Книга: Сборник ' Амалия'. Компиляция. кн. 6-11



Сборник ' Амалия'. Компиляция. кн. 6-11

Валерия Вербинина

Письма императора

Пролог

Он бежал.

Перепрыгивая через две ступеньки, он слетел с лестницы. Входная дверь была заперта, но Франсуа было нелегко смутить подобными мелочами. Вскочив на подоконник, он локтем выбил стекло и, кое-как выбравшись наружу, спрыгнул в сад.

– Держи его!

Мимо – бледные силуэты томных статуй, мимо – почти черные в сумерках деревья, похожие на застывших драконов. Откуда-то издалека донесся лай собак, и Франсуа похолодел.

– Держи его, Этьен! Он бежит к ограде!

Но Франсуа уже сидел на ограде верхом. Перекинув через нее вторую ногу, он скользнул на улицу, на которой в этот поздний час почти не было фиакров.

– Держи, держи, уйдет!

Сердце колотится, как бешеное, в висках молотом стучит кровь, дыхание со свистом вырывается изо рта. В голове – только одна мысль: бежать! бежать! бежать!

– Держи-и-и!

К воплям возмущенной прислуги присоединяется полицейский свисток, который заливается соловьиной трелью. На перекрестке ему отвечает другой. Ах, что за невезение!

Франсуа выскочил на перекресток, боднул полицейского, который пытался его остановить, и что есть духу понесся дальше.

– Стой! Стой, мерзавец!

Еще один полицейский, на ходу доставая пистолет, кинулся наперерез Франсуа. Но тот легко увернулся и, чтобы отвязаться от преследователей, нырнул в узкую темную улочку, освещенную одним-единственным газовым фонарем. Сзади доносился топот чьих-то ног, и этот топот с каждым мгновением становился все ближе.

Куда теперь, Франсуа?

Кот, почти неразличимый во мраке, с возмущенным воплем шмыгнул из-под ног бегущего. Франсуа чертыхнулся, споткнувшись, но уже в следующее мгновение побежал дальше. Он задыхался и держался рукой за бок, в котором отчаянно кололо. Впереди уходила во тьму улица, казавшаяся бесконечной, а справа смутно белела стена какого-то особняка. Это был изящный, пожалуй, даже аристократический дом, стоявший здесь не один век, и Франсуа, мгновенно приняв решение, бросился к нему. Нащупав в кармане связку отмычек, он с облегчением перевел дух.

Замок поддался почти сразу, и Франсуа уже находился внутри, когда преследователи поравнялись с особняком. Мысленно он воздал богу хвалу за то, что дверь затворилась без всякого скрипа, и подумал: «Еще какое-то время они будут прочесывать улицы, а когда поймут, что я ускользнул, им ничего не останется, кроме как вернуться восвояси несолоно хлебавши. Во всяком случае, им никогда даже в голову не придет искать меня здесь».

Франсуа немного расслабился. Вытерев пот со лба, он стал осматривать убранство особняка. Все предметы находились на своих местах, но у висящих на стенах портретов был какой-то кислый вид, и Франсуа поневоле заключил, что в этом красивом доме давно живут чужие люди. Если, конечно, здесь вообще кто-то живет. Ведь сейчас лето, и многие предпочитают это время проводить на водах или на юге…

Тут ему в голову пришла другая мысль – а нельзя ли тут чем-нибудь поживиться? Конечно, это не такой богатый дом, как у герцогини де Лотреамон, но все-таки… Прислуги нигде не видать, и вообще, грех отказываться от того, что само плывет тебе в руки.

Успокоив себя этим рассуждением, он осторожно зажег лампу и двинулся вверх по огромной лестнице, отделанной розоватым мрамором. По пути Франсуа настороженно прислушивался, не раздастся ли в недрах дома какой-нибудь подозрительный шум, свидетельствующий о том, что в нем находятся люди. Однако его чуткий слух не смог различить ничего, кроме потрескивания масла в лампе да писка мышей где-то за стеной.

«Похоже, что и впрямь никого… Однако и везет же мне!»

Приободрившись, он принялся обследовать комнаты. В первых трех не обнаружилось ничего, достойного его внимания, зато в четвертой он сразу же заприметил на комоде старинную фарфоровую вазу, а на столе – красивый золотой медальон.

Франсуа положил на стол увесистый сверток, который он все время держал в левой руке, поставил лампу и осторожно открыл медальон. Внутри оказалось изображение младенца – голубоглазого, пухлощекого, с вьющимися белокурыми волосиками. Франсуа с умилением посмотрел на него, мысленно прикинул про себя стоимость медальона и умилился еще больше. Захлопнув медальон, он уже собирался сунуть его себе в карман, когда случайно заметил на плитах пола, сбоку от себя, какую-то тень, которой секунду назад там не было. Готовый ко всему, Франсуа резко обернулся – и слова замерли у него на губах.

Перед ним, заложив руки за спину, стояла прехорошенькая особа лет двадцати, не более. Ее белокурые волосы были распущены по плечам, а карие глаза, в которых нет-нет да вспыхивали золотистые искры, с любопытством смотрели на ночного гостя. Если добавить, что на особе не было ровным счетом ничего, кроме расшитой ночной сорочки, то станет ясно, отчего Франсуа потерял дар речи.

– Здравствуйте, сударь, – нежно проворковала она.

Франсуа побледнел и сглотнул слюну.

– А… э… Здравствуйте, сударыня, – промямлил он.

В сущности, ему следовало не говорить, а действовать. Потому что в следующее мгновение воздушное видение извлекло из-за спины правую руку, и оказалось, что оно держит в ней ту самую увесистую фарфоровую вазу, которая до сего мгновения мирно стояла на комоде.

Должно быть, в Париже внезапно произошло землетрясение. Весьма возможно также, что на Европу ни с того ни с сего обрушился гигантский ураган. Или какой-нибудь не в меру игривой комете пришла в голову мысль лягнуть нашу многострадальную Землю, после чего та сошла со своей орбиты и город Париж съехал к Северному полюсу. По крайней мере, у Франсуа не было других объяснений тому странному факту, что потолок вдруг обвалился на него, а стены накренились и заплясали в каком-то диком танце. Последнее, что он помнил, было склонившееся над ним лицо чаровницы и золотистые огонечки в ее глазах, после чего Франсуа окончательно провалился в блаженное небытие.

Часть I

Девушка с золотыми глазами

Глава 1

– Ваше превосходительство, к вам баронесса Корф.

Начальник российской секретной службы Багратионов поднял голову от письма, которое читал, и с любопытством поглядел на слугу.

– Уже? Хорошо, проси.

Большие старинные часы пробили три раза и начали играть гавот, когда баронесса Амалия Корф вошла в кабинет. «Однако она пунктуальна», – с невольным уважением подумал Багратионов. Он отложил письмо в сторону и поднялся из-за стола.

Камергер Багратионов заступил на должность начальника особой службы всего два года тому назад, сразу же после трагической гибели императора Александра Освободителя. С баронессой Корф, которую тогда звали Амалией Тамариной, ему еще не приходилось сталкиваться, потому что примерно в то же время, после блестяще выполненной миссии, Амалия покинула особое ведомство и вышла замуж, сделав весьма удачную партию. Однако весной 1883 года обстоятельства, по-видимому, переменились, потому что баронесса подала прошение о зачислении ее обратно в службу, несмотря на то, что у нее имелись муж и маленький ребенок. Все это весьма интриговало камергера.

«Либо она отчаянная авантюристка, либо просто неуемная взбалмошная особа», – решил Петр Петрович, узнав о прошении. Однако за прошением последовало еще одно послание, и оно было подписано таким высоким лицом, с мнением которого почтенный камергер никак не мог не считаться. Именно поэтому он и назначил сегодня баронессе встречу в три часа пополудни.

Петр Петрович поцеловал даме ручку, рассыпаясь в галантных комплиментах, а сам тем временем не переставал ломать голову над тем, что же собой представляет загадочная баронесса Корф. Для авантюристки у нее слишком усталые глаза, а для взбалмошной особы – слишком безмятежное лицо. Поняв, что ему никак не удается подыскать для нее подходящее определение, он решил начать с самого начала.

«Молодая. Лет двадцати? Да, пожалуй, что так. Красивая. Очень красивая, – поправил он себя. – Белокурые волосы, черные брови – скорее всего, полячка или отчасти полячка… Рот с четко очерченными уголочками, наводящими на мысль о решительности. Глаза карие, обыкновенные…»

Но тут в «обыкновенных» глазах полыхнули совершенно необыкновенные искорки, и Багратионов, что с ним случалось нечасто, смешался. Ну, конечно, собеседница догадалась, что он пытается ее раскусить! А она, кстати, занималась тем же самым в отношении его самого.

«Багратионов Петр Петрович, камергер, тайный советник и кавалер Белого Орла, – перебирала в уме известное Амалия. – Еще не старый – около сорока пяти, наверное. Очень любезен, манеры располагающие, лицо добродушное, даже, может быть, простоватое, но это впечатление наверняка обманчиво. Чрезвычайно некрасив. О таких моя горничная Дашенька говорит: «Страшен до блеска», но, в конце концов, он же начальник тайной службы, а не jeune premier[1] в театре… Интересно, что он обо мне думает?»

«По-моему, она умнее, чем кажется, – решил Петр Петрович. – Значит, с ней можно будет иметь дело».

И он запорхал вокруг Амалии мотыльком, пододвигая ей самое удобное кресло, справляясь, не душно ли ей, а то он может приказать отворить окно. Но Амалия ненавидела сквозняки – сказывалась семейная предрасположенность к чахотке.

– Благодарю вас, ваше превосходительство, мне хорошо и так.

Багратионов вернулся за свой стол и сел. На глаза ему попались последние строчки письма, которое он читал до прихода баронессы, и по старой привычке человека, имеющего дело со всякого рода секретами, Петр Петрович повернул страницу текстом вниз.

– Должен сказать, баронесса, – промолвил он, и его маленькие глазки превратились в совсем узенькие щелочки, – мы весьма наслышаны о вас. Как вы добыли ту картину – это просто потрясающе!

Амалия покраснела от удовольствия.

– Мне просто повезло, – сказала она.

– Право же, баронесса, вы чересчур скромны, – заметил Багратионов, испытующе глядя на нее. – Конечно, хорошо, когда в деле присутствует удача, но ведь на самом деле она – награда за упорство и неустанный труд. Разве не так?

– Пожалуй, я соглашусь с вашим превосходительством, – помедлив, проговорила Амалия.

– Мне казалось, что удача сопутствовала вам всегда, – невозмутимо продолжал Петр Петрович, еще зорче наблюдая за баронессой. – Я знаю, что люди уважают вас и восхищаются вами. Вы вышли замуж за прекрасного человека, у вас замечательная семья…

«Он меня испытывает», – мелькнуло в голове у Амалии. Она холодно сощурилась, не переставая улыбаться несколько искусственной улыбкой, которая так мало шла к ее прелестному тонкому лицу.

– У меня была замечательная семья, – более чем сдержанно промолвила она. – А сейчас я подала на развод.

Багратионов сделал вид, что крайне удивлен.

– Но почему, Амалия Константиновна? Насколько я знаю, ваш муж в вас души не чает. Когда он женился на вас – я помню, там была крайне романтическая история, – он сделал это ради большой любви. В свете вам тогда очень завидовали. Иные девушки отдали бы все, чтобы только оказаться на вашем месте!

– У меня нет никаких претензий к барону Корфу, – ледяным тоном отозвалась Амалия. – Он очень хороший человек. Просто мы не можем жить вместе. Такое бывает, ваше превосходительство, и гораздо чаще, чем обычно думают.

Багратионов нервно кашлянул. Даже начальник секретной службы в некоторых ситуациях остается просто человеком, и сейчас Петру Петровичу было чисто по-человечески любопытно, что же такое произошло между бароном и баронессой, что она столь скоропалительно решилась на развод. Может быть, он изменял ей? Грубо с ней обращался, злоупотреблял выпивкой, проматывал ее состояние? Но у барышни Тамариной до свадьбы никакого состояния не водилось, а что до всего остального, то Багратионов не слышал, чтобы Александр Корф пил, третировал свою жену или обманывал ее. В свете подобные вещи утаить практически невозможно. То, что Амалия сказала чистую правду, камергеру даже в голову прийти не могло.

– Насколько мне известно, развод – весьма и весьма хлопотное дело, – заметил Багратионов.

И вновь в карих глазах мелькнули золотистые искры.

– Его императорское величество обещал мне свое содействие в этом хлопотном деле, – небрежно, будто речь шла о каком-то пустяке, уронила Амалия. – Но взамен я должна оказать одну услугу. Какую – вам должно быть известно лучше меня.

Багратионов покосился на лежащее перед ним письмо. Даже не видя текста, он знал, что оно подписано императором.

– Да, его императорское величество выразил пожелание, чтобы сия миссия была поручена именно вам, – подтвердил он. – Насколько я могу предположить, государь не сказал вам, в чем состоит сущность вашего… гм… поручения?

– Я только знаю, что оно весьма конфиденциальное, – спокойно заметила Амалия.

Багратионов кашлянул и пригладил седеющие виски.

– Да, пожалуй, что так. – Он поднялся с кресла, подошел к входной двери, проверил, не стоит ли за нею кто, тщательно прикрыл ее и вернулся на свое место. – Вам что-нибудь говорит фамилия Мещерский?

– Вы имеете в виду князей Мещерских? – подняла брови Амалия. – Разумеется, мне неоднократно доводилось слышать о них.

Багратионов метнул на нее быстрый взгляд.

– А о княжне Марии Мещерской вы что-нибудь… слышали? – как бы между прочим, осведомился он.

Амалия нахмурилась. Она начала понимать. Княжна Мария Элимовна Мещерская была юношеской любовью правящего императора. В пятнадцать лет она осталась круглой сиротой, и ее воспитывала бабушка, постоянно жившая во Франции. Пленительная, с гибким станом и чарующими глазами, княжна Мария вскружила голову молодому Александру, который беззаветно полюбил ее. В ту пору он не являлся наследником престола, потому что его старший брат Николай был еще жив, и мог мечтать о личном счастье. Но, как только Николай скончался от туберкулеза, все в одночасье переменилось. Александр стал преемником своего отца, но одновременно с местом брата он унаследовал и его невесту, принцессу Дагмару Датскую, на которой должен был жениться, несмотря ни на что. Тщетно молодой Александр настаивал, умолял, хотел отречься от престола – все уже было решено. Состоялся тяжелый разговор с отцом, во время которого обычно сдержанный царь будто бы даже влепил сыну пощечину. На упрямца было оказано невиданное давление, и в конце концов ему пришлось смириться. Он навсегда простился с любимой и женился на Дагмаре, а через некоторое время вышла замуж и княжна Мещерская. Казалось, что жизнь мало-помалу берет свое, но на самом деле это была не жизнь, а смерть. Менее чем через год после свадьбы Мария, которую обожал наследник, скончалась от родильной горячки. Ей было всего двадцать четыре года.

– Мне кажется, я знаю, кого ваше превосходительство имеет в виду, – медленно проговорила Амалия. – Но ведь она умерла… Много лет назад.

– О да, – вздохнул Багратионов. – Все люди смертны, подвержены тлену, баронесса… Но не слова. Слова, знаете ли, бывают иногда удивительно живучи… особенно если их писала императорская рука.

И он со значением поглядел на Амалию.

– Значит, письма, которые государь писал княжне, сохранились? – тихо спросила Амалия.

Багратионов подался вперед.

– Не совсем так, Амалия Константиновна. Когда они расстались с княжной… по обоюдному, так сказать, согласию… они вернули друг другу письма. К несчастью, – камергер дернул щекой, – к большому нашему несчастью, одна из гувернанток в доме Мещерских… мадемуазель Перпиньон… сумела добраться до переписки и завладела некоторыми письмами его величества. В то время, в том состоянии, в каком его величество находился… он не заметил пропажи, когда княжна вернула ему его послания.

– А дальше? – спросила Амалия спокойно.

Багратионов улыбнулся:

– Дальше, Амалия Константиновна, было то же, что всегда бывает в подобных случаях. Мадемуазель Перпиньон вернулась во Францию. Какое-то время она продолжала жить своим трудом, но наступил день, когда ей понадобились деньги, и тогда она отправилась к некоему месье де Монталамберу, который и купил у нее письма.

– А этот месье де Монталамбер… – начала Амалия.

– Его полное имя Андре Изидор Шарль Луи Филипп де Монталамбер, – мягко продолжал Багратионов. – Он граф, но его титул не мешает ему заниматься разными делами, весьма предосудительными с точки зрения закона.

– Он шантажист?

– Ну, в общем, да, – легко подтвердил Петр Петрович. – Но при всем при том весьма уважаемый человек.

– Не сомневаюсь в этом, – процедила Амалия. – Сколько он запросил за письма его величества?

Багратионов зачем-то оглянулся через левое плечо, затем через правое, стряхнул пот со лба, покосился на портрет императора, висящий на противоположной стене, и только после этого назвал цифру.



– Однако! – воскликнула изумленная Амалия, откидываясь на спинку кресла.

– Да, я тоже, помнится, сказал нечто подобное, – заметил Багратионов. – Теперь вы понимаете наши затруднения, баронесса. Ибо нельзя доверять такую сумму кому попало. Деньги, особенно большие, обладают свойством вводить людей в соблазн…

Прежде чем произнести то, что она собралась произнести, Амалия немного помедлила. И все же задала вопрос:

– А нельзя ли обойтись без выкупа вообще?

– То есть? – вскинул брови тайный советник.

– Насколько мне известно, в делах подобного рода редко имеет место честный обмен, – пояснила Амалия. – Ибо каждый безнаказанный шантаж побуждает к тому, чтобы его повторили. Что мешает месье де Монталамберу снять с писем копии и попытаться продать их по сходной цене? Или, скажем, дать нам понять, что он собирается продать их?

Багратионов задумчиво качнулся в кресле.

– Я бы не исключал и такую возможность, – промолвил он наконец, – если бы не характер самого графа де Монталамбера. В своем ремесле он профессионал. – И тайный советник тонко улыбнулся.

– Поясните, пожалуйста, – тихо попросила Амалия.

– С удовольствием. Быть шантажистом, дорогая баронесса, не так-то легко, как представляется. Если он перегнет палку и запросит слишком много, если допустит ошибку и нарвется не на того человека, у которого можно безнаказанно вымогать деньги, если наконец пойдет на поводу у своей жадности и попытается смошенничать – к примеру, так, как вы это только что описывали, – дни шантажиста будут сочтены. Что же до господина графа, то своим ремеслом он занимается около двадцати лет. Выводы делайте сами.

– То есть можно не опасаться неприятных сюрпризов с его стороны? – спросила Амалия.

Тайный советник потер верхнюю губу.

– Насколько я знаю графа де Монталамбера – нет. Это очень светский, воспитанный, уравновешенный господин. Мы с вами считаем его шантажистом, но когда вы его увидите, сами поймете, что к нему это определение подходит с трудом. Он скорее… – Багратионов шевельнул пальцами, – торговец. Во всяком случае, к своему делу он подходит именно так: у него есть товар, без которого вы не можете обойтись, а у вас – деньги, без которых не может обойтись он; конечно, вам придется заплатить за свое спокойствие, но как только это произошло, вы можете быть уверены, что ваша тайна так и останется вашей и никто в целом свете не узнает о ней. Вы, наверное, будете удивлены, баронесса, но большинство людей, с которыми граф имел дело, остались с ним в наилучших отношениях. По крайней мере, внешне. Согласитесь, это о многом говорит.

Амалия улыбнулась.

– Когда речь идет о внешнем, то может и ни о чем не говорить, – парировала она.

Петр Петрович внимательно поглядел на нее. «Да, она и впрямь очень умна. Ну что ж… Это упрощает дело». Сам Багратионов относился к тем умным людям, которые на дух не переносят глупцов.

– Так или иначе, решение уже принято, и принято оно не мной, – сказал он. – Следует выкупить письма у Монталамбера, и выкупить их за ту цену, которую он назначил. – Багратионов поморщился. – Конечно, это несусветные деньги, но ведь и письма тоже не простые, а написанные рукой его величества. Вы доставите графу деньги, и вы же привезете письма обратно в Россию. Вот и все, баронесса.

– Мне нужно знать подробнее о письмах, – сказала Амалия. – И о человеке, с которым мне придется иметь дело. Кроме того, ваше превосходительство, я бы хотела получить от вас инструкции относительно того, что мне делать, если что-то пойдет не так, как мы рассчитываем. – Она ослепительно улыбнулась и добавила: – На всякий случай.

– Я вас понял, – кивнул тайный советник. – Сначала о письмах его величества. Их всего одиннадцать, все – на французском языке. Начертаны государем собственноручно, подписаны «Александр».

– А что известно относительно бумаги? – спросила Амалия. – Есть ли на ней какие-нибудь знаки – гербы, печати, монограммы и так далее, – которые позволили бы определить, что письма написаны именно его величеством?

Багратионов покачал головой:

– Поскольку переписка некоторым образом держалась в секрете от посторонних, государь использовал для нее обычную бумагу. Никаких особых знаков на ней нет.

– Но если письма написаны на простой бумаге и подписаны лишь «Александр», для чего тогда нужно их выкупать? – вырвалось у Амалии. – Ведь тогда никто не сможет с уверенностью установить, что их писал нынешний император.

– Вы забываете о содержании писем, Амалия Константиновна, – тихо напомнил Багратионов. – Вот как раз из содержания, я думаю, очень легко вывести, кому они принадлежат. Там наверняка есть указания на тогдашние события и всем известных лиц. – Тайный советник вздохнул. – В свое время я представил государю такие же доводы, но он со мной не согласился. Его пожелание совершенно определенно, и хотя я понимаю, что вам не хочется идти на поводу у шантажиста, похоже, что нам все-таки придется заплатить графу де Монталамберу. Другого выхода нет.

По тому, как твердо Багратионов произнес последние слова, Амалия поняла, что тайный советник больше не хочет возвращаться к данной теме.

– Расскажите мне о месье де Монталамбере, – попросила она. – Что вообще представляет собой этот граф, промышляющий шантажом?

Багратионов оживился.

– О, он весьма любопытная личность, весьма! Надо вам сказать, что род Монталамберов известен еще со времен Валуа. Его представители занимали при дворе различные должности, но во время революции их положение серьезно пошатнулось. Несколько Монталамберов отправились на гильотину, а оставшиеся предпочли скрыться за границу – кто в Англию, кто в Пруссию. И хотя все они были роялистами как по убеждениям, так и по многовековой привычке, это не помешало им примкнуть к Наполеону, когда он раздавил революцию и на ее обломках построил свою империю. Но, как вы знаете, империя Наполеона продержалась недолго, и Бурбоны вновь вернулись к власти. Монталамберам не повезло – они поставили не на того правителя, а Бурбоны, естественно, не слишком доверяли тем дворянам, которые предали их ради какого-то воинственного корсиканца. Мало-помалу род Монталамберов нищал и приходил в упадок, и даже то, что Бурбонов через некоторое время сменили Орлеаны, а их, в свою очередь, Наполеон Третий, мало что изменило. Так что графу де Монталамберу уже в довольно юном возрасте пришлось задуматься над тем, где бы достать деньги, тем более что он любил охоту, игру, скаковых лошадей и женщин, а на все это нужны средства. Поскольку он имел большой успех у слабого пола, то в конце концов решил жениться по расчету, но, увы, тут его обаяние дало осечку: ни одна состоятельная невеста не желала связывать свою жизнь с родовитым, но бедным женихом, который к тому же явно не собирался хранить ей верность. По нашим сведениям, – Багратионов взял со стола небольшой листок бумаги и взглянул на него, – Андре де Монталамбер впервые решился на шантаж в 1849 году. Ему было двадцать четыре года, и одна девушка слала ему пылкие письма, а потом ей подыскали хорошего жениха, и она забыла о Монталамбере. Неожиданно он напомнил о себе и пригрозил расстроить свадьбу, если ему не заплатят за письма, которые оставались у него. – Багратионов положил листок обратно на стол. – После этого граф долгое время не занимался шантажом, потому что его дальняя родственница, очень богатая дама, неожиданно умерла и оставила ему большую часть своего состояния. Так что наш граф жил вполне безбедно, тратя время на охоту, игру, женщин и скаковых лошадей, пока не обнаружил – лет двадцать тому назад, – что от наследства тетки почти ничего не осталось. И тогда ему пришлось искать, как бы пополнить свой кошелек. Что из этого получилось – вам известно не хуже меня. Сейчас графу де Монталамберу пятьдесят восемь лет, он прекрасно сохранился для своего возраста, его принимают в свете, и ни один салон не осмеливается затворить перед ним двери, хотя всем отлично известно, чем именно он промышляет. Граф принадлежит к числу людей, с которыми никто не хочет ссориться, и хотя некоторые за глаза не прочь назвать его мерзавцем, никто никогда не осмелится сказать эти слова ему в лицо. – Багратионов прищурился. – Как вы думаете, баронесса, почему?

– Наверное, потому, что у каждого есть свои тайны, – предположила Амалия, – и никто не хочет, чтобы об их секретах кричали на всех углах.

– Отчасти да, – согласился Багратионов. – Но дело еще и в том, что наш граф – один из лучших стрелков из пистолета в Париже. Согласитесь, очень опасно заполучить такого врага. Поэтому, хотя все знают о том, какой деятельностью он занимается, но тем не менее предпочитают молчать, тем более что, как я уже говорил, шантажист он довольно… честный.

Тайный советник чуть усмехнулся. Амалию немало позабавили последние слова из уст начальника особой службы. А он добавил, как бы завершая разговор:

– Не думаю, что у вас будут с ним какие-то сложности. Если бы у нас появилась хотя бы тень сомнения в этом, мы бы никогда не отпустили вас одну.

– И все-таки, ваше превосходительство, – настойчиво сказала Амалия, – мне хотелось бы знать, что мне делать, если… если вдруг что-нибудь пойдет не так.

Багратионов выпрямился в кресле.

– Дорогая баронесса, – сказал он поскучневшим тоном, – вы ведь не новичок в нашей службе и должны знать, что обязанность агента в том и заключается, чтобы все шло именно так, как надо. Я полагаю, мне нет необходимости объяснять вам это. Что бы ни случилось, запомните: письма императора должны вернуться в Россию. Это не просто одиннадцать французских писем, подписанных именем «Александр», – это спокойствие императорской семьи и, в конечном счете, спокойствие всей России, олицетворением которой является его величество. Если данные эпистолы попадут в чужие руки, скандал неизбежен, и тогда не будет иметь никакого значения то, что история, в них описанная, случилась двадцать лет тому назад. У России слишком много недоброжелателей, и мы не можем подавать им лишний повод для насмешек. Думаю, вы и без меня понимаете это и сделаете все от вас зависящее, чтобы его величество остался доволен вами. Тем более что от вас не так уж много требуется.

У Амалии заныло под ложечкой. По опыту она знала, что всякий раз, когда агенту говорят, что от него многого не потребуется и что ему дают самое простое поручение, все как раз и оборачивается так, что хуже некуда, и тогда приходится напрягать все силы, чтобы выбраться из сложившейся ситуации с наименьшими потерями. Однако вслух она только сказала:

– Я буду счастлива оправдать доверие его величества.

– Вот и прекрасно, – одобрил Петр Петрович. – И помните: мы надеемся на вас!

Глава 2

Еще несколько часов, и она будет в Париже. Амалия сладко зевнула и потянулась, пользуясь тем, что в роскошном купе, кроме нее, никого нет. Забавно – в Петербурге еще весна, май, в то время как по всей Европе уже наступило лето. Всякий раз, когда Амалия пересекала границу, ей приходилось прибавлять двенадцать дней к привычному календарю, а возвращаясь обратно, те же двенадцать дней отнимать, что представляло массу неудобств. Иногда получались прямо-таки фантастические построения – к примеру, выезжаешь из Вены десятого числа, а прибываешь второго числа того же месяца, то есть, считай, еще раньше, чем выехал. Для Амалии, которая превыше всего ставила логику, такое положение вещей было особенно мучительно.

«Однако все это глупости, – сказала она себе. – Главное – выкупить письма царя и доставить их в Петербург. Честно говоря, мне не терпится получить их в руки, потому что… потому что, как только я подумаю о той бумаге, которую везу с собой, мне даже становится не по себе».

Бумагой, которая повергала в трепет обычно храбрую Амалию, был вексель, выписанный на парижский банк Ротшильдов. По этому векселю банк обязался выдать предъявителю 75 000 франков наличными в любое время и по первому требованию. А поскольку 75 000 были в названное время более чем внушительной суммой, то легко понять беспокойство Амалии. От того, как она выполнит поручение царя, зависело ее будущее, и залогом его была эта красивая бумага, снабженная едва ли не полусотней печатей и подписей. Если вексель вдруг попадет не к тому человеку, для которого он предназначен… Чтобы ничего подобного не произошло, Амалия захватила с собой оружие и в поезде спала лишь урывками, тщательно запирая дверь купе.

Но вот и Северный вокзал с его суетой и толчеей. Гудят отъезжающие и прибывающие поезда, суетятся носильщики, потерявшаяся собачонка – смешная, рыженькая и лохматая – мечется кругами, заливаясь пронзительным лаем. На перроне баронессу Корф встретил Иннокентий Добраницкий, чиновник из русского посольства. Амалия хорошо помнила этого человека – он был на ее свадьбе с бароном Корфом.

– О, Амалия Константиновна! Все так же прекрасны, как всегда… и даже еще прекраснее! Осторожно, здесь ступенька… Где ваш багаж?

Добраницкий говорил, не закрывая рта. Пока слуги переносили чемоданы баронессы в экипаж, он успел рассказать Амалии о последних театральных премьерах, о скандальном разводе дочери какого-то пэра, о трех свадьбах в парижском высшем свете, двух нашумевших кражах и девяти дуэлях. Когда Амалия и Иннокентий Петрович наконец сели в экипаж, в ход пошли слухи о том, кого из сослуживцев повысят, а кого понизят, сплетни о том, кто с кем живет, и новейшие литературные новинки. Амалия рассеянно кивала, улыбалась и про себя думала, какой же ее знакомый пустой, невыносимый болтун.

А Добраницкому было просто неловко находиться с ней рядом. Он дружил с Александром Корфом, знал, что тот души не чаял в своей жене, и то, что Амалия могла бросить такого человека и подать на развод, вовсе не красило ее в глазах чиновника. Он чувствовал себя не в своей тарелке и, чтобы Амалия не догадалась об этом, пытался вести непринужденную беседу, не замечая, до чего же, наоборот, неестественно она выглядит. Поэтому Иннокентий Петрович был донельзя рад, когда экипаж наконец подъехал к зданию посольства.

– Граф Шереметев примет вас немедленно, – доложил Амалии представительный лакей.

Граф был русским послом во Франции. Он встретил Амалию весьма любезно, осведомился, как поживает ее супруг, и тут же перешел к цели ее визита. Стало быть, именно ей поручено выкупить юношеские письма императора? Что ж, похвально, весьма похвально. Очень жаль, конечно, что подобные бумаги оказались в столь неподходящих руках, но…

– Вы хорошо знаете месье де Монталамбера? – спросила Амалия. – Не могу ли я опасаться какой-либо каверзы с его стороны?

Однако граф, как и до того Багратионов, заверил ее, что беспокоиться ей совершенно не о чем. Монталамбер – человек слова, и если они выкупят у него бумаги, им больше нечего опасаться с его стороны.

– Что ж, звучит утешительно, – вздохнула Амалия. – Хотя лично я предпочла бы, чтобы этот «человек слова» с камнем на шее оказался на дне морском.

Граф Шереметев, несколько озадаченный такой ее реакцией, все же нашел в себе силы заметить, что отнюдь не все на свете складывается так, как нам хотелось бы. Амалия не стала возражать и, переменив тему, спросила, где она будет жить во время своего пребывания в Париже.

– О, тут проблем никаких не будет, – заверил ее посол. – Недавно мы приобрели у княгини Лопухиной один из ее особняков, к которому она охладела. Он полностью меблирован, а что касается прислуги, то вы можете взять любого из моих людей.

– Я бы хотела сначала взглянуть на особняк, – сказала Амалия, – а относительно прислуги я еще подумаю.

Двухэтажный белый дом оказался прелестным и сразу же понравился Амалии. На соседних улицах располагались жилища многих знатных особ – герцога Лотреамона, к примеру, – но Амалию соседи ни капли не интересовали.

– Пожалуй, я останусь здесь, – заявила она Шереметеву. – А прислуга мне не понадобится, потому что в нашем деле лишние уши совершенно ни к чему.

– Но как же горничная? Разве вы сможете обходиться без ее услуг?

Амалия ответила, что горничная ей не нужна. Она прекрасно знала, сколько дел в свое время провалилось из-за излишней болтливости горничных, и не желала рисковать. Однако граф продолжал настаивать. Положим, горничная ей ни к чему. А повар? Ведь должна же она что-то есть!

– Я думаю, будет вполне достаточно, если из посольства мне три раза в день будут доставлять еду, – сказала Амалия. На том и остановились.

По правде говоря, куда больше вопроса о прислуге Амалию занимал человек, которому она должна была отдать огромную сумму денег, и она спросила графа Шереметева:

– Когда вы сможете устроить мне встречу с графом де Монталамбером? Я бы хотела как можно скорее покончить с этим делом.



– Пожалуй, – отвечал посол, подумав, – сегодня вечером я смогу вас с ним познакомить. Герцогиня де Лотреамон устраивает бал, куда он наверняка приглашен. Если вы не возражаете, я мог бы заехать за вами в семь часов.

– Вы меня чрезвычайно обяжете, ваше сиятельство, – промолвила Амалия.

И, попрощавшись с послом, она отправилась подбирать себе наряд для вечернего приема.

* * *

– Графиня де Суассон! – возвестил лакей.

К вновь прибывшей тотчас же поспешила хозяйка – четвертая жена герцога де Лотреамона. Это была молодая и, пожалуй, даже красивая брюнетка немного за двадцать. Но оттого, что она беспрестанно улыбалась широкой, обнажающей десны улыбкой, возникало впечатление, что зубов у нее по крайней мере в два раза больше, чем нужно. За герцогиней тенью следовал брюнет с холеными бакенбардами – ее кузен Люсьен де Марсильяк, журналист и светский острослов, в меру задиристый, в меру язвительный, но безмерно привлекательный, чем он, кстати сказать, пользовался без зазрения совести. Злые языки поговаривали, что между ним и герцогиней роман, но поскольку в Париже у всех есть романы, то никто не обращал на это особого внимания, тем более что герцог де Лотреамон был не то в три, не то в четыре раза старше своей супруги и к тому же успел похоронить всех своих предыдущих жен.

– Дорогая! – проворковала графиня де Суассон. – Какое чудное платье! Ах, как я рада тебя видеть!

– А я-то как рада тебя видеть, Клер! Ты прекрасно выглядишь!

– Ах, Эглантина, ты так добра! Как твой бедный муж? Ему лучше?

На подвижное лицо герцогини де Лотреамон набежало облачко.

– Увы, нет! Доктора опасаются самого худшего. Но он держится, мой бедный Робер!

– Ах, дорогая Эглантина! – расчувствовалась графиня. – Как же это все ужасно!

– Да, моя милая Клер! Ты даже представить себе не можешь, как я страдаю!

– До чего же она отвратительна! – заявила герцогиня де Лотреамон Марсильяку, стоило Клер отойти. – Видеть ее не могу!

– Зачем же ты ее приглашаешь? – спросил журналист.

– Она дальняя родственница Робера. – Герцогиня де Лотреамон передернула плечами.

– Бабушка или прабабушка? – поинтересовался Марсильяк с невинным видом.

– О Люсьен, как ты жесток! По-моему, ей всего шестьдесят лет, не больше.

– Уверен, шестьдесят ей сравнялось еще в прошлом веке, – заявил молодой человек.

– Если не в позапрошлом, – промурлыкала герцогиня, сжимая его руку.

Лакей продолжал объявлять имена прибывающих гостей:

– Мадам Сюзанна Флон! Граф Лериш!

Вечер продолжался своим чередом.

– Ах, дорогая! Как я рада… Счастлива вас видеть, месье! Вы так молодо выглядите… Какое красивое платье… Какая изумительная прическа… Ах, мой бедный муж…

– Так, кто еще? – иронически осведомился Марсильяк, оглядывая входящих. – Маркиза де Брионн, подумать только! Невероятно! Еще когда я был мальчиком, она утверждала, что ей двадцать пять лет, и с тех пор постарела всего на три года. Сейчас всем любопытствующим она говорит, что ей двадцать восемь.

– Неужели? Да она выглядит, как отреставрированный монумент!

– То, что она отреставрирована, совершенно верно, – со смешком согласился Марсильяк. – Но это отнюдь не произведение искусства, уверяю тебя.

– А вон дочь маршала Канробера! По-моему, ее лошадиное лицо стало еще длиннее с тех пор, как я ее видела в последний раз.

– И немудрено: ее супруг всегда предпочитал кобыл.

– Ну, сама-то она больше любила жеребцов, если верить слухам… А вот и русский посол! Говорят, его любовница изменяет ему с журналистом Лораге… Хм, а что за дама с ним?

– С графом Шереметефф?

– Баронесса Амалия Корф! – зычно возвестил в это время лакей.

Обмахиваясь расписным веером, Амалия грациозно вступила в зал. На ней было бирюзового цвета платье с треном, которое как нельзя лучше шло к ее светлым волосам и бледной коже блондинки, и глаза почти всех присутствующих мужчин незамедлительно обратились на нее. Герцогиня де Лотреамон озадаченно нахмурилась.

– Однако она мила! – промолвил Марсильяк, и этих слов оказалось вполне достаточно, чтобы его кузина тотчас же бросилась в атаку.

– Блондинка, – пренебрежительно заметила она. – Наверняка крашеная.

– Тогда бы у нее были черные корни, – заметил Марсильяк.

– Значит, это парик, – безапелляционно заявила герцогиня. – И вообще она смахивает на кокотку. Интересно, она любовница русского посла или нет?

– Насколько я знаю, у него две любовницы, и он им верен, – отозвался Марсильяк. – Чего не скажешь о них самих.

– Две любовницы – еще не повод, чтобы не заводить третью, – с типично парижской легкомысленностью отмахнулась герцогиня. Она широко улыбнулась приближающемуся к ней послу и шедшей с ним даме в голубом. – Добрый вечер, господин граф! Очень, очень рада вас видеть! Представьте нам вашу прелестную спутницу! – Слово «прелестная» сопровождалось взглядом, обжигающим, как серная кислота.

– Баронесса Амалия Корф, – начал процедуру знакомства граф Шереметев. – Герцогиня Эглантина де Лотреамон. Месье Люсьен де Марсильяк.

– Счастлив с вами познакомиться, сударыня, – совершенно искренне сказал Марсильяк, целуя баронессе ручку. – Вы надолго к нам в Париж?

– О, как получится, – отозвалась Амалия. – Кажется, вы хотели познакомить меня с остальными гостями? – спросила она у Шереметева.

Граф мгновенно понял намек.

– Да, конечно… Прошу вас, сударыня.

Он взял Амалию под руку и увлек ее в гостиную.

– Люсьен, – строго заметила герцогиня своему кузену, – я нахожу неприличным то, как вы смотрели на эту особу.

– Полно вам, кузина! – с укоризной промолвил молодой человек. – Вы будто не знаете, что в целом мире для меня не существует никого, кроме вас, – шутливым тоном добавил он.

Герцогиня с треском сложила свой веер. Ее глаза вспыхнули неподдельной обидой.

– О, Люсьен! Иногда мне кажется, что вам нравится дразнить меня! – Она отвернулась, а ветреный журналист, воспользовавшись этим, послал нежную улыбку вслед уходящей баронессе.

– Месье де Марсильяк – любовник хозяйки? – как бы между прочим поинтересовалась Амалия у графа, когда они отошли на достаточное расстояние.

– Да, кажется, – довольно равнодушно отозвался Шереметев.

– А как на это смотрит ее муж, герцог де Лотреамон?

– У герцога де Лотреамона свои заботы, – ответил граф. – Он тяжело болен, так что ему сейчас не до шашней его жены. – Он понизил голос и слегка сжал локоть Амалии: – А вот и месье де Монталамбер!

Амалия замедлила шаг. Если внешность и в самом деле бывает обманчивой, то, без сомнения, она никогда еще не являлась более обманчивой, чем в данном случае. Перед Амалией стоял весьма ухоженный господин с величавой осанкой, благородной сединой в черных волосах и изящными чертами лица. Голубые глаза, пожалуй, казались чересчур проницательными, чем подобает обычному светскому завсегдатаю, однако это являлось единственным, что можно было поставить ему в упрек. Красивые румяные губы под выхоленной щеточкой седоватых усов изогнулись в любезной улыбке.

– О, господин посол! Какая честь! А с вами… – он умолк и в ожидании ответа поглядел на Амалию, которая обмахивалась веером как ни в чем не бывало.

– Это баронесса Амалия Корф, – сказал граф Шереметев. – Она прибыла сюда специально из России по делу, которое весьма интересует нас обоих. – И он сделал ударение на слове «весьма».

Улыбка графа слегка померкла, однако он тут же сумел овладеть собой и склонился над рукой Амалии.

– Госпожа баронесса, ваш покорный слуга!

«Ах, щучья холера, чтоб тебе провалиться!» – подумала Амалия, не переставая улыбаться графу. Ибо наша героиня была так устроена, что презирала преступников, каким бы высоким ни было их положение в свете. А человек, который подстерегал ошибки своих ближних и делал на них деньги, был в ее глазах едва ли не худшим из всех людей.

Чувствуя, что в его присутствии больше нет надобности, граф Шереметев тактично отошел, и Амалия осталась наедине с Андре де Монталамбером.

– Право же, я пребываю в смущении, – сказал Монталамбер. – Никогда не думал, что ко мне, чтобы… чтобы обсудить один известный нам вопрос, из Петербурга пришлют столь очаровательную особу.

– Давайте перейдем к делу, господин граф, – перебила его Амалия, которой любезности в устах шантажиста были крайне неприятны. – У меня только один вопрос: где и когда?

– Простите? – Граф озадаченно приподнял брови.

– Сударь, – холодно сказала Амалия, – давайте не будем усложнять друг другу жизнь. Насколько мне известно, вы собираетесь заработать семьдесят пять тысяч франков, а я – получить одиннадцать писем, которые не подлежат огласке. Поэтому я буду вам весьма признательна, если вы скажете мне, где и когда мы произведем обмен.

К ним подошел лакей с подносом, на котором стояли бокалы с шампанским.

– Не хотите? – спросил Монталамбер, снимая с подноса один из бокалов на высокой ножке.

Амалия отрицательно покачала головой. Этот человек, такой приятный, такой благообразный на вид, внушал ей гадливость, и, разумеется, она не собиралась с ним пить. А он укоризненно покачал головой:

– Напрасно, у Эглантины всегда прекрасное шампанское. Вы многое теряете… Амалия.

– Баронесса Корф, – еще более холодным тоном поправила она.

– Конечно, баронесса. – Монталамбер отпил глоток, не переставая зорко наблюдать за своей собеседницей. – Ваша… мм… напористость меня ошеломила. Я не привык вот так сразу говорить о делах.

– По-моему, у вас было целых двадцать лет, чтобы научиться этому, – не удержавшись, съязвила Амалия. – Если не считать тот первый случай в ваши двадцать четыре года.

Амалия всего лишь хотела поставить своего собеседника на место, однако она упустила из виду, что очаровательная женщина становится еще очаровательнее, когда сердится. А то, что Амалия сердилась, было заметно невооруженным взглядом.

– И все-таки я не понимаю, почему в Петербурге выбрали именно вас… – задумчиво заметил граф. – Вы совсем не годитесь для… для такой работы. – Последнее слово он произнес как бы про себя.

– Я бы все-таки желала услышать ответ на свой вопрос, – резко проговорила Амалия, обмахиваясь веером.

Монталамбер решился.

– Завтра в моем особняке в пять часов вечера, – сказал он. – Вы знаете, где я живу? На рю де Гренель.

«Этого и следовало ожидать», – мелькнуло в голове у Амалии. На улице Гренель располагались самые роскошные особняки парижской аристократии.

– Сначала я должна убедиться, что письма подлинные, – сказала она. – Только после этого вы получите свои деньги.

– Хорошо, – довольно равнодушно ответил Монталамбер. – Так до завтра, Амалия?

– Баронесса Корф, – снова поправила она.

– Я буду ждать с нетерпением, – пообещал граф. И, что самое интересное, он говорил чистейшую правду.

Сухо кивнув на прощание, Амалия удалилась. К ней подошел граф Шереметев.

– Как успехи, госпожа баронесса? Вам удалось договориться с господином графом?

Амалия ответила утвердительно. Бал меж тем уже начался, и посол пригласил ее на танец. Амалия полагала, что когда танец закончится, она сумеет незаметно покинуть особняк герцогини, но не тут-то было. Баронессу Корф то и дело приглашали, и вскоре, к своему удивлению, она оказалась в центре всеобщего внимания. Люсьен де Марсильяк расточал ей комплименты, а какой-то приземистый господин – как он сообщил, специалист по дворянским генеалогиям – танцевал с ней целых три вальса.

Лишь около полуночи ей удалось наконец ускользнуть. Сбегая по лестнице, она едва не задела шедшего ей навстречу блондина в красивом мундире. Извинившись, Амалия продолжила свой путь, а военный обернулся и провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду.

Глава 3

– Месье граф, к вам госпожа баронесса Корф.

– Проси, – велел Андре де Монталамбер.

Часы пробили пять раз и умолкли. Дверь комнаты растворилась, и вошла Амалия. Сегодня она была в сером, и граф сразу же решил, что этот цвет ей куда менее к лицу, чем вчерашний.

– Я очень рад, что вы пришли, – сказал он. – Присаживайтесь, прошу вас.

Из внутренних покоев выбежала большая белая собака. Слегка царапая по полу когтями, она дошла до середины комнаты и остановилась, недоуменно глядя на посетительницу. Та явно была напряжена, и пес мгновенно почувствовал ее напряжение.

– Это Скарамуш, – объяснил хозяин дома. – Иди сюда, Скарамуш!

Пес подошел к нему, виляя хвостом, и покорно улегся у его ног. Глаза собаки по-прежнему были устремлены на Амалию.

– А вы ему понравились, – неожиданно промолвил Монталамбер. – Странно – моему псу редко кто нравится.

Амалия вздохнула.

– Может быть, поговорим о письмах? – сухо сказала она.

Глаза графа сузились.

– Как вам будет угодно, госпожа баронесса. – Мизинцем он указал на стол, возле которого сидела Амалия. – Прошу.

На столе лежала красивая резная шкатулка с инициалом «А» на крышке. Поколебавшись, Амалия открыла ее. Внутри оказались пожелтевшие листки бумаги, исписанные неровным, прыгающим почерком. Амалия взяла письма и стала просматривать их одно за другим.

– Что с ней стало? – внезапно спросил Монталамбер.

– Простите? – Амалия подняла голову от листков.

– Княжна Мещерская, – терпеливо пояснил шантажист. – Что с ней потом стало?

– Разве мадемуазель Перпиньон не сказала вам? – удивилась Амалия. – Княжна умерла. Пятнадцать лет тому назад.

– Отчего? – Пальцы Монталамбера постукивали по подлокотнику, взгляд его глаз жег Амалию.

Сердясь на себя, хотя в вопросах ее собеседника не было ничего особенного, Амалия ответила:

– Она вышла замуж, родила сына. У нее случилась родильная горячка, и она умерла. Вот и все.

Монталамбер поднялся с места и заходил по комнате.

– Похоже, что любовь не принесла ей счастья, – заметил он.

– А любовь и не должна приносить счастье, – отозвалась Амалия, просматривая очередное письмо, в котором наследник писал, что его жизнь была бы совсем невыносима, если бы не милая Мари. – Она сама уже есть счастье.

Монталамбер улыбнулся.

– Мне нравится, что вы так думаете, – сказал он.

Амалия метнула на него подозрительный взгляд и сложила письма.

– Здесь все одиннадцать, – промолвила она, после чего открыла свою сумочку и извлекла оттуда сложенную вчетверо бумагу.

Монталамбер рассеянно взглянул на листок.

– Что это? – спросил он.

– Ваши семьдесят пять тысяч, – ответила Амалия. – Держите.

– Нет, – внезапно произнес Монталамбер. – Так дело не пойдет.

И прежде чем Амалия успела сообразить, что происходит, он подскочил к ней, выхватил из ее рук драгоценную шкатулку и вернулся на свое место. Амалия медленно поднялась с кресла. Щеки ее заполыхали. Скарамуш негромко зарычал.

– Условия меняются, – сказал граф. – Сядьте, Амалия, прошу вас.

Сознавая свое бессилие, Амалия опустилась на сиденье. Монталамбер сел в кресло и поставил шкатулку на подлокотник.

– Эти письма, – веско и рассудительно заговорил он, – стоят много дороже, чем какие-то семьдесят пять тысяч, и вы прекрасно это знаете.

– Так я и думала, – мрачно сказала Амалия. – Вы захотели поднять цену. Почему же не предупредили об этом Шереметева? Теперь придется ждать, когда мне пришлют остальные деньги.

– Деньги тут ни при чем, – отозвался Монталамбер.

– В самом деле? – иронически промолвила Амалия. – Тогда что я тут делаю? И что за бумага у меня в руке? Неужели не вексель на семьдесят пять тысяч? Ведь это же целое состояние!

– Не для меня, – спокойно ответил Монталамбер. – Я и так богат, к вашему сведению.

– Да-да, я знаю. – Амалия вся кипела. – А своей деятельностью вы занимаетесь из чистой благотворительности.

– Моя деятельность? – Граф улыбнулся, поглаживая шкатулку. – Понимаю. Вы хотите сказать, что я гнусный шантажист.

– О нет! – ехидно парировала Амалия. – Конечно же, вы сама добродетель, только я этого почему-то не разглядела.

– Добродетель? – Монталамбер улыбнулся еще шире. – Нет, Амалия, вы не правы. Я – кара господня.

– Даже так?

– Именно так. Вы знаете, Амалия, что за люди попадаются в мои сети? Мошенники, мерзавцы, малодушные предатели, попросту преступники. Однажды они совершили тяжкий грех, но общество их не покарало. Да что там общество – их никто не покарал, и никто даже не знает о том, что они сотворили. Получается, что все дозволено, если никто об этом не знает. Можно украсть, обмануть девушку, предать друга, можно убить богатую жену, отравить собственного мужа. К счастью, люди неосторожны и вдобавок болтливы, и чаще всего они доверяют бумаге именно то, что не следует доверять никому. Рано или поздно эти строки попадают мне на глаза, и тогда я начинаю действовать. Ах, какой же страх охватывает их, этих червяков, когда они понимают, что правда может выйти наружу! Как они начинают раскаиваться, как зарекаются, что никогда больше не позволят себе ничего подобного! – Глаза графа сделались стальными, как лезвие ножа. – Вы говорите, я это делаю ради денег. Ничуть, Амалия. Деньги уже давно мне не нужны. Просто иногда так приятно видеть, как отпетый мерзавец дергается у тебя на крючке! Да за такое удовольствие я сам готов заплатить что угодно.

– Разве в ваши сети попадают одни мерзавцы? – тихо спросила Амалия. – А несчастные, которые просто оступились или совершили глупость? Неужели вы их великодушно отпускаете? Что-то не верится.

– Все очень просто, Амалия, – лучась улыбкой, ответил этот непостижимый человек. – Если хотите не попасть в лапы шантажисту, ведите себя соответствующим образом. Не лгите, не крадите, не увечьте чужие жизни и не отбирайте их. Будьте честны, соблюдайте заповеди господни и живите по совести, тогда никто и никогда не сумеет вас сломать. Если вы этого сами не захотите, конечно. Потому что людям порой свойственно губить себя по самой пустяковой причине.

– Ну, хватит! – взорвалась Амалия. – Довольно этого балагана, сударь! Лучше называйте сразу свою цену, и покончим с этим! А без ваших проповедей я вполне могу и обойтись!

Монталамбер откинулся на спинку кресла.

– Не надо так волноваться, баронесса, – вкрадчиво шепнул он. – Письма, от которых зависит благополучие целой державы, хотя это всего лишь письма человека, который предал свою любовь, не стоят даже ломаного гроша. И я отдам их вам… бесплатно.

Амалия удивленно смотрела на него. Она ожидала какого-то подвоха, ловушки, но ее собеседник, казалось, говорил совершенно искренне. Неужели он и в самом деле собирается просто отдать письма ей? Но почему?

– Тогда давайте их сюда, – с вызовом промолвила она, протягивая руку.

– Не так скоро, – мягко ответил граф. – Взамен я рассчитываю на вашу признательность.

Амалия уже хотела ответить: «Я и так вам признательна», но какая-то особая нотка в голосе Монталамбера заставила ее насторожиться.

Вот оно, значит, что! Ах ты мерзавец!

– Простите, сударь, – с вызовом проговорила она, – но не могли бы вы уточнить, о какой именно признательности идет речь?

Прежде чем ответить, граф сделал губы трубочкой.

– По-моему, вы и так уже все поняли, – небрежно уронил он. – Я же говорил вам: вы не годитесь для этой работы. Вы красивая женщина… очень красивая женщина… и заслуживаете гораздо лучшего.

– Ах вот как… – Амалия не говорила, а клекотала, как змея. – А лучшее, надо полагать, это вы.

– Именно, – подтвердил граф.

На щеках Амалии проступили красные пятна. Она тяжело задышала.

– Я не склонна так считать, – сквозь зубы процедила она.

Монталамбер помрачнел.

– Как вам будет угодно, – очень холодно промолвил он. – Вы упускаете выгодную сделку, госпожа баронесса. Вы могли бы получить письма, – он коснулся резной шкатулки, – даром, а деньги забрать себе, и никто бы никогда не узнал об этом. Семьдесят пять тысяч франков, целое состояние, – повторил он ее слова.

В то мгновение Амалия была готова его убить.

– Я не продаюсь, – проскрежетала она. – В отличие от вас, господин граф.

– Значит, нет? – спокойно спросил Монталамбер.

– Нет, – отрезала Амалия.

– Ну что ж… – Монталамбер картинно вздохнул. – Тогда я вынужден буду продать их англичанам. Уверен, они с радостью ухватятся за мое предложение. У России всегда были напряженные отношения с Британской империей, так что грех было бы не воспользоваться этим.

– Вы мерзавец, – мрачно сказала Амалия. – Подлый мерзавец!

– Сударыня, – произнес граф как бы в пространство, – я понимаю ваши чувства, но должен вам заметить, что я никому не позволяю оскорблять себя в своем доме.

Амалия поднялась с места. Скарамуш мгновенно вскочил на ноги, настороженно следя за ней. От красивой молодой женщины исходила такая волна ненависти, что собака на мгновение даже испугалась.

– Назначьте вашу цену, – почти умоляюще попросила Амалия.

Граф насмешливо улыбнулся:

– Я ее уже назначил. Вы, кажется, невнимательно слушали.

– Ну что ж. – Амалия оскалилась, медленно сложила злополучный вексель и спрятала его обратно в ридикюль. – Мой ответ – нет.

– А мой ответ – я продам эти письма англичанам, – повторил граф де Монталамбер. – Вы готовы к такому повороту, баронесса?

Амалия стиснула в руках ридикюль. Он блефует, шепнул ей вкрадчивый внутренний голос. И вовсе нет, возразил ему голос здравого смысла. Если эти бумаги попадут к англичанам, неприятностей не избежать, а организовать передачу писем – легче легкого. Но что же ей делать? Согласиться на предложение этого мерзавца и стать его любовницей? «Ни за что!» – ужаснулась Амалия. Стало быть, оставался единственный выход.

– Денег вы не хотите, – промолвила она, стараясь казаться спокойной, хотя ее так и подмывало сотворить с собеседником что-нибудь нехорошее. – Даже сто тысяч франков?

Монталамбер покачал головой:

– Нет.

– А сто двадцать тысяч?

– Нет. Ни сто двадцать, ни сто пятьдесят.

Дурочка, думал он. Маленькая глупая дурочка. Неужели она не понимает, как высоко он ее ставит? Ей же должно льстить, что он поставил ее выше таких денег! Но баронесса Корф не умела мыслить подобными категориями.

– Я могу подумать? – спросила она.

Граф метнул на нее быстрый взгляд. Понятно. Мы уже начали колебаться. Еще немного, и она уступит.

– Три дня, – сказал он.

– Неделю, – ответила баронесса Корф.

– Хорошо, – легко согласился граф. – Но помните: через неделю меня уже никто не остановит, я продам письма англичанам.

«Ну, это мы еще посмотрим», – сказала себе Амалия, выходя из комнаты.

Видя, что гостья исчезла, Скарамуш с облегчением мотнул головой и ткнулся носом в руку хозяина. Монталамбер рассеянно погладил его.

– Прелестная женщина. И глаза у нее с искорками! Такой у меня еще не было, Скарамуш. Честное слово! – Граф оживленно потер руки.

«Хозяин, – говорили глаза собаки, – не играй с ней, не надо! Она же опасна! Она вовсе не такая, какой кажется!»

Но люди не умеют читать мысли собак. А жаль.

Глава 4

– Монталамбер отказывается отдавать письма, – сказала Амалия послу на следующее утро.

Граф Шереметев переменился в лице.

– Как! Он не хочет брать семьдесят пять тысяч франков?

– Нет. – Амалия мотнула головой. – Он дал мне понять, что намерен заключить сделку с англичанами.

– Но, Амалия Константиновна, – пролепетал посол, когда вновь обрел дар речи, – этого ни в коем случае нельзя допустить! Сами знаете, какие у нас сейчас отношения с Англией…

– Знаю. Поэтому мне понадобится ваша помощь.

– Все, что вы захотите! – поспешно ответил Шереметев.

– Я намерена пробраться в дом Монталамбера и выкрасть письма, – пояснила Амалия.

Тут посол утратил дар речи вторично.

– Но, Амалия Константиновна, ведь это…

– Знаю, – отмахнулась его собеседница. – Это уголовно наказуемое деяние, недопустимое, чреватое неприятными последствиями и так далее, но у нас нет выбора. Или мы выкрадем письма, или через неделю все газеты Европы будут пестреть сообщениями о юношеской любви русского царя.

– Хорошо. – Шереметев вытер проступивший на лбу пот. – Так чем именно я могу вам помочь?

Выслушав Амалию, он вызвал своих доверенных лиц и дал каждому из них поручение. Один должен был раздобыть подробный план дома, в котором проживал Монталамбер, другой – собрать информацию обо всех имеющихся в доме слугах, третий – узнать, где именно граф прячет резную шкатулку с инициалом «А» на крышке, в которой хранятся драгоценные для русской короны письма.

Что же до самой Амалии, то она положила вексель на семьдесят пять тысяч в банковскую ячейку, снятую на собственное имя, и вернулась к себе в особняк. Граф Шереметев вторично предложил прислать к ней слуг, но Амалия ответила отказом. Ей не хотелось, чтобы кто-либо из посторонних людей оказался свидетелем того, что она затевала, тем более что дело предстояло и впрямь нешуточное.

Тщательно заперев двери, Амалия поднялась в свою комнату и принялась распаковывать изящный чемоданчик красной кожи, в котором хранились милые дамскому сердцу безделушки – веера, перчатки и невесомые шелковые шарфики. Но отбросив все их в сторону, Амалия засунула руку в неприметное углубление на дне чемодана и извлекла оттуда аккуратно перевязанный пакет продолговатой формы. Когда Амалия сняла с него тесемки и развернула бумагу, внутри оказалось несколько предметов, по форме сильно смахивающих на свечи, а на ощупь отдаленно напоминающих мыло. Сходство со свечами усугублялось еще и тем, что из каждого предмета торчал фитиль, хотя и довольно длинный. Это были динамитные шашки.

Не удержавшись, Амалия улыбнулась и послала сим предметам воздушный поцелуй. Затем она отложила связку шашек в сторону и стала искать бикфордов шнур, предусмотрительно запрятанный в другом чемодане среди поясков и брошек. Уложив шнур вместе с шашками в запирающийся ящик стола, наша героиня сильно воспрянула духом и отправилась сочинять горящему страстью графу де Монталамберу жалобное письмо, чтобы усыпить бдительность старого шантажиста.

«Насколько я знаю эту породу людей, – думала она, – вряд ли он будет хранить письма императора у всех на виду… Скорее всего, мерзкий граф прячет их в каком-нибудь несгораемом шкафу. Какое счастье, что я не стала слушать Багратионова и захватила с собой динамит на случай, если месье Монталамбер вдруг окажется менее сговорчивым! В хорошеньком бы положении я сейчас оказалась, если бы сразу не предусмотрела такую возможность!»

И, улыбаясь во весь рот, она легко закончила письмо, в котором умоляла графа сжалиться над ее молодостью, уверяла, что не питает к нему страстных чувств, и взывала к его благородству.

«Отправлю эту чепуху по почте, а пока… Пока остается только ждать».

Амалия подумала, чем бы ей занять себя, пока нужные ей сведения еще не были собраны. Пойти в театр? Поехать кататься в Булонский лес? Но тут она вспомнила об одном своем друге, который находился сейчас в туберкулезном санатории на юге Франции, где лечил больные легкие. Амалия почувствовала угрызения совести. Подумать только, ведь она так давно ему не писала! Почти целый месяц!

«Напишу ему письмо, – решила она, – и пошлю ящик книг… Он же так любит читать!»

Она написала на новом листке: «Дорогой Билли» и остановилась. На мгновение у нее мелькнула мысль приобщить своего друга к делу, которым сейчас занималась. Билли мог оказать ей существенную помощь, но она вспомнила слова доктора, давшего ей понять, что пациент должен оставаться в санатории по крайней мере до конца 1883-го, и ей стало стыдно.

«Нет, я не имею права рисковать его здоровьем… В конце концов, дело-то совсем пустячное. Справлюсь сама».

И Амалия написала Билли обстоятельное, дружеское и милое письмо, в котором призывала его поменьше курить, слушаться врачей и побольше времени проводить на свежем воздухе. В заключение она обещала навестить его, как только у нее появится возможность.

Взяв с собой оба письма, Амалия надела новую шляпку и отправилась на почту. По пути она заглянула в книжную лавку, где отобрала штук двадцать новейших приключенческих романов, и попросила переслать их в Ментону, месье Уильяму Генри Мэллоуну[2]. Продавец обещал исполнить все в точности.

Отправив письма, Амалия вернулась в особняк. Вечером к ней заглянул Иннокентий Добраницкий. Он принес план дома Монталамбера, который ему удалось раздобыть в архитектурном управлении Парижа.

– Надеюсь, вы знаете, что делаете, – сказал Добраницкий на прощание.

На другой день Амалия получила остальную информацию, необходимую для претворения в жизнь ее замысла. Итак… В доме Монталамбера немного слуг: лакей, повар, кучер и садовник. Последний приходит три раза в неделю, по понедельникам, средам и пятницам. Повар появляется только тогда, когда граф устраивает у себя приемы, потому что месье де Монталамбер предпочитает обедать в ресторанах.

– Стало быть, остаются лакей и кучер, – резюмировала Амалия. – Мне нужна о них дополнительная информация – есть ли у них родственники, где они живут и так далее. Кроме того, мне нужно знать, когда в ближайшие дни графа не окажется дома.

Впрочем, добыть все эти сведения не составляло труда. Куда сложнее дело обстояло со шкатулкой, в которой хранились царские письма. Только через два дня агент, которому было поручено разузнать, куда граф ее прячет, смог доложить Амалии.

– В спальне графа, за небольшой картиной в позолоченной раме, находится несгораемый шкаф, сделанный по специальному заказу в английской фирме, которая также изготовляет сейфы для банков. – Агент поколебался. – Насколько мне известно, открыть его, не зная нужной комбинации цифр, практически невозможно.

– Ну, это мы еще посмотрим, – хмыкнула Амалия, косясь на ящик, в котором находилась заветная связка динамитных шашек. – Опишите мне картину, пожалуйста.

– Это портрет матери графа, – с готовностью отвечал агент. – На нем изображена красивая женщина с розой возле корсажа. В правом нижнем углу дата: 1839.

– Прекрасно. – Амалия сделала какую-то пометку на лежащем перед ней листке. – Что еще известно относительно сейфа?

Агент вздохнул.

– Он открывается ключом, а после того, как ключ повернут, надо набрать восемь цифр кода. Ключ существует в единственном экземпляре и хранится у господина графа. Как мне удалось выяснить, тот постоянно носит ключ с собой.

– Это усложняет дело, – заметила Амалия. – Ключ, да еще и код… Восемь цифр – стало быть, больше сорока тысяч возможных комбинаций… – Она встряхнула головой. – Хорошо. Можете идти.

Агент шагнул к двери.

– Будут ли еще какие-либо поручения, госпожа баронесса? – спросил он, уже взявшись за ручку двери.

– Возможно, – уклончиво ответила Амалия.

Вскоре она узнала все недостающие ей данные. У кучера Венсана близких родственников нет, у лакея Шевалье есть старая мать, которая живет в Ла-Рошели. Что же до передвижений графа де Монталамбера, то в эту субботу, то есть уже послезавтра, состоятся скачки, которые он никогда не пропускает. Так что в это время его, скорее всего, не будет дома.

Удовлетворенно потерев руки, Амалия вызвала к себе агентов:

– Так, господа, начинаем операцию. Лишних вопросов просьба не задавать, вы должны лишь исполнить то, что от вас требуется. Слушайте меня внимательно…


В четверг двое неизвестных напали на кучера Венсана Леваллуа в темном переулке. По-видимому, с целью ограбления. Кучер был сильно избит, и к тому же ему сломали руку. Беднягу пришлось поместить в больницу.

В пятницу лакей Шевалье получил телеграмму, что его мать неожиданно заболела и находится при смерти. Само собою, лакей отпросился у своего господина и тотчас помчался в Ла-Рошель.

«Все идет, как надо, – думала Амалия ранним утром в субботу, облачаясь в одежду мастерового – холщовые штаны и голубую блузу. – Лакей в Ла-Рошели, кучер в больнице, садовник по субботам не приходит, повара тоже не будет. Граф отправится на скачки, стало быть, дом окажется пуст. – Тут Амалия скривилась, как от зубной боли. – Черт возьми, а Скарамуш! Я же совсем забыла про собаку! Ну, тут уж ничего не поделаешь… – Амалия вытащила из стола револьвер и проверила, заряжен ли он. – Придется пристрелить беднягу, а жаль. Но я не могу позволить себе неудачи! Если собака будет вести себя тихо, я ее не трону».

Успокоив себя этим рассуждением, она взяла холщовую сумку, в которой лежали динамит и прочие приспособления, надвинула пониже на лицо простенькое кепи и, шаркая ногами – имитируя походку рабочего, покинула особняк через черный ход.

Погода была изумительной, и бульвары бурлили веселой, фланирующей туда-сюда, оживленной толпой. «Интересно, действительно ли только в Париже воздух словно сияет, или это мне лишь кажется? – думала Амалия, пробираясь сквозь толпу и зорко следя за тем, чтобы никто не покусился на ее драгоценную сумку. – Господи, только бы все закончилось хорошо!»

Через двадцать минут она уже была на рю де Гренель. Улучив момент, Амалия перемахнула через решетчатую ограду и приземлилась в саду, окружавшем особняк графа де Монталамбера. Слава богу, ее никто не видел… Ну а теперь – в дом!

Вспомнив план, Амалия легко нашла дверь черного хода. Та оказалась незаперта – иначе жене родовитого барона Корфа пришлось бы разбивать стекло и лезть через окно, как самой настоящей грабительнице. Однако тут Амалии пришла в голову неожиданная мысль: «Все-таки очень странно, что дверь незаперта… Уж не догадался ли этот месье граф, что нападение на его кучера и отъезд лакея организованы мной? Может быть, он решил расставить мне ловушку?»

Ни мгновения не колеблясь, Амалия достала из-под блузы револьвер. Но пока все было тихо. На цыпочках она миновала кухню и комнаты прислуги, после чего, руководствуясь выученным наизусть планом, стала подниматься по лестнице, и на нижних ее ступеньках внезапно различила странный, тонкий, хватающий за душу звук. Амалия замерла на месте.

«Черт возьми, Скарамуш! Все-таки учуял меня…»

Да, она услышала вой собаки. Взведя курок, Амалия бегом поднялась по лестнице, миновала небольшой коридор и, осторожно нажав на ручку, приотворила дверь, за которой должна была располагаться спальня. Вой доносился именно оттуда.

Коротко выдохнув, Амалия распахнула дверь и вошла в комнату. Сердце молотом стучало у нее в висках. Конечно, господин граф очень умно сделал, посадив собаку сторожить сейф, но… И тут Амалия увидела нечто, отчего кровь застыла у нее в жилах.

На полу спальни, на роскошном персидском ковре с ворсом вершковой толщины, лежал граф де Монталамбер, и кровь струей хлестала из его простреленной шеи. Большая белая собака находилась тут же и, жалобно скуля, металась вокруг своего хозяина. Когда дверь распахнулась, Скарамуш бросился к Амалии, но, не добежав до нее, вернулся к убитому и закружил возле тела. Белые лапы собаки были все в крови, в больших черных глазах стояли слезы. Пес поглядел на Амалию и жалобно не то завыл, не то застонал – совсем как раздавленный горем человек.

– Тихо, Скарамуш, тихо, – прошептала Амалия, убирая револьвер. – Ах, проклятье!

Кровь была повсюду – на ковре, на кровати, даже на картинах, которые висели на стенах. Закусив губу, Амалия склонилась над графом и осторожно взяла его запястье. Она знала, что пульса не будет, что при таких ранах человек живет каких-то несколько минут, даже секунд. И едва не закричала во весь голос от ужаса, когда рука Монталамбера неожиданно задрожала в ее руке, и граф приоткрыл глаза. Они были мутные – поволока смерти уже затягивала их, и все же Амалия, ни на что не надеясь, проговорила:

– Граф, это я, баронесса Корф. Что здесь случилось? Кто вас убил?

Губы Монталамбера дрогнули. Амалия покрепче сжала его руку.

– Прошу вас, скажите мне! Кто здесь был?

На какое-то мгновение голубые глаза графа прояснились.

– Это она… – прошептал он.

– Кто? – пролепетала пораженная Амалия.

Но взор Монталамбера уже замер, нижняя челюсть безвольно отвисла. Он был мертв.

Глава 5

Некоторое время в голове Амалии стоял полный хаос. Боже мой! Так хорошо подготовиться, устранить из дома всех лишних людей, все предусмотреть, обо всем позаботиться, продумать все мелочи – и в итоге получить на свою голову труп шантажиста, явное убийство, а в будущем – возможность таких неприятностей, о которых даже думать не хотелось.

Скарамуш снова жалобно завыл, и этот звук вернул Амалию к действительности. Надо немедленно что-то делать, но только что?

«Надо делать ноги», – лаконично шепнул голос здравого смысла.

Но письма, письма царя, от которых зависит столь многое! Нет, прежде всего надо во что бы то ни стало добыть их!

Амалия поднялась на ноги и подобрала свою сумку. На долю секунды в глазах у молодой женщины потемнело, но все же она сумела превозмочь себя и стала рассматривать картины на стенах.

Их было всего две: портрет надменного господина с большими бакенбардами и портрет женщины в голубом платье. Приблизившись, Амалия различила в правом нижнем углу второго портрета надпись: «1839».

Немного воспрянув духом, она стала ощупывать портрет, прикидывая, как отодвинуть его от стены, чтобы стал виден сейф. Скарамуш, не обращая на Амалию никакого внимания, подполз на брюхе к хозяину и улегся с ним рядом, тихо поскуливая, как смертельно раненное животное.

Должно быть, Амалия, водя пальцами по раме, нажала на потайную пружину, потому что портрет внезапно мягко откинулся в сторону. Под ним и в самом деле обнаружился сверкающий стальной сейф. Подергав дверцу, Амалия убедилась в том, что та заперта.

Так, а теперь что?

План предусматривал принудительное открывание заветного сейфа динамитом, но, учитывая сложившуюся ситуацию, лучше было все-таки не поднимать лишнего шума. И Амалия решилась. Мягко ступая по ковру, она подошла к Монталамберу и стала осматривать одежду мертвеца. Скарамуш, увидев, что она делает, поднял было голову, но тут же вновь безучастно опустил ее на лапы.

Во внутреннем кармане графского жилета Амалии наконец удалось обнаружить небольшой стальной ключик. Судя по всему, это был именно тот, о котором ей говорил агент. Вставив ключ в скважину сейфового замка, Амалия мягко повернула его и услышала едва различимый щелчок. Теперь оставалось только набрать код.

«Восемь цифр, восемь цифр… – металось в ее голове. – Не так-то легко обычному человеку их запомнить, даже если дело касается сейфа, от целостности которого зависят его благополучие и процветание. Так что же это могут быть за цифры? Какая-нибудь дата? Ну да… две цифры числа, две цифры месяца, и четыре цифры года, в итоге как раз восемь… – Тут ее осенило: – Может быть, это был день рождения Монталамбера? Черт возьми, а когда же он родился? Год 1825-й, но число и месяц… Черт бы побрал этого Петра Петровича, ну что ему стоило сказать мне такой пустяк?!»

Она наугад попробовала несколько комбинаций, но сейф не открывался. Поневоле Амалия начала злиться.

«И вовсе не обязательно это должен быть день его рождения, слишком уж просто… Возможна любая другая дата… Если это вообще была дата, конечно. День рождения матери, к примеру…»

Амалия покосилась на портрет, с которого на нее равнодушно взирала дама с розой возле корсажа. И тут баронессу словно что-то кольнуло… какое-то предчувствие… Словно решение находилось близко, так близко, что стоит только руку протянуть. Нагнувшись, Амалия снова посмотрела в правый нижний угол картины, на дату написания портрета: «1839».

Да нет, вздор, тут только четыре цифры.

«Но на противоположной стене висит еще один портрет!» – напомнил голос здравого смысла.

«На нем может не оказаться никаких цифр», – засомневалась Амалия.

Однако на портрете старшего графа де Монталамбера цифры все-таки имелись – едва различимая дата в самом верху полотна – 1820.

«Ну что ж, попробуем набрать 1839 и за тем 1820», – решила Амалия.

Она покрутила диск и с замиранием сердца налегла на дверцу. Сейф был по-прежнему заперт.

«Ну что, баронесса, – невесело сказала себе самой Амалия, – похоже, придется все-таки использовать динамит». Однако у нее оставалась еще одна возможность. Она набрала те же даты, только сначала – ту, что стояла на портрете отца, а потом – написанную на портрете матери.

18201839…

Щелк!

Дверца сейфа подалась. Не чуя под собой ног от радости, Амалия распахнула ее и приготовилась вытащить оттуда шкатулку, от которой зависела вся ее дальнейшая судьба.

Увы, баронессу Корф ждало разочарование. Сейф был пуст.

* * *

В те несколько минут, что последовали непосредственно за этим прискорбным открытием, Амалия вспомнила примерно половину всех известных ей ругательств. А так как она знала полдюжины языков – польский, французский, английский, немецкий, итальянский и, конечно же, русский, – то и ругательств у нее набралось более чем достаточно.

Помянув недобрыми словами Монталамбера, изготовителей сейфа, Петра Петровича Багратионова, свою судьбу и пронырливую мадемуазель Перпиньон, Амалия решила, что теперь можно и передохнуть, и почти без сил повалилась в кресло.

«Ну что ж, баронесса, этого ведь и следовало ожидать! – сменила она адресат упреков, взявшись теперь ругать себя. – Пока вы прикидывали да собирали сведения, кто-то более нетерпеливый, чем вы, явился в дом к графу, убил его, открыл сейф, забрал письма, которые стоят целое состояние, и преспокойно удалился. Хотя остается еще вероятность… совсем маленькая, правда… что наш агент ошибся и что Монталамбер держал в сейфе вовсе не шкатулку, а еще какие-то бумаги, и убийца пришел именно за ними. Чем черт не шутит – вдруг шкатулка до сих пор преспокойно лежит в каком-нибудь запертом столе?»

И Амалия, сорвавшись с места, поспешила в соседнюю гостиную.

Она пересмотрела все в ящиках стоящих там бюро и комодов, но не нашла ничего, интереснее пинцета для выщипывания волосков. Судя по всему, покойный весьма тщательно следил за своей внешностью.

Из гостиной Амалия проследовала в кабинет, потом во вторую гостиную. Она обшарила весь второй этаж, но резной шкатулки с монограммой «А» нигде не оказалось, как не оказалось и никаких следов писем императора.

– Влипла, – тяжелым голосом констатировала Амалия, возвращаясь в спальню.

В самом деле: писем нет, более того – совершенно ясно, что они попали в чужие руки. Монталамбер убит, и если, не дай бог, лакей Венсан сейчас вдруг войдет в дом, вернувшись из Ла-Рошели раньше времени, то вполне может обнаружить ее, Амалию Корф, возле еще не остывшего тела графа, после чего ее обвинят в убийстве. А за убийство во Франции, господа хорошие, полагается не что иное, как гильотина. Пора убираться отсюда! Письма исчезли, стало быть, нет больше никакого смысла оставаться в этом доме, который с каждым мгновением все сильнее становился похожим на склеп.

Амалия вернулась в спальню и, скользя по липкому от крови ковру, взяла свою сумку. Тут ее взгляд упал на сейф, и, поразмыслив, она решила, что лучше всего будет запереть его. Пусть полицейские решат, что имело место простое убийство. Пока они отыщут сейф, пока сумеют открыть его, пока разберутся, что именно в нем хранилось, она, Амалия, получит время на размышления. И, может быть, если ей очень-очень повезет, она все-таки отыщет письма императора и вернет их в Россию.

Амалия вытащила ключ из скважины и приготовилась захлопнуть дверцу, когда внезапно заметила, что в самой глубине сейфа что-то лежит. Это «что-то» было так ничтожно мало, что вначале она даже не обратила на него внимания. Не веря своим глазам, Амалия осторожно протянула руку и взяла предмет, которому в сейфе было абсолютно нечего делать.

Это был голубой цветок с пятью лепестками.

* * *

Сначала Амалия слегка опешила, но, так как была особой рационального склада, она задумалась, как же цветок мог попасть в несгораемый шкаф. Только два человека имели доступ к сейфу – граф Андре де Монталамбер и вор, укравший шкатулку. Однако цветок был совсем свежий и, по правде говоря, вовсе не походил на те роскошные бутоньерки, которыми любила себя украшать парижская знать. Амалия даже не сразу вспомнила его название. Она поднесла цветок поближе к глазам, покрутила его в пальцах, и только тогда к ней вернулось давно забытое название. Ну конечно же, это барвинок!

«Значит, вор любит барвинки, – решила изрядно приободрившаяся Амалия. – Это уже кое-что».

Она осмотрела сейф, убедилась, что больше в нем ничего нет, и захлопнула дверцу, после чего вернула картину на место. Скарамуш мрачно посмотрел на Амалию, когда она положила ключ от сейфа обратно в жилетный карман покойного, но с места не тронулся. Почти бегом Амалия спустилась но лестнице и вышла из дома через черный ход. Оказавшись снаружи, она наконец вздохнула с нескрываемым облегчением.

«Ну что ж, пора домой. – Она посмотрела на цветок, который держала в левой руке. – Стало быть, теперь мы будем искать вора, который таскает с собой барвинки».

Амалия сунула цветок в карман и, поправив сумку с динамитом, стала перелезать через ограду.

Глава 6

– Это просто ужасно! – стонал граф Шереметев, театрально воздевая вверх руки. – Что же вы наделали, баронесса! Ах, что теперь будет!

– Ваше сиятельство не верит мне? – ледяным тоном осведомилась Амалия. – Я же вам сказала: когда я пришла, этот человек был уже мертв!

Но посол, казалось, вовсе не слушал ее.

– Как вы могли, баронесса! Мы доверились вам, а вы… втянули нас в такую историю! Это дело… оно теперь на всех первых полосах! Оттеснило даже предстоящую дуэль депутата бонапартистов и депутата республиканцев! Ах, Амалия Константиновна, как же вы нас подвели!

Амалия вновь терпеливо повторила свой рассказ. Она никого не убивала, как раз наоборот – она сделала все, чтобы избежать кровопролития. Все нежелательные свидетели ее проникновения в дом были заблаговременно удалены из него, и кто же мог подумать, что дело так обернется. Ей не в чем себя упрекнуть.

– Это с какой стороны посмотреть, сударыня, – сварливо заметил граф. – Ведь письма государя пропали, верно? Стало быть, прискорбная огласка неизбежна, а значит… значит… – Он в волнении сделал несколько шагов по комнате. – Я должен отписать обо всем его императорскому величеству! То, что произошло, просто нелепо… невероятно… чудовищно…

Поскольку Амалии уже порядком надоело слушать бессодержательные вопли Шереметева, она попросила разрешения удалиться и получила его. Но оборот, который приняло пустячное, в общем-то, дело, тревожил ее едва ли не больше, чем почтенного графа, и на первом же перекрестке она купила у мальчишки-газетчика сразу три разных выпуска, в которых говорилось о недавнем сенсационном убийстве.

Надо сказать, что отчеты разительно отличались друг от друга. Газета роялистского направления сдержанно скорбела о гибели знатного аристократа, который, без сомнения, был одним из столпов общества. Статья в нахальной республиканской газете сообщала о трагическом событии таким тоном, который не оставлял сомнений в том, что по меньшей мере три четверти знакомых покойного Андре де Монталамбера давно уже мечтали увидеть его в куда более прекрасном мире, чем этот, просто у них как-то не доходили руки, чтобы поспособствовать «переселению» графа. Однако самой интересной оказалась статья в газете бонапартистской. Ее автор не скорбел и не ехидничал, а просто отправился прямиком на место преступления и опросил полицейских и тех, кто жил поблизости. Оказалось, что убийцу видели. Маленький племянник привратника соседнего дома на улице Гренель вспомнил, что когда он лазил по чердаку, из особняка графа показался посторонний человек. Это был мастеровой в холщовых штанах и синей блузе, который тащил с собой довольно объемистую сумку. С непостижимой ловкостью он перемахнул через ограду и был таков. Вне всяких сомнений, именно этот человек и укокошил почтенного графа де Монталамбера.

Прочитав статью, Амалия невольно похолодела и поспешила в особняк Лопухиной. Одежду и обувь, в которой она была вчера, Амалия по возвращении позаботилась сразу же сжечь, но вот про сумку забыла. Поднявшись по ступенькам к себе, Амалия собственноручно разожгла в камине жаркое пламя и швырнула пустую сумку в огонь. Что же до динамита, то он вернулся на свое прежнее место среди платков и шарфиков.

Убедившись, что уничтожила все улики и что теперь никто не сможет связать ее с убийством на улице Гренель, Амалия задумалась о человеке, который обронил в сейфе барвинок.

«Когда Шереметев вновь обретет способность здраво размышлять, – решила она, – следует рассказать ему о моей находке. Надо будет послать агентов навести справки – через полицию или через каких-нибудь осведомителей в преступном мире, – кто из воров любит эти цветы».

Графа де Монталамбера похоронили на следующий день. На торжественней панихиде собралась почти вся парижская знать, и некоторые даже плакали. Хотя, как утверждала позже все та же республиканская газета, от радости.

Амалия явилась к графу Шереметеву, чтобы совместно выработать план дальнейших действий, но графа не оказалось на месте. То же самое повторилось и на следующий день, и на послеследующий, и Амалии стало ясно, что граф просто не хочет ее видеть.

Сильно раздосадованная, она шла по бульвару и, скорее по привычке кликнув газетчика, взяла у него свежий номер. Присев на скамью, Амалия внимательно просмотрела газету. Как и следовало ожидать, о графе де Монталамбере уже забыли, и на первой полосе красовалось сообщение о дуэли между депутатами враждующих фракций. Приверженец Бонапартов оцарапал защитнику республики ляжку, а тот в ответ задел плечо противника. Только на шестой странице Амалии удалось отыскать сообщение, имеющее отношение к убитому шантажисту. Сторожа кладбища Пер-Лашез сообщали, что собака покойного не хочет уходить с его могилы, и спрашивали, что им делать. Когда Амалия прочитала эти строки, у нее сжалось сердце.

Вот оно, значит, как… Люди плакали от радости, и из всех живых существ только Скарамуш остался предан графу до конца и даже дольше.

Амалия сложила газету. Ее глаза потемнели, из золотисто-карих став почти ореховыми. «Бедный Скарамуш! Что же с ним теперь будет?»

Поднявшись со скамьи, Амалия двинулась вперед. Несколько раз она сворачивала и кружила, но наконец оказалась возле ограды Пер-Лашез, самого знаменитого кладбища в Париже. У первого же сторожа, попавшегося ей навстречу, она спросила, как отыскать могилу графа.

– Ничего нет проще, мадам… Граф де Монталамбер похоронен в семейном склепе. Идите вот по этой дорожке, потом прямо и возле черного обелиска сверните направо. Через несколько шагов вы и увидите его склеп.

Амалия поблагодарила сторожа, вручила ему мелкую монетку и зашагала между рядов ухоженных могил туда, где обрел свой последний покой граф де Монталамбер.

Возле потемневшего от времени склепа она сразу же увидела собаку. Скарамуш лежал на земле, положив голову на вытянутые лапы. Его белая шерсть свалялась и висела клочьями, бока тяжело раздувались. В глазах застыло страдальческое, отрешенное выражение.

– Скарамуш! – тихонько позвала пса Амалия, подходя ближе.

Тот едва взглянул на нее и отвернулся. Поколебавшись, Амалия погладила его по голове, но Скарамуш даже не шелохнулся.

– Послушай, – понизив голос, доверительно проговорила Амалия, – я все понимаю. Он был твоим другом, Скарамуш. Единственным другом. – Веки пса шевельнулись. Он снова взглянул на Амалию, впрочем, без особого интереса. – И вот пришел злой человек и убил его. – Хвост Скарамуша слегка дернулся. – Ты не сумел его защитить и теперь мучаешься из-за этого. Поэтому ты и решил уморить себя на его могиле. – Скарамуш, не отрываясь, глядел на Амалию. – Но ведь так нельзя, Скарамуш! Мы с тобой должны найти того, кто убил твоего хозяина. Мы должны найти его… и наказать. Разве ты не хочешь, чтобы убийца графа получил по заслугам? А без тебя я никак не смогу отыскать того, кто это сделал. Ты должен мне помочь, Скарамуш!

И Амалия снова погладила пса по голове. Но Скарамуш, казалось, даже не замечал ее и с безнадежным видом уставился в пространство перед собой.

– Я не справлюсь с этим одна, Скарамуш, – тихо сказала Амалия. – Мне нужна твоя помощь. Очень нужна!

Однако Скарамуш никак не реагировал на ее слова, и поневоле Амалия разозлилась на себя: «Что за глупости, в самом деле… Говорить с собакой, пытаться вразумить ее… Просто смешно!»

Она не видела, что в нескольких шагах от нее между обелисками и склепами притаился человек. И этот человек очень внимательно слушал все то, что она говорила измученной белой собаке.

– Скарамуш, – почти умоляюще попросила Амалия, – пойдем. Пойдем, а?

Скарамуш закрыл глаза и, казалось, задремал. Вздохнув, Амалия поднялась и зашагала обратно.

– Ну, как знаешь, Скарамуш, – сказала она на прощание.

Не отрываясь, незнакомец следил, как уходит Амалия. В это мгновение у него было куда больше вопросов, чем ответов на них, но он был уверен в себе и убежден, что настанет время, и он узнает все.

Слегка замедлив шаг, Амалия обернулась. Уже несколько мгновений ее не покидало чувство, что кто-то следит за ней. Краем глаза она заметила тень, метнувшуюся за обелиски, но тут в ее ладонь ткнулся чей-то влажный нос, и она забыла обо всем на свете. Стоя возле нее, Скарамуш робко поглядывал на Амалию, виляя большим хвостом.

– Ах ты мой умница… – растроганно сказала она. – Ну, идем, Скарамуш!

Притаившийся за обелисками незнакомец пристально наблюдал, как уходят молодая женщина и собака. Когда они исчезли из вида, он потер подбородок, сказал сам себе: «Ну что ж», – и тоже двинулся к выходу с кладбища.

* * *

Амалия привела собаку в особняк, накормила ее, выкупала и расчесала шерсть. Теперь Скарамуш выглядел совсем так же, как прежде, если не считать того, что характер его полностью переменился. Он замкнулся в себе, не отзывался на ласку и большую часть времени безучастно лежал на ковре, глядя прямо перед собой.

Вечером Амалию навестил Иннокентий Добраницкий.

– Я пришел к вам по просьбе его сиятельства, – словно извиняясь, промолвил он.

– Так его сиятельство все-таки нашел для меня время? – воскликнула Амалия. – Надо же, как это мило! А то, когда я сегодня наведалась в посольство, он велел мне передать, что не может меня принять. То же самое было вчера и третьего дня…

Добраницкий покраснел, побледнел, стал уверять баронессу, что, должно быть, произошла какая-то ошибка и что ни один человек во всем белом свете не ценит Амалию так высоко, как его сиятельство… Вдоволь натешившись этим спектаклем, Амалия все же прервала его:

– И все-таки, зачем же вы сюда пришли?

Тут Добраницкий съежился, сделался даже как-то меньше ростом и промямлил, что его сиятельство… выражает обеспокоенность… просит… умоляет… настаивает… Одним словом, он приказывает баронессе Корф немедленно покинуть Францию.

– И чем же я провинилась перед его сиятельством? – осведомилась Амалия, хотя отлично знала ответ.

Добраницкий сделался еще меньше ростом и едва различимым шепотом дал понять, что дело Монталамбера… очень взволновало его сиятельство… и во избежание скандала, который мог бы иметь весьма и весьма печальные последствия…

– Простите, – невинным голоском поинтересовалась Амалия, – а кто такой, собственно, этот Монталамбер?

Добраницкий вытаращился на нее.

– Я совершенно не понимаю, чего от меня хочет его сиятельство, – продолжила Амалия. – Я не являюсь представителем дипломатического корпуса Российской империи, мой паспорт в полном порядке, и вообще, я путешествую исключительно по собственному желанию. Никто не имеет права указывать мне, что я должна делать. Так и передайте его сиятельству.

Казалось, еще немного и Добраницкий станет ростом с грецкий орех, если не меньше.

– Но ведь ваша миссия, баронесса… Все потеряно, письма пропали, и вдобавок это ужасное убийство…

– Я признаю, что ситуация сложная, – согласилась Амалия, поглаживая собаку. – Но напомните его сиятельству, что мне довелось побывать и в еще более сложных передрягах, и всякий раз я выбиралась из них без ущерба для дела. – Увидев, что Добраницкий колеблется, она решила пустить в ход тяжелую артиллерию: – И вообще, если его императорское величество доверяет мне, то я не вижу повода, почему бы и графу Шереметеву не доверять мне.

– Однако письма… – попробовал возразить чиновник.

– Я их верну, – железным голосом заявила Амалия, и в ее глазах полыхнули золотые искры, на какую-то долю мгновения совершенно ослепившие бедного Добраницкого.

– Как? – робко спросил он.

Амалия хотела совершенно честно ответить: «Понятия не имею», но поглядела на обескураженное лицо своего собеседника и немного смягчилась.

– Я знаю, как, – ответила она. – Положитесь на меня.

– Понятно. – По правде говоря, Добраницкий решительно ничего не понимал, но не хотел ронять лицо перед этой красивой, загадочной и, как он только что понял, зловещей особой. Ведь наверняка именно она прикончила графа, хоть и упорно не желает в том сознаваться. – Это ведь собака господина де Монталамбера?

Пес вздрогнул, услышав имя своего хозяина.

– Вы правы, – ответила Амалия.

– Думаете, она сможет вывести вас на след? – с надеждой предположил чиновник.

– Весьма возможно, – уклончиво отвечала Амалия.

– Я надеюсь, вы понимаете, на какой риск идете, – пробормотал Добраницкий. – Я… я передам его сиятельству ваши слова. Честь имею кланяться, госпожа баронесса.

Амалия проводила посетителя до порога и, захлопнув за ним дверь, заперла ее на два оборота, словно хотела поскорее отгородиться от незадачливого чиновника.

«Слизняк! Боже мой, какие же они все слизняки! И, как назло, ни одного человека рядом, на которого я могла бы положиться. Если бы со мной был хотя бы Билли Мэллоун… Но об этом нечего и думать».

Она стала размышлять, как бы ей найти любителя барвинков, но ей ничего не приходило в голову. Придется завтра утром снова просить, чтобы Шереметев принял ее. Надо все-таки навести справки, а без его помощи это невозможно.

Амалия немного почитала, пока глаза у нее не начали слипаться, и решила, что пора спать.

Посреди ночи ее разбудил Скарамуш. Он метался по комнате, не находя себе покоя. Сев в постели, Амалия прислушалась и различила внизу подозрительный шум. «Вот щучья холера! – мысленно выругалась она. – Я ведь одна в доме!»

Шепотом велев Скарамушу молчать, она поднялась и на цыпочках вышла из спальни. Острый взор Амалии сразу же отметил, что в малой гостиной горит свет, хотя она совершенно точно помнила, что, уходя спать, потушила все лампы. Стараясь ступать как можно тише, Амалия скользнула к двери.

Посреди комнаты стоял посторонний человек. Это был худой долговязый парень с лицом плута, голубыми глазами и кудрявыми темными волосами. Улыбаясь во весь рот, он вертел в руках медальон Амалии – тот самый, в котором она хранила миниатюрный портрет сына. Одного этого было более чем достаточно, чтобы наша героиня моментально пришла в ярость.

Пользуясь тем, что незнакомец – судя по всему, мелкий воришка – повернулся к ней спиной, Амалия быстро прокралась в комнату и, сняв с комода увесистую фарфоровую вазу, спрятала ее за спиной. Она успела проделать это как раз вовремя, потому что воришка неожиданно обернулся. Увидев очаровательную блондинку в ночной рубашке, он оторопел.

– Здравствуйте, сударь, – произнесла Амалия первое, что пришло ей в голову.

– А… э… – пробормотал застигнутый врасплох незваный гость. – Здравствуйте, сударыня.

И в следующее мгновение Амалия изо всех сил ударила его вазой по голове.

Осколки вазы брызнули в разные стороны. Взор воришки обессмыслился. Кудрявый парень тихо застонал и повалился на ковер. Что же до Амалии, то она вскинула голову и решительно отбросила с лица мешающую ей прядь волос.

– Скарамуш! – крикнула она. Пес уже стоял в дверях, озадаченно глядя на все происходящее. – Иди сюда, дружочек. Последи-ка за этим месье, чтобы он не вздумал бежать. – В глазах Амалии плясали золотые искры, ноздри ее раздувались. – Ты знаешь, у меня появилась одна идея. Теперь я совершенно точно знаю, кто сумеет нам помочь!

Часть II

Жил-был полицейский

Глава 1

Франсуа открыл глаза.

Сначала он не увидел ничего, кроме каких-то светлых и темных пятен. Голова болела невыносимо, руки и ноги были словно ватные. Тихо застонав, Франсуа снова смежил веки, подумал: «Господи боже мой, и где же это меня угораздило так напиться?»

Вновь открыв глаза, он констатировал, что пятна начали складываться во что-то более осмысленное. Светлое – это, конечно, потолок с лепниной, а темное – висящий на стене роскошный гобелен с собаками, оленями и всадниками, изображающий охоту одного из французских королей.

«Неужели я напился в каком-то замке? – в смятении подумал Франсуа. – Но как я вообще в него попал?»

Он сделал попытку пошевелиться, но тут у него так ужасно зашумело в голове, что пришлось тотчас же отказаться от этой мысли.

«Интересно, сколько стоит этот гобелен? Если его снять со стены да загнать старику Перье по сходной цене…»

Франсуа уловил чье-то тяжелое дыхание и, с немалым трудом повернувшись на своем узком ложе, обнаружил, что большая белая собака сошла с гобелена и теперь сидит возле него. Вор сморгнул, но собака никуда не исчезла, она по-прежнему была здесь и сурово смотрела на него. Франсуа заискивающе улыбнулся.

– Хороший песик… – сказал он и протянул руку, чтобы погладить животное по голове. Не то чтобы Франсуа любил собак – просто он считал, что с некоторыми зверями лучше сразу же подружиться, чтобы не пришлось сожалеть впоследствии.

– Не трогайте собаку! – произнес резковатый женский голос откуда-то сверху.

Франсуа похолодел. Голос был ледяной. Даже хуже того – он был неприятный, металлический и режущий слух. Так могла говорить какая-нибудь особа, давно распрощавшаяся с первой и даже со второй молодостью, во время которых она успела разочароваться во всем мире. Тем сильнее было изумление Франсуа, когда, повернув голову, он встретился взглядом с прехорошенькой юной особой с белокурыми волосами, распущенными по плечам. Едва вор заметил ее, как у него чудодейственным образом почти перестала болеть голова.

– Простите, – прошептал он, про себя мучительно прикидывая, что с ним все-таки произошло и отчего он лежит на узком кожаном диване, вовсе не предназначенном для того, чтобы служить кроватью. Этот дом… где он находится? И главное, кто она такая, черт возьми, женщина с глазами цвета шампанского, в которых пляшут задорные искорки?

И тут Франсуа вспомнил. Возможно, что искорки в глазах вызвали у него мгновенную ассоциацию с теми искрами, что посыпались из его собственных глаз, когда он, удирая от преследователей, проник в пустой, казалось бы, особняк и нарвался на красавицу, которая, нимало не обинуясь, угостила его по голове чем-то тяжелым. При одной мысли об этом Франсуа почувствовал дурноту. А тут еще белокурая метательница ваз ангельским голосом осведомилась у него:

– Как вы себя чувствуете, сударь?

– Хорошо, – пролепетал вконец измученный Франсуа. – Только вот копилка[3]… ох! – Он дотронулся до головы и поморщился.

– Только… что? – удивленно переспросила его юная дама.

– Копилка… в смысле тыква… – пояснил Франсуа, еле ворочая языком. – То есть, простите, голова.

Он облизнул кончиком языка губы. В его копилке вертелась лишь одна мысль: надо бежать! Неважно куда, главное – поскорее оказаться как можно дальше от этого дома, ставшего ловушкой, и от его хозяйки, которая, стоя возле стола, рассматривала какие-то разложенные на нем предметы. Если бы она была одна, Франсуа не мешкая попытался бы удрать, но собака! Присутствие собаки все меняло.

– Может быть, вы все-таки представитесь? – спросила незнакомка. – Как вас зовут?

– Франсуа. – Вор сделал попытку улыбнуться.

– Прекрасно, Франсуа. А я – Амалия.

Сейчас она вызовет полицию, с тоской прикинул Франсуа. Резким движением он попытался сесть, но тут в его голове словно загудели колокола всех церквей мира, и вор, тихо застонав, осел обратно на диван.

– Ну, раз уж мы с вами познакомились, Франсуа, – непринужденным светским тоном промолвила Амалия, – может быть, вы соизволите мне объяснить, что вы делаете в моем доме?

В ее словах вору почудилась надежда, и он немедля решил использовать представившуюся ему возможность.

– Видите ли, мадемуазель…

– Мадам, – сухо поправила его Амалия.

– Видите ли, мадам… – Франсуа кашлянул в кулак. – Я живу тут неподалеку, и как раз сегодня мы пировали с друзьями… отмечали день рождения, знаете… Кажется, я… гм… немного переоценил свои возможности и на обратном пути заблудился. Я вовсе не хотел тревожить вас, – совершенно искренне добавил Франсуа.

Амалия вздохнула:

– Значит, вы заблудились?

– Совершенно верно, мадам.

Карие глаза насмешливо сверкнули.

– С драгоценностями герцогини де Лотреамон? – И с этими словами Амалия подняла со стола сверкающее ожерелье, украшенное восхитительными огромными топазами.

Франсуа открыл рот. Чувствовал он себя в это мгновение преомерзительно, как, впрочем, и всякий человек, которому выпадет несчастье попасться, что называется, с поличным.

– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – пробормотал он, сам отлично понимая, что жалкие слова его не спасут.

– Не думаю, – вежливо ответила Амалия. – Я видела ожерелье на ней на балу в ее доме. Это именно оно. – И она с любовью поглядела на голубые мерцающие камни, обрамленные более мелкими бриллиантами. – Так что вы, месье, обыкновенный вор, – закончила она, оборачиваясь к Франсуа.

Такого он уже не мог стерпеть. Вся кровь вскипела у него в жилах.

– Ну, если я вор, мадам, – заговорил он, сверкая глазами, – то чего вы ждете? Зовите людей, зовите полицию!

Амалия положила ожерелье на стол, на котором красовалось примерно с три дюжины брошек, серег, колец и ожерелий, совсем недавно принадлежавших герцогине, и грациозно опустилась в кресло.

– Можно подумать, вы ждете не дождетесь, когда наконец попадете в тюрьму, – насмешливо уронила она. – К чему такая спешка, месье?

«И в самом деле, – подумал Франсуа, – к чему?»

– По правде говоря, – признался вор, – у меня нет ни малейшего желания оказаться за решеткой. Может быть, мы с вами сможем как-нибудь договориться?

– Может быть, – задумчиво уронила красавица.

Франсуа немного приободрился.

– Если бы вы отпустили меня… – нерешительно начал он. Амалия метнула в него быстрый взгляд. – Я мог бы поделиться с вами… – Он кивнул на стол, который в эти мгновения больше напоминал витрину какого-нибудь ювелирного магазина.

– Большое спасибо за предложение, месье Франсуа, – отозвалась его собеседница, улыбаясь каким-то своим тайным мыслям, – но если бы мне были нужны эти безделушки, я бы с легкой душой прикончила вас и забрала бы все себе.

Это был совершенно неожиданный поворот в разговоре!

– Да? – пробормотал Франсуа, глядя на нее во все глаза.

– Именно, – подтвердила Амалия. – Вам повезло, что драгоценности меня не интересуют.

Франсуа терялся все больше и больше. «Черт возьми, кто же она вообще такая?» – думал он.

– Значит, вы не отпустите меня? – спросил он вслух. Амалия не отвечала. – Мадам, умоляю вас! – Все-таки ему удалось сесть, и белый пес настороженно подался вперед. – Я… я бедный человек, мадам!

– Тем хуже для вас, – отвечала жестокосердная красавица.

– О мадам! – Франсуа молитвенно сложил руки. – Мой отец болен, он умирает! А мои дети…

– Сколько же их у вас? – поинтересовалась Амалия, покачивая носком туфельки.

– Пять, – вдохновенно солгал Франсуа.

– А почему не шесть?

– А… э… шестой на подходе, – тотчас же нашелся вор. – Мадам, вы же не допустите, чтобы бедные сироты остались без отца?

– Сироты? – задумчиво переспросила Амалия. – У них же, кажется, есть мать.

– Только у одного, – с жаром возразил Франсуа. – А у остальных…

– Остальные – это сколько? – прищурилась Амалия.

– Трое. Нет, четверо!

– Похоже, вы даже не знаете, сколько у вас детей, – ехидно заметила Амалия. – С прискорбием вынуждена констатировать, месье, что вы крайне безнравственны. Пожалуй, придется все-таки отправить вас в тюрьму. Пусть ваши жены и дети, сколько бы их там ни было, хоть немного от вас отдохнут.

Франсуа исподлобья покосился на нее.

– Вы шутите, – мрачно сказал он.

– По крайней мере, в одном я серьезна: я не собираюсь сдавать вас полиции, – ответила Амалия. И со значением уточнила: – Пока.

«Черт возьми, – подумал потрясенный Франсуа, – неужели она ко мне неравнодушна? Ну, Франсуа, вперед!»

– Вы так добры, мадам! – с чувством промолвил он. – Чтобы доказать вам мою признательность, я готов… Словом, готов на все!

И он вперил в свою собеседницу нежный взор. Скарамуш недовольно мотнул головой и чихнул.

– Это хорошо, – с тонкой улыбкой заметила Амалия, для которой все мысли и побуждения пленника были как на ладони. – Обещаю вам, что внакладе вы не останетесь.

«Ну, это уж точно!» – подумал повеселевший вор.

– Хотите получить две тысячи франков? – спросила Амалия.

– Я? – поразился Франсуа.

– В дополнение к драгоценностям герцогини де Лотреамон, разумеется, – уточнила Амалия.

Франсуа решил, что ослышался. Нет, наверное, он и в самом деле не так ее понял. Она собирается вернуть ему драгоценности и дать вдобавок деньги?

– Золотом или кружевами? – на всякий случай уточнил он.

Амалия нахмурилась.

– Кружева – это…

– Банковские ассигнации[4], – поспешно пояснил Франсуа.

Странная красавица пожала плечами:

– Как вам будет угодно.

Значит, она не шутит. В полном остолбенении Франсуа прошептал:

– Но за что?

– За вашу помощь, – спокойно отвечала Амалия.

Тут в голове бедного Франсуа все так перепуталось, что он даже на несколько секунд закрыл глаза, чтобы собраться с мыслями.

– Погодите, – хрипло вымолвил наконец парень, – я чего-то не понял. Вы хотите предложить мне… какое-то дело?

– Да, если вы не возражаете, – вежливо отозвалась хозяйка дома.

Франсуа молча таращился на нее. Неужели она тоже воровка? Немыслимо – такая утонченная, такая красивая дама – и вдруг… Но ведь она сама только что предложила ему сотрудничество!

«Мне надо выпить, – мелькнуло у него в голове. – Немедленно!»

– Прежде всего, – продолжала Амалия, – мне хотелось бы знать, какое положение вы занимаете в вашем мире. Насколько мне известно, у воров есть своя иерархия, напоминающая ту, что царит среди обычных людей. Вы, Франсуа, кто, к примеру?

– Я? – Франсуа вздернул плечи и вытянул перед собой красивые тонкие руки. – Боюсь вас разочаровать, мадам, но я всего лишь обыкновенный отшельник.[5]

– А отшельник – это… – начала Амалия.

– Вор-одиночка, мадам. Я не глава банды, не бывалый и уж, конечно, не принц воров.

– Понятно, – сказала Амалия. – А бывалый – это кто?

– Человек, который много знает и многое умеет, – объяснил Франсуа. – Он может отворить любой замок зубочисткой, при случае не колеблясь прирежет человека, сидел в коллеже, э-э, в тюрьме, или был на каторге, словом, имеет богатый послужной список. Скажу сразу же: я не таков.

– А-а, – протянула Амалия. – А принц воров – это кто?

Франсуа рассмеялся.

– Ну, к принцу воров я и подавно не имею ни малейшего отношения, – заметил он. – Принц воров – это Перванш.

– Кто-кто? – вымолвила пораженная Амалия.

– Его зовут Перванш, – объяснил Франсуа охотно, – потому что он любит барвинки[6]. Это его прозвище, а как его зовут, никто не знает. Люди, которые имели с ним дело, предпочитают держать язык за зубами, ну а большинство вообще не знают его в лицо. Вот все, что я могу вам про него сказать.

Глава 2

Некоторое время Амалия молчала, собираясь с мыслями. Скарамуш, которому наскучило сторожить Франсуа, отвернулся от него, улегся на ковер, положил голову на лапы и устремил взор в пространство. За окнами стремительно светлело, и до Франсуа доносились то цокот копыт по мостовой, то позвякивание тележки молочника, то приглушенные голоса ранних прохожих. День медленно вступал в свои права.

– Расскажите мне об этом Перванше, Франсуа, – попросила Амалия.

– Но я и так уже выложил все, что знаю, – удивился вор.

– Нет, не все, – возразила Амалия. – Что он за человек? Сколько ему лет, где он живет? Как он выглядит, как…

– Где живет, ха! – фыркнул вор. – Думаете, он горит желанием рассказывать об этом каждому встречному и поперечному? Ведь полицейские дорого бы дали, чтобы его сцапать, да и среди нашего брата стукачей более чем достаточно.

– Ну хорошо, – смирилась Амалия. – А что он собой все-таки представляет?

– Он храбрый, – без колебаний заявил Франсуа, – умный, сильный и справедливый. Никого не притесняет, но и распускаться не дает.

Амалия недоверчиво смотрела на своего собеседника. Неужели даже в такой насквозь порочной среде, как воровская, превыше всего ставятся общеизвестные положительные черты, так что даже заурядный главарь преступников обретает обаяние этакого мифического героя?

– И уж, конечно, он красавец, каких поискать, – поддразнила она Франсуа.

– Ага, – подтвердил вор. – Так про него говорят.

– Верю, – улыбнулась Амалия. – А этот Перванш, он работает в одиночку, как и вы, или…

– В одиночку? – фыркнул Франсуа. – Да вы что, мадам! Он же принц, а всякому принцу положен свой двор. У него под началом достаточно людей, чтобы… чтобы делать то, что он хочет.

– А что именно он делает? – настаивала Амалия. – Грабит поезда или, может быть, банки? Как именно он вообще действует?

– Ну, вы слишком многого от меня хотите, – проворчал вор. – Думаете, я слежу за тем, чем он занимается? Ясно одно: на мелочовку он не разменивается. Его удел – крупные дела. Иногда среди воров проходит слух, что Перванш сорвал большой куш там-то или сям-то, но этим все и заканчивается.

– А откуда известно, что именно он проворачивает все эти дела? – полюбопытствовала Амалия.

– У него есть такая манера – всегда оставлять на месте преступления барвинок, – объяснил Франсуа. – Вроде как подпись, что он тут был.

Амалия медленно откинулась на спинку кресла. Значит, ее догадка оказалась верна: цветок попал в сейф не случайно. Принц воров нарочно оставил его там.

– Вот оно, значит, как… – тихо проговорила Амалия. – Ладно, Франсуа. Теперь скажите мне вот что: Перванш мог бы убить человека, если бы тот помешал ему?

Франсуа задумчиво вытянул губы.

– Хм, вообще-то я слышал, что принц воров всегда старается проворачивать свои дела без кровопролития, – сказал он. – Вроде оно ему и ни к чему. Хотя, с другой стороны… – Франсуа поколебался. – Говорят, что любым оружием он владеет отменно. Шпага там, или пистолет, или нож… А почему вас это так интересует?

– Есть причины, – ответила Амалия с улыбкой. – Я надеюсь, вы еще не забыли о моем предложении?

– Конечно, не забыл, – проворчал Франсуа, тоскующим взором косясь на стол. – Две тысячи франков и драгоценности герцогини, если я помогу вам. А что именно я должен сделать? Вы же до сих пор так и не сказали ничего конкретного.

Амалия глубоко вздохнула.

– Познакомьте меня с принцем воров, – сказала она.

Франсуа открыл рот. Вот вам, пожалуйста! Только появляется рядом с ним стоящая женщина, как она сразу же нацеливается на кого-то, кто стоит выше его. До чего же скверно устроена жизнь, в самом деле!

– То есть я должен свести вас с Перваншем? – на всякий случай уточнил он.

– Ага, – подтвердила Амалия.

– И как вы себе это представляете? – мрачно спросил Франсуа.

– Очень просто, – спокойно сказала Амалия. – Вы идете к тому, кто знает принца воров, и говорите ему, что у меня есть для Перванша предложение, которое может его заинтересовать. Пусть он назначит для встречи любое людное место, я приду, и мы поговорим. Если он опасается ловушки, может захватить с собой всех своих людей – я не против. В любом случае с моей стороны ему бояться нечего.

«Ага, держи карман шире, – тоскливо помыслил Франсуа. – Если только под рукой у тебя не окажется чего-нибудь тяжелого».

– Почему вы думаете, что принц воров вообще захочет встречаться с вами? – спросил он. – Зачем ему это?

Прежде чем ответить, Амалия сделала вид, что разглаживает складку своей ночной рубашки. А затем сказала:

– Затем, что только благодаря мне его имя не связывают с убийством графа де Монталамбера. Со стороны Перванша было очень неосмотрительно оставлять в сейфе такую улику, как цветок. Так прямо ему и передайте.

– Послушайте, – несмело начал Франсуа, – я не знаю, что у вас на уме, но если вы собираетесь прижать принца воров, я бы советовал вам хорошенько подумать. Должен сказать, что он – человек, с которым такой номер не пройдет. Вы понимаете меня?

– Не мелите чепухи, Франсуа! – оборвала пленника Амалия. – Речь идет вовсе не о том, чтобы пугать кого-то, упаси бог! Просто мне позарез нужно то, что принц воров взял из сейфа графа. – Она наклонилась вперед: – Передайте Перваншу, что за шкатулку с тринадцатью письмами я готова заплатить любые деньги. Любые, так ему и скажите.

Франсуа потер лоб. Кое-что начало проясняться. Граф Монталамбер был известным шантажистом. Наверное, блондинка по молодости написала несколько писем, которые не пришлись бы по вкусу ее супругу, вот она и переживает. Так переживает, что обратилась за помощью к первому встречному вору, абсолютно ничего о нем не зная… Да, вот теперь ее действия выглядели вполне оправданными.

– А что там, в этих письмах? – на всякий случай осведомился он.

Амалия горько улыбнулась.

– Хм, в них содержится вполне достаточно, чтобы разрушить мою жизнь, – ответила она. – Вы мне поможете, Франсуа? Просто мне совершенно не к кому обратиться, кроме вас.

Франсуа отнюдь не был глупцом, и его не так-то легко было разжалобить. Но эти простые слова отчего-то оказали на него такое сильное действие, что на миг он даже забыл о баснословных драгоценностях герцогини де Лотреамон.

– Хорошо, – оказал он. – Я… я попытаюсь.

– Значит, договорились? – Амалия встала с кресла и протянула ему руку.

Ни мгновения не колеблясь, Франсуа пожал ее пальцы – и только потом сообразил, что такую ручку надо было поцеловать, а не тискать в ладони.

– Вот и прекрасно, – сказала Амалия, отходя от него. – И помните, Франсуа: я рассчитываю на вас.

И в то же мгновение раздался громкий стук в дверь.

* * *

Это был властный, настойчивый и даже, можно сказать, бесцеремонный стук. Едва Франсуа заслышал его, как в душе вора пробудились самые нехорошие предчувствия.

– Вы никого не ждете? – спросил он у Амалии.

Молодая женщина отрицательно покачала головой.

– Тогда я, пожалуй, пойду? – поспешно спросил Франсуа.

Амалия метнула на него хмурый взгляд. Скарамуш, лежа на ковре, закрыл глаза и, казалось, задремал.

– Никто не видел, как вы входили ко мне в дом? – спросила она.

– Кажется, никто, – ответил Франсуа, но в его голосе не было ни малейшей убежденности.

Он встал с дивана, однако его качнуло, и он едва удержался на ногах. Амалия поспешно сгребла со стола драгоценности герцогини де Лотреамон и засунула их в ящик.

– В таком состоянии вы вряд ли сумеете уйти далеко, – сказала Амалия, поглядев на бледное лицо своего нового сообщника. А стук повторился с новой силой. – Знаете что, Франсуа? Идите откройте дверь.

– Но там может быть полиция! – ужаснулся вор, делая шаг назад.

– Ну и что? – хладнокровно парировала Амалия. – Нам с вами нечего опасаться. Я живу в этом доме, а вы – мой дворецкий.

Франсуа открыл рот:

– Дворецкий?

– Ну да, – пожала плечами Амалия. – Так что же вы стоите? Идите откройте дверь и ничего не бойтесь. Что бы ни случилось, я прикрою вас.

Плохо соображая, на каком он свете, Франсуа вышел из комнаты и стал медленно спускаться по лестнице, цепляясь за перила. «Перванш… сейф… граф де Монталамбер… шкатулка с письмами… В какую же историю я угодил? А, черт, еще одна ступенька! – Франсуа едва не оступился, но вовремя ухватился за поручень. – А хозяйка-то милашка, только вот зря она меня так стукнула. Хотя, с другой стороны, ее тоже можно понять…»

– Иду! – заорал он, обращаясь к двери, которая была, казалось, готова вот-вот сорваться с петель.

Стук прекратился. Франсуа отпер дверь и распахнул ее. Завидев человека, который стоял на пороге, он сразу же понял, что его худшие ожидания оправдались.

– Инспектор Анри Готье, парижская уголовная полиция, – представился неизвестный.

Ноги у Франсуа подкосились, и он поспешно схватился рукой за стену, чтобы не упасть. Молодой полицейский сразу же не понравился ему – слишком уж пристальный был у него взгляд, который словно пробуравливал бедного Франсуа насквозь.

– Очень приятно, – тем не менее пробормотал вор, вспомнив, какую роль ему следовало играть. – Я дворецкий мадам… – сообразив, что он даже не знает фамилию Амалии, он поспешно добавил: – мадам, которая живет в этом доме. Позволительно ли будет мне осведомиться о причине вашего визита, сударь? – строго спросил он.

Франсуа был готов поклясться, что он не двигался с места, однако факт остается фактом: как-то очень умело полицейский просочился в холл, оттеснив Франсуа от двери, и притворил ее за собой.

– Да, я полагаю, что вы имеете право знать, – очень просто промолвил Анри Готье. Его светлые глаза были прикованы к лицу Франсуа, так что вору стоило больших усилий сохранить самообладание под спокойным, но таким беспощадным взглядом. – Неподалеку от вас ночью ограбили особняк герцогини де Лотреамон.

Франсуа вздыбил брови и театрально всплеснул руками.

– Какой ужас! – воскликнул он. И вкрадчиво осведомился: – Я надеюсь, вор был схвачен?

– Увы, нет, – отозвался Готье. – К сожалению, злоумышленнику удалось скрыться, хотя слуги заметили его и подняли тревогу.

– Что происходит, Франсуа? – прозвенел голос Амалии с верхних ступенек лестницы.

Завидев ее, Франсуа открыл рот, да так и не сумел закрыть его. За ту минуту или две, что он заговаривал зубы легавому у дверей, Амалия успела подобрать волосы, соорудив небрежную, но очаровательную прическу а-ля мадам Рекамье, и набросить поверх ночной рубашки нежно-розовый пеньюар, который шел ей куда больше, чем иным дамам платья от лучших парижских портных. Она стояла, держа руку на перилах, и с царственным недоумением переводила взгляд с дворецкого на полицейского и обратно.

– Это месье Анри Готье, полицейский, – объяснил Франсуа. – Кажется, кто-то ограбил герцогиню де Лотреамон.

Помедлив, Амалия двинулась вниз по ступенькам навстречу двум мужчинам.

– В самом деле? И какое отношение сей прискорбный случай имеет к нам? – холодно спросила она.

Франсуа только смог развести руками. Что же до господина Анри Готье, то следует признать: он не уронил чести французской полиции. Визитер склонился в глубоком поклоне, а когда Амалия наконец оказалась возле него, поклонился еще раз и еще ниже.

– Мадам… – начал он.

– Баронесса Корф, – представилась Амалия, небрежным движением запахивая как бы невзначай приоткрывшийся пеньюар.

Значит, она вдобавок ко всему прочему еще и аристократка! Франсуа в душе возликовал.

– Умоляю вас простить мое вторжение, баронесса, – сказал инспектор. – Но дело не терпит отлагательств. Если вы позволите, я хотел бы задать несколько вопросов вам и вашей прислуге. Уверяю вас, это не отнимет много времени.

Амалия смерила его взглядом и милостиво улыбнулась.

– Полагаю, я не могу отказать вам, – сказала она. – Прошу вас, сударь, в гостиной вам будет удобнее.

И величавым жестом, от которого затрепетало сердце Франсуа, хозяйка дома пригласила незваного гостя следовать за собой.

Глава 3

Скарамуш лишь приоткрыл глаза, когда Амалия, а за ней и двое мужчин вошли в комнату.

– Прошу вас, сударь, – сказала Амалия инспектору, – устраивайтесь. Франсуа!

– Что? – вздрогнул «дворецкий».

Амалия подбородком указала на осколки злополучной вазы на ковре.

– Уберите! Кстати, на всякий случай напоминаю вам: ее стоимость я вычту из вашего жалованья.

– Как вам будет угодно, госпожа баронесса, – тотчас нашелся плут и, опустившись на колени, стал собирать осколки.

Успокоившись относительно своего сообщника, Амалия повернулась к полицейскому, который стоял возле дивана, с любопытством оглядывая комнату. На вид Анри Готье было около двадцати пяти лет. Это был худощавый молодой человек с черными волосами и серо-голубыми глазами, которые поразительно смотрелись в обрамлении длинных черных ресниц. Также Амалия отметила нос с небольшой горбинкой, прямой рот и чуть срезанный подбородок с ямочкой посередине. В общем, инспектор Готье был недурен собой, и все же, если бы не его непостижимые глаза, полицейского трудно было бы назвать красивым. Заметив, что Амалия изучает его, Готье отвернулся, и симпатичное правильное лицо его приобрело замкнутое, отчужденное выражение.

– Присаживайтесь, прошу вас, – сказала Амалия.

Инспектор сел на диван, на котором всего несколько минут назад маялся головной болью Франсуа, и извлек из внутреннего кармана карандаш и записную книжечку в черном переплете.

– Итак? – спросила Амалия, поудобнее устроившись в кресле.

Полицейский кашлянул и открыл свою книжку.

– Для начала я хотел бы установить, сколько человек проживает в вашем доме, – сказал он.

– Нет ничего проще, – отвечала Амалия. – Во-первых, я. А во-вторых, мой дворецкий.

Готье с сомнением почесал за ухом карандашом, которым делал записи.

– Значит, здесь живете только вы и месье Франсуа…

– Галлье, – бухнул плут первую пришедшую на ум фамилию.

– Я только недавно здесь поселилась, – с очаровательной улыбкой заметила Амалия, – и еще не успела набрать прислугу.

– Но дворецкого вы все-таки успели нанять, – напомнил Анри, проницательно глядя на нее.

– О, это было легче легкого, – беззаботно отозвалась Амалия. – Он сам ко мне пришел.

Франсуа, убиравший с ковра осколки, фыркнул и поспешно зажал себе рот. Однако инспектор, судя по всему, ничего не заметил.

– Скажите, госпожа баронесса, вы знакомы с герцогиней де Лотреамон?

– О да, – отозвалась Амалия. – Я была у нее на балу, который она устраивала несколько дней тому назад. – Она обернулась к Франсуа: – Вы закончили? Тогда унесите осколки, пожалуйста.

– Слушаюсь, мадам, – ответил плут и вышел из гостиной.

Анри Готье с сомнением посмотрел ему вслед.

– Как-то ваш дворецкий странно выглядит, – заметил он.

– Вы находите? – ледяным тоном осведомилась Амалия. – По правде говоря, как только я наберу слуг, я собираюсь его уволить. Мне кажется, он питает слишком большую склонность к выпивке. Этой ночью, к примеру, он совершенно непостижимым образом ухитрился удариться головой о мою любимую вазу и, разумеется, разбил ее. – И Амалия ностальгически вздохнула, глядя на пустое место на комоде.

– А… – непонятно к чему произнес инспектор.

В гостиной наступило молчание.

– Это ваша собака? – внезапно спросил Готье, указывая на Скарамуша.

– Именно, дорогой месье, – с иронией ответила Амалия. – Так вы пришли ко мне поговорить о животных или все-таки об ограблении?

– Простите. – Инспектор улыбнулся, и эта улыбка, подобно лучу света, вдруг осветила изнутри его замкнутое лицо. В следующее мгновение оно вновь сделалось закрытым и непроницаемым. – Мне, право же, неловко задавать вам этот вопрос, но, может быть, вы слышали прошлой ночью что-нибудь подозрительное?

Амалия покачала головой:

– Вряд ли. У меня очень крепкий сон.

– То есть вы ничего не заметили, – резюмировал инспектор Готье.

– Абсолютно ничего, – убежденно заявила Амалия.

Дверь отворилась, и в гостиную, отряхивая руки, вернулся Франсуа.

– А вы, месье Галлье? – спросил у него Анри. – Может быть, вы слышали или видели что-нибудь прошлой ночью…

– Увы, господин инспектор, – сокрушенно отозвался мошенник, – боюсь, я ничем не могу вам помочь.

– Досадно, – вздохнул Готье, захлопывая свою записную книжку. – Хуже всего, что мои коллеги чуть не схватили вора, когда он что есть духу улепетывал из особняка герцогини. Нам известно, что он свернул на эту улицу, после чего исчез. Поэтому префект, который принимает в деле ограбления герцогини большое участие, поручил нам опросить всех, кто здесь живет.

– Бедная герцогиня, – сказала Амалия, со скорбным видом качая головой. – Надеюсь, у нее немного взяли?

– Если бы, госпожа баронесса… – улыбнулся Готье. – Но в том-то и дело, что вор забрал знаменитые драгоценности Лотреамонов, фамильные вещи, которые стоят целое состояние.

– Ну надо же! – посочувствовала Амалия. – Я помню, на балу на ней было такое красивое ожерелье с топазами… Неужели его тоже взяли?

Франсуа так и распирал смех. Кому-кому, а Амалии это было точно известно, потому что знаменитое ожерелье находилось в ящике стола, всего лишь на расстоянии вытянутой руки от доблестного инспектора Готье. Но так уж устроены ищейки – видят все, кроме того, что находится у них прямо под носом.

– К сожалению, – отозвался Готье, – ожерелье тоже пропало. Так же, как и браслет с сапфирами, и бриллиантовое кольцо, подаренное герцогом де Лотреамоном.

– Ужасно! – с мученическим видом промолвила Амалия. – Я надеюсь, месье Готье, вы поймаете негодяев, которые не постеснялись обворовать бедную женщину.

– Я тоже надеюсь, госпожа баронесса, – серьезно ответил молодой полицейский, целуя протянутую ему руку. – До свидания. Простите, что зря побеспокоил вас.

– Ну, что вы, месье, – отозвалась Амалия. – Пойдемте, я провожу вас.

Когда она, выпроводив полицейского, вернулась в гостиную, Франсуа с обескураженным видом сидел на диване, глядя на стол.

– Фи, сударь, – с легкой укоризной промолвила Амалия. – С вашей стороны это просто непростительно.

– Что именно, мадам? – пролепетал вор.

– Я так и знала, что стоит мне отвернуться, как вы первым делом полезете в стол, – продолжала Амалия. – Неужели вы думаете, что я настолько глупа, что не предусмотрела подобную возможность? Пока вы внизу беседовали с инспектором, я, разумеется, успела перепрятать драгоценности в надежное место.

Франсуа развел руками. Он был так поражен, что у него просто не было слов.

– И все же мои условия остаются в силе, – заявила Амалия. – Ступайте, господин дворецкий.

Франсуа поднялся с места.

– Значит, я должен назначить встречу от вашего имени? – пробормотал он.

– Да. Только учтите, Франсуа: не пытайтесь меня обмануть. Если вы приведете ко мне не принца воров, а кого-то другого, я пойму это. – Глаза Амалии полыхнули огнем. – И тогда, милый мой, вам несдобровать. Зарубите себе на носу!

– Пожалуйста, не сердитесь, – почти умоляюще попросил Франсуа. – Я сделаю все, что вы хотите, мадам, клянусь!

– В самом деле? – Амалия улыбнулась. – Ну, тогда идите, Франсуа, чего вы ждете?

* * *

Примерно через два часа после данного разговора молодой человек с плутовскими глазами и кудрявыми волосами вошел в кабак «Полосатый осел», где обретались разные подозрительные личности, и высказал довольно странное пожелание придушить попугая, что на языке воров означало «выпить абсента». Хмуро глянув на посетителя из-под насупленных мохнатых бровей, кабатчик налил ему в бокал зеленую жидкость. Улучив момент, когда никого поблизости не было, Франсуа перегнулся к хозяину через стойку.

– Папаша Мерль, есть разговор. Срочный.

Папаша Мерль насупился еще больше, зыркнул глазками по маленькому прокопченному помещению, в котором в тот час толкалось всего пять-шесть человек, достал из кармана папиросу и не спеша, вразвалочку подошел к окну. Вскоре к нему присоединился и Франсуа. Двое мужчин задымили, выжидательно поглядывая друг на друга.

– В чем дело, Франсуа? – наконец не выдержал папаша Мерль. – Надеюсь, ты не остудил[7] кого-нибудь? Это на тебя вроде непохоже!

– Да нет, со мной все в порядке, – отмахнулся Франсуа. – Слушай, Мерль… Вот я помню, мы как-то с тобой выпивали, и ты предложил мне перестать работать одному, а пойти на заработки к принцу…

Казалось, крошечные глазки кабатчика стали еще меньше. Он сощурился и, размахнувшись, швырнул папиросу в открытое окно.

– А ты что, Франсуа, уже передумал? – желчно осведомился он. – Помнится, ты тогда сказал мне, что предпочитаешь ни от кого не зависеть.

– Послушай, Мерль, – Франсуа придвинулся ближе. – Ты бы не мог устроить мне встречу с принцем? Очень нужно, дружище. Просто позарез!

Мерль пристально посмотрел на молодого вора.

– Зачем он тебе, Франсуа? – с расстановкой спросил кабатчик. – Я же знаю тебя, ты и в самом деле пташка одиночная…

– Вообще-то это не совсем мне нужно, – нерешительно ответил Франсуа, – а скорее женщине, чью собственность он забрал. Она хочет вернуть ее обратно.

– Вот оно что! – Кабатчик заулыбался. – А что он у нее отнял? Не невинность, часом?

– Да брось ты, Мерль! – рассердился Франсуа. – Тут дело серьезное. Она хотела, чтобы ему передали вот что… – Он придвинулся к кабатчику вплотную и что-то зашептал ему на ухо.

– Да, – промолвил Мерль, когда Франсуа умолк и отодвинулся от него, – это и впрямь может быть серьезно. – Он испытующе поглядел на молодого вора. – Так чего она добивается?

– Ей нужно только встретиться и поговорить с ним, – поспешно отвечал Франсуа. – Понимаешь, там в сейфе были письма, ее письма, и он их взял, а они… Они ей очень нужны. Она говорит, что хорошо заплатит, – прибавил он.

Кабатчик важно шевельнул бровями.

– Ну что ж… – Он заложил руки за пояс, под которым болталось его необъятное брюхо, и с минуту поразмыслил. – У нее есть конкретное предложение?

– Она хочет получить письма обратно, – объяснил Франсуа. – И готова дать за них любую цену. Поэтому ей и нужно встретиться с принцем.

– Хорошо, – неожиданно решился кабатчик, – я передам ему. – Он прищурился. – Как дамочку-то зовут?

– Амалия. Баронесса Корф, – на всякий случай уточнил Франсуа. – Живет в старом особняке той бабы, которую – помнишь? – обчистил однажды Белоручка.[8]

– А, как же, я помню это дело! – хохотнул кабатчик. – Вот смеху-то было, когда он рассказал, как именно ему удалось все провернуть! – Неожиданно Мерль перестал смеяться, и взгляд его стал жестким. – Только скажи мне вот что, друг Франсуа. Ты можешь поручиться, что это не подстава? А то, может, твоя баронесса заодно с легавыми, а?

Франсуа вспомнил лицо Амалии, вспомнил, как ловко она выпроводила из дома инспектора Готье, и решительно покачал головой:

– Нет, Мерль. Уверяю тебя, она сама по себе.

Кабатчик повел носом и оглянулся в зал. Похоже никто не обращал на него и на Франсуа никакого внимания.

– Ладно, – безразличным тоном промолвил Мерль. – Я передам принцу, что ты сказал. Думаю, завтра ты уже получишь ответ.

– Хорошо бы, – сказал Франсуа. Догорающая сигарета обожгла ему пальцы, и он, чертыхнувшись, отбросил ее. – Ну, бывай, Мерль. Пока.

– Будь здоров, – равнодушно отозвался Мерль, возвращаясь на свое место за стойкой.

Франсуа расплатился за вино и ушел.

Ни он, ни кабатчик так и не заметили притаившегося под окном крошечного мальчишку лет семи-восьми, который, засев среди лопухов и репейника, слышал весь их разговор от слова до слова. Как только Франсуа покинул кабачок «Полосатый осел», мальчишка выбрался из лопухов и во весь дух помчался к человеку, который сидел в неприметной карете, стоявшей за две улицы от кабака.

– Ну что, Жюль? – спросил инспектор Готье (ибо человеком в карете был именно он).

– Все, как вы и думали, месье! – взволнованно зачастил мальчишка. – Она точно с ними заодно!

И вслед за этим он пересказал полицейскому разговор Франсуа с папашей Мерлем, не упустив ни единой подробности.

– Что теперь, месье? – спросил маленький шпион, закончив свой отчет.

– Ничего, – отозвался инспектор, вручив ему золотую монету. – Не выпускай из виду долговязого, Жюль. Мне нужно знать все, что он затевает.

– Будет сделано, месье! – с готовностью отвечал мальчишка, соскакивая с подножки.

– Трогай! – крикнул Готье кучеру. И карета медленно покатила прочь.

Глава 4

– В саду Тюильри? – переспросила пораженная Амалия. – Он сказал – в саду Тюильри?

– Ну да, – подтвердил Франсуа. – В саду Тюильри в полдень. А в чем, собственно, дело?

Амалия начала сердиться.

– Мой дорогой Франсуа, вы когда-нибудь бывали в саду Тюильри? Это же не детская песочница, в конце концов! Это бывший дворцовый парк размером чуть ли не с Версаль! Где именно в саду Тюильри я должна ждать Перванша? Возле входа? В аллее? У какой-нибудь статуи? Где?

Но Франсуа только развел руками:

– Он сказал: «В саду Тюильри», вот и все. Неужели вы думаете, я настолько глуп, что не запомнил бы, если бы мне сказали что-то еще?

Франсуа был обижен, и, в сущности, его можно понять. Ведь он выполнил поручение Амалии в рекордно короткий срок, организовал ей встречу, от которой, по ее словам, зависела ее жизнь, – и вот вам, опять она сердится на него!

– А он не мог попросту надуть вас? – внезапно спросила Амалия.

– Кто? – растерялся Франсуа.

– Посредник, к которому вы ходили.

– Нет. – Франсуа решительно покачал головой. – Я слишком хорошо знаю этого человека. Скорее, я думаю, принц воров просто осторожничает. Сами понимаете, за ним ведь очень многие охотятся. Уверен, ему легко будет вас отыскать, просто он хочет убедиться, что вы придете одни.

– Ну, хорошо, – проворчала Амалия. – Только учтите: драгоценности и деньги вы получите только после того, как я побеседую с этим господином.

– Никаких возражений, – отозвался Франсуа. По правде говоря, он бы и сам не прочь был приплатить из своего кармана, чтобы только иметь возможность оставаться с Амалией. В ней чувствовалось что-то таинственное. И потом, при всей своей красоте и обаянии она так мало походила на тех женщин, которые ему попадались прежде! Франсуа никак не мог решить, кем же она является на самом деле, а ведь он считал, что хорошо знает людей.

– Как голова, не болит? – спросила Амалия.

Франсуа охнул и потрогал весьма приличных размеров шишку, которая вскочила у него после недавнего столкновения с вазой.

– Сегодня уже гораздо меньше, – честно ответил он.

Случайно он бросил взгляд в окно и застыл на месте.

– В чем дело, Франсуа? – спросила Амалия, подходя к нему.

На противоположном тротуаре стоял инспектор Готье и смотрел на особняк. Вор поспешно отпрянул от окна.

– Не нравится мне все это, – пожаловался он Амалии. – Сдается мне, полицейский что-то затевает. Если он нагрянет сюда с обыском…

– Не нагрянет, – отозвалась Амалия.

– Почему? – удивился Франсуа.

– Я русская подданная, – объяснила Амалия. – Для того чтобы обыскать мой дом, он сначала должен запросить разрешение в посольстве. – Она ослепительно улыбнулась. – Так что можете не волноваться, Франсуа, вашей доле ничто не грозит.

– Я, собственно, вовсе не поэтому… – начал Франсуа, розовея.

– Я вам верю, верю, – вежливо отозвалась Амалия.

Однако на всякий случай она все же написала графу Шереметеву записку, прося его в воскресенье прислать в особняк трех агентов, чтобы они покараулили дом в ее отсутствие. Вечером к Амалии наведался сам граф, что было для него весьма необычно, ибо в это время он должен был находиться у одной из своих любовниц.

– Здравствуйте, здравствуйте, баронесса! – пророкотал он, входя в гостиную. – Я знаю, вы все еще сердитесь на меня, и поэтому приехал к вам просить прощения. – Он кашлянул и напустил на себя важный вид. – Насколько я, гм, понял, вам удалось напасть на след человека, который, гм, украл из сейфа письма императора.

– Напасть на след – это, пожалуй, слишком сильно сказано, ваше сиятельство, – возразила Амалия. – Но вы правы, я узнала, кто он, этот человек.

– И кто же? – живо осведомился его сиятельство. – Мистер Даблдэй, который доставил нам столько хлопот на Мальте? Или герр фон Гарденберг, которого мы когда-то с большим трудом выслали из Петербурга? Или…

– Нет, ваше сиятельство, – ответила Амалия, – совершенно постороннее лицо.

После чего она поведала графу о цветке в сейфе, о принце воров по кличке Перванш и о том, что сама она вскоре рассчитывает с ним встретиться. Само собою разумеется, Амалия не стала упоминать ни Франсуа, ни того, каким образом ей удалось с ним познакомиться.

Выслушав Амалию, граф Шереметев взволнованно заметался по комнате.

– Невероятно, просто невероятно! Принц воров и письма его величества…

– И еще убитый граф де Монталамбер, – напомнила Амалия.

– Думаете, его убил Перванш? – быстро спросил граф.

– Возможно.

– Но зачем тогда он оставил в сейфе цветок? Ведь это же все равно что подписать себе смертный приговор!

– Возможно, Перванш не собирался никого убивать, – отозвалась Амалия. – Я полагаю, он со своими сообщниками открыл сейф, завладел его содержимым, оставил опознавательный знак и, закрыв сейф, собирался спокойно уйти…

– Но тут неожиданно появился граф де Монталамбер, – подхватил граф, – и Перваншу не оставалось ничего другого, как убить его, а времени на то, чтобы заново открывать сейф, у него не было, и он предпочел скрыться. – Шереметев энергично потер руки. – Правдоподобно, баронесса. Весьма правдоподобно!

– В любом случае меня не интересует, кто убил Монталамбера, – сказала Амалия. – Для меня важны только письма.

– Тем не менее, я бы посоветовал вам быть осторожнее с этим некоронованным принцем, – заметил Шереметев. – У него репутация человека отчаянного, так что, баронесса, умоляю вас: если вы с ним встретитесь, держитесь настороже. Мало ли что может случиться, а нам бы не хотелось терять вас.

Намек, заключавшийся в последних словах, заставил Амалию вздрогнуть.

– Так что, Перванш настолько опасен?

– Опасен ли он? – воскликнул его сиятельство. – Да вы только подумайте, Амалия Константиновна, какое количество мошенников мечтает оказаться на его месте! Ведь титул «принц воров» – отнюдь не пустые слова, а, можно сказать, почетное звание, которое обеспечивает носящему его человеку поддержку и повиновение со стороны… гм… коллег по профессии. А теперь представьте себе действия, которые ему приходится предпринимать, чтобы сохранить за собой это место, и вы сами все поймете.

– По правде говоря, я не думала в таком ракурсе, – призналась Амалия. – Значит, именно по этой причине он столь упорно таится от всех, даже от своих… э… подданных?

– Вы правы.

– И тем не менее, как бы тщательно он ни скрывался, хоть что-то все-таки должно быть о нем известно, – настаивала Амалия. – Что, например, знаете вы, ваше сиятельство?

Шереметев улыбнулся.

– Амалия Константиновна, если уж даже ваш знакомый из числа парижских воров не смог вам сообщить ничего конкретного, почему вы думаете, что мне должно быть известно больше? – Амалия смутилась и хотела уже извиниться, но граф поднял руку. – Конечно, иногда до меня доходили кое-какие слухи, но…

– Что за слухи? – заинтересовалась баронесса.

– Думаете, они вам помогут, Амалия Константиновна? Извольте. Так вот, принц воров необыкновенно смелый человек, прекрасно стреляет, отменно фехтует, ловкий вор, само собой, и непревзойденный хитрец. Полиция уже долгое время пыталась поймать его, и только комиссару Папийону это почти удалось.

– Почти? – подняла брови Амалия.

– Да. Комиссар распространил слух, что в некоем бронированном поезде будут перевозиться вышедшие из обращения золотые монеты для последующей их переплавки. Такой куш был бы как раз достойной добычей для принца воров, и он действительно попался на приманку. Разумеется, никаких денег в поезде не было, зато имелся вооруженный до зубов отряд полицейских, которым приказали следить в оба и стрелять во все, что покажется им подозрительным. – Граф мечтательно зажмурился. – И что ж? Принца заманили в ловушку, да только он с легкостью сумел выбраться оттуда. Ну, не то чтобы с легкостью, по правде говоря, но все же он ускользнул и оставил Папийона с носом, хотя комиссар все-таки сумел его ранить. После этого примерно полгода о принце воров не было никаких вестей, а теперь он опять объявился, причем в самом не подходящем для нас месте.

– Вот как? – задумчиво проговорила Амалия. – Знаете, мне не дает покоя один вопрос. Зачем все-таки принцу воров письма императора? Это не деньги, не драгоценности, а бумаги, имеющие лишь политическое значение. Так для чего они могли понадобиться Перваншу?

Шереметев невесело улыбнулся.

– Вы забываете о том, сколько письма стоят, Амалия Константиновна, – отозвался он. – Вот вам и ответ на ваш вопрос.

Амалия покосилась на графа:

– Думаете, принц воров действовал по чьему-то поручению?

– Думаю. И даже убежден в этом, – твердо ответил Шереметев. – И теперь, баронесса, когда мы с вами наконец во всем разобрались, я приставлю своих людей к Даблдэю, Гарденбергу и еще кое-каким вредным людишкам, которые могут стоять за спиной этого любителя барвинков. И если они с ним связаны, – Шереметев хищно улыбнулся, – им несдобровать.

– Да, пожалуй, – согласилась Амалия, – хорошо бы проследить за всеми возможными покупателями, тем более что на деле их число не так уж велико. Теперь вот что, ваше превосходительство. Мне хотелось бы знать, до какого предела я могу повышать цену. Посудите сами – я ведь встречаюсь с Перваншем не ради его прекрасных глаз, а для того, чтобы выкупить письма императора. Пока у меня только семьдесят пять тысяч франков, и из них две я обещала человеку, который сводит меня с принцем воров. Что, если Перванш запросит много больше, к примеру, сто тысяч? Как мне поступать в таком случае?

– Просите отсрочку, – коротко ответил Шереметев. – Деньги у вас будут. Любые деньги, баронесса.

– Любые? – переспросила Амалия, решив, что ослышалась или не так поняла своего собеседника.

– Любые, – повторил граф, поднимаясь с места. – Итак, Амалия Константиновна, помните: я рассчитываю на вас. Как только вы переговорите с этим воровским прохвостом, доложите мне, к чему вы пришли.

– Всенепременно, ваше сиятельство, – отвечала Амалия.

– Буду ждать. – И граф Шереметев, откланявшись, удалился.

Глава 5

В полдень в саду Тюильри. В по-олдень…

В воскресенье, оставив присланных Шереметевым агентов приглядывать за домом на случай возможного появления настырного инспектора Готье, Амалия оделась в бледно-розовое платье, взяла с собой кисейный зонтик от солнца и, выйдя из особняка, направилась к месту встречи.

Стояло великолепное июньское утро. В небе – ни облачка. В сердце – ни тени печали. Лошади, экипажи, витрины, лица прохожих, деревья – все омыто ярким солнечным светом, все словно пронизано им. Дети пускают в ручейке бумажные кораблики; желтая собака, виляя хвостом, стоит у мясного прилавка и с умилением смотрит на разложенные на нем куски… Амалия почувствовала, что ей хочется улыбаться. Даже хочется смеяться во все горло, забыв о приличиях. Покачивая элегантным зонтиком, она скользила сквозь толпу, почти не задевая прохожих, – юная, очаровательная, настоящая дама до кончиков ногтей. И никто из тех, кто провожал ее в эти мгновения одобрительным взглядом, даже не догадывался, что она идет на встречу с принцем воров, некоронованным повелителем уголовного мира.

Но вот и сад Тюильри, в котором звенит детский смех и бренчит чья-то шарманка, по аллеям которого ходят холеные дамы и господа и разносчики с лотками, предлагающие свой товар. Казалось, здесь собралась добрая половина Парижа, и Амалия невольно похолодела, завидев несметное количество народу. Но отступать уже было поздно, и она храбро вошла в сад.

Дамы с собачками и с мужьями; кружевная сень листвы; бабочки, исполняющие в воздухе над цветами какой-то сложный танец; няньки с детьми… дети с родителями… дети сами по себе… а вон под лавкой дремлет черный кот с белой манишкой. Гул, гомон, где-то смеется женщина, и в ее смехе слышны чуть истерические нотки. И, как будто этого мало, на другом конце парка раскинулись балаганы, и горластые зазывалы вовсю заманивают доверчивый народ поглазеть на глотателя огня, на метателя ножей и на трехметрового человека. Подходите, господа, подходите, не пожалеете!

Большие часы показали ровно полдень, и Амалия, немного растерявшаяся в праздничной толчее, попыталась собраться с мыслями.

«Франсуа передал – в саду Тюильри в двенадцать. Прекрасно. Вот он, сад Тюильри, и вот она, я. Теперь остается только ждать».

Легко сказать! По натуре Амалия, несмотря на всю свою рассудочность и внешнюю уравновешенность, была человеком нетерпеливым. Если она чего-то желала, то ей необходимо было добиться этого в тот же момент.

Она побродила по дорожкам, погладила кота, посмотрела на играющих детей. Время ползло невыносимо медленно, и в четверть первого наша героиня совершенно отчаялась.

«Глупо было доверять такому мошеннику, как Франсуа, – размышляла Амалия. – Он мог придумать сегодняшнее рандеву, чтобы попросту отвязаться от меня и заставить торчать тут, на солнцепеке, пока он в каком-нибудь кабаке надрывает живот, думая о том, как ловко меня обманул. Ждите, мол, вашего принца, дорогая баронесса, в саду Тюильри хоть до второго пришествия!»

– Леденцы, леденцы! – кричала сдобная торговка. – Продаю леденцы! Кому леденцы?

– Подходите ближе, дамы и господа! Такое бывает только раз в жизни! Знаменитый метатель ножей Лавуа! Учился своему мастерству у американских индейцев! Может снять у вас скальп так, что вы даже не почувствуете!

Но Амалия тотчас же отвернулась от балаганов и зашагала прочь, не обратив на голого по пояс метателя ножей никакого внимания. А зря. Когда она отошла на несколько шагов, худой мускулистый Лавуа обернулся и проследил за ней взглядом. Это был инспектор Готье. Под одобрительные крики толпы он стал метать ножи в горящие свечи, и всякий раз, как лезвие пролетало над очередной свечой, она гасла. Закончив свой номер, метатель раскланялся. Зрители горячо зааплодировали.

Но Амалия не видела ничего этого – она была уже далеко. Время неприметно катилось к половине первого.

– Продаю иголки, нитки! Сударыня, не угодно ли? Товар первейшего качества!

Но Амалия терпеть не могла все, что связано с шитьем, и только отрицательно покачала головой.

Она села на скамейку, расположенную в тени лип, и стала смотреть на совсем маленького мальчика в голубеньком костюмчике, которого его дед учил пускать мыльные пузыри. Наконец малышу удалось выдуть большой радужный пузырь, и ребенок радостно захлопал в ладоши. Пролетев с полметра, пузырь бесшумно лопнул. Малыш открыл рот, на его лице застыла отчаянная обида, и через мгновение под липами раздался протестующий рев. Как мог пузырик так поступить? Ведь он был такой красивый!

– Ну-ну, не плачь, не плачь, – засуетился дед, и по тому, как нежно он обращался с ребенком, Амалия с опозданием сообразила, что этот пожилой человек никакой не дед ему вовсе, а родной отец. Его руки дрожали, когда он вытирал утихшему карапузу мокрые щечки.

Отец с сыном ушли, и Амалия осталась на скамейке одна. Неведомо откуда взявшийся маленький рыжий пони подошел к ней и робко ткнулся носом в ее плечо.

– Ты кто? – серьезно спросила у него Амалия.

Пони встряхнул головой и тихо заржал. Протянув руку, она погладила его по холке. Пони фыркнул и отстранился.

– Сударыня, шкатулки, шкатулки! Купите красивую шкатулку! – раздалось сзади.

– Спасибо, – ответила Амалия, не оборачиваясь, – мне ничего не надо.

– А мне, кажется, надо, – возразил нагловатый мужской голос, и в то же мгновение в ее поле зрения оказалась знакомая ей резная шкатулка с большой монограммой «А» на крышке. – Ведь это же ваш инициал, верно?

* * *

Вмиг забыв о пони, Амалия медленно повернулась. Перед ней стоял, ухмыляясь во весь рот, парень лет двадцати трех с каштановыми волосами и дерзкими светлыми глазами. Он был одет, как рабочий, – в мешковатые штаны, в чистую, но линялую рубашку и сильно поношенные ботинки, – но держался, как заправский оборванец, и невольно Амалия почувствовала тревогу. На голове у оборванца красовалась видавшая виды серая кепка, а вокруг шеи был повязан пестрый шелковый платок – скорее всего, краденый.

– Ну так что, дамочка? – развязно осведомился оборванец, помахав шкатулкой у нее перед носом. – Берете или нет?

– Сколько? – мрачно спросила Амалия.

– Пятьсот франков, – отозвался ее собеседник.

Без особой охоты Амалия вручила странному оборванцу деньги. Она уже знала, что в шкатулке ничего не окажется, но ей было необходимо во что бы то ни стало расположить к себе этого типа, кем бы он ни был. Ибо, по правде говоря, Амалия сомневалась, что видит сейчас перед собой самого принца воров.

– Вот и чудненько! – заявил оборванец, пряча деньги, после чего без всяких околичностей плюхнулся на скамейку возле нее. Устроившись рядом с Амалией, он поглядел ей прямо в лицо нагловатым, открытым взглядом и широко осклабился. Зубы у него оказались ровные, мелкие.

Амалия открыла шкатулку, убедилась в том, что та пуста, и вопросительно посмотрела на сидящего рядом человека.

– Верно, – ответил тот, ухмыльнувшись еще шире. – Считайте, что это был первый взнос.

– Вы кто, собственно? – на всякий случай спросила Амалия.

– А вот это вам знать совершенно ни к чему, – отозвался оборванец.

– В самом деле? – холодно спросила Амалия, и ее глаза сделались почти золотыми.

То ли из-за этого, то ли по какой другой причине ее собеседник, смутившись, поспешно пробормотал:

– Меня прислал парень, который любит барвинки. Ясно? Сам он на такие встречи не ходит, ни к чему они ему.

– Понятно, – сказала Амалия.

– Вряд ли, – дерзко отозвался оборванец, после чего у Амалии появилось совершенно закономерное желание пристрелить его из револьвера, который к тому же находился у нее под рукой, в лежащей рядом дамской сумочке. Однако она пересилила себя и вызывающе улыбнулась.

– Ну хорошо, месье Никто, давайте поговорим о деле. Сколько вы хотите?

Оборванец озадаченно покосился на нее.

– Вообще-то меня зовут Ален, – сказал он.

– Отлично, Ален. Так сколько вы хотите?

Теперь, когда он сидел с ней рядом, она видела, что черты лица у молодого человека правильные, а само лицо – тонкое и нервное, но Амалия не любила этот тип внешности, ей вообще не по нутру были развязные красавцы. «Смазливый, конечно, парень… – смутно подумала она. – Но все равно мерзавец».

– Для начала надо уточнить кое-что, – заявил Ален, скрестив руки на груди. – Во-первых, в том сейфе было всего одиннадцать писем, а не тринадцать.

– Знаю, – кивнула Амалия.

Ален вскинул брови.

– Тогда почему вы сказали, что их тринадцать? – не удержался он.

– Для проверки, – объяснила Амалия. – Если бы мой знакомый, тот, что организовывал встречу, вздумал меня надуть – к примеру, подослал бы кого-то вместо принца воров, – я бы сразу же это поняла, как только он упомянул бы, что писем тринадцать. Но раз вы знаете, сколько их на самом деле, стало быть, – она улыбнулась, – вас и в самом деле послал месье Перванш.

– Ловко, – вздохнул оборванец. – Кстати, только между нами: это вы убили графа де Монталамбера?

Амалия так поразилась, что едва не выронила шкатулку, которую держала в руках.

– С чего вы взяли? – вырвалось у нее.

– Да с того, – беззаботно отвечал Ален, – что вы пришли после нас, открыли сейф и вытащили оттуда цветок, а после этого в доме объявился труп.

Амалия озадаченно смотрела на него.

– Я думала, это вы его отправили ужинать с ангелами, – сказала она, употребив выражение, подслушанное у Франсуа.

– Нет. – Ален решительно покачал головой, и по его лицу Амалия видела, что он говорит правду. – Не мы.

– И не я, – спокойно заметила Амалия.

– Значит, там был кто-то еще, – подытожил Ален. – Если вы не врете, конечно.

– И если не врете вы, – вкрадчивым тоном ввернула Амалия. – С какой стати я должна доверять вам больше, чем вы мне?

Улыбка сползла с губ Алена. Некоторое время он молча смотрел ей в лицо прямым, холодным взглядом.

– А вы странная, – с расстановкой проговорил он. – Очень странная.

– Полно вам, Ален, – со скучающей гримасой заметила Амалия. – В конце концов, какая разница, кто прикончил нашего знакомого? В данный момент меня интересует только одно: письма.

– Любовные письма, подписанные «Александр»? – ухмыльнулся оборванец. – Как же, читал. – У Амалии противно заныло под ложечкой, но тут Ален доверительно наклонился к ней и шепнул: – Можно вопрос? Только между нами. Кто он вам, любовник?

– Вы очень догадливы, – отозвалась Амалия с едва заметной иронией.

– Так я и думал, – заявил Ален. – Сколько?

Амалия решилась.

– Десять тысяч франков, – сказала она.

Ален хищно оскалился.

– Пятьдесят, – промолвил он. – Может быть, вам неизвестно, но на эти страстные послания есть еще один покупатель.

– Вот мерзавец! – вырвалось у Амалии. – Он, а не вы, конечно, – прибавила она, видя, что Ален отшатнулся, пораженный ее тоном. – Хорошо. Пятьдесят так пятьдесят.

– Должно быть, они очень вам дороги, – заметил Ален, пристально наблюдая за ней.

Амалия улыбнулась и с двойственным выражением произнесла:

– Вы даже не можете себе представить, как.

Ален задумчиво поглядел на аллею.

– С вашей стороны это было очень опрометчиво, – шепнул он.

– Что именно? – удивленно спросила Амалия.

– Приглашать на свидание легавых, – холодно отозвался оборванец, и, проследив за направлением его взгляда, Амалия увидела в толпе гуляющих инспектора Готье.

– Ах, черт! – простонала она, но было уже поздно.

С непостижимой ловкостью посланец принца воров перемахнул через спинку скамьи и бросился бежать. Через несколько мгновений он уже скрылся из виду, а разъяренная Амалия с пылающими щеками, приготовилась встретить инспектора, который медленно приближался к ней неумолимый, как сама судьба.

Глава 6

Кудрявая белокурая девочка выпустила из рук большой бело-розовый мяч, и он покатился по дорожке. Готье легко нагнулся, подхватил мяч с земли и отдал его девочке, погладив ее по головке.

– Спасибо, сударь! – пролепетало чинное дитя, приседая.

Амалия поспешно засунула шкатулку в сумку, чтобы предательская улика невзначай не бросилась полицейскому в глаза, и сидела на скамейке, кусая губы. Готье, заложив руки в карманы, подошел и остановился рядом.

– Прекрасная погода сегодня, госпожа баронесса, – бесстрастно заметил он. – Не правда ли?

В его тоне было что-то такое, отчего Амалия напряглась. Ей не нравился этот молодой полицейский с пронизывающим взглядом, а еще больше не нравилось то, что он явился в самый неподходящий момент, опрокинув все ее расчеты.

– Простите, я вас знаю? – ледяным тоном осведомилась она, чтобы поставить инспектора на место. Но того, судя по всему, было не так-то легко сбить с толку.

– Я Анри Готье, инспектор парижской уголовной полиции, – представился заново он. – Не так давно мне выпала честь побывать у вас дома… госпожа баронесса.

И, не спрашивая разрешения, он преспокойно уселся на скамейку рядом с Амалией. А та, мгновенно приняв решение, наоборот поднялась с места.

– Простите, но у меня совсем немного времени, и я ужасно спешу. – Она очаровательно улыбнулась. – Счастливо оставаться, господин инспектор.

Может быть, если ей повезет, она еще успеет перехватить Алена на полпути, прежде чем он покинет парк. Но слова, которые молодой инспектор бросил ей вслед, когда она уходила, мгновенно заставили ее переменить решение уйти.

– Мать лакея Шевалье вовсе не была больна, – сказал полицейский.

Амалия застыла на месте.

– Что, простите? – пролепетала она, оборачиваясь.

– Лакей Пьер Шевалье получил телеграмму, которая вызывала его в Ла-Рошель к больной матери, – терпеливо пояснил полицейский. – Но она вовсе не была больна.

С немалым трудом Амалия все же смогла овладеть собой.

– Простите, я не понимаю, о чем вы, – промолвила она, светски пожимая плечами. – У меня нет никакого лакея.

– Конечно, – легко согласился Анри Готье. – И кучера у вас нет. А кстати, кучера жестоко избили на улице как раз накануне убийства.

– Какого убийства? – Амалия твердо решила не давать инспектору никаких зацепок, но с каждым мгновением ей становилось все труднее и труднее.

– Я говорю об убийстве, – спокойно пояснил Анри, глядя на нее своими непроницаемыми серо-голубыми глазами, – незадолго до которого в архитектурном управлении города Парижа один русский запросил подробный план особняка графа де Монталамбера. Он русский, вы тоже русская… И, конечно же, это просто совпадение.

– Так вы говорите о графе де Монталамбере? – совершенно натурально поразилась Амалия. – Но чем я могу вам помочь, месье? Я и видела-то его всего лишь один раз в жизни на каком-то балу…

– Неужели? – сказал Готье, глядя на нее снизу вверх. – Значит, это не вы приходили к нему в особняк за несколько дней до его смерти?

Амалия начала сердиться, и, надо признать, у нее были для этого все основания. Определенно, полицейский был слишком хорош в своем деле, черт бы его подрал!

– Послушайте, сударь, я не понимаю, к чему вы клоните, – раздраженно проговорила она. – Если вы хотите сказать, что я имею какое-то отношение к смерти бедного графа…

Вместо ответа Анри залез в карман и достал оттуда сложенный голубой листок. Когда он развернул его, Амалии на мгновение почудилось, что свет в аллее померк. Это было то самое письмо, которое она написала графу, чтобы потянуть время и усыпить его бдительность после того, как он выставил ей свое унизительное условие.

– Присаживайтесь, мадам, – промолвил инспектор Готье почти с жалостью. – На вас лица нет.

Чувствуя, как у нее подгибаются колени, Амалия опустилась на скамью.

– Вы признаете, что являетесь автором этого письма? – по-казенному четко закруглив формулировку вопроса, осведомился инспектор.

Амалия вскинула голову.

– Вы меня допрашиваете, господин инспектор? – холодно осведомилась она. – Можно спросить, по какому праву?

Анри Готье улыбнулся.

– По праву человека, который расследует убийство графа де Монталамбера, – спокойно ответил он.

Это был удар, да еще какой! Одно дело – полицейский, расследующий какую-то кражу, и совсем другое – тот же самый въедливый, умный, проницательный полицейский, которому поручено найти убийцу. Первый не представлял для Амалии никакой или почти никакой опасности, в то время как второй…

– Не знала, что вы занимаетесь этим делом, – сказала Амалия, пытаясь выиграть время для того, чтобы собраться с мыслями.

– Зато теперь знаете. – Анри Готье взглянул на листок, и между его бровями пролегли вертикальные морщинки. – Можно задать вам вопрос, госпожа баронесса? В каких отношениях вы состояли с адресатом письма?

– Это уже ни на что не похоже! – возмутилась Амалия.

– Я ждал, что вы скажете нечто подобное, – заметил инспектор. – Тогда, может быть, вы мне объясните, зачем вам понадобилось назначать графу де Монталамберу свидание в вечер пятницы, за несколько часов до того, как его убили?

До последнего вопроса Готье Амалии казалось, что ничто больше не способно удивить ее сегодня. Но инспектор удивил ее, и еще как удивил!

– Я назначала графу свидание? – пролепетала она, плохо соображая, что говорит. – Свидание в пятницу?

– Ну да, – отозвался Готье. – Вы же сами прислали ему письмо.

Это уже было интересно! Она должна выяснить все до конца. Что за чертовщина, в самом деле? Какое еще приглашение?

– Покажите! – потребовала Амалия, протягивая руку.

Готье пожал плечами, спрятал в карман первое письмо, в котором Амалия умоляла графа сжалиться над ней и проявить благородство, после чего выудил из своего сюртука другой листок, точь-в-точь похожий на первый.

– Боюсь, я не могу дать его вам в руки, – извиняющимся тоном промолвил он. – Ведь он – вещественное доказательство.

Едва Амалия взглянула на листок, как все ее сомнения рассеялись.

– Почерк не мой, – уверенно заявила она. – Это фальшивка. У вас в полицейском управлении должен быть эксперт-графолог, так что покажите письмо ему. Кроме того… Вы позволите? – Она протянула руку и осторожно дотронулась до листка. – Бумага не такая, на которой я обычно пишу, она гораздо тоньше. Конечно, она похожа на мою, но сравните ее с первым письмом, и вы сразу же увидите разницу.

Неожиданно Готье улыбнулся, и вновь Амалия с изумлением отметила про себя, как странно просветлело от улыбки его замкнутое лицо.

– Должен признаться, мы уже обращались к графологу, – сказал он. – Месье Папирюс был категоричен: второе письмо написано не тем же лицом, что первое.

Амалия нахмурилась.

– Но ведь не может быть, чтобы его написали просто так! Я хочу сказать… – Она осеклась.

– Вы правы, мадам, – бесстрастно заметил Готье, убирая письмо в карман. – Это было проделано с вполне определенной целью: убрать месье де Монталамбера из дома на время ограбления.

– Ограбления? – вскинула брови Амалия.

– Да-да, – подтвердил молодой полицейский. – У него в спальне был сейф. Когда мы наконец открыли его, внутри ничего не оказалось, между тем как лакей совершенно точно помнил, что его хозяин прятал туда красивую резную шкатулку.

Амалия, у которой эта шкатулка сейчас лежала в сумочке, невольно похолодела и нервно вцепилась в ручку своего ридикюля.

– Стало быть, они выманили его из дома, – задумчиво заговорила она, – но он вернулся раньше времени, и тогда… тогда они убили его.

– Это мог быть и он, – уронил Готье.

– Что? – Амалия непонимающе уставилась на него.

– Вы говорите «они», как будто вам известны эти люди, – небрежно заметил полицейский. – А ведь это мог быть и он, и она… Мужчина или женщина.

Вот уж воистину, язык мой – враг мой. Мысленно Амалия выругала себя за неосторожность.

– Но ведь в газете писали, что в доме графа побывали грабители, – внезапно вспомнила она. – Поэтому я и сказала «они».

– В какой газете? – деловито спросил Готье.

К счастью, Амалия вспомнила издание и назвала его.

– Прошу меня простить, – промолвил молодой полицейский. – Работа, сами понимаете… – Он развел руками и улыбнулся своей чарующей улыбкой.

Однако Амалия моментально догадалась, что за этим последует. «Ну да, сейчас ты поулыбаешься, чтобы усыпить мою бдительность и расположить меня к себе, а потом – раз! – и огорошишь каким-нибудь головоломным вопросом, от ответа на который я не смогу отвертеться». И чтобы инспектор не понял, что она его раскусила, Амалия постаралась улыбнуться пошире, сделав самое глупое лицо, на какое только была способна.

– Вот видите, как все получается, – сказал Готье бесхитростно. – Вы едва знали графа, а между тем, как только ему принесли приглашение на встречу с вами, он сразу же бросил все дела… и поспешил к вам.

– Не ко мне, – резко сказала Амалия.

– Но он-то думал, что идет к вам, – мягко промолвил Анри. – Поэтому я повторяю свой вопрос: что у вас были за отношения с этим человеком?

– У меня не было с ним никаких отношений, – с металлом в голосе отчеканила Амалия. – И я бы попросила вас, сударь, прекратить свои оскорбительные намеки.

Готье метнул на нее быстрый взгляд.

– Скажите, мадам… Он вас шантажировал?

– Что? – болезненно вскрикнула Амалия.

– В первом письме, которое, по вашему же собственному признанию, писали именно вы, вы умоляете его пощадить вас, – безжалостно продолжал Анри. – Далее вы даете понять, что почти готовы согласиться на его условия. Что за условия? Почему граф с таким нетерпением ждал встречи с вами? Как могло так получиться, что в роковой для графа день в его доме не оказалось ни одного человека из прислуги? Почему человек из русского посольства запрашивал план особняка, в котором проживал граф? Откуда взялось второе письмо, автор которого, несомненно, был знаком с первым, раз имитировал и почерк, и бумагу? Что за оборванец только что сидел рядом с вами на скамейке? Оборванец, с которым вы беседовали, как со старым другом… И, наконец, что за бумаги лежали в сейфе у графа в той самой загадочной шкатулке, которая бесследно исчезла? Скажите…

Но вместо ответа Амалия лишь размахнулась и влепила Анри Готье пощечину. Слишком уж долго она терпела все это.

Инспектор отшатнулся, схватившись за щеку. Амалия поднялась со скамьи. Мгновение баронесса и полицейский смотрели друг на друга, и в их скрестившихся взглядах не было ничего, даже отдаленно похожего на приязнь. Скорее, они напоминали скрестившиеся клинки двух врагов.

– Мне кажется, сударь, вы зашли слишком далеко, – ледяным тоном промолвила баронесса Корф. – Что же до ваших вопросов, то ответы на них ищите сами. Я вам не помощник.

И, даже не кивнув на прощанье растерянному полицейскому, она гордо удалилась. Но, по правде говоря, ее уход куда больше походил на бегство – бегство с поля боя, на котором только что она потерпела сокрушительное поражение.

Глава 7

Войдя в особняк княгини Лопухиной, Амалия налетела на Добраницкого.

– Все в порядке? – спросила она. – Никто не приходил?

Добраницкий заверил ее, что все спокойно. Амалия перевела дух.

– Хорошо, – сказала она. – Если придет человек по имени Франсуа и скажет, что он мой дворецкий, велите, чтобы он подождал и никуда не уходил. Я скоро вернусь.

И, взяв фиакр, она направилась в банк, где в ячейке депозитного сейфа хранился заветный вексель на семьдесят пять тысяч франков.

Амалия обменяла его на деньги, взяла из них пять тысяч франков, а остаток положила в тот же сейф. Сунув руку в сумочку, она обнаружила там пустую шкатулку. «Если меня возьмут с этой уликой, – подумала Амалия, – мне конец». Дернув щекой, она швырнула шкатулку в сейф, поверх пачек с купюрами, захлопнула дверцу и заперла ее. Даже если Готье добьется разрешения на обыск в ее доме, в банк его не пустят никогда.

«Так, – подумала Амалия, переведя дух. – А теперь – Франсуа».

Когда она вернулась в особняк, вор уже ждал ее. Он обрадовался ей, словно они были старыми друзьями.

– Прекрасно, – сказала Амалия Добраницкому и двум агентам, которые были с ним. – А теперь можете идти.

Добраницкий со значением кашлянул, покосившись на Франсуа.

– Но наше дело…

– Когда у меня будут новости, – нетерпеливо оборвала его Амалия, – я дам вам знать.

Добраницкий и его люди покинули особняк, а Амалия обернулась к Франсуа.

– Ну что, мадам? – спросил мошенник, блестя глазами. – Вы его видели?

– Он прислал вместо себя какого-то шаромыжника, – отозвалась Амалия. – Разговора не получилось. – Она поколебалась, но потом все-таки сказала: – Когда мы с ним беседовали, в саду откуда-то появился инспектор Готье. Посланец решил, что я с ним заодно, и бежал.

– Черт возьми! – пробормотал ошарашенный Франсуа. – Вот черт возьми!

Амалия отвернулась.

– Боюсь, вам лучше некоторое время не встречаться с вашими… мм… друзьями, – выдавила она из себя. – Мало ли что они могут подумать. Мне очень жаль, что все так получилось. Я думаю, Готье следил за мной, но вряд ли мне удастся убедить в этом принца воров. – Она протянула своему помощнику деньги. – Держите, Франсуа. Здесь пять тысяч франков вместо двух. Да, и еще… – Амалия подошла к дивану и, приподняв одну из подушек, извлекла из-под нее сверток с драгоценностями герцогини де Лотреамон. – Забирайте. Здесь все, как и договаривались.

Франсуа не верил своим глазам. Он был готов к любому подвоху, но то, что с ним обошлись честно, да еще дали больше денег, чем обещали, подкосило его. Он посмотрел на деньги – они явно не были фальшивыми. Драгоценности тоже оказались все на месте.

– А что теперь? – спросил он, чтобы хоть что-то сказать.

– Ничего. – Амалия рухнула на стул и, поставив локти на стол, подперла руками голову. – Теперь уходите. И постарайтесь не попадаться полиции.

– А как же те письма? – пробормотал Франсуа, ничего не понимая.

– Письма теперь для меня потеряны, – горько отозвалась Амалия. – После того, что случилось сегодня в саду Тюильри, принц воров точно не захочет иметь со мной дела.

Она хотела, чтобы Франсуа поскорее ушел, но он все мешкал и никак не решался удалиться.

– Однако, может быть, вам все-таки удастся объясниться… – робко пробормотал он. – Ведь люди не безгрешны, они совершают разные поступки… и часто ошибаются. – Амалия молчала, и Франсуа решил, что дело именно в этом. Когда-то она совершила ошибку, и Монталамбер пытался шантажировать ее, и теперь она боится, как бы ее муж не узнал о той ошибке. – Я уверен, если ваш муж любит вас, он вас простит, – закончил Франсуа.

Это было уже слишком, и Амалия сорвалась с места.

– Да при чем тут любовь?! – в ярости вскричала она. – При чем тут любовь, боже мой?! Мне нужен развод, понимаешь ли ты, развод! А у меня сын, и если я не добуду эти проклятые письма… если я не найду их… муж отберет у меня ребенка, и я никогда его не увижу! Это ты понимаешь? Не понимаешь? – По ее щекам текли слезы. – Ну, тогда убирайся ко всем чертям!

Не помня себя, Франсуа опрометью выскочил на лестницу и опомнился только тогда, когда за ним захлопнулась дверь особняка.

«До чего же по-разному устроены люди! – думал вор, бредя по улице в направлении вокзала Сен-Лазар. – Моя собственная мать бросила меня на помойке, стоило мне родиться, и если бы меня не подобрали добрые люди, я бы наверняка не прожил и дня. А эта странная женщина готова на все, лишь бы ее ребенок остался с ней. Казалось бы, такая молодая, могла бы пожить для себя, тем более что у ребенка отец имеется, а вот поди ж ты…» И он вздохнул, вспоминая глаза Амалии, ее сосредоточенное лицо и маленький рот с твердо очерченными уголками. «Как это скверно – быть никому не нужным!» – подумал он через несколько мгновений и вздохнул снова.

Если бы Франсуа поменьше вздыхал и внимательнее смотрел по сторонам, он бы наверняка уже заметил щуплого бледного мальчишку, который следовал за ним от самого дома Амалии. Но так как Франсуа был погружен в свои невеселые мысли, он, ничего не заподозрив, добрался до вокзала, где и купил билет на ближайший поезд. Амалия была права – после того, что случилось в саду Тюильри, оставаться в Париже ему было небезопасно.

Что же до самой Амалии, то как раз в эти мгновения она переодевалась в свое любимое золотистое платье, расшитое золотистыми же цветами. Ей еще предстояло отчитаться перед графом Шереметевым, а разговор, как она предвидела, предстоял нелегкий.

«Конечно, у меня есть одна зацепка… Так что в каком-то смысле даже хорошо, что мне удалось поговорить с этим несносным Готье. По крайней мере, он выдал один многозначительный факт, на который сам не обратил внимания, ну а я… Впрочем, там видно будет».

И Амалия, надушившись ландышевой водой, бросила на себя последний взгляд в зеркало, поправила шляпку и, прихватив сумочку, вышла из дома. На улице она взяла фиакр и велела отвезти себя в посольство.

– Как все прошло, Амалия Константиновна?

Такими словами встретил ее граф Шереметев.

– Не так, как я рассчитывала, – сокрушенно промолвила Амалия и рассказала о свидании в саду Тюильри и о том, что за ним последовало.

– Досадно, – пробормотал граф. – Очень досадно! Получается, что инспектор Готье подозревает вас в убийстве, которое на самом деле совершил принц воров.

– Его посланец сказал, – напомнила Амалия, – что они не имеют к убийству никакого отношения.

Граф резко обернулся и саркастически посмотрел на нее.

– А вы ему поверили! Ах, Амалия Константиновна, Амалия Константиновна… Да разве таким людям можно верить? Право слово, вы меня удивляете!

– Я полагаю, что нам на самом деле безразлично, кто убил Монталамбера, – твердо промолвила Амалия. – Однако полиция, разумеется, вовсе так не считает. Поэтому я убедительно прошу ваше сиятельство навести самые подробные справки об инспекторе Анри Готье, который сегодня так некстати появился в Тюильри. Я хочу знать о нем все: где он живет, сколько лет работает в полиции, какие дела ему удалось раскрыть, можно ли, наконец, его подкупить. Это очень важно.

В глазах Шереметева мелькнул огонек понимания.

– Что ж, баронесса, сегодня я как раз встречаюсь с префектом и… – Он остановился. – Кстати, я не сказал вам, что вы тоже приглашены?

– Приглашена? – удивилась Амалия. – Куда?

– На званый вечер, – отозвался граф, открывая один из ящиков своего стола и вынимая из него конверт с позолоченным гербом. – Меня попросили передать это вам.

Амалия взяла конверт, извлекла из него приглашение и бегло взглянула на стоящее в самом конце имя.

– Жером де Сен-Мартен? Не знаю такого. И вообще, сейчас я не расположена посещать званые вечера. – Она положила приглашение обратно в конверт.

– Вы танцевали с ним на балу у герцогини де Лотреамон, – напомнил граф. – Такой приземистый господин…

– А, специалист по дворянским генеалогиям! – воскликнула Амалия.

Граф улыбнулся.

– Именно. Кстати, он большой друг Люсьена де Марсильяка. И не только друг, но и единомышленник.

– Единомышленник? – подняла брови Амалия.

– Они оба бонапартисты, – пояснил граф. – Журналист Марсильяк – по убеждениям, а месье Сен-Мартен к тому же еще и по крови. Возможно, вы не знаете, но он родной внук Наполеона, который когда-то питал благосклонность к некой мадам Сен-Мартен.

– В самом деле? – заинтересовалась Амалия.

– Да, именно так. Похоже, вы произвели на месье Сен-Мартена впечатление, как, впрочем, и на месье Марсильяка. Люсьен просто в восторге от вас. Все эти дни он пытался вас разыскать, но я счел, что ни к чему вас беспокоить, и отвечал, что вам пришлось уехать по делам. Не знаю, право, зачем я говорю вам все это, раз уж вы твердо решили не идти на вечер…

– По правде говоря, я еще не знаю, – призналась Амалия. Услышав, что Сен-Мартен – внук самого великого императора, она заколебалась. Но снобизм тут был вовсе ни при чем, просто, раз уж невозможно увидеть живого Наполеона, надо посмотреть хотя бы на его внука, коли представляется такая возможность. – Значит, префект будет на званом вечере?

– Да, и вы сможете сами поговорить с ним, если хотите.

Амалия провела рукой по лицу.

– Дело в том, ваше сиятельство, что мне нужны сведения не только о Готье, но и еще о четырех людях. – И она назвала, о ком идет речь.

– По-моему, вы уже узнали о них все, что только можно, – заметил граф. – Разве нет?

– Не совсем так, ваше сиятельство, – после секундного колебания ответила Амалия. – На сей раз мне нужны подробности, скажем так, полицейского порядка. Потому что у меня появилась одна мысль, и мне во что бы то ни стало хочется ее проверить.

И она рассказала графу, как кое-что в словах Анри Готье навело ее на догадку, как именно они могут выйти на принца воров.

– Что ж, – отрывисто бросил Шереметев, едва баронесса закончила, – полагаю, это весьма возможно. Действуйте! А что касается полицейского господина, – он скривился, – то можете о нем не волноваться. Я позабочусь, чтобы он больше не смог вам мешать. – Граф поцеловал Амалии руку и проводил ее до двери. – Стало быть, до вечера, госпожа баронесса?

– До вечера, ваше сиятельство, – ответила она.

Глава 8

Ален снял кепку, сбил рукавом пот со лба и вновь надел ее. Черт возьми, как он мог так купиться? Ведь знал же, чувствовал, что ничего путного не выйдет из свидания в саду Тюильри! Еще повезло, что он вовремя заметил того полицейского – прежде, чем тот успел его сцапать. Хорош бы он был, в самом деле, если бы дал себя схватить!

Размышляя об этом, Ален свернул на узенькую неприметную улочку, где находились дома весьма подозрительного вида, перескочил через пересохшую канаву и зашагал к стоящему посреди пустыря дому. Это было грязное, бедное, обшарпанное жилище, каких немало водилось в этой части Парижа. Возле дома слонялся трехцветный кот с ободранным ухом. Заметив Алена, он остановился и, поджав одну лапку, с любопытством уставился на него.

– Ну, чего пялишься? – сухо спросил у него Ален, рывком открывая дверь. Однако кот, понятное дело, ничего не ответил, и Ален вошел в дом.

В комнате, в которой он оказался, находилась куча народу. Был тут высокий малый с бритой желтоватой головой и щербатыми зубами. Был маленький вертлявый человечек со скрюченными пальцами. Была необыкновенно красивая молодая черноволосая женщина с холодными серыми глазами. Был рыжий кудрявый парень, сосредоточенно вырезавший что-то ножом на столе. Напротив него сидел другой, русоволосый, с глуповатым лицом деревенского увальня. Всхлипывая, он читал какие-то бумаги и то и дело утирал грязной рукой мокрые глаза. Шестой член шайки стоял возле окна и, заложив руки в карманы, смотрел на пустырь. У него было мрачное лицо бандита, правую щеку которого пересекал поперек плохо заживший широкий шрам. Когда дверь растворилась, он обернулся.

– О, наконец-то и принц пришел, – произнес мрачный человек.

– Здорово, Селезень, – отозвался Ален. Он подошел к красивой женщине и небрежно поцеловал ее в губы. – Здравствуй, Изабель, моя радость!

Увалень за столом всхлипнул и вытер слезы. Ален неодобрительно покачал головой.

– И что ты в них нашел, а? – спросил рыжий парень.

– И не говори, – поддержала его красавица Изабель. – Читает и рыдает, как водосточная труба. Смех, да и только!

– Ну так ведь трогательно очень! – всхлипывая, признался увалень. – И слова такие… За душу берут! – Он ткнул себя в грудь грязным пальцем. – Вы, пишет, единственное на свете, что у меня есть, мой луч света в царящей вокруг тьме. Каково, а?

Мрачный Селезень покрутил головой и фыркнул.

– Заткнулся бы ты лучше, луч света, – со скучающей гримасой промолвил он, после чего вынул из кармана горсть орехов и стал колоть их на подоконнике, по-прежнему зорко поглядывая за окно.

Изабель обернулась к Алену.

– Как прошло свидание, мой принц? – задорно спросила она.

Ален усмехнулся:

– Никак. Там появился легавый.

Селезень уронил орех и грязно выругался.

– Так я и знал! – воскликнул вертлявый человечек со скрюченными пальцами. – Я же предупреждал тебя, принц! Не стоило туда ходить!

– Угасни, Россиньоль, – велела Изабель. В глазах ее застыла тревога. – Что там случилось, Ален?

Принц воров царственно пожал плечами и снял кепку.

– Ничего. Как только я заметил легавого, сразу же сбежал. Одно утешение – успел сбагрить шкатулку за пять сотен.

– Говорил же, нельзя Франсуа доверять, – вмешался до того молчавший бандит, высокий и щербатый. – Что хорошего можно ждать от отшельника!

– Ладно, ладно, – оборвал их Ален. – Задним-то умом вы все хороши!

– Убить мало эту суку, – сказал Селезень.

Ален неодобрительно поморщился.

– Если честно, я не уверен, что это она пригласила легавого. Когда она его заметила, у нее сделался такой вид, будто она увидела привидение.

– Уверен – не уверен, – проворчал рыжий, – надо было нас с собой взять. Мы бы ее как следует прижали и…

– Заткнись, Колен, – осадила его Изабель. – Тебе бы только прижать кого-нибудь, олух! Тоже мне, сердцеед нашелся!

Бандиты захохотали.

– Она предложила мне пятьдесят тысяч франков, – неожиданно промолвил Ален.

Смех стих, словно его отрезали ножом. Даже углубившийся в чтение увалень поднял глаза, и его рука, которой он вытирал слезы, замерла в воздухе.

– Сколько? – ошеломленно спросил Россиньоль.

– Пятьдесят тысяч франков, – повторил Ален. – Вот такие дела.

Первым опомнился щербатый бандит с бритой головой.

– Вздор! – решительно заявил он. – Чтобы такие деньги – за какие-то бумажки…

– А те люди? – внезапно напомнила Изабель. – Ведь и они наняли нас не просто так! Из всего, что находилось в доме, им были нужны только письма!

Россиньоль щелкнул своими скрюченными пальцами.

– Что-то тут нечисто, – убежденно заявил он. – Да, что-то тут не так.

Изабель и Ален переглянулись.

– Тот тип, в маске… – нерешительно начала Изабель. – Он ведь обещал заплатить нам только десять тысяч.

– То-то и оно, – тяжелым голосом уронил Ален.

– Но она привела легавого! – воскликнул Селезень. – Как можно ей верить?

– Брось, – осадил его рыжий Колен.

– Принц же поверил, верно, Ален? – Глаза Изабель были прикованы к лицу принца воров, который хмуро покусывал нижнюю губу. – Так или не так?

Ален тяжело опустился на стул.

– Мне показалось, что эта дама была настроена очень решительно, – сказал он наконец. – Попроси я даже сто тысяч, она бы и их дала, не задумываясь.

– Что же ты их не попросил? – холодно усмехнулся Селезень. – Ах да! Тебе же легавый помешал!

Но Ален бросил на него такой взгляд, что Селезень чуть не поперхнулся орешком.

– Следи за языком, – угрожающе сказала Изабель. – Не то…

– Не то что, красавица? – с вызовом спросил Селезень. – Прирежешь меня? А?

– А что? – заметил Россиньоль. – Она вполне на это способна. Прирезала же она своего отчима, который к ней приставал!

– Хватит! – рявкнул Ален. – Заткнитесь все! Слушай, Тростинка, – обратился он к читающему бандиту, – ты же эти письма наизусть выучил. Как, по-твоему, есть в них что-нибудь такое, за что можно было бы заплатить пятьдесят кусков?

Тростинка немного подумал и хлюпнул носом.

– Все зависит от того, кем они написаны, – наконец ответил он. – Сам посуди: не зря же покойный граф хранил их в сейфе!

– Кстати, отчего он все-таки стал покойным? – вмешался Колен. – Это баронесса его ухлопала?

Ален поморщился.

– Не знаю, – признался он. – Честно говоря, она не похожа на человека, который способен на такое.

– Уверен? – ехидно осведомился Селезень. Даже его шрам, и тот, казалось, сделал попытку ухмыльнуться.

– А мне не дают покоя пятьдесят тысяч… – заметила Изабель.

– Какое совпадение, – осклабился Селезень. – Мне тоже. – Он бросил взгляд за окно и насторожился. – Шухер, сюда кто-то идет! Нет, – тотчас перебил он сам себя, – все в порядке. Это Леваллуа.

Через несколько минут в комнату бочком вошел довольно крупный, широкоплечий детина со светлыми волосами, белесыми ресницами и веснушками на носу. Правая его рука была перевязана, на физиономии красовалось несколько плохо заживших синяков.

– Гы-гы, старик! – обрадовался рыжий Колен. – Здорово тебе досталось, однако!

– Здравствуй, Венсан, – сказала Изабель. – А мы думали, ты все еще в больнице.

Детина растерянно мигнул и потупился.

– Шутишь? – недоверчиво спросил он. – Я больницы терпеть не могу!

– Зачем ты пришел, Венсан? – вмешался Ален.

Детина потупился еще сильнее.

– Ну так это… Сегодня же вы пойдете за деньгами, верно?

– А, вот оно что, – протянул Селезень. – А я-то думал, ты просто проведать нас пришел.

– Нас и так там будет семь человек, – проговорил принц воров. – С тобой уже восемь. И потом, чем ты можешь нам помочь? У тебя же рука сломана.

– Заживет, – отозвался бывший кучер графа де Монталамбера. – Я хочу идти с вами.

Ален неодобрительно сдвинул брови.

– Ты что-то перепутал, Венсан, – хладнокровно промолвила Изабель. – Здесь не ты отдаешь приказания. Здесь распоряжается принц воров, а он сказал, что ты никуда не пойдешь.

– Но я бы хотел вам помочь! – вскинулся Венсан.

– Вот и поможешь, – отозвался Колен. – Будешь сидеть тут и стеречь дом до нашего возвращения.

Венсан обиженно покрутил голевой и опустился на стул.

– До встречи еще несколько часов, – сказал Ален. – Снарядитесь хорошенько, ребята. Мало ли какой сюрприз нам вздумают преподнести.

– Пусть только попробуют, – отозвался Селезень. Он вытащил из-за пазухи револьвер и, откинув барабан, стал перезаряжать его.

– А я бы не стал торопиться, – внезапно подал голос Россиньоль.

– Ты что, спятил? – ледяным тоном спросила у него Изабель. – Не хочешь получить свою долю от десяти тысяч франков?

– Между прочим, – упрямо сказал Россиньоль, – кое-кто обещал нам пятьдесят. Я, конечно, не математик, но знаю, что между десятью и пятьюдесятью есть большая разница, особенно когда речь идет о тысячах. По-моему, эти типы, которые заказали нам письма, просто пытаются нас надуть.

– Россиньоль! – предостерегающе сказала Изабель. Глаза ее горели недобрым огнем, но ее собеседник не обратил на это никакого внимания.

– На твоем месте, – заметил он, обращаясь к хмурому Алену, – я бы поднял цену. Если дамочка хотела дать за письма пятьдесят кусков, значит, они точно стоят больше, чем десять.

– Дамочка, – прошипела Изабель, – заманила принца в засаду!

– Не смешите меня, – отмахнулся Россиньоль. – Один паршивый полицейский – разве это засада?

– Он прав, – неожиданно поддержал его Колен. – Кстати, принц, коль уж мы заговорили об этом, скажи: а легавый, он вообще пытался следовать за тобой?

– Нет, – хмуро ответил Ален. – Он просто подошел к той бабе, и они о чем-то заговорили.

– Тогда его появление могло быть и простым совпадением, – заметил Колен. – В конце концов, никому не возбраняется гулять в саду Тюильри.

Изабель подошла к нему и стала перед ним, уперев руки в бока.

– Ты на что это намекаешь? – с вызовом спросила она. Ноздри ее раздувались.

– Ни на что, – просто ответил бандит. – Просто мне странно, что столько народу гоняется за какими-то паршивыми любовными письмами, которые только и способны, что выжать слезу из нашего Ксавье. – И он кивнул на всхлипывающего увальня, который вновь углубился в чтение и не слушал, что говорили вокруг него.

Поневоле Ален рассердился.

– Хватит читать эту чушь! – рявкнул он, выхватывая у Ксавье-Тростинки всю пачку писем. – Ладно, теперь слушайте меня. Нас подрядили за десять тысяч достать бумаги из сейфа. Верно? Работу мы выполнили, письма у нас. Верно?

– Жаль, что мы все-таки не знаем, кто их писал, – вклинился Селезень, пряча револьвер. – Если бы хоть это прояснилось, мы бы поняли, сколько они на самом деле стоят.

Ален поморщился, проглядывая пожелтевшие от времени листки.

– Да ничего тут не понять, – промолвил он. – По датам ясно, что писались они довольно давно, почти двадцать лет тому назад. Письма адресованы какой-то Марии, а писал их некий Александр. Вот и все. Вы представляете, сколько во Франции Марий? Да мы можем хоть сто лет искать нужную – и не отыщем.

– Да, но там сказано, что она принцесса[9], – робко вмешался Тростинка.

– Что? – вырвалось у Изабель.

– Ну да, – подтвердил Тростинка. – В том письме, что подписано пятым апреля, Александр называет свою Марию именно так.

– Однако! – вырвалось у Селезня. – Но если дамочка и впрямь принцесса, то это меняет дело. Это меняет все! Теперь понятно, почему за письма нам предлагали пятьдесят тысяч!

– А что насчет Александра? – осведомился Россиньоль. – Как вы думаете, кто он такой? Вообще-то Александров на свете куда меньше, чем Марий.

– Может, Александр Македонский? – робко предположил кучер.

Его догадка вызвала настоящий взрыв веселья.

– Ох уж этот Венсан! – хохотал рыжий Колен. – Коли уж скажет, так скажет!

– Венсан, занимался бы ты лучше своими лошадьми, ей-богу, – сказал Ален, хлопая его связкой писем по здоровой руке. – Какой Александр Македонский, ты что, очумел? Он же давно умер!

– Совсем давно? – недоверчиво спросил Венсан, хлопая ресницами.

Тут Изабель захохотала так, что упала на стул.

– Венсан, ну ты уморил! Александр Македонский… это надо же…

Кучер надулся и уставился в угол. Ему вовсе не нравилось, когда приятели смеялись над ним.

– Так что будем делать с принцессой, принц? – неожиданно спросил Россиньоль, перестав смеяться. – И с письмами?

Ален пожал плечами:

– Как – что? Что надо, старик.

– А все-таки? – допытывался Россиньоль.

Ален поглядел на пачку писем и улыбнулся.

– Раз уж они адресованы настоящей принцессе, то не можем же мы брать за них, как будто она простая прачка, верно? Вдобавок работа выдалась тяжелая, пришлось убрать графа…

– Но мы его не убивали, – заметила Изабель.

– Верно, только наш заказчик про то не знает, – спокойно ответил Ален. – В общем, я намерен запросить у него больше десяти тысяч.

– Вот это дело! – одобрительно прогудел Селезень.

– Если он хочет получить письма, пускай раскошеливается, – поддержал принца воров щербатый. – А то всякая сволочь пытается нас надуть…

Один Тростинка, казалось, жалел, что им придется скоро расстаться с письмами. Он посмотрел на пачку в руках Алена и тяжело вздохнул.

– Ладно, – сказал принц воров. – Пока еще время есть, поедим, а там потихоньку начнем готовиться к отбытию. Венсан! Ты останешься здесь и будешь караулить. – Кучер хотел что-то возразить, но Ален опередил его. – Я сказал – останешься здесь, и точка! Если ты боишься, что мы не отдадим тебе твою долю, то успокойся. Я свое слово держу крепко, ты знаешь.

– Да я тебе доверяю, принц, – обиженно запыхтел Венсан. – И вообще, не в том вовсе дело! Просто мне не нравится наш заказчик, я нутром чую, тут что-то неладно. Вот честное слово! – Он жалобно покосился на Алена. – Может, ты мне все-таки позволишь пойти с вами? Для подстраховки, а?

– Я сказал – нет! – жестко промолвил Ален, и его светлые глаза сделались холодными, как лед. – Ты останешься здесь, а остальные пойдут со мной. А теперь, Изабель, накрывай на стол. Я чертовски проголодался.

Часть III

Принц воров

Глава 1

– Господин и госпожа де Креки! – возвестил лакей. И продолжил: – Месье Ланглуа! Граф и графиня де ла Терн!

Вечер у Жерома де Сен-Мартена обещал быть весьма людным. Здесь были аристократы, жены аристократов (далеко не всегда аристократического происхождения, вопреки тому, что можно было ожидать), депутаты из числа бонапартистов, один знаменитый оперный певец, дюжина журналистов, престарелая мадам Ларейни, которая целых девять раз побывала замужем и теперь жила одна с тремя кошками, двумя канарейками и собственным легкомысленным характером. Чуть позже приехали академик Фернан Шанталь, знаменитый своими исследованиями в области древней литературы, банкир Дюссолье, прославившийся своими миллионами, и писатель Саварен, известный своими книгами, своим остроумием, а также тем, что в его постели побывала едва ли не половина находящихся на вечере женщин. Так что можно понять раздражение банкира, когда пришедшая с ним хорошенькая кудрявая актриса Лафрессанж оставила его и вовсю принялась кокетничать с Савареном.

– Ах, месье, – умильно шептала она, заглядывая писателю в глаза, – я так люблю ваши книги! Скажите, а это трудно – писать?

– Нет ничего проще, мадам, – отвечал Саварен с улыбкой. – Прежде всего вы берете кипу бумаги, потом хорошее перо, а потом принимаетесь думать. И все, что вы придумываете, вы описываете на бумаге. Пером.

– Ах, месье, полно вам! – воскликнула мадам Ларейни, по старой привычке жеманясь и поджимая увядшие губки. – Ведь стать писателем вовсе не так просто, как вы только что сказали!

– Право, проще, чем вы думаете, мадам, – отозвался Саварен, оглядываясь на проходящую мимо блондинку в вишневом атласном платье. – Если за то, что вы пишете, вам платят, значит, все в порядке, вы писатель. Если нет, – он ехидно покосился на спешащего за блондинкой Люсьена де Марсильяка, – вам прямая дорога в журналисты.

– Однако вы язва, месье! – заметила мадам Ларейни.

– Баронесса Корф! – вскричал Марсильяк, догнав Амалию. – Нет слов, чтобы выразить, как я счастлив вновь видеть вас!

Он буквально пожирал ее глазами, и Амалия с улыбкой предоставила ему эту возможность. Она знала, что ослепительна, и не видела причин скрывать это.

– Кажется, я видела месье Саварена? – спросила она, кончиком веера указывая на писателя.

– Да, он здесь, – довольно сухо подтвердил Марсильяк. Они с Савареном терпеть не могли друг друга – с тех пор, как Марсильяк увел у писателя его любовницу, а тот отомстил, разрушив намечавшийся выгодный брак журналиста. – Кстати… Не знаю, правда ли это, но ходят упорные слухи, что романы месье Саварена выходят быстрее, чем он успевает их писать. – Журналист понизил голос. – Поговаривают, будто он пользуется услугами литературных негров.

– Да что вы говорите! – воскликнула Амалия. По тону журналиста она догадалась, что писатель чем-то насолил ему, но говорить об этом с Люсьеном явно было бессмысленно.

– А вот академик Шанталь, – ухватился Люсьен за первую же возможность отвлечь приглянувшуюся ему красавицу от опостылевшего сердцееда. – Хотите, я познакомлю вас с ним? – И, не слушая ответа Амалии, он решительно увлек ее за собой.

В самом деле, маленький академик, старый, сморщенный и почти лысый, представлял для него куда меньше опасности, чем черноволосый красавец Саварен с его холеными усиками и жгучими глазами.

– Месье Шанталь, позвольте вам представить баронессу Корф, подданную русского царя. Она весьма о вас наслышана и пожелала, чтобы я познакомил вас с ней.

Радуясь своей сообразительности, Люсьен прямо-таки сиял улыбкой, но его радости быстро пришел конец, потому что, завидев Амалию, сморщенный старичок словно преобразился. Он заявил, что для него великая честь познакомиться с баронессой, что он питает к русскому царю самые лучшие чувства, а что касается его подданных, по крайней мере некоторых, то он, Шанталь, готов ради них съесть свои академические пальмы с учебником латыни в придачу. По крайней мере, именно таков был смысл его весьма напыщенной речи.

– Как вы относитесь к Плинию, баронесса? – учтиво спросил он.

– К какому именно Плинию – Старшему или Младшему? – поинтересовалась Амалия.

Старичок радостно закудахтал:

– Верите ли, госпожа баронесса, но я так и знал, что вы непременно спросите об этом! Как ни печально, но уже в наши дни образование утрачивает свою былую ценность, и недалеки те времена, когда большинство людей с трудом сможет отличить Горация от Овидия. Что касается Плиниев, то их прямо-таки преступно часто смешивают! Хотя между Старшим и Младшим Плинием нет абсолютно ничего общего, и даже стиль…

Амалия беспомощно оглянулась на журналиста, и Люсьен немедленно воспрянул духом.

– Кажется, вы еще незнакомы с хозяином дома? – поспешно спросил он. – Простите, месье Шанталь, но я просто обязан украсть у вас госпожу баронессу. Обещаю, я ее верну!

И он увел Амалию из-под самого носа академика, да так ловко, что бедному Шанталю осталось только стоять на месте да хлопать глазами.

– Простите, – сказал Марсильяк Амалии. – Это моя ошибка. Старик просто помешан на древних писателях… Жером! Это баронесса Амалия Корф. Баронесса, это Жером де Сен-Мартен.

– Кажется, мы уже знакомы, – заметила Амалия, протягивая руку хозяину дома.

– О да, к счастью, – с улыбкой отвечал тот.

Теперь, зная, кем именно является этот человек, Амалия внимательнее посмотрела на него. Признаться, она была разочарована. Она ожидала увидеть во внуке героя хоть какое-то сходство с великим императором, но перед ней стоял обыкновенный мужчина средних лет, невысокий, темноволосый, с заурядным лицом и близорукими глазами. Общего с Наполеоном у Жерома де Сен-Мартена был разве что серый сюртук, да и в том была заслуга не его, а портного. Тем не менее Амалия сказала:

– Рада вновь видеть вас, месье де Сен-Мартен.

К ним подошла герцогиня де Лотреамон. Взгляд, каким она наградила Амалию, не сулил последней ровным счетом ничего хорошего.

– Дорогой Люсьен, – проворковала герцогиня, беря под руку журналиста, – а я тебя везде ищу! Вы позволите? – И она уволокла кузена на буксире, как пиратский корабль тащит захваченное судно. Потомок Наполеона с улыбкой поглядел им вслед.

– Вы со многими здесь знакомы, баронесса? Нет? Тогда я сочту за честь представить вас. – И он повел Амалию по гостиной, знакомя с гостями.

– А это кто? – спросила Амалия, подбородком указывая на молодого блондина, который разговаривал с депутатом Кассиньяком и нет-нет да поглядывал на нее. Именно с ним она столкнулась когда-то на лестнице, покидая бал герцогини де Лотреамон.

– Принц Луи де Ларжильер, – ответил Жером.

Амалия подняла брови.

– Я слышала, он сторонник графа Парижского, – не удержалась она. – Разве он не роялист?

Жером улыбнулся.

– А вы думали, у меня бывают только бонапартисты? Вовсе нет. Шанталь, к примеру, республиканец. Говорят, он даже сочувствовал коммунарам… Писатель Саварен вообще не имеет никаких политических убеждений – он выше этого. Да и вашего знакомого графа Шереметева, – Сен-Мартен поглядел на русского посла, который в углу гостиной беседовал о чем-то с префектом полиции, – трудно назвать нашим другом.

Закончив беседу с Кассиньяком, принц Луи подошел к Жерому и Амалии.

– О чем это ты говорил с нашим Полем? – осведомился у него Жером. – Уж не вызывал ли его на дуэль?

– Если бы я вызвал его на дуэль, тебе пришлось бы срочно заказывать ему траурный венок, – беззлобно отозвался принц. – Надеюсь, это не твоя жена, – добавил он, косясь на Амалию, – не то венок придется заказывать тебе.

«Казарменный юмор», – мелькнуло в голове у Амалии. Где-то в газете она читала, что принц служит под началом не то герцога Омальского, не то герцога Шартрского. Оба эти вельможи королевской крови были его ближайшими родственниками.

– Луи, умоляю тебя, оставь свои шутки, – с гримасой досады промолвил Жером. – Не то госпожа баронесса подумает, что ты дурно воспитан.

Луи смутился. По правде говоря, он счел Амалию слишком красивой для того, чтобы быть аристократкой, и решил, что она какая-нибудь актриса вроде Лафрессанж. Известие, что она одного с ним круга, приятно удивило его.

– Я знаю, мне нет прощения, – смиренно сказал он. – Но, может быть, – прибавил он, обращаясь к Жерому, – ты все-таки представишь меня?

Без особой охоты Сен-Мартен выполнил его просьбу. Принц поцеловал Амалии руку и сказал, что, вне всяких сомнений, она является самой красивой дамой на этом вечере.

– А вы, сударь, самый галантный кавалер, – с едва различимой иронией отозвалась Амалия.

Принц заверил, что в ее присутствии не проявлять галантности – преступление. Амалия слушала его, рассеянно обмахиваясь веером, и прикидывала, через какое время она сможет без свидетелей переговорить с послом, а принц Луи, чувствуя, что мыслями красавица находится где-то далеко, распустил павлиний хвост своего красноречия. Он осыпал Амалию комплиментами, как бы между прочим попытался у нее выспросить, давно ли она замужем и где обретается барон Корф, дал понять, что остальные приглашенные ни черта не стоят, потому что, когда появляется солнце, звезды должны исчезнуть… Но похвалы, которые расточал Амалии красивый породистый блондин, не трогали ее, и то, что ее собеседник был самым настоящим французским принцем, не заставляло ее сердце биться ни на удар чаще.

– Вы бываете в театре? – спросил Луи, положительно отчаявшийся хоть чем-нибудь заинтересовать загадочную особу, которая смотрела на него так, словно он был самым обыкновенным смертным.

– Нет, – ответила Амалия.

– А в опере?

– Нет, ваше высочество.

– А на скачках? – обескураженно спросил принц.

Жером де Сен-Мартен стоял тут же, заложив руки за спину, и силился спрятать улыбку, которую вызывала у него каждая новая попытка Луи завоевать очаровательную незнакомку. Определенно, Амалия была не из тех, что сразу же сдаются на милость победителя.

Услышав очередное «нет», принц почти пал духом, но тут ему в голову пришла новая мысль.

– В таком случае, – сказал он, – я буду счастлив сопровождать вас во вторник на званый вечер к графу Парижскому. – Он наклонился к Амалии и доверительно шепнул: – Даже не все аристократы удостаиваются приглашения к наследнику Генриха Пятого![10]

Однако у Амалии не было никакого желания идти к графу Парижскому. Слабые наследники великих королей, как и бесталанные дети гениальных родителей, всегда вызывали у нее скуку, если не откровенную брезгливость. Кроме того, являясь агентом русского царя, она была обязана проявлять осмотрительность в выборе знакомств, а ее присутствие на вечере у роялистов без санкции Шереметева могло быть очень плохо истолковано.

– Генрих Пятый? – подняла она свои тонкие брови. – Не знаю такого короля.

И прежде чем принц Луи сообразил, что можно ответить на столь бестактное и, прямо скажем, отдающее республиканским духом замечание, сложила свой веер и скользнула прочь.

Глава 2

– Рад вас видеть, Амалия Константиновна, – сказал Шереметев, целуя баронессе руку. Он обернулся и посмотрел на принца де Ларжильера. – Это ведь принц Луи, не так ли?

– Ваше сиятельство не ошибается, – отвечала Амалия. – Вы выяснили у префекта то, о чем я вас просила?

Шереметев сел в кресло. Амалия последовала его примеру, устроившись рядом.

– Сначала то, что касается инспектора Готье, – заговорил Шереметев, краем глаза наблюдая за принцем, который кусал губы и проявлял все признаки нетерпения. – Скажите, баронесса: вы и в самом деле что-то подозревали или же просто так решили навести справки об этом господине?

– Подозревала? – озадаченно переспросила Амалия.

Граф Шереметев вздохнул.

– Возможно, я и впрямь чересчур мнителен, – заметил он. – Так вот, Амалия Константиновна, Анри Готье ведет дело о краже у герцогини де Лотреамон, но расследование убийства графа де Монталамбера находится не в его компетенции. Вот так.

– Очень любопытно… – задумчиво протянула Амалия. – А префект уверен, что инспектор не имеет к расследованию убийства никакого отношения?

– Абсолютно уверен, – твердо ответил граф. – Вторым делом занимается совершенно другой человек.

– Ну что ж, – Амалия глубоко вздохнула, – по крайней мере, теперь ясно, почему Анри Готье подошел ко мне в саду Тюильри, вместо того чтобы вызвать меня в префектуру для официального допроса. У него просто не было таких полномочий.

– Что, с одной стороны, упрощает дело, – заметил граф Шереметев, – поскольку, если его поиски зайдут слишком далеко, мы всегда сможем указать ему на его место. С другой стороны, все усложняется, ибо, признаюсь вам, причины рвения молодого инспектора для меня непонятны.

– Префект что-нибудь знает о Готье? – вместо ответа спросила Амалия.

– Кое-что, – отозвался Шереметев. – Анри Готье, двадцать четыре года, переведен в Париж из Сомюра, где хорошо себя зарекомендовал. Начальство характеризует его как внимательного, добросовестного, исполнительного полицейского. Не женат, вредных привычек не имеет. В префектуре им весьма довольны.

Амалия поморщилась. Она прекрасно знала, как бывают порой опасны внимательные, добросовестные люди, особенно если они полицейские, лишенные вредных привычек.

– Вот вы сами и назвали причину его рвения, – сказала она. – Из Сомюра, стало быть, провинциал, мечтающий отличиться. Вряд ли расследование какой-то кражи, пусть даже у герцогини, поможет ему стать комиссаром полиции, а если инспектору удастся раскрыть нашумевшее убийство – совсем другое дело.

– Так или иначе, мы не можем позволить, чтобы он вертелся возле вас и выпытывал, каким образом вы были связаны с убитым, – промолвил граф Шереметев, снисходительно кивая на приветствие какого-то журналиста. – Поэтому я решил воспользоваться вашим же методом.

– Каким еще методом? – Амалия похолодела.

– Тем, который вы использовали, чтобы избавиться от кучера, – пояснил граф. – Сегодня в каком-нибудь темном переулке господину Готье слегка намнут бока, после чего он неделю, если не больше, не сумеет подняться с постели. – Граф улыбнулся. – Работа полицейского довольно опасна, знаете ли.

– Вы шутите, ваше сиятельство! – воскликнула Амалия. – Уверяю вас, это не тот человек, от которого можно избавиться подобным способом! Он сразу же догадается, кто стоит за нападением, и тогда…

– Что тогда? – пожал плечами Шереметев. – Дорогая баронесса, догадки – одно, а доказательства – совершенно другое. Однако доказательств у него не будет, я уж позабочусь.

– Но нападение на инспектора полиции привлечет к нам внимание!

– Не к нам, не к нам, – со скучающей гримасой поправил ее Шереметев, нежно улыбаясь актрисе Лафрессанж, которая, в свою очередь, вовсю строила глазки красивому принцу, – а к инспектору. Какой-нибудь приятель Марсильяка тиснет в своей газетенке сочувствующую или, наоборот, ехидную заметку, на том все и закончится. В конце концов, мало ли врагов может быть у инспектора полиции, да еще такого, который хорошо знает свое дело!

Амалия сдалась. Она была недовольна, но понимала, что упорствовать дальше бесполезно – все равно Шереметев поступит по-своему.

– А люди графа де Монталамбера – лакей, кучер, садовник и повар? – спросила она. – Префект смог вам что-нибудь сказать о них? Ведь если кто-то из воров сумел послать письмо от моего имени и оно не вызвало у графа подозрений, значит, у этих людей наверняка был сообщник в доме, который дал им ознакомиться с моим настоящим письмом.

– Да, вы, несомненно, правы, – согласился Шереметев. – Префект сообщил мне, что после убийства прислугу допрашивали в первую очередь. Больше всего подозрений вызывал лакей Шевалье – из-за телеграммы, которую вы ему послали и которая оказалась ложной. Однако он служит у графа больше двадцати лет и никогда не был замечен ни в чем предосудительном. Остальные слуги тоже никогда не сталкивались с представителями закона.

– А сколько каждый из них проработал у графа? – спросила Амалия.

Шереметев наморщил лоб, вспоминая.

– Сейчас… Садовник – больше десяти лет, повар – лет пять, а кучер – около месяца.

– А что стало с прежним кучером? – быстро спросила Амалия.

– Он получил очень выгодное предложение и перешел на службу к герцогу Жуанвильскому. Так что Монталамберу пришлось нанять нового кучера. – Амалия молчала, и граф пристальнее вгляделся в ее лицо. – Вы полагаете, сообщником был кучер? Но ведь его место на конюшне. Я думаю, он вряд ли часто бывал в доме.

– О, – отмахнулась Амалия, – если он сдружился с лакеем, к примеру, за бутылкой вина, тот наверняка мог выболтать кучеру много интересного, даже и не подозревая об этом. Во всяком случае, пока я подозреваю кучера больше остальных.

Растворились двери, и лакей объявил, что кушать подано. Граф Шереметев поднялся с места, подав Амалии руку.

– Похоже, вы произвели на принца Ларжильера впечатление, – заметил он вполголоса. – Его высочество глаз с вас не сводит! Берегитесь, баронесса: принц – известный волокита, bourreau des coeurs[11]. Уже лет пять все ожидают, что он женится и наконец остепенится, но он с завидным постоянством отвергает самые выгодные партии. Перед его обаянием редко кто может устоять, так что умоляю вас, баронесса: будьте осторожны. Вам вовсе ни к чему осложнения, если вы хотите, чтобы ваш развод прошел гладко.

Напоминание о разводе неприятно подействовало Амалию, однако она тотчас овладела собой и заставила себя улыбнуться.

– Можете не беспокоиться, Николай Григорьевич, – сказала она. – Принц Луи интересует меня не больше, чем ваше сиятельство.

И хотя последняя фраза была произнесена самым что ни на есть учтивейшим тоном, отчего-то у графа Шереметева мгновенно пропал аппетит.

* * *

За столом Амалия оказалась между послом и Люсьеном де Марсильяком, а напротив нее устроился академик Шанталь. Шереметев, которого слова Амалии задели за живое, вовсю расточал любезности другой своей соседке, актрисе Лафрессанж. Люсьен то и дело пытался заговорить с Амалией, но его все время отвлекала кузина, сидевшая по другую руку от него. Зато академик, которого никто не стеснял, решил показать себя во всем блеске. За четверть часа он упомянул Веспасиана, египетские папирусы, Шамполиона, мадам де Сталь, неизвестные публике фрагменты Горация, Аристофана и Плиния Старшего, автора «Естественной истории в 37 книгах», которого Шанталь, как выяснилось, ставил весьма высоко.

На другом конце стола принц Луи, которого посадили на почетное место слева от хозяина, хмурился и невпопад отвечал на вопросы, которые ему адресовал Жером де Сен-Мартен. Принц никогда не думал, что ему придется завидовать сморщенному плешивому старику, однако факт был налицо: он завидовал, и завидовал жестоко. Будь на то его воля, он бы давно пересел к Амалии, но приличия не допускали, чтобы он покинул свое место до окончания трапезы, так что принцу оставалось только томиться, вздыхать и пожирать недоступную чаровницу глазами. Жером, видя его терзания, наклонился к нему:

– Полно тебе, Луи! Посмотри лучше на мадемуазель Лафрессанж: она уже в третий раз громогласно объявляет, что она завзятая роялистка и что удел Франции – быть монархией, а не республикой. По-моему, все это неспроста.

Принц поморщился.

– Честно говоря, Жером, я устал от актрис, – признался он. – Все одно и то же: сплошная игра, ни единого искреннего слова. Лучше расскажи мне, что тебе известно об этой баронессе с золотистыми глазами. Она любовница Шереметева?

– Насколько мне известно, нет, – дипломатично ответил Жером.

– А где ты с ней познакомился?

– На балу у герцогини де Лотреамон. Если бы ты пришел туда пораньше…

Принц передернул плечами:

– Меня задержали дела.

– Опять кредиторы? – осведомился Жером, проницательно глядя на него.

– Увы, – со вздохом признался Луи.

– Если твой дядя Жильбер в ближайшее время не умрет, тебе все-таки придется жениться, – заметил Жером. – Иначе ты кончишь свои дни в долговой яме.

– Оставь, Жером! – отмахнулся принц с гримасой досады. – Женитьба ради денег еще хуже, чем брак по любви: деньги всегда кончаются быстрее, чем любовь, а жена остается. Давай лучше поговорим о баронессе. Что за человек ее муж, барон Корф? Ты все про всех знаешь, может, слышал и про него?

Жером иронически покосился на принца.

– Узнаю тебя, Луи! Как говорил наш учитель Дебоше, «прежде чем взять крепость в осаду, следует разузнать о ней все, что только можно». Полно тебе, Луи. У тебя все равно ничего не выйдет. Эта женщина не по твоей части. – И Жером Сен-Мартен положил в рот кусочек нежной крольчатины.

– Представьте себе мое удивление, – говорил тем временем Амалии академик Шанталь, возбужденно сверкая глазами, – когда в библиотеке Цистерцианского аббатства я совершенно случайно наткнулся на фрагменты, по стилю и языку несомненно принадлежащие Плинию Старшему! Сначала я решил, что передо мною материалы к 38-й книге, ведь свою «Естественную историю» Плиний завершил в 77-м году, но умер он только два года спустя, и то – не просто умер, а погиб, наблюдая извержение Везувия, то самое, которое похоронило Геркуланум и Помпеи. Разве могло быть так, что целых два года этот неутомимый любознательный человек ничего не писал? Однако, изучив фрагменты, найденные в аббатстве, я понял, что это, должно быть, совершенно самостоятельная книга. – Шанталь хихикнул и энергично потер свои маленькие старческие ручки. – И вы знаете, госпожа баронесса, о чем там говорилось?

– Нет, – равнодушно отозвалась Амалия.

– О магических камнях. Тех, знаете ли, что приносят славу, почет и тому подобные блага. Просто потрясающе!

Но Амалия вовсе не находила открытие академика таким уж потрясающим.

– О магических камнях я ничего не знаю, – промолвила она, – но помню, что даже там, где Плиний рассуждает об обычных драгоценных камнях, он то и дело допускает ошибки. Так, он всерьез считал, что алмаз не расколется, если его поместить на наковальню и ударить по нему тяжелым молотом, а меж тем именно это заблуждение погубило множество прекрасных камней. Кроме того, он помещал в число драгоценных камней и жемчуг, хотя это вовсе не камень, а совершенно особое образование.

– Я вижу, вы разбираетесь в этом вопросе, – заметил Люсьен де Марсильяк, но тут его отвлекла герцогиня, спросившая, верно ли, что назревает дуэль между одним из депутатов-бонапартистов и сторонником Орлеанов. Люсьен ответил ей, что ничего об этом не слышал, а старый академик, воспользовавшись тем, что его соперник был временно устранен, поторопился вновь оседлать своего любимого конька:

– Разумеется, мы не можем требовать, чтобы в древности наука стояла на том же уровне развития, что и сейчас. В те времена были широко распространены различные заблуждения, вроде того, о котором вы только что сказали. И, конечно, люди были склонны верить, что существуют камни, приносящие счастье и несчастье, камни, дарующие их обладателю власть и богатство, камни, делающие своего владельца неуязвимым, и так далее. Взять хотя бы прекрасный фиолетовый аметист – считалось, что носящий его всегда останется трезвым, отсюда и его название. Очевидно, Плиний собирался написать об особых свойствах камней целую книгу, но, возможно, не успел ее закончить, или она погибла при извержении Везувия. Во всяком случае, даже сохранившиеся ее фрагменты чрезвычайно интересны. Например, Плиний рассказывает об алом камне, который становился все ярче по мере того, как его заболевший хозяин слабел и терял силы. Наконец тот догадался, что все дело в камне-вампире, и поторопился бросить его в море, после чего чудесным образом выздоровел. Или взять хотя бы талисман, который, по преданию, когда-то приобрел Александр Македонский и который помог ему завоевать полмира. Одни говорят, что камень был черный, как смоль, другие, наоборот, утверждают, что внутри его словно затаилась радуга. После смерти Александра камень исчез и вновь объявился у…

– Мне кажется, я знаю, у кого он мог объявиться, – перебила почтенного академика Амалия. – Конечно же, он оказался у Цезаря, который только благодаря ему смог покорить всю Европу. А то, что для этого у Цезаря были ум, талант полководца и прочие необходимые данные, конечно же, не в счет.

– Действительно, Плиний говорит, что камнем завладел Юлий Цезарь, – согласился несколько раздосадованный академик. – После смерти Цезаря правил, как вы знаете, триумвират, самым блестящим членом которого был Марк Антоний, возлюбленный царицы Клеопатры. Но благодаря тому, что его соперник Август сумел хитростью завладеть великим талисманом, Антоний и Клеопатра были разбиты, после чего оба были вынуждены покончить жизнь самоубийством. Заметьте, что Антоний как полководец был куда искуснее Августа и вдобавок имел под своим началом больше войска, а Клеопатра как правительница Египта имела к тому же в своем распоряжении неограниченные богатства, и тем не менее они были обречены, потому что у них не оказалось талисмана. Так, по крайней мере, считает Плиний.

– Все это очень интересно, – довольно прохладно заметила Амалия, – однако все же не объясняет тех фактов, что обладатели могущественного талисмана закончили свою жизнь отнюдь не в мирной старости. Александр Македонский умер, когда ему было всего тридцать три года – то ли от лихорадки, то ли от яда; Цезарь был убит в сенате, причем, по легенде, среди заговорщиков оказался даже его собственный сын.

– О, у Плиния была целая теория на этот счет, – оживился Шанталь. – Он считал, что талисман дает великую власть, но с течением времени его сила может ослабеть или даже обратиться против владельца камня. Верно, что он многое дает, но он также многое и отнимает.

– Ну надо же, совсем как наш редактор, – пробормотал Люсьен де Марсильяк. – Дает деньги, но отнимает свободу.

Амалия ответила ему очаровательной улыбкой, но герцогиня де Лотреамон держалась начеку.

– Дорогой! – промурлыкала она. – Ты не подзовешь лакея? Мне хочется еще вина!

– Стало быть, баронесса, – спросил Шереметев у Амалии, – вы не верите в талисманы?

Амалия покачала головой:

– Видите ли, ваше сиятельство, человеку до сих пор свойственно думать, что он может приручить удачу, постоянно нося при себе какой-нибудь магический предмет. В сущности, то же самое делали и наши далекие предки, только они называли талисман амулетом. А что касается нас самих… Безусловно, драгоценный камень, особенно редкий, лучше всего подходит на роль талисмана. Странно было бы думать, что удача покоряется какому-нибудь куску стекла, к примеру. Нет, талисман обязательно должен быть дорогим, большим и труднодоступным, ведь удача не может быть подвластна всем без разбору. Полагаю, тот странный камень, который упоминается Плинием, был самым обыкновенным александритом. Он единственный из драгоценных камней меняет свою окраску в зависимости от освещения. Его открыли совсем недавно, в древности он не был известен, и, вероятно, если бы единичный экземпляр такого камня вдруг появился, он бы вызвал самые различные толки.

Герцогиня де Лотреамон недовольно поморщилась.

– Мне кажется, госпожа баронесса, – сладким голосом промолвила она, – вы забываете, что александрит вовсе не черный, а синий, а вечером он кажется красным. Между тем месье Шанталь говорил, что талисман Цезаря был то ли черный, то ли с радугой внутри. – Она с торжеством покосилась на Амалию. – Думаю, это был черный алмаз.

И завязался оживленный разговор, какие из драгоценных камней лучше, после чего Плиний был окончательно предан забвению. Герцогиня де Лотреамон, как оказалось, мечтала о большом бриллианте весом карат в двадцать. Амалию бриллианты особо не привлекали, тем более что дома у себя она держала необработанный алмаз размером с кулак, который остался ей на память об одном из ее приключений. Куда больше ей нравились прозрачные зеленые изумруды. Услышав это, Шанталь оживился и сделал попытку рассказать о том, как император Нерон наблюдал за гладиаторскими играми сквозь большой изумруд, но тут Люсьен де Марсильяк весьма кстати вспомнил историю об одной даме, жене небогатого чиновника, которая всю жизнь говорила, что носит поддельные украшения, а когда она умерла, выяснилось, что они настоящие. Ей дарили их многочисленные любовники, а она сообщала мужу, что они ничего не стоят, и пользовалась репутацией безупречной жены. Дамы смеялись от души, а герцогиня даже заявила, что она не может осуждать ту женщину. Ведь настоящая женщина не может прожить без украшений, а настоящие украшения всегда так дороги!

Одним словом, вечер у Жерома де Сен-Мартена прошел весьма удачно, и Амалия тепло попрощалась с хозяином. Принц Луи де Ларжильер вызвался проводить ее, но тут вмешался граф Шереметев и тоном, не допускающим возражений, заявил, что в любезности принца нет никакой необходимости – он сам, лично, отвезет баронессу домой.

Если бы граф Шереметев был штатским лицом, а не послом великой державы, то темпераментный принц, несомненно, уже вызвал бы его на дуэль, которая имела все шансы закончиться для графа наихудшим образом. Но так как Шереметев представлял чужую страну и находился под защитой закона, то принцу пришлось смириться. Впрочем, он дал себе слово, что еще возьмет реванш, и решил запастись терпением.

* * *

В то время как Амалия в экипаже графа Шереметева направлялась домой, одинокий молодой человек, в свою очередь, возвращался к себе после насыщенного событиями дня. На перекрестке он свернул направо и углубился в узкую, совершенно темную в этот вечерний час улочку, посередине которой стоял один-единственный, к тому же не работающий фонарь.

Стоило молодому человеку пройти по подозрительной улочке всего полтора десятка шагов, как позади него раздался тихий свист, и из-за ближайшего угла дома вышла коренастая фигура. Молодой человек быстро сделал шаг назад, но и там его уже ждали.

Луна выглянула из-за облака, бросила хмурый взгляд на землю и, почуяв, что внизу как раз в это мгновение затевается нечто скверное, спряталась. В улочке стало совершенно темно, и только хрип, сопение и сосредоточенная возня показывали, что там кто-то есть.

Минуты через три луне наскучило прятаться, и она выплыла на небо поглядеть, чем же все закончилось. То, что луна увидела внизу, поразило ее настолько, что она даже засияла ярче, чтобы убедиться, что ей не померещилось. Возле старого заржавленного фонаря субтильный молодой человек спокойно отряхивал свою шляпу, а двое здоровяков корчились на земле, бормоча невнятные иностранные ругательства.

– Ай-ай-ай, – укоризненно промолвил инспектор Готье, надевая шляпу. – Однако это нехорошо – нападать вдвоем на одного!

Он извлек из кармана наручники, защелкнул одно кольцо на руке лежащего и, подтащив беднягу поближе к фонарному столбу, перекрутил вокруг последнего цепь от наручников. Второе кольцо инспектор замкнул на руке другого своего противника, а когда тот попробовал сопротивляться, угостил его таким ударом, что тот обмяк и тихо застонал, свесив голову. Теперь двое нападавших были фактически прикованы к фонарю и не могли даже сдвинуться с места.

– Всего хорошего, господа, – учтиво промолвил инспектор, приподнимая на прощание шляпу. – Спокойной ночи.

После чего, засунув руки в карманы, спокойно двинулся прочь под восхищенным взглядом молодой луны.

Глава 3

Над Парижем плыла ночь, и город покачивался на волнах тьмы, как большой корабль.

Качает его, но он не тонет[12]

Ален нахмурился, вглядываясь во мрак. На далекой церкви ожил колокол. Он мягко прогудел двенадцать раз и стих.

– Полночь, – сказал Ален.

Летний ночной ветер шевелил пряди волос на его лбу. Время шло. Колокол пробил половину первого и умолк. Возле Алена завозилась Изабель.

– Принц… Кажется, едут, – нерешительно промолвила она.

Ален обернулся. Его чуткий слух тоже уловил приближающийся цокот копыт.

– Приготовьтесь, – негромко велел он.

Селезень пошевелил рукоятку револьвера за пазухой. Тростинка нервно облизнул губы. Рыжий Колен, чтобы скрыть волнение, далеко плюнул перед собой.

Карета подъехала ближе и остановилась. Кучер натянул вожжи. Лошади недовольно зафыркали, мотая головами.

Из кареты показался человек. Это был высокий мужчина, одетый во все черное. Лицо его закрывала маска тоже же цвета, так что было только видно, как в прорезях блестят его глаза. Россиньоль не считал себя суеверным, но все же он поежился.

– Вылитый булочник[13], – буркнул он.

– Молчи, не то накличешь, – сурово велела Изабель.

Человек в маске недоуменно обвел взглядом притихших воров, сбившихся в кучу, одинокое дерево возле перекрестка, стоящую возле него вторую карету и метрах в пятидесяти от людей – развалины дома с провалившейся крышей, оплетенные диким вьюнком.

– Вы опоздали, – сухо заметил Ален.

– Простите, – смиренно сказал незнакомец. Голос его глухо доносился из-под маски. – Просто раньше я никогда не бывал в этих местах.

Если прежде Ален колебался, каким образом ему держать себя и как вести переговоры, то теперь, услышав виноватый тон, он окончательно решился. Тип в маске, кто бы он ни был, – слабак. И он заплатит им столько, сколько Ален ему скажет.

– Деньги принесли? – спросил принц воров.

Его собеседник кивнул.

– Десять тысяч золотом. Все, как мы и договаривались. – Он подался вперед. – Она у вас? Шкатулка у вас?

– Да не беспокойтесь вы, – отмахнулся Ален, – все здесь. – Он вытащил из-под куртки сверток с письмами и помахал им в воздухе. – Только вот цена изменилась.

Хотя Ален и не видел лица незнакомца, но был готов поспорить на что угодно – при этих словах тот помрачнел.

– Я обещал вам десять тысяч, – резко проговорил незнакомец, – и слово свое сдержал. Мне казалось, мы договорились.

– Но письма стоят намного больше, сударь, – вмешался щербатый бандит. – И вы прекрасно знаете.

Незнакомец озадаченно нахмурился, но тут взяла слово черноволосая Изабель.

– И вообще, нам пришлось туго, – с вызовом отчеканила она. – Хозяин вернулся не вовремя, пришлось с ним разделаться.

– Я вовсе не просил вас об этом, – сердито напомнил незнакомец.

– Однако нам пришлось на это пойти, – упорствовала Изабель. – Так что ставки возросли.

– Теперь мы хотим пятьдесят тысяч, – добавил Ален.

Незнакомец, казалось, пребывал в затруднении.

– Пятьдесят тысяч? Да вы что, с ума сошли?

– С точностью до наоборот, – вклинился Россиньоль. – Мы теперь очень даже умные. Есть ведь и другие покупатели, в конце концов.

Незнакомец устало вздохнул и свесил голову.

– Хорошо, – наконец сказал он, – вы меня уговорили. Шкатулка у вас?

– Разумеется, – ответила Изабель.

– Вот и прекрасно, – будничным тоном промолвил незнакомец. – Очень хорошо.

Ален с облегчением улыбнулся, но, как оказалось, радоваться было рано. Потому что незнакомец достал из-под черного плаща револьвер и, ни мгновения не колеблясь, выстрелил в него.

Принц воров вскрикнул и упал, выронив связку писем. И тут же развалины неожиданно ожили криками и вспышками выстрелов. Селезень завертелся волчком на месте и рухнул с пулей в голове. Три пули достались рыжему Колену, с пулей в сердце упал Россиньоль. Ален скорчился на земле.

– А-а-а! – закричал щербатый бандит, с ножом кидаясь на вероломного незнакомца в маске.

В ответ незнакомец выхватил шпагу и стал в позицию. Щербатый скользнул в сторону, уклоняясь от смертоносного лезвия, половчее перехватил рукоять ножа, но воспользоваться им не успел. Незнакомец провел обманный прием и проткнул бандита насквозь.

Умнее всех в этой непростой ситуации поступил Тростинка. Поняв, что в развалинах их ждала засада и что сопротивление бесполезно, он кинулся к раненому вожаку и стал поднимать его с земли.

– Ален, идем, скорей! Если мы доберемся до лошадей, они нас не догонят!

Принц воров, пошатываясь, сделал несколько шагов. Он едва не упал, но Тростинка удержал его.

– Изабель! – заорал он. – Изабель! Уходим!

Глаза молодой женщины горели, ноздри раздувались. Она была прекрасна, как молния, как пожар, как оживший вулкан. Не в силах стерпеть, что ее принца, ее дорогого возлюбленного, обвел вокруг пальца какой-то сукин сын в маске, она быстро нагнулась и подобрала револьвер Селезня.

– Изабель! – надрывался Тростинка. – Что ты делаешь?

С решительным выражением лица Изабель сдула с глаз мешающую ей челку, взяла револьвер обеими руками и, прицелившись в незнакомца, трижды выстрелила в него.

От грохота у Тростинки заложило уши, и он зажмурился, чтобы не видеть того, что произойдет вслед за этим. Между незнакомцем и Изабель было не больше десятка шагов. Вряд ли она могла промахнуться.

Однако, открыв глаза, Тростинка убедился в том, что незнакомец стоит на ногах как ни в чем не бывало, и только три отверстия на его одежде слегка дымятся. Изабель, пораженная не меньше Тростинки, выронила револьвер.

– Булочник! – ахнула она, поднимая руки к голове.

Незнакомец шагнул к Изабель. Мгновение она смотрела в его глаза, не отрываясь. И в следующее миг он, сделав рукой едва заметное движение, проткнул шпагой ее прекрасное стройное тело.

– Нет! – закричал Ален, вырываясь из рук Тростинки. – Не-ет! Изабель!

Но молодая женщина, на лице которой застыло выражение искреннего удивления, уже медленно осела на землю. Из развалин на подмогу к незнакомцу спешили вооруженные люди, тоже в масках.

– О, проклятье! – простонал Тростинка. Он бросился к принцу воров, который ломал руки возле тела Изабель, но тут внезапно раздался дикий рев, и какая-то туша с треском перелетела через низкую изгородь.

– Венсан! – обрадовался Тростинка, увидев его. – Венсан, черт возьми, как же ты вовремя, старина!

– Я слышал выстрелы! – заорал Венсан. – Что случилось?

– Нас подставили, Венсан! – крикнул Тростинка. – Ален ранен, и Изабель тоже!

– Так, – распорядился Венсан, тяжело дыша. – Я беру принца, ты – его зазнобу, и несем их к карете! Живо!

Он подскочил к принцу, легко как перышко поднял его в воздух и взвалил себе на плечо. Тростинка уже подхватил с земли Изабель. Она была бледна, как мел, и ее глаза были закрыты. По одежде медленно расползалось кровавое пятно, казавшееся в свете луны почти черным.

Завидев на земле в нескольких шагах от себя сверток с письмами, Тростинка хотел подобрать их, но Венсан остановил его.

– Ты что, с ума сошел? Бежим! Иначе они всех нас перебьют!

Вслед им выстрелили несколько раз, но ни одна пуля не достигла цели. Благополучно добравшись до кареты, стоявшей у дерева, Венсан уложил в нее Алена, который потерял сознание. Рядом с ним Тростинка пристроил и Изабель.

– В карету, Тростинка, в карету!

Тростинка едва успел вскочить в нее, как Венсан взлетел на козлы и, здоровой рукой схватив вожжи, хлестнул лошадей.

– Смотрите! – закричал один из тех, что сидели в засаде, указывая на уносящуюся во весь опор карету. – Они уходят!

– Ну и пусть уходят, – холодно велел незнакомец, вытирая окровавленную шпагу пучком травы. – Шкатулка все равно у нас.

Он кивнул на лежащий на траве сверток, который кто-то из его подручных поспешил подобрать.

– Дайте свет! – велел незнакомец.

В развалинах замелькали огни.

– Вы не ранены? – почтительно спросил у человека в маске один из его сообщников, плотный бородатый мужчина. Незнакомец покачал головой и, приоткрыв плащ, показал надетую под него кирасу.

– Сейчас таких уже не делают, – заметил он. – Она единственная останавливает любые пули.

Он щелкнул пальцами, и его подручные поспешно поднесли поближе фонари и факелы. С замиранием сердца все следили, как стоящий в середине человек медленно разворачивает сверток.

– Но, – пробормотал он наконец, – тут нет шкатулки! Только какие-то письма!

Незнакомец выхватил у него всю пачку и бегло просмотрел ее. Бесполезно – и так было понятно, что никакой шкатулки здесь нет.

– Они обманули меня, – мрачно сказал главарь.

– Эти глупые воры решили, – возразил человек с бородой, – что, говоря о шкатулке, вы имели в виду ее содержимое. Уверен, шкатулка до сих пор у них.

До слуха собравшихся донесся чей-то сдавленный стон. Раненый Колен, приподнявшись на локте, глядел вокруг себя осовелыми глазами.

– Что такое… А-а-а! – Он заметил текущую из своих ран кровь и грязно выругался. Кто-то толкнул его ногой, и он повалился на землю.

– Стойте, – внезапно сказал главарь. – Не убивайте его, он мне еще нужен.

Колен корчился на земле. Из его рта текла слюна вперемешку с кровью. Незнакомец в кольчуге под плащом и в черной маске подошел и остановился возле него. Все молчали. Было только слышно, как в фонарях потрескивает масло, как шипит капающая с факелов смола да где-то наверху, в ветвях, возится и шумно хлопает крыльями большая птица.

– Ты меня знаешь? – спросил незнакомец.

– Знаю, – с готовностью отвечал Колен. – Ты сволочь.

Незнакомец холодно улыбнулся и наклонился к нему.

– Где шкатулка? Резная шкатулка с монограммой «А», та, что находилась в сейфе? Где она?

Колен отлично знал, где находится шкатулка. Но он также знал, что ни за что не скажет этого человеку, который только что убил его друзей.

– Пошел ты, – вяло огрызнулся он.

Незнакомец улыбнулся – кроткой, почти печальной улыбкой – и, положив руку на раненое плечо Колена, несильно сжал пальцы, давя на рану. Бандит закричал.

– Я могу убить тебя сразу, а могу и помучить, – втолковывал главарь раненому, обессилевшему от потери крови человеку. – Где шкатулка? У кого она?

Колен собрал все силы и плюнул человеку в черном в лицо. Плевок угодил в маску. Не дрогнув, человек вытер его.

– Смотри, ты сам напросился, – сказал он и сжал пальцы сильнее.

На этот раз Колен кричал гораздо громче и дольше. Внезапно он умолк, словно захлебнувшись.

– Где шкатулка? – спокойно повторил человек, ослабив хватку.

– Да пошел ты, – с подобием улыбки вновь ответил Колен. И умер.

Убедившись, что бандит мертв, человек в маске поднялся на ноги. Очевидно, далеко не все шло так, как он задумывал, потому что он в сердцах пнул какой-то ни в чем не повинный камешек.

– Монсиньор, – почтительно обратился к нему один из его сообщников, – а что делать с письмами?

Главарь молча выхватил у него всю пачку, пробежал глазами верхнее письмо и презрительно скривился.

– Вздор, – сказал он. – На кой они мне дались?

Он поднес всю пачку к факелу, который держал стоящий вблизи человек. Старая бумага занялась в одно мгновение. Почувствовав, что огонь уже касается пальцев, незнакомец разжал их, и письма упали на землю. Они съежились и почернели, превращаясь в пепел.

– Ладно, – велел незнакомец. – Поехали отсюда.

Прошло несколько часов. Возле развалин стояла тишина. Лишь большая птица изредка возилась в ветвях дерева. В траве догорал забытый кем-то факел. На земле лежали четыре тела с невидящими глазами, устремленными в небо, да ветер носил по равнине клочки обгоревших писем.

Занималось утро.

Глава 4

Солнечный зайчик скользнул по стене и перепрыгнул на щеку лежащей в постели молодой женщины. Почувствовав тепло, Амалия шевельнулась и открыла глаза.

Некоторое время она молча смотрела на противоположную стену, где некий художник из числа подражателей Рубенсу вознамерился изобразить то ли триумф Надежды над Отчаянием, то ли просто-напросто хорошо одетую по моде трехвековой давности даму, к которой приставала нищенка с безумными глазами и черными змеями вместо волос, требуя милостыню. Судя по кислому лицу хорошо одетой дамы, она была полна решимости не давать нищенке ни гроша.

Устав созерцать роспись, Амалия зевнула и, повернувшись на бок, подложила ладонь под щеку. Она смутно помнила, что ей надо действовать, выяснять, анализировать, искать письма… но ей не хотелось ничего. Все тело охватила блаженная истома, в голове не притаилось ни одной дельной мысли. Амалия лениво размышляла о том, как было бы хорошо купить новое платье… нет, дюжину новых платьев… потом шляпки, веера, митенки… И зонтик от солнца – из кружева цвета слоновой кости. Да, зонтик… И она возьмет с собой маленького Мишеньку и поедет с ним куда-нибудь на юг, где лазоревое море и воздух пахнет лавандой. И море будет гудеть, как пчелка, а Миша будет бегать по берегу и радоваться.

Вдоволь понежившись в постели, Амалия наконец почувствовала, что пора вставать. Все у нее будет – и море, и пляж, и Миша рядом, если она отвоюет сына у его отца. А для этого надо найти императорские письма, черт бы их побрал!

С большой неохотой Амалия вылезла из постели, накинула на себя пеньюар и раздвинула шторы. Бросив взгляд на часы, Амалия прикинула, что через четверть часа ей должны доставить завтрак из посольства.

Ей казалось, что в комнате чего-то не хватает, и она наконец сообразила, что же именно было не так. Ее пес, а вернее, пес графа де Монталамбера куда-то исчез.

– Скарамуш! – крикнула Амалия.

Собака не отзывалась. Амалия кое-как заколола волосы и отправилась на поиски пропавшего пса. В конце концов ей удалось обнаружить его в гостиной. Но Скарамуш находился там не один. Возле него на диване сидел худощавый молодой господин с черными волосами и серо-голубыми проницательными глазами. Едва заметив его, Амалия смогла в полной мере понять смысл выражения «разлилась желчь». От присутствия инспектора Готье у нее во рту стало горько.

– Месье, – заговорила несравненная баронесса Корф, вложив в свой голос хорошую порцию яда, – будьте добры, объясните мне, что вы тут делаете.

На что Готье с подкупающей простотой ответил:

– Жду вас, – и, наклонившись, потрепал Скарамуша по голове. Пес, свернувшийся калачиком у ног инспектора, даже не шелохнулся, из чего Амалия сделала вывод, что пока она спала, полицейский и собака убитого графа успели найти общий язык.

– Сударь, – ледяным тоном промолвила Амалия, – это уже переходит всякие границы.

– Согласен, – отозвался Готье. – Кстати, должен вам сказать, что это было большой ошибкой – подсылать ко мне ваших людей. Я не кучер Венсан и могу за себя постоять.

Услышав его слова, Амалия едва не опрокинула на пол небольшой подсвечник, но Анри успел протянуть руку и подхватил его на лету.

«Однако отменная реакция у этого господина!» – подумала Амалия, холодея. Вслух же она произнесла:

– Право же, сударь, я не понимаю, о чем вы.

– Я в этом не сомневался, – ответил молодой полицейский. – На всякий случай, если вы захотите освободить ваших друзей, скажу вам, что они прикованы к фонарному столбу неподалеку от Одеона.

Амалия села и молча поглядела на незваного гостя. Хотя она была далека от того, чтобы считать Анри Готье своим другом, поневоле она чувствовала к нему уважение, которое с каждым его новым поступком только увеличивалось.

– По-моему, – произнесла она в пространство, – это не объясняет, зачем вам понадобилось видеть меня.

Скарамуш шумно вздохнул.

– Наш разговор, который был начат в саду Тюильри, еще не закончен, – проговорил Готье. – И я желал бы получить ответы на свои вопросы.

Амалия пристально посмотрела на него.

– В самом деле? Вы уверены, что имеете на это право? – Она откинулась на спинку кресла. – Насколько я знаю, вовсе не вы расследуете убийство графа де Монталамбера. Так что, боюсь, вы зря рассчитываете на мою откровенность.

Готье улыбнулся.

– Значит, вы уже навели обо мне справки? Похвально. – Он потер подбородок. – Что ж, попробуем по-другому. Где ваш дворецкий, Франсуа Галлье?

– Отпросился, – равнодушно ответила Амалия.

– И вы его отпустили?

– А почему бы нет?

– И давно вы его знаете? – Готье вытащил уже знакомую Амалии книжечку в черном переплете.

– Несколько дней. Но к чему все эти вопросы?

Полицейский вздохнул.

– Если бы вы позаботились навести справки о вашем дворецком, мадам, вы бы узнали, что его фамилия вовсе не Галлье, а Эперон. Он вор, и довольно ловкий, надо отдать ему должное, потому что ни разу еще не попадался нам, но вы должны знать, что никакая удача не длится вечно. У нас есть кое-какие данные о нем, и я полагаю, вам будет небезынтересно их узнать. – Готье пролистал свою черную книжечку. – Вот. Эперон Франсуа-Рене-Жерар, родился в марте 1859 года, точная дата рождения неизвестна, потому что его нашли на какой-то улице сердобольные люди и отнесли в приют Святого Франциска, где ребенка окрестили и дали ему фамилию. Родители неизвестны, мать, скорее всего, девица легкого поведения. Лет до двенадцати парень вел себя исключительно примерно и не был замечен ни в чем предосудительном, но потом попался на краже варенья из погреба и с тех пор не оставлял это ремесло. Все попытки исправления ни к чему не привели. – Готье захлопнул книжечку и спрятал ее в карман. – Уверен, именно он украл драгоценности герцогини де Лотреамон.

– Боюсь, вам придется это доказать, – возразил вдруг чей-то дерзкий голос.

Амалия и Готье одновременно обернулись. В дверях комнаты стоял Франсуа и, заложив руки в карманы, с ухмылкой поглядывал на полицейского.

– Я же отпустила тебя, – недовольно сказала Амалия.

– Ну а я решил вернуться, – отозвался Франсуа. – Мое почтение, господин Готье!

– Господин Готье, – поспешно вмешалась Амалия, – рассказывал мне тут про тебя ужасные вещи.

– Я слышал, мадам, – ответил мошенник. – Между прочим, про то, что я украл варенье, – вранье. На самом деле его спер косой Робен, а повесил кражу на меня. Такой он был гаденыш, этот Робен! – Франсуа покачал головой. – Одно приятно, что ему недолго удавалось проделывать свои штучки. Как-то он попытался обмануть принца воров, и тот велел переломать ему руки. С тех пор Робен заделался честным гражданином.

– Ну а как насчет тебя? – осведомился Готье. – Может, ты тоже вдруг решил стать честным?

Франсуа поднял руки:

– Можете обыскать меня, господин полицейский, и если вы найдете при мне хоть что-нибудь, принадлежащее герцогине Латюрьмон…

– Лотреамон, – поправил его полицейский.

– Я так и сказал, Латрюмон, – кивнул Франсуа. – В общем, если вы сможете сейчас доказать доброй даме, моей хозяйке, что я вор, то я не отстану от вас до тех пор, пока вы не запрете меня в самую крошечную камеру самой гнусной тюрьмы во Франции.

Готье поднялся с дивана и подошел к нему.

– Это я могу сделать и без твоего разрешения, – хладнокровно заметил он, после чего весьма профессионально обшарил Франсуа. Впрочем, как и следовало ожидать, инспектору ничего не удалось обнаружить.

– Все? – спросила Амалия, когда обыск был окончен. – Можете также осмотреть комнату моего дворецкого. Как знать, вдруг он припрятал награбленное там?

Готье покачал головой.

– Нет, госпожа баронесса. Думаю, он уже успел вынести драгоценности из дома и положить в какое-нибудь укромное место. Именно поэтому ему и понадобилось вчера отлучиться. – Он поглядел в глаза Франсуа прямым, холодным, жестким взглядом. – Я не прощаюсь с тобой, Эперон. И с вами, госпожа баронесса, тоже. – Он коротко поклонился и шагнул к выходу.

– Да, – сказал он, уже взявшись за ручку двери, – и не забудьте расковать своих людей, госпожа баронесса. Думаю, им уже наскучило стоять возле фонаря. Всего доброго.

– Это он о чем? – тревожно спросил Франсуа у Амалии, когда Готье вышел из гостиной и быстро побежал вниз по лестнице. В окно Амалия увидела, как он вышел из дома, аккуратно притворив за собой дверь.

– Франсуа, – спросила Амалия, убедившись, что Готье не может больше их слышать, – зачем ты вернулся?

Вор озадаченно почесал в затылке.

– Сам не знаю, – наконец признался он. – Но, если честно, мне не очень хотелось оставлять вас одну.

Амалия метнула на него быстрый взгляд:

– Я очень признательна тебе, Франсуа, но, видишь ли… У меня больше нет денег.

– А деньги тут ни при чем, – с обескураживающей простотой ответствовал ее сообщник. – Я готов помогать вам просто так.

– Но ведь это может быть опасно, – попыталась Амалия вернуть его на землю. – Ты понимаешь?

Однако Франсуа только рукой махнул:

– Вся наша жизнь полна опасностей, мадам. Одной больше, одной меньше – какая разница?

Во входную дверь кто-то постучал, и, выглянув в окно, Амалия увидела разносчика, который доставлял ей еду.

– Хорошо, Франсуа, стало быть, ты поступаешь в мое распоряжение, – сказала она. – Только одна просьба: не хныкать и не жаловаться, если нам придется туго, потому что я этого терпеть не могу. Понятно?

Франсуа кивнул.

– А теперь ступай и открой дверь, мне принесли завтрак. Мы с тобой подкрепимся, а потом ты отнесешь от меня записку нашему послу. Или нет, у нас нет на это времени. Записку я отправлю сразу же, с разносчиком, а мы с тобой займемся делом. Да, именно так мы и поступим.

– А что же за дело? – полюбопытствовал Франсуа.

– Есть один человек, его зовут Венсан Леваллуа, – ответила Амалия, – он бывший кучер графа де Монталамбера. Нам надо его найти, потому что, я полагаю, он может знать, где находятся нужные мне письма.

– Хорошо, – с готовностью ответил Франсуа и пошел открывать дверь.

Глава 5

– Венсан, – стонал совершенно растерявшийся Тростинка, – Венсан! Нам надо срочно что-то предпринять! Он же умирает!

– Заткнись! – пропыхтел Венсан. Он нес принца воров на плече из кареты в дом, а за ним Тростинка, сам весь в крови, тащил раненую Изабель. Голова девушки запрокинулась, руки бессильно повисли.

Да, им повезло – они сумели бежать. Погони за ними не было, и они приехали в тот же грязный дом, откуда не так давно уехали на роковое свидание. И вот теперь четверо членов их банды убиты, а двое, включая главаря, тяжело ранены, и что делать дальше – совершенно неизвестно.

– Помоги мне! – прохрипел Венсан, кое-как открывая дверь.

Тростинка уложил Изабель на кровать и помог своему товарищу положить на другую кровать принца – с одной здоровой рукой Венсан бы нипочем с этим не справился.

– Надо остановить кровь, – решительно сказал кучер.

– И то дело, – согласился Тростинка. – Тащи сюда чистые тряпки.

За окнами стремительно светлело. Тростинка вытащил из кармана складной нож, разрезал на принце одежду и кое-как перевязал его. Ален лежал без движения, и Венсан забеспокоился.

– Послушай, – боязливо спросил он напарника, – а принц, он того… жив еще?

Тростинка подумал, снял с головы картуз и приложил ухо к груди раненого. Венсан ждал, затаив дыхание.

– Жив, – наконец буркнул Тростинка, поднимаясь на ноги. – Теперь займемся Изабель.

Венсан не был опытным врачом, но как только Тростинка разрезал ножом на девушке одежду и обнажил рану, кучер сразу же понял, что дело плохо. Он отвернулся, стиснув челюсти.

– Чем это он ее? – спросил Венсан, пока Тростинка перевязывал Изабель.

– Шпагой, – нехотя отозвался его приятель. Он закончил перевязку и кое-как прикрыл девушку, которая дышала с едва различимым хрипением. – Венсан, я не знаю, что делать.

Кучер шмыгнул носом.

– Чего ты от меня хочешь? Я же не доктор, в конце концов!

– Я тоже, – пожал плечами Тростинка. – Значит, нам нужен доктор.

Венсан сделал несколько шагов по комнате и сел, стараясь не смотреть на раненых. На душе у него было гадко, как никогда.

– Откуда я его возьму? Если бы у нас хотя бы были деньги… – Он не договорил и с отчаянием махнул рукой.

Тростинка немного подумал.

– Скажи, Венсан, ты не знаешь пароль? Принц тебе его не говорил?

– Пароль? – озадаченно нахмурился кучер.

– Ну да, – кивнул Тростинка. – Такое слово, что только скажешь его, и все наши обязаны прийти тебе на помощь. Это принц воров придумал, я знаю.

Венсан вздохнул:

– Нет, Тростинка, я ничего такого не слыхал. Да меня ведь только к лошадям и подпускали. А сам-то ты не знаешь, что это за пароль такой?

Тростинка с сожалением покачал головой:

– Не интересовался я, Венсан. Да и потом, я с принцем только четыре месяца работаю, вряд ли он бы мне его сказал.

– А я три месяца, – отозвался кучер. – А ни у кого нельзя спросить про то слово?

– Нет, – решительно ответил Тростинка, – оно же секретное. – Он поглядел на раненого главаря, который разлепил веки и медленно повел глазами. – Смотри, Венсан! – возбужденно заговорил Тростинка, хватая кучера за руку. – Ален пришел в себя!

– Патрон! – пролепетал Венсан, бросаясь к главарю. – Ну, как вы?

Ален сделал попытку приподняться и со стоном опустился обратно на кровать.

– Ничего, – процедил он сквозь зубы, – бывало и похуже. – Затем, собравшись с мыслями, спросил: – А где наши?

– Почти все погибли, – с горечью отозвался Тростинка. – Эти гады ждали нас, патрон! Если бы Венсан не явился на подмогу, они бы нас всех перебили.

Венсан явно смутился:

– Прости, принц… Я знаю, ты велел мне стеречь дом, но я ослушался, и вот…

Ален кивнул, выдавив из себя подобие улыбки.

– Ничего, старик. Ты все сделал, как надо… – Он заворочался на кровати. – А Изабель? Что с Изабель?

Бандиты переглянулись.

– Она здесь, принц, – очень тихо промолвил Тростинка. – Но ее ранили. Она без сознания.

Повернув голову, Ален заметил Изабель. По его щекам потекли слезы.

– О, Изабель! Моя Изабель! Что же они с тобой сделали!

– Да вы не волнуйтесь, патрон, – бормотал Венсан, сам не соображая, что говорит. – Она крепкая, наша Изабель. Она поправится!

– Ален… – прошептала Изабель. – Ален… Где он?

Она открыла глаза. Все плыло вокруг нее. Какая-то комната… трещины на потолке… А вот и Тростинка. Странно, почему у него такое опрокинутое лицо?

– Где Ален? – тихо спросила у него Изабель, но тут ее руки коснулась чья-то рука. Принц воров подполз к краю своей кровати и дотянулся до своей подружки. Задрожав всем телом, Изабель вцепилась в его пальцы, и он крепко сжал их.

– Изабель, радость моя, как ты?

– Я? – Она попыталась улыбнуться. – Не волнуйся… Со мной все хорошо, Ален. Я поправлюсь.

– Ну вот, я же говорил! – обрадованно вскричал Венсан.

Из уголка губ девушки показалась тонкая алая струйка и медленно поползла по щеке. Изабель заметалась на кровати, не отпуская руку принца.

– Изабель… Изабель… – молил он ее. Его лицо было искажено неподдельным страданием. – Прошу тебя, не надо! Не покидай меня!

– Это… это ничего… – забормотала Изабель. – Больно… очень больно… Но теперь уже лучше.

Ее губы стали почти пепельными. Венсан медленно осел на стул. Тростинка стиснул голову руками и стоял, шатаясь всем телом. Слушать жалобный голос девушки было невыносимо больно, он разрывал бандиту сердце.

– Изабель… – умоляюще проговорил Ален, сжимая ее холодеющую руку. – Пожалуйста…

– Все будет хорошо, – прошептала та.

Потом ее голова упала на подушку, струйка крови, текущая изо рта, побежала быстрее… еще быстрее… Изабель не двигалась, взор ее застыл. По щекам Тростинки катились слезы. Он протянул руку и закрыл девушке глаза. Ален хотел что-то сказать, но не успел. Он потерял сознание.

* * *

Солнце всходило над городом, золотя Париж своими лучами. На пустыре перед домом появился вчерашний трехцветный кот и сладко потянулся, выгнув спинку. Тростинка, с осунувшимся лицом и ввалившимися глазами, сидел возле окна, а напротив него сидел за столом Венсан и макал в стакан с вином кусочки хлеба.

– Ладно, – наконец сказал кучер. – Что случилось, того уже не изменить. Верно, Тростинка?

Тот тяжело вздохнул:

– Я помню, какая она была веселая… красивая… полная жизни… И вот ее уже нет. И уже никогда не будет.

Он отвернулся от окна и пальцем машинально стал собирать крошки со стола. Венсан отвел глаза.

– Я и не знал, что ты был к ней… неравнодушен, – буркнул он, залпом выпивая свой стакан.

– Был, – безучастно подтвердил Тростинка. – Но потом появился принц. Кто я против него? Да никто.

Из соседней комнаты донесся стон. Венсан вскочил со стула и бросился туда. Вернувшись, он доложил:

– Кажется, у него лихорадка… Надо бы пулю вытащить. Ты сумеешь?

Тростинка мотнул головой:

– Я уже думал об этом, но она слишком глубоко застряла. Нет, Венсан, тут нужен доктор. И как можно скорее, не то он истечет кровью. Или умрет от лихорадки.

Решившись, кучер поднялся с места.

– Будет тебе доктор, – буркнул он. – Сиди здесь и никуда не уходи.

– Ты куда, Венсан? – вскинулся Тростинка. – Что ты задумал?

Венсан снял с себя заляпанную кровью куртку и вместо нее надел другую, которая раньше принадлежала Селезню.

– Ты же сказал – нужен доктор, – отозвался он, застегивая пуговицы. – Ну так я его добуду.

И не отвечая на дальнейшие расспросы Тростинки, шагнул к выходу.

План Венсана был таков: наведаться в ту самую больницу, в которой его лечили, умыкнуть, оглушив, какого-нибудь доктора и привезти его к принцу воров. Конечно, план был весьма далек от совершенства, но при изрядной доле везения он мог сработать. Именно везение требовалось теперь Венсану больше всего.

Вспомнив о везении, он по привычке сунул руку в карман штанов, в котором таскал свой талисман – подкову, которую он нашел несколько лет назад и которая приносила ему неслыханную удачу. Однако подковы на месте не оказалось. Насупив брови, Венсан стал вспоминать, где он мог ее оставить, и наконец сообразил где. Ну, конечно! Он же переодевался у себя дома и забыл драгоценный талисман в кармане старых штанов… В тот же самый вечер, стоило ему выйти на улицу, на него напали неизвестные и намяли ему бока. Ясное дело, такое могло случиться только потому, что он по непростительной рассеянности забыл бесценный талисман.

«Так, – бодро решил Венсан. – Сначала наведаюсь домой за подковой, а потом поспешу в больницу. Без подковы за доктором ехать никак нельзя, потому что тогда обязательно что-нибудь плохое произойдет».

Он забрался на козлы, взял в руки вожжи и хлестнул лошадей.

Что же до Тростинки… Хотя Венсан и просил его никуда не отлучаться, он покинул воровское убежище через несколько минут после ухода кучера и отбыл в неизвестном направлении. Само собою, такое поведение бандита могло показаться весьма подозрительным, да вот беда: никто из окружающих в тот момент не был в состоянии задержать его. Изабель умерла, принц воров лежал без сознания, а Венсан отправился на поиски своей удачи.

* * *

Венсан повернул ключ, отпер дверь и вошел в свою квартиру. Поверхностный осмотр показал, что все тут в порядке. Никакой чужак не проникал в его жилище и не шарил в его вещах. С облегчением выдохнув, Венсан вошел в спальню и стал рыться в ящиках с тряпьем. Так, куда же он их засунул… Вот они! С радостным возгласом Венсан выудил из кучи свои старые штаны, нащупал в них заветную подкову и переложил ее себе в карман, после чего забрал все деньги, какие у него оставались, прихватил на прощание бронзовую фигурку почти голой девицы, которую он по дешевке купил когда-то в лавке старьевщика Момо, и шагнул к выходу. Больше ему нечего было здесь делать.

Однако, когда он бегом спускался по лестнице с фигурой голой девицы под мышкой, его настигла мамаша Сарсе, консьержка.

– Месье Леваллуа, куда вы спешите?

Мамаша Сарсе была стара, как мир, глуха, как тетерев, слепа, как крот, и двигалась медленнее черепахи. Тем поразительнее было то, что при всех этих недостатках она всегда первой узнавала все сплетни, замечала то, на что остальные не обращали никакого внимания, и неизменно поспевала первой туда, где ее присутствие оказывалось необходимо. Венсан, надо признаться, терпеть ее не мог и оттого ограничился тем, что проорал на ходу:

– Извините меня, мадам Сарсе, я очень спешу!

Но противная консьержка не отставала.

– Месье Леваллуа, – кричала она, – там к вам приходили! Я не знала, когда вы будете, и сказала…

Приходили? Кто приходил, уж не полицейские ли? Может быть, они его подозревают? Сердце Венсана камнем рухнуло вниз.

– Кто это был, мадам? – спросил он, чувствуя, как на висках проступает предательский пот.

– Ах, месье, – не слушая его, твердила мамаша Сарсе, – как же вы могли покинуть больницу, когда у вас еще не все срослось! Это ведь очень, очень опасно! И медсестра…

– Что еще за медсестра? – насторожился Венсан.

– Она приходила сюда, – пояснила мамаша Сарсе, сжалившись над ним. – Сказала, ее прислал доктор. Он был очень недоволен тем, что вы ушли из больницы!

– Скажите, – спросил Венсан, мысленно воздав хвалу своей чудодейственной подкове, – а когда именно медсестра была здесь?

– По-моему, вы с ней чуть-чуть разминулись, – отвечала удивленная мамаша Сарсе. – Она ушла буквально пять минут назад!

– А как она выглядит? – спросил Венсан.

– Молодая, – с оттенком неодобрения заметила мамаша Сарсе. – Блондинка, а глаза карие. Одета в простое светлое платье. Словом, – пренебрежительно заключила консьержка, – ничего особенного.

– Большое спасибо, мадам! – воскликнул Венсан и вдруг шагнул к старой женщине и поцеловал ее в щеку.

Мадам Сарсе, которую никто не целовал со времен правления Наполеона (Великого, разумеется), в изумлении вытаращила глаза и отпрянула к стене. Возможно, она с замиранием сердца ждала продолжения, но Венсан только махнул ей рукой и поспешил на улицу. Во что бы то ни стало он должен был догнать медсестру, которая пришла к нему из больницы. Раз она работает там, стало быть, знает, как унять кровь. Тростинка же сам сказал, что надо поторапливаться!


А ни о чем не подозревающая Амалия в эти мгновения медленно двигалась по тротуару бок о бок с кудрявым малым, обладателем плутовской физиономии, который поглядывал на нее так нежно, словно она была по меньшей мере золотым сервизом времен Людовика Пятнадцатого.

– В больнице нам сказали, что Венсан ушел, – промолвила баронесса, одетая в очень простое платье, отчего ее трудно было даже узнать. – А консьержка утверждает, что дома он не появлялся. Похоже, мы в тупике, Франсуа.

Мимо них чинно проследовала легкая карета, которой правил кучер с перевязанной рукой, насвистывавший что-то себе под нос. Завидев Амалию, кучер на мгновение перестал свистеть и надвинул шляпу пониже на лоб.

– Не переживайте так, мадам, – сказал Франсуа. – Как знать, может быть, это был вовсе не он. Лично я больше грешу на лакея Шевалье.

– Хотела бы я разделять твою уверенность… – задумчиво ответила Амалия. – Но нет, все-таки именно Венсан мог быть сообщником воров. Только он из всех слуг появился в доме графа совсем недавно.

– Вы забываете, что нет такого человека, которого нельзя было бы подкупить, – возразил Франсуа. – Шевалье, например, мог служить Монталамберу хоть сто лет, но если бы ему предложили по-настоящему хорошие деньги, он бы точно не устоял.

– А вот и нет! – отозвалась Амалия. – Уверяю тебя, Франсуа, если бы все было так просто, письма давным-давно оказались бы у меня. Нет, в том-то и загвоздка, что Шевалье служил своему хозяину верой и правдой. Дело в том, – она замялась, – что кое-кто из моих друзей предложил ему более чем приличную сумму за то, чтобы он помог достать письма, однако он отказался, и его с большим трудом удалось уговорить не рассказывать ничего хозяину.

Так, разговаривая, они поравнялись с каретой, которая минуту назад обогнала их. Кучер стоял возле лошадей, поправляя упряжь. Когда Амалия и Франсуа подошли ближе, он неожиданно обернулся.

– Простите, – очень вежливо спросил он, – вы медсестра?

– Э… некоторым образом… – ответила Амалия. – А что…

И она осеклась, увидев, что одна рука у кучера перевязана.

– Бегите, мадам! – завопил Франсуа.

Но было уже поздно. Венсан отшвырнул его прочь, единственной здоровой рукой сгреб Амалию в охапку и швырнул ее в карету, после чего захлопнул дверцу и вскочил на козлы.

– Стой! Стой, скотина, сукин сын, мерзавец! – закричал Франсуа. Но кучер гикнул и хлестнул лошадей. Сорвавшись с места, они во весь опор помчались на юго-восток.

Глава 6

Похитили! Средь бела дня, на глазах у многочисленных прохожих, под самым носом у дорогого сообщничка… Он же вор по совместительству… Ну, конечно же! Наверняка этот негодяй Франсуа был с ними заодно! Когда она его отпустила, он пошел, договорился с грабителями, а потом хладнокровно помог заманить ее в ловушку. До чего же она оказалась наивна в самом деле! Ведь инспектор Готье ей все-все о нем рассказал, а она…

Ну нет, дорогой Франсуа, не радуйся! Мы еще посмотрим, кто кого! Баронесса Корф относится к числу тех людей, которые не дают себя в обиду, а если уж обида нанесена, то не прощают ее. И Амалия стала лихорадочно рыться в сумочке, ища в ней свой любимый револьвер с перламутровой рукояткой.

Распахнув окно, Амалия высунулась наружу. Лошади, как бешеные, несли карету по какому-то мосту.

– Немедленно останови! – заорала она. – Или тебе конец, Венсан Леваллуа!

Кучер понял, что дамочка готова на все, лишь бы покинуть карету, и решил объяснить ей ситуацию:

– Послушайте, но ведь вы же медсестра, верно? А там человек попал в беду! Я не могу везти его в больницу! И ему очень, очень нужна ваша помощь!

«Что за чертовщина? – мелькнуло в голове у Амалии. – Что он несет?»

– Врешь! – на всякий случай сказала она.

– Клянусь богом! – закричал в ответ кучер. – Он умирает! Он умрет, если вы не спасете его! Ну что вам, жалко, что ли? – умоляюще прибавил он. – Я вам заплачу, хорошо заплачу! Честное слово!

Амалия видела, что ее собеседник предельно искренен, но ее все еще обуревали сомнения. А ну как этот милый человек попросту заговаривает ей зубы?

– Кто умирает? – крикнула она. – О ком ты говоришь?

– Его зовут Ален! – отозвался кучер. – А больше вам ничего о нем не нужно знать.

Услышав это имя, Амалия медленно затворила окно и опустилась на сиденье.

«Черт возьми! Неужели с принцем воров и впрямь что-то случилось? Но раз так… раз так, я должна непременно увидеть его! Ведь только он может мне сказать, где находятся письма!»

Она поглядела на револьвер, который держала в руке, и, поразмыслив, сунула его обратно в сумочку.

«В конце концов, – подумала она, по привычке поправляя волосы, – пристрелить их я всегда успею. Главное – письма!»

Примерно через полчаса бешеной скачки карета наконец остановилась. Венсан спрыгнул с козел и широко распахнул перед похищенной медсестрой дверцу.

– Прошу вас, дорогая мадам… Сюда!

Амалия поглядела налево – там был пустырь, направо – опять пустырь. Прямо перед ней высился дом, как нельзя более подходящий для того, чтобы служить разбойничьим логовом. Перед дверью сидел пестрый кот с ободранным ухом и вылизывал лапку.

– Брысь, судейский секретарь! – рявкнул на него Венсан.

– Кто-кто? – переспросила Амалия, решив, что ослышалась.

Кучер смутился.

– Мы так называем котов на нашем языке[14], – объяснил он. – Следуйте за мной, пожалуйста. И извините, если я был с вами груб, – прибавил он.

Пожав плечами, Амалия последовала за кучером, который взял с собой какой-то небольшой предмет, напоминающий бронзовую статуэтку. Присмотревшись, Амалия поняла, что это и впрямь бронзовая фигурка обнаженной женщины. «Однако! – мелькнуло в голове у Амалии. – Воистину, Франция – страна искусств!»

– Тростинка! – заорал Венсан, открывая дверь. – Тростинка! Черт возьми, куда запропастился этот бездельник… – недоуменно пробормотал Венсан. – Ладно. Сюда, прошу вас.

Амалия вошла в маленькую, грязную, обшарпанную комнату, в которой стояли две кровати. На одной лежала красивая черноволосая женщина. Ее глаза были закрыты, кожа поражала своей бледностью. На другой тихо стонал мужчина, которого Амалия признала без колебаний. Это был тот самый Ален, с которым она беседовала в саду Тюильри и который, вне всякого сомнения, являлся не кем иным, как принцем воров, любителем барвинков.

– Что с женщиной? – на всякий случай уточнила Амалия.

Венсан метнул на нее хмурый взгляд.

– Она умерла, – коротко ответил он. – Скажите, вы сумеете спасти его?

Амалия подошла к Алену и, отвернув рубашку, поглядела на рану.

– Вы что, совсем с ума сошли? – в сердцах проговорила она. – Кто же так накладывает повязку! – Она положила сумочку на стул и стала стаскивать перчатки. – Вот что. Мне нужно таз с горячей водой, чистые бинты, тонкий нож и полотенце. – Она хмуро прикусила губу. – Только скорее, не то будет поздно.

Неожиданно дверь комнаты распахнулась, и в нее ввалился парень с глуповатым лицом деревенского увальня, тащивший какой-то сверток. Заметив Амалию, он застыл на месте.

– Тростинка, черт тебя подери! – напустился на него Венсан. – Где тебя черти носили?

– Я в аптеку ходил, – растерянно ответил Тростинка. – Купил бинты… и корпию… А это еще кто? – кивнул он на Амалию. – Где доктор? Ты же обещал доставить его!

– Доктор – я, – заявила Амалия, забирая у него сверток. – Ну, Тростинка, ты молодец! Теперь идите кипятите воду. И принесите мне тонкий нож!

* * *

– Как ты думаешь, что она там делает? – шепотом спросил Тростинка у Венсана.

После того как по требованию Амалии бандиты унесли из комнаты тело Изабель, после того как медсестра, придирчиво осмотрев едва ли не два десятка представленных ей ножей, полезла в свою сумочку и извлекла оттуда свой собственный нож с острым, как у скальпеля, лезвием, после того как вода наконец вскипела и была принесена трясущимся от благоговейного страха Тростинкой, Амалия заявила, что она управится сама, и без всяких околичностей выставила бандитов из помещения. Теперь они маялись в соседней комнате, с тревогой прислушиваясь к доносящимся из-за двери стонам и шорохам.

– Вытаскивает пулю, знамо дело, – ответил Венсан на вопрос своего товарища. – Думаешь, это так просто?

– Да я ничего не думаю! – ответил Тростинка, и следующие полторы минуты протекли в молчании.

– А откуда ты ее знаешь? – не вытерпел Тростинка.

– По больнице, – уклончиво ответил Венсан.

– И что, она хорошая медсестра? – полюбопытствовал Тростинка.

– Самая лучшая! – заявил Венсан уверенно. – Ты что ж думаешь, я бы стал приглашать к нашему принцу кого попало?

Дверь отворилась, и на пороге показалась Амалия, держащая в руках какой-то ворох тряпок. Бандиты мгновенно вскочили на ноги, а Венсан тотчас же загасил папиросу, которую до этого пытался раскурить.

– Так, господа, – заявила Амалия. – Эти простыни никуда не годятся. Принесите мне чистые, а эти постирайте, пока кровь еще не засохла.

И, скользнув взглядом по перевязанной руке Венсана, она всучила всю груду Тростинке.

– Это что же, я должен их стирать? – пролепетал тот. – Но я не умею!

Амалия смерила его уничтожающим взглядом.

– Ну, тогда катись к секретарю суда! – заявила она, шагнув обратно. – Или хоть к самому черту!

Дверь захлопнулась. Бандиты озадаченно уставились друг на друга.

– Строгая, – с уважением промолвил Тростинка. – Сразу видно, хорошая медсестра. – И тяжело вздохнул. – Ладно. Пойду попробую постирать.

– А я поищу свежие простыни, – сказал Венсан.

Не без труда ему удалось найти пару таких, которые могли считаться относительно чистыми, и он осторожно постучал в дверь, за которой находился раненый.

– Войдите! – прозвенел из-за двери женский голос.

Когда Венсан вошел в комнату, Амалия, хмурясь, рассматривала у окна пулю, которую она несколько минут назад извлекла из Алена.

– Положи простыни на стул, – велела она.

Венсан повиновался. Украдкой поглядев на Алена, он заметил, что хотя тот по-прежнему выглядит неважно, дыхание его стало гораздо ровнее, и он больше не мечется по постели.

– Скажите, сестра… – Венсан поколебался. – Он ведь не умрет?

Амалия искоса поглядела на него и сунула пулю в карман.

– Все станет ясно, когда он придет в себя, – сказала она. – Кто в него стрелял?

Венсан смущенно поковырял пол носком башмака.

– Да тут целое дело было. Вам про это знать, наверное, не обязательно.

– Ну, как скажешь, – сухо отозвалась Амалия. – Убери это. – Она кивнула на таз, в котором плескалась окровавленная вода. – И принеси мне полотенце.

Прижимая к себе таз одной рукой, Венсан вышел, и Амалия закрыла за ним дверь. Поколебавшись, она подошла к Алену и дотронулась до его лба. Он был горячий и влажный.

«Что же с ним все-таки произошло? И что он сделал с письмами?»

Амалия не сразу обратила внимание на стук, уже некоторое время доносившийся снаружи. Кто-то поцарапался в стекло, и Амалия, обернувшись, увидела за окном… своего сообщника.

– Франсуа! – ахнула она, бросаясь к окну и поспешно отворяя его. – Как ты здесь очутился?

– Я вскочил на запятки кареты, мадам, – доложил Франсуа, забираясь в окно. – Счастье, что этот подлец-кучер меня не заметил. Потом он привез вас сюда и… – Молодой человек увидел лежащего на постели Алена и опешил. – Это кто?

– Принц воров, – ответила Амалия. – Венсан решил, что я медсестра, и привез меня к нему. Похоже, он серьезно ранен.

– А как же письма? – спросил остолбеневший Франсуа.

– Пока не знаю, – честно ответила Амалия. – Но надеюсь узнать.

Франсуа с облегчением выдохнул:

– Так они с вами ничего не сделали? Ну, слава богу! А то я так боялся за вас!

Вспомнив, что она совсем недавно подозревала своего сообщника в том, что он предал ее, Амалия почувствовала угрызения совести.

– Можешь не беспокоиться, – сказала она. – В лицо меня не знает никто, кроме принца воров.

– И прекрасно, – заявил Франсуа. – Кстати, сколько всего людей в доме?

Амалия объяснила, что всего двое. И, разумеется, раненый.

– Раненый не в счет, – жизнерадостно отозвался Франсуа, – а двое здоровых – тем более. – Он потянул Амалию за локоть. – Лезьте в окно, мадам. Как только мы выберемся наружу, садитесь в карету, а я поднимусь на козлы, и мы уберемся из этого гиблого места.

Веки Алена слегка дрогнули, но сообщники, увлеченные своим разговором, ничего не заметили.

– Ты в своем уме? – сердито спросила Амалия, высвобождая руку. – А как же письма?

– Мадам, – шепотом ответил мошенник, – вынужден вам заметить, что есть на свете вещи и поважнее каких-то листков бумаги. Если принц воров, – он кивнул на неподвижно лежащего Алена, – придет в себя и узнает вас, тогда вам несдобровать. Я никогда прежде с ним не сталкивался, но слышал про него достаточно. Поверьте, мадам, вы не можете позволить себе быть врагом этого человека, ну а я – тем более.

– Франсуа, дело не в этом… – сердито начала Амалия, но тут в коридоре послышались тяжелые шаги. – Прячься! Сюда идут!

В комнату заглянул Венсан. В здоровой руке он держал какую-то тряпку неопределенного коричневого оттенка.

– Что это? – спросила удивленная Амалия.

– Ну, вы же просили полотенце, – отвечал не менее удивленный Венсан.

Амалия с сомнением поглядела на тряпку, но все же взяла ее.

– Спасибо, Венсан. Можешь идти.

Однако кучер не торопился уходить.

– Я тут подумал… – Он смущенно кашлянул в кулак. – Наверное, вам хочется получить свои деньги прямо сейчас… за беспокойство и вообще… – Он полез в карман. – Мы, конечно, воры, но мы люди честные и знаем, что почем.

– Венсан, – остановила его Амалия, – мне все равно придется побыть здесь какое-то время, пока пр… пока месье Ален не начнет поправляться. Так что рассчитаемся потом, хорошо?

– Как скажете, – с готовностью отозвался Венсан. – Вы курицу любите? – Амалия кивнула, уже не чая, как бы поскорее спровадить заботливого кучера. – Ладно. Когда Тростинка закончит свою работу, я пошлю его за жратвой… то есть за едой, – поспешно поправился он.

– А что у Тростинки за работа? – поинтересовалась Амалия, когда Венсан был уже на пороге.

Венсан шмыгнул носом.

– Он могилу роет, – наконец сказал он. – Для Изабель. Вот такие дела. Вам ничего больше не надо? Если надо, вы только кликните. Я мигом.

И он ушел, тяжело шаркая ногами.

Глава 7

– И все-таки мое мнение таково, что нам надо бежать, – первым делом заявил Франсуа, выбравшись из-за двери, за которой он спрятался, как только вошел Венсан.

– Франсуа, – твердо ответила Амалия, – мы не можем этого сделать.

– Из-за писем?

– Не только. – Амалия кивнула на Алена. – Я не могу оставить его здесь, понятно?

– Почему же? – поразился мошенник.

– Да потому, – раздраженно ответила Амалия, – что он ранен, и если за ним не ухаживать, он умрет.

– Не умрет, – заявил Франсуа. – Такие, как он, чертовски живучие. Вы можете выстрелить по нему из пушки, и он все равно останется жив.

Тон Франсуа казался донельзя убедительным, однако вовсе не потому, что вор был так уж уверен в живучести Алена. Дело в том, что принц воров пользовался репутацией неотразимого сердцееда, и Франсуа решил, что упорство Амалии объясняется именно тем, что даже она не сумела устоять перед чарами красавчика Алена. Именно поэтому он сейчас пускал в ход все свое красноречие, чтобы убедить ее как можно скорее покинуть опасный дом. Препираясь, сообщники не заметили, как вдали, на дороге, показался отряд человек в десять. Когда они приблизились, по мундирам стало ясно, что это конная полиция. Вне всяких сомнений, двигался отряд прямо к логову принца воров.

Тростинка, вытирая пот со лба, копал могилу на пустыре, когда на дороге возникло облачко пыли. «Кто-то едет», – сказал он себе, прикладывая ладонь к глазам. Буквально через несколько секунд Тростинка уже понял, что это за люди и куда именно они едут. Бросив незаконченную могилу, он со всех ног помчался в дом, где Венсан, чертыхаясь, пытался одной рукой очистить луковицу.

– Венсан! – заорал Тростинка, влетев в дверь. – Тревога! Легавые!

Венсан выронил луковицу и уставился на него.

– Сколько? – просипел он.

– Да уж больше, чем нас, будь спок!

Венсан шмыгнул носом и поднялся с места.

– Ясно. Бери ружье! И закрой дверь на засовы!

Когда по ступеням загромыхали тяжелые шаги, Франсуа насторожился.

– Что происходит? – А затем он бросился к окну. – О черт, коровы![15] Только их нам не хватало!

Амалия кинулась к двери, но та распахнулась ей навстречу. Франсуа проворно упал на пол, и вошедший Венсан не заметил его.

– Мадам, – доложил запыхавшийся Венсан, – у нас гости, но вы не обращайте на них внимания. Сидите здесь и никуда не выходите. От окон тоже старайтесь держаться подальше, мало ли что.

И, отдав последнее распоряжение, он поспешил к Тростинке, который засел в большой комнате с ружьем и горстью патронов.

– Я же говорил вам – надо было бежать! – сердито сказал Франсуа Амалии, поднимаясь с пола. – А вы меня не послушали!

Пуля влетела в окно, оставив в нем звездчатое отверстие. Франсуа охнул и кинулся обратно на пол, прикрывая голову руками. Амалия присела в простенке между двумя окнами. Еще несколько пуль влетели в окна, и стекла осыпались в с жалобным звоном.

– Именем закона! – проорал снаружи чей-то голос. – Сдавайтесь, отребье!

«Отребье» голосами Венсана и Тростинки послало полицейских в такие места, где тем бы точно не понравилось находиться, после чего перестрелка возобновилась с удвоенной силой. Вскоре во всем доме не осталось уже ни одного целого стекла. Предводитель полицейских, широколицый человек с седыми усами, выбил рукояткой пистолета осколки стекла в одном из окон первого этажа и, забравшись в дом, открыл входную дверь, в которую хлынули полицейские. Везде густо пахло порохом.

Дом наполнился грохотом сапог, криками и звуками ударов. Франсуа, вытянув шею, беспокойно прислушивался к происходящему.

– Ой, – шепотом проговорил он, – что теперь будет!

– Прячься! – цыкнула на него Амалия. – Тебя здесь никто не видел, ясно? Значит, тебя здесь и нет!

Едва Франсуа закатился под кровать, дверь комнаты распахнулась, грохнув о стену. На пороге показался предводитель полицейских, а за ним шли еще двое человек. Увидев в грязной комнате молодую даму в светлом платье, он остолбенел.

– Вот это да! Ты кто такая?

– Вы могли бы быть и повежливее, сударь, – надменно заявила Амалия. – Не говорю уже о том, что, прежде чем входить в комнату, надо стучаться!

– Так… – протянул седоусый, – все ясно… – Взгляд его упал на лежащего в постели раненого. – Это принц воров? – Затем он обернулся к Амалии. – А вы, значит, его подружка?

– Выбирайте выражения, месье! – вспыхнула Амалия, вскидывая голову. – Между прочим, я тут вообще ни при чем! Я медсестра из больницы Сен-Жак, и эти люди силой увезли меня, чтобы я оказала помощь раненому!

– Ага, силой! – насмешливо фыркнул один из полицейских.

– Но это так и есть, – ответила Амалия, пожимая плечами. – Можете сами у них спросить, не думаю, что они станут отрицать.

– Поговорить с ними мы еще успеем, – буркнул предводитель. – Что с ним? – кивнул он на раненого.

– Он очень плох, – без колебаний ответила Амалия. – Я вытащила из него пулю, но он до сих пор не пришел в себя.

– Да? – равнодушно отозвался предводитель. – Что ж, теперь это не имеет особого значения. Ладно, сестричка, пошли.

– Да как вы смеете! – завопила Амалия. Полицейские схватили ее за руки и потащили из комнаты. – Я медсестра! Я работаю в больнице Сен-Жак!

– Ладно, ладно, – проворчал седоусый. – Не стоит так беспокоиться, сестрица. Сейчас мы со всем разберемся.

* * *

Амалию привели в комнату на первом этаже, которая меньше всего пострадала от обстрела. Там уже находились угрюмый Венсан, то и дело утиравший хлеставшую из носа кровь, и Тростинка, правой рукой придерживавший простреленную ниже локтя левую. Судя по всему, обоим бандитам здорово досталось.

Предводитель полицейских сел за стол, соединил руки кончиками пальцев и вопросительно поглядел сначала на Амалию, затем на мрачных сообщников принца воров.

– Ну-с, господа, – жизнерадостно начал он, – я полагаю, предисловия тут излишни, поэтому сразу же перейду к делу. Вы обвиняетесь, – он начал загибать пальцы, – в воровстве, убийствах, вооруженных нападениях, в частности – в нападении на поезд шесть месяцев тому назад. Кроме того, вы обвиняетесь в сопротивлении представителям закона, в убийстве полицейских, находящихся при исполнении служебных обязанностей, потому что, – тут желваки его заходили ходуном, – вы убили двух моих человек и еще двоих ранили. Что еще? – Он поглядел на Амалию. – Ах да, вы обвиняетесь в похищении медсестры из больницы Сен-Жак, здесь присутствующей. Вы подтверждаете, что это она и есть? – спросил он у Венсана, указывая на Амалию.

Тот кивнул, не поднимая глаз.

– Замечательно, – заметил предводитель. – Я думаю, вы должны понимать, господа, что любое из обвинений потянет на свидание с гильотиной. Вы готовы к нему?

Тростинка сплюнул себе под ноги кровавый сгусток.

– Чего вы от нас хотите? – сердито спросил он. – Мы не музыканты[16]. Хотите везти нас в тюрьму – пожалуйста! Хотите бить – вот он я! А своих мы не сдаем. Не дождетесь!

– Точно, – поддержал его Венсан. – Мы не таковские!

Предводитель вздохнул и кивнул одному из своих подчиненных – молодому черноволосому полицейскому с агатовыми глазами:

– Леон, возьми двух людей и обыщи весь дом. Ты знаешь, что нам нужно.

Леон приосанился и кивнул:

– Рустик и Малавуа, следуйте за мной!

Трое полицейских покинули комнату. В ней оставались только задержанные и шестеро полицейских, считая седоусого предводителя.

– А что будет со мной? – подала голос Амалия. – Я не имею к присутствующим здесь господам никакого отношения. И, между прочим, меня ждут на работе!

– Куда вы так торопитесь? – равнодушно спросил седоусый предводитель. – Сначала мы должны снять с вас показания. Затем – установить вашу личность. – Он прищурился. – У вас есть с собой какие-нибудь бумаги?

Амалия почувствовала, как у нее противно заныло под ложечкой. Вот оно, начинается!

– Простите, господин полицейский, – смиренно ответила она, – я не предполагала, что сегодня меня могут похитить, поэтому ничего с собой не взяла.

– Жаль, – вздохнул предводитель. – Но вы не волнуйтесь, скоро все это закончится.

Амалия невольно насторожилась. В голосе полицейского промелькнули какие-то нотки, которые, бог весть отчего, совершенно ей не понравились.

Вернулся Леон и, глядя на своего патрона преданными собачьими глазами, доложил, что они осмотрели несколько комнат, но ничего не нашли.

– Продолжайте искать, – велел предводитель. – Она должна быть где-то здесь.

Венсан поежился, но ничего не сказал. Предводитель поднялся с места и, заложив руки за спину, подошел к окну, откуда была видна недокопанная могила и возле нее – тело Изабель со скрещенными на груди руками.

– Что за мертвая девка в саду? – спросил предводитель.

– Не смей так о ней говорить! – ощетинился Тростинка. – Она была хорошая девушка!

Один из стражей ударил его по уху, и парень свалился со скамейки. Полицейские захохотали. Тростинка поднялся с белым от гнева лицом. Он сделал попытку броситься на своего обидчика, но его ударили снова, и гораздо сильнее. Тростинка со всхлипом скорчился на полу.

– Прекратите! – вне себя закричала Амалия. – Прекратите немедленно!

Предводитель живо обернулся к ней. В его выцветших глазах мелькнули искорки любопытства.

– Ради бога, простите, дорогая мадам, – издевательски-любезным тоном промолвил он. – Но мои подчиненные – люди простые, не привыкли церемониться со всякой мразью.

Венсан помог товарищу подняться и сесть на скамью. Предводитель вздохнул, барабаня пальцами по подоконнику. Никто не шел.

– Наверное, Леон ничего не нашел, – подал голос один из полицейских.

– Досадно, – вздохнул предводитель. Он повернулся к Венсану: – Где она?

– Кто? – озадаченно спросил бандит.

– Шкатулка, которую вы украли у графа де Монталамбера, – объяснил его собеседник. – Где она?

– Какая шкатулка? – тупо спросил Венсан.

Глаза предводителя сузились.

– Не придуривайся, – уже зло процедил он. – Где резная шкатулка с монограммой «А», которую вы взяли в сейфе?

Амалия насторожилась. В чем дело? Что происходит?

– Так той шкатулки давно уже нет, – отозвался Тростинка, хлюпая носом.

Предводитель, казалось, прирос к месту:

– Как – нет? То есть как это – нет?

– А мы ее пустили на дрова, – насмешливо отозвался бандит. – Вот такие дела.

И, довольный своей шуткой, он захохотал во все горло. Предводитель, побелев лицом, вытащил пистолет.

– Клянусь богом, мразь… – он не говорил, а почти клекотал, – если ты не скажешь мне, где эта шкатулка… я прострелю тебе башку!

Тростинка захлебнулся смехом и с ужасом уставился в дуло пистолета.

– Добрый день, господа, – прозвенел в дверях чей-то вежливый голос. – Что здесь происходит?

Предводитель отпрянул назад. Полицейские ошеломленно переглядывались.

На пороге стоял Анри Готье.

* * *

– Вы кто такой? – настороженно осведомился у него седоусый.

– Анри Готье, парижская уголовная полиция, – спокойно представился молодой инспектор. – Мы, кажется, коллеги? – Он прищурился. – Вы работаете у комиссара Лафранша?

Прежде чем ответить, предводитель покосился на своих людей, и внезапно Амалия поняла все. Этот короткий взгляд объяснил ей положение вещей быстрее, чем сотни и тысячи слов.

– Готье, берегись! – пронзительно закричала она. – Они лгут, это никакие не полицейские!

И в следующее мгновение предводитель открыл огонь.

Анри бросился за шкаф, на ходу доставая пистолет. Но прежде чем он успел выстрелить, Тростинка и Венсан вскочили с места и ринулись на лжеполицейских. Тростинка повалил одного, Венсан ударил другого лбом в лицо, раскроив ему нос. Готье двумя выстрелами уложил двоих. Раненый противник Тростинки схватился за ружье, но бандит тоже вцепился в него, не давая ему выстрелить, и они молча, стиснув челюсти, пытались вырвать оружие друг у друга. Оставшиеся на ногах лжеполицейские стреляли, Готье отстреливался, но внезапно он замолчал.

– Готье, в чем дело? – закричала Амалия, в самом начале схватки присевшая за тяжелой дубовой скамьей.

– Патроны кончились! – крикнул инспектор в ответ. – Вот, черт!

– Возьмите мое оружие! – отозвалась Амалия. Она высунулась и бросила ему свой револьвер.

– Однако! – пробормотал Готье, глянув на грозное оружие.

В тот момент пуля выбила фонтанчик пыли из стены всего в каких-то паре дюймов от его головы, и, не размышляя больше, Готье выстрелил, уложив еще одного нападавшего. Тростинке наконец удалось завладеть ружьем, и он принялся дубасить прикладом своего врага. Венсан бросился на предводителя, но тот выстрелил в него, и кучер упал. Перепрыгнув через него, седоусый с неприличной для его возраста резвостью подскочил к Амалии и, схватив ее за волосы, заставил подняться, после чего приставил к ее голове пистолет.

– Эй, полицейский! – заорал он. – Бросай оружие, не то я убью ее!

Амалия дернулась, пытаясь вырваться, и тотчас же кожу головы ожгло, как огнем. Седоусый ухватил ее покрепче и крикнул:

– Я не шучу! Ей конец, если ты не остановишься! Брось пушку и выходи с поднятыми руками!

Тростинка попытался прицелиться из ружья в предводителя лжеполицейских, но тут человек, которого он охаживал, ударил его по ногам, и молодой вор повалился на пол, выронив ружье.

– Хорошо, – прозвучал глухой голос инспектора из-за комода, за которым он засел. – Отпустите женщину.

И револьвер, пущенный умелой рукой, покатился по полу и остановился возле ног седоусого. От ярости, бессилия и гнева Амалия прикусила губу до крови. Боже, что за глупец этот Готье! Ведь ясно же, эти мерзавцы не отпустят их живыми!

– А теперь выходи! – крикнул державший ее человек. Он отвел пистолет от головы Амалии и теперь целился куда-то в сторону комода, где должен был появиться полицейский.

– Я здесь, – спокойно промолвил Готье, поднимаясь не из-за комода, а из-за стоявшего неподалеку стола. И прежде чем человек с седыми усами успел выстрелить, быстрым и точным, хладнокровным движением метнул в него заостренный нож.

Амалия вскрикнула и отшатнулась к стене. Седоусый, хрипя, повалился на пол. Нож угодил ему прямо в сердце. На губах предводителя показались кровавые пузыри. Он издал горлом несколько невнятных звуков и застыл.

– Ах ты!.. – взвизгнул лжеполицейский, отнявший свое ружье у Тростинки, и прицелился в инспектора.

Амалия хотела что-то сделать, как то: предотвратить то, что неминуемо должно было произойти, но не успела. Грянул выстрел, и Готье с изумлением поднял глаза на дверь, а человек с ружьем упал и больше не поднимался.

В дверном проеме стоял Ален с дымящимся пистолетом в руках. Он был бледен, как полотно, но оружие держал вполне уверенно. Франсуа поддерживал его, не давая ему упасть.

Принц воров медленно опустил пистолет, поглядел на Амалию, на Венсана и Тростинку, которые еле дышали, лежа на полу, и перевел взгляд на сосредоточенное лицо полицейского.

– Кажется, – с подобием улыбки промолвил Ален, – я явился как раз вовремя.

Часть IV

Шкатулка с секретом

Глава 1

Это был чрезвычайно сумбурный день.

Казалось бы, теперь, когда опасность миновала, наконец-то можно было вздохнуть спокойно. Однако выяснилось, что тут-то как раз и началось самое главное.

Сначала Тростинка и Венсан в один голос заявили, что ненавидят полицейских, и предложили прикончить Готье и закопать его в могиле, предназначенной для Изабель. Но вмешалась Амалия и сказала, что никому не позволит трогать Готье, а кто попробует обидеть его, будет иметь дело с ней самой. Франсуа немедленно стал на сторону своей госпожи и, сжимая в руке бронзовую статуэтку женщины, которую он раздобыл неведомо где, пообещал раскроить череп всякому, кто приблизится к Амалии хоть на лье.[17]

– Между прочим, господа, – заметила последняя, – пока мы тут препираемся, в доме остаются еще трое господ, которых послали на поиски шкатулки с монограммой. Мы про них, конечно, забыли, а вот они…

Франсуа расплылся в улыбке и заявил, что Леона и К° им бояться не стоит, ибо, как только они сунулись в комнату Алена, Франсуа от души приложил их первым, что попалось под руку, а именно неизвестно кому принадлежащей бронзовой статуэткой, которой оказалось чрезвычайно удобно наносить удары.

– Я смотрю, Франсуа, ты приноровился, – задумчиво сказала Амалия.

Мошенник поклонился:

– Учусь у вас, мадам!

В общем, когда он уложил троих вошедших, Ален, который, как оказалось, уже давно пришел в себя, сделал попытку подняться с постели. Франсуа помог ему, после чего Ален на всякий случай прихватил пистолет одного из нападавших, и они поспешили туда, откуда уже некоторое время доносилась ожесточенная перестрелка.

– Все это, конечно, очень интересно, – раздумчиво промолвил Готье, – но чего именно от вас хотели эти люди? Почему они явились сюда, да еще переодевшись полицейскими?

Венсан и Тростинка переглянулись и после секундного колебания заявили, что не имеют ни малейшего представления, причем по их физиономиям даже двухмесячный младенец определил бы, что они безбожно врут. Заметив, что Ален, которого больше не поддерживает Франсуа, шатается из-за потери крови, они бросились к нему и помогли своему патрону добраться до ближайшего стула. Заминкой воспользовалась Амалия, чтобы подобрать с пола свой револьвер. Теперь она, Франсуа и Готье находились в одном конце комнаты, а Тростинка, Венсан и принц воров – в другом. Бандиты и представитель закона (поддержанный менее законопослушней баронессой и совсем не уважающим законы вором) с плохо скрытой неприязнью уставились друг на друга.

– Господа, – подала голос Амалия, – мне представляется, что делить нам нечего, зато мы вполне можем помочь друг другу. Поэтому я предлагаю перемирие.

– Вот еще! – вскинулся Тростинка.

– Поддерживаю, – неожиданно произнес Ален слабым голосом и откинулся на спинку стула, тяжело дыша. – Только для начала я хотел бы выяснить кое-что. Скажите, госпожа баронесса, этот месье, – он подбородком указал на Готье, – на вашей стороне? Потому что, по правде говоря, я не слишком жалую полицейских.

– Ну, так что, инспектор? – с вызовом спросила Амалия у своего спасителя. – Вы на моей стороне или нет?

Готье улыбнулся и спокойно ответил:

– Если речь идет о деньгах, то да.

Услышав столь наглое заявление, даже Тростинка открыл рот.

– Чему ты удивляешься? – прогудел Венсан. – Я никогда в жизни не встречал непродажного легавого и, наверное, уже не встречу!

– Не смешите меня, господа, – холодно промолвил Анри. – Вы знаете, сколько получает полицейский? А риск, а трудности, с которыми нам приходится сталкиваться едва ли не каждый день… Поэтому я пораскинул умом и решил, что мне это ни к чему. Вот и подумал: если попадется хороший куш, я постараюсь его сорвать. Если нет – буду ждать, пока не подвернется что-нибудь стоящее. – Он повел плечами. – По-моему, час настал. Не сочтите за дерзость, но мне представляется, что помощь полицейского в вашем деле будет весьма кстати. В этом доме слишком много трупов, да и в других делах вы наверняка успели наследить. Если в полиции возникнут какие-то подозрения на ваш счет, я всегда смогу дать вам знать. Взамен я лишь хочу, чтобы мне выделили достойную долю, вот и все.

Ален обменялся со своими людьми многозначительным взглядом.

– Хорошо излагаете, месье…

– Готье. Анри Готье, – склонил голову в поклоне инспектор.

– Ален, принц воров, – просто представился его собеседник. Инспектор быстро вскинул на него глаза. – Отлично швыряете нож, кстати. Почти так же хорошо, как я.

– Такая похвала дорогого стоит, – заметил полицейский с легкой иронией.

– Я тоже так думаю, – совершенно серьезно ответил Ален. – Стало быть, вы с нами?

– Вы уже слышали.

– Отлично, одной трудностью меньше. Теперь что касается вас, баронесса…

– Почему ты все время называешь ее баронессой? – заволновался Тростинка. – Она же обычная медсестра, разве нет?

– В жизни не работала медсестрой, – отозвалась Амалия.

Возмущенный Тростинка потребовал объяснений у Венсана. Как он мог? Привел в дом… черт знает кого!

– Тихо! – повысил голос Ален, которому надоело слушать их препирательства. – Я знаю госпожу баронессу, так что все в порядке. Мы с ней друзья… почти. Кстати, я до сих пор не поблагодарил вас за то, что вы вытащили из меня пулю.

– Минуточку, минуточку… – просипел Венсан. – Конечно, вы всегда твердите, что я медленно соображаю, но я тут сопоставил кое-что. – Он повернулся к Амалии: – Вы – та самая дама, которая назначила нашему принцу свидание в саду Тюильри, на которое привели полицейского. И, я так понимаю, – Венсан покосился на невозмутимого инспектора, – это был он.

– Мне очень жаль, что я расстроил ваше свидание, – спокойно промолвил молодой полицейский, – но так получилось случайно. Просто у меня имелись в отношении госпожи баронессы кое-какие подозрения, и я старался не упускать ее из виду.

– Что еще за подозрения? – пробурчал Тростинка.

– По-моему, вы и сами все знаете лучше меня, – отозвалась Амалия. – Вам не следовало посылать Монталамберу письмо от моего имени, чтобы выманить его из дома. Это была большая ошибка с вашей стороны.

– Согласен, – заметил Ален. – А вам не следовало посылать лакею телеграмму о том, что его мать больна. Вы до смерти перепугали беднягу Шевалье. Но еще хуже то, как ваши люди обошлись с моим другом Венсаном. Это тоже была большая ошибка с вашей стороны.

Кучер разинул рот.

– Как! – воскликнул он. – Так это по ее милости…

– Господа, – поспешно вмешался Франсуа, – простите меня, но, по-моему, вы только зря тратите время. Позвольте мне немного упростить ситуацию. Вы, принц, и вы, госпожа баронесса, охотились за одним и тем же – за письмами, которые находятся в резной шкатулке. Чтобы достать их, вы прибегли к разным хитростям, но в итоге месье Ален опередил мою хозяйку, и письма оказались у него. Верно?

– Маленький вопрос, – вмешался Готье. – Так, для ясности. – Он прищурился. – Скажите, месье, это вы застрелили графа де Монталамбера?

Ален усмехнулся.

– Сразу видно, месье, что ваша знакомая не слишком с вами откровенна, – парировал он. – Иначе вы бы уже давно знали о том, что я оставил в сейфе цветок барвинка, а она его оттуда забрала. Уверяю вас, месье, когда мы уходили из дома Монталамбера, он был пуст, и никаких трупов в нем не водилось. Об убийстве графа я узнал из газет.

– Прекрасно, – промолвил Готье. Его лицо словно застыло. – А вы что скажете, мадам?

Амалия вкратце рассказала, как она проникла в дом и обнаружила в спальне умирающего графа, который произнес перед смертью только два слова.

– Он сказал «это она»? – повторил Готье. – И больше ничего?

– Больше он не успел ничего сказать, – ответила Амалия. – Думаю, после того, как Ален ушел, граф Монталамбер вернулся домой, и там его подстерегла женщина, у которой были причины ненавидеть его. Именно она и убила графа. Других объяснений у меня нет.

Ален вздохнул и, морщась, поправил повязку.

– Прошу меня простить, но я не думаю, что убийство графа имеет отношение к нашему делу, – сказал он. – Все, что должно нас интересовать, – это шкатулка, насколько я понимаю.

– Простите, – мягко перебил его инспектор, – но лично меня убийство графа интересует больше всего. Даже больше шкатулки, которой вы придаете такое значение.

– Но почему? – не удержалась Амалия. – Отчего вы с таким упорством пытаетесь выяснить, кто убил графа? Ведь вам даже не поручали расследование!

– Есть в этом деле кое-что, госпожа баронесса, чего вы не знаете, – с расстановкой промолвил Анри. Он немного помедлил и добавил: – Видите ли, граф де Монталамбер – мой отец.

* * *

Амалия почувствовала себя так, как, наверное, должен был чувствовать себя матерый искатель приключений, который узнал, что всю жизнь гонялся за немыслимым кладом, не подозревая, что тот находится в погребе его собственного дома. «Причины рвения этого господина для меня совершенно непонятны», – сказал однажды об инспекторе Готье Шереметев. Ладно, ему простительно, потому что он никогда не видел Анри в лицо. Но она-то, она, Амалия! Ведь стоило пристальней вглядеться… эти черные волосы, эти голубые глаза… и главное – пальцы. Тонкие, изящные пальцы, такие же, как у покойного графа, только у того они были более холеные. Даже Скарамуш признал в Анри своего и улегся у его ног – точно так же, как он когда-то лежал у ног своего старого хозяина. И как могла наблюдательная обычно Амалия не отметить всего этого!

– Неужели правда? – несмело спросил Венсан. И сам себе ответил: – Ну да, конечно… Точно, когда вы вошли, мне показалось, что вы кого-то напоминаете. Надо же! – Кучер покачал головой. – Чудеса, да и только.

– Значит, вы его сын? – спросил Ален, буравя полицейского взглядом.

– Незаконный, конечно, – отозвался Анри, и уголок его губ слегка дернулся, когда он произносил эти слова. – Отец никогда не был женат.

Верно, припомнила Амалия, у графа было множество романов. Так что нет ничего особенного в том, что один из них завершился рождением сына.

– Он знал о вас? – в упор спросил инспектора принц воров.

Готье отвернулся.

– Я хотел прийти к нему, – наконец сказал он. – Мне ничего от него не было нужно. Я просто хотел его увидеть… Но не успел. Пока я колебался и думал, под каким предлогом мне лучше всего представиться ему, его убили. Потом было кладбище… Собака никак не хотела уходить с его могилы… А потом появились вы, – повернулся Анри к Амалии.

Молодая женщина пристально поглядела на него.

– Это вы следили за мной в тот день?

– Да, я.

Ну что ж, стало быть, еще одной загадкой стало меньше.

– Странная штука жизнь, – вздохнул Ален, поудобнее устраиваясь на стуле. – Значит, сударь, вы хотите узнать, кто убил вашего отца. Должен сказать, что тут я полностью на вашей стороне, потому что месть – благородное дело. – Он шевельнул рукой и поморщился, почувствовав боль в ране. – Конечно, будь я на вашем месте, я бы не слишком доверял такому, как я, но это правда. Вашего отца я не убивал и уверен, что госпожа баронесса тоже. Я понимаю, моих слов вам может показаться недостаточно, но, – он слабо улыбнулся, – у меня нет ничего, кроме них. Вы мне верите?

– Пока – да, – ответил Готье. Улыбнулся и добавил: – А если окажется, что вы меня обманули, не взыщите – я вас убью. Без обид?

– Ишь ты какой! – проворчал Венсан, но Ален зыркнул на него и просто сказал:

– Без обид.

– А теперь вернемся к нашим делам, – продолжал принц воров. – То есть к замечательной резной шкатулке с монограммой «А» на крышке, в которой лежали такие чувствительные письма. – Он вздохнул. – Полагаю, баронесса, вы пришли сюда именно из-за них.

– Вы угадали, – отозвалась Амалия.

Ален зло дернул ртом.

– Ну так вот, писем, которые стоят целое состояние, у меня больше нет. Прошлой ночью их отнял один мерзавец в маске, по просьбе которого я, собственно, и украл их. Но это еще не все. Тот подонок перестрелял моих людей и убил Изабель, а меня самого ранил. Теперь, когда благодаря одной доброй «медсестре» я поднялся на ноги, – Ален мельком улыбнулся Амалии, – я намерен отыскать его и прикончить. И, разумеется, отнять у него письма. Признаюсь вам, я готов удовольствоваться самой скромной долей, если только мне позволят добраться до него. Вы поможете мне или нет?

– Да, – ни мгновения не колеблясь, ответила Амалия.

– Да, – тотчас же следом за ней сказал Франсуа.

– Конечно, патрон! – воодушевился Венсан. – Мы с тобой!

– Патрон! – жалобно протянул Тростинка. – Патрон!

– Что? – недовольно спросил Ален.

– Ты, конечно, верно сказал насчет того типа, – волнуясь, заговорил Тростинка. – За то, что он сделал, ему голову оторвать мало! Только вот письма… – Парень замялся. – У него их тоже нет. Он их сжег!

Амалия оторопела:

– Тростинка, что ты мелешь? Как это – сжег?

– Да-да, он их запалил! Я видел, когда мы драпали с того места со всех ног, но не поверил, – торопливо рассказывал Тростинка. – Ей-богу, я не вру! И сегодня утром… я решил вернуться туда. Я думал… ну, словом… Эти письма – лучшее, что я читал в своей жизни! И, когда я пришел туда… – Парень замолчал.

– Что, Тростинка? – Амалия в волнении подалась вперед. – Что ты увидел?

Вместо ответа Тростинка всхлипнул и, вывернув карман, достал оттуда горсть каких-то перепачканных сажей клочков. Это было все, что осталось от писем императора.

Глава 2

Признаться, Амалия ожидала чего угодно, только не этого. Все казалось пустяком – козни какого-нибудь Даблдэя или Гарденберга, неожиданное убийство, кража писем ловким вором… Все, в конце концов, можно было исправить, если хорошенько потрудиться. Но то, что письма были сожжены, означало только одно: она не справилась со своим заданием и уже никогда не справится с ним. Все кончено.

Конечно, поначалу Амалия отказывалась верить, что перед ней действительно письма императора. Но когда она внимательнее рассмотрела уцелевшие обрывки, ей стало ясно, что Тростинка не лжет и что странный тип в маске, истребивший кучу народу для того, чтобы до писем добраться, преспокойно уничтожил их, едва они оказались у него в руках.

Но зачем? Зачем? Неужели его послал Шереметев? Почему же тогда он Амалии ничего не сообщил? Или тут имеет место какая-то другая, более сложная и тонкая игра?

– Ничего не понимаю, – потрясенно сказал Ален.

Амалия еще раз проглядела измазанные сажей клочки и оттолкнула их от себя. Ей вдруг стало невмоготу стоять, и она опустилась на стул, не обращая никакого внимания на то, что возле него лежал один из убитых лжеполицейских.

– Да, – угрюмо проговорила она, – вот теперь мне точно не поздоровится. Ах, щучья холера! И надо же было мне так попасться!

Франсуа поглядел на Готье, Готье поглядел на Алена, который, водя пальцем вдоль брови, сосредоточенно размышлял о чем-то.

– Чепуха какая-то, – наконец в сердцах выпалил он. – Что это были за письма такие вообще? Кто их писал?

Амалия нахмурилась.

– Одно очень высокое лицо, – уклончиво ответила она.

– Какой-нибудь пэр? – предположил Венсан.

– Забирай выше, – отозвалась Амалия.

– Министр?

– Еще выше.

– Полно вам гадать, – вмешался Готье. – Какая разница, кто писал письма, раз они все равно пропали? Лучше расскажите мне о ночном нападении. Что там были за люди, откуда вы их знаете, и так далее.

И Ален рассказал.

Несколько недель тому назад скупщик Леви, с которым он был хорошо знаком, спросил его, не желает ли он подписаться на серьезное дело. Заказчик солидный, деньги хорошие, а всего-то надо – забраться в дом к одному шантажисту и изъять из сейфа шкатулку с вензелем «А» на крышке. По требованию Алена Леви свел его с заказчиком, который явился в маске и во все продолжение разговора держался довольно уверенно. Да, ему позарез нужна шкатулка. Да, он готов заплатить полторы тысячи франков задатка и десять – после того, как дело будет сделано. Ален согласился, но объяснил, что им нужен свой человек в доме. Незнакомец призадумался.

– Кажется, их кучер нашел себе новое место, – наконец сказал он. – Это сгодится?

И Венсан явился в дом Монталамбера – наниматься на службу. Его приняли, и он тотчас подружился с лакеем, садовником и даже с поваром, хотя тот бывал в особняке довольно редко. Амалия оказалась права: самые ценные для шайки сведения лакей Шевалье выболтал именно за стаканом вина и именно новому кучеру. Выболтал то, где хозяин носит ключ от сейфа, и то, что у него плохая память на цифры и он где-то записал код… Ночью, когда граф спал, Венсан сделал слепок с ключа и вернул его на место. С кодом дело обстояло куда сложнее.

– Я был почти уверен, что нам придется вскрывать сейф, – сказал Ален. – Но придя туда, увидел даты на картинах и все понял. Месье где-то записал код, но где, лакей не знает? А что, если код все время находится у него перед глазами, просто никто его не замечает? Так оно и оказалось.

Словом, все шло прекрасно. Ален взял шкатулку, оставил в сейфе свой опознавательный знак и ушел вместе с Изабель и Коленом, которые помогали ему. Самое интересное началось потом, когда они прочитали в газетах об убийстве и поняли, что раз принца воров никто не упоминает, стало быть, кто-то вытащил его цветок из сейфа. Затем явился человек от Амалии с предложением о встрече, но Алена спугнул инспектор Готье. Решив, что Амалия хотела заманить его в ловушку, он подумал: лучше иметь дело с заказчиком, чем с ней, что и оказалось его роковой ошибкой. Вскоре после того, как верные товарищи привезли его домой, явились переодетые полицейские, а остальное присутствующим известно не хуже него самого.

– И все-таки я не понимаю, – беспомощно проговорил Тростинка. – Может быть, я тупой, но объясните мне, зачем им понадобилось уничтожать письма после всего, что они ради них сделали?

– Да, – буркнула Амалия, – это действительно непонятно.

Но на самом деле ее мучила другая мысль. А не подставил ли ее милейший Николай Григорьевич Шереметев? Не сговорился ли он, к примеру, с ее мужем, чтобы помешать ей добраться до писем первой, и не нанял ли каких-нибудь убийц? Потому что люди в масках действовали уж больно хладнокровно и обдуманно.

Амалия услышала голос Анри и подняла глаза.

– А кто сказал, – задумчиво произнес он, – что вашему заказчику были нужны именно письма?

Тростинка вытаращил глаза.

– Но как же… Что же еще? Ведь Монтал… ведь ваш батюшка был шантажистом, это все знали… Только не принимайте мои слова близко к сердцу, – поспешно добавил он.

– Я вот о чем, – все так же спокойно и рассудительно продолжал Готье. – И господин в маске, и те, что вломились сегодня к вам в дом, ни разу не упоминали никаких писем. Они говорили только о шкатулке, просто вы решили, что речь идет не о ней самой, а о том, что в ней находится. Но лично я склонен полагать, что как раз содержимое не играло для этих людей никакой роли. Им нужна была именно шкатулка. Интересно, – прибавил Готье, и глаза его замерцали, – зачем?

* * *

Первой опомнилась Амалия.

– Не хотела бы показаться невежливой, – начала она, – но…

– По-моему, это просто глупо, – перебил ее Ален. – Я же держал шкатулку в руках, в ней нет ничего особенного. Обыкновенный резной ящичек, и только.

– Вы так думаете? – мягко спросил Готье. – Скажите, а внутри, кроме писем, ничего не было? Совсем ничего?

Бандиты переглянулись.

– Да нет… – пробормотал Тростинка. – Совершенно точно, в ней лежали только письма.

– Стало быть, – подытожил полицейский, – если письма интересовали этих господ настолько мало, что они сразу же бросили всю пачку в огонь, дело не в письмах вовсе. Они искали шкатулку.

Поневоле Амалия начала колебаться. Доводы молодого инспектора казались ей донельзя логичными, хотя она знала, что нет ничего более обманчивого в жизни, чем безупречная в своей неумолимости логика.

– Чушь, – авторитетно заявил Венсан.

– Вздор, – поддержал его принц воров.

– Не знаю, – внезапно подал голос Франсуа. – Может статься, инспектор и прав.

– Да что там может быть такого, в той шкатулке, чтобы платить за нее десять тысяч франков? – в ярости закричал Ален. – За кого вы меня принимаете?

– А вдруг там что-то было спрятано? – вдохновенно предположил Франсуа. – Если шкатулку на самом деле использовали как тайник?

– Но там же ничего не было! – воскликнул Тростинка.

– А вот этого мы как раз знать не можем, – вмешался полицейский. – И вообще, рановато делать какие-то выводы. Я бы лично воздержался от суждений до тех пор, пока бы сам, лично, не осмотрел чертову шкатулку. Кстати, где она?

Венсан и Тростинка сконфуженно переглянулись и, как по команде, наставили на Амалию указующие персты.

– У нее, – в один голос заявили они.

Теперь настал черед Анри удивляться.

– Правда? Шкатулка и в самом деле находится у вас?

– Да, – пробормотала Амалия. – Ален отдал ее мне, когда мы встретились в саду. Она была как бы условным знаком.

– И куда же вы ее дели? – спросил Готье.

– Пустила на дрова, – беззаботно ответила Амалия. Увидев, как вытянулись лица всех ее нынешних сообщников, она едва не расхохоталась, но вовремя сообразила, что такая реакция вряд ли пришлась бы им по вкусу. – Успокойтесь. Все в порядке, она у меня. Хотя, честно говоря, я понятия не имела о том, что в ней таится какой-то секрет.

– Секрет или нет, мы еще выясним, – вмешался Ален. – Теперь вот что. Поскольку мы заключили перемирие, предлагаю действовать сообща. Конечно, госпожа баронесса, поскольку шкатулка находится у вас, вы имеете полное право послать нас к черту, но сначала вспомните то, что я вам рассказывал, и то, что вы сегодня видели сами. Если господин инспектор прав и дело вовсе не в письмах, а в шкатулке, вокруг нее творится что-то уж слишком непонятное, и возможно, что следующей, к кому придут люди в масках, окажетесь вы. Само собой, некоторые секреты могут стоить очень больших денег, да вот только вашей жизни они не стоят. И если вы отвергнете нас, то мы уже никогда не сумеем прийти вам на помощь. Надеюсь, вы понимаете?

– Что касается денег, – возмущенно пропыхтел Венсан, – то я требую увеличения моей доли! По милости этой чертовки мне сломали руку!

– Успокойся, Венсан, – вмешался принц воров. – Уверен, госпожа баронесса не будет возражать. Тем более что сам я, повторяю, готов удовольствоваться малым. Мне бы только добраться до того сукина сына в маске… – его глаза сузились. – Больше я ни о чем не мечтаю.

– Да о чем речь, патрон! – вскинулся Тростинка. – Мы сами вам поможем! Притащим старого Леви, и он, как на блюдечке, выложит нам, кто такой заказчик! Ведь он же наверняка знает его.

Анри покачнулся на носках.

– Боюсь, старый Леви вам уже ничего не скажет, – промолвил он.

– Почему? – Венсан смотрел на него во все глаза.

– Потому что сегодня я видел его имя в полицейской сводке. Его убили, и это произошло как раз сегодня ночью.

Глава 3

Делать было нечего. Венсан попытался отвести душу в ругательствах, но Тростинка дернул его за рукав и глазами указал на Амалию. Все-таки она была настоящая дама, и не стоило так выражаться в ее присутствии.

– Ладно, – мрачно сказал Ален. – Тогда займемся шкатулкой. – Морщась от боли, он поднялся с места. – Хоть и жаль, а этот дом придется оставить…

– Предлагаю вот что, – вмешалась Амалия. – Вы пока поселитесь у меня. Франсуа уже состоит в должности моего дворецкого. Венсан, как и прежде, будет кучером, для Тростинки тоже найдем занятие, а месье Ален будет залечивать свои раны. Идет?

– Идет, – отозвался принц воров.

Тростинка покосился на него и робко кашлянул.

– Патрон, – сказал он, – там Изабель в саду. Я не успел закончить могилу.

Держась одной рукой за стену, Ален медленно направился к выходу.

– Я пойду попрощаюсь с ней, – сказал он. – А ты, Венсан, пока обыщи этих господ. – Он взглядом указал на тела убитых. – Может быть, отыщешь что-нибудь интересное. Ведь не могли же они взяться из ниоткуда, в конце концов!

Он ушел в сопровождении Тростинки хоронить Изабель, а Венсан и Готье стали обыскивать трупы. Бесполезно: никаких документов, ничего, указывающего на то, кем были эти люди, найти не удалось.

– Я там уложил еще троих, – напомнил Франсуа, шмыгнув носом. – По-моему, я их не убил. Может, их удастся разговорить?

Однако, когда Готье, Венсан и Франсуа вошли в комнату, в которой прежде находился Ален, они обнаружили, что тех, кого статуэткой кучера оглушил находчивый Франсуа, уже след простыл. Очевидно, пока новоиспеченные сообщники препирались в другой комнате, их противники пришли в себя и почли за благо незаметно удалиться.

– Вот не везет, так не везет! – констатировал расстроенный Франсуа. – Знал бы заранее, связал бы их, чтобы не удрали.

Мрачный Ален вместе с Тростинкой вернулись через полчаса и сказали, что готовы ехать. Бандиты собрали кое-какие немудреные пожитки, Венсан прихватил с собой свою статуэтку, и все вышли из дома. Кучер поднялся на козлы, остальные сели в карету, и вскоре дом, где царила смерть, остался позади. Ален привалился головой к стенке кареты и, казалось, дремал, но Амалия заметила, что он почти теряет сознание. Когда подъехали к ее дому, Тростинка и Франсуа помогли ему выйти. Если бы не они, он бы не удержался на ногах.

– Так, – распорядилась Амалия, – как только окажемся у меня, я сменю вам повязку. На вас лица нет.

Ален проворчал, что все в порядке, и даже сделал попытку оттолкнуть мужчин, которые поддерживали его. Готье меж тем осматривал входную дверь.

– В чем дело, Анри? – окликнула его Амалия.

Полицейский хмуро взглянул на нее.

– Скажите, вы всегда оставляете дверь незапертой, когда уходите?

Амалия почувствовала под ложечкой неприятный холодок. Вот оно! Начинается!

– Вы, наверное, удивитесь, – медленно проговорила она, – но я всегда закрываю дверь.

– Дайте сюда ваш револьвер, пожалуйста, – будничным тоном распорядился Готье. – Благодарю вас.

– Погоди, – остановил его Венсан, вытаскивая из свертка увесистый лом. – Я с тобой.

Полицейский с револьвером и кучер с ломом вошли в дом. За ними следовала Амалия, а за ней Тростинка и Франсуа вели принца воров, который от потери крови едва передвигал ноги.

Войдя в первую же комнату, Амалия поняла, что здесь побывали незваные гости. Стулья были опрокинуты, ящики стола выдвинуты, и их содержимое в беспорядке валялось на полу. Неизвестные не пощадили ни чемоданов, ни матрасов, ни даже диванных подушек. И матрасы, и подушки были вспороты каким-то чрезвычайно острым ножом. В доме явно что-то долго и тщательно искали.

– Они взяли шкатулку? – спросил Готье, поворачиваясь к Амалии. – Да или нет?

– Они не могли ее взять, – отрезала Амалия, быстро нагибаясь и подбирая с пола какой-то предмет, смахивающий на связку свечей с длинными фитилями. – Она находится в банке. – Она яростно пнула подушку, перья из которой были разбросаны по всей комнате. – Что за кавардак! Неделю, не меньше, придется все здесь убирать!

– Пусть этим займутся Франсуа и Тростинка, – велел Готье. – А нас с вами Венсан отвезет в банк. Надо как можно скорее забрать оттуда шкатулку и ознакомиться с ее содержимым. – Он оглядел царящий вокруг беспорядок и покачал головой. – Ох, не нравится мне все это…

Амалия велела Тростинке и Франсуа уложить Алена и приняться за уборку, а сама вместе с полицейским села в карету. Через сорок минут они уже были в банке, и Амалия достала из своей ячейки шкатулку, в которой, как предполагал Готье, таилась разгадка всего происшедшего.

– Это она? – спросил Готье. Амалия утвердительно кивнула. – Вот и хорошо. А теперь поехали домой. Держу пари, нас уже заждались.

* * *

Это была обыкновенная шкатулка, украшенная красивой резьбой и обитая изнутри выцветшим красным бархатом. Баронесса, трое бандитов, полицейский и вор в должности дворецкого сгрудились вокруг стола, жадно рассматривая таинственный ящичек, которому, похоже, выпала честь стать прямым потомком ящика Пандоры.

– Старая вещь, – нарушил молчание Готье.

– С чего ты взял? – вскинулся Тростинка.

– Посмотри на бархат, – велел полицейский. – Видишь? Он совсем обтрепался. Шкатулке лет пятьдесят, не меньше.

Венсан озадаченно почесал в затылке.

– Ну и где ваш хваленый секрет? – не утерпел он.

– Не спеши, – осадил его принц воров. – Можно, Амалия?

Он впервые назвал ее по имени, но баронесса Корф даже не заметила этого. Она взяла шкатулку со стола и протянула ее Алену.

– Благодарю вас, – очень вежливо ответил тот.

Он ощупал шкатулку снаружи, ощупал ее внутри, сделал попытку приподнять бархат, но тот был приделан слишком крепко. По лицу Алена катился пот, заливая глаза. Он вертел шкатулку, крутил ее в руках, нажимал на все выступы и завитушки – тщетно: проклятый ящик никак не хотел раскрывать своего секрета.

– По-моему, тут ничего нет, – несмело заметил Венсан.

– Тише ты! – цыкнул на него Тростинка.

Пожав плечами, Ален передал шкатулку Готье, который повторил почти все его действия, и тоже без малейшего успеха. От полицейского инспектора шкатулка перекочевала к Франсуа. Он тер ее, тискал в руках, заглядывал во все щели и закончил тем, что попытался оторвать крышку.

Ничего. Ничего…

– Может, разрубить ее на куски? – предложил Венсан.

– И что дальше? – с иронией спросил Ален.

Все молчали.

– Мне очень жаль, – сказал принц воров, откидываясь на спинку дивана. – Ваша теория, месье, была очень интересной, но, к сожалению, она не подтвердилась. Что теперь?

Амалия протянула руку, и Франсуа отдал ей шкатулку.

– Бесполезно, – обронил Ален. – Совершенно бесполезно.

Амалия поставила шкатулку на стол перед собой и, обхватив пальцами виски, задумалась.

«Если бы шкатулка была тайником… и если бы я была ее владельцем… как бы я устроила его? Наверняка тут надо на что-то нажать, но только на что?»

Готье, заложив руки в карманы, отошел к окну. Венсан зевнул, прикрывая рот ладонью. Тростинка, шмыгнув носом, стал каким-то лоскутом перевязывать свою кровоточившую руку.

«Тут что-то должно быть… – мучительно размышляла Амалия. – Какой-то знак… Знак!»

Она глубоко вдохнула и, затаив дыхание, нажала на букву «А» на крышке.

– Я уже так делал, причем два раза, – заметил Ален, чрезвычайно внимательно наблюдавший за ее действиями. – Не помогло.

Амалия убрала руку. Вглядевшись в букву, она заметила, что та вписана в ровный круг. Помедлив, Амалия осторожно взялась за этот круг и нежно, почти не дыша, повернула его.

Венсан махнул рукой и нечаянно опрокинул тяжелую лампу, которая с грохотом повалилась на пол. Готье резко обернулся. Ален подался вперед, и глаза на его лице зажглись азартным, лихорадочным, почти сумасшедшим блеском.

Внутри шкатулки что-то щелкнуло, и внезапно верхняя часть крышки приподнялась, открывая небольшой тайничок глубиной в два сантиметра и шириной в ладонь. И в тайнике лежали пожелтевшие листки бумаги.

* * *

– Ой, – благоговейно сказал Тростинка. – Месье легавый, вы гений!

– Что, что там такое? – возбужденно заверещал Франсуа, подскакивая поближе. – Дайте, дайте мне посмотреть!

Амалия перевела дыхание. По правде говоря, она была рада, как никогда.

– Тихо, тихо, не толкайтесь, – проворчала она, потому что Венсан и Франсуа едва не сцепились из-за того, чтобы встать ближе к ней. Победил, разумеется, проныра Франсуа. Он ловко оттер крупного и довольно сильного кучера в сторону и склонился над плечом Амалии.

– Что это? – удивленно спросил он.

Анри отошел от окна и стал за спиной Амалии.

– Какие-то цифры, – заметил он, пожимая плечами.

И в самом деле, на первом листке стояло:

6-11 8-7 23—12 127-7 65—18 49-1 214-17 84-5 90-2 313-4 7-19 59—42 9-4 5-7

112-7 16-1 356-8 142-2 99-9 75-4 79-4 142-9 286-6 288-1 151-7 9-12 8-1 6-3

За этими строками следовало еще четырнадцать других, причем почти во всех строках значилось разное число комбинаций, и не было заметно, чтобы хоть одна из них повторялась дважды.

– Похоже на шифр, – пробормотала Амалия, берясь за второй листок. – Так, а это что?

На втором листке размашистым почерком было написано следующее:

«Прости меня, дорогой Дени, что я вынужден писать тебе так коротко. Положение с каждым днем становится все серьезнее, и, похоже, мне вскоре придется уехать. На всякий случай я посылаю тебе эту маленькую мистификацию в память о наших детских играх. Уверен, ты легко сумеешь разгадать ее и поймешь, куда я спрятал сокровище бабушки Луизы. Прощай, дорогой брат, и да хранит тебя бог. Антуан».

Амалия дважды прочитала письмо – сначала про себя, затем вслух. Реакция окружающих последовала незамедлительно.

– Сокровище! – ликовал Венсан, сияя. – Ты слышишь, Тростинка, – сокровище! А мы-то ломали голову, чего ради эти сукины дети так хотели заполучить какую-то шкатулку! Вот вам! – Он свернул воображаемым врагам здоровенный кукиш. – Не дождетесь!

– Значит, речь идет о каком-то сокровище, – проговорил Ален. Он возбужденно потер руки. – Что ж, интересно!

– Меня беспокоят цифры, – заметил Готье.

– Она же сказала, это шифр, – напомнил Тростинка.

Ален посерьезнел. Он взял со стола первый листок и просмотрел его.

– М-да, – вздохнул он, отдав листок Амалии. – Кажется, действительно шифр.

– Ну и как его разгадать? – уныло спросил Франсуа.

В комнате повисло молчание. Бандиты смущенно переглядывались, Анри хмурился, Франсуа нервно шевелил пальцами.

– Я где-то читал, – наконец решился Тростинка, – что любой шифр можно разгадать.

Но тут на него так посмотрели, что он съежился, мечтая провалиться под землю или куда-нибудь еще, где его позор будет не так заметен.

Амалия, прикусив губу, хмуро рассматривала листок с цифрами.

Готье подался вперед:

– Скажите, мадам, вы знаете, что это такое?

– Кажется, знаю, – ответила Амалия, но в тоне ее не чувствовалось особой радости.

– Она знает! – шепотом сообщил Венсан Тростинке. – Не падай духом, приятель!

– Примитивная штука, – меж тем говорила Амалия. – И очень действенная.

– Ну, так что же? – нетерпеливо спросил Ален.

Амалия вздохнула. Она была бы рада ошибиться, но понимала, что скорее всего права. И, значит, сокровище, каким бы баснословным оно ни было, им не найти никогда. Потому что…

– Это книжный шифр, – сказала Амалия.

Кучер открыл рот. Франсуа озадаченно насупился.

– Чего-чего? – спросил Тростинка.

– Вы не могли бы объяснить поточнее? – попросил Ален. – Потому что мы… как бы выразиться помягче… ни черта не понимаем. – И он широко улыбнулся.

– А тут и понимать-то нечего, – уныло отозвалась Амалия. – Берется книга, из нее выбирается нужная буква, после чего вы пишете номер страницы и номер буквы на этой странице. Потом точно так же выбираете следующую букву, потом следующую, и так до самого конца. Прелесть метода заключается в том, что одну и ту же букву вы можете закодировать тысячами различных способов, и если сообщение попадет к человеку, который не знает, какая именно книга выбрана, он никогда не сумеет разгадать его.

* * *

– Я чего-то не понял, – жалобно сказал Тростинка. – Так что, получается, все было зря? Ну нет, я не согласен!

– Я тоже, – неожиданно поддержал его Анри. – Скажите, Амалия, а вы уверены, что это именно книжный шифр?

– К сожалению, да, – со вздохом отозвалась Амалия. – Смотрите сами. Первое число в каждой двойной записи – это номер страницы. Похоже, что книга была довольно толстой, потому что встречается и 313-я страница, и 356-я… Второе число – это номер буквы. Так как буквы, в отличие от страниц, не пронумерованы, чтобы не сбиться, шифровальщики стараются брать одну из первых букв в строке. Видите? Первая буква, вторая, восьмая, четвертая… Только один раз встречается сорок вторая и несколько раз – какая-нибудь вроде семнадцатой или девятнадцатой. – Она поморщилась. – Нет, это совершенно точно книжный шифр.

– И его никак нельзя раскрыть? – спросил Франсуа.

– Если не знать, какая именно книга имеется в виду, – никак, – твердо ответила Амалия.

– Но ведь это можно узнать, – заметил полицейский.

– Каким образом? – раздраженно спросила Амалия.

– Для начала, – спокойно промолвил Анри, – нам надо выяснить, кто такие Дени и Антуан. Из письма следует, что они были братьями, верно? Это уже кое-что. Затем: для того чтобы раскрыть шифр, у обоих должно было быть по одинаковому экземпляру одной и той же книги. Правильно? По-моему, да, иначе вся затея с шифром не имела бы смысла.

– А он дело говорит, – с оттенком удивления заметил Венсан Тростинке. – С какой стати мы должны сдаваться, когда речь идет о сокровищах? По крайней мере, попытаться стоит.

– Все это очень хорошо, – вздохнула Амалия, – но взгляните сюда. – Она взяла пальцами за уголок один из листков. – Видите?

Тростинка озадаченно покосился на страницу.

– Что видим? – спросил он.

– Мне кажется, – медленно проговорил Ален, – я понимаю, что вы имеете в виду. Листки пролежали в тайнике не день и даже не месяц, а много, много больше.

– Именно, – кивнула Амалия. – Обратите внимание на бумагу – такой уже давно не делают. Она лишь слегка пожелтела по краям, но лишь потому, что отменного качества, другая бы, наверное, уже давно стала желтой. А чернила? Видите эти пятнышки? Здесь почерк кажется слишком тонким, здесь, наоборот, чернил оказалось много…

– Ну и что все это значит? – насупился Венсан.

– Он писал пером, – тихо промолвила Амалия. – Самым обыкновенным пером. Вы хоть представляете, сколько лет назад было написано письмо? Где-нибудь в 1830 году, если не раньше, а сейчас у нас 1883-й. Что это значит, господа? Да попросту то, что ни Дени, ни Антуана, скорее всего, уже нет в живых, а значит, наша задача сильно усложняется.

– А никто и не ждал, что она будет простой, – парировал Ален. – Деньги никогда легко не даются, а речь, я так понимаю, идет об очень больших деньгах, раз вокруг шкатулки толчется столько народу. Конечно, люди умирают, но, видите ли, Амалия, ни один человек не исчезает бесследно. Уверен, если мы как следует постараемся, то наверняка отыщем кого-нибудь, кто знал этих братьев или служил у них. И тогда, может быть, мы получим ответы на наши вопросы.

– Хорошо бы прежде всего установить фамилию братьев, – заявил Франсуа. – Потому что искать какого-то Антуана, который был братом какого-то Дени, чересчур накладно. А если мы узнаем их фамилию…

Амалия усмехнулась:

– То-то и оно, что никакой фамилии тут нет, – сказала она.

– Зато есть шкатулка, – возразил Анри. – Вначале она была у Антуана, который положил в тайник письмо и отправил ее брату. Вероятно, шкатулка не дошла до адресата, иначе мы бы не обнаружили письмо. Ее просто использовали для хранения бумаг, и в конце концов она оказалась у моего отца. Возможно, он где-то купил ее, а возможно, ему ее отдали вместе с письмами, которые искала баронесса. – Он пристально поглядел на Амалию. – Вы случайно не знаете, кто именно передал письма моему отцу?

– Знаю, – отозвалась Амалия. – Мадемуазель Перпиньон.

Глава 4

В последующие полчаса план действий был выработан. Готье отправится на службу и попытается узнать все, что только можно, о мадемуазель Перпиньон, которая когда-то служила в России гувернанткой в доме князей Мещерских. Поскольку Готье полицейский, ему это будет сделать легче легкого.

– Я все-таки не думаю, что мадемуазель Перпиньон имеет отношение к шкатулке, – сказала Амалия. – Ведь на крышке стоит буква А, а не П.

– Может быть, А – первая буква имени Антуан, а не фамилии, – заметил Ален. – Или шкатулка досталась гувернантке в наследство от матери, чьим отцом и был этот месье.

– Возможно, – согласилась Амалия, подумав. – Но не забывайте, что граф де Монталамбер мог просто купить шкатулку в какой-нибудь лавчонке – потому, что она ему приглянулась. Поэтому, Анри, лучше сходите-ка сначала к лакею Шевалье. Он наверняка привык, что его после убийства хозяина то и дело допрашивают полицейские. Поговорите с ним о шкатулке, как знать, может быть, он вспомнит что-нибудь интересное.

– Хорошо, – сказал инспектор.

– А что нам делать? – вклинился Тростинка.

– Пока ничего, – ответила Амалия. – Франсуа – мой дворецкий, Венсан – мой кучер, ты – просто слуга, а месье Ален поправляется после ранения, и знать о его присутствии в доме посторонним совершенно необязательно.

– Кроме того, – добавил Анри, – не забудьте, что есть еще кое-кто, кто хочет завладеть шкатулкой, так что держитесь начеку. – Он шагнул к двери. – Вечером я приду и расскажу, что мне удалось разузнать.

– Значит, до вечера, – сказала Амалия.

Она проводила инспектора до выхода и, только идя обратно, поняла, почему особняк по возвращении показался ей таким пустым. Боже мой, Скарамуш! Как она могла забыть про собаку? Он оставался в доме, потом пришли неизвестные… Неужели они забрали его с собой?

– Венсан! – вне себя от тревоги закричала Амалия. – Тростинка! Франсуа! Вы смотрели в комнатах – вы нигде не видели белую собаку? Такой большой молчаливый пес, зовут Скарамуш! Не видели?

Тревога Амалии передалась и ее сообщникам, и вскоре дом наполнился хлопаньем дверей и топотом ног. Скарамуша нигде не было видно, пока Венсан не догадался выглянуть на задний двор. Белый пес жалобно поскуливал там возле крыльца. Передняя лапа у Скарамуша была вся в крови, и кровавый след тянулся от задних ворот до черного хода. Очевидно, пес бросился за незваными гостями, и они ранили его. Сил вернуться в дом у Скарамуша уже не было, и он лежал на брюхе, тяжело дыша.

– Вот гады! – разозлился Венсан. – Что сделали с собакой!

– Что с ним? – заволновалась Амалия, выскакивая наружу. – Ох! Бедный Скарамуш!

– Похоже, в него выстрелили и раздробили ему лапу, – буркнул Венсан. – Не трогайте его, вы испачкаетесь… Лучше я сам понесу.

И он как-то необыкновенно ловко подхватил с земли громадного пса и понес его в дом, бережно прижимая к себе. Амалия заметалась, ища бинты. Почему-то, когда она перевязывала принца воров, она чувствовала себя значительно увереннее, а сейчас, когда ей пришлось осматривать лапу собаки и обрабатывать рану, у нее дрожали руки.

– Ничего, Скарамуш, – приговаривала она, накладывая повязку, – скоро будешь бегать, как прежде. – Она погладила пса по голове, а он в благодарность лизнул ей руку.

– Тростинка! – крикнула Амалия. – Я помню, у тебя кровь текла из руки. Подойди-ка сюда.

Бандит потупился.

– Ничего не надо, мадам, я уже сам себя перевязал.

– Очень даже надо! – возразила Амалия, которая чувствовала себя, как медсестра на поле боя. – Сначала осмотрю тебя, потом Венсана, а затем снова займусь месье Перваншем.

Венсан деликатно кашлянул.

– Хорошо бы это… чего-нибудь поесть, – сказал он. – А то у меня с самого утра маковой росинки во рту не было.

Амалия оглянулась на часы. Так и есть, ей наверняка приносили обед из посольства, но она в это время пряталась от пуль в домике принца воров.

– Франсуа! – крикнула она. – Мы умираем с голоду. Вот тебе деньги, сходи и принеси что-нибудь поесть.

– Между прочим, – буркнул Венсан, – лошадям тоже нужен овес, а одно стекло в карете треснуло, его пора заменить.

Амалия состроила мученическую физиономию, но дала денег и ему – на овес и на починку кареты.

– Франсуа! Ты еще здесь? – Вор все мешкал, не решаясь уходить. – В чем дело? Одна нога здесь, другая там!

– Между прочим, мадам, – пропыхтел обиженный мошенник, – я дворецкий, а не повар.

– А есть ты хочешь?

– Само собой, хочу.

– Так вот, Франсуа, если ты останешься дворецким, то ляжешь спать голодным!

Франсуа с ворчанием удалился, а Амалия занялась ранами своих новых друзей. Перевязав их, она заставила своих сообщников облачиться в более приличную одежду, чтобы они могли сойти за ее слуг. Ален, который все еще чувствовал себя неважно, устроился на диване в одной из комнат первого этажа и заснул. Амалия принесла плед и накрыла его. Венсан отправился покупать овес и договариваться о ремонте, а Тростинке Амалия поручила следить за входной дверью.

– Если вдруг заметишь что-нибудь подозрительное, – сказала она, – сразу же предупреждай нас.

Вернувшись в гостиную, Амалия первым делом убрала подальше шкатулку и, сев за стол, тщательно скопировала найденные в ней шифр и письмо. Копию Амалия сунула в потайной карман, а подлинник спрятала в увесистую Библию, снабженную рисунками Гюстава Доре.

Едва Амалия успела сделать это, как к ней поднялся встревоженный Тростинка.

– Мадам, – шепотом доложил он, – там к нам хочет войти какой-то тип, по-моему, жутко подозрительный. Может, мне сразу пристукнуть его?

Амалия спустилась вместе с Тростинкой вниз и, поглядев на подозрительного типа, топтавшегося на мостовой возле двери, признала в оном Иннокентия Добраницкого, служащего посольства его императорского величества в прекрасном городе Париже.

– Это ко мне, – сказала она. – Впусти его.

Тростинка повиновался с большой неохотой. Добраницкий, едва войдя, сунул ему в руки шляпу и трость, на которые бандит поглядел с озадаченным видом. Амалия взглядом показала лжелакею на вешалку, и он вздохнул с облегчением.

– Вы получили мою записку? – спросила Амалия.

– О да, – весьма иронически ответил чиновник. – Надо сказать, она привела посольство в восторг. Двое агентов… наши лучшие, можно сказать, люди… И какой-то инспектор полиции приковал их к фонарному столбу! Пол-Парижа, если не больше, побывало там, чтобы поглазеть на их позор. Это немыслимо, сударыня! Скандал, невероятный скандал!

– Между прочим, – перебила Амалия чиновника, который, похоже, собирался брюзжать до второго пришествия, – их было двое, а Готье один. Достойно удивления, что в таких условиях они не смогли справиться со своим поручением.

– По правде говоря, мы и сами ничего не понимаем, – признался Добраницкий, вытирая лоб. – Перед этим они с легкостью отколотили кучера, хотя, должен вам сказать, он был довольно-таки крепкого сложения. А этот малый, инспектор, говорят, тощий, как щепка. Они были уверены, что справятся с ним в два счета, а вместо этого видите, что получилось. Им пришлось несколько часов простоять там, как у позорного столба! Они даже пошевельнуться толком не могли! А парижские зеваки… эти зубоскалы… Мне передавали некоторые из шуточек, которые они отпускали, но я бы даже под страхом смертной казни не решился их повторить, тем более при женщине. А наши люди вынуждены были все это слушать!

– Мне очень жаль, – сказала Амалия тоном, в котором было столько же жалости, сколько в акуле-людоедке. – Но я предупреждала его сиятельство, что инспектор Готье – не тот человек, с которым можно обращаться подобным образом. Его сиятельство не внял мне, и что в результате вышло – вы уже знаете.

– Да, но что нам делать с этим полицейским? – в изнеможении спросил Добраницкий. – Он слишком близко подобрался к вам, это может быть опасно для… для нашего дела.

– Успокойтесь, – промолвила Амалия, – инспектор Готье больше мне не опасен, так же, как, впрочем, и вам. Никакого скандала не будет, и заявлять на наших людей инспектор тоже не намерен. Отныне вы можете вообще о нем забыть.

Добраницкий недоверчиво покосился на Амалию. Как и все чиновники, он нуждался в том, чтобы ему повторили одно и то же сто раз, если не больше, чтобы его убедили, ему доказали, предоставили надежные гарантии и сняли с него всякую ответственность, если что-то вдруг пойдет не так. Мадам уверена, что инспектор Готье больше не будет им мешать? А насколько она уверена? На чем конкретно ее уверенность основывается? Не обманывается ли она? Не может ли инспектор Готье передумать? Он, Добраницкий, лично наводил о нем справки: о, это такой въедливый тип!

Амалия решила, что настала пора положить конец бессмысленному разговору. Она дала понять, что инспектор Готье совершенно переменился, что теперь он покорен ее воле, как воск, что она при желании может отныне вить из него веревки и так далее. При этих словах Иннокентий заметно помрачнел.

«Бедный барон Корф! Такой приличный человек, а досталась ему такая бесстыжая жена. Охмурила инспектора полиции и еще хвастается этим! Ладно бы хоть префекта, а то всего-навсего инспектор… Бесстыжая, право слово, бесстыжая!»

Эти мысли так расстроили чиновника, что он поднялся и стал собираться.

– Вам удалось узнать что-либо относительно писем… э… известного вам лица?

Амалия скривилась, как от зубной боли. Пусть в посольстве не беспокоятся – она точно знает, где теперь эти письма находятся (что было чистейшей правдой), и предпринимает все необходимые шаги для их вызволения (тут Амалии пришлось малость погрешить против истины). Если ей понадобится помощь, она обязательно даст им знать.

– Как только письма будут у вас… – вновь завел свою песню чиновник.

– Да-да, я непременно извещу вас.

– Ну что ж… – Добраницкий повернулся к выходу. – Должен вам заметить, мадам, вами интересуются разные люди…

Амалия насторожилась. Что еще за люди? Добраницкий неодобрительно поджал губы.

– Самые разные, госпожа баронесса. Одного зовут Жером де Сен-Мартен, а другого – принц Луи де Ларжильер. Полагаю, эти имена вам хорошо знакомы.

– Один внук императора, другой внук короля, – как бы про себя проговорила Амалия. – Это все?

– Есть еще некий Люсьен де Марсильяк, журналист, – отозвался Добраницкий. – Но, насколько мне известно, у него нет коронованных родственников.

– Надо же, как печально, – вздохнула Амалия. – Благодарю вас, Иннокентий Петрович. Если мной начнет интересоваться какой-нибудь король или император, пожалуйста, дайте мне знать. – И, сделав опешившему чиновнику очаровательный реверанс, она отпустила его.

«Нет, какова! – кипятился Добраницкий, сходя по лестнице. – Мало ей внука… даже двух… и журналиста с инспектором в придачу… теперь ей и самого короля подавай! Ветреница, интриганка, кокетка! Ах, бедный барон Корф! Что за несчастье иметь такую жену! И какое счастье, что сам я до сих пор холост!»

«Что это с ним? – думал пораженный Тростинка, глядя вслед Добраницкому, который пулей вылетел за порог, даже не надев на голову шляпу. – Знать, отшила она его, не меньше!»

Но тут вернулся нагруженный свертками Франсуа, и все мысли Тростинки переключились на приближающийся обед.

* * *

Амалия прилегла в спальне отдохнуть. Но отдыха не вышло. В голове крутилась одна и та же навязчивая карусель:

«Письма, письма, что мне делать с письмами? Сжег, спалил, уничтожил!.. И еще теперь сокровище бабушки… как там ее… И зачем я вообще ввязалась в это дело? Полон дом проходимцев… Но, может быть, сокровищем действительно окажется что-то очень ценное, что поможет мне вернуть расположение императора? Потому что, если я вернусь без писем… – Она даже в мыслях проглотила хвост фразы: «…то могу не возвращаться вообще». – До чего утомительный день… Раненый принц воров… Потом нападение… Что же все-таки за книга была выбрана для кода? – Она повернула голову и посмотрела на том, в который спрятала извлеченные из шкатулки листки. – Боже мой!.. Библия!»

Дверь приотворилась, и в проеме показалась физиономия деревенского увальня. На ней была написана озабоченность, и Амалия тотчас поднялась.

– Что такое, Тростинка? В чем дело?

– Я думаю, мадам, – шепотом ответил бандит, – вы должны это увидеть.

Чувствуя все нарастающую тревогу, Амалия безропотно проследовала за Тростинкой до самых дверей кухни.

– Ну? – мало-помалу начиная сердиться, спросила она. – Что случилось все-таки?

Тростинка поманил ее пальцем.

– Смотрите сюда, и вы сами все поймете!

Амалия заглянула в кухню – и оторопела. Франсуа, весь красный и взлохмаченный, сражался с пыхтящей на огне большой кастрюлей. Пожалуй, слово «сражался» будет в данном случае наиболее уместным, потому что как раз в тот миг, когда Амалия увидела его, Франсуа занимался тем, что с остервенением забивал внутрь кастрюли торчащие оттуда куриные ноги. Засунув их в кастрюлю, Франсуа с облегчением вздохнул, вытер лоб и накрыл кастрюлю крышкой, но не прошло и минуты, как крышка сползла, и ноги снова высунулись наружу. Окончательно рассвирепев, Франсуа схватил крышку и принялся изо всех сил лупить ею по куриным ногам. Кое-как ему удалось все-таки справиться с ними, и он вернул крышку на место, после чего положил поверх нее две тяжеленные терки.

– Господи, – в изумлении пробормотала Амалия, – что это он делает?

– По-моему, – вполголоса заметил Тростинка, – издевается над несчастной птицей.

– Что вы тут стоите, где обед? – спросил Венсан, подходя к ним.

Амалия и Тростинка переглянулись и разразились хохотом. В кухне Франсуа, сидя на высоком табурете, обмахивался пучком салата вместо веера, но тут кастрюля издала хриплый рев, терки с грохотом посыпались на пол, крышка, звеня, упала на плиту, а наружу вновь высунулись две дурно ощипанные куриные ноги. В довершение всех бед из кастрюли потоком хлынул бульон.

Франсуа вскочил с места, швырнул ни в чем не повинный салат на пол и принялся топтать его ногами, выкрикивая разные слова, не числящиеся в словарях. Выпустив пар, он остановился, тяжело дыша. Венсан насупился.

– Эй, – спросил он, входя в кухню, – ты что творишь? Где обед?

– Прошу не беспокоиться, – заявил Франсуа. – Обед скоро будет!

Он повернулся к плите, и тут нога его попала на кусок скользкого салата. Бедный Франсуа закружился волчком, издал вопль опьяневшей балетной примы, решившей выдать танец умирающего нетопыря, и, пытаясь удержаться, схватился за первое, что попалось ему под руку, а именно – за стол, на котором лежали горы разной снеди. Стол жалобно крякнул, накренился и протянул ножки, а все, что было на нем, рассыпалось по полу. Последней упала большая морковка, звонко стукнув горе-повара по голове.

– Господи, – сказал Венсан, качая головой, – что за идиот!

– Я же говорил вам, мадам, – простонал Франсуа, сидя на полу среди салата, сельдерея, кусков помидоров и неочищенной картошки, – я не повар! Пусть кто угодно другой готовит, а я… – он покосился на победно торчащие из кастрюли куриные ноги и всхлипнул, – я больше не могу!

Венсан тяжело вздохнул.

– Вот балбес! И надо же было перепортить столько еды! – Он поглядел на несчастную курицу и скривился. – Эй, Тростинка! Иди-ка пособи мне, а то я с одной рукой не управлюсь.

– А вы умеете готовить? – на всякий случай спросила Амалия.

– Уж лучше этого точно, – буркнул Венсан. – А ты, – обернулся он к Франсуа, – иди пока карауль вход… повар!

Глава 5

Венсану удалось приготовить вполне сносный обед, и когда все сели за стол, Амалия изложила им, какая мысль пришла ей в голову.

– Библия? – задумчиво промолвил Ален. – Очень даже может быть.

– Так чего мы ждем? – немедленно загорелся Франсуа. – Давайте возьмем ее и расшифруем, что написано в том письме!

– Не все так просто, – осадил его Ален. – Я так понимаю, – он покосился на Амалию, – для того, чтобы расшифровать послание, нужно иметь на руках именно то издание, которое было у братьев.

– Не понял, – пробормотал Венсан.

– В разных изданиях Библии разное число страниц, – терпеливо пояснил Ален, – разные шрифты, разные рисунки, хотя текст один и тот же. – Он вздохнул. – Нет, сначала надо узнать, что собой представляли Дени и Антуан. Может быть, нам нужна вовсе не Библия, а какая-то другая книга? Ваша догадка, конечно, – обратился он к Амалии, – очень интересна, но ведь это только догадка.

– А я бы все-таки проверил, – упрямо сказал Тростинка.

– Ну и проверяй, – равнодушно отозвался Ален.

После обеда Тростинка взял страницу с зашифрованным посланием, стопку листков, стальное перо, Библию и примостился в уголочке. Слюнявя пальцы, он перелистывал страницы, считал буквы и от усердия даже высунул язык.

Ален, сидевший в кресле, повернулся к Амалии.

– Противно смотреть, – вполголоса заметил он.

Ей не понравился его пренебрежительный, уничижительный тон по отношению к сотоварищу, и чуть резче, чем намеревалась, она промолвила:

– Между прочим, он спас вам жизнь. Мог бы бросить тогда ночью, но не сделал этого. Мне кажется, – Ален смотрел на нее немигающим взглядом, и это окончательно вывело ее из себя, – вы могли бы быть хоть чуточку к парню снисходительнее.

– Вам легко рассуждать, – отозвался Ален. – Вы живете в другом мире, баронесса Корф. – Он произнес ее титул, смакуя его, как хорошее вино. – Вас окружают другие люди, вы действуете по другим понятиям. Я же принц воров, и мое общество – воры, бандиты и убийцы, многие из которых дорого бы дали, чтобы занять мое место. К чему я это говорю, Амалия? Если я в моем мире начну жить по вашим законам, меня убьют.

– Извините, – пробормотала Амалия. Ей и самой стало немного стыдно, что она вообще начала такой разговор. К чему? Он взрослый человек и уже давно выбрал свою дорогу.

– Тростинка! – протяжно прокричал Ален. – Иди сюда, покажи, что у тебя получилось.

Увалень подошел, смущенно скребя в затылке. Ален взял у него исписанный каракулями листок, посмотрел на него и, пожав плечами, передал Амалии. На листке значилось:

«шрктсбеагдщзжо

рдвсрбеежэъкро».

Дальше Тростинка расшифровывать не стал. И так было понятно, что выходит совершенная абракадабра.

– Я хотел, как лучше, – пробормотал Тростинка, словно извиняясь. – Ну, я пойду?

Ален махнул рукой, и увалень удалился, прихватив с собой чистые листки и стальное перо.

– Вы давно знаете инспектора Готье? – внезапно спросил Ален, когда они с Амалией остались одни.

– Чуть дольше, чем вас, – подумав, ответила она.

– Вы ему доверяете? – в упор спросил принц воров.

– На этом свете я никому не доверяю, кроме себя, – спокойно отозвалась молодая женщина. Она предвидела, что именно такой ответ вызовет у Алена понимание. И действительно, принц воров одобрительно улыбнулся.

– А мне этот тип не нравится, – признался он. – Совершенно не нравится.

– Потому что он полицейский? – предположила Амалия.

– Может быть, – подумав, сказал Ален. – Я никак не могу понять, что он на самом деле за человек. Какой-то он замкнутый очень. И скользкий. То он говорит, что для него важнее всего деньги, то выясняется, что Монталамбер – его отец… Все это ведь может оказаться и враньем, знаете ли.

Амалия не успела ничего ответить, потому что дверь распахнулась, и Франсуа просунул голову в комнату.

– Мадам, – доложил он, блестя глазами, – он здесь! Инспектор Готье пришел!

– Отлично, – сказала Амалия. – Зови его сюда. И, конечно, зови всех остальных.

* * *

– Ну и что вам удалось узнать? – спросил Ален, когда все шестеро сообщников собрались в большой гостиной, обитой розовым шелком.

– Все, – спокойно ответил молодой полицейский. – Или почти все.

– Давайте начнем со шкатулки, – попросила Амалия.

– Извольте, – легко согласился Анри. – Итак, я переговорил с лакеем Шевалье, а после него – с бывшей гувернанткой. Мне удалось выяснить, что шкатулка с монограммой «А» на крышке принадлежала мадемуазель Перпиньон, которая и отдала ее графу де Монталамберу вместе с некими письмами. Это случилось где-то в апреле нынешнего года.

Амалия подалась вперед:

– Мадемуазель Перпиньон что-нибудь знала о тайнике?

– Абсолютно ничего. Она с легкой душой отдала шкатулку графу, потому что та была довольно старая, вся такая обтрепанная внутри и, в общем, не представляла особой ценности. Она находилась в семье со времен дедушки мадемуазель Перпиньон.

– Как звали дедушку? – быстро спросил Ален.

– Луи Перпиньон. Вот тут начинается самое интересное. Дело в том, что шкатулку дедушка получил в дар от своего хозяина. А звали того хозяина, – Готье сделал крохотную паузу, – Антуан д’Альбер.

– И чем Антуан занимался? – спросила Амалия.

– Он был человеком, приближенным к особе императора, – отозвался Готье.

– Императора Наполеона? – ахнул Тростинка.

– Ну да.

Венсан задал куда более практичный вопрос:

– А он был богат, ваш д’Альбер?

– Несомненно, – усмехнулся инспектор.

– А чем занимался его брат Дени? – спросила Амалия.

– Еще интереснее. – Готье улыбнулся. – Пока его брат служил Наполеону, Дени д’Альбер дышал английскими туманами. Дело в том, что он был убежденный роялист.

– Пока все гладко, – подумав, сказала Амалия. – Кроме одного. Если в шкатулке скрывался ключ к сокровищу, Антуан д’Альбер не мог подарить ее своему слуге.

– Похоже, госпожа баронесса, – отозвался молодой полицейский, – мы с вами мыслим абсолютно одинаково. Должен признаться, меня этот вопрос тоже заинтересовал, и я навел кое-какие справки. Антуан д’Альбер умер в 1815 году, незадолго до окончательного поражения Наполеона. Вы, конечно, не можете знать, что это было за время, а я слышал о нем кое-какие рассказы. Все дороги были заполнены солдатами самых разных армий. Во многих местах хозяйничали мародеры, некоторых сторонников императора, особенно на юге, казнили без суда и следствия… Думаю, умирая, Антуан поручил слуге отвезти драгоценную шкатулку своему брату, а Луи Перпиньон просто побоялся в такое время пускаться в путь. Смерть хозяина освободила его от всех обязательств, и он забрал красивую шкатулку себе, а чтобы оправдать ее появление, сказал в семье, что ее ему подарили. По крайней мере, это наиболее правдоподобное объяснение.

Амалия закусила губу. Что писал Антуан в том письме? «Положение с каждым днем становится все серьезнее…» Было ли это до или после Ватерлоо, какая разница? Огромная империя, великая, что ни говори, империя трещала по швам, и наиболее прозорливые люди уже понимали, что пора позаботиться о завтрашнем дне, если они не хотят разделить участь поверженного императора. Неудивительно, что приближенный к его особе Антуан внезапно вспомнил о своем брате, который должен был многое выиграть от реставрации Бурбонов.

– А что стало с Дени д’Альбером? – спросила Амалия.

– Он умер в 1829 году. Я видел его могилу на Пер-Лашез. Члены этой семьи лежат там в одном склепе. Ни у Дени, ни у Антуана не было детей, и после смерти Дени род д’Альберов перестал существовать.

– Ну а книга-то? – нетерпеливо встрял Тростинка. – Насчет книги удалось хоть что-нибудь разузнать?

Анри устало передернул плечами:

– Как, по-вашему, я мог это сделать? Целая семья давно исчезла с лица земли. Понадобится время, чтобы найти хоть кого-нибудь, кто мог знать братьев д’Альбер.

– Да, – задумчиво заметил Ален, – это будет непросто.

* * *

Море волнуется, море кипит, море грохочет. Валы вздымаются – и бесшумно застывают, превращаясь в стены какого-то подвала.

Темно, темно, ох, как темно! Внезапно где-то вдали вспыхивает дрожащий свет.

Ступени, множество ступеней… Из стен высовываются чьи-то призрачные руки, пытаются схватить ее за плечи, удержать…

Свет начинает удаляться. Она бежит, отталкивая назойливые руки, которые хотят только одного – помешать ей добраться до сокровища.

Быстрее! Еще быстрее!

Это уже не подвал, а комната, и посередине ее, вися в воздухе без какой-либо опоры, горит звезда. Вот он, мой свет!

Амалия берет звезду в ладони (та каким-то чудесным образом успела уменьшиться до размеров яблока) и смутно думает во сне, что это неправильно, что она должна обжечься… Но звезда если и обжигает, то ледяным холодом. Она трепещет, разгораясь то ярче, то глуше…

Звезде здесь не место, внезапно догадывается Амалия во сне. Надо во что бы то ни стало унести ее отсюда! И, холодея, она понимает, что пути обратно нет, что из стен вновь высунутся руки и уж теперь они точно не отпустят ее…

Но она должна идти. И она идет.

Призраки шуршат в стенах, пытаются схватить ее. Лишь сейчас она замечает, что их руки – сплошные кости, лишенные мяса. Только торчат кое-где обрывки сухожилий. И, переводя взгляд на свои руки, Амалия видит, что и они становятся такими же, как у призраков.

Вокруг нее нарастает враждебный шепот… Вот чья-то костлявая рука ухватила ее за шею… Амалия дернула головой – и проснулась.


За окнами стояла глубокая ночь. Шелестел дождь, капли его скользили по стеклам, но все это Амалия разглядела значительно позже. Куда больше ее интересовал человек, пристроившийся на краешке ее постели. Он водил пальцем по ее шее, и глаза его при этом блестели ярко-ярко… Слишком ярко, по правде говоря.

Амалия покосилась на дверь и увидела, что та лишь притворена, хотя молодая женщина отлично помнила, что, прежде чем лечь, заперла ее на ключ.

– Что вы тут делаете? – холодно спросила она у ночного гостя.

– Пришел отблагодарить вас за заботу, – отозвался принц воров, придвигаясь ближе к ней.

– Я же закрыла дверь, – довольно кисло сказала Амалия, отодвигаясь от него.

– Очень предусмотрительно с вашей стороны, – согласился Ален. – Только мне никакие замки не помеха, – добавил он с усмешкой.

– В самом деле? – Амалия очаровательно улыбнулась, наклонившись к нему, и в ее глазах заплясали мириады золотых искр. – Ну что ж, тогда…

Ален взялся за ворот, собираясь снять с себя рубашку, но тут Амалия подалась вперед и двумя пальцами ткнула его в рану. Со сдавленным криком Ален скатился с кровати и скорчился на ковре.

Дверные петли протестующе заскрипели. На пороге возник инспектор Готье с лампой в руке. На ночь он остался в особняке – на случай, если к ним вновь нагрянут непрошеные гости.

– Признаться, я ожидал чего-то в таком роде, – бесстрастно заметил он, глядя на обессилевшего принца воров, который никак не мог подняться с пола. – Вы позволите?

После чего он свободной рукой ухватил Алена за шкирку и поволок его прочь из спальни Амалии, как нашкодившего котенка. Принц извивался и хрипел, на его губах проступила пена, но он ничего не мог поделать: Готье оказался гораздо сильнее его.

– Я тебя убью! – прохрипел Ален, когда они уже были в коридоре и Амалия не могла услышать их.

Готье выпустил его и приложил палец к губам. Цепляясь за стену, Ален кое-как распрямился.

– Тсс, – укоризненно сказал инспектор. – Она устала и хочет спать. Ясно?

Взгляд его голубых глаз пронизывал насквозь, и принц воров поймал себя на том, что ему не по себе.

– Ясно, – пробормотал он, одергивая рубашку.

– Вот и хорошо, – одобрил Готье. – Скарамуш!

Пес вышел из его комнаты и, припадая на раненую лапу, приблизился к мужчинам.

– Скарамуш, – сказал собаке инспектор, указывая на Алена: – Если еще раз увидишь этого месье возле ее спальни, разрешаю тебе перегрызть ему горло.

Пес угрожающе покосился на принца воров и негромко зарычал.

– Кажется, мы договорились, – удовлетворенно промолвил Анри. – Спокойной ночи… Перванш.

Ален медленно двинулся прочь по коридору. Возле лестницы он обернулся.

– Зря ты это сделал, – уронил он.

– Лучше вытри кровь, – посоветовал Готье. – Ты испачкал ковер, а он стоит денег.

Минуту Ален смотрел на него, потом грязно выругался и удалился. Готье укоризненно покачал головой и, вернувшись к комнате Амалии, постучал в дверь.

– Он ушел? – спросила Амалия, как только Анри появился на пороге.

– Он больше не потревожит вас, – сказал Готье. – На всякий случай я оставлю с вами Скарамуша, чтобы вам было спокойнее. – Он поколебался. – Моя комната тут неподалеку, если что, зовите.

Амалии кивнула. Пес, лежа на ковре, беспокойно шевельнул хвостом. Молчание, сгущавшееся в комнате, безотчетно тревожило его.

– Ну, так я пойду? – пробормотал Анри, касаясь ручки двери.

Амалия улыбнулась.

– Вы же не он, – ответила она. – И вам вовсе не обязательно уходить.

За окнами шуршал дождь.

Глава 6

Утро следующего дня выдалось пасмурным и хмурым. То ли от этого, то ли по какой другой причине атмосфера в бывшем особняке княгини Лопухиной была не из лучших. За завтраком, который на сей раз принесли из посольства, Амалия держалась как всегда, но Ален угрюмо ковырял в своей тарелке и избегал смотреть на окружающих, а Венсан с Тростинкой, мигом почуявшие по поведению своего главаря, что что-то неладно, враз прекратили шутить и смеяться. После завтрака инспектор поднялся и сказал, что ему пора на службу.

– Скатертью дорожка, – буркнул Ален.

Готье сделал вид, что пропустил его слова мимо ушей, и проследовал к выходу. После него покинула дом Амалия. Мысль о Библии как об основе для шифра по-прежнему не давала ей покоя, и она решила пойти в библиотеку и просмотреть имеющиеся там экземпляры, изданные в промежутке приблизительно от 1750 до 1785 года. Если Антуан писал, что шлет брату маленькую мистификацию в память об их детских играх, может быть, они пользовались той Библией, что была знакома им с детства? Во всяком случае, гипотезу стоило проверить.

Что же до Франсуа, то он бы с радостью использовал свободное время, бездельничая, но Ален в недвусмысленных выражениях дал ему понять, чтобы он шел на кухню – мыть посуду. Без особой охоты Франсуа отправился выполнять данное ему поручение. Разумеется, если бы оно исходило не от принца воров, а от кого-нибудь другого, Франсуа с легкой душой послал бы того человека к черту; но перечить главе преступного мира было все-таки опасно, и мошенник решил, что его не убудет, если он помоет десяток тарелок и несколько чашек. Справившись с делом, которое оказалось куда менее обременительным, чем он полагал, Франсуа хотел вернуться в гостиную, но у самых дверей услышал голос. Говорил Ален.

– В сущности, мы ничего им не должны. Поэтому я предлагаю пошарить по ящикам, забрать все наличные деньги и все ценное, включая листки из шкатулки, и свалить.

– Постой-постой, – вмешался Венсан. – Значит, мы обчистим их, возьмем листки и смоемся? Ну а дальше-то что?

– Отыщем сокровище и поделим его, – отозвался принц воров. – К чему нам брать в долю чужаков? Против дамочки я ничего не имею, хоть она и смахивает на дешевую потаскуху, но какой-то вор-неудачник и тем более легавый… Я в жизни не имел дел с легавыми и собираюсь и впредь придерживаться этого правила. Нет, нам с ними точно не по пути.

– Да ладно тебе, Ален, – сказал Тростинка. – Что ты так на нее взъелся, в самом деле?

– Ты о чем, а? – угрожающе спросил принц воров.

– Будто сам не знаешь! – фыркнул Тростинка. – Кто к ней ночью приходил, а? Ну и чего ты удивляешься, что она дала тебе от ворот поворот – она же все-таки тебя не приглашала!

Вслед за этими словами в гостиной послышался стук опрокинутого стула, невнятный крик Тростинки: «Отпусти! Больно!» – и какие-то другие, не менее подозрительные звуки. Франсуа вытянул шею, с любопытством прислушиваясь.

– Да вы что, с ума сошли? – прогремел Венсан. – Хватит, Ален! А ты, – очевидно, он обращался к Тростинке, – не нарывайся!

– Да при чем тут «нарывайся», «не нарывайся»? – рассердился Тростинка. – Я просто сказал…

– Я же сказал: довольно! – угрожающе сказал Венсан. – Остыньте оба!

– А ты мне не указывай! – тут уже вскинулся принц воров. – Ты вообще кто такой, а? Забыл, что ли, кто ты и кто я?

– Я ничего не забыл, – угрюмо отозвался Венсан. – Зато у тебя память короткая, принц! Бедная Изабель умерла вчера ночью, а уже сегодня ты полез в постель к другой. Как это называется, а?

– Вот именно, – поддержал его Тростинка. – Я понимаю, иногда баба липнет так, что от нее не отвяжешься. Но ведь тут ничего такого не было!

– Ух ты, как интересно… – со змеиной вкрадчивостью в голосе промолвил Ален. – Ну, что ж, господа, давайте, учите меня жизни. Один – бывший крестьянин, ничего не видевший, кроме своей сохи; другой – вор, обчистивший церковь. Уж конечно, если я с кого и должен брать пример, так только с вас!

И тут, к удивлению Франсуа, он услышал, как здоровяк Венсан сдавленно всхлипнул.

– Да не обчищал я церковь! – крикнул он. – Только и украл, что один несчастный сосуд, и то только потому, что жрать хотел. Ясно? А потом я свой грех отмолил. Я им другой сосуд прислал, вдвое богаче того. И не тебе меня упрекать! У тебя ведь тоже на совести много чего имеется!

Судя по всему, дело близилось к новой перепалке.

– Ладно, Венсан, извини, я не хотел, – примирительно сказал Ален. – Просто ты же знаешь, я терпеть не могу, когда начинают обсуждать мои дела.

Странным образом эти слова только разозлили Венсана, вместо того чтобы успокоить.

– Надо же, какие мы чувствительные! Дела его, видите ли, обсуждают! Слова ему поперек молвить не смей! Да о тебе и так все говорят, кому не лень! Принц воров сделал то, сделал это, он такой молодец, никто его не может поймать, он всегда на шаг впереди остальных… Господи, как же я был счастлив, когда ты позвал меня работать к себе! Вот, думаю, настоящий человек, у которого многому можно научиться. Не чета всяким мелким шаромыжникам, которые корчат из себя незнамо что, а потом с позором лопаются, как мыльные пузыри… А что теперь? Нас вытащили из жуткой передряги, живем в шикарном особняке на всем готовом, полиции можем не опасаться, потому что их человек с нами заодно… Все схвачено, буквально все! А ты предлагаешь обчистить и смыться, как последним жуликам! И ладно бы за дело, но нет – вчера ты вовсю их обхаживал, а сегодня уже передумал, потому что дама повела себя не так, как ты рассчитывал. Ну, положим, я соглашусь и Тростинка тоже, пристукнем мы этого проныру, который тут ходит, заберем листки… А дальше что? Что мы делать-то с ними будем?

Проныра у двери тихо икнул от ужаса.

– Для начала расшифруем сообщение, – сказал Ален.

– Да? И как же мы это сделаем?

– Сделаем, не волнуйся, – уверенно ответил Ален. – Нет ничего такого, чего нельзя было бы разгадать. При желании, конечно.

– Так-то оно так, – протянул Тростинка, – только вот один легавый догадался, что в шкатулке находился тайник. Легавый, а не ты и не я. И то, что шифр сделан по книге, сказала мадам Амалия, а вот я этого не знал, и ты тоже.

– Понятно, – с горечью промолвил Ален. – Считаете меня дураком? Ну-ну. Кажется, Венсан укорял меня, что у меня короткая память. Вспомни, Венсан, кто сломал тебе руку, а? Неужели вы не понимаете, что при первой же возможности сукин сын Готье и эта… баронесса, использовав вас, вышвырнут вон, и все!

Однако Венсан с Тростинкой заверили его, что опасаться нечего. В конце концов, тех всего трое, и одна из них – баба. Если что, бандиты быстро приструнят и полицейского, и жалкого проныру-воришку, не говоря уж об Амалии.

Франсуа хотел послушать, что будет дальше, но тут кто-то начал стучать во входную дверь. Ругая про себя визитера на чем свет стоит, Франсуа спустился по лестнице и только тогда вспомнил, что дом находится на осадном положении. Вдруг месье в маске со своими подручными пожелает их проведать?

Поразмыслив немного, Франсуа прихватил с собой увесистую кочергу и пошел открывать.

Скажем сразу же: его ожидания не оправдались. На пороге стоял породистый блондин в костюме немыслимой безупречности. Увидев долговязого лакея с кочергой в руке, он слегка опешил, но тем не менее осведомился, возможно ли ему увидеть несравненную баронессу Корф. После чего двумя пальцами протянул Франсуа роскошную визитку.

Франсуа спрятал кочергу за спину, запустил глаз в визитку и, уразумев написанное на ней, недоверчиво покосился на посетителя.

– Госпожи баронессы нет дома, – сладко пропел он. – Однако я передам ей, что вы хотели ее навестить. – И взял визитку из пальцев блондина.

– Передай своей госпоже, – сказал принц Луи де Ларжильер, – что я буду счастлив увидеть ее в любое время, какое она сочтет удобным. – Он снисходительно улыбнулся опешившему лакею и, небрежно притронувшись к шляпе, двинулся к своему роскошному экипажу, который стоял неподалеку.

Франсуа затворил дверь и, повернувшись, увидел в нескольких шагах от себя принца воров и его друзей. Вспомнив, что всего несколько минут назад они вполне будничным тоном обсуждали возможность того, что им придется его пристукнуть, мошенник издал вопль ужаса и отскочил назад.

– Что случилось, Франсуа? – спросил Тростинка, который уже успел обо всем забыть и, разумеется, не допускал и мысли о том, что вор мог слышать их разговор. – Кто это был?

Франсуа молча протянул ему визитную карточку, но ее перехватил Ален. Когда он увидел стоящую в карточке фамилию, лицо его цветом стало походить на лимон, страдающий желтухой.

– Зачем принц приходил сюда? – спросил Ален.

– Хотел видеть мадам Амалию, – отозвался Франсуа, и тут вновь раздался стук в дверь.

– Похоже, он вернулся, – заметил Венсан.

Однако вместо высокого блондина с военной выправкой Франсуа увидел перед собой приземистого господина средних лет, близоруко щурившегося сквозь круглые стеклышки пенсне.

– Чем могу служить? – пролепетал Франсуа.

– Госпожа баронесса Корф проживает здесь? – осведомился Жером де Сен-Мартен. – Не согласится ли она принять меня?

И он протянул Франсуа свою визитную карточку.

Франсуа объяснил, что госпожи баронессы в данный момент нет в наличии, но когда она вернется, он непременно передаст ей, что месье Сен-Мартен хотел ее видеть.

– Досадно, – вздохнул Жером. – Я так рассчитывал ее застать… Скажите, а она скоро будет?

В своем ответе Франсуа довольно туманно намекнул на возможность того, что госпожа баронесса вполне способна укатить на Северный полюс, не предупредив своего дворецкого. Хотя, с другой стороны, не исключена и вероятность того, что она все-таки вернется к ужину.

– Ах, так… – пробормотал Жером. – Ну что ж, будем надеяться на лучшее. До свидания.

Когда он ушел, Ален спросил у Франсуа:

– Скажи-ка, это не тот Сен-Мартен, который приходится внуком императору?

Франсуа без колебаний подтвердил, что так оно и есть. Бандиты переглянулись. На лицах их читалось невольное уважение, сменившееся некоторой озадаченностью, когда в дверь постучали в третий раз.

Внука императора сменил молодой брюнет с тросточкой и гладкими бакенбардами. Пренебрежительным взором окинув толпу лакеев, прохлаждающихся в холле, он спросил, дома ли госпожа баронесса и не соблаговолит ли она уделить ему несколько минут.

– Сожалею, сударь, – в изнеможении ответил Франсуа, – но это невозможно, потому что мадам ушла.

– И когда она вернется? – осведомился Люсьен де Марсильяк, в нетерпении постукивая тросточкой по полу.

– Госпожа баронесса не говорила, – дипломатично отозвался Франсуа.

– Жаль, – вздохнул Люсьен. – А я так надеялся уговорить ее прокатиться со мной в Булонский лес! – Он вынул из кармана визитную карточку и протянул ее Франсуа. – Передайте госпоже баронессе, что я очень сожалею о том, что мне не удалось застать ее дома.

Он удалился, а Ален, глядя ему вслед, только неодобрительно покачал головой.

– Надо же, сколько у мадам друзей, – язвительно заметил он. – Просто уму непостижимо!

Словно в подтверждение его слов, вновь раздался энергичный стук.

– Полагаю, теперь явился какой-нибудь пэр, – заметил Ален.

– Правда? – загорелся Тростинка. – А я никогда не видел настоящего пэра!

– Или, может быть, еще один принц? – предположил кучер.

– Полно вам, – раздраженно сказал Франсуа и распахнул дверь.

На пороге стоял человек в маске, закрывающей почти все лицо. Было только видно, как блестят из-под нее его глаза. Ален подался назад.

– Франсуа! – закричал он, не помня себя. – Закрывай дверь! Это он!

– Добрый день, господа, – промолвил человек в маске.

Франсуа, с опозданием сообразив, что что-то неладно, налег на створку, но незнакомец, легко отшвырнув его, ворвался в дом. Вслед за этим он извлек из-под плаща пистолет и рукоятью последнего ударил Франсуа по лбу, после чего мир вокруг последнего подернулся темной пеленой и перестал существовать.

Глава 7

Амалия подняла глаза от Библии, которую изучала, и заметила, что дождь за окнами уже прекратился. Затылок у нее ломило, глаза болели. Она просмотрела не менее пятидесяти различных изданий Библии, и все только ради того, чтобы убедиться: ни одно из них не давало ключа к шифру. Сокровище бабушки Луизы упорно не хотело раскрывать свою тайну.

На мгновение у Амалии мелькнула соблазнительная мысль бросить все, но она была слишком самолюбива, чтобы вот так отступиться, признав тем самым собственную неудачу. Со вздохом захлопнув последний том, Амалия поднялась с места, засунула свои листочки в сумку и подозвала библиотекаря.

– Благодарю вас, месье. На сегодня я закончила.

Старичок-библиотекарь кивнул седой головой и с уважением посмотрел вслед молодой благочестивой даме, которая целый день посвятила чтению Библии. Сразу видно, достойная особа, не то что некоторые, у которых в сердце ни на грош веры, а в голове – ни на гран разумения. Большинство ведь – вертихвостки, пустомели, никчемные личности, если приглядеться хорошенько. И библиотекарь, шаркая подошвами, двинулся дальше по проходу, размышляя о том, как оскудел мир с тех пор, как сам он перестал быть молодым.

Амалия вышла из здания библиотеки. Она могла взять фиакр, но солнце, показавшееся в разрывах туч, ласкало щеки, и она решила, что пройдется пешком.

Она шла, поглощенная размышлениями, и, рассеянно улыбаясь, поглядывала по сторонам. Конечно, отрицательный результат – тоже результат; но все-таки, как же быть с шифром?

«Посылаю тебе эту маленькую мистификацию в память о наших детских играх…» Детские игры… Детские книги… И почему она решила, что кодом непременно должна была оказаться Библия? Может быть, это какой-нибудь сборник сказок, к примеру, Шарля Перро?

Амалия подняла глаза и увидела, что она находится у ограды Пер-Лашез. Вынув из ридикюля изящные часики, Амалия поглядела на них и констатировала, что у нее еще есть время. У первого же служителя, попавшегося ей навстречу, она спросила, где находится склеп д’Альберов. Он не знал и подозвал другого, более старого сторожа, который быстро объяснил Амалии, как именно найти интересующее ее место.

– Идите вдоль ограды и дальше по дорожке мимо большого дерева… Потом налево и в конце увидите их склеп.

Амалия поблагодарила сторожей, вручила им несколько монеток и отправилась указанной дорогой. Мимо дерева… Теперь сюда…

У Амалии сжалось сердце, когда она увидела склеп. Забытые старики, как и забытые могилы, вселяют в нас одинаковое чувство беспомощности. Первых никто не любит и не жалеет, вторых никто не помнит и не жалеет. Первые, хотя они еще живы, для остального света все равно что мертвы; вторые умерли дважды, потому что лежащие в них люди для оставшихся в живых словно никогда и не существовали. Что с того, что обитатели этих могил когда-то жили, любили, радовались, печалились; что с того, что их губы когда-то кому-то улыбались, а глаза блестели тем блеском жизни, с которым не может соперничать ни один из драгоценных камней, – ныне все это лишь прах, и прах забвенный. Никто не помнит тебя, Элен д’Альбер, урожденная де Лоншан, родилась в 1756-м, умерла в 1777-м, двадцати одного года от роду; и почти никто не помнит тебя, таинственный Антуан д’Альбер, оставивший в шкатулке загадку, которую Амалия пока не в силах разгадать. Да что там: если бы не эта шкатулка с невнятным обещанием великого сокровища, никто бы и не вспомнил о тебе, приближенный великого императора! Мало ли было у него приближенных, в конце концов!

Солнце зашло за тучу. Амалия подошла ближе к склепу, читая выведенный на стене, под большим красивым гербом, перечень имен, потемневший от времени. Когда-то, должно быть, это был один из самых роскошных склепов на всем Пер-Лашез, но позолота давно выцвела, мрамор как-то поблек и мало-помалу крошился, а возле стен пробивалась трава. Дом мертвецов давно был так же мертв, как и те, что обрели в нем вечный покой. Огюстен д’Альбер, родился в 1810-м, умер в 1811-м; Жюстина, родилась в 1790-м, умерла в 1828-м; «самая любящая, заботливая и преданная из жен». Никола д’Альбер, родился… умер… Глаза Амалии скользили по строкам. Вот и Дени д’Альбер, который так и не получил предназначенную для него шкатулку… и какой-то Филипп-Эжен, проживший всего пять лет… а еще выше – Жан-Батист д’Альбер, философ и писатель, родился в 1710-м, умер в 1786-м. Счастливец! Положительно счастливец! Он не увидел ни революции, ни своих друзей в повозке палача, которых везли на гильотину, ни женщин с обрезанными волосами, которые шли на казнь, не проронив ни слезинки, ни плачущих детей, которые цеплялись за своих родителей, не понимая, что происходит… Автор «Моральных рассуждений Этьена де ла Круа», «Вечера, или Сборника нравоучительных историй для юношества» и «Кузена Ниво, или Литературной мистификации», а также…

Солнце показалось из-за тучи и вновь спряталось в нее, а Амалия как стояла на прежнем месте, так и не сдвинулась с него. Кузен Ниво! Литературная мистификация! Боже мой!

«Я посылаю тебе эту маленькую мистификацию… Уверен, ты легко сумеешь разгадать ее…» Как же она не увидела, что слово «мистификация» прямо-таки выпирало из контекста, вываливалось из него, потому что, когда речь идет о несметных сокровищах, их можно назвать чем угодно, только не мистификацией!

– Амалия!

Она резко обернулась. Перед ней стоял инспектор Готье. Прежде чем Амалия успела пошевельнуться, Анри бросился к ней и заключил ее в объятья.

– Господи, вы здесь! Как я рад, что с вами ничего не случилось!

Амалия довольно сухо высвободилась. Она не любила проявлений чувств на публике. И, кроме того, место, в котором они находились, явно не располагало к подобного рода излияниям.

– Почему со мной должно было что-то случиться?

Инспектор глубоко вздохнул.

– Ах да, вы же ничего не знаете… Те же люди, которые перебили прошлой ночью друзей Алена, наведались к вам в дом. Они перевернули все вверх дном, нашли шкатулку и листки и забрали их с собой.

– Ничего страшного, – хмуро сказала Амалия. – У меня осталась копия. – Она вскинула на полицейского глаза: – В доме никто не пострадал?

– Франсуа ударили по голове, – сказал Анри извиняющимся тоном.

– Опять? – вырвалось у Амалии. – Ах, бедняга!

– Да. Остальным тоже досталось, потому что они не хотели говорить, где шкатулка.

– Зачем они вообще впустили этих негодяев в дом? – сердито спросила Амалия. – Ведь я же просила их, чтобы они смотрели в оба!

Готье отвернулся.

– Боюсь, мы вообще зря связались с Аленом и его шайкой, – сказал он. – Это не те люди, на которых можно положиться. Ваш Франсуа рассказал мне кое-что, когда мы остались одни. По его словам, Ален подумывал о том, чтобы обокрасть вас, забрать листки и скрыться.

– Что ж, это меня не удивляет, – отозвалась Амалия. – Что хорошего можно ждать от какого-то принца воров! А что его люди?

– На сей раз они отказались, но кто знает, что взбредет им в голову на следующий… – Готье поморщился. – Я тут подумал и решил кое-что… Словом, если бы вы захотели, я мог бы раз и навсегда избавить вас от них.

– То есть арестовать их? – спросила Амалия, пытливо глядя на него.

Анри пожал плечами:

– Я инспектор полиции, в конце концов. А они – далеко не безобидные овечки. Они убийцы, и вы знаете это не хуже меня. И, только между нами, я вовсе не убежден, что Ален сказал мне правду, когда он заявил, что не убивал моего отца.

Амалии было нечего возразить. Она бросила последний взгляд на список почивших в бозе д’Альберов и, мысленно попрощавшись с автором «Кузена Ниво», взяла инспектора под руку.

– Пойдемте… Становится прохладно.

– И куда же мы идем? – спросил Анри, когда они бок о бок медленно зашагали по дорожке по направлению к выходу из кладбища.

– В библиотеку, – ответила Амалия.

Молодой полицейский метнул на нее быстрый взгляд:

– Вам удалось что-нибудь обнаружить?

– Пока нет, – отозвалась Амалия, ничуть не покривив душой. – Просто я хочу проверить одну любопытную гипотезу.

– А мое предложение? – спросил Анри. – Вы подумали о нем? Одно ваше слово, и вы никогда больше не увидите ни этого проходимца, ни его громил.

Амалия улыбнулась.

– Наверное, если бы я была такой же, как он, я бы, не колеблясь, сказала «да», – заметила она.

– Значит, нет? – обескураженно спросил молодой полицейский. – Но этот человек опасен!

– Я тоже, дорогой Анри, – усмехнулась Амалия. – Я тоже.

В полном молчании они дошли до библиотеки, где Амалия попросила у того же старичка-библиотекаря экземпляр «Кузена Ниво» Жана-Батиста д’Альбера.

– Жана-Батиста д’Альбера? – озадаченно переспросил Готье.

– Да, – сказала Амалия. – Это был дед Антуана и Дени.

Библиотекарь отсутствовал довольно долго и наконец вернулся, неся в руках довольно объемистый том размером приблизительно пятнадцать сантиметров на десять. Едва Амалия завидела книгу, сердце ее затрепетало.

«Похоже, я не ошиблась… Если бы это был какой-нибудь громоздкий том, вряд ли братья д’Альбер стали бы возить его повсюду с собой… А такая книга уместится в любую сумку».

– Прошу вас, мадам… Вот. На моей памяти эту книгу никто никогда не спрашивал, поэтому она так хорошо сохранилась.

Амалия, стараясь унять дрожь в руках, взяла том и, открыв его, первым делом просмотрела титульный лист. Жан-Батист д’Альбер, автор «Философских размышлений древнего грека, попавшего в Париж наших дней», «Избранных мыслей для юношества», «Моральных рассуждений Этьена де ла Круа» и других сочинений имеет честь представить публике свое новое произведение… – «Кузен Ниво, или Литературная мистификация, предназначенная для развлечения и приятного времяпрепровождения истинных почитателей и ценителей литературы». Боже мой, какие же длинные и витиеватые названия давались когда-то книгам! Издана в Париже в 1766 году. Так, прекрасно, а где же остальные издания? Ведь даже если основой для шифра послужила именно «Мистификация», весьма вероятно, что использовалось не первое издание, а какое-нибудь еще.

– Скажите, месье, – спросила Амалия у библиотекаря, очаровательно улыбаясь, – а эта книга издавалась когда-нибудь еще?

Библиотекарь вздохнул и, шаркая подошвами, полез в один из необъятных шкафов, в которых хранились учетные карточки. Через несколько минут он дал исчерпывающий ответ: нет, «Мистификация» никогда не переиздавалась; существует единственное издание, и только.

– Благодарю вас, – сказала Амалия. – Я могу взять книгу домой?

И через пять минут она в сопровождении Готье вышла из здания библиотеки, прижимая к себе сумочку, в которой покоился томик, суливший долгожданную разгадку тайны.

* * *

– Ах, мадам! – простонал Франсуа. Он лежал на кровати, прижимая ко лбу пузырь со льдом. Вид у мошенника, надо сказать, был на редкость жалкий. – Как хорошо, что вы вернулись! Я весь извелся, думая, что эти негодяи могли и до вас добраться! – Он сделал слишком резкое движение головой и застонал.

– Как ты себя чувствуешь, мой бедный Франсуа? – спросила Амалия.

– О, прекрасно, мадам! – поспешно ответил мошенник.

– Ты уверен? – с сомнением осведомилась Амалия.

– Да! Все чудесно, просто замечательно! Лучше быть не может!

– Франсуа, – спросила Амалия, пристально глядя на него, – ты совсем с ума сошел? У тебя же синяк величиной с Марсово поле!

– Ну, вы же запретили мне ныть и жаловаться, – обиженно возразил мошенник. – Вот я и говорю, что все в порядке.

Амалия тяжело вздохнула.

– Пожалуй, я поторопилась со своим запретом, – сказала она. – Так как ты, Франсуа?

– Ужасно, ужасно, просто отвратительно! – застонал ее сообщник. – У меня, наверное, все извилины в голове распрямились! Ах, до чего же крепкая рука у этого мерзавца! Клянусь, я бы предпочел, чтобы вы меня стукнули хоть десять раз, чем он – всего один!

– Спасибо, Франсуа, – отозвалась Амалия, невольно улыбнувшись, ибо предложение мошенника искренне позабавило ее, – но лично я предпочла бы, чтобы ты был жив и здоров.

– Я тоже, я тоже, мадам! – вскинулся Франсуа, но тут ему опять стало плохо, и он застонал.

Не выдержав, Амалия села возле него и, убрав в сторону лед, положила Франсуа ладонь на ушибленное место.

– Ой! – пискнул мошенник и стих.

Амалия сидела, не двигаясь, и сосредоточенно глядела ему в глаза. Франсуа заерзал на кровати. Наконец Амалия убрала руку и легонько погладила его по щеке.

– Ну как? – спросила она. – Не болит?

– Совсем чуть-чуть, мадам, – пробормотал опешивший Франсуа, вовсю вертя головой. – Честное слово!

– Вот и хорошо, – сказала Амалия, поднимаясь с места. – А где остальные?

Она застала Алена в угловой гостиной, имевшей такой вид, словно по ней недавно пронесся ураган. Принц воров был бледен и мрачен, а около его рта красовалась свежая ссадина. Возле него Тростинка с огромным синяком под глазом, хлюпая носом, собирал какие-то бумажки. Венсан пристроился на диване, поглаживая Скарамуша, который лежал возле его ног.

– Ну что, господа? – осведомилась Амалия, и тон ее не сулил решительно ничего хорошего. – Может быть, вы объясните мне наконец, как этим людям удалось проникнуть в дом, который вы взялись стеречь?

Венсан буркнул, что их замучили посетители и они поневоле ослабили бдительность.

– Какие еще посетители? – спросила Амалия и услышала перечень элегантных визитеров.

Словом, стоило ее сообщникам немного расслабиться, как появился незнакомец в маске, с которым явилось еще человек двенадцать. Амалия нахмурилась. Ее начал настораживать размах предприятия.

– Надо было сразу же отдать им шкатулку и листки! – напустилась Амалия на Алена. – Вы что, хотели, чтобы вас тоже убили?

Принц воров отвел глаза и ничего не ответил. Желваки на его скулах заходили ходуном. Амалия бросила взгляд на Тростинку и увидела, что он все еще возится со своими бумажками.

– Тростинка! – недовольно окликнула она его. – Что там у тебя?

Бандит густо покраснел:

– Это… это ничего, уверяю вас, мадам… Это так…

Но Амалия, которой его волнение показалось подозрительным, выхватила у него один из листков. В глаза ей сразу же бросилась фраза «Милая Мария, сердце мое…» Нахмурившись, она пробежала глазами следующие строки – и обомлела.

– Тростинка! – закричала она. – Откуда это у тебя?

– Ниоткуда, – доложил Тростинка, глядя на нее большими круглыми глазами. – Просто, когда этот гад сжег письма, я… Словом, мне стало их так жаль! А я их столько раз читал и перечитывал, что выучил наизусть. Я и сам не ожидал, честное слово! И вчера… В общем, я взял и написал их снова. Все до единого. – Он свесил голову и прибавил: – Простите меня.

– Тростинка, – пролепетала Амалия, – ты… выучил… письма… наизусть?

– Ну да, – подтвердил бандит.

Минуту, если не больше, Амалия смотрела на него, качая головой. У нее просто не было слов.

– Тростинка, – наконец промолвила она, – ты даже не подозреваешь, какой ты молодец! Спасибо тебе!

И в порыве чувств она обняла его и расцеловала в обе щеки.

– Я молодец? – пробормотал Тростинка. – Правда?

– Конечно! – подтвердила Амалия. – А теперь займемся шифром. Кажется, мне удалось подобрать к нему ключ.

Глава 8

– Что-нибудь выходит? – спросил Анри.

Амалия устроилась возле большой лампы, вооружившись своей копией шифрованной записки и томом «Кузена Ниво, или Литературной мистификации». Прежде всего она бегло просмотрела сам текст. Автор не солгал: книга и в самом деле была написана ради чистого развлечения. В основе сюжета лежали приключения некоего простака Ниво, который в конце концов оказался таким пройдохой, каких свет не видел. Роман был разделен на главы, общим числом девятнадцать, и в каждой главе на редкость тонко и остроумно обыгрывалась какая-нибудь книга, популярная в то время. Так, в одной из глав герой встречался с хромым джинном – это пародировался «Хромой бес» Лесажа; в другой кузен Ниво узнавал душещипательную историю добродетельной Лариссы, которая преследовала своей любовью неотразимого Ливсона и довела его до самоубийства, – это был вывернутый наизнанку сюжет чрезвычайно популярной «Клариссы» Ричардсона. Одна из глав проехалась по возвышенной «Принцессе Клевской», не оставив от нее камня на камне; еще в одной обыгрывались популярные плутовские романы, а в коротком эпизоде появлялся рыцарь, который пытался сражаться с ветряными мельницами, приняв их за враждебных великанов, но сбежавшиеся окрестные жители сочли его сумасшедшим и прогнали прочь, и только когда он исчез, мельницы и в самом деле превратились в злых великанов и разразились демоническим смехом. Прочие главы были куда менее интересны, потому что романы, которые в них высмеивал автор, давно и прочно преданы забвению, и было совершенно непонятно, какой именно герой или эпизод имеется в виду. Но, в общем, это оказалась прелестная, забавная, искрящаяся юмором книга, и Амалия легко могла вообразить, отчего братья д’Альбер так полюбили ее, что повсюду возили с собой. Бывают книги умные и даже заумные, книги полезные, книги-фотографии, запечатлевшие быт и нравы того или иного времени, и книги, запечатлевшие только личность того, кто их создал. «Кузен Ниво, или Литературная мистификация» относилась, пожалуй, к последней категории. Листая книгу, вы словно воочию видели перед собой ее автора – остроумного, насмешливого, но не едкого, а добродушного, чрезвычайно начитанного и вместе с тем крайне наблюдательного. На каждой странице попадались очень тонкие замечания, изложенные тем неподражаемым языком XVIII века, от которого мы уже полностью отвыкли и который все же несет в себе совершенно неизъяснимое очарование. И оттого Амалия все листала и разглядывала книгу, выхватывая по фразе то тут, то там, и никак не могла решиться приняться за расшифровку. Ей хотелось продлить очарование. Но вот Ален наклонился к ней и спросил:

– Может быть, вам помочь?

Он произнес эти слова почти умоляющим тоном, разительно контрастировавшим с той развязно-вульгарной интонацией, которую она услышала от него прошлой ночью. Заглянув в его глаза, она увидела в них саму себя, и это ей не понравилось.

– Я уже начинаю, – сказала она. – Дайте мне чистый листок, пожалуйста.

Венсан, Тростинка и Франсуа заметались, ища листок, но Ален все-таки опередил их и, склонившись над левым плечом Амалии, стал следить за ее действиями. Справа от нее стоял Готье.

– Первая буква «с», – доложила Амалия через полминуты. – Вторая «о»… Третья «я»… Нет, погодите, третья «л».

– Сол, – сказал Венсан. – Интересно, что это? Может быть, соль?

– Да тише вы! – цыкнул на них Ален.

Амалия расшифровала первую строку и принялась за вторую. Она смахнула рукой пот со лба, только теперь заметив, что вся вспотела. «Что это со мной? – поразилась она. – Ведь меня же никогда не увлекали поиски сокровищ… Тогда в чем же дело?»

Строка за строкой она расшифровывала текст, почти механически записывая на листке буквы, которые сами собою складывались в слова. На переносице Алена стали собираться морщинки. Анри хмурился, прикусив нижнюю губу. Наконец Амалия положила стальное перо и с облегчением вздохнула. Весь текст был наконец расшифрован и лежал перед ней.

– Ну что там, что? – почти со слезами в голосе вскричал Франсуа.

Ален поморщился.

– Что-то очень странное, – сказал он.

– Там сказано, где искать сокровище? – спросил Венсан. – Да или нет?

– Вы позволите? – спросил Анри у Амалии. И, взяв листок, зачитал вслух следующие строки:

Солнце на западе.

Любовь на севере.

Смерть на юге.

Тень ведет к свету.

Пусть вернется

Наследник солнца,

Пусть он получит

Бесценный дар.

Открыты все пути

Тому, кто хочет найти,

Но помни, что сперва

Обманут слова.

Шесть пополам, девять плюс пять,

От двенадцати четверть отнять,

И время потечет

Вспять.

– Это что за галиматья такая? – закричал Венсан, когда обрел дар речи. – Какое солнце, какая любовь? Где золото, где бриллианты, я вас спрашиваю?

– Черт знает что! – возмутился Тростинка. – Шесть пополам? Для чего?

– Спокойно, господа, – вмешалась Амалия. – Самое трудное позади. Послание мы расшифровали, что самое главное. Уверяю вас, все остальное по сравнению с этим – пустяки.

Ее уверенный тон оказал свое действие.

– Послание должно что-то значить, – сказал Ален. – Это загадка, шарада, которую мы должны разгадать. Не забывайте, речь все-таки идет о бесценном сокровище. Было бы слишком опасно писать прямо на бумаге, где оно находится.

– Ну и что же нам делать? – жалобно спросил Франсуа.

– Думать, – коротко ответила Амалия.

В комнате воцарилось молчание.

– Но мне ничего не приходит в голову, – признался Венсан.

– Мне тоже, – сказал Тростинка.

Франсуа лишь горестно вздохнул.

– Тут указано какое-то место, – промолвила Амалия. – Место, где находится «бесценный дар». Послание предназначалось брату, и, получив его, тот бы сразу же догадался, какое именно место Антуан имеет в виду.

– Сколько предосторожностей! – буркнул Венсан. – Непостижимые люди, честное слово!

– Никто не станет принимать таких предосторожностей, если нет оснований, – возразила Амалия. – А это значит, что сокровище бабушки Луизы, чем бы оно ни являлось, и в самом деле было очень значительным.

Ее последние слова немного ободрили приунывших сообщников.

– А по-моему, – упрямо проворчал Венсан, – тут просто галиматья. Но раз вы говорите, что в ней есть смысл, я молчу.

– В ней должен быть смысл, – сказала Амалия, – и рано или поздно мы доберемся до его сути. А пока я предлагаю заняться неотложными делами. Тростинка и Венсан, вам достается уборка в доме. Наши гости были так невежливы, что перевернули здесь все вверх дном, поэтому вам придется потрудиться.

– Опять! – нахохлился Тростинка. – Да зачем, мадам Амалия? Мы уберем здесь все, а потом нагрянет еще кто-нибудь и снова устроит кавардак!

– Не нагрянет, – твердо ответила Амалия, – потому что вы его не пустите. А если пустите, я урежу вашу долю.

Тростинка охнул.

– А почему именно мы должны заниматься уборкой? – спросил он. – Почему не Франсуа, к примеру?

– Для Франсуа у меня есть особое задание, – отозвалась Амалия.

– Я надеюсь, не связанное с кухней? – поинтересовался Ален.

Молодая женщина с укоризной покосилась на него.

– Кухня тут ни при чем, – сказала она. – Франсуа, мне нужна твоя помощь. Раздобудь для меня пачку пожелтевших листков. Они могут быть старые и потрепанные, но обязательно чистые, потому что я собираюсь кое-что на них написать.

– Понял, – сказал Франсуа, хотя, по правде говоря, он ровным счетом ничего не понял. – Я знаю одного старьевщика, Кривого Жана, у которого пропасть такой дребедени. Не волнуйтесь, я принесу вам листки.

Амалия вытащила из кошелька несколько монет.

– На, держи на расходы. Только возвращайся поскорее, хорошо? И будь осторожен!

– А не пойти ли мне на всякий случай с ним? – вмешался Ален. – Потому что, мне сдается, от наших друзей можно ожидать всякого.

Амалия пристально посмотрела на него.

– Но вы же еле на ногах держитесь, – сказала она.

– Пустяки, – возразил Ален. – Со мной все хорошо, уверяю вас.

– Ладно, – решилась Амалия. – Тогда присмотрите за Франсуа. Нам и в самом деле лучше пока не ходить на улицу поодиночке.

– А что делать мне? – спросил Анри, когда принц воров удалился вместе с Франсуа.

– Может быть, вы пока постережете вход? – предложила Амалия. – Чтобы никто не мог к нам нагрянуть без приглашения.

– Хорошо, – сказал Анри и, проверив, на месте ли оружие, вышел из комнаты.

Венсан подмигнул Тростинке.

– Ты когда-нибудь видел легавого на стреме? – спросил он. – И не увидишь больше! Такое может случиться только раз!

И они стали приводить в порядок развороченную мебель и ставить на место разбросанные книги, а Амалия, еще раз внимательно прочитав расшифрованное стихотворение, сняла с него копию для себя, а оригинал положила вместе с копиями шифра и письма в том «Кузена Ниво». Спрятав свой экземпляр загадки, она взяла тексты любовных посланий, которые Тростинка по памяти восстановил, и углубилась в их изучение. По правде говоря, она на многое не надеялась. Для ее целей оказалось бы вполне достаточным, если бы письма хоть отчасти напоминали императорские. Однако, просматривая их, Амалия убедилась, что Тростинка не солгал. Он и впрямь выучил их наизусть и записал практически один в один. Амалия карандашом аккуратно внесла поправки. А вскоре в сопровождении Алена вернулся и сияющий Франсуа, который тащил целую кипу разномастных листов.

– Все в порядке? – спросила Амалия у принца воров. – Никто не следил за вами?

Ален заверил ее, что никто. Тут из соседней комнаты показался Венсан и заявил, что он малость притомился наводить порядок, потому что честный вор не должен заниматься подобными вещами. Раз уж Франсуа вернулся, пусть он и займется уборкой. И, между прочим, они совсем забыли про ужин, а ведь кто-то должен будет его разогреть, когда его принесут!

– Хорошо, – проворчала Амалия, – бери Тростинку и иди в холл. Когда появится разносчик, займешься едой, а Тростинка пусть продолжает караулить. Тебе, Франсуа, и вам, – она улыбнулась полицейскому, – придется взяться за уборку.

Франсуа открыл рот, собираясь что-то сказать, но, очевидно, передумал. Ален подошел к столу, взглянул на листки с карандашными поправками и улыбнулся.

– Я так и знал, что вы это сделаете, – сказал он. – Если позволите, я мог бы помочь вам. Я ведь помню, как выглядело каждое письмо.

– Да, наверное, это было бы весьма кстати, – подумав, сказала Амалия. – Сама я держала письма в руках только раз. Кстати, я еще хотела попросить у Тростинки обрывки, которые он собрал. Мне они тоже пригодятся.

Ален пошел за Тростинкой, а Франсуа с Готье продолжали наводить в особняке порядок. Работа им предстояла нешуточная: ставить на место опрокинутые стулья, класть предметы обратно в ящики и задвигать их внутрь столов и комодов, из которых их совсем недавно извлекли чьи-то нетерпеливые руки.

Ален принес Амалии в гостиную все сохранившиеся обрывки, и они стали сличать обгоревшие кусочки с копиями, которые по памяти написал Тростинка.

– Так, – бодро говорила Амалия, – а это что? Какой-то совсем крошечный обрывочек, ничего и не прочтешь… Передайте-ка мне вон тот лоскуток.

Ален пододвинул стул и уселся за стол рядом с Амалией, то и дело поглядывая на нее. Увлеченная своим непростым делом, она не замечала этого.

– Не то клякса, не то сажа… Вот. «Вы – солнце моей хмурой жизни, и я живу только потому, что надеюсь когда-нибудь соединиться с вами». Это пятое письмо, кажется. Где оно?

– Вы на меня больше не сердитесь? – внезапно спросил Ален, передавая ей письмо, которое она искала.

Амалия подняла голову. О чем он? Но тут же вспомнила то, что произошло прошлой ночью, и досадливо поморщилась.

– Не будем об этом, – попросила она, разворачивая еще один уцелевший клочок.

– Наверное, вам покажется странным, – продолжал Ален, неотступно наблюдая за ней, – но у меня такое чувство, словно я всю жизнь ждал вас.

– Это первое письмо… – начала Амалия и осеклась, внезапно поняв, что он говорит вовсе не о письмах.

Однако Ален, казалось, даже не слышал, что она сказала.

– Я знаю, это было непростительно с моей стороны, – проговорил он. – Мне не следовало приходить к вам… Но я забылся… просто забылся. И потом, вы были так добры ко мне… – Он глубоко вздохнул. – Мне казалось, что я… может быть, что-то для вас значу… Совсем немного, – умоляюще закончил он.

Амалия отвернулась и, хмурясь, прикусила губу. Перевела взгляд на пощаженный огнем обрывок письма, который держала в руке. Проговорила задумчиво:

– «Вспоминал строки поэта, которого вы так любите…» Да, кажется, это здесь. – И она продолжила перебирать сделанные Тростинкой копии, никак не ответив на слова Алена.

В другом крыле дома Готье и Франсуа закончили с одной комнатой и перешли в соседнюю, где тоже лежали на полу вынутые из комодов ящики и циферблатом вниз распростерлись на ковре разбитые часы.

– О, проклятье! – простонал Франсуа, бросаясь к ним.

Готье стал собирать в ящик комода разные мелочи – гребешки, шпильки, недорогие кольца. Франсуа, краснея от натуги, попытался перевернуть тяжелые часы.

– Оставь их, – сказал Анри. – Все равно они уже разбились.

Он протянул руку и подобрал с ковра пару висячих женских серег с ярко-голубыми топазами. Нижняя часть одной серьги была оторвана. Готье, прищурившись, стал вертеть украшение в пальцах, разглядывая его так и сяк.

– Ну что тут такого, обыкновенные сережки… – проворчал Франсуа. Ему наконец удалось перевернуть часы, и он незаметно подобрал выпавший из них мешочек, из-за которого, собственно, так долго и возился с ними.

– Чьи это серьги? – спросил вдруг полицейский.

Франсуа насторожился. Взгляд, которым Готье смотрел на него, ему не понравился. Дело в том, что в мешочке, спрятанном в часах, находились драгоценности герцогини де Лотреамон, которые Франсуа увел из ее дома. А ведь именно инспектор Готье расследовал кражу, и он однажды вполне определенно дал понять, что подозревает Франсуа. Конечно, теперь инспектор был с ними заодно, но ведь полицейский всегда остается полицейским, а в руке он держал именно серьги герцогини, которые выпали из злополучного мешочка. Франсуа почувствовал, как у него вспотели ладони. Черт его знает, что у него на уме, у этого голубоглазого хладнокровного инспектора. Поэтому Франсуа ответил:

– Мадам Амалии?

Взгляд молодого полицейского стал пронизывающим. Франсуа нервно заерзал на месте.

– Ты уверен, что ее? – спросил инспектор.

– Конечно, уверен, – соврал Франсуа. – Я видел сережки на ней сто раз, если не больше! А что?

– Да ничего, – пожал плечами Готье. Он положил серьги в ящик и стал собирать рассыпанные по полу веера.

«Поверил или нет?» – с беспокойством подумал Франсуа. Однако Анри, казалось, поверил. По крайней мере, он больше не возвращался к вопросу о серьгах.

В гостиной Амалия и принц воров продолжали сверять копии и уцелевшие кусочки писем. Амалия обнаружила еще несколько незначительных ошибок, к примеру, «я останусь всегда вашим другом» вместо «я всегда останусь вашим другом». В сущности, такие мелочи можно было и не исправлять – царь наверняка не помнил свои письма слово в слово, – но Амалия считала, что обязана сделать все от нее зависящее, чтобы свести риск обнаружения подделки к нулю. Ведь если ее подлог откроется, страшно даже подумать, какие кары могут обрушиться на ее голову.

Вечерело. Ален зажег лампы, и по стенам заскользили причудливые тени. Сверив все сохранившиеся фрагменты, Амалия взяла один из чистых листков и, глядя на почерк Александра, попыталась скопировать несколько слов.

– Неплохо, – заметил Ален. – Только вот тут у «д» хвостик подлиннее, и «е» совсем другое.

Амалия вновь принялась пробовать. Исписав две или три страницы, она наконец добилась нужного сходства, после чего вооружилась старым желтым листком бумаги и, прошептав: «Ну, с богом», принялась переписывать копию Тростинки почерком императора Александра. Ален глядел через ее плечо и изредка поправлял ее. Ведь он тоже много раз видел письма, и у него оказалась отличная фотографическая память.

– Дата не здесь, а левее… Еще… Вот так! На этом слове была небольшая клякса… Да, именно здесь. Тут было что-то зачеркнуто… какое-то слово… кажется, «надежда», хоть я и не вполне уверен…

В дверь протиснулся Венсан и доложил, что ужин готов.

– Сейчас, – пробормотала Амалия, – сейчас…

На небе высыпали звезды. Амалия закончила первое письмо и принялась за второе. Пришел инспектор Готье и сел в кресло у двери. В полумраке глаза на его лице казались двумя провалами. Ален метнул на него хмурый взгляд и отвернулся.

– Здесь было три восклицательных знака, а не один… Тут подчеркнутое слово…

– Двумя чертами, – кивнула Амалия. – Я помню.

Готье поднялся с кресла и бесшумной походкой вышел из комнаты. Амалия даже не заметила его исчезновения.

– Так, – говорил Ален, – вот в этом письме уголок листа был оторван… А это письмо было все измятое…

Его лицо находилось совсем близко от лица Амалии. Не удержавшись, он наклонился, желая поцеловать ее, но тут она нервным движением поправила выбившуюся из прически прядь, и Ален отодвинулся.

– Надо будет показать их Тростинке, – сказала Амалия, когда последнее письмо было переписано. – Может быть, ему удастся вспомнить еще что-нибудь… – Она оглянулась на Алена и мягко коснулась его руки. – Пойдемте, мой принц. Ужин, наверное, уже давно готов.

Часть V

Сокровище Элерона

Глава 1

Ночь прошла спокойно. Амалия назначила часовых и дала им в помощь Скарамуша. Сначала должны были дежурить Венсан с Тростинкой, потом – Ален с Франсуа. Но хотя все сторожа держались начеку, никому из них не удалось обнаружить ничего подозрительного.

Утром Амалия первым делом показала Тростинке сфабрикованные письма. Девять он горячо одобрил, а два раскритиковал, и Амалия села их переписывать. Переделанные письма она показала Алену, и принц воров согласился, что так, пожалуй, и в самом деле гораздо точнее.

– Впрочем, если вас вдруг заподозрят в подмене, скажите, что это наверняка дело рук графа де Монталамбера, – посоветовал он. – В конце концов, он был далеко не самым честным из людей.

Амалия покосилась на Готье, который присутствовал при разговоре, но инспектор, казалось, вовсе не был задет, что о его отце отзывались столь пренебрежительным образом. Во всяком случае, он сделал вид, что ничего не слышал, и шагнул к двери.

– Куда вы? – окликнула его Амалия.

– На работу, – отозвался Готье, пожимая плечами.

– В Башню?[18] – спросил Венсан.

– Именно.

– Ну что ж, удачи, – с обидной двусмысленностью в голосе заметил Ален.

– Когда вы вернетесь? – спросила Амалия у полицейского.

– Как только смогу освободиться. – Произнеся эти слова, Готье отвесил общий поклон, задержался взглядом на Амалии и вышел.

Амалия еще раз просмотрела письма, глубоко вздохнула и сложила их в небольшой пакет. К ней подошел Франсуа.

– Мадам, – сказал он, блестя глазами, – мне надо поговорить с вами.

– Хорошо, – согласилась Амалия. – Как только я вернусь из банка, ладно?

С видом мученика Франсуа кивнул головой. На его подвижной физиономии было написано смертельное разочарование.

– Я не могу отпустить вас одну, – заявил Ален Амалии. – Вы же сами говорили, что нам сейчас опасно ходить поодиночке. Позвольте мне сопровождать вас! – почти умоляюще закончил он.

Против его ожиданий Амалия легко согласилась. Убрав письма в сумочку, она отправилась выбирать себе шляпку для прогулки. В коридоре, хромая, к ней подошел Скарамуш, и она ласково потрепала пса по голове.


А месье Анри Готье тем временем, засунув руки в карманы, шагал по улице в направлении Елисейских Полей. Неподалеку от Триумфальной арки с ним поравнялась черная карета с наглухо закрытыми шторками на окнах. Человек, сидевший внутри, приотворил дверцу.

– Прекрасное утро, не правда ли, месье Готье? Садитесь, прошу вас.

Анри сел в карету. Дверца захлопнулась, и экипаж покатил дальше под цоканье копыт и размеренное щелканье кнута.

– Ну, так что же, господин инспектор? – спросил человек в маске, сидевший в карете. – У вас было время обдумать наше предложение. Присоединяйтесь к нам, и вы не прогадаете!

Анри беспокойно шевельнулся.

– Зачем вы вчера напали на дом? – спросил он. – Мы так не договаривались!

– Насколько я помню, мы вообще ни о чем не договаривались, – бархатным тоном возразил обладатель маски. – Поэтому нам пришлось принять кое-какие меры для того, чтобы завладеть содержимым шкатулки.

Готье только улыбнулся.

– Итак, послание у вас, шкатулка – тоже, – подытожил он. – Верно? Тогда зачем я вам нужен?

Взгляд человека в маске стал ледяным, но Анри даже бровью не повел. Он был не из тех, кого можно пронять даже самым грозным взором или начальственным окриком.

– К сожалению, – раздраженно сказал незнакомец, – интересующая нас записка оказалась зашифрованной, и, полагаю, вам это известно не хуже меня.

– Так за чем же дело стало? – поднял брови Готье. – Расшифруйте ее.

В карете наступило молчание.

– Так я и думал, – наконец буркнул незнакомец. – Она уже расшифровала ее?

– Кто – она? – невинно осведомился Анри.

– Эта жалкая шпионка, Амалия Корф, – проскрежетал человек в маске. – Так ей удалось или нет?

– Да, – равнодушно подтвердил Готье. – Ей это удалось.

Незнакомец опустил руку в перчатке на сиденье, пошарил рядом с собой и, найдя довольно увесистый мешок, бросил его на колени инспектору.

– Держите! Здесь две тысячи франков. Золотом.

Анри взвесил мешок на руке, уважительно хмыкнул и на всякий случай заглянул в него. Золотые монеты мерцали в полумраке своим собственным, сокровенным светом, и полицейский, невольно вздрогнув, поспешно закрыл мешок.

– Так что сказано в записке? – спросил незнакомец. – Не томите меня!

Анри вздохнул и отвернулся.

– Боюсь, если я скажу, что там написано, вы сочтете, что я издеваюсь, – промолвил он. – Получилось нечто вроде загадки, понимаете?

– Говорите! – велел человек в маске.

И Анри недрогнувшим голосом пересказал все шестнадцать строк, не пропустив ни одного слова.

Когда он закончил, человек в маске долго молчал.

– И что же все это значит? – спросил он наконец.

– Я не знаю, – признался Готье.

Незнакомец презрительно хмыкнул:

– А она? Она знает?

– Нет. По крайней мере, пока. Она только вчера расшифровала текст, и ей нужно время.

– Время – непозволительная роскошь для меня, – возразил незнакомец.

– Тогда у вас есть еще один путь, – заметил Готье, и глаза его колюче блеснули.

– Какой? – быстро спросил человек в маске.

– Попробовать отгадать загадку самому.

– Мне кажется, – холодно сказал незнакомец, – вы издеваетесь надо мной.

– О нет, месье, – учтивейшим тоном отозвался молодой инспектор. – Я лишь беру на себя смелость указать вам возможный выход из положения.

– А вы наглец, – уронил человек в маске. – Редкий наглец. Берегитесь, месье. Я не люблю наглецов. И запомните: если я нуждаюсь в вас и плачу вам деньги, это вовсе не значит, что вы можете безнаказанно потешаться надо мной.

– Я учту, – смиренно ответил Готье. – Но, право же, я не понимаю, чем мои слова так разгневали вас.

Незнакомец отвернулся.

– Мне очень нужно то, что спрятал Антуан д’Альбер, – сказал он. – Если вы найдете это, я вас озолочу. Если вы сумеете сделать так, чтобы я нашел спрятанную вещь прежде баронессы Корф, я тоже вас озолочу. Не забывайте об этом.

– Я никогда ничего не забываю, – спокойно промолвил Готье.

– Вот и хорошо, – одобрил человек в маске. – По правде говоря, я рад, что вы перешли на мою сторону. Люди, с которыми связалась мадам Корф, – самый настоящий сброд. С трудом могу представить себе, чтобы мне удалось найти с кем-нибудь из них общий язык. – Он повернулся к Готье и с улыбкой добавил: – А с вами можно иметь дело. Вы умны и умеете принимать верные решения. Только между нами… Я понимаю, отчего вы вначале колебались, когда я попросил вас о помощи. Баронесса – очаровательная женщина, и у нее свои методы привлечения сторонников. – Готье потемнел лицом. – И тем не менее чары золота всегда оказываются сильнее чар даже самой прекрасной из женщин. Такова жизнь, сударь, такова жизнь!

Готье отвернулся. Незнакомец снисходительно улыбнулся и, приподняв шторку, выглянул в окно.

– Ого! Кажется, мы уже недалеко от префектуры. Вас подвезти прямо к ней?

– Нет, спасибо, – поспешно ответил Анри. – Я выйду здесь.

– Как вам будет угодно, – отозвался незнакомец. – Мартен! – крикнул он кучеру. – Останови карету.

Готье вышел. Мешок с золотом оттягивал ему руки, и он не знал, куда девать его.

– Как только у меня будут новости… – начал он.

– Я сам найду вас, – закончил за него незнакомец.

Карета покатила прочь. Стоя на мостовой, Готье проводил ее мрачным взглядом. По правде говоря, чувствовал он себя прескверно, и то, что он заработал две тысячи франков, вовсе не радовало его. Он был почти готов возненавидеть себя за то, что ему пришлось сделать. Однако было слишком поздно предаваться сожалениям, и, спрятав деньги, он зашагал в префектуру, где его ждала работа.

* * *

Пока инспектор Готье беседовал в черной карете с незнакомцем в маске, Амалия со своим спутником уже почти дошли до банка, в котором баронесса Корф намеревалась оставить подделанные ею письма. Учитывая последние события, дома их хранить было более чем небезопасно, и Амалия решила, что банк куда надежнее.

На одном из оживленных перекрестков их окликнули, и Амалия, подняв голову, увидела Люсьена де Марсильяка, который ехал в открытой коляске.

– Госпожа баронесса, как я счастлив вас видеть! Когда я услышал вчера, что на ваш дом напали грабители, я просто места себе не находил! Надеюсь, вы не пострадали? Это было бы ужасно!

Амалия заверила его, что все прекрасно, и, чтобы избежать дальнейших расспросов о себе, начала расспрашивать Люсьена о его делах. Но тотчас же пожалела об этом, потому что главным делом Люсьена была его партия, и за десять минут, что длилась беседа, он успел в изящнейших выражениях обругать десяток роялистов, полсотни республиканцев и даже одного сенатора. Франция, по словам Люсьена, катилась в пропасть, потому что ею управляли люди, вовсе к тому не предназначенные.

– Смехотворно, просто смехотворно! Эта несчастная конституция 75-го года… Вы знаете, мадам, что она – самая короткая из всех конституций, когда-либо принятых во Франции? В ней всего тридцать четыре статьи, и, разумеется, она даже не объясняет важнейших принципов государственного устройства. Взять хотя бы президента: человек, который имеет все права, не может пользоваться ни одним из них без согласия правительства! То же самое и с правительством: ему предоставлена полная власть, но если парламенту придутся не по вкусу его действия, правительство тотчас же отправится в отставку. Неудивительно, что при таком положении дел мы ложимся спать с одним правительством, а просыпаемся с другим. – Ален фыркнул. Последняя фраза показалась принцу воров более чем двусмысленной, но, разумеется, Люсьен, увлеченный своей речью, ничего не заметил. – Вон она, республика! Хваленая республика, которая, я убежден, никогда не имела и не будет иметь у нас ни малейшего успеха. Чем закончилась Первая республика? Приходом Наполеона, который сделался императором и смел прочь всю республиканскую мишуру. А Вторая? Появлением его преемника, недавно скончавшегося императора. – Люсьен еще больше воодушевился. – Говорю вам, госпожа баронесса: и Третья республика тоже закончится тем, что к власти придет один из Бонапартов! Вы только посмотрите: при голосовании в палате при вопросе о республике она прошла большинством всего в один голос! Вот увидите: пройдет пять-шесть лет, и Франция снова станет империей. Потому что наша судьба – быть великими!

– Ну почему обязательно империей? – возразила Амалия. – Некоторые, к примеру, считают, что ею должен править король, а не император.

Люсьен скривился так, словно его только что заставили проглотить натощак дюжину лимонов, политых уксусом.

– Умоляю вас, мадам! Я понимаю, принц Луи сумел произвести на вас впечатление, но… Посмотрим правде в глаза! Монархия во Франции изжила себя, более того – она себя дискредитировала. Когда вы произносите «Наполеон», то, хотите вы того или нет, перед вашими глазами возникает образ чего-то могущественного, величественного, грандиозного! А теперь вспомните наших последних королей. Старый брюзга Людовик XVIII, ограниченный Карл X, Луи Филипп… Скажите, чем прославился Луи Филипп? Абсолютно ничем! А ведь он, я готов признать, был куда лучше предыдущих королей, своих кузенов. Все они оставили после себя бесславие, и только после Бонапартов осталась их слава. А слава, госпожа баронесса, такой фундамент, на котором можно выстроить все что угодно!

– Насколько мне известно, – заметила Амалия, – слава осталась лишь после одного Бонапарта, а что до его племянника-императора, то не зря же господин Гюго назвал его Наполеоном Маленьким. Недостаточно иметь славное имя, месье Марсильяк, – надо его и оправдывать.

Люсьен сокрушенно умолк и покачал головой:

– Право же, дорогая мадам, вы меня поражаете! Вы – подданная царя, который правит, как хочет, в стране, где даже нет парламента… и вдруг такие взгляды! Уж не являетесь ли вы тайной республиканкой?

– О, нет, – возразила Амалия с улыбкой. – Просто я являюсь явной сторонницей здравого смысла. – И она спросила, чтобы переменить тему: – Кстати, как поживает ваша кузина, герцогиня де Лотреамон?

– Как, вы разве не слышали? – поразился Люсьен. – Она овдовела. Ее муж скончался на днях. Бедняжка так опечалена!

– В самом деле? – равнодушно заметила Амалия. – А мне кажется, черный ей весьма к лицу.

Люсьен расхохотался:

– Вы неподражаемы, баронесса, честное слово! Но я и так уже, должно быть, задержал вас. Мое почтение, мадам, и вам, месье! До свидания!

– Это журналист? – спросил Ален, когда Марсильяк уехал. – А я-то все гадал, отчего журналистов так не любят. Он не утомил вас?

– Он? – ответила Амалия, улыбаясь своим мыслям. – О нет! Хотя он и в самом деле говорлив сверх меры.

Они двинулись дальше. Ален умолк, и Амалия поймала себя на том, что ей тоже не хочется ни о чем говорить. Воздух был пронизан солнцем. По мостовой прыгали воробьи, важно курлыча, ходили сизые голуби, и головы их при ходьбе двигались вперед-назад, вперед-назад. В кустах сидел кот. Прижав уши и шевеля кончиком хвоста, он мерцающими глазами смотрел на толстых сизых птиц. Проходя мимо, Амалия пригрозила ему пальцем.

Ален купил у девушки-цветочницы букетик фиалок и, краснея, вручил его Амалии.

– Это вам, – пробормотал он. – Потому что вы такая красивая… и… – Он запнулся и стоял, весь красный от смущения, не зная, что сказать.

Амалия улыбнулась, приколола букетик к платью и взяла своего спутника под руку. Прежде она вряд ли осмелилась бы на это.

– Иногда вы очень милы, Ален, – сказала она. – Бывайте таким почаще.

И вот так, рука об руку, баронесса Корф и принц воров проделали оставшийся путь до банка.

Глава 2

В банке Амалия взяла из ячейки деньги на предстоящие расходы, положила в нее «письма императора» и вернулась к ожидавшему ее Алену, который в ее отсутствие завел с управляющим разговор о том, насколько банк надежен, хорошо ли он охраняется, не пытались ли его прежде ограбить, и так далее. Со стороны могло показаться, что хорошо одетый красивый господин искренне волнуется о том, чтобы его спутницу не провели и ее вещи в один прекрасный день не испарились отсюда, и управляющий поспешил успокоить его, дав на все вопросы Алена самые обстоятельные ответы. Как раз когда он рассказывал об установленной в банке новейшей системе охраны, Амалия вмешалась и с очаровательной улыбкой напомнила принцу воров, что им пора идти, не то дома начнут волноваться.

– Право же, не стоило так беспокоиться обо мне, – лукаво сказала она, когда они с Аленом оказались на улице.

Принц воров потупился.

– Мне просто не хотелось, чтобы с письмами что-нибудь вновь случилось, – объяснил он.

– Вы так добры! – прочувствованно проворковала Амалия. – Только прошу вас, не надо этого делать.

– Не надо проявлять заботу о вас? – изумился Ален.

– Нет, не надо грабить банк, – отозвалась Амалия, и в ее глазах заплясали тысячи янтарных искорок. – Я понимаю, вам очень хочется повторить свой успех с банком в Лионе, но сейчас не время для этого.

Принц воров сделал вид, что обиделся.

– Вы всегда приписываете мне самые худшие намерения! – воскликнул он. – Уверяю вас, я никогда…

Но тут Амалия засмеялась, и Ален почувствовал, что от ее смеха у него кружится голова. Если бы они были в тот миг одни, он бы немедленно заключил ее в объятия.

– Полно, месье Перванш, – сказала Амалия. – Я надеюсь, что мы с вами поняли друг друга. Когда я уеду из Франции, вы можете делать что хотите, а пока…

Но Ален уже не слышал, что она говорила. Уедет из Франции! Так она уедет, и он никогда больше не увидит ее? Он остановился и в волнении схватил баронессу за руку.

– Но разве вы… разве вам обязательно… – бормотал он.

Амалии стало его жаль. Она мягко высвободила руку.

– Прошу вас, не надо, – сказала она. – На нас смотрят.

Ален отвел глаза. Итак, все скоро кончится. Они найдут сокровище, потому что просто не может быть такого, чтобы столь умная женщина, как Амалия, не отыскала его, и все будет кончено. Он стоял на ярком солнечном свету, хмуря брови, между которыми пролегли глубокие морщинки, и впервые Амалия заметила, что под глазами у него лежат тени, и вообще выглядит он бледным и измученным. Поколебавшись, баронесса снова взяла Алена под руку, и они двинулись дальше.

– Наверное, это было глупо с моей стороны, – сказал тот, не глядя на Амалию. – Я так надеялся, что вы узнаете меня получше и начнете… начнете доверять мне. – Он хотел сказать «полюбите меня», но вовремя спохватился, что в его устах это прозвучало бы слишком самонадеянно. – Но я же для вас по-прежнему никто. Вы куда лучше относитесь к Франсуа, или к Скарамушу, или к инспектору Готье. – Последнее имя он произнес, сцепив зубы.

Амалия была готова рассердиться, но Ален казался таким несчастным, что у нее не хватило смелости начать выговаривать ему, что ее дела его не касаются и она вовсе не обязана отчитываться перед ним. Готье нравился ей, как нравится умному человеку другой умный человек – просто потому, что по духу они близки. Может быть, она даже была немножко влюблена в него… или не немножко… но Амалия ненавидела обсуждать с посторонними такую тонкую тему, как свои чувства. То, что происходило между ней и Готье, никого не касалось, кроме них двоих.

– Вы любите его? – внезапно спросил Ален, остановившись и с отчаянием глядя ей в лицо. – Скажите, вы его любите?

Амалия закусила губу. Ну вот, опять… В самом деле, любит ли она Анри? Он нравился ей, он спас ей жизнь, она чувствовала себя в долгу перед ним, и все же… все же… В нем было что-то такое, чего она не могла до конца принять… даже не то чтобы принять, а постичь, что ли… Это замкнутое лицо, которое лишь изредка освещала улыбка, эта сдержанность… «Да нет, вовсе не в сдержанности дело, – почти с досадой подумала Амалия. – Просто Анри ведет себя так, что поневоле кажется таинственным, хотя ничего таинственного в нем нет…» Она подняла голову и внезапно увидела на противоположном тротуаре человека, о котором только что думала. Инспектор Готье стоял, заложив руки в карманы, и смотрел на нее. Он просто смотрел на нее, и все же, бог весть отчего, ей вдруг стало не по себе от его взгляда. Между ними по широкой улице нескончаемым потоком текли экипажи. Вот протащился омнибус, запряженный лошадьми и битком набитый пассажирами… Когда он проехал, Готье уже не было. Тщетно Амалия глядела по сторонам, пытаясь найти его, – он исчез. «Похоже, у меня уже начинаются галлюцинации», – в смятении подумала молодая женщина.

– Нам сюда, – сказала она Алену, кивая на соседнюю улицу.

– Но ведь особняк в другой стороне, – возразил удивленный принц воров.

– Прежде нам надо кое к кому зайти, – пояснила Амалия.

В особняке Жерома де Сен-Мартена Амалия попросила лакея передать хозяину свою карточку. Через минуту лакей вернулся и сообщил, что месье Сен-Мартен примет ее незамедлительно.

Кабинет Жерома произвел на Амалию самое благоприятное впечатление. Всюду книги, книги, книги, и не только по истории аристократических фамилий, но и самые разнообразные труды – исторические, экономические, нумизматические, книги по сельскому хозяйству и математике, биографии выдающихся людей, беллетристика… Жером де Сен-Мартен поцеловал Амалии руку, приветствовал Алена, которого Амалия представила как специалиста по банковскому делу, и спросил, чем он может быть им полезен.

– Мне помнится, вы говорили, что занимаетесь генеалогией, – сказала Амалия. – Мне бы хотелось узнать кое-что о семье д’Альбер. Когда-то это был довольно значительный род, но его последний представитель умер много лет назад, и теперь о них уже никто не помнит.

– Ну, почему же, я помню, – живо возразил Жером. – Кто именно из д’Альберов вас интересует – Жан-Батист, написавший несколько книг и полемизировавший с Вольтером, Пьер, бывший кравчим при дворе Карла IX, его сын Луи, который, как утверждали, был одно время фаворитом Марии Медичи, или Антуан, приближенный императора Наполеона?

– Расскажите мне об Антуане, – попросила Амалия. – Где он родился, что у него было за детство, какие отношения он поддерживал со своим братом, и так далее.

– Ну, что ж, – сказал Жером. – Одну минутку… – Он оглядел книжные шкафы, ища какую-то книгу. – Ах да, вот она! – И он достал с полки увесистый том, переплетенный в великолепную телячью кожу. – Так, посмотрим… Антуан д’Альбер, родился 19 мая 1766 года в замке Элерон, полное имя Антуан-Луи-Анри-Алексис-Франсуа. Мать…

– Прошу прощения, – перебила его Амалия, – а замок Элерон – это где?

– На юге, – отвечал Жером. – Где-то между Монтобаном и Тулузой, точнее сказать не могу, потому что никогда не бывал в тех местах. Насколько мне известно, замок еще существовал в 20-е годы нашего века, потому что брат Антуана, Дени д’Альбер, некоторое время жил там, когда вернулся во Францию после реставрации Бурбонов. Помнится, вы спрашивали, какие отношения Антуан поддерживал со своим братом. Так вот, никаких отношений они не поддерживали, потому что Антуан очень скоро стал на сторону Бонапарта, а Дени остался приверженцем изгнанного короля.

– То есть, – начала Амалия, – они не писали друг другу, не общались и…

Жером кивнул.

– Именно так. Более того, когда император, который лояльно относился к аристократам, если они лояльно относились к нему, предложил Антуану помочь вернуть Дени из его добровольного изгнания, Антуан очень спокойно ответил, что его императорскому величеству не о чем беспокоиться, потому что у него, Антуана, никакого брата нет, а тот, что есть, для него все равно что умер.

– А когда родился Дени? – спросила Амалия.

– В 1770-м, – ответил Жером.

– То есть их детство прошло при Людовике XVI, когда казалось, что монархия нерушима и никто даже не мог предположить, чем все в конце концов закончится, – сказала Амалия. – О детстве братьев что-нибудь известно, или они и в те годы враждовали друг с другом?

– О нет, – возразил Жером. – Насколько мне известно, как раз в детстве братья являлись наилучшими друзьями. У них была любящая мать, которая души в них не чаяла, и дедушка, тот самый Жан-Батист, который обожал с ними возиться.

– Ах вот оно что… – медленно протянула Амалия. – А они, конечно, обожали его и считали его книги самыми лучшими на свете. А где жили Антуан и Дени, когда были детьми, – в Элероне или в Париже? Ведь почти все тогдашние аристократы имели особняки в столице, насколько я знаю. Да и похоронены д’Альберы на парижском кладбище.

Жером наморщил лоб.

– Мне помнится, у д’Альберов действительно имелся особняк в Париже, но он сгорел, когда Дени было два или три года. После этого семья несколько лет жила в Элероне, где постоянно находился дедушка Жан-Батист, который всегда был рад их видеть.

– Значит, все-таки Элерон, – пробормотала Амалия. – Благодарю вас, сударь. Кажется, я узнала все, что хотела.

Она поднялась с места.

– Как, вы уже уходите? – воскликнул Жером.

– К сожалению, да, – отвечала Амалия, улыбаясь ему. – Надеюсь, мы отняли у вас не слишком много времени.

– Ну что вы, – возразил Жером, – я всегда рад вас видеть! Завтра австрийский посол дает бал. Надеюсь, вы будете на нем?

Амалия глубоко вздохнула.

– Увы, я не могу. Мне надо еще закончить дела, – она покосилась на Алена и добавила: – С банком. Всего доброго, сударь.

– Значит, Элерон? – спросил Ален, когда они вышли на улицу и тяжелая дверь особняка Сен-Мартенов затворилась за ними.

– Похоже, что так, – отозвалась Амалия.

* * *

– Она нашла!

– Она знает!

– Правда?

– Да, ей-богу, говорю тебе!

С возвращением Амалии особняк княгини Лопухиной ожил. Лестницы стонали под быстрыми шагами, двери ахали, охали, скрежетали петлями и возмущенно взвизгивали. Было такое впечатление, что в особняке находится целая армия, хотя здесь обитало всего шесть человек. Именно они и производили весь шум.

– Франсуа! Мне нужен подробный план местности между Тулузой и Монтобаном, там, где находится замок Элерон. Библиотека в правом крыле, посмотри, может быть, там удастся что-нибудь найти?

– Есть, мадам!

– Тростинка, срочно нужно расписание всех поездов до Монтобана и Тулузы. Ты понял?

– Конечно, понял, мадам!

– Ален, я думаю – и даже уверена! – что нам понадобится оружие для нашей экспедиции. Снарядитесь как следует.

– Я тоже об этом подумал, честно говоря… Венсан! Запрягай лошадей, и поедем за оружием к старику Лорану.

Скарамуш, припадая на одну лапу, подошел к Амалии и ткнулся носом в ее руку. Молодая женщина рассеянно погладила его. «Черт возьми, а ведь до Тулузы путь неблизкий, и еще неизвестно, когда мы вернемся… Надо что-то сделать с собакой, нельзя бросать ее здесь одну».

Анри подошел к Амалии, которая изучала текст письма и расшифрованного стихотворения. Она взглянула на инспектора и мельком отметила, что он держится как-то отчужденно и кажется еще более замкнутым, чем обычно.

– Значит, вы узнали, где спрятано сокровище? – спросил Анри. – А почему именно Элерон?

– А вы взгляните на текст письма, – сказала Амалия. – Вот: «Посылаю тебе эту маленькую мистификацию в память о наших детских играх…» Детских играх, понимаете? Он спрятал это там, где они играли, когда были детьми. Сегодня я как раз навела справки. Они жили в Элероне.

Франсуа вернулся весь взъерошенный, таща с собой здоровенный атлас Франции.

– Мадам, смотрите: вот он, Элерон!

Амалия сосредоточенно нахмурилась, изучая карту местности, потом протянула руку и решительно выдрала ее из увесистого тома.

– Похоже, что из Монтобана до него будет легче добраться, чем из Тулузы… Значит, едем до Монтобана. – Она оглянулась на Готье. – Вы с нами?

– Да, конечно.

От Амалии не укрылось, что, отвечая, он отвернулся. Вообще в последнее время он как-то странно вел себя, и невольно Амалия насторожилась, почуяв неладное.

– Анри, – спросила она напрямик, – в чем дело?

– Ни в чем, – ответил инспектор. Он поколебался, а потом признался: – Просто все очень… странно. Я подозревал вас в том, что вы убили моего отца, а теперь вы и я… – Он замялся. – Не говоря уже об Алене, с которым мы теперь действуем сообща.

– В жизни всякое случается, – сказала Амалия, пожимая плечами.

– Но я не привык, чтобы «всякое» случалось именно со мной, – отозвался Анри и вздохнул. – Ладно… Пойду в префектуру и попрошу у них неделю отпуска.

– А вам не откажут? – встревожилась Амалия.

Инспектор улыбнулся:

– Вряд ли. Все-таки я один из лучших сотрудников. Мне удалось раскрыть больше краж, чем остальным. Единственное, чего я до сих пор не знаю, так это того, кто убил моего отца.

– Вы очень переживаете? – спросила Амалия. Готье кивнул. – Не терзайте себя, Анри. Рано или поздно, я уверена, вы найдете убийцу. Да и потом, вряд ли графа де Монталамбера можно назвать вашим отцом. Он ведь даже не знал о вашем существовании, и ему не было до вас никакого дела.

Анри грустно улыбнулся.

– Все так, но я-то знал о его существовании… Ладно, что-то я разговорился. Пора в префектуру.

Он удалился. Скарамуш зевнул и улегся на ковер возле ног Амалии. Бока его равномерно раздувались и опадали – пес задремал. Тростинка принес расписание поездов, и Амалия по своему обыкновению тщательно изучила его. Потом Венсан с Аленом, пыхтя, приволокли какой-то ящик, внутри которого оказалось множество пистолетов, патронов к ним, ружей и ножей. Амалия, увидев арсенал, только неодобрительно вздохнула.

– Господа, мы все-таки не собираемся отвоевывать обратно Эльзас и Лотарингию… Ружья не берите – мы поедем в поезде, и они привлекут к нам лишнее внимание. По два пистолета на человека более чем достаточно, только не забудьте патроны. Садимся на поезд, который уходит в 8.40 вечера, так что поторопитесь, пожалуйста. У нас не так уж много времени.

Сама Амалия тоже снарядилась на совесть и захватила с собой довольно объемистый саквояж, содержимое которого сильно удивило бы любого стража порядка, если бы ему представился случай заглянуть внутрь. В шесть часов к Амалии явился Иннокентий Добраницкий и довел до ее сведения, что его сиятельство граф Шереметев не находит себе места. Где письма императора? И вообще, что, собственно говоря, происходит? Баронесса куда-то уезжает? Зачем?

– Передайте его сиятельству, что я еду вызволять письма его величества, – сказала Амалия. – Кстати, вы любите собак?

Оказалось, что Добраницкий их обожает, и Амалия с легкой душой поручила ему заботиться о Скарамуше, пока не вернется.

– Когда мне ждать вас? – спросил окончательно сбитый с толку чиновник.

– Через четыре дня, – ответила Амалия, немного поразмыслив.

Забегая вперед, скажем: ей удалось уложиться в срок, хотя и пришлось предпринять для этого нешуточные усилия.

Глава 3

Поезд медленно катился сквозь ночь. В спальном вагоне переговаривались двое пассажиров.

– Вот ты, Франсуа, – говорил Ален, – что сделаешь со своей долей?

Мошенник немного подумал.

– Ну, я, наверное, продам свою долю, вложу деньги в ценные бумаги и заживу как честный рантье. Цветы буду выращивать, – прибавил он мечтательно.

Ален, который лежал, подперев рукой щеку, взглянул на него с недоверием.

– Цветы? А почему именно цветы?

– Они гораздо лучше людей, – объяснил Франсуа. – Красивые и пахнут приятно. А ты что будешь делать со своей долей?

– Не знаю, там увидим, – протянул Ален и повернул голову к двери. – Знаешь, меня беспокоит, что она едет с ним в одном купе.

Амалия взяла три купе: в первом поместилась сама с Готье, другое заняли Венсан с Тростинкой, а третье досталось принцу воров и Франсуа.

– Ну, за нее-то ты можешь не беспокоиться, – жизнерадостно заявил Франсуа.

Тут же, уразумев, что он сказал, молодой человек прикусил язык, но было уже поздно. Ален угрюмо покосился на него и покачал головой.

– Не нравится мне этот Готье, – буркнул он. – И никогда не нравился. – Он помолчал, а потом в сердцах спросил: – И что только она в нем нашла?

Франсуа не ответил, и, взглянув на него, Ален заметил, что вор чрезвычайно сосредоточенно прислушивается к тому, что происходит в коридоре.

– Что там? – шепотом спросил принц воров.

– Не знаю, – так же шепотом ответил Франсуа. – Но вроде какой-то шум.

Ален свесил ноги на пол и нашарил за пазухой рукоятку пистолета. Амалия еще на вокзале велела всем своим сообщникам держаться начеку, но и без ее предупреждения они сами понимали необходимость чрезвычайной осторожности. Франсуа тихонько подошел к двери.

– Ну так я пойду погляжу? – спросил он, сглотнув.

– Иди, я тебя прикрою, – отозвался Ален и вытащил пистолет.

Франсуа осторожно повернул ручку двери и высунулся в коридор. Увиденное там привело его в такой ужас, что он издал дикий вопль и метнулся обратно в купе.

– Что случилось? – вне себя выкрикнул Ален.

– Маска! – заверещал Франсуа, не помня себя от страха. – Клянусь, это он!

Услышав его слова, Ален стиснул покрепче пистолет и, оттолкнув Франсуа, выскочил в коридор.

Франсуа в ужасе съежился, ожидая, что с минуты на минуту в коридоре спального вагона начнется перестрелка, которая, может статься, положит конец и его, Франсуа, молодой жизни. Но секунды шли, а ничего не происходило, только где-то рядом гудели сердитые голоса.

Немного осмелев, Франсуа таки сумел превозмочь свой страх и высунулся в коридор. Происходящее в нем оказало на мошенника самое странное впечатление. Ален, опустив пистолет, о чем-то объяснялся со старшим кондуктором, не обращая ни малейшего внимания на супостата в маске, который жался к окну, жалобно причитая на неизвестном языке. Неподалеку от него Амалия, смеясь, говорила о чем-то с Анри, Венсаном и Тростинкой, причем Венсан держал за спиной увесистый лом.

Не понимая, что, собственно, происходит, Франсуа все же догадался пристальнее взглянуть на мерзавца в маске и только тут уразумел, что это была старая, страхолюдная, тощая дама в необыкновенно уродливом халате. В ее волосах торчали папильотки, а лицо было вымазано какой-то темной кашей, которую Франсуа в потемках и принял за маску.

Амалия заметила, что Франсуа, как испуганный воробей, выглядывает из-за двери, и поманила его пальцем. Вор подошел к ней, понурив голову. Теперь он видел, что самым постыдным образом проштрафился и к тому же выставил себя и своих товарищей на посмешище.

– Мне очень жаль, – говорил старший кондуктор со смущенным видом, – что мисс Андерсон так напугала вас, но она и в мыслях не имела ничего подобного. Просто она сделала маску для лица и… э… поэтому так выглядит.

Больше всего в это мгновение Франсуа хотелось провалиться сквозь землю. Ален метнул на него суровый взгляд.

– Мне очень жаль, что все так получилось, – сказала Амалия. – Просто мои люди… э… приняли мисс Андерсон за грабителя. Передайте ей мои извинения.

Кондуктор увел всхлипывающую англичанку в ее купе, а Амалия обернулась к Франсуа, который не знал, куда деться от смущения.

– Это ты поднял тревогу? – спросила она. – Неужели англичанка так тебя испугала?

Франсуа утвердительно кивнул. Он ждал, что его сейчас начнут отчитывать, но, к его удивлению, Амалия только звонко расхохоталась.

– Мой бедный Франсуа! Как я тебя понимаю!

Венсан разинул рот и засмеялся. Тростинка прыснул, Ален и Готье разразились хохотом. Франсуа не отставал от остальных, и, когда поезд подходил к Лиможу, в вагоне все еще звенел веселый смех.

* * *

На следующий день шестеро искателей приключений прибыли в Монтобан.

– Теперь надо договориться об экипаже до Элерона, – сказала Амалия. – Вы никого не заметили в поезде подозрительного? Никто не следил за нами?

Ален ответил, что он никого не видел. Остальные тоже не заметили ничего особенного.

– Странно, – хмуро сказала Амалия, – очень странно.

После долгих поисков они все же нашли подходящего кучера, договорились о плате и сели в экипаж, который явно знавал когда-то лучшие времена, но давно забыл о них. Монтобан остался позади. Кучер нахлестывал лошадей, зорко поглядывая на дорогу и на небо, на котором начали собираться тучи. Это был плотный, разговорчивый малый, дышавший с присвистом из-за перебитого когда-то в драке носа.

– Значит, в Элерон едете? Чудн́о!

– А что тут такого? – спросил Ален, отгоняя назойливого слепня.

– Но ведь старый замок давно уже разрушен, – объяснил словоохотливый кучер. – Там никто не живет, одни только совы и летучие мыши.

Амалия и Готье переглянулись.

– А в округе остался хоть кто-нибудь, кто помнит последних хозяев? – спросила Амалия. – Хоть один человек? Может быть, кюре?

– Кюре Марто приехал совсем недавно, а старый уже год как помер, – равнодушно отозвался кучер. – Наверное, вам только старая Женевьева сумеет помочь. Если захочет, конечно. Ей лет сто, и у нее вот тут, – кучер легонько постучал пальцем по виску, – все плесенью покрылось.

– Тогда вези нас к ней, – велела Амалия.

– Легко сказать – вези! – возразил кучер. – Видите вон то облако? Через пару минут оно нас накроет, и тогда нам придется туго. Все это, – он кивнул на дорогу и обвел взглядом окружающие холмы, – превратится на несколько часов в настоящее болото.

– Да ладно тебе беду накликать, – буркнул Венсан, с первого взгляда невзлюбивший своего собрата по профессии. – Может, еще пройдет стороной.

Однако кучер оказался прав. Не прошло и десяти минут, как вдали грозно заворковал гром, и вскоре уже лило, как из ведра.

– Черт возьми! – крикнул Ален. – Тут есть где укрыться?

– Есть, есть! – заорал кучер, перекрывая шум дождя. – Толстуха Марго содержит кабак тут неподалеку, у нее можно переждать непогоду и обогреться!

– Тогда вези нас туда, чего ты ждешь?

Кучер хлестнул лошадей, но тут молния, сверкнув в небе, как разящий меч, ударила в стоящий впереди высокий дуб. Дерево жалобно заскрежетало. По его ветвям побежал огонь. Кони испуганно заржали и стали рваться из узды.

– А, чтоб вас! – кричал кучер, пересыпая свою речь местными ругательствами. Дуб, расколотый молнией, медленно накренился и рухнул на дорогу. Дождь припустил с удвоенной силой. Малый с перебитым носом никак не мог справиться с лошадьми, и Венсан, не утерпев, вылез из кареты, взобрался на козлы и отобрал у него вожжи.

– Ты чего? – удивился кучер.

– Показывай дорогу! – рявкнул Венсан. – Не то мы по твоей милости еще сто лет будем тут торчать!

Кое-как объехав упавшее дерево, они вернулись на дорогу и через четверть часа были у кабака, откуда доносился писк шарманки и слышались нестройные голоса, распевавшие какую-то песню.

– Не нравится мне это место, – буркнул Франсуа, соскакивая на землю.

Ален, опередив инспектора, помог Амалии выбраться из кареты, за что был удостоен ее признательного взгляда. Дождь лил сплошной стеной, и в двух шагах не было видно ни зги.

Кучер толкнул дверь и вошел. Вслед за ним двинулись и остальные. Франсуа, который изрядно промочил ноги, начал чихать. Готье отвел двумя руками со лба мокрые волосы, которые лезли ему в глаза, и осмотрелся.

В кабаке было полно народу. В углу сидел шарманщик, напротив него две сильно потрепанные жизнью личности играли в карты, а у окна расположилось человек шесть мужчин, потягивая вино. Всего в помещении набралось не меньше десятка людей, включая необъятных размеров даму с бюстом, который она несла гордо, как пушкарь – пушечные ядра.

– Здорово, Марго! – сказал ей кучер с перебитым носом.

И тут в душе Амалии шевельнулся нехороший холодок. Здесь было слишком много сброда. Никто из присутствующих не походил на крестьян или торговцев, которые обычно являются завсегдатаями подобных заведений. Да и кучер… Не больно-то он смахивал на обычного кучера, черт подери!

– Здравствуйте, господа хорошие, – промолвила толстуха, гадко улыбаясь.

Амалия вскинула на нее глаза. Она вспомнила вок-зал в Монтобане… газетный киоск… и жирный заголовок на первой странице «Монтобанского вестника»: «Дорожное нападение. Вновь ограблены мирные путешественники».

Ну что ж, дамы и господа, с этим все ясно. Они попали в бандитский притон. То-то на кабаке толстухи Марго не было никакой вывески…

Шарманка, пискнув, захлебнулась и умолкла. Шарманщик, вытаращив глаза, поднялся с места.

– Ой, – благоговейным шепотом произнес он, – принц воров!

* * *

Ален нервно дернул щекой. Франсуа застыл на месте. Пьяницы перестали пить, и даже толстуха Марго, казалось, испытывала растерянность. Голубые глаза Готье сделались совсем ледяными.

– Где принц воров? – недоверчиво спросил кучер с перебитым носом, обескураженно оглядываясь.

– Да вот он, – отозвался шарманщик, ткнув пальцем в инспектора.

Венсан и Тростинка озадаченно переглянулись.

– По-моему, парень, ты что-то перепутал, – солидным басом вмешался Венсан. – Среди нас есть человек, которого называют принцем воров, но это совсем не он!

– Как не он, парень? – обиделся шарманщик. – Ты что несешь, а? Я же сам помогал папаше Бертрану вытаскивать из него пулю, которую в него всадил сукин сын Папийон! Точно он! – И он снова указал на Готье. – Это Перванш!

Не в силах более сдержаться, Тростинка захохотал.

– Ой, не могу! – стонал он. – Какого-то сукина сына, недоделанного легавого, приняли за… Ой!

Готье кинулся к нему и схватил его за горло. И по тому, как он это сделал, Амалия внезапно поняла, что такое обращение с людьми ему привычно и что он этим занимается не в первый раз.

– Заткни свою паршивую пасть! – прошипел Анри. Все лицо его ходило ходуном. – Уяснил?

Он разжал пальцы, и Тростинка, хрипя и глотая воздух, повалился на пол.

– Не смей трогать моих людей, – холодно приказал Ален.

– А не то что, а? – осклабился Готье. – Что ты мне сделаешь, Ален Доре? – Он щелкнул пальцами. – По-моему, ничего!

Ален придвинулся ближе к инспектору. Глаза его сузились.

– Кажется, вы начали забываться, господин инспектор, – с преувеличенной вежливостью промолвил он. – Нехорошо называть себя чужим именем.

– А еще хуже занимать чужое место, самозванец! – парировал Анри. – Потому что ты – всего лишь жалкий самозванец. Ты был вором, который всю жизнь мечтал стать первым, но тебе никогда не хватало на это ни ума, ни таланта. И когда полгода назад я был тяжело ранен и мне пришлось на время отойти от дел, ты решил, что можешь назваться моим именем и никто не заметит подмены. Эти дураки, – он кивнул на оцепеневших Венсана и Тростинку, – работают на тебя всего несколько месяцев. Они поверили тебе, когда ты назвался принцем воров. Но знаешь что? Прежде чем занять чье-то место, надо сначала убедиться в том, что оно свободно. А ты положился на слухи о моей смерти и проиграл!

– Я чего-то не понимаю, – жалобно проблеял Тростинка, обращаясь к Амалии, которую он считал самой умной из всех них. – Так что, Ален – вовсе не тот парень?

Венсан тяжело выдохнул воздух.

– Какой же я был идиот, – с горечью промолвил он. – Мог же догадаться об этом с самого начала! Он ведь вовсе не походил на Перванша!

Меж тем Ален и Анри обжигали друг друга взглядами, полными ненависти.

– Ты лжец, – выдавил из себя Ален. – Не знаю, что взбрело в голову этому дураку, – он мотнул головой в сторону шарманщика, – но ты не принц воров! Принц воров – это я! – И он ткнул пальцем себе в грудь.

– Да? – с иронией заметил Готье. – Тогда скажи пароль.

– Пароль? – пробормотал Ален.

– Ну да, – весело продолжал Анри. – Потому что, видишь ли, мы находимся в бандитском притоне, и чтобы нас не убили, надо шепнуть заветное слово. Так какое слово, а?

Ален сглотнул и опустил глаза.

– Не помню, – хрипло промолвил он.

Готье презрительно улыбнулся.

– По дороге на Вексен идет прекрасная Элен, – проговорил он. – Верно, Марго?

Толстуха кивнула и с невероятной быстротой начала сметать крошки с большого круглого стола.

– Сюда, прошу вас, месье Перванш! Вы и ваши друзья у нас всегда желанные гости. – Когда она говорила, ее жирные подбородки тряслись и дрожали в такт ее словам. – Конечно, мы даже и не надеялись, что…

Франсуа чихнул и потянул Амалию за рукав.

– И все-таки я не понял, – умоляюще проговорил он. – Так что, Ален вовсе не принц, а принц на самом деле инспектор? И тогда, значит, он не инспектор? Или как?

Готье осклабился.

– После того, как комиссар Папийон чуть не отправил меня к праотцам, я решил, что мне не повредит человек в префектуре, а пораскинув мозгами, пришел к выводу, что лучше всего будет, если этим человеком окажусь я сам, – объяснил он. – Кто может быть лучше честолюбивого молодого полицейского из провинции? – Он улыбнулся Амалии, но она не ответила на его улыбку. – А когда какой-то болван от моего имени начал проворачивать грошовые делишки и оставлять повсюду мой знак, я решил, что должен вывести его на чистую воду. Кстати, Жак, извини, что я не поздоровался с тобой. – И он приятельски кивнул шарманщику, который смотрел на него во все глаза. – Садитесь, – велел он Венсану, Тростинке и Франсуа, которые явно чувствовали себя неловко при этой перемене ролей, и сам по-хозяйски устроился за столом. – Говорят, Марго, ты лучше всех готовишь баранью ногу? Ну, так тащи ее сюда, мои друзья проголодались!

Его глаза сверкали, лицо раскраснелось. Куда подевалась хваленая сдержанность инспектора и его отстраненный вид? Теперь только Амалия поняла, что это были ухищрения хищника, который не хотел выдавать себя, пока не пришло время. Наверняка он бы еще долго водил их за нос, если бы не опрометчивые слова, вырвавшиеся у шарманщика.

Поколебавшись, Венсан, Тростинка и Франсуа сели за стол напротив настоящего принца воров. Только Ален и Амалия оставались на ногах.

– Садись, – велел ей Анри.

И этот властный тон, и то, что он вдруг стал называть ее на «ты», пришлось ей крайне не по вкусу. Она не была его вещью и не собиралась ею быть. И вообще она сейчас очень отчетливо понимала, что совершила большую ошибку, связавшись с ним. С трудом Амалия все же заставила себя сесть между Готье и Франсуа. Ален, закусив губу, устроился по другую руку от принца воров, но тотчас же отодвинул табурет поближе к Венсану. От Анри не ускользнул его маневр.

– Боишься? – спросил он. – Правильно делаешь, что боишься.

Ален усмехнулся.

– Ну, и что ты сделаешь со мной? – с вызовом спросил он. – Убьешь меня за то, что я назывался твоим именем?

– Может быть, и убью, – задумчиво промолвил Анри, вертя в пальцах вилку. – А может быть, и нет.

– Прекратите! – не выдержала Амалия.

Голубые глаза обратились на нее, и она даже испугалась – настолько жестоким стал их взгляд. Мгновение принц воров боролся с собой. Он явно готов был сказать ей что-то грубое, но все же сумел пересилить себя.

– Не надо со мной так говорить, – очень тихо промолвил Анри. – Пожалуйста.

Франсуа беспокойно заерзал на месте.

– Кажется, дождь кончился, – пробормотал он.

Амалия поглядела за окно и поднялась с места.

– В самом деле, – сказала она. – Венсан! Выводи лошадей. Нам надо ехать.

– Мы никуда не поедем, пока не поедим, – вмешался Анри.

– Венсан, ты со мной? – спросила Амалия.

Кучер покосился на Анри, на побледневшего Алена и поднялся из-за стола. Вслед за ним вскочил и Тростинка – так резво, что даже опрокинул стул.

– Что-то у меня аппетит пропал, – пробормотал он.

– У меня тоже, – поддержал его Франсуа, вставая из-за стола.

– Прекрасно, – одобрила молодая женщина. – Вы с нами, месье Доре?

Правой рукой она нащупала в сумочке револьвер, но Анри не стал удерживать своего незадачливого соперника. Пятясь и расточая направо и налево фальшивые улыбки, пятеро авантюристов отступили к двери. Анри сидел, хмуро постукивая своими тонкими пальцами по столу. Прежде Амалии казалось, что это были пальцы художника, теперь же она знала – нет, всего лишь пальцы вора.

– Что будем делать? – одними губами спросил Франсуа.

– Сматываться, – ответил за Амалию Венсан.

Они вышли из дома. Деревья, кусты, травы были омыты дождем и в лучах пробивающегося сквозь тучи солнца сверкали мириадами искр. А вдали, за горами, стояла радуга.

Франсуа, чихая, забрался в экипаж. За ним последовал Тростинка.

– Куда вы?

На пороге дома стоял Анри, заложив руки в карманы. Его ноздри нервно подрагивали.

Амалия вытащила из сумочки пачку денег, положила сверху оба листка – с копией письма Антуана и расшифрованным стихотворением – и протянула все принцу воров.

– Держи. Деньги – за карету и лошадей. Остальное – тебе.

– Вы меня бросаете?

– А чего ты хотел? – вспыхнула она. – Ты лгал нам, ты лгал мне!

Анри приблизился к ней. Амалия отшатнулась.

– Можно подумать, ты всегда говоришь правду, – прошипел он ей в лицо. – Ведь это ты убила моего отца, не так ли?

– Ты сошел с ума? – пробормотала Амалия. – Что с тобой, в конце концов?

Анри извлек руку из кармана и разжал ее. На его ладони лежал красивый небесно-голубой прозрачный камень, оправленный в золото. Кажется, он являлся частью какого-то украшения.

– Это было зажато в его руке, – сказал Анри. – Знаешь, что это такое?

Амалия посмотрела на камень. Что-то он ей смутно напоминал, но она не могла вспомнить, что же именно.

– Знаю, – ответила она на вопрос принца воров. – Драгоценный камень: топаз.

– Это часть сережки, – безжалостно промолвил принц воров. – Часть твоей сережки, между прочим. Поэтому мой отец перед смертью и сказал «это она», он имел в виду тебя. И после этого ты станешь утверждать, что ты не убивала его? Ты сумела обмануть льстивыми речами глупую собаку, но я-то не собака, я умнее ее!

Мгновение Амалия стояла, ничего не понимая. Потом внутри ее словно что-то взорвалось, и, размахнувшись, она врезала Анри по лицу так, что он едва не упал.

– Дурак! – крикнула она. – Жалкий безмозглый кретин! Я не ношу серег, ясно? И вообще, убирайся ко всем чертям! Я не желаю тебя больше видеть, понятно? Никогда в жизни!

Она швырнула ему в лицо деньги и шагнула к экипажу. Анри в остолбенении смотрел ей вслед.

– Амалия, стой! – крикнул он. – Погоди!

Но она, не слушая его, уже уселась в экипаж.

– Быстрее, Венсан, поехали отсюда! Пока он не науськал на нас свой сброд!

Кучер понимающе кивнул и хлестнул лошадей. Вскоре кабак толстухи Марго остался позади.

Глава 4

– И все-таки зря вы отдали ему ту записку, – заметил Тростинка, когда они проехали с четверть лье.

– Не страшно, – отмахнулась Амалия. – У меня все равно осталась копия. – Она вытащила ее из потайного кармашка и продемонстрировала сидящим в карете. – Кроме того, я хотела, чтобы мы не были ему ничего должны.

Франсуа выглянул в окно.

– Хорошо бы узнать, точно ли эта дорога ведет в Элерон, – сказал он. – А то мало ли куда нас может занести…

Вскоре им попался навстречу крестьянин, гнавший корову. Он подтвердил, что дорога действительно приведет их в Элерон, а до того – в небольшую деревню.

– А как нам найти старую Женевьеву? – спросила Амалия.

– Ее хибарка как раз по дороге, не доезжая пол-лье до замка, – отозвался крестьянин. – Правда, сказывали, она недавно умерла, да я не очень-то верю. Она пережила уже всех в округе и, я уверен, переживет и меня. – Высказав столь необычный, полный оптимизма прогноз, он погнал дальше свою корову, которая лениво двинулась по дороге, помахивая хвостом.

– Странно, – заметила Амалия, когда они проехали еще немного вперед. – Такая красивая местность вокруг, а почти никто здесь не живет.

– Это только кажется, что она красивая, – возразил Франсуа. – Одно болото Смерти чего стоит!

– Какое болото? – переспросила Амалия.

– На карте оно обозначено просто как болото, – объяснил Франсуа, – но местные жители называют его болотом Смерти.

– Откуда ты знаешь? – поразился Тростинка.

– Я бывал как-то в этих краях, – пояснил Франсуа и, потупившись, пояснил: – По делу.

Амалия вытащила из ридикюля карту и, изучив ее, убедилась, что болото Смерти находится точно на юге от замка Элерон.

– Франсуа! – завопила она вне себя от негодования. – Ты почему, шельмец этакий, ничего мне не сказал? Ты же знал! Знал, что это и есть «смерть на юге»!

– Я пытался вам сказать! – возмутился Франсуа. – Несколько раз пытался! А потом вы сказали, что мы едем в Элерон, ну, я и решил, что вы сами обо всем догадались.

– Да как я могла догадаться? – продолжала бушевать Амалия. – Я же никогда не была здесь!

– Постойте, постойте, – вмешался Ален. – Значит, смерть на юге – болото. Прекрасно. А что такое «любовь на севере»?

Амалия поднесла карту к окну.

– Тут на севере ничего нет, – доложила она. – Только гора… Гора Кюпид.

– Но Кюпид – никакая не любовь, – возразил Тростинка.

– Постойте, – медленно сказала Амалия, и глаза ее замерцали. – Любовь, амур… Бог Амур… А его второе имя – Купидон.

– Значит, сокровище точно спрятано в замке Элерон? – обрадовался Тростинка.

– Вот тут я не уверена, – протянула Амалия. – Так, посмотрим… Солнце на западе. Это самое простое. Солнце восходит на востоке и заходит на западе. Стало быть, нам надо поймать момент заката.

– Но зачем? – спросил сбитый с толку Ален.

– Потому что «тень ведет к свету», – напомнила Амалия. – Я понимаю так, что именно тень приведет нас к сокровищу.

– Тень чего? – вклинился Франсуа.

– Я думаю, замка, расположенного между севером и югом, между горой Кюпид и болотом Смерти, – объяснила Амалия. – Беда в том, что замок разрушен, и, стало быть, тень его не дойдет до указанной точки. – Она встряхнулась. – Ну ничего. Все равно мы будем знать, хотя бы приблизительно, где эта тень должна находиться. Там и будем искать.

Экипаж остановился, и Амалия выглянула наружу:

– Что такое, Венсан?

– Вы же сами просили остановиться у жилища старухи, – отозвался удивленный кучер. – Это оно и есть, как я понимаю.

– Надеюсь все же, она не умерла, – буркнул Ален, выбираясь из кареты. – Мало приятного – застать в доме разлагающийся труп.

Однако, взглянув на дом, Амалия без колебаний отмела предположение, что его хозяйка могла умереть. Перед ними возвышалось бедное, но опрятное и очень ухоженное жилище. Возле домика был разбит небольшой огород, а на яблонях уже вовсю наливались румяные яблочки.

– Мадам! – крикнула Амалия и осеклась, сообразив, что не знает фамилию старушки. – Мадам Женевьева!

Не получив ответа, Амалия толкнула дверь и вошла в дом. На ветхом креслице нежился пушистый черный кот с желтыми глазищами, которыми он недовольно сверкнул на вошедшую гостью. Больше в комнате никого не было.

– Ты один? – ласково спросила у него Амалия. Она любила животных и не считала зазорным для себя разговаривать с ними. – А где твоя хозяйка?

Кот мягко развернулся, выгнул спинку и скользнул с кресла. Подойдя к Амалии он потерся о ее ноги и сказал «мряу». В дверь, чихая, вошел Франсуа.

– Мы смотрели за домом и в сарае, – доложил он. – Ее нигде нет!

– Я здесь, – прожурчал тихий голосок.

Амалия обернулась. Из двери, ведущей во внутренние покои, показалась маленькая сморщенная старушка. Кожа на ее лице цветом напоминала печеное яблоко, но улыбка у нее была прелестная – как у ребенка.

– Вы понравились Императору, – сказала она, кивая на кота, который ластился к Амалии. – Мой Император сразу же чует плохих людей. Если бы вы были такая, как они, он бы к вам ни за что не подошел, да и я бы никогда не стала с вами разговаривать.

Франсуа приоткрыл рот. Он поглядел на черного кота, благодушно жмурившего глаза, и хотел перекреститься на всякий случай, но потом передумал и заторопился прочь из комнаты.

– Простите, что мы вот так нагрянули к вам, без приглашения… – начала Амалия.

Старушка махнула сморщенной ручкой:

– Ничего. У меня очень редко бывают гости, так что я даже рада, что вы приехали. Не хотите ли сесть?

Амалия огляделась и опустилась в кресло. Мадам Женевьева устроилась за столом напротив нее. Кот Император, урча, подошел к хозяйке и прыгнул к ней на колени. Старушка ласково почесала у него за ушком.

– Мне бы хотелось расспросить вас, – сказала Амалия, – о людях, которые здесь когда-то жили. – Глаза старушки засверкали точь-в-точь, как у ее кота, и Амалия поспешно добавила: – Об Антуане и Дени д’Альберах. Вы их помните?

– Как же не помнить, – скрипучим голосом отозвалась старушка. – Хорошие были господа, да. Сейчас таких поискать. Образованные, воспитанные, учтивые. Брат мой был всего лишь помощником садовника в замке, но они с ним дружили, а господин Антуан даже научил его читать. Он, господин Антуан, был куда ученее нашего кюре.

– Вот как? – пробормотала Амалия. – Скажите, а в детстве братья все время жили в Элероне?

– Нет, не все, – возразила старушка. – Лишь несколько месяцев в году. У их семьи был особняк в Париже, но они больше любили замок, потому что тут когда-то постоянно жил их дед, месье Жан-Батист. Я его не застала, но месье Антуан и месье Дени его боготворили и даже после его смерти все равно продолжали приезжать сюда каждый год.

– А мне говорили, что их парижский особняк сгорел, – удивилась Амалия.

– Да, – подтвердила мадам Женевьева, – мой брат Жюльен тоже говорил мне об этом. Но там сгорело лишь одно крыло, и через год уже все восстановили. Так, по крайней мере, он утверждал.

– А ваш брат был намного младше месье Антуана? – спросила Амалия.

– На четыре года, – подумав, отозвалась мадам Женевьева. – Вообще-то он мне сводный брат, потому что у нас разные отцы. Его отец был лесничим. Однажды он рубил дерево, а оно возьми и свались на него. Убило его до смерти. Мой брат тогда был совсем маленьким, и месье Жан-Батист – да будет земля ему пухом – взял на себя заботу о нем и о моей матери. Правда, люди разное говорили по этому поводу, и кое-кто утверждал даже, что Жюльен на самом деле был сыном месье Жана-Батиста. Я знаю только, что месье д’Альбер очень хорошо к нему относился, вот и все.

– А кто такая была бабушка Луиза? – спросила Амалия. – Я видела склеп д’Альберов на парижском кладбище, но там нет ее имени.

– И немудрено, – желчно отозвалась старушка. – Мадам Луиза была бабушкой месье Жана-Батиста и позором семьи. Ей было двадцать три года, и у нее росло трое детей, а она, представьте себе, убежала из дома с конюхом. Ну, муж, конечно, догнал ее, убил конюха и вернул неверную жену домой. В следующий раз она убежала из дома с учителем фехтования, который занимался с ее старшим сыном. Ну, муж опять догнал ее и хотел вернуть, да только тот учитель был настоящим мастером своего дела и пропорол бедного месье д’Альбера за милую душу. После этого семья объявила, что отрекается от нее, но мадам Луизе все было нипочем. Она уехала со своим учителем в Голландию, потом бросила его и сошлась с каким-то циркачом, через некоторое время бросила и его, а кончилось все тем, что она умерла в нищете. Где она похоронена, никто не знает, да и, думаю, никого это не волновало. Вот поэтому ее имени и нет на семейном склепе.

Амалия собралась с духом. Теперь оставалось задать один, самый главный вопрос.

– А что такое сокровище бабушки Луизы, вы не знаете?

Старушка расплылась в улыбке:

– О, мой брат мне про него рассказывал! В детстве они часто в сокровище играли. Дело в том, что у мадам Луизы было так много всяких драгоценностей, что когда она бежала из дома во второй раз, то даже не смогла забрать все с собой. Говорят, что часть украшений она где-то спрятала, чтобы досадить мужу, потому что ненавидела его и не хотела, чтобы ее драгоценности носила другая женщина. А надо вам сказать, что семья д’Альбер была очень богата, и то, что было у мадам Луизы, могла себе позволить не всякая аристократка. У нее была, например, огромная жемчужина Ла Реина, когда-то принадлежавшая одной из испанских королев, и еще какие-то необыкновенные диадемы, бриллианты, рубины… И когда мадам Луиза исчезла, все ее драгоценности исчезли вместе с ней, но служанка проговорилась, что они не уместились в ее саквояж и что-то она припрятала в надежном месте. Много лет разные поколения д’Альберов пытались отыскать сокровища, но так ничего и не нашли. В детстве месье Дени и месье Антуан тоже сначала пытались узнать, где их прапрабабушка спрятала фамильные драгоценности, но потом им наскучило, и они стали делать так: один из братьев брал какой-то предмет и прятал его, но оставлял загадку, с помощью которой можно было отыскать спрятанную вещь. А потом второй брат и Жюльен должны были разгадать загадку и найти сокровище. То есть они, конечно, называли спрятанное сокровищем, хотя обычно им могла быть какая-нибудь книга, или дедушкины очки, или просто большой камень. У них просто игра особая была – найти сокровище бабушки Луизы.

– И где конкретно они в нее играли?

– Как – где? – удивилась мадам Женевьева. – В Элероне, в его окрестностях, может, даже в парижском доме, не знаю. В то время вокруг замка был чудесный сад, который они обожали. Теперь там, конечно, одна крапива. Еще они любили лазить по горам, хотя родители им строго запрещали. Ну и в лесу, конечно, им было полное раздолье. Они там каждую тропинку знали.

– А что с самим замком? – спросила Амалия. – Он сильно разрушен или…

– Элерон-то? Да. Тяжелые были времена – то один король, то другой, то вдруг республика, а то опять империя. Да и последние хозяева, надо сказать, редко в нем появлялись. Месье Антуан при первом императоре быстро в гору пошел и все время в Париже жил, тут и не бывал совсем. Месье Дени мы видели куда как чаще, но он ведь умер в тот год, как окривела старая Нанетта. Сколько лет прошло с тех пор?

– Пятьдесят четыре, – сказала Амалия. Старушка кивнула. – И что, неужели у месье Дени не нашлось наследников?

– Наследники-то были, – объяснила словоохотливая старушка. – Как же без наследников-то! Да только они чего-то между собой не поделили, стали тягаться почем зря, а потом то ли померли, то ли уехали куда-то, не знаю. Я изредка выхожу покупать кой-чего у лавочника Клемана, так вот от него замок виден. Поверите ли, сударыня, сердце кровью обливается! Были четыре башни, а теперь осталась всего одна. Про остальное я уж не говорю.

Амалия поднялась с места.

– Большее вам спасибо, мадам, за ваш интересный рассказ. – Она вытащила из кошелька большую золотую монету и положила ее на стол. – Это вам. Прощайте.

– Уж уважили, так уважили, – сказала старушка, взяв монету и любуясь ее блеском. – Если что понадобится, заходите еще. Я всегда здесь, хотя в деревне меня давно уже похоронили.

Кот выгнул спинку дугой и протестующе мяукнул. Амалия улыбнулась.

– Прощай, Император, – сказала она и, погладив его на прощание, вышла из дома.

Глава 5

Вернувшись к своим друзьям, Амалия рассказала им все, что ей удалось узнать. Услышав, что речь идет о жемчугах и драгоценностях, Франсуа заметно приободрился и даже перестал чихать.

– До заката еще несколько часов, – напомнил Ален. – Может быть, поедем взглянуть на замок?

– Нет, – сказала Амалия. – Сначала отправимся в деревню, купим чего-нибудь поесть, а потом уже займемся поисками.

На том и порешили.

В деревне они отыскали лавочника Клемана, купили у него хлеба, сыра, масла, ветчины и несколько бутылок вина. Немного перекусив, вновь двинулись в путь.

Солнце клонилось к закату. Франсуа привалился головой к стенке кареты и мысленно прикидывал, в какие акции он вложит свою долю. Недавно знаменитый инженер Лессепс, построивший сверхприбыльный Суэцкий канал, объявил о намерении прорыть новый канал – Панамский. Определенно, над этим стоило хорошенько подумать.

– Приехали!

Франсуа не успел даже шевельнуться, как Амалия уже выскочила из кареты, на ходу разворачивая листок с загадкой. Ален выбрался из кареты, поглядел на замок, окруженный горами, и вздохнул.

– Да… – сказал он и больше не произнес ни слова.

Когда-то Элерон был поистине восхитительным замком, устремленным ввысь всеми своими островерхими башенками. Теперь он умирал, всеми покинутый и никому больше не нужный. Въездных ворот не было на месте – их наверняка утащил какой-нибудь запасливый крестьянин. Давно молчащие фонтаны покрылись мхом, дорожки заросли дикими растениями, а возле розовых кустов, когда-то чаровавших своей красотой, паслась бородатая белая коза. Заметив Амалию, она мотнула головой и сказала «ме-е».

– Солнце заходит, – сказал Тростинка.

Амалия оглянулась на покинутый замок, и сердце ее сжалось. «Совсем как замок Спящей красавицы, – сказала она себе, – только имя красавицы – Смерть». Запустение витало над Элероном, как злая фея, и запустение давно уже стало единственной его судьбой. От четырех башенок, взлетавших навстречу свету, целиком сохранилась только одна, еще две стояли обглоданные, без островерхих крыш. Над ними с криками летали галки и вороны.

– Веселенькое местечко… – буркнул кучер.

Амалия поглядела на листок.

Солнце на западе.

Любовь на севере.

Смерть на юге.

Тень ведет к свету.

– Будем ориентироваться по тени оставшейся башни, – сказала Амалия. – Пошли!

Вечерний ветер пробежал по листьям, и они зябко зашуршали. Коза поглядела вслед людям, проблеяла что-то неодобрительное и вновь стала щипать траву.

– Тень падает на лес! – крикнул Ален, прибавив шагу. – Нет! На гору!

– А по-моему, на лес, – упрямо возразил Тростинка.

– Думаю, что все-таки на гору, – вмешалась Амалия. – Когда все башни были на месте, тень наверняка дотягивалась до горы, а теперь до нее доходит только тень оставшейся башни.

– И что, нам придется перерывать всю гору? – уныло спросил Франсуа.

– Давайте сначала осмотрим все вокруг, – предложила Амалия. – Может быть, заметим что-нибудь… интересное.

Они разделились и стали осматривать прилегающую местность. Тростинка споткнулся о камень, плюхнулся на колено и разодрал брюки. Венсан нашел громадного ежа, мирно копошившегося возле большого дуплистого дерева, Франсуа увидел ужа, которого он принял за ядовитую змею. Ален не нашел ничего.

– Ну, что? – прокричала Амалия. Присев на камень, она вытряхивала из туфли песок.

Ее сообщники подошли через несколько минут.

– Я ничего не нашел, – сказал Тростинка.

– Я тоже, – признался Венсан.

– Может быть, мы что-то не так поняли? – спросил Ален.

Амалия оглянулась.

– А где Франсуа?

В самом деле, Франсуа не было. Встревожившись, Амалия поспешно надела туфлю и отправилась на поиски своего дворецкого. За ней последовали и остальные.

– Франсуа! – кричала Амалия. – Где ты? Отзовись!

– Я здесь! – прозвенел жалобный голос откуда-то сверху.

Амалия в изумлении подняла голову. Франсуа стоял на скале метрах в десяти над землей, прижавшись к ней телом. Лицо его сияло торжеством.

– Франсуа, – спросил Венсан, – ты что, решил заняться ловлей бабочек? Слезай!

– Тут пещера! – крикнул Франсуа.

– Что? – поразилась Амалия.

– Я говорю, пещера! – прокричал Франсуа. – С земли ее не видно, щель совсем узкая. Я заметил ее только потому, что в нее пролезла змея, которую я спугнул!

Амалия оглянулась на замок и увидела, что тень его колышется почти у подножия горы. Пещера… Мальчики любили лазить по горам… А что, если…

– Франсуа! – крикнула она. – Оставайся там, мы уже идем!

– Лучше всего забраться с той стороны! – крикнул мошенник. – Я полез здесь, но уступ слишком узкий, черт бы его побрал!

Скользя, цепляясь за камни и друг за друга, четверо искателей приключений забрались на гору и протиснулись в пещеру, в которую уже успел забраться Франсуа.

– Осторожно, – прошептал мошенник, – тут могут быть змеи.

– Да какие змеи? – фыркнул Венсан. – Разве что обыкновенные ужи!

Ален заглянул внутрь пещеры и присвистнул:

– Ого! Однако же и глубокая она!

Солнце скрылось за лесом, и в пещере стало темно, как в чернильнице. Тростинка был далеко не робкого десятка, однако ойкнул и на всякий случай схватил Венсана за руку.

– Так, а теперь что? – спросил Ален.

– Вылезаем отсюда, – распорядилась Амалия.

– Как? – просипел Франсуа. От волнения у него даже пропал голос.

– Вылезаем наружу и спускаемся вниз, – безжалостно продолжала Амалия. – Венсан возьмет лошадей и поедет в деревню. Нам нужны лампы, лопаты, спички и хорошие веревки. Ничего этого у нас нет, а лезть в незнакомую пещеру без света я не согласна. Так можно только шею себе сломать.

– Правильно, – одобрил Ален. – Айда наружу!

* * *

Пятеро друзей спустились с горы. Венсан отвязал лошадей, лихо вскочил на козлы и поехал к лавочнику Клеману – покупать снаряжение, а остальные принялись караулить пещеру.

– На всякий случай напоминаю вам, – сказала Амалия. – Сокровища ищем не только мы, так что смотрите в оба и в случае чего смело пускайте в ход оружие.

Тростинка кивнул и поправил пистолет. Франсуа заявил, что заберется на дерево, потому что оттуда лучше всего будет видно, если кто-нибудь попробует приблизиться к ним. Амалия, пользуясь тем, что света еще было достаточно, села на камень и, вынув карандаш, стала производить какие-то вычисления на листке с загадкой. Ален подошел к ней.

– Я хотел сказать вам спасибо, – начал он.

– За что? – равнодушно спросила Амалия, не поднимая головы от листка.

– За то, что вы не презираете меня, хоть я и жалкий самозванец, – ответил Ален.

Амалия отложила карандаш и посмотрела ему в глаза.

– Послушайте, – начала она, – я понимаю, вам было неприятно, когда этот… когда принц воров разоблачил вас. Но мне не важно, кто вы на самом деле. Я хорошо отношусь к вам, и даже если бы вы были последним нищим, мое отношение к вам все равно бы не переменилось. – Она немного помолчала. – И, если уж говорить начистоту, я рада, что вы – не он.

– Правда? – спросил Ален каким-то детски-беспомощным тоном.

– Правда, – подтвердила Амалия, вновь берясь за карандаш.

Ален посмотрел, чем она занималась.

– Считаете? – спросил он, просто чтобы услышать ее голос.

– Да. Пока это довольно просто. – И Амалия продекламировала вполголоса:

Шесть пополам, девять плюс пять,

От двенадцати четверть отнять,

И время потечет

Вспять.

Шесть пополам – это три. Девять плюс пять – четырнадцать. Двенадцать минус одна четвертая – девять. Весь вопрос в том, что дальше делать со всеми этими числами?

– Может быть, сложить? – предложил Ален.

– Три, четырнадцать и девять – это двадцать шесть. Двадцать шесть чего – шагов? Или не шагов, а…

– А что значит «время потечет вспять»? – спросил Ален.

– Вот это. – И Амалия ткнула во вторую строфу:

Пусть вернется

Наследник солнца.

Пусть он получит

Бесценный дар.

Я не очень интересуюсь драгоценностями, но даже я слышала о Ла Реине. Это была совершенно уникальная жемчужина. И, конечно, бесценная.

– Но при чем тут наследник солнца? – настаивал Ален.

– А вот при чем. Помните, как звали Людовика XIV? «Король-солнце». Его наследником, то есть законным потомком, являлся Людовик XVIII. Он должен был быть повелителем Франции, а вовсе не Наполеон, узурпировавший власть. Думаю, на самом деле Антуан д’Альбер был вовсе не таким уж преданным сторонником императора, каким казался. Он явно поддерживал тайную переписку со своим братом-роялистом, хоть и заявлял императору, что Дени для него умер. А кроме того, обратите внимание на тон письма. Оно написано очень просто и сердечно, без всяких витиеватых фраз. Полагаю, Антуан был не меньше Дени заинтересован в том, чтобы время потекло вспять, то есть чтобы потомок Бурбонов вернулся на трон. А чтобы д’Альберов не ущемили в их правах – все-таки один из них служил захватчику, – и предполагалось умаслить короля, передав ему жемчужину, равной которой нет на свете.

– Полагаете, в пещере спрятана именно Ла Реина?

– Поживем – увидим, – беспечно отозвалась Амалия. – А вот и Венсан!

* * *

Солнце наполовину погрузилось за окоем, когда Амалия и ее сообщники, захватив с собой лампы, лопаты и прочее снаряжение, забрались внутрь пещеры. Сначала ход был довольно узким, но через несколько шагов он расширился.

– Похоже, пещера уходит куда-то очень глубоко, – пробормотал Франсуа, как зачарованный глядя по сторонам.

Однако его предположения не оправдались. Ровно через двадцать два шага искатели приключений уткнулись в завал.

– А где еще четыре шага? – возмутился Тростинка. – Это нечестно!

– Может быть, тут есть какой-нибудь боковой ход? – предположил Ален.

Однако, обследовав пещеру, они должны были отказаться от этой мысли.

– Ну и что теперь делать? – уныло спросил Венсан.

– Ничего, – сказала Амалия. – Франсуа! Подержи-ка мою лампу.

Она вручила ему лампу и стала рыться в сумочке.

– Свечи? – пробормотал Венсан, когда на свет божий появилась связка довольно толстых свечей с длинными фитилями. – На кой черт они нам тут?

– Это не свечи, – серьезно ответила Амалия, – а динамит.

Тростинка едва не выронил лампу.

– В-вы в-всегда таскаете с собой динамит? – заикаясь, спросил он.

– Не всегда, – серьезно ответила Амалия. – Но иногда случается.

И, подмигнув Тростинке, она стала вытаскивать из сумочки бикфордов шнур.

Через несколько минут все было готово, динамитный заряд установлен, бикфордов шнур подведен к самому выходу из пещеры.

– Все, уходим отсюда, – скомандовала Амалия.

Все покинули пещеру, после чего Амалия подожгла шнур и, отбежав в сторону, засела в кустах.

– Франсуа, ложись! – шепотом скомандовала она, потому что мошенник никак не хотел прятаться и во все глаза таращился на свистящий огонек, который весело бежал по шнуру.

– Ложиться? – поразился Франсуа. – Куда? Зачем?

Но тут гора содрогнулась от взрыва, и Франсуа свалился на Амалию, примяв ее к земле. Ален за шиворот оттащил Франсуа в сторону, и Амалия поднялась на ноги, отряхивая с платья песок и листья.

– Ну что, пошли? – нетерпеливо спросил Венсан.

– Пошли, – согласилась Амалия. – Только будьте осторожны.

Чихая и кашляя от поднявшейся столбом пыли, взрыватели вошли в пещеру и почти сразу же увидели, что динамит сделал свое дело. В завале образовалась значительная дыра, в которую, согнувшись, мог пролезть человек, а за дырой открылась новая пещера, – волшебная, фантастическая, сказочная. Она была почти круглая, диаметром приблизительно в двадцать метров, и на потолке ее в свете ламп таинственно замерцали сталактиты, с которых капала вода.

Но Амалии, по крайней мере в тот момент, не было дела до природной красоты. Она отмерила четыре шага от завала и ткнула в землю носком ботинка.

– Двадцать два шага от входа и еще четыре – после завала… Всего двадцать шесть. За дело!

И искатели сокровищ принялись копать, причем лучше всего работа спорилась у Венсана, несмотря на его не до конца зажившую сломанную руку.

Время шло. Все вспотели и устали, но никто не жаловался. Яма перед ними достигала уже почти метровой глубины.

– Здесь ничего нет, – наконец сказал Ален.

– Попробуйте покопать чуть дальше, – буркнула Амалия, отойдя в сторону и плюхнувшись на камень. – Ведь шаги у людей разные, и вовсе не обязательно один шаг Антуана равнялся моему.

Лампы чадили и коптили. Тростинка сломал себе ноготь и чертыхнулся. Франсуа дышал, как загнанная лошадь. Ален нашел кусок черного хрусталя и отбросил его в сторону. Сокровища по-прежнему не было.

Франсуа надоело без толку перекидывать землю, и он подошел к Амалии.

– Я вот думаю… – начал он шепотом, косясь на хмурых сообщников, – может, Антуан имел в виду вовсе не шаги? Может, он говорил о футах или…

– Ничего, – отозвалась Амалия, утирая со лба пот. – Пещера не такая уж большая, и у нас еще есть время, чтобы хорошенько ее обыскать.

По правде говоря, теперь она уже вовсе не была так уверена в том, что им удастся отыскать сокровище. Люди начали нервничать. Ален и Тростинка копали еле-еле, вконец уставший Венсан стоял, опершись на лопату, и отдыхал. Яма становилась все шире и шире, а сокровище упорно не желало показываться. В сердцах Амалия пнула ногой землю, и тут раздался глухой металлический звук. Венсан насторожился.

– Ален, – закричал он, – это у тебя?

– Идите сюда! – крикнула Амалия, опередив Алена. – Сюда, немедленно!

По стенам заметались гротескные тени. Схватив лампы и лопаты, все бросились к Амалии, которая лихорадочно счищала землю возле камня.

– Тут что-то есть… Что-то железное…

– Ура! – заорал Тростинка и, оттолкнув остальных, принялся окапывать металлический предмет со всех сторон. Остальные кинулись помогать ему.

– Это сундук! – прокричал Франсуа через несколько минут. – Гип-гип ура!

Общими усилиями железный сундук был выкопан, извлечен из земли и поднят на поверхность. Ален ловким ударом сбил замок. Франсуа хотел поднять крышку, но Ален удержал его.

– Нет, – твердо сказал он и глазами указал на Амалию. – Открыть должна она. Без нее мы бы никогда не нашли это место.

Сердце у молодой женщины колотилось, как бешеное, ладони повлажнели от волнения, на висках выступили бисеринки пота. Закусив губу, Амалия осторожно потянула вверх тяжелую крышку.

Франсуа с шумом выдохнул воздух.

– Золото, – прошептал Тростинка, облизывая губы.

– И камушки, – вторил ему Венсан.

– А где Ла Реина? – подал голос Ален. – Где жемчужина?

Амалия медленно вытащила из сундука обитый бархатом футляр в форме раковины. Все подались вперед. Ален даже затаил дыхание.

Амалия открыла футляр, и все увидели что-то большое, темное и блестящее, что лежало на алом бархате. Когда Амалия взяла его в руки, оно издало тихий шелест и начало рассыпаться на мелкие черные хлопья. Через несколько мгновений от него осталось только золотое крепление, к которому оно было подсоединено. Амалия со вздохом посмотрела на свои пальцы, на которых оставалось только несколько черных хлопьев, и опустила руку.

– Вот и все, – сказала она.

Глава 6

– Я ничего не понимаю, – пробормотал Тростинка. – Что это было?

Амалия отошла от сундука и села на камень, свесив руки между колен.

– Жемчуг, – сказала она со вздохом. – Он живет всего несколько сотен лет, а потом чернеет и рассыпается хлопьями. Но вы же сами видите, какие здесь условия. Сырость, грязь… Алмазам, рубинам и другим драгоценным камням все равно, а жемчуг очень хрупок. Этой жемчужине было больше трехсот лет. Ею владела еще Изабелла Католичка, а теперь… Теперь Ла Реины больше нет, – тихо закончила она.

– Да не переживайте вы так! – воскликнул Венсан. – Возьмете что-нибудь другое, все, что хотите! Честное слово, мы вас не обидим!

Амалия вяло махнула рукой и поднялась с места.

– Ладно, давайте собираться. По правде говоря, мне хочется поскорее выбраться отсюда. – Она зябко поежилась. Теперь, когда их приключение было завершено, она желала только одного: вернуться домой.

Добычу переложили в сумки, лопаты и веревки оставили на месте – все равно было ясно, что они больше не понадобятся. По одному друзья стали протискиваться в проделанную в завале дыру, и тут в пещере что-то угрожающе заскрежетало.

– Бежим! – заорал Ален, хватая Амалию за руку. – Тут сейчас все может обрушиться!

И они бросились к выходу. Последним наружу выскочил Франсуа, но он все-таки не удержался и успел прихватить кусок черного хрусталя, найденный Аленом. Едва вор покинул пещеру, как ее стены с грохотом рухнули.

– Все целы? – крикнула Амалия.

Оказалось, что все.

– Однако и повезло же нам… – пробормотал Венсан, поглаживая лежащую в кармане счастливую подкову. Шедший впереди Тростинка внезапно остановился, так что кучер налетел на него и чертыхнулся.

– В чем дело? – сердито спросил Венсан.

– Там у дерева стоит человек! – свистящим шепотом ответил его приятель.

Ален схватился за оружие, но было уже слишком поздно. Какие-то люди окружили их со всех сторон, наставив на них ружья.

– Черт бы побрал этого принца воров! – прохрипел Ален. – Ну, если он мне когда-нибудь попадется…

Стоящий у ствола дерева человек шагнул вперед, и свет фонаря упал на его лицо.

– Добрый вечер, госпожа баронесса, – вежливо произнес Жером де Сен-Мартен.

* * *

Венсан выругался, Тростинка последовал его примеру. Франсуа хотел тоже облегчить душу в проклятиях, но Ален пребольно пихнул его локтем в бок.

– Не смей выражаться при даме, – прошипел он, косясь на Амалию.

Сама Амалия, чьи глаза метали молнии, проговорила сквозь зубы:

– Насколько я понимаю, месье Сен-Мартен, вам совершенно случайно пришла в голову мысль прогуляться в окрестностях замка Элерон именно в то время, когда я оказалась здесь со своими друзьями.

– Баронесса, – очень серьезно ответил Жером, – уверяю вас, у меня и в мыслях нет причинить вам какой-либо вред. Но ваши люди вооружены, и я покорнейше прошу их сдать оружие, иначе может произойти непоправимое.

Сознавая свое поражение, Амалия обернулась к Алену.

– Их здесь человек десять, не меньше, – сказала она, – а нас вдвое меньше. Что будем делать?

– Ничего, – буркнул Ален, бросая пистолет на землю. Остальные последовали его примеру.

Амалия заметила среди недругов взволнованного Люсьена де Марсильяка и издевательски улыбнулась ему:

– А, господин журналист! Собираем средства на избирательную кампанию принца Бонапарта? Или сразу на военный переворот?

– О чем это она? – пробормотал Люсьен, обращаясь к Жерому.

– Прошу вас, баронесса! – взмолился Жером. – У нас и в мыслях нет отнимать у вас что-либо.

– Ага, держи карман шире! – пропыхтел Тростинка. – Так бы мы тебе что и отдали…

– Даже напротив, мы готовы вам заплатить, – продолжал Жером.

Тут, признаться, баронесса Корф перестала что-либо понимать.

– Заплатить? За что?

– За камень, который вам удалось найти, – серьезно пояснил Жером. – За талисман власти.

– Чего-чего? – переспросил Венсан.

– Вы бы не могли пояснить? – в изнеможении попросила Амалия. – Потому что я очень устала и, честно говоря, стала плохо соображать.

Жером важно кивнул:

– Это черный камень, как предполагается, бриллиант, внутри которого время от времени появляется странное сияние, похожее на радугу. Древние называли его «грозой мира», арабы – «владыкой мира» и «черной розой власти», потому что по форме он отдаленно напоминает цветок. Именно этот камень Александр Великий возил с собой во все походы, талисман приносил ему победы над любыми врагами и помог построить империю, подобной которой прежде не видели. После его смерти камень захватил Птолемей, грек, ставший фараоном Египта, – вещь, совершенно неслыханная, но вполне естественная для того, кто обладал талисманом. От него камень перешел к его потомкам, после чего о казался у Юлия Цезаря. Одни говорят, что Цезарь захватил талисман, когда разграбил царскую сокровищницу, а иные – что камень ему поднесла в дар сама Клеопатра. Истинно известно, что камнем власти обладали потомки Цезаря, но много веков спустя Аттила захватил его, и после его смерти камень исчез. В хрониках встречается указание на то, что у Карла Великого был черный бриллиант, приносивший ему многочисленные победы, но сын Карла, Людовик Благочестивый, продал его, подозревая, что в нем скрывается дьявольская сила. Затем камень вновь объявляется на Востоке. Тамерлан не расставался с ним, а Чингисхан даже приносил ему человеческие жертвы, хотя, может быть, это лишь выдумки. Последним владельцем камня был Наполеон, но когда его стали преследовать неудачи, он вынужден был отдать драгоценный талисман на хранение одному своему приближенному, человеку, которому он всецело доверял, с тем чтобы тот потом нашел способ передать камень его сыну. Звали этого приближенного Антуан д’Альбер.

– Однако он вовсе не был так предан императору, как тому казалось, – подхватила Амалия, – и в глубине души оставался роялистом. Странно, впрочем, что вы не процитировали Плиния Старшего или, вернее, те глупости, которые ему пытался приписать ваш знакомый месье Шанталь. В самом деле, чего уж проще – отыскал талисман, и власть над миром принадлежит тебе. А по-моему, у Наполеона, Карла Великого и Цезаря было достаточно данных, чтобы покорить мир своими силами, не полагаясь ни на какие камни.

Жером потемнел лицом.

– Вы мне не верите? – спросил он. – Но ведь вы же нашли его! Я знаю, вы просто не могли его не найти! И теперь, когда вы пытаетесь меня обмануть…

– Сударь, – произнесла Амалия с раздражением, – все, что я нашла, это драгоценности женщины, которая спрятала их здесь, чтобы насолить своему супругу, который порядочно успел ей надоесть. Там были цепочки, браслеты, кольца, пара диадем. Но никаких черных бриллиантов, слышите? Я не знаю, что вам взбрело в голову, и вы все, как заведенные, гоняетесь за каким-то мифическим талисманом. Сильно подозреваю, что на этот счет вам лучше посоветоваться с доктором.

– Вы лжете, – хрипло сказал Жером. – Вы знаете, что это за камень, и знаете, чего он может стоить! Скажите, сколько вы хотите?

– Может быть, нам лучше обыскать их? – предложил Люсьен де Марсильяк. Он покосился на гневное лицо Амалии и добавил: – По-моему, она твердо намерена не отдавать вам его.

– Хорошо, – решился Жером и возвысил голос: – Господа! Положите ваши вещи на землю и выверните карманы, пожалуйста. Обещаю вам, мы ничего у вас не возьмем, кроме камня, и вы сможете спокойно отправиться, куда вам будет угодно.

Поскольку очень трудно спорить с десятком вооруженных людей, сообщники нехотя подчинились.

– Эх, жаль, – вздохнул Венсан. – Отберут они у нас все, как пить дать отберут!

Однако его мрачные ожидания не оправдались. Подручные Жерома обыскали все сумки, заставили бандитов вывернуть все карманы, но, как и следовало ожидать, черного бриллианта нигде не оказалось. Люсьен собственноручно обыскал Амалию, но не обнаружил у нее ничего, кроме револьвера, который поторопился отобрать.

– Вот видите, я же говорила, – сказала Амалия, пожимая плечами. – Никакого черного бриллианта у нас нет!

Жером и Люсьен растерянно переглянулись. Франсуа засовывал назад в карманы свои вещи – платок, отмычки, мелкие монетки, бормоча себе под нос бессвязные ругательства. Внезапно из его рукава выпал темный предмет и покатился по земле.

– Эй, а это что? – насторожился Люсьен.

Прежде чем Амалия успела сообразить, что происходит, Жером, как тигр, прыгнул на предмет и схватил его. То был кусок черного хрусталя, который нашел Ален и выбросил, а Франсуа потом подобрал.

– Все-таки вы пытались меня обмануть, баронесса, – сказал Жером, самодовольно созерцая лежащий на его ладони камень. – Впрочем, я на вас не в обиде.

– Но это же хрусталь! – вырвалось у Амалии.

Франсуа обернулся к ней.

– Он лежал в яме точно в двадцати шести шагах от входа, – грустно сказал он. – А сундук – гораздо дальше.

Амалия застыла на месте. Боже мой, неужели это правда, и она только что допустила величайшую ошибку в своей жизни? Если талисман власти существует и если Антуан д’Альбер спрятал именно его… и только по чистой случайности в той же пещере оказались и драгоценности, спрятанные его прапрабабушкой… Что проку было Людовику XVIII от жемчужины, пусть даже самой прекрасной на свете? Но талисман власти… Вот уж и в самом деле бесценный дар!

– Похоже, вы уже не так уверены, что это простой хрусталь, – сказал Жером, угадав ее мысли.

Однако прежде, чем Амалия успела ответить, со всех сторон засверкали вспышки выстрелов. Венсан повалился навзничь, Франсуа завертелся волчком и упал, Жером охнул и медленно осел на землю.

– Берегись! – закричал Ален. Он бросился к Амалии и оттащил ее в сторону. Вдвоем они засели за большим валуном.

– Что происходит? – воскликнула Амалия. – Смотрите, люди Жерома падают один за другим!

Наконец стрельба начала стихать. Амалия осторожно выглянула из-за валуна и поняла, что все кончено. Жером сидел с раздробленной ногой, привалившись спиной к дереву. В нескольких шагах от него с простреленной головой лежал Тростинка. Венсан распростерся на земле, не подавая признаков жизни. Какой-то человек подскочил к валуну, на ходу перезаряжая оружие. Ален схватил с земли камень и замахнулся.

– Ради бога, что вы делаете? – отчаянным шепотом спросил подбежавший Люсьен де Марсильяк. – Разве вы не видите, что творится?

Исподлобья косясь на него, Ален все же позволил журналисту присесть рядом с ними за валуном.

– Бьюсь об заклад, я знаю, чьих это рук дело, – буркнул он, кивая на убитых. – Принц воров – большой мастер нападать из засады. И пока он тебя не убил, я хотел бы уточнить кое-что. Это твой господин любит наряжаться в черную маску?

Люсьен так поразился, что чуть не выпустил из рук пистолет.

– Что? – забыв об осторожности, повысил он голос.

– Да, я так и думал, – проворчал Ален. – Не слишком-то он похож на того типа. Тот в плечах был пошире, да и ростом повыше.

– Лично у меня другой вопрос, – вмешалась Амалия. – Это вы обыскивали мой дом в мое отсутствие и ранили мою собаку?

– Да, – признался Люсьен, потупившись. – Мы искали шкатулку, в которой был ключ к талисману.

Амалия пристально посмотрела на него:

– Вы что, тоже верите во всю эту чушь?

– А вы нет?

– Молчите вы оба! – яростно зашипел Ален. – Смотрите!

То тут, то там из-за деревьев показывались фигуры вооруженных людей. Люсьен стиснул пистолет и затаил дыхание.

– Все в порядке? – спросил высокий человек в маске, выступая вперед.

– Так точно, – доложил один из его подручных. – Они больше не будут нам мешать.

– А где талисман? – продолжал замаскированный. – Где он?

Ален весь подобрался, над его верхней губой проступили капельки пота. Прежде чем Люсьен успел пошевельнуться, Ален несильно ударил его камнем по голове. Журналист, охнув, повалился, а Ален забрал его пистолет.

– Что вы делаете? – прошептала Амалия.

– Бегите, – шепнул Ален. – Я должен рассчитаться с этим сукиным сыном!

Амалия хотела сказать ему, чтобы он одумался, потому что врагов все равно больше, но Ален порывисто притянул ее к себе и поцеловал.

– Послушайте, – пробормотала она, когда он отпустил ее, – не надо! Он убьет вас!

Ален весело блеснул глазами.

– Не убьет, – отозвался он. И, выскочив из-за камня, открыл огонь по человеку в маске, который как раз в это мгновение поднимал с земли черный камень.

Незнакомец покачнулся и рухнул на землю, но его люди, которых ошеломило неожиданное нападение, быстро пришли в себя и начали отстреливаться. Ален почти добежал до деревьев, за которыми мог бы скрыться, но тут в него попали две пули, и он упал. Нападающие подбежали к своему главарю, который корчился на земле.

– Вы ранены? – пролепетал один из них. – О боже мой!

– Пустяки, – отозвался незнакомец. – Кираса отразила пули, вот только левая рука немного задета. – Ему помогли подняться, и он стоял, пошатываясь, водя глазами по сторонам. – Он еще жив, – крикнул он, завидев Алена, – добейте его!

– Не смейте, принц! – выкрикнула Амалия, поднимаясь во весь рост из-за валуна.

Все в изумлении обернулись к ней.

– Как вы меня назвали? – высокомерно переспросил главарь.

Амалия вскинула голову.

– Довольно, принц Луи де Ларжильер, – сказала она. – Я узнала вас по голосу. Снимите маску.

Глава 7

Усмехнувшись, главарь нападающих медленно стянул маску, и Амалия убедилась в том, что не ошиблась. Перед ней действительно стоял принц Луи.

– Добрый вечер, госпожа баронесса, – сказал он. – Здравствуй, Жером, – добавил он, обращаясь к Сен-Мартену, который от изумления не мог вымолвить ни слова. – Ты удивлен? Не вижу ни малейшего основания. – Он подбросил талисман на ладони. – Ведь камень с самого начала был предназначен для законного короля, а не для потомков императора. Если бы не жадность слуги Перпиньона, талисман уже давно оказался бы у нас. Долгие годы мы искали его и наконец нашли. – Он улыбнулся. – Благодаря вам, госпожа баронесса.

Амалия подалась вперед.

– Это не бриллиант, – процедила она сквозь зубы, – а обыкновенный хрусталь. А вы – сумасшедший.

– Ну да, – вздохнул принц Луи. – Мы все здесь сумасшедшие. И я, и он, – он кивнул на Жерома, – и вы, Амалия.

– Я искала сокровище бабушки Луизы, – возразила она, – и только.

– Да, но «сокровище бабушки Луизы» – условное обозначение талисмана власти, – возразил принц. – Неужели вы так и не поняли этого?

Амалия опустила глаза. Куда больше ее мучило другое: как она с самого начала не догадалась, что в деле замешаны роялисты. Ведь Венсана в свое время взяли на место кучера, который (по чистой случайности, разумеется!) получил место у герцога Жуанвильского, внука короля Луи-Филиппа… И она, такая умная, такая проницательная, не обратила внимания на это обстоятельство!

– Хорошо, – сказала Амалия принцу. – Вы получили свой великий талисман, так забирайте его и убирайтесь ко всем чертям.

– Нет-нет, – застонал Жером, – что вы делаете! Ни в коем случае нельзя его отпускать! Ведь в талисмане таится сила, которая вам и не снилась. Если он разбудит ее…

– Конечно, разбужу, – легко согласился принц Луи. – Множество людей были королями, не имея ни воли, ни ума, ни таланта, а у меня они есть. Так что я стану тем, кем пожелаю, а желаю я стать выше всех на земле. – Он улыбнулся еще шире. – Правда, тут есть один маленький нюанс. Мне вовсе не хочется, чтобы ты, Жером, или вы, баронесса, путались у меня под ногами или пытались выкрасть у меня камень, зная теперь, чего он стоит. Так что не обессудьте, – закончил он со вздохом, – но мне придется вас убить.

– Сначала тебе придется убить меня, – возразил чей-то голос, который Амалия признала без колебаний.

И принц Луи, обернувшись, с некоторым страхом заметил во мраке какие-то темные фигуры.

В следующее мгновение одна из них с размаху выплеснула на его людей ведро какой-то жидкости.

– Ты кто такой? – в остолбенении спросил Луи.

Во тьме чиркнула спичка, осветив голубые глаза и черные волосы.

– Инспектор Готье? – пробормотал Ларжильер. – Какого черта!..

– Добрый вечер, монсиньор, – сказал Готье.

И он резким щелчком отшвырнул горящую спичку от себя.

То, что произошло вслед за этим, Амалия будет помнить всю жизнь. Облитые горючей жидкостью, люди вспыхнули, как факелы. Они выли, кричали и катались по земле, пытаясь сбить огонь. Луи, оставшийся невредимым, сделал движение, пытаясь бежать, но Анри молча загородил ему дорогу.

– Ах, так! – крикнул Луи и выхватил шпагу. – Полегче, инспектор! Уверен, этому вас в полиции не обучали!

– Верно, – шепнул Анри. – Только я не инспектор, я принц. Принц воров. А звать меня Перванш.

– Анри, осторожно! – закричала Амалия. – На нем кираса, он не боится оружия!

– Это мы еще посмотрим, – буркнул Готье.

Кто-то из его подручных бросил ему шпагу, и он схватился с Ларжильером один на один. Что же до людей Перванша, которых он привел с собой, то они вступили в сражение с людьми принца.

– Хорошо фехтуете, сударь! – крикнул Луи. Шпаги скрестились с такой яростью, что высекли голубоватые искры.

Почти не обращая внимания на сражающихся, Амалия осмотрела своих сообщников. Тростинка был мертв, и она закрыла ему глаза. Но Венсан, когда она дотронулась до него, издал слабый стон и пошевельнулся. Оказалось, пуля угодила в подкову, которую он носил в нагрудном кармане. Амалия поручила ему заняться раненым Франсуа, а сама встала на колени рядом с Аленом и приподняла его голову. Она знала, что ничего больше не сможет для него сделать. Он умирал, но, завидев ее, заставил себя улыбнуться.

– Кажется, ему приходится жарко, – пробормотал он, имея в виду принца Луи, которого уверенно теснил Готье.

Однако Луи вовсе не собирался сдаваться так просто. Поняв, что ему не справиться с принцем воров, который атаковал его уверенно и напористо и наверняка уже давно убил, если бы не кираса, он решился на отчаянный шаг. Упав на колено, он схватился за лезвие шпаги врага и вырвал ее. Этот прием был запрещен всеми фехтовальными школами, но принцу Луи, который боролся за свою жизнь, было не до таких тонкостей.

– Ну, что теперь, а? – с азартом крикнул он, наступая на безоружного врага.

– Ничего особенного, – отозвался Готье, и в его пальцах блеснул острый нож. Свистнуло лезвие, рассекая воздух, и Луи, хрипя, упал. Нож угодил ему прямо в сонную артерию.

– Видишь, я тоже знаю запрещенные приемы, глупец, – с презрением бросил Готье и отошел, на ходу вытирая кровь, которая сочилась из рассеченной губы.

Он приблизился к Амалии, поглядел на Алена, увидел его раны и нахмурился.

– Ты его убил? – умоляюще спросил Ален. – Он мертв?

– Да, – мрачно ответил принц воров.

Ален кивнул.

– Это хорошо, – с усилием прошептал он. – Я хотел… увидеть… как он умрет… – Он пытался добавить еще что-то, но голос изменил ему. Из последних сил он улыбнулся Амалии и умер.

Амалия заплакала. Готье помог ей подняться и, морщась, стал вполголоса утешать ее.

– Ничего, – шептал он, – ничего… Все кончено, слышишь? Все кончено.

Амалия отстранилась от него, вытирая слезы. Она увидела, что на земле возле убитого Ларжильера поблескивает черный камень, а Жером, волоча за собой раненую ногу, пытается добраться до него. Прежде чем он успел это сделать, Амалия нагнулась, подобрала свой револьвер и метким выстрелом разнесла черный камень на мелкие куски.

– Хватит, – процедила она сквозь зубы. – Довольно!

Жером смирился и лег на землю.

– Пожалуй, вы правы, – пробормотал он.

* * *

А потом был рассвет, окрашенный в цвет крови, объяснение с полицией, оказавшееся очень коротким, потому что Жером употребил все свои связи для того, чтобы замять дело. Алена и Тростинку похоронили рядом на местном кладбище, а после похорон Амалия, Венсан, Франсуа и принц воров уехали в Париж. Вместе с ними уехал и довольно объемистый мешочек, набитый драгоценностями, и когда Франсуа начинал подсчитывать в уме свою долю, даже раны его начинали меньше болеть.

В Париже Амалия забрала из банка письма и отправилась к графу Шереметеву – доложить о том, что дело сделано и ей удалось раздобыть императорские послания. Франсуа и Венсан отдыхали, а Анри забрал с собой Скарамуша и отправился проведать одну особу, которая очень его интересовала.

– Инспектор Готье? – надменно осведомилась герцогиня де Лотреамон, вскидывая брови. – Чем обязана?

Скарамуш яростно зарычал и стал рваться с поводка. Анри едва удержал его.

– Какая невоспитанная собака! – сказала герцогиня, слегка побледнев.

– Нет, тут дело совсем в другом, – возразил Анри. – Он узнал вас. Ведь это вы убили графа де Монталамбера, его хозяина.

– Что за чушь! – вскинулась герцогиня.

– Довольно, сударыня, – произнес Готье со скучающем видом. – Я знаю, что это были вы. Я нашел сережки, которые у вас украли. У левой сережки недостает одного камня. Именно его я обнаружил в кулаке убитого.

И он положил сережки на стол.

– Они не мои, – поспешно сказала герцогиня.

– Давайте вызовем горничных и спросим у них, узнают ли они сережки, – предложил Анри. – А кроме того, можно обратиться к ювелиру. На них есть его клеймо.

Герцогиня медленно опустилась на диван.

– Чего вы хотите? – спросила она. – Денег?

– Я хочу знать, за что вы убили его. Только и всего.

– Ну что ж… – Герцогиня бледно улыбнулась. – Надеюсь, это останется между нами. Граф пытался шантажировать меня. Он потребовал за молчание много денег… Больше, чем я смогла бы заплатить. И мне пришлось убить его. Вот и все, – светским тоном закончила она.

– Чем именно он шантажировал вас? – быстро спросил Анри.

Герцогиня выпрямилась:

– Полагаю, это не ваше дело, господин инспектор.

Анри холодно улыбнулся.

– Незадолго до своей смерти граф де Монталамбер разговаривал с одной особой и в том разговоре произнес слова, на которые она не обратила внимания, а я обратил, хоть и не сразу. Среди прочего он упомянул женщину, которая отравила своего мужа. Странно – ваш муж похоронил троих своих предыдущих жен, а при вас неожиданно стал болеть желудком… – Анри прищурился. – Скажите, герцогиня, вы отравили его? Вы вышли за него, потому что он был богат, в надежде, что он скоро умрет, но он не спешил умирать, и вы решили помочь ему. Так?

– Что вы такое говорите! – вспыхнула герцогиня. – С какой стати мне убивать мужа?

– С такой, что после его смерти, став свободной, вы могли выйти замуж за своего кузена Люсьена де Марсильяка, которого без памяти любите.

– Это все ваши измышления!

– Вот как? – уронил Анри. – Значит, я прав.

Он поднялся и, крепко держа за ошейник Скарамуша, который все еще норовил вцепиться герцогине в глотку, шагнул к выходу.

– Сударь… Господин инспектор, постойте… – пролепетала герцогиня. – Я… Чего вы хотите все-таки? Денег? Меня?

– Нет, – твердо сказал Анри, – от вас я ничего не возьму. Можете не волноваться – о своем открытии я даже никому не скажу.

– Вы так великодушны, сударь, – ледяным тоном промолвила герцогиня. – Можно все-таки узнать причину такого вашего отношения?

Анри вздохнул.

– Мне просто жаль вас, – отозвался он. – Ведь вам придется жить с этим до конца ваших дней. Конечно, я мог бы натравить на вас правосудие, но… Жизнь сама вас накажет. – Он сделал еще шаг и, не оборачиваясь, произнес: – Кстати, герцогиня, вы зря ищете в ящике свой револьвер, чтобы выстрелить мне в спину. Я уже забрал его, потому что со мной такие штучки не пройдут. – Он поднял голову и встретил взгляд только что вошедшего Люсьена де Марсильяка, который с ужасом слушал их разговор. – А, господин Марсильяк! Мое почтение, сударь! Я уже ухожу.

– Эглантина, это правда? – прошептал Люсьен, обращаясь к кузине. – Неужели….

Но Готье не стал слушать дальнейшее и прикрыл за собой дверь.

* * *

– Нет-нет, баронесса, умоляю вас! Вы были великолепны, неподражаемы, просто восхитительны… Все одиннадцать писем вернулись к нам в целости и сохранности, стало быть, я просто обязан дать вечер в вашу честь. Прошу вас, не отказывайтесь! Я буду счастлив сделать вам приятное!

– Ну, хорошо, – сдалась Амалия. – Как вам будет угодно, Николай Григорьевич!

Распрощавшись с послом, она вернулась к себе в особняк.

– Покажись-ка, Франсуа! Сегодня ты выглядишь гораздо лучше… А где наш друг?

– Ушел куда-то вместе со Скарамушем, – сообщил Франсуа. Он оглянулся и, понизив голос, спросил: – Мадам, а когда мы будем делить, ну… нашу добычу?

Облачко набежало на лицо Амалии.

– Когда хотите, Франсуа. Вас же только двое, стало быть, разделить драгоценности будет легче легкого.

Франсуа вытаращил глаза:

– Как – двое? А вы, мадам?

– Я ничего не хочу, – сказала Амалия. – Так что забирайте и мою долю тоже.

Ее переполняла грусть. Все было почти так же, как прежде, и тем не менее стало совсем другим. Этот бал, который ей совершенно не нужен, лебезящий Шереметев… полные почтения физиономии посольских… и где-то на далеком кладбище Ален медленно обращается в прах… и Тростинка, чьего настоящего имени она так и не узнает никогда… А в газетах мелькнуло сообщение, что принц Луи де Ларжильер погиб, упав с лошади… правильно, не писать же, что он сошел с ума в погоне за силой, которой не существует в природе… И еще Анри просил у нее прощения за свои подозрения… Но все же это был уже совсем не тот Анри, которого она на мгновение полюбила, а совсем другой человек. И сама она сделалась другой.

Званый вечер в честь баронессы Корф вышел весьма впечатляющим. Переливы шелка, атласа, парчи; цветы в волосах дам, цветы повсюду; мерцание орденов и бриллиантов, блеск мундиров; трепет вееров, шарканье ног, голоса, улыбки… – и все это втиснуто в пространство нескольких комнат, все перемещается, как в калейдоскопе, наполняя завистью сердца тех, кто остался не причастным к столь яркому празднику жизни. Вот господин в бакенбардах – Люсьен де Марсильяк, подающий надежды журналист, опора бонапартистской партии; он вовсю флиртует с миловидной мадемуазель Эрлен, которая, похоже, к нему неравнодушна, и в свете поговаривают, что, может быть, они даже поженятся, если Люсьену и папаше Эрлены удастся сговориться насчет приданого. Вон тот хромающий господин – Жером де Сен-Мартен, внук самого императора; с недавних пор он стал носить перстень с каким-то странным черным обломком, а всем любопытствующим важно отвечает, что это его талисман. В левом углу – академик Фернан Шанталь, оживленно жестикулируя, объясняет курносой мадемуазель Примо:

– Плиний! Он изумителен, просто изумителен! Взять хотя бы рассказ о рубине-вампире… Или о черном камне власти! – (Почему-то при этих словах стоящий к нему спиной Жером де Сен-Мартен вздрагивает.) – Представляете, когда вы берете его в руки, он кажется совершенно ледяным! А знаменитый изумруд, в котором, по преданию, любой человек может увидеть свое будущее? А…

Мадемуазель Примо подавляет зевок и, обмахиваясь веером, думает о том, до чего же несносны старики.

В нескольких шагах от нее российский посол граф Шереметев разговаривает с обворожительной баронессой Корф в платье цвета коралла и с приземистой женщиной лет сорока пяти, которую знает весь Париж. Это невероятно богатая и эксцентричная княгиня Лопухина. У нее широко распахнутые глаза, вечно изумленное личико и голосок обиженной трехлетней девочки.

– Ах, баронесса, – лепечет она, – как я рада познакомиться с вами! Я слышала, вы живете в моем особняке? Надеюсь, вам там понравилось?

Видя, что дамы не нуждаются в его присутствии, граф оставил их и подошел к мрачной вдове герцога де Лотреамона, которая только что вошла в зал. Заметив ее, Люсьен де Марсильяк отвернулся.

– Да, мне очень понравилось, – ответила Амалия на вопрос княгини.

– Ах, – воскликнула та, всплескивая пухлыми ручками, – я так счастлива! Потому что мне самой никогда не нравился этот дом. Во-первых, там ужасные росписи на стенах. – Она понизила голос до шепота и еще больше распахнула глаза. – Представляете, в одной из спален была изображена смерть. Да-да, сама смерть с косой! Конечно, я велела ее закрасить, изобразить какую-нибудь, знаете ли, аллегорию, но все равно… И потом, предыдущие владельцы… как же их звали? Д’Альберы, да! Так вот, они все умерли в этом доме!

– Что? – болезненно вскрикнула Амалия.

– Ну да, – жизнерадостно подтвердила княгиня Лопухина. – Особняк принадлежал их семье несколько веков, он не один раз горел, потом несколько лет стоял заброшенный, и я его купила, знаете ли. Мне казалось, это так романтично – старый дом и всякое такое, но… Что с вами? Вы так побледнели!

– Простите, княгиня, – пробормотала Амалия. – Я… Мне нехорошо. У меня кружится голова… и вообще… Извинитесь перед графом от моего имени. Мне… мне срочно надо идти.

– Куда вы, баронесса? – кричала ей вслед обескураженная княгиня Лопухина, но Амалия, не слушая ее, уже бежала по лестнице к выходу.

* * *

Яркий солнечный свет лился в распахнутые окна. Над Парижем, расцвеченные закатом, плыли пестрые облака.

Солнце на западе.

Любовь на севере.

Смерть на юге.

Тень ведет к свету.

Амалия стояла посреди своей спальни в особняке княгини Лопухиной, который когда-то принадлежал семье д’Альбер. За ее спиной заходило солнце. Кусая губы, молодая женщина мучительно размышляла.

«Север слева от меня. Юг – справа. Но это же невозможно, невозможно, невозмож… Отчего же? Ведь тот черный камень… там… он на самом деле был куском хрусталя, совершенно точно! И Антуан… Он умер в этом доме, но главное другое – старая Женевьева сказала, что он много лет не появлялся в Элероне. Как же он мог спрятать там что бы то ни было?»

Открыты все пути

Тому, кто хочет найти.

Но помни, что сперва

Обманут слова.

И она обманулась. Болото Смерти… Гора Кюпид… Все это было не то, совсем не то.

Амалия повернула голову влево – и увидела на стене изображение Амура, бога любви. «Любовь на севере». На правой стене под раздражавшим ее изображением сытой горожанки, к которой протягивала руки змееволосая нищенка, и скрывалось изображение смерти. «Смерть на юге».

Оставалась самая малость – «Тень ведет к свету».

Амалия поглядела, куда падает ее тень. Она находилась на полу, а чуть дальше располагался камин.

Камин! Источник света!

Амалия подошла к камину и осмотрела его. Ничего особенного, камин как камин, который давно не топили, потому что стояло лето. Амалия постучала сверху, постучала сбоку – звук везде был одинаковый, и ничто не указывало на наличие тайника. Тогда, приняв единственно возможное решение, Амалия забралась в камин и стала выстукивать его стенки изнутри.

Ей удалось обнаружить кое-что, но это было совсем не то, на что она рассчитывала. Внутри камина, совершенно скрытый от посторонних глаз хитроумно расположенным выступом, располагался круг, похожий на циферблат часов. К нему даже были приделаны две стрелки: часовая и минутная.

Амалия нахмурилась, вспоминая следующее четверостишие:

Шесть пополам, девять плюс пять,

От двенадцати четверть отнять,

И время потечет

Вспять.

«Боже мой! – гулко пронеслось в ее голове. – Шесть пополам… это же половина шестого! И дальше все просто!» Едва дыша, Амалия стала вертеть железные скрипучие стрелки. Половина шестого… Пять минут десятого… Без четверти двенадцать…

Щелк!

Теперь стрелки уже без ее участия пришли в движение и пошли назад!

Внезапно циферблат отскочил в сторону вместе с куском стены. Под ним обнаружился небольшой тайничок, внутри которого лежал какой-то предмет, завернутый в кусок дорогой ткани.

Амалия вытащила предмет и развернула ткань. Когда она увидела, что в ней лежит, ей показалось, что ее сердце перестало биться.

Это был черный камень.

Глава 8

Амалия взяла его в руки, отложив материю. Камень был непрозрачный, почти ледяной на ощупь, и ее пальцы тотчас же закоченели.

«Ведь Шанталь говорил, что… Нет, вздор! Но… Неужели действительно тот самый камень? И Александр Великий, и Цезарь, и Наполеон держали его в своих руках?»

Внезапно камень осветился. Внутри его возникло радужное сияние, и блики его затрепетали на стенках камина, на лице Амалии, на ее руках…

– Амалия!

С трудом оторвав взор от сияния, она поспешно положила камень обратно в кусок материи, захлопнула тайник, сунула камень в карман и вылезла наружу. Перед ней стоял Анри Готье.

– Я уж забеспокоился, – сказал он. – Что ты искала в камине?

– А… – Амалия нащупала на груди медальон с портретом сына. – Как-то глупо получилось… я его уронила… а он упал и закатился в какую-то щелочку. Еле нашла, – добавила она. – А ты зачем пришел? – и в голосе ее зазвенели не свойственные ей подозрительные нотки.

– Ты же скоро уезжаешь, – сказал Анри.

– Завтра, – кивнула она.

– Понятно.

В комнате наступило молчание. Амалия поежилась. Камень внезапно стал казаться ей таким тяжелым… Она подумала, что он вот-вот прорвет карман и выкатится наружу, но этого не случилось.

– Можно я возьму себе Скарамуша? – наконец спросил Анри. – Раз уж ты уезжаешь…

– Конечно, – поспешно ответила она. – Бери.

– Ты на меня больше не сердишься? – на всякий случай спросил он. – Я знаю, я не такой, каким ты хотела бы меня видеть, но…

– Нет, – искренне сказала она. – Нет, я на тебя не сержусь.

– Тогда прощай, – сказал он. И двинулся к двери, ни разу не обернувшись.

Только когда он ушел, Амалия внезапно поняла, что самого главного она так и не успела сказать ему. То ли потому, что забыла, то ли ее отвлек камень. Она сорвалась с места и выбежала из комнаты.

– Анри!

Солнце в оранжевой дымке уходило за Париж. На улицах зажглись первые фонари.

– Анри! Анри, постой!

Его не было. Он исчез.

Больше она не увидела его – никогда. И только цветок барвинка, который она обнаружила на столе, вернувшись в дом, свидетельствовал о том, что этот человек все-таки был в ее жизни.

На следующее утро, тепло попрощавшись с Венсаном и Франсуа, Амалия покинула Париж.

Через несколько дней она была уже в Петербурге.

* * *

– Баронесса Корф вернулась? – спросил император.

Тайный советник Багратионов поклонился:

– Да, ваше императорское величество.

– В самом деле? Кхм… И она привезла письма?

Начальник особой службы засиял улыбкой:

– Все до единого, ваше императорское величество.

Александр Третий протянул руку:

– Дайте их сюда.

Багратионов с поклоном протянул ему всю пачку.

– Будь так добр, Петр Петрович, помоги мне, – сказал царь, кивая на камин.

Тайный советник поворошил поленья, и пламя вспыхнуло ярче. Бегло просмотрев первое письмо, Александр бросил его в огонь.

– Прекрасная работа, – нараспев говорил он, разворачивая письма одно за другим и швыряя их в огонь, – прекрасная работа… Я думаю, баронесса Корф для вашей службы будет незаменима. А?

Он нахмурился, заметив в одном из писем слово «сладостный», которого он терпеть не мог и никогда не употреблял, считая его чересчур жеманным. Ах, молодость, молодость, что ты творишь с человеком! Александр улыбнулся и бросил письмо в жарко пышущее пламя. Вот ведь оно как: и не любил это слово, однако же употребил и сам не заметил…

– Я полагаю, – сказал Петр Петрович Багратионов, тщательно подбирая слова, – что в некоторых наших делах услуги баронессы окажутся нам весьма кстати… Она умна, хладнокровна, проницательна и при этом обладает внешностью, способной обмануть любого. Вдобавок она умеет находить общий язык с представителями самых различных сословий и даже, гм, с представителями преступного мира.

– В самом деле? – безразлично заметил царь, бросив в огонь последнее письмо и отряхивая руки. – Что ж, это нам весьма кстати. Ну, Петр Петрович, будь здоров. Жене кланяйся от меня.

Багратионов дошел до двери и в нерешительности остановился.

– Ваше императорское величество, а как же… гм… то условие, которое вы ей соизволили поставить? Что мне ей передать?

Александр кашлянул и пригладил бороду.

– Передай баронессе, чтобы она не беспокоилась, – сказал он. – Развод она получит, и сынишка тоже при ней останется, раз она так хочет. Цари свое слово держать умеют.

И, кивком отпустив тайного советника, он углубился в государственные бумаги, не думая больше ни о баронессе Корф, ни о княжне Марии Мещерской, ни о своей юношеской любви.

Ибо любовь убивает время, а время убивает любовь.

* * *

Амалия стояла на мосту, глядя на текущую под ним Неву. Над водой с криками метались чайки, и легкий ветерок шевелил светлые волосы баронессы.

Последнее время Амалию мучила бессонница. Стоило только закрыть глаза, и ей грезились облитые солнцем египетские пирамиды, горы, чье-то знамя, падающее в пыль на поле сражения, усеянном телами павших… Она просыпалась, ворочалась на мягкой постели и, не в силах удержаться, доставала черный камень, внутри которого теплился сокровенный огонь. Но становилось еще хуже. Камень навевал пугающие мысли, от которых Амалии делалось не по себе, и она вновь прятала его. А иногда вдруг думала, что его могут украсть, и тогда липкий страх начинал разъедать ее душу. Надо было как-то кончать с этим наваждением.

Амалия глубоко вздохнула, оглянулась на набережную, по которой катились элегантные коляски и шли прохожие, и, решившись, вытащила из кармана платок, в который был завернут «бесценный дар». Она хотела бросить камень в реку, но он словно угадал ее мысли. И как будто прирос к ее пальцам, так что никакая сила на свете не могла заставить ее разомкнуть их.

«Я все равно это сделаю», – сердито сказала Амалия про себя, обращаясь к камню.

«Нет, не сделаешь, – хихикнул в ее мозгу чей-то противный голосок. – У тебя просто не хватит духу. Многие мои хозяева пытались отделаться от меня, но только я выбирал момент, когда нам следовало расстаться, запомни это!»

«Говори, говори! У меня своя воля, и никакой камень не может быть властен над ней!»

А в следующее мгновение она ужаснулась:

«Я схожу с ума! Кажется, я просто схожу с ума. Вообразила, что камень разговаривает со мной… Какая чушь!»

– Сударыня, купите «Новое время»! Купите «Новое время»! Секретные переговоры с австрийским правительством! Купите «Новое время»!

Резкий крик мальчишки-газетчика заставил Амалию вздрогнуть, и этого оказалось достаточно, чтобы камень выскользнул из ее пальцев и с негромким плеском упал в воду. Чайки, кружа над Невой, казалось, запричитали пронзительными голосами.

– «Новое время»! Офицер застрелил любовницу-актрису! «Новое…»

Амалию накрыла волна такого бешенства, что она готова была растерзать мальчишку. Господи, что же она наделала! Упустила такое могущество из-за… из-за собственной глупости!

– Убирайся! – крикнула она. – Прочь!

Гнев, показавшийся на лице красивой дамы, так испугал юного разносчика, что он опрометью бросился в сторону и, только отбежав от Амалии на достаточное расстояние, показал ей язык.

Амалия облокотилась на перила, закрыв лицо руками. Как странно… У нее больше нет камня, и она свободна. Свободна! Ну да, ведь это же и есть самое главное! И при этой мысли она значительно повеселела.

«Я пойду домой. Домой… Мишенька, наверное, уже заждался меня».

И, не думая ни о чем, кроме своего ненаглядного сыночка, Амалия поспешила прочь.

Эпилог

Прошло сто лет.

Маленькая девочка играла у реки, шлепая по камням босыми ножками. Каждая найденная ракушка казалась ей драгоценностью, каждый осколок стекла – немыслимым сокровищем. Мать, устроившись на берегу, бросала на нее хмурые взгляды и вновь утыкалась в свой журнал.

– Я прошу тебя, не заходи далеко… – одним и тем же монотонным голосом тянула она. – Ты что там подобрала? Брось эту гадость, порежешься… Еще одна ракушка? Предупреждаю, я все это выброшу, когда мы придем домой…

Девочка поглядела на мать и потупилась. Ну почему, почему взрослые так не любят ее сокровища? Как можно выбрасывать ракушки – ведь они такие красивые!

– Может, ты угомонишься наконец, а? – кисло попросила мать.

Шмыгнув носом, девочка наклонилась. Среди обкатанной речной гальки что-то ярко сверкнуло. Сердце ребенка затрепетало. Что там? Блестящее стеклышко? Каких интересных открытий полон мир, когда тебе только семь лет!

– Вот, опять нашла не знамо что… – буркнула мать.

Но девочка, не слушая ее, уже подобрала с песка большой черный камень, казавшийся на ощупь совершенно ледяным, хотя день был теплый. Не зная, что с ним делать, ребенок повертел его в руках, и внезапно внутри камня показалось радужное сияние.

– Ну, что там? – недовольно протянула мать.

– Ницево, – ответила дочка с ясной улыбкой, оборачиваясь к ней и пряча заветный камушек за спину. – Ницево, мамочка.

Та уже углубилась в свой журнал и не заметила, что дочь незаметно положила камень к себе в карман.

Может быть, в тот момент решалась судьба мира.

А может быть, и нет.

* * *

Приписывается Плинию Старшему

Фрагмент книги «О магических камнях»

«…камень, которым никто не может обладать и который сам обладает своими владельцами… И, отнимая, он дает; и, давая, отнимает снова. Говорят, что тот, кто имеет его, имеет власть над историей; а впрочем, может быть и так, что все это пустые суеверия пустых людей».

Валерия Вербинина

Статский советник по делам обольщения

Глава первая, о том, как жердь и колобок заключали взаимовыгодную сделку, которая, однако, завершилась совсем не так, как они рассчитывали

– Хи-хи!

– Хо-хо!

– Хе-хе!

– Ах, какая прелесть!

Такими замечаниями обменивались два господина средних лет, склонившиеся над столом, на котором лежали несколько фотографических снимков весьма и весьма любопытного содержания. Поскольку вы, мой благосклонный читатель, наверняка захотите в деталях узнать, что именно было изображено на фотографиях, я буду совершенно откровенна: на них фигурировали не цветы, не птицы, не кошки, не собаки и даже не парижские улицы, где сидящие за столом бывали так часто, как этого требовали их интересы.

Господина, который в данный момент находился слева, звали Альбер Пино, и по профессии он фотограф. Если бы вам посчастливилось жить в 80-х годах девятнадцатого века и вы столкнулись бы с нашим героем на улице, я могу вам гарантировать: вы бы не скоро забыли обладателя столь удивительной внешности. Пино был чрезвычайно высок и несуразно тощ, с длинными руками, впалыми щеками и орлиным носом, который как будто попал на его лицо с профиля какого-то совсем другого человека. Глаза у фотографа были почти черные, так что казалось, зрачок сливается с радужкой. Свои темные волосы, уже начавшие редеть, Пино расчесывал на идеальный пробор, одежду заказывал у лучшего портного и вообще заботился о том, чтобы выглядеть как можно лучше (хотя кое-кто и вправе мог счесть, что при таких внешних данных Альберту не стоило вообще так утруждать себя).

Сидящий справа от фотографа господин был полной его противоположностью. Если бы вы встретили мсье Эвариста Галлена, он показался бы вам настолько заурядным, что вы бы забыли о нем еще до того, как он скрылся из виду. В Пино, то ли вследствие его профессии, то ли по какой иной причине, все же проскальзывало нечто артистическое; что же касается Галлена, то он выглядел как типичный самодовольный буржуа. Он был приземист, с объемистым брюшком, на котором тускло сверкала золотая цепь, и рыжеватыми щетинистыми усами. Кроме них, на широком лице Галлена, подпертом тремя подбородками, не имелось ровным счетом ничего примечательного. Для полноты картины упомяну холодные водянисто-серые глаза, нос картошкой и несколько резко прочерченных морщин, которые только одним своим видом давали понять, что их хозяину палец в рот не клади – оттяпает вместе с рукой, а то и с обеими руками. И в самом деле, в кругу своих знакомых Галлен слыл человеком, который не только своего не упустит, но и чужое при этом прихватить не побрезгует.

– А он, однако, шалунишка, этот месье, – протянул Галлен, разглядывая фотографии, и хищно осклабился. – Какова поза, а? – добавил он, повернув к собеседнику один из снимков и ткнув в него пальцем.

Пино вовсе не считал себя ханжой, но при этих словах ему показалось уместным покраснеть, что он и сделал.

– О! Мсье Галлен…

– Видны даже некоторые попытки проявить фантазию, – продолжал, адски ухмыляясь, безжалостный колобок. – Особенно в моменте, когда этот вельможа пытается напялить себе на голову кружевные панталоны своей пассии.

Тут Пино не выдержал и расхохотался:

– Смотрите дальше, там не только это…

– Неужели? Гм, гм… Поразительно, сколько веков люди пытаются изобрести что-то новое в этой области, но если взглянуть на их выдумки непредвзятым, так сказать, взглядом…

– Хи-хи!

– Хо-хо!

– Ха-ха-ха!

– А он ведь наверняка считает себя ого-го каким молодцом, – вздохнул Галлен, закончив просмотр фотографий и укладывая их на стол. – Вы уверены, что ваших манипуляций в спальне этой дамы никто не заметил?

– Никто! – с жаром вскричал Пино, прижимая к сердцу худую костистую руку. – Право, мсье Галлен, вы меня обижаете… Мы же не в первый раз работаем с вами вместе! А идея со шкафом оказалась просто великолепной…

– Могу себе представить физиономию российского императора, когда он узнает, в какую историю вляпался один из его сановников, – с притворной грустью проронил Галлен. – Негативы у вас с собой?

– Разумеется, как мы и договаривались… Вот они.

Галлен одобрительно кивнул:

– Вы на славу потрудились, мой дорогой Пино. Поэтому справедливость требует, чтобы я вас вознаградил.

Он поднялся и подошел к висящей на стене очаровательной картине Фантен-Латура[19], изображающей букет сирени в прозрачной вазе. Зная, что Галлен не любит, когда на него смотрят в этот момент, Пино отступил к окну и сделал вид, что рассматривает сад. Хозяин дома кинул быстрый взгляд через плечо и открыл сейф, помещавшийся в стене под картиной.

Когда Пино вновь повернулся, на столе лежала увесистая пачка денег, а фотографий и негативов след простыл. Улыбаясь, Галлен вернул картину на место.

– Вот и все, – сказал хозяин дома.

– С вами чертовски приятно иметь дело, – не удержался Пино, пряча деньги. Считать их он не стал – по своим прошлым махинациям с Галленом фотограф знал, что тот никогда не станет надувать сообщника, который не попытается обмануть его самого. Даже у мошенников есть свой кодекс чести; проблема лишь в том, что он распространяется лишь на крайне ограниченный круг людей.

– Могу сказать то же самое о вас, мой дорогой Пино, – отозвался Галлен спокойно. – Хотя я и не верю в дружбу, любовь и прочую чепуху, о которой пишут романисты, все же с удовольствием выпью за дружбу с вами. Идемте. Антуанетта, должно быть, уже накрыла на стол.

Они перешли в столовую, где служанка заканчивала расставлять бокалы. Пино поглядел на нее и вздохнул. Она была старая, кособокая и хромая, а бородавок на ее лице было больше, чем звезд на небе. Фотограф не мог взять в толк, почему Галлен, который благодаря темным делишкам, которые он обтяпывал, имел доход больше, чем какой-нибудь герцог, держал у себя это уродливое создание.

– Можете идти, Антуанетта, – распорядился хозяин дома. – Дальше мы справимся сами.

– Сегодня хорошая погода, – невпопад ответила служанка.

– Антуанетта! – Галлен повысил голос. – Ступайте!

«Пародия на женщину» – как про себя определил Пино старую служанку – низко поклонилась, тряся головой, и заковыляла к дверям.

– Должен вам признаться, – не удержался фотограф, – я не совсем понимаю… – Он оборвал себя и поморщился. – Впрочем, это, конечно, ваше дело…

Галлен, мельком взглянув на него, переключился на стоящую на столе бутылку, с которой бережно стряхнул остатки пыли.

– Шампанское наполеоновского времени, – негромко пояснил он. – Не Наполеона Третьего, заметьте, а Первого…

– Бог мой! – Пино подпрыгнул на стуле. – Но ведь оно стоит огромных денег!

– Разумеется, мой дорогой друг, – усмехнулся хозяин дома. – Стал бы я поить вас каким-нибудь дрянным винишком…

Негромко хлопнула пробка. Забыв обо всех служанках на свете, Пино жадно следил за тем, как шампанское, почти не пенясь, лилось в высокий, стройный, как балерина, бокал.

– Ну что, дорогой мсье Пино, за нас…

– За нас!

Звон бокалов, легкая пауза, заполненная разве что одобрительным причмокиванием.

– Восхитительно!

– Совершенно ни на что не похоже!

Глаза у мошенников заблестели. В эти мгновения «жердь» и «колобок», с такой легкостью разрушавшие чужие судьбы, казались почти похожими на обычных людей.

– Так вот, по поводу Антуанетты, – начал хозяин дома, глядя сквозь бокал на окружавшую их мебель палисандрового дерева. – Я уже давно заметил, что она вам не нравится.

После глотка такого шампанского Пино был готов простить своему сообщнику не только Антуанетту, но и весь сонм смертных грехов, а также бессмертных. Однако фотограф пересилил себя и попытался придать лицу заинтересованное выражение.

– Дорогой Галлен, не думаю, что я имею право… И вообще, мне трудно представить себе мужчину, которому бы могла понравиться… гм… подобная особа.

– Она служит у меня двенадцать лет, – продолжал Галлен, не обращая никакого внимания на неуклюжую попытку собеседника оправдаться. – Конечно, когда я увидел ее впервые, я подумал примерно то же самое, что думает любой мой посетитель, который приходит в этот дом. Но у нее оказались превосходные рекомендации, и я решил ее испытать. Может быть, мне просто стало любопытно, как долго я смогу выдерживать рядом с собой столь непривлекательное существо. В конечном счете, – Галлен шевельнулся и потянулся за бутылкой, чтобы снова разлить шампанское по бокалам, – Антуанетта оказалась самой лучшей служанкой на свете. Это идеальная прислуга, о которой все только мечтают, но никак ее не найдут. Говорящий цепной пес, – без малейшего намека на улыбку пояснил он.

– Э… – в некотором замешательстве протянул фотограф.

«Уж не спал ли он с ней?» – мелькнуло у Пино в голове.

– Вы и сами знаете, с какими трудностями нам приходится сталкиваться в нашей профессии, – спокойно продолжал Галлен. – Не раз Антуанетту пытались подкупить, не раз уговаривали ее навредить мне, но она никогда меня не предавала. Видите ли, из-за своей внешности она не слышала от людей ни одного хорошего слова. Я был единственным, кто отнесся к ней по-человечески, и она привязалась ко мне, как собака. В прошлом году, когда префект приказал устроить у меня обыск под совершенно надуманным предлогом, Антуанетта ухитрилась не пустить сыщиков в дом, пока я не сжег все бумаги… Сейчас, конечно, она постарела и стала плохо слышать, но, уверяю вас, я все равно не променяю ее на дюжину самых хорошеньких горничных Франции.

«Господи, да он поэт! – в смятении помыслил Пино. От бесподобного шампанского фотографа охватило ощущение, что ему море по колено, он едва удержался, чтобы не похлопать собеседника по плечу, к чему Галлен наверняка отнесся бы крайне неодобрительно. – Кто бы мог подумать!»

– В нашем деле, – промямлил Пино, чувствуя, что от него требуется поддержать беседу, – преданность важнее всего!

Галлен скользнул взглядом по раскрасневшемуся лицу собеседника и подумал, что его сообщник совершенно не умеет пить и, стало быть, можно было вообще не делиться с ним драгоценным шампанским, и уж тем более – не изливать душу и не объяснять, почему он, Галлен, согласен терпеть возле себя только старую уродливую Антуанетту, и никого более.

«Бьюсь об заклад, он решил, что у меня с ней что-то было… Осел!»

В бутылке еще оставалось немного шампанского, и, когда джентльмены допили его, молчание в комнате стало совсем ледяным. Впрочем, Пино ничего не заметил.

– Я провожу вас, – сказал Галлен, поднимаясь с места.

Вы не поверите, но факт остается фактом: хотя высокий тощий Пино двигался широкими шагами, колобок-Галлен не отставал от него. Причем человеку, не посвященному в истинное положение дел, могло показаться, что это Галлен идет впереди, а Пино покорно следует за ним.

Впрочем, так было ровно до того момента, когда два сообщника вновь оказались в гостиной и увидели нечто ужасное. А именно: картина Фантен-Латура была содрана со стены, сейф распахнут настежь. В нем по-прежнему лежали пачки денег и мешочки с золотыми монетами, но то, что было дороже любых денег, – драгоценные фотографии и негативы, на которых некий вельможа весьма тесно общался с некой известной певицей, бесследно исчезли…

– Антуанетта! – взвыл хозяин дома. – Антуанетта!

И вслед за тем он кинулся на того, кого несколько минут назад признал своим почти что другом, опрокинул Пино на пол и стиснул его горло. Но, по правде говоря, разве не чем-то подобным рано или поздно заканчивается практически любая дружба?

– Это ты? – заревел Галлен, багровея. – Ты их украл? Говори!

– Вы с ума сошли? – прохрипел Пино, пытаясь разжать его пальцы. – Я же все время был с вами! Пу… Пустите, вы меня задушите!

Галлен ослабил хватку, и фотограф, кашляя, сел на полу и стал растирать шею.

– Антуанетта! Черт подери, где эта?..

От мощного непечатного ругательства в комнате сгустился воздух, и даже нежные сирени на картине, казалось, вздрогнули.

– Вот вам и цепной пес, – негромко, но все же так, чтобы его расслышали, промолвил Пино. – Идеальная служанка на свете, тоже мне! Небось украла фотографии и сбежала, пока мы смаковали шампанское…

– Она не могла! – отчаянно выкрикнул Галлен. – Антуанетта служила у меня столько лет…

– А в конце концов решила послужить себе, – отозвался мстительный фотограф. – Что тут такого?

Нет ничего страшнее, чем зрелище мошенника, облапошенного теми, кому он неосмотрительно доверился. Хозяин дома взглянул на Пино так, что тот прикипел к месту, и кинулся искать служанку.

– Антуанетта! Антуанетта!


Дом, расположенный в парижском пригороде, конечно, уступал по величине какому-нибудь замку, но это все же был дом, и довольно внушительный. К тому моменту, когда Галлен осмотрел все комнаты, ему окончательно стало ясно, что Антуанетта исчезла, причем исчезла бесследно.

Внизу в холле он столкнулся с Пино.

– Какого черта вы тут делаете? – напустился на фотографа хозяин дома.

– Я услышал в саду какой-то шум и пошел посмотреть, – объяснил Пино.

Галлен прислушался и, различив доносящиеся снаружи приглушенные крики, пулей вылетел в сад.

Пробежав несколько метров, он едва не врезался в женщину, которая лежала поперек дорожки, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту, и все же при этом ухитрялась кричать.

– Антуанетта! – вскричал хозяин дома и принялся развязывать ее. – Кто они? Что они с вами сделали?

Охая и причитая, служанка рассказала, что вчера ее похитили какие-то люди, когда она пошла за провизией…

– Вчера? – вытаращил глаза Пино.

И они держали ее в каком-то запертом помещении, а потом привезли в карете сюда и уехали, а еще кто-то вышел из дома и сел в карету до того, как она уехала, и Антуанетте показалось, что это была женщина…

– Все ясно! – вскричал Галлен вне себя. – Это были не вы!

– Конечно, не я! – отозвалась служанка с обидой. – Я же говорю вам, меня похитили, и все из-за ваших пакостных делишек!

– Это не вы были в доме вчера вечером и сегодня! О, боже мой! – Галлен заломил руки. – Сейф… фотографии… миллионное дело! Такие дела случаются только раз в жизни… И все сорвалось!

– Послушайте, – начал Пино, оправившись от изумления. – Я, конечно, допускаю… Грим, и все такое… Хромоту можно изобразить, кособокость – допустим, какие-то накладки под одеждой… Но вы! Вы же видели настоящую Антуанетту каждый день! Как, как вы могли не заметить подмену?

– Да какого дьявола я должен был в нее вглядываться? – завопил Галлен. Его рыжеватые усы, и те стояли дыбом от ярости и разочарования. – Делать мне больше нечего!

Тут Антуанетта учуяла, что ее хотят оскорбить, и возмутилась:

– Ах так? Ну вы и подлец! Да я… Да я сейчас же пойду к префекту! Я ведь все про вас знаю, все знаю о том, чем вы занимаетесь… да как вы свои делишки обтяпываете… да кто вам помогает! Посмотрим, что с вами сделает префект и разные другие господа, которые давно хотели бы оторвать вам голову, да только у них самих духу на это не хватит, у них кишка тонка…

– Антуанетта, успокойтесь!

– Да не буду я успокаиваться! И о тебе, жердина, тоже все расскажу… Как ты в спальни пролезаешь и дырочки в стенах проверчиваешь… и как ты для последнего дела особый шкаф заказал, будто бы в подарок! Шкаф якобы с зеркалом, а на самом деле там не зеркало, а только кажется. А шкаф для того, чтобы тебе там прятаться и оттуда гадости всякие снимать…

– Антуанетта! Антуанетта! Умоляю вас… О боже мой! – С отчаянием на лице Пино обернулся к сообщнику: – Какого черта вы рассказали ей про шкаф? Удружили, нечего сказать!

– Я ничего ей не рассказывал! – оправдывался сконфуженный Галлен. – Мы при ней говорили… Я думал, она глухая…

– Я глухая? – взвизгнула старая ведьма. – Сам ты глухой! Да я и в семьдесят лет буду лучше выглядеть, чем ты в сорок! Моя бабка до ста трех годков дожила, в своем уме и твердой памяти, вот так-то!

Пока в саду шла эта колоритная перебранка, неприметного вида карета бойко катила по направлению к парижскому вокзалу, а лже-Антуанетта, сидевшая в карете, мало-помалу возвращала себе первозданный вид.

Она сняла седой парик, избавилась от фартука и подушечек, меняющих фигуру, после чего принялась стирать грим. Исчезли бородавки и морщины, пропали старческие пятна на руках, словно по волшебству распрямился крючковатый нос. Морщась, дама вытащила изо рта накладные челюсти, имитирующие старые желтые зубы, а также ватные тампоны, меняющие очертания лица, и набросила на себя приталенное пальто на шелковой подкладке.

Из зеркала на нее смотрела молодая, хорошенькая и чрезвычайно самоуверенная особа с белокурыми волосами и золотисто-карими глазами, в которых плясали задорные искорки. Вспомнив о проделке, которая только что блистательно ей удалась, плутовка не удержалась и послала своему отражению воздушный поцелуй.

Через несколько минут все та же молодая элегантная дама с небольшим чемоданчиком и муфтой в руках стояла возле кассы вокзала. И я со всей ответственностью заявляю, что если бы даже Пино и Галлену каким-то образом посчастливилось догнать мою героиню, они бы ни за что не признали старую уродливую служанку в этой очаровательной особе, явно принадлежащей к лучшему светскому обществу.

– Один билет на ближайший Северный экспресс, – сказала незнакомка. – До Петербурга, пожалуйста.

Глава вторая, в которой Амалия предлагает закрыть границу Российской империи, а потом ее ловят на слове

– Должен вам заметить, Амалия Константиновна, – сказал генерал Багратионов, – что вы чрезвычайно рисковали.

– Нет, не рисковала, – спокойно возразила его собеседница.

– Не нет, а как раз таки да! И чем, скажите на милость, вам не понравился мой первоначальный план – ворваться в дом, когда пакостник-фотограф будет передавать сообщнику фотографии нашего министра, связать его и хозяина дома, завладеть снимками?

Амалия едва заметно поморщилась. Она уважала генерала, который возглавлял Особую службу – секретное подразделение императорской разведки, занимавшееся самыми сложными и щепетильными делами, но иногда баронессу Корф все же слегка коробило от прямолинейности ее начальника.

– К чему прибегать к открытому насилию, да еще на чужой территории? Разразился бы скандал, Галлен подключил бы все свои связи, чтобы отомстить нам, и не исключено, что нашего посла в Париже вызвали бы для объяснений на самый верх…

– Это не имело бы никакого значения, коль скоро фотографии все равно были бы у нас, – отрезал Багратионов. – Вы, Амалия Константиновна, по-видимому, не отдаете себе отчета в том, что иногда демонстрация силы является тактически выгодной – несмотря на все кажущиеся неудобства, которые она за собой влечет. Когда у вас хватает духу поставить себя выше над некоторыми условностями…

– Вроде законов? – мягко осведомилась баронесса Корф, и в глазах ее сверкнули золотые искры.

– Пусть даже так. Потому что противоположная сторона сразу же схватывает самое главное: что с вами шутки плохи. Иногда, милостивая сударыня, самая лучшая дорога – путь напролом, даже если он кажется куда менее изящным, чем окольные тропинки.

– Полагаю, те, кому это небезразлично, уже и так поняли, что с нами шутки плохи, – отозвалась Амалия рассудительно. – А что касается вашего плана, то он подразумевал вовлечение множества людей. Невозможно просто так войти в частный дом и застать врасплох всех, кто там находится. Вам известна моя точка зрения, что чем больше народу посвящено в дело, тем выше вероятность утечки информации и последующего провала…

Багратионов вздохнул. Он хорошо знал Амалию и еще лучше знал, что спорить с ней бесполезно, особенно в тот момент, когда она все равно поступила по-своему и добилась своего. В глубине души Петр Петрович не мог не признать, что его подчиненная разобралась с ситуацией на редкость красиво и иронично, но его сердило, что она даже не удосужилась поставить его в известность о своих намерениях.

– Поэтому вы всегда предпочитаете действовать в одиночку, – заметил он на слова Амалии. – Не так ли?

Его собеседница пожала плечами:

– Да, насколько это позволяют обстоятельства. В данном случае мне представилась редкая возможность, и я решила ею воспользоваться.

– И все-таки почему вы были уверены, что Галлен не заметит подмены? – не удержался и спросил Багратионов.

– Во-первых, я постаралась принять все меры против разоблачения: я следила за Антуанеттой, выучила ее повадки и манеру речи. Во-вторых, если быть откровенной, для него она вряд ли была человеком в обычном смысле. Многие люди воспринимают свою прислугу точно так же, как стол или стул, – пояснила Амалия. – А с мебелью самое главное – чтобы она занимала прежнее место и выглядела точно так же, как и вчера.

Хотя Петр Петрович Багратионов был человеком бывалым, тут он все же от неожиданности поперхнулся.

– Гм, Амалия Константиновна… Должен вам признаться… Кхм! – Он прочистил горло. – Полагаю, нет смысла больше обсуждать это дело. Фотографии у нас, негативы – тоже, мсье Пино получил хороший урок и в следующий раз крепко подумает перед тем, как залезать в зеркальный шкаф в чужой спальне и делать оттуда срамные фотографии… Насчет французской полиции мы тоже можем быть спокойны: Галлен туда не обратится. Одним словом, все было бы хорошо, но…

Лоб его прорезали три широкие морщины, густые брови шевельнулись, хмурясь.

– Да, – продолжал Багратионов, машинально поправляя стальное перо в чернильном приборе, которое осмелилось отклониться от намеченной линии. – Беда в том, что все только начинается. Конечно, пока нам удалось избежать колоссального скандала, который поднялся бы, если бы фотографии попали не в те руки. Но тем не менее… Тем не менее…

– Вас что-то беспокоит, Петр Петрович? – напрямик спросила Амалия.

– Лина Кассини, – горестно молвил генерал. – В среду она приезжает в Петербург.

Амалия вскинула брови. Дело в том, что итальянская дива Лина Кассини была как раз той самой особой, чьи кружевные панталоны российский министр напяливал себе на голову в ее же спальне.

– Но… Петр Петрович!

Больше моя героиня не нашла что сказать.

– У нее ангажемент, она будет петь на сцене, – горестно продолжал Багратионов, поправляя теперь колокольчик, который стоял чуть правее, чем надо. – Вот такая вот петрушка, Амалия Константиновна!

Генерал был так расстроен, что даже не обратил внимания на просторечный оборот, использованный им в беседе с дамой.

– Петр Петрович, но ведь министр…

– Да знаю я! – нервно выкрикнул Багратионов. – Министр в Петербурге и собирается продолжать встречи со своей… своей пассией. Он уже обратился к парикмахеру Жану, чтобы тот закрасил ему седину, – мстительно добавил всезнающий начальник Особой службы.

– Петр Петрович, – решительно сказала Амалия, – это необходимо прекратить. Я имею в виду интрижку министра и певички.

– Вам хорошо говорить, Амалия Константиновна, – вздохнул Багратионов, откидываясь на спинку кресла. – Я и сам знаю, что для блага империи их роман может оказаться крайне опасен. Однако у меня связаны руки.

– Но вы можете обратиться к министру и рассказать ему о… – начала Амалия и осеклась.

Генерал скривился так, словно у него заболели все зубы разом.

– В том-то и дело, что не могу. Министр воображает, что он чрезвычайно ловко все устроил и о его романе с Линой никто не знает. Заметьте, император всецело ему доверяет, и если я сделаю хоть один неосторожный шаг, мне несдобровать. Это во-первых. А во-вторых, что касается этих фотографий… Что вы мне предлагаете, Амалия Константиновна? Прийти к министру и с умным видом подать ему конверт, а потом красочно расписать, какие беды обрушатся на Российскую империю в случае скандала? Да вы хотя бы представляете себе, что министр сделает с человеком, который видел, как он резвится с этой дамочкой? Вот и я не представляю, но чертовски не хочу испытывать это на себе.

– Да, – поразмыслив, согласилась Амалия. – Мы оказались в крайне сложной ситуации.

– Я уже обдумывал ее и так и этак, – в порыве откровенности признался Багратионов. – И всякий раз получается, что мы не можем использовать фотографии, чтобы образумить министра. Мы даже намекнуть ему не можем, в какое неловкое положение он поставил всех нас. Так что мне пришлось срочно посылать вас в Париж с приказом во что бы то ни стало завладеть снимками. Поэтому придется придумать что-нибудь еще, чтобы заставить министра расстаться с Линой.

– Мы можем просто закрыть границу, – предложила Амалия. – Не пускать ее в страну.

– Нет, – тяжелым голосом ответил Багратионов. – Потому что это срыв ангажемента, она обратится к министру за помощью, тот узнает, что за приказом стою я, потребует объяснений, и начнется черт знает что. Нет, мы никак не можем помешать Лине приехать сюда.

– Тогда, – объявила баронесса, – нужно сделать так, чтобы министр сам ее бросил. Или наоборот: чтобы она бросила его.

Тут Багратионов покосился на Амалию весьма иронически.

– Амалия Константиновна, я старый циник и скажу вам вот что: мужчину с таким доходом просто так бросать не станут. Тем более такая особа, как Лина Кассини, которая вышла из нищеты и хорошо умеет считать деньги.

– Она молодая красивая женщина, – возразила Амалия. – Как бы она ни любила деньги, его самого она все равно не любит. Вот на этом и надо попытаться сыграть.

Багратионов вздохнул и в задумчивости поскреб подбородок.

– Надо же, просто поразительно, как мы с вами одинаково мыслим, – как бы между прочим проронил он. – Должен вам признаться, что я уже отправил на задание кое-кого из наших агентов.

– О! И кого же?

– Выбор людей у нас невелик, сами знаете, – отозвался Петр Петрович туманно. – На тот момент был свободен только Антон Филиппович Непомнящий.

Тут Амалия почувствовала, что начинает сердиться. Она хорошо знала агента Непомнящего и была о нем крайне невысокого мнения. Не то чтобы он был ленив, небрежен, любил выпить или тратил почем зря казенные деньги. Вовсе нет – он был усерден, исполнителен, не увлекался выпивкой и был бережлив с чужими деньгами, как со своими собственными. Однако все эти похвальные качества ничего не значили по сравнению с тем прискорбным фактом, что Непомнящий категорически не подходил для работы в Особой службе. В каждой профессии встречаются люди, которых занесло в нее непонятно как, хотя сами они совершенно к ней не приспособлены и на своем посту не могут принести ничего, кроме вреда; так вот, точно таким человеком и был Антон Филиппович. Если вы поручали ему что-нибудь, вы могли быть уверены, что либо он не справится, либо справится с делом так, что лучше бы он просто его провалил. Если бы речь шла о ком-то другом, то Багратионов уже давно уволил бы его, но за Непомнящим маячил силуэт его тетки, бывшей фрейлины покойной императрицы, а у тетки при дворе сохранились обширные связи. Генералу приходилось терпеть нерадивого агента, как терпят в любимой комнате некрасивые обои, сменить которые нет ни времени, ни сил.

– Петр Петрович, – возмутилась Амалия, – но агент Непомнящий не смог бы соблазнить даже устрицу, не говоря уже об итальянской диве!

И тут впервые за все время их разговора генерал позволил себе улыбнуться.

– Амалия Константиновна, устриц не соблазняют, – парировал он. – Устриц едят.

– Пусть так, но Антон Непомнящий – и Лина Кассини! Это же просто смешно! После всех богачей, графов и принцев, которые у нее были… Да дело даже не в них! Вы ведь представляете себе Антона Филипповича?

– Разумеется, поскольку он мой подчиненный, – не без иронии отозвался собеседник баронессы.

– Ну так вот, я как женщина ответственно вам заявляю: ни одна дама всерьез таким, как он, не увлечется, – решительно заявила Амалия. – Потому что он – мямля! Потому что он растяпа! Потому что он ведет себя как тряпка! Потому что…

– Амалия Константиновна!

– Он похож на манную кашу! Петр Петрович, разве можно влюбиться в манную кашу? Нет и еще раз нет! Будь на его месте кто-нибудь другой… не манная каша…

– А гречневая, – сострил генерал.

– Петр Петрович, я вовсе не об этом! Просто Антон Филиппович совершенно не подходит для этого дела! Любой другой человек… Даже мой дядюшка, к примеру, и то сумел бы добиться большего, если бы оказался на его месте!

Генерал Багратионов заинтересованно выгнул бровь. По долгу службы он имел досье на большинство родственников своих агентов, но нельзя сказать, чтобы он держал их всех в голове. По правде говоря, он почти запамятовал, что у Амалии есть какой-то там дядюшка.

– Что же заставляет вас так думать? – спросил Петр Петрович с любопытством.

– По крайней мере, – отозвалась Амалия, не подозревая, какие последствия будут иметь ее слова, – мой дядя знает, как находить подход к женщинам!

– А, – развеселился генерал, – так он дамский угодник!

– Можно сказать и так, – ответила его собеседница, уже жалея, что вообще завела разговор о своем непутевом дядюшке Казимире. – Думаю, ваша идея отвлечь Лину Кассини, подослав к ней другого мужчину, и тем самым подтолкнуть ее к разрыву с министром была совершенно правильной. Но идея – это одно, а ее практическое воплощение – совсем другое. При всем моем уважении к Антону Филипповичу, такая задача ему не по плечу. Может быть, имеет смысл послать вместо него другого агента?

– У меня никого нет на примете, – вздохнул Багратионов. – Щеголев застрял в Португалии в связи с… впрочем, вам это знать совершенно не нужно. Краснов еще не вернулся из Багдада. Есть, правда, Ломов, и он только что освободился…

– О, нет! – вырвалось у Амалии. – Только не Ломов!

– Вполне согласен с вами, – заметил генерал, пряча улыбку в усы. – Он нам подходит еще меньше, чем Непомнящий. На всякий случай я все же решил попытаться и намекнул Ломову, где именно нам могут понадобиться его услуги. Он же в своей неповторимой манере ответил мне, что проще прикончить Лину Кассини, и дело с концом. Должен признаться, что некоторое время я обдумывал его предложение, потому что от сумасшедших поклонников ни одна звезда не застрахована…

Амалия поежилась. Ей совершенно не нравился оборот, который принимал разговор.

– Но поскольку вы предложили альтернативное решение, – продолжал меж тем Багратионов, – я, пожалуй, предпочту его.

В первое мгновение баронесса Корф подумала, что ослышалась.

– Решение? Я?

– Разумеется, милостивая сударыня. Вы высказали мысль, что ваш дядюшка, который кое-что смыслит в женщинах, может справиться с задачей вместо Антона Филипповича. – Тут, признаться, Амалия прикипела к месту, а Петр Петрович невозмутимо продолжал: – Поскольку он ваш родственник и это, так сказать, будет разовое поручение, я полагаю, вы сами сумеете его уговорить. Больших денег я обещать не могу, но все, что в моих силах, сделаю непременно. За понесенные им в ходе, гм… обольщения расходы отчитаетесь вы, по общепринятой форме.

У Амалии было такое чувство, словно она только что шла по мирной идиллической долине, и вдруг прямо под ее ногами разверзлась бездонная пропасть. Однако моя героиня все же сделала попытку удержаться на ее краю.

– Но, Петр Петрович… Если мой дядя сочтет для себя невозможным… или если он откажется…

– Тогда, – сказал генерал без всякой улыбки, – мне, очевидно, придется взять на вооружение план Ломова. – Он заметил выражение лица Амалии и добавил: – Поймите, госпожа баронесса, речь идет не о красотке, распевающей грошовые песенки, которая охмурила лицо государственной важности. Речь идет – в конечном итоге – о спокойствии всей Российской империи. Я ничего не имею против Лины Кассини, мне она совершенно безразлична, но из-за ее интрижки мы уже один раз едва не погорели, и если бы не ваша находчивость, то сами знаете, что бы произошло. Я не допущу, чтобы инцидент с фотографиями повторился и чтобы постельные утехи сами знаете кого с этой потаскушкой повредили нашей стране. Мы окружены врагами, Амалия Константиновна, и не можем позволить себе расслабляться. Я надеюсь, вы понимаете это так же хорошо, как и я, госпожа баронесса.

Амалии не хотелось отвечать, и она ограничилась тем, что кивнула. Однако кое-что было необходимо уточнить до того, как она покинет этот просторный кабинет с портретом Александра Третьего на стене.

– Если мой дядя согласится… – Она сделала над собой усилие и продолжала: – Боюсь, он не вхож в те круги, в которых будет вращаться Лина Кассини после своего приезда в Петербург. Я хочу сказать, что прежде всего их надо будет… – Она проглотила отдающее неприятным душком слово «свести» и почти умоляюще закончила: – Познакомить.

– Разумеется, разумеется, – рассеянно кивнул генерал, оглядываясь на часы. Всего через две минуты к нему должен был явиться очередной посетитель. – Я дам Ломову надлежащие инструкции. Он будет вам помогать, а вы, пожалуйста, согласуйте с ним свои действия.

– Это значит, что, если у моего дяди ничего не выйдет, Ломов ее убьет? – с вызовом спросила Амалия.

– Почему непременно Ломов? – пожал плечами Багратионов. – У Лины Кассини драгоценности, которые известны на всю Европу, а народ у нас в стране бедный. Влезут, к примеру, воры в номер, чтобы завладеть украшениями, а хозяйка возьми да проснись, ну и пришлось ее… того-с. Или опять же, сумасшедший поклонник – хотя это вариант посложнее, не может же он появиться из ниоткуда, его надо будет тщательно подготовить…

У Амалии заныло под ложечкой. Она коротко попрощалась с генералом и удалилась, шурша платьем палевого шелка.

Глава третья, в которой зефирная принцесса понимает, что ввязалась в чертовски сложное дело

До среды, когда Лина Кассини должна была прибыть в Петербург, оставалось всего два дня, и баронесса Корф понимала, что действовать придется без промедления. Прежде всего она решила навестить Сергея Васильевича Ломова и обсудить с ним кое-какие детали.

Если агент Непомнящий являлся просто растяпой, то с Ломовым дело обстояло куда хуже. Это был тугодум, но тугодум опасный. В Особой службе он был известен тем, что в любой ситуации, требовавшей немедленного решения, высказывал одно и то же предложение:

– Да что там думать? Пришить подлеца, и все дела!

Или:

– Об чем речь-то? Кокнуть дамочку, и всё тут…

Даже когда его сослуживец, который по работе слишком часто выезжал один за границу и вследствие этого пережил крушение своего брака, решил развестись и спросил совета Ломова, Сергей Васильевич и тут остался верен себе.

– Да что ты переживаешь-то? Замочить ее без всяких разводов, и дело с концом…

Если бы Ломов, так сказать, оставался всего лишь теоретиком, то он, скорее всего, был бы просто смешон и мало кто стал бы с ним считаться; но в том-то и дело, что теория у него не расходилась с практикой, и если доходило до воплощения его идей в жизнь, он даже ни мгновения не колебался. Он убивал холодным оружием, огнестрельным, с помощью веревки, камня, яда, чего угодно, и Амалия на всю жизнь запомнила, как Ломов, посмеиваясь, рассказывал ей, как однажды в Кабуле он убил двух английских агентов голыми руками – при том, что его враги были вооружены и вовсе не собирались задешево отдать свои жизни. И хотя Амалия недолюбливала Ломова, она отлично отдавала себе отчет в том, с кем ей придется иметь дело.

Сергей Васильевич проживал в собственном доме, который по бумагам будто бы достался ему в наследство от дальней родственницы, а на самом деле был куплен на честно заработанные в Особой службе деньги. Тут следует отметить, что по тем же бумагам Ломов числился всего лишь майором в отставке, получающим довольно скромную пенсию. Прислуги Сергей Васильевич не держал, за исключением старого неразговорчивого денщика, который находился при нем уже лет тридцать.

Подъехав к дому, Амалия окинула его взглядом и вздохнула. По ее мнению, жилище Ломова в некотором роде походило на своего хозяина: оно находилось на отшибе и миру являло вид обшарпанный и нелюдимый. Скользнешь взглядом по желтым стенам и покосившимся ставням, подумаешь о том, что тут доживает последние дни какой-нибудь старый, всеми забытый холостяк, и тотчас же о нем забудешь. Однако от Амалии не укрылось, что при ее появлении в окне второго этажа колыхнулась и тотчас же вернулась в прежнее положение коричневая бархатная портьера.

Дверь отворилась прежде, чем баронесса успела постучать, и денщик, не говоря ни слова, провел Амалию в гостиную, где на стенах висело множество образцов холодного оружия, в основном восточного. Ломов поднялся с кресла ей навстречу.

Сергею Васильевичу было около пятидесяти лет, и на первый взгляд он полностью соответствовал своей легенде скромного майора в отставке. О его внешности можно сказать лишь то, что в многолюдной толпе вы вряд ли обратили бы на него внимание, а если бы и обратили, то отметили бы лишь насупленный вид, темные волосы с проседью, кустистые брови, усы щеточкой и красный нос человека, который не чужд выпивки. Мало кто знал, что Ломов может выпить сколько угодно, не пьянея, и что он может не спать несколько суток подряд, причем это никак не отразится на его работе. Обыкновенно ему поручали самые опасные, самые грязные дела, где не требовалось особой смекалки, и Амалия, которая никогда не любила действовать прямолинейно, поймала себя на мысли, что Ломов ей антипатичен. В том, что и она ему антипатична, она даже не сомневалась. Сергей Васильевич не любил женщин, подвизающихся в Особой службе, особенно таких, как Амалия, с которыми он чувствовал себя не в своей тарелке. Однако сейчас ему приходилось изображать из себя гостеприимного хозяина, и Ломов все же выдавил из себя некое подобие улыбки.

– Прошу, сударыня… Нет, лучше вот сюда, это у нас кресло особое, для гостей, так сказать… Кхм!

Амалия села, распространяя вокруг себя аромат дорогих духов, и посмотрела на Ломова своим особенным, прямым, открытым взглядом, который словно говорил: мы с вами сообщники, ничего не поделаешь, придется действовать совместно. Ломов хмуро покосился поверх ее плеча куда-то в угол и сел на диван напротив.

– Полагаю, вас уже известили о решении Петра Петровича? – спросила Амалия.

Сергей Васильевич выразительно скривился, что вполне можно было считать положительным ответом.

– До чего же все это некстати, – непонятно к чему пробурчал он, буравя Амалию своими глубоко посаженными глазами неопределенного цвета. – И министр тоже хорош, что так подставился, ну и… Гхм!

Он шумно откашлялся.

– Да, положение нелегкое, – согласилась Амалия.

– А кто виноват? – завелся ее собеседник. – Между прочим, вы и виноваты.

– Я? – возмутилась баронесса.

– Конечно! Не доставили бы сюда фотографии, так, может, все и сложилось бы к лучшему. Случился бы грандиозный скандал, министра выгнали бы в шею, а на его место сел человек, который зарекся бы ходить налево, раз его предшественник на этом погорел…

– Я только выполняла порученное мне задание, – сказала Амалия после паузы. Как неглупый человек, она не могла не признать, что в словах Ломова есть свой резон.

– Конечно, – вздохнул Сергей Васильевич. – Мы все выполняем задания… Государева служба, ну и… Кхм! – Он снова откашлялся. По правде говоря, Ломов терпеть не мог произносить длинные речи, особенно о том, что, как он считал, и без его слов было совершенно очевидно. – Вы, разумеется, знаете, какой выход я предложил начальству, как только узнал о сложившейся ситуации.

Само собой, Амалия не стала признаваться, что то же самое начальство поймало ее на слове, как какую-нибудь гимназистку. Своему коллеге она ответила:

– Когда Петр Петрович счел нужным посоветоваться со мной, я высказала идею, что стоит подключить разового агента, и генерал согласился с моими доводами. – Разовым агентом именовалось лицо, которое не состояло в Особой службе и нанималось только для выполнения одного конкретного задания.

– Надеюсь, ваш разовый агент окажется лучше, чем Антон Филиппыч, – буркнул Ломов, косясь на нее. – Вам известно, кстати, что господин Непомнящий оказался настолько бестолков, что сам без памяти влюбился в госпожу Кассини?

– Разумеется, известно, – не моргнув глазом солгала Амалия, хотя впервые услышала об этом только от своего собеседника. – Но по поводу моего агента можете быть спокойны: такой ошибки он не совершит.

– Что ж, прекрасно, прекрасно… Так ваш дядя уже в курсе?

Амалия смутилась, что не укрылось от ее собеседника.

– Я не успела…

– То есть мы не можем быть в нем уверены, – подытожил безжалостный Сергей Васильевич. – Благие намерения предполагают, а жизнь располагает… и в конечном итоге не исключено, что нам придется вернуться к моему предложению. Так ведь?

Тут Амалия рассердилась так, что у нее загорелись щеки.

– Милостивый государь, нельзя убивать женщину только за то, что она в кого-то влюбилась…

Ломов был не слишком силен в философских рассуждениях, однако он сразу же учуял во фразе Амалии слабое место и не замедлил к нему прицепиться.

– О какой любви идет речь, сударыня? Полагаю, что только о любви к деньгам, потому что простите меня великодушно, но я не могу себе представить, чтобы молодая женщина в здравом уме увлеклась каким-то бабуином…

– Сергей Васильевич!

– Пятидесяти с лишком лет от роду, – гнул свое Ломов. – Так что давайте не будем передергивать. Кто продается, тот всегда должен помнить, что ему тоже придется платить свою цену. Эта Лина Кассини, несмотря на всю свою славу, не что иное, как обыкновенная продажная девка. Если ее шлепнуть, ничто в мире не изменится…

Амалия сидела, кусая губы. Признаться, если бы в эту минуту ей предложили шлепнуть самого Ломова, она бы не отказалась рассмотреть это предложение, – хоть и отлично сознавала, что, если дойдет до дела, скорее он убьет ее, чем она – Ломова.

– Вы слишком прямолинейны, – с горечью проговорила она. – Поймите, что нельзя убивать человека только из-за того, что…

– Можно, – даже не дослушав фразу, перебил собеседницу Ломов. – Простите меня, сударыня, но у вас, по-видимому, сложилось совершенно превратное мнение о сути нашей работы. Мы солдаты, Амалия Константиновна, мы воюем, и то, что война эта тайная и она скрыта от глаз обывателей, ничего не меняет. Мир раскалывается на две части, в ближайшее время может вспыхнуть грандиозная война, а вы сидите тут и рассуждаете, как дурно убивать какую-то паршивую певичку. – Ломов сверкнул глазами. – Да хоть десять певичек убить, хоть сто, если это поможет моей стране оттянуть начало войны и собраться с силами!

– Прошу покорнейше простить меня, Сергей Васильевич, но я не вижу связи между Линой Кассини и возможной войной, – сказала Амалия устало. – Худшее, что может произойти, – наш министр потеряет свое место.

– Нет, – отрубил Ломов. – Узко мыслите, сударыня. Дело даже не в министре, а в том, что эта пакостная история наверняка станет началом кампании против Российской империи. И смеяться будут, поверьте, вовсе не над каким-то вельможей, который путается с кем ни попадя, а над страной, что ею управляют такие, как он, и над императором, который этого министра выдвинул. Хотя любой здравомыслящий человек понимает, что кого угодно можно сфотографировать без подштанников на какой-нибудь продажной девке, и это мало что будет значить… Кхм!

Несмотря на свои замашки, Сергей Васильевич все же почувствовал, что в разговоре с дамой перегнул палку, и с некоторым смущением потер усы.

– Однако всего несколько минут назад вы утверждали, что, возможно, было бы лучше, если бы я не нашла фотографии, – с обманчивой кротостью заметила злопамятная Амалия. – А как же тогда кампания против нас, травля и все прочее?

Но смутить Ломова таким образом было невозможно, он покосился на свою собеседницу с нескрываемой иронией.

– А может быть, нам это было бы полезно, – парировал он, оскалясь. – Сразу же стало бы ясно, кто нам друг, а кто враг. Кто сказал, что испытания выявляют истинную ценность окружающих? Момент, когда с людей слетают маски, дорогого стоит, поверьте мне.

Если до этого мгновения Амалия была склонна считать Ломова скорее недалеким человеком, то сейчас у нее возникло скверное ощущение, что лжемайор провел ее, потому что на самом деле агент «Всех замочить» оказался вовсе не так прост.

О том, что Ломов про себя – и даже в некоторых официальных донесениях – именовал ее саму «зефирная принцесса», Амалия так никогда и не узнала.

– Думаю, что там и без всяких испытаний прекрасно знают, что к чему, – заметила баронесса Корф, выразительно подчеркнув голосом слово «там». – И его Императорское величество не питает никаких иллюзий по поводу того, как к нам относятся в Европе.

– Да уж, питать иллюзии по поводу сволочей – занятие накладное, – жизнерадостно согласился Сергей Васильевич. – С Британией все ясно: они хотят мирового господства, поэтому мы им как кость в горле – впрочем, англосаксам в силу их характера все как кость в горле, и не только мы. Германия в недавней войне отъела кусок от Франции[20] и пытается всех убедить, что он принадлежит ей по праву. Французы само собой не согласны. Они спят и видят, как бы вернуть Эльзас и Лотарингию, хотя раньше большинство из них даже не придавало значения тому, что в составе их страны существуют такие области. Австро-Венгрия вроде бы поддерживает Германию, тогда как Британия склоняется к Франции, которую исторически терпеть не может, и в этом случае, Амалия Константиновна, слово Российской империи оказывается решающим. На чьей стороне мы выступим, тот и победит. Теперь-то вы понимаете, каковы на самом деле ставки в этой игре?

– Нам надо держать нейтралитет, – решительно сказала Амалия. – И не присоединяться ни к какой из сторон.

– Согласен, – спокойно ответил Ломов. – Но видите ли, сударыня, в чем дело: мы не швейцарцы, которые при любой заварушке сидят у себя дома и стригут купоны с тех, кто воюет. Проще говоря, если рядом с русским начинается драка, ему непременно надо в нее влезть. Происходит это вовсе не от глупости и не от избытка сил, которые некуда девать, а от накопленного веками горького опыта – потому что мы знаем, что если не дадим сдачи сегодня, завтра может быть уже поздно. Однажды русские князья с самыми благими намерениями решили отсидеться дома, когда пришел враг, а кончилось это монгольским игом, которое длилось несколько столетий. Сейчас для России нейтралитет означает всего лишь, что мы неизбежно получим в будущем войну с тем, кто победит без нас. Насколько это лучше или хуже войны, в которой мы сразу выступим на одной из сторон, вопрос интересный, но я полагаю, что ни меня, ни вас никто спрашивать не будет. Наше дело маленькое – сделать так, чтобы у некоего министра пропала всякая охота встречаться с некой певичкой. Вот на этом я и предлагаю сосредоточиться.

Глава четвертая, в которой дядюшка Казимир пьет пиво и закусывает маринованным имбирем, а баронесса Корф теряет дар речи

Утром во вторник Амалия проснулась с тем смутным ощущением, которое знакомо каждому человеку, который сознает, что взвалил на себя непосильную задачу или неосмотрительно дал обещание, выполнить которое будет чрезвычайно трудно. И в самом деле, чем больше Амалия думала о предстоящей миссии, тем сильнее она укреплялась во мнении, что совершила ошибку, дав начальству поймать себя на слове.

«И зачем я только упомянула своего дядюшку? Щучья холера! Как будто меня за язык кто-то тянул…»

Чувствуя глубокое недовольство собой, Амалия встала, привела себя в порядок, оделась и спустилась в гостиную, обставленную французской мебелью в стиле XVIII века. Ее мать Аделаида сидела там, читая роман Маркевича[21].

– Мама, – решилась Амалия, – мне нужно кое-что с тобой обсудить. Я… Дело в том, что я попала в неприятное положение.

Она оглянулась на дверь, тщательно притворила ее за собой и присела к матери на диван.

Точно неизвестно, что именно обсуждали в гостиной две дамы и к каким выводам они пришли. Зато доподлинно известно, что около двух часов того же дня дядюшка Казимир, проживавший в одном доме со своей сестрой и племянницей Амалией, развернул принесенную слугой газету, на первой полосе которой по чудесному совпадению красовался внушительный портрет Лины Кассини, и углубился в чтение. Одновременно дядюшка потягивал пиво из кружки, причем время от времени закусывал его кусочками нежно-розового маринованного имбиря, которые маленькой вилочкой выуживал из расписной тарелки.

Тут, пожалуй, самое время описать дядюшку Казимира поподробнее, потому что в нашем повествовании он будет играть весьма существенную роль. Казимир Браницкий был невысоким, в меру упитанным господином со светлыми волосами и глазами, которые Амалия считала серыми, а влюбленные в Казимира дамы упорно называли голубыми. Во всем его облике прослеживалось нечто кошачье, но это был кот, который гуляет сам по себе и не признает никаких посягательств на свою свободу – точнее, на то, что он под этим словом подразумевает.

Свобода в понятии Казимирчика означала прежде всего отсутствие того, что он обозначал словом «буза», подслушанным у одной из своих пассий. С точки зрения благородного шляхтича, все вокруг только и делали, что бузили, то есть занимались откровенной чепухой. Они ходили на работу, где начальник в любой момент мог на них накричать, делали карьеру, интриговали, пытались нажить состояние, а вместо него наживали разве что язву желудка. Они женились, заводили детей, жаловались на то, что оклада на содержание семьи не хватает, потом заводили любовниц, которые их обманывали, и выдерживали дома бесконечные сцены. Наконец, они то и дело пытались приструнить Казимирчика, повлиять на него, заставить его образумиться. Они хотели, чтобы он стал таким же, как они, – то есть устроился на никому не нужную скучнейшую работу, терпел придирки начальства, обзавелся семьей и вообще стал полезным членом общества. Но Казимир был совершенно равнодушен к обществу, равно как и к его мнению о самом себе.

О нет, он никогда ничего не декларировал и никому себя не противопоставлял; но в его поступках явно прослеживалась некая линия, которая ставила в тупик людей, которым приходилось с ним пересекаться. Будь я писателем-соцреалистом вегетарианских 70-х годов, я бы просто написала, что Казимир был буржуа до мозга костей и убежденный тунеядец, и в этом имелась бы некоторая доля истины. Будь я романистом эпохи Гончарова, я бы констатировала, что Казимир был в своем семействе паршивой овцой, и намекнула бы на его сходство с Обломовым. Потому что, как и Обломов, Казимир упорно стремился к отрицанию любой деятельности, которая требовала усилий от него лично.

Был ли он законченным эгоистом? Мне трудно ответить на этот вопрос утвердительно, потому что при всех своих недостатках Казимир был на редкость добродушен, а эгоизм – свойство, имеющее неприятную особенность самоутверждаться за счет окружающих. Казимирчику бы такое и в голову не пришло. В общении он был очень мил, а с дамами – сама галантность, сама предупредительность и само очарование.

Казимир любил женщин – не какую-нибудь одну женщину, а просто женщин, всех разом, и по этой причине никак не мог остановиться на ком-нибудь определенном. Как мотылек, он порхал из романа в роман, покоряя модисток, солидных домовладелиц, жен чиновников и даже прожженных кокоток, в чью спальню не проникнешь без солидного гонорара. Но Казимирчикумел так устраиваться, что для него всегда делали исключение.

О нет, он не был обычным волокитой, который готов пустить слюну при виде каждой незнакомки, проходящей мимо; не принадлежал он и к числу тех утомительных кавалеров, которые устраивают длительную осаду, так что женщины в конце концов согласны переспать с ними, лишь бы отделаться от их навязчивости. Он не хвастался своими любовными подвигами перед приятелями, уснащая свои рассказы красочными выдуманными подробностями; не вел записную книжечку с отметками каждой новой любовницы и скабрезными подробностями; наконец, он не соблазнял девушек и никого не разорял. О нем нельзя даже сказать, что он действовал как-то особенно, чтобы понравиться очередной даме сердца, но факт остается фактом: женщины были от Казимира без ума. Они понимали, что он непостоянен, на него нельзя положиться, что он небогат и от него не дождешься каких-то особенных подарков, но все спасительные доводы теряли свое значение, стоило только Казимиру появиться и посмотреть своими голубыми глазами вам в душу. Одним словом, Казимирчик был неотразим и прекрасно знал это.

Отношение Амалии к дядюшке менялось на всем протяжении ее жизни. В детстве он был просто одним из людей, который всегда присутствовал в доме и в детской иерархии располагался где-то ниже любимой няни. В подростковом возрасте Амалия осознала, что Казимир – обыкновенный паразит, то есть существо совершенно бесполезное, от которого нет и не может быть никакого проку, и стала обращаться с ним соответственно. Вообще моя героиня предпочла бы иметь родственником какого-нибудь образованного, талантливого, неординарного человека, – но увы, образованным и талантливым людям обыкновенно достаются близкие, которые в грош их не ставят, а на долю Амалии выпал легкомысленный, ничем не выдающийся повеса, который так и собирался пропорхать мотыльком до глубокой старости, ничем более не интересуясь. Однако при всей своей нелюбви к дядюшке Амалия все же вынуждена была признать, что и он не лишен достоинств. К примеру, его можно было запустить в комнату, в которой назревает крупная ссора, и двое джентльменов вот-вот отхлещут друг друга по щекам, и раздастся грозный вызов на дуэль – но Казимирчик, как любое существо породы кошачьих, одним своим появлением приносил мир, и через несколько минут ссора как-то сама собой сходила на нет. Кроме того, от Амалии не укрылось, что при всем своем эгоизме Казимир был вовсе не глуп и порой мог подать весьма дельный совет. После брака с бароном Корфом, который завершился разводом, Амалия стала жить в одном особняке с матерью и дядей и скрепя сердце признала за ним право на существование, лишь бы он не слишком ей докучал. И Казимир благоразумно держался в рамках, которые она согласна была ему отвести, то есть тратил деньги, которые она получала, но не заходил в расточительстве слишком далеко, не заводил интрижек на домашней территории и не создавал Амалии проблем, если не считать отдельных визитов его бывших любовниц. Потому что некоторые пассии Казимира вбили себе в голову, что только им будет под силу укротить его, навеки пришпилив к своей юбке, и осчастливить посредством приведения к алтарю. Ради этого иные были готовы бросить своих богатых, но опостылевших мужей, а одна дама и вовсе заявила, что готова ехать за Казимиром хоть на край света, лишь бы он достался в исключительное пользование только ей одной.

Тут, пожалуй, стоит признаться, что популярность ее дядюшки у женского пола ставила Амалию в тупик. Она придавала большое значение внешней привлекательности и могла бы принять происходящее, будь Казимир неотразимым красавцем; но, с ее точки зрения, он был самый обыкновенный мужчина, не слишком уже молодой, хоть еще и не стар, и у нее язык не поворачивался назвать его высокодуховной личностью или хотя бы интересным человеком. В культурном смысле Казимир был совершенный неандерталец – не как современные неандертальцы, которых интересует только новая модель смартфона и которые даже не знают, кто такой Лев Толстой, но все же неандерталец. Искусство не трогало его; он был способен пройти мимо самой гениальной картины на свете и даже не заметить ее, а книги ценил лишь за то, что чтение неизменно погружало его в сон. Граф Толстой или Сенкевич, Мопассан или Дюма – ему было безразлично; он мог начать читать что угодно, но вскоре безмятежно засыпал. Достижения науки и вовсе его не интересовали, хотя он обладал цепкой памятью и мог в разговоре привести какую-нибудь цитату или с умным видом сослаться на статью, недавно прочитанную в газете. Хоть убейте, Амалия не могла понять, что женщины в дяде находили, и в конце концов была вынуждена сделать для себя нелестные выводы по поводу представительниц своего пола вообще и их ума – в частности. Тут, скажем прямо, она была не права. Привыкнув к Казимиру и зная наперечет его недостатки, она упорно не желала видеть, что в обыденной и скучной жизни многих, очень многих женщин он был как глоток свежего воздуха. И ценили они его не за то, знал ли он творчество Толстого или нет, а за то, что он был обаятельный, воспитанный, скромный, но знающий себе цену; не стяжатель, не подлец, не домашний садист, не неврастеник, а просто приятный во всех отношениях мужчина, который всегда скажет вам комплимент, и скажет он его так, что вы будете чувствовать себя королевой. С Казимиром можно было свободно говорить о том, о чем женщины редко говорят с мужчинами – о фасонах платьев, о новых духах, о повседневных мелочах, из которых складывается жизнь. Каковы бы ни были недостатки Казимира, с ним было очень уютно, и даже если вы видели его насквозь и не обманывались на его счет, все равно, когда он уходил, вас охватывало сожаление.

Сейчас, как, впрочем, и всегда, Казимир переживал очередной роман – на сей раз с женой подданного Австро-Венгерской монархии, чеха по происхождению, который задумал поставить в России пивное дело на широкую ногу. Месяц назад он приехал в Петербург, прихватив с собой жену, которая вовсе не рвалась его сопровождать. Для нее лучшим городом на свете была Прага, и она не собиралась ничего менять в своей жизни. В Петербурге она первое время отчаянно скучала и жаловалась на холод, ветер и серое небо. Но тут на улице ей повстречался Казимирчик, и холод, небо и ветер вдруг потеряли всякое значение.

Она повеселела, помолодела, заказала несколько новых платьев и заявила, что жизнь в России ей нравится, и вообще Прага и Петербург начинаются на одну и ту же букву, а это определенно добрый знак. Чтобы упростить ситуацию, она представила мужу Казимира как человека, который когда-то ухаживал за ее дальней родственницей и с которым она случайно столкнулась в городе. С супругом Казимирчик сразуже подружился, и почтенный пивовар даже стал советоваться со своим новым знакомым по поводу того, какие сорта пива будет лучше пустить в продажу. Напустив на себя задумчивый вид, Казимир ответил, что без предварительной дегустации он ничего решить не может, и с той поры к нему на дом каждый день стали доставлять несколько бутылок отличного пива, дабы он попробовал его и высказал свое авторитетное мнение. В данный момент, жмурясь, как кот на сметану, Казимирчик потягивал темное пиво и, как уже было сказано, заедал его маринованным имбирем. Эта нехитрая комбинация открыла пану Браницкому путь в нирвану – хотя, возможно, он в жизни не слышал такого слова. Так или иначе, Казимирчик блаженствовал, и на его круглой физиономии застыло выражение совершенного довольства жизнью и своим местом в этой жизни. Искоса поглядев на дядюшку, Амалия смутно подумала, что ей придется нелегко; но отступать было некуда, и она храбро ринулась в атаку.

– Кто это там на первой странице – неужели госпожа Кассини? – спросила она.

Казимирчик мельком взглянул на портрет в газете и подцепил на вилку еще немного имбиря.

– Да, она вроде бы завтра приезжает в город. – Он съел то, что было на вилке, и запил пивом, после чего счел нужным объяснить: – Я помогаю хорошему знакомому определить, какой сорт пива лучше будет продаваться в России. Должен сказать, что это нелегкая задача, тем более что раньше я был уверен, что не люблю пиво, но тут все дело в том, как пить и чем закусывать.

Вилка снова нырнула в тарелку, и Амалия, почувствовав, что пиво можно обсуждать еще долго, решила вмешаться.

– Эта Лина Кассини очень красивая женщина, – сказала она. – Говорят, она первая красавица Европы.

Казимирчик внимательно посмотрел на нее.

– Ты лучше, – просто ответил он.

Интонация некоторых слов не менее важна, чем их смысл. В тоне Казимирчика не чувствовалось ни подхалимажа, ни даже намека на лесть; он произнес эти слова как нечто само собой разумеющееся, как, например, учитель математики сказал бы, что дважды два равно четыре, и оспаривать это совершенно бесполезно. Амалия почувствовала, что теряется.

– Мне кажется, – заметила она, – ты мог бы завести с ней роман, если бы захотел.

Нет, вы представьте себе: вы мирно сидите у себя дома, лакомитесь пивом с имбирем и никого не трогаете, как вдруг ни с того ни с сего вам дают понять, что вы можете… Ну допустим, охмурить Кэмерон Диас. Что бы вы сделали? Насторожились бы? Заинтересовались? Попытались бы отшутиться?

Признаться, Амалия ждала чего-то подобного; однако тут дядюшка ее удивил.

– Мог бы, – спокойно отозвался Казимир в ответ на ее слова. – Но не хочу.

– Но почему? – изумилась Амалия.

Казимир неопределенно повел плечом и поглядел на остатки пива в бутылке, прикидывая, не надо ли прямо сейчас открывать следующую. По правде говоря, он не слишком жаловал знаменитостей. По его мнению, все они как бы носили маски, предназначенные для публики, а масок Казимир не любил. Он предпочитал иметь дело с обыкновенными женщинами, которые жили своей жизнью и не притворялись, что они другие – или, по крайней мере, притворялись лишь тогда, когда их вынуждали обстоятельства. Кроме того, за знаменитостями всегда следуют толпы обожателей, а Казимир, верный своему кошачьему инстинкту, толпы не любил.

– Готова держать пари, – настойчиво продолжала Амалия, – что ты мог бы добиться от нее всего, чего угодно.

– Держать пари в кругу семьи – дурной тон, – наставительно заметил собеседник.

Амалия утратила дар речи, а тем временем ее дядюшка потянулся за второй бутылкой пива.

– К тому же, – добавил он, – синьора Кассини мне совершенно не интересна.

– Дядюшка! Один Джованни Больдини[22] написал четыре ее портрета…

– Пусть напишет еще четыре, – пожал плечами неисправимый Казимир. – И потом, я не живописец и никогда не собирался им быть.

На это абсолютно ничего нельзя было возразить.

– Некоторые любят в пиве горечь, – продолжал дядюшка, поглаживая бутылку так, словно она была женщиной. – Но должен признаться, лично я…

Тут Амалия вспомнила слова начальника о том, что в некоторых ситуациях самое лучшее – идти напролом, и решила отбросить всякие околичности.

– Дядюшка, речь идет о деле государственной важности… Так что тебе придется познакомиться с Линой Кассини. Ну и… все остальное тоже.

Казимир вытаращил глаза.

– Мне? Боже мой! Во что ты меня втягиваешь? Это что, из-за твоей работы? – догадался он. – Хорошенькое дельце! Но при чем тут я?

– Ни при чем, – терпеливо ответила Амалия. – Конечно же, ни при чем. Просто так получилось… И теперь уже ничего не изменить. Если ты не увлечешь Лину и не добьешься, чтобы она бросила одного человека… Одним словом, все может кончиться очень скверно, – волнуясь, закончила она.

Казимир пристально посмотрел на нее.

– Постой. Итак, синьора Кассини… м-м… завела роман с кем-то, о ком я ничего не хочу знать, но твоим сослуживцам надо, чтобы этого романа не было. Так?

– Да.

– Ваш план никуда не годится, – заявил Казимир. Он осушил кружку, открыл вторую бутылку и щедро налил из нее пива. – Во-первых, появление второго любовника не обязательно означает отставку первого. Во-вторых, с таким же успехом можно было подослать женщину к любовнику синьоры, чтобы разрушить его отношения с Линой.

– Все уже решено, – покачала головой Амалия. – И второй путь нам не подходит. Действовать нужно через Лину, и поэтому… Поэтому я подумала о тебе.

– Это было совершенно лишнее!

– Дядя! Только подумай, тебе выпадает шанс завоевать такую женщину… Любой мужчина отдал бы все на свете, чтобы только оказаться на твоем месте!

– Я с удовольствием уступлю ему свое место, и даже не за все на свете, а за что-нибудь более скромное, – съязвил Казимирчик. – Зачем вообще мне нужна эта Лина Кассини? Что у нее есть такого, чего нет у моей Марты?

Мартой звали жену пивовара.

– Ну, во-первых, Лина Кассини красавица…

– И что? Красавиц много…

– Во-вторых, она молода…

– Есть и моложе ее, коли уж на то пошло!

– В-третьих, – выложила Амалия свой главный козырь, – ее знает весь мир!

Однако ее довод не произвел на дядюшку никакого впечатления.

– И что это меняет? Все равно она ничем не лучше любой другой женщины. И к тому же слава портит характер.

– Значит, у вас будет возможность его исправить, – нашлась Амалия.

– Слишком много сложностей, – вздохнул дядюшка. – И вообще, я совершенно не готов к подобным авантюрам!

Казимирчик был расстроен. Только что все было прекрасно, он пил пиво и наслаждался жизнью, и нате вам – вдруг выяснилось, что судьба в образе прелестной племянницы требует, чтобы он занимался чем-то, что ни капли его не интересовало и без чего он спокойно бы обошелся. По мысли благородного шляхтича, это было самое натуральное притеснение, и он вовсе не собирался сдаваться просто так. Посягательства на свою свободу – точнее, на свободу ничего не делать – он воспринимал крайне болезненно, если только они не были подкреплены доводами, перед которыми ему приходилось отступить. А Казимир, надо вам сказать, не то чтобы очень любил деньги, но смирялся с их силой. Кроме того, если уж ему не давали спокойно пить пиво, то было бы только справедливо потребовать за это возмещение.

– Сколько? – деловито спросил он.

Амалия замялась.

– Двести рублей. – По правде говоря, прижимистый Багратионов согласился выделить любовнику Лины в случае успеха только сто рублей, но Амалия решила увеличить сумму за свой счет. – Все дополнительные издержки – за счет нашей службы.

– А аванс? – всполошился Казимир. – Я не могу без аванса.

– Дядя, – ледяным тоном спросила Амалия, – вы мне не доверяете?

– Аванс укрепляет доверие, – не моргнув глазом ответил дядюшка.

– Хорошо, – вздохнула Амалия. – Зайдите ко мне вечером, и вы получите… м-м… задаток. Что-нибудь еще?

– Я в жизни этим не занимался, – вздохнул Казимир.

Тут, признаться, Амалия утратила дар речи вторично.

– Чем вы не занимались? – сердито осведомилась она, когда голос вернулся к ней. – Не обольщали женщин?

Если с матерью Амалия обычно общалась на «ты», то с дядей все обстояло сложнее: с глазу на глаз она чаще употребляла «ты», но иногда переходила и на «вы», как того требовало обращение к старшему родственнику или некие смысловые оттенки, которые она пыталась таким образом выразить.

– Я никогда не делал этого за деньги, – пояснил дядюшка. – Главное, чтобы это не вошло в привычку, – задумчиво прибавил он.

Тут Амалия догадалась как следует всмотреться в глаза Казимира – и по их блеску она поняла, что он подтрунивает над ней. Признаться, Амалия и сама ценила хорошую шутку, но сейчас, когда на карту была фактически поставлена жизнь человека…

– Дядюшка! – возмутилась она.

– Хорошо-хорошо, я все понял, – покладисто согласился Казимир. – Итак, во-первых, не двести рублей, а пятьсот. Во-вторых, мне нужен предлог, чтобы познакомиться с Линой и понаблюдать ее вблизи.

– Она дает концерт в пятницу, – сказала Амалия, благоразумно решив пока не обсуждать пункт первый. За пятьсот рублей в благословенном Петербурге тех лет можно было неплохо прожить целый год.

– Я не люблю музыки, – поморщился Казимир. – И не вижу смысла стоять в толпе ее поклонников, которые все будут сражаться за ее внимание. Нет, тут нужно что-то другое, менее официальное.

Амалия задумалась.

– В воскресенье Лина будет на дне ангела княгини, жены немецкого посла, – сказала она. – Споет несколько песен, но в остальное время она будет свободна. Правда, особняк посла – не самое удобное место для общения… Но если ты настаиваешь, я сделаю так, чтобы нас пригласили.

– День ангела сгодится, – кивнул Казимир. – Кстати, в газете правду говорят, что она приезжает на Северном экспрессе?

– Да, а что?

– Так, ничего. Впрочем, раз уж я ввязался в это дело, мне понадобится как можно больше подробностей о Лине, ее друзьях, ее привычках… Ну, ты сама понимаешь. Что она любит, что ненавидит, и так далее.

– Она любит духи и экзотические цветы, но больше всего – драгоценности, – сказала Амалия. – Если понадобится, то у меня есть фамилия ювелира, который их нам даст, потому что тратить на них казенные деньги строго-настрого запрещено. Что касается ненависти… Есть, скорее, чисто женская неприязнь. Ты слышал о Марии Фелис?

– Ты имеешь в виду танцовщицу? Испанку?

– Да. Лина и Мария терпеть друг друга не могут. Они соперничают во всем – в количестве любовников, дорогих подарков, портретов, которые с них пишут знаменитые живописцы. Кстати, Мария Фелис тоже приезжает в столицу. Будет выступать в том же театре – дирекция сделала гениальный ход. Две главные звезды сцены в одной программе!

– Хм, – задумчиво сказал Казимирчик. – А Мария Фелис приезжает на том же экспрессе и тоже будет выступать в эту пятницу? – Амалия кивнула. – Знаешь, я бы посмотрел на нее на этом концерте. Ну и на Лину тоже, само собой. Чем черт не шутит, может быть, мне удастся обратить на себя ее внимание – хотя я на это не слишком рассчитываю: наверняка все петербургские ротозеи сбегутся на Лину поглазеть и будут расточать ей пошлые комплименты. Трудно иметь дело со звездами, – горестно продолжал Казимирчик, глядя на тающую в кружке пену, – потому что их уже ничем не удивишь, и приходится как следует постараться, чтобы они тебя заметили.

– Я уверена, дядя, – серьезно сказала Амалия, – что у тебя все получится.

– Я постараюсь, конечно, – степенно ответил дядюшка, – но сама понимаешь, в таком тонком деле гарантировать ничего не могу. Конечно, я приложу все усилия… – Он допил пиво и поднялся с места. – А это дело – оно действительно такое важное, как ты говоришь?

– Важнее не бывает, – заверила его Амалия.

– Охо-хо, – непонятно к чему промолвил ее собеседник. – Как все это неожиданно… и некстати… Плохи, значит, дела у Российской империи, раз она не может обойтись без Казимира Браницкого…

Тут Амалия потеряла дар речи в третий раз, а Казимирчик гордо просеменил к выходу – и был таков.

Глава пятая, в которой появляются дама с гепардом и дама без гепарда, а Казимир показывает себя самым бестолковым агентом на свете

Амалия вполне справедливо считала, что принадлежит к людям, которые за словом в карман не лезут, и то, что дядюшка трижды в течение одного разговора заставил ее утратить дар речи, не на шутку ее задело. Она топнула ногой, сердито посмотрела на пустые бутылки и кружку с остатками пены на дне – и отправилась излить душу матери, которая в одной из соседних комнат дожидалась окончания трудных семейных переговоров.

Умом Амалия понимала, что жаловаться Аделаиде на ее брата было совершенно бессмысленно, потому что мать всегда его защищала. Но больше всего моей героине хотелось излить свою досаду, а никто другой, кроме матери, для этого не подходил.

Амалия вкратце пересказала состоявшийся с новоиспеченным агентом империи разговор, не забыв упомянуть о том, что Казимир проявил себя как настоящий вымогатель, и закончила предположением, что он наверняка провалит задание, а Амалии придется с позором уйти из Особой службы.

– Не понимаю, что ты хотела, – сказала Аделаида Станиславовна, пожимая своими ослепительными плечами, которые с возрастом почти не изменились. – Бесполезно пытаться изменить Казимира, надо принимать его таким, какой он есть. И я понимаю, отчего он не выразил восторга от того, что ты втянула его в историю без его ведома…

– Это получилось случайно, – буркнула Амалия. По правде говоря, она уже сейчас горько сожалела, что при генерале Багратионове упомянула о своем дядюшке.

– Ну разумеется, но ведь именно Казимиру придется все расхлебывать, – напомнила мать. – Если бы не твоя неосмотрительность…

– Знаешь, я вовсе не удивлена! – завелась Амалия. – Ты всегда на его стороне!

– Он мой брат, на чьей же стороне мне еще быть? – добродушно ответила Аделаида. – И потом, если бы в моей жизни его не было, я бы, наверное, повесилась.

– Мама, не говори глупостей, пожалуйста, – проворчала Амалия.

– Это вовсе не глупости, – резче, чем ей хотелось, возразила мать. – Ты просто не понимаешь, что такое быть сиротой почти без денег среди людей, которые говорят о деньгах круглые сутки… Что такое быть молодой и красивой – и нищей, когда ты ничего не можешь себе позволить и из милости донашиваешь платья за дальними родственницами, которые попрекают тебя каждой коркой хлеба! – Она распрямилась, глаза ее засверкали при одном этом воспоминании. – Так вот, я говорю тебе, я бы сто раз повесилась еще до того, как познакомилась с твоим отцом, если бы не Казимир. Он никогда не произносил, знаешь, всех этих книжных речей о том, что мы должны выстоять, держаться и все такое прочее, но он всегда был рядом, и я знала, что могу на него положиться.

С точки зрения Амалии, полагаться на Казимирчика было примерно то же самое, что тащиться в самую глубь болота в надежде обрести там твердую землю; но она уважала мать и свое замечание предпочла оставить при себе.

– Я не могу понять, почему Браницкие так обеднели, – сказала Амалия, чтобы перевести разговор на другую тему. – Один из Браницких был женат на Шарлотте фон Мейссен из очень старого рода, у ее семьи был замок где-то возле Рейна, если я не ошибаюсь…

– И замок, и земли, – кивнула Аделаида, слегка остыв. – Но в замке во времена Наполеоновских войн был пороховой склад, и в один прекрасный день все взлетело на воздух. С Мейссенами вообще случилась странная история – у последнего представителя фамилии были две дочери, Шарлотта и Амелия. Шарлотта вышла замуж за Браницкого, у нее долгое время не было детей, а потом появился сын. Болтали, что это на самом деле сын Амелии и ее любовника, но в семье эту историю всячески замалчивали, и подробностей никто не знает[23]. У самой Амелии очень поздно родилась дочь, и тут уже стали болтать, что на самом деле эта дочь имеет отношение к незаконной дочери Браницкого и на самом деле является его внучкой. Шарлотта ненавидела его любовницу, да и дочь тоже, и когда дочь умерла, она заставила Амелию удочерить свою внучку – а та согласилась будто бы лишь потому, что она когда-то взяла в семью ее сына. Сама понимаешь, когда дети выросли, все эти слухи стали им сильно мешать…

– И поэтому сын Браницкого так странно женился? – спросила Амалия. – На бесприданнице, которую увидел у каких-то знакомых?

– Да, это мои дедушка и бабушка, – отозвалась Аделаида. – Соответственно твои предки. Только их счастье длилось недолго, потому что жена умерла при первых же родах. А дед всю жизнь ненавидел за это своего сына – моего отца. Мало того, что мой отец всегда был слабого здоровья, так ему приходилось еще терпеть крутой нрав деда…

– А потом твой отец женился на дочери Амелии, – подсказала Амалия. – Той самой, которая будто бы на самом деле была внучкой Браницкого.

– Да, но к тому времени дела семьи уже пришли в упадок. – Аделаида поморщилась. – Дед много играл в карты и часто проигрывал. Отец был убежден, что дед делает это нарочно, чтобы ему – отцу то есть – ничего не досталось. Земли в Германии ушли за бесценок, насколько я помню… А земель в Польше оставалось к тому моменту не так уж много. Ну, а когда за дело взялись наши с Казимиром опекуны…

Она сжала губы.

– Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему я не поддерживаю отношений ни с кем из так называемых родственников, – добавила Аделаида неожиданно тяжелым голосом. – Они воспользовались ситуацией, тем, что мой отец рано умер, а мать ненадолго его пережила, и обобрали нас, а мы были детьми и не могли постоять за себя. Даже те крохи, которые должны были достаться мне и Казимиру, оказались в чужих карманах. Все было проделано так ловко, что когда мы с Казимиром выросли, то не смогли найти предлога, чтобы притянуть опекунов к ответу… – Глаза Аделаиды потемнели. – И они прекрасно понимали, что я ничего не могу им сделать, и чуть ли не смеялись нам в лицо. Это теперь я точно знаю, что когда жить становится совсем невмоготу, все равно надо продолжать существовать любой ценой, просто потому, что новый день может принести что-то новое, а даже если не принесет, за ним настанет еще один день, и еще один, и еще… А однажды я получила письмо от старой служанки и узнала, что мой бывший опекун влез в Польское восстание, рассчитывая отсидеться за чужими спинами, да только ему это с рук не сошло, потому что, когда дело было проиграно, он не успел добежать до границы. Его схватили и убили, и не только его, но и его мерзкую жену, которая отравляла мне жизнь… которая говорила: «Незачем звать доктора», когда я девочкой заболела и едва не умерла… Я лежала в бреду в своей каморке, а опекунша отплясывала польку перед гостями, потому что был праздник, а по праздникам необходимо веселиться. У моей постели сидел только Казимир, и он же приносил мне воду, когда я просила пить… Вот поэтому я никогда не отрекусь от него, что бы ни случилось.

В комнате наступило молчание.

– Ты никогда мне об этом не рассказывала, – негромко заметила Амалия. Она даже не пыталась скрыть, до чего взволнована.

– Потому что все это осталось в прошлом, – отмахнулась Аделаида. Воспоминания, которые она не собиралась пробуждать, теперь жгли ей душу, и, чтобы немного успокоиться, она открыла большой веер из страусиных перьев и стала им обмахиваться. – Ничего нет хорошего в том, чтобы вспоминать унижения и нищету. Важен только итог, а его подводит судьба. Как видишь, я сижу в твоем доме на Английской набережной, а моего опекуна повесили и жену его закололи штыками, насколько помню…

– Ты считаешь, они это заслужили? – вырвалось у Амалии.

– Тридцать раз, – холодно ответила Аделаида. – За все мои слезы, за мысли о самоубийстве, за отчаяние, за желание уйти в монастырь, только чтобы больше их не видеть. Даже не сомневайся: ответ будет «да».

После таких слов было трудно сказать что-то, что не звучало бы фальшиво, и положение спасло только появление служанки, которая осведомилась, в котором часу госпожа прикажет накрывать на стол.

На следующий день нарочный доставил конверт, в котором были два приглашения на именины жены немецкого посла, и Казимирчик тотчас же показал характер, заявив, что вместе им с Амалией приходить нельзя.

– Я не вижу ничего плохого в том, чтобы прийти на вечер вместе со своим дядей, – сердито сказала Амалия.

– Это ставит меня в неловкое положение, – задумчиво заметил Казимирчик. – Не помню, известно ли тебе, что в определенных кругах племянница означает…

Амалия покраснела:

– Но вы ведь и в самом деле мой дядя, что тут такого?

– Кое у кого, – туманно ответил ее собеседник, почесывая ухо, – могут появиться совершенно лишние мысли на этот счет. Кроме того, мне нужна свобода действий, а какая свобода может быть у мужчины, который является на торжество с кем-то еще?

Амалия сдалась и объявила, что он может делать что хочет, а она придет на день ангела с отставным майором Ломовым, который вовсе не опасается ходить в гости с хорошенькой женщиной. Но дядя предпочел не заметить язвительного намека, парировав:

– Если он тебя не опасается, он просто осел, – и оставил последнее слово за собой, негодяй.

Досадуя, Амалия отправилась к Ломову – известить его о том, что новоиспеченный агент на ходу ломает все их планы и теперь часть задумок придется переиграть. Она застала лжемайора готовым к выходу. Сергей Васильевич объявил, что едет на вокзал – посмотреть на прибытие Лины Кассини. Удержавшись от вопроса, делает он это по долгу службы или просто так, Амалия вызвалась его сопровождать.

– Я до сих пор не получила билеты на пятничное выступление Лины, – сказала Амалия, когда они тряслись в экипаже по направлению к вокзалу. – Надеюсь, мне не придется беспокоить Петра Петровича из-за такого пустяка.

«Ох, баба!» – подумал восхищенный Ломов, а вслух сказал:

– Билетов нет уже с месяц, сударыня. Но вы не изволите беспокоиться – в зал нас пропустят… и вашего дядюшку, разумеется, тоже.

– Мы опаздываем к поезду, – заметила Амалия, поглядев на часы.

– Сомневаюсь, что поезд, в котором едут такие знаменитости, как Лина Кассини и Мария Фелис, прибудет вовремя, – со смешком отозвался ее спутник. – Небось на всякой станции каждый служащий норовил взять у них автограф.

Амалии очень хотелось, чтобы Ломов оказался не прав, но Сергей Васильевич как в воду глядел. На перроне собрались, казалось, все корреспонденты, хоть что-нибудь значившие в мире петербургской прессы, а также любопытные, поклонники обеих звезд и просто зеваки, но самого поезда нигде видно не было. Возле толпы встречающих прохаживались нервничающие жандармы.

Тут моя героиня задумалась о феномене чужой славы и его влиянии на умы, казалось бы, взрослых и состоявшихся людей. «Можно, конечно, найти объяснение в самом слове «звезда»… Она сверкает, она притягивает взоры… Даже если, когда придет поезд, из него покажется самая обыкновенная женщина и станет ясно, что у нее неважная кожа, морщинки, да и зубы оставляют желать лучшего…»

Тут засвистело, загрохотало, залязгало где-то в конце путей, и перрон оживился. Фотографы, яростно расталкивая друг друга локтями, стали бороться за лучшие места для своих фотоаппаратов. Жандармы стояли неподалеку и, судя по всему, бдительно следили, чтобы борьба проходила строго по правилам, без запрещенных приемов.

– Пустите, сударь!

– Это мое место!

– Вы владелец вокзала? В таком случае благоволите предъявить документ…

Кто-то уронил шапку, и ее тотчас затоптали.

– Сударь, вы невежа!

– А вы – чертов либерал! – возмутился представитель консервативного издания.

– От консерватора слышу! – задорно парировал противник.

– Господа! Господа!

Поезд меж тем уже величаво плыл вдоль перрона, и от него валил пар.

– Ой, затоптали! – взвыл представитель какой-то совсем мелкой газетки, одетый куда беднее прочих.

– Ведите себя прилично, – одернул его жандарм.

И тут случилось нечто. На обледенелом петербургском перроне появился цветущий сад.

Да, сад, да что там – сады Семирамиды, не меньше! Не унизить же эту прорву изумительных дорогих цветов сравнением с букетом, тем более что букеты-то как раз и были у большинства встречающих – но как они, и встречающие, и букеты, сразу же полиняли в сравнении с этим изобилием, этой торжествующей красотой! Даже Ломов, и тот покрутил головой и уважительно молвил:

– Фантастика! Рублей в полсотни стала эта копна, не меньше…

Следом за копной двигался господин, о котором было невозможно сказать ничего определенного, кроме того, что он тут был. Цветы закрывали его почти полностью.

– Извините… – то и дело доносилось из глубины чудо-букета. – Простите!

– Черт подери! – вырвалось у Ломова.

Встревоженная его тоном, Амалия обернулась к нему:

– В чем дело, Сергей Васильевич?

– Антон Филиппыч! – мрачно ответил ее сообщник. – Я вам говорил, что этот олух влюбился в госпожу Кассини? Ну так вот, он здесь!

– С цветами?

– При чем тут цветы? Ну да, с цветами… Да вы не туда смотрите, левее, еще левее!

Повинуясь его указаниям, Амалия повернула голову и действительно увидела спешащего со всех ног к поезду агента Непомнящего. Он размахивал букетом из алых роз, как шпагой, а его лицо сияло восторгом.

– Ну что с таким делать? – проворчал сквозь зубы Ломов. – Мочить, не иначе!

Однако если перед незнакомцем с садами Семирамиды пораженная толпа раздалась как-то сама собой, то Антону Филипповичу повезло куда меньше. Корреспонденты, фотографы, зеваки, поклонники приезжих звезд как по сигналу сомкнули свои ряды, и Непомнящий разбился о них, как разбивается пена о неприступный утес. Он завертелся волчком, заметался, пытаясь прорваться к вагону первого класса, но толпа упорно игнорировала влюбленного и не пускала туда, где уже открыли дверцу, а начальник вокзала тщетно призывал господ встречающих не толпиться и не мешать проходу пассажиров, и…

Тут на лесенку вагона, спускающуюся к перрону, ступила женская ножка в элегантном сапожке. Толпа взволнованно сказала: «Ах!» и зачарованно подалась назад.

Вслед за ножкой показалось сиреневое платье, поверх которого было надето отороченное мехом пальто, и было последнее так ладно скроено, так просто и вместе с тем так изысканно, что становилось как-то даже не по себе от того, что в мире может безнаказанно существовать такое совершенство.

Впрочем, и платье, и пальто, и даже соболиная муфта, которую дама держала в руках, были всего лишь ничего не значащим довеском к обладательнице ножки, которая была так хороша, насколько вообще может быть хороша женщина в расцвете молодости и упоительной красоты.

У Лины Кассини были идеальные черты лица, а головка была так царственно посажена на изящной шее, как бывает только у какой-нибудь сказочной принцессы – сказочной, потому что в нашей реальности принцессы обнаруживают сходство скорее с мочалками, причем изрядно потрепанными жизнью. Из-под густых ресниц блестели выразительные темные глаза, улыбка тронула губы красавицы, как только она увидела предназначенный ей незнакомым воздыхателем колоссальный букет, – тот самый, который лжемайор Ломов непочтительно обозвал копной.

Трепеща, начальник вокзала подал госпоже Кассини руку и помог спуститься на перрон. Тотчас же их окружила взволнованная толпа.

– Госпожа Кассини…

– Сударыня!

– В честь вашего появления в нашей стране… Черт возьми, как это сказать по-французски?

– Она итальянка…

– Да какая разница? Пела во Франции, значит, говорит по-французски…

Лина окинула царственным взором всех этих взволнованных недотеп, которые говорили разом, мешая русские и французские слова, и повернулась к единственному человеку, который до сих пор не промолвил ни слова, – обладателю чудо-букета. Судя по всему, незнакомец наконец-то сумел справиться с ним, потому что не без усилия отвел букет в сторону, и прямо в душу певице поглядели невероятные голубые глаза.

– Сударыня, – очень вежливо спросил обладатель глаз на неплохом французском, – я имею честь говорить с несравненной мадам Фелис, не так ли?

Улыбка мигом слетела с лица Лины. Теперь если бы кто и сравнил ее с принцессой, то исключительно с рассерженной.

– Нет! – надменно бросила она. – Как вы могли принять меня за эту погонщицу мулов?

– Простите, – жалобно промолвил ее собеседник, – я ужасно близорук! От души надеюсь, что не обидел вас…

Лина посмотрела на этого глупца, раздумывая, испепелить его взором или нет, но в конце концов ограничилась тем, что просто отвернулась. Фотографы в экстазе снимали почти без перерыва.

Тут из глубины вагона донесся какой-то жуткий звук, нечто среднее между рыком и мяуканьем, и через минуту перед толпой предстала невысокая дама в шляпе величиной с мельничное колесо, на которую было наверчено чудовищное количество перьев и искусственных цветов. На этой даме было уже не пальто, а шуба в пол, распахнутая с таким расчетом, чтобы было видно бесподобное жемчужное ожерелье – раньше принадлежавшее некоей королеве, – ожерелье висело на шее в три ряда.

– Карамба! – рявкнула дама по-испански. – Розита, чего ты там возишься? Веди сюда Боско, да поживее!

Следом за дамой показалась молоденькая зашуганная горничная, которая тащила за собой на поводке настоящего гепарда. Он упирался изо всех сил и, судя по всему, издавал как раз те звуки, которые озадачили присутствующих минуту назад.

– Из-за тебя и этой паршивой зверюги я выхожу из вагона второй, – прошипела дама Розите. – Никогда тебе этого не прощу!

Она тряхнула головой так, что все перья и цветы заколыхались и заходили волнами, и, подбоченясь, с милостивой улыбкой стала позировать фотографам. Почти забыв про Лину, они переключились на Марию Фелис.

– О! О! А гепард-то настоящий!

– Это правда, что он уже покусал не одного ее поклонника?

– А правда, что это подарок богемского кронпринца?

– А правда, что…

Амалия перестала слушать. Если говорить о красоте, то, пожалуй, моя героиня отдала бы пальму первенства Лине, потому что у Марии Фелис были слишком хищные ноздри и слишком низкий лоб; но в то же время в Лине было что-то от статуи, нечто застывшее и меланхолическое, в то время как испанка вся словно полыхала невидимым огнем. Она метнула взгляд на господина с чудо-букетом и приветственно оскалилась.

– Синьора Фелис, – объявил обладатель букета, – меня зовут Казимир Браницкий, и от имени всех нас я счастлив приветствовать вас в России и вручить вам этот скромный подарок.

Тут только изумленная Амалия признала в говорящем своего дядюшку.

– Щучья холера! Что это он задумал? – вырвалось у нее.

А Казимир тем временем уже завладел ручкой Марии Фелис и поцеловал ее так галантно, словно был каким-нибудь принцем, а не бедным шляхтичем на иждивении у своей племянницы, которая стояла сейчас в десятке шагов от него, кусая губы.

Нет, ну вы поймите: после того как Казимир пообещал не встречать Лину Кассини у поезда, после того как Амалия достала приглашения на именины супруги посла, после всех усилий и детально обговоренных планов… – все поломать, просто все, купить эти дурацкие цветы и явиться сюда, с ходу восстановив против себя женщину, которую он должен был, наоборот, расположить к себе… Ведь это же черт знает что такое!

– Вот босяк, – брякнул у нее над ухом Ломов. – Шею ему свернуть мало!

В кои-то веки баронесса Корф была совершенно с ним согласна.

Глава шестая, в которой перед Амалией маячит тень провала, а Казимир не испытывает угрызений совести

Если вечером в среду уже можно было бы подвести какие-то итоги, то они казались совершенно неутешительными.

Во-первых, Казимир проштрафился и по совершенно непонятной причине перевернул все с ног на голову. Вместо того чтобы обхаживать итальянку, он подкатил к испанке, и нельзя сказать, чтобы совсем безуспешно.

Во-вторых, Антон Филиппович Непомнящий все-таки прорвался к итальянской диве, поломав по пути к ней половину роз, и всучил ей букет, пребольно уколов шипами. Более того, он громогласно выразил надежду на то, что они еще встретятся и вообще он не прочь неотлучно находиться при ней все то время, что она будет в России.

В-третьих, когда Казимир вернулся домой и Амалия накинулась на него, требуя ответа, какого черта он посмел поставить на карту план тщательно разработанной операции, дядюшка только сделал огромные глаза.

– Если ты настаиваешь, – сказал он, – я могу все тебе объяснить!

– Не нужны мне твои объяснения! – завелась Амалия. – Ты подвел меня, да что там – ты всех нас подвел!

Тут, само собой, вмешалась Аделаида Станиславовна, учуявшая, что ее ненаглядного Казимирчика опять хотят обидеть.

– Как ты разговариваешь с моим братом, Амалия? – возмутилась она.

Чувствуя в душе ужасную, опустошающую безнадежность, Амалия только махнула рукой и отошла к окну. Она прекрасно понимала, что объясняться с Казимирчиком или взывать к его совести можно было с таким же успехом, с каким, к примеру, вопрошать у Северного полюса, отчего он не экватор.

У Сергея Васильевича Ломова были свои заботы. Поздно вечером он приехал домой к генералу Багратионову (если того требовали интересы дела, Петр Петрович был готов обсуждать рабочие проблемы в любое время суток) и доложил, что министр отправил Лине Кассини записку, в которой просил о встрече. К письму, вероятно, для вящей убедительности он приложил букет орхидей и массивный бриллиантовый браслет.

– А что она? – желчно спросил Петр Петрович.

– Пока не сказала ни да, ни нет. В ответном письме она написала, что до концерта будет чрезвычайно занята, но как только у нее образуется свободное время, она тотчас же даст ему знать. – Сергей Васильевич выдержал крохотную паузу и продолжил: – Как хотите, но, по-моему, на план баронессы Корф рассчитывать не приходится. Певичку надо замочить.

– Нехорошо получается, – проворчал Багратионов, – она только приехала, и тут же ее шлепнули. Нет, мы пока не будем торопиться, тем более что она, судя по всему, не рвется видеться сам знаешь с кем.

Тут Ломов вспомнил, что Багратионов не слишком ладит с министром внутренних дел. А ну как действительно Лину Кассини убьют, а расследование вдруг выявит причастность Особой службы? Полицейских принято считать туповатыми, но попадаются и среди них такие асы, которые могут раскопать что угодно – как в прямом, так и в переносном смысле. И что тогда? Капут Багратионову, как пить дать капут. И даже если он удержится на посту, не исключено, что из самого Ломова сделают козла отпущения, а хуже этого вообще трудно что-то придумать.

– Вы знаете, что всегда можете на меня рассчитывать, – сказал Сергей Васильевич.

Но Багратионов только повторил, что им не следует торопиться, и человек с легендой майора в отставке откланялся.

В четверг шпионы Ломова (а их у него имелось предостаточно) засекли Казимира в коридоре гостиницы возле апартаментов, которые занимала Мария Фелис. Дверь отворила хорошенькая горничная.

– Сеньоры сейчас нет, – объявила она, немного коверкая французские слова. – Она в театре, на репетиции.

– Знаю, – ответил Казимирчик. – Поэтому я здесь.

Розита заинтересовалась:

– Разве вам не нужна моя хозяйка?

– То, что я вижу, гораздо лучше, – объявил Казимирчик.

Горничная потупилась. Она повидала на своем веку немало господ, которые пытались проникнуть в спальню ее хозяйки через постель Розиты, и не питала никаких иллюзий насчет мужчин.

– Придумайте что-нибудь получше, – задорно посоветовала она, блеснув черными глазами.

– Зачем? – безмятежно ответил Казимирчик. – Все уже придумано до меня, – добавил он, косясь в ее декольте. – И вообще я собирался пригласить тебя пообедать, если ты не против.

– О, да вы хитрец, – сказала Розита, грозя ему пальцем. – Мы будем есть, а вы станете задавать мне всякие вопросы насчет моей хозяйки…

– Твоя хозяйка меня не интересует.

– Ну да! И поэтому вы приволокли ей тот громадный букет? Нам пришлось взять напрокат десяток ваз, а оставшиеся цветы положить в ванну…

– Это не мой букет, – покачал головой Казимирчик. – И его должен был вручать другой человек, но он заболел. Поэтому он попросил меня подарить цветы за него. Я вообще, если хочешь знать, не люблю толпу и хожу на вокзал, только если мне самому надо ехать куда-то…

Видели вы когда-нибудь кота, который тащит в когтях вашу любимую птичку, чтобы полакомиться ею в укромном месте? И тут – вот незадача! – на его пути возникаете вы. Вы тотчас же узнаете птичку, которая только вчера так звонко, так заливисто пела, а теперь обмякла всем тельцем в пасти хвостатого супостата. Вы в негодовании: как он мог? Разве вы плохо его кормили? Разве вы дурно с ним обращались? За что негодный кот так жестоко с вами обошелся – любимая птичка – чудовищная низость – о горе, горе! И кот смиряется. Он кладет свою добычу на землю. Бархатными шагами он подходит к вам, гипнотизирует своим взором… Он весь покорность, весь недоумение. Какая птичка, хозяйка? При чем тут я? Ах, эта… Он мурлычет, кружит у ваших ног. Вас начинают обуревать сомнения: ведь невозможно прикончить птичку и вертеться вокруг вас так умильно, с такой нежностью на морде. Конечно же, вы ошиблись. Ну разумеется! Птичка умерла от какой-нибудь неизлечимой болезни, а кот нашел ее трупик и нес куда-нибудь подальше, дабы не травмировать вашучувствительную душу. Это случайное совпадение, а вы были уже готовы обрушиться на бедное животное, которое не сделало ничего плохого! И, в конце концов, всегда можно купить другую птичку, ведь птичек так много… Смягчившись, вы чешете кота за ушком, он мурчит, и на вашу душу после решения сложнейшей проблемы нисходят мир и покой.

Повторяем: Розиту было непросто провести, она изначально намеревалась не верить ни единому слову Казимирчика, но в это мгновение она чувствовала себя в точности как хозяйка той самой птички. Ей очень хотелось поверить собеседнику – но инстинктивно она опасалась, что он может ее одурачить и интересуется ею самой только для отвода глаз.

Тут из глубины номера донеслось злобное урчание, и Казимир вздохнул.

– Ну что ж, на нет и суда нет, – благодушно заключил он. – Разумеется, если ты предпочитаешь сидеть одна с этой дикой кошкой…

Тут Розита приняла решение.

– Я пойду с вами, – быстро сказала она. – Но больше ничего не обещаю.

– Аразве я о чем-то просил? – искренне изумился Казимир.

Розите понадобилось всего несколько минут для того, чтобы переодеться, и когда она снова вышла в коридор, то показалась ему еще красивее, чем в переднике и кружевной наколке на черных волосах. По правде говоря, горничная была готова к тому, что ее отведут в заведение попроще, и то, что Казимир привез ее в дорогой ресторан, да еще запросил отдельный кабинет, приятно удивило ее.

– Вы, наверное, миллионер! – сказала она, смеясь и сверкая белыми зубами, которые казались еще белее на оживленном смуглом лице.

Казимирчик сделал легкую гримасу, которая намекала на то, что он не то чтобы миллионер, но может себе позволить делать что хочет и даже кутить с горничной в самом дорогом петербургском ресторане.

– У них тут есть помощник повара – испанец, – сказал он. – Позвать его, может быть, нам подадут блюда, к которым ты привыкла? Или попробуешь что-нибудь из русской кухни?

Но Розита пожелала видеть испанца, который тотчас же явился, и после оживленной беседы с ним на родном языке объявила, что уже заказала все, что хотела.

– Может быть, возьмем шампанского? – предложил Казимир, сделав свой заказ.

«Ага, чтобы ты меня напоил, – подумала Розита. – Держи карман шире!»

– Я больше пиво люблю, – сказала она вслух.

– Надо же, я тоже, – обрадовался Казимир. – Еще пива, пожалуйста.

Когда испанец удалился, Розита поерзала на месте и неожиданно выпалила:

– Он сказал, что ты не миллионер.

– И что? – вполне равнодушно спросил Казимир.

– Значит, ничего ты у моей хозяйки не добьешься, – с грубоватой прямотой заявила Розита. – Она любит только тех, у кого есть деньги. Много денег, понимаешь?

Казимиру не понравился оборот, который принимал разговор. Во-первых, он не любил продажных баб – не из экономии, а просто потому, что не любил. Во-вторых, если уж говорить начистоту, он был совершенно не уверен, что ему вообще захочется спать с Марией Фелис, так что любое обсуждение платы за услуги, которые могли ему не понадобиться, выглядело как минимум преждевременным.

– И насчет повара ты ошибся, – продолжала Розита. – Он не испанец, а каталонец.

– М-м, – неопределенно протянул Казимирчик. По правде говоря, о Каталонии он вообще слышал впервые в жизни.

– Я тоже из Каталонии, – добавила Розита в порыве откровенности. – А моя хозяйка из Галисии, хоть и говорит всем, что она из Андалусии. И ей уже тридцать три года, а она говорит всем, что двадцать пять.

Тут, к счастью, принесли пиво, и ей пришлось прерваться.

– Лина Кассини тоже говорит всем, что ей двадцать пять, – заметил Казимир, следя за тем, как в кружке оседает пена.

– О-о, итальянка! Моя хозяйка ее терпеть не может.

– Что, Лина отбила у нее много миллионеров? – с иронией предположил Казимир.

– Только миллионеры умеют делать подарки, – важно объявила Розита. – Ты даже не представляешь, до чего короли, герцоги и все эти князья жадные. Моей хозяйке пришлось хорошенько потрудиться, чтобы отучить их от скупости. Кого у нее только не было! Иногда раскрываешь газету – ба, да там половина фамилий знакома, и всехя виделаунее в спальне вчем мать родила… Можно, я закурю?

– Кури, – разрешил Казимир. Розита вытащила из сумочки коробку папирос, и он звонком вызвал официанта, чтобы тот принес спички.

– Ты мне нравишься, – заявила горничная, пуская дым не хуже какого-нибудь заправского курильщика. – По крайней мере, ты не жадный, а это уже кое-что. Но раз у тебя нет миллионов, рассчитывать тебе не на что. Говорю это, чтобы ты не тратил время зря.

И, видя, как она с прищуром смотрит на него сквозь дым, Казимир почти поверил ей.

Черт возьми, если уж горничная, которая с виду казалась обыкновенной чумазой простушкой, оказалась таким крепким орешком, то какова должна быть ее хозяйка?

– Я очень благодарен тебе за добрый совет, – заметил он, взяв кружку. – Надеюсь, ты не собираешься терять аппетит из-за моих дел? Тогда поедим, и я отвезу тебя обратно в отель.

Розита нахмурилась. Уступчивость Казимира, а главное, его мягкий тон, в котором нет-нет да проскальзывали иронические нотки, беспокоили ее. Жизненный опыт говорил ей, что перед ней мошенник или, по крайней мере, тип, на которого нельзя положиться. Правда, помощник повара Диего уверял, что ее спутник дворянин, который всегда оставляет здесь щедрые чаевые. В конце концов, дворяне бывают разные… Однако тут Розита увидела, как Казимир пьет пиво, и отбросила последние сомнения. На его лице было написано искреннее удовольствие. Можно пройти вместе с кем-то сквозь серьезные испытания и все равно не доверять ему до конца; можно лишь увидеть, как человек пьет пиво, и сразу же отбросить всякие опасения. Да и с какой стати опасаться бедняги, который не слишком ловко пытается подкатить к хозяйке, а заодно тратит кучу денег на ее служанку? Розита подавила смешок. Она была уверена, что уж она-то в этой ситуации наверняка окажется в выигрыше, и теперь ей было почти жаль Казимирчика. Зря он думает о Марии, ох, зря! А с другой стороны – нельзя мешать человеку сходить с ума по-своему, да и ей, Розите, светит сплошная прибыль, если он будет околачиваться поблизости…

Когда в тот же вечер Амалия увидела представленный из ресторана для оплаты счет, она окончательно утвердилась в мысли, что для выполнения сложного, ответственного и деликатного задания выбрала самого неподходящего человека на свете. От Ломова ей уже было известно о шагах, которые успел предпринять сегодня ее родственник, и Амалия, точно так же как и ее коллега, не видела в них никакой практической пользы.

– Полагаю, когда вам придется объясняться с генералом, вы сумеете обосновать, почему ваш разовый агент тратит свое бесценное время на горничных, – не преминул уколоть ее агент «Всех замочить».

Амалия поблуждала по комнате, посмотрела за окно, но за окном был все тот же вид. Решившись, она звонком вызвала прислугу и велела вести на расправу Казимирчика, который дремал у себя после сытного обеда.

Когда он явился, Амалия пристально поглядела на него, ища нечто хотя бы отдаленно напоминающее раскаяние, но так и не нашла – и рассердилась.

– Что это? – воинственно спросила она, махнув счетом, как флагом.

– Это? – Казимир пригляделся. – Счет из ресторана.

Амалии очень хотелось взорваться, но она уже знала, что бушевать в присутствии Казимира бесполезно, он и бровью не поведет. Поэтому баронесса Корф ограничилась тем, что сказала:

– Если вы столько потратили на горничную, то сколько же уйдет на ее госпожу? Тем более что нам нужна совсем другая госпожа, – язвительно добавила она.

– Я сходил на разведку, – не моргнув глазом объявил Казимир. – Должен же я, в конце концов, узнать, что да как, прежде чем действовать!

– И что же вам удалось узнать? – с вызовом спросила Амалия.

– Что горничную Лины Кассини зовут Тереза, что Лина называет Марию Фелис «погонщицей мулов» и «старьевщицей», а Мария ее – «оглобля» и «безголосая кобыла».

– Ну по поводу оглобли я еще могу понять, – проворчала Амалия, – Лина действительно выше, чем Мария. Но почему танцовщица – старьевщица?

– Не знаю. Может быть, это намек на возраст или на то, что Мария любит украшения с историей. – Казимирчик выдержал крохотную паузу. – Еще я узнал, что такое паэлья – чертовски вкусная штука, особенно с креветками. Кстати, любовник Лины, связь с которым мы хотим разрушить, случаем не…

Он назвал очень известную, очень громкую, очень аристократическую фамилию. Амалия похолодела:

– Кто тебе это сказал?

– Ну, – протянул дядюшка, – хозяйки, конечно, терпеть друг друга не могут, но их горничные, пока ехали в вагоне через всю Европу, успели наболтаться всласть.

– И что конкретно известно горничной Марии? – мрачно спросила Амалия. – Я имею в виду связь Лины и министра.

– Он подарил ей картину Тициана, – наябедничал Казимирчик. – И кучу безделушек ценой поменьше. За глаза Лина называет его Панталоне, это…

– Я помню, – нетерпеливо оборвала его Амалия. – Персонаж итальянской комедии масок, старый глупец, который связался с молодой женщиной. Кстати, какие у Лины намерения относительно него?

Казимир вздохнул.

– У нашего Панталоне имеется еще картина Рафаэля, – объявил он.

– Ах, щучья холера!

– Но зато, по крайней мере, мы знаем, что Лина неравнодушна к искусству, – продолжал неисправимый Казимирчик. – Марию Фелис, к примеру, на это не купишь. Ее интересуют только деньги и драгоценности, а еще лучше – то и другое вместе.

– Дядя, – не выдержала Амалия, – все это замечательно, но нам-то какая польза от твоих сведений?

– Понятия не имею, – пожал плечами ее собеседник. – Только если человек ждет, что ему в обмен на некоторые, э-э, услуги отдадут картину Рафаэля, а картина вдруг исчезает или происходит еще что-нибудь этакое, он начинает думать, что его хотели обмануть. А люди не любят, когда их обманывают.

Амалия считала, что дядя уже не в состоянии ее удивить, однако Казимир все-таки ее удивил. Да еще как!

– То есть, по-твоему, если с картиной что-нибудь случится…

– Найти другого Рафаэля – большая проблема, – задумчиво уронил дядюшка. – Особенно если время поджимает. Это же не флакон духов, в конце концов, и даже не ожерелье…

И он спокойно выдержал взгляд племянницы.

– Дядя, скажи честно, – проговорила Амалия. – Только между нами, ты считаешь, что у тебя нет никаких шансов увлечь Лину и заставить ее забыть о министре?

– Что значит – есть шансы, нет шансов? – обиделся Казимир. – Я пока еще даже толком за дело не брался. Это же непростое задание, тут надо и в психологии разбираться, и вообще… Конечно, я не имею ничего против того, чтобы тебе помочь, – великодушно прибавил он. – Но сама посуди: сколько народу будет вертеться возле Лины весь этот месяц, пока она будет находиться в Петербурге. И аристократы, и придворные, и промышленники, и журналисты, и я не знаю кто еще. По-твоему, мне будет легко затмить их всех? А может, среди них окажется какой-нибудь молодой прощелыга, у которого ничего за душой нет, кроме прыщей на физиономии, а Лина только посмотрит на него и решит, что ей нужен именно он, только он один. Как будто ты не знаешь, что женщине может взбрести в голову что угодно, особенно когда дело касается мужчины…

Амалия открыла рот, собираясь что-то сказать, но решила, что лучше не говорить ничего. Теперь, по правде говоря, она уже была не так уверена, что от дяди в ее деле не будет никакого толку.

– Так что никаких гарантий я дать не могу, – добавил Казимир. – Тем более это жизнь, а в жизни может произойти что угодно. К примеру, ваш министр умрет, и все решится само собой.

– С чего бы это ему умирать? – вскинулась Амалия.

– М-м, – туманно отозвался Казимирчик, – да здоровье у него неважное, вот в чем дело.

– У него? Уверяю тебя, ты заблуждаешься…

– Был бы он совсем здоров, – пошел ва-банк несравненный дядюшка, – не стал бы платить черт знает сколько доктору Бриссону за пилюли.

– Ты имеешь в виду… – начала изумленная Амалия.

– Это секрет, – замахал руками Казимир, – считай, что я ничего тебе не говорил!

– Хорош секрет, – рассердилась его собеседница, – о котором знает даже горничная Марии Фелис! Да это черт знает что такое!

– Я-то тут при чем? – изумился Казимир, делая большие глаза. – Розита после того, как выпила пива и расслабилась, мне такое рассказала… Если хочешь знать, наш министр вовсе не единственный, кто выписывает пилюли из Парижа! Я тебе могу назвать еще трех королей…

– Не надо!

– И кучу политиков рангом пониже, – добавил Казимир, который любил оставлять последнее слово за собой. – Я раньше и не подозревал, что быть политиком так тяжело. Наверное, когда все силы уходят на интриги, ни на что больше энергии уже не остается.

Тут Амалия топнула ногой и, сверкнув на дядюшку глазами (что не произвело на него ровным счетом никакого впечатления), сделала круг по комнате, чтобы собраться с мыслями.

«А ведь он только один раз пообедал с горничной… Страшно даже представить, что она выболтает ему на втором или третьем свидании!»

– Дядя, – сказала Амалия серьезно, остановившись напротив Казимира, – я настоятельно рекомендую вам забыть о том, что вы слышали насчет пилюль. И, разумеется, никому об этом не говорить.

– Я буду нем, – кротко молвил Казимир после паузы. – Хотя с моей хорошей памятью забыть будет не так-то просто.

– Еще пятьдесят рублей сверх гонорара, – посулила Амалия.

Казимир состроил гримасу, показывая, что это не деньги, но он, так уж и быть, пойдет племяннице навстречу и в качестве величайшего одолжения согласится забыть то, о чем вообще не должен был знать.

– Кроме того, – внушительно добавила баронесса Корф, – то, что вы сказали, не имеет к делу никакого отношения. Ясно?

Казимир не стал возражать, хотя мог бы сказать многое. Наверное, если бы коты умели говорить, они бы тоже не тратили время на бесплодные разговоры.

– Кстати, насчет завтрашнего представления, – деловито заметил он. – Совсем забыл сказать, что нет смысла сидеть в задних рядах или в ложе третьего яруса. Мне нужно такое место, чтобы меня видели люди, находящиеся на сцене.

– Можно было сказать проще: тебе нужно самое лучшее место, – проворчала Амалия. – Не беспокойся, ты его получишь. Что-нибудь еще?

– Мне нужны украшения, – объявил Казимирчик. – Боюсь, без украшений разговора не получится. Совсем.

– Что именно тебе нужно? Брошка? Колье?

– Нет-нет, – замахал руками Казимир. – Я неточно выразился. Украшения нужны для меня, чтобы я производил… ну… солидное впечатление. Перстень с бриллиантом, а лучше два…

– А может, три? – с вызовом спросила Амалия.

– Три тоже хорошо, – кивнул дядюшка. – Розита сказала, что когда Мария Фелис общается с кем-то, то прежде всего смотрит, как он выглядит. Миллионер, по ее мнению, должен и выглядеть как богач, а не голодранец.

– Дядя, – сказала Амалия после паузы, – вынуждена вам напомнить, что нас интересует вовсе не Мария Фелис, а Лина Кассини.

– Да какая разница? – пожал плечами дядюшка. – Они обе стоят друг друга. Так ты распорядишься насчет колец?

– Всенепременно, – заверила его Амалия. – Только по окончании задания их придется вернуть.

– Сплошные притеснения, – горестно заключил дядюшка. – Ну что ж, если иначе нельзя, то я согласен.

Глава седьмая, в которой дядюшка засыпает на самом интересном месте, а Лина Кассини роняет веер

– Значит, Рафаэль! – вырвалось у Ломова.

– Именно так, – подтвердила Амалия.

– Счастье его, что он давно умер, – проскрежетал агент «Всех замочить».

– Иначе вы бы его пришили? – язвительно осведомилась баронесса Корф.

– Я? С какой стати? – вскинулся ее собеседник. – Просто если бы он узнал, за какие такие услуги всякие прощелыги готовы расстаться с его картиной, у него бы пропало всякое желание рисовать. – Ломов свирепо фыркнул. – Рафаэля ей, видите ли, подавай!

– Так или иначе, Сергей Васильевич, для нас это шанс, – серьезно произнесла Амалия. – Тем более что мой дядя прав: невозможно быть уверенным, что он добьется своего с Линой, даже если приложит все усилия.

– Ладно, я понял вашу мысль, – вздохнул Ломов. – Подстраховаться и в самом деле не помешает. Так что можете не волноваться: насчет Рафаэля я распоряжусь.

Этот многозначительный разговор состоялся утром в пятницу, а вечером Амалия в сопровождении дяди отправилась в театр, где должны были выступать Лина Кассини и Мария Фелис.

Программа была составлена таким образом, что выступления приезжих звезд чередовались с выходами других артистов, которым вовсе не улыбалась идея быть чем-то вроде гарнира при главном блюде. Позже эти артисты напишут множество язвительных мемуаров, где поведают миру о том, что Мария Фелис всегда опаздывала, а красавица Лина Кассини была на самом деле чуть ли не горбатая, но успешно скрывала свой недостаток жестким корсетом. Однако даю вам честное слово, что Мария была очень пунктуальна во всем, что касалось работы, а Лина даже не сутулилась – что в корсете, что без него.

Впрочем, один раз звезды все-таки устроили скандал – когда встал вопрос об очередности выхода на сцену. Мария почти отстояла свое право выйти последней – как звезде, имеющей больший вес, – но тут ее планы сорвал Боско, которого упустила Розита. Гепард вырвался и стал бегать по театру, его с трудом поймали и с помощью хозяйки загнали обратно в гримерку Марии. Произошло это еще до того, как в зале начала собираться публика, что не помешало какой-то газетенке написать, что гепард бегал прямо там, где сидели зрители, и якобы некой даме сделалось дурно от одного вида «полосатого хищника». Судя по всему, автор статьи ни одного гепарда в глаза не видел, почему и перепутал его с тигром.

Амалия и Казимир сидели на лучших местах, с которых сцена была видна как на ладони. И вроде бы у новоиспеченного агента, украшенного к тому же дорогими перстнями, имелись все причины быть довольным, но баронесса Корф совершенно упустила из виду, что ее дядюшка все-таки неандерталец, а стало быть, искусство может оказать на него самое неожиданное воздействие. И в самом деле, в тот момент, когда увешанная драгоценностями певица на сцене пела трогательный романс о дочери бедняка, замерзающей зимой на улице, голова Казимира склонилась на грудь, и, к своему ужасу, Амалия увидела, что он уснул.

Амалия осторожно толкнула дядюшку в бок, и Казимир тотчас же проснулся и стал бурно аплодировать вместе со всеми.

– Дядя, – прошипела Амалия, – вы спали!

– Я? – изумился Казимир. – Ничего подобного! Я просто немножечко вздремнул.

Но через несколько минут он снова стал засыпать, пробудился только в антракте, после антракта какое-то время держался, однако незадолго до выступления Марии Фелис опять уснул.

Когда испанка вышла на сцену, ее встретил гул аплодисментов, однако она сразу же увидела, что зритель, сидящий совсем рядом со сценой, спит, и рассвирепела.

«Ах ты, подлая свинья! Ну ничего, сейчас ты у меня проснешься!»

Танцуя, она так топала по сцене и гремела кастаньетами, что разбудила бы любого. Но в том-то и дело, что Казимирчик был не любой, и, что бы ни вытворяла на сцене Мария, он спал сном младенца.

Стоя за кулисами, Лина Кассини наблюдала, как Мария сбилась с такта, а затем допустила ошибку, которую еле успела исправить. Не то чтобы итальянка покатывалась со смеху, но ее забавляло, что соперница так бесится, и губы Лины кривились в озорной усмешке. От нее не укрылось, что Мария то и дело бросает свирепые взгляды в сторону одного из зрителей, который осмелился заснуть во время ее танца. Лина даже вспомнила, где видела его раньше – это был тот самый недотепа, который на вокзале перепутал ее с Марией и отдал этой «старьевщице» чудесные цветы, которые она не в состоянии была оценить.

Но вот Мария удалилась под гром оваций, и после еще одного романса об отверженных, исполненного увешанной драгоценностями певицей, на сцену вышла Лина Кассини.

На ней было изумительно скроенное белое платье, на шее сверкало тысячью звезд бриллиантовое колье, а в черных волосах поблескивала небольшая диадема. Лина Кассини была так хороша, что даже Казимирчик открыл глаза. Впрочем, возможно, причиной этого была также Амалия, которая несколько раз весьма чувствительно ущипнула его.

Лина запела. У нее было приятное сопрано, хоть и нельзя сказать, что ее голос отличался какой-то особенной красотой. Но она излучала такое очарование, что все мужчины смотрели только на нее, а все женщины – кто в большей степени, кто в меньшей – ощутили глухую враждебность.

– Колдунья! – вздохнул кто-то позади Амалии и больше не добавил ни слова.

Нет, в ней не было ничего колдовского – не было даже ничего порочного, ничего хищного, ничего, что намекало бы на это. Лина Кассини была красива спокойной классической красотой, и теперь более чем когда-либо она казалась Амалии похожей на статую, когда стояла на сцене одна в своем белом платье.

Певица умолкла, аплодисменты сотрясли весь театр. Во всеобщем шуме Амалия услышала знакомый голос, кричавший: «Богиня!» – и, поморщившись, подумала, что придется пожаловаться Багратионову на Непомнящего, который постоянно путается у них под ногами.

После представления Амалия отыскала человека Ломова, который должен был провести ее с дядей за кулисы, но там уже стояла плотная толпа желающих лично засвидетельствовать свое восхищение Лине или Марии, а если получится, то сразу обеим. Тут же был и небезызвестный министр, из-за которого Амалии пришлось прокатиться в Париж. Он явился с супругой, чрезвычайно надменной дамой, преисполненной чувства собственного достоинства. Глядя на нее, Амалия подумала: интересно, знает ли она правду о том, какие отношения связывают ее мужа и итальянскую певицу?

Но тут произошло нечто ужасное, сравнимое, вероятно, с катастрофой, которую производит слон из пословицы в посудной лавке. На сей раз роль слона выпала на долю худощавого Антона Филипповича Непомнящего.

Он влез за кулисы, таща букет, который обнаруживал явное стремление переплюнуть грандиозное собрание цветов, принесенное к поезду Казимирчиком. Проявив недюжинное рвение, Антон Филиппович прорвался к Лине Кассини, оттер министра, заодно наступив на мозоль его жене, дюжину раз поклонился красавице и объявил, что он «всегда… и вообще… а впрочем… но, разумеется, она его поймет». Ни одну свою фразу Непомнящий от волнения не мог закончить, но его глаза горели таким восторгом, что, в сущности, ему ничего не нужно было говорить.

Министр нахмурился. Он лелеял надежду перекинуться со своей любовницей парой слов наедине, и Непомнящий чрезвычайно его раздражал. Политик поискал, чем бы таким можно уязвить молодого человека, и ему показалось, что он знает чем.

– А что там насчет вашей помолвки с дочерью господина Морского? – снисходительно спросил министр. – Помнится, ваша тетушка утверждала, что это дело решенное?

Антон Филиппович мотнул головой.

– Никакой помолвки не будет, – пылко объявил он. – Если я и женюсь, то только на женщине своей мечты!

От такой наглости министр оторопел – но так как он был политиком, то достойный ответ не заставил себя долго ждать. Уже на языке у него вертелось колкое замечание по поводу непостоянства некоторых молодых людей, когда Лина Кассини, которой, по-видимому, наскучил спор между молодым глупцом, которого она не любила, и старым, которого она только терпела, сложила веер и кошачьим движением скользнула туда, где стоял Казимир. Остановившись перед ним, она некоторое время глядела на него сверху вниз. Лина была почти на голову выше, и только сейчас Амалия отметила это обстоятельство.

– Вы кого-то ищете, месье? – спросила Лина.

– О да, сударыня, – ответил Казимир. – Ту бесподобную особу, которая пела в конце представления, – синьору Кассини.

– Это я, – сказала Лина, забавляясь.

– Неужели? Боже мой! Как же я неловок! Это все из-за моей близорукости, поверьте мне!

И не успела Лина опомниться, как он уже завладел ее руками и галантно поцеловал одну из них, а за ней и вторую.

– Наверное, теперь у вас сложится обо мне превратное впечатление, – вздохнул Казимир.

– Почему бы вам не носить очки? – предложила Лина с улыбкой. – Тогда вы будете видеть то же, что и остальные.

– И что в этом хорошего? – отозвался ее собеседник, пожимая плечами. – Тем более что большинство людей лучше вообще никогда не видеть.

– О! – протянула заинтригованная красавица.

Мысль, которую он высказал, приятным образом совпала с некоторыми ее собственными мыслями, которые она, однако, предпочитала держать при себе. Тут Казимирчик как нельзя кстати вспомнил, что не представился, рассыпался в извинениях и назвал свое имя.

– Я знаю, как вас зовут, – сказала Лина с очаровательной улыбкой. – Вы синьор Непостоянство.

– Кто, я? – искренне изумился Казимирчик.

– Конечно, вы! То вы дарите цветы этой ужасной «погонщице мулов», то теперь пытаетесь смутить меня…

– Я вручил ей цветы от имени благотворительного общества, в котором состоит моя родственница. Вообще-то их должен был вручать председатель, но он заболел, так что пришлось мне.

– И почему я не верю ни единому вашему слову? – вздохнула Лина, мягко высвобождая руки, которые держал Казимир. – Все вы, мужчины, такие…

Министр и Непомнящий уже маячили возле нее, причем оба, судя по выражению их глаз, испытывали в эти мгновения неподдельные муки ревности. Лина поглядела на них снисходительно – как прекрасная статуя смотрела бы на облетевшие одуванчики у своего пьедестала, будь она живой, – и, раскрывая веер, как бы нечаянно уронила его.

– Позвольте, сударыня…

– Нет, позвольте мне!

Оба – и министр, и Непомнящий – бросились подбирать веер и, само собой, самым жалким образом столкнулись. Один близорукий Казимир ничего не заметил и, сделав неловкое движение, одной ногой наступил на руку министра, а другой раздавил злополучный веер.

– Милостивый государь, – вскричал раздосадованный Непомнящий, – вы – невежа!

– Что я такого сделал? – изумился Казимир.

– Вы сломали веер! – прошипел министр, держась за руку.

Казимирчик рассыпался в извинениях. Он искренне сожалеет, что так получилось. Он обязательно пришлет синьоре другой веер, нет, три веера, нет, пять! И прежде, чем Лина Кассини успела вставить хоть слово, он быстро поцеловал ее руки и удалился.

На лестнице его нагнала Амалия, которая не упустила ни единой детали происшедшего.

– Дядя, – сказала она, – я что-то не понимаю. С каких это пор у тебя плохое зрение?

– С тех самых, как ты отправила меня на невыполнимое задание, – горестно ответил Казимир.

– Вот как? – Амалия нахмурилась. – Значит, по-твоему, дело плохо?

– Ты ее видела? – вопросом на вопрос ответил собеседник.

– Конечно. Красивая женщина, правда, в ней есть какая-то ленивая нега… что-то от статуи. Но она действительно очень хороша. А что?

– Она очень хорошо умеет считать деньги, – объявил Казимир. – И на эмоции ее не купишь.

– Я видела то же, что и ты, – помедлив, призналась Амалия, – и слышала то же самое. Можно узнать, из чего ты сделал свои выводы?

– У нее руки холодные, как у лягушки, – отрезал дядюшка. – И пульс ни разу не подскочил, пока я с ней любезничал. Прежде чем подойти ко мне, она посмотрела сначала на мои перстни, а потом уже на мое лицо. Каких еще доказательств тебе надо? Поразительно, что в твоей службе тебя не научили определять суть людей. То, что она красавица и прочее, в данном случае роли не играет, потому что перед тобой не человек вовсе, а счеты. У нее каждая фраза – костяшка туда, костяшка сюда. – Он сделал несколько выразительных движений, словно вычисляя на воображаемых счетах. – Как только она прознает, что я не богаче министра, она и думать обо мне забудет.

– Значит, ты сдаешься?

– Где я это говорил? – возмутился Казимир, задетый за живое. – Просто ты дала мне чертовски сложное задание! К любой женщине можно найти подход, будь она хоть сто раз знаменитость. Но как найти подход к счетам? – Он удрученно покачал головой. – Сложно, очень сложно. И вообще, у меня от всех этих представлений разыгрался аппетит. Интересно, что у нас будет сегодня на ужин?

Глава восьмая, в которой Казимир занимается благотворительностью, а врачи приходят к неутешительным выводам

– Признаться, поначалу я тоже принял этого малого за полного олуха, – доверительно сообщил Ломов своему начальнику на следующее утро. – Но пока, хоть он и действует своеобразно, его поступки приносят больше пользы, чем вреда.

Шпионы Сергея Васильевича уже довели до его сведения разговор, который состоялся у Амалии с дядюшкой, и для себя Ломов уже сделал несколько выводов. По его мнению, Казимир чрезвычайно ловко косил под дурачка, а на самом деле был ничуть не глупее своей племянницы, которой в Особой службе нередко поручали самые головоломные дела. Хмурясь, генерал Багратионов несколько раз пробарабанил пальцами по столешнице.

– Боюсь, Рафаэль серьезно осложняет дело, – наконец промолвил Петр Петрович.

– Я могу решить эту проблему, если вы только позволите, – спокойно ответил Ломов.

Взгляды начальника и подчиненного скрестились.

– Не знаю, не знаю, – промолвил наконец глава Особой службы. – Меня бы больше устроило, если бы человек баронессы Корф увлек Лину Кассини и вынудил ее расстаться с министром.

– Разумеется, – согласился Ломов, – но должен сказать, что этот человек оценивает свои шансы очень трезво. К тому же в дело некстати влез Непомнящий…

Багратионов недовольно крякнул и поглядел на окно, задернутое пыльными бархатными шторами.

– Вы, вероятно, предложите от него избавиться, Сергей Васильевич? – не без сарказма осведомился он.

– Это было бы желательно, – ответил Ломов, подстраиваясь под тон начальника. – Для меня очевидно, что не будет ничего хорошего, если он станет мешать нашему агенту. Кроме того, Антон Филиппыч совсем голову потерял. Что, если он некстати проболтается Лине о том, что наш человек работает по ней?

Багратионов нахмурился.

– Антону Филиппычу ничего не известно о том, что мы подключили разового агента, – довольно сухо заметил он.

– Да, но Непомнящий знает Амалию, а разовый агент – ее дядя, – гнул свое Ломов. – Воля ваша, но даже такому простаку, как Антон Филиппыч, нетрудно догадаться, что к чему.

Петр Петрович раздраженно шевельнулся.

– Ваше предложение?

– Новое задание, – с готовностью ответил Ломов. – Пошлите его во Владивосток, к примеру. А еще лучше – в Японию.

Но Багратионов никак не мог отправить горе-агента ни в Японию, ни во Владивосток, потому что знал, тетка Непомнящего воспротивится этим планам. Она предпочитала, чтобы племянник находился где-нибудь поблизости и не ездил дальше Европы.

– Я отправлю его в Москву, – сказал наконец генерал. – Придумаю для него какое-нибудь поручение, чтобы он задержался там подольше. Теперь относительно Рафаэля…

Петр Петрович замолчал. Ломов терпеливо ждал.

– Главное, чтобы полиция ничего не заподозрила. – Багратионов поморщился. – Действуйте! Или вы хотели спросить еще о чем-то? – добавил он, заметив, что агент колеблется.

– Петр Петрович, мы тут головы ломаем, как разлучить Лину Кассини и министра, – выпалил Ломов. – Но почему бы не пойти по простейшему пути? Дать жене знать, что у ее мужа интрижка, пусть она с ним сама разбирается…

– Жене министра уже давно все известно, – отрезал Багратионов. – Но она не тот человек, который попытается приструнить мужа и заставит его отказаться от любовницы. Другое воспитание, Сергей Васильевич, другое воспитание!

– Ясно, – вздохнул Ломов. – Ну что ж, в крайнем случае мы всегда можем ее шлепнуть.

Багратионов вытаращил глаза:

– Жену? А ее-то за что?

– Я имел в виду любовницу, – ответил неподражаемый Сергей Васильевич. – Если разовый агент не справится или если исчезновение Рафаэля не подействует, грабитель всегда может позариться на драгоценности известной певицы и прикончить ее во время ограбления. Совершенно случайно, разумеется.

Тут у Петра Петровича аж заныл висок, и генерал поспешно махнул рукой, отпуская агента.

Этот разговор происходил в субботу утром, а ближе к вечеру Казимир, где-то пропадавший весь день, явился в особняк на Английской набережной. Жилет на нем был разорван, волосы всклокочены, галстух сбился на сторону.

– Кажется, – промолвил Казимир, – я перестарался.

После чего рухнул на диван и велел горничной принести пива.

– Что случилось? – спросила Амалия.

– Меня чуть не съели, – пожаловался дядюшка, осушив кружку.

Это было что-то новое, и Амалия пристально посмотрела на собеседника.

– Кто? – задала она следующий вопрос.

– Как кто? Дикое животное!

…Впрочем, еще до встречи с диким животным Казимир заглянул в магазин, где продавались веера, выбрал пять самых дорогих, объявил, что вернется за ними чуть позже, и отправился навестить Марию Фелис.

Розита, открывшая дверь, сделала большие глаза:

– О, да вы не робкого десятка! Но я не стану докладывать о вас, иначе она опять швырнет в меня щипцами для завивки волос или еще чем-нибудь похуже.

– Чем я провинился? – изумился Казимир.

– Вы заснули во время ее танца! Думаете, она способна простить такое?

– Я вчера очень устал, – пожаловался Казимир. – Это все из-за благотворительности. Меня все рвут на части, а я никому не могу отказать.

Розита недоверчиво покачала головой:

– Даже если так, вы пришли потом за кулисы, говорили с «оглоблей», а к моей хозяйке даже не подошли!

– Я пришел только для того, чтобы увидеть твою хозяйку, – жалобно ответил Казимир. – Но эта итальянская певица что-то учуяла и вцепилась в меня. Честное слово, она меня просто не отпускала! Думаю, она сделала это нарочно, чтобы поссорить меня с твоей хозяйкой. Эта Лина Кассини – очень, очень коварная женщина!

Розита и сама каждый день слышала из уст хозяйки, какая итальянка коварная бестия, и слова Казимира заставили ее задуматься.

– Нет, сейчас я о вас говорить не стану, – решительно объявила горничная. – Но позже, если хозяйка будет в настроении, я замолвлю за вас словечко.

– Позже? Когда?

– Завтра, может быть. Как получится.

– А может быть, получится уже сегодня? – спросил Казимир, вкладывая в руку Розиты монету.

– Может быть, – ответила его собеседница, пряча деньги. – Главное, чтобы щипцы были подальше от хозяйки. Не беспокойтесь, я что-нибудь придумаю.

Она закрыла дверь за Казимиром и вернулась в гостиную, где Мария Фелис, сидя в неглиже на ковре возле очага, кормила гепарда.

– Розита, кто это был?

– Так, никто. Перепутали номера, – ответила горничная.

– Розита, ты лживая девка! – рассердилась испанка. – Кого ты думаешь провести? Я узнала голос этого недомерка, этого подлеца, который…

– Он хотел извиниться, – выпалила Розита. – Видели бы вы, как он унижался и просил прощения! Он работает в благотворительном комитете, и его просто рвут на части!

– Это не оправдание для того, чтобы спать во время моего номера! – огрызнулась Мария. – И я видела, как он любезничал за кулисами с этой кобылой!

– Он с ней не любезничал, это она пристала к нему назло вам, чтобы вывести вас из себя.

– Ха! Это он тебе сказал? Врун!

Не подозревая о буре, которую вызвало его появление, Казимир вернулся в магазин, торговавший веерами, расплатился, велел упаковать коробочки получше и отправился навестить Лину Кассини.

Итальянская дива при его появлении сидела возле рояля, изучая ноты. На ней был домашний наряд – платье немного строже и проще, чем выходное, которое оживляла только брошь с крупными бриллиантами. Однако от Казимира не укрылось, что Лина была очень умело накрашена и что стул, предназначенный для гостя, кто-то уже отодвинул от стены.

Казимир объяснил, что явился исправить ужасную ошибку, которую допустил вчера, и поднес Лине кокетливо перевязанные лентой футляры с веерами. Бросив на них рассеянный взгляд, Лина тотчас же заметила, что веера, которые ей принес гость, отменного качества и наверняка стоят очень дорого.

– Вы очень любезны, – сказала она, и голос ее потеплел. – Вы упоминали, но я уже забыла… Так чем вы занимаетесь?

– Благотворительностью, – ответил Казимир, не уточняя, что вчера и речи не было о его занятиях.

– О! – Лина изобразила заинтересованность. – Вероятно, вы унаследовали большое состояние, которое позволяет вам творить добрые дела.

– О да, – скромно подтвердил Казимир. – Но я не единственный его распорядитель, – быстро добавил он. – Есть еще сестра и племянница.

– Вот как!

Лина ожидала, что Казимир попросит у нее автограф или рассыплется в бессвязных похвалах ее божественному голосу, но не тут-то было. Вообще-то его поведение ее вполне устраивало, потому что ей наскучило давать автографы и слушать одни и те же заезженные комплименты. Человеку, который никогда не был известен, трудно представить себе, как легко можно пресытиться славой; а Лина Кассини была знаменита уже несколько лет, с первых портретов, которые с нее написал Больдини и выставил в Салоне[24]. Она метнула на Казимира сквозь ресницы загадочный взгляд.

– У вас в этой гостинице живут друзья, не так ли? Моя горничная видела некоторое время назад, как вы выходили отсюда, – пояснила певица.

Предположим, горничная ничего не видела, просто сама Лина заметила в окно уходящего Казимира, а потом болтушка Тереза доложила ей, что ее вчерашний собеседник побывал у Марии Фелис. Лине было любопытно, как Казимир попытается выкрутиться. Людей она ставила не слишком высоко и почти не сомневалась, что гость ей солжет.

– Боюсь, у меня здесь нет друзей, – чистосердечно ответил Казимир. – Но вы правы: я навещал госпожу Фелис.

– О, можете быть спокойны, – сказала Лина с тонкой улыбкой, – я не буду выспрашивать у вас подробности этого свидания.

– Свидания? – Казимир пожал плечами. – Что ж, если вам так угодно. Но я всего лишь хотел спросить, не согласится ли она выступить на благотворительном вечере в пользу детей-сирот. Я подумал, что, возможно, благая цель вечера убедит госпожу Фелис несколько уменьшить ее обычный гонорар…

Лина усмехнулась. Нет, она, конечно, была на редкость красивой женщиной, и все же, завидев сейчас ее усмешку, Казимирчик отчего-то ощутил неодолимое желание отодвинуться назад – что он, собственно, и поспешил исполнить.

– Однако вам не удалось добиться своего, не так ли? – спросила певица.

– Она заломила чудовищную сумму, – сокрушенно промолвил Казимирчик. – Признаться, я бы понял ее, будь я обычным театральным антрепренером. Но здесь… – Он развел руки, изображая полнейшее непонимание.

– Возможно, вам стоило бы обратиться к кому-нибудь другому, – задумчиво уронила Лина. – К кому-то, кто не так жаден, как госпожа Фелис.

– Но я мало кого знаю, сударыня, и потом, это должно быть имя, которое привлечет гостей, потому что мы намереваемся объявить сбор средств, а человека нелегко заставить расстаться с деньгами ради одной идеи. Ах, если бы вы знали, до чего трудно заниматься благотворительностью! – воскликнул Казимирчик, преисполняясь жалости к себе так искренне, словно все, что он говорил, было правдой. – И это неправда, что люди обычно черствые; нет, они не черствые, но они просто равнодушны ко всему, что не касается их лично, а это ничуть не лучше…

– Вы могли бы попросить меня, – оборвала Лина его излияния, и в ее голосе прозвенели металлические нотки.

Казимир вытаращил глаза:

– Вас? О нет, я бы не осмелился…

– Почему? По-вашему, мое имя не способно привлечь гостей?

– Нет, но… После того как госпожа Фелис уже отказала мне… Я хочу сказать, мне было бы трудно рассчитывать, то есть надеяться…

– Не все люди черствые, сударь, – сказала Лина, и глаза ее блеснули. – Я спою на вашем вечере бесплатно, и мне ничего не надо.

– О! Сударыня…

– Разумеется, если он совпадает с одним из моих концертов, вам придется перенести его на другой день, но я не думаю, что гостей от этого будет меньше, – заметила Лина.

Казимир с любопытством смотрел на нее. Ему был хорошо известен тип женщин, который он про себя окрестил неприступной снежной королевой; но тут из-под снежной оболочки нет-нет да выглядывало пламя, и он ловил отблески этого пламени в черных глазах Лины, в движениях ее безупречно изогнутых бровей, в некоторых гримасах ее красивого рта.

«Кто-то когда-то с ней дурно обошелся… Люди, которые поднялись из нищеты, видели на своем пути много такого, что ускользает от тех, кто в нищете не родился. Чем можно заинтересовать человека, которому все одинаково противны или скучны, что, может быть, есть одно и то же? И ведь я совершенно ей безразличен, что бы я ни делал…»

Казимир обговорил с Линой, в какие именно дни он может рассчитывать на ее выступление, и откланялся, как только заметил, что его собеседница поглядывает на часы. Вскоре после его ухода горничная Тереза принесла записку, которую только что доставили. Прочитав ее, Лина расхохоталась и упала в кресло.

– Министр не может приехать, у него ужасно болит рука, – объяснила она в перерыве между приступами смеха. – Она вся распухла, и врачи подозревают, что у него перелом. – Лина покачала головой. – Какие, однако, неженки некоторые мужчины! Помню, в детстве мне приходилось бегать босиком едва ли не до самого Рождества, и я даже не простужалась!

И в самом деле, после диверсии разового агента государственный муж на время вышел из строя. Вчера, возвращаясь домой в карете, он пожаловался жене, что «этот болван» наступил ему на руку, и теперь она немного болит. Наутро рука распухла, и встревоженная жена послала за доктором.

– Гм… небольшой синяк… Ушиб, я полагаю… – объявило медицинское светило номер один.

– Хорош ушиб – да он не может рукой пошевелить! – возмутилась жена.

– Это случается при некоторых травмах, – успокаивающе заметило светило. – Должен сказать, что я не вижу никаких причин для беспокойства. Руку день-два лучше не напрягать, а потом все должно пройти.

Как говорится, один ум – хорошо, а два – лучше, и поэтому супруга политика не мешкая послала за другим доктором, которому доверяла едва ли не больше, чем первому.

– Не исключена трещина или перелом, – заявило второе светило, осмотрев руку министра. – Точнее я пока сказать не могу, но на вашем месте я бы вообще неделю не пользовался этой рукой.

Как видим, отсутствие рентгена в те годы давало врачам широкое поле для предположений.

– Но если сегодня рука болит у меня меньше, чем вчера… – начал изумленный министр.

– Так и должно быть, – заверил его эскулап. – Сегодня вы уже отошли от шока, и вам представляется, что травма несущественна. Однако это вовсе не значит, что на самом деле все обстоит именно так.

Встревожившись, жена министра на всякий случай послала за третьим доктором, который был больше всего известен своим изречением: «Вся жизнь – это болезнь, но самое скверное, что она все-таки лечится».

– Не было бы гангрены, – изрекло третье светило, осмотрев руку министра, на которой лишь небольшая припухлость напоминала о вчерашнем соприкосновении с ногой злокозненного Казимирчика. – Впрочем, даже если начнется гангрена, самое главное – ампутировать руку вовремя, – жизнерадостно заключил он.

Услышав эти слова, министр потерял сознание, а когда он очнулся, жена при поддержке доктора настояла на том, чтобы бедняга лег в постель и ни в коем случае никуда не выходил. Гангрена – это вам не шутки шутить, в самом деле!

Именно поэтому министру пришлось пропустить свидание с очаровательной Линой, причем некоторые языкастые граждане, которые близко знали жену больного, потом упорно утверждали, что она нарочно пригласила таких врачей, которые бы нагнали на ее мужа страху, чтобы таким образом помешать ему встречаться с итальянкой. Но, как вы сами понимаете, все это совершенно недоказуемо, и в любом случае подобные предположения остаются на совести сплетников.

Пообедав в ресторане отеля, Казимирчик решил, что теперь самое время навестить Марию Фелис вторично. Розита со смущенным видом впустила его, но когда он вошел в гостиную, там не было никого, кроме гепарда в позолоченном ошейнике.

Завидев Казимира, гепард оскалился, а гость инстинктивно отскочил назад. Но у диких кошек свои инстинкты, и один из них говорит, что все, что бежит прочь, является добычей.

Одним словом, гепард прыгнул на Казимира, тот увернулся, но зверь лапой зацепил его жилет и отхватил кусок ткани с пуговицами. Отскочив к камину, Казимир схватил кочергу, которой можно было при желании разнести голову кому угодно, и изготовился защищаться, но тут отворилась другая дверь, которая вела во внутренние апартаменты, и появившаяся на пороге Мария небрежно подозвала гепарда к себе. Боско, урча, подошел к ней. Шерсть на его загривке до сих пор стояла дыбом.

– А вы злой человек! – сказала Мария, грозя Казимиру пальцем. – За что вы хотели обидеть моего Боско?

– За то, что он хотел меня сожрать! – в запальчивости ответил Казимир, опуская кочергу. Жилет, которым он в глубине души так гордился, висел лохмами, и злопамятный шляхтич решил, что просто так он этого испанке не спустит.

Мария прицепила к ошейнику Боско цепочку, тоже позолоченную, и передала ее Розите. Та ушла, уводя с собой гепарда.

– Вы это сделали нарочно, – проворчал задетый Казимир.

К его удивлению, Мария даже не стала отпираться.

– Ну конечно! – воскликнула она, сверкнув белыми зубами. – Это вам за то, что вы вчера проспали мой танец!

– Но это неправда! Я вовсе не…

– Но, но, но! Я отлично видела, что вы спали!

– Ну хорошо, согласен! Может быть, я немного вздремнул, потому что много работал…

– Работали? Вы?

– Да! Я состою в благотворительном комитете, и вы просто не представляете, сколько мне приходится трудиться…

– Тоже мне, работа! – фыркнула Мария. – Возиться со всякими оборванцами, грязными, вшивыми, вонючими…

Положительно, сеньорита Фелис знала, что такое оборванцы, не понаслышке.

– Это не оборванцы, – возмутился Казимирчик, – это брошенные дети, о которых мы заботимся!

Мария собиралась сказать что-то едкое, но, так как она и сама была брошенным ребенком, слова застыли у нее на устах. Она лишь пристально посмотрела на Казимира и покачала головой.

– Я вам не верю, – заявила она. – Вы лжец! Ну и зачем вам понадобилась эта оглобля? Вы ведь навещали ее сегодня, не отпирайтесь! Что, вы и ее хотели забрать в приют? Ха-ха!

– Нет, – серьезно ответил Казимир, – мы хотели попросить ее выступить на вечере. Мы надеялись, что, так как это благотворительность, она согласился выступать без гонорара…

– Эта кобыла? Ха! – Танцовщица свирепо фыркнула. – Да забесплатно она и палец о палец не ударит! Вот если бы вы попросили меня…

– Но… но ведь я прекрасно знаю, сколько вам платят за один танец… У нас нет таких денег! И вы никогда не согласитесь…

– Кто это вам сказал? – возмутилась Мария.

– Никто! Но я подумал…

– Но, но, но! Он подумал! Так вот, если ваш вечер не совпадает с моими концертами…

– Я думаю, мы всегда сумеем его перенести, если что, – быстро сказал Казимир.

– Вам надо было сразу же обратиться ко мне, – объявила Мария. – Так уж и быть, я согласна станцевать… Ради бедных деток, которые ни в чем не виноваты. Но смотрите! – Она погрозила Казимиру пальцем. – Если вы еще раз осмелитесь заснуть, когда я танцую… Я скормлю вас Боско с потрохами!

– Уверен, ему куда больше понравятся отборные куски мяса из ваших рук, – тотчас же нашелся Казимир, и Мария залилась хохотом.

Рассказывая об этом Амалии, Казимир разглаживал прореху на своем жилете и так вздыхал, что племянница, не выдержав, пообещала, что ему сошьют новый жилет, куда лучше старого.

– Разумеется, я на это рассчитываю, – отозвался дядюшка. – Так вот, как я уже говорил тебе, я немного перестарался. Ни ты, ни я не занимаемся благотворительностью, но раз уж так получилось, придется тебе что-нибудь придумать. Раз уж и Лина, и Мария пообещали выступить, глупо было бы не использовать такой шанс.

– Дядя, – сказала Амалия после паузы, – я все-таки не понимаю, чего ты добиваешься. Ты все время включаешь в свои планы Марию Фелис, хотя о ней и речи не было. Конечно, я могу понять, если ты рассчитываешь привлечь ее внимание для себя лично…

Тут Казимирчик рассердился.

– Лично мне вполне хватило бы жены пивовара, – объявил он, упрямо выставив подбородок. – Замечательная женщина, чуткая, добрая… и никакой бузы! Так что Мария Фелис мне вообще ни к чему…

– Ну, не скажи, – протянула Амалия. – Глаза у нее выразительные, волосы просто роскошные, хоть враги и говорят, что она носит накладные пряди в большом количестве…

– Разве? Я не заметил. – Казимир пожал плечами. – В любом случае ее волосы меня не интересуют. Главное, что Лина Кассини испытывает к ней сильнейшую неприязнь.

– Ах вот оно что! – протянула Амалия.

Откровенно говоря, она вовсе не собиралась верить дяде на слово, но признавала, что он сумел найти удачный предлог, чтобы объяснить некоторые свои действия.

– Про любовь, – увлеченно продолжал меж тем Казимир, – говорится и пишется масса чепухи, а ведь многие люди преспокойно живут без нее и могут за всю жизнь даже не испытать этого чувства. Неприязнь – другое дело. Поверь мне, нет такого человека, которого устраивали бы все окружающие. Каждый из нас терпеть не может кого-нибудь, а то и большинство людей разом. Я даже могу вот что добавить: скажи мне, кого ты не любишь, и я скажу, кто ты…

– Ну, допустим, Лина Кассини не любит Марию Фелис, – проворчала Амалия. – И что из этого следует?

– По-моему, все очень просто, – сказал Казимир, поднимаясь с места. – Обычно считается, что неприязнь вызывает тот, кто непохож, или тот, кто чем-то мешает. Но случается и наоборот. По-моему, Лина не любит испанку потому, что та слишком похожа на нее. Понимаешь? На самом деле Лина Кассини не любит саму себя.

И он удалился, оставив Амалию осмыслять этот сногсшибательный вывод.

Глава девятая, в которой появляется труп, а преступник исчезает

Бывают торжества, похожие на праздники, бывают такие, которые больше смахивают на похороны, случаются, наконец, мероприятия, куда можно не приходить вовсе. Однако день ангела княгини Гарденберг обещал быть вполне себе праздничным, в меру светским, в меручинным, но вполне подходящим для приятного времяпрепровождения – если бы не одно событие, которое перевернуло все с ног на голову. Впрочем, речь о нем еще пойдет впереди.

Согласно выработанному ранее плану, Амалия и ее дядюшка прибыли в особняк князя раздельно. Казимиру полагалось использовать вечер для того, чтобы поближе познакомиться с Линой Кассини. Она должна была спеть несколько песен. Однако капризный агент Браницкий уделил диве, одетой в изумительное черное бархатное платье, лишь пару слов и устремился к вазочкам с разноцветным мороженым, которое разносили лакеи. Мороженое Казимир любил еще больше, чем пиво, и готов был поглощать его в любом количестве в любое время года. За пять минут, блаженно жмурясь, он проглотил две порции и уже высматривал третью, когда князь, обходивший гостей, обратил на него внимание.

Хозяину особняка недавно исполнилось шестьдесят лет. Он был высок, худощав и носил кустистые бакенбарды по старой моде. Выражение его лица наводило на мысль об очень умной собаке, которой по какому-то недоразумению досталось человеческое тело. Его супруга, одетая пышно, но по-немецки безвкусно, стояла возле него. Княгиня была младше мужа на одиннадцать лет, но выглядела еще моложе, из чего Амалия была склонна сделать вывод, что супружество оказалось вполне удачным. У несчастливых женщин, как бы хорошо они ни владели собой, нет-нет да и проскальзывает кислое выражение лица; княгиня же держалась всегда приветливо и радушно. Улыбка ее была не данью протоколу, а выражением ее собственного хорошего настроения.

– Мне незнаком этот господин, – сказал князь, обращаясь к молодому человеку, который, как незаметная, но преданная тень, следовал за ним по анфиладе комнат. – Кто это, Карл?

Амалия увидела, как князь разговаривает с Карлом фон Лиденхофом, и нахмурилась. Лиденхоф, если говорить начистоту, был ее коллегой, но, так сказать, с противоположной стороны баррикад, и потому Амалия его не любила. Он был неглуп, исполнителен, упорен и трудолюбив, а еще – весьма злопамятен, и следовало хорошенько подумать перед тем, как сделать его своим врагом. По движениям губ и направлению взгляда князя Амалия уже поняла, что речь идет о ее любимом дядюшке, который, устав выбирать, захватил две вазочки с мороженым разом и принялся поглощать его все с тем же выражением абсолютного блаженства на лице, которое выводило племянницу из себя. По правде говоря, она уже мысленно приготовила колкость, которую обязательно скажет новоиспеченному агенту по пути домой, но тут произошло нечто странное. А именно, Лина Кассини, которая разговаривала с несколькими любезничающими кавалерами, которые смотрели на нее, словно голодные коты – на крынку отборной сметаны, внезапно кивнула им, как королева, милостиво отпускающая своих нерадивых подданных, и скользнула туда, где примостившийся на диване Казимирчик облизывал ложку, с ностальгией глядя на пустые вазочки перед собой.

– Синьор Браницкий, если не ошибаюсь?

– Ах! Госпожа княгиня, – воскликнул Казимирчик, – вы поистине царица торжества! Я не вижу здесь никого, кто мог бы сравняться с вами.

– Я не княгиня, – сказала Лина, забавляясь, – и это торжество – не мое.

– Ах, это все моя близорукость, синьора Кассини! – вздохнул Казимир. – Жизнь несправедлива – сколько людей носят громкие титулы, которые куда больше подошли бы другим… Уж вам-то княжеская корона точно была бы к лицу куда больше!

Лина была польщена, но, чтобы ее собеседник не возомнил о себе невесть что, все же состроила легкую гримасу:

– Как, вы бы хотели видеть меня женой этого господина?

– А что с ним не так? – притворно изумился Казимир. – Экземпляр не то чтобы допотопный, но… с археологической точки зрения вполне сносный. Его мумия очень представительно смотрелась бы в витрине какого-нибудь будущего музея…

Тут произошло нечто странное: его собеседница, эта роскошная человеческая статуя в изумительном бархатном платье, не удержавшись, фыркнула, как пятнадцатилетняя девчонка. Впрочем, Лина тут же опомнилась и попыталась придать лицу строгое выражение.

– Вы, наверное, ужасный сплетник, – заметила она.

– Я? – изумился Казимирчик, глядя на нее широко распахнутыми голубыми глазами. – Вы так мило это произнесли, что мне сразу же захотелось стать сплетником. Беда в том, что это ужасно скучно – все время надо думать о чужих делах вместо того, чтобы думать о себе… и о том, что любишь, – добавил он со вздохом.

– Кажется, я знаю, что вы любите, – промолвила певица с легкой иронией в голосе. – Уж не мороженое ли?

Она очаровательным кивком указала на опустошенные Казимирчиком вазочки.

– Вы правы, – сокрушенно признался ее собеседник. – Наверное, это ужасно, да?

Можно пенять человеку на то, что он, например, плохо одет, можно уколоть его, если он, допустим, необразован, но смеяться над тем, кто любит мороженое, – все равно что смеяться над ребенком. Не то чтобы Лина смутилась; смутить ее вообще было нелегко, но она почувствовала, что вести разговор в прежнем тоне не получится, и решила сменить тему.

– Кстати, что насчет вашего благотворительного вечера? – спросила она. – Вы уже назначили дату?

Казимирчик заверил собеседницу, что да, конечно, если только ее устроит среда. И, разумеется, за госпожой Кассини пришлют карету, которая доставит ее в особняк на Английской набережной, а после вечера отвезет обратно в отель.

– Я почти уверен, что он шпион, – вполголоса говорил тем временем Карл князю. – Родственник баронессы Корф просто не может быть никем другим. Но что он тут делает, нам неизвестно. Его племянница тоже здесь и усиленно притворяется, будто вообще с ним незнакома. Кроме того, с ней вместе прибыл небезызвестный господин Ломов, с которым она сейчас разговаривает. Нет, они точно что-то затеяли…

– Сергей Васильевич, прошу вас, будьте осторожны, – шепнула Амалия Ломову, прикрывшись веером, чтобы посторонние не могли расшифровать ее слов по движению губ. – Смотрите, как Лиденхоф смотрит на вас! Нам вовсе ни к чему привлекать внимание…

– Я всегда осторожен, – отозвался ее собеседник. – Кстати, генерал Багратионов просил меня известить вас, что деньги за пять вееров, которые разовый агент послал госпоже Кассини, он возмещать не будет. Иначе все фонды Службы вскоре уйдут на то, чтобы ваш дядюшка предстал перед этой особой в выгодном свете.

– Сергей Васильевич, это мелко!

– Согласен, – хладнокровно ответил Ломов, буравя собеседницу своими глубоко посаженными глазами. – Не знаю, что за тактику избрал ваш дядюшка, но вижу, что она действует. Госпожа Кассини уделила хозяину дома две минуты, а с вашим дядей она беседует уже пять минут. Но, так какя человек нелюбопытный, я не стану доискиваться, почему…

– Сергей Васильевич, – не выдержала Амалия, – мне бы не хотелось быть невежливой, но я нахожу, что ваш сарказм…

– Совершенно неуместен, не так ли? – Ломов улыбнулся краями губ. – Не извольте беспокоиться, сударыня. Можете быть спокойны – я весьма ценю усилия вашего дяди… и ваши тоже, которые вы приложили для разрешения нашей непростой ситуации. – Он издал короткий, резкий смешок. – Бьюсь об заклад, фон Лиденхоф и Риттер сейчас в панике. Им невдомек, почему мы здесь, и это сводит их с ума. Конечно, они подозревают, что мы собираемся сделать какую-нибудь пакость, чтобы навредить их стране, – ни на что иное у них не хватит ни мозгов, ни воображения.

– Я еще не видела Риттера, – сказала Амалия. – Разве он здесь?

– Конечно, – хмыкнул Ломов. – Такой же деревянный и такой же самодовольный, как всегда. Как вижу его, так и чешутся руки его шлепнуть.

Михаэль Риттер был родственником и коллегой Карла фон Лиденхофа, но если с последним в случае необходимости еще можно было как-то поладить, то с Риттером дело обстояло куда сложнее. Он вполне искренне считал, что единственная приличная страна на свете – это Германская империя, а все остальные государства созданы только для того, чтобы пресмыкаться перед нею. Нечего удивляться, что Риттер мог вывести из себя кого угодно, тем более что он ничего не предпринимал, чтобы хоть как-то смягчить эту неприязнь.

– Лучше бы вы с Петром Петровичем придумали, что делать с Непомнящим, – не удержалась Амалия. – Он мешает спокойно работать… сами знаете кому.

– Насчет Непомнящего можете не волноваться, – заверил ее Сергей Васильевич. – Его послали в Москву с совершенно секретным поручением – передать пакет особой важности некоему высокопоставленному лицу. В пакете инструкция адресату ни в коем случае не выпускать Антона Федоровича из Москвы до получения особого распоряжения.

– Вот как?

– Да. Старые методы, Амалия Константиновна, – самые надежные, пусть даже они кому-то и кажутся старомодными.

Амалия собиралась возразить, что ничего такого она не думала, но тут баронесса Корф заметила молодого и довольно привлекательного блондина с военной выправкой, только что вошедшего в гостиную. Это был Михаэль Риттер. Бросив на Ломова и его собеседницу обманчиво безразличный взгляд, он подошел к Карлу.

– Я, кажется, уже предлагал печатать в пригласительных билетах: «Убедительно просим шпионов не посещать нас и оставаться дома», – заметил Риттер негромким, спокойным голосом. Лицо его, даже когда он шутил, сохраняло привычное невозмутимое выражение. – Что они тут делают?

– Не знаю, – поморщился Карл. – И меня это беспокоит. Я уже распорядился, чтобы слуги не выпускали их из виду. – Он немного помедлил перед тем, как задать следующий вопрос. – Как по-твоему, почему они здесь?

– Я бы мог предположить, что баронессе Корф просто стало скучно, если бы не Ломов, – холодно ответил Риттер. – Или наоборот: ему стало скучно, и он явился сюда, но он и она в одном и том же месте… Это наводит на размышления.

– Тут еще ее дядя, – сказал Карл. – И самое странное, что он вместе с племянницей решил ни с того ни с сего заняться благотворительностью. До меня дошли слухи, что на следующей неделе баронесса устраивает вечер в пользу детей-сирот, а дядя ей помогает.

– Вот как? В самом деле, очень любопытно…

Обменявшись еще несколькими фразами, агенты разошлись: всех пригласили к столу.

Уже потом, когда все произошло, Амалия раз за разом задавала себе один и тот же вопрос: не заметила ли она чего-нибудь подозрительного, не показалось ли ей что-то странным и не выглядел ли как-то необычно кто-нибудь из гостей. Но из череды воспоминаний больше всего запомнились только платье Лины Кассини – узорчатый черный бархат на светлом чехле – и уже после ужина, после того, как итальянка закончила петь, насмешливый вопрос Риттера, обращенный к ней, Амалии, – о том, где сейчас ее муж, барон Корф.

– Полагаю, там же, где ваша жена, – съязвила она.

Риттер не был женат и, несмотря на внешность, которую Ломов не без оснований именовал «деревянной», имел репутацию ловеласа. Он усмехнулся.

– То есть вы ничего не знаете, равно как и я… Занятно, занятно!

У Амалии руки чесались дать ему пощечину, но пребывание в Особой службе научило ее владеть собой, и она только презрительно усмехнулась.

– Вы хотите еще поговорить о господине бароне? – мягко осведомился Ломов у немца. – К вашему сведению, я тоже умею простреливать монету на лету.

Это был намек на то, что Михаэль Риттер слыл опасным дуэлянтом и уже несколько раз убивал своих противников – а также на то, что если он продолжит свои намеки, ему несдобровать. Риттер поглядел на Ломова своими водянистыми глазами и, отвернувшись, заговорил с каким-то знакомым.

Лину Кассини уговорили спеть еще одну песню, она вернулась к роялю, за которым уже сидел немолодой пианист, бросавший на певицу восторженные взгляды. Кажется, именно тогда Амалия поймала себя на том, что ее все раздражает: и необходимость снова слушать пение итальянки, голос которой казался ей совершенно незначительным, и поведение дядюшки, который ничего не делал, чтобы привлечь к себе внимание Лины, и даже пианист с его седыми волосами и горящим взором, который казался Амалии нелепым. С треском захлопнув веер, баронесса Корф вышла из зала и, миновав несколько комнат, остановилась в библиотеке. Ломов, заметив ее состояние, последовал за ней.

Отчасти Амалия досадовала на себя из-за того, что вообще включила в план посещение именин княгини. С самого начала можно было сообразить, что вряд ли из этого выйдет что-нибудь путное. И вообще, Казимирчик вполне мог пообщаться с Линой Кассини в любом другом месте.

Ей не хотелось признаваться никому – даже самой себе, – что больше всего она досадовала не из-за вечера, а из-за того, что треклятый Риттер задел ее самое больное место. В самом деле, почему она не сумела быть просто женой и матерью, жить в кругу, который очертила ей жизнь – и который явно был не худшим из всех вариантов? Почему она вернулась в Особую службу, вычеркнув из своей жизни супруга, которого любила, и все, что напоминало о нем?

«А ведь у меня было все, о чем обычно мечтают обычные женщины, – подумала Амалия, – муж, красивый, богатый, с титулом, с положением при дворе… который обожал меня – и который думал, что я смогу жить как все. Как все! Покупать наряды, ходить на светские рауты, почтительно слушать княгиню Марью Алексевну, хотя всем отлично известно, что она просто сумасшедшая старуха… Не делать ничего, что могло бы осудить общество, даже если это какой-нибудь пустяк… И какое-то время со всем этим миришься – из любви, а потом понимаешь, что любовь, в общем-то, не для того предназначена, чтобы затыкать пустоту в жизни… Но даже человеку, которого любишь, невозможно объяснить, что такая жизнь – пуста».

– Вам принести шампанского? – спросил Ломов. Он не знал, о чем Амалия задумалась, но ему инстинктивно не понравилось выражение ее лица, некоторая судорожность, с которой она сжимала веер.

– Да, пожалуй, Сергей Васильевич, – рассеянно ответила Амалия.

В библиотеке стояли часы, но она не догадалась посмотреть на циферблат, чтобы отметить точное время. Во всяком случае, ей показалось, что Ломов отсутствовал не слишком долго – но, по правде говоря, она была слишком поглощена своими мыслями, чтобы думать о чем-то еще.

Когда Ломов вернулся, Амалия тотчас же отметила две странности. Во-первых, он явился без шампанского, а во-вторых, выражение его лица изменилось. В нем появилось что-то нехорошее, почти волчье, и, еще не зная, в чем дело, баронесса Корф насторожилась.

Первые слова Сергея Васильевича были:

– Я предупредил вашего дядю. Думаю, нам пора уходить.

Амалия озадаченно нахмурилась:

– Но еще слишком рано…

– Через пять минут может быть уже поздно, – перебил ее Ломов, и какие-то непривычные, нервические нотки прозвенели в его голосе. – Уходим, живо!

– Но мне надо проститься с княгиней…

– Нет! – отрезал собеседник. – Не сейчас!

Тут где-то закричали, запричитали голоса, к ним присоединился шум разбитых бокалов и требования позвать доктора. Ломов дернулся, как от удара.

– Не успели, – буркнул он. – А, черт подери!

– Да что случилось, в самом деле? – уже сердито спросила Амалия. – Сергей Васильевич!

– В доме труп, вот что, – отрезал Ломов. – И я видел, как убегал тот, кто его убил.

Амалия оцепенела:

– Князь?..

– Нет, убит не он. Но легче нам от этого не будет, можете мне поверить, – мрачно заключил Сергей Васильевич.

Глава десятая, в которой выясняется личность трупа и способ убийства

Казимир искренне страдал. Званый вечер, начавшийся так приятно – мороженым и непринужденной беседой с самой красивой женщиной Европы, – завершился ужасной бузой.

Во-первых, явился Ломов, очень цепко взял Казимира за плечо (бедняга аж охнул) и свистящим шепотом велел агенту-обольстителю срочно уходить и садиться в карету. И лицо у лжемайора при этом было такое, что у Казимира даже пропала охота задавать ему лишние вопросы.

Во-вторых, до выхода было довольно далеко, и потом, никак нельзя уйти, не попрощавшись с той же Линой Кассини. Она, как всегда, беседовала с полудюжиной своих обожателей, которые обступили ее со всех сторон, и пробиться к ней было нелегко. Но Казимир даже не успел начать заготовленную фразу с извинениями, потому что, как только Лина обратила свои длинные загнутые ресницы в его сторону, начался форменный кошмар.

Кто-то закричал: «Убийство!» – потом один из слуг уронил поднос с бокалами, и под их звон несколько дам упали в обморок. Затем буза стала набирать обороты. Все стали спрашивать друг у друга, что происходит, что было совершенно бесполезно, потому что никто ничего толком не знал. Но стихийное любопытство уже овладело толпой, и, всколыхнувшись, как море перед бурей, оно выплеснулось в одну из комнат на первом этаже – ту самую, из которой донесся первый крик.

Вжимаясь спиной в стену, около двери стояла молоденькая горничная и рыдала, возле нее суетилась, пытаясь ее успокоить, служанка постарше, а на полу лежал Михаэль Риттер, оскалив зубы, и был он теперь деревянный настолько, насколько это вообще возможно. Возле него в небольшой лужице шампанского валялся разбитый бокал.

Следуя в фарватере Лины, Казимир оказался в первых рядах любопытных и успел заметить кое-что, на что никто не обратил внимания: окно в дальнем конце комнаты было приоткрыто, и одно из стекол в нем треснуло.

– Пропустите! Пустите, пожалуйста! Доктор, прошу вас…

Какой-то молодой человек (позже Казимир узнал, что это был Карл фон Лиденхоф) привел доктора, и тот склонился над телом. Лина, стоявшая возле Казимира, содрогнулась и отвернулась, театральным жестом прикрыв глаза.

– Как все это ужасно! – пожаловалась она. – Боюсь, я не могу здесь больше находиться.

– Разрешите проводить вас до кареты? – почтительно спросил Казимир.

Он удалился вместе с Линой, провожаемый завистливыми взглядами. А в комнате тем временем фон Лиденхоф, хмурясь, отвернулся от доктора, который осматривал мертвеца.

– Этот человек умер от остановки сердца, – объявил врач, поднимаясь на ноги. – Точнее я могу сказать только после более тщательного осмотра.

Вздох пролетел по толпе гостей.

– Вы хотите сказать, – недоверчиво спросил какой-то старик, – что у этого молодого человека случился сердечный приступ?

– Господа, прошу вас, – вмешался Карл, – не забывайте, все мы смертны…

– Так это не убийство? – спросил другой гость, и в его тоне прозвучало что-то подозрительно похожее на разочарование.

– С какой стати? – воскликнул Карл. – Хотя… постойте-ка! – Он обернулся к молоденькой горничной, испепеляя ее взглядом. – Это вы кричали, что произошло убийство?

Та съежилась и несмело кивнула.

– Отвечайте, когда вас спрашивают! – прогремел Карл. Его ноздри раздувались. – Кто вам сказал, что это убийство?

– А вы сами посмотрите на его лицо! – вмешалась старшая горничная. – Что еще Грета должна была подумать? Она вошла, а он лежит… и скалится…

Карл обернулся к гостям и развел руками, всем видом показывая: вот, полюбуйтесь! Человек умер от сердечного приступа, а глупая горничная стала кричать, что его убили…

– Дамы и господа, это ужасное, трагическое происшествие… Покойный был моим другом… Он был моим родственником! – Голос Карла дрогнул. – Как видите, произошел несчастный случай… Мне искренне жаль, что прекрасный вечер оказался омрачен таким прискорбным происшествием…

Он произнес еще немало слов в том же духе, и наконец ему удалось убедить толпу разойтись. Остались всего несколько человек, среди которых были Амалия и Ломов. Скалясь почти так же, как его умерший родственник, Карл подошел к ним.

– Берегитесь, – шепнул он звенящим от ненависти шепотом, – на этот раз вы зашли слишком далеко!

– Я прощаю вас, потому что понимаю, что вы испытываете, – спокойно сказала Амалия. – Но вы не правы, и лично я готова поклясться всем, что мне дорого, я не имею никакого отношения к смерти вашего родственника.

– А вы? Вы тоже поклянетесь? – обернулся Карл к Ломову.

– Послушайте… – начал тот.

– Все ваши слова не стоят ломаного гроша, – ожесточенно бросил германский агент. – А теперь запомните хорошенько, что я вам скажу. Если я выясню, что хоть один из вас имеет отношение к гибели Михаэля, – я сделаю все, чтобы заставить вас заплатить за это!

Амалия не привыкла сносить угрозы. Поглядев на Карла прямым, холодным взглядом, она промолвила:

– Думаю, что куда большее отношение к гибели Михаэля имеет разбитое окно. Выясните, кто выбрался из него, и уверена, что вы получите ответ на свой вопрос.

– Окно можно разбить и для отвода глаз, – парировал Карл. – Находясь внутри комнаты. Вы не убедили меня, госпожа баронесса! Нет, не убедили!

– Вам тоже не удалось убедить меня в том, что к убийству причастен кто-то из нас, – бросила Амалия. – Идемте, Сергей Васильевич. Думаю, дома нас уже заждались.

Однако вместо того, чтобы ехать домой, мои герои направились прямиком к Петру Петровичу Багратионову и поставили его в известность о том, что кто-то в разгар праздничного вечера залез в особняк немецкого посла и прикончил его агента.

Слушая Амалию и Ломова, Багратионов сначала побагровел, потом пожелтел, а под конец стал нехорошо дергать челюстью.

– Фон Лиденхофа, конечно, замочить мало, – горестно подытожил Ломов, – но все же я должен признать, что он ловко придумал – выдать случившееся за сердечный приступ. К сожалению, это неправда, потому что я видел лицо Риттера, как и госпожа баронесса. Готов поспорить на что угодно: его отравили каким-то ядом, который подсыпали ему в шампанское.

– Кто же это сделал? – осведомился Багратионов придушенным голосом.

Ломов кашлянул и выразительно покосился на баронессу Корф, словно показывая, что теперь ее очередь говорить, а он, пожалуй, лучше промолчит, не то последствия могут быть непредсказуемыми. Некоторые вещи все же легче выслушать от женщины, чем от мужчины.

– Полагаю, человек, у которого были веские причины ненавидеть убитого, – дипломатично ответила Амалия на вопрос начальства. – Сергей Васильевич видел убийцу, когда он убегал.

Лицо Багратионова пошло пятнами.

– Так вы…

– Риттер был в агонии, когда я заглянул в комнату, – мрачно сказал Ломов. – А этот тип вылезал в окно.

– Вы бы могли его узнать? – быстро спросила Амалия.

– Я видел только его спину. Мне показалось, что он был во фраке.

– На улице холодно, – напомнила Амалия. – Вы уверены, что на нем ничего не было, кроме фрака?

– Уверен, госпожа баронесса. Он был без шубы и шапки.

Багратионов дернул челюстью:

– Кто-то из гостей? Впрочем, неважно. Важно то, что вы, агенты Особой службы, дали втянуть себя…

– Нет, – вмешалась Амалия. – Петр Петрович, я не убивала Риттера. И полагаю, что Сергей Васильевич тоже не убивал.

– Вы оба оказались на вечере, где был убит немецкий агент! – закричал Багратионов, больше не сдерживаясь. – А один из вас оказался на месте преступления! Черт побери, да будь я князем… Да хотя бы Карлом фон Лиденхофом – я бы стал подозревать вас в первую очередь!

– И что? Михаэль Риттер был кто угодно, но только не дурак! Простите меня, но подбросить яд в шампанское так, чтобы этого не заметили… Такое возможно только в романах!

– Однако его убили вовсе не в романе, сударыня, а в жизни!

– Баронесса Корф права, – подал голос Ломов. – Не могу себе представить, чтобы Риттер так глупо дал себя ухлопать. Или он не подозревал того человека, или серьезно его недооценил.

– Вот именно, – сказала Амалия. – А он всегда был крайне осторожен. Он не подпустил бы к своему шампанскому ни меня, ни Сергея Васильевича. Никогда.

– Это не доказательство, – буркнул Багратионов, но Амалия видела, что ее слова заставили его задуматься.

– У Риттера наверняка были враги, – настаивала баронесса Корф. – Среди них и надо искать убийцу.

– Угу, – мрачно сказал Петр Петрович. – Убийцу, который зачем-то дождался большого скопления народа, чтобы удобнее было прикончить жертву, а затем подбросил ему яд в шампанское. И что обо мне подумает министр, что подумает его Императорское величество, если я стану настаивать на этой версии?

– Но ведь так все и было, судя по всему! – воскликнула Амалия. – Убийца был во фраке, это один из гостей. В какой-то момент на вечере он подошел к Риттеру и отозвал его в сторону. Комната, в которой все случилось, находится в отдалении от зала, где собрались гости. Убийца мог не опасаться, что ему помешают… – Она спохватилась и прикусила язык, но было уже поздно.

– В доме, полном слуг, – уронил в пространство Багратионов, – и охраны, и агентов, и гостей, и поваров, и музыкантов, и не знаю кого еще. О да, наш убийца мог не опасаться, что ему помешают, а знаете почему? – почти взвизгнул он, уже не владея собой. – Потому что он – круглый идиот!

– Идиот не идиот, но ему все же повезло, – заметил Ломов. – Приди я минутой раньше, я бы взял его с поличным.

– У нас сейчас очень сложные отношения с Германией, – сказал Багратионов.

– У нас с ними всегда сложные отношения, – поправил Ломов.

– Признавая справедливость ваших слов, Сергей Васильевич, я должен все же заметить, что сейчас, именно сейчас, Европа ходит по острию войны. Цена одной ошибки – миллионы жизней, заметьте. Очень многое зависит от конкретных людей… От нежелания князя Гарденберга обострять обстановку, например. И что происходит? В его доме, на именинах его жены, милейшей женщины, убивают его человека… Да что там – убивают немецкого агента, хладнокровно и цинично убивают. Вызывающе убивают, будем откровенны! А вы мне говорите о каких-то там врагах покойного. При чем тут его недоброжелатели? Вы же сами признали, что его мог убить только человек, которого он не опасался, а это значит что? Это значит, что мы имеем дело с хорошо подготовленной и грамотно разработанной провокацией! – загремел Багратионов. – Черт подери, я тоже терпеть не могу фон Лиденхофа, но за то, что он сделал… За то, что он выдал убийство своего родственника за естественную смерть – ему надо орден дать! Он опытный агент, и он тоже понял, откуда ветер дует…

Ломов нахмурился:

– Англичане? Думаете, это их рук дело?

– А почему не французы? Чтобы окончательно рассорить нас с Германией и перетянуть на свою сторону… – Багратионов покачал головой: – Видите, как легко строить версии? Но нам нужны не версии, а факты. Пока факты таковы, что некто во фраке убил Михаэля Риттера и скрылся. Ах, Сергей Васильевич, Сергей Васильевич… ну что вам стоило прийти туда пораньше и схватить этого типа за… за штаны? Или вообще быть не на этом вечере, а за сто верст от Петербурга, да так, чтобы вас видели минимум пятьдесят человек! И вас тоже, сударыня, это касается…

Тут явился слуга и доложил, что Багратионова, несмотря на позднее время, срочно вызывает к себе министр. Еще немного поохав и посокрушавшись, генерал отпустил агентов, обязав их никому ничего не рассказывать, и уехал.

– Н-да-с, однако положеньице, – проворчал Сергей Васильевич, когда он и баронесса Корф спускались по лестнице особняка, в котором жил генерал. – И ведь самое скверное, что чем упорнее мы будем доказывать, что мы ни при чем, тем сильнее нас будут подозревать. Заметьте, я даже не о немцах говорю, хотя Риттера уже давно следовало бы прикончить, а о наших собственных коллегах.

– Полагаю, – сказала Амалия, тщательно подбирая слова, – что если убийство имело место – на что указывают многие обстоятельства, – расследованием должна заняться полиция.

Ломов усмехнулся.

– О да, князь Гарденберг и его гости спят и видят, как их будет допрашивать какой-нибудь полицейский чиновник… Нет, сударыня, забудьте о полиции. Ее к расследованию даже близко не подпустят… Риттер был убит в особняке посла, а значит, на немецкой территории. И скоро представитель князя явится к Петру Петровичу требовать наши головы, – мрачно заключил он.

– Петр Петрович не пойдет на это, – возразила Амалия.

– Вы, насколько я понимаю, не так давно в нашей службе, – вздохнул Ломов. – Запомните, госпожа баронесса: в нашей работе нет никаких правил, и никаких гарантий тоже нет. Если наверху сочтут, что достаточно избавиться от нас, чтобы замять международный скандал, они даже колебаться не станут. Там, где на карту поставлены судьбы империй, жизни людишек вроде нас с вами никого не волнуют.

Амалию покоробило слово «людишки», но она видела, что ее собеседник подавлен, и не стала отвечать ему. Попрощавшись с Ломовым, она села в карету и отправилась домой.

Что касается человека, который по всем официальным бумагам числился майором в отставке, то его действия, вероятно, могли бы кое-кого озадачить, потому что он вернулся к себе, засунул в карманы шинели два заряженных револьвера, взял также трость со спрятанной внутри острейшей шпагой, на которую при желании можно было насадить пару-тройку неприятельских агентов разом, и куда-то удалился.

Если бы мой рассказ не был чистейшей правдой, я бы заявила, что удалился он на поиски приключений, – хотя приключения являлись как раз тем, что почтеннейший Сергей Васильевич ненавидел больше всего на свете. На самом деле на углу Ломов всего лишь поймал свободного извозчика и велел везти себя на Фурштатскую улицу, где жил Антон Филиппович Непомнящий.

Дверь открыл старый слуга, который, вероятно, прислуживал будущему агенту-неудачнику, еще когда тот лежал в пеленках.

– Барин дома? – спросил Ломов.

– Никак нет-с, – с достоинством ответил слуга. – Уехали-с, еще утречком.

– Уехал, значит? – хмыкнул Сергей Васильевич. – Я так понимаю, в Москву?

– Они не велели никому говорить, куда, – прокряхтел старик. – Строго-настрого запретили.

– А когда барин вернется?

– Не говорили-с, но я так думаю, что не раньше следующей недели; а впрочем, как Бог даст.

С отвращением поглядев на честное лицо слуги, Ломов поудобнее перехватил бесполезную трость и удалился, чеканя шаг. Выйдя на улицу, он чертыхнулся, чтобы снять накопившееся напряжение, и мрачно задумался.

«Куда теперь? Да пожалуй, только домой…»

Дома он долго ходил из угла в угол, заложив руки за спину, потом, решившись окончательно, сел к столу и менее чем за полчаса составил два письма. Одно из них было адресовано генералу Багратионову, а второе – баронессе Корф.

Запечатав конверты, Ломов вызвал слугу.

– Если со мной что-нибудь случится, если я вдруг упаду в канал, умру от удара или не знаю что… Одним словом, эти письма надо вручить адресатам. Любой ценой, понимаешь?

Слуга, хорошо знавший Ломова, не стал задавать лишних вопросов. Собственно говоря, он вообще никаких вопросов не задавал, а лишь молча протянул руку и взял конверты.

– Будет сделано, Сергей Васильевич, – только и сказал он. И, странным образом, услышав его слова, лжемайор сразу же успокоился.

Он поднялся к себе в спальню и лег в постель, но когда наконец уснул, снился ему вовсе не мертвый Риттер с оскаленными зубами и пеной, стекающей с подбородка. Ломову снились горы, и он мчался с вершины на вершину на необыкновенной белой лошади. И так хорош, так беспечален был его сон, что ему почти расхотелось просыпаться.

Глава одиннадцатая, в которой генералу предъявляют ультиматум, а рядовые теряются в догадках

Что касается генерала Багратионова, то он не спал всю ночь.

Сначала его распекал министр, потом главе Особой службы досталось от императора, потом состоялось секретное совещание, за ним – еще одно, и третье, на всякий случай, а потом наступил день, и генерал сидел желтый от бессонницы, таращась на пыльную штору в своем кабинете, и размышлял, а не махнуть ли на все рукой и не подать ли в отставку, а его преемник пусть сам все и разгребает.

Петр Петрович редко думал об отставке. Он принадлежал к той породе людей, которых принято обозначать словом «служака» и которые вне работы чахнут, хиреют и усыхают на глазах. Особую службу он считал едва ли не самым важным элементом государственного устройства. Успехи его агентов становились для него предметом неподдельной гордости, а любые их неудачи он воспринимал как личное поражение.

Собственно говоря, именно сейчас ситуация была как никогда близка не просто к поражению, а к полному и окончательному краху, и Петр Петрович с замиранием сердца ждал, в какую именно сторону склонятся весы его судьбы. Ему уже было известно, что именно обнаружили в бокале Риттера, а еще одно событие, случившееся уже после смерти агента, вряд ли могло разрядить обстановку. Дело в том, что некто не поленился устроить пожар в доме, где жил убитый, и большая часть его вещей сгорела.

Поэтому, когда генералу доложили, что Карл фон Лиденхоф покорнейше просит его принять, Петр Петрович испытал примерно то же ощущение, которое, должно быть, посещает приговоренного, к которому вот-вот должен явиться священник, а за ним и палач. Однако было бы ошибкой думать, что чувства генерала хоть как-то отразились на его лице.

Нет, он принял германского агента весьма учтиво, и несколько минут собеседники обсуждали танцы Марии Фелис, пение Лины Кассини и петербургскую погоду, которая не в лучшую сторону отличается от берлинской. Но тут Карл фон Лиденхоф, очевидно, решил, что пора переходить от любезностей к делу, и извлек из кармана небольшой конверт.

– Князь Гарденберг уполномочил меня передать этот документ вам, герр генерал, – промолвил Карл. (Весь разговор с самого начала шел по-немецки.)

– Что это? – спросил Багратионов.

Он не стал протягивать руку, и агент бросил конверт на стол.

– Пожалуй, я буду с вами откровенен. – Карл усмехнулся, сверкнув зубами. – В сущности, это ультиматум.

У Петра Петровича заныло под ложечкой. Он отлично знал, что люди наподобие фон Лиденхофа такими словами так запросто не разбрасываются.

– Разумеется, – продолжал агент как ни в чем не бывало, – он составлен по форме так, что не придраться, но тем не менее. Мой кузен Михаэль Риттер был убит, и вы наверняка уже знаете: он был отравлен. Князь и его супруга потрясены бесчеловечностью, с которой был выбран момент убийства. Это случилось на семейном празднике, на который были приглашены самые достойные, как мы полагали, члены петербургского общества – но даже это, как видим, не остановило преступника. Учитывая все обстоятельства, о которых нет нужды распространяться, так как они известны вам не хуже, чем мне, князь согласен дать вам неделю для того, чтобы отыскать убийцу. И помните: по истечении этого срока он не отвечает за последствия… А они могут быть очень ужасными, поверьте мне!

Но Багратионов даже не обратил внимания на угрозу, потому что слова, произнесенные до нее, значили для него куда больше.

– Вы хотите сказать, что через неделю я должен назвать князю имя убийцы?

Карл усмехнулся – и, видя эту усмешку, Петр Петрович не то чтобы похолодел, но как-то очень ясно ощутил, что его облегчение было преждевременным.

– Боюсь, я не совсем корректно выразился, герр генерал. Расследование буду вести я, а ваши люди обязуются во всем мне помогать. Князь полагает, что так будет справедливо. Ну, знаете, – небрежно добавил он, – чтобы случайно не совершить ошибку и не обвинить кого-нибудь невиновного…

– Мои люди не имеют никакого отношения к смерти Риттера, – резко проговорил Багратионов.

– Позвольте мне самому в этом убедиться, – вкрадчиво отозвался Карл.

– Вот как? Позвольте полюбопытствовать, герр фон Лиденхоф: что помешает вам объявить виновными тех, кто вам не нравится, даже если результаты следствия будут указывать совсем в другую сторону?

Глаза Карла сузились. Он поднялся с места.

– Прошу вас не забывать, герр генерал, что Михаэль был не только мой коллега, но еще и родственник, – промолвил он, вздернув подбородок и зло чеканя слова. – Для меня отыскать отравителя – дело чести, кто бы он ни был, и никаких иных интересов я при этом не преследую… Возможно, в отличие от других людей.

Он не сказал «от вас», но генерал и так отлично его понял.

– Вы зря тратите свое время, подозревая нас в том, что мы приложили руку к случившемуся, – мрачно промолвил Багратионов. Он уже понял, что карты легли таким образом, что на руках у него не оказалось ни одного козыря, и самолюбие его было задето, потому что он никак не мог повлиять на ситуацию. – Я не знаю, почему ваш кузен был отравлен, но мы тут ни при чем!

– Тогда вам совершенно не о чем беспокоиться, герр генерал, – спокойно ответил проклятый немец. – И вашим людям тоже. – Он сделал шаг к дверям, но внезапно обернулся: – Кстати, вам известно, где госпожа баронесса Корф провела это утро?

Генерал ждал этого вопроса, и он не застал его врасплох.

– Полагаю, вам лучше задать этот вопрос ей самой, – отозвался он, пожимая плечами. – Лично я не имею об этом никакого понятия.

– Но однако вы совершенно убеждены в ее невиновности, – не преминул уколоть его агент. – Мне одному кажется, что одно с другим плохо сочетается?

Когда дверь за ним закрылась, генерал выругался так, что паук, который мирно плел в углу паутину, и тот в ужасе свалился на пол, после чего от греха подальше убежал под массивный шкаф с бумагами и там затаился. Впрочем, может быть и так, что одно с другим никак не было связано.

Не прошло и часа, как нарочный доставил Амалии секретное распоряжение от генерала, которое доводило до ее сведения новый распорядок вещей. Баронессе Корф предписывалось оказывать Карлу фон Лиденхофу всяческое содействие, в пределах разумного, конечно. Кроме того, послание содержало намек на то, что операцию по разлучению Лины Кассини с министром никто не отменял, и ее по-прежнему полагалось держать в строжайшей тайне.

Амалия обсудила с дядей, как ему вести себя и что говорить, если его будут расспрашивать, после чего написала записку Ломову с приглашением срочно приехать к ней. Сергей Васильевич явился ровно в три, и от Амалии не укрылось, что он был мрачен.

– Это явно провокация, – буркнул он, – квартиру Риттера сожгли. Кстати, подозревать могут вас, потому что незадолго до пожара в дом зашел какой-то странный молодой человек, и свидетель полагает, что это была переодетая женщина.

– В квартире Риттера имелось что-то ценное? – быстро спросила Амалия.

– Вряд ли. Если, конечно, не считать его бумаг, а они у него были. Вот бумаги определенно представляли большой интерес для… Словом, для всех, кто имеет хоть какое-то представление о нашем деле.

– Что-нибудь из них удалось спасти?

Ломов покачал головой:

– Нет, насколько мне известно. Но я бы советовал вам приготовиться к худшему. Само по себе убийство еще можно было бы преподнести как несчастный случай; но теперь, когда бумаги Риттера сгорели… Конечно же это дело политическое. И подать все постараются так, будто это я отравил Риттера, а вы подожгли его дом.

– Утром я не выходила из дома, – сказала Амалия спокойно. – И меня здесь видело множество людей.

– А они скажут, что вы подкупили свидетелей, чтобы те дали нужные вам показания, – отозвался Ломов. – И даже если вы преподнесете тысячу доказательств, и самых убедительных, никто не станет к ним прислушиваться – просто потому, что с самого начала нас сочтут лжецами, которым нельзя доверять. Обычно очень много говорят о презумпции невиновности, но есть еще и презумпция виновности, и вот ее обычно как раз и замалчивают. Мы с вами виновны уже по одному тому недоразумению, что притащились на этот проклятый вечер. Мы, Амалия Константиновна, угодили в капкан, и можете поверить мне на слово – выбраться из него будет очень нелегко, потому что, когда вы в капкане, любые ваши действия только ухудшают ситуацию.

– Верно, – к удивлению Ломова, согласилась Амалия. – Поэтому я считаю, что у нас есть только один выход – самим найти убийцу Риттера и того, кто поджег его дом.

Обычно упрямство женщин раздражало Сергея Васильевича, но порой оно все же его восхищало. Он поглядел на Амалию и со вздохом покачал головой.

– Это политическая провокация, госпожа баронесса, – со значением проронил он. – Смею вас заверить, что вы никого не найдете – даже в виде трупа.

– Милостивый государь, коль скоро нам все равно нечего терять, я согласна на любой след, – отрезала Амалия. – И раз у нас пока нет доказательств, что имела место провокация – хотя по всем признакам это именно она, – я предлагаю пока расследовать преступление как обычное убийство. Возражений нет?

У ее собеседника имелись возражения, и весьма существенные, но также у него имелся обширный жизненный опыт, который говорил ему, что в некоторых случаях с женщинами спорить бессмысленно. Поэтому Ломов ограничился тем, что спросил:

– И каким же образом мы будем расследовать это дело?

– На основе фактов, которые у нас есть, и тех, которые мы получим.

– Получим? Откуда?

– От фон Лиденхофа, разумеется, но всему свое время. Итак, вопрос номер один: это вы убили Михаэля Риттера?

– Разумеется, нет! – Ломов аж подскочил на месте. – Я уже говорил и вам, и генералу…

– Однако вас можно считать свидетелем преступления, раз вы видели человека, который вылезал в окно? Кстати, почему вы заглянули именно в эту комнату именно в этот момент?

– Я хотел принести вам шампанское, – сказал Ломов. – Шел по коридору и услышал звон разбившегося стекла. Открыл дверь, ну и…

– Продолжайте.

– Риттер лежал на полу, и я сразу же понял, что он умирает. Позже я заметил возле него осколки бокала, а тогда я первым делом обратил внимание на малого, который вылезал в окно.

– Вы его узнали? Может быть, он показался вам знакомым или же вы могли его раньше видеть в числе гостей?

– Нет. – Ломов покачал головой. – Три раза нет.

– То есть вы можете поручиться, что его не было среди гостей?

– Я не могу давать никаких поручительств, – ответил Сергей Васильевич уже с некоторым раздражением, – потому что молодчик выскочил в окно и был таков. Его лица я разглядеть не успел.

– Но, может быть, вы хоть что-то запомнили? Блондин он или брюнет…

– Или хромой, или левша. Мне показалось, что он был скорее русоволос и без особых примет… Да, именно так. Вряд ли он в возрасте, потому что он бегает очень быстро.

– Вы упоминали, что он был во фраке…

– Да, именно так.

– То есть он либо находился в числе гостей, либо рассчитывал смешаться с ними после убийства Риттера. – Амалия прищурилась. – Скажите, а это не могла быть переодетая женщина?

– Вряд ли, – проворчал Ломов. – То есть меня очень сильно удивит, если на самом деле это окажется так.

– Теперь вернемся к вам, Сергей Васильевич. Что вы сделали, когда поняли, что именно произошло?

– Я кинулся к окну, – мрачно ответил ее собеседник, дергая щекой. – Но этот тип уже выскочил наружу и улепетывал со всех ног. Будь у меня при себе оружие, я бы выстрелил в него, но оружия не было. Первой моей мыслью было выбраться в окно и побежать за мерзавцем… Только вот я уже староват для подобных упражнений, и к тому же я вспомнил о вас. Кроме того, Риттер еще хрипел. Я подошел к нему, надеясь – ну, знаете, – вдруг он успеет сказать мне что-то… Но тут его взгляд застыл, и я понял, что он умер. Тогда я вышел из комнаты и пошел предупредить вашего дядю, чтобы он немедленно уходил, после чего отправился за вами. Я рассчитывал, что мы успеем покинуть особняк посла до того, как убийство обнаружат.

– Что, конечно, направило бы все подозрения против нас.

– Нас, сударыня, подозревали бы в любом случае, – отмахнулся Ломов. – Неважно, ушли бы мы или остались… Но лучше было уйти, чтобы как можно раньше предупредить генерала о сложившейся ситуации. Так я решил.

– Сложившаяся ситуация, к сожалению, такова, что правда выглядит крайне неправдоподобно, – вздохнула Амалия. – И Карл фон Лиденхоф, я полагаю, будет настаивать на том, что вы под каким-то предлогом отозвали Риттера в сторону, подсыпали ему в шампанское яд, да так ловко, что он этого не заметил, а потом выдумали историю о некоем господине, который вылез в окно. – Баронесса Корф недовольно покачала головой. – Нет, что-то тут не так. Если Риттер по каким-то причинам решил встретиться со своим убийцей – не зная, само собой, что тот является убийцей, – зачем же устраивать встречу в особняке, в разгар вечера? Почему не встретиться в другое время и в более спокойной обстановке? А если Риттер оказался в комнате случайно, когда туда забрался убийца, то как опытный агент дал себя отравить? Странно, очень странно…

– Но если убийца был одним из гостей и отозвал Риттера для конфиденциальной беседы в ту комнату… – начал Ломов.

– Тогда это просто нелепо, – решительно заявила Амалия. – Конечно, я понимаю, что все взоры были прикованы к Лине Кассини, но ведь чудес не бывает, и рано или поздно кто-нибудь вспомнит, как сидевший рядом гость отлучился неизвестно куда, да так и не вернулся. И я не понимаю, почему Риттер дал себя провести… Почему яд оказался в его бокале, а он этого даже не заметил. – Она нахмурилась, покусывая нижнюю губу. – Это преступление или провокация, называйте его как хотите, не согласуется с характером жертвы. Либо мы чего-то не знаем, либо… Либо все обстоит совсем не так, как нам кажется.

– Вы хотите сказать, – хмуро промолвил Ломов, – что Риттер мог стать случайной жертвой, а яд предназначался кому-то другому?

– Что-то тут не так, – упрямо повторила Амалия, – головоломка никак не складывается… – Она сморщилась. – Ладно. Давайте пока оставим убийство в покое и займемся тем, что произошло утром. Что именно вам известно о поджоге, Сергей Васильевич?

– Утром некий юноша в черном пальто, в шапке и с физиономией, замотанной шарфом до самого носа, вошел в дом, где жил Риттер, и писклявым голосом спросил у швейцара, на каком этаже живет доктор Широков.

Амалия удовлетворенно кивнула.

– Знакомый метод… Само собой, никакой доктор его не интересовал, интересовала лишь квартира Риттера. Продолжайте…

– Швейцару юноша показался странным, но мало ли что – вдруг человек простудился, и оттого голос у него такой тонкий… Одним словом, юноша поднялся по лестнице и пропал, а через несколько минут квартира Риттера загорелась. Когда приехали пожарные, было уже слишком поздно.

– Слуги?

– Слуга Пауль был вызван к фон Лиденхофу. По поводу распоряжений насчет похорон, насколько мне известно. Так что в квартире никого не было.

– Ясно, продолжайте… Нет, прежде ответьте еще на один вопрос. Сначала загорелось у дверей квартиры, то есть поджог был снаружи, или все же внутри?

– Внутри.

– То есть у поджигателя был ключ?

– М-м… Боюсь, на этот вопрос вам сможет ответить только фон Лиденхоф. В конце концов, есть же такая вещь, как отмычки.

– Стало быть, поджигатель – или поджигательница, если принять версию о переодетой женщине, – проник в квартиру с помощью ключа или отмычек, устроил пожар, при этом, возможно, похитил какие-то бумаги и скрылся, не оставив следов. Я правильно понимаю?

– Да, сударыня.

– Дело усложняется, – проворчала Амалия. – Если речь идет о провокации, то для чего пожар? С лихвой хватило бы и одного убийства… – Она нахмурилась. – Скажите, а Риттер, часом, не занимался шантажом?

– Во славу своей страны он мог заниматься чем угодно, – буркнул Ломов.

– Разумеется. Но не мог ли он… Скажем так, перегнуть палку? Нередки случаи, когда человек хочет добиться одного, а в результате получает совсем другое…

– То есть, по-вашему, Михаэль Риттер, этот хладнокровный сукин сын, который всегда все просчитывал наперед, мог ошибиться, да так, что это стоило ему жизни?

– Я исхожу из того, что он был убит при обстоятельствах, при которых хороший агент никогда не позволит себя убить, – сухо произнесла Амалия. – Любого можно застать врасплох, любому могут выстрелить в спину, когда человек этого не ожидает, но быть отравленным на званом вечере… Яд в шампанском! Воля ваша, Сергей Васильевич, но это уже чересчур… У Риттера имелось бы хоть какое-то оправдание, если бы он был пьян и не владел собой, но я же помню его… Он вовсе не был пьян и, как обычно, пил очень умеренно.

– Однако яд совершенно точно был в шампанском, – буркнул Ломов. – Вы правы, госпожа баронесса. Или Риттер – больший осел, чем я его считал, или… Или и на него нашелся более хитрый противник, чем он сам.

– Но яд не мог оказаться в бокале сам по себе, – настаивала Амалия. – Его туда подбросили, но кто? Когда? И главное, почему Михаэль Риттер ничего не заметил? Допустим, вы берете бокал с подноса. Вы держите его в руке, но обычно шампанское берут, чтобы сразу выпить… Как в таких обстоятельствах туда вообще можно что-то подбросить?

– Если только жертва была убийце совершенно не важна, – буркнул Ломов.

– Что? – Амалия аж подскочила на месте.

– Провокация, госпожа баронесса, могла быть рассчитана на то, что во время вечера кто-то умрет, – терпеливо пояснил ее собеседник. – Не важно кто, важно лишь, чтобы была жертва. Понимаете, к чему я клоню?

– Но больше половины гостей на вечере были подданными России!

– Ну да, а теперь подумайте, какой бы это произвело эффект. Допустим, яд растворили в бокале, чтобы его просто выпил хоть кто-то – неважно кто. Умирает немец – виноваты русские; умирает русский – виноваты немцы, потому что князь таким наглым образом демонстрирует свое превосходство, и в любом случае отношения между нашими двумя странами стремительно ухудшаются. Если совсем повезет, то умрет князь, и тогда завтра же начнется война. Или Лина Кассини… Нет, в этом случае в газетах покричали бы пару дней, а потом все забыли бы о ее существовании. Кстати, если я прав, то отравленное шампанское могло попасть к любому из нас – ко мне или к вам, например, и тогда ситуация была бы ровно такой же, как и с Михаэлем Риттером, только не князь Гарденберг, а генерал Багратионов требовал бы расследования и возмездия. Но случилось так, что яд попал именно к Михаэлю Риттеру, и умер он не в большом зале у всех на виду, а в одной из дальних комнат. А Карл фон Лиденхоф, сообразив, что дело нечисто, не стал подчеркивать тот факт, что имело место убийство. Это, конечно, не большое утешение, потому что веревка все равно у нас на шее, и только от этого мерзавца зависит, когда именно он решит ее затянуть…

– Ваша версия очень любопытна, – сказала Амалия после недолгого молчания. – Но она не объясняет некоторые моменты. К примеру, она не объясняет бегство человека во фраке и пожар в квартире Риттера, устроенный переодетой женщиной.

– А они, возможно, вообще не имеют к провокации никакого отношения, – заметил Ломов. – Допустим, кто-то мирно беседует с Риттером, и вдруг тот падает и начинает корчиться в агонии. Собеседник просто струхнул и сбежал, чтобы не быть замешанным в дурно пахнущее дело. Ну а пожар… Риттер ведь был тот еще ходок. Какая-нибудь курица… Простите, госпожа баронесса… Словом, его бывшая любовница испугалась, что всплывут ее письма или что-нибудь подобное, и устроила пожар.

– И поэтому у нее был ключ? – быстро спросила Амалия.

– Что? Ах, вот вы о чем… Ну да, Риттер мог дать ей ключ, потому что они встречались.

– Ключ от квартиры, где среди прочего лежали и секретные документы? Сильно сомневаюсь, что он был настолько доверчив. Другое дело, если ключ вытащили у него из кармана, когда он умирал.

– Мы ничего не знаем о ключе, – возразил Ломов. – Это могли быть и отмычки. Вы же сами сказали, госпожа баронесса, что нам нужны факты, а не предположения. Пока мы можем только гадать, что там произошло на самом деле. Вы правы, Риттер попался как-то очень странно, и чем больше об этом думаешь, тем больше вопросов возникает. Лично я полагаю, что либо яд попал к нему случайно, либо его убил тот, кого он совершенно не опасался. Но как такое могло произойти, я, признаться, не очень хорошо представляю.

– Я тоже, – задумчиво сказала Амалия, глядя на часы. – Именно это все и усложняет… Интересно, почему Карл фон Лиденхоф до сих пор не приехал? Я полагала, что он должен поговорить с нами в первую очередь.

– Наверняка этот гаденыш сейчас собирает доказательства против нас, – проворчал Ломов. – Опрашивает прислугу в особняке князя: где мы были, что делали и с кем разговаривали. Такие, как он, предпочитают подбираться к главному потихоньку, не спеша. Не то что наши – сразу же рубят сплеча…

Но тут растворилась дверь, и молодая горничная доложила, что господин фон Лиденхоф выражает надежду, что госпожа баронесса его примет. И хотя Амалия строго-настрого запретила себе волноваться, она все же отметила, что находится не в своей тарелке.

– Скажи герру фон Лиденхофу, что он может присоединиться к нам, – промолвила баронесса Корф. – По правде говоря, мы уже его заждались!

Глава двенадцатая, в которой Казимир ест вареники и жалуется на жизнь, а германский агент приходит к неутешительным умозаключениям

Амалия была готова к тому, что разговор с Карлом фон Лиденхофом получится нелегким. Она была уверена, что ему уже известно о стычке, которая произошла у Риттера с ней и Ломовым, и о недвусмысленном намеке последнего, что он не прочь при случае замочить немецкого агента. Была она готова и к насмешливым расспросам о том, часто ли она ходит в мужском пальто и нет ли у нее шарфа, в точности похожего на тот, которым обмотала себе лицо дерзкая поджигательница, чтобы остаться неузнанной. Однако фон Лиденхоф, как оказалось, приберег свои вопросы для другого случая, потому что он заявил, что очень рад видеть госпожу баронессу и Ломова, но вообще-то его больше интересует господин Браницкий.

– Я бы очень хотел поговорить с ним, – добавил германский агент и после крохотной паузы уточнил: – С глазу на глаз.

Амалия поняла, что, считая ее и Ломова крепкими орешками, Карл решил прежде всего взяться за слабое, как ему казалось, звено – дядюшку Казимира. Вообще-то у дядюшки имелось неоспоримое алиби – он никак не мог расправиться с Михаэлем Риттером, потому что не покидал полный гостей большой зал и даже не общался с убитым, – но все же Амалия ощутила некоторое беспокойство.

Уж не собирается ли фон Лиденхоф вынудить беспечного Казимирчикарасссказать нечто такое, что потом можно будет использовать против нее и Ломова?..

– Я пойду взгляну, дома ли он, – сказала Амалия и быстро удалилась.

Казимир сидел в маленькой гостиной на втором этаже, которая примыкала к его собственной спальне, и как раз собирался заморить червячка. Для данной цели у него имелись несколько бутылок превосходного пива, присланные мужем его обожательницы, и обширное блюдо, на котором дымилась груда вареников с грибами.

– Дядя, – сказала Амалия, – тот человек, о котором я тебе говорила, хочет с тобой побеседовать.

– Господи, как не вовремя! – закручинился дядюшка, накладывая вареники себе на тарелку. – А если еда остынет? Я не люблю есть холодное… Зови его сюда.

Амалия открыла было рот, чтобы сказать, что Карл фон Лиденхоф наверняка сочтет такой прием верхом неуважения к своей персоне, но тут ей пришло в голову, что будет полезно сбить с него спесь и показать, что они его не боятся. Поэтому она вернулась в большую гостиную и пригласила германского агента следовать за собой.

– Прошу вас, присаживайтесь, – любезно сказал Казимир, когда она представила мужчин друг другу. – Надеюсь, вы не в претензии, что я решил перекусить? Никак не могу привыкнуть к этим поздним обедам. Знаю, что в Петербурге так принято, но все равно не могу… Вот и приходится поддерживать силы, чем Бог послал.

Амалия удалилась, а Карл фон Лиденхоф устроился на стуле напротив свидетеля и достал из портфеля объемную тетрадь, уже до трети заполненную различными записями, и полную чернильницу. К своим обязанностям следователя он относился очень серьезно, тем более что жертвой преступления стал его родственник.

– Хотите пива? – предложил Казимирчик.

– Благодарю вас, я не пью, – сказал германский агент.

– Совсем? – изумился собеседник. – Но ведь это ужасно. – Казимир налил себе пива в кружку так, что шапка из пены почти сравнялась с краем, и подцепил на вилку горячий вареник. – Честно говоря, раньше я не признавал ничего, кроме вина, а на пиво даже внимания не обращал. Но тут один мой добрый друг… м-м… так вот, – продолжал он, жуя, – этот друг разбирается в пиве получше, чем я, и он открыл мне глаза. Понимаете, – вдохновенно заключил Казимир, – вино – это ода. Нечто такое высокое и торжественное… Если, конечно, не напиваться как сапожник… А пиво – элегия. Нечто более близкое, простое… душевное, понимаете?

Карл фон Лиденхоф насупился. Странным образом, хотя Казимир говорил всего лишь о пиве (причем слова об оде и элегии он выдернул из какой-то статьи, где сравнивались вовсе не напитки, а достоинства различных тканей), – так вот, чем больше дядюшка Амалии разглагольствовал на алкогольные темы, тем неуютнее становилось немецкому агенту. Сказывалась, конечно, многолетняя выучка: когда ты привык, что все вокруг тебя совсем не те, кем кажутся, очень трудно, почти невозможно примириться с тем, что кто-то может говорить без задних мыслей и вести себя, не имея в виду никаких далеко идущих планов, главный из которых – любой ценой обвести тебя вокруг пальца.

– Я предпочитаю баварское пиво, – сухо заметил Карл, чтобы поставить на место собеседника. – А местное мне не нравится.

– Это чешское, – сказал Казимир. – Попробуйте, оно не хуже немецкого!

И не успел агент опомниться, как дядюшка уже позвонил в колокольчик, вызывая горничную, и велел ей нести второй прибор.

– Собственно говоря, я нахожусь тут как официальное лицо, – буркнул Карл, когда понял, что пива ему не миновать. – Полагаю, вам уже известно, что вчера на вечере произошло убийство, а вовсе не несчастный случай.

Он впился взглядом в лицо собеседника, подстерегая его реакцию.

– Да, племянница мне сказала, – подтвердил Казимирчик как ни в чем не бывало. – Попробуйте с вареником, это чертовски хорошее сочетание… Правда, мой друг уверяет, что пиво надо пить отдельно, без закуски, но я с ним не согласен. По-моему, весь вопрос именно в том, чем закусывать.

Карл глотнул пива, съел вареник и с некоторым удивлением констатировал, что все действительно было очень вкусно. Обычный человек на этом бы и остановился, но агент, само собой, сделал вывод, что его обхаживают нарочно, к нему хотят подольститься и вообще самым пошлым образом пытаются расположить к себе. «До чего глупая у него физиономия! – с подозрением помыслил Карл, косясь на нирванствующего Казимира. – Такая какраз и бывает у самых больших хитрецов, которые любят прикидываться простачками…»

– Скажите, – деловито осведомился германский агент, – а зачем вы вообще вчера пришли на вечер?

– Зачем я пришел? – изумился Казимир.

Так-так, когда собеседник повторяет ваш вопрос, это значит, что он выгадывает время и готовится соврать. А Казимир к тому же еще и почесал нос, – значит, точно не собирается говорить правду.

– По-моему, это вполне естественный вопрос, – вкрадчиво промолвил Карл. – Насколько мне известно, вы не знаете ни князя, ни его супругу. Так зачем вы явились туда?

– Не могу сказать, – спокойно ответил Казимир, наливая себе еще пива. – Иначе вы станете надо мной смеяться.

– Не стану, – пообещал агент, буравя его взглядом. – Кроме того, все, что вы скажете, останется между нами.

– Ну хорошо, – милостиво согласился Казимирчик. – Я пошел на вечер, повинуясь непреодолимым обстоятельствам. Иными словами, – горестно заключил он, – меня заставили.

Карл фон Лиденхоф в изумлении откинулся на спинку стула.

– Вас?

– Да.

– Вас заставляют ходить в гости к людям, совершенно вам незнакомым?

– Совершенно верно. Дело в том, – тут Казимир тяжко вздохнул, – что моя племянница хочет, чтобы я наконец остепенился. Проще говоря, она собирается меня женить.

Карл фон Лиденхоф повидал в жизни всякое, но тут он только и мог, что промямлить:

– Женить? Но… но…

Больше ему ничего в тот момент на ум не пришло.

– Дело в том, что я последний из нашего рода, – доверительно сообщил Казимир. – Поэтому моя дорогая сестра – и Амалия тоже – вбили себе в голову, что я должен жениться, завести детей, и… Ну и все такое прочее.

– А вы против?

– Я? Ну, – как-то неопределенно протянул Казимир, поддевая на вилку аж два вареника, – вы слишком многого от меня хотите! Я же не могу объяснять дамам, что если мне вздумается заняться продлением рода, то я прекрасно могу обойтись в этом деле без похода к алтарю…

Агент вытаращил глаза и поперхнулся.

– Значит, – проговорил он, кое-как откашлявшись, – вы не испытываете, так сказать, потребности в домашнем очаге и детском смехе…

– Мой домашний очаг находится здесь, по крайней мере, я так считаю, – заметил Казимир. – А что касается детей, это вообще лотерея. Конечно, если быть наперед уверенным, что из твоих детей получится что-нибудь стоящее, я бы и минуты не колебался; ну а вдруг потом выяснится, что он станет пьяницей, или будет играть в карты, или захочет меня разорить? Или совсем просто: сидит, допустим, напротив тебя твой сын, взрослый человек, а вы совершенно друг другу чужие люди, и говорить вам совсем не о чем…

«Да он чертовски непрост! – напряженно размышлял германский агент. – С ним надо держать ухо востро…»

– Одним словом, – сказал Карл, – хотя вы не собираетесь жениться и заводить семью, вас вынуждают все же предпринять, э… некоторые шаги, и поэтому вы оказались на именинах княгини. Я правильно все излагаю?

– Совершенно верно. Я не хотел идти на этот вечер, – горько промолвил Казимирчик, преисполняясь жалости к себе, так что голос его даже зазвенел от волнения. – Я вообще никуда не хотел идти. Но сестра и племянница настаивали. Они думали, что там я могу познакомиться… Ну, с кем-нибудь подходящим. А вместо этого видите, как все обернулось…

Карл фон Лиденхоф лихорадочно соображал. Разумеется, вполне могло быть и так, что его собеседник лгал; но если он говорит правду, то это объясняет, почему Амалия явилась с Ломовым, однако (как успел заметить агент) весь вечер не сводила глаз с дядюшки. Она явно чего-то ждала от своего родственника, внезапно понял агент. И он действительно любезничал с дамами, а с мужчинами практически не общался.

– Насколько я помню, вы уехали с вечера с синьорой Кассини, – насмешливо заметил агент. – Вам не кажется, что это не слишком подходящая партия для того, чтобы остепениться?

– Ну я же объяснил вам, что женитьба меня не интересует, – пожал плечами Казимирчик. – Кроме того, – добавил он, – всегда приятно бесплатно получить то, что другим достается за большие деньги.

Тут Карл фон Лиденхоф окончательно убедился, что если яблоко от яблони недалеко падает, то и яблоня, так сказать, находится недалеко от яблока. Проще говоря – что дядюшка Амалии был пройдоха под стать своей племяннице, а в чем-то, вероятно, даже ее превосходил.

– Это, разумеется, строго между нами, – продолжал между тем Казимирчик, прожевав вареник и протягивая вилку за следующим. – А что касается семейной жизни, то я никогда не видел в ней ничего хорошего. Даже если мне ну очень хочется быть с кем-то сегодня, я не могу гарантировать, что то же самое будет и завтра, и послезавтра, и всю мою жизнь. С другой стороны, – продолжал он, отхлебнув пива, – если бы кто-нибудь дал мне гарантию, что я женюсь на обеспеченной даме, а она через месяц отправится на небеса, оставив мне все свое состояние… Я бы даже колебаться не стал, уверяю вас!

«Да он еще хуже, чем его племянница!» – в тоске подумал Карл фон Лиденхоф. Германский агент был недалек от того, чтобы считать Амалию исчадием ада – так он воздавал должное ее профессиональному мастерству; но, разговаривая с Казимирчиком, немец укрепился в мнении, что тот может быть еще опаснее и что, вероятно, Германской империи чертовски повезло, что дядя Амалии не имеет к Особой службе никакого отношения.

– Боюсь, никто не в силах дать такой гарантии, – не удержался агент от колкости. – Так что, если вам очень нужны деньги, вам придется отыскать себе богатую супругу и мириться с нею, пока смерть не разлучит вас.

– С богатыми трудно иметь дело, – уронил Казимирчик в пространство. – За свои деньги они норовят заставить вас отработать вдвое больше, так что в конце концов никаких капиталов не захочешь.

Тут Карл с некоторым беспокойством осознал, что уже минут пять, если не больше, они ведут беседу о том, что интересно его собеседнику, а вовсе не о том, что хотел узнать германский агент.

– Что ж, – сказал он, – полагаю, в какой-то степени вы правы, но я предлагаю вернуться к нашей основной теме. Скажите, вы когда-нибудь встречали Михаэля прежде?

– Михаэль – это тот, кого убили?

– Да.

– Нет, я вчера увидел его впервые.

– А ваша племянница никогда о нем не упоминала?

– Может быть, и упоминала, – благодушно ответил Казимирчик, – но не при мне.

– Тем не менее вчера вы были там же, где и он. Может быть, что-то в его поведении показалось вам странным… или привлекло ваше внимание?

– Откуда мне знать, что в нем странно, а что нет? Я же понятия не имею, как он обычно себя ведет, – вполне резонно ответил его собеседник, пожимая плечами. – К примеру, я помню, как он остановился напротив синьоры Кассини и довольно бесцеремонно ее разглядывал.

– Вам это не понравилось?

– Это не понравилось ей, – твердо ответил Казимирчик. – Женщины и без слов чувствуют, когда их хотят задеть. Думаю, ваш кузен был невысокого мнения о синьоре Кассини, но в любом случае с его стороны было невежливо так на нее смотреть.

Карл вспомнил кое-какие высказывания по адресу знаменитой певицы, которые его кузен позволял себе, и насторожился. Конечно, все это глупости, сказал он себе; просто баронессе Корф откуда-то стало известно, как Михаэль относился к Лине, и она научила своего дядю, как, пользуясь этим, создать у собеседника выгодное мнение о своей проницательности. Через пару фраз свидетель как бы между прочим попытается закинуть наживку – какую-нибудь фальшивку, которая уведет расследование в сторону. Главное – ни в коем случае на нее не попасться, мелькнуло в голове у германского агента. Стоит добавить, что сейчас он не то чтобы впал в экстаз по поводу собственной предусмотрительности, но сидел и тихо ею упивался, предоставляя Казимиру говорить, что тому вздумается.

– С женщинами, – продолжал его собеседник, – надо уметь себя вести. Тут нужны такт, вежливость, хорошие манеры, – он отпил пива, – и тысяча других качеств. Причем во всем важна мера: если слишком часто говорить комплименты, тебя сочтут болтуном, если говорить их редко, прослывешь сухарем… ик!.. Прошу прощения… А ваш кузен не умел соблюдать меру. И женщинам он не слишком нравился, – по крайней мере, некоторым из них.

Вот тебе и проницательность, подумал с иронией Карл фон Лиденхоф. Черт побери, да Михаэль мог заполучить любую женщину, какую пожелает! Никто не мог перед ним устоять!

– Можно узнать, из чего вы вывели такое заключение? – осведомился германский агент с нескрываемой усмешкой.

– Ну, когда хорошенькая девушка стреляет глазками и улыбается, а потом видит кого-то и сразу же перестает улыбаться, я делаю вывод, что этот человек ей не по душе, – рассудительно ответил дядюшка Амалии.

– Что за девушка?

– Не знаю, я не был ей представлен. Блондинка в голубом платье, такая, знаете ли, очень оживленная. Хохотушка и трещотка, но только до того момента, как на пороге возник ваш кузен. А молодой человек, который был с ней, вообще ушел в другой угол зала, чтобы с ним не здороваться.

Карл задумался, припоминая.

– Очевидно, вы имеете в виду Софью Басаргину, – сказал он. – Ее мать француженка, а отец – русский, и они живут то в Париже, то в Петербурге. А молодой человек, должно быть, ее брат Володя. Кстати, я сейчас вспомнил: никуда он специально не отходил, он просто увидел свою тетушку и направился к ней.

– Ну разумеется, это ведь так естественно – бросить свою очаровательную кузину и со всех ног поспешить к тетке, которой уже лет шестьдесят, не меньше, – парировал Казимирчик, и в его глазах мелькнули колючие огоньки. – Кстати, мадемуазель Басаргина – не единственная, кто был не в восторге от присутствия вашего родственника. Я помню еще даму в желтом платье и с желтой розой в волосах, так она тоже переменилась в лице, едва его увидела.

– Это госпожа Попова, – кивнул Карл.

– И, разумеется, у нее не было никаких причин так реагировать на его появление? – вкрадчиво осведомился дядюшка.

Карл не видел смысла скрывать от дядюшки Амалии то, что ей и так станет известно. Поэтому он сдержанно промолвил:

– Госпожа Попова имела несчастье питать по поводу моего кузена необоснованные надежды. Полагаю, однако, что в этом нет его вины.

– То есть у них был роман, а потом ваш кузен ее бросил? – невинно поинтересовался Казимирчик, и что-то в его тоне до того напоминало баронессу Корф, что германский агент даже слегка поежился.

– Я не думаю, что это имеет хоть какое-то отношение к делу…

– Весь вопрос в том, была ли она единственной, кто питал, как вы выразились, «необоснованные надежды», – пояснил неподражаемый дядюшка Амалии. – Обманутая любовь – вполне достаточный мотив для убийства, а яд, как ни крути, все-таки скорее женское оружие.

Тут Карл фон Лиденхоф почувствовал раздражение.

– Я понимаю ваше желание свести все к личным мотивам, – ледяным тоном заметил он, – но уверяю вас, что их я позаботился проверить в первую очередь. Так вот: госпожа Попова не покидала зал вплоть до момента обнаружения тела, и у нее не было никакой возможности отравить моего кузена. Что касается фройляйн Басаргиной, то она вообще помолвлена с другим и через месяц выходит за него замуж.

– Это вовсе не объясняет, почему она смотрела на вашего кузена такими глазами, – отмахнулся Казимирчик. – Такой взгляд я видел только раз в жизни, у девушки, чью любимую собачку переехала тележка молочника. Чем-то ваш кузен серьезно насолил этой смешливой барышне – вы не знаете, чем именно?

– Не пытайтесь сбить меня с толку, – проворчал Карл. – Мой кузен, если хотите знать, почти не общался с фройляйн Басаргиной. Он катался на коньках в компании, в которую входили Володя и жених Софьи, Лев Меркулов. Примерно неделю назад произошло недоразумение, Володя неудачно пошутил по поводу Германии, и мой кузен намекнул, что может вызвать его на дуэль. Стреляет Володя из рук вон плохо, и сами понимаете, что если бы дуэль действительно состоялась, ничем хорошим для него она бы не закончилась. Поэтому он правильно сделал, что извинился, а Михаэль сказал, что в свою очередь пошутил, когда пообещал вызвать его на дуэль. Тем все и закончилось, и больше никаких последствий этот маленький инцидент не имел.

– Ну разумеется, – усмехнулся Казимир, – ваш кузен просто намекнул, что может безнаказанно убить родственника этой кудрявой барышни, а потом великодушно взял свои слова обратно. В самом деле, какие пустяки!

– Пан Браницкий, – устало промолвил агент, – я готов рассмотреть версию, на которой вы, по-видимому, настаиваете – что Софья Басаргина так испугалась за жизнь своего друга детства, что решила на всякий случай отравить Михаэля – вдруг он передумает насчет дуэли! Поэтому, если вы видели в руках у этой барышни флакон со зловещей этикеткой – допустим, черепом и парой скрещенных костей, – или заметили, как она добавляет яд в бокал моего кузена… Что?

Казимир медленно положил вилку, на которую нанизал очередной вареник, и откинулся на спинку стула.

– Странно, что я не подумал об этом прежде, – медленно проговорил дядя Амалии. – Я ведь видел вашего кузена на вечере, хоть и специально к нему не присматривался. Так вот, я не помню, чтобы он держал в руке бокал с шампанским или брал с подноса слуги какой-нибудь напиток. И если я не ошибаюсь, я видел господина Риттера в тот момент, когда он выходил из зала. Это случилось незадолго до того, когда синьора Кассини начала петь свою последнюю песню. У него в руках ничего не было, слышите? Ничего. Так откуда же взялся бокал, который нашли возле его тела?

Глава тринадцатая, в которой все плутуют и никто не остается внакладе

– Дядя, – возмутилась Амалия, – ты мог бы рассказать мне об этом раньше! После того как я тысячу раз, не меньше, спросила у тебя, что ты запомнил об убитом…

– Да ничего я о нем не запомнил! – отмахнулся дядюшка Казимир. – Очень мне было нужно обращать на него внимание! Там было человек сто гостей, не меньше – что ж теперь, прикажешь мне следить за каждым, что он ест-пьет и как себя ведет?

– Но ты все-таки кое-что заметил! Разве ты не понимаешь, как это может быть важно?

– Ну, если ты так говоришь, то наверное, – пожал плечами Казимирчик. – Я вспомнил, как себя вел Риттер, только потому, что зашла речь о женщинах. По-моему, он был довольно неприятный тип.

– Почему ты так думаешь? Ты же никогда с ним не встречался.

– Карл фон Лиденхоф дал мне понять, что его кузен имел успех у женщин, – пояснил Казимирчик. – Но я что-то не припомню, чтобы хоть одна из приглашенных дам смотрела на него благосклонно.

Этот разговор имел место уже после того, как германский агент закончил допрашивать Казимира, Амалию и Ломова и, церемонно попрощавшись, скрылся за дверью. По правде говоря, кое-что в вопросах фон Лиденхофа озадачило баронессу Корф. Он не пытался запугать ее, не напирал и вообще держался подчеркнуто корректно, как будто был вполне уверен в ее непричастности к происшедшему. «Ему что-то известно, – подумала Амалия. – Но что?» Однако, хотя она, в свою очередь, пыталась задавать свои вопросы, Карл фон Лиденхоф не проронил ни одного лишнего слова и удалился, оставив ее томиться тревогой и любопытством, которые всегда снедают человека, попавшего в сложную ситуацию, на исход которой он почти не может повлиять.

– То есть вы считаете, что к убийству Риттера могла приложить руку какая-нибудь бывшая любовница, которую он обидел? – спросил Ломов, который слушал дядю Амалии очень внимательно.

– Мы все время говорим об убийстве, – пожаловался Казимир, – от этого у меня даже аппетит испортился! Откуда мне знать, кто его убил? Люди – такие непредсказуемые существа! Вот, например, недавно я читал в газете о мастеровом, который убил свою любовницу. Она и раньше не хранила ему верность, но тогда она путалась с господами, и это он согласен был терпеть, а как только она сошлась с дворником…

– Дядя! – возмутилась Амалия. – Мы говорим не о какой-то газетной заметке, а о деле, которое затрагивает нас всех! Ты что, не понимаешь, что Сергея Васильевича могут обвинить в убийстве, или меня – в том, что я его пособница? И единственная возможность снять с себя подозрения – выяснить, кто на самом деле убил Риттера!

– Я очень даже понимаю, а еще я понимаю, что если бы не твое желание сбыть меня с рук…

– Дядя, прошу вас! В конце концов, все люди женятся…

– Во-первых, не все, – обидчиво возразил Казимир, – а во-вторых, это возмутительно! Например, все люди умирают – так что, прикажешь мне сейчас же ложиться в гроб, чтобы не нарушать приличий?

– Дядя, что за сравнения?! Вы и сами должны понимать, что ваш возраст – самое благоприятное время для того, чтобы обзавестись семьей…

– Зачем, скажи на милость, мне заводить какую-то семью, когда мне и без нее вполне хорошо? Нет, это ты хочешь, чтобы я женился, и для этого заставляешь меня ходить на вечера, чтобы я с кем-нибудь познакомился…

– Теперь я уже не уверена, что так этого хочу, – проворчала Амалия. – Если мне все же удастся вас женить, я, наверное, вечно буду чувствовать себя виноватой перед вашей женой. Потому что вы предпочитаете кафешантанных певичек!

– Танцовщиц, – возразил Казимир безмятежно. – У них ножки получше.

– Дядя, – с упреком сказала Амалия, – вы несерьезный человек!

– Несерьезный? Между прочим, если бы ты не потащила меня на этот дурацкий день ангела, без которого я прекрасно смог бы обойтись, тебя не было бы там, и твоего спутника… и меня, между прочим! И никто бы нас ни в чем не обвинял!

– Я полагаю, поздновато предаваться сожалениям, – хмуро заметил Ломов, – поскольку все уже случилось.

– Ничего бы не случилось, если бы мы вообще туда не пошли, – горько промолвил Казимирчик. – Кстати, благотворительный вечер в среду – тоже твоя идея. И все с одной целью: найти мне жену!

– А что в этом плохого? – пожала плечами Амалия. – Соберутся приличные люди, чтобы посмотреть на Лину Кассини и Марию Фелис, ты познакомишься с хорошенькими дамами…

– Ну да, ну да, но поскольку первый вечер с моим участием завершился убийством, может, и второй закончится точно также? Воля твоя, племянница, но мне кажется, что это знак! Судьба дает тебе понять, что из моей женитьбы ничего путного не выйдет…

– И поэтому судьба озаботилась прикончить Михаэля Риттера в особняке немецкого посла? Прелестно, дядюшка!

Она собиралась продолжать и далее свою язвительную речь, но тут Ломов навострил уши и, сделав Амалии знак замолчать, сорвался с места. Как тигр, в несколько бесшумных прыжков агент подскочил к двери, причем все произошло так быстро, что его собеседники не успели и глазом моргнуть.

Когда Сергей Васильевич распахнул дверь настежь, за нею неожиданно обнаружился Карл фон Лиденхоф. В руках он держал свой портфель, а еще – мужскую перчатку.

– Кажется, я потерял вторую перчатку, – сказал он с неким подобием улыбки.

Судя по выражению лица Сергея Васильевича, он с удовольствием прикончил бы любителя подслушивать под дверью, но лжемайор находился в доме Амалии, и ему волей-неволей пришлось сдержаться. Агент тем временем вошел в гостиную и спокойно сел на диван напротив Амалии и Казимира.

– Вы не искали вторую перчатку в портфеле? – не удержалась баронесса Корф. – Что-то мне подсказывает, что она может быть именно там.

Но Карл фон Лиденхоф выдержал ее взгляд с невозмутимостью человека, которому совершенно нечего скрывать. Злобно крякнув, Сергей Васильевич затворил дверь и вернулся на свое место в большом кресле с высокой спинкой.

– Я, пожалуй, пойду… – начал Казимирчик несмело. В воздухе явно витало что-то грозовое, и благородный шляхтич предвидел, что вот-вот может начаться какая-нибудь ужасная буза, в которой придется участвовать и ему.

– Вы нам вовсе не мешаете, – сказала Амалия ледяным тоном, который пригвоздил дядюшку к месту. Он сел, съежился и – факт остается фактом – как-то удивительно ловко слился с мебелью, так что в последующие несколько минут о его присутствии почти никто и не вспоминал.

– Итак? – сказала Амалия, зорко наблюдая за Карлом фон Лиденхофом.

– Госпожа баронесса? – Тот только приподнял светлые брови.

– Может быть, мы перестанем ходить вокруг да около, а просто поделимся теми сведениями, которые у нас уже есть? Полагаю, вы почерпнули немало любопытного из беседы, которая не предназначалась для ваших ушей, так что мы некоторым образом имеем право на компенсацию, – сухо добавила Амалия. – Вопрос номер один: вы кого-то подозреваете?

– Скажем так, – рассудительно промолвил агент, не сводя с нее пристального взора, – я бы подозревал вас и вашего, кхм, коллегу, если бы не кое-какие детали. К примеру, если бы вы захотели отравить Михаэля, вы бы не стали приводить на вечер постороннее лицо. – Он глазами указал на Казимира. – Кроме того, мои люди следили за вами и за господином Ломовым, пока вы находились в особняке. Вы ушли в то время, как пела Лина Кассини, и перешли в библиотеку. Господин Ломов был с вами, а затем отлучился. Его рассказ о том, что случилось потом, выглядит вполне правдоподобным. Преступник действительно был, и он выбрался из окна, потому что на газоне мы нашли свежие следы. Конечно, другой человек на моем месте счел бы, что господин Ломов мог как-то помогать преступнику – к примеру, один держал Михаэля, а другой заставил его выпить яд. Только вот слуга, который не выпускал господина Ломова из виду, утверждает, что тот был взволнован, когда вышел из комнаты, в которой произошло убийство. Я хорошо знаю господина Ломова и знаю, что если бы Сергей Васильевич участвовал в этом преступлении, то после него он бы выглядел как ни в чем не бывало…

– Благодарю вас, сударь, – промолвил лжемайор, кланяясь и с иронией прижимая руку к сердцу. – Вы чрезвычайно добры!

– Что ж, поскольку вы больше не подозреваете нас, я полагаю, мы можем вплотную заняться личностью человека во фраке, – сказала Амалия. – Скажите, герр фон Лиденхоф: может быть, кто-нибудь из гостей исчез еще до того, как закончился вечер, или длительно отсутствовал без видимых причин? Или – к примеру – человек вдруг стал оставлять грязные следы, хотя до того ботинки у него были чистые…

Карл фон Лиденхоф медленно покачал головой:

– Преступника не было среди гостей.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверен. Потому что одна цепочка следов вела к окну, в которое убийца пытался влезть, а другая – это были следы того же человека, который убегал прочь. Неподалеку его ждала карета, он сел в нее и был таков. Карету мы ищем, так как ее видели несколько человек, но никто не запомнил никаких особых примет, которые позволили бы ее отыскать.

Амалия нахмурилась:

– То есть преступник рассчитывал незаметно забраться в дом, убить Риттера, смешаться с толпой гостей и спокойно покинуть место преступления?

– Возможно.

– Но откуда он знал, что Риттер будет именно в этой комнате? Ваш кузен условился с кем-то о встрече?

– Мне ничего об этом не известно.

– Вздор какой-то, – буркнул Ломов, играя желваками.

– Нет, – покачала головой Амалия, – если мы не видим в происшедшем логики, это еще не значит, что перед нами вздор. Итак, попробуем снова. – Она сделала глубокий вдох. – Михаэль Риттер приходит на вечер. Как, по-вашему, он вел себя… Ну, как обычно?

– Абсолютно как обычно.

– Допустим. Лину Кассини уговорили спеть еще раз. Она подходит к роялю. Все взоры прикованы к ней. Ничего не могу с собой поделать, – перебила себя Амалия, – для меня ее голос похож на мяуканье, и все тут… Я поняла, что не выдержу еще одну песню, и ушла… где-то на середине второго куплета. Риттер ушел до меня или чуть позже?

– До вас. Он удалился, когда Лина только шла к роялю.

– Дядя говорит, что в руках у него не было бокала с шампанским. Верно?

– Да, слуга, который находился возле дверей, тоже рассказал мне об этом.

– Прекрасно. Итак, Риттер уходит без шампанского, а несколько минут спустя его обнаруживают в одной из комнат отравленным. Возле него разбитый бокал с шампанским. Откуда оно взялось? Если Риттер вышел из зала, остановил слугу и взял шампанское с подноса…

– Нет, – покачал головой Карл фон Лиденхоф, – я уже допросил всех слуг.

– Тогда что остается? Шампанское принес убийца? Он влез в окно, влез, между прочим, во фраке, и принес бокал шампанского? – Амалия нахмурилась. – Вздор, на такое даже циркачи не способны…

– Убийца влез в окно, погулял по коридору, взял бокал с подноса у слуги, который проходил мимо, – подал голос Ломов. – Он ведь был одет как гость, и слуга не мог ничего заподозрить.

– Получается, это единственная возможность объяснить появление бокала, – кивнула Амалия. – Итак, убийца растворяет яд в шампанском, возвращается в комнату, там его уже ждет Риттер… или они встретились в коридоре и только потом вошли в комнату, неважно… Все равно вздор, – безжалостно заключила она. – Не могу себе представить, чтобы Михаэль Риттер согласился принять шампанское из чужих рук. Он был слишком осторожен и отлично знал, к чему могут привести подобные ошибки.

– Разве что на него нашло затмение, – буркнул Ломов, – и он никоим образом не подозревал преступника, а тот нашел предлог для того, чтобы всучить бокал жертве. Типа тоста по какому-то случаю, например…

– А никому не кажется странным, – сердито сказала Амалия, – что Михаэль Риттер вообще согласился встретиться с каким-то человеком, который залезает в окно посольского особняка? Дело даже не в самой встрече, а в том, что этому господину, который влезает в окна, просто неприлично повезло! Его должны были задержать уже тогда, когда он только пытался забраться в дом…

И по взгляду Карла фон Лиденхофа она поняла, что он думал о том же, что и она.

– А если Риттер ни с кем не встречался? – подал голос Ломов. – То есть встреча назначена не была, он просто вышел из зала и столкнулся с кем-то, кого не рассчитывал здесь увидеть…

– И согласился выпить шампанское, которое ему поднесли, – отмахнулась Амалия. – Мы все время натыкаемся на странности, которые не можем объяснить. Если у Риттера не было бокала с шампанским и он не взял бокал с подноса слуги, когда вышел из зала, – значит, он выпил шампанское, которое принес преступник. Но такая доверчивость совершенно не согласуется с характером жертвы. Или преступников было все же двое, и они вынудили его выпить отравленное шампанское. Но куда в таком случае делся убийца номер два?

– Все очень просто, – сказал Ломов. – Это подкупленный слуга. Он принес шампанское, и он же помог убить Риттера.

– Неплохое объяснение, – вздохнула Амалия, – но тогда остается вопрос, почему Риттер вышел из зала и отправился туда, где его убили. Разве что…

Она нахмурилась:

– Разве что никакой договоренности о встрече не было, и Риттер увидел в дверях кого-то, чье появление его заинтриговало…

– Человека во фраке?

– У меня нет других объяснений. Риттер вышел из зала, чтобы понять, в чем дело… Может быть, расспросить о чем-то человека во фраке…

– И когда они разговаривали, к ним подошел подкупленный слуга с подносом, на котором стояло шампанское, – подхватил Ломов. – Все бокалы были отравлены, но Риттер этого не знал. Он взял один из бокалов, ведь слуга в ливрее не внушает опасений…

– Да, слуга не внушает опасений… – задумчиво протянула Амалия.

Она вспомнила, как ей самой не так давно удалось обвести вокруг пальца Пино и Галлена. Черт возьми, да пожелай она их отравить, она могла бы запросто это сделать…

– Человек во фраке отказался пить, но Риттер не обратил на это внимания. Он сделал несколько глотков, а потом…

– Потом появился я, – напомнил Ломов, – и преступнику пришлось бежать через окно, а слуга, которого никто не подозревал, вылил оставшееся шампанское, уничтожил улики и, когда герр фон Лиденхоф допрашивал его после убийства, платком утирал скупую слезу.

– Надо во что бы то ни стало вычислить этого слугу, – решительно сказала Амалия. – Если он вообще был, конечно…

– Вам что-то не нравится, сударыня? – насторожился Сергей Васильевич.

– Все! – отрезала Амалия. – Зачем столько хлопот? Подкупать слугу, искать яд, лезть в окно, рискуя в любой момент быть схваченным, показываться на глаза Риттеру… А если бы он не вышел из зала? Если бы он подошел, например, к вам, герр фон Лиденхоф, и сказал, что видит среди гостей подозрительного типа? И что теперь делать со слугой – ведь он свидетель, и если его вычислить и как следует надавить на него, он же сразу сдаст сообщника? Да и яд в шампанском… С чего преступник взял, что Риттер вообще его выпьет? К чему столько сложностей, когда можно было просто дождаться, когда гости будут расходиться по домам, подкараулить Риттера где-нибудь в переулке и убить его, а потом забрать ценные вещи, чтобы все сочли это обычным ограблением…

– Значит, преступнику по каким-то причинам было очень нужно, чтобы убийство произошло именно в особняке посла, а не в переулке, – объявил Ломов. – Что вполне согласуется с нашей основной версией о политической провокации.

– Да, либо преступник – провокатор, либо он по каким-то причинам очень спешил, – сказала Амалия.

– Так спешил, что не мог подождать пару часов, пока разъедутся гости? – поднял брови Ломов. – Нет, сударыня, не обольщайтесь. Это провокация чистой воды, а поджог – ее логическое продолжение. Вот, мол, полюбуйтесь, на что способны некоторые – мало того, что убили человека прямо на семейном празднике, так еще и бумаги его сожгли практически в открытую…

– Кстати о поджоге. – Амалия повернулась к германскому агенту: – Я правильно понимаю, что пожар начался внутри квартиры Риттера, а не извне?

– Да, сударыня.

– А дверь? Ее открыли ключом или отмычкой?

– Боюсь, ее открыли собственным ключом Михаэля, – мрачно промолвил германский агент. – Когда я осмотрел его вещи, то понял, что ключ, который он носил с собой, исчез.

– То есть ключ забрал человек во фраке, – подытожила Амалия.

– Или его сообщник, слуга, который, например, помог уносить тело, – добавил Ломов.

– Вам угодно издеваться надо мной? – уже резко промолвил Карл. – В свое время я лично проверял всех слуг, которые имеют доступ в особняк господина князя. Если кто-то из них оказался предателем, то это моя ошибка, понимаете, только моя!

– Успокойтесь, Карл, – вмешалась Амалия. – Я понимаю ваше желание предусмотреть все на свете, но это невозможно. Кроме того, есть мнение, что английское золото способно преодолеть любые препятствия, и верность и преданность в том числе.

– Почему обязательно английское? – заметил Ломов. – Французское, к примеру, ничуть не хуже. Представляете, как будут рады во Франции, если из-за убийства тайного агента мы с Германией сейчас начнем войну? Или не сейчас, а чуть позже, и одним из поводов как раз станет убийство Михаэля Риттера…

Карл оскалился, и, завидев эту бешеную улыбку, безмолвный Казимирчик съежился еще больше.

– Могу вас заверить, что когда я доберусь до убийцы моего кузена, ему не поможет никакое золото, – проговорил германский агент, играя желваками. – И дипломатический статус его тоже не спасет.

– Вы что-то от нас утаиваете, Карл, – промолвила Амалия после паузы. – У вашего кузена были враги? Он затронул чьи-то могущественные интересы? Почему вы вчера не поддержали горничную, которая кричала, что произошло убийство?

Карл фон Лиденхоф поднялся с места.

– Почему? Потому что я работаю уже много лет и помню, чему меня учили. А учили меня, что у каждого человека есть ниточки, дергая за которые, можно добиться нужной реакции. Все дело в том, чтобы помнить о своих ниточках, сударыня. Оборвать их невозможно – они сами оборвутся в момент нашей смерти. Но забывать о них нельзя, иначе станешь марионеткой, которая действует по чужой указке. – Глаза Карла сделались совсем ледяными. – Я ненавижу, когда из меня пытаются сделать марионетку и думают, что я ничего не замечу. Вчера, госпожа баронесса, все было разыграно как по нотам, все подталкивало меня к негодованию, обличению… Впрочем, вы и сами понимаете, к чему именно.

– Поэтому вы решили, что дело нечисто?

– Поэтому я решил сначала разобраться. Не буду скрывать – это далось мне нелегко, но это было единственно правильным в данной ситуации. Поменьше эмоций, побольше хладнокровия и здравого смысла. – Он улыбнулся одними губами. – Надеюсь, вы не в претензии на меня за то, что я рассказал вам по поводу ниточек, однако вам действительно стоит обратить на это внимание.

– О-о, – протянула заинтригованная Амалия. – Вы хотите сказать, что я тоже пытаюсь направлять вас туда, куда мне выгодно?

– Собственно говоря, я имел в виду совсем другое, – усмехнулся Карл. – Не знаю, зачем ваш родственник пришел вчера на вечер. Возможно, то, что вы пытаетесь мне внушить, правда, а может быть, и нет. В данном случае это неважно, потому что, по какой бы причине вы там ни оказались, вы с господином Ломовым попали в безвыходную ситуацию. Совпадение? Или кто-то очень умело дергает за ниточки вас, госпожа баронесса? Какую роль вам предназначили в этой игре, и, главное, кто сейчас стоит за кулисами, посмеивается и потирает руки, что все идет по плану?

Пока Карл говорил, Амалию охватило странное ощущение. Только что она была почти уверена, что между убийством Риттера и ее появлением на вечере в сопровождении Ломова нет никакой связи. Баронесса Корф и Сергей Васильевич случайно вышли из зала именно тогда, когда судьба отмеряла Михаэлю Риттеру последние минуты его жизни. Ломов случайно заглянул в комнату, где произошло убийство, потому что услышал звон разбитого стекла. «А что, если нет? – спросила она себя. – Что, если и впрямь все не так, как кажется? И Сергей Васильевич Ломов, которому я доверяю, как своему коллеге, на самом деле использует меня… Но если так, почему у него был взволнованный вид, о котором упоминал Карл? Что-то пошло не по плану? Или нас обоих используют, ничего нам не объясняя? Что за работа, боже мой, что за работа…»

Она увидела выражение лица германского агента, наблюдавшего за ней, и рассердилась.

– По-моему, если кто сейчас и пытается дергать за ниточки, то только вы, герр фон Лиденхоф, – сказала Амалия, надменно вскидывая голову. – Вы пытались посеять во мне сомнение под видом дружеского совета. Что ж, пожалуй, я тоже дам вам совет. Если что-то выглядит очень уж убедительно, это вполне достаточный повод, чтобы подозревать подвох. Раз убийство Риттера выглядит как провокация, не исключено, что дело там совсем в другом. Либо он кого-то шантажировал, либо обманул чьи-то ожидания, либо кого-то серьезно недооценил. Шпион, у которого нет врагов, – не шпион, а просто недотепа. – Сергей Васильевич кашлянул в кулак, чтобы скрыть усмешку. – Михаэль Риттер не был недотепой, так что выводы делайте сами. И вы куда лучше, чем я, должны быть в курсе дел, которыми он занимался.

Карл фон Лиденхоф бледно улыбнулся.

– Благодарю вас, сударыня, за совет, наверняка продиктованный заботой и вашим добрым сердцем. – Его глаза насмешливо блеснули. – Но я хорошо знал моего кузена и могу сказать вам вот что: у Михаэля не было врагов, с которыми он не мог бы справиться. Именно поэтому я больше не подозреваю ни вас, ни вашего коллегу, ведь даже при всем желании вы бы не сумели причинить ему вреда.

Он очаровательнейшим образом улыбнулся, показывая, что оставляет последнее слово за собой.

– Сергей Васильевич, – сердито сказала Амалия, – наш гость оставляет нас. Благоволите проводить его до дверей и проследите за тем, чтобы он не забыл тут перчаток… или свою собственную персону, например.

– С превеликим удовольствием, сударыня, – отвечал лжемайор, поднимаясь на ноги. Если бы вы видели его лицо в этот момент, вы могли бы поклясться, что он всю жизнь мечтал о том, чтобы провожать гостей баронессы Корф.

Глава четырнадцатая, в которой баронесса Корф отправляется навестить даму в желтом

– По-моему, все прошло как нельзя лучше, – жизнерадостно объявил дядюшка вскоре после того, как германский агент в сопровождении Сергея Васильевича скрылся за дверью.

– Нет, – сказала Амалия.

– Как это нет? – изумился Казимир. – Ты сказала, что дай ему возможность, и он постарается подслушать, как мы беседуем между собой. Моя лепта… Тьфу, легенда – что ты и сестра хотите меня женить, поэтому заставляете ходить на всякие вечера. Поэтому, как только он ушел в первый раз, я стал говорить, что не хочу жениться… А вообще, конечно, странное ощущение – как будто ты актер, но даже не знаешь, есть ли у тебя публика… Он ведь мог и в самом деле уйти!

– Но не ушел, – отрезала Амалия. – Вряд ли он догадается, что я обвела его вокруг пальца, тем более что все остальное – правда. Я действительно не убивала Михаэля Риттера и понятия не имею, кто это мог сделать. Ты действительно видел на вечере то, что видел… Не думаю, что Карл фон Ли денхоф поверил нам, так сказать, безоговорочно, но, во всяком случае, он малость оттаял и рассказал несколько действительно важных фактов.

– Вроде истории о человеке, который сначала влез в окно, а потом вылез из него? И ты в это веришь?

– Верю, потому что это неправдоподобно. Если бы фон Лиденхофу понадобилось соврать, он бы придумал что-нибудь менее вызывающее… Сергей Васильевич, я надеюсь, на этот раз он точно ушел? Сюрпризов больше не будет?

Вопрос был обращен к Ломову, который только что снова показался на пороге.

– Нет, – доложил лжемайор, блестя глазами, – сегодня он больше не вернется. Кстати, насчет второй перчатки вы не угадали – она была у него не в портфеле, а в кармане пальто.

– Значит, все было еще проще, – проворчала Амалия. – Итак, у нас по-прежнему два дела: нам надо раскрыть убийство в особняке посла и разлучить министра с Линой Кассини. Дядя, вы вчера провожали ее после вечера, вам удалось добиться каких-нибудь… гм… успехов?

– Дорогая племянница, – с неподражаемым ехидством промолвил дядюшка Казимир, – я надеюсь, ты не станешь утверждать, что я должен был приставать к даме, которая только что увидела убитого человека?

Сергей Васильевич с интересом прислушивался к разговору. Признаться, дядюшка баронессы Корф нравился лжемайору все больше и больше.

– Дядя, – возмутилась Амалия, – я не говорю, что ты должен был приставать…

– А ты себе представь, как должна себя чувствовать женщина, с которой только что приключилось нечто подобное, – объявил Казимир, – и что она будет думать о мужчине, который в такой момент станет к ней подкатывать. Само собой я был сама тактичность, сама деликатность. Я говорил о пустяках, которые могли бы ее отвлечь, и один раз мне даже удалось заставить ее улыбнуться…

– Дядя, – с неудовольствием промолвила Амалия, – я отдаю должное вашему знанию женского сердца, но с такой тактикой, пока вы от улыбок перейдете к чему-то более существенному, пройдет лет сто!

– Я делаю что могу, – возмутился Казимир, – а между тем мне даже не возмещают расходы!

– Вам не стоило ломать ее веер, – сказал Ломов, забавляясь, – тогда не надо было бы и покупать взамен другие.

– При чем тут веер? – фыркнул Казимир. – Я хотел проверить, как она относится к своему любовнику, и нарочно наступил ему на руку. Если бы она дорожила министром, я бы получил нагоняй, но она только улыбнулась – значит, она ни капли его не любит. А веер пришлось сломать, чтобы иметь предлог увидеть ее еще раз. Надо сказать, что к поломке веера она отнеслась куда менее благосклонно, чем к… э… поломке министра. Поэтому я купил ей пять вееров вместо одного, чтобы искупить свою вину. Женщины бывают очень злопамятны по поводу пустяков, но легко забывают то, что нам кажется более важным.

Он поглядел на своих собеседников с самодовольством, которое Амалии показалось совершенно невыносимым.

– Я вижу, вы настоящий философ, милостивый сударь, – заметил Ломов, с любопытством глядя на Казимира. – Скажите, а случалось, чтобы женщины вам отказывали?

– Никогда, – уверенно ответил тот.

– В самом деле? – с сомнением осведомился агент.

– Да тут нет ничего особенного, – расщедрился раскрыть свой секрет Казимирчик. – Я просто не тратил свое время на таких, которые могли бы мне отказать.

– Господа, – медовым голосом вмешалась Амалия, – может быть, поговорим о наших делах?

– А мы как раз о них и говорим, – напомнил Сергей Васильевич с улыбкой и снова обратился к Казимиру: – Следует ли понимать ваши слова так, что вы… гм… оцениваете ваши шансы с госпожой Кассини положительно? Раз уж вы тратите на нее свое время…

– Я уже, кажется, объяснял, что поставленная передо мной задача вовсе не так проста, – с неудовольствием промолвил Казимир. – Как привлечь внимание женщины, за улыбку которой соперничают принцы и вельможи? Чем ее удивить, чем заинтриговать, чтобы удержать это внимание? И потом, даже если бы существовал точный рецепт, как этого добиться – личные симпатии и антипатии никто не отменял. Самая продуманная, самая сложная комбинация может потерпеть крах, – горько продолжал Казимирчик, – и наоборот: кто-то без всяких усилий может заполучить то, к чему ты шел долгое время. Потому что, как бы ни пытался человек подвести жизнь под всевозможные законы и правила, в ней все равно торжествует случайность.

Последнюю фразу он вычитал в какой-то книжке и счел, что в данный момент она придется к месту.

– Вот как раз случайности нам совершенно ни к чему, – возразила Амалия. – Сергей Васильевич, вам удалось выяснить, когда министр планирует встретиться с Линой Кассини?

– Да, госпожа баронесса. В среду, как раз после вашего вечера.

– Полагаю, будет лучше, если картина Рафаэля к тому времени исчезнет, – небрежно уронила баронесса Корф.

Казимирчик смущенно потупился. Он уважал законы, и когда в его присутствии начинали запросто обсуждать кражу бесценной картины, он чувствовал себя малость не в своей тарелке. Судя по всему, его племянница, которую он знал с пеленок, в государственных интересах могла себе позволить пренебречь любыми законами, и нельзя сказать, чтобы это было по вкусу ее дядюшке.

– Это не так просто сделать, – ответил Ломов на слова Амалии. – Во-первых, особняк министра хорошо охраняется, во-вторых, картину он хранит у себя в спальне и никому ее не показывает. Даже его жене неизвестно, что у ее мужа есть настоящий Рафаэль.

– Ну разумеется, если бы ей было известно, она бы ни за что не позволила отдать картину Лине Кассини за… – начала Амалия. – Позвольте, вы хотите сказать, что картина у министра, а его семья даже не в курсе, что он ее приобрел?

– Именно так, сударыня.

– В таком случае дело упрощается, – объявила баронесса Корф, блестя глазами. – Обещаю вам, Лина Кассини эту картину не получит, и вам даже не придется заниматься уголовщиной. Единственное, что мне нужно знать, – у кого и при каких обстоятельствах министр купил эту картину.

– Я скажу вам, как только узнаю, – пообещал Ломов, и Казимирчик выдохнул с облегчением.

– С этим делом пока все, – продолжала Амалия, – а теперь поговорим по поводу дела Риттера. Я собираюсь побеседовать с Ниной Николаевной Поповой, а также с Соней Басаргиной и ее братом Володей. Лучше всего было бы, конечно, начать со слуги Пауля, потому что ему наверняка известно об убитом больше всех, но в данных обстоятельствах нечего даже надеяться на его откровенность, так что бывшая любовница и знакомые – тоже неплохо.

– А вам не кажется, что коль скоро речь идет о провокации, бесполезно пытаться разговорить знакомых жертвы? – быстро спросил Ломов.

– Нам все равно придется с чего-то начать, – пожала плечами баронесса Корф. – Потому что я не могу сидеть сложа руки и ждать, когда Карл фон Лиденхоф найдет убийцу.

– Вы ему не доверяете?

– Ни капли.

– Должен сознаться, сударыня, что и я тоже, но в таком деле, когда убит его близкий родственник, с которым он дружил и которого рекомендовал на службу, он горы свернет.

– Не свернет, – холодно сказала Амалия, – если князь, к примеру, прикажет ему замять это дело.

– Хм, – протянул Ломов, – Карл фон Лиденхоф – тот еще мерзавец, и по-хорошему его давно бы следовало замочить, но когда речь идет о Риттере, на компромиссы он не пойдет. Он очень сентиментален во всем, что связано с семьей, и я знаю, что однажды он сделал пешком крюк в десять верст, чтобы принести заболевшей матери какие-то цветы, которые она любила.

– Сергей Васильевич, – терпеливо промолвила Амалия, – если князь Гарденберг решит любой ценой выставить нас виновными, а Карл фон Лиденхоф откажется ему подчиняться, князь просто напишет куда надо коротенькую записочку, и на следующий же день наш сентиментальный немец получит приказ перебраться на новое место работы – в Вену, Париж или вообще Буэнос-Айрес… Дядя, вы куда-то торопитесь? – спросила она, заметив, что Казимир то и дело поглядывает на часы.

– Да, я обещал кое-кому быть на катке, – туманно ответил дядюшка.

– Синьоре Кассини?

– Это секрет, – спокойно ответил Казимир, в чьи планы вовсе не входило уточнять, что он обещал Марии Фелис научить ее кататься на коньках.

– Разумеется, у меня и в мыслях нет вас задерживать, – сказала Амалия. – Да, то, о чем Карл фон Лиденхоф говорил с вами, и то, что мы с Сергеем Васильевичем здесь обсуждали…

– Я помню, помню, – кивнул дядюшка. – Тайна за семью печатями, скрытая в глубине моего сердца.

– При чем тут сердце? – проворчала Амалия.

– Наверное, потому, что говорить о тайне, скрытой в глубинах мозга, не так интересно, – тотчас же нашелся Казимирчик. Он отвесил лжемайору церемонный поклон и скрылся за дверью.

– Иногда ваш дядя меня озадачивает, – рискнул Сергей Васильевич признаться Амалии после того, как благородный шляхтич удалился. – Но чем дальше, тем больше я склоняюсь к мысли, что с таким родственником не пропадешь.

Амалия как-то неопределенно хмыкнула и заговорила со своим коллегой о Нине Поповой, которую знала весьма поверхностно, и о молодых Басаргиных, которых знала еще меньше. Она хотела уяснить себе, как лучше всего будет выстроить разговор с каждым из свидетелей.

На следующий день Амалия нанесла визит госпоже Поповой, которая была известна в свете своей любовью к желтому цвету. Гостиная, куда горничная пригласила Амалию, была обставлена мебелью, обитой желтым шелком, в клетке щебетала желтенькая канарейка, и даже картина на стене была подобрана в соответствующих тонах – натюрморт с ломтем дыни и букетом одуванчиков в светлой вазе.

Хозяйка, одетая в свой любимый цвет, поднялась с кресла навстречу баронессе. Нине Николаевне Поповой было чуть более тридцати, и в нашей действительности она бы считалась молодой, но в том-то и дело, что в то время годы оценивались вовсе не так, как сейчас, и для Амалии хозяйка дома являлась скорее зрелой женщиной. Она была замужем за видным архитектором, который не чаял в ней души и до, и после свадьбы; но чем больше он любил ее, тем безразличнее она к нему относилась. Он много работал, имел хорошие заказы и не скупился, чтобы окружить жену роскошью. Никому не было известно, чтобы у него были какие-то увлечения на стороне или хотя бы легкие интрижки; что же касается его супруги, то она почти открыто им пренебрегала, заводя один роман за другим. Нельзя при этом сказать, чтобы она являлась легкомысленной пустышкой: она знала несколько языков, при случае могла написать неглупую статью или стихотворение и создавала неожиданные фасоны платьев, которые потом копировали некоторые портнихи. С женщинами она не дружила, и у нее не было ни одной близкой подруги. Если бы ее муж от нее отступился, свет бы с удовольствием ее заклевал; но как ни старались доброхоты открыть архитектору глаза на недостойное поведение его жены, им никак не удавалось добиться того, чтобы супруги развелись или хотя бы разъехались. В конце концов свет с досадой решил, что архитектор не бросает Нину Николаевну из-за детей – их у четы было трое, причем старший родился с заячьей губой и сильно заикался. И раз уж люди не могут обходиться без того, чтобы не навешивать ярлыки на себе подобных, Попова дружно сочли простаком и рогоносцем, а его жену – хитрой особой, которая вертит мужем, как хочет. Она была довольно высокого роста, с тонкими руками и прекрасными плечами; красавицей ее нельзя было назвать, но у нее были такие глубокие, такие внимательные глаза, что мужчинам, должно быть, стоило немалого труда устоять перед их гипнотизирующими чарами. Хотя она очень обдуманно и очень умело припудрилась, веки у нее оставались красными, как у женщины, которая недавно плакала.

Нина Николаевна произнесла несколько любезных слов, но уже по взгляду, которым она смерила гостью, Амалия все поняла и мысленно приготовилась к тому, что разговор предстоит нелегкий. Она села и постаралась напустить на себя как можно более дружелюбный вид.

– Вчера у меня побывал Карл фон Лиденхоф из германского посольства, – сказала баронесса Корф, переходя после общих фраз к сути дела. – Из его слов у меня сложилось впечатление, что Михаэль Риттер был убит, а не умер от сердечного приступа. – Ресницы Нины Николаевны дрогнули, взор ясных глаз так и впился в лицо собеседницы. – Если произошло преступление, то им должна заниматься полиция. Однако внешне все обстоит так, словно ей ничего не известно ни о каком убийстве, а Карл фон Лиденхоф не сказал мне ничего определенного. Поэтому я подумала, что, возможно, кому-то может быть известно больше, чем мне… Нечто такое, что может заставить полицию действовать. Если преступление действительно имело место, то преступник, разумеется, должен быть изобличен и наказан.

– И поэтому вы решили приехать ко мне? – спросила Нина Николаевна своим мягким, обволакивающим голосом, в котором, однако, прозвенела жалящая усмешка.

– Да, ведь вы тоже находились на вечере. Михаэль Риттер вышел, возможно, чтобы встретиться с кем-то, кто и убил его. Вы не запомнили, с кем он говорил? Может быть, кто-то передавал ему какую-нибудь записку?

Нина Николаевна усмехнулась.

– Можете не тратить зря слова, сударыня… Михаэль рассказывал мне о вас – кто вы и чем на самом деле занимаетесь. Полагаю, вас на самом деле интересует, не убила ли я его.

– И это в том числе.

– Ну так выясняйте, – безмятежно отозвалась Нина Николаевна. Поднявшись с места, она подошла к клетке и насыпала птичке корма. – Только без моей помощи.

«Надо было подослать к ней мужчину, он бы сумел ее разговорить, – мелькнуло в голове у Амалии. – Только не Сергея Васильевича, конечно, а дядюшку…»

– Простите, я зря вас побеспокоила, – сказала Амалия, которая по части жалящей иронии могла дать сто очков вперед любому из своих собеседников. – В самом деле, вам, вероятно, было необычайно приятно увидеть на полу труп человека, который вас бросил, и вы вовсе не жаждете, чтобы его убийцу поймали…

Ей удалось задеть Нину Николаевну за живое. Женщина в желтом обернулась, ее глаза засверкали.

– Как вы смеете такое говорить! – вырвалось у нее.

– А что еще прикажете мне думать, сударыня, после ваших слов? – резко спросила баронесса Корф. – Может быть, вы мечтали о его смерти? Может быть, это был момент вашего триумфа, когда…

Губы у Нины задрожали, и Амалия, поняв, что продолжать нет никакого смысла, умолкла. Отойдя от клетки, дама в желтом скорее упала, чем села на диван.

– Что именно вы хотите узнать? – каким-то чужим, надломленным голосом спросила Попова.

– Все, что может иметь отношение к делу, – сказала Амалия. – Вы давно знали господина Риттера?

Ответ уже был ей известен, а вопрос задан исключительно для проверки того, насколько жена архитектора захочет быть искренней.

– Я познакомилась с ним полгода назад, – помедлив, призналась Нина Николаевна. – Встречаться мы начали через несколько месяцев.

– Когда вы расстались?

– Три недели назад.

Амалия машинально отметила про себя точность высказывания. «Три недели» – совсем не то же, что «примерно месяц» или «пару недель назад, может быть, больше». Важные для себя детали человек не забывает никогда.

– Почему? – задала баронесса Корф следующий вопрос.

– Почему – что?

– Почему вы расстались? Так захотел он или вы?

– Он.

Даже по этой коротенькой фразе чувствовалось, до чего ей тяжело говорить об убитом.

– Почему?

– Я неправильно себя повела, – угрюмо ответила Нина Николаевна, нервно крутя желтую бахрому, которой было украшено ее платье. – Ему двадцать шесть, мне тридцать три… Надо было вести себя умнее. Когда разница в возрасте не в пользу женщины, приходится проявлять терпение, очень, очень много терпения… А я сделала глупость.

– В каком смысле?

– Я его приревновала.

– К кому?

– Не знаю.

– То есть?

– Он таскал с собой ее надушенный платок, – с ожесточением ответила Нина. – И стал смотреть в сторону, когда разговаривал со мной, как будто я ничего больше для него не значила. Я не могла этого вынести…

– На платке были какие-нибудь инициалы?

– Я не успела рассмотреть. Он вырвал платок у меня из рук.

– И вы приревновали, даже не зная сути дела? Может быть, этот платок был ему нужен… гм… по работе?

– Не говорите глупостей, – устало промолвила Нина. – Вы не были там и не видели его лица, когда все это произошло… Можно было подумать, что я покусилась на какую-то святыню.

– Хотите сказать, что Михаэль Риттер всерьез в кого-то влюбился? Он не…

Амалия хотела сказать: «Он не производил на меня впечатления человека, способного всерьез увлечься, и потом, он все же был секретным агентом», но остановилась, решив, что для Нины этого достаточно.

– В любви никогда нельзя знать наверняка, – мрачно промолвила Нина. – То же самое, что вы мне только что сказали, я уже прокручивала в голове тысячи раз, не меньше… Конечно, он нравился многим женщинам. Может быть, это увлечение закончилось бы так же быстро, как и другие его…

– Вы его любили?

– Да.

– А он вас?

– Да, по-своему.

– Вы не задавали себе вопроса, не мог ли его интерес к вам быть связан со строительством военного завода, в котором ваш муж принимает участие?

– Мне не было нужды задавать себе этот вопрос. Михаэль сам мне признался…

– Что нарочно свел знакомство с вами?

– Да. В некоторых вещах он был очень откровенным… Словно ему нравилось дразнить судьбу. С другой стороны, в других моментах он мог быть просто невероятно скрытным…

– Вы обиделись на него после этого признания?

– Сначала да, а потом мне стало все равно.

– Вы строили какие-то совместные планы?

– С Михаэлем это было бесполезно. Я даже ни о чем таком не упоминала. Разумеется, он никогда не женился бы на мне… Да и я не бросила бы детей.

Любопытный характер, смутно помыслила Амалия. Уж не этим ли сочетанием несочетаемых, казалось бы, качеств дама в желтом привлекла Михаэля Риттера?

– Вы были с ним счастливы?

Нина Николаевна метнула на собеседницу быстрый взгляд.

– Никогда не думала, что вы мне зададите этот вопрос… Да, по-своему…

– Если бы вам предложили охарактеризовать его в нескольких словах, что именно вы бы о нем сказали?

– Красивый. Опасный. Интересный. – Нина Николаевна шевельнулась. – Если вы ждете, что я скажу, что он был негодяем и использовал людей, то не дождетесь. Даже если и так, мне это было совершенно безразлично.

– Вы хорошо знали Михаэля Риттера, и каким бы скрытным он ни был, полагаю, вы все же догадывались о его делах. Что вы подумали, когда увидели его мертвым? – Нина молчала. – Вы поверили Карлу фон Лиденхофу, что это несчастный случай?

– Нет. Я сразу же поняла, что Михаэля убили.

– Что было потом?

– Муж настоял, чтобы мы ушли.

Верно. Она же была на вечере не одна, а с маленьким жестикулирующим человечком – своим мужем…

– Нина Николаевна, кто, по-вашему, мог убить господина Риттера?

– Я все время думаю об этом, – призналась дама в желтом. – Но у него не было врагов… Я хочу сказать, не было вне работы. То, что произошло, произошло потому…

Не договорив, она закрыла лицо руками.

– Вы хотите сказать, что его могли убить только из-за его работы?

– Да.

– Как он вел себя на вечере? Вы ведь наверняка смотрели на него. Может быть, вы отметили нечто странное в его поведении?

– Ничего странного не было. Он казался оживленным, очень любезным… поздоровался со мной, с моим мужем… Я и подумать не могла, что…

Канарейка в клетке задорно засвистела. Нина Николаевна достала платок и вытерла слезы.

– Поверьте, если бы у меня было хоть малейшее подозрение, я бы сразу же сказала вам… Но в том-то и весь ужас, что я отдала бы полжизни за то, чтобы знать… чтобы покарать убийцу… А у меня нет ничего. Совсем…

Она снова заплакала. Ее плечи мелко дрожали.

– Скажите, Нина Николаевна, а зачем господин Риттер общался с Басаргиными? Какую цель он преследовал?

Нина Николаевна поморщилась.

– Полагаю, я могу сказать вам правду… Точно я не знаю, но думаю, что все очень просто. Одно время ходили слухи, что отец Сони может стать товарищем министра[25]… Но он отказался.

– Вы слышали, что некоторое время назад господин Риттер поссорился с Владимиром Басаргиным и дело чуть не дошло до дуэли?

– Слышала. Но все это глупости. Михаэль просто решил поставить мальчишку на место. Если бы он решил, что дело стоит дуэли, то вызвал бы его сразу же. Вы знаете, как Михаэль попал в Петербург?

– Слышала. В Лондоне он убил на дуэли одного аристократа.

– Не одного, а двух, – поправила Нина Николаевна, и нечто похожее на затаенную гордость прозвучало в ее голосе. – Двух братьев в один день. Второй брат был секундантом и, видя, что Михаэль убил противника, сразу же вызвал его… Михаэль рассмеялся, сказал, что до завтрака у него есть время для еще одной дуэли, и предложил стреляться, не сходя с места. Через пять минут все было кончено. Отец убитых братьев занимал высокое положение, пэр, маркиз, и все такое прочее… Конечно, он хотел мстить, но обе дуэли были по всем правилам, и он добился только того, что Михаэля по-тихому отправили работать в другое место. Так что, сударыня, если бы Михаэль всерьез решил драться на дуэли, Володе Басаргину оставалось бы только писать завещание…

– Любопытную историю вы мне рассказали, – задумчиво заметила Амалия. – Про двух братьев, убитых в один день. Скажите, вам известно, как звали их отца? И, кстати, что с ним потом случилось?

– Его фамилию я не помню – лорд какой-то, – отозвалась Нина Николаевна, пожимая плечами. – Михаэль о нем не слишком распространялся. Вскоре после похорон сыновей этого лорда хватил удар, и он умер. – Она поморщилась. – Конечно, это печальная история, но молодые люди сами виноваты. Михаэль был не тот человек, которого можно оскорбить безнаказанно…

– Скажите, Нина Николаевна, а как ваш супруг к нему относился?

– Мой супруг?

– Да. Если вас не затруднит ответить на вопрос, конечно.

– Мой муж не выходил из зала, – промолвила Нина Николаевна с какой-то странной усмешкой. – Если вы подумали, что убийцей мог быть он, то я вынуждена вас разочаровать. Он вообще не способен на… Ни на что не способен, – жестоко закончила она, словно подводя какую-то черту.

– Вы его ненавидите? – не удержалась Амалия от вопроса, который лучше было бы не задавать в этой желтой комнате. – Почему, Нина Николаевна? Он не оправдал ваших ожиданий?

Нина Николаевна горько усмехнулась.

– У меня не было никаких особенных ожиданий, когда я выходила замуж, – с каким-то неприятным ожесточением проговорила она. – Поверьте, я очень хорошо относилась к своему жениху. Мы строили совместные планы… И свадебное путешествие в Венецию было просто прекрасно. А потом мне пришлось обратиться к врачам, потому что оказалось, что мой муж… что он… Словом, он позволял себе до свадьбы то же, что и большинство мужчин… У него были другие женщины… Только вот для него это не прошло бесследно, и нам обоим пришлось серьезно лечиться. Может быть, я бы простила его, тем более что он искренне раскаивался… но из-за болезни, которую он подцепил с какой-то девкой, наш старший ребенок родился больным. И вот этого я никогда ему не прощу. Никогда, – повторила она, и что-то было в выражении ее лица такое, что Амалия отвела глаза.

В комнате наступило молчание, прерываемое только беззаботным щебетом канарейки.

– Ваш муж знал о Михаэле? – спросила Амалия, только чтобы прервать затянувшуюся паузу.

– Конечно, знал. Пожалуй, я скажу вам кое-что еще… – Нина Николаевна вздохнула. – Когда муж вчера пришел домой, от него пахло шампанским. Ни на работе, ни у его друзей не было в этот день ничего, что можно торжественно отмечать… И это все, на что он способен, понимаете? Так что, если вы думали, что он может каким-то образом быть причастным к смерти Михаэля, выбросьте это из головы.

Глава пятнадцатая, в которой Амалия выясняет кое-что любопытное

Выйдя из дома Нины Николаевны Поповой, Амалия лицом к лицу столкнулась с Карлом фон Лиденхофом.

Собственно говоря, у баронессы Корф не было никакой причины для того, чтобы смущаться, и все же она смутилась. Она не сомневалась, что германский агент следовал за ней и нарочно ждал момента, когда она покинет дом, чтобы попасться ей на глаза.

– Нет и еще раз нет, сударь, – сказала Амалия с достоинством.

Карл фон Лиденхоф удивился:

– Простите?..

– Нет, я не пыталась внушить свидетельнице что-либо, что может помешать следствию. И нет, я до сих пор не знаю, кто убил вашего кузена. А вы?

– Насколько я помню, – хладнокровно заметил ее собеседник, – генерал Багратионов поручил вам оказывать мне всяческое содействие, но вовсе не просил вас вести расследование самостоятельно.

– Я и сама способна дать себе такое поручение, милостивый государь, – парировала Амалия. – Скажите, вы уже нашли слугу, который помогал убийце?

Ее собеседник молча покачал головой.

– Это наводит на мысль, что либо вы мне лжете, либо слуга водит вас за нос, либо, наконец, никакого слуги нет и все мои построения ошибочны, – вздохнула Амалия. – Скажите, сколько человек ваш брат убил на дуэлях?

– Какое отношение это имеет к делу? – проворчал Карл.

– Хорошо, не имеет, – легко согласилась Амалия. – А с кем у вашего брата был роман после госпожи Поповой?

– Ни с кем. Почему вы спрашиваете?

– Возможно, я делаю глупость, – вздохнула Амалия, поудобнее перехватывая муфту, – но я ищу мотив. А вам, вероятно, стоило бы зайти с другого конца.

– Простите?

– Задавать вопрос не «почему», а «кто». Кто вообще мог убить Михаэля Риттера? У кого имелась такая возможность? Кто мог на это решиться? Пусть даже речь идет о самой грязной провокации из всех возможных – политической, – откуда-то убийца должен был появиться! Даже если это наемный убийца, нанятый только для одного задания, он где-то должен был остановиться в Петербурге, где-то добыть фрак, как-то проявить себя… хотя бы интересоваться расположением окон в особняке князя…

Глаза Карла сверкнули.

– Вы могли бы не утруждать себя, госпожа баронесса, а задать вопрос напрямую… Я и мои люди уже проверили всех, кто мог заняться исполнением подобного убийства. В сущности, их круг очень узок, и как бы они ни прятались под видом коммерсантов или разорившихся дворян, нам все равно о них все известно… Но никого из этих людей сейчас в Петербурге нет. Поверьте, я полностью отвечаю за свои слова…

– Не думаю, чтобы господин, вылезавший в окно, был большим профессионалом, – хмуро заметила Амалия. – Сергей Васильевич едва не поймал его на месте преступления. Не исключено, что это был новичок, и вы никогда его не найдете, потому что от него, конечно, уже избавились.

– Я его найду, – спокойно пообещал Карл, и от звука его голоса у Амалии мороз прошел по коже, хотя она вовсе не была впечатлительной. – И тех, кто его послал, – тоже.

В сущности, это было уже не обещание, а прямая угроза, и баронесса Корф поймала себя на мысли, что она готова пожелать их неожиданному союзнику удачи.

«Потомучто, если это убийство не будет раскрыто, может произойти что угодно… Да, что угодно…»

Со всей любезностью, на которую Амалия была способна, она попрощалась с Карлом и, сев в карету, велела кучеру отвезти себя к Басаргиным.

Она вовсе не была уверена, что застанет молодых людей дома, но ей повезло: Соня, раскрасневшаяся от мороза, как раз вернулась с катка с женихом и Володей, который их сопровождал.

– Госпожа баронесса! – воскликнула Соня. – А мы только что видели вашего дядю! Он прекрасно катается на коньках…

Изумившись, Амалия попросила объяснений и узнала, что явление Казимирчика с Марией Фелис переполошило весь каток.

– Пока он учил ее кататься, служанка мадам стояла в стороне, держа гепарда на цепочке, – сказал Лева. – Бедному зверю пришлось мерзнуть и ждать, пока хозяйка вдоволь накатается на коньках…

Соня прыснула.

– А помнишь человечка, который метался вокруг нее и причитал, что если она упадет и сломает ногу, им придется отменить тур по Европе? – спросила она. – Ее концертный директор – такой смешной господин!

– Кончилось тем, что он сам упал, – с улыбкой добавил Левушка.

– И вообще они выглядели ужасно несерьезно, – проворчал Володя, который казался самым рассудительным из этой троицы. – Они хохотали, веселились и только мешали остальным кататься.

Силой воли баронесса Корф подавила желание немедленно ехать домой, чтобы на месте разобраться с бессовестным дядюшкой, и перевела разговор на Карла фон Лиденхофа. Дескать, он навещал ее вчера, и из его слов у нее сложилось впечатление, что Михаэль Риттер был убит. Ее это крайне встревожило, а так как Володя, Соня и Лева были с ним знакомы…

– Мы не дружили, – бросил Володя решительно. – Мы просто… ну… иногда общались. Но это совершенно ничего не значит.

У Володи Басаргина было простое, честное и открытое лицо. Так, вероятно, написал бы любой романист, если бы ему вздумалось описать внешность молодого человека; но баронесса Корф была так устроена, что не доверяла лицам, и в особенности – честным и открытым.

– Боюсь, вы плохо представляете себе последствия, – сказала она спокойно. – Расследование убийства – долгое и непростое дело, и те, кто будет им заниматься, захотят знать ответы на сотни вопросов, большинство из которых вообще не имеет отношения к случившемуся.

– Но при чем тут мы? – вмешался Лева. – Я не понимаю… Конечно, мы общались с герром Риттером… Но ведь с ним многие общались, он был из хорошей семьи…

Лева был невысок ростом, темноволос, с крупноватыми чертами лица, и на первый взгляд его нельзя было назвать симпатичным или хотя бы обаятельным; но у него был красиво очерченный рот, ямочка на подбородке, и на щеках, когда он улыбнулся невесте, тоже показались очаровательные ямочки. Соня Басаргина была прелестна, но именно прелестью юности, которая уходит вместе с молодостью; кудрявые светлые волосы завивались колечками над тонкой шейкой и возле висков. Взгляды, которые она и Левушка украдкой бросали друг на друга, лучше любых слов говорили постороннему наблюдателю, что перед вами два юных, беспечных, бесконечно влюбленных друг в друга существа. Не ограничиваясь взглядами, они то и дело норовили как бы невзначай дотронуться друг до друга, а иногда невпопад улыбались, очевидно, каким-то своим маленьким секретам, которые есть у любых влюбленных. Эта парочка вызывала умиление и еще – будем откровенны до конца – светлую зависть. По их лицам, по их настроению Амалия видела, что им нет никакого дела до Риттера и до его смерти; счастье эгоистично и сторонится даже тени чужого несчастья, а Соня и Левушка (почти никто не называл его Лев, только Лева или Левушка) явно были счастливы.

Амалия терпеливо объяснила молодым людям, что хотят они этого или нет, но им придется объясниться, тем более что кое-кто из них имел с убитым конфликт, а кое-кто был в особняке, когда произошло убийство.

– Меня там не было, – сказал Левушка, тайком дотрагиваясь до узкого браслетика на запястье Сони, а потом до ее пальцев. – И я понятия не имею, кто мог убить этого чурбана.

– Левушка! – для виду возмутилась его невеста.

– Но ведь он действительно походил на чурбан, – добродушно отозвался молодой человек, блестя глазами. – Или полено, кому что больше по вкусу.

Не удержавшись, Соня фыркнула.

– Левушке не понравилось, как герр Риттер чуть не поссорился с Володей, – объяснила она.

– Он не поссорился, – возразил Левушка, – а просто прицепился к фразе, которая ничего ровным счетом не значила, и раздул целое дело. Послушать его, так он имел полное право вызвать Володю на дуэль за оскорбление своей страны. Хорошо, что Соня тоже там была, она вмешалась и заставила их помириться.

– Ты преувеличиваешь, – возразила девушка. – Ничего особенного я не сделала, герр Риттер и сам понял, что перегнул палку.

– Скажите, если он был вам не по душе, почему вы с ним общались? – не удержалась Амалия.

– Он отлично стрелял и хорошо катался на коньках, – сказал Володя. – Интересно рассказывал о странах, в которых побывал.

– Нельзя сказать, чтобы с ним было скучно, – добавила Соня. – Но я слышала…

– Что ты слышала? – заинтересовался Левушка.

– Дедушка Насти, тот, который адмирал, говорил, что Михаэль – немецкий шпион.

– Настя – болтушка, – отмахнулся Володя. – Ты же сама знаешь, ей нельзя верить!

– Ну так это не она говорила, а ее дедушка, – пожала плечами девушка, устремляя на Левушку влюбленный взгляд. – И, знаешь, я бы не удивилась, если бы это было правдой.

– Ну, если он был шпионом, значит, его убили за дело, – объявил Володя.

На него тотчас же набросились с упреками, но не выдержали серьезного тона и без перехода принялись хохотать.

– Амалия Константиновна, а как вы думаете, он мог быть шпионом? – спросила Соня с любопытством.

– Не исключено, – ответила Амалия. – Скажите, на вечере вы не заметили в его поведении ничего странного?

Володя надулся.

– Это напоминает мне детективный роман, – объявил он, морща лоб. – Откуда такое мнение, что жертва перед смертью должна как-то особенно себя вести?

– Я просто пытаюсь подготовить вас к вопросам, которые вам могут задать, – с безмятежной улыбкой ответила Амалия. – Ну же, я уверена, что вы сто раз между собой обсуждали то, что случилось… Наверняка у вас есть какие-нибудь соображения!

– Да ничего не было, – пожала плечами Соня. – Вы ведь и сами там находились, значит, помните то же, что и мы. Он просто… ну… ходил среди гостей, здоровался, с кем-то говорил…

– С кем, например?

– С этим… фон Лиденхофом или как его… А потом с англичанами.

Амалия нахмурилась:

– Что за англичане?

– Очень английского вида, – усмехнулся Володя. – Он тощий, серый и унылый, с глазами как у больной собаки, а она – рыжая, веснушчатая и похожая на лошадь…

– Володя, ну что ты такое говоришь… Ну ей-богу!

– Он и с вами говорил, госпожа баронесса, – добавил молодой человек, с некоторым вызовом глядя на Амалию. – И с вашим спутником. Только я сильно сомневаюсь, что эти факты… как это пишется в романах? Помогут изобличить преступника?

– Вывести на чистую воду, – подсказал Левушка, улыбаясь невесте.

Амалия задала еще несколько вопросов, но ни Володя, ни Соня не сумели сообщить ей ничего нового. Их внимание было приковано к Лине Кассини, которая пела, и они даже не заметили, как Михаэль Риттер покинул зал.

– Потом все зашумели, стали говорить об убийстве, и мне чуть не стало дурно, – жалобно сказала Сонечка и потупилась. – Родители сказали, что оставаться больше не имеет смысла, и мы поехали домой.

– Мы потом толковали о том, что случилось, – добавил Володя, – до нас тоже дошли слухи, что произошло убийство… Соня думает, что тут замешана какая-нибудь женщина.

– Госпожа Попова, например, – хмыкнул Левушка.

– Нет, с Ниной Николаевной он расстался, – убежденно заявила Соня. – У него был кто-то другой…

– Кто же?

Соня потупилась.

– Он не говорил… Но несколько дней назад, на катке… Помнишь, Левушка? Мы катались, и в него врезалась молодая дама…

– И ты сразу же решила, что у них роман? – недоверчиво спросил Володя.

– Она врезалась в него нарочно, – объявила Соня. – Я же видела, как она каталась… Когда человек так хорошо катается, он ни с кем не столкнется, а она столкнулась. Значит, она притворялась. Почему? Чтобы иметь предлог поговорить с ним, как бы случайно…

– Но, разумеется, вам ничего об этой даме не известно, – заметила Амалия, – кроме того, что она часто бывает на катке.

– Почему неизвестно? – изумилась Соня. – Это та самая англичанка, с которой он говорил на вечере… Она повсюду ходит с мужем, по крайней мере, я никогда не видела ее одну. Володя вам описал ее самыми черными красками, но она вовсе не такая некрасивая, как он утверждал…

– Скажите, а Михаэль Риттер вам что-нибудь говорил об этой особе? – быстро спросила Амалия. – Может быть, он упоминал ее имя?

– Нет, – с сожалением ответила Соня, качая головой. – Когда я с ним заговорила об этом, он сделал вид, что все произошло случайно и он вообще не понимает, о чем идет речь.

– Но вы все же поняли, что он солгал? Почему?

– Соня, не выдумывай, – проворчал Володя. – Кто-то когда-то врезался в герра Риттера на катке, а ты уже сочинила об этом целый роман…

– Почему роман? – возмутилась Соня. – Видели бы вы, как она на него смотрела! Так не станут смотреть на незнакомого человека… Я хочу сказать, на такого, который ничего для вас не значит…

– Ну вот, ты опять выдумываешь, – добродушно сказал Володя. – Разве можно что-то определить по тому, кто на кого как глядел?

Амалия пожала плечами:

– Я бы сказала, что это вполне возможно… Например, я видела вас, Соня, на вечере, и мне показалось, что появление герра Риттера произвело на вас… не самое приятное впечатление, скажем так.

– Я испугалась, – жалобно сказала девушка. – Из-за Володи. Вдруг он опять сказал бы что-нибудь… А Володя буркнул, что Риттер… ну… самодовольный, как павлин, и убежал куда-то.

– Я пошел за мороженым, а по пути поздоровался с тетушкой, – сухо сказал Володя. – Никуда я не убегал…

Он умолк и покраснел, не глядя на баронессу Корф.

– Ну вот, тебя и изобличили, – сказал Левушка, улыбаясь так, что ямочки на его щеках проступили во всей красе. – Ты сказал всем, что пошел за мороженым, а на самом деле отправился за ядом, чтобы отравить герра Риттера…

– Левушка! – жалобно простонала Соня. – Будет тебе…

Но она не выдержала и рассмеялась.

– Травить – это не мой метод, – сердито заметил Володя. – Я бы застрелил его, только честно… Один на один…

– Ну да, если бы умел стрелять… – поддел его Левушка.

– Можно подумать, ты умеешь! – обиделся Володя. – Амалия Константиновна, неужели мне и в самом деле будут задавать такие вопросы? Хотел бы я отравить Риттера и была ли у меня такая возможность… Глупость какая-то! Дая вообще в тот день с ним не говорил…

– Володя, ничего не бойтесь, – сказала Амалия серьезно. – Просто вы должны понять, что люди, которые конфликтовали с жертвой незадолго до ее смерти, всегда попадают под подозрение. Если Карл фон Лиденхоф будет с вами разговаривать о случившемся, просто расскажите ему все, что запомнили.

– Да ничего особенного я не запомнил, – проворчал Володя. – И вообще я думаю, что этот Риттер, как пишется в романах, «пал жертвой своих темных делишек». Он всегда говорил, что привык добиваться своего, чего бы это ни стоило, ну и…

– Да-да, – засмеялся Левушка, незаметно пожимая руку Соне. – «Если я решил чего-то добиться, я ни за что не отступлюсь», и вещал так напыщенно… Хотя, когда он не взбирался на ходули, с ним было очень приятно иметь дело. И катался он прилично, и охотник был отличный. – Последние слова прозвучали как некая эпитафия.

Интересно, подумала Амалия, как по-разному воспринимают жертву знавшие ее люди. Нина Николаевна, несмотря на всю свою любовь, видела, что Риттер опасен; а из трех молодых людей это сумел разглядеть только один, и то лишь потому, что имел несчастье столкнуться с германским агентом напрямую. Соня, поблескивая глазами, косилась на Левушку, и от их влюбленности по комнате словно расходилось сияние, вблизи которого не хотелось думать ни о смерти, ни о горестях бытия, ни о том, что всякая любовь когда-нибудь заканчивается.

«Потому что лет через двадцать сегодняшние Соня и Левочка станут просто рядовой четой – кругленькое личико жены вытянется, черты словно станут суше, а он будет просто плешивый немолодой человек, который храпит по ночам… Да и, пожалуй, брюшко себе отрастит…»

– Ну что ж, пожалуй, довольно об этом печальном деле, – решительно сказала баронесса Корф. – Надеюсь, вы все получили приглашения на благотворительный вечер?

Разговор перешел на куда более приятные темы, которые все с готовностью принялись обсуждать так, словно никакого Михаэля Риттера вообще никогда не было на свете.

Глава шестнадцатая, в которой Казимира производят в статские советники, а тайная операция срывается по причинам, не зависящим от ее участников

В тот день Амалия нанесла еще несколько визитов, которые постороннему человеку могли показаться никак не связанными с делами, которыми баронесса Корф занималась в настоящий момент. Так или иначе, она побывала у трех самых известных петербургских сплетниц и, покидая последнюю из них, с некоторым беспокойством спросила себя, все ли она сделала, что могла.

«Похоже, что все, так что по поводу картины можно не беспокоиться… Теперь надо заняться дядей и сделать ему строгое внушение. – При одной мысли об этом она недовольно покачала головой. – Ах, не зря некоторые говорят, что нет ничего хуже, чем работать с близкими родственниками…»

По дороге домой она заехала к Ломову, который любовно начищал какой-то сложный средневековый прибор для человекоубийства – нечто среднее между пушкой и арбалетом, – и попросила коллегу навести для нее кое-какие справки. Сергей Васильевич выслушал баронессу Корф очень внимательно и пообещал сделать все, что будет в его силах.

Надо сказать, что Казимирчик обладал превосходно развитой интуицией, и когда в тот день он с верхней площадки мраморной лестницы увидел, как его племянница стягивает в вестибюле с рук перчатки, душу его охватили скверные предчувствия. Может показаться странным, что благородный шляхтич сделал столь далеко идущие выводы только потому, что увидел, как Амалия снимает перчатки, но я прошу вас вспомнить, что когда Ньютону на голову свалилось яблоко, тот тоже пришел к далеко идущим умозаключениям, с самим яблоком вроде бы никак не связанным.

Рысью, переходящей в галоп, Казимир метнулся в свою спальню, лег в постель и накрылся одеялом. Не прошло и пяти минут, как в дверь постучали.

– Дядя, – изумилась Амалия, заглядывая в комнату, – что с вами? Ужин еще не подали, а вы уже в постели…

Казимирчик жалобно заворочался и ответил, что плохо себя чувствует – настолько плохо, что ему даже есть не хочется. И вообще, кажется, он серьезно заболел.

– Так, так, – сказала Амалия, и глаза ее сверкнули золотом. – Может быть, вы простудились на катке, на котором любезничали с Марией Фелис? Вас там видело полгорода!

Но чувствительный Казимирчик порою бывал поразительно толстокож, и в этом состоянии его было не пронять никакими намеками.

– Может быть, я действительно простыл, – сказал он, весьма правдоподобно кашлянув несколько раз. – Кроме того, я на катке ушиб колено…

– Сильно?

– Ты даже представить себе не можешь, как! – горько промолвил дядюшка, глядя на Амалию из-под одеяла, край которого он придерживал двумя руками. – У меня такое впечатление, что я с трудом буду ходить…

Амалия пожала плечами.

– Однако колено вовсе не помешало вам только что во весь дух бежать по лестнице, – ехидно заметила она.

Казимирчик опечалился, но вовсе не потому, что его поймали, что называется, с поличным, а потому, что недооценил свою племянницу. Он готов был поклясться, что она стояла к нему спиной, когда он бежал по лестнице, и не могла его видеть; однако Амалия обладала талантом замечать все, что нужно – особенно когда поблизости находились зеркала, отражавшие, что происходило у нее за спиной.

– Ей-богу, дядя, я похлопочу, чтобы вас представили к званию, – проворчала Амалия.

– Что еще за звание? – настороженно спросил дядюшка.

– Статский советник от обольщения.

– Можно сразу тайным советником назначить, – тотчас нашелся Казимирчик, опуская одеяло. – С соответствующим окладом[26].

– Дядя, нам нужна только Лина Кассини! Зачем, ну зачем вы гоняетесь за этой вульгарной Марией Фелис?

– Я за ней вовсе не гоняюсь! – оскорбился дядюшка. – Кто тебе это сказал? Она нужна мне не больше, чем ваша итальянская певичка…

Амалия покачала головой, но спорить не стала.

– Министр будет завтра на нашем вечере, – сказала она. – Отдаю должное вашей находчивости, но не надо наступать на его руки снова… и вообще пытаться вывести его из строя. Займитесь Линой, это решит одну из наших проблем.

Тут, хотя Казимирчик был человеком сугубо штатским, у него возникло сильнейшее желание взять под козырек и бойко отрапортовать:

– Так точно, ваше благородие! Охмурение итальянской дивы будет произведено завтра, в двадцать один ноль-ноль! Разрешите идти?

Но по выражению лица Амалии ее дядя понял, что она способна отреагировать на такую дерзость самым неожиданным образом – к примеру, лишить его содержания и, как пишут в романах, «предоставить своей судьбе». А так как Казимир, если уж говорить начистоту, был совершенно не приспособлен к жизненным трудностям, он понимал, что с ним случится нечто ужасное – или он умрет на улице от холода и голода, или, что с его точки зрения было ничем не лучше, вынужден будет жениться на деньгах, дабы избежать варианта номер один.

Как уже понял читатель, дядюшка Казимир не то чтобы любил деньги, но безропотно мирился с их властью – и вместе с тем не собирался предпринимать ничего, что могло бы помочь ему сделать состояние. Шла ли речь о том, как сколотить миллион торговлей, или спекуляциями на бирже, или удачной женитьбой, все это, с его точки зрения, была буза, не стоящая внимания порядочного человека – то есть его собственного внимания.

Можно было бы понять такую точку зрения, если бы Казимиром владела неодолимая лень или если бы он являлся ученым или литератором, чьи занятия побуждают его ставить дело превыше презренного металла. Но в том-то и сложность, что по природе он вовсе не был человеком бездеятельным, а наука и искусство значили для него очень мало или почти ничего. Вероятнее всего, у Казимира была – пусть даже неосознанная – концепция счастья, которой он придерживался, и суета из-за денег в нее не входила. К чужому богатству, а также к чужой славе он был совершенно равнодушен; а так как зависть, что бы там о ней ни твердили, все же является в известной мере топливом для мотора нашего честолюбия, можно сказать, что честолюбие пану Браницкому было вообще неведомо. Если бы вдруг, по какому-то чудесному стечению обстоятельств, на его пороге нарисовалась делегация и попросила бы его принять корону правителя, или назначила бы его Императором, или объявила бы, что он только что стал Повелителем вселенной, Казимирчик, пожалуй, потрогал бы бриллианты на короне, мельком подумал, не фальшивые ли они, сердечно поблагодарил делегатов за заботу и не менее сердечно отказался бы. Он очень дорожил своим положением независимого частного лица и, скорее всего, не променял бы свою судьбу ни на какую другую.

Но так как в нашем мире абсолютной независимостью не обладает никто, на следующий день, то есть в среду, Казимиру пришлось облачиться во фрак, прицепить к нему восхитительную бутоньерку (на выбор которой он потратил все утро) и отправиться за Линой Кассини, которая должна была петь на вечере. В сущности, не было никакой нужды заезжать за ней, потому что достаточно было прислать карету, но Казимирчик отчего-то решил явиться самолично.

Следует отметить одну странность, а именно, что, выйдя из экипажа возле отеля, в котором проживала звезда, пан Браницкий вдруг стал отчего-то немилосердно хромать, и на его лице то и дело возникала гримаса боли.

Дверь отворила горничная Тереза, и тут, пожалуй, стоит сказать еще кое-что. Розита, которая прислуживала Марии Фелис, была не то чтобы яркая красавица, но вполне приятная на вид девушка; а Терезу нельзя было назвать даже хорошенькой. Она была очень исполнительна, но немного простовата – что, впрочем, не помешало ей еженедельно откладывать понемногу на «черный день» и в конце концов скопить небольшой капиталец.

Увидев Казимира, она собралась с духом, чтобы сказать ему то, что поручила ей хозяйка, – у госпожи Кассини болит голова, она ужасно себя чувствует и ни на какой вечер к баронессе Корф поехать не сможет. Точности ради добавлю, что последний раз голова у Лины болела в десять лет, когда соседский мальчишка, на которого она не обращала никакого внимания, швырнул в нее камнем, чтобы она наконец-то его заметила.

Однако Казимир даже не дал Терезе открыть рта, потому что ухватился за колено, тихо взвыл от боли и принялся изливать душу. Он жаловался на то, что судьба к нему неблагосклонна, а Мария Фелис – форменное чудовище, и именно из-за нее он вчера ужасно ушибся на катке – так ушибся, что, наверное, уже никогда не сможет ходить.

– Бедное мое колено, – стонал Казимирчик, – а все из-за моей племянницы, госпожи баронессы, которая очень хотела видеть у себя испанку. И что в ней хорошего? Один гепард чего стоит!

Он содрогнулся, вспоминая растерзанный жилет. Тереза смотрела на гостя в полной растерянности. Ей уже перепали от предусмотрительного Казимирчика кое-какие презенты, и у нее не хватило духу добивать раненого человека сообщением, что Лина Кассини рассердилась, узнав, что она будет выступать на вечере вместе с Марией Фелис, и еще больше рассердилась, узнав, что Казимира видели с танцовщицей на катке.

– Ах так! Передай ему, что у меня болит голова, и я не смогу выступать. И вообще, с какой стати я должна петь для них бесплатно?

– Подождите, я должна поговорить с хозяйкой, – шепнула Тереза гостю и быстро удалилась. А Казимир, дабы не выходить из образа, рухнул в кресло, не переставая держаться за колено.

Через несколько минут дверь, ведущая во внутренние покои, отворилась, и на пороге показалась Лина Кассини в одеянии, напоминающем нечто среднее между платьем и дорогим халатом. Глаза ее источали холод, по сравнению с которым все ветры Арктики устыдились бы и сочли себя слишком теплыми. Царственным жестом певица отослала служанку, и Тереза поспешно скрылась в спальне, притворив за собой дверь. С точки зрения горничной, Казимир не имел ни единого шанса добиться своего – особенно когда госпожа была в таком настроении.

– Ах! Синьора Кассини! – вскричал Казимир, щурясь и живо поднимаясь навстречу хозяйке. – Как я счастлив наконец-то видеть вас… и какя буду счастлив услышать сегодня ваше ангельское пение!

Синьора Кассини бледно улыбнулась и с мученическим видом вскинула к виску тонкую руку с унизанными кольцами пальцами. Этот жест должен был предварять объяснение, почему она считает для себя невозможным поехать на вечер к баронессе Корф, но тут Казимирчик сделал несколько шагов – и рухнул к ее ногам.

– Ах, мое колено! Боже, как мне стыдно, сударыня…

В том, чтобы устроить представление перед зрителем или зрителями, нет ничего хитрого; но очень трудно, почти невозможно сохранять позу, когда возле ваших ног лежит мужчина, страдающий от невыносимой боли. Одним словом, не прошло и пяти минут, как Казимирчика подняли, отряхнули, уложили на софу, подсунули ему под спину подушку и предложили вызвать доктора.

– Я уже был сегодня у доктора, – вздохнул неисправимый дядюшка Амалии, – и потом, я сам виноват. Я не умею кататься на коньках, а мадам Фелис вбила себе в голову, что я должен ее научить – она, понимаете ли, так редко видит настоящую зиму!

Он жалобно посмотрел на Лину своими гипнотическими глазами, которые – вероятно, от переживаний – казались сейчас совсем синими.

– Вы могли отказаться, – сказала певица, начиная оттаивать.

– Как я мог? – простонал Казимирчик. – Там был ее кошмарный гепард…

Не выдержав, Лина расхохоталась.

– Он бы съел меня, если бы я сказал его хозяйке «нет»! – настаивал Казимирчик. – Удивительно вздорная женщина… Совершенно не понимаю, что другие в ней находят!

Если бы даже у Лины в этот момент действительно болела голова, то от таких речей боль бы мигом прошла.

– А мне казалось, вы за ней ухаживаете, – промолвила итальянка, испытующе глядя на собеседника.

– Я всего лишь пытаюсь быть вежливым, – ответил Казимирчик со вздохом. – Я так воспитан, что желание женщины – для меня закон, и я ни за что на свете не захочу ее разочаровать. А мадам Фелис, кажется, считает меня одним из глупцов, которые готовы на все ради ее взгляда. – Он поморщился. – Не хотелось бы этого говорить, конечно, но у меня сложилось впечатление, что она интересуется мной только из-за моих денег. Я вам говорил, что наш особняк на Английской набережной – один из самых красивейших в Петербурге?

Лина Кассини впала в задумчивость. Звездам в силу своей известности приходится иметь дело с огромным количеством людей, и оттого знаменитости очень быстро приучаются классифицировать всех, кто попадает в их орбиту. Конечно, в какой-то степени весьма удобно делить окружающих на глупых поклонников, глупых полезных поклонников, обслуживающий персонал, соперничающих звезд, их клевретов и так далее, но Лине до сих пор не удалось толком классифицировать Казимира. Он казался то растяпой, то мудрецом; он высказывал ей свое восхищение, но ускользал от ее чар; его можно было счесть поклонником Марии Фелис, но разве не он заснул во время ее танца? Лину не покидало ощущение, что, несмотря на всю свою сердечность и временами задушевный тон, Казимир выдерживает между нею и собой некую дистанцию, может быть, из-за чрезмерной воспитанности, может быть, из-за нежелания прослыть настырным обожателем; и внезапно певица поймала себя на мысли, что не прочь эту дистанцию сократить.

– Сегодня у меня ужасно болела голова, но как раз перед вашим приходом боль прошла, – сказала Лина, чтобы все же поставить Казимира на место. – Подождите меня здесь, я буду готова через несколько минут.

«В конце концов, Панталоне тоже будет на вечере… Можно будет поговорить с ним о картине, которую он мне обещал».

Когда ослепительная Лина в расшитом цветами белом платье со шлейфом вновь показалась на пороге, Казимир сразу же заметил, что она держит в руках один из вееров, которые он ей преподнес, и понял, что самое сложное осталось позади.

– Кажется, вы уже не хромаете? – не удержалась от вопроса Лина, когда они садились в карету.

– Только ради вас, сударыня, – ответил Казимир галантно, – только ради вас!

Впрочем, синьора Кассини сразу же забыла о прошедшей хромоте своего спутника, как только увидела дом, в котором он жил. С ее точки зрения, это было настоящее палаццо, и она стала смотреть на Казимира еще более благосклонно, чем раньше.

Тем не менее она все же удержалась от того, чтобы показывать свою симпатию открыто, ибо сразу же увидела среди гостей своего любовника, который приехал на вечер к баронессе с супругой. Министр разговаривал с генералом, человеком совершенно неприметной внешности, чья воинственного вида супруга, стоявшая тут же, куда больше смахивала на военачальника, чем он сам.

– Какая очаровательная картина, – сказал министр, кивая на портрет на стене. – Госпожа баронесса явно разбирается в живописи, вы не находите?

Он заговорил о картинах, зная, что генерал ничего не смыслит в искусстве. Министр хотел закончить разговор, чтобы подойти к любовнице, но не тут-то было.

– Я уверена, вы, Иван Петрович, разбираетесь в живописи ничуть не хуже баронессы Корф, – льстиво заметила генеральша. – По крайней мере, мне неизвестно, чтобы она покупала Рафаэля…

Министр слегка переменился в лице:

– Какой Рафаэль, сударыня? О чем вы?

– Ах, Иван Петрович, какой вы скрытный! – со смехом промолвила старая сплетница. – Мы же все-все поняли… Ведь скоро у вашей жены день ангела, и вы хотите сделать ей подарок!

Министр попытался отнекиваться, но тут его собеседница назвала торговца, у которого он купил картину, и сумму, которую Иван Петрович за нее выложил. Само собой, все эти ценные сведения были недавно запущены в оборот не кем иным, как баронессой Корф.

– Иван Петрович! – К министру уже спешила смущенная жена. – Ты действительно приготовил мне подарок на день ангела? Настоящую картину Рафаэля?

– О чем они говорят? – спросила Лина у своего пианиста, который как раз в тот момент оказался возле нее и смотрел на нее влюбленными глазами двадцатилетнего юноши, хотя самому ему было уже под пятьдесят.

– О картине Рафаэля, которую этот вельможа собирается подарить жене, – с готовностью перевел пианист.

Что касается Казимирчика, то ему пришлось отойти в другую часть зала, где его атаковала разъяренная Мария Фелис.

– Вы приехали на вечер с этой оглоблей! С этой мерзкой, безголосой каланчой! – шипела испанка, сверкая глазами.

– Сударыня, я не виноват, что нравлюсь женщинам, и даже тем, которые не нравятся вам! – оскорбленно промолвил Казимирчик и скрылся, оставив испанку стоять с открытым ртом.

– Ты слышала, что о себе мнит этот недомерок? – возмущенно сказала она Розите, когда обрела дар речи. – Она, видите ли, от него без ума!

– Меня это не удивляет, – хладнокровно ответила Розита. – Он живет в настоящем дворце, и денег у него куры не клюют, – внешне нелогично добавила она.

Испанка в ответ сердито топнула ногой:

– Что он в ней нашел? С этой оглобли еще станется его захомутать, тогда он совсем пропадет…

– Ну, вы же знаете, какая она хитрая, – протянула Розита. – Шагу без выгоды не ступит. Наверное, она просто попросила меньше, чем вы…

Мария яростно сверкнула на служанку глазами, но та работала у своей госпожи уже несколько лет и была совершенно уверена, что та думает ровно о том же самом.

– Он у меня еще пожалеет, этот червяк! – свирепо фыркнула танцовщица.

Но червяк, обитающий во дворце, меньше всего походил в этот момент на человека, способного предаваться сожалениям. Несмотря на всю свою нелюбовь к сборищам, Казимирчик безупречно играл роль гостеприимного хозяина – так, словно всю жизнь только и делал, что закатывал пышные приемы под видом благотворительных вечеров. Возможно, что в нем на несколько часов проснулись гены одного из его предков по линии Мейссенов, который недели не мог прожить без праздника (на которые ухлопал значительную часть своего состояния); а возможно, Казимир просто не упускал из виду, что только он, Амалия и еще несколько человек были осведомлены об истинной цели происходящего, и он улыбался гостям так подкупающе и говорил с ними так любезно только оттого, что понимал, как они одурачены, и в глубине души забавлялся этим. Так или иначе, дядюшка Амалии положительно был незаменим. Он встречал гостей, расточал дамам комплименты, в зародыше гасил мелкие конфликты, которые неизбежны на любом вечере, и расположил к себе буквально всех присутствующих. Наконец, он выступил в роли конферансье и объявлял выступления Марии Фелис и Лины Кассини, а потом состоялась благотворительная лотерея, и тут Казимир тоже проявил себя во всей красе. Видя, с каким азартом дядюшка Амалии объявляет выигрышные номера и как он заставляет участвовать даже самых скаредных гостей, даже тех, кто хотел на дармовщинку поглазеть на звезд, а потом тихо скрыться, Сергей Васильевич Ломов (он опоздал к началу вечера) окончательно утвердился в мысли, что такой человек в их службе был бы чрезвычайно полезен. По его мысли, Казимир принадлежал к тем прохвостам, которые способны, не замочившись, проскочить между струйками дождя – и как раз сейчас этот прохвост был близок к тому, чтобы удачно завершить довольно тонкую и сложную секретную операцию.

В том, что дело обстоит именно так, Сергей Васильевич даже не сомневался. От Ломова не укрылось выражение лица Лины Кассини, с каким она смотрела на министра: так смотрят на человека, который пытался вас провести, который пообещал вам картину Рафаэля, хотя давно уже намеревался подарить ее жене. Это было явное оскорбление, и итальянка вовсе не собиралась спускать его. Взор ее все чаще и чаще останавливался на Казимирчике, который прямо-таки царил на вечере. Несмотря на свои многочисленные обязанности, Статский советник по делам обольщения использовал каждую свободную минуту, чтобы сказать Лине какой-нибудь изящный комплимент или шутку, заставлявшую ее улыбаться. Такое поведение «червяка-изменщика», как окрестила его темпераментная испанка, не укрылось от Марии Фелис, которая в крайнем раздражении предпочла уехать с вечерараныпе всех. Но Казимирчик едва ли обратил внимание на ее исчезновение. Он чувствовал, что Лина к нему благосклонна, подходящий момент настал, и еще несколько фраз – и она согласится на свидание, а там уж он заставит ее забыть о министре и вообще обо всем на свете…

И тут все рухнуло, потому что в зал не вошел, а почти вбежал Антон Филиппович Непомнящий, за которым несли огромную корзину цветов. Экстатически сверкая глазами, молодой недотепа кинулся к Лине, сто раз поцеловал ее ручки и стал срывающимся голосом нести всякий вздор о каком-то поезде, который почему-то опоздал, о том, что он торопился, чтобы увидеть ее, и о том, что слуги баронессы Корф не хотели его пускать.

Когда Амалия и Ломов, оценив всю тяжесть ситуации, обменялись взглядами, в них было написано одно и то же.

– Нет, ну что это такое… – жалобно промолвила баронесса Корф.

– Придушить мало подлеца! – сокрушенно вторил ей Сергей Васильевич.

– Мне пора возвращаться в отель, завтра с утра у меня концерт, я должна готовиться, – сказала Лина, высвобождая руки, которыми завладел Антон Филиппович. – Нет, не провожайте меня, господа, не стоит.

И по выражению ее лица, которое вновь стало замкнутым, как у статуи, Казимир понял, что все пропало и момент упущен.

Даже не понимая, что своим появлением он свел на нет все усилия своих коллег, Непомнящий стал настаивать на том, чтобы проводить Лину, потом ринулся вниз по лестнице, чтобы подать ей шубу, уронил ее муфту и едва не наступил на перчатки. Он суетился вокруг дивы, расточая комплименты и изо всех сил пытаясь быть ей полезным, и чем больше он старался, тем сильнее Лине хотелось оказаться как можно дальше от него и от этого дома. Таково свойство глупой любви, что ее бестолковые проявления унижают женщину в ее собственных глазах.

Когда Лина Кассини покинула особняк, Амалия не выдержала и колюче заметила Непомнящему:

– Я полагала, милостивый государь, что ваше задание в Москве потребует больше времени. Боюсь, мне придется довести до сведения Петра Петровича, что вы самым непростительным образом манкировали своими обязанностями.

– Ах, сударыня, – пылко отвечал Антон Филиппович, – что значит какая-то служба по сравнению с любовью? Я готов сей же час подать в отставку, лишь бы иметь возможность быть с госпожой Кассини…

– Возможно, никакая отставка вам не понадобится, – сказал Ломов каким-то странным тоном.

– Отчего же? – удивился молодой человек.

– Мертвецам отставка вообще ни к чему, – зловеще ответил Сергей Васильевич, играя желваками.

Антон Филиппович с изумлением повернулся к баронессе Корф, словно собираясь спросить у нее объяснений, но лжемайор даже не дал ему открыть рта. Стремительно выбросив правую руку вперед, он ударил в болевую точку, а потом еще в одну. Взор Антона Филипповича обессмыслился, и он мешком осел на пол.

– Сергей Васильевич!.. – тихо вскрикнула баронесса Корф.

– Дело куда сложнее, чем вы думаете, сударыня, – быстро сказал Ломов. – По лестнице спускаются гости, я слышу их шаги. Куда мне затащить его, чтобы мы могли потолковать с ним по душам?

Амалия тотчас же приняла решение. Конечно, она могла счесть, что Сергей Васильевич просто сошел с ума, раз отважился на столь вопиющие действия в ее доме, но она в известной степени доверяла своему коллеге и к тому же полагала, что из всех присутствующих он, пожалуй, сойдет с ума самым последним.

– Следуйте за мной, – шепнула она Ломову. – Тут поблизости есть старая комната прислуги, которая больше не используется. Ручаюсь, нас там никто не побеспокоит.

Она двинулась вперед, указывая путь, а Сергей Васильевич, взвалив на плечо бесчувственное тело коллеги с такой легкостью, словно оно ничего не весило, последовал за нею.

– Ах, какой замечательный был вечер! – сказала мужу генеральша, спускавшаяся по лестнице. – И я выиграла в лотерею очаровательный веер! Все-таки надо отдать баронессе Корф должное: она умеет принимать гостей, хоть сама и безнравственная женщина…

Генерал вспомнил золотистые глаза хозяйки дома, которая, как назло, именно в этот момент куда-то запропастилась, вздохнул и подкрутил усы.

Глава семнадцатая, в которой происходит сеанс разоблачения, после чего все запутывается еще сильнее

В жизни секретного агента могут случиться разные неприятности. Его могут, к примеру, отравить, заколоть, застрелить, предать, подставить или посадить в тюрьму. Одним словом, агент не застрахован ни от каких несчастий, – и все же надо быть дьявольски невезучим, чтобы твой собственный коллега сцапал тебя в доме другого коллеги, после чего уволок в пустующую комнату, как какое-нибудь бревно.

Без особых церемоний Ломов кинул тело Антона Филипповича на пол, после чего принялся со знанием дела обшаривать его карманы. Баронесса Корф стала у двери, которую затворила за собой, и первое, что Непомнящий увидел, придя в себя, был ее задумчивый золотистый взор. Именно не безжалостный, не свирепый, даже не укоряющий – и все же от задумчивости, которая читалась в нем, Антону Филипповичу сделалось совсем не по себе. Он понял, что погиб, и погиб окончательно.

– Убить тебя мало, – объявил Сергей Васильевич, злобно шевеля усами. – Откуда у тебя в кармане сто пятьдесят рублей?

– Это мое жалованье! Я протестую…

Ломов сжал кулак, и Непомнящий съежился и не закончил фразу.

– От кого жалованье, подлец? От англичан?

– Госпожа баронесса! – отчаянно вскричал Непомнящий. – Вы не можете позволить, чтобы меня допрашивали вот так…

– Отчего же не могу? – задушевно ответила Амалия, и интонации ее голоса в этот момент до странности напоминали Казимирчика. – Могу.

– Я тетеньке пожалуюсь! – простонал Антон Филиппович, предпринимая безуспешную попытку отползти от страшного Ломова подальше. – Вы не имеете права…

– Еще как имеем, сволочь! – рявкнул Ломов. Его глаза налились кровью. – За что ты Риттера убил, а?

Это был совершенно новый поворот, но, признаться, Амалия ожидала чего-то подобного и с интересом приготовилась слушать, что ответит горе-коллега.

– Какого Риттера, зачем? – совершенно неубедительно и фальшиво залепетал молодой недотепа. – Уверяю вас…

– Кого ты пытаешься надуть? Я же собственными глазами видел, как ты вылезал в окно!

Окно. Человек во фраке. Так незнакомец, убивший Риттера, – Антон Филиппович Непомнящий? Все интереснее и интереснее…

– Сергей Васильевич, клянусь вам…

– Ага, уже клятвы начались!

– Меня там не было! Вы ошиблись!

– Как это я, интересно, мог ошибиться и не узнать коллегу, который вылезает в окно? – с издевкой спросил Ломов. – Предатель!

– Я его не убивал! – взвизгнул Непомнящий.

– Держи карман шире! Не убивал! Скажи еще, что он сам по себе там умер!

– Я его не убивал! Он корчился на полу и хрипел, когда я залез в окно! Я даже не понял сначала, что происходит…

– А когда поняли, что вы сделали? – Амалия все же сочла нужным вмешаться.

– Я испугался, – жалобно ответил Антон Филиппович, хлопая глазами. – И… и убежал.

Тут дверь приотворилась, и Сергей Васильевич с таким лицом схватился за старую каминную кочергу, которая находилась поблизости, что Амалии сделалось не по себе. Однако, увидев, что на пороге стоит Казимир, Ломов изобразил нечто вроде улыбки и кочергу опустил.

– Вы будете его пытать или убивать? – с некоторым беспокойством спросил дядя Амалии, косясь на молодого человека, распростертого на полу.

– Возможно, и то, и другое, – буркнул Ломов, дергая щекой.

– Смотря по обстоятельствам, – добавила Амалия с любезной улыбкой.

– Вы пришли предложить свою помощь? – язвительно осведомился Сергей Васильевич.

– Нет, я хотел только сказать, что все гости разошлись, и его никто не услышит, – безмятежно отозвался Казимир. – Если что, меня тут не было.

– О да, мы понимаем, – заверил его Ломов, усмехаясь.

– Тогда я пойду спать, – объявил дядюшка и удалился, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Итак, вернемся к нашим баранам, – сказала Амалия. – Антон Филиппович, вы действительно были в особняке посла в ту ночь, когда был убит Риттер?

– Д…да.

– Зачем?

– Что – зачем?

– Зачем вы пошли туда? У вас было задание в Москве…

– Какое задание, сударыня, – возмутился Антон Филиппович, – генерал Багратионов просто отослал меня, чтобы я не мог встречаться с госпожой Кассини!

Н-да. Вот вам и недотепа, и горе-агент, и дурачок, проваливающий любое дело, которое ему поручали.

– Кто вам это сказал? – спросила Амалия сухо.

– Я сам догадался.

– Даже если так, – вмешался Сергей Васильевич, – какого черта вы полезли в особняк посла? Вам что, делать было нечего?

– Я хотел увидеть госпожу Кассини, – твердо ответил Непомнящий.

Тут, признаться, видавшие виды секретные агенты Ломов и Корф просто остолбенели.

– Вы в своем уме? – начал закипать Сергей Васильевич. – Могли бы придумать что-нибудь получше…

– Зачем мне придумывать? – обиделся Антон Филиппович. – Я действительно хотел увидеть ее, поговорить с ней… На концерте не получилось… Вокруг были посторонние люди… Я приходил в отель, но меня к ней не пустили…

– Может быть, потому, что она просто не хочет вас видеть? – сухо спросила Амалия.

– Но почему? Ведь я так люблю ее! Я был бы счастлив дать ей свою фамилию…

– О да, ваша фамилия представляет огромную ценность для женщины, знаменитой на всю Европу, – язвительно заметила Амалия.

– Не говоря уже о персоне, которая к этой фамилии прилагается, – ухмыльнулся Сергей Васильевич.

Молодой человек побагровел.

– Что вы делали в особняке князя? – спросила баронесса Корф.

– Я уже вам сказал! Я хотел поговорить с Линой… с госпожой Кассини перед отъездом… Но меня не приглашали на вечер… и я подумал, что если я буду во фраке… Гостей же много, кто станет ко мне приглядываться… Мой кучер подвез меня к особняку и остановился неподалеку. Я оставил шубу, шапку и прочую зимнюю одежду в карете и поспешил к дому…

Амалия аж вздрогнула, когда Ломов со звоном швырнул кочергу на место и пробормотал себе под нос какое-то ругательство.

– И вы решили залезть в окно? – недоверчиво спросила баронесса Корф.

– Ну… да.

– Что было дальше?

– Я попробовал открыть несколько окон, но поддалось только одно. Я решил, что мне повезло, но когда я забрался внутрь, то увидел Риттера. Он… он лежал на полу и хрипел. Я не понимал, что происходит. Вообще я испугался… Я решил, что лучше вернуться обратно, словно меня тут и не было, стал лезть в окно и случайно разбил стекло.

– Кто бы сомневался, – буркнул Ломов, играя желваками.

– Тут дверь неожиданно отворилась, и я увидел Сергея Васильевича. Я сразу же все понял и… И поспешил скрыться.

– Что именно вы поняли? – сухо осведомилась Амалия.

– Что это он убил Риттера, – с готовностью ответил Непомнящий, – по заданию начальства, а я ему помешал. – Тут, по правде говоря, Ломов прикипел к месту. – Той же ночью я отбыл в Москву.

– Амалия Константиновна, – проскрежетал Сергей Васильевич каким-то странным, ни на что не похожим голосом, – можно, я его сейчас прикончу?

– Нет, милостивый государь, – коротко ответила его собеседница. – Так вы узнали Антона Филипповича уже тогда, когда он вылезал в окно?

– Да, сударыня.

– И не сказали ничего ни мне, ни генералу?

Прежде чем ответить, Ломов какое-то время молчал.

– Я вовсе не был уверен в том, что вы и генерал не находитесь в курсе происшедшего, – наконец промолвил он, тщательно подбирая слова. – А уж с Карлом фон Лиденхофом я и подавно не собирался откровенничать.

– По поводу него все ясно, но как насчет меня и генерала? Вы нам не доверяли?

– Не совсем так, но я считал возможным, что вы за моей спиной задумали некую комбинацию, в которую я случайно влез и все вам испортил. Также я посчитал возможным, что Антон Филиппович – двойной агент, которого наняли, чтобы опорочить Российскую империю и втянуть нас в международный скандал. – Ломов тяжело вздохнул. – Мой опыт говорил мне, что любой вариант может иметь место, поэтому я вооружился и отправился к господину Непомнящему – требовать объяснений. Его слуга соврал мне, что барин уехал, хотя я из передней разглядел краешек чемодана, который стоял в комнате… Я решил, однако, не шуметь и отправился домой. На случай, если бы со мной что-нибудь случилось, я заготовил два письма: одно – вам, другое – генералу. Однако в последующие дни, видя, как вы действуете, и раздумывая над случившимся, я понял, что генерал не настолько глуп, чтобы поручать Антону Филиппычу что-либо серьезное… что, конечно, не исключало того, что он мог действовать под влиянием другого лица…

– Мне, однако, обидны ваши подозрения, милостивый государь, – пропыхтел молодой человек, пытаясь незаметно растереть ноющие ребра. – Я уже рассказал вам, как все было. Я хотел увидеть госпожу Кассини…

– И влезли в окно, в комнате был умирающий, вы полезли обратно, но тут прибежал господин Ломов, – оборвала его Амалия. – Вы не видели убийцу, не заметили ничего подозрительного и вообще ничего не знаете. Так?

– Так. Но…

– Сергей Васильевич, как по-вашему, что подумает Карл фон Лиденхоф, если мы преподнесем ему такую историю?

– Что подумает? Гм, сударыня… Боюсь, это будет весьма непечатно.

– Но если я говорю вам, госпожа баронесса, что все было именно так… Я готов поклясться своей честью дворянина, что я не имел никаких дурных намерений! – вскинулся Антон Филиппович. – И я вовсе не предатель и двойной агент, что бы вы обо мне ни думали…

– С англичанами ты никаких дел не имеешь? – подозрительно спросил Ломов. – Так, что ли?

– Я возражаю против вашего обращения, – с достоинством ответил молодой человек. – Я знаю несколько англичан, но все мои знакомые – приличные люди.

– Да? А Ричард Мэйнбридж, к примеру, тоже приличный человек?

На лице Непомнящего изобразилось недоумение.

– Ричард Мэйнбридж? Я не знаю человека с такой фамилией…

– Да неужели?

– Кто он такой? – требовательно спросил Антон Филиппович. – И почему вы думаете, что я должен его знать?

– Потому, например, что он с женой прибыл в Петербург полторы недели тому назад. Напомнить, что было дальше, или ты и сам все расскажешь?

– Что мне рассказывать? – рассердился горе-агент. – Я не знаю такого человека! Амалия Константиновна, прошу вас… Ведь этак каждого можно обвинить в чем угодно!

– У вас есть доказательства, Сергей Васильевич? – негромко спросила Амалия у Ломова. Он только молча покачал головой. – Подведем итоги, – сказала баронесса Корф. – Фактически при гибели Риттера присутствовали два свидетеля. Оба – сотрудники Особой службы. И что это нам дает? Вы, Сергей Васильевич, видели, как убегал Антон Филиппович, а вы, Антон Филиппович, вообще ничего не видели… И каждый из вас решил, что убийца – другой. Так?

– Вот, сударыня, вы понимаете! – вскричал обрадованный молодой недотепа. – Я и в самом деле поначалу подумал, что это Сергей Васильевич его… того… Но потом вспомнил духи и засомневался…

– Прошу прощения?

– Когда я появился в комнате, в ней пахло женскими духами, – с готовностью объяснил Антон Филиппович. – Вот…

После этих слов настала зловещая тишина.

– Так какого черта вы морочили нам голову? – не выдержал Ломов. – Почему сразу же не упомянули об этом?

– Я собирался вам сказать, – ответил агент. – Просто не успел.

Амалия и Сергей Васильевич обменялись долгим взглядом.

– Итак, в комнате пахло духами, значит, Риттер вышел, чтобы поговорить наедине с какой-то женщиной. Хм! – Ломов шевельнул бровями. – Поскольку этот болван был помешан на бабах… пардон, сударыня… на женщинах… по крайней мере, это объясняет, почему ему подсунули бокал с ядом, а он ничего не заметил. Ну и что нам это дает? Ровным счетом ничего. Если бы Антон Филиппович видел ее лицо или хотя бы платье, у нас была бы хоть какая-то зацепка, но духи…

– Это были очень хорошие духи, – вмешался молодой человек, – я бы сказал, с характером. Если бы я почувствовал их снова, я бы точно их узнал.

– О, – протянула Амалия, – да вы разбираетесь в парфюмерии?

– Приходится, – с готовностью отвечал молодой человек. – Тетенька очень любит духи и терпеть не может, когда ей дарят те, которые у нее уже есть. Да и другие дамы, – он слегка порозовел, – тоже ценят, когда подарки не повторяются… К примеру, на вас, сударыня, сейчас аромат «Рококо», и он вам очень идет. А тетенька предпочитает «Флирт»…

Он умолк и опасливо покосился снизу вверх на своих коллег, которые со значением переглянулись. Ломов ухмыльнулся.

– Это действительно «Рококо», госпожа баронесса? Потому что, признаюсь вам честно, для меня все ароматы одинаковы…

– В том-то и смысл, чтобы они были разные, – встрял молодой растяпа, очевидно, почувствовав себя в своей стихии. – Есть, к примеру, те, в которых больше розы, или жасмина, или лаванды, или…

– Антон Филиппович, – вмешалась Амалия, – вам не надоело лежать на полу? Тогда, я полагаю, вы можете подняться… Итак, вопрос вот в чем. Беретесь ли вы узнать духи этой таинственной дамы, которая, судя по всему, отравила Михаэля Риттера? Конечно, духи продаются сотнями флаконов, но все же мы знаем, кто был на вечере у князя, и если мы установим марку духов, я полагаю, будет не так сложно определить, кому они принадлежали…

Она не стала добавлять то, что и так было известно ее собеседникам, – что духи долгое время оставались предметом роскоши, и, стало быть, на деле круг подозреваемых оказался бы весьма ограниченным.

Не без труда Антон Филиппович поднялся на ноги и стал отряхивать свою одежду.

– Я не знаю этих духов, – сказал он. – Никогда не встречал их прежде. Но если я снова их почувствую, то, разумеется, узнаю сразу же…

– Замечательно, – сказала Амалия. – Итак, нам нужно достать все духи, какие существуют на настоящий момент, по одному флакону каждого названия. Затем… Куда вы, Антон Филиппович?

– Я бы хотел вернуться домой, – ответил горе-агент. – Если, конечно, вы не возражаете…

– Возражаем, – вмешался Ломов. – Еще как возражаем!

– Вы – наш единственный свидетель, – добавила Амалия, – и только вы можете узнать духи, которые были на убийце. Поэтому не обессудьте, но вам придется остаться здесь, под надежной охраной.

– Но моя одежда… – забормотал Антон Филиппович. – И мой слуга! Он же будет ждать моего возвращения…

– Для вашего слуги вы отлучились по казенной надобности, – промолвил Сергей Васильевич и чрезвычайно цепко взял молодого человека за локоть. – А другую одежду я, так уж и быть, вам предоставлю.

– Кстати, – добавила Амалия, – я люблю духи, и у меня имеется весьма приличная коллекция. Так что вы можете приступать к делу хоть прямо сейчас.

Антон Филиппович, судя по всему, понял, что ему не удастся никуда скрыться, и смирился.

– Если вы так настаиваете, сударыня…

– Это необходимо, – вмешался Ломов. – Для блага империи.

Надо быть очень смелым – или очень своеобразным человеком, чтобы устоять перед подобным доводом. Но, как вы понимаете, Антон Филиппович не был ни тем, ни другим.

В сопровождении Сергея Васильевича и хозяйки дома он поднялся в гостиную на втором этаже. Через несколько минут Амалия принесла туда часть своих парфюмерных сокровищ. Чтобы доставить их все, ей пришлось уходить и возвращаться еще несколько раз.

Парфюмерия 1880-х годов была, так сказать, куда ближе к природе, чем сейчас. В моде были чисто цветочные ароматы и различные цветочные букеты, а также освежающие одеколоны. Душили не только кожу, но и носовые платки, и, например, письма. Большинство названий крупных парфюмерных домов того времени сейчас известны разве что историкам, а редкие экземпляры запечатанных духов уходят в коллекции за бешеные деньги. Возможно, на наш современный вкус тогдашние ароматы, даже самые популярные, показались бы простоватыми, но Амалия, само собой, так вовсе не считала. Она любила духи, любила ловить отблески света на гранях хрустальных флаконов, любила само ощущение того, что вот ты вынимаешь пробку из флакона – а внутри сидит какой-то благоуханный джинн, который заставляет думать о блестящем бале, о солнечном лете или просто вспоминать какие-то важные мгновения твоей жизни. Иногда в том или другом аромате она обретала свое второе «я», свое парфюмерное отражение – или то, что казалось ей таковым. Тогда все остальные духи отходили на второй план, а заветный флакончик использовался до тех пор, пока не наступал некий перелом, и тогда возникала потребность в совершенно другом аромате, который соответствовал бы ее изменившейся личности – или просто желанию появиться в чем-то ином.

Сидя в кресле на достаточном расстоянии от Непомнящего – достаточном, чтобы схватить его за горло и мигом образумить, если он вздумает выкинуть какой-нибудь фортель, – Сергей Васильевич со скучающим видом смотрел, как проштрафившийся агент одну за другой вынимает хрустальные пробки, принюхивается к аромату и, качая головой, берется за следующий флакон. Таким образом Антон Филиппыч произвел ревизию всех парфюмерных сокровищ Амалии и под конец решительно объявил, что аромата, которым надушилась отправившая Риттера на тот свет прелестница, здесь нет.

– Вы уверены? – спросила Амалия.

– Совершенно уверен.

– Ну что ж, тогда нам придется прерваться до того времени, когда привезут остальные флаконы. Сергей Васильевич, благоволите распорядиться…

Сергей Васильевич пообещал, что свяжется с генералом Багратионовым, и можно не сомневаться, что образцы всех духов, какие только существуют на свете, будут вскоре доставлены в дом госпожи баронессы. Затем Амалия вызвала своего доверенного слугу, который порою помогал ей по работе, и, кратко обрисовав ему ситуацию, поручила Антона Филипповича его заботам.

– Он врет, – были первые слова Ломова, как только горе-агент в сопровождении слуги скрылся за дверью.

– Где именно и в чем именно? – осведомилась Амалия.

– Он придумал, что в комнате пахло какими-то духами. И зачем он лез в окно? Воля ваша, госпожа баронесса, но он чего-то недоговаривает.

– Зачем ему придумывать аромат, которого не было? – вполне резонно спросила Амалия. – Никто из нас даже не упоминал ни о чем подобном. Взять хотя бы вас, например, – вы запомнили, что в комнате пахло какими-то духами?

– Не заметил я никаких духов, – проворчал Ломов. – Но оно и неудивительно, потому что у меня был немного заложен нос. Все из-за петербургской погоды, будь она неладна…

– А я попала на место преступления, когда там уже толпились полсотни человек, – сказала Амалия, – и если в комнате и пахло духами, их быстро вытеснили другие запахи. Кроме того, если бы Антон Филиппович выдумал эти духи, почему бы ему сразу не указать на один из моих флаконов – вот, мол, ищите?

– Не знаю, – буркнул Ломов. – В том-то и беда с дураками, Амалия Константиновна, что бьешься-бьешься, пытаешься предугадать их действия, строишь логические построения – но у них-то логика дурацкая, понимаете? Куда нам угнаться за ними…

Амалия вздохнула.

– Вы до сих пор не сказали мне самого важного, Сергей Васильевич, – заметила она, и ее глаза сверкнули золотом. – Кто такой Ричард Мэйнбридж? И какое отношение он имеет к случившемуся, и почему вы думаете, что господин Непомнящий может быть с ним связан?

– Вы же сами, госпожа баронесса, просили меня навести справки об англичанах, с которыми Михаэль Риттер разговаривал незадолго до смерти, – напомнил Ломов. – Так вот, их зовут Ричард и Гвендолен Мэйнбридж, муж и жена.

– Шпионы? – нахмурилась Амалия. – Вы упоминали, что они прибыли в Петербург совсем недавно. С какой именно целью? Что-нибудь об этом известно?

– Полагаю, что теперь известно, – поморщился Ломов. – Их целью было убить Риттера. А сейчас я расскажу вам все, что мне удалось узнать.

Глава восемнадцатая, в которой появляется английский след

– Поезд в два часа, – сказала мужу Гвендолен. – Пожалуйста, проверь, чтобы мы не забыли ничего из вещей. Жаль, конечно, что мы не успели купить подарки для родственников, но…

– Я думаю, что мы вполне можем купить подарки, когда приедем в Париж, – ответил Ричард. – Сувенир из Парижа – так, пожалуй, будет даже интереснее. Лично я не собираюсь никому без особой надобности рассказывать, что мы побывали в Петербурге.

Супруги обменялись долгим взглядом. Веснушки на носу Гвендолен задрожали. Она получила истинно английское воспитание и привыкла держать эмоции в себе, но сейчас поймала себя на мысли, что ее так и подмывало расплакаться и уткнуться головой мужу в грудь (он был гораздо выше ее ростом).

«Нет, нет, нельзя сейчас плакать… Да и ни к чему. Слезы старят, и вообще, плачут только глупые служанки».

Горничная Минни и лакей Джон суетились, укладывая вещи. Гвендолен сухим тоном дала им несколько указаний – не потому, что была недовольна их работой, а просто потому, что она была хозяйкой, а они – прислуга. Ее покойная мать – а уж она-то была настоящая леди, леди до кончиков ногтей, – всегда говорила, что слуг надо держать в ежовых рукавицах. Она была величава, сурова и холодна, как айсберг, а слуги кланялись, почтительно твердили: «Да, мэм. Как скажете, мэм», и бессовестно ее обворовывали, пользуясь тем, что она никогда не могла толком запомнить, сколько серебряных вилок в доме и бутылок вина в буфете. Отец, который терпеть ее не мог, от души развлекался, потакая прислуге.

– Эдвард, ну я же точно помню, что эта бутылка была почти полной! Мы открыли ее совсем недавно…

– Разумеется, дорогая, но ты же сама видишь, как тут жарко. Наверняка вино просто-напросто выпарилось от жары.

– Эдвард, ты это серьезно?

– Конечно! Бутылку плохо заткнули пробкой, и вино улетучилось…

В мысли Гвендолен ворвался голос мужа:

– Это просто какое-то безобразие… Посмотри на счет, который они нам принесли! Они требуют полную оплату за весь срок пребывания, хотя мы уезжаем раньше…

– Я верю, что ты сможешь решить эту проблему, Ричард, – сказала Гвендолен.

Муж нерешительно покосился на нее. Тонкие губы миссис Мэйнбридж были крепко сжаты, и он отчего-то с неудовольствием вспомнил, что точно так же она говорила и о… Ну да, о Михаэле Риттере.

– Я переговорю с управляющим и сейчас же вернусь, – объявил он.

Когда его шаги стихли за дверью, Гвендолен, не глядя, села в первое попавшееся кресло и стала пальцами массировать виски, хотя у нее даже не болела голова.

«Как можно скорее уехать отсюда… За границей они нас не отыщут. Да даже если отыщут, какое это будет иметь значение…»

Кто-то постучал в дверь, и Минни вышла. Через минуту она вернулась, неся визитную карточку.

– Что еще такое? – недовольно спросила Гвендолен.

– Баронесса Корф… – начала Минни в замешательстве. Она служила у Мэйнбриджей с недавних пор, и ледяной тон хозяйки подавлял ее.

– Я никого не принимаю, – резко сказала Гвен-долен и отвернулась.

– Боюсь, вам все же придется меня принять, – произнес женский голос.

Любому другому человеку этот голос показался бы мелодичным и вполне приятным, но у людей, чья совесть нечиста, чутье значительно обострено – и, едва бросив взгляд на Амалию, Гвендолен поняла, что белокурая дама в мехах явилась по ее душу. Однако воспитание все же обязывало миссис Мэйнбридж держаться в рамках приличий.

– Сударыня, мы незнакомы, и я не вижу причин, чтобы…

– Конечно, мы знакомы, – перебила ее Амалия. – Мы встречались на именинах жены немецкого посла. Там еще произошло убийство, помните?

При столь беспардонном намеке Гвендолен покраснела от гнева и жестом отослала слуг. Так или иначе, слышать дальнейшее им было совершенно ни к чему.

– Госпожа баронесса, я не знаю, кто вы и чего добиваетесь… Прежде всего, что заставляет вас думать, что произошло убийство… а не несчастный случай, например?

– Факты, и только факты, ничего, кроме фактов, – ответила Амалия, присаживаясь на диван. Ей было неудобно сидеть в пальто, но она отлично отдавала себе отчет в том, что миссис Мэйнбридж вполне осознанно не предложила ей избавиться от верхней одежды. – Есть результаты вскрытия, есть анализ содержимого бокала, который нашли рядом с Риттером… Есть, наконец, свидетели, которые видели, как ваш муж выходил из зала… а за ним и вы.

– Я полагаю, что вам лучше уйти, – сказала Гвен-долен, собрав всю свою волю. – Ваши измышления мне неинтересны. Я не выходила из зала, как и мой муж…

– Боюсь, миссис Мэйнбридж, что мне придется вам кое-что объяснить, – спокойно промолвила Амалия. – Можно говорить об измышлениях, когда ваше слово против чьего-то слова. Но если десять свидетелей, а то и больше, вспомнят, как вы пробирались к выходу…

– У меня была причина, чтобы выйти, – резко сказала Гвендолен. – И если уж вы настолько нескромны, что интересуетесь чужими делами, то вам я могу ее сказать. Я вошла в дамскую комнату. Вот, собственно, и все… И ничего преступного в этом нет!

– Если так, почему же вы только что упорно отрицали, что вообще покидали зал? – Гвендолен вспыхнула. – И куда в таком случае удалился ваш муж?

– Не знаю. Полагаю, ему просто захотелось покурить.

По ее лицу Амалия поняла, что Гвендолен будет изворачиваться до конца – и до конца защищать своего мужа, который наверняка играл в этой истории не последнюю роль.

«А ведь у меня на руках даже нет полных показаний свидетелей, не говоря уже о результатах вскрытия… И я вовсе не была уверена, что она действительно выходила из зала… Хорошо, что Сергей Васильевич опросил кое-кого из присутствующих и выяснил, что ее муж действительно пробирался к выходу как раз после того, как удалился Михаэль Риттер. Конечно, Карл фон Лиденхоф уже допросил свидетелей… и, может быть, вышел на тот же след, что и мы… Даже несмотря на то что ему до сих пор неизвестно, кем был человек во фраке…»

– Вы уже встречались с господином фон Лиденхофом? – спросила Амалия вслух.

– Нет. Нас не было в гостинице, когда он заходил.

– Значит, вам известно о его репутации, – спокойно сказала баронесса Корф. – Как по-вашему, много у него уйдет времени на то, чтобы узнать, что Михаэль Риттер убил ваших братьев?

Нет, Гвендолен не вздрогнула. Она даже не пошевельнулась, но кровь медленно отхлынула от ее щек, а затем прилила так сильно, что даже шея, и та сделалась красного цвета.

– Я ничего вам не скажу, – прошептала Гвендолен. – Ничего.

– И не нужно, – сказала Амалия. Против воли она ощущала нечто вроде жалости к этой поблекшей молодой женщине, которая замыслила и осуществила месть, но привела в действие такие силы, которые могли теперь с легкостью раздавить и ее саму, и ее мужа. – Я сама расскажу вам, что случилось. Михаэль Риттер был непревзойденным дуэлянтом, и однажды он убил ваших братьев – двоих за одно утро. Убил играючи, потому что был уверен, что ему ничего за это не будет. Ваш отец вскоре умер – от горя, и вы остались одна. Но девушка из хорошей семьи в любом случае считается неплохой невестой, и вы вышли замуж за Ричарда Мэйнбриджа. – Гвендолен молчала, неподвижным взором уставившись куда-то в угол ковра, мимо глаз своей собеседницы. – Поначалу, конечно, вы пытались убедить себя, что у вас будет новая жизнь, но беда в том, что старая вас все не отпускала. Вы мечтали о мести, вы говорили об этом мужу, и в конце концов убедили его… Приехав в Петербург, вы пытались завлечь Михаэля, чтобы вам было легче с ним расправиться, – например, врезались в него на катке, чтобы он обратил на вас внимание. И тут наступили именины княгини. Вы дали знать Михаэлю, что хотите поговорить с ним наедине. Поодиночке, чтобы не привлекать внимания, мистер Мэйнбридж и вы выходите из зала. Через несколько минут Михаэль Риттер будет найден убитым, и есть мнение, что бокал с ядом ему передала женщина, которой он не опасался. Что делал в это время ваш супруг, я не знаю. Возможно, это он взял бокал, выйдя из зала, бросил туда яд и передал бокал вам, чтобы вы завершили задуманное. А может быть, он стоял за дверью комнаты, чтобы заколоть Риттера, если тот откажется выпить яд. Так или иначе…

– Он покончил с собой, – неожиданно промолвила Гвендолен. Теперь на ее щеках алые пятна чередовались с белыми.

– Простите?..

– Никто не собирался отравлять его. Мой муж должен был сказать, кто я такая, и вызвать его на дуэль. Ричард много месяцев брал уроки стрельбы у лучших мастеров. Я согласилась выйти за него замуж только потому, что он обещал помочь мне отомстить за… за моих братьев. И за отца, которого сразил удар в день похорон… а потом он впал в детство и все звал своих мальчиков. Ему казалось, что они убежали играть к пруду, и учитель не уследит за ними, они могут утонуть… – Голос Гвендолен дрожал. – Вы не знали его, вы не видели, какой он был веселый… полный жизни… когда мама была жива, когда сыновья были рядом… Но мама скончалась, а сыновей убил этот… этот человек. И мой отец сломался. Я никогда не думала прежде, – говорила Гвендолен, стискивая и разжимая руки, – что человек может сломаться, как старая игрушка. Но это случилось, прямо у меня на глазах… и я ничем не могла помочь, ничем! А потом он умер. Позже появился Ричард, который обещал мне помочь, и я успокоилась, больше ничего не боялась… – Она перевела дыхание. – Вы тут твердите об убийстве, но можете не беспокоиться, сударыня. Никто не убивал Михаэля Риттера, он сам покончил с собой. Мой муж подошел к нему, вызвал его на дуэль и сказал, за что. Риттер выпил шампанское и умер. Вот и все… А я просто забеспокоилась, почему муж не возвращается, и вышла за ним из зала. Мы столкнулись в коридоре, и он сказал мне, что Риттер покончил с собой.

Амалия покачала головой:

– Миссис Мэйнбридж, в той комнате была женщина. Не пытайтесь убедить меня, что Михаэль Риттер умер сам, без чужой помощи… и что вы с вашим мужем не приложили к этому руку. Я уж не говорю о таком пустяке, как то, что Риттеру совершенно не из-за чего было кончать с собой.

– Я сказала вам правду, – холодно промолвила Гвендолен. – Я верю моему мужу и верю, что все было именно так, как он мне рассказал. Он не мог отравить Риттера – тот должен был пасть в честном поединке. И я совершенно точно знаю, что я тоже не убивала его.

– Разумеется, – устало сказала Амалия, глядя на чемоданы, которые так и остались стоять на полу. – И именно потому, что вы ни при чем, вы так торопитесь уехать, миссис Мэйнбридж.

– А зачем мне здесь оставаться? – пожала плечами ее собеседница. Лицо ее мало-помалу приобретало нормальный цвет. – Человека, который стал причиной моих горестей, больше нет, и меня тут больше ничто не держит.

– Зачем вы подожгли его квартиру? – спросила Амалия.

– Я не делала того, в чем вы меня обвиняете, – отрезала Гвендолен. – И вообще не понимаю, при чем тут это.

– В квартире Риттера устроила пожар переодетая женщина, – сказала Амалия. – У нее был ключ, который она или ее сообщник вытащили из кармана умирающего. – Она поднялась на ноги. – Конечно, вы можете твердить что угодно, но…

Она осеклась. На пороге стоял Карл фон Лиденхоф, и Амалия ощутила сильнейшую досаду, когда поняла, что он вошел так, что она не слышала ни скрипа двери, ни звука его шагов.

– Миссис Мэйнбридж? – спокойно промолвил немец. – Меня зовут Карл фон Лиденхоф. Я хотел бы уточнить несколько моментов… По поводу именин княгини, на которых погиб мой кузен.

– Не смею вам мешать, герр Лиденхоф, – сказала Амалия по-немецки. – Всего хорошего.

Она подобрала с дивана свою муфту и удалилась. Внизу Ричард Мэйнбридж все еще пререкался по поводу счета с Сергеем Васильевичем Ломовым, который изображал помощника управляющего. Мэйнбридж пытался объясняться по-английски и на ломаном французском, но Ломов упорно делал вид, что не понимает ни единого слова собеседника.

Амалия сделала знак своему коллеге, что пора заканчивать спектакль, и Ломов, который тотчас же вполне сносно заговорил по-французски, объявил, что он не уполномочен решить вопрос со счетом, но главный управляющий наверняка не откажется пойти навстречу иностранным гостям.

Выйдя на улицу, баронесса Корф подождала, пока к ней присоединится ее сообщник. Действительно, вскоре Сергей Васильевич нагнал ее.

– Вам удалось разговорить ее, сударыня? – спросил он.

– И да и нет, – проворчала Амалия. – Она твердо настроена отрицать все до конца. Сперва она твердила, что она вообще ни при чем, но потом, когда поняла, что я знаю о дуэли, пыталась убедить меня, что Риттер сам покончил с собой.

– Михаэль? – вытаращил глаза Ломов. – Вздор! Кто угодно, только не он!

– По крайней мере, я все же заставила ее сознаться, что она тоже выходила из зала, – сказала Амалия. – Сначала вышел муж, потом она, и они разыграли какую-то комбинацию, результатом которой стал труп в особняке посла. Муж, вероятно, страховал ее, а бокал с шампанским Риттеру подала она… Вы уже распорядились узнать, какими духами она пользуется? Полагаю, что проще всего было бы действовать через прислугу гостиницы.

– Не извольте беспокоиться, госпожа баронесса, – отозвался Ломов. – Я уже пообщался с кем надо и пообещал хорошее вознаграждение за эти сведения.

– Хотя, наверное, уже поздно, – задумчиво сказала Амалия. – Она уезжает сегодня. Вместе с мужем… Кстати, вы ведь находились внизу, Сергей Васильевич. Как вы пропустили наверх Карла фон Лиденхофа? Вы обязаны были меня предупредить…

– Простите, сударыня, – начал Ломов, оправившись от удивления, – но я готов поклясться, что никакого фон Лиденхофа в гостинице не видел… Может быть, он зашел с черного хода?

– Может быть, – ответила Амалия, хмурясь. – Интересно, что он будет делать? Все же он не полицейский, арестовать Мэйнбриджей он не сможет, к тому же они англичане и спешат покинуть страну…

Ломов усмехнулся:

– На их месте я бы не стал ездить в Германию, госпожа баронесса. Никогда…

– Самый главный вопрос, – сказала Амалия, – заключается в том, кто стоял за Гвендолен Мэйнбридж – если вообще стоял – и кто подсказал ей убить Риттера в доме немецкого посла. Или она была так ослеплена жаждой мести, что не представляла себе последствий своих действий?

– Я уверен, что все вскоре прояснится, – заметил Ломов. – Если эта дама или ее муж близко общались с людьми, которые заинтересованы в развязывании войны, мы вскоре об этом узнаем. Лично я не исключаю, что их могли и подтолкнуть, но есть одна проблема. Отчаявшийся человек – плохое орудие, а непрофессионал в нашем деле ничуть не лучше. Наверняка она считает, что была в своем праве, когда отравила Риттера, но она же видела, как он умирал, а это и для опытного человека жуткое зрелище. Скоро у нее начнутся кошмары, за ними явятся угрызения совести, брак начнет трещать по швам… и так далее.

– Вы ведь убивали людей, Сергей Васильевич, – сказала Амалия. – Вам часто снятся кошмары?

– Нет, – спокойно ответил ее собеседник. – Но я профессионал.

– Я тоже, – кивнула его собеседница. – И поверьте мне как профессионалу: у Гвендолен Мэйнбридж нет никаких угрызений совести. Жаль, что я не могу слышать, как она беседует с Карлом фон Лиденхофом, – добавила баронесса. – Эта парочка в некотором роде стоит друг друга, и можете быть уверены: ничего он от нее не добьется.

– Но вы же заставили ее проговориться… – начал Сергей Васильевич.

– Да, потому что застала ее врасплох. Но фон Лиденхоф никогда не сумеет заставить ее признаться в том, что она совершила.

Глава девятнадцатая, в которой Антон Филиппович делает неожиданное открытие

– Признаться, я поражаюсь вам обоим, – сказал генерал Багратионов. – Вы опытные агенты, а между тем повели себя совершенно недопустимым образом. Во-первых, вы вообразили, что против вас существует какой-то заговор со стороны ваших же собственных коллег…

– Однако, Петр Петрович, согласитесь, что в данных обстоятельствах… – начал Ломов.

– Во-вторых, – продолжал генерал, не слушая его, – вы напали на Антона Филипповича, вы обращались с ним как с врагом, вы дали ему понять, что подозреваете его в пособничестве нашим недругам. Своими действиями вы, Сергей Васильевич, и вы, госпожа баронесса, поставили меня в крайне неловкое положение. Из-за вас мне теперь придется объясняться с тетушкой Непомнящего, которая ему покровительствует, и высокими лицами, которым она – уж будьте благонадежны – нажалуется на вас. И что я могу им сказать?

– А может, пришить старушку, – с надеждой подал голос Сергей Васильевич, – и дело с концом?

Признаться, генерал был бы не против, если бы с тетушкой горе-агента Непомнящего и в самом деле приключилось какое-нибудь непоправимое несчастье. Можно не сомневаться, что в этом случае Антон Филиппович был бы уволен из Особой службы на следующий же день; но генерал Багратионов былреалистом и понимал, что от мечты до ее осуществления – дистанция огромного размера. Поэтому он напустил на себя строгий вид и сказал:

– А что скажете вы, госпожа баронесса? Ведь это с вашего согласия Антон Филиппович был задержан в вашем особняке, как какой-нибудь преступник. Как прикажете мне поступить, дабы эта печальная история не имела никаких последствий и вообще забылась как можно скорее?

– Какая печальная история, Петр Петрович? – изумилась баронесса Корф столь бесхитростным тоном, что Ломов весь обратился в слух, ожидая продолжения. – Антон Филиппович остался в моем доме по собственной воле, чтобы помочь нам раскрыть убийство.

– Вот как? – протянул Багратионов каким-то неопределенным тоном. – Значит, по собственной воле, да?

– Разумеется! Антон Филиппович вообще приложил нешуточные усилия, чтобы узнать духи, которыми была надушена Гвендолен Мэйнбридж. Согласитесь, что это позволило бы поставить в деле точку, после чего мы просто передали бы сведения, которыми располагаем, Карлу фон Лиденхофу.

– Нет, – покачал головой Багратионов, – это лишнее, сударыня. Хотя я ценю усердие Антона Филипповича и, разумеется, представлю его к награде… гм… за проявленную им расторопность, но нет никакой нужды выяснять марку духов этой дамы. Карлу фон Лиденхофу вообще ни к чему знать, что это господин Непомнящий пытался залезть в окошко, иначе дело может принять крайне неприятный оборот.

– Но нам все же придется представить объяснение по поводу человека, который влез в окно, – напомнил Ломов. – Хоть что-то мы должны будем о нем сказать!

– Разумеется, – кивнул Багратионов. Амалия указала ему выход из довольно щекотливой ситуации, и генерал был намерен им воспользоваться. Разумеется, Непомнящему только показалось, что коллеги собирались его прикончить; на самом деле все это было шуткой, и вообще он помогал им, как мог. – Итак, в окно влез… м-м… грабитель. Да, грабитель, – продолжал генерал, переводя взгляд с одного агента на другого. – Он спугнул убийцу, и тот скрылся. Пожалуй, надо будет поговорить с моими знакомыми из полиции, пусть они и в самом деле кого-нибудь поймают…

И Амалия, и Ломов были бы не прочь сейчас наговорить генералу много чего любопытного, но они служили в Особой службе уже не первый год и отлично понимали, что любые слова в этой ситуации бесполезны. Итак, растяпа, который заварил всю кашу, получит награду и будет иметь все основания гордиться собой, в то время как они сами…

– Но Антон Филиппович уехал из Москвы вопреки вашим инструкциям, – напомнила Амалия. – Как быть с этим фактом?

– Ну что ж, – пророкотал генерал, – я пожурю его… так сказать, по-отечески… Но так как задание было для отвода глаз, то я не вижу смысла на нем задерживаться.

– Что вы намерены делать, Петр Петрович? – спросила Амалия. – Вы расскажете Карлу фон Лиденхофу нашу версию убийства, опустив, разумеется, некоторые детали?

– Разумеется, я передам ему, к каким выводам вы пришли, – ответил генерал. – Что Гвендолен Мэйн-бридж, очевидно, в сообщничестве со своим мужем, мистером Мэйнбриджем, отравила Михаэля Риттера, так как хотела отомстить за гибель своих братьев. Возможно, за ней стоял кто-то еще, но, я полагаю, Карл фон Лиденхоф сам сумеет во всем разобраться, уже без нашей помощи. Впрочем, судя по его действиям, вряд ли наша версия станет для него откровением.

– Он их пришьет, – убежденно заявил Ломов. – Миссис Мэйнбридж недолго будет наслаждаться своей местью.

– Сергей Васильевич, – строго промолвил генерал, – прошу вас… Не следует всех людей мерить по себе. Герр фон Лиденхоф – чрезвычайно осмотрительный молодой человек. Уверен, что, рассмотрев все обстоятельства дела, он придет к выводу, что преступление – доказать которое, кстати говоря, практически невозможно – стало итогом, так сказать, непреодолимых обстоятельств. Конечно, миссис Мэйнбридж не следовало брать на себя роль судьи и палача в одном лице, тем более что, какя понимаю, дуэль состоялась по правилам. В конце концов, не хочешь погибнуть на дуэли – не стреляйся. Ее братья погибли, потому что недооценили Михаэля Риттера, а Риттер погиб, потому что недооценил силу ненависти этой дамы. Полагаю, что на этом следует поставить точку. Главное для нас в этой крайне неприятной истории – чтобы убийство Риттера не свалили на агентов Особой службы…

И он произнес еще много слов в том же духе, развивая последнюю мысль и упирая на благоразумие Карла фон Лиденхофа, который не допустит, чтобы отношения Российской и Германской империй пострадали из-за гибели немецкого агента.

Итак, дело можно было считать раскрытым – и одновременно закрытым, если можно так выразиться. Однако домой Амалия вернулась не в самом лучшем настроении. Антон Филиппович Непомнящий все еще томился в заточении в ее особняке, а с утра успел вдобавок перенюхать около сотни образцов духов, которые ему доставили из петербургских парфюмерных магазинов. Его вердикт был категоричен: ни один из ароматов не являлся тем запахом, который витал на месте преступления.

– Боюсь, теперь это уже не имеет значения, – сказала ему Амалия. – Вам повезло: генерал Багратионов решил не упоминать о вашей роли в этом деле. Вас не было в Петербурге, вы не пытались залезть в окно, и вам строжайше запрещается обсуждать с кем бы то ни было любые подробности происшествия.

– О, – воскликнул Антон Филиппович, приосанившись, – за меня можете не беспокоиться, я буду нем, как могила!

– Это очень кстати, – кивнула Амалия, – потому что я слышала, какое распоряжение отдал Петр Петрович господину Ломову, когда думал, что я его не слышу. Если вы проболтаетесь, если хотя бы намеком покажете, что вы в курсе дела…

Горе-агент охнул, пошатнулся и позеленел.

– Так что, меня могут… того?

– Сергей Васильевич – большой специалист в таких делах, – многозначительно промолвила Амалия. – Я сочла своим долгом вас предупредить, потому что это страшный человек. Берегите себя, – почти нежно добавила она.

– Но так же нельзя! – воскликнул Антон Филиппович пылко. – Мало ли что может случиться… Вдруг кто-нибудь еще проболтается, а мне придется отвечать? Сударыня, может быть, вы знаете какой-нибудь выход…

– Может быть, если вы выйдете в отставку и уедете подальше от Петербурга – да хотя бы в Крым, – начальство о вас забудет? – заметила Амалия. – Потому что, пока вы находитесь на Особой службе, я ни за что не могу ручаться. Мало ли что взбредет в голову генералу Багратионову…

Антон Филиппович оживился, посветлел лицом, раз пять поцеловал руку Амалии, то и дело попадая губами мимо, и объявил, что он сегодня же подаст в отставку. В самом деле, довольно с него Особой службы, а в Крыму можно преотлично устроиться, и опять же, у тетушки там полно знакомых, которые не дадут ему пропасть.

Амалия проводила Непомнящего почти до дверей, когда швейцар впустил в дом дядюшку Казимира, который где-то пропадал и только что вернулся. От Амалии не укрылось, что Антон Филиппович как-то насторожился и стал поводить носом, пока дядюшка, судя по всему, пребывавший в наилучшем настроении, снимал перчатки, шапку, шарф и избавлялся от пальто.

– Невероятно! – пробормотал Непомнящий, придвинувшись поближе к Казимиру. – Просто невероятно!

– В чем дело? – осведомился дядюшка.

– Это они! – победно объявил Антон Филиппович, оборачиваясь к Амалии. – Точно они, я сразу же их узнал! Это духи, которыми пахло в той комнате!

Принюхавшись, Амалия и в самом деле уловила, что от одежды дядюшки пахло неизвестными ей сладковатыми женскими духами.

– Что такое, что случилось? – забеспокоился Казимир.

– Дядя, – начала Амалия, и в голосе ее зазвенели металлические нотки, – что это за духи?

– Это? – изумился дядюшка. – Ах, это… Понимаешь, я был у одной дамы…

– Дядюшка!!!

– Не понимаю, к чему такой тон? Ничего особенного ведь не произошло…

– Как зовут эту даму? – требовательно спросила Амалия. Казимир вздохнул.

– Это госпожа Фелис.

– Так, так, – нетерпеливо промолвила Амалия, – а что за духи?

– Откуда мне знать? – пожал плечами дядюшка. – И вообще, я устал. Я…

– Вы вернетесь к ней, – оборвала его собеседница, – и узнаете, какими духами она пользуется.

– Но я…

– Никаких но! Считайте, что это дело государственной важности…

– А почему от него вообще пахнет ее духами? – наивно спросил Непомнящий. – Да еще так сильно…

Тут, по правде говоря, Амалия покраснела. У нее была своя версия насчет того, почему от Казимира пахло духами Марии Фелис, но она сомневалась, что ей хватит литературных слов для того, чтобы объяснить молодому растяпе истинное положение вещей.

– Это получилось совершенно случайно! – воскликнул Казимирчик. – И я вовсе не хочу туда возвращаться… Я еще не ел! У меня маковой росинки с утра не было…

Но Амалия, не слушая его, уже нахлобучила на него шапку и подала ему пальто, чтобы он снова оделся.

– Больше никогда и ни за что не буду вам помогать! – сказал на прощание оскорбленный до глубины души Казимир. – Чуть что, сразу же выталкивают тебя из дома с каким-нибудь невозможным заданием…

– Дядюшка, – объявила Амалия, – я верю, что для вас нет ничего невозможного! А нам просто позарез нужно выяснить, что это за духи…

Страдая из-за того, что его опять втравили в какую-то бузу, Казимир нанял извозчика (как тогда говорили, «сел на извозчика») и отправился обратно к гостинице, в которой жила Мария Фелис.

Едва он постучал, как за дверью послышались легкие шаги Розиты. Однако она не впустила его, а сама вышла к нему.

– Госпожа занята! – шепнула горничная, делая большие глаза. – Она не сможет вас принять…

– Чем это она может быть занята? – удивился Казимирчик. – Мы вроде бы только что расстались…

– Ну мало ли чем, – туманно отвечала плутовка, косясь через плечо.

– Что это, – забеспокоился Казимир, – кто-то кричит?

– Конечно, кричит, – пожала плечами Розита. – Только не вздумай устраивать сцен! Моя госпожа, конечно, пустила тебя в постель, но больше она ничего тебе не обещала…

Казимир не считал себя ханжой, но все же – будем откровенны – он немного обиделся. «Это получается, я только вышел за дверь, а она уже позвала к себе другого? Какой кошмар! На кого я променял жену пивовара? Такая любящая женщина, преданная, ни на кого, кроме меня, не смотрит…»

– Розита, – сказал он, вспомнив, зачем его сюда прислали, – мне нужна твоя помощь.

– Я не буду ее прерывать, – покачала головой горничная. – Даже не проси.

– Нет, это совсем другое! Мне позарез нужно знать, какими духами она сегодня душилась.

– Зачем?

– Вдруг я подарю ей духи, а они у нее уже есть? Неловко как-то…

– Ты ей драгоценности дари, – посоветовала Розита. – Бриллианты, сапфиры, изумруды, и не ошибешься. Главное, чтобы украшение было подороже. За сегодняшнее ты уже, между прочим, ей должен…

«Как же, – помыслил Казимирчик, – держи карман шире! Если бы у меня и были деньги на украшения, я бы дарил их своей сестре или Амалии, а не черт знает кому…»

Ему понадобилось пустить в ход все свое обаяние, подкрепленное золотой монетой, чтобы Розита смягчилась и согласилась принести духи, которые его интересовали.

– Входи, что уж тебе в коридоре-то стоять… Только тихо себя веди, понял?

Казимир оказался в уже знакомой ему гостиной, по которой бродил гепард. Время от времени он останавливался и, навострив уши, прислушивался к странным звукам, доносившимся из спальни.

«Бедное животное! – расчувствовался дядя Амалии. – Если он хотя бы умел владеть пером, то сбежал бы от своей хозяйки, настрочил бы о ней похабные мемуары и жил бы себе припеваючи. Но так как он всего лишь гепард, то ему приходится терпеть…»

Пятнистый зверь на высоких лапах подошел к нему, и Казимир погладил его по голове. Гепард вздохнул, улегся на ковер и закрыл глаза.

– Вот, нашла, – объявила Розита, быстрым шагом входя в комнату с флаконом в руках. – Духи «Золотая мечта». Они только что поступили в продажу, и фирма прислала флакон в подарок моей хозяйке…

Казимир взял флакон, поглядел на этикетку, осторожно вынул пробку и принюхался. Сомнений больше не оставалось – это был тот же самый сладковатый аромат, которым пропахла его одежда, когда он с Марией обнимался на диване, после чего они проследовали в спальню.

– Я же говорю тебе: духи – ерунда, – сказала Розита, забирая флакон из его рук. – Вот бриллианты – совсем другое дело… Если ты подаришь ей духи, она даже не взглянет на тебя второй раз.

«Очень мне нужны ее взгляды!» – подумал Казимир. В спальне тем временем кто-то истошно завизжал. Визгу вторило мужское уханье, и тут у благородного шляхтича лопнуло терпение.

– Я очень тебе за все благодарен, – быстро промолвил он, отступая к дверям. – Пожалуй, не надо говорить хозяйке, что я возвращался. И вообще, если хочешь знать, меня тут не было!

Он вышел из номера, быстрее молнии скатился по лестнице и, кликнув извозчика, поспешил домой.

Глава двадцатая, в которой в государственное лицо швыряют корсетом, а также происходят другие интересные события

– Значит, в комнате, где произошло убийство, пахло духами «Золотая мечта», – сказал Ломов. – И что это нам дает?

– Сергей Васильевич, это улика или, если угодно, след. Вы узнали, какими духами пользуется Гвендолен Мэйнбридж?

– Миссис Мэйнбридж и ее муж уже покинули Петербург, – сказал Ломов. – Прислуга гостиницы уверяет, что у нее было несколько духов, но не в больших хрустальных флаконах, а в маленьких скляночках, чтобы не занимать много места. Так или иначе, этикеток на них не было, и в принципе она могла использовать любые из них.

– А также смешивать их, как делают некоторые, – добавила Амалия. – Но поскольку речь идет о совершенно новых духах…

– Она могла купить их в Париже. Они ведь ехали в Петербург через Париж.

– Хорошо, она купила духи в Париже. И что дальше? Даже если она отлила часть духов в небольшой флакон, что она сделала с тем флаконом, который купила, и с остатками духов? Не могла же она их выбросить – это слишком дорогое удовольствие…

Сергей Васильевич Ломов вздохнул. Наязыке у него уже некоторое время вертелось замечание, которое он не осмеливался произнести вслух, потому что не знал, как на него отреагирует Амалия. Все же он решил рискнуть.

– Вам не кажется, сударыня, что духи уже не играют в этой истории никакой роли? Мы больше не расследуем убийство Риттера, полиция так вообще за него не принималась, а Карлу фон Лиденхофу и так известно все, что ему нужно. Я уж не говорю о том, что он вообще не должен знать ни о каких духах, иначе нам придется объяснять, откуда мы о них узнали…

– В этом деле все одно к одному, – проговорила Амалия. – У миссис Мэйнбридж был мотив для убийства, у ее мужа – мотив, чтобы ей помогать, у них нет алиби, они имели возможность убить Риттера… И тут мы спотыкаемся о духи, которые взялись непонятно откуда.

– Хорошо, – буркнул Ломов. – А как вам такая версия, сударыня? Некая дама шла по коридору, услышала хрипы Риттера, заглянула в комнату, испугалась и убежала. Вот вам и объяснение духов, которые вовсе не связаны с убийством.

– Убежала и ничего никому не сообщила?

– Почему бы и нет? Малодушие может проявляться по-разному, в том числе и в полном бездействии.

– Тогда надо установить, кем была эта дама.

– Сударыня, – терпеливо промолвил Сергей Васильевич, – расследование закончено, и нет никаких причин для того, чтобы и далее тратить на него наше время. В конце концов, наша главная задача до сих пор не решена – хотя Лина Кассини и стала холодна к министру из-за истории с картиной, он из кожи лезет, чтобы вернуть себе ее расположение, и не ровён час они снова начнут встречаться. Вот этим и надо заняться, а не искать даму, которая душится «Золотой мечтой». – Сочтя, очевидно, что он уже сказал достаточно, Сергей Васильевич решил свернуть разговор на другую тему. – Кстати, Петр Петрович просил вам передать, что он чрезвычайно вам благодарен и при первом же удобном случае представит вас к высочайшей награде. Генералу неведомо, каким образом вы вынудили Антона Филиппыча подать в отставку, но он отдает должное вашей сообразительности. Должен заметить, что его благодарность, пожалуй, будет все-таки поменьше моей, Амалия Константиновна. Честно говоря, я опасался, что однажды мне придется прихлопнуть этого растяпу, чтобы он больше не путался у нас под ногами.

– Значит, вы советуете мне забыть о деле Риттера? – спросила Амалия, которая не обратила на последние слова Ломова никакого внимания.

– Не забыть, сударыня, а извлечь из него уроки и пойти дальше, – возразил ее собеседник. – Ведь поначалу все казалось таким значительным: провокации, мировые заговоры, и прочая, и прочая. А на самом деле вся история, если присмотреться, не стоит выеденного яйца. Ему просто-напросто отомстили за дуэль, о которой он наверняка и думать забыл. – Амалия промолчала. – Ну же, сударыня, если вы сейчас станете доказывать мне, что Мэйнбриджи просто так оказались на вечере и просто так вышли из зала за несколько минут до убийства, имея к тому же мотив избавиться от жертвы… Это же несерьезно!

– Вы правы, – согласилась Амалия. – Просто меня беспокоят… скажем так, несовпадения.

– Никаких несовпадений нет, – твердо ответил Ломов. – В конце концов, в комнату могла войти посторонняя, надушенная этими духами, либо Гвендолен Мэйнбридж могла хранить духи в чемодане и надушиться ими только на вечер, и прислуга не заметила флакон просто потому, что его не было на видном месте. Все объясняется, и объясняется очень легко.

– А откуда она взяла яд? – спросила Амалия.

– Вы хотите сказать, что у нее не было ни единой возможности его раздобыть? – сухо спросил Сергей Васильевич. Его уже начал утомлять этот разговор. Он подозревал, что «зефирная принцесса» прониклась сочувствием к переживаниям преступницы и теперь искала любой предлог, чтобы выгородить ее.

– Я хочу сказать, – пояснила Амалия, – что это было преднамеренное убийство, осуществленное очень методично. Вот и все. И меня не покидает ощущение, что нас дергают за ниточки, Сергей Васильевич… Очень аккуратно, почти ювелирно. И мне это совершенно не нравится.

– Это Карл фон Лиденхоф так на вас повлиял, – сердито сказал Ломов. – Не увлекайтесь, сударыня, иначе вы начнете видеть тайный умысел там, где его нет и в помине. И помните, что при желании можно отыскать сто скрытых смыслов даже в рисунке мелом, который сделал ребенок. Конечно, в нашем деле осторожность не помешает, но все хорошо в меру, госпожа баронесса.

Он вновь завел речь о Лине Кассини и о том, как бы разлучить ее с министром раз и навсегда.

Что касается итальянки, то, не подозревая об интригах, объектом которых стала ее персона, она наслаждалась жизнью – или, по крайней мере, проводила время весьма приятственно. Лина Кассини давала концерты, выступала на частных вечерах, принимала комплименты и то и дело получала подарки, в том числе от министра, который из кожи лез, чтобы загладить свою оплошность. Он преподнес ей бриллиантовое колье и дорогую жемчужную нить, какой не было даже у Марии Фелис. Лина сначала отослала подарки обратно, но потом смягчилась настолько, что соблаговолила их принять – вместе с другими безделушками, которые стоили целое состояние. Но, хотя она принимала подарки от министра, сама она все больше и больше времени проводила с Казимиром, который, по его словам, скрывался у Лины от пылкой Марии, которая прямо-таки не давала ему прохода.

– Вам не следовало вообще с ней связываться, – как-то заметила ему Лина, не удержавшись. Казимирчик вытаращил глаза.

– Сударыня! Я могу поклясться вам чем угодно, что меня с госпожой Фелис ничего не связывает! Как вы могли так обо мне подумать?

Строго говоря, дядюшка Амалии почти не лукавил – разумеется, если считать, что двух людей могут связывать только брачные узы. Впрочем, о какой связи можно вообще говорить, если дама изменила кавалеру через полчаса, а то и меньше?

– До меня долетели другие слухи, – промолвила Лина со вздохом, грозя собеседнику пальчиком, на котором красовалось внушительное кольцо с огромным изумрудом – подарок министра. – Вы, сударь, опасный сердцеед!

В таких случаях сердцеед обычно принимался оправдываться, причем, оправдываясь, он якобы по близорукости неловко взмахивал рукой, что-нибудь опрокидывал и разбивал. На следующий день он неизменно возвращался с подарком, который призван был заменить разбитую вещь. Благодаря этой нехитрой тактике Казимир бывал у Лины каждый день. Добавлю, что никакая близорукость не могла заставить коварного дядюшкуразбить что-нибудь действительно ценное.

Но в тот злополучный день Казимир не успел раскрыть рта – не успел даже занять нужную позицию, чтобы обрушить на пол какую-нибудь необыкновенно уродливую вазу, подношение очередных почитателей, потому что вошла Тереза и объявила, что месье Непо (так она сократила громоздкую фамилию Антона Филипповича) жаждет узреть госпожу и уже пригрозил, что не уйдет, пока она не ослепит его своим сиянием.

– Ах, какая докука! – вздохнула Лина. Казимир поднялся на ноги и собирался тактично откланяться, но она покачала головой: – Нет-нет, прошу вас, не уходите… Мне будет легче, если вы будете со мной рядом.

Она многозначительно улыбнулась и раскрыла веер – один из вееров, которые он ей подарил, на шелке которого среди нарисованных орхидей порхали изящно выписанные бабочки.

«Черт возьми, – воспрянул духом Казимир, – да дело, кажется, на мази! Еще немного, и меня допустят в спальню, а там уж я заставлю ее забыть о министре. Будьте благонадежны, никакие подарки не помогут ему занять прежнее место, даже если он поднесет Лине луну с бантиком. Конечно, с Марией Фелис было куда проще: раз – и готово. Но эта красавица, похожая на античную статую, – совсем другое дело. Чертовски осмотрительная особа, и эти ее замедленные жесты, как бы ленивые движения… – Лина Кассини только что грациозно вскинула головку, обмахиваясь веером. В ее волосах поблескивала заколка сложной формы, усыпанная бриллиантами. – Никогда не видел ее непричесанной, в мятом платье, никогда не замечал, чтобы она выговаривала горничной или выходила из себя. Удивительная женщина, очень удивительная!»

Между тем Антон Филиппович Непомнящий уже вошел в гостиную, в экстазе устремился к хозяйке и поцеловал ее ручку, которую она явно не собиралась ему протягивать. Решив до поры до времени ничем себя не обнаруживать, Казимир вернулся на место и приготовился присутствовать при том, как итальянская красавица за пять минут избавится от докучного поклонника, после чего, пожалуй, можно будет что-нибудь расколотить, попросить у Лины прощения, завладеть ее изящными пальчиками и, пожалуй, довести операцию соблазнения до победного конца.

Антон Филиппович долго и путано стал объясняться, что недавно он вышел в отставку и его мечта о свободной жизни наконец-то осуществилась. Теперь для полного счастья ему не хватает только общества любимой женщины, за которую он готов отдать свою жизнь – свою кровь – и вообще заложить душу.

«Ну да, держи карман шире, – ехидно помыслил Казимирчик. – Можно подумать, кто-то на нее польстится…»

Говоря все эти патетические слова, Антон Филиппович нервно поглядывал на Казимира, который сидел и делал вид, что изучает вид за окном. Гостю очень, очень хотелось бы, чтобы в этот переломный, как он полагал, момент его жизни дядюшка Амалии находился бы где-нибудь подальше отсюда. Но было бы слишком неучтиво намекнуть в присутствии Лины, что ее знакомый тут лишний, и Непомнящий смирился.

– Поэтому, сударыня, – подытожил он свою речь, – я имею честь просить вас о чести стать моей женой.

Дважды упомянув слово «честь» в одной фразе, он рухнул перед Линой на колени и сделал попытку достать из кармана обручальное кольцо, но коробочка, в котором оно находилось, застряла в кармане. Антон Филиппович дернул рукой раз, другой, третий, с треском оторвал край кармана и вырвал из него коробочку. От резкого движения она раскрылась, и кольцо упало на пол.

– Я очень польщена вашим предложением, месье, – промолвила Лина своим чарующим голосом, – но, к сожалению, я не могу на него согласиться.

Антон Филиппович, который шарил рукой по ковру у ног Лины, нащупывая злополучное кольцо, застыл на месте, и лицо у него сделалось такое, что Казимиру впервые по-настоящему стало его жалко.

– Вы… но вы… и я…

Больше Непомнящий ничего сказать не сумел.

Видя, как он расстроен, Лина сменила тон и заговорила с ним, как с ребенком. Нет, она не имеет ничего против него лично. Но она певица, ее призвание – выступать на сцене, она не создана для того, чтобы сидеть в четырех стенах. Она благодарна ему за честь, которую он сделал ей своим предложением, но она не может выйти замуж – не только за него, но и вообще ни за кого другого. Она замужем за своим творчеством, которое составляет смысл ее жизни. Лина говорила так убедительно и была так трогательна, что Казимир едва подавил желание захлопать в ладоши и закричать: «Браво!» Его не оставляло ощущение, что он присутствует на каком-то представлении, на котором незлая, но опытная и практичная кокотка дает урок своему молодому обожателю, которому сиюминутная страсть заменила и опыт, и разум, и вообще все на свете.

– Но я не буду возражать, если вы захотите продолжить карьеру! – вскинулся Непомнящий. – Я человек широких взглядов…

Казимир отлично знал, что нет на свете человека таких широких взглядов, который позволил бы своей жене принимать от других мужчин дорогостоящие подарки, а если и есть, то именуется он совсем не «человек широких взглядов», а просто-напросто «сутенер». Но дядюшка Амалии, как и все кошачьи, тонко чувствовал момент и понимал, что Лина справится с ненужным ей поклонником и без его помощи.

В самом деле, она очень мягко объяснила молодому недотепе, что когда жена вечно в разъездах и на гастролях, это дурно сказывается на семейной жизни, и она уже наблюдала такие примеры, которые всегда заканчивались одинаково – разводом. Даже если муж решит везде сопровождать супругу, емурано или поздно становится обидно, что она знаменита, а он – нет, и это опять же плохо кончается. Нет, продолжала Лина, для себя она уже все решила. Она не создана для семейной жизни, она не может принимать на себя такую ответственность и вообще просит Антона Филипповича встать с ковра и не стоять на коленях, потому что это, должно быть, неудобно, а раз неудобно ему, то и она чувствует себя неловко.

Антон Филиппович поднялся на ноги, стиснув в руке коробочку с бесполезным кольцом. Он чувствовал себя бесконечно несчастным, и еще его бесило, что у его позорного фиаско был свидетель – сытый, безмятежный, самодовольный господин кошачьего вида, который в этот момент прямо-таки приводил его в бешенство.

– Это вы из-за него мне отказываете? – проскрежетал Непомнящий и махнул коробочкой в сторону Казимира, обличительно указывая на него.

Видя, как вздулась жила на лбу Непомнящего, Лина невольно забеспокоилась и сделала шаг назад. Когда она была еще совсем юной и ездила с труппой бродячих артистов, на ее глазах разыгралась жуткая история – одну из девушек застрелил ревнивый поклонник. «Не стоило вообще впускать его, – сердито подумала она. – Больше никогда не буду его принимать!»

– Я полагаю, вам лучше уйти, – вмешался Казимир по-русски. До тех пор вся беседа шла на французском языке.

Лина бросила на говорящего благодарный взгляд, и это окончательно вывело Непомнящего из себя.

– Я уйду, сударыня, и больше вас не потревожу! Но мне жаль, – продолжал он, злобно косясь на невозмутимого Казимирчика, – жаль, что вы променяли меня на этого… на человека, который взялся привлечь ваше внимание, чтобы разлучить вас с…

И он, сжигая все мосты, назвал фамилию министра. Лина остолбенела.

– Да, – с горечью продолжал Непомнящий, – представьте себе, что ваше увлечение министром не прошло незамеченным, и этому прохвосту, – он снова указал на Казимира, – было поручено задание завлечь вас, чтобы вы больше не встречались с нашим сановником. Вы, сударыня, стали игрушкой в руках нечистоплотных сил, которые не гнушаются никакими средствами, чтобы добиться своей цели. Вы доверились человеку, который того не стоит, вы…

– Я немедленно попрошу вас уйти! – вырвалось у Лины.

Но избавиться от Непомнящего было не так-то просто.

– Вы думаете, сударыня, я лгу? – вскинулся он. – Спросите, в какой службе числится его племянница, узнайте, кто ее начальник и чем обычно занимаются его подчиненные… О, вы узнаете немало интересного, уверяю вас!

Лина молчала. Антон Филиппович кинул на Казимира уничижающий взгляд и вышел, сжимая в руке бархатную коробочку, в которой могло заключаться его счастье – но в которой, как всегда, оказалось одно разочарование.

– Он сумасшедший, – потерянно сказал Казимир, – просто сумасшедший! Придумал всякие небылицы, чтобы опорочить меня в ваших глазах…

Но виноватая интонация выдала его с головой. Казимир был захвачен врасплох тем, что его задание предали огласке, да что там – его самого попросту сдали со всеми потрохами. Амалия не успела должным образом подготовить дядюшку к тому, что любого агента подстерегает возможность провала, и теперь обстоятельства сложились так, что он потерпел крушение именно тогда, когда желанный берег казался так близок.

– Это правда? – спросила Лина. И вроде бы в ее голосе не было ни чрезмерного льда, ни особенной враждебности – но Казимир, услышав его, закоченел.

– Разумеется, нет! Я же говорил вам…

Оправившись от удара, нанесенного Непомнящим, Казимир был готов произнести тысячу слов, чтобы усыпить ее подозрения, привести десятки самых убедительных доводов, пересыпать их тончайшей лестью, как изысканной приправой. Но Лина, как бы невзначай положив его веер на столик, медленно покачала головой.

– Значит, вы предприняли все эти усилия, чтобы разлучить меня с Панталоне… – Она усмехнулась каким-то своим потаенным мыслям. – Должно быть, вам нелегко далась эта миссия, не так ли? Столько усилий, и всё зря…

– Уверяю вас, сударыня… – начал ее собеседник.

– Нет, – сказала Лина спокойно, – не надо оправдываться. Я все понимаю. Только, если мои отношения с этим… господином так мешали вашим друзьям, можно было поступить гораздо проще. Вы могли бы, – она усмехнулась, – предложить мне денег за то, чтобы я бросила его. Уверяю вас, я не настолько привязана к Панталоне, чтобы за него держаться… Так что, может быть, вам хватило бы умеренной суммы, чтобы меня уговорить. А вы попытались завлечь меня, обмануть… Это нехорошо, сударь. Очень нехорошо!

Но даже сейчас, когда она явно была расстроена, в ее словах не чувствовалось настоящего гнева, и Лина Кассини казалась такой же, как и прежде, – прекрасной статуей в человеческом облике, которая не дает себе расслабиться и всегда чуть-чуть играет роль. Она вела себя так, словно поступок Казимира дал ей случай убедиться в том, что она усвоила уже давно, – что все люди подлецы, все без исключения, и теперь она мысленно могла поставить еще один воображаемый плюсик напротив этого утверждения.

– Я думаю, вам лучше уйти, – сказала Лина, глядя на Казимира прямым сверкающим взором из-под длиннейших ресниц. – Убирайтесь к черту, – добавила она все тем же размеренным, спокойным тоном, лишенным эмоций.

Казимир поднялся с места. По правде говоря, ему было немножко стыдно, но он знал, что как только выйдет на улицу, это неприятное ощущение пройдет. Куда хуже было то, что он даже не представлял себе, что скажет вечером Амалии. Конечно, он провалил задание не по своей вине; ну и что с того? Антон Филиппович уже в отставке, наказать его все равно никак не смогут. Стало быть, все шишки посыплются на него, Казимира. И ладно если только на него, но ведь не исключено, что и Амалию попытаются съесть под тем предлогом, что она со своим сообщником провалила секретное задание государственной важности. Что они с Аделаидой будут делать, если ее выгонят с работы? Жизнь на Английской набережной требовала больших расходов. Есть, конечно, еще небольшое имение, когда-то принадлежавшее отцу Амалии, но ведь, что греха таить, ни у Казимира, ни у сестры, ни у племянницы нет вкуса к ведению хозяйства. Нет – и никогда не было.

Он подумал, поцеловать ли руку Лины на прощание, но молодая женщина царственно отвернулась. И тут где-то в соседней комнате зазвенели сердитые женские голоса, дверь распахнулась, и Мария Фелис, которую Тереза тщетно пыталась остановить, в шубе, распахнутой на груди, и высоченной меховой шапке типа гусарской, ворвалась в гостиную.

– Ах, подлец! – закричала она, сверкая своими бесподобными черными глазами, и топнула ногой. – Что, поймала я тебя? Hijo de puta! Свинячий сын! Ко мне и носу не кажешь, а у этой оглобли торчишь целыми днями…

– Не понимаю, что вам взбрело в голову, сударыня, – оборвала ее Лина, и на сей раз ее тон был по-настоящему ледяным. – Месье уже уходит.

– Уходит? – завизжала Мария, подступая поближе к ненавистной сопернице. – Только попробуй еще раз к нему подойти, я тебе глаза выцарапаю! Потаскуха безголосая! Драная кошка!

– К кому хочу, к тому и подойду, а твоего разрешения спрашивать не буду! – рассердилась Лина. – Коротышка! Старьевщица! Погонщица мулов!

– Ах ты, итальянская коза! Да у тебя спина кривая! Оглобля!

– А у тебя…

Что сказала Лина Марии, Казимир потом категорически отказался повторять, лишь намекнув, что это было настолько неприлично, что он, наверное, все же ослышался.

Достоверно известно лишь одно: что после этих слов Мария, выйдя из себя, подскочила к Лине и сделала попытку вцепиться ей в волосы. В ответ итальянка завизжала и стала отбиваться. Мохнатая шапка Марии первой пала жертвой брани: она упала на пол, и ее затоптали.

Тереза, тихо ахнув и зачем-то перекрестившись, кинулась прочь из гостиной, где две первые красавицы Европы тузили друг дружку, как поцапавшиеся базарные торговки. Можно только сожалеть о том, что при схватке не присутствовал составитель словаря непечатных выражений – испанские, итальянские и французские ругательства, которые певица и танцовщица в пылу борьбы обрушивали друг на друга, определенно представляли немалый научный интерес.

В ярости Лина разодрала нитку жемчужного ожерелья, которое висело у Марии на шее, и все жемчужины рассыпались по ковру. Мария в ответ попыталась расцарапать ей лицо и поломала заколку с бриллиантами. Тогда Лина, тряхнув рассыпавшимися по плечам волосами, вцепилась Марии в шею. Та изловчилась и укусила противницу за руку. Вереща так, что ее было слышно на улице – что вы хотите, занятия пением все-таки не проходят даром, – Лина кинулась на Марию, повалила ее, и соперницы покатились по ковру, брыкаясь и лягаясь. При этом они не переставали крыть друг друга последними, а также предпоследними словами.

Но вы, мой благосклонный читатель, наверняка пожелаете знать, что делал в это время Казимир Браницкий, ставший невольным свидетелем столь эпического противостояния. Вы, вероятно, полагаете, что он с опасностью для одежды и лица ворвался в гущу свалки и, как мог, стал растаскивать обезумевших красавиц; но увы, мне нечем вас обрадовать. У Казимира уже имелся некоторый опыт присутствия на женских драках, из которых он вынес для себя одно-единственное правило: не вмешиваться, иначе будет только хуже.

Хуже, само собой, ему самому, а не кому-то еще.

Хотя женская драка еще более отвратительна на вид, чем мужская, но любому конфликту рано или поздно приходит конец. В какой-то момент казалось, что более пылкая Мария вот-вот одержит победу над своей соперницей, но тут случилось нечто ужасное. А именно: Лина из всех сил вцепилась в косы Марии, уложенные, как обычно, в сложную прическу, и рванула их на себя. Невидимые шпильки брызнули во все стороны, и косы остались в руке Лины.

Это был шиньон, то есть чужие волосы, которые накладываются для достижения эффекта более пышной прически.

– А-а-а! – победно завизжала Лина, потрясая своим трофеем, как индеец – скальпом врага, за которым он долго охотился. – Вот тебе, вот тебе! Видела? Получи!

Казимир оторопел. Теперь на голове у Марии оставались только собственные волосы, довольно короткие, едва ли ниже плеч, и к тому же редкие, потому что сквозь пряди просвечивала кожа. Признанная красавица в одно мгновение обернулась лысой карлицей.

Заверещав не своим голосом, она извернулась всем телом, схватила шапку, изрядно пострадавшую во время драки, вскочила на ноги и, наскоро нахлобучивая шапку на голову, кинулась прочь из номера. Поле битвы осталось за итальянкой.

– Я так и знала, что она лысая! – победно кричала вслед сопернице Лина. – Я всегда это говорила! Коза испанская! Puta!

Ее глаза сверкали, волосы рассыпались по плечам, по руке, укушенной Марией, текла кровь, платье было разорвано и испачкано. Куда девалась невозмутимая, похожая на статую красавица, чей безупречный профиль был запечатлен на сотнях тысяч открыток? Перед Казимиром стояла форменная хулиганка, дворовая девчонка, только что выдравшая шиньон у соперницы и обратившая ее в бегство.

– Боже мой, – воскликнула Лина, хохоча во все горло, – как же я счастлива!

Она со всего маху швырнула косы соперницы на стол. Казимирчик содрогнулся и незаметно сделал шаг к двери.

– Ты ведь понял, да? – затараторила Лина, оборачиваясь к нему. – Ты ведь поэтому не стал вмешиваться!

Казимирчик ничего не понял, но на всякий случай сделал еще один незаметный шаг к выходу. Он подозревал, что женщина, обратившая в бегство такую, как Мария Фелис, вполне может пожелать заняться и его волосами, и ему эта мысль ужасно не нравилась.

– Боже мой! – вскричала Лина, молитвенно складывая руки. – Как долго я мечтала о том, чтобы свести счеты с этой мерзавкой! Сколько гадостей она мне сделала, сколько мужчин у меня увела – это же просто кошмар какой-то! И наконец я ее проучила, да, проучила… И все благодаря тебе!

Казимирчик вытаращил глаза, издал горлом какой-то странный звук и застыл на месте.

– Ты, конечно, негодяй, как и все мужчины, – объявила Лина, подходя к нему, – но я тебя прощаю. Если бы не ты, то ничего этого бы не произошло. – Она задорно тряхнула волосами. – Нет, ты видел, как я ее отколотила? Больше она уже не осмелится ко мне сунуться!

И, хохоча, она повисла у Казимирчика на шее. А мой герой, если говорить начистоту, принадлежал к тем мужчинам, которые способны с достоинством перенести, если вдруг на шею им прыгнет первая красавица Европы.

За содержание того, что случилось в номере Лины потом, автор никакой ответственности не несет.

Впрочем, на самом интересном месте моих героев едва не прервали. Уже известный вам министр явился к Лине, увидел открытую дверь (потому что Тереза в ужасе убежала и боялась вернуться), весьма удивился и, переступив через порог, вскоре оказался в гостиной. В руках он нес шляпу и трость, но, увидев, что происходило в комнате, разом уронил и трость, и шляпу.

– Дорогая! – пролепетал он, меняясь в лице. – Что это вы делаете, лежа на ковре?

– Разве ты не видишь? – рассердилась Лина. – Птиц ловлю! Что за глупый вопрос! Поди прочь, Панталоне, не видишь, мне не до тебя!

И в доказательство своих слов она швырнула в сановника собственный корсет, который весьма кстати подвернулся ей под руку.

– Простите, что побеспокоил, – проблеял министр, багровый от смущения.

Кое-как он подобрал шляпу и трость и скрылся за дверью, – теперь уж навсегда.

Глава двадцать первая, в которой идет речь о зайцах, а также о людях, которые за ними гонятся

Эта история наделала немало шума. Мария Фелис слегла в постель, жаловалась, что она ужасно себя чувствует, – настолько, что вот-вот отдаст Богу душу, и выразила желание покинуть Россию как можно скорее. Впрочем, как только ей напомнили о неустойке, которую ей придется заплатить, если хоть одно из ее выступлений сорвется, она тотчас же поднялась с постели, кое-как замазала синяки, с помощью Розиты приколола новый шиньон и отправилась на репетицию. Вечером она плясала как ни в чем не бывало, а поклонники, полные сочувствия к ее переживаниям, надарили ей втрое больше подарков, чем обычно.

– Какая щедрая страна! – расчувствовалась Мария. – Хоть деньги будут наградой за мои мучения.

Забегая вперед, скажем, что через несколько лет она – с помощью одного бойкого пера, которому за работу платили сущие гроши, – напишет мемуары, центральным эпизодом которых станет потасовка с Линой Кассини. Будущие историки и биографы почерпнут из этих мемуаров немало интересного – что, к примеру, за Марией ухаживал некий принц, которого также хотела заполучить мерзавка-итальянка. Однажды онаявилась в номер Марии и устроила ей скандал, но испанка просто-напросто надавала ей тумаков и выставила вон. «Больше она уже не осмелилась ко мне подходить», – так заключило бойкое перо этот литературный пассаж.

Но, разумеется, в то время, когда после битвы прекрасных дам прошли не годы, а всего лишь дни, в Петербурге были прекрасно осведомлены о том, кто на самом деле победил и чем все закончилось. Однако Казимир, стоит отдать ему должное, сумел так устроиться, что о его участии – и вообще о том, что он стал причиной женской драки, мало кто догадывался. Был, конечно, человек, который никак не мог забыть об этом, – бывший любовник Лины, влиятельный министр. Мне доподлинно известно, что как-то раз он явился к Багратионову и, обрисовав ему аморальный облик итальянской дивы, приехавшей в Россию, предложил ее попросту выслать, дабы она более не могла наносить урон нравам россиян.

– А также, я полагаю, стоит ей на будущее воспретить въезд на территорию Российской империи, – строго добавил злопамятный вельможа.

Багратионов насупился и напустил на себя серьезный вид, хотя его так и подмывало улыбнуться. Он не особенно верил в судьбу, но признавал, что есть некие высшие силы, которым порой нравится с нами шутки шутить.

– Иван Петрович, – укоризненно сказал он министру, – как же можно! Знаменитость, европейская звезда… А мы вдруг вышлем ее, как какого-нибудь мазурика? Что будут думать о нас в Европе?

– Плевать, что о нас будут думать в Европе, пока у нас есть сильная армия! – запальчиво ответил министр.

– Армия армией, но и общественное мнение не стоит упускать из виду, – загадочно промолвил Багратионов. – Я уж не говорю о том, что на одном из концертов госпожи Кассини побывали великие князья и остались в совершеннейшем восторге.

Министр понял, что против мнения великих князей он прах и ничто, и, скрипнув зубами, откланялся.

«Как от министра от него державе одна польза, – мелькнуло в голове Багратионова, как только за гостем закрылась дверь. – А как от человека… Феномен какой-то!»

Он пожал плечами и углубился в изучение служебных бумаг.

Через несколько дней после драки, которую какой-то остряк озаглавил «битвой примадонн», Амалия на улице столкнулась с дядюшкой, который выходил из ювелирной лавки. Его довольный вид озадачил ее, и, не удержавшись, она осведомилась, уж не заложил ли он дорогие перстни, которые после выполнения задания обязался вернуть.

– Сплошные подозрения! – вздохнул Казимирчик и, сняв перчатку, продемонстрировал, что все перстни были на нем. – На самом деле я просто присматривал Лине небольшой, гм… сувенир. Она уже намекала мне, что веера и вазы – это как-то чересчур мелко в качестве подарков на память.

Амалия не стала развивать эту тему и потому потеряла шанс поймать дядюшку на лжи – или, по крайней мере, на том, что он сказал ей не всю правду. Дело в том, что, лежа на ковре в гостиной Лины, агент-обольститель изловчился подобрать несколько жемчужин из роскошного ожерелья Марии Фелис – того самого, которое, как помнит читатель, пало смертью храбрых в самом начале драки. Эти жемчужины Казимирчик отнес к ювелиру, у которого получил за них большие деньги. Довольный тем, что все складывалось как нельзя лучше, он заказал для Лины драгоценную брошь в виде ириса – она упоминала, что любит эти цветы, – а остаток денег решил потратить на себя, тем более что Особая служба, по его мнению, отличалась возмутительной скупостью.

– Вы, дядя, поразительный человек, – не удержалась Амалия, когда они с дядей ехали в карете. – Вы способны погнаться за двумя зайцами и поймать обоих…

Для приличия Казимирчик покраснел.

– За какими же зайцами я погнался, скажи на милость? – запротестовал он.

– За Линой Кассини, насчет которой у нас был уговор, а также за Марией Фелис, о которой и речи не было.

– Племянница, ты ничего не понимаешь! Без Марии Фелис у меня бы ничего не вышло с Линой…

– Неужели?

– Конечно! Я понимаю, что произвожу впечатление человека, который способен обольстить любую женщину. Это очень лестно, но на самом деле все не так просто…

– Даже не сомневаюсь!

– Я сразу же сказал, что дело деликатное, потому что Лина – знаменитость. Она привыкла к тому, что вокруг нее тучами вьются поклонники. Что я должен был сделать, чтобы привлечь ее внимание? Стать одним из поклонников и изо всех сил показывать, как она мне дорога? Пытаться перещеголять соперников глупейшими комплиментами и еще более глупыми поступками? Ну и чем бы я отличался от остальных болванов, которые ее окружают? Она бы увидела во мне такого же скучного типа, как и они. Нет, ее надо было заинтересовать чем-то другим. Поэтому я изобразил, что меня больше интересует Мария Фелис…

И тут – да, только в этот самый момент Амалия начала понимать, какую комбинацию на самом деле затеял и претворил в жизнь ее изобретательный родственник.

– Постой. Ты хочешь сказать, что все это делал нарочно? – недоверчиво спросила она. – Встреча на вокзале, цветы для Марии…

– Конечно, нарочно! Тут сложность в том, чтобы выдерживать определенную линию, но ни в коем случае не переборщить. Заодно я прикинулся близоруким, потому что близорукий мужчина внушает желание ему покровительствовать. Сначала Лина считала, что я неравнодушен к Марии. Потом она узнала, что я вручил ее сопернице цветы лишь по обязанности, и увидела, как я заснул во время танца Марии. Кстати, тебе не было никакой нужды меня будить, – обидчиво прибавил дядюшка. – Я притворялся, что заснул, потому что так было нужно…

– Дядя, – только и могла сказать Амалия. – Вы… Вы настоящий хитрец!

– Я хотел тебе помочь, вот и все, – ответил Казимир, скромно гордясь собой. – Конечно, будь я миллионером, все было бы гораздо проще: я бы закидал Лину деньгами и заставил бы ее бросить министра. Но мне пришлось изворачиваться и использовать неприязнь обеих дам друг к другу. Мария считала, что я неравнодушен к Лине, Лина считала, что я не прочь поволочиться за Марией, и это подхлестывало обеих. Ты любишь аукционы?

– Не очень.

– И зря, – назидательно заметил Казимир. – Иногда во время торгов можно увидеть, как из-за двух ожесточенно торгующихся людей цена на какую-нибудь рухлядь взлетает до небес, а все почему? Потому что никто не хочет уступить, а вовсе не потому, что выставленный на продажу предмет действительно кому-то нужен.

– То есть вы заставили Лину Кассини и Марию Фелис участвовать в некоем подобии аукциона? А призом, получается, была ваша благосклонность?

– Получается, что ты сравниваешь меня с рухлядью, – не без юмора заметил лучший из всех дядюшек на свете.

– Это, между прочим, было ваше выражение! Я ничего такого не говорила…

– Мне пришлось очень нелегко, – вздохнул Казимирчик. – Особенно когда гепард разорвал мой жилет. Понимаешь, все предусмотреть все равно невозможно. Я мог быть уверен только в том, что двигаюсь в правильном направлении. Вскоре соперничество за мое внимание так увлекло обеих дам, что они потеряли чувство меры.

– Дядя, – неожиданно промолвила Амалия, – я очень рада, что у меня есть вы. Честное слово.

– Конечно, ты должна быть рада, – подтвердил Казимирчик, который даже бровью не повел, услышав ее слова. – На моем месте мог оказаться кто-нибудь гораздо хуже… – Он вздохнул. – Наверное, я мог бы справиться с делом быстрее, если бы проявил больше настойчивости, но я решил не торопить события. Это Лина должна была завоевать меня, а не я ее. Понимаешь, когда все вокруг с утра до вечера только и твердят, как они тебя любят, поневоле начинаешь искать кого-то, кто не станет надоедать своими признаниями в любви. Ну и, конечно, она была не прочь увести меня, чтобы утереть нос Марии. В последний момент твой бывший коллега чуть все не испортил… Ну, а что было потом, ты уже знаешь.

– Я только одного не могу понять, – проворчала Амалия. – Почему вы сразу же мне все не рассказали?

– Если помнишь, я пытался тебе объяснить свой план, – сказал Казимирчик, и в глазах его блеснули почти такие же искорки, как у его племянницы. – Но ты отмахнулась от моих объяснений, а я не стал настаивать.

– Надеюсь, поклонники синьоры Кассини вам не слишком докучают? – спросила Амалия. – Они должны всерьез вам завидовать…

– По правде говоря, я даже не обращаю на них внимания, – признался дядюшка. – И потом, все это скоро закончится, скоро Лина уезжает в Европу. Лично я жду не дождусь, когда смогу вернуться к Марте.

– Но вы же и так ее не бросали! – не удержалась Амалия.

– Да, но все-таки мне приходится тратить много времени на Лину, а с Мартой встречаться урывками. Жутко неудобно, – вздохнул Казимирчик. – Кстати, ее муж предложил мне войти в дело и вместе с ним продавать пиво в России, но я отказался.

– Почему? Вы могли бы заработать хорошие деньги…

– Мог бы, но не хочу, и вообще все это буза и суета сует, – отмахнулся дядюшка. – Ты чем-то расстроена? – добавил он, пытливо глядя на нее.

Первым побуждением Амалии было ответить «Нет, с чего вы взяли?» – но она подумала, что если и можно с кем-то поделиться тем, что не давало ей покоя, то только с дядюшкой.

– Утром я узнала, что с людьми, которые убили Риттера, произошел несчастный случай, – сказала она. – Они благополучно вернулись домой, все было хорошо, а потом что-то случилось с камином в спальне, и ночью они задохнулись от угарного газа.

Казимир молчал.

– Я не могу отделаться от мысли, что это Карл фон Лиденхоф добрался до них, – добавила Амалия, волнуясь. – Он ясно дал понять, что тот, кто убил его кузена, скоро пожалеет об этом.

– У тебя есть доказательства, что произошло убийство? – спросил дядюшка.

– Разумеется, нет. Но…

– Значит, это может быть убийство, а мог быть и несчастный случай, – пожал плечами дядюшка. – Насколько я понимаю, это произошло в Англии, так что пусть местная полиция с этим и разбирается.

Амалия усмехнулась:

– Я еще могла бы поверить в несчастный случай, если бы не угрозы фон Лиденхофа. Просто… Просто мне не по себе при мысли о том, что он мог счесть виновной меня, например.

Тут Казимир задал совершенно неожиданный вопрос:

– А почему бы тебе не уйти?

– Уйти? – озадаченно переспросила Амалия. – То есть оставить Особую службу?

– Ну да. Вся эта буза… – Дядюшка поморщился. – Если она в конечном счете может стоить тебе жизни, зачем она тебе нужна?

– Зачем? Может быть, потому, что я буду скучать без всего этого… – медленно проговорила Амалия.

Она могла добавить еще кое-что – что есть люди, склонные к размеренному образу жизни, которые не лезут на рожон и не ищут приключений на свою голову; а еще есть люди, которым не сидится на одном месте, которые пускаются в авантюры и для которых так называемая размеренная жизнь – острый нож. Но карета уже подъехала к гостинице, где жила Лина Кассини, и Амалия решила отложить объяснения до другого раза.

– Басаргины пригласили нас на свадьбу Сони и Левушки Меркулова, – сказала она дяде на прощание. – Я правильно понимаю, что ты не придешь, потому что терпеть не можешь всего, что связано с женитьбой?

Казимирчик подтвердил, что он будет занят – а может быть, заболеет – а может быть, окажется в этот день в другом городе – одним словом, пусть Амалия вы думает что угодно, чтобы оправдать его отсутствие, он на все готов.

– Хорошо, я извинюсь перед Басаргиными, – сказала Амалия с улыбкой.

Она велела кучеру отвести себя на Васильевский остров, где жила семья невесты.

В доме Басаргиных царила приятная суматоха. В обстановке строжайшей секретности шла последняя примерка свадебного платья, и в комнату Сони допускались только портниха с помощницами, горничные и мать. Отец невесты, Володя и Левушка собрались в столовой.

– По-моему, это глупейший предрассудок, что жених не должен видеть невесту в свадебном платье, – проворчал Левушка.

– Я слышал, что вообще ни один мужчина не должен видеть невесту в платье до самого дня свадьбы, – заметил Володя.

– Глупости, глупости! – воскликнул Левушка. – И вообще Соня уже третий час примеряет платье, сколько можно?..

Все засмеялись.

– Левушка, не будьте так нетерпеливы, – сказала Амалия. – Всему свое время, и потом, в конечном итоге Соня старается именно для вас…

И тут на нее наплыла волна духов – сладковатых, нежных духов, от которых ей едва не стало дурно. Она тотчас же вспомнила, что означал этот запах.

«Аромат из комнаты, где нашли Риттера… Что за…»

Повернувшись, Амалия увидела мать Сонечки, которая только что вошла в комнату. Ее звали Элен, она была невысока ростом, носила пенсне и отчаянно жестикулировала. Именно от нее пахло духами, которые привлекли внимание моей героини.

– Ах, боже мой, – воскликнула Элен, – госпожа баронесса, как я рада вас видеть!

Сколько Амалия помнила, Элен всегда находилась в прекрасном расположении духа и всегда была всем рада. По-русски она говорила с легким французским акцентом.

– С вашего разрешения, – продолжала Элен, – я бы хотела вас похитить, чтобы спросить вашего совета. Мы с Софи никак не можем прийти к согласию по поводу воланов на юбке…

Амалия постаралась придать своему лицу любезное выражение.

– Вам нужно мнение независимого лица?

– Вот, вот! – обрадованно вскричала Элен и, получив согласие Амалии, увела гостью за собой.

Пока две дамы поднимались по лестнице, мать Сони говорила без перерыва. Свадьба единственной дочери – столько хлопот – а мужчины ничего в этом не понимают – а приданое! А выбор церкви! А…

«Она была на именинах княгини, – думала Амалия. – И я ведь видела ее там, но не то что не подозревала, а мне даже в голову прийти не могло… Госпожа Басаргина производит впечатление хлопотливой и не слишком далекой особы… или это всего лишь роль, которую она играет? Она француженка… а что я знаю о ее семье? Да ничего…»

Амалия решила идти напролом.

– У вас прекрасные духи, – заметила она, испытующе глядя на Элен. – Это какой-то новый аромат?

– О, – воскликнула Элен, оживляясь, – это новые духи, которые муж привез из Парижа… Я подарила их Соне, но она их поносила какое-то время и отдала мне.

– Кажется, я помню эти духи, – кивнула Амалия. – Соня еще надушилась ими на именины княгини.

– Да, да! – подтвердила Элен. – А потом дочь сказала, что духи ей не подходят, она любит более свежие ароматы.

Они вошли в комнату, в центре которой в облаке белого шелка и кружев стояла Соня, и личико ее сияло счастьем. Одна из помощниц портнихи с булавками во рту ползала на коленях, помогая другой прилаживать оборку, а сама портниха – дама купеческого телосложения, одетая в скромное темное платье, – стояла неподалеку, критически оглядывая дело своих рук.

– Так вот, – бойко начала Элен, поправляя пенсне, – я предлагаю решить вопрос с воланами так…

И поскольку вопрос этот являлся делом первостепенной важности, на то, чтобы его окончательно уладить, ушел час с небольшим, причем Амалия принимала в дискуссии самое непосредственное участие.

Наконец портниха и ее помощницы, завершив работу, удалились. Горничная унесла обрезки ткани и нитки, оставшиеся после работы, Элен, спохватившись, пошла сказать Левочке, что Соня вот-вот спустится, а невеста ушла переодеваться в обычное платье. Амалия сидела в кресле, и ей было грустно.

Из двери, которая вела во внутренние покои, вышла Соня, одетая в бледно-голубое закрытое платье. Большие настенные часы откашлялись и пробили пять раз.

– Я хотела задать вам вопрос, Соня, – негромко проговорила Амалия. – За что вы убили Михаэля Риттера?

Глава двадцать вторая, в которой Амалия ставит в деле точку

Признаться, баронесса Корф вовсе не была уверена в своей правоте. В конце концов, Соня вполне могла случайно заглянуть в комнату, где умирал Риттер, испугаться и убежать. Но как только Амалия увидела, как изменилось лицо у девушки после ее вопроса, она сразу же поняла, что перед ней стоит убийца.

– Вы… – пробормотала Соня. – Но как же…

Она покачнулась и, чтобы не упасть, вцепилась побелевшими пальцами в стол. На ее лице не было ни кровинки.

– Сядьте, Соня, – сжалилась Амалия. – Иначе вы упадете в обморок, и мне придется приводить вас в чувство.

Соня села и сложила руки на коленях, как примерная гимназистка.

«А ведь она меня провела», – устало подумала Амалия.

Очаровательная восемнадцатилетняя барышня обвела вокруг пальца опытного агента, который даже ее не подозревал. «И не только меня, – думала Амалия, – но и Карла фон Лиденхофа, и тех, кто помогал ему вести следствие. Никогда, никогда нельзя доверять внешности, потому что нет на свете ничего, что может оказаться более обманчиво».

– Чего вы хотите, сударыня? – прошептала Соня.

– Правду и ничего, кроме правды, – вздохнула Амалия. – За что вы его убили? Он угрожал Володе?

– Нет, дело вовсе не в этом. – Соня замялась, ресницы ее задрожали. – Он… Он домогался меня.

Вот это поворот.

– Он никогда мне не нравился, – продолжала девушка, видя, что собеседница хранит молчание. – Но он очень ловко умел… Умел втираться в доверие, это да. У него был талант… становиться своим человеком в любой компании… Он быстро подружился с Володей и Левушкой, хотя они вовсе не были ему нужны. Ему просто нужен был предлог… чтобы видеться со мной.

– Как скоро вы поняли, какие у него намерения? – спросила Амалия.

– Я? Почти сразу же. Надо было видеть, как он на меня смотрел… Трудно ошибаться в таких вещах… – Соня покраснела и судорожно сглотнула. – Но я уже сказала вам: он мне не нравился. Он говорил всякие намеки… с этим своим деревянным видом… А я делала вид, что ничего не понимаю. Это ужасно его бесило, потому что он считал себя неотразимым…

– Соня, – сказала Амалия терпеливо, – я вполне допускаю, что Михаэль Риттер мог в вас влюбиться, и вам это пришлось не по душе, но вы могли рассказать все матери, отцу, кузену, вашему жениху, наконец…

Соня отчаянно затрясла головой:

– Нет. Послушайте сначала, как все было… В конце концов, Риттер не выдержал и объяснился мне в любви открыто. Я сказала ему, что помолвлена и не собираюсь ничего менять в своей жизни… Я люблю Левушку, понимаете? Лучше бы я этого не говорила…

– Почему?

– Потому что Риттер дал мне понять, что если я не уступлю ему, он сломает мою жизнь. Он пригрозил, что вызовет Левушку на дуэль… Я ему не поверила, но он сказал, что сделать это проще простого и он мне сейчас же продемонстрирует на другом человеке, как это легко. Буквально через несколько минут он под совершенно нелепым предлогом поссорился с Володей и вызвал его на дуэль…

– Вы испугались? – спросила Амалия.

– Я поняла, что он не шутит… – По лицу Сони катились слезы. – Вы не представляете, что я чувствовала. Я была так счастлива… Все мои мысли были только о свадьбе… а Риттер дал мне понять, что ему ничего не стоит все разрушить… Если бы он вызвал Левушку на дуэль, он бы убил его… человека, которого я люблю больше всего на свете… И это была бы моя вина, понимаете? Моя!

– Тогда вы решили убить Риттера?

– Нет. – Соня заерзала на месте, губы ее дрогнули. – Я думала… может быть, если я стану его любовницей, он оставит Левушку в покое… Но Риттер был мне противен, да что там – тогда я уже ненавидела его, как ни одного человека на свете… И я поняла, что у меня нет выхода. Или я убью его, или он убьет Левушку… Я хотела купить револьвер, но я же не умею стрелять… и потом, когда убийство обнаружат, станут проверять, кто покупал оружие… Тогда я остановилась на яде. Но я не могла отравить его дома… или когда мы всей компанией шли куда-то после катка… Тут как раз нас пригласили на именины княгини, и я подумала: может быть, сейчас? Время поджимало. Риттер становился все настойчивее, угрожал мне, что вот-вот поссорится с Левушкой… Я отдала ему свой платок и пообещала, что скажу ему на вечере, когда смогу прийти к нему…

– Значит, это был ваш платок, – усмехнулась Амалия. – А после убийства вы настойчиво всем внушали, что дамой, с которой у Риттера что-то было, являлась Гвендолен Мэйнбридж… Так что же произошло на вечере?

– Я пришла не одна, рядом были то мама с папой, то Володя, то Левушка… Но я шепнула Риттеру, что перед последней песней Лины Кассини выйду из зала, чтобы мы могли поговорить наедине. Я… на вечер я взяла с собой яд, которым у нас травят крыс… Когда я вышла из зала, то увидела на угловом столике кем-то забытый бокал шампанского, схватила его и высыпала туда яд. Он растворился мгновенно, а через минуту меня нагнал Риттер… Мне было страшно, я думала, что вот-вот упаду в обморок. Мы зашли в какую-то комнату, он спросил, когда я приду к нему, я сказала, что завтра, как только получится… Он дал мне ключ от своей квартиры, сказал, что будет меня ждать, а я сунула ему в руки бокал… Сказала что-то вроде: «Вот, выпейте за мое здоровье…» И тут в коридоре раздались чьи-то шаги, я услышала мужчину, который звал его: «Мистер Риттер!» Я сказала, что не могу больше оставаться, и убежала… Когда я вернулась, Лина Кассини еще пела, и мое отсутствие почти никто не заметил…

Значит, Гвендолен Мэйнбридж сказала правду. Ее муж хотел вызвать Риттера на дуэль, отправился искать его, у Риттера был бокал с шампанским, он машинально выпил его, раздраженный тем, что вместо Сони ему приходится разговаривать с каким-то настырным англичанином… а потом…

– А потом кто-то закричал, что произошло убийство… – прошептала Соня. Она стиснула руки и зябко поежилась, хотя в комнате вовсе не было холодно. – Родители растерялись, Володя и Левушка пошли выяснять, что происходит… Потом они вернулись, и Володя сказал, что Риттер мертв, с ним случился сердечный приступ. Я обрадовалась… но потом, когда мы уже уходили, услышала разговоры слуг, что это было, конечно, убийство, и Карл фон Лиденхоф велел никому никуда не отлучаться… Всю ночь я не спала, мне было не по себе. Я не писала Риттеру записок, никто не знал о том, что он хотел сделать меня своей любовницей… Но что, если он вел дневник, например? Тогда я взяла старое пальто Володи, еще кое-какую мужскую одежду, переоделась и отправилась на квартиру Риттера… Но там было столько разных бумаг, что я решила: проще сжечь всю квартиру, чем что-то там найти…

Она умолкла, робко глядя на Амалию.

– Скажите, Амалия Константиновна… Вы расскажете все Левушке?..

Не родителям, не Володе, которого она знала с детства, а Левушке… Потому что никто не был ей дорог так, как он. Обыкновенный с виду молодой человек, в котором другие не видели ничего особенного, кроме, может быть, симпатичных ямочек на щеках… Ради Левушки она убила человека – убила за то, что он угрожал ее счастью, за то, что он хотел отнять у нее то, в чем она видела смысл своей жизни. Амалия подумала, сколько раз Михаэль Риттер попадал в опасные ситуации, сколько раз ему угрожала смерть, сколько раз он мог погибнуть – а на самом деле смерть его явилась в облике круглолицей девушки с колечками светлых волос возле лба и на шее, и даже самый опытный следователь, глядя в ее безмятежные голубые глаза, не заподозрил бы, что это она совершила убийство.

– Я не буду никому ничего говорить, – сказала Амалия, поднимаясь с места, – но и на свадьбу вашу не приду. Только учтите, Соня: я ничего не забыла. Есть мнение, что убийцы, которые остались безнаказанными, думают, что им всегда все сойдет с рук, и снова идут на преступление. Вы понимаете меня?

– Я не убийца, – сердито сказала Соня, краснея. – Я сказала вам правду, как все было. Я бы никогда… Понимаете, никогда, ни за что… Но никто не мог меня защитить, понимаете? Если бы я рассказала Левушке, он бы побежал вызывать Риттера на дуэль, а тот только того и ждал… А Володя… Я же помню его лицо, когда он поссорился с Риттером! Он испугался до смерти… Про папу я уже не говорю, он серьезный человек… Все время занят в министерстве… Чем он мог мне помочь? Или мама… Ей Риттер вообще нравился, она бы решила, что я фантазирую…

– Соня, – серьезно спросила Амалия, – вы понимаете, что вам придется жить с этим грехом на совести всю свою жизнь? Вы отдаете себе в этом отчет?

– Я знала, что так и будет, когда принимала решение, – кивнула Соня. – Но для меня важнее, чтобы Левушка остался жив. Потому что речь шла о жизни и смерти, понимаете? Или Левушка, или Риттер. Или мне пришлось бы переступить через себя и стать… стать любовницей Риттера. Но тогда я бы точно потеряла Левушку…

Тут в комнату заглянула жизнерадостная Элен и, поправляя пенсне, спросила, почему Соня до сих пор не спускается вниз.

– Левушка тебя уже заждался! Нехорошо, ей-богу, нехорошо…

– А мы тут все обсуждали свадебный наряд, – сказала Амалия, поднимаясь с места. – Простите, сударыня, это моя вина. Сами знаете, как долго можно говорить о платьях…

Когда она вернулась домой, то увидела там Казимирчика, который потягивал пиво в компании Сергея Васильевича и обсуждал с ним, какой сорт пива лучше.

– Вы уже слышали о Мэйнбриджах? – спросил Ломов, как только с обменом приветствиями было покончено. – Наши ломают голову, был ли это несчастный случай или Карл фон Лиденхоф приложил к нему руку. Правда, сам он в это время даже не покидал Петербурга…

Но у Амалии не было никакой охоты обсуждать случившееся.

– Это дело закрыто, господа, и оно меня больше не интересует, – твердо промолвила она. – Михаэль Риттер погиб, потому что недооценил, как опасен может быть человек, загнанный в угол. Что касается задачи, которую перед нами поставили с самого начала, то она успешно выполнена. Министр трудится на благо Росийской империи и больше не помышляет о том, чтобы захаживать в спальню Лины Кассини…

– В самом деле, – задумчиво ответил Ломов, глядя на пену в кружке. – Мне говорили, что теперь он пытается подкатить к Марии Фелис…

– О господи! – вырвалось у Амалии. – Дядя, ты это слышал?

– Что я слышал? – сделал невинные глаза агент-обольститель, допивая пиво.

– Если окажется, что дело серьезно, тебе снова придется вмешаться, – пояснила Амалия.

– Что, опять? Ну нет!

– Дядя! Разумеется, тебе заплатят деньги… Возможно, даже повысят ставку… И само собой возместят все расходы!

– А вы не можете обойтись без меня? – спросил Казимир напрямик. – Вся эта буза меня порядком утомила. То ту обольсти, то эту… Ни минуты покоя!

– Дядя!

– Пан Браницкий!

– Ну хорошо, хорошо, уговорили, – проворчал Казимир. – Чем вы заставляете меня заниматься, просто уму непостижимо…

– Ну так ведь за деньги, – заметил Ломов, улыбаясь. – Где вы найдете такую службу, где за удовольствие еще и платят?

– Удовольствие по заказу – это не удовольствие, а работа, – возразил его собеседник, – причем тяжелая.

– Может быть, вам не помешает поработать? – спросила Амалия с улыбкой. – Хоть изредка!

– Главное, чтобы это не вошло в привычку, – ответил дядюшка Казимир.

Валерия Вербинина

ПУТЕШЕСТВЕННИК ИЗ НИОТКУДА

ГЛАВА I

Собственно говоря, я и сам не знаю, зачем начал писать эти записки. Человек я совершенно обыкновенный и, можно даже сказать, ничем не примечательный. В звании моем нет ничего выдающегося, а проживаю в самом заурядном уездном городке, каких десятки тысяч по всей России. Я не могу похвастаться близким знакомством со знаменитостями, по крайней мере такими, о которых стоило бы писать (к примеру, конокрад Антипка Кривой, с которым я нередко сталкиваюсь по долгу службы, в некотором роде является местной знаменитостью, но вряд ли он достоин чего-то большего, чем несколько сухих строк полицейского рапорта). Я не участвовал ни в каких знаменательных исторических событиях, и великие дела, оказывающие влияние на судьбы мира, вершились не на моих глазах. Кажется, я никогда даже не попадал ни в какие истории, исключая разве что распитие бутылки шампанского по случаю поступления в университет, каковое распитие обернулось для меня разбитым стеклом и мучительной изжогой. И вот он я – сплошное «не», докучная череда докучных отрицаний: не был, не состоял, не подделывал векселей, не проживал по чужому виду на жительство, не женат, не богат и ни с какой решительно стороны не интересен. И внезапно оказывается, что мне совершенно не о чем писать.

А между тем – то ли оттого, что без конца идет тихий, моросящий, вынимающий душу дождь, то ли оттого, что все книги уже давно читаны и перечитаны, а журналы «Нива», «Новое время» и «Осколки» изучены вдоль и поперек, и делать совершенно нечего, и до конца дня еще ох как далеко, – хочется написать что-нибудь неожиданное, яркое, захватывающее, блеснуть оригинальностью мысли и новизною суждений. Но не писать же о дожде, о бесприютном северном лете, о том, что у стекла жужжит монотонно и недовольно муха, что чернила бледны, а мой почерк неразборчив, что мне тридцать два года и в последнее время я все чаще подумываю о самоубийстве.

Дождь, кажется, перестал. Хотел бы я видеть в этом хороший знак, но ведь я же знаю все наперед, и сегодняшний день будет точно такой же, как и все остальные дни. Народ потянется в трактиры, где-нибудь в лавочке, пока приказчик будет любезничать с хорошенькой зашедшей барышней, шустрая старушка стянет аршин сукна, на соседней улице извозчичья лошадь едва не задавит рассеянного гражданина, а тем временем в трактирном чаду разольется гармоника и подерутся двое купцов, которые только что клялись друг другу в преданности до гроба. И опять мне придется подсчитывать число разбитой посуды, выслушивать жалобы трактирщика Власа, призывать к порядку свидетелей и писать очередной никому не нужный протокол.

Тоска! Ах, если бы хоть раз произошло что-нибудь непредвиденное, неожиданное, поражающее воображение! Все, что угодно, только не трактирная драка и не мелкая кража в еще более мелкой лавочке. Хоть бы убийство какое случилось, что ли! Как три года тому назад, когда мещанин Игумнов уходил в пьяной драке свою любовницу, да еще потом так пытался дело представить, будто ее двоюродный брат убил из-за наследства. Но ничего, я его, голубчика, все равно вывел на чистую воду, и хоть он запирался как мог, я неопровержимо установил его вину. После того дела даже городской голова стал со мной здороваться. Два раза поздоровался, а на третий раз...

Что такое, никак шаги в коридоре? Быстрые, начальственные – слишком быстрые для Григория Никаноровича, по правде говоря. Неужели и впрямь что-то произошло? Неужели...

* * *

Все тем же стремительным, по-военному чеканным шагом он вошел в мою комнатку, и сразу же стало казаться, что в ней слишком мало места.

– Здравия желаю, ваше превосходительство!

– Ну ты бы, Аполлинарий Евграфович, бросил свои шутки, право...

Григорий Никанорович Ряжский – наш исправник. Он господин и повелитель всех обиженных мошенниками приказчиков, всех прохожих, претерпевших урон от чужих лошадей, и купцов, охочих до исправления чужих физиономий посредством рукоприкладства. Ни одно покусительство на уголовные уложения в нашем городе N не ускользает от его орлиного взора, даром что он путает статьи законов и более разбирается в висте, чем в тонкостях следственного дела. Во всех прочих отношениях Григорий Никанорович представляет собой прямо-таки образец примерного гражданина. Он высок, широкоплеч, носит пышные усы и в своем мундире (который ему весьма к лицу) выглядит не хуже какого-нибудь главнокомандующего. У него серые выпуклые рачьи глаза и добродушная белозубая улыбка. К женскому полу он неравнодушен, и женский пол платит ему горячей взаимностью. Уже лет пять Григорий Никанорович собирается жениться, и уже лет пять это ему никак не удается, хотя на сорок верст в округе нет ни единой маменьки, которая не мечтала бы видеть свою дочь госпожой Ряжской. Но всякий раз что-нибудь да срывается, и исправник, печально вздыхая, говорит, что ему, очевидно, не судьба познать всю сладость брачных уз.

Насколько я знаю, он, впрочем, прекрасно обходится и без них, коротая время то у одной, то у другой вдовушки, которые не требуют от него больше того, что он готов им дать.

Вообще Григорий Никанорович принадлежит к тем людям, которые умеют устраивать свою жизнь, и устраивают ее так, как нужно им. Его послужной список безупречен: исправник всего на три года старше меня, но, уверяю вас, я и за тридцать лет не сумею добиться того, что уже заслужил сей холеный, элегантный господин. Он умеет всем нравиться, и ему все рады. Ретрограды считают его за своего, но с либералами он всегда держится на либеральной ноге, показывая, что всякие условности – не для него. Он ни на секунду не забывает, что я тоже учился в университете, как и он, и шутливо отмахивается, когда я величаю его «превосходительством». Он знает, когда уместно быть фамильярным, а когда – проявить строгость, и я уверяю вас, что никто не может быть представительнее его, когда он распекает проштрафившегося городового.

Обыватели почтительно именуют его «наш полицмейстер», и не только из желания польстить, но и потому, что в Григории Никаноровиче и впрямь есть что-то от крупного начальника большого города. Он умеет приблизить к себе, умеет, если надо, держать дистанцию, умеет тонко польстить и вызвать на лесть; о своих заслугах, истинных или мнимых, он умеет промолчать так красноречиво, что обыкновенно получает двойную награду. Почему-то я уверен, что и взятки он берет с таким видом, словно делает одолжение дающему, который должен ощущать неловкость оттого, что посмел побеспокоить своим подношением столь почтенного и респектабельного человека.

Нет, я не отрицаю несомненных достоинств Ряжского: он не плут, не пьяница, не лицемер, не подлец; он по-своему очень умен, хотя ум у него не врожденный, а такой, который везде чего-то нахватался и методично использует накопленные знания. При всей своей лени (а в душе исправник страшно ленив, хоть и тщательно скрывает это) Григорий Никанорович умеет производить впечатление самого деятельного человека, и в первую очередь потому, что ловко находит для себя помощников, которые делают за него всю основную работу.

Еще недавно таких помощников было двое – я и Тимофей Столяров, но потом Тимофей обзавелся супругой и уехал в женино имение в Екатеринославской губернии. Случилось это восемь месяцев тому назад, в ноябре 1883-го, и с тех пор я, оставшись в одиночестве, извел бесчисленное количество бумаги и написал множество рапортов о пострадавших прохожих, побитых женах, реже – побитых мужьях, а чаще всего – об украденном имуществе. Некоторое оживление внес приезд к мещанке Евсеевой внука-студента, по слухам, революционера и анархиста, и Григорий Никанорович уже был готов назначить за смутьяном тайный надзор, да тут выяснилось, что студент обратился к богу и готовится поступать в монахи. Монахом он, впрочем, так и не стал, потому что влюбился в цыганку и сбежал вместе с ней. Узнав о том, Григорий Никанорович долго вздыхал и качал головой – должно быть, тоже имел виды на цыганку.

– До чего же непостоянна нынешняя молодежь – никакой основательности! – заметил он, помнится, тогда.

В самом Григории Никаноровиче этой основательности было чуть ли не с избытком, не зря же его обожают женщины, уважают мужчины и даже уличные мальчишки провожают его восхищенными взорами, едва он появляется на улице.

Интересно, почему же я терпеть его не могу?..

– Ну, что новенького, Аполлинарий Евграфович?

– Ничего, Григорий Никанорович.

– Тэк-с.

Исправник прошелся по комнате, бросил зачем-то взгляд за окно, убедился, что вид за ним находится на прежнем месте, и на каблуках круто обернулся ко мне.

– А что там со Стариковым?

Илья Ефимович Стариков – бывший помещик, запойный пьяница, не так давно потерявший за долги свое имение и осевший в городе, – два дня назад был задержан за непотребное поведение в нетрезвом виде. По совести говоря, я удивился вопросу, потому что он был не того калибра персоной, чтобы беспокоить представительного Григория Никаноровича.

– Старикова утром отпустили. Он оплатил причиненные трактирщику Фролову убытки.

– Тэк-с, тэк-с.

Григорий Никанорович вновь вперил взор в окно, но лабазы за ним и унылая пожарная каланча, равно как и корявая вывеска «Моды парижские, лондонские и иные прочие от madame Федосеевой» никуда не хотели деваться.

– Отпустили, значит... Гм! То есть он вполне мог это совершить.

Невольно я подался вперед.

– Что совершить, Григорий Никанорович?

– Убийство.

ГЛАВА II

Краткое, звучное, вкусное слово «убийство», которое так обожают все без исключения авторы уголовных романов, вдохнуло жизнь в сырой безнадежный день. Не скрою, я почувствовал нечто вроде прилива сил. В нашем городке приключилось убийство... Значит, для меня еще не все потеряно! Я достал свою записную книжку, куда имел обыкновение заносить все самые важные дела. Последней строкой в ней стояло: «Кража белья у Прасковьи Сыромятиной...» К черту Прасковью!

– Тысяча извинений, Григорий Никанорович. Я ничего не знал, никто мне ни о чем подобном не докладывал. Я готов немедленно приступить к делу.

– Да уж, вся надежда только на вас, – вздохнул исправник, валясь на стул. – Полагаю, впрочем, что это дело рук Старикова. Из мести...

– Где произошло убийство? – спросил я, решив до поры не придавать значения обвинениям, не подкрепленным никакими фактами.

– В лепехинском лесу.

Я нахмурился. Когда-то весь лепехинский лес, сама деревенька Лепехино и огромная усадьба с двенадцатью колоннами на фасаде принадлежали предкам Старикова, а потом ему самому. Казалось, что все имущество без особых хлопот перейдет в руки Дмитрия, единственного сына Ильи Ефимовича, но судьба распорядилась иначе. Отличавшийся на редкость склочным характером, Стариков вусмерть разругался с сыном и выгнал его из дому. Через несколько лет жизни, полной нужды и всяческих лишений, Дмитрий повесился в Петербурге, в комнатке на чердаке – ему было нечем платить за жилье, а отец, порвавший с ним все отношения, заявил, что не даст ему ни гроша, и сдержал свое слово. Однако гибель Дмитрия произвела на Илью Ефимовича ужасное впечатление. Теперь он сожалел о случившемся, раскаивался в своем жестокосердии и вдобавок ко всему начал крепко выпивать. Стариков и раньше был склонен к буйству и диким выходкам, а теперь сделался совершенно невыносимым. Люди отвернулись от него, и даже самые преданные друзья предпочли забыть о его существовании. Состояние его пошатнулось, дела пришли в полное расстройство, да и последствия 1861 года[27] не лучшим образом сказались на его благополучии. Финал истории вышел вполне закономерным и логичным: Стариков разорился и вынужден был перебраться в N, а усадьбу вместе с лесом и охотничьими угодьями приобрела семья Веневитиновых. Это были богатые, сытые, уверенные в себе люди, которых в N почему-то сразу же невзлюбили – они были приезжие, откуда-то из Вологодской губернии, муж выдавал себя за дворянина, но для дворянина он слишком хорошо вел дела, а жена его и дочь, как стало достоверно известно из самых надежных источников, выписывали себе платья из самого Парижа. Через несколько дней дочь должна была выйти замуж, а ее жених...

У меня заныло под ложечкой. Григорий Никанорович упорно избегал моего взгляда. Неужели ополоумевший от пьянства Стариков посмел поднять руку на кого-то из членов семьи, завладевшей его имуществом? Ведь недаром же исправник упомянул о мести...

Да уж, кажется, происшествие будет почище, чем убийство любовницы Игумнова!

– Кто жертва? – спросил я, поправляя очки.

Григорий Никанорович замялся, и одно это должно было подтвердить мои самые худшие предчувствия.

– Дело очень деликатное, Аполлинарий Евграфович... Я бы попросил вас проявить крайнюю осторожность.

– Разумеется, разумеется, – нетерпеливо сказал я. – Так как ее зовут?

– Кого?

– Жертву, разумеется. – Непонятливость начальника начала меня раздражать.

Григорий Никанорович вздохнул:

– Вы должны принять в соображение, что жертва занимала в доме Веневитиновых совершенно особое, я бы даже сказал, исключительное положение... Она была любимицей Анны Львовны.

Анной Львовной звали хозяйку дома. Так что, убита одна из горничных? Я терялся в догадках.

– Кхм! – Исправник выразительно кашлянул в кулак. – Непростое дело, крайне непростое, доложу я вам.

– Позвольте мне самому судить, – уже сердито сказал я. – Но вы так и не сказали мне имени жертвы.

И тут Григорий Никанорович удивился:

– Как, разве вы еще не догадались? Это Жужу.

– Жужу?

– Ну да... Любимая левретка Анны Львовны. Сегодня утром она пропала, а через несколько часов ее нашли в лесу. Кто-то задушил несчастное животное... Изверг, истинный изверг! Бедная Анна Львовна вне себя от горя. Мне пришлось пообещать ей, что убийцу непременно отыщут и примут меры. Вы уж постарайтесь, Аполлинарий Евграфович... Если и впрямь виноват Стариков, то с ним церемониться нечего. Обещаю вам, я найду на него управу!

* * *

Сырая, промозглая, отвратительная погода. Хмурое небо низко нависло над лесом, земля под ногами похожа на вязкую кашу.

Жужу! Левретка! Ах, что за невезение!

Где-то на верхушке сосны дробно и рассыпчато затрещал клювом дятел, в другой стороне тоскливо закричала какая-то птица. Холодные капли недавнего дождя и всякая дрянь летят в меня с деревьев, залепляя очки.

Судьба, за что ты так гонишь меня? Неужели ради этого я несколько лет учился в Петербурге? Учился, между прочим, неплохо, лучше многих – а ведь учеба давалась мне нелегко, приходилось голодать, давать копеечные уроки... И все ради того, чтобы в один прекрасный день, будь он неладен, очутиться в промозглом лесу в поисках безвестного злодея, жестоко задушившего какую-то собачонку?

Венец карьеры! Мечта каждого порядочного кандидата прав! Да мои коллеги в обеих столицах прямо-таки лопнут от зависти. Газетчики на улицах будут надрываться: «Сенсационное происшествие! Убийство собаки Жужу! Ужасная драма в N! Подробности только у нас! Купите, не проходите мимо!»

Я споткнулся и едва не упал. Уже некоторое время я двигался через лес без всякой цели. Злость, душившая меня, все искала выхода и не находила. Проклятый Григорий Никанорович! Проклятый город N! Проклятая моя жизнь!

Как же я надеялся в молодости, как мечтал, что она не будет похожа на тупое, бесцельное существование сотен миллионов... Боже, боже! Ведь есть же где-то и Париж, и Лондон, и залитые тысячью огней театры, и бесшумные кареты на каучуковых шинах, умные лица, разговоры, дающие пищу для души, картинные галереи, дворцы, в каждой мраморной трещине которых застыла морщина веков... Ведь есть же, есть где-то настоящая, неподдельная жизнь, где есть место и красоте, и дружбе, и пленительной мечте... Вечером театр, где играет Сара[28], опера с итальянским тенором, забыл его фамилию, днем работа, имеющая смысл, нужная тебе и окружающим людям, работа, за которую можно снискать уважение и за которую не стыдно, а не это – скучные бумажки, кража белья у прачки, муха, бьющаяся в мутное стекло... Это я – муха, и жизнь моя – стекло, за которым мне грезится сказочный вид... но не попасть мне туда никогда. Слишком прочно стекло, и нет никакой надежды.

«Застрелюсь», – привычно подумал я, счищая грязь с калош. Что ж, оружие у меня есть. Все равно нет никакого смысла изо дня в день видеть все это: мерзкую погоду, «моды парижские и лондонские», сизые лица пьяниц и хитро-подобострастные – мелких воришек. Умереть. Поставить точку. Ну закопают за церковной оградой – так не все ли равно, где гнить? И Григорий Никанорович, сойдясь с городским головой Щукиным за вистом, скажет:

– Наш-то... слышали, что выкинул? Не ожидал я от него такого, не ожидал.

– Ну и дурак же он, ваш помощник, – пожмет плечами Щукин. – Сдаете?

Н-да, умереть для того, чтобы какой-то меднолобый болван счел вас дураком, – перспектива не слишком заманчивая, признаюсь. Но для чего же жить? Жить-то для чего?

Я остановился и, протерев очки, огляделся. Деревья обступали меня глухой враждебной толпой. Где-то в вышине тоненько вскрикивала какая-то птица, а через несколько мгновений подала голос кукушка.

До сегодняшнего дня я и не подозревал, что до такой степени не люблю леса. Возможно, виною тому было состояние, в котором я находился, – не знаю. Чтобы успокоиться, я решил закурить и, достав коробок, стал искать сухого места на одежде, чтобы зажечь спичку. Однако мой сюртук промок насквозь, да и остальное находилось не в лучшем состоянии. И в довершение ко всему с неба вновь начал накрапывать дождь.

Я спрятал спички и отвел душу в крепком ругательстве. Не помогло. На мгновение мне захотелось вернуться в город, арестовать Старикова, заставить его сознаться в убийстве собаки и тем самым покончить с утомительным делом, но я тотчас же отогнал от себя такую мысль.

Когда студент медицины наконец получает право стать врачом, он дает известную клятву, в которой, помимо прочего, есть и слова: не навреди. Так вот, человек, отправляющий правосудие, тоже должен бы давать клятву, подобную врачебной. И там, и тут на карту зачастую поставлены человеческие жизни, и уже задолго до приезда в N я решил, что никогда не стану использовать свое положение для того, чтобы оговаривать невинных.

Итак, получив задание от Григория Никаноровича, я битых полчаса пытался убедить его в безнадежности затеи. Прежде всего убийство животного есть дело неподсудное, и, даже если Стариков и решил таким образом отомстить Веневитиновым за то, что они лишили его имения, ему это должно быть отлично известно.

– Аполлинарий Евграфович, дорогой, – успокоительно молвил исправник, – я все помню. Но дело в том, что убийство произошло на земле Веневитиновых, и, стало быть, по букве закона мы сможем задержать Старикова за то, что он осмелился вторгнуться в частные владения.

Тут я, каюсь, попытался напомнить Григорию Никаноровичу о накопившихся делах, о краже у прачки Сыромятиной, каковая представляет собой событие куда более важное... Сам не знаю, как я ухитрился не покраснеть, произнося последние слова.

– Про прачку, кстати, сказывают, что она сама продала белье, чтобы завлечь одного лабазника, – отозвался всезнающий Ряжский, – и я убедительнейше прошу вас проверить данную версию. Но только после того, как вы отыщете убийцу Жужу.

С тоской в душе я откланялся и вышел. А что еще мне оставалось делать?

ГЛАВА III

Вскоре я был уже в имении Веневитиновых и смог приступить к обстоятельному допросу. Задушенную собаку около полудня обнаружил старший сын хозяев, двенадцатилетний Павлуша. Он сразу же побежал доложить маменьке, с которой приключилась настоящая истерика. Она с утра искала свою любимую собачку, но даже предположить не могла, что у кого-то поднимется рука на бедное животное.

– Что за народ в здешних краях, что за народ! – восклицала она, полулежа на софе. Мне Анна Львовна даже не предложила сесть, и поэтому я остался стоять на ногах. – Моя Жужу, мое сокровище! Я не удивлюсь, если у вас тут проживают одни каторжники.

– Уверяю вас, госпожа Веневитинова, – сказал я, – у нас тут очень тихое место.

– Небось каждый месяц убийства и грабежи, – поспешил поддержать супругу Веневитинов. – Не так ли, месье Марсильяк?

Хотя сам я считаю себя русским, но фамилия у меня французская, и досталаcь она мне в наследство от какого-то виконта, бежавшего в Россию при Екатерине от ужасов революционного террора на своей родине. Виконт был моим прадедом, и я помню, как видел в детстве высокого сухопарого старика, очень прямого, с прекрасными седыми волосами ниже плеч, одетого по моде своей молодости, которой он упорно не желал изменять. Виконт был довольно богат, но его огромный дом, полный статуй и пыльных картин, а также большая часть его состояния отошли его второй жене, на которой он женился, когда ему было уже за восемьдесят. Моему же деду, а затем и отцу досталось куда меньше, а когда очередь дошла до меня, то я обнаружил, что на мою долю выпали только воспоминания, звучная фамилия и несколько старинных вещиц, не представляющих особого интереса для торговцев. Фамилия, конечно, была слишком звучной для провинциального полицейского чиновника, что я отлично сознавал.

В ответ на слова Веневитинова я повторил, что N – очень спокойный городок и что я отвечаю за свои слова, потому что все происшествия в городе проходят через меня. После чего Анна Львовна метнула на супруга чрезвычайно иронический взгляд. Это была красивая женщина, еще молодая – ей не сравнялось и сорока лет, – шатенка, полноватая, круглолицая, с маленьким пухлым ртом и вздернутым носиком. Она питала явное пристрастие к белому цвету, который был ей к лицу и выгодно подчеркивал ее моложавость. Тем не менее я заметил, что платье Анны Львовны хоть и притязало на обманчивую простоту, но каждой складкой словно говорило, кричало, напоминало о потраченных на него деньгах. Что же до супруга хозяйки, Андрея Петровича, то он состоял из широкой красной шеи, добродушной улыбки под щеточкой усов и серых глазок, которые, хоть и притворялись дружески расположенными, тем не менее хранили весьма плутовское выражение. Поневоле я заключил, что Андрей Петрович – человек весьма себе на уме и вообще тонкая шельма, по выражению нашего N-ского брандмейстера Суконкина.

– Я так и думала, что вы будете защищать жалкого старого пьяницу Старикова, – бросила Анна Львовна высокомерно. – Он же бывший помещик и, кажется, одно время даже состоял уездным дворянским предводителем.

– Сударыня, – терпеливо сказал я, – я никого не защищаю, а пытаюсь прояснить дело. Позвольте вас спросить: что заставляет вас думать, что собаку убил именно он? Кто-то видел его сегодня возле усадьбы?

Анна Львовна хотела что-то сказать (судя по выражению ее лица, должно быть, что-то весьма сердитое), но муж ее опередил.

– Лично я полагаю, – заметил он вкрадчиво, – что поиск доказательств – ваше дело, уважаемый. Разве я не прав?

– В самом деле, – плаксиво промолвила Анна Львовна. – Сегодня этот человек задушил Жужу, а завтра он может убить Павлушу или меня.

– Какие глупости ты говоришь, мой ангел, – снисходительно улыбаясь, отозвался Андрей Петрович.

– А что? – запальчиво возразила Анна Львовна. – Он ненавидит нас, потому что теперь мы владельцы всего его имущества. Такие люди на все способны.

– Ну что ты, – успокаивающе молвил Андрей Петрович, взяв ее руку и целуя пальцы жены один за другим. – Я ему не позволю. Пусть только попробует огорчить моего ангела, и я пристрелю его, как бешеную собаку. – И он мило улыбнулся.

Мне стало ясно: от Веневитиновых ничего не добиться. Они считали, что Стариков задушил собаку из мести, просто потому, что, как сказала Анна Львовна, больше никто не мог этого сделать. Я откланялся и отправился опрашивать свидетелей.

Павлуша, сын Веневитиновых, нашедший мертвую собаку, сообщил: Жужу лежала неподалеку от берега озера, и он сначала даже не понял, что с ней что-то случилось. Лепехинское озеро расположено между усадьбой и лесом, и по моей просьбе мальчик отвел меня на место преступления.

– Мы играли с Колей в прятки, – рассказывал Павлуша (Коля был его младший брат семи лет от роду). – Я сошел с тропинки, хотел спрятаться в кусты, и вот тут... тут она и лежала. Я ее позвал, а она не откликнулась.

– Ты кого-нибудь видел?

– Нет, никого.

Маленький Коля тоже никого не видел. Для очистки совести я опросил всех, кто присутствовал в доме. Но мысли хорошенькой, легко краснеющей Елены Веневитиновой, дочери хозяев, которая готовилась выйти замуж, были заняты только предстоящим важным событием. Мадемуазель Бланш, гувернантка, вроде бы видела кого-то, но ни в чем не была уверена. Горничные, лакеи, повара, дворецкий, словно сговорившись, ничем не хотели помочь следствию в таком важном деле, как раскрытие убийства левретки Жужу. Лощеный Анатолий Федорович Головинский, учитель верховой езды, сказал мне то, о чем я сам уже давно думал, – что я занимаюсь совершенной чепухой. И только экономка Ирина Васильевна, седоволосая, немолодая, рассудительная женщина, сумела вселить в меня некоторую надежду.

– Убийство собаки, господин Марсильяк, есть жестокость и есть глупость. Может быть, это и в самом деле месть, не знаю. Веневитиновы многим успели насолить.

– Кому, например? – насторожился я. Ирина Васильевна метнула на меня пытливый взгляд.

– Взять хотя бы господина Зацепина. Он был здесь управляющим при бывшем хозяине.

– Да, и, насколько мне известно, довольно успешно его обворовывал.

– Вот видите... А новые господа его сразу же выставили за дверь и расчета не дали. Андрей Петрович так прямо ему и заявил – скажи спасибо, шельма, что мы тебя под суд не отдали.

– Вот как? Интересно.

Экономка нерешительно посмотрела на меня.

– Вам еще что-то известно? – быстро спросил я.

– Так, ничего, – пожала плечами Ирина Васильевна. – Третьего дня тут бродил один человек, кривой такой.

«Антипка-конокрад», – сообразил я.

– По-моему, он хотел увести одну из лошадей. Но Анатолий Федорович его поймал.

– Учитель верховой езды?

– Да. Говорят, – Ирина Васильевна понизила голос, – что Андрей Петрович пересчитал ему все ребра. Я имею в виду, не учителю, а...

– Я понял. Скажите, Ирина Васильевна, а сами вы что думаете обо всем этом? Кто же все-таки удавил собаку?

– Дети, – ни мгновения не колеблясь, ответила экономка.

– Какие дети? – изумился я.

– Хозяйские. Павлуша и Николенька. Просто так, для забавы, я полагаю.

Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы осмыслить ее заявление.

– По правде говоря, они не произвели на меня впечатления монстров, способных... – начал я.

Экономка пожала плечами.

– А все потому, что вы не видели, как они топили котенка и смеялись, – сказала она. – Наверняка они удавили собаку, а потом испугались и решили представить дело так, будто сами тут ни при чем.

– Ясно, – пробормотал я. Честно говоря, голова у меня уже шла кругом. – Скажите, Ирина Васильевна, а посторонних возле дома вы не видели?

– Нет, – безмятежно ответила она. – И мне очень жаль, что не могу дать вам ответ, который вас устроил бы.

Я отправился к Павлуше, который чинно читал книжку под присмотром мадемуазель Бланш.

– А правда, что ты котят топишь? – спросил я.

– Ну и что? – фыркнул мальчик. – Их бы и так утопили, без меня. И вообще, папа говорит, что лишним в жизни не место.

В комнату заглянул Андрей Петрович.

– Ах вот вы где! – воскликнул он, заметив меня. – Ну как ваше расследование, продвигается?

– Нет, к сожалению, – отозвался я. – Я опросил всех в доме, но никто не видел сегодня поблизости Старикова.

Андрей Петрович вздохнул. А когда я вышел в коридор, он одной лапищей обхватил меня за шею, другой же сделал попытку засунуть мне в карман конверт с деньгами. Я с отвращением стряхнул его руки и отскочил.

– Ну что за китайские церемонии, батенька, что за церемонии... – просипел он, и уже никакой дружественности не было и в помине в его холодных серых глазках. – Битых два часа вы тут без толку слоняетесь... Зачем? Посадите под замок старого дурака, и дело с концом.

– А вы не думали, что собаку убили ваши сыновья? – решился я на запрещенный прием. – Раз детишки котят топят, так почему бы и собаку не прикончить?

– Глупости, глупости вы говорите, – отмахнулся Андрей Петрович. – Обидеть Жужу, любимую собаку матери? Они же обожают свою маменьку, как можно причинить ей такое горе! Нет, вы все-таки заприте Старикова, а с вами мы потом сочтемся. Непременно сочтемся! – крикнул он мне вслед.

Я был рад покинуть наконец дом. Однако дело зашло в тупик (да и, пожалуй, вообще из него не выбиралось), и для очистки совести я решил еще раз осмотреть место гибели собаки. Как и следовало ожидать, ничего нового я там не обнаружил. Время шло к четырем часам, и я только сейчас понял, что устал и проголодался. Подумал: по дороге до города версты четыре[29], но если пойти через лес, то получится короче. И я решил срезать путь, а заодно осмотреться – вдруг удастся найти хоть какие-нибудь следы неизвестного злоумышленника.

Шагал и одновременно размышлял. Дети вполне могли соврать, Старикова в окрестностях никто не видел... Однако если не видел, то не значит, что его и не было. «Но и не значит, что он был», – одернул я себя. Управляющий Зацепин? Да нет, убивать собаку – как-то мелко. Хотя он как раз и есть мелкий подлец. Он? Не он? Да еще Антипка Кривой тут ошивался... Этот малый очень высокого о себе мнения, вряд ли ему понравилось, что его поймали и порядком отделали. «И все-таки учитель верховой езды прав: я занимаюсь чепухой», – обреченно подумал я через пару сотен шагов.

Вновь начал сыпать мелкий дождь, и я продрог до костей. Вдобавок ко всему вдруг обнаружил, что, кажется, заблудился. Лес никак не желал кончаться, я двигался наобум и вскоре потерял всякое представление о том, где нахожусь. Мокрые ветки деревьев хлестали меня по лицу, и мне приходилось каждую минуту снимать и протирать очки. Тем временем дождь утих, но для того только, чтобы через несколько минут возобновиться с новой силой.

Какая-то темная птица, вероятно сова, снялась с ветки и бесшумно пролетела прямо перед моим лицом. Я отшатнулся. Мысли мои уже давно были самые невеселые. «Если я взял неверное направление, то все равно должен выйти к деревеньке Лепехино... Там найму кого-нибудь, чтобы вернуться в город. Может, подать в отставку? Но на что я тогда буду жить? Эх, прадедушка Марсильяк, прадедушка Марсильяк... Хорошо было бы выиграть в лотерею... Нет, вздор и самообман. Сегодня убийство левретки, а завтра, чего доброго, мерзавец Ряжский пошлет меня расследовать убийство попугая соседской кошкой... Когда же ты замолчишь, проклятая? Всю душу измучила».

Последние мои мысленные слова относились к кукушке, которая никак не унималась. Неожиданно она умолкла, и в то же мгновение я услышал далекий гудок паровоза. Тут уж не удержался и выругался снова.

Итак, вместо N, вместо деревеньки Лепехино меня угораздило притащиться к самой железной дороге, которая огибает бывшие стариковские земли и, не задерживаясь, уносится вдаль, увлекая счастливых пассажиров в далекий и манящий город Санкт-Петербург. Ах, столица, столица, увижу ли я тебя когда-нибудь вновь?

Я попытался собраться с мыслями. Да нет, не может быть, чтобы я вышел к железной дороге. Местный лес я знаю плохо, но все-таки знаю. Чтобы попасть туда, где проходит дорога, нужно прямо-таки анафемское невезение.

Деревья впереди поредели. Я услышал гул приближающегося поезда и медленно, очень медленно двинулся вперед. Глупец я, глупец! А еще хвалился, что знаком с лесом!

С гулом, с рокотом петербургский поезд на громадной скорости промчался мимо. Я увидел только его хвост, исчезающий за поворотом. В боку у меня надсадно кололо.

Немного отдышавшись, я решил двинуться обратно через лес, благо дождь прекратился совершенно, но тут мое внимание привлекло нечто, лежащее возле железнодорожной насыпи.

Это было тело человека.

ГЛАВА IV

Я снял очки и привычным жестом стал протирать их. В высокой траве застрекотал кузнечик, вскоре к нему присоединился еще один. Померещилось, наверняка померещилось, устало размышлял я, просто в последнее время я слишком много думал о трупах, вот и результат. Наверняка какая-нибудь тряпка вылетела из окна вагона и теперь лежит там, у подножия насыпи, издали производя впечатление бесформенного тела. Достаточно порыва ветра, чтобы она лениво заколыхалась, ворочаясь на месте. И тогда даже мое воображение не признает в скомканной занавеске или скатерти завязку многообещающего расследования.

Ветер налетел, пошевелил верхушки трав и раскидистые лопухи, но возле насыпи ничего не изменилось – бесформенная груда по-прежнему темнела среди высоких стеблей донника. Невольно я насторожился. Я был совершенно убежден, что вижу перед собой не более как замызганную тряпку, но что-то – возможно, пресловутое полицейское чутье – упорно мне нашептывало, что передо мною труп. Проверить это можно было только одним способом, и, поправив очки, я решительно двинулся вперед.

За десять шагов я уже различал скрюченные пальцы, шагов за пять стали видны и испачканные кровью волосы. Голова была повернута под неестественным углом, и я вынес заключение, что бедняга сломал себе шею, когда летел по насыпи. Над его лицом вилась, деловито жужжа, толстая оса.

На всякий случай я проверил пульс – его не было. Кровь все текла и еще не успела свернуться, а тело почти не остыло. Не требовалось быть Лекоком[30], чтобы сообразить, что бедняга выпал из того самого поезда, который всего несколько минут тому назад весело пропыхтел мимо меня. Я посмотрел на часы, достал записную книжку и отметил в ней время.

«Скорее всего, заурядное дело... Человек вышел на площадку покурить, наклонился слишком низко... или поскользнулся... Бывает».

Я внимательнее посмотрел на незадачливого курильщика. Это был рыжеватый мужчина лет двадцати восьми – тридцати в почти новой паре[31] табачного цвета и тупоносых ботинках. Блестящие запонки обличали претензию на щегольство, на мизинце красовался перстень с камнем, в точности похожим на стекло. Но не подобные мелочи заинтересовали меня (их мой взгляд отметил машинально), а синяки, которые я только что различил на шее неизвестного и которые как две капли воды походили на следы пальцев.

Оса начала меня раздражать, и я отогнал ее. Если неизвестный просто вышел покурить, откуда же столь характерные пятна? Они могли появиться, только если имела место попытка убийства. Да, только так. Лежащий сейчас передо мной мужчина схватился с кем-то, и противник столкнул его с поезда. Кроме того, присмотревшись, я заметил другие следы недавней схватки, которые нельзя было объяснить неудачным падением – частично оторванный воротничок рубашки, отсутствующую пуговицу и содранную на костяшках пальцев кожу.

Все свои наблюдения я занес в ту же книжку, а сбоку приписал: «Убийство», подчеркнув слово двумя жирными чертами.

Нужно было немедленно возвращаться в город, дать знать исправнику о происшедшем, вызвать понятых, доктора, осмотреть место преступления и сообщить о случившемся в управление железных дорог. Однако оставалось еще одно дело, не терпящее отлагательства, – следовало установить личность убитого. И я стал осматривать карманы жертвы. В них обнаружились: платок, пахнущий флерд– оранжем, зубочистки в позолоченном футляре, ключ, горсть семечек, дамское зеркальце, сложенное вчетверо объявление о прибытии в столицу какого-то цирка, записка с четырьмя грамматическими ошибками, подписанная: «Навеки твоя Китти», и наконец, то, что я искал, – паспорт на имя Петровского Ивана Сергеевича, проживающего в Санкт-Петербурге, дворянина тридцати одного года от роду, вероисповедания православного. Вот кто, оказывается, нашел безвременный конец на железнодорожной насыпи где-то между Первопрестольной и городом, в котором он жил.

Среди авторитетов сыскного дела бытует мнение, что своевременное установление личности потерпевшего составляет половину успеха расследования, так что, найдя паспорт жертвы, я в некотором роде воспрянул духом. Я больше не сердился на легкомыслие Григория Никаноровича, пославшего меня разыскивать убийцу домашней собаки. Ведь, если бы не он, я бы никогда не оказался здесь, у насыпи, и, если бы не моя расторопность, не исключено, что погибшего беднягу хватились бы только по прибытии поезда в Петербург, а если бы на вокзале никто его не встречал и никто из близких не подозревал о его прибытии, то прошло бы еще больше времени, прежде чем кто-нибудь догадался бы начать наводить справки. Впрочем, мне незачем казаться выглядеть лучше, чем я есть на самом деле. Сознаюсь, в тот момент я пекся не только об интересах расследования, которое требует, чтобы каждому убийце воздали по заслугам, но и о своем собственном будущем. Мне опостылел N и еще больше опостылели его жители. Может быть, благодаря безвестному Петровскому мое существование заметят, меня отличат за усердие и переведут... да хотя бы в губернское полицейское управление. Все равно будет лучше, чем унылая служба в N.

Преисполненный самых сладких мечтаний, я сунул паспорт в карман и непривычно быстрым шагом зашагал обратно в лес.

* * *

– Григорий Никанорович, я его нашел!

– Ну конечно же, нашли, я очень рад за вас. Завтра, завтра поговорим. Честно говоря, я уже устал сегодня от переполоха из-за этой собаки.

– Нет, Григорий Никанорович, вы меня не поняли! Я говорю вовсе не об убийстве Жужу. Я нашел труп!

– Что?

– Нашел убитого. В лепехинском лесу, возле железной дороги.

– Как? Когда? Так что, он убил Жужу?

– Да при чем тут Жужу, Григорий Никанорович! К черту собаку! Видите ли, в чем дело: мужчина ехал в петербургском поезде...

Седьмой час вечера, исправник мысленно уже не в присутствии, а дома. Он безукоризненно одет – по правде говоря, слишком безукоризненно для человека, который собирается провести вечер у себя. В N судачат, что очередной жертвой его обаяния стала Марья Петровна Шумихина, хозяйка местной гостиницы, но сам Ряжский на все расспросы предпочитает хранить загадочное молчание. Кажется, он обескуражен моим приходом, который нарушает его планы, однако я не обращаю внимания на его нетерпение, на его явное желание отделаться от меня как можно скорее и скороговоркой, взахлеб излагаю суть дела.

– Голубчик... – бормочет Григорий Никанорович. – Ну ей-богу же... Вы уверены, что человек точно мертв?

– Шея у него сломана, он не дышал, и пульса тоже не было. Чего же более?

– Ах, как скверно! – Григорий Никанорович всплеснул руками. – Как скверно, господи! Второе убийство за три года... Так вы говорите, он не местный?

– Нет, нет. Кроме того, я захватил его паспорт. Он проживает в Санкт-Петербурге. Григорий Никанорович, надо бы понятых, да перевезти тело... Не может же он там оставаться.

– Да, да, – бормочет исправник, избегая моего взгляда. – Значит, говорите, свалился с петербургского поезда?

– Он не сам свалился. Все следы указывают на то, что перед смертью имела место ожесточенная драка.

– И зачем вас понесло к железной дороге? – вздохнул Григорий Никанорович. – Вот не понимаю, ей-богу, не понимаю...

– Совершенно случайно так получилось. Григорий Никанорович...

– И возни-то теперь не оберешься, – не слушая меня, продолжал исправник. – Надо телеграммы давать о случившемся, то да се...

– Я уже распорядился, Григорий Никанорович.

Мои слова произвели на начальника самое удивительное действие. До той поры он стоял у окна почти спиною ко мне, но, услышав, что я уже сообщил о случившемся по телеграфу, круто развернулся и смерил меня желчным, недобрым, прищуренным взглядом.

– Распорядились? А кто вам давал такое право, милостивый государь?

– Но ведь произошло убийство!

– Убийство или нет, надо разобраться, а пока все ваши домыслы... Что тут еще? – Он взял паспорт потерпевшего, который я держал в руках, и бегло просмотрел. – Так... Петровский Иван Сергеевич... хм, ну положим... Каким классом он ехал?

Я удивился:

– Классом?

– Ну да. Вот вы говорите: Петровский, Петровский... А что за персона такая, что она собой представляла, вот что я хотел бы знать.

– Я не знаю, каким классом он ехал, – признался я. – Я не нашел при нем билета.

– Чудак, – буркнул Григорий Никанорович. – Однако вы сразу же решили, что он ехал на поезде... что его убили... Может, он самоубийца какой-нибудь, откуда мы знаем! Или вообще сумасшедший...

Я молчал, но, должно быть, мое лицо было красноречивее любых слов. Исправник умолк и нахмурился.

– Словом, пока я не вижу в этом деле ничего, кроме... Да, ничего, кроме! Кстати, вы нашли убийцу?

– Боюсь, у меня не было такой возможности, – отвечал я, кашлянув. – Полагаю, впрочем, что тот, кто его убил, ехал с ним в одном поезде...

Григорий Никанорович недовольно покрутил головой.

– Я вас не о Петровском спрашиваю, а о Жужу.

– Вы шутите?!

– Никак нет, милостивый государь... Ну так что же? Кто придушил собачку?

– Дети, – брякнул я наобум. – Павлуша Веневитинов и его братец Николенька.

– Ну что за человек, боже мой... – забормотал исправник чуть ли не со слезами на глазах. – Что вы за человек, Аполлинарий Евграфович! Анна Львовна... добрейшая душа, устраивала благотворительный вечер с лотереей-аллегри[32]... А вы хотите, чтобы я сказал ей такую гадость? Постыдились бы, ей-богу... Арестовали бы Старикова, и дело с концом. Все равно пропащий человек, пьяница, и нет от него никакого проку... А вы-то хороши! То детишки у вас живодеры, то убийства какие-то... – Он устало повалился в кресло. – Как вы меня фраппируете, глубокоуважаемый Аполлинарий Евграфович...

Глядя на размякшего, расплывшегося в кресле Ряжского, я внезапно понял, что в нем пропадает первоклассный актер. По крайней мере, в то мгновение интонации у него были типично актерские.

– Черт знает что такое, – устало молвил он, глядя на часы. – Ладно... Дело с Жужу я сам улажу. Должен же был я догадаться, что вы не станете дипломатничать...

– Ваше превосходительство...

– А убитым мы с вами завтра займемся. Да, завтра. Прямо с утра и отправимся. Всего доброго, Аполлинарий Евграфович.

– Но... Григорий Никанорович!

– Час уже поздний, работа на сегодня окончена, а посему надо и немного отдохнуть. Ведь нельзя же все время работать, в самом деле... До завтра, милостивый государь.

– Но... но...

– Завтра, завтра, все завтра. – Он уже поднялся с кресла и, мягко, но настойчиво взяв меня за локоть, выпроваживал прочь. – И не переживайте вы так, Аполлинарий Евграфович. Труп ваш все равно никуда не убежит, обещаю вам. И вам, кстати, полезно немного отдохнуть. Вон вы какой с лица бледный... А все нездоровый образ жизни, голубчик. Беречь себя надо, не то до срока – хоп! – и туда, откуда не возвращаются. Ну, до свидания. Завтра мы с вами займемся новым делом.

И так ему хотелось поскорее от меня избавиться, что он собственноручно затворил за мной дверь.

ГЛАВА V

– Н-но! Пошла!

В глазах у меня мельтешат солнечные блики. Впервые за последние несколько недель стоит ясная погода, и солнечные лучи бьют мне прямо в очки, заставляя жмуриться и прикрывать глаза рукой.

– Н-но, родимая!

Наша экспедиция снаряжена на славу. Возглавляет отряд сам исправник на лихой гнедой лошаденке. За ним едет урядник Онофриев, рябой от пьянства, с сизым носом, но тем не менее пользующийся необыкновенным успехом у прекрасной части населения N. Я и доктор Соловейко примостились на подводе, на которую потом будем переносить труп. Доктор – очень спокойный, седоватый, благообразный господин в золотом пенсне. По роду своих занятий он знает все обо всех, но сам живет замкнуто, в пристрастии к сплетням не замечен и держится всегда с невозмутимым достоинством, внушающим уважение. По-моему, он немного презирает окружающих, но воспитание не позволяет ему показывать свое отношение. Я тоже стараюсь держать все в себе, но уже в университете один из преподавателей заметил мне, что у меня все на лице написано и что мне стоило бы поучиться получше скрывать свои чувства. С тех пор я много раз пытался последовать его совету, но, похоже, у меня это получается с переменным успехом. Я не люблю людей, и, кажется, меня они тоже не любят. В своей жизни я, конечно, был глубоко привязан к отдельным людям, но только к отдельным; человечество en masse[33] не внушает мне особого уважения, а избранная мной профессия, которая, как никакая другая, дозволяет видеть изнанку человеческой натуры, способна искоренить и последние крохи доверия и симпатии к нему. Слишком редко проявляются в людях на деле благородство, честность, душевная чистота, о которых они так любят порассуждать на досуге. Да что там благородство – даже обыкновенного здравого смысла от них не дождешься. Что стоило хотя бы тому же Старикову жить в ладах со своим единственным сыном? Так нет же, непременно ему надо было начать самодурствовать, сыпать угрозами и проклятиями, и все ради того, чтобы только сжить несчастного молодого человека со свету. Я думаю о Старикове, потому что Григорий Никанорович, когда мы выезжали из N, сказал мне:

– А Старикова я все-таки велел задержать. Нехорошо, нехорошо он с собачкой обошелся... Когда покончим с вашим делом, вы уж, будьте добры, займитесь им.

Если бы Стариков по-прежнему был помещик, да уездный дворянский предводитель, да богат, да почитаем, черта с два Ряжский посмел бы отзываться о нем в таком тоне... Наоборот, кланялся бы, справлялся о здоровьице, желал бы всех благ да настойчиво зазывал на вист к Щукину. Но – был помещик, и нет его, осталась одна полупьяная тень, а значит, можно больше и не церемониться. Я не испытываю к старому самодуру никакой симпатии, но если мы сейчас возбудим против него уголовное преследование (а по всему выходит, что Веневитиновы настроены серьезно), то он ведь добьет его. Добьет...

Ах, черт побери! И почему я всегда принимаю все так близко к сердцу?

Воротничок становится мне тесен, и я дергаю шеей, чтобы ослабить его. В траве стрекочут кузнечики. Подвода тащится по дороге, огибающей лес. Мой спутник Соловейко ладонью прихлопывает докучного комара, вздумавшего полакомиться докторской кровью. Внезапно до нас доносится чей-то серебристый смех, и навстречу нам выезжает Элен Веневитинова, сидящая в амазонке верхом, и с нею – какой-то темноволосый молодой человек с черными щегольскими усиками.

– Доброе утро, господа! Здравствуйте, Григорий Никанорович!

Она смеется, она сияет. Всего через несколько дней – ее свадьба, и говорят, что из Петербурга уже выписан повар-француз, будто бы заправлявший на вечерах самого принца Ольденбургского. Гостей приглашено бесчисленное множество – само собою, только тех, кто достоин приглашения, в отличие от вашего покорного слуги. Кроме того, стало известно, что стариковское имение после замужества отойдет в собственность Елене Андреевне как часть ее приданого. О самом приданом ходят самые несообразные слухи: не то пятьдесят тысяч, не то сто... Неудивительно, что она так лучезарна, так смеется, запрокинув голову, и так смотрит на своего спутника.

– Ее жених, – сообщает мне вполголоса доктор Соловейко, кивая на молодого человека с усиками. – Аверинцев Максим Иванович. Да-с! Петербургская штучка, нам не чета...

И правда, он едва удостаивает нас приветствия. Но я легко прощаю ему неучтивость – очень уж приятно видеть влюбленную, юную и сияющую Элен Веневитинову рядом с ним. Они и впрямь прелестная пара, даже если что-то и нашептывает мне, что женится Максим Иванович на ней не только ради нее самой...

– Куда собираетесь, господа? – весело спрашивает она.

Исправник смущенно крякает, но урядник Онофриев, привыкший всегда отвечать на поставленный вопрос и светским тонкостям не обученный, зычным голосом рапортует:

– По долгу службы, сударыня. Господин Марсильяк вчера тело у насыпи обнаруживши, стало быть, мы и...

– Замолчи! – выразительно шипит Ряжский. Но уже поздно. На хорошенькое оживленное личико Елены набегает тень.

– Как? Что? Неужели убийство?

Исправник бросает на меня такой взгляд, словно виновник убийства – я один. Несмотря на его взгляд, я прихожу ему на помощь:

– Мы еще не знаем, мадемуазель. Похоже, кто-то выпал из петербургского поезда. Там совсем рядом железная дорога.

– Поезда нынче вообще вещь опасная, – заявляет Аверинцев с таким видом, будто сказал нечто умное. В профиль в нем есть что-то хищное – не то от хорька, не то от куницы.

Доктор Соловейко улыбается и прихлопывает очередного комара.

– Ах, ужасно, ужасно... – бормочет Елена.

– Что же тут ужасного, мадемуазель? – возражает Григорий Никанорович. – Такая, значит, судьба была у этого бедняги... В столице подобные случаи чуть ли не каждый месяц случаются... даже роман про это написали, помнится...

Но Елена Андреевна упрямо качает своей прелестной русой головкой, увенчанной светлой шляпкой с множеством цветов.

– Нет, нет, вы не понимаете... Дурная примета... очень дурная. Особенно накануне свадьбы...

Аверинцев на долю мгновения как-то цепенеет в седле, и по его взгляду я убеждаюсь, что был прав насчет этого молодчика. В дело, однако, вступает доктор Соловейко.

– Елена Андреевна, ну вы ведь уже не маленькая, чтобы верить приметам. Посудите сами: какая связь между гибелью какого-то постороннего человека и вами? Ну несчастный случай, что ж тут поделаешь... Вы-то тут при чем?

– В самом деле, – поддержал его Максим Иванович. – Стоит ли забивать себе голову всяким вздором...

Однако невеста не слушает его. Всю ее оживленность как рукой сняло.

– Вы не правы, господа... вы совсем не правы... И еще тот сон, который мне на днях приснился...

Когда женский пол пускает в ход сны, пиши пропало. Соловейко бросает на меня весьма иронический взгляд. Он уже немолодой и полный, сейчас ему жарко, ему скучно... Пот льет с него градом.

– Что еще за сон, Элен? – настойчиво спрашивает Аверинцев. – Ну что за сон?

– Ах, оставьте, оставьте... Вам не понять...

Она была совершенно расстроена, и видно было, что никакие увещевания не в состоянии вернуть ей былую безмятежность духа и хорошее настроение. Однако подмога прибыла с самой неожиданной стороны: из чащи выехала мать Елены, Анна Львовна, за которой следовал учитель верховой езды Головинский.

– Ровнее, ровнее держитесь! – кричал он. – Вот так, хорошо...

Учитель и Веневитинова подъехали к нам. Увидев расстроенное лицо дочери, Анна Львовна потребовала объяснений и тотчас их получила.

– Вы говорите, неизвестный? Возле насыпи? С петербургского поезда? Да, конечно, неприятно... А вы уверены, что он не самоубийца? Сейчас столько развелось сумасшедших... Боже! – И она посмотрела на меня так, словно я был одним из них.

– Не, этот вроде не самоубийца, – снова подал голос Онофриев, которого никто и не просил. – Аполлинарий Евграфыч утверждают, что его убили.

Его неосторожные слова вызвали новый взрыв восклицаний. Елена Андреевна расстроилась совершенно, так что Максим Иванович получил возможность ее утешить. Он целовал ей руку и твердил, что она не должна так переживать из-за какого-то глупого косаря, угодившего под поезд, потому что мало ли что говорят, лично он совершенно убежден, что все это глупости. Головинский заметил, что происходящее тут, в глуши, напоминает ему какой-нибудь напичканный страстями роман Эжена Сю или Понсон дю Террайля. Анна Львовна желала немедленно узнать подробности, Григорий Никанорович, приложив руку к сердцу, клялся, что ему пока ровным счетом ничего не известно и что о происшедшем он совсем недавно узнал от меня. Мне пришлось подвергнуться перекрестному допросу со стороны женщин, и я и сам не заметил, как признал, что Онофриев – лгун и фантазер и что случился несчастный случай, скорее всего, а впрочем, после осмотра тела будет видно.

– Боже, боже, какие интересные у вас тут места, – вздохнула Анна Львовна после того, как я тысячу раз, не меньше, заверил ее, что происшествие на железной дороге – так, пустяк, мелочь, не заслуживающая внимания, и что ей даже не стоит беспокоиться по столь незначительному поводу. – То моя бедная Жужу, а теперь вот еще одна неприятность... – Она обернулась к Ряжскому: – Кстати, Григорий Никанорович, я должна вас поблагодарить. Вы все-таки взяли под стражу противного Старикова... Надеюсь, он будет наказан так, как того заслуживает.

В ее устах слово «заслуживает» прозвучало подобно лязгу ножа гильотины, и невольно я поежился.

– Хорошо, хорошо, – покивал Ряжский, которому тоже наскучило стоять на солнцепеке и выслушивать всякие благоглупости. – Мы занимаемся этим делом, и можете быть уверены, так мы его не оставим.

– Да уж я надеюсь, – кивнула и Анна Львовна. – Кстати, что вы поделываете нынче вечером? Милости прошу к нам в гости!

Григорий Никанорович стал отнекиваться, Анна Львовна принялась его уговаривать, учитель верховой езды не преминул вставить свое слово, заметив, что исправник многое потеряет, Аверинцев присоединился к Анне Львовне, Елена Веневитинова сказала, что они были бы счастливы видеть Ряжского у себя... В общем, вся эта чепуха продолжалась никак не меньше десяти минут.

Наконец Григорий Никанорович дал себя уговорить, доктор спрятал в карман платок, которым вытирал пот со лба, возница Еремей присвистнул и для проформы стегнул лошаденку, и мы двинулись дальше, к железной дороге, возле которой нас ждал... самый большой сюрприз. А именно, прибыв на место, мы не обнаружили там ни тела, ни каких-либо доказательств того, что оно там находилось. Труп Петровского Ивана Сергеевича исчез бесследно, испарился, растаял, как тают на заре легкие утренние облака. И я понял, что мои злоключения только начинаются.

ГЛАВА VI

– Черт знает что такое! – шипел Ряжский, примостившись на большом камне.

Битый час я обшаривал, осматривал, обыскивал полотно железной дороги и прилегающую к нему территорию вместе с Онофриевым и доктором, которые вызвались помогать мне, но мы ничего не нашли. В душе я понимал, что поиски бесполезны. Тело должно было находиться там, куда я привел моих спутников вначале, оно не могло перемещаться по своей воле – ни на ту сторону насыпи, ни за сто аршин от нее, ни вообще никуда. И тем не менее его не было. Не было, а значит, не было ничего: ни убийства, ни громкого дела, ни возможности оставить опостылевшее место и перебраться в губернское управление.

Так что же было это? Сон? Мираж?

– Убийство, убийство! – передразнил меня Ряжский. Он находился в ярости, иначе никогда бы не позволил себе подобного. – Ну где он, ваш труп, я спрашиваю? Нет его! Устроили тут... балаган! Сорвали людей, которые, между прочим, находятся на службе! Развели... черт знает что такое развели! – Он даже вскочил в запальчивости. – Да вы хоть соображаете, милостивый государь, в какое положение вы меня поставили? По вашей милости все, вся округа знает о том, что произошло убийство. А теперь что начнется? Курам на смех! Над нами будут смеяться, да-с, милостивый государь! Потешаться будет каждый кому не лень! И все, между прочим, из-за вас!

Я человек довольно мирный, но в то мгновение мне мучительно захотелось дать ему пощечину и вызвать на дуэль. Прадедушка, помнится, был знатный дуэлист... Доктор Соловейко смотрел на меня с сочувствием.

– Может быть, вы просто ошиблись, Аполлинарий Евграфович? – начал он. – Ну, упал с поезда пьяный, потерял сознание, а вы приняли его за мертвеца?

– Конечно! – подхватил раздраженный Ряжский. – Проспался, пришел в чувство, да и отправился себе восвояси. А мы тут мечемся, ищем несуществующего убитого... Телеграммы отправляем, между прочим! – ядовито присовокупил он. – За казенный счет!

– Петровский не был пьян, – сердито сказал я.

– Откуда вы знаете? – даже вскочил с места Григорий Никанорович. – Что, были его собутыльником?

– От него не пахло вином. – Я решил пропустить мимо ушей оскорбительное замечание исправника, хотя один только бог ведает, каких усилий мне это стоило. – И он не мог никуда уйти, поймите! У него была сломана шея!

Григорий Никанорович промычал что-то неразборчивое и, всплеснув руками, повалился обратно на камень.

– Голубчик, – мягко, но решительно промолвил доктор, – Аполлинарий Евграфович, вы же не врач. Как вы могли определить, что у него сломано?

– Если голова повернута под совершенно диким углом, не надо быть врачом, чтобы сделать соответствующие выводы, – упрямо возразил я. – Кроме того, он не дышал, и пульса у него не было. Он не мог никуда уйти.

– Однако же ушел! – крикнул Ряжский.

Доктор пожал плечами. Я видел, что он хотел бы верить мне, но сомневается.

– Если бы он ушел, кто-нибудь непременно бы его заметил, – сказал я. – И потом, у меня его паспорт. Петровскому в любом случае пришлось бы обратиться в полицию и сделать заявление о пропаже документов.

– Ага, теперь уже вы не так уверены! – воскликнул исправник азартно. – Теперь уже оказывается, что хоть у него была сломана шея и не было пульса, но он, однако же, мог уйти! И даже подать заявление в полицию! Какие необыкновенные истории вы нам рассказываете, многоуважаемый Аполлинарий Евграфович! А я вот задаю себе вопрос: уж не выдумали ли вы все это?

– Зачем же мне выдумывать? – угрюмо возразил я.

– Затем, голубчик, что вы манкируете очевидными делами и все свои усилия направляете на черт знает что!

– Позвольте, вы какие очевидные дела имеете в виду? Убийство моськи, которую из любопытства задушили ребятишки?

– И не моськи, а левретки!

– А, да подите вы к черту с вашими собаками! – вскипел я. – Поймите же наконец: я видел здесь труп. Он мог оказаться здесь, только выпав из петербургского поезда. Причем человека пытались убить, потому что у него на шее были синие следы пальцев. Его вытолкнули из поезда, и он сломал себе шею при падении. – Я взбежал по насыпи и поднял один из камней, лежащих на откосе. – Вот! Видите? Это кровь! Так что ничего я не выдумывал!

– Да, действительно похоже на кровь, – промямлил доктор, осмотрев камень. – Во всяком случае... Гм! С такой насыпи, да если его вытолкнули из едущего поезда...

– Но в таком случае где же тело? – простонал Ряжский.

Я немного поразмыслил и твердо промолвил:

– За одно я готов ручаться: сам он уйти не мог, потому что был мертв. У Петровского на мизинце было золотое кольцо. Может быть, кто-то позарился на него, снял с тела, а труп на всякий случай спрятал?

– Да зачем вашему грабителю такие сложности? – возразил Ряжский. – Дело-то простое: снял кольцо и беги... К чему еще возиться с телом, куда-то прятать его? Глупости! Ах, голубчик, голубчик, ну и втравили же вы меня в историю... – И он вновь принялся плакаться на свою горемычную начальственную судьбу.

Мне положительно сделалось скучно его слушать. И не мне одному – Онофриев откровенно зевал. Доктор закурил папиросу и предложил мне, но я отказался. Тайна пропавшего пассажира занимала меня все больше и больше. Несмотря на энергичные протесты Ряжского, я еще раз осмотрел все вокруг, но не обнаружил ничего, кроме помятой травы и изломанных лопухов.

– Вряд ли его увезли далеко, – сказал я. – Хорошо бы осмотреть весь лепехинский лес.

Но тут Григорий Никанорович поднялся с места и заявил, что с него хватит. Он уже и так достаточно наслушался сегодня всякого вздора и более не желает, чтобы ему морочили голову.

– Ради бога, доктор, извините нас. Я полагал, что дело и впрямь важное, – добавил Ряжский, не без труда садясь на взбрыкивающую лошадь. – Да стой ты смирно, черт тебя дери! На сегодня, я полагаю, довольно глупостей, господа. Возвращаемся в город.

Делать было нечего. Доктор двинулся обратно к подводе, которая поджидала нас в сотне шагов. Я хотел было уже последовать его примеру, когда заметил, что у камня, на котором сидел исправник, что-то блестит. И, наклонившись, я увидел ключ. Тот самый ключ, который лежал вчера в кармане у Петровского.

Находка вызвала множество вопросов, но я не стал торопиться с ответами на них. Просто сунул ключ в карман и зашагал вслед за доктором.

Пора было возвращаться к очевидным делам.

* * *

Второй час дня. Весь городок уже знает о случившемся, и люди втихомолку подсмеиваются над нами. Мне уже приклеен ярлык фантазера и горького пьяницы, которому мерещится невесть что. С Григория Никаноровича взятки гладки: пошел на поводу у вздорного служащего (в конце концов, он же должностное лицо и обязан принимать меры), а тут такой пассаж. Да, не отнимешь у нашего исправника умения выходить сухим из воды, которого я начисто лишен. И даже Стариков, коего мне поручено допрашивать по поводу собаки – опять чертова собака! – не стесняется высказывать мне свое презрение.

– Вот, возводят на честного человека всякую напраслину, а сами-то, сами...

– Что – сами?

– Да ничего-с. Знаем мы таковских, как вы. Видали... Небось свалился с поезда бедняга, а вы его того... И обобрали. Все честь по чести.

У меня нет сил даже злиться.

– Что ты мелешь, старый дурак... – устало говорю я.

– Вот-вот, таковы они, в университетах учились которые! Только бы и оскорблять честного человека...

– Вы сына до самоубийства довели. Считаете себя честным?

Вместо ответа Стариков принимается выть, голосить, скулить, как собака. Слезы катятся по его бугристому, красному от пьянства носу... Старик жалок и омерзителен одновременно. А я смотрю мимо него и лениво размышляю, что раз уж Стариков додумался до обвинения меня в убийстве, то не исключено, что вскоре все соседские кумушки будут судачить о том же. М-да-с... Тяжелые мне предстоят времена.

– Ладно, хватит! Довольно, милостивый государь. Лучше расскажите, где вы были вчера утром приблизительно до полудня.

Он утирает слезы. Затравленно смотрит на меня.

– Господин Марсильяк... Ваше благородие... Чтоб я... Как на духу...

– Вы были вчера в лепехинском лесу? Предупреждаю, запирательство бесполезно, вас видели...

Старый трюк, и какой дешевый... Но срабатывает безотказно.

– Ну и что, что видели... – обиженно говорит Стариков. – Я ничего такого не делал.

– А что же вы делали?

Он вытирает щеки.

– Сын... Митенька... Вчера бы у него был день рождения... Я хотел... хотел... – Голос у него предательски дрожит, прерывается. – В церкви я был, – наконец говорит подозреваемый. – Там, на кладбище, могилка его... А я его пережил...

Он закрывает лицо руками и заходится в плаче.

– Говорят про какую-то собаку... А я никого не трогал... И никакой собаки не видел... Голубчик, за что они меня так?

Милые детки, Павлуша и Николенька, чтоб вам гореть в аду с вашими забавами! И мне вместе с вами, потому что мучаю человека. Человека дрянного, опустившегося – но все-таки сотворенного по образу и подобию того, кто выше всех и который все видит...

– Значит, не вы задушили собачку?

Стариков отнимает руки от лица.

– Ваше благородие! Вечным спасением клянусь...

Что мне делать, что делать? Я же вижу, понимаю, чувствую: старик не лжет. Но если я отпущу его, исправник вновь прикажет его засадить, да еще и поручит дело кому– нибудь более сговорчивому. Выход один: идти к той даме с властным голосом, к Анне Львовне, которая заправляет в бывшем стариковском имении, и убедить ее забрать свою жалобу. При одной мысли о том, что придется разговаривать с ней, у меня становится горько во рту, и я морщусь.

– Вот что... Гхм! Илья Ефимыч...

Он смотрит на меня, и в его взоре загорается надежда. И я понимаю, что не могу ее обмануть.

– Илья Ефимыч, я должен уточнить кое-что... Вчера, когда вы были в церкви, вас сопровождал кто-нибудь?

– Нет... Я был один. Батюшка, отец Степан, меня видел...

Отец Степан, очень хорошо. Уже кое-что.

– Хорошо. Мне надо поговорить с ним, а вы пока останетесь у нас. Я распоряжусь, чтобы с вами хорошо обращались, не беспокойтесь. Думаю, вскоре все разъяснится и вы вернетесь к себе.

Он вскакивает с места.

– Аполлинарий Евграфыч... я... Да благословит вас бог!

Да, я поговорю со священником. Но самое главное – Анна Львовна. Если мне удастся ее убедить отозвать жалобу...

Нет, не удастся, я уже сейчас знаю. Кто я такой? Мелкий чиновник, да еще проштрафившийся на службе... Не получится. А что, если попробовать действовать через дочь, Елену Андреевну? Она впечатлительна, и у нее доброе сердце. К тому же она скоро выходит замуж, и, наверное, ей не захочется, чтобы в такой день страдал хоть один человек.

Решено: буду говорить с Еленой Андреевной.

ГЛАВА VII

Я хотел выскользнуть на улицу незаметно – уж больно неприятно было видеть фальшиво-сочувствующие физиономии нижних чинов, которые были во всех подробностях осведомлены о приключении с пропавшим телом. Однако не удалось. Я как раз проходил мимо кабинета Григория Никаноровича, когда оттуда донеслось весьма выразительное восклицание, после чего раздался топот ног и, распахнув дверь, исправник нос к носу столкнулся со мной.

– А! Марсильяк! Вас-то мне и нужно, голубчик! Читайте же, милостивый государь! – И он сунул мне под нос телеграмму. – Что же вы стоите как вкопанный? Читайте, читайте! Вы же суетились, посылали телеграфные извещения о якобы убитом пассажире... Так что, как говорится, вам и честь!

Я поглядел на его торжествующее лицо, взял телеграмму и прочитал текст. Она была послана из Санкт-Петербургского управления железных дорог и заключала в себе следующее сообщение:

«По вашему запросу имеем честь сообщить пассажир Петровский Иван Сергеевич в списках пассажиров не значится ни один кондуктор не заявил об исчезновении кого-либо следующего поездом Москва – Санкт-Петербург в указанное вами время Секретарь Дерябин».

Земля уходила у меня из-под ног. Так что же, мне все приснилось? И человек со сломанной шеей возле насыпи, и паспорт, и записка от таинственной Китти, и ключ... Верно, ключ! О котором я почти забыл, занимаясь делом Старикова.

– Ничего не понимаю, – признался я, возвращая телеграмму Ряжскому.

Исправник победно прищурился.

– Ага, милостивый государь, не понимаете? А я понимаю так, что будет скандал. Вы ведь понаслали телеграмм черт знает куда. Можно подумать, вас просили! А кому придется отвечать за это безобразие? Конечно, мне. А как же? По губернии шастают неопознанные трупы, куда смотрит полиция? – Он скомкал телеграмму и топнул ногой. – В какой-нибудь непотребной газетке, прости господи, еще пропечатают из-за ваших дурацких фантазий, милостивый государь! Сейчас ведь фельетонисты шустрые, их хлебом не корми, дай только пройтись насчет властей! – Григорий Никанорович начал закипать праведным гневом. – Еще и в отставку придется подать... А все из-за вас! Как там дело с той окаянной собакой, продвигается? Только попробуйте мне сказать, что нет!

– Стариков настаивает на алиби, – сказал я. – Уверяет, что все утро был в церкви, а потом на кладбище у могилы сына.

– В церкви? Гм! И свидетелей, конечно, нет?

– Он называл отца Степана.

– Священника? Ну... ну...

По всему было видно, что Григорий Никанорович хотел сказать какую-нибудь резкость, но его набожность не позволяла ему усомниться в весомости показаний духовного лица.

– Наверняка Стариков врет, – сказал наконец исправник, избрав более безопасный путь.

– Возможно, – согласился я. – Поэтому я и хочу поговорить со священником.

Григорий Никанорович вздохнул. Плечи его опустились.

– Каким вздором мы с вами занимаемся, голубчик, каким вздором... – уже без всякой злобы промолвил он. – Ладно! О ходе расследования прощу докладывать мне непосредственно. – И поморщился, как от зубной боли: – Придется еще объяснения властям давать по поводу вашего исчезнувшего трупа... Н-да, Аполлинарий Евграфович, подвели вы меня, подвели. Под монастырь!

Я подумал, что объяснения он, скорее всего, будет давать за вечерним вистом, но промолчал. Тем более что Ряжский не хуже меня разбирался в подобных тонкостях.

– Хорошо, – сказал на прощание исправник. – Так я жду вас сегодня с докладом по поводу стариковского дела!

Я пообещал ему, что сделаю все от меня зависящее, попрощался и вышел на улицу, где в грязи уныло копошились куры.

Как оказалось, вышел я только для того, чтобы неподалеку от вывески «Моды парижские, лондонские и иные прочие» получить чемоданом по голове.

* * *

Это был добротный чемодан, совершенно новехонький и набитый, судя по его весу, плотно пригнанными друг к другу кирпичами. Слегка опешив от удара, я повалился на дорогу, а хозяйка чемодана заметалась вокруг меня, испуская бессвязные крики на французском языке.

– Ah, monsieur! Quel dommage! Je vous ai blessé! Ah, monsieur, je vous demande pardon de tout mon coeur![34]

– Сударыня, – пролепетал я, совершенно оглушенный водопадом слов и еще более – проклятым чемоданом, от которого едва не лишился последних остатков разума. – Сударыня, ну что вы! Я виноват столько же, сколько и вы.

По правде говоря, я совершенно не считал себя ни в чем виноватым, просто надо же было хоть как-то успокоить бедную женщину, проявлявшую все признаки совершенного отчаяния. Минуту назад я спокойно шел по площади, когда у модной лавки со мной поравнялась обшарпанная, видавшая виды колымага. Неожиданно она остановилась, а в следующее мгновение дверь растворилась и в меня полетел тот самый чемодан. Следом за чемоданом из кареты показалась и его обладательница – женщина еще довольно молодая, рыжая, веснушчатая, в очках, придававших ей необыкновенно ученый вид, и принялась оглашать воздух жалобами на языке Расина и Мольера.

– Ишь разливается, – непочтительно проворчал сидевший на козлах кучер.

Незнакомка всмотрелась в мое лицо и взвизгнула:

– Ah, monsieur, que vous êtes pâle! Vous avez besoin du docteur![35]

– Не нужно мне никакого доктора, – огрызнулся я, кое-как поднимаясь с земли и отряхиваясь.

Чемоданометательница робко и встревоженно смотрела на меня снизу вверх (она оказалась гораздо ниже меня), и машинально я отметил, что у нее очень красивые глаза.

– Ньет доктора? – с трудом, коверкая русские слова, проговорила она.

– Со мной все в порядке, мадам, – заверил ее я.

– Не мадам, мадемуазель! – пропищало комичное создание и, прежде чем я успел опомниться, крепко вцепилось в мою руку. – Я – мадемуазель Изабель Плесси.

– Очень приятно, Аполлинарий Марсильяк, – пробормотал я, ошеломленный ее напором.

– Марсильяк? О! – Она даже взвизгнула от восторга. – Vous êtes mon compatriote, n’est-ce pas? Ah, que c’est bien![36]

– Вообще-то я русский, мадемуазель, – заметил я, пытаясь осторожно высвободить руку из ее цепких пальчиков.

– О! Но вы утшитель французского, да? Нет?

– Я не учитель, – уже сердито ответил я. – Я полицейский.

Мадемуазель Плесси даже подпрыгнула на месте.

– Правда? Настоящий policier[37], как месье Лекок? О!

– Ну до месье Лекока мне еще далеко, – усмехнулся я, вспомнив о трупе, нагло скрывшемся с места преступления. – А вы что же, читаете уголовные романы?

– Я есть большой поклонница этот жанр! – гордо объявила мадемуазель и в доказательство распахнула проклятый чемодан, который несколько мгновений тому назад угодил мне в голову.

С некоторым изумлением я убедился, что он битком набит французскими книгами. Здесь был весь Габорио, мемуары Видока, какие-то книжки о его приключениях в потрепанных обложках... Все я толком рассмотреть не успел, потому что мадемуазель Плесси захлопнула чемодан – и тихо взвыла, прищемив пальцы крышкой.

– Я немножко неловкий, – объяснила она, когда с моей помощью ей удалось высвободить пальцы. Она подула на них, исподлобья глядя на меня, но поняла, что я не сержусь, и улыбнулась.

– Какое там немножко, – проворчал кучер, расслышавший ее слова. – Блажная, чисто блажная.

– Вы не посадить меня в тюрьма? – деловито осведомилась мадемуазель Плесси.

Я удивился:

– Вас? За что?

– За моя valise[38], – простодушно объяснила она. – Я вас ударить.

– Пустяки, – отмахнулся я. – Я уже забыл.

– Забыли? – поразилась она, дотрагиваясь до моей головы. – Mais vous saignez![39]

– Нет-нет, ничего страшного, – успокоил я француженку, доставая платок.

– Как ничего? – поразилась она. – Но ваша голова! Может быть разние conséquences![40] Я обязана доставить вас к доктор. Пойдемте! – И она потянула меня за руку.

– Нет-нет, я не хочу к доктору, – воспротивился я. Единственным приличным врачом в городе был Соловейко, а я не желал выслушивать его соболезнования по поводу моего удравшего покойника.

– О, какой вы, – надулась Изабель. Внезапно ее лицо озарилось. – Знаете что? Я могу отвезти вас домой. Мой карет в ваш распоряжений. – И она гордо указала на колымагу.

Я начал отнекиваться, но она настаивала. По ее словам, она хотела загладить свою вину за летающий чемодан. Неожиданно мне в голову пришла одна мысль:

– Знаете что, мадемуазель? Я согласен, только отвезите меня не домой, а к моему знакомому, и будем считать, что мы квиты. Хорошо?

– Хорошо! – радостно прощебетала француженка. – Аркади! – закричала она, делая ударение на последнем слоге. – Аркади, valise! Ми едем!

– Господи, вот навязалась напасть на мою голову, – тоскливо пробормотал кучер и, спустившись с козел, помог мадемуазель Плесси втиснуть непокорный чемодан обратно в карету. Вслед за чемоданом уселись и мы, и колымага тронулась в путь.

ГЛАВА VIII

Если вы когда-нибудь путешествовали в окружении клеток, наполненных щебечущими птицами, то вы, возможно, сумеете меня понять. Ибо всего через несколько минут после того как я уселся рядом с мадемуазель Плесси, мне уже неодолимо захотелось оказаться где-нибудь в другом месте, а самое главное – никогда в жизни больше не встречаться с этой взбалмошной, вздорной женщиной. Кажется, она ни на мгновение не закрывала рта, изъясняясь попеременно то на плохом русском, то на великолепном французском, благодаря чему я вскоре узнал ее собственную историю, историю ее близких, историю того, как она оказалась в России, и тысячу других столь же животрепещущих подробностей. Оказалось, что мадемуазель Плесси была гувернанткой в богатой семье, и в ее обязанности входило учить французскому двоих хозяйских сыновей, бывших «отшень, отшень больши проказники», как она говорила. Похоже, она их не слишком любила, потому что они были ленивые, избалованные и совершенно не желали учиться. Вдобавок они без всякого стеснения изводили бедную гувернантку, подкладывая ей в постель дохлых мышей и подсыпая в кофе отцовский табак. Словом, бедная мадемуазель Изабель не знала, куда от них деться, когда неожиданно бог сжалился над ней и забрал к себе ее тетку, скупую, черствую, бессердечную старую деву, которая коротала свои дни в компании полудюжины облезлых кошек. Когда тетка отдала богу душу, выяснилась чрезвычайно странная вещь. Во-первых, перед смертью старуха разругалась со своим дальним родственником, франтоватым военным, на чье имя было составлено завещание, и написала новое, по которому все имущество отходило Изабель (родственник, кажется, провинился лишь в том, что не поздравил вовремя старуху с именинами). Во-вторых, когда завещание было вскрыто, выяснилось, что старуха, ютившаяся в полуразвалившемся домике, накопила за свою жизнь богатство, которого бы хватило на троих. Так мадемуазель Изабель Плесси, перебивавшаяся в России скудными заработками, в одночасье оказалась состоятельной наследницей, – и нельзя сказать, что деньги не ударили ей в голову.

– Ви ни за что не угадаль, что я сделала прежде всего! – заявила она, весело блестя глазами из-под очков.

– Попросили у хозяев расчет? – предположил я.

– Ха! – победно воскликнула мадемуазель Плесси и откинула назад рыжую прядь волос, которая так и норовила попасть ей в глаз. – Non, je savais que j’allais le faire[41]. Но вы послушайте! Я приходить в классная комната, мальтшики уже быть там. О, гадкие, противные, непослушни дети! И я взять чернильница и опрокинуть ее им на головы. Они плакать и кричать. А я смеяться! – победно заключила странная гувернантка. – Они были такой жалкий, как мокрый мышь. Они не понимали, что происходить! Раньше они потешаться надо мной, а теперь я потешаться над ними! Они топать ногами, плакать и звать своих parents[42]. Ils m’ont fait rire, parce que – mais oui, le proverbe dit bien: rit bien qui rit le dernier. Et c’est moi qui a ri la dernière![43]

– Вы не любите детей? – спросил я.

Мадемуазель Плесси нахмурилась.

– Voyons, mais c’est étrange, ça... Pourquoi on ne demande jamais: est-ce que vous aimez de grandes personnes? On croit que les enfants, ce sont des anges... Mais ce n’est pas vrai. Il y a de bons enfants, il y a de mauvais enfants, tout comme avec les adultes. Vous comprenez?[44]

– Кажется, да, – помедлив, согласился я. – И вам достались плохие дети.

– Отшень большой шалун! – со вздохом промолвила мадемуазель Плесси.

Одним словом, она с огромным удовольствием взяла расчет и, навсегда распрощавшись с большими шалунами, решила начать новую жизнь.

– Я всегда хотель иметь свой экипаж, – доверительно сообщила мадемуазель Плесси. – Mais ce n’est pas facile d’en trouver un dans la province![45]

Однако мечта требовала немедленного воплощения в жизнь, и тогда мадемуазель Плесси купила первую попавшуюся ей на глаза карету, оказавшуюся на поверку сущей колымагой. В придачу к последней пришлось раскошелиться и на кучера, того самого Аркадия. Как я понял, именно он и был продавцом кареты – никто другой просто не пожелал иметь со странной француженкой дела.

– C’est si bien, aller où je veux, faire ce que je veux![46] – Она засмеялась. – Maintenant je reviens chez moi. Il faut régler les affaires. Pauvre tante Gabrielle! Elle était peut-être la plus hideuse personne de tous que j’ai connus, mais elle m’a fait le plus du bien, c’est extraordinaire![47]

– Ишь лопочет-то, – проворчал кучер и вздохнул так громко, что лошадь пошла в два раза быстрее. – Навязалась, прости господи, на мою голову... Вы бы, барин, с ней поосторожнее, а то эти хранцуженки, известное дело... Привяжутся – потом не отвяжутся.

– Ты за дорогой лучше следи, – заметил я. – На следующей развилке направо и до самой церкви.

– L’église?[48] – встрепенулась Изабель. – Зачем вам церковь? Ви женитесь?

И она с любопытством взглянула мне в глаза. Пришлось объяснить, что я не женюсь, а в церковь мне нужно заглянуть исключительно по службе.

– А, ви расследовать какой-то дело... Значит, жена у вас уже есть?

Я ответил, что не женат.

– Ну ви, мужчины, всегда так говорить, – заявила мадемуазель Плесси и выразительно повела плечиком. Кучер фыркнул. – Кстати, как поживает ваш голова? Мне ужасно совестно, что я вас стукнуть.

Я заверил ее, что моя голова поживает хорошо, но мои слова не убедили мадемуазель Плесси. Она мгновенно вспомнила о дяде Гийоме, который умер, ударившись головой. Впрочем, оговорилась она, он сначала упал с крыши, после чего его переехала телега. Я ответил, что покамест не собираюсь падать с крыши, но мадемуазель Плесси, похоже, решила всерьез озаботиться моим здоровьем. Несмотря на протесты, она выудила откуда-то изящный шелковый шарф и сделала попытку перевязать им мою голову. Мне стоило больших трудов отказаться от ее любезности, о чем я сразу же пожалел – такое обиженное лицо сделалось у моей спутницы. Похоже, она и впрямь была женщиной доброй и участливой, только, как обыкновенно пишут в романах, без царя в голове. Намерения у нее всегда были самые лучшие, но она бралась за их осуществление с таким жаром, с такой поспешностью, что это поневоле вызывало смех. Даже кучер покосился на меня с жалостью.

– Вы лучше соглашайтесь, – посоветовал он мне, поворачивая к церкви. – Такая баба, что ежели ей что в башку втемяшится, так ничем потом не выбьешь.

– Qu’est-ce qu’il dit?[49] – встрепенулась мадемуазель Плесси.

Не отвечая ей, я в довольно неучтивых выражениях посоветовал кучеру заниматься своим делом. Аркадий презрительно хмыкнул и во всю дорогу более не промолвил ни слова. От шарфа в качестве перевязочного средства мне в конце концов удалось отвертеться, но мадемуазель Плесси горела таким желанием сделать хоть что-нибудь для меня (неважно что)! Поневоле пришлось пойти на попятный. Я сказал ей, что очень люблю читать и буду весьма ей обязан, если она даст мне несколько новинок из своего чемодана.

– Ах, ну конечно же! – вскричала Изабель и кинулась к своему чемодану с таким видом, словно была готова отдать мне его вместе с содержимым, но тут кучер натянул вожжи, экипаж остановился, и нас с француженкой отбросило к стенке. Она охнула и схватилась за затылок.

– Осторожнее с лошадьми, любезнейший! – крикнул я кучеру, соскакивая на землю. – Так и ушибить седоков можно.

Аркадий угрюмо поглядел на меня и отвернулся. Он поудобнее перехватил вожжи, но тут дверца кареты распахнулась, и Изабель выпала наружу – я говорю, выпала, потому что ногой она задела за что-то внутри кареты и едва не полетела на землю. Я еле успел подхватить ее, и на мгновение она оказалась в моих объятиях. Кажется, мы оба смутились. Я разжал руки и отпустил ее. Аркадий, наблюдая эту сцену, только иронически хмыкнул.

– Je veux prendre un peu d’air[50], – сказала Изабель, поправляя волосы.

В сущности, я не имел права ей воспрепятствовать. Так вдвоем, бок о бок мы зашагали к церкви.

ГЛАВА IX

Я нашел отца Степана неподалеку от церкви. Внешность священника описать и легко, и сложно: обыкновенного вида человек, не высокий, но и не приземистый, не худой и, однако же, не дородный. Глаза у него серые, внимательные. Еще водится за ним привычка в задумчивости почесывать бороду, которая доходит ему почти до груди. Он как две капли воды похож на десятки других священников, которые мне встречались, и я думаю, и в самом деле мало чем от них отличается. Не мешкая, я изложил ему суть дела и спросил, видел ли он вчера Старикова.

– Да, он был вчера здесь, – подтвердил отец Степан. – И на кладбище, как он и говорил... – Священник нахмурился. – Должен вам признаться, господин Марсильяк, – после небольшой заминки продолжал он, – что обыкновенно посещения Ильи Ефимыча доставляют мало радости, потому что... ну, да вы сами все про него знаете. Но вчера он был совершенно трезв, чисто одет и... Словом, то, в чем его обвиняют, сильно меня удивляет.

– Обвиняю, собственно, не я, а Анна Львовна Веневитинова, – отозвался я. – Значит, по-вашему, он не мог убить собаку?

– Нет-нет, – поспешно ответил отец Степан. – Он был, знаете ли, в таком настроении... просветленном, что ли... много молился, плакал у могилы.

– Вы не помните, когда именно он ушел?

Отец Степан немного подумал.

– Точно не помню, но, наверное, около одиннадцати. Да, где-то так.

– Вы не видели, какой дорогой он возвращался?

– Короткой. Той, которая ведет через лес.

Пока мы беседовали, мадемуазель Плесси стояла в нескольких шагах от нас, с любопытством поглядывая на церковь, над которой кружили вороны, и на лицо отца Степана. Священник кашлянул.

– А что за особа с вами? – спросил он.

Я вкратце объяснил ему, в чем дело.

– Да, неисповедимы пути господни, – вздохнул он, узнав о неожиданно свалившемся на мадемуазель Плесси богатстве. Сам отец Степан не мог похвастаться особым достатком. – Могу ли я спросить у вас, что вы намерены предпринять теперь?

– Вы имеете в виду Старикова? Я хотел бы уговорить Веневитиновых отозвать свою жалобу. Лично мое мнение таково, что он ни в чем не виноват, но, я полагаю, убедить их будет довольно трудно.

– Что ж, бог в помощь, – отозвался священник.

Я попрощался с ним, и мы вместе с Изабель двинулись обратно к экипажу.

– Это он убить? – поинтересовалась мадемуазель Плесси.

Я едва не споткнулся на ровном месте.

– Простите?

– Вы говориль о какой-то убийство. Он?

– Что вас заставило думать, что...

– Я читаль роман, – победно объявила мадемуазель Плесси. – «Le mystère de la chambre rouge»[51]. И там преступник быль священник.

– Ах, вот вы о чем! – Я с облегчением рассмеялся. – Ну так то в романах. В жизни все гораздо прозаичнее.

– А кто есть убит? Я так и не поняль, – сказала она, робко заглядывая мне в глаза.

Я пожал плечами.

– Представьте себе, весь переполох из-за убийства собаки.

– Un chien? – поразилась мадемуазель Плесси. – Quelle horreur![52]

Я пропустил ее замечание мимо ушей.

– Мне надо встретиться еще с одним человеком. Вы подвезете меня? Если нет, я вполне могу пройтись пешком.

– О ньет, зачем же пешком? – возразила Изабель и как-то очень ловко взяла меня под руку. – Nous irons ensemble![53]

Я подумал... Нет, в тот момент я еще ничего не подумал, уверяю вас. Честно говоря, я уже порядком отвык от женского внимания, а мадемуазель Плесси была очень добра ко мне – только и всего.

Мы добрались до усадьбы, и первая, кого я встретил, была Ирина Васильевна, которая несла куда-то стопку скатертей. Я осведомился, дома ли Елена Андреевна, и добавил, что хотел бы с ней поговорить.

– Сейчас узнаю, – сказала Ирина Васильевна и удалилась.

Из дома, зевая во весь рот, вышел учитель верховой езды. Завидев меня, он приостановился, и в глазах его мелькнули веселые искорки.

– А! Господин Марсильяк! С чем сегодня к нам пожаловали? Никак отыскали очередной труп? – И он засмеялся, довольный своей шуткой.

Изабель вытаращила глаза.

– Qu’est-ce qu’il dit? C’est une plaisanterie, non?[54]

– Вовсе нет, мадемуазель, – отозвался проклятый Головинский и в красочных подробностях поведал всю эпопею об исчезнувшем трупе. Вряд ли Изабель поняла хотя бы половину, потому что она посмотрела на меня с явным сочувствием.

– Кстати, вы забыли представить меня вашей спутнице, Марсильяк, – заметил учитель. – Что, она тоже работает в полиции?

Мне захотелось его поддеть.

– Нет, – ответил я. – Мадемуазель Изабель Плесси – моя хорошая знакомая. Прежде она была гувернанткой, но сейчас оставила это занятие, потому что унаследовала от своей тетки десять тысяч франков ренты. Собственно, мадемуазель Плесси в нашем городе проездом, потому что вскоре возвращается к себе на родину.

– Однако... – пробормотал Головинский, на которого выдуманные мной десять тысяч ренты, похоже, произвели неизгладимое впечатление. – А вы хитрец, господин Марсилъяк! Никогда бы не подумал, честное слово!

Его развязность начала меня раздражать.

– Чего именно вы бы не подумали? – сердито спросил я, но тут вслед за экономкой из дома вышла Елена Веневитинова. Сегодня она была в голубом платье, и я отметил, что этот цвет ей очень к лицу.

– Что вам угодно, господин Марсильяк? – довольно холодно обронила она.

Ирина Васильевна удалилась. Головинский остался на террасе, с любопытством разглядывая мадемуазель Плесси, которая сорвала какой-то цветок и нюхала его.

Как мог, я объяснил Елене свою точку зрения, рассказал о Старикове, о том, почему убежден в его невиновности.

– Я не понимаю, какое отношение это имеет ко мне, – сказала Елена, с недоумением поводя плечом. – Чего вы, собственно, хотите от меня?

Досадуя на себя, я объяснил, что Стариков уже немолод и не выдержит судебного преследования. Тем более что обвинять его собираются вовсе не в убийстве собачонки, а в незаконном проникновении на чужую территорию. Неужели ей захочется, чтобы ее свадьба была омрачена несчастьем пожилого человека?

– Вам стоило бы поговорить по данному поводу с маменькой, – нерешительно проговорила Елена. – Боюсь, я не могу быть вам полезной. Я не слишком хорошо знаю бывшего хозяина имения, но того, что о нем слышала, вполне достаточно. Он бессердечный человек, который дурно обошелся с собственным сыном, и будет только справедливо, если он понесет заслуженное... заслуженное наказание.

Я понял, что жестоко ошибся в девушке. С какой легкостью люди вспоминают о справедливости – если во имя ее они могут не ударить пальцем о палец... Я оглянулся на мадемуазель Плесси, словно она могла мне помочь. Оказалось, что она держит в руке тот цветок, который только что нюхала, – обыкновенную ромашку, – и, говоря что-то вполголоса, обрывает его лепестки один за другим.

– Это жестоко, Елена Андреевна, – с горечью сказал я. – Очень жестоко.

Щеки девушки вспыхнули. Она вскинула голову.

– Думаю, вы не слишком-то вежливы, господин Марсильяк, – звенящим от негодования голосом проговорила она. – Прошу вас немедленно покинуть наш дом. Полагаю, вам здесь нечего больше делать. – И, холодно кивнув мне на прощание, удалилась.

Мадемуазель Плесси оборвала все лепестки ромашки, на мгновение зажмурилась и, пробормотав себе что-то под нос, коротко выдохнула. Я подошел к ней, она открыла глаза и улыбнулась мне. Учитель верховой езды с любопытством глядел на нас.

– Вы узналь то, что хотель? – деловито спросила Изабель.

– Боюсь, у меня ничего не получилось, – извиняющимся тоном промолвил я. – Совсем ничего.

– Тогда надо manger[55], – сообщила она.

– Что? – Я решил, что ослышался.

– Dejeuner[56], – пояснила она. – В пустой желудок не приходит никакой стоящий мысль.

И прежде чем я успел что-либо возразить на сие ошеломительное замечание, она подхватила меня под руку и увлекла за собой.

ГЛАВА X

Когда мы вернулись в город, мне стоило большого труда отговорить Изабель устроить кутеж в «Вене», грязноватой гостинице на главной площади, где с приезжих драли втридорога, а кормили на грош. По моей рекомендации мы отправились в «Уголок для проезжающих», который содержала вдова Шумихина и который, несмотря на свое провинциальное название, мог вполне сойти за приличное заведение. Мадемуазель Плесси посмотрела на меню, написанное по-русски, и, надув губы, передала его мне.

– Ах, я совсем не разбираться в ваш язык, – пожаловалась она. – Закажите мне сами, хорошо? И пусть Аркади тоже дадут что-нибудь.

Поскольку на обратном пути ворчливый Аркадий чуть не вывалил нас в канаву, я высказался в том духе, что ему не повредит, даже если он умрет с голоду. Ответ Изабель поразил меня.

– Может быть, – равнодушно заметила она, пожимая плечами. – Но если он умереть, кто же тогда меня возить?

Я подумал, что при всех своих причудах она довольно-таки практична, и заказал уху, икру, отбивные из телятины и кофе. Мадемуазель Плесси пожелала спаржи и устриц. Честно говоря, я слегка запнулся, переводя ее просьбу, но официант не заметил моей заминки. Спаржа нашлась еще быстрее, чем устрицы, и я понял, что до конца недели, а то и дольше, мне придется питаться одним хлебом, ведь не могло быть и речи о том, чтобы позволить моей спутнице платить за обед.

– Cet asperge ressemble а du caoutchouc, – пожаловалась она, ковыряя вилкой в тарелке. – Pourquoi les gens riches aiment le manger, je ne comprends pas[57].

Устрицы ей тоже не понравились.

– Ils ont un air malade[58], – сказала Изабель.

Я не знал, смеяться мне или сердиться на нее. Но тут принесли котлеты и уху, и мадемуазель Плесси с большим аппетитом принялась за них.

– Вы ничего не едите, – сказала она по-французски. – Почему?

Я ответил, что мне не хочется, и к тому же мне пора возвращаться на службу. Изабель округлила глаза.

– О! У вас много дел?

– По правде говоря, не слишком, – со вздохом признался я.

Мадемуазель Плесси поглядела на меня блестящим, влажным взглядом и прикончила вторую котлету.

– Вы чересчур много думать о работе, – заявила она безапелляционно. – Вам следует больше отдыхать.

– Не могу, – ответил я. – Пока я не разобрался в происходящем, покоя мне не будет.

– А! Вы имеете в виду убитую собаку?

Почему-то всем далась именно собака! Но я устал, и у меня не было даже охоты сердиться.

– Дело не в собаке, а в... в Петровском.

– В пьянице, которого вы приняли за мертвого?

– Он не был пьян, – упрямо сказал я. – Он был мертв. Я абсолютно уверен.

– Значит, он не мог никуда уйти?

– Никак не мог, – подтвердил я.

– Как интересно, – вздохнула мадемуазель Плесси. Она посмотрела на спаржу, и ее взор затуманился. – Совсем как в «Загадке каменного цветка». Там тоже человек исчезает, а потом выясняется, что во всем виноваты близнецы. И еще там главного злодея замуровывают в стену, то есть не замуровывают, конечно, а так случайно получилось...

Я сидел, слушал ее болтовню и думал... даже не знаю хорошенько, что именно. Мадемуазель Плесси увлеченно пересказывала какие-то книжки, которые я никогда не читал и никогда, наверное, не прочту, – книжки, полные мрачных подземелий, кровавых тайн и незаконнорожденных мстителей. Одним словом, несла несусветный вздор, и ничего из того, что она рассказывала, никогда не происходило в жизни, но... сам не знаю почему, я отдыхал душой, слушая ее щебет. Вот странно... Ведь мадемуазель Плесси была мне посторонним человеком, совершенно чужим, и до сегодняшнего дня я совсем не знал ее, но все же с ней было очень уютно, несмотря на ее легкомыслие и невероятные ужимки. Завтра, наверное, она уедет, вернется к себе во Францию, к столь неожиданно свалившемуся на нее богатству, и я больше ее не увижу.

– Ну вот, вы опять ничего не едите, – обиженно сказала мадемуазель Плесси.

Но я не успел ей ответить, потому что в тот момент увидел пробирающегося между столов урядника Онофриева. Его плутовская рожа расплылась в улыбке.

– Чего тебе? – неприязненно спросил я.

Он кашлянул, выразительно покосился на Изабель и доложил, отдавая честь:

– Григорий Никанорыч очень желают вас видеть. По собачьему делу-с.

– Вот оно что... Быстро же ты меня нашел, братец!

– А что тут особенного? – ухмыльнулся Онофриев, одним глазом косясь на невозмутимую француженку, которая как раз в то мгновение разделывалась с каучуковым салатом. – Вас Тришка, который пирожки продает, видел, когда вы в карете катили барыни этой. Тут ничего-с хитрого нет.

Я подозвал хозяйку, попросил принести счет и расплатился. В кошельке моем почти ничего не осталось, но я решил не обращать внимания на такие мелочи.

– Приношу свои извинения, мадемуазель, служба... Счастливо оставаться.

Она подала мне ручку, как настоящая принцесса, – узкую, гибкую, прохладную, – и я и сам не заметил, как поцеловал ее. Хозяйка Марья Петровна, глядя на нас, даже вздохнула с некоторой завистью. Или мне показалось?

– Au revoir, mademoiselle![59]

Онофриев осклабился, зачем-то отдал честь и затопал сапожищами к выходу вслед за мной.

* * *

Против ожидания, исправник принял меня довольно ласково.

– А, вот и вы, Аполлинарий Евграфович! Прошу вас, садитесь... Ну-с, что новенького слышно по нашему делу?

Я рассказал ему о беседе с отцом Степаном и повторил, что, по моему личному убеждению, Стариков не убивал собаку Веневитиновых.

– Гм, да, конечно... – промычал Ряжский. – Но ведь ваше мнение к делу не подошьешь, сами понимаете... Тем более что алиби у Старикова все-таки нет, что следует и из показаний отца Степана. – Затем исправник без перехода спросил: – Скажите, а что за певичка французская, которую с вами видели?

– Певичка? – поразился я. – Помилуйте, Григорий Никанорович... Она бывшая гувернантка. Оставила службу, потому что получила наследство.

– Большое? – прищурясь, осведомился исправник.

Я замялся.

– Порядочное, – признался я.

– Гм! – молвил Ряжский, подкрутивши ус. – А вы, значит, сударь, того, решили унаследовать ее вместе с ее наследством... Да-с! – И он рассмеялся, крайне довольный удачным каламбуром.

Я сидел в полном остолбенении. На миг у меня мелькнула даже мысль, что я, как Поприщев, ненароком сошел с ума и теперь, сам не зная того, оказался в сумасшедшем доме.

– Григорий Никанорович, о чем вы?!

– Ну, полноте, милостивый государь! Весь город видел, как вы ее обхаживали... у Шумихиной-то. Мне Онофриев уже обо всем доложил...

Я сидел раскрывши рот и, вероятно, представлял собой преглупое зрелище. Однако Григорий Никанорович все же решил сжалиться надо мной:

– Ну, полно, полно, голубчик... Вы не подумайте, что я там против или что такое. При случае познакомьте меня с мадемуазель... как ее зовут?

– Изабель Плесси, – машинально ответил я.

– Ну да, Изабель... Мадемуазель-стриказель... – Он значительно кашлянул. – А вы молодец, конечно. Нет, кроме шуток, молодец. Когда вам не мерещатся всякие непонятные покойники...

Мне мучительно захотелось провалиться сквозь землю, но, увы, в данный момент желание было совершенно неосуществимо. В дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Ряжский.

Вошел секретарь Былинкин, молодой человек хлипкого телосложения, несколько напоминающий комарика, непонятно почему затянутого в узкий мундир. Чем занимается Былинкин в нашем управлении, не ведомо никому. Он всегда на месте, но, когда надо составить отчет или написать рапорт, почему-то непременно выясняется, что он куда-то отлучился. Некоторые девушки города N уверяют, что у Былинкина ангельский вид, и я охотно им верю. Если паче чаяния вы все же застигли его на месте и просите помочь, у Былинкина делается такое несчастное лицо, что вы сразу же начинаете жалеть о том, что посмели обременить столь хрупкое существо презренной земной работой. Глаза у Былинкина печальные, несколько навыкате, жидкие светлые волосы обильно смазаны фиксатуаром и зачесаны назад, открывая высокий лоб. С начальством он неизменно почтителен и никогда ему не перечит, за что, собственно, его и ценят. Кроме того, Былинкин обладает особым умением разговаривать с торговцами. С ними, особенно с женщинами, он ласков и предупредителен настолько, что ему всегда продают самые лучшие товары, да еще и набавляют весу сверху. Самые злобные бабы на рынке, завидев его, расплываются почему-то в улыбке и наперебой зазывают покупать у себя, хотя всем им отлично известно, что Былинкин не слишком богат, не может похвастаться чином. Даже злые цепные собаки питают к секретарю необъяснимую симпатию, позволяя безнаказанно себя гладить, тогда как любого другого за подобную вольность неминуемо разорвали бы на части. В чем тут дело – не знаю, и почему этот человек, мягкий, кроткий, услужливый и при том невероятно изворотливый, когда доходит дело до работы, так пленяет сердца, тоже не могу объяснить. Иногда у меня складывается впечатление, что он смог бы с комфортом устроиться даже в кратере огнедышащего вулкана или на острове, где принято отдавать почести всем заезжающим туда путешественникам, поедая их.

Сейчас на его челе, впрочем, витала озабоченность, и вообще он выглядел как человек, который трудится целыми днями не покладая рук.

– В чем дело, Никита Егорыч? – спросил исправник, нахмурясь.

– Телеграмма, – доложил Былинкин, волнуясь. – Из столицы. Срочно.

Ряжский взял распечатанную телеграмму, бросил на нее взгляд и как-то малость закоченел. Прочитал от начала до конца и на сей раз закоченел окончательно.

– Только что доставлена, – зачем-то добавил Былинкин, часто-часто моргая глазами.

Молчание сгустилось в комнате, молчание расползлось по углам, как вязкое невидимое облако, и задушило всех нас. Григорий Никанорович крякнул и для чего-то протер пальцами углы рта, затем еще раз перечитал телеграмму.

– Вы прочитали это, Никита Егорыч? – спросил он тяжелым, как надгробная плита, голосом.

Никита Егорыч отшатнулся, и ужас нечеловеческий изобразился на лице его.

– Я, Григорий Никанорович? Но ведь как же... я же все телеграммы... Я и понятия не имел, что она секретная, пока не увидел...

– Ну так держите язык за зубами до поры до времени! – сердито сказал исправник и обернулся ко мне: – Прочтите, Аполлинарий Евграфович. Полагаю, вас телеграмма касается непосредственно.

Все еще ничего не понимая, я взял из его рук узкий листок и прочитал:

«Исправнику Ряжскому Срочно Совершенно секретно Сведения Петровском сообщенные вами чрезвычайно важны Просьба ничего не предпринимать приезда Корф Генерал Багратионов».

ГЛАВА XI

– Хорошенькое положеньице! Вот вам и пьяница, однако...

– Господа, мы должны незамедлительно решить, что нам делать.

– Как – что делать? По-моему, в телеграмме ясно сказано: ничего не предпринимать.

– Ах, Григорий Никанорыч, вы ничего в этом не понимаете. Тут дело тонкое, милостивый государь. А мы, как нарочно, ничего не знаем!

В седьмом часу в кабинете исправника состоялся военный совет. На нем присутствовали: городской голова Венедикт Павлович Щукин, сухой остролицый господин весьма желчного вида, затем Григорий Никанорович Ряжский, утративший львиную часть своей обычной уверенности, я как лицо, нашедшее тело, секретарь Былинкин, которого просто позабыли выставить за дверь, а также неизвестно для чего приглашенный брандмейстер Антон Фаддеич Суконкин, один из ближайших друзей Щукина и большой знаток и почитатель виста.

Также Суконкин славился своим умением к месту и не к месту вставлять в речь пословицы и поговорки, которых он знал несметное множество, причем произносил он их с таким видом, будто изрекал невесть какие истины, а меж тем на свете нет ничего более избитого и банального, чем застывшие выражения, которые всегда выдают желаемое за действительное. И в самом деле, если посмотреть на нашу жизнь, все норовят разинуть рот на чужой каравай, жнут вовсе не то, что посеяли, встречают по одежке, зато провожают вовсе не по уму, а по кошельку, с охотой плюют в колодец, когда знают наверное, что он отравлен, и помнят, что друг познается вовсе не в беде (тогда он готов помочь, рассчитывая на то, что в тяжелую минуту и ты поможешь ему), а в удаче, которая способна охладить самых стойких и отдалить самых преданных. Однако, скажи я об этом брандмейстеру, он бы меня не понял, и вряд ли моя точка зрения – что любые штампы есть признак недалекого ума – встретила бы у него сочувствие.

В N Суконкин слыл, напротив, весьма ловким и расторопным малым, и, может быть, отчасти поэтому он и оказался на нашем совещании. Дело, впрочем, и впрямь выходило пожарное, ибо срочность, секретность послания и особливо генеральская подпись под ним вселяли трепет в самые закаленные чиновные сердца. Все жаждали узнать, что же именно происходит, и ни у кого не было никаких соображений по данному поводу, подкрепленных весомыми фактами. Версий же и теорий, причем самых фантастических, нашлось хоть отбавляй.

– Если генерал, то дело, несомненно, военное. А на войне как на войне!

– Полно вам, Антон Фаддеич. Генералы, знаете ли, тоже разные бывают.

– Однако же не всякие генералы имеют власть рассылать секретные телеграммы, да-с!

– Господа, а я вот о чем думаю... – встревожился Григорий Никанорович. – Не готовится ли какой войны с немцами?

Щукин брезгливо покривил рот.

– О войне с ними, милостивый государь, идут толки уже лет десять каждый божий день, так что, полагаю, волноваться не о чем. Никакой войны не будет, это все французы панику разводят.

– Господа, – вмешался Суконкин, – для нас-то какая разница, будет война или нет? Не смотри на кличку, смотри на птичку. Ведь город наш, нет слов, всем хорош, но вы и сами понимаете, что стратегического значения он не имеет.

Я ждал, что сейчас он непременно произнесет фразу: «Отсюда хоть три года скачи – ни до какого государства не доскачешь», но тут заговорил исправник:

– Будем благоразумны, господа... При чем тут наш город? Все началось с пассажира, который выпал из поезда. И в телеграмме говорится именно о нем.

– Если только это не предлог для... – хмуро начал Щукин.

– Кто такой Багратионов? – спросил брандмейстер.

– Начальник особой службы, – подал голос Былинкин.

Наверное, взрыв бомбы и то не произвел бы такого эффекта, как его слова. Присутствующие все как один побледнели лицами и даже, по-моему, несколько уменьшились в росте.

– Значит, все-таки война... – благоговейно выдохнул Григорий Никанорович.

– А, да полно, вздор! – нетерпеливо вскричал Щукин, дергая шеей, словно воротничок вдруг сделался ему нестерпимо узок. – Пропал же не взвод, не батальон, не армия, а один-единственный человек. Только – один – человек! И вся канитель началась именно из-за него? Нет, вы как хотите, но тут что-то нечисто, по-моему.

– Люди, Венедикт Палыч, тоже разные бывают, – рассудительно заметил Суконкин. – Из одной клетки, да не равны детки, вот в чем дело. Пропади вы или я, никакой генерал об том не забеспокоился бы. Значит, пропавший – важная персона.

– А что, если он их сотрудник? – внезапно спросил Григорий Никанорович.

– Сотруд... – Щукин не закончил слова, которое словно стало ему поперек горла.

– Да, сотрудник. И, может, тут замешаны высокие интересы, которых ни вы, ни я знать не можем. Он ехал в поезде, Аполлинарий Евграфыч уверяет, что его пытались убить, выбросили из вагона, а тело потом где-то спрятали... Все сходится, господа!

Я бы предпочел, чтобы обо мне не вспоминали, но после слов Ряжского все присутствующие в который раз вцепились в меня и стали требовать подробностей. Как выглядел Петровский? Походил ли он на важную персону? Не заметил ли я при нем чего-нибудь особенного? Точно ли он был мертв? Не успел ли он перед смертью сделать мне каких-либо признаний?

Нет, не успел. Нет, никакого особенного впечатления он на меня не произвел. Обыкновенный неказистый рыжеватый человечек, только и всего. И вообще, если бы мне пришлось искать шпиона, на Петровского я бы подумал на последнего, что он может им быть.

– Не имеет значения, голубчик, что вы там себе думаете, – медовым голосом ввернул Григорий Никанорович. – Ясно одно: человек он был значительный, раз его не поленились убить, а труп затем тщательно спрятать.

Я вскинул на него глаза и не преминул напомнить:

– А ведь именно вы не так давно утверждали, что он обыкновенный пьяница.

Но исправник уже не слушал меня. Он взял телеграмму и тщательно перечитал ее.

– «Ничего не предпринимать приезда Корф, – сказал он вслух. – Корф, Корф... Интересно, кто такой?

– Фамилия весьма известная, – заметил Суконкин, наливая себе стакан воды из графина. – Кто-то из Корфов даже учился вместе с Александром Сергеевичем Пушкиным.

– Нас больше интересуют те Корфы, которые ближе к нам по времени, – отозвался Щукин, валясь в кресло и расстегивая мундир. Только сейчас я заметил, что городской голова был весь в поту, а его узкие губы стянулись в ниточку. – О них что-нибудь известно?

– Как же, как же, – радостно встрял Былинкин. – Генерал Михаил Петрович Корф, ныне в отставке. И его сын Александр Михайлович, флигель-адъютант его императорского величества.

Суконкин, мирно пивший воду, поперхнулся и отчаянно закашлялся. Городской голова мрачно посмотрел на секретаря.

– Я, Никита Егорыч, поражаюсь: откуда у вас такие точные сведения? И про Багратионова вам все известно, и про Корфов...

– Так ведь все от чтения-с, – застенчиво признался Былинкин. – На досуге, знаете ли, частенько «Придворный календарь» перелистываю. Люблю возвышенное чтение.

Щукин вздернул узенькие, как бы молью траченные брови и, покрутивши выразительно головой, послал красноречивый взгляд Ряжскому.

– Ну, если дело дошло до флигель-адъютанта, я пас, – заявил голова.

– Думаете, он и прибудет? – усомнился Ряжский.

– Что я думаю, что я думаю... – нараспев проговорил Щукин. – Я думаю, как бы не вышло чего-нибудь скверного. Для нас. И вообще, – неопределенно закончил он.

Григорий Никанорович нахмурился.

– Полагаете, нас можно будет в чем-то упрекнуть?

– Гм, – ответил голова и поглядел в окно.

Исправник побарабанил пальцами по столу.

– Лично я намерен оказывать этому Корфу всяческое содействие.

– А у вас и выхода другого нет, – сладко ответил Венедикт Павлович. – Только смотрите, как бы с вас не спросили из-за пропавшего тела. Если и впрямь погиб их человек, такая кутерьма может подняться...

– Я сделал все, что было в моих силах, – уже сердито сказал Ряжский.

– Я и не спорю, – кротко молвил Щукин. – Главное, чтобы господин Корф в то же самое поверил.

– Действия моего подчиненного в столь щекотливом деле, – заявил Григорий Никанорович, – были выше всяких похвал. Не говоря уже о его расторопности, ибо он очутился на месте преступления, когда тело еще не остыло.

– Вот-вот, – согласился Щукин. – Расторопность, говорите... Что ж, замечательно. Кстати, хотел вам заметить, ведь Корф явится сюда... Вы бы на всякий случай пыль стряхнули с государева портрета, а то он у вас чуть ли не в паутине.

Ряжский покосился на портрет императора и сурово кашлянул:

– Былинкин, займитесь... А вы, Аполлинарий Евграфович... Я хотел спросить, когда вы наконец подадите мне рапорт? По поводу Петровского.

– Я, Григорий Никанорович... – начал я.

– Со всеми подробностями! Чтобы завтра к утру был у меня на столе!

Щукин поднялся с места.

– Да-с, Григорий Никанорович, дорогой... Главное – порядок. Да! – Городской голова извлек из жилетного кармана часы и взглянул на них. – Эге, никак девятый час... Анна Павловна уже недоумевает, куда я мог деться. Антон Фаддеич! Вас подвезти?

– С превеликим удовольствием, – отозвался брандмейстер. – Вечернего виста, я так понимаю, больше не будет? Делу время, потехе час, так сказать... До свидания, Григорий Никанорыч.

– До свидания, Антон Фаддеич... Доброй ночи, господа.

Дверь распахнулась без стука. На пороге стоял урядник Онофриев.

– Аполлинарий Евграфович! Вас там дама спрашивает. Говорит, срочно. Впустить?

– Дама? – в некотором ошеломлении повторил Щукин.

– Дама? – вторил ему пораженный Ряжский.

А дама уже стояла за спиной урядника.

ГЛАВА ХII

– Bonsoir, messieurs! Bonsoir, monsieur Apollinaire! Je vous ai apporté les livres que vous avez demandés...[60]

Изабель Плесси сияла. Переполох, который произвело ее появление, она приняла на свой счет самым лестным образом и теперь улыбалась мне, улыбалась Былинкину, одновременно протягивала руку для поцелуя Ряжскому, на которого бывшая гувернантка определенно произвела самое положительное впечатление, и успевала стрельнуть глазами в брандмейстера, который смотрел на нее, открыв рот. В левой руке Изабель держала, прижимая к себе, пачку книг, в заглавиях которых были сплошные мистерии и тайны.

– Кто это, Аполлинарий Евграфович? – с недоумением спросил Щукин, обращаясь ко мне.

В двух словах я объяснил ему суть дела.

– А, ваша невеста! – воскликнул Былинкин. – Очень, очень привлекательная особа!

И в свой черед припал к ее руке.

– Вообще-то она мне не невеста, – сердито сказал я. – Мы только сегодня с ней познакомились.

– Толкуйте, толкуйте! – проворчал Щукин. – А то я, признаться, грешным делом уже решил, что господин Корф явился по нашу душу.

От избытка чувств Былинкин, должно быть, слишком стиснул руку богатой наследнице, потому что она пискнула, взмахнула второй рукой, в которой держала книги, да так неловко, что одна из книг угодила в графин на столе исправника и опрокинула его.

– Ах, черт! – воскликнул Ряжский, бросаясь обратно к столу. – Бумаги!

– Ах, какой я неловкий! – простонала Изабель, глядя на учиненный ею разгром.

Мы с Былинкиным бросились спасать бумаги. Француженка поспешила нам на помощь и прежде всего уронила на ковер чернильницу.

– Ах! – пролепетала Изабель, хватаясь за голову.

– Ничего, ничего, – сипел Былинкин, – сейчас мы чернила затрем... осторожненько...

От его движений чернильная лужа на ковре стала еще шире. Ряжский, глядя на его действия, только покачал головой.

– Пропал ковер, – сказал Суконкин. – Был да сплыл.

– Похоже на то, – согласился Щукин. – Ну-с, Григорий Никанорович, как только господин Корф объявится, дайте мне знать. Смерть как любопытно, что же в самом деле им надо.

Он удалился вместе со своим приятелем брандмейстером, а мы попытались привести кабинет в порядок. Подбирая с пола книги, Изабель стала коленом в чернильную лужу.

– Мадемуазель, – простонал Былинкин, – votre robe...[61]

– Ах, ничего, – ответила она по-французски, мельком взглянув на пятно. – Куплю другое!

Затем поправила очки и победно воззрилась на нас. Ряжский перебирал на столе спасенные бумаги.

– Ради бога, простите, Григорий Никанорович, – начал я. – Я и в мыслях не имел, что она может прийти сюда.

– Боже мой, какие пустяки, – отмахнулся он, и тут же морщинка озабоченности прорезала его переносицу. – Телеграмма! Секретная! Где она?

Былинкин нырнул под стол, я стал смотреть под креслами, не обратив внимания на то, что мадемуазель Плесси держит в руках какой-то листок и с любопытством разглядывает его.

– Что тут у вас, мадемуазель? – спросил Ряжский, подходя ближе. – О, пардон! Это мое.

Она с улыбкой отдала ему листок, который держала вверх ногами.

– Нашел, – сообщил Ряжский, поворачиваясь к нам. – Никита Егорыч! Что вы все там елозите по ковру? Бросьте, завтра же я велю постелить другой ковер. По поводу портрета я вам уже сказал. Насчет доклада вы, Аполлинарий Евграфыч, тоже предупреждены. Надеюсь, ваши личные дела вас не слишком отвлекут! – И покосился на Изабель, которая стояла, держа в руках книжки, и переводила взгляд с одного на другого.

– Григорий Никанорович...

– Да ну что вы, голубчик, я совершенно на вас не сержусь. И на вашу мадемуазель – тоже. В конце концов, ковер давно было пора менять. – Ряжский посмотрел на часы и нахмурился. – Ого! Так, господа, пора по домам. Не исключено, что завтра у нас будет важный визитер... вы в курсе, кто. – Он подошел к окну и озабоченно вгляделся в темнеющую улицу. – Так я и знал! Половина фонарей не горит. Безобразие! Надо бы сказать, чтобы с завтрашнего дня была полная иллюминация, а то господин Корф может принять нас за каких-нибудь провинциальных медведей. Со столичными нужно держать ухо востро. До завтра, господа! До свидания, мадемуазель Плесси! Надеюсь, у нас еще будет случай познакомиться поближе. – Исправник приосанился и разгладил усы.

* * *

Мы шли с Изабель по окутанной сумерками улице, и теплый ветер дул нам в лицо.

– Мой экипаж неподалеку, – сказала Изабель по-французски. – Если хотите, мы доедем быстро.

– Нет, благодарю, – довольно сухо ответил я. – Я предпочитаю пройтись.

– Тогда подождите...

Она подошла к кучеру, дремлющему на козлах, и сказала ему несколько фраз. Зевая, Аркадий кивнул и стегнул лошадь, которая мерно затрусила вверх по улице.

– Я пойти вместе с вами, – объявила по-русски Изабель, вернувшись. – Есть хорошо?

В полном молчании мы дошли до площади императора Александра Освободителя.

– Вы так и не взяли книги, – напомнила Изабель, вновь переходя на русский язык, когда молчать стало уже совсем невмоготу.

Досадуя на себя, я забрал из ее рук томики.

– Спасибо.

– Вы не в духе? – тревожно спросила она.

– Нет, что вы!

Фальшь моего тона не обманула бы даже младенца. Но Изабель сделала вид, что верит мне.

– Вы знаете, Аполлинер, я собираюсь здесь задержаться. – Она собралась с духом. – Так что вы можете читать книги сколько захотите.

Похоже, подозрения городка N по поводу моей предполагаемой женитьбы были вовсе не так беспочвенны, как могло показаться на первый взгляд. По крайней мере, Изабель явно вела себя, как персона заинтересованная (выражаясь языком великосветских романов). Однако то, что объектом ее привязанности выступал именно я, меня, признаться, не устраивало. Не то чтобы она мне совсем не нравилась – просто ее напор меня, по правде говоря, отпугивал.

Ну вот, написал последнюю фразу и почувствовал себя дурак дураком. А впрочем, кому какая разница? Все равно никто никогда не прочтет эти записки, так о чем мне беспокоиться...

Я неловко поблагодарил Изабель за книги. Она оживилась и тотчас же сообщила мне, что у нее «очень, очень много книг» и она готова давать их мне, как только я пожелаю. По счастью, вскоре разговор принял иное направление.

– Скажите, а тот высокий мужчина с усами – начальник полиции города?

Я подтвердил, что это так.

– О! Мне всегда так нравились мужчины в мундирах! – воскликнула она простодушно.

Мысленно я попытался представить себе, какой мадемуазель Плесси будет женой, и поневоле был вынужден прийти к выводу, что ее муж, кем бы он ни был, вскоре оказался бы у нас по обвинению в женоубийстве. Конечно, она была добра, великодушна и по-своему очень мила, но вместе с тем совершенно невыносима.

Я проводил мадемуазель Плесси до «Уголка для проезжающих», где она остановилась, и отправился к себе, благо мой дом располагался по соседству. Мне еще надо было писать для Ряжского отчет, чтобы столичный ревизор, неведомый господин Корф, мог увидеть, что дела в N ведутся в образцовом порядке, и чтобы Григорий Никанорович имел повод лишний раз похвастаться расторопностью своих служащих.

Уже перед самым отходом ко сну, раздеваясь, я вынул из кармана кошелек, желая убедиться, что оставшейся в нем мелочи мне хватит на хлеб до конца недели. Однако при этом движении какая-то радужная бумажка выпорхнула из кармана и плавно приземлилась на пол. В некотором удивлении я поднял ее.

То была сторублевая ассигнация.

* * *

– Говорю вам, она уже легла!

– Но, Марья Петровна, мне необходимо с ней поговорить!

– Ах, какие вы нынче нетерпеливые, право! – Владелица «Уголка для проезжающих» наконец впустила меня внутрь.

Не дожидаясь ее, я взбежал по лестнице и постучал в номер. Через минуту за дверью послышалось движение.

– Qui est là?[62] – спросил заспанный голос, несомненно, принадлежавший мадемуазель Плесси.

– Police[63], – сухо ответил я.

– Ah, mon Dieu![64]

Однако дверь тотчас распахнулась, и передо мной предстала мадемуазель Плесси с папильотками в волосах, зевающая во весь рот и кое-как прилаживающая на нос очки.

– Ах, это вы, месье Аполлинер! – тотчас же расплылась она в улыбке. – Что-нибудь случилось? Вам не понравились мои книги?

– Сударыня, – кипя от бешенства, начал я, – должен сказать, что я не привык, когда со мной обращаются таким образом! Вот ваши деньги, возьмите их, мне ничего не надо.

– Какие деньги? – изумилась мадемуазель Плесси, вытаращившись на меня. – О чем вы, месье?

Ее изумление было так искренно, что я заколебался.

– Разве не вы положили мне их в карман?

– Я?

Уже более спокойным тоном я объяснил, что случилось, ловя в лице Изабель хоть какие-то признаки того, что купюру положила мне в карман она. Однако реакция француженки поразила меня. Едва узнав, в чем я ее обвиняю, она разинула рот, отшатнулась и надменно выпрямилась. Если бы не папильотки на голове, она бы выглядела почти устрашающе.

– Это возмутительно, месье! – заверещала она так, что ее было слышно не только во всех номерах «Уголка», но и, наверное, возле полицейского управления. – Вы обвиняете меня в... в... бог весть чем! К вашему сведению, я никогда не платила мужчинам и не собираюсь и впредь! Вот так!

И, разгневанно выпятив подбородок, мадемуазель Плесси холодно кивнула мне и с грохотом захлопнула дверь перед моим носом.

ГЛАВА ХIII

Поразительное дело: когда я на следующее утро явился на службу, секретарь Былинкин был уже там.

Он смотрел на меня преданным взором сообщника, который совсем недавно помогал матерому злодею – то есть мне – прятать труп очередной загубленной мною жертвы. В его восторженном лице, в суетливых манерах проглядывалось нечто вроде намека на тайну, которая связывала нас обоих. Я упомянул о намеке, но, по правде говоря, мимика и движения его были настолько красноречивы, что даже самый неискушенный человек, глядя на нас, заподозрил бы неладное.

Былинкин сообщил, что Григорий Никанорович с самого утра приводит в порядок дела, чтобы предстать перед заезжей столичной особой во всеоружии. Кроме того, я даже не сразу заметил, пол в управлении сверкал чистотой и на дверях кое-где были приделаны новые ручки.

– Да, вы же знаете, – сказал Былинкин (он такой фразой обыкновенно предварял каждую городскую сплетню, до которых был большой охотник), – Старикова-то отпустили!

Известие поразило меня до глубины души.

– Отпустили? Как? Почему? Анна Львовна забрала свою жалобу?

– Ничуть нет, – ужасно гордясь собой, отозвался Былинкин. – Только сегодня пришла телеграмма от губернатора, что мы тут занимаемся попустительством беззаконию, коего он-де не потерпит. Ну-с, Григорий Никанорович и струхнул маленько.

– От губернатора?

– Да-с, да-с, – самодовольно отвечал секретарь. – Все-таки, как ни крути, помещик, да еще дворянский предводитель, хоть и бывший – не мелкая сошка. Конечно, у Старикова остались друзья, есть кому за него заступиться.

– Должно быть, Веневитиновы будут жутко недовольны, – пробормотал я.

– Вне всяких сомнений, Аполлинарий Евграфович. Кстати, собираетесь завтра быть на торжестве?

– На каком торжестве? – машинально ответил я.

Былинкин изумился так, что его брови чуть не воссоединились с нафиксатуаренными прядями на макушке.

– Как на каком? На свадьбе Елены Веневитиновой и Максима Иваныча Аверинцева. Гостей, говорят, съехалось – человек сто, не меньше.

– Нет, меня не пригласили, – сухо ответил я. – Да я все равно бы и не пошел.

– Понимаем-с, понимаем-с, – вздохнул Былинкин и голову набок склонил, как ученый попугай. – Говорят, вы с невестой своей поссорились. Правда?

Тут, признаться, я вскипел.

– Мадемуазель Плесси мне не невеста и никогда ею не была, – раздраженно отчеканил я. – А теперь простите, мне надо работать.

Былинкин повздыхал еще для приличия, потомился в дверях и вышел, растворясь в золотом свете – уже второй день стояла ясная, солнечная погода. Я снял очки и стал протирать их.

«Провинция, черт бы ее подрал... Только и развлечений, что сводничать да следить за соседями, что они делают да как живут. Надо будет вернуть мадемуазель Плесси ее книги и прекратить двусмысленное общение. Некоторым действительно деньги ударяют в голову... Сначала она купила экипаж вместе с кучером, а потом, пожалуй, захочет и мужа купить. – Я поморщился. – Наверняка все же именно она подсунула мне сторублевку – увидела, когда я расплачивался, что в кошельке у меня ничего не осталось. Хотя она так искренне удивилась... А впрочем, вздор. Разве можно верить женщине?»

Мои размышления прервал стук в дверь.

– Войдите! – крикнул я и хотел надеть очки, но чуть не уронил их на стол. Потому что в кабинет вплыло темно-красное шуршащее пятно и остановилось у порога.

– Я баронесса Амалия Корф. Вас должны были известить о моем прибытии. Меня прислали сюда по делу Петровского.

И, услышав голос, я едва не уронил очки вторично.

* * *

Государь император, очищенный от паутины, с любопытством поглядывает на нас с портрета. В окна ломится летний день и доносятся крики мальчишек, продающих газеты. На лице Ряжского написано смущение, и если бы я был беллетристом, то непременно отметил бы, что написано оно там большими буквами.

– Гхм... Амалия... простите, не знаю вашего отчества...

– Просто баронесса Корф, – отозвалась она, снимая перчатки. – Итак?

Всего несколько слов, и Ряжский повержен. В такое трудно поверить, но непотопляемый исправник прострелен от борта до борта и медленно идет ко дну. И виною тому – красивая спокойная блондинка с глазами цвета ржавчины, источающая нескрываемое высокомерие. А голос, боже мой! Металлический, леденящий...

Нет, не нравится мне баронесса Корф. Совсем не нравится.

– Мы только вчера получили телеграмму о вашем прибытии... – пытается выиграть время исправник.

– Разумеется, – спокойно соглашается она, – вы должны были ее получить... я так думаю. Однако к делу, господа. Должна признаться, у меня не очень много времени, так что дорога каждая минута. Итак, кто из ваших людей нашел тело?

Ряжский засуетился, представил меня госпоже баронессе и упомянул о моей роли во всей истории. Ржавые глаза обратились на меня.

– Значит, Аполлинарий Марсильяк – это вы?

– Аполлинарий Евграфович, – зачем-то уточняю я.

– Хотелось бы поподробнее услышать обо всем.

– У меня тут есть отчет... – пытается некстати встрять Ряжский.

Легкий жест рукой. И Григорий Никанорович сдувается, как проколотый воздушный шарик. Однако стоит признать, что неведомый генерал Багратионов умеет подбирать себе людей...

– Все отчеты потом. Сейчас я хотела бы послушать месье Марсильяка.

Я рассказываю о том, как заблудился в лесу и случайно вышел к железной дороге. Баронесса задумчиво щурится.

– Так, так... Любопытно. Позволительно ли мне будет спросить, что именно вы делали в лесу?

Григорий Никанорович бросает на меня умоляющий взгляд. Но что толку слушать того, кто уже коснулся дна? И я рассказываю нашей великолепно одетой гостье о злодейском умерщвлении собаки Жужу.

– Ах вот оно что... – протягивает Амалия. – Стало быть, у вас есть время и на подобную чепуху? Занятно. Продолжайте, прошу вас.

Я рассказываю о Петровском. Исправник сидит нахохлившись. Вряд ли, конечно, он простит мне, что я вывел его перед столичной персоной в таком комическом виде, но мне все равно, что именно он обо мне думает.

– Откуда вы узнали, что погибший – именно Петровский? – хмуро спрашивает баронесса.

– При нем был паспорт. – И прежде, чем она протягивает руку, я уже лезу в карман.

Амалия Корф бегло просмотрела докумепт, и непонятная улыбка тронула углы ее губ.

– Что ж, замечательно... Великолепно. Что еще вы обнаружили на трупе?

Я перечисляю. Программка цирка... Записка от какой-то Китти... Зубочистки... Кольцо на мизинце... Баронесса задумчиво смотрит на меня, и ее взгляд нравится мне еще меньше, чем она сама.

– Скажите, – раздумчиво спрашивает она, – вы не обнаружили больше никаких бумаг?

– Например? – удивленно спрашиваю я.

– Каких-нибудь, – загадочно отвечает она. – Вспомните, это очень важно.

Ряжский бросает на меня огненный взгляд, торопя с ответом. Я смотрю в свою записную книжку, куда занес детали происшествия, роюсь в памяти...

– Нет, ничего такого при нем не было.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверен.

– А что, при Петровском должно было находиться что-то важное? – подает голос изнывающий от желания помочь Григорий Никанорович.

– Как вам сказать... – неопределенно отвечает Амалия и, внезапно сорвавшись с места, бросается к двери. Рывком распахнув ее, обнаруживает за ней секретаря Былинкина. Исправник, побагровев, срывается с места.

– Никита Егорыч! – рычит он. – Вон!

– Я... я т-только б-бумаги н-нес... – лепечет секретарь, заикаясь на каждом слове.

– Вон, я сказал! – генеральским голосом гремит Ряжский. – И чтоб духу вашего здесь не было!

Былинкин в ужасе уносится прочь. Амалия выглядывает в коридор и, поплотнее затворив дверь, возвращается к нам.

– Любопытные у вас сотрудники, – холодно замечает она. – Значит, чертежей вы не нашли?

Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы осмыслить ее вопрос.

– Чертежей? У Петровского были при себе чертежи?

– Мы так предполагаем, – спокойно ответила баронесса. – Восемь чертежей на голубой бумаге, с надписью «Направлено на утверждение» в правом верхнем углу. Нет? Не припоминаете?

Я качаю головой.

– Уверяю вас, баронесса, если бы что-то такое было, я бы ни за что не пропустил... Но у Петровского никаких чертежей не имелось.

– Жаль, – вздохнула баронесса Корф, глядя на меня непроницаемыми ржавыми глазами. – Потому что от них зависит спокойствие Российской империи. – Она поморщилась. – Конечно, вы ни в чем не виноваты. В конце концов, Петровский был не настолько глуп, чтобы носить при себе подобные документы... – Она поднялась с места. – А теперь, господа, с вашего позволения я хотела бы осмотреть тело. Паспорт – это, конечно, прекрасно, но в данный момент он совершенно меня не интересует.

Исправник в ужасе посмотрел на меня, ища поддержки. В глазах его плескалась паника.

– В чем дело, господа? – осведомилась Амалия, учуяв неладное.

– Баронесса, простите нас, – срывающимся голосом начал Ряжский. – Дело в том, что... – Он собрался с духом. – Дело в том, что тела нет. Оно исчезло! Верите ли, мы бьемся над загадкой его исчезновения уже третий день. Не так ли, Аполлинарий Евграфович?

ГЛАВА ХIV

Буду откровенен. Почти все мы, смертные, за малым исключением, – люди суетные, злопамятные и мстительные. Едва ли найдется такой человек, который не мечтал бы присутствовать при позоре или унижении своего врага, и в то же время – хвала милосердному богу – немногие из нас могут похвастаться тем, что воочию увидели осуществление своей мечты. Выше, помнится, я уже упоминал, что не питаю симпатии к исправнику, и, по логике вещей, меня должно было обрадовать то поношение, которому он подвергся после своего злосчастного признания. О нет, баронесса Корф не произнесла вслух ни единого бранного слова – она была слишком хорошо воспитана, а потому не стала распекать провинившегося Григория Никаноровича. По крайней мере, столь рьяно, чтобы с потолка посыпались куски штукатурки и в рамах задрожали стекла. Однако каждое слово, ею произнесенное, было так напитано ядом, она так жалила, язвила и колола бедного Ряжского, что он краснел, бледнел, синел, лиловел, рассыпался в извинениях, клялся немедленно исправиться. Зрелище было настолько жалким, настолько унизительным, слова моего начальника казались таким детским лепетом, что я, случайно оказавшийся свидетелем сей словесной экзекуции, не знал, куда деться от стыда. Может быть, Ряжский и нечист на руку, может быть, слишком неумен при всех своих претензиях на ум, но он явно не заслуживал того, чтобы с ним обошлись подобным образом. Его вина заключалась разве что в излишнем легкомыслии, а между тем его прямо-таки приставили к позорному столбу. Послушать приезжую баронессу, так казалось, что в своей жизни (судя по всему, богатой событиями) она положительно не встречала никого хуже Григория Никаноровича.

– Поразительно, просто поразительно! В то время как все лучшие силы империи брошены на поиски чертежей, от которых, может быть, зависит даже спокойствие царствующего Дома, – при этих словах баронессы Ряжский позеленел и, вытянувшись в струнку, метнул умоляющий взгляд на портрет, словно призывая его в свидетели своей лояльности, – когда все мы сбились с ног, пытаясь отыскать хоть какой-то след, господа в благословенном городе N занимаются тем, что решают невероятно сложную головоломку. Скажите, пожалуйста! Убита собака, что, оказывается, важнее спокойствия империи! – На Ряжского было страшно глядеть. – Ах, господа, господа, – промолвила баронесса с укоризной, – как же вы меня разочаровали!

Исправник произнес множество бессвязных слов о том, что он всегда... готов искупить кровью... и жизнь свою принести на алтарь отечества... Но баронесса Корф только покачала головой.

– Довольно вздора, – сухо сказала она, и ее ржавые глаза угрожающе сузились. – Итак! Мне нужно тело. Я разумею, тело человека, который вам известен как Петровский. В вашу задачу, коль скоро именно вы упустили его, входит отыскать труп как можно скорее. Мобилизуйте все силы, зовите на подмогу кого хотите, но чтобы самое большее к завтрашнему дню Петровский – был – найден! – В такт своим словам она отстукивала по столу тонкой рукой. – Кто бы ни прятал тело, далеко его все равно увезти не могли. Обыщите лес, дома, обшарьте все вокруг, объявите награду тому, кто укажет хоть какую-то зацепку. – Исправник стоял перед нею, вытянув руки по швам, и глядел на баронессу с суеверным ужасом. – Действуйте! И помните, что на карту поставлено слишком многое. Если вы поможете мне отыскать пропавшие чертежи, ваше имя, возможно, будет упомянуто в докладе на высочайшее имя, а если не справитесь, тогда... Тогда оно все равно будет упомянуто, но в совершенно ином контексте. Сейчас реже ссылают в Сибирь, но все-таки ссылают, господин Ряжский. О чем и рекомендую вам не забывать.

То ли упоминание о Сибири так подействовало на бедного Григория Никаноровича, то ли он уже не чаял убраться живым из своего кабинета, но исправник поспешно бросился к двери, впопыхах стукнулся о створку, крикнул на прощание, что сделает все как надо, и выскочил за дверь как ошпаренный. Баронесса Корф только покачала головой.

– А вы? – холодно спросила она. – Чего вы ждете?

Чем дальше, тем больше мне не нравилась эта особа, и я решил во что бы то ни стало поставить ее на место.

– Сударыня, – не менее холодно ответил я, – попросил бы вас не забывать, что я нахожусь на государственной службе и вовсе не заслужил того, чтобы со мной обращались, как с лакеем.

– К вашему сведению, сударь, я тоже нахожусь на государственной службе, – парировала неприятная особа. – И моя служба будет поважнее вашей!

У меня на языке вертелся резкий ответ – мол, петербургские дамы, прежде считавшиеся самыми воспитанными, должно быть, изрядно деградировали, – но тут дверь отворилась, и на пороге показалась улыбающаяся во весь рот мадемуазель Плесси. Сегодня на ней было новое платье, сиреневого оттенка, а в руке мадемуазель держала веер и кокетливо обмахивалась им.

– О, я так и зналь, что найти вас здесь! – объявила она. Тут взгляд Изабель упал на столичную визитершу, и француженка слегка нахмурилась: – Я вам помешать? Это ваш невеста?

Чем дальше, тем больше у меня становилось невест. Но, по правде говоря, я бы сто раз предпочел Изабель с ее смешными ужимками столичной гостье с ее стальными интонациями и неприятными глазами. Тем не менее я представил дам друг другу. От меня не укрылось, что бывшая гувернантка так и впилась в Амалию Корф неприязненным взором. Даже веер чаще обычного заколебался в ее руке. Свободной рукой она вцепилась в мой локоть, и, в то время как Изабель произносила требуемые приличиями банальные любезности, рука ее потихоньку отодвигала меня все дальше и дальше от баронессы. Невольно я поразился: неужели мадемуазель Плесси ревнует меня?

– Вы надолго в N? – спросила Изабель.

– Как придется, – уклончиво ответила госпожа Корф. Само собою, о ее миссии я не сказал Изабель ни слова.

– Трудно быть далеко от дом, – вздохнула мадемуазель Плесси, и ее взор затуманился.

– О, да, – вежливо откликнулась баронесса.

Вернулся Ряжский и с сияющим видом сообщил, что все готово. Городовые, полицейские и пожарные – все отправлены прочесывать местность.

– Пожалуй, я поеду с вами, – сказала баронесса Корф. – Вы будете руководить поисками, а я прослежу, чтобы ваши люди чего-нибудь не упустили. Едем!

Григорий Никанорович, слегка смутившись, объявил, что он очень польщен, и тут же переключился на меня:

– Аполлинарий Евграфович, голубчик, а вы-то что? Немедленно езжайте, я вам там в подмогу Онофриева с Соболевым выделил. Осмотрите лес, вдруг он там окажется, покойничек наш... И не мешкайте! Мое почтение, мадемуазель, – отнесся он уже к Изабель. – Прошу нас извинить – дела, дела...

И стал обсуждать с баронессой Корф диспозицию предстоящих поисков.

* * *

Лес, пронизанный солнцем, томительно хорош. В золотых столбах света вьется мошкара и пляшут пылинки, ветер тихонько шевелит листья деревьев. Где-то на верхушке сосны долбит дятел, остановится, передохнет – и вновь принимается долбить. Заливаются птицы... А вот любопытный красный мухомор, весь в белых веснушках, высовывает свою шляпку из-под прошлогодних листьев. Какой-то юркий зверек перебежал тропинку перед нами так быстро, что мы не успели даже разобрать, кто это был. Белка? Барсук?

– Я люблю лес, – объявила Изабель в шестой или седьмой раз с тех пор, как мы покинули N.

Если вы полагаете, что упоминание о служебной надобности могло остановить настырную француженку, то глубоко заблуждаетесь. Перво-наперво она объявила, что пришла ко мне, чтобы попросить прощения за вчерашнее. Вчера вечером, по ее словам, она превратно истолковала мои намерения (румянец на щеках, стыдливый смешок из-под веера). Тут я не выдержал и сказал, что если уж кому и надо извиняться, так все-таки мне. Ничуть, возразила мадемуазель Плесси, она виновата не меньше моего. Конечно, продолжала она, я изобрел довольно странный предлог, чтобы повидать ее, но...

Тут земля стала уходить у меня из-под ног, я объявил, что мне надо отлучиться на минутку, и позорно сбежал. Урядник Онофриев и пожарный Соболев – два самых никчемных человека в городе – уже ожидали моих указаний. Я объяснил, что нам отводится лес, где мы должны отыскать хоть какие-нибудь следы беглого трупа. На том и порешили, однако выяснилось, что всех казенных лошадей уже разобрали, и нам предстояло тащиться до места пешком, что нам вовсе не улыбалось. По счастью, выручила нас... ну да, мадемуазель Плесси, объявившая, что ее экипаж в нашем распоряжении.

– А госпожа баронесса поедет с нами? – спросила она как можно более небрежно.

Я ответил, что нет, и она сразу же успокоилась.

– Она очень красивая, – сообщила мне Изабель, когда мы ехали по дороге, ведущей к лесу. – Не правда ли?

Я ответил чистую правду – что не нахожу в мадам Корф ничего особенного.

– Ах, – вздохнула Изабель, – мужчины всегда так говорят, а потом... – И она принялась усиленно обмахиваться веером.

Мы подъехали к лесу и выбрались из экипажа. Я предложил Изабель подождать нас, но она отказалась, сославшись на то, что ей хочется немного погулять. Соболев с Онофриевым выразительно переглядывались, ухмыляясь в кулак. Чтобы избавить себя от их дурацких замечаний, которые, как можно было предполагать, не замедлят последовать, я велел им разделиться и осматривать лес, а сам двинулся по тропинке, ведущей к озеру. Изабель со своим веером последовала за мной, в преувеличенных выражениях восторгаясь красотой окружающей природы. Однако, должен сознаться, я обращал не слишком много внимания на ее болтовню, потому что мучительно решал для себя один наболевший вопрос.

Почему я не отдал баронессе Корф найденный мною ключ?

В самом деле, с того момента, как она перешагнула порог нашего управления, я мог уже сто раз отдать его. Однако не только не отдал, а даже не стал упоминать о ключе, как будто его и не было. Значит, что, я желал ее обмануть? Или сознательно не хотел облегчать работу лично неприятной мне особе, которая постоянно пыталась указать мне на мое место? Или...

– Как называется этот цветок? – спросила мадемуазель Плесси, глядя на меня восторженным взором.

Я ответил, что понятия не имею, и вновь углубился в свои нелегкие размышления. Разумеется, баронесса Корф представляла ведомство, шутки с которыми были, прямо скажем, не только плохи, но и опасны для здоровья. Но что, если я на свой страх и риск проведу собственное расследование? Вот возьму и отыщу чертежи, заветные восемь листов на голубой бумаге, которые так много значат... Разве после такого меня оставят в N, который я от души презираю? Может быть, дело о пропавших чертежах станет началом моей блестящей карьеры...

Вздор, одернул я себя. Кто сказал, что я вообще их найду? И почему мне должно повезти там, где оступились лучшие силы империи, если воспользоваться выражением баронессы Корф? Не лучше ли (и разумнее) просто отдать ключ, рассказать, при каких обстоятельствах он был найден, и не лезть более в дело, которое, по сути, совершенно меня не касается? Ведь я абсолютно ничего не знаю о Петровском, не считая того, что он был рыж, носил щегольские ботинки, вез чертежи и сломал себе шею, после чего загадочным образом куда-то исчез.

– А что за гриб, вы не знаете? – спросила мадемуазель Плесси, улыбаясь.

– Сыроежка, – буркнул я.

– Comment?[65] – вскинула брови она.

Я подумал, что еще несколько вопросов подобного рода, и в леcу точно найдут труп, но не Петровского, а неожиданно разбогатевшей француженки, которая имела неосторожность вывести из себя недоучившегося кандидата прав. Подавив раздражение, я быстро зашагал вперед... и шагов через тридцать увидел тело.

Оно лежало возле тропинки, на примятых земляничных листьях. Рот был раскрыт, зубы оскалены, глаза остекленели. Над трупом вились три или четыре мухи, но в первое мгновение я даже не заметил их.

Это было тело собаки.

ГЛАВА ХV

– Ой, – как-то сдавленно пискнула Изабель.

Она даже не попыталась воспользоваться случаем и лишний раз прижаться ко мне. Я же стоял как дурак и во все глаза глядел на мертвое животное.

Собака была маленькая, левретка, как две капли воды похожая на Жужу, – но у Жужу имелось небольшое пятнышко на правой передней лапе, а у этой ничего подобного не было. Закусив губу, я наклонился над трупиком, отогнал мух и тщательно осмотрел тонкую шейку.

Так и есть. Собака удавлена. Злость и жалость переполняли меня. Кому, кому мог помешать маленький, смешной и беззащитный зверек? А вдруг собака тоже принадлежит Веневитиновым... Черт возьми! Ведь Старикова отпустили как раз сегодня утром!

Нет, нет, нет. Нельзя. Ни в коем случае не стоит делать поспешных выводов из событий, которые могут в конце концов объясняться обычным совпадением. Нужны улики, нужны надежные свидетельские показания, нужны... Ах, черт возьми! Черт возьми!

«Какие улики, Марсильяк? Какие показания? – одернул я сам себя мысленно. – Вы со своим чистоплюйством смешны, месье! Положим, кто-то убивает собак... Но ведь законом это не запрещено, так? Или не так? Какое вам вообще до какого-то сумасшедшего дело? Ваша задача – искать исчезнувшего Петровского Ивана Сергеевича, будь он неладен...»

– Что происходит, Аполлинер? – тихо спросила Изабель.

Я вытер платком лоб. День обещал быть жарким.

– Не понимаю, – устало признался я. – Я совсем запутался.

И я рассказал ей о Веневитиновых, которых так не любят в N, о Старикове, о телеграмме губернатора. Но на том не остановился. Я поведал мадемуазель Плесси о своих нелепых надеждах, связанных с расследованием убийства пассажира, о переполохе, который произвела телеграмма со словами «совершенно секретно», о том, что баронесса Корф на самом деле прислана из Петербурга. Словом, рассказал почти все, не упомянув лишь о ключе. Надо признаться, реакция Изабель ни капли не удивила меня.

– О, как интересно! – воскликнула она. – Интереснее, чем любой роман!

Я только плечами пожал. Роман, да... Но то, что в романе кажется закономерным предметом повествования, в жизни обычно смотрится убого, жалко и грязно. Сколько уголовных романов повествует об убийствах – и насколько отвратительны последние в действительности... Особенно вот такие убийства исподтишка, гнусные и совершенно бессмысленные. Кому, кому могла помешать эта несчастная собака?

– Вы найдете того, кто убил ее? – спросила Изабель.

Если бы я мог, ответил бы утвердительно. Но я предвидел, что пока в городе находится баронесса Корф, все силы будут брошены на поиски исчезнувшего тела. А значит, мне вряд ли удастся изобличить Старикова, если и впрямь он принялся убивать собачек.

Я кликнул Онофриева с Соболевым, велел им продолжить осматривать лес, напомнил о награде и в сопровождении Изабель двинулся к усадьбе. Мертвую собаку я завернул в шаль моей спутницы. И, хотя платок был совсем новый, мадемуазель Плесси рассталась с ним без колебаний.

* * *

– Право же, господа, я не могу...

– Госпожа баронесса, вы так нас обяжете! Мы столько наслышаны о вас и вашем муже...

– Да, сударыня, мы будем счастливы видеть вас! Такой праздник... Фейерверки выписаны из Парижа... Не обидьте!

В таких или примерно таких словах Веневитиновы уламывали столичную гостью оказать им честь присутствовать на свадьбе их дочери с Максимом Ивановичем. Тут же присутствовал и Григорий Никанорович Ряжский, который сулил баронессе Корф, что она многое потеряет, если не согласится. Такое торжество! А угощение, угощение... И потом, раз тело Петровского до сих пор не найдено, не исключено, что Амалии Константиновне придется задержаться. У нее такая сложная работа... В конце концов, почему бы ей немного не развеяться?

– Уломали, господа, – промолвила баронесса с улыбкой. – Хорошо, я буду на свадьбе. И от всей души поздравлю невесту и достойного молодого человека, ее жениха.

Андрей Петрович Веневитинов засиял, как новенький алтын. Какие люди, какая честь! Он счастлив будет принять баронессу под своим кровом... Кстати, где она остановилась?

– Я ведь приехала только сегодня и как-то не имела возможности подумать об этом, – призналась баронесса.

Анна Львовна Веневитинова немедленно принялась за дело. У них просторный дом, на свадьбу приехали самые приличные люди. Не угодно ли будет баронессе остановиться у них? Если ей понадобится отлучиться в N, лошадей и прочее ей предоставят...

Столичная гостья стала отнекиваться и твердить, что ей неловко стеснять кого бы то ни было, и вообще она предпочитает гостиницы. Мне надоело слушать дамский вздор, и я вышел из-за деревьев. Изабель скользила за мной бесшумной тенью. Глаза ее были сухи, лицо потеряло свою привычную живость.

– А, господин Марсильяк! – вскричал исправник, завидев меня. – Что новенького, сударь? Мы обошли Лепехино, расспросили крестьян, но никто ничего не видел. Вот и Антон Фаддеич, – он кивнул на брандмейстера, скромно стоявшего в сторонке, – обыскал со своими людьми все озеро, но и там ничегошеньки не нашел. А вы чем нас порадуете?

– Боюсь, что ничем, – угрюмо ответил я и развернул шаль.

Анна Львовна ахнула, всплеснула руками и повалилась в обмороке. Учитель верховой езды, присутствовавший при нашем разговоре, едва успел подхватить ее.

– Это Топси, – буркнул Веневитинов, играя желваками. – Утром мы ее хватились, думали... – Он резко оборвал себя. – Где вы ее нашли?

Я рассказал. Андрей Петрович отвернулся.

– Тоже задушена? – тихо спросил он, глядя, как горничные приводят в чувство его жену.

Я кивнул.

– Н-да-с, – изрек Веневитинов и более ничего не сказал.

Он отошел к жене и, так как она пришла в себя, стал успокаивать ее. Ряжский смотрел на меня, качая головой.

– О, Аполлинарий Евграфович, Аполлинарий Евграфович... Умеете же вы быть в центре внимания, – добавил он так, чтобы никто, кроме нас, слов не расслышал.

Вот тут, по правде говоря, я подумал, что, если бы несколькими часами ранее баронесса наговорила ему вдвое больше колкостей, он все равно заслужил худшего. Передав собаку дворецкому, который почтительно принял хрупкое тельце, я подошел к Анне Львовне.

– Скажите, сударыня... Ваши мальчики сегодня все время были дома?

– Вы что, думаете... – начала Анна Львовна, но тут же обмякла и махнула рукой. – Люсиль! Подойдите сюда.

На ее зов из дома вышла мадемуазель Бланш. Хорошенькая француженка, краснея, подтвердила, что Поль и Николя сегодня никуда не отлучались, а если и играли, то только в саду.

– Вот видите, – сказал Веневитинов, пожимая плечами. – Значит, все-таки... И для чего только его отпустили?

– А может быть, Зацепин, бывший управляющий? – резко спросил я.

Анна Львовна поморщилаеь.

– Зацепин уже два месяца в Москве, – заявил Андрей Петрович. – Сюда он точно не заявится.

– А Антипка Кривой, конокрад? – допытывался я. – Говорят, вы с ним здорово не поладили.

Веневитинов взглянул на меня, и в его глазах замелькали смешинки.

– Верно, – подтвердил он спокойно. – Но ваш Антипка прекрасно понял, что он не жилец, если еще хоть раз сунется сюда.

– Вы плохо его знаете, – сердито сказал я.

– Было бы куда прискорбнее, если бы я знал его хорошо, – парировал Андрей Петрович. – Думаете, его работа?

Я хотел честно ответить, что покамест вообще не знаю, что и думать, но Веневитинов не стал дожидаться моего ответа.

– Вы останетесь на обед, Аполлинарий Егорович?

– Евграфович, – поправил я.

– Простите... Евграфович. Милости просим! И вашу невесту, Аполлинарий Евграфович, тоже приглашаем к столу, – добавил он, скользнув по Изабель равнодушным взглядом.

Я уже устал опровергать, что Изабель не моя невеста. Однако мадемуазель Плесси просияла и на ломаном русском заверила месье Андре, что будет счастлива принять его приглашение.

Мне ничего не оставалось другого, как присоединиться к ее словам.

ГЛАВА XVI

Справедливости ради следует сказать, что обед превзошел все мои ожидания – как в части содержательной, ибо повар-француз оказался настоящим кудесником, так и в части сопроводительной, если разуметь под нею разговоры за столом. Потому что баронесса Корф, на которую, очевидно, таланты повара произвели совершенно неизгладимое впечатление, разговорилась несколько больше обычного и поведала нам о том, кем был бесследно пропавший Иван Сергеевич Петровский.

– Я вижу, господа, что, хотя мое пребывание здесь было предписано держать в секрете, но тем не менее все вы уже осведомлены о том, кем я являюсь. – Кокетливая улыбка. – И я понимаю, что всем вам не терпится узнать, кто же на самом деле был злосчастный Петровский и почему нам так необходимо его отыскать.

Исправник кашлянул.

– Есть мнение, – заметил он, ни к кому конкретно не обращаясь, – что господин Петровский принадлежал к вашему ведомству.

Баронесса Корф усмехнулась.

– С точностью до наоборот, господа, – отозвалась она. – На беду нам, тот, кто известен вам под фамилией Петровский, являлся секретным немецким агентом.

И дальше последовала совершенно умопомрачительная история. Как оказалось, на самом деле Петровского звали Клаус Леманн, и он был заслан в Россию с заданием выкрасть у некоего рассеянного ученого те самые чертежи – восемь листков на голубой бумаге, – пропажа которых столь сильно опечалила генерала Багратионова. Сам Леманн прибыл в нашу страну под видом Фридриха Хенесса, торговца немецкими духами.

– Ну прямо-таки несусветная глупость, его же сразу должны были разоблачить, – заявила Анна Львовна, поводя пухлым плечом. – Никаких немецких духов не бывает, есть лишь духи французские, и только.

– А как же наш Брокар, сударыня? – осведомился брандмейстер.

– Так он и есть француз, да и наш Ралле тоже[66], – ответил Андрей Львович. – Умоляю вас, сударыня, продолжайте. Ваш рассказ весьма любопытен!

Само собой, истинная личность господина Хенесса была скоро установлена, и его не выпускали из виду ни днем ни ночью. К сожалению, наши люди не обратили должного внимания на даму, с которой Хенесс несколько раз встречался, а зря. Ибо ею была знаменитая Фрида Келлер, авантюристка и вообще женщина бесчестная, ради денег готовая на все. Именно она, втершись в доверие к ученому, и украла в конце концов чертежи.

– Гм, – промычал на это учитель верховой езды Головинский. – Ну, если женщина сумела заинтересовать его, значит, не таким уж ученый был рассеянным...

Амалия улыбнулась и повела свой рассказ дальше. Итак, чертежи украдены, ученый в отчаянии, все Особое отделение поднято на ноги, но и Леманн, и Фрида Келлер уже скрылись в неизвестном направлении. Тем не менее баронессе Корф удалось выяснить, что незадолго до того шпион изготовил себе фальшивый паспорт на имя Ивана Сергеевича Петровского. Пассажир с таким именем сел на поезд Москва—Петербург около десяти дней тому назад. И...

– Десяти дней? – не удержался я. – Не может быть! Он был убит только позавчера!

Баронесса с укоризной поглядела на меня и покачала головой.

– Дайте мне закончить, – сказала она. – Итак, все случилось примерно полторы недели тому назад. Однако до Петербурга Клаус Леманн, он же Иван Петровский, не доехал. Кондуктор вспомнил, что какой-то господин в сопровождении дамы вышел из поезда на промежуточной станции, причем покидали они его в явной спешке. В Вержболове и на других пограничных станциях был усилен контроль, приметы Леманна и его спутницы разосланы в порты и на вокзалы. Тщетно: он исчез.

– А чертежи? – спросил исправник.

– Нам достоверно известно, что чертежи находились у него, – отозвалась баронесса Корф. – Он исчез, и чертежи вместе с ним.

– Значит, он догадался, что не сумеет пересечь границу, и решил переждать, – заметил Ряжский. – Так?

– Возможно и другое объяснение, – проговорила Амалия. – Дело в том, что не только герр Леманн был заинтересован в чертежах. Есть еще некто по фамилии Стоянов. Он болгарин, но работает в интересах австрийского Дома. Так вот, Стоянов, по нашим сведениям, тоже был бы не прочь завладеть чертежами.

– Так-так, – солидно проговорил Григорий Никанорович. – Погодите, я начинаю соображать... Леманн едет в поезде, замечает, что за ним следит Стоянов, и решает сойти. Через некоторое время он вновь пускается в дорогу, но тут-то его как раз и подстерегает соперник. Происходит ожесточенная схватка, Леманн сброшен с поезда и гибнет, а чертежи... А чертежи оказываются у Стоянова.

– Вы понимаете все с полуслова, – любезно заметила Амалия, улыбаясь своей неприятной холодноватой улыбкой. – Возможно, все так и было. А возможно, и нет. По крайней мере, нет никаких доказательств того, что Стоянов ехал в том поезде.

– Очень любопытно, – промолвил я. – Скажите, а почему в ответ на мой запрос пришла телеграмма, что никакого Петровского в поезде Москва—Петербург не было?

– Мой дорогой, – недовольно пробурчал Григорий Никанорович, – честное слово... Неужели вы не можете сообразить такой простой вещи?

– Телеграмма была послана исключительно в интересах секретности, – веско обронила баронесса Корф.

Я нахмурился. За столом сидело никак не меньше двух десятков человек, не считая прислуги, которая находилась в доме и могла нас слышать. Что-то данная беседа плохо согласовалась с интересами секретности.

– Я рассказываю вам все, господа, потому что вы должны знать, с чем именно нам приходится иметь дело, – словно угадав мой немой вопрос, проговорила баронесса Корф. – Кроме того, я хорошо знакома с нравами российских провинциальных городов. Если бы я ничего вам не сказала, вскоре поднялась бы такая волна слухов... Да и, кроме того, что-то мне подсказывает, что стоило мне прибыть сюда, как все или почти все уже узнали о моем приезде. Возможно, это плохо. Но возможно, в свое время именно это и сыграет свою роль. – И она загадочно улыбнулась.

– Один вопрос, сударыня. – Брандмейстер Суконкин кашлянул. – Вот вы ищете чертежи... И, разумеется, на пограничных станциях все оповещены... Ну, я и не сомневаюсь, чтобы рыбку съесть, надо в воду лезть, так сказать... Но что, если Стоянов уже покинул пределы империи и увез чертежи? Что, если у него был сообщник, о котором мы ничего не знаем? Или Фрида Келлер... Она ведь тоже вполне могла убить Леманна, чтобы завладеть чертежами. Я думаю, при той важности, которую документы представляют, они должны стоить колоссальных денег.

Баронесса Корф быстро вскинула на говорящего глаза.

– Поздравляю вас... Антон Фаддеевич, кажется? Да. Вы брандмейстер? Замечательно, конечно, что вы высказали свою точку зрения. Но, видите ли, по нашим данным, Фрида Келлер никак не могла убить Леманна. Кроме того, вы, кажется, недооцениваете наши службы. Если бы чертежи объявились где-то за границей, мы бы тотчас узнали. И, конечно же, немедленно прекратили бы поиски. Но в том-то и дело, что о чертежах пока нигде ничего не слышно, что и внушает определенную надежду. Значит, не все еще потеряно. Хотя исчезновение трупа меня, не стану скрывать, очень беспокоит.

Внесли малиновое мороженое, и баронесса Корф умолкла.

«И почему она внушала мне такую неприязнь? – думал я, глядя на нашу гостью. – Глупо, просто глупо... Обыкновенная женщина, но у нее непростая работа, отсюда и ее тон, а никак не желание унизить... И она явно очень умна, иначе бы ей не поручали подобные дела. С чего я так на нее взъелся? Приятно, конечно, воображать себя героем, но надо немедленно рассказать ей о ключе. Чем дальше, тем сильнее будет казаться странным, отчего я не упомянул о нем в самом начале».

Ключ жег мне карман. Я машинально ощупал его. Гости начали подниматься из-за стола. Я хотел подойти к баронессе, но тут меня оттер в угол хозяин имения.

– Сто рублей, – дохнул он мне в ухо.

– Простите, за что? – изумился я.

– Если вы найдете того подлеца, который душит собак, – скороговоркой промолвил он. Я хотел возразить, но он поднял руку: – Заметьте, я не говорю, что это должен быть обязательно Стариков. Ни-ни. Вы, как я вижу, человек честный, за то вас и ценю. – «Ага, в сто рублей», – подумал я. – Анна Львовна вчера полдня рыдала, а я не могу видеть, когда она плачет. – В голосе мужчины слышалось неподдельное волнение. – Ну так как? По рукам?

И, не дожидаясь моего ответа, он стиснул мне руку и отошел.

Я поискал глазами баронессу, но она уже уходила в сопровождении Ряжского и хозяйки дома, наперебой осыпавших ее комплиментами. Ряжский, следует отдать ему должное, преуспел больше – все-таки он был мужчина.

«Поговорю с ней, когда все разойдутся», – решил я.

Изабель уже ушла. Я обнаружил ее в саду, где она живо пререкалась о чем-то с поваром-французом, которого я мельком видел перед обедом. Заметив меня, оба умолкли.

– О чем вы тут беседуете? – полюбопытствовал я, подходя к ним.

– Мороженое. – Изабель сделала умильную гримаску и послала повару умоляющий взгляд. – Я прошу месье Эмиля выдать его секрет, а он ни в какую.

Повар пожал плечами и отошел.

– Экая вы сладкоежка, – шутливо заметил я Изабель.

– Мои прежние хозяева очень любили экономить на еде для слуг, – отозвалась она. – Хорошо, что здесь все иначе.

Мысленно я выругал себя за свою бестактность. Изабель безмятежно смотрела на меня, щурясь сквозь очки.

– Ваши помощники уже прибыли с моим кучером. Говорят, ничего не нашли, – сообщила француженка. – Теперь они пьют на кухне с прислугой.

– И Аркадий тоже?

– О, – протянула мадемуазель Плесси, – ну он-то никогда не откажется, если ему предложат!

Мы посмотрели друг на друга и бог весть почему рассмеялись. Неожиданно Изабель оборвала смех.

– Кто-то едет, – сказала она.

Весь в пыли, Никита Былинкин соскочил с лошади, которая недовольно закружила на месте. Наездником наш секретарь был не ахти каким.

– В чем дело, Никита? – спросил я.

Тот судорожно сглотнул.

– Аполлинарий Евграфыч... Там... там... – Никита почему-то покраснел под моим взглядом, что мне не понравилось. – Все должностные лица в отсутствии, ищут Петровского... Городовой Еремеев обходил гостиницы, и вот... случайно внимание обратил... идя, значит, мимо вашего дома...

– Что произошло? – спросил я быстро.

– Да квартира ваша... Там все вверх дном перевернуто... даже подушки вспороты... Средь бела дня, представляете? Честное слово, я ничего не понимаю...

Зато я понял сразу же, с чем был связан погром в моих апартаментах.

ГЛАВА XVII

Музыкальная шкатулка зазвенела печально и нежно и начала выстраивать какую-то сложную мелодию. Шкатулка была, пожалуй, единственным, что осталось мне на память от прадеда Марсильяка. Однако на середине ритурнели мелодия захрипела, забулькала и неожиданно умолкла. Неудивительно – после того, как хрупкую вещицу так грубо швырнули с подзеркального столика на пол...

«Убью мерзавца», – мрачно подумал я, бережно прикрывая крышку шкатулки.

Вздор, в сущности... Кого убью? И где его искать?

В разбитое окно время от времени врывался летний ветерок, и тогда облака перьев из растерзанных подушек начинали летать по комнате. Я плюхнулся на стул (его сиденье тоже было вспорото), обхватил голову руками и задумался.

Может быть, мне отомстил кто-то из тех, кто счел, что пострадал по моей вине? Тот же Антипка Кривой, к примеру, которого я пару месяцев назад упек в тюрьму. Или все же погром связан с убитым шпионом, Леманном-Петровским? Может быть, неизвестные искали здесь ключ?

Я сунул руку в карман, вытащил ключ и поднес его к глазам. И тут меня словно ударило электрическим током.

Это был не тот ключ, который я видел в кармане у Леманна. Но, вне всяких сомнений, именно ключ, подобранный мною у камня возле насыпи. На виденном у шпиона было, помнится, две бороздки, а тут имелось три, хотя внешне оба ключа походили друг на друга. Такие ключи нередко выдают постояльцам в гостиницах, так что неудивительно, что в первый раз я обознался.

«Но если у меня не ключ Леманна, – думал я, – то, может быть, тогда ключ человека, который спрятал его тело? В самом деле, наверное, труп было не так-то легко тащить... Тот, другой, наклонился, и ключ просто выскользнул из его кармана...»

Мои размышления прервала Изабель Плесси. Она постучала, вошла и ахнула:

– Боже, какой ужасный разгром! Вы уже узнали, кто его сделал?

– Нет, – вздохнул я. – Похоже, они искали этот ключ.

– Открыли дверь отмычкой? – деловито осведомилась мадемуазель Плесси. – В романах двери всегда только так и открывают. А что за ключ?

– Я нашел его возле насыпи.

– А, ключ того месье, который выпал из поезда?

– Нет, – ответил я на вопрос Изабель, которая восторженно смотрела на меня. – Похоже, он принадлежал тому, кто спрятал тело.

– Какая у вас интересная жизнь. Ни дня без тайны, – вздохнула Изабель и задумчиво поглядела на меня. – Интересно, а по ключу нельзя отыскать того, кому он принадлежал?

Я повертел железку в руках. Ключ как ключ, только на ободке выдавлена цифра 38.

– Кажется, и впрямь из гостиницы, – промолвил я вслух.

Изабель меж тем покрутилась перед зеркалом, быстро поправила непослушную прядь, выбившуюся из прически, и взяла раненую музыкальную шкатулку. Мелодия заиграла, захрипела и сорвалась.

– Ай-яй-яй, – укоризненно промолвила Изабель, сдвинув брови. Потом сделала уморительно серьезное лицо, поднесла шкатулку к уху, свободной рукой что-то подкрутила внутри, после чего завела шкатулку вновь. Мелодия начала играть и на сей раз не сбивалась до самого конца.

– Вот! – торжественно сказала Изабель, возвращая шкатулку на место. – Надо только знать, с какого боку приняться за дело, и тогда все окажется очень просто.

Судя по всему, фраза была позаимствована из какого-то романа – одного из тех, которые читала мадемуазель Плесси. Но прежде чем она договорила, я уже принял решение и поднялся с места.

– Ваш экипаж с вами?

Изабель сделала комический реверанс.

– Он ждет у дверей, месье!

– Тогда едем!

* * *

План мой был прост и, скажем даже откровеннее, не блистал... да, в общем, не блистал решительно ничем. Не мудрствуя лукаво, я пришел к мысли, что нужно обыскать все гостиницы в округе на предмет поиска постояльцев 38-го номера. Разумеется, ключ мог быть и от московской, и от петербургской гостиницы, и тут я точно оказался бы бессилен. Но, в конце концов, всегда оставалась баронесса Корф, чьему ведомству как раз вполне по силам проверить все московские и столичные гостиницы.

Я начал с N, где только в одной гостинице было больше тридцати номеров. Там в номере 38 обнаружился штабс– капитан, замызганный и небритый, который сразу же стал приглашать меня сыграть с ним на бильярде. Я отказался, за что был обозван штафиркой и моветоном. Паспорт его, впрочем, был в полном порядке, и, поняв, что в N мне более делать нечего, я решил отправиться в Глухов – назову его так, – необыкновенно оживленный город нашей губернии, через который проходит железная дорога. Общество мадемуазель Плесси чрезвычайно скрасило дорогу туда, потому что она болтала, не закрывая рта. И мы отправились инспектировать гостиницы.

Первые пять гостиниц оказались для нас совершенно бесполезны, зато в шестой управляющий сразу же признал ключ, утерянный их постояльцем.

– Где он сейчас?

– Съехал позавчера.

– Не заплатив?

– Нет, что вы! Он очень жалел, что ключ потерялся.

– И как же он объяснил его исчезновение?

Управляющий пожал плечами:

– Сказал, что некстати ввязался в игру в одном подозрительном месте, а когда ушел оттуда, обнаружил, что ключ исчез.

– Мне нужно знать, как звали вашего постояльца, – сказал я.

Я не рассчитывал на то, что узнаю настоящее имя неизвестного. Однако то, что я услышал, порядком меня удивило.

– Господина зовут Неделя, Карел Неделя.

– Иностранец? – быстро спросил я.

– Он представился коммерсантом из Праги. Паспорт у него был в полном порядке. – Управляющий немного поколебался: – Могу ли я узнать, что он натворил?

– Дело достаточно щекотливое, – уклончиво отозвался я, – и мне бы не хотелось разглашать подробности. Могу ли я взглянуть на вашу регистрационную книгу?

Книгу мне принесли почти сразу же, однако ничего нового я в ней не обнаружил. Судя по записям, господин Неделя, кем бы он ни был, прожил в гостинице всего несколько дней. Я сделал заметку в своей записной книжке и обернулся к управляющему. Он стоял, заложив руки за спину, и, хотя на его лице была написана подобающая случаю почтительность, мне бог весть почему почудилось, что в глубине души он немного подсмеивается надо мной. Возможно, виною тому был мой старомодного покроя сюртук, а возможно, моя спутница, которая во все время нашего разговора не переставала смотреться в карманное зеркальце, каковое занятие, судя по всему, доставляло ей куда больше удовольствия, чем мои следственные действия.

– Опишите мне того господина, – суше, чем собирался, сказал я управляющему. – Сколько ему лет, как он выглядит, есть ли у него какие-либо особые приметы?

На что управляющий, поразмыслив, ответил, что господин Неделя – брюнет лет сорока, особых примет не имеет, с виду высокий, худолицый, одет в обыкновенную темную пару и имеет при себе прекрасные золотые старинные часы. Очевидно, последняя деталь особенно запала в душу управляющему, потому что он даже воспроизвел, впрочем довольно фальшиво, мелодию, которую часы играли.

– Боюсь, таких данных будет недостаточно для того, чтобы найти этого человека, – сказал я. – Вы упоминали, что он чех. Он говорил по-русски?

– Да, и очень хорошо, – подтвердил управляющий. – Немного неправильно произносил некоторые слова, но в целом говорил почти без акцента.

Итак, в компанию к Фриде Келлер, Клаусу Леманну и Стоянову добавился еще один шпион, на сей раз чешского происхождения. Я поглядел на мадемуазель Плесси, и она ободряюще мне улыбнулась. Интересно, на кого может работать Неделя? Если он чех, то, вероятно, на австрийского императора, подданным коего он является. И тут меня осенило:

– Скажите, а господин Неделя... Ему не случалось кивать, когда он хотел сказать «нет»? Я имею в виду, обычно кивают, когда хотят сказать «да», а он...

– Откуда вы знаете? – поразился управляющий. – Да, он действительно несколько раз ввел нас таким образом в заблуждение. Конечно, он иностранец, а иностранцев вообще не всегда легко понять...

Но дальнейшие глубокомысленные рассуждения управляющего на тему несходства иностранцев и русских меня мало интересовали.

– Мне нужно знать все, что только можно, о вашем постояльце, – заявил я. – Возможно, тут дело чрезвычайной важности. Начнем с его появления у вас. Почему он выбрал именно вашу гостиницу?

Тут управляющий солидно возразил, что заведение у них весьма известное, у них и приезжие из обеих столиц останавливаются.

– Почему вы так сказали? – быстро спросил я. – У вас есть основания полагать, что Сто... что Неделя прибыл из Москвы или Петербурга?

Управляющий как-то замялся и наконец сознался, что на станции постоянно дежурят несколько извозчиков, которые подвозят своих седоков именно в его гостиницу. Дело нехитрое, многие так поступают. И потом, тут возле вокзала четыре гостиницы, включая и их «Ренессанс», так что приходится потрудиться, чтобы постояльцы не ушли к другим. В тот день один из их извозчиков, Тришка, заприметил чеха на вокзале и, как обычно, стал сулить, что мигом доставит его в лучшее заведение в городе. Однако тот не откликнулся на призыв и скрылся в толпе. Через несколько часов он и впрямь оказался в гостинице, но пришел туда пешком и попросил номер. Ему показали одиннадцатый, однако он отказался его занимать, сославшись на то, что число одиннадцать для него несчастливое. Взамен он попросил позволения заселиться в номер тридцать восемь, и, так как тот был свободен, управляющий не стал чинить ему препятствий.

– Любопытно, – пробормотал я. – У вас нет никаких догадок по поводу того, почему он выбрал именно этот номер?

– Боюсь, гадание не входит в мои обязанности, милостивый государь, – отозвался мой собеседник. – Может быть, ему просто не понравился одиннадцатый номер?

Скрепя сердце я предположил, что это и правда весьма возможно.

– Вам известно, чем ваш постоялец занимался в последующие дни?

– Ничем. В основном сидел у себя в номере.

Черт! А я-то надеялся на совершенно другой ответ.

– Хотя погодите... В день отъезда он надолго отлучился и вернулся только к вечеру, причем был на лошади. Сразу же затем господин Неделя и сказал нам о потере ключа, расплатился и съехал.

– Ясно. Скажите, к нему приходил кто-нибудь?

– Нет.

– А куда он выходил, вам не известно?

На что мне было отвечено: он, Андрей Кузьмич Колодин, управляющий гостиницы, не имеет чести принадлежать к полицейскому корпусу и слежку за кем бы то ни было считает ниже своего достоинства. Я подавил в себе желание наговорить ему неучтивостей и сказал, что мне необходимо осмотреть 38-й номер.

– Мы уходим? – встрепенулась Изабель, которая, судя по всему, смертельно скучала.

– Пока нет, – отозвался я. – Сначала мне надо понять, что именно Стоянов здесь делал.

– Стоянов? – недоумевающе посмотрела на меня мадемуазель Плесси.

– Да, вы разве не поняли? Постоялец гостиницы никакой не Карел Неделя. Он болгарин, только болгары кивают, когда хотят сказать «нет». А Стоянов – болгарин.

– Какой вы умный! – восхитилась Изабель. – Уверена, ваша жена гордилась бы вами!

Я, хотя и считаю себя сдержанным человеком, при ее замечании вспыхнул до корней волос.

ГЛАВА XVIII

– Прошу, – молвил управляющий.

И распахнул дверь...

После подобных фраз читатели романов обыкновенно предвкушают, что в следующей строке обнаружится спрятанный под кроватью труп или тело убитого, в эффектной позе лежащее аккурат посередине комнаты, и тому подобные вещи. Скажу сразу же: я, хотя и осмотрел номер самым внимательным образом, абсолютно ничего в нем не обнаружил. Ни трупов, ни оружия, ни взрывчатки, ни даже чертежей на голубой бумаге. Я обернулся к Колодину.

– Вам случаем не известно, куда именно направился господин Неделя после того, как покинул вашу гостиницу?

– Нет. Он заплатил по счету и освободил номер, только и всего.

Что ж, вполне разумно после того, как он ухитрился обронить на месте преступления довольно важную улику. Но почему он все-таки задержался здесь? Ждал кого-нибудь? Кого? Может быть, Леманна?

Изабель Плесси подошла к окну и, достав веер, принялась им обмахиваться.

– Какой отсюда очаровательный вид! – звенящим от восторга голосом проговорила она.

Машинально я взглянул в окно. Увы, в виде за ним не было ничего очаровательного. Унылая улица, а напротив – какая-то гостиница.

– Это «Париж», – поторопился объяснить управляющий. – Скверное заведение, куда хуже нашего. А насекомых – не счесть.

«Париж»! Так вот оно что!

– Скажите, – быстро спросил я, – а его окна просматриваются из одиннадцатого номера? Того, который Неделе не понравился?

Во взгляде, которым наградил меня управляющий, впервые за все время заблистало нечто вроде уважения.

– В самом деле! Окна одиннадцатого выходят на другую сторону. А почему...

Но я уже заторопился к дверям.

– Настоятельно рекомендую вам, милостивый государь, никому не рассказывать о нашем разговоре. Кроме того, позвольте искренне поблагодарить вас за содействие.

И в сопровождении Изабель я отправился в «Париж», где первым делом объявил, что хочу поговорить с управляющим. Тот явился с такой быстротой, что у меня создалось впечатление, что о моем визите тут уже знали. Однако я решил не обращать внимания на такие мелочи.

– Покажите мне вашу регистрационную книгу.

Если управляющий «Ренессанса» был сама солидность, то управляющий «Парижа» вид имел совсем другой. Во-первых, он был молод. Во-вторых, одна щека у него была несколько раздута. И в-третьих, он беспрестанно вертелся на месте, хихикал и бросал нескромные взоры на мою спутницу.

Книга, впрочем, была через минуту доставлена.

– Могу ли я узнать, что именно вас интересует? – осведомился управляющий, глядя, как я нетерпеливо листаю страницы.

– Я хочу знать, какие постояльцы поселились у вас за последние несколько дней.

Выяснилось, что таких набралось бы с дюжину человек. Какой-то полковник из Харькова с семейством; купчиха из Саратова, вдова; Павловы, муж с женой; затем...

– Павловы?

– Да. Очень, очень приличная пара. Из Москвы.

– Опишите их.

Управляющий от усердия даже зажмурился и высунул кончик языка.

– Что я могу о них сказать? Гм!.. Дама молодая, красивая, блондинка, очень любезная. Ее муж... – Управляющий разочарованно вздохнул: – Господин как господин, на вид лет тридцати пяти. Высокий, худощавый, кудрявый брюнет с усиками, довольно молчаливый. Скуповат – на чай лакеям недодавал. А дама прехорошенькая.

– Скажите... – Я немного поколебался. – Как он по-русски говорил?

– Известно как, – почему-то обиделся управляющий, – как все говорят. А что?

– Он не произвел на вас... ну, скажем, впечатления иностранца?

– Что вы! – искренне поразился управляющий. – Нет, обыкновенный господин, только деньгами сорить не любит.

Я расспросил его об остальных постояльцах, но ни один из них не мог мне подойти, и поневоле я вернулся к Павловым.

– Скажите, они еще здесь? Или съехали?

– Съехали, да. Позавчера.

– Они показывали вам свои бумаги? Паспорт и прочее?

Управляющий ответил, что паспорт был только у жены. По словам мужа, многие бумаги сгорели во время пожара, и сейчас они ждали, когда выправят новые. Но Павловы были на вид людьми очень приличными, иначе он бы их не пустил. У них в «Париже» даже как-то граф Толстой останавливался, между прочим.

Я не стал уточнять, о каком именно Толстом шла речь – о Льве ли Николаевиче, поэте Алексее Константиновиче или дуэлянте Толстом-Американце, знакомом Пушкина. Меня куда больше интересовали Павловы, по всем признакам не имевшие никакого отношения к изящной словесности.

– Я бы хотел осмотреть номер, который они занимали, – сказал я, захлопывая свою записную книжку.

– Пожалуйста, пожалуйста...

Нет, это не могло быть совпадением. Окна 38-го номера, который занимал Стоянов, находились как раз напротив. Стало быть, он явился в «Ренессанс» для того, чтобы следить за теми, кто называл себя Павловыми. Значит, в тот момент чертежей у него действительно не было – он рассчитывал подобраться к ним позже.

Я стал расспрашивать управляющего и прислугу об их постояльцах, но мои собеседники не смогли сообщить ничего особенного. Муж часто отлучался, как он говорил – по делам, но куда именно ходил господин Павлов, работники «Парижа» не знали. Жена большую часть времени сидела в номере. Несколько раз плакала – горничные заметили, что у нее красные глаза. Муж казался нервным, однажды они с женой поссорились, но по какому поводу, никто не знал. Один из лакеев после недолгого раздумья признался, что ссора вроде была не на русском языке, потому что Павловы кричали друг на друга, а слов он понять не мог.

– Небось подслушивал? – скептически предположил управляющий, вздернув бровь. – Знаем мы вашего брата!

– Я им новые полотенца нес, – обиделся лакей. – А они кричамши. Ну я и подождал у дверей, потому как иные горячие господа могут и запустить чем-нибудь, если явишься не вовремя.

Я спросил, не знает ли кто в «Париже», куда постояльцы направились после того, как покинули гостиницу. Выяснилось, что какой-то мальчик принес господам записку, и Павловы спешно собрались и уехали на станцию, до которой рукой подать.

Гм, решительно все персонажи этой истории имеют непонятную тягу к путешествиям по железной дороге...

Я поблагодарил управляющего и слуг, попросил их никому не рассказывать о моем визите и вместе с мадемуазель Плесси, которая весьма выразительно поглядывала на часы, покинул «Париж».

– Ваше расследование продвигается? – спросила Изабель, как только мы оказались на улице.

– Только благодаря вам, – улыбнулся я. – Если бы вы не обратили мое внимание на гостиницу напротив...

– О! – просияла мадемуазель Плесси. – Теперь я ваша помощница, да? Так вам удалось найти то, что вы хотели?

– Не совсем, – поморщился я. – Пока я знаю следующее: Стоянов снял тридцать восьмой номер, чтобы было удобнее следить за теми, кто назвал себя Павловыми. Он прибыл одновременно с ними, и уехали все трое также в один день. Полагаю, Павловы – это Леманн и Фрида Келлер. Если они хорошо говорят по-русски, им не составило труда выдать себя за русских.

– А зачем Стоянов следил за ними? – тревожно спросила Изабель.

– Думаю, из-за пропавших чертежей, – ответил я.

– Вы просто поразительный, – призналась мадемуазель Плесси, прижимаясь ко мне. – А что теперь? Мы возвращаемся домой?

– Нет, – внезапно ответил я. – Мне нужно подумать. Кроме того, я чертовски проголодался.

– Я тоже! – покладисто согласилась Изабель.

Мы сели в наш рыдван и велели Аркадию остановиться у какого-нибудь приличного ресторана. Последний был найден через несколько улиц, но на пути к нему Аркадий, который, похоже, находился не в духе, едва не раздавил двух собак, одну кошку и дьякона, который во всеуслышание пригрозил предать его анафеме.

В ресторане я не без колебаний вытащил радужную ассигнацию, которая чудесным образом залетела ко мне в карман. Признаться, мне хотелось видеть реакцию Изабель, но моя спутница даже глазом не моргнула. Мы сделали заказ, после чего мадемуазель Плесси достала зеркальце и в который раз стала поправлять прическу, а я извлек свою записную книжку и стал перечитывать заметки в ней. Что-то подспудно беспокоило меня, но пока я не мог сообразить, что именно.

Итак, Клаус Леманн и его подруга Фрида Келлер выкрали чертежи и сели на поезд, направляющийся в Санкт– Петербург. Однако Стоянов, который не упускал их из виду, оказался в том же поезде. Возможно, германский шпион заметил, что за ним следят. Или понял, что ввязался в слишком опасную игру и что в столице коллеги баронессы Корф наверняка отыщут его. Так или иначе, он со своей спутницей сошел в Глухове, чтобы запутать следы, но маневр противника не укрылся от Стоянова. На вокзале последнего заметил извозчик Тришка, однако болгарин отказался от его услуг, потому что хотел сам проследить за Леманном и Келлер. Так как они выбрали местом своего проживания грязноватый запущенный «Париж», Стоянов, чтобы лишний раз не попадаться им на глаза, поселился напротив, в «Ренессансе», причем выбрал номер с таким расчетом, чтобы можно было беспрепятственно следить за немцами. Позавчера они наконец решили покинуть свое убежище и сели на поезд, едущий в Петербург. Стоянов поспешил вслед за ними. В вагоне, улучив удобный момент, схватился с Леманном и стал требовать, чтобы ему отдали чертежи. Допустим, Стоянов не рассчитал сил и вытолкнул своего коллегу и противника из вагона. Леманн погиб, а Стоянов из вагона успел заметить, что невдалеке от упавшего находится какой-то человек, то есть я. На ближайшей станции он сошел, где-то достал лошадь и поспешил к телу, однако чертежей при нем не оказалось. Возможно, Стоянов решил, что их забрал я, и именно он был тем неизвестным, который в мое отсутствие наведался ко мне домой. Раньше он этого сделать не мог, потому что пропажа ключа заставила его заволноваться и ему пришлось возвращаться в Глухов и поспешно съезжать из гостиницы. А от Глухова до N не так уж близко, и к тому же Стоянову наверняка пришлось хорошенько потрудиться, чтобы найти меня. Тело убитого он спрятал, рассчитывая замести следы, и, надо признать, это ему почти удалось.

При таком раскладе все или почти все становилось ясным, исключая разве что роль Фриды Келлер. Амалия Корф была убеждена, что Фрида не могла причинить вреда Леманну, однако лакеи слышали, как чета Павловых ссорилась, а мадам ходила с красными от слез глазами. Не сговорилась ли Фрида Келлер со Стояновым? Может, она предала Леманна и уговорилась с болгарином поделить деньги за чертежи, которые наверняка стоят очень дорого? Если, конечно она знала, где ее спутник держал заветные восемь листков голубой бумаги. Но тогда вполне достаточно было убить Леманна, сымитировав несчастный случай, и вовсе ни к чему было прятать тело и обыскивать мою комнату.

А что, если Фрида ничего не знала? Что, если Леманн по каким-то причинам перестал доверять ей? Или наоборот – она уже не могла доверять ему? Ведь одна корявая записочка от Китти, которую я обнаружил в его кармане, чего стоила! Что, если Леманн...

– Черт возьми! – вырвалось у меня.

Мадемуазель Плесси подскочила в кресле и чуть не уронила зеркальце.

– Что такое, Аполлинер?

Но я не слушал ее. Я лихорадочно перелистывал страницы записной книжки в поисках той, на которую занес перечень примет Леманна.

Вот оно! Господин лет тридцати пяти, высокий, худощавый, темные вьющиеся волосы, небольшие усы... И перед моим внутренним взором возник незнакомец с насыпи, у которого в кармане лежал паспорт на имя Ивана Сергеевича Петровского, – среднего роста, рябой, рыжеватый. Усы-то у него имелись, но он вовсе не был Леманном! Какой же это шпион, скажите на милость, если таскает в кармане какую-то дурацкую программку цирка? А баронесса Корф! Ведь я подробно описывал ей внешность убитого, и, когда она слушала меня, в лице ее не дрогнул ни один мускул! Что же, она не знала, как выглядит человек, которого разыскивает их служба? А тут еще ее неожиданная откровенность за обедом у Веневитиновых, в присутствии множества посторонних людей...

– Она лжет, – сказал я вслух.

– Кто? – с любопытством спросила Изабель.

– Баронесса Корф. Тот человек, которого выбросили из поезда, – не Леманн, а кто-то другой. Но кто?

– Женщины всегда лгут. Особенно красивые женщины, – вздохнула Изабель. И без перехода продолжила: – Рекомендую вам попробовать кролика. По-моему, это единственное, что здесь умеют сносно готовить.

И, хотя все кролики на свете меня в тот момент не слишком прельщали, я все же последовал ее совету.

ГЛАВА XIX

– Голубчик, ну какие дела? Сегодня воскресенье, Элен Веневитинова замуж выходит, а вам бы только пустяками беспокоить, честное слово... Не понимаю я вас.

Григорий Никанорович Ряжский глядел на меня с укоризной. За окнами его дома чирикали воробьи. Небо было ясно, и солнце заливало окрестности золотым сиянием.

– Мне нужно поговорить с баронессой Корф, – упрямо повторил я.

– Ах, оставьте, – с гримасой досады промолвил исправник. – Скажите мне лучше вот что: вы узнали, кто в ваше отсутствие вломился к вам в квартиру?

– У меня есть на сей счет определенные подозрения, – уклончиво отозвался я.

Григорий Никанорович прищурился.

– Как говорил наш университетский преподаватель, если у вас есть только подозрения, значит, у вас ровным счетом ничего нет, – проворчал он. – Кажется, вы вчера куда-то ездили? С мадемуазель Плесси?

– Да, – ответил я, не вдаваясь в подробности.

Григорий Никанорович поглядел на меня задумчиво, и взор его мне, бог весть отчего, не понравился.

– Хорошая женщина, – вздохнул он. – Не красавица, конечно, но что-то в ней есть такое... Обаяние! – оживился исправник. – Между прочим, такое только у француженок бывает: вроде ничего особенного, а между тем...

Я невольно дотронулся до синяка на лбу. Синяк остался мне на память от соприкосновения с чемоданом обаятельной мадемуазель Плесси. Сегодня, впрочем, он болел гораздо меньше. А Ряжский меж тем продолжал рассказывать, каким сокровищем является Изабель Плесси. Она явно ему понравилась, что, впрочем, неудивительно: Ряжскому нравились все женщины, без исключения.

– Когда вы на ней женитесь? – осведомился исправник.

У меня возникло такое чувство, будто меня снова стукнули по голове чемоданом.

– Что?!

– Нехорошо, голубчик, – укоризненно молвил Григорий Никанорович. – Весь город знает, что вы поселились вместе с ней.

Я вспыхнул. Вчера, когда мы вернулись в N, Изабель заявила, что ни за что не потерпит, чтобы я оставался в доме, который пытались ограбить, и настояла на том, чтобы я перебрался в «Уголок для проезжающих».

– Если с вами что-нибудь случится, Аполлинер, я не переживу! – воскликнула она.

Мне и самому не слишком хотелось возвращаться в разоренную квартиру, так что я собрал свои вещи и занял номер по соседству с мадемуазель Плесси. Но, похоже, мой шаг был истолкован местными сплетниками как предложение ей руки и сердца.

– Григорий Никанорович... – начал я.

Но начальник остановил меня властным движением руки:

– Ни слова больше, голубчик! Вы же знаете, я по натуре не любитель совать нос в чужие дела, но посудите сами: вы всюду с ней, вас постоянно видят вместе... Нехорошо компрометировать бедную девушку, нехорошо!

– Она вовсе не бедная, – огрызнулся я.

– Тем более, – легко согласился исправник, – тем более. Женитесь, остепенитесь... Жизнь без заботы о хлебе насущном имеет иное качество, знаете ли. Она от вас без ума, что видно невооруженным взглядом. Ну-с... – Он бросил беглый взгляд на часы. – Простите великодушно, Аполлинарий Евграфович, но не хотелось бы опаздывать к началу венчания. Я же все-таки гость...

– Баронесса Корф тоже будет на свадьбе? – спросил я.

– Что? – Григорий Никанорович кашлянул. – Да, она обещала быть, если дела позволят. Мы тут, знаете ли, все ищем тело шпиона... обыскались уже, прямо скажем. Как сквозь землю провалился, паршивец! – Ряжский приосанился и поправил «Станислава» на шее. Для столь торжественного случая исправник облачился в парадный мундир, который наверняка должен был произвести неизгладимое впечатление на местных дам. – Но я вас, голубчик, убедительно прошу не беспокоить госпожу баронессу понапрасну. Все-таки воскресенье, да... Собачками занимаетесь?

– Какими собачками? – опешил я.

– Которые Жужу и Топси. Что, уже запамятовали? Кто-то ведь их убил, причем явно не дети. А?

Почему он так упорно хотел заставить меня заниматься столь никчемным делом? И тут у меня мелькнула догадка. Догадка, которая, окрепнув, превратилась в подозрение, а за подозрением последовал целый рой неприятнейших мыслей и соображений. Взять, к примеру, тот ключ, благодаря которому я вышел на след Стоянова, – ведь я нашел его неподалеку от камня, где сидел исправник. А его упорное нежелание принимать какие бы то ни было меры, когда я доложил ему об убитом пассажире? Что это, природная лень, просто нерадивость или... – или же нечто большее? А когда появилась баронесса Корф, он заметно запаниковал... Что, если это все неспроста? Что, если...

Однако даже воображение решительно отказывалось видеть благодушнейшего Григория Никаноровича членом немецко-австрийского заговора, ставившего своей целью ослабление нашей империи. Да, исправник сребролюбив и не слишком чист на руку, но, с одной стороны, не настолько же глуп, чтобы лезть в дела, участие в которых могло стоить ему большего, чем должностной выговор. Однако, ежели взглянуть с другой стороны...

Что, если я попросту его недооценивал? Что, если Ряжский каким-то образом связан с Леманном, или с Фридой Келлер, или с тем же Стояновым, или...

А Григорий Никанорович меж тем, не подозревая о крамольных мыслях, которые роились у меня в голове, обдернул обшлага, кашлянул начальственно, объявил, что ему пора идти, и вызвал лакея Федора, дабы тот проводил меня до дверей.

На улице было пыльно, шумно и весело. Я сделал десяток шагов в направлении «Уголка для проезжающих», где должен находиться ворчливый Аркадий, купленный эксцентричной француженкой вместе с его колымагой, но некстати мне пришли на ум намеки Ряжского, и я обозлился.

До Лепехина всего четыре версты, а оттуда до стариковского имения рукой подать. Вздор! Дойду пешком. И довольно пользоваться добротой мадемуазель Плесси. Надо дать ей понять, что мое расположение к ней чисто дружеское, и только. А то она уже наверняка бог весть что вбила себе в голову...

Кто-то окликнул меня, и я поднял голову. Навстречу шел секретарь Былинкин. Сегодня он вырядился сущим франтом и даже вдел в петлицу белую розу.

– А, Аполлинарий Евграфыч! Сердечно рад вас видеть!

И прежде чем я успел сослаться на неотложные дела, он уже приклеился ко мне и зашагал рядом, по пути угощая меня свежими городскими сплетнями. Прасковья Пантелевна так обиделась, что Веневитиновы не пригласили ее на свадьбу! А все дело в том, что она родственница Зацепина, бывшего управляющего, которого Андрей Петрович уволил, на прощание обозвав вором. Кстати, сам Зацепин недавно вернулся в N, Былинкин вчера его видел в трактире. Зацепин был зол, он ходил к Веневитиновым требовать, чтобы они ему заплатили, но те выставили его за дверь.

– С какой стати они должны ему платить? – спросил я.

– Как с какой? – удивился Былинкин. – Ходят слухи, что именно благодаря ему они сумели заполучить стариковское имение за полцены. На самом-то деле оно, конечно, стоит гораздо дороже, а благодаря Зацепину они так смогли опутать долгами прежнего владельца, что тот был рад его чуть ли не даром отдать. Хорошая получилась сделка, да только Андрей Петрович, когда все кончилось, не захотел отдавать Зацепину его долю. Мол, ты прежнего хозяина обманул и меня обмануть захочешь. Ну и выгнал его.

– Так Зацепину и надо, – равнодушно отозвался я.

Былинкин с любопытством покосился на меня.

– Ну не знаю, не знаю, может быть, вы и правы... А что новенького слыхать о том деле?

– О каком?

– Ну где пассажир погиб. Который вовсе не простой пассажир, а...

А, любезнейший Никита Егорыч, вот оно что! То-то ты не поленился тащиться за мной по жаре, да еще так преданно в глаза заглядываешь... Честное слово, неутомимость сплетников всегда поражала меня.

– О том деле я ничего не знаю, – как можно небрежнее ответил я. – Почему бы вам не справиться у баронессы Корф?

Былинкин надулся. Солнце припекало все сильнее. Я достал платок и вытер им лоб.

– Аполлинарий Евграфыч!

Я обернулся. Доктор Соловейко приветствовал меня из своей двуколки и, поравнявшись с нами, натянул вожжи.

– На ловца и зверь бежит! А я, признаться, искал вас... Семеновна ко мне прибежала утром, говорит, ее муж по пьяни человека зашиб. Насмерть... Теперь заперся у себя, воет, кается и выходить отказывается. Он, значит, верхом был, а тогда уже стемнело...

Семеновна была женой нашего урядника Онофриева. Я досадливо закусил губу. Похоже, мое свидание с баронессой Корф откладывалось на неопределенный срок.

– Хорошо, доктор, я поеду с вами... Где произошло несчастье?

– В трех верстах от Лепехина, неподалеку от пересох– шего ручья. Семеновна мне примерно описала место со слов своего мужа... Жалко дурака.

– Да уж. Если он и вправду прохожего убил, так ведь ему светит каторга, – вздохнул Былинкин, поправляя цветок в петлице.

Я ничего не ответил и поднялся в двуколку.

* * *

В высокой траве стрекочут кузнечики. Одинокая желтая бабочка кружит над лугом, садится, снова кружит... Жужжат шмели, ползут хлопотливые муравьи...

– Это он? – скорее утвердительно, чем вопросительно говорит доктор.

Ему достаточно одного взгляда на мое лицо, чтобы все понять.

– Он, – отвечаю я.

Да-да, тот, что был лже-Петровским, тот, что был лже-Леманном, лежал у моих ног. Лошадь Онофриева примяла труп копытами, но не настолько, чтобы я не смог опознать пропавшего пассажира, выпавшего из поезда Москва – Петербург и имеющего какое-то отношение к украденным у неизвестного мне ученого чертежам.

Кто же он такой, погибший мужчина?

Преодолев себя (труп уже начал разлагаться и источал характерный сладковатый запах), я прикрыл нос платком и быстро ощупал карманы убитого.

Ничего. Ни платка, ни зубочисток, ни записочки от Китти, ни кольца на мизинце. Даже программка цирка – и та исчезла.

Я отошел в сторону и вытир руку платком.

– Темное дело? – понимающе говорит доктор. – Я так и думал.

Зато теперь у меня есть законный предлог явиться к баронессе Корф. Честное слово, нам есть о чем поговорить.

ГЛАВА XX

Будь я беллетристом, то непременно бы описал вызывающий вздохи зависти наряд невесты, слезы восторга на глазах родителей, красочную толпу в церкви, счастливого жениха и торжественный обряд, соединяющий молодую чету. Однако, когда я, запыхавшись, влетел в церковь, она была уже пуста, и только отец Степан гасил последние свечи. Он-то и обратил на меня укоризненный взгляд.

– Извините, ради бога, служба, – проговорил я, немного отдышавшись. – Вы не скажете мне, где я могу найти баронессу Корф?

Священник ответил, что баронесса, равно как и другие гости, уже вовсю празднуют в имении. И слегка поморщился.

– Суетные люди, – негромко проговорил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Илья Ефимыч приходил с утра, хотел могиле сына поклониться, а господин лошадиный учитель его взашей вытолкал. – Отец Степан помолчал. – Нехорошо это, Аполлинарий Евграфович. Они, конечно, здесь новые господа и всякое такое, но все равно – нехорошо.

– С каких пор Головинский здесь господин? – спросил я. – Усадьба-то принадлежит Веневитиновым, разве нет?

– Ну мало ли что кому принадлежит, – довольно туманно ответил священник.

Он явно не желал входить в дальнейшие объяснения, а я не стал настаивать. И, поблагодарив отца Степана, отправился на поиски баронессы Корф.

В бывшем имении Старикова было шумно, людно и весело. Я сразу же увидел городского голову, его приятеля брандмейстера и моего начальника, которые сидели на самых почетных местах. Лицо Щукина лоснилось от удовольствия, он голосом балагура рассказывал какой-то невероятно смешной анекдот, и Суконкин почтительно смеялся, хотя наверняка прежде слышал этот анекдот раз двадцать, не меньше. Дам было много, и все они были очаровательны, если не сказать больше. Особое внимание уделялось, конечно же, столичной гостье баронессе Корф, а за несколько мест от нее я с удивлением заметил мадемуазель Плесси. Сегодня на ней было бледно-зеленое платье, и она весьма оживленно разговаривала с мировым судьей Коростиным. Сколько я мог судить, судья, не разумевший по-французски, на русском языке жаловался француженке на то, как тяжело ему живется одному – совсем недавно он ухитрился уморить уже третью жену. А Изабель повествовала ему о своем кузене, морском офицере, в которого когда-то была влюблена, но он умер уже довольно давно от какой-то скверной лихорадки. Судья слушал ее французский щебет, мычал, кивал, а в короткие паузы ее речей продолжал рассказ о своей израненной душе. Но тут Изабель заметила меня и, радостно привстав с места, помахала мне рукой.

– О, Аполлинер! А я-то все ломала голову, куда вы запропастились!

Я пообещал мадемуазель Плесси, что чуть позже подойду к ней, и, так как ждать окончания торжественного обеда пришлось бы слишком долго, направился прямиком к баронессе Корф.

– Мы нашли его, – сказал я, не считая нужным тратить время на предисловия.

Баронесса быстро вскинула на меня глаза.

– Кого? Человека с насыпи?

– Именно его.

Эта женщина схватывала все с полуслова. Она мгновенно поднялась с места, будто подброшенная пружиной, мягко, но решительно пресекла все попытки своего соседа, Андрея Петровича, сопровождать ее и, взяв меня под руку, вывела в соседнюю комнату. Ряжский проводил нас неодобрительным взглядом.

– Говорите!

И я рассказал ей о трупе, на который наехал Онофриев, затем о ключе, который нашел возле камня, о своей поездке в Глухов, о Стоянове, Леманне, Фриде Келлер... Баронесса слушала меня, крепко сжав губы. Выражения ее лица я не понимал.

– Однако вы скрытный человек, господин Марсильяк, – сухо обронила она, когда я закончил. – Утаили от меня важную улику, самостоятельно вели расследование... Вы знаете, что вам может быть за такое? А?

Я вздернул подбородок.

– Однако и вы, баронесса, тоже о многом умалчивали, признайтесь! Прежде всего о том, что человек с поезда вовсе не был Леманном. Вам ведь сие отлично было известно.

– Допустим, – еще суше произнесла она, буравя меня глазами. – Ну и что?

– О чем еще вы умолчали? Может быть, дело вовсе не в Леманне, а в ком-то другом? А может быть, никаких чертежей на самом деле не существует и вы выдумали их для отвода глаз?

Баронесса Корф вздохнула.

– Чертежи, к сожалению, как раз существуют, – призналась она. – Именно из-за них я и оказалась здесь.

– Предположим, – поразмыслив, согласился я. – Но кто тогда тот человек, в чьем кармане оказался паспорт на имя Петровского? Ваш агент? Он следил за Леманном и Фридой Келлер? Или, может быть, выслеживал Стоянова?

Амалия Корф метнула на меня колючий взгляд.

– Ну и фантазия у вас, Аполлинарий Евграфович... Успокойтесь. На самом деле все гораздо проще. Как мы предполагаем, тот человек был сообщником немцев и поссорился с ними. Мы считали, что ему известно о чертежах... Да что там, – перебила сама себя баронесса, – ему совершенно точно было о них известно.

– Как его зовут?

– Мы не знаем, – отозвалась петербургская гостья, и в глазах ее мелькнули непонятные огоньки, которые заставили меня насторожиться. – Поймите, это дело как спутанный клубок ниток. Мы видим одну торчащую нитку, дергаем за нее и пытаемся распутать клубок, но в результате все еще больше запутывается. – Она улыбнулась, не разжимая губ. – Могу вас заверить, если бы я знала, как зовут сообщника немцев, меня бы давно уже здесь не было. Тогда бы многое прояснилось... Очень многое, – добавила она.

Я еще немного поразмыслил.

– Вчера я расспрашивал людей в Глухове, но у меня не было возможности провести обстоятельный допрос, – начал я. – Полагаю, если вы пошлете туда своих людей, они смогут выяснить немало деталей, которые ускользнули от меня.

– Может, и так, – отозвалась баронесса Корф, – но время, время, дорогой господин Марсильяк, поджимает. – Она поморщилась. – Значит, судя по тому, что вы видели, кто-то уже успел обыскать тело до нас?

– Да, – сказал я.

– И тем не менее придется еще раз как следует осмотреть его, – вздохнула баронесса. – Может быть, удастся найти хоть какую-нибудь зацепку... Не знаю, какую, но, честно говоря, я была бы рада любой. – Она повернулась к двери и возвысила голос: – Григорий Никанорович! Ваш сотрудник опять отличился. Он нашел пропавшего Петровского. Едем!

* * *

Я был бы счастлив изложить в своих записках, что на теле лже-Петровского мы обнаружили нечто, что позволило нам непреложно установить его личность, после чего на протяжении десяти страниц баронесса Амалия Корф с легкостью отыскала бы пропавшие чертежи, и завершить историю сообщением о том, что каждый из тех, кто ей помогал, получил по Анне I степени[67] в награду. Однако так случается лишь в романах, где следствие на протяжении всего повествования движется только по восходящей и в конце концов завершается изобличением и более или менее искренним раскаянием преступника. В жизни же следствие – вещь скучная и зачастую пренеприятная, к тому же оно то и дело заходит в тупик, да так там и остается. Взять хотя бы нашего пассажира: ну, нашли мы его, и что это прибавило к нашим знаниям? Да ровным счетом ничего, хотя одной загадкой вроде бы сделалось меньше.

И опять стрекотали кузнечики, Амалия вполголоса разговаривала с доктором о том, что он может сообщить ей особого по поводу убитого, а Ряжский морщился, ходил по полю кругами и косился на меня чистым зверем. Парадный воротничок сжимал ему горло, исправник был весь красен, как перезревшее яблоко. Потом пошли к Онофриеву снимать показания. Урядник, узнав, что переехал уже мертвого человека, на радостях напился так, что теперь Семеновна убежала к себе и заперлась.

Был дивный вечер, лаяли собаки, кот сверкал топазовыми[68] глазами с покосившегося плетня... И опять стрекотали кузнечики, и не было им никакого дела до того, что где-то кого-то столкнули с поезда, и много-много голов мучились над тем, что они ничего не знают об этом, что знают слишком мало, что знают совсем не то, что следует, что...

– Черт знает что такое! – пропыхтел исправник.

Наконец со всеми формальностями было покончено, тело увезли, баронесса уехала вместе с доктором, а мы с Григорием Никаноровичем зашагали по дороге обратно в усадьбу. Я видел, что исправник не прочь дать волю своему раздражению, но, по правде говоря, мне не было никакого дела до него и до его чувств.

– Все хлопочете? – ледяным тоном спросил он, как только мы остались одни. – На повышение надеетесь?

Я мог бы ответить, что мне хорошо и в N, что было бы явной ложью; мог сказать, что Ряжский при своей обходительной манере получит повышение гораздо скорее меня, хоть бы все заслуги принадлежали мне... но тут мне сделалось скучно. С какой стати я должен лебезить перед ним? Потому избрал третий путь – просто промолчал.

– Нет, ну просто невозможно, голубчик! – застонал Григорий Никанорович. – У людей свадьба, радость, а вы все так и норовите влезть со своими трупами. Нехорошо-с, очень нехорошо!

– Полагаете, нужно было утаить находку от госпожи Корф? – осведомился я. – Вы всерьез верите, что ей бы это понравилось?

Почудилось ли мне или исправник и впрямь при моих последних словах как-то зябко поежился?

– Нет, я вовсе не о том, – уже не столь уверенным тоном продолжал он. – Однако на все существует своя манера... Да и приличия, наконец!

Я пожал плечами:

– Уверяю вас, никто ничего не заметил.

Григорий Никанорович вздохнул и уже без всякой злобы продолжил:

– Готов спорить на что угодно, что все уже обо всем знают. – Он покачал головой. – А Онофриеву я объявлю выговор. То буянит, то напивается, как...

– Да ведь он всегда был такой.

– Ну да, положим, верно, однако при начальственной даме, – Ряжский кашлянул, – следует вести себя пристойнее. Распустил я вас, признаться... и по головке меня за такое попустительство не погладят.

Положительно, в любых обстоятельствах Ряжский не способен думать о ком-либо, кроме себя самого! Я отвернулся.

– Вы, кажется, к Марье Петровне переехали? – спросил исправник через некоторое время.

– Да, – сказал я.

– И много у нее сейчас постояльцев?

– Человек двадцать наберется, наверное, – отозвался я.

– Да уж, нелегко женщине одной управляться с такой гостиницей, – вздохнул Ряжский. – Вы знаете, она даже на свадьбу не смогла приехать. То есть я ей предложил... – он слегка запнулся, – а ей не на кого гостиницу оставлять, оказывается.

– Это верно, – согласился я, решив не обращать внимания на его смущение, – она одна ведет все дела.

– Хорошая женщина. Как ни зайдешь, все хлопочет по хозяйству, – одобрительно сказал исправник. – Кстати... Вы, Аполлинарий Евграфыч, не выпускайте свою мамзель из виду. Видели, как Коростин намедни к ней клеился? Никак в четвертый раз овдоветь хочет, подлец.

Если честно, то я возвращался в усадьбу именно из-за Изабель, но исправнику по понятным причинам говорить ничего не стал. Не то чтобы я был влюблен во взбалмошную француженку, вовсе нет. Просто опасался, что в нашей глуши, не зная местных нравов и будучи, по-видимому, довольно доверчивого характера, она может попасть в какую-нибудь историю.

Уже подходя к усадьбе, я услышал пьяный хохот и громкие голоса. Было похоже на то, что для некоторых свадебное гулянье еще не кончилось. Ряжский отправился засвидетельствовать свое почтение хозяевам и извиниться перед ними за долгое отсутствие, а я двинулся на голоса. И под раскидистым кленом увидел группу в несколько человек, судя по всему, затеявших игру в жмурки. Головинский, несколько незнакомых девиц из числа приглашенных и их кавалеры обступили мадемуазель Плесси, хором убеждая ее принять участие в игре. Изабель отнекивалась, но они не отставали. Головинский, который, по-моему, уже лыка не вязал, сделал попытку силой надеть ей на глаза повязку, но она увернулась. Я встал между ними.

– Анатолий Федорович, мадемуазель Плесси не хочет принимать участия в ваших забавах. Играйте между собой, вам никто не мешает.

Головинский покачнулся и пьяно икнул.

– А т-ты кто такой? – прохрипел он. – Не мешай, каналья!

– Пошел вон, холоп, – угрожающе сказал я. – Понял?

На лисьих мордочках барышень застыло выражение острого любопытства. Честно говоря, и они сами, и их спутники были мне в тот момент омерзительны.

– Да как ты смеешь! – возмутился Головинский. – Я дворянин! Я...

Он сделал попытку броситься на меня, и я с размаху ударил его кулаком. Вообще-то я ненавижу бить людей, но если бы понадобилось, я бы без колебаний ударил его снова, не задумываясь. Какая-то из барышень тонко взвизгнула. Головинский упал, а когда поднялся, из его губы текла кровь.

– Вы за это ответите! – несмело пискнул один из кавалеров. Однако почему-то он попятился, когда я обернулся к нему.

– В любое время в любом месте, – ответил я. – Ну?

Тот ничего не ответил и отвел глаза. Я взял Изабель под руку и увел ее за собой.

ГЛАВА XXI

– Вы настоящий герой! – восхищенно посмотрела на меня моя спутница.

И я не стал ее разубеждать.

– Я слышала, вы нашли того, кого искали, – заметила она после паузы.

Ряжский был прав: в усадьбе уже обо всем знали. Я коротко рассказал Изабель, как именно нам удалось найти пропавшего пассажира.

– Вы везучий человек, – задумчиво сказала она. – Очень хорошо.

Признаться, я, забыв приличия, вытаращился на нее, ничего не понимая.

– Везучий?

– Ну да. Разве вы не заметили? Вы всегда первым находите то, что ищут другие.

– Однако пока не нашел ничего стоящего, – возразил я.

– Ну, как знать, как знать... – туманно отозвалась она, нежно сжимая мой локоть.

Я счел, что обстановка вполне подходит для решительного объяснения, и высвободил свою руку.

– Послушайте, Изабель...

Однако не успел ничего сказать, потому что к нам подошел растерянный жених, Максим Иванович Аверинцев.

– Извините, сударь... и вы, сударыня... Вы не видели мою жену?

– Жену? А! – Я не сразу сообразил, что он имеет в виду Елену. – Простите, ничем не могу помочь. Я только что вернулся в усадьбу.

Изабель сказала, что видела Елену в саду, но с тех пор прошел, наверное, уже час.

– Она куда-то вышла, – подтвердил Аверинцев, – и все не возвращается. – Он дернул щекой. – В саду ее точно нет, я смотрел.

Он был явно обескуражен. Я выразил надежду, что его жена обязательно найдется, и молодой муж отошел в сторону.

– Странно, – внезапно сказала Изабель. – Я как-то не думала об этом, но месье Максим только что упомянул, и... Я действительно давно ее не видела.

Я пожал плечами:

– Может быть, Елена просто не желает идти к мужу?

– Почему? – заинтересовалась моя спутница.

Я смутился.

– Ну... боится. А может быть, она просто не любит его?

– Глупости, – решительно сказала Изабель. – Элен сама настояла на свадьбе. У месье Максима долгов на пятнадцать тысяч, ему некуда было деваться. Она влюбилась в него и захотела его получить, как получают куклу на день рождения. Ради ее каприза Веневитиновы заплатили все долги Аверинцева и купили стариковское имение. Наоборот, он должен ее бояться, а не она его.

– Откуда у вас такие сведения? – Я был сражен.

– От мадемуазель Бланш. – Изабель ослепительно улыбнулась, и я впервые заметил, что улыбка у нее прехорошенькая. – Прислуга все видит и все знает. Боюсь, у вас будут неприятности из-за месье Головинского, учителя верховой езды.

– Я не боюсь вызова на дуэль, – хмуро ответил я.

– О нет, дуэли не для него, – отозвалась моя спутница, безмятежно щурясь сквозь очки. – Просто мадам Анна очень им дорожит. Понимаете? Очень сильно дорожит.

Я едва не споткнулся. Проницательность Изабель начинала меня пугать.

– Не стоит так доверять сплетням слуг, – проворчал я.

– Это не сплетни, – возразила моя спутница. – Это правда.

И она посмотрела на меня с победным видом человека, который знает то, о чем даже не подозревают другие. Но я не успел на нее рассердиться, потому что навстречу нам вышли сама Анна Львовна в сопровождении экономки, Ирины Васильевны.

– О, господин Марсильяк! Гуляете? Скажите, вы нигде не замечали мою Элен?

Я и Изабель повторили ей то, что уже сказали Аверинцеву. Анна Львовна закусила губу.

– В чем дело, сударыня? – спросил я, видя, что она колеблется.

– Ах, стоит ли вас беспокоить! – отмахнулась хозяйка. Однако ее волнение все-таки взяло верх. – Элен нигде нет. Я послала слуг ее искать, и они никак не могут найти мою дочь. И Максим Иванович тревожится.

– Право же, Анна Львовна, – проговорила экономка, – что с ней может случиться?

– Вы, голубушка, просто глупы, – заявила ей хозяйка. – Случиться может все что угодно. Может быть, она упала в темноте и подвернула ногу...

Ирина Васильевна смущенно пожала плечами. Как по волшебству, рядом с нами из темноты соткался представительный Ряжский и участливо осведомился, что случилось. Анна Львовна стала объяснять ему, и Ряжский, почувствовав себя в знакомой стихии, сразу же принялся командовать. Собрать слуг! Узнать, кто из них в последний раз видел Елену Андреевну и где! Раздать всем лампы, разделиться и обыскать сад! Далеко она все равно никуда не могла уйти. Подошедший Головинский, злобно косясь на меня и выпятив опухшую губу, нетвердым голосом объявил, что готов идти куда угодно, после чего подтвердил свои слова, рухнув на бок.

– Отведите пьяного болвана в дом и дайте ему проспаться! – нетерпеливо крикнула Анна Львовна. – Ирина Васильевна! Надо последовать совету господина исправника. Зовите слуг!

В сущности, мне давно пора было возвращаться в N, но, бог весть отчего, я тоже почувствовал тревогу. Слуги, многие из которых не преминули выпить по случаю свадьбы, галдели и высказывали самые невероятные гипотезы. Смятение внес один поваренок, заявивший, что не так давно слышал со стороны леса звук, похожий на выстрел. В ответ дворецкий выдрал его за ухо и заявил, что нечего зря пугать порядочных людей. И потом, лес был слишком далеко, чтобы Елена отважилась пойти туда одна.

– Что-то мне все это не нравится, – вполголоса пожаловалась Изабель.

Сад наполнился голосами, шарканьем ног и трепетными отблесками света. Прохладный ночной ветерок пробежал по верхушкам деревьев, приятно освежил лицо.

– Елена Андреевна! Ау! Елена Андреевна!

Прошло полчаса. Теперь уже искали все, не только слуги. Анна Львовна плакала и говорила, что, если Элен поступила так нарочно, чтобы досадить матери, она выдерет дочь, несмотря на то, что та уже взрослая и даже замужняя. Андрей Петрович осторожно гладил супругу по волосам и, морщась, пытался утешить.

– Елена Андреевна! Елена Андреевна, отзовитесь!

Запыхавшийся дворецкий доложил, что весь сад обыскан, но невесты нигде нет.

– Может быть, она пошла в церковь?

– Да что она там забыла... – начала Анна Львовна, но посмотрела на мужа и махнула рукой. – Пошлите кого– нибудь к отцу, как его... к отцу Степану. И осмотрите сад еще раз!

Бледный как смерть Аверинцев ходил из угла в угол. Развязанный галстук болтался на воротнике его сорочки, как тряпка. На белом жилете темнели пятна вина. Максим Иванович пил, причем слишком много. Надо же, невеста сбежала... Такое хорошо в гусарском анекдоте, но не в жизни, не в жизни, господа!

Изабель только посмотрела на него, покачала головой и потянула меня за рукав из комнаты. В саду метались тени и, натыкаясь друг на друга, хриплыми голосами звали Елену Андреевну.

– Нет, так мы ее не найдем, – решительно заявила француженка. – В доме есть погреб? Есть? Мадемуазель Бланш! Посмотрите в погребе, может быть, она спустилась туда за чем-нибудь, оступилась и потеряла сознание. Я сама как-то раз, представьте себе... Ирен, будьте так добры, покажите нам комнату мадам Элен...

В комнате Елены Андреевны Изабель с поразившей меня стремительностью выдвинула несколько ящиков, осмотрела гардеробный шкаф и покачала головой.

– Нет... Что бы ни случилось, но ясно одно: она не сбежала по своей воле. Аполлинер! Идемте наружу, здесь слишком душно.

Я взял у Ирины Васильевны лампу и вслед за моей спутницей спустился в сад. Изабель осматривалась по сторонам. Озабоченное выражение не покидало ее лица.

– Что там такое? – внезапно спросила она, указывая на какое-то сооружение возле озера.

Я всмотрелся.

– Кажется, купальня. Да, купальня, я же видел ее.

– Ее еще не осматривали? Тогда идемте!

Мы обследовали купальню, но и там никого не оказалось. Честно говоря, я уже не знал, что и думать. В доме Анна Львовна рыдала и топала ногами. Ее истерический припадок был настолько сильным, что даже здесь, у воды, мы могли разобрать отдельные выкрики. В траве зажурчал сверчок. Изабель застыла на берегу озера, что-то сосредоточенно обдумывая и оглядываясь то на дом, то на черневший на том берегу лес.

– Может быть, она поссорилась с Аверинцевым, – нарушил я молчание, – а теперь сидит в каком-нибудь чулане и плачет? А выйти просто боится, потому что опасается, что маменька задаст ей трепку.

– Если она в доме, то почему ее до сих пор не нашли? – сердито спросила Изабель. – И потом, когда я ее последний раз видела, она вовсе не выглядела огорченной, ничего подобного.

Луна вышла из облаков, и по поверхности озера пробежала лунная дорожка. Свет озарил камыши, в которых деловито квохтали лягушки, и плавающие по поверхности островки кувшинок. На одном таком зеленом островке сидела пузатая лягушка. Как только лунный луч коснулся ее, она сердито квакнула и плюхнулась в воду с громким плеском.

А в следующее мгновение я увидел Офелию.

Она покачивалась на волнах озера, раскинув руки. Ее мокрые распустившиеся волосы змеились в воде вокруг головы, образуя колышущийся нимб. Белое подвенечное платье походило на гигантский распустившийся цветок, а невидящие глаза Офелии смотрели прямо на нас.

ГЛАВА ХХII

Нет, не так.

Все не так.

Я должен был написать, какой она была красивой, когда я видел ее в последний раз живой. Как она улыбалась, как опускала ресницы, слушая своего жениха... И она все еще была красива, когда на крики Изабель сбежались люди, и несчастную Элен вытащили из воды. С ее белого платья ручьями текла вода, вода...

Что еще? Ну да, я уронил лампу. Когда я понял, кто покачивается на поверхности озера, то разжал руку, и она разбилась у моих ног.

Помню, потом я выпил в доме. Никогда не любил пить, а тут вдруг потянуло на спиртное. Бывают, знаете ли, вещи, которые плохо укладываются в голове. Конечно, алкоголь не делает их более приемлемыми. Он просто дает вам передышку, вот и все.

Мы сидели в праздничной столовой, откуда не успели до конца убрать остатки яств, приготовленных кудесником-французом. Андрей Петрович, постарев на добрый десяток лет, нервно ходил из угла в угол. Максим Аверинцев, жених... нет, муж и вдовец, обмяк в кресле, оперевшись щекой о кулак и свесив голову. Изабель жалась возле стены, я сидел на стуле в трех шагах от нее. За закрытыми дверями кто-то рыдал и бился. Там Ирина Васильевна, баронесса Корф и мадемуазель Бланш тщетно пытались успокоить несчастную мать – она рвалась к телу, целовала остывшие руки, звала дочь по имени. Невыносимо было слышать все это, не то что видеть. Андрей Петрович уже распорядился послать за докторам Соловейко, и вот теперь мы, раздавленные происшествием, ждали...

В другие двери вошел Ряжский, глянул потухшим, но все же ястребиным взором. Подошел к отцу, тихо сказал ему несколько слов. Я расслышал только «мужайтесь»... У Андрея Петровича запрыгала челюсть. Он молча кивнул и отвернулся.

– Итак? – вполголоса молвил Ряжский, подойдя ко мне. – Как же такое могло случиться? Гуляла по берегу, оступилась, упала в воду и утонула?

– Почему? – вяло ответил я. – Могла и утопиться.

– Вы... вы... – начал исправник, сверкая очами. – Марсильяк! Умоляю вас, только не сейчас! В семье ужасное горе, а вы... – Он покосился на Андрея Петровича, который стоял возле окна спиной к нам. – Убедительно прошу вас не увлекаться всякими болезненными теориями!

– Но ведь Офелия утопилась, – кротко возразил я. – Разве не так?

– Вы бредите, милостивый государь!

Я попытался собраться с мыслями, но после коньяка, принятого почти на голодный желудок, это оказалось не так легко. Изабель вполголоса бросила мне несколько слов.

– Что она говорит? – нервно спросил Ряжский.

Я вздохнул.

– Рана на голове... У Елены на голове под волосами рана. Изабель заметила ее, когда тело переносили в дом, и сказала мне.

– И что это значит? – в полном ошеломлении спросил Григорий Никанорович.

Я пожал плечами.

– Скорее всего – убийство. Ее ударили по голове чем-то тяжелым, возможно, камнем... И потом столкнули в воду.

– Неслыханно! – вскинулся Григорий Никанорович. – Убивать невесту... в день ее свадьбы...

Я очень устал, и у меня не было сил на препирательства с ним. Поэтому я просто сказал:

– Мне нужно заключение доктора... Когда он осмотрит тело, все прояснится. Я же могу только сказать, что у Елены Вен... что у Елены Андреевны рана на голове, происхождение которой мне непонятно.

– Вот, вот, – сразу же успокоился Ряжский. – И отсюда вы сразу же делаете вывод, что имело место убийство... А бедняжка, может статься, просто гуляла по берегу, оступилась, ударилась обо что-нибудь и утонула.

Максим Аверинцев поднял голову. Лицо его поразило меня своей мертвенной бледностью.

– Она не любила гулять возле озера... Никогда туда не ходила. Ей недавно приснилось, что она тонет. И воды она боялась...

Андрей Петрович резко обернулся.

– Признайся, мерзавец, ты ее убил? – выпалил он, играя желваками.

– Я? – поразился Максим Иванович. – Бог с вами! Как же можно...

– Ты же ее ненавидел, я знаю! Это ты... ты!

И он набросился на зятя с явным намерением задушить его. Максим Иванович как-то пискнул и забился в могучих веневитиновских руках... Лицо его побагровело.

– Господа, господа! – кричал Ряжский, пытаясь растащить их. – Стыдно! Что вы, господа!

– Ты ее убил! – кричал Веневитинов, не слушая его. – Только ты мог это сделать!

Дверь, за которой находилось мертвое тело, грохнула и ударилась о стену. В столовую вошла Анна Львовна.

– Господи! – пронзительно закричала она. – Леночка умерла! Какое горе! Что вы? Совсем с ума сошли?

Ее глаза опухли от слез и были красны, губы посерели. Однако одного ее окрика оказалось достаточно, чтобы Андрей Петрович отпустил свою жертву, и полузадушенный Максим Иванович повалился обратно в кресло, растирая рукой шею.

– Вы мне ответите! – прохрипел он. – Вологодский хам!

– Убийца! – Веневитинов топнул ногой.

– Выскочка! Да будь ты проклят со своей дочерью и своей женой! Не нужны вы мне все и никогда не были нужны! Плевать я на вас всех хотел! Вот!

И в подтверждение своих слов Максим Аверинцев, вскочив с места, плюнул на пол.

– Да как ты смеешь? – выкрикнула Анна Львовна звенящим от негодования голосом. – Мы оказали тебе, голяку, честь, что в семью приняли!

– Ха! Подавитесь своей честью! Я дворянин, а вы кто? Ничтожества! Наоборот – вы должны быть благодарны мне за то, что я согласился жениться на вашей дочери! Если она вообще ваша, а не... какого-нибудь учителя, – добавил он, метнув на Андрея Петровича ядовитый взгляд.

Веневитинов тяжело покачнулся, побагровел и схватился рукой за грудь. Анна Львовна пронзительно взвизгнула.

– Вон! Вон из моего дома! Слышите? Чтоб духу вашего здесь не было!

– Полегче, мамаша! Потому что теперь здесь как раз мой дом, а не ваш, вот!

– Что? – в один голос вскричали муж и жена.

– Что? – вторил им ошеломленный Ряжский.

– А то! – пренагло отвечал Аверинцев. – Дом составляет законное приданое моей жены, а после ее смерти я наследую все ее имущество... Ну что, съели? А теперь вон отсюда, пока я вас взашей не выгнал!

Изабель шевельнулась у стены и что-то сказала.

– Что? – недовольно обернулся Максим Иванович.

– Я говорю, – уже по-русски промолвила француженка, – что это хороший мотив для убийство. Деньги, наследство – всегда самый первый причина. Да!

– Мадемуазель Плесси права, – проговорил резкий женский голос.

Мы обернулись и увидели Амалию Корф, стоявшую в дверях.

– Так что не спешите вступать в наследство, господин Аверинцев... Если доктор Соловейко подтвердит, что имело место убийство, вы будете первым подозреваемым.

Максим Иванович, как-то мгновенно стушевавшись, опустился обратно в кресло. Ряжский взглянул на часы и незаметно зевнул, прикрыв рот рукой. И все мы уже в молчании стали ждать прихода доктора.

* * *

«...Удар по голове сзади, нанесенный тупым предметом, возможно камнем, не являлся, однако же, причиной смерти... Судя по всему, жертва в бессознательном состоянии была стащена в озеро, и ее держали под водой до тех пор, пока она не захлебнулась».

Ставя точку в протоколе, я сломал перо и чертыхнулся. Вдобавок ко всему оказалось, что конец пера прорвал бумагу.

– Никита Егорыч! Тут у меня бумага... Перепишите, будьте любезны.

Явившийся на зов Былинкин состроил мученическую гримасу, скорее по привычке, но тут он увидел, что именно ему предстоит переписывать, и лицо его сразу же просветлело.

– Однако! – оживился он, пробегая глазами строки. – Значит, все-таки убийство?

– Угу, – промычал я.

– Аверинцев уже арестован? – деловито осведомился секретарь, глядя на меня преданным взором.

Я поморщился.

– Дело взял на себя сам Григорий Никанорович. По совету петербургской дамы.

Былинкин прищурился.

– Полагаете, она дала хороший совет?

– Несомненно, – твердо ответил я, глядя ему прямо в глаза.

Былинкин вздохнул и вместе с моим заключением испарился в дверях.

Все та же муха, если не другая, монотонно жужжала возле стекла. Я положил голову на руки и задремал. Прошлой ночью мне совсем не удалосъ уснуть.

Сначала опрашивали свидетелей – человек сто, пьяных и полупьяных, трезвых и почти трезвых, слуг, гостей, родственников хозяев, дальних родственников... Никто ничего не знал! Никто ничего не видел, не заметил ничего подозрительного... И все как один сокрушались о погибшей.

Когда посветлело, стали обыскивать берег и почти сразу же нашли камень со следами крови и с несколькими русыми волосками, прилипшими к нему. Таким образом, вопрос об орудии убийства отпал. Оставался только один необходимый элемент головоломки – убийца, и как раз он отсутствовал начисто.

У Елены Андреевны не было врагов, о чем нам говорили все, кто знал ее. Не было врагов, но были наследники, вернее один наследник... Враги, правда, имелись у ее родителей, и они могли выбрать невесту в жертву – в качестве своеобразного способа мести.

Взять, к примеру, управляющего Зацепина, который как раз находился в городе... А Стариков – чем не подозреваемый? Или Максим Иваныч, который грозился выгнать Веневитиновых из усадьбы... Вон он как раз стучится в дверь, требует, чтобы я уходил... нет...

Я тряхнул головой и с усилием поднял ее со стола. В дверь и впрямь кто-то стучал. Бросив взгляд на часы, я понял, что спал около получаса.

– Войдите!

Мадемуазель Плесси остановилась на пороге и вздохнула, с сочувствием глядя на меня.

– Я вас потревожила, месье Аполлинер? Сидите-сидите...

Я снял очки и яростно протер глаза. Стало легче, но ненамного.

– Есть какие-нибудь новости? – спросил я.

– О! – Мадемуазель Плесси надула губы. – Грегуар лютует, – со значением сообщила она.

Фраза прозвучала в ее устах настолько дико, что я проснулся окончательно.

– Что, простите, делает Григорий Никанорович?

– Так сказал ваш человек, – ничуть не смущаясь, объяснила мадемуазель Плесси. – Тот, который наехал на пропавшего пассажира.

– Онофриев? – промямлил я, начиная понимать.

Изабель энергично кивнула несколько раз.

– Да, он! Так вот, Грегуар собрал всех подозреваемых, – продолжала она уже по-французски, – рассадил их по комнатам, а сам ходит из комнаты в комнату и кричит: «Я знаю, это ты сделал! Ты убил Елену Андреевну!» – Мадемуазель Плесси пожала плечами. – Ну как в таких условиях можно расследовать что-нибудь?

– И сколько у него набралось подозреваемых? – спросил я.

– Четверо. Во-первых, вдовец, потом бывший управляющий, потом прежний владелец усадьбы и какой-то конокрад. Но последнего пришлось сразу отпустить. Он вчера только и делал, что пьянствовал в местном трактире.

– А у остальных, получается, алиби нет?

– Управляющий говорит, что весь вечер был дома с женой. Конечно, в таких делах показания родных в расчет не берутся, но вся прислуга и дворник в один голос твердят, что хозяин никуда не уходил. Так что управляющего тоже отпустили.

– Мадемуазель Плесси... – не выдержав, я все-таки зевнул, – скажите, а кто, по-вашему, убил Елену Веневитинову?

Изабель застенчиво улыбнулась.

– О! В романах, знаете ли, убийцей всегда оказывается самое неожиданное лицо.

– А вы предпочитаете неожиданности? – заинтересовался я.

– Нет, – решительно ответила Изабель. – Но согласитесь, если ее убил муж в день свадьбы, это просто скучно. В конце концов, мог и подождать. Хотя бы из приличия!

Вошел Былинкин и, радостно улыбаясь, протянул мне переписанный набело протокол. Я сразу же увидел, что в тексте две довольно приличные кляксы.

– Что тут такое? – заинтересовалась Изабель. – О! – Она взяла протокол, повернула его боком, бросила взгляд на кляксы и решительно разодрала бумагу на четыре части. – Уволить вас мало, – на чистейшем русском языке сообщила она пораженному до глубины души секретарю, который смотрел на нее во все глаза. – Ступайте и перепишите еще раз! – добавила она уже по-французски, и Былинкин, пятясь, вышел в дверь.

– Изабель, – тихо спросил я, – что это было?

– Это? – расцвела бывшая гувернантка. – О, это слова, которые мой бывший хозяин часто повторял слугам. Я заметила, что после них все становились как шелковые, и решила, что вашему секретарю тоже не помешает их услышать.

Положительно, она нравилась мне все больше и больше. Если бы я не боялся, что мои намерения будут превратно истолкованы, я бы, честное слово, расцеловал ее.

– Ну ладно, Былинкина вы приструнили, – проворчал я. – А теперь говорите, зачем вы все-таки пришли ко мне. Насколько я понимаю, – добавил я, – у вас возникла какая-то мысль?

Изабель утвердительно кивнула.

– Выстрел в лесу, – сообщила она.

Хм, просто какое-то совпадение. До того как заснуть, я вспомнил о словах поваренка, которые никто не принял всерьез. В самом деле, Елена Андреевна не была застрелена. Но ведь что-то тот выстрел должен был значить?

– Все решили, – очень быстро продолжала француженка, – что мальчик обознался и перепутал выстрел со звуком фейерверка. Но я разговаривала с Сашей, и он настаивает, что к тому времени фейерверки уже давно закончились. Он довольно смышленый мальчик, и я не думаю, чтобы он лгал.

– Да, любопытно, – медленно проговорил я. – Возможно, поблизости находился какой-нибудь браконьер, и если так, то он мог видеть убийцу. – Я решительно поднялся с места. – Нам надо осмотреть лес.

– Представьте себе, я тоже так подумала, – гордо ответила Изабель и поправила очки.

ГЛАВА ХХIII

Снаружи царила самая благодатная погода, и Изабель сразу же как-то встряхнулась, расправила плечи и заулыбалась. Я, однако же, осторожно придержал ее за локоть, чтобы она, засмотревшись на безоблачное небо, ненароком не наступила в грязь.

– А, ваше благородие! Как изволит поживать ваша невеста?

В нескольких шагах от нас стоял конокрад Антипка Кривой и, осклабясь, переводил взгляд с Изабель на меня. Это был плечистый, длиннорукий малый, как говорили – наполовину цыган, черноволосый и загорелый. Со стороны своих цыганских предков он унаследовал горячую любовь к лошадям, которая то и дело заводила его слишком далеко. Я имел сомнительное удовольствие несколько раз сталкиваться с ним по службе, но еще ни разу мне не удавалось засадить его больше чем на месяц. Антипка был хитер и изворотлив, к тому же он обладал даром заводить везде друзей, которые были готовы давать какие угодно показания в его пользу. Странным образом, хотя он и был вором, о чем все прекрасно знали, в N его скорее любили, чем презирали. Ходили какие-то темные слухи о его подвигах – будто бы в трактире у Власа однажды он, вооруженный только ножкой от стула, один пошел на четверых пьяных возчиков и всех их утихомирил, но то было еще до моего приезда сюда. А еще, хотя Антипка был черен, как таракан, и к тому же крив на один глаз, в N за ним закрепилась прочная слава донжуана.

– Чего тебе? – неприязненно спросил я.

Изабель, вздернув брови, скептически разглядывала Антипку.

– Кто это? – спросила она у меня по-французски. Я объяснил.

– Фу-ты ну-ты... – пробормотал Антипка, на которого речь на незнакомом языке произвела, судя по всему, неизгладимое впечатление. – Ладно! Я, ваше благородие, вот чего сказать хотел. То, что у Веневитиновых невесту порешили, дело ихнее, а я человек маленький. Обидно, что кто-то подумал, – и он выразительно посмотрел на меня, – будто меня облыжно обвинять можно.

– Я тебя в чем-то обвинял? – пожал я плечами. – И потом, насколько мне известно, тебя уже отпустили.

– Еще бы меня не отпустили, – пробурчал Антипка, ковыряя землю носком сапога и косясь на совершенно невозмутимую Изабель, которая смотрела мимо него так, словно его здесь и не было. – Все в городе знают, как вы меня ненавидите, да только я вам не по зубам. Да-с!

Положительно, мне начинал надоедать бессмысленный разговор.

– Да кто ты такой, чтобы я тебя ненавидел? – вполне рассудительно, как мне казалось, ответил я. – Для такого, как ты, слишком много чести.

Конокрад слегка побледнел, несмотря на загар. Может быть, от недосыпания я плохо соображал, потому что Кривому Антипке ни в коем случае не следовало говорить подобные слова. О себе тот был очень высокого мнения, и тщеславие его было не на шутку уязвлено, когда он узнавал, что кто-то осмеливается в грош его не ставить.

– Со свету сжить хотите, – с горечью выговорил конокрад, потому что несколько торговок, пара мальчишек и приказчик из модной лавки уже собрались вокруг нас, прислушиваясь к странному разговору. – Ну да ничего. Бог – он все видит.

– Дурак ты, и больше ничего, – ответил я.

Его глаза вспыхнули злобой. Вне всяких сомнений, Антипка был не прочь сказать мне какую-нибудь дерзость, но тут подъехал экипаж Изабель, управляемый Аркадием, который слишком поздно натянул вожжи. Лошадь грудью толкнула конокрада, и он, взмахнув руками, полетел прямо в грязь. Зрители засмеялись. Весь красный, Кривой вскочил с земли.

– Смотри, куда прешь, дубина! – закричал он, грозя кулаком кучеру.

В ответ последний высказал Антипке все, что думал о тех умниках, которые сами лезут под колеса, и под конец выразил пожелание побывать на его похоронах. Кривой в долгу не остался, и, вне сомнений, перепалка продолжалась бы еще долго, если бы Изабель не забралась в карету и не велела трогать. Вскоре постылый N остался позади. Я прислонился головой к спинке сиденья и задремал. Проснулся я только от толчка, когда экипаж остановился.

– Уже приехали? – зевая, спросил я и, получив положительный ответ, выбрался наружу.

Изабель подхватила меня под руку, и мы направились вперед по тропинке, которая вела в глубь леса. Попутно моя спутница принялась пересказывать мне содержание какого-то очередного уголовного романа, почти сразу же проговорившись, кто именно в конце концов оказался убийцей.

– Ах, как неловко вышло, что я вам сказала! Ведь вы еще не прочитали книгу. Просто дело в том, что в действительности он был вовсе не тем, за кого себя выдавал, а...

Я тряхнул головой, пытаясь окончательно пробудиться. Навстречу нам из кустов выскочил лисенок, заметив нас, постоял на месте, поджав переднюю лапу, фыркнул и опрометью бросился обратно в кусты. Изабель меж тем увлеченно принялась пересказывать другой роман, который она недавно читала, а за ним третий.

«Зачем мы идем в лес? – смутно думал я, стараясь ненароком не зевнуть лишний раз. – Почти все браконьеры обитают в Лепехине, надо пойти туда, расспросить людей...»

«Так они тебе и скажут, даже если что и видели, – ехидно возразил мой внутренний голос. – Не дождешься!»

– Так мы ничего не добьемся, – сказал я своей спутнице. – Лес слишком большой, мы не сможем как следует обыскать его вдвоем.

– Мальчик, который слышал выстрел, утверждал, что стреляли не так далеко от усадьбы. Думаю, прежде всего стоит посмотреть в той стороне, – немного подумав, предложила Изабель.

Солнце зашло за неожиданно набежавшую тучу, и в лесу сразу стало сумеречно, прохладно и неуютно. Ели стояли нахохлившись, тоненькие сосенки слегка поскрипывали на ветру. Мадемуазель Плесси уверенно двинулась вперед, я, смирившись, зашагал за ней. Но вот выглянуло солнце и осветило лес, который сразу же приобрел праздничный, нарядный вид. Издалека послышался звон колокола, который все приближался. Значит, мы и в самом деле двигались к усадьбе.

Немногие рябины стояли, расправив оранжевые кисти ягод. На ходу я сорвал пару ягод, пожевал их, скривился и выплюнул, но желание уснуть зато чудесным образом куда-то исчезло. Изабель улыбнулась мне, и я поймал себя на том, что тоже улыбаюсь ей.

– Если и правда стрелял лепехинский браконьер, – сказал я, – то, скорее всего, дядя Митяй. Он большой охотник бродить по ночам. Говорит, что в темноте видит, как кошка. Он...

Изабель ушла на десяток шагов вперед, а я как встал, так и остался стоять.

Неподалеку от меня стояла невысокая рябина, усыпанная оранжевыми ягодами. Приглядевшись, я заметил на листьях какие-то бурые разводы и невольно насторожился.

– Изабель! Идите сюда.

Она обернулась и поспешила обратно.

– Что такое? Вы что-нибудь обнаружили?

– Не знаю, – проворчал я, косясь на рябину. – Давайте осмотрим тут все вокруг. Мне кажется... да, я почти уверен, что на листьях кровь.

И мы принялись за поиски, которые, впрочем, не заняли даже четверти часа. На поляне, полускрытой за кустами боярышника, мы обнаружили очередную загадку этого непростого дела, а именно – труп неизвестного господина с пулей в голове.

* * *

– Карманы, – сказал я, обращая внимание спутницы на одежду неизвестного.

– Вы думаете... – начала Изабель.

– В них явно рылись. Похоже, кто-то побывал тут до нас.

– Убийца? – шепотом спросила Изабель.

– По-видимому. – Я подошел ближе и склонился над трупом.

Мужчина был не молод, но и не стар, одежда вполне приличная, но ничего особенного. То же самое можно сказать и о его внешности. С некоторой неохотой я принялся ощупывать карманы. В сюртуке ничего не было. Я расстегнул пуговицы и увидел возле жилетного кармана золотую цепочку.

– А часы снять не успели, – заметил я, вытягивая их из кармана.

Щегольская крышечка, инкрустированная перламутром и украшенная диковинными вензелями. Тонкая работа, сейчас таких уже не делают.

Щелк!

Старинные часы прозвенели печальную и нежную мелодию и умолкли. Мы с Изабель, пораженные до глубины души, уставились друг на друга.

Потому что только что прозвучала та самая мелодия, которую довольно фальшиво напел нам управляющий гостиницы «Ренессанс» в славном городе Глухове. Значит...

– Что вы тут делаете, господа?

Изабель подскочила на месте. Я поспешно обернулся.

Возле старой сосны, ствол которой в лучах солнца отливал розовым, стояла баронесса Корф. За ее плечом виднелось негодующее лицо Григория Никаноровича. Я медленно выпрямился.

– Доброе утро, сударыня... Здравствуйте, Григорий Никанорович! Позвольте вас познакомить. Кажется, господин Стоянов уже никогда не будет вредить интересам Российской империи. Он мертв, и похоже на то, что его убили около двенадцати часов тому назад.

ГЛАВА ХХIV

Меня забросали вопросами. Я честно ответил на все. Баронесса снизошла до улыбки и объявила, что мне самое место в рядах их службы. Григорий Никанорович от ее слов сделался как-то задумчив и потер усы.

– У вас поразительная работоспособность, голубчик... Где бы вы ни появились, там сразу же – хоп! – и труп.

– Уж не думаете ли вы, что именно я их произвожу? – возразил я, пожимая плечами.

Меж тем Амалия Корф еще раз – весьма профессионально, должен признаться, – обыскала тело, но не обнаружила ни бумаг, ни кошелька – словом, ничего.

– Любопытно, – задумчиво пробормотала она.

Исправник вытер лицо платком и потребовал объяснений, заявив, что лично у него, к примеру, уже голова идет от всего кругом. Новое убийство как-то связано с гибелью Елены? Может быть, Стоянов видел убийцу? Что он вообще делал здесь? У него в усадьбе были сообщники? А может быть, Стоянов и убил несчастную дочь хозяев? Скажем, она заметила, что подозрительный неизвестный отирается возле усадьбы. Но тогда кто убил самого Стоянова?

– Терпение, милостивый государь, терпение, – хмуро отозвалась Амалия. – Уверяю вас, в свое время мы получим ответы на все вопросы, которые вас так интересуют. Покамест следует вызвать доктора и понятых, зафиксировать факт убийства и приняться за следствие. – Она улыбнулась Ряжскому, который жалобно смотрел на нее. – Не унывайте, Григорий Никанорович. Награды так просто не даются, их приходится зарабатывать.

Услышав последнее, Ряжский как-то приосанился, малость посветлел лицом и объявил, что сейчас же вызовет подмогу. Получив на то дозволение петербургской дамы, он поспешно удалился, причем сучья под его ногами трещали так, словно по лесу пробирался медведь.

Едва он ушел, баронесса Корф обернулась ко мне.

– Должна признаться, вы проделали превосходную работу, милостивый государь. Так что я очень, очень вами довольна. Скажите, – она слегка понизила голос, – вы никого не заметили вчера ночью в лесу?

– По правде говоря, меня там даже не было, – ответил я. – Мы с мадемуазель Плесси находились у озера, где и обнаружили тело... тело несчастной невесты.

Амалия нахмурилась.

– Но, может быть, вы видели кого-нибудь издали? – настаивала она. – Что-нибудь заметили особенное? Чье-то отсутствие, к примеру? Нет?

– Я пришел в усадьбу очень поздно. Боюсь вас разочаровать, но я ничего такого не видел, – отозвался я. И тут мне в голову пришла одна мысль: – А может быть, вам стоит расспросить мадемуазель Плесси? Она была на свадьбе все время.

Увы, оказалось, что мадемуазель Плесси как свидетель совершенно бесполезна. Она могла подробно перечислить все пирожные, которые изготовил ее соотечественник, но вот в том, что касалось людей, память у нее оказалась никудышная. Да и потом, за столом было столько гостей! Сначала все только сидели, а потом начались танцы, одни ходили туда, другие сюда, дети бегали и кричали... Разве за всеми уследишь?

– Я не о том, – отмахнулась баронесса Корф. – Но, может быть, вы заметили что-то особенное, что-то...

И в то же мгновение грянул выстрел.

* * *

Фуражка слетела с меня и упала на землю.

– А-а-а! – истошно завизжала Изабель и, кинувшись ко мне, сбила меня с ног, так что я покатился на траву вслед за своим головным убором.

– Оставьте меня в покое! – просипел я, пытаясь достать оружие. Бесполезно – оно застряло в кармане и не выходило наружу.

– Вы целы? – с тревогой спросила Изабель. – Я ужасно испугалась!

Тут я с опозданием сообразил, что она почти лежит на мне, и мне захотелось провалиться под землю.

– Со мной все в порядке, – сказал я, снимая листик, прилипший к ее щеке.

– Вы не ранены?

– Нет-нет! А вы не видели, откуда стреляли?

– Из-за деревьев, – подбородком указала направление Изабель. – А что, если он выстрелит снова?

Оглушительный треск был ей ответом, и в следующее мгновение из чащи с противоположной стороны леса вылетел кучер Аркадий, ругаясь на чем свет стоит.

– Осторожно, Аркади! – взвизгнула Изабель. – В нас стреляли!

– Да слышал я, слышал! – огрызнулся кучер. – Ох, полезли искать приключений на свою голову... – Он заметил труп и застыл на месте. – Это что, его ухлопали?

– Не ваше дело, – отозвался я, кое-как поднимаясь на ноги и отряхиваясь от прошлогодних листьев.

– Ну конечно, не мое, – фыркнул непочтительный кучер. – Так что, ее убили? – внезапно спросил он.

Тут только я заметил, что Амалия Корф сидит возле сосны, то открывая, то закрывая глаза, а на ее правом плече медленно расплывается красное пятно. Изабель ахнула, закрыла рот руками и подалась назад. Я поглядел на простреленную фуражку, на раненую, снова на фуражку...

– Амалия Константиновна!

Она только закрыла глаза и выдохнула:

– Доктора... сейчас же. Кажется, кость задета. Не повезло.

Кучер вопросительно поглядел на Изабель. Она утвердительно кивнула головой, и Аркадий со всех ног бросился бежать к усадьбе, в то время как я и мадемуазель Плесси занялись раной баронессы Корф.

* * *

– Рикошет, – сказал доктор Соловейко.

Я непонимающе уставился на него.

– Что, простите?

– Стрелявший метил в вас, попал, по счастью, только в фуражку... да-с. Могу вам сказать, что вершком ниже, и вы бы уже со мной не разговаривали.

– Это бы меня очень огорчило, – серьезно сказал я, и доктор глубокомысленно кивнул.

– Не стану с вами спорить... Итак, от выстрела фуражка слетела с головы, а пуля полетела дальше, задела ствол дерева и рикошетом отскочила в нашу гостью. Довольно неприятное ранение, должен вам сказать. Если бы мадемуазель Плесси не перевязала ее так ловко, что почти остановила кровотечение, у меня было бы гораздо больше хлопот, да-с... – добавил доктор с улыбкой.

Я пожал ему руку, попросил никому не сообщать о случившемся. Доктор пообещал, что не проговорится ни единой живой душе, но уже по тону его было ясно, что он считает подобные предосторожности излишними. Через несколько часов весь N и без его участия будет в курсе произошедшего.

– Ирина Васильевна – бывшая сиделка, я попросил ее ухаживать за раненой. Веневитиновы тоже обещают сделать все, что в их силах, хотя у них сейчас непростое время, вы понимаете...

– Похороны? – спросил я.

Доктор кивнул и продолжил:

– Что же касается баронессы... полагаю, при надлежащем уходе она уже через несколько дней будет на ногах. Но пока ей необходим полный покой.

Оставшись один, я достал записную книжку и кратко занес в нее все, что произошло нынче утром. А затем задумался, смежив веки.

Итак, Стоянов выбыл из игры... Кто его убил? Почему? А последний выстрел? Может быть, стреляли как раз в баронессу Корф, но промахнулись и попали в меня, и только отрикошетив, пуля нашла свою истинную цель? Или кто-то действительно хотел меня убить? Кто? Антипка Кривой, к примеру, которого я совсем недавно поставил на место? Или...

В дверях прошелестело женское платье. Даже не открывая глаз, я понял, что вошла Изабель.

– А почему вы такой хмурый, Аполлинер? Что-нибудь случилось?

– Вы забыли? – проворчал я, глядя на простреленную фуражку, которая лежала передо мной на столе. – Еще одно убийство и покушение на убийство. Так что особых поводов для радости нету.

– Ах, ну да, – закивала француженка. – Но, с другой стороны, самое главное, что вы живы. А с баронессой все будет хорошо. Григорий Никанорович приставил к ее комнате двух человек, так что ничего с ней не случится.

– А где сам Григорий Никанорович? – спросил я.

– Вернулся в город. – Изабель лукаво посмотрела на меня. – По-моему, он не в своей тарелке. Столько происшествий за последние дни, у людей накопилось множество вопросов, а у него ни одного ответа.

Я поморщился.

– Вряд ли следствие сильно продвинется, пока баронесса Корф больна, – буркнул я.

– Я бы так не сказала! – живо возразила француженка. – Я знаю по меньшей мере одного человека, который мыслит ничуть не хуже баронессы Корф.

И она бросила на меня настолько красноречивый взгляд, что, честное слово, я не нашелся, что ей ответить.

* * *

– По-моему, Никита Егорыч, вы слишком смелы в своих теориях.

– Григорий Никанорович! Да ведь, когда спокойствие империи поставлено на карту, может быть все что угодно! В конце концов...

Признаюсь, я вернулся в N с одной-единственной мыслью – как следует наконец выспаться, потому что к концу дня (а мне пришлось еще заполнять бумаги, вести допросы в усадьбе и заниматься прочими делами) я совершенно вымотался. Однако уже на пороге гостиницы меня встретил урядник Онофриев и радостно сообщил, что Григорий Никанорович жаждет меня видеть. Сейчас же! Немедленно!

...Я постучал в дверь и, услышав властное «Войдите!», толкнул ее. При моем появлении Ряжский и секретарь тотчас же смолкли. Кроме них, в кабинете никого не было.

– Прибыл согласно вашему приказанию, Григорий Никанорович, – сказал я.

Исправник переглянулся с Былинкиным. Мне показалось, что у секретаря был торжествующий вид, у Григория же Никаноровича вроде как смущенный. А впрочем, я слишком устал, чтобы делать какие бы то ни было выводы.

– Итак? – отрывисто спросил Ряжский, когда я сел. – Удалось выяснить что-нибудь новое?

– То же, что и всегда, Григорий Никанорович, – пожал я плечами. – Никто ничего не видел, не слышал и не замечал.

– Но ведь кто-то же стрелял в баронессу Корф! – вскинулся исправник. – Приехавшую, между прочим, из самой столицы!

Я кашлянул.

– Осмелюсь вам напомнить, Григорий Никанорович, что стреляли все же в меня.

– Э! – отмахнулся Ряжский. – Не обижайтесь, голубчик, но не настолько важная вы птица, чтобы вас убивать. – Я вспыхнул, но промолчал. – Разумеется, убить хотели баронессу, а в вас попали, думаю, случайно.

И как прикажете спорить с таким человеком? Правильно: никак.

– По поводу убийства Стоянова тоже ничего не удалось выяснить?

– Не совсем так. Доктор Соловейко извлек из тела пулю.

– Ну и?

– Стреляли из револьвера. Американского, скорее всего. А в меня... то есть в баронессу Корф стреляли из ружья.

– Гхм! – Исправник значительно сжал губы. – Полагаете, тут замешаны разные люди?

– Весьма возможно.

– Ага... Так-так... – Григорий Никанорович бросил быстрый взгляд на Былинкина. – Кстати, – внезапно решился он, – как поживает мадемуазель Плесси?

– Насколько мне известно, с ней все в порядке, – несколько удивившись такой постановке вопроса, ответил я. – А что?

– Да так, – загадочно молвил исправник. – Никита Егорыч, знаете ли, предположил тут, что она французская шпионка.

Это было так неожиданно, что я резко выпрямился на стуле.

– Вы шутите, милостивый государь?!

– Отчего же, Аполлинарий Евграфович, – обиженно возразил Былинкин. – И вообще, какие могут быть шутки в таком деле! Но, посудите сами, все выглядит довольно странно... Появилась какая-то француженка, о которой нам ничего не известно, приклеилась к вам непонятно отчего, ходит за вами по пятам, находит трупы... Куда вы, туда и она. Согласитесь, совершенно непонятно! Я не удивлюсь, если узнаю, что она никакая не гувернантка, а агент заграничного правительства. В конце концов, нам уже известно, что в деле замешаны немцы, а где немцы, там жди и французов.

– В самом деле, – поддержал его Григорий Никанорович. – И кучер ее тоже очень подозрительная личность!

Я попытался представить себе милейшую мадемуазель Плесси в роли заграничного агента, присланного по мою душу, но, честно говоря, мне это удалось с трудом, а вернее, не удалось вовсе. Близорукая женщина средних лет, охотница до уголовных романов, которые она поглощает пачками, никак не подходила на роль шпионки. Да и недотепа-кучер Аркадий, который едва справлялся со своими лошадьми, тоже не производил впечатления человека, способного справиться с чем-то большим, нежели сидение на козлах.

– Значит, мадемуазель Плесси – французская шпионка? – спросил я вслух.

– Именно так, – с готовностью отвечал Былинкин. – Я уверен, она охотится за чертежами, которые украли те двое немцев. Что, если она убила Стоянова и пыталась сегодня избавиться от баронессы Корф?

– Вы в своем уме? – уже сердито спросил я. – Как Изабель могла ранить баронессу, если мы трое были вместе?

– А может быть, стрелял кучер? – высказал предположение Григорий Никанорович.

Я покачал головой:

– Нет. Он появился совершенно с другой стороны. И потом, если допустить, что Изабель шпионка, то как вы объясните, что именно она остановила кровотечение у баронессы? Доктор Соловейко сказал, что, если бы не мадемуазель Плесси, последствия могли быть самыми плачевными.

Былинкин открыл рот. Такого оборота он явно не ожидал.

– Так что зря вы тут наябедничали, – добил я его. – Лучше бы рассказали, как сегодня утром она заставила вас переписывать бумагу и сказала, что вас надо гнать в шею. Уверен, Григорию Никаноровичу вы об этом не сказали.

– При чем тут это? – возмутился секретарь. Теперь он был красен как рак.

Я встал с места и сверху вниз с презрением посмотрел на него.

– При том, милостивый государь, что вы глупец! Мадемуазель Плесси – шпионка? Выдумали бы что-нибудь более правдоподобное. А еще лучше – занимались бы своими прямыми обязанностями, вместо того чтобы клеветать на честных людей.

– Вы не имеете права так со мной разговаривать! – заверещал Былинкин. – Я не желаю выслушивать от такого, как вы...

– Спокойно, господа, спокойно, – вмешался Григорий Никанорович, жестом приглашая меня сесть. – Довольно! – крикнул он, видя, что Былинкин никак не может успокоиться и готов продолжить. – Хватит ссориться. Ваша бдительность, Никита Егорыч, весьма похвальна, но, похоже, совсем не по адресу. А вы, Аполлинарий Евграфович, тоже, пожалуйста, держите себя в руках. Я понимаю, что вам обидно за невесту, но Никита Егорыч, так сказать, действовал из лучших побуждений...

Мне надоел весь этот вздор, и я поднялся.

– Прошу прощения, господа... У меня выдался непростой день, и к тому же так сложилось, что ночью я совсем не спал. Я... Позвольте откланяться.

– Конечно-конечно, голубчик! – вскричал Григорий Никанорович. – Разве мы вас задерживаем? Идите, конечно. И отдохните, обязательно отдохните! Завтра мы с вами примемся за работу. Столько дел, столько дел... И Венедикт Палыч чуть ли не каждый час требует к себе с докладом, как все продвигается. Суровые нынче времена! С начальственных лиц такой спрос...

Я откланялся и ушел.

ГЛАВА ХХV

Проснулся я в седьмом часу, когда на улице уже вовсю горланил очередной петух, а сквозь ставни пробивался жиденький серый рассвет. Лучи его высветили простреленную фуражку, брошенную на стул, и я отвернулся к стене, чтобы не видеть ее. Мне надо было спокойно поразмыслить.

Итак, все началось с человека, у которого в кармане был паспорт на имя Петровского. С человека, которого выбросили из поезда и который погиб, сломав себе шею.

Он был как-то связан с Леманном и Фридой Келлер и наверняка знал, где находятся чертежи. Но имени его Амалия Корф не смогла или не захотела мне сказать, а между тем я чувствовал, что это очень важно. Узнав, кем на самом деле был тот загадочный неизвестный, я сделал бы громадный шаг в расследовании.

Потому что именно убийство незнакомца было отправной точкой всего дела. Остальное – исчезновение трупа, обыск в моей квартире, гибель Стоянова и покушение на баронессу Корф – последовало позже, и я был уверен, что рано или поздно разберусь во всех обстоятельствах. Но сначала надо выяснить истинную личность владельца паспорта Петровского...

Я встал, зажег свет, взял чистый лист бумаги, очинил карандаш и принялся за работу. Когда-то я недурно рисовал и теперь надеялся, что мое умение окажет мне добрую службу. Затем полюбовался на рисунок и решил, что этого окажется вполне достаточно, после чего полез в кошелек. От ста рублей, пожалованных анонимным доброжелателем, еще оставалась весьма приличная сумма, и я решил, что могу без убытка для себя предпринять путешествие в славный город Санкт-Петербург.

Я облачился в штатскую одежду, однако же захватил с собой документ, удостоверяющий мою принадлежность к полиции. Тем временем за правой стеной кто-то завозился, раздался звон чего-то хрупкого и стеклянного, пришедшего в соприкосновение с полом, и приглушенный досадливый возглас на французском.

Сойдя вниз, я почти сразу же наткнулся на Марью Петровну, хозяйку заведения, – полную, румяную светловолосую женщину лет сорока пяти, весьма цветущей наружности. Почти всегда, когда я видел ее, она что-то делала по хозяйству, прибирала, считала и отдавала приказания немногим слугам, которые водились в «Уголке». Вот и сейчас она несла куда-то банку с вареньем, хмуро разглядывая ее на свет.

– Доброе утро, Марья Петровна, – сказал я. – Вам случаем не известно, когда ближайший поезд на столицу останавливается в Глухове?

Как я уже упоминал, в N нет железнодорожного сообщения – во многом благодаря самодурству Старикова, который в свое время не пожелал, чтобы по его землям проходила железная дорога. Поэтому всем любителям странствий и путешествий приходится ехать на ближайшую станцию в Глухов, где останавливаются почти все поезда, исключая разве что курьерские.

Марья Петровна поставила на стол банку, справилась в своем гроссбухе, в который она заносила всю более или менее полезную информацию, и ответила, что поезд только что ушел, а следующий ожидается через четыре часа.

– Тогда я, пожалуй, для начала позавтракаю, – сказал я.

Часу в девятом вниз сошла мадемуазель Плесси и тотчас же затеяла с хозяйкой жаркую дискуссию о кисейном зонтике от солнца, который она собиралась приобрести. По словам Изабель, решительно все владельцы модных лавок в N понятия не имеют о моде. А между тем зонтик совершенно ей необходим, она просто не знает, что с ней сделается, если хоть один луч солнца коснется ее лица.

– Так за чем же дело стало? – улыбнулась Марья Петровна. – Езжайте с вашим женихом в Петербург да купите там все, что ваша душа пожелает.

– Мы едем в Петербург? – оживилась мадемуазель Плесси, подсаживаясь ко мне. – А в столице много модных лавок? Должна вас предупредить, я очень, очень щепетильна в вопросах моды!

Я поглядел ей в лицо, вспомнил вчерашние намеки Былинкина и Григория Никаноровича... Да нет, вздор, вздор, вздор!

– И вот еще что, мадемуазель... – услышали мы густой, неторопливый голос хозяйки. – Скажите своему человеку, чтобы не бузил, а то он вчера играл в карты с моими лакеями, да ни с того ни с сего и принялся их лупить.

Изабель вытаращила глаза.

– В карты? Он играл? Боже мой! Какой кошмар! Вызовите его сюда немедленно! Я ему задам... этот, как его... головомойка!

Следующие четверть часа я имел удовольствие наблюдать истинную комедию. Вызванный хозяйкой Аркадий, на чьем лице красовался внушительных размеров синяк, бурчал, отрицал, возмущался, что здешние лакеи играют нечестно, божился, что больше не будет драться, и тут же, не сходя с места, пообещал свернуть шею половому Мишке, если тот попробует еще раз его надуть. Изабель звенящим от негодования голосом отчитывала его по-французски, прислуга ухмылялась, Марья Петровна твердила, что у нее честное заведение и все без обмана... Наконец мне их перебранка надоела, и я поднялся из-за стола.

– Аркадий! Запрягай лошадей.

– Ишь, раскомандовался... – пробурчал кучер, однако же отправился выполнять мой приказ.

Изабель чихнула и поправила очки.

– Знаете, – внезапно сказал я ей, – вы можете не ехать со мной, если вам не хочется.

– А если мне хочется? – обиженно возразила Изабель. – И потом, вы знаете, все эти убийства... В книгах они, может быть, и уместны, но как только я вспомню ту бедняжку в озере... – Она не удержалась, всхлипнула и вытащила платок. – Мне просто необходимо немного развеяться, – пояснила мадемуазель Плесси, немного успокоившись.

Я задумался. Собственно говоря, нехорошо обижать Изабель из-за глупостей, которые мне наговорили вчера исправник и секретарь. И еще, помнится, я подумал, что если дела будут и впредь продолжаться таким образом, то, пожалуй, скоро я и впрямь окажусь женатым. А когда через несколько минут я случайно услышал, как Изабель на ломаном русском тайком выспрашивает у хозяйки, не знает ли она, есть ли у меня в Петербурге невеста, причем Марья Петровна по доброте душевной всячески стремится ее успокоить, я окончательно укрепился в мысли, что Изабель Плесси является именно той, за кого себя выдает.

Без особых приключений мы добрались до глуховского вокзала, где приобрели два билета в первый класс. Мадемуазель Плесси хотела заплатить за себя сама, но я и слушать ее не пожелал.

Поезд, свистя и одышливо пыхтя, подкатил к станции. Засуетились носильщики, перрон наполнился спешащими людьми. Мы с Изабель поднялись в вагон и заняли наши места.

– Путешествия – это хорошо! – объявила она, улыбаясь мне.

Как только поезд тронулся, я извинился перед Изабель и вышел в коридор, где сразу же наткнулся на кондуктора.

– Уголовная полиция, – представился я. – Мы ищем вот этого человека, который несколько дней назад ехал на поезде Москва—Петербург. – И я развернул перед ним рисунок, на котором с максимальной точностью постарался передать черты лже-Петровского. – Вы не помните, был ли у вас такой пассажир?

Кондуктор ответил, что в его вагоне такого человека точно не было, и я отправился дальше. Я обошел весь поезд, включая грязный и прокуренный третий класс, и везде натыкался на один и тот же ответ.

В сущности, я не был удивлен, ведь между Москвой и столицей ходило несколько поездов, и, чтобы с первого раза попасть на тот, который был мне нужен, требовалось недюжинное везение. По моей мысли, незнакомец не мог появиться в поезде из ниоткуда. Он сел на какой-то станции, и хоть один из кондукторов обязан был его приметить. А узнав, откуда тот человек ехал, я, быть может, получил бы в руки ту самую ниточку, потянув за которую сумел бы распутать весь клубок.

Вернувшись в купе, я не обнаружил там Изабель, на диване лежала только ее книжка, которую она взяла с собой в дорогу. Французское заглавие повествовало о чем-то кровавом и зловещем, и я невольно улыбнулся. Похоже, моя спутница никогда не изменяла себе.

Она вошла, прикрыла дверь и села на место.

– А я-то думал, куда вы делись? – шутливо заметил я.

– О! Мне просто понадобилось выйти. – Она мило покраснела. – И еще кондуктора... Представляете, они сбились в коридоре и шушукались о каком-то полицейском в поезде. Из-за них я и задержалась, все никак не могла их обойти.

– О чем же они говорили? – как можно небрежнее осведомился я. – Ну, полицейский, ну и что?

– Понятия не имею, – отозвалась мадемуазель Плесси, вновь взявшись за свою книгу. – Если я правильно поняла, они боялись, что у них могут быть неприятности из-за какого-то Николя.

– Николая?

– Да, что-то вроде того. – Она беззаботно пожала плечами и углубилась в чтение.

– А как они выглядели? – через минуту спросил я, не утерпев.

Мадемуазель Плесси опустила книгу и посмотрела на меня поверх очков, что придавало ей необычайно ученый вид.

– Ну, двое обыкновенных кондукторов... Один старый, седой, другой коротышка. А потом подошел третий, такой блондин с усами и бегающими глазками. И они опять стали шушукаться.

Дверь растворилась, и тот самый светловолосый усатый кондуктор, которому я первому задал свой вопрос, одарил нас солидной улыбкой.

– Не желаете ли чего-нибудь, сударь, и вы, сударыня? До Петербурга еще далеко, но на следующей станции будет буфет.

– Да, расскажите нам подробнее про буфет, – необычайно вежливо молвил я. – Сколько минут поезд будет стоять на станции?

Он вошел, и в то же мгновение я ногой захлопнул дверь и схватил его за горло. Кондуктор так поразился, что даже глазки его – бегающие, как верно подметила мадемуазель Плесси, – на мгновение прекратили свое движение.

– Что вы, господин... – захрипел он умоляюще.

Изабель, опустив книгу, в легком ошеломлении смотрела на нас обоих.

– Вас в детстве мама не учила, что лгать нехорошо? – спросил я. – Особенно полиции.

– Право же, не понимаю, о чем вы... – пробормотал он.

Ослабив хватку, я швырнул его на диван возле Изабель, достал из кармана рисунок и развернул его.

– Меня интересует вот этот человек. Кто он, как его зовут, где он живет и с кем ехал в поезде. Ну?

Кондуктор дернул шеей и поправил покосившийся воротничок. Губы его стянулись в узенькую, недобрую линию.

– Странные у вас методы, господин полицейский... Чуть что – и сразу же хвать за горло... Я же вам уже сказал – в жизни не встречал этого человека. Не был он у меня в вагоне, готов поручиться. Я девять лет на железных дорогах служу, у меня дядя на телеграфе работает... Вы не имеете права так себя вести, а за горло хватать – тем более. У меня есть репортер знакомый, так я ему могу про ваше самоуправство рассказать. – С каждым словом малоприметный человечек обретал уверенность, а я все более и более терял почву под ногами. – Он вас так пропишет, что вас со службы погонят... Без выходного пособия, – глумливо прибавил он. – Так что держите руки при себе! Нет такого закона, чтобы вашему брату руки распускать.

Он совершенно очевидно что-то знал и для человека, которому нечего скрывать, вел себя слишком заносчиво. Поневоле я пожалел, что с самого начала избрал неверный путь. Просто он пытался меня провести, а я вранья терпеть не могу. Примирительно улыбаясь, я сунул руку в карман и подумал: «Надо было сразу предложить ему денег... Ясно же – дешевая, мелкая душонка, за целковый продаст и маму, и дядю, и телеграф в придачу».

– Послушайте, любезный... – начал я, и тут меня прервал визг Изабель. Бросив свою книжку, она лихорадочно рылась в ридикюле.

– Что такое? – сердито спросил я.

– Мой кошелек! – взвизгнула француженка. – Его украли! – Она вся раскраснелась, ее глаза горели. – Двести рублей, не меньше... – Она подскочила на месте. – Постойте, да это он! – заверещала она на весь вагон, указывая на опешившего кондуктора. – Больше никто не мог сюда войти! Конечно, он! Держите его, я сейчас же вызываю полицию! – Она вскочила с места.

– Право же, мадам, вы меня поражаете, – презрительно проговорил кондуктор. – Да кто бы стал меня держать на работе, если бы я такими вещами занимался.

– Ну мы еще посмотрим... – сказал я. – Вверх руки поднимите, пожалуйста.

– Вы не имеете права... – пробулькал он.

– Имею. Я полицейский.

Пожав плечами, кондуктор поднял руки. На лице его было написано совершенное презрение.

– Нет, все-таки я пожалуюсь на вас своему приятелю... – бубнил он, пока я обыскивал его карманы. – Просто черт знает что такое! На честного человека возводить напраслину...

– Напраслину, говорите? – спокойно спросил я.

И вслед за тем извлек из его брючного кармана розовый, трогательный, расшитый бисером дамский кошелечек, который я сто раз, не меньше, видел в руках мадемуазель Плесси.

ГЛАВА ХХVI

– Двести рублей – большие деньги, – сказал я, глядя в лицо совершенно раздавленного человечка. – Конечно, с хищением десяти тысяч казенных рублей с телеграфа, к примеру, не сравнишь, но вполне тянет на крупную кражу.

– Я не брал... – прошептал кондуктор. – Клянусь...

– Ага, рука сама взяла, – безжалостно оборвал его я. – Мне частенько приходится слышать такие оправдания. Кстати, ваш друг репортер случайно не хроникой занимается? Не то я могу дать ему хорошую тему для сообщения: взятие с поличным вора на Николаевской железной дороге[69].

– Протокол! – категорично потребовала мадемуазель Плесси. – В тюрьму его!

– И дядю могут попросить с телеграфа, потому что его племянник вор, – добавил я. – Погонят со службы без выходного пособия. А? Ну как?

Кондуктор переводил взгляд с меня на мою спутницу и обратно. Теперь у него был покорный, даже затравленный вид, и – признаюсь честно – подходил он ему куда больше, чем недавняя уверенность в себе.

– Хорошо... – прошелестел мужчина. – Чего вы от меня хотите?

– Правды, – коротко ответил я и постучал пальцем по рисунку. – Вернемся к нашим баранам, как говорят французы. Итак, повторяю свой вопрос. Кто это такой?

– Вы не отправите меня в тюрьму? – внезапно спросил кондуктор. – У меня семья. Я не виноват, честное слово. Я...

– Все зависит от того, что ты нам расскажешь, – сказал я. – Прежде всего, как тебя зовут?

– Николай. – Он хотел сесть, но поглядел на мадемуазель Плесси и предпочел устроиться на диване напротив.

Так... Стало быть, он и есть тот самый Николя, из-за которого двое кондукторов опасались неприятностей. Я послал мадемуазель Плесси благодарный взгляд.

– Как фамилия?

– Хомутов.

– Где живешь?

Он назвал адрес. С каждым ответом его плечи опускались все ниже. Я же, сев рядом с мадемуазель Плесси, заносил в записную книжку все его показания.

– Что за человек изображен на рисунке?

– Приятель мой.

Такого ответа я ожидал меньше всего, но решил пока не показывать своего удивления.

– Как зовут твоего приятеля?

Кондуктор вздохнул.

– Васька... Василий Столетов.

– Отчество знаешь?

– Знаю. Агеевич.

– Где живет?

– Где? Да везде понемногу... У него в Петербурге комната, он туда всегда возвращался.

– Мне адрес нужен.

Выяснилось, что Столетов в Петербурге предпочитал Васильевский остров.

– Замечательно... Чем он занимался, твой приятель?

– Так... – угрюмо пробормотал Николай. – Можно подумать, вы не знаете...

– Я бы хотел услышать твой ответ.

– Ну... Он по железным дорогам был специалист.

Мгновение я смотрел на него, не понимая.

– Вор?!

Плечи Николая Хомутова совсем поникли.

– Вы, полицейские, так называете, а бедному человеку жить надо, – тяжело вздохнул он.

И тут я понял все. Все-все, до самого конца. И то, почему Леманн и Фрида Келлер, имея с собой важнейшие чертежи, вдруг ни с того ни с сего неожиданно сошли с поезда; и то, почему они застряли на несколько дней в провинциальной глуши; и слезы шпионки, и ее красные глаза... и то, почему у мертвого Столетова не имелось при себе билета... Должно быть, агенты предусмотрели все и уже были готовы выбраться из России, но лишь одного не учли – что железнодорожный вор украдет у них вещи, а в их числе и бесценные листки голубой бумаги.

Как же просто все было на самом деле! И каким сложным казалось!

А Хомутов, которому уже нечего было терять, меж тем рассказывал, что Васька знал железную дорогу как свои пять пальцев... На одной из промежуточных станций Хомутов тайком пускал его в вагон, а дальше уже Ваську не надо было учить, что делать... Он крал у генералов, крал у дам, один раз обворовал директора императорского театра. Был дерзок, смел, находчив и, даже когда его чуть не схватили с поличным, так сумел отвертеться, что перед ним вынуждены были извиняться. Ну и, само собой, часть добычи Столетов всегда отдавал другу-кондуктору, который в случае чего всегда был готов его выручить. Правда, о последнем обстоятельстве Хомутов мне, конечно, не сказал, но я и так понял.

– И вы не боялись попасться?

– А что? – обиделся кондуктор. – Мы не жадничали, жадность – она не одного человека сгубила... Однажды Васька у одной актрисы гарнитур бриллиантовый стащил, так мы потом на вырученные за него деньги спокойно прожили месяцев девять, не меньше. С толком надо действовать... с расстановкой. – Он посмотрел на меня и отвел глаза.

– Ладно, – сказал я. – Недели две назад твой друг с твоего ведома обокрал очередных пассажиров. Что ты можешь о них сказать?

– Я? Ну... Обыкновенные вроде люди, ничего такого, не актеры, не знаменитости... Ехали в Петербург из Москвы.

– Подробнее, пожалуйста, – поторопил его я, видя, что он находится в затруднении.

– Да что там говорить... Дама молодая, красивая... Господин... высокий такой, молчаливый... Потом он, правда, ох как разговорился, когда обнаружил пропажу чемоданчика. Он, значит, отлучился ненадолго, а дама вроде как задремала. Ну, Васька и не растерялся... И чего они так кричали? Он у них только самый маленький чемоданчик взял.

– Что там было? – спросил я, чувствуя, как желваки ходят по скулам.

– Женские тряпки разные, шкатулка с колечками, деньги...

– Еще что?

– Еще? Да все вроде...

Я поглядел на его лицо. Лжет он мне или нет? Да нет, вроде не лжет... Наверное, чертежи были для предосторожности спрятаны во второе дно чемодана.

– Ты точно уверен, что там больше ничего не было?

– За кого вы меня принимаете? Да и колечки были так себе, прямо скажем, видали мы и получше... Деньги мы поделили, украшения – тоже...

– Фу, какая гадость, – заявила мадемуазель Плесси, до того молчавшая. – Аполлинер! Спросите у него, что они сделали с платьями.

Я перевел вопрос моей спутницы.

– Тряпки? Да на кой они мне... Ворованные – хлопот не оберешься. Васька их Китти отдал.

– Китти? Его подруга? – напрягся я. – Так, так... Как фамилия, где живет?

Выяснилось, что Хомутов знал только улицу, а дом – лишь примерно.

– Такой большой, штукатуренный по фасаду, в три этажа... А зовут ее Катя. Какая она Китти? Катя Кадочкина.

– Тоже воровка?

– Почему обязательно воровка? – вяло возразил кондуктор. – Швея она. И очень хорошая. Вася жениться на ней хотел. Ну и... ремеслом каким-нибудь заняться или лавочку там открыть...

Изабель вполголоса бросила по-французски пару фраз.

– Ты кое о чем умолчал, приятель, – сказал я, выслушав ее. – Что там с паспортом на имя Петровского? Кажется, он тоже находился в чемодане?

– А, ну да... – пробормотал Хомутов. – Паспорт там был, верно.

– И?

– Нам он был вроде ни к чему, но Васька сказал, что знает одного человека, который бы приобрел паспорт...

– Что за человек?

– Не знаю. Он мне не сказал.

– И что, у тебя и догадок никаких нет?

– Ну, – нехотя пробормотал Хомутов, – может, Альфред...

– Альфред, а дальше как?

– Не знаю я, ей-богу. Он весь такой из себя вежливый, приличный господин, а глянешь на него порой, так кажется, что такой за алтын зарезать может. Я с такими не вожусь, господин полицейский. У меня семья все-таки.

– И что, твой приятель не успел с ним встретиться?

– Почему не успел? Они вместе в поезде...

Тут кондуктор спохватился и хотел прикусить язык, но было уже поздно.

– В поезде, значит, встретиться условились? Почему?

– Потому что Альфреду так удобнее, – огрызнулся Николай. – Он как раз из Москвы ехал.

– Когда именно? Когда они должны были встретиться?

Николай закусил губу и отвернулся.

– Пять дней тому назад, – наконец выдавил он из себя.

– Что было дальше?

– Дальше? Господи... Альфред был в вагоне. В Глухове я впустил Ваську...

– Почему именно в Глухове? Что он там делал?

– У него был знакомый ювелир, которому он продавал колечки.

– А в Петербурге разве нельзя?

– В столице полицейские на каждом шагу. А Глухов... Провинция, тут все проще. И потом, в таком деле знакомые надежнее. Васька осторожный был человек.

«Недостаточно все-таки осторожный», – подумал я, вспомнив, в каком виде впервые обнаружил Ваську.

– Итак, Альфред в вагоне, Васька тоже сел. И что?

– Да ничего, – угрюмо пробормотал Николай, избегая моего взгляда. – В Глухове буфет, стоянка пятнадцать минут. Я даже не заметил, откуда эти появились...

«Дама и молчаливый», – отметил я про себя.

– Ну, двое, которых он обокрал. И как они смогли его найти? Чудеса...

– Дальше что было?

– Я пошел его предупредить. Дама хотя и улыбалась, но вид у нее был того... нехороший. Может, она кольцами дорожила очень? Деньги-то в чемоданчике небольшие были. Я зашел к Альфреду в купе, шепнул Ваське, что так, мол, и так... Он махнул рукой и ответил, что ничего они не докажут, а если попробуют его обвинить, им же хуже будет. По-моему, он просто никак не мог сговориться с Альфредом о цене за паспорт.

Потом поезд тронулся. Я пошел по купе, смотрю, те двое куда-то делись... Честно говоря, у меня отлегло от сердца. Я вовсе не хотел скандала, у меня семья...

Он замолчал. На его лбу собрались мелкие капельки пота.

– Договаривай, – велел я.

Кондуктор сморщился, как от физической боли.

– Договаривать? Я пошел в соседний вагон, и... меня заперли в тамбуре. Я не мог вернуться в свой вагон. – Он побледнел. – Дергал ручку, пытался открыть дверь – никак... А потом услышал крики – голос Васьки. Он кричал что-то вроде: «Я не знаю, вы не имеете права...» А потом все стихло. На ближайшей станции я по перрону вернулся в вагон, вызвал старшего кондуктора, чтобы он отпер тамбур... Васьки не было. Альфред сказал мне, что произошло что-то нехорошее. По его словам, он не стал покупать паспорт, потому что внимательно рассмотрел его и понял, что тот поддельный...

«Однако Альфред-то знаток», – подумалось мне.

– Васька сказал, что все равно продаст паспорт кому-нибудь еще. И вышел из купе. Тут они его и прихватили, в коридоре... А что было потом, я не знаю. Альфред сказал, случилась драка и Васька, кажется, выпал из вагона. Я не поверил ему. То есть до конца не поверил... Потом уже, когда поезд отошел от станции, увидел, как те двое бегут по перрону к извозчикам. Они были целы и невредимы, а Васьки нигде не было. Но я не мог даже пойти в полицию, потому что мне стали бы задавать вопросы... А у меня семья, я не хотел терять место.

– Теперь все? – спросил я. – Больше ты ничего не припоминаешь?

Хомутов покачал головой.

– А что еще? Поезд приехал в Петербург, а там началось такое... Прибежал начальник станции, криво застегнутый, с ним какие-то в штатском... Всех допрашивали насчет пассажира с паспортом на имя Петровского. По всему было видно, что дело серьезное... И я здорово струхнул.

«Значит, моя телеграмма дошла по назначению», – понял я.

– Один господин потом все меня пытал... Чем-то я ему не понравился, верно.

– Что за господин? – заинтересовался я.

– Так ведь он мне не представлялся. А остальные его Аркадием Сергеевичем величали. Важная персона, по всему видать...

Изабель зевнула и отвернулась к окну.

– Но я стоял на своем: ничего не знаю, ничего не видел. И потом старший кондуктор Шемякин подтвердил, что кто-то закрыл меня в тамбуре. Формулярный список у меня безупречный, и меня отпустили. Стали составлять перечень пассажиров, кто ехал в том вагоне, чтобы их опросить... Смешно – там офицер один был с дамой, а дама вовсе не его жена. Тяжело ему дома-то придется.

В ответ я заметил, что тяжело придется ему самому, если он утаил от меня что-нибудь. Николай Хомутов стал клясться и божиться. У него семья! Он готов здоровьем детей поручиться... И он больше никогда, ни за что...

– Ладно, – кивнул я, открывая дверь, – убирайся. Пока я тебя не трону. Но если ты опять примешься за старое, тебе не поможет даже дядя-телеграфист. Понял?

Николай встал с дивана и шагнул к дверям. Изабель вновь углубилась в чтение, словно ничего не случилось.

– Ваше благородие... – несмело начал кондуктор.

– Что тебе?

– А Васька? Что с ним-то? Мне те, которые со мной говорили, ничего о нем не сказали...

– Умер он, – сообщил я. – Погиб. Можешь в церковь сходить, помянуть своего друга. С Васькой Столетовым все кончено.

И почему-то, хотя кондуктор был мне абсолютно несимпатичен, я подумал, глядя на его лицо, что он непременно поставит за упокой души своего друга самую большую и дорогую свечу.

Люди – странные существа. И тут мне нечего добавить.

ГЛАВА XXVII

– И все-таки это были вы, – укоризненно покачал я головой, обращаясь к Изабель.

Француженка непонимающе посмотрела на меня.

– О чем вы, Аполлинер?

– Сами знаете, – упрямо заявил я. – О тех ста рублях, которые вы положили мне в карман так же ловко, как полчаса назад подсунули мошеннику-кондуктору свой кошелек, пока он сидел рядом с вами на диване. Думаете, я такой глупый, что ничего не заметил?

– О! – Изабель покраснела. – Вы все-таки заметили?

– Ну, не заметил, но догадался, – проворчал я. – Кто же вы такая на самом деле, мадемуазель? А?

– Будто вы не знаете, – отозвалась француженка. – Я – Изабель Плесси, мне... ну, скажем, чуть больше двадцати, и я все еще не замужем. – Она кокетливо посмотрела на меня. – И вообще я рада, что трюк с кошельком удался. В романе он прошел без сучка без задоринки.

– В каком романе? – глупо спросил я.

Изабель протянула мне книгу, которую читала.

– Вот в этом! На девяносто шестой странице... Видите? Там инспектор подбрасывает подозреваемому улику, чтобы заставить его сознаться.

Несколько мгновений я молча смотрел на нее, но потом меня прямо-таки прорвало:

– Мадемуазель Плесси! Так вы провернули не самый достойный, скажем прямо, трюк только потому, что прочитали о нем в книге? Так, что ли?

– Ну да, – подтвердила она, обиженно хлопая ресницами. – А по поводу тех ста рублей, в которых вы меня обвиняете, – обидчиво продолжала она, – я и сама в полном недоумении, откуда они могли взяться. Впрочем, уверена, что вам их подложила какая-нибудь тайная поклонница.

Она торжествующе посмотрела на меня.

– И вообще, – продолжала Изабель, видя, что я безмолвствую и только время от времени потираю рукою лоб, который отчего-то вдруг заныл, – вообще странно, что вы приписываете мне какие-то недостойные мотивы... между тем как если бы не я, вы бы так и не разговорили мерзкого кондуктора, сообщника вора.

Она была права, тысячу раз права. Очень кротко я попросил у нее прощения и сказал, что, конечно же, заблуждался на ее счет. Поэтому я ничего так не желаю, как искупить свою вину перед ней.

– Правда? – расцвела мадемуазель Плесси. – Ну раз так, вы купите мне в Петербурге самый лучший зонтик от солнца! Договорились?

И в знак примирения она протянула мне свою ручку, которую я почтительно поцеловал.

* * *

Тает, тает Петербург в фиолетовых сумерках. А в просторной комнате, освещенной слабым светом лампы, мечутся тени...

Прибыв в Северную столицу, прежде всего мы с мадемуазель Плесси направились по адресу, где проживал Василий Агеевич Столетов, безвременно покинувший сей мир. О нет, никто не опередил нас, и все вещи мирно лежали на своих местах. По правде говоря, вещей было много, очень много, и на то, чтобы осмотреть все, должно было уйти время.

– Что мы ищем? – деловито спросила Изабель.

– Листки голубой бумаги с чертежами, – ответил я. – А еще – небольшой чемодан.

И мы принялись за дело.

Газеты. Счета. Стопки крахмальных воротничков. Галстуки. Подробная инструкция по различным способам завязывания оных.

Не то.

Изабель прежде всего полезла в книжки и принялась их трясти. Как она объяснила, в книги часто прячут разные бумаги. Но, похоже, не в случае с покойным Столетовым.

Я перерыл ящики стола, нашел фамилию глуховского ювелира и переписал ее в свою записную книжку. Хоть одного скупщика краденого притянем к ответу, и то хорошо.

Изабель покончила с книжками (которых, по правде говоря, было совсем немного), присела на корточки и заглянула под кровать.

– Что вы там нашли? – поинтересовался я.

– Да ничего особенного, – отозвалась она, убирая пряди, выбившиеся из прически. – Там паутина. И ночная ваза. И еще какой-то чемодан.

– Чемодан? – воскликнул я и бросился к кровати.

Совместными усилиями мы извлекли его наружу и со значением поглядели друг на друга.

– На нем нет паутины, – сказала Изабель.

– И почти нет пыли, – заметил я.

Откинули крышку. Ничего. Я прощупал все швы, тщательно обследовал дно. В следующее мгновение крышка отвалилась сама собой, и я увидел хитроумное углубление, о котором бы нипочем не догадался, если бы не знал, что за люди владели чемоданом прежде.

Я сунул руку в углубление. Изабель подалась вперед, с любопытством глядя на меня. Протекли несколько томительных секунд.

– Ну что? – шепотом спросила Изабель.

Я вытащил руку.

– Ничего, – сказал я. – Нет, погодите...

И я извлек наружу обрывок бумаги – уголок листка голубого цвета.

* * *

– Чертов мерзавец! – выпалил я. – Или он уронил чемодан и таким образом обнаружил тайник, или... Или не знаю что! Ну скажите на милость, что ему стоило оставить чемодан немцев в покое? Ведь тогда чертежи уже были бы у нас в руках! А теперь ищи их по всему Петербургу... а то и в Берлине...

– Не стоит отчаиваться прежде времени, – заявила Изабель, подтаскивая чемодан поближе к себе. – Может быть, чертежи все еще здесь? Надо как следует обыскать чемодан. Вдруг они куда-нибудь завалились? Или тайников было несколько, а не один... В романах такое случается сплошь и рядом.

Я мог бы ей ответить, что все, что происходит в романах, является плодом фантазии автора и на самом деле никогда не имело места в действительности. Однако возьмите хотя бы меня: провинциальный полицейский, который ни с того ни с сего оказался втянутым в заговор с похищением бумаг государственной важности. Чем не сюжет для романа, в самом деле? Так что я решил отложить свои замечания до другого времени и рьяно принялся за дело.

Изабель вооружилась ножницами, я извлек из кармана складной нож, которым обыкновенно очинял карандаши. В течение последующих минут двадцати или около того мы рвали, кромсали и изничтожали несчастный чемодан. Глаза Изабель горели вдохновенным огнем, по лбу у меня текли ручьи пота. Мы распороли подкладку, отодрали внутренние отделения, изрезали кожу, заглянули в каждый уголок. Изабель сломала ноготь и несколько раз чуть не ткнула в себя ножницами. Наконец мы плюхнулись на пол среди груды обрезков кожи и обрывков ткани и уставились друг на друга.

– Ничего, – устало выдохнул я. – Негодяй успел-таки их продать.

– Плохо, – вздохнула Изабель. Она сдула со лба рыжую прядь, которая свешивалась ей в глаз, та снова упала, и девушка завела ее за ухо. – Что будем делать?

– Не знаю, – буркнул я. – Мне надо выпить. Немедленно!

На столе возвышалась початая бутылка вина. Я налил его в первый попавшийся стакан, но прежде, чем я успел выпить, мадемуазель Плесси выхватила у меня стакан и... опрокинула его содержимое себе в рот. Я остолбенел.

– Годится, – заявила затем мне феерическая особа, возвращая пустой стакан. – А теперь идем.

– Куда? – спросил я, глядя на нее во все глаза.

Мадемуазель Плесси важно подняла указательный палец.

– Если мужчина проворачивает какие-то дела, кто может знать о них? Он сам, те, с кем он имеет дело, и его женщина.

– Предлагаете нанести визит мадемуазель Китти? – спросил я.

В сущности, слова мадемуазель Плесси были не так уж глупы. А Изабель вдруг икнула, покачнулась и сделала попытку упасть, однако я подхватил ее.

– Она должна знать, – со значением промолвила Изабель, подняв указательный палец. – В конце концов, чертежи – не золотые слитки, у них ограниченный круг покупателей. И что-то мне подсказывает, что те самые покупатели сильно отличаются от людей, с которыми – ик! – ваш месье Столетофф обычно проводил свое время.

– Верно, – поразмыслив, согласился я. – Даже если он не посвящал Китти в свои дела, хоть что-нибудь она должна была заметить. Тогда едем искать большой оштукатуренный дом.

Я погасил лампу, и мы ушли. На лестнице Изабель цеплялась за меня и несколько раз чуть не упала.

– Мадемуазель, – серьезно произнес я, – по-моему, вы хватили лишнего.

– Да вы что? – возмутилась Изабель, делая попытку надменно выпрямиться, отчего оступилась и едва не покатилась вниз по ступенькам. – К вашему сведению, Аполлинер, я вообще не пью!

На улице я остановил извозчика и объяснил ему, куда ехать. В экипаже Изабель шумно вздохнула и прислонилась головой к моему плечу. Когда через несколько минут я посмотрел на мою спутницу, оказалось, что она сладко спит, а очки ее съехали на самый кончик носа. Меж тем снаружи начал накрапывать дождь. Карета уныло тащилась мимо каких-то трактиров, откуда доносились звуки гармоники, потом потянулись низенькие покосившиеся дома. Поворот, другой, и вот наконец улица, которая нам нужна.

– Тпрру, окаянная! Барин, приехали!

Изабель зевнула и с трудом разлепила веки.

– Что такое, мы уже в Париже? – пробормотала она.

Я распахнул дверцу и огляделся. Сколько я мог судить, на улице имелось всего два трехэтажных дома, причем оба были покрыты по фасаду штукатуркой.

– Изабель! Подождите меня здесь, я скоро буду.

– Ну что вы, Аполлинер! – игриво возразила мадемуазель Плесси. – Как же можно бросать порядочную девушку одну в таком месте? Я боюсь. – И, выбравшись из кареты, она решительно уцепилась за мою руку.

Темное облако подозрения вновь всколыхнулось на дне моей души. Она упорно не желала оставлять меня одного ни на минуту, что было совершенно очевидно. А что, если ее смешные ужимки, любовь к уголовным романам и захватывающим тайнам, равно как и ее привязанность ко мне, всего лишь маска, которую эта странная француженка использует, чтобы с моей помощью подобраться к чертежам поближе? Что, если никакой мадемуазель Плесси, внезапно получившей наследство гувернантки, не существует в природе? Если все ее слова ложь, хитросплетения лжи, в которых мне предназначено играть неприглядную роль одураченного?

«Надо будет навести о ней подробные справки, – размышлял я, идя с мадемуазель Плесси к ближайшему дому в три этажа. – Помнится, она называла фамилию семьи, в которой служила гувернанткой... Как же их звали? Париковы? Пастуховы? Вроде бы такая простая фамилия... Вспомнил – Пироговы. Точно, Пироговы!»

– О чем вы думаете? – капризно спросила Изабель.

Я пристально посмотрел на спутницу. Ничего особенного, обыкновенный женский вопрос, который, однако же, почему-то всегда выводит мужчин из себя.

– Я думаю о том, как найду чертежи и получу повышение, – сказал я. – И женюсь.

– О, – пролепетала мадемуазель Плесси, сразу же как-то приосанившись, – очень хорошая мысль!

«Да нет, она не притворяется, – успокоился я. – Такую наивность невозможно подделать даже при всем желании».

И я отправился к дворнику – наводить справки.

В первом доме нам сообщили, что Катя Кадочкина проживает не здесь, а в доме наискосок на втором этаже. Оказалось, ее хорошо знали в квартале – она считалась неплохой швеей, и к ее услугам охотно прибегали.

Я поблагодарил дворника за предоставленные сведения и направился туда, где жила Катя Кадочкина и где я наконец надеялся найти разгадку мучившей меня тайны чертежей.

Увы, несмотря на довольно поздний час, выяснилось, что Кати нет дома. Ее сосед, студент Родионов, сообщил нам, что девушка вместе со своей подругой Марусей отправилась в цирк. Но в какой именно цирк, студент, к сожалению, не знал.

– Обычно она ходит в цирк со своим приятелем, – пояснил молодой человек, – да он что-то уже несколько дней не объявлялся. Она ждала его, ждала, а сегодня взяла и отправилась с Марусей.

– Ах вот оно что... – пробормотал я.

И перед моим внутренним взором вновь возникла та программка из кармана Столетова, где говорилось... позвольте-ка... о самых смешных в мире клоунах... потом вроде бы обещали танцующих собак... и знаменитого акробата Лукарелли.

– Цирк Лукарелли! – Я возбужденно прищелкнул пальцами. – Наверное, она там. Скажите, она давно ушла?

Студент подумал и ответил, что, наверное, и часа не прошло.

– Если поспешим, – сказал я Изабель, – то поспеем как раз к концу представления. Едем!

И я увлек мою спутницу за собой.

ГЛАВА XXVIII

Маленький человечек с большим накладным носом закончил жонглировать тарелками, ловко подхватил последнюю из них зубами, раскланялся, сорвав гром аплодисментов, и удалился за кулисы. Цирк Лукарелли был полон, и кассир сообщил нам, что сегодня почти все билеты распроданы. Изабель следовала за мной с недовольным выражением лица.

– Надо было остаться и подождать ее возвращения, – проворчала француженка, даже не удостоив взглядом арену, на которой дрессировщик делал вид, что играет на скрипке, а собака, стоя на табурете на задних лапах, подвывала ему в такт. Судя по всему, этот номер пользовался большой популярностью, потому что публика покатывалась со смеху. – И вообще, я не люблю цирк.

– Дело не в цирке, – возразил я, – а в том, что в нашем деле любое промедление может слишком дорого обойтись. Я не хочу рисковать.

Изабель с мученической гримасой стряхнула с предназначавшегося ей сиденья шелуху семечек, испепелила взором сидящего позади мастерового, так что он даже поперхнулся очередной семечкой, и царственно села.

– Конечно, вам виднее, – обронила мадемуазель Плесси, с треском раскрывая веер и обмахиваясь им. – И как же вы рассчитываете найти вашу мадемуазель Китти? Среди такого скопления народа... – Она не договорила и повела плечом.

Собака взвизгнула особенно громко. Галерка лежала от хохота. Со своего места я видел клоунов возле кулис – рыжего в красном костюме и светлого в черно-белом, которые ожидали своего выхода. Мгновенно у меня в голове возникла дерзкая мысль.

– Подождите меня, я сейчас, – шепнул я Изабель и удалился, нащупывая в кармане кошелек.

Когда я вернулся, рыжий клоун уже закончил колотить белого. Теперь наступила очередь фокусника, и он уже вышел из кулис, но тут его опередил конферансье, который ответил:

– Дамы и господа! Почтеннейшая публика! Минуточку внимания! Следующий номер – особенный! Присутствующий здесь, на представлении, господин пожелал, чтобы все фокусы, которые вы сейчас увидите, были посвящены одной особе, а именно прелестной мадемуазель Китти Кадочкиной! Аплодисменты, дамы и господа, аплодисменты! Наша публика знает толк в подарках, которые не повторяются!

В партере вспорхнул смешок, все стали оборачиваться... и хорошенькая девушка в третьем ряду, конфузясь и сияя от счастья, закрыла лицо руками. Ее подруга настойчиво дергала ее за рукав и что-то шептала ей на ухо.

– Однако! – с невольным уважением ко мне за столь ловкий ход пробормотала Изабель. – Это они? Китти и Маруся?

– Они, – сказал я. – Идем!

И, не обращая внимания на фокусы «маэстро Лоренцо из Вероны», который наверняка появился на свет не далее Одессы, мы стали пробираться вперед. На нас шикали, публика возмущалась, а какая-то толстуха попыталась даже стукнуть Изабель по ноге зонтиком, за что та наступила каблуком ей прямо на мозоль.

– Караул, спасите! – взвыла толстуха. – Убивают, смерть моя пришла! Полиция!

– Я сам полицейский, – прошипел я. – И если ты не уймешься, ей-богу, засажу тебя за нарушение общественного порядка!

Кое-как мы с Изабель добрались до Китти, вернее, Кати, которая настолько была поглощена происходящим на сцене, что даже не обратила на нас внимания. Ее глаза сияли, завитки волос возле лба вздрагивали в такт, когда она смеялась или хлопала в ладоши. На Китти было розовое шелковое платье, по правде говоря, показавшееся мне слишком нарядным для простой швеи. Она была стройная, хорошенькая, с ямочками на щеках, и, глядя на нее, трудно было поверить, что девушка – подруга вора. Рядом с Китти сидела, очевидно, та самая Маруся, о которой упоминал студент Родионов, бывшая полной противоположностью своей соседки – плечистая, коренастая, с широким лицом и толстыми руками. Она первая обратила на нас внимание и нахмурилась.

– Кать, а Кать! – негромко позвала девушка, толкая подругу локтем в бок.

Но Катя, увлеченная представлением, только отмахнулась.

– Что вам угодно? – спросила Маруся, насупясь.

– Поговорить с вашей подругой Катей Кадочкиной, – сказал я.

– Мы с незнакомыми не разговариваем, – фыркнула Маруся и отвернулась.

– Тогда давайте познакомимся, – спокойно предложил я и достал документ. – Кстати, где предпочитаете беседовать: здесь или в участке?

– Ой, – растерянно пролепетала Маруся. – Кать! Тут энтот... охвицер!

Катя обратила ко мне свое прелестное оживленное личико. Хотя, едва девушка поняла, кто я такой, оживленность на нем уступила место настороженности.

– Чем могу служить? – спросила она, теребя пальцами завиток волос у щеки.

– А вы не догадываетесь? – вопросом на вопрос ответил я.

– Я? – пролепетала Китти. – Нет! Что вы...

– Можно занять ваше место? – обратился я к господину с жидкими усиками, который сидел по другую сторону от Китти. Тот приготовился было протестовать, но я опередил его, достав целковый. – Вот вам возмещение за билет.

Обрадованный господин тотчас же встал и удалился, а я сел рядом с Катей. Испуг и растерянность застыли в ее глазах.

– Простите, я ничего не понимаю... – начала она.

– А вот этого не надо, пожалуйста! – оборвал я ее. – Можно подумать, вы не догадывались, чем занимался ваш друг Василий Столетов.

– Я... – Китти моргала часто-часто, готовая расплакаться. Маруся глядела на нее, презрительно наморщив нос.

– Давайте упростим дело, – предложил я. – Никто не собирается сажать вас в тюрьму и обвинять в сообщничестве. По крайней мере, пока. Вы лишь расскажете мне то, что я хочу знать, а все остальное останется между нами. Договорились?

– Допрыгалась! – мрачно прогудела Маруся. – Так я и знала. Платья-колечки, стонет сердечко... Он воровал, да? Я же говорила, что он не похож на человека, который зарабатывает честным трудом.

Шквал аплодисментов прервал нас. Фокусник на сцене кланялся, прижимая обе руки к груди. Китти тихо всхлипнула и достала платочек.

– Да что ж я... я ничего... Вася – хороший... Я и не подозревала... И вообще, вы знаете, я его уже несколько дней не видела... да... – Она вытерла глаза и с надеждой покосилась на меня.

– О нем мы потом поговорим, – прервал девушку я. – Сейчас меня интересует чемодан. Хороший такой чемодан, коричневый, не слишком большой, который Василий привез со своего последнего дела.

Катя хлюпнула носом.

– У которого крышка сломалась, да? – робко спросила она.

Я кивнул.

– Что в нем было? Про паспорт и деньги я знаю. Что еще?

– Не знаю, – прошелестела Китти. – Вася ведь мне не все говорил...

– Спросите ее, что ей досталось из того чемодана, – бросила мне Изабель по-французски. – И дайте девчонке понять, что ее можно притянуть за сокрытие краденого.

– Что она говорит? – со страхом спросила Китти.

– Что ты дура, знамо дело, – высказалась знатная переводчица Маруся и отвернулась.

– В том чемодане были кольца и одежда, – напомнил я. – Ну же, Китти, что еще? – Она глядела на меня, явно не понимая, что начинало меня раздражать. – Вы видели чемодан? Василий рассказывал вам, что он в нем нашел?

– Он мне платье дал, – пробормотала Китти, окончательно теряя голову. – Еще, говорит, там платки были... галстуки какие-то... все вперемешку...

«Ага, ага, – понял я. – А все потому, что Леманну и Келлер пришлось покидать город в спешке...»

– А колец он мне не дарил... – Китти мяла и комкала в руках платок, избегая моего взгляда.

– Документы какие-нибудь были в чемодане? – напрямик спросил я. – Вспомните, Китти, это очень важно.

– Да нет, ничего... – бормотала она. – Только платье мне дал... и все...

– Кольца себе заныкал, – подала голос Маруся, – а ей, значит, тряпки. И бумагу на завертки.

– Какую бумагу? – спросил я.

– Да синенькие такие листочки, – робко ответила Китти. – Все исчерканные, некрасивые... На тебе, говорит, пригодятся что-нибудь завернуть. Все едино бумага...

У меня потемнело в глазах.

– Синенькие листочки? Восемь штук? Чертежи? Отвечай! – Я рванулся к Китти и затряс ее за плечи. – Так? Он их нашел, когда отвалилась крышка?

– Да вроде... – бормотала Китти, не понимая причины моей ярости. – Да они совсем грязные были, те бумажки... куда их на завертки...

– Чертежи... – простонал я. – Скажи мне наконец, там были чертежи? Да?

– Ну, да...

– Господи боже мой!

Новая волна аплодисментов потрясла цирк. Клоуны выскочили из-за кулис, причем рыжий шел на руках. На лице его была нарисована идиотская улыбка.

Запрокинув голову, я хохотал...

И никак не мог остановиться.

ГЛАВА XXIX

Какие только варианты я не держал в уме! Пытался предусмотреть и то, и это, предугадать тут, просчитать там! Ведь на кон было поставлено благополучие самой империи, и за чертежами на синих листках охотились агенты по меньшей мере трех держав, если считать и баронессу Корф! Что же должен был сделать Васька Столетов, если ценнейшие документы волею судьбы оказались у него? Он неминуемо должен был попытаться продать их, потому что ему самому они были ни к чему. Но откуда, откуда же железнодорожный вор мог знать ценность голубеньких листков? Что там на них было написано: направлено на утверждение? Мало ли что направлено, в самом деле... Бумага есть бумага, а значит, вполне подойдет для того, чтобы заворачивать в нее, скажем, сыр. А не сыр, так колбасу, черт побери! Потому что Васька Столетов, как и все дураки на свете, был донельзя практичен. Говорят, практичность – признак ума. Ничего подобного, как раз наоборот – признак его ограниченности! Во все времена практичные люди вязнут в тине повседневности, а мир двигают вперед фантазеры, мечтатели и чудаки, которых практичные люди, к слову сказать, от души презирают.

К черту практичных людей! Сейчас эта девушка с испуганным взором, которая так вздрагивает при каждом новом раскате моего смеха, скажет мне, что она уже успела употребить чертежи на хозяйственные нужды. И тогда, честное слово, я не знаю, что с ней сделаю.

А что я с ней сделаю, в самом деле? Если чертежи пропали, то все бесполезно. Значит, все мои поиски были напрасны, и я никогда не смогу выбраться из N, и мадемуазель Плесси не захочет выходить за меня замуж...

Если, конечно, она и в самом деле мадемуазель Плесси.

– Что-то я сегодня не слишком понятлив, – снова повернулся я к Китти. – Давай-ка с самого начала. Василий Столетов обнаружил в украденном чемодане чертежи на голубой бумаге. Ему самому они были ни к чему, и он отдал их тебе. Так?

– Так, – пролепетала Китти.

– Посоветовав употребить их на завертки. Так?

– Д-да...

– А где чертежи теперь? – безнадежно спросил я. – Что ты с ними сделала?

– Но я же вам сказала... На что мне такие грязные бумажки?

Китти пару раз озадаченно моргнула. И, честное слово, я не самый злой человек, но руки мои сами собой стали сжиматься в кулаки.

– Я их положила в уголочек, думаю, может, пригодятся. Мусор заворачивать, к примеру... А потом пришел тот господин...

– Что за господин? – насторожился я.

– Да не знаю... – недоуменно отвечала Китти. – Спросил, нет ли у меня старой бумаги какой, которая мне не нужна. Я решила, что он старьевщик, хотя для старьевщика он был... был хорошо одет слишком... Ну, я и отдала ему бумажки. Он хотел мне заплатить, да что уж я... за такую ерунду деньги брать... А что?

Я сидел в полном оцепенении, смотрел на ее хорошенький носик, на лилейную шейку... И думал о том, как хорошо было бы эту шейку сдавить покрепче. О нет, господа присяжные заседатели, вы не понимаете... Наш мир погубят не умные люди, не те, кто борется с холерой, оспой, смертоносными болезнями, не те, кто строит мосты и железные дороги, создает мелодии и пишет стихи... Нет, наш мир погубят равнодушные, безмозглые дураки, лишенные сердца и воображения, те, кто способен заворачивать сыр в нотные листы Бетховена и из цилиндра устраивать ночной горшок... Тьфу!

Так, довольно эмоций. Возвращаемся к нашим баранам...

– Держу пари, к твоим соседям старьевщик не заходил, – резко сказал я. – Как он выглядел?

– Ну, я не знаю...

– Вспоминай поживее, мне некогда с тобой тут возиться! Когда именно он появился, хорошо одетый господин?

– Позавчера... нет, по-моему, раньше. Я не помню...

– Приметы у него какие-нибудь особые были? – Я достал свою записную книжку. – Вспоминай же, Катя!

В публике вспорхнул смешок. Я поднял голову и увидел, что на арене появился третий клоун. Был он серьезен, сосредоточен и, пожалуй, самую малость даже мрачен.

– Ой, еще один! – восторженно взвизгнул какой-то зритель.

В следующее мгновение клоун достал из-за отворота своего пестрого костюма револьвер и, почти не целясь, выстрелил Китти в голову.

* * *

Публика, завороженная представлением, поначалу решила, что последовал очередной трюк, но когда девушка– зрительница упала, обливаясь кровью, а клоун выстрелил снова, на сей раз в меня, женщины пронзительно закричали, а мужчины, поняв, что дело нечисто, повскакивали с мест. Послышался треск опрокидываемых стульев, кто-то бежал к выходу, кто-то причитал во весь голос, мальчишки пронзительно свистели, и в толпе наверняка несколько расторопных воров не забыли завладеть чужими кошельками. Люди метались, сталкивались друг с другом, конферансье выбежал на арену и умолял публику успокоиться, но, по-моему, его слова только увеличили всеобщую панику. А стрелявшего, разумеется, к тому времени и след простыл.

Китти лежала возле кресел, тяжело дыша и время от времени с усилием открывая и закрывая глаза. Когда клоун выстрелил в меня, я успел нагнуться, и пуля просвистела надо мной, не причинив никому вреда. Но потом началось столпотворение, меня толкнули, сбили с ног, и я потерял очки. Стоя на четвереньках, наконец кое-как нащупал их, когда чья-то железная рука ухватила меня за локоть.

– Все в порядке, это я, – прозвенел надо мной голос Изабель Плесси.

Ее лицо маячило в вышине смутным пятном, и вообще все окружающее неожиданно потеряло резкость и превратилось в скучную мешанину размытых красок. Она подобрала мои очки и вложила мне в руку, а затем помогла подняться на ноги. Я и не подозревал, что в столь хрупкой женщине скрывается такая сила.

– Что с вами? – спросила она, видя, что я пытаюсь надеть очки, хотя оба стекла треснули и были безнадежно испорчены.

– Я ничего не вижу, – прошептал я. – Где моя записная книжка?

Изабель усадила меня, отыскала под стульями книжку и передала мне. Я поспешно спрятал ее в карман. Какое-то пятно причитало в нескольких шагах от меня. Я мучительно сощурился.

– Что это? – спросил я.

– Маруся, – шепотом ответила Изабель. – Она плачет.

Надо же, а ведь совсем недавно она чуть ли не злорадствовала оттого, что ее подруга попала в беду...

– А девушка? – спросил я. – Китти? Она ранена? Что с ней?

– Она умерла, – коротко сообщила Изабель.

Пятно застонало и завыло, как собака.

– Ка-а-а... тенька! Что ж такое? За что? Боже мой!

– У вас кровь на лице, – сказала Изабель. Какая-то белая прохладная тряпочка коснулась моего виска. – Надо же... Все-таки он и вас задел.

– Он бежал? – спросил я.

– Не знаю, – вздохнула Изабель, – но похоже на то. Ваши коллеги уже здесь, думаю, у них мы узнаем ответ на этот вопрос.

* * *

Потом было долгое и мучительное объяснение с моим коллегой Половицыным, который во что бы то ни стало хотел знать, что я делаю в Петербурге. Был вечер, плавно перетекающий в ночь, пятна, мельтешащие вокруг меня, шарканье сапог, грубые голоса нижних чинов... Все мне было совершенно неинтересно. Единственным, что могло иметь какое-то значение, оказался рассказ одного из укротителей о том, как он заметил за кулисами высокого неразговорчивого господина. Укротитель, по его собственным словам, спросил у господина, что тот здесь делает. Господин объяснил, что его нанял директор цирка, после чего прошел в уборную и совершенно спокойно стал гримироваться. Разумеется, из расспросов директора выяснилось, что он никого не нанимал и понятия не имеет о том, кем мог быть стрелявший клоун.

– Судя по всему, тот господин – Леманн, – сказал я Изабель. – Он узнал Китти, увидел, что я расспрашиваю девушку, и решил избавиться от свидетельницы.

– Гм, может, быть, – с сомнением покачала головой Изабель. – А откуда он узнал, что вы говорите именно с ней? Он ведь не знал ее в лицо.

– Просто он слышал мое дурацкое объявление, – с горечью признался я.

Изабель немного помолчала и возразила:

– А укротитель говорил, что господин появился уже позже.

И тут меня осенило.

– Он узнал платье! – Я взволнованно прищелкнул пальцами. – Ну конечно же! Бьюсь об заклад, на ней было платье Фриды Келлер, которое украл Столетов. То-то мне показалось, что оно выглядит слишком роскошно для простой швеи...

– Какой вы умный! – воскликнула Изабель. – Должна признаться, я даже не подумала о таком варианте... Баронесса Корф должна гордиться тем, что у нее такой толковый помощник!

Ах, как бы я хотел разделять ее уверенность... Но на самом деле я знал, что мне решительно нечем гордиться. Половицын сообщил нам, что мы можем идти, и я вместе с Изабель вышел под моросящий дождь. Стоило мне сделать два или три шага, как я споткнулся и едва не упал.

– Ну, – воскликнула мадемуазель Плесси, – куда это годится! Обопритесь о мою руку... Эй, извозчик! Извозчик!

Но проклятый извозчик не пожелал остановиться и проехал мимо, обдав нас вдобавок брызгами из лужи. Изабель топнула ногой и послала ему вслед звучное пожелание сломать себе шею на ближайшем перекрестке.

– Ничего, – сказал я, стараясь ее ободрить. – Дойдем пешком. Наша гостиница не так далеко.

Однако я упустил из виду, что «не так далеко» для зрячего человека превращается для того, кто почти ничего не видит, в настоящее путешествие, полное смертельных опасностей. Вокруг меня громоздились темные очертания домов с редкими пятнами света в окнах, изредка, фыркая, мимо проносилось что-то крупное и бесформенное, и только по цокоту копыт и окрикам возницы я понимал, что проследовал экипаж. Проплывали тени, смеющиеся женскими голосами, другие тени, пахнущие табаком, толкали меня, чтобы я уступил им дорогу. Под ногами хлюпали лужи, за открытым окном забренчал рояль, где-то заплакал ребенок... Два желтых пятнышка засветились у земли, жалобно мяукнули и нырнули в подворотню.

– Сюда, – сказала Изабель.

Если бы не она, я бы, наверное, давно пропал – или свалился под карету, или попросту сломал бы себе шею, споткнувшись на мостовой. Но Изабель ни на мгновение не отпускала меня от себя. Крепко держа меня за локоть, она уверенно руководила нашим передвижением по городу, неожиданно ставшему таким незнакомым, недобрым и враждебным.

– Осторожно, лужа... Теперь налево. Да не прямо теперь, а сейчас! Куда вы, Аполлинер? Здесь же фонарный столб, вы могли ушибиться!

Наконец мы добрались до нашей гостиницы, и Изабель все так же, крепко держа меня за руку, проводила меня до моего номера.

– Вот... Садитесь. Да не сюда, это камин... Вот сюда. Вы совсем, совсем ничего не видите? Ах, как досадно! Ну-ка, покажите мне ваши очки...

Я подал ей очки (одно стекло в них треснуло окончательно и почти целиком вылетело). Изабель повертела очки в руках, покрутила головой недовольно и вернула очки мне.

– Вот что, Аполлинер... Посидите пока здесь, а я схожу за кем-нибудь, кто сможет вам сделать новые очки.

– Не надо, Изабель, – сказал я. – И потом, сейчас уже поздно.

– Не спорьте со мной! – отозвалась она. – Я терпеть не могу, когда со мной спорят. Как я сказала, так и будет... Подождите меня, я скоро вернусь.

И, прошелестев платьем, ушла. Дверь затворилась с глухим стуком, и я остался один в мире, полном враждебных пятен, где не мог отличить камина от кресла.

Слепец, слепец! Ничего не добился, никого не нашел... Разве что выяснил, что покойный Столетов был безбожно, космически глуп, потому что отдал своей подружке на завертки чертежи, которые стоили целое состояние... На завертки, господи боже ты мой! Но до завертывания в них мусора, впрочем, не дошло, потому что некто, чьи приметы покойная Китти не успела мне сообщить, явился к ней домой под видом старьевщика и забрал чертежи, восемь листков на голубой бумаге. Просто так забрал, не заплатив ни копейки, ни гроша, ни... И черт его знает, как зовут того господина и где его теперь искать. Потому что он уже нашел то, что ему было нужно, пока я расследовал по поручению явного болвана убийство никому не нужной собачонки, и пикировался с баронессой Корф, и... и...

Я совершенно расклеился. В голову лезли одни только ехидные, злые и обидные мысли. Тупик... Тупик! И я ни на что не годен. Ни на что! Я, учившийся в университете и подававший надежды, которые уже никогда не сумею оправдать... Обыкновенный провинциальный полицейский, слепой как курица... Ничтожество! И еще хотел заткнуть за пояс баронессу Корф с ее холодными глазами... выделиться хотел, доказать, что, уж во всяком случае, не глупее ее... Ну что, что ей сказать теперь, когда дело так откровенно и бездарно провалено? Ведь, если бы не моя неуместная прыть, может быть, Катя Кадочкина была бы жива и сумела бы рассказать много интересного о том неизвестном, который явился к ней и завладел чертежами...

Я встрепенулся. Голоса... шаги...

– Должен вам сказать, я ни для кого не делаю исключений, – брюзжал старческий голос. – Разве возможно подобрать очки за пять минут? Это дело тонкое, сударыня, очень тонкое...

Дверь растворилась. Два пятна на пороге: зеленое – ага, платье мадемуазель Плесси – и темное, брюзжащее, пахнущее старостью и скукой.

– Ах, – щебечет зеленое платье, – вы никуда не ушли, Аполлинер! Вот, я привела к вам господина Роденбаха, который занимается подбором очков...

– Очень приятно, – смущенно пробормотал я, – простите, но без очков я ничего не вижу...

Господин Роденбах ворчал, фыркал, читая мне нотацию насчет того, что запасные очки всегда необходимо держать под рукой, иначе хлопот не оберешься. Зеленое платье порхало вокруг него, сулило двойную плату, осыпало комплиментами, льстило безудержно, ворковало, умоляло, уламывало, упрашивало... И добилось-таки своего. Менее чем за полчаса новые очки были подобраны, и мир вокруг обрел свою привычную стройность и законченность.

– Сколько я вам должен? – спросил я.

С моей точки зрения, Роденбах заломил чудовищную цену, но я не стал спорить и заплатил. Чудо-старичок собрал остальные очки и, посоветовав мне в другой раз быть осторожнее, удалился.

– Очень вам признателен! – обратился я к Изабель, целуя ее маленькую тонкую ручку. – Прямо не знаю, что бы я без вас делал.

– О, – просияла она, – поверьте, я бы тоже не смогла без вас обойтись! Что будем делать завтра? Искать того, кто похитил чертежи?

– Нет, – решительно сказал я, – с меня довольно. Возвращаемся домой.

– Но почему? – удивилась Изабель. – После того, как вам удалось так продвинуться...

Но я только покачал головой.

– Не стоит, мадемуазель Плесси... Да, я и в самом деле пытался помочь, но теперь понимаю, что у меня бы все равно ничего не получилось. Я не настолько умен, чтобы... Я постоянно совершаю ошибки, которые обходятся слишком дорого. – Изабель, не отрываясь, смотрела на меня. Вид у нее был обиженный. – Я не могу и не имею права заниматься расследованием столь сложного дела. Это расследование баронессы Корф, и только она должна им заниматься. От меня ей все равно не будет никакого толку.

– По-моему, вы ошибаетесь, – вздохнула Изабель. – Но, если вы хотите вернуться, почему бы и нет? Уверена, баронесса будет рада видеть вас, – язвительно добавила она.

Увы, у меня не было никаких причин разделить ее уверенность. Тем не менее я поблагодарил Изабель, и она ушла, пожелав мне спокойной ночи. Оставшись один, я достал записную книжку, вписал в нее несколько деталей, которые показались мне существенными, разделся, погасил лампу и лег спать. Потом пришел клоун, засмеялся и выстрелил в меня. Но, впрочем, это был всего лишь сон.

ГЛАВА XXX

– И должен вам заметить, милостивый государь, что нахожу ваше поведение совершенно непростительным! Нет, в самом деле возмутительная безответственность... В то время как в нашем уезде произошло покушение на убийство высокого должностного лица, – тут Григорий Никанорович зачем-то оглянулся на императорский портрет, взирающий на него свысока со стены, – лица, прибывшего к нам из самой столицы, и в то время как убийство – убийство! – юной прекрасной особы остается нераскрытым, вы, милостивый государь, вы...

Ряжский был в ударе. Он чувствовал в себе силы, волю и потребность распекать, и его хорошо поставленный, ораторский голос гремел и рокотал, разносясь по кабинету, вырываясь за его пределы, в коридор, на площадь за окнами, и заставляя даже унылые буквы на вывеске «Моды парижские, лондонские и иные прочие» ежиться от неловкости. Увы, посередине обличительного периода у исправника перехватило горло. Возможно, виною тому была обыкновенная чаинка, возможно, крошка хлеба, но факт остается фактом – Григорий Никанорович вытаращил глаза, побагровел, крякнул и разразился кашлем.

– Поехал в Санкт-Петербург! – проревел он, когда кашель немного отпустил его. – В то самое время, когда в нем так нуждались именно здесь! Неслыханно, милостивый государь, просто вопиющее...

Без стука в кабинет вошла баронесса Корф. Лицо ее было бледно, одна рука подвязана. За ней почтительной тенью семенил секретарь Былинкин.

– Доброе утро, – хмуро бросила мне баронесса. – Уже вернулись? Прекрасно.

Григорий Никанорович заметался по кабинету, лепеча приветственные слова – по адресу баронессы, смутные угрозы – по моему адресу, и в то же время выдвигая и задвигая стулья в поисках такого, который был бы достоин столь высокой гостьи. Наконец баронесса Корф села, поморщившись. Похоже было, что раненое плечо до сих пор причиняет ей боль.

– Окно затворите, – бросила она секретарю, и Никита Егорыч со всех ног бросился исполнять данное ему поручение. Он стукнулся о шкаф, тихо ойкнул, но, однако же, сумел добраться до окна и закрыть его. – Итак?

Последний вопрос был обращен явно ко мне.

– Возмутительное своеволие, – пропыхтел Григорий Никанорович. – Никому не сказавшись, взять и уехать...

– Отчего же? – уронила баронесса Корф. – Если молодому человеку удалось открыть что-то важное, то мы вряд ли будем на него в претензии... Я вас слушаю, Аполлинарий Евграфович.

Стараясь не глядеть на Ряжского и секретаря, который застыл в углу, подражая предмету мебели, я рассказал баронессе Корф о поездке. Не утаил ничего из того, что мне удалось выяснить, и не стал скрывать, что неожиданное появление клоуна свело на нет все мои планы. Баронесса хмуро глядела на меня, но во время моего рассказа не перебила ни словом. Только один раз на ее губах появилось подобие улыбки – когда я упомянул, как именно Китти рассчитывала употребить доставшиеся ей чертежи.

– Итак, подведем итоги, – сказала баронесса, когда я закончил. – Вы сумели разговорить кондуктора, который запирался, когда мои коллеги допрашивали его. Вам удалось установить личность человека, у которого оказались чертежи, и вы выяснили, что он не был никаким сообщником, а попросту оказался вором. Далее, вы отыскали его objet[70], которой достались чертежи, и выяснили, куда она их дела. Что ж, похвально.

Баронесса вздохнула. Ряжский кусал губы, и я видел, что он уже явно сожалеет о своей горячности.

– Однако в самый последний момент появился месье с оружием в руках, – продолжила баронесса, поморщившись, – и свел на нет все ваши усилия.

– Мне кажется, – поспешно сказал я, – тот человек и был Леманн.

– Да, конечно, Леманн, – сухо согласилась Амалия Корф. – Он превосходный стрелок. Но суть не в том. Вы пожелали отличиться, что похвально, но... – она дернула щекой, – ...насколько проще бы все было, если бы вы просто рассказали мне о ваших соображениях, и я могла бы подключить наших людей в Петербурге. А вместо этого...

– Но вы были ранены, – напомнил я. – Мне не хотелось лишний раз вас беспокоить. И кроме того, я вовсе не был уверен, что моя гипотеза – правильная.

Я и сам понимал, что мои оправдания звучат нелепо. Былинкин недовольно покрутил головой. Вероятно, по его мнению, я выставлял себя в смешном свете.

– Оставим пока в стороне ваши соображения, – уже раздраженно бросила баронесса. – Так или иначе, в результате ваших поспешных действий мои поиски едва ли не затруднились. Конечно, честь вам и хвала, что вы смогли вычислить Столетова и его подругу, но найти чертежи теперь будет невероятно сложно. По сути, вы обрубили единственную нить, которая вела к ним.

Григорий Никанорович приосанился и подкрутил ус. Теперь он был уверен, что не напрасно распекал меня, и к нему вернулся привычный победный вид.

– Я полагаю, надо будет опросить соседей Кати Кадочкиной, – высказал я свои мысли, – а также дворника. Возможно, они запомнили странного старьевщика. Хоть кто-то должен был его видеть, кроме нее!

Баронесса с иронией покосилась на меня и встала.

– Благодарю вас за столь ценное соображение, – обронила она. – Сама я, конечно, не могла до него додуматься... Всего доброго, господа.

Григорий Никанорович почтительно растворил дверь, и Амалия Корф выскользнула из кабинета, сердито шурша шлейфом своего алого платья. Ряжский закрыл дверь и с укоризной обернулся ко мне.

– Как бы выговор из-за вас не получить, – покачал он головой. – Нет, в самом деле, Аполлинарий Евграфович, что на вас нашло? Какая муха вас укусила, что вас понесло в столицу?

Я пожал плечами:

– Все, что мог, я сделал. Но отныне дело для меня закрыто. Даю вам честное слово дворянина.

Григорий Никанорович задумчиво поглядел на меня и рухнул на стул. Его секретарь постепенно возвращался из состояния мебели в более привычное, человеческое. Он кашлянул и приосанился.

– Никита Егорыч, откройте-ка окно, – попросил его Ряжский, – а то душновато тут, знаете ли... – Затем обратился ко мне: – А нам, пока вас не было, здорово пришлось поработать. – Ряжский достал из кармана какие-то часы и положил на стол. – Узнаете?

Я поднял крышечку, и часы заиграли знакомую печальную и нежную мелодию. Я резко захлопнул крышку.

– Часы Стоянова? – сухо спросил я.

– Гм, не только, – отозвался Григорий Никанорович, с довольным видом потирая усы. – Представьте, стали мы тут с доктором их рассматривать, а задняя крышка возьми и отворись ни с того ни с сего.

– Тайник? – поразился я. – В часах?

Ряжский кивнул.

– И что там было?

– А я думал, вы уже отошли от этого дела, – заметил Ряжский, но все же сжалился надо мной. – Несколько крошечных листочков, исписанных убористым почерком, по большей части на французском. Само собой, баронесса их сразу же забрала себе, но кое-что мы все же успели прочесть. – Ряжский перегнулся ко мне через стол. – Знаете, как он называет в своих листках ее? «La plus dangereuse femme du monde»[71], вот как. А вы ее захотели обойти! – Григорий Никанорович снова укоризненно покачал головой. – Леманн там значится просто как Л. Ну, с ним-то Стоянов не слишком церемонился: imbecile[72], и все тут. Про Фриду Келлер написал, что она крайне дерзкая особа и ни перед чем не остановится. Ну и все в таком духе... Кстати, как поживает ваша невеста?

– Хорошо, – машинально ответил я и тут же поправился: – Но она мне не невеста, Григорий Никанорович. А еще что-нибудь в листках было интересное?

– Да нет, ничего особенного, как ни странно, – ответил Ряжский. – Кстати, я должен перед вами извиниться, и Никита Егорыч тоже. – Он значительно кашлянул. – Мы ведь, как вы знаете, подозревали мадемуазель Плесси в том, что она шпионка. Так вот, покуда вы были в отлучке, Никита Егорыч не поленился и съездил к тем господам, у которых она служила.

– К Пироговым? – быстро спросил я.

Былинкин кивнул.

– Она несколько раз о них упоминала, – подхватил нить рассказа секретарь, – ну я и решил, что лишняя осторожность не помешает. Съездил, навестил... Очень хорошая семья, хлебосольная. Встретили меня замечательно. Да, говорят, служила у них мадемуазель Плесси... Такая блондинка, говорю я, высокая? Да нет, отвечают, и точно описали ее внешность. Госпожа Пирогова была очень смущена, ведь мадемуазель Плесси унаследовала такие деньги, а они с ней обращались как с прислугой... Очень хорошая семья, – с чувством добавил секретарь.

Все было донельзя скучно. Я и без них знал, что мадемуазель Плесси не могла быть никакой шпионкой, несмотря на недавние мои подозрения по ее поводу. Ведь, если бы она и в самом деле искала чертежи, ей ничего не стоило бы избавиться от меня, когда я брел по Петербургу, слепой и беспомощный. Достаточно было легкого толчка, чтобы я оказался под проносящейся мимо каретой, а мои внутренности – на мостовой. И никто бы не узнал, что именно произошло, да и хватились бы меня не скоро, если бы вообще хватились.

– Осторожность никогда не помешает, – назидательно молвил Григорий Никанорович. – Особенно в таком деле, как наше...

И пустился в бесконечные разглагольствования о том, почему именно нам стоит быть осторожными, хотя все и без него было очевидно даже младенцу. Былинкин стоял, хлопая глазами, и на каждую фразу начальника откликался словами «Да, Григорий Никанорович» или «Вы совершенно правы, Григорий Никанорович».

– Вот так, милостивый государь, – наконец закончил Ряжский. – А вас я убедительнейше попрошу заняться вашими прямыми обязанностями. Убийца Елены Андреевны уже сознался, так что осталось лишь оформить его признание надлежащим образом.

Такого оборота, признаться, я не ожидал и поэтому немного растерялся.

– Как сознался? И кто же он?

Былинкин и Ряжский снисходительно переглянулись.

– Как, вы еще не знаете? – спросил Григорий Никанорович. – И не догадываетесь? Конечно же, Стариков, бывший владелец имения, которое приобрела семья Веневитиновых. Жажда мести, обычное дело. Да он еще в тот вечер и пьян был. Теперь уже его никакой губернатор не вызволит. Убийство, да еще такое зверское, – Сибирью пахнет, не меньше... Так что вы займитесь им, голубчик. Можете идти.

ГЛАВА XXXI

Прощайте, чертежи, шпионы, дела государственной важности... Не будет больше ни стреляющих клоунов, ни поездок в далекий и манящий Петербург – ничего. Будет только Офелия, белое платье, кровь на берегу озера – убийство, темное, бессмысленное и жестокое. И именно мне предстоит поставить в этом деле точку.

Все оказалось просто. Проще простого, можно сказать. В день свадьбы Елены Веневитиновой с Максимом Аверинцевым Стариков пытался пробраться в церковь, но его не пустили. Тогда он отправился в Лепехино и основательно там нагрузился. Вечером несколько рыбаков видели, как он бродил возле озера, а потом куда-то исчез. На следующий день он напился допьяна в трактире у Власа и, когда зашла речь об убийстве, объявил:

– Это я ее убил.

Три человека слышали его слова, но из них только один, мещанин Жабиков, озаботился довести сказанное до сведения властей. Так Стариков был изобличен, арестован и посажен под замок.

...Я сидел напротив старого, потухшего и, судя по всему, смертельно уставшего человека. Его будущее, его жизнь, самая его участь зависели от моих вопросов, от протокола допроса, который я готовился заполнять. А я думал о том, что небо, кажется, опять заволакивает тучами, о том, что мое существование опять возвращается в привычную колею, и задавал себе вопрос, влюблен я в мадемуазель Плесси или нет.

– Ну-с, начнем, – заговорил я, – если вы не возражаете.

Итак, Стариков Илья Ефимович, дворянин, 1821 года рождения, вероисповедания православного, ранее к суду не привлекавшийся, вдовец. Что еще?

– Где проживаете?

Стариков качнулся на стуле. Растерянно мигнул.

– В этих... как их... меблированных комнатах. Хозяйка Евлампия Никитишна... а по фамилии Досифеева, кажется.

– Вам известно, в чем вы обвиняетесь?

Очень тихо в ответ:

– Да.

– Что вы имеете сказать по данному поводу?

Стариков пожал плечами:

– А что можно сказать? Ну убил я ее, сердешную...

Я был почти уверен, что он станет запираться, ссылаться на память, на пьяное состояние, в котором находился... Но он глядел вызывающе и словно даже гордился тем, что сделал.

– Опишите, как именно все произошло, – продолжил я, дернув щекой.

– Ну... С подробностями?

– Желательно.

Стариков вздохнул, глядя в пол. Плечи его поникли.

– Да я немногое помню... Утром меня в церковь не пустили, я на могиле сына хотел побывать, а они меня взашей вытолкали. И я в Лепехино отправился. Выпил, потом еще... Потом деньги кончились. Бродил где-то... не помню где. Пошел домой, но заблудился, наверное... Вышел к озеру... Фейерверки гремели – страсть. Потом она появилась... Ну я и того... Нашло на меня что-то... Словом, я ее задушил и бросил в озеро.

Я рассеянно глядел в окно. Стариков кашлянул.

– Задушили, значит? – спросил я.

– Ага.

– И она что же, не сопротивлялась?

Бывший помещик устало повел плечами:

– Думаете, женщина сможет сопротивляться мужчине? Я когда-то пятаки сгибал... – И он горделиво посмотрел на свои жилистые, заросшие седоватыми волосами руки.

– Что ж, резонно, – согласился я, записывая его показания. – Значит, та, кого вы убили, была Еленой Веневитиновой?

– Так точно, – с намеком на глумление над моей непонятливостью ответил подследственный.

– Как она была одета? – задал я следующий вопрос.

– Она-то? – Стариков задумался. – Обыкновенно. Синее платье... нет, голубое. Или серое?

– Может быть, белое? – спросил я.

Стариков покачал головой:

– Э, нет. Голубое платье, теперь я точно вспомнил.

– Откуда вы знаете? Ведь стояла ночь, было довольно темно.

– Знаю, потому что разглядел, – упрямо сказал Стариков. – Фейерверки энти окаянные... один за другим... фырк, фырк! И светло было как днем.

Я задумчиво посмотрел на него. По моим сведениям, когда запускали фейерверки, Елена Андреевна была еще жива. Она вместе со всеми гостями высыпала на террасу наблюдать за запуском. А убили ее примерно через час после того, как все закончилось. И это была только первая несообразность, которая обращала на себя внимание в рассказе Старикова. Далее. Елена не была удушена – ее ударили камнем по голове, а потом стащили в озеро. И еще: платье на ней было не голубое, а белое. Так что то, что мне рассказывал Стариков, совершенно не совпадало с реальностью.

* * *

– Ну конечно, – фыркнул Григорий Никанорович. – Конечно! Бьюсь об заклад, вы из его слов уже сделали вывод, что он невиновен и только попусту себя оговаривает по неизвестным нам причинам. Так? Я прав?

– Думаю, что Илья Ефимыч путает желаемое и действительное, – сказал я. – Он был пьян, зол, заснул где-то возле озера, а когда наутро узнал, что где-то там была убита Елена Веневитинова, решил, что убил ее. В конце концов, он ненавидел семью, которая отняла у него все достояние, так что никто бы не усомнился в его словах.

Ряжский деликатно зевнул и прикрыл рот рукой.

– Простите великодушно, Аполлинарий Евграфович... Вы газет не читаете? Нет? А зря: там иногда любопытные вещи пишут. Да будет вам известно, милостивый государь, что обыкновенное запирательство у преступников теперь не в чести. Они нынче очень любят все запутать, поводить нашего брата за нос... Да-с! К чему это я говорю? К тому, что Стариков, конечно же, прекрасно знает, что несчастную жертву он уходил камнем, и что платье на ней было белое, и что случилось все уже после того, как отгремели фейерверки. А вам он нарочно говорит обратное, чтобы вы поломали себе голову, помучились – вдруг не он убил? И вот вы уже во власти сомнений, взвешиваете, прикидываете, меж тем как дело выеденного яйца не стоит... Нет, вы мне объясните, к чему Старикову оговаривать себя? А?

– Не знаю, – признался я. – Просто, по-моему, он устал жить. Ему все надоело... и в то же время очень хочется причинить боль тем, кто его обидел.

– Э, батенька, да вы неизлечимы, – вздохнул Григорий Никанорович. – Ударились куда-то... в психологию, прости господи, о которой любят толковать господа романисты. Нет, ну к чему все ваши сомнения? Стариков сознался, вины своей не отрицает... Доведите дело до конца, и только.

Я поднялся с места.

– Хорошо... Я поеду в Лепехино, в кабак, где он пил в тот день, опрошу свидетелей. Может, и удастся выяснить что-нибудь.

– Этого я не могу вам запретить, – отвечал исправник. – Опрос свидетелей есть важнейшая часть вашей работы. Действуйте, голубчик. Но строго entre nous[73]: меня сильно удивит, если преступление совершил не Стариков.

И царственным мановением руки он отпустил меня.

* * *

Лепехино – небольшая деревенька в три десятка домов, кое-как разбросанных вдоль главной улицы. Когда-то домов, да и жителей, здесь было гораздо больше, но потом пришла воля, многие крестьяне подались в город, а оставшиеся с грехом пополам сводили концы с концами. Местом встреч большинства обитателей Лепехина служил трактир с криво нарисованным самоваром на вывеске. Заведение содержал Аким, грузный плечистый мужчина лет сорока пяти с гулким басом. Ходили слухи, что кулаком Аким может убить быка, если ударит того промеж рогов, но пока в окрестностях не обнаружилось ни одного быка, который бы пожелал проверить на себе верность досужих разговоров. При всей своей физической силе, впрочем, Аким был чрезвычайно набожен, трудолюбив, нередко давал в долг своим посетителям, причем сам, несмотря на то что торговал спиртным, в рот не брал ни капли. Жена у Акима была худая, тощая и сварливая, и хотя поговаривали, что она может улететь от одного дуновения мужа, однако же слушался он ее беспрекословно. Полицию она, по-моему, недолюбливала – один ее дядя коротал свои дни на каторге за убийство, и поэтому я был изрядно разочарован, когда, явившись в трактир, застал там вместо Акима только Марфу Игнатьевну. Женщина сразу насупилась, зыркнула на меня, не переставая вытирать стол, но мне ее взгляды были нипочем.

– Здравствуйте, хозяйка! А где Аким?

В ответ Марфа пробурчала нечто невразумительное, но что можно было истолковать в таком духе, что Аким сейчас отдыхает от праведных трудов.

– Зачем пожаловали, господин хороший?

– Будто ты не знаешь, – отозвался я.

Я намекал на то, что ей уже должно быть известно об аресте Старикова, так как в округе все новости распространяются чрезвычайно быстро, но Марфа отреагировала на мои слова как-то странно. Она принялась протирать стакан, и в следующее мгновение он выпал из ее рук и разбился.

– Ах, анафемское невезение! Ведь как чуяла я, как чуяла!

– Что именно? – поинтересовался я.

Однако Марфа оставила мой вопрос без ответа.

– Да ведь он по пьяни болтал! Мало ли кто что говорит, когда напьется... Я-то думала, у него духу не хватит, нет, не таковский он человек. Лошадь украсть – оно да, тут он мастак. А вот в человека стрелять – нет, не по нему такое.

И Марфа, сбиваясь и путаясь, рассказала, что несколько дней назад она своими ушами слышала, как Антипка Кривой хвастался в подпитии, что стрелял в полицейского, который осмелился его оскорбить. Я выслушал ее, искренне надеясь, что ни один мускул не дрогнул на моем лице при столь неожиданном известии.

– А где Антипка теперь, ты не знаешь? – спросил я.

Марфа ответила, что давно его не видела. Ну да Антипка – человек вольный, и всем известно, что он иногда неизвестно где пропадает неделями.

– Ладно, – сказал я. – Мне, собственно, нужно знать все о Старикове – что он говорил и делал в тот вечер, когда была убита Елена Веневитинова. Нам известно, что он выпивал тогда у вас. Кстати, сколько он выпил?

Марфа буркнула, что ее в тот вечер в трактире не было, а посетителей обслуживал Аким, и отправилась за мужем. Впрочем, хозяин немногое смог прибавить к тому, что я уже знал. По его словам, Стариков много пил, требовал еще и грозился, что он «им покажет». Под конец Акиму надоели его жалобы и угрозы, и, так как у посетителя кончились деньги, он попросту выставил его за дверь.

– Постыдился бы! – закончил Аким. – Уважаемый был человек, помещик, из образованных, а ведет себя, как какой-нибудь забулдыга.

И вслед за тем хозяин трактира произнес очень длинную и путаную речь о том, что пить имеют право разве что крестьяне и пролетарии, которым все одно заняться нечем, а уважаемые люди должны себя блюсти, иначе не будет никакого порядка. Да и государство рухнет, если будут наливаться до бровей водкой все кому не лень. В свете подобных откровений становилась понятна воздержанность самого Акима от спиртного, но мне уже было не до него. Я поблагодарил хозяина за предоставленные сведения, попрощался с хозяйкой и двинулся к покосившемуся домику на деревенской окраине, где, как я знал, должен был жить Антипка Кривой.

ГЛАВА ХХХII

– Значит, хвастался, говорите? – сказал Григорий Никанорович.

Я кивнул.

– Но потом, конечно же, Кривой узнал, что попал вовсе не в меня, а в петербургскую даму, и сильно струхнул. Поэтому решил переждать и скрылся. В его доме, по крайней мере, никого нет.

– Что ж, одной загадкой меньше, – буркнул Ряжский. – Во всяком случае, можно сообщить госпоже баронессе о раскрытии дела о покушении. Если, конечно, она еще не уехала.

– Баронесса Корф уезжает? – вырвалось у меня.

– Да, представьте себе, – отвечал исправник. – Доктор пытался ее переубедить, потому что она все еще неважно себя чувствует, но она настояла на своем. Потрясающий характер у дамы, доложу я вам.

– Думаю, она все-таки должна узнать, кто в нее стрелял, – сказал я. – То есть стреляли, конечно, в меня, а попали в нее... Что особенно неприятно.

– Верно, – согласился Григорий Никанорович. – Но то, что вы прояснили данный случай, кажется мне весьма важным. Я не хочу, чтобы в столице дурно думали о провинциальной полиции. Так что я немедленно распоряжусь насчет того, чтобы того молодчика арестовали, где бы он ни был.

Я немного поразмыслил.

– Насколько знаю, у него есть дама сердца в городе. Зовут Настасьей, держит мелочную лавочку или что-то вроде того. Можно будет начать с нее.

– Замечательно, – одобрил исправник. – Вот видите, Аполлинарий Евграфович, как у вас все ладится, когда вы, хм, не предаетесь вздорным фантазиям. Дело Старикова вы уже закончили?

– Нет, – после паузы ответил я, – осталось прояснить некоторые моменты.

– Когда вы их проясните, немедленно доложите мне. Мерзавец должен получить по заслугам.

Я выразил надежду, что убийца Елены, кто бы он ни был, действительно будет наказан, откланялся и ушел.

Так как я порядочно проголодался, то решил сначала заглянуть к Шумихиной и чего-нибудь перекусить, а уже после ехать в бывшую стариковскую усадьбу к баронессе Корф. Колымага Аркадия стояла возле «Уголка для проезжающих», но самого кучера нигде не было видно. Я взбежал по лестнице и почти сразу же услышал женские рыдания, голоса – один сердитый, который говорил по-французски, другой – принадлежащий хозяйке, который казался более спокойным и рассудительным. «Неужели с мадемуазель Плесси что-нибудь приключилось?» – забеспокоился я.

Изабель, с красными от слез глазами, полулежала на диване, держа в руке скомканную телеграмму. У окна, весьма иронически ухмыляясь, стоял кучер Аркадий, а добрейшая Марья Петровна металась по комнате с нюхательной солью в руках, от которой, однако же, Изабель решительно отказывалась.

– И он хочет оспорить завещание! – кричала она, отталкивая руку хозяйки. – Он, который даже не поздравил бедную тетушку с именинами и наверняка спал и видел, когда она отправится в мир иной... О! Теперь он хочет оспорить завещание! И мне пишут, что он уже нанял самого лучшего адвоката! Боже мой!

– В чем дело? – поинтересовался я.

Изабель всхлипнула и поднесла к глазам батистовый платочек. Аркадий осклабился еще шире.

– Телеграмма им пришла, – пояснил он своим хриплым разбойничьим голосом.

– Ее кузен намерен оспорить завещание тетушки, – объявила Марья Петровна, оборачиваясь ко мне. – Бедная мадемуазель совсем расстроена.

Словно в подтверждение ее слов, Изабель зарыдала и, несколько раз энергично стукнув ногой по полу, уткнулась лицом в диванную подушку.

– Ну, полно, – заговорил я, пытаясь успокоить ее. – Все не так страшно, как вы думаете. И завещание не так-то просто оспорить, можете мне верить.

– Мне всю жизнь не везло! – простонала Изабель. – Никогда... о! Никогда ничего не получалось, как я хотела! И теперь, когда... когда...

Рыдания душили ее.

– Вам нельзя сдаваться, – уговаривала постоялицу Марья Петровна, из нас четверых сохранившая более всего здравого смысла. – Вы должны бороться. Наследство, насколько я понимаю, весьма значительное, так что оно, безусловно, стоит того, чтобы судиться из-за него.

Изабель оторвалась от подушки, поправила очки, которые от избытка эмоций съехали набок, и жалобно хлюпнула носом.

– Вы думаете, я смогу добиться, чтобы завещание признали законным?

– Ну конечно, – отвечала Марья Петровна.

– Но ведь, значит, предстоят расходы! Ах, боже мой! – Изабель всплеснула руками. – А во Франции все так дорого! И хорошие адвокаты на дороге не валяются, – добавила она, несколько успокоившись.

– Вы можете пообещать адвокату долю от наследства, если дело будет выиграно, – сказал я. – Вряд ли он откажется, если и впрямь хороший адвокат.

Мадемуазель Плесси задумалась.

– Может быть, вы и правы, – проворчала француженка, с отвращением косясь на текст злосчастной телеграммы. – Но, значит, мне надо поскорее возвращаться домой, а я... Я столько лет не была во Франции!

– Во Францию я не поеду, – встрял кучер, хотя его никто и не просил. – Не на таковского напали.

– Молчи, дурак, – велел я.

Аркадий метнул на меня злобный взгляд и отвернулся.

– Но я не хочу уезжать! – решительно заявила Изабель. – Ведь сколько всего надо сделать! Заказать билеты, и... и... нет, я не готова! И я даже не купила себе зонтик от солнца!

Мы с Марьей Петровной принялись уговаривать ее в два голоса. Во-первых, она не может допустить, чтобы зловредный кузен оспорил-таки завещание и оставил ее без ничего. Во-вторых, есть дела, в которых промедление смерти подобно, и, конечно, все тяжбы по поводу наследства как раз к таковым и относятся.

– Ужасно! – простонала Изабель. – Ах, как все ужасно! Только что я была счастлива и беззаботна, как птичка, и вот... – Теперь она с отвращением покосилась на Аркадия. – Раньше я не понимала, почему в старину короли всегда вешали гонца, который принес дурную весть, а сейчас понимаю.

Марья Петровна отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

– Если вы поторопитесь, то успеете в Глухов на вечерний поезд, который направляется в Петербург, – вставил я. – Не переживайте, все образуется.

– Да? – обиженно надула губки мадемуазель Плесси. – А как же вы? Ведь вы ведете такие важные дела... Вдруг за время моего отсутствия с вами что-нибудь случится? Я никогда себе этого не прощу! – пылко прибавила она.

Марья Петровна кашлянула, велела Аркадию заняться лошадью и, выпустив его из комнаты, сама удалилась вслед за ним.

– Честное слово, Изабель, со мной ничего не случится, – сказал я. – Я же больше не занимаюсь тем делом. Пусть им занимается баронесса Корф.

– О, вы сейчас так говорите, а как только я уеду, опять приметесь за старое, – упрямо возразила Изабель. Она вздохнула и поправила пуговицу на моем сюртуке. – Пуговицу надо пришить получше... И почему я должна судиться из-за наследства, которое уже мне отписано? Я хотела посоветоваться с вами, но вас, как нарочно, не было.

Я ответил, что искал Антипку Кривого.

– На что он вам? – равнодушно спросила мадемуазель Плесси.

– Так ведь, оказывается, именно он стрелял в меня. И ранил баронессу Корф.

Изабель взглянула на меня с испугом.

– Боже! Так, значит, он? О, я была права, вы все еще занимаетесь этим делом! И как я могу оставить вас одного? Ведь с вами обязательно что-нибудь случится.

– Ничего со мной не случится, – отозвался я, немного раздосадованный ее заботой, которую я находил неуместной. – И об Антипке я узнал случайно, когда проводил следствие по поводу убийства Елены.

– Как все ужасно! – вздохнула мадемуазель Плесси, снова пробегая глазами текст злополучной телеграммы. – Но, если исходитъ из qui prodest[74], то в ее гибели мог быть заинтересован разве что жених... А между тем, насколько мне известно, его никто не арестовывал. – Она с отвращением скомкала телеграмму и сунула ее в карман.

– В убийстве Елены Андреевны уже сознался Стариков, – сказал я. – Однако его показания расходятся с действительностью.

Мадемуазель Плесси вздохнула. На ее глазах все еще блестели слезы.

– Ах, как я от этого всего устала, – неожиданно созналась она и поморщилась. – Убийства, приключения, загадочные тайны... брр! В жизни больше не прочту ни одного уголовного романа, буду читать только стихи, – заключила она, поднимаясь с дивана.

Каюсь, я не мог не улыбнуться ее заявлению. Мадемуазель Плесси обиженно нахмурилась.

– Ну вот, все надо мной смеются, – проворчала она.

Я хотел было начать оправдываться, но Изабель не дала мне вымолвить ни слова.

– Идемте лучше обедать, Аполлинер! – Она взяла меня под руку. – Скажите, вы будете мне писать в Париж? Да? Ну, тогда я спокойна. Интересно, что хозяйка приготовила нам сегодня?

* * *

Когда часа через полтора я прибыл в усадьбу Веневитиновых, то застал там настоящую суматоху. У меня екнуло сердце. Не случилось ли чего с баронессой Корф? Однако Ирина Васильевна успокоила меня, объяснив, что ищут учителя верховой езды.

– А что такое с господином Головинским? – спросил я, мгновенно вспомнив свое столкновение с малоприятным субъектом.

Ирина Васильевна пожала плечами:

– Анатолий Федорович был не в духе, поссорился с госпожой Веневитиновой и отправился кататься. С тех пор его и нет.

– Может быть, он отправился в N или в Глухов? – предположил я.

– Может быть, – согласилась экономка, подумав. – Но Анна Львовна беспокоится, потому что господин учитель был навеселе. Она боится, не случилось ли с ним чего-нибудь.

– Уверен, что господин Головинский скоро найдется, – сказал я. – Могу ли я видеть госпожу баронессу?

– Сейчас доложу ей о вас.

Амалия Корф, хмурясь, сидела в гостиной. Она делала вид, что читает книгу, но видно было, что ее мысли находятся далеко. В ярком дневном свете лицо баронессы казалось потускневшим и осунувшимся.

– А, господин Марсильяк! Сердечно рада вас видеть... Прошу вас, присаживайтесь.

– Вы уезжаете от нас? – спросил я, опустившись в широкое просторное кресло.

– Да, по делам, как вы знаете, – ответила баронесса. – Право же, теперь я жалею, что согласилась воспользоваться гостеприимством господ Веневитиновых. – Сарказм и неприязнь звенели в ее голосе. – Мне надо ехать в Глухов, чтобы поспеть на поезд и как можно скорее прибыть в Петербург, а я не могу сдвинуться с места, потому что мадам послала всех людей на поиски Головинского, и кучеров тоже нет.

Под мадам она, конечно, имела в виду хозяйку дома, и невольно я вспомнил намеки бойкой Изабель Плесси по поводу последней и учителя верховой езды. Были ли то обычные сплетни или, как настаивала Изабель, они отражали истинное положение вещей?

– Я скажу Григорию Никаноровичу, – откликнулся я на слова баронессы. – Уверен, он пришлет за вами экипаж.

– Вы меня очень обяжете, – заметила Амалия Корф. – Но, насколько я понимаю, вы ведь пришли ко мне не только за этим?

Ее прямота была достойна уважения точно так же, как и ее проницательность, и, ничего не утаивая, я рассказал ей о том, кто и почему стрелял в нас.

– Вероятно, вы считали, что там могли быть Леманн или Фрида Келлер. Однако в действительности в этом лесу прятался конокрад, который счел себя задетым моими неосторожными словами, – закончил я и умолк.

Амалия Корф смотрела в окно. Улыбки ее я не понимал.

– Положим, вы не могли знать, что именно я думала по данному поводу, – наконец заговорила она. – Однако я благодарна вам за то, что внесли ясность. Где Кривой теперь? Арестован?

– Пока нет, – сообщил я, – но мы его ищем.

Амалия пожала плечами и болезненно поморщилась от неосторожного движения.

– Что ж, – сказала она, – желаю вам всяческих успехов.

Она мне никогда не понравится, внезапно понял я. Не нравилась мне прежде и не нравилась сейчас, но в то мгновение я с необыкновенной отчетливостью осознал, что сия высокомерная дама с холодным голосом и неприятными манерами всегда будет вызывать у меня отторжение. Да, она устала, была ранена, и дело, из-за которого она приехала сюда, складывалось вовсе не так, как ей того хотелось, но в сердце своем я не находил для нее оправдания.

Кто-то робко поскребся в дверь.

– Войдите! – резко крикнул я.

Вошла гувернантка-француженка, мадемуазель Бланш, и с растерянным видом остановилась у порога.

– О, месье, как хорошо, что вы здесь... Это снова случилось. Вы должны пойти туда.

– Что еще случилось? – хмуро спросил я.

Мадемуазель Бланш озадаченно мигнула, ее нижняя губка задрожала.

– Они нашли его... месье Анатоля. Он мертв.

– Что, упал с лошади и сломал себе шею? – спросил я, все еще не понимая.

– Нет. – Мадемуазель Бланш мотнула головой. – Он убит.

ГЛАВА ХХХIII

Сосенки в лесу укоризненно качают головами, сплетницы-березки торжествующе перешептываются. В ветвях заливаются птицы. Кто знает, может, они тоже говорят об убитом?

Староста и понятые вызваны из деревни. Урядник Онофриев, трезвый и важный, держит в поводу лошадь Головинского, которую нашли в полусотне шагов от места преступления. Доктор Соловейко, глядя на бесформенную груду у наших ног, болезненно морщится. К нам подходит Григорий Никанорович, бодрый и энергичный как всегда.

– Добрый вечер, господа!

– Для кого он добрый, а для кого не очень, – ворчит Соловейко, пожимая протянутую руку.

– Что тут у нас? – не обращая внимания на его замечание, говорит Ряжский. – Да... – Увидев мертвое тело, он слегка отпрянул, и на лице его изобразилось замешательство. – Ну что ж... Упал с лошади, ударился головой о камень и испустил дух. Право же, господа, не вижу причин, почему надо говорить непременно об убийстве... Вы что-то хотите сказать, доктор?

Соловейко нахмурился.

– Если бы он ударился головой, у него бы была одна рана на голове, – сердито сказал он. – А теперь полюбуйтесь на это месиво. Неужели похоже, что он ударился один раз?

– Ну... ну... – Ряжский замялся. – Может быть, звери его потрепали?

– Нет, – сказал я. – Мы нашли камень, на нем брызги крови и сгустки мозга. Похоже, что несчастного били, пока не забили насмерть. Кто это сделал, нам пока неизвестно.

– Камень? – быстро спросил Григорий Никанорович. – Вы хотите сказать, как и в деле Елены Веневитиновой?

– Да, – ответил я. – Но Стариков совершенно точно тут ни при чем. Он ведь уже находился под стражей.

– Ну да, конечно же... – растерянно пробормотал Ряжский.

Было видно, что он говорит первое, что приходит ему на ум. Доктор Соловейко пристально поглядел на исправника, нахмурился и покачал головой.

– У вас есть... гм... какие-нибудь теории... версии? – нерешительно спросил Григорий Никанорович.

– Пока никаких, – ответил я. – Я велел людям обыскать лес. Может быть, и удастся обнаружить что-нибудь, хотя я не слишком на это надеюсь.

– До чего же все неприятно! – в сердцах выпалил Ряжский. Он отвернулся, чтобы не смотреть на мертвеца. – Кстати, по тому делу, о котором вы мне докладывали... Я велел арестовать Настасью. У нее в конюшне нашлась лошадь, на которой Кривой обычно ездит. Однако его самого нигде нет.

– Настасья сказала что-нибудь? – спросил я. – Где сейчас Кривой?

– Ну вы же знаете наш народ, – фыркнул Григорий Никанорович. К нему мало-помалу возвращалась былая уверенность. – Настасья уверяет, что она-де волнуется за Кривого, потому что лошадь вчера сама к ней пришла, а всадника на ней не было. По словам Настасьи, она боится, что с ее ненаглядным Антипкой могло произойти какое-нибудь несчастье. Она клялась и божилась, что на уздечке лошади были следы крови.

Я взглянул на коня Головинского, которого Онофриев по-прежнему держал в поводу.

– Да, если бы животные умели говорить, они бы нам многое рассказали, – заметил я.

Доктор Соловейко, наклонившись над трупом, что-то внимательно рассматривал.

– В чем дело, доктор? – спросил его я.

– У него сжата левая рука, – поднял на меня взгляд доктор. – Поначалу я не обратил внимания, но теперь...

– Может быть, там какой-нибудь след, ведущий к убийце? – заволновался Ряжский. – Пуговица, или клочок ткани, или что-нибудь еще...

– Сейчас посмотрим, – проворчал Соловейко и, опустившись на корточки, не без труда разогнул окоченевшие пальцы. В них и в самом деле был зажат какой-то предмет.

– Однако! – вырвалось одновременно у меня и у Ряжского, как только мы увидели его.

Это было обыкновенное перышко.

* * *

– Перо? – пробормотал Ряжский, во все глаза глядя на улику. – Ничего не понимаю, честное слово! При чем тут оно? Откуда вообще взялось?

– Странно, – протянул я, осторожно вынимая перо из пальцев доктора. – Очень странно!

– Вот именно! – горячился Ряжский. – Ладно бы, если б в руке у погибшего оказался клок из гривы лошади или что-нибудь такое... Но он ведь не на курице верхом ехал!

– Мне кажется, перо от подушки, – заметил доктор.

– От подушки? Скажете тоже! – свирепо фыркнул исправник. – Его же не подушкой душили, несчастного Анатолия Федоровича! Нет, все никуда не годится! Не лезет ни в какие ворота!

Слушая рассерженного Григория Никаноровича, я подумал, что наконец понял, отчего так не люблю его. Дело в том, что Ряжский принадлежал к людям, которые во всем и всегда предпочитают простые решения. Нет трупа у насыпи – нет убийства. Есть убийство – виноват тот, у кого самый очевидный мотив. Сложности – вздор, никаких проблем на самом деле не существует, и от вопроса к ответу всегда ведет самая короткая дорога. Я же был не таков. Я не закрывал глаза на сложности и не отрицал их существования, а Ряжский считал, что я все всегда сознательно запутываю. Любые трудности только подхлестывали меня, а у Ряжского опускались руки, едва он понимал, что намеченная им картина ничуть не совпадает с действительностью. Я не удивился бы, если бы по возвращении в N он вдруг пожелал учинить сторожам самый строгий допрос с тем, чтобы заставить их сознаться в том, что они за мзду на какое-то время выпустили на волю Старикова и тот смог совершить второе убийство.

– Так или иначе, именно перо было зажато в пальцах убитого, – сказал я. – Полагаю, в свое время мы сумеем отыскать объяснение столь странному факту.

– Да уж, голубчик, вы, пожалуйста, постарайтесь! – буркнул Григорий Никанорович. – Добро бы пуговица или что важное, а тут – нате вам! – перо... Да нас в газете скоро пропечатают с такими уликами! – жалобно добавил он.

Воротился становой, один из тех, кого я послал обыскивать лес, и доложил, что никаких следов душегуба обнаружить не удалось.

– Что вы намерены делать с телом, ваше благородие? – спросил он, зябко ежась. – Со стороны Лепехина идет большущая туча, не ровен час, будет дождь.

Я оглянулся на начальника полиции.

– Полагаю, мы можем перенести тело, – нехотя буркнул он. – Надо бы дать знать отцу Степану. Конечно, Головинский нездешний, но, видно, бог так судил, что ему придется упокоиться здесь. Вы не знаете, у него имелись родственники?

– Полагаю, об этом должна быть осведомлена Анна Львовна, – сказал я. – Надо будет спросить у нее.

* * *

Тело переложили на носилки и отнесли в усадьбу. Мадемуазель Бланш, увидев мертвеца, взвизгнула и лишилась чувств. Меж тем вдали грозно и глухо зарокотал гром, и через несколько минут уже лило как из ведра.

«Н-да-с... – подумалось мне, – если следы и были, то их наверняка смоет дождь». И я отправился к Анне Львовне.

Веневитинова сидела в кресле, комкая в руках платочек. Глаза ее были красными от слез, маленький ротик сжался в по-детски беспомощную, недовольную гримасу.

– Он умер? – тихо спросила она, когда я вошел. – Произошел несчастный случай?

Я покачал головой.

– Доктор Соловейко считает, что имело место убийство, и я разделяю его мнение.

– Ах! – прошептала Анна Львовна. – Но кто мог? Кто осмелился?

– Вы не знаете, у него были враги? – спросил я. Женщина посмотрела на меня со странным выражением в глазах и ответила почти с вызовом:

– Кроме вас – никаких.

Она явно знала о моей ссоре с Головинским. Черт возьми, уж не собирается ли барынька обвинить меня в убийстве ее любовника? Я разозлился.

– Нет, постойте, – внезапно встрепенулась хозяйка имения. – Еще... как его... конокрад... Ведь Анатоль поймал его! Значит, убийца он! – Глаза Анны Львовны засверкали. – Немедленно – слышите? – немедленно найдите его! И в Сибирь! Нечего церемониться! Иначе я... иначе вы... Иначе вы, сударь, распрощаетесь со своим местом! И уж если я так говорю, то, знайте, я своих слов на ветер не бросаю!

Ее решительность должна была пугать, а вызывала лишь жалость. Я немного поколебался перед тем, как задать свой следующий вопрос:

– Скажите, сударыня... Когда мы нашли господина Головинского, у него в руке был зажат один странный предмет. Вы не могли бы сказать, откуда он мог взяться?

– Вы что-то нашли? – быстро спросила она. – Что? Поверьте, если я смогу помочь, я всегда...

Достав из кармана перо – коротенькое, меньше двух вершков – я на ладони протянул женщине.

Мне довелось на своем веку видеть немало лиц, но клянусь вам – если бы я показал ей зажженную бомбу или гремучую змею, Анна Львовна испугалась бы гораздо меньше. Она привстала в кресле, приоткрыв рот, и с невыразимым ужасом посмотрела на меня. Но прежде, чем я успел сделать хоть движение, хозяйка дома пронзительно закричала и повалилась на пол в глубоком обмороке.

* * *

Да-с, господин Марсильяк... Вы желали громких дел? Хотели вырваться из удушающей тины провинциальной жизни? Ну так вот вам сломавший шею вор на насыпи, вот вам дело о похищенных чертежах, а коли вам их мало, то получите в придачу и Офелию, а заодно и учителя верховой езды с размозженной головой. Что, месье Марсильяк, каковы ваши успехи? Нашли чертежи? Или, может быть, уже обнаружили убийцу, который рыщет вокруг поместья Веневитиновых? Подозреваете кого-нибудь? Знаете ли вы хоть что-нибудь? А может быть, вы уже завидуете господину Ряжскому, приверженцу простой картины мира? Дело о чертежах вас вообще не касается, о нем вы благополучно можете забыть. Остается только Офелия да фатоватый бедняга, на которого вы не так давно столь сурово напустились... И сумерки. И дождь, который скрывает все следы.

Или все и в самом деле было просто, до смешного просто, а вы только все усложняете? Стариков убил Елену, а несовпадения сочинил, потому что расхотел идти на каторгу. А учителя убил конокрад – ведь покушался же он на вас, хотя вы гораздо меньше его обидели...

Но при чем же тут перо и истерический припадок у хозяйки дома, сваливший ее в постель? Да еще добрейший доктор Соловейко, у которого вообще нет привычки паниковать понапрасну, все же нехотя уронил что-то о возможности нервной горячки.

Нервная горячка... нервная... Так что же все-таки значит перо в кулаке убитого?

Я допросил всех горничных, допросил мужа, Ирину Васильевну, Бланш, дворецкого, лакеев... Ни у кого даже догадки нет по поводу того, что бы оно могло означать.

А за окном шаркает дождь... Но, несмотря на непогоду, баронесса Корф, молодая женщина с глазами цвета ржавчины, уже уехала. Петербург, Невский проспект, мосты и сфинксы ждут ее, которая сама чем-то напоминает сфинкса. И что-то мне подсказывает: она доведет-таки до конца дело, которое ей поручено. О, можете не волноваться, вы, господа в Вене, Праге, Берлине... Она опередит вас, найдет чертежи. Ну а я... Я, скорее всего, ничего не найду. Ничего...

Откуда же все-таки взялось перо? Я же помню глаза Анны Львовны в тот момент, когда она его увидела... Веневитинова поняла, догадалась. О чем? Может, перо с одежды убийцы? Вздор... Или... или же оно – какой-то знак?

Через два часа баронесса Корф уже будет в вагоне поезда. Могу поклясться – в первом классе. Такие, как она, всегда ездят только первым классом. Поезд тронется в путь, станционные фонари растают вдали... Ее попутчики наверняка будут задавать себе вопросы, к кому именно едет красивая блондинка с ничего не выражающим лицом... Завяжут ничего не значащий разговор... Попутчики... попутчики... Ну конечно же!

Дверь болезненно взвизгивает, поворачиваясь на петлях. Я поднимаю глаза.

– А! Месье Марсильяк...

Андрей Петрович Веневитинов красен, пьян и источает удушающий запах – смесь дорогого табака и еще более дорогого коньяка. Ворот его сорочки расстегнут, рукава закатаны, в руке бутылка... Лицо жалкое и наглое одновременно...

– Что сидите тут один, Аполлинарий? Выпейте лучше...

– Я не пью, – резко бросаю я.

Но Веневитинов уже, шатаясь, добрался до кресла и рухнул на сиденье напротив меня.

– Не пьете? – ухмыльнулся Андрей Петрович после того, как я несколько раз повторил свой отказ. – З-занятный вы человек...

– Вы бы лучше о жене подумали, – сердито упрекнул его я. – Ей так нужна ваша поддержка, а вы вместо того свинством занимаетесь.

– Поддержка? – Веневитинов откинулся на спинку кресла. – После того как я мечтал, как этот мерзавец свалится на каком-нибудь пригорке и сломает себе шею... – Он вызывающе выставил подбородок. – Да, я знаю, что изобличаю себя в ваших глазах, но я его не убивал. Может, и к сожалению... Так не будете пить?

Он приложился к бутылке и выпил порядочный глоток.

– Проклятый дом, – без всякой связи с предыдущим проговорил хозяин дома. – Как я его увидел, так у меня внутри что-то екнуло... Но я никогда не мог переубедить Анну. Никогда... Она уже решила, что поместье нам вполне подходит... И Елене оно понравилось... А теперь мерзавец Аверинцев грозится отнять его у нас. Адвоката даже нанял... Не на таковских напал!

Я киваю. Мне скучно, неинтересно... Максим Аверинцев, овдовевший в день своей свадьбы, вначале пытался, что называется, по-хорошему выставить тестя с тещей из дома, который он считал своим, но потом понял, что у него ничего не выйдет, по крайней мере здесь, уехал в столицу и уже там обзавелся юристом, готовясь к борьбе за наследство жены. А Веневитинов, совсем раскиснув, живописует мне, что в делах он сам – о-го-го («говорю без ложной – ик! – скромности»), но вот жена всегда делала с ним все, что хотела... Ему не нравилась усадьба, не нравился жених Елены, но Анна сказала, что проще иметь зятя, которого можно будет держать на коротком поводке... И Головинского Андрей Петрович ненавидел, но терпел увлечение Анны, потому что понимал, что рано или поздно оно пройдет...

– Ах, какая же она упрямая... Но я любил в ней и ее упрямство тоже. Помнится, – он снова отпил из бутылки, – мой отец из-за нее со мной не разговаривал некоторое время... А что получилось? Сыночек наш, Павлуша, родился в день Петра и Павла, и я хотел его Петром назвать... в честь отца... А Анна говорит: нет, мне имя не нравится, пусть он Павел будет... И ведь настояла на своем! Отец, конечно, обиделся. Он мать мою всегда в строгости держал... не понимал новомодных веяний... А она ему назло сделала, Анна-то... Он все хотел, чтобы она ему руки целовала, как, значит, исстари заведено, да... Ну Анна и фыркнула, что много чести, вчерашнему мужику руки целовать... и сына, значит, Павлом окрестила... Убью конокрада, – без особой злобы прибавил Веневитинов. – Как он мог доставить ей такое горе... Если уж я терпел... какое он имел право?

Однако убивать Антипку Кривого ему не пришлось. Часы отстучали, кряхтя, половину часа, когда вошел сконфуженный урядник Онофриев и доложил, что в версте от Лепехина, в овраге, крестьяне нашли тело. Кто-то не поленился всадить в Антипку Кривого шесть пуль, и, как определил вызванный на место доктор Соловейко, мертв Антипка был уже довольно давно, – не менее двух дней.

ГЛАВА ХХХIV

– Убыль населения в наших краях, Аполлинарий Евграфович, не внушает мне оптимизма, – сказал мне на прощание доктор, когда мы с ним договорились насчет вскрытия.

Когда злой, уставший, промокший до нитки, я поднимался по ступеням «Уголка», был уже десятый час вечера. Прежде всего – переодеться... Затем горячий ужин, ванна... И что еще? И Изабель. Обязательно поговорить с Изабель, поделиться новостями, открыть, что я в тупике. Офелия... Головинский... Перо... Привязалось же ко мне то перо, господи боже ты мой!

– Где мадемуазель Плесси? – спросил я у Марьи Петровны.

Хозяйка непонимающе взглянула на меня.

– Мадемуазель Плесси уехала... Разве вы забыли о телеграмме?

– Так скоро! – вырвалось у меня.

Марья Петровна пожала плечами.

– Я думала, вы понимаете, Аполлинарий Евграфович... Деньги не ждут.

Черт бы тебя подрал с твоей грошовой моралью... Я разозлился так, что почувствовал, как у меня заполыхали щеки.

– Она передавала мне что-нибудь?

– Ничего особенного... Ах да, она сказала, что у нее нет времени, но что потом, когда ее дело разрешится, она обязательно напишет вам.

Мне почудилось, что Марья Петровна смотрит на меня даже с некоторым сочувствием – о котором, однако же, я вовсе ее не просил. Конечно, только что во мнении уездных сплетниц я был женихом – или почти женихом – смешной, но состоятельной французской мадемуазель, и вдруг оказалось, что и за состояние ей придется побороться, да и сам жених ввиду возникших обстоятельств брошен за ненадобностью, как какая-то сломанная игрушка. Было от чего проникнуться к нему жалостью, к которой примешивалось обычное российское злорадство – ай, не по чину ты пожелал взять, батенька, да и мамзель Плесси тоже... того...

Нелепо, глупо, просто нелепо, твердил я про себя, взбираясь по лестнице на второй этаж, где располагались наши с Изабель номера. Я вовсе не считал себя ее женихом и не думал, что мадемуазель Плесси мне что-то должна или чем-то обязана. Более того, я не был влюблен в нее и не собирался в нее влюбляться, да и меркантильные соображения меня тоже нисколько не волновали. И, однако же, этот поспешный отъезд – ни записки, ничего, только несколько слов, брошенных наспех хозяйке, – не на шутку задел меня. Я вошел к себе в номер, хлопнув дверью (чего почти никогда не делал прежде), и с досадой и отвращением стал стаскивать мокрую, прилипшую к телу одежду.

Да уж, обидно... Только что рядом была забавная, легкомысленная и все же неглупая женщина, с которой можно было поговорить о чем угодно, и вот – она уехала, и в жизни моей образовалась пустота. Видно, привык я за эти дни к Изабель, раз ее исчезновение произвело на меня такое впечатление...

Стук в дверь.

– Аполлинарий Евграфович! Прикажете разогреть ужин?

– Да, конечно, Марья Петровна...

Все слуги наверняка уже видят очередной сон, так что ванну принять точно не удастся. Марья Петровна суетится, потому что до нее наверняка уже дошли слухи о новых убийствах и она жаждет узнать новости из первых рук... Съехать, что ли, обратно в свою квартиру? Нет уж, я брезглив... После того, как в ней побывал кто-то из иноземных господ – Леманн или Стоянов, – не желаю, увольте...

От нечего делать я бесцельно побродил по комнате, поднял крышку прадедушкиной музыкальной шкатулки, которая начала тихо вызванивать свою нежную и печальную мелодию... Но мне хватало печалей и в собственной жизни, и я опустил крышку. Мелодия оборвалась. Внизу хозяйка вполголоса, чтобы не нарушать приличий, переругивалась с кухаркой, которая не желала разогревать мне ужин. Словам, которые сыпались из уст почтенной вдовы Шумихиной, мог позавидовать любой ломовой извозчик.

Я посидел в кресле, попытался читать какой-то номер «Осколков», который попался на глаза, но он был глуп, назойлив и скучен, как и вообще вся пресса подобного рода. Дождь уныло барабанил по стеклам, внизу перебранка хозяйки с кухаркой завершилась поражением последней. Мне надоело сидеть в комнате, и я вышел в коридор. Дверь номера мадемуазель Плесси была приотворена, и я вошел.

Неуютная комната, линялые занавески, унылые олеографии на стенах... Однако в следующее мгновение все это стерлось, отступило на задний план из-за разлитого в воздухе тонкого аромата. Вероятно, то были французские хорошие духи, к которым питала пристрастие мадемуазель Плесси, – и, хотя она покинула комнату несколько часов назад, запах живо хранил память о ее пребывании здесь. В нем был какой-то нежный, изысканный букет, скромный, почти девичий, аромат не то фиалок, не то вербены, а впрочем, я совершенно не разбираюсь в запахах. Невольно я подумал, что духи более подошли бы какой-нибудь блондинке, чем мадемуазель Плесси с ее рыжими волосами. Вся постель пропахла ими.

Я заглянул в шкаф, в котором ничего не было, бросил взгляд на стол, где тосковал обычный чернильный прибор с бледными чернилами и затупленным пером. Подушка на постели лежала криво, и я решил поправить ее. Приподнял – и увидел его.

В голове моей сделалось пусто, как в обворованной дочиста кассе. Я просто стоял и таращился на предмет, которого никак не должно было быть здесь. Что под подушкой в номере бывшей гувернантки может делать отличный американский револьвер? Нет, я, конечно, многое способен себе вообразить, но не такое же!..

Я взял револьвер в руки. Он был тяжелый и лег в ладонь послушно, как проверенное, надежное оружие. Я откинул барабан – он был полностью заряжен. И тут способность мыслить начала возвращаться ко мне.

Мадемуазель Плесси была взбалмошна и обожала уголовные романы, но какой бы эксцентричной она ни была, Изабель не стала бы хранить у себя под подушкой заряженное оружие. Для подобного надо было быть человеком совершенно другого склада.

Я вернул барабан на место и бегло осмотрел револьвер. Ничего особенного в нем не обнаружил и не знал, что и думать. С одной стороны, я имел свидетельство Былинкина, который не поленился съездить к бывшим хозяевам Изабель, которые подтвердили, что она является именно той, за которую себя выдает. С другой стороны, шпион Стоянов был застрелен именно из американского револьвера, да и доктор Соловейко, осматривая труп Кривого, пришел к мысли, что конокрад тоже был застрелен из револьвера. С третьей стороны... С третьей стороны, я никак не мог себе вообразить мадемуазель Плесси с оружием в руках. Тогда что, оружие ей просто подбросили, чтобы окончательно сбить меня с толку? Но поспешный и, будем откровенны, весьма подозрительный отъезд Изабель как раз в то время, когда баронесса Корф тоже должна вернуться в Петербург... Черт побери!

Нет, гувернантка вовсе не та, не та, за кого выдавала себя! И это не значит, однако же, что Былинкин солгал. Да, он был у Пироговых, но он же не показал им ту, которая нам известна как Изабель Плесси, а просто перечислил ее приметы. Что, если некая женщина убила настоящую Изабель, надела очки и рыжий парик и, подражая ее манерам, с ее документами явилась в город N? Ведь люди, охотившиеся за чертежами, были способны на многое. И они вполне могли попытаться убить баронессу Корф, как только она сядет на петербургский поезд.

Я подскочил на месте как ужаленный. Петербург! Ну конечно же! Я должен ее предупредить, должен во что бы то ни стало!

– Аполлинарий Евграфович, ужин готов...

Не знаю, что подумала Марья Петровна, когда Аполлинарий Евграфович выскочил как ошпаренный из номера мадемуазель Плесси и понесся по лестнице вниз, крича, что ему срочно надо на станцию в Глухов, и требуя любого извозчика, кого угодно, но срочно.

– Это вопрос жизни и смерти! – сообщил я, задыхаясь, стоя уже у двери.

– Это как-то связано с делом, которое вы расследуете? – замирая от сладкого ужаса, спросила хозяйка.

Я поклялся ей честью (проклиная в душе ее неуместное любопытство), что непременно... обязательно... по возвращении расскажу только ей одной все детали своего захватывающего расследования. Поняв, что дело серьезное, Марья Петровна вспомнила: на конюшне стоит Арап, которого обыкновенно запрягают в ее бричку, но вообще он конь хороший, смирный и может ходить и под седлом. Словом, заключила Марья Петровна, если дело и впрямь спешное, можно взять его.

Я чуть не расцеловал хозяйку. Я заверил ее, что верну ей коня в целости и сохранности, что о ее Арапе напишут в губернских газетах, потому что он послужит раскрытию неслыханного злодейства, и посулил еще несколько глупостей в том же духе. Словом, ужин остался стыть на столе, а я углубился в темную ночь.

* * *

План мой был таков: добраться до станции, удостовериться, что Изабель и баронесса Корф уехали в одном поезде, и послать телеграмму на следующую станцию петербургской даме, в которой предупредить ее о возможной опасности, а также известить столичную полицию. Но пока я трясся на Арапе в направлении Глухова по скверной дороге (скверной – благодаря стараниям Щукина, который уворовал большую часть отведенных на улучшение путей сообщения казенных денег), в голове моей обрели окончательный вид некоторые мысли, которые я не сумел додумать раньше. В частности, мне показалось, что я знаю, кем на самом деле мог оказаться тот таинственный господин, который явился к Китти и забрал чертежи.

Подъехав к станции, я обнаружил, что она ярко освещена, а по перрону расхаживает вдвое больше жандармов, чем полагается. Удивленный, я спросил у начальника станции, что случилось. Он кашлянул, расправил усы и обьяснил:

– Поезд его императорского величества только что проследовал мимо.

– А состав на Петербург отправился по расписанию? – быстро спросил я.

– Так точно-с. Следующий ожидается через два часа.

Я поблагодарил его и отправился в кассу, где первым делом спросил, на какой поезд села мадемуазель Плесси, француженка с рыжими волосами. Кассир посмотрел на меня удивленно и объяснил, что такая особа билета не покупала. Дальнейшие расспросы и разъяснения ни к чему не привели – кассир стоял на своем.

– Может быть, она перепутала и взяла билет в Москву? Вспомните хорошенько, это очень важно, – настаивал я.

Кассир состроил мученическую гримасу (отчасти напомнившую мне Былинкина, когда тому приносили бумаги на переписку) и вновь повторил, что никакая француженка, тем более рыжая, билета на поезд не брала. Меня оттеснил от кассы дородный господин, навьюченный дюжиной коробок и шляпных картонок, за которым следовала его супруга. Последняя прошипела, чтобы он взял билеты до столицы, и, окатив меня, как кипятком, злобным взглядом, шепотом принялась ругать родителей мужа, его брата, какую-то сестру Евдокию, которая целыми днями играет гаммы, и вообще весь свет, который не давал им спокойно отдохнуть на даче в этой местности.

Я прогулялся по перрону, всматриваясь во все лица. Изабель не было. Зашел в зал ожидания первого класса, и... мое сердце сделало скачок. На угловом диване сидела баронесса Корф и угрюмо разглаживала рюш на платье. Ее ботинки и шлейф были густо забрызганы грязью.

– Амалия Константиновна! – вырвалось у меня.

– А, господин Марсильяк... – подняла она глаза.

Я поспешно подсел к ней и оглядел зал. Однако Изабель Плесси нигде не было видно, и мысленно я воздал хвалу богу.

– Вы, кажется, должны были уехать на предыдущем поезде. Разве не так?

Баронесса поджала губы.

– Я бы и уехала на нем, если бы не здешние дороги. Мой экипаж застрял в грязи на полдороге к станции, и пока мы выбирались оттуда, поезд ушел. Так что я еду в Петербург следующим поездом.

– Вы не видели Изабель? – спросил я.

– Вашу невесту? – Амалия вскинула брови, с любопытством рассматривая меня. – Нет. А что?

– Значит, она нигде вам не попадалась?

– Вынуждена огорчить вас, – улыбнулась баронесса. – Если вы собираетесь искать ее здесь...

– По правде говоря, мне бы не хотелось ее найти, тем более здесь, – вздохнул я. И вслед за тем сообщил баронессе о находке под подушкой. Насколько я мог судить, Амалии Корф мой рассказ явно не понравился.

– Разумеется, все это выглядит очень подозрительно, – буркнула она, когда я закончил. – Значит, вы считаете, что мадемуазель Плесси на самом деле...

– Фрида Келлер, – сказал я.

– Кто? – поразилась баронесса.

– Фрида Келлер, – повторил я. – Я уверен. Дама с европейскими манерами, отменная притворщица... – Я собирался продолжить, но улыбка Амалии Корф озадачивала меня.

– Нет, – обронила она. И повторила: – Нет.

– Вы полагаете? – недоверчиво спросил я.

– Я не полагаю, а знаю, – спокойно ответила Амалия. – Видите ли, Фрида Келлер мне очень хорошо знакома, я ее знаю как саму себя. Ваша мадемуазель Плесси никак не может ею быть.

– Но тогда... – в изнеможении начал я, – тогда, может быть, она является сообщницей Стоянова?

– Стоянов работал один, – холодно возразила Амалия. – Нет-нет, господин Марсильяк. Если бы Изабель Плесси... если бы ее интересы, скажем так, были противоположны моим, она бы спокойно дала мне истечь кровью, когда ваш конокрад меня ранил. Заметьте, мадемуазель даже ничего особенного не нужно было делать. И вообще... – Она вздохнула. – Не обессудьте, но я плохо представляю вашу даму сердца в роли опасной шпионки. Для такой роли она слишком глупа. – Баронесса взяла в руки револьвер, бегло осмотрела его и вернула мне. – Не самая новая модель, насколько я могу судить. Да и забывать оружие под подушкой... – Амалия поморщилась. – Для настоящей шпионки слишком опрометчиво.

– Думаете, я зря волновался? – спросил я.

– Полагаю, ваша дама приобрела где-то револьвер из чистого романтизма, начитавшись книжек. – Баронесса Корф говорила очень спокойно. – В любом случае я благодарна за попытку предостеречь меня. Впрочем, обещаю вам, если я увижу мадемуазель Плесси, то буду осторожна, – с улыбкой добавила она.

– Мне нужно сказать вам еще кое-что, – начал я. – Мне кажется... нет, я почти уверен, что догадался, кем был господин, пришедший к Китти за чертежами.

Амалия подняла на меня глаза и слегка изменившимся голосом промолвила:

– Я внимательно вас слушаю. Так вы знаете, у кого сейчас находятся чертежи?

ГЛАВА XXXV

– Попутчик, – сказал я.

– Что, простите? – вскинула брови баронесса Корф.

– Дело в том, что... – Я замялся. – Эта мысль пришла мне в голову еще в имении Веневитиновых. Я думал о поезде, о людях, которые едут в одном вагоне, и, мне кажется, догадался, кто мог забрать чертежи.

– Продолжайте, – необычайно любезным тоном произнесла баронесса.

Я вздохнул и потер рукою лоб.

– Мы установили, что вора, Василия Столетова, убили Клаус Леманн и Фрида Келлер. Так?

– Так, – кивнула Амалия. – Они не хотели его убивать, собственно говоря. То есть, – со смешком поправилась она, – убили бы, но позже. Когда он рассказал бы им, куда дел украденные чертежи.

– Но он, судя по всему, не успел сделать этого, – сказал я. – Более того, он выпал из вагона, сломав себе шею, что сделало дальнейшие расспросы совершенно невозможными.

Баронесса улыбнулась. Ее глаза были по-прежнему прикованы к моему лицу.

– Вы случаем не пишете романов? Нет? Жаль. Иногда вы выражаетесь как по писаному. Советую вам подумать, в конце концов, литературное поприще – далеко не самое худшее из возможных... Продолжайте, прошу вас.

Я не стал говорить ей, что уже начал записки по мотивам двух дел, с которыми мне довелось столкнуться в нынешнее лето. А просто продолжил:

– Я вижу происшедшее так. Леманн схватил Столетова и стал требовать от него, чтобы он вернул чертежи. Но Столетов, который даже не понял, какую ценность представляют попавшие к нему бумаги, никак не мог взять в толк, чего от него хотят.

– Он кричал, что честный человек и никакой не вор и что он немедленно вызовет кондуктора, – задумчиво проговорила Амалия Корф, и ее глаза сузились. – Грозил... то есть я думаю, что он так делал, судя из описания его характера... что обратится в полицию. Но, конечно же, его ответы совсем не устраивали господина Леманна и его спутницу.

– И Леманн стал его душить, – подхватил я, – крича, что, если он не вернет чертежи, его убьют. Было много шуму, и слово «чертежи» повторялось очень часто. Большинство пассажиров, считая, что имеет место обыкновенный скандал, попрятались в купе, однако кое-кто из них слышал слова, которыми обменивались Столетов и его мучители. И сделал соответствующие выводы.

– Вам положительно надо работать в Особой службе, сударь, – усмехнулась Амалия. – А дальше?

– Дальше не было ничего интересного, – сказал я. – Похоже, господин Леманн немного переборщил, и Столетов выпал из вагона. На следующей станции немцы поспешно вышли, так как боялись, что убийство обнаружится. А тот, кто слышал перепалку и понял, в чем дело, спокойно поехал дальше. В Петербурге он явился к Китти, забрал чертежи и... и все.

– Откуда же он знал, что бумаги у Китти? – осведомилась Амалия, прямо-таки обжигая меня взглядом.

– Он был знакомым Столетова и знал его привычки, – отвечал я. – Кроме того, вор пытался продать ему одну вещь, которую нашел в том чемодане.

Амалия усмехнулась.

– Вы имеете в виду паспорт? – спросила она.

– Да, – сказал я. – Господин, скупающий ненужную бумагу, который явился к Китти, господин, непохожий на старьевщика, – Альфред. Он слышал все, что тогда происходило в поезде, и сделал свои выводы. Он понял, что украденные бумаги стоят огромных денег, и решил сорвать куш.

– А почему тот господин не пытался вступиться за Столетова? – прищурилась Амалия. – Ведь он же должен был понимать, чем все может закончиться для его друга.

– Друга? – Я пожал плечами. – Не преувеличивайте, баронесса. У воров не бывает друзей.

– Как и у всех остальных людей в нашем мире, – вздохнула Амалия и полезла в сумочку. – Благодарю вас, господин Марсильяк. Ваш рассказ был чрезвычайно интересен, но...

И баронесса протянула мне бумажку, на которой было написано: «Альфред», причем слово было несколько раз подчеркнуто и к тому же обведено жирной чертой.

– Вы уже догадались? – только и мог вымолвить я.

Амалия спрятала бумажку, загадочно улыбнулась.

– Хоть это и было не слишком легко, поскольку господин Леманн не без вашей помощи лишил нас самого ценного свидетеля, – сказала она и покосилась на меня.

– Значит, вы едете в Петербург искать Альфреда? – спросил я. – Но мы не знаем, где именно он может находиться. Кондуктор, к примеру, упоминал, что Альфред ехал из Москвы.

Амалия вздохнула и без малейшего смущения призналась:

– Да, его будет нелегко найти. А вы? Как бы действовали вы на моем месте?

Я немного поразмыслил:

– Похоже на то, что Альфред – темная личность, и в столичной сыскной полиции его должны знать. Если Альфред – имя, то... Не так уж много Альфредов в нашей империи, согласитесь. Но, скорее всего, это кличка, и она опять-таки должна быть известна сотрудникам сыска. Перво-наперво я бы пошел к Диме Водянцеву, мы с ним вместе учились в университете. Он сейчас как раз работает в санкт-петербургской уголовной полиции. Думаю, у него я бы навел нужные мне справки, а дальше было бы видно.

Амалия улыбнулась:

– Великолепно. Просто замечательно. Должна признаться, что ваше рвение уже в который раз может сослужить мне добрую службу. Вы поедете со мной в Петербург?

Предложение прозвучало так неожиданно, что поначалу я даже растерялся.

– Вы полагаете, я смогу быть вам полезен?

– Конечно, – очень спокойно отвечала баронесса Корф. – Прежде всего вы уже находитесь в курсе всего дела, а у меня есть свои причины не посвящать в него лишних людей. И потом, учитывая ваши подозрения относительно мадемуазель Плесси... – Она усмехнулась и с улыбкой прибавила: – В конце концов, кто-то же должен меня охранять.

Самого главного, конечно же, она не сказала – того, что, по-видимому, собиралась удерживать меня в поле зрения, чтобы я не мог проболтаться о своем открытии кому-нибудь другому. И тем не менее я не колебался ни единой секунды.

– Сочту за честь ехать с вами, баронесса.

– Прекрасно, – отозвалась Амалия Корф. – У вас есть с собой деньги? Вот и отлично. Проедемся вместе первым классом.

* * *

– И все же я оказался прав, – сказал я. – Альфред – не имя, а прозвище.

...От Москвы до Петербурга, как известно решительно каждому гимназисту, имеющему дело с учебником арифметики, 604 версты, а от Глухова до Петербурга – значительно меньше. Будь я романистом, то не преминул бы начинить эти версты леденящими душу опасностями и невероятными приключениями. Да куда мне! Никто, решительно никто не покушался ни на меня, ни на баронессу Корф во время нашего путешествия. Не было ни отравы, подсыпанной тайком в кофе, ни смертоносных стрел, смазанных ядом кураре, ни попыток удушения. Ничего. Я спал вполглаза, несколько раз выходил в коридор, но так и не встретил никого, похожего на загадочную Изабель Плесси или на высокого молчаливого господина по фамилии Леманн. Впору было разочароваться в важности нашей миссии.

По прибытии в Петербург я предложил отправиться в гостиницу, но баронесса отказалась. По ее словам, она ставила дело превыше всего, и, не скрою, такой подход очень мне импонировал. Так что я с легкой душой отправился на встречу со своим университетским приятелем.

– Ну что он вам сказал? – нетерпеливо спросила баронесса Корф, которая в карете дожидалась моего возвращения.

– На самом деле человек, который нас интересует, вовсе не Альфред, а Збигнев Вишневский, – ответил я. – Альфред – прозвище, у него, видите ли, был попугай с таким именем, в котором он души не чаял.

– Понятно, хотя такие подробности и не имеют отношения к делу, – сухо обронила баронесса. – Где он живет, этот господин?

– Когда он в Петербурге, то живет в собственной квартире в доме Берггольц, – доложил я и назвал адрес. – Да, мой знакомый предупредил меня, что месье Альфред – человек довольно непредсказуемого нрава. Он аферист, игрок, прекрасно стреляет из пистолета и, по слухам, входит в шулерскую шайку некоего Рубинштейна. Падок до денег, многократно уходил от суда, вхож во многие приличные дома...

– Мелочи мне неинтересны, – прервала меня баронесса и достала из сумочки револьвер. Но тут карету занесло, Амалия ударилась раненым плечом о стенку и охнула, выронив оружие.

– Осторожнее, – сказал я, возвращая ей револьвер. – Вам стоит поберечь его до поры до времени. Альфред подозревается в нескольких убийствах, и, если правда то, что мне о нем сказали, так просто он чертежи не отдаст.

– В самом деле? – усмехнулась баронесса, пряча оружие. – Впрочем, я полагаю, нам вдвоем его будет проще переубедить. – И она велела кучеру везти нас к дому Берггольц.

* * *

Месье Альфред, он же пан Вишневский, занимал прекрасную просторную квартиру в бельэтаже. Швейцар внизу сказал, что жилец уже три дня как уехал в Москву, и не желал пропускать нас, однако магические слова «сыскная полиция» заставили его подчиниться.

На площадке второго этажа были всего две двери. На одной висела табличка «Иннокентий Говорков, адвокат». На второй значилось, что здесь проживает тот человек, который был нам нужен. Я позвонил. Ни шороха. Ни звука...

– Что, и правда никого нет? – спросила баронесса, нервно кусая губы.

Я позвонил и на всякий случай еще и постучал в дверь. У Говоркова заиграл рояль, но мелодия вскоре оборвалась.

– Может, высадить дверь? – предложила моя спутница.

– Но у нас нет предписания об обыске, госпожа баронесса, – ответил я.

Амалия поглядела на меня. В ее взоре мне, бог весть почему, почудилась насмешка.

– Вот как? Значит, вы ставите какие-то предписания превыше благополучия империи?

– Я вовсе не то имел в виду, госпожа Корф. Но я слуга закона. Такой же, как и вы.

Судя по лицу баронессы, она собиралась сказать мне какую-то колкость, но в это мгновение раздался легкий скрип. Дверь квартиры Альфреда приотворилась. Амалия отпрянула и выхватила оружие. Я тоже на всякий случай отскочил к стене.

– Кто здесь? – быстро спросил я. Сердце мое колотилось как бешеное. – Господин Вишневский?

Ни звука в ответ. Я напряг слух, и мне показалось, что я слышу что-то вроде шагов человека, удаляющегося на цыпочках. Мы с моей спутницей переглянулись.

– Думаете, это ловушка? – тихо спросила она.

– Не знаю, – ответил я и распахнул дверь. За ней никого не было. – Я пойду первым, – сказал я, вынимая револьвер, доставшийся мне от мадемуазель Плесси.

– Я за вами, – быстро ответила Амалия.

Квартира была роскошная, со вкусом обставленная. Всюду старинная мебель, позолота, большие зеркала... В общем, судя по тому, что я видел, дела у шулера и афериста шли весьма неплохо. И, хотя я всюду ожидал встретить засаду и старался передвигаться с максимальной осторожностью, в первых пяти комнатах мы не обнаружили ни души.

– Но ведь кто-то же открыл нам дверь, – вырвалось у Амалии. – Когда мы пришли сюда, она совершенно точно была заперта!

Ответ на мучивший нас обоих вопрос обнаружился в последней комнате. И принял он облик пухлолицего морковно-рыжего господина, щегольски одетого, в цилиндре, с тросточкой в руках. Он небрежно развалился в кресле, и его глаза оглядывали нас с явной усмешкой.

– Э-э... Господин Вишневский? – пробормотал я, на всякий случай перехватывая револьвер поудобнее.

– Нет, – ответил незнакомец с улыбкой, от которой на его щеках появились и исчезли ямочки. – Меня зовут Акробат.

Он ни капли не походил на акробата – скорее уж на довольного рыжего кота, объевшегося сметаны. Физиономия у Акробата была круглая, кожа – белая, как у большинства рыжих, а глаза – серые, плутовские. Он ничуть не боялся оружия в наших руках, и уже одно это должно было настораживать.

– Мы ищем Альфреда, – сказала Амалия. – Раз уж вы находитесь в его квартире, то, может быть, объясните нам, где он находится?

– Вы баронесса Корф? – вопросом на вопрос ответил странный человек. – Баронесса Амалия Корф?

– Не вижу смысла отрицать, – сухо ответила моя спутница. – А что?

– Не могли бы вы убрать это... – Мужчина в кресле сделал жест тросточкой, показывая, что наши револьверы ужасно ему мешают. – Я как-то больше привык общаться с хорошими людьми без оружия, знаете ли.

Амалия вопросительно поглядела на меня. Я быстро окинул взглядом комнату и, убедившись, что, кроме рыжего господина, в ней никого нет, убрал револьвер. Амалия опустила руку с оружием, не переставая, однако, следить за человеком в кресле.

– Нам нужен Альфред, – повторила она. – Или Збигнев Вишневский, называйте его как хотите.

– О, Альфред с некоторых пор многим нужен, – оживился Акробат. – Вы ищете чертежи, верно?

Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что я даже немного растерялся.

– Какие чертежи? – Баронесса Корф и бровью не повела. Положительно, эта женщина владела собой куда лучше, чем я.

– Ну, баронесса... – протянул рыжий. – Всем известно, что именно вам было поручено их отыскать. И мой хозяин поручил мне упростить вашу задачу.

– Ваш хозяин?

– Господин Рубинштейн, – пояснил рыжий. – Он знал, что рано или поздно вы поймете, кто взял чертежи, и придете сюда. И попросил меня передать вам послание.

Амалия нахмурилась. Тонкая поперечная морщинка прорезала ее переносицу.

– Ему нужны деньги? – резко спросила она. – Сколько?

Рыжий вздохнул.

– Боюсь, баронесса, мы с вами не поняли друг друга. Чертежи и в самом деле находятся у моего хозяина, но они не продаются. Видите ли, господин Рубинштейн и так достаточно богат, – со смешком пояснил наш странный собеседник. – Он наслышан о ваших подвигах... и вашей красоте, поэтому готов уступить вам их бесплатно. При одном условии – если вы обыграете его в карты.

– Что? – вырвалось у меня.

– Что? – одновременно со мной вопросила ошеломленная баронесса.

– Сегодня вечером в особняке господина Рубинштейна в одиннадцать часов, – спокойно ответил рыжий. – Если вы обыграете моего хозяина, то получите чертежи, которые вам так нужны. Если же он обыграет вас – не взыщите, но чертежей вы не увидите. Кстати, моему хозяину прекрасно известно, что у вас есть очень влиятельные друзья. Так вот, если вы попытаетесь обмануть его и, скажем так, испортить игру, он уничтожит чертежи прежде, чем ваши друзья доберутся до них. Понятно?

– Вздор какой-то, – недоуменно покачал я головой. – Рубинштейн – известный шулер, он в любом случае выиграет. Не слушайте его, Амалия! Это просто глупо!

– Мой хозяин ручается, – важно заявил рыжий, – что игра будет честной.

– И мы должны ему верить? – фыркнул я. – Да игра – просто ловушка!

Рыжий вздохнул. На лице его была написана откровенная скука.

– Если бы мой хозяин хотел вас убить, он легко мог сделать так, чтобы вы не вышли за пределы этой квартиры, – заметил он в пространство. – Если вы опасаетесь за свою жизнь, то смею вас уверить, что сегодня у господина Рубинштейна состоится большой вечер, приглашено более двухсот человек гостей. Так что вы и ваш друг будете в полной безопасности, госпожа баронесса. Если, конечно, послушаетесь меня и сделаете то, что я скажу. Вы и господин – простите, не знаю вашего имени – можете свободно пройти в особняк, но известить кого бы то ни было об игре не сможете.

Амалия, кусая губы, сосредоточенно смотрела на него.

– Все должно быть честно, – прибавил рыжий, ухмыляясь. – И не сомневайтесь, мы будем пристально следить за каждым вашим шагом.

– А если я откажусь? – внезапно спросила баронесса. – Что тогда?

Рыжий укоризненно покачал головой:

– Тогда вы никогда не увидите чертежей. И вашей родине придется очень, очень несладко.

Амалия нахмурилась.

– Может быть, ваш хозяин все-таки возьмет деньги? Есть, знаете ли, суммы, которые могут смутить даже самого богатого человека, – со значением прибавила она.

– Нет, – безмятежно отвечал рыжий. – Мой хозяин любит игру, и ему нравятся красивые женщины. Именно поэтому он и решил сыграть с вами. Можете считать, что вам повезло – будь мой хозяин человеком другого склада, он бы давно продал бумаги немцам или австрийцам. И никто бы его не упрекнул, ведь вы сами виноваты, что не сумели его опередить.

– Ну это еще не поздно исправить, – проговорила Амалия, поднимая револьвер.

Возможно, она хотела запугать нашего собеседника, однако же рыжий оказался человеком не робкого десятка. Миг – и цилиндр, пущенный с силой, летит в Амалию, трость – в окно, так что стекло разлетается на мелкие куски, и вот уже Акробат спрыгивает с подоконника вниз во двор.

– Черт побери! – ошеломленно воскликнул я, и мы оба с Амалией бросились к окну.

Рыжий подобрал свою трость, издевательски раскланялся и, прежде чем мы успели что-либо предпринять, скрылся за углом дома.

– Вот негодяй! – бессильно обронила Амалия.

Мне было нечего добавить к ее словам, и поэтому я промолчал.

– Н-да, в хорошенькое я попала положеньице, – буркнула моя спутница. – Сколько у нас времени до одиннадцати часов?

ГЛАВА XXXVI

– Вы намерены принять его условия? – я не верил своим ушам.

– А что, у меня есть какой-то выбор? – с некоторым раздражением в голосе ответила моя Амалия. – Вы забываете о том, какую важность имеют чертежи.

– Напротив, ни секунды не забываю, баронесса, – возразил я. – И мне представляется, что карточная игра, в которой на кон поставлены известные вам восемь листков, придумана Рубинштейном только для отвода глаз, а на самом деле чертежи уже давно проданы неизвестному лицу или лицам, которые заинтересованы в ослаблении Российской империи.

– Вы так полагаете? – спросила баронесса Корф.

– Просто уверен.

– Что ж, возможно, вы правы. А возможно, и нет, – отозвалась она. – Но пока есть хоть один шанс заполучить чертежи, я должна его использовать. – Она дружески взяла меня под руку, и мы зашагали к выходу из квартиры. – Подумайте сами: к чему столько хлопот? Зачем было посылать сюда Акробата, который дожидался именно моего прихода? Ведь вспомните, дверь отворилась как раз после того, как вы назвали мое имя. Для чего вызывать на игру, выставлять условия и вообще затевать все это? Если бы Рубинштейн хотел просто продать чертежи, он бы не стал предпринимать столько усилий даже для отвода глаз. Да, мы-то с вами знаем, что Альфред, получив чертежи от Китти, отнес их своему хозяину, но, уверяю вас, никакой суд не принял бы в соображение наши слова в качестве доказательства.

– Значит, вы считаете, что все, что тут рассказал Акробат, правда?

Баронесса Корф на мгновение остановилась и, окинув меня цепким взглядом, ответила со смешком:

– Только между нами, господин Марсильяк... Меня сильно удивит, если все это окажется правдой.

– Вот видите! – воскликнул я. – И тем не менее вы готовы играть по правилам, которые вам навязывает Рубинштейн. Ведь нам даже неизвестно, чего именно он добивается!

– Ну чего он добивается, как раз более или менее понятно, – с восхитительной иронией отозвалась моя собеседница. – Если то, что я слышала о господине Рубинштейне, соответствует истине, он настоящий авантюрист. Сейчас он жаждет помериться силами с несравненной баронессой Корф, а чертежи, которые я ищу, – хороший предлог вынудить меня принять его условия. Со своей стороны, могу вам обещать, что ничего у него не выйдет. Эта игра слишком важна для меня, чтобы я позволила себе ее проиграть.

Мы прошли мимо чопорного швейцара и вышли на улицу. Почти сразу же я увидел их. Двое господ в цилиндрах стояли на противоположном тротуаре и делали вид, что разговаривают, однако их взгляды, устремленные на нас, выдали их с головой.

– Похоже, господин Рубинштейн держит свое слово, – вполголоса заметил я Амалии, которая хмуро покосилась на неизвестных. – Помните, Акробат предупредил нас, что не даст нам известить наших друзей.

– Очень предусмотрительно с его стороны, – сухо обронила баронесса. – Однако мы не собираемся никого извещать. Мы просто поедем в ресторан.

– В ресторан? – удивился я.

– Да, мой дорогой кавалер. Я чертовски проголодалась!

* * *

Мы поужинали в прекрасном ресторане, причем в одном зале с нами оказался и господин в цилиндре с противоположного тротуара. Мало того, когда я спросил счет, оказалось, что он уже оплачен.

– Кем? – спросила Амалия. Ее глаза метали искры.

– Господином Рубинштейном, – поклонился метрдотель. – Не угодно ли еще чего-нибудь, сударыня?

Он получил отрицательный ответ и степенно засеменил к следующему столику.

– Предупредительность нашего противника просто изумительна, – покачала головой Амалия. – Который час?

– Двадцать минут одиннадцатого.

– Прекрасно. Посидим еще минут десять, а потом пойдем. Я недаром выбрала именно этот ресторан – неподалеку находится особняк Рубинштейна.

– Вы по-прежнему намерены принять участие в игре? – не удержался я.

– Вы чрезмерно все усложняете, господин Марсильяк. – Амалия взглянула на меня иронически. – На самом деле все очень просто: либо я выигрываю и получаю чертежи, либо проигрываю и не получаю ничего.

– А если Рубинштейн солгал нам?

Амалия пожала плечами.

– Тогда он пожалеет, что родился на белый свет, – сказала она с такой простотой и убедительностью, что я невольно поежился. – О, вот и кофе несут. Допьем – и двинемся в путь.

По-прежнему считая, что баронесса не права и что идти на поводу у авантюриста и человека заведомо бесчестного – истинное безрассудство, я все же восхищался целеустремленностью Амалии Корф, ее непоколебимостью и готовностью поставить на карту буквально все, если понадобится. Тогда я еще не подозревал, что ставки окажутся гораздо выше – настолько высоки, что игра приобретет другой смысл и совершенно другое значение.

Я допил кофе, подал руку Амалии, и мы направились к выходу. Краем глаза я заметил, что незнакомец в цилиндре остался за своим столом и не сделал попытки последовать за нами. Разгадка его поведения оказалась достаточно простой: снаружи нас поджидал второй господин. Двигаясь за нами на расстоянии десяти шагов, он проследил, чтобы мы добрались до особняка Рубинштейна, никуда не сворачивая на своем пути.

Было еще достаточно светло. Город закутался в белую ночь, как в легкую шаль, и фонари отбрасывали мягкий, рассеянный, кружевной свет. Чем ближе мы подходили к назначенному месту встречи, тем сильнее я сомневался в успехе нашей затеи. Я машинально замедлил шаги и обернулся, ища в толпе нашего соглядатая. Он ухмыльнулся, приподнял цилиндр. У него была испитая физиономия мелкого жулика, и мне мучительно захотелось огреть провожатого по затылку, чтобы стереть с его лица дерзкую усмешку.

Прохожих в тот час было еще много – навстречу нам шли мастеровые, женщины со стертыми усталостью лицами, двое или трое гуляк, которые едва держались на ногах, офицер с поднятым воротником... В черной воде канала дробился и дрожал лунный свет, на перекрестке городовой отчитывал извозчика, который опрокинул пролетку. Лошадь лежала на дороге, тяжело дыша, и бока ее мерно раздувались и опускались. Когда мы проходили мимо, она повернула голову и проводила нас таким осмысленным, почти человеческим взглядом, что поневоле мне стало не по себе.

Запахло дешевыми духами, тень в более чем открытом платье отлепилась от стены и засмеялась, но тотчас же заметила, что я со спутницей, и вновь провалилась в ночь. Быстрой походкой нас обогнал спешащий куда-то чиновник, хор певчих под предводительством осанистого дьякона заколыхался мимо и свернул к небольшой церкви. Я ощутил капли дождя на своем лице и смахнул их рукавом.

– Нам сюда, – сказала Амалия.

* * *

Огромный, выстроенный покоем[75] особняк бесстыдно глядел на нас своими незашторенными желтыми окнами. Парадная дверь была распахнута настежь, к подъезду то и дело подкатывали щегольские коляски и ландо.

– Вы не передумали? – спросил я у Амалии.

Молодая женщина отрицательно покачала головой.

Волны света, на всех лестницах – мягкие ковры, вдоль перил – цветы, выписанные из Ниццы. Здесь было все, о чем мечтает скромный мещанин вечерами в своей плохонькой, продуваемой ветрами квартирке, которую он делит с семьей, клопами и мышиным выводком, прочно обосновавшимся под полом. Тяжелые сверкающие люстры, картины на стенах, фонтан из шампанского посреди зала, вышколенная прислуга, а женщины... Ах! Почти все они были слишком молоды, слишком красивы и слишком уверены в себе, чтобы быть порядочными.

Человек Рубинштейна не солгал нам: в особняке и в самом деле затевался грандиозный вечер, и, судя по лицам, которые я видел вокруг, здесь собрались все петербургские аферисты, шулера, мошенники и шантажисты. Их спутницы, щеголявшие в более чем открытых нарядах, представляли почетный цех содержанок и представительниц древнейшей профессии. Для солидности общество было разбавлено несколькими актерами, парой журналистов и необъятной толщины китайцем, которого сопровождала черноволосая прелестница с голой спиной. На ее шее переливалось, притягивая завистливые взоры присутствующих дам, тяжелое ожерелье в три ряда, а в сложной прическе мерцали бриллиантовые шпильки.

– Что-то мне все это не нравится... – внезапно остановился я и повернулся к своей спутнице. – Может быть, еще не поздно уйти?

– Куда это вы собираетесь уйти, а? – промурлыкал голос над моим ухом.

В следующее мгновение я увидел Акробата. Он широко улыбался – теперь уже как кот, который съел не одну, а две миски сметаны.

– Что тут за сборище? – спросил я у него, указывая на окружающих нас людей.

Акробат поднял брови.

– У господина Рубинштейна сегодня день рождения, – пояснил он. – По такому случаю он устроил торжественный прием, на который пригласил всех своих друзей.

Я покосился на Амалию.

– Боюсь, мы не заслужили чести быть его друзьями, – обронила она иронически. – Помнится, вы говорили что-то об игре...

– Не так скоро, госпожа баронесса, – ласково откликнулся Акробат. – Лиу!

От толпы гостей отделилась маленькая, стройная китаянка в черном платье. Она взглянула на Амалию и улыбнулась. Я заметил, что моей спутнице ее улыбка не понравилась.

– Наши вернулись? – спросил у нее Акробат.

– Вернулись, – без малейшего намека на акцент ответила китаянка. – Утверждают, что госпожа баронесса и (последовала ядовитая улыбка в мою сторону) ее друг выполнили условия, которые были им выдвинуты.

– Они не пытались известить кого-нибудь, подать какой-нибудь знак?

– Наши друзья утверждают, что нет.

– Приятно иметь дело с честными людьми, – заключил Акробат, оборачиваясь к нам. – А теперь попрошу вас сдать оружие.

– Простите? – быстро спросил я.

– Ну, не могу же я пропустить вас к хозяину с вашими громоздкими револьверами, – промурлыкал этот рыжий кот в человеческом облике. – Еще, не ровен час, приключится что-нибудь... Оружие, пожалуйста.

Амалия едва заметно кивнула. Я вынул револьвер, доставшийся мне от таинственной мадемуазель Плесси, и не без сожаления отдал его Акробату.

– Вот и прекрасно... Теперь ваш черед, госпожа Корф.

Амалия вздернула подбородок.

– У меня ничего нет, – сухо сказала она.

– Позвольте вам не поверить, – все так же ласково молвил Акробат, и его глаза засветились. – Я же прекрасно помню тот замечательный образчик огнестрельного оружия, который вам угодно было наставить на меня в квартире Альфреда.

– А сейчас у меня его нет, – парировала Амалия. – И что же вы собираетесь предпринять? Будете меня обыскивать?

– Я не могу обыскивать даму, это неприлично, – вздохнул Акробат. – Для подобных дел у нас есть, – он поглядел на китаянку, – Лиу.

Амалия вспыхнула.

– Вы не посмеете! – почти прошипела она.

– Я – нет, а Лиу – да, – ответил рыжий мерзавец. – Подумайте сами, баронесса: вы ведь хотите увидеть чертежи? Вот и решайте, что вам дороже.

Повисла томительная пауза. Наконец Амалия сквозь зубы промолвила: «Ну, хорошо», залезла в какой-то скрытый карман своего платья и извлекла оттуда оружие. Акробат одобрительно кивнул и отдал его китаянке. Мой револьвер он спрятал себе в карман.

– Вот и прекрасно, – одобрил он. – Полагаю, больше вам ничего не надо разъяснять. Но повторю: вы получите чертежи только в том случае, если сумеете выиграть их у господина Рубинштейна в честной игре. Если же вы попытаетесь завладеть чертежами как-то иначе или в разгар веселья вдруг появятся ваши друзья из Особой службы, господа из сыскной полиции или кто-нибудь еще, не обессудьте, но о чертежах вам придется забыть. Я понятно изъясняюсь?

– Понятнее не бывает, – кивнул я.

– Кстати, где ваш хозяин? – поинтересовалась Амалия. – В конце концов, мы тоже гости, а он так и не соизволил появиться. – Баронесса нахмурилась. – Или на самом деле Рубинштейн – это вы?

– Нет, – проговорил чей-то голос позади нас. – Рубинштейн – это я.

ГЛАВА XXXVII

Сразу же оговорюсь, что я мало что знал о Рубинштейне. Мой университетский товарищ, работавший в сыске, только мельком упомянул о нем в связи с Альфредом. Поэтому, естественно, когда шел с баронессой Корф на встречу с ним, пытался хотя бы приблизительно представить себе человека, поставившего столь оригинальные условия сделки. Почему-то мне рисовался господин ростовщического вида, с надменным мясистым лицом, в возрасте от сорока до пятидесяти лет, холеный, приземистый, благоухающий дорогими сигарами и иланг-илангом, одетый в безупречно сшитый костюм, со сверкающими запонками и имеющий по два кольца на каждом пальце. Однако из всего набросанного моим воображением с действительностью совпала разве что одна черта – последняя.

Ибо у господина, который стоял теперь перед нами, и впрямь оказалось больше колец, чем пальцев, но этим сходство с моим мысленным портретом и ограничивалось. Прежде всего настоящий Рубинштейн оказался гораздо моложе, чем я его представлял, на вид ему было лет двадцать пять, не больше. Во-вторых, он был высокий – даже выше меня, хотя сам я считаю себя человеком далеко не маленьким. Длинное стройное тело, облаченное в превосходный фрачный костюм, венчала маленькая головка с черными волнистыми волосами, тщательно расчесанными на боковой пробор и нафиксатуаренными. Глаза темно-карие, почти черные, большие, оленьи, влажные, лицо немного скуластое, и на этом лице написано живейшее любопытство. Линия рта капризная, мальчишеская, уши маленькие, неплотно прижатые к голове, а на шее выпирает большой кадык. Пальцы у Рубинштейна были длинные, тонкие, как пишут в романах, артистические, – но, зная род его работы, вы бы не стали обольщаться на сей счет. От Рубинштейна пахло какими-то тяжелыми духами, которые плохо вязались с его молодостью и блестящим оленьим взглядом.

– Добрый вечер, госпожа баронесса, – проговорил он. – Похоже, мне сказали о вас правду – вы действительно пунктуальны, и вы красавица.

Амалия протянула ему руку, которую хозяин особняка очень почтительно поцеловал. Акробат стоял, заложив руки за спину и слегка покачиваясь на носках, а по невозмутимому лицу Лиу вообще нельзя было понять, о чем она думает. Странным образом, однако же, после появления хозяина я немного успокоился. Он действительно походил на человека, который из тщеславия мог пожелать помериться силами с самой баронессой Корф. Такой ребяческий поступок, как мне представлялось, был вполне в духе молодого авантюриста.

Отпустив руку Амалии, Рубинштейн повернулся ко мне.

– Николай Рубинштейн, – представился он. – А вы, если не ошибаюсь, Аполлинарий Марсильяк?

Я подтвердил, что он прав. Рубинштейн лишь задумчиво скользнул по мне взглядом, и я был рад, что он не стал подавать мне руку, поскольку вряд ли пожелал бы пожать ее.

– Угодно ли вам познакомиться с моими гостями, госпожа баронесса? – спросил необычный молодой человек у Амалии, и та ослепительно улыбнулась.

– Право же, сударь, не стоит... Уверена, все ваши гости замечательные люди, но вы же знаете, за чем я сюда пришла.

– Тогда шампанского?

Возле нас в то же мгновение оказался лакей с подносом.

– Я бы предпочла увидеть чертежи, – проговорила Амалия, не переставая зорко наблюдать за собеседником.

Рубинштейн вздохнул. Акробат сделал знак лакею, и тот исчез.

– Что ж, раз так, придется исполнить ваше желание, прекрасная дама, – промолвил наш странный хозяин. Он подал Амалии руку, и они зашагали вперед.

Я двинулся за ними, про себя отметив, что Акробат и Лиу тоже сопровождают нас. Какая-то дамочка, хохоча, уже плескалась в фонтане из шампанского. Судя по всему, веселье было в полном разгаре.

Мы миновали зал, поднялись по лестнице, пересекли коридор, в котором уныло сохла в кадке всеми забытая печальная пальма, и вошли в просторную, обитую голубым шелком комнату, посередине которой стоял карточный стол красного дерева. Лиу подошла к нему и стала отодвигать стулья. Рубинштейн покосился на Акробата, тот кашлянул и вышел в коридор, тщательно притворив за собой дверь.

– Чертежи, – спокойно проговорила Амалия.

– А я-то полагал, что вы будете более любезны, – вздохнул Рубинштейн.

Он подошел к большой картине, висящей на стене, и откинул ее в сторону, как дверцу. За картиной обнаружился несгораемый шкаф. Поколдовав над замком, Рубинштейн распахнул сейф и в следующее мгновение повернулся к нам, держа в руках стопку голубых листков. Амалия сделала шаг вперед. Лиу быстро распрямилась.

– Я должна убедиться, что чертежи – те самые, – сердито сказала баронесса Корф.

– Пожалуйста, – спокойно промолвил Рубинштейн, подошел к столу и положил на него листки, местами грязные и измятые. Восемь страниц.

Стукнула дверь, и вошел Акробат, неся серебряный поднос с грудой нераспечатанных колод. Амалия бегло проглядела бумаги. Я, стоя за ней, смотрел поверх ее плеча. На листках были какие-то сложные чертежи с множеством пометок, однако мне показалось, что я понял, что именно на них изображено. Акробат кашлянул.

– Время вышло, – внезапно сказал Рубинштейн. И прежде чем мы успели опомниться, сгреб листки со стола, бросил их в сейф и захлопнул дверцу. – Ну так что, играем?

Амалия пристально поглядела на него. Верхняя ее губа задралась, обнажив зубы, а лицо сделалось таким злым, что в то мгновение, пожалуй, уже никто не смог бы назвать ее красивой.

– Что ж, играем, – проронила она со смешком и села за стол.

– Не угодно ли вам выбрать колоду? – спросил Рубинштейн, занимая место напротив нее.

– Выберите вы, Аполлинарий Евграфович, – бросила мне баронесса.

Я поглядел Акробату в лицо и взял самую нижнюю колоду с подноса. Где-то рядом – то ли в коридоре, то ли в соседней комнате – зазвенел чей-то пьяный смех, но он вскоре оборвался. Акробат поставил поднос на столик в углу и встал возле дверей. Лиу, скрестив руки на груди, прислонилась к стене. Рубинштейн с треском вскрыл колоду и задал следующий вопрос, стараясь казаться беспечным:

– Итак, во что играем?

– А во что вы предлагаете? – подняла брови баронесса.

Акробат ухмыльнулся и принялся смотреть в окно. Лиу шевельнулась, достала веер и стала им обмахиваться.

– Да, я же забыл, – проговорил игрок. – Вы ведь человек не азартный... насколько мне известно.

– Верно, – согласилась баронесса, косясь на сейф, в котором лежали заветные чертежи.

И тут я вспомнил – вернее, не то чтобы вспомнил, а сообразил... Я видел чертежи минуту, не больше, но ведь я должен был... должен был сразу же понять, что это значило! Я подался вперед. В горле у меня пересохло.

– Амалия Константиновна... – нервно прошептал я.

– Вы не играете, – сразу же осадила меня Лиу. Взгляд ее все время перебегал с меня на молодую женщину за столом.

Я облизнул губы. Акробат бросил на меня скучающий взгляд и отвернулся.

– Вы хотите что-то сказать? – вежливо осведомился Рубинштейн, не переставая тасовать карты.

– Нет, – быстро ответил я.

Рубинштейн обернулся к баронессе.

– Странно, что вы не любите карт, – сказал он. – По крайней мере, я имел удовольствие встречаться за карточным столом с одним из ваших родственников... с вашим дядей Станиславом.

– В самом деле? – усмехнулась Амалия. – Да, дядя обожает карты. А я – нет.

Показалось ли мне или колода на мгновение замерла в тонких пальцах Рубинштейна?

– И как поживает ваш дядя Станислав? – спросил он. – Я слышал, его жена серьезно больна.

– Благодарю вас, ей гораздо лучше, – вежливо ответила Амалия.

– В самом деле? – Рубинштейн улыбнулся широкой, по-мальчишески озорной улыбкой. – Поразительно!

– Что именно вы находите поразительным? – осведомилась Амалия тоном великосветской дамы.

– Все, – ответил Рубинштейн. – И Станислава, и жену. Видите ли, – голос его зазвучал неприязненно, почти угрожающе, – у баронессы Корф есть дядя, но вовсе не Станислав, а Казимир. Кроме того, он терпеть не может семейную жизнь и никогда не был женат. – Рубинштейн положил карты и поднялся с места. – Вы не баронесса Корф, раз не знаете таких простейших вещей. Нет, вы не Амалия Корф, хоть и пытались выдать себя за нее... Кто же вы, сударыня?

Не думаю, что он получил бы ответ на свой вопрос. Миг – и та, кого я всегда считал баронессой Корф из Особой службы, распрямилась с миниатюрным револьвером в руках, которого я никогда у нее не видел. Но прежде, чем она успела выстрелить, Лиу подскочила к ней сзади и, закрыв веер, звенья которого неожиданно сложились в острый нож, что есть силы вонзила его самозванке в шею.

ГЛАВА XXXVIII

Я никогда не думал, что кровь может хлынуть фонтаном, что такое только сплошь и рядом происходит в уголовных романах, – однако теперь своими глазами убедился, что подобное и впрямь возможно. Должно быть, Лиу попала жертве прямиком в сонную артерию – струя забила с такой силой, что брызги долетели до подвесок люстры и даже до занавесок на окнах. Та, которая выдавала себя за Амалию Корф, не то засипела, не то захрипела и в судорогах повалилась на пол. Рубинштейн стоял, очень бледный, и вытирал кровь с лица.

– Что ты наделала! – вырвалось у него.

Лиу обернулась к нему, ее глаза горели, ноздри раздувались.

– Она хотела убить тебя! Хватай его, он пришел с ней! – Последние слова относились явно ко мне.

Я вцепился в первое, что попалось под руку, – в поднос с картами со стола – и от души приложил им рыжего по физиономии. Он повалился, и я бросился к двери, но Лиу не унималась. Она подскочила к жертве, которая еще билась в агонии, и подобрала валяющийся возле тела на ковре револьвер.

– Не уйдешь! – торжествующе выкрикнула она, и я услышал, как щелкнул взводимый курок.

Дверь распахнулась мне навстречу, и я остолбенел. На пороге стояла спутница китайца – та самая черноволосая красавица, сверкающая бриллиантами, как рождественская елка – огнями.

– Беги, болван! – выкрикнула она и вытолкнула меня в коридор.

Прогремел выстрел, и пуля выбила фонтанчик известки из стены. В следующее мгновение бриллиантовая дама выхватила из прически шпильку, оказавшуюся на поверку тонким кинжалом, и с непостижимой ловкостью метнула его в китаянку.

– Лиу! – закричал Рубинштейн.

Я бросил взгляд в комнату и увидел, как Лиу с кинжалом в груди оседает на ковер.

– Вы... вы... – пролепетал я. Но бриллиантовая уже крепко ухватила меня за руку и поволокла по коридору, крича:

– За мной! Быстрее, быстрее!

– Вы... вы кто? – пролепетал я. – Как вы...

– Все объяснения потом, потом, потом! Что у вас за талант, Марсильяк, постоянно путаться под ногами... Сюда!

– Держите их! – кричал уже где-то вдалеке Рубинштейн. – Не дайте им уйти!

Мы кубарем скатились по лестнице и бросились в коридор. Вслед прогремело несколько выстрелов.

– Сюда! Живее!

Мы вылетели из особняка через черный ход. На слабо освещенной улице, под единственным фонарем прохаживался бородатый дьякон. Я тотчас же признал его – всего несколько минут назад он прошел мимо меня к церкви вместе с хором.

– Аркадий! – закричала моя спутница. – Аркадий, свисти!

Дьякон меланхолично кивнул и поднес к губам свисток. Должно быть, тот прежде принадлежал соловью-разбойнику, потому что от пронзительного свиста у меня заложило уши. Вмиг улица наполнилась людьми, вокруг загрохотали тяжелые сапоги.

– Окружить дом! Никого не выпускать! – командовала моя спутница. Затем обернулась ко мне, глаза ее сверкали: – Ну? Вы их видели?

– Кого? – тупо спросил я, от последних событий, похоже, начисто утратив способность соображать.

– Чертежи! – Моя спутница топнула ногой. – Ну? Они у него?

– У Рубинштейна, – только и кивнул я, – в несгораемом шкафу. Но...

– Чертежи у Рубинштейна! – прокричала она, оборачиваясь к лжедьякону. – Вы поняли, Аркадий? Не медлите!

– Попрошу, сударыня, не учить меня моему ремеслу, – обидчиво ответил дьякон, снимая бороду и как-то ловко скидывая рясу, под которой оказалась превосходная штатская одежда. Я глянул оборотню в лицо и закоченел.

– Позвольте! Но ведь это же... Это же кучер!

Лжедьякон, он же Аркадий, кучер мадемуазель Плесси, надменно выпрямился.

– К вашему сведению, милостивый государь, – прохрипел он, сверкая очами, – я никакой не кучер, а действительный статский советник Аркадий Пирогов. Да-с! И вы меня чрезвычайно обяжете, милостивый государь, если будете впредь титуловать меня «ваше превосходительство»!

Мне показалось, что я сплю и вижу сон... Я поглядел на мою спутницу – и понял. Эти глаза, эта улыбка...

– Постойте... – пролепетал я. – Погодите! Вы... вы Изабель Плесси, так?

– Не совсем, – ответила она. – Я баронесса Амалия Корф.

В особняке меж тем творилось нечто неописуемое. Где-то трещали выламываемые двери, где-то звенело разбитое стекло. Кто-то кричал и угрожал, женщины визжали. Во втором этаже распахнулось окно, и Акробат проворно спрыгнул вниз, но, прежде чем он успел вскочить на ноги, его уже крепко схватили и прижали к земле.

– Ведите его в дом! – приказал Пирогов. – Никого не выпускать!

– Ничего не понимаю... – бормотал я. – Вы – Амалия... а кто же была та, другая?

– Фрида Келлер, – ответила настоящая Амалия, блестя глазами и загадочно улыбаясь. – Как Рубинштейн угадал, что перед ним не я?

– Дядя Казимир... – Я уже не соображал, что говорю. – Из-за дяди... холостого... Но как же вы... А телеграмма? В ней сообщалось о вашем прибытии...

– Дорогой вы мой, – усмехнулась Амалия, прислушиваясь к звукам, долетающим из особняка, где кто-то рыдал, кого-то хватали и кто-то порывался немедленно уйти, но его не пускали. – Где вы видели, чтобы секретные телеграммы посылались открытым текстом? Такое встречается только в романах, и то не в самых лучших.

– Но почему...

– Потому что Стоянов спрятал тело, вот почему. Леманн и Келлер не подозревали, что он следит за ними. Поняв, что Столетов погиб, Стоянов сошел с поезда, купил лошадь у барышника и во весь опор помчал к телу, рассчитывая найти на трупе нечто, что приведет его к чертежам. А Леманн с Фридой задержались, потому что искали извозчика, который бы их подвез и не стал бы задавать лишних вопросов. И вот, когда они прибыли туда, где рассчитывали обнаружить тело вора, там его уже не было. Естественно, они решили, что труп увезла полиция, и придумали дерзкую комбинацию с появлением особого агента. Им было известно, что я нахожусь за границей... то есть они думали, что я все еще там... и Фрида решила выдать себя за меня, предварительно послав соответствующую телеграмму. Можете представить себе мое удивление, когда я заявилась в кабинет к Ряжскому, а увидела там телеграмму... Ну и, конечно, находиться рядом с Фридой, которая действовала под моим именем, – это было нечто, доложу я вам. Нет, я подозревала, что ваши городские чиновники – изрядные болваны, но вот так запросто принять все на веру, не спросить ни документов, ни сопроводительного письма... Придется сделать им внушение, нельзя же, в конце концов, быть такими доверчивыми. А вы, конечно, молодец, господин Марсильяк... Можете быть покойны, ваше усердие не останется незамеченным.

– Мое усердие?

Однако в тоне баронессы Корф не было ни капли насмешки.

– Да, ведь именно вы послали телеграмму о погибшем пассажире. Тотчас же в нашем ведомстве поднялся страшный переполох, господин Пирогов принялся за расследование... А чтобы местная полиция не путалась у него под ногами, велел успокоить уездное начальство телеграммой, что такого пассажира в поезде не было. Он опросил кондукторов, пассажиров, но особого результата не получил. И тогда генерал Багратионов решил, что пора и мне подключиться к делу. Негласно, разумеется. Ну я и решила, что прежде всего надо начать с вас. Навела кое-какие справки, узнала, что ваши предки – французы... Кстати, некий Люсьен де Марсильяк, знаменитый журналист, случайно не приходится вам родственником? Одно время мне пришлось с ним общаться[76].

– Нет, я не знаю ни о каком Люсьене, – сердито ответил я. – Но, раз он смог преуспеть при республиканском строе, то, надо полагать, прохвост, каких поискать.

Амалия поглядела на меня смеющимися глазами.

– Возможно, вы и правы, – сказала она. – Но в тот момент меня больше интересовали вы, чем он. Я узнала, что вы учились в университете, но не окончили курса из-за стесненных обстоятельств, не женаты, не взяточник...

– Позвольте, сударыня...

– Ведь Игумнов, которого осудили за убийство, вам предлагал деньги, и много, а вы не согласились замять дело. Да, не согласились.... хотя Григорий Никанорович и был не против.

– Вам и это известно? – Я смотрел на нее во все глаза.

– О, моему ведомству нет равных по части наведения справок, – усмехнулась баронесса. – Так что я придумала смешную гувернантку-француженку и отправилась знакомиться с вами. На всякий случай, конечно, условилась с тетушкой Аркадия, что, если вдруг начнут расспрашивать обо мне, она подтвердит, будто Изабель Плесси служила у нее и, получив наследство, уехала.

Вот оно что! Верно, ведь помещица, которую расспрашивал Былинкин, по фамилии Пирогова. Помнится, тот еще рассказывал, как женщина смутилась, когда он явился к ней...

– Бьюсь об заклад, вы не просто так выбрали для себя образ, – проворчал я, исподлобья поглядывая на собеседницу.

– Вы угадали, – призналась Амалия. – Одинокая женщина, не очень хорошо говорящая по-русски, француженка, взбалмошная достаточно, чтобы никто ее не принимал всерьез, внезапно разбогатевшая, чтобы объяснить появление Аркадия с собственной каретой...

– Из него получился поразительно скверный кучер, – буркнул я. – Впрочем, неудивительно – ведь на самом деле он действительный статский советник. И очки вы, наверное, надели не зря, а чтобы было легче втереться мне в доверие. Ведь человек, который все время их носит, быстрее проникнется симпатией к тому, кто видит так же плохо, как и он.

Амалия вздохнула.

– Ничего не поделаешь, такова моя работа, – без зазрения совести призналась она. – Помню, каким я увидела вас впервые – сутулый брюнет, обшлага обтрепаны, волосы подстрижены кое-как и уже отросли... Зато глаза синие, – добавила она с улыбкой.

Я думал, что меня нелегко вогнать в краску. Оказалось, однако, что я был не прав.

– Глаза голубые, – сердито поправил я мою собеседницу. – Значит, все-таки вы сунули мне в карман ассигнацию?

– Я. Считайте, что они попали к вам из казенных расходов, – добавила баронесса.

Я хотел что-то сказать, но она перебила меня:

– Нет-нет, я вовсе не хотела вас обидеть, просто мне стало вас жалко. У вас тогда был такой вид, словно вы хотели повеситься или утопиться, просто еще не решили окончательно, какой из способов избрать. Позже, ознакомившись с вашими записками, я поняла, что была права.

Такого я уже не мог вынести.

– Позвольте! Вы что же, читали...

– Да, читала, – с ошеломительной откровенностью призналась феерическая особа. – И должна вам сказать, что мне ваш слог скорее нравится. Немного суховато, конечно, и порой кажется, что вы полицейский протокол сочиняете, но – весьма и весьма недурно. Только, если хотите иметь популярность, не забудьте приписать пару-тройку описаний дамских нарядов на полстраницы да вставьте еще какие-нибудь пейзажные красоты в романтическом духе.

– Терпеть не могу описания природы, – сварливо заметил я. – И в книгах всегда их пропускаю. Да и потом, мои записки все равно не будут иметь успеха, даже если их и напечатают. Ведь, если рассудить хорошенько, автор предстает в них глупцом, а публика подобного не любит.

– Вы все еще сердитесь на меня, что я вас провела? – спросила Амалия. Несмотря на то, что было уже довольно темно, я мог поклясться, что она улыбается. – Но, в конце концов, вы же недолго оставались в заблуждении. Довольно скоро вы начали подозревать, что я вовсе не та, за кого себя выдаю. Потому-то я ни на мгновение не выпускала вас из виду.

– Почему? Вы меня подозревали? – Мой голос был полон горечи.

– Нет, просто вы слишком догадливы, и я боялась, что Фриде Келлер в один далеко не прекрасный момент придет в голову мысль избавиться от вас, – очень просто ответила баронесса.

Я вспомнил, как лже-Амалии не понравилось, когда я рассказал ей о своей экспедиции в Глухов, о том, что мне удалось там узнать. Да, но ведь именно она позвала меня ехать с ней в Петербург искать неуловимого Альфреда... Почему? Да потому, что я упомянул о своем однокурснике, через которого легче всего навести справки, вот почему! Потом, уже когда мы ехали в карете, Фрида Келлер сочла, что я ей больше не нужен, и достала револьвер, но, на мое счастье, экипаж подскочил на каком-то ухабе, она ударилась раненой рукой и выронила оружие... Потом я упомянул, что Альфред опасен, и она решила повременить с моим убийством, с моей помощью добраться до Альфреда и уничтожить нас обоих... А потом уже она не могла ничего сделать, чтобы не спугнуть Рубинштейна, потому что его люди пристально следили за нами...

– Что? – спросила Амалия, от которой не укрылись моя задумчивость и мое замешательство.

– Ничего, – буркнул я. И тут еще кое-что вспомнил. – Скажите, а обыск в моей квартире, когда я вернулся и там все было перевернуто вверх дном...

Амалия вздохнула.

– Тут, каюсь, я должна перед вами повиниться, – сказала она. – Аркадию вы пришлись по душе куда меньше, чем мне, – может быть, потому, что постоянно указывали на его ошибки. Ну он и решил, что вы что-то скрываете.

– Что? – болезненно вскрикнул я. – Так тот погром устроил он?

– Ну не сердитесь на него, – протянула Амалия. – Аркадий – человек, может быть, слишком прямолинейный, но в своем роде неплохой и очень предан делу.

– И к тому же он великолепный актер, – проворчал я. – Так изображать высокомерное презрение к недалекой француженке не смог бы даже Южин.

Амалия весело хмыкнула.

– Игра тут вовсе ни при чем, – стала объяснять она, и в темноте я увидел, как блестят ее глаза. – У нас с месье Пироговым действительно довольно сложные отношения. Однажды он провалил важное дело из-за чрезмерной любви к картам, так что мне из-за него пришлось выкручиваться самостоятельно[77]. Да и потом, одной игры мало, знаете ли. Взять хотя бы меня – когда я поняла, что вы мне уже не доверяете, мне пришлось утрировать, переигрывать, делать из моей милой гувернантки чуть ли не карикатуру. И долго это, конечно же, продолжаться не могло. Но тем не менее мы хорошо поработали вместе.

– Да, – отозвался я. – Вряд ли бы я справился без вас... Ведь именно вы догадались про вид из окна – что Стоянов шпионил за немцами. И именно вы указали мне на подозрительного кондуктора... Наверняка же его сослуживцы вовсе не совещались в коридоре, что из-за него им придется туго, да? Я прав?

– Не совещались, – кивнула Амалия, – и все же я уверена, что они знали о его делишках. К тому же, полагаю, Леманн и Фрида подкупили кого-то из них, чтобы, как только Столетов вновь появится, им сразу же дали знать. Шпионы не случайно выбрали гостиницу, которая находилась так близко от вокзала.

– Наверное, вы правы, – поразмыслив, согласился я. – Можно вопрос? Кто убил Стоянова?

– Конечно, Фрида Келлер, которая как раз от вас и узнала о том, что болгарин ни на мгновение не выпускал их из виду.

– А конокрад? Кто убил его? В беднягу всадили целых шесть пуль.

– Шесть пуль, говорите? – задумчиво проговорила баронесса. – Боюсь, работа Леманна. Тот был в ярости из-за того, что Фрида ранена, ну и... обошелся со стрелявшим по-свойски. – Она говорила и нет-нет да бросала взгляды в сторону особняка, который был теперь полностью оцеплен людьми в штатском и городовыми. – К сожалению, Аркадий не всегда мог следить за Леманном, хотя мы знаем, что он несколько раз встречался с Фридой. Но я уверена, что Антипку застрелил Клаус.

Я глубоко вздохнул:

– Должен признаться, госпожа Корф, я все же кое-чего не понимаю... Вы знали, кто такая Фрида Келлер, и знали, где находится Леманн. Почему же ваши люди не арестовали их?

Амалия усмехнулась:

– Почему? Тому были причины, господин Марсильяк. Во-первых, названные особы являются подданными германского императора, и против них не было достаточных улик. А во-вторых, какой смысл их арестовывать, пока они искали чертежи... Мы пристально следили за их действиями и таким образом могли не тратить лишних усилий. А как только чертежи оказались бы у них, мы бы сразу же взяли их с поличным.

– То есть вы позволяли им таскать для вас каштаны из огня? – Похоже, что в волнении я стал изъясняться, как наш брандмейстер.

– Ma foi[78], Аполлинарий Евграфович... Вы должны понимать, что не я одна здесь принимаю решения. Генерал Багратионов сказал, что трогать парочку покамест нецелесообразно, и мне оставалось только подчиниться. Потом, когда я догадалась, что чертежи попали к Альфреду, я оставила Аркадия наблюдать за немцами, а сама отправилась в Петербург, чтобы проверить свою догадку.

– Значит, вы успели на предыдущий поезд? – спросил я.

– Да, уехала на императорском поезде, – просто ответила Амалия, а я не стал объяснять ей, что имел в виду обычный поезд, проезжающий через N несколько ранее. Моя собеседница продолжала: – Мы проверили квартиру Альфреда, но там никого не оказалось. Оставили наших людей в доме и стали ждать.

– Знаю, – кивнул я, вспомнив играющий рояль. – У адвоката напротив.

– Адвокат тут ни при чем, – отрезала Амалия. – Все дело в каминной трубе, которая идет снизу вверх и в которой хорошо слышно все, что происходит в квартире Альфреда. Так что наши люди засели в квартире этажом выше и стали ждать. Сразу же должна вам признаться, что появление Акробата мы пропустили, зато интереснейшая беседа между ним и вами была услышана почти целиком. Так я и очутилась здесь.

Я вспомнил, что в бумагах Стоянова моя собеседница именовалась самой опасной женщиной на свете, и подумал, что, наверное, так оно и есть. Хотя, с моей точки зрения, комплимент все-таки сомнительный.

– Должен вам сказать, – заметил я, – что вы были великолепны. Если бы не револьвер под подушкой, я бы, наверное, все-таки поверил, что вы и есть Изабель Плесси.

Амалия вскинула на меня глаза.

– Ах, вот оно что! Вы его нашли? Так глупо получилось, что я его забыла... Это, наверное, уже Изабель постаралась, – с улыбкой пояснила моя собеседница. – Она такая неловкая... А где мой револьвер, кстати?

И я объяснил, что оружие у меня забрал Акробат. А затем продолжил:

– Должен вас поблагодарить, потому что вы спасли мне жизнь. Я ведь не узнал вас, когда вы стояли рядом с тем китайцем, и... и наверное, ни один человек не мог бы вас признать, даже если бы удостоился чести знать вас раньше.

Амалия поморщилась.

– Боюсь, вы не правы, – сказала она. – Один человек в вашей богом забытой глуши все-таки узнал меня, когда я явилась под видом мадемуазель Плесси. Поразительно, но ни парик, ни манеры забавной гувернантки не смогли обмануть месье Эмиля.

– Месье Эмиля? – с удивлением переспросил я.

– Да. Помните того повара-француза, которого пригласили Веневитиновы? Когда-то он распоряжался на обеде в моем доме. Это было, еще когда я была замужем. Как он сумел меня признать – загадка, но мне стоило большого труда убедить его ничего никому не говорить. По-моему, он все же проболтался своей соотечественнице, мадемуазель Бланш, потому что она была так любезна со мной, отвечала на любые вопросы. Но, слава богу, дальше ее дело не пошло, так что можно считать, что мне повезло. Кстати, отчасти с помощью повара мы нашли господина Цзы.

– Китайца, который вас сопровождал?

– Да. Он был знаком с Рубинштейном и, к счастью, оказался в числе приглашенных. Цзы любит поесть, и мы условились, что он отведет меня на вечер, а взамен месье Эмиль приготовит для него роскошный обед.

Баронесса вдруг чихнула, и я забеспокоился:

– Вам холодно? Простите, ради бога... Я должен был раньше догадаться. – Я снял с себя сюртук и набросил ей на плечи.

– Благодарю вас, – сказала Амалия, – вы очень любезны.

К нам приблизился невысокий господин в штатском.

– Госпожа баронесса, похоже, в деле возникла сложность... Рубинштейн наотрез отказывается открывать сейф. Более того, он угрожает чуть ли не европейским скандалом... Аркадий Сергеевич уже отчаялся привести его в чувство.

– Никакого скандала не будет, – твердо ответила баронесса. – Идемте, Марсильяк, посмотрим, что там еще придумал этот господин.

И вместе с ней мы двинулись обратно к особняку.

ГЛАВА XXXIX

Вновь мы оказались в той же самой комнате, где на столе остались лежать игральные карты, а с подвесок люстры до сих пор капала кровь убитой Фриды Келлер. Когда мы с Амалией вошли, Рубинштейн о чем-то яростно пререкался с Аркадием Пироговым. Акробат, сложив руки на груди, стоял в углу и с саркастическим выражением лица слушал их перепалку. Кроме них троих, в комнате было еще пять человек, судя по всему, работающих по Особому ведомству. Трое стояли у окон, а двое стерегли дверь. Нас с баронессой Корф, впрочем, они пропустили беспрекословно.

– О, – вскричал в тот момент Рубинштейн, взмахнув руками, унизанными дорогими кольцами, – я знаю, откуда идут гонения! Вам угодно измываться надо мной, потому что одна моя фамилия...

– Досталась вам от вашего отчима, известного афериста Рубинштейна, который вас усыновил по расположению к вашей маменьке, – закончила за него Амалия, выходя вперед. – На всякий случай, если вы запамятовали, напоминаю, что сама ваша маменька – русская, а отец – португалец, служащий посольства, который забыл о вашем существовании, едва вы родились. Так что довольно о гонениях, сударь. Право, даже не смешно.

Рубинштейн раскрыл рот и изумленно воззрился на черноволосую красавицу в вечернем платье, на плечах которой все еще был мой сюртук.

– Кто это? – пораженно спросил хозяин дома, оборачиваясь к Пирогову. – Еще одна из ваших дьявольских штучек?

Амалия меж тем подошла к сейфу и внимательно осмотрела замок.

– Чертежи были там? – спросила она у меня, не оборачиваясь.

– Да, – ответил я, – если только он не успел их куда-нибудь перепрятать. Но...

– Амалия Константиновна, – сердито вмешался Пирогов, – я положительно не знаю, что мне делать. Он не хочет открывать сейф!

Баронесса пожала плечами и села на диван.

– Что ж, как говорит известный налетчик Валевский, нет такой женщины, которая устояла бы перед поляком, и нет такого сейфа, который устоял бы перед динамитом, – заметила она в пространство. – Вызывайте Таубе, есть работа по его части.

– Таубе? – Пирогов, казалось, не верил своим ушам.

– Ну да. Куда приятнее иметь дело со специалистом, который может точно все рассчитать. Хотя... Дом-то ведь все равно не наш, так что какое нам дело?

Амалия обменялась с Пироговым чрезвычайно очаровательным и, однако же, весьма двусмысленным взглядом.

– В самом деле, – пробормотал Пирогов, пожимая плечами. – Таубе! И как я мог о нем забыть?

– Но позвольте, вы что, собираетесь тут взрыв устраивать? – вмешался Рубинштейн. – Я хозяин дома, в конце концов... И я протестую!

Не слушая его, Амалия обратилась к Пирогову:

– Аркадий Сергеевич, будьте так любезны... Вон у того господина, – она кивком головы указала на Акробата, – находится моя вещь. Верните ее мне.

Один из штатских возле дверей шевельнулся, подошел к баронессе Корф и, отдав честь, протянул ей изъятый у Акробата револьвер.

– Благодарю вас, – мило улыбнулась Амалия, пряча оружие. Бриллианты сверкали и переливались на ее запястьях и шее.

Пирогов меж тем шепнул что-то на ухо одному из своих людей, тот кивнул и скрылся за дверью.

– Подождем, – вздохнула Амалия. – Давненько я не видела, как работают с динамитом!

– О, госпожа баронесса, – отвечал Пирогов, весь искрясь улыбками, – сейчас и увидите, ждать нам недолго.

– Позвольте, позвольте, господа... – заволновался Рубинштейн, переводя взгляд с него на Амалию и обратно. Он собрался с духом. – Значит, это вы баронесса Корф?

– Вы угадали, – равнодушно отозвалась та.

Рубинштейн улыбнулся.

– Хм, любопытно... – Затем сунул руку в карман, и две или три фигуры угрожающе качнулись по направлению к нему. – Ничего особенного, господа, – пояснил он с сияющей улыбкой, доставая из кармана ключ. – Я, кажется, говорил вам, что потерял ключ и не могу отпереть сейф? Но я такой рассеянный... Видимо, просто положил его не в тот карман.

– Открывайте сейф, Рубинштейн! – сухо приказал Пирогов. – И помните: если выкинете какой-нибудь фокус, то вам не поздоровится.

– Право же, господин Пирогов, – отозвался хозяин дома, – вы меня обижаете!

Пирогов и еще два человека стали за ним, зорко следя за его действиями. Акробат страдальчески сморщился и стал глядеть в сторону. Даже Амалия поднялась с места и, делая вид, что все происходящее ни капли ее не интересует, подошла к столу.

– Прошу, – непринужденно промолвил Рубинштейн, открывая дверцу.

Пирогов подался вперед. Его помощники как-то разом выдохнули.

Сейф был пуст.

* * *

– Ну и как прикажете это понимать? – просипел Аркадий Пирогов.

Акробат беззастенчиво ухмылялся. Рубинштейн прикусил губу и покосился на Амалию, которая как ни в чем не бывало уселась за стол и разглядывала карты.

– Боюсь, господа, вы ошиблись, – заявил он. – У меня нет и не было никаких чертежей.

– Но Марсильяк же видел их! – рявкнул Пирогов.

– Может быть, он обознался? – кротко предположил шулер. Его глаза были по-прежнему прикованы к баронессе, которая не обращала на него ровным счетом никакого внимания. – Впрочем, что я говорю... Здесь же присутствует сама баронесса Корф, об уме и проницательности которой мы все так наслышаны. Вот пусть она и отыщет чертежи... если, конечно, они вообще существуют.

И, закончив свою речь, он победно улыбнулся.

– Амалия Константиновна! – плачущим голосом воззвал Пирогов. – Ну что прикажете делать с таким, а?

Амалия вздохнула и подняла глаза.

– Я склонна доверять Аполлинарию Евграфовичу: чертежи, несомненно, были в сейфе. Весь вопрос в том, куда они оттуда делись. – Она поморщилась и слегка задумалась. – На открывание сейфа, как я заметила, уходит три минуты. Пока мы бежали вниз... Потом вы дали сигнал, и наши сразу же ворвались в дом... Аркадий Сергеевич, обыщите его как следует.

– Уж не думаете ли вы, что я держу их при себе? – презрительно спросил Рубинштейн, но все же подчинился. Из его карманов были извлечены платок, портсигар, брелок и тому подобные мелочи, ни одна из которых не могла привести нас к пропавшим вторично чертежам.

– Из дома никого не выпускали? – спросила Амалия.

– Никого, – твердо ответил Пирогов. – Вот этот, – он кивнул на Акробата, – пытался удрать, но его взяли.

– Обыщите комнату, а также соседние, – приказала Амалия. – Нет, вздор. Он должен был открыть сейф, закрыть его и спрятать чертежи, для чего потребно время. Но как раз времени у него и не было.

И баронесса вновь углубилась в изучение карт.

Пирогов отдал приказания своим людям, посулил награду тому, кто отыщет чертежи, и вскоре в комнате поднялся настоящий бедлам. Господа в штатском простукивали стены, заглядывали в вазы, ощупывали стулья и диванные подушки. Рубинштейн хмуро глядел на Амалию. У его ног один из агентов, отвернув ковер, ползал по полу и простукивал дощечки на предмет наличия тайника под паркетом.

– Вы ничего не найдете, – заявил шулер баронессе. – Можете даже и не стараться. Если я не скажу вам, где чертежи, вы ввек их не отыщете.

Амалия подняла глаза.

– Хотите предложить мне сыграть с вами? – спокойно поинтересовалась она, но глаза ее так сверкнули, что я, даже не зная продолжения, невольно поежился.

– Да, – просто ответил Рубинштейн.

Аркадий издал какой-то сдавленный звук и умоляюще покосился на баронессу.

– На кону – спокойствие империи, – вздохнула та. – Как заманчиво! Аполлинарий Евграфович, подайте-ка мне канделябр...

Не успела она договорить, как я уже стоял на ногах.

– Это еще зачем? – нервно спросил шулер.

– Так, – загадочно ответила Амалия.

Пораженные ее тоном присутствующие уставились на баронессу во все глаза, но я не стал задавать вопросов, а просто снял с камина самый тяжелый канделябр и поднес ей.

– Ну, он что-то слишком легкий, – протянула необыкновенная женщина, со значением глядя на Рубинштейна.

В следующее же мгновение я увидел, как человек, который должен был уже по самому характеру своей профессии отличаться завидным хладнокровием, слегка побледнел и нервно сглотнул. А после легкой паузы спросил:

– Зачем вам канделябр?

– Будто вы не знаете, – отвечала баронесса Корф, глядя ему прямо в глаза.

И вновь повисло в воздухе томительное молчание... Я держал канделябр на весу, и запястье у меня уже начало ныть.

– Карты крапленые? – спросил от окна Пирогов.

– Разве шулер способен играть честно? – вопросом на вопрос ответила баронесса.

Рубинштейн дернул щекой и угрюмо уставился на свои манжеты. Амалия обернулась ко мне.

– Поставьте канделябр на место, Аполлинер... – Она и сама не заметила, как позволила своенравной мадемуазель Плесси вкрасться в свою речь. А затем продолжила, обращаясь к притихшему хозяину дома: – А на будущее, милостивый государь, запомните... Я никогда не сажусь играть с шулерами. Ясно?

Она бросила на стол карты, поднялась с места и подозвала меня:

– Подойдите-ка сюда... Посмотрите внимательно, прошу вас. Что-нибудь изменилось в комнате с тех пор, как вы бежали отсюда?

Я огляделся. Картины на стенах... Серебряный поднос, который вновь водрузили на столик... Занавески...

– По-моему, ничего.

– Ответ неверный, – коротко отозвалась Амалия. Подойдя к Пирогову, она шепнула ему на ухо несколько слов, и тот с удивлением взглянул на нее. Пробормотал: «Я сейчас же распоряжусь», – и вышел. А через минуту вернулся с несколькими агентами, которые несли тела Лиу и Фриды Келлер.

– Начните с китаянки, – велела Амалия и отвернулась.

Рубинштейн хотел что-то сказать, но умолк.

– Вот они! – возопил Пирогов.

Он выпрямился, возбужденно сверкая глазами и потрясая тоненькой пачечкой голубых листков, которую держал в руке. На лицо Рубинштейна в то мгновение было страшно смотреть. Глаза его как-то запали, превратившись в два провала, на молодом лице вдруг пролегли морщинки, рот сжался.

Амалия пожала плечами:

– Я так и знала. У него не было времени, чтобы подыскать бумагам новый надежный тайник. – Хм, спрятать важнейшие документы на трупе... Браво! Ведь никому и в голову не пришло его обыскивать.

Рубинштейн закусил губу. Агенты, закончившие сложнейшее дело, радостно улыбались, кое-кто уже поздравлял Пирогова. Тогда я подошел к Амалии и шепнул ей на ухо несколько слов.

– Уведите их! – крикнул Пирогов, указывая на Акробата и его хозяина. – Они мне больше не нужны.

Акробата вывели из комнаты, тела унесли. Амалия подошла к Пирогову и быстро просмотрела голубые листки один за другим, после чего обернулась ко мне.

– Да, вы правы, – сказала она внезапно потяжелевшим голосом и обратилась к агентам, которые готовились увести шулера: – Стойте! Мне надо задать ему один вопрос.

Пирогов в недоумении вздернул брови, но перечить не стал. Агенты отдали ему честь, почтительно поклонились Амалии и вышли за дверь. Теперь в комнате оставалось только четверо: я, баронесса, Пирогов и хозяин дома.

– Полагаю, вы уже узнали все, что хотели узнать, – пробормотал Рубинштейн, не глядя на Амалию.

– Ну, положим, не совсем, – с кошачьей вкрадчивостью ответила она. – Где настоящие чертежи, господин Рубинштейн?

ГЛАВА XL

– Что? – болезненно вскрикнул действительный статский советник.

– Бумаги, которые вы держите, – очень хорошая копия или, возможно, частично копия, частично настоящие чертежи, – пояснила Амалия, не сводя с шулера огненного взгляда. – Вероятнее второе, потому что Фрида Келлер тоже видела бумаги и сочла их подлинными. Однако господин Марсильяк заметил то, чего она не заметила.

– Здесь все уголки на месте, – волнуясь, сказал я и вслед за тем рассказал Пирогову, как мы с Амалией нашли обрывок чертежа в логове Васьки Столетова. А на листах, которые представил Рубинштейн, все уголки были на месте.

– Ну так что? – спросила Амалия, глядя на Рубинштейна. – Вы изготовили копию чертежей, тем более что сделать это легче легкого, и захотели их продать? Кому?

– Я тебя в тюрьме сгною! – взвыл Пирогов, теряя самообладание. – Где чертежи? Куда ты их дел?

– Не было никакой копии! – вспыхнул Рубинштейн. – Здесь все, что мне принес Альфред! Я не... – Он хотел еще что-то сказать, но замолчал. Я заметил, что, пока он говорил, Амалия не отрывала взгляда от его лица.

– Но если здесь копии, то, значит, все надо начинать сначала... – простонал Пирогов, который явно терял голову. – Ах, черт возьми...

– Наберитесь терпения, Аркадий! – велела Амалия. – Что именно вам сказал Альфред, когда принес чертежи?

Рубинштейн исподлобья взглянул на нее. Его плечи поникли.

– Сказал, что есть возможность обтяпатъ неплохое дельце, – устало промолвил он.

– И?

– Я был не против. Но потом узнал, что на поиски бумаг послали вас, и мне захотелось... захотелось помериться с вами силами.

Последние слова Рубинштейн произнес тихо и скороговоркой, словно стыдясь их.

– Врет, – категорично заявил Пирогов, в волнении запуская руки в свои волосы. – Как пить дать, врет! Ух, я бы этих ученых... по крайней мере, некоторых... Своими бы руками придушил! Знал же, мерзавец, над чем работает! Нет, подавай ему непременно шуры-муры с белокурой мамзелью, чтоб ее... А жена, видите ли, для него недостаточно хороша! – Действительный статский советник заметался по комнате. – Черт возьми! Вот черт возьми!

– Полно вам, Аркадий, – укоризненно сказала Амалия и вновь обратилась к Рубинштейну: – Кто еще, кроме вас и Альфреда, знал, что чертежи у вас?

– Лиу, – после некоторого колебания ответил Рубинштейн. – И мой сводный брат.

– Это который Акробат? – подняла брови Амалия. – И как они отнеслись к вашей затее – не продавать чертежи, а сыграть на них?

Рубинштейн пожал плечами.

– Думайте что хотите, но Лиу бы никогда меня не предала. – Он вздернул подбородок. – А брат сказал, что идея отличная. Он тоже был о вас наслышан и был не прочь сбить с вас спесь.

– Так я и поверил! – огрызнулся Аркадий. – Чтобы чертежи, которые стоят... Да один черт знает сколько они стоят! И просто так взять и поставить их на кон?

– Мне совершенно неинтересно, верите вы мне или нет, – холодно ответил игрок, – потому что я говорю правду. А чертежи именно те, которые мне принес Альфред. И все уголки там были на месте, так что ищите листки с оторванными уголками где хотите.

– Мы так и сделаем, – отозвалась Амалия. – А где сейчас Альфред, кстати?

Рубинштейн немного подумал.

– Насколько я понял, он опасался неприятностей как раз из-за бумаг. Честно говоря, я не спрашивал у него, куда он направляется. Заплатил ему за чертежи столько, сколько он запросил, и мы расстались. Возможно, Альфред направился в Москву – там у него дача в Сокольниках и квартира неподалеку от Газетного переулка.

– Дача в Сокольниках, говорите? – вскинулся Аркадий. – Замечательно... Горелов! Проводите месье Рубинштейна.

Шулер кивнул ему головой, отвесил поклон Амалии и удалился в сопровождении человека в штатском, который, однако же, отличался военной выправкой.

– Ну-с, Амалия Константиновна, что вы обо всем этом думаете? – спросил Пирогов.

Баронесса Корф вздохнула:

– Думаю, что Рубинштейн нам не лгал, когда сказал, что листки попали к нему от Альфреда. Я очень внимательно следила за его лицом, он был явно поражен, когда узнал, что у него оказалась копия.

– Стало быть, Альфред? – проскрежетал Пирогов.

– Ну да, Альфред, – подтвердила Амалия. – Он состоял в шайке Рубинштейна и отлично знал, что, если что-то утаит от шефа, ему придется несладко. Однако Альфред жаден, вот и решил подстраховаться. Сделал с чертежей копию и, вероятно, смешал листки, так что подлинные оказались в каждом наборе. Один экземпляр он, как принято в их шайке, доставил хозяину и получил за него неплохие деньги, а второй... Второй, очевидно, решил продать самостоятельно.

– Вот как раз второй меня и беспокоит, – вздохнул Пирогов. – Итак! Амалия Константиновна, я еду в Москву. Во что бы то ни стало нужно задержать прохвоста, пока чертежи не попали во враждебные руки. Что же до вас, то вы пока отдыхайте. День выдался для вас непростой, и... – Он говорил и все более терялся под пристальным взглядом собеседницы. – Гхм! К тому же один экземпляр чертежей вы уже отыскали, продемонстрировав, так сказать, совершенно блестящие способности, и...

– Вы хотите сказать, что с меня хватит? – осведомилась Амалия.

– Голубушка, – вздохнул Пирогов, – ну зачем вы так? Мы с вами давно на службе, хорошо друг друга знаем... Не мешайте мне, хорошо? Ваш, не в обиду вам будь сказано, авантюризм, конечно, великолепен, но мы последовали вашему плану, а в результате получили одни осложнения. – Он покачал головой. – У мерзавца Рубинштейна такие высокие покровители, особенно из числа дам... Да и гости – кокотки, шулера и прочая canaille[79] – тоже не преминут нажаловаться куда следует. Еще и в газетах пропечатать могут...

– Ах, какой ужас... – вздохнула Амалия с фальшивым сожалением в голосе.

Пирогов покосился на нее и почему-то побагровел.

– Не подумайте, что я вам не признателен, Амалия Константиновна. Напротив, очень даже благодарен... – Он поглядел на часы и выразительно кашлянул, напомнив мне тем самым Григория Никаноровича, который всегда так делал, когда хотел избавиться от докучного просителя. – Простите великодушно, госпожа баронесса, дела... Мне еще надо распорядиться...

– Конечно-конечно, Аркадий Сергеевич... Кстати, что там насчет Леманна?

– О Леманне можете не беспокоиться, – отозвался Пирогов. – Он должен был уехать на одном поезде с Фридой, но она опоздала из-за плохой дороги, так что он отправился один. Подумал, вероятно: все равно они с ней потом встретятся, а время на вес золота. Да и мои молодцы наверняка его уже взяли.

– Вы им сказали, чтобы они были с ним осторожны?

– Ну разумеется, госпожа баронесса! А сейчас простите, я должен спешить...

Пирогов поклонился на прощание, еще раз повторил, что ценит, уважает и помнит, и был таков. Амалия поглядела на меня и улыбнулась.

– Да, не так я хотела закончить это дело... Вы что-то хотите у меня спросить?

– Да, – ответил я. – Кто такой Таубе? Вы хотели послать за ним, чтобы он открыл сейф.

Лицо баронессы посерьезнело.

– А вы никому не скажете?

– Слово дворянина!

– Таубе – человек, который видел живьем еще государя Павла Петровича, – сказала Амалия. – Ему девяносто два года, и он уже давно не работает в нашей службе, хотя с ним иногда советуются по поводу некоторых вопросов. Обычно за ним посылают, когда дело совсем не ладится. – И она улыбнулась. – Куда вы теперь намерены отправиться, Аполлинер?

– Не знаю, – откровенно признался я. – Наверное, в гостиницу... По правде говоря, я немного устал.

– Ну зачем же в гостиницу? – возразила баронесса. – Вы вполне можете переночевать у меня в особняке... Так даже удобнее – вас там никто не потревожит. Заодно расскажете мне, как продвигается расследование убийства у Веневитиновых.

– Двух убийств, – поправил я. – Второй жертвой оказался учитель верховой езды Головинский.

– Двух? Ах, щучья холера... – Амалия поморщилась, как от физической боли. – Зря я тогда уехала оттуда. Конечно, чертежи были важнее, но, скажу вам откровенно, Веневитиновы очень меня беспокоят... Так что у них произошло?

* * *

Мы взяли извозчика, и экипаж покатил вдоль по набережной. Пока ехали, я успел рассказать Амалии все, что знал. Она слушала меня, задумчиво щуря глаза, а как только я закончил, вздохнула и сняла с головы черный парик вместе со шпильками.

– Чертовски утомительно было все время таскать его на себе, – усмехнулась она, пряча парик и стягивая сеточку, державшую ее настоящие волосы. Несколькими движениями поправила прическу.

Забыв о Веневитиновых, я смотрел на нее во все глаза.

– Что такое? – подняла брови моя спутница.

– Так и думал, что вы блондинка, – пробормотал я. – То есть... простите... просто ваши духи...

Тут я окончательно сконфузился и почел за лучшее умолкнуть. Но Амалия настаивала, и мне пришлось рассказать, почему я так сказал.

– Честно говоря, об этой детали я не подумала, – призналась она. – Стало быть, по-вашему, светловолосые предпочитают легкие запахи, брюнетки – тяжелые, а рыжие – яркие и резкие? Весьма условное утверждение, по правде говоря. Хотя на будущее нужно будет учесть ваше замечание, – прибавила она с загадочной улыбкой.

Карета остановилась, и мы вышли. Я хотел заплатить извозчику, но он отказался взять деньги, объяснив, что ему уже уплачено. Я не стал спорить и зашагал вслед за баронессой. Дверь отворил старый слуга.

– Здравствуй, Яков... Все наши дома?

Слуга неодобрительно поджал губы.

– Аделаида Станиславовна и Михаил Александрович почивают-с, – доложил он. – А Казимир Станиславович в клубе. Небось вистует, – горько добавил он.

– А, ну ладно, неважно, – отозвалась Амалия. – Со мной господин Марсильяк, он помогал мне по работе и сегодня переночует у нас. Кстати, Яков: любые пожелания гостя выполнять беспрекословно! Хорошо?

– Обижаете, Амалия Константиновна! – с достоинством ответил слуга. – Мы, почитай, не пришлые какие– нибудь, понимаем... Мы в семье уже столько лет, что и молвить боязно. Еще от дедушки вашего мух отгоняли...

Амалия рассеянно кивнула и стала подниматься по лестнице, но тут вверху последней закрутился вихрь оборок, и почтенная дама (как пишут в романах – со следами былой красоты), всплеснув руками, с несвойственной ее возрасту прытью сбежала по ступеням и заключила баронессу в объятья.

– Амели! А мы уж заждались! Какая ты бледная, моя дорогая! Надеюсь, все прошло хорошо? Или опять государственная тайна? Сколько тайн, боже мой! Я все никак к ним не привыкну, честное слово! О! – Дама заметила меня и, отшатнувшись назад, прикрыла рот рукой. – А молодой человек кто? Твой жених?

– Их маменька-с, – почтительным шепотом доложил мне Яков, пока Амалия по-польски говорила с дамой, очевидно, прося ее осторожнее выбирать выражения. – Особа весьма... весьма! – со вздохом закончил слуга, не решаясь вымолвить более. – Прошу за мной, я покажу вашу комнату.

Однако до комнаты дело не дошло, потому что в то мгновение на сцене появилось новое лицо – белоголовый мальчик в ночной рубашонке. С восторженным писком он подбежал к Амалии и вцепился в ее юбку. Вслед за мальчиком явилась и няня, молодая, круглолицая и краснощекая.

– Амалия Константиновна, он совсем меня не слушается! Третий час ночи, а он не хочет спать! Услышал, что вы пришли, и сразу же с постели соскочил! – восклицала она беспрерывно.

– Ничего, Даша, – улыбнулась Амалия, – пусть. Сегодня можно.

– В такое время дети должны быть в постели, – неодобрительно заметил Яков. – Избалуете вы его, Амалия Константиновна.

Баловник меж тем крутился вокруг Амалии, трогал ее браслеты, смеялся счастливым смехом и под конец добился того, что его взяли на руки. Тогда он прижался к ее плечу и затих.

– Ваш сын? – спросил я у баронессы.

– Да, Мишенька... Миша, поздоровайся с гостем!

– Здрасти, – застенчиво сказал Миша. – У тебя сабля есть?

– Нет, – признался я. – Но зачем тебе?

– А у моего папы есть, – важно сообщил Миша. – А у тебя лошадь есть?

– Может быть, вы хотите поужинать? – вмешалась мать Амалии. – Тяжелая работа, я все понимаю...

Я хотел ответить, что ей незачем беспокоиться, но Амалия опередила меня.

– Честно говоря, я бы сама сейчас поела чего-нибудь, – заявила она, и Аделаида Станиславовна умчалась, как ураган, отдавая на ходу распоряжения. – А тебе пора спать, – добавила Амалия, обращаясь к Мише. Ребенок надул губы, но она легонько поцеловала его в нос и пообещала: – Я тебе сказку расскажу. Идем!

И понесла мальчика на руках в его комнату, а Миша, весело смеясь, стал теребить ее колье.

* * *

Тают, тают за окнами белесые петербургские сумерки, но я не спешу уходить к себе. Как приятно сидеть в уютной столовой, смотреть в карие глаза моей собеседницы, в которых нет-нет да вспыхивают золотистые искорки, и говорить... Или молчать. Молчать, пожалуй, даже еще лучше. На столе между нами – остатки холодного ужина, на стене улыбается итальянский портрет. Мне нравится дом, нравится неброская, удобная мебель, красивые драпировки, ковры с тонким рисунком... Лампы притушены, и оттого кажется, что у баронессы Корф загадочный, колдовской вид. Она уже переоделась в простое кремовое домашнее платье и сняла драгоценности. Теперь я вижу, что у нее молодое, уставшее лицо, а под глазами лежат синие тени. Тихим голосом она рассуждает о том, что уже сделано, и о том, что предстоит сделать.

– По правде говоря, я ожидала чего-то подобного – я имею в виду копии... Сделать их было нелегко, но вполне возможно. Ну что ж... Теперь делом займется Пирогов, он открытым текстом попросил меня не вмешиваться. Конечно, разведет сейчас бурную деятельность, на всякий случай еще раз обыщет особняк Рубинштейна сверху донизу, пошлет уйму депеш на границы... прикажет проверить подозрительных иностранных агентов... допросит всех, кого можно, и даже – кого нельзя... Но...

Она о чем-то задумалась. Тонкая морщинка прорезала ее переносицу.

– Амалия Константиновна... – начал я.

Амалия метнула на меня хмурый взгляд.

– Что касается вас, Аполлинарий Евграфович, то можете не волноваться... Я подам рапорт, и вас переведут в столицу.

– Вы всерьез считаете, что я помог вам в этом деле? – недоверчиво спросил я.

– Конечно, – ответила баронесса Корф. – Разве я не говорила вам, что вы везучий человек? Вы всегда оказывались именно там, где нужно. Взять хотя бы того кондуктора – ведь вы сели именно на тот поезд, где он ехал, хотя ничего не рассчитывали заранее.

Я не стал напоминать ей, что без ее помощи мне бы ни за что не удалось разговорить сообщника Столетова, и просто спросил:

– А что вы думаете про то, другое дело? Я до сих пор не могу себе уяснить...

– Что именно?

– Взять хотя бы перо в руке Головинского... И потом, гибель Элен Веневитиновой – она как-то связана с убийством учителя верховой езды? Ведь как раз в ту ночь Фрида Келлер убила Стоянова. Может быть, Елена что-то заметила, за то и была убита?

– Пока я не могу сказать ничего определенного, – отозвалась Амалия. – Мое личное мнение, что тут обошлось без Фриды, но... – Она умолкла и покачала головой. – Я только надеюсь, что Стариков все-таки ни при чем. Потому что в таком случае получается, что Елена погибла и по моей вине тоже.

– Почему? – в удивлении спросил я.

– Потому что Старикова освободили по моей просьбе, – сухо ответила Амалия. – В тот первый раз, когда его обвинили в убийстве собаки... – Она не закончила фразу, прикусила губу и о чем-то задумалась.

– Значит, губернаторская телеграмма... – несмело начал я.

– Да, именно я дала губернатору знать о случившемся. – Она откинулась на спинку кресла и отпила из бокала. – Кстати, о собаках. Вы нашли того, кто их убил?

– Я и не искал, – честно сознался я.

– А ведь собаки прекрасно укладываются в схему, – внезапно проговорила Амалия, не слушая меня. – Смотрите: первая собака была любимицей Анны Львовны, вторая – тоже. Затем была убита ее единственная дочь, а потом – учитель верховой езды, которым, судя по всему, Анна Львовна очень дорожила. И еще перо в его руке, при виде которого Веневитинова так переменилась в лице... Вы были правы – это знак, нарочно оставленный убийцей, знак, который Анна Львовна отлично поняла... Но она не пожелала ничего вам объяснить. Погибают только дорогие ей существа... Да, очень даже может статься, что причина всему – месть.

– Месть? Но за что?

– А вот сие мне неизвестно, – отозвалась Амалия. – Но, судя по молчанию дамы, вряд ли за какой-то добродетельный ее поступок. – Баронесса решительно поднялась с места. – Надо будет навести справки о прошлом Анны Львовны, причем подробные. Вы случаем не знаете, какова ее девичья фамилия? Где она родилась?

– Нет, – ответил я. – Но такие вещи довольно легко выясняются.

– В самом деле, – согласилась Амалия, глядя на часы и потирая рукой лоб. – Ну что ж... Простите великодушно, что я вас так задержала. Яков уже показал вам комнату? Ну и прекрасно. Если что-то понадобится, зовите прислугу. А я, честно говоря, слишком устала.

– Спокойной ночи, Амалия Константиновна, – сказал я, целуя ей руку.

И, когда дверь затворилась за ней, прибавил:

– Спокойной ночи, Изабель.

ГЛАВА XLI

Спал я, как мне показалось, совсем недолго. Где-то поблизости хлопнула дверь, я соскочил с кровати и, протерев глаза, спешно надел очки. Машинально подумал в то мгновение, что револьвер мне бы отнюдь не помешал.

У порога стоял, с удивлением глядя на меня, неизвестный мне господин. Он был низенький, полноватый, с брюшком, какое обычно бывает у довольных собой и жизнью людей. В руке господин держал трость с позолоченным набалдашником.

– Кто вы такой? – неприязненно спросил я, мысленно прикидывая, чем бы запустить в незваного гостя, если он вздумает сделать хоть одно угрожающее движение.

– Я? – чрезвычайно поразился господин. – Я Казимир Браницкий, шляхтич. И... и живу в этом доме!

Я убрал руку от прикроватной лампы, к которой уже было потянулся, и недоверчиво уставился на него.

– Извините, ради бога... Так вы родственник баронессы Корф?

– Родной дядя, – важно ответил человечек.

Ну да, вспомнил я, конечно же... Дядя Казимир, который любит играть в карты и из-за которого погибла Фрида Келлер.

– Извините, что побеспокоил вас, – тем временем продолжал Казимир. – Я... кажется, я перепутал комнаты. Моя спальня как раз напротив, а я, честно говоря, немного гульнул в клубе... А вы, значит, наш гость? Сослуживец баронессы? Яков что-то говорил мне, но я, простите, не помню вашу фамилию...

– Меня зовут Аполлинарий Евграфович Марсильяк, – сказал я.

– Казимир Станиславович, – представился человечек, пожимая мою руку. – Можно я у вас тут посижу немного? Я... – он конфузливо улыбнулся, – припозднился, по правде говоря, что, боюсь, сестре не понравится.

– Да ради бога, все равно я уже не сплю. Кстати, какой сейчас час?

– Сейчас? Гм... – Казимир поглядел на свои щегольские жилетные часы. – Половина десятого. Нет, вру... одиннадцатого. Без четверти одиннадцать, – жалобно уточнил он. – Вы женаты?

– Нет.

– Я тоже, – сообщил мужчина, садясь на стул с высокой изогнутой спинкой. – С меня одной Адочки хватает. – За дверью послышались чьи-то быстрые шаги, и Казимир втянул голову в плечи. – Она моя сестра, и то так меня распекает... А ведь с женой было бы еще хуже!

– Казимир! – послышался за дверью протяжный голос Аделаиды Станиславовны. – Казимир! Где ты? – И вслед за тем прозвучали несколько энергичных слов на польском языке.

– Я слышал, что вам холостая жизнь больше по душе, – сказал я. Казимир озадаченно замигал обоими глазами.

– Правда? От кого?

– От Рубинштейна.

– В самом деле? – расцвел Казимир. – И как его дела?

– Неважно. По-моему, он в тюрьме.

– Так ему и надо, – кровожадно одобрил дядюшка Амалии. – Однажды, вы не поверите, он выиграл у меня пять... нет, десять тысяч рублей. Исключительный мерзавец! Вы знаете, про него говорят, что он пальцами видит масть. Мне Альфред по пьяному делу выболтал, а я думаю, Альфреду можно верить. Вы знакомы с Альфредом?

– Так, немного, – уклонился я от прямого ответа.

– А больше и не следует, – вздохнул Казимир. – Плут, каких свет не видывал! Если у вас есть деньги, то он вокруг ужом вьется, а если нет – изображает родства не помнящего. Иду я, к примеру, сегодня... ну, проигрался, но не то чтобы слишком... а он на извозчике катит и от меня рожу лица воротит. Признавать, видите ли, не хочет!

Я почувствовал, как у меня заныло под ложечкой.

– Как сегодня, пан Браницкий? Разве Альфред не в Москве?

– Гм... – задумчиво пробормотал Казимир, глядя себе под ноги, – ну, если я сегодня ухитрился побывать в Москве... Хотя нет, вряд ли. Ведь мелькнул он передо мной в десятом часу, а из Москвы так скоро не вернешься... Куда вы, сударь?

Но я, не слушая его и кое-как натягивая на себя одежду, бросился к дверям.

* * *

– Дядя Казимир, вспомни, где именно ты его видел! Это очень важно!

– Казимир! Ты слышал? Делай, что тебе говорят!

– Казимир Станиславович, пожалуйста!

– Ну что вы все на меня насели? – отбивался дядюшка. – Я только что пришел... у меня голова болит, у меня изжога... мне... – Он загоревшимся взором уставился на графин с коньяком. – Мне опохмелиться надо! – И пан Браницкий протянул к графину свою белую пухлую ручку.

Аделаида Станиславовна выхватила у него графин и посулила, что Казимир больше никогда не увидит выпивки, если не скажет, где именно он видел Альфреда. Казимир стонал и жаловался, Амалия требовала ответа, и немедленно.

– Я проигрался! – промямлил Казимир. – Мне деньги нужны!

Аделаида Станиславовна сердито топнула ногой, после чего разразилась длинной негодующей речью. Амалия заверила дядюшку, что даст ему еще достаточно денег, чтобы он мог проигрываться хоть каждый день в течение месяца, и тогда Казимир согласился напрячь свою хромающую память.

– Где именно я его видел, хоть убей, не помню, – наконец, после долгого раздумья, сообщил он. – Вроде бы возле какой-то церкви, а может, и нет. – Он глубоко вздохнул. – И куда ехал Альфред, я тоже не знаю.

– Кто же знает? – сердито спросила Амалия.

– Извозчик, – со вздохом сообщил Казимир. – Николай... нет, Никита Тесемкин. Я его знаю, потому что он меня возил.

– И он вез сегодня Альфреда? – вырвалось у Амалии. – Спасибо, дядюшка! – И она расцеловала этого толстого и, по-видимому, совершенно ничтожного человечка в обе щеки. – Яков! Карету мне, немедленно! Марсильяк, вы со мной?

– Куда угодно! – с готовностью отозвался я.

– Тогда подождите меня, я сейчас...

* * *

Время уходит, уходит... Мы ищем Тесемкина, наводим справки в адресном столе, у других извозчиков... Дома Тесемкина нет, но его жена сообщает, что как раз в такое время он обычно пьет чай в трактире Гранатова. Скорее в трактир... И точно, Тесемкин отыскивается там.

– Седок? В десятом часу утра? Как же, помню... Попросил подвезти его к дому Мироновой...

– Больше ты ничего не запомнил? Может быть, он говорил что-нибудь?

– Нет, ничего.

Скорее в карету... Стучат по мостовой лошадиные подковы.

– Гони! К дому Мироновой...

Я в недоумении. Дом, куда поехал Альфред, хорошо известен в Петербурге. Там живут актеры, писатели – словом, преуспевающая богема. Что забыл там сообщник Рубинштейна?

– Тпрр! Приехали, госпожа баронесса...

Швейцар представителен, как генерал, и величав, как архипастырь. С большой неохотой он сообщает нам, что господин Вишневский, которого мы знаем под кличкой Альфред, и в самом деле был здесь утром. У кого? Господин Вишневский нередко захаживает к актрисе Захаркиной, сценический псевдоним Соловьева. Впрочем, у нее бывает много всякого народу. Вот и сегодня вскоре после Вишневского заглянул какой-то господин. Когда именно? Часов в десять утра.

Ах, время, время! Ведь уже за полдень...

– Ты не знаешь, они до сих пор там? – спрашиваю я.

Это похоже на чудо, но швейцар подтверждает, что никто из квартиры Захаркиной не выходил. Господа до сих пор там.

– Как выглядит второй господин, который к ней пришел? – спрашивает Амалия.

Швейцар морщит лоб:

– Иностранец... По-русски едва изъясняется. Лет пятьдесят, должно быть. Невысокий, волосы светлые с проседью...

– Хорошо. Стой тут и никого не выпускай...

Я взбегаю по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Но что удивительно – баронесса Корф почти успевает за мной, хоть и с трудом. Подходя к двери актрисы, я вижу, что она неплотно закрыта. Мы с Амалией переглядываемся, и моя спутница достает оружие.

– Следуйте за мной и держитесь начеку, – шепчет Амалия. – От Гаррисона можно ожидать чего угодно...

– Светловолосый – Гаррисон? – схватываю я с полуслова.

– По описанию – он... Работает на англичан. Человек не то чтобы особенно опасный, но... жутко неприятный...

Я толкаю дверь, и мы оказываемся в квартире актрисы. Судя по всему, Захаркина преуспевает, но я почти не обращаю внимания на детали обстановки, потому что каждую секунду ожидаю нападения.

Однако никакого нападения не происходит, зато в кокетливой гостиной с копиями (а может быть, и подлинниками) Фрагонара на стенах мы находим три тела. Мужчины убиты наповал, женщина еще дышит. Я быстро осматриваю остальные комнаты. Никого...

– Идите за врачом, Марсильяк... – говорит Амалия, наклоняясь над женщиной и пряча оружие. – Полиция подождет.

Я иду к двери, но от порога оборачиваюсь и смотрю на тела.

– Актриса, Гаррисон и Альфред – все здесь... Но кто же их убил?

Женщина на ковре издает тихий стон... Ее розовый пеньюар весь залит кровью.

– Тише, тише, – шепчет Амалия, держа ее за руку. – Врач сейчас придет... Вам нельзя двигаться.

Я вспомнил, что этажом ниже видел табличку врача, и бросился туда. По счастью, доктор оказался дома... Когда мы вернулись в квартиру Захаркиной, я увидел, что она что-то шепчет Амалии.

– Боже! – воскликнул доктор. – Простите меня, но... но... – Он искал слова и не находил.

– Я с вами согласна, – быстро сказала Амалия. – Убийство на почве ревности – действительно ужасно!

Получив такое объяснение, доктор заметно взбодрился и приступил к делу. Амалия отвела меня в сторону.

– Я задавала ей вопросы, просила говорить только «да» и «нет», потому что боялась, что она не доживет до конца нашего разговора, – сказала баронесса. – Все было просто, мой друг, очень просто... Она была любовницей Альфреда, и похоже на то, что они вдвоем и задумали аферу: Альфред сделал вид, что уехал в Москву, когда отдал чертежи Рубинштейну, а на самом деле скрывался у Захаркиной, думая над тем, кому бы сбыть чертежи. Актриса была немного знакома с Гаррисоном и предложила его. Тот пришел... А потом появился высокий человек, которого никто не ждал... Он убил Гаррисона и забрал чертежи... Альфред бросился на него, но незнакомец выстрелил и в него... потом в нее... И ушел.

– Значит, швейцар нам солгал? Ведь он сказал, что никто больше не посещал актрису.

– Вы забыли о том, что этажом ниже живет доктор, – возразила Амалия. – Чего уж проще: сказал, мол, идешь к доктору, и шагай к тому, кто тебе нужен... По крайней мере, сама я частенько так поступаю. – Она умолкла и нахмурилась.

– Ну и у кого же теперь чертежи? – спросил я. – Неужели у...

Амалия дернула щекой.

– Гаррисон назвал того мужчину по имени... Захаркина говорит, что, когда он увидел незнакомца, у него вырвалось: «Клаус». Значит, это был Леманн.

– Но Пирогов же клялся, что арестует его! – вырвалось у меня. – Даже вроде говорил, что его уже задержали.

– Значит, Пирогов солгал, – отрезала Амалия. – Или же Леманн каким-то образом ушел от слежки. Так или иначе, нам надо спешить... Когда отходит ближайший поезд на Вержболово?[80]

ГЛАВА ХLII

– Если он с чертежами доберется до Эйдкунена, – сказала Амалия, – мы пропали.

Карета баронессы мчала нас на вокзал. Кучер гнал лошадей так, словно по пятам за нами следовала погоня. Я поглядел на часы и в отчаянии вскрикнул:

– Не успеваем!

Амалия обратилась к кучеру и велела ему ехать еще быстрее.

– Лошади не выдержат! – возразил тот. – Верьте слову, сударыня!

И, словно назло, после перекрестка дорогу нам перегородила груженая подвода. Кучер баронессы в сердцах... Но я лучше для блага читателей опущу то, что он сказал по адресу владельца подводы, но, честно скажу, не каждый день услышишь такие проклятия даже из уст ломовых извозчиков.

– Если поезд уйдет, – сказал я Амалии, которая в изнеможении откинулась на подушки, – мы можем послать телеграмму на границу...

Но баронесса Корф отрицательно покачала головой:

– Сударь, я по опыту знаю, что в нашей работе, если предстоит сделать что-то важное, надо сделать это самому, ничего никому не перепоручая. Вы полагаете, на границе служат не такие же чиновники, как и везде в нашей империи? Думаете, они откажутся от взятки, если им ее предложат? Нет, конечно, я извещу пограничные службы, но... но не стану чересчур полагаться на их действия.

Наконец городовые расчистили путь, и мы поехали дальше. Однако, хотя кучер баронессы и старался изо всех сил, по прибытии на вокзал мы узнали, что поезд в направлении границы уехал двадцать минут назад. Амалия ушла отправлять телеграммы и беседовать с начальником вокзала. Когда она вернулась, по блеску ее глаз я понял, что у нас появилась надежда.

Первыми ее словами были:

– Марсильяк, как вы смотрите на то, чтобы прокатиться на курьерском поезде?

– А что? – быстро спросил я.

– Так как он курьерский, то на одной из промежуточных станций обгоняет поезд, который нам нужен. Если не приключится кукуевской катастрофы[81], – она поморщилась, – у нас есть все шансы догнать господина стрелка.

– Я согласен! – быстро объявил я.

– Тогда идемте, я уже взяла билеты. Курьерский отправляется через десять минут.

* * *

Свистит локомотив. Проносятся мимо полустанки.

Если не приключится катастрофы...

Мелькают унылые телеграфные столбы. В одном месте на проволоке сидит сутулая ворона и, встряхнув крыльями, издает хриплое карканье.

Небо темнеет, на курьерский наваливается вечер.

«И-и-и-и! – сипло воет локомотив. – Поберегись!»

Стуча и грохоча, состав проходит по мосту. Далеко внизу волнуется, вьется река.

Только бы не опоздать... Только бы успеть!

Сумерки стиснули поезд, обступили его со всех сторон. Я вижу в стекле отражение лица моей спутницы, которая о чем-то сосредоточенно думает. Мне хочется заговорить с ней, но я не смею.

«И-и-и! Поберегись!»

Остановка. Ах, скорее бы в путь! Я разворачиваю какой-то журнал, который принес кондуктор, но строчки прыгают перед глазами, и никак невозможно сосредоточиться на их смысле.

Наконец-то... Начальник станции дает сигнал, и поезд плавно трогается в путь. Какой-то пассажир успел вскочить в вагон в самое последнее мгновение и теперь, стоя в коридоре у наших дверей, горделиво похваляется своей ловкостью. Он-де всегда успевает вскочить в самую последнюю секунду... Кондуктор просит его пройти на место, и как-то очень быстро выясняется, что пассажир перепутал поезда и сел на курьерский, который едет в обратном направлении...

– Но мне надо в Петербург! – кричит он. – Срочно! Остановите поезд!

Кондуктор пытается урезонить его, но субъект принимается бурно возмущаться... Мол, он должен быть в Петербурге, а до всех остальных пассажиров ему дела нет... Будь это в его власти, он бы не поленился развернуть поезд в обратном направлении... Кажется, суетливый мужчина намерен скандалить, но обещание кондуктора, что он сможет сойти на следующей остановке и уже там сесть на петербургский поезд, немного успокаивает неудачливого пассажира.

Стучат колеса, в окна темным крылом бьет ночь. Амалия смотрит на часы.

– Мы его догоняем? – спрашиваю я.

– Похоже на то, – отвечает она.

Телеграфные столбы застыли во тьме, как угрюмые великаны. Поезд замедлил ход. Мы подъезжаем к большой станции, и уже отсюда я вижу, что на путях стоит огромный, неповоротливый состав с темными окнами.

– Идем! – говорит Амалия. Лицо ее сосредоточенно и полно решимости.

Мы выходим на перрон. Свежий ветер дует нам в лицо, шевелит волосы моей спутницы.

– У вас есть оружие? – внезапно спрашивает она.

Машинально я ощупываю карман. Ах, черт побери!

– Нет, – говорю я, – у меня ничего нет.

– Плохо, – замечает Амалия.

Она не успевает сказать больше, потому что к нам подбегает пассажир-растяпа и, запыхавшись, спрашивает, верно ли, что вон тот поезд отправляется в Петербург.

– Откуда нам знать, сударь? – отвечаю я. – Спросите у носильщика или станционного служащего.

Пассажир с надеждой в лице бросается к служащему на перроне и получает от него ответ, что поезд следует в Берлин. Тогда непутевый пассажир хватается за голову и грозится написать в газету... пожаловаться... и еще подать в суд на управление железных дорог... Они не имеют права так с ним обращаться!

– Какой странный господин, – не удержавшись, замечаю я Амалии. Она отмахивается:

– Это Корольков, водевилист... Глупец, каких мало, и к тому же посредственность. Идемте брать билеты.

Мы поднимаемся в вагон до третьего свистка.

– Будьте осторожны, – хмуро говорит Амалия. – Герр Леманн – человек довольно своеобразный, и ему вряд ли понравится, что мы его нашли.

– Постараюсь его не пропустить, – говорю я.

– Учтите, он вряд ли едет в своем, так сказать, натуральном виде, – морщится моя собеседница. – По нашим сведениям, человек, которого мы с вами сейчас ищем, большой мастер перевоплощений, так что советую быть предельно внимательным.

– Постараюсь, – снова обещаю я. – Но мы ведь даже не знаем наверняка... Что, если его нет в поезде? Если он избрал для бегства другой путь?

– Такое тоже может быть, – соглашается Амалия. – Одна надежда на то, что чертежи – дело срочное. Нашим противникам они нужны как можно скорее, так что Леманн, заполучив их, вряд ли стал бы медлить.

– Кстати, – говорю я, когда мы тихонько пробираемся по коридору, – мне кажется, я понял, что именно изображено на чертежах... Не до конца, конечно, но – в общих чертах.

– Советую вам поменьше распространяться о них, – отвечает Амалия. – Не то недолго и под военный суд[82] угодить. Не подумайте, что я пытаюсь вас запугать, просто вы сами должны понимать, что это дело – не шутка. – Она поправила волосы и очаровательно улыбнулась. – Как я выгляжу?

– Очень хорошо, – искренне ответил я.

– Ну что ж, тогда вперед!

Она поправила револьвер в сумочке, тряхнула головой и открыла дверь в ближайшее купе.

– Прошу прощения, господа! Я ищу моего мужа, а он куда-то запропастился... Вы его не видели? Такой высокий господин, молчаливый... Нет? Ах, простите, ради бога, что побеспокоила!

Мы обошли все купе первого класса, не пропустив ни одного человека, и везде Амалия пыталась «найти своего мужа». Дамы встречали ее ворчанием, но мужчины оказывались куда любезнее и стремились дать как можно более точный ответ. В соседнем, мол, купе едет господин, подходящий под ее описание... Хотя подождите, у того господина уже есть жена... И вообще, мол, просто преступление – оставлять одну такую хорошенькую женщину!

Поезд медленно рассекал ночь.

– Идем во второй класс? – спросил я.

Мы перешли в следующий вагон, и Амалия вновь принялась «искать своего мужа». А я, чтобы не мешать ей своим присутствием, отправился дальше, поминутно спотыкаясь о шляпные коробки, какие-то чемоданы с необыкновенно острыми углами и выставленные в проход узлы. Разбуженные пассажиры шипели и шикали на меня, и я был почти рад, когда перебрался в следующий вагон, где было не так много вещей и людей. Внимательно заглядывая во все лица, я дошел почти до конца прохода, и тут мне навстречу попался кондуктор с фонарем.

– Простите, сударь, что вы тут делаете? Благоволите вернуться на место.

– Я жену ищу, – вдохновенно солгал я. – А вы не знаете, до Вержболова еще далеко?

– Достаточно, – подтвердил кондуктор. – Если вам угодно, могу вас разбудить, когда мы приедем на границу.

– Спасибо, – отозвался я, – но сначала я должен найти свою жену. Она... она у меня француженка. Ужасно бестолковая особа!

И я двинулся дальше, вполголоса зовя: «Изабель! Изабель!» Кондуктор пожал плечами и удалился.

Как и следовало ожидать, никаких следов Изабель Плесси мне обнаружить не удалось, равно как и следов милейшего господина Леманна. И тут... тут я почему-то вспомнил рукава кондуктора, которые были ему коротковаты, вспомнил, как, разговаривая со мной, он тщательно прикрывал свою лампу...

Кажется, у меня вырвалось ругательство. Перепрыгивая через узлы, я бросился бежать по проходу обратно. Надо как можно быстрее предупредить Амалию! Ведь кондуктор удалился как раз в направлении ее вагона...

Я выскочил на вагонную площадку, рванул дверь тамбура, но она была заперта. Какой-то сгусток мрака кинулся на меня, я едва успел увернуться и все же получил такой удар в грудь, что согнулся надвое. Лжекондуктор, он же Клаус Леманн, молча бросился на меня. Он сбил меня с ног, и в следующее мгновение я ощутил, как его пальцы сомкнулись у меня на горле.

Вагон тряхнуло. Я попытался ударить Леманна по ногам, но у меня ничего не вышло, а он стискивал мое горло все сильнее... Из последних сил я изловчился и ткнул его пальцами в глаза. Леманн коротко вскрикнул и отшатнулся. Я вскочил на ноги, но прежде, чем успел ударить его, он уже снова бросился на меня. Мы покатились по площадке, беспорядочно лягаясь и колотя друг друга. Я ударил его в колено, он взвыл и заехал мне в лицо. Мои очки упали на пол... Ничего не соображая, зная только, что если совершу хоть одну ошибку, то мне конец, я рванулся к бесформенному пятну в кондукторской одежде и попытался вцепиться ему в горло. Мы снова упали, Леманн ударил меня раз, другой... По лицу у меня текла кровь, я попытался ударить своего противника в челюсть, но промахнулся. Вагон дернулся, как раз когда я пытался подняться на ноги, Леманн хрипло выругался по-немецки и ухватился за перила. В следующее мгновение он ударил меня головой в лицо, и я рухнул как подкошенный. Поезд набирал скорость... Леманн ударил меня, затем второй раз, его руки опять вцепились в мое горло... Перед глазами у меня замелькали кровавые круги, я пытался вырваться, но он был сильнее, а я к тому же почти ничего не видел.

Внезапно ослепительная вспышка прорезала мрак, за ней еще одна, и что-то теплое потекло у меня по лицу. С немалым усилием я разжал руки немца, и в следующее мгновение он повалился на пол. Повалился и больше не двигался. Дверь тамбура, в которую, как я слышал во время борьбы, кто-то упорно и безуспешно ломился изнутри, распахнулась.

– Черт побери! – прозвенел надо мной в вышине голос Амалии. – А вы что тут делаете?

Я ощупал пол вокруг себя, надел очки и поднял голову. Вопрос, как оказалось, был обращен вовсе не ко мне, а к Рубинштейну, который стоял на площадке, опустив вдоль тела руку с револьвером.

– Это вы стреляли? – в полном остолбенении спросил я у него.

Тот кивнул.

– Заберите у него оружие, – велела Амалия.

– Я хотел вам помочь, – сказал Рубинштейн, отдавая мне револьвер. Глаза его были прикованы к Амалии, на меня он даже не смотрел.

– Почему? – быстро спросила она.

Рубинштейн пожал плечами:

– Просто так... Вы назвали меня шулером, который никогда не играет честно. Но это неправда... Я могу играть честно, если захочу. И потом, мне не понравилось, что Альфред меня надул.

– В самом деле? – Амалия позволила себе подобие улыбки. – Дайте сюда... – Она протянула ко мне руку, и я послушно отдал ей оружие. – И обыщите Леманна, только осторожно... Может быть, он еще не мертв.

Ее предположения подтвердились – когда я перевернул немца и начал обыскивать его одежду, он приглушенно застонал. Я испачкался в крови, но все же нашел в потайном кармане жилета восемь листков голубой бумаги – те самые, которые мы искали. В одном месте бумага была прострелена насквозь – очевидно, туда угодила пуля Рубинштейна. Я отдал листки Амалии, которая бегло просмотрела их и спрятала в сумочку.

– И что теперь? – спросил Рубинштейн.

– Теперь? – Амалия улыбнулась, и ее глаза блеснули. – На ближайшей станции мы сдадим этого бедолагу в больницу. Кстати, пусть доктор осмотрит и вас, Марсильяк... А потом мне придется писать рапорт обо всем случившемся. В общем, предстоит довольно скучная бумажная работа... Но вы можете быть спокойны, господа, ничье усердие не останется незамеченным.

– Я вовсе не из-за того оказался здесь, – обиженно (как мне показалось) возразил Рубинштейн.

Локомотив сипло засвистел. Поезд сбавил ход. Судя по всему, мы подходили к станции.

– Я учту, – загадочно ответила Амалия на слова Рубинштейна.

Но он почему-то сразу приосанился и стал глядеть с самодовольством, как человек, добившийся своего, так что я едва удержался от искушения скинуть его вниз с площадки. Согласен, для служащего полиции мысль была довольно странная, не говоря уже о том, что тот, с кем я желал бы обойтись столь сурово, только что спас мне жизнь. Однако, вероятно, такова человеческая натура: даже после его весьма своевременного появления я не стал относиться к шулеру лучше. Он был мне решительно неприятен. А неприятнее всего было то, что Амалия, очевидно, не разделяла моего мнения. Напротив, она была очень любезна с Рубинштейном, который не преминул отвесить ей несколько ладно скроенных комплиментов. По его словам, из всех женщин он был наиболее всего неравнодушен к блондинкам. Если бы поезд в то мгновение не остановился, Рубинштейн бы наверняка успел признаться, что питает особое пристрастие к особам из тайной службы, проживающим в Петербурге. И тогда, честное слово дворянина, я не знаю, что бы с ним сделал.

ГЛАВА XLIII

После той ночи я несколько дней не видел баронессу Корф. По ее указанию я вернулся в Петербург, где лечил свои синяки и дописывал главы этих записок, которые я в один прекрасный день надеюсь все же предложить читателю. Дело о похищенных чертежах было закончено, но оставалось еще одно, и Амалия пообещала мне, что мы непременно займемся им, как только она немного освободится. Сознаюсь, не то чтобы я не поверил ей... но все же счел бы извинительным, если бы по какой-то сверхважной причине она отступилась бы от своего слова. Впрочем, оказалось, я плохо ее знал. Однажды утром она вошла ко мне в комнату, сияющая, оживленная, и с улыбкой посмотрела на меня.

– Особая служба или сыскная полиция? – были первые ее слова.

Удивленный и непонимающий, я попросил объяснений.

– Я дала знать о вашем усердии куда следует, – сказала Амалия, устраиваясь на стуле, – так что теперь у вас есть выбор. Столичная сыскная полиция или наша служба к вашим услугам... Решайте!

Подумав, я честно сказал баронессе, что служба в полиции мне ближе, а к работе под начальством Багратионова я, пожалуй, не готов – не умею перевоплощаться в других людей и, кроме французского, не знаю никакого другого иностранного языка.

– Значит, все же полиция, – сказала Амалия и (как мне показалось) легонько вздохнула. – Полагаю, вы правы. В нашей работе надо быть немножечко авантюристом, а вы человек серьезный, обстоятельный... Пожалуй, полиция в самом деле вам подходит больше.

Я поблагодарил ее и между прочим спросил, как обстоят дела у Рубинштейна. Ответ моей собеседницы поразил меня.

– А кто такой Рубинштейн? – осведомилась она тоном человека, который слышит имя впервые в жизни.

Сердясь на себя, я попросил прощения, что осмелился упомянуть при ней известного столичного шулера.

– Ну я-то в карты не играю, – совершенно равнодушно отозвалась Амалия. – На что он мне?

Ее интонации, убежденность, совершенно искреннее выражение лица – все, вместе взятое, могло обмануть даже самого проницательного следователя. Но тут баронесса посмотрела на меня и весело рассмеялась:

– Право же, дорогой друг, я не узнаю вас... Неужели вы хоть секунду могли допустить, что я придаю этому господину какое-то значение?

– Мне показалось, что он увлечен вами, – предпочел я не отвечать на поставленный вопрос.

– И вы поверили, что он кинулся в погоню за нами только для того, чтобы мне помочь?

– А у него могли быть другие причины?

– Конечно, – безмятежно отозвалась Амалия. – К примеру, он хотел опередить нас и первым добраться до чертежей. Или же захотел обелить свое имя перед властями, помогая нам. Вообще должна сказать вам, Аполлинарий Евграфович: для того, чтобы исподтишка выстрелить человеку в спину, не требуется особого героизма. Но, конечно, месье Рубинштейну я ничего подобного говорить не стала. Генерал Багратионов считает, что он еще может нам пригодиться когда-нибудь в будущем. У него обширные знакомства и определенная renommée[83], а в нашем деле такими людьми пренебрегать не стоит.

– В Петербурге его считают завидным женихом, – не удержался я. – Богат, хорош собой, молод...

Но тут Амалия так рассмеялась, что я замолчал, досадуя на свою несдержанность.

– Нет, – сказала она, – нет. Сознаюсь вам, я далека от того, чтобы считать себя самым умным человеком на свете, но для того, чтобы увлечься таким господином, как Рубинштейн, надо быть совсем deraisonnée[84]. А замуж я больше не выйду никогда, даже если мне прикажет сам государь император. Семейная жизнь... Одним словом, не для меня, – поморщившись, закончила Амалия.

По ее тону я понял, что она больше не хочет говорить на данную тему, а баронесса, помолчав, сказала, что мне надо написать заявление о переводе из N в Петербург. Я сел за стол и под ее диктовку написал требуемый документ.

– Но ведь нужны, наверное, какие-то аттестации... – нерешительно начал я. – Боюсь, Ряжский откажется мне их дать.

– Ничего не нужно, – сухо ответила Амалия, забрала у меня заявление, бегло просмотрела и сунула в сумочку. – Бумагу я сама отнесу Зимородкову, он мой старинный знакомый. Думаю, вы с ним сработаетесь. – Она вздохнула. – Вы готовы ехать?

– Куда угодно! – искренне ответил я.

– Тогда навестим для начала господина Аверинцева, – сказала Амалия. – Он судится с Веневитиновыми за наследство и, похоже, в конце концов все-таки добьется своего. Посмотрим, что он сможет нам рассказать о своей теще, Анне Львовне Веневитиновой.

– Вы полагаете, он будет разговорчив?

– Еще бы! Когда вы наводите справки о каком-то человеке, прежде всего надо обращаться к его врагам и уже потом – к слугам, друзьям и родным. Будьте уверены: если в прошлом Анны Львовны есть какое-то пятно, ее зять должен об этом знать.

* * *

Однако наши ожидания не оправдались. Максим Иванович был, конечно, рад узнать, что у его тещи какие-то неприятности, однако ничего особенного о ней нам сообщить не смог, кроме того, что Анна Львовна заправляла всем в доме, выдавала себя за дворянку и при том не гнушалась бить горничных по щекам.

– Ее муж занимается торговыми операциями, – сказал я. – Может быть, она разорила кого-нибудь?

Аверинцев желчно ответил, что его бы подобное не удивило, потому что семейка у них премерзкая.

– Вы говорите, Анна Львовна утверждала, что она из дворян, – сказала Амалия. – Не помните случаем, какая у нее девичья фамилия и откуда она родом?

Максим Иванович задумался и сообщил, что фамилия Веневитиновой до брака была то ли Маркелова, то ли Мерцалова, а родилась она где-то в Тверской губернии, где у ее отца находилось имение.

– Впрочем, вы можете навести справки у ее тетки, – добавил он. – Анна Львовна не шибко с ней общалась, потому что тетка имела несчастье как-то раз попросить у нее денег, ну а она не дала.

По словам Аверинцева, тетка Анны Львовны жила в Петербурге, что значительно упрощало дело.

– Насколько я помню, фамилия тетки Нилова, и она вдова полковника, – сообщил Максим Иванович. – Анна Львовна при мне как-то получила письмо и порвала его, так что адреса, не обессудьте, не знаю. Кажется, Нилова воспитывала ее после смерти родителей, а теща моя считала, что та ее обобрала.

Попрощавшись с Аверинцевым, который не смог более вспомнить ничего для нас ценного, мы направились в адресный стол. Как оказалось, полковница Нилова и в самом деле существовала, так что мы прямиком отправились к ней.

Бывшая опекунша Веневитиновой обитала в довольно скромной квартире, где царили чистота и порядок, словно мимоходом намекающие гостям на какую-то благородную бедность. Полковница оказалась совершенно седой, очень прямой женщиной лет шестидесяти пяти, с прической, которую я видел разве что на портретах покойной императрицы. Когда компаньонка доложила о нас и мы вошли, Нилова сидела в кресле. На коленях у нее лежала кошка, и полковница гладила ее ссохшейся старческой рукой.

– Что вам угодно? – настороженно осведомилась Нилова.

Я объяснил, что провожу дознание по поводу гибели Елены Веневитиновой и собираю сведения о ее родных. Как оказалось, полковница еще не знала о случившемся, и я рассказал ей об убийстве невесты, умолчав об остальных смертях.

– Страсти-то какие! – воскликнула полковница. – Вот страсти! И кого же вы подозреваете?

Я ответил, что подозрений у нас великое множество, но мы пока знаем слишком мало. Впрочем, у нас есть версия, что Елену могли убить враги Анны Львовны. Сама помещица говорить о них не желает, но, может быть, они известны полковнице? Ведь как-никак она воспитала Анну и должна много знать о ней.

– Да уж, намучилась я с ней в свое время, – вздохнула Нилова. – Дерзкая, своенравная девчонка! Вы не поверите, но никакого сладу с ней не было.

– Вы состоите с ней в родстве. В каком?

Нилова сердито поглядела на меня и отвернулась.

– Ее отец Лев Сергеевич Маркелов был моим братом, ежели вам угодно знать. Мать умерла, когда Анне шел десятый год.

– А потом умер и отец? – спросила Амалия. – И вы стали опекуншей?

– Отец-то умер, – вздохнула полковница. – Только прежде еще раз женился. Братец мой, изволите видеть, был с характером. Он хотел сына, чтобы ему все имущество передать. Имение Ревякино, акции, все прочее, – пояснила полковница.

– Значит, он был богат? – быстро задал я вопрос.

– Очень, – с отвращением отозвалась полковница. Кошка поглядела на меня, сверкнув желтыми глазами, и зажмурилась. – Богат и прижимист, как... – Нилова, судя по всему, хотела сказать что-то резкое, но покосилась на икону напротив и сдержалась. – Снега зимой не допросишься. Первую жену все поедом ел, что она ему дочь родила, а сына родить не может. Едва она упокоилась, как сразу же новую жену подыскивать стал. И ведь нашел-таки!

– И что тут удивительного? – не удержался я. – Он ведь был богат, так что ему новую жену найти – легче легкого.

– Ах, сударь вы мой, да вы вникните хорошенько, – возразила полковница. – Какая порядочная женщина согласится на такое? Братец-то мой, Левушка, вон что выдумал! Пусть-де невеста сначала родит ему сына, а потом уж он на ней женится.

– Однако! – вырвалось у меня.

– И тем не менее нашлась одна, которая была на все согласна, лишь бы, значит, в дворянские жены пролезть, – вздохнула полковница. – Родила-таки сына, а он, значит, опосля на ней и женился. – Старушка поджала губы. – Сразу же он и завещание на Петрушу написал, мол, все только ему одному, а родной дочери – почти ничего. Нет, вы как хотите, но ведь не дело – родных детей-то обделять!

– Петруша – таково имя сына? – уточнил я.

Полковница кивнула и продолжила:

– Вот вы, милостивый государь, упомянули про врагов, так я сразу же о нем вспомнила, сердешном.

– Так что там случилось? – нетерпеливо поторопил женщину я. – Отец умер, а завещание куда-то пропало, и Анну признали единственной наследницей? Так, что ли?

– Если бы! – вздохнула полковница. – Нет. Так получилось, что Петруша умер прежде отца. Ах, мой бедный брат... Ему было тяжело это вынести. Ненадолго он пережил мальчика, совсем ненадолго.

Я нахмурился.

– А затем Анна сделалась единственной наследницей, и вы стали ее опекуншей, – подытожил я. – Так?

– Так, – подтвердила полковница, гладя кошку.

– А мачеха Анны? – внезапно спросила Амалия. – Мать Петруши? Как она восприняла происшедшее?

– А вы бы как себя чувствовали на ее месте? – подняла брови полковница. – Если бы мой брат умер и Петруша все унаследовал, она бы распоряжалась всем нашим достоянием, пока мальчик бы не вырос. А так – ей удалось отсудить только какие-то крошки. Конечно, она боролась, но мы не постояли за деньгами, наняли лучшего адвоката, и он очень удачно повернул дело. Опять же, ее прошлое было против нее – она бывшая певичка или что-то вроде того. Ну наш адвокат и нашел свидетелей, которые такое стали рассказывать о ее жизни, что пришлось закрытое заседание проводить. – Нилова скривилась. – И после этого Анна смела меня обвинять, что я хотела ее обобрать! Имение, видите ли, продала... а что было делать, когда все соседи на нас косились? И вообще мы с моим покойным мужем только и думали о том, чтобы фамильные деньги чужакам не достались.

– Ну что ж, все ясно, – сказал я, – за исключением одного момента. Судя по вашим словам, мачеха и в самом деле могла затаить злобу на Анну Львовну. Кстати, вы не скажете, как ее звали?

– По фамилии, что ли? – с готовностью отозвалась полковница. – Как же мне не помнить жену родного брата! Ее звали Мария Петровна Киселева, вот как. Вы уж ее отыщите беспримерно! Я ее помню, была и у брата Льва на свадьбе. Она ради денег была на что угодно готова!

Я успокоил почтенную полковницу и вновь принялся расспрашивать о ее племяннице. Может быть, у Анны были еще какие-нибудь враги? Отвергнутые женихи, к примеру... Однако полковница не помнила ничего подобного. Как я понял, свадьбу племянницы она не одобряла, потому что Анна вышла за внука бывшего крепостного, который сумел выбиться в люди. Но Анна такая – если что втемяшит себе в голову, ее не переубедить. Она сразу же решила, что Андрей, которого они встретили в каком-то путешествии на пароходе, и есть тот человек, который ей нужен. После свадьбы Веневитинов сразу же принялся упрекать Нилову и ее мужа в том, что они были слишком расточительны и не следили за имуществом как следует. Полковница была до глубины души возмущена его наветами и даже сейчас горячилась, доказывая мне, что они с мужем недосыпали день и ночь, чтобы у Аннушки все было хорошо. А она так с ними обошлась! Нет у современных людей благодарности, и даже понятия о ней не наблюдается!

Я поблагодарил Нилову за содействие и вместе с Амалией удалился.

– В самом деле, потерянные деньги – серьезный мотив, – говорил я, спускаясь по лестнице. – Сколько драм происходит из-за наследства – не счесть.

Амалия поежилась.

– Как вы считаете, полковница и ее муж в самом деле обворовывали племянницу? – внезапно спросила она.

– А что? – Я даже остановился. – Вы разве подозреваете почтенную даму?

– Нет, – вздохнула Амалия. – Пока я подозреваю, что забыла наверху свои перчатки.

Мы вернулись к двери полковницы. Дверь, как и в прошлый раз, открыла ее компаньонка, блеклая, бесцветная, неопределенного возраста женщина в некрасивом и немодном платье. Видно было, что жизнь для нее – тоска и рутина и что в тоске до самой смерти не будет никакого просвета. Амалия объяснила, почему мы вернулись. Компаньонка поглядела в передней и на столике действительно обнаружила забытые баронессой перчатки.

– Простите, Вера Илларионовна, я ужасно рассеянна, – сказала моя спутница.

Лично я подумал, что ее можно упрекнуть в чем угодно, только не в рассеянности, но промолчал. Амалия поманила блеклую особу к себе и понизила голос:

– Насколько я понимаю, вам известно, зачем мы пришли?

Компаньонка робко оглянулась на дверь в гостиную и кивнула.

– Значит, вам должно быть известно, что утаивать правду от полиции нехорошо, – внушительно проговорила баронесса Корф. – Боюсь, у вашей хозяйки будут неприятности.

Вера Илларионовна потупилась. В следующее мгновение в пальцах Амалии что-то сверкнуло и легло в ладонь компаньонки. Вера Илларионовна изумленно взглянула на это «что-то», и глаза ее загорелись блеском, который я даже не мог подозревать в такой далеко не блестящей особе. Она вспыхнула до корней волос, еще раз оглянулась на дверь и спрятала золотую монету в карман, после чего дала нам знак выйти наружу. Мы повиновались, и Вера Илларионовна притворила дверь.

– Я слышала, что она вам рассказала, – горячо прошептала компаньонка, глядя на мою спутницу. («Еще бы ты не слушала, – подумал я. – Наверняка у тебя в жизни других развлечений нет».) – Клавдия Сергеевна – добрейшая женщина, но ее тоже можно понять. Не хочет бросать тень на семью, а как же иначе?

Вера Илларионовна сглотнула и продолжала:

– Я до сих пор помню, как они ссорились. Аннушка ей одно, Клавдия Сергеевна – другое, Аннушка давай перечить, а полковница тогда кричит: «Молчи, душегубка! Убийца!» Вот так.

– Убийца? – в оцепенении переспросил я, но Амалия послала мне предостерегающий взгляд.

– Полковница ее все время душегубкой называла, – прошептала компаньонка. – И было за что. Ведь она, когда ей годков пятнадцать было, и удавила Петрушу.

– Брата? – мрачно спросила Амалия.

– Да. – Вера Илларионовна несколько раз кивнула. – Подушкой удавила. И никто бы ни о чем не догадался, если бы доктор в пальцах ребенка перо не нашел и не сказал отцу.

Перо! Так вот оно что!

– Аннушка его всегда ненавидела. И свою мачеху – тоже. Только и думала, как бы им навредить. Ну и... вот. Доктор хотел поднять шум, довести дело до суда, но семья предпочла замять. Только Лев Сергеевич после той истории тяжко заболел, да так и не оправился. Очень скоро умер-то, и года не прошло.

Так вот почему Анна Львовна наотрез отказалась называть сына Петром и окрестила его Павлом! Она не хотела, чтобы имя напоминало ей об убийстве, которое она совершила – и которое так и осталось безнаказанным.

– Когда потом был суд из-за наследства, – добавила компаньонка, – мачеха Аннушки пыталась обвинить ее в убийстве, но тому доктору дали хорошую взятку, и он под присягой заявил, что ребенок умер естественным путем. Тем дело и кончилось.

– Ясно, – сказал я. – Вы не знаете, что потом стало с той женщиной? С матерью Петруши?

Но Вера Илларионовна лишь покачала головой:

– Мне только известно, что она получила какие-то деньги и уехала. Больше не объявлялась, и никто ее не видел.

Я искренне поблагодарил компаньонку за содействие. Полковница из глубины квартиры несколько раз позвала Веру Илларионовну, и та поспешила обратно, а мы с Амалией стали спускаться по лестнице.

– Ну что, теперь ищем Марию Петровну Киселеву, бывшую певичку, вдову тверского дворянина Льва Сергеевича Маркелова? – спросил я.

– Разумеется, – хмуро ответила Амалия. – И, по правде говоря, я думаю, нам стоит поспешить.

– Почему?

– Потому что у Анны Львовны еще двое детей. Если наши предположения верны, убийца вряд ли их пощадит.

Она была совершенно права, и я задумался. А затем предложил:

– Можно отправить телеграмму в N. Предупредить, чтобы Ряжский был настороже. Конечно, сами Веневитиновы тоже будут начеку, но лишняя предосторожность не помешает.

– А я пока постараюсь отыскать одного человека, – сообщила Амалия. – Он знает все об актрисах и певицах за последнюю четверть века. Если он согласится нам помочь, это будет гораздо быстрее, чем наводить справки через официальных лиц.

ГЛАВА XLIV

– А то был еще такой случай, сударь вы мой. Была у премьера Дымкина жена, актриса Денисова. И страсть как она невзлюбила драматурга Зырянского, который с труппой сотрудничал. И вот, можете себе представить...

В маленькой квартирке стоял удушливый чад. Пахло керосином, прокисшими щами, нестираным бельем и старостью. Всюду – на полу, под столом, на подоконнике – были навалены как попало кипы газет и книг, выпущенных давным-давно и забытых, верно, всеми, исключая разве что авторов. Одно стекло в окне было надтреснуто, а в углу в клетке сидел, нахохлившись, старый облезлый попугай неопределенного цвета с ободранным хвостом. Под стать ему был и хозяин унылого жилища – согбенный старичок с хитрыми серыми глазками и маленьким заостренным носиком, Игнат Максимович Колокольников, театральный рецензент, завсегдатай всех премьер и великий знаток богемной жизни.

Признаться, мне хватило нескольких минут общения для того, чтобы я пожалел, что вообще познакомился с ним. Не то чтобы он был глуп и действовал раздражающе, как иные старики, – нет, он был хитер и до крайности разговорчив, но беседовал обо всем, кроме того, что нас интересовало. Похоже, Игнату Максимовичу доставляло удовольствие испытывать наше терпение, и он наслаждался тем положением, в которое мы попали, явившись за обыкновенной справкой и тем самым поставив себя в зависимость от него.

– Хитрющая баба, сударь вы мой! И вот, стало быть, для того чтобы, так сказать, скрыть свои шашни с драматургом, она и стала всячески показывать, что терпеть его не может. Если бы не комическая старуха[85] Хохлова...

Амалия повернулась ко мне. На лице ее была написана досада.

– По-моему, он просто выжил из ума, – бросила она мне по-французски. – Надо будет сказать Верещагину, чтобы уволил его и взял другого рецензента. Этак он скоро Шекспира от Мольера не отличит!

Колокольников несколько раз озадаченно моргнул. Веки у него были красноватые, набрякшие, совершенно лишенные ресниц.

– Гм, так о чем бишь я... А вы, сударыня, значит, изволите быть знакомой с господином Верещагиным? Главным редактором?

– Мы с господином Верещагиным старые знакомые, – отозвалась Амалия, стряхивая какую-то ниточку с рукава. – Я его знала еще тогда, когда он был простым репортером, до дого, как он столь удачно женился и дела его пошли в гору[86].

Мне показалось, что в ее тоне мелькнуло неодобрение. Или только показалось?

– Ну тогда... тогда... – Игнат Максимович замялся. Затем с необычайной робостью промолвил: – Может быть, сударыня, вы замолвите за меня словечко? Чтобы его милость прибавили мне хотя бы по копеечке за строчку... А то стар я стал, молодые рецензенты зубастые пошли, нашего брата, старика, не уважают...

Попугай в клетке встрепенулся.

– Карамболь! – хрипло рявкнул он. – Дерржись!

– На жизнь не хватает... – вздохнул старик. – А тут еще птица эта... прожорливая до страсти... Только и делает целый день, что ест.

– Сказать, конечно, я ему могу, – отозвалась Амалия, – но ходят слухи, что господин Верещагин прижимист до неприличия. Поэтому мы сделаем проще. – Она достала из кошелька трехрублевку и положила ее на кипу газет. Игнат Максимович сглотнул слюну. – Итак?

– Мария Петровна Киселева, – напомнил я. – Та самая, которая удачно вышла замуж в Тверской губернии. Кажется, она была певичкой...

Старик вздохнул.

– Киселева, Киселева... Знал я нескольких Киселевых, которые подвизались на сцене в разном качестве. Был Киселев, дай бог памяти, Дмитрий, jeune premier[87], он теперь станционный буфетчик... Потом Марья Егоровна Киселева, которая вышла замуж за какого-то поручика... Он еще ее из ревности чуть не ухлопал потом... целая история была... – Колокольников пожевал губами, припоминая. – Потом был Алешка Киселев... ну тот помер лет десять назад от белой горячки... Настасья Киселева, она в Орле мелочную лавку держит... Ну и ваша Марья Петровна, наконец... Бывала она пару раз в столице, в Москву тоже заезжала... Голоса у нее особого не было, зато ноги она умела показывать. Тоже талант, не отнимешь... Киселев, первый ее муж, был антрепренер, он через два года после свадьбы от чахотки умер. А собственная фамилия ее была Шумилина... нет, Шумихина... Ну да, Марья Петровна Шумихина.

– Как?! – болезненно вскрикнул я. – Шумихина?

А ларчик просто открывался, сказал бы наш брандмейстер... Марья Петровна! Хозяйка «Уголка для проезжающих», румяная вдова... та самая, к которой неровно дышал Ряжский, та самая, которая, по его словам, не хотела идти на свадьбу Елены под предлогом неотложных дел... Боже мой!

– Клянусь подагрой! – прокричал попугай, топорща жидкие перья. – Драма! Невыносимо!

– Что с вами, вам нехорошо? – участливо осведомился старик.

В глазах у меня и впрямь потемнело, но – от злости... Я рванул воротник.

– И она потом вышла замуж в Тверской губернии? – допытывалась Амалия. – Вы уверены?

– Сударыня! – с чувством сказал Колокольников, разводя руками. – Конечно, она и была... Искала себе, так сказать, тихую гавань... ну, вы понимаете...

Амалия откинулась на спинку стула. Я видел, что она хотела многое сказать, но не стала. Она залезла в кошелек и вынула из него еще одну трехрублевку.

– Вот... Купите ему корма... – И баронесса мотнула головой, указывая на попугая. – Простите, Игнат Максимович, нам надо идти.

– А зачем она вам понадобилась? – полюбопытствовал Колокольников, провожая нас до двери. – Певичка она была так себе, актриса – тоже... Али натворила чего?

– Много чего, – уклончиво ответил я, не желая вдаваться в подробности.

В тот же день мы уехали обратно в N. С вокзала я дал телеграмму Ряжскому, чтобы он немедленно задержал Марью Петровну Шумихину и не отпускал ее до нашего появления.

* * *

– Все ясно, – твердил я, когда мы ехали на извозчике с глуховской станции в N, – теперь все ясно... Марья Петровна все же сумела получить небольшую часть наследства мужа. Она перебралась в N и на полученные деньги открыла гостиницу. Вероятно, тогда она еще не помышляла о мести, но судьбе было угодно, чтобы женщина, убившая ее ребенка, купила имение по соседству... Аннушка, душегубка, как ее называла родная тетка, была богата, счастлива, выдавала замуж дочь, и не похоже было на то, что призрак убитого маленького мальчика тревожит ее сны... И тогда Марья Петровна решила отомстить, ей было невыносимо глядеть на торжество убийцы. Сначала она убила двух собак, что сошло ей с рук, более того – никто на нее даже не подумал. Потом, улучив момент, разделалась с Еленой... нарочно так рассчитала день ее гибели, чтобы родителям было больнее всего... А потом наступил черед Головинского, о котором все знали, даже священник отец Степан, что он любовник хозяйки усадьбы. Может быть, ничего бы не произошло, если бы Анна Львовна с семьей не приехала сюда... Ведь мачеха не искала с ней встречи, все началось уже после того, как Веневитиновы перебрались в Старово. А после убийства Головинского, не удержавшись, Марья Петровна оставила знак, который должен был указать Анне Львовне, за что ее казнят. И та поняла, что именно означает перо... Очень хорошо поняла! Но не могла ничего рассказать полиции, потому что иначе ей пришлось бы упомянуть об убийстве, которое совершила она сама.

– Да, теперь все сходится, – подтвердила Амалия. – Надеюсь, Ряжский уже получил нашу телеграмму и распорядился относительно этой особы. Хотя, с другой стороны... – моя спутница поморщилась, – он к ней неравнодушен, как вы говорите. Так что дело ему поручать нельзя.

Но вот и N, и площадь, и модная вывеска, и пожарная каланча, и куры, уныло месящие грязь. Я соскочил на землю и помог спуститься баронессе. Но нетерпение мое оказалось столь велико, что я, забыв о приличиях, вошел в здание прежде нее.

– Григорий Никанорович у себя? – крикнул я Былинкину, который встретился мне в коридоре.

– У себя, – отвечал удивленный Былинкин. – Но...

Не слушая его более, я без стука влетел в кабинет.

Григорий Никанорович Ряжский, в расстегнутом мундире, сидел за столом и тихо лил слезы. Я настолько оторопел при их виде, что в первое мгновение даже цель моего приезда вылетела у меня из головы.

– Григорий Никанорович!

Исправник поднял голову... Вид у него был растерянный, потухший, жалкий. Он искал слов – и не мог найти.

– Что вам угодно? – проговорил он наконец прерывающимся голосом.

– Я прислал вам телеграмму, – торопливо заговорил я. – Относительно Шумихиной... Вы ее получили?

Ряжский дернул щекой.

– Получил... – Он взял со стола листок с телеграммой и махнул им. – Только зачем? Издеваться изволите, милостивый государь?

– Я не понимаю вас, Григорий Никанорович, – уже сердито заговорил я. – В деле об убийстве Елены Веневитиновой открылись новые обстоятельства, и я... Дело в том, что Марья Петровна Шумихина – бывшая мачеха Анны Львовны. А Анна Львовна много лет назад убила ее ребенка.

– Все уже неважно, – усталым голосом промолвил Ряжский. Он едва бросил взгляд на Амалию, которая стояла в дверях и внимательно слушала. – Вы разве не слышали? Ах, ну да, конечно, у вас важные дела в Петербурге, и я уже получил бумагу о вашем переводе... Далеко пойдете, милостивый государь!

– Так что случилось, Григорий Никанорович? – спросила моя спутница.

Ряжский отвернулся. Негнущейся рукой кое-как застегнул пуговицы мундира.

– Марья Петровна погибла вчера под поездом. На глуховской станции... Упала на рельсы...

Честное слово, я ожидал услышать все что угодно, только не это. И я как стоял, так и рухнул на стул, не дожидаясь приглашения.

– Она пыталась покинуть N и уехать? Так, что ли?

– Нет, – безнадежно ответил исправник, – нет... Она за материей ездила... для новых занавесок... в N же все втридорога... – Он вытер слезы. – Я ей предлагал уговорить торговцев сбавить цену... а она не захотела... И под поезд упала... Я... я... – Он хотел что-то сказать, но из его горла выходили только какие-то сдавленные звуки. – И мне же пришлось ее опознавать! – в отчаянии проговорил исправник. – Боже... боже! На что она была похожа! Я никогда, никогда...

Он был в совершенном отчаянии. Мне было жаль его, но что я мог ему сказать? Что женщина, которую он, по-видимому, любил, оказалась хладнокровной убийцей и что ей, если рассуждать логически, повезло, что она не дожила до ареста и суда? Но я даже злейшего врага не осмелился бы утешать подобными доводами.

– В семье Веневитиновых все в порядке? – спросила Амалия. – С их детьми ничего не случилось, я надеюсь?

– А что с ними может случиться? – пожал плечами Ряжский. – Веневитиновы продают Старово и переезжают в Петербург. Андрей Петрович сказал, им тяжело здесь жить после гибели дочери. Правда, местные шепчутся, что Веневитиновы продают имение, чтобы бывшему зятю ничего не досталось. Сами понимаете – наши суды долго тянутся. Пока суд да дело, как говорится... – Он вгляделся в Амалию. – Простите великодушно, сударыня, не знаю вашего имени, хотя... Мы с вами нигде прежде не встречались?

– Нет, – спокойно ответила моя спутница.

Ряжский вздохнул.

– Пока вы были в отсутствии, господин Марсильяк, тут такая оказия приключилась... Даже вроде как скандал. Прибыл чиновник особых поручений от губернатора и всех распек. Дескать, мы за баронессу Корф – вы ее, конечно, помните, – приняли совершенно другое лицо и даже бумаг у нее не спросили... Влетело нам по первое число. Щукин с тех пор в постели лежит, бедняга, никак оправиться не может... А вы, как я понял, на повышение пошли, значит... да-с... А это, как я понимаю, невеста ваша?

– Нет, – отозвался я. – Это баронесса Амалия Корф.

ГЛАВА XLV

– Все время меня почему-то записывают в ваши невесты, – пожаловалась Амалия, когда мы наконец вышли от Ряжского. – Даже странно, честное слово... Жаль, что у ваших записок будет такой конец.

– Вы имеете в виду Шумихину? – спросил я.

– Именно. Публика любит, чтобы всякое расследование завершалось непременным разоблачением преступника, и ей дела нет до того, что есть множество нераскрытых преступлений и множество таких, где убийца, хоть и изобличенный, с легкостью уходит от возмездия. В книге все должно быть четко расставлено по местам.

– Порок наказан, добродетель торжествует? – улыбнулся я.

– Вот именно, дорогой мой. А у нас убийца – и она же, согласитесь, отчасти жертва, потому что лишилась ребенка, – так вот, у нас убийца погибла прежде, чем мы успели доказать ее вину.

– Я могу довести дело до конца, – возразил я. – Хотя теперь, наверное, уже и не имеет смысла. Ведь Марья Петровна мертва.

– Верно, – согласилась Амалия. – Как вы считаете, она покончила с собой?

– А вы считаете, что это невозможно? – быстро спросил я.

– Могли быть разные варианты, – хмуро ответила баронесса Корф. – Например, ее столкнули под поезд – случайно или умышленно.

– Кажется, я понимаю вас, – медленно проговорил я. – Хотя, с другой стороны... Мне кажется, вложив перо в руку убитого Головинского, она тем самым показала, что ее месть окончена.

– С таким же успехом она могла и дать понять, что все только начинается, – вздохнула баронесса. – Кроме того, если говорить начистоту, то у нас вообще нет доказательств того, что все случившиеся убийства связаны между собой. Представьте на миг, что первую собаку задушили дети, вторую из мести, скажем, Антипка Кривой, Елену Веневитинову убил Максим Аверинцев, чтобы не пришлось долго ждать наследства, а Головинского – Веневитинов, который, по его же собственным словам, ненавидел учителя.

– А перо?

– Веневитинов вложил его для отвода глаз, – отозвалась Амалия, – потому что знал о прошлом своей жены.

– Это было бы слишком жестоко, – проворчал я.

– Зато идеально отводило бы подозрения от него самого, – возразила Амалия. – А еще, знаете ли, брошенные любовницы иногда совершают убийства. Что мешало Анне Львовне убить учителя, который, к примеру, дал ей понять, что она ему надоела? Ведь раньше она уже однажды убила... Перо же она оставила для отвода глаз, а истерику перед вами разыграла, чтобы окончательно сбить вас с толку. Вот вам и версия, которая ничуть не хуже вашей. И на самом деле оказывается, что Марья Петровна Шумихина, она же Киселева, тут совершенно ни при чем.

– Хорошо, – спокойно сказал я, – мы доведем дело до конца. С чего начнем?

– С «Уголка для проезжающих», – отозвалась Амалия. – Надо же вам забрать вещи, раз уж вы переезжаете в столицу. Заодно и попытаемся разговорить прислугу. Люди, которых не замечают, на самом деле видят очень многое. Надо только найти к ним правильный подход.

* * *

Внешне в «Уголке» ничего не изменилось. Все было так же, как всегда, и только прислуга ходила с суровыми, заплаканными лицами. Я объявил, что мне поручено провести расследование по поводу несчастного случая, и достал свою записную книжку. Перечеркнув все, что имело отношение к делу о похищенных чертежах, начал заполнять новую страницу.

Первый же лакей, вызванный для допроса, показал, что в Глухов Марью Петровну отвозила кухарка Пелагея, потому что Марья Петровна лошадей не слишком любит, а Пелагея с ними управляется не хуже любого кучера. Я подробно расспросил лакея, как Марья Петровна вела себя в последние недели.

– Может быть, она выглядела радостной или, наоборот, казалась подавленной?

Однако лакей объявил, что хозяйка была совершенно такой же, как и всегда.

– Она когда-нибудь упоминала Веневитиновых?

– Нет, кажется. Да они у нас и не жили.

Единственное, что вспомнил лакей, – так это, что, когда стало известно о гибели Елены Веневитиновой, Марья Петровна не удержалась и сквозь зубы, но довольно явственно проворчала: «Так им и надо». Я отпустил свидетеля и вызвал Пелагею.

Кухарка, которая, на моей памяти, только и делала, что бранилась с хозяйкой, пришла с красными глазами, опухшими от слез. Да, она отвезла хозяйку на станцию в Глухов. Марья Петровна казалась очень оживленной и все время говорила о покупках, которые она намеревалась сделать.

– Только, по-моему, тут все дело было не в занавесках, – объяснила Пелагея. – Кажется, господин Ряжский собирался сделать ей предложение, вот она и хотела пошить новое красивое платье. Она вообще превеликая модница была. Где какой турнюр или косыночка... все понимала и могла объяснить.

Пелагея собиралась уже возвращаться со станции, как вдруг услышала крики, прибежала обратно – и увидела под поездом только раздавленную ногу. Ей сделалось дурно, и дальше она мало что помнит. Но господин начальник станции был с ней очень любезен, вызвал свою жену и велел напоить ее чаем, а сам послал за Ряжским.

– Каких-нибудь знакомых вы встретили на станции? – спросил я. – Кого-нибудь, кто живет поблизости?

Я записал ответ кухарки, задал еще несколько вопросов и сказал, что вызову ее, если она мне понадобится. Спрятав записную книжку, я поднялся к Амалии, которая осматривала вещи погибшей.

– Что-нибудь удалось отыскать? – спросил я, входя в комнату.

– Пока ничего, – отозвалась Амалия. – Ни предсмертной записки, ни покаянного письма, которые так любят оставлять наши самоубийцы. Думаю, она не покончила с собой.

– А я почти уверен, что нет.

Амалия подняла на меня вопросительный взгляд, и я пояснил:

– Дело в том, что на станции была Анна Львовна Веневитинова. Кроме того, Марья Петровна, похоже, решила, что Ряжский сделает ей предложение. В последние дни она была очень оживленной и собиралась шить новое платье.

– Новое платье? – вздохнула Амалия. – Тогда точно не самоубийство. Знаете что, Марсильяк, съездите-ка вы к мадам Веневитиновой, а я пока поищу здесь. Есть один вопрос, на который я пока не нахожу ответа.

– Хорошо, – сказал я. – Если Веневитиновы еще не уехали, я попытаюсь ее разговорить. Но, боюсь, придется нелегко.

* * *

В Старове царили суета и суматоха. Слуги, обливаясь потом, таскали чемоданы, узлы, какие-то свертки. Судя по всему, семья Веневитиновых покидала нас навсегда.

Я поднялся по лестнице и спросил у Ирины Васильевны, здесь ли Анна Львовна.

– Да, она здесь. Вы хотите с ней поговорить? Подождите минуточку...

Она ушла в гостиную и неплотно затворила за собой дверь. До меня донесся голос Анны Веневитиновой:

– Нет, скажи ему, что меня нет! Я не желаю его принимать!

Мне наскучила эта комедия, и, толкнув дверь, я вошел.

– Добрый день, сударыня. У меня есть к вам несколько вопросов по поводу Марьи Петровны Шумихиной. Вашей мачехи, – уточнил я.

На ее щеках вспыхнули розовые пятна. Она нетерпеливо махнула рукой, и Ирина Васильевна удалилась.

– Ну? – почти насмешливо спросила Веневитинова. – Так что именно вы желали бы узнать?

Ее ноздри раздувались, глаза сверкали, маленький ротик сжался. Передо мной была уже не та страдающая и запуганная женщина, какой я видел ее всего несколько дней тому назад. Она торжествовала, она одержала победу. И мне хватило одного взгляда на ее лицо, чтобы понять, что я не ошибся. Конечно же, она убила свою мачеху – так же хладнокровно, как до того убила ее сына.

– Ведется расследование ее гибели, – продолжал я спокойно, сдерживаясь изо всех сил. – И мне все известно. О вашем брате Петре и о том, что означает перо в руке Головинского.

– В самом деле? – презрительно фыркнула Анна Львовна. – И что же именно вам известно?

– К примеру, то, что вы убили брата, задушив его подушкой. И если бы доктор не нашел перо у него в руке, никто бы даже не подумал на вас.

Анна Львовна с вызовом посмотрела на меня.

– Вот как! Значит, старая мерзавка вам все разболтала? – И она добавила по адресу своей тетки несколько совершенно неприличных в устах женщины слов, которые мне бы не хотелось здесь повторять. – Ну тогда вам должно быть также известно, уважаемый месье Марсильяк, – помещица презрительно подчеркнула голосом мою фамилию, – что все подозрения с меня давно сняты. Доктор оказался просто старым дураком, только и всего. Он и сам сказал на суде, что сделал поспешные выводы. Никто никогда меня не обвинял!

– Однако, когда вы увидели перо от подушки, вы сразу же поняли, что оно означает, – резко проговорил я. – Это вы убили свою мачеху?

– Что за вздор вы говорите! Стыдитесь!

– Да, вы толкнули ее под поезд. Вы были на глуховской станции одновременно с ней. Я думаю, вы заранее все рассчитали. Кто-то из ее прислуги проболтался вам о том, куда Киселева едет, и вы решили принять меры, прежде чем она доберется до ваших сыновей. Не так ли, сударыня?

– Да вы просто сошли с ума! – выкрикнула Анна Львовна, быстро шагая по комнате. – Как вы смеете обвинять меня, милостивый государь?

– Я? Я смею. У меня есть свидетели, которые видели вас на станции.

– Да? И что это доказывает?

– Вы ненавидели ее, вы всегда ее ненавидели. А когда узнали, что именно она стоит за всеми убийствами...

– Ах вот оно что! Стало быть, вы все знали и не приняли никаких мер? Какая интересная у нас полиция, право!

– Нам стало известно только недавно! А вы догадались, кто убил вашу дочь, и молчали! Потому что вы – убийца! – Я и сам не заметил, как, подобно своей собеседнице, сорвался на крик.

– Я? Ну знаете ли! Вы мне смешны! – Она кричала уже в голос, алые пятна на ее лице чередовались с белыми, но глаза горели тем же торжествующим, нестерпимым огнем. – Вы ничтожество, и правильно все вокруг говорят про вас, что вы ничтожество! У вас ничего нет против меня! Я была на станции? Сто человек были в тот день на станции! Кто у вас есть? Свидетели? Нет у вас никаких свидетелей! Ничего у вас нет против меня, и не будет! Убирайтесь!

– Вы не имеете права указывать мне на дверь!

– Еще как имею! Это мой дом! Андрей! Андрей!

По тому, как быстро в комнате появился ее муж, я понял, что он находился за дверью и все слышал. Однако вид у него был сконфуженный, и стоял он, понурив голову.

– Андрей, – закричала Анна Львовна, топая ногой, – выгони его!

Веневитинов сделал шаг по направлению ко мне.

– Только попытайтесь, – сказал я, – и я засажу вас в тюрьму.

Он застыл на месте, нерешительно косясь на жену.

– В самом деле, – промямлил он, – довольно странно... Приходят, начинают возводить на честных людей напраслину...

– Тряпка! – крикнула Анна Львовна.

– Вы вашу жену называете честным человеком? – спросил я. – Она задушила беззащитного ребенка, собственного брата и столкнула женщину, свою мачеху, под поезд. Странные у вас представления о честности!

– О, да! – звенящим от бешенства голосом выкрикнула хозяйка дома. – Нашли о ком жалеть! О старой... старой дряни и сопливом младенце, который вопил целыми днями! И из-за него, потаскухина отродья, я должна была остаться нищей? Как будто отец построил свое богатство не на деньгах моей матери, не на ее приданом! А меж тем дня не проходило, чтобы он не упрекал ее, что она, видите ли, не в состоянии родить ему сына! Мерзавец! Мерзавец!

– Аннушка... – пролепетал Андрей Петрович. Никогда прежде я не видел его таким униженным. – Аннушка, ради бога...

– Оставь! – отмахнулась она. – Ты видишь, кого, оказывается, надо жалеть? Кафешантанную певичку! А до моей дочери никому дела нет! Да моя Елена была в сто раз лучше их всех!

– Мы бы все равно выяснили, кто ее убил, – сказал я. – Но вы решили опередить правосудие.

– Вот как? Вы так считаете? Ну что ж, докажите! Я, милостивый государь, законы знаю! Сейчас не то время, когда можно произвольничать! Где ваши доказательства? Я была на станции, чтобы посмотреть расписание поездов! Ну? Что? Да-да, хотела узнать расписание, и нечего на меня таращиться! Мы переезжаем в столицу! А что какая-то дрянь свалилась под поезд, так туда ей и дорога!

Она задыхалась... Но в одном Анна Львовна, к сожалению, была права – у меня не было против нее никаких улик. Никаких. Одна лишь моя личная убежденность.

– Вы мне отвратительны, – сказал я.

– Вы мне тоже, – без малейшего стеснения отозвалась женщина. – Вон!

– Душегубка! – со злостью бросил я ей от дверей. Но не испытал никакого удовольствия, увидев ее ошеломленное лицо. И, уходя, с такой злостью хлопнул дверью, что она чуть не слетела с петель.

ГЛАВА XLVI

– Словом, ничего я от нее не добился, – закончил я, пересказывая Амалии результаты моей поездки к Веневитиновым.

– Нет, почему же, – возразила баронесса Корф. – Вы были там, вы говорили с ней и видели ее лицо. Несомненно, именно она убила свою мачеху. По крайней мере, вы в этом убеждены, и вашей уверенности для меня вполне достаточно. Теперь надо двигаться дальше.

– Я был очень зол, – признался я. – Больше всего меня взбесило выражение ее лица... не знаю даже, как его передать... Она словно гордилась тем, что сделала! И знала, что мне нечем ее уличить, – в сердцах добавил я.

– Ну тут-то она вряд ли права, – отозвалась Амалия. – Сто человек, по ее словам, находились на станции? Стало быть, хоть кто-то да успел что-то заметить. Найти свидетелей – вопрос времени... только, пока мы будем их искать, мадам, скорее всего, будет уже за границей. Хотя и там ее можно будет достать, – добавила моя собеседница. – Но на самом деле важно не это.

– А что? – с любопытством спросил я.

– Фотографии, – отозвалась Амалия.

– Что? – Я решил, что ослышался.

– Я нашла альбом Марьи Петровны, – пояснила баронесса Корф.

Мы сидели в комнате Шумихиной, и закатное солнце, заглядывая в окно, золотило волосы молодой женщины. – Она подала мне довольно тяжелый и пухлый альбом в сафьяновом переплете. – Вот, взгляните... – Отец, мать, родственники, знакомые, какие-то актеры; одна фотография порвана на четыре части и потом склеена... какая-то неудачная любовь, должно быть. – Мы листали страницы, бегло просматривая карточки, многие из которых пожелтели от времени. – Есть снимок первого мужа, того, который Киселев. Вот он, – пояснила Амалия. Со страницы на меня глядел узкогрудый франт с тревожными глазами. – Есть и портрет второго мужа, правда, только один. (Мужчина в усах и с ухоженной бородой, сощурясь, смотрит перед собой, большие пальцы рук он заложил в карманы.) Переверните страницу, там фотография имения, которое могло бы отойти ее сыну. То самое Ревякино, о котором говорила полковница и в продаже которого ее упрекала племянница, наша любезная душегубка.

Это был большой, красивый дом, простоявший, должно быть, не меньше века. Различные флигели и пристройки обезобразили его, но фасад, колоннады, фронтон – все было великолепно и несло на себе отпечаток времени, которое ушло безвозвратно и чей след теперь лишь способен наполнять душу смутным сожалением – словно ты утратил что-то, что и не должно было тебе принадлежать.

– Очень красиво, – искренне сказал я. – Немного напоминает дом моего прадедушки, но тот был в более французском стиле.

– Смотрите дальше, – велела Амалия.

Однако дальше не было ничего интересного. Какие-то групповые фотографии – Марья Петровна с двумя подругами, которые прячут руки в муфты, Марья Петровна на эстраде у рояля в позе «дивы», Марья Петровна и какой-то старичок с подобострастной улыбкой, потом – внезапно – Марья Петровна сорокалетняя, потяжелевшая, с расплывшимися контурами лица... После них следовали две или три фотографии, и альбом кончался. Нет, в нем еще были чистые листы, но карточек больше не было.

– Заметили? – нетерпеливо посмотрела на меня Амалия.

– Что, простите? – глупо спросил я.

Баронесса Корф тяжело вздохнула и стала объяснять мне, как маленькому:

– Карточки Петруши... мальчика... в альбоме ни одной нет. Вам не кажется это странным? Если ради сына она не поколебалась пойти на убийство, то... как же может быть, чтобы она не хранила его карточек?

– В самом деле, – согласился я. – Может быть, они лежали отдельно, в каком-нибудь другом месте?

– То-то и оно, – с досадой ответила Амалия. – Я обыскала всю комнату, но ничего не нашла. Какие-то счета из прачечной, старые афиши, несколько писем от первого мужа, два лотерейных билета... Но фотографий сына нет.

– Может быть, их просто не успели сделать? – предположил я.

– Может быть. – Амалия поморщилась. – Хотя такое мне трудно понять. Ведь даже снимок имения она сохранила.

Мы в молчании уставились друг на друга.

– И что вы теперь думаете? – спросил я наконец.

– Я думаю, – с досадой ответила Амалия, – что мы слишком мало знаем о том деле, с которого все началось.

– Вы имеете в виду убийство Петруши?

– Совершенно верно. А потому я собираюсь поехать в Ревякино и все как следует разузнать. Может быть, живы еще какие-то участники тех событий... Во всяком случае, стоит попытаться.

– То убийство произошло четверть века тому назад, – напомнил я. – Слишком долгий срок, Амалия Константиновна.

– Нет, мой дорогой, – возразила баронесса, поднимаясь с места. – Дело было шумное, лакомое для провинции. Оно обсуждалось не раз и даже не тысячу раз, след таких дел в глуши сохраняется на долгие годы. Это вам не столица, где самое громкое разорение забывается на следующий день.

Лично я считал, что поездка в Ревякино нам мало что даст. Однако, как выяснилось из последующих событий, заблуждался.

* * *

Старый дом был все так же прекрасен, как и много лет тому назад – несмотря на то, что хозяйственных пристроек и всевозможных уродливых флигелей стало еще больше. Зато неподалеку от усадьбы был отрыт пруд, и было видно, как возле дна шныряют шустрые маленькие рыбки.

Я представился новому владельцу Ревякина, довольно молодому человеку, который, как оказалось, недавно женился. Он сказал, что усадьбу эту приобрел еще его отец.

– А кто-нибудь в округе помнит старых хозяев? – спросил я. – Мы ищем людей, которые бы знали их лично.

Молодой человек подумал немного и ответил, что вряд ли сможет нам помочь. Кажется, в деревне жила старая нянька Аннушки Маркеловой, но старуха уже лет пять как умерла. Прочие слуги разбрелись кто куда, и их судьбой он не слишком интересовался.

– Полагаю, вам лучше спросить у священника, отца Якова... А я, к сожалению... – И он конфузливо развел руками.

Я поблагодарил его, и мы с Амалией удалились. У дверей хозяин окликнул нас и пригласил поужинать позже у него, если мы не успеем вернуться на станцию.

– Если хотите, можете переночевать у нас... – с улыбкой добавил он. – Моя жена будет очень рада. В наших местах редко попадаются образованные люди.

Амалия поблагодарила за любезное приглашение и сказала, что мы, возможно, воспользуемся им, после чего мы отправились искать священника. Тут, признаться, нам повезло куда больше, потому что отцу Якову было около шестидесяти, и он отлично помнил те давние события.

– Тягостное дело, сударь... – вздохнул священник. – И самое главное, Анна ведь тогда еще ребенок была, а так запиралась – чисто закоренелая преступница... Но надолго ее не хватило, и когда отец стал на нее кричать, во всем созналась... Она-то говорила, что хотела только поиграть с братцем, да кто же так играет-то... Самое нехорошее, сударь, так это то, что раскаяния в ней не было ни капли. Через день после похорон девочка играла и веселилась как ни в чем не бывало... А отец ее вскоре слег, да и не оправился от такого удара...

– А кто именно первым понял, что имело место убийство, доктор? – спросила Амалия.

– Доктор Ястребов, да... Он потом перебрался в Тверь, а года три назад умер. Марья Петровна хотела, чтобы на суде он говорил в ее пользу... Говорят, деньги ему большие посулила, ну да полковник, дядя Анны, дал еще больше... Вот он и заявил, что никакого убийства не было. Да и отец Анны, когда все открылось... не мог же он тогда родного ребенка выдать... Но все равно все вокруг знали, что случилось. Знали – но помалкивали... А Марья Петровна уехала потом. Куда – не знаю... И что с ней сталось, тоже не ведаю.

– Она была заботливой матерью? – спросил я.

– Она-то? Конечно, как же иначе... Петруша ведь ее сын был.

– Да, конечно... Он родился здесь, в усадьбе?

– Нет, в Твери, там доктора получше. А у доктора Ястребова однажды роженица умерла... Марья Петровна и сказала, что не будет здесь рожать.

– А правда, что Маркелов женился на ней только после того, как она родила ему сына? – осведомилась Амалия.

– Ох, правда... Пытался я его вразумить, мол, нехорошо он все-таки поступает... но Лев Сергеевич уперся и ни в какую. Так и настоял на своем... Ну а что вышло? Так, что хуже и не придумаешь...

Амалия поблагодарила священника, и мы удалились.

– Похоже, что ничего нового мы так и не узнали, – проворчал я.

– Терпение, Аполлинер, терпение, – отозвалась Амалия. – Есть у меня одна мысль... – Она заметила кладбищенские кресты и остановилась как вкопанная. – Правда, это пока не мысль, а так, подозрение... Интересно, где его похоронили?

– Мальчика? – спросил я.

– Похоже, здесь господское кладбище, – отозвалась Амалия, не слушая меня. – Идем!

И мы двинулись вперед по дорожке, извивающейся между могилами. Когда-то кладбище было довольно богатое, ухоженное, но время и нерадение живых сделали свое. На надписях облупилась позолота, мрамор надгробий искрошился, некоторые кресты покосились, а земля поросла травой и репейником, над которым гудели пчелы.

– Мое почтение!

Как из-под земли, перед нами вырос худой сутулый субъект с запавшими глазами и торчащими скулами. Он заложил руки за спину и поклонился как-то в сторону, косясь одним глазом на мою спутницу.

– Вы кто такой? – неприятно пораженный, спросил у него я.

– Я? Никодим, сторож местный, – удивленно ответил субъект. – Мальчишек гоняю, а то они повадились на кладбище играть, супостаты... Отец Яков этого страсть как не любит. А еще я певчий, на клиросе пою, – зачем-то прибавил субъект. – Отец Яков говорит, у меня голос хороший...

– Мы ищем могилу Петруши Маркелова, – вступила в беседу Амалия, доставая монету. – Она здесь?

Никодим покосился на монету, кашлянул и приосанился.

– А как же, сударыня... Всенепременно. Вы имеете в виду того мальчонку, которого сестрица задавила? Да тут он лежит, куда ж денется...

Болтая всякий вздор, он провел нас между могил к небольшому надгробию с художественно исполненной фигурой плачущего ангела. Вокруг могилы все поросло травой, и я заметил, как Амалия поморщилась, будто от физической боли.

– Может быть, уйдем? – тревожно предложил я. – Боюсь, здесь мы уже ничего не узнаем...

– Кто-нибудь присматривает за могилами? – спросила Амалия, не глядя на сторожа.

– Я, – осклабился Никодим и зачем-то сдернул с головы свой кургузый картуз.

– А кто-нибудь сюда приходит вообще? Господа какие-нибудь... – пояснила моя спутница, видя, что сторож находится в недоумении.

– Господа? Ну, инженер тут как-то был, который к ревякинским господам в гости заезжал... Он дорогу перепутал и ругамшись сильно, потому как сказал, что кладбищ вообще не любит. Чудак, ведь сам же однажды там окажется... – Рожа Никодима расплылась в широкой улыбке. – Помещик один проезжал мимо, господин Парфенов... Он прежним господам родственник дальний, – пояснил сторож. – Тоже посетовал на запустение. Посетовал, значит, и дальше себе отправился...

Старик умолк. Амалия стояла, хмуро глядя перед собой. Наконец нагнулась и сорвала вьюнки, которые облепили надгробие и скрывали часть надписи. Прочитала вслух:

– «Покойся с миром». Что ж...

– Не понимаю... – Я покосился на Никодима и продолжил по-французски: – У вас есть какие-то подозрения? Какие?

– Не говорите глупостей, – с непонятным раздражением оборвала меня Амалия. – Все дело в фотографиях, поймите! Если женщина не хранила фотографий своего ребенка, значит, она им не дорожила. А раз не дорожила, зачем ей кого-то убивать? А вот отец...

– Какой еще отец?

– Отец ребенка, конечно!

Я в остолбенении уставился на баронессу.

– Амалия... Но ведь он давно умер!

– Марсильяк, иногда вы меня просто бесите своей непонятливостью, – уже сердито сказала моя собеседница. – Кто вам сказал, что Лев Сергеевич Маркелов обязательно должен быть отцом ребенка?

– Но... но... – Я искал слова и не находил.

– В конце концов, кем была Киселева? Артисткой! Сами знаете, какие в той среде нравы... Предположим, у нее был любовник, она забеременела... И тут подвернулся болван Маркелов со своей навязчивой идеей иметь наследника. Вспомните, что нам сказал священник... Где были роды? В Твери! По правде говоря, я не удивлюсь, если любовник в тот момент находился где-то поблизости... А в усадьбе было бы гораздо труднее объяснить присутствие постороннего человека.

– Значит, вы думаете, – медленно проговорил я, – что убийца не мать, а отец?

– Ну да! Тогда бы объяснялся разрыв во времени, который меня беспокоит, – отозвалась Амалия. – Столько лет прошло... Почему? Почему было не отомстить сразу же, скажу еще грубее – не избавиться от Аннушки немедленно, и отомстив, и убрав одновременно претендентку на наследство? Вот как вы это понимаете?

– А вы?

Амалия пожала плечами:

– Если у Петруши был другой отец, то он вряд ли был богат. Что, если ему пришлось куда-то уехать зарабатывать деньги? А Лев Сергеевич Маркелов был не слишком молод... Может быть, Марья Петровна рассчитывала, что овдовеет и соединится со своим любовником? Но он вернулся слишком поздно. Не знаю...

– А может, он вообще не знал о ребенке? И только недавно случайно узнал? – вдохновенно предположил я. – Повстречал Марью Петровну, ведь у нее гостиница, там останавливаются разные люди...

Амалия кивнула.

– Вот-вот... Думаю, вы правы. Наверное, так оно и было...

Она повернулась, собравшись уходить, но внезапно ее внимание привлек какой-то предмет, лежащий под вьюнками у надгробия. Амалия осторожно отвела вьюнок носком туфли.

– Марсильяк...

Но я уже наклонился и подобрал... головку совершенно увядшей розы.

– Значит, никто не приходил? – холодно спросила Амалия. Однако ее взгляд прожигал Никодима насквозь.

Бедный сторож даже немного попятился.

– Чудно! Но вы же того... спрашивали о господах... а та, которая сюда приходила, она женщина была... Богом клянусь...

Я схватил его за воротник.

– Женщина? Что за женщина, какая она из себя? Отвечай!

– Ваше... ваше благородие... – сипел сторож, – как перед богом... Еще зимой было... вьюга... все могилы замело... но я ей показал... она мне целковый дала... она розу и принесла...

Амалия извлекла из кошелька рубль.

– Приметы, приметы говори! – нетерпеливо выкрикнул я. – Какие у нее глаза, волосы? Сколько ей лет?

– Ваше... вашество... – Никодим сипел и с надеждой косился на рубль. – Да не знаю я, сколько ей лет! Лицо того... не слишком старое, а волосы вроде как совсем седые... Одета хорошо, но не барыня, сразу видать...

Я поглядел на Амалию. Она кивнула мне, и я отпустил сторожа.

– Держи, – сказала баронесса, отдавая ему рубль, – ты его заработал. Скорее, Марсильяк! Мы должны успеть... Во что бы то ни стало!

ГЛАВА XLVII

Ус-петь... Ус-петь... Ус-петь – отстукивает вагон на стыках рельсов. Курьерский поезд летит на всех парах. Опять курьерский... И снова, как и в прошлый раз, мы пытаемся на нем догнать судьбу...

– Ничего не понимаю, – говорю я Амалии, которая рассматривает снимки в альбоме Марьи Петровны.

– А я, кажется, понимаю, – говорит она и протягивает мне один из снимков. – Узнаете?

Три молодые женщины с муфтами. Натянутые – специально для фотографа – улыбки.

– Да, – говорю я, – это она.

Ус-петь... ус-петь...

– Если бы мы знали, где они живут, – замечаю я, – могли бы предупредить их... дать телеграмму...

Амалия морщится:

– Я дала телеграмму Зимородкову. Он узнает, где они живут, и постарается принять меры.

Меня очень занимает Зимородков, которого Амалия называет просто по фамилии и который является моим будущим начальником. У меня возникает впечатление, что они давно знакомы, но сейчас не время для неуместного любопытства[88].

– Вы хорошо его знаете? – не выдерживаю я.

– Кого? Сашу? Да, пожалуй, хорошо... Когда-то мы были с ним замешаны в... в одном деле...

Что за дело, баронесса говорить не хочет, а я и не настаиваю. Сам Зимородков, впрочем, встречает нас на вок– зале. Он высокий брюнет с угрюмо-застенчивым лицом и шрамом над верхней губой. Амалия представляет нас друг другу, и мы обмениваемся рукопожатием.

– Кстати, о Веневитиновых, – говорит Зимородков, когда мы идем к карете. – Мой помощник Богданов отыскал их и задержал ту особу, о которой вы писали... Все прошло достаточно легко, потому что Веневитиновы остановились в известной гостинице. Так что можете не беспокоиться, Амалия Константиновна.

Богданов уже ожидал нас в управлении сыскной полиции. Судя по всему, он горел жаждой произвести впечатление своей расторопностью и битых четверть часа описывал, как искал Веневитиновых, как нашел их и задержал опасную особу, о которой писала баронесса Корф.

– Вы видели детей? – нетерпеливо спросила Амалия. – Они в безопасности?

– С детьми все хорошо, – успокоил ее Богданов. – Они с гувернанткой.

– Прекрасно, – сказала Амалия. – Теперь нам остается только допросить убийцу.

Богданов позвонил в колокольчик, и через минуту полицейский ввел в кабинет мадемуазель Бланш. Увидев ее, я онемел.

– Но... но это же не она! – вырвалось у меня. – Где Ирина Васильевна, экономка?

Богданов побледнел, покраснел, сказал, что ему указали на мадемуазель Бланш как на Ирину Васильевну...

– Кто указал? – резко спросила Амалия. – Дама с седыми волосами?

– Да, – пролепетал Богданов.

– Она и была Ириной Васильевной, – сказал я.

Меж тем Амалия обратилась к Бланш и по-французски спросила ее, что она тут делает. Гувернантка объяснила, что мадам Ирен сказала ей, что с ее, Бланш, паспортом не все в порядке и поэтому ей надо пройти с господином полицейским. Бланш удивилась, но не стала протестовать. Она уважает закон и надеется, что недоразумение скоро разъяснится.

– Боже мой! – простонал я. – Но если вы говорите, что дети остались с гувернанткой, значит, Ирина Васильевна выдала себя за нее? Скорее! Надо во что бы то ни стало остановить ее!

Богданов заметался, стал скликать людей и отдавать распоряжения. Зимородков подошел к баронессе.

– Амалия Константиновна, мне очень жаль, что все так вышло... Честное слово, я считал его самым толковым из моих помощников, но, очевидно, ошибался. Скажите мне, что я могу для вас сделать?

– Отвезите нас в ту гостиницу, – сказала Амалия, – надо расспросить людей. Дорога каждая секунда! Впрочем, боюсь... – она закусила губу, – боюсь, мы опоздали.

В гостинице мы узнала, что Веневитиновы у себя, отдыхают. Дети еще утром ушли с Ириной Васильевной и не возвращались, а гувернантку-француженку зачем-то задержала полиция. Наверное, неприлично себя вела, предположил управляющий.

– Произошла ошибка, – отрезала Амалия, – ее уже отпустили. Вы не видели, куда именно Ирина Васильевна увела детей?

Мы втроем – Амалия, я и присоединившийся к нам Зимородков – опросили слуг, извозчиков, которые дежурят возле гостиницы, дворников близлежащих домов, даже нищих. Один из нищих вспомнил, что мимо него прошла седая дама, которая вела за руки двоих детей. Они завернули за угол и скрылись из виду.

В пятом часу вниз спустился Андрей Веневитинов и почти сразу же натолкнулся на меня.

– Милостивый государь, – заговорил он, угрожающе насупив брови, – должен вам заметить, что ваше присутствие здесь... Просто неслыханно! Я буду вынужден подать на вас жалобу в соответствующие органы!

– Боюсь, я не приму вашу жалобу, – сказал Зимородков, подходя к нам. – Тем более что мой подчиненный виновен лишь в том, что пытается спасти ваших детей.

– Что за вздор вы говорите! – фыркнул Веневитинов. – С моими детьми все в порядке, они гуляют!

– У нас есть все основания полагать, что дама, с которой они гуляют, Ирина Васильевна Белявская, – убийца, – сказал Зимородков. – Судя по всему, именно она убила вашу дочь и еще одного человека, близкого к вашей семье.

Андрей Петрович сначала возмутился, заявил, мол, все это какой-то бред, у его жены никогда не было нареканий на экономку, но затем по нашим лицам понял, что дело серьезно, и окончательно растерялся. Он стал бегать по гостинице, искать Ирину Васильевну (которой, как мы знали, там не было с самого утра), потом бросился к жене. Та вышла к нам, еще более надменная, чем обычно, и потребовала объяснений, которых мы не могли ей дать, потому что сами еще многого в тот момент не знали.

– По-моему, вы ошибаетесь, – заявила Анна Львовна Зимородкову (меня она предпочитала вообще не замечать). – У Ирины Васильевны были превосходные рекомендации, иначе бы я не взяла ее на службу!

И тут к Зимородкову подбежал один из тех полицейских чинов, которые по его распоряжению явились нам на подмогу, и шепнул что-то ему на ухо. Зимородков изменился в лице.

– Прекрасно... Очень хорошо! Оставайтесь поблизости, прошу вас, и не спускайте с нее глаз...

Швейцар распахнул дверь, и Ирина Васильевна, экономка Веневитиновых, женщина, которую мы подозревали в двух убийствах, ровной походкой переступила порог гостиницы. Она была бледна, но глаза ее сверкали. Детей с ней не было.

– Вот! Вот же она! – закричала Анна Львовна. – Где вы были? Вы что, совсем с ума сошли? Где Павлуша и Николенька? Отвечайте!

Но Ирина Васильевна лишь посмотрела на нее и улыбнулась одними уголками губ.

– Вы никогда их не найдете, – сказала она. – Никогда. Все кончено.

Полицейские окружили ее, но женщина вела себя спокойно и, по-видимому, вовсе не собиралась сопротивляться. Андрей Петрович застыл на месте. Его жена, запрокинув голову, испустила дикий крик.

– Нет! Не может быть! Не верю! Где мои дети? Отдайте моих детей!

Она попыталась броситься на экономку. Ее оттащили... Управляющий гостиницей метался вокруг нас и твердил, что происходящее совершенно неприлично, люди смотрят... Действительно, все, кто в те мгновения оказался поблизости, смотрели только на нас.

– Я допрошу подозреваемую в ее номере, – распорядился Зимородков. – Гридасов, отведите ее туда. Анне Львовне нужен доктор, я полагаю...

Веневитинова рыдала, и тщетно муж пытался ее успокоить. Ирина Васильевна посмотрела на нее с холодной улыбкой, от которой даже мне стало не по себе. Затрудняюсь сказать, чего больше было в ее лице – презрения или какого-то усталого, равнодушного торжества. Но, во всяком случае, то было лицо человека, который считал, что выполнил свое дело.

* * *

– Ваше имя?

– Ирина Васильевна Белявская.

– Возраст?

– Благоволите заглянуть в мой паспорт. Там все написано.

– Должен вас предупредить, сударыня, что я состою в сыскной полиции, а вы обвиняетесь в тяжком уголовном преступлении.

– Мне нечего скрывать.

– Вы убили детей, Павла и Николая Веневитиновых?

– Я.

– Вы сознаетесь в преступлении?

– Сознаюсь.

– А их сестра, Елена? Ее убийство – тоже ваших рук дело?

– Да. А после нее я убила учителя верховой езды Головинского, который состоял в недозволенной связи с ее матерью.

– Почему?

– Он был мне противен своими ужимками, своей грубостью и своей неуместной игривостью. Кроме того, Анна Львовна очень им дорожила.

– Вы хотели убить всех, кем она дорожила, не так ли?

– Да.

– Почему?

– Потому что она убила моего сына.

– Поясните, пожалуйста. Вы имеете в виду Петра Маркелова? Того, кто был известен как сын Марьи Петровны Киселевой и Льва Сергеевича Маркелова?

– Он никогда не был их сыном. Это был мой ребенок. Только мой.

* * *

Белые сумерки спускаются на Петербург. В белой дымке тают каналы и дворцы, тает адмиралтейская игла... Но печаль моя не тает.

Да, она рассказала нам все. Теперь, когда она добилась своего, ей уже было нечего скрывать. И в конце концов все оказалось так просто...

Ирина была молода и влюблена, но жизнь казалась ей адом, потому что отец ее будущего ребенка отказался от нее. Тогда она служила гувернанткой, и родители ее любовника выставили ее за дверь. Она чувствовала себя преданной всеми и хотела утопиться, но однажды встретила Марью. Они не дружили, о нет, просто были знакомы, потому что были знакомы их отцы. Марье надоело ее безрадостное существование несостоявшейся примы, и она хотела выгодно выйти замуж. По ее словам, она нашла «подходящего дурака», но беда была в том, что тот хотел иметь сына. А сама Марья не могла иметь детей. Именно ей первой пришел в голову блестящий, как казалось тогда, план.

– Слушай, а может, мне притвориться беременной? Покапризничаю, поломаюсь, поношу подушку под платьем, заплачу доктору... А когда у тебя родится ребенок, выдам его за своего. Ну как?

Сначала Ирина и слышать не хотела о подобном, но потом заколебалась. Она хорошо знала Марью и знала, что на нее можно положиться.

– А если родится не сын, а дочь? Что тогда?

– Тогда Лев замуж меня не возьмет, но пообещал дать денег. Значит, разделим деньги, вот и все!

И она согласилась. Марья все устроила, и в Твери Ирина родила хорошенького мальчика. Роды были тяжелые, она едва не умерла, и доктор сразу же дал ей понять, что больше детей у нее, судя по всему, не будет. Марья поклялась, что будет заботиться о ребенке как о своем родном сыне, что было в ее собственных интересах. Сердце у Ирины сжалось, когда она отдавала младенца Марье, но только на мгновение. Она прекрасно знала, что ей не по силам обеспечить сына.

Марья вышла замуж и щедро заплатила ей. Раз или два она привозила Петрушу в Тверь, чтобы никто ни о чем не догадался, и Ирина убедилась, что та держит слово. У ребенка и в самом деле было все, а впереди его ждало блестящее будущее. Лев Сергеевич хотел, чтобы Петруша пошел по гражданской части, и мечтал для него о карьере и орденах. Ирина успокоилась. А потом деньги мало-помалу вышли, и она устроилась на работу к одной чахоточной княжне, которую семья отправила лечиться в Ментону. В Ментоне Ирина прожила несколько лет, а когда княжна, несмотря на уход докторов, все же умерла, почти сразу же нашла работу в другой русской семье.

Шло время, Ирина вспоминала о сыне, но не так чтобы часто. Она думала, что когда-нибудь обязательно встретит его, но не станет огорошивать вестью, что те, кого он всегда считал отцом и матерью, на самом деле ему чужие. Наконец, заработав достаточно, чтобы обеспечить себе безбедную старость, она вернулась на родину и решила навестить Марью, узнать, как дела у нее и сына. Но уже в Твери, в гостинице ей рассказали, что случилось...

Все было кончено. Петруша, ее смеющийся, ласковый мальчик с ямочками на щеках, самый лучший ребенок на свете, единственный, которого она могла иметь, погиб. И погиб не из-за несчастного случая, не по недосмотру, не от смертоносной болезни, а оттого, что какая-то девчонка так возненавидела его, что не поколебалась лишить жизни... Это было ужасно.

Она думала, что умрет прямо там, в гостинице... Но не умерла. Ирина словно окаменела. Потом женщина собрала свои вещи и села на первый попавшийся поезд – кажется, он ехал в Москву... Ей нечего было там делать, но она сняла квартиру, ходила в лавки, на рынок... книги читала... и все думала, думала... Ей много не надо было от жизни, хотелось только, чтобы Петруша был счастлив... а его у нее отняли. И Ирине больше не для чего было жить.

Дни шли за днями, а она металась, и колебалась, и не знала, что ей делать дальше. Потом решила навести справки о той, которая лишила ее единственного ребенка. Ах, если бы та влачила свои дни в нищете, если бы ее раздавила карета, оставив, однако, в живых, если бы жизнь стала для нее сплошной мукой... Но убийца ее была вполне счастлива, процветала, у нее был муж, какой-то оборотистый малый, как говорили, и самое главное – у нее были дети. Трое детей...

Ирина не хотела ей мстить... тогда не хотела... Но та женщина жила как ни в чем не бывало, для нее все было в прошлом и даже упоминания не стоило... И Ирина стала ее искать... увидела как-то издали: женщина ела с аппетитом, почти чавкала... в белом платье... полное, довольное лицо... Отвратительно! Сразу же было видно, что она ни капли не раскаивается. А рядом с ней сидел ее муж... Противно было даже смотреть на них, на их сытое, чавкающее счастье. И она возненавидела их.

Она не спала ночами, мучилась... Потом была зима, и она решила съездить на могилу сына. Ирина мечтала, что весь мир будет у его ног, а между тем все, что она, мать, могла дать ему теперь, была лишь холодная роза, которую она везла с собой от самой столицы.

Она увидела его могилу... и заброшенное кладбище, занесенное снегом... Ее Петруша был забыт. Всеми забыт. Как будто его никогда и не было... Наверное, в тот миг Ирина и решила, что не оставит этого так. Она отомстит им. Всем!

Через знакомых она узнала, что Веневитиновы ищут кого-то вроде экономки, женщину, которая смотрела бы за хозяйством и следила за слугами. Ирина собрала свои рекомендации, которые, как она думала, ей больше не понадобятся, и явилась к Анне Львовне. То, что она служила у княжны, а потом у какого-то генерала, произвело на Веневитинову большое впечатление, и Ирина Васильевна получила место.

Теперь она жила с Анной Львовной в одном доме – и чем больше узнавала ее, тем больше ненавидела. Муж не чаял в супруге души, а та, не скрываясь, изменяла ему с каким-то альфонсом, нанятым под видом учителя верховой езды... С собой Ирина Васильевна привезла книжку о ядах – сначала она думала убить Анну Львовну. Но отравление показалось ей слишком хлопотным делом, да и достать яд не так-то легко... Кроме того, если раньше она хотела просто убить Веневитинову, то теперь направление ее мыслей изменилось. Смерть мгновенна, она избавляет даже от страданий. А Ирина Васильевна хотела заставить убийцу своего сына страдать... и страдать как можно сильнее... Кроме того, она не была еще уверена, что у нее хватит духу довести дело до конца... убить...

– И тогда вы решили начать с собак. Верно?

– Да. Отвратительные создания, везде гадили, кусались... Но задушить их оказалось очень легко.

Потом настал черед Елены, старшей дочери Анны Львовны. Ударить сзади камнем, подержать под водой, пока девушка не захлебнется... – все это она проделала так спокойно, что сама себе удивилась... Неприятнее всего было, однако, то, что, возвращаясь в дом, она чуть не наступила на спящего Старикова.

– Верно, – подала голос Амалия, которая до того молчала. – В тот вечер на вас было голубое платье... Помните, Марсильяк, что он говорил? Что на Елене было голубое платье... На самом деле он просто в пьяном бреду перепутал вас с ней.

Затем настал черед Головинского. Он был пьян, поругался с Анной Львовной, занес руку, чтобы ударить ее... Андрей Петрович, белый как мел, с трясущейся нижней челюстью выгнал его из дому. Головинский сел на лошадь, и та побрела в лес. Он качался в седле и наконец упал. А когда поднял голову, рядом стояла экономка.

– Он обругал меня... Велел помочь ему подняться... И тогда меня что-то ослепило, какая-то злоба... Я ненавидела его, как мерзкое насекомое. У меня в руке был камень, и я била его камнем, пока... пока он не затих. Потом я вложила ему в руку перо, пошла к озеру, умылась и вернулась домой. Никто ничего не заметил...

– Перо было знаком?

– Да. Я хотела, чтобы она поняла. И еще... я почувствовала, что больше не могу. Я очень хорошо относилась к Елене, поверьте... Она была не похожа на свою мать. И то, что я сделала... – Ирина Васильевна умолкла. – И мальчики были такие славные... Я помню, что говорила как-то, мол, они злые, но это неправда... Я больше не хотела никого убивать. Я устала... так устала... И даже ее горе, ее слезы, которые я видела, не доставляли мне больше никакого удовольствия.

– Значит, вы решили остановиться?

– Да.

– Вы знали, что ваша подруга, Марья Петровна, находится в городе?

– Кто-то при мне упоминал о ней. Но я не желала с ней встречаться. Да она бы, наверное, не узнала меня при встрече... Я ведь сильно изменилась.

– А потом вы узнали о том, что Анна Львовна столкнула ее под поезд, и решили, что недостаточно отомстили? Так?

– Нет-нет... Тут другое... Когда господин Марсильяк пришел к Анне и стал говорить, что все знает... она начала твердить всякое про моего сына... обижать его... а ведь он уже давно не мог за себя заступиться... Я не выдержала. И решила, что убью ее сыновей, чтобы она осталась одна, совсем одна... чтобы она поняла, каково... каково быть одной... Но я никак не могла улучить момент, чтобы увести их... И тут в гостинице появился молодой полицейский... Я ему указала на Бланш, мол, она и есть экономка, а ее предупредила, чтобы ничего не говорила, не то хуже будет. Вроде у нее проблемы с паспортом, но я скажу хозяевам, они все уладят... Вот.

– Что вы сделали с детьми? – спросил Зимородков. Он был очень мрачен.

– Этого я вам не скажу, – отозвалась Ирина Васильевна. – Ей – скажу... Она мать, она имеет право знать.

Лицо женщины было безмятежно. Ирина Васильевна сидела, сложив руки на коленях, и вся ее фигура дышала странным спокойствием. Зимородков кивнул полицейскому, который стоял у двери, и тот впустил Веневитиновых. Очевидно, они находились в коридоре и все слышали. По лицу Андрея Петровича текли слезы, Анна Львовна задыхалась.

– Мерзавка! – выкрикнула она. – Подлая дрянь! Убийца!

– Сударыня, – проговорил Зимородков, морщась, – прошу вас...

– Будь ты проклята! – кричала Анна Львовна, не слушая его. – И ты, и твой сынок, и твоя подружка... Вы все несчастное отродье!

– Я-то несчастная? – сказала Ирина Васильевна, странно усмехаясь. – Да нет, я везучая, что ты... Могу даже своим везением поделиться.

Она сунула руку в карман и достала из него кусок веревки, испачканный кровью.

– Что? Что это? – пролепетала Анна Львовна, в ужасе глядя на него.

– Это? – отвечала Ирина Васильевна. – Веревка удавленника, которая всегда приносит счастье... – Она рассмеялась и задорно качнула веревкой в воздухе. – Я твоих детей ею давила. Хочешь, поделюсь своим счастьем? Чтобы и ты могла удавиться, – голосом, полным ненависти, добавила она.

То, что произошло вслед за тем, я не забуду до конца своих дней. Анна Львовна как-то качнулась, взвыла и осела на пол... Андрей Петрович кинулся к ней, но она билась, рвала на себе волосы и кусала руки. Из ее рта потекла пена...

– Доктора, скорее! – крикнул Зимородков. Он обернулся к Ирине Васильевне: – А вы... вы... – Он выхватил веревку из ее руки. – Вы бесчеловечны!

– Вы ее жалеете? – совершенно равнодушно спросила Ирина Васильевна. – Странно... Ее все жалеют, а меня – нет. – Женщина пожала плечами. – А впрочем, мне все равно.

И больше она не проронила ни слова.

ГЛАВА XLVIII

Это дело – о жертве, ставшей палачом, – произвело в столице много шума, но уже потом. А вскоре после описанных событий я провожал баронессу Корф на вокзал. Кажется, ее ждал Париж, хотя я был вовсе не уверен, – Амалия ведь не из тех людей, которые делятся подробностями своей работы. И все же мне было грустно, что она уезжает и, может быть, я больше никогда ее не увижу.

– Но вы вернетесь? – спросил я.

– Конечно! – ответила она. – Кстати, как продвигаются ваши записки?

Я сказал, что близки к завершению и что, если они когда-нибудь увидят свет, издание будет посвящено ей. Баронесса улыбнулась.

– Только не ставьте мое имя полностью, – попросила она, – а то ваши читатели могут подумать бог весть что. Напишите просто: «Посвящается А. К.», и все.

Я пообещал, что исполню ее просьбу, и мы заговорили о моей новой службе. Я заметил между прочим, что мне очень нравится работать с Зимородковым, потому что он добросовестный и умный человек.

– Да, Саша очень хороший человек, – подтвердила Амалия. – Правда, немного замкнутый, но это ничего. Не думаю, что у вас возникнут с ним трудности.

– Он очень жалел, что нам не удалось спасти детей, – сказал я. – Но кто бы мог подумать, что убийца – Ирина Васильевна!

– Да уж, – вздохнула Амалия. – Она всегда казалась такой рассудительной, уравновешенной особой... Что же с ней будет?

– Не знаю, – отозвался я, – хотя сильно сомневаюсь, что ее адвокату удастся растрогать присяжных. Все-таки четыре убийства... Сейчас она находится в женской тюрьме, священник много с ней беседует, но без толку. Что ей ни скажет, она все ссылается на известные слова, мол, «око за око»...

Амалия поморщилась.

– А по делу Марьи Петровны выяснили что-нибудь? Нашлись свидетели, которые видели, что именно Веневитинова столкнула ее под поезд?

– Один свидетель, кажется, есть, – сказал я, – поручик в отставке. Но его показания нам уже ни к чему, потому что Анна Львовна сошла с ума.

После встречи с убийцей своих детей Веневитинова так и не оправилась. Она бормотала что-то бессвязное, отталкивала всех, кто к ней приближался, не узнавала мужа и то и дело принималась рыдать. Ее доктор не скрывал от меня, что считает ее выздоровление маловероятным.

– А что же Андрей Петрович? Ведь он прежде был так ей предан. И потом, они пережили такое горе...

– По-моему, Андрей Петрович уже утешился, – ответил я. – Во всяком случае, он махнул на свою жену рукой, разъехался с ней и совсем ее не навещает.

Амалия зябко передернула плечами.

– Кто же за ней ухаживает?

– Вы ни за что не поверите... ее тетка, старая полковница. Хотя следить за такими больными очень нелегко.

Однако баронессе, очевидно, не хотелось говорить на эту тему, и она завела речь о городе N, о котором, по ее словам, нередко вспоминает.

– Занятный городок, – сказала Амалия. – Вы имеете оттуда какие-нибудь вести? Как поживают ваши знакомые?

– Да, я недавно встречал в Петербурге Зацепина, бывшего управляющего в Старове, – сообщил я. – Он уже отыскал новое место, и, кажется, дела его идут в гору... Рассказал мне, что Былинкин отрастил волосы и носит прическу а-ля Марсильяк. Брандмейстер так же сыплет пословицами, у доктора Соловейко все по-прежнему... Стариков много пьет и каждому, кто хочет купить Старово, рассказывает, что имение проклято, так что покупатели рады убраться от греха подальше. А Григорий Никанорович – вы не поверите – увлекся Настасьей, бывшей подругой Антипки Кривого... Будто бы он в ней души не чает, но жениться не хочет, говорит, что не желает оскорблять светлую память Марьи Петровны. У «Уголка для проезжающих» новые хозяева, а священник...

Я готов был продолжать и дальше, но тут к нам подошел служащий и объявил, что поезд уходит через пять минут и что госпоже баронессе лучше поторопиться. Амалия поднялась с места.

– Благодарю вас... До свидания, Аполлинер, и берегите себя.

– Я провожу вас, – сказал я.

Мы вышли на перрон, и первый, кого я там увидел, был щегольски одетый молодой человек с маленькой головой и волнистыми волосами. Завидев нас, он обрадовался, будто встретил старых знакомых.

– О! Госпожа баронесса! Какими судьбами? А я, представьте себе, тоже еду за границу. Добрый день, господин Марсильяк!

На руках у него по-прежнему было перстней больше, чем пальцев, а на губах сияла улыбка. Амалия вздохнула.

– Добрый день, месье Рубинштейн, – проронила она. – Рада видеть вас.

Шулер заявил, что он самый счастливый на свете человек, потому что удовольствие путешествовать вместе с баронессой Корф превосходит все его мечты.

– А я по-прежнему не играю в карты, – откликнулась та, загадочно глядя на него.

– О, я тоже взял за правило не играть в карты с женщинами, – без запинки парировал авантюрист. Он отвернулся и стал считать чемоданы, которые, пыхтя, тащили по перрону рыжий Акробат и еще двое каких-то личностей весьма подозрительного вида.

– Амалия Константиновна, – тихо сказал я, убедившись, что Рубинштейн не слышит нас, – если хотите, я велю его арестовать. Его поведение просто возмутительно!

– Не утруждайте себя, Аполлинер, – сверкнула глазами Амалия. – Заверяю вас, что у этого господина нет ни единого шанса.

Она ослепительно улыбнулась мне, подала билет кондуктору и поднялась в вагон.

Локомотив протяжно свистнул. Рубинштейн подошел к кондуктору и сунул руку в карман. Недоумение показалось на его лице.

– Прошу вас, сударь, не задерживайте отправление поезда, – сказал кондуктор.

– Да ведь билет был здесь, я сам положил его сюда... – бормотал игрок. – И паспорт... – Он поискал и в других карманах, но ничего не обнаружил. – Федор, – обратился он к рыжему, – ты не знаешь, куда я дел билет?

Амалия была уже в вагоне. Я видел, как она села у окна и помахала мне рукой. Прозвучал третий свисток.

– Сударь, где ваш билет?

– Да был он у меня! – кипятился авантюрист. – Ума не приложу, куда я мог его деть! Акробат, поищи у себя в карманах!

– Да ты что, совсем с ума сошел? – возмутился рыжий, но Рубинштейн так посмотрел на него, что он поспешно стал выворачивать карманы.

Я отвернулся, скрывая улыбку.

– Поезд отправляется, дамы и господа! Осторожно! Поезд отправляется!

Рубинштейн яростно препирался с кондуктором, но тот, не слушая его, уже поднялся в вагон. Состав тронулся с места, и я еще видел, как на прощание молодая женщина, сидящая у окна, махнула мне рукой.

– Счастливого пути, Амалия! – сказал я. И про себя добавил: – И вам тоже, Изабель!

Рубинштейн подошел ко мне, горячо сетуя на вокзальных воров и их неуместную жадность. Акробат меж тем спокойно уселся на груду чемоданов и стал ковыряться зубочисткой в зубах.

Я посоветовал огорченному авантюристу составить жалобу в полицию по всей форме и ушел. Больше, во всяком случае, мне на вокзале было нечего делать.

И теперь, когда мои записки подошли к концу, я точно знаю, чем они будут начинаться. Для читателей я поставлю инициалы посвящения, которые они вряд ли удостоят пристальным вниманием. Но для меня эта книга навсегда посвящается


несравненной Амалии Константиновне,

баронессе Корф,

которая удостоила меня своей дружбы, —

женщине, которой я обязан всем, что я имею,

и которую не забуду никогда,

пока я жив.


Аполлинарий Марсильяк,

Санкт-Петербург, 1884 год.

Валерия Вербинина

Ход Снежной королевы

Глава 1

24 декабря 1884 года, сочельник

1. Из дневника Армана Лефера, учителя фехтования

День был цвета тоски, а небо – цвета смерти, и положение ничуть не улучшилось, когда в комнату вошла Клер.

– Тебя хозяин ищет, – сказала она.

Клер – служанка в замке Иссервиль. Ей лет пятьдесят, и из них по меньшей мере половину она провела в семье Эрнеста дю Коломбье, владельца замка. Хозяин и его жена считают Клер преданной, усердной и заботливой, а она пользуется этим, чтобы шпионить за всеми подряд и доносить господам о каждом шаге окружающих. Слуги ненавидят Клер и заискивают перед ней, чтобы не лишиться места, а она, как и все люди из породы насекомых, наслаждается их унижением. Ее власть была бы почти безграничной, если бы не маленький Люсьен, сын хозяев, и не я, который учит его искусству фехтования, столь же прекрасному, сколь и бесполезному в наши дни. Малыш Люсьен открыто презирает старую служанку и делает все ей наперекор, только чтобы лишний раз позлить ее. Мне Клер не внушает ни презрения, ни гадливости, ни отвращения, ни страха – ничего: мне она совершенно безразлична. Ее уколы на меня не действуют, ее выпады я отбиваю с хладнокровием, которое, я чувствую, приводит Клер в куда большее отчаяние, чем молчаливая враждебность прислуги и неприкрытая – Люсьена. Я ускользаю от ее влияния, и это по-настоящему бесит ее. Если бы она могла, то подстроила бы мне какую-нибудь крупную гадость, но дело в том, что ей решительно не к чему придраться. Я не пью, не курю, не держу любовницы, не имею незаконных детей и не играю на бирже. Правда, время от времени я перекидываюсь в карты с остальными учителями, но даже граф Эрнест не прочь порой рискнуть деньгами ради прекрасных глаз червонной или трефовой дамы, так что и тут Клер не сумела бы под меня подкопаться.

Сейчас она стояла возле дверей, сложив руки на животе и поджав губы, а ее маленькие колючие глазки так и обшаривали меня с головы до ног. Весь ее вид выражал неумолимое неодобрение.

– Господин граф желает тебя видеть, – проговорила она осуждающе, видя, что я не тороплюсь откликнуться на зов.

– Спасибо, старушка, – равнодушно отозвался я.

Клер сжала губы еще сильнее, а в ее бесцветных глазах вспыхнули искры самой непритворной лютой злобы. Ничего более не сказав, она круто развернулась и ушла. К счастью для моей двери, если бы та способна была испытывать человеческие чувства, Клер слишком хорошо вышколенная служанка, чтобы поддаться соблазну грохнуть ею на прощание. Вне всяких сомнений, если бы старуха была в состоянии выразить обуревавшие ее чувства, то моя дверь разлетелась бы на мелкие кусочки. Как только старая ябеда покинула комнату, я выкинул Клер из головы и задумался, для чего мог понадобиться графу.

«Может быть, он хочет поднести мне денежный подарок на Рождество? – лениво размышлял я, повязывая перед зеркалом галстук. – Навряд ли… Хоть граф дю Коломбье и богат, как Ротшильд, с деньгами он расстается туго. Нет, он не скуп – ведь на то, чтобы перестроить и отделать Иссервиль, ушла прямо-таки фантастическая сумма… Наверное, дело в какой-то болезни богачей – они швыряют миллионы на ветер и пытаются сэкономить в малом. А впрочем, какая мне разница? Я-то точно никогда не буду богат».

И с этой жизнерадостной мыслью я спустился вниз.

Граф разговаривал в большой гостиной со своим управляющим, Филиппом Бретелем. Сколько я вижу Бретеля, столько он мне напоминает занозу, которой лишь по недоразумению выпало стать человеком. Он высокий, тощий, узкоплечий и бледный. Вытянутое лицо с бескровными губами и с птичьим носом обрамляют хилые рыжеватые бакенбарды. Но глаза у него умные, и даже если при первой встрече он произвел на вас неприятное впечатление, то оно быстро сглаживается. Коломбье считает Бретеля своего рода финансовым гением, и, значит, так оно и есть. Когда я вошел, Филипп как раз говорил:

– И все-таки я бы советовал вам обратить внимание на этот завод. Три несчастных случая за последнее время… Сами знаете, как некоторые газеты могут преподнести все это.

– О, прошу вас, – промолвил граф с брезгливой гримасой. – Не надо кормить меня байками о свободе прессы, которой, замечу, я сам и плачу.

– Однако что-то необходимо предпринять, – настаивал управляющий. – И чем скорее, тем лучше.

Граф потер подбородок. В его глазах мелькнули хитрые огонечки – как у человека, который задумал провернуть веселую шутку и не сомневается, что она увенчается успехом.

– Не беспокойся, Филипп, – сказал он. – Уверяю тебя, мы решим эту проблему. Я уже принял кое-какие меры. – И он махнул рукой, показывая Бретелю, что аудиенция окончена.

Управляющий удалился, и граф Коломбье повернулся ко мне. Только что его лицо было жестким, собранным и, пожалуй, даже хищным – настоящее лицо делового человека. Теперь маска слетела с него, и передо мной оказался обыкновенный полноватый мужчина сорока четырех лет от роду, темноволосый, сероглазый, с мясистой физиономией и с маленькой холеной бородкой на ней. Высоким графа не назовешь, он скорее приземист, а что касается внешности, то многие дамы считают его привлекательным, и чем богаче он становится, тем большую красоту ему приписывает молва. В это мгновение он улыбался, и уже по его улыбке я догадался, что он хочет меня о чем-то попросить.

– Присаживайтесь, Арман, – сказал он. – Как Люсьен? Делает успехи?

Я напомнил графу, что по случаю Рождества у нас каникулы. Но добавил: разумеется, Люсьен очень одаренный мальчик.

– Да, да, – рассеянно подтвердил Коломбье. – Послушайте, Арман… Мне бы хотелось попросить вас об одной услуге.

Я ответил, что нахожусь в полном распоряжении господина графа. Услышав мои слова, он заметно расслабился.

– Дело в том, что сегодня поездом в 16.45 прибывает один человек… Мне бы хотелось, чтобы вы встретили его на вокзале.

Так-так, сообразил я, значит, это кто-то из приглашенных на Рождество гостей. Большинство их – депутат Пино-Лартиг, его помощник Констан, старый судья Фирмен, управляющий Бретель со своей половиной и химик Андре Северен – уже прибыли утренним поездом. Оставался только… Черт возьми, кто же оставался?

– Вы и сами знаете, что вокзал довольно далеко от нас, – продолжал тем временем Коломбье, – и, конечно, это представляет определенные… гм… неудобства… Я надеюсь, вы не откажетесь выручить меня.

Просительный тон был совершенно несвойствен графу, и невольно я насторожился. Так кого я должен встретить? Как его вообще зовут?

– Это не он, а она, – ответил граф на мой молчаливый вопрос. – Моя кузина Дезире Фонтенуа. Вы, вероятно, слышали о ней… Мы не встречались десять… нет, шестнадцать лет. Неделю назад я послал ей телеграмму и пригласил сюда. Вчера от нее пришел ответ. Она приедет поездом 16.45.

– Дезире Фонтенуа? – переспросил я в непритворном изумлении.

Коломбье кивнул.

– Как я вижу, до вас уже дошли слухи… Когда-то мы с кузиной крупно повздорили, и она перестала со мной общаться. Семейная ссора, понимаете? Мне очень жаль, что так получилось, но…

Ему было жаль! Он говорил так, словно являлся невинной жертвой, жестоко обиженной судьбой. Правда же заключалась в том, что шестнадцать лет назад, когда Дезире была молоденькой девушкой, он вознамерился выдать ее замуж за отвратительного слюнявого Пино-Лартига, чья поддержка была ему необходима. Дезире наотрез отказалась выходить за него замуж, и тогда дорогой кузен с благословения всех своих родственников выставил девушку из дома. Та являлась круглой сиротой, и ей не у кого было просить помощи. Вне всяких сомнений, Коломбье рассчитывал, что своенравная кузина скоро сдастся, однако не тут-то было. Она сошлась с каким-то итальянским принцем, шокировав весь свет, а когда принц ей наскучил, променяла его на сказочно богатого русского князя с совершенно непроизносимой фамилией. Коломбье рвал и метал, с опозданием сообразив, какую ошибку он допустил, но было уже слишком поздно. Дезире наотрез отказалась иметь с ним какие бы то ни было дела и счастливо зажила в незаконном союзе с женатым князем, чья супруга обладала отменным здоровьем и отнюдь не собиралась умирать. После короткого медового месяца в Париже Дезире вместе с князем уехала в Санкт-Петербург, но даже оттуда до нас доходили сплетни о ее экстравагантных поступках, ее расточительности и немыслимых нарядах. Некоторое время назад жена князя все-таки имела такт преставиться, и больше ничто не препятствовало взбалмошной Дезире окончательно воссоединиться с ее избранником. Кто-то – кажется, дворецкий Антуан Лабиш – упоминал при мне, что мадемуазель Фонтенуа вместе с князем вернулась в Париж, но так ли это было или нет, я не имел ни малейшего представления. И вот теперь граф подтверждал, что…

– Похвально, что вы хотите примирить семью, – заметил я, только чтобы хоть что-то сказать. – Это делает вам честь.

Коломбье устало улыбнулся. Вряд ли он думал о семье – бьюсь об заклад, куда больше его интересовало сказочное богатство русского. Я выпрямился. Ну конечно же, старый завод! Он хочет сплавить развалину князю, причем наверняка за двойную цену, если не за тройную. И что же, граф и впрямь верит, что Дезире поможет ему в этом? Смешно!

– Значит, вы согласны встретить Дезире? – спросил Коломбье. – Я бы и сам поехал на вокзал, но не могу – дела.

Он лгал. Никаких особых дел у него не было. Но если то, что я слышал о характере Дезире, было правдой, она вполне могла попытаться выцарапать дорогому кузену глаза при встрече. Я же был для нее совершенно посторонним человеком, и даже если бы она выцарапала глаза мне, граф Эрнест с легкостью сумел бы это пережить.

– А вы уверены, что она вообще приедет? – на всякий случай спросил я. – Мало ли что могло случиться – вдруг она, например, передумала…

– Тогда вы вернетесь один, – отозвался граф, – только и всего.

Однако обстоятельства сложились так, что мне не пришлось возвращаться одному.

* * *

Кучер Альбер сказал, что подаст экипаж через четверть часа. Я поднялся к себе в комнату, чтобы переодеться. Небо по-прежнему было белое, как снег, и облака стояли так плотно, что у меня возникла вот какая мысль: богу вконец надоело смотреть на нашу безрадостную землю, и он отгородился от нее стеной туч. Над замком с пронзительными криками кружили вороны и галки. Иссервиль стоит на неприступной горе, высоко вздымающейся над окрестностями, и то, что в другом месте казалось бы просто докучным и унылым, здесь приобретает тревожный, почти пугающий оттенок – взять хотя бы этих птиц. Во всяком случае, я был рад, когда ко мне заглянул Брюс Кэмпбелл, учитель английского, и на своем забавном французском объявил, что зима в нынешнем году ожидается суровая как никогда. Кэмп-белл – истинный англичанин, начинающий любой разговор с упоминаний о погоде, человек флегматичный, с блеклыми волосами мышиного цвета и неопределенными, как бы размытыми чертами лица. Он носит очки, которые придают ему ученый вид, но я как-то видел, как сей ученый с истинно британской невозмутимостью выпил за один присест бутылку коньяка и ухитрился после этого не свалиться под стол. Более того, он как ни в чем не бывало продолжал вести вполне светскую беседу. В сущности, Брюс – славный малый в отличие от учителя математики Жан-Поля Ланглуа. Не то чтобы Ланглуа был плохим человеком – нет, просто он так же скучен, как те цифры, которыми набита его голова. О чем бы ни шла речь, он непременно сворачивает на теоремы и аксиомы, потому что вне своей профессии не смыслит ничего. Ланглуа верит, что математика – царица всех наук, и этого вполне достаточно, чтобы презирать не только все прочие науки, но и саму жизнь, которая не сводится к цифрам и уравнениям. Словом, наш математик – невыносимый педант, но, когда садишься играть в карты, нет более надежного партнера, чем он. Вот где его сухой негибкий ум оказывает ему наилучшую службу. Вы не успели еще рассмотреть свою сдачу, как Ланглуа уже просчитал все возможные комбинации и загнал вас в угол, из которого вы выбираетесь с сильно облегченным кошельком. Впрочем… Кажется, увлекшись своими записями в дневнике, я стал безбожно врать, как некоторые наши литераторы. Ведь если говорить откровенно, мы всегда играем по маленькой, да и Ланглуа, несмотря на свою хваленую математическую логику, тоже нередко оказывается бит. Но поскольку мои записи все равно никогда не увидят света, я не стану ничего исправлять и оставлю все как есть.

Мы поболтали с Кэмпбеллом, потом англичанин ушел, а я, отыскав наконец свои перчатки, спустился вниз. В холле Матильда разговаривала с доктором Виньере; завидев меня, она мило улыбнулась и кивнула мне головой. Может быть, я мизантроп, но Матильда – единственное существо в этом замке, которое можно назвать прелестным без всяких оговорок. Когда смотришь на нее, первый эпитет, который приходит на ум, это «правильная». Правильные черты лица, темные гладкие волосы расчесаны на идеально правильный пробор, даже складки синего платья лежат правильно… но все это так же мало выражает ее суть, как мою – ремесло, которым я зарабатываю себе на жизнь. С виду Матильда кажется уравновешенной, мягкой и приветливой, но никто в самом деле не знает, какие мысли скрываются за ее высоким безмятежным лбом. И даже положение Матильды в замке вызывает пересуды охочей до сплетен прислуги. Одни говорят, что она дальняя родственница графа, другие – что она его бывшая любовница или незаконная дочь. Словом, выбирайте, что вам больше по вкусу. Мне известно только, что она давно живет в Иссервиле и что граф ее уважает – настолько, насколько он вообще способен уважать кого-либо из людей. Доктор Эмиль Виньере, кажется, к ней неравнодушен, по крайней мере, их часто видят вместе. Лично я не делаю из этого никаких выводов и вам не советую. Когда я уходил, Матильда и краснолицый здоровяк доктор продолжали разговаривать. Речь, сколько я мог судить, шла о злокачественных опухолях.

Когда я вышел из замка, вороны в небе словно заметались быстрее и закричали еще пронзительнее, чем прежде. Я не считаю себя суеверным, но от их карканья у меня мороз по коже пошел. Кое-как я забрался в экипаж и захлопнул дверцу. Альбер стегнул лошадей, и те резвой рысью направились к станции, которая отстоит от Иссервиля на добрых шесть лье[89]. Местами дорогу совсем замело, так что мы прибыли на вокзал с небольшим опозданием. На наше счастье, поезд тоже опоздал – из-за заносов, и когда вдали наконец зафыркало и показалось облачко черного пара, я против воли почувствовал прилив любопытства. Интересно, какая она, Дезире Фонтенуа?

Одышливо пыхтя, состав подкатил к станции и остановился. Сошли только два пассажира – немолодой военный с подвязанной рукой и красивая стройная дама в мехах. Я шагнул ей навстречу, и она тотчас направилась ко мне.

– Вы из Иссервиля? Мой кузен прислал вас? Надо же, как это мило со стороны Эрнеста! Примите мой багаж, пожалуйста.

Она говорила, улыбалась, распоряжалась, и я и сам не успел заметить, как превратился в ее слугу. Багажа было столько, что я поразился, как наша карета выдержала его тяжесть. Я помог Дезире забраться в экипаж и тут только вспомнил, что даже не назвал свое имя.

– Я Арман Лефер, – сказал я, – учитель фехтования.

Она улыбнулась, и в полумраке кареты я заметил, как блеснули ее зубы. От ее шубки тонко пахло духами, и у меня слегка закружилась голова.

– Надо же – Лефер… Подходящая фамилия для учителя фехтования[90]! А почему мой дорогой кузен послал именно вас, а? Или он надеялся, что вы спутаете меня с одним из своих противников?

И она засмеялась. Я почувствовал, что краснею. Непостижимо, но это было именно так!

– Туше?[91] – весело спросила она.

– Прямо в сердце, мадам! – искренне ответил я.

Кажется, я поздно спохватился, что она может принять мои слова за двусмысленность, но если она и заметила что-то, то виду не подала. Конечно, она была из породы неисправимых кокеток, и все же ее кокетливость не раздражала, как это случается с некоторыми женщинами, которые, похоже, даже не догадываются, до чего навязчивы порой их ужимки и как жалко они выглядят со стороны. Дезире Фонтенуа со своими гримасками и лукавой беспечностью была – вся! – само очарование, и я сам не заметил, как начал поддаваться ее чарам. Ей сравнялось уже тридцать четыре года, а выглядела она на добрый десяток лет меньше, да и вела себя, как шаловливая девчонка. Уже потом я заметил светло-каштановые волосы, ослепительно белую кожу и капризный рот с упрямыми уголками, а тогда, в карете, видел только ее глаза – карие, почти янтарные, с пляшущими в них задорными искорками. Когда я ехал из замка на вокзал, дорога представлялась мне бесконечной, обратный путь пролетел словно один миг. Мы разговаривали с Дезире, я отвечал на ее вопросы, отклонял полушутливые выпады, которыми она – чисто по-женски – нет-нет да и пыталась уколоть меня. Она казалась легкомысленной бабочкой, созданной только для того, чтобы пленять своей красой, но некоторые оброненные ею замечания показали мне, что в действительности она гораздо умнее, чем стремится выглядеть. Я терялся в догадках, кто же она на самом деле.

Мы приближались к замку. Дезире выглянула в окно и нахмурилась.

– Я и не думала, что здесь так мрачно, – проговорила она.

Дорога вилась по самому краю пропасти, и снег приятно похрустывал под копытами коней. Далеко внизу громоздились черные скалы, при одном взгляде на которые начинала кружиться голова, а наверху раскинулся потемневший от времени замок с островерхими башнями. Отсюда он выглядел угрюмым, горделивым и самую чуточку зловещим.

– И зачем мой кузен купил такую рухлядь? – пробормотала Дезире, зябко поежившись.

Я счел себя обязанным вступиться за честь Иссервиля.

– Это очень древний замок, но внутри многое переделано, и жить там можно без всяких хлопот, поверьте мне. Хотя, конечно, нужно некоторое время, чтобы привыкнуть. Замок воздвигли чуть ли не в эпоху Карла Великого, и тот, кто владел им, мог диктовать свою волю всей долине, расположенной у подножия горы. Долгое время он принадлежал тамплиерам, а когда Филипп Третий разгромил их орден…

– Филипп Четвертый, – живо поправила меня Дезире. – Обычно его называют Красивым. А еще у него было прозвище Фальшивомонетчик, которое историки предпочли забыть. – И она лукаво покосилась на меня.

– Я все время путаю номера королей, – признался я. – Одних Людовиков было восемнадцать штук, а еще Генрихи, Филиппы, Карлы…

– Ну а я никогда ничего не путаю, – сообщила моя собеседница. И добавила: – Надо запоминать не номера, а деяния, поступки. Все остальное совершенно несущественно.

На это мне было совершенно нечего возразить.

2. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Вчера за обедом мой папа спросил меня, кем я хотел бы стать.

– Д’Артаньяном, – ответил я.

Мне показалось, что папа был озадачен. Мама обернулась к Леферу, который тоже сидел с нами за столом.

– Это вы внушили ему такую мысль? – осведомилась она.

Месье Лефер ответил, что он и не помышлял ни о чем подобном. Это было правдой. Мой учитель превосходно фехтует, в своем полку он числился на хорошем счету, но слова «мушкетеры», «рыцари», «крестоносцы» для него пустой звук. Я вмешался (мне ужасно нравится это слово, оно звучит совсем по-взрослому) и сказал, что он тут ни при чем.

– По-моему, ты читаешь слишком много книжек, – снисходительно заметил папа, принимаясь за десерт. – Мушкетеры давно вышли из моды, как и их мушкеты. Теперь все решают пушки.

Конечно, папа знал, о чем говорил, ведь в свое время, лет двадцать тому назад, он сам изобрел особо прочный сорт стали для пушек, и это открытие невероятно обогатило его. Я думаю, он хотел бы, чтобы я, когда вырасту, продолжил его дело, и поэтому ничего не ответил.

– Ты встречал хоть одного мушкетера? – спросила мама. – Они же больше не существуют. Как можно быть тем, кого нет?

Отец улыбнулся. Они разговаривали со мной, как с несмышленышем, словно я и впрямь не понимал, что мушкетеров уже нет, что они остались только в книжках. Я чувствовал, что родители не правы, но никак не мог сообразить, в чем же именно. Разумеется, они не лгали насчет мушкетеров, но все же, все же… Устав ломать себе над этим голову, я после обеда подошел к месье Леферу и рассказал ему о своем затруднении.

– Видишь ли, – рассудительно сказал мой учитель фехтования, набивая трубку, – когда взрослые спрашивают у ребенка, кем он хочет стать, они имеют в виду реальность, а ребенку кажется, что его спрашивают о его мечте. Поэтому тебе и твоим родителям никогда не понять друг друга.

Он разъяснил все как по писаному, и все же я немного надулся.

– Я не ребенок, – обиженно отозвался я.

Арман поглядел на меня и улыбнулся.

– Конечно, ребенок, раз так упорно отрицаешь это, – возразил он. – Только ты зря так. В детстве нет ничего плохого, уверяю тебя. Скорее наоборот.

Теперь он выражался точь-в-точь как мои родители, и мне сделалось скучно. Я ушел к себе и стал перечитывать «Двадцать лет спустя». По правде говоря, мне хотелось отправиться наружу – лепить снеговика вместе с остальными ребятами, – но мерзкая Клер наверняка наябедничала бы об этом маме, и у нее опять разыгралась бы мигрень. Да и папе тоже не нравится, когда я играю с детьми прислуги. «Они должны знать свое место», – любит повторять он. Правда, то же самое он говорит почти про всех, кроме своих самых близких друзей.

Ну вот. Сегодня был сочельник, и с утра в доме царило оживление, потому что к завтраку прибыли долгожданные гости. Я, конечно, их не ждал, но это просто так говорится. Впрочем, мне все равно было не до гостей, потому что я наконец нашел выход. Раз стать д’Артаньяном уже не получится и мушкетеры существуют только в книжках, решено: я буду писателем. Конечно, вряд ли я смогу сразу сочинить роман вроде «Трех мушкетеров», но я буду учиться. Пока я завел вот эту большую зеленую тетрадку, куда стану заносить все, что происходит вокруг. Свободного времени у меня предостаточно – сейчас каникулы, и большинство учителей разъехались по домам, а значит, я буду предоставлен сам себе. В замке остались только трое преподавателей – месье Лефер, потом месье Ланглуа, математик, и англичанин Кэмпбелл, но вряд ли они будут мне мешать. Главное, чтобы Клер не пронюхала о том, чем я занимаюсь, но об этом я уж сам позабочусь.

В большом зале внизу поставили елку, и за столом мать жаловалась, что слуги, которые занимались ею, наследили на дорогих коврах. Что бы ни произошло, она всегда найдет повод для недовольства. Луи Констан, помощник депутата с двойной фамилией, тотчас предложил ей уволить нерадивых слуг или вычесть стоимость ковров из их жалованья. Отчего-то мать обиделась еще больше и ответила, что им и жизни не хватит, чтобы оплатить испорченные ковры. Не знаю почему, мне их разговор не понравился, и, когда все поднялись из-за стола, я пошел искать Франсуазу, горничную. Франсуаза славная, хотя и немного забитая, потому что Клер помыкает ею как хочет. Я спросил у горничной насчет ковров, и она ответила, что было всего несколько пятен от тающего снега, который принесли на сапогах, но что она и другая служанка уже все убрали. И в самом деле, ковры выглядели как новенькие, а от елки чудесно пахло лесом. Я стащил с нее одну конфету – просто так – и вернулся в гостиную. Мать сидела на диване, и на лице у нее было мученическое выражение, которое означало, что опять произошло что-то неприятное. Отец стоял перед ней, а больше в комнате никого не было.

– Уверяю тебя, это самое разумное решение, – сказал отец.

– Зачем ты ее пригласил? – плаксиво спросила мать. – После того, как она столько лет вела себя, словно… – Она не договорила.

– Послушай, Анриетта, – уже раздраженно промолвил отец. – Дезире мне нужна. Ясно?

Мать, поджав губы, разглаживала ладонью несуществующую складку на юбке.

– Надеюсь, она не приедет, – наконец сказала она.

– Приедет, – отмахнулся отец. – Я уже получил от нее телеграмму с ответом.

– Ну конечно! – вскинулась мать. – Ты думаешь только о себе! А Люсьен? О нем ты хотя бы подумал? Какое влияние может иметь на него эта… эта особа?

Мне стало интересно, о ком они говорят, но тут отец повернул голову и заметил меня.

– Между прочим, подслушивать нехорошо! – сердито бросил он мне.

– Я не подслушивал, а просто стоял в дверях! – возмутился я. – Если бы я подслушивал, я бы стоял с другой стороны, воткнув нос в замочную скважину, как это делает Клер! И вообще, что происходит?

– Ничего, – уже спокойнее отозвался отец. – Я пригласил твою двоюродную тетку Дезире погостить у нас, только и всего.

– Я не хочу, чтобы она общалась с моим ребенком! – заявила мать.

– Можешь успокоиться, дети ее не интересуют, – язвительно (как мне показалось) ответил отец.

Мать вспыхнула и отвернулась.

Значит, у меня есть тетка, о которой я прежде ничего не слышал, и она «особа». Можете говорить все, что угодно, но когда женщину называют «особой», это характеризует ее не с самой лучшей стороны. Я решил, что она старая, длинноносая, занудная и с потными руками. У нас в Иссервиле живет Матильда, родственница человека, которому папа был многим обязан. И когда тот умер, папа пригласил ее к нам. Она спокойная, приятная в обращении и даже хорошенькая, но вот ее руки все портят. Всякий раз, когда она дотрагивается до меня, мне становится не по себе не знаю почему.

Мать вполголоса принялась спорить с отцом, а я воспользовался этим и улизнул лепить снеговика. Потом мы с ребятами начали строить снежную крепость, но тут явилась Клер и велела мне возвращаться. Я показал ей нос и, передразнивая ее манеру речи, сказал, чтобы она сама убиралась подобру-поздорову. Клер ушла, а через несколько минут появился Кэмпбелл и сказал, что его прислала за мной моя мать: она беспокоится, что я могу простудиться. Делать было нечего, пришлось послушаться: Брюс – не Клер, и я вовсе не хотел, чтобы у него были из-за меня неприятности. Когда мы шли обратно в замок, внизу на дороге показалась карета.

– Интересно, кто это? – спросил Кэмпбелл, оглядываясь на нее.

– Наверное, Дезире приехала, – предположил я.

– Дезире? – переспросил учитель.

– Ну да, моя двоюродная тетка.

Мы вошли в замок. Мать сразу же начала причитать, что я наверняка промок, вспотел, могу подхватить воспаление легких и желаю ее смерти. Брюс выслушивал всю эту чепуху с таким невозмутимым видом, что я невольно позавидовал ему. Пока мать отчитывала меня, слуги носили чемоданы и баулы вновь прибывшей, которых набралось никак не меньше двух дюжин, и все тяжеленькие. Отец спустился по лестнице, нервно потирая руки. Мать все еще выговаривала мне, и оттого я не сразу заметил Дезире, когда она вошла. Потом-то, конечно, я понял: не увидеть ее было невозможно, это же все равно что пропустить фейерверк. Она вся словно светилась изнутри, ее глаза блестели, как звезды, а улыбка поражала прямо в сердце (выражение я позаимствовал у какого-то писателя, а у какого – не помню). Вообще Дезире оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял. Во-первых, она была красавица. Во-вторых, она была молодая. А в-третьих… Впрочем, что там еще в-третьих, совершенно несущественно, если есть во-первых и во-вторых (это я уже сам придумал). Арман, который привез ее, переминался с ноги на ногу со смущенным видом, папа расточал улыбки, кланялся и целовал ей руки, мама сказала: «Мы рады видеть вас, мадемуазель Фонтенуа», – но с таким несчастным выражением лица, словно по ее коврам только что прошлась вся армия Аттилы. Про Брюса и говорить нечего – он поправил очки и порозовел, как вишня. А краснолицый доктор, наоборот, даже малость побледнел. Подошли и наши гости. Индюк судья сказал «гм, гм» и многозначительно покосился на депутата Пино-Лартига, химик Северен приосанился и пригладил усы, управляющий Бретель, вместе с которым пришла и его супруга, отчего-то тяжко вздохнул, а помощник депутата Луи Констан – неприятный малый с коротко стриженными седыми волосами – только улыбался и насмешливо поглядывал на всех. Однако папа суетился больше всех: он рассыпался в комплиментах и никак не желал отпустить руку своей кузины.

– Дорогая Дезире, вы ничуть не изменились! – восклицал он. – Как я счастлив приветствовать вас под этим скромным кровом, который…

– Да уж, скромность бы ему не повредила, – хмыкнула Дезире.

Отец растерянно умолк, и его тотчас же поспешил оттереть елейный Пино-Лартиг.

– Я так жалею, – слегка сюсюкая, промолвил он, – что в свое время не стал вашим мужем. – И крохотные глазки его при этих словах сделались совсем маслеными.

– Ну а я жалею, что не стала вашей вдовой, – съязвила Дезире и повернулась к нему спиной. Взгляд ее упал на меня. – Это ваш сын? – спросила она, кивая на меня.

– Да… – начал отец, но Дезире, не слушая его, уже поманила меня пальцем.

Я подошел, чувствуя, как у меня подгибаются ноги. Почему-то я не мог смотреть ей в лицо, как не смог бы смотреть на солнце, и уставился на ее платье. Но она взяла мою голову за подбородок и заставила меня поднять глаза.

– А я тебя знаю, – заявила она. – Я помню, как ты лежал в колыбельке и был похож на большую лягушку. – И она улыбнулась, отчего ее глаза замерцали янтарем.

Я даже не успел обидеться на то, что меня сравнили с лягушкой, потому что вмешался мой отец.

– Ты не могла его видеть, Дезире, – сказал он. – Люсьен появился на свет уже после нашей… э… размолвки. Ты в ту пору уже жила в Петербурге.

– Люсьен? – поразилась Дезире. – А где же Гийом?

Отец тревожно шевельнулся. Глаза матери наполнились слезами, и неведомо откуда взявшаяся Клер тотчас же поднесла ей вышитый платочек.

– Гийом погиб на корабле во время крушения, – мрачно ответил отец. – Несколько лет тому назад. Ты, конечно, не знала об этом.

– А, ну да, ну да… я что-то такое слышала… – равнодушно отозвалась Дезире и обратилась ко мне: – Так сколько тебе лет, Люсьен?

– Одиннадцать, – поколебавшись, признался я. – Почти двенадцать.

– И кем ты хочешь стать?

– Он собрался податься в мушкетеры, – ответил за меня отец.

Я готов был провалиться сквозь землю. Пино-Лартиг хихикнул, его помощник презрительно улыбнулся.

– Да, ты не слишком-то похож на отца, – заметила Дезире. – И слава богу. Месье Лефер! Будьте добры, подайте мне вон тот чемоданчик.

Учитель фехтования поспешно поднес ей то, о чем она просила, и Дезире извлекла из чемодана какой-то небольшой сверток в красивой подарочной упаковке.

– Вот, – сказала она, протягивая его мне. – Это тебе. Обещаешь мне быть хорошим мальчиком?

И она заглянула мне прямо в глаза.

– Обещаю! – горячо ответил я.

– Что это? – нервно спросила моя мать, с подозрением косясь на сверток.

– Рождественский подарок, – пояснила тетя, оборачиваясь к ней.

Дрожащими руками я развязал тесемки и снял пеструю обертку. Внутри была книжка на английском языке. Название – Treasure Island, автор – Роберт Льюис Стивенсон. Кэмпбелл с любопытством взглянул на обложку.

– Я не знаю этого автора, – промолвил он. – Какая-то новая книга?

Дезире кивнула.[92]

– Ты забыл поблагодарить тетю за подарок, – сухо заметил отец, которого, похоже, покоробило предыдущее замечание его кузины.

– Спасибо, – искренне сказал я. – Большое спасибо! – И поцеловал ей руку, как взрослый. Присутствующие снова заулыбались, но мне уже было все равно.

3. Запись на отдельном листке, сделанная неизвестным

Она здесь.

Как только я увидел ее сегодня, я сразу же понял, что это значит. После того дела прошло уже более трех лет, и, надо отдать им должное, они хорошо потрудились. Никто не ушел от них, кроме меня. Я – последний, и оттого я так нужен им. Конечно, у них нет никаких доказательств моего участия… или почти никаких, однако вряд ли для них это так уж существенно. Ясно, я приговорен. Едва она вошла, я прочел смерть в ее глазах.

Конечно, они допустили просчет, прислав ее. Они думали, я не смогу ее узнать… Как глупо с их стороны! Впрочем, если правда то, что я о ней слышал, она всегда действует одна. И, стало быть, у меня есть шанс.

Я еще обдумываю, как мне повернее избавиться от нее. Жаль, что у меня под рукой нет яда – он был бы надежнее и эффективнее всего прочего. Огнестрельное оружие слишком шумно и может привлечь ко мне излишнее внимание. Шпага или нож подошли бы, но… как-то не хочется мараться. В конце концов, она же женщина. Не то чтобы я был сентиментален, но…

Конечно, можно попробовать задушить ее, как я задушил выследившего меня агента, однако вся эта возня, хрипы… Опять же, она такая женщина, которая вряд ли позволит спокойно прикончить себя.

Впрочем, выбора у меня нет. Или – или. Или она, или я. Лично я предпочитаю, чтобы из нас двоих выжил все-таки я. Конечно, это эгоизм, но, согласитесь, эгоизм простительный. Я не имею права рисковать собой из-за каких-то пустяков.

Только что посмотрел за окно, и мне в голову пришло одно занятное решение. Великолепно, просто великолепно! Никакого шума, никаких последствий. Просто и элегантно. И пачкаться совсем не придется.

Так я и поступлю. Остается только дождаться вечера… Поскорее бы он пришел!

Глава 2

Надпись на зеркале

1. То, что произошло в красной гостиной около четверти восьмого вечера

Франсуаза закончила уборку в комнате, которую занимал судья Оливье Фирмен, и перешла в красную гостиную. Здесь пыли было совсем немного. Сначала Франсуаза навела порядок на каминной полке, после чего принялась за столы и стулья. Сама того не замечая, она принялась тихонько напевать себе под нос мотивчик популярной песенки. Красная гостиная была последней комнатой, за которую отвечала горничная. Как только Франсуаза покончит с ней, она пойдет навестить кучера Альбера. Кучер был статный, пригожий малый, и сердце девушки сладко замирало всякий раз, как она думала о нем. Он нравился ей куда больше, чем лакей Маню, который прямо-таки не давал ей прохода. Конечно, у Маню водились кое-какие денежки, и все же со своей противной обезьяньей физиономией он не шел ни в какое сравнение с красавцем Альбером. Не так давно последний вроде бы дал ей знать, что он к ней тоже неравнодушен, и, осторожно вытирая хрупкие фарфоровые игрушки, Франсуаза погрузилась в пленительные грезы.

«Скопим немного деньжат, а потом… Говорят, на Рождество все слуги получат хорошие подарки… Может, нам с Альбером и удастся пожениться… Как было бы славно!»

Тут же она вспомнила, как старый Пино-Лартиг игриво ущипнул ее за бок, причем в присутствии невыносимой Клер, которая наверняка воспользовалась случаем, чтобы разболтать про это остальным слугам. Все радужное настроение девушки куда-то улетучилось. Ах, Альбер, Альбер! И надо же было такому случиться!

«Да нет, – успокоила она себя, – вряд ли он придает рассказу Клер особое значение… В конце концов, господа есть господа, с ними не поспоришь… А месье Пино-Лартиг никого не обошел своим вниманием, приставал и к Марианне, моей подруге, и к Полине, горничной мадам… Нет, Альбер не мог подумать обо мне дурно, я уверена!»

Франсуаза оставила фарфоровые безделушки и стала вытирать большое зеркало, стоявшее напротив старинных позолоченных часов.

«Но у Клер такой змеиный язык… Она просто не может без того, чтобы не делать гадости. – Губы девушки страдальчески кривились, на переносице между светлыми бровями пролегли тоненькие морщинки. – И за что она меня невзлюбила? Что я ей такого сделала?»

Франсуазе стало жаль саму себя. Не удержавшись, она шмыгнула носом и совсем расчувствовалась. Тонкая прядка волос выбилась из прически и норовила угодить в глаз. Франсуаза машинально поправила ее и посмотрела в зеркало, чтобы проверить, все ли в порядке. Но то, что она в нем увидела, заставило ее забыть и о прическе, и о вредной Клер, и даже об Альбере.

Поперек зеркала крупными алыми буквами, выведенными кровью, шла надпись:

Вы все умрете здесь.

Мгновение Франсуаза, ничего не понимая, смотрела на алые потеки и коряво начертанные слова, но этого мгновения оказалось вполне достаточно, чтобы дикий, нечеловеческий ужас заполонил все ее существо. Выронив тряпку, девушка с громким криком бросилась прочь из гостиной.

2. Из дневника Армана Лефера

За окнами выла и бесновалась метель, когда около семи часов мы сели ужинать.

– Похоже, дорогая кузина, вы привезли с собой петербургскую погоду, – шутливо заметил граф Коломбье.

Всего за столом нас оказалось пятнадцать человек: во главе – граф Эрнест с супругой и сыном Люсьеном, подле графа – депутат Пино-Лартиг, управляющий Филипп Бретель с женой Эдмондой, дородный судья Оливье Фирмен, который почти все время молчал, поглощая пищу, потом химик Андре Северен, чьи длинные костлявые пальцы были все в пятнах от кислот и каких-то реактивов. Мадемуазель Фонтенуа сидела рядом с Люсьеном, который то и дело украдкой поглядывал на нее взором, полным обожания. По другую руку от его тети Дезире расположился доктор Эмиль Виньере, а возле него оказалась Матильда, чьим соседом с другой стороны был Луи Констан, помощник депутата. Констан – маленький, жилистый, скуластый, глаза у него пронизывающие, уши плотно прижаты к черепу, и чем-то он неуловимо смахивает на старого боксера. Чувствуется, что он сильно себе на уме и никого не принимает всерьез, кроме, пожалуй, себя самого. Трое учителей, включая и вашего покорного слугу, сидели в самом конце стола, лишь изредка вмешиваясь в общий разговор. От нечего делать я разглядывал мадемуазель Фонтенуа, которая занимала меня все больше и больше. К ужину она переоделась в роскошное темно-красное платье из тяжелого бархата, а на корсаже у нее сверкала изящная брошка в виде выложенной рубинами мыши с алмазным хвостом и изумрудными глазками. Обычно люди выглядят как неудачные дополнения к своим драгоценностям, но с Дезире все обстояло как раз наоборот. Казалось, что эта милая безделушка создана для нее, как, впрочем, и она сама – для своей брошки. Они поразительно подходили друг другу – иного слова не подберешь.

– Должно быть, вам тяжело было привыкнуть к Петербургу после нашего климата, – заметила Эдмонда.

– О мадам, – беспечно отозвалась Дезире, – любовь делает чудеса!

В ее словах не было решительно ничего необычного, однако все присутствующие почему-то заулыбались. Все, исключая, пожалуй, женщин.

– В Петербурге проживает много народу? – с деловитым видом осведомился математик Ланглуа.

– Я не считала, но, похоже, много, – ответила кузина графа.

Я терялся в догадках: и когда она успела раскусить этого педанта?

– А вы видели царя? – спросил депутат, подавшись вперед.

– Какого царя? – подняла брови Дезире. – Я знала двоих царей.

Граф Коломбье кашлянул.

– Неужели вас принимали при дворе, дорогая кузина? – с сомнением в голосе осведомился он.

– А почему бы и нет? – спокойно парировала Дезире. – Вас, дорогой кузен, ведь тоже принимали когда-то при французском дворе, и император даже пожаловал вам графский титул… за заслуги в области производства пушечного мяса.

Случайно или намеренно, но она наступила Коломбье на самое больное его место. Свой титул он получил за сделанное им изобретение, а вовсе не по наследству, как большинство дворян. И, разумеется, многие из них не упускали случая посмеяться над графом Эрнестом, называя его между собой «графом с голубятни»[93]. Поэтому Коломбье был очень чувствителен к любым разговорам на данную тему.

Заметив, что ее муж находится в затруднении, графиня поспешила к нему на выручку.

– Мы слышали, что вы с князем собираетесь скоро сыграть свадьбу. Это правда? – вкрадчиво осведомилась она.

Насколько мне было известно, ни о какой свадьбе пока речи не шло, но замужние женщины так устроены, что не могут не чувствовать своего превосходства над теми, кто еще не вступил в законный брак. С точки зрения света, положение Дезире было весьма шатким, но она лишь улыбнулась, словно замечание жены кузена несказанно ее позабавило.

– Ну, в мои двадцать шесть лет это никогда не поздно, – заметила она, с нарочитой скромностью опуская ресницы.

– В тридцать четыре, дорогая, – тихо напомнил граф.

– Я и говорю, в мои двадцать девять лет, – покладисто согласилась Дезире.

Луи Констан фыркнул. Ветер за окном засвистел еще яростнее, чем прежде, и в его вой внезапно вплелся истошный женский крик.

Граф подскочил на месте и уронил вилку. Матильда вздрогнула, Брюс Кэмпбелл озадаченно нахмурился.

– Что еще такое? – пробормотал судья.

Коломбье знаком подозвал дворецкого Лабиша и шепнул ему что-то на ухо. Тот кивнул и на цыпочках удалился.

– Сейчас узнаем, – буркнул граф, вновь принимаясь за еду.

– У вас тут случайно не водятся привидения? – поинтересовалась Дезире, мельком улыбнувшись своему юному соседу.

– О, что вы! – воскликнула Матильда. – Никаких привидений у нас нет.

– Есть, – внезапно проговорил Люсьен. – Одно точно есть.

Слова мальчика были встречены всеобщим молчанием.

– Люсьен, – недовольно сказал граф, – положительно, ты читаешь слишком много книжек. Не обращайте на него внимания, кузина. Ручаюсь вам, ни единого призрака в Иссервиле нет и никогда не было!

– Нехорошо вводить в заблуждение людей, Люсьен, – назидательно заметила мать.

– Но я его видел! – принялся настаивать ее сын, покраснев до ушей. – Честное слово! Видел своими глазами!

– По-моему, юноша, у вас слишком разыгралось воображение, – проговорил Констан, не сводя с него тяжелого взгляда. – И на кого же было похоже привидение, позвольте вас спросить? Белая прозрачная фигура летала по коридорам и кричала страшным голосом?

Люсьен покраснел еще гуще.

– Нет, – выдавил он из себя, – призрак был в черном. Но я видел его, уверяю вас!

– Наверное, то был кто-нибудь из слуг, – предположил доктор.

– Нет, – решительно ответил Люсьен. – Как только он заметил меня, он метнулся в стену и исчез.

3. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Стоило мне упомянуть про стену, как все посмотрели на меня так, словно я и был тем самым привидением. Папа побледнел, а мама поднесла ладонь ко лбу.

– Люсьен, ну что ты такое говоришь? Как же можно, в самом деле! Ты совсем не жалеешь свою бедную мать!

Выходило, словно я нарочно выдумал историю о призраке, чтобы ей досадить, но я-то знал, что все сказанное мной было правдой! Как-то ночью – несколько недель назад, вскоре после нашего переезда в замок – я поднялся с постели и вышел в коридор. Едва я сделал по нему несколько шагов, как уловил в темноте какое-то движение.

– Эй, – тихо спросил я во мрак, – кто здесь?

Я стоял, затаив дыхание. Никто не отвечал мне, но я был уверен – сам не знаю отчего, – что оно тоже стоит и выжидает. В то мгновение, как и месье Виньере, я не допускал мысли, что мне мог встретиться кто-то, кроме слуг. Может, лакей Маню опять лазил в буфет – воровать оттуда кофе? Не ощущая ни малейшего страха, я двинулся вперед, как вдруг мрак колыхнулся со всхлипом, от которого у меня мороз по коже пошел. Закутанная в черное фигура бросилась от меня прочь, и, наверное, оттого, что она убегала, я, не раздумывая, кинулся бежать за ней. Кажется, я крикнул что-то вроде:

– Подожди! Стой, куда же ты?

В той части замка коридор круто забирал вправо, упираясь в тупик. Впереди не было ни одной двери, куда неизвестный мог бы скрыться от меня. Он мчался так, словно у него выросли крылья. Я отстал, а когда наконец повернул вправо, передо мной открылся конец коридора, освещенный яркой луной, заглядывавшей в окно. Коридор был пуст.

Кажется, я увидел край тени, ускользавшей в стену, и остановился, как громом пораженный. Незнакомец исчез! Он прошел сквозь стену, потому что никаких дверей тут не было. Но если он обладал способностью проходить сквозь стены, значит… значит, это был вовсе не Маню. И это не мог быть человек!

Мне стало по-настоящему страшно. До меня донесся какой-то странный шум, и я не сразу сообразил, что так громко клацают мои собственные зубы. Через мгновение я уже несся обратно к себе в комнату – так быстро, как только мог. Я запер дверь, но все равно еще долго не мог заснуть.

Однако утром, хорошенько поразмыслив над случившимся, я решил, что мне все привиделось. Наверняка в том коридоре была дверь, о которой я не знал или которую раньше попросту не заметил. Мне вовсе не хотелось возвращаться туда, но я вспомнил о д’Артаньяне и решил, что мне стыдно трусить. Переборов свой страх, я снова пришел в коридор и, тщательно обследовав его, убедился, что он глухой. Здесь не имелось ни двери, ни выхода – ничего. Значит, я не ошибся и той ночью мне и в самом деле довелось встретиться с привидением.

О том, что тогда произошло, я никому не стал рассказывать. Я полагал – и не без оснований, – что взрослые засмеют меня. Так оно в конце концов и получилось.

Я сидел рядом с тетей Дезире, сгорая от стыда, но тут вошел взволнованный дворецкий, и все, к счастью, забыли обо мне.

– Что там случилось, Антуан? – спросил месье Бретель.

И дворецкий, замешкавшись, признался, что горничная Франсуаза увидела на зеркале в красной гостиной надпись, сделанную кровью.

– Вот как? – заметил судья. – Любопытно! И что же там было, в той надписи?

Антуан смешался.

– Она говорит, месье Фирмен, там значилось: «Вы все умрете здесь», – пробормотал он. – Франсуаза очень испугалась, я никак не мог успокоить ее.

Доктор Виньере поднялся с места.

– Пожалуй, – проговорил он, ни к кому конкретно не обращаясь, – пойду и взгляну, что с ней.

– Обыкновенная истерика, скорее всего, – пробормотал папа, пожимая плечами.

Я заерзал на месте. Франсуаза всегда казалась мне очень уравновешенной девушкой… Или это Клер довела ее до такого состояния? Подумав, я решил, что подобное тоже могло быть.

– А надпись? – подала голос тетя Дезире. – Вы видели ее?

Дворецкий сказал, что нет.

– Так пойдемте взглянем на нее, – предложила тетя, поднимаясь с места.

Папа попытался удержать ее.

– Дорогая кузина, неужели вы верите россказням какой-то взбалмошной горничной?

Тетя улыбнулась.

– Конечно, не верю, – певучим голосом отозвалась она. – Именно поэтому я и хочу видеть надпись. – Она обернулась ко мне: – Проводи-ка меня в красную гостиную, Люсьен!

И я вскочил на ноги так быстро, что едва не опрокинул стул.

Доктор отправился успокаивать Франсуазу, а я повел тетю Дезире в красную гостиную, которую мы называем так из-за цвета обивки на стенах. Вслед за нами потянулись и все остальные, включая даже невозмутимого Кэмп– белла.

– Глупости какие-то, – проворчал по дороге депутат.

– Совершенно с вами согласен, – поддержал его Констан.

Мы вошли в гостиную, и с порога я сразу же увидел большое зеркало, о котором говорила Франсуаза. Возле него на полу валялась тряпка – одна из тех, какими наши горничные стирают пыль.

На зеркале ничего не было.

– Я же говорил! – воскликнул Пино-Лартиг. – Все это выдумки!

Папа повернулся к дворецкому и велел ему привести Франсуазу. Мне показалось, что он очень рассержен. Констан и управляющий обменивались довольно нелестными для Франсуазы замечаниями, но я пропустил их мимо ушей, потому что во все глаза следил за тетей Дезире. Она потрогала зеркало, внимательно обследовала тряпку, которая валялась на полу, и недоуменно повела плечами. Папа с иронией наблюдал за ее манипуляциями.

– Дорогая кузина, – промолвил он, – неужели вы хотите сказать, что приняли всерьез вздор, пришедший в голову какой-то служанке? Кровавые буквы, «вы все умрете здесь»… Такое подошло бы скорее для какого-нибудь готического романа, но уж никак не для реальной жизни!

Дезире улыбнулась, и ее глаза сверкнули золотом.

– Иногда жизнь превосходит любые романы, Эрнест, – заметила она.

Но тут дворецкий вместе с доктором ввели Франсуазу, которая все плакала и никак не могла успокоиться. Заметив горничную, моя мать распрямилась, как струна.

– Скажите мне, дорогая, – сердитым тоном осведомилась она, – что вы тут такое напридумывали? Как вам не совестно!

– Клянусь, мадам! – всхлипнула Франсуаза. – Зеркало… оно… на нем были… ужасные буквы… Честное слово, я ничего не выдумываю!

– Да вот оно, ваше зеркало, – вмешался папа, указывая на него. – Когда мы пришли сюда, оно было совершенно чистое! Что на вас нашло, мадемуазель?

Франсуаза хлюпнула носом и покосилась на зеркало. Я заметил, что она вовсе не хотела на него смотреть, но ей все же пришлось. Поняв, что никакой угрожающей надписи там нет и в помине, она побледнела и переменилась в лице.

– Но… я ничего не понимаю, месье… – в крайней растерянности пролепетала она. – Те ужасные слова… я видела их так же, как сейчас вижу вас… Господи! – Она заломила руки. – Господи! Что же это такое?

Кто-то легонько дотронулся до моего плеча. Я обернулся и увидел тетю Дезире, которая чрезвычайно внимательно наблюдала за происходящим.

– Ты хорошо знаешь девушку? – вполголоса спросила у меня тетя.

Я ответил, что да, что она давно мне знакома.

– Не замечал в ее поведении никаких странностей? – продолжала тетя, пытливо глядя на меня.

Я честно сказал, что прежде ничего подобного за Франсуазой не водилось.

– Может быть, она пьет? Среди ее ближайших родственников не водилось умалишенных?

Мне не очень понравилось, что тетя готова напуститься на бедняжку вместе с остальными.

– Нет, – сердито проговорил я, – Франсуаза не пьет. Вот ее подруга Марианна – та любит пропустить стаканчик-другой, но так, чтобы никто не видел. И никаких сумасшедших родственников у Франсуазы нет, ее отец держал бакалейную лавку, но разорился и помер.

Меж тем отец допрашивал Франсуазу, но не мог добиться от нее ничего вразумительного. Но девушка упрямо настаивала: она видела надпись, и та не могла ей померещиться. Франсуаза убирала в гостиной, как всегда, а когда подошла к зеркалу…

– Ты же обычно протираешь тут все по утрам, а не во время ужина, – вмешался дворецкий. – Разве нет?

Девушка обиженно ответила, что всегда готова выполнять свою работу, и вообще, у господина графа собралось столько гостей, что лишняя уборка комнатам не повредит.

Мне стало жалко Франсуазу, потому что она выглядела такой растерянной, а папа, вместо того чтобы отпустить ее, все допытывался, куда же могла исчезнуть надпись кровью, если она и в самом деле тут была. Привлеченные случившимся, в дверях столпились слуги, и то и дело в комнату заглядывала чья-нибудь любопытная физиономия. Само собою, явилась и Клер – как всегда, со своей ядовито-понимающей улыбочкой на лице, которую я терпеть не мог.

– Вот что случается, когда бегают за всякими кучерами! – сказала она как бы про себя, но так, что ее услышали все. – В голове всякая чепуха, вот ей и чудится невесть что.

Франсуаза закрыла лицо ладонями и разрыдалась. Даже моя мать и та, по-моему, смутилась! Но Клер, ясное дело, все было нипочем.

Отец развел руками, показывая, что больше он ничего не может поделать. Лабиш увел всхлипывающую девушку, а тетя Дезире подошла к доктору.

– Месье Виньере, можно с вами поговорить? Скажите, вы имели дело с Франсуазой прежде?

– То есть как с пациенткой? – уточнил доктор. – Разумеется, мадемуазель Фонтенуа. Я лечу всех, кто живет в замке, это входит в мои обязанности.

– А от чего вы лечили Франсуазу? – осведомилась Дезире.

Доктор Виньере пожал плечами.

– Ну… от того же, от чего и других женщин. Головные боли, простуды, легкие недомогания…

– Вот как, – уронила тетя. – Скажите, доктор, только откровенно: у вас не создавалось впечатления, что Франсуаза – фантазерка? Есть, знаете ли, такие люди с болезненным воображением, склонные придумывать разные разности, чтобы только привлечь к себе внимание. За ней ничего подобного не водилось?

Однако доктор решительно покачал головой.

– Нет, мадемуазель Фонтенуа. Конечно, Франсуаза – впечатлительная девушка, легко поддающаяся внушению, немного слабохарактерная, но те же недостатки в той или иной мере присущи большинству людей, и в них нет ничего патологического.

– Вот как… – повторила задумчиво тетя. – Что ж, благодарю вас, месье Виньере.

Она кивнула доктору и отошла, после чего достала из сумочки небольшой изящный мундштук и непринужденно закурила. Я был в восторге, чего, кажется, нельзя было сказать об остальных присутствующих.

– Что такое, кузен? – лукаво осведомилась Дезире у папы, которого ее манеры явно шокировали. – Вы никогда не видели курящую женщину?

Папа пожал плечами и отвернулся. Чувствовалось, что у него просто не было слов.

– Ей-богу, – доверительно сообщил Констан судье Фирмену, – она начинает мне нравиться.

– Осторожнее, Луи, – довольно кислым тоном отозвался тот. – Уверяю вас, этот фрукт не про вас!

Мне надоело слушать их глупости, и я подошел к тете, которая развалилась в кресле и как ни в чем не бывало пускала дым.

– Вы ведь не поверили Франсуазе, так? – напрямик спросил я.

Тетя вынула мундштук изо рта и улыбнулась.

– Мой мальчик, я привыкла верить фактам. А факты говорят мне, что на зеркале не было никакой надписи. Я не случайно так тщательно все осмотрела. Зеркало было абсолютно сухое, и тряпка на полу – тоже. Если бы там и имелась надпись, которую стерли, чтобы ввести нас в заблуждение, то хоть какие-нибудь следы наверняка остались бы. В то же время я видела лицо Франсуазы, когда она рассказывала о надписи, и слышала ее слова. Девушка не лгала, уверяю тебя. Что-то ее напугало, причем напугало не на шутку.

– И что же вы думаете? – нервно спросила Матильда, которая оказалась поблизости и слышала наш разговор.

Тетя перестала улыбаться.

– Я думаю, что произошедшее очень странно, – с расстановкой проговорила она. – Очень.

Я поглядел на зеркало и поежился. Заметив мой взгляд, тетя протянула руку и погладила меня по голове.

– Ничего, Люсьен, – уже мягче проговорила она. – Не обращай внимания. Уверена, все это глупости.

Однако сам я вовсе не был в том уверен.

4. Что произошло в голубой спальне около 11 часов вечера

В большой комнате важно постукивали часы: тин-тон. Метель за окном улеглась, но по-прежнему с небес сыпал мелкий снег. Дезире Фонтенуа – вернее, та, что называла себя ее именем, – сидела возле камина, вытянув тонкие руки вдоль подлокотников. Почти все в замке уже спали в сей час, но у Дезире не было никакого желания ложиться в постель. Она размышляла.

«Замок с привидением… Готический роман… Надпись, выведенная кровью… Вздор? Конечно, вздор. Но я видела ее глаза, полные страха, – стало быть, она говорила правду. И мальчик… Да, он много читает, ему тоже могло что-то привидеться со сна… но и тут у меня не возникло ощущения, что он сочиняет. – Она зябко передернула плечами. – Ну вот, опять начинает выть ветер. Как все-таки неуютно жить в старых замках. Сидишь ночью у камина, и в голову начинает лезть бог знает что…»

Если бы Дезире не была так погружена в свои мысли, она бы наверняка смогла заметить, что в комнате, кроме нее, появился кто-то еще. Тень скользнула по ковру, приблизилась к сидящей… Молодая женщина, почуяв неладное, быстро повернула голову, но было уже слишком поздно. Страшный удар обрушился на нее, и Дезире Фонтенуа провалилась в небытие.

«Тень» удовлетворенно хмыкнула, сунула в карман кистень, которым оглушила свою жертву, и критически оглядела обмякшую в кресле Дезире. На цыпочках скользнув к двери, «тень» выглянула в коридор и убедилась, что тот совершенно пуст. Энергично потерев руки, «тень» вернулась к Дезире и с примечательной легкостью взвалила тело жертвы на плечо, после чего покинула комнату.

Ветер жалобно взвизгнул, когда неизвестный вышел из замка наружу, по-прежнему неся бесчувственное тело молодой женщины. Он едва не поскользнулся и свирепо чертыхнулся, чтобы отвести душу. Отойдя на несколько десятков шагов от входа, злодей огляделся и, вторично убедившись, что никто не следит за ним, положил Дезире на дорожку возле большого сугроба. Молодая женщина слабо застонала, не открывая глаз. Метель кружила над ней, и снег уже начал оседать на ее красном платье, бледном лице и черных ресницах.

– Прощайте, баронесса, – вполголоса промолвил человек-тень и, запахнув на себе куртку, вернулся обратно в Иссервиль, где его ждали теплая постель и безмятежный сон.

Дверь захлопнулась. Дезире Фонтенуа лежала на припорошенной дорожке, не в силах пошевельнуться. В ее каштановых волосах запутались снежинки, и ледяной ветер овевал ее коченеющее лицо.

Глава 3

25 декабря, Рождество

1. Странное пробуждение

«Вставай, вставай, вставай, – шептали голоса, доносящиеся словно издалека. – Замерзнешь – умрешь – пропадешь!»

Но нет сил даже разлепить веки, не то что шевельнуть рукой.

«Ты должна встать! Немедленно! Сейчас же! Иначе холод – гибель – смерть!»

Мысли царапаются в голове, как противные маленькие мышки, и нет от них покоя, нет от них спасения.

«Но я не могу…»

«Надо встать! Всего несколько шагов, и ты в безопасности… Ты не можешь позволить себе пропасть вот так! Иначе он будет торжествовать!»

Дезире прикусила губу. Очевидно, до крови, потому что сразу же ощутила во рту ее солоноватый привкус.

«Господи, я жива! – в смятении подумала она. – Какое счастье! Теперь надо только встать на ноги и идти».

Главное – забыть о боли, о том, что голова словно раскалывается на куски. «Потом… Я отложу боль на потом. Когда доберусь до замка…»

С судорожным всхлипом Дезире рывком садится.

И в то же мгновение открывает глаза.

Тин-тон. Важно шуршат маятником часы, со стены на самозванку укоризненно смотрит портрет Марии-Антуанетты, судя по всему, работы Виже-Лебрен… И в камине золотятся угли. Тепло… и хорошо. Господи, как хорошо!

«Этого не может быть, – в смятении думает Дезире. – Нет! Я умерла… и мне все это снится. О-о!»

Часы хрипят, кашляют, словно прочищая горло, и бьют двенадцать раз.

Двенадцать раз… Полночь… Рождество.

Дезире протягивает руку и трогает покрывало на постели. Нет, она вовсе не умерла. Она лежит на своей кровати в голубой спальне. Так что же, неужели ей привиделось все, что было? Тень, скользнувшая по ковру, нападение, коварный удар…

Машинально Дезире коснулась своих волос – они были влажные, а материя платья в нескольких местах стала мокрой из-за снега. Нет, то, что случилось с нею, произошло наяву. Кто-то доставил ее сюда после того, как какой-то мерзавец оглушил ее и вынес из замка, чтобы она замерзла до смерти. При одном воспоминании о морозе и метели Дезире стало нехорошо.

Итак, кто-то спас ее, но кто?

Мадемуазель Дезире Фонтенуа так устроена, что любит выяснять все до самого конца. И она выяснит.

Господи, как же болит голова! С тихим стоном Дезире оглядывает спальню. Никого. Совсем никого. Что же это все значит, дамы и господа?

«Наверное, меня спасло привидение, – лениво размышляет Дезире, утирая кровь, которая течет из закушенной губы. – Да, да, привидение, которое живет в замке. Но нет, глупости! Кто-то из слуг заметил меня и принес сюда, только и всего. Через минуту он войдет в дверь и станет, потупясь, скромно клянчить деньги за спасение моей жизни. И, само собою, я щедро его вознагражу».

Она повернула голову и только теперь заметила в углу большое трюмо с красивым овальным зеркалом в серебряной раме, украшенной орнаментом из листьев и цветов, в которых прятались пухлощекие амуры. Дезире озадаченно нахмурилась. Что-то в зеркале привлекло ее внимание. Молодая женщина кое-как сползла с постели и, цепляясь за мебель, приблизилась к трюмо.

Нет, она не ошиблась. Все было именно так, как ей показалось вначале. Поперек зеркала шла размашистая надпись, выведенная какой-то алой жидкостью, подозрительно напоминающей кровь.

Надпись гласила:

Остерегайтесь Кэмпбелла!

Ноги не держали Дезире, и она рухнула на стул. На мгновение закрыла глаза, но, когда вновь открыла их, надпись была все там же и не собиралась исчезать. Более того, теперь было ясно видно, что писали именно кровью. Кто-то обмакнул в нее указательный палец и таким образом вывел на зеркале свое предупреждение.

– Черт побери! – тоскливо проговорила Дезире. – Вот черт побери!

Определенно, более подходящие слова в этой ситуации трудно было подыскать.

2. Из дневника Армана Лефера

День обещал быть точно таким же, как и все остальные дни. Привкус праздника, заключавшийся в нем, не делал его ни лучше, ни хуже – или, по крайней мере, так казалось мне. Праздник был во мне самом, потому что я проснулся с мыслью о Матильде и неожиданно понял, что люблю ее. Люблю ее внимательные серые глаза, люблю мелкие завитки темных волос на ее затылке, люблю спокойное милое лицо – не красивое, а именно милое. Сначала она казалась мне немного надменной, эта немногословная молодая женщина с ровными манерами, однако вскоре я понял, что на самом деле она очень уязвима. Кто она в Иссервиле? Нечто среднее между прислугой и бедной родственницей, а ведь по одному ее виду ясно, что она не может быть ни тем, ни другим. Она умна, образованна – я сам видел, как она помогала Люсьену разбирать какую-то сложную математическую задачу. Она… Но тут в мои мысли самым бесцеремонным образом вторглась реальность в облике Клер Донадье.

– Вы все еще в постели? – язвительно осведомилась старая служанка.

Тон ее красноречивее слов говорил: надо же, всякие бездельники только и делают, что прохлаждаются, в то время как честные люди… и так далее. К честным людям она, разумеется, относила в первую очередь себя и, конечно, сильно удивилась бы, если бы ей сказали, что на свете есть кое-кто и получше ее.

– Да, я в постели, – ответил я на ее слова. – А вы что же, собираетесь ко мне присоединиться?

Старая мегера ахнула и отшатнулась, закрыв рот ладошкой.

– О! Надо же, как мы заговорили! А как же несравненная Матильда? Вы что же, больше не мечтаете о ней? Впрочем, как бы вы ни старались, у вас все равно ничего не выйдет, потому что она уже занята. Вот так-то!

И с гордо поднятой головой Клер выплыла из комнаты, оставив Армана Лефера лежать поверженным на поле брани, роль которого на сей раз выполняла старая кровать с витыми столбиками, поддерживающими не существующий более балдахин.

Да, я был повержен, раздавлен, уничтожен. Впереди был еще один безрадостный серый день, и ничто в целом свете уже не могло скрасить его. Одеваясь, я твердил себе: Клер ненавидит меня, она могла все выдумать из злости, но… А какой ей резон выдумывать – ей, которая шныряла везде, как тень, и знала обо всем, что происходило в замке, и даже о том, что еще только могло произойти? Поневоле приходилось признать, что, скорее всего, она сказала правду. Неужели между Матильдой и немолодым доктором Виньере что-то есть?

В самом скверном расположении духа я спустился вниз и почти сразу же увидел ту, о которой неотступно думал все время. Стоя у окна, Матильда разговаривала с графом, который выглядел хмурым и недовольным.

– Это черт знает что такое! – сердито говорил он. – На Новый год я устраиваю в парижском особняке торжественный прием на восемьдесят персон. И как я теперь туда попаду?

– Доброе утро, господин граф, доброе утро, мадемуазель Бертоле, – сказал я, подходя к ним. – Что-нибудь случилось?

Граф объяснил, что снежная буря замела все дороги, и он не уверен, что ему удастся поспеть в Париж к намеченному приему, так как железная дорога, судя по всему, тоже не действует. Я ответил в том духе, что сегодня только 25-е число, и до Нового года все наверняка образуется. Матильда поглядела на меня благодарными глазами.

– Честно говоря, – промолвила она, – и я того же мнения. Ни к чему волноваться, месье Эрнест. Уверяю вас, все будет хорошо.

Наверное, я переменился в лице. Матильда назвала графа «месье Эрнест», и в ее устах обращение прозвучало так естественно, так буднично… А ведь граф Коломбье весьма нетерпим к любого рода фамильярности! Черт возьми, похолодел я, неужели Матильда – его любовница, и именно на это намекала мерзкая Клер?

– Что с вами, месье Лефер? – с удивлением спросила Матильда, глядя на меня.

Я выдавил из себя улыбку.

– Ничего… Кажется, из-за непогоды у меня разыгралась головная боль.

– Тогда вам следует обратиться к доктору Виньере, – заметила Матильда.

Нечего сказать, хороший совет!

– Спасибо, – сквозь зубы ответил я, – как-нибудь обойдусь.

Депутат вместе со своим помощником только что вошли в гостиную, и граф устремился к ним. Матильда пристально поглядела на меня.

– Последнее время вы неважно выглядите, – заметила она.

– Нелегко быть зависимым, – с горечью отозвался я.

– Я знаю. – Матильда серьезно кивнула. – Но иногда приходится.

Я готов был говорить с ней вот так – доверительно и просто – хоть целую вечность, но тут появились Ланглуа и англичанин в сопровождении химика Северена. Последний, бурно жестикулируя, объяснял спутникам суть какого-то сложного химического процесса, в котором те оба, разумеется, ничего не смыслили. Однако Ланглуа вежливо слушал, а Кэмпбелл с невозмутимым лицом время от времени кивал головой и говорил: «Oh, yes». Завидев меня, Ланглуа обрадовался – не мне, конечно, а возможности прервать опостылевший разговор:

– Вот и вы, месье Лефер! Не слышали, что нам подадут на завтрак?

Я усмехнулся – едва ли не больше, чем свои цифры, наш математик любит поесть – и ответил, что понятия не имею о том, каково будет наше утреннее меню.

– Очень жаль! – вздохнул Ланглуа, и внезапно до нас донесся истошный женский крик.

Граф прервал свой разговор с депутатом, Брюс Кэмп– белл типично по-английски неодобрительно вздернул брови, а я… Что касается меня, то, кажется, на мгновение я почувствовал такой ужас, какого не испытывал, даже когда шел в первую в своей жизни гусарскую атаку.

Крик захлебнулся на самой высокой ноте, но уже через мгновение повторился вновь. Не раздумывая, мы все бросились к выходу и, толкаясь локтями, кое-как продрались в дверь.

– Ну, если это опять проделки Франсуазы, – процедил сквозь зубы граф, – я ей задам!

Однако Франсуаза оказалась ни при чем. Навстречу нам выбежала другая служанка, круглолицая Марианна, и дрожащим голосом сказала, что с госпожой Бретель что-то произошло и она боится войти к ней.

– Ведите сюда доктора, срочно! – распорядился Коломбье.

Марианна кивнула и убежала, а мы подошли к комнате мадам Эдмонды, из которой по-прежнему доносились дикие крики.

Нас было семеро здоровых мужчин, и все же мы стояли и переглядывались, не зная, что предпринять. Спасла положение, как всегда, женщина. Матильда решительно постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, вошла.

– Мадам Бретель, что с вами, что случилось?

Я едва узнал элегантную Эдмонду Бретель в том существе, которое сползло с кресла и бросилось навстречу Матильде. Волосы жены управляющего стояли дыбом, зубы стучали. Она пыталась сказать что-то, но у нее не выходило ничего, кроме сдавленного хрипа.

В дверь вбежал доктор Виньере, за которым по пятам следовала Марианна. Я заметил, что она не решилась войти в комнату, а остановилась на пороге, боязливо поглядывая внутрь.

– Мадам Бретель, – воскликнул Виньере, – что, что такое? Вас что-то напугало?

Эдмонда тихо застонала и повалилась в обморок. Мы засуетились вокруг нее, не зная, как помочь несчастной женщине, и, конечно, больше мешали, чем помогали. Следует отдать должное Виньере – он сумел быстро привести ее в себя.

– Что произошло, мадам Бретель? – с некоторым раздражением в голосе спросил граф Коломбье. – Вы нас всех переполошили не на шутку!

Жена управляющего беззвучно заплакала. Слезы катились по ее увядшим щекам, оставляя блестящие дорожки.

– Вы не поверите мне, – еле слышно выдавила она из себя. – Я и сама не поверила бы, если…

– Я слышал какие-то крики. Что случилось? – С этими словами в дверь вошел ее муж, за которым по пятам следовала очаровательная мадемуазель Фонтенуа.

С грохотом на пол повалилась случайно сброшенная кем-то со стола тяжелая ваза. Дезире поглядела на нее и укоризненно покачала головой.

– Осторожнее, мистер Кэмпбелл, – сказала она. – Не то мой кузен может вычесть ее стоимость из вашего жалованья.

Брюс покраснел, как вареный рак.

– Простите, – пробормотал он, – я нечаянно.

Меж тем Филипп Бретель с недоумением оглядывал лица присутствующих.

– Я не понимаю, – проговорил он, – ничего не понимаю. Это ты кричала, Эдмонда? На тебя кто-то напал? Что случилось, в конце концов?

Эдмонда вытерла слезы. Ее губы судорожно скривились.

– Хорошо, – устало промолвила она, – хорошо… Я все вам расскажу.

3. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

– Она видела призраков, – сказала тетя Дезире.

– Призраков? – поразился я.

– Да. Четыре ужасных призрака в темных одеждах вышли из стены и стали кружить вокруг нее. Ясное дело, они напугали ее до смерти.

Подумать только – я пропустил такое происшествие! А все оттого, что вчера до поздней ночи читал «Остров сокровищ» и заснул уже в четвертом часу.

– Значит, Франсуаза не солгала нам, – вырвалось у меня, – она действительно что-то видела. Я тоже видел темную тень, и это не мог быть живой человек, раз он проходил сквозь стены. – Внезапно меня осенило: – Ну конечно же! Тетя Дезире, я знаю, кто это!

– Что за глупости, Люсьен, – проворчал мой отец.

– Но ведь ты сам когда-то рассказывал, – не унимался я, – что давным-давно замок принадлежал тамплиерам. Когда их орден был уничтожен, многие предпочли забыть о том, кем они были, но четверо рыцарей не пожелали отречься. И тогда их замуровали в стене! Заживо! Вот поэтому они и бродят теперь, пугая нас!

Мать уронила вилку в тарелку и заплакала. Что же до отца, то я видел, что он с трудом сдерживал раздражение.

– Люсьен, малыш, – наконец проговорил он. – Конечно, мы все признательны тебе за твою версию, но, видишь ли… Когда я купил замок, я распорядился почти полностью перестроить его. Так вот: тут не было никаких замурованных в стены мертвецов! И никаких следов тамплиеров тоже не было!

– А ты везде смотрел? – спросил я. – Может, ты просто их не заметил? Да и потом, в Иссервиле не так уж много переделано, как кажется. – Тут мне в голову пришла другая мысль: – А что, если, перестраивая замок, ты потревожил их покой? Вот они и недовольны.

– Люсьен! – прошипел отец. – Дезире, скажите ему, пожалуйста, чтобы он не городил вздора. Имею я право отдохнуть, в конце концов? Хотя бы в Рождество!

Я надулся и уставился в тарелку.

– А что, такая легенда действительно существует? – спросила тетя. – Я имею в виду, о замурованных рыцарях?

Матильда улыбнулась.

– Это всего лишь легенда, мадемуазель Фонтенуа, – ответила она.

– Уверен, ее выдумал сам продавец, чтобы поднять цену за замок, – буркнул отец.

Депутат хихикнул.

– Значит, вы в нее не верите? – спросила Дезире.

Прежде чем ответить, отец покосился на пустующее место мадам Эдмонды. Сегодня она предпочла остаться у себя, и муж вызвался составить ей компанию.

– Я полагаю, что мадам Бретель что-то привиделось, – довольно сдержанно ответил он. – И скорей всего, привиделось под влиянием россказней дурехи Франсуазы, которая вчера ухитрилась увидеть несуществующую надпись. – Он повернулся к доктору: – Как вы считаете, месье Виньере, такое возможно?

– Вполне, – после некоторого колебания ответил доктор. – Только меня удивляет, что мадам Бретель, такая… э… здравомыслящая женщина, могла поддаться… гм… этому влиянию.

– Судья Фирмен тоже здравомыслящий человек, однако и он не пришел к завтраку, – проворчал Констан. – Все дело в том, до какой степени мы верим в собственный здравый смысл.

– Может быть, Оливье просто спит? – предположил Пино-Лартиг. – Или пошел куда-нибудь прогуляться? Сегодня, честно говоря, я его не видел.

Отец послал Антуана спросить у судьи, не присоединится ли он к нам. Дворецкий важно кивнул и удалился.

– Интересно, а что наука думает о призраках? – заметила тетя Дезире. – Ваше мнение, месье Северен?

Химик как-то замялся, но в конце концов все-таки признался, что с точки зрения науки призраков не существует.

– Вы придерживаетесь того же мнения, месье Ланглуа?

Математик отозвался в том смысле, что его науке ровным счетом ничего о призраках не известно и поэтому он воздержится от суждения по данному вопросу. Брюс Кэмпбелл кашлянул.

– Должен вам сказать, что у меня на родине, в Англии, очень даже верят в существование призраков, – сказал он.

Тетя Дезире улыбнулась.

– Да, я тоже склонна в них верить – иногда, – промолвила она, и ее глаза сделались совсем золотыми. – Известны случаи, когда человек, которого считали мертвым, вновь появляется среди живых. Правда, – со вздохом добавила она, – подобное происходит весьма редко. Не так ли, мистер Кэмпбелл?

Мне не понравился тон ее слов. Она словно заигрывала с этим надутым англичанином… или играла с ним, как кошка с мышкой. И что она могла в нем найти?

– Кажется, месье Лефер еще не высказал своего мнения, – заметил папа с легкой иронией. – Вы верите в привидения, Арман?

Учитель фехтования поднял глаза…

Раз уж я твердо решил быть писателем, то должен уметь передавать не только действия, но и внешность героев, и сейчас я попробую описать Армана. Нос обыкновенный, рот обыкновенный, глаза обыкновенные, зеленоватые. Нет, не так. Волосы темные, глаза зеленоватые, над левой бровью небольшой поперечный шрам. Ближе, но все равно не то. Может, надо лишь написать, что у него худое сосредоточенное лицо и очень внимательный взгляд? На вид ему (Арману то есть, а не взгляду) лет тридцать, а может, тридцать пять. Что ему не пятьдесят, это точно. А еще точнее, что описания людей мне, похоже, не даются. Значит, придется учиться, тут уж ничего не попишешь.

Арман молчал, не отвечая. Кажется, он катал по столу хлебный шарик, хотя я и не уверен.

– Ну так что, любезный? – осведомился депутат, брюзгливо выпятив нижнюю губу. – Верите вы в привидения или нет?

– Я бывший военный, – отозвался мой учитель.

– Значит, нет? – уточнила Дезире.

Арман пожал плечами.

– Когда человек умирает, он умирает навсегда, – спокойно промолвил он. – Можете мне поверить.

Интересно, что бы он сказал, встреться он лицом к лицу с существом, которое проходит сквозь стены? Я думаю, ему пришлось бы пересмотреть свои взгляды.

Дворецкий вернулся и доложил, что судьи нет в его комнате и никто из слуг не знает, где он.

– Наверное, его утащили призраки, – желчно предположил Констан. Однако шутка не вызвала того отклика, на который он рассчитывал.

– И охота вам зубоскалить, Луи, – одернул его депутат. – Наверняка он скоро будет. Он ведь любит делать по утрам моцион – для здоровья.

– Конечно, патрон, – спокойно согласился помощник. – Не сомневаюсь, вы совершенно правы.

И до самого конца завтрака никто больше не вспомнил о судье.

4. То, что произошло после завтрака в комнате Андре Северена

Химик был встревожен. Сначала служанка увидела какую-то странную надпись… потом какие-то призраки… Чем дальше, тем меньше ему все это нравилось, и после завтрака, отведя хозяина в сторону, он совсем откровенно сказал, что хотел бы уехать.

Граф Коломбье сделал попытку рассмеяться, которая, впрочем, вышла у него довольно жалкой.

– Вы шутите, Андре? От кого угодно я мог ожидать подобного заявления, но не от вас… Мало ли что могло померещиться ребенку и глупым женщинам!

– Мадам Эдмонда вовсе не глупа, – возразил Северен.

Граф внимательно посмотрел ему в лицо.

– Признайтесь, Андре, неужели вы испугались? Я просто не могу в это поверить!

– Дело вовсе не в страхе, – отозвался химик, задетый за живое. – Просто мне нужна спокойная обстановка, чтобы закончить необходимые расчеты.

Граф поморщился.

– Стало быть, вам еще не удалось вывести окончательную формулу? Жаль…

– Я очень близок к ней, – заявил Северен, – но на завершение разработки взрывчатого вещества нужно время. И потом, мне не хватает моей лаборатории. Я крайне признателен вам за то, что вы пригласили меня полюбоваться на ваш замок, он просто великолепен, но теперь… Мне надо снова браться за работу. Одним словом, – он собрался с духом, – я хотел бы уехать как можно скорее.

Именно тогда граф и сказал ему, что все дороги занесло и что покамест об отъезде нечего и думать.

– Подождите, Андре, прошу вас… Через два-три дня мы с вами вместе уедем отсюда, обещаю вам.

Химик нахмурился. Два-три дня! Еще столько времени придется провести в постылом замке, который (он это чувствовал) начинает действовать ему на нервы! Он поклонился графу и ушел.

«Здесь творится черт знает что… – Тут химик вспомнил, что его тетрадь с расчетами осталась лежать на столе, и, стало быть, любой, кому вздумается, может просмотреть ее. – Этого еще только не хватало! Нет, раз уж тут по комнатам шастает неизвестно кто, лучше я упрячу тетрадь подальше… Потому что, если все обстоит и впрямь так, как я думаю, то новое вещество… О, оно будет гораздо мощнее динамита господина Нобеля!»

Ускорив шаг, химик добрался до своей комнаты. Дверь была приоткрыта, и, бог весть почему, это сразу же пробудило в Андре Северене самые неприятные предчувствия.

«Положительно, у меня расшатались нервы… Наверняка тут вина Маню, который убирает мою комнату. До моей тетради ему нет никакого дела».

Однако внутри оказался вовсе не Маню, а совершенно другой человек, который, стоя у массивного бюро, чрезвычайно внимательно просматривал заметки, сделанные химиком в его заветной тетради.

От ярости у Северена все поплыло перед глазами.

– Милостивый государь! – высоким, тоненьким голосом выкрикнул он. – Что вы тут делаете? Как вы смеете…

Человек, стоявший возле бюро, поднял голову и вороватым движением, которое больше всего поразило химика, попытался захлопнуть тетрадь, но было уже слишком поздно. Химик видел его, узнал, что он интересовался его расчетами…

– Я искал вас, – забормотал незваный гость, – думал, что вы у себя, пришел к вам… а тут тетрадь… И я просто так открыл ее, чтобы посмотреть…

– Месье, вы лжете! – выкрикнул окончательно выведенный из себя химик. – Как вы могли искать меня, когда мы с вами были в одной комнате, и вы ушли, убедившись, что я разговариваю с графом? Я буду вынужден доложить ему о вашем недопустимом поведении!

Андре Северен повернулся и сделал шаг к двери. За его спиной человек ощерился и достал из кармана небольшой револьвер.

– Ну ладно, месье Северен, – процедил он сквозь зубы, – раз вы не захотели по-хорошему, значит, придется по-плохому.

Химик не успел дойти до двери, когда где-то неподалеку внезапно грянул гром. Это было странно, потому что за окнами стояла зима и никакой грозы не могло быть и в помине. Но еще более странным оказалось то, что ноги Андре неожиданно подломились в коленях, и собственное тело внезапно показалось ему тяжелым, невыносимо тяжелым. «Словно оно из свинца», – успел по привычке подумать ученый. Он сумел, шатаясь, сделать еще один шаг, но на следующий его сил уже не хватило, и химик повалился на пол, нелепо раскинув руки. Изо рта его бежала струйка крови. Незнакомец спрятал револьвер, забрал тетрадь и подошел к двери.

– Я же говорил вам, месье Северен, – укоризненно промолвил он, – а вы меня не послушали.

Но Андре Северен уже не мог ничего ему ответить. Он был мертв.

Глава 4

Воронье

1. Из дневника Армана Лефера

Вновь я обмакиваю в чернила стальное перо, чтобы продолжить мой рассказ о странных событиях того странного дня. С чего же мне начать? С бледного лица Эдмонды Бретель? Но об этом я уже писал. Описать утренний завтрак, на котором впервые несколько мест оказались пустыми? Или боязливые косые взгляды и перешептывания слуг?

Да, пожалуй, начать следует с последнего.

За завтраком не произошло ровным счетом ничего заслуживающего внимания, и я удалился к себе – отрабатывать один удар, который мне никак не давался. Не прошло, однако, и пяти минут, как на пороге появилось постороннее лицо. Это был Антуан Лабиш, дворецкий.

– Можно поговорить с вами, месье? – спросил он.

Я не принадлежу к тем людям, которые считают, что лучшее в обращении с прислугой – ледяная надменность и едва скрываемое пренебрежение. Если я вижу, что имею дело с приличным человеком, я и обращаюсь с ним соответственно, но если слуга или служанка слишком многое себе позволяет, я немедленно ставлю его (или ее) на место. Что же до Антуана, то я уже давно решил для себя, что он принадлежит к первой категории. У него благородное лицо с орлиным профилем, обрамленное двумя полумесяцами бакенбард. Не знай вы о его профессии, вы бы почти наверняка приняли его за какого-нибудь герцога или потомка старинного рода. Впрочем, в наше время слуги все больше похожи на аристократов, а аристократы – на нашкодивших лакеев. Возможно, это следствие того, что они частенько меняются отцами. Последняя мысль, честно говоря, немало меня позабавила, но ради Антуана я поторопился согнать с лица улыбку. В сущности, он славный малый, и я не хотел бы, чтобы он плохо обо мне думал.

– Входите, Антуан, – сказал я. – О чем вы хотели поговорить со мной?

Дворецкий опасливо оглянулся, после чего шагнул в комнату и с тщательностью, немало меня озадачившей, затворил входную дверь.

– Среди прислуги ходят разные слухи, месье, – кашлянув, начал он. – Особенно после того, что произошло сегодня с мадам Бретель.

А-а, понятно. Стало быть, речь опять пойдет о привидениях.

– Граф Коломбье считает, что у нее не в меру разыгралось воображение, – заметил я.

Мне показалось, что Антуан колеблется.

– Дело в том, месье, – наконец проговорил он, – что это началось вовсе не сегодня. И даже не вчера.

Я положил шпагу и медленно подошел к креслу. Что, черт возьми, он имеет в виду?

– Садитесь, Антуан, – сказал я. – И расскажите мне то, что знаете.

Дворецкий не замедлил воспользоваться моим приглашением. Он опустился на стул возле меня и, подавшись вперед, едва различимым шепотом поведал мне о том, что уже несколько месяцев творится в замке. О том, что многие из прислуги слышат разные шумы, стуки и голоса, причем люди, вовсе не склонные к суевериям и тому подобным вещам.

– Поначалу, – шептал Лабиш, – я и сам полагал, что все это глупости. Ну, старое здание, может, ветер залетел в какую-то щель и шумит, а горничным кажется, что кто-то стонет. Но потом, – голос дворецкого упал до почти неслышного шепота, – однажды осенью я увидел в коридоре его.

– Кого? – прошептал и я, против воли завороженный его рассказом.

Антуан покачал головой.

– Я не знаю, месье. Он был в черном и скользил по полу, как тень. Как безмолвная темная тень. Лишь в одном я готов поклясться, хоть на Библии, – это не был кто-то из слуг или кто-то из тех, кто живет в замке. И, только между нами… я уверен, что он вообще был неживой.

– Значит, вы тоже его видели, – пробормотал я. – Как и Люсьен.

В глазах Антуана мелькнул страх. Нет, я не ошибся: именно страх.

– Не только видел, месье Лефер, – проговорил Лабиш. – Я еще и слышал его.

– Что вы слышали? – изумился я.

– Как он плачет. – Дворецкий облизнул пересохшие губы. – Это было ночью, месье. Я проснулся… и услышал ужасные звуки. – Рассказчик содрогнулся. – Он рыдал, как может рыдать только неприкаянная пр́оклятая душа. Ни одному человеку не под силу произвести такие звуки.

Я немного подумал.

– Может быть, лила слезы какая-нибудь служанка? Кто-то, чья комната располагается рядом с вашей?

Антуан решительно покачал головой.

– Нет, месье. После того как умерла моя жена, комната слева пустует. А справа ничего нет, там глухая стена.

Я откинулся на спинку кресла. Антуан пришел ко мне не просто так. Он надеялся, что, может быть, я сумею отыскать всему происходящему какое-нибудь рациональное объяснение, до которого не мог додуматься он сам. Ведь, что ни говори, старый дворецкий вовсе не отличался легковерием, и его не так-то легко было испугать. Однако он сидел передо мной, зажав руки между коленями, и в его лице плескался страх.

Что же происходит в замке, в самом деле?

– Ты говорил с графом о том, что слуги слышат и видят что-то непостижимое?

Антуан несколько раз моргнул.

– Нет, месье.

– А с графиней, конечно, говорить бесполезно. – Я потер подбородок. – Скажи, ты знаешь легенду о четырех замурованных тамплиерах?

Дворецкий кивнул:

– Да, месье, я ее слышал. Говорят, тамплиеры занимались в Иссервиле всякими делами, которые были неугодны богу. Некоторые не пожелали раскаяться, и тогда их замуровали в стене замка, когда король Филипп уничтожил орден.

– Думаешь, это они и есть? – напрямик спросил я.

– Если бы вы слышали, как он рыдает ночью, вы бы тоже в это поверили, – твердо ответил Антуан. – А кровавая надпись? Она ведь появилась не просто так.

– Пожалуй, – помедлив, согласился я. – И еще странное исчезновение судьи…

– Но судья никуда не исчез, – запротестовал дворецкий. – Кучер Альбер доложил мне, что на конюшне не хватает одной кареты. Значит, месье Фирмен просто отправился покататься…

Он хотел добавить еще что-то, но не успел. В коридоре послышались быстрые шаги, и в следующее мгновение дверь распахнулась. На пороге стояла смертельно бледная Матильда. Она запыхалась и прижала руки к груди.

– Господа, – умоляюще прошептала она, – господа… Я не знаю, что мне делать. Он мертв, о господи, он мертв! Его убили!

Мы с Антуаном и сами не заметили, как оказались на ногах.

– Кто мертв, мадемуазель? – пролепетал дворецкий. – О ком вы говорите?

Матильда в отчаянии заломила руки.

– Андре Северен, химик… Его застрелили!

2. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

И опять я пропустил все самое интересное, потому что читал Стивенсона, а потом отправился искать тетю Дезире, которая куда-то запропастилась. Снаружи вновь бушевала снежная буря, а тети нигде не было, и вместо нее я увидел мамину горничную Полину, которая и сообщила мне о том, что произошло.

Убитого месье Северена обнаружила Франсуаза, которая от увиденного едва не упала в обморок, но нашла в себе силы добраться до Матильды и рассказать обо всем. Бедная Франсуаза – как будто ей мало того, что довелось пережить вчера… Мне было ее очень жаль, но еще больше – месье Северена, потому что он был добрый и никогда не чинился, не то что некоторые. И потом, из них двоих ему все-таки повезло гораздо меньше.

Меня не хотели пускать, но я все же увидел его. Он лежал на полу своей комнаты с удивленным выражением лица, которое так меня поразило, а крови (вопреки тому, что пишут в книжках) натекло совсем мало. Папа стоял возле тела с удрученным видом, слуги суетились, кто-то входил, кто-то выходил, появился и Филипп Бретель, но потом выскочил как ошпаренный. Луи Констан, помощник депутата, наоборот, никуда не выскакивал, он все ходил но комнате, осматривал тело, думал, собрав в складки кожу на лбу, и хмурился.

– Надо послать за полицией, – наконец сказал папа. – Произошло убийство, тут нет никаких сомнений.

– Думаете, деревенскому полицейскому окажется под силу разобраться в этом деле? – спросил Констан, насмешливо сощурясь.

Папа метнул на него быстрый взгляд.

– Вряд ли, – со вздохом промолвил он. – И потом, лучше подождать, пока метель уляжется. Конечно, деревня недалеко, но в такую погоду…

Он не договорил. Констан положил руку ему на рукав.

– Насколько я понимаю, месье Северен представлял большую ценность для ваших предприятий? – вкрадчиво осведомился он.

– Да, – отозвался отец несколько удивленно. – А почему, собственно…

– Предоставьте это дело мне, – уверенно заявил Констан. – Не забывайте, я как-никак бывший полицейский. – Папа колебался, и тогда Констан добавил: – Когда-то я уже оказал вам серьезную услугу, так что у вас нет никаких причин не доверять мне.

Отец отвернулся.

– Делайте что хотите, – буркнул он, не поднимая глаз. – Мне все равно.

– Вот и отлично, – одобрил Констан.

Мне не понравилось, как папа вел себя в сложившейся ситуации. Я много раз слышал, как он вполне серьезно называл Северена своей надеждой, и вот… не успело тело химика остыть, как отец уже отрекся от него и предоставил тут распоряжаться какому-то прохвосту. Куда благороднее держал себя Арман, пришедший с Матильдой и дворецким. Он нагнулся и бережно закрыл химику глаза, чего никто до него так и не догадался сделать.

Луи Констан отвел папу в угол, по всей видимости, чтобы их разговор никто не смог бы услышать. Но мне страсть как хотелось знать, о чем у них пойдет речь, и, прячась за ширмами, я сумел подобраться поближе.

– Для начала я хотел бы побеседовать с вами, – начал Констан. – Правда, что Северен разрабатывал для вас какое-то принципиально новое взрывчатое вещество?

Отец кивнул.

– И в чем же заключалось преимущество данного вещества перед порохом, к примеру, или динамитом? – продолжал Констан.

– Предполагалось, что оно будет обладать большей силой, – сдержанно ответил отец.

– Северен успел довести свои работы до конца? – прищурился Луи.

– Почти, – сухо сказал отец. – К чему все эти расспросы, месье?

– Просто я пытаюсь уяснить себе суть дела, – отозвался бывший полицейский. – Мы же с вами прекрасно знаем, что некоторые научные открытия стоят больших денег… Очень больших денег! – многозначительно прибавил он. – Если бы Северен довел свою работу до конца, я так понимаю, вы бы значительно обогатились и к тому же легко поправили бы свое финансовое положение. Верно?

Отец надменно вскинул голову.

– Мое финансовое положение таково, что не нуждается в том, чтобы его поправляли, – процедил он.

Констан прищурился еще больше, и взгляд его глаз стал острым, как нож.

– А мне доводилось слышать кое-что другое, – промурлыкал он.

– Мне неинтересно, что вы там слышали… – запальчиво заговорил отец.

– Ходят слухи, – безжалостно прервал его Констан, – что ваши заводы уже некоторое время приносят одни убытки, что перестройка богом забытого замка, в котором мы теперь находимся, стоила куда дороже, чем вы предполагали вначале, и, наконец, что даже ваши конкуренты перестали воспринимать вас всерьез. Сами знаете, месье дю Коломбье, как это серьезно, когда даже ваши враги забывают о вашем существовании.

– Ложь! – выкрикнул отец, будучи вне себя. – Грязная ложь!

Констан успокаивающе похлопал его по плечу.

– Ну-ну, господин граф, не стоит так горячиться. Мы все – ваши друзья, что вы прекрасно знаете. Плохо, конечно, что убийство этого бедняги произошло в вашем замке, но, может быть, нам удастся его замять. Теперь вот что: где бумаги нашего ученого друга? Я имею в виду, куда он заносил свои расчеты, формулы и всякое такое?

– У него была тетрадь, – подумав, уже спокойнее ответил мой отец. – Синяя.

– Вы бы не могли отыскать ее? – попросил Констан. – Учитывая, сколько она может стоить, безопаснее было бы держать ее в каком-нибудь надежном месте.

– Сейчас, – буркнул мой отец. – Насколько я помню, он всегда держал ее на бюро.

Он просмотрел бумаги, лежавшие на бюро, перерыл его ящики один за другим – все напрасно. Синяя тетрадь как сквозь землю провалилась. Луи Констан присоединился к поискам, но и вдвоем им не удалось ничего обнаружить. Стало ясно, что тетрадь исчезла.

Весь красный от злости, мой отец распрямился и тут только заметил меня.

– А ты что тут делаешь, негодный мальчишка? – гаркнул он. – Вон отсюда, тебе здесь не место! А вы, Лефер, что тут забыли, спрашивается? Немедленно уведите его отсюда!

Арман стиснул челюсти, но ничего не сказал. Он взял меня за руку, и вдвоем мы вышли из комнаты.

– Скверный сегодня день, – сказал я.

– Да уж, – усмехнулся мой учитель. – Все наперекосяк.

Я знал, что мой следующий вопрос покажется глупым, и потому не сразу задал его.

– Арман, – спросил я после некоторой паузы, – а его и правда убили? Я имею в виду, он не…

– Нет, его точно убили, – твердо ответил Арман. – Застрелили в спину.

– Но кто же мог это сделать? – жалобно спросил я.

Арман пожал плечами.

– Тот, у кого есть оружие и кто умеет стрелять, – ответил он.

– Да, – вздохнул я. – И еще тот человек похитил тетрадь Северена с расчетами.

Вообще-то я сказал «упер», но в литературном произведении такие слова употреблять не годится.

– Значит, из-за тетради Северена и убили, – отозвался мой учитель. – А слуги, наверное, решат, что тут опять замешаны привидения. – Он остановился и поглядел на меня. – Куда идем?

– К тете Дезире! – воскликнул я.

Арман улыбнулся и ничего не ответил.

Но у тети Дезире было заперто, и по-прежнему никто не мог сказать нам, где она.

– Вот чудеса, – пробормотал обескураженный Арман. – Неужели она тоже исчезла, как судья Фирмен? Нет, этого просто не может быть!

3. То, что произошло на дороге между деревней Сен-Пьер и замком Иссервиль

– Но! Но, окаянные!

Злой ветер бил в лицо, снег слепил глаза человеку, сидевшему на козлах. Лошади хрипели, упирались и не хотели идти. Вся дорога была завалена сугробами, иные из которых вымахали ростом с десятилетнего ребенка.

– Но! Пошли! Но!

Ветер застонал, как вдовец на панихиде, вцепился в кучера и принялся хлестать его по щекам ледяными вихрями. Снег иголками впивался в лицо.

– А, дья…

Лошади стояли, понурив головы, и лишь тяжко вздыхали. Мужчина слез с козел и сразу же провалился по колено в снег. Он выдрал из него ногу и вновь провалился, теперь уже второй ногой. Обрадовавшись новой забаве, ветер сорвал с него шапку и швырнул ее в сугроб. Человек с воплем ринулся за ней.

– Что за невезение… гос… споди… А-а!

Небо навалилось на землю так низко, словно хотело раздавить ее. Слева – вьюга, справа – снег, впереди – смерть, позади – тоже.

Мужчина поймал шапку, с кряхтеньем выдрался из сугроба. Ветер едва не сбил его с ног, и он волчком закружился на месте.

– У… Черт, черт, черт…

Ветер на мгновение стих – надо полагать, от ужаса. Злобно дернув щекой, человек кое-как набекрень надел шапку и повернулся к карете.

– Что за… – пролепетал он, не веря своим глазам.

На козлах сидела темная фигура.

Мужчина схватился за карман, в котором лежал его верный шестизарядный товарищ, который не раз выручал его прежде в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Одной пули, впрочем, в барабане уже не было, но человек был уверен, что оставшиеся пять его не подведут.

Фигура не шелохнулась, только слегка качнула головой.

– Здравствуйте, мистер Кэмпбелл, – произнесла она приятным женским голосом, как две капли воды похожим на голос Дезире Фонтенуа. – Или, может быть, правильнее будет сказать – господин Грановский?

Человек оскалился, как попавшая в капкан лисица, и, разведя руки в стороны, изобразил нечто вроде шутовского поклона.

– Рад приветствовать вас, госпожа баронесса Корф! Какими судьбами вас занесло в наши края, бесценнейшая Амалия Константиновна?

В глазах учителя английского горел злой огонь, верхняя губа задралась, обнажив десны. Очки, придававшие ему такой интеллигентный вид, куда-то исчезли, как, впрочем, и нарочито невозмутимые манеры лжеангличанина. Теперь было видно, что это человек решительный, жестокий и хищный. И, само собою разумеется, опасный.

Но, похоже, Дезире Фонтенуа ни капли его не опасалась. Во всяком случае, она лишь поправила прядь волос.

– Я предполагала, что вы можете меня узнать, – уронила Дезире-Амалия.

– Конечно, я узнал вас, – беззаботно подтвердил Грановский. – В ту пору вы только начали появляться при дворе и, по-моему, даже не познакомились еще со своим бароном. Вряд ли вы запомнили меня – я тогда стоял на карауле. Ну, а вас не запомнить оказалось невозможно. Правда, я еще не подозревал тогда, какую службу мне окажет то, что я таки вас видел. И зря вы перекрасили волосы, право слово. Могли бы не стараться – я все равно бы вас узнал.

Амалия усмехнулась.

– Я не красила волосы, – ответила она. – Это парик. Именно он спас меня, когда вы с такой любезностью угостили меня вчера ночью ударом по голове.

– Значит, парик смягчил удар? – вздохнул Грановский. – Досадно. Знал бы об этом заранее, так сразу же пристрелил бы вас. – В его тоне не проскальзывало и намека на шутку. – Жаль, что именно вас послали за мной, баронесса.

– А чего вы хотели? – холодно спросила Амалия. – Вы и ваши приспешники убили лучшего царя, какого знала история России. Так не все ли равно, кто пришел бы за вами?

Глаза Грановского вспыхнули.

– Вы явились не в самый удачный момент, баронесса, – светским тоном промолвил он. – Я тут как раз проворачивал одно дельце, а вы мне все испортили.

– Да, когда наша агентура доложила, что вы под видом англичанина устроились в дом Коломбье, мы поневоле заинтересовались, – подтвердила Амалия. – Ведь он производит сталь для пушек и много чего другого, полезного в военном деле. Кстати, где вы выучили английский?

– Когда жил в Англии на нелегальном положении, – любезно ответил Грановский. – Тогда же я в совершенстве узнал англичан и понял, что нет ничего проще, чем изображать их. Надо просто делать вид, что все остальные люди для тебя не существуют.

– Думаю, последнее для вас было несложно, – заметила Амалия с подобием улыбки. – Ведь людей и их жизни вы ни во что не ставите.

– Вы имеете в виду Северена? – живо откликнулся Грановский. – Что поделаешь! Просто мне позарез было нужно то взрывчатое вещество, над которым он работал. Я не хотел убивать его, но он застал меня в своей комнате и стал грозиться, что все расскажет Коломбье. Сами понимаете, я не мог этого допустить. – Мужчина говорил, а сам незаметно поднимал руку к карману, в котором лежало оружие.

– И вы его убили, – мрачно сказала Амалия. – Когда я вошла, он был еще теплый. Если бы только я пришла раньше…

– Что я вижу, угрызения совести? – воскликнул Грановский. – Полно вам, Амалия Константиновна! Это был беспринципный мерзавец, который работал на другого мерзавца, вот и все. Конечно, Северен кое-что смыслил в своем деле, но…

– Да, я вижу, – отозвалась Амалия. И в подтверждение помахала в воздухе синей тетрадкой, которую Грановский оставил в карете.

Глаза революционера стали холодными, как лед, губы сжались.

– Ничего не забыли? – с убийственной вежливостью осведомилась Амалия, зорко наблюдая за противником.

– Послушайте, Амалия… – прохрипел Грановский. – Мне очень нужна эта тетрадка. Отдайте мне ее!

– Нет, – коротко ответила баронесса Корф. – Не отдам.

– Но почему? – проговорил Грановский, не веря своим ушам. – Почему?

– Потому что царь Александр был хороший человек, – ответила Амалия. – И он был мой друг, а вы убили его. Вот так.

Мгновение Грановский стоял, остолбенев от услышанного, но потом его губы раздвинулись в почти озорной усмешке.

– Значит, так, Амалия Константиновна? А вам не приходит в голову, – взвизгнул он, – что я просто могу убить вас и забрать тетрадку? – Он выхватил револьвер. – Вы просто смешны, баронесса! И если я не убил вас раньше, это не значит, что я не убью сейчас!

Он прицелился и нажал на спусковой крючок. Барабан повернулся с сухим щелчком, но выстрела не последовало. Что же до Амалии, то она даже не шелохнулась.

– Черт побери! – пробормотал Грановский, с озадаченным видом глядя на свое оружие.

– Вот именно, – спокойно согласилась Амалия и сделала неуловимое движение рукой. В следующее мгновение грянул выстрел.

Лошади недовольно замотали головами, одна из них протестующе заржала. Вьюга заревела с удвоенной силой, а Брюс Кэмпбелл, он же Виктор Грановский, медленно завалился на бок и больше не двигался.

– Прежде чем стрелять из оружия, проверь, заряжено ли оно, – буркнула Амалия. Сунув руку в карман, она достала из него пять патронов, мельком глянула на них и, несильно размахнувшись, швырнула в снег.

Убив Северена, Грановский понял, что надо бежать. Он забрал интересующую его тетрадь и отправился на конюшню, но, пока он возился с лошадьми, баронессе Корф удалось выследить его. Она незамеченной забралась в карету и, пока внимание Грановского было отвлечено заснеженной дорогой, осторожно вытащила у него револьвер и разрядила его, после чего вернула оружие на место. А так как баронесса Корф была одним из лучших сотрудников особой службы Его Императорского Величества, то все эти манипуляции не составили для нее особого труда.

– Прощайте, господин Грановский, – без всякой жалости в голосе сказала она и, взяв в руки вожжи, стала осторожно разворачивать карету. Лошади сначала упирались, но потом, поняв, что им предстоит возвращение в замок, бодро затрусили по сугробам. Из их ноздрей валил густой белый пар.

Что же до господина Грановского, то никто более не интересовался его судьбой, кроме притаившихся на ближайшем дереве двух ворон, которые с любопытством глядели на него. Они собрались приняться за дело, привычное с незапамятных времен, – поедание падали. И вьюга с ледяным ветром не могли помешать в этом полезном и, без сомнения, благородном занятии.

Глава 5

Призраки

1. Из дневника Армана Лефера

Определенно, в замке творится что-то непонятное.

Сначала таинственным образом исчез судья Фирмен, затем куда-то запропастилась мадемуазель Фонтенуа, и в довершение всего ко мне подошел математик Ланглуа с вопросом, не попадался ли мне Брюс Кэмп-белл. Оказалось, что англичанина тоже нет на месте, и никто не знает, где он может быть.

Однако, помимо этих странных исчезновений, налицо было и самое настоящее убийство, расследованием которого занимался Луи Констан. Сначала он опросил прислугу, а потом взялся за учителей. Прежде всего он пожелал побеседовать с Брюсом Кэмпбеллом, потому что лакей Маню вроде бы видел его неподалеку от комнаты Северена примерно в то самое время, когда последний был убит. Известие, что учитель английского скрылся, отнюдь не прибавило Констану хорошего настроения.

– Вы, кажется, неплохо знали его, – сказал мне бывший полицейский.

Я ответил, что изредка играл с Кэмпбеллом в карты, но сие вовсе не значит, что я вообще его знал. Констан хмуро покосился на меня и полез в стол.

– Узнаете? – спросил он, показывая мне очки в тонкой металлической оправе. – Их обнаружили в комнате Кэмпбелла. – Констан нагнулся ко мне. – Вы не знаете, может, у него имелись запасные очки?

Но, по правде говоря, я никогда не видел у Кэмпбелла запасных очков, о чем и заявил со всей недвусмысленностью.

– У него было хорошее зрение? – осведомился Констан.

– Думаю, вряд ли, если он носил очки, – заметил я.

Мой собеседник улыбнулся.

– Наденьте их, пожалуйста, – сказал он, протягивая очки мне.

С некоторым удивлением я все же выполнил его просьбу. Однако в очках англичанина я видел точно так же, как и без них.

– Значит, Кэмпбелл носил очки с простыми стеклами? – пробормотал я, возвращая улику полицейскому. – Но зачем?

Констан улыбнулся еще шире.

– Любопытно, да? Если человек собирается делать ноги, то вряд ли он забудет свои очки, без которых плохо видит. Но, может быть, Кэмпбелл не по своей воле покинул Иссервиль? Может быть, он вообще мертв? Так я рассуждал до того момента, пока не догадался примерить очки. Тут, Лефер, возникает уже совершенно другой вопрос. К чему человеку носить очки, без которых он прекрасно может обойтись? Понимаете, о чем я?

В полном остолбенении я уставился на него.

– Вы хотите сказать, – медленно заговорил я, – что Кэмпбелл, скорее всего, никакой не Кэмпбелл и что это он убил Северена и похитил тетрадь с его расчетами? Но зачем?

– Затем, что его подослали конкуренты Коломбье, – жестко ответил Констан, и на его скулах набухли желваки. – Вот так интересно все складывается, Лефер. – Бывший полицейский перегнулся ко мне через стол. – Теперь, дорогой мэтр рапиры, мне нужна ваша помощь. Вы и математик чаще всего общались с Кэмпбеллом. Вспоминайте все, что тот говорил и делал. Мне во что бы ни стало надо установить, что он за гусь!

И Констан сделал пальцами такое движение, словно был не прочь свернуть названному гусю шею.

Я честно поведал все, что знал о Кэмпбелле. Мой рассказ занял не так уж много времени – оказалось, что хоть я и общался с этим человеком почти ежедневно в течение нескольких месяцев, он тем не менее умудрился остаться для меня загадкой. Я не знал, откуда он был родом, не знал, как звали его родителей и чем занимались его друзья. Изредка к нему приходили письма, но он никогда не говорил, от кого они. Более того, он, кажется, сжигал их сразу же по прочтении.

Наконец Констан отпустил меня. В коридоре в меня вцепился донельзя взволнованный Люсьен.

– Месье Лефер, ее нигде нет! Надо срочно что-то предпринять!

Я не сразу уразумел, что он имел в виду свою тетку Дезире.

– Люсьен, – сказал я, чтобы успокоить его, – ну посуди сам: куда она могла деться?

Однако мальчик настаивал на своем. Он обошел весь замок, спрашивал у всех слуг, у доктора, у Матильды. Тетя Дезире пропала! А может быть… но об этом даже подумать страшно… может быть, ее похитил Кэмпбелл?

– Зачем она ему? – удивился я.

Люсьен вскинул голову.

– Арман, а правда, что именно он убил Северена?

Что я мог ему сказать? Я ответил, что у Констана имеются определенные подозрения. Поведал об очках с простыми стеклами и о том, что Маню видел англичанина возле комнаты химика тогда же, когда произошло убийство.

– До чего же это все гадко! – в сердцах проговорил Люсьен. Следующая его фраза, однако, была типично детской: – Никогда больше не буду учить английский язык!

Мы стояли у большого окна на третьем этаже, которое выходило в сад. Кажется, я первым заметил карету, которая еле-еле ползла сквозь метель.

– Смотри, Люсьен! – воскликнул я.

Мальчик встрепенулся.

– Это же наша карета! Наверное, Кэмпбеллу пришлось вернуться, потому что все дороги замело! – воскликнул он и что есть духу бросился бежать вниз по лестнице.

Лабиш поймал его у самого выхода и с трудом смог заставить надеть куртку и сапоги. Луи Констан, услышав о том, что в Иссервиль вернулась исчезнувшая карета, тоже поспешил наружу, на ходу достав револьвер и проверяя, заряжен ли он.

– Какого черта вы отпустили Люсьена? – напустился он на меня. – Вы что, не понимаете, что может произойти, если Кэмпбелл и в самом деле убийца?

И, оттолкнув меня, он выскочил за порог.

Однако бывшего полицейского ждало разочарование. На козлах кареты оказалась мадемуазель Фонтенуа. Люсьен бросился к ней и повис у нее на шее.

– Ты вернулась, вернулась, вернулась! – захлебываясь от счастья, кричал мальчик. – А мы так испугались… так испугались!

– Вы одна? – крикнул подбежавший Луи Констан.

– Разумеется, а с кем я должна быть? – надменно осведомилась красавица.

– Ах да, вы же еще не знаете, – буркнул полицейский, пряча оружие. – Брюс Кэмпбелл исчез.

– Не иначе, он превратился в привидение, – легкомысленно заметила тетя Дезире, пожимая плечами. – Люсьен! Где твоя шапка? Так нельзя: ты можешь простудиться! Идем в замок, скорее!

Ведя за собой Люсьена, она сделала несколько шагов по дорожке, но неожиданно Констан преградил ей дорогу.

– Могу ли я узнать, мадемуазель, о цели вашей прогулки? – очень вежливо промолвил он. – Согласитесь, погода не слишком располагает к подобным путешествиям. Кроме того, вы уехали, никого не предупредив!

Дезире вскинула голову. Янтарные глаза молодой женщины сделались холоднее снега, который лежал под ее ногами.

– Это замок моего кузена или ваш? – с нескрываемой иронией спросила она.

– Разумеется, это замок графа дю Коломбье, – пробормотал Констан, сбитый с толку ее тоном.

– Да? Тогда я не думаю, что должна отчитываться перед вами, милейший, в чем бы то ни было. Идем, Люсьен!

И, не обращая более никакого внимания на опешившего полицейского, Дезире двинулась к входу в замок.

2. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Пока мы поднимались по лестнице, я рассказал тете о том, что ей наверняка было еще неизвестно.

– Месье Северен, химик, застрелен, и Констан думает, что это дело рук Кэмпбелла. А сам Кэмпбелл, – закончил я, – исчез!

Мне было интересно, что тетя скажет, узнав обо всем, но она как-то равнодушно осведомилась:

– Кэмпбелл – это кто?

– Мой учитель английского, – пояснил я. – А Констан считает, что он был никакой не учитель и его подослали папины конкуренты!

Дезире остановилась и поглядела мне прямо в глаза.

– В самом деле? А сам месье Констан – каким образом он оказался замешан во все это?

– Он бывший полицейский, – отозвался я, – потому и ведет расследование.

– Ах вот оно что! – пробормотала тетя.

Больше она не успела ничего сказать, потому что к нам подошли мои родители.

– Дорогая Дезире, – сказал папа шутливым тоном, – а мы-то все гадали, куда вы могли запропаститься! Ну разве можно исчезать вот так, без предупреждения?

– Я искала судью Фирмена, – объяснила тетя, стряхивая снег с прелестной пушистой шапочки, которая очень шла к ее оживленному лицу. – Вы же сказали, что он где-то гуляет, вот я и отправилась на его поиски.

Мама неодобрительно покачала головой.

– Но вы могли взять кучера! – заметила она.

– Я и сама отлично управляюсь с лошадьми, – беззаботно заметила тетя.

– Правда? – вскинул брови папа. – А мне всегда казалось, что вы их терпеть не могли, дорогая кузина. – И он пояснил маме: – С тех пор, как Дезире в детстве упала с пони и сломала руку.

– Но ведь это было так давно! – равнодушно отозвалась тетя, пожимая плечами.

– А зачем вам понадобился судья? – спросил противный Констан, который только что догнал нас.

Тетя Дезире обернулась и смерила его с ног до головы презрительным взглядом.

– Я хотела посоветоваться с ним насчет развода, – сообщила она.

Папа озадаченно моргнул.

– Чьего развода? – поинтересовался Констан.

– Моего, разумеется, – отозвалась тетя.

Тут даже моя мать открыла рот.

– Но, дорогая, – пролепетала она, как только обрела дар речи, – вы ведь еще даже не замужем!

– Вот именно, – со вздохом подтвердила тетя. – Обо всем надо думать заранее.

Отец и мать переглянулись. Чувствовалось, что они были в высшей степени поражены.

– Однако судью вам найти не удалось, – не унимался Констан.

Тетя слегка поморщилась.

– Нет, – нехотя призналась она. – Хотя это очень странно. Все дороги замело, и вряд ли он мог уйти далеко.

– А Брюс Кэмпбелл? – настаивал полицейский. – Его вы не встречали?

Однако Дезире решительно покачала головой:

– Нет. – Она обернулась к папе. – Люсьен сказал мне о том, что произошло в замке. Мне очень жаль, кузен.

Папа помрачнел.

– Да, – буркнул он, – похоже, Брюс Кэмпбелл оказался вовсе не тем, за кого мы его принимали.

Мать при этих словах сочла нужным всхлипнуть.

– И хуже всего, – добавил Констан, – что ему удалось сбежать.

– Уверяю вас, далеко он все равно не уйдет, – отмахнулась Дезире. – Однако меня удивляет, кузен, что вы с такой легкостью взяли в дом человека без рекомендаций, даже не удосужившись проверить, кто он такой.

– Ничего подобного, дорогая кузина, – возразил папа. – Рекомендации у этого человека были в полном порядке.

– Кстати, о рекомендациях, – вмешался Луи Констан. – Мадемуазель Фонтенуа высказала весьма дельную мысль. Я бы тоже хотел взглянуть на них. Быть может, нам удастся установить, кем же на самом деле является этот человек.

– А как же бедный месье Фирмен? – подала голос мать. – Что же делать с ним? Ведь странно, что его уже столько времени нет! И кузина Дезире его тоже не видела!

Луи Констан потер подбородок.

– Да, теперь совершенно ясно, что с судьей случилось что-то неладное, – буркнул он. – Мне понадобятся все ваши слуги, господин граф. Ничего не поделаешь, надо искать Фирмена. Уверен, он где-то неподалеку, иначе… Иначе все это просто не имеет смысла.

– Хорошо, – сказал папа, – берите всех, кого сочтете нужным.

– Вот и прекрасно, – одобрил Констан. – А вы пока отыщите рекомендации того молодчика.

Затем Констан собрал наших слуг, разделил их на группы и велел им прочесывать округу, пока еще светло. Вначале они, по-моему, не шибко рвались искать пропавшего судью и Кэмпбелла, о котором ходили слухи, что он убийца, но тут вмешался папа, посулил тому, кто найдет хоть одного из исчезнувших, щедрое вознаграждение, и все сразу же заметно взбодрились. Сам же Констан принялся изучать рекомендации, которые представил мой учитель английского, нанимаясь на службу в нашу семью.

– Безупречные отзывы, – заметил папа.

– Да, внешне все гладко, – проворчал Констан. – Если верить этим письмам, он обучал английскому сына Голицына и…

– Какого еще Голицына – князя Петра Голицына? – подала голос тетя, которая грела у камина озябшие руки.

– Да, именно его. А что? – с удивлением поднял голову Констан.

– Вынуждена вас разочаровать, господа, – заявила Дезире, – но у князя Петра нет сына, у него только три дочери. Я совершенно точно знаю это, потому что встречалась с ним при дворе в Петербурге.

Моя мать сразу же стала охать и причитать, что они пригрели на своей груди неизвестно кого, что Кэмпбелл наверняка висельник, каторжник и бандит и что просто чудо, что он не зарезал меня во время занятий. Все это, конечно, был жуткий вздор, потому что на занятиях Кэмпбелл был тихий, как мышь, и его никогда нельзя было вывести из себя.

– Вы, конечно, не проверяли его рекомендации, – уронил Констан, пристально глядя на отца.

Тот как-то замялся и наконец сказал, что учителей у меня так много, что просто невозможно тщательно проверить их всех.

– А зачем вы вообще обучаете сына дома? – спросила тетя Дезире. – Люсьен – способный мальчик, но это еще не повод, чтобы запирать его в четырех стенах. Почему бы вам не отдать его в лицей Генриха Великого, к примеру?

И она так ласково поглядела на меня, что сердце у меня в груди начало таять, как карамелька.

Папа сказал, что лично он ничего не имеет против лицея Генриха Великого, но что обучение дома все-таки лучшее из всех возможных. Мама добавила, что многие мальчики в лицеях грубы и дурно воспитаны и что мне не место в их компании.

– В жизни не слыхала большей чепухи, – холодно сказала тетя и повернулась к ней спиной.

Мать, разумеется, тотчас же воспользовалась этим, чтобы устроить сцену: ее, мол, не уважают в собственном доме, с ней не считаются, особа, у которой даже нет собственных детей, дает ей советы, как она должна обходиться со своими, и опять – ее все притесняют и не дают ей жить… Отец сначала пытался успокоить маму, но потом дернул за сонетку и велел вызвать доктора Виньере. Луи Констану, очевидно, тоже до смерти надоело происходящее, потому что он незаметно улизнул. Тетя Дезире удалилась, как только услышала слово «особа», и я побежал за ней, чтобы извиниться. Она шла так быстро, что я догнал ее только у двери ее покоев.

– Вы не должны сердиться на маму, – выпалил я первое, что пришло мне в голову, – доктор Виньере говорит, что во всем виноваты нервы, потому что раньше она такая не была. Она очень изменилась с тех пор, как погиб мой брат.

Тетя Дезире улыбнулась и потрепала меня по щеке.

– Ты славный мальчик, Люсьен, – сказала она. – Книжка тебе понравилась? Вот и хорошо.

И она ушла к себе, а я стоял и чувствовал себя так, словно мне вручили орден.

Конечно, глупое сравнение… Ну и пусть!

3. Из дневника Армана Лефера

Слуги искали весь день и никого не нашли. Судья Фирмен как сквозь землю провалился. С Брюсом Кэмп-беллом дело обстояло ничуть не лучше.

Все забыли про елку, про Рождество, про подарки. Филипп Бретель, ни на шаг не отходивший от своей смертельно испуганной жены, казалось, вообще сожалел, что оказался здесь, а не где-нибудь в другом месте. Пино-Лартиг развивал самые фантастические версии. Он считал, что Кэмпбелл был агентом английской королевы[94], которая не желала допустить нашего военного превосходства, именно поэтому англичанин убил Северена и украл его расчеты.

– Ох уж эти англичане! – то и дело повторял Пино-Лартиг, от возбуждения сюсюкая еще сильнее, чем обычно. – От них всего можно ожидать!

Что же до Ланглуа, то он придерживался несколько иной версии, и, надо признать, она выглядела куда более логичной, чем все предположения депутата.

– В конце концов, что мы имеем? С одной стороны, убитый химик и пропавшие бумаги. С другой стороны, судья, которого, судя по всему, уже нет в живых, иначе он непременно дал бы о себе знать. С третьей стороны, есть некто, кого мы знали под именем Брюса Кэмпбелла…

– И что же из этого следует? – перебил я математика.

Ланглуа важно поднял палец.

– Допустим, Кэмпбеллу – будем по-прежнему называть его так – были позарез нужны расчеты Северена. Но при чем тут судья? Почему судья Фирмен должен был исчезнуть именно в то же время? А между тем все очень просто. Судья Фирмен знал Кэмпбелла!

– Послушайте, что вы несете? – возмутился Коломбье. – Я ни на мгновение не поверю, что мой старый друг Оливье был в сговоре с этим чудовищем!

– Минуту терпения, господин граф, – живо возразил математик. – Сдается мне, что вы не так поняли мои слова. Когда я сказал, что месье Фирмен знал Кэмпбелла, я имел в виду нечто совсем иное. Вы забыли о профессии месье Фирмена, – многозначительно прибавил он.

Старый Пино-Лартиг подскочил на месте как ужаленный.

– А ведь верно! Фирмен – судья! И, может быть, он уже встречал негодяя прежде – на скамье подсудимых!

– Вот именно! – воскликнул Ланглуа. – Месье Фирмен уже встречал Кэмпбелла – и узнал его, вновь увидев в замке. В конце концов, что заставляет нас думать, что Кэмпбелл – англичанин? А что, если он один из наших преступников, которому удалось бежать в Англию? Там он выучил язык, потом некто надоумил его заняться делом Северена, и Кэмпбелл приехал сюда под видом учителя английского. На всякий случай он носил очки, чтобы его не узнали, и, не исключено, даже перекрасил с той же целью волосы. Вот только судью Фирмена ему обмануть не удалось! Оказавшись перед угрозой разоблачения, Кэмпбелл убил беднягу, и теперь бездыханное тело месье Фирмена лежит где-нибудь в снегу.

Графиня Коломбье содрогнулась.

– Какие ужасы вы говорите, месье! – плачущим голосом произнесла она. – Нет, я уверена, что бедный месье Фирмен просто вышел до завтрака погулять, и… И с ним произошел сердечный приступ. А то, что вы тут только что рассказали… нет, невозможно, просто невозможно!

Очевидно, графиня принадлежала к числу тех людей, которые, повторив сто раз «невозможно», окончательно убеждаются в том, что событие, о коем идет речь, действительно перестает являться возможным. Однако большинство присутствующих, к счастью, придерживалось другой точки зрения.

– Должен сказать, – задумчиво заметил Луи Констан, – что ваша теория, месье Ланглуа, представляется мне весьма интересной.

Математик напыжился, как индюк, которому только что сказали, что он угодит в суп к самому королю.

– О, месье Констан, мышление – моя профессия! Ведь математика, царица всех наук, так развивает мозг, что не пользоваться им в повседневной жизни становится просто невозможно!

Констан нахмурился, усмотрев в словах математика какой-то обидный для себя намек. Пино-Лартиг хихикнул и потер свои узловатые старческие ручки.

– Браво, месье Ланглуа! Вот у кого вам стоит поучиться, Констан! Не то я ведь могу и уволить вас, а на ваше место взять человека, который умеет думать.

– Пока все это лишь догадки и гипотезы, месье, – возразил задетый за живое полицейский.

– Да, но из множества гипотез одна всегда является истинной, не забывайте, Констан!

Взгляд, которым полицейский смерил Ланглуа, сулил тому по меньшей мере гильотину с последующим четвертованием. Однако математик ничего не заметил. За обедом он изложил свою теорию Матильде, которая от всего случившегося была сама не своя, и красивой мадемуазель Фонтенуа, которую, по моему мнению, все преступления на свете волновали куда меньше десерта, который она поглощала в ту минуту. После утра, проведенного на морозе, мадемуазель слегка покашливала, но аппетит у нее был отменный. И при том она не забывала улыбаться племяннику всякий раз, как замечала его обожающий взгляд, устремленный на нее.

После обеда слуги опять отправились прочесывать сад под руководством Констана, а я направился к себе. По пути я невольно стал свидетелем одного неприятного происшествия: старая служанка Клер бежала по лестнице, держа в руках какую-то зеленую тетрадь, и маленькие глазки ее горели неописуемой злобой.

– Господин граф, – кричала мегера, – вы только полюбуйтесь, что пишет ваш сын! Я нашла эту пакость у него под подушкой. Нет, вы только взгляните!

Бедный юный Люсьен, следовавший за Клер по пятам, сделался багровым, как пион, страдающий краснухой. Он попытался вырвать тетрадку из рук мерзкой служанки, но та с непостижимым проворством увернулась и побежала по лестнице дальше. Навстречу ей поднималась Дезире Фонтенуа, подобрав пышные юбки аметистового платья. Словно уступая дорогу служанке, она скользнула к перилам и в то же мгновение слегка выдвинула вперед носок правой туфельки. Не заметив, что ей подставили ножку, Клер споткнулась и кубарем покатилась вниз по лестнице, от неожиданности выпустив тетрадь. Тетя Дезире протянула руку и с завидным хладнокровием поймала тетрадь еще в полете. Положительно, у молодой женщины отменная реакция!

Поверженная Клер лежала внизу лестницы и стонала, не в силах подняться. Похоже, ей и в самом деле пришлось туго, но я слышал, как у меня за спиной посмеивались молоденькие служанки, у которых гадкая жаба в женском обличье успела выпить немало крови. Единственной, кто бросился Клер на помощь, оказалась Матильда. О моя добросердечная Матильда… которая, скорее всего, никогда не будет моей…

Дезире Фонтенуа махнула тетрадкой, подзывая племянника. Мальчик подошел, потупив голову. На его щеках все еще полыхали два алых пятна.

– Это твое? – спросила у него Дезире.

Люсьен утвердительно кивнул.

– Тогда держи, – великодушно сказала его тетушка и, даже не сделав вполне простительной в подобном случае попытки заглянуть в тетрадку, отдала ее Люсьену. Мальчик схватил тетрадку и убежал – надо полагать, торопился запрятать свое сокровище в более надежное место.

Граф, укоризненно качая головой, подошел к кузине.

– И зачем вы так поступили, дорогая Дезире? – Он кивнул на Клер, которая охала и никак не могла встать на ноги, несмотря на то что ее пытались поднять уже не только Матильда, но и пришедший ей на помощь Ланглуа. – Она ведь могла шею себе сломать, в конце концов!

– Подумаешь! – беззаботно парировала Дезире. – Некоторые шеи просто созданы для того, чтобы их ломали. – Она обернулась и смерила кузена зорким взглядом. – А вам, дорогой Эрнест, не стоит поощрять слуг шпионить за вашим сыном. Конечно, если вы не хотите, чтобы он возненавидел вас.

– Но Клер – одна из самых преданных наших служанок! – возразил задетый за живое граф. – Конечно, она не всегда права, но…

– Запомните, дорогой Эрнест, – медовым голосом пропела мадемуазель Фонтенуа, и ее глаза сузились. – Избыток преданности бывает иногда еще более вреден, чем ее недостаток! Послушайтесь моего совета, избавьтесь от этой особы, и вы сразу же избавитесь от множества проблем.

– Благодарю за совет, дорогая кузина, – с поклоном отозвался граф, – но в ближайшие сто лет я вряд ли последую ему. Я уже имел случай убедиться в верности Клер и не собираюсь ее увольнять. – Он возвысил голос: – Антуан! Будьте добры, позовите доктора Виньере, пусть он осмотрит Клер.

– Да, господин граф, – отвечал дворецкий, кланяясь.

– А вы, Лефер, помогите отнести бедняжку к ней в комнату. Я знаю, вы тоже ее не слишком жалуете, но… Проявите хоть немного христианского милосердия, в конце концов!

Без особой охоты я отправился выполнять приказание графа, а Дезире, буркнув себе под нос: «Надо же, какая забота», с треском раскрыла веер и величаво двинулась вверх по лестнице. Она шла, а ступеньки словно сами стелились ей под ноги, счастливые тем, что именно она попирает их. Уверен, не только у меня одного возникло такое впечатление. По крайней мере, граф Коломбье проводил свою кузину тоскующим взглядом и тяжело вздохнул.

4. То, что произошло в комнате Клер Донадье три часа спустя

Клер страдала. Ох-ох-ох, как болит все тело, просто сил нет! Ведь она ступенек десять пролетела, не меньше, на этой проклятой лестнице. Все потроха себе отбила, право слово, а все из-за этой разряженной паскуды, чтоб ее…

Клер ненавидела женщин, которые слишком хорошо одеваются. Все они – блудницы, грешницы и дочери порока, и им самое место в аду. А хуже всех – Дезире Фонтенуа, хозяйская кузина, которая давеча подставила ей ножку и не постыдилась выставить на посмешище почтенную старую женщину. Какой срам – так упасть, да еще у всех на виду! Теперь ее ни одна горничная слушаться не станет, а если этих потаскушек не держать в страхе, так они весь дом против тебя взбаламутят. Клер заворочалась на мягкой перине, но ребра тотчас заныли так, что она сдавленно застонала.

«Ну погоди, Дезире Фонтенуа, князева подстилка, поплачешь ты еще у меня. Я еще с тобой поквитаюсь, даром что я служанка, а ты хозяйка, которую слушаться должно. Ты еще пожалеешь, что посмела со мной так обойтись! Я тебе… я тебе толченого стекла в еду подсыплю, вот. Как ты со мной, так и я с тобой. Ух, и посмеюсь я, когда у тебя животик-то прихватит! А если и обнаружат что, скажу, что это все проделки Франсуазы, потому как она уже давно не в себе. Мыслимое ли дело – надписи ей какие-то чудятся кровавые, даже и молвить неудобно! А все от лени, да от обжорства, да от блуда с этим Альбером, очередным смазливцем окаянным. У, эти мужчины – вечно им подавай свежее мясо, да таких, которые помоложе да побойчее, нет чтобы на душу человека оглянуться… Мерзость, да и только! И куда катится этот мир?» Вот что думала Клер между стенаниями.

Стук-постук в дверь. Интересно, кого еще там черт несет? Так и есть, доктор Виньере! Зашел узнать, как она себя чувствует. Снаружи весь такой из себя солидный, а внутри – кисель прокисший, и только. Студень в жилетке!

– С Рождеством вас, дорогая Клер!

«Это он подлизывается, раз я уже дорогая стала. Нет, доктор, со мной все хорошо, можете не беспокоиться. Завтра я как встану, так всем им задам! Они у меня узнают, как в кулачок надо мной подхихикивать!»

Ушел доктор, слава богу. Дурень! Чистый дурень! Нужны Клер его заботы! Как будто она не знает, что его знаниям – грош цена в базарный день. Никого они не могут вылечить, эти доктора! Только бахвалятся, а толку – чуть!

За окнами уже темно, однако. И ветер! Чего он воет, этот ветер? Слушать тошно. Ах, как противно оставаться в такие мгновения одной! Господа-то небось уже за стол сели, на елке зажгли свечи, Люсьен получил свои подарки… Противный мальчишка! Ничего, он еще попляшет! Клер все равно доберется до его тетрадки, и все узнают, что он в ней накалякал!

Клер, охая, заворочалась на постели. Где-то начали бить часы – и внезапно умолкли. «Подремать, что ли, немножко?» – подумала Клер, и в следующее мгновение… из противоположной стены показался призрак.

На нем был темный рыцарский плащ, спадающий до пят. Голову скрывал капюшон. Лица не было видно, и Клер внезапно со страхом сообразила, что это вовсе не потому, что оно осталось в тени, а потому, что лица просто нет.

– Помо… – захрипела она, видя, что призрак направляется прямо к ней, но окончание фразы съел какой-то невнятный писк, и Клер в ужасе поняла, что голос изменяет ей. Схватив со столика у изголовья первое, что попалось под руку, – толстенную Библию, – Клер что было сил метнула книгу в голову привидения, но та пролетела сквозь него, как сквозь туман, а сам призрак по-прежнему продолжал наступать на женщину.

– На помощь! – не помня себя, взвизгнула Клер, и тут из стен показались еще призраки.

Один из них, очевидно, застрял и никак не мог выбраться наружу. Клер в смертельном страхе смотрела, как он извивается. Но вот он дернулся, и плащ слетел с него, обнажив желтоватый скелет. Шипя, как змеи, четверо призраков стали наступать на Клер, протянув к ней руки.

– А-а-а! – слабо застонала служанка, сползая с кровати.

Ноги не держали ее, и Клер рухнула на пол. С безумным лицом, с разметавшимися по плечам седыми волосами, она ползла к двери, цепляясь за паркет скрюченными пальцами. Только бы успеть, только бы выбраться из комнаты прежде, чем призраки схватят ее! Они были уже совсем близко.

– Оставьте меня! – истошно закричала женщина. – Оставьте! Оста…

Словно огромная хищная птица вонзила ей в грудь свои когти, и Клер внезапно ощутила острую боль – такую острую, что пережить ее не было никакой возможности. «Я умираю», – было последнее, что она успела подумать, валясь ничком на пол. Не выдержав нечеловеческого напряжения, ее сердце разорвалось.

Над Иссервилем сгущалась тьма. Где-то тикали часы, в коридоре прозвенели веселые голоса и умолкли. Бледная луна заглянула в окно комнаты и осветила труп немолодой женщины с искаженным лицом, лежащий у самого порога. Глаза Клер были широко раскрыты, из полуоткрытого рта свешивалась нитка слюны. Ни одному человеку на земле не было до нее дела.

Глава 6

26 декабря

1. То, что произошло рано утром на горе Иссервиль

Две вороны – тощая и толстая – сидели на ветке дерева и смотрели вниз, где из высокого сугроба высовывалась безжизненная человеческая рука. Буря стихла, и лишь ветер ерошил серые перья больших птиц, которые терпеливо ждали чего-то.

– Карр! – хрипло гаркнула, встряхнувшись, первая ворона.

– Карр! – уверенно ответила вторая.

Ветер улегся. С неба начал сыпать мелкий снег. Решившись, тощая ворона слетела с дерева и приземлилась возле трупа. Недоверчиво косясь на него, она бочком– бочком подобралась ближе. Вторая ворона равнодушно наблюдала сверху, как ее подруга прыгает по снегу.

– Карр! – раздалось снизу.

– Карр, карр! – прозвучало с дерева.

Тощая ворона клюнула палец. Из него потекла кровь. Дергая черной головой, ворона стала клевать часто-часто – и внезапно рука взметнулась из сугроба и вцепилась вороне в горло.

– Карр, карр, карр! – забулькала она, тщетно пытаясь вырваться.

Рука уверенно давила все сильнее и сильнее, птица била крыльями, разбрасывая снег, но ничего не могла поделать. Толстая ворона, устав наблюдать это душераздирающее зрелище, протестующе каркнула и снялась с ветки, которая тяжело колыхнулась, осыпав неправдоподобно белый снег.

Тощая ворона в последний раз пискнула и угасла. Рука отшвырнула ее прочь. Сугроб заворочался, и из него показался смертельно бледный человек с безумными глазами. Это был Виктор Грановский, он же Брюс Кэмп-белл.

Страдальчески морщась, он ощупал левую сторону груди. Рубашка под курткой намокла от крови. Грановский попытался встать, но все поплыло перед его глазами, и, застонав, он повалился в снег. Мертвая ворона, распластавшая неподалеку свои крылья, привлекла его внимание, и, недолго думая, он подобрал ее и вцепился зубами ей в горло.

Свежая кровь на какое-то время вдохнула в мужчину силы. Отбросив ставший бесполезным трупик птицы, он немного отдышался и пополз вперед. Он вернется в замок Иссервиль, и никто не сможет помешать ему. Ни мороз, ни ветер, ни вьюга не остановят его. А когда он вернется…

Впрочем, там видно будет.

2. Из дневника Армана Лефера

Я сидел в своей комнате и думал о самом странном Рождестве, которое мне довелось вчера пережить. Подобие праздника в замке страха вышло не слишком убедительным. Да, конечно, были и торжественный ужин, и волшебно горящие свечи на елке, и подарки, но все лица словно подернула паутина опаски, а в глазах застыла поволока испуга. Я заметил, что граф Коломбье пил куда больше, чем обычно, а его супруга сжалась в кресле, как пугливая птица. Некоторое оживление внесла лишь кузина Дезире, которой, похоже, все было нипочем. Звучным голосом, перекрывавшим вой вьюги за окнами, она рассказывала всякие занятные истории из петербургской жизни, которых, судя по всему, у нее накопилось предостаточно. Только благодаря ей вечер вышел менее зловещим, чем можно было ожидать.

Однако то было вчера, а сегодня с самого утра в замке уже вовсю кипела работа. Констан с удвоенной энергией взялся за поиски судьи и незнакомца, которого все мы знали под именем Кэмпбелла. Теперь, помимо слуг, которым обещали хорошее вознаграждение в случае, если им удастся обнаружить хоть какие-нибудь следы, в прочесывании окрестностей приняли участие не только сам полицейский, но и доктор, Ланглуа, граф Коломбье, его управляющий и даже рассыпчатый Пино-Лартиг. Констан и мне предложил участвовать в поисках, но я ответил отказом. Мне вовсе не улыбалось торчать невесть сколько времени на ледяном ветру и пронизывающем холоде, чтобы только продемонстрировать свое рвение. Возможно, судья Фирмен был неплохим человеком, однако он явно не заслуживал, чтобы я из-за него получил воспаление легких. Констан не стал настаивать и около десяти удалился в который раз разрывать окрестные сугробы в поисках безвременно почившего судьи. В том, что Фирмена больше нет в живых, уже никто не сомневался.

Итак, все шло своим чередом: полицейский искал, следствие топталось на месте, а я уселся играть с самим собой в шахматы. Я как раз поставил себе шах, когда за дверями затопали чьи-то шаги, запричитали женские голоса, и я понял, что чудеса еще далеко не закончились, как раз наоборот – они в самом разгаре. Первой моей мыслью было, что кто-то все же сумел обнаружить тело Фирмена, но тут вошла Матильда, и, лишь глянув ей в лицо, я понял, что случилось нечто куда более серьезное.

– Клер умерла, – сказала она. И вслед за этим: – Арман, мне страшно.

Я решил, что Клер умерла от последствий падения, которое ей устроила милейшая мадемуазель Фонтенуа, и осторожно дал понять Матильде, что в происшедшем нет ничего особенного. Однако молодая женщина упрямо покачала головой.

– Пойдемте со мной, – сказала она, – и вы сами все увидите.

В дверях комнаты Клер толпились служанки. Многие плакали, и у всех были опрокинутые лица. Пока та была жива, они ненавидели ее, теперь же, когда вредная женщина больше не могла им навредить, они совершенно искренне жалели ее. Именно эта искренность не понравилась мне – я почему-то сразу же понял, что в основе ее лежит все тот же загустевший страх.

– Осторожнее, – сказала Матильда. – Она лежит у самой двери.

Я занес ногу, чтобы переступить через порог, – и не сразу смог заставить себя опустить ее. Мне доводилось видеть смерть, но никогда – такую. Пересилив себя, я наклонился над умершей. Ее глаза вылезли из орбит, рот был разинут в немом крике, на лице застыло выражение непередаваемого ужаса. Я не считаю себя трусом, и все же мне сделалось не по себе.

– Да, – пробормотал я, – вы правы. Она умерла вовсе не оттого, что ее столкнули с лестницы. Что-то сильно напугало ее, но что?

Услышав мои слова, стоящие в дверях служанки распялили рты и словно по команде дружно завыли. Это был не плач, не рыдание, а именно вой.

– Прекратите! – рявкнул я. – Ваши слезы ей уже не помогут.

Вперед выступила молодая девица с задорным лицом – Полина, горничная графини Коломбье.

– Конечно, месье, старухе Донадье теперь никто уже не сможет помочь, кроме милосердного бога. – Служанки согласно закивали. – Только вот что я скажу вам, месье. Вы знаете, что мы не любили ее, да и никто ее не любил, но в одном мы совершенно уверены: чтобы напугать ее, надо было хорошенько потрудиться. Потому что Клер Донадье никого не боялась!

– Верно! Верно! – зазвенели нестройные голоса. – Никто из живых не был ей страшен. Она любого могла на место поставить!

– Вот так-то, месье, – заявила Полина, победно глядя на меня. – Единственные, кого боялась Клер Донадье, были не живые, о нет! Испугать ее могли только выходцы с того света. Призраки, – уже завизжала Полина, теряя самообладание, – которые водятся в этом окаянном замке!

– Ну, тут всего лишь ваше предположения, – холодно сказал я. – Кто-нибудь из вас видел или слышал что-нибудь, что могло бы пролить свет на ее гибель? Может быть, кто-то сумел что-то заметить?

Все молчали. Я обернулся к Матильде, ища поддержки. Только она одна пока еще не поддалась общей истерике. Глаза на ее бледном лице ярко блестели.

– Вчера Клер поскользнулась на лестнице, – напомнила она. – Ее отнесли в комнату. Доктор Виньере осмотрел ее сразу же после падения, и он же навестил ее вечером. Это все, что я знаю, но, может быть, вам известно что-то еще? – Матильда повернулась к остальным.

Девушки переглядывались.

– Скажи им, Марианна, – наконец робко прошептала Франсуаза, хлюпая носом.

Марианна нервно прикусила губу и покачнулась.

– Когда я вчера возвращалась к себе в комнату, – буркнула она, – мне послышался крик. Что-то вроде «оставьте меня». Думаю, – теперь она смотрела в пол, – кричала Клер.

– Вы узнали ее голос? – спросила Матильда, подавшись вперед.

– Да, – ответила Марианна, по-прежнему избегая смотреть на нас.

– Тогда почему же вы не пошли и не посмотрели, что с ней? Может быть, она нуждалась в помощи?

Марианна с вызовом подняла голову.

– Если бы я пришла к ней, она бы наверняка меня облаяла, – фыркнула она. – И потом, мне и своих забот хватает, можете мне поверить.

Что можно было возразить?

– Я пойду поищу Констана, – сказал я. – И доктора. Они должны ее осмотреть.

Я двинулся к двери, но Марианна преградила мне дорогу.

– Думаете, месье Констан сможет поймать того, кто это сделал? – с вызовом спросила она. – Как бы не так! Ее убили призраки. Те же самые, что оставили надпись на зеркале. Те, которых видела мадам Эдмонда. Почему, ну почему вы не хотите признать очевидное? Замок проклят! И мы все погибнем здесь!

Это грозило перерасти в самую настоящую панику. Я решил, что пора унять зарвавшуюся служанку.

– Но пока вы живы и здоровы, – одернул я Марианну, – займитесь своим делом, а месье Констан пусть занимается своим. – Я обернулся к Матильде: – Я скоро вернусь, мадемуазель Бертоле.

Матильда улыбнулась – бледной, вымученной улыбкой, при виде которой у меня сжалось сердце.

– Идите, Арман, – сказала она. – Я буду ждать.

3. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Все-таки хорошо иметь тетю! Не какую-нибудь вредную тетку с поджатыми губами и жидкими волосами, стянутыми в пучок, а такую тетю, как Дезире, от которой всегда пахнет фиалками и у которой такие мягкие руки.

Я так пишу, потому что она мне нравится, вот!

Позавтракав, я первым делом отправился к ней. Весь замок ходил ходуном – месье Констан вообразил себя капитаном, который ищет сокровище (пропавшего судью то есть). Метель наконец стихла, и на небе показалось солнце. В его лучах снег блестит так, что больно глазам. Тетя Дезире стояла у окна и смотрела на крошечные фигурки, которые копошились в саду.

– Думаете, они найдут его? – спросил я, чтобы хоть что-то сказать.

– Нет, – коротко ответила тетя. – Не найдут.

– Почему? – заинтересовался я. (По правде говоря, я и сам придерживался того же мнения.)

– Да потому, что рыться в снегу – просто глупо, – сердито ответила Дезире. – Вчера уже обыскали весь сад, но ничего не нашли. – Она поглядела на меня. – У тебя сегодня много дел?

– Никаких, – честно ответил я.

– Тогда одевайся – и пойдем со мной.

– Мы будем искать судью? – деловито спросил я.

– Нет, – отрезала Дезире. – Мы будем думать.

По правде говоря, я не очень понял, что она имеет в виду, но все равно побежал переодеваться. Все служанки куда-то запропастились, и когда я наконец вышел в сад, Дезире уже была там. Она нетерпеливо ходила взад-вперед по дорожке, пряча руки в белую меховую муфточку, и ее лицо раскраснелось от холода. Будь я д’Артаньяном, я бы непременно в нее влюбился.

– Готов? – спросила Дезире. – Тогда пошли.

И мы медленно зашагали вперед.

– Так о чем мы будем думать? – спросил я, когда молчание, на мой взгляд, слишком уж затянулось.

Дезире улыбнулась.

– Да все о том же самом, малыш. Жил-был почтенный старый судья, и однажды он взял и исчез. Вопрос: что с ним стало и куда он мог деться?

– Ну, что с ним стало, мы знаем, – возразил я. – Его убили.

– Да? И откуда же сие следует?

– Так ведь он исчез, – удивленно сказал я. – Если бы он просто умер, его бы уже давно нашли, но судьи нигде нет. Значит, его тело куда-то спрятали. А зачем прятать тело человека, который умер своей смертью?

Дезире улыбнулась:

– Ну ладно, тут я с тобой соглашусь. И куда же, по-твоему, его могли спрятать?

– Не знаю, – честно ответил я.

Дезире прищурилась.

– Представь, Люсьен, что ты – убийца.

– Я не хочу быть Кэмпбеллом, – обиженно возразил я.

– Ладно, – легко согласилась Дезире. – Тогда представь, что я – сыщик Лекок[95], а ты – мой помощник. Ну так что вы думаете обо всем этом, инспектор Коломбье?

– Темное дело, месье Лекок, – печально сказал я.

– О, даже так?

– Да, месье Лекок. Намучаемся мы с ним, поверьте мне.

– Инспектор Коломбье, честное слово, я не узнаю вас. В конце концов, судья Фирмен – не какая-нибудь иголка. Не мог же он испариться, в конце концов!

– Что верно, то верно, – со вздохом согласился я, и тут меня осенило: – Но ведь убийца мог сжечь тело!

Дезире сделала страшные глаза.

– С прискорбием вынужден констатировать, инспектор Коломбье, что вы начитались романов некоего месье Габорио, – сурово сказала она. – Запомните, инспектор: даже курицу невозможно сжечь так, чтобы не осталось никаких следов, а человека и подавно.

– Ну, тогда… – Я немного подумал. – Он мог разрубить тело на части и зарыть их в погребе.

– Неплохо, инспектор Коломбье, но наш соперник Констан тоже успел подумать об этом. Вчера он уже побывал в погребе и не нашел там ничего, кроме бутылок превосходного вина и пары мышей, лакомившихся отменным окороком. Не знаю, как вам, а лично мне представляется совершенно невозможным, чтобы наш дородный судья сумел превратиться в мышь.

Я прыснул.

– Но ведь, – заявил я, когда перестал смеяться, – тело все-таки где-то спрятали, раз его до сих пор не сумели найти!

– Вот-вот, – подхватила тетя. – В том-то и заключается главный вопрос, Люсьен. Куда именно можно было спрятать не самый худощавый труп, чтобы полтора десятка человек сбились с ног и тем не менее до сих пор не сумели отыскать его?

– Может быть, его спрятали на конюшне? – предположил я.

– Или замуровали в стену? – добавила Дезире. – Затолкали в какой-нибудь дальний чулан, о котором все давно забыли? Как ты думаешь?

Из замка выбежал Арман Лефер. Он был без головного убора и тяжело дышал. Я видел, как он направился к Констану и о чем-то заговорил с ним, после чего полицейский кликнул доктора и, велев остальным продолжать поиски, быстрым шагом двинулся к замку.

– Похоже, в Иссервиле опять что-то случилось, – вполголоса заметил я тете Дезире.

Однако она даже не слушала меня.

– Судья любил гулять по утрам. Предположим, он вышел на свою обычную прогулку, во время которой к нему подошел некто и убил его. После чего убийца захотел спрятать труп. Стал бы он тащить его в замок? Нет, потому что там его наверняка бы заметили. Тогда что? Закопать в землю? Невозможно: она лежит под футом снега и к тому же наверняка твердая, как камень. – Дезире зябко поежилась. – Что же остается? Бросить тело в сугробе? Но ведь ни Констан, ни его люди ничего не обнаружили.

– Значит, тело вывезли и спрятали вдали от Иссервиля, – сказал я, видя, что она внезапно замолчала. – Больше ведь ничего не остается.

Какая-то птица завозилась на стоявшем неподалеку от нас дереве, и с его ветвей посыпались комья снега, на лету распадаясь в снежную пыль.

– Так я и знала, – тяжелым голосом промолвила Дезире.

Я посмотрел туда, куда был направлен ее взор. В нескольких шагах от дерева возвышался снеговик – тот самый, который я недавно слепил вместе с ребятами.

– Это же просто снеговик, – сказал я и осекся.

Мы стояли рядом. Не знаю отчего, но мне вдруг сделалось жутко, и я придвинулся поближе к тете. Заметив мое состояние, она улыбнулась беглой улыбкой и, выпростав ладонь из муфты, взяла меня за руку.

– Видишь? – шепотом спросила она.

– Вижу, – так же шепотом отозвался я. – У снеговика кровь на лице.

– Стой здесь, – велела тетя. – И никуда не уходи.

Осторожно ступая по глубокому снегу, она приблизилась к снеговику и начала понемногу счищать снег с его головы. Я просто стоял и смотрел, как из белого шара появляется голова судьи Фирмена. Глаза его закрыты, от угла рта к подбородку тянется тоненький кровавый след.

– Зови людей, Люсьен, – велела тетя Дезире, отступая назад и страдальчески морщась. – Мы нашли его.

– А… он мертв? – только и мог сказать я.

– Наверняка, – ответила тетя, и уверенность, прозвучавшая в ее голосе, поразила меня. – Причем уже давно.

4. Из дневника Армана Лефера

Похоже, доктору Виньере сегодня особенно везет. Едва он успел осмотреть тело Клер Донадье, как прибежал Люсьен, взволнованный, с горящими глазами, и с порога заявил, что они с тетей Дезире нашли судью Фирмена. Констан встрепенулся.

– Как? Где? Он мертв? Что же ты молчишь?

– Его убили, он был спрятан в снеговике, но мы нашли его! – возбужденно зачастил Люсьен. – Он там, в саду!

– В снеговике? – потрясенно повторил полицейский. – Ах, черт! А я-то хорош! Сто раз, не меньше, проходил мимо этого снеговика, и мне даже в голову не пришло, что внутри может оказаться труп! – Он спешно стал собираться. – Скорее, месье Виньере! Мы обязательно должны установить, отчего он умер!

– А как же служанка? – пробормотал сбитый с толку всеми происшествиями доктор.

Констан махнул рукой:

– Подождет! Вы, Лефер, тоже идете с нами. Надо будет вытащить тело и перенести его в дом. – Он покачал головой. – Но какой же дьявольски изобретательный ум у этого Кэмпбелла! Признаться, я бы никогда не додумался оставить тело там, где оно находится, можно сказать, на виду у всех, хотя его никто не замечает. – Он шагнул к двери. – Ну, попадись мне только чертов англичанин… я не знаю, что с ним сделаю!

Тени пляшут по сугробам, холодное зимнее солнце слепит глаза, снеговик с головой Фирмена кажется каким-то зловещим пугалом. Хриплым голосом Констан выкрикивает указания. Прослышав о находке, в сад начинают стягиваться люди. Красивая Дезире Фонтенуа стоит возле дерева, наблюдая за тем, как труп судьи вытаскивают из его ледяной могилы, и выражение ее лица мне не нравится. Оно пытливое и напряженное, как будто она пытается разгадать какую-то загадку, которая не дает ей покоя. Люсьен вертится вокруг нее, поглядывая на нее глазами, полными восхищения. Для него все происходящее – одно сплошное приключение, совсем как в какой-нибудь книжке. Я вижу, полицейский подходит к нему, напустив на лицо маску все понимающего добряка. Слышу, он спрашивает с преувеличенной дружелюбностью:

– Стало быть, малыш, ты нашел тело?

Если вы хотите оттолкнуть от себя ребенка, то назовите его малышом. Впрочем, похоже, что Констан не знает об этом.

Люсьен обиженно хмурится и отступает назад, поближе к тете Дезире.

– Нет, – сухо говорит он, – не я, а она.

Чувствуется, что полицейский малость растерян ответом мальчика.

– Значит, вы?..

– Я просто увидела кровь на лице снеговика, – объясняет Дезире, и Констан тотчас же успокаивается.

– Ах, ну тогда…

Дальнейшего разговора я не слышу, потому что вместе с кучером Альбером и лакеем Маню переношу тело в дом. Оно тяжелое и все время так и норовит выскользнуть из рук и грохнуться на землю. Вокруг нас суетится доктор Виньере.

– Осторожнее, господа, осторожнее… Так! Теперь сюда.

Тело заносят в дом, и тут возникает маленькая заминка. Дворецкий Лабиш ни за что не хочет пускать нас в комнаты, которые, по его убеждению, предназначены единственно для живых людей. Констан вступает с ним в пререкания, взрывается, осыпает старого слугу оскорблениями, но дворецкий упрямо стоит на своем. Наконец Констан попросту оттесняет несносного старика, и труп вносят в первую попавшуюся комнатушку, где на диванчике сидят и судачат две горничные. Завидев нашу ношу, они в унисон вскрикивают и со скоростью ветра уносятся через вторую дверь. Я разгибаюсь и вытираю пот со лба, а доктор принимается за осмотр тела.

– Ну что, доктор? – нетерпеливо кричит Констан.

– Судья был задушен. Вернее, удавлен, – безжизненным голосом отвечает Виньере. – Скорее всего, кто-то подошел к нему сзади и накинул ему на шею нечто вроде веревки. Да, именно так.

Он морщится и старается лишний раз не глядеть на тело. Похоже, доктору Виньере куда привычнее осматривать живых пациентов.

– Значит, его удавили, – угрюмо говорит Констан. – Вот черт!

Доктор Виньере кивает.

– Да, – несмело произносит он, – причем, судя по всему, смерть наступила очень быстро.

– То есть похоже на то, что тут действовал профессионал?

– Несомненно.

Констан хмурится, прикидывая что-то в уме.

– Ну да… Северена он ведь тоже убил первым же выстрелом. Кстати, – поворачивается ко мне полицейский, – вы не заметили у вашего… э… коллеги Кэмпбелла никакого оружия?

Я вынужден ответить, что нет.

– Впрочем, это не так уж важно, – замечает Констан. – Вряд ли молодчик был склонен афишировать принадлежности своего ремесла.

– Я видел у него кастет, – внезапно произносит Маню, до того молчавший. – Случайно заметил, когда убирал его вещи. Мне показалось, – помедлив, добавляет он, – что мистер Кэмпбелл был очень рассержен, когда понял, что я видел у него оружие.

Констан удовлетворенно потер руки.

– Вот видите! Кастет, револьвер, удавка… Вне всяких сомнений, именно он убил судью. Старый Фирмен что-то заподозрил, поэтому мерзавец и поспешил избавиться от него.

– Да, но почему именно удавкой, а не кастетом? – возразил я. – Все-таки кастетом гораздо проще убить человека, согласитесь!

Глаза Констана сузились.

– А если кастета просто не оказалось у него под рукой? – зло спросил он. – Тогда что?

У меня не было никакого желания с ним спорить, и все же я спросил:

– Предположим, с судьей все ясно, но как вы объясните смерть Клер?

– Клер? – удивленно повторила Дезире Фонтенуа, стоявшая в дверях. – Неужели с Клер что-то случилось?

– Увы, да, мадемуазель, – вежливо ответил Констан, оборачиваясь к ней. – Старая служанка умерла нынче ночью.

– Но отчего? – допытывалась Дезире.

Доктор Виньере поморщился.

– Я не делал вскрытия, но могу с уверенностью заявить, что она скончалась от сердечного приступа, – довольно сдержанно ответил он. – Судя по всему, что-то сильно напугало ее, причем напугало до смерти – в самом буквальном смысле.

Дезире недоверчиво уставилась на него.

– Уж не хотите ли вы сказать, что ей почудилось какое-нибудь привидение? – спросила она.

Доктор раздраженно пожал плечами.

– Я думаю, вы не будете отрицать, мадемуазель, что в этом замке творится нечто из ряда вон выходящее. Я, конечно, хотел бы разделять ваш скептицизм, но факты, мадемуазель, факты… С ними не поспоришь.

Однако, судя по виду Дезире, она отнюдь не собиралась последовать его совету.

– Я могу на нее взглянуть? – сухо спросила она.

– Сколько угодно, – еще вежливее, чем прежде, промолвил Констан. – Она у себя в комнате. Правда, я должен вас предупредить, что зрелище вас ожидает довольно неприятное.

Дезире смерила его холодным взглядом.

– Меня трудно испугать, – сказала она. И почему-то, когда она произнесла эти слова, я сразу же поверил ей.

5. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Конечно, тетя Дезире сказала мне, чтобы я не входил в комнату. И, конечно же, я ее не послушался. Я думал, что после мертвого судьи мало что может меня удивить, но, оказалось, ошибся. При виде искаженного лица Клер меня едва не стошнило, и тетя, быстро повернувшись, загородила от меня тело.

Я стоял, вцепившись в ее платье, и едва мог перевести дыхание, а тетя Дезире гладила меня по голове. Мне было ужасно стыдно, но я ничего не мог с собой поделать.

– Пойдем отсюда, – сказала тетя. – Больше здесь не на что смотреть.

И мы вышли из комнаты.

Возле лестницы нас перехватила моя матушка и стала причитать. Ей уже было известно, что судью отыскали мы с Дезире, и она сделала попытку напуститься на мою тетю за то, что та, дескать, подвергла меня такому ужасному испытанию. Однако тетя Дезире за словом в карман не лезла и заявила, что моя мать сама во всем виновата, потому что в ее доме творится черт знает что. Вот если бы тетя Дезире была в своем особняке на авеню Гоша, она бы ни за что не позволила всяким убийцам и привидениям безнаказанно разгуливать у себя по комнатам!

Моя мама хотела возразить что-то, но тут подошла ее горничная Полина и сказала, что ей надо поговорить с мадам. Тетя Дезире ушла, а я подумал, что Полина могла знать какую-то информацию, ценную для следствия, и потому остался. Оказалось, однако, что я ошибся. Полина пришла просить расчета для себя и для целой группы слуг, которые хотели немедленно покинуть замок. Услышав ее требование, мать совершенно растерялась.

– Но как я могу отпустить вас? Ведь даже месяц еще не кончился! И потом, все дороги завалены снегом! Куда же вы пойдете?

Но Полина твердо заявила, что они со слугами уже все обсудили и решили, что все равно уйдут. Как-нибудь доберутся до деревни, ведь та стоит у подножия горы, и вообще, при нынешних обстоятельствах для них самое главное – как можно скорее покинуть Иссервиль. Моя мать заупрямилась, сделала даже попытку расплакаться, заявила, что не может принять такое решение без своего мужа, и под конец стала обвинять всех в неблагодарности. Тут к Полине присоединились другие слуги и стали требовать расчета. Дворецкий Лабиш – единственный, кто не порывался уйти, – попытался воззвать к их здравому смыслу (так обычно пишется в книжках, и, по-моему, тут была как раз та самая ситуация), но у него ничего не вышло, потому что именно здравый смысл велел этим людям бежать из замка как можно скорее. Они беспрестанно поминали кровавую надпись, которую видела Франсуаза, и гибель Клер. И так как я видел лицо старой служанки, у меня, честно говоря, не хватило бы духу их осуждать.

Ну вот, так они галдели и спорили, а потом пришел папа и начал на них кричать. Но слуги находились в таком состоянии, что уже никого не боялись, им было все равно, что о них могут подумать. Папа послал дворецкого за Констаном, и тот не замедлил явиться – хмурый, с резкими морщинами возле рта. Полицейский рявкнул на слуг, мол, они не имеют права покидать замок, потому что ведется следствие, и он запрещает им уезжать. На мгновение казалось, что слуги покорятся, однако не тут-то было.

– А по какому праву он тут указывает? – крикнул из толпы кучер Альбер. – Он больше не легавый, он всего-навсего помощник какого-то паршивого депутата! И нет у него никакой власти помыкать нами!

Констан позеленел. Он сделал такое движение, словно собирался броситься на Альбера с кулаками, но папа удержал его. И правильно, потому что Альбер – дюжий малый, и он легко мог бы накостылять Констану по шее.

– Но что же делать, что же делать? – плачущим голосом говорила мама Матильде, а та только вздыхала и разводила руками.

Чувствовалось, что люди настроены очень решительно и они, что бы мы им ни говорили, все равно покинут замок. По-видимому, папа тоже понял это, потому что он нагнулся ко мне.

– Тетя Дезире у себя? – спросил он.

Я ответил, что, наверное, да, и он быстро двинулся вверх по лестнице к ее покоям. Сам не знаю почему, но я последовал за ним.

Тетя сидела у камина и курила, зажав в зубах мундштук. Мне никогда не нравились женщины, которые курят или нюхают табак, но ради нее я пересмотрел свои взгляды. Ей было к лицу все, что она ни делала.

– Дезире, – воскликнул папа, врываясь в комнату, – слуги хотят уйти!

Тетя вынула изо рта мундштук и насмешливо поглядела на своего кузена.

– Ну и пусть уходят, – равнодушно отозвалась она.

– Но что же мы будем делать? – кричал папа, не слушая ее. – Ведь они все собираются оставить нас! Кто же будет нам готовить? А ухаживать за лошадьми, а запрягать карету, а прислуживать моей жене? Это черт знает что такое!

– Бьюсь об заклад, вы запретили им покидать замок, – сказала Дезире, и в ее глазах вновь появились те странные огонечки, от которых мне всегда делается и весело, и немножечко страшно.

– Конечно! – вскинулся папа. – Ну, посудите сами, кузина: как я могу их отпустить?

– Кузен, – ответила тетя, – вы осел! – Папа открыл рот и с озадаченным видом уставился на нее. – Где они? Я сама поговорю с ними.

– Но они никого не слушают! – воскликнул папа. – Ни меня, ни Анриетту, ни Констана!

– Не волнуйтесь, – отозвалась тетя, поднимаясь с кресла. – Меня они послушают.

Полная грации и небрежного достоинства, она величаво выплыла из комнаты и спустилась вниз по лестнице. Нам с папой не оставалось ничего другого, как просто следовать за ней.

Мама, Лабиш и Матильда все еще спорили со слугами, но, когда появилась Дезире, держа в руке свой мундштук, все сразу умолкли и озадаченно переглянулись.

– Кажется, вы хотите немедленно уехать? – высокомерно осведомилась тетя у Полины.

Та кивнула и объяснила, что в Иссервиле стало очень уж страшно, поэтому она и другие больше ни минуты не хотят в нем задерживаться.

Я ждал, что тетя начнет их уговаривать, но она поступила совершенно иначе.

– Ну что ж, – сказала Дезире, – вы свободные люди, и мы, конечно, не станем вас удерживать. Можете хоть сейчас покинуть замок, никто не будет вам мешать. Однако, так как вы уволились прежде конца месяца, жалованья вы не получите, и деньги, которые вам причитаются, будут разделены поровну между теми слугами, которые не ударились в панику и пожелают остаться в замке. Всего доброго, господа, и скатертью дорога.

Окончив эту маленькую речь, она совершенно спокойно повернулась и удалилась к себе, не дожидаясь реакции на свои слова.

– Вы слышали? – спросил воспрянувший духом дворецкий. – Можете идти на все четыре стороны, вы свободны!

Однако слуги, которые только что были такими смелыми и все как один стояли за то, чтобы убраться из Иссервиля, начали колебаться. Большинство, конечно, было не прочь уйти, но в то же время им явно не хотелось, чтобы их деньги достались другим. Тут же пошли ссоры, оскорбления и выяснения отношений, которые удалось пресечь не без труда. Пока слуги пререкались, снаружи вновь началась метель, и стало ясно, что сегодня по крайней мере никому покинуть замок не удастся. Волей-неволей слугам пришлось остаться, и хотя шесть человек твердо заявили, что, несмотря ни на что, попытаются уехать при первой же возможности, это все равно была победа, потому что незадолго до того они все собирались бежать и покинуть нас на произвол судьбы. (Я не очень понимаю, что означает последнее выражение, но оно мне нравится. И потом, какой толк в том, чтобы быть писателем, если ты не можешь употреблять слова, которые тебе нравятся?)

Словом, поворчав, слуги вернулись к своим обязанностям, а в замке продолжилась обычная жизнь. Были обед и обсуждение того, куда покамест поместить тела умерших, и Констан со своими помощниками искал Кэмпбелла, но ничего не нашел. А я отправился к тете, и она читала мне вслух «Пиквикский клуб», и в ее глазах горели золотые звезды, и я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Глава 7

27 декабря

1. Из дневника Армана Лефера

Тусклое, серое, безжизненное утро. Чахлое поле, поросшее редкой травой, между стеблями которой проглядывает желтая глинистая земля. Ступать по ней тяжело – она чавкает, булькает и вздыхает, как живое существо. Существо, которое не любит меня и которое поглотило бы меня, если бы могло.

Я – рыцарь, закованный в доспехи. На моей голове шлем, в моей руке – обоюдоострый меч. Не уверен, но, кажется, доспехи на мне черные… Да, так оно и есть.

Сейчас должен начаться очередной поединок рыцарского турнира. Стоя на поле, я жду своего противника. Никто не решается выступить против меня – я понимаю это по гудению толпы, хотя саму толпу не вижу. Неожиданно кто-то ахает, и, обернувшись, я вижу в нескольких шагах от себя того, другого. На нем мантия тамплиера, а лицо скрыто почти сплошным забралом. Какую-то долю мгновения я готов поверить, что передо мной призрак, но незнакомец салютует мне мечом, и я вижу, как в прорезях шлема блестят его глаза. Значит, передо мной живой человек, и, отбросив последние сомнения, я первым бросаюсь вперед.

Он не так-то прост, мой неизвестный соперник. Каждый мой удар он хладнокровно парирует, и вскоре я от нападения вынужден перейти к обороне. Рыцарь в мантии давно исчезнувшего ордена уверенно теснит меня. Все мои попытки пробить его защиту оканчиваются ничем. Ему словно заранее известны все мои уловки, все приемы, как разрешенные, так и запрещенные кодексом сражений. Я понимаю, что еще немного, и этот человек победит меня. Наверное, мне не стоило говорить так себе, потому что поражение настигает тебя тогда, когда ты начинаешь верить в него. Изумительным обманным ударом противник выбивает у меня из руки меч. Из земли, шипя, как змеи, выползают корни растений и обвиваются вокруг моих ног. Не удержавшись, я падаю навзничь. Это конец… Рыцарь подходит ближе и заносит надо мной меч. Собрав все силы, я шепчу:

– Лицо! Покажи мне свое лицо!

Поколебавшись, он сдергивает с головы шлем и…

– Месье Лефер! Месье Лефер, проснитесь!

Надо мной склонилось встревоженное лицо Франсуазы. Нет больше турнира, нет рыцаря, нет меча, восхитительно тяжелившего руку. Это может показаться странным, но я словно до сих пор чувствую в руке его прикосновение.

– Что тебе? – хрипло спрашиваю я у Франсуазы.

– Ну как же, месье! – обиженно отвечает она. – Вы не откликались, и я подумала…

Ясно как день, что именно она подумала. Разумеется, я должен быть благодарен девушке за ее заботу, но я чувствую лишь глухое раздражение оттого, что мой сон прервали на самом интересном месте. Ведь я так и не успел узнать, кем же был мой противник.

– Спасибо, Франсуаза, – довольно кисло говорю я. Служанка робко улыбается. – Что слышно в замке? Привидения больше не объявлялись?

– Нет, месье.

– И прекрасно. Надеюсь, прошлой ночью никто не умер?

– Нет, месье, что вы! – В голосе девушки звенит непритворный испуг.

Я думаю, что бы еще такое спросить у Франсуазы.

– Мадемуазель Бертоле уже встала?

– Да, месье Лефер, она внизу.

Я отсылаю девушку за горячей водой, встаю с постели, накидываю халат и принимаюсь за бритье, одновременно пытаясь вспомнить тот роскошный удар, которым мой противник во сне выбил у меня оружие. Почудилось ли мне или этот прием и впрямь был лучшим из всех, что я когда-либо знал? До чего же причудлив наш мозг – он бодрствует даже тогда, когда мы отдыхаем. И хотя я давно уже проснулся, я готов был отдать все, что угодно, за то, чтобы только еще раз увидеть воочию тот несравненный, неотразимый удар.

Франсуаза принесла воду, я закончил бритье, умылся, переоделся и сошел вниз. В круглой гостиной Матильда разговаривала с доктором и Ланглуа. Под глазами у молодой женщины были круги, и во внезапном порыве жалости я подумал, что она, наверное, не спала всю ночь.

– Доброе утро, месье Лефер, – сказала Матильда.

Я должен был сказать: «Бросайте все, выходите за меня замуж, и давайте покинем этот замок, который с каждым мгновением все больше становится похож на склеп», но произнес лишь: «Доброе утро, мадемуазель Бертоле» – и чинно устроился в углу. Матильда возобновила прерванный моим приходом разговор.

– Конечно, графу это не понравилось, – промолвила она, – но он был вынужден согласиться.

– По-моему, – изрек Ланглуа, – месье Бретель поступает весьма разумно, покидая замок. Лично я, если уж быть до конца откровенным, даже начинаю жалеть, что отказался от приглашения тетки провести Рождество у нее.

Доктор повел плечами.

– Кто же знал, что Кэмпбелл окажется таким негодяем, – буркнул он.

– Речь идет не только о Кэмпбелле, дорогой месье Виньере, – отозвался математик, щуря глаза. – Франсуаза, Клер и мадам Бретель сталкивались с явлениями, которые нельзя объяснить рационально, а это, поверьте мне, куда неприятнее даже вооруженного до зубов негодяя.

Матильда зябко повела плечами.

– А вы, месье Лефер? – неожиданно спросила она у меня. – Вы тоже жалеете, что не уехали, как большинство остальных учителей?

По правде говоря, ее вопрос застиг меня врасплох.

– Если быть откровенным, мне некуда ехать, мадемуазель Бертоле, – отозвался я. – Мои родители давно умерли, а полковые товарищи разъехались кто куда и, конечно, уже забыли о моем существовании.

– Вы не ответили на вопрос, – вклинился несносный Ланглуа. – Речь шла не о том, куда вам ехать, а о том, не жалеете ли вы, что остались.

– Нет, – ответил я, глядя на Матильду. И твердо повторил: – Нет.

– Неужели вам совсем не страшно? – спросил Ланглуа.

– А кого я должен бояться? – вопросом на вопрос ответил я. – Кэмпбелла? Привидений? Себя самого?

– Вы смелый человек, – вздохнул доктор. – А вот у меня отчего-то душа не на месте.

– Будь я учителем фехтования, я бы тоже никого не боялся, – заметил Ланглуа. – Если месье Леферу попадется привидение, он просто проткнет его шпагой, и дело с концом.

– Странно, – удивленно промолвил я, – вы почти пересказываете мой сон, Жан-Поль. Только в нем все закончилось несколько иначе.

– И что же это был за сон? – спросила Матильда, улыбаясь мне.

И я подробно описал ей, что мне привиделось сегодня ночью. Едва я закончил свой рассказ, как вошла Полина с каким-то вопросом относительно вещей четы Бретель. Матильде пришлось пойти с ней. Как только женщины скрылись за дверью, Ланглуа поднялся с места.

– Пойду-ка я на кухню, посмотрю, что будет сегодня на завтрак, – проговорил он. После своей математики Жан-Поль больше всего на свете ценит хорошую еду. – Вместе с Бретелями уезжают еще шестеро слуг, но повар, к счастью, остается.

И он удалился, а я остался в гостиной с доктором. Вскоре вернулась Матильда.

– Месье Бретель с женой покидают нас? – спросил я. – А как же дорога? По-моему, чистое безумие спускаться с горы, когда весь путь завален снегом.

– Бретели уже думали об этом, – отозвалась Матильда, разглаживая складку на платье. – Слуги, которые едут с ними, пообещали, если что, помочь расчистить дорогу. Их будет восемь человек, а вместе с кучером – девять, так что, думаю, им нечего бояться. Филипп рассчитывает к обеду добраться до деревни, но, по-моему, ему и его спутникам все равно, куда ехать. Они просто не хотят больше здесь оставаться.

– Что ж, я их вполне понимаю, – вздохнул Виньере.

– А что же граф Коломбье? – спросил я. – Помнится, он говорил, что в Париже устраивает прием на Новый год.

Матильда кивнула:

– Это так, но господин граф колеблется. Вряд ли железная дорога сейчас действует, а покинуть обустроенный замок для того, чтобы задержаться в гостях у деревенского кюре, месье Эрнест считает глупостью. Впрочем, месье Бретель обещал дать ему знать, если поезда вновь начнут ходить.

– Весьма разумно, – с явным облегчением одобрил доктор. Похоже, он тоже был не прочь поскорее выбраться из замка.

Вновь вошла Полина и доложила, что Бретели готовы к отъезду. Матильда поднялась с места.

– Пойду провожу их, – сказала она.

Мы последовали за ней и вышли в холл, где уже находились уезжающие и хозяева замка. Эдмонда Бретель была бледна и явно нервничала, ее супруг выглядел немногим лучше. Слуги суетились, перетаскивая чемоданы.

– Благодарю вас за ваше гостеприимство, – говорил управляющий, слабо улыбаясь. – К сожалению…

– Да, к сожалению… – подхватила графиня, держа мужа за руку.

– Не все получается так, как мы задумываем, – заметил граф. И уже в следующее мгновение ему пришлось в этом убедиться.

В холл вошел совершенно растерянный Альбер. Отыскав взглядом дворецкого, он направился к нему и зашептал ему что-то на ухо.

– Что? – до неприличия громко вскрикнул Лабиш, подскакивая на месте.

Графиня недовольно обернулась к нему.

– Что такое, Антуан?

– О мадам, – пролепетал дворецкий, заикаясь, – вы не поверите, но… – Все взгляды были устремлены на него. – Нет, я не могу. Пусть он… Пусть лучше он скажет.

– Альбер? – вопросительно произнес граф.

Кучер насупился и потупил голову.

– Боюсь, я не смогу запрячь карету, – промолвил он. – Дело в том, что лошади… Их нет.

Эдмонда громко вскрикнула. Ее муж посерел лицом.

– Что значит – нет? – дико закричал он. – Куда же они могли деться?

– Исчезли, – убитым голосом отвечал кучер. – Все до единой. Вот такие дела.

2. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Перескакивая через две ступеньки, я взлетел по лестнице и вихрем ворвался в тетин будуар.

– Тетя Дезире, – закричал я, – лошади пропали! У нас больше нет лошадей!

– Ты мог бы и постучаться, прежде чем войти, – недовольно отозвалась из-за ширмы тетя. – Что случилось, в конце концов?

И тогда я рассказал ей все: о Бретелях, о появлении Альбера и о том, как папа рвал и метал, поняв, что больше никто не сможет выбраться из замка.

– А Бретели никак не могут добраться до деревни пешком? – нерешительно спросила тетя.

– Только не зимой! – отозвался я.

– Как же мне все это не нравится, – проворчала Дезире, выходя из-за ширмы. – Констан уже знает?

Я признался ей, что еще не видел его.

– Тогда пойдем, сообщим ему радостную новость, – проговорила тетя, поправляя волосы.

Мы пошли к Констану, и как только я заприметил Франсуазу, которая с озадаченным видом топталась у двери, под ложечкой у меня неприятно заныло.

– Он у себя? – спросила Дезире.

– Да, мадемуазель Фонтенуа, – пробормотала Франсуаза. – Но он не отвечает. Я стучала, звала его, но…

– Дайте-ка я попробую, – отозвалась тетя, оттесняя горничную от двери.

Не знаю, как она умудрилась так постучать по двери – рука-то у нее была совсем маленькая, однако факт остается фактом: я чуть не оглох. Однако Констан по-прежнему не отзывался.

– Любопытно, – буркнула Дезире и, опустившись на колени, заглянула в замочную скважину.

– Изнутри торчит ключ, – сказала Франсуаза и порозовела от неловкости. – Я… я уже смотрела.

– Так, – распорядилась тетя. – Срочно зови сюда мужчин. Похоже, им придется выламывать дверь.

Франсуаза убежала, а мы с тетей остались стоять у двери. Дезире постучала еще раз, но безуспешно.

– Думаете, он мертв? – спросил я, собравшись с духом. – Неужели Кэмпбелл его тоже убил?

– Что? – встрепенулась тетя. – Нет, Кэмпбелл тут ни при чем. Здесь что-то другое… Только вот что?

Я не успел спросить у нее, что она имеет в виду, потому что прибежали взволнованные наши. Папа, доктор, дворецкий, кучер, математик, Арман, Бретель и Пино-Лартиг говорили, перебивая друг друга, жестикулировали и высказывали самые нелепые предположения. Пино-Лартиг заявил, что его помощник наверняка просто спит, раз ключ торчит изнутри.

– А может, к нему тоже явились привидения и напугали его до смерти? – взвизгнул управляющий. – Им ведь никакие замки не помеха!

Я редко видел, чтобы папа багровел так, как сейчас.

– В моем замке нет никаких привидений! Честное слово, я уже устал это повторять!

– Ага, а моей жене все приснилось! – выкрикнул раззадоренный Бретель. – И вашему сыну, наверное, тоже!

– Господа, – воззвал к собравшимся папа, – попробуем быть разумными. В нынешних обстоятельствах… – он запнулся, – я думаю, следует согласиться с предложением кузины и взломать дверь.

На том и порешили, хотя Пино-Лартиг не унимался и все ворчал, что это наверняка ложная тревога. Кучер отправился за ломом. Пока он отсутствовал, явились все женщины, которые находились в замке, и сбились в кучу за нашими спинами. Мама плакала, Матильда утешала ее. Все-таки Матильда хорошая, хотя я ее совсем не люблю.

Альбер принес лом и всякие железяки, которые могут пригодиться при открывании двери. Бретель стоял, кусая себе губы. Взламывать дверь пришлось Альберу и учителю фехтования, потому что остальные, похоже, даже не знали, как взяться за дело. Математик пытался им помочь, но только прищемил себе палец и завертелся на месте с таким видом, будто получил смертельную рану.

Наконец дверь кракнула и подалась. Папа сделал шаг вперед.

– Разрешите мне, – сказала Дезире спокойно, отодвигая его. И первой вошла в комнату.

В общем, она оказалась права. Констан навсегда выбыл из числа живых. Он висел посреди комнаты, скрюченный и синий. Труп давно остыл, и доктор сказал, что полицейский мертв уже несколько часов.

3. Из дневника Армана Лефера

Эдмонда Бретель упала в обморок, служанки заголосили, графиня Коломбье разразилась слезами и причитаниями. Малыш Люсьен держался возле Дезире, цепляясь за ее юбку, и, часто-часто моргая, смотрел, как Альбер режет ножом веревку, на которой висело тело. Когда с веревкой было покончено, я помог Маню перенести труп на кровать, потому что Ланглуа ни за какие коврижки не хотел прикасаться к мертвецу.

– Боже мой, – стонала графиня, – и когда же это все кончится!

В отличие от трусоватого математика Дезире Фонтенуа, похоже, не испытывала перед мертвыми телами никакого трепета. Она придвинулась поближе к кровати, на которой лежал полицейский, и не сводила с него тяжелого взгляда.

– Ну, месье Виньере, – спросила она, оборачиваясь к доктору, – и каким же будет ваше заключение?

Доктор, казалось, был несколько удивлен таким вопросом.

– Прошу прощения, мадемуазель?

– Отчего он умер? – спросила Дезире, нетерпеливо передергивая плечами.

– Несомненно, покончил с собой, – с некоторым раздражением отозвался доктор.

– Несомненно? – с неприятным ударением повторила Дезире. – Значит, у вас нет никаких сомнений?

Графиня Коломбье перестала всхлипывать и озадаченно уставилась на кузину мужа. Доктор Виньере нахмурился.

– Право же, я не понимаю вас, мадемуазель Фонтенуа. Вы хотите сказать, что месье Констан не сам убил себя?

– Вы очень догадливы, доктор, – отозвалась эта странная женщина, делая реверанс. – С чего бы Констану вообще кончать с собой? – Она обернулась к старому депутату, который застыл в дверях, не решаясь войти в комнату. – Как вы думаете, месье Пино-Лартиг? Он же был вашим помощником как-никак!

Прежде чем ответить, депутат вытащил из кармана большой платок и промокнул им пот, проступивший на лысине.

– Должен признать, – пробормотал он, – мне такое решение тоже кажется странным. Луи был не тот человек, чтобы… – Он умолк, не закончив фразу, но всем и без слов было ясно, что он имеет в виду.

– Вы считаете, у него не было оснований для самоубийства? – безжалостно продолжала Дезире.

– Никаких, – твердо ответил депутат. – Кроме того, есть еще одно… – Он замялся. – Я нигде не вижу предсмертной записки.

И в самом деле – ее не было.

– Господа, – вмешался граф, – простите меня, но, по-моему, то, что вы говорите, просто смешно. Не каждый самоубийца оставляет записку, а кроме того, не забывайте, что дверь была заперта изнутри. Если Кэмпбелл убил Констана, как бы он выбрался отсюда?

– Через окно, например, – спокойно ответила Дезире. – Кроме того, есть масса трюков, с помощью которых можно засунуть ключ изнутри в замочную скважину, оставаясь по другую сторону двери.

Граф побагровел.

– Простите меня, кузина, – чрезвычайно вежливо промолвил он, – но, по-моему, вы, женщины, склонны иногда давать волю воображению.

– Прошу прощения, – не менее вежливо отозвалась Дезире, – но я прошу вас не забывать, что в замке только что произошло по меньшей мере два убийства, а Констан был именно тем человеком, который взялся распутать их. Что, если ему удалось напасть на след убийцы, и тот разделался с ним?

– Вы говорите о Кэмпбелле? – подала голос Матильда.

– Возможно, – уклончиво ответила Дезире. – Кстати, откуда взялась веревка? Она уже находилась в комнате?

– Как можно! – возмутилась Матильда.

– Тогда как она попала сюда? Взгляните на нее поближе, мадемуазель Бертоле. Вам же известно все о том, что где лежит. Что это за веревка?

Матильда, поколебавшись, подошла и взглянула на обрывок веревки, который до сих пор свешивался с потолочной балки.

– Обыкновенная веревка из нашей кладовой, – наконец проговорила она.

Дезире вздернула свои красивые брови.

– Месье Констан брал ее?

– Нет, насколько мне известно, – пробормотала Матильда.

Дезире Фонтенуа вздохнула.

– Значит, вчера ночью ему вдруг пришло в голову, что хорошо бы ему покончить жизнь самоубийством, после чего он спустился в кладовую, взял там моток веревки, вернулся к себе, запер дверь изнутри и повесился, – подытожила она. – Но зачем? Зачем ему было делать это?

– Может быть, он увидел привидение? – предположил граф. Левую щеку его то и дело перекашивал нервный тик.

Я услышал, как шелестит платье Дезире. Молодая женщина медленно обернулась к своему кузену. Не знаю почему, но тот вдруг поспешно отступил на шаг назад.

– Не смешите меня, кузен, – ледяным тоном произнесла она, и ее глаза сузились. – Я вполне допускаю, что Клер Донадье могло что-то такое померещиться, от чего она и умерла, но Луи Констан – не Клер Донадье. Он бывший полицейский, и его не так-то легко ввергнуть в панику, а уж тем более – довести до самоубийства.

Все молчали. Эта женщина положительно была слишком умна, и ни у кого не нашлось, что возразить ей.

– Так что осмотрите тело как следует, доктор Виньере, – продолжала Дезире. – Ищите свежие синяки, ушибы, ссадины. Потому что лично я совершенно уверена: месье Констан не сам убил себя, кто-то помог ему умереть. Кто-то, кому месье Констан очень сильно мешал.

4. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Мы сидели в большой гостиной, дожидаясь, пока доктор Виньере закончит осмотр. Я устроился на зеленом диване возле тети Дезире, а в противоположном углу мать разговаривала с Эдмондой, то и дело бросая на нас косые взгляды. Эдмонда судорожно сжимала руки, а на лицо ее было страшно смотреть. За окнами снова стало белым-бело – опять началась метель.

– Ах, я как чувствовала, как чувствовала! – вскрикивала Эдмонда. – Я – не сердитесь, госпожа графиня, – но я не хотела ехать сюда! Эти горы, этот мрачный замок… – Она стала раскачиваться взад и вперед всем телом, как сломанный китайский болванчик. – Господи, какое несчастье! И вот – мы отрезаны от всего света, и никто, никто не сможет нам помочь!

– Мы должны помолиться, – убежденно промолвила мать. – Мы обязательно должны помолиться! Бог не оставит нас, верьте мне, Эдмонда!

Дверные петли протестующе завизжали, мать охнула и шарахнулась назад. Однако оказалось, всего лишь вошел доктор Виньере. Он хмурился, лоб его пересекали широкие продольные морщины.

– Ну что, доктор? – спросила тетя.

– Все так, как вы и думали, – буркнул он. – Его ударили два раза чем-то тяжелым.

– По голове? – осведомилась тетя.

Мать, приоткрыв рот, подалась вперед, доктор Виньере, похоже, был удивлен ничуть не меньше.

– Откуда вы знаете?

Тетя Дезире только пожала плечами.

– Так легче всего оглушить человека, – сказала она. – Чтобы потом было удобнее повесить его.

Мать ахнула и закрыла лицо руками.

– Так или иначе, – сказал доктор, – вы оказались правы. Это не самоубийство, а продуманное, хладнокровное убийство.

– А ключ? – спросил я. – Как Кэмпбелл сумел выбраться из комнаты, если дверь была заперта и ключ остался в замочной скважине? Вы упоминали окно, но все окна тоже были закрыты. И потом, комната Констана слишком высоко от земли.

Тетя усмехнулась.

– Убийца мог выйти из комнаты и использовать магнит, чтобы снова запереть дверь и оставить ключ с другой стороны, – объяснила она. – Правда, такой трюк требует сноровки, и его нелегко провернуть за одну минуту. Поэтому я думаю, что все было гораздо проще. Убийца вышел от Констана точно так же, как к нему вошел.

– И как? – спросил я, аж подпрыгивая на месте от нетерпения.

Тетя улыбнулась.

– Он прошел сквозь стену, – сказала она. – Вот и все.

Честно говоря, я решил, что она смеется надо мной, и обиделся. Доктор Виньере, по-моему, тоже был несколько удивлен таким ответом.

– Значит, вы считаете, что Констана убило привидение? – осведомился он, не скрывая сарказма.

– О нет, – усмехнулась тетя. – Тут определенно поработал человек.

Человек, проходящий сквозь стены… До такого даже я не смог бы додуматься! Но тут вошел Лабиш и доложил, что завтрак готов и ждет нас.

Атмосфера за столом была на редкость гнетущая. Папа попытался завязать разговор с Дезире о том, не интересуется ли ее князь сталелитейным производством, а то у него есть на примете прекрасный завод, которым он чрезвычайно дорожит, но тем не менее вынужден с ним расстаться ввиду некоторых обстоятельств. Не захочет ли князь…

– Разориться? – живо подхватила Дезире. – Благодарю вас, кузен. Конечно, я великодушна, но не до такой же степени!

Папа помрачнел, и я так и не понял почему.

– Ваш будущий супруг упускает выгодную сделку, – буркнул он.

– Интересы моего будущего супруга не простираются дальше кордебалета и винокуренных заводов, – отозвалась Дезире. – Сталь не его конек.

– Но вы можете хотя бы поговорить с ним! – вырвалось у папы.

– Полно, Эрнест, я вижу вас насквозь, – промолвила тетя, как ни в чем не бывало поглощая превосходного кролика в белом соусе. – Поговорим откровенно. Вы вспомнили обо мне потому, что дела у вас идут хуже, чем раньше. Но такое бывает у любого предпринимателя. Почему бы вам не придумать новый сплав стали и не обогатиться вдвое против прежнего? Это сразу же решило бы все ваши проблемы.

– По-моему, кузина, вы издеваетесь надо мной, – очень холодно проговорил папа.

Дезире улыбнулась и взяла бокал вина.

– Твое здоровье, Люсьен, – сказала она мне. – Ты самый лучший из племянников!

Я почувствовал, как у меня предательски заполыхали щеки. Ну почему приятные слова так легко выбивают нас из колеи? Наверное, потому, что мы очень редко их слышим.

Если бы я был взрослым, то легко нашел бы, что ответить. Я бы непременно поднял бокал за самую лучшую тетю на свете, потому что это правда. И я решил, что когда стану большим, то первый мой тост будет непременно за нее – за тетю Дезире с карими глазами, в которых пляшут золотые искорки.

5. То, что произошло на дороге между деревней и замком Иссервиль вскоре после полудня

Ветер заныл, заскулил, как большая собака, и закружил по дороге, взметая снежные вихри. Придерживая одной рукой шляпу, человек шел против метели, и каждый шаг давался ему с таким трудом, словно к ногам был привязан груз свинца.

– Ой, – стонал человек, – ой, ой-ой-ой… Что же это творится?

От ледяного ветра на глазах у него выступили слезы, руки замерзли, хоть и были в дорогих перчатках. Говорили же ему в деревне: нельзя пускаться в путь, месье, в такую погоду, никто не сможет добраться до Иссервиля, когда метет столь сильная вьюга!

«Споткнусь, упаду, – лениво думал человек, – ударюсь головой о что-нибудь и замерзну до смерти в сугробе… – Он и в самом деле едва не споткнулся, но удержался на ногах и скорее механически, по привычке двинулся дальше. – Кто меня хватится? Да никто. Погибну, а потом из леса выйдут волки и начнут глодать мой труп… – Никакого леса поблизости не было и в помине, но для незнакомца, обладавшего завидным воображением, сей факт ровным счетом ничего не значил. – И даже могилы не будет у меня. – Человек зажмурился, чтобы спасти глаза от проклятого ветра. А воображение вело его дальше: – Даже самой скромной могилы не будет с надписью: «Несравненному, незабвенному, лучшему из…»

Но так как с закрытыми глазами идти было совсем невозможно, путник все-таки разлепил веки – и вмиг забыл о своей могиле и вообще обо всем на свете, потому что увидел: сквозь метель на него двигается какая-то черная тень.

«Волк!» – ужаснулся внутренний голос.

Но для волка, даже самого кровожадного, тень была все-таки чересчур большой. Незнакомец подался вперед и прищурился. Тень, храпя, сделала несколько шагов и замотала головой.

«Лошадь! – мелькнуло в голове у незнакомца. – Ей-богу, лошадь!»

И в самом деле, перед ним был великолепный гнедой конь – без седла, без сбруи и без стремян. Он стоял, расставив ноги, и недоверчиво смотрел на безумца, который рискнул в непогоду в полном одиночестве штурмовать гору Иссервиль.

– Эй! – Человек замахал руками. – Иди сюда! Эй!

Конь фыркнул и попятился. Если бы не метель, он бы легко ускакал прочь, но рядом оказался все-таки человек, а конь привык слушаться людей.

– Лошадка! – заискивающе шепнул незнакомец. – Иди, иди ко мне!

Конь проурчал что-то невнятное и решился сделать шаг вперед. Человек приблизился к нему и потрепал благородное животное по шее.

– Бедняга! Отбился от стада, да? Нерадивые хозяева оставили тебя на улице? – спросил незнакомец.

Конь навострил уши. Слово «стадо» ему не понравилось, потому что так говорят о коровах и овцах, но глаза у человека были добрые, и конь сразу же успокоился.

– Ну ничего. Сейчас мы с тобой отправимся в Иссервиль, и все будет хорошо… – проговорил человек.

Услышав знакомое название, конь радостно заржал. Мужчина сделал попытку сесть на него, что было нелегко, учитывая отсутствие седла и бушующую метель. С третьего раза незнакомец все-таки с грехом пополам взобрался на спину животного – и, только устроившись поудобнее, вспомнил, что он не умеет ездить верхом. Тяжело вздохнув, человек наклонился к уху своего скакуна.

– Ты, пожалуйста, отвези меня в замок, – попросил он жалобно. – Только не очень быстро, потому что мне не хочется падать с тебя.

Конь кивнул головой, словно поняв все, что ему сказали, и побрел сквозь метель к замку Иссервиль, который застыл в снежном плену на самой вершине неприступной горы.

Глава 8

Проходящий сквозь стены

1. Из дневника Армана Лефера

После завтрака Матильда удалилась в гостиную на втором этаже, в которой стоял рояль. Я проследовал туда за ней. Подняв крышку, она стала наигрывать какую-то мелодию, от которой у меня начало щемить сердце. Когда она закончила играть, я собрался с духом и подошел к ней.

– Матильда… – Серые глаза взглянули на меня с укором, и я поспешил поправиться: – Мадемуазель Бертоле, нам надо поговорить.

– Говорите, – спокойно велела она.

Пальцы молодой женщины вновь стали перебирать клавиши. С трудом я смог оторвать свой взор от ее изящных рук.

– То, что творится в замке… – начал я и осекся.

– Вы имеете в виду убийства? – тихо спросила Матильда.

– Убийства и все остальное, – с горечью ответил я. – Привидения, кровавая надпись, исчезновение лошадей…

На лицо Матильды набежало облачко. Она мягко, но решительно покачала головой.

– Насчет остального я ничего не знаю, но можете мне поверить: никаких привидений в замке Иссервиль нет и никогда не было, – промолвила она. – Это все выдумки.

– Вы говорите то же самое, что и граф, – не удержался я. – Он тоже все время повторяет, что в замке нет привидений.

– Потому что это правда, – с достоинством возразила Матильда.

Ее спокойствие сбивало меня с толку. Я попробовал зайти с другой стороны.

– Вы верите графу Коломбье, потому что он ваш… покровитель? – Слово «друг» стало бы мне поперек горла.

– Граф очень добр ко мне, – поспешно проговорила Матильда. Однако мелодия, которую она наигрывала, на мгновение сбилась под ее пальцами.

– Вы очень привязаны к нему, – пробормотал я.

– Да, я люблю его, как дочь, – подтвердила она. – Вы именно об этом хотели со мной поговорить?

Нет! Конечно же, нет! Но как объяснить… Я попытался собраться с мыслями.

– Я боюсь за вас, Матильда, – признался я. – Этот человек… Кэмпбелл… Он уже убил троих. Если он не остановится… – Я запнулся. – Я боюсь за вас, Матильда, – наконец промолвил я. – Очень боюсь.

– Спасибо, Арман, – отозвалась молодая женщина, улыбаясь каким-то своим мыслям. – Но посудите сами: зачем я ему? По-моему, для вашего страха нет оснований.

– Но ведь мы говорим об убийце! – вскинулся я. – Я знаю, что вы не обидели его, потому что вы никого не можете обидеть. Но что, если он попросту безумен? Положим, он убил Северена, чтобы завладеть его формулами! Но судья и Констан? Что они могли ему сделать?

– Судья узнал его, и Кэмпбелл был вынужден от него избавиться, – напомнила Матильда. – Это было первое убийство Кэмпбелла, но он не хотел, чтобы его обнаружили, и поэтому поступил столь странным образом – спрятал труп в снеговик. Потом он застрелил бедного месье Северена…

– И бежал, – подхватил я. – Но потом зачем-то вернулся, убил Констана и угнал всех лошадей.

Матильда прикусила губу. Ее глаза горели.

– Снежная буря, – прошептала она. – Он вернулся из-за снежной бури и спрятался где-то в замке.

– И никто из слуг его не заметил? – спросил я, вскидывая брови точь-в-точь как Дезире Фонтенуа.

– Иссервиль очень большой замок, – возразила Матильда обиженно. – А Кэмпбелл тут не первый день и хорошо знаком с расположением комнат. Но Констан что-то видел или, может быть, слышал… Тогда Кэмпбелл убил его, забрал из конюшни всех лошадей, чтобы мы не смогли его догнать, и бежал. – Она зябко повела плечами. – Уверена, он уже далеко.

– Посмотрите за окно, – попросил я.

Матильда обернулась. Я никогда не забуду, как побледнело ее лицо в тот миг.

– Буря разыгралась пуще прежнего, – очень тихо проговорил я. – Он не доберется до деревни, Матильда. Ему опять придется вернуться. И, возможно, он снова будет убивать. Вот почему я боюсь за вас.

Она молчала. Тогда я заговорил снова:

– Может быть, этот человек и впрямь бежал. Так было бы лучше для нас всех. Но также возможно, что он вернулся в свое убежище. Неважно, где оно, важно, что вы можете случайно его обнаружить. И тогда – тогда Кэмпбелл наверняка не пощадит вас.

Матильда подняла на меня глаза, и я поразился тому, сколько в них было муки. Зачем, зачем я говорю, зачем пугаю ее?

– Вы хотите испугать меня? – в упор спросила она.

– Нет, – ответил я. – Я хочу вас защитить, мадемуазель Бертоле… Матильда…

Мелодия под ее пальцами давно умолкла. Молодая женщина сидела за роялем, напряженно раздумывая о чем-то.

– Я думаю, мы должны поговорить с графом, – решительно промолвила она. – Мы должны рассказать ему все. Потому что если вы правы, то опасность угрожает не только мне, но и всем нам.

Я мог бы сказать ей, что мне наплевать на всех, кроме нее, но Матильда уже поднялась с места.

– Идемте, – сказала она.

И я двинулся за ней, чувствуя в душе смертельную горечь от того, что мы говорили на разных языках – и, по-видимому, обречены никогда не понять друг друга.

2. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Идет второй час дня, а в замке пока никого больше не убили. Лично я думаю, что это скорее хорошо, чем плохо. Папа в кабинете разговаривает о чем-то с Матильдой и учителем фехтования, Франсуаза и Марианна с заплаканными глазами моют посуду, дворецкий совсем сгорбился и ходит на цыпочках, а мама с мадам Бретель стоят на коленях и истово молятся. Месье Бретель, старый депутат и Ланглуа играют в карты, вяло перебрасываясь репликами. (Стащил фразу из какого-то романа, а из какого – забыл.)

Вообще, как оказалось, быть писателем ужасно нелегко, потому в голову постоянно лезут всякие готовые выражения, подсмотренные у других, и вдобавок слова не вмещают всего, что видишь. Взять хотя бы тетю Дезире – она сидит в кресле, постукивая по подлокотнику сложенным веером, а на веере изображены пестрые павлины. Платье на ней темно-зеленое, и когда она ходит, оно так приятно шуршит: шур-шур-шур, даже и не передать, а юбка на платье вся в таких сборочках, и на шее у тети золотой медальон, а больше никаких украшений. Я все хочу спросить, что там спрятано, в ее медальоне, да как-то забываю. Но даже если бы я описал и материю платья (кажется, бархат, а может, атлас), и то, какая тетя красивая, и еще тень, которая лежит возле ее кресла, все равно остается что-то – какой-то остаток, как говорит Ланглуа, – который ну совсем никак не выразить словами. Вид у тети недовольный, а все из-за недавнего разговора с месье Бретелем.

После завтрака она пыталась вызвать его на откровенность, но у нее ничего не получилось. Она тогда спросила у управляющего:

– Скажите, месье Бретель, есть ли что-либо общее между вами, судьей Фирменом и покойным месье Констаном?

– Не понимаю ваш вопрос, мадемуазель Фонтенуа, – отвечал Бретель, надменно распрямляясь. – Я знаю их давно, и все они мои друзья.

– Были вашими друзьями, – мягко поправила его Дезире, обмахиваясь веером. – Теперь они мертвы. А как только вы высказали желание покинуть Иссервиль, кто-то не поленился устроить так, что все лошади бесследно исчезли. Странно, не правда ли? Слишком похоже на месть… на хорошо продуманную месть. – Бретель побледнел. – Фирмен – судья, Констан – бывший полицейский… А вы? Кто вы, месье?

– Я – управляющий у господина графа, – сдавленным голосом отвечал Бретель. – Можно подумать, вы не знаете об этом, мадемуазель Фонтенуа!

Дезире прищурилась.

– Скажите, месье, когда именно вы подружились с вашими покойными друзьями? С чего началась ваша дружба?

– Я не понимаю вас, – хрипло повторил Филипп. – К чему ваши вопросы? Мы все знаем, что их убил Кэмп-белл!

– Мы все не знаем ни черта, – желчно возразила тетя, с треском складывая веер. – Взять хотя бы Кэмпбелла – вы знаете, кто он такой на самом деле?

Филипп как-то нервно дернул челюстью, заявил, что у него нет времени на глупые разговоры, а что до моего учителя английского (тут он почему-то злобно покосился на меня), то он желает мистеру Кэмпбеллу гореть в аду до скончания веков. Произнеся последние слова, он шагнул к дверям и был таков.

– Так я и думала, – заметила Дезире, когда управляющий ушел. – Он что-то скрывает. Но что?

– Думаете, он заодно с Кэмпбеллом? – предположил я.

Дезире сердито посмотрела на меня.

– Не говорите глупостей, инспектор Коломбье, – буркнула тетя. – Бретель явно боится. Он прекрасно понял мой намек и переполошился до чрезвычайности, однако говорить не пожелал – несмотря на то что совершенно ясно, какая опасность ему угрожает. Если ему не дали покинуть замок, весьма возможно, что следующим на очереди будет он.

Я пару раз моргнул, переваривая услышанное.

– Вы не верите, что Кэмпбелл является убийцей? – спросил я.

Дезире отвернулась.

– Я знаю только, что Кэмпбелл убил химика Андре Северена, – отозвалась тетя. – А насчет остальных… – Она поморщилась. – Люди собираются вместе на Рождество и начинают умирать. Один за другим, причем кто-то не пожалел усилий для того, чтобы они оказались отрезаны от остального мира… Это не может быть случайностью, как и то, что первыми были убиты именно судья и полицейский.

– А Клер? – не выдержав, спросил я. – Что вы думаете о ее гибели? Она до смерти боялась призраков, а я видел привидение. И Франсуаза видела кровавую надпись, и мадам Бретель тоже видела призраков… Их было четверо, а ведь именно четверых тамплиеров когда-то замуровали в стенах замка! Конечно, вы скажете, что все это вздор и что привидений не существует, но… Я же видел, как тот… призрак прошел сквозь стену! И то был вовсе не сон, все случилось наяву, я готов поклясться!

– Да, – со вздохом согласилась тетя, – все это никуда не годится. Привидения, замурованные рыцари… – Она поглядела на меня и улыбнулась. – Знаешь, Люсьен, я так устроена, что не люблю, когда не могу чего-то объяснить. Все эти происшествия слишком хорошо согласуются между собой. Сначала Франсуаза видит надпись кровью, которая исчезает до нашего прихода. Можно, конечно, сказать, что у Франсуазы паук в мозгах[96], но что говорила надпись? «Вы все умрете здесь». Все – умрете – здесь, – с расстановкой повторила Дезире. – И действительно, люди начинают умирать, часть слуг в страхе хочет бежать из замка, твоя мать впадает в панику и начинает молиться, а между тем… между тем…

Тетя умолкла и посмотрела в окно, за которым бушевала метель. Я ждал, что еще она скажет, но Дезире только молчала и постукивала сложенным веером по подлокотнику кресла.

– Да, – промолвила она наконец, – именно так.

– Что? – непонимающе спросил я.

– Ты все еще мой инспектор? – спросила тетя.

– Да, месье Лекок! – горячо ответил я. – Я готов идти с вами до самого конца… и даже дальше! – отважно прибавил я.

Никогда я еще не слышал, чтобы так смеялись. Тетя Дезире запрокинула голову и расхохоталась. Я хотел на нее обидеться, но она была такая красивая… Поэтому я и сам не заметил, как тоже начал улыбаться. А тетя все смеялась – до того, что у нее даже слезы на глазах выступили.

– Мой золотой Люсьен! – проговорила она наконец, качая головой. – Какой же ты все еще… ребенок!

Она поманила меня к себе и, когда я подошел, поправила мне челку на лбу, погладила меня по голове. В тот момент я даже немножко захотел быть ее кошкой, потому что тогда тетя Дезире гладила бы меня каждый день.

– Тетя Дезире, а у вас есть кошка? – выпалил я и покраснел.

Но тетя только серьезно покачала головой.

– А почему ты спросил? – полюбопытствовала она.

– Просто так. – Я заложил руки за спину и уставился в ковер, чертя по нему носком ботинка. По правде говоря, я даже был рад, что тетя не держала кошек.

– Ты не знаешь, тело Констана уже унесли из его комнаты? – спросила Дезире.

Я ответил, что да, что теперь оно вместе с другими телами лежит в погребе.

– Тогда пойдем осмотрим его комнату, – распорядилась тетя, поднимаясь с места.

По чести говоря, мне не очень улыбалось возвращаться туда, но раз уж меня произвели в инспекторы, я должен был оправдать оказанное мне доверие. Дезире была уже у дверей, и я вприпрыжку побежал за ней.

– Что ищем? – деловито спросил я, пока мы шли по коридору.

– Если тело находят в запертой изнутри комнате с закрытыми окнами, что это значит, инспектор Коломбье? – строго спросила тетя. Но глаза ее улыбались.

– Это значит, что убийца чертовски хитрый малый? – с надеждой предположил я.

– Нет, – коротко ответила Дезире. – Это значит, что там есть другая дверь, о которой мы ничего не знаем. – Она потрепала меня по голове и пояснила: – Потайной ход. Именно это я и имела в виду, когда сказала, что убийца прошел сквозь стену.

– Ух ты! – У меня даже дух захватило от неожиданности. – Правда-правда? Ну конечно, если тут жили тамплиеры, то они наверняка позаботились о запасном выходе. На случай, если им придется туго, – добавил я, заглядывая тете в глаза.

– Ты это в каком-нибудь романе прочитал? – поинтересовалась Дезире. Я кивнул, в глубине души надеясь, что не покраснел. – Нет, Люсьен. Тамплиеры – слишком отдаленная эпоха, и лично я полагаю, что все было несколько иначе. Просто кто-то из последующих хозяев Иссервиля велел построить для себя тайный ход, чтобы иметь возможность без помех навещать свою любовницу. – Она покачала головой. – Что я говорю! Прости, Люсьен, я совсем забыла, что ты еще ребенок.

Я нахохлился. Опять она напоминала мне о том, что я маленький!

– Но я же инспектор, ваш помощник, – обиженно возразил я, – и мне полагается все знать. Разве не так?

Мы подошли к двери комнаты Констана, и я заметил, что тетя немного поколебалась перед тем, как открыть ее.

– Ну ладно, – сказала Дезире и шагнула в комнату.

Первое, что я услышал, было размеренное тиканье часов: тин-тон. Потом я различил какой-то грохот и не без труда сообразил, что слышу стук собственного сердца. Подняв глаза, я увидел потемневшую от времени потолочную балку – и потянул Дезире за рукав.

– Смотрите!

Обрывок веревки, висевший на ней, исчез.

– Наверняка кто-нибудь из слуг взял его себе, – буркнула Дезире. – Есть такая примета, что веревка повешенного приносит счастье. Дурацкая примета, – в сердцах добавила она.

– Что вы тут делаете? – прогремел чей-то голос.

Дезире отпрянула назад, но я заметил, что правой рукой она схватилась за тяжелую лампу, стоявшую на столе. Я кинулся к ней – сам не знаю, чтобы защитить ее или чтобы укрыться за ее спиной… Мне до сих пор ужасно стыдно вспоминать об этом моменте.

– Кузен, кузен, – тихо проговорила тетя, не отпуская лампы, – вы нас напугали.

И я совсем опешил, когда увидел в дверях отца. Я даже не узнал его голоса, да и лицо его узнал едва, потому что он явно был вне себя от гнева, исказившего его черты.

– Зачем вы здесь? – требовательно спросил отец. – Это комната убитого человека. Что вы тут забыли… дорогая кузина?

– Мы пришли… – начал я.

Но тут Дезире свободной рукой сжала мое плечо, и я моментально прикусил язык.

– Мы хотели взять на память веревку, – промурлыкала она. И я с негодованием увидел, что она строит моему отцу глазки.

– Какую веревку? – озадаченно произнес отец.

– Веревку повешенного, – с придыханием прошептала тетя. – Говорят, она приносит счастье. – Она кивнула на меня. – Одной мне было страшновато идти, и я попросила моего племянника проводить меня.

Несколько мгновений, показавшихся мне бесконечными, отец буравил Дезире взглядом. Потом он с облегчением выдохнул, и его черты расслабились.

– Иногда я просто не узнаю вас, Дезире, – промолвил он с подобием улыбки. – Прежде вы были такая…

– Трусиха? – подсказала тетя с невинным видом.

– Вы очень изменились, – вздохнул отец. – Впрочем, оно и понятно. Мы не виделись столько лет…

– Да, – сказала Дезире. – Но по чьей вине?

Однако отец предпочел не отвечать на вопрос.

– Давайте я помогу вам достать веревку, – предложил он. – Раз уж вы так верите в приметы… – Он поискал взглядом балку и озадаченно нахмурился.

– А веревки больше нет, – отозвалась Дезире. – Кто-то успел опередить нас.

Я заметил, что она хотя и отпустила лампу, но тем не менее держалась так, чтобы в любой момент можно было снова схватить ее.

– Я уверен, – галантно произнес отец, – что такой пустяк, как исчезновение веревки, не помешает вам быть счастливой. – Он взял ее руку и поднес к губам.

– Я тоже надеюсь на это, – вздохнула тетя. – Идем, Люсьен! Нам не повезло. Если бы мы явились пораньше, то, уверена, веревка была бы на месте. Видишь, как легко упустить свое счастье!

Она обняла меня за плечи, и мы вышли из комнаты.

3. Из дневника Армана Лефера

Изложив графу Коломбье свою версию событий, я счел возможным откланяться и удалился к себе. Встав в позицию и зажмурив глаза, я все старался вспомнить тот блистательный удар, что привиделся мне ночью. Я уже чувствовал, что он вот-вот вернется ко мне, но в решающий момент меня отвлекло шуршание женского платья. Я открыл глаза – рядом со мной стояла Матильда и с любопытством смотрела на меня. С некоторой досадой я опустил шпагу, чувствуя себя шутом.

– Никогда не видела, чтобы учитель фехтования тренировался с закрытыми глазами, – заметила она.

– Я пытаюсь вспомнить один забытый удар, – пояснил я.

Она вскинула на меня глаза.

– Господин граф хочет видеть вас, – проговорила она.

– Всегда к услугам господина графа, – вежливо отозвался я.

Я убрал шпагу, надел сюртук, поправил галстук и двинулся за Матильдой в комнату графа. Когда мы вошли, все взоры обратились на нас. Судя по количеству присутствующих, нам предстоял не более и не менее как военный совет. Здесь были Пино-Лартиг, который сидел, поглаживая себя по карману, бледный Филипп Бретель, доктор Виньере, изо всех сил делавший вид, что происходящее не имеет к нему никакого отношения, невозмутимый дворецкий, кучер Альбер, который не знал, куда девать свои руки, лакеи Маню, Леон и Селестен и наконец сам граф Коломбье, который расхаживал из угла в угол, заложив руки за спину. Следом за мной вошел учитель математики – и в некотором удивлении остановился, оглядывая собравшихся.

– Садитесь, Ланглуа, – сказал граф. – И вы тоже, Лефер.

Мы с математиком опустились на соседние кресла и озадаченно покосились друг на друга.

– Что тут происходит? – шепотом спросил Ланглуа.

– Понятия не имею, – ответил я.

– Я нужна вам, месье? – спросила Матильда у графа.

– А? Что? – резко спросил он, словно человек, который только сейчас очнулся. – Нет. Благодарю вас, Матильда. Можете идти.

Молодая женщина вышла, осторожно притворив за собой дверь.

– Господа, – начал граф, приосанившись, – я собрал вас для того, чтобы обсудить, что же нам делать дальше. Волею обстоятельств мы попали в очень неприятное положение, которое чем дальше, тем более становится опасным. Тем не менее я полагаю – и даже уверен, – что кое-что мы можем предпринять.

– Вы нашли лошадей? – спросил управляющий, дергая шеей, словно на нее давил слишком тесный воротничок.

Граф закусил губу и покачал головой.

– Послушайте, но это неслыханно! – взорвался Пино-Лартиг. – Дюжина лошадей не может исчезнуть просто так! Они должны были оставить следы!

– Вы правы, Марсель, – вздохнул граф. – Следы наверняка были, но их уже скрыл снег. Можете мне поверить, я сам проверял.

– Чудесно, – проскрежетал Филипп. – Лошадей нет, до деревни мы в такую погоду никак не доберемся, помощи просить не у кого… Веселенькая, однако, у нас ситуация!

– Ну, мы пока в состоянии помочь себе сами, – одернул его граф и вслед за этим рассказал то, что он не так давно узнал от нас с Матильдой: о Кэмпбелле, который был вынужден вернуться и который скрывается где-то в замке, и о том, что он убил Констана, напавшего на его след.

– Должен признаться, – задумчиво промолвил Ланглуа, пощипывая мочку уха, – ваши выводы выглядят весьма правдоподобно.

– Это единственно возможное объяснение происходящего, господа, – возразил граф. – Поэтому я решил предложить вам следующее. – Он глубоко вздохнул. – Мы разобьемся на группы, возьмем с собой оружие и прочешем весь замок. Да, Иссервиль не так уж и мал, но… Где-то же этот мерзавец должен скрываться! Кроме того, нас много, а он один, и, если мы постараемся, мы наверняка сумеем совладать с ним.

Если граф рассчитывал, что его предложение будет встречено кликами восторга, то он заблуждался. Напротив, реакция присутствующих была на удивление вялой, словно опасность угрожала не им самим, а кому-то другому. Пино-Лартиг заявил, что надо во что бы то ни стало добраться до деревни и дать им знать о том, что здесь происходит. Доктор вытирал лоб большим платком и бормотал, что он не готов к встрече с преступником, и вообще его дело лечить, а не охотиться на людей. Филипп Бретель срывающимся голосом предложил собраться вместе и забаррикадироваться, чтобы никто не мог к нам проникнуть. Только кучер Альбер горячо поддержал хозяина, да и я тоже сознавал, что предложение графа является в сложившейся ситуации наиболее разумным.

– Вы со мной, Лефер? – спросил граф безнадежно после того, как большинство мужчин в той или иной форме отказались следовать за ним.

– Да, господин граф, – серьезно ответил я, – я с вами.

Пино-Лартиг иронически покосился на меня и фыркнул.

– Герой! – проворчал он.

– Не вижу никакого героизма в том, чтобы защищать свою жизнь, месье, – сухо возразил я. – Это просто естественная необходимость.

– Вот и прекрасно, – заметил граф. – Мы с Альбером и месье Лефером пойдем искать негодяя Кэмпбелла, а вы, господа, можете спокойно сидеть и ждать, когда вас прикончат.

Его последние слова вызвали бурю негодования.

– Ну зачем же так, месье! – воскликнул Ланглуа. – Мы, конечно, тоже пойдем с вами, но мы ж не служили в полиции и не умеем ловить преступников.

– Вы должны быть к нам снисходительнее, Эрнест! – добавил депутат.

– Отлично, – нетерпеливо промолвил Коломбье. – Тогда давайте займемся оружием.

Дворецкий принес охапку пистолетов и ружей. По счастью, большинство собравшихся были заядлыми охотниками, и поэтому их не пришлось учить, как заряжать оружие, целиться и нажимать на спуск.

– А вы, Лефер? – спросил у меня граф.

– Я возьму свою шпагу, – отозвался я.

– О, да месье большой забавник! – фыркнул депутат. – И как же вы рассчитываете справиться вашей железкой с Кэмпбеллом, хотел бы я знать?

– Не волнуйтесь, месье, – холодно отозвался я. – Следите лучше за собой, как бы с вами самим ничего не случилось.

Пино-Лартиг хихикнул.

– О, мне-то как раз ничего не грозит! – Он поманил меня пальцем, а когда я подошел, вытащил из кармана обрывок какой-то веревки. – Узнаете?

Я вспомнил, что он все время поглаживал этот карман, словно там лежало невесть какое сокровище. Вглядевшись, я узнал в веревке ту самую, на которой повесили Констана, и отшатнулся в ужасе.

– Как вы можете! – вырвалось у меня. – С помощью этого шнура убили человека, который был вашим помощником и служил вам верой и правдой, а вы… вы таскаете ее в кармане, словно она невесть какой талисман!

– Это и есть талисман, месье, – серьезно возразил Пино-Лартиг, пряча обрывок в карман. – Не забудьте, веревка повешенного приносит счастье. Лично я уверен, что мне она очень даже пригодится. – И он снова хихикнул – так мерзко, что у меня мороз по коже пошел.

Я оглянулся на графа Коломбье, который слышал наш разговор. Гадливость, проступившая на его лице, вероятно, была отражением моей.

– Значит, именно вы похитили веревку? – угрюмо пробормотал он. – А я-то гадал… – Он умолк.

– Я просто взял ее, – возразил Пино-Лартиг. – Не думаю, что Луи она еще понадобится.

Меня тошнило от него, и я отвернулся, чтобы не видеть депутата.

Когда все вооружились до зубов, словно шли охотиться на целую орду вампиров, обитавшую в стенах замка, граф разделил нас по два-три человека и порекомендовал ни в коем случае не отдаляться друг от друга.

– Итак, господа, я с кучером и дворецким обыскиваю первый этаж. Вы, Филипп, возьмете с собой доктора и месье Пино-Лартига и займетесь вторым, а третий этаж пусть осматривают месье Ланглуа и месье Лефер. Остальные, – он обернулся к притихшим лакеям, – займутся чердаком. В случае чего не молчите и сразу же поднимайте шум, чтобы мы смогли прийти к вам на помощь. Все ясно?

И мы разошлись. Первые слова, которые произнес математик, когда мы поднимались на третий этаж, были:

– Не нравится мне все это.

Я разделял его точку зрения, но благоразумно предпочел промолчать. По пути нам попалась Марианна, которая несла нагруженный поднос. Завидев нас, она шарахнулась к стенке, едва не выронив свою ношу.

– Осторожнее, – проворчал я. – Скажи, ты никого не видела на этаже?

Марианна ответила, что месье Люсьен у себя в комнате, пишет что-то, а больше ей ничего не известно, и мы с Ланглуа отправились на поиски неуловимого Кэмпбелла.

– Хороший мальчик Люсьен, – заметил математик. – Очень способный, все теоремы усваивает без труда.

Мы заглянули в комнату Люсьена, который что-то быстро-быстро писал в зеленой тетрадке. Едва мы вошли, он захлопнул ее и неприязненно уставился на нас.

– Не беспокойся, Люсьен, мы ненадолго, – сказал я, чтобы успокоить его. – Мы просто помогаем твоему папе обыскивать замок.

Люсьен наклонил голову к плечу. Почему-то в такой позе он мне поразительно напоминал маленькую пичужку с русым хохолком.

– Вы ищете Кэмпбелла? – спросил он.

– Именно так, месье, – отозвался Ланглуа.

– Вы его не найдете, – заявил мальчик.

– Почему ты так думаешь? – обескураженно спросил я.

– Потому что с вами нет месье Лекока, – ответил этот поклонник Габорио.

Я улыбнулся и, быстро осмотрев его комнаты, вышел за дверь. Ланглуа последовал за мной.

– Ну что, куда теперь? – спросил он.

– Будем осматривать все помещения подряд, – сказал я.

– Хорошо, – покорно согласился математик.

Мы осмотрели три или четыре комнаты, в которых никто не жил. В последней нам послышался подозрительный шорох. Ланглуа схватился за оружие, но тут серая мышка перебежала комнату по диагонали и скрылась из глаз. Мы с Ланглуа поглядели друг на друга – двое здоровых, взрослых, бледных мужчин – и невольно улыбнулись.

– Ладно, – сказал я. – Пошли дальше.

Мы двинулись в следующую комнату. Неожиданно Ланглуа остановился и схватил меня за руку.

– Лефер… Что это?

Я прислушался и различил за стеной какой-то шум.

– Опять мышь? – предположил я.

Ланглуа застыл на месте, на лице его читался отчаянный страх. Досадуя на себя и на этого спутника-труса, я подошел к двери и распахнул ее.

В комнате, в противоположном углу, стоял человек. Его торс прикрывал черный плащ, а на голову был наброшен капюшон, похожий на клобук монаха. В следующее мгновение меня настиг вопль Ланглуа:

– Это он! Это Кэмпбелл!

Услышав крик, человек в плаще отпрянул в сторону и с непостижимой скоростью бросился бежать, размахивая руками. Он мчался так, словно у него за спиной выросли крылья.

Ланглуа выстрелил. Пуля ушла в стену, а человек уже скрылся за дверью.

– Скорее, Лефер, скорее! – закричал Ланглуа, бросаясь за ним. – Мы его догоним!

Я считал себя неплохим бегуном, но Кэмпбелл оказался гораздо быстрее. Ланглуа споткнулся и упал, но тотчас же вскочил на ноги.

– Быстрее, Лефер! Не дайте ему выбраться к лестнице, гоните его вправо! Там тупик, он точно не уйдет от нас!

Но Кэмпбелл, казалось, даже не пытался пробиться к лестнице. С невероятной быстротой он прыгнул направо и исчез за поворотом коридора.

– Теперь он никуда от нас не уйдет, голубчик, – кровожадно проскрежетал Ланглуа, подходя ко мне. В правой руке он сжимал пистолет, а левой держался за бок.

– Осторожнее, – буркнул я. – Не забывайте, у него тоже есть оружие.

Я дошел до поворота и со всеми предосторожностями выглянул в коридор. Никого. Осмелев, я высунулся сильнее. За спиной у меня математик сопел так сильно, что у меня шевелились волосы на затылке.

– Ну, что? – шепотом спросил Жан-Поль.

Слева – глухая стена. Справа – глухая стена. Впереди – она же. Ни окон, ни дверей, ничего.

И никого.

Коридор был пуст.

Глава 9

Другая

1. Из дневника Армана Лефера

– Я ничего не понимаю, – пробормотал Ланглуа. – Как же так? Он ведь совершенно точно свернул сюда! Отсюда ему некуда было деться!

Я потер лоб.

– Может быть, нам просто показалось, что он свернул сюда?

Ланглуа оскорбленно выпрямился.

– Коллега, вы намекаете на то, что у меня галлюцинации? А как же вы сами? Ведь вы видели то же, что и я!

Что я мог сказать на это? Верно: ничего.

– Не знаю, – устало выдохнул я, – ничего не понимаю. Но он должен быть где-то здесь! Мы обязаны найти его!

– Лично я нигде его не вижу, – весьма саркастически отозвался математик. – А вы?

– Ну хорошо, – смирился я. – Тогда продолжим искать его. И держитесь начеку, мало ли что взбредет ему в голову…

– Кого вы предупреждаете, дорогой коллега!

И мы вновь принялись обыскивать комнаты. Пыль… пыль… Портреты на стенах смотрят сурово и величаво, часы еле-еле ворочают маятником, как языком… Нет, здесь определенно никто не живет.

– Уверен, здесь никого нет, – сказал я, оборачиваясь к Ланглуа.

И правда – в комнате никого не было, кроме меня. Математик исчез. «Этого еще только не хватало!» – подумал я, холодея.

– Ланглуа! – тихо позвал я. – Жан-Поль, где вы?

Ни слова в ответ. Ни Ланглуа, ни Жан-Поля… Черт возьми, что такое тут творится?

Я заметался по комнатам. Бесполезная шпага оттягивала руку. Уж лучше я бы поступил как все и захватил с собой пистолет… По крайней мере, тогда я не чувствовал бы себя таким дураком.

– Жан-Поль! Ланглуа, отзовитесь! Где вы?

До моего слуха донесся слабый стон. Я бросился на звук и возле старого комода обнаружил лежащего математика. Он то открывал, то закрывал глаза и жалобно стонал. Подняв голову, я увидел в другом конце комнаты что-то вроде ускользающей тени, и здоровая злость ударила мне в голову. Не мешкая, я схватил пистолет, лежащий возле моего поверженного друга, и выстрелил три или четыре раза. Через минуту что-то загрохотало за дверями, и в то же мгновение в комнату ворвались доктор Виньере и Альбер. Последний сжимал в руке здоровенный лом, и, как только я увидел это «оружие», сразу же понял, что врагам кучера не поздоровится, кем бы они ни были.

– Вы стреляли, месье? Что случилось? О господи! Месье Ланглуа!

– Вы нашли Кэмпбелла? – воскликнул доктор. – Что с вами, Арман? На вас лица нет!

– Есть от чего, – бледно улыбнувшись, ответил я. И вслед за тем как на духу выложил все: про человека в черном, который исчез в стене, про отставшего математика и про того, в кого я только что стрелял.

Доктор Виньере и Альбер переглянулись и быстрым шагом направились туда, где скрылся убийца.

– Здесь ничего нет, – озадаченно сказал доктор. – Ни крови, ни следов… Ничего.

Каюсь, я выругался так, что небу должно было стать жарко. Неужели я промахнулся? Но как, как это могло случиться?

– О господи! – пробормотал Альбер, дрожа как в лихорадке. – Но если… если человек в черном прошел сквозь стену… если месье Лефер не попал в него со столь близкого расстояния… значит, здесь был не… не проклятый англичанин, а один из тех… Это был призрак!

– Перестаньте говорить глупости, Альбер, – довольно кисло промолвил доктор.

Ланглуа приподнялся и застонал.

– О, простите, ради бога, друг мой! Сейчас я вас осмотрю.

И, приблизившись к Жан-Полю, Виньере занялся его ранами.

– Он серьезно ранен? – вырвалось у меня. – Да говорите же! Что с ним?

– Ничего особенного с вашим другом не случилось, – сообщил доктор. – Его оглушили, ударив по голове. – Сам доктор был бледен и держался за сердце. – Ах, месье Ланглуа, как же вы нас напугали!

– Жан-Поль, – набросился я на математика, – зачем же вы отошли от меня? Ведь граф строго-настрого запретил нам ходить поодиночке!

– Я… я не знаю… – лепетал Ланглуа, водя вокруг себя ошалевшими глазами, – я ничего не помню… только удар… О-о! – Он дотронулся до шишки на затылке и поморщился.

Мы с доктором переглянулись.

– На сей раз это явно был Кэмпбелл, – буркнул Виньере. – Он ударил Ланглуа туда же, куда до того Констана.

– Вот дьявол! – выругался я. – Слава богу, что вы подоспели вовремя. Иначе весьма вероятно, что ни меня, ни Жан-Поля уже не было бы в живых.

– Да, когда мы с Альбером услышали… – начал Виньере и умолк.

– Что? – спросил я, видя их растерянные лица. – Что случилось?

– Пино-Лартиг, – пролепетал доктор. – Он был с нами, но потом…

– Пино-Лартиг? – поразился я.

– Да, ведь граф тоже послал его осматривать этаж… Но депутат почти сразу начал отставать… Я не слишком беспокоился, потому что на втором этаже много народу и…

В это мгновение мы услышали женский крик.

– О господи, – ахнул Альбер, – это Франсуаза!

И мы бросились к лестнице, забыв о бедном Ланглуа, который остался лежать на ковре.

– Подождите! – кричал он нам вслед. – Куда же вы? Я с вами!

Но у нас не было времени ждать. Я слетел с лестницы, перескакивая через три ступеньки. Франсуаза, подняв руки к лицу, в ужасе застыла возле двери маленького чулана, и Альбер первым делом подбежал к девушке.

– Тихо, тихо, – успокаивал он ее, – я с тобой! Ничего, голубка моя! Я с тобой!

Франсуаза смотрела на нас безумными глазами.

– Он там… – пролепетала она, указывая пальцем на чулан. – Там!

И мы вошли туда, толкаясь в дверях.

Пино-Лартиг сидел на шатком стульчике. Глаза его были широко раскрыты, зубы оскалились, по подбородку стекала струйка слюны.

– Посмотрите, – прошептал доктор, указывая на шею депутата.

Я подошел ближе и увидел на ней… удавку из того самого обрывка веревки повешенного, которая всегда приносит счастье.

Очевидно, Пино-Лартиг получил свое счастье сполна. Именно обрывком веревки кто-то и задушил его, пока мы совсем неподалеку искали неуловимого мистера Кэмпбелла.

2. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Ну вот и доискались. Математик схлопотал по голове, месье Лефер встретил привидение, а месье Пино-Лартиг сам в него превратился. Вообще-то он ни в кого не превратился, его просто убили, но больно уж фраза получилась складная. И в конце концов месье Пино-Лартиг вполне еще может стать привидением, так что я ничуть не погрешил против истины.

Папа принялся допрашивать всех, кого только можно, мама с Эдмондой начали рыдать, доктор осматривал Ланглуа, который стонал, что ему пробили голову, служанки сбились в кучу и на разные голоса причитали, и всей этой чепухе не было видно конца. Что же до меня, то я отправился к тете – посоветоваться. У меня из головы не выходило, как сегодня утром папа не дал нам осмотреть комнату Констана. Конечно, я люблю папу, но когда он застал нас там, у него сделалось такое лицо, что даже мне стало не по себе. Тетя Дезире говорила, что кто-то собрал на Рождество людей, после чего они начали умирать. А ведь все приглашения рассылал именно мой папа. Если тетя Дезире права и убийцей был вовсе не Кэмпбелл, значит, мой папа вполне мог им оказаться. Конечно, судья Фирмен, Луи Констан и депутат Пино-Лартиг являлись его друзьями, но нет таких друзей, которые не сумели бы стать врагами. Это я усвоил, прочитав «Двадцать лет спустя».

Тетя Дезире сидела в кресле и читала книгу. Меня она едва удостоила взглядом, когда я вошел.

– Вы уже знаете о том, что случилось? – не сдержавшись, выпалил я с порога.

Да, она знала. Она поморщилась, и я понял, что она не расположена говорить о последних происшествиях.

– Что вы читаете? – спросил я, поменяв тему.

Дезире развернула том обложкой ко мне. Это была «История замка Иссервиль», написанная кем-то из местных исследователей. Я видел книгу у нас в библиотеке. Оттуда, вероятно, Дезире ее и взяла.

– Нашли что-нибудь интересное? – спросил я.

– Пока не знаю, – уклончиво отозвалась тетя. – Я как раз читаю о тамплиерах.

– И что? – загорелся я.

– Четверо братьев ордена не пожелали покаяться и отречься от своего сана. Тогда король Филипп приговорил их к смерти, но, так как они были храбрыми рыцарями, он предложил им самим выбрать, как они хотят умереть. Желают ли они, чтобы их сожгли, или отрубили им головы, или повесили? Но они предпочли, чтобы их замуровали в стене замка Иссервиль, в котором они верой и правдой служили господу.

– Заживо замуровали? – с трепетом спросил я.

– Ну конечно! Какой интерес замуровывать трупы… – фыркнула тетя. – Король Филипп Четвертый уважил их просьбу, и рыцарей замуровали в стене. – Она захлопнула книгу. – Похоже, ты был прав, Люсьен, а я – нет.

Я непонимающе уставился на нее.

– Прав? В чем, тетя Дезире?

– Как ты думаешь, почему рыцари выбрали столь жуткую смерть? – вопросом на вопрос ответила Дезире. – Ведь очень мучительно – стоять в каменном мешке и задыхаться, не имея возможности ни пошевельнуть рукой, ни позвать на помощь. А, Люсьен?

– Может быть, они так дорожили этим местом, что хотели и после смерти быть с ним связаны? – предположил я.

– То, что они им дорожили, несомненно, – отозвалась Дезире. – Легенды утверждают, что в Иссервиле была целая алхимическая лаборатория. Что они тут искали – философский камень, секрет вечной жизни или какой-нибудь яд, не оставляющий следов? Так или иначе, но когда король распорядился уничтожить орден, замок Иссервиль долго сопротивлялся войскам. Когда его захватили, то кого-то убили сразу же, кто-то пожелал отречься от своих заблуждений и сохранить жизнь, а кто-то держался до конца. Как те четверо рыцарей. – Она вздохнула. – Ну так почему они выбрали столь жуткую смерть?

– Не знаю, – честно признался я.

– Да потому, – терпеливо объяснила Дезире, – что были уверены: они сумеют уйти. Их замуровали, а они выбрались из стены по потайному ходу и сбежали. Вспомни, ведь при перестройке замка не было найдено никаких скелетов.

– Как и потайных ходов, – напомнил я.

Тетя покосилась на меня, и в ее глазах блеснули и погасли золотистые искорки.

– Уверен? – спросила она.

– По крайней мере, я о них не слышал, – признался я.

– Люсьен, – проговорила тетя, – здесь должен быть потайной ход. Иначе все происходящее объяснить просто невозможно.

– Вы говорите так, потому что не верите в привидения, которые проходят сквозь стены, – обидчиво возразил я.

– Люсьен, – терпеливо сказала тетя, – привидений не существует. Поверь мне!

– Тогда как можно быть тем, кого не существует? – настаивал я.

По правде говоря, я просто повторил слова мамы, которые она сказала совсем по другому поводу, но Дезире тотчас повернула голову в мою сторону и насторожилась.

– Что ты сказал? – требовательно спросила она. – Повтори!

– Как можно быть тем, кого не существует? Это невозможно! Чтобы быть, надо существовать, и вообще…

Я хотел продолжить свои рассуждения, но с некоторым разочарованием заметил, что тетя уже не слушает меня. Она хмурила брови и покачивала носком туфельки, думая о чем-то своем.

– Да, пожалуй, это многое объяснило бы… – промолвила она наконец. – Конечно, не все, но… многое. Только вот надпись, которую видела Франсуаза… И четыре призрака… Почему четыре? Или…

Дезире умолкла. Я ждал, пока она вспомнит о моем присутствии, и, по счастью, довольно скоро она повернулась ко мне:

– Ладно, после обеда мы сразу же этим займемся. Только вот что: мне понадобятся свечи и, конечно, твоя помощь.

Я горячо заверил ее, что сделаю все, что в моих силах. Но на самом деле мне не терпелось задать один вопрос. Вопрос, который жег мне губы.

– Скажите, тетя Дезире… – Я собрался с духом. – Сегодня утром… мой папа в комнате Констана… Вы не думаете, что он может… может иметь к убийствам какое-то отношение?

Первые ее слова оправдали худшие мои ожидания. (Так всегда пишут в романах.)

– Вероятно, – сказала тетя, – и даже наверняка. Только твой папа никого не убивал.

Признаюсь, я выдохнул с облегчением.

– Но тогда почему…

– Люсьен, – предостерегающе сказала Дезире, – пока я знаю не больше твоего. Понятно? Так что еще рано делать какие-то выводы. – Она поднялась с кресла. – Кстати, инспектор Коломбье, вы знаете, что необходимо для того, чтобы быть и существовать?

– Нет, – растерянно признался я.

– Чтобы быть, надо есть, – весело сказала тетя. – Так что идем обедать.

Она согнула руку, я взял ее под локоть – совсем как взрослый, честное слово! – и мы пошли.

3. Из дневника Армана Лефера

День уползал в свою нору, как раненый зверь. Десять человек собралось вокруг обеденного стола. Граф Коломбье был мрачен, его жена сидела с красными глазами. Управляющий Бретель и его половина выглядели ничуть не лучше. Доктор угрюмо поглощал пищу, Ланглуа то и дело охал, прикладывая руку к голове. Матильда сидела очень прямо, но и в ее прекрасных глазах застыл страх. Люсьен и его красивая тетка переглядывались с видом заговорщиков, которым уж точно известна подоплека всего происходящего, но они ни за что ничего не скажут. Что же до меня самого, то я чувствовал себя отвратительно. Сознание того, что математик пострадал исключительно по моей вине и едва не погиб, мучило меня не меньше, чем воспоминание о человеке в черном, ушедшем в стену. Чем усерднее я пытался подыскать рациональное объяснение случившемуся, тем более ирреальным оно выглядело. Люсьен, ковырявший вилкой в своей тарелке, шмыгнул носом.

– Интересно, – произнес он в пространство, – а еда не отравлена?

Мадам Бретель уронила вилку, дернула локтем и опрокинула бокал вина, которое алым водопадом пролилось на белоснежную скатерть.

– Люсьен! – рявкнул граф, побелев от гнева.

– Не кричите на ребенка, Эрнест, – тотчас же вступилась за своего любимца Дезире. – Мальчик прав: в таком доме, как ваш, может случиться все, что угодно.

– Кузина, – проскрежетал граф, – умоляю вас… Обстановка и так достаточно серьезная, не надо усложнять ее. Мы потеряли наших друзей… очень дорогих друзей. А что до вас, то вы потеряли своего жениха. Ведь месье Пино-Лартиг когда-то был им, хоть вы наверняка предпочли забыть об этом.

– Ничего, – с иронией отозвалась Дезире. – Уверена, я смогу пережить утрату.

– Я всегда знала, что вы бессердечны и бездушны, – с горечью промолвила графиня. – Но никогда не подозревала, что до такой степени.

– О, да, – еще ехиднее отпарировала эта потрясающая особа. – Я воплощение всех пороков, которым вы всегда хотели быть, но у вас не хватило смелости им стать.

Графиня оторопела.

– Что? – переспросила она, не веря своим ушам. – Что вы сказали?

Филипп Бретель яростно стукнул ножом о стол.

– Дамы! – проговорил он, возвысив голос. – Полагаю, ни к чему продолжать подобный разговор.

– По-моему, она хотела меня оскорбить! – горячилась графиня. – Что вообще она имела в виду?

– Если вы ничего не поняли, то из чего сделали вывод, что я хотела вас оскорбить? – тотчас же ринулась в атаку Дезире.

Ланглуа тихо застонал. Матильда, добрая душа, поспешила ему на помощь.

– Месье Ланглуа, вам плохо? Может быть, вам лучше прилечь?

– Нет, – пробормотал математик, – ни за что. – Он сделал жалкую попытку улыбнуться. – Я не хочу оставаться один.

– Надо что-то делать, – проговорил граф. – Мы обязаны что-то предпринять.

– Благодарю покорно, – буркнул управляющий. – По вашему совету сегодня мы уже предприняли поиски Кэмпбелла, и вы сами знаете, что получилось.

– Надо бежать отсюда, – боязливо проговорил доктор. – Бежать, пока не стало слишком поздно.

– С какой стати я должен бежать из своего собственного дома? – вскинулся граф. – Это просто глупо!

– Мы должны позвать на помощь, – заявил Бретель.

– Прекрасно, – ядовито промолвил Коломбье. – Коли так, можете сами отправляться за ней.

Люсьен приподнялся на месте, вглядываясь в окно напротив.

– Не вертись на месте, Люсьен, – сделала ему замечание мать. – Веди себя прилично.

Но Люсьен, проигнорировав ее слова, обернулся к Дезире Фонтенуа и сообщил:

– Кто-то едет.

– Перестань морочить нам голову, Люсьен! – раздраженно промолвил его отец. – Тебе померещилось.

Однако Дезире поднялась с места и подошла к окну, за которым бушевала метель.

– Нет, – сказала она через несколько мгновений, – Люсьен прав. Кто-то едет сюда.

– Это Кэмпбелл! – встрепенулся граф. – Антуан, мое ружье! Ну, сейчас мы встретим мерзавца…

– Хватит, Эрнест, – резко остановила кузена Дезире. – Там вовсе не Кэмпбелл, а кто-то другой.

Забыв о еде, все устремились к окнам.

– Смотрите, всадник! Всадник на гнедой лошади!

– Непостижимо!

– Как он смог подняться на гору в такую погоду?

– Ах, Филипп! – воскликнула Эдмонда, в порыве чувств бросаясь на шею своему супругу. – Мы спасены!

Снизу донесся яростный стук в дверь.

– Да, это не Кэмпбелл, – пробормотал граф, вытирая проступивший на лбу пот. – Антуан, немедленно отворите двери и ведите нашего гостя сюда! Какое счастье, что из деревни догадались прислать сюда жандарма. Вот увидите, господа, скоро все наши неприятности останутся позади.

Я смотрел на него с жалостью. Взрослый мужчина, многое в жизни повидавший, верил в то, что появление какого-то жалкого жандарма в силах остановить целый хоровод смертей! Впрочем, таково почти всеобщее отношение к полиции. Люди считают хорошим тоном ее презирать, пока ничего не произошло, а как только что-то случилось, сразу же бросаются к ней за помощью. Забавно все-таки устроен человек!

На всех лицах немедленно расцвели улыбки. Больше всех радовались служанки, и Полина даже бросилась обнимать Франсуазу, хотя раньше не слишком ее жаловала. Все! Кончено! Страх умер! Конец мистеру Кэмпбеллу! Добрый жандарм непременно отыщет его убежище и схватит преступника за шиворот! Он-то точно покажет убийце, где раки зимуют! Так можно было истолковать всеобщее возбуждение.

В коридоре послышались шаги и голоса. Головы присутствующих как по команде повернулись к дверям. Графиня даже привстала на цыпочки, хотя раньше считала такое поведение проявлением дурного тона. Дезире Фонтенуа застыла у окна, вся обратившись в слух, и лицо ее было мрачнее тучи.

– Благодарю, благодарю… – твердил приятный мужской баритон. – Ужасная погода… поражаюсь, как я сюда добрался…

Дверь распахнулась, и Антуан пропустил в комнату неожиданного гостя. С первого же взгляда мне сделалось ясно, что наш посетитель, кем бы он ни являлся, никак не мог оказаться жандармом. Это было существо совершенно другой породы – холеный темноволосый щеголь с обольстительными усиками, остававшийся щеголем даже несмотря на то, что его пальто было все в снегу, а кожа на лице покраснела от мороза.

– О, – воскликнул он, всплеснув руками, – какое многочисленное общество!

Верный Антуан помог гостю разоблачиться. Под пальто оказался немыслимой безупречности фрак, чья адская чернота только выразительнее оттеняла кипенную белизну накрахмаленной сорочки. Я терялся в догадках, и похоже, что не я один. Оживление на лицах начало мало-помалу сменяться недоумением.

– А вас нелегко было отыскать! – полушутя-полусерьезно промолвил гость. – Честное слово, был момент, когда я даже думал, что… – Он оборвал себя и, обведя взглядом притихших людей, безошибочно определил среди них хозяина дома. – Граф Эрнест дю Коломбье, если не ошибаюсь? – осведомился вновь прибывший, церемонно кланяясь.

– Да, – пробормотал граф, машинально отвечая на поклон. – С кем имею честь?

– О боже! – пролепетала Эдмонда Бретель, подавшись вперед. – Вы…

Гость живо обернулся к ней, и во взоре его мелькнуло самодовольство.

– Да, сударыня, вы не ошиблись. Я Массильон, Фредерик Массильон. Актер, – с напускной скромностью уточнил он.

– Тот самый Массильон? – оторопел Бретель. – Ну как же, я читал о вас!

Граф Коломбье облизнул разом пересохшие губы.

– Прошу прощения, сударь, но… Это такая неожиданность… Дело в том, что… – Он запнулся. – Могу ли я узнать, так сказать… цель вашего визита? Потому что… – Ему явно не хватало слов, и он просто указал на окно, за которым все тонуло в почти сплошной белой пелене.

– Да, да, я понимаю, как вы удивлены, – с типично актерской интонацией промолвил Массильон. – По правде говоря, я и сам поражен! Я хотел… то есть я собирался… – Он кашлянул. – Кажется, вы обедали? Надеюсь, не помешал вам? Мне, право, так неловко…

– Ну что вы, сударь! – воскликнул граф, входя в привычную ему роль светского человека. – Такой приятный гость, как вы, никогда не может помешать! – Массильон, сощурясь, поглядел на графиню, и Коломбье спохватился. – Это моя супруга, госпожа Коломбье. Большая почитательница вашего таланта.

Актер грациозно поклонился.

– Ваш слуга, мадам!

– О, что вы… – пробормотала графиня.

– Господин Бретель, мой управляющий, – продолжал знакомить гостя с присутствующими граф. – Госпожа Эдмонда Бретель, его супруга.

Эдмонда порозовела и наклонила голову.

– Кажется, мы с вами уже встречались, – промолвила она с неожиданной для женщины ее лет пылкостью. – Помните, на ужине у промышленника Рошфора?

– О мадам! – вскричал Массильон, расплываясь в улыбке. – Разве я мог забыть!

Он припал к ее руке с таким видом, словно всю жизнь ожидал именно этого момента. Эдмонда была совершенно счастлива.

– А вот… – промолвил граф, подводя гостя к Дезире, которая усиленно обмахивалась веером, словно ей отчего-то вдруг сделалось душно, – моя бесценная кузина. Мадемуазель Дезире Фонтенуа.

– Ах, мадемуазель Фонтенуа! – в экстазе вскричал актер.

Он сделал шаг вперед, широко улыбаясь, и сощурился, глядя на стоящую перед ним красавицу. В следующее мгновение улыбка Массильона медленно начала стекать с его лица, которое внезапно приобрело озадаченное и даже немного испуганное выражение.

– Это Дезире? – пролепетал он, указывая на нее.

– Ну да, – подтвердил несколько удивленный Коломбье. – Моя кузина.

– Ваша кузина? – вскрикнул Массильон. – Господи, да что вы такое говорите? Я же знаю мадемуазель Фонтенуа, я… Это не она, это другая!

В зале внезапно воцарилась тишина.

Тишина, пропитанная страхом.

Глава 10

Амалия

1. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Мгновение в зале стояла полная, абсолютная, ничем не нарушаемая тишина, потом Эдмонда Бретель метнулась к мужу и со сдавленным возгласом вцепилась в его плечо. Зашуршали по полу трены женских платьев, испуганно зашаркали мужские ботинки. Все медленно отступили от лже-Дезире, которая осталась стоять у окна в центре дышащего враждебностью полукруга людей. Только я один не двинулся с места.

– Люсьен, – вскрикнула мать, – ко мне, немедленно!

Словно я был какой-то собачонкой, честное слово… Я с укором взглянул на тетю Дезире, и она ответила мне едва заметным пожатием плеч.

– Однако, – пробормотал папа, покрываясь пятнами, что у него всегда было признаком сильнейшего гнева, – что все это значит, мадемуазель?

Дезире сложила веер и улыбнулась.

– Мадам, с вашего позволения, – поправила она отца.

– Вы… вы… – Похоже было на то, что отцу не хватало слов. – Вы не Дезире Фонтенуа?

– Нет, – спокойно ответила «тетя» таким тоном, словно происходящее было в порядке вещей.

Эдмонда тоненько взвизгнула и покрепче вцепилась в своего супруга.

– Ой, Филипп, – прошептала она, – мне страшно!

Нашла кому говорить! Он тоже трясся как осина.

– Я же сказал, это не Дезире, – к чему-то произнес противный лощеный актер.

– Но тогда… – проклекотал папа, – тогда я ничего не понимаю. Где Дезире? Где моя кузина? И кто вы, сударыня, черт бы вас побрал? Какое вы имеете право…

Глаза Дезире стали совсем золотыми. Она сделала шаг вперед, и толпа испуганно раздалась перед ней. Но Дезире только опустилась в кресло и закинула ногу на ногу.

– Кажется, месье, вы хотели звать полицейских, – промолвила она спокойно. – Так вот, я к вашим услугам.

– Вы? – Папа позеленел. – Вы… вы из полиции? Не может быть! Ведь женщины там не служат!

– Только официально, – поправила его Дезире, загадочно улыбаясь. – А на самом деле, месье, без их услуг обойтись невозможно. Если вам интересно, я работаю на комиссара Папийона. Полагаю, его имя вам известно.

Гости озадаченно переглядывались. Еще бы! Ведь Папийон – самый знаменитый сыщик на набережной Орфевр. Говорят, он начал работать еще при Видоке и раскрыл уже столько преступлений, что едва ли не превзошел своего легендарного начальника. Впрочем, папа всегда утверждал, что Папийон – самый обыкновенный полицейский, просто он очень искусно создает вокруг себя шумиху и каждое пустячное дело преподносит как подвиг.

– Значит, вы работаете на месье Анатоля? – спросил папа, утирая пот, который струился по его вискам. Странно – в гостиной вовсе не было жарко.

– Именно так, – подтвердила Дезире.

– И как поживает его жена Мадлен? – напирал папа.

Тетя улыбнулась еще шире.

– С таким же успехом вы могли бы спросить меня о детях комиссара, которых у него нет, – холодно ответила она. – К слову, моего начальника зовут вовсе не Анатоль, а Огюст, и он овдовел несколько лет тому назад. Жену его звали не Мадлен, а Луиза. Кроме того, он одевается в серые костюмы, отличается крайней педантичностью и всегда носит при себе оружие. – Дезире шевельнула пальцами. – Если вы решили проверить меня таким образом, месье, то глупее ничего не могли придумать.

Папа судорожно сглотнул. Он явно колебался между недоверием и желанием все-таки поверить странной женщине, столь успешно выдававшей себя за его кузину, женщине, которая – как я только что отчетливо осознал – разговаривала с ним, как с каким-нибудь лакеем.

– Но я все-таки ничего не понимаю, – вмешался Массильон, как будто без него не могли обойтись. – Вы здесь, и вы, как я понимаю, выдавали себя за Дезире… Но где же настоящая Дезире?

Улыбка тети померкла.

– Вынуждена вас огорчить, дамы и господа, – сдержанно промолвила она, – но Дезире Фонтенуа больше нет. Она умерла.

Женщины заахали.

– Умерла? – ошеломленно повторил папа.

– Вернее, была убита, – поправилась помощница комиссара Папийона. – Что как раз и является причиной моего появления здесь. К сожалению, – она метнула на актера безжалостный взгляд, – этот месье не дал мне завершить мою миссию. Насколько я понимаю, он явился сюда, потому что мадемуазель Фонтенуа не отвечала на его письма. Весьма занятные письма, надо признаться, – не без ехидства добавила она.

Массильон покраснел.

– Вы… вы видели их? – простонал он.

– Князь Лобанов дал мне с ними ознакомиться, – сухо ответила Дезире. – Надо сказать, он был весьма огорчен, когда обнаружил их, разбирая бумаги покойной.

– Стало быть, князь тоже знает, что вы здесь? – вырвалось у Матильды.

– Разумеется, – безмятежно отозвалась Дезире. – Но что же вы стоите, дамы и господа? Присаживайтесь, прошу вас. Как говорят у нас на набережной Орфевр, сидеть иногда лучше, чем лежать. – И, выдав сомнительную шутку, она ослепительно улыбнулась.

Душа моя разрывалась на части. Передо мной была все та же Дезире – умная, храбрая, решительная, – к которой я успел так привязаться за дни ее пребывания в замке, и, однако, это была уже не она. Я считал тетю самым близким человеком на свете, но на самом деле она оказалась чужой, обманщицей, которая присвоила себе не принадлежащее ей имя и ловко втерлась ко мне в доверие. От того, что она обвела вокруг пальца не только меня одного, мне вовсе не становилось легче. Я готов был провалиться сквозь землю от стыда, но стоило Дезире послать мне улыбку, и я… с негодованием на себя… обнаружил, что уже готов все забыть.

– Ты тоже садись, Люсьен, – сказала она. – И не смотри на меня так, не то я могу подумать, что ты на меня сердишься.

Конечно, я сердился на нее, но показывать свои чувства было бы ребячеством. Надувшись, я вернулся на свое место. Массильон отошел к камину и стал греть возле него озябшие руки, то и дело поглядывая на невозмутимую красавицу. Кто-то из присутствующих вновь сел за стол, кто-то остался стоять. Теперь, когда все знали, кто такая Дезире, в воздухе повисла неловкость. Наверняка им было о чем пожалеть – ведь эта женщина служила в полиции, а они вели себя с ней так, словно она была одной из них, и теперь она знала о них куда больше, чем им хотелось бы.

– Н-да… – буркнул мой отец. – Должен признаться, мадам, что вы превосходно справились со своей ролью. У меня не возникло никаких сомнений, что вы именно та взбалмошная кузина, которую я знал много лет назад.

– Ну, а я как раз не слишком удивлен, – возразил Филипп Бретель. – То-то мне показались такими странными ваши расспросы… Да и поведение ваше явно выдавало, кто вы и откуда вы.

Я нахмурился. Ну конечно же, Филипп совершенно прав! Дезире ни капли не боялась мертвых тел, она сразу же поняла, куда убийца спрятал труп судьи, и с первого же взгляда определила, что Луи Констан был повешен, а вовсе не покончил с собой. Приметы ее профессии буквально бросались в глаза, но все мы предпочли пройти мимо них. С какой легкостью, помнится, она величала меня «инспектором Коломбье»! Это была вовсе не игра, просто для нее самой такое обращение было наиболее привычным.

– Мадам… – Доктор Виньере запнулся. – Простите, я не знаю вашего настоящего имени.

– Меня зовут Амалия, – спокойно ответила Дезире. – Мадам Амалия Дюпон.

Надо же, Амалия. По правде говоря, это имя шло ей ничуть не меньше, чем Дезире. Мадам Амалия Дюпон. Интересно, а чем занимается месье Дюпон?

– Признаться, – вмешался актер, – больше всего мне хотелось бы узнать, что же произошло с настоящей Дезире Фонтенуа. Думаю, это будет любопытно не только мне одному, но и близким родственникам покойной.

Дезире-Амалия улыбнулась.

– Мне очень жаль, дамы и господа, – промолвила она, – но я ничего не могу вам сообщить.

– То есть вы ничего не знаете, кроме того, что Дезире была убита? – настаивал мой отец. – Или же вам что-то известно, но вы предпочитаете не разглашать этих сведений?

– Собственно говоря, я не так давно работаю в полиции, – промолвила Амалия извиняющимся тоном. – Поэтому, возможно, Огюст… то есть месье Папийон, говорит мне далеко не все из того, что ему известно. Мое задание было вполне конкретным: приехать в замок Иссервиль под видом Дезире Фонтенуа и проверить, не скрывается ли здесь ее убийца.

– И каким же образом это можно было осуществить? – спросила Матильда надменно, вздернув брови.

Она произнесла фразу таким тоном, что в глубине души я страстно пожелал, чтобы Амалия-Дезире поставила ее на место. И мадам Дюпон не обманула моих ожиданий.

– Сударыня, – со скучающей миной заметила она, – представьте себе, что вы кого-то убили, и вдруг под видом этого «кого-то» появляется совершенно другой человек. Разумеется, в подобной ситуации убийца неминуемо начнет нервничать, и рано или поздно он совершит какую-нибудь ошибку, роковую для него. Ну а я… я буду держаться начеку и в надлежащий момент сумею схватить его.

Учитель математики несколько раз моргнул.

– А ведь действительно неплохо придумано, – пробормотал он.

– К сожалению, – продолжала Амалия, – стоило мне приехать в Иссервиль, как тут… ну вы сами знаете, что тут началось. Мне бы не хотелось лгать вам, дамы и господа. К подобному повороту событий я совершенно не была готова, и я вовсе не прошу вас поверить, что я гораздо проницательнее и умнее, чем являюсь на самом деле. То, что творится здесь, – загадка для меня, но с вашей помощью я надеюсь все-таки ее разрешить. Если вы не возражаете, конечно, – светским тоном закончила она.

– Разумеется, – вскинулась мадам Бретель, – мы все готовы оказать вам посильную помощь! Правда, Анриетта?

– Я хотел бы задать вам один вопрос, мадам, – вмешался Арман. – Как вы полагаете, убийства, произошедшие в замке, и гибель Дезире Фонтенуа как-то связаны между собой? Или же…

– Я не исключаю того, что это звенья одной цепи, – отозвалась Амалия. – Но пока у меня слишком мало данных, чтобы судить о чем бы то ни было.

«Я не исключаю», «слишком мало данных»… Да, так могут выражаться только профессиональные полицейские. Мне стало скучно.

– И что же вы намерены предпринять, мадам?

– Прежде всего, – сказала Амалия, – я хотела бы закончить обед. А потом я побеседую с каждым из вас. По отдельности, – зачем-то уточнила она. – Чем скорее мы начнем расследование, тем раньше поймем, что же именно происходит в Иссервиле и кто совершает убийства. – Она слегка возвысила голос. – Месье Лабиш! Прошу вас, несите десерт, он, наверное, уже заждался нас. Франсуаза! Стул для месье Массильона, пожалуйста. Держу пари, он сильно проголодался с дороги.

И тогда произошло самое ужасное, самое отвратительное, самое несправедливое из того, что случилось в тот день, – гадкий актер устроился рядом с Амалией и, блестя глазами, стал расточать ей комплименты в перерывах между шабли и фрикасе. А она… Она слушала его и улыбалась, совсем, совсем забыв про меня!

2. Из неопубликованных мемуаров баронессы Корф, урожденной Амалии Тамариной

Соглашаясь на это задание, я никогда не думала, что попаду в такой переплет, а если быть более точной – попаду в переплет готического романа. Само по себе дело представлялось не слишком головоломным: найти одного бомбиста, который принимал участие в убийстве государя императора Александра Николаевича. Все соратники господина Грановского были к тому времени либо пойманы, либо уничтожены, и только он один все еще оставался на свободе. Но так как мир не без добрых людей (и не без способных агентов), нам в конце концов удалось узнать, что он устроился под видом учителя английского языка в семью некоего французского промышленника.

– Он величает себя Брюсом Кэмпбеллом, – поделился со мной наш главный человек в Париже, господин О. – Одевается как англичанин, выражается как англичанин, словом, от коренного жителя туманного Альбиона его не отличишь. Если заведомо не знать, кто он такой, то на его счет не возникнет никаких подозрений.

– Господин Грановский совсем утихомирился, – спросила я, – или он все еще продолжает свою деятельность? С чего вдруг он подался в учителя английского?

– То-то и оно, – вздохнул господин О. – Нет, похоже, что господин Грановский преследует какую-то определенную цель. Дело в том, что семья, в которой он теперь служит, – это Коломбье. Вы слышали о них?

– Тот самый Коломбье, который производит пушки? – спросила я.

– И не только, – мрачно ответил О. – По нашим данным, в последнее время его дела идут не слишком блестяще, и он решил заняться производством взрывчатого вещества особо сокрушительной силы. Его главный химик, некто Андре Северен, вовсю проводит исследования и добился неких результатов, как я предполагаю, Грановский потому-то и оказался поблизости. Сами понимаете, для его надобностей такое вещество оказалось бы весьма кстати.

– Плохо, – заметила я. – Очень плохо.

– Вот видите, мы с вами придерживаемся одного и того же мнения, – сказал О. – Так что Грановского необходимо остановить. И обезвредить – раз и навсегда. Мы не можем позволить себе рисковать в делах подобного рода.

И мы стали обсуждать, как лучше всего подобраться к Грановскому. Следовало соблюдать повышенную осторожность, потому что этот человек уже несколько раз уходил от наших агентов, убив их.

– Главное, чтобы ваше появление не вызвало у него никаких подозрений, – говорил О. Внезапно он умолк. – Постойте. Мне в голову пришла одна любопытная мысль…

И он рассказал мне, что несколько дней тому назад в Париж приехал наш соотечественник князь Лобанов. Вместе с ним была дама по имени Дезире Фонтенуа, которая, по счастливому стечению обстоятельств, являлась двоюродной сестрой промышленника Коломбье. Сегодня утром ее нашли мертвой – она скончалась во сне от остановки сердца, однако в свете еще не знали о ее смерти.

Так как я схватываю все на лету, я спросила у О.:

– Вы хотите, чтобы я выдала себя за Дезире Фонтенуа? Но возможно ли это?

Оказалось, что возможно. Во-первых, Дезире Фонтенуа много лет не поддерживала с кузеном никаких отношений. Во-вторых, после ее возвращения в Париж он ее не видел. И в-третьих…

– Чета Коломбье с сыном, а также учителя мальчика находятся сейчас в замке Иссервиль. Он расположен где-то в горах, и до него не так-то просто добраться, а если идет снег, то и вовсе невозможно. На Рождество в замок должен приехать Андре Северен, и я уверен, что господин Грановский не преминет дождаться его прибытия. Кроме того, – тут О. улыбнулся краями губ, – там окажется Дезире Фонтенуа, кузина хозяина, которая приехала помириться с ним. Как вам такой план?

Я сказала, что план мне по душе. Если замок Иссервиль и в самом деле стоит в отдалении, то он окажется отличной ловушкой для Грановского – в случае, если он вдруг пожелает ускользнуть.

Мы с О. тотчас же отправились к Лобанову и нашли его в чрезвычайном расстройстве. Оказывается, он разбирал бумаги покойной и только что обнаружил, что она отнюдь не хранила ему верности. У нее случалось по несколько романов в год, и, кроме того, в Петербурге она встречалась с гастролировавшим там знаменитым французским актером Фредериком Массильоном. Именно для того, чтобы вновь увидеться с Массильоном, она и уговорила Лобанова перебраться во Францию.

Тут О. очень тонко вмешался, сумел показать князю свое сочувствие, не задев при этом его самолюбия, и вкратце поведал ему суть дела. Не согласится ли князь покамест не предавать огласке смерть мадемуазель Фонтенуа? Не поможет ли он мне выступить, так сказать, в ее роли?

– Гм, – промолвил князь задумчиво, – должен сказать, баронесса, вы не слишком похожи на мою, – он покривился, – возлюбленную. Во-первых, она была лет на десять старше вас, и, кроме того, волосы у нее были каштановые, а не белокурые, как у вас.

– В семье ее не видели шестнадцать лет, – напомнила я. – Как по-вашему, князь, если я надену парик и с вашей помощью воспроизведу ее характер и манеры, меня могут принять за нее?

– Возможно, – отвечал Лобанов, – возможно… Хотя пока мне трудно сказать определенно, баронесса.

Мне подобрали хороший парик, я надела платье Дезире и явилась к князю. Увидев меня, он отшатнулся и побелел лицом.

– Ах! Слава богу, это вы, баронесса! Однако… однако вы и впрямь стали походить на нее! Поразительно! Кстати, я тут нашел кое-что для вас среди ее писем…

И он протянул мне конверт с приглашением от любящего кузена Эрнеста дю Коломбье провести Рождество в замке Иссервиль. Таким образом, моя легенда становилась практически неуязвимой: кузен пригласил меня в замок, и я приехала. Вот и все!

К несчастью, был один момент, который я не учла. Дело в том, что Грановский видел меня когда-то. И узнал. Несмотря на парик и ужимки Дезире Фонтенуа, он меня узнал и однажды ночью напал. Вероятно, мне никогда не пришлось бы писать эти мемуары, если бы меня не спас совершенно посторонний человек. О том, кем он оказался, я расскажу чуть погодя.

Увидев утром, что я цела и невредима, Грановский не на шутку струхнул. Вероятно, он предположил, что я действую в замке не одна и меня страхует другой агент, о котором самому Грановскому ничего не известно. Опасаясь (и вполне справедливо) для себя худшего исхода, он решился на отчаянный поступок – и в тот же день пробрался в комнату Андре Северена, чтобы завладеть тетрадью с расчетами и формулами, необходимыми для создания взрывчатого вещества. Однако Андре Северен поймал бомбиста с поличным, и тот бежал, убив химика. К сожалению, я заблудилась в переходах замка и не успела спасти Северена, но его убийца все-таки не сумел ускользнуть от меня. Воздав преступнику по заслугам, я вернулась в Иссервиль, а на расспросы гостей ответила, что искала одного из них, судью Фирмена, который куда-то запропастился.

Расквитавшись с Грановским, я сочла, что моя миссия окончена и теперь мне остается только ждать удобного момента, чтобы вернуться в Париж. Но поднялась снежная буря, и вскоре Иссервиль оказался отрезан от остального мира. Вдобавок в замке начали происходить чрезвычайно странные события. Кому-то повстречались привидения, кто-то видел угрожающую надпись, выведенную на зеркале кровью, но хуже всего было то, что люди стали погибать насильственной смертью. Кто-то убивал их, убивал методично и безжалостно. Так как было известно о роли, которую Кэмпбелл (он же Грановский, что знала одна я) сыграл в убийстве химика Северена, то и все остальные смерти стали приписывать мнимому учителю английского, но я-то была в курсе, что он тут совершенно точно ни при чем и тут явно действует совершенно другой человек. Однако, едва мне удалось нащупать нить, которая помогла бы распутать этот клубок, как в замке появилось новое лицо – не кто иной, как Фредерик Массильон, сердечный друг мадемуазель Фонтенуа. Не представляю, как ему удалось в бурю подняться на гору, но, верно, любовь (по крайней мере иногда) творит чудеса. Так или иначе, мой маскарад сделался совершенно ненужным, потому что Массильон знал Дезире в лицо и никогда не принял бы меня за нее. Стало быть, поняла я, мне придется частично раскрыть свои карты и представить веские мотивы для моего поступка. А что, если я скажу, что служу в полиции? Предположим, Дезире Фонтенуа была убита и меня послали сюда, чтобы определить, не здесь ли следует искать ее убийцу. Все равно присутствующие в замке люди не смогут проверить ни первое, ни второе утверждение – по крайней мере, до тех пор, пока мы отрезаны от внешнего мира. Прекрасно, стало быть, я мадам Амалия Дюпон и действую по поручению комиссара Папийона. Фамилию Дюпон я уже использовала в одном деле[97], а что до комиссара Папийона, то я хорошо понимала рассказы о нем О., который одно время жил со знаменитым полицейским по соседству. Даже если меня стали бы расспрашивать о комиссаре, вряд ли нашелся бы такой вопрос, на который я заранее не знала бы ответа.

Все прошло гладко, и, таким образом, из вертлявой мадемуазель Дезире Фонтенуа я в одночасье превратилась в хладнокровную мадам Амалию Дюпон, сотрудницу парижской полиции. Кое-кого, я думаю, такая перемена обрадовала, но кое-кого и испугала, а маленького Люсьена, с которым я успела подружиться, разочаровала совершенно. Впрочем, никто из присутствующих не отказался давать показания «сотруднице», и, вооружившись вечным пером и записной книжкой, я принялась за опрос свидетелей.

Для начала, разумеется, я вызвала хозяина замка, представительного графа дю Коломбье. Он был донельзя вежлив, много улыбался, постоянно делал мне комплименты и даже попытался поцеловать руку, но тем не менее у меня сложилось впечатление, что он чего-то недоговаривает. Судя по его словам, трое убитых – судья, депутат и помощник последнего – были честнейшими людьми, которые и мухи в жизни не обидели, и ни у кого не поднялась бы рука обидеть их. Устав слушать вздор графа, я сказала:

– Однако их не только обидели – у них отняли жизнь, а это, согласитесь, веская причина, чтобы думать, что не все было гладко в их биографии. Скажите, у них были враги? Кто-то, кто мог желать им смерти?

Граф Коломбье замялся, стал мямлить: мол, враги есть у всех, но ему лично ничего не известно и он даже не знает, что и думать по поводу убийств.

– Лично я уверен, что их убил Кэмпбелл, – заявил он.

Я могла бы легко опровергнуть его мнение, но тогда пришлось бы рассказать, почему мистер Кэмпбелл больше не в состоянии никому вредить, что в данной ситуации было неприемлемо. Оставалось заверить графа: я так или иначе во всем разберусь. И он ушел. Правда, кажется, мои последние слова скорее насторожили его, чем окрылили.

После графа Коломбье я вызвала его жену. Беседа с ней не принесла ничего нового. Графиня долго и бессвязно извинялась за свое обращение со мной (она не слишком жаловала Дезире Фонтенуа и при каждом удобном случае подчеркивала это) и упорно избегала прямых ответов на вопросы, которые интересовали меня больше всего. Кое о чем, однако, она все же проговорилась. Оказывается, депутат Пино-Лартиг в прошлом был прокурором и вел многие громкие процессы. Стало быть, из трех убитых один – бывший прокурор, другой – бывший полицейский, а третий до недавнего времени являлся судьей, и я могла бы поклясться, что смерть их вовсе не простое совпадение.

Отпустив графиню Коломбье, я стала беседовать с остальными. Доктор Эмиль Виньере явно нервничал, хоть и не пожелал назвать причину своего беспокойства. Управляющий Филипп Бретель, как мне показалось, был готов заговорить, но в наш разговор весьма некстати вмешался граф, и Филипп, очевидно, передумал. Его жена Эдмонда заявила, что ничего не знает, еще до того, как я успела задать ей первый вопрос. Затем я допросила мадемуазель Матильду Бертоле. Молодая женщина была откровенна, но от ее откровенности было так же мало проку, как и от скрытности остальных. По ее словам, она знала графа всего три или четыре года, а его друзей – и того меньше. О том, был ли на свете кто-то, кто мог пожелать прикончить их, Матильде ничего не было известно. Затем я вызвала учителя фехтования, Армана Лефера. Все то же самое: не знаю, не видел, не имею представления. Впрочем, поскольку он прослужил в семье всего несколько месяцев, трудно было ожидать от него чего-то другого. Куда больший интерес представлял его рассказ о том, что случилось при обыске замка. Во-первых, Лефер столкнулся с незнакомцем, который неожиданно исчез, а во-вторых, учитель фехтования несколько раз выстрелил в человека, который незадолго до того напал на его друга. К сожалению, Лефер не мог сообщить приметы нападавшего, так как видел его только долю секунды. На всякий случай я послала людей еще раз осмотреть замок и прилегающую местность – в расчете на то, что, может быть, удастся обнаружить следы таинственного незнакомца. После Лефера я допросила дворецкого, но он был слишком испуган, чтобы беседовать о чем-либо, кроме проклятья, тяготеющего над Иссервилем. Честное слово, я уже отчаялась получить хоть какую-то полезную информацию, но тут ко мне пришел учитель математики, Жан-Поль Ланглуа. Он находился в доме уже полтора года и к тому же отличался наблюдательностью, что позволило ему сделать вывод, что графа Коломбье и его друзей связывали какие-то особенные отношения.

– Поясните вашу мысль, – попросила я.

Ланглуа посмотрел на меня и улыбнулся.

– Если вам нужны конкретные доказательства, то, боюсь, у меня их нет. Однако… – Он прикусил губу и качнулся на стуле. – Иногда у меня возникало впечатление, что граф Коломбье хотел бы обойтись без них, но не может.

– Почему вы так решили? – спросила я.

Математик пожал плечами.

– Я ведь живу в этом доме, мадам, и слышу, как граф отзывается о своих так называемых друзьях за глаза, как он обращается с ними, когда они здесь. Можете мне поверить, на самом деле там не было никакой дружбы.

– А что же было?

Ланглуа почесал мочку уха и зачем-то обернулся, проверяя, не подслушивает ли нас кто.

– Деловые интересы, – ответил он. – Дело в том, что… – он замялся, но все же нашел в себе силы продолжить, – депутат Пино-Лартиг, судья Фирмен и даже скромный месье Констан были держателями акций заводов Коломбье. По сути, они были совладельцами, и граф Коломбье зависел от них больше, чем ему хотелось бы.

Интересно! Совершенно новый поворот! Ранее я полагала, что имею дело с чьей-то изощренной местью, но если речь идет о деньгах, следует прежде всего учитывать этот мотив. Уж не собрал ли граф Коломбье своих старых друзей на Рождество, чтобы одним махом покончить с ними со всеми? Он так взволновался, когда я явилась накануне осмотреть комнату одного из убитых, что волнение сразу же бросилось мне в глаза.

– Акции заводов Коломбье наверняка стоят недешево, – заметила я. – Ну хорошо, Пино-Лартиг – депутат, и он вполне мог себе позволить крупные траты. Но Фирмен был лишь судья, а Констан, хоть и являлся в последнее время помощником депутата, прежде был всего-навсего полицейским. Откуда у них такие деньги, чтобы стать совладельцами заводов Коломбье? Или, может быть, они получили большое наследство?

Однако Ланглуа задумчиво поглядел в потолок и ответил, что ему не доводилось слышать ни о каких наследствах, иначе он непременно запомнил бы.

– Благодарю вас, – сказала я искренне, – вы мне очень помогли.

Когда математик ушел, я стала вызывать слуг для допроса, но никто из них не сумел сообщить мне ничего особенного. Граф Коломбье купил Иссервиль три года назад и сразу же начал перестраивать его. Сам граф жил здесь довольно редко, и в его отсутствие всем заправляла мадемуазель Бертоле. Недавно все работы по перестройке и отделке замка были завершены, и граф пригласил своих ближайших друзей, чтобы отметить это событие и заодно отпраздновать Рождество. На Новый год он собирался устроить торжественный прием, но уже не здесь, а в своем парижском особняке. Похоже, впрочем, что никакого приема не будет, потому что из-за бури мы оказались заперты в замке, в котором творится невесть что.

Закончив беседовать с последней вызванной мной служанкой, я стала просматривать заметки, которые сделала в записной книжке. Плохо было то, что люди считали, будто за всеми убийствами стоит Кэмпбелл, который скрывается где-то в замке, в то время как я совершенно точно знала, что этого не могло быть. Пока я перебирала в уме возможные варианты происшедшего, явился Фредерик Массильон, о котором я совершенно успела забыть, и вальяжно развалился в кресле напротив меня.

– Должен вам признаться, – заметил он, – что я терпеть не могу полицию, но, глядя на вас, почти готов ее полюбить.

– Полно вам, месье, – сухо сказала я. – Лучше расскажите, каким образом вы сумели добраться сюда.

Фредерик объяснил, что, когда он прибыл в деревню Сен-Пьер, расположенную у подножия горы, никто не захотел доставить его в замок. Все отговаривали его пускаться в путь в пургу, убеждая, что он только замерзнет до смерти или сорвется в пропасть, и тем не менее он не послушался. По счастью, ему попалась на дороге хорошая лошадь, и он сумел добраться до замка.

– Я, кажется, знаю, что это была за лошадь… – медленно проговорила я и, сразу вызвав Альбера, велела ему посмотреть, не является ли она одной из тех, что недавно у нас исчезли. Оказалось, однако, что Альбер уже видел лошадь и узнал ее: да, она и впрямь принадлежит господину графу, тут нет никаких сомнений. – Можно ли на ней спуститься в деревню и дать знать о том, что здесь происходит?

– Наверное, можно, – отозвался Альбер, пожимая плечами. – Правда, лошадь очень устала, и ей надо отдохнуть.

– Хорошо, тогда ты займись ею, – велела я, а когда он уходил, добавила: – Глаз с нее не спускай!

Альбер кивнул и скрылся за дверью.

– Послушайте, – сказал Массильон, нагибаясь ко мне, – может быть, вы все-таки расскажете мне, что здесь творится? Мадам Бретель уже пыталась объяснить происходящее, но у нее не очень получилось. Какие-то призраки, убийства… брр! – Актер поежился. – Неужели все правда?

– К сожалению, да, – ответила я.

И принялась рассказывать.

Глава 11

Воскресший из мертвых

1. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Я больше никогда не буду верить женщинам.

Особенно таким, которые красивые и у которых карие глаза с янтарными искорками. И еще тем, которых зовут Амалия или Дезире. Никогда!

Я вообще никому и ничему на свете не буду верить. Книжкам, которые постоянно лгут, людям, которые занимаются тем же самым, но с куда меньшим изяществом. Папе я тоже больше не верю, потому что полчаса назад слышал, как он ссорился в своем кабинете с управляющим.

– Эрнест, – кричал Бретель, – но ведь так нельзя! Надо ей сказать!

– Я запрещаю тебе, Филипп! – Папа возвысил голос. – Слышишь? Запрещаю!

– Она из полиции, она сможет нам помочь!

– О, – фыркнул папа, – прекрасно! Только полиции мне недоставало!

– Но рано или поздно она все равно узнает!

– Нет, если мы будем держать язык за зубами. И вообще, это случилось семнадцать лет тому назад. Кому интересно то, что было так давно?

– На твоем месте, – угрюмо отозвался Филипп, – я бы все-таки сказал мадам Дюпон о… о том человеке. Если у кого-то и были причины разделаться с судьей, Пино-Лартигом и Констаном, то именно у него.

– Мой бедный Филипп, – с издевательским сожалением промолвил папа, – ты забываешь о том, что твой человек повесился в тюремной камере много лет назад.

Тут Филипп вышел из себя.

– Ну да, он повесился! И Констана тоже повесили, между прочим! Не зарезали, не застрелили, а именно повесили! А остальные? Ведь Фирмена удавили, а Пино-Лартига задушили обрывком веревки! Это вовсе не случайность, Эрнест!

– Ты что, малыш, подслушиваешь?

Я отпрыгнул в сторону. Позади меня стояла Матильда. Ох уж мне ее манера подходить к человеку неслышно, чтобы потом напугать его до смерти!

– Ничего я не подслушивал, – отрезал я, но по глазам ее видел, что она все поняла.

– Нехорошо, Люсьен, – с укором промолвила Матильда. – Ты уже достаточно взрослый и должен понимать…

Мне нечего было ей ответить, я гордо развернулся и ушел, но обрывки разговора, который я услышал, застряли у меня в памяти. Кто-то повесился, думал я, и теперь он вернулся, чтобы мстить. Или нет? Все-таки в жизни такое вряд ли возможно. Я бросился на кровать и лежал на ней, прижавшись щекой к подушке, – долго-долго.

В дверь постучали. Вошла Франсуаза.

– Меня просили кое-что тебе передать, – робко начала она. – Месье Лекок ждет инспектора Коломбье возле главной лестницы на третьем этаже. Свечи с собой можно уже не брать.

Я отвернулся.

– Передай ей, что инспектор Коломбье занят, – буркнул я.

Франсуаза помедлила у двери и ушла, тихо прикрыв ее за собой. Я вновь стал смотреть на подушку, но там не было ровным счетом ничего интересного. Я взглянул в окно – тоже ничего. Я повернулся на спину и уставился в потолок, на котором сгущались вечерние тени. Потолок был такой же скучный, как и все потолки на свете. Я задумался, что теперь делает она – Амалия Дюпон, которая еще вчера с успехом выдавала себя за Дезире Фонтенуа. Наверняка она ищет убийцу, а когда наконец найдет его, меня не окажется рядом. А вдруг убийца не захочет, чтобы его разоблачили? Вдруг он попытается отделаться от нее, как прежде от других? И кто тогда ее защитит? Ведь она там одна, совсем одна!

Я и сам не заметил, как оказался на ногах. Выскочив из комнаты, я стукнул дверью так, что она грохнула, как торжественный салют. Только бы с Амалией ничего не произошло, пока я маялся в своей спальне!

Как и следовало ожидать, возле лестницы на третьем этаже никого не было. Наверняка она сочла меня предателем и ушла, но я был полон решимости доказать ей, что инспектор Коломбье не так плох, как о нем думают.

– Ты не видел мадам Дюпон? – спросил я у первого, кто попался мне навстречу, – у дворецкого Лабиша.

Тот ответил, что нет. Я кинулся к горничным, но они тоже ничего не знали. В собственной комнате Амалии тоже не оказалось. Клянусь, я весь вспотел от страха и стал метаться по замку, крича:

– Амалия! Тетя Дезире, где вы?

Ее не было ни на первом этаже, ни на втором. Тогда я поднялся по лестнице наверх и двинулся наугад по коридору, который утекал прочь, как бесконечная черная река. Где-то сбоку от меня зазвучали голоса, и я насторожился. Мне вовсе не хотелось идти в ту сторону, потому что именно в том месте я видел призрака, проходящего сквозь стену. Но вот я уловил голос Амалии – и успокоился. Рядом с ней мне нечего бояться. Я храбро зашагал вперед и в тупике, которым заканчивался коридор, увидел моего Лекока – в коричневом платье, обшитом золотом. Но хуже всего оказалось то, что Амалия была не одна. Рядом с ней стоял мой учитель фехтования, а Фредерик Массильон с умным видом прислонился к стене, сложив руки на груди.

– Именно здесь он и исчез, – сказал Лефер.

Амалия подняла глаза – и увидела меня.

– А, вот и вы, инспектор Коломбье! – воскликнула она. – А мы были уверены, что вы уже не придете.

– Как-как вы его называете? – заинтересовался Массильон.

Мне не понравилось его присутствие, да и вопрос его был вовсе не к месту.

– Что он тут делает? – требовательно спросил я у Амалии.

– Помогает мне, – отозвалась она равнодушно. – Ты же передал, что занят, вот мне и пришлось взять с собой, – она покосилась на актера, – инспектора Массильона.

Он наконец-то удосужился расцепить руки и с важным видом приставил указательный палец к носу.

– Я понял, – наконец изрек он глубокомысленно. – У нас такая игра, верно? Вы – наш главнокомандующий, а мы – ваши верные рабы.

Я даже топнул ногой от нетерпения. Господи боже мой, что он несет? Какие рабы могут быть у главнокомандующего? Ясно же, что Амалия – это Лекок, а мы просто ей помогаем. При чем тут военные действия?

К моему негодованию, Амалия улыбнулась.

– Да, – сказала она, – игра. И называется она «Найди привидение».

– Однако! – промолвил Массильон.

– Вы хотите разобрать стену? – напрямик спросил я. – Призрак должен скрываться где-то здесь!

– Откуда ты знаешь? – удивился Лефер.

– Ну я же рассказывал, как увидел его ночью, – объяснил я. – Он исчез как раз в этом месте.

Амалия и Лефер обменялись быстрым взглядом.

– Любопытно, – уронила она. – Вы двое видели привидение, которое испарилось в одном и том же месте. Очень любопытно… Массильон, подержите-ка свечу.

– Я могу принести фонарь, – предложил я.

Но Амалия только покачала головой.

– Не надо фонаря, – мягко, но решительно ответила она, зажигая свечу.

Не то чтобы я начал понимать, но передо мною все же забрезжил некоторый свет – как в прямом, так и в переносном смысле. Амалия взяла свечу из рук Массильона и, подняв ее, внимательно осмотрела стену.

– Арман! – негромко проговорила она.

– Да, сударыня? – с готовностью откликнулся тот.

– Идите в ту сторону и проследите, чтобы нам никто не помешал. В случае чего свистите.

– Да, мадам Дюпон. – И Лефер, почтительно поклонившись, отступил в другой конец коридора.

Прикусив слегка нижнюю губу, Амалия стала медленно водить свечой вдоль стены. Затаив дыхание, я наблюдал за ее манипуляциями.

– Должен вам сказать, – как всегда, в самый неподходящий момент вмешался актер, – все это напоминает мне пьесу, которая…

– Вы бы не могли помолчать? – спросила Амалия, хмурясь.

– Хорошо, – покорно согласился Массильон, – я буду нем как могила.

Амалия меж тем продолжала изучать стену. «Интересно, что она пытается там разглядеть?» – подумал я, как завороженный таращась на прямой желтоватый огонек.

– Честно говоря, – снова нарушил молчание актер, – я полагаю…

– Зря, – отрезала Амалия.

– Но я только хотел…

– И напрасно.

– Однако…

– А это уже и вовсе лишнее, – проговорила мадам Дюпон таким тоном, что Массильон съежился и больше не возникал.

Ветер застонал снаружи, заметался, загромыхал черепицей кровли. Огонек свечи заколебался.

– Есть, – удовлетворенно сказала Амалия, откидывая с лица непокорную прядь, которая так и норовила угодить ей в глаз.

– Вы что-то нашли? – встрепенулся Массильон. – Где?

Не слушая его, Амалия медленно опустила руку. Огонек заколебался сильнее, заплясал и, дернувшись в последний раз, потух.

– Вот она, – сказала Амалия. – Массильон! Дайте мне другую свечу, пожалуйста.

– Кто она? – переспросил я, решив, что ослышался.

– Дверь, – коротко ответила Амалия.

– К привидениям? – с замиранием сердца спросил я.

– Я бы сильно удивилась, – фыркнула Амалия, зажигая вторую свечу. – Давай-ка зови сюда Лефера.

Что ж, инспектор Коломбье быстро исполнил приказание месье Лекока.

– Значит, вы полагаете, что тут, в стене, есть скрытая дверь? – были первые слова учителя фехтования, когда он подошел к нам.

– Абсолютно уверена, – твердо ответила Амалия. – Смотрите! Если поднести сюда свечу, она погаснет от сквозняка. За этой стеной находится какой-то потайной ход, и я должна выяснить, куда он ведет.

Массильон смущенно потер нос.

– Может быть, в стене просто щель, потому свеча и гаснет? – предположил он.

Амалия улыбнулась:

– Нет, Фредерик, там дверь. Дверь, в которую и ускользает наш таинственный постоялец. Вопрос лишь в том, – она поморщилась, – как ее открыть. Тут должен быть какой-то скрытый рычаг… что-то, на что надо нажать… В общем, надо осмотреть тут все.

И мы принялись искать. Мы нажимали на все точки в стенах, приглядывались ко всем подозрительным пятнам, выщербинам, трещинам – без толку. Дверь, за которой жило привидение, упорно не желала поддаваться.

– Ничего не выходит, – резюмировал Лефер, вытирая рукавом пот со лба.

– Ничего, – со вздохом подтвердил Массильон. – А, черт подери!

И он с досадой пнул что есть силы стену.

То ли небеса оказались к нам благосклонны, то ли пособил тот, кого актер только что помянул вслух, но, так или иначе, продолжение было совершенно неожиданным. Совершенно бесшумно часть стены вдвинулась внутрь, образовав нечто вроде двери, за которой виднелся узкий темный ход.

– Ох, – только и мог выговорить я.

– Ничего себе! – пробормотал актер.

Что же до Амалии, то она обворожительно улыбнулась, и я с негодованием увидел, как она сделала лощеному франту глазки.

– Спасибо, Фредерик! – промурлыкала она. – Я так и знала, что не зря взяла вас с собой!

Ах, что бы в тот момент я не отдал за то, чтобы именно мне выпало открыть гадкую потайную дверь! И всего-то требовалось – стукнуть как следует по нижней части стены, там, где едва заметно из кладки выделялся один кирпич.

– Ну что, идем? – спросил Лефер, облизывая губы.

– Конечно, – легко согласилась Амалия, доставая из своей изящной сумочки револьвер с перламутровой рукояткой. – Арман, возьмите фонарь, пожалуйста. Мы с вами пойдем впереди, а вы, Фредерик, идите сзади и присматривайте за мальчиком, чтобы с ним ничего не случилось. Договорились?

– А может быть… – начал актер, но Амалия, не слушая его, уже шагнула в потайной ход.

Нам не оставалось ничего иного, как последовать за ней.

2. Из дневника Армана Лефера

Я нес фонарь, мадам Дюпон двигалась бок о бок со мной, и в полумраке до меня долетал тонкий аромат ее духов – кажется, ландыш, а может быть, и фиалка. По чести говоря, я не слишком разбираюсь в запахах. Замыкали шествие актер Массильон с мальчиком, который то и дело порывался обогнать его.

– Осторожнее, – прозвенел в полумраке голос Амалии. – Здесь ступеньки.

Мы спустились по лестнице и двинулись дальше. Массильон молчал, но я чувствовал, как в нем словно сгущается тревога, которая возрастает с каждым нашим шагом. Признаться, мне тоже было малость не по себе, и я готов был поклясться, что и очаровательная мадам Дюпон чувствует себя неуютно, несмотря на устрашающее оружие в ее руке. По-моему, из нас четверых только Люсьен ничего не боялся. Все происходящее казалось ему волшебной сказкой. Как же – мрачный замок, призраки, потайной ход и… добрая волшебница, которая вот сейчас развеет все злые чары. Мышь с писком перебежала дорогу перед нами.

– О господи! – простонал актер, побелев лицом.

– Это всего лишь мышь, месье Массильон, – с достоинством промолвил Люсьен. – Вы что, никогда не видели мышей?

– В самом деле, Фредерик, – с улыбкой поддержала мальчика Амалия. – Нашли чего пугаться!

Внезапно она схватила меня за локоть и остановилась. Актер налетел на меня и едва не сбил с ног.

– Тише! – прошептала Амалия.

И я ощутил, как по груди у меня струйкой стекает пот.

– Слышите? – продолжала Амалия так тихо, что мы едва слышали ее. – Голоса…

Сначала я решил, что ей померещилось, но, прислушавшись, я и в самом деле различил приглушенные голоса.

– Люсьен, – прошептала Амалия, – держись сзади, понятно? Присмотрите за ним, Массильон! А вы, Арман, не вздумайте уронить фонарь! Идем!

И мы на цыпочках зашагали вперед.

Шагов через двадцать подземный ход закончился. Перед нами оказалась обыкновенная дверь. Голоса доносились именно из-за нее.

– Вы готовы, месье Лефер? – спросила Амалия, взявшись за ручку двери.

Я кивнул.

– Тогда вперед!

И, распахнув дверь, Амалия шагнула в комнату, в которой скрывалась разгадка тайны. Я одним скачком перемахнул через порог, готовясь прийти ей на помощь.

Это было большое, правильной формы, жарко натопленное помещение, похожее на спальню. На стене висело несколько картин с изображением морских пейзажей. Прямо напротив входа расположилась большая кровать, на которой полулежал незнакомый мне человек. Возле стояли два стула с гнутыми ножками, а около стены примостился невысокий стол. Доктор Виньере сидел за ним и, хмуря лоб, писал что-то на листке бумаги, а на стульях возле кровати я увидел графа Коломбье и Матильду.

– Я же просил тебя никуда не выходить, пока мы обыскиваем замок! – сердито говорил граф незнакомцу – темноволосому молодому человеку лет двадцати четырех или около того с красиво очерченным ртом. – Зачем ты не послушался? Ты подверг себя нешуточной опас…

Слова замерли у него на губах. Матильда устало обернулась. Доктор Виньере дернул рукой и опрокинул на дорогой ковер чернильницу, полную чернил. Незнакомец в волнении приподнялся на кровати, и меня поразил его лихорадочный, полубезумный взгляд.

– Гийом! – пронзительно закричал Люсьен. – О боже, Гийом!

Мальчик побелел, как полотно, и, казалось, был готов вот-вот упасть в обморок. Амалия опустила оружие и положила свободную руку на голову подростка. Только тогда он стих, испуганно косясь на человека на кровати.

– Добрый вечер, дамы и господа, – непринужденно промолвила Амалия. – Простите за вторжение, но вы все же не можете не признать, что сами некоторым образом нас к нему вынудили.

– Что вы здесь делаете? – вспыхнул Коломбье. – Мадам, по какому праву…

– Вы и сами знаете, месье, по какому, – холодно перебила графа Амалия. – Вы утаиваете факты, которые могут иметь значение для расследования преступлений, совершенных в замке Иссервиль. Что ж, теперь игра в прятки закончена. – Она наклонилась к Люсьену: – Так кто это? – спросила она, кивая на человека на кровати.

– Это Гийом, – прошептал мальчик, не поднимая глаз от пола. – Гийом, мой старший брат! – Он всхлипнул. – Но я ничего не понимаю! Папа с мамой всегда говорили, что он утонул три года тому назад!

Амалия распрямилась.

– Уверена, у господина графа были свои причины, чтобы так поступить, – проговорила она. – И сейчас он расскажет нам о них. Не правда ли, месье Коломбье?

На несколько мгновений в комнате воцарилась тишина. Затем граф рассмеялся – горьким, негромким смехом, какого я никогда раньше не слышал у него.

– Ну что ж, – сказал он, – похоже, мне и в самом деле ничего не остается, кроме как раскрыть свои карты. – С вызовом покосившись на безмолвную Амалию, он картинным жестом несколько раз ударил в ладоши, подражая театральным аплодисментам. – Браво, мадам Дюпон! Вам все-таки удалось загнать меня в угол.

– Я жду объяснений, месье, – промолвила эта странная женщина.

Массильон поднес ей стул, и она непринужденно опустилась на сиденье. Револьвера в ее руке уже не было – очевидно, он успел вернуться на свое законное место в сумочке, но когда именно это случилось, я, хоть убей, не заметил.

Плечи графа поникли.

– А что тут объяснять? – устало промолвил он. – Вы и так уже все поняли. Этот человек, – он кивнул на Гийома, – мой сын, а та, кого вы знаете под именем мадемуазель Бертоле, – его жена. Она помогает нам ухаживать за ним, – добавил он, отворачиваясь.

Я оцепенел. Как! Матильда – жена Гийома дю Коломбье? Неужели она… Так вот почему граф всегда обращался с ней с таким подчеркнутым уважением! Ее считали бедной родственницей, но на самом деле она была сиделкой при человеке, который, судя по его виду, тяжело болен, причем уже давно. Сиделка – и жена… Жена безумца… Или нет?

– Ваша жена и доктор Виньере, конечно же, в курсе дела, – заметила Амалия. – Кто еще знал о Гийоме?

– Никто, – отрезал граф.

– Из слуг – только Клер Донадье, – подала голос Матильда.

– А дворецкий?

– Нет, он тоже ничего не знал. Клер была старая, преданная служанка, а Лабиш вошел в нашу семью совсем недавно.

– Понятно, – сказала Амалия. – Но почему?

– Почему – что? – резко бросил граф.

– Почему вы пустили слух, что ваш старший сын утонул? Почему вы держите его здесь, в этой комнате?

– А вы не понимаете? – выкрикнул граф. – Мой сын тяжело болен, вот почему!

Амалия обернулась к доктору.

– Скажите, месье Виньере… – И вслед за тем она произнесла несколько слов по-латыни, которых я не понял.

– Нет, – с невольным уважением в голосе отозвался доктор, – это не то, о чем вы думаете. Гийом вовсе не безумен, но его положение безнадежно. Дело в том, – тут доктор замялся, – что у него опухоль мозга. Злокачественная, как я полагаю.

– Ох, – пробормотал актер. – Вот бедняга!

Люсьен хлюпнул носом. Я видел за плечом Амалии его бледное настороженное личико. Он не отрывал взгляда от старшего брата.

– И сколько это продолжается? – спросила Амалия.

– Уже несколько лет, – ответила за доктора Матильда. – Когда мы приехали в замок, мой муж был совсем плох. Доктор Виньере ни на что не надеялся, но потом… Потом Гийому стало немного лучше. – И она с такой любовью посмотрела на молодого человека, что у меня сжалось сердце.

– И вы держите его здесь, в заточении? – вырвалось у Амалии.

– Я вовсе не в заточении, – возразил Гийом.

Я впервые услышал его голос, и, честно говоря, он меня поразил – слабый, жалкий голос, от которого щемило сердце. Я отвернулся.

– Иногда, – продолжал Гийом, застенчиво косясь на Амалию, – я выхожу гулять, когда мне хочется подышать воздухом.

Амалия обернулась к Виньере.

– Скажите, доктор… Я могу поговорить с ним? Он не… – она замялась.

– Нет, нет, – поспешно ответил Виньере. – У него давно не было серьезных приступов, и… он вполне безобиден.

– А я не желаю! – выкрикнул Коломбье, повышая голос. – Я не позволю! Вы можете навредить моему сыну! Думаете, я не знаю, о чем вы будете его расспрашивать? Нет и еще раз нет!

Гийом застонал и поднес ладони к вискам.

– Сколько шума… – пробормотал он. – Зачем, отец?

Граф утих. Дыхание со свистом выходило сквозь его зубы.

– Прости, Гийом, – наконец проговорил он. – Просто я терпеть не могу людей, которые… – он метнул яростный взгляд на помощницу комиссара Папийона, – суют свой нос в чужие дела!

Он отошел к камину. Виньере с укором взглянул на графа и покачал головой.

– Разрешите, мадам, – сказала Амалия, подходя к кровати.

Матильда поднялась с места и отошла в сторону. Гийом сел на постели. Должно быть, болезнь еще не поборола его окончательно, потому что, завидев хорошенькую женщину, он пригладил волосы и поправил галстук. Во взгляде его было что-то бесконечно детское.

– Вы меня помните? – мягко спросила Амалия.

Граф открыл рот. Было видно, что он ожидал чего угодно, только не этого.

– Да, – сказал Гийом после секундного колебания и несколько раз кивнул. – Да, я помню вас.

Не сводя с него глаз, Амалия опустилась на стул Матильды. Следующие слова она произнесла так тихо, что их расслышали только больной и я, стоявший ближе других.

– Это вы спасли меня?

– В саду? – уточнил Гийом и снова кивнул. – Да, это был я. Я вышел ночью… и видел. Все видел.

Амалия сощурилась.

– И вы написали кровью на зеркале: «Остерегайтесь Кэмпбелла». Почему?

– Я хотел предупредить вас, – несколько удивленно отозвался Гийом.

– Да, но почему кровью?

– Так получилось. Я укололся о вашу брошку, когда переносил вас в дом… И тогда мне пришло в голову, что я могу написать на зеркале, чтобы вы держались подальше от этого человека.

Я ничего не понимал. Но Амалия, казалось, поняла все.

– Ах да, брошка… – По ее губам скользнула задумчивая улыбка. – В виде мышки, выложенной рубинами…

– Очень красивая, – сказал Гийом.

Амалия взяла его руки и посмотрела на пальцы. На указательном пальце правой руки остался едва заметный след от укола.

– Он не любит, когда его трогают, – предостерегающе промолвил доктор.

Но Гийом, казалось, ничего не имел против того, чтобы Амалия трогала его.

– Спасибо. Большое спасибо, – искренне промолвила она. – Значит, именно вас Люсьен встретил однажды ночью в коридоре?

Гийом опять кивнул.

– А сегодня? Что было сегодня? – настойчиво продолжала Амалия.

Гийом медленно высвободил руки.

– Там был он, – нехотя признался он, кивая на меня. – И еще другой. Тот, другой… – он задрожал всем телом, – выстрелил в меня. И я убежал.

– Если вы имеете в виду, что это мой сын ударил Ланглуа по голове… – шипящим шепотом вмешался граф.

Матильда успокаивающе коснулась его рукава, и он умолк, словно захлебнувшись.

– Вы знаете о том, что произошло сегодня с учителем математики? – мягко спросила Амалия.

– Знаю, – без колебания ответил Гийом. – Но не я ударил его.

– Хорошо, – легко согласилась мадам Дюпон, – я вам верю. Скажите, а вы делали когда-нибудь еще надписи кровью на зеркале?

– Нет, – твердо ответил Гийом, – только однажды, потому что рядом не оказалось чернил и потому что я уколол руку.

– Франсуаза просто глупа, – вмешался граф. – Ей померещилось бог весть что, вот она и…

– Не надо начинать все сначала, господин граф, – отмахнулась Амалия. – Франсуазе померещилось, и мадам Бретель тоже померещились призраки, и Клер тоже привиделось что-то, испугавшее ее до смерти… Но даже если предположить, что мадам Бретель немного выпила и приняла Гийома за четырех призраков, то с Клер все гораздо сложнее. Ведь она знала о жильце потайной комнаты, а стало быть, Гийом никогда не смог бы напугать ее до такой степени. – Она нахмурилась. – Нет, что-то тут не так.

Коломбье скептически прищурился.

– Неужели вы тоже поверили в замурованных тамплиеров, как и мой младший сын? Я всегда говорил вам, что никаких призраков в замке не существует!

– О да, – со вздохом подтвердила Амалия, – вы не упускали случая напомнить об этом, потому что вам была известна подоплека происходящего. Но слуги видели темную тень, слышали голоса и плач… и им становилось не по себе.

– Но ведь вы ни на мгновение не поверили ни в какие призраки, – заметила Матильда. – Разве не так?

– Видите ли, – отозвалась Амалия с улыбкой, – нас на набережной Орфевр всегда учили, что преступления совершают исключительно живые люди. – Она кивнула на дверь в глубине комнаты, которую я вначале не заметил. – Куда ведет эта дверь – в сад?

– Нет, – ответила Матильда.

– А куда?

– Никуда, – вмешался доктор. – Она замурована.

– Дело в том, – пояснил граф, – что когда при перестройке замка я велел создать потайную комнату, мы еще не были уверены в том, сколько выходов отсюда понадобится. На всякий случай сделали и этот, но…

– Куда он вел? – быстро спросила Амалия.

Матильда и граф обменялись тревожными взглядами. Невольно я насторожился.

– Не понимаю, какое отношение имеет… – начал Коломбье.

– Бросьте вилять, сударь, – холодно отозвалась Амалия, поднимаясь с места. – Готова поклясться, что он вел в комнату Луи Констана, и вам это известно не хуже, чем мне.

– Позвольте, – вскинулся граф, – вы что же, намекаете на то, что мой сын – убийца? Как вы смеете!

– Сударь, – со скучающей гримасой отозвалась помощница комиссара Папийона, – я верю только фактам. Луи Констан был убит в замкнутом пространстве. Дверь была заперта на ключ, который остался торчать изнутри. Окна тоже были закрыты. Вопрос, дамы и господа: куда делся убийца? Ответ: он ушел через потайной ход, и не надо говорить мне, что это плод моего воображения. Чем быстрее вы покажете мне ход, тем лучше будет для всех нас.

3. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Скрепя сердце папа велел Матильде показать нам ход из комнаты Констана. Мы покинули потайную комнату и вернулись в коридор, после чего направились к покоям, которые занимал бывший полицейский. Войдя в комнату, Матильда нажала на какую-то завитушку на камине, и в то же мгновение в стене отворилась скрытая дверь.

– Вот…

– Спасибо, мадам, – отозвалась Амалия. – Арман и вы, Фредерик! Принесите фонари.

Матильда опустила глаза.

– Я знаю, о чем вы думаете, мадам, – сухо проговорила она. – Что мой муж в припадке безумия явился к Констану, ударил его по голове, после чего повесил и вернулся к себе. – Она подалась вперед. – Поймите, такое совершенно невозможно! Дверь со стороны комнаты Гийома заделана наглухо!

Амалия тяжело вздохнула.

– Признаться, мадам, – промолвила она, – мне было бы гораздо легче, если бы ваш свекор не разводил всей этой чепухи с потайными ходами и скрытыми комнатами. Ради чего он прячет Гийома, объявив его умершим?

Матильда отвернулась.

– Сразу же видно, мадам Дюпон, – с горечью сказала она, – вы плохо знаете, что такое финансовые круги. Деловой мир не то место, где можно позволить себе быть слабым, а болезнь сына делает моего свекра очень уязвимым. Понимаете ли, мой муж… – Она закусила губу. – Конечно, его нельзя назвать безумным… но все же он очень, очень болен. Иногда на него находит… словом, он становится совсем другим. Он может накричать на меня, может начать биться в припадке из-за того, что его кровать передвинули на другое место… И в то же время он совсем не злой. Совсем, – беспомощно добавила она. – Просто ему очень тяжело… Тяжелее, чем всем нам. Ведь он прекрасно сознает, что его болезнь неизлечима.

– А чем он занимается целыми днями? – спросила Амалия. – Что он вообще делает в своей комнате?

– Читает, – отвечала Матильда, утирая слезы. – Делает из дерева модели кораблей… Он всегда любил море, очень любил. Когда ему совсем плохо, он ложится на кровать и не двигается… А когда ему чуть получше, тут же рвется пойти куда-нибудь. Я, конечно, присматриваю за ним… но порой он ускользает от меня. Впрочем, он всегда возвращается в свою комнату.

– В самом деле? – вздохнула Амалия. – Ну ладно… Идем, друзья, посмотрим, что тут за ход. – Она двинулась к потайной двери.

Я поглядел на Массильона, но он только иронически улыбнулся.

– После вас, – заявил он, подкрутив усики.

– Что до вас, Фредерик, то вы вообще можете остаться, – прозвенел уже из хода голос Амалии.

Все-таки она сумела поставить противного актера на место! Массильон надулся и полез в ход, ухитрившись даже опередить учителя фехтования.

– Ух ты! – вырвалось у меня.

Этот ход напоминал коридор, уходящий налево и направо.

– Куда идем? – деловито спросил Арман, поудобнее перехватывая тяжелый фонарь.

– Сначала налево, – распорядилась Амалия.

– Почему? – удивился Массильон.

– По моим расчетам, там должна быть комната Гийома, – сухо ответила моя «тетушка». – Та дверь интересует меня сейчас больше всего.

И мы двинулись в путь. Ступени, переходы, снова ступени… В конце концов я потерял всякое понятие о том, где мы находимся. В зыбком свете фонарей наши тени, извивающиеся на стенах, походили на каких-то диковинных драконов, и я даже вздрогнул, когда Амалия промолвила:

– Вот она!

Мы оказались в тупике – ход впереди был надежно заделан кирпичом. Лефер потрогал кирпич и покачал головой.

– Не похоже, чтобы кладка была сделана вчера, – буркнула Амалия, высоко поднимая фонарь.

– Вы о чем? – поинтересовался Массильон.

– Графу Коломбье очень не понравилось, когда после убийства Констана я захотела как следует осмотреть его комнату, – объяснила Амалия. – Именно тогда я поняла, что он покрывает какого-то человека… очень близкого человека. Но, похоже, он просто опасался, что мы можем обнаружить ход… Ладно, здесь нам больше делать нечего.

Мы вернулись к комнате Констана. Массильон хотел выйти наружу, но Амалия двинулась по коридору дальше.

– Куда вы? – окликнул ее актер.

– Меня интересует, куда нас приведет этот ход, – отозвалась она.

Судя по лицу Массильона, ему не очень хотелось блуждать по подземному лабиринту, но он смирился. Впрочем, правая часть хода оказалась гораздо короче и оканчивалась возле небольшой двери. Амалия нажала на рычаг, расположенный рядом с дверью, и та со скрипом растворилась.

– Ничего себе! – вырвалось у Лефера.

– Вот отсюда и пришел убийца, – проговорила Амалия.

Мы находились в комнате Брюса Кэмпбелла.

Глава 12

Версии

1. Из дневника Армана Лефера

– Теперь нам понятно, как он добрался до Констана, – промолвила Амалия. Свет фонарей отбрасывал на ее красивое лицо причудливые тени, отчего оно вдруг стало казаться загадочным и даже зловещим, как у ведьмы. – Каким-то образом убийце удалось обнаружить потайной ход между комнатами Констана и Кэмпбелла, и когда он решил, что настало время избавиться от бывшего полицейского, то явился сюда, открыл скрытую дверь и пробрался в спальню Констана. Что было потом, нам уже известно.

– Вы говорите «он», «убийца», как будто не знаете его имени, – заметил я. – Значит, вы не верите, что убил Кэмпбелл?

Амалия улыбнулась.

– Всего лишь полицейская привычка, месье, – отозвалась она. – Да, конечно, все указывает на то, что это был именно Кэмпбелл. Он убил Андре Северена, потайной ход заканчивается в его комнате, и со стороны его действия выглядят вполне оправданными. – Она говорила так, словно не верила в свои собственные слова. – Правда, есть один момент, который меня смущает.

– Какой же? – осведомился Фредерик Массильон.

– Вернее, не один, а целых два, – поправила сама себя дама с набережной Орфевр. – Первый – исчезновение лошадей, и второй – профессии троих жертв. Когда начинается метель, с горы почти невозможно спуститься, и тем не менее кто-то позаботился о том, чтобы свести возможность к нулю, и угнал лошадей. Значит, человек был заинтересован в том, чтобы все мы оставались здесь, как в ловушке. Для чего же это ему надо? У меня только одно объяснение: месть. Когда-то бывший прокурор, судья и бывший полицейский совершили нечто, за что им предстоит понести наказание. И, вероятно, не только им.

Актер поежился. Люсьен смотрел на Амалию, мигая часто-часто.

– А смерть Клер Донадье? – спросил я. – Как вы ее объясняете?

– Никак, – коротко ответила молодая женщина. – У меня пока нет объяснения. Я знаю одно: служанка что-то увидела – и испугалась так сильно, что ее сердце не выдержало.

– А надпись кровью, наверное, сделал все же Гийом Коломбье, а потом стер, – высказал предположение Фредерик. – Насколько я понял, за ним водится такая привычка.

– Да, – рассеянно подтвердила Амалия, – вполне возможно.

– Что касается Эдмонды Бретель, то я присоединяюсь к вашему мнению, – добавил я. – Она просто увидела Гийома и ужасно перепугалась, вот ей и показалось, что призраков четыре, а не один.

Амалия досадливо поморщилась.

– В данный момент меня беспокоят вовсе не призраки, – сказала она. – Мне нужно поговорить с графом Эрнестом, и как можно скорее.

– Я с вами! – вскинулся актер.

– Нет-нет, Фредерик, благодарю вас. Пусть месье Лефер проводит меня.

Мы вышли из комнаты Кэмпбелла и спустились по лестнице.

– Либо он все еще у Гийома, – вслух рассуждала Амалия, – либо уже вернулся к себе. Месье Лабиш! Вы не знаете, где сейчас хозяин?

Дворецкий заверил нас, что буквально пять минут назад видел, как господин граф шел к себе.

– Вот и прекрасно, – буркнула Амалия, ускоряя шаг.

Однако все оказалось не так прекрасно, как ей хотелось бы. Граф находился в своих покоях вместе с женой, и по его виду я сразу же понял, что он чрезвычайно раздражен. Очевидно, он уже успел рассказать графине о том, что их тайна раскрыта, потому что взгляд, каким она нас встретила, не предвещал абсолютно ничего хорошего.

– Я надеюсь, вы довольны, сударыня? – спросил граф у Амалии. Он стоял очень прямо, держа руку за отворотом сюртука – ни дать ни взять Наполеон, только без его величия. – Вы обманом проникли в нашу семью, а теперь… теперь пытаетесь разрушить все, чем я дорожу.

– А чем вы дорожите в самом деле? – перебила его Амалия. – Неужели своим сыном, которого заперли в потайной комнате неприступного замка на самой вершине горы? А может быть, вас волнуют только деньги? Ведь если люди узнают, что ваш сын неизлечимо болен, они сочтут вас слабым, а значит, вы многое можете потерять. В вашем положении слабость недопустима, стало быть, проще объявить сына мертвым, чем неизлечимо больным. Не так ли, господин граф?

Коломбье закусил губы. У него было измученное лицо старого человека. За один день он постарел лет на двадцать.

– Вы не вправе осуждать меня за то, что я сделал, – хрипло проговорил он. – И никто другой не вправе. Вам не понять, что я пережил, когда у Гийома начались приступы. Врачи уверяли меня, что у него просто головная боль, но она была такой сильной, что он кричал… кричал целыми днями… Только доктор Виньере смог правильно определить, что с ним. И мне пришлось делать выбор: или я помещаю его в лечебницу, где с ним все равно будут обращаться как с каким-нибудь душевнобольным, или… или скрою его болезнь от всего света. Чтобы люди не радовались, что у меня все так плохо, – с ожесточением прибавил он.

Я опустил глаза. По правде говоря, я считал Коломбье надменным, черствым человеком, не способным ни на какие чувства. А он страдал, это было заметно невооруженным глазом.

– И все-таки вы должны были мне сказать, – настаивала Амалия. – Я умею хранить секреты. Это часть моей работы.

– Да? – Граф выдавил из себя подобие улыбки. – Вы полагаете, что-нибудь изменилось бы? Для Гийома, для меня, для всех нас?

– Простите, – сказала Амалия. – Мне очень жаль.

– Всего лишь слова, – устало отозвалась графиня. – Вы даже представить себе не можете, через что нам пришлось пройти. Не дай вам бог когда-нибудь увидеть, как мучаются ваши дети. Видеть страдания своего ребенка и знать, что ты ничем, ничем не можешь ему помочь…

Она не договорила, заплакала. Слезы катились по ее увядшим щекам, оставляя блестящие дорожки. Граф сел рядом с женой и взял ее за руку.

– Анриетта, прошу тебя, не надо… Не плачь.

Графиня вытерла слезы и через силу улыбнулась.

– Когда мы приехали в замок, – негромко заговорила она, – доктора давали Гийому месяц жизни, не больше. Он был совсем плох… не узнавал ни нас, ни жену… Но горный воздух пошел ему на пользу. Он снова стал моим мальчиком… моим дорогим сыном… начал даже ходить в одиночку, хотя раньше его приходилось поддерживать… Он в любую минуту может умереть… ведь болезнь так коварна… Кажется, что человеку становится лучше, – и вдруг… Доктор Виньере предупредил нас, сказал, чтобы мы на многое не рассчитывали… что улучшение будет лишь временным… Но Гийом жив… все еще жив… И больше я ничего не прошу у бога. Мой дядя умер от той же болезни, и я знаю… я видела, как все происходит… В том, что Гийом стал таким, моя вина…

– Анриетта, Анриетта, прошу тебя! – умоляюще проговорил граф. – Мы уже десятки раз обсуждали это. Ты ни в чем не виновата. Это судьба… она наказывает нас…

Амалия нахмурилась.

– Значит, вот почему вы не хотите, чтобы Люсьен учился с остальными детьми… Вы боитесь, что у него может обнаружиться та же болезнь, и поэтому предпочитаете, чтобы он обучался на дому, вблизи от вас. Верно?

– Вы очень догадливы, – угрюмо промолвил Коломбье.

– Что касается меня, – продолжала Амалия, – то я, со своей стороны, не намерена предавать вашу историю огласке, если не будет настоятельной необходимости для следствия. Вы можете рассчитывать на мое молчание, господин граф.

– Благодарю вас, – отозвался Коломбье. Впрочем, в его тоне не было и тени благодарности.

– Кроме того, я хотела бы спросить…

От меня не укрылось, как граф насторожился при последних словах дамы-сыщика.

– Да? – не слишком приязненно проговорил он.

Амалия вскинула голову.

– Я хотела бы спросить вас о молодой женщине, о Матильде. Кто она, откуда родом, кто были ее родители… Насколько я понимаю, Бертоле – ее девичья фамилия?

– Право же, не знаю, зачем вам это понадобилось, – промолвила графиня, обмахиваясь большим веером, – но если вы желаете знать… Да, Бертоле и в самом деле ее фамилия до замужества. Матильда – сирота, ее родители давно умерли. Дядя работал на судоверфи в Гавре, именно там Гийом и познакомился со своей будущей женой.

– Он женился на Матильде вскоре после знакомства, даже не спросив нашего согласия, – добавил граф. – Нам это показалось странным, потому что мы с Гийомом никогда не ссорились и с пониманием относились к его поступкам. Уже потом доктор Виньере объяснил нам, что подобная импульсивность была следствием его болезни, о которой мы тогда даже не подозревали.

– Гийом приехал и сказал: «Мама, папа, вот моя жена Матильда, я очень ее люблю», – со вздохом проговорила графиня. – Мы были, конечно, поражены, но потом, узнав Матильду поближе, полюбили ее, как родную дочь.

– Когда выяснилось, что Гийом неизлечимо болен, ей пришлось едва ли не тяжелее, чем всем нам, – сказал граф. – Но ее преданность и стойкость поистине достойны восхищения. Ведь именно ей приходится ухаживать за Гийомом и терпеть его капризы. Но она никогда ни на что не жалуется.

Я отвел глаза. Гавр… Мадемуазель Бертоле в белом платье… Господи, ну почему судьба свела нас с ней так поздно? И в моих ушах снова зазвучал насмешливый голос покойной Клер: «У нее уже есть другой!» А ведь Матильда могла все бросить, могла уехать, отказавшись от мужа, как на ее месте поступили бы девяносто девять женщин из ста. Но она не сделала этого. Самая достойная женщина на свете досталась полубезумному калеке, который, наверное, даже не способен оценить ее любовь и самоотверженность…

У нее уже есть другой! И я никогда не стану этим «другим»…

– А почему вы так интересуетесь Матильдой? – спросила графиня.

– По привычке, – отозвалась Амалия с улыбкой. – Есть еще одна вещь, о которой я хотела бы с вами посоветоваться, господин граф. Дело в том, что благодаря месье Массильону у нас теперь есть одна лошадь. Я предлагаю завтра, если буря немного уляжется, послать на ней Альбера за подмогой. Он крепкий малый, и я думаю, он справится с поручением.

– Похоже, нам с вами иногда приходят в голову одинаковые мысли, мадам Дюпон, – заметил граф. И, взяв руку Амалии, он поцеловал ее.

– Стало быть, мы обо всем условились? – спросила она, глядя на него из-под приспущенных ресниц.

– Похоже, что так, – отвечал граф.

2. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Хотел с чего-то начать, а с чего именно – забыл. Вообще сегодняшний день оказался богатым на события. Я потерял тетю Дезире (которая оказалась помощницей комиссара Папийона с набережной Орфевр) и нашел брата Гийома (который, как выяснилось, вовсе не утонул, а тяжело заболел и скрывался в замке). Если бы не Дезире – то есть Амалия, – я бы наверняка никогда не узнал об этом.

И вот я сидел в своей комнате, и мне было ужасно жалко, что у меня нет такой тети, как Амалия, и что она не может быть моей тетей и даже притворяться ею больше не станет. Тут я вспомнил, что не успел кое-что ей рассказать, потому что вокруг толкалось слишком много народу, и решил найти ее. Она была у себя, почти одна, то есть не одна, а в компании противного лощеного актера, который глядел на нее, как наш кот – на миску со сливками. Конечно, сравнение глупое, потому что Амалия гораздо лучше сливок, и вообще я их терпеть не могу.

– Месье Лекок, – сказал я, – мне нужно кое-что вам сообщить!

Зря я начал именно так в присутствии Массильона. Он вздернул брови, будто я сморозил глупость.

– Оказывается, вы играете в Габорио? А мне можно к вам присоединиться?

– Нельзя! – отрезал я.

– Фредерик, – вмешалась Амалия, – пойдите погуляйте, а я тут пока побеседую с мальчиком.

– Но я не хочу гулять, – заупрямился актер. – Мне уже известно, чем закончилась прогулка одного гостя замка – судьи.

– Тогда пойдите и посмотрите, все ли в порядке в комнате, которую вам отвели, – велела Амалия.

Массильон тяжело вздохнул (по-моему, его вздох был слышен даже снаружи замка) и двинулся к выходу.

– Если найдете в своей комнате парочку трупов, обязательно дайте нам знать, – подбодрил я его, когда он был уже возле двери.

– Всенепременно, сударь, – заверил он меня с комической серьезностью и удалился.

– Ну что, инспектор Коломбье? – спросила у меня Амалия, как только он ушел. – Что ты хотел мне сказать?

Но я загляделся в ее глаза и все напрочь забыл.

– Вы на меня больше не сердитесь? – наконец спросил я.

– Нет, – ответила она, и я как-то сразу же ей поверил.

– Дело в том, – продолжал я, устроившись на месте актера, – что я слышал недавно один разговор… очень странный разговор. – И я передал ей, как папа и Филипп Бретель ссорились в кабинете.

– Н-да, – вздохнула Амалия, когда я закончил. – Это только подтверждает мои догадки. Кто-то мстит им, и они прекрасно знают, за что. За что-то слишком постыдное, о чем нельзя говорить вслух. – Она поглядела на меня и улыбнулась. – Значит, они упоминали какого-то человека, который повесился в тюремной камере?

Я кивнул.

– Тогда налицо чрезвычайно продуманная месть, – сказала она. – Судья Фирмен был удавлен, Луи Констан – повешен, депутат Пино-Лартиг, он же бывший прокурор, – задушен обрывком веревки. – Она нахмурилась. – И боюсь, это еще не конец.

– А Дезире? – не утерпел я.

– Что Дезире? – непонимающе переспросила Амалия.

Я покраснел.

– Ну… Вы все время говорите только про три здешних убийства. А ведь вы оказались здесь именно из-за Дезире. Она же была убита самой первой!

Амалия искоса поглядела на меня, и в ее глазах запрыгали золотые точки. Потом она протянула руку и погладила меня по голове.

– Все правильно, Люсьен, – сказала она. – Но больше всего меня в данный момент интересует то, что происходит в замке. Сегодня мы покончили с одной загадкой – с загадкой привидения, которое проходит сквозь стены. Осталось только найти убийцу, а чтобы сделать это, надо понять его мотивы. Но мы не сможем их раскрыть, пока заинтересованные лица молчат. Понимаешь, о чем я?

В дверь просунулась фигура Фредерика Массильона. Опять!

– Должен вам сказать, – доложил он, – я тщательно осмотрел свою комнату и не обнаружил в ней никаких трупов. По-моему, это очень странно. Я разочарован до глубины души!

Я насупился.

– А вы как следует искали? – не удержался я. – Под кроватью хоть смотрели?

– Молодой человек, – отвечал наглый шут, – туда я полез в первую очередь!

В следующее мгновение в коридоре послышался топот ног и женский визг. Амалия вскочила с места. Дверь с грохотом отлетела в сторону, едва не огрев Массильона, который, однако же, успел отпрянуть в сторону.

– Мадам Дюпон! – закричала Полина, врываясь в комнату. – Скорее, скорее! Учитель фехтования сошел с ума!

3. Из дневника Армана Лефера

Когда мадам Дюпон попрощалась с четой Коломбье и ушла, я отправился навестить своего пострадавшего друга. Ланглуа, охая, полулежал в кресле. Он едва приподнялся мне навстречу.

– Как вы, Жан-Поль? – спросил я.

– Пока жив и не жалуюсь на это, – проворчал математик. – Однако у вас загадочный вид, Арман! Удалось разузнать что-нибудь?

Я счел себя не вправе скрывать от него правду и рассказал ему все – и про ходы в стенах, и про тайную комнату, и про Гийома Коломбье с его болезнью. Слушая меня, Ланглуа так увлекся, что даже перестал стонать.

– Ничего себе! – воскликнул мой коллега, как только я закончил. – Стало быть, привидение, которое мы с вами сегодня спугнули… вернее, темная фигура… то был Гийом? Немыслимо! – Тут он подскочил на месте. – Позвольте, так, значит, он угостил меня ударом по голове? И он же удавил месье Пино-Лартига?

– По-моему, полиция так не думает, – тактично ответил я.

– Но ведь Гийом, судя по вашим словам, сумасшедший! – продолжал кипятиться математик. – И мадемуазель Бертоле… она его жена? Бедная, бедная женщина! И ведь по нашим законам она даже не имеет права развестись!

Я промолчал. Конечно, развестись Матильда не вправе, но, в конце концов, вряд ли Гийом протянет долго, и когда она станет его вдовой… Тем не менее мне было неловко даже думать об этом – не то что высказывать подобные мысли вслух.

– Все ясно, все ясно, – нараспев проговорил Ланглуа. – Теперь я совершенно уверен: Гийом и есть убийца. Он задушил судью, потому что тот помешал его прогулке, затем разделался с Констаном, а затем оглушил меня ударом по голове и убил несчастного старого депутата. Все сходится, мой друг.

– Ничего не сходится, – возразил я. – Он не мог убить Констана, потому что потайной ход со стороны комнаты Гийома заделан кирпичами. Поверьте мне, я был там и знаю, о чем говорю.

– У вас начисто отсутствует математическое мышление, коллега, – возразил Ланглуа. – Представьте себе на мгновение, что Гийом знал о том, куда ведет замурованный ход. Ночью он выходит из своей потайной комнаты, проходит в пустующую комнату Кэмпбелла и по потайному ходу пробирается к Констану, который ни о чем не подозревает. Але-гоп, Констан повешен, после чего Гийом возвращается в потайной ход, опять выходит в комнату Кэмпбелла и спокойно идет к себе. – Ланглуа сел, его глаза лихорадочно горели. – Бьюсь об заклад, ваша полицейская дама даже не догадалась о такой возможности!

– Она вовсе не моя, – сердито возразил я, задетый за живое, – и, если уж на то пошло, мне она совсем не нравится.

– В самом деле? – заметил Ланглуа. – Но внешне она очень мила!

– Только внешне, – отозвался я. – И потом, я не слишком жалую полицейских.

– Вы говорите, как заправский преступник, – заметил Ланглуа с улыбкой. – А может быть, она вам не нравится потому, что настоящий убийца – вы?

– Конечно, я, дорогой Жан-Поль, – весело ответил я. – Я просто поражен вашей проницательностью!

И мы дружно засмеялись.

– Я тоже время от времени читаю детективы, – объяснил Ланглуа, отсмеявшись, – и знаю, что авторы в них стараются сделать убийцей самое неожиданное лицо. Именно поэтому я и подумал о вас, но, к сожалению, вы не подходите на роль преступника. Если бы у вас были причины убить кого-то, вы бы просто вызвали тех людей на дуэль, и все очень быстро закончилось бы. С вашим мастерством вам не составило бы труда прикончить кого угодно.

– Шутки шутками, Ланглуа, – сказал я серьезно, – но все происходящее не дает мне покоя.

– Мне тоже, – со вздохом признался математик.

– Кто, как вы думаете, стоит за всем этим? – спросил я.

– В детективном романе преступником, наверное, оказался бы актер Массильон, – задумчиво предположил Ланглуа, – просто потому, что на него не падает и тени подозрения.

– Я серьезно, Жан-Поль!

– Я тоже. Но вы и так уже знаете, кого я подозреваю. Либо им является Гийом Коломбье, который не отвечает за свои действия, либо, – Ланглуа поморщился, – наш бывший коллега Брюс Кэмпбелл, который всегда казался мне честнейшим и безобиднейшим из смертных. Других предположений у меня нет.

Больше он ничего не успел сказать, потому что нас позвали ужинать. За столом все делали вид, что все идет как всегда и ничего особенного не произошло. Массильон рассказал несколько занятных театральных анекдотов, но их едва хватило, чтобы вызвать улыбку на устах присутствующих. Куда большее оживление вызвали слова Амалии, которая поглядела за окно и сообщила:

– Кажется, метель стихает.

– Прекрасно, – поддержал ее граф, – значит, завтра Альбер отправится за подмогой.

– Слава богу! – прошептала Эдмонда Бретель, перекрестившись.

После ужина я ушел к себе. Больше от скуки, чем по какой-либо иной причине, я попробовал несколько приемов, но ни один из них даже отдаленно не напоминал тот прекрасный выпад, который я видел во сне. Я отложил шпагу и наугад взял с полки увесистую книгу. Это был роман – роман о чувствах, которые его автор никогда не испытывал, но очень хотел испытать, хотя бы на бумаге. Все герои его выглядели напыщенными и ходульными, и в их речах не было ни одного естественно звучащего слова. Зевая, я взглянул на часы и отметил, что скоро десять. И именно в тот момент, когда они начали бить, это и произошло.

Я не верил своим глазам. Я не мог им верить – но у меня не оставалось другого выхода. Они выплыли прямо из стен, медленно и торжественно, – четыре призрака, облаченные в темные балахоны с тамплиерскими крестами на груди. Я слышал, как гремят их кости, я видел под капюшонами голые черепа с провалами вместо глаз. Жутко оскалив зубы, призраки стали обступать меня. Это был не сон, это была явь, еще более непостижимая, чем сон, но оттого не менее ужасная. И тогда – тогда я закричал, схватил шпагу и стал в боевую позицию. Даже если они явились за моей душой, я собирался дорого продать свою жизнь!

Выпад – туше – удар – батман – выпад – выпад – выпад… Перед глазами у меня стояли красные круги, призраки фехтовали с фантастической, невероятной быстротой, как могут только создания сверхъестественные. У меня в руке была шпага, у них – тяжелые мечи, и, конечно же, я не мог долго продержаться против них, несмотря на все мое искусство… И тогда – тогда я закричал и ринулся вперед, прямо на их сверкающие клинки. Где-то грохнула дверь, зашумели голоса, я запнулся ногой о ковер и упал, выронив шпагу.

Подняв глаза, я увидел, что призраки исчезли. Я был один – один посреди ужасающего разгрома. Столы и стулья были разрублены ударами клинков, пух из вспоротых подушек разлетелся по всей комнате, книги, разбитые вазы, опрокинутые шкафы валялись на полу. А в дверях толпились смертельно бледные люди.

4. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Мы выбежали из комнаты, и Амалия подобрала юбки, чтобы не мешкать, а Фредерик все норовил поддержать ее под локоть, хотя его никто не просил. Служанки голосили, и кто-то рыдал, и к нам бросился доктор Виньере, спрашивая, что случилось, а потом уже из своих покоев выскочили Матильда, Бретель с женой, Ланглуа и мама с папой, и никто не знал, что делать, а из-за двери комнаты Армана доносились такие вопли, что у меня кровь застыла в жилах, и моя Амалия вошла туда первой, а за ней кинулся доктор. И тут внезапно наступила тишина.

Мы стояли в дверях комнаты, в которой царил такой разгром, словно тут побывало целое войско, а Лефер лежал на полу и смотрел на нас безумным взглядом.

– Умоляю, Лефер, – твердил до смерти перепуганный доктор, – мы ваши друзья, успокойтесь, пожалуйста!

– Что тут происходит? – пролепетала мама.

Лефер облизнул губы.

– Где они? – хрипло спросил он. И я даже не узнал его голоса.

– Кто? – спросила Амалия.

Лефер обвел комнату диким взором, и я услышал, как он застучал зубами.

– Призраки, – прошептал он. – Призраки четырех рыцарей… Я видел их. – Он поник головой. – Только не смейтесь надо мной! Говорю вам, я их видел!

– Вы с ними сражались? – спросила Амалия.

Учитель кивнул.

– Я никогда не верил… прежде… Но я видел их, клянусь! Я не понимаю, как… Но они были здесь!

Я заметил, как сузились глаза у Амалии и как она решительно сжала губы.

– Ладно, – тяжелым голосом молвила она, – с этим мы еще разберемся. Помогите ему, доктор.

По лицу Виньере было видно, что ему не очень хочется приближаться к пациенту, но доктор молодец – нашел в себе все-таки силы помочь Арману подняться и стал отсчитывать ему в стакан успокоительные капли. Лефер не сразу смог выпить лекарство – его зубы так и стучали о край стакана.

– Час от часу не легче, – буркнул Массильон. – Да что тут такое было, в конце концов?

Ему никто не ответил. Амалия обернулась к маме и попросила ее сходить с Матильдой, посмотреть, как там Гийом.

– Но здесь был не он! – вне себя выкрикнул Лефер. – Говорю же, это были настоящие призраки!

Не слушая его, Амалия велела служанкам навести в комнате порядок, а сама подошла к моему папе.

– Скажите, господин граф, – проговорила она, понизив голос, – прежде с месье Лефером происходило что-либо подобное?

Папа, совершенно ошеломленный случившимся происшедшим, заверил ее, что Арман – самый спокойный человек на свете и что он никогда не верил в призраков и прочую чепуху.

– И тем не менее я ничего не понимаю, – беспомощно признался он.

Эдмонда Бретель расплакалась.

– Вот! Я же говорила вам: четыре призрака, четыре духа рыцарей! Ведь мне они тоже являлись, хоть никто из вас и не поверил мне!

Филипп стал успокаивать ее, но тщетно. Амалия велела доктору Виньере заняться мадам Бретель, и тот опять принялся отсчитывать капли. Вернулись моя мама с Матильдой и доложили, что там все в порядке, Гийом давно спит.

– Черт возьми! – повторял растерянный Массильон. – Вот черт возьми!

Амалия подошла к учителю фехтования.

– Месье Лефер, я хотела бы поговорить с вами. Вам уже легче? – Арман кивнул. – Пожалуйста, опишите мне как можно подробнее все, что вы видели. Не пропускайте ни единой мелочи.

И он рассказал. У него дрожали губы, когда он вспоминал о том, как из стен вылетели четыре призрака и набросились на него. Я заметил, что Фредерик очень пристально смотрел на него, пока он говорил.

– Нет, он не играет, – пробормотал актер себе под нос, – иначе бы я сразу же заметил. – Он рухнул в единственное кресло, которому чудом удалось уцелеть. – Люсьен! Сделай одолжение, принеси мне выпить. Что-то я совсем расклеился.

Я мог бы сказать ему, что я не мальчик на побегушках, но не стал, а просто передал Маню просьбу актера и вернулся на свое место. Амалия как раз спрашивала у Лефера, что он ел за ужином.

– То же, что и все, – в некотором удивлении отвечал он.

– Понятно. – Амалия передернула плечами. – Скажите, месье, строго между нами: вы не курите опиум?

Однако Арман ответил отрицательно.

– Он курит трубку, – вмешался я.

Амалия удовлетворенно кивнула.

– Отлично. Покажите мне, откуда вы берете табак для нее.

Шаркая ногами, как старик, Лефер подошел к комоду и достал из него табакерку. От его движения несколько листков выпорхнули из ящика и, мягко кружа, упали на ковер.

– Что это? – с любопытством спросила Амалия.

И я впервые увидел, как мой учитель фехтования покраснел.

– Мой… э-э… дневник.

– Прекрасно, – заметила Амалия. – Давайте его сюда.

Арман застыл на месте.

– Но я не могу… – Он покраснел еще гуще. – Я писал только для себя… Вам вряд ли пригодится…

– А вот этого вы знать не можете, – отозвалась Амалия и протянула руку. – Ну? Смелее, месье. Обещаю: я сохраню все в тайне.

С большой неохотой Арман отдал ей пачку листков, исписанных убористым почерком.

– Только прошу вас… – Он замялся. – Я там не всегда… гм… объективен…

– Понимаю, – с улыбкой ответила Амалия. – Вы отзывались обо мне не так хвалебно, как мне хотелось бы. Считайте, что вы уже прощены. – Она бегло просмотрела листки и спрятала их в сумочку. – А теперь покажите мне ваш табак.

– Вы считаете, что призраки были моей галлюцинацией? – в изнеможении спросил Лефер, вручая ей табакерку.

– Как знать, как знать… – уклончиво отозвалась Амалия. – Но не скрою, произошедшее кажется мне очень странным. Поэтому, если вы не возражаете, сегодня ночью я приставлю к вам людей. На всякий случай.

– Поступайте как знаете, – прошептал Арман, отворачиваясь, – мне уже все равно.

И Амалия велела Полине и Селестену оставаться с учителем и, если появятся какие-нибудь призрачные рыцари, тотчас же будить ее. Слуги обещали исполнить все в точности.

– Послушайте, – сказал Массильон, когда он и Амалия вышли из комнаты Лефера, – неужели вы верите в такую чепуху?

– Я верю в причину и следствия, дорогой Фредерик, – ответила она. – Призраки, кем бы они ни были, не могут появляться просто так, и это меня тревожит.

Я поежился.

– Мне кажется, что в замке скрывается какая-то тайна, – нерешительно заметил я. – Что-то в нем есть, чего нельзя объяснить одним разумом.

Я был готов к тому, что Амалия поднимет меня на смех, но она даже не улыбнулась.

– Благодарю вас, инспектор Коломбье, – сказала она серьезно, – я учту ваше замечание.

Как показали последующие события, я был и прав, и не прав одновременно. Впрочем, уже назавтра все обернулось совершенно неожиданным образом.

Глава 13

28 декабря

1. То, что произошло утром в замке Иссервиль

Кони, храпя, мчатся по дороге.

Мрак. Дорога круто уходит в гору, и желтая неживая луна над горой – как подернутый бельмом недобрый глаз.

Вожжи рвутся из рук. Быстрее! Быстрее! Кони жалобно ржут. По дороге уносится тень человека.

Луна, уже оранжевая, похожа на апельсин. Пропасть! Впереди пропасть! Остановись!

Кони встают на дыбы, мотают головами. Человек, которого она преследует, оборачивается, и Амалия узнает в нем Кэмпбелла.

Никуда ты не уйдешь от меня…

Но Кэмпбелл хохочет так страшно, что от его смеха содрогается вся гора. Он раскрывает зонтик и улетает по направлению к луне, которая тоже смеется, распялив беззубый рот.

Экипаж с грохотом рассыпается на части. Вне себя от бессильного гнева Амалия грозит беглецу кулаком. Крылья! Крылья бы мне, и я догоню его!

Бам-бам-бам! Да что ж такое, в самом деле!

Амалия разлепила веки, с трудом оторвала голову от подушки. Ну конечно же, это был сон. Кэмпбелл-Грановский давно мертв, он лежит в каком-нибудь сугробе, и хищные птицы понемногу клюют его труп. Нет больше бомбиста-террориста.

Бам! Бам! Дверь, кажется, вот-вот выпрыгнет из петель. Кто же там так стучит, в самом деле?

– Мадам Дюпон! – звенит тревожный женский голос, настолько искаженный страхом, что Амалия не сразу узнает его. – Пожалуйста, отворите!

Женскому голосу вторит другой – жалобный, детский.

– Мадам Дюпон! Амалия! Отзовитесь, ради бога!

Значит, за дверью Люсьен и его мать. Неужели опять что-то случилось? Одним прыжком Амалия соскакивает с постели.

– Сейчас! – кричит она. – Сейчас открою!

Амалия набрасывает на себя кокетливый кружевной пеньюар в стиле покойной Дезире Фонтенуа, наспех закалывает волосы и отпирает дверь.

У Анриетты Коломбье в глазах испуг, губы дрожат, а лицо жалкое, несчастное, серое. Она держит за руку своего сына – не так, как обычно мать держит ребенка, а так, словно в целом мире ее никто не сможет защитить, кроме него. И Амалия, которая мгновенно примечает самые тонкие нюансы, поневоле начинает подозревать самое худшее.

– Что случилось? – спрашивает она.

Анриетта Коломбье судорожно сглатывает.

– Я не знаю… – лепечет она. – Но мой муж… он не отзывается.

– Может быть, еще рано, чтобы вставать? – спрашивает Амалия.

– О нет, мадам! Вы плохо его знаете… В восемь утра он всегда на ногах!

Через плечо Амалия бросает взгляд на часы. Они показывали половину девятого. Маленький Люсьен смотрит на нее с надеждой, но что-то уже сейчас подсказывает ей, что надежде подростка не суждено оправдаться.

– Давайте разберемся, – внезапно охрипшим голосом произносит она. – Вы долго стучали? Я имею в виду…

– Я стучала и звала его, но никто не отзывался, – шепчет Анриетта. В глазах ее стоят слезы. – Я пыталась открыть дверь, но она заперта.

Амалия вскидывает голову.

– Изнутри в скважине торчит ключ?

Мать и сын беспомощно смотрят друг на друга.

– Нет, – наконец произносит Люсьен и, шмыгнув носом, решительно повторяет: – Нет!

– Немедленно зовите мужчин, – распоряжается Амалия. – Прежде всего – Альбера и доктора, вероятно, они нам понадобятся. – Она морщится. – Учитель фехтования у себя?

– Да, мадам Дюпон.

– Его тоже зовите. Математика не надо – все равно он вряд ли поможет нам открыть дверь.

– А Лабиша, дворецкого?

– Он слишком стар. Нет, он нам не нужен. Филипп Бретель – довольно крепкий мужчина, пусть лучше он нам поможет.

Люсьен со всех ног бросается исполнять данное ему поручение. Анриетта Коломбье прислоняется к двери. Слезы уже текут по ее щекам.

– Мадам Дюпон… О мадам Дюпон! Как я боюсь! Господи, только бы он был жив!

Суета, топот ног, тревожные вопросы, аханье служанок. У Филиппа Бретеля под глазами – черные круги, Арман Лефер выглядит ничуть не лучше. Подоспевшая Матильда вполголоса утешает свекровь. Почти все обитатели замка собираются возле покоев хозяина, дверь в которые надежно заперта.

– Дайте-ка я попробую, – хмуро бросает Амалия. – На всякий случай.

Она стучит в дверь. Никакого ответа.

– Месье Коломбье! Господин граф!

За дверью – тишина. Морщась, Амалия делает шаг назад.

– Приступайте, – велит она Альберу.

Дерево трещит и стонет под ударами топора. Анриетта Коломбье начинает рыдать. Сын, не зная, что делать, и совсем потеряв голову, теребит ее за юбку.

– Мама, мама, ну что ты! Пожалуйста, не плачь! Ведь ничего же еще не известно!

Одна из щепок попадает Амалии в лицо, слегка оцарапав щеку. На белой коже проступает капелька крови. Стиснув челюсти, Амалия стряхивает щепку на пол.

– Готово, сударыня, – докладывает кучер. Вместе с Филиппом Бретелем он налегает на дверь, и она распахивается.

– Я иду первая, доктор, вы за мной, – говорит Амалия. И Виньере, кивнув головой, утирает платком вспотевший лоб.

В сущности, это лишнее. Едва переступив порог, Амалия понимает, что никакие доктора графу Коломбье больше не понадобятся. Он висит на люстре, мертвый и уже окоченевший. Увидев ужасную картину, Анриетта Коломбье падает в обморок.

2. Из дневника Армана Лефера

Сказать, что я был ошеломлен, значит ничего не сказать. На короткое время я вообще утратил способность понимать что-либо. Вчера – четыре привидения, которые не поддавались никакому логическому объяснению, сегодня – несчастный граф, убитый в точности так же, как до того Луи Констан… Ибо доктор Виньере, осмотрев труп, сказал: произошло именно убийство, а не самоубийство.

– Все то же самое: его ударили по голове, а затем повесили. Ничего нового.

– Ключ, – напомнила Амалия. Она сидела на оттоманке возле окна, потирая рукой подбородок. – В случае с Констаном комната была заперта изнутри. Здесь, очевидно, убийца просто вышел и запер дверь снаружи.

– Да, но как он проник к графу? – спросил актер.

– Очень просто, – буркнула Амалия. – Граф сам впустил его, из чего следует, что Коломбье знал этого человека и не боялся его.

– Значит, им определенно был не Кэмпбелл, – заметила Матильда. Она стояла у окна, очень бледная, и прижимала к груди платок.

– Но дверь могли отпереть и отмычкой, – упорствовал Массильон. – Из чего следует, что сам граф впустил пришедшего, оказавшегося убийцей?

– А какой смысл был Кэмпбеллу рисковать, – закричала Амалия, – зачем-то забираться к графу и убивать его?

– Если он прячется, – проговорил я, – и не хочет, чтобы об его убежище узнали, то никакого. Но что, если мы имеем дело с хладнокровно обдуманной местью? Насколько я понял, мадам Дюпон, вы вовсе не исключали такой возможности.

– Для начала надо найти ключ, – отрезала Амалия. – Дверь была заперта, стало быть, убийца закрыл ее и унес ключ с собой. Лабиш! Обыщите хорошенько весь замок. Делайте что хотите, но ключ должен быть у меня!

– Слушаюсь, мадам, – пролепетал дворецкий, кланяясь. Чувствовалось, что кошмарные события последних дней окончательно выбили его из колеи.

– Тот, кто найдет ключ от двери комнаты графа, получит от меня пятьдесят франков, – сказала Амалия. – Что же до меня, то я займусь опросом людей. – Она извлекла из сумочки записную книжку и карандаш. – Месье Лефер, я уже осмотрела тело. Помогите, пожалуйста, перенести его вниз. Когда вы понадобитесь, я пришлю за вами.

Я помог унести несчастного графа, а потом мне пришлось битых полчаса отвечать на вопросы Ланглуа, который хотел знать мельчайшие детали происшедшего. Я уже не чаял от него избавиться, когда вошла Матильда, и я вмиг забыл обо всем.

– Что случилось? – спросил я, заметив, что она медлит у двери и не решается войти в комнату.

– Ничего. Просто мадам Дюпон… – Матильда замялась. – Она хотела знать, где я была нынче ночью.

Смысл ее слов не сразу дошел до меня, но уже через мгновение волна гнева захлестнула меня – с головой.

– То есть, она что, пытается доказать, что вы убили свекра? Это же абсурд!

– Успокойтесь, месье Лефер, – проговорила молодая женщина, бледно улыбнувшись. – Она выясняет алиби всех, кто находится в замке. Что до меня, то я, к примеру, какое-то время сидела с Гийомом, а затем вернулась к себе. – Матильда нахмурилась. – Кстати, об алиби Гийома она меня тоже спрашивала.

– Вот ведь глупость! – возмутился Ланглуа. – Я, к примеру, провел всю ночь у себя. Сначала читал биографию Гаусса, потом заснул. Но кто может это подтвердить?

– Призраки, – буркнул я, пожимая плечами.

– Надеюсь, у вас есть алиби, – заметила Матильда. – Мадам Дюпон дама очень, очень… – она прикусила губу, – дотошная.

– О моем алиби можете не беспокоиться, – отозвался я. – Я провел ночь с Селестеном и Полиной, которых ко мне приставила сама мадам Дюпон. Никому из нас не удалось сомкнуть глаз, и мы сели играть в карты. Так и просидели до самого утра.

– Много выиграли? – осведомился Ланглуа.

– Не слишком, Жан-Поль, – улыбнулся я. – По чести говоря, больше всего денег выиграла Полина, но я на нее не в обиде.

Дверные петли скрипнули, и в комнату вошла Франсуаза.

– Вас вызывают, месье Лефер, – сказала она, приседая.

Я попрощался с математиком и Матильдой и отправился на допрос. Без особой охоты я представлял себе череду унылых казенных вопросов, на которые мне придется давать такие же ответы. Франсуаза шла впереди, то и дело робко поглядывая на меня.

– Вас уже вызывали, Франсуаза? – спросил я.

– Да, месье, – отозвалась она, краснея.

– Наверняка спрашивали, что вы делали ночью и не убили ли кого-нибудь? – предположил я.

Франсуаза наморщила лобик.

– Нет, про ночь меня спросили всего раз, а больше всего мы с мадам говорили про сочельник.

– Сочельник? – озадаченно переспросил я, решив, что ослышался.

– Да, месье.

– И что же вы рассказали мадам Дюпон про сочельник?

– Не слишком много, месье. Ведь в то утро у меня сильно болела голова.

Я почувствовал, что окончательно запутался. Какое отношение сочельник имеет к убийству графа? Или мадам Дюпон все равно, о чем спрашивать?

Мадам Дюпон сидела у стола, просматривая записи в своей книжке. Я заметил, что большинство страниц уже использовано.

– Кажется, вы интересуетесь моим алиби? – спросил я, усаживаясь напротив нее.

– Нет, месье Лефер, – спокойно отозвалась она. – Я знаю, что вы не убивали графа, потому что Селестен и Полина ни на мгновение не выпускали вас из виду нынче ночью. – Она улыбнулась краями губ. – Поздравляю вас – ваше алиби безупречно.

Я нервно почесал шею. Одна мысль не давала мне покоя.

– Как вы думаете, мадам… Не был ли спектакль с призраками частью хорошо продуманного плана?

– То есть? – вскинула брови Амалия.

– То есть некто решил отвлечь внимание и каким-то образом – правда, не знаю, каким – устроил целое представление. Потом вы приставили ко мне людей, а убийца преспокойно нанес удар в совершенно другом месте, там, где его вовсе не ожидали.

Амалия усмехнулась.

– Позвольте показать вам кое-что, – сказала она.

«Кое-что» оказалось грозно поблескивающим револьвером американского производства, который Амалия извлекла из ящика стола.

– Оружие заряжено, – пояснила она, взвешивая револьвер в руке. – Коломбье держал его рядом с собой. Угадайте, почему?

Я прикусил губу.

– Он предполагал, что к нему могут прийти, – наконец выдавил я из себя.

– Вот именно, – очень вежливо промолвила Амалия. – И я почти уверена, что он знал, почему может оказаться следующей жертвой.

– Знал и все же впустил к себе кого-то посреди ночи, – не удержался я.

– Значит, то был человек, с чьей стороны граф не ожидал подвоха, – легко согласилась Амалия. – А вот и Люсьен! Что тебе, малыш?

Люсьен только что вошел в комнату. Меня поразило его лицо. На нем застыло сочетание упорства и недетской воли.

– Я его нашел, – сказал он. – Помните, вы обещали за находку пятьдесят франков.

И он протянул Амалии небольшой изящный ключ – тот самый ключ, который запирал замок в покоях графа дю Коломбье.

3. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

– Где ты его нашел? – спросила меня Амалия.

– В комнате Кэмпбелла, – честно ответил я. – Он лежал возле книжного шкафа.

Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Потом Амалия устало улыбнулась.

– Антуан! Будьте так добры, проверьте ключ. На всякий случай.

Замок еле держался в двери, однако дворецкий все же сумел закрыть его и снова отпереть.

– Да, мадам, – доложил он, – это тот самый ключ.

– Ну хорошо, – сказала Амалия, поднимаясь с места. – В таком случае я предлагаю нам пока позавтракать. Все остальное решим потом.

Она раскрыла свою сумочку, достала из нее кошелек и протянула мне несколько монет.

– Ты молодец, Люсьен, – сказала она. После чего наклонилась и поцеловала меня в щеку.

Мне бы следовало поцеловать ее в ответ, но вместо этого я спросил:

– Вы ведь найдете его, правда? Вы не дадите ему уйти?

На красивое лицо Амалии словно набежало облачко, и она серьезно кивнула головой.

– Обещаю и торжественно клянусь, – сказала она.

И тут я все-таки не сдержался – всхлипнул и повис у нес на шее, как маленький. Она обняла меня одной рукой и погладила по спине.

– Я ничего… – пробормотал я, незаметно утирая слезы. – Я просто…

Амалия хотела что-то сказать, но внезапно в коридоре послышалась какая-то возня, и я услышал, как испуганно причитает Франсуаза. Лефер вскочил на ноги, Амалия сунула руку за револьвером, но тут дверь распахнулась, и в комнату вбежал мой старший брат.

– Это правда? – закричал он. – Его больше нет? Моего отца убили? Отвечайте же!

– Мне очень жаль, месье Коломбье, – сказала Амалия, убирая руку от сумочки.

Вслед за Гийомом в комнате показалась его жена.

– Дорогой, пожалуйста! – твердила Матильда. – Ты должен вернуться в свою комнату!

Она сделала попытку схватить Гийома за рукав, но брат вырвался и посмотрел на нее с такой ненавистью, что она отшатнулась.

– Думаю, – очень вежливо промолвила моя Амалия, – нет больше смысла продолжать игру, мадам. Ваш муж имеет такое же право находиться в замке, как и все остальные.

Лабиш и служанки толпились в дверях, не смея войти, и с ужасом таращились на Гийома.

– Все в порядке, – обратилась к ним Амалия. – Этот господин – старший сын графа Эрнеста, он все время жил в Иссервиле, но в потайной комнате, о которой знали лишь немногие.

– Но ведь… но ведь месье Гийом утонул! – удивленно пробормотал дворецкий. – Мне говорил сам хозяин!

Однако Амалия поглядела на него так, что он мигом прикусил язык.

– Вынуждена вас разочаровать – месье Гийом вовсе не утонул, – проговорила Амалия. – Он жил здесь втайне, для чего были свои причины.

Гийом покачнулся и оперся рукой о стену. Его жена хотела поддержать его, но он резко оттолкнул ее.

– Где мой отец? – закричал он. – Я должен его видеть!

Доктор Виньере, бочком отодвинув слуг, вошел в комнату и приблизился к Амалии.

– Должен вам заметить, сударыня… – начал он, но Гийом перебил его:

– Я хочу видеть моего отца! Он был самым близким для меня человеком, и вы не можете отказать мне! Где он?

– Месье Гийом, – прошептал доктор, – находится в чрезвычайно возбужденном состоянии. Поэтому я полагаю излишним…

– Полно вам, месье Виньере, – оборвала его Амалия. – Месье Гийом Коломбье прав: он, несомненно, имеет право попрощаться с отцом. – Без малейшего колебания она протянула моему брату тонкую изящную руку. – Прошу вас, месье. Вы увидите своего отца, но должна вас предупредить, что зрелище будет весьма тяжким.

На несколько мгновений в комнате повисла полная тишина. Затем мой брат глубоко вздохнул и отлепился от стены.

– Хорошо, мадам Дюпон, – устало промолвил он. – Ведите меня.

Так как никто не удерживал меня, я пошел за ними. Тело папы лежало в погребе, отдельно от других умерших. Кто-то – не помню кто – уже закрыл ему глаза. Было холодно, и пар вылетал у нас изо рта, а папа лежал на старой кушетке, такой знакомый и в то же время словно совершенно чужой. Черты его лица заострились, и щетина, проступившая на щеках, казалась синеватой. На шее чуть выше воротничка рубашки виднелась глубокая красная борозда – след от веревки, которой его удавили.

Гийом стоял, шатаясь от горя. Губы его шевелились, но ни звука не слетало с них. Он вздыхал, по щекам его текли слезы, и брат ничего не делал, чтобы стереть их. Я отвел глаза. Мне было больно смотреть на него – даже еще больнее, чем на отца.

Что же с ним будет теперь? Что будет со всеми нами?

– Гийом, – тихо сказала Амалия, – если вы знаете что-то, что могло бы мне помочь, умоляю вас, не скрывайте ничего. Умолчание уже слишком дорого обошлось вашему отцу и трем другим людям, но самое скверное заключается в том, что я не могу гарантировать, что смерть графа – последняя. Вы понимаете меня?

Я видел, как пульсирует жилка на шее Гийома. Он потупил голову, и тогда я, повинуясь безотчетному порыву, схватил его за руку и прижал ее к себе. Мой брат только устало улыбнулся.

– Вы правы, мадам Дюпон, – сказал он. – Я должен немедленно рассказать вам все, что знаю, пока у меня ясная голова. Наверное, мне следовало сделать это раньше, но я не смел. Слишком много народу было вокруг, а история такова, что в ней нет ничего героического. Когда-то, – безжизненным голосом закончил он, – мой отец совершил ошибку и теперь… теперь заплатил за нее.

– Что ж, – сказала Амалия, – пойдемте ко мне в комнату, там и поговорим.

И мы втроем двинулись к лестнице, ведущей наверх.

– Не могу утверждать, что мне известны все подробности истории, – начал Гийом, когда мы оказались в покоях Амалии. – Кое-что я знаю наверняка, кое о чем лишь догадываюсь. Отец не любил лишний раз упоминать о том деле, да оно и понятно. Ему было стыдно даже думать о совершенном когда-то.

– И что же он такого совершил? – тихо спросила Амалия.

Гийом откинул голову назад и полузакрыл глаза. Через минуту медленным, монотонным голосом заговорил:

– Эта история началась в 1867 году, когда один талантливый инженер по имени Раймон Аржантей изобрел принципиально новый стальной сплав, в несколько раз превосходящий по прочности все остальные сплавы. Открытие было особенно важным для военной промышленности и при умелом применении могло принести сотни тысяч, а то и миллионы франков.

– Постой, Гийом, – вмешался я. – Но ведь именно папа придумал такой сплав, я знаю!

Гийом повернулся ко мне и устало покачал головой.

– Полно, Люсьен. Наш папа ничего не придумывал. Он просто украл у своего приятеля Аржантея его открытие. Украл, потому что прекрасно понимал, какие барыши оно способно принести, а Аржантей не хотел работать с ним и собирался продать секрет сплава другому фабриканту. Понятно?

– Вот оно что… – медленно проговорила Амалия. – Теперь я понимаю, отчего граф так оскорбился, когда я в качестве шутки предложила ему сделать еще какое-нибудь открытие, чтобы поправить свое финансовое положение. Продолжайте, пожалуйста. Что сделал Раймон Аржантей, когда понял, что его обманули?

– Полагаю, что он, как и все обманутые люди, не испытал особого восторга, – с подобием улыбки ответил мой брат. – Отец упоминал, что Аржантей угрожал ему разоблачением, обещал устроить какие-то неприятности… Отец хотел уладить дело, выделив человеку, которого обворовал, небольшую долю в прибылях. Естественно, инженер отказался. Он был изобретателем чудо-сплава и не понимал, почему должен отдавать все человеку, который не имел никакого отношения к его изобретению. Обстановка накалилась до чрезвычайности, Аржантей слал отцу оскорбительные письма и однажды в лицо обозвал грязным мошенником. И тогда отец решил избавиться от инженера. Раз и навсегда.

– Он сфабриковал какое-то обвинение? – быстро спросила Амалия, подавшись вперед.

– Вот видите, вы уже догадались, – отозвался Гийом. – Отец обратился к своим друзьям – Пино-Лартигу, который тогда был прокурором, и Фирмену, судье. В свою очередь, они позвали на помощь Луи Констана, который служил в то время в полицейской префектуре. Поговоривали, что он нечист на руку, но никто не мог поймать его с поличным. Вместе они и… обстряпали дело – другого слова не подберешь.

Амалия вскинула голову.

– В чем они обвинили Аржантея?

– В изготовлении фальшивых денег. Всем, кто знал инженера лично, это представлялось полнейшей нелепостью, но Констан обыскал квартиру Аржантея и обнаружил в ней клише для печатания поддельных банкнот, которые сам же наверняка и подбросил.

– Продолжайте, – велела Амалия, видя, что мой брат умолк.

– А что еще можно сказать? – пожал плечами Гийом. – Все и так ясно, по-моему. Пино-Лартиг произнес блестящую обвинительную речь и заклеймил Аржантея как последнего негодяя. Судья Фирмен, со своей стороны, тоже сделал все, чтобы не дать обвиняемому оправдаться. А Дезире Фонтенуа…

– Что Дезире Фонтенуа? – встрепенулась Амалия. – Вы хотите сказать, что и она была причастна к этому?

– Точно я не знаю, но, кажется, она дала показания против Аржантея. Разумеется, ее принудил мой отец. Пино-Лартиг сватался к ней, но Дезире сопротивлялась браку с ним. Отец пообещал ей, что свадьбы не будет, если она поможет «утопить» инженера, и она сделала все, что могла. Она сказала, что он сорил деньгами, что он вел беспорядочный образ жизни и открыто ухаживал за ней. Все это было ложью от начала до конца, но на присяжных ее слова произвели большое впечатление. Фальшивомонетчик, да еще такой аморальный тип, наверняка заслуживал самого тяжкого наказания.

– Значит, Дезире тоже… – начала Амалия и осеклась. – Черт возьми!

Она хмурилась и не смотрела на меня. Лично я ничего не понимал. Разве она с самого начала не знала, что именно Дезире Фонтенуа стала первой жертвой?

– Разумеется, – продолжал Гийом, – после процесса мой отец вовсе не собирался сдержать слово, данное Дезире. Она должна была выйти за Пино-Лартига, вне зависимости от того, хотелось ли ей этого или нет. – Гийом поколебался. – Мне известно, что произошла жуткая семейная ссора. Тогда отец выгнал Дезире из дома. Он рассчитывал, что она вынуждена будет скоро вернуться, да не тут-то было. Вскоре она встретила русского князя, Лобанова, и вместе с ним уехала в Петербург.

– Относительно Дезире все ясно, – сказала Амалия, нервно утирая лоб, – а что произошло с Раймоном Аржантеем?

Гийом отвел глаза.

– Его признали виновным по всем пунктам обвинения. Аржантею грозило тюремное заключение, но, наверное, не это страшило его больше всего, а позор, которому он подвергся. В ночь после объявления приговора он повесился в своей камере.

– А-а… – протянула Амалия, – скажите, а Филипп Бретель знал о случившемся?

– Думаю, да, – не колеблясь, ответил Гийом. – Отец очень доверял Филиппу. Управляющий был в курсе всех его дел.

– Так, так… – отозвалась Амалия, мельком улыбнувшись мне. – Но я вообще-то имела в виду другое. Филипп Бретель случайно не помогал вашему отцу «утопить», как вы выразились, Аржантея?

– Это мне неизвестно, – отвечал Гийом. – Может быть, да, а может быть, и нет. Я же говорю вам, я знаю далеко не все, что происходило.

– Итак, Раймон Аржантей повесился, а Эрнест Коломбье остался единоличным владельцем открытия, которое могло сделать его очень богатым, – подытожила Амалия. – Он развернул производство, сам император Наполеон Третий признал его заслуги и пожаловал ему графский титул, и все шло прекрасно. Конечно, пришлось поделиться кое-чем с людьми, которые помогли ему уничтожить талантливого инженера, и поэтому Пино-Лартиг, Фирмен и Луи Констан оказались держателями акций его заводов. Пино-Лартиг даже забросил прокурорское дело и стал депутатом, а Констан сделался его помощником. Вот только прогресс не стоит на месте, и со временем открытие Аржантея стало приносить меньший доход. А потом друзья решили отметить Рождество в старинном замке, расположенном на высокой горе, и именно тут их настигла смерть. Пришла пора платить по старым счетам, – пояснила Амалия.

Я сидел в кресле, съежившись и сгорая от стыда. За отца, который всегда казался мне таким великодушным, а на самом деле был подлецом. За его друзей, которые ради денег хладнокровно оговорили невинного человека. За себя – потому что был слишком мал и ничего, ничего не мог исправить.

– Стало быть, – после небольшой паузы заговорила Амалия, – мы имеем пять убийств. Четыре – в Иссервиле и одно – в Париже. Дезире Фонтенуа, судья Фирмен, Луи Констан, Пино-Лартиг и граф Эрнест дю Коломбье. Все они были замешаны в деле Аржантея. – Амалия глубоко вздохнула. – Нет никаких сомнений: это месть.

– Но ведь Раймон Аржантей давно умер! – воскликнул я. – Если кто-то хотел отомстить за него, почему он ждал так долго?

– Вот именно, малыш, – отозвалась Амалия, и в глазах ее полыхнули и угасли золотистые искры. – Он ждал, потому что в 1867 году был еще ребенком, и ему надо было вырасти. Да, именно так. – Она обернулась к Гийому. – Что вам известно о детях Раймона?

– Насколько я помню, – как в забытьи прошептал мой брат, – у Аржантея была жена, но о детях я ничего не слышал. Возможно, они были в то время слишком малы, и мой отец ими не интересовался.

Амалия нахмурилась.

– А что стало с женой Аржантея?

– Она умерла вскоре после процесса, – ответил Гийом. – Говорили, что ее свела в могилу скоротечная чахотка, но я почему-то думаю, что она умерла от горя. Она была очень привязана к своему мужу, – добавил он, словно извиняясь.

Амалия мгновение поразмыслила.

– Это все, что вам известно, месье Коломбье? Вы ничего не забыли?

– Нет, – пробормотал Гийом, водя вокруг себя рукой. – Мне… мне нехорошо. Я хочу вернуться к себе. Пожалуйста… помогите мне.

– Но мы можем отвести вам любую комнату в замке! – вырвалось у Амалии. – Вам вовсе не обязательно возвращаться в ваше убежище!

– Вы не понимаете… – простонал Гийом. – Как только я ложусь на свою кровать, мне сразу же становится значительно легче. Наверное, я уже привык. – Он слабо улыбнулся.

– Хорошо, – смирилась Амалия. – Идемте, я отведу вас обратно. Кстати, я так и не поблагодарила вас за то, что вы сделали для меня тогда.

– О, мадам, – прошептал мой брат, – не стоит и говорить, сущий пустяк!

Он попытался подняться с кресла, но не смог и, застонав, рухнул обратно.

– Люсьен, – воскликнула Амалия, – скорее зови доктора и Маню! Надо отвести его обратно в потайную комнату, раз уж он так хочет этого.

Я побежал выполнять ее поручение, но наткнулся на Матильду, которая во что бы то ни стало хотела знать, что мадам Дюпон делает с ее мужем.

– Не волнуйтесь, – сказал я ей, – с моим братом все хорошо!

Но Гийом совсем ослабел, и доктор Виньере вместе с лакеем едва вывели его из комнаты. Он шатался, как пьяный, и все время шептал что-то неразборчивое.

Едва мужчины вышли из комнаты, как в ней появились два новых лица – Эдмонда Бретель, с крепко сжатыми губами, вела за собой своего супруга. Судя по его виду, он не испытывал особого восторга от ее действий, однако не решался ей перечить.

– Что вам угодно, месье, и вам, мадам? – довольно холодно осведомилась Амалия.

– Мадам Дюпон, – торжественно объявила Эдмонда, – мы должны сообщить вам нечто чрезвычайно важное. Чрезвычайно!

– Буду рада вас выслушать… Прошу вас, присаживайтесь.

Едва Эдмонда села на диван, как она сразу же выпалила:

– Видите ли, мадам, нам известно имя убийцы.

– Эдмонда! – протестующе вскрикнул супруг.

– Именно так, Филипп, и не спорь со мной. Если бы ты раньше явился к даме из полиции, как знать, может быть, все обернулось бы иначе, и бедный Эрнест был бы сейчас жив!

Отчего-то у Эдмонды, когда она произносила последние слова, был на редкость победный вид. Ее супруг съежился и ничего не ответил.

Амалия села в кресло и вытянула руки вдоль подлокотников. Я видел, как поблескивает золотой медальон на ее шее и слегка колеблются от дыхания кружева, которыми было обшито декольте.

– Что ж, – сказала она, – я слушаю вас. Итак?

Глава 14

Имя

1. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

– Вся эта история началась много лет назад, – сказала Эдмонда.

Амалия прищурилась.

– В 1867 году, насколько мне известно, – уронила она.

Бретели переглянулись. Мне показалось, они были слегка озадачены.

– Да, вы правы, – кивнул Филипп. – Видите ли, в те дни господин граф как раз изобрел свой знаменитый сплав, который позже сделал его очень богатым. Но нашелся один человек, один бессовестный мошенник, который попытался присвоить себе его открытие, – торжествующе закончил он.

Я не верил своим ушам. Он не просто нагло лгал – он ставил все с ног на голову, словно это было в порядке вещей, и притом ни капли не сомневался, что мы поверим ему, что обман сойдет ему с рук. Эдмонда энергично замотала головой, и мне подумалось, что, наверное, именно она подсказала мужу спасительную мысль представить дело так, словно мой отец был безвинно пострадавшей жертвой, а несчастный Раймон Аржантей – корыстным злодеем. И от поразительного хладнокровия этих людей я почувствовал горечь во рту.

– Дайте-ка я попробую угадать, – промолвила Амалия тяжелым голосом, пристально глядя на управляющего. – Мошенника звали Раймон Аржантей, не так ли?

– Вы безусловно правы, мадам! – вскричала Эдмонда.

– Однако, – продолжала моя обожаемая, моя восхитительная Амалия, – Аржантею не удалось провести графа, потому что его самого обвинили в тяжком уголовном преступлении и посадили в тюрьму.

– Да, да, все именно так и было! – закивал обрадованный Филипп.

– Нет, насколько мне известно, – очень вежливо возразила Амалия, – все было совершенно не так.

От ее слов по комнате словно разошлись круги арктического холода, и мне показалось, что Бретели внезапно стали меньше ростом.

– Что вы имеете в виду? – пролепетал Филипп.

– Вы и сами это знаете не хуже меня, – убийственным тоном отозвалась Амалия.

– Мы не понимаем… – начала Эдмонда.

– Полно вам, мадам, – ответила Амалия. – Уверена, вы все понимаете. Впрочем, если вы так настаиваете, я могу вам разъяснить. Раймон Аржантей не был ни вором, ни бесчестным мошенником. Именно он придумал сплав, который мог принести колоссальное состояние тому, кто наладил бы его промышленное производство. К несчастью, он допустил непоправимую ошибку, сообщив о своем открытии человеку, который ради денег был готов на все. Вы знаете, как звали этого человека, месье, и вы, мадам.

Супруги Бретель переглянулись. В то мгновение они больше всего напоминали каких-то гадких полураздавленных мокриц.

– Право же, я бы не стал утверждать так категорично… – с несчастным видом промолвил Филипп.

– Послушайте, месье, – скучающим тоном проговорила Амалия, – к чему увертки? Раймон Аржантей покончил с собой, и нам прекрасно известно, кто довел его до самоубийства – граф Эрнест дю Коломбье, судья Оливье Фирмен, прокурор Марсель Пино-Лартиг и продажный полицейский Луи Констан, а кроме них – Дезире Фонтенуа, которая дала ложные показания на процессе. Все они уже мертвы. Но есть еще один человек, который участвовал в травле несчастного инженера. И этот человек – вы, месье Бретель. Поэтому я советовала бы вам быть максимально со мной откровенным, если, разумеется, вы не горите желанием до срока попасть на небеса.

И тут я с отвращением увидел, как Филипп Бретель разрыдался.

– О мадам, – всхлипывал он, – вы даже представить себе не можете, как я боялся! Я пытался уговорить Эрнеста рассказать все вам, но он был категорически против. Что я мог поделать?

– Каково было ваше участие в этом грязном деле? – спросила Амалия. Ноздри ее раздувались, правая рука, лежавшая на подлокотнике, то и дело сжималась в кулак.

– Минимальное, уверяю вас, минимальное! – залепетал потерявший голову управляющий. – Я просто подал совет… предложил упрятать Аржантея в тюрьму, чтобы он не смог вредить нам. Я и понятия не имел, что патрон воспримет мои слова всерьез! Я думал, что Аржантея посадят ненадолго, за что-нибудь, знаете ли, простенькое…

– Филипп очень раскаивался! – подала голос Эдмонда. – Он так сожалел о случившемся! Особенно ему было жаль маленького сына Аржантея.

– Ну наконец-то мы добрались до самого главного, – вкрадчиво шепнула Амалия. – Сколько лет было сыну и как его звали? Потому что, судя по всему, если кто и мог мстить за инженера, то только он.

– Сколько ему было, я не знаю, – поспешно проговорил Филипп. – Кажется, лет двенадцать. – Он содрогнулся. – Если бы вы видели, с какой ненавистью он смотрел на нас, когда вдова Аржантея пришла забрать тело своего мужа!

– «Кажется, двенадцать»? – повторила Амалия. – Давайте все-таки уточним.

– Да кто их разберет, подростков, – буркнула Эдмонда. – Но все-таки я тоже думаю, что он был лет двенадцати.

– Значит, сейчас ему должно быть двадцать восемь или двадцать девять, – подытожила Амалия и потерла подбородок. – И как же его звали?

– Звали? – тупо переспросил Филипп.

– Да, у него ведь было имя! – нетерпеливо сказала Амалия. – Вспомните, это может оказаться очень важным!

– Вы нам не поверите, – с горечью промолвила Эдмонда. – Я бы очень хотела ошибиться, но…

– Имя! – рявкнула Амалия.

Услышав ее голос, я даже подскочил в кресле. Сразу чувствовалось, что она служит в полиции, а не состоит по благотворительной части, к примеру.

– Хорошо-хорошо, – заторопилась Эдмонда, – мы вам скажем. – Она набрала в грудь воздуху. – Дело в том, что сына Аржантея звали Фредерик.

Тут, признаться, я малость опешил. Фредерик! Но ведь в замке имелся только один Фредерик – тот самый актер, который постоянно вертелся возле Амалии! Конечно, он появился в Иссервиле совсем недавно, но возраст его был примерно таким же, как и у сына Аржантея – у человека, который убил моего отца!

– Значит, Фредерик? – проговорила Амалия, и тон ее не сулил решительно ничего хорошего. – Вы уверены?

– Абсолютно уверены, мадам, – ответил заметно приободрившийся Филипп. – Мы с Эдмондой когда-то имели дело с… с этой семьей. Естественно, мы запомнили, как звали сына Аржантея.

Амалия откинулась на спинку кресла и сложила руки кончиками пальцев.

– Так, – сказала она. – Опишите мне внешность Фредерика.

– Самая обыкновенная, – сказала Эдмонда.

– Мадам, – раздраженно промолвила Амалия, – простите, но в нашей работе «самое обыкновенное» не действует. Придется вам вспомнить все приметы ребенка, поэтому я прошу вас сосредоточиться. Начнем с самого простого. Какие у него были волосы?

– Русые, – заявила Эдмонда.

– Белокурые, – тотчас же возразил ее муж.

– Филипп, ты с ума сошел? Я же точно помню. Обыкновенные русые волосы.

– А я говорю, белокурые! – упрямо отозвался управляющий.

– Ну хорошо, хорошо, – сдалась Эдмонда. – Светло-русые! Идет?

– Как у Люсьена? – осведомилась Амалия, и я почувствовал себя неуютно под взглядами обоих супругов.

– Пожалуй, да, – наконец нехотя промолвила мадам Бретель.

– Да, кажется, – поддержал ее супруг.

– Тогда они были все-таки просто русые, – заметила Амалия. – Ну и что это нам дает? Ничего, потому что с возрастом волосы очень часто темнеют. – Она поморщилась. – Хорошо, а какие у Фредерика были глаза?

Но с глазами возникла полная путаница. Сначала они были карие, потом голубые, потом серо-голубые, а под конец и вовсе зеленые.

– Значит, вы не помните, – вздохнула Амалия, – что и неудивительно. Особые приметы какие-нибудь заметили?

С особыми приметами дело обстояло еще хуже. Супруги не помнили никаких шрамов, родинок и тому подобных мелочей, которые так облегчают поиск преступника. Не была у Фредерика Аржантея и шести пальцев, не говоря уже о кривом глазе, которым авторы книжек наделяют добрую половину своих злодеев.

– Ладно, с Фредериком пока все, – сказала Амалия, морщась. – Меня интересует еще вот какой вопрос. Не было ли у Раймона Аржантея каких-нибудь других родственников или близких, которые могли бы мстить за его гибель?

Филипп заявил, что нет, кроме жены и сына, у инженера никого не было. Но жена умерла от какой-то болезни вскоре после своего супруга.

– Значит, это все-таки Фредерик, – медленно проговорила Амалия. – Что ж, будем искать Фредерика. – Она поднялась с места. – Благодарю за вашу помощь, месье, и вас, мадам, тоже.

– А вы не думаете, что… – нерешительно начала Эдмонда.

– Что это месье Массильон? – усмехнулась Амалия. – Понимаю. Такая мысль первой приходит в голову. – Она немного подумала. – Во всяком случае, обещаю вам не спускать с актера глаз.

– О, благодарю вас! – вскричал Филипп.

– У вас есть оружие? – осведомилась вдруг Амалия.

После небольшой заминки управляющий признался в том, что держит при себе небольшой револьвер. Так, на всякий случай.

– Правильно, – одобрила Амалия, – мало ли что может случиться. Вы, мадам, – обратилась она к Эдмонде, – пожалуйста, приглядывайте за своим мужем. Надеюсь, такая забота не окажется вам в тягость, – с улыбкой прибавила она.

Эдмонда заверила мадам Дюпон, что ни за что не выпустит своего драгоценного Филиппа из виду. И вообще, она пойдет на все, чтобы защитить его!

– Вот и прекрасно, – сказала Амалия. – А теперь пойдемте наконец завтракать, господа!

2. Из дневника Армана Лефера

Это был один из самых тягостных завтраков, на которых мне довелось присутствовать. Все разладилось в прекрасном замке Иссервиль! Разлад ощущался буквально в каждой мелочи. Кушанья – недожаренные, пережаренные, пересоленные, слишком пресные; прислуга – шаркающая ногами, то и дело всхлипывающая и утирающая глаза; люди, сидящие за столом, – испуганные, разобщенные, преисполненные подозрительности… И я сам, через силу жуя жесткий бифштекс, задавался одними и теми же вопросами. Кто? Кто убил графа Коломбье? У кого могла подняться рука на него, столь, как выяснилось, несчастливого человека? Где скрывается таинственный убийца, подстерегающий свои жертвы во мраке и ни к кому не испытывающий пощады? По-моему, схожие мысли мучили всех присутствующих, и только Амалия Дюпон делала вид, что ей не интересно ничто, кроме общества фатоватого Фредерика Массильона. Она расспрашивала его о семье, о том, как он начал свою карьеру, и о том, как ему удалось стать одним из лучших актеров Франции… А старая облезлая курица Эдмонда Бретель вовсю подыгрывала мадам Дюпон, с умным видом вставляя свои замечания.

– Признаться, я больше не верю в нашу полицию, – вполголоса заметил мне Ланглуа. – В замке творится черт знает что, а мадам с набережной Орфевр вовсю обсуждает с каким-то хлыщом театральные премьеры! – Он покачал головой. – Знаете что, Арман? Никогда ей не поймать настоящего убийцу, помяните мое слово. Никогда!

Я разделял его уверенность, однако мадам Амалия Дюпон волновала меня меньше всего на свете. После завтрака я присоединился к Матильде в малой гостиной. Когда я вошел, она стояла у окна, сжав руки, и смотрела на заснеженный сад. Возле дерева все еще виднелись останки снеговика, в котором нашел свое последнее убежище старый судья. Матильда молчала, молчал и я, и мне пришло в голову, что я мог бы молчать так с ней целую вечность и вовсе не чувствовал бы себя обделенным. Наверняка мадам Дюпон уже узнала из моих дневников, что я люблю эту женщину. Ну и пусть! Пусть хоть весь замок узнает о моей любви, потому что она – единственное чувство, ради которого стоит жить на свете.

– Смешно, – уронила Матильда, и я вздрогнул.

– Что смешно? – на всякий случай спросил я.

– Они знают имя убийцы, но не знают, кто он, – объяснила Матильда. – Эдмонда Бретель рассказала мне, кто… кто убил их всех. Его зовут Фредерик Аржантей.

– Аржантей? – переспросил я, пораженный. – Но в замке только один Фредерик – актер Массильон!

Матильда вздохнула и повернулась ко мне.

– Потому-то мадам Дюпон и выспрашивала у него за завтраком, кто он и откуда, – отозвалась она. – Эта женщина ничего не делает просто так.

Вот оно что! А я-то, глупец, вообразил…

– Да нет, он не может быть убийцей, – буркнул я. – Просто глупо предполагать! Не говоря уже о том, что до вчерашнего дня его вообще здесь не было.

– О, ну это еще не доказательство, – промолвил подошедший и слышавший наш разговор Ланглуа. А я и не заметил, как он появился. – Актер вполне мог скрываться где-нибудь в замке, а потом притвориться, что добрался до нас в снежную бурю, чтобы только повидаться со своей, гм, подругой сердца. – Ланглуа насмешливо прищурился. – Честно говоря, не верю я во всякие там истории любви, во имя которой влюбленные идут на жертвы! Конечно, на сцене легче легкого взобраться на неприступную гору во время бури, но в жизни… в жизни, господа…

– Мы все поняли, Жан-Поль, – с улыбкой промолвила Матильда. – Вы циник, который верит только в свои цифры. И не спорьте, что это не так!

Ланглуа развел руками.

– Я просто хочу сказать, что причина, по которой месье актер появился здесь, представляется мне неубедительной, вот и все.

– А мне его поступок представляется очень романтичным, – со вздохом заметила Матильда. – Будет жаль, если мадам Дюпон разделит вашу точку зрения и посадит его под арест.

– Не думаю, что у нее хватит смелости для этого, – возразил Ланглуа. – Насколько я понял, она собирается дождаться приезда жандармов из деревни. Как раз сейчас наша полицейская дама снаряжает Альбера в дорогу. Именно он должен будет спуститься с горы и рассказать, что здесь творится.

Матильда встрепенулась.

– Очень хорошая мысль! – горячо воскликнула она. – Потому что мы все… – ее лицо побледнело, она нервно стиснула руки, – мы все тут извелись. Я… я не знаю, смогу ли я и дальше выдерживать все это.

Я, конечно, стал бормотать бесполезные слова утешения, злясь на Ланглуа, который так некстати оказался рядом. Но вот щеки Матильды порозовели, она послала мне улыбку, и я почувствовал себя счастливейшим человеком на свете.

– Поскорее бы настал Новый год, – проговорила Матильда с тоской.

И мы, все трое, стали смотреть в окно, за которым вновь стал медленно и величаво падать снег.

3. То, что произошло сорок минут спустя на дороге из замка Иссервиль в деревню Сен-Пьер

Гора своей вершиной уходит в облака. Морозный воздух раздирает глотку.

– Господи, господи, господи… – тоскливо бормочет Альбер. – Вернуться, что ли?

Но вернуться в замок смерти страшно, страшнее, чем идти вперед. Конь медленно брел среди сугробов, с трудом нащупывая дорогу и то и дело проваливаясь в снег едва ли не по самое брюхо.

«Ну ничего, – подумал Альбер, – ничего… Раз уж актеришка тут прошел… стало быть, и мы сдюжим. Не робей, Альбер!»

Мысленно сам себя подбодрив, он тронул поводья, и конь покорно поплелся вперед. Он фыркал и недовольно косил глазом на всадника.

– Иди, иди, – вполголоса говорил Альбер, – вот так… потихонечку, помаленечку… Ну и намело, ну и намело!

Дорога шла по краю пропасти, и Альбер отвернулся, чтобы не смотреть в нее. А если бы он поднял глаза, то бы заметил наверху, за большим камнем, припорошенным снегом, человека, чье лицо было почти полностью укрыто шарфом. Человек был занят тем, что прилаживал к плечу ружье.

– Тпрр!.. Да куда тебя… Правее, правее бери!

Конь протестующе мотнул головой. Грянул выстрел, и Альбер внезапно почувствовал, как его словно ожгло возле сердца чем-то горячим. Не успев даже удивиться такой метаморфозе, он выронил поводья и закачался в седле.

– Ах ты… господи… – беззвучно шептали его губы. – Как же? Сволочь…

Конь, почуяв неладное, захрапел и сделал резкий скачок. Он ушел в рыхлый снег почти по грудь, но инстинкт вновь вывел его на дорогу. Всадник сполз на шею коня. Руки Альбера бессильно повисли.

Наверху, возле большого камня, человек удовлетворенно улыбнулся и, вскинув на плечо ружье, вернулся в замок Иссервиль. Снег крупными хлопьями падал на его следы. Человек был уверен, что через некоторое время они полностью исчезнут, а значит, никто никогда не сумеет вычислить его. Впрочем, в последнем он все-таки заблуждался.

Глава 15

Охота за призраками

1. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

В сущности, писать совершенно не о чем, но я все равно пишу, потому что… в общем, сам не знаю почему. Амалия увела Франсуазу в гостиную, ту самую, в которой последняя увидела на зеркале надпись кровью, и о чем-то разговаривает со служанкой. Я хотел последовать за ними, но Амалия так поглядела на меня, что у меня пропала всякая охота быть с ней рядом. Я пошел к маме, но у дверей услышал, что она плачет, а горничная Полина утешает ее, и тогда решил навестить брата. Гийом дремал на кровати, но, когда я вошел, приоткрыл глаза.

– Здравствуй, братишка, – сказал он, видя, что я мнусь на пороге.

В комнату заглянул доктор и, заметив в ней меня, нахмурился.

– Люсьен! Будь так добр, не утомляй больного.

Он явно хотел меня выпроводить, но Гийом взволнованно приподнялся на постели.

– Нет-нет, Виньере, он вовсе мне не мешает. Оставь его.

– Как знаете, сударь, – с расстановкой промолвил доктор и вышел.

Гийом поглядел на меня и улыбнулся.

– Садись, – сказал он, кивая на стул.

Я повиновался, чувствуя себя до крайности неловко. И все же, несмотря на неловкость, никакая сила в мире не смогла бы выпроводить меня из потайной комнаты. Я знал, что поступил правильно, придя сюда, и сознание этого поддерживало меня. Ведь теперь у меня не осталось никого, кроме мамы и умирающего брата.

– Я очень скучал по тебе, – проговорил я, чтобы с чего-то начать. – Когда мне сказали, что ты утонул, я два дня плакал.

– Знаю, – серьезно ответил Гийом. – А помнишь, как мы делали с тобой кораблики из щепочек и пускали их в Сену?

Я кивнул, чувствуя в горле ком. Я сглотнул, но ком все равно остался, и я не знал, что мне сделать, чтобы избавиться от него.

– Скажи, Гийом, – прошептал я, – я могу что-нибудь сделать для тебя? Хоть что-нибудь?

Но он только покачал головой.

– Нет, малыш. Судя по всему, мне не так уж много осталось, и поэтому ты должен… – Он запнулся. – Ты должен мне пообещать, что никогда не оставишь маму.

– Хорошо, – почти беззвучно прошептал я. – Обещаю.

– Ты молодец, – мягко сказал Гийом. Он немного поколебался. – Скажи, а ты не знаешь, где она сейчас?

И хотя брат не назвал имени, я сразу же догадался, кого он имеет в виду.

– Амалия сейчас разговаривает с Франсуазой, – ответил я. – В той самой комнате, где… ну… была та надпись.

– «Вы все умрете здесь», – тихо промолвил Гийом. – Ясно. – Он улыбнулся. – А она ведь приходила ко мне.

– Амалия?

– Ну да.

– Она о чем-то говорила с тобой? – сгорая от любопытства, спросил я. – Что она хотела знать?

– Я так и не понял, – медленно проговорил Гийом. – В основном она расспрашивала меня о докторе Виньере.

– О! – вырвалось у меня. – Неужели она думает, что доктор… Да нет, невозможно! Он слишком стар, чтобы быть Фредериком Аржантеем!

Гийом метнул на меня быстрый взгляд.

– А ты сам как думаешь, кто это? – спросил он.

– Не знаю. – Я нерешительно прикусил губу. – Но мне не верится, что убийца – актер. Конечно, он противный, но… не до такой же степени!

И тут, к моему удивлению, Гийом расхохотался.

– Верно, малыш, – подтвердил он, блестя глазами. – Нет. Конечно же, не Массильон. Это твой учитель английского языка, совершенно ясно.

– Кэмпбелл? – поразился я. – Думаешь, все-таки он?

Гийом кивнул.

– Уверен. Он убил Дезире и, когда вместо нее явилась Амалия, перепугался. Ты, наверное, не знаешь, но ведь он и Амалию пытался убить.

– Ничего себе! – ахнул я. – А как же Северен? Но… но тогда понятно, зачем Кэмпбелл убил его – он просто не хотел, чтобы папа сумел поправить свои дела. Это была часть его плана – плана мести! Потом он сделал вид, что бежал, увел всех лошадей, чтобы мы не могли покинуть замок, и…

– И стал действовать, – закончил за меня Гийом.

Не слушая его, я вскочил с места.

– Гийом, надо найти его! Любой ценой! Наверняка он прячется где-то в замке! Мы просто обязаны отыскать его!

Гийом тяжело вздохнул.

– Но где он может прятаться? Ведь замок уже не раз обыскивали и никого не нашли.

– Однако ключ от папиной двери лежал именно в его комнате, – упрямо проговорил я. – Знаешь, что я думаю, Гийом? Что в замке есть еще какое-нибудь потайное убежище, о котором никто не знает. – Я в волнении стукнул кулаком по ладони другой руки. – Ну конечно! Так оно и есть!

– Люсьен, – отозвался брат, – в Иссервиле нет никаких убежищ, уверяю тебя.

Но во мне уже заговорил дух противоречия.

– Если ты не знаешь о чем-то, то вовсе не значит, что этого не существует! – в запальчивости заявил я. – Убежден, такое убежище есть, просто никто о нем не подозревает. То есть почти никто, – поправился я. – А Кэмпбелл как-то отыскал его и теперь использует. Все сходится! Поэтому он не боится оставаться в замке и не боится убивать. Что бы ни произошло, он уверен, что его убежище не обнаружат!

По лицу Гийома я видел, что он колеблется. В самом деле, мои доводы выглядели чрезвычайно убедительно. Даже для меня самого!

– Конечно, – промолвил Гийом, как бы разговаривая сам с собой, – здесь очень многое переделали, в том числе и внутренние стены. – Он пожал плечами. – Ну разве что какое-нибудь подземелье…

– Которое построили тамплиеры, – подхватил я.

– Дались тебе эти тамплиеры… – проворчал мой брат. – Но в любом случае ей все-таки надо будет сказать.

Я смотрел на него, но он упорно не поднимал глаз. Сам не знаю как, но у меня вырвалось:

– Она тебе нравится, Гийом? Да?

И тут мой брат совершенно по-мальчишески покраснел.

– Что ты такое говоришь! Между прочим, я женатый человек, если ты забыл! – возмутился он. А через минуту, когда увидел, что я обиженно дуюсь, подтвердил: – Ну да, нравится. Она такая… такая… – Брат повел в воздухе руками, но, очевидно, слова были слишком ничтожны, чтобы выразить то, что он чувствовал. – Но… все, все… Все вздор!

Последние слова Гийома были неправдой, и я понял это, но не стал его уличать. Ему и так приходилось тяжело. Тяжелее, чем всем нам.

Вошла Матильда и остановилась у дверей. В комнате сразу же стало чувствоваться напряжение, причину которого я не сумел бы объяснить. Просто Гийом перестал улыбаться, а у меня пропала всякая охота говорить об Амалии.

– Альбер давно уехал? – спросил Гийом.

– Несколько часов назад, – отозвалась Матильда.

– Как вы думаете, он спасет нас? – с надеждой спросил я.

– Хотелось бы верить, – вздохнула Матильда. – Буря стихла, но снег еще идет. Боюсь, как бы не случилось с ним чего.

– Полно, Матильда, – вмешался Гийом. – Альбер – надежный малый. Если он обещал привести подмогу, значит, сдержит свое слово. Такой он человек.

Матильда отвернулась.

– Ах, Гийом, Гийом… И зачем только ваш отец купил этот замок? – Она зябко передернула плечами. – Едва я увидела его, сразу поняла, какое тут зловещее место.

– Не переживайте, Матильда, – почти весело промолвил Гийом. – Скоро наши беды так или иначе закончатся. Или мы найдем убийцу и прикончим его, или он прикончит нас. В любом случае волноваться нам совершенно не о чем.

Если бы Амалия услышала его шутку, она бы непременно улыбнулась. Но у Матильды не было чувства юмора, и она ограничилась лишь довольно кислой гримасой.

– Обед уже готов, – сказала она. – Вы предпочитаете поесть у себя, Гийом, или подниметесь наверх? Мадам Дюпон сказала, что, если вы хорошо себя чувствуете, она была бы рада видеть вас за столом. Кстати, она уверяет, что ей удалось разгадать одну маленькую загадку, причем во многом благодаря вам.

Я заерзал на месте. Загадку? Какую еще загадку? Она напала на след Кэмпбелла?

– Хорошо, – сказал Гийом. – Передайте ей, что я буду. Мне не терпится услышать, что же ей удалось разгадать!

2. Из дневника Армана Лефера

Ко мне пришла горничная Полина и нерешительно заговорила:

– Месье Лефер, я должна кое-что вам рассказать.

И умолкла. Честно говоря, уже интонация ее слов не сулила ничего хорошего. Или, может быть, я просто стал слишком мнителен за последние дни?

– Что такое, Полина? – спросил я напрямик.

Горничная прикусила губу. Она явно колебалась.

– Сегодня утром меня вызывала мадам Дюпон. И лакея Селестена тоже.

Кажется, я начал понимать.

– И что же?

– Мне кажется, – еще более нерешительно промолвила девушка, – мадам Дюпон не верит в вашу невиновность. Она все выспрашивала, не выходили ли вы куда этой ночью, и так обстоятельно… Мне даже не по себе сделалось.

Я в тот момент сражался перед зеркалом с галстуком, который никак не желал завязываться, но тут я все же оставил его и повернулся к Полине.

– Любопытно, – процедил я сквозь зубы, – отчего же она решила, что я мог убить Коломбье? Может, она считает, что Фредерик Аржантей – это я? И задался целью истребить его семью из-за каких-то там давних счетов? А?

– Я не знаю, что думает мадам, – почти сердито ответила Полина. – Но она ведь из полиции, верно? Уж она-то в таких делах смыслит поболе нас с вами.

Я вздохнул. А что еще я мог сделать?

– И все-таки, – продолжала молодая женщина, – мне кажется, она была очень разочарована, когда я поклялась ей, что мы с вами и Селестеном всю ночь сидели здесь и играли в карты. Даже по лицу было видно, что ей мои слова очень не по вкусу пришлись.

Я лишь пожал плечами с глубокомысленным видом.

– Когда следствие заходит в тупик, иногда бывает важно найти козла отпущения, – проговорил я. – Взять хотя бы меня: я бывший приятель Кэмпбелла и уже по одному этому подозрителен. Кроме того, я воевал и, стало быть, убивал людей. По возрасту я почти подхожу, по приметам – тоже, тем более что об Аржантее ничего толком не известно. Что, если он – и впрямь я? В конце концов, надо же хоть как-то успокоить людей!

– Вы и впрямь такого плохого обо мне мнения, месье Лефер? – прозвенел насмешливый женский голос у дверей.

Ну конечно же, Амалия стояла там и все слышала. Меня начала разбирать досада.

– Вы случаем не арестовывать меня пришли? – осведомился я, стараясь, чтобы мой голос звучал естественно.

– Нет, месье Лефер, – усмехнулась красавица, – я пришла, чтобы вернуть вам ваши заметки. – Она протянула мне стопку листков, на которых я вел свой дневник. – Как я и думала, ваши записи многое для меня прояснили.

Я взял листки, невольно коснувшись ее пальцев. Лучше бы я этого не делал! Меня бросило сначала в жар, а через мгновение – в холод. Или я старею, что меня способно так взбудоражить одно простое женское прикосновение?

– Вы свободны, Полина, – сказала Амалия тоном, не допускающим возражений. – Франсуаза накрывает на стол, помогите ей, пожалуйста.

– Да, мадам, – пролепетала горничная, кланяясь, и быстрее молнии скрылась за дверью.

Я положил листки обратно в ящик. Бросив на себя взгляд в зеркало, я заметил, как нелепо висит мой галстук, и, рассердившись, сорвал его с шеи.

– Позвольте вас спросить, – желчно проговорил я, оборачиваясь к Амалии. – Вы подозреваете меня, мадам Дюпон? В чем?

– А вы не поняли? – спросила она, обходя стол, на котором лежал открытый футляр с двумя дуэльными рапирами, которыми я очень гордился. – Это все ваше? – добавила она, скользнув пальцем по желобку лезвия.

– Мое, – коротко отозвался я. – Вы не ответили на мой вопрос.

– Вы сами уже на него ответили, – равнодушно промолвила она, вынимая из футляра одну из рапир. – Вы позволите?

Если бы я даже не позволил, она бы все равно поступила по-своему.

– Оружие не для женских рук, – сказал я, чтобы хоть что-то сказать.

Амалия задумчиво повертела рапиру на свету.

– Восемнадцатый век, – небрежно уронила она. – Прекрасная работа. Сейчас такие уже не делают.

– Да, не делают, – согласился я.

Амалия повернулась ко мне, и в следующее мгновение острие рапиры оказалось у моей груди. По счастью, сработала многолетняя выучка – я отскочил назад быстрее, чем лезвие коснулось моей одежды.

– Осторожнее! – вне себя выкрикнул я.

Амалия отсалютовала мне рапирой.

– En garde[98], месье, – промолвила она, и в глазах ее вспыхнули золотистые огни.

– Лучше вам не делать этого! – отозвался я. В два прыжка я оказался у стола и схватил вторую рапиру.

– Вы мне угрожаете, месье Лефер? – промурлыкала эта непостижимая женщина, наступая, и ее глаза сделались совсем золотыми. – К вашему сведению, я никого не боюсь.

Я все еще колебался, и она нанесла удар первая. Я парировал, и тут она атаковала меня так, что я сразу же понял: боевое оружие вовсе не было ей незнакомо. Во всяком случае, два моих финта она раскусила без труда и почти загнала меня в угол.

– Чего вы добиваетесь? – крикнул я.

– Главное – чего добиваетесь вы, месье Лефер, – отозвалась она, не переставая зорко следить за движениями моей рапиры. – Кстати, Лефер – ваше настоящее имя?

– Конечно! А что?

– А то, что фамилия Аржантей образована от слова l’argent, серебро, а ваша – от слова le fer, железо. Занятное совпадение, не правда ли?

Я промахнулся, и она ударила меня рукоятью в лицо. Вскрикнув, я попятился.

– Я не намерен отрекаться от своей фамилии в угоду вашим бредовым фантазиям! – выкрикнул я, кое-как отбившись от ее атаки.

– А я и не требую от вас этого, – отозвалась Амалия, едва не полоснув меня по лицу. – Только вот, мне помнится, у вас был очень удивленный вид, когда вы встречали меня на вокзале. Уж не потому ли, что к тому моменту вы уже убили Дезире Фонтенуа и знали, что она никак не может приехать в гости к дорогому кузену, а?

– Ну, знаете ли! – вскипел я. – Полный вздор!

И, проведя серию обманных приемов, я перешел в контратаку.

– Вам все равно, кого обвинять! Вы полагаете, что я придумал историю про четырех призраков, чтобы мне было легче подобраться к Эрнесту дю Коломбье, но тут вы просчитались! Ночью, когда было совершено убийство, я не выходил из своей комнаты. И как бы вы ни пытались запугать Полину, у вас не выйдет обвинить в убийстве меня!

Должно быть, я погорячился и ослабил внимание. Миг – и рапира вылетела у меня из рук, со звоном прокатилась по полу и остановилась возле комода.

– А, черт! – выругался я.

Поглядев на Амалию, я увидел в ее лице торжество, и мне сразу же захотелось провалиться под землю или куда-нибудь еще дальше. Нечего сказать, хороший из меня учитель!

– По-моему, – проговорила Амалия, не опуская рапиры, – вы принимаете мои предположения слишком близко к сердцу, месье. Успокойтесь. Я знаю, что вы не убивали графа и что призраки в самом деле являлись к вам. То есть, конечно, никаких призраков не было, но в данном случае это совершенно неважно. Главное – что вы сами поверили в них.

– Вы о чем? – в совершенном изумлении пробормотал я. – Но я же видел их! Так же отчетливо, как вижу вас!

– Я знаю, – повторила Амалия и, протянув руку, коснулась моей руки. – Ого, сколько уже времени! Идемте обедать, Арман.

Она положила свою рапиру на стол.

– Что-то мне не хочется есть, – буркнул я.

Амалия быстро вскинула на меня глаза.

– Вы должны быть там, месье Лефер. Уверяю вас, вы не пожалеете и заодно получите ответы на кое-какие вопросы, которые не дают вам покоя. – Она улыбнулась. – Я намерена провести одно маленькое разоблачение, и мне будет жаль, если вы пропустите его.

Я пристально посмотрел на нее.

– Вы уже знаете, кто убийца? – хрипло спросил я.

– Пока нет, – ответила Амалия, хмурясь. – Но зато я знаю то, о чем не подозревает ни один человек в замке. Кроме, разумеется, того, кто делает это.

– Делает что? – в полном изнеможении спросил я.

Но Амалия только улыбнулась и шагнула к выходу.

– Спускайтесь обедать, – сказала она, стоя на пороге, – и вы сами все увидите.

Дверь за ней закрылась. Пожав плечами, я подобрал с пола вторую рапиру и бережно уложил ее в футляр. После чего вернулся к зеркалу и вновь принялся завязывать галстук. Надо было спешить.

3. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Стало быть, мы все снова собрались за столом – я, мама, Бретель с женой, доктор Виньере, учителя, моя Амалия и актер, устроившийся возле нее. С другой стороны от Массильона оставалось пустое место, но Эдмонда, когда ей предложили сесть туда, нервно отказалась и устроилась вместе с мужем на противоположном конце стола. Пришли также Гийом с женой, которая поддерживала его под руку. Странно, но даже тогда, когда я узнал о жертвенности Матильды, она все равно не стала нравиться мне больше. Мама в ней души не чает, да и Арман, как я успел заметить, тоже к ней неравнодушен, но мне она решительно неприятна, не знаю почему. Вот Амалия – совершенно другое дело. Я готов ради нее в огонь, и в воду, и куда угодно. И не потому, что она красивая, хотя и поэтому тоже, а потому, что с ней как-то надежно, у нее умное лицо, и ей легко верить. Я уже решил, что когда вырасту, пойду служить в полицию, как она. Потому что защищать людей от преступников – благородное дело, ничуть не хуже, чем быть мушкетером.

Впрочем, судя по тому, как остальные смотрели на Амалию за обедом, они вовсе не разделяли моего отношения к ней. Первым начал Филипп Бретель.

– Мадам Дюпон, – решительно проговорил он, – я полагаю, нам пора поговорить начистоту.

– Прошу вас, – равнодушно отозвалась Амалия.

Должно быть, ее тон задел его, потому что он заговорил чуть резче:

– Мы находимся в замке, в котором происходят – я думаю, вы не станете отрицать – весьма прискорбные события. – Он сжал губы. – Полагаю, мы все имеем право знать, какие именно меры принимаются по этому поводу.

И он торжествующе вздернул свой узкий подбородок.

– Да, – сказала Амалия, – кое-какие меры и впрямь принимаются. Во-первых, мы послали Альбера за помощью. Во-вторых, кое-что окончательно прояснилось. Мы знаем, как зовут убийцу и чего он добивается, но беда в том, что мы не знаем, под каким именем он находится в замке.

– И кто же убийца? – спросил доктор Виньере, весь обратившись в слух.

– Его зовут Фредерик Аржантей, – ответила Амалия. – Он сын Раймона Аржантея, человека, которого покойный граф Коломбье когда-то обманул и уничтожил. В этом ему помогали судья Фирмен, Пино-Лартиг, бывший в ту пору прокурором, полицейский Констан, а также Дезире Фонтенуа. Все пятеро ныне мертвы, но тем не менее нельзя с уверенностью сказать, что убийств в замке больше не будет. – Гийом не отрывал взгляда от говорившей, нервно вертя вилку между указательным и средним пальцем. – К примеру, месье Аржантей может ополчиться на вас, месье Бретель, потому что именно вы подали графу мысль избавиться от его отца, упрятав того в тюрьму. А может быть, он решит, что смерти одного графа недостаточно, и примется за его близких. Поэтому мы все должны быть очень осторожны.

– Вы сказали, что не знаете, под каким именем скрывается здесь Аржантей, – подала голос Эдмонда. – Но ведь в замке есть человек, которого зовут Фредерик, и вам отлично известно, о ком я говорю.

Актер поперхнулся и вытаращил глаза.

– Мадам Бретель, вы что, серьезно? Не скрою, мне приходилось в жизни убивать… На сцене, разумеется, не в действительности же!

– Труден только первый шаг, – отрезала Эдмонда таким воинственным тоном, словно ей самой уже довелось прикончить никак не менее дюжины человек. – И потом, вы же сами говорили, что не помните своих родителей. По-моему, вы просто лжете.

– Я их не помню, потому что они рано умерли! – возмутился Массильон. – И вообще, когда в вашем чертовом замке начались убийства, меня даже поблизости не было! Я тут ни при чем!

– У вас вполне может быть сообщник в замке, – настаивала Эдмонда. – Кто сказал, что Фредерик Аржантей действует в одиночку? Он вполне мог подыскать себе, – она поджала губы, – единомышленника.

– Большое спасибо, мадам! – произнес Массильон с издевкой и поклонился, прижав ладонь к груди. – Стоило тащиться сюда, чтобы выслушивать всякие бредни от какой-то полоумной старухи!

Эдмонда Бретель так широко разинула рот, что на мгновение я даже испугался, не проглотит ли она свою вставную челюсть.

– Полно вам, дамы и господа! – вмешался мой брат, который явно испытывал неловкость. – Эдмонда, прошу вас, не надо оскорблять месье Массильона. Он не может быть Фредериком Аржантеем, что вам известно не хуже меня!

– Вот как? – взвизгнула старая перечница. – Почему, интересно, я не имею права считать его убийцей? Уж не потому ли, что он знаменит? Известность не освобождает его от подозрений! Вспомните роман… забыла фамилию автора… там как раз очень популярный оперный певец и оказывается в конце концов убийцей. Не знаю, как вам, а мне страшно даже сидеть с ним за одним столом!

И она зарыдала, уткнувшись лицом в плечо мужа.

– Лично у меня, то есть у нас с братом, совершенно другая версия по поводу того, кто является Аржантеем, – промолвил Гийом. И вслед за тем он изложил собравшимся свою теорию.

– Логично, – сказал Ланглуа, когда он закончил.

– Значит, Кэмпбелл? – вырвалось у Виньере. – Опять Кэмпбелл!

Даже Филипп Бретель пробормотал:

– Очень даже может быть. В самом деле, тогда понятно, почему он убил Северена и украл его расчеты.

Одна лишь Амалия не проронила ни слова.

– А вы что думаете по этому поводу, мадам Дюпон? – спросил у нее мой брат.

Но мадам Дюпон только улыбнулась, и ее глаза полыхнули золотом.

– Дамы и господа, – скучающим голосом проговорила она, – давайте будем реалистами. Чтобы скрываться где-то в течение длительного времени, надо не только иметь убежище. Надо откуда-то брать еду, где-то – простите, ради бога, – справлять свои естественные потребности… Конечно, Иссервиль – очень большой замок, но все же тут находится не меньше двух десятков человек. Как же так могло случиться, что никто, подчеркиваю, никто из нас до сих пор не видел этого пресловутого Кэмпбелла?

– Это доказывает только, что он хорошо спрятался, – ответил Гийом. Но даже по его голосу было заметно, что он начал колебаться.

– Вообще замок Иссервиль – очень странное место, – буркнул актер, ежась. – Очень странное. Вот вы все говорите об убийствах, а между тем куда опаснее то, чего нельзя объяснить и с чем невозможно совладать. Призраки, которые являются без спросу, надпись кровью… – Он не договорил и залпом опрокинул большой бокал вина.

– Да, просто ужасно, – подтвердила Эдмонда, забыв, как всего минуту назад обвиняла Массильона в убийстве.

И тут тишину прорезал голос Амалии. Он был такой вежливый, такой нарочито небрежный, что я даже замер на месте в предвкушении чего-то совершенно необычайного.

– Уверяю вас, месье Массильон, вы не правы, – промолвила она. – Призраки очень даже поддаются объяснению, и ничего сверхъестественного в них нет.

– Вы уверены? – скептически осведомилась Матильда, вскидывая брови.

– Да, в самом деле, – поддержал ее Гийом. – Как же вы объясните их появление, мадам? Потому что, хотя меня несколько раз и приняли за привидение, уверяю вас, я не пугал Франсуазу дикими надписями, не являлся в будуар к мадам Бретель и уж тем более не нападал на месье Лефера, здесь присутствующего.

– А я и не говорю, что тем самым привидением были вы, – отозвалась Амалия, подняв бокал и пригубив вино. – Однако все это звенья одной цепи. Надпись, которую видела Франсуаза и которая таинственным образом исчезла; четыре призрака, напугавшие мадам Эдмонду; те же призраки, которые, как я полагаю, довели Клер Донадье до сердечного приступа и были причиной ее смерти; наконец, то, что произошло вчера с учителем фехтования… О да, со стороны все кажется загадочным, но разгадка довольно проста, и ключом к ней служат толки о привидении, за которое приняли вас, месье Коломбье, и легенда о четырех замурованных тамплиерах. Просто некто положил в основу некоторых событий отдельные всем знакомые элементы с вполне определенной целью, и его усилия почти увенчались успехом.

Доктор Виньере заерзал на месте.

– Что, черт возьми, вы имеете в виду? – не выдержал он.

– Вы по-прежнему утверждаете, что никаких призраков не существует? – перебил его Лефер. – Полагаете, мы все явились жертвами некой галлюцинации?

– Почти, – все с той же умопомрачительной вежливостью отозвалась Амалия. – Вы, месье Лефер, как и мадам Бретель, и бедная Клер, и Франсуаза, просто видели то, что вам приказали видеть.

– Приказали? – пролепетала ошеломленная Эдмонда. – То есть как?

Амалия повела плечами.

– Поначалу я думала, что имею дело с каким-то веществом, вызывающим галлюцинации, но потом поняла, что все гораздо проще. Секрет в часах, – пояснила она. – Перед явлением призраков вы, месье Лефер, слышали бой часов. Мадам Эдмонда тоже призналась, что часы пробили девять, и сразу же после этого все и произошло. Точно так же дело обстояло и с Франсуазой, но ей было предписано действовать несколько иначе. Услышав условный сигнал, когда часы отбили семь, она принялась за уборку, а когда раздался второй сигнал – четверть восьмого, – увидела то, что ей было велено увидеть.

Франсуаза, стоявшая в дверях, уронила салфетку и тихо ахнула, закрыв рот рукой. Сидящие за столом в удивлении переглядывались.

– Вы хотите сказать, – очень медленно проговорил мой брат, – что Франсуаза солгала?

– Ничуть, – возразила Амалия. – О том, что ей привиделось, она сказала совершенную правду. Она была уверена, что на зеркале есть надпись. И, как ей и было приказано, она бросилась сообщить о своем открытии. Мы пришли в красную гостиную, но никакой надписи там не было, как не было ее и до того. Признаться, я не сразу обратила внимание на замечание дворецкого, который был удивлен тем, что горничная занялась уборкой в непривычное для нее время. Это был первый просчет, который допустил гипнотизер.

И тут – с большим опозданием – я начал понимать. И остальные тоже. Но в первое мгновение, услышав последнее слово, мы все просто оторопели.

– Гипнотизер! – прошептал Арман.

– Гипнотизер! – эхом вторила ему Эдмонда.

– Ну да, дамы и господа, гипнотизер, – проговорила Амалия. – Человек, которому все вы доверяли, беседовал с вами и затем незаметно для вас погружал вас в гипноз. Он отдавал вам приказания, которые вы в назначенное время должны были выполнить. Бой часов служил отправной точкой. Первой стала Франсуаза, потому что, на ее беду, в то утро у нее болела голова и она по привычке обратилась к тому человеку за помощью. Для того, чтобы сообщение Франсуазы вызвало наибольший переполох, он рассчитал время так, чтобы оно совпало с ужином, и загипнотизировал бедняжку. Ровно в четверть восьмого она «увидела» угрожающую надпись и, как ей и было предписано, тотчас отправилась сообщить о ней. Однако никто не обратил на предостережение особого внимания, и тогда в ход была пущена тяжелая артиллерия. Призраки, – пояснила Амалия. – Сначала их видит мадам Эдмонда. Потом они являются к Клер Донадье, которая умирает от увиденного. И, наконец, тех же самых призраков видит месье Лефер, который вступает в схватку с ними. Ничего этого не было и в помине, господа. Был лишь хороший гипнотизер, который играл с вами, как кошка с мышкой.

– Но зачем? – простонала Эдмонда. – Зачем? Для чего так пугать и меня, и несчастную старую служанку, и месье Лефера, который и мухи не обидел? Неужели только для того, чтобы посмеяться над нами?

Амалия улыбнулась. Честное слово, в то мгновение я просто обожал ее!

– Нет, мадам, тут вы не правы, – возразила она. – Человека пугают с одной-единственной целью: внушить ему страх. Для чего именно это понадобилось, я полагаю, нам сейчас расскажут. Не так ли, доктор Виньере?

Глава 16

Легенда о тамплиерах

1. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Все головы, как по команде, повернулись в сторону доктора. Было похоже на то, что он поражен не менее остальных; однако ему быстро удалось овладеть собой.

– Право же, мадам Дюпон… – Он облизнул губы и заискивающе улыбнулся. – Не понимаю, совершенно не понимаю, о чем вы!

– Вам не повезло, доктор, – очень холодно проговорила моя Амалия. – Месье Лефер в качестве развлечения ведет очень подробный дневник, куда записывает все мелкие происшествия. Вчера утром на какое-то время вы остались с ним наедине, но… оказалось, что он совершенно не помнит, о чем вы с ним беседовали. Когда Клер Донадье упала с лестницы, вы заходили к ней, и к вам же в утро сочельника обратилась за лекарством служанка Франсуаза, у которой сильно болела голова. А госпожа Бретель спрашивала у вас желудочные капли как раз незадолго до того, как ее навестили призраки. Кроме того, я разговаривала о вас с Гийомом Коломбье, и он среди прочего поведал мне, что вы являетесь отменным гипнотизером. Кроме вас, больше никто в целом замке не смог бы сделать подобное. – Амалия откинулась на резную спинку стула. – А теперь я повторяю свой вопрос, доктор. Зачем вы все это делали?

– Абсурд! – взвизгнул Виньере. – Я не желаю отвечать!

Глаза Амалии сузились.

– Тогда властью, данной мне законом, я арестую вас за убийство Клер Донадье, потому что она умерла из-за ваших фокусов. Лефер! Бретель! Последите, чтобы он не смог уйти.

И, прежде чем она успела договорить, учитель фехтования и управляющий уже оказались возле доктора и скрутили ему руки.

– Пустите! – визжал Виньере, извиваясь. – Вы не имеете права!

Поперек его лба вздулись жилы, щеки побагровели. Он был жалок и омерзителен одновременно.

– Заприте его в каком-нибудь чулане, – велела Амалия, вновь принимаясь за еду. – Я не хочу марать о него руки. Посидит там день-другой без еды в обществе мышей, глядишь, и передумает.

– Нет! – застонал Виньере. – Нет! Я не хочу! – И, уже шепотом, добавил: – Хорошо. Клянусь богом, я все скажу!

Его стражи с явной неохотой отпустили его, и доктор тяжело рухнул на стул.

– Мерзавец! – прошипел Бретель. – Так испугать мою жену!

– Полно вам, сударь, – насмешливо отозвался Арман, вытирая руки носовым платком. – Пусть он объяснит нам, чего ради проделывал свои штучки. – Губы его дергались.

– Я не хотел, – жалобно пролепетал Виньере. – Я не хотел никого убивать, клянусь вам!

– Почему-то я не думаю, что Клер Донадье станет легче от ваших слов, – жестко ответила Амалия. – Итак? Не испытывайте мое терпение, доктор!

Виньере устало выдохнул. Плечи его опустились.

– Всему виной замок, – сбивчиво заговорил он. – Я… я хотел приобрести Иссервиль в свою собственность. Очень красивое место… гора… Я был очарован им. Но когда появился Коломбье, я понял, что у меня нет шансов.

Амалия оскалилась, и от такой ее улыбки у меня похолодело под ложечкой.

– Ах, доктор, доктор, – нараспев проговорила она. – В вашем возрасте пора научиться врать более складно. Лефер! Тащите его в чулан, он мне надоел.

– Нет! – закричал Виньере. – Хорошо. Хорошо… – Он весь трясся. – Будь по-вашему, вы все узнаете. Да, я служу у Коломбье уже несколько лет, и у меня никогда не было денег на покупку замка, и Иссервиль я впервые увидел, только приехав сюда. Глупо было вас обманывать.

Он умолк и, кажется, даже всхлипнул. Впрочем, я не уверен.

– Мы ждем, – напомнила ему Амалия.

– Я знаю. Но я не могу решиться… – Он жалко улыбнулся. – Вы сочтете меня безумцем!

– Лично у меня один вопрос, – вмешался Гийом. – Доктор, вы как-то связаны с Фредериком Аржантеем?

Но, казалось, даже предположение об этом повергло Виньере в ужас.

– Что вы, сударь! Нет!

– Тогда почему вы приказали Франсуазе увидеть надпись: «Вы все умрете здесь»? Чего вы добивались?

Доктор глубоко вздохнул.

– Я хотел… я пытался… – Он опустил глаза. – Дама из полиции была права. Я хотел напугать… напугать вас всех. Чтобы вы уехали отсюда. Чтобы вы оставили замок. – Каждое слово стоило ему огромного труда.

– Но зачем? – в изнеможении спросила моя мать. – Что такого мы вам сделали, что вы хотели выгнать нас?

– Вы тут ни при чем, – быстро отвечал Виньере. – Совершенно ни при чем. Я… – Он замялся.

– Вы хотели остаться один в замке, чтобы иметь возможность обыскать его, – закончила за него Амалия. – Что вы хотели тут найти?

У Виньере забегали глаза.

– Философский камень, – выдохнул он.

Я не поверил своим ушам. Однако доктор, похоже, вовсе не бредил.

– Чушь! – пробормотал Ланглуа.

– Ни в какие ворота не лезет! – вторил ему возмущенный Бретель. – Доктор, вы вообще в своем уме? Вы понимаете, что говорите?

– Выслушайте меня, – хрипло промолвил Виньере. – Когда я приехал сюда, то ни о чем таком не думал. Но однажды в библиотеке я нашел старую рукопись. Она была написана на латыни, и интереса ради я взял ее почитать. – Он глубоко вздохнул. – Вы все знаете, что когда-то замок Иссервиль принадлежал тамплиерам, но никто из вас не подозревает, чем они тут занимались. У них была здесь своя алхимическая лаборатория.

– Ну про лабораторию-то нам как раз известно, – буркнул мой брат.

– Простите, – учтиво спросил Ланглуа, – а философский камень – это такая штука, которая превращает в золото все металлы?

– Да, – ответила Амалия. И пожала плечами: – Всего лишь средневековое суеверие.

Доктор Виньере несмело покосился на нее.

– Дело в том, что один из тамплиеров был тайным агентом короля Филиппа, который давно мечтал разгромить орден и присвоить себе его богатства. И тот рыцарь написал королю донесение, что в Иссервиле было сделано невероятное открытие – брат Жак изобрел нечто, что ценнее всего на свете и даже ценнее золота. Копия донесения и была в рукописи, которую я нашел.

– Дальше, – велела Амалия.

Доктор пожал плечами.

– А что было дальше, и так известно всем. Король Филипп уничтожил орден и осадил замок Иссервиль. На его беду, тамплиеры вычислили имя доносчика и убили его, прежде чем королевская армия вошла в замок. Многие уцелевшие рыцари подверглись пыткам, и один из них, не выдержав боли, рассказал, что лаборатория уничтожена по приказу магистра, чтобы ею не завладели люди короля, но чудесное вещество, открытое алхимиком, было спрятано в надежном месте. Кроме того, тот несчастный поведал, что оно – вовсе не камень, как принято думать, а жидкость, которая сулит величайшие блага тому, кто ею обладает.

– И вы поверили в такой вздор? – вырвалось у Матильды.

– Да, – ответил доктор, пряча глаза.

– Нет, – вмешалась Амалия. – Вы поверили в него, потому что нашли в замке нечто, что убедило вас: философский камень действительно существует. Что это было, доктор?

– От вас ничего не утаишь, – с нескрываемой ненавистью проговорил Виньере. Поколебавшись, он сунул руку в карман. – Вот. Я нашел его, когда в левом крыле при перестройке замка обвалился один из потолков.

Доктор бросил на стол кусок пергамента с неровными краями, на котором был нарисован план какого-то сложного лабиринта. В правом верхнем углу последнего красовался небольшой крестик странной формы.

– Похоже на крест с одежды тамплиеров, – буркнула Амалия, внимательно рассмотрев план. – Во всяком случае, пергамент очень древний.

– Да, – кивнул доктор, – да.

В следующее мгновение он вырвал пергамент у Амалии из рук и, подскочив к камину, швырнул план в огонь.

2. Из дневника Армана Лефера

– По-моему, он просто сумасшедший, – сказал Гийом Коломбье после того, как мы с Бретелем не без труда увели упирающегося Виньере к нему в комнату.

– А по-моему, – не согласился его младший брат, – Виньере самый обыкновенный трус. Вон как он испугался, когда Ама… когда мадам Дюпон пригрозила запереть его в чулан!

Гийом поморщился.

– Доктор Виньере говорил мне, что боится замкнутых пространств без окон, – отозвался он. – Я рассказал о его фобии мадам Дюпон, ну а она использовала этот момент по-своему.

– Вы были великолепны! – искренне сказала Матильда Амалии. – Не знаю, что бы мы без вас делали!

– Да уж, – проворчал Ланглуа. – И все же я кое-чего не понял. Зачем Виньере было пугать нас, когда мы и так были напуганы убийствами и к тому же оказались заперты здесь в чертовом замке, откуда все равно не смогли бы выбраться?

– А тут как раз ничего странного и нет, – ответила мадам Дюпон. – Франсуаза «увидела» надпись в сочельник, когда еще не случилось ни одного убийства и снежная буря еще не началась. И вскоре Эдмонда Бретель «увидела» четырех призраков. Игра началась, и отменить ее было уже невозможно. Конечно, Виньере вовсе не предполагал, что следующая жертва его гипноза, Клер Донадье, воспримет все так всерьез и погибнет. Сначала он, вероятно, испугался, но тут ему под руку подвернулся известный своим скептицизмом месье Лефер, и доктор не устоял перед соблазном испробовать свой метод на нем. Рыцари-призраки атаковали учителя фехтования вчера утром, когда еще не было известно об исчезновении лошадей и убийстве Констана. Потом-то, конечно, все были уже так напуганы, что готовы были бежать куда глаза глядят, но в момент докторских «игр» еще ничего не произошло.

– Мадам Дюпон, – пылко проговорил актер, целуя ей руку, – положительно, вы самая умная женщина, какую я когда-либо встречал!

Надо сказать, что его заявление было встречено весьма благосклонно. Наверняка Массильон собирался наговорить прелестной полицейской даме еще кучу комплиментов, но тут Гийом внезапно схватился за голову и упал. Поднялась суматоха, несчастного больного отнесли к нему в потайную комнату, которая уже давно перестала быть потайной, и гостиная опустела. В ней остались лишь я, Амалия и актер.

– Что теперь вы намерены предпринять? – спросил я, поколебавшись.

Амалия пожала плечами.

– Ждать, когда Альбер вернется с подмогой.

– Понятно. – Мне надо было задать еще один вопрос. – Скажите, вы больше не подозреваете меня?

Она улыбнулась и с иронией поглядела на меня.

– Я подозреваю всех, кроме себя. Таково обычное полицейское правило.

– Всех? – озадаченно переспросил я.

– Ну да. Хотя нет, еще я ни в чем не подозреваю Люсьена.

– Вы нашли себе верного пажа, – со вздохом заметил Фредерик. – А я, оказывается, все еще числюсь в кандидатах на роль убийцы, и это – несмотря на мою преданность вам!

Карие глаза полыхнули золотом.

– Мне или Дезире Фонтенуа? – осведомилась Амалия, играя веером. – Мне помнится, вы явились в замок исключительно ради нее.

– Вы до сих пор обижены на меня за то, что я разоблачил вас?

– Полно вам, Фредерик. Вы не ответили на мой вопрос.

Похоже, Массильон понял, что ему не удастся отвертеться, потому что он сказал:

– Дезире я любил, а вами глубоко восхищаюсь.

– Ах, значит, только восхищаетесь! – промолвила Амалия, состроив разочарованную гримаску. – Прощайте, Фредерик! Только что вы разбили мое полицейское сердце. Пожалуй, я пойду убью кого-нибудь, чтобы утешиться.

И она звонко расхохоталась.

– Вы хотите что-то сказать, Арман? – спросила Амалия, видя, что я все медлю и не ухожу.

– Да, мадам. – Я немного поколебался. – Когда доктор показал нам тот план… план лабиринта…

– О, ради бога, – с раздражением промолвила Амалия. – Если вы подбираете себе компаньона для поисков философского камня, увольте меня.

– Я вовсе не о том, – возразил я. – Что, если в лабиринте и скрывается убийца? Что, если Кэмпбелл находится именно там?

Амалия мгновение поразмыслила.

– Что ж, вполне возможно. – Она зевнула и прикрыла рот веером. – Если ненароком отыщете вход в лабиринт, позовите меня. – И она грациозной походкой поплыла к дверям.

– Вы не верите в то, что такой лабиринт существует? – спросил я ей вслед.

Амалия застыла на месте и медленно обернулась.

– Нет, – сухо сказала она. – Я не верю в лабиринты, которые не сумели обнаружить в течение пяти веков. Точно так же, как не верю в привидения и философские камни.

– Но ведь донесение, – вскинулся актер, – которое написал агент короля Филиппа, должно же было откуда-то взяться!

– Совершенно верно, – на удивление легко согласилась Амалия. – И я вам сейчас объясню, откуда. Филипп готов был уничтожить тамплиеров, но колебался. Его пугали возможные последствия этого поступка, и тогда некто, хорошо знавший короля, решил сыграть на его жадности. Не забывайте, что вторым прозвищем короля Филиппа Красивого было Филипп Фальшивомонетчик, и он отчаянно нуждался в золоте. И вот в один прекрасный день он получает известие, что тамплиеры открыли философский камень, о котором в те дни жужжали все алхимики, но которого никто, разумеется, никогда не видел, потому что он попросту не мог существовать. Что бы вы предприняли, если бы у вас не было денег, но вы знали, что где-то неподалеку находится средство, с помощью которого вы сможете добыть их сколько угодно?

– Наверное, попытался бы им завладеть, – заметил я.

– Вот именно! – отозвалась Амалия. – Точно так же поступил и король Филипп.

– Значит, никакого философского камня нет и в помине? – разочарованно (как мне показалось) заметил актер. – А как же план лабиринта, который мы сами видели?

– Ну и что? – фыркнула Амалия. – Где на плане было написано, что крестик в углу обозначает этот самый философский камень? Откуда сие следует?

И правда, подумал я, откуда?

– Вы скептик, – вздохнул Массильон, – но я все равно обожаю вас.

– О, – отозвалась Амалия, – я тоже ценю ваш талант. Поэтому постарайтесь быть поосторожнее, пока не пришла подмога, и берегите себя. Мне бы вовсе не хотелось, чтобы с вами приключилось что-нибудь… непоправимое.

И, сопроводив свою реплику самой что ни на есть ободряющей улыбкой, она ушла.

3. То, что произошло в замке Иссервиль в ночь с 28 на 29 декабря

Актер Фредерик Массильон проснулся среди ночи с мыслью, что неплохо было бы наведаться в место, которое почти не упоминается в романах ввиду его отнюдь не романтического назначения. За ужином Фредерик выпил слишком много вина, и теперь оно дало знать о себе самым примитивным для человеческого организма образом. Покосившись в окно, в которое равнодушно заглядывала сквозь легкую снежную завесу как бы надкушенная с одного боку луна, актер нащупал на столике часы и поднес их к глазам. Четверть третьего ночи. При одной мысли о том, что ему придется в столь поздний час выходить из комнаты, Массильон покрылся холодным потом.

«Может, перетерпеть?» – мелькнуло у него в голове.

Он повернулся на бок и притворился, что спит, но организм явно не желал терпеть. Проклиная все на свете, Массильон поднялся с кровати и зажег лампу. Взвесив ее на руке, он убедился в том, что она достаточно тяжелая, и дал себе обещание размозжить ею голову первому, кто попытается на него напасть.

Сводчатый коридор был черен и пуст. У стены мышь грызла какую-то корку, но, завидев человека с лампой, зверек испуганно пискнул и юркнул в ближайшую щель.

Массильон посветил вправо, посветил влево и убедился в том, что, кроме него, в коридоре никого нет. Это его малость приободрило, потому что он вовсе не горел желанием встретиться с неуловимым мстителем месье Аржантеем, который уже успел отправить на тот свет никак не меньше полдесятка человеческих душ.

«Кажется, туалет слева, – сообразил Фредерик, зевая во весь рот. И сам себя подбодрил: – Ну что ж, вперед, старина!»

Лампа качалась и вздрагивала в его руке, и огромная темная тень кралась за Фредериком по коридору, словно желала схватить его и утащить в страну теней. Однако мысли актера уже приняли привычное ему направление. Он был человеком театра, и оттого все люди представлялись ему чем-то вроде действующих лиц пьесы, которые только играют свои роли, а любая обстановка казалась лишь подобием театральной декорации.

«Однако тут мрачновато… – подумал Фредерик Массильон. – Я похож на героя какой-нибудь готической пьесы – старинной чепухи с семейными проклятиями и всякими тайнами, которые не стоят выеденного яйца. В таких пьесах обычно есть хоть один брошенный младенец, который вырос и желает во что бы то ни стало отыскать своих родителей. По ходу действия он, ясное дело, сомневается, приголубить ли ему их, когда он до них доберется, или сразу же оторвать им головы за то, что они его бросили. – Актер наугад толкнулся в ближайшую дверь, но та оказалась заперта. – И впрямь готика… Черт, куда же запропастился туалет?»

Тут Фредерику пришло в голову, что сейчас он больше всего смахивает на доверчивую жертву, которая покорно идет навстречу своей судьбе, не подозревая о том, что ее ждет. И хотя сам молодой человек ничуть не верил ни во что подобное, по позвоночнику у него заструился предательский холодный пот.

Он представил себе в подробностях, как сзади к нему подойдет неведомый убийца и от души ткнет в спину кинжалом (лезвие, разумеется, бутафорское и уходит в рукоятку). Фредерик увидел даже себя самого – как он упадет, слабо хрипя, на сцену, выронив лампу с таким расчетом, чтобы ненароком не обжечься ею. И тогда зрители поднимутся с мест и наградят его аплодисментами.

Массильон встряхнул головой. «Да что за чепуха мне все мерещится?» – подумал он и на всякий случай обернулся, чтобы убедиться, что сзади никого нет. Однако он ошибся.

В противоположном конце коридора, шагах в тридцати от актера, стоял человек – господин лет тридцати с волосами неопределенного цвета и смазанными чертами лица, похожий на англичанина. На нем красовался коричневый клетчатый костюм, который ни один француз не наденет даже под страхом смерти.

Массильон сморгнул, но это не помогло – незнакомец по-прежнему стоял на том же месте. Вытянув шею, Массильон прищурился и тут только разглядел, что англичанин держит правую руку в кармане сюртука.

От ужаса актер потерял всякую способность соображать и застыл у стены, как парализованный. А незнакомец медленно вытащил руку из кармана. В ней были очки в тонкой металлической оправе. Все с той же невыносимой медлительностью англичанин подышал на стекла, протер их и водрузил очки на нос. После чего погрозил актеру пальцем, повернулся на каблуках и, заложив руки за спину, двинулся прочь.

Массильон остался стоять в коридоре один. Сердце его стучало, как молот, он был весь в поту, но, однако, чувствовал леденящий холод. Только через несколько минут он смог заставить себя сдвинуться с места. Не чуя под собой ног, актер примчался к себе в комнату и закрыл дверь на два оборота ключа, после чего, став на колени, принялся заглядывать под мебель. Под кроватью, возле стены, он наконец обнаружил то, что искал, – вместительный ночной горшок, предусмотрительно оставленный тут кем-то из лакеев. Даже радость конкистадоров, нашедших неисчерпаемые изумрудные копи, показалась бы бледной рядом с радостью Фредерика, сделавшего свое скромное открытие, и в порыве счастья он даже послал горшку воздушный поцелуй, прежде чем приняться за дело. Через три минуты актер уже был в постели и, отвернувшись к стене, чтобы не видеть размытое пятно на месте луны, со вздохом подумал, что теперь уж ему точно не удастся уснуть. Кроме того, у него мелькнула мысль рассказать обо всем Амалии, но, вспомнив, что тогда ему придется вновь выйти в кишащий опасностями коридор, он решил подождать до утра. Словно угадав мысли Фредерика, разочарованная луна окончательно скрылась за облаками, а когда она вновь проглянула ненадолго на небе, Массильон уже спал крепким сном.

Глава 17

29 декабря

1. То, что произошло на дороге между замком Иссервиль и деревней Сен-Пьер около девяти часов утра

Все качается, все плывет. Ему шесть лет, его зовут Альбер, мать предпочитает называть его Бебер, и от ее фартука пахнет хлебом. Нет на свете ничего лучше запаха свежеиспеченного хлеба.

Но почему все плывет? Ах да, они смастерили из старых газет бумажные кораблики, и Альбер посадил на свой кораблик оловянного солдатика. Ух, как весело кораблики бежали по ручью!

Нет, он все-таки не Альбер, наверное, он и есть тот оловянный солдатик, и оттого все так качается. Ну да, он на корабле, все справедливо. Интересно, а мундир на нем есть?

– Водоворот, – бормочет Альбер. – Опасность!

Мать месит тесто, у нее красные натруженные руки, она улыбается ему (в жизни она почти никогда не улыбалась). Мука летит во все стороны.

Альбер качнулся в седле и открыл глаза. И правда, на него сыплется мука. Но она холодная и противная.

С неба беззвучно падал мелкий снежок. Конь, уныло свесив голову, брел вдоль отвесной скалы. Альбер попробовал пошевелить руками, но пальцы словно намертво приросли к поводьям. Собрав все силы, он попытался разжать руку, но тут плечо ожгло как огнем, и Альбер застонал.

Вместе с болью вернулись и воспоминания. Он находится на дороге из замка Иссервиль в деревню, его послали за помощью, но какой-то сукин сын подстрелил его, хорошо хоть не до смерти. При одной мысли о том, что кто-то счел, что с ним, Альбером, окажется столь легко разделаться, конюх почувствовал такую ярость, что у него даже меньше стало болеть плечо.

– Надо добраться, – прошептал он онемевшими губами. – Они ждут… Франсуаза ждет…

Нет, ему ни в коем случае нельзя погибать здесь. Прикусив губу, Альбер заставил себя натянуть поводья и сжать ногами бока коня.

– Но! Пошел! Пошел… Иди, мой хороший, иди, иди…

Все вновь поплыло перед глазами конюха. Он поник головой и провалился в беспамятство. По его куртке расплывалось ярко-красное пятно, на глазах становясь черным.

2. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Все-таки я не пойду работать в полицию. Я стану врачом, потому что хочу изобрести лекарство против подлости. Есть же лекарства от чумы и оспы, почему не от подлости тоже? И потом, если я его найду, у полиции будет куда меньше хлопот.

Я любил своего папу, но я знаю, что, если бы он был честным человеком, он не стал бы поступать таким образом с Аржантеем, который к тому же был его другом. Ведь все началось именно с этого, и потому мы сейчас живем в страхе, дожидаясь следующего удара, и избегаем смотреть друг другу в глаза.

Едва Амалия вышла сегодня утром из своей комнаты, она тут же принялась обходить замок и проверять, не пострадал ли кто прошлой ночью. К счастью, все были живы и здоровы, включая даже противного доктора Виньере, который придумал ужасную комедию с призраками. Он стал умолять Амалию, чтобы его не держали взаперти, иначе он за себя не ручается. Он боится замкнутых пространств, ему сразу же становится нечем дышать.

– Надеюсь, вы понимаете, что я не могу принять такое решение в одиночку, – ответила Амалия. – Мне необходимо посоветоваться с владельцем замка.

Белки глаз доктора были совсем красными, а сейчас в его глазах показался еще и неподдельный страх.

– С хозяином замка?

– Да, с месье Гийомом дю Коломбье.

– А!

Мне показалось, доктор немного успокоился, и мы с Амалией направились к Гийому.

– Вы ведь не отпустите его? – спросил я у Амалии. – Это было бы нечестно после всего, что он сделал.

– Боюсь тебя разочаровать, Люсьен, – отозвалась она, – но рано или поздно его придется выпустить из комнаты. Твоему брату необходимо наблюдение врача, да и, кроме того… – Она не договорила, но я и так понял, что, если объявятся новые трупы, без помощи доктора нам не обойтись.

У Гийома был измученный вид. Амалия рассказала ему о просьбе доктора и объяснила, почему считает излишним продолжать держать его взаперти.

– Делайте что хотите, мадам Дюпон, – устало отозвался Гийом. – Я всецело полагаюсь на вас.

Итак, доктор Виньере был освобожден из-под домашнего ареста, однако у него все же хватило такта не являться к завтраку. Он попросил, чтобы еду доставили ему в комнату.

То ли оттого, что сегодня никто не умер, то ли от блестящего разоблачения, которое вчера провела Амалия, но за столом все держались значительно бодрее, чем накануне. Слуги тоже, очевидно, воспрянули духом, потому что еда была гораздо лучше, чем вчера. В воздухе витала явная надежда на то, что вот-вот Альбер явится с подмогой и скоро кошмар закончится.

После завтрака актер отвел Амалию в сторону. Начало их разговора я пропустил, но, когда подошел ближе, услышал, как Массильон с жаром твердит:

– И в очках! Уверяю вас!

– Что случилось? – спросила моя мать.

– Кажется, он видел Кэмпбелла, – отозвался Ланглуа, чрезвычайно внимательно слушавший актера.

Маме сделалось дурно. Служанки и Матильда засуетились вокруг нее с нюхательной солью и прочей дребеденью.

– Значит, мы были правы: он в замке, – сказал мой брат, болезненно морщась.

– Вероятно, он собирался кого-нибудь прикончить, но месье Фредерик спугнул его, – дрожащим голосом предположила Эдмонда.

– Но мы не можем бездействовать! – вскинулся ее муж. – Необходимо опять обыскать весь замок!

– Только лучше нам держаться вместе, – поспешно проговорил Ланглуа, дотрагиваясь до шишки на голове, – а то мало ли что!

– А вы, мадам Дюпон? – спросил Лефер. – Что вы думаете?

Амалия метнула на него быстрый взгляд.

– Что ж, я готова попробовать. Только почему-то мне кажется, что мистер Кэмпбелл сумел спрятаться так хорошо, что мы никогда не найдем его в Иссервиле.

– Ах, если бы Виньере не уничтожил план! – воскликнул Филипп Бретель, в возбуждении бегая по комнате. – В самом деле, если лабиринт и впрямь существует, то лучшего места для того, чтобы спрятаться, не найти.

Амалия раскрыла веер и стала им обмахиваться.

– Итак, – сказала она серьезно, – я отправляюсь на поиски Кэмпбелла. Кто со мной?

Вызвались Бретель, актер, Лефер, Ланглуа и я. Гийом неважно себя чувствовал, и Матильда осталась присматривать за ним. Что же до мамы, то она заявила, что не ощущает в себе достаточно сил, чтобы искать убийцу своего мужа.

– Тебе тоже там нечего делать, Люсьен, – добавила она. – Останься со мной, пожалуйста.

Я надулся. За кого она меня считает, в конце концов?

– Ну я же не могу оставить Амалию! – заявил я.

Филипп засмеялся, и остальные последовали его примеру. Какими все-таки вредными бывают иногда взрослые!

– Простите, госпожа графиня, – сказала Амалия, – но я предпочитаю, чтобы Люсьен находился у меня на глазах. Обещаю вам, с ним ничего не случится.

– Ну, раз так… – проговорила моя мать в явной нерешительности.

– Начнем осмотр с крыла месье Массильона, – продолжала Амалия, обращаясь к нам. – Через четверть часа собираемся возле его комнаты. Как знать, может быть, нам удастся обнаружить что-нибудь интересное!

И, как всегда, она оказалась права.

3. То, что произошло в комнате Анриетты дю Коломбье незадолго до одиннадцати

Поскорее бы все это кончилось! Вернуться в Париж, заняться делами, забыть – и забыться…

На глазах у Анриетты выступили слезы, но она пересилила себя и негнущейся рукой вытерла их. Наверное, бог наказывает ее за грехи. Да, так оно и есть. Муж убит, старший сын – не жилец, у младшего голова забита бог весть чем, но он все же славный мальчик, и приятно, что мадам Дюпон так его отличает. Пусть она и в самом деле присмотрит за ним; да, пожалуй, так будет гораздо лучше. Потому что, если с Люсьеном что-нибудь случится, она, Анриетта, не переживет этого. В последние, такие страшные дни только мысль о детях поддерживает ее и заставляет бороться. Она не имеет права сдаться, ведь Люсьен еще совсем маленький. Если с ней что-нибудь произойдет, кто защитит его? А Гийом… Предательские слезы снова выступили на глазах Анриетты.

Она не должна думать только об одном Люсьене, это грех. Гийом не меньше своего брата нуждается в защите. Как он любил корабли и море и обещал построить самую большую в мире яхту… Но пришла болезнь – и ничего ему не надо, ничего. И еще Эрнест так нехорошо поступил, заставив его скрываться в ужасной потайной комнате! Она, Анриетта, пыталась переубедить мужа, плакала, умоляла, но Гийом сам твердо сказал, что не хочет, чтобы остальные люди видели, как он страдает. Как будто им должно быть дело до мнения остальных людей! Еще хорошо, что жена ему попалась заботливая, не оставила его, когда ему пришлось так тяжко.

Анриетта дошла до своей комнаты и, повернув ручку, вошла. Услышала какой-то шорох – и подняла голову. Вначале женщина не поверила своим глазам, но потом стыд и отвращение захлестнули ее. Здесь был человек, которого она прекрасно знала; он стоял возле стола, ее стола с выдвинутыми сейчас ящиками, и рылся в них, как последний вор, и выражение лица у него было воровское, да, да, воровское. Когда дверь неожиданно растворилась, он поспешно отпрянул, но было уже слишком поздно – Анриетта поймала его с поличным, не отвертишься, куда уж тут! Боже, что же это такое, в самом деле? Какую еще грязь она впустила в свой дом?

– Как вы смеете! Что вообще вы здесь делаете? – вся дрожа от негодования, спросила Анриетта.

– Ничего, мадам, уверяю вас, – с улыбкой ответил незваный гость.

Анриетта допустила ошибку. Ей надо было сразу же бежать и звать на помощь, а она замешкалась. И «гость» схватил со стола стопку листков и швырнул их ей в лицо.

Вскрикнув, Анриетта попятилась, а незваный посетитель прянул вперед и, схватив со стола тяжелое пресс-папье, несколько раз ударил им хозяйку замка по голове. С обессмыслившимся выражением лица Анриетта рухнула на ковер.

– То-то же… – с ненавистью прошипел нападавший, опуская свое оружие.

В коридоре послышались шаги и голоса. Незваный гость нервно оглянулся, поставил пресс-папье обратно на стол, бегло просмотрел интересовавшую его бумагу и, сунув ее в конверт, вернул на место. Обойдя тело Анриетты, он на цыпочках подкрался к двери и осторожно приоткрыл ее. Никого. Бросив последний взгляд на распростертую на ковре женщину, убийца вышел. Бегом спускаясь по лестнице, он мысленно поздравил себя с тем, что его никто не видел.

А наверху, в своей комнате, Анриетта дю Коломбье по-прежнему не подавала признаков жизни. На ковре вокруг нее валялись разбросанные листки, а с виска на бледную щеку медленно сползала, змеясь, тонкая струйка крови.

4. Из дневника Армана Лефера

Когда я в условленное время подошел к комнате актера, то обнаружил возле нее лишь Амалию и Массильона, которые ожесточенно спорили.

– Говорю вам: он был русоволосый!

– Фредерик, в коридоре было темно. Откуда вы знаете, какие у него волосы?

– Да потому, что у меня в руке была лампа!

– Лампа лампой, но ведь вы близоруки, мой бедный Фредерик! Откуда же взялась такая уверенность?

– Я не настолько близорук, – возражал задетый за живое актер, – чтобы не отличить блондина от брюнета и англичанина в клетчатом костюме – от француза в сером сюртуке!

Завидев меня, они прекратили препираться, но, судя по их виду, оставили спор с большой неохотой.

– А где остальные? – спросил я.

– Полагаю, набираются храбрости для нашего похода, – фыркнула Амалия.

К нам вприпрыжку подбежал Люсьен. Он остановился возле Амалии и поглядел на нее блестящими глазами, полными обожания.

– Значит, все-таки Кэмпбелл? – выпалил он. – Думаете, нам удастся отыскать его?

– Честно говоря, меня бы это сильно удивило, – отозвалась Амалия, но тут подошли явно нервничающий Ланглуа и Бретель, тащивший с собой здоровенное ружье, из которого наверняка запросто можно застрелить слона.

– Стало быть, все в сборе, – объявила Амалия. – Действуем так. Держимся вместе и ни в коем случае не расходимся. Люсьен, иди позади меня и не возражай, пожалуйста. Фредерик! Покажите нам, будьте добры, где именно вы видели ночью нашего англичанина. Полагаю, поиски следует начать именно оттуда.

Актер кивнул и зашагал вперед. Мы все двинулись за ним следом.

– Насколько я помню, он стоял вот здесь… А потом повернулся и исчез вон в той стороне.

– Хорошо, значит, будем осматривать подряд все комнаты, которые расположены поблизости, – распорядилась Амалия.

И мы принялись за дело.

В детективных романах, едва появляется ловкий и находчивый сыщик, ему сразу же удается обнаружить неопровержимые улики. Мадам Дюпон на голову превосходила любого из ходульных литературных героев, но все же осмотр первых шести или семи помещений ничего нам не дал. Ланглуа то и дело косился за спину и утирал платком лоб, Филипп Бретель вращал глазами и стискивал ружье так, словно оно было его любимой девушкой, а Массильон болтал, не закрывая рта.

– О, какие прелестные кресла! А картина – просто чудо! Ватто? Я так и думал: Брейгель! Смотрите-ка, а тут в углу паутина! И паук сидит, честное слово! Моя крестная верила, что пауки – это к деньгам. Иногда мне кажется, что ваш Кэмпбелл – настоящий паук, а мы все вроде беззаботных мушек, которые летят к нему в паутину.

Управляющий не выдержал первым.

– Прошу прощения, сударь, но не могли бы вы хоть немного помолчать?

– Помолчать? – удивился Массильон. – Зачем?

Люсьен возвел глаза к потолку и шумно вздохнул.

– Так, в этой комнате тоже ничего, – сказала Амалия. – Идем дальше.

Следующей была крошечная комнатка с одним-единственным оконцем, сквозь которое сочился хмурый белесый свет. Однако вовсе не оно привлекло мое внимание, а вещи, которые лежали на диване.

– Боже! – ахнул Массильон. – Да вот же его костюм! Тот самый!

– И трубка, – пробормотал я, кивая на стол.

Амалия бросила быстрый взгляд на пиджак и подошла к камину.

– Здесь недавно пытались разжечь огонь, – буркнула она, глядя на очаг.

– Значит, все сходится! – вскричал Филипп. – Кэмпбелл был здесь!

– Похоже на то, – отозвалась Амалия и, взяв сюртук, стала со знанием дела обыскивать его.

– Ничего? – спросил Ланглуа, от нетерпения облизывая губы.

– Абсолютно ничего, – подтвердила Амалия.

– Может, из комнаты есть ход в лабиринт? – с замиранием сердца предположил Люсьен.

– Нет, невозможно, – тотчас же возразил Филипп Бретель. – Я хорошо знаю, эта часть замка была полностью перестроена. В свое время здесь сломали все стены.

– Извини, Люсьен, – сказала Амалия мальчику, который тотчас же обиженно надулся. Она забрала пиджак и трубку, на прощание окинула комнату цепким взглядом. – Полагаю, нам здесь больше нечего делать. Идемте дальше.

Мы осмотрели все комнаты крыла и перешли в противоположное. Люсьен разглядел забытый кем-то из горничных гребешок, Ланглуа отыскал пятифранковую монету, которая закатилась за диван. Что же до меня, то я не нашел ровным счетов ничего, что могло бы навести нас на след исчезающего и появляющегося мистера Кэмп– белла.

– Полагаю, – мрачно проговорил Филипп, – сегодня мы больше ничего не обнаружим.

Мы двинулись к лестнице, и тут я увидел Лабиша, который не шел, а почти бежал по ней. Каюсь, сердце у меня сжалось. Неужели опять что-то произошло?

– В чем дело, Антуан? – спросила Амалия.

Прежде чем ответить, дворецкий покосился на мальчика, и я вмиг понял все.

– Госпожа графиня… – Старик заломил руки. – Она… она… Ее ударили чем-то по голове… Мы не можем привести ее в чувство…

И тут утонченная мадам Дюпон выругалась так крепко, что я даже опешил. Все-таки слова, которые она произнесла, были явно не предназначены для уст женщины.

– Лабиш! – крикнула она. – Скорее ведите нас к ней!

Мы всей группой чуть не бегом припустились по коридору.

Я первым влетел в покои графини.

Бархатные занавески, узорчатый ковер, по которому разбросаны какие-то листки. Полина рыдает в кресле, прижав ко рту платок:

– Ах, боже мой! Ах, бедная графиня!

Возле лежащей на полу женщины суетится доктор Виньере, мечутся служанки. Лица у всех растерянные, опрокинутые.

– Пропустите! – резко командует Амалия. И проходит вперед.

Доктор, стоящий на коленях возле тела, бросает на нее быстрый взгляд. Уверенным жестом мадам Дюпон берет лежащую за запястье.

– Кто обнаружил ее?

– Полина, – кивает Лабиш на служанку в кресле.

– Когда?

– Несколько минут тому назад, мадам. Я сразу же бросился искать вас.

– Пульс есть, – хрипло говорит Амалия, отпуская руку. – Но слабый.

– Похоже, ей проломили голову, – угрюмо замечает Виньере.

И тут Люсьен, которого я держу за плечо, начинает визжать, как маленькое животное, и вырываться.

– Пустите! – отчаянно кричит он. Глаза у него совсем белые, как у одержимого. – Пустите меня к маме!

Он стряхивает мою руку и, упав на колени, по ковру подползает к графине.

– Мама, мама! Мамочка! Как же это? За что?

Но Анриетта Коломбье по-прежнему лежит неподвижно. В дверях появляется Матильда.

– Что случилось? – шепчет она, подойдя ко мне.

Я киваю на тело, и Матильда тихо ахает.

– Похоже, нас снова обвели вокруг пальца, – с ожесточением говорю я.

Амалия пытается оторвать Люсьена от лежащей, но он яростно отталкивает ее, машет кулачками и наконец принимается рыдать на груди у мадам Дюпон. Она осторожно гладит мальчика по голове.

– Необходимо перенести ее в постель… Филипп! Зовите вашу жену. Фредерик, Лефер, Ланглуа! Идите сюда, поможете перенести ее.

– Голову, голову осторожнее! – кричит доктор, пока мы втроем переносим несчастную женщину на кровать. Амалия отдергивает одеяло и помогает уложить голову Анриетты на подушки. Лицо у графини белое, как мел, губы почти пепельного цвета.

– Люсьен! Сядь в кресло, пожалуйста, и не мешай доктору. Виньере, осмотрите ее как следует. Сделайте все возможное и невозможное, чтобы… Словом, вы понимаете.

Доктор кивает. Он больше не думает ни о каком философском камне, это ясно. Вновь он сделался врачом – одним из лучших врачей в городе Париже, как я слышал.

– Дамы и господа, не мешайте, отойдите к двери, мне необходимо осмотреть место преступления. Эдмонда! Вот и вы! Слава богу.

– Что стряслось? – спрашивает жена управляющего, судорожно сжимая и разжимая руки.

– Госпожа графиня ранена, – отвечает Амалия. – Ей необходимы уход и защита. Именно поэтому я назначаю вас и вашего мужа следить за ней.

– Мадам Дюпон, – говорит Матильда, – но я тоже могу проследить за моей свекровью, это мой долг…

Амалия улыбается и кладет руку ей на рукав.

– Вам и так приходится присматривать за месье Гийомом… Я думаю, ему вы нужнее.

Видно, что Матильда обескуражена, но не решается настаивать. Я переживаю за нее, но молчу, потому что мое вмешательство ничего бы не решило. Доктор Виньере отдает указания Эдмонде. Бретель садится у постели раненой с видом часового, которого поставили стеречь пороховой склад. И хотя я никогда не испытывал к нему ни малейшей симпатии, сейчас он мне почти нравится. Анриетта тихо стонет, и я чувствую, как все словно сжимается во мне. Клянусь, когда я отыщу мерзавца Кэмпбелла, я убью его своими руками. А Люсьен, вцепившись в подлокотники своего кресла, плачет тяжелыми, взрослыми слезами. И я знаю, что их мне никогда не забыть.

Незаметно подкрался вечер. Замок тих и наполнен неизбывной тоской. Жизнь Анриетты Коломбье висит на волоске. Женщина борется, но один бог знает, чем ее борьба со смертью закончится. Доктор делает все, что может, но…

Я сижу в синей гостиной рядом с Амалией. Глядя в пространство невидящими глазами, она катает по столу хлебные шарики и говорит ровным, жутким, лишенным интонаций голосом:

– Орудием послужило пресс-папье. Сначала он швырнул ей в лицо листки, а когда она отшатнулась, схватил пресс-папье и несколько раз ударил ее. Вот так-то, месье Лефер.

– Понимаю, – говорю я с горечью. – И вы по-прежнему думаете, что это я.

– Нет, – коротко отвечает Амалия. – Люсьен пришел к комнате Фредерика уже после вас, а он видел, как его мать, целая и невредимая, шла по лестнице в свои покои. Стало быть, это не могли быть вы.

– Я рад, что вы больше меня не подозреваете, – искренне промолвил я. – Невыносимо, когда тебя обвиняют в том, чего ты не совершал.

– Н-да, – буркнула Амалия. Она вздохнула и посмотрела за окно.

– А Альбера все нет, – сказал я.

– Нет, – безучастно подтвердила она. И вдруг в ее голове зазвучало беспокойство: – Кто-то вышел в сад… Зачем? Кто?

Я взволнованно приподнялся на месте.

– Господи, Люсьен!

– Какого черта он там делает? – воскликнула Амалия, вскакивая с места. – Фредерик! Немедленно несите мое пальто! Мальчику не следует покидать замок одному!

Актер принес ее пальто, отделанное мехом. Едва сунув руки в рукава, Амалия бросилась к выходу, а мы с Массильоном – за ней.

– Люсьен! Люсьен, что ты делаешь?

Мальчик обернулся. У него были совершенно отчаянные глаза. Волосы растрепались, на голове не было шапки. Пар валил из его рта.

– Ненавижу! – прокричал он. – Ненавижу, ненавижу, ненавижу это место!

Он зачерпнул горсть снега, сделал из него снежок и изо всех сил швырнул его в замок, выражая таким образом свою злость. Снежок угодил прямо в лоб одной из статуй рыцарей, которые украшали фасад замка.

– Люсьен! – прошептала Амалия. – Что ты? Так нельзя! Надо держаться!

– Вы не понимаете! – простонал мальчик. – Я виноват, я! Она же просила меня остаться с ней! Если бы я был там… – Он не договорил и начал лепить второй снежок.

– Люсьен!

Но следующий снежок уже разбился о статую.

– Я должен был находиться там! – крикнул Люсьен. На глазах у него выступили слезы, и только тут я заметил, что он лепит снежки голыми руками.

Амалия и Массильон переглянулись, и актер едва заметно пожал плечами.

– Ну хорошо, – сказала Амалия, разводя руками. – Раз ты так хочешь, кричи, буйствуй. Как тебе угодно. – Она устало потерла лоб. – Я и сама запуталась. И, похоже, на сей раз окончательно.

Люсьен шмыгнул носом и, широко размахнувшись, метнул в ненавистный замок очередной снежок и от злости топнул. Если бы он только мог предвидеть, к каким последствиям приведет его поступок!

Под ногами у нас что-то заскрежетало, загремело, и внезапно я почувствовал, что лечу куда-то. Массильон нелепо взмахнул руками и тоже рухнул вниз.

– О боже! – завопил он. – Амалия! Что это?

Но Амалия не успела ничего ответить, потому что земля раздалась и под нею, и она полетела куда-то вместе с нами.

Падение наше закончилось очень быстро, потому что я стукнулся обо что-то не слишком мягкое, но и не настолько твердое, чтобы переломать себе все кости. Хуже всего было то, что сверху на меня повалился Массильон, а вдобавок лицо мне накрыло полой женского пальто.

Не без труда я столкнул с себя актера, который жалобно замычал, отбросил ткань с лица и поднялся на ноги. Высоко наверху темнел люк, в который мы так неудачно провалились, и в нем были видны кусочек неба и какая-то звезда, которая насмешливо подмигивала мне, как старому знакомому.

– Фредерик, – прошептал я, держась за бок, – вы живы? – Тут я заметил возле себя еще одно тело и похолодел. – Амалия!

Она открыла глаза, и я поразился, увидев, как они блестят в потемках.

– Люсьен, – с усилием прошептала она. – Где Люсьен?

– Я здесь! – прозвенел в сумраке жалобный голосок.

– Ты цел?

– Кажется, да, только колено ушиб немного.

Спохватившись, я помог Амалии подняться на ноги. Она подобрала с земли свою сумку и огляделась. Хромая, к нам подошел Люсьен.

– Кажется, обошлось, – буркнула Амалия. – Фредерик, вы живы?

– Жив, – проворчал актер, кое-как принимая сидячее положение. – Но я в жизни не падал в колодец! Слава богу, хоть шею себе не сломал.

– По-моему, это вовсе не колодец, – проговорила Амалия, оглядываясь.

– А что же? – поразился Массильон.

Мы с Амалией посмотрели друг на друга.

– Кажется, – нерешительно промолвил я, – это какое-то подземелье.

– Смотрите! – пронзительно закричал Люсьен, хватая меня за рукав. – Смотрите! Люк!

Я поднял голову – и остолбенел.

Люк на глазах становился все меньше и меньше. Наконец он закрылся, и в подземелье, куда провалились четыре человека, наступила кромешная тьма.

Глава 18

Лабиринт

1. То, что случилось в одиннадцатом часу вечера возле деревни Сен-Пьер

Ветер завыл, заскулил и стал царапаться в окно, как большая собака. Жандарм Реми Комартен поднял голову от письма, которое он писал своей невесте, и тут огонек в лампе заколебался и потух.

– Тьфу ты! – с досадой промолвил Комартен.

Из щелей тянуло холодом. Жандарм потянулся к закапризничавшей лампе, задев по пути какой-то небольшой предмет, и, провозившись в темноте минут пять, ухитрился-таки зажечь лампу. Едва тусклый свет осветил помещение, Комартен увидел, что он случайно опрокинул на почти законченное письмо полную чернильницу, что, конечно же, вовсе не добавило его посланию выразительности.

Настроение было безнадежно испорчено. Чертыхнувшись, Комартен схватил со стола листок, на котором разлилась чернильная лужица, и яростно скомкал его, да так удачно, что половина чернил оказалась на его мундире, а вторая половина – на руках.

– О, господи… – простонал Комартен.

Отшвырнув проклятое письмо, он взял первую попавшуюся бумажонку и стал оттирать ею чернильные пятна с рук. Только когда эта нелегкая процедура была закончена, Комартен вспомнил, что на этой бумажке был его рапорт о краже коровы у крестьянина Грегуара Померси, который он собирался представить в префектуру.

У Комартена не осталось даже сил, чтобы ругаться. Он рухнул на стул и сидел, раскачиваясь всем телом. Все валилось у него из рук с тех пор, как неделю назад он получил назначение в Сен-Пьер, деревушку у подножия горы Иссервиль, на вершине которой стоял одноименный замок. Сначала Комартен напился в кабаке и едва не посеял казенную саблю, потом замерз и простудился, а потом…

Ветер взвыл с удвоенной силой, и в то же мгновение к нему присоединился вой далекой собаки. Она голосила на одной протяжной ноте, словно учуяв покойника, и Комартену стало совсем нехорошо.

«Выпить, что ли?» – по привычке подумал он и тут же вспомнил, что заветная бутылка опустела еще утром. Значит, придется опять тащиться к трактирщику Мерлену, развлекать его разговорами про военную службу и просить отпустить выпивку в долг. Тяжело вздохнув, Комартен поднялся с места.

Он оделся, как следует закутал горло шарфом и вышел наружу. Ветер налетел на него, едва не сбив с ног. Жандарм устоял. Тогда ветер придумал другую забаву: он подхватил Комартена и закружил его, как в вальсе.

«И зачем только я вышел на улицу? – обреченно подумал Реми. – С моим чертовым везением в этот час у Мерлена наверняка будет закрыто».

Снег слепил глаза. Комартен протер их и увидел, что на него надвигается гнедой конь. Из его ноздрей валил густой пар. Всадник покачивался в седле, как пьяный.

Комартен остановился, широко раскинув руки, чтобы не дать ветру вновь закружить себя. Конь тоже остановился и недоверчиво косил на человека в куцей куртке большим глазом.

Реми пришло в голову, что раз всадник нализался, он наверняка едет из кабака папаши Мерлена. А если так, у него можно уточнить, не закрыт ли кабак.

– Эй, братишка! – крикнул жандарм. – Ты не знаешь, у Мерлена сейчас открыто?

Но братишка повел себя как-то странно. Он издал горлом невнятный звук и, выпустив поводья, рухнул на дорогу.

Мгновение Комартен таращился на него, а потом его захлестнула жалость к невезучему пьянице. Ведь ясно как день, что нельзя оставлять его тут – замерзнет, до смерти замерзнет. Не колеблясь более, Реми подошел к лежащему и стал поднимать его, но тот только слабо мычал. Голова его моталась из стороны в сторону.

Конь переступил на месте и фыркнул. Кое-как жандарм перевернул лежащего на спину и тут только заметил на его одежде кровь.

– Ах, черт! – вырвалось у него. – Да он ранен!

Лежащий открыл глаза, и взгляд их немного прояснился, как только он заметил Реми.

– Как же тебя угораздило? – пробормотал жандарм.

Лежащий собрался с силами. Ветер на мгновение стих, словно и ему было интересно послушать то, что скажет приехавший на лошади человек.

– Замок, – прошептал тот.

– Что? – переспросил пораженный Комартен.

– Замок, – настойчиво проговорил раненый. – Иссервиль. Опасность. Они все умрут там.

– Кто? – пролепетал окончательно сбитый с толку Комартен. Но лежащий закрыл глаза и не проронил больше ни слова.

2. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

Вот так оно все и случилось: я был вне себя, я не знал, как мне выразить злость, которая душила меня, и тогда я убежал в сад и стал швырять снежки в замок, который я в то мгновение ненавидел больше всего на свете. Ненавидел так, словно он был живым существом. И туда прибежала Амалия со своим актером, а за ними – Лефер, и она стала уговаривать меня не делать глупостей. Я затопал ногами, но тут что-то загремело, и все мы провалились под землю. Прежде чем мы успели сообразить, что происходит, люк, в который мы упали, сам собой закрылся, и мы оказались в полной темноте.

Первое, что я услышал, было:

– Ой, мама…

Это сказал Массильон, но, наверное, в тот момент каждый из нас подумал нечто подобное.

Амалия завозилась в потемках. Я не видел ее, но догадывался, что она роется в своей сумочке.

– Хорошенькое дельце! – не унимался актер. – Как же мы теперь выберемся отсюда?

– Помолчите, Фредерик, – сурово оборвала его Амалия. – Арман, идите сюда. Держите свечу, я зажгу ее.

И, честно говоря, я почувствовал себя значительно лучше, когда во мраке затеплился робкий желтоватый огонек. Мы тотчас же сгрудились вокруг него, и Амалия взяла свечу из пальцев Лефера.

– Кто-нибудь знает, где мы оказались? – спросила Амалия, осветив выложенные камнем стены подземелья.

– Нет, – честно ответил я.

– Нет, – эхом отозвался Арман.

– Лично мне, – вклинился Массильон, – до сих пор непонятно, как мы сюда попали. Откуда вообще взялся этот чертов люк и почему он открылся?

– Ну, с ним-то все сравнительно просто, – буркнула Амалия. Она подняла руку со свечой и пыталась разглядеть потолок нашей ловушки, который находился футах в двадцати над нами. – Люк был здесь всегда, потому что кто-то позаботился сделать его. А открылся он потому, что Люсьен швырял снежки, топал ногами и случайно привел в действие какой-то потайной рычаг.

У меня перехватило дыхание.

– Боже мой… Так это что, и есть тот самый лабиринт, который искал доктор Виньере? Ну конечно же! Доктор думал, что он находится где-то в замке, а на самом деле он лежит глубоко под землей!

– Мне все это не нравится, – заявил актер. – Предлагаю позвать на помощь.

К моему разочарованию, Амалия согласилась, и следующие четверть часа мы, объединив свои усилия, пытались докричаться до обитателей Иссервиля. Бесполезно – все указывало на то, что никто не торопится к нам на помощь.

– Я устал, – жалобно сказал Массильон, когда стало ясно, что все наши усилия тщетны. Он сел на какой-то камень и принялся растирать озябшие руки.

– Честно говоря, я тоже, – признался Арман.

– Надо попытаться добраться до люка и открыть его, – предложил я.

– И как же до него добраться? По стене? – поинтересовалась Амалия.

Мы переглянулись.

– Дайте-ка я попробую, – мягко, но решительно промолвил Лефер.

Он стал карабкаться вверх, цепляясь за едва приметные выступы в камне, но примерно на высоте десятка футов сорвался и рухнул вниз.

– Арман, – с тревогой спросила Амалия, – вы целы?

Лефер поднялся, отплевываясь.

– Цел, – нехотя буркнул он. – Только руку немного ушиб.

По-моему, он ушиб ее вовсе не немного, а довольно сильно. Амалия хотела перевязать его рану, но Арман сказал, чтобы она не беспокоилась, в данный момент у нас есть дела поважнее.

– До люка нам не добраться, – заметила Амалия. – Значит, придется поискать другой путь.

– Какой? – загорелся я.

– Здесь два хода: влево и вправо, – пояснила Амалия. – Ну, господа, какой выбираем?

– Правый, – буркнул Лефер.

– Правый, – тотчас поддержал его актер.

Я поглядел на Амалию, но она никак не реагировала.

– Ну, – сказал я, набравшись смелости, – наверное, можно идти направо, а если надоест, то ведь можно вернуться и свернуть налево.

– Замечательно, – сказала Амалия и извлекла из сумочки клубок ниток. – Тогда идем.

Она огляделась, заметила в двух шагах от нас небольшую колонну, которая поддерживала свод, и завязала вокруг нее конец нити. Актер одобрительно присвистнул.

– Нить Ариадны! Ну что ж, должен признать, весьма предусмотрительно с вашей стороны.

– Поосторожнее с мифами, месье, – одернула его Амалия. – Где была нить Ариадны, там имелся и Минотавр, не забывайте.

При столь недвусмысленном намеке актер побледнел на два тона. Арман только улыбнулся.

– Идем, – сказала Амалия. И первой двинулась вперед.

Это и впрямь был самый настоящий лабиринт. Примерно через два десятка шагов подземный ход снова раздвоился, и нам опять пришлось выбирать.

– Влево, – сказал актер.

– Ну что ж, влево так влево, – равнодушно согласилась Амалия, и мы свернули налево.

– Черт возьми, – вырвалось у Армана через минуту, – ход опять раздваивается!

– Куда теперь пойдем? – нервно спросил Массильон, утирая лоб платком.

– Двинемся наугад, – отозвалась Амалия. – В крайнем случае вернемся обратно.

И мы пошли куда глаза глядят.

Подземные ходы меж тем все множились. Иногда они раздваивались, иногда уходили сразу в три-четыре стороны, но Амалия неуклонно продвигалась вперед, и нам не оставалось ничего, кроме как следовать за ней. Мы уперлись в тупик, вернулись и двинулись другим путем, но уперлись в тупик снова. Так повторилось не меньше семи раз.

– Лучше всего, – бормотал Массильон, – достать монетку и метать жребий перед каждой новой развилкой.

– И что это даст? – ледяным тоном осведомилась Амалия.

Свеча догорела, но Амалия извлекла из сумочки другую, зажгла ее, и мы вновь двинулись в путь – четыре тени, затерянные в лабиринте, из которого не было видно никакого выхода. Против воли я начал чувствовать страх. А что… а что, если мы будем блуждать тут вечно?

– Тупик, – хрипло сказал Лефер.

Амалия глубоко вздохнула, и ее плечи поникли. Она мрачно поглядела на глухую стену, которая высилась перед нами, словно глумясь над нашим безысходным положением.

– Зря я не захватила с собой динамит, – проворчала она. – Если бы у меня был динамит, мы бы взорвали стену, и, может быть, это нам что-нибудь и дало бы.

Фредерик замер на месте.

– А что, парижские полицейские всегда носят с собой динамит? – пролепетал он.

Амалия метнула на него хмурый взгляд.

– Не всегда, – сухо сказала она. – Но иногда случается.

Лефер достал из жилетного кармана часы и поглядел на них.

– Первый час ночи, уже наступило тридцатое число, – негромко проговорил он. – Мы плутаем здесь несколько часов.

– Похоже, лабиринт и впрямь строили тамплиеры, – усмехнулась Амалия. – Ладно, идем обратно. Больше мы все равно ничего не можем сделать.

На ходу она стала сматывать нить обратно в клубок и нахмурилась.

– Странно, – проговорила она изменившимся голосом, – нить слишком свободная.

Мы почти бегом бросились обратно, но уже через несколько десятков шагов стало ясно: нить Ариадны обо-рвалась.

3. Иссервиль. 30 декабря, второй час ночи

– Люсьен! Амалия! Лефер! Отзовитесь!

– Месье Лефер! Месье Массильон!

– Их нигде нет, месье! – доложил Гийому взволнованный дворецкий, подбегая.

– Никого?

– Никого!

– Что за черт? – пробормотал Гийом, потирая лоб. – Ведь не могли же они провалиться сквозь землю! – Он возвысил голос: – Ищите их! Они должны быть здесь, либо в замке, либо где-то поблизости! – Он закашлялся и тяжело навалился грудью на стол.

– Милый, милый, – пролепетала Матильда, – тебе нельзя беспокоиться!

– Пустое, – отмахнулся Гийом, тяжело дыша. – Я хотел спросить… только забыл, что именно… – Он собрался с мыслями. – Как мама?

Матильда отвела глаза.

– Все так же, – очень тихо ответила она.

– Ни лучше, ни хуже?

– Да.

– Что ж, и на том спасибо. Пусть люди хорошенько обыщут замок, Матильда! Четверо человек не могут пропасть бесследно!

– Да, любимый, – кивнула Матильда. – Все будет так, как ты скажешь.

Через четверть часа после этого разговора фигура, закутанная в черное, выскользнула из замка и стала осматривать сад. И хотя свет фонаря, который она держала в руке, был довольно слабым, фигура тем не менее сразу же увидела темный квадрат люка, лишь слегка запорошенный снегом.

Человек, державший фонарь, воровато оглянулся на ярко освещенные окна замка, а затем повесил фонарь на ветку и стал лихорадочно наваливать на крышку люка снег. Закончив эту нелегкую работу, он улыбнулся, сказал: «Вот так вот» и, забрав фонарь, удалился тем же путем, каким и пришел.

4. Из дневника Армана Лефера

– Мы никогда не выберемся отсюда, – безнадежно промолвил актер.

Мы шли по бесконечным переходам, упирались в стены, сворачивали обратно и опять шли, как сомнамбулы. Вторая свеча догорела, Амалия достала третью, но предупредила, что она – последняя. Глаза у меня слипались, мне хотелось есть и пить, но больше всего хотелось проснуться и понять, что все это было лишь сном. Долгим кошмарным сном.

Сколько еще мы будем идти, пока силы не оставят нас? Кто сломается первым, кто заговорит о смерти, о том, что подземелье построено лишь для того, чтобы стать нашей могилой? Кто зальется слезами, даст слабину, начнет шептать молитвы, кричать и биться головой о стены? Кто?

Люсьен споткнулся и упал, я помог ему подняться.

– Простите меня, – пробормотал он.

– Ничего, малыш, – сказал я, ободряюще улыбнувшись ему.

– Они ведь должны искать нас, – бормотал Массильон. – Они наверняка нас ищут. Отчего же они не могут найти?

Внезапно Амалия остановилась.

– Там впереди что-то есть, – сказала она.

– Что? – встрепенулся Массильон.

– Не знаю. Похоже на какой-то зал.

– Может, именно там нас ждет Минотавр? – иронически предположил актер. Он храбрился, но даже его щегольские усы поникли от страха.

Не слушая его, мы ускорили шаг. Ход, по которому мы шли, сделался шире, и вот перед нами открылся круглый зал, украшенный огромными статуями рыцарей, опирающихся на мечи.

– Боже мой! – ахнул Люсьен, глядя на них. – Боже мой!

Амалия схватила его за плечо и оттащила назад. Ее лицо застыло.

– В чем дело? – одними губами спросил я.

– Там люди, – отозвалась она, указывая глазами на середину зала, где стоял невысокий круглый стол. Только сейчас я заметил, что из-за него высовывалась человеческая рука.

– У вас есть оружие? – шепотом спросила Амалия.

– Только нож, – ответил я.

– Вот и славно. – Она переложила свечу в левую руку и достала револьвер. – Фредерик! Присмотрите за Люсьеном.

И мы крадучись двинулись к столу. Угрюмые статуи рыцарей враждебно косились на нас, и краем глаза я заметил, что плиты пола, по которому мы ступали, покрыты какими-то таинственными знаками. Амалия стала обходить стол слева, я справа. У входа Люсьен вполголоса сердито препирался с актером, который не хотел его отпускать.

Я услышал сухой щелчок. Амалия сняла палец с курка и опустила револьвер.

– Арман, – промолвила она изменившимся голосом, – вы когда-нибудь видели что-либо подобное?

Я посмотрел. Нет, ничего подобного я никогда не видел. Я подошел ближе, чтобы убедиться, что мои глаза не обманывают меня. Мысли путались. Несомненно, я был потрясен.

Их было четверо – четыре человека в нарядах давно минувшей эпохи, которые я видел разве что только на картинках. Лица искажены гневом и болью, глаза широко распахнуты, и в них читается ненависть. У одного из лежащих в шее торчал кинжал, человек, который убил его, сам в свою очередь был зарезан другим, у которого голова была разрублена мечом. Последний из четверки тоже был смертельно ранен и недалеко ушел. Он лежал в луже крови, и, когда я внимательнее пригляделся к ней, мне стало не по себе.

– Видите? – шепотом спросил я Амалию. – Вы видите?

Она нерешительно пожала плечами.

– Эти рыцари кажутся совсем живыми, но, в конце концов, ничего особенного тут нет. Может быть, в подземелье особый состав воздуха, из-за чего тела как бы забальзамировались и сохранились в таком хорошем состоянии.

– А кровь? – горячо возразил я. – Такое впечатление, что она засохла чуть ли не вчера! Но… Не может быть, потому что этих людей убили несколько веков назад, не меньше!

Люсьен наконец оттолкнул Фредерика и подбежал к нам, сгорая от нетерпения. Увидев мертвых рыцарей, он оторопел.

– Но это же… это же… – Ему не хватало слов. – Амалия, это они? Те самые четыре тамплиера, которых замуровали? Вы же говорили, им удалось бежать! Они, верно?

– Да, – кивнула Амалия, – похоже, они и есть.

Массильон бочком приблизился к нам, готовый в любую минуту обратиться в бегство.

– Должен вам сказать, – начал он, – я не большой любитель скеле… – Тут он осекся и замер на месте с открытым ртом. – Четыре трупа в карнавальных костюмах? Откуда они тут взялись?

Амалия поглядела на огарок свечи, который держала в руке.

– Свеча догорает, – сказала она.

– А тут есть факелы! – заверещал Люсьен, от возбуждения подпрыгивая на месте. – Честное слово!

– Попробуйте зажечь факел, Арман, – попросила Амалия. – Только осторожно – старинное освещение может быть не слишком надежно.

В другое время мне показалось бы странным зажигать факелы, находясь в подземелье, построенном много веков назад, теперь же это представлялось мне вполне естественным, и, насколько я помню, мне удалось зажечь факел со второй попытки. Трепетное пламя осветило уходящие ввысь стены, ниши, в которых стояли огромные статуи рыцарей, и только теперь я заметил, что под каждой из статуй была начертана какая-нибудь надпись на латыни.

– Странное место, – сказал я.

– Как и все подземелье, – отозвалась Амалия, оглядываясь на простертых на полу мертвецов. – Но самое поразительное – конечно, это они.

– Интересно, что с ними произошло? – спросил Люсьен, как зачарованный глядевший на рыцарей. – Если и правда они – те самые четверо тамплиеров, которых замуровали, значит, они смогли незаметно открыть в стене потайной ход, добрались сюда, а потом…

– А потом поубивали друг друга, – закончила Амалия. Она присела на корточки возле самого молодого из рыцарей – красивого юноши с золотистыми волосами до плеч и ярко-голубыми глазами. – Почему?

– Может быть, между ними произошла ссора? – несмело предположил актер.

– После того, как они избежали столь страшной гибели, были замурованы заживо? – подняла брови молодая женщина. – Не думаю. Тут должно быть что-то другое. И почему все-таки они так странно выглядят?

Она повернула голову, и взгляд ее упал на седого рыцаря с коротко подстриженной бородой, который лежал на спине, прижав одну руку к груди.

– Что вы там увидели, Амалия? – спросил Массильон, видя, как пристально она рассматривает руку.

– Рыцарь что-то держит, – отозвалась молодая женщина. – Что-то зажато у него в руке. И я хочу знать, что это такое.

– Осторожнее, Амалия, – проговорил я. – Мертвецы такие древние, что могут рассыпаться в прах от одного прикосновения.

– Древние? – возмутился Люсьен. – Да они совсем как живые!

Тем не менее Амалия, прежде чем разжимать руку мертвеца, достала из кармана перчатки и надела их.

– Люсьен, подержи мою сумочку… Арман, светите сюда. Сейчас мы увидим…

Но, похоже, пальцы рыцаря совсем закостенели, потому что Амалии никак не удавалось разжать их. На лбу у нее выступили бисерины пота. Люсьен в волнении прикусил губу.

– Ну, вот, – выдохнула Амалия, вытащив из руки мертвеца какой-то небольшой предмет. – Интересно, – добавила она, поднимаясь на ноги, – что это такое?

Она держала сейчас небольшой граненый флакон, сделанный, судя по всему, из прозрачного хрусталя. Внутри него мерцала и переливалась какая-то золотисто-зеленая жидкость.

– Похоже на абсент, – заметил Массильон, и Амалия метнула на него негодующий взгляд. – Честное слово! – поспешно добавил актер.

Люсьен разинул рот.

– Смотрите! – закричал мальчик так пронзительно, что у меня заложило уши. – Рыцари! С ними происходит что-то странное!

Амалия ахнула. Фредерик поспешно отскочил назад. Он выглядел испуганным. И в самом деле, было от чего испугаться. Потому что четыре рыцаря, минуту назад казавшиеся почти что живыми, стали на глазах рассыпаться. Сначала у них вытекли глаза, затем стали меняться контуры лиц и тел. Плоть слезала с них, мясо таяло, обнажая сухожилия, которые, в свою очередь, исчезли, явив взору желтоватые кости. Всего несколько мгновений, и перед нами оказались четыре скелета, застывшие в нелепых позах посреди огромного сумрачного зала.

– Ой, – жалобно промолвил Массильон и, закатив глаза, рухнул в обморок.

Глава 19

30 декабря

1. Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

В общем, это было самое поразительное приключение, похлеще, чем в книжках, только растяпа Фредерик все испортил. Он позеленел, покачнулся, взмахнул руками и завалился на бок. Пришлось Амалии приводить его в чувство, и хорошо, что в ее сумочке нашлась нюхательная соль, Массильон почти сразу же открыл глаза.

– Все в порядке, Фредерик, – мягко проговорила Амалия, стоя возле него на коленях, – успокойтесь.

Актер промычал что-то неразборчивое и повернул голову. То, что он увидел рядом с собой, ему не понравилось, потому что он плюхнулся на пол аккурат возле рыцарских скелетов и сделал попытку еще раз отправиться в обморок.

– Ну-ну, довольно, – проворчала Амалия. – Не то мне придется дать вам парочку оплеух, чтобы вы очнулись.

– Мадам, – с достоинством ответил Фредерик, – позвольте вам напомнить, я актер, а не гробокопатель, и мне вовсе не по вкусу встречать столь живое напоминание о бренности нашего бытия.

– Из какой пьесы слова? – поинтересовалась Амалия. – Вставайте, Фредерик. Не то вы испачкаете сюртук.

Хотите верьте, хотите нет, но после сего предупреждения щеголь оказался на ногах куда быстрее, чем Амалия. Арман помог ей подняться.

– Интересно, что тут такое? – спросил он, кивая на флакон с зеленой жидкостью. – Уж не философский ли камень? Это объясняло бы, по крайней мере, почему из-за него рыцари поубивали друг друга.

Фредерик застыл на месте.

– Философский камень? Вы что, хотите сказать… Но ведь доктор Виньере и впрямь говорил, что это никакой не камень, а жидкость! – Он в возбуждении прищелкнул пальцами. – Амалия, можно мне на него взглянуть?

– Фредерик, – очень сухо спросила моя Амалия, отводя руку, – вы в своем уме?

– Да! – с азартом подтвердил актер. – Если флакон был настолько ценным, что из-за него господа тамплиеры прикончили друг друга, может, в нем и впрямь то, что веками искали алхимики всех стран? Как вы думаете?

– Я думаю, Фредерик, – еще суше отозвалась Амалия, – что вы осел. – Арман фыркнул. – Но чтобы развеять ваши сомнения, я согласна пойти на небольшой эксперимент. У вас есть какая-нибудь железка?

Массильон стал лихорадочно шарить по карманам. В них он обнаружил носовой платок, портсигар, дамский платочек с инициалами «Р.С.», который явно не мог принадлежать ни одной из обитательниц Иссервиля, горсть золотых монет и флакон одеколона. Арман, посмотрев на «богатство» актера, тяжело вздохнул и решительным жестом оторвал пуговицу со своей куртки.

– Держите, – сказал он, протягивая ее Амалии. – Если вам удастся превратить ее в золото, барыш делим пополам.

– Если она превратится в золотую, – не осталась в долгу Амалия, – значит, я императрица Евгения, не меньше.

Массильон сглотнул и даже приподнялся на цыпочки, чтобы лучше видеть. Иронически улыбнувшись, Амалия налила на пуговицу несколько капель зеленой жидкости. Ничего не произошло. Пуговица осталась пуговицей, жидкость – жидкостью. Пожав плечами, Амалия вернула пуговицу Арману. Тот вытер ее и сунул в карман.

– Может быть, надо было прочесть какое-нибудь заклинание? – несмело предположил Фредерик.

– О господи, – вздохнула Амалия, – а я-то думала, здесь только один ребенок. – Она поднесла открытый флакон к носу и понюхала. – Пахнет мятой, – заметила она. – Во всяком случае, это не кислота и не яд, потому что хрусталь совершенно не замутнен.

– А что же тогда? – спросил совершенно обескураженный актер.

– Сироп от кашля, – серьезно ответил Арман. – В Средневековье, наверное, он был очень редким и ценным, если учесть уровень тогдашней медицины.

– Ладно, – беспечно промолвила Амалия. – Отдам флакон доктору Виньере, пусть он скажет нам, что в нем такое. – Она закрыла флакон, забрала у меня свою сумочку, сунула туда находку и сняла перчатки. – Который час, Арман?

Лефер взглянул на часы и помрачнел.

– Половина пятого, – буркнул он.

Амалия зевнула и потерла глаза.

– Итак, господа, мы недурно развлеклись, а теперь пора искать выход. Если вспомнить схему лабиринта, зал, в котором мы находимся, скорее всего, и был тем местом, которое обозначили в правом верхнем углу.

– На схеме там был нарисован крест, – проговорил я.

– Это вовсе не самое главное, – отмахнулась Амалия. – Я видела план всего несколько секунд, но…

Она умолкла и, наморщив лоб, стала рассматривать надписи на постаментах рыцарских статуй. Я затаил дыхание, и не поручусь, что остальные не поступили точно так же.

– Что-нибудь интересное? – рискнул нарушить молчание Массильон.

– Не очень, – отозвалась Амалия. – Здесь начертаны пословицы, вернее, различные изречения, которые прославляют рыцарские добродетели и обличают людские пороки. «Сила делает доблестного еще более доблестным, а человека низкого – еще более низким», – перевела она одну из надписей. – «Ненависть, гнев и зависть подобны камню, который утянет тебя на самое дно».

– А что написано здесь? – спросил я, кивая на стол, возле которого лежали четыре скелета. – «Золото дороже всего…», нет, не так: «Дороже золота…»

– «Дороже золота и всех благ земных жизнь, ибо ее нельзя купить, и только время способно измерить ее», – нараспев проговорила Амалия, наклонив голову набок. – Нет, все это не то.

– Не то? – переспросил озадаченный Лефер.

– Не то, – повторила Амалия. – Видите ли, друзья мои, я думаю, рыцари явились сюда не просто так. Дело в том, что на плане, который мы видели, из зала был обозначен выход, причем, насколько я помню, единственный выход из лабиринта.

– Выход! – воскликнул Массильон, заметно приободрившись. – Господи, так мы просто обязаны его найти!

– Надо искать дверь! – объявил я.

– Дверь, дверь… – пробормотала Амалия. – О черт, до чего же я глупа! Ну конечно же, дверь! Осматривайте стены, она должна быть где-то здесь!

И мы заметались по залу, ощупывая стены. Повезло, как ни странно, актеру. Он сорвал со стены слой паутины, и за ней обнаружилась массивная железная дверь.

– Вот она! – в возбуждении закричал Массильон. – Я нашел!

Само собою, после его слов мы все бросились к нему. Неужели наши мытарства кончились и мы наконец выберемся наружу?

– Фредерик, – проговорила Амалия, глядя на актера сияющими глазами, – я когда-нибудь говорила вам, что обожаю вас?

– Нет, – пролепетал опешивший актер, – а что?

– Ничего, – ответила Амалия и, подойдя к нему, расцеловала его в обе щеки.

Глаза бы мои этого не видели, честное слово! Почему, ну почему не я обнаружил чертову дверь?

– Амалия, – крикнул Лефер, который уже несколько мгновений дергал дверь туда и сюда, – я не могу открыть ее! Она заперта!

– Предусмотрительно, – пробормотала Амалия, оглядывая створку. – Но если она заперта, значит, ее можно отпереть. А чем отпирают дверь? Ключом! И если рыцари явились сюда, значит, ключ у них был. Арман! Посветите мне!

И в самом деле, вскоре ей удалось обнаружить старинный ключ на шее одного из скелетов.

– Только бы он подошел, только бы подошел! – шептал Массильон, молитвенно сложив руки.

Ключ повернулся с угрожающим скрежетом. Амалия застыла на месте. С потолка посыпалась мелкая пыль, камни свода как будто зашевелились.

– О черт! – закричала Амалия. – Как только дверь откроется, бегите со всех ног! Сейчас здесь все рухнет!

Страх придал нам сил. Едва замок был отперт, Арман и Фредерик налегли на створку и сдвинули ее с места. Статуи в нишах закачались, а одна с грохотом повалилась на пол. За дверью открылся узкий темный коридор.

– Бежим! – закричала Амалия, схватив меня за руку.

Мы выскочили в коридор. Сзади все рушилось, и я никогда не забуду грохот, который производили падающие с потолка огромные камни.

– Тамплиеры! Храмовники! Рыцари! – на бегу бормотала Амалия, таща меня за собой. – Понастроили черт знает что! Осторожнее, Люсьен, ход идет вверх!

Мы карабкались вверх, потом спускались куда-то вниз, и наконец впереди замаячило какое-то бледное пятно.

– Выход, – прохрипел Лефер. – Слава богу, мы спасены!

Через два десятка шагов подземный ход кончился. Мы вышли из пещеры на утопающем в снегу склоне горы Иссервиль. В темном небе над нашими головами перемигивались редкие звезды.

– Выбрались, – устало выдохнула Амалия.

Она прислонилась спиной к дереву и стала натягивать перчатки. Фредерик Массильон упал на колени и принялся целовать снег. Это не было игрой – он действительно донельзя радовался, что наши мытарства кончились. И только мне было немного грустно оттого, что все осталось позади.

Амалия, наверное, заметила мое состояние, потому что она подошла и ласково погладила меня по голове.

– Ты молодец, Люсьен, – серьезно сказала она. – Я тобой горжусь.

Я бы, конечно, предпочел, чтобы она меня поцеловала, как Фредерика. Но просить об этом было бы глупо, и я промолчал.

Амалия бросила взгляд на пропасть, которая расстилалась неподалеку от наших ног, и зябко поежилась. После чего подняла голову и поискала взглядом замок, стоявший высоко над нами.

– Н-да, далековато мы забрались, – буркнула она. – Но делать нечего, придется идти. Хорошо хоть буря на время утихла… Смотрите под ноги, господа, и будьте поосторожнее. После того, что мы выдержали в лабиринте, нам вовсе ни к чему приключения на пути домой.

И мы стали карабкаться вверх по уступам, а с небес на нас взирала равнодушная луна.

Кажется, я позаимствовал эту фразу у кого-то из писателей. Ну и пусть!

2. Из дневника Армана Лефера

Мне казалось, что после того, что нам довелось пережить в подземелье, все остальное должно было выглядеть пустяком, однако, когда мы стали подниматься по горе к замку, мне пришлось пересмотреть свое мнение. Мы брели по колено в снегу, скользили, падали, поднимались и снова шли. Фредерик поддерживал Амалию, она, в свою очередь, Люсьена, но все равно продвигались мы черепашьим шагом, и я уже не раз и не два помянул про себя недобрым словом рыцарей, из-за которых мы попали в такой переплет.

– Может быть, стоит остановиться? – предложил Фредерик.

– Если мы остановимся, мы замерзнем до смерти, – отрезал я. – Надо идти.

И мы снова двинулись вперед. Должно быть, отчаяние придало нам сил, потому что взбираться ночью по крутой горе было чистым безумием. И хотя мы все до невозможности устали и продрогли, никто не жаловался.

– Как ваша рука, Арман? – спросила Амалия через несколько десятков шагов (на преодоление которых ушло четверть часа, не меньше). – Не болит?

Когда люк над нами захлопнулся, я попытался по стене добраться до него, но свалился и сильно поранил руку. По правде говоря, я давно про нее забыл, но теперь, когда Амалия спросила, машинально взглянул на свою рану. Луна ярко светила в небе, и все же мне показалось, что что-то не так. Я поднес руку к глазам и всмотрелся. Нет, такого просто не могло быть! Моя рана исчезла! Ни ссадины, ни крови, ни содранной кожи – ничего. Я потрогал руку – она совершенно не болела. Смятение начало охватывать меня, но тут я сообразил, что, наверное, перепутал руку. Да, наверное, я ушиб вовсе не левую, а правую руку, хотя мне казалось, что после падения болела именно левая. Для очистки совести я осмотрел и правую руку и ничего, абсолютно ничего на ней не обнаружил. Так что же, мне все привиделось? Я же отлично помнил, как по коже текла кровь и как мне было больно, хотя я старался не показывать виду. Внимательно рассмотрев левый рукав, я и впрямь обнаружил на нем следы крови, но на самой руке ничего не было, тут уж нельзя было ошибиться. Но не могла же рана затянуться за несколько часов! И даже если бы затянулась, наверняка остались бы какие-нибудь следы! Мой разум оказался в тупике, из которого я не видел решительно никакого выхода. Уж не схожу ли я с ума, в самом деле?

– Арман, – окликнула меня Амалия, – что вы молчите? С вами все в порядке?

Мой голос плохо повиновался мне, и все же я ответил:

– Да. Хотя совсем в порядке я буду только тогда, когда мы доберемся до замка.

– Это вы верно сказали, – вздохнул актер.

Пошел снег, луна ушла за облака, но, по счастью, Иссервиль был уже близко. Я видел, как горят желтым светом его окна. Первым добравшись до дверей, я что было силы замолотил в них кулаком.

– Кто там? – послышался изнутри дрожащий голос дворецкого.

– Антуан, открывай скорее! – закричала Амалия. – Это мы!

Замерзшие, измученные, едва живые, мы ввалились в холл, и нас тотчас же окружили люди. Служанки плакали от радости, бледный Гийом схватил Люсьена в охапку и молча прижал его к себе.

– Господи, как же вы нас напугали! – повторял Ланглуа. – Как же вы могли уйти и не предупредить нас?

– Альбер не появлялся? – нетерпеливо спросила Амалия, сбрасывая пальто.

Учитель математики посерьезнел.

– Нет, сударыня.

– Ясно. – Амалия нахмурилась. – А ваша мать, Гийом? Что с ней?

– По-прежнему без сознания, – ответил молодой человек. – Но где же вы пропадали?

– В подземном лабиринте, который построили тамплиеры, – ответил за Амалию Люсьен.

Матильда взглянула на него и укоризненно покачала головой.

– Люсьен! Как не стыдно!

– Но я говорю правду! – возмутился мальчик. – Спросите у Армана, спросите у кого хотите! Я швырял снежки и случайно открыл вход. А потом он закрылся!

– Почему вы не попытались открыть люк? – спросила Амалия у Гийома. – Наверняка его хорошо было видно в саду!

– Люк? – опешил Гийом. – Какой люк? Мы осмотрели весь замок и весь сад, но ничего не нашли!

Амалия и Фредерик быстро переглянулись.

– Любопытно… – процедила сквозь зубы мадам Дюпон. – Антуан, мое пальто! Полина, Франсуаза, берите лампы.

– Я с вами, – быстро сказал актер. – Я отлично помню то место!

Я тоже вновь оделся, и беспорядочной гурьбой мы высыпали в сад.

– Вот он, люк, – сказала Амалия, топнув ногой. – Но на нем столько снега… Откуда он взялся, интересно знать?

– Но ведь вечером падал снег! – напомнила Матильда.

– Мадам, – резко ответила Амалия, – когда люк открылся, мы все четверо упали вниз вместе со снегом и землей, которые скрывали его. Если бы шел снег, разница между его количеством на люке и на окружающем пространстве все равно была бы заметна. – Она со злостью пнула носком сапога снег, который вихрем взметнулся вверх. – Нет! Тут постаралась какая-то сволочь, которая поняла, что мы попали в ловушку.

– Брюс Кэмпбелл? – с умным видом предположил Ланглуа.

И тут я впервые увидел, как Амалия вспылила.

– Да подите вы к черту с вашим Кэмпбеллом, болван! – яростно выпалила она, сверкая глазами, после чего развернулась и проследовала в замок.

Ланглуа обескураженно поглядел на меня.

– Что я такого сказал? – пробормотал он, разводя руками.

– У нас была тяжелая ночь, – примирительно проговорил я, кладя руку ему на плечо. – Извини ее, мы все очень устали.

– Какие все-таки грубияны служат в парижской полиции! – буркнул математик.

Мы вернулись в замок. В жарко натопленной гостиной полыхал камин, и Фредерик заявил, что он голоден, как стая волков. Служанки принесли остатки холодного ужина. Матильда сделала попытку услать Люсьена спать, но он возмутился и заявил, что не двинется с места, после чего пристроился возле кресла Амалии, которая сидела неподвижно, кусая пальцы.

– Бретели по-прежнему стерегут вашу мать? – спросила она у Гийома.

Тот кивнул.

– Я тоже теперь ночую поблизости от ее покоев, – сказал он. – Кстати, вы, наверное, еще не знаете… Дело в том, что моя комната провалилась.

– Провалилась? – эхом повторил Фредерик. – Как это?

– Не знаем, мы так и не поняли, – ответила за мужа Матильда. – Хорошо, что в тот миг Гийома не оказалось в комнате. Он как раз спускался туда по лестнице, когда все внезапно начало рушиться. – Она поежилась. – Кроме потайной комнаты, пострадали также три помещения в левом крыле, и среди них – спальня учителя английского.

Амалия и Фредерик переглянулись.

– Кажется, я догадываюсь, почему это произошло, – медленно промолвила Амалия.

– Зал со статуями, – кивнул актер. – Вероятно, комната Гийома располагалась как раз над ним и, когда своды начали рушиться…

Гийом встрепенулся.

– Что за зал? Мадам Дюпон, вы так и не рассказали нам, что же все-таки с вами произошло! Я понял, что вы попали в какое-то подземелье, а потом… Что было потом?

– Это будет долгий рассказ, – отозвалась Амалия с улыбкой. – Вы уверены, что хотите его выслушать?

– Конечно, мадам Дюпон! – горячо воскликнула Матильда.

И Амалия принялась рассказывать.

Когда она закончила, огонь в камине уже догорал, и Фредерик подбросил новые поленья. Ланглуа уснул в кресле и тихонько похрапывал с открытым ртом.

– Потрясающе! – прошептала Матильда.

– Невероятно! – вторил ей Гийом.

Люсьен заерзал на месте и покосился на меня. Несомненно, он, как и я, успел заметить, что Амалия и словом не обмолвилась о таинственном флакончике, который мы нашли. Если бы речь шла не об Амалии, а о ком-то другом, я бы немедленно заподозрил, что она хочет оставить флакон себе – на случай, если в нем все-таки содержится философский камень. Однако эта женщина была последним человеком, которого можно было счесть способным на столь примитивный поступок, отдающий стяжательством. Вспомнив о флаконе, я невольно поглядел на свою руку. Я до сих пор не мог понять, то ли мне почудилось, что я ее повредил, то ли я просто преувеличивал серьезность своей раны.

– Плохо, что Альбера до сих пор нет, – произнесла Амалия хмуро, глядя за окно и ни к кому конкретно не обращаясь.

После ее слов в комнате повисло напряженное молчание.

– Что будем делать? – спросил Массильон, зевая.

– Отправимся спать, – отозвалась молодая женщина. – Все равно ничего лучше мы пока не придумаем. Фредерик, у вас есть оружие? – Актер отрицательно покачал головой. – Месье Коломбье, дайте ему револьвер и покажите, как с ним обращаться. Что же до тебя, Люсьен… – Она сжала губы. – Пусть служанки соберут твои вещи и перенесут их ко мне. Будешь спать в соседней комнате, мне так будет спокойнее. Вы, Гийом, тоже держитесь начеку, прошу вас.

Гийом пристально всмотрелся в нее.

– Вы полагаете, что Кэм… что Аржантей может попытаться напасть на нас?

Ланглуа сладко всхрапнул и сделал попытку повернуться на бок, что ему не удалось, так как он сидел в кресле.

– Я лишь знаю, что кто-то не поленился завалить люк снегом, чтобы нас как можно дольше не нашли, – отрезала Амалия. – Поэтому я не хочу оставить преступнику ни малейшего шанса. Хватит с нас убийств!

– Совершенно с вами согласен, – промолвил Гийом, звонком вызывая слуг.

Пока он отдавал указания лакеям, я подошел к Амалии.

– Мадам Дюпон… – Она быстро вскинула на меня глаза, и я собрался с духом. – Вы не думаете, что отсутствие Альбера… что оно… не случайно? Два дня прошло, а его все еще нет!

Амалия отвернулась. Я видел, как в ее глазах танцевали отблески пламени, полыхающего в камине. Тонкие пряди каштановых волос развились и повисли вдоль ее висков.

– Мой дорогой месье Лефер, – промолвила она, – что толку теперь гадать об этом? Мы не можем помочь Альберу, и весьма вероятно, что он более не может помочь нам. Значит, придется обойтись своими собственными силами.

Ее последняя фраза прозвучала почти угрожающе. Во всяком случае, это были отнюдь не пустые слова.

Вошел Антуан и доложил, что все готово. Амалия попрощалась с Гийомом и его женой и вместе с Люсьеном вышла из гостиной. Массильон увязался за ней, и, не знаю зачем, я последовал за ним. Стремительное заживление раны не давало мне покоя, и я решил, что мне надо поговорить об этом с Амалией. Я уже имел случай убедиться, что никто не умеет лучше ее объяснять необъяснимое.

Она стояла возле лестницы, разговаривая с актером, а Люсьен крутился вокруг них, исподлобья поглядывая на Массильона.

– Я тоже нуждаюсь в охране, – умоляюще говорил Фредерик. – Имейте снисхождение если не ко мне, то к таланту, носителем коего я являюсь!

– Это шантаж, Фредерик, – говорила Амалия, улыбаясь.

– Вы заботитесь обо всех, кроме меня, – продолжал актер, искательно заглядывая своей собеседнице в глаза. – А до бедного Фредерика вам дела нет! – Он оглянулся и понизил голос до шепота, настолько, впрочем, театрального, что даже я со своего места мог прекрасно слышать его. – Между прочим, убийца один раз уже чуть не прикончил меня. – Амалия сделала движение, собираясь уходить, но Массильон порывисто схватил ее за рукав. – Мне стыдно признаться, мадам Дюпон, но под вашей защитой я чувствовал бы себя куда… спокойнее. Может быть, раз уж вы отыскали в своих покоях местечко для Люсьена, там найдется и скромная кушетка для меня? Я согласен даже спать на полу, лишь бы находиться поблизости от вас!

– Дорогой Фредерик, – отвечала Амалия с улыбкой, – почему-то мне кажется, что вы не нуждаетесь ни в чьей защите.

– Как! – вскричал актер. – Но если Кэмпбелл придет ко мне…

– Успокойтесь, – серьезно промолвила Амалия. – Кэмпбелл к вам никогда не придет, я вам точно обещаю…

Люсьен повернулся в мою сторону и застыл на месте.

– Амалия, берегитесь! – пронзительно закричал он. – Берегитесь! Это он!

Он бросился к Амалии, словно хотел заслонить ее собой, и внезапно грянул выстрел.

Глава 20

Открытие

1. Из дневника Армана Лефера

Грохот выстрела ворвался в мои уши, и, обернувшись, я увидел его. Он стоял там, в конце коридора – высокий, закутанный в черное с головы до ног, и я видел, как блестит револьвер в его руках. Прежде чем я успел шевельнуться, человек в черном скользнул в сторону – и исчез.

– О боже! – вскрикнул актер, ломая руки.

Люсьен, очень бледный, сползал на пол, прижав одну руку к боку. Амалия поддерживала его, и на ее лице застыло такое отчаяние, какого я никогда еще не видел ни у одной женщины.

– Фредерик! Врача сюда, скорее! Лефер! Какого дьявола вы стоите? Бегите догоните его! Люсьен! Люсьен! – Она встряхнула мальчика. – Люсьен, ты слышишь меня?

– Я ничего… – пролепетал тот, – со мной все хорошо… Амалия…

Он отнял руку, и я увидел, что она вся в крови. Злоба ослепительным белым шаром взорвалась перед моими глазами, и, не размышляя более, я сорвался с места и помчался вслед за тенью, мелькнувшей в конце коридора.

«Я убью его! Убью!» – билось в моем мозгу. Дыхание со свистом вырывалось изо рта, я мчался, не разбирая дороги. Никого. Совсем никого! Я выбежал к боковой лестнице. Какая-то служанка с визгом шарахнулась от меня. Только схватив ее за локоть, я узнал Франсуазу. Наверное, лицо мое было страшно, потому что она завизжала еще громче.

– Успокойся! – рявкнул я. – Скажи мне вот что. Мимо тебя никто не проходил? Ты кого-нибудь здесь видела?

Франсуаза стала клясться, что никого не встретила, и я побежал обратно, заглядывая во все комнаты, которые попадались мне по пути. В третьей или четвертой комнате я нашел то, чего вовсе не искал, – черный плащ, брошенный на спинку дивана. Я взял его в руки, и тут мне бросилась в глаза метка на внутренней стороне: Б. К.

У меня потемнело в глазах. Ну да, у человека, называвшего себя Брюсом Кэмпбеллом, был именно такой плащ. Чего он добивается, этот англичанин, который, скорее всего, вовсе и не англичанин? Он дразнил нас своими появлениями и исчезновениями, нагонял на нас страху, сеял смерть… Но зачем? Ради чего?

Чувствуя горечь во рту, я поплелся обратно. Мне было тяжело дышать, и я рванул воротник рубашки. Служанки, сбившись в кучу, рыдали, Антуан пытался их успокоить, но у него самого слезы стояли на глазах. Он сказал мне, что Люсьена отнесли в покои Амалии, что мальчика осматривает доктор Виньере, но похоже (тут служанки зарыдали еще пуще), что дело его плохо. Выговорив последние слова, дворецкий отвернулся и заслонился рукой.

– Он умрет? – тупо спросил я.

Лабиш выпрямился и хлестнул меня негодующим взглядом.

– Как можно говорить такие вещи, месье! – Но его губы дрожали, и мне стало тяжело, как никогда.

Только не Люсьен, господи боже мой! Только не он, смышленый, добрый и ласковый мальчик! За что?

– Вы были здесь, когда это случилось? – тихо спросил дворецкий. Не в силах говорить, я лишь кивнул. – Как же это произошло?

– Люсьен, мадам Дюпон и актер стояли здесь, – нехотя ответил я. – Люсьен первым заметил Кэмпбелла и бросился к Амалии – наверное, хотел закрыть ее собой, не знаю… Пуля попала в него. Я бросился за убийцей, но нашел только его плащ.

И, еле передвигая ноги, я двинулся к покоям Амалии. Надо было как можно скорее показать ей то, что я сумел отыскать.

Люсьена уложили на ее постель. Доктор Виньере и всхлипывающая Эдмонда Бретель занимались им, и в приотворенную дверь я увидел таз, полный окровавленных тряпок, и белое, как мел, лицо ребенка. Во второй комнате мадам Дюпон опрашивала свидетелей.

– Вы кого-нибудь заметили, мадам Коломбье? Убийца появился в коридоре неподалеку от комнаты, где находились вы с мужем и месье Ланглуа. Кто-нибудь из вас что-нибудь видел?

Но Матильда только покачала головой.

– Вы не понимаете, мадам… Как только вы вышли, мой муж… он потерял сознание. Я разбудила месье Ланглуа… он немного вздремнул, вы знаете… потому что после того, что случилось сегодня, мы все валились с ног… И мы вдвоем стали приводить Гийома в чувство.

– А потом мы услышали выстрел, – добавил Ланглуа, как бы извиняясь.

Амалия повернула голову и заметила меня.

– Что там у вас, Лефер? – резко спросила она.

Я отдал ей плащ и коротко рассказал о том, где именно я его нашел.

– Похоже, молодчик просто издевается над нами, – буркнул Гийом. Он сидел за столом, массируя виски, и был очень бледен. Под его глазами лежали коричневые круги.

– Как ты, дорогой? – заботливо осведомилась Матильда.

– Лучше, – отрезал он. – Значительно лучше.

Амалия стала осматривать найденный мной плащ убийцы. Дверь спальни отворилась, и на пороге показался доктор. Рукава его были засучены выше локтей, пальцы были красными от крови.

– Я вытащил пулю, – мрачно сказал он, отдавая ее Амалии. – Это все, что я смог сделать.

Амалия поднесла пулю к лампе и внимательно осмотрела ее.

– Стандартный шестизарядный револьвер. Американский, – уточнила она. – Неужели все-таки…

Она умолкла, напряженно обдумывая что-то. Доктор Виньере терпеливо ждал.

– Как Люсьен? – наконец спросила она.

Доктор сгорбился и махнул рукой.

– Он без сознания. Потерял много крови… Но будем надеяться на лучшее.

Гийом заплакал. Матильда стала гладить его по плечу, но он оттолкнул ее.

– Какое счастье, что мама не видит, что происходит… – простонал он. – Иначе она бы не пережила, просто не пережила всего этого…

Амалия потемнела лицом. Губы ее сжались. Она поднялась с места.

– Мадам Бретель, благодарю вас… Я посижу с Люсьеном, а вы пока идите к госпоже графине.

– Да, мадам Дюпон, – пробормотала Эдмонда, утирая слезы. – Я… конечно…

– Я останусь с вами, – встрепенулся Фредерик. – Ведь этот мерзавец стрелял в вас… Наверняка он может повторить свою попытку…

– И я тоже остаюсь! – горячо промолвил Гийом. – Ведь Люсьен – мой брат. Я… я просто не могу уйти.

– Хорошо, – устало сказала Амалия, – хорошо… Месье Ланглуа, вы свободны. Доктор, будьте поблизости, чтобы в случае надобности мы смогли вас найти…

– Он дежурит с нами у постели графини, – сказала Эдмонда.

– А я? – подала голос Матильда. – Я тоже хотела бы быть вам полезной. Разрешите и мне ухаживать за мальчиком!

Я вскинул на нее глаза. До чего же она добра, бедняжка!

– Мы позовем вас, если вы нам понадобитесь, – мягко сказала Амалия. – У вас очень усталый вид, вам надо отдохнуть… Нет-нет, не спорьте. Нас и так трое – я, Фредерик и ваш муж, мы наверняка справимся. – Она отвернулась. – Спокойной ночи, месье Лефер. Вы тоже можете идти.

– Уже не ночь, а утро, – сказал я. – И вряд ли оно будет спокойным.

Я попрощался со всеми и ушел.

И в самом деле, за окнами светает. Я заканчиваю писать в своем дневнике, который начал вести от скуки в рождественские каникулы, еще не подозревая о том, что ждало всех нас впереди. Сейчас я потушу свет и лягу в постель, чтобы попытаться уснуть. Но я вовсе не уверен в том, что мне это удастся.

2. То, что произошло в комнате Амалии 30 декабря 1884 года

«Тин, тин, тин…» – шепчут часы.

«Крак, крак…» – воркуют в камине поленья.

За окнами воет ветер, и в его вой вплетается хриплое карканье ворона. Не к добру это, не к добру!

Тень ползет по ковру к Амалии, которая дремлет в кресле. Вздрогнув, она открывает глаза. Перед ней стоит Фредерик Массильон.

– Что Люсьен? – напряженным голосом спрашивает она.

– С ним брат, – отвечает актер. – Только что пришел доктор.

– Виньере сказал что-нибудь?

– Ничего.

Массильон валится на оттоманку. Его плечи опадают. Видно, что он смертельно устал. Приподнявшись в кресле, Амалия бросает взгляд на часы.

– Уже полдень, – безнадежным тоном произносит актер. – Может быть, вам принести что-нибудь поесть?

– Спасибо, – отвечает Амалия, – но что-то не хочется.

Сделав над собой усилие, она встает и идет в соседнюю комнату. Люсьен лежит на постели с закрытыми глазами, доктор Виньере осматривает его рану. Гийом стоит тут же, закусив губы. Лицо у мальчика – совсем синее, и Амалии даже не надо глядеть на доктора Виньере, чтобы понять, что надежды почти нет. Тем не менее она спрашивает:

– Как он?

Доктор бросает на нее хмурый взгляд.

– Плох. Но он борется. – Медик колеблется, прежде чем произнести следующую фразу: – Полагаю, если он продержался столько часов после ранения, то это все же положительный признак. Больше всего я боялся, что он не переживет операцию.

– Значит, он не умрет? – вырывается у Гийома. – Он будет жить?

– Я не знаю, – шепчет Виньере. В его глазах застыла тревога. – Не знаю. Поймите, я ничего не могу обещать. Я делаю все, что могу, но боюсь… – Он собирается с духом. – Боюсь, что этого все же мало.

Амалия садится в кресло возле изголовья мальчика и берет его за руку. Та мягкая, холодная и безвольная. У запястья неровной ниточкой бьется пульс, и, поймав его, Амалия немного успокаивается.

– Вы же все утро сидели с ним, – тихо говорит Гийом. – Вам надо отдохнуть. Хоть немного.

– Нет, – отрезает Амалия. И повторяет: – Нет.

Стрелки ползут по циферблату. Час. Четверть третьего. Без пяти пять. Люсьен весь в поту, он мечется и бредит. Повязка на его щуплом тельце намокла от крови. Рядом с Амалией Фредерик сменил Гийома. Вновь приходит Виньере. Время от времени в комнату заглядывают остальные обитатели замка – Эдмонда Бретель, Матильда, Ланглуа, Арман Лефер. Из соседней комнаты раздается стон. Встревожившись, Амалия выходит туда. Нет, все в порядке, просто у Гийома очередной приступ головной боли. Бедный Гийом! В любую минуту коварная опухоль может убить его. Жизнь Люсьена по-прежнему висит на волоске, как и жизнь их матери. Словно какой-то рок обрушился на эту семью…

– Как вы, Гийом? Может быть, сказать доктору, чтобы он дал вам лекарство?

– Нет, – бормочет Гийом, через силу пытаясь улыбнуться, – не надо… Вы знаете, как только вы вошли, мне сразу же стало легче. И голова почти не болит…

Амалия понимает, что он говорит неправду, но не настаивает и возвращается к Люсьену. Она садится в кресло, и тут что-то твердое впивается ей в бок. Поморщившись, она сует руку в карман и обнаруживает в нем хрустальный пузырек с переливающейся зеленоватой жидкостью, про который совсем успела забыть.

– А, абсент! – оживляется Фредерик. – Что же все-таки тут за снадобье такое, как вы думаете?

– Не знаю, – коротко отвечает Амалия, пряча пузырек. – И, по правде говоря, не это волнует меня сейчас.

Фредерик не осмеливается ей возражать. Стрелки возобновляют свой бег по циферблату. В комнату заглядывает мрачный учитель фехтования.

– Как он?

– Без изменений.

Арман колеблется, и, угадав причину его колебаний, Амалия спрашивает:

– Может быть, вы хотите что-то сказать мне, месье Лефер?

Учитель бледно улыбается.

– Я… И да, и нет. – Он говорит, делая большие паузы. – Не знаю, насколько это важно, но… Может быть, вы сочтете меня фантазером…

– Говорите, Лефер, – спокойно приказывает Амалия.

И Арман, волнуясь, рассказывает о том, что его рука каким-то чудесным образом восстановилась после падения. Конечно, он не вправе в нынешней ситуации тревожить мадам Дюпон подобными пустяками, но…

– Просто очень уж это странно, – тихо заканчивает он.

– Да, странно, – поразмыслив, говорит Амалия. – Конечно, стоит принять во внимание, что в подземелье было темно и что вы могли ошибиться… – Внезапно она вспоминает, что сама, своими глазами видела у Лефера глубокую рану. – Знаете что, Арман… Покажите-ка мне свою руку…

И учитель, кивнув, засучивает рукав. Ни царапины. Ни синяка. Ни малейших следов ушиба…

– Чудеса! – замечает Массильон, только чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Да, чудеса, – рассеянно говорит Амалия. – Спасибо, Арман. Можете идти.

Он уходит. Часы не то кряхтят, не то кашляют семь раз. Уже вечер. Амалия ставит локти на подлокотники и потирает пальцами виски. Полузакрыв глаза, она думает…

Подземельный зал лабиринта… Потайная комната над ним… Четверо рыцарей, которые убили друг друга из-за хрустального флакона… Четыре тела, казавшиеся живыми и вдруг рассыпавшиеся в прах… У Гийома свои странности, говорила Матильда, он любил лежать на кровати в одном и том же месте… Исчезнувшая рана у Лефера… Почему? С какой стати? «Как только вы вошли, мне сразу же стало легче», – сказал Гийом. За несколько часов до этого она вышла из комнаты, и он сразу же потерял сознание… Едва он приехал в замок и обосновался в потайной комнате, ему сделалось лучше, хотя все вокруг были уверены, что дни его сочтены… И маленький Люсьен, который из последних сил борется за свою жизнь… Подземелье… «То, что дороже золота и всех благ земных…» Философский камень… металлическая пуговица Лефера, так и оставшаяся металлической… Что дороже золота? Что? Что? Неужели?..

«Я должна проверить, – сказала себе Амалия. – Немедленно!»

– Что вы делаете? – беззвучно вскрикнул актер, увидев, как мадам Дюпон вытаскивает из сумочки тонкий кинжал с изящной ручкой.

– Ставлю один опыт, – коротко ответила Амалия. – Идите сюда, Фредерик.

Актер повиновался с большой неохотой.

– Что еще за опыт? – нервно спросил он.

– Стойте и смотрите, – коротко ответила Амалия. После чего отвернула оборку рукава и несильно полоснула лезвием по коже. Тотчас на ней образовалась царапина, набухшая кровью.

– Я не уверен… – несмело начал Массильон, но Амалия уже откупорила флакон с зеленой жидкостью и, слегка смочив в ней палец, провела им вдоль царапины. Фредерик охнул и отшатнулся.

Зеленая жидкость мгновенно впиталась в кожу, оставив на ней легкий светящийся след, который, впрочем, вскоре исчез. Вместе с ним исчезла и рана. Она на глазах затянулась, не оставив ни малейшего следа. В полном остолбенении актер уставился на Амалию.

– Виват тамплиерам! – хрипло сказала она.

– Что это? – одними губами произнес Фредерик, ибо голос отказал ему. – Что?

– Скажите мне, Фредерик, – вопросом на вопрос ответила Амалия, – что дороже золота и всех благ земных?

Актер насупился.

– Ну, дороже золота, к примеру, бриллианты, – буркнул он, – да и платина…

– Неверный ответ, – отрезала Амалия. – Дороже золота и всех земных благ – жизнь, Фредерик. Только жизнь, потому что ее нельзя купить или продлить ни за какие деньги.

– А как же философский камень? – пробормотал окончательно сбитый с толку актер.

– Тамплиеры и так были несметно богаты, – отмахнулась Амалия, – что в конечном итоге и сгубило их. Посудите сами: зачем им был нужен какой-то философский камень, когда они и без него не бедствовали? Конечно, они, как и многие их современники, занимались алхимическими опытами, но интересовал их не философский камень, а нечто другое. Эликсир жизни.

– Эликсир жизни? – повторил Массильон. – А что он делает?

– Вы же сами видели, – отозвалась Амалия, опуская рукав. – Он заживляет раны, излечивает от болезней и продляет жизнь – считается, что до ста лет, не меньше. Также он будто бы наделяет невероятной силой, смелостью и стойкостью, а кроме того, долго не дает стареть. А вообще эликсир жизни – лишь промежуточная ступень на пути создания другого эликсира. Эликсира бессмертия.

– Но откуда вам все это известно? – ахнул Фредерик, глядя на нее широко раскрытыми глазами.

– Из книг, мой дорогой, из книг, – с улыбкой отвечала Амалия. – Надо читать книги, чтобы найти ответы на многие вопросы.

– Да нет, я не о том! – вскричал Массильон. – Как вы догадались, что это за эликсир?

Амалия усмехнулась.

– Каюсь, дорогой Фредерик, догадалась отнюдь не сразу. Поначалу меня насторожили убитые тамплиеры. Они выглядели так, словно умерли всего несколько часов тому назад, а ведь прошло уже несколько веков. Но, стоило мне забрать у одного из рыцарей эликсир, как они рассыпались в прах. Комната Гийома располагалась как раз над подземельем, и большую часть времени он предпочитал проводить на кровати. Вероятно, она стояла в точности над тем местом, где находился эликсир, который даже в закрытом флаконе оказывал благотворное действие. И, наконец, до странности быстро зажившая рука Армана навела меня на мысль, что в зеленоватой жидкости есть нечто… сверхъестественное, что ли. Помните, мы налили несколько капель на пуговицу, а Арман потом забрал ее и сунул в карман. Именно тогда он и коснулся пальцами эликсира, который залечил его рану.

– Потрясающе! – прошептал актер. – Но теперь, когда у нас есть такое чудодейственное средство… Мы ведь должны что-то предпринять!

– Еще как, дорогой Фредерик, – отвечала Амалия. – Поэтому зовите сюда Гийома. Скоро нашего убийцу ждет большой сюрприз!

3. Арман Лефер

Я лег в постель, но сон не шел ко мне. После ночи, проведенной на ногах, после стольких хлопот и треволнений я должен был уснуть как убитый – однако ничего подобного не происходило. Все тот же проклятый вопрос неотступно преследовал меня – вопрос, на который я не мог найти ответа, сколько ни ломал над ним голову. Я закрыл глаза, притворяясь, что сплю. Я пытался обмануть самого себя – безуспешно. Нет, сказал я себе, это не может быть простым совпадением. Я должен пойти к Амалии, должен рассказать ей все… Она умнее меня, она умнее нас всех, она наверняка поймет, в чем тут дело. Только вот хочу ли я этого? Нужен ли мне такой ответ?

Нет, решил я, я должен разобраться во всем сам. Сам. В конце концов, возможно ведь, что я попросту заблуждаюсь. И я не хочу, чтобы из-за моей ошибки пострадал близкий мне человек.

Когда я открыл глаза, за окнами уже стыл белесый, мутный день. Двигаясь как сомнамбула, я оделся, умылся и побрился. Дворецкий принес последние новости: Люсьен еще держится, его мать по-прежнему без сознания, Альбер, которого послали за подмогой, как в воду канул. Я стиснул челюсти и ничего не ответил.

Полина принесла мне в комнату завтрак, который, учитывая время, правильнее было бы назвать обедом. Без особой охоты я поел. Мне надо было решиться на что-то, а я медлил, как последний трус. Впрочем, наверное, я и в самом деле трус.

Пришел Ланглуа, пожурил меня за то, что я вчера не смог поймать Кэмпбелла. Я огрызнулся, что, если он считает себя таким умным и ловким, пусть сам его и ловит.

– Однако, коллега, – воскликнул математик, всплеснув руками, – я просто не узнаю вас! Что с вами такое, в самом деле? Или чертов замок так на всех действует?

– Полно вам, Жан-Поль, – проговорил я, выдавив из себя подобие улыбки. – Лично я не нахожу в сложившейся ситуации ничего хорошего.

– Да, – вздохнул математик, – все это так прискорбно… У всех, скажу вам по секрету, руки опустились, даже у нашей полицейской дамы… – Он наклонился ко мне. – Вы слышали, что Филипп Бретель сидит в комнате госпожи графини с ружьем и даже нос оттуда боится высунуть? Из комнаты выходит только его жена. – И он засмеялся.

Сам не знаю почему, но я вдруг почувствовал к нему острую неприязнь.

– Вы так говорите, словно сами не пострадали из-за мерзавца Кэмпбелла, – съязвил я. – Как ваша голова, Жан-Поль? Не болит?

Ланглуа посерьезнел, стал уверять меня, что он не имел в виду ничего особенного, но у меня уже пропала всякая охота слушать его. Я поднялся с места.

– Куда вы? – спросил Ланглуа.

– Пойду одолжу табак у актера, – ответил я. – Он все еще в покоях мадам Дюпон?

– Кажется, да, – отозвался Ланглуа. – Постойте, я могу одолжить вам свой табак, если хотите!

– Спасибо, – отозвался я, – но у Массильона табак лучше.

На самом деле мне нужен был вовсе не табак и не актер, а Амалия. Когда я пришел, она сидела возле постели мальчика и смотрела на него скорбным, сосредоточенным взглядом, от которого мне сделалось не по себе.

– Как он? – шепотом спросил я.

Амалия мотнула головой, показывая тем самым, что любые вопросы бессмысленны.

– Без изменений, – одними губами произнесла она.

Я медлил уйти, и это, должно быть, насторожило ее. Она захотела узнать, в чем дело. Что ж, у меня было что рассказать ей. Чудесное заживление руки не давало мне покоя, и я без утайки поведал Амалии обо всем, что со мной произошло. По-моему, она заинтересовалась. Она осмотрела мою руку и отпустила меня, а я отправился искать Матильду. Мне надо было узнать у нее кое-что.

Матильда сидела в кресле возле камина, читая книгу. Кажется, томик стихов, но в тот момент мне не было до них дела.

– Мадам Коломбье, – собравшись с духом, проговорил я, – я хотел бы поговорить с вами.

– О чем же, Арман? – спросила она, не поднимая головы.

Я прекрасно знал, о чем буду говорить с ней, но не представлял, с чего начать. Наверное, я слишком любил ее и оттого не хотел обидеть ничем – даже словом, даже невольным подозрением. Я поглядел на огонь, но он тоже не был в силах мне помочь. Матильда, опустив книгу, следила за каждым моим движением.

– Вы ведь знаете, – наконец промолвил я, – что произошло нынче ночью. С Люсьеном.

– О да, – серьезно промолвила Матильда. – Бедный мальчик!

– Да… да… – пробормотал я и откашлялся. – Дело в том, что я… Когда убийца выстрелил, я бросился за ним…

– Сие мне известно, – с легкой иронией отозвалась Матильда. – И что же, вам удалось его поймать?

Ей не следовало так говорить со мной. Поневоле я начал злиться.

– Нет, – сухо ответил я, – я не смог догнать убийцу. Но когда я шел обратно, то в одной из комнат обнаружил одежду, в которой он был. Нашел плащ – обыкновенный черный плащ с меткой Б. К. А за его подкладку зацепилось вот что…

И я протянул Матильде небольшой золотой брелок в форме книжки.

– Узнаете, Матильда? – спросил я, следя за ее лицом. – Именно этот брелок я подарил вам на день рождения два месяца тому назад. Ну, и что вы мне скажете теперь?

Глава 21

Coup de grâce[99]

1. Арман Лефер

Я увидел, как кровь отхлынула от щек Матильды, а ее лицо сделалось мертвенно-бледным.

– Нет, – прошептала она, – не может быть!

– Еще как может, – с ожесточением проговорил я. – Но, может быть, вы мне все-таки объясните, как ваш брелок попал к убийце?

Мои слова, казалось, привели Матильду в чувство. Дрожащей рукой она провела по лицу.

– Да, – зашептала она, – да. Клянусь, Арман, я все вам объясню! Только… – Она замялась. – Скажите, вы уже говорили кому-нибудь о брелоке… о своей находке?

Ее вопрос мне не понравился, и я не счел нужным скрывать это.

– Пока – никому, – очень холодно промолвил я. – Но я могу и передумать… мадам Коломбье.

– Да-да, – закивала она, – я понимаю. Но Арман! Вы даже не представляете, в какую дьявольскую ловушку я попала!

– Так расскажите мне, – отозвался я. – Но сначала ответьте: не вы ли случаем стреляли в Амалию, но угодили в ребенка?

Теперь лицо Матильды залила краска гнева.

– Как вы смеете, месье Лефер! Я считала вас человеком чести! Ваши подозрения… они просто бессмысленны! Ведь тогда, когда появился убийца, я была в гостиной вместе с Гийомом и месье Ланглуа! Если вы не верите мне…

– Верю, – кивнул я, – верю. Если бы я совершенно точно не знал, что убийцей в плаще были не вы, я бы тотчас же отправился к мадам Дюпон и обо всем ей рассказал. – Матильда смотрела на меня широко распахнутыми глазами. – Вот видите, Матильда, я доверяю вам. И вы… вы тоже должны научиться доверять мне. Но брелок… – Я качнул им в воздухе. – Каким образом он оказался у убийцы?

– У Кэмпбелла? – безнадежно переспросила Матильда. – Да, я думаю, вы вправе знать, Арман. Дело в том… – она замялась, – что я подарила брелок ему.

Я остолбенел. Итак, она настолько мало дорожила моим подарком, что отдала его… отдала этому проходимцу, этому жалкому негодяю… Но зачем? Зачем?

Матильда устало вздохнула.

– Мне сложно объяснить, Арман… Но у меня были свои причины, поверьте. Кэмпбелл… он… Словом, он ухаживал за мной.

– И вы ответили ему взаимностью и в знак любви подарили ему брелок? – проговорил я язвительно, чувствуя, как у меня горят щеки. – Верно?

– Никакой взаимности не было, – отмахнулась Матильда. – За кого вы меня принимаете, Арман? Все гораздо проще. Я жила в Иссервиле, и никто не знал, кем на самом деле я прихожусь владельцу замка. Одни считали меня бедной родственницей, другие – дочерью какого-то там старинного друга… О Гийоме в ту пору никто и не догадывался, и некоторые… некоторые были уверены, что могут оказывать мне знаки внимания… потому что бедные родственницы, знаете ли, не из тех людей, которые могут позволить себе быть разборчивыми. Кэмпбелл оказался настойчивее всех остальных, он буквально не давал мне проходу… Я не знала, как от него отделаться. Я не хотела иметь с ним ничего общего, но, знаете ли, есть такие мужчины, которые не верят, что «нет» значит только «нет», когда его произносит женщина… Словом, чтобы он оставил меня в покое, я отдала ему брелок, добавив, что питаю к нему добрые чувства… но только как к другу… И, кажется, он наконец понял, что у нас с ним ничего не выйдет. По крайней мере, с того времени он оставил меня в покое.

Я опустил глаза. Вот, значит, как все было на самом деле… А я-то уже нафантазировал себе бог весть что! Но мой брелок… Почему именно мой брелок?

– Я вижу, что обидела вас, Арман, – проговорила Матильда, мягко касаясь моей руки. – Мне не следовало отдавать ваш подарок этому… этому исчадию ада. Уверяю вас, если бы я тогда знала…

– Да кто из нас мог знать? – с горечью отозвался я. – Значит, все-таки Кэмпбелл…

– Да, – кивнула Матильда, – да. Он и есть Фредерик Аржантей, который хочет свести счеты с нашей семьей… – У нее задрожали губы. – Он убил Дезире Фонтенуа, которая давала показания против его отца; он разделался с бедным месье Фирменом, с Констаном и Пино-Лартигом, которые помогли посадить в тюрьму старшего Аржантея; он не пощадил моего свекра; он ударил по голове бедную мадам Анриетту, которая теперь никогда уже не станет прежней, даже если останется в живых… и он же… он же…

– Лгунья! – прозвенел от дверей высокий, звенящий негодованием голос. – Мерзкая, двуличная лгунья!

Я повернул голову, и то, что я увидел, заставило меня похолодеть: на пороге стояла Анриетта Коломбье. Актер Массильон поддерживал ее под руку, но мадам Анриетта решительно оттолкнула его и шагнула вперед. Ее глаза сверкали ненавистью, ноздри раздувались. За ее плечом я увидел Филиппа Бретеля, который решительно сжимал ружье, а также ошеломленного доктора и Амалию, которая прямо-таки светилась торжеством.

– Мадам, – пролепетала Матильда, – вы… вы уже встали? Но как же…

– А ты, конечно, рассчитывала на то, что я умру, верно? – крикнула Анриетта, топая ногой. – Ведь это ты ударила меня по голове пресс-папье, когда я застукала тебя в своей комнате!

Я не верил своим глазам, но им тем не менее приходилось верить. Я видел Анриетту Коломбье, которая столько времени лежала в беспамятстве с пробитой головой, не в силах не то что говорить, но даже и двигаться, однако теперь она держалась как совершенно здоровый человек, и мне оставалось только принять это как данность. Я не верил своим ушам – настолько абсурдно было прозвучавшее обвинение; но едва я увидел лицо Матильды, эти внезапно забегавшие глаза, хищный оскал, задравшуюся верхнюю губу, обнажившую зубы, я сразу же понял: все правда. Она пыталась убить Анриетту, и она же, скорее всего, стреляла в Амалию, а раз так… раз так… Мне стало трудно дышать, и я упал в кресло, рванув воротничок. Мир поплыл у меня перед глазами.

Комната мало-помалу заполнялась народом. Кажется, тут собрались все уцелевшие обитатели замка. Вот Гийом, утирающий кровь, которая текла у него из носа, а рядом дворецкий, тщетно призывающий к порядку любопытствующих служанок; вот Эдмонда, которая держится позади своего супруга, не расстающегося с ружьем, и доктор Виньере, смахивающий пот со лба; озадаченный Ланглуа и актер, улыбающийся до ушей, как довольный кот; спокойная – даже, пожалуй, слишком спокойная – Амалия, а возле нее… возле нее Люсьен, совершенно здоровый, ясноглазый, с румянцем на щеках. Нет, этого просто не может быть! Что же такое происходит в замке?

– Прошу вас, сядьте, Матильда, – мурлычет Амалия, и глаза ее искрятся золотом. – Вы удивлены? Вы были уверены, что после того, как вы ударили вашу свекровь, она точно не выживет? Вынуждена вас разочаровать. Дело в том, что я договорилась с доктором, чтобы он преувеличивал серьезность положения больной. В наших общих интересах было, чтобы правда об истинном состоянии мадам не просочилась наружу, иначе убийца мог повторить свою попытку. А вы вполне на такое способны, дорогуша!

Матильда стоит, закусив губы.

– Сядьте! – грубо бросает ей Филипп, чуть ли не нацелив на нее ружье. – Не слышали, что ли, что вам сказали?

Не проронив ни слова, Матильда опускается в кресло. Амалия устраивается напротив нее и оборачивается к Анриетте.

– Итак, мадам, вы абсолютно уверены в том, что именно эта женщина напала на вас в ваших покоях и попыталась вас убить?

– Да! – энергично кивает Анриетта. – Я не могу ошибиться. Меня ударила она, она!

– Да вы не в своем уме! – взрывается Матильда. – Зачем мне убивать вас? То, что вы говорите, просто смехотворно!

– Ну, не так уж смехотворно, если учесть, что мадам Анриетта застукала вас, когда вы рылись в ее бюро, – возражает Амалия, задорно покачивая носком туфельки. – Вы испугались, что она разоблачит вас, и ударили ее по голове первым, что подвернулось под руку. Вопрос: что же такое находилось в ее бюро, с чем вам позарез нужно было ознакомиться? И сегодня мы как раз получили на него ответ. Дело в том, что мадам Анриетта хранила у себя копию завещания, сделанного ее мужем.

– Завещание… – эхом повторил Гийом. – О господи!

– Видите ли, месье, вашу жену очень интересовало, какая доля богатств Коломбье перепадет ей после смерти старшего графа, – пояснила Амалия. – Полагаю, что документ был известен ей, но, так сказать, в общих чертах, и поэтому она пожелала знать детали. Чтобы не утруждать вас юридическими терминами, скажу, что состояние графа дю Коломбье было поделено между тремя наследниками. Основная часть – младшему сыну, как продолжателю семейного дела, причем, если в момент смерти отца он окажется ребенком, опекунами его станут мать и месье Бретель, здесь присутствующий. Часть денег отходила графине, мадам Анриетте, а остальное – месье Гийому, но, так как он тяжело болен, его опекунами в свою очередь назначались мать и жена. – Амалия откинулась на спинку кресла. – А теперь угадайте, что произошло бы, если бы вслед за графом Коломбье скончались – скажем, от рук неизвестного сумасшедшего – его жена и младший сын. Тогда единственным наследником оказывается месье Гийом, но так как он не может самостоятельно распоряжаться деньгами, они попадают во владение… совершенно верно, его дорогой супруги. Какая очаровательная комбинация, не правда ли? И всего-то, чтобы она осуществилась, надо избавиться от графа, его жены и младшего сына. Причем, надо признать, моя дорогая, вам почти это удалось!

Все глаза обратились на Матильду. Версия, выдвинутая мадам Дюпон, казалась настолько стройной и логичной, что всем не терпелось узнать: неужели изворотливая женщина сумеет подыскать себе оправдание?

– Я… я не понимаю… – забормотала Матильда.

Честно говоря, в то мгновение мне было ее искренне жаль.

– Вы обвиняете меня… в каких-то ужасных вещах! – Голос Матильды мало-помалу окреп и зазвенел под высоким потолком комнаты. – Я всегда любила своего мужа. Я ухаживала за ним, когда выяснилось, что он тяжело болен. Мне не в чем себя упрекнуть! То, что вы утверждаете, клевета… обыкновенная клевета!

– О, только не надо мне говорить про вашу самоотверженность и жертвенность, – отмахнулась Амалия. – Как сказал не помню кто: женщина становится самоотверженной, когда у нее нет другого выхода! Вы были не слишком обеспеченной сиротой, когда познакомились с Гийомом. Когда вы поняли, что он из очень богатой семьи, вы с легкостью согласились выйти за него замуж, рассчитывая на то, что скоро для вас начнется сказочная жизнь. Но не тут-то было! Ваш муж оказался тяжело болен, его болезнь приходилось скрывать от всех, а вы – вы остались ни с чем, потому что все ваши расчеты рухнули. И тогда, быть может, даже не отдавая себе отчета в этом, вы решили затаиться и ждать своего часа. И час настал, когда после снежной бури замок Иссервиль оказался отрезанным от остального мира.

Щеки Матильды загорелись – то ли от гнева, то ли от унижения.

– Потрясающе, мадам Дюпон! Значит, вот так просто, да? Если моей свекрови померещилось, что я пыталась убить ее…

– Мне вовсе не померещилось! – выкрикнула Анриетта. – На меня напала ты, и, сколько бы ты ни пыталась отрицать это, у тебя ничего не выйдет!

– А я скажу, что вы всегда меня ненавидели! – крикнула Матильда, срываясь с места. – Вы хотели другой невесты для вашего старшего сына, что не раз давали мне понять! Даже если дело дойдет до суда, я сильно сомневаюсь, что вам удастся убедить присяжных в том, что я имею какое-то отношение к убийствам в замке! Что у вас есть против меня? – набросилась она на Амалию. – Ничего, кроме показаний помешанной графини! Кто поверит свидетелю, которого ударили по голове? А может, она такая же ненормальная, как ее старший сын, а?

Люсьен, сжав кулачки, выступил вперед, но Амалия положила руку ему на плечо и заставила остановиться.

– Уверяю вас, мадам, вы не правы, – очень вежливо промолвила она. – Есть ведь еще ваш сообщник, и он о многом может нам поведать. Не забывайте, что за убийство во Франции положена гильотина, а чистосердечное признание может существенно облегчить его участь.

Матильда вскинула голову. Мышцы на ее шее напряглись, и я понял, что Амалия попала в точку.

– Ах вот как! – презрительно проговорила жена Гийома дю Коломбье. – Значит, у меня был еще и сообщник? Как интересно!

– Этот человек, – спокойно продолжала Амалия, – который, как я полагаю, был вашим любовником, помог вам разделаться с графом дю Коломбье. Граф был начеку, он уже догадался, что угроза для его жизни исходит со стороны Фредерика Аржантея, но у него и в мыслях не было подозревать вас. Вы пришли к нему в покои под благовидным предлогом, а потом, когда он отвернулся, ударили его по голове и впустили вашего сообщника, который и повесил несчастного. Конечно, вам и вашему другу пришлось повозиться, но вы решили, что обстоятельства смерти графа должны в точности напоминать обстоятельства гибели Луи Констана, чтобы никто не усомнился в том, что убийства являются делом рук одного и того же человека.

– Что? – переспросил Гийом в удивлении. – Вы хотите сказать, что Луи Констан…

– Да, и Луи Констан, и судья Фирмен, и Пино-Лартиг были убиты другим человеком, – ответила Амалия. – Фредериком Аржантеем. Он действовал из мести, а ваша жена лишь продолжила его дело, но уже из чистой корысти. Ведь граф Коломбье был несметно богат, даже несмотря на то что дела его в последнее время шли не слишком блестяще. Именно ваша жена вместе со своим другом уничтожила вашего отца, пыталась убить вашу мать и завалила крышку люка снегом, когда поняла, что мы с Люсьеном, месье Лефером и месье Массильоном попали в беду. К ее разочарованию, нам удалось выбраться, и тогда ее сообщник – ловкий господин, хорошо стреляющий из револьвера, – ранил Люсьена. Впрочем, не так уж хорошо он и стрелял, – презрительно прибавила она, и мальчик благодарно улыбнулся. – Кроме того, я почти уверена, что именно сообщник ранил или убил посланного за помощью Альбера, чтобы никто не помешал преступникам довести задуманное ими дело до конца. Однако они допустили одну ошибку. Им во что бы то ни стало надо было убедить нас, что все убийства – дело рук Аржантея, и тогда они прибегли к остроумному трюку – стали внушать нам, что он по-прежнему находится в замке. А так как все были уверены в том, что Аржантей и есть Брюс Кэмпбелл, то понадобилось всего лишь оставить на виду некоторые его вещи да показать одному из нас, – Амалия кивнула на Массильона, – господина, смахивающего на англичанина. Причем на роль свидетеля специально выбрали единственного человека в замке, который никогда не встречал Кэмпбелла и имел лишь общее представление о его внешности. Нет слов, ход был весьма ловкий, но именно он выдал сообщников с головой. Дело в том, что Брюс Кэмпбелл – не Фредерик Аржантей.

– Но кто же такой Аржантей? – почти выкрикнула Анриетта. – И что за помощник был у Матильды, мадам Дюпон? Вы так и не назвали его имени!

Но Амалия не успела ей ответить, потому что в это мгновение в дверь протиснулся растерянный лакей, за которым высилась фигура жандарма, обильно припорошенная снегом.

– В чем дело, Селестен? – недовольно спросил Гийом.

– Месье Комартен, жандарм из Сен-Пьера, – пролепетал слуга, – он только что добрался до нас, и я сразу же привел его…

– Вы один? – вмешалась Амалия. – А где Альбер?

– Так его же ранили, – отвечал удивленный жандарм, стряхивая снег. – Я его нашел на дороге, он потерял много крови, но как только пришел в себя, стал говорить, мол, тут у вас неладное творится… Вот я и пришел проверить, что да как. – Он обернулся и заметил меня. – Привет, Фредерик! Что ты тут делаешь, старина?

2. То, что произошло в Иссервиле вечером 30 декабря

Матильда с шумом втянула воздух. Анриетта Коломбье ахнула и отступила назад.

– Вы его знаете? – спросил изумленный Гийом. – Откуда?

– Так мы с Фредериком Аржантеем служили вместе в армии, – пояснил жандарм. – В одном, значит, гусарском полку. Я был при лошадях, а он…

Прежде чем Комартен закончил свою фразу, Арман Лефер, он же Фредерик Аржантей, рванулся вперед и швырнул тяжелую лампу в Бретеля, который наставил на него ружье. Завизжали женские голоса, лампа разбилась, и по полу побежал веселый огонек.

– Пожар! – закричал кто-то.

Перепрыгнув через полыхающий ковер, учитель фехтования бросился к Матильде и схватил ее за руку.

– Бежим! – крикнул он. В суматохе, царившей в комнате, это представлялось вполне возможным. Не колеблясь более, Матильда кивнула головой и устремилась за ним. Кашляя от дыма, они выскочили в дверь и бросились к лестнице.

– Они уходят, уходят! – закричал Филипп Бретель, сражавшийся с огнем, который уже перекинулся на занавески.

– Далеко им все равно не уйти, – отрезала Амалия, доставая револьвер и проверяя барабан.

Люсьен, видя, что она спешит к выходу, побежал за ней.

– Амалия! Подождите, я с вами!

В коридоре молодая женщина остановилась.

– Люсьен, – сказала она почти сердито, – это слишком серьезно, понимаешь? Я не могу взять тебя с собой!

– Но я не пущу вас одну! – возмутился мальчик.

– Люсьен… – Амалия наклонилась к нему. – Будь умницей и оставайся с мамой, хорошо? Чудо-средство закончилось, его и так едва хватило на тебя, твою маму и Гийома. Твоя рана еще до конца не затянулась!

– И все равно я хочу идти! – упрямо повторил Люсьен.

– Нет! – отрезала Амалия. – Анриетта, последите за ним, прошу вас. Полина! Помогите своей госпоже.

И, не слушая, что кричит ей вслед Люсьен, она сбежала по лестнице. Анриетта крепко взяла сына за руку, но он стал вырываться.

– Пусти меня! Пусти! – На глазах у мальчика выступили слезы, однако мать не отпускала его.

К ним подошел Реми Комартен.

– Кажется, огонь удалось сбить, – доложил он, весело блестя глазами. – Да что тут у вас творится, в самом деле?

– Что творится? – заверещал Люсьен. – Глупый жандарм! Иди за ней, скорее, скорее! Не то Арман убьет ее!

– Куда идти-то? – пробормотал сбитый с толку Реми, но тут актер подхватил его под руку и увлек за собой.

– Скорее, скорее, – приговаривал на ходу Массильон, – надо ее догнать! Мальчик прав – нельзя оставлять ее одну! Хоть она и из полиции, а мало ли что может случиться!

– Она – это кто? – закричал Реми, который окончательно перестал что-либо соображать.

– Мадам Дюпон – помощница комиссара Папийона из Парижа. Слыхали о таком? Крепкий профессионал. Она тоже. Амалия расследует убийства в Иссервиле. Скорее, скорее!

– Убийства? – охнул Реми, чувствуя, что попал в скверный переплет. – Да сколько же их тут у вас произошло?

– Пока шесть, – доложил Массильон весело. – Но кто знает, что ждет нас впереди!


Запыхавшись, Арман Лефер слетел с лестницы и устремился к выходу.

– Куда мы бежим? – спросила Матильда, не поспевавшая за его широкими шагами.

– На свободу, – коротко ответил учитель фехтования и, приметив на стене старинную рапиру, сорвал ее. – Вы же не хотите на гильотину, Матильда? Признаюсь вам, я тоже.

– Значит, вы и в самом деле Аржантей? – прошептала она. – Фредерик Аржантей? Это… это немыслимо. – Она подняла глаза. – Значит, убили судью и засунули его труп в снеговик?

Ее спутник кивнул.

– А настоящая Дезире Фонтенуа? – настойчиво продолжала Матильда. – Что было с ней?

– Я отравил ее, – последовал короткий ответ. – В то время мне не хотелось привлекать к себе излишнего внимания, но, когда здесь началась снежная буря, я понял, что мой час настал. Сначала я удавил судью во время утренней прогулки, потом угнал лошадей, чтобы никто не мог покинуть замок. Мне легко было это сделать – я ведь бывший гусар.

– И вы убили Констана… – прошептала Матильда. – А правда, что вы пришли к нему по потайному ходу? Но откуда вы узнали о нем?

– Я обнаружил его случайно, – отозвался Арман. – Как-то зашел к Кэмпбеллу, но того не оказалось на месте. Я стал перебирать вещицы на каминной полке и незаметно нажал на одну завитушку. Наверное, вы знаете…

– А потом вы разделались с Пино-Лартигом, – проговорила Матильда. – Но почему вы не убили графа? Ведь именно он уничтожил вашего отца!

Арман слабо улыбнулся.

– Я хотел убить его, но не смог. Когда я узнал, что его старший сын так тяжело болен… когда я понял, как граф страдал… как он был несчастен… Мне показалось, что жизнь и так достаточно его наказала, – добавил он, морщась. – И я уже не хотел больше никому мстить. С меня было достаточно того, что я сделал. Идемте! У нас мало времени.

– Но куда нам идти? – пролепетала Матильда.

Арман распахнул дверь, и морозный воздух ворвался в холл.

– Я так и знал, – с усмешкой произнес учитель фехтования. – Должен же был старина Реми на чем-то приехать! Смотрите, Матильда: карета! Мы спасены!

– Слава богу! – искренне воскликнула молодая женщина. И, набросив на себя первое пальто, которое подвернулось ей под руку, выбежала наружу.

– Садитесь в карету, – распорядился Арман. – Я сяду на козлы.

Услышав негромкий щелчок, он обернулся, но было уже слишком поздно. Позади него с револьвером в руке стоял Ланглуа. Матильда застыла на месте.

– Садись в карету, Матильда, не то простынешь, – хозяйским тоном промолвил математик, – кстати, спасибо за то, что хоть немного задержала его своими расспросами, иначе я не смог бы вас догнать. Садись в карету!

Не промолвив ни слова, Матильда сделала, как он велел. Губы Армана дрогнули. Он хотел сказать что-то, но голос изменил ему.

– Да, да, да, – почти весело промолвил Ланглуа. – Ты забыл про то, что говорила наша полицейская дама? Сообщник! Вот его-то ты и упустил из виду.

– Черт возьми, – хрипло пробормотал Арман, не сводя с него взгляда. – Ну конечно же! Даже Клер, и та знала, что у Матильды был любовник. А я, глупец, не поверил ей!

– Клер знала? – удивился математик. – Надо же, а ведь мы так тщательно все скрывали. Впрочем, от старой проныры было трудно что-либо утаить.

– Я должен был догадаться, – устало промолвил Арман. Плечи его поникли. – Ты был любовником Матильды, и именно тебе она передарила золотой брелок в форме книжки. Вчера, когда Гийом потерял сознание, ты бросился к тайнику, нацепил плащ и поспешил убить Люсьена. Ты боялся, что не сумеешь добраться до него, если мадам Дюпон будет охранять его, а Матильда… Матильда обеспечивала тебе великолепное алиби.

– Я рад, что ты это понял, – ответил Ланглуа. – А еще больше я рад, что наконец-то рассчитаюсь с тобой за тот удар по голове. Ведь именно ты оглушил меня, чтобы добраться до старого Пино-Лартига, верно?

– Ты прав, – угрюмо сказал Арман, – именно я. И никакого постороннего я там не видел. Я солгал, что видел какую-то тень, и выстрелил в воздух.

– Жан-Поль! – крикнула Матильда, с тревогой оборачиваясь на замок. – Чего ты ждешь, в самом деле? Убей его, и бежим!

– Прощай, Арман, – промолвил математик.

Грянул выстрел. Арман покачнулся и лицом рухнул в снег.

– Скорее, Жан-Поль, скорее! – закричала Матильда, высунувшись из кареты. – Надо бежать!

– Не волнуйся, дорогая, – отозвался Ланглуа, взбираясь на козлы. – Благодаря этому болвану, – он кивнул на неподвижно лежащего на снегу Армана, – у них нет лошадей. Можешь не волноваться: они нас не догонят.

На крыльцо выскочили Амалия, Массильон и жандарм. Ланглуа засвистел и хлестнул лошадей.

– Стойте! – закричала Амалия.

– Прощайте, мадам Дюпон! – насмешливо прокричал Ланглуа, удаляясь.

Ему не следовало говорить так, Амалия выстрелила несколько раз.

– Куда вы стреляете? – крикнул Массильон. – Надо стрелять в кучера!

– Отсюда его не видно, – отмахнулась Амалия.

– Ни в кого не попали? – осведомился Комартен.

– Кажется, нет, – вздохнула молодая женщина. Опустив револьвер, она сделала несколько шагов вперед и наклонилась над каким-то темным пятном на снегу. – Черт возьми, да тут кровь! – проговорила она изменившимся голосом.

– Кровь? – заволновался Массильон. – Что, кого-то ранили?

Амалия и жандарм переглянулись.

– Думаю, Лефера, то есть Аржантея, – буркнула она. – Но где же он?


Учителю фехтования удалось зацепиться за запятки кареты, когда она уезжала. Злоба и горечь душили его. Почти не чувствуя боли, он подтянулся и, повиснув на руках, стал медленно перебираться на верх кареты, которая моталась из стороны в сторону.

– Но! Но! – возбужденно кричал Ланглуа.

Лошади фыркали и потряхивали гривами. Математик был слишком поглощен дорогой, чтобы глядеть куда-то еще, и это погубило его. Улучив удобный момент, Арман бросился на него. С диким криком Ланглуа выпустил вожжи из рук, и лошади, чувствуя, что никто больше не погоняет их, замедлили бег. Ланглуа яростно барахтался, норовя схватить своего врага за горло, но его бывший коллега оказался ловчее – отведя в сторону руку с рапирой, воткнул тонкое лезвие математику в грудь. Ланглуа захрипел и обмяк. Он был мертв.

Карета остановилась. Все кружилось вокруг Армана, рубашка на животе намокла от крови. Он стал слезать с козел, опираясь на рапиру, но не удержался на ногах и упал, взметнув вихрь снега. Небо над головой казалось черным, как запекшаяся кровь, а луна – холодной, как лик мертвеца. Сглотнув, Арман закрыл глаза, а когда вновь открыл их, увидел, что над ним стоит Матильда. В руках у нее была жандармская сабля, которую Реми Комартен забыл в карете.

– Опять ты, – с ожесточением проговорила женщина. – Опять!

Арман попытался собраться с мыслями.

– Матильда, – тихо проговорил он, – я люблю тебя.

– Думаешь, мне нужна твоя любовь? – с еще большим ожесточением спросила мадам Коломбье. – Ты убил его! И что прикажешь мне делать теперь, а?

– Послушай, Матильда, – пробормотал Арман. Пальцы его правой руки все еще сжимали рукоять рапиры. – Я… я согласен простить тебе, что ты хотела убить меня. Я могу простить тебе и не такое, поверь. Мы все еще можем уехать вместе… Если ты захочешь.

– Да с какой стати ты решил, что ты лучше его? – вскипела молодая женщина. – Кто дал тебе право убивать его?

Ее ненависть угнетала. Арман стиснул эфес, и в то же мгновение Матильда обрушила на него жандармскую саблю. С проворством, неожиданным для самого себя, он откатился в сторону, и удар ушел в пустоту.

– Матильда, стой! Умоляю тебя!

Не слушая его, она бросилась вперед, в бешенстве размахивая саблей. Он пытался парировать, уворачивался, но она все била и била, одержимая лишь одним желанием: убить его, расквитаться с ним за все ошибки, которые она совершила по его вине. Силы Армана таяли, он упал на колено, но все же через секунду поднялся. Он знал, что не сможет долго продержаться – раненный, против разъяренной молодой женщины. Внезапно что-то ярко вспыхнуло в его мозгу, и на какое-то мгновение секунды он словно перенесся в свой сон – тот самый, в котором увидел самый лучший фехтовальный прием. Почти машинально, не сознавая, что делает, он повторил удар, своим изяществом превосходящий все остальные, и, услышав сдавленный хрип, в удивлении поднял взгляд. Матильда, выронив саблю, стала медленно опускаться на землю.

– Матильда… – все еще не веря своим глазам, позвал Арман.

Но она не отвечала. Она упала на бок, вытянув одну руку в сторону, и больше не шевелилась.

Арман покачнулся. Рапира, обагренная кровью, выпала из его руки и мягко воткнулась в снег. Из последних сил он сделал шаг к Матильде – своей единственной любви, предавшей его. Но тут окружающий мир словно раскололся на куски, и Арман увидел ясный день, первую в своей жизни гусарскую атаку, потом ее сменило улыбающееся лицо отца, затем вдруг появился одноногий шарманщик, просивший милостыню возле их дома, и снова предстало лицо отца, но уже ужасным багрово-синим следом вокруг шеи, когда он лежал на столе в морге. Картинка сменилась, возник ручеек, убегающий вдаль, по которому уносился сделанный маленьким Фредериком Аржантеем бумажный кораблик. Но вот ручей взметнулся вверх, его воды стали черными, обступили со всех сторон, и тот, кто был на самом деле Фредериком Аржантеем, ушел на его дно, чтобы никогда уже не возвращаться…

Когда Амалия, Массильон и жандарм добрались до кареты, завязшей в снегу, возле нее оставались лишь три бездыханных тела. Арман Лефер лежал на спине, положив руку на грудь. Взор его был устремлен прямо в небо, и Реми Комартен, поколебавшись, закрыл своему спавшему однополчанину глаза.

– Это он их убил? – спросил актер.

Амалия кивнула.

– Его же ранили в живот, – пробормотал потрясенный Реми. – Как же он мог? С такой раной…

– Эликсир, – мрачно отозвалась Амалия.

– Что? – переспросил Реми.

Но Амалия ничего не ответила.

Эпилог

Из зеленой тетради Люсьена дю Коломбье

В общем, все так и было: Амалия разделила эликсир жизни на три части и дала его мне, моей маме и Гийому. Мама через несколько минут пришла в себя, у Гийома хлынула кровь из носа, а у меня рана срослась прямо на глазах, так что я смог встать на ноги. И даже противный доктор Виньере был потрясен и заявил, что ничего подобного он никогда прежде не видел. В пузырьке, по правде говоря, почти ничего не осталось, но Амалия все-таки отдала ему флакон. Может, когда-нибудь доктор и сумеет установить состав находившегося в нем чудо-средства, да только я сильно сомневаюсь, что ему это удастся. Все-таки он не алхимик, вы понимаете меня?

А сама Амалия отправилась разоблачать преступников. Их оказалось трое: Ланглуа, Матильда – не зря она никогда мне не нравилась! – и мой учитель фехтования. Потом была перестрелка, погоня и много чего еще, но для нас все окончилось благополучно, а в жизни, по-моему, это самое главное. Да и в романе – тоже. Только вот Армана мне было жаль, хоть он и оказался Фредериком Аржантеем. Амалия сказала, что с самого начала думала на него, но почему – не ответила. Наверное, из-за полицейской привычки к секретности. А на следующий день Реми Комартен, деревенский жандарм, нашел в углу сада еще один труп, зарытый в снег. И на сей раз мертвецом оказался Брюс Кэмпбелл.

– Значит, вот почему Матильда и Ланглуа перешли к активным действиям, – вздохнула Амалия, глядя на тело. – Он все-таки сумел доползти до Иссервиля, а они решили, что его смертельно ранил Арман. Помнишь, когда он «нашел» Ланглуа, которого сам же и оглушил, он притворился, что кого-то увидел и выстрелил в него. Потом люди осматривали дом и сад в поисках следов, и, должно быть, Матильде или Ланглуа удалось обнаружить мертвого Кэмпбелла. Наверное, они были здорово разочарованы – ведь они не сомневались, что он и есть Аржантей и что между делом он расчистит им дорогу к наследству. Ну, а поразмыслив, сообщники сочли, что никому знать о его смерти вовсе не обязательно и что они могут с успехом продолжить его начинание. Да, вот теперь мне все понятно.

– А мне – нет, – упрямо сказал актер. – Кто же все-таки ранил Кэмпбелла? И почему вы были так уверены, что он никак не может быть Аржантеем?

– Интуиция, мой дорогой Фредерик, интуиция, – отвечала Амалия с улыбкой. – А что касается того, кто стрелял в Кэмпбелла, то, я полагаю, когда-нибудь мы узнаем ответ и на этот вопрос.

– Лично мне, – вмешался доктор, – кажется странным, как он мог добраться до Иссервиля, находясь, по сути, при последнем издыхании. Или вы полагаете, что тут тоже замешан эликсир? Ведь спальня Кэмпбелла тоже находилась над подземельем и обрушилась вместе с последним.

– О, доктор, вы слишком многого от меня хотите, – отозвалась Амалия. – Лично я знаю одно: мистер Кэмп-белл принадлежал к тем людям, которым лучше быть мертвыми, чем живыми, и больше я не хочу говорить о нем. Лучше скажите мне, какой сегодня день, друзья мои.

– 31 декабря! – хором ответили мы.

– Значит, завтра наступит Новый год, – заметила Амалия. – С праздником вас, друзья!

И она обняла меня и поцеловала в лоб.

1 января Амалия попрощалась с нами (Фредерик Массильон едва ли не больше всех сожалел о ее отъезде) и уехала вместе с Реми Комартеном, который взялся доставить ее на вокзал. Взамен она сообщила ему все подробности происшедшей драмы. Так как дело было громкое, она не сомневалась, что молодого жандарма ждет повышение по службе. Я не понимал, почему повышение должен получить именно этот увалень, а не она, на что Амалия с загадочной улыбкой отвечала, что в полиции далеко не все так просто. И в самом деле, когда мы с Гийомом в январе вернулись в Париж и первым делом нанесли визит комиссару Папийону, последний сделал вид, что ничего не знает ни о какой мадам Дюпон. Послушать его, так даже об убийстве Дезире Фонтенуа он не был осведомлен!

– Ну хорошо, господин комиссар, – промолвил мой брат (я видел, что он был сильно раздосадован). – Мы прекрасно понимаем, что работа некоторых ваших сотрудников является строго засекреченной, и ни на чем не настаиваем. Соблаговолите лишь передать мадам Дюпон уверения в нашей искренней благодарности.

Папийон обещал нам, что передаст, если ему удастся ее разыскать, но, по-моему, он сказал так только из чистой вежливости. Когда мы уходили, я слышал, как комиссар говорил кому-то из своих сотрудников:

– Опять мадам Дюпон! Сначала ко мне явился месье Массильон, уверявший, что она работает у меня и что он жаждет ее разыскать, теперь вот эти двое… Не понимаю, право слово, не понимаю!

Вновь я увидел Амалию лишь через несколько лет. Я учился в лицее Генриха Великого и после занятий шел по улице, когда со мной поравнялась карета без гербов на дверцах. Бросив рассеянный взгляд внутрь, я почувствовал, как сильно забилось мое сердце. В карете была ОНА! Правда, она немного изменилась и волосы у нее были не каштановые, а совсем светлые, и все же я ее узнал! Я хотел броситься к Амалии, но тут она посмотрела на меня и, покачав головой, с заговорщицким видом прижала палец к губам. Я застыл на месте, не смея ослушаться ее, и карета, прибавив ходу, скрылась за углом.

Такой она навсегда и осталась в моей памяти: карие глаза задорно блестят, тонкий пальчик в белой перчатке прижат к губам, пышные перья на шляпке колышутся в такт движению экипажа. А я… я стою на тротуаре в синем форменном мундирчике, в то время как карета уносит ее куда-то далеко… к новым приключениям.

Валерия Вербинина

Чародейка из страны бурь

© Вербинина В., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

* * *

Пролог

«Поскорее бы все это кончилось».

Узник лежал, скорчившись под тощим тюремным одеялом. Взгляд терялся в полумраке камеры. Единственное окно слишком высоко, и даже днем из него были видны только ветви дерева, растущего снаружи.

«Как медленно тянется время… А что, если бы оно остановилось? Насовсем. Или повернулось вспять. Да, мне бы вернуться в тот день, когда… Когда я еще мог убежать. Скрыться… Ведь я сразу же почувствовал, что что-то не так, едва увидел того полицейского…»

Из коридора донесся стук башмаков охранника, подкованных железом. Узник на кровати дернулся, закусил ноготь большого пальца. Глаза его лихорадочно блестели.

«И не надоело ему там ходить? Сколько сейчас – час? Два ночи?»

Ветер завыл, засвистел за окном, затряс ветви дерева, и тут же человека, терзаемого бессонницей, поразила другая мысль:

«Завтра в это время меня уже не будет… Все останется – и ветер, и небо, и дерево за окном моей камеры… А меня больше не будет. Отчего? За что?»

Он мысленным взором увидел себя, лежащего в деревянном ящике с отрубленной головой, неумело приставленной к телу; увидел даже следы запекшейся крови там, куда упадет нож гильотины. Видение было таким отчетливым и таким неприятным, что он в приливе паники даже ощупал свою шею, проверяя, на месте ли его голова.

«А ведь президент мог меня помиловать… но не сделал этого. И теперь я умру. Умру, умру, я умру… О, боже мой…»

Узник заворочался на кровати, сбросил одеяло, которое душило его, потом, почувствовав холод, снова накрылся. Он был уверен, что уже не уснет, ни за что, никогда не уснет, но, едва закрыв глаза, и сам не заметил, как провалился в тяжелое забытье.

Его разбудил надзиратель, добродушный толстяк с рыжеватыми усами.

– Поднимайтесь, Варен… Время пришло.

Узник смотрел на него, спросонья ничего не понимая, но затем внезапно вспомнил все, и его губы задрожали. Он сделал над собой усилие, чтобы сглотнуть застрявший в горле ком, но тот никуда не собирался деваться.

– Уже? – давясь этим комом, прошептал человек, осужденный на смерть.

Он с ужасом вдруг почувствовал, что вот-вот сейчас разрыдается, но какие-то ошметки гордости, самолюбия или упрямства – те, которые застревают в сите человеческой души и остаются там до самого конца, несмотря ни на что, – взбунтовались и вынудили предательские слезы отступить.

– Приведите себя в порядок, – сказал надзиратель. Он смущался, потому что раньше ему не приходилось иметь дело с осужденными на смерть, оттого голос его звучал нарочито бодро и неприятно резал слух своей фальшью. – Сейчас принесут завтрак. Можете поесть, если хотите. Священник уже здесь, он будет сопровождать вас до… Ну, сами понимаете. – Узник опустил голову, а надзиратель, машинально бросив взгляд на его затылок с неровно подстриженными темно-русыми волосами, недовольно поморщился. – До чего же скверно вас вчера обкорнали! Ровнее надо было волосы подстричь…

Узника передернуло, он бросил на собеседника взгляд, полный муки.

– Вы не подумайте ничего такого, мсье Мелинер обычно хорошо стрижет, просто вас он до ужаса боялся, – счел нужным объяснить надзиратель. – Он сам мне потом признался…

Узник вспомнил ножницы, которые вчера плясали в руках человека, который его стриг, вспомнил их тявкающий лязг, и ему стало обидно, что он тогда не осуществил мысль, пришедшую ему в голову. «Я мог бы вырвать у него ножницы и воткнуть их себе в горло… Покончить с собой… Но не смог. На что я надеялся? Скоро меня выведут из камеры, проведут через двор… Гильотина, наверное, уже стоит за воротами… Сто шагов отделяют меня от смерти. Может быть, больше… Может быть, меньше, какая разница…»

Надзиратель кашлянул.

– Как насчет последнего желания, Варен? – спросил он все тем же невыносимо фальшивым, преувеличенно бодрым голосом.

Верно, у него есть право на последнее желание. Как он мог забыть?

– Я бы хотел…

Он запнулся. Сто шагов отделяют его от смерти – сто шагов и всего лишь несколько минут. Чего он хочет? Конечно, не умирать; но…

– Желание, разумеется, должно быть в границах разумного, – сказал надзиратель. Он ждал ответа, но осужденный молчал. – Может, вина? Или сигару?

«До чего же убогое у людей воображение… Но в самом деле, чего бы я хотел? Написать письмо… Кому? У меня никого нет. Родных не осталось, друзья – те, кого я считал друзьями, – все отвернулись от меня во время судебного процесса… У меня никого нет».

Так и не услышав ответа, надзиратель повторил свое предложение.

– Я ничего не хочу, – устало промолвил узник. Нечеловеческая опустошенность заполонила его душу, сводя на нет любое усилие, любой проблеск надежды или желания, которые еще могли приковывать его к жизни. – Какое это будет иметь значение там, потом… А впрочем…

Надзиратель терпеливо ждал.

– Скажите, что это за дерево? – спросил осужденный, указывая на окно, за которым виднелись ветви, качающиеся на ветру.

– Это? – изумился надзиратель. – Это вяз.

– Вяз, – вяло повторил осужденный. – А я, представьте, все время смотрел на него и думал, как он называется…

Тут надзиратель не выдержал.

– Ну что это за последнее желание – узнать, как называется дерево… Может, принести какой-нибудь еды, которую вы любите? Про вино я уже говорил…

…О том, что случилось дальше, надзиратель в тот же вечер будет рассказывать так, сидя в местном кафе:

– Предложил я ему, значит, от чистого сердца… А он усмехнулся, да так нехорошо, что я, ей-богу, весь похолодел, а ведь в тюрьме я всякого насмотрелся. Ну, думаю, не к добру это…

– Конечно, не к добру! – будут с готовностью поддакивать слушатели, потягивая пиво. – Вона ведь как все обернулось-то…

Но в шесть часов десять минут пасмурного мартовского утра события в камере смертника еще продвигались своим чередом. Осужденный привел себя в порядок, после чего принесли завтрак, к которому он едва притронулся.

– Только кофе отхлебнул из чашки, – расскажет надзиратель своим приятелям.

Затем явился священник – молодой, недавно назначенный и крайне серьезно относившийся к своей миссии. Он не спал всю ночь, ходил по комнате и упорно, мучительно подбирал слова, которые помогут ему не оттолкнуть, а смягчить этого демона, это чудовище, исповедником которого ему предстояло стать. В том, что он имеет дело именно с чудовищем, священник не сомневался – он, как и все окружающие, знал о процессе и знал, что Фредерик Варен, двадцати четырех лет от роду, был осужден на основании чрезвычайно веских улик и показаний свидетелей, которым защита не смогла ничего противопоставить. Сегодня утром у ворот тюрьмы ему отрубят голову, а пока – что ж, пока у священника есть время, чтобы попытаться спасти душу узника и побудить его покаяться. Однако вместо слов раскаяния священник услышал совсем другие слова. Приговоренный к смерти сообщил:

– Я невиновен.

Часть I

Полицейский на краю земли

Глава 1

После бури

В то утро Антуан Молине проснулся, не успев досмотреть сон, который привиделся ему незадолго до пробуждения. Это был обычный полицейский сон, в котором инспектор – совсем как наяву – преследовал очередного преступника, который убегал от него с головокружительной скоростью, так что Антуану никак не удавалось его настигнуть. Мимо проносились стены домов, оживленные парижские бульвары неожиданно сменялись узкими улочками Кемпера с их фахверковыми[100] постройками. Инспектор то летел, то оказывался верхом на лошади, а потом впереди возникла то ли река, то ли море с лодкой, покачивающейся на волнах. К тому моменту Антуан уже сообразил, что все происходящее – сон, не имеющий ровным счетом никакого значения. И все же, когда он пробудился, первым его ощущением было смутное неудовольствие, знакомое всякому, кто только что стряхнул с себя морок кошмара, но так и не избавился от неприятного чувства, что тот до сих пор находится где-то неподалеку и упорно пытается протянуть в реальный мир свои цепкие паучьи лапки.

«Это все из-за бури», – смутно подумал Антуан, ворочаясь с боку на бок и вспоминая шторм, который бушевал два дня с перерывами и стал стихать только вчера вечером. От подушки пахло лавандой, мешочками с которой тетя Мариэтта всегда перекладывала белье. Прислушавшись, Антуан различил, как где-то под полом шуршит мышь, пробирающаяся обратно в свою норку. Он уже знал, что сегодня больше не заснет, но в то же время ничто не побуждало его вставать с постели. Перевернувшись на спину, инспектор закинул руку за голову и стал смотреть на потемневшие балки потолка. Две недели отпуска после ранения, которое едва не стоило ему жизни, – чего бы он не отдал несколько месяцев назад за эти две недели отдыха, а сегодня, едва вспомнив, что идет только третий день отпуска, он не мог удержаться от вздоха разочарования. И дело было вовсе не в тетке, молчаливой хлопотунье, и не в ее доме, стоящем недалеко от продуваемого ветрами бретонского берега, дело было в нем, Антуане Молине. Бездействие тяготило его, будь это даже бездействие заслуженное, передышка после нелегкой работы в парижской полиции.

«Вчера старуха Соланж сказала Мариэтте: «Ваш-то выглядит как настоящий парижанин…» Наверное, в чем-то она права. Большие города – совсем не то, что маленькие, я уж не говорю об этой деревеньке… После Парижа все не то. И чем же мне тут заняться? Только спать да есть. Когда штормит, даже рыбу удить невозможно. Хорошо хоть Кервелла написал из Кемпера, приглашает меня к себе в гости послезавтра, в воскресенье. Забавно, как сложилась жизнь: мы оба стали полицейскими, я инспектор в Париже, а его в Кемпере повысили до комиссара, после того громкого дела. Интересно, он не собирается перебраться в столицу? Хотя он всегда говорил, его больше привлекает размеренная провинциальная жизнь… В Париже, мол, неспокойно, любой мерзавец может тебя прихлопнуть ни за что… Как оно едва не случилось со мной».

Поморщившись при одном воспоминании об этом, Антуан засунул ладонь под пижаму и потрогал шрам возле сердца – след от раны, едва не ставшей смертельной. Ему до сих пор казалось странным, что шрам этот останется с ним до конца его дней, никуда не исчезнет, что бы он ни делал, и в гробу они тоже окажутся вдвоем рядом. Тут же мелькнула глупейшая, в сущности, мысль, что Жерар Кервелла, друг его детства, нипочем бы не совершил такой ошибки. О, Жерар всегда отлично умел устраиваться – и женился выгодно, и работу себе подобрал такую, чтобы опасности обходили его стороной, и отличился именно тогда, когда было нужно. Хитрец, с какой стороны ни взгляни, а для большинства наверняка – пример для подражания.

«Черт возьми, уж не завидую ли я ему?»

Но Антуан не успел ответить на этот вопрос, потому что расслышал осторожные шаги тетки в коридоре, покашливание горничной Сюзанны где-то в глубине дома и понял, что день вступает в свои права. Еще не хватало, чтобы его сочли неженкой, который валяется в постели до девяти утра. Поэтому он был на ногах уже за секунду до того, как тетка постучала в дверь.

– Доброе утро, Антуан… Завтрак будет через четверть часа.

Она говорила глуховатым голосом, роняя отрывистые фразы. Волосы, брови и ресницы у нее были одного оттенка – белесого, и даже седина отступала, теряясь на их фоне. Антуан, тот, напротив, пошел в отца-южанина: черные как вороново крыло волосы, черные, глубоко посаженные глаза и черные же, низко нависшие прямые брови. Он нравился женщинам, но предпочитал одиночество; серьезные отношения его тяготили, к тому же из-за своей работы он знал о людях слишком много, он инстинктивно привык никому не доверять и никого не пускать в свою жизнь. На тетку, которая его обожала и возилась с ним, еще когда он был маленьким мальчиком, это, само собой, не распространялось. В сущности, для Антуана, давно потерявшего родителей, она оставалась единственным близким человеком.

– Как там погода? – спросил он. – Надеюсь, ваших кур ветром не унесло?

Но тетка, словно не заметив попытки пошутить, серьезно ответила, что все в порядке, шторм угомонился, а что до кур, то ни одна из них не пострадала.

– А вот у старика Шовеля вчера разбило лодку, – добавила она. – Зря он вздумал в такой ветрище в море выходить. Хорошо еще, что он с сыновьями кое-как дотянул до берега. А то запросто могли бы утонуть.

Пришла Сюзанна, которая принесла воду для умывания, и Мариэтта, окинув служанку строгим взглядом, удалилась. Взгляд не относился к какому-то конкретному проступку горничной в прошлом; это был, так сказать, привычный для тетки взгляд, который словно говорил: «Веди себя хорошо, не отлынивай от работы и не позволяй себе ничего лишнего, потому что я не собираюсь выпускать тебя из виду». Однако по взорам, которые маленькая востроносая Сюзанна украдкой бросала на Антуана, было ясно, что внушения хозяйки имели над горничной власть только отчасти. Молине усмехнулся про себя. Он умылся и привел себя в порядок, а Сюзанна то держала кувшин с водой, то ходила по комнате, отдергивая занавески и прибираясь, и несколько раз задела Антуана своим платьем, как бы не нарочно, но все же с вполне определенным намеком. «Вот чертовка, – весело подумал он, – как будто она не понимает, что Мариэтта сразу же выгонит ее, если что узнает…»

Он спустился вниз и сразу же отметил, как ярко горит огонь в камине – тетка, конечно же, велела зажечь его только ради Антуана; будь дома лишь она и слуги, она бы и не подумала этого делать. Стены столовой были голые, мебель – крепкая, бретонская, имеющая обыкновение переживать несколько поколений своих хозяев. Если бы не скатерть на столе и не вышитые салфеточки, заботливо разостланные повсюду, обстановка казалась бы совсем мрачной. Фотографии своего мужа Мариэтта держала в соседней гостиной и то ли случайно, то ли с умыслом задвинула их в самый дальний угол. Антуан никогда не спрашивал ее о том, был ли ее брак счастливым, как не спрашивал и о том, был ли в нем вообще хоть какой-то смысл, кроме того, что его обожаемая тетя стала носить обручальное кольцо и фамилию «Ле Таллек», похоронила двух детей, умерших в младенчестве, а потом овдовела и осталась жить в доме супруга, который получила в наследство. Сейчас Мариэтте шел пятьдесят третий год, но ее серые проницательные глаза видели так же ясно, как и в юности. Она держала большое хозяйство, а кроме того, занималась садом, в котором росли яблони – все как на подбор крепенькие и коренастые, похожие на нее саму. Она знала все обо всех соседях, ни с кем особенно не дружила, много лет подряд выписывала одну и ту же газету – ту, которую привык читать ее муж, и не пропускала ни одной воскресной мессы в местной церкви. Выходя на улицу, она, как и большинство женщин здесь, надевала бретонский чепец, который придает местным уроженкам столь живописный вид. Романист XIX века, скорее всего, счел бы ее скучной и узколобой, а романист века XX даже не стал бы тратить на нее свое драгоценное время. Она не отличалась излишней разговорчивостью и только ради племянника, который наведывался к ней нечасто, делала над собой усилие. Вот и теперь, поедая завтрак, а кормили у тети Мариэтты чертовски хорошо, Антуан узнал о том, что яйца подорожали, что рыбак Журдан бросил жену и ушел к другой и что на острове Дьявола кто-то поселился.

– Да ну? – усомнился Антуан. – Там же никого нет, кроме чаек. Несколько старых домов и полуразрушенный маяк – кто же станет там жить?

Островом Дьявола местные жители окрестили один из прибрежных островков, который в официальных картах имел вполне благозвучное название – которое, однако, рыбаки упорно игнорировали. Сам остров имел крайне дурную славу из-за того, что возле него часто происходили кораблекрушения, и даже постройка маяка мало что изменила. Смотрители маяка, которых сюда забрасывала судьба, тоже не задерживались надолго на своей работе: кто-то спивался, кто-то сходил с ума, а кто-то сводил счеты с жизнью. Кончилось все тем, что при Наполеоне III на побережье был выстроен другой маяк, а маяк на острове Дьявола прекратил свое существование. Какое-то время возле него еще жили несколько рыбацких семей, но так как за любыми продуктами им приходилось переплывать на лодке неспокойное море, мало-помалу все предпочли переселиться на континент. Уже несколько лет остров Дьявола был необитаем, и поэтому удивление Антуана можно легко понять.

– Уж и не знаю, что это за люди, – сказала тетка в ответ на слова собеседника, – но они купили одну из лодок папаши Руайера, чтобы отправиться на остров, и сказали, что будут там жить. Помнишь, я тебе рассказывала о Спонтини, весельчаке из Ниццы, что был на маяке последним смотрителем? Он все смеялся над тем, какая тут скверная погода, какие хмурые лица, и клялся, что с ним ничего такого не случится…

– Помню, – кивнул Антуан. – У него была жена и двое детей. И друг детства, который часто наведывался в гости.

– А потом смотритель взял и всех убил, – продолжала Мариэтта будничным тоном. – Жену, детей и друга, а последнюю пулю пустил себе в голову. Потому что жена, как оказалось, была ему неверна, и дети тоже были не от него, а от того самого друга. Спонтини во всем себе отказывал, лишь бы его семье было хорошо, даже пианино откуда-то привез… И жили они не в домике смотрителя при маяке, а в лучшем доме на острове. Ну так вот его приезжие и сняли.

Антуан не был суеверен, но все же поежился. Он отлично знал, какие слухи ходили о том самом доме и привидениях, которые там бродят. Порой случалось, что рыбакам, которых застиг шторм, приходилось ночевать на острове Дьявола, но никто, даже самые отчаянные смельчаки, не отважился бы подойти к дому Спонтини после наступления сумерек.

– Зачем снимать дом, у которого такая дурная слава? – проворчал Антуан.

– Может быть, они просто не знают? – предположила тетка, пожимая плечами. – Или их соблазнила низкая цена. Жадность, – спокойно заключила она.

– Так или иначе, они скоро поймут, что совершили невыгодную покупку, – буркнул ее собеседник, поднимаясь с места. – Да, чуть было не забыл… Послезавтра я собираюсь в Кемпер, скажи Симону, чтобы он довез меня до станции. Я отправлюсь с поездом, который отходит в одиннадцать.

– А вернешься когда? – спросила Мариэтта. Несмотря на то что она привыкла держать себя в руках, в ее голосе прозвенело нечто неодобрительное, похожее на… Ну да, похожее на легкую женскую ревность.

– Не знаю, как получится. Переночую у Жеже… у Жерара. Ты знаешь, что он теперь комиссар? В тридцать шесть лет…

Он не хотел заводить разговор об этом – и досадливо прикусил губу, сердясь на себя. Мариэтта метнула на него быстрый взгляд, и улыбка тронула ее сжатые губы.

– А ты бы хотел быть на его месте?

– Вот еще! С какой это стати?

– Никогда не завидуй человеку, пока не увидишь, где его поджидает черный камень, – назидательно сказала Мариэтта.

– Какой еще черный камень? – вырвалось у озадаченного Антуана.

– Я так это называю, – объяснила тетка. – Черный камень – это, понимаешь, как подножка судьбы. У нашего соседа Гареля в саду был такой камень, – огромный, вросший в землю. Черный как уголь, даже мох на нем не рос. Старый Гарель ходил мимо того камня, наверное, по сто раз в день. Ты помнишь Гареля? Он три раза был женат и всех своих жен уморил, чтобы прибрать к рукам их денежки и передать их единственному сыну. Словом, жил он себе, не тужил, да еще похвалялся, мол, как у него все хорошо, а потом проходил как-то днем мимо того камня, оступился и бац – ударился о него головой и помер. А сын его через неделю утонул в море.

– Значит, черный камень, который погубил Гареля, все это время находился рядом с ним? – спросил Антуан.

– Да, словно затаился и ждал своего часа. Никогда не завидуй ни богатым, ни могущественным, ни везучим – потому что ты не знаешь, где лежит их черный камень и каким он будет.

Но Антуан лишь пожал плечами.

– Видите ли, тетя, я достаточно видел преступников, которые ускользнули от правосудия, и не только их, но и самых разных людей, которых ваш кюре Жозеф счел бы порядочными грешниками. Вот что я вам скажу: расплата, которую вы называете «черным камнем», настигает далеко не каждого. Да, далеко не каждого…

– Я не буду с тобой спорить, – вздохнула Мариэтта. – Только ведь расплата бывает разной, Антуан. И если она не бросается в глаза, то это не значит, что ее на самом деле нет.

– Это могло бы меня утешить, – парировал инспектор, – если бы я мог мыслить, как вы. Однако мой опыт говорит об обратном: бывают хорошие люди, которые мучаются, и негодяи, которые не знают ни бед, ни даже угрызений совести. Иногда, конечно, случается и так, что страдания обрушиваются на голову, которая сполна их заслужила… Но, тетушка, это такая лотерея!

– Жениться тебе надо, – со вздохом заметила тетка без всякой видимой связи с предыдущим замечанием. – Ты об этом не думал, Антуан?

– Думал.

– И что?

Ее собеседник развел руками.

– Как видите, ничего еще пока не надумал.

Мариэтта внимательно посмотрела на собеседника. Она была не прочь подыскать племяннику невесту среди местных девушек и отнеслась бы к этой задаче со всей ответственностью; но что-то подсказывало ей, что если бы Антуан собирался жениться, он бы, так или иначе, завел разговор об этом, а если она первая предложит свои услуги в качестве свахи, он, чего доброго, еще решит поставить ее на место. Поэтому она только сказала:

– Я была бы рада, если бы у тебя была семья.

И дети.

– Я бы тоже был бы рад, наверное, – с расстановкой произнес Антуан. – Но вы же знаете, у кого-то это выходит как бы само собой… Я имею в виду брак и все прочее… А кому-то на роду написано оставаться холостяком. Наверное, я из последних, – заключил он.

Глава 2

Известие

После завтрака Антуан отправился на прогулку – просто так, без какой-либо определенной цели. Дорога привела его к скалистому берегу. Серая, как сталь, вода перекатывалась волнами. Пенясь, они врезались в берег и уползали прочь, чтобы снова начать свой разбег, – и так без конца и края.

Антуан поискал взглядом маяк на острове Дьявола и нахмурился. И кому только пришло в голову там поселиться? Еще он подумал, что название департамента, в котором он находится, – Финистер, не зря производят от латинского «finis terrae», что означает «край земли»[101].

Сам Антуан родился и вырос в Кемпере, куда по службе перевели его отца – чиновника. Будущий инспектор полиции ходил в местную школу и привык с детства говорить на двух языках – французском и бретонском, но потом судьба забросила его в Париж, который с легкостью перемалывает и людей покрепче, чем провинциал из Финистера. Непрочные связи, еще соединявшие его с Бретанью, почти все оборвались после отъезда, да и бретонский язык он успел подзабыть, обретаясь в столице. «Да и потом, какой из меня бретонец? Отец родом из Прованса, с материнской стороны бабка – ирландка… Правда, Мариэтта всегда говорила, что упрямство у меня – исконно бретонское. Этого уж не изменить. Да, точно».

Бросив последний взгляд на океан, на лодки рыбаков и бездействующий маяк, Антуан повернулся и, засунув руки в карманы, зашагал прочь. Мысли его неотвязно крутились вокруг незнакомцев, которые рискнули поселиться на острове с такой дурной славой, и он решил во что бы то ни стало узнать, кем они являлись и что, собственно говоря, им было нужно в этих краях.

Вообще-то проще всего было бы попросить тетку навести соответствующие справки, и можно не сомневаться, что уже к вечеру Антуан знал бы всю подноготную чужаков, но инспектора не прельщали легкие пути. Конечно, Мариэтта была бы только рада услужить племяннику, но это означало, что ему не придется ничего делать самому – только высказать просьбу и ждать, когда ее выполнят. Другое дело – если он сам отправится в бистро, центр местных сплетен, или отыщет папашу Руайера, у которого чужаки купили лодку, и попытается разговорить его. Трудность дела усугублялась тем, что бретонцы – народ недоверчивый, не склонный к излишним откровениям, и Антуан не удержался от азартной усмешки, представив, сколько усилий ему придется приложить для достижения своей цели.

«Во-первых, приглашу Руайера выпить со мной стаканчик, во‑вторых, поинтересуюсь, как его дела, а потом уже можно будет навести разговор на главное…»

Тут он увидел, что находится возле дома кюре Жозефа. Сам священник, высокий, тощий мужчина средних лет, стоял в саду, опираясь на лопату, и мрачно смотрел на ростки у своих ног.

Местные жители очень уважали кюре Жозефа, даром что он был не бретонец, а француз. Когда однажды налетела буря и одна из лодок не вернулась с лова рыбы, кюре молился в церкви всю ночь напролет, пока не пришло известие, что часть потерпевших крушение рыбаков подобрал проходивший мимо корабль и таким образом спас им жизнь. Сам кюре жил скромно, не вызывая пересудов, и был только один момент, который если не делал его притчей во языцех, то, во всяком случае, не на шутку интриговал прихожан. Дело в том, что кюре ненавидел тыквы.

Об этой странной неприязни стало известно, как только кюре Жозеф обосновался в деревне, но что осталось тайной, так это причина, породившая столь необычное отвращение. Любое упоминание о тыкве – или, не дай бог, ее появление в любом виде – выводило обычно спокойного и рассудительного священника из себя. Было доподлинно известно, что когда на местном базаре продавали тыквы, кюре нарочно делал крюк, чтобы обходить его стороной. На человека, который простодушно признавался, что ничего не имеет против пирогов с тыквой или тыквенных семечек, отец Жозеф смотрел так, как будто его собеседник только что вступил на дорогу, прямиком ведущую в ад. К несчастью, сам кюре любил возиться у себя в саду, и дьявол, который, должно быть, уже давно размышлял, как ему подступиться к практически безгрешному священнику, с радостью ухватился за эту возможность. Словом, когда отцу Жозефу пришла в голову фантазия выписать по почте семена каких-то необыкновенно вкусных и притом неприхотливых огурцов, отправитель, само собой, перепутал и прислал семена тыквы. С той самой поры жизнь кюре превратилась в кошмар. Тыквы захватили его маленький уютный садик и навели там свой рыжий пузатый порядок. Как ни бился кюре, как он ни воевал с захватчиками, сколько ни пытался растить на своей земле кабачки, редис или картофель, все было тщетно: единственным, что ему удавалось на славу, оставались тыквы. Они плодились и множились, вырастая порой до гигантских размеров, так что в конце концов слава о священнике, у которого в саду растут тыквы необыкновенной величины, дошла до самого Кемпера, и оттуда прислали доходягу-фотографа, который запечатлел для вечности кюре, стоящего с видом мученика среди грядок, заполненных глыбообразными чудовищами. И хотя продажа рыжих монстров приносила кое-какие деньги, отец Жозеф оставался безутешен и то и дело предпринимал новые попытки разделаться с возмутителями своего спокойствия. Видя сейчас выражение лица священника, Антуан подумал, что тот, должно быть, опять проиграл и что, стало быть, тыквы снова вырастут на славу.

– Доброе утро, господин кюре! – крикнул инспектор.

– Доброе утро, господин Молине, – сдержанно ответил священник. – Вы уже слышали новость?

– Какую?

«Уж не расскажет ли он мне о тех, что поселились на острове Дьявола? Ну-ка, ну-ка… А ведь в самом деле: кюре наверняка должен быть в курсе, что это за люди. Хоть он и кажется человеком, погруженным в себя, на самом деле он очень даже хорошо замечает все, что происходит вокруг…»

– Фредерик Варен сбежал, – объявил священник.

Антуан остолбенел.

– Вы шутите, надеюсь?

– Какие тут могут быть шутки? – устало ответил кюре. – Уже вчера ходили об этом слухи… Даже до нас докатились. Представляете, мэр Кемпера запретил давать информацию в газеты – боялся, что это скажется на его репутации… и на репутации властей, само собой. Они надеялись быстро схватить Варена после того, как он скрылся, и привести смертный приговор в исполнение, но он, ясное дело, бежал не для того, чтобы снова попасться…

Антуан слушал священника, и на скулах инспектора перекатывались желваки. Фредерик Варен бежал, а это значит… Значит, что ни одна женщина в Бретани не может чувствовать себя в безопасности. На счету этого подонка восемь убийств, совершенных с особой жестокостью, а теперь, когда он на свободе, сколько еще беззащитных женщин он убьет?

– Черт побери! – вырвалось у инспектора. – Простите, господин кюре… Но как? Как вообще получилось, что он сумел бежать? Я думал, местная тюрьма вполне надежна…

Тут он совершенно некстати вспомнил, что знаменитый преступник Видок[102], ставший впоследствии не менее знаменитым сыщиком, когда-то ухитрился сбежать именно из вполне надежной кемперской тюрьмы, и разозлился.

– Пройдемте в дом, – предложил кюре. – Снаружи холодно… И учтите, – продолжал он, – я знаю только то, что мне рассказали. Возможно, ваши коллеги сообщат вам больше подробностей.

– Я здесь на отдыхе, – сердито бросил Антуан.

– А я разве говорю, что нет? – прищурился его собеседник.

Мужчины устроились в небольшой гостиной, и кюре достал бутылку сидра. С точки зрения Антуана, или той части генов, которая досталась ему от бабушки-ирландки, это был не алкогольный напиток, а лишь паршивенький лимонад, но инспектор помнил, что священник приехал из Нормандии, где без сидра не мыслят свою жизнь, и смирился.

– Вы еще не забыли шторм? – спросил отец Жозеф. – Так вот, Кемпер он тоже затронул, но им казалось, что все обойдется, потому что город не стоит на берегу.

– Я там родился, – сухо заметил Антуан, давая понять, что урок географии сейчас ни к чему. – Какое отношение шторм имеет к бегству Варена? Его что, унесло ветром?

– Не совсем, – усмехнулся священник. – Но давайте по порядку. Итак, вчера утром Варена под конвоем вывели из тюрьмы. Палач и его помощники, мэр и прочие, кому полагается присутствовать на казнях, стояли возле гильотины. Также присутствовали несколько зрителей, которые собрались тут же, несмотря на ранний час[103]. Варен, как мне сообщили, был бледен как полотно и дрожал от холода, потому что был в одной рубашке и брюках. Помощники палача подошли к нему, чтобы уложить его на доску. Один из помощников сказал, что он должен снять рубашку, она не нужна. Варен стал расстегивать пуговицы, и тут, вообразите себе, под порывом ветра сломалось дерево, которое росло неподалеку… какой-то старый вяз. Он обрушился на толпу, оглушил палача и ранил несколько человек. Возникла суматоха, люди стали метаться…

– И Фредерик Варен сбежал?

– И Фредерик Варен сбежал, – эхом откликнулся священник. – Еще сидра?

Но Антуан Молине был так расстроен, что в этот момент не отказался бы даже от содовой, и молча подставил стакан.

– Этому сукину сыну повезло как не знаю кому, – в сердцах сказал он, залпом выпив полстакана сидра. – Только вот Кемпер – не Париж, скрыться там не получится. Особенно после его художеств, – последнее слово инспектор произнес с особенной злостью.

– Тем не менее его до сих пор не сумели схватить, хотя вчера прочесали весь Кемпер вдоль и поперек, – безмятежно отозвался кюре. – Не исключено, что он успел покинуть город.

– Значит, будут еще убийства, – мрачно подытожил Антуан, ероша волосы. – Черт! Воображаю, каково теперь Жеже… Он-то надеялся, что положил им конец!

– Вы о Жераре Кервелла, который его арестовал?

Антуан кивнул.

– Мы с Жераром дружили в детстве. Потом я уехал, а он остался. Его повысили до комиссара, когда он фактически взял Варена с поличным… Нашел отрубленную голову в его комнате.

– Да, я читал газеты, – кивнул кюре. – Но я не знал, что он ваш друг.

– Как по-вашему, куда он может деться?

И Антуан, и его собеседник отлично понимали, что вопрос задан вовсе не по поводу новоиспеченного комиссара.

– Откуда мне знать? – ответил священник.

– Я просто думал, что это по вашей части. Ну там… Дьявол, и все такое прочее.

– А я-то думал, по моей части Бог и все такое прочее, – усмехнулся кюре. – Неужели я ошибался?

В его словах таилось столько тонкой иронии, что инспектор, который по привычке считал, что любого своего собеседника видит насквозь, был застигнут врасплох.

– Простите, – смутился Антуан. – Я хотел сказать… Я совсем не это имел в виду.

– Нет, мне, конечно, лестно, что вы сочли меня специалистом, – заметил его собеседник с улыбкой. – Только я вряд ли сумею сообщить вам что-нибудь новенькое. Конечно, человек в его положении попытается где-то спрятаться, только… Только ему надо есть, надо спать и быть уверенным, что его не схватят. Нужны деньги, которых у него нет, нужна одежда, потому что человек в одной рубашке при такой погоде неминуемо привлечет внимание. Так что, с какой стороны ни посмотри, он обречен.

Антуан, уже допивший свой сидр, мрачно барабанил пальцами по столу.

– Возможно… Но если он бежал из Кемпера, его могут искать еще очень долго.

– Вас что-то беспокоит? – спросил священник, испытующе глядя на своего собеседника.

– Не то чтобы беспокоит, но… – Антуан неопределенно повел плечом. – Остров Дьявола. Вам что-нибудь известно о тех, кто решил там пожить?

– Вы спрашиваете меня как полицейский или?..

– Я-то? – Антуан вздохнул. – Боюсь, что как полицейский. Так что не обессудьте…

– Я узнал обо всем этом еще две недели назад и очень удивился. Впрочем, учитывая обстоятельства, это может быть вполне разумным вариантом.

– Что именно?

– Дом на острове снял муж, чья жена сошла с ума, – пояснил кюре. – Его зовут Фализ, Эжен Фализ. Он рантье, жил в Париже, женился… и вдруг такое несчастье. Доктор сказал, что морской воздух и уединение могут привести несчастную женщину в чувство, хотя надежды немного. Остров привлек мсье Фализа тем, что за дом запросили очень недорого.

М-да. Вот тебе и великая тайна, над которой инспектор ломал голову все утро. Чокнутая жена и экономный, но любящий муж, который никак не решится отделаться от супруги и засунуть ее в лечебницу, где ей самое место.

– И сколько всего человек будут жить на острове? – спросил Антуан, раздосадованный тем, что ларчик открывался так просто.

– Сколько? Подождите… Мсье Фализ, его жена и трое слуг. Точнее, двое слуг и служанка. Итого пять человек. Я удовлетворил ваше любопытство?

– Вполне, – искренне ответил Антуан, поднимаясь с места. Он поискал, что бы такого сказать собеседнику на прощание, и отважно добавил: – Должен сказать, ваш сидр – лучший, что я пил за последние десять лет!..

Глава 3

Неожиданный свидетель

«Тем более что я вообще никогда не пью сидра», – закончил про себя Антуан, выходя из дома.

Его одолевала сложная смесь досады, раздражения и осознания собственной бесполезности, – чувства, сумма которых доводила инспектора до исступления, так что даже тело начинало зудеть и чесаться. «Дерево у них, видите ли, упало! Прямо во время казни! И мэр тоже хорош! Надо было сразу же объявить мерзавца в розыск, напомнить его приметы, посулить награду… А теперь, если он сбежал из Кемпера, попробуй его отыскать…»

Инспектор подумал, не вернуться ли ему домой, но с ходу отмел эту мысль. Тетка, Сюзанна, фотографии, задвинутые в угол, куры, разгуливающие по двору и всякий раз норовившие попасть под ноги именно ему, – мыслью он охватил все разом и подытожил одним словом: «надоело». Поэтому Антуан зашагал в другую сторону – к заведению папаши Менги, где можно было выпить чего-нибудь существенно более крепкого, чем сидр священника, который не любит тыквы.

В это время дня за стойкой должен был стоять не сам Менги – великан с некогда рыжеватыми, а теперь седыми волосами и удивительно мягким для такой туши голосом, – а один из его сыновей, которые походили на отца примерно так же, как бледный и вялый перевод походит на яркий и своеобразный оригинал. Однако, к удивлению Антуана, обслуживал посетителей сам хозяин, и в бистро набилось раза в три больше народу, чем обычно, – почти все столы были заняты.

Инспектор по старой привычке окинул взглядом лица людей, находившихся в зале, и убедился в том, что ему знакомы все, за вычетом бродяги, который в углу потягивал какое-то дешевое пойло. Но бродяге, судя по его физиономии и всклокоченным седоватым волосам, было не меньше пятидесяти, и он никак не мог являться Фредериком Вареном, которому по бумагам было двадцать четыре года, а выглядел он гораздо моложе.

Также Антуан отметил про себя, что с его появлением атмосфера в заведении немного изменилась – никто, предположим, не оборачивался и не тыкал в него пальцем: «А гляди, а вот и фараон из Парижа», но посетители как будто насторожились, а говорить стали с некоторой опаской. Усмехнувшись, он подошел к стойке.

– Что желаете, сударь? – спросил Менги с подчеркнутой вежливостью.

– Стаканчик куантро, – ответил инспектор, – и хороших новостей.

– Куантро – это запросто, – хладнокровно заметил кабатчик, откупоривая бутылку, – а с новостями нынче затык. Про Варена небось уже слыхали?

– Как же, как же, – в тон ему бросил Антуан. – Скажи-ка, Патрик, что за бродяга сидит в углу?

– Вы про Леона? Да бросьте, – кабатчик усмехнулся, – мы давно его знаем, он никого не трогает.

– Да ну? А деньги у него откуда?

– Помогал грузить мебель приезжим.

– Каким еще приезжим?

– Которые устроились на острове Дьявола. Скажите-ка, мсье Молине, вы сейчас тут по работе или как?

Кабатчик устремил на инспектора испытующий взгляд.

– Если мое начальство захочет, то придется вернуться на работу, – отозвался Антуан. – А пока я сам по себе.

– Значит, в случае чего к вам нельзя будет обратиться за помощью? – спросил кто-то из рыбаков.

– Да какая там помощь, – проворчал другой рыбак. – Пусть только этот Варен попробует к нам сунуться. Сами ему шею свернем.

– Он обычно по ночам нападал, – вмешался Антуан. – И только на тех, кто не мог дать ему отпор.

Посетители насупились, переваривая его слова.

– Я не хочу нагнетать обстановку, – продолжал инспектор, – но должен сказать вам, что, пока этого человека не найдут, никто не может считать себя в безопасности. Сейчас он может находиться где угодно: в Кемпере, на дороге в Брест, на каком-нибудь чердаке, в вагоне поезда… да где угодно. Но он опасен, безусловно опасен, и ни в коем случае нельзя его недооценивать. Так что, если кому-то из вас что-либо известно…

– Да что нам может быть известно? – буркнул кабатчик, пожимая своими гигантскими плечами. – Люди и так встревожены. Старухи достают ружья, из которых не стреляли со времен войны с синими[104].

Кто-то невпопад хихикнул, и краем глаза Антуан заметил, что это был бродяга Леон.

– Что тут смешного? – рявкнул Менги.

– Да так, – ответил бродяга, ухмыляясь пьяной улыбкой. – Я же в одной камере с ним сидел.

После этих слов в набитом людьми заведении на несколько мгновений наступила неправдоподобная, пугающая тишина.

– Заливаешь! – недоверчиво выдохнул кто-то.

– В Кемпере, в предварительном заключении, – гнул свое пьянчужка. – Меня, значит, за бродяжничество сцапали, а его… ну… за отрезанную башку под кроватью.

– И что дальше? – напряженно спросил Менги.

– Винца бы мне еще, – жалобно протянул Леон. Антуан нахмурился.

– Ты все это только что выдумал, чтобы выпить лишнюю бутылку, – объявил инспектор во всеуслышание.

– Ты бы тоже запил, если бы оказался с таким в одной камере, – огрызнулся бродяга. – Я-то ничего не знал, мне только потом сказали, кто это был! Хорошенькое дело, а если бы он меня ночью удавил?

– Он что-нибудь рассказывал о себе? – с любопытством спросил один из рыбаков. – Хоть намеком?

– Ничего он не говорил, только один раз его прорвало, – с отвращением ответил бродяга. – Меня наутро перевели в другую камеру, а потом я слышал его крики из коридора. Надзиратели тащили его, а он не унимался… И орал, что убьет доктора Ривоаля, что все, все ему припомнит…

– Доктора? – Кабатчик аж подскочил на месте. – Это же… постойте… один из главных свидетелей обвинения!

– Да, доктор вспомнил, что видел Варена возле дома последней жертвы, – подтвердил Антуан. – Только все это глупости. Доктор живет в Кемпере, и полиция наверняка взяла его дом под охрану.

– Жить-то он живет, – хмыкнул бродяга, – только у его жены еще один дом – возле Дуарнене[105]. И доктор уехал туда сразу после окончания процесса… Ну что, будет мне вино или нет?

Менги, колеблясь, переглянулся с Антуаном, и тот сделал утвердительный жест.

– Кругом одни умники, – вздохнул Леон, – за ружья хватаются, чуть что… тени своей боятся! Не волнуйтесь, он сюда не сунется. Здесь Варену делать нечего… В отличие от Дуарнене, хе-хе!

Антуан попросил еще порцию куантро и проглотил ее, не чувствуя вкуса. Жизнь начала обретать смысл, ведь сама судьба протягивала ему ниточку, которая, возможно, поможет инспектору поймать опасного преступника. Если считать, что Леон не солгал, то когда Варен угрожал убить доктора – еще до процесса? Полгода назад, стало быть? Возможно, Антуан преувеличивает дальновидность полиции, и местные чины не озаботились о том, чтобы обеспечить свидетелю охрану, – просто потому, что уже забыли прозвучавшие в его адрес угрозы, или потому, что отвлеклись на беглеца, которого рассчитывали схватить без промедления. Что касается Варена, то мог ли такой человек сбежать из-под ножа гильотины только для того, чтобы сразу же отправиться мстить? Интуиция говорила Антуану – он мог.

Если только Леон не солгал…

Антуан подсел к нему за стол и постарался задействовать все свое обаяние, предназначенное для таких случаев, которое включало: широкую глуповатую улыбку, простецкий вид и добродушно прищуренные глаза. Леон, однако, смотрел на него настороженно и придвинул поближе к себе бутылку, выцарапанную у кабатчика.

– Вам чего? – спросил бродяга.

– Поговорить, – беспечно уронил инспектор. – Правда, что у приезжего жена сумасшедшая?

– А, вот вы о ком! – протянул Леон. – Она не в себе, это точно. Молчала, молчала, потом увидела чаек и давай кричать: «Птички! Птички!» Насилу служанка ее успокоила.

– А почему муж ее в лечебницу не сдаст?

– Вы ее видели? – усмехнулся бродяга. – Думаю, нет, раз задаете такие вопросы.

– Что, дамочка ничего себе, да?

В ответ Леон скроил какую-то фантастическую гримасу и поцеловал кончики пальцев, давая понять, что мадам Фализ – чистый персик, пусть даже и не в своем уме.

– А ты, я вижу, глазастый, – заметил инспектор, буравя собеседника тяжелым взглядом. Лицо Антуана в этот момент никто бы уже не рискнул назвать добродушным или простецким. – Про доктора Ривоаля откуда узнал? Ну, что дом у него в Дуарнене, и прочее?

– Его служанка в Кемпере меня подкармливала иногда, – ответил бродяга, пожимая плечами. – Жена у доктора хорошенькая, но до той, которая сейчас на острове Дьявола, ей далеко.

Однако Антуана не интересовала супруга доктора.

– А про Варена ты, конечно, выдумал, – хмыкнул инспектор. – Что он обещал мстить… и все такое прочее.

– Чего это я выдумал? – обиделся Леон. – Его вопли вся тюрьма слышала, не только я. Не верите – поезжайте в Кемпер, найдите надзирателей и спросите у них. Стал бы я выдумывать, очень оно мне надо…

И, услышав его интонацию, Антуан отбросил последние сомнения. Значит, Фредерик Варен обещал убить человека, чьи показания отправили его на гильотину, и человек этот в данный момент находился в совершенно определенном месте.

Но прежде всего Антуан был полицейским, и поэтому с тоном сомнения он протянул:

– Ну да, ну да. И в одной камере ты с ним сидел…

– Сидел, – подтвердил Леон, допивая вино. – Но я не знал, что это он. Иначе окочурился бы со страху.

– Скажи, а какое впечатление он на тебя произвел? Ну так, в общем.

– Он с виду мозгляк мозгляком, – сказал бродяга, подумав. – Никогда бы не подумал на него, что он – убийца. Шейка тоненькая, на мальчишку похож. И молчун. Я, помню, его спросил, как он сюда попал, так он в ответ ни слова не произнес. Лег, одеялом накрылся и отвернулся к стенке. Утром, когда пришли надзиратели, он стал говорить, что произошла какая-то ошибка. – Бродяга усмехнулся. – Ну и рожи у них были, скажу я тебе! Как будто он сейчас их укусит. Интересно, думаю, что ж он такого натворил? Ну, потом мне и сказали, кто это был.

Глава 4

Старый друг

– Куда ты собрался, Антуан? Зачем Симон седлает тебе Гордеца?

– Ничего особенного, тетя, я просто хочу прогуляться.

– Прогуляться? Ты же терпеть не можешь ездить верхом. Антуан! Куда ты едешь?

В глазах тети застыла тревога. Черт возьми, она до сих пор беспокоится за него, как будто он маленький мальчик.

– В Дуарнене, – сказал Антуан в ответ на ее вопрос.

– Зачем? Что ты там забыл?

– Хочу повидать одного человечка. Дело есть.

– Антуан!

– Тетя, я вернусь вечером, обещаю тебе. Симон!

– Антуан, боже мой, что ты задумал? – Тут ее осенило. – Это как-то связано с тем бежавшим убийцей? Антуан, неужели ты не можешь хотя бы здесь… Хотя бы у меня дома…

«Забыть о своей работе», – мысленно закончил ее собеседник. Хоть на несколько дней перестать быть полицейским, не думать о преступниках, об убийствах… И даже не думать о Жераре Кервелла, который арестовал Варена и тем самым, как написали бы в старинном романе, «заложил фундамент своего благополучия».

Старик Симон подвел вороного коня, и Антуан с ловкостью, которой сам от себя не ожидал, вскочил в седло. Гордец мотнул головой, встряхнул гривой и затанцевал на месте.

– Не волнуйтесь, тетя… Обещаю вам, я не дам себя в обиду!

В кармане у всадника был заряженный револьвер, в другом кармане – пули про запас, так, на всякий случай, и удостоверение инспектора парижской полиции. Дав шпоры коню, Антуан поскакал со двора прочь.

– Уехал… – с каким-то горестным недоумением проговорила Мариэтта, глядя ему вслед. – Господи боже мой!

Вот так, запросто – сел в седло и поскакал куда-то очертя голову, в то время как по округе бродит опасный убийца. А если… Об этом даже думать не хочется, но что, если их дороги пересекутся? Что, что она будет делать, если Антуана не станет?

«Я повешусь, – обреченно подумала тетя Мариэтта, – повешусь в своей спальне».

Лицо у нее было такое, что Сюзанна, только что выбежавшая во двор, не рискнула обратиться к ней с расспросами, а вместо того подошла к Симону и вполголоса спросила у него, что такое задумал молодой хозяин.

– Сказал, дело у него срочное, и велел седлать Гордеца, – хладнокровно ответил старик и закурил длинную трубку.

– И что, это все? – наскакивала на него Сюзанна, рассерженная его спокойствием.

– А больше он ничего и не сказал, – отозвался Симон, пуская клубы дыма.


…Антуан был готов к тому, что на дорогах его не раз и не два будут останавливать жандармы, будут проверять документы и расспрашивать, куда он едет. Однако деревеньки, мимо которых он проезжал, жили своей жизнью, жандарм Антуану попался только раз, да и тот никого не останавливал, а сидел в кафе, хмуро читая газету и шевеля усами. Поневоле Антуан начал закипать.

«Чертова глухомань! В Париже уже давно перегородили бы дороги, подняли на ноги всю полицию и, может быть, подключили бы даже военных… Неудивительно, что этот странствующий художник так долго ездил по Бретани и безнаказанно убивал людей, прежде чем его сцапал Жеже…»

Антуан заметил впереди, на перекрестке, двуколку, в которой не было никого, кроме кучера, и машинально придержал лошадь. Человек, сидящий в двуколке, поднял глаза.

– Антуан? – вырвалось у него.

Гордец недовольно мотнул головой. Сбавив ход, инспектор подъехал к двуколке.

– Жеже! Черт возьми…

Он соскочил с лошади, и старые друзья обнялись, причем Антуан в порыве энтузиазма стиснул Жерара Кервелла так крепко, что новоиспеченный комиссар даже поморщился.

– А ты совсем не изменился, Антуан…

«Зато ты изменился», – подумал инспектор, вглядываясь в своего приятеля. Спокойная работа и жизнь без особых, по-видимому, треволнений сделали свое дело: Жерар, которого Антуан помнил худым как щепка, раздался вширь, обзавелся каштановой бородкой, холеными усиками и тем особенным, прохладным взором, который отличает вполне довольных собой неглупых людей.

– Ну, комиссар, как дела? – шутливо спросил Антуан. – Куда собрался? Я хотел навестить тебя в Кемпере, как обещал, но, судя по тому, что у тебя творится…

– Приглашение в силе, ничего не изменилось, – ответил Жерар. – Я познакомлю тебя со своей женой, она просто прелесть… и жаждет узнать тебя поближе. Я прожужжал ей все уши, рассказывая, какой ты замечательный, – добавил он с улыбкой.

Антуан уехал из Кемпера, как только ему исполнился двадцать один год, и с тех пор старые друзья виделись только два или три раза; конечно, они были не прочь общаться почаще, но ведь жизнь не преминет внести свои изменения в самые лучшие планы. Женился Кервелла четыре года назад – он долго выжидал и присматривал себе невесту, которая подходила бы ему со всех точек зрения, не последней из которых было и солидное приданое. Антуан получил приглашение на свадьбу, но как раз в то время ему пришлось распутывать одно щекотливое и неприятное дельце, и он не смог отлучиться из Парижа.

– А ты еще не женат? – спросил Жерар, с любопытством глядя на старого приятеля.

– Нет.

– И не собираешься? – проницательно осведомился комиссар.

– Что за допрос! – Антуан сделал вид, что обиделся.

– Нет, я просто удивляюсь, – отозвался его собеседник. – Ты же всегда больше нравился женщинам, чем я.

В его тоне прозвучала какая-то нотка, которая интуитивно не понравилась инспектору. «Полно, – мысленно отмахнулся он, – ведь не завидует же мне Жерар, в самом деле?»

– Ну вот и ответ на твой вопрос, почему я не женюсь, – усмехнулся Антуан.

– Спасибо за чистосердечное признание, – хмыкнул его приятель, блеснув глазами. – Тогда я, пожалуй, прослежу за тем, чтобы не оставлять мою жену с тобой наедине…

Оба расхохотались.

– Жерар, как ты мог подумать! Ну ей-богу, такого я от тебя не ждал… Я тебя не задерживаю, надеюсь? – спохватился Антуан.

– Вовсе нет. Я тут собираюсь навестить одного свидетеля…

– Уж не доктора ли Ривоаля случаем?

Жерар распрямился и метнул на Антуана недоверчивый взгляд.

– А ты откуда знаешь?

– У меня есть сведения, что Варен угрожал с ним расправиться.

– Да? Какие еще сведения у тебя есть?

– Что доктор сейчас находится в своем доме, то есть доме своей жены, на побережье.

– Все так и есть, – вздохнул комиссар. – Как только стало известно о бегстве Варена, я послал доктору телеграмму.

– Его взяли под охрану? – быстро спросил Антуан.

– Сразу же видно, что ты из Парижа, – усмехнулся Жерар. – У нас не принято приставлять к свидетелям охрану – даже в таком исключительном случае. Кроме того, ночью я не спал, ломал себе голову и придумал кое-что получше. Даже хорошо, что так получилось, потому что охрана бы только повредила.

Антуан прищурился.

– Постой… Ты собираешься устроить в доме доктора засаду?

– Похоже, мы мыслим одинаково, – заметил Жерар. – Поэтому я сейчас еду к доктору – обговорить все детали. А ты зачем хотел его видеть?

– Предупредить насчет Варена.

– Думаешь, доктор не читает газет? Даже если бы я не послал ему телеграмму…

– Я ничего не думал, просто решил съездить и посмотреть сам, что да как. Мне не нравится мысль, что тип, который режет женщин на куски, может оказаться недалеко от дома моей тетки.

– Ты о Мариэтте? Кстати, как она поживает?

– Хорошо. Но если бы она могла пришпилить меня к своей юбке, то выбрала бы булавку покрепче.

– Женщины! – вздохнул Жерар, перекладывая вожжи поудобнее. – Ну что, едем?

Антуан сел на коня, комиссар хлестнул свою лошадь, и менее чем через час полицейские уже были в Дуарнене. Выкрашенный в желтоватый цвет дом доктора стоял на отшибе, и инспектор поглядел на него с неодобрением.

«Если бы Варену вздумалось забраться сюда и всех перерезать, он мог бы незаметно сделать свое дело и уйти…»

Жерар уже стоял на крыльце и стучал в дверь. Никто не отзывался.

– Наверное, они уехали в Кемпер, – сказал комиссар. – Вот черт побери!

Он постучал еще раз, сильнее, и Антуан заметил, что дверь чуть-чуть приотворилась.

– Дверь не заперта, – негромко сказал он, вынимая револьвер. – Потяни ее на себя, она должна открыться.

С изумлением поглядев на него, Жерар потянул за ручку, дверь и в самом деле распахнулась, издав неприятный скрежет.

– Мсье Ривоаль! – закричал Антуан, напряженно прислушиваясь. – Доктор! Есть тут кто-нибудь?

Он был готов услышать топот ног, какой-нибудь шум, подозрительный шорох – но в доме царила тишина.

– Ты взял с собой оружие? – быстро спросил Антуан, поворачиваясь к приятелю.

Тот побагровел и отрицательно покачал головой.

«Эх, провинция, провинция, – сердито подумал инспектор, сжимая револьвер, – люди так привыкли к тому, что тут ничего не происходит, что совершенно утратили чувство опасности».

– Может быть, они просто уехали в Кемпер… – пробормотал комиссар, чтобы хоть как-то оправдаться.

– Они?

– Доктор и его жена.

– Ага, а дверь просто забыли запереть?

– Ты у меня спрашиваешь? – рассердился Жерар. – Говорю же тебе: я послал ему телеграмму! Может, он так испугался, что просто удрал, бросив все?

– Держись сзади, – вместо ответа велел ему Антуан. – И поверь, я всей душой желаю, чтобы все оказалось именно так, как ты сказал.

Но его желаниям не суждено было сбыться – в первой же комнате, в которую зашли полицейские, на полу обнаружился труп мужчины лет тридцати, скорчившийся в луже крови.

– О господи! – ахнул Жерар. – Доктор!

На лице Кервелла читались растерянность и ужас, – а Антуан странным образом испытывал чувство, которое не имело никакого отношения к случившемуся; и чувство это было не то чтобы торжеством, но – будем честны – удовлетворением. Тоже мне, комиссар, без пяти минут кавалер ордена Почетного легиона… Лопух, как есть лопух! Телеграмму он, видите ли, послал… когда надо было посылать людей и засаду устраивать сразу же, а не ждать, надеясь непонятно на что…

Осел!

– Многочисленные ножевые ранения, – сказал Антуан сквозь зубы, подойдя ближе к трупу и осторожно потрогав его. – Варен в своем репертуаре… Сколько именно ударов он нанес, скажет врач после вскрытия. Тело еще теплое, кровь не засохла… Убийца был тут совсем недавно.

– Зеркало, – сдавленно прошептал Жерар. С каждым мгновением он выглядел все более и более жалко.

– Я видел, – кивнул инспектор.

На большом красивом зеркале в великолепной позолоченной раме, которое явно считалось украшением гостиной, кто-то старательно вывел кровью одно только слово:

МЕСТЬ

Больше ничего.

– Ты слышишь? – внезапно спросил Антуан, поднимая свободную руку, в правой он до сих пор держал револьвер.

– Я ничего не слышу, – пробормотал Жерар.

Но инспектор уже уловил какой-то странный звук, похожий на хрип, уже различил едва заметные пятна крови на красном ковре возле дивана и бросился туда.

– О господи!

Она лежала за диваном – молодая женщина в кокетливом светлом платье, измазанном кровью; она, очевидно, пыталась спрятаться, отползла сюда, получив первые ранения, но убийца настиг ее и продолжал наносить удары ножом, пока она не упала, и тогда, очевидно, он оставил ее, решив, что она мертва… Но она была еще жива, хотя опыт подсказывал Антуану, это ненадолго. В глазах ее, обращенных на инспектора, застыла нечеловеческая, не поддающаяся описанию тоска.

– Сударыня!

Он бросился к ней. (Что делать? Как быть? О чем говорить? Услышит ли она его вообще?) Ее нижняя губа мелко задрожала.

– Мадам, мы из полиции, мы постараемся вам помочь… Жерар, скорее! Зови сюда врача, полицейских… Живо!

Что-то заклекотало у женщины в горле.

– Он… – прошептала она, приподняв голову и из последних сил указывая на зловещую надпись.

– Он убил вас?

– Да, – почти беззвучно ответила она.

Рука упала на ковер, взгляд застыл. Антуан взвыл от ярости, от бессилия, от отчаяния. Он трогал запястья жертвы, пытаясь нащупать пульс, но все было бесполезно. Жена доктора Ривоаля покинула этот мир.

– Клянусь честью, я убью этого мерзавца! – вне себя выкрикнул инспектор посреди града ругательств.

Тут он услышал, как всхлипывает Жерар, без сил опустившийся на первый попавшийся стул.

– О господи! – протяжно простонал новоиспеченный комиссар, раскачиваясь всем телом. – Господи…

Антуан так изумился, что даже его ярость куда-то отступила.

– Какого черта? Жерар! Слезами ей уже не помочь… Она умерла, ясно тебе?

«Все из-за того, что ты, болван, послал для проформы телеграмму, но больше не предпринял никаких действий…»

Но этого он вслух говорить не стал – хоть и подумал. Ни к чему сейчас добивать старого приятеля, когда тот и так совершенно раздавлен.

– Как это все ужасно… – проскулил Жерар, вынимая платок. – Понимаешь, я ведь не хотел ничего такого… Я хотел быть рантье… Уважаемым человеком… Чтобы жена была симпатичная и хорошо одета… дети здоровые… и сад… Я бы выращивал розы…

Он явно нес какую-то чепуху, но Антуан не мешал ему выговориться. Инспектор терпеливо ждал.

– Как же она выжила? – спросил комиссар, утирая лицо платком и с недоумением косясь на мертвую женщину. – Ведь ее же кромсали, как… как… – Его передернуло, он не договорил.

– На ней был корсет, – напомнил Антуан. – Несколько ударов пришлись в него. Если бы не удары в живот и печень, которые ничем не защищены, она, может быть, даже сумела бы убежать…

Жерар поднялся с места, пряча платок. Его зашатало, но он с усилием овладел собой и распрямился.

– Я пойду… А может, лучше ты? Что-то мне того… не очень…

– Я здесь лицо неофициальное, – напомнил Антуан. – Лучше, если ты вызовешь полицию. И потом, на свежем воздухе тебе станет лучше…

– Да, да, – пробормотал Жерар и побрел к двери. Плечи его ссутулились, словно он разом постарел на много лет.

Оставшись один, Антуан осмотрел другие комнаты. Он не исключал того, что где-нибудь отыщутся и трупы прислуги, но никого больше не обнаружил. Зато в спальне доктора нашлись распечатанная телеграмма, посланная Жераром, и короткая записка с орфографической ошибкой, уведомлявшая о том, что горничная, лакей и кухарка решили уйти «в связи с новыми обстоятельсвами» и покорно просят дать им расчет.

«Ясно, что это за обстоятельсва, – подумал инспектор. – Прислуга узнала о том, что Варен бежал, и перепугалась до смерти. Как оказалось, не зря…»

Он услышал стук во входную дверь и, невольно насторожившись, спустился вниз. На крыльце стояла надменного вида немолодая дама в шляпке с задорно торчащим пером.

– Чем могу служить, сударыня? – спросил Антуан.

– Я мать вашей хозяйки, госпожи Ривоаль, – сухо промолвила дама. – Будьте любезны, доложите дочери о моем приезде.

– Боюсь, это невозможно, – сказал Антуан. Он был злопамятен и обидчив, но заранее прощал гостье и ее надменный тон, и высокомерный взгляд, которым она смерила его с головы до ног, прощал, отлично зная, что через несколько минут ничего от них не останется, все поглотит страшное горе, которое могут испытывать только родители, теряющие своих детей. – Кроме того, я не слуга, а полицейский.

Но тут, избавив его от дальнейших объяснений, появились Жерар Кервелла и местные служители закона, и Антуан уступил комиссару, как старшему по званию, право объяснить теще доктора печальное положение вещей.

Глава 5

Подробности

В кресле с полосатой обивкой сидит и захлебывается слезами старая женщина. Ее шляпка с нелепо торчащим пером валяется на столе, но даже перо, кажется, поникло от горя.

В соседней комнате врач, вызванный из города, осматривает трупы. Там же и подчиненные господина Деррьена, представителя местной полиции. Поль Деррьен молод и, кажется, неглуп, но случившееся все же выбило его из колеи. По каждому поводу он приходит советоваться с Жераром и особенно – с Антуаном, словно молчаливо признавая за приезжим из Парижа больше права решать, что именно следует делать в настоящее время.

– Перекрыть все дороги… Досматривать путешествующих… вокзалы, порты… – перечисляет Антуан. – Подключить к поискам армию… Задержать всех бродяг, всех странствующих нищих – это и в их интересах тоже, так как Варен легко может убить кого-нибудь из бродяг, чтобы переодеться в их лохмотья… Оповестить пастухов, которые пасут стада в отдаленных местах, – это тоже легкие жертвы для убийцы, особенно сейчас, когда он ни перед чем не остановится… Расклеить на каждом углу не только словесное описание преступника, но и его портрет…

Мсье Деррьен благоговейно кивает, но в уме, конечно же, делит все на десять. Подключить военных не получится – слишком много бюрократических процедур надо для этого пройти. Впрочем, в частном порядке можно попытаться договориться о помощи местного гарнизона. Насчет бродяг – здравое соображение, но если всех задерживать, попросту может не хватить места в каталажках. Портреты на каждом столбе – вроде бы правильно, но на практике неосуществимо. Печать объявлений стоит денег, и вполне достаточно расклеить несколько штук в местах скоплений людей. Слухи-то все равно уже разошлись по всему Финистеру… А уж о том, чтобы поставить в известность каждого пастуха, и речи быть не может. У полиции и так хватает хлопот.

– Также следует объявить награду тому, кто поймает Варена живым…

Опять парижские мечты. На какие шиши объявлять награду, спрашивается? Хотя инспектор Молине мыслит в целом правильно, и мсье Деррьен на всякий случай заносит его предложение в свою серую книжечку, в которой он также записывает, когда надо отвечать на письма, и свои собственные мелкие расходы.

– Живым или мертвым, – подает голос мрачный Жерар.

Он сидит на диване и обмахивается шляпой, не глядя на плачущую тещу убитого. Антуан и Деррьен стоят у окна.

– Только живым, – твердо говорит Антуан. – Не забывайте, что у страха глаза велики. Нельзя, чтобы по ошибке пострадал какой-нибудь посторонний человек, которого могут принять за Варена…

Мсье Деррьен одобрительно кивает. Парижанин прав: целесообразность превыше всего.

– И подумать только, что если бы не я… – рыдает теща Ривоаля. – Они были бы уже в Кемпере… Ничего бы с ними не случилось…

Антуан хмурится и молчит. Вчера, как только стало известно о бегстве Варена, слуги доктора объявили, что не могут тут оставаться, и удрали, напоследок попросив расчет. Доктор Ривоаль и его жена могли бы сразу же после этого вернуться в Кемпер, но сегодня они ждали к себе в гости тещу и потому задержались. В том, что произошло несколько часов назад, до сих пор разбираются полицейские.

– Окно на первом этаже было открыто, земля под ним истоптана, – говорит Деррьен. – Судя по всему, именно таким образом Варен забрался в дом. Он убил доктора, на крики, вероятно, прибежала мадам Ривоаль, он набросился на нее тоже…

Мать убитой заходится в громком плаче, и Деррьен смущенно умолкает.

– Орудие убийства?

– Нож, который он взял на кухне. Мы нашли его в саду.

– А что с одеждой? – внезапно спрашивает Антуан.

– С одеждой? – озадаченно переспрашивает Деррьен.

– Если он убил двух человек таким образом, – поясняет Антуан, – он должен быть весь в их крови. Варен же не самоубийца, выходить наружу в таком виде… Он должен был переодеться перед тем, как покинуть место преступления. И возможно, также переобуться… Завладеть деньгами, которые нашел в доме…

Мсье Деррьен смотрит на своего коллегу с восхищением. И хотя Антуану совсем не до того, в глубине души он чувствует себя немного польщенным.

– Я уже послал за слугами, – негромко говорит мсье Деррьен. – Я расспрошу их на предмет того, что из одежды доктора пропало. По поводу денег тоже.

Антуан поворачивается к пожилой женщине, сидящей в кресле. Странно, но сейчас, комкая в руке платок, она смотрит на него почти с надеждой. Так, как будто, если благодаря его указаниям схватят Варена, это каким-то образом поможет воскресить убитых зятя и дочь…

– Может быть, мадам Бувье в курсе того, какая одежда была у доктора? Или вы знаете, где он держал деньги? Конечно, мы не настаиваем, понимая ваше состояние, сударыня; но…

Но она согласна сделать что угодно, лишь бы помочь следствию. Она встает с кресла и, не замечая Деррьена, который хочет подставить ей руку, подходит к Антуану.

– Я верю, что вы найдете его… Я…

Антуан, отлично понимая, что нужно сейчас сказать, говорит именно эти слова – спокойно, убедительно и веско.

– Мы поймаем его, сударыня.

– Поймаем и отрубим голову, – подает голос Жерар.

Мадам Бувье и Деррьен скрываются за дверью, и Жерар, положив шляпу, которую он до сих пор держал в руке, тяжело откидывается на спинку дивана.

– Н-да… – задумчиво произнес он. – Ты знаешь, на меня этот Деррьен произвел впечатление толкового малого. Сразу же, выслушав нас, распорядился собрать всех, кого только можно, и искать Варена в окрестностях… – Он встряхнулся. – Чем черт не шутит, может, они сейчас его схватят? Он же опередил нас совсем ненадолго…

– Деррьен – политикан, – с отвращением произносит Антуан. – Уверен, Варен уже далеко. И меня очень удивит, если местная полиция сумеет его поймать.

– Ты совсем в нас не веришь, – замечает Жерар с подобием улыбки.

«Ну да, поверишь тут, когда твоя же собственная ошибка, дорогой комиссар, стоила жизни доктору и его жене». Но Антуан слишком ценит старую дружбу, чтобы сказать это вслух.

– Я тут вот что подумал, – переводит он разговор на другую тему. – Если Варену так приспичило мстить, кого еще он пожелал бы убить, кроме доктора?

– Кого еще? – хмыкает Жерар. – Дружище, ну ты даешь… Меня, конечно. Ведь это я его арестовал.

– Если не секрет, как тебе это удалось?

– Секрет, – усмехается Жерар. – Но тебе я признаюсь, честно. Мне просто в некоторой мере повезло. Ключевое слово тут – в некоторой мере, заметь… Я много думал над этими убийствами… Собрал факты, выстроил последовательность, как они все происходили. Ты ведь знаешь, что Фредерик Варен выискивал одиноких женщин… в разных местах… Я задал себе вопрос: какой человек может ездить повсюду и не привлекать к себе внимания? Поначалу я думал, что это может быть бродяга, или коммивояжер, или странствующий циркач… На Варена я вышел не сразу. У меня на примете сначала было несколько подозрительных бродяг… пара циркачей… Но всякий раз хоть что-то, да не сходилось. Только потом я вспомнил, что есть еще странствующие художники. Первое убийство произошло в Нормандии, в Трувиле… Я стал наводить справки и узнал, что Варен находился неподалеку в это время. Тогда я принялся проверять, а не был ли он поблизости в случаях с другими убийствами, и все сошлось. Тут произошло новое исчезновение женщины, прямо в Кемпере… Нашли ее труп без головы. Я сразу же к Варену… а голова-то как раз была у него под кроватью… Вот так я его и схватил. Он, по-моему, ошалел от собственной безнаказанности. Ведь до тех пор на него никто даже и не думал… Потом уже, на процессе было доказано, что он знал как минимум двух убитых девушек… Оказывал им знаки внимания, понимаешь? Конечно, он все отрицал и настаивал на том, что это обычное совпадение, но мы-то с тобой профессионалы и понимаем, что таких совпадений не бывает в принципе.

– Он хоть сказал тебе, зачем убивал этих несчастных? – мрачно спросил Антуан.

– Нет, он все упорно отрицал. Ты знаешь, что Варен пытался выучиться на врача, но после первого же учебного вскрытия свалился с нервным срывом? Он не смог окончить курс и какое-то время перебивался случайными заработками. Мне он сказал, что с детства мечтал стать художником. Само собой, то, что он рисовал, никому не было нужно. Он расписывал веера, тарелки, пытался позировать другим художникам, в том числе старику Бревалю, который согласился взять его к себе в ученики и, по-моему, даже нашел у него какой-то талант…

– О Бревале я слышал. Он ведь портретист?

– Ну, о Бревале, по-моему, все слышали, – отозвался Жерар. – Он очень знаменит, и даже я знаю, что его картины выставляют на каждом Салоне[106]. Когда стало известно, кто задержан за все эти убийства, от Бреваля приехал адвокат и дал мне понять, что старик не верит в виновность Фредерика Варена. Они-де какое-то время назад поссорились, но мсье Бреваль точно знает, что Фредерик неспособен на те мерзости, которые ему приписывают.

– А ты?

– А что я? – пожал плечами комиссар. – Я просто достал один из альбомов Варена и показал адвокату, в каком виде тот изображал своего якобы друга. И в гробу его нарисовал, и какие-то немыслимые карикатуры там были. Что?

– В смысле?

– Да ты как-то странно улыбнулся сейчас. В чем дело?

– Да так, – хмыкнул Антуан. – Жена Бреваля уже давно с ним не живет, и нам в полиции известно, почему они разъехались. Просто старик слишком увлекался оргиями.

– Ну я так и подумал, когда увидел некоторые карикатуры, – признался Жерар. – Жаль, ты не видел, как забегали глаза у адвоката, когда я предъявил ему эти картинки.

– То есть Бреваль оставил мысль защищать Варена после того, как ты разъяснил адвокату, что на процессе прокурор вывернет старика наизнанку?

– Угу, представь себе, какой был бы урон для репутации Бреваля, если бы все его грешки вылезли наружу. Поэтому он не стал долго раздумывать и решил, что собственное спокойствие дороже.

– По-моему, даже если бы Варена защищал лучший адвокат Франции, ему не за что было бы зацепиться. Единственное, он мог бы затянуть процесс и использовать связи Бреваля, чтобы добиться помилования от президента.

– Антуан, мы же с тобой не первый день в профессии. Ты отлично понимаешь, что, даже когда убийцу берут с поличным, чертов адвокат все равно будет цепляться к каждой мелочи, чтобы попытаться отмазать своего подзащитного. Я взял Варена на последнем убийстве, предыдущие случились за месяцы до того, и следствие там велось довольно небрежно. Он, знаешь ли, умело выбирал жертв – убивал проституток, нищенок, тех, на кого обществу обычно наплевать. Ну и кое-кому из свидетелей он вообще внушал симпатию, что есть, то есть.

– Кстати о свидетелях: второе убийство произошло в Руане, и Варен настаивал на том, что у него есть алиби на тот вечер. Он врал?

– Да, он будто бы был у женщины. Мадемуазель Кристина Пуарье, работала у модистки. Он подарил ей какие-то свои картинки и вид Руанского собора, а еще нарисовал ее портрет. Представляешь, после того как стало известно, что он убийца, какие-то коллекционеры заплатили ей за все это бешеные деньги, она смогла перебраться в Париж и открыть там свою шляпную мастерскую. Здорово, правда?

– Ну, – протянул Антуан, – при желании можно назвать это везением. Но еще больше ей повезло, что он ее не убил. Она подтвердила его алиби? Насколько я помню, защита очень надеялась на этот пункт.

– Она путалась в показаниях и в конце концов заявила, что все это было давно, и она не может точно сказать, был он с ней в тот день или не был, – холодно промолвил Жерар. – Когда Варен услышал это, он упал в обморок. По-моему, он до последнего надеялся, что его вина не будет доказана.

– С отрезанной головой под кроватью и свидетельством доктора Ривоаля, который видел его возле дома последней жертвы? Что-то я сомневаюсь. Скажи, а Варен не угрожал свидетельнице, что сведет с ней счеты?

– Лично я ничего такого не помню, а что? Думаешь, он направится в Париж, чтобы прикончить ее, так же как доктора?

– Я бы на всякий случай послал телеграмму, чтобы за ней проследили, – заметил Антуан. – Мало ли что… И еще я попросил бы организовать наружную слежку за Лораном Бревалем. Вдруг Варен обратится к нему за помощью? Кстати, а родственники у него есть?

– У Варена? Он незаконнорожденный. Мать – служанка, умерла, когда ему было двадцать один. Сама мать из приюта, подкидыш. Так что, к счастью, у него никого нет… А то неизвестно, что ему вздумалось бы сделать со своими родными.

– Мудрое соображение, – усмехнулся Антуан. – Что ж, если ему некуда идти и обратиться тоже не к кому, неудивительно, что он решил свести счеты перед тем, как его снова схватят. Знаешь что, пошлю-ка я сам телеграмму коллегам в Париж насчет этой Кристины Пуарье. Она ведь вполне может быть следующей жертвой – если этот подонок сумеет добраться до Парижа.

– Думаешь, он направится именно туда?

– Я ничего не думаю, Жерар. Просто я не хочу увидеть Кристину Пуарье в таком же виде, как и жену доктора. И я бы очень попросил тебя быть поосторожнее. Если хочешь, я могу тебя сопровождать. В конце концов, пока я в отпуске…

– Я очень тебе благодарен за предложение, – серьезно сказал Жерар, – но я никого не боюсь. Один раз я уже взял этого мерзавца, даст бог, арестую и во второй.

– Но у тебя при себе даже оружия нет!

– Попрошу у Деррьена. Нет, Антуан, я понимаю, что ты беспокоишься за меня, но, честное слово, ни к чему. Кстати, мое приглашение до сих пор в силе, так что я очень рассчитываю видеть тебя у нас с женой в воскресенье. – Он улыбнулся. – Кто знает, может, к тому моменту Варена уже схватят и отрубят ему голову.

– Главное, чтобы поблизости в этот момент не было деревьев, – заметил Антуан, блеснув глазами. – А то мало ли что…

– Что-то мне подсказывает, что на этот раз все деревья поблизости срубят под корень, – в тон ему ответил Жерар, поднимаясь с места. – Слышишь шаги? Деррьен уже сюда возвращается. Интересно, удалось ему обнаружить что-нибудь новое?

Глава 6

Остров Дьявола

На следующее утро тетушка Мариэтта поднялась ни свет ни заря. Петух на птичьем дворе еще только готовился закукарекать во все горло, а хозяйка дома уже была на ногах.

По правде говоря, ночью Мариэтта почти не сомкнула глаз, потому что обожаемый племянник вернулся накануне вечером мрачный как туча и с ходу выложил все – и про убитого доктора с женой, и про Варена, которого так и не удалось обнаружить, и про зловещую надпись кровью жертв на зеркале.

– Из дома при этом ничего не взял – ни денег, ни одежды, – добавил Антуан, хмурясь.

– Что это значит? – спросила тетка.

– Это значит, что я никчемный полицейский, – дернул ртом ее собеседник. – Мы с Жераром спугнули его, он даже не успел переодеться и захватить деньги. Если бы я вместо того, чтобы ходить там по комнатам, сразу же кинулся бы его искать…

– Тебе не в чем себя упрекнуть, – твердо промолвила Мариэтта. – Это вообще не твое дело.

– Тетя!

– Да, не твое. Этот пройдоха Кервелла поймал его, а потом упустил. Пусть он и ищет, и нечего тебя сюда приплетать…

– Жерар его не упускал. Кто же знал, что дерево упадет на месте казни…

– А это уже детали, что и куда упало, – отмахнулась тетушка. – Важно, что ты, Антуан, не имеешь к случившемуся никакого отношения. Жерара назначили комиссаром? Назначили. Орден собирались ему вручить? Собирались. Вот пусть он и отрабатывает оказанное ему доверие…

Антуан недовольно покачал головой.

– Ты никогда его не любила.

– Да, не любила, – отрезала Мариэтта. – Потому что он всегда норовил тебя использовать и ничего не сделать взамен.

– Тетя!

– Списывал у тебя уроки, – наябедничала злопамятная тетка, – брал книжки и не возвращал, а когда вы участвовали в драках, наказывали всегда тебя, а для Жерара почему-то всегда находили оправдание. – Тут она выложила свой последний козырь: – Ты знаешь, что он женился на кривобокой дочке Моро, ростовщика? А ведь она к тому же на пять лет его старше…

– На два.

– На пять! – сверкнула глазами Мариэтта. – А ты знаешь, что он содержит любовницу?

Тут Антуан почувствовал, что он может говорить о Жераре все, что угодно, – охваченная неприязнью тетка просто не станет воспринимать его слова. «Не надо было даже намекать ей, что я завидую его назначению, – мелькнуло в голове у Антуана. – Ведь она всегда принимает близко к сердцу все, что меня касается. И она совсем не знает Жерара… совсем».

Поэтому он предпочел замкнуться в молчании, а за ужином говорил только на нейтральные темы – о погоде и о еде.

И теперь, сидя в старом кресле и кутаясь в шаль под внимательным взглядом старого кота, жившего в доме, Мариэтта думала о том, что жизнь несправедлива. Совсем недавно Антуана чуть не убили, и стоило ему только-только поправиться, как явился этот чертов Жеже и притащил с собой воз проблем, разгребать которые он наверняка заставит ее племянника.

– Воз проблем! – повторила Мариэтта вслух.

Кот прижал уши и на мгновение зажмурился. Тетка неодобрительно покосилась на него.

– А тебе бы не отлынивать, а мышей ловить, вот что! – объявила она сердито.

Но кот только свернулся клубочком и сделал вид, что спит.


…Спустившись к завтраку, Антуан первым делом спросил, есть ли новости о Варене.

– Ничего, кроме того, что ты уже рассказал вчера, – был ответ тетки.

Хмурясь, Антуан взял привезенную почтальоном газету, на первой странице которой красовался заголовок «Бретонский демон убивает снова», прочитал статью, до отказа набитую журналистскими штампами («кровавое убийство», «страшное преступление» и прочее в том же роде), и с раздражением отбросил ее.

– Какие у тебя планы на завтра? – спросила Мариэтта.

По тону тетки Антуан понял, что она надеется на то, что он передумает.

– Я уже говорил: завтра поеду навестить Жерара в Кемпер.

– А на сегодня?

– Не знаю.

Прежде чем продолжить, Мариэтта помедлила.

– Мне бы не хотелось оставаться тут одной, пока… Пока Варен бродит на свободе.

Она сознавала, что идет на нечестный прием, но ничего не могла с собой поделать. В доме было четверо слуг, не считая хозяйки, и в случае чего они всегда могли бы дать отпор, но вовсе не о слугах думала Мариэтта в этот момент.

– Ты можешь не беспокоиться, – ответил Антуан, – я здесь.

По его улыбке она поняла: он разгадал ее хитрость, но также поняла, что Антуан не сердится, и приободрилась.

– Я велела Симону вычистить ружья и следить в оба. У нашего пастуха тоже есть ружье. Кроме того, у него собаки, которые в случае чего за него заступятся.

– Не думаю, что мы рискуем увидеть поблизости Варена – ему тут нечего делать, – проворчал Антуан. – Люди, с которыми он хотел бы свести счеты, находятся далеко от нас. Но ты права: лучше быть готовыми ко всему.

Он умолк, глядя в окно. Его замкнутый вид встревожил тетку.

«Что он опять затевает?» – подумала она с беспокойством.

– Антуан?

– А?

– Кофе остыл. Налить новый?

– Нет. – Он нахмурился. – Просто я никак не могу понять.

– Что именно?

– Остров Дьявола.

– Что – остров Дьявола?

– Сам не знаю. Но я с утра о нем думаю.

– Тебе не нравится, что там сумасшедшие?

– Не сумасшедшие, а сумасшедшая.

– И что?

– Да так. – Антуан неопределенно повел плечами. – Скажи, ты бы повезла на остров Дьявола человека, которого любишь?

– Я бы прежде всего не стала связываться с сумасшедшим, – твердо промолвила тетя Мариэтта.

– Ну а если допустить, что человек поначалу казался нормальным, а потом…

– Как Фредерик Варен?

Сравнение неприятно поразило Антуана, он и сам не мог сказать почему. Точнее, мог, но не хотел себе в этом признаваться. Две недели назад странные приезжие снимают дом на острове, на котором никто не живет, а через некоторое время человек, кого газеты называли «бретонским демоном», бежит с эшафота. Совпадение? Или нет?

Но какое отношение мсье Фализ мог иметь к безумному художнику? И вообще, когда чужаки устраивались на острове и перевозили туда свои вещи, Варен за много километров отсюда был занят тем, что выслеживал и убивал несчастного доктора…

Доктора.

Именно так: доктор. Черт возьми, как же он сразу не сообразил?

– Скажи, где сейчас может быть папаша Руайер? – спросил Антуан.

– Зачем он тебе?

– Хочу, чтобы он отвез меня на остров, и заодно поговорю с ним о приезжих. Они ведь покупали у него лодку.

– А что не так с приезжими?

– Не знаю, просто странно, что мсье Фализ привез больную жену, прислугу и даже обстановку, а доктора с собой захватить не удосужился. Ведь, насколько я понимаю, при такого рода болезнях нужен постоянный уход.

Мариэтта вздохнула.

– Может, переезд влетел ему в копеечку, и на доктора уже не хватило денег. А может, он просто надеется, что его чокнутая жена сама свалится со скалы, и он станет ее наследником? Мало ли что может приключиться на этом проклятом острове…

– Вот я и собираюсь съездить туда и посмотреть, что да как, – сказал Антуан. – Вдруг он действительно рассчитывает уморить свою жену – место-то безлюдное, и свидетелей не будет, кроме тех, кого он с собой привез.

Тетка не возражала. С ее точки зрения, поездка на остров Дьявола была намного лучше погони за опасным убийцей, хотя Мариэтту, конечно, больше бы устроило, если бы племянник сидел дома или на крайний случай отправился бы просто порыбачить.

Папашу Руайера Антуан нашел возле лодок на берегу. День был холодный, но ясный, и над волнами с криками носились чайки. Инспектор поздоровался по-бретонски и закурил сигарету. Руайер внимательно оглядел его из-под лохматых бровей и, незаметно улыбнувшись в бороду, стал дымить трубкой. Он был невысокий, но плечистый, умел гнуть подковы одной рукой, а также гадать, какой день будет удачным для ловли рыбы, а когда лучше вообще не выходить в море. Руайер с инспектором потолковали о здоровье родственников, о бегстве Варена, о беспомощности властей, и Антуан решил, что пора переходить к главному.

– Слышал, вы продали лодку людям, которые поселились на острове, – сказал он. Старик усмехнулся и сплюнул себе под ноги.

– Продал, только управляться с ней они не мастера. Грести не умеют, течений не знают. Вещи перевезти – тоже проблема. Позавчера ребята умаялись их скарб таскать…

– Значит, мсье Фализ – богатый человек?

– Он-то? Деньги у него водятся, что есть, то есть.

– Не знаете случаем, чем он занимается?

– Он рантье, получил наследство от родителей. Ему и не надо ничем заниматься.

– Да? А про остров он откуда узнал?

– Прочитал объявление насчет дома в газете.

Ну вот, нате вам. Подозреваешь людей, перебираешь версии, а все оказывается до того тривиально, что даже челюсти сводит от скуки.

– А его жена? Вы ее видели?

– Видел, конечно. Я же их всех на остров отвозил.

– И как вам мадам Фализ?

Старик нахмурился.

– Я на нее не очень-то смотрел.

– Почему?

– Да так. Однажды мой дед увидел русалку и с той поры потерял покой. А потом он ушел пешком в море и утонул.

– Думаете, у мадам Фализ есть плавники и хвост?

– Вы, парижане, в такие вещи не верите, – сдержанно ответил рыбак. – Но она русалка, это точно. Я в таких вещах разбираюсь. Может, она и не плавает по волнам, но что русалка – это точно.

– А она действительно не в себе?

– Русалка не может быть как все, – твердо промолвил старик.

– Возможно. А о слугах вы что можете сказать?

– Сухопутные они, – презрительно ответил Руайер. – На море им нечего делать.

«Да, многого от тебя не добьешься», – подумал Антуан и решил зайти с другой стороны.

– Вещей-то они много с собой взяли?

– Порядочно. Они ведь собираются долго на острове прожить. Этот Фализ еще жаловался, что владелец дома его уверял, будто вся мебель в порядке, а потом выяснилось, что половина ее никуда не годится. Пришлось кое-какую мебель докупать и везти сюда, а это дополнительные расходы.

Получалось, что версия тети Мариэтты рассыпалась в прах. Если бы Фализ отправил свою жену на остров для того, чтобы ее прикончить, он вряд ли стал бы тратиться на меблировку.

Или стал бы? В конце концов, никогда не следует строить умозаключений, не зная человека, с которым имеешь дело.

– Мне надо на остров, – сказал Антуан.

– Забесплатно я не перевожу, – хладнокровно промолвил старик.

– А я и не говорил, что не заплачу, – парировал инспектор. – Мне нужно, чтобы меня отвезли на остров, подождали, пока я поговорю с хозяевами, и доставили обратно.

– Ждать будет дороже, – проворчал старик.

– Согласен.

Руайер смерил его взглядом и, видя, что Антуан настроен серьезно, отправился искать людей.


Сидя в лодке, Антуан покосился на пену за кормой и с грустью подумал о том, что, наверное, окончательно обратился в парижанина. Раньше вода для него была практически родной стихией, а теперь он смотрел на нее и мечтал только о том, как бы поскорее пересечь пролив, отделяющий берег от острова Дьявола.

Лодка ткнулась носом в берег. Антуан повторил, чтобы его подождали, пока он не вернется, и стал взбираться по тропинке среди скал. Там, наверху, громоздился бездействующий маяк, а на некотором расстоянии от него стоял небольшой двухэтажный дом, покрытый облупившейся розовой краской. Антуан сразу же вспомнил, что розовый был любимым цветом мадам Спонтини и что ее муж перекрасил дом, чтобы ей угодить.

«А перед домом были разбиты цветники… И жена смотрителя, такая хорошенькая в своем кокетливом платье, любила сама поливать цветы…»

Он сморщился, как от физической боли, и быстрым шагом двинулся к входной двери.

Глава 7

Заноза в сердце

– Кто-то идет, – сказал слуга.

Эжен Фализ отвернулся от окна.

– Да, я видел… Он приплыл на лодке. Что-нибудь известно о том, кто он такой?

Слуга покачал головой. В гостиную вошла служанка, угрюмая особа лет тридцати с гладко зачесанными темными волосами.

– Там… – начала она, но хозяин нетерпеливо взмахнул рукой.

– Знаю, Мари, там посторонний.

– Он уже стучит в дверь, – добавила служанка.

Все трое замерли, прислушиваясь к доносящемуся снизу стуку.

– Очевидно, придется его впустить, – пробормотал хозяин, оглядываясь на остальных. Он явно нервничал. – Откройте дверь, Жюльен.

– А что делать с ней? – хмуро спросила Мари после того, как Жюльен скрылся за дверью.

– Делать? Ничего. Она сидит в своей комнате?

– Да.

– В каком она состоянии?

– Не лучше и не хуже, – пожала плечами служанка. – Иногда бормочет что-то про ветер и про птицу, которая стала принцессой. Но вообще хлопот с ней немного.

– Бедняжка, – вздохнул хозяин. – Я никогда не считал себя сентиментальным человеком, но, честное слово, как только я думаю о бедной мадам… У меня сердце кровью обливается.

Служанка в ответ лишь фыркнула, а Жюльен тем временем уже ввел в комнату человека, только что прибывшего на остров Дьявола.

– Мы нужны вам, мсье? – спросила Мари.

Жестом Эжен Фализ отослал слуг, и те скрылись за дверью. Антуан тем временем пристально изучал человека, который стоял перед ним. Средних лет, ухоженный щеголь, поверх темно-серого жилета змеится солидная золотая цепочка часов. Хоть явно и не ждал гостей, но одет по-парижски, – никаких домашних халатов и тому подобного. Голова маленькая, прямые светлые усики тщательно подстрижены, на темени небольшая плешь. Немного встревожен – это Антуан понял сразу же по его взгляду. Знать бы еще чем.

– Я имею честь говорить с мсье Эженом Фализом?

– Да, мсье. Простите, а вы…

– Меня зовут Антуан Молине, я инспектор полиции.

Слово «парижской» наш герой предусмотрительно опустил, чтобы избежать неуместных расспросов о зоне его ответственности.

– О! – вырвалось у озадаченного хозяина. – Садитесь, прошу вас, инспектор… По правде говоря, я не представляю, чем вызван ваш визит, но…

– Причина, к сожалению, неприятная. Вы в курсе, что Фредерик Варен бежал?

– Варен? Это тот… как его… который убивал женщин?

– Да, это он. Поскольку вы живете здесь, я подумал, что вас надо поставить в известность. – Антуан прищурился. – Кстати, сколько человек сейчас проживает в доме?

– Сколько? Погодите-ка… Я, затем Жюльен – мой лакей, Мари – горничная, Ив – повар…

– Это все, кто здесь находится?

– Почти. Ах да, еще Рене, это моя жена.

На памяти инспектора Эжен Фализ был первым человеком, который назвал свою жену после перечисления прислуги. Впрочем, если она душевнобольная, можно понять, отчего он избегает упоминаний о ней.

– Мне нужны фамилии, – сказал инспектор, доставая записную книжку. – Простите, но такова формальность.

Формальность позволила ему узнать фамилии всех слуг, а также кое-какие подробности их биографии. К примеру, Ив отлично готовит рыбу, а Жюльен служит у Фализа больше десяти лет.

– Вы могли бы позвать сюда вашего повара? – спросил Антуан.

– Зачем? – изумился хозяин дома. – Неужели вы думаете, что… Впрочем, как хотите. – Он позвонил в колокольчик и, когда Мари появилась на пороге, попросил ее пригласить в гостиную повара.

– Я хотел бы распорядиться насчет обеда, – быстро добавил Фализ.

Повар-кудесник оказался неразговорчивым малым лет тридцати пяти. Самой примечательной деталью его внешности был нос, расплющенный в старой драке. Для виду Антуан задал ему несколько вопросов и, когда Ив односложно ответил на них, разрешил ему удалиться.

– Мне кажется, инспектор, – несмело начал Фализ, – конечно, я ничего не смыслю в работе полиции, но все же я не понимаю, чем вызвано такое внимание. – Судя по запутанности фразы, человек, который ее произнес, чувствовал себя не в своей тарелке, и инспектор не преминул отметить данное обстоятельство.

– По-моему, это очевидно, – промолвил он вслух, отвечая на подразумеваемый вопрос собеседника. – Я должен был предупредить вас, а также увидеть всех, кто находится в доме.

– Вы полагали, что Фредерик Варен – один из нас? – поднял брови хозяин дома.

– Вы действительно не разбираетесь в работе полиции, – усмехнулся Антуан. – Дорогой мсье Фализ, полицейские сначала собирают факты, а уже потом строят теории. Пытаться делать выводы, не имея на руках никаких фактов, по меньшей мере самонадеянно.

– Ну что ж, – сказал Фализ, выжав из себя некое подобие улыбки, – поскольку вы успешно справились с обеими частями вашей миссии…

– Разве?

Тон Антуана подразумевал гораздо больше, чем вмещает это слово; в сущности, он означал: «Ты решил, что от меня так просто отделаться? Зря…»

– Есть что-то еще, чего вы не выполнили? – спросил хозяин почти с вызовом.

– Да, я видел не всех обитателей этого дома. Скажите, где ваша жена?

– Моя жена? – смутился Фализ, бросив взгляд поверх плеча инспектора в направлении двери.

Тут что-то неуловимо изменилось в его лице, в нем появилось какое-то новое, напряженное выражение. Антуан живо обернулся…

Она стояла на пороге, играя дорогим веером, – ослепительно-красивая, восхитительно молодая белокурая дама в платье оттенка зеленоватого перламутра. Впрочем, позже, когда Антуан пытался разложить на части свое первое впечатление, он обнаружил, что запомнил до обидного мало деталей. Даже платье, наверняка сшитое не последним парижским кутюрье, запечатлелось в его памяти невыразительным светлым пятном.

«Нет, не русалка, вздор все это… Но как жаль, как жаль, что она не в себе!»

– Кажется, у нас гости? – спросила дама, подходя ближе и глядя на него своими странными глазами золотистого цвета.

– Дорогая Рене, – поспешно промолвил Фализ, – разреши тебе представить… Это мой старый знакомый, э… – Он послал инспектору умоляющий взгляд.

– Антуан Молине.

– Я вас знаю, Антуан, – объявила дама с улыбкой, открывая веер. – Вы кофейник.

Мсье Фализ позеленел, и вовсе не из-за похвального желания гармонировать с тоном платья жены.

– Дорогая…

– Конечно, он кофейник: я его узнала. Стоит на подносе в моей комнате, а потом – хоп! – спрыгивает оттуда и притворяется человеком. И зачем вы притворяетесь? – капризно спросила она у Антуана. – Я же все равно знаю, что вы кофейник.

– Рене, милая…

В дверях уже маячили встревоженные Жюльен и Мари.

– Что? – обиженно спросила золотоглазая красавица, резким движением захлопывая веер и поворачиваясь к мужу. – Ты думаешь, он чайник? Но он не похож на чайник. И на сахарницу он тоже не похож. Я хорошо разбираюсь в людях, уверяю тебя!

– Простите, ради бога, – пролепетал Фализ, мучительно краснея. Он взял Рене за локоть, бережно подвел ее к двери и передал слугам. – Отведите мадам в комнату, я приду позже… Дорогая, тебе лучше отдохнуть.

– Отдохнуть? – переспросила она с таким выражением, что у Антуана сжалось сердце. – Конечно, ты прав. Я буду вести себя хорошо.

– Вот и славно, дорогая.

Жюльен распахнул дверь, а Мари осторожно повела хозяйку дома прочь. Прежде чем удалиться, она обернулась, присела в подобии реверанса и, приложив к губам веер, послала Антуану прощальный взгляд, который засел в его сердце как заноза.

– Моя жена не вполне здорова, – пробормотал Фализ, когда шаги Рене и ее сопровождающих стихли за дверью. – Она… э…

– Можете ничего не говорить, – резче, чем ему хотелось бы, промолвил инспектор. – Я все видел. И, – он сделал над собой усилие, – очень вам сочувствую. Врачи что-нибудь говорят?

– Что они могут сказать? – уже с раздражением промолвил Фализ, вытирая платком лоб.

– Почему это с ней произошло, например. – Никакая сила на свете не смогла бы заставить Антуана произнести: «мадам Фализ», и оттого он предпочел нейтральное «с ней».

– Поверьте, наши врачи только делают вид, что что-то знают, – устало проговорил Фализ, пряча платок. – Впрочем, известно, что бабушка Рене когда-то сошла с ума – без всяких видимых причин. Возможно, дело в наследственности, хотя сейчас меня это мало волнует. Я лишь хочу понять, можно ли сделать так, чтобы Рене поправилась.

– И это делает вам честь, – довольно кисло промолвил инспектор. – Скажите, вам известна история этого острова и конкретно – дома, в котором вы сейчас находитесь?

– Я знаю, что последним его владельцем был смотритель маяка.

– А вы знаете, что он убил здесь свою жену, двоих детей и приятеля, который был любовником жены?

– Да, до меня доходили такие слухи.

Тут Антуан увидел возможность уесть Фализа – и незамедлительно ею воспользовался.

– Это не слухи, – поставил инспектор на место коротышку, – а правда. Вы действительно полагаете, что ваша жена может поправиться в таком месте?

– Ей ничего не известно о прошлом этого дома, – спокойно парировал его собеседник. – Боюсь, даже если бы вы рассказали ей, что именно здесь произошло, она бы ничего не поняла.

– Вот как? Значит, дело настолько плохо?

– Она живет в своем собственном мире, – тускло промолвил Фализ, глядя мимо Антуана. – Все остальное она просто не замечает.

«Можно подумать, ты стоишь того, чтобы тебя замечали», – подумал рассерженный инспектор. Его душило раздражение, и оттого, что он отлично сознавал, что не имеет никакого морального права раздражаться, он злился еще больше.

Повторив свое предупреждение насчет Фредерика Варена, Антуан бегло перечислил приметы преступника. Рост метр восемьдесят сантиметров, волосы темно-русые, глаза серые…

– Особая примета – отрубленная голова под кроватью, – хмыкнул Фализ, блеснув глазами. – Не так ли, инспектор?

«А у тебя, оказывается, есть чувство юмора», – подумал Антуан, не удержавшись от улыбки.

– Поверьте, мсье Фализ, это не я упустил его, – ответил он, напустив на себя серьезный вид.

– Ну, значит, ваши коллеги. Конечно, я благодарен вам за заботу, но неужели вы всерьез полагаете, что Варен может сунуться на наш островок? Я уж молчу о предположении, что он может быть одним из моих слуг…

– Я просто обязан был предупредить вас и все проверить, – вывернулся инспектор. – Кстати, вы держите в доме оружие?

– У меня нет оружия, – спокойно отозвался Фализ. – В доме, где находится моя жена… Поверьте, ваш вопрос просто неуместен.

– Но, может быть, что-то осталось от старого хозяина? Я слышал, что дом вам передали в пользование вместе со всей обстановкой.

Фализ задумался.

– Хорошо, что вы мне напомнили, – сказал он наконец. – У меня просто из головы вылетело. Кажется, на чердаке я и впрямь видел какое-то ружье.

– Вот как?

– Да, ничего особенного, обыкновенная двустволка. Я забыл о ней, потому что Рене все равно не ходит на чердак.

– Почему?

– Вряд ли это имеет отношение к делу, – с расстановкой промолвил Фализ, буравя взглядом своего собеседника, – но ей кажется, что там под ступенями живет крокодил, и он может ее укусить. Она боится чердака.

– Что ж, я полагаю, что в данных обстоятельствах оружие вам не помешает. – Антуан поднялся с места. – Конечно, вам кажется, что мы нагнетаем панику на пустом месте, но, пока Варен не пойман, лучше перестраховаться… Всего доброго, мсье.

– До свидания, – сказал Фализ. – Был очень рад с вами познакомиться. Надеюсь, что этого негодяя скоро схватят, и он никому больше не сможет причинить вреда.

– Поверьте, я тоже на это надеюсь, – совершенно искренне ответил инспектор.


Выйдя из дома, Антуан некоторое время стоял, засунув руки в карманы и глядя невидящим взором на контур цветников, выложенный ракушками. Госпожа Спонтини любила свой сад, но после ее гибели он пришел в запустение, и сегодня о ней больше не напоминало ничто, кроме этих ракушек.

«И что я тут забыл? Конечно, она не поправится. Крокодил под ступенями… А, черт побери!»

Антуан свирепо насупился и двинулся к маяку, недалеко от которого его дожидалась лодка.

«И почему я не могу перестать думать о ней? – спросил он себя через несколько шагов. – В мире столько женщин… и надо же было именно этой махнуть длинными ресницами в мою сторону, и все – вот он я. Готовенький…»

«А все-таки жизнь несправедлива, – со вздохом заключил он, подойдя к маяку вплотную. – Столько болванов наслаждаются отличным здоровьем, в то время как некоторые…»

Тут он почувствовал необходимость отвлечься от навязчивых мыслей о золотоглазой жене Эжена Фализа и, вместо того чтобы спускаться туда, где его ждала лодка, стал рассматривать маяк.

Хоть и считалось, что маяк на острове Дьявола мало-помалу разрушается, снаружи было не слишком заметно, что он давно заброшен. Серая башня нависала над серым морем и вонзалась в серое небо, словно бросая вызов любому, кто решил бы сюда войти.

«Кажется, внутри должна быть винтовая лестница до самого верха, – мелькнуло в голове у Антуана. – И Спонтини… Спонтини взбирался по ней каждый день».

При одной мысли об этом его неодолимо потянуло спуститься к лодке и забыть о старом маяке, но инспектор не привык пасовать перед страхами. Толкнув заржавленную дверь, он вошел.

Ноздри его уловили характерный запах сырости и чего-то невообразимо затхлого и унылого, так всегда пахнет в зданиях, давно забывших присутствие человека. За стенами башни гудел ветер, порывами налетавший с океана. Свет едва проникал внутрь.

Не без труда инспектор нащупал первые ступени винтовой лестницы, но тут в полумраке послышалась какая-то возня, и он замер на месте.

– Эй, кто тут? – не выдержав, крикнул он.

Несколько летучих мышей, потревоженных его появлением, с мерзким писком вылетели ему навстречу, а одна из них задела его крыльями по лицу. Выругавшись, Антуан отскочил к выходу.

«И какого черта меня понесло внутрь? На винтовой лестнице и в ясный день немудрено свернуть себе шею, а уж когда не видать ни зги – так вообще плевое дело…»

Не думая больше о маяке и запретив себе думать о молодой женщине с золотистыми глазами, Антуан поспешил к лодке, которая покачивалась между прибрежных скал.

«Как причалим, первым делом пропущу стаканчик у папаши Менги… Черт, до чего же холодно на этом паршивом острове! Еще хуже, чем на берегу…»


…Лодка с инспектором и гребцами преодолела уже половину пути до берега, когда человек, затаившийся на винтовой лестнице маяка, наконец-то опустил обломок кирпича, который держал в руке.

Пот струился у него вдоль висков, сердце колотилось так, словно вот-вот собиралось выпрыгнуть из груди. Слабый свет, падавший из окна, освещал всклокоченные темно-русые волосы, недавно подстриженные вкривь и вкось, и бледное лицо с большими серыми глазами.

«Ушел… Слава богу, ушел… А ведь он мог меня обнаружить, и тогда…»

Но о том, что случилось бы «тогда», Фредерику Варену совсем не хотелось думать. Он привалился затылком к стене и закрыл глаза.

Глава 8

Черный камень

Мариэтта была встревожена. Нет, дорогой племянник не просил снова седлать ему коня и не мчался сломя голову на поиски приключений. Он даже проявил пунктуальность и вернулся домой к обеду, но по виду Антуана было заметно, что мыслями он бродит где-то далеко. Он даже не обратил внимания на то, что тетка распорядилась сделать на десерт его любимое шоколадное печенье.

– Есть какие-нибудь новости? – спросила Мариэтта.

Она ожидала, что племянник оживится и забросает ее подробностями о ходе расследования, которые ей были совершенно неинтересны. По-настоящему ее волновало только одно – чтобы Варена как можно скорее поймали, а как именно это будет сделано, ей было абсолютно не важно.

– Откуда мне знать, что там происходит, – проворчал Антуан, – ведь не я же веду расследование…

Он заговорил о том, что ему удалось вчера узнать у Жерара, а также у прислуги убитого доктора Ривоаля.

– Он немного знал Варена. То есть знакомы они не были, но как-то доктор играл в бильярд, и Варен оказался среди зрителей, делал громкие замечания и обратил на себя внимание. Потом Ривоаль заметил его возле дома жертвы и вспомнил, что видел его раньше. Вообще доктор был довольно скромный человек, а получилось так, что именно его показания помогли припереть Варена к стенке. Слуги говорят, он был совершенно измотан процессом…

– Кто, Варен? Неудивительно…

– Тетя, я говорю о докторе Ривоале. Ты меня вообще слушаешь?

– И очень внимательно слушаю. Так что там с доктором?

– Ничего, то есть он уехал после суда в Дуарнене, чтобы его не беспокоили. Но нервы у него были не в порядке, он даже начал ссориться с женой, чего раньше никогда не происходило.

– Нет таких семей, где муж никогда бы не ссорился с женой, – ровным тоном изрекла тетя Мариэтта, беря начатое вышивание. – Чепуха это.

– А доктор раньше с женой не ссорился, и жили они душа в душу. Слуги говорят, он хотел вернуться в Кемпер, когда Варена казнят и о его деле перестанут говорить. Но ты сама знаешь, что произошло в то утро казни.

– Мсье Ривоалю следовало вернуться в Кемпер, как только он узнал, что Варен сбежал, – сказала Мариэтта. – Тем более что слуги испугались и решили уйти.

– Ну а доктор заявил, что никого не боится, – хмыкнул Антуан. – Кроме того, должна была приехать его теща, мадам Бувье.

– Зачем?

– Она узнала, что дочь ссорится с мужем, и решила в это вмешаться.

– Никогда не видела, чтобы из вмешательства в дела супругов выходило что-нибудь путное, – назидательно заметила Мариэтта, распутывая непокорную нитку. – Теща, свекровь, да кто угодно могут только все испортить еще больше.

– Ну, мадам Бувье, судя по всему, придерживалась другой точки зрения, – усмехнулся Антуан. – Есть еще один момент, о котором мне сообщил Жерар. Доктор и его жена зависели от мадам Бувье финансово, к тому же процесс не самым лучшим образом отразился на практике врача. В Париже было бы наоборот, там скандал создает человеку известность, но не в Кемпере. Одним словом, теща заявила, что приедет, и они не посмели ей перечить.

– Ничего-то я не понимаю в этой жизни, – пробормотала Мариэтта, поводя своими сухонькими плечами. – Власти говорят, что мы должны выполнять свой гражданский долг, и всякое такое. Доктор Ривоаль исполнил свой гражданский долг, опознал убийцу, помог приговорить его к смерти, а что получил взамен? Его практика расстроилась, убийца сбежал, прикончил доктора и его несчастную жену.

– Тетя!

– Может, лучше было сделать вид, что он не узнал Варена и вообще никого в ту ночь не видел? Но ты, наверное, уже считаешь меня занудной старой клячей, которая сует нос не в свои дела.

– Тетя, когда я так говорил?

– Почему он не сопротивлялся? Почему не пытался защитить свою жену? Их было двое, Варен один, а у докторов всегда полно инструментов, которыми можно зарезать человека за здорово живешь.

– Тетя, о чем ты говоришь? Фредерик Варен всегда застигал свои жертвы врасплох. Такой у этого гаденыша метод. Ни одна из его жертв не ушла от него живой.

– И поэтому ты хочешь его найти? Чтобы положить убийствам конец?

– Я бы хотел его найти, – признался Антуан, и его черные глаза сверкнули так, что Мариэтта даже поежилась. – Но я реалист и знаю, что судьба не преподносит таких подарков. Впрочем, по крайней мере, я предупредил людей, чтобы они держались начеку.

– Что за люди? – осведомилась Мариэтта ангельским тоном, глядя на племянника поверх очков. – По-моему, из газет уже всем и так все должно быть ясно.

Антуан замялся.

– Я был утром на острове Дьявола, – сказал он наконец.

– О!

Это коротенькое восклицание вместило в себя куда больше, чем иная поощрительная речь, и Мариэтта с любопытством ждала продолжения. Однако Антуан молчал и зачем-то смотрел на любовно вычищенный кофейник, стоявший на столе.

– Видел приезжих? – подала голос тетка, вдевая в иголку новую нить.

– Да, видел.

– И мадам Фализ тоже?

Антуан усмехнулся и кивнул.

– Она сказала, что я напоминаю ей кофейник.

– Пф! Так она совсем того?..

– Насколько я могу судить, да. – Губы Антуана сжались. – Ее муж мне не понравился. Не знаю почему, но не нравится, и все тут.

– Думаешь, это может быть переодетый Фредерик Варен?

– Фализ как минимум на голову ниже. И дело вовсе не в Варене.

– А в чем? Кюре говорил, его жена красавица.

– Кюре Жозеф?

– Кто же еще?

– Он что, видел ее?

– Нет, но ему сказал звонарь, который видел ее на берегу.

– А звонарь разбирается в женщинах?

– Тебя это удивляет? Всякий мужчина должен разбираться в женщинах, если уж на то пошло.

Антуан считал, что знает тетку как свои пять пальцев и что уж она-то точно никогда не сможет его удивить; но тут он просто на несколько мгновений потерял дар речи.

– Папаша Руайер сказал, что она русалка, – промолвил он наконец. – Я решил, что он преувеличивает. А теперь я уже в этом не так уверен.

Тетя Мариэтта отложила вышивание и несколько мгновений, хмурясь, смотрела прямо перед собой. Ей надо было донести до племянника очень важную мысль, но как истинная женщина она понимала, что форма – это все и что самое благое намерение, неуклюже исполненное, может только обидеть его.

– Я надеюсь, – заговорила она, подбирая слова гораздо тщательнее, чем обычно, – ты понимаешь, Антуан, думать о такой женщине не вполне… не вполне разумно?

– Разумеется, я это понимаю, – отозвался ее собеседник. – Я все понимаю, тетя.

«Но все же продолжаешь о ней думать, – мысленно закончила Мариэтта. Губы ее неодобрительно сжались. – До чего же скверное место этот остров, никогда на нем не происходило ничего хорошего. Русалка, надо же!»

– По-твоему, муж плохо с ней обращается? – спросила она вслух.

– Я ничего такого не заметил.

– Тогда в чем же дело?

– Что-то там не так, – с расстановкой проговорил Антуан. – У слуг глаза воров, которых застигли на месте преступления, а у повара физиономия бывшего боксера, который о кулинарии знает только понаслышке.

Так, теперь ему не только муж не нравится, но еще и слуги. Мариэтта укоризненно покачала головой и снова взялась за вышивание.

– Как она была одета?

– Что? – Антуан решил, что ослышался.

– Какое на ней было платье?

– Светлое. – Антуан напрягся, пытаясь вспомнить поточнее. – Не белое, а такое… вроде как зеленоватое… очень красивое. А что?

– Платье дорогое?

– Думаю, да.

– Тогда ей ничего не грозит, – пожала плечами тетка.

– С чего ты так решила?

– Тебе не понравились муж и слуги, и ты решил, что ей может угрожать опасность. К примеру, что супруг привез ее сюда, чтобы от нее избавиться. Но она ходит дома в дорогом платье, а муж притащил на остров новую мебель, что наверняка обошлось ему недешево. – Инспектор распрямился и недоверчиво посмотрел на тетку: то, что она сказала о мебели, в точности повторяло его собственные мысли. – Не забивай себе голову, Антуан. Слуги показались тебе странными, потому что находиться рядом с такой больной очень нелегко. А повар, возможно, не только повар, но и должен будет прийти на помощь остальным, если мадам Фализ станет совсем уж буйной.

Она дошила узор на салфетке и только тогда заметила, что Антуан как-то внезапно замолчал.

– Мне не приходила телеграмма? – спросил он, заметив, что тетка внимательно смотрит на него.

Мариэтта не стала напоминать, что он уже задавал этот вопрос. Антуан полагал, что Жерар, занимающийся расследованием, пожелает держать его в курсе дела. Но тетку почему-то ни капли не удивило, что никакой телеграммы не было и в помине.

– Если бы тебе что-то пришло, я бы сразу же сообщила, – заметила она.

Антуан поднялся с места.

– Ты куда? – спросила Мариэтта, даже не пытаясь скрыть свое беспокойство.

– Зайду к папаше Менги, – отозвался инспектор. – Пропущу пару рюмочек.

Мариэтта ничего не сказала. Она принадлежала к тем невыносимо правильным людям, которые совершенно искренне не способны понять, зачем люди напиваются допьяна, употребляют наркотики и калечат жизнь себе и своим близким. Но она была вовсе не глупа и, посмотрев на мрачное лицо Антуана, подумала: «Хорошо, если дело ограничится только двумя рюмками…»

Вечером Мариэтта послала Симона за инспектором, который все не возвращался, и тот привел блудного племянника домой. Антуан был пьян настолько, что заснул, едва рухнув в постель.

Когда он проснулся на следующее утро, его мучило похмелье и вдобавок у него жутко ломило затылок. Зеркало отразило щетинистую физиономию с красными воспаленными глазами и волосами, торчащими в разные стороны.

«Хорошо, что у меня нет детей… А то они бы испугались до желудочных колик».

– Сюзанна!

Он хотел громко позвать горничную, но в результате вышел какой-то невнятный хрип. Впрочем, Сюзанна, очевидно, была где-то поблизости, потому что дверь сразу же распахнулась.

– Я ничего не помню, Сюзанна, – простонал Антуан, падая на стул. – Я вчера ужасно себя вел, да?

Девушка пожала плечами.

– Со старым хозяином бывало и похуже, – заметила она хладнокровно.

– Да ну?

– И шторм вы проспали.

– А что, был шторм?

– Да, был ночью, правда, не очень сильный, потому что под утро он стих. Ничего особенного, в общем.

– Ясно, а где тетя?

– Ушла на мессу.

– Вот как? А ты почему осталась?

– Она велела мне присматривать за вами.

Антуан сделал неопределенный жест.

– Принеси мне воды. Я побреюсь.

– Вам лучше не бриться в таком состоянии, – мягко, но настойчиво промолвила девушка. – Вы только себя порежете.

– Может, мне еще цирюльника сюда пригласить? – фыркнул инспектор.

– Зачем? Я сама могу вас побрить.

Будь Антуан в нормальном состоянии, он бы нашел тысячу вариантов для того, чтобы отшутиться; но он чувствовал себя как манная каша, тонким слоем размазанная по тарелке, и Сюзанна, конечно же, не могла упустить такую возможность. Не успел инспектор опомниться, как его побрили, принесли ему чистую одежду (свою он вчера умудрился заляпать вином) и вообще привели в человеческий вид. Неизвестно, чем бы в то утро закончилось дело между Антуаном и Сюзанной, которая чаще обычного задевала его своими юбками и посылала ему настойчивые недвусмысленные взгляды, если бы с мессы не вернулась взволнованная Мариэтта.

– Что случилось, тетя? – спросил Антуан, всмотревшись в ее лицо. Он хотел вставить что-нибудь забавное по поводу кюре Жозефа и его неприязни к тыквам, но то, что он услышал, отбило у него всякую охоту шутить.

– На скалах нашли утопленника, – сказала Мариэтта. – Говорят, не наш.

«На скалах» означало в самом гиблом месте напротив острова Дьявола, где прибой был особенно силен. Из воды там поднимались несколько острых скал, которые означали гибель для любой лодки, оказавшейся поблизости.

Но «не наш» подразумевало, что жертвой на этот раз стал не деревенский житель, и Антуан похолодел. «О черт, черт, черт!.. Неужели он все-таки убил ее?»

– Ты куда? – вырвалось у тетки, когда она увидела, что он бросился к выходу.

– К скалам.

– Антуан! Ты хотя бы завтракал?

Не отвечая, он сбежал вниз по ступеням, натянул куртку и, даже не застегнув ее, пулей вылетел из дома. Куры, возмущенно закудахтав, брызнули врассыпную у него из-под ног. Отчаянно ругаясь и размахивая руками, как мельница, Антуан выскочил на тропинку, которая вела к скалам.

«Зря я вчера послушал Мариэтту, надо было сразу же брать этого мерзавца Фализа за жабры… Там наверняка что-то, связанное с наследством… Настолько большие деньги, что и дорогое платье, и расходы на мебель ничего для него не значат… Кофейник… Я кофейник… Бедная, бедная женщина! Черт побери, да какой любящий муж повезет жену туда, где до того другой супруг убил свою благоверную…»

На берегу напротив скал стояли несколько рыбаков, а среди них – кюре, ежившийся на ветру. В руках он держал черный сложенный зонтик, и, бог весть почему, это показалось Антуану особенно зловещим знаком.

– А, господин Молине! – поприветствовал Антуана отец Жозеф. – Доброе утро… Хотя, как видите, для кого-то оно оказалось совсем недобрым…

Антуан подошел ближе. До того рыбаки скрывали от него тело, лежавшее на песке, но теперь они расступились, и инспектор сразу же увидел, что утопленник был не женщиной, а тем более не мадам Фализ. Мужчина лежал на боку, спиной к Антуану, вытянув одну руку. Его одежда слиплась, кое-где на ней были видны клочья пены и водорослей.

– Горожанин, – изрек папаша Руайер, стоявший среди рыбаков. – Раньше мы его здесь не видели.

Но тут Антуан внезапно понял, чей труп лежит на песке в пяти шагах от него. Нет, сказал он себе. Нет, этого не может быть; мы учились вместе, он списывал у меня домашние задания, мы играли в бильбоке, мы…

– Что с вами? – быстро спросил кюре. Ему не понравилось выражение лица инспектора.

Чувствуя, как душа его превращается в черную пустошь, сожженную дотла, Антуан приблизился к телу и перевернул его. Сомнений не оставалось: это был Жерар Кервелла.

Присев на корточки возле тела своего друга, инспектор машинально отмечал разные подробности – след от раны на голове, нанесенный чем-то тяжелым, сломанные пальцы, искаженные черты лица, – но в мозгу его неотвязно крутилась одна и та же мысль: черный камень. «Это я стал для него черным камнем; это его тело выбросило туда, где я находился. Сегодня я должен был сидеть в гостиной его кемперского дома и пить кофе с Жераром и его женой – дочкой ростовщика, как утверждает Мариэтта. И наверное, на стене там висит картина, изображающая лошадей, потому что Жерар всегда их любил…»

Он услышал голос кюре и поднял глаза, в которых блестели слезы.

– Господин Молине, вы знаете этого человека?

– Да, – выдохнул Антуан, – я его знаю. И, мне кажется, я знаю, кто его убил.

Глава 9

Разговоры за столом

– Антуан, ты куда?

– Я договорился, что меня будут держать в курсе расследования. Я вернулся, только чтобы забрать свой револьвер.

– Но как же завтрак, Антуан!

Мариэтта уже знает, что на берегу нашли тело Жерара Кервелла – ей все уже рассказали, пока Антуан беседовал с мэром, с жандармами, с местным доктором, расспрашивал Менги. И ей по-настоящему страшно, но этот страх, чисто женский, лишь раздражает инспектора.

– Он напал на след, – сказал Антуан с ожесточением. – Он догадался, где Варен может скрываться, ты понимаешь? Но решил, что обойдется своими силами… – Инспектор топает ногой, краснея пятнами от ярости и гнева. – Черт побери, ему уже дали звание комиссара! Какого дьявола он не позвал меня на помощь? Я бы все бросил, чтобы ему помочь…

«Все правильно, Жерар всегда был жлобом, – грустно думает Мариэтта. – Он не хотел делиться славой, вот и все. Да что там славой – он никогда ничем не хотел делиться. Когда мать давала ему с собой бутерброды, он обязательно сжирал все сам, но почему-то не забывал поклянчить у Антуана еду последнего, которую для него готовила тетка». И при одном воспоминании об этом губы Мариэтты сжимаются в узенькую полоску.

– А он решил, что сам справится! – вне себя кричит Антуан. – Он все-таки взял с собой револьвер… но держал его под застегнутым пальто, понимаешь? Они стали драться с Вареном, тот ударил его камнем по голове, но доктор сказал, что этот удар не был смертельным… Очевидно, Варен сбросил его в воду, но Жерар пришел в себя, стал цепляться за скалы… и Варен несколько раз наступил ему на пальцы, чтобы он перестал цепляться и утонул, ты понимаешь? У Жерара пальцы сломаны и костяшки ободраны…

– Это все ужасно, – произносит бесцветным голосом Мариэтта, растирая виски. – Но мы приготовили для тебя завтрак… Мы старались… Пожалуйста, поешь.

Она тихо добавляет:

– Тебе ведь нужны силы, а если ты не поешь, то долго не продержишься…

У нее был такой умоляющий вид, что Антуан сдался.

– Ладно, только побыстрее… Я очень спешу.

Но Мариэтта выразительно переглядывается с Сюзанной, та спешит на кухню – отдать указания кухарке, и в результате обычный завтрак разрастается до размеров настоящего обеда.

– Варен должен быть где-то неподалеку, – говорит Антуан, хмурясь. – Я говорил с Менги, но он категоричен: Жерар в деревне не появлялся и никто из местных его не видел. Значит, его убили где-то в другом месте, на побережье… Сюзанна! Найди мне карту, хорошо?

Горничная отлично знает, где хранятся географические карты, принадлежавшие еще старому хозяину, но почему-то ищет их полчаса, в то время как Мариэтта пытается осторожно расспросить племянника насчет его ближайших планов.

– Я предложил прочесать всю местность с собаками, – говорит Антуан. – Очень важно также понять, как Жерар сюда приехал. Если на той же двуколке, на которой я его видел, то она должна была где-то остаться… Если мы ее найдем, это позволит нам сузить район поисков.

– А жена?

– Что – жена?

– Может быть, она была в курсе его планов? Может быть, он успел отправить ей телеграмму или…

Мариэтта поспешно добавляет:

– Я хочу сказать, хоть кто-то должен был знать, куда он отправляется… Если даже он не любил делиться с коллегами, он мог сообщить жене.

– Тетя, – говорит Антуан после паузы, блестя глазами, – ты знаешь, что я ужасно тебя люблю?

– Я всегда подозревала нечто подобное, – отвечает Мариэтта с неожиданным юмором.

– Я совершенно забыл о жене, – признается Антуан, блестя глазами. – Но…

Конечно, она отлично его понимает. Ему страсть как хочется объезжать побережье, руководить поисками Варена, самолично осматривать каждый закуток и вообще делать все, чтобы покарать убийцу. О том, на что способен загнанный в угол Варен, если Антуан действительно его найдет, Мариэтте даже не хочется и думать. Раньше одна мысль о поездке племянника в Кемпер приводила ее в раздражение; сейчас же она хватается за эту возможность как за спасительный якорь. Пусть он будет подальше отсюда, – так надежнее.

– Она уже знает, что ее муж погиб?

– Да, мэр распорядился послать ей телеграмму.

– Ей сейчас наверняка очень тяжело. И тебе, как другу мужа, будет гораздо проще ее разговорить.

Но Антуан был вовсе не глуп и к этому моменту уже сообразил, откуда дует ветер.

– Тетя, если Варен где-то рядом – а это точно так, – я обязан его найти! Поездка в Кемпер ничего нам не даст…

– Откуда ты знаешь? Ты же еще не виделся с вдовой. Допустим, вчера Жерар сказал ей: «Знаешь, я нашел одного человека, который был знаком с Вареном, и теперь этот человек живет там-то, на побережье, и не исключено, что Варен у него скрывается. Я поеду туда и проверю». Разве такого не может быть? И потом, хорошая жена должна знать о муже все…

Тут Антуан неожиданно для себя произносит:

– Тетя, а ты была хорошей женой?

Мариэтта распрямляется, и на какую-то долю секунды Антуана не оставляет ощущение, что она сжимает вилку, как боевой нож.

– Я старалась, – холодно произносит тетка.

– Прости, – поспешно говорит Антуан. – Забудь, я сглупил.

– Нет, все в порядке. Просто… Понимаешь, я могла стараться в сто раз больше или не стараться вовсе – было бы то же самое.

– Он тебя бил? – мрачно спрашивает Антуан. – Когда я был маленьким, я иногда видел у тебя синяки…

Мариэтта пожимает плечами.

– Иногда мог поднять руку, когда напивался. Что сейчас об этом говорить? Не всем же так повезло, как твоей матери – муж за всю жизнь ни разу ее не ударил.

И неизвестно к чему добавляет:

– Чтобы ты знал: несколько лет назад я написала завещание. После моей смерти ты получишь все.

– Тетя, – бурчит Антуан, – ну ей-богу…

– Хозяйство приносит хороший доход, но за ним, конечно, надо следить. Впрочем, ты всегда сможешь его продать, если захочешь. – Она делает над собой усилие и заканчивает: – Помни, Антуан: если с тобой что-нибудь случится, я этого не переживу. У меня никого нет, кроме тебя.

Они сидят друг напротив друга за потемневшим от времени столом – и Антуан, протянув руку, осторожно накрывает пальцы тетки.

«Черт возьми, да будет ли в моей жизни хоть один человек, который будет меня любить бескорыстно, просто так, как она?» – подумал он.

Но тут Сюзанна наконец приносит карту, которую просил Антуан, и мысленно он пытается переключиться на дело, которое волнует его больше всего на свете.

– Карта тебе мало что даст, – говорит Мариэтта то, что он и так отлично знает. – Пещеры среди скал, заброшенные домики пастухов, да еще наверняка где-то остались укрытия, в которых прятались роялисты во время революции, – ничего этого на карте нет. Если Варен хорошо затаился, а жить он наверняка хочет, вам его не найти.

– Но ему надо есть и спать, – возражает Антуан.

– Синие в свое время приговорили к смерти прадеда Менги, – напоминает Мариэтта. – Они были злы на него за то, что он убил много их людей – он был отличным стрелком. Так вот он пять лет прятался от них в укрытии, но не дал себя изловить. А питался он змеями и всем, что попадалось под руку. Домашний скот не трогал, иначе его быстро бы вычислили. Потом долго не мог привыкнуть к нормальной пище, когда приговор отменили и он смог вернуться домой.

Хотя Антуан отдал бы очень многое, чтобы поймать Варена как можно скорее, он не может не признать, что в словах Мариэтты есть свой резон. В конце концов, местным жителям должно быть лучше известно, где находятся пещеры и старые укрытия. Беглец наверняка оставил где-то следы своего пребывания, так что…

– А в конце концов его подстрелит какой-нибудь тугодум-крестьянин, который примет его за вора, – произносит вслух Антуан. – И все газеты, захлебываясь от восторга, будут превозносить стрелявшего как героя, хотя ему просто повезло.

– Нет, – отрезала Мариэтта. – Варен убил доктора с женой и скрылся, убил комиссара полиции и снова скрылся. И меня очень удивит, если его схватят благодаря счастливой случайности.

– Ты просто хочешь, чтобы я был подальше отсюда, – проворчал Антуан.

– Но ты же вернешься, не так ли?

– А как же ты? – Антуан нахмурился. – Мне не по себе от мысли, что придется тебя оставить.

– В доме полно людей, – безмятежно ответила Мариэтта. – А Симон, хоть и кажется стариком, стреляет не хуже прадеда Менги. Что тебе, Сюзанна? – спросила она у горничной, которая переминалась на пороге.

– Там этот бродяга, Леон, – доложила горничная. – Просит позволения поговорить с господином инспектором.

– Вот как?

Антуан поднялся, бросил на стол салфетку. Один раз Леон уже оказался ему полезен. Может быть, он сможет сообщить еще что-нибудь ценное?

– Он внизу?

– Нет, я оставила его во дворе. Симон за ним присмотрит.

С точки зрения местных жителей, нет никакого резона пускать в дом бродягу, который может что-нибудь стащить.

– Ладно, я пойду спрошу, что ему нужно.

Леон стоял недалеко от входной двери, ежась на ветру. В руке он держал узелок, в котором, очевидно, находился весь его нехитрый скарб. Симон, сидя под навесом, ни на миг не спускал с незваного гостя глаз.

– Ты хотел меня видеть? – спросил Антуан, подойдя к бродяге.

Леон вздрогнул, и на его лице, заросшем щетиной, появилось какое-то странное, умоляющее выражение.

– Господин инспектор… Я пришел к вам… потому что вы поймете… – Он собрался с духом и закончил: – Пожалуйста, арестуйте меня. Я боюсь.

– Я не могу тебя арестовать, я тут на отдыхе, – буркнул Антуан. – Может, тебе лучше обратиться к местным властям, а?

Но Леон отчаянно замотал головой.

– Я уже с ними говорил. Но они только отмахнулись от меня, потому что… Они все сейчас ищут Варена и ищут, где убили… ну, того, из Кемпера. Если вы им скажете, они вас послушают, – добавил Леон с надеждой. – Задержите меня за бродяжничество, пожалуйста.

Антуан отлично осознавал абсурдность ситуации – совершенно взрослый, неглупый, судя по всему, человек умоляет, чтобы его арестовали, и его злило, что жизнь так несовершенна, так беспощадна, так нелепа.

– Ты боишься, что Варен может тебя убить? Так, что ли?

– Он наверняка это сделает, – прошептал Леон. – Потому что… потому что я ведь видел его и могу опознать.

Антуан пристально посмотрел на своего собеседника.

– Ну а ты? Ты бы действительно узнал его, если бы увидел?

Леон кивнул так энергично, что дырявая шляпа едва не свалилась с его головы, и он подхватил ее только в последний момент.

– Как я мог его забыть, господин инспектор? Конечно, я его узнаю. А ему это вряд ли понравится…

Тут во дворе появилось новое лицо, и Антуан обернулся к вновь пришедшему.

– Господин кюре, что привело вас к нам? По вашему лицу я вижу, что у вас есть какие-то новости…

– Я хотел сообщить вам, что Фредерик Варен задержан, – сказал отец Жозеф.

– Где? – только и мог вымолвить Антуан.

– В двух километрах отсюда. Его схватили пастухи, когда он пытался что-то украсть. Кажется, его подстрелили во время задержания, но подробности мне неизвестны. – Леон тихо охнул. – Сейчас его везут сюда под конвоем, и мэр попросил меня привести вас.

– Странно, что мэр выбрал именно вас, чтобы сообщить мне эту новость, – заметил Антуан, прищурившись с некоторым вызовом. – В чем дело?

– Он боится, что толпа может растерзать Варена. Поэтому я должен вернуться с вами, чтобы образумить людей, если… если возникнет такая необходимость.

– Ну что ж, я только предупрежу тетушку и вернусь, – сказал Антуан. – Леон! Ты тоже идешь с нами. Поможешь опознать этого мерзавца, раз уж ты его видел.

– Но вы не посадите меня с ним в одну камеру? – с тревогой спросил бродяга. – Потому что тогда он точно меня убьет…

– Никто тебя пальцем не тронет, – успокоил его инспектор. – Ты будешь считаться важным свидетелем, который помог правосудию. И поверь, я первый заинтересован в том, чтобы с тобой ничего не случилось.

Глава 10

Жена

«Поймали… Все-таки поймали. Главное – не сорваться, когда я его увижу, потому что очень уж хочется отомстить за Жерара… Правда, если я хоть немного разбираюсь в местных жителях, они и так должны были от души ему накостылять. Варену вообще повезло, что его на месте не прибили».

Войдя в мэрию, Антуан сразу же увидел человека, который занимал все его мысли. Тот сидел на деревянной скамье, судорожно всхлипывая. Одежда задержанного составляла причудливую смесь разных лохмотьев, которые он, вполне вероятно, позаимствовал у нескольких огородных пугал. Кровь и слезы текли по его лицу, на котором были заметны свежие синяки и ссадины. Возле скамьи стоял врач, который осматривал простреленную руку Варена. Мэр и жандармы толпились возле дверей, глядя на раненого как на опасное животное, от которого толком не знаешь, чего ожидать в следующий момент.

– Люди уже собираются на площади, господин мэр, – негромко промолвил кюре. – Многие пришли с оружием.

Мэр поежился и бросил на инспектора мученический взор.

– Ну что, Леон? – спросил Антуан. – Узнаешь своего знакомого?

Бродяга на скамье вздрогнул и даже перестал всхлипывать.

– Кого – его? – изумился Леон. – Это не Фредерик Варен.

– К-как? – сдавленно промолвил мэр. – Но приметы… И он прятался в пещере!

– Меня Филипп зовут! – взвыл раненый. – Тома Филипп, я говорил вам… Я не тот, за кого вы меня принимаете!

– Да что там приметы, – пробурчал Леон, подойдя поближе, – у Варена волосы темно-русые, а у этого светлее, и у него рубец на руке, а у Варена такого рубца не было…

Тут мэр, уже предвкушавший в воображении магниевые вспышки фотографов, поздравительные речи, орденскую ленточку и много всяких вкусных моментов, которые делают жизнь краше и для большинства людей с успехом заменяют счастье, заерзал на месте так, словно под ним была раскаленная сковородка.

– Ну я вас умоляю, господин инспектор… Что за свидетель из этого типа? Он же бродяга и пьяница, его несколько раз задерживали в прошлом за попрошайничество…

– У тебя есть документы? – спросил Антуан у человека, сидящего на скамье.

– Нет, – мрачно ответил собеседник. – Но я Тома Филипп, и точка!

Врач, делавший перевязку, очевидно, натянул бинт слишком туго, и раненый ойкнул.

– Откуда ты родом? – продолжал допрос Антуан.

– Из Понтиви.

– Это в Морбиане[107], что ли?

– Да.

– Ты меня понимаешь? – спросил инспектор, переходя на бретонский язык.

– Как не понимать, – усмехнулся Тома. – Я бретонец, и не надо мне говорить, что я кого-то там убил. Я никого не убивал.

Антуан повернулся к присутствующим, которые напряженно ждали окончания беседы.

– Это точно не Фредерик Варен, – уверенно объявил инспектор. – Варен не говорит по-бретонски.

Фотографии, поздравления и орденские ленточки окончательно обратились в мираж и сгинули где-то вдали. Мэр понял, что лучше смириться, и тяжело вздохнул.

– Но по приметам он был похож на Варена… И он прятался… – Мэр смущенно пожал плечами. – Кажется, мы приняли желаемое за действительное. Да, господин кюре?

– Я думаю, вам лучше выйти к людям, которые собрались снаружи, – вмешался Антуан. – Объясните им, что произошла ошибка и что поиски продолжаются. Господин кюре! Жители наверняка будут сомневаться, пойдут всякие толки, будто бы власти не хотят, чтобы преступника убили на месте. Вам лучше поскорее успокоить людей – возможно, вам даже больше поверят.

– Вы правы, – кивнул священник. – Именно этим я и займусь.

– А поиски Варена надо продолжить, – добавил инспектор. – Кстати, господин мэр, я бы попросил вас позаботиться о Леоне, потому что это в ваших же интересах. Все-таки иметь надежного свидетеля, который может опознать убийцу, – большое дело. Понимаю, первый раз вам не повезло, но ведь это только начало. Что, если уже сегодня вы схватите мерзавца и упрячете его под замок?

– Вы думаете? – недоверчиво спросил мэр. – Конечно, я сделаю все, что в моих силах, но…

Кюре кашлянул.

– Нам лучше поспешить на площадь, – промолвил он негромко. – Толпа растет, еще немного, и она может стать неуправляемой.

– Еще минуту, – вмешался Антуан. – Я могу быть спокоен насчет Леона?

– Да, раз вы настаиваете, – пробормотал мэр.

– Очень хорошо. Тогда я пойду.

– Вы нас покидаете? – всполошился мэр. – Но, помнится, вы говорили о том, что собираетесь присоединиться к поискам…

– Вряд ли от меня будет много толку – есть люди, которые гораздо лучше знают здешние края. Нет, я, скорее всего, отправлюсь в Кемпер. Мне надо поговорить с вдовой Жерара… комиссара.

Он вернулся домой и, разъяснив Мариэтте положение вещей, быстро собрал небольшой чемоданчик, который собирался взять с собой.

– Когда ты вернешься? – спросила тетка.

– Не знаю. Возможно, я останусь там до похорон. Но вы не волнуйтесь, я пришлю вам телеграмму.

– Когда соберешься обратно, дай знать. Симон встретит тебя на станции.

– Хорошо. И раз уж меня тут долго не будет, крепко запирайте двери и окна на ночь и не забывайте спускать собаку.

– Хорошо, Антуан. Я буду тебя ждать.


Приехав в Кемпер, инспектор снял номер в гостинице возле вокзала, оставил там вещи, после чего отправился искать дом друга. Антуан мог взять извозчика, но ему хотелось пройтись пешком, тем более что от вокзала до улицы Астор, где жил Жерар, было меньше километра. Путь туда лежал через набережную реки Оде, по глади которой скользили редкие лодки. Антуан перешел на другой берег и вскоре был уже в самом центре города, возле главного собора. Центральная торговая улица Кемпера звалась Кереон, и инспектор вспомнил, как они с отцом гуляли по ней и покупали в лавках разные мелочи. Преодолев соблазн свернуть на нее, Антуан двинулся дальше. Он испытывал двойственное чувство – с одной стороны, он был рад видеть город своего детства, с другой же, его неприятно поразил царивший здесь провинциальный дух. После Парижа тут все казалось каким-то запущенным, застывшим и скучным, как человек в безнадежно вышедшей из моды одежде.

«Интересно, они хоть знают, что такое трамвай? И появится он тут лет через двадцать, не меньше… – Тут инспектору пришла в голову другая мысль. – А лет через сто, когда в Париже обычным станет летать из конца в конец на воздушных шарах, тут еще останутся фиакры, извозчики, старые лошади… Я прошел уже несколько улиц – нигде ни одного автомобиля… А вот наконец-то и улица, на которой живет… на которой жил Жерар».

Он постучал в дверь и, объяснив немолодой и некрасивой горничной, кто он такой и зачем приехал, остался ждать. Через минуту горничная вернулась.

– Госпожа Кервелла примет вас… Прошу.

Когда он вошел в гостиную, жена Жерара, стиснув в одной руке кружевной платок, стояла возле стола, опираясь свободной рукой на столешницу. На хозяйке дома было траурное платье, вероятно, оставшееся после похорон какого-то родственника, и его черный цвет удручающе подействовал на Антуана. В доме еще витал дух Жерара – инспектор заметил трубку на маленьком столике, какие-то журналы, пару мужских перчаток, – а это черное платье словно подчеркивало, что комиссара больше нет, что он уже никогда не вернется сюда и что его жизнь, какой бы она ни была, кончена. На стенах висели две картины с изображениями лошадей, которых Жерар так любил, и Антуан улыбнулся про себя.

– Господин Молине… Я очень рада… Жерар столько говорил о вас… Он так ждал вашего приезда… А теперь… И как ужасно получилось, что именно вам пришлось его опознавать…

Антуан пристально посмотрел на нее. Она была поразительно некрасива, с желтоватым нездоровым лицом и орлиным носом, который куда лучше смотрелся бы на мужском лице, но на женском только подчеркивал все его несовершенство. Когда жена Жерара, утирая слезы, сделала шаг к креслу, он заметил, что она еще и прихрамывает. Умело скроенное платье частично скрывало ее кривобокость, о которой упоминала Мариэтта. Красивым в мадам Кервелла был только голос – глубокий, мелодичный, хватающий за душу; но Антуан отлично понимал, что ни один мужчина на свете не способен довольствоваться только голосом, не обращая внимания на остальное.

Он произнес множество слов соболезнований, которых требовала ситуация, и хотя слова эти были совершенно искренними, его не оставляло ощущение, что он лукавит. Но мадам Кервелла, по-видимому, ничего такого не заметила, потому что расчувствовалась и заплакала.

– Мы так готовились к вашему приезду… Я заказала меню для торжественного обеда… – В ее взгляде мелькнул огонек надежды. – Может быть, вы не откажетесь остаться на обед? В память о Жераре…

Антуан, чувствуя себя совсем неловко, стал говорить, что он боится стеснить хозяйку, но раз уж так получилось и если она настаивает, он не осмелится ей перечить. Мадам Кервелла (он уже знал, что ее зовут Луизой) просияла, вызвала горничную и велела накрывать на стол. Отдавая подробные указания, она, по-видимому, вернулась в привычную для нее колею хозяйки дома и даже перестала плакать. Несмотря на это, Антуан, который исподволь внимательно изучал ее, до сих пор не составил о ней окончательного мнения. Ему казалось, что она не глупа, но вопрос, насколько Жерар мог посвящать ее в свои дела, оставался открытым.

«Конечно, он не любил ее… Дочка ростовщика… Солидное приданое, дом на одной из лучших улиц Кемпера… Мариэтта сказала бы, что у Жерара вместо сердца математические счеты. Ну и что? Не он первый, не он последний, в конце концов… – Тут у Антуана мелькнула другая мысль: – Интересно, а я бы смог выдержать это искушение большими деньгами, к которым прилагается такая супруга? Да хоть озолоти меня, я бы не смог… охота каждый день видеть рядом с собой такое страшилище… Хотя я, наверное, несправедлив, – одернул он себя. – Может быть, она добрая, хорошая, домовитая женщина… В конце концов, внешность – это далеко не все».

Но тут же он понял, что опять лукавит и что внешность очень даже важна; к примеру, та женщина в доме рядом с маяком, которая, несмотря на свою болезнь, поразила его воображение, – разве он обратил бы на нее внимание, будь она уродиной? Да он бы и думать о ней не стал.

Пока в столовой накрывали на стол, несколько раз звонили в дверь – это были сослуживцы Жерара и просто знакомые, которые узнали печальную новость и явились выразить свои соболезнования. Вдова, овладевшая собой, вела себя так, как полагается держаться в данной ситуации, однако у Антуана почему-то создалось впечатление, что она мягко, но настойчиво стремится избавиться от посетителей. Когда пришло время идти к столу, в дверь снова позвонили, и Луиза обернулась к горничной с недовольным видом.

– Катрин, я не могу больше никого принять… Извинись и скажи, что я слишком устала. И не впускай в дом никого, слышишь?

– Да, сударыня.

«А она, однако, дама с характером», – подумал Антуан; и не сказать, чтобы ему это не понравилось, потому что он не любил слабохарактерных людей. Хозяйка и гость перешли в столовую. Здесь на стенах висели картины, изображающие не лошадей, а кошек, и Луиза, заметив озадаченный взгляд инспектора, поторопилась объяснить, что в детстве у нее была кошка, которая была ей как лучший друг, и когда эта кошка умерла, она очень горевала и не стала заводить другое животное, хотя кошек любит до сих пор. Это маленькое отступление сказало Антуану куда больше о характере его спутницы, чем мог бы сообщить самый длинный разговор. Конечно, в детстве она была несчастна, и, конечно, она не дружила с другими девочками – ведь для них она была уродлива и к тому же дочь ростовщика, которому их родители были кругом должны. Неудивительно, что всю свою симпатию она обратила на кошку.

Обед, к некоторому удивлению Антуана, оказался даже в чем-то лучше, чем у искусницы Мариэтты, а выбор вин особенно впечатлял. Слушая похвалы гостя, хозяйка дома даже порозовела от удовольствия.

– О, ну что вы, мсье Молине! Конечно, мы готовились к вашему приезду, и Жерар так хотел произвести на вас впечатление…

И это ему удалось, мрачно подумал Антуан, хоть и не там, где он рассчитывал.

– Скажите, – Луиза положила салфетку и сделала над собой усилие, – вам уже известно, как именно это все произошло?

Антуан понял, что она говорит об убийстве, и, с особой тщательностью выбирая слова, рассказал вдове все, что ей, по его мнению, следовало знать.

– Значит, его убил Фредерик Варен? – спросила она безжизненным голосом, вертя на пальце обручальное кольцо. – А вы знаете, что он бежал из-за меня?

Антуан едва не поперхнулся вином и поспешно поставил бокал на стол.

– Простите?

– Да, да, это все случилось из-за меня, – уже с ожесточением промолвила Луиза. Оставив в покое кольцо, она теперь нервно водила пальцем по скатерти вдоль вышитого на ней цветочного узора. – Казнь была рано утром, и я сказала мужу, что ни за что туда не пойду. Тогда он сказал, что тоже останется дома, а когда стало известно, что Варен сбежал, заявил, что это моя вина. Мол, если бы я пошла туда, то он отправился бы со мной и ни за что не дал бы Варену скрыться. – Она горько улыбнулась.

– Думаю, он говорил так, потому что был очень расстроен, – сказал Антуан после паузы. – Он вовсе не хотел вас обидеть.

Но Луиза только упрямо покачала головой.

– Я всегда была виновата во всем. И в том, что я богата, и в том, что не красавица. – Ее глаза сверкнули. – И бегство Варена тоже на моей совести, как видите. Если бы Жерар… Если бы он остался жив сегодня, первое, что он бы мне сказал, – что его ранили по моей вине. Но он больше ничего мне не скажет.

Она схватила платок и, прижав его ко рту, глухо зарыдала.

– Я позову горничную. – Антуан приподнялся на месте, испытывая мучительную неловкость.

– Нет, не надо, не надо. Я не хочу никого видеть. – Мадам Кервелла судорожно всхлипнула, комкая платок. – Странно, что вы были его другом, инспектор. Вы же совершенно не похожи на него.

– Откуда вы знаете? Вы же никогда меня раньше не видели.

– О, благодаря рассказам Жерара я знаю вас так, как если бы вы жили в соседнем доме, – усмехнулась Луиза. – Он много говорил – о вас, о вашей тетушке, о вашей работе. Ему ужасно не хотелось, чтобы вы стали комиссаром раньше его, и когда Жерар поймал Варена и стало ясно, что его повысят, он пришел домой веселый и сказал мне, что наконец-то вас обошел.

– Меня? – изумился Антуан. – Но я никогда не думал соревноваться с ним…

– Вы – нет, а он – да. Ему было очень важно, чтобы вы стояли на ступеньке ниже и он мог глядеть на вас сверху вниз. – Вдова Жерара подалась вперед. – Скажите мне правду, мсье Молине: зачем вы приехали в Кемпер?

– Я хочу найти убийцу вашего мужа, мадам.

– И вы полагаете, что я могу вам в этом помочь?

– Я в этом уверен.

– Это делает вам честь, инспектор. – Она откинулась на спинку кресла. Глаза ее были прикованы к лицу гостя. – Что именно вы хотите знать?

– После бегства Варена Жерару поручили найти его, верно?

– Он сам вызвался. Сказал, что это пятно на его репутации, и всякое в том же роде.

– Позавчера Жерар вспомнил о докторе Ривоале и поехал к нему в Дуарнене. Мы нашли доктора и его жену убитыми. Через некоторое время мы с Жераром расстались, и больше я его не видел. Вам известно, что он делал после этого?

– Более или менее известно.

– Он ночевал дома?

– Позавчера – да. Вчера – нет.

– Меня интересует вчерашний день. Жерар говорил вам, чем собирается заняться?

– Он сказал, чтобы вечером я его не ждала. Еще напомнил о вашем приезде. Мы обсуждали сегодняшний обед.

– А дела? Должен же был Жерар как-то объяснить, почему он не будет ночевать дома.

– Вы издеваетесь, инспектор? – ледяным тоном промолвила Луиза.

– Прошу прощения?

Несколько мгновений она буравила его недоверчивым взглядом, но, поняв, что Антуану действительно ничего не известно, немного успокоилась.

– Я не задавала вопросов, когда Жерар не ночевал дома. Потому что слишком хорошо знала ответ.

– Простите, я не знал, – промолвил Антуан после паузы. – У него была любовница?

– Да.

– Как ее имя? Возможно, мне придется ее допросить.

– Элен Сабле, улица Сен-Франсуа. – И, ни мгновения не колеблясь, она назвала номер дома.

«Узнаю предусмотрительного Жерара, – подумал Антуан. – Улица Сен-Франсуа – это же буквально в двух шагах отсюда. Чертовски удобно, и к тому же существенно экономит время».

– Чем она занимается? – спросил инспектор.

– Ничем. Целыми днями читает журналы о моде и кормит своих попугайчиков.

– Я когда-то знал одного Сабле, – признался Антуан, – но у него не было сестры.

– Вряд ли вы ее знаете, – отрезала Луиза. – Она приехала в Кемпер несколько лет назад. Ее тетка держала здесь бакалейную лавку и надеялась, что Элен будет ей помогать, но у той было на уме совсем другое. В конце концов тетка ее выгнала. Правда, Элен не слишком печалилась по этому поводу – ведь у нее был Жерар, который мог о ней позаботиться.

И глухо добавила:

– Если она осмелится прийти на его похороны, клянусь, я выцарапаю ей глаза. Я не остановлюсь перед скандалом!

«Не сомневаюсь», – подумал Антуан, увидев выражение ее лица. Вслух, впрочем, он сказал совсем другое:

– Меня все же интересует вчерашний день. Жерар ничего не говорил о том, где именно он собирается искать Варена? Может быть, нашел каких-то его друзей, которые живут на побережье…

– Он сказал, что Варен – дурак и что долго ему не пробегать, – ответила Луиза. – Я не выдержала и напомнила Жерару, что Варен уже убил десять человек, но мой муж только расхохотался. Он сказал, что Варен от него не уйдет и что мое волнение просто нелепо.

– Он хоть как-нибудь намекнул, что было причиной его уверенности? Почему он не сомневался, что поймает Варена? Жерар точно знал, где его искать?

– Нет, он ничего такого не говорил.

– Вы уверены?

– Я еще до вашего прихода ломала голову над этим и так, и эдак. Единственное, о чем Жерар упоминал, – что, возможно, вернется в Дуарнене. Я так поняла, что из-за убийства доктора. Муж говорил, что ему надо посоветоваться с коллегами на месте.

– Скажите, мадам, а вы знали доктора Ривоаля?

– Немного. Он несколько раз приходил к нам, после того как Жерар поймал Варена.

– Для этих посещений была какая-нибудь особенная причина?

– Доктор не хотел давать показания. Но муж его переубедил.

– А почему доктор не хотел давать показания?

Луиза поджала губы.

– Он не был уверен, что видел именно Варена.

– То есть?

– Доктор говорил, что человек, которого он видел, был шире в плечах и ниже ростом. И кажется, он был гораздо старше, но тут уже доктор был не так уверен.

Антуан нахмурился.

– Но ведь на суде…

– Да, доктор Ривоаль сказал, что это был Варен. Что он оглянулся, и доктор узнал в свете фонаря его лицо.

– А что насчет свертка? Доктор показал под присягой, что в руках у того человека был сверток, в котором уместится человеческая голова. Это тоже неправда?

– Нет, по-моему, сверток был. Как раз по его поводу никаких разногласий не возникло.

– Но при этом доктор не видел лица в свете фонаря и даже не был убежден, что перед ним Варен? – допытывался Антуан.

– Очевидно, да.

Чепуха какая-то, думал инспектор. Фредерик Варен – преступник, его передвижения по северу Франции совпали с чередой жестоких убийств, и отрезанную голову последней из жертв нашли именно в его комнате. С этими свидетелями вечная морока – то они путают даты, то не могут вспомнить, где находились и что делали в интересующий следствие момент, то придумывают то, чего не было. Что уж говорить о человеке, которого доктор видел мельком возле дома последней жертвы! Может быть, Ривоаль что-то напутал и Жерар сделал ему внушение, чтобы он не сбивал с толку следствие, которое наконец-то пошло по правильному пути…

Да, скорее всего, все именно так и было.

– Благодарю вас за то, что согласились уделить мне время, – сказал Антуан. – Я намерен во что бы то ни стало отыскать убийцу Жерара и считаю это своим долгом, даже если начальство со мной не согласится. Прошу вас, если вы вдруг вспомните еще что-нибудь…

Луиза кивнула, не сводя с него взгляда.

– Я обязательно дам вам знать, мсье Молине. Можете даже не сомневаться в этом.

Глава 11

Любовница

Выйдя из дома Жерара Кервелла, Антуан завернул за угол, сделал несколько шагов по улице и оказался аккурат возле дверей дома, в котором жила Элен Сабле. Поглядев на окна, Антуан увидел тяжелые дорогие портьеры синего бархата, а в комнатах – лоснящийся бок пианино, угол шкафа и клетку с пестрым попугайчиком, стоявшую на подоконнике. Усмехнувшись про себя, Антуан дернул за звонок.

Здесь горничная была совсем другая – молодая и хорошенькая хохотушка с блестящими глазами и очаровательной улыбкой. Завидев на пороге незнакомого симпатичного мужчину, она приосанилась и поправила волосы.

– Я друг Жерара, мое имя Антуан Молине. Вашей хозяйке уже известно, что произошло?

– Да, она ужасно расстроена. – Горничная произнесла эти слова таким тоном, словно сама она не слишком в них верила. – Вы ведь инспектор, да? Из Парижа?

Антуан усмехнулся.

– Я вижу, мадемуазель, от вас ничего не скроешь… Да, я инспектор, и я хотел бы видеть мадемуазель Сабле.

Когда он вошел в гостиную, то прежде всего увидел, что она заставлена клетками с птицами, в основном волнистыми попугайчиками. Возле одной из клеток стояла молодая дама в платье цвета шампанского, белокурая, розовая и очаровательная. Этакая хорошенькая куколка лет двадцати двух или около того – но Антуан заметил, что красотка окинула его оценивающим взглядом, который больше подошел бы женщине раза в полтора старше ее.

– Мадемуазель Сабле, теперь я понимаю, почему мой друг упорно не хотел меня с вами знакомить.

Положим, Жерар вообще ни словом не обмолвился о существовании Элен Сабле, но ей-то зачем это знать?

– Скажу вам больше, – в порыве вдохновения добавил Антуан, целуя ручку хозяйке, – на его месте я поступил бы точно так же!

Элен не могла удержаться от улыбки. Выражение ее подвижного личика менялось каждую секунду: морщинки на маленьком белом лбу еще пытались изобразить нечто вроде горя, но ресницы уже трепетали от чисто женского любопытства, а капризные губки изогнулись в манящей улыбке. Она была хороша, как раскрытая роза – этакая роза в шампанском; и хотя красота этого типа долго не живет и увядает годам к тридцати, здесь и сейчас ей, пожалуй, не было равных. «Если, конечно, не считать ту, с острова, – с грустью подумал Антуан. – Но она, бедняжка, совсем повредилась в рассудке».

– Уверен, – сказал он вслух, садясь в предложенное хозяйкой кресло, – Жеже наговорил обо мне кучу гадостей, только чтобы помешать нашему знакомству.

– О, что вы! – хихикнула Элен, потупившись.

– Но я на него не в обиде. – Антуан вздохнул. – Милая мадемуазель Сабле, могу я называть вас просто Элен? А вы меня – Антуан…

– Я не против, – многозначительно промолвила его собеседница.

– Я отдыхал тут на побережье, – продолжал инспектор, все больше и больше входя в свою роль, – собирался сегодня навестить Жерара, и тут, вообразите себе, такое несчастье. Его тело выбросило недалеко от того места, где я живу, и…

– О!

– Да, это было просто ужасно, – сказал Антуан. «Какого черта я строю перед ней непонятно кого? Ясное же дело, что с такой расфуфыренной птичкой Жерар в последнюю очередь стал бы делиться тем, что происходит у него на работе». – Мне очень неприятно, но я должен спросить, что вы знаете о том, куда Жерар ездил вчера. У вас такая очаровательная квартира, – добавил он, оглядываясь, – и эти попугайчики, они просто прелесть!

Антуан нагло лгал: от разноголосого щебета попугайчиков у него уже начала болеть голова, но он считал, что с Элен надо говорить на ее языке и хвалить то, что ей нравится, а о деле говорить как бы из необходимости и мимоходом.

– Да, я так люблю эту квартиру! – вздохнула Элен. – Знаете, ведь я сама ее обставила. Та мебель, которая только в этой комнате, обошлась мне в три тысячи франков.

Однако, мысленно хмыкнул Антуан. Три тысячи франков – это куда больше, чем месячная зарплата Жерара. Значит, он развлекался на средства жены. Молодец, ничего не скажешь.

– А что касается Жерара, то он был у меня вчера утром, – добавила Элен, покачивая носком домашней туфельки, отороченной лебяжьим пухом.

– И о чем вы говорили?

– О вас. Он был недоволен, что вы оказались там, ну… Когда он нашел доктора и его жену.

Очаровательно, просто очаровательно. «Черт возьми, – со злостью подумал Антуан, – да был ли он мне другом вообще, или я все это нафантазировал? Взять хотя бы Мариэтту – ведь тетка вовсе не глупая женщина, и она всегда терпеть не могла Жерара… Неужели она была права?»

– Что еще он говорил?

– Он сказал, что доктор все осложнил и что его карьера может из-за этого пострадать. Я хочу сказать, карьера Жерара.

Ну разумеется, его карьера прежде всего. Кто бы сомневался.

– А потом?

– Потом? Погодите-ка… Я напомнила про неоплаченные счета. Знаете, они так быстро накапливаются… Жерар сказал, что он все уладит и чтобы я покупала все, что мне нравится.

В переводе на человеческий язык – «я всегда вытяну у жены деньги, под различными предлогами, чтобы оплачивать твое безбедное существование». Антуан вовсе не был ханжой, но он поймал себя на том, что бывший друг нравится ему все меньше и меньше.

– Может быть, он упоминал о том, где собирается найти Фредерика Варена?

– Варена? – Элен озадаченно посмотрела на него. – Жерар вообще не собирался его искать.

– То есть?

– Он объяснил, что нет смысла суетиться, Варен все равно никуда не денется. Рано или поздно его прихлопнет какой-нибудь крестьянин, или его поймают на вокзале, или еще что-нибудь произойдет.

– Но ведь Жерар собирался в Дуарнене?

– Собирался. Он сказал, что ему надо увидеться с местным полицейским… Как его… Забыла фамилию.

– Мсье Деррьеном?

– Вот-вот!

– А зачем Жерару надо было увидеть Деррьена?

– Он хотел знать, как продвигается расследование убийства доктора и его жены.

Получается, Жерар все же не отказался от мысли узнать нечто такое, что поможет ему поймать Варена, а Элен он попросту солгал, что не будет его искать, чтобы она не тревожилась.

– Его что-то беспокоило в этом расследовании? – на всякий случай спросил Антуан.

– Вот! – подтвердила куколка, блестя глазами. – Вы сказали «беспокоило». Да он просто был сам не свой из-за убийства Ривоалей!

– Потому что могли сказать, что оно случилось отчасти по вине Жерара?

– Не знаю, – пожала плечами Элен. – Он сказал, что это просто ужасно – что мадам Ривоаль лежала там, истекая кровью, и никто не пришел к ней на помощь. Я даже расплакалась, когда его слушала, – добавила девушка серьезно.

– То есть он переживал, что мы не приехали раньше, когда, может быть, ее бы сумели спасти?

– Наверное, я не знаю…

Антуан вздохнул и потер нывший висок. Ну и что принесла ему поездка в Кемпер? Что нового он узнал? Что любовница Жерара – красавица, а жена – с точностью до наоборот; что у Кервелла отлично готовят, а у Элен – куча попугайчиков, которые трещат без перерыва. Жерар переживал из-за мадам Ривоаль, а доктор, оказывается, не был уверен, что человек, которого он видел возле дома жертвы, – Фредерик Варен.

Ну почему, почему, почему жизнь так сложна и так нелепа? Что стоило Жерару сказать одной из своих женщин: «Вчера Деррьен упомянул один факт, который заставил меня задуматься, я вспомнил еще кое-что, сейчас мне надо уточнить то-то и то-то, и, возможно, уже к вечеру я засажу беглого мерзавца за решетку, потому что примерно представляю, где он прячется».

Антуан задал Элен еще несколько вопросов, но она не смогла сообщить ему ничего достойного внимания. Прощаясь с ней, Жерар был весел, сказал, что в воскресенье обедает в семейном кругу с приятелем, но вечером, может быть, выкроит часок для нее. Она посмотрела на Антуана с недвусмысленной надеждой, что раз уж он друг Жерара, она, так и быть, готова посвятить этот часок ему.

Как уже упоминалось, Антуан вовсе не был ханжой. Он все понимал – что Элен не любила Жерара и что его смерть освободила ее от любых обязательств по отношению к нему; но было, было что-то, из-за чего ему претило воспользоваться бывшей любовницей приятеля, пусть она и сама бы этого хотела. «Все дело в том, что я слишком разборчив, – мелькнуло в голове у Антуана. – И женщина нужна мне только одна, а какая – я и сам не знаю, но уж точно не эта профурсетка. Черт знает что такое!»

Он нежно пожал руку Элен, уронил несколько многозначительных слов, что раз уж она была так дорога его другу… Он не осмеливается… он слишком уважал Жерара, но нет, не сейчас. Может быть, потом, когда боль утраты стихнет. Попрощавшись, он отступил к дверям и почти бегом проследовал к выходу.

«Наверное, она сочла меня дураком… Может быть, я действительно дурак? Она красавица, и один вечер с ней ничего бы мне не стоил…»

Он был уже на полпути от дома Элен к своей гостинице и только тогда заметил, что у него зябнут руки. Оказывается, он забыл у любовницы Жерара свои перчатки.

«Вот черт! Словно судьба нарочно возвращает меня обратно, чтобы дать мне второй шанс…»

Ухмыльнувшись, Антуан решил, что на этот раз не будет сопротивляться, и медленно зашагал обратно к дому Элен.

Дверь распахнулась еще прежде, чем он в нее постучал. На пороге стояла сама хозяйка.

– Вы что-то забыли, инспектор? – с очаровательной улыбкой спросила она.

– Конечно, забыл, – ответил Антуан, глядя на Элен сверху вниз, потому что она была почти на голову ниже его. – Свое сердце!


Посреди ночи Антуан проснулся и, услышав тиканье незнакомых часов, сразу же вспомнил, что находится в чужом доме, в чужой постели, с женщиной, которая, наверное, не была ему нужна и о которой он, может быть, забудет, как только убийца Жерара Кервелла будет схвачен и понесет заслуженное наказание. По правде говоря, Элен ему нравилась – так, как нравится в детстве красивая чужая игрушка, которая случайно попадет в твои руки; но Антуан отлично понимал, что ее образ жизни требует другого человека, не такого, как он, и не питал по этому поводу никаких иллюзий. Конечно, она уже подумывает о том, где бы найти следующего богатого покровителя, и, конечно, она знает, что Антуан ей не подходит.

Но тут он сообразил, что проснулся посреди ночи вовсе не из-за Элен и тем более – не из-за мыслей о ней. Что-то было не так, и он интуитивно почувствовал это и проснулся. И в следующее мгновение он услышал скрип ступеней лестницы.

Элен вздохнула во сне и перевернулась на бок, уткнувшись щекой в его плечо. Антуан встряхнул ее.

– Элен, проснись!

Она разлепила веки, с недоумением посмотрела на него, но тут увидела, что он вытаскивает из-под одежды револьвер, и испуганно приподнялась на локте.

– Ты что?

– Там кто-то есть, – шепотом ответил Антуан. – Твоя горничная ходит по ночам?

– Лиза? Да она всегда спит как убитая…

– У тебя есть оружие?

– Нет, зачем оно мне?

Внезапно она поняла.

– Антуан… Думаешь, это он?

– Я не знаю. Дверь твоей спальни запирается?

– Да, но…

– Запрись на ключ и не пускай никого, слышишь? Если что, я подам голос.

– Антуан… Мне страшно!

– Мне тоже, представь себе, – признался инспектор. – Если случится что-нибудь, меня ранят или убьют, или еще что-нибудь, открывай окно, поднимай шум, кричи, привлекай внимание. Поняла?

– Антуан! Не уходи, пожалуйста…

Он быстро поцеловал ее и, взяв револьвер, двинулся к двери.

– Закройся на ключ!

Главное – не поддаваться панике. Лиза не ходит по ночам; а вдруг что-то случилось, и она изменила своей привычке? Никогда нельзя до конца полагаться на логику, когда имеешь дело с людьми. Затаив дыхание, Антуан прислушивался. Нет, сказал он себе, это не женщина бродит в ночи; шаги мужчины, однозначно. Пауза, тишина, но, если напрячься, можно кое-что различить и понять, что, собственно, происходит. Пятно света скользнуло по стенам; незнакомец крадется к гостиной. О-о, как интересно. Он захватил с собой фонарь?

Тут в гостиной заголосили, заверещали, зачирикали попугайчики Элен. Судя по всему, пришелец им не понравился.

– Черт! – вырвалось у ночного гостя, и фонарь погас.

– Варен, стоять!

Быстрее молнии Антуан бросился в гостиную. Опрокидывая мебель, незнакомец рванулся к окну.

– Стоять!

Не раздумывая, Антуан выстрелил. Ночной гость взвыл от боли и в грохоте бьющегося стекла выбросился на улицу с высоты второго этажа.

– Ах ты!

Подбежав к окну, Антуан увидел, что тот, кого он ранил, упал на верх экипажа, который, по-видимому, ждал его снаружи.

– Гони! – закричал незнакомец.

Кучер хлестнул лошадей, и они помчались как бешеные. Инспектор сделал движение, чтобы выскочить из окна следом за беглецом, рукой напоролся на острейший осколок стекла, который остался торчать в раме, и понял, что у него не хватит смелости прыгать отсюда – тем более что он вполне мог покалечиться или вообще разбиться насмерть. Ругаясь последними словами, Антуан побежал к лестнице, в темноте запнулся о ковер, упал, уже в следующее мгновение с проклятьем вскочил на ноги, сбежал по ступеням, распахнул дверь, выскочил из дома… Все было тщетно – когда он выбежал на перекресток, таинственной кареты и след простыл.

Глава 12

Несовпадения

Итак, Фредерик Варен. Неуловимый преступник, которому посчастливилось удрать аж в день своей казни. Убийца-одиночка, на суде это было вполне доказано. И вот – не угодно ли? – вдруг оказывается, что у него есть и карета, и кучер, и он с невероятной лихостью выскакивает из окон.

– Сиди смирно, я сейчас наложу повязку, – говорит Элен. Она занимается рукой, которую Антуан распорол об оконное стекло. На Элен голубой пеньюар, который ей очень к лицу. Она подколола свои длинные золотистые волосы, подколола наспех, но эта небрежность ей идет еще больше. Лиза тоже здесь, она жмется к стене, и на ее лице до сих пор написан испуг. На руку инспектора страшно смотреть – кровавые разводы стекают по рукаву до самого локтя.

– Сколько шума из-за какой-то дурацкой царапины, – ворчит Антуан.

– Это не царапина! Может, лучше вызвать врача?

– Я вполне тебе доверяю, – говорит инспектор, и Элен улыбается. Горничная подает ей бинты, и хозяйка дома весьма ловко перевязывает рану.

– Мой герой! Честное слово, я не знаю, что бы с нами было, если бы не ты!

– Сударыня, – робко подает голос Лиза, – так это был он?..

Антуан хмурится и молчит. На то у него есть свои причины, но он по работе привык не выдавать посторонним больше информации, чем необходимо.

– Ну, если это не какой-нибудь твой поклонник… – пожимает плечами Элен. Она уже вполне овладела собой и находит силы даже шутить. По правде говоря, хозяйка дома ловит себя на мысли, что рядом с Антуаном она вообще не боится ничего и никого. Можно было бы подумать, что это из-за того, что он полицейский, но – странное дело! – рядом с Жераром она никогда не испытывала такого ощущения.

– Сударыня! Да что вы? – протестует бедная Лиза. – Мой поклонник – вы же его знаете, Марк, приличный человек, работает в галантерейной лавке…

– Успокойся, Лиза, – вмешивается Антуан. – Мадемуазель Сабле, конечно, даже не думает, что ночной гость пришел к тебе.

– Но, мсье, что ему здесь было нужно? – лепечет горничная.

А вот тут уже лучше не играть в молчанку. Инспектор пристально смотрит на женщин.

– По-моему, он что-то искал, – негромко говорит он.

Он сразу же замечает, что Элен изменилась в лице.

– Ты в этом уверен?

– Да, я слышал, как он шел по комнатам, а по пути выдвигал и задвигал ящики. Ты не в курсе, что именно он мог искать?

Но Элен искренне озадачена – Антуан видит это по выражению ее глаз.

– Я не понимаю… Этот Варен… Что ему делать в моем доме?

– Он мог как-то узнать, что ты – любовница Жерара?

– Жерар бы никогда… – Элен замолчала, хмурясь. – Но кто-нибудь другой, конечно, мог сболтнуть.

– Может быть, Жерар держал у тебя какие-нибудь бумаги?

Элен задумалась.

– У него был тут стол, в комнатке навроде кабинета… Я сейчас схожу, взгляну, что там есть.

– Я пойду с тобой, – сказал Антуан, поднимаясь с места. Элен чувствует в его тоне не то чтобы недоверие, но нечто такое, что ее обижает. Однако инспектор умеет улавливать реакцию собеседника, даже если тот не говорит ни слова.

– Понимаешь, вдруг там есть какая-нибудь бумажка, которая тебе покажется несущественной, а я увижу, что она имеет отношение к моей работе…

Он улыбается так сердечно, так обезоруживающе, что Элен оттаивает и крохотная морщинка между ее бровями разглаживается.

– Просто для меня это все так ново… И вообще я ничего не понимаю в вашей работе! – со смехом заключает она.

Стол, о котором упоминала хозяйка дома, оказался обыкновенным секретером, запирающимся на ключ.

– У меня нет ключа, – замечает Элен.

– Мне нужна твоя шпилька.

В следующие несколько минут мадемуазель Сабле имеет честь наблюдать, как ее любовник с помощью шпильки открывает секретер, используя весь набор знаний парижских мазуриков.

– Да ты опасный человек! – вздохнула она, когда с секретером было покончено. – От тебя ничего не спрячешь…

Впрочем, в секретере не обнаружилось ничего интересного, кроме нескольких листов чистой бумаги, статей о лошадях и скачках, вырезанных из газет, и расписания местных поездов.

– Скажи, Элен…

Инспектор берет ее за руки и смотрит прямо в небесно-голубые глаза.

– У тебя есть враги?

– Все женщины в этом городе, – отвечает она, даже не колеблясь. – Ну, может, не все, но процентов девяносто девять – точно.

– А среди мужчин?

– Антуан!

– Я совершенно серьезно спрашиваю. У кого-нибудь была причина забраться к тебе ночью и искать тут что-либо?

– Может быть, у какого-нибудь вора.

– И все?

– Больше мне ничего в голову не приходит. Что это значит, Антуан?

– Тебе о чем-нибудь говорит следующее описание: мужчина лет пятидесяти или более, темные волосы с проседью, широкие плечи, легко может выпрыгнуть из окна второго этажа?

Прежде чем ответить, Элен долго молчит.

– Ты хочешь сказать, что тот, кто был тут ночью…

Антуан кивает.

– Когда я выстрелил, он обернулся, и вспышка на мгновение осветила его лицо. Клянусь тебе, я остолбенел… Ведь я ожидал увидеть перед собой Варена. Но это точно был другой человек.

– Ты попал в него?

– Конечно. – Антуан криво улыбается. – Надеюсь, я серьезно его ранил, хотя мне не нравится, что даже в таком состоянии он сумел от меня удрать.

– Так или иначе, ему придется обратиться к врачу, – заключает Элен. – И тогда твои коллеги его поймают.

– А, – развеселился Антуан, – значит, Жерар все-таки обсуждал с тобой полицейские дела!

– Может быть, не будем сейчас говорить о Жераре? – довольно холодно произносит его собеседница. – Кто-то звонит в дверь. Надо сказать Лизе, чтобы она открыла, а то она теперь будет шарахаться от каждого звонка.

Антуан выглянул в окно.

– Это полиция. Похоже, их вызвал кто-то из соседей, кто слышал шум разбитого стекла.

«Через полдня уже весь Кемпер будет знать, что приятель Жерара Кервелла ночевал в доме его любовницы, – мелькнуло в голове у Антуана. – Но ничего не поделаешь, придется им рассказать все, что знаю. Либо у Варена есть сообщник, либо… Либо тот, кто забрался в дом, вообще не имеет к нему отношения. Так или иначе, Элен права: его должны найти и выяснить, что он тут делал».

Остаток ночи застрял у Антуана в памяти как нечто скучное, но неизбежное. Он рассказал полицейским все, что знал, и повторил еще раз, утром, когда к нему явился коллега Жерара, молодой и взволнованный инспектор Пимон.

– Мы, конечно, будем искать карету… И раненого… И кучера… Но это просто удивительно, что произошло с мадемуазель… Я хочу сказать, прежде у нас ничего подобного не случалось… А вы совершенно уверены, что это был не Варен? Ведь вы сами говорили, что в гостиной было темно…

– Варену не пятьдесят лет, – колко отозвался инспектор. – И выглядит он совсем иначе.

– Разумеется, я и не думаю подвергать ваши слова сомнению. Но все же, как могло случиться, что ваш противник, немолодой, судя по всему, человек, с легкостью выпрыгнул из окна?

– Я не думаю, что это была, как вы говорите, легкость, – холодно промолвил Антуан, и его черные глаза сузились. – Просто он не хотел, чтобы его задержали. Мимо меня он к выходу проскочить не мог – я стоял в дверях с оружием. Ему оставалось только одно: выпрыгнуть в окно.

Распрощавшись с Пимоном, Антуан почувствовал, что смертельно устал. Он прилег на диван, собираясь поспать полчаса, а в результате проспал до вечера.

«Тетя будет волноваться… И я хорош! Надо послать ей телеграмму…»

Он приподнялся и обнаружил, что, пока спал, кто-то заботливо укутал его одеялом. В гостиной щебетали птицы, и Антуан направился прямиком туда. Хозяйка была занята тем, что насыпала попугайчикам корм.

– Добрый вечер, мсье, – сказала Элен, блеснув глазами. – Пока ты спал, я вызвала стекольщика, и мне уже поставили новые стекла. Рабочие немножко пошумели, когда их прилаживали, и я боялась, что они тебя разбудят, но этого не произошло. Ты видел во сне что-нибудь хорошее?

– Тебя, – шепнул Антуан, обняв ее и целуя в шею. – Мне надо срочно отправить телеграмму.

– Осторожно, не то я просыплю корм на платье, а оно новое, – сказала Элен, высвобождаясь. – Лиза внизу, со своим разносчиком из галантерейной лавки. Она наговорила ему всяких ужасов, и я не удивлюсь, если она уговорит его остаться тут на ночь. Если, конечно, ты сам не останешься…

– Придется мне разочаровать Лизу, – серьезно сказал Антуан. – В эту ночь я останусь здесь.

Он поцеловал Элен и спустился вниз, где Лиза увлеченно обсуждала со своим кавалером – румяным здоровяком с квадратным лицом – последние новости. Фредерика Варена до сих пор не поймали, и уже поползли слухи, что ему удалось скрыться за границу.

– Вообще, конечно, странно, что он исчез, – добавила Лиза. – Я же его видела – его вовсе не назовешь незаметным. Я хочу сказать…

– И где вы его видели? – спросил Антуан.

– Там же, где и все, – пожала плечами горничная. – Я и на суде была, и на казнь ходила…

– А что произошло во время казни? Про упавшее дерево я слышал, но я так и не понял, почему Варену удалось скрыться.

– У, сударь, так это целая история, – оживился разносчик. – Если бы дерево не зашибло графиню де Кастель, может, все бы и обошлось.

– Когда дерево упало на нее, она так ужасно закричала! – Лиза содрогнулась при одном воспоминании об этом. – Все бросились к ней на помощь, потому что, понимаете ли, она же графиня… И упустили Варена.

Ах, графиня де Кастель, одно из воспоминаний детства Антуана. Тогда она была молода, очаровательна и вызывала всеобщий восторг, когда проезжала по улицам в открытой коляске. Муж ее, дряхлый граф де Кастель, смотрелся рядом с ней даже не отцом, а дедушкой.

– Я читал, что несколько зрителей пострадали, – мрачно заметил Антуан. – Но я не думал, что госпожа графиня была среди них.

– Она очень гордая, – вставил разносчик. – Я слышал, она запретила упоминать о себе в газетах.

– Слышал? От кого?

– Мой кузен служит лакеем в замке госпожи графини. Он мне и сказал.

– Может, твой кузен еще что-нибудь слышал? Например, серьезно она пострадала или нет.

В голосе Антуана звучал легкий вызов, но собеседник принял его вопрос всерьез.

– Ее сын вызвал из Парижа лучших докторов. На этот, как его… консоме…

– Консилиум, – поправил Антуан.

– Вот-вот, – кивнул разносчик. – И они сказали, что позвоночник серьезно поврежден, но не стоит терять надежды.

– То есть она может остаться калекой до конца своих дней?

Разносчик пожал плечами.

– Ну… наверное. Но она же богатая. Я так думаю, если что можно сделать, то за деньги точно сделают. А если нет, то никакие богатства не помогут.

– Зачем она вообще пришла на казнь? – фыркнула Лиза, от которой не укрылось, каким тоном Антуан говорит о графине. – Могла бы остаться в своем замке…

– Так одна из жертв была когда-то у нее горничной, – напомнил разносчик, глядя на Лизу влюбленным взором. – А другая приходилась внучкой их дворецкому.

– Я так и не поняла, зачем он это делает, – поежилась Лиза. – Если б я его встретила на улице, я бы нипочем не подумала, что он преступник.

– Почему? – спросил Антуан.

– Не знаю, мсье. Тихий он какой-то, забитый. Из тех людей, которые терпят до последнего, и именно потому, что они терпят, все норовят их обидеть.

– Вот потому он безнаказанно и убил столько человек, что производил такое впечатление, – назидательно заметил разносчик. – А последней, Жанне Массон, так и вовсе отрубил голову. Мое мнение – зря с ним столько возились, надо было сразу приговорить его к смерти, и точка. А то тянули, тянули, а там буря налетела, ну и старое дерево не выдержало. Теперь Варен снова на свободе, и неизвестно, скольких еще он убьет, прежде чем его схватят.

Тут наконец Антуан вспомнил, что ему надо отправить телеграмму, и продиктовал Лизе текст и адрес, по которому ее надо послать.

Глава 13

Предложение

Если бы Антуан был героем романа, то по законам жанра на следующую ночь убийца должен был вернуться в дом Элен и обязательно кого-нибудь прикончить. В реальности же ничего подобного не произошло, что среди прочего подтверждало мысль инспектора о том, что ночному гостю не удалось легко отделаться. Однако на всякий случай Антуан отказался от комнаты в гостинице и перенес свои вещи к Элен, чтобы в случае чего оказаться поблизости.

Похороны Жерара были назначены на среду, и Антуан приготовился к тому, что ему придется приложить определенные усилия, чтобы отговорить Элен идти на них. Однако выяснилось, что любовница комиссара терпеть не может все, что связано с кладбищами, и к тому же считает, что черный цвет ее старит.

В понедельник Антуан отправился в Дуарнене, пытаясь понять, чем Жерар был занят перед смертью и где он мог пересечься со своим убийцей. Деррьен встретил инспектора, как старого знакомого, но не смог сообщить ему ничего утешительного. Да, Жерар интересовался ходом следствия по делу Ривоалей, но сам даже не намекал, что знает, где искать Варена.

– Он ничего не говорил о сообщниках Варена? – спросил Антуан.

Деррьен изумился.

– Но Варен действовал один… Что, собственно, вы имеете в виду?

– Да так, пока и сам не знаю, – уклончиво ответил Антуан.

Во вторник он осмотрел побережье возле Дуарнене, выискивая место, где Жерар мог схватиться с убийцей, ничего не нашел и вернулся в Кемпер, опечаленный. Но Элен была с ним очень нежна и помогла Антуану забыть его неудачу.

Среда выдалась теплой и ясной. В такой чудесный весенний день хочется думать о чем угодно, только не о бренности бытия и не о смерти. В толпе людей, пришедших проститься с Жераром, Антуан узнал его старенькую мать, сестру комиссара Элизу и ее мужа, который носил фамилию Дюпон. Сразу же вспомнилась шутка Жерара: «У моей сестры два кавалера – один Дюпон, другой Дюран[108], и оба Жаны. Кончится тем, что она станет мадам Дюпон или Дюран, а все потому, что ты не хочешь за ней ухаживать». Но Антуану никогда не нравилась Элиза – она была скучная, мелочная ханжа и даже в восемнадцать лет вела себя как юная старушка. Отвернувшись от нее, он стал разглядывать остальных присутствующих и сразу же увидел графиню де Кастель, которую катил в коляске старый слуга. Графине было столько же, сколько и Мариэтте, но, несмотря на возраст и полученную травму, она по-прежнему держала себя с поистине королевской грацией, которая у этой женщины ничуть не раздражала, а, напротив, казалась неотъемлемой – и притягательной – частью ее облика. Она рано похоронила мужа, который был намного старше ее, и больше не выходила замуж, хотя предложения поступали ей неоднократно. Красавица в молодости, она оставалась красавицей и сейчас, несмотря на предательские морщинки и легкую седину в прекрасных каштановых волосах, уложенных в сложную прическу. В прежние годы весь Кемпер был влюблен в графиню, включая Антуана, и даже старый граф, ее муж, рядом с супругой утрачивал свой обычный вид брюзгливого филина и казался вполне довольным жизнью человеком. Когда-то он вел праздную жизнь богатого аристократа, но на старости лет вдруг озаботился благом народа и решил, что его призвание – политика. Когда его осторожно спрашивали, почему он решил, что подходит для подобной деятельности, граф приводил совершенно несокрушимый довод:

– Какие-то мальчишки, пятидесятилетние щенки, правят Францией, а я не при делах!

Раз за разом он выставлял свою кандидатуру на выборы, интриговал и произносил напыщенные речи, но, хотя в жизни был дальновиден и расчетлив, в политике умел связываться только с партиями, которые даже в консервативной и осмотрительной Бретани были обречены на неудачу. Кажется, он и женился на дочери разорившегося маркиза только потому, что кто-то сказал ему, что кандидату в депутаты негоже быть холостым. Жена должна была, во‑первых, расположить к нему сердца избирателей и, во‑вторых, родить наследника. С обеими задачами она сумела справиться, и в конце концов, вероятно, граф де Кастель украсил бы своей персоной депутатское кресло, но тут к нему явилась непрошеная гостья, которая не придает никакого значения ни материальным благам, ни положению в обществе, и взмахнула острой косой. Очень многие в Кемпере были уверены, что очаровательная графиня, став вдовой, пожелает взять реванш за годы, проведенные со стариком, но вскоре сплетникам пришлось прикусить свои языки, потому что графиня не подавала решительно никаких поводов для пересудов. Она много времени проводила в своем замке, занималась воспитанием сына, участвовала в светской жизни, но в меру, занималась благотворительностью, но тоже в меру, без всякого фанатизма. И в двадцать лет, и в тридцать, и в пятьдесят она казалась воплощением того самого великосветского comme il faut[109], образа, который принято обвинять в лицемерии, но который ей, очевидно, давался без всякого труда – то ли в силу воспитания, то ли потому, что она просто не мыслила свою жизнь иначе. И странное дело: хотя она была богата, красива, знатна и не знала гнета жизненных трудностей, Антуан не мог припомнить ни одного человека, который ей бы завидовал или питал к ней недоброжелательность. Вся неприязнь обычно доставалась ее мужу, пока он был жив, а в последние годы – сыну, просто потому, что он был вполне обыкновенный молодой человек с одутловатым лицом и мало чем напоминал свою блестящую мать. Он тоже явился на похороны со своей очаровательной женой, но хотя она была гораздо моложе старой графини, передвигавшейся в кресле, почему-то взгляд притягивала только вторая. Молодая графиня, очевидно, сознавала, что проигрывает, потому что она делала лишние движения, то поправляла вуалетку, то убирала перчатки, то надевала их снова и время от времени косилась на свекровь с недовольством женщины, которая ощущает, что она в чем-то оказалась хуже другой, и никак не хочет с этим смириться.

Антуан поймал себя на том, что мысли его заняты только графиней де Кастель и ее семьей. Но ему тяжело было думать о Жераре. Хороня друга своего детства, он одновременно хоронил и частицу себя самого. Он поймал на себе пристальный взгляд вдовы, которая обменялась несколькими словами с молодым графом. Заметив, что он тоже смотрит на нее, Луиза Кервелла нахмурилась и отвернулась. Точно так же она отвернулась, когда Антуан несколько минут назад выражал ей свои соболезнования. «Это из-за Элен», – догадался инспектор; из-за того, что всему Кемперу известно, что он уже несколько дней ночует в ее доме. И почему-то сейчас ему стало жаль, что ее нет рядом.

После церкви было кладбище, на котором гулял бретонский ветер, вздымавший траурную вуаль вдовы и развевавший черные одежды присутствующих женщин. Гроб опустили в могилу и засыпали землей. Антуан попытался определить, что он чувствует сейчас, но ему хотелось только одного: уйти отсюда как можно скорее. Ряды серых крестов и надгробий действовали ему на нервы. Когда он был уже возле ворот, к нему подошел слуга графини.

– Господин Молине? Ее милость желала бы с вами побеседовать. Она ждет вас.

Изумившись, Антуан безропотно проследовал за слугой. Графиня де Кастель сидела в карете и, завидев Антуана, окинула его своим особенным, сияющим взглядом, который словно вбирал человека целиком, со всеми мелочами. Этот взгляд Антуан видел у нее и в молодости, но никогда еще он не был обращен на него самого. Инспектор пробормотал слова приветствия и умолк, чувствуя себя неловко и сердясь за эту неловкость, которая могла создать о нем превратное впечатление.

– Печально, что нам довелось увидеться при таких обстоятельствах, – сказала графиня. – Мне сказали, что мсье Кервелла был вашим другом, это правда?

Антуан подтвердил, они дружили с детства.

– Мой покойный муж проводил много времени в Кемпере, и я до сих пор привязана к этому месту, хоть и предпочитаю деревенскую жизнь, – сказала его собеседница, благожелательно улыбаясь. – Мсье Кервелла оказал мне огромную услугу, когда взялся расследовать убийство этой несчастной девушки… Бланш Дре, нашей бывшей горничной, – пояснила она.

– Да, он что-то рассказывал об этом, – неопределенно ответил Антуан.

– Если я попрошу вас довести расследование до конца, найти и покарать Фредерика Варена, вы очень рассердитесь? – спросила графиня, устремив на него взор своих прекрасных голубых глаз. – Мне хотелось бы сказать, что я не боюсь, но у меня невестка, а служанки в замке теперь отказываются выходить за ворота. Люди напуганы, и, по правде говоря, им есть чего бояться. Этот безумец способен на все, что угодно.

В разговор вмешался молодой граф, топтавшийся возле кареты. По правде говоря, Антуан только сейчас его заметил.

– Мама, прошу вас… Клянусь, вам нечего опасаться! Если этот Варен попадется мне, я пристрелю его как бешеную собаку…

У графа были голубые глаза матери и ее цвет волос, но одутловатое лицо и заметная щель между передними зубами портили все впечатление. Графиня легонько коснулась его руки, и он умолк. «А она, однако, умеет муштровать людей, эта безупречная дама… – мелькнуло в голове у Антуана. – Взять хотя бы невестку, которая сидит в карете у окна – смотрит в сторону и кусает губы, но в разговор встревать не смеет».

– Мне передавали, что вы предлагали объявить награду за голову Варена, – сказала графиня, испытующе глядя на Антуана. – Чтобы избежать новых жертв, я готова выплатить эти деньги из своего кармана.

– Мама! – вскинулся граф.

– Помолчи, Луи… Скажите, мсье Молине, как вы отнесетесь к сумме в пять тысяч франков? Не слишком ли она скромна, учитывая риск, которому подвергается человек, преследующий Варена?

– Я скажу так, госпожа графиня, – промолвил Антуан, кланяясь. – Любая награда будет честью из ваших рук.

Он произнес эти слова столь горячо, что обе женщины улыбнулись, но в улыбке молодой графини сквозила кислая снисходительность, а старая дама улыбалась так сердечно, словно в жизни не слышала ничего более приятного.

– Значит, вы согласны? – спросила она. – Заметьте, я вовсе не прошу, чтобы вы искали Фредерика Варена в одиночку. Если вам понадобится помощь – любая помощь, мсье Молине, – я готова сделать все, чтобы вам ее предоставить. Власть иногда бывает неповоротлива, но она обязана прислушиваться к мнению людей с нашим положением.

Если бы Антуан получил это предложение в воскресенье утром, тогда, среди скал, где он увидел бездыханное тело Жерара с клочьями пены и водорослей на нем, – о, тогда бы инспектор точно не стал бы колебаться. Но сейчас он был уже не так уверен, что его друга убил Фредерик Варен, а именно за эту смерть Антуан жаждал отомстить больше всего. Что-то во всем этом деле было странное, начиная с ночного визита незнакомца в дом Элен и кончая поведением убитого, который преследовал опаснейшего преступника и держал огнестрельное оружие под наглухо застегнутым пальто.

– Вы очень добры, сударыня, – сказал Антуан. – И возможно, мне действительно понадобится ваша помощь. Когда это случится, я непременно дам вам знать.

По лицу графини скользнуло едва заметное облачко. Судя по всему, она надеялась, что собеседник рассыплется в изъявлениях восторга и, может быть, сразу же начнет излагать свой план поимки Варена, но этого не произошло. Зато молодая графиня де Кастель наконец-то повернула голову и посмотрела на инспектора с проблеском интереса во взоре.

– Так или иначе, мое предложение относительно награды остается в силе, – настойчиво промолвила графиня. По ее тону Антуан понял, что она умеет держать удар – не только такой пустяковый вроде его неопределенного ответа, но и настоящий удар судьбы.

– Я это учту, госпожа графиня, – ответил инспектор со всей вежливостью, на какую был способен.

Граф усмехнулся.

– Только смотрите, господин инспектор, чтобы вас не опередили, – хмыкнул он. – А то награда может уйти к кому-нибудь другому.

Но так как граф де Кастель не был кумиром детства Антуана, тот решил, что пора поставить на место зарвавшегося аристократа, который воображал, что может поймать собеседника на столь дешевый трюк.

– Думаю, любой, кто избавит общество от кровавого убийцы, заслуживает награды, – заметил Антуан, иронически прищурив свои черные глаза. – Взять хотя бы вас, господин граф: что вам стоит найти Варена? И прославитесь, и деньги останутся в семье – разумеется, при условии, что он не разрежет вас на куски.

Молодая графиня отвернулась, скрывая улыбку. Ее свекровь сделала вид, что ничего не заметила. Не прощаясь, граф де Кастель сел в карету и сухо велел кучеру трогать.

Глава 14

Записная книжка

В четверг Антуан взял билет на поезд и послал тетке телеграмму, извещая ее о времени своего возвращения. Затем он отправился на поиски своего коллеги Пимона – узнать, нашла ли местная полиция ночного гостя Элен.

Увы, кемперский инспектор не смог сообщить Антуану ничего утешительного. Все местные врачи были опрошены на предмет того, не обращался ли к ним человек с огнестрельным ранением, и все как один дали отрицательный ответ.

– А карета?

– Кроме вас, мсье, ее никто не видел. Мы, конечно, продолжаем ее искать, но…

– Что-нибудь прояснилось с поисками Варена?

– Нет, мсье.

Попрощавшись с Пимоном, Антуан отправился бродить по городу. Он погулял по набережным Оде и Стейра[110], зашел в готический собор, прошелся по улице Кереон с ее фахверковыми домиками. Несколько человек узнали его – он даже встретил хозяина их старого дома, расположенного на набережной Стейра. Антуану хотелось воскресить свою юность, но на душе у него было неспокойно, и воспоминания в такие минуты не торопятся посещать человека. Мысленно он все время возвращался к Жерару, к его гибели и спрашивал себя, правильно ли он поступил, отказавшись от помощи графини де Кастель.

Он вернулся к Элен, чтобы забрать свои вещи. Уезжать Антуану не хотелось, и не то чтобы он опасался за судьбу женщины, которую покидал, – Элен уже подыскала двух сторожей, один из которых был отставным полицейским. Теперь Антуан почти желал остаться в Кемпере, но он был реалистом и понимал, что не соответствует запросам этой женщины. Он не мог потратить три тысячи франков только на то, чтобы обставить одну-единственную комнату в ее уютном гнездышке.

– Рука не болит? – спросила Элен.

– Нет, спасибо.

– Ты еще приедешь?

– Не знаю. Может быть.

– Но если приедешь, дашь знать о себе?

– Конечно.

Он притянул ее к себе, поцеловал, заглянул в ее глаза. Если бы она сейчас сказала: «Останься», он бы, наверное, не выдержал. Но она сказала, что ему лучше не опоздать на вокзал, и Антуан решил, что это конец.

Стоя на перроне, Антуан докурил сигарету и отшвырнул окурок, когда почувствовал спиной чей-то настойчивый взгляд. На всякий случай Антуан пошевелил револьвер в кармане и медленно обернулся. В нескольких шагах от него стояла дама в черном и в черной же шляпе, с которой свисала густая вуаль, закрывавшая лицо. Несмотря на это, он без колебаний признал в ней вдову Жерара и поздоровался со всей учтивостью, на какую был способен.

– Когда вы были у меня, вы сказали, что если я вспомню что-нибудь важное, я могу всегда обратиться к вам, – сказала Луиза.

Антуан заверил ее, что он всегда к ее услугам. Однако следующий вопрос его, по правде говоря, ошарашил.

– Скажите, мсье Молине, зачем вы пошли к этой твари?

Тон вдовы дышал такой ненавистью, что даже видавший виды инспектор немного растерялся. Однако он сразу же понял, что пытаться переубедить мадам Кервелла бесполезно, и решил пойти другим путем.

– Как вы знаете, мадам, я прежде всего полицейский. Я рассчитывал выведать у этой особы нечто такое, что поможет мне выйти на след убийцы Жерара, и она действительно показала мне секретер, в котором он хранил разные незначительные мелочи. Также я не исключал, что убийца может к ней наведаться, и как вам должно быть известно, мое предположение подтвердилось.

«Потому что, дорогая мадам, если я скажу вам правду – что я вернулся к ней из-за забытых перчаток, – вы наверняка решите, что я над вами издеваюсь, а ведь это вовсе не так, поверьте, – мысленно добавил инспектор. – И вообще, какого черта? Мои отношения с Элен не касаются никого, кроме нас двоих».

– Жерар никогда не стал бы хранить у этой особы что бы то ни было, – холодно сказала Луиза. – То, что вы хотели найти, находится у меня.

Антуан попытался собраться с мыслями. Он вовсе не ожидал такого поворота событий и, кроме того, не представлял себе, о какой именно вещи идет речь. Но он прекрасно видел, что Луиза колебалась между неприязнью и желанием довериться хоть кому-то, и понимал, что надо вести себя очень осторожно, чтобы не спугнуть ее.

– Если так, почему же вы не отдали мне это в мой первый визит? – спросил он.

– Потому что я думала, что она была у Жерара. Обычно он носил ее с собой. Однако вчера я нашла ее в его столе.

– Вы говорите о…

– Его записной книжке. Обычно он заносил туда заметки по поводу дел, которыми занимался.

Она сунула руку в сумочку и извлекла оттуда маленькую записную книжку, на обложке которой было приклеено изображение лошади. Антуан сделал движение, намереваясь взять ее, но Луиза тотчас же отвела руку.

– Я отдам ее вам, мсье Молине, если вы мне пообещаете… Нет – если вы торжественно мне поклянетесь в одной вещи.

– Все, что хотите, мадам Кервелла, – быстро ответил инспектор. Если бы она попросила его достать луну с неба, он бы ответил точно так же – просто потому, что считал, что добраться до записной книжки сейчас важнее всего на свете, а на все остальное можно и не обращать внимания.

– Вы должны поклясться, – сказала Луиза, не сводя глаз с его лица, – что если в результате вашего расследования вы выясните нечто такое, что может бросить тень на моего бедного покойного мужа, вы скажете об этом мне лично.

– Бросить тень? – Антуан даже не пытался скрыть своего изумления.

– Вы клянетесь?

– Клянусь, но…

Он даже не успел закончить фразу, как Луиза вложила записную книжку в его руку и сжала его пальцы так крепко, что он поморщился.

– Помните, мсье Молине: вы поклялись.

– Мадам, – Антуан решился говорить начистоту, отбросив околичности, – простите меня, но я ничего не понимаю. Вам что-либо известно, или вы только подозреваете? Или…

– На нас смотрят, – сказала вдова, делая шаг назад. – Видите ли, мсье Молине, мой бедный отец всю жизнь любил повторять одну фразу. «Запомни, Луиза, – говорил он, – деньги любят счет». А мой муж тратил куда больше, чем зарабатывал. Только на эту тварь за последние три месяца он потратил не меньше пяти тысяч франков, и ладно бы он делал долги, но он аккуратно оплачивал все счета. И я очень хотела бы понять, откуда у него появились эти деньги.

Антуан пристально посмотрел на нее.

– Он не играл на бирже?

– Его заработка не хватило бы на сколько-нибудь серьезные операции.

– А вы ему не давали деньги?

– Я? – вскинулась вдова. – За кого вы меня принимаете? Конечно же, нет!

– Но он ведь имел доступ к вашему состоянию?

– Он не мог потратить и сантима без моего согласия, – с ожесточением ответила Луиза. – Таково главное условие нашего брачного соглашения. Мой покойный отец был далеко не глуп, поверьте!

– Но Жерар увлекался скачками, – напомнил Антуан. – Может быть, ему просто повезло?

– Он никогда не выигрывал на скачках больше ста франков.

– А друзья или, допустим, кредиторы? Могли ведь они дать ему в долг?

– Бретонцы не дают в долг состояние человеку, который проматывает деньги на публичную девку. Кроме того, как только стало известно, что он умер, мне предъявили к оплате все долги, которые он не успел оплатить. Он не занимал деньги ни у ростовщиков, ни у кого-либо еще. Он только тратил.

– Хорошо, – сдался Антуан. – Что конкретно вы подозреваете? Если у него водились деньги, значит, откуда-то они должны были взяться. Вы полагаете, что Жерар нашел способ… Так сказать, использовать свои служебные полномочия не по назначению?

Луиза вздохнула.

– У моего покойного отца была еще одна поговорка, которую он постоянно повторял, – сказала она. – Папа говорил: «Деньги никогда не даются легко».

Обернувшись, Антуан увидел поезд, который подходил к станции. Но инспектору надо было задать вдове Жерара еще несколько вопросов.

– Вам известно, как выглядел человек, в которого я стрелял… – он спохватился и не сказал «в доме Элен Сабле», а закончил иначе: – ночью?

– Да, коллега мужа мне рассказал об этом.

– Кто-нибудь, кого вы знаете, может подходить под это описание?

– Человек тридцать, не меньше, – усмехнулась вдова. – Но никто из них не способен с разбегу выпрыгнуть из окна второго этажа. Кроме того, я нанесла им всем визиты и убедилась, что никто из них не пострадал.

Да, она вовсе не была слабохарактерной. Теперь Антуан знал это точно.

– Вы могли отдать записную книжку коллегам Жерара, но выбрали меня. Могу я спросить почему?

– Я сомневалась, – призналась Луиза. – Но я видела ваше лицо там, на похоронах. Вам было так же плохо, как и мне. И потом я узнала, – она усмехнулась, – что вы отшили эту дрянь.

– Простите?

– Мадам Клотильду де Кастель. – Она словно выплюнула эти слова, и Антуан понял, что сильно заблуждался, считая, что никто на свете не способен ненавидеть графиню. – Она всегда вертела всеми как хотела, но с вами у нее вышла осечка. Ее отец был мот, пьяница и картежник. Он проиграл ее графу де Кастелю в карты, вы знаете?

– Я бы просил вас… – начал Антуан с неудовольствием.

– Это вовсе не сплетни – маркиз рассказал об этом моему отцу, которому был должен немало денег. Но Клотильда оказалась с характером – она сказала, что если граф хочет ее получить, пусть женится. Он был богат и вполне ее устраивал – она знала, что у него неважное здоровье, а значит, она скоро овдовеет и будет делать, что захочет. Правда, ей пришлось дольше ждать, чем она думала, но своего она все же добилась. Есть, знаете, такие женщины, которые не прочь похоронить своих мужей, и графиня из их числа. Я-то совсем другая – я бы предпочла умереть, чтобы только Жерар остался жив. – По ее лицу пробежала судорога. – Хотя тогда он первым делом напился бы от радости, а потом женился бы на этой твари… Вот и ваш поезд. До свидания, мсье Молине, и не забывайте о том, что вы мне обещали.

И, прихрамывая, она двинулась прочь, а пораженному до глубины души Антуану Молине оставалось только занять место в вагоне, где кроме него оказалось всего несколько человек.

«Собственный отец проиграл свою дочь в карты… Черт знает что такое! Конечно, за покойным маркизом числилось много чудачеств, но… С другой стороны, в Париже я чего только не насмотрелся по службе… Случались и такие истории, в которые ни один приличный человек не поверит. – Антуан встряхнулся. – Ладно, не важно, что там было в прошлом у графини и как с ней поступил ее отец. Главное – я заполучил важную улику, которая может мне помочь».

Убедившись, что никто на него не смотрит и не обращает внимания, он раскрыл записную книжку Жерара и почувствовал, как у него сжалось сердце. С годами почерк у человека меняется, но основные его черты остаются такими же, как в детстве, и эти небрежные каракули напомнили Антуану столько, сколько не напомнила бы самая длинная прогулка по набережной, где он когда-то любил бывать.

Первые страницы содержали перечеркнутые записи к каким-то малозначительным делам, которые завершались одной и той же пометкой: «преступник арестован». Доведя дело до конца, Жерар, очевидно, зачеркивал все, что к нему относилось, и переходил на новую страницу.

Чуть больше года назад, судя по дате наверху страницы, Жерар впервые заинтересовался тем, кого газеты позже назовут «бретонским демоном», хотя вскоре выяснится, что Фредерик Варен совершал убийства не только в Бретани, но и в Нормандии.

«Бланш Дре, двадцать два года. Бывшая горничная. Волосы светло-русые, глаза голубые, невысокого роста. Ушла из дома и не вернулась. Тело нашли в лесу два дня спустя. Двадцать шесть ударов ножом (по словам врача). Это не первый подобный случай». Последняя фраза была подчеркнута дважды, далее крупно: «Установить все жертвы».

После этого несколько страниц в книжке занимали имена и описания девушек, которые были убиты в Бретани неизвестными за последние несколько месяцев. Часть имен была густо зачеркнута – очевидно, Жерар уже тогда понял, что они не имеют отношения к делу. В конечном счете у него образовался список из четырех жертв, в который входили две проститутки, уволенная горничная и нищенка. Во всех случаях имели место либо нападение в глухом безлюдном месте, либо нападение ночью, либо и то и другое вместе. Проанализировав географию преступлений, Жерар написал крупными буквами: «Он передвигается».

Затем он стал проверять, не было ли схожих преступлений в соседних регионах, и нашел два случая в Нормандии: один – в Трувиле и один – в Руане. В Трувиле была убита девушка, продающая цветы, в Руане – официантка из кафе. Перед смертью официантка упоминала о том, что ее пригласил на свидание какой-то господин.

Тут произошло новое убийство недалеко от Кемпера: «Изабель Морван, восемнадцать лет. Внучка Луи Морвана, дворецкого госпожи графини. Зарезана, как остальные. Говорил с родителями, с дворецким, – их горе ужасно. Видел графиню. Велено найти убийцу любой ценой. Говорили о юридической волоките – убийства в нескольких департаментах. Графиня обещала любую поддержку. Я стану комиссаром и получу орден, если найду убийцу и доказательства его вины. Семь жертв – не шутка».

Судя по последующим записям, Жерар стал методично отрабатывать все места, где случились преступления. Он обошел гостиницы и пансионы, просмотрел книги, в которые записывали имена постояльцев; он сличал даты, искал, находил подозреваемых, сомневался и свои сомнения тоже заносил в книжку.

«Ничего не выходит. Коммивояжеры отпали. Циркачи не годятся. Бродяга? Но официантка из Руана не пошла бы с ним на свидание и не назвала бы его господином. Хотя, может быть, он ухитрился ее провести, раздобыл где-то одежду и т. д.? Но если это бродяга, гостиницы мне не помогут».

И наконец:

«Есть один подходящий человек. Фредерик Варен, художник. Ездил по Нормандии, потом перебрался в Бретань. Родителей нет. Перебивается случайными заработками. Проверить, мог ли он убить их всех».

На следующей странице:

«Бретань, кажется, подтверждается, кроме уб-ва в Морлэ, но это ничего не значит. Проверяю Нормандию. Жил не в Трувиле (это ему не по средствам, как-никак модный курорт), а в Довиле[111]. В Трувиле пытался продавать свои картинки – их никто не покупал, само собой. Мог убить цветочницу? Мог.

Руан. Совпадение: рисовал Руанский собор (который малюют все мазилы), завтракал в кафе, где работала убитая официантка. Ее подруга – Кристина Пуарье, работает в мастерской модистки – вспомнила, что он предлагал нарисовать портрет официантки, но она не захотела.

Неприятность: Кристина – его алиби. Варен был с ней. Черт возьми, как она может помнить, что было почти год назад? Уверяет, что помнит и совершенно уверена. Беда с этими свидетелями».

И на следующей странице:

«Вернулся в Кемпер. Ездил к графине. Обсуждали, как продвигается дело. Гостиницы, в которых он жил, не доказательство. Свидетельство Кристины. Разобраться с Морлэ».

Перелистнув страницы в обратном направлении, Антуан понял, что убийство в Морлэ – это Красотка Мари, она же Мари Брюль, проститутка. Когда местный полицейский увидел ее тело, то ему сделалось дурно: несчастную просто искромсали ножом.

Значит, с причастностью Варена к убийству в Морлэ возникли сложности, но, судя по лаконичной записи Жерара «Был в Бресте, разобрался с Морлэ», проблема была решена.

Дальше следовали записи по другому делу – выяснению, кто разбил окно в модной лавке и вынес оттуда шелковые ткани, но злодей сыскался в два счета, и инспектор Кервелла вновь вернулся к расследованию, за которое мог получить звание комиссара. Впрочем, там уже все было совершенно ясно.

«Варен взят с поличным. Под кроватью – отрезанная голова Жанны Массон. Восьмая жертва – дочь рантье, которая слишком любила мужчин. Больше убийств не будет».

После этой записи шли еще несколько страниц, посвященные другим расследованиям, и внезапно записи обрывались. Ни слова о бегстве Варена, ни слова об убийстве Ривоалей, – ничего.

Хмурясь, Антуан на всякий случай пересчитал страницы в книжке, но все они были на месте. Почему-то его больше всего озадачивало не то, что Жерар неожиданно прекратил делать заметки, а то, что тот даже не удосужился упомянуть об их встрече, которой было суждено стать последней.

«Если предположить, что вдова была права и тот, кого я ранил, искал в доме Элен именно эту книжку… Почему? В чем ее ценность? Откуда у Жерара появились деньги, причем большие? Он кого-то шантажировал? Кого и чем? Имеет ли ночной гость отношение к Фредерику Варену или никак с ним не связан? А если никак не связан, как объяснить, что тот, в кого я стрелял, в точности похож на человека, описанного доктором Ривоалем? Человека, который, судя по всему, нес с собой сверток с головой Жанны Массон… И эта же голова оказалась в комнате Варена, где ее обнаружил Жерар. Получается, Варен действовал не в одиночку? Нет, тут что-то не так… Если бы у него были сообщники, он бы наверняка сдал их, чтобы переложить на них часть своей вины. Когда тебе грозит гильотина, с такими вещами не шутят…»

Но тут поезд прибыл на станцию, на которой Антуан должен был выходить, и, надежно спрятав записную книжку убитого друга, инспектор заторопился к выходу.

Глава 15

Обреченный остров

– Антуан, это невыносимо! В Париже тебя ударили ножом и чуть не убили…

– Тетя!

– Теперь ты вернулся из Кемпера, и что я узнаю? Что ты в кого-то стрелял, и тебя опять ранили…

– Тетя, я понимаю ваше недовольство…

– Ты ничего не понимаешь, Антуан! Ты даже представить не можешь, как я волнуюсь за тебя…

– Но я порезался сам! В потемках! Ясно вам?

– Я знаю, чего ты хочешь! Ты хочешь отомстить за Жерара! Хочешь найти этого проклятого Варена и сам его убить, своими руками! Антуан, разве ты не понимаешь? Его ведь не зря прозвали «демоном». Он такой и есть. Да, да! И если ты пойдешь против демона, он убьет тебя, только и всего!

Произнося эти слова, тетя Мариэтта была готова к тому, что племянник начнет возражать и приведет множество доводов того, что это самому Варену не поздоровится, если он попадется инспектору. Но, к ее удивлению, Антуан только молчит и хмурится, да так, что его черные упрямые брови ходят ходуном.

– У Жерара откуда-то были деньги, – неожиданно говорит он. – Большие деньги, на которые он содержал любовницу.

Часы с достоинством крякают и отбивают три раза. Мариэтта с изумлением смотрит на племянника.

– Ты говорил об этом с его женой?

– Как раз она мне это и сказала.

– А она не знает, откуда у ее мужа деньги? – фыркает Мариэтта. – Что она тогда за жена, в самом деле?

Антуан улыбнулся, и, завидев эту улыбку, тетя почувствовала, как у нее отлегло от сердца.

– В Кемпере я ранил человека, который искал бумаги Жерара. Но этот человек – не Варен.

Мариэтта пожала плечами.

– Что ты хочешь от меня услышать, Антуан? Жерар был из людей, которые своего не упустят. Если он учуял, что может на чем-то заработать, он бы не стал колебаться.

Антуан молчит. У него нет ни сил, ни желания вдаваться в дальнейшие объяснения. Жерар Кервелла, человек, которого он считал свои другом, уговорил доктора Ривоаля изменить свои показания. Возле дома последней жертвы доктор видел вовсе не Фредерика Варена, а того, кого Антуан подстрелит в гостиной Элен Сабле. А еще до визита ночного гостя и доктор, и его жена будут зверски убиты, а вскоре будет убит и сам Жерар.

– Как же я устал, – произнес Антуан вслух. – Господи, как я устал…

Он положил руки на стол и уткнулся в них лбом.

– Приготовить тебе поесть? – спрашивает Мариэтта, и ее голос звучит нежнее арфы.

– Нет, я не хочу есть, – пробурчал Антуан, не поднимая головы.

– Может, ты хочешь отдохнуть, выспаться? Я велю тебе постелить…

Отдыхать днем – для местных краев дело немыслимое. Днем спят только богачи или тяжело больные люди. Но Мариэтта готова войти в положение племянника и наплевать на все неписаные обычаи.

– Я вовсе не устал, – буркнул Антуан, и в следующее мгновение тетка увидела, как он встает и делает движение к выходу.

– Ты куда?

– Да так, пройдусь.

Он оделся и вышел, а Мариэтта погрузилась в свои мысли. Она перебирала их, как перебирают пряжу, когда не знают, на каком именно мотке остановиться, и думы ее были одни и те же – что Антуану пора жениться, ему надо бросить работу, которая его погубит, а еще – что Жерар как при жизни был пакостником, так и после смерти продолжает пакостить, и нет от него никакого спасения.

«Я говорила Антуану, что мне не помешает помощник, что хозяйство требует внимания… Может, надо быть понастойчивее? Конечно, он говорил, что в деревне умрет от скуки, но ведь мужчины никогда толком не знают, чего им надо…»

Антуан побродил по берегу, чувствуя лицом ветер, и наконец, не зная, чем себя занять, направился к папаше Менги. Не то чтобы ему хотелось пить, скорее его тянуло побыть в чужом обществе, вдали от тетки, чья опека и упреки – вполне, кстати, справедливые – начали его раздражать.

В бистро было мало народу – человек пять, не больше, не считая сына Менги, стоявшего за стойкой. Когда Антуан вошел, сын хозяина наливал пиво какому-то незнакомцу в бедной, но чистой одежде, не похожей на одежду рыбака. Незнакомец обернулся.

– Инспектор! А мы вас ждали!

Антуан открыл было рот, чтобы сухо осведомиться: «Я вас знаю?», но что-то удержало его. Он всмотрелся в чисто выбритое лицо незнакомца и по глазам определил, кто стоял перед ним.

– Леон? – недоверчиво произнес Антуан.

Бывший бродяга, ныне выглядевший как вполне приемлемый член общества, засмеялся и тряхнул головой.

– Да, как видите. Пока вас не было, задержали еще двух человек, похожих на Варена. Я объяснил, что это не они. Мэр сказал, что раз уж я помогаю искать преступника, мне надо привести себя в порядок. Потом мы с ним разговорились насчет старых часов, которые сломались, и я взялся их починить. Починил. А что, я все умею: и плотничать, и часы чинить, и пианино настроить… Тут мэр и говорит: тебе, Леон, пора остепениться. Нельзя же до седых волос бродяжничать… Предложил мне работу в мэрии, ну, я и согласился. Я же бродягой стал не потому, что мне это нравится, а потому, что жизнь так сложилась. Отец у меня небедный был человек, хоть и крестьянин. Я бы сейчас жил в большом доме, с виноградниками и мельницей, да вот беда, отец овдовел, и захотелось ему жениться во второй раз. Ну а после его смерти мачеха меня выжила из дома, и по завещанию он мне оставил сущие гроши. – Леон вздохнул. – Все ей досталось и ее детям…

«Какого черта он решил, что это должно меня интересовать?» – подумал Антуан, раздражаясь. Он понимал, что собеседник чувствует к нему нечто вроде благодарности, и как раз это и выводило инспектора из себя, потому что ему не были интересны ни Леон, ни его жизнь, ни его злоключения. Это был просто незначительный элемент, который мог помочь в поисках Фредерика Варена, не более того. Что он там не поделил с мачехой и при каких обстоятельствах сделался бродягой, инспектора ни капли не волновало.

– Что будете пить? – спросил тусклым голосом сын Менги, но тут возле него за стойкой материализовался отец, который был раза в два шире и на полголовы выше.

– Куантро. Верно, инспектор?

Антуан кивнул.

– Как съездили? – спросил хозяин, открывая бутылку.

– Бывало и получше, – буркнул Антуан. – Какие новости?

– Ну, про Варена вы, наверное, и так знаете, – протянул кабатчик, усмехнувшись. – Никак не могут его поймать. Как сквозь землю провалился.

– А что-нибудь поинтереснее? – сухо спросил Антуан.

– Да что тут может быть интересного? – пожал плечами Менги. – Кюре перекопал весь сад, чтобы избавиться от побегов тыквы.

– А они все лезут и лезут, – хихикнул кто-то из рыбаков.

– Точно, во вторник должны были приехать с острова Дьявола за провизией, но так и не приехали.

Антуан, не допив, отставил свой стакан.

– Почему?

– А пес их знает, – отозвался кабатчик. – Может, им и так хватает еды, а может, эта ненормальная уже всех там порешила.

Антуан смерил его недобрым взглядом. Черт возьми, неужели на острове действительно что-то случилось?

– Приезжие появлялись здесь, пока меня не было? Может, им приходила почта?

– Почты не было, только одна телеграмма, – откликнулся сидевший неподалеку молодой почтальон с задорно торчащими усами. – Я ее отвез, а здесь их никто не видел.

– Что было в телеграмме?

– Что-то про акции. Типа что их продали с прибылью, деньги скоро будут. Обычная телеграмма, ничего особенного.

Задав еще несколько вопросов и убедившись, что никто из рыбаков не высаживался на острове и не видел чужаков уже несколько дней, Антуан отправился на поиски Руайера и нашел его возле одной из лодок.

– Мне нужно на остров Дьявола, – сказал ему инспектор. – И немедленно.

– Посмотрим, что можно сделать, – пробурчал Руайер, вынимая трубку изо рта. – Этот с вами поплывет?

Антуан обернулся и увидел приближающегося Леона.

– Господин инспектор! Вы так быстро шли, я думал, у меня сердце выскочит, когда я пытался поспеть за вами… Вы собираетесь на остров Дьявола? Можно мне с вами?

– Что вы там забыли? – сердито спросил Антуан.

– Ничего, просто я тут подумал… Понимаете, местные жители обыскали все побережье и нигде не обнаружили следов Варена. А что, если он спрятался на каком-нибудь острове? Понимаете, что я имею в виду?

Антуан вздохнул.

– Хочешь попасть в газеты, умник? Ну ладно, черт с тобой: поплывем вместе. Хотя все это ерунда и никакого Варена на острове нет.

– Почему вы так решили?

– Потому что до этого острова надо как-то добраться, а переправлялись туда только Фализ и те, что приехали с ним. И Варена среди них не было.

– Так-то оно так, но вы забываете о мебели.

– О какой еще мебели?

– О мебели, которую Фализ привез с собой. Знаете, откуда она прибыла? Из Кемпера, и в тот же самый день, когда Варен удрал из-под ножа гильотины.

– По-твоему, этот малый спрятался в ящик стола? – хмыкнул Антуан.

– Стол был всего один, – серьезно ответил Леон. – А в основном шкафы, кровати, стулья. Шкафы, между прочим, здоровенные – я же хорошо помню, потому что сам помогал их таскать. – Антуан молчал. – Понимаете, о чем я, да? Что, если Варен забрался в Кемпере в один из шкафов, который привезли сюда и потом переправили на остров Дьявола?

– Или у него выросли крылья, и он улетел, – хмыкнул Антуан. – Дружище, если ты думаешь, что можно остаться незамеченным на острове, где живут всего пять человек, то ты ошибаешься. Я был там, ясно? Я говорил с мсье Фализом и с его людьми, и никто из них даже не заикнулся, что видел на острове кого-то еще. – Видя огорчение на лице собеседника, инспектор смягчился и хлопнул Леона по плечу. – Ладно, я ценю твое желание помочь следствию. Надеюсь, у тебя нет морской болезни? А то папаша Руайер уже возвращается со своими гребцами.


Однако очень скоро выяснилось, что морская болезнь у Леона все же была, потому что все время, пока они плыли к острову Дьявола, он просидел с видом мученика, вцепившись в скамейку и с отчаянием косясь на воду за бортом.

– Погодка-то – самое оно, – серьезно сказал Руайер, который плыл с ними. – Не то что в шторм, когда тут качает будь здоров…

Леон позеленел, и Антуан толкнул хозяина лодки локтем в бок. Но Руайер только ухмыльнулся и закурил свою длинную трубку.

Вот и берег, и маяк, и с лодки кажется, что он качается. Антуан выскочил из лодки, даже не промочив ног; Леон, последовав за ним, не рассчитал сил и едва не плюхнулся в воду.

– Господин инспектор! Подождите меня!

Антуан махнул рукой и стал взбираться по тропинке вверх. Поняв, что ждать его спутник не будет, Леон смирился и полез за ним.

Вот и сад, и заросшие травой клумбы, обложенные ракушками, и стены, покрытые облупившейся местами розовой краской.

– Мсье Фализ!

Чайка закричала в вышине – надрывно и противно, к ней присоединились другие. А, чтоб вам лопнуть!

– Мсье Фализ! Эй! Жюльен! Мари! Ив! – Инспектор поколебался, но все-таки крикнул: – Мадам Фализ!

Ни звука в ответ. Антуан забарабанил в дверь, но она была надежно заперта. Опустив глаза, он неожиданно увидел, что из замка торчит ключ.

– Что это за… – просипел Леон, который стоял возле него. Бывший бродяга тоже только что увидел ключ и изумился.

Не отвечая, Антуан достал револьвер и свободной рукой повернул ключ.

– Может, позвать сюда Руайера и гребцов? – предложил Леон, нервно оглядываясь. – Вы же велели им вас ждать…

– Можешь убираться к дьяволу, если боишься, – огрызнулся Антуан и так сверкнул глазами на собеседника, что у Леона пропала всякая охота говорить что бы то ни было. Дверь повернулась почти бесшумно (надо же, служанка успела смазать петли, мелькнуло в голове у Антуана), и мужчины вошли.

– Это тот самый дом, в котором бродят привидения? – нервно спросил Леон.

– Разное болтают, – проворчал Антуан.

– А что именно?

– Ну, рыбаки, которые ночевали на острове, слышали, как отсюда доносился детский смех. Еще слышали звуки пианино и видели призрак человека, который что-то рисовал.

– Рисовал?

– Ну да. Друг семьи, которого убил Спонтини, баловался живописью.

– Я что-то слышу, – внезапно сказал Леон. – Какой-то шум… Кажется, из комнаты в том конце коридора.

– Это гостиная, – сказал Антуан. Он старался говорить спокойно, но ему тоже было не по себе.

Подойдя к гостиной, он свободной рукой толкнул дверь…

– А, чтоб вас!

Несколько птиц, влетевших, очевидно, через приоткрытое окно, клевали лежавшие в комнате трупы. При появлении людей птицы заметались и устроили яростный галдеж.

– Ах ты! – взревел Антуан.

В комнате загрохотали выстрелы, и одна или две убитые чайки рухнули на пол. Остальные спаслись, вылетев в окно.

– Господин инспектор… – пролепетал Леон. Он был бледен и трясся всем телом.

– Четверо, – буркнул Антуан, подходя ближе. Вытащив запасные патроны, он на ходу перезарядил револьвер. – Это хозяин… Это слуги… А это…

Но на ней был фартук, какой носят горничные, а в волосах он заметил точь-в‑точь такой же гребень, какой был у Мари.

– Что это у нее торчит из глаза? – пробормотал Леон, бледнея. – Какая-то железка…

– Вязальная спица, судя по всему, – сказал Антуан, дернув щекой. – Вон на полу еще одна. Эти люди мертвы уже несколько дней, и птицы порядочно их поклевали… Иди к Руайеру, скажи ему, что тут произошло убийство, пусть плывет на берег и известит кого следует… – Леон сделал движение к выходу. – Нет, стой… сначала вот что. У Фализа была лодка, он купил ее как раз у Руайера. Пусть тот прежде всего посмотрит, на месте ли она.

– Я мигом! – крикнул Леон.

– Болван, – устало выдохнул инспектор, когда шаги его спутника стихли за дверью.

Он повернулся к стулу – тому самому, на котором он, Антуан Молине, сидел всего несколько дней назад, разговаривая с щегольски одетым маленьким человечком. Теперь на этом стуле поперек сиденья лежала старая двустволка. Антуан поднял ее, осмотрел стволы и убедился, что из нее стреляли дважды. Но даже не это волновало его больше всего в настоящий момент.

– Рене! – крикнул он. – Госпожа Фализ!

Она ли убила их всех, или догадка Леона оказалась верной, и на острове объявился посторонний? Черт, сколько крови на полу…

Медленно, стараясь ничего не упустить, Антуан обошел весь дом, комната за комнатой. Ему сразу же бросилось в глаза, что ящики комодов и столов выдвинуты, что деньги пропали, а в комнатах прислуги кто-то не поленился обшарить каждый уголок. Так долго и методично все обыскивать можно было только при одном условии – когда искавший был точно уверен, что ему не помешают. Четыре трупа в гостиной… Но в доме было пять человек.

«Может быть, ей удалось убежать?»

Он услышал топот ног и чье-то сопение, но даже не шелохнулся, потому что узнал шаги Леона.

– Господин инспектор… Лодка… Та, о которой вы спрашивали… Она исчезла. Руайер отправился в деревню…

– Почему ты не уплыл с ним? – мрачно спросил Антуан.

– Я? Но как же… Вдруг вам нужна помощь…

Инспектор пожал плечами и опустился в первое попавшееся кресло. Ему хотелось немного перевести дух и собраться с мыслями.

– На острове было пять человек, а в гостиной четыре трупа. Тот, кто их убил, обшарил здесь каждый уголок. Нигде нет ни денег, ни документов.

«Значит, – сказал он себе, – это не Рене Фализ. Это был кто-то совсем другой… хладнокровный, уверенный в себе убийца…»

– Она могла убежать, – сказал Леон. – Если только…

– Что?

– Он, – Леон боязливо оглянулся, – он мог догнать ее, убить и сбросить тело со скалы.

– А если она все-таки убежала, она до сих пор находится где-то на острове, – отрезал инспектор, поднимаясь с места. – Тут есть еще четыре дома… И маяк.


Антуан долго будет помнить, как они с Леоном обходили эти старые дома, где было сыро и пахло плесенью. Ни в одном из них не нашлось и следа пропавшей женщины с золотыми глазами.

– Он ее убил, – подал голос Леон.

– Мы еще не осмотрели маяк, – одернул его инспектор.

Когда они оказались внутри маяка, Антуан достал спички и зажег одну из них. Полумрак действовал ему на нервы.

– Тут никого нет, – пробормотал его спутник.

– Пошли наверх.

– Вы собираетесь обыскать весь маяк?

– Да, а почему бы и нет?

Он двинулся вверх по винтовой лестнице, чертыхаясь и то и дело останавливаясь, чтобы зажечь новую спичку.

– О господи! – вырвалось у Леона.

– Какого черта? – сердито спросил Антуан.

– Тут на стене… Когда вы зажгли спичку… Там рисунок, понимаете? Я… я уже видел раньше нечто подобное…

– Тут ничего нет, – сказал Антуан после паузы, чиркнув следующей спичкой.

– Вы не там смотрите… Ниже. Как если бы он сидел тут, на ступеньках, и рисовал…

Наклонившись, Антуан и в самом деле разглядел на стене, примерно в метре над ступенькой, выцарапанный чем-то вроде обломка кирпича рисунок или, скорее, надпись. Если присмотреться, она представляла собой сросшиеся буквы «V» и «F».

– Он нацарапал это на стене, – прошептал Леон, дрожа всем телом. – В камере, где я с ним сидел.

Антуан держал спичку, пока она не начала жечь ему пальцы, и только тогда машинально разжал их. Остров Дьявола, остров Дьявола – где же еще скрываться дьяволу, как не здесь?

Конечно, он пробрался на остров, улучил момент и убил всех, кто жил в розовом доме; и, конечно, Рене сумела недалеко уйти от него. Сбросил ли он ее тело со скалы или оно так и лежит где-то на острове – не имело значения, потому что Фредерик Варен разделался с ней и только после этого вернулся в дом, где без помех смог заняться грабежом. А потом… Потом он просто сел в лодку и уплыл. И никто не хватился пропавших людей, никто бы не нашел их еще очень долго, если бы Антуана не заинтересовало, почему с острова никто не приплыл за продуктами…

– Идем вниз, – сказал Антуан. – Смотри себе под ноги и держись за перила, лестница старая.

– Что вы собираетесь делать? – прошептал Леон, которому инстинктивно не понравился тон инспектора.

– Делать? – хмыкнул инспектор. – Я собираюсь найти Варена и убить его. Только и всего!

Конец первой части

Часть II

Рене

Глава 1

Человек на острове

Треск ломающегося дерева. Крики.

– Помогите!

Помощник палача – дородный господин, похожий на чиновника, который любит сытно поесть, – пытается удержать Фредерика, но упавшее дерево задевает помощника, он валится как подкошенный, и внезапно узник чувствует, что его больше никто не держит. Черный остов гильотины пляшет перед глазами. Бежать, бежать!

– Помогите… Ах, боже мой…

– Госпожа графиня! Скорее, врача сюда!

– А где Варен?

– Боже мой!

– Держите его!

Ветер свистит в ушах. Хорошо, что он знает Кемпер и знает, как оказаться как можно дальше от тюрьмы.

– Стой! Стой!

– Ах, какой кошмар!

– Господи, да уберите же вы куда-нибудь это проклятое дерево… Ай! Только не свалите его на меня! Оно же здоровенное!

Бежать, бежать – оставить все позади: и лица, полные жадного любопытства, и разинутые рты, и палача с засученными рукавами, и полицейских… Он не ощущает ни холода, ни страха, – ничего. Он – беглец.

Одним прыжком он перемахивает через забор, через другой, дальше кривая улочка, истошно лающая собака, какие-то задворки, а вот – не угодно ли – сарай, и дверь, как нарочно, приоткрыта.

Фредерик влетел в сарай и перевел дух. Его шатало, сказывалось чудовищное напряжение и то, что с утра он ничего не ел – только выпил немного кофе.

«Если бы я знал… Если бы я хотя бы мог предположить, я бы съел весь завтрак…»

Немного успокоившись, он огляделся и понял, что попал вовсе не в сарай, а на склад старой мебели. За дверью послышались шаги, и Фредерик юркнул за шкаф и замер. Вошедших было двое: немолодой господин с желчным морщинистым лицом и унылая женщина лет сорока, судя по одежде и внешности, давно махнувшая на себя рукой. Оба негромко цапались, и, судя по всему, это была их привычная манера общения.

– Клер, я же просил тебя сразу же прийти сюда… А ты заставила меня возвращаться за тобой!

– Ну и что? – угрюмо бурчит женщина. – Ничего же не случилось…

– Бесполезно с тобой говорить, как я погляжу…

– Ну и не говори…

– Клер! Смотри, вот мебель, которую надо было доставить еще вчера… Вчера мы не успели, так что придется сегодня этим заняться. Кровати… стулья… стол… И два шкафа.

– Шкафы тоже?

– Да, он хотел сначала, чтобы вышло подешевле… но я уломал его и на шкафы тоже. Там дом старый, долго был заброшен, половина мебели ни к черту…

– Короче, ты всучил ему всю рухлядь, которая у нас завалялась.

– Клер, я тебя умоляю! Мебель отличная… Что-что, а уж хорошая мебель не стареет…

– Это не мебель, а дрянь…

– Клер! С тобой невозможно разговаривать… Одним словом, проследи, чтобы Поль все погрузил и отправил. Путь, прямо скажем, неблизкий, да еще по воде придется плыть…

Фредерик замирает на месте. Неблизкий путь? Плыть по воде? Значит, мебель отвозят далеко? А может быть, вообще за границу?

А если он, допустим, тихонечко заберется в один из шкафов… Только надо прихватить с собой что-нибудь вроде одеяла, потому что в рубашке ему холодно (он только сейчас замечает это).

– Ладно, – снисходительно говорит Клер. – Можешь не волноваться, получит свою рухлядь твой мсье Фализ…


Человеку, который прячется внутри шкафа, в какой-то момент неизбежно начинает казаться, что он находится в гробу.

Дорога кажется чудовищно долгой, мебель гремит и подскакивает на каждом ухабе, а тонкий матрац, в который он кутается, провонял омерзительным запахом чужого пота. Матрац был утащен узником с одной из кроватей, которые продает муж Клер. Единственное, что придает Фредерику силы, – сознание того, что при другом раскладе он сейчас лежал бы в настоящем гробу и некто (он почему-то думает, что это бы оказался тюремный врач) клал бы туда его отрубленную голову.

Что такое, они остановились? Неужели полиция?..

– Меня зовут Эжен Фализ… Я жду вас уже целый час! Вы обещали приехать раньше…

– Извините, мсье, дорога…

Фализ. Заслышав знакомую фамилию, человек в шкафу успокаивается. Все верно, это новый хозяин мебели.

– Я уж не говорю о том, что просил все доставить еще вчера… – ворчит Фализ.

– Мсье, поверьте, мы приехали так быстро, как только смогли. Куда грузить вашу мебель?

– Мы живем на острове… Я уже договорился насчет перевозки. Ставьте мебель сюда…

Он живет на острове, а мебель заказал привезти из Кемпера. Богач, не иначе. Но тут шкаф, в котором находится Фредерик, вытаскивают из подводы, и вчерашний узник стискивает губы, чтобы случайным звуком не выдать свое присутствие. Время идет, потом шкаф опять поднимают, несут, несут…

– Осторожнее, не уроните! Ты, чертов бродяга…

– Да ничего я не уроню… Тяжеленек ваш шкаф-то…

– Да не он тяжелый, а ты слабый, голова, – возражает незнакомый голос, и все смеются.

– Только бы шторм снова не разыгрался… Погодка-то, а?

– Поторопитесь, ребята, поторопитесь! По-моему, скоро опять начнет штормить…

– И что? Остров близко от берега…

– Это вам так кажется, мсье Фализ. Вы не знаете, какое там коварное течение. Если штормит, лодку запросто может отнести в океан.

– Вы обещали помочь перевезти мебель, мсье Руайер. – Голос Фализа становится металлическим. – От берега до острова плыть не больше пятнадцати минут, и не пытайтесь меня убедить, что такой опытный человек, как вы, с этим не справится.

– Разумеется, разумеется, но вы не знаете, как в наших краях может штормить. Бывает такая погода, что даже из дому нельзя выходить, не то что плыть куда-то. Например, прошлой ночью…

– Но пока ведь затишье, верно? Так что я предлагаю сосредоточиться на деле и не забивать голову всякими пустяками.

– Ну, если вам угодно называть это пустяками, – с напускным смирением отвечает Руайер, и Фредерик словно воочию видит, как его люди с усмешкой переглядываются, довольные тем, как хозяин поддел приезжего.

Потом слышен плеск волн, затем лодка останавливается, шкаф вытаскивают, несут…

– Мари, раскройте дверь пошире, не то шкаф не пролезет!

Шкаф ставят, поворачивают, снимают веревки, которыми он был обвязан, и тут Фредерик с ужасом понимает, что совершил чудовищную ошибку. Потому что человек, купивший шкаф, конечно же, сейчас откроет дверцы и посмотрит, как тот выглядит внутри. А там – не угодно ли – узник кемперской тюрьмы, завернувшийся в старый матрац.

– А-а-а!

– Господи, кто это кричит?

– Простите, господа… Кажется, это моя жена. Рене! Рене! Дорогая, что с тобой?

– Там крокодил… – всхлипывает незнакомый женский голос. – Он прячется!

– Ничего, дорогая. Обещаю, я его поймаю и сделаю из него чучело… Господа, прошу вас, поторопитесь! Я жду кровати и все остальное… Идемте, Рене, я отведу вас в вашу спальню.

Звук удаляющихся шагов наполняет узника облегчением. Убедившись, что в комнате никого больше нет, Фредерик вылезает из шкафа и, захватив матрац, крадется прочь.

Комната, еще одна комната, но тут слышны шаги, кто-то спускается по лестнице. Фредерик в панике забивается в какой-то чулан и замирает.

– Не нравится мне все это, – произносит неприятный женский голос. Это не Рене, а другая, возможно, Мари, которая открывала дверь. – Ее видела толпа народу, и все поняли, что она не в себе. А если отец начнет ее искать?

– Да ладно тебе, Мари! Старик собирает деньги. Он ведь знает, что если начнет поиски или заявит в полицию, то получит ее отрезанную голову и больше ничего…

Фредерик вздрагивает и машинально трогает свою собственную шею, как будто речь идет о его голове.

– Она мне не нравится, – упрямо говорит женщина.

– Потому что она чокнутая? Да ну, брось… Она же безвредная.

– Безвредных сумасшедших не бывает, Ив…

– Слушай, она три дня у нас на глазах. Что сказал ее муж? Женщина она покорная, делает то, что ей скажут, на следующий день не помнит, что было вчера… может часами молчать, иногда говорит, что ей нужно на воздух, и убегает… Иногда говорит глупости или кричит из-за пустяков. Не любит, когда ее трогают или запирают, это может вызвать жуткую истерику. Все так и есть. Что еще? Мы ей сказали, что Щеголь – ее второй муж, и она сразу же поверила…

– Ив, я не понимаю, зачем надо было тащиться сюда. Между прочим, я слышала толки о том, что в доме водятся привидения… Ты хоть знаешь, что тут когда-то убили целую семью?

– Ну я тоже когда-то убил целую семью, – спокойно отвечает Ив. – И знаешь, что-то мертвецы ко мне не являлись. Все это вздор…

– Ну, даже если так, мне кажется, проще было снять дом в окрестностях Парижа и запереть ее там.

– Чтобы какой-нибудь сосед услышал крики сумасшедшей и заинтересовался, в чем дело?

– Можно было заткнуть ей рот. И вообще мне не по душе, что мы привлекли к себе внимание.

– Какое еще внимание? Она что, одна сумасшедшая на всю Францию? Бумаги у нас в порядке, в полицию ее отец идти не посмеет… Знаешь, сколько стоило снять этот дом? Гроши, потому что никто не хочет здесь жить…

– Ну да, только потом выяснилось, что мебель никуда не годится и надо везти новую.

– И что? Ведь отец Рене заплатит нам сто тысяч франков выкупа…

Тут Фредерик, прямо скажем, оторопел, потому что сумма эта является эквивалентом нескольких миллионов современных евро.

– Надо было снять дом где-нибудь в Медоне, – упрямо говорит женщина. – Запереть ее в подвале и посадить на цепь. Тогда бы ее никто не услышал…

– Ее мужу это бы пришлось не по вкусу. Он настаивал на том, чтобы ей не причинили вреда…

– Вот сам и украл бы ее, если такой неженка. И сам бы требовал выкуп…

– Он так и хотел сделать, но ему нужно безупречное алиби, потому что иначе старик стал бы его подозревать. Мари! Ну нельзя же так…

– Как?

– Я тебя обожаю, когда ты злишься…

– Я не злюсь, просто это глупо. Папаша заплатит выкуп, затем мы ее отпускаем, и что? Она ведь может нас признать…

– И что она скажет? Она ведь то думает, что ты ее тетка, то называет тебя сестрой, то горничной… Бедняжка совсем плоха. Ее можно только пожалеть…

– У меня нет привычки жалеть богатых. Они все сволочи, и ее отец наверняка многих разорил, чтобы сколотить свое состояние… Ив, пусти!

Шум, смех, возня, сопение.

– Кхм!

– Ой, Щеголь, извини…

– Чем это вы тут занимаетесь?

– А что, не видно? – с вызовом спрашивает Мари.

– Вы меня с ума сведете, – вздыхает тот, кто называл себя Эженом Фализом. – Мы заполучили такое дело, а вы ведете себя как черт знает кто. Хоть подождали бы, черти, когда привезут кровати…

И все трое разражаются дружным хохотом сытых людоедов, от которого у Фредерика, съежившегося в глубине чулана, стынет в жилах кровь.

Глава 2

Разговор с привидением

«Из огня да в полымя».

Прежде Фредерик не придавал значения этой поговорке, но сейчас ее смысл открылся ему со всей беспощадностью. В самом деле, стоило удрать с эшафота, чтобы буквально через несколько часов угодить на остров, на котором обосновалась компания преступников.

Беглецу неодолимо хотелось есть, живот подводило от голода. Улучив момент, он наведался на кухню и стащил несколько кусков хлеба. Здесь, на кухне, нашлись и вино, и молоко, но вина Фредерик пить не стал из боязни захмелеть, а пропажа молока могла заинтересовать тех, кто обосновался в доме, поэтому он только наскоро выпил несколько глотков. Хлеб он доедал уже после того, как выбрался из дома. Кроме того, убегая из кухни, он не забыл захватить с собой спички.

Со всеми предосторожностями обследовав остров, Фредерик убедился, что в остальных домах, частично разрушенных временем, никто не живет. Когда снова налетел шторм и небо стало почти черным от заслонивших его туч, беглец был уже возле маяка.

Спасаясь от дождя, юноша спрятался внутри. То, что маяк заброшен, он понял сразу – внутри башни жили летучие мыши и даже несколько птиц. Сначала Фредерик расстелил свой матрац под лестницей, но потом спохватился, что тут его легко могут обнаружить, и обосновался выше, там, где винтовая лестница переходила в нечто вроде горизонтальной площадки, после чего снова устремлялась вверх. Снизу до этой площадки было около полусотни ступеней, а свет, пробивавшийся в небольшое окно, был достаточным для того, чтобы уверенно ориентироваться. Спички беглец решил пока поберечь.

Поймав себя на том, что ему холодно, он сел, завернулся в матрац и прислонился к стене. Снаружи завывал ветер, и временами Фредерик почти физически чувствовал, как его порывы сотрясают башню. Он зевнул, мельком подумал, что ни за что не уснет, когда над островом такой шторм, и сразу же провалился в глубокий сон.

Когда Фредерик проснулся, стояла ночь и было совсем темно. Спросонья он решил, что находится в тюрьме, но потянулся, стукнулся локтем о стену и разом вспомнил все: и сломавшееся дерево, и свое отчаянное бегство, и женщину, которую удерживали на острове, чтобы получить за нее выкуп. Кроме того, он понял, что ему опять хочется есть.

Чтобы отвлечься, он стал вспоминать картины художников, которыми восхищался, но плоть яростно бунтовала против попытки духа завлечь ее яркими миражами, в желудке бурчало так, словно там обосновалась целая колония лягушек. Чем упорнее он пытался думать об Арчимбольдо, Коро, Эль Греко, тем громче становилось бурчание.

– А, черт побери!

У него не оставалось другого выхода, кроме как вернуться в розовый дом и попытаться поискать там чего-нибудь съестного. Он достал спички, осветил перила лестницы и, крепко держась за них, двинулся по ступеням вниз.

Стуча зубами от холода, он добрался до дома, в котором обосновались человек по кличке Щеголь и его банда. Ни в одном окне не горел свет, и это успокоило Фредерика.

Дверь была заперта, но он вспомнил, что видел в первом этаже окно, разбитое, судя по всему, еще давно. Однако в раме еще оставались осколки стекла, острые как бритвы, и, чтобы не порезаться, он просунул руку в дыру, нащупал задвижку и настежь распахнул окно, которое подалось с легким скрипом. Теперь можно было без помех забраться внутрь.

Эта часть дома была нежилой, и атмосфера, которая тут царила, ему инстинктивно не понравилась. Чиркая спичкой, он разглядел какие-то темные пятна на полу и обоях, густую пыль на разбитом зеркале старого трюмо, хромоногий секретер, пару кресел с безнадежно испорченной обивкой и шкаф с покосившейся дверцей.

«Пора убираться отсюда… Если я правильно помню, кухня должна быть по коридору налево».

Но дверь, ведущая из этой комнаты, была заколочена снаружи. Фредерик тряхнул ее – и похолодел.

«Этого еще не хватало! Зачем они заколотили дверь?»

В отчаянии он налег на дверь плечом, но тут же сообразил, какой грохот поднимется, если он добьется своего и дверь распахнется. Пот тек у него по лицу, и Фредерик вытер его рукавом.

«Замечательно… Может быть, отсюда есть еще какой-нибудь выход?»

Он стал обследовать комнату и возле запыленного портрета хорошенькой кокетливой дамы в розовом платье обнаружил другую дверь, которая, очевидно, вела в смежную комнату. Эта дверь тоже была заколочена, но изнутри, и Фредерик решил попытать счастья, тем более что перегородившая проем доска с одного конца повисла, и гвозди, державшие ее, заржавели.

Не без труда отодрав доску, Фредерик очень медленно, чтобы избежать скрипа петель, растворил дверь и осторожно заглянул в соседнюю комнату. Она была совсем маленькая, и там стояла старая, разломанная колыбелька, а также лежали несколько игрушек и покрытый паутиной детский велосипед.

Тут, как назло, у Фредерика зачесался нос от пыли, и он с ужасом почувствовал, что вот-вот чихнет. Он закружился на месте, зажал рот обеими руками, но все-таки чихнул, – настолько тихо, насколько это вообще было возможно, однако при его натянутых нервах любой неуместный звук казался громким, как выстрел из пушки. Чихнув, беглец несколько минут простоял, напряженно вслушиваясь, но в доме царила тишина. Щеголь, его подельники и женщина, ставшая их заложницей, судя по всему, мирно спали и видели очередной сон.

Наконец Фредерику надоело стоять и бояться неизвестно чего. Приотворив дверь, он выглянул в коридор и понял, что до кухни, в которой можно найти что-нибудь из съестного, рукой подать. Кроме того, он вспомнил, что видел в комнате, в которую забрался через окно, подсвечник с покрытым пылью огарком.

Вернувшись туда, Фредерик зажег свечу и осторожно двинулся к кухне, где его ждали остатки колбасы, галеты, вино, хлеб и даже паштет. Голод требовал, чтобы все эти вкусные вещи были съедены немедленно и подчистую; осторожность нашептывала, что попасться бандитам, промышляющим похищением людей, ничуть не лучше, чем угодить на гильотину за преступления, которых ты не совершал. Поэтому Фредерик, как мышь, отщипнул кусочек тут, кусочек там (по правде говоря, это были довольно приличные кусочки, ну так и мышь была соответствующая), ополовинил паштет, умял шмат колбасы и запил все вином. То и дело он останавливался и прислушивался, не пробудился ли в доме кто-нибудь, но все было тихо, и только снаружи доносились жалобные причитания ветра да стучал по стеклам дождь.

Насытившись, Фредерик приободрился и решил, что теперь самое время заняться еще одной проблемой. В самом деле, для переменчивой бретонской весны он был слишком легко одет.

Он прекрасно понимал, что попытка стащить одежду у кого-нибудь из членов шайки чревата неприятностями. Однако в комнате, в которую он забрался через окно, стоял шкаф с покосившейся дверцей, похожий на гардероб.

«Может быть, там найдется одежда прежнего хозяина?»

Фредерик оглядел напоследок кухню и, убедившись, что не оставил следов своего присутствия, со свечой в руке прокрался обратно в бывшую детскую, а оттуда перешел в заколоченную комнату. Шкаф действительно оказался гардеробом, но состояние одежды, оказавшейся внутри его, было таково, что польститься на нее мог разве что какой-нибудь бродяга. Впрочем, выбирать Фредерику не приходилось. Он накинул на себя драную куртку, замотал шею вместо шарфа какой-то тряпкой и подошел к трюмо, чтобы задуть свечу, которую поставил сюда. Бросив взгляд на покрытое пылью зеркало, Фредерик машинально отметил, что когда-то оно было разбито чем-то вроде пули.

«Да что такое произошло в этом доме?» – подумал он с тревогой.

Огонек свечи затрепетал, над островом Дьявола ветвистым зигзагом сверкнула молния, распоровшая небо надвое, и тотчас же раздался грохот грома. Фредерик вздрогнул… Он только что сообразил, что отражается в зеркале не один. Кто-то стоял позади него – кто-то, кто передвигался по комнатам так бесшумно, что юноша не слышал ни звука шагов, ни даже дыхания незнакомца.

Шарахнувшись в панике прочь, Фредерик врезался локтем в стену и сильно ударился, но в тот миг даже не почувствовал боли. Свеча, которую он не успел потушить, продолжала гореть. Скрипнула половица – человек, стоявший в глубине комнаты, подошел ближе, и тут беглец увидел, что это женщина.

– Кто вы такой? – негромко спросила она.

По голосу он сразу же узнал ее – это была та, кого называли Рене, и Фредерик растерялся. Она показалась ему очень красивой, даже несмотря на то что поднялась с постели посреди ночи, но он ни на минуту не забывал, что она не в себе, а значит, от нее можно ждать чего угодно.

– Я… – пробормотал он, – я – никто.

Ее глаза загадочно блеснули. Тут Фредерик с опозданием почувствовал боль в ушибленном локте и, охнув, схватился за него.

– Вы привидение? – будничным тоном осведомилась Рене.

– В некотором смысле, – поспешно сказал Фредерик, растирая локоть. – Да, можно сказать и так.

– Привидения не отражаются в зеркалах, – хладнокровно заметила его собеседница, демонстрируя безупречную, как и все сумасшедшие, логику. – И они не едят паштет.

– Откуда вы знаете о… – пролепетал Фредерик, угасая.

– У вас на носу кусочек паштета, – отозвалась Рене безмятежно.

Сконфузившись, Фредерик стал поспешно тереть нос. Так как свеча в подсвечнике догорала, Рене достала откуда-то из складок пеньюара новую свечу, зажгла ее и аккуратно налепила на старый огарок.

– Вы рыбак? – спросила она, скользнув взглядом по нелепому наряду ночного гостя.

Фредерик энергично помотал головой.

– Как вы попали на остров?

– Приплыл в вашей мебели.

– Зачем?

Юноша растерялся. В самом деле, что он мог сказать?

– Не знаю… – пробормотал он. – Так вышло.

Еще одна молния вспыхнула над островом, но на этот раз Фредерик даже не обратил внимания на рокот грома. Женщина молчала, и в полутьме он видел, как блестят ее глаза.

– Вам нельзя здесь оставаться, – наконец произнесла она.

– Вам тоже, – вырвалось у Фредерика. – Эти люди могут вас убить.

Он ожидал чего угодно – вспышки гнева, нелогичного ответа, истерического смеха, – но Рене только приподняла свои тонкие брови и поглядела на него с непонятным выражением, в котором, однако, ему почудилось нечто вроде иронии.

– Это было бы чрезвычайно неприятно, – заметила она. – Кажется, Мари проснулась, так что вам лучше уходить, привидение. Днем я буду гулять на берегу, постарайтесь где-нибудь там спрятаться, чтобы вас не заметили. Я принесу вам еду.

Она поправила шаль на плечах и, бросив на своего собеседника загадочный взгляд, удалилась бесшумными шагами.

Когда Мари спустилась вниз, встревоженная тем, что пленницы в ее комнате не оказалось, она увидела, как Рене сидит за кухонным столом и поедает паштет.

– Ну кто же ест ночью? – проворчала служанка.

– Как кто, тетушка? Я ем.

– Я вам не тетка, – хмуро заметила Мари, отбирая паштет у пленницы. – Надо же, и половину колбасы сожрала! Вот что, дорогуша: идите-ка лучше спать. Нечего тут по ночам разгуливать.

– Нечего, – безропотно согласилась Рене. – Потому что здесь ходят привидения.

– Что еще за привидения? – нахмурилась Мари.

– Дети, – шепнула Рене, придвигаясь к ней вплотную. – Вы разве не слышали? Меня разбудил их смех. А потом я увидела еще одного. Он прошел сквозь стену и растворился в ней, представляете?

– Здесь нет никаких привидений, – пробормотала Мари. Но голос у нее был неуверенный.

Как нарочно, именно в это мгновение грянул гром, и служанка аж подпрыгнула на месте. Окно – судя по всему, закрытое неплотно – распахнулось, и дождь стал хлестать косыми струями на пол.

– Да чтоб тебя! – вне себя выкрикнула Мари и бросилась закрывать окно, но внезапно замерла на месте с вытаращенными глазами.

Луна на несколько мгновений вышла из-за туч, и в ее свете стал виден некто, стоявший в саду. Он был бледен как смерть, и глаза казались на его лице двумя провалами, из которых смотрел мрак.

– А-а-а! – завизжала Мари.

– Что вы кричите, кузина? – изумилась Рене.

– Там… там!

Забыв обо всем на свете, Мари вцепилась в пленницу, словно та одна могла спасти ее в этот момент. Рене озадаченно глядела на сад за окном.

– Я никого не вижу, – наконец промолвила она, высвобождая свою руку.

– Никого? – Мари затрепетала.

– В саду никого нет. Что с вами, тетушка?

Луна скрылась за тучами, а когда она показалась вновь, Мари и в самом деле увидела, что сад пуст. В дверях кухни меж тем показался встревоженный Ив с лампой в руке. Он проснулся, услышав крик любовницы.

– Что происходит? – спросил он, зевая и почесывая пузо, заросшее черными волосами, но тут Ив увидел выражение лица Мари, и зевать ему сразу же расхотелось.

– Я видела привидение, – глухо промолвила горничная. – Только что, своими глазами. Не к добру это.

– Тебе померещилось, – поспешно сказал Ив. – Все в доме, а на острове никого нет, кроме нас.

Но Мари только упрямо покачала головой.

– Моя мать тоже видела привидение незадолго до своей смерти. К ней явилась ее мачеха, которая умерла за несколько лет до того.

– И что? – пробурчал Ив.

– Что, что! – передразнила Мари. – А то! Через два дня мы стали ужинать, мать села за стол, взяла в руку ложку и через мгновение умерла. Врач только руками развел, сказал, что у нее было что-то с сердцем. Только я знала свою мать и знала, что сердце у нее было в полном порядке! Это мачеха пришла за ней и утащила ее к себе… Потому что она всегда мою мать ненавидела…

Мари расплакалась, уткнувшись лицом в плечо Ива, в то время как Рене, ни говоря ни слова, поднялась с места и прошла мимо них к выходу – так, словно их тут не было совсем.

Глава 3

План побега

Сидя на лестнице внутри маяка, Фредерик Варен машинально выцарапывал на стене сросшиеся буквы «V» и «F». Когда-то он так подписывал свои работы, но после судебного процесса, после нескольких нервных срывов, которые он во время него перенес, ему казалось, что он никогда больше не сможет рисовать.

Рене пришла днем на берег, но вскоре за ней явилась бдительная Мари, и молодая женщина успела обменяться с Фредериком только несколькими незначительными фразами. Впрочем, она принесла ему еду, воду и даже теплый свитер, чтобы он не замерз.

На острове была лодка – человек, который называл себя Фализом, купил ее у какого-то рыбака из деревни. Но Фредерик даже не думал о том, что можно улучить момент, украсть лодку и сбежать с острова.

Он не знал, является ли Рене сумасшедшей, так сказать, окончательно, или у нее случаются периоды просветления, но ему мучительно не хотелось оставлять ее на острове с людьми, которые заведомо не могли желать ей добра. Он ненавидел ее настоящего мужа, который, судя по всему, вступил с ними в сговор, чтобы заставить раскошелиться ее богатого отца.

Чем больше Фредерик размышлял об этом, тем яснее ему представлялось, что его долг – рассказать Рене все, что он знает, и убедить ее уплыть вместе с ним. Когда они разговаривали ночью в той странной комнате, он взялся за дело слишком неумело. Днем на берегу у них не было времени поговорить откровенно. Значит, надо попытать счастья еще раз.

Когда стемнело, Фредерик пробрался к розовому дому и долго сидел в засаде, вычисляя, где именно находится комната Рене. Заодно он узнал, что слуга главаря курит омерзительные сигареты, от одного запаха которых юношу начинало мутить, и что сам главарь, играя в карты с подручными, не чурается избитых шулерских приемов.

Пока внизу, в бывшей гостиной Спонтини, бандиты азартно шлепали картами о стол и время от времени со смехом переругивались, Рене с задумчивым видом ходила по комнатам и заводила часы. Некоторые из них работали, некоторые были безнадежно испорчены. Но вот в коридоре скрипнула половица, и молодая женщина быстро обернулась.

– Простите, что я вас тревожу, – волнуясь, выпалил Фредерик, – но нам надо поговорить.

– Не надо, – коротко ответила Рене, не переставая прислушиваясь к тому, что творилось внизу. – Они сейчас встанут из-за стола.

– Эти люди – преступники, – горячо сказал Фредерик. – Они украли вас, чтобы получить выкуп, и ваш муж с ними в сговоре. Вам надо бежать, и как можно скорее.

– У меня нет мужа, я в разводе, – отрезала Рене. – И я не собираюсь никуда бежать.

– Но ваш отец… Он собирает деньги, чтобы вас выручить, понимаете?

– Мой отец умер. Черт возьми, вы все испортите!

И прежде чем Фредерик успел сказать что-либо, она схватила его за локоть и потащила за собой.

– Мари сейчас поднимется ко мне, и что она подумает, когда увидит вас? – Она резво взбежала по лестнице, не переставая тащить за собой Фредерика, который, впрочем, и не думал сопротивляться. – Посидите пока на чердаке… И сделайте одолжение, не вздумайте чихать!

Она так сверкнула глазами на бедного художника, что он даже не нашелся, что ответить, и безропотно дал закрыть себя на чердаке. Впрочем, запирать дверь Рене не стала.

Когда Мари зашла в спальню пленницы, та стояла возле старых часов и водила пальцем по циферблату.

– Часы умерли, – констатировала Рене со вздохом.

– Не говорите глупостей, – одернула ее Мари. – Идите лучше спать.

Рене безропотно повиновалась, но Мари, удалившаяся к себе, еще долго не могла уснуть. Игра сложилась для нее удачно, она выиграла, но ее мучило воспоминание о призраке, который она видела прошлой ночью и который, как она думала, мог предвещать ее смерть.

«Кто это был? Смотритель маяка с итальянской фамилией или его друг, которого он убил? Тела нашли в комнате внизу, одна пуля попала в зеркало… Щеголь сказал, что это те комнаты, которые заколочены. И зачем, зачем нас принесло именно сюда?»

Она долго вздыхала и ворочалась, но потом уснула, и сон ее был беспокойным и полным кошмаров.

А Фредерик Варен сидел на чердаке и от нечего делать следил за птицей, которая свила себе гнездо над балкой. Повернув голову, он заметил в углу, среди всякого хлама, ружье.

«Ого, что тут есть! Ну-ка, посмотрим, в каком оно состоянии…»

Но оно оказалось старым, давно не чищенным, и к тому же нигде поблизости не было видно патронов к нему.

Не сдержав вздоха разочарования, Фредерик поставил ружье в угол возле двери и вскоре расслышал легкие шаги на лестнице, ведущей на чердак.

– Идемте, – шепнула ему Рене. Она стояла в дверях, держа свечу.

Вдвоем они спустились вниз и через заброшенную детскую прошли в заколоченную комнату. Фредерику показалось странным, что за все это время его спутница так и не вспомнила о крокодиле, который будто бы живет под ступенями лестницы, но в тот момент он решил не обращать на это внимания.

– На берегу есть лодка, – сказал он. – Нам надо бежать.

– Нет. – Рене покачала головой.

– Но эти люди…

– Я все о них знаю. – Она не сдержала жеста раздражения. – Как я могу вас убедить, что мне не нужна ваша помощь?

Сейчас она казалась совершенно разумной, но Фредерик терялся в догадках, была ли она действительно такой, или он принимал желаемое за действительное.

– И потом, – добавила Рене, – вы можете уплыть один.

Она была права: конечно, он мог в любой момент скрыться с острова. Впрочем, это вовсе не означало, что его не схватят в первой же деревне, на берегу которой он окажется.

– Почему эта комната заколочена? – спросил Фредерик, просто чтобы услышать ее голос.

– Тут когда-то произошло убийство, – Рене поморщилась.

Ее собеседника передернуло. Опустив глаза, он увидел, что стоит прямо на темном пятне, отчетливо видном на полу, и с гримасой гадливости отскочил назад.

– Как вы можете не бояться, когда… когда…

Фредерик задыхался, ему не хватало слов.

– Кажется, опять начинается дождь, – вздохнула молодая женщина, прислушиваясь. – И крокодил снова вылезет из-под лестницы… Прощайте.

И прежде чем он успел удержать ее, она скользнула прочь, аккуратно притворив за собой дверь.

В бешенстве Фредерик стукнул себя ладонью по лбу.

– О, ч-черт…

Он сел, стараясь не смотреть на темное пятно на полу. Конечно, есть лодка, плыть до берега не так уж далеко, и если постараться, можно сделать так, что его никто не узнает (он потрогал щетину, пробивающуюся на щеках). Но разве он сможет бежать, зная, что Рене остается здесь одна и без помощи?

«Я мог бы нарисовать ее портрет… Не хуже тех, что Бреваль рисует для Салона, – надменные княгини, утомленные ничегонеделанием и развратом, или великосветские поэтессы, которых через полвека никто не вспомнит… Но вот ее выражение лица… Удастся ли мне его передать?»

Он задумался, что же такого было в этом выражении, что ставило его в тупик.

«Вуаль… Нет, не то… Нет, то… Болезнь – как вуаль, скрывающая и искажающая нормальные черты характера… Упрямство, ирония, недоверие…»

В поле его зрения снова попало пятно на полу, и Фредерик содрогнулся. Тут в голову ему пришла еще одна мысль.

«Безумный дом, и безумная женщина в нем…»

Ливень обрушился на остров, и когда Фредерик представил, что ему надо выйти наружу и под холодными струями дождя брести обратно к маяку, что-то изменилось в его восприятии заколоченной комнаты. Он даже стал находить ее вполне приемлемой для жилья, хотя из окна немилосердно дуло. И в конце концов, здесь он был ближе к Рене, чем на маяке.

Чтобы хоть как-то переждать непогоду, он зажег свечу и стал рассматривать портрет женщины, висевший на стене. Та, которая была на нем изображена, Фредерику совсем не понравилась – он нашел ее самодовольной и глуповатой, да и качество живописи оставляло желать лучшего.

«Она наверняка спала с художником, это заметно… Обычный человек, конечно, ничего не увидит, но мне достаточно посмотреть на портрет».

Фредерик поморщился. Видеть в полумраке устремленные на него нарисованные глаза было не слишком приятно, и он отвернулся. Взгляд его упал на колченогий секретер, примостившийся в углу, и Фредерик подошел поближе, чтобы рассмотреть его.

Ящички, ящички, нескольких не хватает, но, в общем, стол как стол. Не удержавшись, Фредерик выдвинул наугад несколько ящиков. Он ожидал найти размокшие от сырости старые письма или что-то в этом роде, но вместо них обнаружил неполную коробку револьверных патронов.

Через несколько минут лихорадочных поисков он обнаружил в глубине одного из ящиков патроны для ружья.

Глава 4

Старое ружье

Жизнь на небольшом острове может показаться очень однообразной. Изо дня в день одно и то же – шум прибоя, крики чаек, ограниченное число людей, с которыми имеешь дело; но все меняется, если ты – беглец, а остров – твое временное пристанище, и единственный человек, которому ты можешь довериться, не отвечает за свои поступки.

«Ничего, – думал Фредерик, – хочет она того или нет, я вытащу ее отсюда».

Всего несколько дней назад он пребывал на самом дне пропасти, чье имя – глубочайшее отчаяние, но теперь – о, теперь все было иначе. Фредерик был полон азарта, заставлявшего сверкать его глаза, и мысль, что он не один, что он несет ответственность не только за себя, но и за странную женщину, чья жизнь висела на волоске, придавала ему сил.

Он устроился на ступенях винтовой лестницы маяка, поближе к окну, чтобы лучше видеть окрестности, и тщательно начищал найденное на чердаке ружье. Раньше он не выносил оружия, и при одной мысли об охоте ему становилось не по себе. Среди поклонников его матери был один ловкий малый, который любил стрелять дичь и, чтобы найти общий язык с Фредериком, тогда еще подростком, брал его с собой на охоту. Тогда Фредерик ненавидел эти походы, а теперь вдруг выяснилось, что из всей его жизни в ближайшее время могли пригодиться не любовь к живописи и не умение разбираться в технике различных художников, а те знания об оружии, которые он получил от мимолетного ухажера матери. Оказалось, что Фредерик еще помнит, как надо начищать ружье и как вообще с ним обращаться, а значит, при случае сумеет постоять не только за себя, но и за женщину с золотыми глазами. Но тут, бросив взгляд в окно, он увидел лодку, которая плыла к острову.

Все его страхи ожили разом; по правде говоря, он ощутил такой прилив паники, что на несколько секунд вообще утратил способность соображать. Пока лодка причаливала и пока из нее на берег выскакивал ладно скроенный малый, черноглазый и черноволосый, Фредерик в холодном поту скорчился на лестнице, вцепившись в бесполезное ружье. Незнакомец обменялся с гребцами парой фраз и двинулся по едва различимой тропинке к дому, где засела шайка Щеголя.

Когда он скрылся из виду, Фредерик наконец перевел дух и осторожно выглянул наружу. Ему стало стыдно своего страха.

«И почему я решил, – думал он, – что визит незнакомца как-то связан со мной; может быть, он приехал по делам из деревни, а может быть, это еще один член их шайки. Надо поскорее привести ружье в порядок, чтобы из него можно было стрелять».

Ему казалось, что незнакомец пробыл в доме очень долго; когда же Антуан наконец вышел из дома, Фредерика поразил его хмурый вид. Но самым скверным было то, что незнакомец, поначалу явно возвращавшийся к лодке, в какой-то момент передумал и свернул к маяку.

Холодея, Фредерик стал припоминать, не оставил ли он внизу следов своего присутствия, но он нигде не разводил костер, опасаясь, что его могут заметить из дома, а матрац, ружье и прочие вещи были здесь, рядом с ним. Бросив взгляд на винтовую лестницу, он внезапно вспомнил слова своего учителя, старого Бреваля, о том, что винтовая лестница создана для удобства воинов, которые держат оборону, а обычная – для того, чтобы любовник, горящий нетерпением, мог поскорее попасть к даме своего сердца.

«Если он поднимется сюда, я смогу застать его врасплох и убить… Плохо, что гребцы наверняка придут его искать. Впрочем, они ведь могут решить, что он споткнулся сам и сломал себе шею… Надо будет сбросить труп с лестницы, чтобы они нашли его внизу».

Фредерик взялся за ружье, но оно оказалось слишком длинным и громоздким для того, чтобы ударить им незваного гостя. Осторожно положив оружие, юноша наклонился и подобрал обломок кирпича – достаточный, чтобы проломить голову любому, кто рискнет сюда подняться.

Он услышал звук чиркающей спички, потом еще один, потом еще, а потом сверху спикировали потревоженные летучие мыши и избавили Фредерика от необходимости приканчивать Антуана Молине. Молодой человек услышал ругательство и звук удаляющихся шагов, а когда Фредерик наконец отважился выглянуть в окно, незнакомец уже садился в лодку и гребцы готовились отчалить от острова.

Днем Рене гуляла по берегу и незаметно оставила Фредерику немного еды, но поговорить им опять не удалось – явилась Мари и потребовала, чтобы пленница шла обратно в дом.

К вечеру погода изменилась, стали собираться тучи, полил дождь. Фредерик хотел пробраться к дому, но сквозь пелену дождя он видел свет в окнах и понял, что бандиты бодрствуют.

«Может быть, потом… Когда они уснут».

Сам он был уверен, что не заснет еще долго, но неожиданное появление Антуана на острове так взвинтило ему нервы, что теперь организм настойчиво требовал отдыха. Едва закрыв глаза, Фредерик провалился в сон.

Он проснулся от смутного ощущения тревоги и почти сразу же услышал внизу знакомый звук. Кто-то, стоя в башне маяка, чиркал спичкой о стену, чтобы рассеять мрак.

Фредерик подпрыгнул на месте и быстро стряхнул с себя тряпье, которое позаимствовал из заколоченной комнаты, чтобы укрываться по ночам. Свободной рукой он нащупал в полумраке ружье и, ощутив под пальцами его холодную гладкую сталь, сразу же успокоился.

– Паршивая погодка, – донесся снизу голос, которого юноша прежде не слышал. – Поговорим здесь, если вы не против…

– Разумеется, нет, Мэтр, – ответил второй голос, и Фредерик без колебания признал в его обладателе человека по кличке Щеголь, который большинству был известен как Эжен Фализ. – Я надеюсь, с выкупом все в порядке?

– Как раз наоборот, – ответил незнакомец. – Нам расставили ловушку. Нет никакой дочери банкира, и никакого выкупа, само собой, не будет.

– Но… – пробормотал Фализ. – Я хочу сказать, ведь эта женщина, Рене…

– Я уже сказал вам, что никакой Рене не существует, – с неудовольствием промолвил тот, кого называли «мэтром». – Она приманка, чтобы погубить вас – точнее, меня. Есть люди, которые хотят меня уничтожить в отместку за то, что случилось в Гамбурге.

– А что там случилось? – быстро спросил Фализ.

– Вам не нужно этого знать, поверьте, – сухо отозвался Мэтр. – Достаточно и того, что я предупредил вас об опасности. Теперь слушайте, что вы должны будете сделать. Сейчас вы вернетесь к себе, убьете женщину, которая водит вас за нос, и исчезнете со своими людьми. На острове никого больше нет, и пока ее обнаружат, пройдет достаточно времени, чтобы вы успели скрыться. Да, когда убьете ее, откройте окно, чтобы налетели птицы. Чайки любят падаль, так что не будем их огорчать.

– Хорошо, Мэтр, я сделаю так, как вы приказываете, – промолвил Фализ после паузы. – И все-таки, такое дело сорвалось, а? Это похищение должно было принести нам колоссальные деньги…

– Вот на этом и сыграл тот, кто его вам предложил, – усмехнулся его собеседник. – Мы имеем дело с очень умными и опасными людьми, и не стоит их недооценивать. Когда мой приказ будет выполнен и вы будете уже далеко отсюда, дайте объявление в газете, чтобы я знал, что все прошло благополучно.

– Конечно, Мэтр, я так и сделаю. Спасибо, что предупредили, потому что я сам никогда бы не подумал… Счастливого пути!

Фредерик слушал, холодея, и не понимал, что происходит. «Это ловушка», – сказал незнакомец; и Рене – вовсе не Рене. Значит, она не сумасшедшая? Но ее разоблачили, и тот, кого зовут Мэтром, велел ее убить…

Он схватил ружье и вскочил на ноги, но ему еще надо было спуститься в темноте по винтовой лестнице, а без света сделать это было затруднительно. Когда он, зажигая спички одна за другой, наконец добрался до низа, Фализ и незнакомец уже ушли.


Мари закончила довязывать ряд в свитере для Ива и хмуро покосилась на Рене, которая сидела в кресле, читая книгу. Во входную дверь энергично постучали, и вскоре вошел Щеголь в сопровождении Жюльена. Плащ «Эжен Фализ» не снял, и на нем блестели крупные капли дождя. Руки главарь держал в карманах.

– Значит, под лестницей живет крокодил, да? – не понять к чему проговорил Щеголь и засмеялся нехорошим смехом. – Ловко вы все это придумали, однако…

Он вытащил из кармана руку, и Мари увидела, что он держит в ней пистолет. Но прежде чем Щеголь успел выстрелить, Рене швырнула в него книгу, а затем в ее руке неведомо откуда материализовался небольшой револьвер. Взвизгнув, Мари бросилась на пленницу, но опоздала, потому что та выстрелила первой. Пуля попала Щеголю в грудь, и он медленно осел на пол с недоумением на лице.

– Ив! Сюда! – отчаянно закричала Мари, повиснув на руке пленницы. – Жюльен! Держи ее! У нее пушка!

Рене выстрелила еще два раза, но пули ушли в потолок. Жюльен, который явно трусил, не спешил прийти на помощь Мари, и только Ив, который примчался с кухни, сумел вывернуть пленнице руку и вырвал у нее оружие.

– Ах ты дрянь!

– Он ранен! – пробормотал Жюльен, указывая на лежащего на полу Щеголя.

Убедившись, что Ив крепко держит пленницу, Мари подбежала к лежащему и опустилась рядом с ним на колени.

– Что на тебя нашло? Что ты наделал!

– Мы обла… облажались… – медленно проговорил Щеголь. – Это не Рене… Выкуп – ловушка… Убейте ее и бегите, иначе вам кры… шка…

Из его рта потекла кровь, взгляд застыл.

– Убить так убить, – покладисто согласился Жюльен и вытащил нож. – Держи ее, я перережу ей глотку.

Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге возник тот самый призрак, которого Мари недавно видела в саду. Только сейчас было ясно, что это человек, потому что волосы его слиплись от дождя, а глаза горели недобрым огнем. В руках он держал старое ружье.

Выстрелом Жюльена отбросило к стене, он ударился затылком о стену и повалился, выронив нож. Вторым выстрелом Фредерик разнес голову Иву.

– А-а-а! – истошно закричала Мари. – Пожалуйста… Умоляю… Не надо! Не убивайте меня, прошу вас!

Она рухнула на колени, молитвенно сложив руки, и поползла по полу к Фредерику, но он отдернулся резким движением.

– Вы целы? – спросил он у женщины, которую знал только как Рене.

Не сводя с него пристального взгляда, она кивнула и увидела, как он, бледнея, отступает к стене.

– Что с вами? – спросила Рене.

– Я не выношу вида крови, – пробормотал Фредерик, отворачиваясь. – Если я вижу кровь, мне становится нехорошо.

Мари покосилась в его сторону, поняла, что дуралей с разряженным ружьем для нее больше не страшен, и быстрым движением подобрала с пола нож, который выронил Жюльен.

– Вы шутите? – изумилась Рене. – Вы… – Она хотела сказать: «Вы известны как жестокий убийца – и вам становится плохо от вида крови?», но вовремя остановилась.

В конце концов, убийца он или нет, но он спас ей жизнь, и теперь надо было выяснить главное – то, ради чего, собственно, она оказалась здесь.

– Ну что, – сказала Рене, обращаясь к Мари, – поговорим?

– О чем? – мрачно спросила служанка.

– Не о чем, а о ком. Например, о человеке, которого вы называете «Мэтром».

– Никогда о таком не слышала, – ответила Мари, выдавив из себя подобие улыбки, и, как тигрица, бросилась на Рене.

В последний момент молодая женщина успела увернуться, и лезвие, которое иначе угодило бы ей в горло, вонзилось в плечо.

– Сдохни! – заревела Мари, занося руку для второго удара, но тут на нее бросился Фредерик, и они сцепились. Бешенство придало любовнице Ива сил, она едва не ткнула противника ножом, но тут он нащупал рядом с собой, на маленьком столике, спицы, схватил одну из них и ударил, не глядя. Что-то брызнуло ему в лицо, Мари страшно захрипела, потом повалилась на пол… А потом наступила тишина.

Чувствуя дурноту, Фредерик поспешно вытер лицо и увидел на руках чужую кровь. Его зашатало, но тут он заметил, что Рене съежилась на диване, зажав рукой рану на плече. Из-под тонких пальцев молодой женщины растекалось неправдоподобно большое красное пятно, которое занимало уже почти половину лифа.

– Вы ранены? – пролепетал Фредерик и тут же понял, что, в сущности, ничего более глупого в данных обстоятельствах спросить было нельзя.

– Кажется, она задела подключичную артерию, – ровным тоном промолвила Рене, словно речь шла не о ней самой. – Это может быть немного неприятно.

– Надо перевязать рану, – пробормотал Фредерик. – Иначе можно истечь кровью.

– А вы в этом разбираетесь? – с интересом спросила Рене.

– Я? Да, немного. Я когда-то учился… на врача. Здесь нигде нет бинтов? – Рене молча покачала головой. – Тогда я пойду поищу, чем вас перевязать.

– В моей комнате есть запасные полотенца, – сказала молодая женщина. – Они чистые, так что сойдут.

Фредерик открыл рот, чтобы что-то сказать, но бросил взгляд на пятно крови на платье, которое росло на глазах, и выбежал из комнаты. Оставшись одна, Рене прислонилась затылком к спинке дивана и задумалась.

«Он боится вида крови… Верно, он говорил об этом на судебном процессе, но его подняли на смех, ему никто не поверил. Значит, мое первое впечатление оказалось верным… Он не убийца, а «бретонский демон» – кто-то совсем другой. Да, я была права: он не убийца. Иначе он не испугался бы меня, когда я застукала его в той комнате, внизу… Убийца бы знал, что в любой момент сумеет заставить меня замолчать…»

Фредерик с грохотом сбежал с лестницы, влетел в комнату, где сидела Рене, споткнулся о ружье, которое валялось на полу, и со всего маху рухнул к ее ногам. Покраснев как маков цвет, он поднялся. Он не ушибся, но его самолюбие немного пострадало от сознания собственной неуклюжести.

– Уберите ружье, – проворчала Рене. – Положите его… Ну, хотя бы на кресло… Вот так… Отлично. Теперь, хоть вы и не выносите вида крови, вам придется собрать все свое мужество и перевязать меня. Если, конечно, в ваши планы не входит бросить меня тут умирать, – добавила она спокойно.

– Нет, – коротко ответил Фредерик, мотнув головой. – Не входит. – Он немного поколебался. – Как вас зовут, я имею в виду, на самом деле?

– А с чего вы взяли, что меня зовут не Рене? – прищурилась его собеседница, и в глазах ее вспыхнули золотые искры.

– Тот человек на маяке… – Фредерик закусил губу, осматривая рану. – Платье придется разрезать. Не все, но вокруг раны…

– Что еще за человек?

– Этот, – юноша подбородком указал на Фализа, – встречался на маяке с каким-то «Мэтром», и тот ему сказал, что вы – не вы и все это – ловушка…

– С кем он встречался? – пронзительно вскрикнула Рене.

– С Мэтром… – удивленно повторил Фредерик, глядя на нее. – Он сказал, что вас надо убить… И я поспешил сюда…

– Господи боже мой! – застонала Рене. – И вы его не убили?

– К… кого? – растерялся ее собеседник.

– Мэтра! Боже мой, какую услугу вы бы мне оказали, если бы… – Она поглядела на изумленное лицо Фредерика и покачала головой. – Ладно, теперь уже поздно об этом говорить… Как он выглядит? Сколько ему лет? Во что он одет? Как он оказался на острове? Давайте, выкладывайте!

– Но я… – лепетал Фредерик, – я не видел его лица… Я только слышал голоса… Я прятался на лестнице маяка… А они стояли внизу… Потому что снаружи лил дождь…

– Это просто кошмар какой-то… – пробормотала Рене. – Быть в нескольких шагах от… и даже не подозревать! И этот Щеголь, болтун, который всегда всем делился со своими подручными… А тут промолчал, никак не показал, что он пойдет встречаться с… О, черт, черт, черт! Ищи его теперь… Потратить столько времени, чтобы вытащить этого мерзавца из укрытия… и опять ничего! – Она поглядела на тела, распростертые на полу, и досадливо сморщилась. – Основной план, ах, боже мой… Ладно. Возьмите там, на столе, ножницы, чтобы разрезать платье… Надеюсь, господин Ворт[112] никогда не узнает, что стало с его творением…

Частично повинуясь ее указаниям, частично на ходу припоминая знания, полученные в университете, Фредерик перевязал рану. Нельзя сказать, чтобы это далось ему легко – страх перед кровью просто так не проходит, – но его поддерживало сознание того, насколько он сейчас важен для Рене.

– Все-таки, как вас на самом деле зовут? – не удержавшись, спросил он.

– Будем считать, что на самом деле меня зовут Рене, – отозвалась молодая женщина, и что-то было в ее тоне такое, что сразу же отбило у него всякую охоту расспрашивать дальше. – А вы – Фредерик Варен, не так ли?

В глубине души он ожидал чего-то подобного, но услышать свое имя здесь и сейчас, в комнате, где лежали трупы трех человек, которых он убил, оказалось все же гораздо мучительнее, чем он полагал. Его губы дрогнули.

– Я никого не убивал, – пробормотал он, имея в виду преступления, за которые был осужден на смерть.

– Я вам верю, – сказала Рене, и по тому, как она произнесла эти слова, он понял, что она действительно ему верит. – Нам надо выбираться с этого острова, и когда я говорю «нам», это значит, что вы поедете со мной. Надеюсь, вы не против?

– Нет-нет! – горячо воскликнул Фредерик. – Я пойду за вами куда хотите…

– Очень хорошо. – Рене повела раненой рукой и поморщилась. Лицо ее мало-помалу бледнело, теряя краски, и это начало тревожить Фредерика. – Итак, положение наше прескверное. Я ранена, и, боюсь, толку от меня будет мало, а между тем нам надо добраться до Парижа, – то есть с острова перебраться на берег, дальше как-то доехать до станции, сесть на поезд и сделать столько пересадок, сколько понадобится. Беда в том, что вы беглец, вас ищут, а это значит…

Она замолчала, о чем-то размышляя.

– Плохо, все плохо, – промолвила она наконец. – Конечно, на острове есть лодка, но днем мы плыть не можем – если меня узнают, пойдут толки, а если узнают вас, то все окончится совсем скверно. Значит, надо покинуть остров ночью, а лучше всего – как можно скорее, то есть именно сейчас.

– Я согласен, – быстро ответил Фредерик.

– Вам придется грести, а погода сейчас не самая лучшая. Вы к этому готовы?

– Готов.

– Будем плыть вдоль берега и пристанем возле какой-нибудь деревни, где меня не видели и не знают. Дальше вы переоденетесь, и мы выясним, как добраться до ближайшего вокзала.

– На вокзалах по всей Бретани наверняка расклеено мое описание, – сказал Фредерик после паузы. – Может быть, нам стоит…

– Нет, – отрезала Рене. – Мы поедем на поезде, и если вы сделаете все, как я скажу, никто нас не побеспокоит. – Она поморщилась и поглядела на перевязанное плечо. – Я не очень хорошо себя чувствую, поэтому сейчас я коротко перечислю, что надо будет сделать, и если я вдруг что-то забуду, вы мне напомните.

– Да, конечно, – кивнул Фредерик. – Вам достаточно только сказать.

– Хорошо. Во-первых, тут где-то на полу валяется мой револьвер. Подберите его и спрячьте у себя – мало ли что, вдруг он нам пригодится. Во-вторых, надо обыскать вещи этих четверых, а также их самих, и забрать все бумаги, все документы… и деньги тоже. Возможно, что-то из этих бумаг поможет мне отыскать Мэтра, хотя я не очень на это надеюсь, пренебрегать такой возможностью не следует. В-третьих, раз мы поедем на поезде, надо создать видимость багажа. Пары чемоданов хватит. В моей комнате платья, веера, еще что-то… Все это надо собрать и упаковать. В шкафу висит мое пальто, его я надену на себя. Во второй чемодан положите какую-нибудь еду, дорога будет долгой. Я плохо знаю здешние места – вообще их не знаю, если на то пошло, – так что поищите карту, по которой можно ориентироваться. В-третьих… Нет, в‑третьих уже было… Вам нужно будет побриться, Фредерик.

– Если вы так настаиваете…

– Да, побриться и сделать кое-что для меня. – Рене критически оглядела своего собеседника. – Сразу же предупреждаю, что это будет непросто, но считайте, что мы с вами… Ну, хотя бы на маскараде, что ли… Бритву, кстати, вам придется захватить с собой. Еще надо найти подходящее платье у Мари и перчатки… Да, будет нелегко, но придется на это пойти, иначе я не смогу провести вас с собой мимо всех полицейских, которые патрулируют вокзалы. Да, и самое главное: прежде, чем мы сядем в поезд, я должна отправить телеграмму. Если я буду чувствовать себя совсем плохо, вам придется сделать это вместо меня.

Глава 5

Севрский сервиз

Хотя мир литературы теоретически вмещает в себя весь реальный мир, а также все, что об этом мире можно придумать, внимание авторов, так сказать, распределено неравномерно. Есть, к примеру, множество профессий, которые для господ писателей практически не существуют.

За свою не очень долгую жизнь молодой телеграфист Морен прочитал сотни романов, где действовали аристократы, сыщики, разорившиеся князья, преступники, состоятельные буржуа, ослепительно-красивые актрисы и добродетельные, но беспомощные матери семейств. Но никто или почти никто почему-то не сочинял романов о консьержах, крестьянах, садовниках, официантах, продавцах газет и – что было обиднее всего – телеграфистах.

Читая очередную книгу, в которой главными героями выступали сыщики, великосветские дамы и разорившиеся аристократы, Морен вздыхал. Вообще он вздыхал всегда, что бы ни происходило на свете. Он вздыхал, читая роман, вздыхал, покупая газету, вздыхал, принимая телеграмму, вздыхал, отправляя ее… Вечером, перед тем как лечь спать, он тоже вздыхал и продолжал вздыхать в постели, пока не засыпал безмятежным сном младенца.

Однажды, впрочем, он перестал вздыхать на целые сутки, потому что в одном из романов с продолжениями, которые печатались выпусками в газетах, ему повстречался персонаж, который, как и он, работал телеграфистом. Морен очень надеялся на продолжение, на то, что его коллега каким-то образом отодвинет в сторону остальных героев и автор расскажет, чем живет рядовой телеграфист, о чем он мечтает и какие надежды питает. Но подлец-автор уже в следующей главе завел речь о каком-то светском обольстителе с усами штопором, который штабелями покорял женские сердца, и Морен с печалью понял, что жизнь телеграфистов не интересует никого, кроме них самих.

Исправить несправедливость можно было только одним способом: самому сесть и написать роман. Материал, так сказать, под рукой, в главные герои, чтобы долго не мучиться, взять себя самого, а если опус будет иметь успех, то можно рассчитывать на славу и даже на кое-какие деньги. Название напрашивалось само собой: «Жизнь телеграфиста».

Итак, Морен решил написать роман – и сразу же столкнулся с подвохом, который подстерегает всякого начинающего писателя. Да, он знал тему, как никто другой, и к тому же умел вполне сносно излагать свои мысли, но оказалось, что для того, чтобы сочинить книгу, этого мало. Потому что ткань жизни сплетена из хаоса, мелочей, нелогичных поступков, случайностей и неожиданных встреч, а в книге должны быть сюжет, логика и стройность. Жизнь дает в лучшем случае лишь краски; роман – это законченная картина, в которой не должно быть ничего лишнего.

Одним словом, Морен весь извелся. Он раз двадцать приступал к началу своего романа – столько же раз отступал. Он описывал пробуждение телеграфиста, утро на службе, различных посетителей, даже привел подлинные тексты их телеграмм. Все оказалось тщетно: непридуманная жизнь ощущалась, а книга все равно не получалась. От огорчения Морен даже похудел, хоть и до того не мог похвастаться лишним весом, и стал вздыхать гораздо чаще.

«Наверное, писатели не пишут книг о телеграфистах, потому что они умные и знают, что это будет непросто, – размышлял он как-то утром, только-только устроившись на своем рабочем месте. – Но что же мне делать? Может быть, поступить как все и написать о том, как какая-нибудь знатная дама приходит отправить телеграмму… Нет, знатная дама послала бы вместо себя горничную. А вот, например, если бы в истории был сыщик…»

Но Морен ровным счетом ничего не знал о сыщиках и вообще, по правде говоря, не слишком жаловал саму полицию.

«Во всяком случае, можно придумать какой-нибудь детективный сюжет… Приходит, к примеру, преступник отправить телеграмму, а тут…»

Но тут в окошечко заглянула густо напудренная барышня, чья рука в перчатке сжимала какой-то листок.

– Мне надо послать телеграмму, – буркнула она, насупившись.

– Куда?

– В Париж, на Анжуйскую улицу. Получатель – мсье Серж Базиль. Вот текст и полный адрес.

Морен взял листок, пробежал глазами четко написанные строки и по привычке вздохнул.

«Сервиз севрского фарфора частично разбился, прошу возмещения ущерба. Рене».

На своем веку Морен принял сотни подобных телеграмм, деловых и личных, в которых говорилось о фарфоре, улове рыбы, урожае, приездах, отъездах и прочих важных и несущественных элементах человеческого бытия. Вздыхая, он принялся за работу, размышляя о том, как непросто сочинить роман о преступнике, когда ты всего лишь телеграфист, живешь до отвращения размеренной жизнью, и те, что приносят тебе телеграммы для отправки, тоже безнадежно далеки от любых тайн.

– С вас полтора франка, мадемуазель.

Мадемуазель насупилась еще сильнее, залезла в сумочку, чуть не уронила ее, наконец выудила оттуда кошелек, из кошелька достала деньги, отдала Морену и получила квитанцию.

– Всего доброго, мадемуазель.

– И вам того же, – буркнула мадемуазель, удаляясь прочь.

Если бы в это мгновение кто-нибудь открыл Морену, что сюжет, который он так долго и тщетно искал, только что вышел за дверь и сюжетом этим был не кто иной, как переодетый в женское платье Фредерик Варен, отправлявший телеграммы о разбитом фарфоре, телеграфист, наверное, даже не поверил бы в то, что нечто подобное в принципе возможно. Так или иначе, вопрос, насколько знание истинных обстоятельств помогло бы Морену написать роман, все равно остается открытым.

А Фредерик, сутулясь, чтобы сделать менее заметным свой высокий рост, прошел мимо наклеенного на стене объявления о своем розыске, покосился на стража порядка, который проверял документы у какого-то студента, и присоединился к Рене, которая сидела в зале ожидания, время от времени нюхая нашатырь, чтобы не упасть в обморок. Она подкрасила щеки, чтобы ее бледность не привлекала к себе внимания, но Фредерик был не из тех, кого можно обмануть гримом, и он сразу же понял, что ей стало хуже.

– Как только сядем в поезд, я сменю повязку, – шепнул он.

Им предстоял долгий путь в восточном направлении, через Ренн и Ле-Ман, и Фредерик был рад, что им удалось обойтись без заезда в Кемпер – он боялся, что у него сдадут нервы, если он снова увидит этот город.


Пока они ехали, пока пересаживались на другие поезда, пока Фредерик менял своей спутнице повязки, ходил за водой и хмуро огрызался на любые попытки горничных других попутчиц в вагоне наладить с ним контакт, дорога представлялась ему чем-то вроде мучительного испытания, через которое надо было пройти любой ценой. Больше всего он опасался, что у Рене не хватит сил добраться до Парижа, но она держалась и иногда даже позволяла себе пошутить, чтобы разрядить обстановку.

В Ле-Мане они наконец пересели на поезд до столицы, и когда перрон с провожающими медленно начал уплывать назад, Фредерик почувствовал некоторое облегчение. Чем дальше они удалялись от Бретани, тем меньше его искали на вокзалах, а в Ле-Мане так вообще никто ни на кого не обращает внимания.

– В Париже нас кто-нибудь встретит? – спросил Фредерик, просто чтобы услышать голос Рене.

– Нет, они же не знают, когда я приеду. – Она шевельнула раненой рукой и поморщилась.

– И что мы будем делать?

– Отправимся на Анжуйскую улицу.

– Вы там живете?

– Нет, но это надежный дом.

Не удержавшись, Фредерик быстро спросил:

– Скажите, а что случилось в Гамбурге?

Глаза Рене вспыхнули.

– Простите?

– Тот человек… Мэтр… сказал, что ему хотят отомстить за то, что произошло в Гамбурге. Что он имел в виду?

– Значит, он и это понял? – Рене усмехнулась. – В Гамбурге по его приказу убили наших людей – хороших людей. Впрочем, это долгая история… Снимите-ка перчатки и покажите мне ваши руки.

Фредерик повиновался, и теперь, когда он снял перчатки, стало видно, что ладони у него стерты в кровь.


Эта ночь еще долго будет являться ему в кошмарах – после того как он погрузил в лодку чемоданы, помог Рене забраться туда, а затем, спохватившись, принес из дома фонарь, дождь полил с удвоенной силой.

– Может быть, останемся здесь и переждем? – крикнул Фредерик. Вой ветра заглушал его слова и относил их в сторону.

– Нет. – Рене покачала головой. – Непогода поможет нам скрыться незамеченными. Видите вон там огонь? Это действующий маяк на берегу. Примерно туда мы и должны причалить.

Они поплыли – по бушующим водам, сквозь бурю и мрак; и чем дальше они уплывали от острова Дьявола, тем яростнее бесновался шторм, как будто наказывая их за то, что они решили сбежать. Свет маяка едва пробивался сквозь пелену дождя. Фредерик не сразу заметил, что сильное подводное течение, о котором он не имел представления, относит их в океан, и ему приходилось грести изо всех сил, чтобы противостоять волнам.

– Может быть, вернемся? – крикнул он, не выдержав.

– Нет!

В этом коротком возгласе скрывалась такая воля, такое упорство, что Фредерик странным образом взбодрился. На ладонях у него вспухли волдыри, струи дождя хлестали по лицу, волны и ветер раскачивали лодку, словно она была игрушкой, которую они в любое мгновение могли метнуть в бездну небытия. Фонарь, горевший на носу, затрепетал и потух. В какой-то момент Фредерик почти утратил надежду на то, что они доберутся до берега, но тут дождь ослабел, а через несколько минут сквозь разрывы туч показалась луна. Посверкивая недобро и желто сквозь дымку, она осветила черные скалы, черную воду и двух человек в лодке, едва избежавших гибели.

– Плывите вдоль берега, – распорядилась Рене. – Посмотрим, куда удобнее причалить.

Она завозилась с фонарем и зажгла его. Трепещущие блики легли на воду, осветили лицо Рене, светлые пряди, выбившиеся из прически, и Фредерик внезапно подумал, что все это могло бы стать хорошим сюжетом для картины. «Двое в лодке, скалы, ночь… Боже мой, неужели я когда-нибудь снова смогу рисовать?»

– Нас отнесло слишком далеко от маяка, – сказал он вслух.

– В нашем положении это, пожалуй, не так уж плохо, – заметила его собеседница. – Найдем какое-нибудь укрытие, вы переоденетесь, как мы договорились, и отправимся в деревню, а оттуда – на ближайший вокзал.

Лодка ткнулась носом в берег, и Фредерик помог спутнице выйти, а затем вытащил вещи.

– Столкните лодку в воду, не стоит оставлять следы, – распорядилась Рене. Прислушавшись, она сделала несколько шагов по берегу и подняла фонарь повыше. – Однако… что ночью на берегу делает лошадь без хозяина?

Фредерик насторожился. Подойдя ближе, он увидел, что лошадь запряжена в двуколку. Завидев людей, лошадь зафыркала и замотала головой.

– Вы кого-нибудь еще видите? – спросила Рене.

– Нет.

– У меня такое впечатление, что лошадь находится здесь несколько часов, – заметила молодая женщина. – Странно, что хозяин до сих пор не вернулся. Куда он мог деться? Никакого жилья поблизости я не вижу…

– Может, он пошел бродить по скалам и свалился в воду? – предположил Фредерик. – Во всяком случае, теперь у нас есть на чем ехать. Мы можем сразу же отправиться на вокзал и не останавливаться в деревне.

– Главное, чтобы нас не задержали за кражу чужого имущества, – сказала Рене.

Но их никто не задержал. Рене с переодевшимся в горничную Фредериком добрались до вокзала, взяли билеты на первый же поезд, отправили телеграмму и отбыли в Париж.

Дом на Анжуйской улице озадачил Фредерика сразу двумя вещами: во‑первых, парадная дверь была закрыта и входить надо было с черного хода, и, во‑вторых, хотя черный ход тоже был заперт, Рене велела спутнику пошарить в нише за небольшой статуей, и там волшебным образом нашелся ключ.

– А как же слуги? – не удержался Фредерик.

Ему казалось, что хоть особняк и был небольшим, в нем обязательно должны находиться несколько слуг.

– Здесь никто не живет, это временное пристанище, – загадочно ответила Рене. – Ключ мне оставил человек, который получил телеграмму.

В доме действительно не оказалось ни единой живой души, зато в гостиной стоял телефон, а в соседней комнате обнаружились шкафы, набитые самой различной одеждой. Во всех комнатах тяжелые шторы были опущены до самого пола, и хотя уже был день, Рене запретила их поднимать и велела зажечь в камине огонь.

– Можете переодеться, – сказала она, когда огонь в очаге наконец разгорелся, наполняя комнату теплом. – Когда в дверь коротко позвонят три раза, вы ее откроете. Во всех остальных случаях дверь открывать нельзя.

Дивясь все больше и больше, Фредерик удалился в свободную комнату, быстро переоделся и смыл грим. Когда он вернулся, Рене как раз закончила разговаривать по телефону.

– Простите, – произнес Фредерик, нервничая, – но вы… э… революционерка?

– С чего вы взяли? – изумилась Рене.

– Ночью, когда мы ехали в поезде… – Фредерик запнулся. – Вы задремали, и я слышал, как во сне вы произнесли несколько слов по-русски.

– А почему вы думаете, что это был русский язык? – с любопытством спросила его собеседница.

– Ну, я встречал разных художников… И из России тоже.

Рене усмехнулась.

– Нет, я не революционерка, – сказала она серьезно, – а скорее уж наоборот. – Она прислушалась. – Экипаж остановился на улице… Наверное, сейчас позвонят в дверь.

Фредерик поспешил к выходу и, насчитав три коротких звонка, открыл дверь. На пороге обнаружился благообразный господин с седой бородкой и кожаным чемоданчиком в руке. По специфическому запаху, исходившему от господина, и вообще по его внешнему виду Фредерик безошибочно признал в нем доктора.

– Госпожа баронесса здесь, я полагаю? – заметил старик, скользнув взглядом по лицу юноши, и вошел в дом.

Значит, Рене, каким бы ни было ее настоящее имя, являлась баронессой. Фредерик собирался проводить старика в гостиную, но тот, сняв верхнюю одежду, жестом показал, что знает дорогу, и молодой человек закрыл дверь.

Когда через минуту он приблизился к дверям гостиной, то расслышал обрывки слов и звяканье медицинских инструментов, которые кладут в металлическую емкость. Значит, доктор занялся раной его спутницы. Успокоившись, Фредерик стал обследовать дом и на кухне обнаружил недавно приготовленную еду, которую надо было только разогреть. Так как Фредерик был голоден, а еды хватило бы человек на пять, он рассудил, что имеет законное право утолить голод. Через несколько минут от цыпленка, за которого принялся наш герой, остались только обглоданные кости, и Фредерик как раз доедал крылышко, когда услышал три звонка во входную дверь.

Наскоро вытерев руки, он пулей вылетел из кухни. На сей раз на пороге обнаружился господин лет пятидесяти, похожий скорее на отставного военного. У него были темные с проседью волосы, глаза, недружелюбно взиравшие на мир из-под кустистых бровей, и усы щеточкой. Под мышкой незнакомец держал газету, на первой странице которой Фредерик увидел заголовок об убийстве какого-то комиссара.

– Госпожа баронесса здесь? – спросил незнакомец.

– Да, но у нее доктор, – быстро ответил Фредерик.

– Это ничего не значит, – сухо заметил незнакомец, входя в дом. – Заприте дверь и больше никого в дом не пускайте.

Не снимая пальто и шляпы, он быстрым шагом прошел мимо Фредерика. С недоумением поглядев ему вслед, молодой человек закрыл дверь.

Глава 6

Любящий муж

Тут, пожалуй, уместно будет вернуться к событиям, которые произошли примерно месяц назад, поскольку они имеют к нашему рассказу самое непосредственное отношение. Точнее, речь пойдет о разговоре, который происходил на одном из ипподромов вблизи Парижа.

В тот день скачек не было, и на трибунах сидели лишь несколько человек. Большинство из них наблюдало, как на беговой дорожке разминаются жокеи, и только два солидных господина, расположившиеся несколько поодаль от остальных, были заняты беседой, не имевшей к бегам никакого отношения. Одним из них был незнакомец с военной выправкой, который в прошлой главе явился в дом на Анжуйской улице, а вторым – наш старый знакомый Эжен Фализ, он же Щеголь.

– Поверьте, – сказал незнакомец, – быть мужем дочери швейцарского банкира чертовски трудно.

– Охотно верю, полковник, – весьма двусмысленно отозвался Щеголь. – Должно быть, это самая сложная вещь на свете.

Он даже не пытался скрыть своей иронии, и его собеседник раздраженно шевельнул нижней челюстью.

– Ее папаша держит меня в черном теле, – горько сказал полковник. – Особенно с тех пор, как жена потеряла ребенка и повредилась в уме. Впрочем, она и раньше была со странностями… Я говорил вам, что бабка Рене когда-то сошла с ума?

– Гм, – задумчиво молвил Щеголь, водя концом роскошной трости возле своих начищенных ботинок, – чокнутую жену, конечно, подарком не назовешь… С другой стороны, вы ведь всегда можете развестись.

Полковник потемнел лицом.

– В случае развода, – раздраженно заметил он, – я теряю право на ее деньги. Кроме того, если я открыто заявлю, что моя жена не в себе, ее папаша обещал… Впрочем, я не буду повторять, что он мне сказал. Достаточно и того, что он поклялся устроить мне нелегкую жизнь.

– Я все же не понимаю, чего вы хотите от меня, – уронил Щеголь, пристально глядя на своего собеседника. – Разумеется, я вам сочувствую, но я полагаю, что вы пришли сюда не для того, чтобы выслушивать мои соболезнования.

– Конечно, нет! – вскинулся полковник. – Дело в том… – Он повернулся, подозрительно оглядывая сидящих на трибунах, но все они находились далеко. – Вы уверены, что нас никто не слышит?

– Абсолютно уверен, – успокоил его Щеголь. – Говорите смело, я вас слушаю.

– Понимаете, – нерешительно промолвил полковник, – с одной стороны, я человек чести… И мне, так сказать, не совсем удобно… С другой стороны…

– Ближе к делу, – скучающе промолвил Щеголь. Он достал из жилетного кармана золотые часы на массивной цепочке и демонстративно откинул крышку, чтобы узнать, который час. – Чем быстрее вы скажете, чего хотите от меня, тем скорее мы сможем прийти к согласию. Или не прийти, – многозначительно добавил он.

– Хорошо, – заторопился полковник, – хорошо. Итак… м-м… одним словом… В общем, я бы хотел, чтобы вы украли мою жену.

– Украли? – задумчиво повторил Щеголь, словно не понимая смысла этих слов.

– Да, украли, потребовали выкуп и… И мы с вами его поделим. Старик, конечно, кремень, но свою дочь он обожает. А я буду с ним рядом и позабочусь о том, чтобы он вел себя разумно и не обратился в полицию… Ну и вообще, чтобы все прошло без сучка и задоринки.

– Похищать людей адски утомительно, – заметил Щеголь тоном школьного учителя математики, разъясняющего нерадивому школьнику таблицу умножения. – Живой человек причиняет массу неудобств. Может, полковник, вы хотите просто овдоветь?

– Овдоветь? – Полковник вытаращил глаза. – То есть вы предлагаете мне…

– Да, небольшой несчастный случай. Убийство во время ограбления, например. Или дама принимала ванну и случайно утонула. Жизнь человека, в сущности, висит на волоске, и этот волосок так непрочен…

– Когда она принимает ванну, за дверью стоят три служанки, – решительно сказал полковник. – Кроме того, в нашем доме полно прислуги, и просто так залезть туда не получится. И потом, буду с вами откровенен: я все-таки женился на Рене потому, что любил ее.

– И ее деньги, – вполголоса вставил Щеголь, но тут же мило улыбнулся, словно показывая, что это была всего лишь шутка.

– А с какой стати я должен был жениться на нищей? – уже сердито сказал полковник. – Как жена Рене вполне меня устраивает. Она очень красивая женщина, прекрасно воспитанная, образованная…

– Да, только вот не в своем уме.

– Ну да. Признаюсь, тут мне не повезло. – Полковник вздохнул. – Но избавляться от нее я не намерен, тем более что, если я овдовею, эта крошка… Впрочем, не важно… Так вот, одна милая особа, которая скрашивает мое существование… Если я потеряю жену, она начнет приставать, чтобы я на ней женился, а я вовсе не собираюсь этого делать. В общем, в мои планы не входит стать вдовцом… и развод, как вы понимаете, меня тоже не устраивает. Поэтому я и решил, что самое лучшее – если мою жену украдут, потребуют выкуп, и мы с вами его поделим.

– Ну да, ну да, – хмыкнул Щеголь. – А потом ваша жена вернется домой и все расскажет полиции.

Полковник сердито засопел.

– Какой полиции, о чем вы? Я же говорю вам, что Рене не в себе… Она не буйная, не кидается на людей, она просто потеряла всякое представление о реальности… Она не узнает ни меня, ни отца, и нам все время приходится напоминать ей, кто мы такие. Если вы ее похитите, вы можете ей сказать, что это игра… или что отец отправил ее отдыхать с вами, она всему поверит. Она ничего не помнит, бедняжка… и вообще в своем нынешнем состоянии это совершенно беззащитное существо. Поэтому я против насилия, против убийства… Она этого не заслуживает. И имейте в виду, если вы согласитесь на мое предложение, я требую, чтобы с моей женой обращались прилично. Она не выносит, когда ее запирают или как-то стесняют ее волю. Обижать ее тоже не нужно. Для меня это очень важно, я не хочу, чтобы она пострадала. В конце концов, когда-то я очень ее любил, – добавил полковник, волнуясь.

Тут, признаться, человек по кличке Щеголь задумался о том, сколь причудливы пути человеческой любви и чего она вообще стоит, раз уж любящий муж ищет исполнителя для того, чтобы украсть собственную жену и обменять ее на солидный куш. Но так как Эжен Фализ был человеком практическим, то решил вернуться к предмету разговора.

– Итак, подводя итоги: вы хотите, чтобы вашу жену украли, но не причинили ей вреда, чтобы ее увезли куда-то и держали там до получения выкупа, а потом вернули в целости и сохранности. А если она сбрендит окончательно, что мне тогда делать?

– Говорю вам, она тихая, только иногда говорит всякие глупости, – терпеливо повторил полковник. – Поверьте, у вас с ней не будет хлопот. Она… ну… как неразумный ребенок.

– Сколько вы намерены за нее запросить?

– Я полагаю, пятидесяти тысяч франков будет достаточно. По двадцать пять тысяч вам и мне.

– Нет, – покачал головой Щеголь. – Сто тысяч, двадцать пять – вам, остальное – мне.

– Это грабеж! – пылко вскричал полковник. Даже усы его, и те, казалось, встали дыбом от возмущения.

– Тише, тише, мсье, не надо так громко кричать, – одернул его Щеголь. – Прежде всего я буду действовать не один, так что моя доля делится на несколько человек.

– Об этом я не подумал, – проворчал полковник. – Сколько человек вы собираетесь привлечь? – Щеголь медлил с ответом, и у полковника вырвался нетерпеливый жест. – Послушайте, мне надо это знать, потому что я ведь собираюсь обеспечить вам самые выгодные условия для похищения…

– В деле будут еще четверо, – сдался Щеголь. – Но один не в счет. Он, э-э, должен дать добро на похищение.

– В самом деле? – изумился полковник. – Я полагал, что главный – это вы. По крайней мере, такое у меня сложилось впечатление после беседы с… Ну, вы знаете, с тем, кому вы помогли разрешить его проблему с дядей. Очень, очень остроумно – дядюшка однажды пошел погулять, а на него из окна упал здоровенный цветочный горшок… И любимому племяннику досталось все его состояние.

– Вы мне льстите, полковник, – усмехнулся Щеголь. – Разумеется, я в нашем деле человек вовсе не последний, и мой голос имеет кое-какое значение, но все же я… Ну, чтобы вам было яснее, не главнокомандующий. Мое, э, звание ближе к вашему.

Его собеседник восторженно закудахтал, словно только что услышал самую смешную шутку на свете.

– Как только я вас увидел, – объявил полковник, отсмеявшись, – я сразу же понял, мы с вами поладим. Вы отличный малый.

– Вы тоже малый не промах, мсье, – ответил Щеголь с легкой иронией.

– Я надеюсь, мы с вами поняли друг друга? – спросил полковник после паузы. – Что Рене не должны убивать и вообще причинять ей какой-либо вред…

– Я вас понял, – кивнул собеседник. – Вы светский человек, вы желаете получить большие деньги и не замараться. – Он холодно усмехнулся. – Значит, мы договорились? Относительно суммы.

– Полагаю, что тесть заплатит вам сто тысяч, – буркнул полковник, поразмыслив. – А коли уж я получу свою долю, то не возражаю.

– Хорошо, – подытожил Щеголь, – значит, по сути дела мы договорились. Но нам придется еще встретиться, и не раз, чтобы обсудить кое-какие детали.

– На это я согласен, – объявил полковник. – Для пользы дела – сколько угодно.

– Только не думайте, что вам придется сидеть сложа руки. Вы должны будете следить, чтобы ваш тесть не обратился в полицию…

– Да, да, конечно!

– Если все будет так, как мы с вами рассчитываем, и ваш тесть согласится выплатить выкуп, вы пошлете мне условную телеграмму туда, куда я скажу.

– Что еще за телеграмму?

– Ну, что-нибудь вроде того, что акции проданы с прибылью, деньги скоро будут. Если вдруг что-то окажется не так, шлите другую телеграмму: от акций пришлось избавиться, например…

– Никакой другой телеграммы не понадобится, – заявил полковник. – Я все обдумал, и я точно знаю, что старик отдаст за свою дочь любую сумму. Стал бы я рисковать, если бы не был уверен…

«До чего же приятно иметь дело с этими светскими людьми», – мелькнуло в голове у Щеголя. Он обговорил с полковником, когда и где именно они встретятся в следующий раз, и сообщники расстались.

Покинув ипподром, полковник сел в щегольской экипаж и менее чем через час был уже возле представительного особняка на авеню Монтень, в одной из комнат которого его ждала очаровательная дама с золотыми глазами. Сидя перед зеркалом, она причесывала свои длинные светлые волосы.

– Итак, Сергей Васильевич? – спросила она по-русски после краткого обмена приветствиями. – Вам удалось договориться о, гм, маленькой сделке?

– Амалия Константиновна, – пробурчал тот, кого звали Сергеем Васильевичем, – я по-прежнему считаю, что ваш план крайне опасен… И я по-прежнему думаю, что нам надо действовать так, как я предлагал.

– А, ну да, ваш знаменитый основной план, – вздохнула баронесса Амалия Корф. – Для начала всех прикончить, а дальше действовать по обстоятельствам. Но поскольку мы имеем дело с преступной организацией, надо прежде всего вычислить главаря. Тот, кого называют Щеголем, не главарь, а нам нужен именно Мэтр. Это он спланировал убийство наших агентов в Гамбурге, когда зарезали всех, кто находился в доме, включая и детей… – Глаза Амалии сверкнули. – Заказчика мы уже нашли и уничтожили, теперь дело за исполнителями. Внедриться в их организацию непросто, на это потребуется много времени и усилий, но ведь и внедряться можно по-разному. Например, безвредная сумасшедшая, попав в заложницы к Щеголю, может услышать немало интересного.

– В случае, если останется в живых, – напомнил Сергей Васильевич, упрямо выставив подбородок. – Потому что меня не будет поблизости, и я ничем не смогу вам помочь, если Щеголь и его люди решат, что дешевле и проще с вами расправиться. Я уж не говорю о том, что, по нашим данным, на совести Щеголя и его подручных полно преступлений, этим людям не привыкать убивать…

– За меня можете не беспокоиться, – сказала Амалия. – У меня будет оружие, и в случае чего я смогу за себя постоять. Если что-то пойдет не так и я буду ранена, я пришлю вам телеграмму о сервизе, который частично разбился. Если там будут слова о возмещении ущерба, это значит, что мне понадобится помощь доктора. Если сервиз севрский, это значит, что я возвращаюсь на нашу базу на Анжуйской улице, и ключ от дома должен быть в условном месте. Вы договорились с Щеголем о следующей встрече? – Ее собеседник кивнул. – Вероятно, сейчас они будут проверять, те ли мы, за кого себя выдаем. Главное, что человек, который изображает моего отца, действительно швейцарский банкир, который кое-чем нам обязан, и у него и в самом деле есть несколько дочерей – правда, незаконных, он их не афиширует, но тем не менее известно, что он всячески о них заботится. Вся прислуга в доме – наши люди, которые знают, что нужно отвечать в случае расспросов. Рене, то есть я, родилась в Швейцарии, выросла во Франции, все бумаги у меня есть, у вас – тоже. – Ее собеседник молчал и хмурился. – В конце концов, что со мной может случиться? Если Щеголь попытается нарушить договоренности, я вернусь к вашему плану, вот и все.

– Что ж, будем надеяться, что все пройдет именно так, как мы рассчитываем, – проворчал Сергей Васильевич. – Поверьте, мне не меньше вашего хочется найти Мэтра, но мне совсем не по душе, что я должен буду оставить вас наедине с его головорезами.

Однако Амалия повторила, что опасаться нечего и Щеголь, скорее всего, снимет дом в окрестностях Парижа, привезет ее туда, а дальше она так или иначе разузнает, как на самом деле зовут главаря и где его можно найти. Однако, как уже известно читателю, похищение «дочери банкира» привело к совершенно неожиданным последствиям, предугадать которые не сумел бы ни один человек на свете.

Глава 7

Особняк на Анжуйской улице

– Госпожа баронесса, вам придется провести как минимум неделю в постели, – сказал доктор, убирая в чемоданчик свои инструменты. – Покой и никаких приключений – вот, собственно говоря, и все мои рекомендации. – Он улыбнулся. – Разумеется, я не льщу себя надеждой, что вы станете меня слушаться, и поэтому буду дважды в день приходить и проверять, как вы себя чувствуете…

Он поцеловал Амалии руку на прощание и удалился. Дождавшись, когда доктор скроется за дверью, Сергей Васильевич придвинулся ближе к Амалии и развернул перед ней газету.

– Что это? – спросила молодая женщина.

– А вы читайте, читайте! – сердито отозвался Сергей Васильевич. – Амалия Константиновна, ей-богу, я никогда не сомневался, что вам под силу приручить хоть индийскую кобру… хоть бешеную собаку… Но, воля ваша, Фредерик Варен – это уже чересчур! Когда я увидел на пороге его физиономию, я думал, что меня удар хватит…

Амалия вздохнула, прочитала статью, в которой излагались обстоятельства гибели комиссара Кервелла, который был убит предположительно «бретонским демоном» Вареном, и недовольно покачала головой.

– Чушь, – холодно сказала она, складывая газету. – Когда убивали комиссара, Фредерик Варен находился на острове Дьявола. Кроме того, он вообще никого не убивал… Никого из тех, в чьих смертях его обвинили на судебном процессе, – быстро поправилась Амалия.

Сергей Васильевич открыл рот.

– То есть вы хотите сказать…

– Варен случайно услышал голос Мэтра, – сказала Амалия, – и может помочь нам его опознать. Но, Сергей Васильевич, я говорю: он никого не убивал, вовсе не поэтому, а потому, что он действительно не убивал.

Тут Сергей Васильевич Ломов, секретный агент Российской империи, почувствовал, что совершенно запутался, и потребовал объяснений. Амалия подробно рассказала ему все, что ей было известно, и закончила словами о том, что теперь Варен для них – ценный свидетель, которого ни в коем случае нельзя выпускать из виду.

– Так-то оно так, – проворчал Ломов, – но его ценность представляется мне весьма сомнительной, учитывая все обстоятельства дела. Как только он окажется за порогом этого дома, его могут схватить, и вы отлично понимаете, что потом случится.

– Терпение, Сергей Васильевич, терпение, – сказала Амалия. – Пока я поправляюсь после ранения, продолжайте собирать сведения. Убийства на острове Дьявола не пройдут незамеченными, и я думаю, что Мэтр должен как-то проявиться. А если мы будем хотя бы примерно представлять, кем он является…

– Вы вызовете его на разговор и посадите Варена в соседнюю комнату, чтобы он слышал голос подозреваемого, – быстро закончил Ломов. – Вы это имели в виду, сударыня?

– Нечто вроде этого. – Амалия усмехнулась. – А пока мы с мсье Вареном будем сидеть тут взаперти, вам придется обеспечивать нас всем необходимым.

– Сколько угодно, сударыня. Никакой проблемы с этим не будет.

– Чудно. Да, вот все документы Щеголя и его людей, какие удалось найти на острове после того, как… Ну, вы сами понимаете. К сожалению, там – как мне показалось – нет ничего интересного, но, может быть, вы сумеете обнаружить что-нибудь еще…

Сергей Васильевич взял сверток, который ему протянула Амалия, и спрятал его.

– И еще одна маленькая просьба, – добавила молодая женщина. – Нам с вами известно, что у Мэтра обширная агентура. Через кого-то из своих людей он, в частности, узнал, что мы на него охотимся, и вычислил, что дочь банкира – приманка в ловушке, которая должна была сработать против него. Никому и ни при каких обстоятельствах не намекайте, что у нас имеется свидетель, который в состоянии его опознать. Хорошо?

– Этого, сударыня, вы могли бы и не просить, – обидчиво пропыхтел Ломов. – Но у меня есть еще один вопрос. – Он прищурился. – Вы совершенно уверены, что этот малый не в состоянии причинить вам вред? Потому что, хоть вы и говорите, что он не убивал тех женщин, однако ж с подручными Щеголя он расправился так, что они даже пикнуть не успели.

– Я даю вам слово, Сергей Васильевич, что вам не о чем беспокоиться, – спокойно сказала Амалия. – По правде говоря, я бы очень хотела доказать юридически, что он непричастен к убийствам в Нормандии и Бретани. Будь Варен свободен от подозрений, это упростило бы для нас поиски Мэтра. Но для того, чтобы доказать его невиновность, надо найти настоящего убийцу, и мало того – надо представить непреложные доказательства его вины. Сами понимаете, насколько это сложное и хлопотное дело, тем более сейчас, когда я в таком состоянии…

Сергей Васильевич заверил Амалию, что, в каком бы состоянии она ни была, врагам все равно стоит ее опасаться, поцеловал баронессе на прощание руку и удалился, захватив свои вещи.

Не прошло и минуты после его ухода, как дверь приотворилась и в комнату заглянул долговязый, большеглазый и большеротый юноша с удлиненным лицом.

– Вам что-нибудь нужно, сударыня? – неловко спросил Фредерик. – Если надо, я могу разогреть завтрак…

– Нет, давайте сначала поговорим, – сказала Амалия и шевельнулась, принимая более удобное положение. – Садитесь, Фредерик, потому что беседа будет долгой… Во-первых, меня зовут не Рене, а Амалия. Фамилия моя вам ничего не скажет, так что опустим ее. Во-вторых, дом, в котором мы находимся, принадлежит российскому посольству. Иными словами, он считается территорией Российской империи, и вас не могут тут арестовать. – Фредерик открыл рот. – В ближайшие дни мы будем тут сидеть, так сказать, безвылазно. Пищу и все, что понадобится, нам будут приносить…

– Три коротких звонка, – кивнул Фредерик. – Я запомнил.

– Очень хорошо. В-третьих, мне, наверное, надо объяснить вам, почему я ищу Мэтра, – Амалия вздохнула. – Говорят, что мы живем в эпоху прогресса, но есть одна проблема, и заключается она в том, что преступность тоже совершенствуется. Раньше максимум, на что были способны преступники, – это сколотить шайку и, прячась в лесах, грабить проезжающих. В некотором роде Мэтра тоже можно назвать атаманом шайки, но под его началом уже целая преступная сеть, состоящая из отдельных групп, никак между собой не связанных. Группы эти действуют по всей Европе, то есть не только во Франции, но и в Германии, Голландии, Испании, Австро-Венгрии и еще в нескольких странах. Сам Мэтр решает все вопросы, то есть отдает приказы и дает согласие на проведение преступных операций. Непосредственного участия в них он не принимает, и доказать его вину в суде практически невозможно, тем более что члены шайки боятся своего главаря как огня. – Амалия перевела дыхание. – Возможно, в прошлые месяцы вам на глаза попадались статьи об ограблении венского банка, убийстве политика в Испании и странном отравлении в Лионе. Так вот за всеми этими преступлениями, с виду такими разными, стоит Мэтр. Его деятельность уже некоторое время привлекала наше внимание, но особенность моей службы состоит в том, что с преступниками мы не боремся – для этого есть другие люди. Однако, когда в Гамбурге был зарезан наш агент вместе со всей семьей, решено было принять меры. В результате кропотливой работы мои коллеги собрали данные о некоторых членах преступной группы, которые в основном промышляли шантажом, убийствами и тому подобными милыми делами. Что было дальше, вы, наверное, уже догадались. На сцену выходит богатая, но ненормальная жена бессердечного мужа, которую похищают по его заказу с целью выкупа. Остальное вам рассказывать не надо, вы и сами были там и все отлично видели.

– Вам удалось хоть что-нибудь узнать о человеке, которого вы ищете? – спросил Фредерик. – Я имею в виду…

– Нет, кое-что я, конечно, узнала. – Амалия улыбнулась. – Прежде всего члены шайки считают Мэтра очень умным, очень ловким малым, который своих в беде никогда не бросит, но за предательство карает без пощады. Похоже, он занимает определенное положение в свете, и, насколько я поняла, у него есть семья, которую он в свои дела не посвящает. Приказы он обычно отдает по телефону, телеграфу или посредством условных объявлений в газетах, предпочитая с членами шайки не встречаться. Из тех четверых, что были со мной на острове, никто не имел дела с Мэтром напрямую. По крайней мере, так они все утверждали, но благодаря вам я знаю: один из них лгал…

– Мне очень жаль, что я не видел его лица, – сказал Фредерик, волнуясь. – Если бы я знал…

– Но вы не знали, так что говорить не о чем. Впрочем, не будем забывать, что голос тоже способен кое-что рассказать о человеке. – Амалия прищурилась. – Скажите, Фредерик, что бы вы могли сказать о Мэтре, исходя из его голоса? Может быть, какие-то черты характера, словечки, возраст, наконец…

Молодой человек задумался.

– Я бы сказал, что ему не двадцать лет, но и не пятьдесят. Где-то от тридцати до сорока, наверное… Он умен, привык учитывать все обстоятельства…

– Вот как? Почему вы так думаете?

– Он… Он сказал, чтобы Щеголь открыл окно после того, как они убьют вас. Чтобы чайки склевали тело… Я хочу сказать… – Фредерик багрово покраснел и умолк.

– Предусмотрительно, – пробормотала Амалия. – С другой стороны, поскольку открывать окно не понадобилось… – Она усмехнулась. – Получается, не так уж он и умен, правда? А что вы вообще скажете о его манере выражаться? Может быть, у него какой-нибудь акцент, просторечие или…

– Нет, – твердо ответил Фредерик. – У него, знаете, такая хорошая речь образованного человека… Он даже ни разу не выругался, когда говорил со Щеголем.

– Образованного человека?

– Ну… Так мне показалось.

– Возможно, вы правы. В конце концов, Мэтром обычно называют адвоката, или преподавателя, или мастера в каком-либо деле… или художника, например…

– Странно, что вы это сказали, – пробормотал Фредерик. – Дело в том… Чем больше я думаю, тем сильнее мне кажется, что я уже слышал где-то его голос… Но я никак не могу вспомнить, где это было.

– Кто-то из ваших знакомых? – быстро спросила Амалия.

– Нет.

– Где вы его слышали? В Париже, в Бретани, где-то еще?

– Я не помню. – Фредерик недовольно мотнул головой. – Если бы я вспомнил, я бы сразу же вам сказал… Но я не могу вспомнить.

У него был такой несчастный вид, что у Амалии сразу же пропала охота расспрашивать его дальше. Еще она подумала, что он производит точно такое же впечатление, как какое-нибудь маленькое беззащитное животное, которое долго мучили и обижали, и вот оно наконец-то попало в добрые руки, встречает только хорошее отношение к себе, но дичится и страдает, подсознательно все время ожидая удара или незаслуженной обиды.

– Да, я хотела еще кое-что вам сказать, – негромко проговорила Амалия. – Я намерена добиться пересмотра вашего дела.

Фредерик подскочил на месте.

– Моего…

– По крайней мере, я попробую. Это будет непросто, но настоящий убийца до сих пор находится на свободе, и найти его смогут, только когда с вас снимут обвинения.

Тут у Фредерика сдали нервы, и он расплакался, закрыв лицо руками. Это было ужасно – рыдать вот так, перед ней, в красивой гостиной чужого дома, – но он не мог сдержаться. Он плакал, как никогда в жизни, как не плакал даже тогда, когда умерла его мать – единственный близкий ему человек, и он остался один, совсем один…

– Я принесу вам воды, – сказала Амалия, поднимаясь с места. Ее начал тревожить этот затянувшийся истерический припадок.

– Нет, не надо… Вы же ранены. – Фредерик поднял голову, по его лицу все еще текли слезы. – Вы чудесная, чудесная, чудесная… Если вам когда-нибудь понадобится моя жизнь… Знайте, что я готов умереть за вас.

– Я предпочитаю, чтобы вы были живы, Фредерик, – серьезно сказала Амалия. «Щучья холера, ну и обкорнали его в тюрьме… Надо будет пригласить к нам парикмахера, будто бы ко мне, и пусть он заодно подстрижет и Фредерика. Сейчас лучше об этом не говорить, иначе он опять сорвется в истерику». – А теперь давайте-ка займемся завтраком. Не знаю, как вы, но лично я здорово проголодалась.

Глава 8

Открытое окно

– Говорю вам, госпожа баронесса: все это чепуха, – упрямо сказал Ломов.

– Что именно? Думаете, Фредерик все выдумал про маяк?

– Нет, на маяке он как раз слышал голос Мэтра. Плохо, что он придумал, будто слышал этот голос раньше, но я его за это не виню.

– Сергей Васильевич, – довольно сухо промолвила баронесса Корф, – должна признаться: я вас не понимаю.

– Все-то вы понимаете, Амалия Константиновна, – проворчал ее собеседник. – Бедолага от вас без ума, вот и решил, что, если он скажет, будто встречал Мэтра раньше, вы будете уделять ему больше внимания. Проверить-то мы все равно ничего не можем.

– Тут, пожалуй, вы правы, – вздохнула баронесса Корф, пробегая глазами статью о трупах, обнаруженных на острове Дьявола. – Тела сильно поклевали птицы… хм! – Она нахмурилась. – Ну и, само собой, полстатьи автор толкует о проклятье, будто бы витающем над островом. В прошлый раз там нашли четыре тела, и в этот раз четыре… Фредерик!

У Ломова возникло впечатление, что юноша нарочно околачивался поблизости, чтобы быть под рукой, если его позовут. Во всяком случае, на пороге гостиной он появился подозрительно быстро.

– Я хочу спросить у вас кое о чем, – сказала Амалия, хмурясь. – Скажите, это вы открыли окно перед тем, как уйти из дома?

– Какое окно?

– Там, на острове. В газете пишут, что птицы проникли в комнату через окно и поклевали тела.

– Я ничего не открывал, – быстро сказал Фредерик.

– Насколько я помню, все окна были закрыты, но потом я спустилась к лодке, а вы еще вернулись в дом за фонарем. – Амалия внимательно посмотрела на юношу. – Фредерик, вы действительно не открывали окно?

– Нет, зачем мне это?

Ломов ни капли не доверял Варену и – будем откровенны – недолюбливал его, но молодой человек говорил крайне убедительно, и Сергей Васильевич заколебался.

– Амалия Константиновна, какая разница, почему окно оказалось открытым? – сказал он вполголоса. – Вы же сами говорили, что дул сильный ветер. Окно могло распахнуться под порывом ветра…

– Конечно, Сергей Васильевич, вы правы, – тотчас же согласилась Амалия. Но Ломов был слишком опытным агентом и понял, что согласилась она только для виду и что на самом деле открытое окно не дает ей покоя.

– Кстати, – Амалия решила перевести разговор на другую тему, – вы обещали прислать мне парикмахера.

– Наш парикмахер сейчас в Петербурге, – проворчал Ломов, – а новому я не доверяю. Впрочем, если вы настаиваете…

– Нет-нет, – быстро сказала Амалия. – Вы правы: осторожность превыше всего. Не надо парикмахера.

«Готов держать пари, она хотела, чтобы парикмахер подстриг юного висельника, – мелькнуло в голове у Сергея Васильевича. – Что за женщина, господи боже мой, что за женщина! Мало того что любого заставит плясать под свою дудку – нет, он еще будет счастливчиком себя чувствовать, что именно она им распоряжается. Запри любого мужика в четырех стенах, он на второй день начнет лезть на стенку, а этот сидит тут да радуется, что Амалия находится рядом с ним».

В последнем пункте Сергей Васильевич был не совсем прав. Дело в том, что Фредерик Варен все же размышлял о том, как бы ему незаметно покинуть особняк на Анжуйской улице и быстро вернуться. Он ни в коем случае не хотел подводить Амалию, у него и в мыслях не было возобновить свои парижские знакомства или совершить еще какую-нибудь глупость, которая могла вернуть его прямиком на эшафот. Нет, он просто хотел купить подходящие краски, чтобы нарисовать портрет баронессы Корф.


Едва обосновавшись в доме на Анжуйской улице, Фредерик обследовал особняк сверху донизу и нашел множество любопытных вещей: печати и бланки для подделки документов, одежду на все случаи жизни, несколько наборов париков всех мастей и в соседнем шкафу – чемоданчик с гримом, которому позавидовала бы семидесятилетняя звезда «Комеди Франсез», играющая юную Джульетту. Также юноша обнаружил огнестрельное оружие в количестве, достаточном для взятия Елисейского дворца, множество книжек на самых различных языках, старинные казацкие сабли, персидские ковры и богемский хрусталь, а в подвале – ящики, в которых, судя по надписям, должно было храниться вино, но при этом лежало нечто совершенно иное. Однако куда больше всех этих соблазнительных предметов художника заинтересовали акварельные краски, на которые он случайно набрел в одной из нежилых комнат. Воодушевившись, Фредерик раздобыл бумагу и принялся за работу. В его набросках угадывались бретонские скалы, маяк, океан и очертания острова Дьявола, но больше всего в них было зарисовок, посвященных Амалии. Он изображал ее с разных точек, в разной одежде, с разным выражением лица и сделал пару хорошо проработанных акварельных портретов, но они его не устроили. По мысли Фредерика, такая исключительная женщина, как Амалия, конечно, заслужила только портрет, написанный по всем правилам, маслом на холсте, но как раз этого в особняке не было. И юноша решил, что не будет большой беды, если он на пару часов покинет особняк, чтобы приобрести масляные краски и холст подходящей величины.

Однажды днем, когда Амалия отдыхала в своей комнате, Фредерик нацепил парик, разом превратившись в жгучего брюнета, выбрал из вороха одежды поношенный, но чистый костюм, чтобы походить на бедного художника, и отправился в лавку на Монмартре, в которой бывал и раньше, но редко, так что его там не знали в лицо. Прежде чем войти, он какое-то время ходил по тротуару напротив и ждал, пока хозяин (сам художник-любитель) обслужит находившихся в лавке посетителей, и они уйдут.

Фредерик купил краски, несколько холстов (с запасом, а то вдруг портрет получится не сразу) и еще кое-какие мелочи, которые были ему нужны для работы. Он как раз расплатился и забирал свои покупки, когда зазвенел колокольчик над входной дверью и в лавку вошел еще один человек. Повернувшись, художник оказался с ним лицом к лицу.

– Фредерик? – вырвалось у вошедшего.

Перед юношей стоял высокий тучный старик с копной совершенно седых волос, которые некоторые, чтобы польстить ему, называли львиной гривой. В молодости он был рыж, дерзок, разбивал сердца и, как художник, однажды удостоился похвалы самого Делакруа, а в зрелые годы стал сед, скучен и знаменит тем, что пачками писал льстивые приторные портреты сильных мира сего. Это был Лоран Бреваль, у которого Варен когда-то учился живописи и который, конечно, узнал бы своего ученика в любом гриме.

Чувствуя, как у него холодеет лицо от ужаса, Фредерик пробормотал: «Вы ошиблись, мсье» – и почти бегом выскочил на улицу. Оглянувшись, он увидел, что Бреваль выбежал из лавки, но последовать за ним не решился и лишь с видом крайнего изумления смотрел ему вслед.

«Господи боже мой! Надо же было ему прийти в лавку именно тогда, когда я покупал там краски…»

Он завернул за угол и внезапно почувствовал, что встреча с Бревалем была только началом, опасность по-прежнему витает в воздухе, и мало того – она идет за ним по пятам. Даже не оглядываясь, художник понял: за ним следят.

Фредерик побежал – переулками, которые знал как свои пять пальцев, петляя как заяц и запутывая следы. Пару раз он уловил позади силуэт кого-то в сером костюме и шляпе, неприметного, как стена, и упорного, как рок. Но, спустившись с Монмартра и смешавшись с толпой, Фредерик перевел дух и понял, что его преследователь отстал.

Наверное, никогда еще человек так не радовался виду дома, в котором живет, как обрадовался Фредерик старому особняку на Анжуйской улице. Юноша двинулся к черному ходу, на ходу нащупывая в кармане ключ, а левой рукой прижимая к себе покупки, – и тут между лопаток ему уткнулось дуло револьвера.

– Стой на месте, Варен. – сказал Антуан. – И вытащи руку из кармана.

Желваки на скулах полицейского ходили ходуном, губы сжались в тонкую полоску. Чувствуя страшную опустошенность, Фредерик медленно вытащил из кармана руку, в которой сжимал ключ.

Но уже в следующее мгновение он прянул в сторону, извернувшись всем телом, и взмахнул ключом, пытаясь угодить им инспектору в глаз. Антуан выстрелил, однако пуля только чиркнула Фредерика по щеке, раззадорив его еще больше. Враги схватились: бросив ключ и покупки, художник стал выкручивать руку инспектора, в которой тот держал револьвер. Три выстрела прогремели друг за другом, и все пули ушли в стену. Инспектор брыкался, как лошадь, и знал чрезвычайно болезненные приемы, но художник, как оказалось, тоже был не лыком шит и бил ниже пояса, не задумываясь. Антуан не удержался на ногах, и враги покатились по земле, норовя половчее вцепиться друг другу в горло. Однако, хотя Фредерик был моложе и выше ростом, на стороне инспектора были опыт и яростное желание схватить преступника, к которому у Антуана вдобавок имелись личные счеты. Придавив противника к земле, Молине ударил его ребром ладони по шее, так что Фредерик почти потерял сознание. Из последних сил он сделал попытку вырваться, но тут дверь особняка распахнулась настежь, и из нее к дерущимся метнулась тень в платье цвета бирюзы. Еще через мгновение предмет, который она держала в руках, пришел – если прибегнуть к сухому языку полицейского протокола – в соприкосновение с головой инспектора, который в результате данного взаимодействия провалился в небытие.


Когда Антуан пришел в себя, он ощутил во рту вкус крови и понял, что губа разбита, но зубы, кажется, целы. Голову жутко ломило от удара, и вдобавок скула надсадно ныла – Фредерик успел-таки от души приложиться по ней кулаком.

Едва вспомнив о человеке, которого он выслеживал, Антуан подскочил на месте – и почти сразу же обнаружил, что может сделать это только фигурально, потому что в буквальном смысле у него ничего бы не получилось. Он был усажен на кресло в какой-то комнате и чрезвычайно тщательно прикручен к нему толстенной веревкой.

«Черт! Что этот гаденыш будет со мной делать – резать на куски?»

Антуан завертел головой, пытаясь определить, где именно находится его враг, но в комнате никого не было, и лишь покрытые пылью и грязью покупки, лежащие на столе возле массивного серебряного кофейника, свидетельствовали о том, что Фредерик Варен все-таки одержал над инспектором верх.

Но тут в дверях зашелестело шелковое платье. Антуан поднял глаза – и остолбенел.

– Добрый день, инспектор, – прожурчала Рене своим очаровательным мелодичным голосом. – Полагаю, холодный компресс вам не повредит.

После чего она подошла к Антуану и заботливо приложила к его голове полотенце, смоченное в холодной воде.

– Так он вас похитил? – пробормотал инспектор, глядя на молодую женщину и не веря своим глазам.

– Никто никого не похищал, господин Молине, – веско отозвалась его собеседница. – Кстати, насчет вас я в некотором роде была права. Вы не чайник, а кофейник. Во всяком случае, именно кофейник помог мне вас усмирить, пока вы всех тут не поубивали.

Ее глаза сверкали золотом, в голосе звенела жалящая ирония – она и держала себя иначе, чем Рене, и выражалась в иной манере, и эта метаморфоза сбивала Антуана с толку. Он никак не мог понять, с кем именно он имеет дело.

– Как вас зовут? – прошептал он наконец.

– Ну, допустим, Рене Фализ.

– Рене Фализ не существует, – задиристо отозвался Антуан, чувствуя себя в своей стихии. – Я навел справки.

– Вот как? Что еще вам удалось узнать?

– Что никакого Эжена Фализа, рантье из Парижа, тоже нет в природе.

– Ну, сейчас это вдвойне верно, – небрежно уронила Амалия, не переставая изучать своего собеседника. – В определенных кругах он был известен под кличкой Щеголь. Настоящая его фамилия, насколько я знаю, Сотэ. Искать его досье в полицейских архивах бессмысленно – он был не из тех, кто попадается.

– Что же вы делали в его компании, сударыня? – мрачно спросил Антуан.

– Дышала воздухом, – безмятежно ответила его собеседница. – Впрочем, все это не имеет отношения к делу. Скажите-ка мне, инспектор, откуда это у вас?

Антуан увидел в ее руке записную книжку с наклеенной на обложку лошадью.

– Сударыня, вы не имеете права… Это вещественное доказательство!

– Поскольку записная книжка уже у меня, разговаривать о каких-то правах бессмысленно. Это записи, которые делал ваш друг Жерар Кервелла?

Прежде чем ответить, Антуан долго молчал.

– Кто вы такая? – выдавил он из себя.

– Ну, я не сумасшедшая, если вы об этом. И я очень заинтересована в том, чтобы найти того, кого называют «бретонским демоном».

– Я тоже, ведь «бретонский демон» – Фредерик Варен, которого вы, по-видимому, защищаете, хотя я не могу понять почему.

В голосе Антуана звучала досада, которую он даже не пытался скрыть.

– Потому что у меня есть все основания думать, что он никого не убивал. Не считая трех человек на острове Дьявола, которые пытались убить меня, но там была совершенно другая ситуация.

– У вас есть доказательства? – спросил Антуан с вызовом.

– Есть. Например, в то время, когда были убиты доктор Ривоаль и его жена, и тогда, когда кто-то сбросил со скалы вашего друга, Фредерик Варен находился на острове Дьявола. Он не мог убить никого из этих людей.

– Вы готовы в этом поклясться?

– В суде? Да, разумеется. Однако у меня есть и другие доказательства его невиновности, на которые следствие почему-то не обратило внимания.

– Какие именно?

– Хотя бы то обстоятельство, что он не выносит вида крови. Когда меня ранили на острове, он чуть не упал в обморок.

– Когда он сейчас от души молотил меня, я что-то не заметил, чтобы вид моей крови его остановил, – ехидно заметил Антуан.

– В стычке с вами речь шла о его жизни и смерти, а в такой ситуации человек на многое способен. Конечно, вы можете мне не верить, но то, что на острове ему стало дурно, – чистая правда. Так что Фредерик не мог зарезать этих женщин, и вообще на несколько убийств у него было алиби. Например, он находился в Бресте, когда убийство случилось в Морлэ. В записной книжке вашего друга есть запись, что он уладил этот вопрос. Когда на процессе Фредерик упомянул об алиби, внезапно выяснилось, что в регистрационной книге постояльцев гостиницы «Красная лилия» в Бресте отсутствует одна страница – именно та, где должно было значиться его имя. Другое его алиби сначала подтвердила Кристина Пуарье, а потом отказалась от своих слов, заявив, что она ничего не помнит. Вскоре у Кристины объявились большие деньги, и она уехала в Париж, где открыла шляпную мастерскую. Вы ведь понимаете, инспектор, что именно я имею в виду?

Глава 9

Паутина

– Мадемуазель Пуарье продала картины Варена, которые у нее были, – напомнил Антуан. – На эти деньги она и открыла мастерскую.

– Да неужели? И сколько ей заплатили?

– Три тысячи франков.

– О-о, – протянула Амалия. – Ну так я вас разочарую, инспектор. Три тысячи франков за картины начинающего художника – слишком много, но в то же время слишком мало, чтобы открыть магазин на Елисейских Полях и заполнить рекламой все модные журналы. И, само собой, щедрый покупатель картин пожелал остаться неизвестным, не так ли?

– К чему вы клоните, сударыня? – уже сердито спросил Антуан.

– А вот к чему. Убийца, которого прозвали «бретонским демоном», выбирал легкие жертвы. Проституток, нищенку, официантку, цветочницу. А Фредерик Варен – точно такая же легкая жертва. Кто станет волноваться о каком-то художнике, который ездит по Франции, живет где придется, то рисует картины, то расписывает веера, то разрисовывает тарелки? Общество вообще подозрительно относится к художникам – если, конечно, речь не идет об официально признанных живописцах, которые награждены, выставляются в Салонах и так далее.

– Вы хотите выгородить Варена, потому что он спас вам жизнь, – буркнул Антуан, дернув щекой.

– Не совсем так, инспектор. Я хочу найти настоящего «бретонского демона». И да, когда он будет найден, невиновность Фредерика станет всем очевидна.

– Знаете, Рене…

– Меня зовут Амалия.

– Мне куда больше нравилось, когда вы были сумасшедшей, – пробурчал Антуан. – Я ведь думал, что он убил вас и сбежал. Но если он был на острове, он не мог убить доктора и его жену. А тут еще гибель Жерара… Я запутался, концы не сходились с концами, но я был уверен, что рано или поздно этот… ваш приятель проявится. Я следил за Кристиной Пуарье, следил за Лораном Бревалем, и сегодня мне наконец повезло… Скажите, что вы делали на острове Дьявола? – почти умоляюще спросил он.

– Ну, практически то же, что и вы. Выслеживала очень опасного преступника. – Амалия усмехнулась. – Если я помогу вам найти «бретонского демона», вы окажете мне одну услугу?

– Вы засунете меня в кофейник?

Шутка не удалась совершенно, и Антуан рассердился на себя.

– Нет, инспектор. Мне нужно знать имя и приметы человека, который поздно вечером в прошлую субботу брал лодку на побережье, чтобы отправиться на остров Дьявола. Вот, собственно, и все.

– Так. – Антуан задумался. – Это и есть человек, которого вы ищете?

– Возможно.

– Вы очень самонадеянны, сударыня. Прежде всего, почему вы думаете, что без вас я не найду настоящего «бретонского демона»?

– Потому что вы принимаете это дело слишком близко к сердцу. Был убит ваш друг, и я понимаю, что вы чувствуете. Вы хотите отомстить, и поэтому у вас не получается трезво взвесить происходящее.

– А у вас, значит, получится, потому что Варена вы близко к сердцу не принимаете?

– Да, – сокрушенно промолвила Амалия, – похоже, я все-таки стукнула вас кофейником по голове слишком сильно. Давайте-ка внесем ясность, инспектор. Я нахожусь на стороне Варена не потому, что он спас мне жизнь, а потому, что он невиновен. Ясно вам? И я защищала бы его при любом раскладе, даже если бы он ничем не мог мне помочь, – именно потому, что он невиновен, и потому, что обвинение против него было сфабриковано. Это вовсе не судебная ошибка, инспектор, это был продуманный и хорошо исполненный заговор. А заговор такого рода мог быть только с одной целью: скрыть настоящего убийцу. И ваш друг Жерар Кервелла наверняка в этом участвовал. – Инспектор промолчал. – По вашему лицу я вижу, что для вас это вовсе не новость – вы и сами уже кое о чем догадались, не так ли?

– Может быть, вы все-таки развяжете меня? – почти умоляюще попросил Антуан. – Обещаю, я не буду на вас кидаться, не стану вас арестовывать… и не попытаюсь прикончить вашего протеже, который сейчас мыкается под дверью.

Он с удовлетворением убедился, что угадал, потому что Фредерик тотчас же показался на пороге. Под глазом у него красовался внушительных размеров синяк, а на щеке была видна царапина, оставленная пулей.

– Ваши права на этот дом не распространяются, – запальчиво бросил художник. – Он принадлежит российскому посольству, и это территория Империи.

– Как приятно оказаться в России, не выезжая из Парижа! – хмыкнул неисправимый Антуан, но тут Амалия, развязывавшая узлы, случайно или с умыслом задела шишку на его голове, и инспектор сдавленно охнул.

– Собственно говоря, – сказала Амалия, очаровательно улыбаясь, – мы как раз собирались ужинать, так что я приглашаю и вас, инспектор, присоединиться к нам.

«Нет, она не авантюристка, – мелькнуло в голове у Антуана, – определенно светская дама… с дьявольским самообладанием. Раз особнячок посольский, значит, это птица высокого полета – имперский агент. Нельзя поддаваться на ее обаяние, это ее профессиональное оружие… Потому что если я поддамся, она тут же в два счета докажет мне, что черное – белое, и наоборот».

– Вы отдадите мне записную книжку? – спросил он вслух.

– После ужина, когда мы все обсудим, – последовал ответ.

Антуан не стал настаивать. Еще утром он даже подумать не мог о том, что окажется за одним столом с Фредериком Вареном, однако с реальностью не поспоришь: вскоре они сидели по разные стороны от Амалии, обменивались вежливыми замечаниями по поводу еды, вина, парижской погоды и всего на свете. Однако, как только было покончено с последним блюдом, Антуан преобразился. Не сходя с места, он устроил художнику подробнейший допрос по поводу его перемещений по северу Франции и цепи убийств, которые раскрыл Жерар Кервелла.

Знал ли Фредерик кого-либо из жертв? Да, двоих: официантку в Руане и мадемуазель Массон, последнюю жертву из Кемпера. Для Жанны Массон он разрисовал два веера.

– Как ты можешь объяснить, что голову Жанны нашли у тебя под кроватью? – спросил Антуан с адским блеском в глазах.

– Я думаю, мне ее подбросили.

– Других версий нет?

– Нет, потому что я ее не убивал.

– Все жертвы были похожи друг на друга, не так ли? – вмешалась Амалия.

– А вот тут вы не правы, – с торжеством ответил Антуан. – Первые семь были молодые блондинки, а Жанна Массон – брюнетка средних лет.

Он снова впился взглядом в Фредерика, атакуя его со всех сторон и подстерегая малейшую ошибку с его стороны.

– Почему ты уехал из Парижа? Ты ведь был учеником Бреваля, он уверял, что у тебя талант…

– Мы поссорились, и старик заявил, что не желает меня больше видеть.

– Почему?

Фредерик побагровел.

– Мне обязательно отвечать?

– Считай, что да.

– Бреваль устраивал в своем ателье вечеринки, которые перерастали в оргии. Во время одной из них он чуть не убил женщину.

– А ты?

– А что – я? Я в них не участвовал. Он пустил меня пожить в маленькой квартирке над ателье, и однажды я услышал жуткие крики. Я спустился вниз и…

– Договаривай.

– Он был пьян и совершенно не в себе. Я его ударил. Потом он мне заявил, что я его унизил и что он не желает видеть меня в Париже. Я понял: он испортит мне жизнь, плюнул на все и уехал.

– В Нормандию?

– Да.

– Почему туда?

– Моя мать из Руана.

– А в Бретань ты почему перебрался?

– Искал места, которые раньше не писали художники. Я ведь не оставил мечту стать художником, участвовать в выставках… И потом, мне нравилось путешествовать. Думаешь, что мир большой, а на самом деле люди везде примерно одинаковые. – Он покосился на Амалию и быстро добавил: – Кроме некоторых, конечно…

– Люди слышали, как ты кричал угрозы в адрес доктора Ривоаля, когда узнал, что он дал показания против тебя. Как ты это объяснишь?

– Он соврал. Как он мог видеть меня там, где я не был? Я просто взбесился. Я ведь не воспринимал поначалу всю эту историю всерьез… Мне казалось, что произошла чудовищная ошибка – ведь я-то точно знал, что никого не убивал. А потом я почувствовал себя так, словно попал в паутину. Что бы я ни делал, что бы ни говорил, все становилось только хуже. На меня смотрели как на убийцу, ни один человек мне не верил…

Антуан задал еще несколько вопросов – точнее, несколько сотен вопросов, постоянно меняя направление беседы. Инспектор был готов к тому, что Амалия будет постоянно вмешиваться и так или иначе влиять на этот странный допрос, но, к его удивлению, она только слушала, лишь изредка вставляя отдельные замечания.

– Двуколка, в которую вы сели, когда сбежали с острова Дьявола, принадлежала Жерару Кервелла, – сказал Антуан, когда Фредерик дошел до описания этого момента. – Значит, она была довольно далеко от маяка на берегу?

– Полагаю, что да, – ответила Амалия, подумав. – Маяк едва был виден. Единственное, что я могу вам точно сказать, – местность там кажется безлюдной, хотя вдоль берега идет дорога.

– А я никак не мог понять, почему ее потом обнаружили возле какого-то вокзала… Ну что ж, одной загадкой меньше. Вы говорите, что по вашим ощущениям двуколка находилась там достаточно долгое время?

– Да, лошадь долго бродила туда и сюда и совершенно промокла.

– Поблизости никого не было?

– Никого, – уверенно ответил Фредерик.

Тут Амалия решила, что настала ее очередь задать свой вопрос.

– Скажите, инспектор, когда вы впервые увидели в двуколке вашего друга, там не было чего-то вроде саквояжа… или чемоданчика… или, может быть, свертка?

– Странно, что вы это спросили, – насторожился Антуан. – Помню, что я заметил чемоданчик, засунутый глубоко под сиденье… А что?

– Да так, – поморщилась Амалия и больше не сказала об этом ни слова.

«Интересно, почему она спросила про чемоданчик? – Антуан озадаченно нахмурился. – Когда двуколку обнаружили возле вокзала, никакого чемоданчика там уже не было…»

– А теперь, инспектор, с вашего позволения, побеседуем о вас и о вашей роли в этой странной истории, – негромко начала Амалия. – Прежде всего, почему вы оказались в этих краях?

Антуан принялся рассказывать все с самого начала – о ранении, об отпуске, о тете Мариэтте. Подсознательно он все еще ждал от собеседницы какого-то подвоха, но все ее вопросы были предельно четкими. Наконец Антуан добрался до описания гибели Ривоалей.

– Значит, жена доктора была еще жива?

– Да.

– Она показала на зеркало и сказала: «Это он»?

– Она показала… – Антуан нахмурился. – Думаю, она имела в виду надпись на зеркале.

– Нет, – покачала головой Амалия. – Она хотела указать вам на человека, который отражался в зеркале. А в комнате были только двое мужчин: вы и ваш друг.

Антуан побледнел.

– Нет… Нет, этого не может быть!

– Может, Жерар Кервелла увидел, что она жива, и испугался. Он понял, что, если она назовет его, ему придется убить и вас. Поэтому у него случилась истерика, которая показалась вам странной. Помните, что он говорил вам? Что он хотел быть рантье, чтобы дети были здоровы, чтобы розы в саду цвели… Это ничего вам не напоминает, инспектор? Не напоминает оправданий преступников, которых вы поймали с поличным?

– Черт бы вас побрал! – вне себя выкрикнул Антуан. – Но если Жерар и в самом деле… Чемоданчик! Ну конечно же…

– Ваша догадка оказалась абсолютно верной: одежда убийцы была вся в крови жертв. Поэтому Жерар Кервелла захватил с собой запасную одежду в чемоданчике – переодеться, и уже по одному этому я скажу, что ваш друг был очень умен и предусмотрителен. Убив доктора и его жену (помните, вашей тете еще показалось странным, что они не сопротивлялись?), Кервелла привел себя в порядок, переоделся, засунул окровавленную одежду в чемоданчик, имитировал проникновение в дом через окно первого этажа и скрылся. Когда вы встретились с ним возле перекрестка, он не к Ривоалям ехал, а от них. Но он вовремя заметил вас и перестроился, а заодно сочинил историю, зачем ему надо проведать доктора. Вы понимаете теперь, почему ваш друг постоянно говорил о жене Ривоаля? Его ужасала не ее смерть, а то, что он не убил ее, только ранил…

– Это какое-то безумие… – прошептал Антуан. – Но если доктор… если он знал, что Варен не убийца… – Он повернулся к Фредерику. – Вот почему Ривоаль не торопился возвращаться в Кемпер! Вот что он имел в виду, когда говорил, что не боится вас… Он понимал, что с вашей стороны ему ничего не грозит…

– Я одного не понимаю, – подал голос Фредерик. – Зачем надо было убивать доктора Ривоаля и его жену?

– Думаю, затем, что доктора замучила совесть. Люди, которые живут душа в душу, не станут ссориться просто так. Из-за чего доктор стал ссориться с женой? Он уехал из Кемпера сразу же после процесса, но в Дуарнене в это время года находиться ничуть не приятнее. Просто ему было не по себе – он отлично сознавал, что натворил, и, когда жена пыталась его успокоить, это его только раздражало. А когда вы, Фредерик, бежали, у Ривоаля не выдержали нервы. Он дал кому-то знать, что намерен рассказать правду о том, что его подкупили… и заставили лжесвидетельствовать.

– Подкупили?

– Ну, мсье Молине, ведь не просто так он дал эти показания… Конечно, ему заплатили. Помните заметки в записной книжке вашего друга? Вы решили, что он искал преступника, но это не так. Он вовсе не преступника искал, а того, на кого можно будет свалить вину. Преступника он знал очень хорошо.

Антуан сидел очень прямо, покусывая изнутри нижнюю губу. Ему мучительно хотелось выдвинуть какое-нибудь возражение, которое разобьет в пух и прах все доводы собеседницы, но в глубине души он понимал: она права. Все шло именно к этому: и странное обогащение Жерара, и противоречия в показаниях свидетелей, и тот факт, что из дома доктора не исчезла никакая одежда, хотя убийце надо было во что-то переодеться, и многое другое…

– Поэтому некто и не поленился залезть ночью в дом к Элен? – Голос Антуана прозвучал пугающе хрипло. – Тот человек понимал, какую ценность представляет записная книжка…

– Ну, он, вероятно, не знал, о чем именно Жерар Кервелла писал, а о чем умалчивал, но наверняка видел эту записную книжку у комиссара в руках и решил подстраховаться. Кстати, инспектор, вы как следует ее осмотрели? – спросила Амалия. – В ней больше ничего нет, кроме записей?

– Уверяю вас, сударыня, мой друг был не из тех, кто станет писать невидимыми чернилами, как в бульварных романах, – колюче заметил Антуан. – В записной книжке есть только то, что есть.

– Нет, – медленно сказала Амалия. – Там должно быть что-то еще.

Она несколько минут сидела, глядя на записную книжку, потом шевельнулась, достала маленький ножичек для разрезания страниц книг и, придвинув книжку к себе, аккуратно сняла с обложки приклеенное изображение лошади.

– Тут на обороте цифры, – сказала Амалия, переворачивая изображение и стряхивая с него остатки клея. – Первая цифра – 10 тысяч франков. Я так и думала, что ваш друг должен был где-то записывать, сколько именно денег он получил.

– И кто их выплатил? – быстро спросил Фредерик.

– Ну, вряд ли у нас будет много версий, – заметила Амалия. – Такие суммы может выплатить только очень богатый человек. Я говорила вам, инспектор, что господин Кервелла был умен, и повторяю это сейчас. Как только он понял, что имели место не разрозненные убийства, совершенные неизвестными, а серия убийств, совершенная одним человеком; как только выяснил, что сразу две жертвы связаны с семьей графини де Кастель – одна бывшая горничная, а другая – внучка дворецкого… О, он сразу же догадался, где искать убийцу!

– Графиня де Кастель? – Антуан оторопел. – Но, позвольте, сударыня, это уже чересчур…

– Нет, не графиня, конечно, – она только платила деньги, чтобы оставить все в тайне, – отмахнулась Амалия. – Я говорю о человеке, которого графиня желала спасти любой ценой. Проще говоря, это ее сын, граф де Кастель.

Глава 10

Цена лжи

– Нет! – вырвалось у Антуана. – Только не графиня…

– Вы невнимательно читали записи вашего друга, – холодно сказала Амалия. – Как только была убита внучка дворецкого, Жерар Кервелла все понял и отправился прямиком к госпоже де Кастель. Что он записал в своем дневнике? «Видел графиню. Велено найти убийцу, любой ценой. Говорили о юридической волоките – убийства в нескольких департаментах. Графиня обещала любую поддержку. Я стану комиссаром и получу орден, если найду убийцу и доказательства его вины». За раскрытие убийства какой-то внучки прислуги комиссарами не становятся и орденов не получают, я уж не говорю о том, что графиню вряд ли выбило бы из колеи, даже если бы всех ее слуг кто-то поубивал вместе с их родственниками. Что Жерар Кервелла до того писал об убийце? «Он перемещается». Ваш друг сразу же понял самое главное. Вам-то он рассказал только часть истины – о бродягах, циркачах, странствующих художниках, но есть еще одна категория, которую он не упомянул, – это богатые и светские люди, которые ездят на курорты, наносят визиты родственникам и вообще ни в чем себе не отказывают. У графини де Кастель и ее сына много имущества в Бретани и Нормандии?

Антуан попытался собраться с мыслями.

– Да, графиня родом из Нормандии, и ее сын, кажется, унаследовал там какую-то собственность… Но зачем?..

Он не договорил, но Амалия и так отлично его поняла.

– Потому что он болен, тяжело болен, и еще там должна быть какая-то причина личного характера. Все это вы выясните потом, когда заставите говорить его врача. Кстати, его жена хоть чем-нибудь похожа на жертвы?

– Я бы так не сказал. Она не блондинка, а шатенка.

– Значит, его безумие связано не с ней. – Амалия вздохнула. – В общем, инспектор, это уже ваше дело – установить передвижения графа де Кастеля и выяснить, замечали ли у него когда-либо психические отклонения. Думаю, семь первых жертв убил именно он. Последнюю, эту несчастную Жанну Массон, убили исключительно для того, чтобы свалить все на Фредерика. Ее выбрали, как я полагаю, только потому, что она заказала у него два веера.

– Вы хотите сказать, что Жанну Массон убил не граф, а тот, кого видел доктор Ривоаль… Тот, кого я потом ранил в доме Элен?

– Скорее всего, да.

– Кто же он такой?

– Может быть, любовник графини. Во всяком случае, речь идет о человеке, который способен исполнить по ее приказу любую грязную работу – например, убить несчастную женщину и подбросить ее голову в комнату Фредерика. Ищите вашего незнакомца в ближнем окружении графини – среди ее прислуги, например. Судя по вашему рассказу, это физически крепкий человек, несмотря на возраст, так что я не думаю, что он подносит стаканы. Скорее уж конюх или кто-то вроде того.

– Графиня не держала любовников, – огрызнулся Антуан, задетый за живое. – Черт возьми, вы даже в глаза не видели людей, о которых тут рассуждаете!

– Дорогой мсье Молине, – сказала Амалия с усмешкой, – вы уж простите меня, но все, что вы мне рассказали о красивой, богатой, знатной даме, которую выдали замуж за старика, и она счастливо с ним прожила, потом родила сына, потом овдовела и всю свою жизнь была чудо как безупречна, – че-пу-ха! Даже в сказке нельзя выйти за старика со скверным характером и быть счастливой, а уж умная женщина никогда не сможет в таких обстоятельствах убедить себя, что ей невероятно повезло в жизни. Поэтому я вижу только одно объяснение: графиня де Кастель обвела окружающих вокруг пальца. Она нашла способ, как устроить жизнь по своему вкусу, а для зрителей продолжала играть роль, в которой они привыкли ее видеть… Кстати, забыла спросить кое-что по поводу ночного гостя, который потревожил вас в Кемпере. Вы ранили его легко или?..

– Меня бы не удивило, если бы я узнал, что его уже похоронили, – отрезал Антуан. – Возможно, хороший врач сумел бы его спасти, но…

Оборвав фразу на половине, он поглядел на вилку в руках молчащего Фредерика.

– Черт побери, вы что, хотите свернуть эту вилку узлом? – вырвалось у изумленного инспектора. – Вы ее согнули, как… как не знаю что!

Фредерик сконфуженно поглядел на изувеченную вилку и положил ее на стол.

– Я видел ее лицо, – сказал он.

– О чем вы? – вмешалась Амалия, которой не понравилась странная интонация молодого человека.

– Я говорю о графине де Кастель. Она ведь пришла смотреть на мою казнь. И меня еще тогда поразило, почему у нее был такой удовлетворенный вид…

Если бы Амалия в тот момент привела сотню доказательств, одно убедительнее другого, Антуан, скорее всего, не отказался бы от своих сомнений окончательно; но, услышав слова Фредерика, инспектор с какой-то особой ясностью ощутил, что его собеседники были правы, а он – не прав. Графиня де Кастель была замешана, и Жерар Кервелла тоже был замешан; и все это они предприняли для того, чтобы…

– Я все-таки не уверен, что графиня выгораживала своего сына, – признался Антуан после небольшого молчания. – Почему уж тогда не любовника?

– Инспектор, вы в своем уме? – сухо спросила Амалия. – Какая женщина будет выгораживать любовника, у которого голова не в порядке? Если бы она узнала, что он убивал, она бы первым делом подумала, что может стать следующей жертвой, и уж точно не платила бы такие колоссальные деньги и не затевала бы всю эту историю с поиском козла отпущения. Нет, не любовника так отчаянно пыталась спасти графиня, а сына. Хорошо воспитанная женщина никогда не станет докучать незнакомому человеку на похоронах его друга, но графине было настолько важно удержать расследование под своим контролем, что она даже на кладбище не оставила вас в покое. Кстати, она объяснила вам, почему она уволила горничную, которую позже нашли убитой?

– Нет, графиня даже не заводила речи об этом.

– А вы не удосужились спросить, а если бы удосужились, то получили бы ответ, что покойная Бланш Дре плохо вытирала пыль или кокетничала с лакеями. – Амалия прищурилась. – Думаю, графиня догадывалась, что с сыном не все в порядке, еще до визита вашего друга, и даже пыталась обезопасить своих людей – по-своему, конечно…

– Но если ее сын ненормальный, то ему место в сумасшедшем доме! – вырвалось у Фредерика. – Неужели она не понимает этого?

– Если признать графа де Кастель ненормальным, то возникнет сразу множество проблем, и вовсе не с семьями жертв, поверьте, – усмехнулась Амалия. – Речь идет о значительном состоянии, о большом имуществе, а у графа нет детей. Кто будет его опекуном? Что станет с молодой графиней? А его великосветские друзья, что будет с ними, когда они узнают, что сидели за одним столом с убийцей? Ведь какое-то время общество по инерции будет поддерживать графиню и твердить, что произошла ужасная ошибка, но в конце концов все поймут, что дело проиграно, а проигравшие никому не нужны. От нее все отвернутся, и первыми забудут о ней так называемые близкие друзья.

– Вы говорите так, как будто все это уже случилось, – буркнул Антуан. – А между тем я не вижу способа, как сейчас можно доказать вину графа де Кастель, чтобы убедить общество. Разумеется, я вычислю его передвижения, но даже если он всякий раз был поблизости от места очередного убийства, с точки зрения закона это ничего нам не дает. Даже если мне станет известно, что несколько дней назад графиня похоронила одного из своих конюхов, который ни с того ни с сего скончался, ее врач наверняка уже заготовил справку, по которой покойный стал покойным по какой-нибудь житейской причине.

– Можете мне ничего не говорить, я уже об этом подумала, – отмахнулась Амалия. – Вообще говоря, дорогой инспектор, нам может помочь только одно: новое убийство.

Тут, признаться, Антуан опешил, причем Фредерик Варен, судя по его лицу, пребывал не в меньшем затруднении.

– Если вы сказали правду, – продолжала Амалия, – то номер второй, которого вы ранили, больше ничем не сможет помочь графине. Доктора Ривоаля убили, потому что он, судя по всему, собирался разоблачить заговорщиков, а Жерара Кервелла – чтобы окончательно замести следы. Ну или кто-то решил, что комиссар и так получил непомерные суммы за свои услуги и пора с этим покончить. Остается Кристина Пуарье, которая тоже получила солидную сумму за свою забывчивость; а что, если к ней вернется память? Да, нового убийства нам не избежать…

– Боюсь, вы не знаете Кристину, – усмехнулся инспектор. – Я-то беседовал с ней, и я сразу же скажу вам: она крепкий орешек. Кроме того, если она сейчас сознается в лжесвидетельстве, это будет означать для нее крупные неприятности.

– Я могу попробовать поговорить с ней, – заметил Фредерик. – Я же помню ее, она хорошая девушка…

– Которая получила хорошие деньги за то, чтобы отправить вас на гильотину, – вернула его с небес на землю Амалия. – Нет, друзья мои, мы поступим иначе. – Она протянула записную книжку и картинку с обложки Антуану. – Прошу, инспектор, сохраните это до процесса… А теперь обсудим то, что я собираюсь вам предложить.

Обсуждение было долгим и весьма подробным, так что, с позволения читателей, я опущу его детали. Впрочем, первым результатом обсуждения стала роскошная шляпка, купленная Амалией в магазине мадемуазель Пуарье на Елисейских Полях, а также счет за нее, выписанный хозяйкой.

На следующий день особа, подозрительно напоминающая мадемуазель Пуарье, отправила графу де Кастель телеграмму: «Условия договора меняются подробности письмом», после чего бросила в почтовый ящик письмо, адресованное тому же лицу.

Вечером Фредерик, который набрасывал портрет Амалии, сидящей в кресле у горящего камина, не удержался и заметил вслух:

– А ведь он может покончить с собой, получив это письмо…

– Не покончит, – отозвалась Амалия. – Он всегда убивал других, а не себя.

Через два дня их навестил инспектор Молине и доложил, что граф де Кастель сегодня утром приехал в Париж.

– А вдруг он заплатит? – спросил Антуан.

Амалия пожала плечами.

– Тогда появится еще какой-нибудь шантажист и тоже будет требовать деньги, пока шантажируемый не сорвется. Будьте осторожны, инспектор: помните, граф знает вас в лицо. Не спугните его раньше времени.

– Слушаюсь и повинуюсь, – промолвил Антуан, отвесив собеседнице иронический поклон. – Кстати, я навел кое-какие справки и выяснил, что действительно несколько дней назад захворал один из кучеров графини де Кастель, который по описанию совпадает с ночным гостем, и этот же кучер – вот беда-то! – скоропостижно скончался. – Антуан прищурился. – Скажите, сударыня: вы угадали, что он связан с лошадьми, или же знали наверняка?

– Ну, я просто предположила, что после немощного старика графине хотелось видеть рядом с собой кого-нибудь помоложе и покрепче, – хладнокровно отозвалась Амалия, и ее собеседник лишился дара речи.

– Тот, кого я ранил, был не так уж молод, – вот и все, что он смог сказать, когда дар речи все-таки вернулся к нему.

– Ну, когда графиня овдовела, он, само собой, был гораздо моложе, но не в этом дело. Кучер – человек, который не вызывает подозрений, даже если находится поблизости от хозяина круглые сутки. Я полагаю, инспектор, что именно он и убил Жерара Кервелла. Впрочем, возможно, вашего друга убил не кучер, а граф – тут уже надо будет проверять, кто и где находился в тот вечер.

– Граф был на балу, где его видели двести человек, – отозвался Антуан. – И я все время думаю… – Он поколебался, но все же сказал: – Я все время думаю, мог ли Жерар просто исполнить свой долг и арестовать настоящего убийцу… Я никогда не подозревал, что он так любил деньги. Ведь из-за того, что он согласился на предложение графини де Кастель, ему пришлось подставлять невиновного, потом убить доктора Ривоаля и его жену, а под конец погиб и он сам… – Антуан горько покачал головой, – тетя Мариэтта часто говорила, что Жерар – гнилое дерево. Неужели она была права?

– Думаю, ваш друг смотрел на вещи несколько иначе, – заметила Амалия. – Он лишь считал, что делает то, что ему выгодно, а кто пострадает в результате его действий, его не волновало.

«И пределом его мечтаний, – мысленно добавила баронесса Корф, – была красивая кокотка в богато обставленном доме, которая изменила любовнику в тот же день, как стало известно о его смерти». Но Амалия не стала говорить этого, чтобы не задеть своего союзника.


Вечером Кристина Пуарье заперла входную дверь в магазин, отпустила служащих и по привычке стала подбирать обрывки лент, кусочки перьев и прочие мелочи, которые обязательно оказывались на полу, когда клиентки встряхивали и примеряли шляпки. Всюду, куда ни кинь взор, громоздились огромные шляпные коробки, а самые красивые шляпки были выставлены на болванках в витринах и вдоль стен.

Кристина жила в квартире над магазином и там же, бывало, придумывала новые фасоны шляпок. Просторная комната позади магазина была отведена под мастерскую, и днем тут щебетали и творили пять очаровательных парижанок, которых Кристина взяла себе в помощники.

Попасть в квартиру можно было прямо по лестнице, которая спускалась в мастерскую, но, прежде чем отправиться к себе, Кристина заперла дверь черного хода и проверила, закрыты ли окна. Этот магазин был мечтой ее жизни, и она не без оснований опасалась воров, которые могли бы позариться на шляпки, некоторые из которых стоили безумно дорого. Шляпка с пышными перьями – или, наоборот, строгая, – с бантами, без бантов, с лентами, цветами, птицами и прочими украшениями была для того времени символом женщины. Платье могло быть каким угодно; шляпка имела право быть только самой лучшей.

Теперь оставалось только потушить свет в магазине, и Кристина так и сделала. В мастерской осталась гореть небольшая лампа, и хозяйка двинулась туда, но на пороге мастерской ее ждал человек.

Завидев в сумерках силуэт, молодая женщина попятилась.

– Что вам надо? Я сейчас закричу!

– Не надо кричать, вы меня знаете, – ответил силуэт, и Кристине показалось, что он усмехнулся.

– А, господин граф! Я и не ожидала увидеть вас в Париже…

– Да неужели? Скажите, милая, кто внушил вам мысль требовать у нас сто тысяч франков? Вы что, считаете, что моя мать и я теперь всю жизнь будем для вас дойной коровой?

Кристина растерялась. Она не понимала, о чем идет речь, но ее настораживала агрессия, исходившая от собеседника.

– Сударь, уже поздно… Рабочий день окончен. Я думаю, нам лучше поговорить в другой раз.

– В другой раз? В полиции, что ли? Ты собралась им все рассказать? – Голос графа стал тонким и пронзительным, лицо задергалось, глаза горели недобрым огнем. – Да ты понимаешь, ты, ничтожество, паршивая тля, что я тебя сейчас раздавлю? Мой предок был графом, когда твой жрал траву… Никуда ты не пойдешь!

Он бросился на Кристину, она отчаянно закричала, заметалась, стала отбиваться… Но она была слабой женщиной, а граф схватил одну из шляпных булавок, которыми шляпы крепятся к волосам, – по сути, это было острейшее шило длиной сантиметров двадцать, которым запросто можно убить человека. Он взмахнул им, целя Кристине в горло, но она закрылась рукой, увернулась, и острие булавки только распороло ей кожу выше локтя.

Потом главная витрина, гордость магазина Кристины, хлынула на пол осколками, потому что в нее швырнули булыжник, и в образовавшуюся брешь протиснулся Антуан Молине с двумя полицейскими. Они скрутили графа де Кастель и не без труда отняли у него булавку, которой он до последнего момента пытался проткнуть хозяйку лавки.

– О, черт! – сказал Антуан, с видом показного удивления почесывая ухо. – Я-то думал сцапать Фредерика Варена, а нашел вас, господин граф… Мадемуазель Пуарье! Вы живы? Если бы я опоздал хотя бы на мгновение…

Кристина всхлипнула.

– Я расскажу вам все, что знаю! Но я даже не подозревала, что это он убивал… Я думала, графиня защищает своего любовника… Мне мсье Кервелла сказал, что она…

Тут Кристина не выдержала и зарыдала, уткнувшись лицом в плечо инспектору.

– Ну что ж, – сказал Антуан, – я к вашим услугам, мадемуазель! Смело рассказывайте все и не бойтесь ничего…

– Я тебя убью! – бешено заверещал граф, извиваясь в руках полицейских. – Я убью вас обоих! Вы не смеете касаться меня! Пустите! А-а!

Все эти крики он перемежал отчаянными ругательствами, но внезапно разразился слезами и сделал попытку повалиться на колени.

– Господин инспектор, отпустите меня! Что я вам сделал? Моя мама не переживет… не переживет!

– Гнилое дерево, – сказал Антуан.

– Что? – Граф встрепенулся.

– Да так, ничего. Наконец-то я поймал тебя, «бретонский демон». Так что ты сполна ответишь за все убийства. И за цветочницу в Руане, и за внучку дворецкого Изабель Морван, и за бывшую горничную Бланш Дре… за всех.

И, услышав эти слова, граф де Кастель упал в обморок.

Глава 11

Разоблачение

Для лиц, так или иначе причастных к громкому скандалу, жизнь превращается в ад.

Для прессы такой скандал – манна небесная, особенно когда все темы написаны, вывернуты наизнанку и описаны снова с другой точки зрения. Кажется, уже вообще не о чем говорить, как вдруг происходит событие, которое можно раздуть до вселенских масштабов, и тысячи перьев принимаются строчить, строчить, строчить…

Для обывателей скандал – некое подобие романа, с той только разницей, что происходит он в действительности, а оттого еще более притягателен. Откровенно говоря, поимка «бретонского демона» (когда им еще считался безвестный художник Фредерик Варен) не произвела в Париже особого шума. Но то всего лишь художник, и пойман он был в захолустном Кемпере, а граф, которого взяли с поличным при попытке зарезать модистку на Елисейских Полях, – совсем другое дело.

А поскольку журналисты привыкли мыслить шаблонами, то первые отчеты об аресте были таковы: «Кристина Пуарье являлась любовницей графа. Они поссорились, и он пытался ее заколоть».

– Шляпной булавкой, господа, шляпной булавкой!

Однако вовремя подоспевшие доблестные полицейские успели предотвратить ужасное преступление.

Позевывая, репортеры писали заметки и вяло размышляли о том, что вся история не стоит выеденного яйца. Раз жертва осталась жива, графа отмажут, но шум все же поднимется, так что родная газета определенно закажет две-три статейки на эту тему.

Но тут в деле произошел крутой поворот.

Именно Кристина Пуарье заявила, что ей когда-то угрожали, что ее заставили дать показания против Фредерика Варена, и полицейский, который вынудил ее к этому, покрывал настоящего убийцу, а еще он упоминал, что действует по поручению графини де Кастель.

– Ха, – в один голос сказали циничные репортеры «Утра», «Ле Пти Паризьен», «Голуа», «Прессы» и прочих изданий, – так угрожали, что мадемуазель Пуарье после процесса над Вареном обзавелась лавкой на Елисейских Полях? Такого не бывает!

Но колесо уже завертелось, тиражи изданий подскочили, ведь все хотели знать подробности странного дела, и каждый час приносил новые подробности.

Граф де Кастель решительно отрицает все предъявленные ему обвинения. Может быть, он и схватил шляпную булавку, когда разговаривал с мадемуазель – как ее? Пуарье? – но он вообще ничего не помнит, потому что у него бывают эпилептические припадки, во время которых он не контролирует себя.

Врач графа, мсье Нантье, в ответ на вопрос, бывают ли у его пациента такие припадки, сослался на врачебную тайну. Однако врачебной тайной сыт не будешь, и пронырливый репортер добрался до слуг, из расспросов которых стало ясно, что никакой эпилепсией граф отродясь не страдал.

– Правда, у него проблемы с… Ну, да, впрочем, это не важно…

Но репортер напирал, и слуга наконец признал, что в отношениях графа и молодой графини что-то не так, потому что они давно не спят вместе.

– Только в отдельных спальнях. И вообще, хотя она его любила, после свадьбы стала очень холодно к нему относиться…

Графиня де Кастель заявила, что все обвинения, предъявленные ее сыну, просто нелепость, но при этом наняла для его защиты лучшего адвоката. «Ого-го, – сказали парижские циники, узнав имя адвоката, – значит, дело точно нечисто! Честные люди этого изворотливого плута нанимать не станут…»

– Я все же думаю, – важно рассуждали в салонах, – что это дело политическое. Наверное, граф де Кастель собирался заняться политикой, как и его отец…

– Да ну, господа, я же отлично его знаю, это тишайший человек, который обожает жену и мать! Смешно утверждать, что он кого-то там мог убить… А что касается модистки, то, поверьте, я и сам сто раз в день покушаюсь убить модистку жены! Вы бы видели, какие гигантские счета присылает эта особа…

Вокруг остряка нарастает одобрительный смех. В самом деле, лучше уж от души посмеяться, чем размышлять на неприятную тему о том, сколько раз ты сам пожимал руку безумному убийце.

Однако вскоре, как назло, полиция произвела обыск в замке графа и нашла не только два документа, посланных Кристиной Пуарье, – телеграмму и письмо с угрозой разоблачения и требованием денег, – но и тайничок со шкатулкой, а в шкатулке этой дешевый медальончик, который носила Изабель Морван, колечко, снятое с пальца убитой Бланш Дре, и прочие мелочи, пропавшие с тел жертв «бретонского демона». И если до этого момента большие деньги семьи Кастель еще могли сделать чудо и как-то выгородить графа, то после того, как шкатулка была найдена, всем стало ясно, что песенка преступника спета, и допоет он ее, скорее всего, на гильотине.

– Но я ничего не понимаю! – жаловалась Кристина Антуану. – Я не посылала письма… и телеграмму тоже не отправляла… Клянусь вам, господин инспектор!

Антуан сочувственно кивал. Письмо вообще-то написал Фредерик Варен под диктовку Амалии, почерк Кристины был взят с ее счета, а телеграмму тоже отправила загримированная баронесса Корф, чтобы, как она выразилась, «расшевелить осиное гнездо».

– Конечно, мадемуазель Пуарье придется пережить несколько крайне неприятных минут, и если вы, инспектор, упустите ее из виду, граф ее убьет. Но, учитывая, что эта милая особа построила свое процветание фактически на убийстве Фредерика, я считаю, мы имеем право рискнуть. Нам, конечно, она нужна живая – от страха и ненависти она выложит все, что знает, а как раз этого мы и добиваемся.

Однако с юридической точки зрения процесс, который состоялся над Фредериком Вареном и признал его виновным в убийствах, которые он не совершал, все еще имел законную силу, равно как и приговор. Об этом, в частности, напомнил Лоран Бреваль, который дал журналистам большое интервью. Художник заявил, что никогда не верил в виновность Фредерика, что он пытался защищать своего ученика, но напоролся на недвусмысленные угрозы со стороны инспектора Кервелла, который вел следствие. Тут газеты слегка покусали президента (мог помиловать осужденного, но не сделал этого), Фемида потопталась на месте, почесала в затылке и стала искать в законах нужную закорючку, которая позволила бы аннулировать результаты процесса. Потому что система есть система, и просто так, из-за одного сбоя, никто не станет ее пересматривать. То, что человек едва не погиб из-за махинаций высокородной дамы, конечно, скверно, но это еще не значит, что ради него станут переписывать законы Третьей республики.

– По моим сведениям, – доложил Амалии Ломов, – наверху не получается пересмотреть результаты процесса, так что готовится бумажка о том, что будто бы апелляция о помиловании была подана не по форме.

– То есть апелляцию подадут вторично, и президент помилует Фредерика? Но тогда ему придется отправиться в тюрьму…

– На этот случай, наверное, заготовят еще одну бумажку – о досрочном освобождении в связи с исключительными обстоятельствами. Но вы сами понимаете, госпожа баронесса, что второпях такие дела не делаются, и это займет долгое время.

Амалия нахмурилась.

– Такое положение вещей меня не устраивает, – заявила она без всяких околичностей. – В тюрьму Фредерик не сядет, и я его не отдам.

– Потому что он нужен вам как свидетель? – спросил Ломов, кротко глядя на Амалию. Только очень внимательный человек мог заметить в его фразе иронический подтекст.

– Дорогой Сергей Васильевич, вы же сами все отлично понимаете, – усмехнулась Амалия. – Я не позволила бы посадить его в тюрьму, даже если бы он не слышал голос Мэтра и ничем не мог быть нам полезен. Считайте, это дело принципа.

По ее тону Сергей Васильевич понял, что обсуждать далее данный вопрос бесполезно.


Однажды вечером инспектор Молине явился к Амалии в гости. Вид у Антуана был мрачный.

– Боюсь, я не сумел выполнить условие нашего соглашения, – сказал он. – Вы помогли мне схватить графа, но я не могу сказать вам, как звали человека, который переправлялся поздно вечером в субботу на остров Дьявола. Поверьте, я был на побережье и опросил там всех, кого только мог, но мне в один голос твердили одно и то же: ни один человек не отплывал туда, тем более что надвигался шторм.

– Но тогда как он оказался на острове? – вырвалось у Амалии. – Он все равно должен был плыть… – Она подскочила на месте. – Боже мой, как я сразу не догадалась! У него есть своя яхта…

– Или лодка, – вставил Антуан.

– Яхта! Потому меня и отвезли на остров Дьявола, что Мэтр плыл на яхте и должен был проезжать мимо… Что сказал ему Щеголь в конце разговора? «Счастливого пути» – так не говорят, когда надо всего лишь плыть несколько минут до берега, так говорят, когда предстоит еще большой путь! И вовсе не случайность, что я оказалась на острове… То-то я ломала голову, к чему такие сложности, зачем уезжать так далеко от Парижа, и подручные Щеголя тоже были удивлены… Теперь понятно, кто открыл окно – возможно, произошла какая-то поломка, из-за шторма Мэтр вернулся на остров, отправился проведать Щеголя, понял, что его план сорвался, и открыл окно, чтобы уничтожить следы.

Инспектор нахмурился.

– Должен вам заметить, сударыня, – проворчал он, – я разговаривал с префектом полиции, и он дал мне понять, что считает все разговоры о каком-то короле европейского преступного синдиката глупостью. По его словам, никакого Мэтра не существует.

– Что ж, тем лучше для всех, – задорно парировала Амалия. – Раз я гоняюсь за тенью, то в конечном итоге поймаю только тень, а французская полиция останется при своем убеждении, что она умнее меня. – Антуан хотел возразить, но Амалия не дала ему вставить и слова. – Раз вы не выполнили мое условие, инспектор, то по справедливости должны мне помочь еще раз. Коротко говоря, мне нужен список всех владельцев яхт, которые в это время курсировали вдоль бретонского побережья. Не знаю, где и как вы его достанете, но у вас большие возможности, тем более что вас наверняка произведут в комиссары, и…

– Не факт, – усмехнулся Антуан. – Наверху считают, что я зря затеял эту историю и поссорил их с представителями одной из старейших аристократических фамилий. Один господин так вообще сказал мне, что я ищу дешевой популярности.

– А вы бы ему сказали, что популярность не бывает дешевой, и вообще это дурной тон – судить о людях по себе, – заметила его собеседница. – Да, да, большинство людей сразу же торопится расписаться во всех своих недостатках. Но у вас мрачный вид, инспектор, и я начинаю думать, уж не жалеете ли вы о том, что я побудила вас довести расследование до конца. – Последние слова баронесса Корф произнесла вполголоса и как бы про себя, но Антуан все равно обиделся.

– Когда я выполнял ваше поручение, мне пришлось заодно заехать в Кемпер, – сказал он. – К вдове Жерара. Я обещал ей сказать, если он окажется замешан в чем-то… в чем-то скверном, и не сдержал своего слова, потому что находился в Париже.

– Разговор вышел нелегким?

– Да, мадам Кервелла сказала, что я опорочил честное имя ее мужа… и еще много всякого в том же духе.

– Это было как раз то, чего она хотела, – пожала плечами Амалия. – Вам не стоит воспринимать ее упреки всерьез.

– Простите? – изумился Антуан.

– Вы все время говорили мне, что Луиза произвела на вас впечатление умной и волевой женщины. Скажите-ка мне, инспектор, как она тогда не догадалась, что ее муж занимается чем-то противозаконным? А если так, почему она просто не уничтожила записную книжку?

– Может быть, она все же надеялась, что я рассею ее сомнения…

– Дочь ростовщика? О нет, инспектор. Среди сентенций, которые она усвоила от своего папаши, должна быть еще одна: о том, что заработать большие деньги честным путем крайне затруднительно. – Амалия вздохнула. – Но довольно о ней. Она, как и многие богачи, полагала, что достаточно купить человека, чтобы он стал твоим, – так вот это большая ошибка. Теперь она утешается тем, что Жерар оказался негодяем, а ей все же достанутся деньги, которые при другом раскладе он бы потратил на любовницу. Однако меня интересует не мадам Кервелла, а то, удалось ли определить причину, по которой высокородный граф де Кастель жестоко убивал женщин. Судя по газетным намекам, там вскрылась довольно неприглядная история.

– Да, – кивнул Антуан. – У графа в молодости была любовница, цветочница. Очень красивая девушка, блондинка. Как выяснилось потом, она заразила его неизлечимой венерической болезнью, которую он потом передал своей жене. Из-за этого отношения между графом и его женой ухудшились, и из-за этого же у них нет детей.

– Первая жертва была цветочницей, – напомнила Амалия.

– Нет, это не она, просто, к несчастью, первая жертва оказалась похожа на ту, другую. Любовница графа сейчас находится в лечебнице для умалишенных.

– А потом он стал убивать всех подряд, кто хоть немного напоминал о его любовнице. Ездил в гости к родным, друзьям, на курорты – высматривал жертв, а безнаказанность подстегивала его продолжать убийства.

– Да, но после убийства Изабель Морван графиня не выдержала. Она поговорила с сыном и заставила его поклясться, что он больше никого пальцем не тронет. Ей казалось, что теперь-то опасаться нечего, но тут к ней пришел Жерар, который рассказал ей о своих подозрениях и одновременно намекнул на то, что только в ее силах сделать так, чтобы он о них забыл. На этом можно было бы и остановиться, но графиню мучила мысль, что о том, о чем уже догадался один, может догадаться и другой, а за ними и остальные. Она сказала Жерару, что согласна на его условия, но он должен найти человека, на которого можно свалить все убийства. В конце концов выбор пал на Фредерика Варена, но, как всегда бывает в жизни, начались непредвиденные сложности. Кристина Пуарье настаивала на его алиби, но ей заткнули рот деньгами. Доктор Ривоаль видел кучера графини возле дома последней жертвы, но его убедили изменить показания. Потом у доктора сдали нервы. Его брат – редактор кемперской газеты, и доктор прислал ему телеграмму, что хочет рассказать нечто сенсационное. Об этом стало известно, и графиня потребовала, чтобы Жерар устранил угрозу, именно он, потому что она не знала, приставлена ли к доктору охрана, и боялась, что ее кучер может попасться.

– Тем более что он и до того вел себя неосторожно и позволил свидетелю увидеть себя, – заметила Амалия. – Конечно, вашему другу пообещали еще денег, но после убийства Ривоалей он стал вести себя подозрительно, сделался нервозен, и решено было покончить и с ним тоже.

– Ну, видите, я не могу сообщить вам ничего нового… Хотя нет, насчет сообщника, которого я смертельно ранил, я выяснил одну вещь, которую рассказал мне дворецкий графини. Когда он понял, что его внучку убил граф, то решил, что хранить преданность семье больше не имеет смысла, и раскрыл тайну графини. На самом деле граф де Кастель – сын не старого графа, а кучера. Когда тот убил Жанну Массон, отрубил ей голову и подбросил Варену, а потом подстерег в безлюдном месте Жерара, завел с ним разговор и убил его, он старался не только ради графини, но и ради собственного сына. – Амалия молчала. – Знаете, когда я вспоминаю графиню молодой – я же говорил вам, что весь Кемпер был в нее влюблен, – меня охватывает оторопь при мысли о том, как с ней обошлась жизнь. Я знаю, что должен быть на стороне жертв, иначе в полиции нечего делать; но все же… все же…

– Вы чувствуете себя обманутым, – сказала Амалия, – но давайте все же договорим до конца. Вы были влюблены не в графиню, а в образ, который она старательно создавала. Это все равно что влюбиться в актера, который играет положительного персонажа, а потом выяснить: в жизни он полон недостатков.

– Нет, – упрямо покачал головой Антуан.

– Да, да, – настаивала Амалия. – И чем раньше вы это поймете, тем лучше будет для вас и вообще для всех. – Она прищурилась. – Кстати, что сказала ваша тетушка, когда обо всем узнала?

– Вы никогда не угадаете, – проворчал Антуан, насупившись. – Она сказала, что в какой-то степени понимает графиню – ведь та хотела защитить своего единственного родственника, а потом добавила, что людей все равно убивать нельзя. Даже Жерара, который ей никогда не нравился.

– Ваша тетушка – замечательная женщина, – серьезно сказала Амалия. – Надеюсь, вы будете навещать ее почаще.

– Это вы к чему? – подозрительно спросил Антуан.

– Так, к слову пришлось, – пожала плечами баронесса Корф. – Не забудьте, что я жду от вас список владельцев яхт.

Глава 12

Имя с секретом

– Значит, Мэтр приплыл на остров Дьявола на яхте? – спросил Фредерик.

– Да, и раз уж вы находились на маяке, может быть, вы сумели что-нибудь заметить? Какую-нибудь яхту, которая шла к острову, например… Лично я ничего подобного не запомнила.

Но Фредерик сконфуженно признался, что просто-напросто заснул и все проспал, а пробудился только тогда, когда Мэтр и его сообщник уже беседовали внизу.

– Потом, когда я побежал вас спасать, мне было уже не до того, чтобы смотреть на море… И погода в тот вечер была просто отвратительная!

– Ну, ничего, – сказала Амалия, успокаивая улыбкой своего собеседника. – Так или иначе, Мэтра я найду, потому что не думаю, что много яхт курсировало в это время вдоль бретонского побережья.

Сидя за столом, Фредерик сжимал и разжимал свои длинные пальцы, машинально передвигая чашку. Наконец он не выдержал.

– А когда вы наконец его найдете, что вы с ним сделаете? – скороговоркой выпалил он.

Он боялся, что его собеседница рассердится, но ничего подобного не произошло.

– Ничего, – ответила Амалия на вопрос Фредерика. – Ничего хорошего, – безмятежно уточнила она.

И так как ей все же не хотелось обсуждать этот вопрос, она перевела разговор на другую тему.

– Вы видели статью в «Утре» о том, что президент вас помиловал? Но это означает только, что смертный приговор будет заменен на пожизненное заключение, если вас найдут.

– В той же статье я прочитал, что мое местонахождение до сих пор неизвестно, – улыбнулся Фредерик, и Амалия впервые заметила, что на щеках у него ямочки. На ее памяти он впервые улыбался так беспечно, так широко. – Некоторые, кстати, считают, что я утонул в шторм, когда пытался уплыть с острова Дьявола.

– Пусть считают, – сказала Амалия. – Бреваль, конечно, понял, что вы живы, и инспектор Молине тоже отлично осведомлен об истинном положении вещей, но посторонним знать правду уже не обязательно. Не обессудьте, Фредерик, но, пока я не отыщу Мэтра, вам придется сидеть в особняке и скучать в моем обществе…

Путаясь в словах и по десять раз повторяя одно и то же, художник заверил свою собеседницу, что он никогда не скучает в ее обществе, а совсем наоборот, и вообще… Видя, что он запутался и покраснел, Амалия сжалилась над собеседником и перевела разговор на достоинства пирожных с лимоном, которые им доставили на обед в этот день.

Вообще-то Фредерик сказал истинную правду – он никогда не скучал, если Амалия была рядом, пусть даже в соседней комнате или на другом этаже особняка на Анжуйской улице. Эта женщина завораживала его – читала ли она роман или просто сидела у камина, глядя на золотистые блики своими странными золотистыми глазами, говорила ли о каких-то повседневных мелочах или обсуждала с Ломовым какие-то свои дела, в которые не посвящала художника, душу Фредерика грел сам факт ее присутствия. Она поверила ему тогда, когда ни одна живая душа не сомневалась в его виновности, она помогала ему, поддерживала и более того – это ее усилиями была разорвана страшная паутина лжи, которая едва не привела его к гибели. Наверное, Фредерик давно бы бросился к ее ногам и признался в своей любви, но Амалия поставила себя так, что он даже не смел заговорить о своих чувствах. Она вела себя как рассудительная старшая сестра, которая опекает хлебнувшего бед брата, – и среди прочего это позволяло ей удерживать между собой и Фредериком известную дистанцию. Само собой, она не могла помешать художнику мечтать, что он однажды все же преодолеет эту дистанцию, но пока он согласен был довольствоваться тем, что рисовал ее и всегда был под рукой, когда ей что-либо было нужно – книга, чашка кофе, недавняя газета. В доме, где из соображений секретности не держали прислуги, он мало-помалу стал играть ее роль. Мать Фредерика была горничной, и от нее он наслышался историй о том, как хозяева унижают и оскорбляют тех, кто у них работает; до недавнего времени он и подумать не мог о том, что сам станет кем-то вроде слуги, но с Амалией это вышло как-то само собой, и он ни разу не ощутил себя задетым своим положением. Все равно она поправлялась после серьезного ранения, а кто-то же должен был накрывать на стол, зажигать огонь в камине и следить за порядком. Он был рад услужить Амалии, именно ей, а она, хоть и внешне уделяла ему ровно столько внимания, сколько принято уделять человеку, с которым живешь в одном доме, тем не менее не переставала внимательно и настойчиво наблюдать за Фредериком.

Его состояние беспокоило ее с первых дней пребывания на Анжуйской улице, когда она ночью просыпалась от его криков в спальне этажом ниже, вызванных кошмарами. Ничего другого, в сущности, нельзя было ожидать от человека, который был приговорен к казни, бежал с эшафота и пережил сильнейшее нервное потрясение. Но Амалия считала глупым и недопустимым разговоры с Фредериком о его кошмарах, равно как и советы подумать о чем-то приятном. Она поставила себе другую задачу – делать все, чтобы он пришел в себя и сумел перевернуть самую тяжелую страницу в своей жизни. Амалия говорила с ним о живописи, о художниках, о его прошлом, несколько раз просила нарисовать для нее веер, позировала для портретов. Она добивалась, чтобы он был в хорошем расположении духа, и шутила, иногда весьма колко. Кроме того, она показывала всем своим примером, что можно пройти сквозь тяжелые испытания, собраться и идти дальше, ни на что не оглядываясь и ни о чем не жалея. Она видела, что избрала правильную тактику, потому что кошмары стали сниться Фредерику гораздо реже, а сам он все чаще улыбался и казался куда более уравновешенным и счастливым, чем в первые дни, когда он мог по любому поводу разразиться слезами.

Он много рассказывал ей о своей жизни, которая состояла из борьбы с нищетой, с неблагоприятным окружением, со своим собственным характером, потому что в юности он был угрюм, застенчив, порывист и несдержан. Напрямую он этого, конечно, не рассказывал, но Амалия и так догадалась – по описанию реакций людей, которые в то время сталкивались с Фредериком. Художники одного возраста обычно легко становятся друзьями, особенно когда речь идет о единомышленниках; Фредерик же рассорился со всеми, с кем только мог, а с некоторыми – из-за сущих пустяков. Даже когда он безуспешно пытался выучиться на врача, он все равно продолжал лелеять мечту об искусстве, которое представлялось ему единственной деятельностью, достойной человека; и оттого, когда он увидел настоящих художников вблизи и понял, какую жизнь они ведут, они жестоко его разочаровали.

– Я думал, люди искусства не такие, как все. Я думал, они лучше, выше… Вы понимаете меня? А оказалось, что на самом деле они еще хуже… Как они интригуют, чтобы получить заказ от государства или медаль на выставке, как толкаются локтями, как обливают грязью конкурентов, как втираются в доверие к тем, кто может быть им полезен… А ведь некоторые из них – просто болваны! Мне встречался один именитый художник, который даже не знал, кто такой Веласкес…

В общем, Фредерик пережил крушение надежд, потом в пух и прах разругался с Бревалем и уехал из Парижа, чтобы начать новую жизнь. Но если он разочаровался в людях искусства, то само искусство манило его по-прежнему. Он продолжал рисовать каждый день и мечтал, что когда-нибудь свершится чудо и его талант признают. Но Амалия, кое-что понимавшая в искусстве, видела его рисунки и понимала, что они просто очень хороши, но не более того. Миллионы людей умеют рисовать, и тысячи из них рисуют очень хорошо, но мало кто добивается успеха на этом поприще, а в веках остаются и вовсе единицы. Фредерик родился в Руане, и Амалии казалось, что в его манере есть нечто от Жерико[113], который тоже там жил. Но такая живопись, с ее точки зрения, с приходом импрессионистов уже потеряла интерес. «Возможно, его картины будут иметь успех из-за скандальной славы, которой оказалось окружено его имя… Но максимум, что после него останется, – пара картин в каком-нибудь провинциальном музее, да хотя бы в том же Руане». Однако ей вовсе не хотелось обижать Фредерика. Она видела: он жаждет ее похвалы, и хвалила его работы за точность рисунка и смелость колорита – то, в чем он действительно был силен. Но Фредерик во всем, что касалось Амалии, был чувствителен до чрезвычайности, и от него не укрылось, что ее отзывы продиктованы скорее вежливостью, чем искренним восхищением.

Однажды он проснулся в половине шестого утра и задумался об Амалии, о ее портрете, о картинах, о Бревале, о живописи вообще. Мысли текли нескончаемым потоком, вовлекая в него все новые и новые темы для размышлений, и, засыпая, Фредерик в полудреме думал уже об острове, о маяке, о таинственном Мэтре, который, по словам Амалии, приплыл на яхте. И внезапно он вспомнил.

– Конечно, вы очаровательно нарисовали мою яхту, мэтр… Но море, мне кажется, должно быть тут другого оттенка… Вы знаете, что вода во всех морях кажется разной, не так ли?

Это был тот же самый голос, который Фредерик слышал на маяке, – один в один; и обладатель его когда-то разговаривал с Бревалем в мастерской художника. Старик, который среди прочего был известен тем, что люто ненавидел слово «очаровательно» («Очаровательно! Чертовы идиоты критики, и публика вслед за ними, повторяют это слово чуть ли не в каждой второй фразе, а ведь это вранье! В настоящем искусстве нет и не может быть ничего очаровательного!»), ответил что-то вроде:

– Ну, Мэтр, вам не угодишь!

Фредерик подпрыгнул и сел на кровати, лихорадочно соображая. Весь его сон как рукой сняло. Точно, Бреваль рисовал чью-то яхту; хозяин пришел смотреть на картину, и было это, когда Фредерик только-только начал учиться у старика. Он даже не мог вспомнить, как собеседник Бреваля выглядел: молодой или старый, блондин или брюнет? Все напрочь стерлось из памяти, кроме слов о том, что оттенки воды в разных местах смотрятся по-разному; Фредерику тогда показалось, что это глупость, но теперь он был склонен думать, что незнакомец был прав.

«Яхта! Бреваль наверняка должен помнить, кто это, ведь мало кто просит нарисовать свою яхту… Старик тоже называл посетителя «Мэтр». Сказать Амалии? Да, конечно; но имя… Если бы я знал имя, она бы посмотрела на меня совсем иначе! Там, на маяке, я слышал только голос, и как же она была недовольна, когда поняла, что я не разглядел лица…»

Его распирало от двух противоположных желаний – немедленно, уже за завтраком поделиться своим открытием с Амалией или промолчать о нем и преподнести ей сюрприз позже. Потом, когда он навестит Бреваля и узнает у него имя человека, который просил нарисовать свою яхту.

«В конце концов, старик не выдал газетчикам, что видел меня в Париже… Я только узнаю имя и сразу же вернусь».

Ему повезло, потому что днем Амалию вызвали в посольство, и ей пришлось отлучиться. Оставшись один, Фредерик переоделся рассыльным, с помощью парика преобразился в блондина, взял для виду пакет с бутылкой вина и отправился в мастерскую Бреваля.

Дверь открыл слуга, которого Фредерик не знал. Он хотел, чтобы рассыльный оставил пакет ему, но юноша заявил, что к вину приложено письмо, на которое должен ответить хозяин.

– Какого дьявола! – взревел Бреваль из мастерской. – Я же человеческим языком просил не шуметь!

Вслед за тем он выскочил в коридор с кистью в руке, в рубашке, заляпанной краской, весь багровый от раздражения.

– Мне нужен ответ, – сказал Фредерик, глядя ему прямо в глаза.

Бреваль попятился, выронил кисть (чего за ним прежде никогда не водилось, даже когда он был порядочно выпивши), потом схватил бутылку вина, чуть не разбив ее, и объявил, что это самый лучший подарок в его жизни. Вслед за тем он услал слугу с поручением к приятелю, который жил на другом конце Парижа, и втащил Фредерика в мастерскую.

– Вино! Вот это здорово! В самом деле, надо выпить, а картину я все равно закончу потом…

Он забросал Фредерика вопросами, перебивая юношу, когда тот пытался отвечать или навести разговор на нужную ему тему. Они опустошили бутылку, затем еще одну, которую Бреваль достал из неприкосновенных запасов. Витиевато выругавшись, старик объяснил, что это превосходное вино ему поднесли от (далее следовала фамилия видного политика) за то, что Бреваль хорошо «намалевал» портрет его любовницы.

– А рожа-то, рожа! Видел бы ты ее… – Он остановился и вгляделся в лицо ученика. – Господи, как ты исхудал! Может, тебе деньги нужны? У меня полно, бери…

Он засуетился, начал доставать деньги, и Фредерику стало не по себе. Почему-то он мог принять помощь от Амалии, но брать деньги Бреваля, которого он, в сущности, презирал, ему претило.

– Мэтр, – поспешно сказал юноша, – у меня есть деньги, не надо…

– Может, ты хочешь уехать из страны? – спросил художник. – В Бельгию хотя бы… Иначе эти сволочи посадят тебя в тюрьму.

– Да, я уеду, наверное, – сказал Фредерик, думая об Амалии. – Но я вообще-то не за этим к вам пришел. Когда-то вы рисовали яхту одного господина… Когда я только поступил к вам… Помните, он еще приходил к вам сюда и говорил, что вода не того оттенка…

– А-а, вот ты о ком! – протянул Бреваль. – Эта сволочь заплатила мне за работу только через полгода, и то лишь половину цены, о которой мы условились… Все эти богачи – проклятые свиньи!

– Кто он такой? – спросил Фредерик, нервничая. – Мне помнится, вы называли его Мэтр… Он художник?

– Какой он художник? Я же тебе внятно объяснил: он свинья! – прогрохотал Бреваль. – Чем ты слушаешь? А Мэтр – это типа как прозвище, с детства. Потому что его фамилия Ренар, понял? Пьер Ренар, вот как его зовут! Ну, давай еще выпьем за твое здоровье!


Возвращаясь из посольства, Амалия на улице столкнулась с инспектором Молине.

– Я подумал, может быть, вы захотите взглянуть… Я не могу ручаться, что тут имена владельцев всех яхт, которые тогда находились вблизи бретонского берега, но я продолжаю искать. А в этом списке те, которые я уже нашел.

– Благодарю вас, инспектор, – сказала Амалия, беря протянутый ей конверт. – Это очень любезно с вашей стороны.

Антуан смутился, хотя вообще-то он был не из тех, кого легко смутить. Ему не давала покоя мысль, что если Мэтр действительно существует и баронесса Корф его найдет, последствия для главы преступного синдиката могут быть самые неутешительные. С другой стороны, если префект прав и все разговоры о каком-то Мэтре – вздор…

– Вам что-нибудь известно об этих людях? – спросила Амалия, пряча конверт.

– Вы имеете в виду, нет ли у кого-нибудь из них криминального прошлого?

– Это в том числе.

– Нет, все они – люди состоятельные, связей с преступностью не имеющие. По крайней мере, по нашим данным, – поторопился добавить он, заметив, как сверкнули глаза Амалии.

Они подошли к дому на Анжуйской улице. Инспектор сознавал, что ему пора прощаться, но отчего-то ему не хотелось уходить.

– Вы скажете мне, если вам удастся его найти? – наконец спросил он.

– Полагаю, вы и сами догадаетесь, если я сумею вычислить Мэтра, – отозвалась его собеседница. – До свидания, Антуан. Была очень рада увидеть вас снова.

Она вошла в дом, не дав ему сказать заготовленную фразу о том, что во Франции не приветствуются убийства, и если с Мэтром что-то случится, он, Антуан, вынужден будет принять меры.

По тому, что Фредерик не вышел ее встречать, Амалия сразу же поняла, что он куда-то отлучился, и рассердилась.

«Надеюсь, у него хватит ума не попасться на глаза полицейским… – Она недовольно покачала головой. – Сколько раз я просила его не выходить… Неужели так было сложно послушаться?»

Она устроилась в небольшом кабинете рядом со своей спальней и достала конверт, который ей вручил Антуан. Внутри оказался лист, исписанный с одной стороны, и в нем было около десятка фамилий, снабженных краткими характеристиками.

«Эдмон Ашар, яхта «Марианна». Сын банкира, двадцать шесть лет.

Анри де Борнье, виконт. Яхта «Попутный ветер». Считает себя литератором, изредка пишет статьи, сорок два года.

Люсьен д’Эннери. Яхта «Красавица». Наследник нескольких состояний. Тридцать пять лет, не занимается ничем особенным.

Александр Леруа. Яхта «Метеор». Сын владельца крупной парижской газеты, девятнадцать лет.

Жозеф Монваль. Яхта «Удача». Зять миллионера, тридцать один год.

Пьер Ренар. Яхта «Лафонтен». Сделал состояние на бирже, тридцать восемь лет.

Констан Савуази. Яхта «Турмалин». Владелец нескольких крупных магазинов, шестьдесят девять лет.

Гастон де Вейран. Яхта «Женевьева». Завсегдатай светских раутов, из богатой семьи, двадцать три года».

Амалия внимательно прочитала список и, вспомнив слова Фредерика о том, что голос, который он слышал, принадлежал человеку средних лет, взяла карандаш и вычеркнула Ашара, Леруа и де Вейрана, как слишком молодых, а Савуази – как слишком старого. В результате у нее остался краткий список всего лишь из четырех фамилий.

«Кто же из них? Виконт де Борнье, считающий себя литератором? Богач Люсьен д’Эннери? Жозеф Монваль, давший своей яхте имя «Удача», или владелец яхты «Лафонтен» Пьер Ренар? И ведь нет никакой гарантии, что имя Мэтра здесь названо, потому что Антуан продолжает поиски… Наверное, Ренар тоже пробует перо в каком-нибудь жанре, раз назвал свою яхту именем баснописца…»

Лафонтен. Ренар.

Тут перед ней забрезжила догадка. Лафонтен, Лафонтен… Как зовут героев одной из самых его известных басен, русскую версию которых создал Иван Крылов? У Крылова это ворона и лисица, а у Лафонтена…

А у Лафонтена это maître Corbeau, то есть Мэтр Ворон, и maître Renard – Мэтр Лис. Лис, он же Ренар.

Как же все оказалось просто! Он Мэтр не потому, что адвокат или художник, а потому, что его фамилия совпадает с героем известной басни. Амалия рассмеялась и тряхнула головой. «Ну что ж, Пьер Ренар, теперь-то уж точно я сумею закрыть счет за Гамбург…» В это самое мгновение она поняла, что в комнате есть кто-то еще, и этот кто-то – вовсе не Фредерик, отлучившийся неведомо куда.

Амалия успела вытащить револьвер и выстрелить несколько раз, но врагов оказалось гораздо больше, и они набросились на нее со всех сторон. Ее схватили, вырвали оружие, потом крепко прижали к лицу пахнущий хлороформом платок – и мир перестал для нее существовать.

Глава 13

Лицом к лицу

– Где я, что со мной? Что случи…

Амалия попыталась подняться, но больно ударилась лбом обо что-то, охнула и откинулась назад. Сознание мало-помалу возвращалось к ней, и, ощутив резкий запах хлороформа, она нащупала повязку, покрывавшую ее лицо, и содрала ее.

Когда Амалия инстинктивным движением отбросила повязку подальше, та стукнулась обо что-то и упала баронессе на грудь. Баронесса Корф попыталась пошевелиться – и поняла, что не может этого сделать. Ее локти натыкались на какую-то деревянную (судя по звуку) преграду. Ворочаясь в разные стороны, молодая женщина поняла, что сесть не сумеет – здесь можно было только лежать. Разглядеть что-либо подробнее Амалия не могла – вокруг царила абсолютная, непроницаемая мгла.

«По крайней мере, руки у меня не связаны, и хлороформ больше не действует. Но где я?»

Она жадно вдохнула воздух – и внезапно уловила какой-то странный запах, который озадачил ее еще больше, чем ловушка, в которую она угодила. Это был смешанный аромат недавно обструганных досок и мокрой земли, в который вплетались вкрадчивые ноты чего-то, похожего на гниющие цветы.

«Боже мой… Боже мой!»

Трепеща, она ощупала вокруг себя все, до чего могла дотянуться руками, но ее пальцы натыкались только на дерево, а ноздри щекотал все тот же невыносимый запах досок и сырой земли с привкусом тления.

«Это гроб, – сказала себе Амалия. – Я в гробу на кладбище, похороненная заживо… Еще несколько минут, и я задохнусь».

От одной мысли об этом можно было сойти с ума, и Амалия, чтобы хоть чем-то занять себя, стала поспешно ощупывать карманы. Но у нее больше не было ни оружия, ни спичек, – ничего.

«Но что же мне делать? Что – мне – делать?»

Конечно, секретных агентов учат выживать в самых разнообразных условиях, но Амалии еще не попадался инструктаж на тему: «Как выжить, будучи похороненным заживо», и она сильно сомневалась, что он будет иметь хоть какую-то практическую ценность.

В самом деле, что она могла сделать? Кричать? Звать на помощь? Рыдать от бессилия, бить кулаками по крышке? Но когда вы лежите под землей в деревянном ящике, все это становится одинаково бесполезным.

«Значит, я умру здесь, – мелькнуло в голове у Амалии. – Это конец».

Она закрыла глаза, думая о своих близких, о том, что они делают сейчас. Но тут до ее слуха донесся какой-то глухой повторяющийся звук, отдаленно напоминающий чавканье.

Он становился все ближе, все громче, и Амалия поняла, что кто-то снаружи пытается добраться до ее гроба. В ее сердце шевельнулась надежда.

«Сергей Васильевич или кто-то другой? Неужели…»

На глазах у нее выступили слезы, но то были самые искренние слезы радости, которыми она плакала в своей жизни. Но тут ей в голову пришла совсем другая мысль.

«А если это вовсе не Ломов? Что, если это Мэтр, который решил таким образом проучить меня, насладиться моим страхом и заодно заставить рассказать, что мне известно? Нет, плакать еще нельзя. Не сейчас…»

Она быстро смахнула слезы со щек, поправила волосы и собрала все свое мужество, которое, как она предчувствовала, может ей скоро понадобиться.

Гроб выволокли из ямы и стали сбивать с него крышку, которую до того предусмотрительно заколотили гвоздями. Наконец ее сняли и откинули в сторону, и в то же самое мгновение Амалия открыла глаза.

Был хмурый, пасмурный день, но свет, разлитый в воздухе, показался ей самым лучшим светом на свете – даже несмотря на то что она не знала ни одного из тех людей, которые обступили сейчас ее могилу. Тут собралось шесть или семь человек, включая тех, кому выпала роль могильщиков.

– Кажись, живая, – пробормотал кто-то несмело.

Амалия скользнула взглядом по лицам и остановилась на лице человека, который стоял чуть впереди и в то же время в стороне от прочих. В руках он держал черный цилиндр, а его пальто и вообще одежда явно были скроены у лучших парижских – а может быть, и лондонских – портных.

– Добрый день, Мэтр, – сказала Амалия, вложив в голос всю язвительность, на которую она была способна. – Чертовски неудобный гроб вы мне выбрали, и дешевый к тому же, – прибавила она, косясь на кое-как сколоченную крышку. – Уверяю, что, если бы мне пришлось хоронить вас, я бы выбрала вам гроб по первому разряду.

Кто-то фыркнул, кто-то смущенно переступил с ноги на ногу, но человек в черном даже не шелохнулся. Это был пухлый, сдобный, представительный господин с довольно широким, маловыразительным лицом, и требовалось немалое воображение, чтобы представить его в роли главаря преступной организации. Он казался безобидным, как мягкий тюфяк, но глаза его, когда он, наконец, заговорил, сверкнули, как лезвие ножа.

– Да, госпожа баронесса, – промолвил он, качая головой, – мне говорили, что вы крепкий орешек. Честно говоря, я буду рад в другой раз обеспечить вам похороны по вашему вкусу, но пока… пока придется их отложить.

Он сделал знак своим подручным, и Амалию вытащили из гроба и заставили подняться на ноги. С обеих сторон ее крепко держали под локти, но сейчас она была скорее рада этому – ноги у нее подкашивались, и она менее всего на свете хотела обнаружить перед смертельным врагом свою слабость.

«Значит, я была права: он решил закопать меня живьем, чтобы испытать. Надо отдышаться, набраться сил, а потом улучить момент и бежать».

– Пошли, и без глупостей, – скомандовал Мэтр, надевая цилиндр. – Если вы попытаетесь кричать или звать на помощь, хуже будет только вам.

– Как скажете, мсье Ренар, – промолвила Амалия сладким голосом.

Рука Мэтра, поправлявшая цилиндр, замерла в воздухе, и Пьер Ренар недоверчиво покосился на Амалию, которая спокойно выдержала его взгляд.

– Что ж, тем лучше, – небрежно уронил этот странный и страшный человек. – Вы избавили меня от необходимости представляться.

Он зашагал впереди, а за ним его сообщники вели Амалию, которая, впрочем, и не думала сопротивляться. Двое могильщиков остались, чтобы заколотить пустой гроб и опустить его в могилу.

Осмотревшись вокруг, Амалия определила, что находится на каком-то бедном кладбище, причем явно не в Париже, а за его пределами. Она стала искать глазами хоть какой-нибудь указатель, но тут ее подвели к карете и втолкнули внутрь, и Амалия так и не успела определить, где именно они находятся.

Щелкнул кнут, застучали подковы лошадиных копыт. Амалия, устроившись на сиденье, с равнодушным видом поправляла складки на платье. Мэтр, сидевший напротив, сверлил ее хмурым взором. Глаза у него, как определила про себя Амалия, были как бы двойные, и верхняя их часть принадлежала маске почтенного буржуа и биржевика, которую он носил на людях, а нижняя принадлежала собственно Пьеру Ренару, главе европейского преступного синдиката. Сейчас, когда Мэтр и Амалия остались наедине, глаза ее противника окончательно утратили благодушное выражение. В эти минуты в них можно было прочитать сложную смесь решимости, нервозности, жестокости и – Амалия даже немного удивилась – страха. Да, да, могущественный Пьер Ренар чего-то боялся – чего-то или кого-то, уж не ее ли? Но ведь Амалию он мог попросту убить в любой момент – как, собственно, едва не произошло.

– Как вам Париж? – уронил Мэтр.

– О, прекрасный город, – в тон ему ответила Амалия.

– Лучше или хуже Петербурга?

– Я нахожу, что в обоих городах есть своя прелесть. – Баронесса Корф очаровательно улыбнулась, словно она беседовала на вечере с гостем, а не разговаривала в едущей неизвестно куда карете с человеком, который пытался закопать ее живьем.

– Рад это слышать, – с расстановкой промолвил Мэтр, пристально глядя на Амалию. – Должен признаться, сударыня, ваши люди самым прискорбным образом сломали мои планы. Я-то хотел просто похоронить вас, а затем, через много месяцев, когда вас перестанут искать, пустил бы слух о вашем ужасном конце. И тогда никто, уверен, уже не осмелился бы мне докучать.

– Боюсь, я не сумею должным образом выразить вам сочувствие из-за того, что ваши планы оказались нарушены, – странным образом язвительные реплики, на которые она сейчас оказалась способна, возвращали ей силы и уверенность в себе.

Пьер Ренар усмехнулся.

– Очень жаль, что вы решили стать моим врагом, – сказал он серьезно. – Вместе мы могли бы оказаться куда эффективнее. До некоторой степени у нас даже методы одинаковые. Мы оба стремимся любой ценой устранить того, кто стоит у нас на пути. – Он завозился на сиденье, принимая более удобное положение. – Должен признаться, что я совершил ошибку, когда решил, что сумею легко разделаться с вами. Я не учел, что вы идете на крайние меры так же легко, как и я.

«О чем он говорит? – думала изумленная Амалия. – Что это за бред, в самом деле?»

– Это вы отдали приказ убить моих слуг и взять в заложники моих близких, если с вами что-то случится? – тяжелым голосом спросил Мэтр.

Амалия оторопела. Сергей Васильевич в своем репертуаре, мелькнуло у нее в голове. Откровенно говоря, раньше она считала коллегу дуболомом, который все проблемы стремился решить одним и тем же способом – сначала старался убить как можно больше народу, а потом уже начинал разбираться, что к чему. Однако сейчас, судя по всему, именно его примитивный образ действий оказался как нельзя кстати, если он сумел нагнать страху на такого человека, как Пьер Ренар.

– Учусь у вас, – беспечно ответила баронесса Корф.

Мэтр дернул челюстью, и в глазах его мелькнула неприкрытая злоба.

– Сударыня, моя семья не имеет никакого отношения к тому, чем я занимаюсь… Для них я просто муж и отец, ясно вам? Я не потерплю, чтобы близкие мне люди пострадали. – Он подался вперед, его глаза угрожающе сверкали. – Если с моими детьми или Эрнестиной что-то случится…

– Эрнестина – это ваша жена?

– Да.

– И сколько же у вас детей?

– Трое.

– Вы собираетесь обменять меня на них?

Мэтр усмехнулся.

– У меня нет выхода. Сегодня я, как обычно, вернулся домой, а там… Там были только трупы. Ваши подручные хорошо поработали – слуг они убили, чтобы избавиться от ненужных свидетелей, а Эрнестину с детьми похитили. А на зеркале в гостиной я увидел выведенное кровью слово.

Амалия затаила дыхание.

– «Телефон», вот что там было написано. Через несколько минут после того, как я вернулся, мне позвонили и велели привезти вас на площадь Согласия, ровно в шесть часов вечера. Иначе, – сказал мне голос на том конце провода, я больше никогда не увижу ни жену, ни детей. Так что мне пришлось пересмотреть свои планы, приехать на кладбище, на котором мои люди уже разровняли вашу могилу, и велеть им срочно вас выкапывать.

– Хорошо, что они не успели посадить там цветочки, – усмехнулась его собеседница, и Пьер Ренар весь подобрался, как кот, которого погладили против шерсти.

– Все-таки мне искренне жаль, что вы не на моей стороне, – промолвил он, качая головой. – Я еще не встречал такого самообладания ни у одной женщины. – Он возвысил голос, его рот недобро искривился. – Думаете, я не знаю, что у вас до сих пор дрожат поджилки? Я почему-то уверен, что вы еще долго будете обходить кладбища стороной…

– Ну, на вашу могилу я всегда приду, и с удовольствием, – протянула Амалия. – Так что не зарекайтесь.

Забегая вперед, откроем маленькую тайну: после этого случая у баронессы Корф действительно появился страх перед кладбищами, и еще долгое время ее мутило от одного запаха обструганных досок и влажной земли.

Карета въехала в Париж, и через несколько минут, промчавшись по Елисейским Полям, Амалия и ее враг оказались возле египетского обелиска на площади Согласия.

– Половина шестого, – удовлетворенно промолвил Мэтр, доставая из жилетного кармана щегольской савонет и открывая крышку. – Посидите-ка пока здесь, сударыня. Эрве, Мишель, приглядите за дамой!

Он вышел, а вместо него в карету сели двое молодцов, физиономии которых отбивали всякое желание шутить. Амалия отвернулась и стала смотреть на обелиск за окном кареты. Неожиданно кто-то постучал в стенку экипажа, и Амалия увидела бойкую нахальную физиономию парижского мальчишки-оборванца. Одежда на нем была на несколько размеров больше, чем следует, а кепка налезала на веснушчатый нос.

– А ну, кыш отсюда! – Пьер Ренар уже возвращался обратно к карете.

– Вы – лис? – деловито спросил мальчишка. – Мне велено дождаться лиса и передать ему кое-что.

– Что еще ты должен мне передать? – мрачно спросил Ренар.

– Так вы лис или нет? – настаивал оборванец. – Тогда покажите даму в сером платье. Пусть она выйдет из кареты и помашет рукой.

Ренар переглянулся со своими подручными.

– Сдается мне, это ловушка, – буркнул один из них.

– Тут толпа народу, – несмело заметил второй. – Место людное, что может случиться?

Мэтр стиснул челюсти. Амалия видела, что ему очень хочется послать нахального оборванца ко всем чертям, но Ренар боялся за свою семью и потому предпочел уступить.

– Выйдите из кареты, сударыня, и помашите рукой… И учтите, – прошипел он, – в кармане у меня револьвер. Если что пойдет не так, в живых вы не останетесь, и не надейтесь!

Амалия вышла из кареты и, повернувшись к оборванцу, неопределенно помахала рукой.

– Годится, – объявил мальчишка и сунул Мэтру в руку какой-то клочок бумаги, после чего со всех ног бросился бежать.

– Постой! – закричал Ренар. – Что это?

– Там все сказано! – прокричал сорванец, прежде чем окончательно скрыться из виду.

– «Жду вас через полчаса у Нотр-Дам вместе с баронессой Корф», – прочитал Ренар и грязно выругался. – Они что, издеваются надо мной?

Амалия заметила несколько экипажей, которые стояли неподалеку, и догадалась, что в них находятся люди Ренара. Итак, Сергей Васильевич собирался заставить Мэтра поездить по всему Парижу, а заодно и предъявить свою армию – потому что подручным главаря в любом случае приходилось ехать за ним.

– Едем! – крикнул Мэтр и подтолкнул Амалию к карете.

Возле собора Парижской Богоматери было меньше народу, чем на площади Согласия, но все-таки более чем достаточно. Но тут Мэтра снова подстерегал сюрприз: к карете подошла старая нищенка и сказала, что у нее есть записка для некоего Мэтра, и ей обещали хорошо заплатить, если она передаст эту записку.

– «Поезжайте к Эйфелевой башне, там вы получите последнее указание», – прочитал Ренар. Оглянувшись на Амалию, он сказал сквозь зубы: – Если бы речь шла не о моей семье, клянусь, сударыня, я убил бы вас на месте!

– Что вы имеете против осмотра парижских достопримечательностей? – пожала плечами баронесса Корф. – Согласна, башня многим не по душе, но, даже если вы увидите ее лишний раз, ничего страшного с вами не случится.

Народу возле Эйфелевой башни было еще больше, чем на площади Согласия. И тут их ждала молодая цветочница, у которой была еще одна записка.

– «Вас ждут в известном вам доме на Анжуйской улице, где и состоится обмен», – прочитал Мэтр. Его лицо просияло. – Едем, скорее, скорее!

Но когда они приехали на Анжуйскую улицу, Ренар достал револьвер и не стал выходить из кареты, держа Амалию на прицеле.

– Это на случай, если ваши друзья решат подстроить какую-нибудь пакость, – объяснил он с усмешкой.

Его подручные отправились звонить в дверь, но внезапно обнаружили, что она открыта. Они вошли в дом, и через несколько минут один из людей Мэтра показался на пороге.

– Мсье, там никого нет… Дом пуст, а на зеркале гостиной написано краской: «Телефон».

– Вы удивляете меня все больше и больше, – проворчал Ренар, косясь на Амалию. – Мишель! Постереги даму и проследи, чтобы она никуда не делась. Я сам отвечу на звонок.

Спрятав револьвер, он покинул карету, а Мишель занял его место. Ежась от холода (апрель в Париже очарователен, но не настолько, чтобы можно было гулять в одном платье), Амалия обхватила себя руками и тут заметила, как уличный торговец, стоявший со своей тележкой под деревьями напротив особняка, подходит к карете. В руке он держал несколько ракет, которые используют для фейерверков.

– Мадам! Такая очаровательная особа… не купит ли у бедного, старого человека… эту милую вещицу?

Торговец был стар и то ли от возраста, то ли от неумеренного потребления напитков, имеющих мало общего с водой, весь трясся. Нос у него был красный, как у клоуна, глаза сверкали сквозь седые космы, падающие на лицо, клочковатая борода доходила до середины груди.

– Старик, пошел вон, – бросил ему Мишель. – Сегодня не четырнадцатое июля.

– Ну и что? – обиделся торговец. – Любой день хорош для праздника! Вы только посмотрите, какие славные у меня ракеты! Не ракеты, а просто загляденье… Сейчас покажу…

– Тебе же говорят, дурья башка… – не вытерпел кучер, свешиваясь к нему с козел, но старик уже достал спичку и зажег одну из ракет.

– На кой черт нам твои фейерверки! – рассердился Мишель. Торговец обернулся к нему, забыв о ракете и направив ее не в небо, как полагалось бы, а в другую сторону. Она влетела в открытое окно на первом этаже особняка, и кучер укоризненно покачал головой.

Через несколько мгновений Анжуйскую улицу сотряс мощный взрыв, вслед за которым прогремели еще несколько. Особняк взлетел на воздух. Взрывной волной Амалию отбросило к стенке кареты, и следующие несколько секунд она слышала только ржание обезумевших лошадей, крики людей и грохот выстрелов. Потому что лжеторговец выхватил револьвер и застрелил в упор сначала Мишеля, потом кучера.

– Держитесь, Амалия!

Сбросив с козел тело кучера, лжеторговец занял его место и схватил вожжи. Лошади послушались его не сразу, но потом рванули с места и помчались как стрела. Через несколько секунд Анжуйская улица осталась позади.

Глава 14

Выстрел

Примерно через два часа после описанных выше событий мрачный инспектор Молине в сопровождении человека с военной выправкой шел по коридору больницы. Вел их, важно семеня, маленький доктор в золотых очках, с бородкой клинышком.

– Собственно говоря, – сказал доктор, когда они подошли к дверям палаты, – я не должен был позволять вам этот визит, потому что Пьер Ренар совсем плох. У него обгорело больше половины тела, и вдобавок его придавило обломками. Мы делаем все, что можем, но вряд ли он доживет до утра. Однако он в сознании, и так как вы говорите, что он мог бы сообщить полезные для следствия сведения…

Антуан дернул щекой.

– Поверьте, доктор, если бы не крайняя нужда, я бы ни за что вас не потревожил, – сказал он. Его раздражало, что приходится объяснять этому маленькому педанту очевидные факты и вдобавок повторять их по десять раз. – Можете идти, мы больше не смеем вас отвлекать.

Инспектор в сопровождении Ломова вошел в палату, а доктор недовольно поглядел им вслед и подумал, что все полицейские – заносчивые грубияны.

То, что оставалось от Пьера Ренара, лежало на отдельной кровати в углу. Под одеялом вместо правой ноги была впадина. Руки Мэтра и половина лица были забинтованы, но даже из-под бинтов виднелись страшные следы ожогов.

Почувствовав, что на него смотрят, он приоткрыл единственный глаз, который у него оставался, и с надеждой посмотрел на Антуана.

– Я инспектор Молине, – буркнул тот, – а это мой помощник. Вы Пьер Ренар? Говорить не обязательно, если можете, кивните или сделайте знак пальцами.

Человек на кровати шевельнулся и прошептал: «Да».

– У нас мало времени, поэтому я буду краток. Мэтр – это вы?

– Где они? – прошептал умирающий.

– Кто?

– Эрнестина… и дети. Где они? Вы нашли их?

– Я отвечу на ваш вопрос, если вы ответите на мой, – хмуро сказал Антуан. Он ненавидел себя за то, что приходилось фактически шантажировать умирающего, но у инспектора не было выбора.

– Чтоб вам всем провалиться, – устало выдохнул Ренар. – Да, я Мэтр. И я проиграл. Вы довольны? Где моя семья?

Антуан замялся, вместо него ответил Ломов.

– Мы их нашли, – сказал Сергей Васильевич. – Обещаю, вы скоро с ними встретитесь.

– Они еще нужны нам, – вмешался Антуан. – Отдыхайте, мсье Ренар. И простите, что пришлось вас побеспокоить.

С лицом мрачнее грозовой тучи инспектор вышел из палаты. Ломов шел за ним, чеканя шаг. В коридоре инспектор внезапно развернулся на каблуках и вскинул сжатый кулак, но Сергей Васильевич был готов к такому повороту и отскочил назад.

– Легче, инспектор, – проговорил он негромко. – А то ведь я могу и ответить, а тут неподалеку морг. Ваш труп туда доставят очень быстро.

– Вы мне омерзительны, – с горечью проговорил Антуан, опуская кулак. – Зачем, зачем вы сказали ему это?

– Он все равно ничего не понял, – холодно сказал Ломов. – Я пообещал ему, что он скоро встретится со своими близкими. Что сказал доктор? До утра Ренар не доживет. Ну и где я соврал?

– Она такая же, как и вы, да? – спросил Антуан, дергая щекой. – Господи, как же я вас ненавижу…

– Бросьте, инспектор. Вы заполучили подручных Мэтра, а кое-кого даже живыми и почти целыми. Трясите их, пока они не опомнились от ужаса и готовы выболтать все, что знают. Я даже боюсь предположить, сколько загадочных дел вам удастся раскрыть за какую-то пару-тройку дней. Выше нос, дружище! Вас повысят до комиссара, а там, чем черт не шутит, вы можете дорасти и до префекта полиции…

– Идите к черту, – огрызнулся Антуан. – По правде говоря, прежде всего мне бы следовало начать трясти вас! Вы можете мне объяснить, откуда в этом милом особнячке взялся целый склад динамита, а?

Ломов вскинул брови, как будто этот вопрос интересовал его еще больше, чем Антуана. На самом деле Сергей Васильевич отлично знал, что динамит раздобыл он сам, какие-то полгода назад, когда почти в одиночку провернул блестящую операцию по изъятию его у российских революционеров, окопавшихся в Париже. Они готовили теракт, но Ломов их опередил, исполнителей по своей привычке пустил в расход, а ценный динамит перевез в особняк на Анжуйской улице и спрятал в подвале, не меняя фальшивых надписей на ящиках, которые уверяли, что внутри находятся обычные бутылки вина. Сергей Васильевич исходил из того, что взрывчатка может в один прекрасный момент понадобиться ему и его коллегам, а так даже искать ее не придется, и в общем-то он оказался прав. Некто, кто имел возможность изучить особняк, догадался, что находится в ящиках, и, когда пришло время, вытащил их из подвала и расставил на первом этаже. Дальше все пошло как по маслу: ракета попадает в один из ящиков, происходит взрыв, остальные ящики детонируют, и как результат – от особняка остаются руины.

– Я понятия не имею, откуда Варен взял динамит, – холодно сказал Ломов, глядя Антуану прямо в глаза. – Я пришел к вам, потому что известная нам обоим особа находится в опасности. Будем сейчас ссориться или все-таки попытаемся ее спасти? Вы видели, что этот ненормальный устроил в доме Ренара, прежде чем увезти Амалию. Его необходимо найти, и как можно скорее, иначе последствия могут быть непоправимыми.


Весна. Весна…

Сена за городом – добродушная, медлительная, живописная, и в ней отражаются заходящее солнце и вечерние облака. На этом берегу – несколько домиков, на том – маленькая гостиница с неразборчивой вывеской, потемневшей от времени, а над рекой – узенький мост. Карета, в которой Фредерик увез Амалию, стоит возле гостиницы.

Амалия лежит на старом пледе под деревом и сквозь его ветви смотрит на небо. Фредерик, который снял грим, бороду, парик и переоделся, сидит рядом, обхватив руками колени и прикусив травинку.

Они приехали сюда, в гостиницу под Парижем, где Фредерик заблаговременно снял номер и куда даже успел перевезти часть вещей из особняка, не забыв при этом и свои картины.

– Я хотел сделать вам сюрприз, сказать сразу имя… Но когда я вернулся в особняк, увидел, что вас нет, а на полу кровь…

– Это не моя, – покачала головой Амалия. – Я ранила кого-то из тех, кто пришел, чтобы меня схватить.

– Но я-то не знал этого… Мне стало страшно. Так страшно, как никогда в жизни… Я чуть с ума не сошел. Я думал, что, если бы я не ушел, я мог бы вас защитить… Потом мне пришла в голову мысль насчет заложников… Я запер их в надежном месте, а потом подумал, что Мэтр ведь никогда не пойдет на честный обмен… Тогда я решил устроить ему сюрприз.

– Фредерик, а заложники? Что будет с ними?

– Их найдут, не беспокойтесь… Никуда они не денутся. С ними больше ничего не случится…

– Скажите, Фредерик, а как вы поняли, что в ящиках динамит?

Художник покраснел.

– У меня был один знакомый художник, анархист… Все носился с мыслью сделать бомбу. Он показал мне однажды кусочек динамита… Кончилось тем, что он сам на своей бомбе и подорвался.

– Какие, однако, у вас знакомые, Фредерик! – засмеялась Амалия.

Но ее смех быстро перешел в слезы. Она вспоминала все, что с ней произошло сегодня, и плакала, плакала так горько, что слезы струились сквозь пальцы, которыми она закрывала лицо.

Фредерик встревожился, бросился к ней, обнял ее так крепко, что у нее перехватило дыхание, и стал целовать ее волосы, щеки, глаза…

А потом Амалия сказала, что хочет пройтись, и они оделись, спустились вниз, сказали хозяйке, что скоро вернутся, перешли по мостику на другой берег и устроились под деревом, покрытым нежной зеленой листвой.

– Я забыла его название, – призналась Амалия. – Как оно называется?

Фредерик посмотрел на дерево, посерьезнел и выплюнул травинку.

– Это вяз, – сказал он.

Амалия вздохнула, Фредерик наклонился, заглянул в ее глаза, и что-то дрогнуло в его лице.

– Если я тебе признаюсь в ужасной вещи, ты меня простишь? – спросил он.

– Ты о взорванном особняке? – Амалия усмехнулась. – Ну, конечно, мое начальство будет не в восторге, но… В сущности, всегда можно найти другой дом…

Она чихнула, поспешно прикрыв ладонью рот, и приподнялась. Для посиделок на природе становилось уже чересчур свежо. С реки дул прохладный ветер, пора было возвращаться. «От гостиницы можно отказаться… Придется ехать в посольство и писать подробное донесение обо всем случившемся. Вся ночь уйдет на отчет. Ах, какая досада…»

– Ты меня простила? – настойчиво повторил свой вопрос Фредерик.

– Конечно, – сказала Амалия. – Если бы не ты, я бы умерла.

Она обняла его, притянула к себе и смутно подумала, что все-таки надо будет его подстричь, потому что сейчас он растрепанный, угловатый и дикий. Фредерик порывисто обнял ее.

– То, что я сделал, я сделал только ради тебя, – шепнул он. – Пожалуйста, не забывай об этом, если захочешь меня осуждать!

Амалия рассеянно погладила его по волосам и поднялась с места. Фредерик тоже встал и забрал плед, а когда Амалия двинулась к мосту, он нагнал ее и взял за руку, крепко сжав ладонь.

Этот жест Амалии не понравился, Фредерик словно заявлял на нее права, а как раз никаких прав Амалия своему спутнику предоставлять не собиралась. Она сочувствовала ему, он был ей симпатичен, и о том, что произошло в гостинице, она не жалела, но делить с художником свою жизнь не входило в ее планы.

– Подожди, – сказала она. – У меня перчатка расстегнулась…

Фредерик отпустил ее руку, и Амалия стала делать вид, что застегивает перчатку.

– Интересно, что у них в гостинице на ужин? – спросила Амалия вслух. – Хорошо бы они подали его поскорее…

– Пойду их предупрежу, – ответил Фредерик со счастливой улыбкой и быстрым шагом двинулся к мосту, держа под мышкой левой руки скатанный плед.

Пожав плечами, Амалия двинулась следом за ним. «Жаль будет его разочаровывать, но придется это сделать… Не сейчас. Потом. Сейчас он и так взвинчен оттого, что из-за меня ему пришлось убить несколько человек…»

Они были уже возле моста – Фредерик шагов на двадцать опережал Амалию, – когда молодая женщина услышала, как зашуршали кусты слева от нее, и из них одновременно вывалились Сергей Васильевич Ломов и Антуан Молине. Вид у обоих был такой, как будто они увидели привидение.

– Амалия Константиновна, стойте! – отчаянно закричал Ломов. – Стойте, не идите за ним!

И, не довольствуясь словами, он кинулся к Амалии и оттащил ее назад, в то время как Антуан Молине достал револьвер. Фредерик был уже на мосту. Услышав крик, он обернулся, и Амалию поразило его напряженное, побелевшее лицо.

– Что это значит? – крикнула она. – Что вы делаете?

– Амалия Константиновна, он сошел с ума… Он убил всю семью Ренара. Жену, детей… Их трупы нашли в дальнем углу погреба, он затащил их туда и заставил ящиками, чтобы их сразу не нашли… Когда он говорил Ренару, что готов обменять их на вас, он лгал! Он уже убил их… Искромсал ножом, как это делал тот, другой, «бретонский демон»…

Амалия похолодела.

– Фредерик, это правда? – отчаянно выкрикнула она. – Зачем, зачем ты это сделал?

– Я хотел взять их в заложники, – ответил художник, гримасничая. – Я бы не причинил им вреда, клянусь! Но эта женщина… его жена… Она знала, чем занимается ее муж, поверь! Она стала угрожать, что Ренар закопает меня живьем, и сегодня уже кое-кому не повезло в этом смысле… Кому? Я решил, что это ты… Понимаешь? И я взбесился…

– Подними руки и держи их так, чтобы я видел! – крикнул Антуан, подходя к мосту. – Я арестую тебя за убийство! И бросай этот чертов плед!

– Пошел к черту, – ответил Фредерик, скалясь по-волчьи. – Я не вернусь в тюрьму. Никогда.

Он сделал резкое движение, то ли пытаясь пригнуться, то ли собираясь бросить плед и бежать, и в то же мгновение Антуан выстрелил. Фредерик пошатнулся, перевалился через перила и упал в темнеющую воду, в которой отражались первые звезды. Сена подхватила его тело и увлекла с собой. Несколько мгновений рядом с ним плыл плед, который он выпустил из рук, но потом плед намок и стал тонуть.

– Ты его ранил? – крикнул Ломов, и сам не заметив, что перешел на «ты».

– Я стрелял наверняка, – угрюмо ответил Антуан. – А, черт побери!

– Отпустите меня, – тихо сказала Амалия Ломову. Опомнившись, тот разжал руки.

– С вами все в порядке, госпожа баронесса? – с тревогой спросил он, вглядываясь в ее лицо.

– Я жива, – просто ответила Амалия. – Что может быть лучше этого? Но вы оба должны мне кое-что объяснить.

Глава 15

Последняя тайна

– После того как вас усыпили хлороформом и привезли в один из домов, принадлежащих шайке Мэтра, они дали знать главарю, что все прошло как по маслу, если не считать того, что вы тяжело ранили двух бандитов. Ренар в это время был на бирже, и люди, которые видели его, вспоминают: у него был вид человека, который только что провернул удачную операцию. Какое-то время он раздумывал, что с вами делать, но потом решил, что живая вы ему все равно не интересны, сведения, которые вы можете рассказать, он может узнать и без вас, и приказал заняться вашими похоронами. За пару часов его люди раздобыли гроб и состряпали все необходимые справки, чтобы похоронить тело – кстати, в документах вы значились как неизвестная, это должно было затруднить любые поиски. В некотором роде эта отсрочка оказалась вам на руку, потому что Фредерик Варен тоже успел предпринять кое-какие меры. Он нашел в особняке оружие и явился домой к Ренару. Ну-с, прислуга не заподозрила ничего неладного и впустила его, а дальше, – Ломов вздохнул, – дальше он просто убил всех, кто там находился. Трупы жены и детей Ренара он спрятал, а остальные оставил на виду, переоделся, потому что его одежда была в крови, написал на зеркале послание для хозяина и отправился в ресторан напротив, где был телефон. Как только Варен убедился, что Мэтр вернулся, он позвонил Ренару и приказал привезти вас, а сам отправился в особняк, устроил ловушку с помощью динамита, да еще успел собрать кое-какие вещи и заплатил за то, чтобы их переправили в гостиницу за городом. Гоняя Ренара по Парижу, он выбирал в толпе посредников и поручал им доставить ему очередную записку. Увидев в особняке знакомую надпись: «Телефон», Ренар подумал, что ему позвонят, и стал ждать. Но Фредерик Варен его перехитрил.

Выслушав Ломова, Амалия долго молчала.

– Мне не следовало втягивать его в наши дела, – сказала она наконец, растирая тонкими пальцами лоб. – Он сломался и перестал понимать, что можно, а чего нельзя.

– Нет, Амалия Константиновна, не вините себя, – покачал головой Сергей Васильевич. – Он уже давно сломался – наверное, еще до процесса, когда Кервелла давил на него и много раз приводил подробности чудовищных убийств, к которым художник не имел никакого отношения. Благодаря вам он еще удерживался какое-то время на тонкой грани, но ваше исчезновение столкнуло его в бездну, и это вовсе не литературный оборот. Он просто сошел с ума, вот и все.

– А что делать мне? – безжизненным голосом спросила Амалия. – Ведь если бы он не пошел к Ренару… Если бы он не совершил эти чудовищные преступления, я бы задохнулась там, под землей. И тогда я, Сергей Васильевич, получаюсь все равно что соучастница… или побудительный мотив, называйте это как хотите…

– Вам жаль семью Ренара?

– Семью? А как насчет слуг Мэтра? Мы все время говорим о семье, но ведь и слуг никто не имел права убивать, – сердито ответила Амалия. – Все должно было закончиться совсем не так!

– Амалия Константиновна, – терпеливо сказал Ломов, – я готов разделить ваше стремление к тому, чтобы по заслугам получали исключительно злодеи, а все остальные хорошие люди жили долго и счастливо, но давайте вернемся на землю. Когда Фредерик Варен понял, что вас похитили и, возможно, вдобавок ранили или убили, он ведь мог пойти ко мне, чтобы обсудить ситуацию или, допустим, спросить совета? Нет, он решил действовать сам, потому что знал, как зовут Мэтра, и полагал – совершенно справедливо, кстати, – что со сволочами лучше всего помогают справиться их же собственные методы. Мог ли я как-то повлиять на ситуацию? Ответ: никак не мог. Могли ли вы как-то образумить своего друга? Исключено. А жене Ренара, вместо того чтобы распускать язык и угрожать человеку, который пришел в ее дом с двумя револьверами и кинжалом, надо было озаботиться тем, чтобы незаметно взять какой-нибудь ножичек для разрезания страниц и воткнуть его в Варена поглубже. Тогда, к вашему величайшему удовлетворению, она с детьми осталась бы в живых, вот только незадача: вы бы не успели этому обрадоваться, потому что задохнулись бы в безымянной могиле.

– Я говорю совсем о другом, – покачала головой Амалия. – Вы меня не понимаете, Сергей Васильевич.

– Я, сударыня, бывал на Востоке, и мне приходилось видеть там такое, после чего бойня, которую Варен устроил в доме Ренара, покажется детской забавой. Да, он свихнулся, перегнул палку, но я не страдаю по этому поводу и вам не советую.

– Вы так говорите, потому что агент, который погиб в Гамбурге, был вашим другом, – бросила Амалия. – Его убили со всей семьей, Мэтра убили со всей семьей… И вы считаете, что он это заслужил, да?

– Нет, – хладнокровно ответил Сергей Васильевич, поднимаясь с места. – Этого он не заслужил. Мэтра должен был убить я, именно по той причине, о которой вы упомянули. Мир, госпожа баронесса, чертовски несовершенен!

Он удалился, оставив Амалию наедине с ее терзаниями, а уже на следующий день она получила предписание немедленно возвращаться в Петербург.

Подумав, с кем ей хотелось бы попрощаться, она отправилась на поиски Антуана.

– Мне очень жаль, что все так обернулось, – сказала Амалия, пожимая руку инспектору. – Поверьте, я этого не хотела.

Антуан вздохнул.

– А вы думаете, я мечтал его убить? Конечно, нет. Когда я понял, в какой переплет он попал… – Он не договорил, дернув ртом. – Я был целиком на его стороне, понимаете? И мне же пришлось его прикончить…

– Тело уже нашли? – спросила Амалия.

– Нет, но найдут. Это ведь Сена, его наверняка отнесло течением. – Антуан промолчал. – Кстати, если вам интересно, взрыв на Анжуйской улице решено списать на анархистов. И само собой, никакого Мэтра никогда не существовало, а Пьер Ренар – честнейший человек. Правда, после него осталось такое состояние, что наследники до сих пор пребывают в приятном удивлении, но ведь он играл на бирже, так что внешне придраться не к чему…

– А его сообщники? – спросила Амалия. – Их тоже отпустят?

– Кто успел признаться в преступлениях, тех будут судить. Но без упоминания Мэтра, конечно. Впрочем, меня это больше не интересует, я ухожу из полиции.

– Почему? – изумилась Амалия.

– Да так, сударыня. Надоело все.

– И что же вы будете делать?

– Поеду к тетке в деревню. Буду ловить рыбу, выращивать кур и продавать яйца. Побыл я парижанином, ну и хватит с меня. – Впервые с начала разговора он улыбнулся, и его лицо просветлело. – Будете еще в наших краях, заглядывайте без церемоний.

– Это вряд ли, мсье Молине, – отозвалась Амалия. – Но за приглашение спасибо.


Однажды пригожим майским вечером в саду кюре Жозефа, под кленовым деревом сидели трое. Первым был сам священник, вторым – Антуан, а третьим – бывший бродяга Леон. Они потягивали сидр и неторопливо разговаривали.

– Так, значит, мадемуазель Алиса – дальняя родственница вашего дяди? – спросил Леон.

– Угу, – кивнул Антуан. – Она хотела найти место учительницы, но пока ничего подходящего не предвидится, и тетка пригласила ее пожить у нас.

– Гм, кажется, я помню эту мадемуазель Алису, – задумчиво заметил Жозеф. – Очень серьезная барышня, и к тому же хорошенькая.

– Блондинка? – спросил Антуан.

– Да.

– Наверняка совпадение, – хмыкнул бывший инспектор, косясь на священника. – Сознавайтесь: ваших рук дело?

– Моих?

– А то я не знаю, что Мариэтта мечтает увидеть меня женатым! Так это вы ей присоветовали?..

– От вас, полицейских, ничего не скроешь, – пробурчал рассерженный Жозеф. – Ну хорошо: идея была моя. В конце концов, посмотрите на девушку, поговорите с ней…

– Поговорить-то поговорю, а насчет того, что ничего не скроешь, – большой вопрос. Взять хотя бы вас…

– Меня?

– Да. Я, например, никак не пойму, отчего вы так не любите тыквы. И народ местный тоже голову ломает, чем они перед вами могли провиниться…

– Тыквы? Ничем, – ответил кюре после паузы. – Еще сидра?

– Да, конечно. Послушайте, но ведь это просто смешно отрицать! Все в округе знают, что от одного вида тыкв вас корежит… Леон, подтверди!

– Ну да. Все гадают, почему вы их так не любите…

Священник вздохнул.

– В сущности, это глупость, но, может быть, и в самом деле пришло время сказать… Ну хорошо. – Он промолчал, собираясь с мыслями. – Я говорил, что был младшим в семье, где имелось одиннадцать детей?

– Я помню, вы упоминали как-то, что семья у вас была большая, – заметил Леон.

– И бедная. Когда отец умер, он не оставил нам ничего, кроме долгов. Моя мать, чтобы нас накормить, водила нас в гости к более зажиточным родственникам. Не всех сразу, а, так сказать, партиями. Несколько детей оставались дома, несколько она забирала с собой. Я был самый младший, и меня она брала с собой чаще прочих. Но никто не любит нахлебников. – Жозеф поморщился. – Богатые кузены издевались над нами, а то и поколачивали, но гораздо хуже их была одна бездетная тетка, которую я люто ненавидел. Она в лицо называла мою мать побирушкой, нищенкой, а та все терпела. И когда приходило время обеда у тетки, мне давали одно и то же: тыкву, приготовленную каким-то жутким образом. Она была клейкая, вонючая и совершенно омерзительная на вкус. Меня тошнило от одного ее вида, но мать говорила, чтобы я ел, и я запихивал ее в себя, давясь и чуть не плача от отвращения. А тетка сидела во главе стола и хохотала, глядя на мои мучения. Ей просто нравилось издеваться над нищими, бесправными людьми, понимаете?

– С тех пор вы не переносите даже вида тыквы? – спросил Антуан.

– С тех пор, – медленно проговорил Жозеф, – как только я вижу тыкву, сразу же вспоминаю все наши унижения, мои слезы и это ужасное, невыносимое ощущение полной беззащитности перед злом. Да, я до сих пор не могу забыть, хотя прошло уже столько лет…

– А что стало с вашей теткой? – спросил Леон.

– Два удара, один за другим. Она была почти парализована, лишилась языка… И протянула так почти двадцать лет.

– Как, по-вашему, она заплатила за те тыквы? – не удержался Антуан.

– Сполна, – усмехнулся Жозеф. – Но мое изуродованное детство уже не перепишешь. – Он шевельнулся. – Я знаю, что это дурно, как христианин, я должен простить ее, но мое сердце говорит категорическое «нет».

После его слов наступило молчание, и было только слышно, как шелестят листья клена да где-то далеко, на скалах, гудит океанский прибой.

– Кстати, вы слышали новость? – спросил Леон. – Представляете, рыбак Журдан бросил любовницу и вернулся к жене!

– Какой кошмар, – пробормотал Антуан, передернув плечами. – Куда только катится мир?

Все расхохотались, а Жозеф, увидев, что сидра осталось уже на донышке, позвал слугу и распорядился принести еще одну бутылку.


В далеком Петербурге Амалия, разбирая почту, обнаружила в ней фотографическую открытку, на которой был изображен остров с маяком. Наверху мелкими буквами было напечатано название острова, а ниже и крупнее следовало: «Так называемый остров Дьявола. Финистер, Бретань».

«Интересно, как Антуан узнал мой адрес?» – подумала Амалия.

Перевернув открытку, она увидела на обратной стороне только адрес, надписанный четким почерком, а вместо текста – две буквы «V» и «F», соединенные в одну.

«Тело так и не нашли… В газетах писали, что пуля пробила плед… Может быть, из-за этого она не убила Фредерика, а только ранила. Или… или кто-то, кто знает, как он подписывался, пытается меня мистифицировать».

– В конце концов, – сказала Амалия вслух, – это всего лишь открытка.

И, пожав плечами, баронесса Корф убрала загадочное послание в особый ящик секретера, где лежали письма, которые могли оказаться важными, но в которых было все же недостаточно сведений для того, чтобы их проверить.


Валерия Вербинина

Английский экспромт Амалии

* * *

Из газеты «Патриотическая мысль»

за 19 марта 1885 г.

Победоносные русские войска вновь показали всему миру, на что они способны. Нет, не перевелись еще герои в матушке-России, и не далее как вчера достойный сын своего Отечества генерал Комаров поддержал славу нашего оружия, упрочив ее еще одной блистательной победой. На южных рубежах нашей державы, близ реки Кушки, которой, вне всякого сомнения, суждено войти в историю, доблестный военачальник нанес сокрушительное поражение войскам афганцев, которые понесли значительные потери. Следует ожидать дальнейшего расширения границ нашей великой Российской империи в Азии. Сердца всех истинных россиян преисполняются радостью при этом известии.

Глава 1,

в которой выясняется, что Отечество в опасности и спасти его может только один человек

– Да, дела обстоят хуже некуда, – признался Багратионов.

Так как его собеседница неоднократно слышала из уст камергера, тайного советника и начальника секретной службы, именно эти слова, она лишь чуть-чуть переместилась в кресле, откинувшись на мягкую спинку, и машинально отметила про себя, что на сей раз тон начальника серьезен донельзя и в нем сквозит неподдельная озабоченность. Баронесса Амалия Корф, в девичестве Тамарина, славилась своим умением подмечать вот именно такие тонкие нюансы.

– Не преувеличивая, скажу, что мы находимся накануне большой войны, – продолжал Багратионов, меряя кабинет шагами и время от времени останавливаясь, чтобы стереть платком капли пота со лба. Амалия не проронила ни слова. – Ох уж мне этот Афганистан!

Он с отвращением посмотрел на платок, швырнул его на стол, круто развернулся и сел напротив Амалии. Камергер Багратионов был энергичен, сравнительно молод – ему еще не сравнялось и пятидесяти – и замечательно некрасив. Резкие, неправильные черты добродушного лица и круглая, как шар, голова, покрытая жесткими седоватыми волосами, делали его похожим на какого-нибудь смешного мелкого чиновника, которыми полон Петербург, и мало кто подозревал, какие замечательные мысли и прожекты таятся в этой голове.

Его собеседница была полной противоположностью его превосходительству. Баронесса Амалия считалась в свете одной из первых красавиц. Подобно неустрашимому генералу Комарову, она тоже одерживала победы, но на несколько ином поприще. Злые языки шептали, что перед ее чарами капитулировал десяток дипломатов, полсотни аристократов и даже один великий князь, из-за нее будто бы разорвавший помолвку с некой немецкой принцессой. Правда, осведомленные люди утверждали, что он сделал это, по неосторожности поглядев на упомянутую невесту. В свои двадцать два года баронесса жила одна и, если бы захотела, могла подыскать себе любую блестящую партию, но, по-видимому, вовсе к этому не стремилась. Еще до замужества Амалия волею обстоятельств оказалась в особой службе его императорского величества и, так как ей обычно удавалось то, что не удается другим, в короткий срок сделалась одним из самых ценных агентов империи. Свободное от работы время баронесса посвящала благотворительности и слыла весьма известной филантропкой. Помимо всего прочего, это было безупречное прикрытие для ее основной деятельности, в которой она не знала себе равных. Добавим, что, так как наша героиня была светлой блондинкой с высокими черными бровями и карими глазами, временами отливавшими золотом, перед ней мало кто мог устоять. Даже сейчас, когда она просто сидела, одетая в безыскусное бордовое платье, и сосредоточенно слушала своего собеседника, баронесса была невероятно хороша.

– А все эти генералы… – с горечью продолжал Багратионов, дергая ртом. Подобно многим образованным людям при дворе, он на дух не переносил военных, считая их всех недалекими тупицами. – В мирное время им, видите ли, неймется. Подавайте им битвы, сражения, звезды на грудь и новые чины. Тьфу! Мочи моей нет терпеть их, Амалия Константиновна. Из-за этого болвана Комарова мы попали в такой переплет!

Багратионов совсем расстроился. Четыре года тому назад, с восшествием на престол нового императора Александра Третьего, он заменил на посту начальника особой службы действительного тайного советника Волынского, ловкого старого проныру и интригана. В отличие от своего более уравновешенного предшественника, Багратионов принимал близко к сердцу дела государства, и Амалии это нравилось.

– Лучше бы он полгода назад проиграл ту проклятую битву, – заключил тайный советник, страдальчески покривившись. – Скольких бы неприятностей нам удалось тогда избежать!

– Генералы не слишком любят проигрывать, – с иронией заметила Амалия.

– Да, но тут исключительный случай. – Багратионов поднялся и подошел к большой карте мира, висящей на стене наискосок от заключенного в золоченую раму портрета государя. – Вот, смотрите, – стукнул он по карте согнутым пальцем. – Видите? Это Туркестанская область. – Палец двинулся по карте вниз. – Вот та самая река Кушка, где в марте наш отважный генерал… впрочем, не буду. – Палец дернулся влево. – Это Персия. – Палец скользнул по карте вправо. – Это Афганистан, который – если бог смилуется над Россией – англичане никогда не заполучат. Пока, несмотря на все их усилия, две предпринятые войны и договор о протекторате, им до сих пор не удалось там закрепиться[114]. А это, – тайный советник ткнул в огромную область чуть ниже, залитую красивым ярко-розовым цветом, – владения Англии. Индия, Амалия Константиновна.

– Иными словами, – подытожила Амалия, – Афганистан играет роль более или менее нейтральной территории между нашими землями и колониями англичан. И генерал Комаров, схватившись с афганцами и, более того, одержав над ними победу, поставил под сомнение существующий status quo. Так?

Если любознательный читатель захочет с картой в руках проверить высказывания советника и его очаровательной собеседницы, ему следует помнить, что Индия в XIX веке включала в себя и территорию современного Пакистана, а Персия – это всего лишь традиционное русское наименование Ирана.

– Хуже всего, – вскинулся Багратионов, – что Комаров, по сути, сумел одержать победу не над афганцами, а над англичанами, которые стояли за их спиной и направляли этот набег. Вот ведь что скверно!

– Единственное, чего я не поняла, читая газеты, – так это на чьей территории все-таки произошло сражение, – заметила Амалия.

– Этого никто не знает. – Тайный советник обеими руками яростно взъерошил свои короткие волосы. – Мы в свое время столько твердили о наших правах на Константинополь и прочая, что все успели нам поверить, и теперь, Амалия Константиновна, англичане чувствуют, что мы представляем для них серьезную угрозу. – Багратионов рухнул в кресло. – Теперь вы видите, баронесса, к чему приводят неразумные действия некоторых военных.

– А мы действительно так опасны для англичан? – спокойно спросила Амалия.

– В смысле собираемся ли мы угрожать их колониям в Индии? – Багратионов взволнованно приподнялся. – Бог мой, Амалия Константиновна, нет! Конечно же, нет. У нас нет для этого ни сил, ни средств, ни, откровенно говоря, желания. Но тем не менее англичане волнуются, и их можно понять. Представьте себе, что отыщется какой-нибудь новый Скобелев, которому взбредет в голову прослыть героем. Дуракам, знаете ли, везет, и всегда не тогда, когда нужно. А что будет, если какой-нибудь такой… герой возьмет и, не дожидаясь приказа из Петербурга, двинется на Кабул? Все же помнят, как двадцать лет назад Черняев самовольно занял Ташкент, хотя его никто об этом не просил[115]. Но то был никому не нужный Ташкент, а тут – территория, на которую претендуют англичане. – Багратионов тяжело вздохнул. – И тогда, Амалия Константиновна, заварится такая каша, расхлебывать которую нам придется очень долго.

Амалия слушала тайного советника, постукивая кончиком вышитой туфли по двухвершковому ковру, устилавшему пол кабинета, и думала, что Петр Петрович Багратионов все-таки несправедлив к военным. И не все они дураки, и, кроме того, следует принять во внимание, что служба у них тяжелая и ответственность они несут не за кипы бумажек, а за реальные человеческие жизни, – не говоря уже об условиях, в которых им приходится порой воевать. Как генерал Гурко в двадцатипятиградусный мороз переходил Балканы и занимал Софию, а? А героическая оборона города Баязет без воды в сорокаградусную жару? А защита Шипкинского перевала, который удерживали – и удержали! – против значительно превосходящего противника?[116] Хорошие военные любой державе нужны не меньше, чем опытные дипломаты и даже камергеры, так что многоуважаемый господин советник зря брюзжит.

– Следует ли понимать слова вашего превосходительства так, – осведомилась Амалия ровным голосом, – что война с Англией может начаться в любую минуту?

Тайный советник поник головой.

– Я бы сказал, что война неизбежна. Англичане испокон веков стремятся к безопасности в пределах своих владений, для чего, кстати, максимально расширяют их, и им совсем не улыбается терпеть возле себя наше присутствие. И до кушкинской эпопеи наши отношения складывались, мягко говоря, неудачно, а теперь – и подавно. Это злосчастное столкновение показало, что ни им, ни нам больше некуда деться: мы подошли вплотную к границам друг друга. Эпоха завоеваний закончилась, Амалия Константиновна. Мы слишком глубоко завязли в Средней Азии, чтобы теперь выбираться оттуда. В свою очередь, англичане ничем не дорожат так, как Индией, и ради нее пойдут на все. Англичане – люди храбрые, но не в этом дело, ибо на любую храбрость всегда сыщется еще большая. Дело же в том, что они еще и невероятно коварны. Начнешь воевать с ними, так они против тебя всю Европу поднимут, а это России вовсе не нужно. В турецкую войну мы едва не взяли Константинополь, но это потому, что другие державы не вмешивались до поры до времени, рассчитывая, что мы сами сломаем себе шею. Сейчас нам даже не дадут вывести флот в Черное море. Нет, нам надо сделать все, чтобы избежать войны, но… без ущерба для нашего престижа. – Багратионов поднял глаза к портрету в золоченой раме, изображавшему немолодого человека с окладистой бородой, высоким лбом и проницательными глазами. – Политика его императорского величества – сохранять повсюду мир, насколько возможно. Сами знаете, как это непросто – ведь Франция с Германией только и ждут повода, чтобы вцепиться друг другу в горло, а Бисмарк с австрийцами интригуют против нас и повышают пошлины на русские товары. Французы – наши верные союзники, но чего от них ждать, если адмирал Жорес, которого они пару лет назад прислали сюда в качестве посла, заявил, что России не повредил бы республиканский строй. Каково, а? После того как предыдущий царь был зверски убит этими поборниками свободы…

– Но неужели великий Горчаков не сумел заключить никаких военных союзов, благоприятных для нас? – прервала его Амалия.

Под «великим Горчаковым» подразумевался знаменитый дипломат, министр иностранных дел при нескольких царях, известный, помимо всего прочего, еще и тем, что был когда-то лицейским товарищем поэта Пушкина. Князь Горчаков ушел в отставку в 1882 году, когда ему было уже ни много ни мало восемьдесят четыре года.

– Разумеется, – неохотно согласился Петр Петрович. – Есть союз трех императоров – российского, немецкого и австрийского – об обоюдном нейтралитете в случае войны с четвертой державой. Таким образом, если мы, на горе себе, сцепимся с Англией или если нас опять потянет проветриться в Константинополь, немцы и австрийцы не будут воевать против нас. Но никто, Амалия Константиновна, не сможет помешать им скрытно помогать нашему противнику, если они сочтут это выгодным для себя. Доказательством служит то, что мы все больше и больше теряем из-за них наше влияние в Болгарии, освобождению которой, заметьте, сами же и способствовали, а сейчас дело идет уже к полному разрыву отношений. Наш союз с французами более выгоден французам, чем нам, и если англичане решатся напасть на нас, нам никто не придет на помощь. Срок союза трех императоров истекает в 1887 году, а потом – полная неизвестность. Так что…

Багратионов сделал значительную паузу, во время которой Амалия начала с преувеличенным вниманием разглядывать ажурное обручальное кольцо на своем безымянном пальце.

– Я виделся недавно с его императорским величеством, – заговорил снова советник, – и он тоже придерживается мнения, что нам надо сделать все от нас зависящее, чтобы не допустить войны сейчас. Поэтому мы и подумали о вас.

В глубине души Амалия забавлялась. Они что, назначат ее главнокомандующим армиями? Или поручат ей устранить английскую королеву Викторию, толстую страхолюдную бабу, которая терпеть не может Россию и русских?

– В Англии, – продолжал тайный советник, – существует группа людей, всеми способами подталкивающая страну к войне с нами. Возглавляют ее двое, и они особенно опасны, ибо имеют деньги, власть и влияние, позволяющие им делать все, что заблагорассудится. Первый – Джордж Лаймхауз, баронет и владелец сталелитейных заводов. Он крупнейший производитель пушек и прочих видов оружия, так что война для него – всего лишь средство пополнить свой кошелек. Его отец сказочно обогатился во время Крымской кампании, и втайне Лаймхауз мечтает превзойти достижения родителя. Второй – лорд Ундервуд, или лорд Печатный Станок, как его еще именуют. Ежедневный тираж его изданий – пять миллионов экземпляров с лишним. Он выпускает такие газеты и журналы, как «Бритиш Уорд», «Ньюс энд Сториз», «Пикчер Ревью» и другие. Владея ими, он может направлять общественное мнение в нужное ему русло. Раньше он видел в войне с нами лишь повод для курьезных карикатур, которыми усеяны страницы его изданий, но с некоторых пор все переменилось, и недавно мы получили достоверные сведения о том, что он и Лаймхауз заключили союз и действуют сообща. В войну тиражи газет взлетают до небес, потому что все жаждут знать последние известия, и, если война разразится, Ундервуд внакладе не останется. Кроме того, Лаймхауз пообещал ему солидную долю акций своих бирмингемских заводов. Новоявленные союзники уже купили или привлекли на свою сторону нескольких политиков, например лорда Сеймура, и заручились поддержкой кое-кого из членов королевской семьи. Так вот, Амалия Константиновна, этой entente cordiale[117] прессы и пушки надо положить конец. Любыми средствами.

– А что же общественное мнение? – спросила Амалия. – Неужели оно так просто позволяет собой манипулировать?

У Багратионова вырвался тихий смешок.

– Помните, Амалия Константиновна: англичанин Карлейль сказал о человеческом роде, что почти все люди – дураки. Так вот я бы не рискнул оспаривать это утверждение, хотя оно и задевает порядком мое самолюбие.

«Гм, надо будет почитать этого Карлейля», – подумала Амалия, но вслух ничего не сказала.

– Ваша задача – не допустить войны между Россией и Англией, – продолжал Багратионов. – Как – я вам уже сказал. С помощью чего вы это сделаете, мне безразлично. И его императорскому величеству тоже.

– Иными словами, – проговорила Амалия, которая любила расставлять все точки над i, – если я сочту целесообразным устранить лорда Ундервуда или баронета Лаймхауза, то есть устранить физически…

– Разумеется. Но чтобы на нас не пало и тени подозрения, Амалия Константиновна! Надеюсь, вы это понимаете.

Легкий холодок пробежал у Амалии по позвоночнику. Никогда еще ей не давали понять яснее, что она может убить человека – даже двух – по своему усмотрению. И это ей не понравилось.

– Когда вы отправитесь в Лондон? – спросил тайный советник, ища глазами свой платок, который куда-то запропастился.

– Завтра же, – сказала Амалия. – Мне нужны подробнейшие досье на обоих джентльменов.

– Вы их получите. Парижский экспресс отходит в час дня. Под каким именем вы едете?

– Под своим. Меня и так достаточно знают. Надеюсь, в Англии не осведомлены, зачем я туда направляюсь?

– Исключено, Амалия Константиновна. Решение послать вас было принято его императорским величеством и мной, и о нем никого не уведомляли. Вы едете с дипломатическим паспортом?

Преимущество дипломатического паспорта заключалось в том, что его обладателя было невозможно арестовать. Однако, когда тебя посылают на более чем сомнительное задание, спасительный с виду паспорт может обернуться нешуточной помехой – ведь если дело, не дай бог, провалится, поднимется такой скандал, от которого не спасет никакая неприкосновенность, и тогда пострадает не одна Амалия, а весь российский дипломатический корпус. Поэтому баронесса ответила:

– С обычным. Дипломатический паспорт может осложнить мою миссию.

– Наш посол в Лондоне – князь Голицын. Если возникнут какие-либо затруднения, обращайтесь к нему, он вас выручит.

И галантный Петр Петрович поцеловал даме руку, проводив ее до дверей кабинета.

Глава 2,

в которой друзья наперебой дают советы, а враги плетут козни

– Ну, удружил!..

Амалия была раздражена и имела на то все основания. Бывало, ей давали трудные поручения… бывало, ей давали поручения неприятные… но никто еще не требовал от нее невозможного!

Шутка ли – предотвратить войну! Даже если знаешь, что ее очень хотят развязать в своих интересах всего два джентльмена средних лет. А что, если момент уже упущен? Если королева твердо решила воевать с Россией? Если английские генералы уже потирают руки в предвкушении новых походов, а налогоплательщики готовы по мере возможностей способствовать последним? Тогда никакое убийство ничего не решит; более того – оно может только все ухудшить.

Амалия велела слуге раздобыть для нее ундервудовские газеты за последние полгода. Какие? Да любые! Брат великого князя Владимира Львовича, кажется, англофил и читает всю английскую прессу.

– Скажи, что это для меня.

В Петербурге Амалия занимала прекрасный особняк, в котором жила и вся ее семья: маленький сынишка Михаил, мать Аделаида Станиславовна, полька по происхождению, дядя Казимир Станиславович, и слуги.

Аделаида Станиславовна была особой неспокойной во всех отношениях. Заслышав шаги дочери на лестнице, она вскричала:

– Ах! Моя Amélie!

И бросилась ей навстречу так, словно они не встречались лет десять.

– Моя Amélie, – взволнованно твердила мать, стискивая хрупкую баронессу в своих объятиях, – ты должна сделать так, чтобы этот ужасный человек больше не приходил сюда!

– Кто, мама?

– Граф Колтовский!

– Но почему? – удивилась Амалия. Граф Колтовский был их соседом, убеленным сединами старцем лет семидесяти. – Что же он такого натворил?

– Он сделал мне предложение! – в негодовании вскричала прекрасная (для своих лет) полька. – Вот так!

– Но, мама, вы должны этим гордиться, – заметила Амалия, пожимая плечами. – Не всем делают предложения в ваши годы.

– Мне – гордиться? – пронзительно проверещала Аделаида Станиславовна. Однако довод, приведенный дочерью, заставил ее задуматься.

Амалия воспользовалась этим, чтобы ускользнуть к себе, но не успела пройти дальше малой гостиной с картиной Тициана на стене, которую Амалия заполучила в результате одного из своих странствий. Здесь в нее вновь вцепилась догнавшая дочь Аделаида Станиславовна.

– Но, Amélie, это же неприлично! Мне сорок лет…

– Сорок пять, – поправил ее брат Казимир, сидевший тут же и раскладывавший пасьянс.

– Ах, да отстань, мне лучше знать, кажется! – раздраженно отмахнулась его сестра. – Я уже бабушка, между прочим!

– Я бы не сказал, что стать графиней неприлично, – высказался Казимир меланхолически. – Неприличность только в том, что после ей может подвернуться князь и она пожалеет о своем решении.

– Казимир! – в негодовании вскричала Аделаида Станиславовна. – Если ты не женишься, то это не значит, что и другие должны быть как ты!

При слове «женитьба» Казимир в ужасе вытаращил глаза, выронил карты и поспешно осенил себя крестным знамением. Амалия шагнула к двери, но мать заметила ее движение.

– Амели! Ты куда?

– Собирать вещи.

– Тебя опять куда-то посылают? Безобразие! Ты там, наверное, работаешь за всех. И куда ты едешь, бедная девочка?

– В Англию.

– О боже! – Аделаида Станиславовна схватилась за сердце. – Казимеж, ты слышал? Там ужасные туманы и скверная погода! Помни о своих легких, Амели, и старайся не простужаться!

– Мне должны принести бумаги со службы и билет на поезд, – сказала Амалия, – позовите меня, когда появится посыльный.

С этими словами она закрылась в своей комнате, чтобы заняться укладыванием необходимых в дороге вещей, и вышла оттуда только на минуту – повелеть слуге отправить срочную телеграмму в Париж, господину Франсуа Галлье. При сборах нельзя было упустить ни единой мелочи, а часть вещей наверняка поставила бы горничную в тупик – например, «кольт» с перламутровой рукояткой, подарок одного американского друга, или ящик с помадами, притираниями и духами, второе дно которого скрывало батарею подозрительных пузырьков и коробочек.

Убедившись, что она ничего не забыла, Амалия спустилась вниз, и как раз вовремя – явился посыльный с двумя объемистыми папками и маленьким конвертом.

– Я могу забрать досье с собой? – спросила Амалия. – Боюсь, у меня не будет времени ознакомиться с ними здесь.

– Разумеется, – последовал ответ. – Но в Париже вы должны их оставить.

«И зачем я сказала, что завтра же готова двинуться в путь? – размышляла Амалия. – Война могла бы подождать дня два или три, в конце концов!»

Лакей принес кипу английских газет и приглашение на бал от Владимира Львовича. Амалия села к столу, написала в ответе, что не сможет присутствовать на балу, так как уезжает по срочному делу, и просила ее извинить. Отдав лакею письмо, она зашла в детскую, где среди кубиков и прочих игрушек возился карапуз с толстыми щеками и светлыми кудрями. Всякий раз, глядя на карапуза, Амалия поражалась тому, что у него ее глаза.

– Ну-с, Михаил Александрович, – шутливо спросила она, садясь в своем красивом розовом платье прямо на ковер рядом с сыном, – как поживаете?

Карапуз, тихонько сопя, положил поверх сложной постройки очередной кубик и воззрился на маму, после чего подошел и без всяких церемоний поцеловал ее в нос. Оба засмеялись – просто так, без всякой причины.

– Опять уезжаешь? – спросил карапуз деловито.

– Опять, – подтвердила Амалия со вздохом.

Мишенька застенчиво потупился.

– Но ты вернешься? – спросил он недоверчиво.

– Конечно, вернусь, мое сокровище, – ответила Амалия ласково. – Что тебе привезти?

Миша почесал нос и вздохнул.

– Птичку, – попросил он умоляюще. – И чтобы она пела!

– Но птичке грустно в клетке, – возразила Амалия.

Карапуз засопел и стал теребить себя за волосы.

– Нет, ей не будет грустно, – промолвил он наконец. – Ведь у нее буду я.

Когда Миша был совсем маленьким, он как-то застал мать в слезах после одного неприятного разговора и, растерявшись, спросил: «Тебе грустно?» Амалия погладила его по голове и ответила: «Нет, потому что у меня есть ты».

– А у меня тогда кто будет? – Амалия сделала вид, что обиделась.

– Я и птичка, – гордо ответил Миша. – А ты знаешь, что бабушка с ума сошла?

– Что? – Амалия оторопела.

– Ну да, – беззаботно продолжал ребенок. – Так сказал дедушка, потому что она хочет выйти замуж.

«Дедушкой» он называл бабушкиного брата Казимира. Отец Амалии умер несколько лет назад, еще до рождения внука.

– Ох, – сказала Амалия, переводя дух. – Пойдем-ка лучше обедать.

За обедом она большей частью молчала. И размышляла. Что бы она ни делала для сына, ее не оставляло чувство, что она делает слишком мало. Миша был на редкость милым, кротким, добрым ребенком, и ее волновала мысль, каким он станет, когда вырастет. Ей хотелось оградить его от грязи этого мира, но умом она понимала, что это неосуществимое желание. Люди будут его мучить, и он будет мучить их. Так уж устроен мир.

– Ты почему ничего не ешь? – спросил Миша, деловито облизывая ложку.

Амалия взяла себя в руки и отдала должное превосходному гусю с яблоками, мясо которого прямо-таки таяло во рту.

– Графиня Апраксина, – сообщил Казимир, – устраивала вечер для детей, когда ты была в отъезде. Мишу тоже пригласили, и, представляешь, внучка князя К. от него не отходила.

– Он Миша, она Маша, – подхватила Аделаида Станиславовна. – Хорошее начало!

– Да что тут хорошего? – возмутился Миша. – Она же девчонка!

Все засмеялись, а Миша надулся.

– Я надеюсь, ты уезжаешь в Англию ненадолго, моя дорогая, – заметила Аделаида Станиславовна. – Пиши нам почаще! Если увидишь королеву Викторию, передай ей, как я ею восхищаюсь. Ей это, конечно, все равно, но ты все-таки передай.

– Англия – это где в бридж играют? – подал голос Миша.

Амалия положила вилку. Над столом повисло зловещее молчание.

– Дядя Казимир, – заговорила Амалия по-польски, – я же просила вас не учить ребенка картам!

– Но бридж – интеллектуальная игра! – оправдывался заядлый картежник.

– Как железка? Как фараон?

– Ничего подобного! Я тебе сейчас покажу.

Воодушевившись, дядя Казимир встал из-за стола и тотчас вернулся с колодой карт.

– Дядя, прошу вас!

– Нет, ты погоди, – отмахнулся тот от племянницы и начал вещать, как пророк: – В бридж лучше всего играть вчетвером. Роббер – это…

Дядя Казимир сдал карты и рассказал, что такое шлемы, большой и малый, форсинг, контра и реконтра, как вести подсчет очков и как играть с болваном.

– Дядя Казимир, – с упреком сказала Амалия, – ты передернул.

– Я? – поразился честнейший из людей.

– Да, только что! Интеллектуальная игра, тоже мне!

– Ну и что? – возмутился Казимир. – Научиться передергивать – значит научиться выигрывать! И ничего тут нет особенного. Я же никому не запрещаю играть честно!

– Теперь я понимаю, – сердито отозвалась Амалия, – почему, какой русский роман ни откроешь, так везде – если поляк, то непременно шулер.

– А ты читай нашего Сенкевича, племянница, – посоветовал Казимир. – Там что ни русский – то негодяй дальше некуда. Но как ты сумела меня поймать, а? Я ведь так долго тренировался, повторяя этот прием!

– Мама! – воззвала Амалия к Аделаиде Станиславовне. – Надо нам будет его женить.

Послышались истошные вопли на трех языках – русском, польском и французском. Казимир бухнулся на колени и стал елозить по ковру, умоляя не отдавать его на брачное заклание. Он клялся, что оставит свои замашки и немедленно исправится. Все участники этой сцены отлично понимали, что ломают комедию, и веселились от души. Наконец Казимир получил прощение и удалился в малую гостиную осваивать какой-то новый, необыкновенно трудный пасьянс. Амалия принесла английские газеты, разложила издания по датам и, вооружившись карандашом, стала их просматривать. Миша сел рядом и подлез головой под ее левый локоть. Она обняла его и поцеловала в макушку. Сын прижался к матери и заснул. В другом углу Аделаида Станиславовна, мурлыча себе под нос, листала модные французские журналы.

– А вот этот турнюр – просто неприличен! О чем они думают? А капор – что за прелесть!

Морщась, Амалия изучала статьи, имевшие касательство к России, и обнаружила, что примерно два месяца назад тон их резко изменился. Из насмешливого и иронического он стал резко – до истеричности – враждебным. Амалия заметила, что выражение «эти дикие скифы» попалось ей не меньше пяти раз, а слова «русские варвары» и «русские орды» повторялись так часто, как только позволяла тема. Во всех статьях проводилась идея необходимости войны во имя защиты интересов британской нации. Вздохнув, Амалия отложила газеты.

– Мда-а, – задумчиво произнесла она. – Этот лорд Ундервуд – мерзкий человечишка, и только.

Она поглядела на сына, заметила, что он спит, взяла его на руки и отнесла в его комнату.

* * *

Приблизительно тогда же, когда Амалия в Петербурге читала газеты, в Лондоне о ней шел серьезный разговор.

– Итак, Дэниэл, все, что нужно знать, нам известно. Она приедет не раньше среды, так что до тех пор у вас есть время. Учтите, эта дама, несмотря на элегическую внешность, – помесь Миледи Дюма и Рокамболя[118]. От нее можно ожидать любых сюрпризов.

– Не извольте волноваться, лорд Сеймур, – отозвался его собеседник. – Главный сюрприз она получит от меня.

– Разумеется, Дэниэл, я знаю, что могу на вас рассчитывать. Поэтому и поручаю вам о ней позаботиться. Наш общий друг, лорд Ундервуд, будет весьма недоволен, если с мистером Лаймхаузом что-нибудь случится, да и сам лорд Ундервуд ведь тоже не бессмертен. Нам бы не хотелось, чтобы он до срока оказался в ящике, гм, не предназначенном для хранения газет.

Дэниэл слегка покривил рот, показывая, что оценил остроту своего собеседника по достоинству.

– Будьте спокойны, милорд, – отозвался он. – Ей не придется вам докучать, за это я ручаюсь.

Увы, в случае с баронессой Амалией Корф было бесполезно ручаться за что бы то ни было. И Дэниэлу Уивертону вскоре предстояло убедиться в этом.

Глава 3,

о лошадях, леди и общипанных курах

В поезде, уносящем ее в Европу, Амалия скрупулезно изучила досье на обоих интересовавших ее деятелей. Ее ум лихорадочно искал, за что можно зацепиться, чтобы положить конец сотрудничеству короля прессы и властелина пушки. Ибо, хотя ей дали понять, что для решения ее проблемы вполне достаточно лишить жизни одного или даже обоих союзников, Амалию такой выход никак не устраивал. Убийство вообще – ultimum auxilium[119], и прибегать к нему надо с чрезвычайной осмотрительностью. А лучше всего – не прибегать вовсе. Кроме того, незаменимых людей на свете очень мало, и никто не мог гарантировать, что преемники Ундервуда или Лаймхауза не будут разделять их взглядов на то, как надо обделывать свои дела в этом лучшем из миров. Так что самым верным средством, по мнению Амалии, было бы разбить союз лорда и баронета таким образом, чтобы его восстановление стало делом практически невозможным. Как это сделать – она пока не имела ни малейшего понятия, хоть и прекрасно отдавала себе отчет в том, с чем ей придется бороться. Вне всяких сомнений, обоими джентльменами двигала обыкновенная алчность – самая примитивная и вместе с тем самая сильная из человеческих страстей. Перевесить ее, и то при очень благоприятных обстоятельствах, могли бы только страх или оскорбленное самолюбие. Именно поэтому Амалия так тщательно перечитывала собранные в досье страницы, исписанные чьим-то разборчивым почерком, – в надежде, что среди вороха малозначительных и незначительных фактов ей удастся обнаружить хоть один, который приведет ее к желанной цели.

Поезд оставил позади пограничную станцию Вержболово[120] и катил по уютной Германии. Амалия отложила выученные практически наизусть досье и, покусывая пальцы, уставилась в окно.

Лорду Герберту Фрэнсису Эдмунду Ундервуду исполнилось пятьдесят четыре года. Судя по фотографии, это был энергичный, прекрасно сохранившийся сухощавый джентльмен с благородной сединой, весьма его красившей. Он был очень умен, целеустремлен и хваток. Его остроты были у всех на устах, его лошади вызывали благоговение у завсегдатаев скачек в Англии и на континенте. Он был женат и имел семерых детей. Среди его изданий значились прекрасно оформленные ежемесячники для высоколобых интеллектуалов и дешевые ежедневные листки, которые по карману любому жителю Англии. В карты мистер Печатный Станок не играл, вино пил, но умеренно. Курил сигары, увлекался травлей лис, одно время содержал актрису, но потом бросил ее из-за ее бесконечных капризов. Одним словом, если бы он не был сволочью, он был бы вполне приличным человеком.

Джордж Лаймхауз родился в 1843 году и был, следовательно, на двенадцать лет моложе своего друга. С фотографии, приколотой к досье, смотрел широкий в кости, полный человек в котелке, с надменным мясистым лицом, украшенным усиками, и с пухлыми большими руками. Не так давно королева пожаловала ему титул баронета, и Амалия легко могла представить себе, что с этих пор он взирал на мир еще надменнее. Лаймхауз был одним из крупнейших английских промышленников. Его банковский счет, можно сказать, ломился от нулей, и жил он на широкую ногу. Охота и скачки баронета не интересовали, но вот остальным радостям жизни он умел отдать должное – обожал вкусно поесть, держал личного повара-француза и был, что называется, не дурак выпить. Настоящей же его страстью были женщины, и он волочился за ними с неутомимостью, достойной восхищения. Так как он был богат и имел значительное влияние, мало кто осмеливался ему отказать. Жена, не одобрявшая полигамных взглядов супруга, родила ему троих детей и с тех пор безотлучно находилась на водах в Спа, что его более чем устраивало. Если лорд Ундервуд слыл язвительным скептиком и его не так-то легко было рассмешить, то Лаймхауз, наверное, заходился хохотом от любой грубой шутки. Но хотя он в жизни являлся весельчаком и бонвиваном, Амалия догадывалась: любому, кто пожелал бы встать ему поперек дороги, пришлось бы ох как несладко.

Таким образом, лорд Ундервуд больше всего на свете любил лошадей, а баронет Лаймхауз всему остальному предпочитал женщин. Идеальным для целей Амалии было бы, если бы Лаймхауз при своей неумеренной любвеобильности затеял интрижку с женой Ундервуда и последний бы об этом узнал. Хотя для большинства высокопоставленных людей семья – всего лишь распространенная форма лицемерия, которой они обязаны следовать, шутить с ней они не любят. Ни один мужчина, как бы он ни был безразличен к своей половине, не обрадуется, узрев на своем челе пресловутые метафорические рога, что испокон веков украшают всех обманутых супругов. А унижение общественного деятеля еще сильнее – ведь его жизнь, можно сказать, является достоянием окружающих, и, сколь бы могуществен он ни был, он все равно не принадлежит себе. Когда о его позоре начинают трубить знакомые и многочисленные недруги, он не вынесет насмешек окружающих, даже если и наделен философским спокойствием Сократа, мудростью Аристотеля и кротостью дохлой кошки. Короче говоря, если бы Лаймхауз соблазнил леди Ундервуд, лорд Печатный Станок никогда бы ему этого не простил, а значит, их сотрудничеству моментально пришел бы конец. Никакие деньги не стоят того, чтобы переступать через собственную гордость, – разумеется, когда ты и так уже богат.

Увы! К величайшему несчастью для Российской империи, для войны и мира, для настоящего и грядущего, Лаймхауз никогда, никак, ни при каких обстоятельствах не мог воспылать сердечной страстью к леди Ундервуд. Никто на белом свете, ни один человек, каким бы прилежным учеником Казановы он ни являлся, не был способен возбудиться при ее виде. Ибо леди Ундервуд была на редкость уродлива. Маленькая, косоглазая, близорукая, усеянная бородавками, как небо – звездами, она в любом, даже самом дорогом платье неизменно смахивала на плохо общипанную курицу. Единственным оправданием ее существования, по крайней мере в качестве леди Ундервуд, были солидные деньги, которые она принесла супругу в приданое и на которые тот (третий сын разорившегося аристократа) сумел открыть свое дело. К сожалению, за все на свете приходится платить, и на этот раз расплата была довольно своеобразной. Все семь детей лорда и леди Ундервуд носили на себе печать, если можно так выразиться, неоспоримого авторства своей матери. Один в тридцать лет был лыс, как сковородка, другой – кривоног и страшен до блеска, у третьего один глаз смотрел в Канаду, а другой – в Китай. Увидев их портрет, находившаяся в прескверном расположении духа Амалия задалась вопросом, как вообще такие несуразные создания могли появиться на свет. Ответ напрашивался сам собой: либо лорд Ундервуд был очень смелым человеком, либо кромешная тьма была ему подмогой. Словом, Амалии окончательно стало ясно, отчего Печатный Станок души не чает в лошадях.

Поняв, что ей не удастся использовать в своих планах леди Ундервуд, Амалия до самого Парижа ломала голову над тем, как бы еще столкнуть лбами союзников, и ничего не придумала. В шпионских романах героиня, как правило, стремится всеми силами соблазнить не в меру влюбчивого героя, чтобы подчинить его себе, но Амалия трезво оценивала свои возможности. Она знала, что женщине, пусть даже самой прекрасной на свете, не под силу заставить прожженного дельца забыть о миллионных прибылях, составляющих смысл его существования. От идеи воздействовать страхом Амалия отказалась сразу же, ибо было совершенно неясно, чем таким можно припугнуть лорда или баронета, чтобы они расстались с мыслью заполучить колоссальные деньги, которые на них посыпались бы в случае войны. Ундервуд вел практически безгрешный образ жизни, а Лаймхауз при всех своих негативных чертах не был замешан ни в чем настолько скандальном, чтобы его могла испугать угроза разоблачения. Словом, с этой стороны Амалию тоже ждал тупик.

«Надо будет узнать побольше об их детях, – решила она, когда за окнами уже вырисовывался Северный вокзал. – Если бы сын одного и дочь другого были, скажем, помолвлены и если бы удалось разорвать эту помолвку…»

Как видим, баронесса была весьма изобретательной интриганкой. Но, чтобы успокоить совесть наиболее щепетильных читателей, сообщим заранее, что ей не пришлось разбивать ничьи сердца, ибо события повернулись совершенно неожиданным образом.

Взяв фиакр, баронесса велела отвезти себя в отель «Мираж», где попросила, чтобы ей заказали два билета на вечерний поезд до Кале. Из отеля она поехала в посольство, где оставила досье, как ее просили, и из посольства направилась на улицу, название которой ничего не скажет читателю, так как ее все равно больше не существует: она исчезла во время одной из перепланировок Парижа. На этой улице в доме номер пять, где подоконники были сплошь заставлены цветочными горшками, жил тот самый загадочный Франсуа Галлье, которому баронесса недавно отправляла телеграмму. Добавим сразу же, что настоящая его фамилия была не Галлье и что, хотя в квартале жилец дома номер пять числился скромным рантье, он вовсе таковым не являлся.

По натуре Франсуа Галлье был авантюрист, и страсть к приключениям могла бы завести его очень далеко – может статься, даже под нож гильотины, – не попадись ему однажды на пути наша баронесса. Бог знает как, но ей удалось привить ему любовь к порядочности в том возрасте, когда человек уже не слишком поддается чужому влиянию. Тем не менее Франсуа покаялся, завязал с сомнительным прошлым, поселился в тихом квартале и занялся разведением комнатных цветов.

Тогда, в 1885 году, это был жилистый, худой, как палка, малый лет двадцати семи, с длинными руками и длинными, как у журавля, ногами. У него были плутовские голубые глаза, темные кудрявые волосы и всепобеждающий юмор, который однажды помог ему перехитрить и обчистить трех матерых шулеров, когда они вознамерились обчистить его.

Несмотря на то что в мире мошенников Франсуа долгое время слыл мастером на все руки, Амалия была уверена в его храбрости и надежности. Не была она уверена только в одном: захочет ли он ехать с ней в Англию, чтобы помочь в ее деле, которое, в сущности, его нисколько не касалось.

Однако прием, который ей оказал рантье-цветовод, развеял все ее сомнения. Франсуа объявил, что он, получив телеграмму, уже собрался и готов следовать за ней хоть на край света. Кроме того, он наслышан об англичанках и мечтает увидеть их собственными глазами.

– О, мадам, я так устал от этой приличной жизни! Скучно все-таки весь день напролет быть порядочным членом общества. Поверите ли, я даже стал заглядываться на лавку старого ювелира в том конце улицы. Он держит двух свирепых собак, но если бы мне удалось…

– Франсуа! – сказала Амалия с упреком.

Ее помощник только вздохнул и развел руками с таким невинным видом, что она не смогла удержаться от улыбки.

– Благодаря вам, – вывернулся плут, – ему больше нечего опасаться.

– Хотелось бы верить, – с сомнением в голосе произнесла Амалия. – Кстати, вы говорите по-английски?

– Не говорю, но понимаю.

– Значит, можно считать, не владеете языком вовсе. Жаль, одного понимания мало… Ничего, будем надеяться, на нашем деле это не отразится.

– А ваше дело – оно опасное? – спросил Франсуа с надеждой в голосе. – Нас могут убить?

– Убить – не думаю, а вот неприятности у нас вполне могут быть, – отозвалась Амалия. – На всякий случай захватите с собой оружие.

– Хорошо, – с готовностью согласился Франсуа. – Кем я буду при вас – лакеем?

Амалия секунду подумала:

– Нет, поваром. Повар-француз – это звучит естественно, а вот лакей при даме – не очень.

– Правда? – воскликнул Франсуа. – Ну, так я вас обрадую. Я готовлю так, что пальчики оближете!

– Лучше, чем в прошлый раз? – с сомнением спросила Амалия.

– О! Верьте мне, я в грязь лицом не ударю.

– Тогда встречаемся в пять в гостинице и оттуда – сразу на вокзал.

Вечером поезд, одышливо свистя, уносил их в Кале, откуда наутро они на пароме переправились в Дувр. Пока путешествие проходило без сучка без задоринки. В пути Амалия читала последний выпуск «Ньюс энд Сториз», купленный в Париже. Лорд Ундервуд превзошел самого себя: слово «война» читалось между всех строк. Франсуа, в сером безупречном костюме примостившийся напротив Амалии, проглядывал какое-то обозрение светской жизни. Как и большинство смертных, он благоговел перед звездами и титулованными особами.

– Граф Ларош-Бретон выдает свою единственную дочь за пэра Франции, хм! А герцог…

– Это случаем не тот граф, у которого вы в свое время увели столовое серебро? – как бы между прочим поинтересовалась Амалия.

Франсуа прикрыл рот газетой и зарумянился.

– И пять коллекционных бутылок коньяка почти вековой выдержки, – вздохнул он. – Мы его потом выпили, но, ей-богу, простое божоле и то лучше! Одну бутылку вообще пришлось вылить, потому что на нее не нашлось желающих.

Амалия прыснула.

– А вот это просто ужас какой-то, – заметил Франсуа, пробегая глазами строки. – Представьте себе: герцог и герцогиня Олдкасл утонули в Венеции во время медового месяца! Их похоронили в родовом склепе. Парню было всего двадцать два года, а ей – восемнадцать. Да уж, в такие минуты поневоле возрадуешься, что ты не герцог и не шастаешь по Венециям.

– Франсуа, следите за речью, – строго сказала Амалия. – Не то любой сразу же догадается, кто вы на самом деле. Слова – великие предатели, они всегда говорят о человеке больше, чем он думает.

– Понял, – смиренно отозвался Франсуа. – Буду держать рот на замке.

В Дувре наших путешественников ждал густой туман.

– Боже! – воскликнул расстроенный Франсуа. – А я-то думал, что все рассказы об английском тумане – небылицы.

– Все чемоданы на месте? – спросила Амалия, морщась и плотнее закутываясь в шаль.

Франсуа отвернулся, пересчитывая их багаж (не такой уж, к слову, большой). Мимо прогрохотала тяжелая карета.

– Все на месте, – доложил Франсуа, оборачиваясь к Амалии. – А что…

Он хотел спросить: «А что теперь?» – но застыл на месте с раскрытым ртом.

Амалия исчезла.

Глава 4,

окутанная туманом

Сообразительный читатель, конечно же, уже догадался, что баронесса Корф исчезла не по своей воле. Пока Франсуа вне себя от горя мечется по Дувру, ища следы своей госпожи и благодетельницы, карета, запряженная четверкой резвых лошадей, увозит Амалию все дальше и дальше. Дорога вьется между холмов, огибая прелестные деревушки с домиками, сплошь увитыми плющом.

Амалия открыла глаза, и в уши ей ворвался стук подков по дороге и мерное посвистывание кнута. Она тут же отметила, что в бок ей впивается чей-то локоть, а еще то, что голова у нее кружится, как от крепкого вина.

– Welcome to England, milady[121], – произносит чей-то гнусавый и (она готова поклясться) насмешливый голос.

Амалия встряхнула головой. Дувр… Ну да, она с помощником прибыла в Дувр и велела Франсуа сделать что-то. Потом ее схватили сзади, прижали к лицу какую-то тряпку и… Мой бог!

Амалия рванулась, но чьи-то крепкие руки вцепились в нее с двух сторон и усадили обратно на сиденье. Вне себя от ярости, Амалия подняла глаза и увидела напротив себя престранного субъекта. Он был лопоухий, с недобрым лицом, на котором иронически кривились тонкие ниточки губ. Карета по-прежнему катила сквозь туман.

– Надеюсь, вам нравится путешествие, – прогнусавил лопоухий. – Вы, если я не ошибаюсь, баронесса Эмили Корф? Меня зовут Дэниэл Уивертон.

– Это насилие, – прошипела Амалия, дергая плечом, чтобы поправить сбившуюся шаль.

– Конечно, насилие, – легко согласился лопоухий. – Как и убивать общественных деятелей, между прочим.

Амалия поежилась. Итак, о ее миссии здесь были заранее осведомлены. Вот тебе и «никто не знает». Плохи ваши дела, баронесса. С контрразведкой вообще, как известно, шутить опасно.

– Надеюсь, сэр, – Амалия обрела свое обычное присутствие духа, – вы не собираетесь меня убить? Я этого просто не переживу!

У левого плеча Амалии загоготали.

– Мне говорили, что вы за штучка, – сказал Дэниэл, разглядывая ее в упор бесцветными глазами без ресниц. – Имейте в виду, у вас ничего не выйдет, так что можете и не пытаться соблазнить меня.

– Я что, похожа на сумасшедшую? – спросила Амалия в пространство с видом крайнего изумления.

На этот раз смущенно хмыкнули у ее правого плеча. Уивертон дернулся, и Амалия с радостью убедилась, что ее слова задели его за живое.

– По крайней мере, пребывание в лечебнице вам не повредит, – хладнокровно заметил Уивертон. – Это чтобы вы не могли творить здесь свои пакости. А к тому времени, когда вы выйдете из сумасшедшего дома, ваша дикая и жалкая страна будет поставлена под протекторат Британской империи.

– Если она такая дикая и жалкая, – не осталась в долгу Амалия, – на кой черт она сдалась Британской империи?

Уивертон не нашелся что ответить, но для Амалии это была слишком мелкая победа.

– Я рад, что вы не кричите, – произнес лопоухий через некоторое время. – Это весьма благоразумно с вашей стороны, тем более что кучер все равно наш человек и я специально выбрал окольную дорогу. Так что можете не надеяться, все равно здесь никто не придет вам на помощь.

– Не зарекайтесь, сэр, это плохая примета, – насмешливо отозвалась Амалия.

На самом деле ее переполняло отчаяние. То, что она попалась, да еще таким жалким образом, было унижением для ее гордости. Стражи по бокам не спускали с нее глаз, да и Уивертон, как она заметила, только и ждал повода, чтобы учинить ей какую-нибудь гадость. Карман его зеленоватого сюртука заметно оттопыривался, и Амалия, по долгу службы имевшая дело со всякого рода оружием, без труда сообразила, что в нем скрывается револьвер.

«Франсуа, конечно, не оставит меня в беде. Но ведь он не говорит по-английски! Это плохо. Сколько пройдет времени, пока он отыщет меня, – месяц? два? А лопоухий крысеныш ведет себя слишком уверенно, и, похоже, что война действительно дело решенное. Господи, если бы у меня был хотя бы месяц, чтобы сделать то, что я должна сделать!»

Тем временем Уивертон, полагая, что этим более всего досадит Амалии, стал насвистывать «Правь, Британия».

– У вас хороший слух, – сладко заметила пленница, – но, по мне, собачий вой куда лучше.

Свист разом оборвался.

– Сколько бы вы мне ни дерзили, вам все равно не вывести меня из себя, – угрожающе заметил контрразведчик, и в это мгновение карета остановилась. Снаружи послышались глухие голоса.

Дальнейшее произошло так быстро, что Амалия не успела опомниться. Дверца кареты распахнулась, и чья-то здоровенная ручища выдернула из экипажа Уивертона, как устрицу из раковины. Лопоухий покатился вверх ногами по дороге. Двое стражей получили зуботычины, после которых в беспамятстве съехали с сиденья на пол.

– Не извольте волноваться, мисс, – сказал устрашающего вида громила, уложивший контрразведчиков. – Все идет как по маслу!

После чего выволок за ноги двоих стражей Амалии наружу и захлопнул дверцу. Судя по воплям, кучеру досталось не меньше остальных. Щелкнул кнут, и экипаж вновь покатился по дороге – только теперь он двигался настолько быстро, насколько позволяли лошади.

«Хорошенькое дельце! – подумала Амалия. – Куда это меня везут?»

Она бросилась к окошку, чтобы рассмотреть окрестности, но кругом был только туман и пробивающиеся сквозь него зеленоватые пятна – очевидно, деревья.

«Во всяком случае, хуже, чем в контрразведке, мне все равно не будет».

На противоположном сиденье лежала ее сумочка, в которой Амалия хранила миниатюрный револьвер для непредвиденных случаев. Амалия схватила сумочку и лихорадочно обыскала ее, но револьвера не было. Наверное, его забрал лопоухий.

– Черт! Дьявол! – завопила Амалия, на секунду потеряв самообладание.

Карета круто завернула, и бедную баронессу отшвырнуло в угол.

– Тпру! – заорали снаружи.

Лошади стали, фыркая и перебирая ногами. Туман по-прежнему не позволял ничего увидеть. Амалия метнулась к дверце, но там ее уже ждал все тот же громила. У него была улыбка до ушей, как у Чеширского кота, а за ухом – она только сейчас заметила – торчал цветок ромашки.

– Боже! Какая красавица! – вскричал он. – Ну, слава богу, приехали! Мы уж решили, что вы передумали. Священник, наверное, нас заждался.

– Какой свя… – начала Амалия в изнеможении, но тут ей на голову набросили что-то белое и невесомое, и она ослепла и заметалась.

– Тихо, все хорошо, все идет как надо, – говорил громила, таща ее за собой. – Прекрасное платье для венчания! Вот молодой джентльмен-то обрадуется! Осторожно, порог – сюда… Да куда же вы! А вот и ваш суженый… Еле поспели, сэр. Ужасный туман, ни зги не видно!

Амалию осенило. Она поняла, что попала в сумасшедший дом, где пациенты вырвались на свободу, и от этой мысли сразу же присмирела.

«Вот оно что! Ну, тут надо вести себя осторожно».

Она вертела головой, пытаясь хоть что-то разглядеть, но под проклятой белой тряпкой было еще хуже, чем в тумане. Кто-то возле нее скромно кашлянул.

– Вы готовы, сэр?

– Давайте, только быстрее! – велел сочный баритон где-то сбоку от нее. – Джеффри, идите сюда, вы тоже будете свидетелем.

– Хорошо, сэр, – почтительно откликнулся Джеффри.

– Согласен ли ты, Арчибальд Эдмунд Филип Невилл, взять в жены Эмили Стерн, беречь ее и заботиться о ней, пока смерть не разлучит вас?

– Да, да, да!

– Одного «да» вполне достаточно. Согласна ли ты, Эмили Стерн, выйти замуж за Арчибальда Эдмунда Филипа Невилла…

Тут Амалию пребольно ущипнули за бок, и она взвизгнула так истошно, что ее должны были услышать если не в Дублине, то уж в Эдинбурге точно.

– Она согласна! – объявил баритон.

– Объявляю вас мужем и женой, – закончил первый голос.

Кто-то взял Амалию за правую руку, но тут уж она не стерпела. Вырвав руку, она отскочила в сторону и, издав несколько бессвязных воплей, стряхнула с головы мешок из кисеи, который на нее набросили.

В жизни Амалии было немало потрясений, но, как она напишет в своих мемуарах, сильнейшим из них было именно это.

Сначала Амалия увидела скамьи – скамьи справа и скамьи слева. За ними тянулся ряд колонн. Впереди стоял алтарь и в глубине – небольшой орган. Это была церковь.

У алтаря стояли трое человек: пожилой священник с приятным лицом, полковник с седыми усами, одетый в форму одного из индийских полков, и молодой джентльмен в корректнейшем костюме новобрачного с белой гвоздикой в петлице. В руке он держал коробочку с двумя обручальными кольцами и в совершенном изумлении таращился на Амалию.

Баронесса Корф перевела взгляд на лежавший у ее ног мешок, с помощью которого ее хотели ослепить, и увидела, что это была обыкновенная подвенечная фата с криво приколотым к ней флердоранжевым венком.

«Я сейчас сойду с ума», – подумала она.

Увидев Амалию, священник прямо-таки просиял от радости, но радость эта быстро сменилась удивлением, когда он услышал ее оторопелый вопрос, обращенный к жениху:

– Сэр, простите, но кто вы такой?

Полковник тревожно мигнул.

– Я? – заверещал юноша с белой гвоздикой. – Черт возьми, а вы кто такая?

Это был здоровенный – чуть ли не в три аршина ростом[122] – малый с симпатичным лицом, кроткими, чуть навыкате хрустальными глазами и рыжеватыми волосами. На его щеках цвел неистребимый румянец, а форме рта позавидовала бы любая примадонна. В общем, четыре девушки из пяти сочли бы его красивым, а пятая, немного поломавшись, с ними бы согласилась.

– Нет, кто вы такой? – завопила Амалия, чувствуя, что у нее голова идет кругом от всего происходящего.

– Арчи, – вмешался полковник, – в чем дело?

– В чем дело? – Рыжий в сердцах швырнул коробочку с кольцами на пол. – Это же не Эмили!

– Нет, я Эмили, то есть Амалия! – возмутилась наша героиня. – А кто вы?

– Я – Арчибальд Невилл! Как вы посмели? Где моя Эмили?

– Откуда мне знать? Ваши люди набросились на меня и…

– О боже! – застонал несчастный жених. – Джеффри! Джеффри!

Громила с ромашкой за ухом, стоявший в стороне, поколебался, но потом все-таки приблизился.

– Джеффри, кого вы мне привезли, а? Вы что, с ума все посходили?

– Сэр, – оправдывался громила, – я сделал все, как вы велели!

– Но это же не она! – кричал жених, указывая на Амалию обвинительным жестом.

– Как не она, сэр? Вы же сами сказали: блондинка и красавица. И других карет там не было. Что просили, то вам и доставили.

– Но это же не она! – повторял несчастный, ломая руки. – Ах! Боже мой! Это же не она! Это совсем, совсем другая! Что вы наделали!

Джеффри пожал плечами. Он был в полном недоумении.

– Что ж вы не сказали, что это не вы? – с укоризной обратился он к Амалии.

– А откуда я знала, кто вам нужен? – парировала она.

– Что верно, то верно, – вздохнул Джеффри.

– Что тут вообще происходит? – шепотом спросила Амалия.

Громила смущенно хмыкнул.

– Ну, вон тот джентльмен очень сох по одной леди, только ее родители – ни-ни, ни в какую. Ну, он добыл разрешение на венчание и велел нам привезти ее. Умыкнуть, – пояснил Джеффри, глядя на Амалию с радостной улыбкой. – Ну а мы, похоже, ошиблись и вместо нее умыкнули вас.

Амалия перевела дух. Загадочная на первый взгляд ситуация оказалась банальной. Настолько банальной, что она даже испытывала легкое разочарование. «Слава богу, что в мире еще не перевелись романтические идиоты, – подумала она, – не то бы меня уже заперли в бедлам[123]».

– Только я не понимаю, чего он так убивается, – добавил громила, разводя руками.

Жених и в самом деле был вне себя от горя. Он испустил несколько жалобных воплей, которые растрогали бы любое сердце, кроме крокодильего, – а может быть, смягчили и последнее тоже, – и вцепился в свои рыжие волосы с явным намерением выдрать их с корнем.

– Арчи, Арчи, – полковник похлопал его по спине, для чего ему пришлось поднять ладонь вверх. – Возьми себя в руки.

Лицо Арчибальда пылало, но он, видимо, одумался. Кинув на Амалию уничтожающий взгляд, он решительно одернул сюртук и обратился к священнику:

– Итак, сэр, мне очень жаль, но произошло недоразумение. Венчание недействительно. Это не моя невеста. Я вообще ее не знаю!

– Прошу прощения, сын мой, – мягко заговорил священник, а затем обратился к Амалии: – Вас зовут Эмили?

– Почти, – подтвердила она. – Но…

– Эмили Стерн?

– Нет, я Амалия Корф. Кроме того, я не знакома с присутствующим здесь джентльменом и вовсе не собиралась выходить за него замуж, вы уж извините.

– И все же, – покачал головой священник, – отныне вы муж и жена, и я ничего не могу поделать с этим.

Жених, уже было направившийся к дверям, остановился и резко обернулся. Причем едва не сбил с ног полковника, который подобрал кольца и смиренно плелся за ним.

– Что?! Да я ее в глаза не видел!

– Вы стояли у алтаря, и вы сказали «да», – упорствовал священник. – Вы обвенчаны, понимаете?

– Ничего я не говорила! – рассердилась Амалия.

– Вы сказали «да»!

– Не говорила! Это он ущипнул меня!

– Очень мне нужно было вас щипать! – завопил возмущенный жених.

– Вы меня ущипнули!

– Нет!

– А я говорю, ущипнули! – Амалия в воинственном запале повысила голос.

Арчибальд тяжело дышал. Оба стояли друг против друга, обмениваясь взглядами так, как хорошие фехтовальщики обмениваются выпадами в схватке не на жизнь, а на смерть.

– Поймите же, – упрямо проговорил священник, подходя к ним, – властью, данной мне церковью, я обвенчал вас. Вы стояли у алтаря, вы сказали «да», а такие пустяки – знаете вы друг друга или нет – значения не имеют.

– Пустяки?! – вскипел жених.

– Как это не имеют? – возмутилась Амалия. – Что за чушь! А ну, – скомандовала она, – дайте-ка сюда разрешение!

Полковник смущенно почесывал ус.

– Даже не знаешь, что сказать, – признался он. – Но вы держитесь, Арчи, не падайте духом. Все образуется.

– Вам легко говорить! – огрызнулся рыжий.

Священник развернул и показал Амалии разрешение на брак, не давая, однако, бумагу в руки.

– Вот. Арчибальд Невилл… и дальше: Эмили Стерн…

– Но позвольте! – вскричала Амалия. – Тут сказано, что ей восемнадцать лет и что она дочь какого-то графа… Это не я!

– Вот именно, не она! – поддержал ее жених. – Я же говорил!

– Теперь это уже не имеет значения, – ответил священник. – Согласно английским законам, вступившим в брак считается то лицо, которое стояло у алтаря, вне зависимости от того, какое имя было названо в разрешении.

– Что? – вырвалось у Амалии.

– Что? – болезненно вскрикнул жених.

Священник развел руками:

– Я понимаю ваше возмущение, но поскольку обряд уже свершен, все сомнения по поводу его правомерности может разрешить только суд. Тут я бессилен.

– Но ведь в разрешении… – начала Амалия.

– Документ, – перебил ее священник, – лишь дает основание для свершения обряда, тогда как венчание есть таинство, обсуждению не подлежащее. Простите, но я ничем не могу вам помочь.

Арчибальд, выведенный из себя спокойствием священника, сделал попытку вырвать у него злосчастное разрешение, явно чтобы разодрать бумагу в клочья. Священник проворно отскочил назад. Полковник удержал друга.

– Боюсь, – сказал священник, – что венчание вполне законно. Даже если в документе не ваше имя, а чужое. Разумеется, вы имеете право подать прошение о признании брака недействительным, если считаете, что с вами обошлись несправедливо, но должен вас предупредить… гм… такого рода дела весьма щекотливы и тянутся очень, очень долго.

– Послушайте, – обратился Арчибальд к Амалии. – Это какое-то ужасное, дикое недоразумение! Я ничего лично против вас не имею, но, черт возьми… Я не желаю, чтобы вы были моей женой!

– Арчи, Арчи… – забормотал полковник, тщетно пытаясь его успокоить.

– Вспомните, может, вы уже замужем? А?

– Мне очень жаль, – сказала Амалия искренне, – но я была замужем, а теперь…

– Уже была? О черт! – Рыжий вновь вцепился руками в волосы и, как подкошенный, рухнул на скамью. – О черт, черт, черт! – повторял он, раскачиваясь всем телом.

– Значит, все по закону, – удовлетворенно констатировал священник.

– Послушайте, – сказала Амалия, которая успела проникнуться искренней жалостью к своему так называемому мужу, – но ведь это же безумие! В разрешении стоит чужое имя, я не Эмили, а Амалия, я не говорила «да» у алтаря, и я совершенно не собиралась выходить замуж!

Священник только пожал плечами.

– Вот что получается, когда люди торопятся, – назидательно заметил он.

Арчибальд рыдал, уткнувшись лбом в спинку скамьи. Полковник пребывал в тихом оцепенении и лишь время от времени дергал себя за ус.

– Боже мой, – стонал жених, – что скажет моя тетушка, когда узнает об этом! А Эмили, моя дорогая Эмили! Я пропал, я погиб! Отойдите от меня! – крикнул он на Амалию, которая стояла возле него, не зная, что делать.

Священник открыл табакерку и взял понюшку табаку. Это был почтенный старый джентльмен, и все случившееся хоть и занимало его, но вместе с тем нисколько не выбивало из привычной колеи.

– Сын мой, я понимаю ваше отчаяние, – промолвил он серьезно, – но, прежде чем жениться на леди, надо хотя бы посмотреть ей в лицо.

– Справедливо замечено, – согласился полковник с облегчением, ибо это были первые разумные слова, которые он сегодня услышал.

– Да оставьте вы меня в покое! – крикнул в ярости рыжий верзила, срываясь с места. Он подошел к Амалии таким быстрым шагом, что она невольно попятилась, и оглядел презрительно. – Тоже мне жена! И что прикажете мне теперь делать?

– Сын мой, – сказал священник кротко, – на вас не угодишь. Добро бы я обвенчал вас с какой-нибудь кикиморой болотной, так ведь нет! Леди – настоящая красавица. Да любой мужчина был бы не прочь жениться на ней! – добавил он, беря вторую понюшку. – Чем вы недовольны?

– Всем! – рявкнул горе-жених. – Какая-то расфуфыренная кокетка… подержанная особа…

Поднялся хор возражений.

– Ну, Арчи, это уже невежливо! Твоя жена – просто красавица.

– Моя… кто? О боже! Нет, мне лучше умереть! Умереть и не слышать всего этого! – Злосчастный жених стонал. Его трясло от гнева и горя.

– Сэр, – сухо заметила Амалия, – когда вы закончите умирать, предупредите меня, пожалуйста. Не хочу показаться невежливой, но у меня на сегодня намечено еще много дел, помимо незапланированной свадьбы с вами.

– Можно подумать, я сам о ней мечтал! – фыркнул жених. – Послушайте, вы… как вас там…

– Эмили.

Арчибальд отшатнулся и побледнел.

– Не произносите при мне это имя! Эмили – моя невеста, чистейшее, воздушное создание, которая… которое…

– Знаете, сэр, – сказала Амалия (ей уже порядком надоело его отчаяние, которое она находила смехотворным), – мы женаты всего пять минут, а я уже мечтаю о разводе с вами. Когда вы придете в себя и будете способны здраво рассуждать, мы с вами поговорим. А пока, извините, мне недосуг.

И наша героиня двинулась между рядов скамей к выходу. Но едва она подошла к двери, как та распахнулась ей навстречу, и на пороге возник лопоухий с синяком на скуле и с рассеченной губой.

– Что, миледи, ищем убежища в церкви? Ах ты, д-дрянь! – процедил он и наотмашь ударил ее по лицу.

Глава 5,

смертельно опасная

Амалию никогда не били по лицу, и теперь она оказалась совершенно беззащитна. Щека заполыхала, во рту появился солоноватый привкус. Она отшатнулась и с ненавистью поглядела на лопоухого. Он схватил ее за руку и хотел вывести из церкви, но тут совершенно неожиданно вмешался рыжий.

– Эй вы, – завопил он, – не смейте трогать мою жену!

Пальцы, железной хваткой стиснувшие запястье Амалии, разжались, и она немедленно воспользовалась этим, чтобы отбежать к ближайшей колонне.

– Ваша светлость, – вкрадчиво произнес лопоухий, – что вы говорите, какая жена? Это моя сумасшедшая кузина, и я везу ее в лечебницу доктора Баттла.

– Какая я тебе кузина, дурак! – крикнула Амалия с безопасного расстояния. – Ты хоть в зеркало на себя посмотри!

– Что-то я и в самом деле не помню, чтобы у вас были такие родственницы, – усомнился Арчибальд.

Дэниэл Уивертон в ярости рванулся вперед и едва не схватил Амалию вновь.

– Я вам сказал, не прикасайтесь к моей жене, черт побери! – Рыжий крупными шагами шел к ним. – И вообще проваливайте отсюда! У меня и без вас хлопот полон рот.

– Послушайте, – возмутился Уивертон, – я на службе! Вы не имеете права обращаться со мной подобным образом!

– На какой вы службе, если едете в лечебницу по частному делу? – язвительно спросил Арчибальд. Нет слов, он нравился Амалии все больше и больше. – Убирайтесь!

– Ваша светлость, – заговорил Уивертон, волнуясь, – вы что-то путаете. Как она может быть вашей женой? Вы ведь даже с ней незнакомы! Она только что приехала в Англию, этим вот утром!

– И что, ей уже успели поставить диагноз? – Арчи и впрямь нельзя было отказать в умении логически мыслить. – А мои дела вообще вас не касаются! На ком хочу, на том и женюсь. Еще не хватало, чтобы Невиллы спрашивали разрешения у каких-то там Уивертонов!

– Вам это так не пройдет, – прошипел лопоухий, отступая к выходу. – Я пожалуюсь королеве!

– Моя тетушка что, заведует бедламами? – фыркнул рыжий. – Жалуйтесь сколько вам влезет, любезный!

– Его тетушка? – переспросила Амалия озадаченно, повернувшись к полковнику. Тот смущенно кашлянул в кулак.

– Ну да, Арчи – внучатый племянник ее величества королевы.

– А-а, – протянула Амалия, чувствуя прилив неожиданного интереса к происходящему. То дурацкое положение, в каком она оказалась, начало приобретать совершенно другой вид.

Рыжий верзила обернулся к ней.

– Что у вас с лицом? – спросил он внезапно.

– С лицом? – Амалия стерла кровь с губы. – Этот господин меня ударил.

Ее слова возымели самое неожиданное действие. Его светлость (два метра росту) кинулся на Уивертона, как разъяренный бык на матадора-доходягу. Затрещал оторванный воротник. Под сводами церкви раздались придушенные вопли. Амалия в ужасе шарахнулась. Священник, благодушно взирая на разворачивающееся перед его глазами форменное смертоубийство, чихнул и закрыл табакерку. Полковник с присущей военным отвагой бросился разнимать драчунов. Надо сказать, что разнять ему удалось только с третьего раза.

– Сэр, вы мерзавец! – заявил Невилл своему противнику, уши которого оттопыривались теперь пуще прежнего, а на лице прибавилось синяков. – Вы осмелились ударить мою жену, герцогиню, в моем присутствии!

Амалия села, потому что ее не держали ноги. «Я уже герцогиня?» – мелькнуло у нее в голове.

– Поэтому я имею честь вызвать вас на дуэль, – закончил герцог и рубанул воздух рукой.

Уивертон, на лице которого белые пятна чередовались с алыми и бирюзовыми, презрительно покривил ниточки губ.

– Где и когда вам будет угодно, – отозвался он. – А теперь я должен идти.

– Ни с места! – прогрохотал рыжий верзила. – Мы решим наши разногласия прямо сейчас, чтобы вы не имели возможности сбежать, как это сделал ваш трусливый предок в сражении при Азенкуре[124]. Удовлетворение должно следовать сразу же за оскорблением, и я не собираюсь ждать. Джимми, одолжи мне саблю!

– С превеликим удовольствием, – отвечал полковник, отстегивая саблю от пояса.

– Но, – взмолился Уивертон, – у меня же нет оружия!

– Ап-чхи! – сказал священник, и все невольно оглянулись на него. А он вдруг сообщил: – У меня есть.

– Ну так несите! – велел Арчи.

И священник так быстро, как только мог, понесся на подагрических ногах к своему домику, находившемуся совсем недалеко от церкви.

Его жена, подоткнув подол, возилась в огороде.

– Сесили! – громогласно воззвал пастор.

– Ау? – привычно отозвалась его супруга.

– Сесили, скорее иди в церковь! Два джентльмена будут убивать друг друга из-за леди. Скорее, не то все пропустишь!

– О боже, Джордж, иду! Как интересно!

Она опустила юбку, наскоро вытерла руки и засеменила вслед за супругом, уже несшим под мышкой саблю.

В церкви меж тем все продолжалось своим чередом.

– Я полагаю, у вас есть секунданты, сэр? – спросил герцог высокомерно.

– Секун… – Уивертон вытаращил глаза. – Какого черта? Вы что же это, серьезно?

– Абсолютно.

Уивертон достал платок и вытер кровь, текшую из разбитого носа.

– У меня двое друзей тут неподалеку, – злобно бросил он.

Ими оказались стражи Амалии. Они нерешительно потоптались у входа и вошли. Уивертон объяснил им суть дела.

– Но, сэр, я одного не могу понять, – несмело заметил один. – Когда он успел на ней жениться?

– Это и для меня загадка, Крэддок!

– Я и не подозревала, сэр, что вы такой храбрый, – сказала Амалия рыжему Арчи – своему мужу перед богом и людьми.

– Черт возьми, – с досадой отозвался герцог, – коли уж вы оказались моей женой, то не могу же я позволить, чтобы вас бил какой-то седьмой сын жалкого виконта! – И он задорно взмахнул саблей, со свистом рассекая воздух.

Вошел священник, за которым следовала его возбужденная половина. Ее маленькие глазки так и бегали, стремясь ничего не упустить.

– Прошу, – сказал священник, с поклоном подавая саблю Уивертону. – Должен заметить, господа, что в церкви все-таки неудобно драться: тут скамьи и все такое, священное место опять же… Может, вам лучше выйти наружу?

Противники обменялись злобными взглядами.

– Ничего не имею против, – проворчал герцог, высокомерно задрав нос.

Амалия вышла вслед за дуэлянтами. Тысяча мыслей кружилась в ее голове. Во-первых, выйдя замуж непонятно за кого, она все-таки оказалась герцогиней, а это, как ни крути, приятно. Во-вторых, ее случайный муж оказался на редкость решительным и бесстрашным малым, а это еще приятнее. В-третьих, тетушка ее мужа, оказывается, королева Виктория, а это уже совсем приятный сюрприз. Интересно, нельзя ли как-нибудь использовать данное обстоятельство, чтобы добиться поставленной перед ней цели? Все ее планы были нарушены похищением, и теперь ей поневоле приходилось действовать экспромтом.

Маленькая процессия – дуэлянты, стражи Амалии, сама Амалия, полковник и священник с женой – обогнули церковь, и перед ними открылось деревенское кладбище: старые плиты, покрытые мхом, и скромные кресты. Возле кладбища все остановились.

– Здесь, – твердо сказал Невилл.

Лопоухий только мотнул головой.

– Должен сказать вашей светлости, – проговорил он с расстановкой, – что в Итоне я был одним из лучших фехтовальщиков.

– А будете одним из лучших покойников, – отозвался герцог и встал в позицию.

Жена священника перекрестилась.

– А она недурна, – сказала она мужу, имея в виду Амалию. – Очень даже недурна. Интересно, Джордж, почему ты не дрался из-за меня на дуэли?

– Потому что не было подходящего случая, дорогая, – благоразумно ответил священник.

Клинки со звоном скрестились, и, услышав их лязг, Амалия отчетливо осознала, что, если с ее так называемым супругом что-то случится, Уивертон не преминет выполнить задуманное – поместить ее в сумасшедший дом. Поэтому она всем сердцем желала победы рыжему, но, увы, оказалось, что лопоухий вполне оправдывал свою репутацию, приобретенную в Итоне. Он сразу перешел в нападение и погнал герцога через кладбище.

– Хорошо дерется, – заметил полковник с одобрением. – Боюсь я, Арчи, простите, сударыня, вашему мужу несдобровать.

Однако он зря опасался. Невилл был ранен в левую руку, но он провел обманный прием, и Уивертон упал на чью-то могилу. Прежде чем он успел подняться, Арчибальд приколол его к могиле, как бабочку. Лопоухий подергался какое-то время и замер.

– Сэр, – сказала жена священника с благоговением, – вы – герой!

Контрразведчики бросились к своему поверженному шефу.

– Он мертв? – спросил священник.

– Как покойник! – с горечью ответил один из секундантов.

Арчибальд пошатнулся, но взял себя в руки и подошел к полковнику, чтобы вернуть ему саблю.

– Надеюсь, – обратился он к секундантам, которые, пораженные, смотрели то на него, то на Уивертона, лежащего в луже крови, которая на глазах становилась все шире и шире, – вы засвидетельствуете в случае надобности, что все было по правилам. Я еду домой.

– Я вас провожу, – быстро сказала Амалия.

– На это я и рассчитывал, – проворчал раненый герцог. – Пока, Джимми. Надеюсь, ты составишь мне компанию на следующей охоте.

– А что мне делать с этим? – спросил полковник, указывая на коробочку с кольцами.

– Давай их сюда. – Арчибальд забрал кольца. – Будем надеяться, они мне еще пригодятся, когда все разрешится. Спасибо за все, священник! Это венчание я точно не забуду!

Амалия помогла Арчибальду забраться в массивную карету с гербом на дверцах, попросила громилу Джеффри принести ей сумку, и они поехали.

– Дайте-ка я взгляну на вашу рану, – предложила Амалия.

– Э, царапина, – жизнерадостно заявил герцог, хотя кровь из раны так и хлестала.

– И все-таки будет лучше, если я вас перевяжу, – настаивала Амалия, доставая из сумочки бинты и разрывая их.

Арчибальд, сопя, молча позволил ей проделать все необходимые манипуляции.

– Сдается мне, – проворчал он, – что вы та еще штучка. Медовый месяц еще не начался, а я уже убил из-за вас человека.

– То ли еще будет, – скромно ввернула Амалия. – Право, мне очень жаль, что вам пришлось из-за меня отправить мистера Уивертона к праотцам.

– Можете не жалеть, – отозвался Арчибальд, – я с детства терпеть не мог этого типа. Еще с тех пор, как он на королевской елке отнял у меня вишенку с торта.

– Утешительно, наверное, знать, что вы убили его из-за вишенки, – язвительно заметила Амалия. – Потому что большинство людей убивают друг друга и вовсе ни за что. Так не больно?

– Нет.

– Боюсь, что наше знакомство началось довольно неудачно, – сказала Амалия. – Мы даже толком не представились друг другу. Я баронесса Амалия Корф.

– Да? – Настроение герцога значительно улучшилось при известии, что его жена – не какая-то модистка, а тоже аристократка. – Я Арчибальд Эдмунд Филип Невилл, герцог Олдкасл. В забавном мы с вами оказались положении, правда?

Оба рассмеялись – в первый раз за все утро.

– Можно неприличный вопрос? – спросила Амалия, пытаясь вспомнить, где она могла слышать раньше о герцоге Олдкасле. – Сколько вам лет?

Герцог потупился.

– Восемнадцать, – нехотя выдавил он из себя.

– Мне следовало догадаться, – сказала Амалия. – Только в ваши годы люди совершают такие прекрасные глупости, как похищение невест.

– Это не глупости, – отозвался Арчибальд. – Отец Эмили – упрямый старый дурак, и только. Из-за того, что мой старший брат и его жена недавно утонули, он решил, что с моей семьей лучше не иметь дела.

– Ах вот оно что, – медленно проговорила Амалия. – Так это был ваш брат? Тот, о котором писали в газетах?

Арчибальд кивнул.

– А Уивертон? – спросил он после некоторого молчания. – Кто он вам?

– Так, никто, – отозвалась Амалия. – Просто он заявлял на меня некоторые права, а я ему не уступала.

– Я так и знал! Кокетка! – фыркнул Арчибальд. – Но вы по крайней мере в своем уме? А то, помнится, он говорил что-то о лечебнице.

– Это была его хитрость, – заметила Амалия. – Чтобы сломить мое сопротивление.

– И что он в вас такого нашел? – пожал плечами Арчибальд. – Не понимаю!

Амалия в отместку слегка надавила ему на рану. Рыжий верзила сдавленно всхлипнул и умолк.

– Куда мы едем? – спросила Амалия.

– В Олдкасл, разумеется, – отозвался Арчибальд.

– Боже мой! – воскликнула Амалия. – А мой багаж? Он ведь в Дувре…

– Пошлете за ним слуг, – проворчал герцог. – Думаете, я вас так просто отпущу? Черта с два! Вы моя жена и будете оставаться ею, пока не будет доказано обратное.

Против этого Амалии было решительно нечего возразить.

Глава 6,

в которой повествуется о шестом чувстве секретного агента

– Приехали, милорд! – сообщил кучер.

Рыжий милорд вылез из кареты и сделал шаг по дорожке, но спохватился и подал руку Амалии.

– Прошу, – сказал он самым непринужденным тоном. – Добро пожаловать в Олдкасл!

Амалия подняла голову, и заготовленные было для ответа слова замерли у нее на губах. Она никогда не думала, что где-то в мире может еще существовать такое чудовищное строение – настоящий замок, огромный, устрашающий и величественный, с готическими башенками и массивными стенами, местами покрытыми мхом и цепкими побегами вьюнка. Левое крыло было, очевидно, пристроено в эпоху Стюартов, правое – в георгианскую, и от сказочной мешанины стилей рябило в глазах, но сам замок странным образом от этого только выигрывал. Он отталкивал и завлекал одновременно.

«Черт возьми, – подумала Амалия, – положительно, я седьмая жена Синей Бороды».

– А он выглядит не таким уж и старым[125], – наконец сказала она.

– Строительство центральной части, – сообщил герцог тоном любезного гида, – началось еще при Плантагенетах, тогда его владельцы носили титул графа. Прежний замок сгорел при втором Ричарде, потом его много раз перестраивали.

Арчибальд покосился на свой сюртук и, заметив белую гвоздику, о которой успел забыть, решительно отодрал ее.

– Я вижу, вам тут нравится, – сказал он Амалии и, не предложив ей руку, двинулся по одной из многочисленных дорожек.

Амалия, раздосадованная тем, что не смогла скрыть своих чувств, зашагала вслед за своим новоиспеченным мужем. Возле замка к ним с поклоном вышел старый благообразный дворецкий в голубой ливрее, расшитой серебром.

– Имею честь поздравить вас, милорд, со знаменательным событием, – напыщенно провозгласил он. Тут взгляд его упал на Амалию, и выражение лица старого слуги несколько изменилось.

– Это, должно быть, подружка невесты? А мисс Эмили? Где она, сэр?

– Понятия не имею, Роджерс, – фыркнул Арчибальд.

– А… а леди, сэр? Кто это?

– Кажется, моя жена, хотя я в этом не уверен.

– Да, милорд? – пролепетал дворецкий. – О боже, ваша рука! – Он только что заметил, что его хозяин ранен.

– Ничего страшного, Роджерс, – успокоил его Арчибальд, – просто у меня была небольшая дуэль.

– Дуэль? О боже!

Чувствовалось, что ответы молодого хозяина поставили Роджерса в тупик, привели в замешательство и вообще здорово озадачили, но он не отважился на дальнейшие расспросы.

Огромный холл, утекающий вширь и ввысь, встретил Амалию прохладой и полумраком. На стенах висели портреты, с которых на каждого входящего взирали различные представители рода Олдкаслов, словно взвешивая, достоин ли он того, чтобы ступить на порог замка.

– Ван Дейк? – спросила Амалия, кивком головы указывая на очаровательного юношу, держащего в руке пару восхитительно выписанных перчаток.

– Именно. Вы разбираетесь в живописи?

– Только как любитель.

– Некоторые из этих картин стоят целое состояние, – сухо сказал Арчибальд и тут же добавил: – Но это еще не значит, что они продаются. Кстати, – оживился он, – тот, на кого вы смотрите, известен тем, что утопил свою первую жену в пруду возле замка.

Покачиваясь на носках, он победно посмотрел на Амалию с высоты своего немалого роста. Она поняла, что ее столь неожиданно приобретенный супруг не так прост, как кажется с первого взгляда, и пройдет немало времени, прежде чем ей удастся завоевать его расположение.

– А вторая жена? – спросила Амалия. – Что с ней стало?

– Она подвела беднягу под топор, – мрачно ответил Арчибальд. – Заставила принять участие в заговоре, а потом сама же и выдала.

– Один – один, – подвела итог Амалия. – А это кто? – Она остановилась у портрета джентльмена, лицо которого подпирал огромный стоячий воротник.

– Мой предок Руфус Олдкасл, – откликнулся Арчибальд, косясь на нее. – Он был чуть ли не восьми футов ростом. Впрочем, мы, Олдкаслы, все высокие, так уж повелось. Ему снесло голову ядром в какой-то битве, когда он вышел из траншеи по нужде.

– Ай-ай-ай, – вздохнула Амалия. – Как это, должно быть, огорчительно – быть оторванным смертью от такого важного занятия.

Арчибальд побагровел и хотел что-то сказать, но сдержался.

– Это Яков Первый. – Он оглянулся на Амалию, но она хранила молчание. – Это – Георг Второй. Все они мои предки. По материнской линии я двоюродный внучатый племянник королевы, а по отцовской – ее четвероюродный брат.

Амалия подумала, что, наверное, не так-то легко быть братом и племянником одновременно.

– Так что вам очень-очень повезло, – спесиво продолжал Арчибальд, у которого, видимо, опять возобладало дурное настроение. – Могли бы выйти замуж за какого-нибудь простолюдина, и это избавило бы меня от массы хлопот. Но не думайте, что вам удастся долго пробыть герцогиней. Этот священник Гленвилл – просто упрямый старый осел. Черт возьми, как жаль, что наш викарий Моррис заболел! Он бы точно не поставил меня в такое дурацкое положение, заставив считать своей женой неведомо кого.

Дворецкий, стоявший позади хозяина, вздрогнул и отступил на шаг назад.

– Можно подумать, что мне в мужья достался невесть какой подарок, – парировала Амалия, у которой в минуты раздражения язык становился острее бритвы. – Всегда мечтала выйти замуж за фонарный столб!

– Что? – вскипел герцог. – Да как вы смеете, вертихвостка несчастная!

– Я уж не говорю о том, что вашей шевелюрой можно запросто зажигать огонь без спичек. Как мне повезло! Ходячий пожар! Никакой факел не сравнится с вами.

– Вы не леди!

– А вы – не джентльмен!

– Мне попалась мегера, – с горечью констатировал герцог. – Ничего! Можете смеяться сколько угодно. Завтра же я отправлюсь к самому архиепископу Кентерберийскому, чтобы он признал наш союз недействительным.

Дворецкий Роджерс посерел лицом и словно стал меньше ростом.

– И что вы скажете архиепископу? – бесстрастно осведомилась Амалия. Склонив голову к плечу, она внимательно разглядывала портрет рыжего джентльмена в орденах, чем-то неуловимо схожего с ее собеседником.

– Всю правду. Что вы женили меня на себе обманом.

Роджерс, судя по всему, был близок к обмороку.

– Я – вас? Может, я опоила вас? Может, это я вас похитила? Я привезла вас в церковь и заставила священника обвенчать нас?

– Хорошо, – проскрежетал Арчибальд, – я виноват. Вы довольны? Но этому безумию необходимо положить конец!

– И вы поедете к архиепископу…

– Именно.

– Представите свои доводы…

– Так точно.

– Между прочим, похищение людей и принуждение их к браку – нешуточные преступления, – ласково заметила Амалия, и глаза ее стали совсем золотыми. – У вас могут быть неприятности.

– Все неприятности – ничто по сравнению с тем, что со мной произошло сегодня, – отрезал герцог.

– То, что с вами произошло, – вкрадчиво промолвила Амалия, – покажется вам сущим пустяком, когда все начнут смеяться над вами.

– Простите? – недоуменно посмотрел на нее Арчибальд.

– Ну да. «Этот Невилл, рыжий верзила, знаете его? Слышали, как он опростоволосился?» – «Да нет, расскажите». – «Он принял за свою невесту совсем другую». – «Да что вы?» – «И женился на ней». – «О, боже мой! Он что, совсем слепой? Или ему все равно, на ком жениться?»… Вот так и будут говорить о вас, Арчи. Я могу называть вас Арчи? Кстати, это ваш отец?

– Да, – буркнул Арчибальд. Грызя ноготь, он сосредоточенно размышлял над словами Амалии.

– Вы на него похожи.

Рыжий верзила выпрямился и высокомерно взглянул на Амалию сверху вниз (что для него было проще простого).

– Надеюсь, что это не так, – сказал он.

– Вы его не любили?

– Он был замечательный человек. Но свой лучший поступок он совершил, когда преставился.

Амалия вскинула брови: подобное циничное заявление явно было совсем не в стиле ее собеседника.

– Это мистер Уайльд, журналист[126], так сказал, – пояснил Арчи. – Он, впрочем, произнес эти слова на обеде у леди Горинг по другому поводу. – Верзила-герцог вздохнул и посмотрел на Роджерса, смиренно ждавшего, какие еще ужасы обрушатся на него этим утром. – Пойдемте лучше обедать, миледи. Роджерс! Отведите мою… а, черт… отведите нашу гостью в желтую спальню. Где ваши вещи?

Амалия спохватилась, что совсем забыла о Франсуа. Наверное, он уже весь извелся от беспокойства.

– В Дувре. Я напишу записку моему слуге, он не говорит по-английски. Его зовут Франсуа Галлье. Поищите его в гостиницах, я забыла название той, где мы остановились.

– Какая восхитительная забывчивость, – хмыкнул Арчибальд, поднимаясь по лестнице. – Мне везет, как всегда. Мало того, что жена не та, так она еще и беспамятная.

– Многие мужья дорого бы дали, чтобы иметь такую жену, – ехидно ввернула Амалия.

– Многие, но не я. Нет, надо ехать к архиепископу!

Лакей отбыл с запиской Амалии, а Роджерс проводил ее в желтые покои.

– Простите, миледи, что спрашиваю вас, – заговорил он умоляюще, когда дверь за ними затворилась, – но вы – жена герцога, ведь так?

– До завтра точно, – отозвалась Амалия бодро, – а что будет дальше – бог дает!

Роджерс важно кивнул и исчез.

За обедом Амалия и ее супруг сидели в разных концах необъятного стола. Еда показалась Амалии невкусной, посуда была роскошная, но чересчур громоздкая.

– В сущности, я ничего о вас не знаю, – проворчал Арчи, когда внесли пудинг. – Кто вы и откуда?

– Разве я не говорила? Баронесса Амалия-Изольда-Елизавета Корф, русская подданная. Я живу в Петербурге, у меня маленький сын, ему три года.

– Этого еще не хватало! – фыркнул герцог. – Вы не католичка, я надеюсь?

– А что вы имеете против католиков? – поинтересовалась Амалия.

– Я девяносто седьмой в списке наследников английского престола, – сухо сказал Арчибальд. – Женитьба на католичке, пусть и столь смехотворная, как эта, сразу же выводит меня оттуда.

– Ай-ай-ай, всего-навсего девяносто седьмой, – вздохнула Амалия. – Боюсь, сударь, вам придется ждать чумы или какого другого бедствия, чтобы взойти на трон. Как жаль! – добавила она, крестясь на католический манер и возводя очи к потолку.

Золотая тарелка герцога с грохотом полетела на пол.

– Так вы католичка? – пролепетал Арчи, косясь на Амалию с непередаваемым ужасом.

– Только по понедельникам, – сообщила Амалия серьезным тоном, отодвигая пудинг, – а сегодня среда. Успокойтесь, я православная, если это вас интересует.

Арчибальд порывисто вскочил на ноги.

– Так, с меня хватит! – объявил он. – Роджерс! Я беру собак и иду гулять. Вы и ваши манеры… – Он предпринял попытку испепелить Амалию взглядом, но это было все равно что попробовать растопить спичкой айсберг. – Как мне жаль, что все это не сон!

– Мне тоже, – заметила Амалия, когда дверь за ее неожиданным супругом с грохотом затворилась.

Порядочно проплутав по коридорам, Амалия наконец нашла свою спальню. Пока ее не было, с зеркал стерли пыль, из углов вымели паутину, кровать застелили заново, а камин затопили.

Амалия подумала, чем бы ей заняться. Почитать? Но у нее не было к тому охоты: когда собственная жизнь оказывается интереснее всяких романов, приключения вымышленных героев уже не так захватывают. В окно она увидела Арчибальда – он шагал в сопровождении четырех собак, размахивая руками, как мельница, и возбужденно разговаривал сам с собой.

Арчи был уязвлен. Несмотря на молодость, он немало вращался в свете и полагал, что знает женщин, но та, которой по нелепой случайности выпала честь считаться его женой, озадачивала его. Мало того, что она открыто подтрунивала над ним, – она вела себя так, словно вообще ни в грош его не ставит. Арчи подобрал с земли палку и швырнул ее далеко вперед.

– Ищи, Зигзаг!

Он даже не погладил собаку, когда та примчалась с палкой обратно, торжествующе виляя хвостом.

– Столб! Пожар! Да она просто смеется надо мной. Ама… Амалия! Камелия! Лилия! Господи, какое дурацкое имя! Нет чтобы ей зваться Эмили, как любой нормальной леди…

Арчи огляделся и увидел, что дошел почти до дома викария. Герцог поколебался, но ему надо было кому-то излить свою душу, а викария Морриса он знал уже несколько лет. Решившись, герцог подошел к двери и постучал.

Роберт Моррис, закутавшись в кашне и свитер на редкость уродливой вязки, сидел у камина, вытянув ноги к теплу. Моррису было около тридцати лет. Если поначалу, когда он только приехал сюда, в деревне Принсхиллз его считали слишком молодым для такого ответственного поста, то вскоре жители почти единодушно пришли к выводу, что лучшего священника им не найти. Моррис отличался умом, деликатностью и красноречием, был скромен и трудолюбив. Не обладая значительным богатством, он тем не менее ухитрялся не выставлять напоказ свою бедность. Раз в два месяца кумушки в своих сплетнях женили его на ком-нибудь из местных обитательниц, но сам он, похоже, не торопился связать себя узами брака. Его бывшая благодетельница, леди Эверилл, пристроившая Морриса на это место, оставила ему небольшую сумму денег, но он прекрасно понимал и ни от кого не скрывал, что ее едва хватит только на одного его, а значит, он не вправе обременять себя семьей. Для своих лет мистер Моррис являлся чрезвычайно здравомыслящим человеком, и жители округи не стеснялись спрашивать его совета. Все сказанное молодому викарию оставалось тайной между ним и его собеседником. Моррис не опускался до пересудов, и на него всегда можно было положиться. Жившая по соседству с Принсхиллз графиня Стерн, мать той самой Эмили Стерн, особа гордая и, в общем-то, не склонная испытывать симпатии к бедным священникам, высказалась о Моррисе так:

– Он очень воспитанный человек. Некоторые дают вам советы с таким видом, будто делают невесть какое одолжение, он же ведет себя так, будто это вы делаете одолжение ему.

Когда дверь распахнулась, Роберт несколько раз чихнул, и Арчи поспешно вошел, оставив собак снаружи. Молодой викарий был, в общем, недурен собой – с большими глазами, рыжеватыми волосами и тонким, с горбинкой носом. На лице его лежала печать меланхолии, – а может быть, это было просто следствие слабого здоровья или хронической анемии.

– Ваша светлость! – Моррис сделал попытку подняться с кресла.

– Сидите, сэр… Вы еще простужены?

– Увы, да. Что вы хотите – осень!

– А я так никогда не болею. – Арчи сел. – Мистер Моррис, я пришел к вам посоветоваться. Только умоляю вас: вы ведь не будете смеяться надо мной?

– Я, сэр? Но… Как прошло то дело?

– Дело?

– Да, знаменательное событие. Ваша свадьба.

– О, Моррис, не говорите мне о ней!

– Что-нибудь случилось? – На лице молодого священника читалось искреннее сочувствие.

– Случилось, да! Случилось так, что я женился, но не на той! Моррис, что мне делать?

И герцог, не скупясь на подробности, рассказал о том, что с ним произошло.

– Это кошмарная особа – старая, дурно воспитанная… Она… она… – Арчи шипел, как дракон, которому только что сообщили, что его чешуйчатая шкура пойдет на пошив дамских сумочек. – Это что-то чудовищное! А болван Гленвилл осмеливается утверждать, что она моя жена! Неужели он прав?

Выслушав его светлость, молодой викарий впал в глубокую задумчивость.

– Да, – признался он, – никогда не слышал ни о чем подобном!

– Но она мне жена? – настаивал герцог. – Жена или нет?

– С точки зрения церкви – несомненно, сэр. Да и закон о браке…

Словом, Моррис не мог сообщить юному герцогу ничего утешительного.

– Я намерен ехать к архиепископу, – признался Арчибальд. – Я не собираюсь жить под одной крышей с этой авантюристкой!

Пока Арчи в маленьком домике викария сотрясал воздух, выплескивал свои эмоции, Амалия зажигала в своих покоях свечи, досадуя на то, что в замок, в эту многовековую развалину, до сих пор не провели современное газовое освещение. В камине весело потрескивали поленья. Явилась горничная, получила ответ миледи, что ей ничего не надо, и тотчас же ушла. Амалия обошла свои покои, в которых спокойно могла разместиться рота солдат, и от нечего делать стала заглядывать в шкафы и сундуки. В одном сундуке хранились старинные платья, каких не носили уже лет сто, и подгрызенные молью меховые накидки. В другом обнаружились груды старого железного лома. Из-за скрипучей дверцы шкафа пахнуло лавандой, и Амалия, к своему удивлению, увидела висящее на плечиках белое подвенечное платье с трепещущими оборками.

Амалия не была суеверной, но вид платья молодой женщины, утонувшей и погребенной совсем недавно, вызвал у нее содрогание. Она резким движением закрыла шкаф и тут заметила чуть выдвинутый боковой ящик секретера. Внутри лежала связка писем без конвертов.

«Мы счастливы, как никогда. Кажется, проклятье больше не тяготеет над нами. После Венеции собираемся поехать в Милан…»

Амалия задвинула ящик, и тут постучали в дверь.

– Ваш повар прибыл, миледи!

Забыв обо всем на свете, Амалия побежала вниз, где посреди груды чемоданов ее ждал Франсуа – все тот же Франсуа с плутовскими глазами и открытой улыбкой. В руке он держал ведро, в котором плескалась вода.

– Франсуа! – завопила Амалия.

– О мадам! Как я намучился душой, пытаясь отыскать вас! С вами все хорошо?

– Хорошо, лучше не бывает, я тебе потом расскажу. Представляешь, Франсуа, произошло жуткое недоразумение, и я теперь замужем!

– Замужем? А как же наше дело? – оторопело спросил Франсуа.

– Дело? Дело в шляпе, месье Галлье! А что это у тебя в ведре?

– Живая рыба, – доложил Франсуа. – Я купил ее для вас, я же повар!

– О! Франсуа! – закричала Амалия. – Ты должен меня спасти. Делай что хочешь, но чтобы у меня был пристойный ужин, а то тут подают на золоте черт знает что!

– На золоте? – оживился бывший мошенник.

– Для тебя, Франсуа, – Амалия взяла его за пуговицу, – оно должно быть как олово!

В холл вошел Арчибальд со сворой собак. После разговора с Моррисом он несколько успокоился, но вид незнакомого человека заставил его застыть на месте.

– Как прогулка? – весело спросила Амалия.

– Это ваш любовник? – вместо ответа осведомился Арчи.

– Пока нет, а вы что, настаиваете?

Лицо у герцога сделалось клюквенного цвета, он молча развернулся и ушел. Одна собака – помесь гончей и черного лабрадора – подбежала к Франсуа, обнюхала его, затем сунула морду в ведро. И завиляла хвостом, когда Амалия ее погладила.

– Я чуть не отравился в гостинице, – со слезами на глазах говорил Франсуа. – Там подают овсянку, которую они называют поридж. Но я-то, черт возьми, не лошадь, чтобы есть овес!

– Роджерс! – крикнула Амалия. – Добрый Роджерс, это мой повар. Устройте его как-нибудь поприличнее.

– Будет сделано, миледи, – отвечал дворецкий, кланяясь. – Пожалуйте за мной.

* * *

Вечером этого суматошного дня Амалия была совершенно счастлива.

Во-первых, Франсуа и впрямь не ударил в грязь лицом и приготовил на ужин изумительную рыбу, запеченную в тесте. Во-вторых, Амалия сообразила наконец, каким образом она должна поступить, чтобы не допустить войны, и ее распирало от гордости при мысли о том, какая она умная, хитрая и вообще не чета простым смертным. План был до смешного прост, но сработает ли он, зависело от множества обстоятельств. Тем не менее Амалия решила рискнуть и попробовать претворить его в жизнь.

Напевая какую-то арию, Амалия развесила свои платья в шкафу, и в то мгновение, когда она затворяла дверцу, ее словно кольнуло холодком. Амалия хорошо знала, что это такое. У всех нас есть шестое чувство, но у секретных агентов, живущих в обстановке повышенной напряженности, оно дает о себе знать гораздо чаще. Прежде чем взгляд Амалии упал на большое трюмо в глубине, она уже точно знала, что в комнате, помимо нее, кто-то есть.

На пороге спальни, едва не задевая головой о притолоку, стоял Арчи Невилл и в изумлении таращился на свою законную половину. В изумлении – потому что на Амалии сейчас был лишь полупрозрачный пеньюар, а так как наша героиня обладала всем, чем должна обладать красивая женщина, то герцогу Олдкаслу определенно было на что поглядеть.

– Вы заблудились? – вежливо осведомилась Амалия.

Герцог тщательно затворил дверь и сделал шаг вперед. По опыту Амалия знала, что бывают мгновения, когда самые утонченные аристократы перестают быть таковыми, и сосредоточенный вид Арчи ей не понравился.

Дворецкий Роджерс, совершенно случайно протиравший поблизости перила, услышал звук чего-то разбившегося, а затем приглушенную возню. Отметим, что хотя дворецкий был чрезвычайно добросовестен, протирание перил все же отнюдь не входило в его обязанности, так что налицо был редчайший случай служебного рвения.

– А-га, – сказал себе старый слуга многозначительно и стал надраивать балясины с удвоенной энергией.

Из комнаты, расположенной через одну дверь от желтой спальни, с лампой в руке вышла горничная Мэри-Энн, а в глубине коридора показался, с лампой же, лакей Скрэмблз. Все они, разумеется, оказались здесь по долгу службы. И тут…

Дверь желтой спальни распахнулась, и на пороге показалась белокурая герцогиня Олдкасл. Увидев ее, Роджерс уронил тряпку и закоченел. Мэри-Энн тихо вскрикнула, а Скрэмблз открыл рот, да так и не закрыл его.

На лице у герцогини было такое выражение, которое напомнило старому дворецкому картинку с Жанной д’Арк, которую помог сжечь на костре один из Олдкаслов. И слуги, оказавшиеся возле спальни, и вандейковские портреты на стенах наблюдали удивительную картину – раскрасневшаяся, с рассыпавшимися по плечам волосами герцогиня волокла за собой герцога, который упирался изо всех сил, но ничего не мог поделать, ибо, будь вы даже семи футов росту и силы геркулесовой, вы подчинитесь, если вас тащат за ухо, как нашкодившего школьника. Никогда еще стены Старого замка не видели такого позора!

Амалия доволокла герцога до верхней ступеньки лестницы, где наконец отпустила его, и Арчи Невилл рухнул на пол бесформенной кучей.

– Сэр, – вскричала разъяренная герцогиня хорошо поставленным голосом, отбрасывая назад волосы, – я настоятельно рекомендую вам принять холодный душ!

После чего развернулась и в вихре развевающихся юбок проследовала обратно в спальню, наградив по пути беднягу Роджерса таким взглядом, что он потом полночи не мог уснуть.

Глава 7,

в которой речь пойдет о лягушках и архиепископе Кентерберийском

Следующая встреча после того, как была успешно отбита английская атака на русскую крепость, состоялась наутро, за завтраком.

У слуг были настолько невозмутимые лица, что даже самый толстокожий наблюдатель непременно догадался бы, что накануне в замке произошло что-то неладное. Особенно величественно выглядел дворецкий Роджерс: он руководил раздачей блюд с таким видом, что у любого возникло бы при взгляде на него впечатление, что он так и появился на свет седым, в ливрее и с благоговейно нахмуренным челом.

Арчибальд, одна рука которого была перевязана, а правое ухо имело подозрительно розовый оттенок, угрюмо ковырял овсянку. Напротив него за столом, на расстоянии примерно в пушечный выстрел, сидела его законная супруга. Как раз в это мгновение, указав мизинцем на тарелку, она спрашивала у дворецкого:

– Скажите, Роджерс, что это такое?

– Овсянка, миледи, – отвечал слуга, тревожно кашлянув.

– Уберите, – коротко приказала Амалия. – Франсуа!

И, повинуясь ее зову, в дверях возник французский повар с серебряным подносом в руках, на котором в предвкушении своего конца томилось множество всяческих вкусностей.

Арчибальд уронил ложку в тарелку. Роджерс захлопал ресницами, не зная, что сказать.

– Завтрак подан, – зычно объявил Франсуа.

После чего подскочил к Амалии и с несусветной ловкостью разложил возле нее на столе три вида закусок, четыре основных блюда, четыре десерта и стакан с соком. Но это было еще не все: Франсуа умчался и, явившись вновь, как демон-искуситель, поставил перед Амалией тарелочку с нарезанным тончайшими ломтиками хлебом, тарелочку с сыром, масленку и, наконец, запотевшую кадушку с икрой.

– Франсуа, – только и могла промолвить Амалия, – где вы это все достали?

– О, – отвечал слуга, – я взял на себя смелость послать кое-кого за снедью в Дувр. Труднее всего было раздобыть икру, но, по счастью, там есть отель, хозяин которого долго жил в России, и он всегда готовит ее для себя. Не угодно ли откушать?

– Кого же ты послал? – недоверчиво спросила Амалия. – Ведь ты же не говоришь по-английски…

– Я захватил с собой словарь, – возразил Франсуа обиженно. – И потом, я заставляю работать свое обаяние.

– Обаяние? – проговорила Амалия задумчиво. – Хм! Только не заставляй его перетруждаться, а то оно до времени износится.

– Все понял, мадам!

– Арчи, – сказала Амалия, – что вы там сидите, как цапля на насесте? Присоединяйтесь лучше ко мне. Мой Франсуа – знатный повар. По крайней мере, граф Ларош-Бретон на него не жаловался.

Франсуа склонился в сдержанном поклоне и засиял улыбкой.

– Спасибо, – сухо отозвался Арчибальд, – но мне что-то не хочется.

Однако от блюд исходил такой аромат, что перед ним не смог бы устоять даже праведник, объявивший войну чревоугодию. Слов нет, овсянка – прекрасная и полезная вещь, но она все-таки меркнет перед креветками в винном соусе. И истуканом сидящий перед тарелкой со своим пориджем Арчи составлял любопытный контраст с Амалией, уписывающей за обе щеки то, что ей приготовил Франсуа. Наконец герцог не выдержал, пересел к Амалии и сначала робко, а затем уже без всяких околичностей принял участие в уничтожении кулинарных шедевров.

– Какая прелесть, – проговорил он с набитым ртом, указывая на опустошенное блюдо. – А что это такое?

– Лягушки, я полагаю, – отозвалась Амалия.

Арчибальд поперхнулся.

– Что?

– Ну да, лягушки из того самого пруда, где ваш предок утопил свою первую жену, – беззаботно подтвердила герцогиня.

– О мои лягушки! – возопил Арчи. – Какое коварство! Я с детства засыпал под ваше пение, и теперь… теперь вам пришел конец под ножом какого-то француза!

– Однако эти лягушки, должно быть, пребывают в весьма преклонном возрасте, коли вы знакомы с ними с детства, – съязвила Амалия. – Успокойтесь, я пошутила. Это телятина, а ваши лягушки в еду не годятся. Французы готовят только специально выращенных лягушек, а не тех, которые квакают где попало.

– Да? – рассвирепел Арчибальд. – И чем же, интересно, им не угодили английские лягушки?

Его непосредственность просто обезоруживала. Амалия переглянулась с Франсуа и разразилась хохотом. Герцог засопел и молча уткнулся в тарелку.

– Арчи, – искренне сказала Амалия, – вы просто прелесть!

– Смейтесь надо мной сколько вам угодно, – раздраженно сказал юноша, косясь на опустевшее блюдо с «лягушками», – скоро этому придет конец. Можете собирать свои вещи, сегодня днем мы отправляемся в Лондон. Я увижусь с архиепископом, он выслушает меня и, вне всяких сомнений, объявит наш дурацкий брак недействительным. Тогда я с радостью скажу вам «прощайте» и с легкой душой женюсь на своей Эмили.

– Поздравляю вас, – сказала Амалия и, к величайшему смущению герцога, обняла его за шею и поцеловала в щеку. – Франсуа! Собирайтесь. Мы едем в Лондон!

– Что за непристойные нежности при слугах! – фыркнул герцог, высвобождаясь.

Вечером чета молодоженов уже была в лондонском доме герцога на Парк Лейн – красивом, но совершенно непригодном для жилья. А на следующий день Амалия явилась в посольство, где ее ждал князь Голицын.

Князю Голицыну, послу и известному коллекционеру произведений искусства, было уже за шестьдесят. Он обожал французский язык, французскую литературу и французских танцовщиц. Нет поэтому ничего удивительного в том, что он получил назначение в Британию, страну английского языка, английской литературы и строгих (или, скорее, притворяющихся таковыми) нравов.

– Сергей Владимирович, – с порога заявила ему Амалия, – я вышла замуж.

– Ай-ай-ай! – воскликнул посол, всплеснув руками и поднимаясь навстречу своей гостье. – Неужели дело так плохо?

– Не знаю, – сказала Амалия, – но, похоже, кто-то из людей Петра Петровича или ваших работает на сторону. В Дувре меня ждали.

И она сжато и точно описала все, что с ней произошло.

– Боже мой! – воскликнул Голицын. – Так вы и есть та самая, из-за кого… В Лондоне только и разговоров, что об этой дуэли. Отец Уивертона подал на вашего… простите, на Арчи Невилла жалобу королеве. Вряд ли, впрочем, юному герцогу что-то грозит – он королевский крестник, можно сказать, любимец Виктории. К тому же секунданты утверждают, что все было честь по чести и сам он тоже был ранен… Ну надо же, как все сложилось! Теперь, когда вы герцогиня, вас и пальцем никто не посмеет тронуть. Очень удачная комбинация, Амалия Константиновна. Не знаю, как вы ее провернули, но невероятно, фантастически удачная комбинация!

– Я же вам рассказывала, что все получилось совершенно случайно… – попробовала было оправдаться Амалия.

– Э-э, не говорите, – протянул Голицын, шутливо грозя Амалии пальцем. – Вы, баронесса, совершенно уникальное явление, вы уж простите старику его прямоту. Как вы рассчитываете подобраться к нашим джентльменам?

– Мне нужно знать, – отозвалась Амалия, – что конкретно они намерены предпринять и когда.

– Ундервуд в понедельник будет у королевы, – доложил Голицын. – Лаймхауз тоже. Лаймхауз готовит доклад, в котором представит необходимые цифры. Разговор будет о войне.– Русский дипломат посерьезнел и начал нервно постукивать пальцами по столу. – Возможно, в этот вечер все и решится.

– Значит, в понедельник, – сказала Амалия. – Благодарю вас.

– Я недавно приобрел одну чудную статую у разорившегося лорда, – оживился Голицын. – Хотите взглянуть? Потрясающая фигура!

– С удовольствием, – ответила Амалия, и они заговорили о Древней Греции и Риме.

Меж тем как баронесса – простите, теперь уже герцогиня – имела приятную беседу с утонченным ценителем искусства, Арчибальд Эдмунд Филип Невилл маялся от скуки, ожидая, когда его примет архиепископ Кентерберийский. Звали архиепископа Бэзил Сазерленд. Начав викарием не самого процветающего прихода, он сделал головокружительную карьеру и достиг высшего поста в англиканской церкви, так что теперь ему ровным счетом нечего было желать. Сазерленду исполнилось пятьдесят восемь лет. Голубые глаза на его худом костистом лице поражали своим блеском. Рот, как скобки, окружали две резкие морщины, выдававшие в хозяине склонность к брюзгливости. В самом деле, Сазерленд был желчен, суров и славился тем особым английским юмором, который непосвященным кажется чистым садизмом. Хуже всего, впрочем, было то, что он страдал язвой, и поэтому, когда перед ним возник пышущий здоровьем гренадерского роста молодец, первым чувством архиепископа было непреодолимое отвращение.

«Этот небось не страдает от рези в желудке, ни в чем себе не отказывает, ест и пьет до отвала – и шампанское, и окорока, и все, что хочешь, – и не мучает себя минеральной водичкой». Так первым делом подумал архиепископ. Не то чтобы уже тогда в его мозгу зародилась коварная мысль досадить Арчибальду – просто он решил не упустить случая поддеть этого непростительно здорового юношу, который к тому же посмел заявиться к нему с лиловой гвоздикой в петлице.

– Сэр, – сказал Арчибальд после предварительного обмена любезностями, – меня привело к вам весьма срочное дело.

А затем непозволительно здоровый юноша огорошил архиепископа заявлением, что он хотел жениться на одной, а под венцом оказалась совсем другая, но он ее не знает и, между прочим, не желает знать, – так нельзя ли как-нибудь побыстрее разрешить это недоразумение.

– Разберемся, – пожевав губами, изрек архиепископ. – Итак, вы собирались жениться на девице Эмили Стерн, которая является младшей дочерью графа Стерна. Так?

– Так.

– Заручились согласием ее родителей. Верно?

Арчибальд смешался, что понятно, если учесть, что никакого согласия не было и в помине.

– Я полагал, – вывернулся он, – что они не будут против нашего брака.

– Ага, – изрек архиепископ. – Так они знали о нем или нет?

– Разумеется, знали. – Арчибальд пошел на явную ложь.

– Тогда почему их не было при венчании?

– У них, – Арчибальд запнулся, – были свои дела.

– Ну что ж, – благодушно сказал архиепископ, – все мы занятые люди, в конце концов. Стало быть, они не были против вашего брака, невеста тоже, и вы без всяких хлопот получили разрешение.

Арчибальд готов был провалиться сквозь землю. Он сумел получить разрешение, только очень сильно надавив на епископа, своего родственника, после чего епископ дал ему понять, что больше не желает его видеть. Все обстоятельства были против бедного Невилла.

– И ни с того ни с сего у алтаря оказалась другая, – ядовито подытожил архиепископ. – Причем вы сказали «да», она сказала «да», и священник вас обвенчал, а потом вы вдруг поняли, что это не она. – Архиепископ выдержал паузу. – Сэр, вы считаете меня старым дураком, выжившим из ума?

– Нет, сэр. – Арчибальд смешался.

– Может быть, – продолжал архиепископ саркастически, – я похож на осла?

– Никоим образом, сэр! – ужаснулся Арчибальд. – Я…

– Наверное, все-таки похож, если слушаю ваш бред, – заявил архиепископ. – Прошу прощения, но во всем том, что вы мне тут рассказали, нет ни капли здравого смысла. Эта леди, ваша невеста, приехала к вам, сколько я могу судить, по своей воле. – Арчибальд открыл было рот, но архиепископ раздраженно стукнул по столу распечатанным конвертом. – Преподобный Гленвилл в своем отчете, посланном мне, утверждает, что вы непозволительно торопили церемонию, вам прямо-таки не терпелось обзавестись женой. Но сразу же после венчания вы стали кричать, что произошла ошибка. – Арчибальд вновь хотел что-то сказать, но архиепископ предупреждающе поднял руку. – Сэр, я знаю, что в природе существуют всякие чудеса, но я также знаю, что даже у чудес существует свой предел. Как могло случиться, что, стоя у алтаря, вы не признали в лицо свою супругу? Как она вообще оказалась в церкви, если ее там не должно было быть? И наконец, если, по вашим словам, она не знает вас, как она могла ответить «да» на вопрос преподобного Гленвилла в присутствии двух свидетелей венчания? Так вот, дорогой сэр, я скажу вам, как это могло случиться. Вы знали ее, вы собирались жениться на ней, но в какой-то момент передумали и решили обмануть ее с помощью этого дурацкого разрешения, для которого вы указали заведомо ложные сведения. Теперь, ухватившись за тот факт, что в разрешении указано другое лицо, вы пытаетесь доказать необоснованность вашего брака. Вы обольстили невинную девицу…

– Девицу? – завопил Арчибальд. – Да она уже была замужем! У нее ребенок трех лет от роду!

– Обмануть бедную горемычную вдову – это еще хуже, – горько сказал архиепископ.

– Да я ее прежде в глаза не видел! Я никогда не встречал ее, поймите!

– Однако вы не поленились убить на дуэли джентльмена, невежливо обошедшегося с нею, – сразил его последним доводом почтенный Сазерленд. – Что-то мне не верится, что ради того, кого совсем не знаешь, можно убить человека, так сказать, до смерти. Довольно, сэр. Имейте уважение если не к вашей жене, то к себе самому.

– Она мне не жена! Не жена она мне!

– Сэр, вынужден вам заметить, что вы слишком многое себе позволяете, – прогремел архиепископ, поднимаясь с места. – Я знаю, что вы крестник королевы, но, будь вы хоть самим принцем Уэльским, я бы и то не позволил вам издеваться над священным институтом брака! Если вы настаиваете на том, что женились не на той особе, что ж, обращайтесь в суд и требуйте развода или расторжения, чего хотите. Должен вам сказать сразу же, что ваш случай очень труден, так что посоветую вам выход попроще: живите в согласии с вашей супругой, пока смерть не разлучит вас! А теперь, ваша светлость, прошу извинить меня, у меня другие дела.

Глава 8,

в которой заключается соглашение

– Я проклят, проклят, проклят! – были первые слова Арчибальда, когда он вернулся в особняк на Парк Лейн.

Амалия, удобно устроившись на кожаном диванчике в библиотеке, перелистывала редкое издание «Гептамерона» Маргариты Наваррской.

– Что, я все еще ваша жена? – осведомилась она.

– К сожалению, – сухо отозвался герцог. – Архиепископ отказался признать венчание незаконным. Я уже виделся со своим адвокатом из фирмы «Дойл и сыновья». Он считает, что архиепископ выгораживает священника, допустившего ошибку. Когда я спросил его, смогу ли я все-таки добиться признания брака с вами недействительным, он уклонился от ответа. Кажется, он предпочитает, чтобы я разводился с вами.

– И немудрено, – заметила Амалия, разглядывая великолепную виньетку на странице книги, – развод – дело хлопотное, он тянется несколько месяцев и даже лет, на нем всегда можно неплохо заработать… а какой адвокат откажется от лишних гонораров? Отдых в Ницце, «Шато-Марго», дорогие сигары, бриллианты супруге… Вы для них лакомый кусочек.

Арчибальд застонал и несколько раз стукнулся лбом о дверцу книжного шкафа.

– Не портите мебель, – одернула его Амалия. – Кроме того, так вы ничего не добьетесь. Если вы непременно хотите разбить себе голову, попробуйте на прочность одну из колонн в холле.

– С каким удовольствием я бы вас прикончил! – злобно сказал Арчи, но тем не менее оставил шкаф в покое.

– Боюсь, это удовольствие не было бы взаимным, – дипломатично ответила Амалия. – Сядьте и давайте поговорим.

– Кажется, я уже знаю, о чем мы будем говорить, – горько промолвил Арчи, валясь в кресло. – О той половине моего состояния, которую вы хотите заполучить. Разве не так?

– Нет.

– Я так и думал, что половиной вы не удовольствуетесь.

– Мне вообще ничего от вас не надо, – сказала Амалия. – Просто, знаете ли, любопытно побывать герцогиней. Может, у меня в жизни больше не будет такого случая.

– В герцогини вы не годитесь, – заявил Арчибальд.

– Это почему же?

Прежде чем ответить, Арчибальд зачем-то потрогал мочку своего правого уха.

– Вы слишком красивы. Настоящая леди должна быть хороша, но она не может быть красавицей, это привлекает к ней ненужные взоры.

Такой галиматьи Амалии отродясь не доводилось слышать.

– Еще одно слово, – сухо сказала она, – и я начну всерьез думать о половине вашего состояния.

– Это меня не удивит, – отозвался герцог язвительно.

Амалия со стуком захлопнула «Гептамерон», подавив порыв запустить увесистым томом в Арчи. Затем подошла к столу, взяла лежавшие на нем листы и подала их герцогу.

– Лучше прочтите вот это…

Это был один из самых любопытных документов, какой только пришлось составлять поверенному российского посольства в Лондоне Скуратову. Суть его заключалась в следующем: если в течение месяца, начиная с сегодняшнего дня, герцог Олдкасл не предпримет никаких шагов для развода, будет повсюду представлять Амалию как свою жену и прочая, она обязуется не предъявлять к нему никаких имущественных либо материальных претензий и, в зависимости от его требований, немедленно согласится на развод по истечении этого срока либо поддержит его заявление о признании брака недействительным.

– Я что-то не понимаю, – признался герцог. – Чего вы хотите?

– Я вам уже сказала, – отозвалась Амалия. – В течение месяца побыть герцогиней. После чего я верну вам свободу.

Арчибальд встал и заходил по комнате.

– Вы ставите меня в совершенно немыслимое положение. У меня насыщенная светская жизнь. Я езжу на охоты, бываю при дворе, я… Вы хотите разделить все это со мной?

– А как же иначе, – ответила Амалия. – Но сразу же оговоримся. В спальню ко мне вы не заходите. Ни пожелать мне доброй ночи, как в прошлый раз, ни… словом, никогда.

– Я ошибся дверью, – сказал герцог оскорбленно.

– Я вам верю, – отозвалась Амалия спокойно.

– Итак, я только вожу вас на балы, в театры, представляю тетушке и говорю всем, что вы моя жена. Проходит месяц, и мы расходимся, после чего я вас больше не увижу. Вы не требуете от меня ни денег, ни… короче, ничего. Так?

– Так.

– А как же Эмили?

– Что – Эмили?

– Моя невеста Эмили. Вы что же, совсем забыли о ней?

– А что с ней такое произошло?

– Да то, – горько сказал Арчибальд, – что, если она увидит меня женатым, она не переживет этого!

– О Арчи, – отозвалась Амалия, – уверяю вас, женщины способны пережить и не такое. Если вы будете вести себя с тактом и умом, то в этой ситуации окажетесь только в выигрыше.

– Я? – поразился герцог.

– Ну да. Вспомните старое испытанное гусарское правило: если гусара селили в дом, где жили две сестры и он хотел добиться благосклонности одной из них, то немедленно начинал ухаживать за другой. Поймите же, Арчи: все преимущества на вашей стороне. Вы молоды, знатны, богаты и не так уж дурны собой. Не знаю, как вы раздобыли это злосчастное разрешение на брак и уговорили Эмили бежать и обвенчаться с вами. В последнее мгновение она передумала и не пришла. Не пришла ведь, Арчи? Она, возможно, любила вас, но полагала, что вы никуда от нее не денетесь, а вы взяли и обманули ее ожидания. Теперь вы верите, что навсегда потеряли ее, но вы не правы. Все женщины – собственницы, и, когда они замечают, что на их собственность заявляет права кто-то другой, они выходят из себя. Верьте мне, Арчи, ваша Эмили сделает все, чтобы вернуть вас, а я… я не собираюсь ей в этом мешать.

– Вы Макиавелли в юбке, – пробурчал герцог. – Откуда вы знаете, как она поступит? Вы ведь даже в глаза ее не видели!

– Хотите пари? – предложила Амалия с невинным видом. – Я берусь даже предсказать, что она скажет вам при первой встрече.

– Однако! Вы так уверены в себе?

– Так заключим пари?

– С удовольствием!


В понедельник, день приема у ее величества королевы, дом на Парк Лейн ходил ходуном.

– Мы опоздаем! – кричал одетый в изумительно скроенный фрак герцог Олдкасл, мечась между лестницей и входной дверью. – Фрэнсис! Поторопите герц… поторопите миледи, черт бы ее побрал!

В покоях миледи вокруг нее суетилось полдюжины портних мадам Шаплен, знаменитой модистки, за право одеваться у которой среди лондонских модниц разыгрывались нешуточные баталии. Сама великая мадам в очень простом и скромном темном платье стояла тут же, что было большой честью для заказчицы, и давала указания, где что подобрать и подколоть. На изготовление наряда для герцогини Олдкасл было отведено всего два дня, и поэтому даже в последние минуты для портних нашлась работа. Сам наряд являл собой мечту любой принцессы. Это было переливчатое, расшитое бисером и невесомыми пестрыми перышками платье небесно-голубого цвета, игравшее всеми цветами радуги.

– Assez![127] – скомандовала мадам. Последняя портниха с облегчением поднялась с колен, и тогда сама Шаплен, приблизившись, придирчиво оглядела Амалию и собственноручно подправила две складочки, которые осмеливались не так лежать.

В дверь забарабанил лакей:

– Прошу прощения, но его светлость теряет терпение!

– Если потеряет, мы его найдем, – весело отозвалась Амалия и, расцеловав мадам в обе щеки, поплыла к двери.

В вестибюле Арчибальд в который раз взглянул на жилетные часы и, с шумом втянув в себя воздух, сунул их обратно в карман. Он обернулся к лестнице и приготовился разразиться желчной тирадой, но все слова замерли у него на губах.

Ибо он увидел райскую птицу… чудо природы… что-то прекрасное, ослепляющее, завораживающее… живой мираж, направляющийся к нему. И этим миражем была женщина.

Амалия, чрезвычайно довольная произведенным эффектом, подошла к герцогу и расправила веер.

– Арчи, – промолвила она с упреком, – ну не стойте так, скажите хоть слово!

Но Арчи, казалось, напрочь утратил дар речи.

– Пойдемте, – сказала Амалия, – мы опаздываем.

Величественный негр в герцогской ливрее распахнул перед ними дверцу кареты.

– А этот откуда взялся? – опешил его светлость. – Зачем он здесь?

– Он едет с нами, – отозвалась Амалия. – Это мой новый слуга. Не беспокойтесь, с ним не будет никаких хлопот.

Арчибальд насупился и забился в угол.

– Прекрасное платье, – наконец вымолвил он.

– Да, мадам Шаплен знает толк в своем деле, – подтвердила Амалия.

– К нему требуется еще кое-что… – Герцог сунул руку в карман и достал одну из тех коробочек, внутри которых может скрываться все, что угодно, от перстня со стеклом до изумрудного браслета Лукреции Борджиа. – Я надеюсь, вам подойдет. Это фамильная драгоценность, она принадлежала еще моей матери.

Он откинул крышку и…

Всем известно, что женщины – создания, в общем-то, чувствительные и легковерные. Даже ведро мусора, вынесенное мужчиной, заставляет нас проливать слезы умиления, а от букета цветов, которые увянут через три дня, наше сердце начинает биться чаще, чем ему положено. Что уж тут говорить о впечатлении, которое на самую закаленную, самую пресыщенную особу может произвести восхитительный бриллиант размером приблизительно три на два сантиметра, нежнейшего розово-сиреневого оттенка, ограненный столь искусно, что кажется, будто внутри него затаились и трепещут язычки неугасимого пламени?

Наша героиня была замечательным человеком, но все же она была только человеком и к тому же женщиной. Восторг – тоже ловушка, хотя это и одна из прекраснейших ловушек. И тот, кто сказал, что камни способны наводить чары, был, несомненно, прав. Амалия была очарована.

– Это «Принцесса», – сказал герцог с гордостью. – В ней пятьдесят два карата. В мире очень мало алмазов такого оттенка, и этот – уникальный. Мне подумалось, что раз уж вы… словом, что вам будет приятно его надеть.

Камень был оформлен в виде подвески на цепочке, и Амалия безропотно позволила герцогу надеть «Принцессу» себе на шею. Всякие слова в такое мгновение были бы неуместны. Она потрогала камень – он был тяжелый и прохладный. Герцог закрыл коробочку и убрал ее в карман. Они подъезжали ко дворцу.

– Это очень мило с вашей стороны, Арчи, – искренне сказала Амалия. – Я ничего подобного не ожидала. Вы меня тронули.

Она наклонилась и поцеловала своего супруга (в общем-то, законного) в щеку. И после этого Арчи Невилл почувствовал себя последним негодяем.

Глава 9,

в которой Амалия требует войны, а Эмили не требует ничего

Вечеру у королевы, состоявшемуся в осенний понедельник 1885 года, не суждено было войти в историю как чему-то значительному. Впрочем, известно, что история слепа и часто проходит мимо невыдающихся причин выдающихся событий. Она, нет, вернее, те, кто пишет учебники, ей посвященные, хотят уверить нас, что правители и политики в своих действиях руководствуются одними лишь соображениями государственной необходимости. Мало того, зачастую из учебников следует, что отдельные личности вообще не имеют значения для исторического процесса, который-де не под силу направить ни одному человеку, как бы высоко он ни стоял. Если принять эту интересную, но, увы, маловероятную гипотезу, вообще становится непонятно, как же тогда создается история. Либо приходится признать, что ею управляет некий рок, темная стихийная сила, либо – что она сама идет, куда ей вздумается, причем постоянно забредает не туда, куда следует.

Но история, которая, по сути, всегда является историей людей, все же немыслима без участия этих самых людей, причем в самых разнообразных вариантах. Примеры? Сколько угодно! Если бы Алиенора Аквитанская не вышла замуж за английского короля и не принесла ему в приданое пол-Франции, не было бы Столетней войны. Если бы Наполеона случайно казнили во время революции (а из-за своей дружбы с Огюстеном Робеспьером он один раз оказался в очень опасной ситуации), не было бы ни наполеоновского величия, ни наполеоновских войн, ни наполеоновской эпохи. Если бы принцесса Шарлотта, двоюродная сестра английской королевы Виктории, осталась жить, мы бы не говорили сейчас о викторианской эре, ибо было ничтожно мало шансов на то, что дочь четвертого сына короля Георга Третьего когда-нибудь займет английский престол. Но она его таки заняла. Ее правление совпало с периодом процветания Англии, когда страна находилась на вершине своего могущества, которое годы спустя сумели поколебать только две мировые войны и распад Британской империи. Но в XIX веке это была самая мощная держава, какую только можно себе представить, и ее жители были наполнены тем особым чувством гордости, какое всегда внушает принадлежность к сильной, богатой и уверенной в своем будущем стране.

Викторианская эпоха известна, помимо всего прочего, и своей строгостью нравов, под которой подразумевалось главным образом неукоснительное соблюдение внешних приличий. В связи с этим часто произносят такие слова, как чопорность, лицемерие и ханжество. Сама королева всю жизнь носила траур по супругу, которого потеряла в сорок лет, но при этом имела любовников среди слуг. Возможно, в этом она разделяла вкусы своей матери – некоторые ученые-генетики, основываясь на том, что Виктория передавала гемофилию, непонятно откуда унаследованную, и через своих потомков заразила ею все царствующие дома Европы (в том числе, увы, и русский, ибо последняя российская царица была внучкой Виктории), – так вот, генетики утверждают, что настоящим отцом Виктории был секретарь ее матери, а вовсе не престарелый герцог Кентский. Если специалисты по ДНК когда-нибудь подтвердят данный факт, что вполне вероятно, то это еще раз послужит доказательством тому, что и истории присуще своеобразное жестокое чувство юмора. Незаконнорожденная, насаждавшая образцовую мораль, – что может быть парадоксальнее? Впрочем, величайший из английских королей, Вильгельм Завоеватель, чье второе прозвище было Вильгельм Бастард, не слишком страдал от того, что его матерью была прачка, и этот факт вовсе не помешал ему покорить Англию. Причем его новых подданных куда больше ужаснуло то, что он с истинно нормандской методичностью велел их всех пересчитать (это в одиннадцатом-то веке, когда и понятия не имели о переписи населения!) и занести в особый реестр, который лишенные всякого уважения к статистике тогдашние англосаксы прозвали «Книгой Страшного суда».

Возвращаясь к королеве Виктории, добавим, что ее вечера были скучны, но никто не осмеливался отказаться от приглашения на них. Танцев не было, из развлечений – лишь карты да злословие. Общество, понятное дело, собиралось самое избранное, но даже избранные нуждаются в том, чтобы их развлекали, ибо сами избранные, как известно, ни на что такое не способны. Ни писателей, ни артистов обычно не приглашали – королева не интересовалась искусством, не блистала остроумием и не знала, о чем с ними говорить. Как личность она была довольно заурядна, если не считать того, что ей выпала честь править незаурядной страной в незаурядную эпоху. Тем не менее Амалии, которая по долгу службы знала о королеве куда больше положенного, было любопытно взглянуть на ее величество.

– Герцог и герцогиня Олдкасл! – возвестил лакей.

Два десятка голов повернулись в их сторону. Дамы, щедро усыпанные бриллиантами и пудрой, искали во вновь прибывшей какого-нибудь изъяна, чтобы было о чем поговорить. Все уже были наслышаны о какой-то невероятной женитьбе юного герцога, за которой последовала дуэль, а кое-кто узнал даже о визите молодожена к архиепископу, и на сей счет строились самые несуразные предположения. Кавалеры – безукоризненно одетые, с проборами и без – не искали ничего, но поняли, что нашли то, что надо. В глубине гостиной Ундервуд наклонился к Лаймхаузу и прошептал:

– Это она.

– Наверняка третьеразрядная кокотка, – фыркнул Лаймхауз, удостаивая врагиню-герцогиню тяжелым взглядом пушкаря, прикидывающего, как бы поточнее навести прицел.

– Подойдите сюда! – раздался повелительный голос, и Амалия увидела королеву.

Это была невысокая женщина, немолодая, круглая, как шар[128], с одутловатым лицом, на котором почти не было морщин. Наполовину седые волосы были убраны под чепец и заколоты на затылке, тяжелые серьги оттягивали мясистые мочки ушей. На королеве было черное платье, лишь слегка оживленное брюссельским кружевом.

– Стало быть, ты все-таки женился, Арчи! Даже меня не предупредил! Это твоя жена?

У голоса королевы с его резковатым выговором была одна особенность: он не умел ставить точку. Почти все, что говорила Виктория, неизбежно заканчивалось восклицательным знаком. Гораздо реже – вопросительным.

– Мог бы, кажется, меня пригласить на свадьбу! Молодежь! Она ни о чем не имеет понятия! Ну, здравствуйте, дорогая! Вы ведь Эмили, не так ли?

– Да, ваше величество, – сказала Амалия, делая корректнейший реверанс.

– Арчи почему-то нравятся одни Эмили! Смех, да и только! А мне-то думалось, ты хотел жениться на дочке графа Стерна! Что там у вас произошло?

– Ничего, ваше величество, – ответил Арчи, смешавшись.

– В самом деле? А что это за дуэль была такая? Смотри, Арчи! Ты знаешь, я тебя люблю, как родного, но впредь чтобы никаких дуэлей!

Взгляд королевы остановился на платье Амалии. Наша героиня нежно улыбнулась и склонилась еще ниже. Она прекрасно знала, что ничто не способно так вывести из себя старую безобразную женщину, как вид другой женщины, молодой и красивой.

– Если она попытается втереться в доверие к королеве, – шепнул Лаймхауз Ундервуду, – у нее ничего не выйдет.

– И откуда вы родом? – спросила Виктория снисходительно-презрительным тоном. – Из России, кажется?

– Я полька! – пылко возмутилась Амалия. Ее до неприличия звонкий голос разнесся по всей зале. – Россия – раковая опухоль на карте Европы. Я мечтаю о том, чтобы вы поскорее исцелили ее! – Брови королевы поползли вверх. – О мадам, если бы вы могли освободить мою бедную родину от варварского ига!

Королева отшатнулась на спинку кресла и поскорее заслонилась от патриотки веером.

– О мадам, – продолжала Амалия как бы в упоении, ничего не видя вокруг себя, – как я буду счастлива, когда вы выиграете эту войну!

– Мы еще не воюем с Россией, – попробовала было урезонить польскую красавицу королева.

– Вы должны! – настаивала Амалия. – Это ваша обязанность перед богом, ваше величество, – обуздать дикую, чудовищную страну, поработившую мою прекрасную Польшу. Ах, простите! – запоздало спохватилась она. – Разве я смею что-либо вам советовать? Вы с вашим государственным умом и величием и так все понимаете лучше меня!

Как известно, короли не очень любят слова «должен» и «обязанность», и уже несколько секунд Арчи тревожно дергал Амалию за локоть, пытаясь призвать к порядку. Но последнее замечание об уме и величии пришлось королеве по сердцу. Воистину, лесть – грубая обманщица, но среди властителей не нашлось еще никого, кто смог бы противостоять ее сусальным чарам.

– Ваше волнение понятно! – сказала королева, не зная, что и думать об этой идиотке. – Но вы ничего не смыслите в политике, дитя мое! – Она махнула сложенным веером. – Можете идти!

– Черт возьми, – в растерянности проговорил Лаймхауз, слышавший весь разговор от слова до слова, – что все это значит?

– Кажется, Россия только и ждет войны с нами, – мрачно ответил Ундервуд. – Вот что я думаю. Либо все это блеф… весьма смелый блеф. Но в любом случае поведение этой авантюристки очень, очень странно.

– Послушайте, что вы делаете? – в отчаянии зашептал Арчи Амалии. – Какая война, что вы еще вздумали?

Амалия грациозно повела плечиком, расправила веер из пышных перьев и стала им обмахиваться, глядя Арчи в глаза и значительно улыбаясь. Арчи запыхтел, как паровоз, подходящий к станции, и в изнеможении сделал круг по паркету.

– Вы невыносимы, – с горечью признался он.

Повернув голову, Амалия заметила возле лестницы некую юную особу в белом платье, украшенном оборками. У особы были мелкие черты лица, жеманный рот бантиком, волосы цвета мышиного хвоста и глуповато-мученический вид, словно ее только что заставили изображать в живой картине святую Варвару, которая, да будет вам известно, была обезглавлена собственным отцом после долгих пыток. Ростом особа была, как заметила зоркая Амалия, не более полутора метров, но умело маскировала этот недостаток, обувшись в туфли с каблуками величиной с ходули.

«Моя дорогая герцогиня, – обратилась к себе самой Амалия, – ставлю Биг-Бен против Триумфальной арки, что эта пигалица и есть предмет воздыханий моего монументального супруга».

– На нас смотрят, – заметила она.

Арчи обернулся, всплеснул руками и застыл на месте.

– Идите, идите к ней, – сказала Амалия. А когда он уже удалялся, добавила: – Но не забудьте наш уговор.

После чего герцогиня Олдкасл преспокойно вернулась в большую залу и с комфортом устроилась на самом видном месте, дабы все без помех могли ее обозревать.


– Эмили, постойте, я хочу с вами поговорить!

– Нам с вами не о чем разговаривать, сэр, прощайте! – отозвалась Эмили, ускользая от него.

Герцог Олдкасл споткнулся и едва не растянулся во весь рост.

– Эмили, погодите, дайте мне все объяснить!

– Объяснить? – Эмили остановилась и бросила на своего бывшего жениха исполненный негодующего достоинства взгляд. – Я уже все знаю, мистер Невилл.

Последние дни были для невесты герцога сущим адом. Сначала она собиралась убежать с ним и обвенчаться в ближайшей церкви. Арчи уверил ее, что с разрешением, которое ему удалось добыть, это будет очень просто сделать, и им не придется даже мчаться для того, чтобы венчаться, в Шотландию. Первые мгновения Эмили чувствовала себя упоительно, как героиня романа. Но потом она забеспокоилась: Арчи ведь такой непредсказуемый, кроме того, всем ведь известно, что его семья… Словом, Эмили, страдая и каясь, призналась во всем матери, и графиня Стерн, придя в ужас, строго-настрого запретила ей покидать дом.

– А Арчи я напишу сама! За кого он нас принимает, в конце концов!

Но написать не кому-нибудь, а самому герцогу и крестнику королевы письмо, вежливо ставящее его в известность о том, что он – негодяй, совратитель и вообще бесчестный человек, оказалось ох как непросто. Леди Стерн перепробовала девять различных вариантов, и все они показались ей недостаточно вежливыми. Она решила, что назавтра ей удастся лучше справиться с этой сложной задачей.

Увы! Первое известие, которое они получили на следующий день, было о женитьбе Арчи Невилла.

– Он женился? – пролепетала Эмили, роняя чашку прямо на новое платье.

– Женился? – с ужасом повторила ее мать.

– Ну да, – подтвердила Мэри Невилл, кузина герцога и самая близкая подруга Эмили. – Правда, я не очень поняла, на ком. Я так удивилась! Я ведь всегда думала, что он неравнодушен к тебе, Эмили.

Эмили тоже всегда так думала, и то, что она оказалась не права, повергло ее в состояние, близкое к отчаянию. Не то чтобы она очень дорожила Арчи – по правде говоря, он плохо танцевал, был не слишком занимательным собеседником и к тому же до недавнего времени даже не являлся наследником титула, – но узнать, что он женился на другой, после того как он писал все эти письма и умолял ее связать судьбу с ним, было для нее большим ударом.

– Невилл женился? Слава богу! – прогрохотал граф Стерн, отец Эмили. – Больше он не будет мозолить нам глаза.

Жена и дочь тотчас выступили против него объединенным фронтом.

– Как это слава богу? Эдвард, ты хоть соображаешь, что говоришь? Он же Олдкасл! Герцог! Крестник королевы! Да он… да он самый завидный жених во всем королевстве!

– Был да сплыл, – отвечал граф Стерн, отличавшийся совершенно невыносимыми манерами, которыми в глубине души гордился больше всего на свете. – Теперь он так же недосягаем для вас, как Северный полюс, – прибавил он злорадно.

Не вынеся цинического намека, Эмили уронила голову на руки и зарыдала.

– Такая выгодная партия! – причитала ее мать.

– Как он смел? Как он мог? – всхлипывала покинутая невеста.

– Выгодная не выгодная, а всем известно, что в последнее время Олдкаслы долго не живут, – отозвался граф Стерн и встал с места. – И чтобы я больше не слышал это имя в моем доме!

Зато какие язвительные упреки после того семейного завтрака обрушила на Эмили мать… Оказалось, что она, Эмили, обуза для семьи, что она не умеет устроить свою жизнь, что она сама упустила свое счастье, что она наверняка закончит дни старой девой и что родная мать не желает ее больше знать.

– Но ведь вы сами мне запретили… – пыталась возражать Эмили.

– Молчи! Боже, и за что бог послал мне такую неразумную дочь?

Это было воистину ужасно. Мир казался таким добрым и чудесным, и вдруг Эмили обнаружила, что у него есть темная сторона. Арчи обманул ее, предал, женился на другой, родители, оказывается, не чаяли, как бы поскорее от нее отделаться, а лучшая подруга Мэри…

– Я так и знала, что этим все кончится, – заявила она. И хотя ее голос пытался притвориться сочувствующим, Эмили без труда уловила в нем торжествующие нотки. – Все дело в том, что он непостоянный. Ты знаешь, мы ведь тоже были когда-то помолвлены, но дальше этого дело не пошло. Однако здесь и ты, конечно, виновата.

– Я? Виновата? – всхлипнула Эмили, отрывая голову от залитой слезами подушки.

– Конечно, моя дорогая, – простодушно сказала Мэри. – Мужчины не любят, когда их морочат! А ты морочила бедного Арчи, признайся. Сначала вскружила ему голову, а потом испугалась. Ничего удивительного, что он не выдержал и нашел себе другую.

И вот Эмили только что увидела «другую». Эмили очень хотелось бы, чтобы захватчица оказалась хромая, кривая, кособокая и уродливая, словом – вылитая злодейка из модного романа. Но – увы! – все оказалось не так. «Другая» была красавица. «Другая» была ослепительна! И бедная Эмили сознавала, что никак не может с ней соперничать.

– Эмили, – кричал обманщик Арчи, – вы ничего не знаете!

– Неужели? Мэри Невилл мне все рассказала. Вы поступили низко, сэр!

– Эта женитьба, – проговорил Арчибальд, – это совсем не то, что вы думаете! Это вышло случайно, клянусь вам!

– Случайно?! – Эмили не верила своим ушам. – Мистер Невилл, я никогда не предполагала, что джентльмен может жениться случайно! Я так любила вас, а вы разбили мне сердце!

Арчи едва не споткнулся вторично.

– Эмили, вы не верите мне?

– Как я могу верить вам? После того, что произошло…

– Вы правы! Я негодяй, и мне нет прощения. Но я… Я по-прежнему люблю вас, Эмили!

– Настоящий джентльмен, – возразила с оскорбленным видом сия читательница душераздирающих сентиментальных романов, – должен любить только свою жену!

– Мою жену? Эмили, да что вы? Вы разве не видели ее? Она же ужасна! Во-первых, она старая. Ей уже двадцать два года, представляете? Немыслимо! А… а ее белые волосы… совсем как седые… Отвратительно! И потом, она совершенно невоспитанна! Эмили, скажите мне, неужели вы думаете, что рядом с ней я могу забыть о вас?

– Вы должны, – сказала Эмили печально.

– Но я не могу! Эмили…

– Нет, Арчи, нет! Умоляю вас, не начинайте все сначала. Я… Я думала, вы… Вы так много для меня значили, Арчи! Но теперь… Наверное, я должна вернуть вам все письма, – продолжала Эмили, на глаза которой наворачивались предательские слезы. – Вы их получите, а вас я прошу вернуть мне мои, если вы по-прежнему считаете себя честным человеком.

– Эмили, – Арчибальд порывисто схватил ее за руки, но она выдернула их и отступила на шаг назад. – Эмили, прошу вас! Вы ведь даже не знаете, в какую чудовищную ловушку я попал. Скажите, если я разведусь, если мой брак признают недействительным, вы выйдете за меня?

– Разведетесь? Но ведь вы только что женились!

– Только потому, что вас там не оказалось. Эмили, послушайте…

Эмили ахнула и отшатнулась.

– Значит, вам все равно, на ком жениться…

– Да нет же!

– Вы низкий человек, мистер Невилл!

– Да! – рявкнул Арчи. – Я сам себе противен, клянусь вам! Я поступил необдуманно, я… Господи, ну почему вы не приехали туда, как мы договаривались? Вы сделали меня несчастнейшим из людей, Эмили!

Эта фраза так понравилась наивной мисс Стерн, что она, на мгновение забыв о своей роли, даже всхлипнула.

– Слишком поздно, Арчи! – провозгласила она с болью в голосе. – Надеюсь, я никогда…

– Только не говорите мне, что не хотите меня больше видеть, – поспешно перебил ее Арчи, – мы ведь живем недалеко друг от друга и, значит, будем встречаться.

Эмили выпрямилась в негодовании. Как он смел указывать ей, что говорить, а что – нет!

– Это неважно, – сказала она. – Каков бы ни был ваш выбор, верьте, я буду его уважать, и я вовсе не собираюсь докучать вам своей любовью, которой вы пренебрегли.

– Я – пренебрег? – ужаснулся Арчи. – Эмили, не убивайте меня, умоляю вас. Я по-прежнему люблю вас. Я скоро буду свободен, слышите? Я думаю, что моим словам нелегко поверить, но… Вы можете подождать? Всего лишь месяц. Я дал слово, я не могу его нарушить. Только месяц, Эмили, и я женюсь на вас.

– Сэр, – с оскорбленным видом произнесла мисс Стерн, – мне никогда не доводилось слышать, чтобы женатый джентльмен делал предложение честной девушке! Запомните, мистер Невилл: я никогда не буду вашей, никогда, как бы сильно я ни дорожила вами!

Хоть последняя фраза была взята из популярного романа для девиц, Эмили невероятно гордилась ею. Кроме того, она поняла, что Арчи, кажется, несчастлив в браке, и эта мысль наполнила ее запоздалым удовлетворением. Она холодно склонила голову и, как и героиня романа, бросилась прочь.

– Боже мой, как же я влип! – простонал вконец запутавшийся Арчи.

Но Эмили уже убежала и скрылась в конце галереи, так что герцогу ничего не оставалось, как вернуться к тетушке и ее гостям.

Глава 10,

в которой над мужем смеются все кому не лень, а жену настойчиво приглашают в театр

Для герцога Олдкасла этот вечер стал вечером испытаний.

Сначала его так называемая жена повела себя бестактно в разговоре с королевой, затем его Эмили, его нежная, несравненная Эмили дала ему понять, что между ними все кончено. А затем, как будто этого было мало, со всех сторон герцога принялись осаждать насмешники.

Они твердили герцогу, какое чудо его жена, какая она красавица и как ему повезло. Требовали, чтобы он представил их ей, и не потом, а сейчас, немедленно. Изводили его расспросами, расточали комплименты, осыпали поздравлениями, – словом, измывались вовсю.

Принц Уэльский, который уже сорок четыре года с нетерпением ждал, когда же наконец место царствующего монарха станет вакантным (для этого, заметим в скобках, оставалось ждать какие-то пустяки – всего лишь шестнадцать лет), затащил Арчи в угол и, дыша ему в лицо дорогим табаком, потребовал, чтобы он немедленно рассказал, где встретился со своей женой.

– В церкви, – простодушно признался герцог.

– О! – вскричал принц. – Тогда и я почаще стану ходить в церковь, может, тоже встречу кого-нибудь вроде твоей курочки. А то жизнь с моей датчанкой, сам знаешь, не слишком веселая! Ну, познакомь же меня с твоей очаровательницей.

Делать было нечего, и герцог весьма неохотно подвел своего кузена к Амалии и представил его. Перед Амалией оказался симпатичный джентльмен со склонностью к полноте и теми по-особенному сияющими глазами, которые всегда выдают искреннего почитателя прекрасного пола. Похождения принца Уэльского были прямо-таки притчей во языцех, и ему не раз, к ужасу его матери, приходилось выступать ответчиком на бракоразводных процессах. Это был человек, который сам умел жить и давал жить другим.

Амалия весьма благосклонно отнеслась к замечанию принца о том, что она выглядит, как роза… Нет, поправился он, лучше розы… нет, к черту розы, они положительно меркнут перед вами, миледи. Принц не был новичком в комплиментах, но у Амалии был такой взгляд – бесхитростный и недоверчивый одновременно, – что Берти[129] поневоле заподозрил: кажется, его не воспринимают всерьез, – и оттого заплутал в своем вдоль и поперек исхоженном розовом саду. Несмотря на это, сидевшая неподалеку леди Х., последняя пассия принца, метнула на Амалию злобный взгляд. Как и большинство фавориток английских королей, леди Х. обладала всеми достоинствами, кроме красоты, ума и обаяния.

– Я надеюсь, мы еще увидимся с вами в театре, – многозначительно сказал принц герцогине.

– Обожаю театр, – томно ответила Амалия, и Арчи с негодованием увидел, что она строит наследнику престола глазки.

– Мадам, – просипел он, когда леди Х. с немалым трудом оторвала принца от белокурой интриганки и уволокла его в другую комнату устраивать сцену, – я прошу вас вести себя чуть-чуть сдержаннее. Вы же моя жена, в конце концов!

– Арчи, вы что, ревнуете? – Амалия сделала вид, что поразилась. – Давайте-ка лучше сюда мой выигрыш! Кстати, сколько всего я угадала?

Арчи позеленел и молча достал из кармана сложенный вчетверо листок.

– Вы – дьявол, – пожаловался он. – Но учтите: ни в какой театр вы с моим кузеном не поедете. Все его театральные вылазки заканчиваются в будуаре.

– Будь он хотя бы лет на десять помоложе и без бороды, я бы ездила с ним в театр каждый вечер, – призналась Амалия мечтательно.

– Миледи! – Арчи едва не задохся от негодования. Амалия лукаво улыбнулась:

– Арчи, у вас нет чувства юмора. Пора бы вам знать, что я не люблю женатых мужчин – по той же причине, по какой мой повар не любит объедки. Итак? «Нам с вами не о чем разговаривать» было?

– Было.

– «Вы разбили мне сердце»?

– Было.

– Уже два. «Вы обманули меня».

– Не было.

– «Я верну вам все письма».

– Было.

– «Я верю, что никогда не увижусь с вами».

– Не было.

– Похоже, эта фраза вышла из моды. Трагическое «прощайте»?

– Было, в самом начале.

– Обращение по полному имени?

– Было, было.

– Пять против двух. На чем все закончилось?

– Она убежала.

– Очень хорошо. Далеко она все равно не убежит, а главное в этот момент – не броситься за ней очертя голову. Чуть-чуть терпения, сэр, и ваша Эмили полюбит вас на всю жизнь. Или по крайней мере будет держаться за вас, а это неплохая замена любви. Вы должны мне три фунта.

– И все-таки вы дьявол, – буркнул герцог, отсчитывая деньги.

– Кажется, мы не знакомы… – прозвенел возле них чей-то приятный тенор.

Амалия подняла голову и увидела рядом двоих мужчин – царь-пушку (как она прозвала про себя горообразного сталелитейного магната) и сухощавого джентльмена с безупречной осанкой.

– Вы познакомите нас, ваша светлость? Мы так наслышаны о вашей жене, – сказал Ундервуд с тонкой улыбкой.

– Да, разумеется, – кивнул новый супруг Амалии. – Джордж Лаймхауз, баронет. Сэр Герберт Ундервуд, наш знаменитый издатель.

Амалия слегка склонила голову, не подавая руки.

– Кажется, у нас с вами есть… вернее, могли быть общие знакомые, господа. Доктор Баттл, например.

Ундервуд и Лаймхауз обменялись многозначительными взглядами.

– Доктор – настоящий джентльмен, – отозвался Ундервуд, которого чрезвычайно забавляло все происходящее. – Уверен, его общество пришлось бы вам по вкусу.

– Да, но у него такая ужасная подруга, эта мадам Камизоль де Форс[130], – заметила Амалия. – Мне помнится, ваш младший сын с нею коротко знаком? Надеюсь, она ему пришлась по вкусу?

Как говорил генерал Тамарин, дед Амалии, если уж рубить шашкой, так до седла. Младший сын Ундервуда страдал психическим расстройством. Глаза Печатного Станка сузились, улыбка погасла.

– Благодарю вас за заботу о моем сыне, – произнес он более чем сдержанно. – Вы очень… – рука его невольно сжалась в кулак, – добры. Надеюсь, этот джентльмен, – он мотнул подбородком в сторону Арчи, – не пожалеет, что связался с вами. Всего доброго, миледи.

– Вы зря стараетесь, – добавил Лаймхауз, который так и не понял, отчего его соратник вдруг взбеленился. – Ваша светлость, мое почтение.

– Вы что, их знаете? – спросил Арчи с недоумением, когда джентльмены удалились.

– К счастью, нет!

– Арчи! – Перед герцогом и герцогиней возник сияющий принц Уэльский. – Мама приглашает нас сыграть партию в бридж. – И, опередив законного супруга, подал руку Амалии.

– Ваше высочество… – начала она.

– О, что за церемонии, – жизнерадостно перебил принц. – Зовите меня просто Берти. Все друзья зовут меня Берти. – Он понизил голос. – Так вы поедете со мной в театр?

– Берти, – нежно сказала Амалия, – я поеду с вами на край света. С вами и с Арчи, конечно.

– Но Арчи не любит театра! – воскликнул раздосадованный принц.

– Зато я люблю Арчи, – отозвалась Амалия безмятежно.

Сзади них раздался грохот – это Арчи, случайно взмахнув рукой, уронил какую-то вазу.

– Как ему повезло – вздохнул принц. – Боже, ну почему мне так никогда не везет?

Берти хотел играть с Амалией против кузена и матери, но королева решила иначе, и женщины сели играть против мужчин.

– Ах, я ничего в этом не смыслю! – легкомысленно заявила герцогиня Олдкасл, когда игра уже началась.

Следующие три четверти часа были ужасны. Королева пыталась вести игру, но герцогиня завалила все робберы, без умолку при этом тараторя. Она болтала о своей семье, о несчастной Польше, об ужасной России. Минуты не проходило без того, чтобы она не изрекла очередную чудовищную глупость. Узнав, что у Амалии есть ребенок, королева не удержалась и холодно заметила:

– Женщине, которая родила ребенка в первом браке, неприлично во второй раз выходить замуж.

– О, ваше величество, – плаксиво воскликнула герцогиня, – неужели вы такого же плохого мнения о вашей собственной матери?

Желтоватые щеки королевы задрожали. Принц смущенно кашлянул в сторону. Арчи побагровел. Королева Виктория и в самом деле была дочерью вдовы от второго брака, но что за чудовищное замечание! Какая невыносимая, вульгарная бестактность!

– Это нас не забавляет! – бросила королева одну из своих знаменитых фраз и, не в силах более оставаться рядом со столь кошмарной особой, поднялась из-за стола.

Амалия отыскала взглядом своего слугу-негра, который прятался за колоннами. Тот в ответ кивнул головой и исчез.

– Научитесь играть в бридж! – угрожающим тоном посоветовала королева Амалии и удалилась.

– Я умею играть в бридж, просто в присутствии такой великой королевы перестаю соображать! – извиняющимся тоном сказала Амалия. – Ваша тетушка на меня очень сердится? – голоском обиженного ребенка обратилась она к Арчи.

– Сыграем снова, – предложил принц, который лучше всего чувствовал себя, когда его матери не было рядом. Колкость Амалии, весьма прозрачно упрекнувшей королеву в двуличности, нисколько его не задела. Напротив, мужество этой глупышки, осмеливающейся говорить столь чудовищные вещи, невероятно восхищало его. – Леди Эмбер! Не составите ли компанию трем несчастным, пока моя матушка на досуге перекраивает карту Европы?

Леди Эмбер приблизилась. Это была молодая женщина лет тридцати трех, с русыми волосами и спокойным, немного усталым лицом.

– Ваше высочество…

– Вы знакомы? Леди Беатриса Эмбер. Герцогиня Олдкасл. Будьте осторожны, за ней нужен глаз да глаз!

Леди Беатриса села, и игра потекла своим чередом. Амалию, казалось, словно подменили. Она ходила точно и уверенно, редко допускала ошибки и большую часть времени молчала.

– Кажется, мы соседи, – заметила леди Беатриса Амалии, с любопытством поглядывая на сиреневый камень на шее герцогини. – Вы любите охоту на лис? Сделайте одолжение, приезжайте к нам как-нибудь. Стивен – это мой муж, лорд Эмбер, – жить без нее не может.

Амалия вежливо ответила в том духе, что охота на лис – единственное, о чем она мечтает в жизни. Она видела, как Ундервуд и Лаймхауз в сопровождении лакея прошествовали к выходу. Это значило, что вскоре королева примет их. Королева! Мозг Амалии лихорадочно работал, выискивая уязвимые места в ее собственной комбинации. Не перестаралась ли она? Не переоценила ли свои силы? Принц норовил под столом коснуться ее ноги, и Амалия, очаровательно ему улыбнувшись, как бы невзначай стукнула его каблуком под колено. Берти тихо охнул и уставился в свои карты так, словно, кроме них, его ничто в мире не интересовало.

А в рабочем кабинете королевы Лаймхауз и Ундервуд испытывали легкое волнение. Если война начнется, это будет их война, и оба ощущали то сладкое головокружение, какое всегда доставляет человеку сознание своей колоссальной власти. Лаймхауз достал заготовленный доклад, и из его кармана на ковер выпорхнул крошечный розовый листок, на каких часто пишут любовные письма. Ундервуд взглядом показал другу на него, но тут вошла королева, и оба джентльмена склонились в глубоком поклоне.

– Садитесь! – милостиво разрешил шар в черном.

Ундервуд ухитрился ногой подгрести записку к себе, уронил платок, наклонился за ним и поднял его с запиской, которую под столом незаметно передал магнату. Почерк записки показался лорду смутно знакомым, но в то мгновение он не стал размышлять над этим, подумал только о союзнике: «Черт бы его побрал с его амурными похождениями! В такой момент…»

Лаймхауз откашлялся и начал говорить, одним глазком посматривая в свои записи.

Речь его, по сути дела, была очень скучна и сводилась к следующему: он произведет столько пушек, сколько надо короне, и это будут самые лучшие пушки на свете. Также он поставит ружья, сабли и револьверы в количестве, потребном короне, и по весьма умеренной цене – только потому, что он счастлив сделать приятное своей стране и готов на все, решительно на все, чтобы помочь ей.

После него заговорил Ундервуд. Общественное мнение, сказал он, требует войны. В палате общин вот-вот открыто поставят вопрос о ней (Ундервуд умолчал о том, что его друзья в парламенте только и ждут его сигнала, а сам он должен быть уверен в поддержке королевы, без одобрения которой никакая война не представлялась возможной). Русский царь опасен, и на него нельзя полагаться. Вообще русские цари, продолжал он, плохие союзники, и для блага Британии необходимо, чтобы…

– Лорд Ундервуд, – сухо перебила королева, – я бы попросила вас отзываться о царствующих особах более подобающим образом, даже если они и не друзья нам. Не забывайте, что один из царей был нам крестным отцом, и они имеют полное право рассчитывать на наше уважение.

Крестным отцом Виктории был не кто иной, как Александр I, и в честь его, кстати, ей дали первое имя Александрина (второе, Виктория, было дано в честь ее матери, герцогини Кентской). Взойдя на престол, она выбрала «Викторию» в качестве коронационного имени, и поэтому «Александрина» промелькнула в истории незамеченной.

Ундервуд проглотил замечание и изложил все те доводы, которые он изо дня в день с успехом повторял на страницах своей печати: лучше ударить первым, чем потом обороняться, русские угрожают интересам Британии в Индии и так далее.

Королева Виктория слушала его и думала, что лорд, нет слов, умный человек, но что он не учитывает некоторых нюансов. К примеру, Бисмарк не любит Россию, но мечтает о колониях. Так не воспользуется ли он моментом, чтобы выступить союзником России и нанести удар Англии в спину? У Франции с царем такие отношения, что лучше не бывает, но даже если французы сохранят нейтралитет в случае войны, Англии в одиночку не справиться с двумя могущественными врагами. Да еще всякие идиоты и идиотки (Виктория с раздражением вспомнила роскошное платье Амалии) только и ждут, что англичане будут таскать для них каштаны из огня. И, кстати, не без оснований. Если Англия нападет на Россию, а Польша вдруг заявит о своей независимости, это будет очень удачно для Англии, ведь внутренние неурядицы всегда отвлекают силы врага, но вдруг вслед за Польшей и в самой Англии начнутся волнения? Какое-нибудь восстание в Ирландии, например. А ирландцы ненавидят англичан больше, чем поляки – русских. Нет, очень опасно зажигать костры свободы в других странах, ведь неизвестно, куда потом перекинется огонь…

Ундервуд замолчал, дожидаясь ответа королевы. Та, глядя на языки пламени в камине, думала о чем-то своем. Лоб ее прорезали глубокие морщины. Лаймхауз почти не дышал.

– Все это очень хорошо! – сказала Виктория наконец. – Вы абсолютно правы, России потакать незачем! Но в таких делах! Следует сначала все взвесить! Я должна посоветоваться с премьер-министром! И еще с другими людьми.

– Государыня, – воскликнул обескураженный Ундервуд, – но время, время не ждет! Мы должны…

Виктория даже вздрогнула. Опять это проклятое «должны»! Положим, она конституционный монарх, а не какой-нибудь душитель-самодержец, но как они с ней обращаются, в конце концов!

Не произнеси Ундервуд этого рокового слова, как знать, может, ему бы и удалось убедить королеву, теперь же она твердо решила не давать ему спуску.

– Милорды, – сухо произнесла Виктория, – я ценю вашу заботу об интересах империи, но не забывайте, что мой долг – защищать ее и способствовать ее процветанию. Занимайтесь своими делами, а я буду заниматься своим! Королева Англии еще никого не подводила! – Она коротко кивнула им, показывая, что аудиенция окончена.

Глава 11,

полная открытий

Игра в бридж шла своим чередом. Дамы то выигрывали, то проигрывали. Наконец принц объявил малый шлем.

– Какие пьесы вы предпочитаете – английские или французские? – спросил он у Амалии. – Лично я нахожу Шекспира смехотворным. Все эти бесконечные разборки моих предков действуют мне на нервы. Мне больше по душе Скриб, например. Вы не видели «Стакан воды»?

– Я обожаю Скриба, – сказала Амалия со значением.

Арчи сделал неверный ход, и малый шлем завалился ко всем чертям.

– Кузен, черт побери! – воскликнул раздосадованный Берти. – Как ты мог так подвести меня? Ох! – Затем он обратился к Амалии: – Но, признаться, для меня большое удовольствие проиграть вам!

Леди Х., с горящими, как у сфинкса, глазами, молча наблюдала, как принц отсчитывает свой проигрыш (сущие пустяки, игра шла по маленькой) и, поднявшись из-за стола, предлагает руку Амалии.

– Кто это? – спросила Амалия, указывая на леди Х. – Она все время на меня смотрит.

– Кто, эта дама? – совершенно искренне изумился Берти. – Понятия не имею!

Он небрежно кивнул Ундервуду, отвечая на его поклон, а тот даже застыл на месте, видя, с кем принц идет.

– Теперь она окучивает наследника, – шепотом пожаловался Лаймхауз. – Не пройдет и недели, как весь двор будет у ее ног.

Ундервуд поморщился. Слово «окучивает» отдавало простонародьем, а благородный лорд не любил излишне тривиальных выражений.

– Главное, следите, чтобы она не окучила вас, – съязвил он. – Наследник, слава богу, не имеет никакого влияния на государственные дела, а о ваших слабостях все наслышаны.

– Да если она только подойдет ко мне, ей несдобровать! – вскричал Лаймхауз в негодовании. – Чтоб я… с какой-то жалкой интриганкой…

А между другой парой шел иной диалог.

– Что-то у Ундервуда недовольный вид, – заметил Берти, повернувшись к спутнице. – Неужели маменька ему отказала? Похоже на то. Смотрите, толстяк тоже не находит себе места.

Сердце Амалии затрепетало от радости.

– Это лорд Печатный Станок? – небрежно спросила она у Берти.

– Да, так его называют, – подтвердил принц.

– Интересно, а правда то, что говорят о его жене?

– А что говорят? – загорелся любопытством Берти. Для тех, кто вращается в свете, сплетни – едва ли не единственная духовная пища, доступная их пониманию.

– Будто бы, – Амалия понизила голос, – она и толстяк… Гм!

– Не может быть! – поразился принц. – Она же страшна, как семь смертных грехов и лондонский зоопарк в придачу!

– Говорят, Лаймхауз не по доброй воле пошел на это, – заметила Амалия. – Кажется, он соблазнил ее на пари, представляете? Хотел, очевидно, доказать, какой он неотразимый.

– Вот бедняга-то! – посочувствовал Берти. – А с кем было пари?

– Понятия не имею, – отозвалась Амалия, обмахиваясь веером. – Упоминали лорда… лорда… Ну как же его…

– Сеймура?

Лорд Сеймур был в парламенте самым горячим сторонником войны с Россией. Кроме того, Амалия имела на него зуб за то, что именно он послал своих людей встретить ее в Дувре.

– Не помню, – недовольно сказала Амалия. – В любом случае это невероятно… смешно.

– Действительно, – согласился Берти, от души смеясь. – Хм, рогатый Ундервуд… Так ему и надо. Этот мерзавец порой слишком многое себе позволяет. Вы не представляете, что он написал как-то о мисс Джеббинс, нашей прекрасной актрисе… А все оттого, что ее разок видели со мной в экипаже.

– Ваше высочество! – ужаснулась Амалия, отнимая руку. – Так общение с вами столь опасно? Нет, Берти, я не хочу, чтобы обо мне писали в газетах. Это так вульгарно! Книгу я могла бы еще вынести, но газеты, в которые потом заворачивают черт знает что… это уже чересчур!

И она, взяв под руку Арчи, увлекла его прочь.

– А театр? А Скриб? – кричал принц ей вслед.

– Ваш кузен – настоящее чудовище, – заявила Амалия своему супругу. – Боже, какие гадости он мне говорил!

– Какие? – спросила леди Эмбер, подходя к ним с приятным на вид джентльменом лет сорока.

– Ах, обычные сплетни! Будто бы сэр Лаймхауз соблазнил жену лорда Ундервуда, чтобы иметь на него влияние.

– Леди Ундервуд? Но она же добродетельна, как Пенелопа! – засмеялся джентльмен. – Правда, у меня сложилось впечатление, что добродетельна она скорее поневоле.

– Кажется, я что-то слышала об этом, – призналась леди Эмбер. Для светской дамы нет хуже греха, чем признаться в незнании последних слухов. – Верно, Ундервуд и Лаймхауз и впрямь сблизились с некоторых пор.

– Интересно, лорд Ундервуд знает? – спросил джентльмен.

– Это лорд Стивен, мой муж, – представила его леди Эмбер, вспомнив, что он и Амалия еще не знакомы. – По-моему, лорд Ундервуд целиком полагается на благоразумие своей жены.

– На ее уродливость, хочешь ты сказать, – отозвался ее муж, разглядывая бриллиант на груди Амалии. – А вам не откажешь в смелости, миледи!

– В каком смысле? – настороженно осведомилась Амалия.

– Это ведь «Принцесса», так? Прекрасный бриллиант, но у него есть один изъян: он приносит несчастье всем, кто им владеет.

– Да что вы говорите! – вскричала Амалия. Бросив исподтишка взгляд на Арчи, она заметила, что он побледнел и смешался.

– Сначала он принадлежал некоему Крафту, но тот неожиданно разорился и был вынужден продать камень герцогу Олдкаслу, отцу вашего мужа, миледи. Тот, насколько мне известно, подарил его своей жене, и вскоре она умирает от чахотки. Камень переходит к ее единственной дочери, которая через некоторое время наложила на себя руки. Все были просто шокированы этим ужасным происшествием! После смерти дочери камень возвращается к старому герцогу, ее отцу. И что же? Он внезапно скончался от апоплексического удара. Его старший сын, не веря в злокозненность камня, подарил его своей невесте. Вы ведь слышали, что с ними произошло? Они утонули во время медового месяца. – Лорд Эмбер вздохнул и пожал плечами. – Но на этом дело не кончилось.

– Неужели?

– А Арчи вам ничего не рассказывал? Про пожар, например? Или про дерево?

– Что за дерево? – спросила Амалия.

– Месяц назад, – нехотя отозвался Арчи, – загорелся флигель в замке. Еле удалось потушить. Через неделю молния ударила в вековой дуб возле замка, пришлось его спилить.

– Вот так-то. – Лорд Эмбер пытливо посмотрел на Амалию. – Воистину, миледи, вы очень, очень мужественная женщина.

– Нет, – отозвалась Амалия, удерживая на лице улыбку, – просто я не суеверна.

– Стивен, – вмешалась леди Эмбер, – не пугай герцогиню.

– Меня не так-то легко испугать, – заметила Амалия, теперь уже без всякой улыбки.

– Я вас понимаю, – важно промолвил лорд Эмбер. – Вы носите при себе талисман!

– Серьезно, – сказала леди Эмбер, – все в Лондоне верят, что на этом камне лежит проклятие.

«Проклятие?» Ну да, проклятие. Так вот о чем говорилось в том письме, найденном в ее комнате! «Мы счастливы, как никогда», – а вскоре их не стало. Амалия почувствовала, как мурашки пробежали у нее по коже. Она поглядела на «Принцессу» – та была сверкающая, сиреневая, восхитительная. Чтобы такой камень – и приносил несчастье? Вздор!

– Есть лишь два проклятия, в которые я верю: бедность и нездоровье, – отозвалась она. – Даже если в это мгновение в меня ударит молния, я не переменю своего мнения.

– Что ж, как знаете, – задумчиво проговорила леди Эмбер. – Но помните: мы вас предупреждали!

В другом углу гостиной двое ни на мгновение не спускали с герцогини глаз.

– Принц на нее смотрит, – говорил Лаймхауз.

– С принцем леди Х., – заметил Ундервуд. – Уж она-то не позволит ему делать глупостей.

– Вы приставили к ней надежных людей? – допытывался пушечный баронет.

– Джонс, О’Брайен, Мэллиган и Рейли следят за ней и ее поваром днем и ночью.

– И что?

– Ничего. Она была в посольстве, была у мадам Шаплен. Повар не отлучается с кухни.

– Может быть, попытаться подкупить его?

– К чему? Что может знать какой-то жалкий повар? Меню завтрашнего обеда?

Негр за колонной, слышавший весь разговор, ухмыльнулся. Пресловутые Джонс, О’Брайен и К° были на редкость ненаблюдательны и начисто лишены воображения, иначе они знали бы, какие чудеса способна творить жженая пробка, не говоря уже об обыкновенном женском платье и хорошо подобранном парике.

Вчера Амалия вызвала Франсуа и спросила у него:

– Мой Франсуа, ты способен ради меня на подвиг?

– О! Надо кого-нибудь прирезать, мадам?

– Ничего подобного, Франсуа! Мне нужно, чтобы ты раздобыл мне образцы почерка леди Джейн Ундервуд и Лаймхауза, а также бумагу, на какой он обычно пишет. На сегодня, пожалуй, все, но есть одно «но»: у особняка неотлучно дежурят два экипажа, один у парадного входа и один у черного. Похоже, что за нами следят.

– Может, слегка оглушить их, мадам?

– Ни-ни, Франсуа, никакого насилия. Слушай, что я придумала.

Вечером агент Рейли увидел, как из черного входа появилась прачка с корзиной грязного белья на голове. Покачивая бедрами, она двинулась вверх по улице.

– Вот это куколка, – вздохнул Рейли.

«Куколка», которой был не кто иной, как переодетый Франсуа, отправилась в небольшой пансион, который держала его соотечественница, обладавшая двумя достоинствами: она была слепа и глуха, когда от нее это требовалось. Франсуа снял у нее комнату, вытащил из корзины кое-какие подозрительные приспособления и стал ждать ночи, коротая время за изучением подробной карты Лондона.

Ночью он проник в дом лорда и леди Ундервуд, где подружился с тремя симпатичными собаками, которых их хозяева, бог весть почему, считали злыми. После Ундервудов он нанес визит Лаймхаузу, который попортил Франсуа немало нервов тем, что вернулся среди ночи, разбудил слуг и долго орал на них. Франсуа пришлось слушать все это, лежа под кроватью, из-под которой он смог выбраться, только когда Лаймхауз уже заснул.

– Он храпел, как слон, мадам! – доложил Франсуа своей хозяйке. – Нет, даже как стадо слонов!

Утром сменивший Рейли Джонс заметил курчавого негра с небольшим чемоданом, входящего в особняк. Негр проскользнул в комнату Франсуа, смыл с лица и рук грим и явился пред ясные очи герцогини Олдкасл.

– Очень хорошо, – одобрила действия своего помощника Амалия. – Вечером ты должен подложить записку, которую я тебе дам, в карман Лаймхаузу, до того, как его примет королева. Я полагаю, он приготовил письменный доклад, так вот: записка должна быть в том же кармане!

Изучив почерк леди Ундервуд, она написала на розовом листке следующее трогательное послание: «О Джордж! Вы совсем обо мне забыли! Как вы могли? Ваша навеки, с разбитым сердцем».

– Если нам очень повезет, – продолжала Амалия, отдавая записку Франсуа, – Ундервуд увидит ее и, может быть, начнет кое-что подозревать.

– А как же Лаймхауз? – спросил Франсуа. – Он не догадается, что записка подложная?

– Он наверняка получает дюжины таких записок, – усмехнулась Амалия, – как ты думаешь, он будет ходить по любовницам и выяснять: «Дорогая, это не вы мне написали?» Кстати, быть негром тебе очень идет, в таком виде и поедешь с нами к королеве. Если кто-нибудь из слуг с тобой заговорит, неси тарабарщину. Ты же не обязан понимать по-английски!

– Слушаюсь, мадам!

Со своей стороны, Амалия сделала все, чтобы в судьбоносный вечер вывести королеву из равновесия: облачилась в роскошное платье, вовсю ратовала за войну, дурно играла в бридж и несла околесицу. Судя по всему, ее усилия принесли свои плоды.

Кроме того, она запустила две сплетни, нацеленные на то, чтобы унизить Ундервуда. Почему именно две? Потому что одна версия происшедшего это не сплетня, а данность, Амалии же была нужна именно сплетня. Существуют две разновидности последней: первая – правдоподобная ложь, вторая – правда, успевшая обрасти выдумками. Амалии, разумеется, подходила лишь первая разновидность. Ложь должна быть именно обоснованной, иначе в нее никто не поверит, а значит, никто не захочет ее повторять. Если некий Смит (или Иванов) известен тем, что не берет в рот ни капли, бесполезно говорить про него, что он алкоголик; но если у того же Смита (Иванова) натянутые отношения с женой, никто не удивится, услышав, что он ее поколачивает. Пугающая внешность леди Ундервуд требовала особого подхода к «производству» сплетни о ней, и именно поэтому Амалия выставила сразу два предлога для интереса Лаймхауза. Леди Эмбер поведала услышанное дюжине знакомых, а принц Уэльский распространил среди всех остальных. Когда этот скучный вечер наконец подошел к концу и гости получили высочайшее позволение удалиться, Амалия с удовлетворением констатировала, что она сделала все, что могла, и главное – что ее усилия принесли определенные плоды.

В карете Арчи молчал. Амалии тоже было не до разговоров, и она задумчиво поглаживала пальцем бесценную «Принцессу», искрящуюся в сумерках.

Негр-слуга отворил дверцу кареты и помог Амалии спуститься, после чего исчез. Возможно, он растворился в окружающей тьме.

– Арчи, – сказала Амалия с упреком, когда двери особняка на Парк Лейн закрылись за ними, – вы зловредный младенец! Вы что, нарочно дали мне «Принцессу», надеясь, что со мной произойдет несчастье и я утону? Меня уже пытались утопить[131], так что запомните: ничего у вас не выйдет!

– Еще бы, – отозвался герцог обидным тоном, – кому суждено быть повешенным, тот не утонет!

– Сударь, – вспыхнула Амалия, – если бы я не была так хорошо воспитана, я бы дала вам пощечину! Но так как я леди до кончиков ногтей, то поступлю по-другому.

Герцог поспешно поднял руки к ушам, но допустил промах, ибо Амалия что было силы двинула его коленкой в причинное место. Арчи захрипел, согнулся надвое и повалился на пол.

– Уилер! – спокойно позвала Амалия. Уилер был лакеем герцога во время его приездов в Лондон. – Пойдите помогите его светлости. Похоже, у него эпилептический припадок.

– Иду, миледи!

Однако, сделав несколько шагов, Уилер остановился и с изумлением воскликнул:

– Но, миледи, мой хозяин не страдает эпилепсией!

Глаза Амалии светились золотом.

– Тогда почему же он лежит на полу и хрипит? – язвительно осведомилась она и, оставив сконфуженного лакея размышлять над этим вопросом, ушла к себе.

Глава 12,

в которой появляется весьма занятная личность и сыплет парадоксами

– Я не желаю ничего о ней слышать! – были первые слова герцога Олдкасла на следующее утро.

Арчибальд провел отвратительную ночь. Ему снилось, что он зритель в цирке, а затем он внезапно превращался в тигра. Дрессировщица заставляла его прыгать через огненное кольцо, жонглировать живыми мышами и проделывать массу других головокружительных трюков. В первом ряду сидел принц Уэльский и бурно аплодировал, вскакивая на ноги. Дрессировщица оборачивалась к Арчи, и он видел, что это не кто иная, как его жена в полупрозрачном пеньюаре. Во сне он мечтал разорвать ее на части в конце концов и прыгнул на нее, но прыжок оборвался в пустоте, и Арчи проснулся с жутким сердцебиением.

Именно поэтому, когда утром к нему пришел Уилер, осведомился, как милорду спалось, и заговорил о домашних делах, невзначай упомянув «герцогиню», Арчи впал в ярость.

– Мошенница! Интриганка! Исчадие ада! Как я влип! О боже, как я влип!

Он застонал и уткнулся лицом в подушку, что было сил колотя по постели кулаком.

Зная, что герцог все равно не видит его, Уилер лишь пожал плечами. О новой герцогине он уже получил самые одобрительные отзывы от горничных. Она была проста в обращении, любезна, никого не шпыняла, не гоняла попусту и не изводила придирками. В глазах прислуги это самые ценные качества человека, какие только можно себе представить.

– Что она делает? – внезапно спросил Арчи.

– Дает указания повару, – отвечал лакей, слегка замешкавшись.

– Черт бы его побрал! – вспылил Арчи. – А негр? Где негр?

– Миледи сказала, что он уехал в Африку, – последовал ответ.

Арчи подозрительно покосился на лицо слуги, но оно выражало лишь полнейшую невозмутимость…

– Франсуа, – говорила меж тем Амалия своему сообщнику, – у меня для тебя новое поручение. У Лаймхауза есть любовница, французская актриса. Ее зовут мадемуазель Донж. Поскольку ты ее соотечественник, тебе будет легко завоевать ее доверие, чтобы разузнать у нее, какого рода подарки баронет делает своим любовницам. С одной стороны, он не похож на скупердяя, с другой – вряд ли отличается особым воображением. Все дельцы вне сферы своих интересов не стоят ни гроша, и я полагаю, что всем своим подружкам он дарит на память одно и то же – украшения, скорее всего. Постарайся разузнать, какие именно и у кого он их заказывает. Да, Франсуа! Не забудь еще, что у дома дежурят наши ангелы-хранители. Вот тебе адрес мадемуазель Донж – тот, который значился в досье. Если баронет уже расстался с ней, что вполне возможно, разрешаю тебе слегка за ней приударить, только не перегибай палку. В общем, действуй по обстоятельствам.

– Ах, мадам, – с чувством произнес Франсуа, кладя ладонь на грудь, – своим поручением вы проливаете бальзам на мои раны!

– Что, Франсуа, тебе не нравится Англия?

– Не то чтобы не нравится… Но лишь побывав здесь, я понял, отчего англичанам удалось завоевать весь мир. Дома их ждут овсянка и англичанки, так что, можно сказать, им терять нечего.

– Фи, Франсуа, – сказала Амалия с укоризной. – Неужели все англичанки так плохи? Стыдись! Кстати, о чем это ты говорил с младшей горничной перед завтраком, а?

– Мадам забывает, что я не говорю по-английски, – отозвался Франсуа обиженно.

– Очевидно, только после завтрака, – заметила Амалия, испытующе глядя на него.

Франсуа порозовел, как вареная креветка.

– Мадам, я все-таки француз, а у французов такая слава… Должен же я поддерживать репутацию своей нации, в конце концов.

– Франсуа, должна заметить, что раньше ты не проявлял такого патриотического рвения. В чем дело?

– Я вам говорю, мадам: за границей приходится поддерживать престиж родины.

– Какая самоотверженность!

– Что поделаешь, если Франция больше всего знаменита именно этим. Я бы не сказал, что это плохо. Только иногда очень уж хлопотно, потому что все требуют доказательств, так сказать, действием. Но ради родины можно и постараться!

Решительно, этот мошенник был неподражаем. Амалия тихо вздохнула.

– Франсуа, оставь Элис в покое и займись тем делом, о котором я сказала. Кстати, вот тебе еще поручение: купи шкатулку вроде тех, что имеются дома у Ундервудов. Ты там был, когда искал бумаги нашей леди, должен их помнить. Сколько тебе понадобится времени, чтобы расспросить мадемуазель Донж и достать шкатулку?

– Пару часов, мадам.

– Франсуа, да ты просто чудо… Ладно. Иди, даю тебе два дня. Но будь осторожен!

В дверях Франсуа столкнулся с Невиллом.

– Опять! – прошипел Арчи, провожая повара недовольным взглядом. – Мадам, нам пора внести некоторую ясность в наши отношения. Я не намерен…

Но тут на пороге возник Уилер с подносом, на котором лежала объемистая пачка писем.

– Так много? – поразился Арчи. – С чего бы это?

Он принялся разрезать ножом конверты, хмуро косясь на Амалию. Уилер вытянулся в струнку, глядя прямо перед собой, но краешком глаза нет-нет да посматривал в сторону герцогини, на которой был шелковый пеньюар, на сей раз непрозрачный, но позволявший догадываться, что за ним скрывается.

– Уилер, – сухо сказал Арчи, – мне кажется, вы самым бесстыдным образом пялитесь на мою жену.

– Никак нет, сэр! – ужаснулся Уилер.

– Уилер, – вскипел Арчи, – проваливайте, пока я вас не уволил!

Уилер внял приказу и беззвучно растворился в лабиринте коридоров особняка.

– Все в этом доме выводит меня из себя, – капризно пожаловался Арчи, вновь принимаясь за потрошение конвертов. – А это еще что? Печать принца Уэльского! – Он побагровел. – Вы не возражаете, миледи, если я прочту? Адресовано вам, конечно, но… Черт возьми! Зря я начал это читать. Вам тем более незачем это видеть. Ни одна порядочная женщина… Так, а тут что? Вот, пожалуйста, еще одно приглашение! Все жаждут видеть новоиспеченную герцогиню Олдкасл и ее олуха-мужа, само собой. А это что? Прием у леди Эрлин! – Он в сердцах швырнул весь ворох писем на стол. Амалия безмолвствовала, попивая кофе из чашечки величиной с наперсток. – Чем, – жалобно вопросил герцог, – чем я прогневил бога, что он послал мне вас?

– Не знаю, – снизошла до ответа Амалия, – однако про себя я точно могу сказать, что страдаю безвинно.

– Она надо мной еще и издевается… – жалобно сообщил Арчи позолоченному купидону на старинных часах в стиле Помпадур.

Купидон никак не отреагировал на сказанное. Богу любви, наверное, были ведомы и не такие трагедии.

– Кстати, если вы еще хоть раз позволите себе дотронуться до меня… – злобно начал Арчи.

– То что вы со мной сделаете? Утопите меня в Темзе? Запрете в фамильном склепе без еды и воды?

– Хорошая мысль – насчет склепа, но я все-таки уповаю на разрушительную силу «Принцессы», миледи. Молю бога, чтобы с вами произошел какой-нибудь несчастный случай, который избавит меня от необходимости применять насилие, – отозвался он, подражая тону Амалии.

– Моя мама всегда говорит: «Когда вся надежда только на молитву, значит, надежды нет». Что ж, чтобы облегчить вашу задачу, буду носить бриллиант не снимая, на все званые вечера. Кстати, кому мы должны нанести визит?

Арчи тихо вздохнул.

– Иногда, – изрек он, – я сомневаюсь, что мне достанет силы выдержать оставшиеся двадцать пять дней.


Франсуа явился под вечер, когда мадам Шаплен помогала Амалии облачиться в розовое платье с серебром, в котором герцогине Олдкасл предстояло блистать на приеме у леди Эрлин, неутомимой светской сплетницы.

Дождавшись, пока за великой мадам и ее подручными закроется дверь, Франсуа достал шкатулку, пригладил волосы и сел.

– Вот шкатулка, о которой вы меня просили, мадам.

– А то дело? – спросила Амалия.

Франсуа скривился.

– Чуть было не сорвалось, – доложил он с отвращением. – Я нарядился прачкой, как и в прошлый раз, и, представьте себе, один из этих типов увязался за мной.

– Черт, неужели они тебя засекли?

– Нет, мадам, он это сделал с непристойными намерениями.

– Ангел-хранитель?

– Ага! Говорил всякие гнусности и норовил ущипнуть за зад.

– Но он тебя не узнал? – в тревоге спросила Амалия. – Что ты ему сказал?

– Что хорошо с женщинами, – без всяких околичностей заявил Франсуа, – так это то, что они могут и слова не сказать, и никто ничего не заподозрит. Я на все его слова отвечал хихиканьем, но на углу мое терпение лопнуло, и я уже хотел как следует врезать ему, да побоялся, что испорчу все дело и вы станете меня ругать.

Амалия вздохнула с облегчением.

– Франсуа, – объявила она, – ты заслужил дополнительную награду.

– Бедные женщины… – сказал Франсуа меланхолически. – Чего только им не приходится терпеть! В общем, я побывал у моей соотечественницы. Вы оказались правы: Лаймхауз уже променял ее на другую, так что она была только рада моему визиту. Я наговорил ей кучу комплиментов и разузнал немало интересного. По поводу подарков: у нашего баронета манера всем своим женщинам дарить одинаковые кольца. Как я понял, это что-то вроде знака того, что они с ним были. Мадемуазель Донж мне показала свое кольцо. Оно золотое, с небольшим рубином в обрамлении мелких бриллиантов, словом, не бог весть что. Заказывает он кольца у ювелира Лоусона, это совсем рядом с нами. Я…

– Прекрасно, Франсуа, – перебила его Амалия. – Помоги мне застегнуть цепочку.

– О! – Франсуа всплеснул руками. – Какой восхитительный бриллиант! Он настоящий?

– Да, но лучше не думай о нем. Говорят, он приносит несчастье всем своим владельцам… Спасибо, Франсуа. Итак, для тебя следующее поручение: ты женишься. Только не делай такого лица! Ты напоминаешь мне в этот миг моего дядюшку Казимира. Итак, ты – богатый француз… Держи, вот тебе деньги. Пойдешь к ювелиру Лоусону и закажешь ему кольцо для твоей невесты. С рубином и бриллиантами, понятно? Принесешь кольцо мне. Еще купи пару-тройку роз разных цветов, их надо засушить. Пустяковое дело… Да, и нужен мужской носовой платок. Хотя нет, платок не годится, это уже перебор. Может, лучше портсигар? Лаймхауз курит, я знаю из досье. Мне бы какую-нибудь вещь с инициалами, это было бы просто замечательно. Ты обыскивал его вещи, скажи, ты не помнишь, какой у него портсигар?

Франсуа смущенно кашлянул.

– Что такое, Франсуа?

– Видите ли, – несмело начал плут, – я тут… гм… В общем, когда вы велели мне раздобыть бумагу Лаймхауза и образец его почерка, я… м-м… Словом, я превысил свои полномочия.

– Ты спер портсигар? – тихо спросила Амалия.

– Да, мадам. Он был такой… такой… Словом, кто не был вором, тот меня не поймет. Это… как это называлось в газете? Экстатическое удовольствие, вот.

– Эстетическое, – поправила его Амалия. – Франсуа, ты гений! Давай портсигар.

– Он у меня в комнате, – сообщил Франсуа.

– Неси!

Через минуту портсигар уже был у Амалии в руках. Это и впрямь была изящная вещица, золотая, вся в великолепной гравировке, с инициалами владельца на крышке.

– Чудесно, – одобрила Амалия. – Итак, Франсуа, остаются розы и кольцо. Я на тебя рассчитываю. Если наши ангелы не дают тебе прохода, что ж, оденься негром, тогда, я думаю, тебе опасаться будет нечего. Кстати, можешь заказать себе такой портсигар у ювелира, я внесу это в общие расходы. Все-таки тебе будет приятнее иметь вещицу со своими инициалами, верно? Ну все, я должна идти…


Вечер у леди Эрлин превзошел все ожидания. Во-первых, его удостоила своим посещением герцогиня Олдкасл, о которой столько судачили. Во-вторых, присутствовал некий член королевской семьи, безгласный и малоподвижный, но одним своим появлением придавший обществу необходимый лоск. И в-третьих, на десерт, так сказать, был подан знаменитый журналист мистер Оскар Уайльд, довольно крупный ирландец с фарфорово-синими глазами и тщательно расчесанными волосами. Леди Эрлин была совершенно счастлива: имелись все основания полагать, что ее party[132] удалась на славу. Сама леди Эрлин была известна тем, что уже лет восемь ее возраст не менялся, застыв на цифре тридцать один.

– Если я скажу «тридцать», мне не поверят, а «тридцать два» – это, право же, слишком много! – так обосновывала она свой выбор.

Леди Эрлин была замужем, но если лорд Эрлин и существовал в природе, то он благоразумно не подавал признаков жизни. Злые языки утверждали, что его жена, эта красивая брюнетка с орлиным носом, вполне довольна таким положением вещей. И правда, нельзя было сказать про леди Эрлин, что она страдала. Она устраивала модные приемы, кружилась в вихре светской жизни, в общем, наслаждалась, как могла.

Среди гостей Амалия увидела несколько знакомых лиц: Беатрису и Стивена Эмберов, а также полковника Джеймса Хоторна, того самого, что был на ее с Арчи свадьбе свидетелем. Полковник поклонился Амалии, заметно смешавшись. После него подошел вертлявый молодой человек с худым лицом и волнистыми волосами. Арчи представил его как своего кузена Брюса. Пять минут спустя Амалия услышала, как кузен Брюс, увлекший Арчи в уголок, выпрашивал у него десять фунтов в долг.

За столом Амалия оказалась между мужем и ирландским журналистом, который с любопытством посматривал на нее. Как выяснилось из разговора, журналист когда-то написал пьесу о России[133]. Амалия поняла, что в ней было цареубийство, нигилисты и вовсю кипели возвышенные страсти, причем почему-то ни один театр не рискнул поставить эту галиматью. Мысленно Амалия воздала хвалу небесам: когда на Западе принимаются писать о России, то выходит либо злобный пасквиль, либо и вовсе чушь несусветная вроде «Михаила Строгова» Жюля Верна, который вышел фантастичнее любой фантастики, хотя история, в нем рассказанная, претендует на достоверность.

– Почему бы вам не сочинить пьесу из английской жизни? – спросила Амалия. – Писателю лучше писать о том, что он знает.

Некоторое время ирландец важно смотрел на нее, прежде чем ответить. Его большие выпуклые глаза могли бы гипнотизировать, если бы в них не скрывалось столько добродушия.

– Знание – это всего лишь свод заблуждений, выдающих себя за истину. Художник может заблуждаться, но что может быть хуже, чем быть правдивым? Ведь искусство, если хорошенько разобраться, есть не что иное, как прекрасная ложь. Вы не согласны?

Амалия утратила интерес к собеседнику. Она решила, что перед ней poseur[134], обыкновенный пустозвон, желающий прослыть остроумным.

– Моя дорогая, да вы и впрямь бесстрашная женщина! – восхитилась леди Эрлин. – Сначала этот бриллиант… Боже! У меня бы мурашки по коже бегали, если бы я его надела! Теперь вы перечите мистеру Уайльду… Будьте осторожны, он заядлый спорщик. В прошлый раз, например, он убедил меня… Как же это он сказал? Ах да, что эгоизм – высшая форма благотворительности. Или благотворительность – высшая форма эгоизма?

– Однако! – изрек безымянный член королевской семьи.

– Словом, они вполне стоят друг друга. Мистер Уайльд! Когда же вы наконец напишете что-нибудь для нас?

«Никогда», – мысленно подсказала Амалия. Сама она видела множество подобных ирландцу людей, блистающих в салонах, но неспособных мало-мальски связно выразить свои мысли на бумаге.

– Разве вы не читали мою статью «О женском платье»?[135] – спросил журналист.

– О! Я имею в виду роман, мистер Уайльд! Такой, чтобы дух захватывало. Современная литература так пресна и однообразна!

– Правда? – удивился Брюс Невилл, кузен Арчибальда. – А я и не подозревал, что она существует!

За столом грянул дружный смех.

– Не правда ли, странно: литераторы есть, а литературы нет! – смеясь, заметила Беатриса Эмбер.

– Именно поэтому ее и нет, – ответил мистер Уайльд серьезным тоном. – Беда в том, что литераторы слишком серьезно относятся к своему делу.

– Ну, на мой взгляд, вы чересчур к ним суровы, мистер Уайльд!

– Я однажды читал Диккенса, – вставил полковник, до того молчавший. – Недурно, но очень уж затянуто. И совсем нет военных.

– О! Диккенс! Как жаль, что он уже умер!

– Конечно, – согласился мистер Уайльд, – и особенно неприлично, что он умер в Лондоне. Умирать следует либо в Париже, либо в Риме, либо не умирать вообще.

– Хорошо бы! – вздохнула некая леди из числа гостей, годы которой давно перевалили за семьдесят.

– А это возможно? – скептически осведомился Стивен Эмбер.

– Разумеется, но для этого надо быть произведением искусства.

Говорливый ирландец совершенно подчинил себе общую беседу. Его забрасывали вопросами со всех сторон, и он отвечал на них так непринужденно и изящно, что Амалия поневоле стала приглядываться к нему внимательнее. На ее взгляд, многие его фразы отдавали дешевой словесной эквилибристикой, но он явно был умен, и суждения его зачастую поражали своей проницательностью.

– Вы знаете Эрни?

– Да, но я подумываю о том, чтобы прекратить это знакомство. Он сделался совершенно невыносим. Вообразите себе, с месяц тому назад он начал мыслить, и это ему так понравилось, что он уже не может остановиться. Я думаю, ему прямой путь в парламент.

– Вы говорите как по писаному, мистер Уайльд!

– Даже отдельная фраза может быть романом.

– Как вы думаете, Элизабет выйдет замуж за того художника?

– А мне кажется, дорогая, она отдает явное предпочтение фабриканту N, тому, что изготавливает вставные челюсти.

– И немудрено: женщина всегда предпочитает искусству искусственное.

– Ах, мистер Уайльд, до чего же вы забавны!

– Вы верите в бессмертие, мистер Уайльд?

– Хотелось бы.

– А все-таки?

– А все-таки… Душа без тела – меньше, чем ничто.

– А тело без души? Может ли такое быть?

– Разумеется. Это образцовый англичанин.

– О!

– А!

– Нет, каков шутник, право!

– Вы слышали? Лаймхауз будто бы соблазнил жену Ундервуда. Смех, да и только!

– Почему же? Каждая женщина мечтает быть непостоянной, но не каждой это удается.

– Мистер Уайльд, да вы циник!

– Цинизм – это плата за то, что знаешь цену вещам.

– Интересно, постоянство когда-нибудь было в моде?

– Разумеется. При Адаме и Еве, но с тех пор многое изменилось.

– О! Дорогая, у него совершенно нет совести.

– Что такое совесть? Здравый смысл подсказывает нам, что это самолюбие, вывернутое наизнанку, и только.

– Арчи, – в изнеможении сказала Амалия, когда они возвращались с вечера, – когда вы будете выбирать приглашения на вечера, позаботьтесь о том, чтобы там не было мистера Уайльда. Он положительно невыносим.

– Можете не беспокоиться, – отозвался Арчи, – в конце недели мы возвращаемся в Олдкасл.

Амалия вздохнула с облегчением.

Если бы она знала, что ее ждет в Олдкасле, она, скорее всего, предпочла бы остаться в Лондоне и каждый вечер ужинать с мистером Уайльдом. Но так как она ни о чем подобном не догадывалась, мы просто последуем за ней и посмотрим, что же, собственно, произойдет.

Глава 13,

соответствующая своему названию

Лорду Сеймуру

Секретно

От кого: Обри Джонса, Роберта О’Брайена, Руперта Мэллигана и Сэмюэла Рейли.

Объект ведет себя спокойно. Четыре раза его навещала мадам Шаплен, французская модистка. Слежка за поваром не дала ничего нового: он практически не покидает кухню. Трижды объект и герцог выезжали с визитами. Из беседы с младшим лакеем Бэрмели стало известно, что вскоре они возвращаются в Олдкасл.

Прочитав донесение, лорд Сеймур в задумчивости сделал несколько шагов по своему кабинету. Наполовину благородный лорд состоял из лохматых, кустистых бровей, а на вторую половину – из всего остального, поэтому всякий, кто хоть раз видел его, уже не мог забыть этого человека.

Лорд Сеймур был недоволен. В спокойствии объекта ему чудился подвох, и он уже отдал приказание двум своим людям, пользующимся признанием у прекрасного пола, выйти на портних мадам Шаплен и разузнать, что за дела у последней с герцогиней. За самой мадам тоже была установлена слежка, но она ничего не дала, кроме того факта, что симпатичный молодой человек, живший с модисткой и числившийся ее племянником, на поверку оказался кое-чем совсем иным. Но ведь это, в конце концов, не преступление.

Если лорда Сеймура и тревожили чьи-то любовные связи, то, во всяком случае, не какой-то там модистки. Например, когда он услышал, что Лаймхауз затеял интрижку с женой Ундервуда (что уже было чревато серьезными неприятностями), лорд Сеймур попробовал осторожно потолковать с Лаймхаузом на эту тему. Но баронет был не из тех, кому достаточно легкого намека, чтобы сообразить, о чем идет речь. Сначала он притворился, что не понимает, на что ему намекают – а может, и в самом деле не понимал, – потом впал в ярость и заявил, что его личные дела никого не касаются. Словом, только что не послал собеседника ко всем чертям.

Никогда еще лорд Сеймур не оказывался в столь щекотливом положении. Он не понимал, что такой искушенный человек, как Лаймхауз, мог найти в леди Ундервуд, хотя до его ушей долетали слухи, что будто бы баронет завязал отношения с леди Джейн на пари с кем-то. С Лаймхауза такое могло статься – в свое время он покорил столько красавиц, что мог для разнообразия переключиться и на менее изысканные экземпляры. С кем именно было заключено пари, лорд Сеймур не знал, а его собственная жена, леди Сеймур, сделала большие глаза, когда он напрямик спросил ее об этом.

– Но, дорогой, – прощебетала она, – я думала, что с твоей-то должностью ты должен обо всем знать!


Увы, знать все решительно невозможно. К примеру, ни Сеймур, ни его люди не догадывались, что до отъезда из Лондона повар Франсуа несколько раз выходил из дома по поручениям своей хозяйки. Сначала он принес кольцо с рубином от ювелира Лоусона, а потом забрался в особняк Ундервудов, после чего Амалия дала ему понять, что он может отдохнуть.

– Бомба заложена, Франсуа, но когда она взорвется – неизвестно. Надо ждать.

В дверь постучали.

– Прошу прощения, ваша светлость, – проговорил лакей Уилер, – но вы случайно не видели булавку герцога? Такую большую, с изумрудом… Его светлость никак не может ее найти.

– Нет, не видела.

– Я могу идти? – осведомился Франсуа, когда за Уилером закрылась дверь.

Амалия молча смотрела на своего сообщника, постукивая туфелькой по полу. Франсуа заерзал на месте, показывая признаки нетерпения, но Амалия по-прежнему не говорила ни слова.

– Вы правы, – вздохнул мошенник, – она у меня. Принести?

– Да, Франсуа, – сказала Амалия, – и чтобы этого больше не повторялось!

– Я просто хотел проверить, не теряю ли я сноровку, – оправдывался Франсуа.

– Ну, нет, Франсуа, это тебе точно не грозит!

Днем искомую булавку нашли под ковром в большой гостиной, а на следующее утро герцогская чета отбыла в замок Олдкасл.

– Я устраиваю охоту, – сказал Арчи. – Будет много народу – Джимми, Эмберы, кузен Брюс и другие.

– А кузен Берти? – осведомилась Амалия.

– Не выводите меня из себя! – раздраженно буркнул Арчи. – Он шесть раз слал вам письма, которые я уже устал рвать в клочья. Если он появится в Олдкасле, я спущу на него собак.

Замок Синей Бороды был такой же, каким его запомнила Амалия, – пугающий и восхитительный. Она переоделась к обеду, после которого попросила дворецкого показать ей дерево, в которое попала молния.

– Его пришлось срубить, миледи, – отозвался Роджерс. – Остался только пень.

Амалия сказала, что пень ее вполне устраивает. Дерево стояло в сотне метров от замка, на открытом пространстве. Роджерс сообщил, что дерево было высокое, футов шестьдесят, не меньше.

– Ничего удивительного, что в него ударила молния, – пробормотала Амалия и отправилась взглянуть на флигель, который сгорел в этом году.

Это была обыкновенная сторожка, где хранили садовый инвентарь. Она стояла на отшибе, у самого пруда, где упражняли голосовые связки полчища лягушек. Крыша сгорела и провалилась, стены были покрыты черной копотью.

– Кто сюда обычно ходит? Садовник?

– Да, миледи.

– Он курит?

– Трубку, миледи.

Амалия поморщилась.

– И, конечно же, когда случился пожар, он утверждал, что у него нет привычки бросать спички где попало. Благодарю вас, Роджерс.

Охота была назначена на четверг, а накануне съехались гости. Прибыл Брюс Невилл с сестрой Мэри, светловолосой молодой леди, которая изо всех сил пыталась выглядеть привлекательной, хотя это не слишком ей удавалось. Она явилась в сопровождении Этель Стерлинг, худенькой бледной девушки с широкими раздувающимися ноздрями, и своего жениха, мистера Генри Брайса, обращавшего на себя внимание уверенными манерами и безупречной выправкой. Амалия выяснила, что он был военным и даже служил в Индии, но вышел в отставку по состоянию здоровья. Что же до Этель, которую Мэри называла «моя дорогая сестрица», то она действительно приходилась Невиллам родственницей – увы, совершенно небогатой и без связей, которые могли бы заменить богатство. В большом обществе эта тихая и скромная девушка явно чувствовала себя не в своей тарелке, но она любила охоту и заметно оживлялась, говоря о ней. Несколько позже приехали полковник Хоторн, трое приятелей Арчи с незапоминающимися именами и физиономиями, а кроме них – его троюродный дядюшка мистер Хардли с супругой, столь же добродушный, сколь его жена была сварлива. Она невзлюбила Амалию с первого взгляда и, на людях демонстрируя ей горячую привязанность, за глаза говорила о ней ужасные гадости.

– Моя дорогая, какое изумительное платье! Просто невероятное! Мы так рады с вами познакомиться. Наконец-то в Олдкасле будет достойная хозяйка. Надеемся, вы пригласите нас на крестины наследника, а то эти мужчины постоянно обо всем забывают! Так когда нам ждать прибавления в семействе?

Со всех сторон на них были устремлены любопытные взгляды. Арчи позеленел и вперил мученический взор в потолок.

– Quand les poules auront des dents![136] – объявила Амалия. – Как это перевести на английский, дорогой?

– Э-э… «быстрее, чем вы думаете»! – нашелся Арчи, бросив на нее взгляд, полный благодарности.

– Вот именно, – подтвердила Амалия.

– Арчи, – чуть позже, когда Амалия уже ушла, начала миссис Хардли, – ты не находишь, что твоя жена слишком много тратит на свои туалеты?

Арчи смешался. Вообще-то все деньги, которые Амалия тратила на себя, были ее собственные.

– Ну ты же знаешь, тетушка, бриллианту нужна достойная оправа, – вывернулся он.

Мистер Хардли одобрительно причмокнул.

– Где ты с ней познакомился, Арчи? Ты же никогда о ней не рассказывал!

– Это секрет, – ответил Арчи, улыбаясь.

Он поднялся к Амалии и после нескольких общих фраз спросил у нее, может ли он пригласить Эмили погостить, или ей это будет неприятно.

– Приглашайте, – сказала Амалия, которая, позевывая, читала ундервудовские газеты. – Делайте что хотите, Арчи, мне все равно.

– Я пригласил еще Эмберов, – добавил Арчи. – Если наши соседи уже приехали из Лондона, то присоединятся к нам. И, конечно, вы поедете на охоту со мной.

Амалия досадливо отбросила газеты.

– Арчи, – сердито сказала она, – я не выношу, когда животных убивают ради развлечения. И потом, это подло, когда орава всадников с собаками гонится за одним несчастным зверьком, которому нечем защититься.

– Ну, не скажите, – возразил заядлый охотник. – Лиса – ужасно хитрое животное!


Утром агент Рейли, засевший в засаде с мощным биноклем, увидел возле замка невероятную суету. Собаки гавкали, лошади фыркали и ржали, люди переговаривались и смеялись. Миссис Хардли в голубой амазонке выглядела весьма представительно, Беатриса Эмбер – еще лучше, но тут появилась герцогиня Олдкасл в белом и затмила их всех. За герцогиней появился и герцог, натягивая на ходу перчатки.

– Она испачкается, – неодобрительно заметила миссис Хардли супругу. – Белый – ужасно маркий цвет!

– Однако он ей к лицу, – отозвался супруг беспечно, и миссис Хардли, вздрогнув, пытливо всмотрелась в него.

Амалия терпеть не могла ездить в амазонке. Проведя некоторое время в Америке, она привыкла разъезжать в мужском костюме, и амазонка ее стесняла. Тем не менее, когда ей подвели лошадь, она легко и грациозно поднялась в седло.

– Черт возьми, – воскликнул Брайс, жених Мэри Невилл, – вы выглядите, как богиня Диана, честное слово!

Амалия мельком улыбнулась статному джентльмену – Брайс был довольно высокий, рыжеватый, с открытым лицом, располагавшим к себе. К тому же услышать приятное всегда приятно. Арчи, взяв у слуги хлыст, вскочил на своего коня. Ноги герцога болтались на добрый фут ниже брюха, и он не сразу попал в стремена.

– Одна лошадь верхом на другой, – проворчала Амалия.

Собаки помчались в лес, кавалькада тронулась с места. Рейли в засаде поглядел на часы, вытащил записную книжку и отметил время.

Амалия ехала, дыша полной грудью и ни о чем не думая. Ружье лежало поперек седла, и она и в мыслях не имела им воспользоваться. Она пропустила вперед всех желающих. Брюс Невилл задержался рядом с ней, и они поехали бок о бок. Где-то впереди кричали и трубили егеря, изредка слышались выстрелы.

– А вы, похоже, не слишком любите охоту, – заметил Брюс.

– Я к ней равнодушна, – отозвалась Амалия. – А вот ваша сестра, похоже, жить без нее не может.

– Мэри? О, она ее обожает! Да, впрочем, ведь ей не так часто доводится охотиться, вот она и радуется любой возможности. Наше поместье, увы, не позволяет нам насладиться охотой в полной мере.

Амалия вспомнила, как Брюс клянчил деньги у ее мужа, и слегка поморщилась. Определенно, вряд ли их состояние вообще позволяет им хоть чем-то наслаждаться.

– Этот Генри Брайс – ее жених?

– О, по правде говоря, я не знаю. Мэри обожает быть помолвленной, но до свадьбы еще пока не доходило.

– Это почему же?

– Трудно сказать. Раз к ней сватался один джентльмен, но ему было уже за пятьдесят, и у него были дети ее возраста, так что она отказалась. Другой раз она едва не вышла замуж, да только у того избранника, оказалось, уже есть жена где-то на Барбадосе. Одно время поговаривали, что она выйдет за Арчи, но он что-то передумал. Скажите, а мы с вами не могли встречаться прежде? Где-то я вас видел…

– Вряд ли, – отозвалась Амалия сдержанно. Подоплека таких вопросов, как правило, весьма элементарна, но Амалии вовсе не улыбалась мысль, что за ней будет ухаживать Брюс Невилл.

– Это так мило со стороны вашего мужа – пригласить нас сюда, – говорил Брюс. – Приятно, что он так привязан к родственникам.

К ним подъехала Этель Стерлинг. Серая мышка совершенно преобразилась. Щеки ее горели, глаза лучились счастьем.

– Что же вы? Лентяи! Мы почти затравили лису, но она куда-то ускользнула! Скорей, скорей!

Но лиса как сквозь землю провалилась. Собаки потеряли след, и даже знаменитый Зигзаг, смешная помесь гончей и черного лабрадора, обладавший тончайшим нюхом, не мог отыскать ловкую Патрикеевну и только без толку мотался туда и сюда. Вообще-то это произошло оттого, что несколькими минутами ранее он нарвался на сидевшего в засаде Рейли и зарычал на него. Агент сунул ему табака в нос, бедный Зигзаг стал чихать, как помешанный, и в результате упустил добычу.

Охотники собрались на большой поляне на военный совет. Полковник предлагал разделиться, Беатриса Эмбер возражала. Неожиданно Амалию кольнуло что-то вроде неприятного холодка, как тогда, в ее спальне. Она огляделась. Все вроде были на месте, и все же…

– Где же Арчи? – спросила она.

Полковник прервал свой спор и удивленно уставился на нее.

– Арчи?

– Да, где герцог?

Охотники стали недоуменно переглядываться. И действительно, герцога не было. Мэри Невилл заявила, что видела его еще пять минут назад. Этель озадаченно вертела головой. Хардли утверждал, что он должен быть где-то рядом. Миссис Хардли голосом, которому позавидовали бы заржавленные петли, заявила, что в любом случае Арчи никуда не денется. Беатриса Эмбер начала звать герцога, к ней присоединился полковник.

– Черт возьми, – сказал Брюс Невилл, начиная тревожиться, – а вдруг он угодил в болото?

– Какое болото, Брюс? – отозвалась его сестра. – Не говори чепухи! Арчи знает лес, как свои пять пальцев!

Ее жених предложил отправиться на поиски герцога. Остальные, казалось, были скорее склонны продолжить охоту. Всадники разделились. Амалия взяла Зигзага, ответила категоричным «нет» на предложение Брюса Невилла сопровождать ее, зачем-то проверила, заряжено ли ружье, и двинулась по следам подков в обратном направлении.

– Зигзаг, ищи хозяина! Ищи Арчи!

Все дурные предчувствия враз пробудились в ее душе. Камень, приносящий несчастье, вмиг воскрес в ее воображении. Разумеется, все это чепуха и суеверия, но ведь герцогиня, мать Арчи, умерла? Сестра покончила с собой? Отец умер? Брат с невестой утонули? Все мы – лишь ниточки в паутине рока, и как знать, каким именно образом ему захочется играть нами…

Зигзаг залаял и помчался вперед через кусты. Амалия пришпорила лошадь, не обращая внимания на ветки, цеплявшиеся за амазонку. Она проскакала по луже, и грязь забрызгала белую ткань, но Амалии было не до того. Зигзаг с радостным лаем рвался вперед, и на полянке, окруженной высокими соснами, Амалия наконец увидела Арчи. Он лежал на земле, слабо хлопая ресницами, а в десятке шагов от него, развернув роскошный рыжий хвост и свесив язык из пасти, примостилась совершенно измученная лиса. Бока ее раздувались и тяжело опадали.

– Зигзаг, ко мне! Назад! Назад, негодник! – крикнула собаке, останавливая ее, наша героиня.

Зигзаг, ворча, повиновался.

– Амалия, – заволновался Арчи, – вот она, лиса! Да стреляйте же, чего вы ждете?

Зверь шевельнул хвостом и поглядел на всадницу с ружьем совершенно человеческим, осмысленным взором, от которого Амалии стало не по себе.

– Беги, беги, рыжая, – сказала она мягко, – никто тебя не тронет.

Лиса, казалось, поняла ее. Она поднялась и медленно затрусила в кусты. Зигзаг зарычал и сделал попытку броситься за ней.

– Назад, Зигзаг! – вновь прикрикнула на него Амалия, спрыгивая с лошади. – Арчи, что с вами? Вы живы?

– Кажется, я сломал ногу, – сказал Арчи жалобно.

– Чью – лошадиную или свою?

– Полагаю, что все-таки свою, – сердито ответил герцог. – Вы что, не видите?

– Могло быть и так, что лошадиную, – отозвалась Амалия, с облегчением переводя дух. – Поглядишь на вас, так подумаешь, что это лошадь должна на вас ездить, а не вы на ней.

– Это должно быть смешно? – обиделся Арчи. – Я погнался за лисой, и чертова лошадь меня сбросила. Я в жизни не падал с лошади! Но она заупрямилась перед лужей, и я… В общем, мне в жизни так не везло. Я полз за ней и пытался подозвать ее, но она как взбесилась, и тогда я устроился здесь и стал ждать. Вы мне поможете?

Амалия нахмурилась:

– Лошадь заупрямилась перед лужей? С чего бы это?

– Да какая разница, – раздраженно сказал Олдкасл. – Помогите мне подняться. Почему вы не убили лису? Вот был бы хороший трофей!

– Где лошадь? – резко спросила Амалия.

– Убежала, – пожал плечами герцог. Амалия оглядывалась, что-то напряженно прикидывая. – Слушайте, я прекрасно знаю, что вы ищете, – жалобно промолвил Арчи. – Ищете камень, чтобы размозжить мне голову. Вот, здесь как раз лежит подходящий для вас. – Он яростно заворочался. – Вы мне поможете или нет? Что с вами?

– Мне не нравится, – мрачно ответила Амалия, подходя к нему, – когда мой муж падает с лошади. Так ведь можно и шею сломать, Арчи.

– Мне это тоже не по душе, – сварливо отозвался герцог. – Честно говоря, я бы предпочел быть вдовцом, чем оставить вас своей безутешной вдовой.

Амалия встала на колени, опершись руками на мох, и сердито поглядела на герцога. Он в ужасе замер, ожидая, что за такую дерзость ему опять начнут выкручивать ухо или сделают еще что похуже, но Амалия только вздохнула, наклонилась к нему и поцеловала его в губы. Сначала – примерно секунды полторы – герцог противился этому, потом перестал, но когда он начал, что называется, входить во вкус, Амалия резко оттолкнула его и встала. Зигзаг, склонив набок большую голову, глядел на них с умилением.

– Довольно искусственного дыхания, – сказала Амалия решительно. – Пойдемте, Арчи.

– Но я не могу! – возмутился герцог.

– Дорогой Арчи, – отозвалась Амалия, слегка пожимая плечами, – вы же англичанин, а англичане – самая упорная нация на свете. Если вы захотите, то сможете все.

– Все? – оторопело переспросил герцог.

Амалия помогла ему подняться, села в седло и тихонько тронулась с места. Герцог ковылял рядом, держась за ее стремя, а Зигзаг бежал впереди, высунув длинный розовый язык.

У замка навстречу им выбежал встревоженный дворецкий.

– О, сэр! О, сэр! Ваша нога! Она сломана? Как же вы добрались до нас?

– Искусственное дыхание творит чудеса, Роджерс! – прохрипел герцог и без чувств свалился на руки слуг.

Глава 14,

в которой Амалию одолевают сомнения

Лошадь герцога привели около полудня, а еще раньше доктор Арлингтон, спешно вызванный к пострадавшему, объявил, что нога только вывихнута, но не сломана. Он предписал герцогу полный покой и запретил садиться в седло в ближайшее время.

Гости разошлись по комнатам, судача о досадном падении хозяина и о лисе, которую так и не удалось поймать. А Амалия отправилась осматривать лошадь своего супруга.

Прежде всего она познакомилась с конюхом Бертоном и задала ему несколько обстоятельных вопросов. Лошадь зовут Одинокая Звезда, и его светлость всегда предпочитает именно ее, сообщил тот. Часто ли его светлость падает с лошади? На его, Бертона, памяти, никогда такого не случалось. Было ли известно, что сегодня герцог отправится на охоту именно на Одинокой Звезде? Разумеется, ведь это любимая его лошадь, и он всегда на ней ездит.

Амалия спросила, хорошо ли лошадь чувствует себя. Бертон замялся.

– Боюсь, не больна ли она, – сказал он наконец, исподлобья косясь на хозяйку. – Когда ее привели, она вырывалась и фыркала, да и вообще… Какая-то она странная, такого за ней отродясь не водилось.

На вопрос, хорошо ли кормят лошадей, конюх ответил утвердительно и, казалось, даже обиделся. Амалия похвалила Бертона за заботу и усердие и вернулась в замок.

Франсуа, как и подобает повару, колдовал на кухне. Еще на подходе Амалия услышала оттуда звонкие взрывы женского смеха и поняла, что ее слуга времени даром не теряет.

На кухне, представлявшей собой помещение размером приблизительно с Зимний дворец, кроме Франсуа, находилось еще полдюжины представительниц прекрасного пола. Все они галдели, смеялись, поддразнивали Франсуа и друг дружку, словом, вели себя в высшей степени предосудительно.

При появлении Амалии воцарилась мертвая тишина. Посудомойка смущенно кашлянула. Две горничные сразу же вспомнили, что у них есть дела наверху, и быстренько скрылись через заднюю дверь.

– Франсуа! На два слова.

Когда Амалия исчезла, Франсуа вздохнул, снял фартук и колпак, послал воздушный поцелуй всем остальным девушкам, легонько ущипнул, проходя мимо, старшую повариху и, преодолев семьдесят шесть ступенек, оказался в покоях герцогини.

– Франсуа, – сердито спросила Амалия, – чем это ты занимаешься, позволь тебя спросить?

– Готовлю гуся, фаршированного грибами, для мадам, – доложил мошенник.

– Нет, я не об этом!

– А о чем?

– Сам знаешь!

– Не знаю!

– Франсуа!

Повар насупился и сделал попытку покраснеть, что удалось ему не сразу.

– Я когда-нибудь упоминал мадам о своих корнях?

– Насколько я помню, нет, Франсуа.

– Так вот, госпожа герцогиня, по происхождению я нормандец.

– И?

– Ну, так Вильгельм Завоеватель тоже был нормандец, разве не так?

– Франсуа, переходи к сути. Он нормандец, как и ты, дальше что?

– А то, что если какой-то Вильгельм, то бишь Гийом, завоевал Англию, то почему бы мне не повторить его подвиг? Заметьте, госпожа герцогиня, я скромен и удовольствуюсь меньшими, хм, масштабами завоевания. Меня вполне устроит кусочек Англии, например.

– Франсуа, прости меня, – сказала Амалия, потирая лоб, – но, по-моему, ты начал завоевание не с того конца.

– Ничего подобного, госпожа герцогиня. Позвольте мне показать вам…

Амалия отскочила назад.

– Нет-нет, Франсуа, благодарю, не надо мне ничего показывать.

– Как хотите, – проворчал мошенник, немного обиженный. – Я лишь хотел заметить, что лучшее завоевание то, которое проводится мирным путем, без звона алебард и стрельбы из ружей.

– Франсуа, ты великий стратег, – заметила Амалия, – но оставим пока в покое алебарды. Ты, как я понимаю, пользуешься доверием местного населения… – Повар поклонился с преувеличенной скромностью. – Выясни, кто сегодня утром заходил на конюшню и что там делал. Меня интересуют все, кто прикасался к лошади герцога, ее зовут Одинокая Звезда.

– А что случилось с лошадью? – переполошился Франсуа. – Надеюсь, ее не украли?

– Не в этом дело, – отозвалась Амалия. – У меня есть некоторые сомнения, Франсуа. Очень нехорошие. Один мой знакомый бан… американец как-то рассказывал мне, что будет, если лошадь накормить дурманом. Животное не то чтобы сходит с ума, но оно начинает странно себя вести. Лужа может показаться ему океаном или, наоборот, целая река будет видеться не шире лужи. Герцог сказал мне, что лошадь сбросила его как раз перед лужей, и это совпадение заставило меня задуматься. Может, тут была простая халатность, а может, нечто большее. Так или иначе, я хочу знать наверняка.

– Думаете, – спросил Франсуа напрямик, – кто-то хочет отделаться от герцога?

– Видишь ли, Франсуа, – призналась Амалия, – я не исключаю и того, что произошла досадная случайность. Наверное, все эти разговоры так на меня подействовали.

– О камне? – проницательно осведомился Франсуа.

– О камне, который якобы приносит несчастье. И вот еще что, мой Франсуа. Будешь болтать с прислугой, узнай, как именно умерли родные герцога. В смысле, не была ли их смерть неожиданной, не показалась ли она кому-то странной, ну… и так далее.

– Будет сделано, мадам!

– Я на тебя рассчитываю, Франсуа!

Последователь Вильгельма Завоевателя, видимо, и впрямь успел обвыкнуться среди местного населения. После обеда, на котором присутствовали все гости, за исключением Эмберов – они уехали к себе в имение, расположенное по соседству, – и Арчи, лежавшего в своей спальне с распухшей ногой, Франсуа смог доложить своей хозяйке следующее.

Герцогиня Олдкасл, мать Арчи, сгорела от скоротечной чахотки в несколько недель. Смерть ее была неожиданной, но никто особо не удивился – всем было известно, что семейная жизнь герцогини не заладилась и муж обращался с ней чрезвычайно пренебрежительно.

Ее дочь, Джорджину, молодую впечатлительную особу, нашли в петле примерно через год после смерти матери. Джорджина оставила записку, в которой написала, что больше не хочет жить. Слуги вспоминали, что в последнее время она была чрезвычайно подавлена и много плакала. Смерть матери, к которой Джорджина была привязана, сильно на нее повлияла, но отчасти, возможно, ее состояние объяснялось характером ее отца, герцога Олдкасла. Это был человек, обладавший даром превращать в ад жизнь своих близких, и, когда он умер от апоплексического удара через несколько месяцев после самоубийства дочери, все только вздохнули с облегчением.

Гораздо больше оплакивали потерю его старшего сына и наследника, Сирила Олдкасла, и его юной жены. Но про эту историю уже столько писали! Они утонули во время медового месяца, вот и все.

Словом, с этой стороны все выглядело достаточно буднично и объяснимо, зато по поводу конюшни Франсуа удалось раскопать кое-что интересное. Утром в Олдкасле побывал какой-то нищий. Он сразу же ушел, едва его прогнали, но вот был ли он на конюшне – этого Франсуа не брался утверждать. С нищим разговаривала вторая горничная Элизабет, и она утверждала, что его вид ей не понравился. Она охарактеризовала его как «противного старика». Откуда он шел? Кажется, она увидела его на той дороге, что ведет мимо конюшен. Стало быть, он мог теоретически незаметно забраться туда, чтобы подсунуть отраву герцогской лошади. Да, но тогда получается, что он должен был знать, что герцог всегда ездит именно на этой лошади. Больше слугами не было замечено ничего необычного.

Амалия поблагодарила Франсуа и отослала его. Когда он ушел, она открыла шкатулку, вынула из нее «Принцессу» и стала задумчиво смотреть на сиреневое пламенеющее чудо.

Амалия была слишком рационалистичной, слишком – если угодно – приземленной, чтобы верить во всякие истории о камнях, приносящих несчастье. Вдобавок она была хорошо образована и знала, что алмаз – всего лишь углерод особой формы, можно сказать, кузен графита, из которого изготовляют стержни карандашей. Верить, что кусок углерода способен наводить порчу или накликать смерть, разум Амалии отказывался категорически. Стало быть, речь могла идти только о цепочке досадных случайностей. Если только это действительно были случайности, а не кем-то тщательно спланированные события. И Амалия задумалась, не таится ли в таких с виду загадочных происшествиях некий подвох, доказывающий, что отнюдь не рок управляет всеми ими.

Бывший владелец камня разорился. Ну и что? Дельцы разоряются сплошь и рядом, так же часто, как и наживают состояния, и в этом нет ровным счетом ничего необычного. Далее: мать Арчи умерла от чахотки. Тоже ничего особенного, по крайней мере внешне. Сестра покончила с собой, оставив записку, стало быть, убийство под видом самоубийства исключается. Отец умер от удара. Старший сын и его жена утонули… Хм, вот это может оказаться интересно. Как именно они утонули?

– Роджерс, позовите Франсуа!

Повар-обольститель явился немедленно.

– Франсуа, ты читал ту статью? Ну, про брата моего мужа… Как он погиб?

– О мадам, это был несчастный случай. Они отправились поплавать в лодке по заливу, и тут налетела буря.

– Буря, Франсуа?

Решительно, фантазии было не за что зацепиться.

– Можешь идти, Франсуа. Извини, что отвлекаю тебя.

Если буря, то налицо все-таки несчастный случай, ибо никому не под силу сотворить ее, чтобы избавиться от какого-то герцога. Дерево, в которое ударила молния… Сгоревшая сторожка… Тоже, в общем, ничего из ряда вон выходящего. Амалия все больше и больше склонялась к тому, что ее воображение сыграло с ней злую шутку. Если бы не заявление Арчи о том, что он отличный наездник, и не странное поведение его лошади, она бы давно выбросила из головы происшедшее. Амалия вспомнила слова Арчи и его интонацию, когда он говорил: «Я в жизни не падал с лошади!» Бедный Арчи, он там один-одинешенек в своей комнате, надо будет его навестить… Ведь она не видела Арчи с того момента, как уехал доктор Арлингтон.

Едва Амалия поднялась с дивана, в дверь постучали.

– Ваша светлость, прибыли мисс Эмили, дочь графа Стерна, и мистер Моррис… Мистер Роберт Моррис, – сообщил Роджерс.

– Кто такой мистер Моррис? – недовольно спросила Амалия.

– Наш викарий. Очень достойный молодой человек. Впрочем, я не думаю, что он останется гостить у нас… Я предлагаю, мадам, разместить мисс Стерн, как обычно.

– Делайте, что хотите, Роджерс… Я сейчас спущусь.

Досадуя, что не успела повидаться с Арчи и ободрить его, Амалия сошла вниз, напустив на себя вежливо-безразличный вид. Бог весть почему, бедняжка Эмили совершенно не нравилась Амалии, а мистер Моррис понравился и того меньше. Он был настолько вежлив, настолько любезен, настолько корректен, что в его присутствии ей просто не хватало воздуха. Иногда Амалия была довольно-таки безжалостна и не понимала, что для небогатого священника жена аристократа – человек, с которым он любой ценой обязан поладить, иначе его жизнь здесь станет невыносимой.

– Здравствуйте, моя дорогая Эмили, – проворковала Амалия («Так, каблуки еще выше, а мозгов еще меньше, иначе она бы понимала, что желтое не сочетается с розовым»). – Как это мило с вашей стороны – наведаться к нам! («Сидела бы ты дома да вышивала… себе саван»). – Жаль, вы опоздали на сегодняшнюю охоту. Арчи свалился с лошади и растянул связки, ничего страшного. Очень приятно с вами познакомиться, мистер Моррис («Господи, у него рука, как дохлая рыба! Принесли же их черти на мою голову!»).

Мистер Моррис смешался. Он был здесь исключительно по настоятельной просьбе графини Стерн, матери Эмили. Графиня, которой дочь пересказала свой невразумительный разговор с экс-женихом, пребывала в недоумении и вызвала викария, чтобы попытаться выведать у него, что все это может значить. Мистер Моррис счел, что не должен держать их в неведении; но, так как он не хотел выставить Арчи в смешном виде, он только дал понять, что произошла ошибка и что Арчи горько раскаивается в своей поспешной женитьбе. Леди Стерн воспряла духом, и, когда от Арчи прибыло приглашение поохотиться, она отправила дочь в Олдкасл, попросив викария последить за ней. Просьба сопровождалась обещанием выделить значительную сумму на нужды церкви, так что Моррису ничего не оставалось, как согласиться. Он был достаточно умен, чтобы заметить: Амалия неважного мнения о своей сопернице, – и предвидел, что часть этой неприязни обратится против него. Впрочем, Амалия, казалось, вовсе не была склонна уделять ему внимание.

– У нас гостят полковник Хоторн, кузены моего мужа… – все-таки она произнесла это слово, ради чисто женского, мало понятного мужчинам удовольствия увидеть, как смешалась бедняжка Эмили, – и еще множество народу. Надеюсь, вам понравится у нас. Роджерс! Будьте любезны, проводите гостей.

Роджерс почтительно склонил седую голову и уже совсем было собрался исполнить данное ему поручение, как вдруг в холл ворвался лакей Скрэмблз. Он буквально скатился по лестнице и теперь тяжело дышал, как человек, чьи силы на пределе. В глазах его застыл искренний ужас.

– Ваша светлость. Роджерс! Доктора… скорее! Герцог Олдкасл умирает!

Глава 15,

в которой Амалия прибегает к секретному ящику и делает неутешительные выводы

Эмили тихо взвизгнула и изготовилась упасть в обморок на руки молодого викария. Роджерс, казалось, пребывал в совершенном остолбенении.

– Арчи? – пролепетала Амалия, не узнавая своего голоса. – Что с Арчи?

– Не знаю, миледи, но герцогу совсем плохо!

Амалия кинулась к лестнице и, подобрав юбки, помчалась по ней, перескакивая через две ступеньки. Роджерс, выйдя из оцепенения, бросился за ней.

– Сюда, миледи, сюда!

Они оказались в уютной спальне, где стояла огромная кровать с витыми столбиками и полыхал камин. Впрочем, Амалии было не до разглядывания обстановки – с порога ей бросилось в глаза искаженное страданием лицо герцога Олдкасла. Тело его сотрясали судороги. Он скорчился на боку, стиснул в кулаках верх одеяла и стучал зубами.

– Арчи, – Амалия подбежала к нему, схватила его за запястье, липкое от пота и прохладное. – Арчи, что с вами?

– Не знаю! Мне плохо… плохо… Боже, как мне плохо! – застонал герцог, отворачиваясь.

– Что вы ели?

– Обед… Роджерс принес его сюда. Цыпленок, пудинг и… и кофе…

Он откинулся головой на подушку, тяжело дыша.

– Миледи, – бормотал Роджерс, – что же делать? Миледи…

– Пошлите кого-нибудь из слуг за Арлингтоном, живо! – Роджерс опрометью выскочил из спальни. – Арчи, – его взгляд ускользал от нее, – Арчи, что вы чувствуете? Опишите как можно подробнее. Слабость?

– Да.

– Голова кружится?

– Да. Да… – Он заворочался, комкая простыни. – Живот… болит. Больно… очень больно. – Он приподнялся, опершись на локти.

– Сухость во рту есть?

– Да… кажется.

– Жжение?

– Да. И еще этот привкус…

– Что за привкус, Арчи? – Амалия похолодела.

– Не знаю. Металлический… Странный…

– Роджерс! – заорала Амалия. Арчи застонал и стал натягивать на себя одеяло. Дворецкий тотчас появился. – Немедленно: два стакана теплой воды и две столовые ложки соли туда! Несите!

– Сию минуту…

– Скорее, черт возьми! Шевелитесь! Арчи, постарайтесь вспомнить. Когда это началось?

– Только что. Мне плохо, Эмили… О-о!

В дверях возникли любопытствующие физиономии Эмили Стерн и Роберта Морриса.

– О боже, – пискнула Эмили, – что с ним?

– Наверное, съел что-нибудь не то, – предположил викарий неуверенно, пожимая плечами.

Вбежал Роджерс, неся графин с водой и солонку.

– Чашку! Так… Пейте, Арчи. Роджерс, несите таз.

– Да, миледи! Доктор Арлингтон скоро будет.

– Таз, без разговоров! Арчи, сколько раз и в какое время вы ели сегодня? Вспомните, это очень важно.

– Перед охотой… позавтракал…

– Когда?

– В семь утра… Потом.. обед… примерно час назад…

Амалия огляделась, ища взглядом поднос.

– Где поднос? Тот, на котором вам принесли обед?

Роджерс протиснулся в дверь мимо Эмили и викария, неся таз.

– Поднос? Его убрали, миледи.

– Черт! Роджерс, на кухню, немедленно, и попытайтесь узнать, не осталось ли чего от той еды, что подавали герцогу. Это очень важно, слышите? А теперь садитесь, Арчи.

– Мне холодно, – прошептал несчастный.

– Ничего-ничего… – Она обхватила его за плечи и помогла сесть. – Тошнит? Голову ниже…

Через мгновение Арчи начало рвать.

– Тихо, тихо, – приговаривала Амалия, гладя его по затылку. – Вот и хорошо. Сплюньте.

– Боже, – простонал он, когда его наконец перестало выворачивать наизнанку, – боже… Извините, Эмили, я… Мне так неудобно… Перед ними…

Амалия подняла голову и тут только заметила в дверях гостей.

– Какого дьявола вы тут забыли? Вон отсюда! Убирайтесь!

– Вы не имеете права… – попробовала было протестовать дочь графа Стерна.

Амалия подскочила на месте. Она готова была сказать много разного, но тут Арчи снова вырвало чем-то зеленоватым.

– Моррис, уберите эту идиотку и убирайтесь вместе с ней!

Викарий вытаращил глаза, потрясенный столь бесцеремонным обращением.

– Но… но… – Он не находил слов.

– Делайте что вам говорят! – рявкнула Амалия.

Бормоча нечто невнятное, викарий увел мисс Стерн.

– Болван! – крикнула в сердцах Амалия ему вслед. – Ну что, Арчи? Роджерс! Еще воды с солью.

– Я больше не могу…

– Можете, Арчи, можете. Надо очистить желудок от этой гадости. Будьте паинькой и пейте.

– Что же я такого съел? Господи… Мне никогда в жизни не было так плохо.

Содержимое герцогского желудка вновь полилось в таз.

– Боже! А вот и цыпленок! – весело вскричала Амалия. – Роджерс!

– Да, миледи?

– Взбить четыре сырых яйца, все это бросить в стакан молока, перемешать и бегом сюда.

– Четыре яйца… стакан молока. Иду, миледи!

– Скрэмблз! Принесите одеяла, несколько одеял. – Лакей кивнул и исчез. – Ничего, Арчи. Сейчас выпьете молока, и вам станет легче.

– Амалия… – Он тяжело дышал, по его лицу струился пот. – Вы меня не бросите, правда? Не оставляйте меня. Мне так страшно!

Роджерс принес молоко со взбитыми яйцами. Амалия дала герцогу его выпить и укутала больного одеялами, которые принес Скрэмблз. Взяв платок, Амалия стала обтирать Арчи лицо. Оно было мертвенно-бледным, а кожа на ощупь была холодной, как лед. Арчи пошевелился и сжал пальцы Амалии. Она погладила его по руке и поймала себя на мысли, что ей его жаль.

– Вы еще чувствуете слабость?

– Да. И голова…

– Ну, ничего. Похоже, что самое страшное позади. Лежите.

Слуги молча переглядывались. Они не знали, что и думать обо всем этом.

– У его милости давно не было таких приступов гастрита, – рискнул наконец вполголоса заметить Роджерс.

– Гаст… – Амалия поперхнулась. – Кто готовил герцогу обед?

Роджерс, казалось, был удивлен.

– Ваш повар, миледи!

– Франсуа? Но это исключено! А кто еще имеет доступ к еде?

– Все, кто находится на кухне. У нас трое поварих, миледи, и еще…

– Позовите сюда моего повара.

Скрэмблз хотел было взять таз, наполненный рвотными массами.

– Оставьте, – сухо сказала Амалия. Она хотела встать, но Арчи не отпускал ее руку.

– Но… – попробовал было возразить лакей.

– Я сказала: оставьте!

– Мы можем заменить…

– Не надо. Позовите Франсуа. А вы, Роджерс, идите в холл караулить доктора Арлингтона. Как только он появится, ведите его сюда.

– Да, миледи.

– Я пока останусь здесь.

– Да, миледи.

Склонившись в глубоком поклоне, Роджерс вышел из комнаты. За ним последовал и Скрэмблз.

– Ну как вы, Арчи? – спросила Амалия мягко.

Из-под груды одеял донесся тихий вздох.

– Это все кулинарные изыски вашего повара. Я, наверное, уже настолько привык к овсянке…

– Арчи, – перебила его Амалия, – не городите вздора. Лучше скажите мне вот что: вы все ели? И цыпленка, и пудинг, и кофе?

– Да.

– Ни в чем не заметили какого-нибудь необычного вкуса? Или запаха?

– Нет. Амалия, что со мной произошло?

Амалия протянула руку и осторожно погладила лежащего по голове. Он был такой кроткий, бедный большой Арчи… И такой несчастный…

– Не знаю, Арчи. Но обязательно узнаю. Вам легче?

Арчи не успел ответить, потому что в дверь постучали. Вошел встревоженный Франсуа.

– Звали меня, мадам?

– Да. Закрой дверь, Франсуа.

Амалия взяла повара за пуговицу и отвела в дальний угол комнаты, откуда герцог не мог их услышать.

– Франсуа, ты готовил герцогу обед?

– Да, я, мадам. А что?

– С начала до конца? Что там было?

– Цыпленок в сметанном соусе, пудинг с изюмом…

– А кофе?

– Кофе я не занимаюсь, мадам, вы уж простите!

– Кто его разливал?

– Кажется, Джинджер. Такая смешная веснушчатая девчонка. А…

– Кто еще был на кухне, пока ты готовил?

– Роза, Мэри, Элизабет, другая Элизабет, Сибил, Джейн и… и…

Франсуа умолк и съежился под взглядом своей госпожи.

– Франсуа, мне кажется, что Сибил горничная, а не кухарка. Да и две другие тоже!

– Им приятно в моем обществе, – вывернулся мошенник. – Они просто заходили поговорить.

– А кроме них? Не было никого… необычного?

– Насколько я помню, нет, мадам!

– Только слуги?

– Только слуги.

Амалия погрузилась в мрачные раздумья.

– Этот твой сметанный соус – он острый?

– Он-то? Нет! Мягкий, совсем не острый.

Амалия закусила губу:

– Франсуа, мне надо знать, кто, кроме Джинджер, имел сегодня доступ к кофе. Расспроси ее, хорошо?

– Да, мадам.

– Да, – уже громко добавила Амалия, – мы совсем забыли убрать это… Франсуа! Бери таз.

Франсуа попятился, с отвращением глядя на содержимое предмета, который ему предлагали нести.

– Но, мадам, я повар! Я занимаюсь пищей до того, как она попадает в желудок, а не после!

– Франсуа, дело очень серьезное, поэтому прошу тебя… Возьми таз!

С тысячью ужимок Франсуа брезгливо поднял таз и понес, держа его на вытянутых руках. Амалия последовала за ним. Они вышли в коридор.

– Сюда!

– Куда? – изумился Франсуа, уже не чаявший, как бы поскорее донести таз до помойки.

– Ко мне!

Таз занесли к Амалии в спальню.

– Так, Франсуа, а теперь дуй обратно к моему мужу и сиди у него в комнате, пока не приедет Арлингтон, понял? Никого не впускай. Если попросит пить – яйца, взбитые в молоке, или воду. Скажи Скрэмблзу, чтобы на всякий случай принес еще один таз. Ясно?

– Ясно, мадам. – Франсуа поколебался, но потом все-таки спросил: – Что происходит, мадам?

Лицо Амалии посуровело.

– Пока не знаю, Франсуа. Иди к нему. Не оставляй его одного!

– Да, мадам!

Тщательно заперев дверь за Франсуа, Амалия бросилась к своему волшебному ящичку, где в изысканных флаконах хранились тончайшие парфюмы, а в золотых тюбиках и коробочках скрывались помады и пудры, которые заставили бы учащенно биться сердце не одной модницы.

Амалия надавила на скрытую кнопку сбоку, и в ящике обнаружилось второе дно. Здесь не было ни золотых коробочек, ни хрустальных флаконов – одни лишь колбочки, какие-то пробирки и пачечка крошечных, мельчайшим почерком исписанных листков.

Амалия взяла эту пачечку, выдернула из нее один листок и пробежала его глазами.

– Сероводород… Где я, черт возьми, его достану? Ладно, попробуем по старинке.

Она стала лихорадочно рыться в своих вещах. Не найдя, видимо, того, что требовалось, бросилась к сундуку, в котором валялся всякий старый хлам, и вскоре нашла то, что искала, – довольно широкую медную пластину. Амалия надела пару перчаток, лежавших среди ее странных колбочек, зачерпнула жестяной чашечкой немного рвотных масс, подошла к камину и взяла в левую руку щипцы. Зажав чашечку в щипцах, Амалия стала подогревать ее на углях, а пластину держала над вонючими парами. В дверь кто-то стучал, но Амалия даже не отозвалась, наблюдая за теми причудливыми узорами, которые мало-помалу проступали на пластине.

Сочтя наконец, что сделанного вполне достаточно, она поставила чашку на камин и убрала щипцы. Тонкие кольца волос Амалии развились и спускались вдоль висков. В лице ее произошла странная перемена, и тому, кто увидел бы ее впервые при этих обстоятельствах, вряд ли пришло бы в голову назвать ее красивой.

Амалия взяла медную пластину, покрытую белым налетом, и внимательно оглядела ее. Правая щека баронессы несколько раз дернулась, как это бывает при нервном тике. Она опустила руку, положила пластину на стол и медленно стянула перчатки.

– Да, – мрачно сказала она по-русски, – так я и думала. Это мышьяк!

Глава 16,

в которой лорд Ундервуд делает неприятное открытие

В то время как в Олдкасле Амалия проводила химические опыты по выделению мышьяковистого ангидрида, в Париже произошло ограбление банка близ площади Звезды, в Нью-Йорке некий газетчик, скрывавшийся за инициалами Д. Н., строчил при свете лампы язвительную статью по поводу громоздкого подарка французов – статуи Свободы, которую не знали, куда девать, в Петербурге император, прочтя последнюю депешу Голицына, написал на полях «очень хорошо», а в Лондоне лорд Ундервуд вернулся домой много раньше обычного. Собственно говоря, нас будет интересовать только то, что делал лорд Ундервуд.

Мистер Печатный Станок разоблачился, освободившись от трости, перчаток, шляпы и пальто, которые принял молчаливый слуга. Затем лорд кивком отпустил лакея и поднялся к себе в кабинет, где стояла массивная мебель, окна закрывали тяжелые бархатные шторы строгих тонов, из шкафов смотрели корешки книг – все серьезные научные и экономические труды, – но не было видно ни единой газеты.

Лорд Ундервуд сел в кресло за столом и задумался. Косые солнечные лучи, падавшие из окна, освещали благородный профиль, тонкий подбородок и безупречную осанку властелина прессы. Любой скульптор дорого дал бы в это мгновение, чтобы оказаться здесь: вся фигура лорда прямо-таки напрашивалась на то, чтобы ее изваяли в мраморе, причем немедленно.

Будем откровенны: как мало людей, выдающихся и даже очень выдающихся, оставляют нам свои изображения, радующие глаз! Беда в том, что любой памятник, вне зависимости от того, кому он поставлен, автоматически переходит в разряд произведений искусства, и мы поневоле подходим к нему как к произведению искусства. Самая значительная лысина какого-нибудь ученого мужа, поэта или государственного деятеля, воплощенная в бронзе, оказывается лысиной, но уже не столь значительной. Она оторвана от мыслей, которые скрывались в голове ее обладателя, и немудрено, что маленький ребенок, увидев бюст академика с выпученными глазами и двумя редкими венчиками волос чуть выше бровей, немедленно ударяется в слезы. Его пытаются успокоить, объясняют, что дядя был хороший, что он придумал машинку для выжимания седьмого пота, или портативную бомбу, или способ выращивания бутылок вина прямо на деревьях, минуя томительную процедуру переработки винограда в бесценный напиток. Ребенок не унимается – он уверен, что видел злого гнома! И эта уверенность пребудет с ним до тех пор, пока он сам не займется вопросами, скажем, влияния седьмого пота на омоложение кожи лица или не произведет фурор в научном обществе, доказав благотворное влияние какого-то там излучения на выращивание огурцов. И тогда, когда он сам станет старым, лысым и уродливым, ему, может быть, тоже поставят памятник, от вида которого будут пугаться другие маленькие дети.

Разумеется, лорд Ундервуд не думал ни о чем подобном. В этот день его мысли вообще витали чрезвычайно далеко от скульптуры. Он вспоминал, как примерно неделю назад встретил принца Уэльского в театре. Принц был с мисс Джеббинс, актрисой, которую Ундервуд считал чрезвычайно жалкой особой во всех отношениях. Мисс Джеббинс притязала на то, что у нее есть драматический талант, а лорд Ундервуд был с ней не согласен, и по его указанию маститый рецензент разгромил ее игру в пух и прах в таких выражениях, что после этого бедной актрисе оставалось только в срочном порядке утопиться в Темзе. К счастью, в наши дни тяга к самоубийству значительно ослабла, и мисс Джеббинс удовольствовалась тем, что на некоторое время перестала выступать. В глубине души, разумеется, она затаила злобу на Ундервуда и поклялась отомстить ему при первом удобном случае. Принц Уэльский тоже имел на него зуб – в статьях, писавшихся по указке лорда, Ундервуд весьма прозрачно намекал на то, что стране не нужно лучшего правителя, чем королева Виктория. Это обижало принца, считавшего, что он лучше своей матери разбирается во всем, что касается английской политики; но, так как его отстранили от всякого участия в государственных делах, его мнение ровным счетом никого не интересовало. Таким образом, принца и его пассию объединяла активная неприязнь к Ундервуду, которой последний с легкой душой мог пренебречь, ибо знал, что они не в силах сколько-нибудь серьезно ему навредить. Помнится, в театре в тот вечер давали английскую пьесу. Берти заметил Ундервуда, фамильярно кивнул ему, после чего шепнул что-то на ухо мисс Джеббинс, и оба захохотали – Берти добродушно, актриса визгливо. Почему же, черт возьми, мистер Печатный Станок как будто бы слышит до сих пор их смех?

Да потому, что, они, потешаясь между собой, смотрели именно на него. На лице мисс Джеббинс читалось неприкрытое злорадство. В пьесе, поставленной куда лучше, чем заслуживал ее сюжет, показывались мучения обманутого мужа, и на всем протяжении спектакля Ундервуд ловил на себе насмешливые взгляды из ложи принца. А после одной особенно удачной комической сцены оттуда раздались бурные аплодисменты.

– Да здравствует рогоносец! – громко закричала актриса. Она вновь оглянулась на Ундервуда и захохотала еще громче.

Каким бы неприятным ни казалось это происшествие, но на следующее утро Ундервуд почти забыл о нем. Он занимался тем, что проталкивал войну, а это требовало от него колоссального напряжения. Королева почти дала себя убедить, но тут начались сложности в парламенте. К тому же российский посол Голицын хорошо знал свое дело и не допустил ни одного опрометчивого шага, который можно было бы использовать как повод к войне.

А история знает такие «повороты». Когда германский канцлер Бисмарк решил, что настала пора убрать с дороги Францию, он совершил подлог, известный как эмская депеша. Смешно, но кровопролитная франко-прусская война разгорелась из-за испанских неурядиц. В середине 1870 года тамошний трон оказался вакантным, ибо королева Изабелла успела настолько всем осточертеть своими фривольными похождениями, что ее попросту выставили вон, после чего испанцы предложили немецкому принцу, родственнику Вильгельма Первого, занять пустующий престол. Вильгельм отнесся к этой затее довольно прохладно, но французский посол Бенедетти не поленился лично приехать к нему в Эмс, где старый король находился на лечении, и там потребовал, чтобы принц навсегда отказался от своих притязаний. Предназначенное для газет сообщение о встрече короля и посла было отредактировано Бисмарком таким образом, что выходило, будто француз нагло оскорблял немецкого правителя и чуть ли не угрожал ему. В этом деле мощь прессы была использована на полную катушку, а результатом стало унизительное поражение Франции, возвышение Германии и перекроенная карта Европы.

Вчера, направляясь в свой клуб, Ундервуд даже принялся размышлять, нельзя ли будет и в Англии провернуть нечто подобное. Лорд Печатный Станок недолюбливал затасканные приемы, но, с другой стороны, не зря же говорят, что некоторые цели оправдывают многие средства. Подойдя к курительной комнате клуба, он услышал доносящиеся из нее приглушенные голоса.

– Видели Ундервуда? Ей-богу, старик стоически переносит свое несчастье!

– Какое несчастье, милорд? Я уверен, он даже доволен, что кто-то вместо него занимается леди Ундервуд, хе, хе!

Ундервуд застыл и весь обратился в слух.

– А вы помните, как он вел себя в театре, на той пьесе о рогоносце? Потрясающая выдержка! Смеялся и хлопал вместе со всеми.

– А по-моему, – встрял чей-то гнусавый голос, – ваш Ундервуд – обыкновенный болван, который ни о чем не догадывается.

– Еще бы! Он так доверяет своему другу баронету, что при виде их дружбы прошибает слеза умиления.

– Я только не понимаю, зачем Лаймхаузу вообще это понадобилось?

– Тсс, мой дорогой. Я слышал разное, знаете ли. Одни говорят, что он сделал это на пари с Сеймуром, а другие – чтобы не терять Ундервуда из виду. У старикашки ведь премерзкий характер, а без его поддержки Лаймхауз – ничто.

– Как вы думаете, господа, война с Россией будет?

– Разумеется, поскольку Печатный Станок позволяет водить себя за нос. Но вы не представляете, как над ним потешаются при дворе! Принц Уэльский особенно в восторге.

Голос зазвучал у самой двери. Было похоже, что его обладатель вот-вот ступит на порог и столкнется с лордом Ундервудом, застывшим в нелепой позе подслушивающего. И тогда…

Но ничего подобного не случилось, ибо благородный лорд самым позорным образом немедленно сбежал в библиотеку. Сердце бешено колотилось у него в груди, на лбу выступили капли пота. Впервые за долгое время он чувствовал, что утратил способность мыслить рационально. Его жена ему неверна! Его жена! Господи, если бы речь шла о красавице-любовнице, тогда другое дело: глупо вообще требовать верности от таких созданий, но жена, рядом с которой Медуза горгона была бы воплощением красоты… И она изменяет ему на потеху этим жалким людишкам! Какое унижение, бог ты мой, какое невыносимое унижение! С первого листа свежего выпуска его газеты, забытой кем-то на столе читальни, на лорда Ундервуда смотрели набранные крупным броским шрифтом слова: «Война: быть или не быть?»

Теперь он знал все. Знал, почему так мерзко хихикала мисс Джеббинс и почему, когда он на днях обедал у леди Эрлин и сказал, что нет ничего хуже, чем быть обманутым мужем, все присутствующие так странно на него посмотрели; знал, почему журналист, которого он уволил за пьянство, с вызовом бросил ему в лицо со своим выговором кокни: «Ну, уж по крайней мере моя жена не ходит на сторону». Знал, отчего старые и преданные сотрудники смотрели на него с таким сочувствием, когда он появлялся среди них; знал, отчего его враги начали криво улыбаться, когда он недавно появился с женой на каком-то благотворительном вечере.

Лаймхауз! Этот жирный мешок, тупица, бестолочь, ничтожество, которое без него, Ундервуда, ноль – нет, даже менее чем ноль! Да как он посмел?!

Но леди Ундервуд…

– Нет! – решительно промолвил мистер Печатный Станок, тряхнув головой. – Нет, это невозможно!

Ундервуд никогда не любил свою жену. Она являлась для него лишь одной из ступеней, которую нельзя было миновать при восхождении на вершину. Конечно, кто-то, возможно, не стал бы связывать свою судьбу с безразличным ему человеком, а затянул бы пояс потуже и стал бы трудиться в расчете на удачу, но этот путь не слишком увлекал лорда Ундервуда. Если он чего-то хотел, то добивался этого незамедлительно, и поэтому он женился на деньгах, которые позволили ему завести свое дело и без помех им заниматься. Нет, он не был ни зол, ни жесток к своей жене; он даже признавал за ней определенные положительные качества. Леди Джейн – любящая мать, заботливая супруга; она почти не докучает ему, дает ему вести такую жизнь, какую он хочет, и за это он ей искренне признателен. Он даже хранил ей верность! По крайней мере, гораздо больше, чем многие нынешние мужья. В сущности, их брак идеален, потому что им и в голову не приходило требовать друг от друга невозможного. Смешно ожидать от леди Джейн, чтобы она стала красавицей или хотя бы научилась одеваться так, чтобы платья не казались на ней бесформенными тряпками. А подозревать ее в неверности и вовсе немыслимо. Кого угодно, только не ее!

Тут Ундервуд вспомнил, что он довольно редко видит свою жену, что она практически все время находится одна, а значит… значит… Пот вновь выступил у него на лбу. Доводы, по которым Лаймхауз мог ею увлечься, тоже казались донельзя весомыми. Если Лаймхауз хотел держать его под контролем, быть осведомленным о всех его планах, что вполне естественно для прожженного дельца, который никому не доверяет, то через жену это сделать проще простого. Пари? Ну что ж, баронет – человек азартный… На пари проделывается немало глупостей (например, сам он, Ундервуд, в Кембридже как-то выпил в одиночку три бутылки шампанского, после чего его немилосердно вырвало). И все же…

– Да нет, это вздор. Слухи, которые мои враги распространяют, чтобы отыграться за свои обиды.

Слова прозвучали неубедительно, и он понял это. Из клуба Ундервуд пошел домой, где его ждал традиционный ужин с женой. Леди Джейн поддерживала за столом обычный разговор, но впервые, глядя на ее лицо, усеянное бородавками, и пытаясь поймать взгляд косящих глаз, он думал: что же может скрываться за этой невзрачной внешностью? Может статься так, что он вообще не знает свою жену. Чем она живет, что думает, о ком мечтает? Хорошо, если ни о ком. Лорду Ундервуду было совсем не по себе от подобных размышлений.

– Я собираюсь устроить званый обед, – сказал он неожиданно. – Пригласить Лаймхауза?

– О да, конечно, – сказала леди Джейн вежливо.

Ундервуд занервничал. Показалось ли ему или она вложила в обычные с виду слова какой-то особенный, ускользающий от него смысл?

– Мне казалось, он тебе не очень по душе, – лорд Ундервуд решился на обыкновенную провокацию.

– Мне? – испугалась леди Джейн. Впервые за все время их брака муж интересовался ее мнением об их общих знакомых. – Нет, он… вполне приличный человек, и…

Лорда Ундервуда обдало холодом. Приличный человек? Этот живоглот Лаймхауз? Ундервуд потерял аппетит и отодвинул тарелку.


Сегодня мистер Печатный Станок вернулся раньше, чем обычно, чтобы проверить свою догадку. Бесполезно ведь спрашивать женщину, изменяет она вам или нет. Женщина устроена так, что будет отпираться до последнего, да и, кроме того, вопрос был бы просто смешным: «Дорогая, вы случаем не спите с Лаймхаузом? А то до меня дошли слухи…»

Снимая пальто внизу, он осведомился:

– Леди Джейн дома, Холмен?

Он прекрасно знал, что в это время она обычно находится у своей овдовевшей сестры, с которой они обсуждают план приюта для подкидышей. (А может быть, она вовсе не к сестре ходит? Может, благотворительность – только прикрытие для ее встреч с любовником?)

– Нет, сэр, миледи вышла.

– Очень хорошо, Холмен.

Ундервуд сидел в кабинете, прислушиваясь к внешним звукам. Джейн. Джейн и Лаймхауз. Берти смеялся… Все они смеялись над ним. Обманутый муж всегда узнает последним…

Нет, пора положить этому конец. Если между Джейн и стальным магнатом существует какая-то связь, должны сохраниться ее следы. Женщины тщеславны и неосторожны, они обожают получать письма и подарки. Даже когда их просят сжечь компрометирующие бумаги для их же блага, они не поддаются. Правда, им не так дорога память о своей связи, как возможность ее практического использования. Помнится, его собственная любовница как-то пыталась его шантажировать… Леди Ундервуд – любовница Лаймхауза! Ундервуд сорвался с места (в этот момент он уже не вдохновил бы никакого скульптора, до того злое и решительное было у него лицо) и быстрым шагом прошел на половину своей жены.

Вазы с сухими цветами, спертый, неживой воздух. «Пахнет склепом», – поморщился Ундервуд.

Он начал осмотр с секретера. Фото детей… Какие-то пожелтевшие листки… Боже, это же его письма! Письма, которые он сам писал, будучи женихом, и в которых каждое слово было ложью. Ложь от начала до конца!

Краска стыда ожгла его щеки. Ундервуд готов был прекратить свои поиски, но тут у него в ушах снова зазвучал визгливый смех мисс Джеббинс.

Он обыскал столы, выдвигая и задвигая ящики. Открыл шкафы, не поленился заглянуть в комод и гардероб. Ничего.

Признаться, Ундервуд вздохнул с облегчением. Он вернулся к двери, и, когда он уже стоял у порога, ему в глаза бросилась какая-то коробочка на самом верху комода. Снизу был виден только ее угол, и невнимательный человек мог принять ее за завиток лепнины, но глаз Ундервуда был отточен ревностью, и он сразу же понял, что это небольшая шкатулка для хранения бумаг.

Чтобы достать ее, Ундервуду пришлось подняться на стул. Верх комода был весь в пыли, но кое-где лишенные пыли пятна, похожие на отпечатки пальцев, указывали, что шкатулку совсем недавно кто-то трогал.

«Ребячество, – злобно подумал Ундервуд, – хранить свои секреты в таком месте, где любой может их найти».

Это была обыкновенная лакированная шкатулка вроде тех, какие в изобилии водились у леди Ундервуд. Лорд Печатный Станок с нетерпением схватил ее. Забавно, но даже сейчас у него мелькнула спасительная надежда на то, что внутри окажется какая-нибудь малозначительная ерунда. Подняв крышку, он увидел пачку исписанных листков, пару засушенных роз и портсигар, который он видел раз сто, не меньше. Портсигар, на котором стояли инициалы Лаймхауза.

На мгновение Ундервуду показалось, что земля уходит у него из-под ног. Он сел за стол и, вытряхнув листки из шкатулки, стал их изучать. Большинство из них было исписано почерком Лаймхауза, который он хорошо знал, но были и некоторые – очевидно, черновики ответов, – написанные леди Ундервуд.

«Мой муж обращается со мной невыносимо, но теперь, благодаря тебе, я узнала, что такое счастье…»

Ундервуд похолодел. Тот же почерк он видел на розовой записке, которую Лаймхауз выронил из кармана на аудиенции у королевы. Боже мой! А он-то, дурак, еще нагибался за ней, чтобы вернуть ее баронету… Стиснув челюсти, Ундервуд стал читать письма Лаймхауза.

«Пожалуйста, говори мне все, что касается С. Д. Это очень важно для нас обоих».

«Я тебя люблю, сокровище мое. Но главное – не забывай о С. Д.».

«Помни о нашем уговоре. Как С. Д.? Не могу дождаться, когда увижу тебя. Надеюсь, ты принесешь мне хорошие новости».

И бумага – тоже его. А стиль! Типичный стиль выскочки, который наловчился зашибать деньгу, но так и не выучился мыслить. Ундервуд читал и качал головой. Топорные фразы, штампованные обороты, убогая грамматика. А обращения! «Моя курочка», «сердце мое», «сокровище», «птенчик», «цыпленочек», «душечка» – фи, какая гадость! Но, судя по всему, леди Джейн прямо-таки млела от подобного обращения. В ее собственных записочках так и проступала старая сентиментальная идиотка, захотевшая любви. На шестом-то десятке!

«Твоя навеки».

«Вечно любящая. Когда мы снова встретимся?»

Но главное, кто же этот таинственный С. Д., о котором речь идет практически в каждом письме?

«Главное, следи за С. Д.».

«Старый дурак был сегодня не в духе. Ты не знаешь отчего, любовь моя?»

«Старый дурак»? Старый дурак… Нет, этого не может быть! Вот как они называют его за глаза, когда остаются одни! Вот, значит, какого они о нем мнения!

Строчки плясали перед глазами Ундервуда. Злоба душила его.

«Любимый, кажется, С. Д. что-то задумал…»

Вот оно что. Значит, сплетники были правы. Лаймхауз втерся в доверие к его жене, чтобы быть в курсе всех его дел. Старый дурак, боже мой! Дурак, да еще какой! Они использовали его – и смеялись над ним. Его, такого умного, такого изворотливого, непревзойденного хищника, который мог в мгновение ока создать и разрушить любую репутацию, они дергали за ниточки, как марионетку! Они поимели его, да, поимели, как последнюю лондонскую шлюху! Нет, даже хуже: он был пешкой в их игре, он был для них ничтожеством, старым дураком, которого они обманывали – бессовестно, гадко, вдохновенно.

Ундервуд не плакал много лет – с тех пор, как ему сказали, что его младший сын навсегда останется безумным, но сейчас он был, как никогда, близок к тому, чтобы разрыдаться. Он ненавидел свою жену так, как не ненавидел никого на свете. Он всегда подозревал, что она глупа и ограниченна, и то, что она выбрала себе такого любовника, жирного самодовольного борова Лаймхауза, только убедило Ундервуда в ее непроходимой тупости. Подумать только, она хранила портсигар своего рыцаря, розы, которые он ей подарил, и даже кольцо, да, недорогое кольцо с рубином, такое же – и это было всем известно, – какие Лаймхауз дарил в знак своей милости каждой потаскухе, с которой имел дело! Он – и леди Джейн… Его жена! От этих мыслей впору было сойти с ума…

С перекошенным ртом и сухими глазами Ундервуд кое-как сложил улики обратно в шкатулку, положил ее на прежнее место на комод, убрал стул, на который взбирался, и вышел из комнаты. Одна мысль владела им: отомстить им. Причем отомстить так, чтобы они пожалели, что вообще с ним связались. Лаймхауз думает, что имеет право им, лордом Ундервудом, вертеть по своему усмотрению? Так докажем индюку, что он ошибается. О, как же он ошибается!

– Ты меня не скоро забудешь, ублюдок!

Ундервуд взглянул на часы. До выхода вечерней газеты у него еще оставалось время. Он повеселел и воспрянул духом. Решительно, сама судьба благоволит к нему…

Глава 17,

в которой доктора Арлингтона мучают подозрения

– Разумеется, это просто ужасно, – сказала миссис Хардли. – Я уверена, что все дело в несвежей пище. Помнится, одна моя подруга…

Пять минут назад прибыл доктор Арлингтон, и герцогиня Олдкасл проводила его к больному.

– Она замечательно держится, – философски заметил мистер Хардли.

– Она-то? – Миссис Хардли попыталась вложить в вопрос весь свой сарказм, но получилась обыкновенная зависть. – Но ведь не ей же плохо, Эрнест!

– Как вы думаете, – обратилась Эмили к викарию, – что с ним такое?

– Но, мисс Стерн, я не врач, – отвечал Моррис весьма дипломатично.

Эмили кивнула головой и погрузилась в унылое молчание.

– А она накричала на меня, – пожаловалась она викарию. – Все-таки она злая женщина.

– И эта моя подруга, – решила продолжить начатый рассказ миссис Хардли и возвысила голос, – та, которая страдала несварением желудка…

– Все одно к одному, – не слушая ее, уныло констатировал полковник Хоторн. – Сначала нога, потом это. А так бы славно поохотились!

Мэри Невилл незаметно зевнула и прикрыла рот ладонью.

– Надеюсь, что с ним не будет ничего серьезного, – пробормотал ее брат Брюс.

– А что может быть? – фыркнул Генри Брайс. – Обыкновенное житейское дело, и не из-за чего поднимать сыр-бор.

– А мне показалось, – несмело заметила Этель Стерлинг, – ему очень плохо.

– Моя дорогая, – произнесла Мэри снисходительно, – тебе всегда что-то кажется.

– Да, наша Этель – совсем как пугливая курица, – вставил ее брат.

– Я хочу домой, – капризно сказала Эмили.

– Моя подруга, которую вы знаете… – прошипела миссис Хардли в тщетной попытке привлечь к себе внимание.

Трое безымянных приятелей Арчи, присутствовавшие на утренней охоте, отгородились в углу гостиной.

– Чепуха все это, – лениво заметил первый, больше всего похожий на сову в человеческом облике.

– Жаль, что не удалось затравить лису, – поддержал его второй, со светло-рыжими волосами и усами, воинственно топорщившимися в разные стороны. Впрочем, глаза у говорившего были не воинственные, а добродушные и спокойные.

– Теперь вся охота к черту… – поддержал его третий, которого звали Оутс.

– Не вовремя Арчи заболел.

– И это падение…

– А его жена очень даже ничего.

– Герцогиня? Красавица, да и только.

– Да, нашему Арчи повезло. Кто бы мог подумать, что такой – между нами – недотепа…

– По-моему, вы преувеличиваете, Симмонс.

– Как это все неприятно, – сказала Мэри Невилл вполголоса в другом углу гостиной.

– Может быть, вернемся? – предложил ее жених.

Миссис Хардли, поджав губы, молчала.

Дверь распахнулась, и на пороге возникла герцогиня Олдкасл, обвела собравшихся гостей взглядом.

– Ах, вы здесь! Прошу прощения, я совсем о вас забыла.

– Ну что? – весело спросил Брюс. – Что с Арчи?

– У него Арлингтон.

– Теперь чуть что, и тотчас вызывают доктора, – подала голос миссис Хардли. – В прежние времена…

– О да, – вежливо подтвердила Амалия. – Эпидемии холеры, например…

– Простите? – Миссис Хардли была озадачена. Ей редко доводилось встречать отпор.

Мистер Хардли поспешил ей на выручку.

– Мы все надеемся, что дорогой Арчи…

– Наш Арчи…

– Небольшой приступ гастрита, так ведь? Ничего страшного?

Амалия хотела было ответить: «Он чуть не отдал богу душу, потому что кто-то подложил ему мышьяк в еду», но сдержалась.

– О, я уверена, с Арчи все будет в порядке, – сдержанно промолвила она.

– Конечно! – подтвердил обрадованный полковник. – Арчи молодчина! Завтра же отправимся на охоту.

Амалия поморщилась. Она была уверена, что Арчи еще по меньшей мере неделю придется лежать в постели.

– Насчет охоты я ничего не знаю, – уклончиво ответила она. – Если позволит доктор…

– О, пустяки, у Арчи железное здоровье, – жизнерадостно сказал мистер Оутс.

– К счастью, мистер Оутс, к счастью…

У мистера Оутса было гладкое лицо, светло-русые волосы и улыбка, открывающая все тридцать два зуба. Амалия знала, что он служил где-то, но не настолько серьезно, чтобы при этом еще и работать. По преувеличенному вниманию, какое он оказывал герцогине Олдкасл, в противоположность прислуге, которую он высокомерно не замечал, чувствовался убежденный сноб. Амалия терпеть не могла снобов и ехидно подумала, какое лицо будет у мистера Оутса, когда в конце концов он узнает, что она никакая не жена Арчи.

– Передайте Арчи, что мы желаем ему поскорее поправиться, – подала голос Этель Стерлинг.

– Непременно. – И, не обращая внимания на мистера Оутса, который искал, что бы еще такое сказать, Амалия вышла.


Доктор Арлингтон закончил свой осмотр. Доктору было лет шестьдесят, из которых он не менее сорока посвятил медицине, из чего следует, что опыт у него накопился немалый. Теперь же он находился в явном затруднении. Не потому, что не знал, как надо классифицировать данный случай, – в диагнозе-то он был как раз вполне уверен. Нет, он не знал, как преподнести неприятную истину герцогу, а между тем его долг, он чувствовал, состоял именно в том, чтобы предупредить больного.

– Хорошо, – сказал Арлингтон после некоторого раздумья. – Значит, вы говорили о металлическом привкусе…

– Доктор, – раздраженно отозвался Арчи, – мы уже два раза обсуждали этот чертов привкус. Разве не так? По-моему, я просто съел что-то не то. А может, виноваты вчерашние устрицы, которые приготовил мошенник-француз. Ей-богу, я ел их, пока тарелка не опустела, и еще потребовал вторую порцию. Так что, доктор, если вы считаете, что я обыкновенный обжора, можете не ходить вокруг да около, а скажите мне прямо.

– Арчи, – промолвил доктор мягко, – я помог вам появиться на свет и в некоторой степени ощущаю ответственность за вас… Нет, я не думаю, что виноваты устрицы.

– Может быть, цыпленок?

– Возможно.

– Доктор, – Арчи побледнел и приподнялся, – вы же не хотите сказать, что у меня какая-нибудь неизлечимая болезнь?

Арлингтон вздрогнул, потом грустно улыбнулся и покачал головой.

– Нет, мой мальчик, это исключено.

– Тогда что?

Вместо ответа Арлингтон поднялся, выглянул в коридор, тщательно затворил дверь и вернулся на прежнее место. Арчи наблюдал за ним со все возрастающим беспокойством.

– Видите ли, Арчи, те симптомы, которые вы перечислили… Жжение и сухость во рту, боли в животе, обильный пот, металлический привкус, тошнота, рвота зеленоватого цвета, слабость, головокружение, снижение температуры тела, падение давления, судороги…

Доктор замолчал.

– Да, так все у меня и было, – проговорил Арчи упавшим голосом. – У меня что, язва? Вы это имеете в виду?

– Нет. – Доктор сжал губы и наконец решился. – Признаки, которые я перечислил, полностью отвечают клинической картине острого отравления…

– Я же говорил, я переел! – обрадованно вскричал Арчи. – Вы молодец, доктор!

– Нет, сэр. Я говорю об отравлении мышьяком.

– Мышья…

Наступила томительная пауза.

– Мышьяк? – тихо проговорил Арчи, когда до него полностью дошел смысл услышанного. – Вы хотите сказать, что меня… что мне кто-то подсыпал в еду мышьяк? Но зачем?

– Я полагаю, – доктор позволил себе подобие улыбки, – что мышьяк редко подсыпают с дружелюбными намерениями.

– То есть вы полагаете, что меня хотели отравить? Но зачем? Кому это нужно?

– Я думаю, – тщательно выбирая слова, отозвался старый доктор, – тому, кто рассчитывал кое-что выгадать от вашей смерти.

– Но кому? Кому именно? – Глаза Арчи лихорадочно сверкали.

– Вы же знаете, сэр, что Олдкаслы слывут одними из богатейших людей Англии. Да и титул сам по себе кое-что значит.

Арчи затряс головой.

– Нет. Нет, это невозможно! Вы ошибаетесь, доктор!

– Я хотел бы, – спокойно отозвался Арлингтон, – и поверьте, я бы дорого дал, чтобы это было так. Действие мышьяка при остром отравлении начинается через полчаса как минимум, но обычно составляет несколько часов. Сегодня вы ели два раза, но завтрак был слишком рано. Значит, мышьяк был подсыпан в ваш обед. И скорее всего в кофе. Вы пили кофе без молока?

– Да, а что?

– Если мышьяк попадает в молоко, то оно свернется и выдаст его присутствие. Кроме того, у кофе сильный аромат, а мышьяк, что бы там ни говорили, все-таки не лишен своеобразного запаха. И, наконец, яд гораздо легче добавить в жидкость, чем в твердую пищу. Кстати, кофе был горячий?

– Когда его принесли, да, но потом он остыл, и…

– Гм… Вспомните, Арчи, вы выпили всю чашку до дна?

– Нет.

– Почему?

– На дне была гуща. Я…

Доктор в волнении ударил по раскрытой ладони кулаком.

– Гуща? Так, это интересно. Больше, чем обычно?

– Кажется, да. Но откуда вы знаете…

– Это был кофе, – резко сказал доктор. – Если мышьяк растворить в горячей жидкости, после того как она остынет, часть яда осядет на дно. Вам очень повезло, что вы не стали допивать чашку до дна.

– Доктор, – серьезно сказал Арчи, – мне все же кажется, что вы заблуждаетесь.

– Нет.

– Но кто же, – застонал Арчи, – кто же мог…

И умолк.

Его жена, боже мой! Ведь, если он умрет, она наследует ему… А повар? Всю пищу в доме готовит ее повар! Арчи похолодел. Его жена, баронесса Корф, красивая молодая женщина, с которой никогда нельзя понять, что у нее на уме… Может быть, она отравительница? Может быть, она убийца, бежавшая из России? Он ведь ничего, ровным счетом ничего не знает о ней! Она даже путешествует без горничной, с этим подозрительным малым, у которого физиономия отпетого мошенника. А что, если они любовники? Если они сговорились извести его, чтобы заполучить его деньги? Да, теперь все понятно…

– Меня очень удивляет поведение вашей жены, – признался Арлингтон, перебив мысли пациента.

– Простите? – пролепетал Арчи.

– Она сделала все совершенно правильно, – резко продолжал доктор. – Дала вам воду с солью, вызвав рвоту, потом заставила пить молоко с яйцами. Если бы она хоть немного замешкалась, не исключено, что я бы сейчас писал заключение для коронера, а не разговаривал с вами.

У Арчи голова пошла кругом. Так кто она все-таки, его жена, – отравительница или ангел-хранитель?

– То есть, – пробормотал он в совершенном ошеломлении, – если бы не она, я бы… умер?

– Я не исключаю такого поворота событий. Но вам повезло. У вас очень крепкий организм, Арчи. И очень преданная жена. Но откуда она знала, что именно следует делать?

Арчи побледнел и стиснул пальцы.

– О, доктор, я не хотел об этом говорить, но ее отец, он, кажется, врач. Она мне многое о нем рассказывала. Он как раз специализировался на разных ядах, как это называется…

– Токсикология, – подсказал Арлингтон.

– Да-да. Так что благодаря этому обстоятельству… – Арчи разразился судорожным смехом, хотя ему было совсем не смешно. – Только прошу вас, не надо никому говорить, что ее отец – простой доктор. Сами знаете, англичане – страшные снобы.

– Вы можете рассчитывать на мое молчание, – торжественно заверил его Арлингтон, успокоившись. – Что вы намерены предпринять теперь?

– Теперь? – озадаченно переспросил Арчи.

– Видите ли, – медленно начал доктор, – ведь отравитель может повторить свою попытку. Мой вам совет: найдите его. И как можно скорее!

– Но я не могу обратиться в полицию, – резко сказал Арчи. – Это вызовет… вызовет скандал.

– В любом случае, – не обратив внимания на его возражения, спокойно подытожил свои размышления Арлингтон, – тот, кто всыпал яд, должен был находиться в доме, когда вам готовили обед. – Он поднялся и пожал Арчи руку. – Я советую вам хорошенько поразмыслить над тем, кто это может быть.


– Мадам!

Франсуа, не стучась, влетел в желтую спальню, где сидела герцогиня Олдкасл и в полном изнеможении смотрела перед собой.

– Мадам, я разговорил Джинджер. Ту служанку, что готовит кофе.

– Применил фирменный метод? – безучастно осведомилась Амалия.

– Да, мадам. Она клянется, что никто не прикасался к кофе, кроме нее.

Амалия молчала.

– Может быть, – несмело начал Франсуа, – мадам скажет мне, что же все-таки произошло?

– Моего мужа пытались отравить, – спокойно сказала Амалия. – Убийце представился особенно удобный случай, потому что Арчи лежал в своей комнате и ему отнесли обед отдельно, следовательно, практически не было риска, что яд попадет не по назначению. Ты готовил цыпленка и пудинг. Надеюсь, ты не всыпал туда яд. А вообще-то я уверена, что его положили в кофе, к которому ты не прикасался.

– О черт, – охнул Франсуа. – С сегодняшнего дня я буду пить только молоко! А что это был за яд, вам известно?

– Известно. Мышьяк. После него во рту остается металлический привкус. Когда Арчи мне о нем сказал, я сразу же обо всем догадалась.

– Значит, это Джинджер? Но зачем ей?

– Я тоже не знаю. Но не думаю, что это она, ведь поднос относил Роджерс. Может, он и есть злоумышленник? Уж ему-то не представляло труда всыпать в кофе дозу мышьяка. Только… опять же зачем?

– Что же нам делать? – спросил Франсуа, садясь на банкетку.

– Буду думать, – коротко ответила Амалия. – При расследовании преступлений возникают, как правило, три вопроса: почему, кто и каким образом. Цель, исполнитель и средство. Что послужило средством, мы уже выяснили. Насчет исполнителя у меня имеются серьезные сомнения. Слуги? Им-то какая выгода от смерти человека, которому они служат? Но не следует забывать, что, в конце концов, слуг ведь можно и подкупить. Кроме того, у прислуги могут быть мотивы, которые не лежат на поверхности. Разузнай побольше о Джинджер – может, она крутила роман с Арчи, а он ее бросил, и она решила ему отомстить, отправив его к праотцам. Мой кузен Рудольф говаривал, что нет такого аристократа, который устоял бы перед чарами хорошенькой горничной. Сама я займусь Роджерсом. Бывает ведь так, что и самые преданные слуги вдруг проникаются ненавистью к своим хозяевам. Но, вообще говоря, я сомневаюсь, что это сделал кто-то из них.

– Почему?

– Если Арчи умрет без прямых наследников мужского пола, угадай, кому достанутся титул и замок?

– Кому?

– По английским законам все отойдет Брюсу Невиллу.

– Этому…

– Да-да, Франсуа. Именно этому попрошайке, который каждый божий день клянчит деньги у своего кузена. Как просто, не правда ли? Нет Арчи, и Брюс получает все. А жизнь так хрупка, Франсуа! И всего-то надо – позаботиться, чтобы дорогой кузен Арчи проглотил хорошую дозу мышьяка.

– Наверное, вы правы, мадам. Но мне месье Брюс не кажется убийцей, – заметил Франсуа с сомнением. – Не такой он человек. И потом, вы же сами сказали, что бывают мотивы, невидимые с первого взгляда. Что, если это все-таки не он?

Амалия пожала плечами:

– На всякий случай я составила список всех, кто находился в замке во время обеда. Выбор не так уж велик. Брюс Невилл и его сестра Мэри, Этель Стерлинг, трое приятелей герцога, мистер и миссис Хардли, полковник Хоторн, Генри Брайс. И, конечно, те, кто здесь работает, а в первую очередь – Джинджер и Роджерс. Но сначала я хочу провести один небольшой эксперимент.

Глава 18,

в которой появляется след

– Я могу начинать, миледи?

За свою жизнь Роджерсу приходилось исполнять немало нелепых поручений своих господ, но сегодняшнее, на его взгляд, было самым необычным, ибо ему следовало в точности повторить все те действия, какие он проделал, относя днем обед своему господину. Как и в тот раз, Джинджер налила кофе и поставила чашку на поднос, а Франсуа позаботился о тарелке с цыпленком и пудинге.

Роджерс поправил тарелки, переставил чашку и застыл, как каменная статуя.

– Добрый Роджерс, – в нетерпении спросила Амалия, – в чем дело?

– Миледи, – смущенно сказал дворецкий, – блюдо с цыпленком было прикрыто крышкой, чтобы он не остыл.

– Ах так… – протянула Амалия. – Франсуа, крышку!

Роджерс принял поднос и, сохраняя величественную осанку, поднялся на второй этаж.

– Здесь, у этих покоев, я встретил Скрэмблза.

– Он подходил к вам? – живо спросила Амалия.

– Нет, миледи, он только сказал, что полковник Хоторн просит коньяку. Я ответил, что это можно, и он направился к лестнице.

Роджерс шел мимо дверей по бесконечному коридору. Амалия и Франсуа, затаив дыхание, следовали за ним.

Неожиданно Роджерс остановился.

– Миледи, я должен в точности воспроизводить все как было?

– Да, Роджерс, сделайте одолжение.

– Так вот, – дворецкий смущенно кашлянул, – здесь, как изволите видеть, нежилые комнаты. Однако, когда я проходил мимо, мне послышался внутри одной из них подозрительный шум. Я подумал: может быть, кто-то из горничных занимается не тем, чем надо… – Роджерс со значением выдержал паузу. Амалия нетерпеливо кивнула. – Я попытался открыть вон ту дверь, но не смог. Сами видите, с полным подносом в руках это нелегко сделать. Я поставил поднос на столик… – Роджерс указал на небольшой стол на вычурной фигурной ножке, имитировавшей львиную лапу, – и пошел посмотреть.

– То есть вы оставили поднос без присмотра, – резюмировала Амалия. – Когда вы вернулись?

– О, почти тотчас же. Надеюсь, я все правильно сделал, миледи?

– Так вы определили, кто шумел в комнате?

– О да, миледи. – Дворецкий улыбнулся. – Это была обыкновенная мышь. Я шикнул на нее, и она удрала. Надо будет завести кота, а то мыши обнаглели, прямо-таки покоя не дают.

Амалия слегка нажала на ручку. Дверь не поддавалась. Амалия нажала сильнее, и дверь растворилась с приглушенным звуком. Доспехи на стенах, мебель в стиле жакоб, ковры… В комнате было довольно чисто, но с первого взгляда становилось ясно, что здесь давно никто не живет.

Амалия затворила дверь и повернулась к дворецкому.

– Итак, вы вышли, снова взяли поднос…

– И отнес его герцогу.

– Вы никого не заметили, выйдя из комнаты?

– Никого, мадам.

Амалия в задумчивости сделала несколько шагов по паркету.

– Чьи комнаты расположены на этом этаже?

– Его светлости, полковника Хоторна и мисс Мэри Невилл.

– Да? Благодарю вас, Роджерс, вы свободны.

Старый слуга замешкался, не решаясь уйти.

– Миледи, позволительно ли мне спросить…

– Да-да, Роджерс. Видите ли, кто-то бросил в кофе герцога рыбью кость, из-за которой он едва не умер. – Говоря, Амалия пристально следила за выражением лица Роджерса, но на нем было написано только неподдельное изумление. – Кофе готовила Джинджер, и она клянется, что никакой кости в чашке не было. Скажите, Роджерс, – Амалия понизила голос, – она не… Я имею в виду, девушка не могла соврать? За ней не водится рассеянности?

Если бы Роджерс был тем, кто всыпал в кофе мышьяк, то он не мог не понять смысла задаваемых ему вопросов и наверняка постарался бы направить подозрение на другое лицо. Однако дворецкий не воспользовался представившейся ему возможностью.

– О нет, миледи! Джинджер всегда очень хорошо готовит кофе, и со стороны хозяина на нее не было никаких жалоб, уверяю вас!

– Наверное, кто-то неудачно пошутил, – заметила Амалия безразличным тоном.

– Очень плохая шутка, миледи! – с достоинством возразил старый слуга.

Амалия сухо улыбнулась:

– Полностью разделяю ваше мнение. Можете идти, Роджерс. И захватите поднос, он нам больше не понадобится.

– Ну, Франсуа? – обратилась Амалия к своему сообщнику, как только Роджерс удалился. – Что ты думаешь обо всем этом?

– Если бы у меня оставался всего один фунт, я бы без колебаний поставил его на то, что Роджерс тут ни при чем, – категорично заявил тот.

– Не бейся об заклад, это дурная привычка, – сказала Амалия. – Впрочем, я вполне разделяю твое мнение. Пойдем-ка осмотрим ту комнату повнимательнее.

– А что мы ищем? – заинтересовался Франсуа.

– Во-первых, мышиную нору. Если Роджерс не соврал, она должна там быть. А во-вторых, следы пребывания убийцы номер один.

– Номер один? – в восхищении переспросил Франсуа.

Дверь скрипнула, пропуская их.

– Да. Неужели ты думаешь, что тот, кто замыслил избавиться от Арчи, просто так ходил с мышьяком в кармане, выжидая удобный случай? Нет. Сообщников было двое. Номер один отвлекал нашего доблестного Роджерса, а номер второй в это время подсыпал мышьяк в кофе. Все было точно рассчитано, единственный риск – что кто-то увидит манипуляции номера второго и заподозрит неладное, но тут уж ничего не поделаешь.

– Вот это голова! – восторженно вскричал Франсуа, тыча пальцем в голову оленя на стене, украшенную ветвистыми рогами. – Ей-богу, английские аристократы умеют жить.

– Франсуа, займись-ка не оленем, а мышью.

– Слушаюсь, мадам!

Франсуа наклонился и стал обследовать плинтусы. Амалия, заметив другую дверь в глубине комнаты, двинулась к ней.

– Ну, что? – спросила она через некоторое время.

– Есть нора! – закричал Франсуа. – И не одна, а даже две, и здоровенные! Похоже, что мыши тут величиной с гиппопотама. Во всяком случае, им тут раздолье. А у вас что?

– Слава богу, прислуга тут давно не вытирала пыль, – отозвалась Амалия.

Франсуа поспешил за своей хозяйкой. Они миновали одну дверь, затем вторую, которая вела в глубь покоев. Отсюда хода уже не было.

– Видишь? – Амалия указала на пятно на дверце шкафа. – Это след чьего-то локтя. Возле шкафа стоял человек и случайно задел его, прочертив полоску на пыли. Знаешь, что тут произошло? Он стоял у входа в эти покои, поджидая Роджерса. Заметив, что тот уже близко, он пошумел в первой комнате, чтобы привлечь его внимание, после чего быстренько пробежал через две остальные и укрылся здесь. Интересно, а нельзя ли будет определить по этой метке рост нашего номера первого? Так, посмотрим. Если бы я задела локтем, то след остался бы вот здесь, ниже. Хм, получается, что наш номер первый довольно долговязый малый. Метр восемьдесят пять, не меньше. Мэри Невилл ниже меня. Брюс Невилл с меня ростом, но не выше. Этель Стерлинг ниже меня. Генри Брайс… Метр семьдесят пять от силы. Не годится.

– Полковник Хоторн! – вскричал Франсуа в озарении. – Мистер и миссис Хардли ведь тоже не очень высокие, так?

– А из прислуги кто подходит? Лакей Скрэмблз, но он попался навстречу Роджерсу и не мог находиться здесь. Горничные? Стряпухи? Нет, среди них нет никого с таким ростом. Получается, что все-таки Хоторн. Но… не может быть!

– Почему?

– Потому что это нонсенс, Франсуа. Бессмыслица.

– Это вам так кажется, – возразил Франсуа обиженно. – Вам бы хотелось, чтобы убийцей оказался Брюс Невилл или его сестра, потому что вы знаете, какой у них мог быть мотив. Но ведь вы ничего не знаете о полковнике Хоторне. Мало ли кем он может оказаться на самом деле!

– Франсуа! – воскликнула Амалия. – Ты молодец! Действительно, что мы про него знаем? Ты совершенно прав! Надо будет срочно навести о нем справки. Я этим и займусь. Может, он в сговоре с Невиллами и действует по их указке, как знать?

– Дались вам эти Невиллы, мадам! А вам не приходит в голову, что использование яда нехарактерно для полковника? Он же все-таки военный, ему привычнее другие методы. Сабля, револьвер, кинжал…

– Франсуа, – фыркнула Амалия, – твоя теория годится разве что для детективного романа в духе месье Габорио. Запомни: существует три способа избавиться от человека так, чтобы у окружающих возникло как можно меньше вопросов. Первый и наиболее испытанный – яд, второй – якобы несчастный случай и третий – якобы самоубийство. Когда лошадь Арчи накормили дурманом – а я теперь уверена, что именно так и было, – это была попытка спровоцировать несчастный случай. Затем злоумышленники попытались использовать яд. – Амалия глубоко вздохнула. – Ладно, хватит философствовать. Больше у них не будет возможности сделать что бы то ни было… Франсуа, позови Роджерса.


– Я не хочу пить это молоко, – говорил Арчи вечером, капризно оттопырив верхнюю губу. – В конце концов, я не теленок!

Он умолк и жалобно воззрился на Амалию. Она взяла стакан с белой жидкостью и отпила из нее.

– Прекрасное молоко, – сказала она. – Пейте, муженек, не то мне придется вас заставить.

– Черта с два вам это удастся! – вспыхнул муженек. – Я…

Дальнейшее пропало в фырканье, бульканье и возмущенных воплях. Амалия одной рукой ловко схватила Арчи за нос, зажав его, а другой поднесла к его губам стакан, так что герцогу Олдкаслу, хочешь не хочешь, пришлось выпить его содержимое.

– Вы омерзительны! – завопил рыжий великан, сверкая глазами.

Амалия поставила стакан на поднос. Арчи злобно отвернулся от нее и стукнул кулаком по подушке.

– А где Эмили, где Оутс, где все? – спросил он. – Что-то они ко мне не заходят.

– Они уехали, – сообщила Амалия.

– Как! Все?

– Да, все.

– Ну, это уже чересчур! – Арчи повернулся к Амалии. – Просто наглость! Что вы себе позволяете, в конце концов? Это мои гости, между прочим!

– Они все уехали, – с металлом в голосе отчеканила Амалия. – Я велела заложить две кареты, которые отвезли Невиллов к себе, а остальных на ближайшую станцию.

– Видеть вас не могу, – проворчал Арчи. – Войдите! – откликнулся он на стук в дверь.

Вошел Роджерс с пачкой писем.

– Почта, сэр. Вам больше ничего не надо?

– Заберите поднос, Роджерс, – сказала Амалия.

– Да, миледи. – Дворецкий взял поднос и ушел.

Арчи вскрыл письмо с гербом принца Уэльского, пробежал его глазами и начал драть в клочья. Процедура эта, очевидно, доставила ему немалое удовольствие, потому что он постарался ее растянуть.

– Ваш поклонник ждет не дождется, когда вы будете в Лондоне… Весь мир сошел с ума! А тут что? Тетушка Элизабет! Надо же, она еще не умерла… Положительно, у некоторых людей нет никакого представления о приличиях. Опять мистер Кардифф по поводу бриллианта… Как будто я не дал ясно ему понять, что он не продается.

– Вы это о чем? – заинтересовалась Амалия.

– О «Принцессе», разумеется! Он уже третий или четвертый раз предлагает купить ее у меня.

Что-то мелькнуло в голове у Амалии – какая-то смутная мысль. Или, скорее, подозрение. Оно блеснуло и исчезло, но Амалия уже знала, в каком направлении ей следует вести поиски.

– И давно мистер Кардифф пытается приобрести у вашей семьи «Принцессу»?

– Где-то с полгода. А что?

– Арчи, – Амалия вложила в голос всю ласковость, на которую была способна, – вы бы не могли сказать точнее?

Арчи подозрительно поглядел на нее.

– Что это вы так взволновались? Не хватает денег на парижские туалеты?

Амалия поняла, что допустила ошибку, и с досады ущипнула Арчи так, что он взвыл.

– Ай! Ой! Не трогайте меня, я боюсь щекотки!

– Ах так? Тогда говорите!

– Ай! Я не знаю… Он предлагал купить камень, еще когда брат был жив! Оставьте меня!

– Арчи, – сказала Амалия серьезно, – я вас обожаю.

– Вот уж без чего я точно обойдусь! – фыркнул герцог, косясь на нее исподлобья.

– Это потому, что не понимаете своего счастья, – важно отозвалась Амалия, чтобы подразнить его. Затем выглянула за дверь и позвала: – Роджерс! Будьте добры, посидите пока с его светлостью, да следите, чтобы он не вставал с постели.

Амалия заглянула к себе, набросила на плечи плащ и спустилась вниз. Ей пришла в голову мысль хорошенько осмотреть конюшню, поискать там следы злоумышленника. В сущности, надо было уже давно так сделать, но она была занята другим и не могла улучить свободного времени.

– Что-нибудь надо, миледи?

Амалия нахмурилась: как назло, конюх Бертон здесь. Она бы предпочла осмотреть конюшню сама, но теперь, видно, это не удастся.

– Я пришла проведать Одинокую Звезду. Как она себя чувствует?

Лошадь стояла, расставив ноги и понурив голову. Амалия потрепала ее по загривку. Лошадь в ответ вздохнула и мотнула хвостом.

– Это сено, которое ей всегда дают?

– Да.

– А где его берут? Проводите меня.

Бертон проводил миледи до сеновала. Амалия поморщилась. Ясно было, что в присутствии бдительного конюха ей ничего не удастся сделать.

– Что это? – внезапно спросила она. – Что-то темное…

– Где, миледи?

– Да вон там, под сеном. Разве вы не видите?

Бертон поднял фонарь. Дрожащий круг света выхватил какой-то едва заметный лоскут, присыпанный сеном.

– Здесь ничего такого не должно быть. Погодите, миледи…

Бертон повесил фонарь, взял вилы и стал перекидывать сено в сторону.

Сделав два или три взмаха, он сдавленно всхлипнул и отпрыгнул назад.

– О боже, ваша милость! Это же… это…

Это было тело человека в темном плаще, долговязого, с русыми волосами и удивленным лицом. Амалия была готова поклясться, что где-то уже видела его. В груди убитого зияло несколько колотых ран, в углах рта запеклась кровь.

– Я полагаю, Бертон, – сказала Амалия, – пора слать за полицией.

Глава 19,

в которой след теряется

Констебль Уолтерс был флегматичным с виду толстяком с добродушным лицом, щедро усыпанным веснушками. В Принсхиллз он служил уже третий десяток лет, и на его памяти здесь не случалось ни одного убийства. Происходили пьяные драки, мелкие кражи, зачастую мужья колотили жен, реже жены колотили мужей, но чтобы вот убийство… такого, извините, отродясь не водилось. Неудивительно поэтому, что констебль пребывал в нешуточном затруднении. Если прибавить вдобавок то обстоятельство, что его оторвали от семейного ужина, вытащили из-за стола, можно сказать, на ночь глядя, то каждому станет понятно желание Уолтерса поскорее отделаться от обременительного трупа и вернуться домой, к ростбифу, жареной картошке и ароматному чаю.

Тело неизвестного извлекли из-под сена и положили на земле. Новость о необычной находке взбудоражила весь Принсхиллз, и то и дело в дверях показывались слуги, любопытные и просто зеваки.

Уолтерс начал свою работу с того, что осмотрел тело, не прикасаясь к нему. Констебль никогда раньше не встречал этого человека, хотя знал всех в округе наперечет, но здесь находилась сама герцогиня, и ему не хотелось ударить в грязь лицом. Он почесал подбородок и объявил:

– Это труп человека. Интересно, откуда он взялся?

Красавица герцогиня Олдкасл, услышав его слова, метнула на констебля явно лишенный дружелюбия взгляд – начало расследования представлялось ей не слишком многообещающим. В дверях столпилась уже почти вся прислуга замка, громкими голосами высказывая не относящиеся к делу замечания.

– А парень-то нездешний.

– Не повезло ему.

– Священника бы сюда.

– Да какой священник, голова, он уже помер.

– А герцогиня хорошо держится. Любая другая давно бы в обморок упала.

– Ну, это от человека зависит…

– Кто-нибудь знает потерпевшего? – воззвал констебль к окружающим.

Никто не шелохнулся, хотя все разговоры мигом прекратились. Амалия открыла было рот, но тотчас передумала и стала глядеть в сторону. В конце концов, она и сама не помнила, где видела убитого. Во всяком случае, это было не в Олдкасле.

– Никто его не знает, – с удовлетворением констатировал Уолтерс. – Значит, это бродяга.

– Но, сэр! – возмутилась его выводам герцогиня.

– Простите, ваша светлость? – Констебль вытянулся по стойке смирно, ожидая, какие приказания сорвутся с уст хозяйки здешних мест.

– Посмотрите на его плащ, – сказала Амалия, указывая на труп. – По-вашему, этот человек похож на бродягу?

– Плащ может быть краденым, – важно заявил Уолтерс.

– Откуда вы знаете? К вам поступало заявление о краже плаща?

В дверях засмеялись.

– Нет, но… Ведь этого человека никто здесь в глаза не видел! – попробовал было защищаться констебль.

– Ну и что?

– Значит, он бродяга, – подытожил констебль.

– А его руки? Посмотрите на его ногти. Они чистые, ни следа грязи. Вы много видели бродяг с такими руками?

Уолтерс почесал в затылке. Он не понимал, куда клонит герцогиня, но почувствовал, что пора сдаваться.

– Значит, это не бродяга, – объявил он. – Просто… гм… джентльмен. Погиб в результате несчастного случая.

– Несчастный случай? – Амалия чувствовала, что начинает закипать, что с ней случалось крайне редко. – Да, конечно. Сначала он получил четыре раны, из которых по меньшей мере две смертельные, а после этого отправился на сеновал и присыпал себя для пущей верности сеном. Так, что ли?

Смех сделался еще громче.

– Нет, я не думаю… То есть вы так это излагаете…

– Тогда как он очутился здесь?

Констебль чувствовал, что его авторитет падает не по часам, а по минутам. Прочистил горло и отыскал глазами конюха.

– Бертон!

– Да, сэр.

– Отвечай, – рявкнул констебль, – это ты сделал?

– Я? – ужаснулся Бертон. – Ваша светлость! Да я никогда…

– Что такое, что случилось? – раздался от входа голос Франсуа. Он пробирался сквозь толпу, расталкивая слуг. – Боже! Мадам, с вами все в порядке?

– Со мной – да, а вот с этим господином – не очень.

– А! – завопил Франсуа и отскочил назад. – Я его знаю!

– Ты?

– Да! Это он ко мне приставал!

– Франсуа! Выражайся яснее. Что значит – приставал?

– Ну, когда я в Лондоне наряжался прачкой, помните?

– О черт! – тихо вскрикнула Амалия. – Да, это же один из наших «ангелов-хранителей»! О черт, черт, черт! Теперь я вспомнила, где его видела. Он дежурил у нашего дома на Парк Лейн. Франсуа, ни в коем случае не говори, что ты его знаешь!

– Понял, мадам!

Так как Франсуа и Амалия говорили по-французски, то к концу их беседы констебль стал проявлять все признаки нетерпения.

– Ваша светлость, – объявил он, – я вынужден арестовать вашего конюха по подозрению в убийстве!

– Ваша светлость! – завопил Бертон. – Я ничего не сделал! Скажите ему, что я тут ни при чем!

– Послушайте, вы, дубовая голова, – резко сказала Амалия констеблю, – он был со мной, когда мы обнаружили труп. Ясно?

– Ясно, – пробормотал вконец растерявшийся констебль.

– И за что вам только платят? – пригвоздила Амалия беднягу к позорному столбу. – Зовите сюда коронера и доктора. Очевидно, понадобится вскрытие.

– Но коронер в отъезде!

– Тогда зовите судью, черта, дьявола, кого угодно! Любого, кто может засвидетельствовать протокол. Скрэмблз! Езжайте за Арлингтоном и объясните ему, в чем дело. Роджерс! Идите в дом, там полно старинного оружия. Вы знаете, где что должно находиться. Посмотрите, все ли оружие на месте и нет ли на каком-нибудь из клинков свежих пятен крови. Судя по всему, этого человека закололи чем-то вроде рапиры или эспадрона, да, именно так. Вряд ли это была сабля, у нее кривое лезвие, а по характеру ран можно судить, что оно скорее прямое. Точнее сможет сказать только доктор после вскрытия. Бертон! Берите фонарь и осмотрите здесь все углы, нет ли где орудия убийства. – Амалия обернулась к слугам. – Все остальные, пока еще не очень темно, осмотрите территорию поблизости. Мы ищем клинок, длиной в полтора фута или около того, которым было совершено преступление. Не думаю, что убийца унес его с собой, скорее, наоборот, он должен был избавиться от него. Либо оружие снова в доме, либо оно где-то рядом. Кто найдет его, получит от меня гинею. За дело! Франсуа, ты останешься здесь.

При объявлении о награде толпа в дверях растаяла, как по мановению волшебной палочки. Амалия не сомневалась, что теперь слуги перевернут вверх дном весь замок, но найдут то, что она искала.

– А мне что делать? – несмело спросил Уолтерс, обескураженный тем, с какой быстротой герцогиня приняла командование на себя.

– Вам? Идите, дышите свежим воздухом, констебль! Появится доктор, ведите его сюда.

– Ага, – пробормотал Уолтерс, который был рад уже тому, что может отделаться от общества раскомандовавшейся хозяйки дома.

– Франсуа, – мрачно сказала Амалия, когда они остались около тела одни, – я бестолочь.

– О, мадам!

– И это еще мягко сказано. Знаешь, кто прятался в той комнате? Кто оставил след на дверце шкафа?

– Кто же?

– Он и прятался. Ему ведь было поручено следить за мной. Вот он и пробрался в замок, где полно пустующих комнат, затаился там. Но, на горе себе, он видел убийцу.

– Вы так думаете?

– Уверена в этом. Смотри: вот три комнаты, соединенные сквозными дверями. В первой убийца поднимает возню, чтобы отвлечь Роджерса. После этого он ретируется не в третью комнату, как я думала раньше, а во вторую. Во вторую, Франсуа! А в третьей в засаде сидел агент, и он видел того, кого видеть не был должен.

– Так, а потом?

– Убийца номер два всыпает мышьяк в кофе, Роджерс уносит поднос, после чего убийца номер один выходит и присоединяется к своему сообщнику. Вероятно, кто-то из них находился поблизости, когда агент покинул свое укрытие – выход же из покоев только один, – и заметил свидетеля. Вряд ли агент понял, что именно он видел. Ну, кто-то крадучись прошел в соседнюю комнату и что-то там опрокинул – подумаешь, экая невидаль! Но для сообщников наличие свидетеля, просто постороннего при их действиях было равносильно смертному приговору, поэтому они подстерегли его и… Во всяком случае, убит он был не в тех комнатах, иначе остались бы пятна крови, а я там все тщательно осмотрела.

– Гениально! – вскричал Франсуа.

– Что гениально? – мрачно спросила Амалия. Она вовсе не находила это бессмысленное убийство таким уж занимательным.

– Я хочу сказать, вы гений, мадам!

К ним подошел Бертон, обыскивавший сеновал в поисках оружия.

– Ничего нет, миледи!

– Да? Очень жаль.

Конюх задержался, переминаясь с ноги на ногу.

– Я могу пойти поискать снаружи, миледи?

– Да-да, Бертон, идите! Найдете, чем был убит этот бедняга, получите гинею.

– Благодарю вас, миледи, – с чувством сказал конюх, низко кланяясь. Он поколебался и смущенно добавил: – И за то, что не дали меня в обиду. Уолтерс давно на меня зло затаил за то, что я женился не на его дочери, а на другой. Так ведь сердцу не прикажешь!

– Это верно, Бертон. Не прикажешь!

– А он правильно сделал, что не женился на мисс Уолтерс, – заметил Франсуа Амалии, когда конюх ушел. – Не годится она для семейной жизни.

– В каком смысле, Франсуа?

– В таком, что годится, но не для семейной, понимаете? Тот, кто стал бы ее мужем, выглядел бы почище того оленя, чья голова висит в замке!

– Франсуа!

– Натурально, у него бы головы не хватило для рогов. Горячая она штучка, эта мисс Уолтерс!

– Франсуа, я прошу тебя.

– Что будем делать теперь? – осведомился мошенник, который прямо-таки горел жаждой деятельности.

– Ничего. След оборвался. Единственный человек, который мог нам что-то рассказать, мертв. Хотя… Франсуа, выгляни-ка наружу. За нами никто не наблюдает?

– Никто! – доложил Франсуа таким зловещим шепотом, что мурашки побежали бы от него и у покойника.

– Так. – Амалия опустилась на колени. – Хоть и негоже это, а надо его обыскать. Вдруг найдется какая зацепка… Если кто-то подойдет, дай мне знать.

Франсуа аж зарумянился от счастья.

– Это напоминает мне времена, – объявил он торжественно, – когда я стоял на стреме у Ангела Жерара. Помнится, в тот день, когда мы с ним решили взять ювелирную лавку…

Франсуа пустился в умопомрачительные подробности своей биографии, но Амалия уже его не слушала. Она ощупала сюртук и жилет убитого, стараясь не запачкаться в крови, что было довольно-таки нелегким делом. В левом кармане сюртука обнаружился небольшой револьвер европейского производства. Привыкнув к американскому оружию системы Кольта, Амалия относилась к подобным игрушкам с предубеждением. В жилетном кармане нашлись часы, которые, увы, не разбились при падении, что дало бы по крайней мере время совершения преступления, а продолжали идти как ни в чем не бывало. Зато в нагрудном кармане Амалия отыскала бумажник, а в нем, помимо кое-каких денег и фотографической карточки дамы с длинным носом, имя владельца – Сэмюэл Рейли.

– Почти как сэр Уолтер Рейли, придворный Елизаветы, – хмыкнула Амалия, питавшая большую слабость к истории.

В карманах плаща лежали кисет с табаком, коробка спичек, карандаш, театральный бинокль и маленькая записная книжка в черном переплете. Амалия спрятала ее под шаль и поднялась.

– Куда же ты! Ах, чтоб тебя!

Юркий Зигзаг проскочил мимо Франсуа, смешно припадая на лапы, стал зачем-то яростно лаять на лежащего человека, после чего обнюхал его, задрал морду кверху и завыл.

– Ну-ну, Зигзаг, – ласково сказала Амалия. – Довольно.

Зигзаг жалобно тявкнул и ткнулся носом ей в руку.

– Идут! – просипел Франсуа и проворно отскочил от двери.

Появились Скрэмблз и хмурый доктор Арлингтон с кожаным чемоданчиком. За ними ковылял констебль Уолтерс, утирая пот со лба большим клетчатым платком.

Увидев Амалию возле трупа, доктор Арлингтон застыл как вкопанный.

– Ваша светлость! Неужели не могли найти никого другого постеречь тело?

Тут с Амалией произошла поразительная перемена. Она вдруг всхлипнула, и по щекам ее потекли слезы.

– Доктор, – запричитала она, – в вас мое спасение! С тех пор как мы здесь, на наши головы валятся все напасти. Сначала Арчи упал, днем съел что-то несъедобное, – Амалия отнюдь не кривила душой, ибо мышьяк и в самом деле нельзя назвать съедобным продуктом, – а теперь, изволите ли видеть, труп! Я просто не знаю, что мне делать!

– Ну полно, миледи, успокойтесь… Бертон, кто-нибудь, принесите носилки. Его нельзя оставлять здесь.

– Ах, доктор, – пропищала Амалия, приседая, – я вам так благодарна!

– Нашел! Нашел! – В дверь ворвался запыхавшийся Билли, маленький сын горничной Мэри-Энн. Он был весь мокрый, с него ручьями текла вода, но он торжествующе потрясал клинком, способным устрашить любого испытанного рубаку. – Я нашел его! Гинея моя!

– И где же он был? – спросила Амалия, мгновенно забыв про слезы.

– В пруду Утопленницы, миледи! Все искали на берегу и около сеновала, но я-то умнее! Я спросил себя: Билли Холл, если бы ты хотел куда-то спрятать большую железку, куда бы ты ее дел? Конечно, в воду! Я пошел к пруду и сразу же увидел, что на дне что-то блестит. Полез и достал его!

– Молодец, – сказала Амалия, достала золотую монету и вручила ее смышленому мальчугану. – Доктор, я полагаю, это и было то оружие, которым убили несчастного. Я думаю, оно понадобится для следствия.

– Миледи! – На этот раз в дверях возник встревоженный Роджерс. – Я обнаружил, что в синей гостиной пропала рапира XVII века!

– Посмотрите внимательно, Роджерс: это она?

– Да, миледи, совершенно верно! Где она была?

Билли с удовольствием снова рассказал, где он нашел клинок, как не побоялся залезть в воду и что теперь добрая герцогиня дала ему гинею.

– Знаешь, Билли, – вмешалась Амалия, – ступай-ка ты к матери, да пусть она тебя напоит горячим чаем. Вода в пруду наверняка холодная, а я не хочу, чтобы такой умный мальчик, как ты, схватил простуду.

Билли заартачился, потому что на место происшествия подошли другие слуги и ему хотелось всем поведать о своем подвиге. Но Амалия решительно взяла его за руку и повела прочь. У порога она остановилась.

– Если я вам понадоблюсь, доктор, я у себя.

Она проводила Билли на кухню, велела ему выпить горячего чаю и переодеться, после чего поднялась к себе, чтобы без помех проглядеть записную книжку убитого агента.

Увы, ее ждало разочарование. Все записи, которые вел Рейли, имели отношение лишь к ней одной, и нигде ни словом не упоминалось о том таинственном номере первом, который прятался в нежилых покоях. Амалия тщательно пролистала книжку, проверяя, не вырваны ли где в ней листы, но все они оказались на месте. Словом, книжка оказалась для нее совершенно бесполезна.

Амалия вздохнула и хотела бросить ненужную улику в огонь, но передумала и убрала в ящик стола. Как знать, может, та ей еще понадобится. Из окна она увидела, как Бертон и Скрэмблз несут носилки, на которых лежит тело, покрытое куском холста, и ее охватила тоска. Она ушла в комнату к Арчи, который дремал, и поправила сбившееся набок одеяло.

В камине весело потрескивали поленья. Стучали часы, качался маятник. Амалия забралась с ногами в большое кресло так, чтобы со своего места видеть Арчи, и заснула. Она не видела, как он на постели повернул голову и всмотрелся в нее. Потом он осторожно поднялся, принес второе одеяло и накрыл Амалию, а сам еще долго лежал, размышляя и не решаясь уснуть.

Глава 20,

о змеях, которые не летают

Когда Амалия пробудилась – уже утром, – она с неудовольствием констатировала, что ее спина затекла от сидения в жестком, неудобном кресле, а ее муж, то есть герцог, куда-то исчез.

Кое-как пригладив волосы и отряхнув платье, Амалия отправилась на поиски супруга. В конце концов ей удалось обнаружить Арчи Невилла в синей гостиной, где среди оружия, развешанного на стенах, не хватало рапиры, который был убит злосчастный агент контрразведки.

Когда Амалия вошла, Арчи, еще довольно бледный после всего пережитого вчера, распекал Роджерса.

– В моем доме происходит убийство, и я узнаю о нем последним! Черт знает что такое!

Он заметил Амалию и осекся.

– Вам нельзя волноваться, Арчи, – заметила она бесстрастно.

– Я сам решаю, что мне можно и чего нельзя! – никак не хотел успокаиваться герцог.

– Роджерс! Его светлость, похоже, не в духе… Будьте добры, принесите мне стакан сока.

– Сию минуту, миледи!

И Роджерс исчез, словно его ветром сдуло.

– Не знаю, чем вы его приворожили, – пожаловался Арчи, – но он бросается исполнять любое ваше поручение куда быстрее, чем мое! – Он обернулся и уставился на пустующее место среди сабель и ятаганов. – Великолепно! Кто-то взял мою шпагу…

– Рапиру, – поправила Амалия. – Шпага – колющее оружие, а рапира – колюще-рубящее.

– Мою шпагу, я сказал! – прорычал Арчи. Щеки его алели, как грудка снегиря зимой. – Взял и зарезал ею человека, неизвестно как оказавшегося в замке. Кстати, убитого зовут Рейли, и он служит в Лондоне в каком-то ведомстве.

– Гм, – отозвалась неопределенно Амалия. Ведомство, в котором служил Рейли, ей было слишком хорошо известно.

– Вы, разумеется, ничего об этом не знаете, – сказал Арчи тоном, который он сам, очевидно, считал угрожающим, а Амалия – мелодраматически-нелепым.

– С какой стати я должна что-то знать? – пожала она плечами. – Слуг уже опросили?

– Да, и выяснили любопытную деталь. Этого малого видел вчера утром один из наших фермеров, Роберт Смит. По словам Смита, Рейли прятался в кустах возле замка.

– И больше ничего?

– Абсолютно ничего.

– Доктор Арлингтон установил, когда наступила смерть?

– Установил. Вчера между тремя и половиной пятого. Так он утверждает.

– А слуги? Никто из них не заметил, когда со стены пропала рапира?

– Вы забываете, что в то время все возились с… со мной. Естественно, им было не до этого.

– Но, может, кто-то что-то все-таки видел?

– Нет. Я спрашивал их, они затрудняются ответить. Занятные вопросы вы задаете, прямо как детектив лондонского Скотленд-Ярда!

– Женщины вообще очень любопытны, – отозвалась Амалия спокойно. – В любом случае рапиру мог взять только тот, кто находился в доме. Ваши гости уехали без четверти пять, сколько я помню. Досадно, но это обстоятельство дает нам слишком широкое поле для подозрений.

– Ага, она уже подозревает! – воскликнул Арчи довольно обиженным тоном. – Позвольте полюбопытствовать, кто именно у вас на примете? Мэри? Полковник? А может, кузен Брюс?

– Что вы знаете о полковнике? – вопросом на вопрос ответила Амалия.

– О Джимми Хоторне? Мы посещаем одни и те же клубы, и он в высшей степени воспитанный человек. – Арчи фыркнул. – Извините, но это же просто смешно!

– Почему? Он военный, и ему привычно обращаться с холодным оружием. А Генри Брайс – бывший военный. Трудно представить себе, к примеру, вашу кузину с клинком.

– Я вижу, куда вы клоните, – ледяным тоном отозвался Арчи. – Можете успокоиться: моя кузина в жизни не держала в руках рапиру.

– Для того чтобы зарезать человека исподтишка, не обязательно быть непревзойденным бойцом, – парировала Амалия. – А Брюс? Он умеет фехтовать?

– Умеет, но прекратите ваши домыслы, умоляю вас! Это неприлично!

– Что неприлично – мыслить?

– Нет! Подозревать честных людей в совершении столь… столь жестокого преступления!

– Арчи, – терпеливо спросила Амалия, – откуда вам известно, что они честные?

– Я их знаю с детства! А вот вас… О вас я совсем ничего не знаю, ничего!

– Миледи, ваш сок.

Роджерс возник как раз вовремя, чтобы предотвратить назревавшую ссору.

– Спасибо, милый Роджерс, – сказала Амалия, улыбнувшись старику, который прямо-таки расцвел от ее улыбки.

Заметив реакцию слуги, Арчи надулся, откинулся на спинку кресла и спрятался за газетой.

Амалия уже поднесла стакан к губам, но внезапно остановилась.

– Что это у вас – «Бритиш Уорд»?

– Да. Вечерний выпуск. Сюда газеты доставляют с небольшим опозданием.

Глаз Амалии выхватил крупный заголовок на первой странице: «Знаменитый жокей погиб во время скачек. Неизвестные подробности».

– Что пишут? – осведомилась она, овладев собой и отпивая глоток.

– А, чепуху, – отмахнулся герцог. – Между прочим, вы не ответили на мой вопрос.

Знаменитый жокей… Где же заголовки, призывающие к войне? Неужели ее безумный план все-таки сработал?

– Простите? – спросила Амалия, поднимая брови.

– Между прочим, – насупился Арчи, – я живу с вами под одной крышей, а все, что мне о вас известно, – это ваше имя.

– Пф, сударь, – отозвалась Амалия с восхитительным пренебрежением, – если вы не видите, что я хороша собой и на диво умна, бог вам в помощь.

Наступило долгое молчание, во время которого Амалия успела допить сок.

– Неслыханно, – пробормотал Арчи, апеллируя к портрету какого-то своего предка в брыжах, судя по всему, работе одного из Гольбейнов. – Я никогда…

– Вы зануда, Арчи, – перебила его Амалия. – Я поседею, пока дождусь от вас комплимента, вот мне и приходится хвалить себя самой.

– Да? – слабо сказал Арчи. – Что-то у меня голова разболелась. Странное дело, с утра я чувствовал себя хорошо. Наверное, это вы на меня так влияете. Несчастье моей жизни! Пойду-ка я лучше к себе.

– Роджерс! Проводите его светлость.

– «Хороша собой и на диво умна», – бормотал себе под нос Арчи, поднимаясь по лестнице. – Если бы Эмили ляпнула такое, я бы… не знаю, что бы я сделал. Роджерс, – обратился он к слуге, почтительно следовавшему за ним на расстоянии трех ступенек, – как вы считаете, моя… э… супруга хороша собой?

– Весьма, милорд, – признался Роджерс не без некоторого благоговения в голосе.

– И умна?

– Вне всяких сомнений, милорд.

– Ненавижу ее! – довольно непоследовательно объявил Арчи и с грохотом затворился у себя.

После завтрака Амалия вызвала к себе Франсуа. От него она узнала, что доктор и помощник судьи, исполнявший обязанности коронера, распорядились увезти тело в Лондон. Официально идет дознание об убийстве, но никто не арестован. Подозреваются неизвестное лицо или лица, но в любом случае никто даже попытки не сделал допросить гостей герцога Олдкасла, которые во время убийства находились в замке. Коронер ограничился лишь поверхностным допросом слуг.

Услышав об этом, Амалия поморщилась.

– М-да, теперь ясно, почему английская полиция звезд с неба не хватает.

Надо сказать, что она была права. Всего через несколько лет неизвестный, вошедший в историю под кличкой Джек Потрошитель, будет терроризировать Лондон кровавыми убийствами, и его так и не сумеют отыскать. В отличие от Франции, где к полиции всегда проявляли повышенное внимание, в Англии в ее деятельности видели некое ущемление свобод граждан и, как следствие, относились к ней довольно прохладно. Кстати, не в последнюю очередь по этой причине практически все великие детективы английской литературы предстают в облике любителей, а не профессионалов. Последним в текстах отводится лишь роль ограниченных наблюдателей, туповатых служак и попросту этаких мальчиков для битья.

Впрочем, так как наша героиня жила еще до появления Шерлока Холмса и Эркюля Пуаро, она вовсе не утруждала себя подобными размышлениями. Куда больше ее интересовало другое, и после завтрака Амалия попросила Роджерса проводить ее в фамильный склеп Олдкаслов.

– В какой именно склеп, миледи, – в старый или новый?

Оказалось, что в старом склепе покоились предки герцога, увидевшие свет до XVIII века.

– Я думаю, в новый, Роджерс, – ответила Амалия.

В склепе царили приглушенный солнечный свет и прохлада. Смешанный запах пыли, земли и тления щекотал ноздри.

– Это надгробие старого герцога. Это – госпожи герцогини, матери нынешнего герцога Олдкасла. Это… – голос слуги дрогнул, – мисс Джорджины.

– Той, что покончила с собой? Когда это случилось?

Амалия внимательно выслушала все, что ей рассказал Роджерс, не решившись воспользоваться записной книжкой, чтобы не отпугнуть его. Впрочем, дворецкий не сообщил ничего такого, что ей бы уже не стало известно от вездесущего Франсуа.

Вернувшись к себе, Амалия нацарапала на листке бумаги следующее:

1. Крафт. Почему бывший владелец «Принцессы» разорился? (1875 год).

2. Герцогиня умерла от чахотки (октябрь 1880). Кто был ее врач? Арлингтон?

3. Джорджина Невилл покончила с собой (май 1882, ей было 18 лет). Почему?

4. Старый герцог. Умер от удара. Ой ли? (март 1883)

5. Наследник титула неожиданно тонет с невестой во время медового месяца (август 1885).

6. Покушение на Арчи. Брюс?

7. Убийство Рейли.

Прочие вопросы:

Почему у бриллианта дурная слава?

Кому он принадлежал до Крафта?

Кто такой Кардифф и зачем он хочет купить его?

Не забыть про пожар и молнию, ударившую в дерево.

У Амалии было такое чувство, словно в руках у нее оказался клубок, концы которого таятся неизвестно где, и пока она лишь пытается бесцельно дергать за ниточки, из-за чего все еще больше запутывается.

Она попыталась рассуждать объективно, но тогда бесспорно подозрительными выглядели лишь пункты 6 и 7. С другой стороны, нельзя было сбрасывать со счетов то, что с каждой новой смертью в семействе Олдкаслов Брюс Невилл все больше приближался к заветному наследству. Значит, по-хорошему надо было расследовать все случаи.

Амалия думала, думала и додумалась до того, что Мэри Невилл, переодевшись матросом, прорубила топором дыру в лодке, на которой брат Арчи и его жена катались в Венеции. Дойдя до этого места в своих размышлениях, Амалия решила, что ей срочно необходимо проветриться.


Арчи, лежа в постели с горестным видом, играл сам с собой в шахматы. Зигзаг лежал на кровати. Завидев Амалию, собака радостно залаяла, а Арчи подпрыгнул на месте и опрокинул доску.

– Опять вы! – прохрипел он.

Амалия нарочно послала ему воздушный поцелуй и скрылась.

Она решила прогуляться до места, где стоял старый дуб. Погода была теплая и удивительно умиротворяющая. Неожиданно Амалия вспомнила о заголовке в вечерней газете и решила, что ей пора наведаться в Лондон, навестить Голицына и проверить, попался ли Ундервуд в расставленную ловушку. Если да, то это означало, что ее миссия фактически закончена. Вот только надо разобраться с теми, кто хотел отравить Арчи, и можно ехать домой.

На пригорке стайка мальчишек пыталась запустить воздушного змея. Амалия увидела среди ребятишек Билли и подошла к нему.

– Здравствуй, герой! Ты как, не простудился после вчерашнего купания?

Билли смутился. Он не привык, чтобы господа разговаривали с ним так просто, но тон у Амалии был дружелюбный, и он ответил:

– Нет, миледи, со мной все в порядке.

– На что потратишь свой гонорар? – весело спросила Амалия.

– Гонорар?

– Ну, гинею.

– На леденцы, ясное дело, – отозвался Билли. И, подумав, застенчиво прибавил: – Если только мамаша не заберет.

Мальчики разглядывали Амалию и восхищенно переглядывались. Она выглядела как настоящая королева, как фея из сказки. Но Амалия не могла не почувствовать, что ее присутствие порядком стесняет их.

– Запускаете змея? – спросила она, чтобы закончить разговор и уйти.

– Да, – вздохнул Билли, – только он не летает.

– Ничего удивительного, – возразил другой паренек, совсем маленького роста, но говоривший удивительно глубоким басом. – Он же железный, голова!

– Кто железный? – удивилась Амалия.

– Змей.

– Зачем же делать змея из железа?

– А я его не делал, – беззаботно отозвался Билли. – Я его на дубе нашел.

– На каком дубе? – насторожилась Амалия.

– Ну, на том, в который молния попала. Герцог позвал моего отца срубить дерево, потому что оно раскололось надвое и обгорело. Ну, мой отец и срубил дуб, а в ветвях запутался вот этот змей. В него молния шарахнула, и железки торчали во все стороны, но мой отец его починил. Только он не летает.

– Дай-ка поглядеть… – быстро сказала Амалия.

Змей из железа. Змей, который не летает, но… притягивает электричество во время грозы. Черт побери! Как же она раньше не догадалась!

– Билли, – вырвалось у Амалии, – ты молодец!

Глава 21,

в которой Амалия оказывается в щекотливой ситуации

– Франсуа! Завтра я уезжаю в Лондон.

Повар-мошенник, колдовавший над кастрюлей, в которой что-то пыхтело и булькало, вздрогнул и едва не уронил в нее половник.

– И очень хорошо, мадам! Нашли что-нибудь?

– Думаю, да.

– Я еду с вами? – Франсуа начал снимать фартук.

– Нет, Франсуа, ты должен остаться и приглядеть за Арчи.

– Должен заметить вам, мадам…

– Ну?

– Его светлость вряд ли будет в восторге от этого! Может, мне все-таки стоит сопровождать вас?

– Нет, Франсуа, я справлюсь сама, а твое присутствие здесь жизненно необходимо. Видишь ли, я не уверена, что покушения на Арчи закончились. На всякий случай я оставляю тебе мой ларчик с подробной инструкцией, как им пользоваться. Ну и, конечно, постарайся не оставлять герцога одного.

Франсуа тихо вздохнул.

– Должен заметить вам, что вы слишком о нем печетесь, – объявил он скорбным тоном. – Так недолго и избаловать человека.

– В самом деле? – удивилась Амалия. – Наверное, ты прав. Он такой смешной и наивный! Мне будет не по себе, если с ним что-то случится.

– Она к нему неравнодушна, – сказал сам себе Франсуа, когда его госпожа выпорхнула из кухни, оставив после себя тончайший аромат ландышевых духов. – Черт побери!

И он с удвоенной энергией стал мешать в чудодейственной кастрюле, откуда немедленно повалил густой пар.

Амалия заглянула к своему супругу. Тот лежал, натянув одеяло по самый нос, а при ее появлении поднял его еще выше.

– Арчи, – сказала Амалия, – мне надо срочно уехать на пару дней.

Герцог Олдкасл приоткрыл глаза, посмотрел на Амалию и снова опустил веки.

– Арчи, вам плохо?

Амалия подошла ближе и положила ему руку на лоб.

– Не щупайте меня, – забрюзжал герцог из-под одеяла. – Я что, курица, в конце концов? – Он высунул одну руку и недовольно почесал нос. – Вообще все, что со мной происходит, начиная с этой женитьбы, отвратительно. Просто отвратительно! И куда вы собрались, хотел бы я знать?

– В Лондон, – ответила Амалия, чье терпение поистине не знало границ.

– В Лондон? – Арчи нервно хмыкнул. – Проведать моего кузена?

– Какого кузена? – озадаченно спросила Амалия.

– Ну принца Уэльского, разумеется. Вы что, думаете, я совсем слепой?

– Дорогой Арчи, – проговорила Амалия, подавив невольную улыбку, – вас я не променяю даже на английского короля.

– Тоже мне, утешение… – просипел Арчи. – И не смотрите на меня так, у меня от этого начинаются колики. – Амалия, не выдержав, разразилась хохотом. – Что я такого смешного сказал? Вот вам, полюбуйтесь! Мужу плохо, а жена смеется. Кошмар!

– Дорогой Арчи, – сказала Амалия, вытирая выступившие от смеха на глазах слезы, – не обращайте на меня внимания. Я скоро вернусь. Ведите себя хорошо, поменьше двигайтесь и во всем слушайтесь Роджерса. Будьте паинькой, и вы об этом не пожалеете. – Она поцеловала его в щеку, подоткнула одеяло, как маленькому, и скользнула к двери.

– Где вы остановитесь в Лондоне? – внезапно спросил герцог.

– В отеле, наверное.

– Еще чего не хватало! Езжайте в мой особняк, только скажите Роджерсу, чтобы он загодя послал телеграмму, тогда там все будет приготовлено к вашему приезду.

– Арчи, вы просто прелесть! Ей-богу, мне даже не хочется с вами расставаться.

– Уходите, оставьте меня в покое! – заверещал тот из-под одеяла и отвернулся к стене.

Оставалось лишь дать указания старому слуге.

– Роджерс, – сказала ему Амалия, – герцог отдыхает. Никаких писем, визитов, гостей, прогулок – ничего, что может его утомить. Я уезжаю дня на три. Если что-то вдруг случится, телеграфируйте мне в особняк. Герцог на диете, еду ему будет делать Франсуа, а сверх того ничего не давать. Пускать к нему можно только доктора Арлингтона, и больше никого. Вам понятно?

– Да, миледи!

– Если вдруг появится кузен Брюс с просьбой о деньгах, выпроводите его. Если прискачет кузина Мэри в одном неглиже и станет кричать, что их усадьба сгорела дотла и вы должны ее впустить переночевать, потому что на дворе метель и сорок градусов мороза, отсылайте ее в ближайшую гостиницу. На этом пункте, Роджерс, я особенно настаиваю.

– Да, миледи, – после некоторого колебания сказал дворецкий.


В воскресенье Амалия приехала в Лондон. У первого же мальчишки-газетчика она купила ворох ундервудовских газет и, не снимая перчаток, пробежала глазами заголовки. В них говорилось о чем угодно, только не о войне, и Амалия вздохнула с облегчением.

На вокзале ее ждал экипаж герцога с его гербами на дверцах, она села в карету и направилась в особняк на Парк Лейн. Пообедав, Амалия поручила мальчику-посыльному отнести свою визитную карточку мистеру Николасу Стенхоупу и передать ему, что его ждут этим вечером.

Николас Стенхоуп некогда служил детективом в Скотленд-Ярде. На свою беду, он был слишком хорошим детективом, и однажды, когда он чересчур ретиво взялся за расследование грязного дела, косвенно задевавшего одного влиятельного министра, который питал предосудительную любовь к юным мальчикам, Стенхоупу не замедлили указать на его место. Однако он предпочел не внять предостережению, и тогда против него пустили в ход обвинение во взяточничестве. Стенхоуп был вынужден уйти в отставку. Хотя он не работал несколько лет, знания, накопленные им за время службы в полиции, остались при нем, и при случае он оказывал в частном порядке услуги по расследованию и сбору информации. Именно поэтому Амалия и обратилась к нему.

Стенхоуп явился ровно в пять, как и было назначено. Перед Амалией предстал приземистый, плечистый человек с невыразительным лицом, украшенным щеткой жидких рыжеватых усов, и глубоко посаженными светлыми глазами, которые обладали одной замечательной способностью: то они казались ничем не примечательными для флегматичного джентльмена средних лет, то преображались в два заостренных сверла, пробуравливая собеседника чуть ли не насквозь. Складки шеи нависали над воротничком Стенхоупа, наводя на мысль о бульдожьих брылях.

Стенхоуп поцеловал руку Амалии и заявил, что не откажется от чаю, ибо файф-о-клок – дело священное. Амалия согласилась, и чай был подан немедленно.

– Я слышал, один малый из особой службы отправился на небеса, – как бы между прочим заметил Стенхоуп.

Он и в самом деле был осведомлен обо всем, что творилось вокруг, и Амалии это понравилось.

– И что говорят об этом? – спросила она.

– Возможно, он слишком хорошо делал свое дело. Кроме того, его начальство прослышало о том, что кто-то проглотил не то, что надо, – отвечал Стенхоуп, блаженно щурясь на огонь в камине, как сытый, довольный котяра. – Доктор – кажется, его зовут Арлингтон? – был так встревожен, что сразу же поехал к своему старому приятелю, судье, спросить у него совета, и в результате дело получило огласку.

– В этом деле есть нечто и гораздо более интересное, – заметила Амалия.

– Что же?

Амалия рассказала о железном змее, поджоге сторожки и о том, как лошадь герцога накормили дурманом, чтобы создать видимость несчастного случая.

– Хм, – сказал Стенхоуп задумчиво. – Любопытно. Вы хотите, чтобы я начал расследование?

– Не совсем. Мне нужны сведения о бывшем владельце «Принцессы» и еще кое о ком по одному интересующему меня пункту.

Они допили чай, и Стенхоуп ушел, унося в кармане более чем солидное вознаграждение. Он пообещал, что перевернет вверх дном весь Лондон, но разузнает все, что можно, к вечеру вторника.

В понедельник Амалия побывала в посольстве у Голицына.

– Ну, матушка, и удивили же вы нас, – встретил ее смехом старый князь. – Видели газеты?

Амалия не стала этого отрицать.

– Поразительно! Баронет ходит злой и насупленный, аки туча. Хотел видеть Ундервуда – тот ни в какую. Занят, мол. Говорят, между ними назревает большая ссора! Их ставленник должен был произносить в палате общин большую зажигательную речь, призывающую к войне, но он отказывается ее говорить без поддержки Ундервуда. Премьер-министр, кажется, тоже больше склонен к мирному разрешению проблемы, да оно и понятно – он человек осторожный, семь раз отмерит, а потом возьмет… и не отрежет, хе-хе! В любом случае, кажется, войне не бывать. Но как вам это удалось?

Амалия улыбнулась.

– Немного психологии, – ответила она, – и много-много удачи.

– Хм! – обескураженно покачал головой Голицын. – А вы, сударыня моя, оч-чень опасная женщина, как я погляжу. Да, очень опасная. Не боитесь, что джентльмена этого, Рейли, могут на вас повесить?

– Я его не убивала.

– В самом деле? – позволил себе усомниться его превосходительство.

– Да. Но я найду, кто это сделал.

– Желаю вам всяческих успехов, Амалия Константиновна. Не желаете ли взглянуть на полотна, которые я недавно приобрел по случаю для своего имения? Любопытные, знаете ли, работы. Ромни, Джорджоне…

– О, с удовольствием!

Амалия похвалила Ромни, отдала должное Джорджоне и заодно – той ловкости, с какой непревзойденному Голицыну удалось приобрести эти шедевры по цене намного меньше их реальной стоимости.

Она ехала из посольства, не подозревая, какой сюрприз ждет ее впереди.

Стоило Амалии войти в холл особняка, как навстречу ей бросился джентльмен лет двадцати пяти в безупречном сером костюме, заломленном набок цилиндре и серых перчатках на руках, в которых красовалась дорогая трость с набалдашником из слоновой кости. Лакей попытался удержать посетителя, но тот коротко оттолкнул его, да так, что бедняга едва не упал.

Завидев лицо под цилиндром, Амалия невольно сделала шаг назад.

– Володя!

– Изменница! – молвил сквозь зубы великий князь (ибо это был именно он). – Хороша, как всегда… И даже еще лучше! – добавил он, смерив взглядом платье Амалии цвета mauve.[137]

Как уже наверняка догадался проницательный читатель, слухи о том, что баронесса Корф покорила сердце великого князя, о чем упоминалось в самом начале этого правдивого повествования, были отнюдь не беспочвенны. Совсем даже напротив – они соответствовали истине.

Великий князь Владимир Львович был высок, строен, до умопомрачения хорош собой и обладал поистине бешеным нравом. Это был человек, которому все позволено и который все себе позволяет. Он мог барским жестом бросить сто рублей нищему, поколотить палкой губернатора-взяточника, обольстить Смольный институт благородных девиц в полном составе и съесть живьем медведя из Санкт-Петербургского зоопарка. О его экипажах, костюмах, женщинах, пьяных ссорах, дуэлях, друзьях и недругах слагались легенды. Прослышав об очередной выходке своего родича, государь император Александр Александрович обыкновенно лишь пожимал плечами и говорил:

– Ну, Володя опять набедокурил!

Бедокура вызывали к императору, журили, делали внушение, призывали образумиться и грозили монаршим гневом. Бедокур стоял, потупив небесно-голубые очи, вздыхал, каялся и божился, что больше не допустит ничего подобного.

Самой собой разумеется, на следующий день или даже раньше все начиналось сначала. Не раз и не два Александр, выведенный из себя поведением своего родственника, грозился найти на него управу, но у Владимира Львовича всегда находились такие заступники, а особенно – заступницы, что императору оставалось только отступиться и махнуть рукой. Ибо, хотя Владимира Львовича обожали все, от уличных мальчишек, для которых он являлся воплощением настоящего русского барина, до читателей бульварных листков, для которых его похождения были сродни мечте о том, чем они хотели бы быть, но так и не осмелились, больше всего его любили женщины, и ради одного его взгляда они были готовы на что угодно. Оперная дива Мария М., прослышав, что князю больше по душе блондинки, решилась высветлить свои от природы угольно-черные волосы. Увы, в результате бедняжка попросту осталась без шевелюры. Другая дама, дабы добиться благосклонности красивого князя, похудела ровно вполовину, третья… Впрочем, мы все и так знаем, на что способны женщины ради своей любви.

Одним словом, князь купался во всеобщем обожании и жил бы себе припеваючи, если бы в один прекрасный день ему не повстречалась Амалия. Князь решил, что этот цветок будет достойным украшением его коллекции, и начал осаду объекта по всем любовно-стратегическим правилам. Если он не пел серенад при луне, то лишь потому, что они вышли из моды. Все остальное было пущено в ход: лесть, дорогие подарки, приглашения в театры, на балы, куда допускались далеко не все избранные, страстные письма, нежные письма, медоточивые письма, угрожающие письма. Подарки Амалия возвращала, комплименты пропускала мимо ушей, в театры и на балы не ездила, а письма возвращала обратно нераспечатанными. Князь стал чахнуть, писать стихи и сам не заметил, как влюбился. Именно тогда и была разорвана его помолвка с прусской принцессой, что наделало немало шума в свете. Князь будто бы объявил без обиняков своей невесте: «Вы мне надоели», вскочил на коня и был таков. На самом деле он взял принцессу за подбородок, повернул ее лицо, не слишком блещущее красотой, к свету и задумчиво произнес на безупречном немецком:

– Дорогая! Как бы я был счастлив, если бы вы никогда не рождались!

Принцесса залилась слезами и дала жениху пощечину. Владимир Львович философски пожал плечами, сел в поезд и отбыл восвояси.

– Ну, набедокурил так набедокурил! – были первые слова его императорского величества, когда он узнал об этом неслыханном афронте.

Однако Владимиру Львовичу и на сей раз все сошло с рук. Как, впрочем, и всегда. Правда, сплетники утверждали, что после разрыва с принцессой он будто бы зачастил в особняк к баронессе, которая стала относиться к нему благосклоннее, чем раньше, но насколько благосклоннее – так и осталось тайной. Надо сказать, впрочем, что в последнее время князь несколько остепенился. Он выучил польский язык, чтобы расположить к себе мать баронессы, которая едва ли не единственная из всего женского населения Земли его на дух не выносила, и прекратил свои гулянки, заканчивавшиеся шумными дебошами. Когда мужчина считает нужным так измениться, он вправе ожидать взаимности от женщины, ради которой все это делается, и неудивительно, что появление князя в Лондоне повергло обычно хладнокровную Амалию в состояние, близкое к панике.

– Как вы тут оказались? – спросила она, немного овладев собой.

– Я уехал без разрешения императора! – прозвучал ответ. А надо сказать, что любой великий князь, прежде чем выехать за границу, должен был сначала получить на это согласие царя, и неповиновение грозило ослушнику очень крупными неприятностями.

– Рада вас видеть, Володя, – проговорила Амалия, лихорадочно придумывая, что бы еще такое сказать, чтобы это не прозвучало фальшиво. По глазам князя она видела, что он настроен решительно, а значит, не склонен воспринимать какие бы то ни было оправдательные доводы.

– Это правда? – напрямик спросил великий князь. – Правда, что вы вышли замуж?

– Это была вынужденная мера, – поспешно ответила Амалия. – Послушайте, Володя…

Но великий князь определенно не был расположен ничего слушать.

– Сударыня! – вскричал он душераздирающим голосом. – Вы изменили родине, но это еще полбеды. Вы изменили мне! Вы предпочли мне олуха Арчи Невилла, моего родственника, чтоб его черт побрал! И теперь я вам говорю: все кончено между нами!

– Я изменила родине? – поразилась Амалия. – Кто вам такое сказал?

– Император, разумеется! Но мне все равно. Я вычеркнул вас из своего сердца! Прощайте, сударыня!

И, покрепче стиснув свою трость, великий князь повернулся на каблуках и зашагал к выходу.

Вероятно, он предполагал, что Амалия рухнет как подкошенная от его слов. Он ошибся.

Глава 22,

в которой Арчи принимает гостя

Пока Амалия в Лондоне выясняла отношения с бедокуром, бретером, забиякой и просто великим князем Владимиром Львовичем, в Олдкасле разворачивалось другое сражение. Некий молодой человек – скуластый, в очках, обремененный объемистым кожаным портфелем – медленно, но уверенно оттеснял от лестницы старого Роджерса, уже почти отчаявшегося противостоять коварному захватчику.

– Герцог болен! Герцог не принимает! – твердил, как заведенный, дворецкий, но гость не принимал его слова в расчет.

– Ну, уж меня-то он точно примет, – бросил в ответ обладатель портфеля. – Доложи, что Кристофер Стэнли, его старый приятель по Итону, желает его видеть.

– Герцог никого не принимает! – прохрипел Роджерс заученную формулу.

Увы, докучливый посетитель снова как бы пропустил ее мимо ушей.

– Любезный, я не для того явился сюда из Лондона, чтобы мне дали от ворот поворот. Доложите обо мне хозяину… если не хотите потерять место.

Угроза не возымела на старого дворецкого решительно никакого действия.

– У меня приказ: никого не пускать!

– А, да идите вы к черту со своими приказами! – вскричал обладатель портфеля, прыгнул вправо, прыгнул влево… и вот он уже мчится по лестнице со скоростью заправского бегуна, перескакивая через ступеньки, а возмущенный Роджерс, кряхтя и спотыкаясь – ах, старость не радость! – пытается поспеть за ним, да куда ему! К финишу Стэнли прибывает первым.

Дверь спальни герцога распахнулась. Часы зловеще отбили три удара. Зигзаг вскочил на лапы и яростно залаял на пришельца.

– Арчи!

– Крис!

– Этот человек силой вломился к нам в дом, сэр! – Величественная фигура запыхавшегося Роджерса показалась в дверном проеме. – Я пытался его остановить, но…

– Да полно тебе, Роджерс! Это же Крис Стэнли, с которым мы играли в поло в Итоне! Садись, Крис, и рассказывай, что тебя ко мне привело. Я сижу тут сиднем и никого не вижу!

Роджерс кинул на Стэнли неприязненный взгляд и ретировался за порог.

– Я слышал, ты был болен, – начал Крис, без церемоний сгоняя Зигзага с его любимого кресла.

– Увы, да. Желудок…

На физиономии Стэнли выразилось подобающее случаю сочувствие.

– Печально, старик, печально. Это пренеприятная вещь, когда болит желудок.

– Да. А как твои дела? Я слышал, ты где-то служишь…

– При Министерстве иностранных дел. Почти.

– Что значит – почти?

– Ну, как тебе сказать… Словом, мы занимаемся всякими делами, не совсем иностранными… Мой патрон – лорд Сеймур. Слыхал о нем?

– Разумеется. В Лондоне мы ходим в один и тот же клуб.

– Прекрасно. Он и послал меня к тебе.

– Он послал? – Арчи приподнялся на подушках и недоверчиво взглянул на приятеля. – В связи с чем?

– Арчи, ты разрешишь мне быть с тобой откровенным?

– Смотря в чем, – осторожно сказал герцог.

– Хороший ответ, – улыбнулся Стэнли. – Признаться, мы в Лондоне здорово удивились, узнав о твоей женитьбе.

Это было все равно что с размаху стукнуть кулаком по больному месту. Лицо Арчи окаменело.

– Крис, – промолвил он сухо, – я полагаю, мои личные дела никого не касаются.

– Только не в случае с твоей женой, – отпарировал Стэнли. – Что ты знаешь о ней, кстати?

– Я? Все!

– Да ну! И что же именно?

– Ну… Она баронесса.

– Так.

– Была замужем.

– Так.

– Русская подданная.

– Теплее.

Арчи яростно сверкнул глазами и взъерошил рыжие волосы.

– Не вижу повода для шуток, – отозвался он ледяным тоном.

– Как давно ты ее знаешь? – продолжал безжалостный Стэнли.

– Достаточно.

– Я так не думаю.

– Да? Интересно, почему же?

– Потому что, если бы ты ее достаточно знал, ты бы никогда с ней не связался.

Арчи почувствовал, что его худшие подозрения начинают оправдываться.

– Ты хоть знаешь, кто она такая? – наседал Стэнли.

– Красивая и умная молодая женщина, – сухо ответил герцог Олдкасл. – А что, этого мало?

– Понятно, – вздохнул Стэнли с притворным сочувствием. – Она заманила тебя в свои сети.

– Заманила?

– Да. Она использовала тебя.

– Меня?

Холодный пот выступил на лбу у Арчи.

– Она опасная женщина. Исключительно опасная, Арчи, и это не пустые слова.

– Так она… она… – пролепетал несчастный супруг.

– Да, ты прав, – по-своему истолковал его лепет визитер, – она шпионка!

Слова эти прозвучали так неожиданно и так не к месту, что Арчи резко выпрямился, решив, что над ним смеются.

– Шпионка?!

– Да, Арчи. Она работает на русскую разведку.

– Чушь! – изрек герцог Олдкасл авторитетно. – Кто угодно, только не она.

– И все же повторяю тебе: она шпионка. Она прибыла сюда с крайне важной миссией: не допустить войны между Британией и Россией. Ты знаешь, после того печального столкновения на реке Кочке…

– Кучке, кажется.

– Или Кошке, словом, неважно, как там она называется, та река. Но после сражения на ней Россия боится вступить с нами в открытое столкновение. Поэтому русские и прислали сюда эту… особу – чтобы она не допустила войны.

– Крис, – сказал Арчи, снисходительно усмехаясь и незаметно вытирая вспотевший лоб, – я, конечно, не служу у лорда Сеймура, но даже я знаю, что если война нам суждена, ее никто не сумеет отменить. Не говори глупостей.

– Однако ей удалось отколоть от нас Ундервуда! – возразил Стэнли, поправляя очки. – Совсем недавно лорд Ундервуд, как и все здравомыслящие британцы, считал, что настало время проучить эту вздорную империю, этого колосса на глиняных ногах. А теперь он уже так не считает. И тут уж точно не обошлось без вмешательства твоей супруги.

– Моя жена, герцогиня Олдкасл, – с нажимом произнес Арчи, – виделась с лордом Ундервудом всего один раз, и я при сем присутствовал. Они обменялись парой ничего не значащих фраз и распрощались друг с другом. Вот и все.

– Арчи, – вздохнул Стэнли, – если бы все было так просто, я бы не приехал к тебе. Да, мы знаем, что она не виделась с Ундервудом, не писала ему писем и он ей не писал. Но эта женщина – прирожденная интриганка! Вспомни, когда был убит Рейли, в доме не происходило ничего особенного?

– А при чем тут Рейли? – в оцепенении спросил Арчибальд.

– При том, что он был нашим человеком. Он следил за… за твоей женой, Арчи. И его убили.

– О черт! – простонал герцог Олдкасл. – Постой, а… а Уивертон?

– Он был тоже из наших. Ему было поручено доставить ее в такое место… гм… словом, изолировать.

– И я его убил? – простонал бедный Арчи.

– Да, и ты его убил. Наверняка она заставила тебя это сделать.

– То есть, – Арчи прикусил губу, – вы думаете, что Рейли убила она?

– Или ее сообщник. Тот, что выдает себя за повара. Но у нас нет доказательств. Повар все время на виду, как нарочно, и ваши служанки от него без ума.

– Я им задам! – проскрежетал Арчи.

– А вот с Рейли случилось что-то странное. Ты знаешь, у него была при себе черная записная книжка, куда он заносил результаты слежки. Такие книжки есть у всех наших агентов. Так вот, на теле ее не оказалось.

– Вывод?

– Вывод: ее забрал убийца, потому что в ней таилось нечто важное для него.

– Ох! – простонал Арчи, покрываясь холодным потом. – Вот оно что!

– Да. Видишь, как все складывается? Сначала она отделалась от бедняги Уивертона. Затем от Рейли. Она что-то затевала, Арчи. Но единственное, чего мы с Сеймуром никак не можем понять, так это твоей роли во всем этом.

– Моей роли?

– Да. Как она заставила тебя делать то, что ей выгодно? Как она женила тебя на себе?

– О-о, – отозвался Арчи, – Крис, дружище, эта история – сплошное недоразумение!

И, не в силах более сдержаться, он без утайки поведал старому другу, как он по ошибке женился на Амалии, как был вынужден с ней мириться и как она его замучила. О том, что Амалия спасла ему жизнь, Арчи упоминать не стал, чтобы не повредить стройности рассказа.

– М-да… – задумчиво промычал Стэнли, когда герцог умолк. – Признаться, даже я не ожидал такого! А брак нельзя расторгнуть?

– Я был у архиепископа, – горько отозвался Арчи, морщась, как от лимона. – И он мне сказал, чтобы я жил с ней, пока смерть не разлучит нас.

Тут Стэнли пришла в голову поистине замечательная мысль.

– Тогда ты должен обратиться к королеве! – вскричал он.

– К королеве?

– Ну да! Во-первых, она глава нашей церкви, а во-вторых, ты девяносто седьмой наследник престола и, наверное, не имеешь права жениться без согласия царствующего монарха. Согласно Акту о королевских браках от 1772 года, любой потомок Георга Второго…

– Постой, – с сомнением сказал Арчи, – по-моему, это правило распространяется только на ближайших наследников короны.

– Попытка не пытка, – подбодрил его Стэнли. – Во всяком случае, я думаю, попробовать определенно стоит.

– Но как я расскажу моей тетушке о том, что женился совсем не на той, на ком хотел? Она решит, что я издеваюсь над ней!

– Не волнуйся, я попрошу Сеймура замолвить за тебя словечко. Пойми, Арчи, пока ты находишься рядом с этой женщиной, ты в опасности. У нее дьявольски изощренный ум, и она ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего.

– Ни перед чем? – с трепетом спросил Арчи.

– Ни перед чем.

– Странно все-таки, – сказал Арчи, пожимая плечами. – Ундервуд в Лондоне, она все время здесь, у меня на глазах. Как она может повлиять на ход событий?

– Мы тоже этого не знаем, но раз Рейли погиб, значит, он видел что-то чрезвычайно важное. Может, у нее есть сообщник, действующий по ее указке, а повара она взяла для отвода глаз, и Рейли это раскопал. Кстати, ты уверен, что этот самый Франсуа действительно повар? Мы попробовали получить о нем сведения из Франции, но ты же знаешь, французы только рады нам насолить, и они сказали, что на человека с таким именем у них данных нет.

– Во всяком случае, он отлично готовит, – раздраженно ответил Арчи. – Ты что, хочешь заставить меня поверить, что он тоже шпион?

– Так отлично готовит, что ты чуть не умер? Доктор сказал, у тебя было отравление мышьяком.

Произнося эти слова, Стэнли внимательно следил за лицом своего старого друга. Ведь если удастся привлечь того на свою сторону и заставить следить за собственной супругой, это сэкономит им массу усилий, а страх – лучший моральный стимул, когда нельзя привлечь деньги.

– Мышьяк был в кофе, а повар к нему не прикасался, – фыркнул Арчи.

– Это он тебе так сказал?

– Нет, все, кто тогда был на кухне, а там постоянно находятся пять-шесть человек.

– Может, он всыпал яд в молотый кофе заблаговременно? – предположил Стэнли.

– Тогда бы, кроме меня, отравился и весь замок, – съязвил Арчи. Неожиданно его осенило: – А если вашего Рейли убили потому, что он видел того, кто хотел меня отравить?

– Чушь, – снисходительно отозвался Стэнли. – Рейли убили потому, что он был агентом контрразведки. А я бы на твоем месте хорошенько подумал, не метит ли твоя жена на твое состояние, – попытался он заронить последнюю искру сомнения в душу Арчи. – Ладно. Я рад, что с тобой все в порядке, по крайней мере пока. Лорд Сеймур тоже будет рад узнать, что ты ни в чем не замешан. До скорого, Арчи.

– До скорого, Крис.

Дверь за обладателем портфеля затворилась. Арчи ненадолго задумался, а потом в сердцах воскликнул:

– Вот мерзавец! Роджерс! Роджерс!

Дворецкий явился на зов и застыл в дверях.

– Роджерс, когда бы ни пришел в мой дом этот господин, меня для него нет. Ясно? В случае, если он будет упираться, выбросьте его в окно вместе с его портфелем!

– Да, сэр! – сказал дворецкий, просияв улыбкой. – Я прослежу за тем, чтобы он вас больше не беспокоил. Вам что-нибудь принести?

– Ничего не надо, Роджерс, я попытаюсь заснуть.

– Да, сэр. – И, выходя, дворецкий бесшумно прикрыл за собой дверь.


Арчи солгал: он вовсе не собирался спать. Дождавшись, пока Роджерс уйдет, он поднялся с постели, накинул халат и на цыпочках поспешил в покои, занимаемые Амалией.

Если черная книжка погибшего агента должна находиться у его убийцы и если в вещах Амалии ее не окажется, значит, его жена не виновна в том преступлении, которое ей пытаются приписать. Именно такими рассуждениями руководствовался Арчи, перерывая вещи своей почти что супруги. Да-да, он пришел не за тем, чтобы отыскать книжку, а за тем, чтобы не отыскать ее. И тем более он был поражен, когда она действительно оказалась у него в руках.

Значит, Амалия и в самом деле… Значит, ей нельзя доверять…. Если она могла зарезать агента рапирой (а снять ее со стены герцогине было легче легкого), значит, она вообще способна на все, что угодно. Могла пожелать отравить его, например, за то, что он был с ней груб…

Но тут Арчи вспомнил, как она сидела с ним рядом, как держала его за руку, гладила по голове и успокаивала, и ему стало стыдно. Неужели все это может быть лишь искусным притворством? Он уже не знал, чему верить.

Так или иначе, он не мог позволить улике оставаться среди вещей Амалии. Арчи вернулся к себе в комнату, разжег огонь в камине, бросил в него книжку и дождался, пока от нее не остался один пепел.

И только тогда он лег в постель и уснул. Во сне он видел, как его приговорили к казни за государственную измену и сокрытие доказательств. Он взошел на эшафот, но вместо плахи вдруг оказалась головка сыра, а вместо палача с топором – Франсуа с огромной поварешкой…

Глава 23,

в которой Амалия собирает части головоломки воедино и получает весьма любопытную картину

После ссоры с великим князем Амалия почувствовала непреодолимое желание немедленно чего-нибудь выпить, что с ней случалось крайне редко. Она велела принести себе полбутылки красного вина, уселась с высоким бокалом в руках у пылающего камина и попыталась разобраться в своих чувствах.

Разумеется, ей было неприятно, как было бы неприятно и любой другой женщине, что ее поклонник, которому она отвечала взаимностью, закатил ей такую нелепую – совершенно в мещанском вкусе! – сцену. В конце концов, она даже не была его женой и не предпринимала никаких усилий для того, чтобы стать ею. Она не требовала от него ни безусловной верности, ни клятв в вечной любви, до которых так охочи многие женщины. Ее вполне устраивало то, что он просто есть в ее жизни, и она ничуть не обольщалась на его счет. Она принимала его таким, каков он был – с его капризами, вспышками гнева, неожиданными выходками, которые она находила ребяческими, тогда как для него они были лишним доказательством того, что он мужчина, а не какой-нибудь жалкий хлюпик, хнычущий под каблуком у своей благоверной. Амалия не пыталась его переделать, не навязывала ему своих взглядов, не донимала его упреками. Взамен она была вправе ждать того же и от него. Еще в самом начале их отношений она дала ему понять, что не может жить без своей работы, и с этим он, как ей казалось, смирился. Кроме того, Амалии с ее трезвым умом претили любые выяснения отношений, все эти припадки ревности, грандиозные скандалы с истериками, заламыванием рук и битьем дорогого фарфора. Ведь все равно они ни к чему не приводят! Амалия не могла отделаться от мысли, что во всех крайних проявлениях чувств есть что-то неестественное, театральное и комичное одновременно. Она знала, что некоторые считают, будто ссоры укрепляют, закаляют любовь, но, как бы сильно вы ни были привязаны к человеку, рано или поздно вам надоест выслушивать от него оскорбления, из-за которых вы испытываете лишь раздражение, унижение, гнев или откровенную скуку. Ибо каждый из нас так устроен, что в жизни своей любит разных людей, но всю жизнь – только самого себя, и когда наше самолюбие страдает от общения с даже дорогим для нас человеком, любви в конце концов приходится замолчать.

Амалия вздохнула и, поглядев на бокал, отметила, что он пуст. Она потянулась за бутылкой, но тут новая мысль пришла ей в голову.

«А может быть, я вовсе не люблю его?»

Ведь, откровенно говоря, она осталась почти равнодушна к тому, что Владимир назвал ее изменницей. Если бы она хоть сколько-нибудь дорожила им, то, конечно, приняла бы его слова близко к сердцу; а меж тем, если разобраться, ей не давало покоя совсем другое – то, что император Александр будто бы сказал, что она предала родину. Амалия лично знала императора несколько лет и не сомневалась в том, что он успел оценить ее по достоинству. Кто знал Амалию так, как она знала себя, ни на мгновение не поверил бы, что она способна на предательство. Любопытно, кто мог подать императору подобную идею?

И тут в воображении Амалии возник душка Голицын, смахивающий пылинки с вновь приобретенных картин и статуй, почитатель искусства и знатный коллекционер. А ведь коллекционирование наверняка требует немалых денег… Амалию давно волновал вопрос, кто мог выдать секрет ее миссии британской контрразведке. Если допустить, что Багратионов сказал правду и о том, зачем она едет в Англию, знали лишь он и государь, а в Англии, разумеется, российский посол (его ведь не могли не поставить в известность), то получается…

Получалось более чем логично и оч-чень интересно. Если Голицын по каким-то причинам работает на англичан, то, поняв, что им не удалось перехватить Амалию при высадке, он должен был срочно «спасать лицо», ибо сразу же возникал вопрос, откуда им было известно о цели ее приезда. Вот вам и версия с его подачи: а что, если она сама им об этом сообщила? Вдобавок странное замужество Амалии дало ему возможность очернить баронессу в глазах ее руководства. Кроме того, он мог предположить, что ее в таком случае отзовут и она не успеет завершить начатую работу, что будет на руку англичанам. И тому, кто на них работает. Ничего себе поворот!

– Ах ты, ваше превосходительство! – пробормотала Амалия себе под нос и выругалась сначала по-польски, затем на мушкетерском французском.

Надо сказать, что хрупкая Амалия Константиновна умела виртуозно ругаться на дюжине языков. Конечно, грубость не к лицу женщине, особенно хорошенькой, но что поделать, если бывают в жизни минуты, когда изящным слогом никак не высказать всего, что накопилось на душе?

– Если это Голицын, – сказала Амалия задумчиво после того, как резервы польского языка, а также две дюжины вариантов parbleu[138] были исчерпаны, – то… то просто не знаю, что я с ним сделаю.

Поскольку Амалия неукоснительно придерживалась того правила, что ни одно недоброе дело не должно оставаться безнаказанным, Голицыну срочно следовало ставить свечки всем святым угодникам, чтобы его постигла самая легкая из возможных кар.

Успокоившись относительно того, кто мог ее предать в Лондоне, Амалия вновь задумалась о великом князе.

– Наверняка он напился теперь, как ямщик, и подцепил какую-нибудь красотку, которой рассказывает, как я жестоко с ним обошлась.

И конечно же, проницательная Амалия была права: всего за три мили от нее Владимир Львович, смущая покой английских граждан, и впрямь громко жаловался не то Дженни, не то Мэри (он уже не помнил, как зовут его слушательницу):

– Я ей предлагал: сбежим за границу! Обвенчаемся! У меня состояние – по гроб жизни хватит! А она что? Вышла за этого… Арчи Невилла, мерзавца. Убью его!

На Лондон тихо опускались сумерки.


Во вторник вечером Николас Стенхоуп вновь явился к герцогине Олдкасл в особняк на Парк Лейн.

– Ну, что вам удалось выяснить? – набросилась на него с расспросами Амалия.

Лукаво улыбаясь и поглаживая усы, Стенхоуп похлопал по небольшой папке, которую принес с собой.

– По порядку, ваша светлость, по порядку. Итак, сначала то, что мне удалось собрать о бывшем владельце «Принцессы». Имя – Джошуа Н. Крафт. По слухам – американец, но большую часть жизни провел в Англии. Личность весьма темная. Славился своей страстью к драгоценным камням. «Принцесса» была одним из лучших и любимейших бриллиантов в его коллекции. До того алмаз принадлежал принцессе из семьи Бонапартов, откуда и пошло его название, а еще раньше – какому-то английскому торговцу. Крафт разорился десять лет тому назад – не рассчитал сил, так сказать, и наделал долгов больше, чем мог вернуть. Его камни разошлись по разным владельцам. Крафт умер три года назад в Канаде, куда скрылся от кредиторов. Известно, что у него были сын и дочь, Генри Б. Крафт и Сара Б. Крафт. Дочери сейчас должно быть тридцать два года. Сыну было бы двадцать девять, но он, кажется, умер несколько лет назад от алкоголизма где-то в тропиках, так что он не в счет. Жена Крафта скончалась уже давно, в начале 70-х годов.

– Очень любопытно, – пробормотала Амалия.

Стенхоуп весело прищурился и достал следующий листок.

– Теперь подозреваемые. Номер первый: полковник Хоторн. Сорок пять лет, участвовал во второй афганской войне, неоднократно награждался за храбрость. Среди товарищей на хорошем счету. Вышел в отставку после двух ранений. Имеет небольшой собственный доход, что-то вроде ренты. Уважаемый член нескольких клубов, не женат. Часто играет в карты, но удача не всегда ему сопутствует.

Номер второй: Брюс Невилл. Тридцать лет, обаятельный бездельник, ухитряется занимать даже у собственных слуг. В долгу – как в шелку. Смерть Арчи, несомненно, помогла бы ему значительно поправить свое финансовое положение.

Номер третий: Мэри Невилл. Двадцать шесть лет, ничего существенного. Возглавляет несколько комитетов помощи неимущим, хотя сама далеко не богата.

Номер четвертый: Генри Брайс. Бывший военный. Хоть и вышел в отставку, поддерживает старые связи. Не то чтобы богат, но определенно не беден. Давно знаком с Невиллами, Брюсом и Мэри. Частенько играет в карты с полковником Хоторном, но близкой дружбы между ними не замечено. Он…

– Послушайте, – в нетерпении перебила Амалия Стенхоупа. – Почти все это мне уже известно. Я дала вам кусок «железного змея» и список тех, кто мог его заказать. Вы что-то нашли или нет?

Стенхоуп вздохнул, шевельнул брылями и убрал листок обратно в папку.

– Как вы думаете, кто это?

– Я не люблю гадать.

– А все-таки?

– Думаю, это были не Невиллы. И не Генри Брайс, жених Мэри. Не Этель Стерлинг, не Хардли и не приятели Арчи.

– Точно, – подтвердил Стенхоуп без особой радости в голосе. – Змея заказал полковник Хоторн.

Амалия откинулась на спинку кресла.

– Я так и думала. Из расспросов прислуги я выяснила, что он единственный гостил в замке, когда сгорела сторожка, – сообщила Амалия, несколько видоизменив способ добычи информации.

Собственно говоря, прислугу допрашивал Франсуа своим фирменным методом – между периной и одеялом, но вряд ли этот факт что-то значил для Стенхоупа.

– Я нашел человека, смастерившего змея по заказу полковника, – продолжал Стенхоуп. – У него мастерская буквально в двух шагах от жилища мистера Хоторна, и, когда я туда обратился, этот малый мне все выложил.

– Как полковник объяснил свое желание иметь железного змея?

– Он сказал, что тот нужен ему для розыгрыша. – Стенхоуп помялся, а затем продолжил: – Но я не понимаю, зачем все это ему понадобилось. Он что, надеялся, что герцог будет во время грозы стоять под дубом и его убьет молнией? Абсурд!

– Нет, – сказала Амалия. – Он вообще и в мыслях не имел убивать герцога.

– А как же тогда мышьяк?

– Думаю, что полковник тут ни при чем. По крайней мере надеюсь на это.

– Но тогда получается какая-то бессмыслица!

– Ничего подобного. Смотрите: существует великолепный бриллиант – уникальный, неповторимый. В мире нет другого бриллианта такого красивого сиреневого цвета. И есть человек, решивший этим бриллиантом завладеть.

– Но ведь его можно просто выкрасть, не так ли?..

– Да, но как быть потом? Всю жизнь прятать сокровище у себя под замком? Я думаю, этому человеку, наоборот, важно показать, что он владеет «Принцессой» по праву.

– Продолжайте!

– Он обращается к Кардиффу. Кстати, что вы узнали о нем?

– Ловкий мошенник, но официально не замешан ни в чем предосудительном. Я попробовал было закинуть удочку, сказав, что уполномочен вами продать «Принцессу», но он не дал даже намека на имя заказчика, ради которого так старается. Он спросил, сколько вы желаете получить за камень. Я заломил чудовищную цену, но он даже глазом не моргнул. Только заметил, что бриллиант, который, как всем известно, приносит несчастье, не может так дорого стоить. Я, однако, дал ему понять, что эта цена окончательная.

– Как по-вашему, те, кто стоит за ним, способны выплатить такую сумму?

– У меня сложилось впечатление, что это вполне возможно. Кардифф спросил, когда он сможет увидеться с вами. Я отделался пустыми обещаниями и ушел.

– Крепкий, однако, орешек этот Кардифф… Ладно, мы все равно его расколем. На чем я остановилась?

– На том, что некто нанял Кардиффа.

– Ах да. Кардифф делает предложение о покупке камня, но хозяин – тогда им был старший брат Арчи – не расположен его продавать. Некоторые, правда, поговаривают, будто над семьей нависло проклятье, но тогда еще никто не связал его с камнем, иначе Сирил Олдкасл никогда не подарил бы его своей молодой жене. Через некоторое время они оба неожиданно тонут, и в мозгу то ли Кардиффа, то ли загадочного пока господина Икс рождается замечательная идея: распускается слух, будто именно камень приносит несчастье.

– Чтобы заставить владельца расстаться с ним! – воскликнул пораженный Стенхоуп.

– Именно, мой дорогой сэр. В ход идут все происшествия последних лет: разорение Крафта – замечу, вполне логичное, ибо он не вел счета деньгам; затем якобы таинственная смерть старой герцогини Олдкасл; самоубийство дочери, наверняка объяснимое какими-нибудь заурядными причинами романтического порядка; смерть старого герцога от удара; гибель его сына с женой во время морской прогулки. – Амалия с досадой стукнула кулаком по столу. – Черт возьми, я должна была догадаться! Кому, как не мне, знать, как создаются слухи!

– А потом? – поторопил ее Стенхоуп.

– Потом? Общественное мнение взбудоражено, но вы не знаете Арчи, Стенхоуп. Он чудовищно упрям! Настолько, что способен своротить горы своим упрямством. Ему плевать на то, что ему со всех сторон твердят о камне: бриллиант его, он его не продаст, и точка. Он отвергает предложение Кардиффа, и тогда последний нанимает полковника, чтобы убедить Арчи – рок по-прежнему довлеет над владельцем камня. Сначала происходит пожар, затем в дерево попадает молния, затем кто-то подсыпает дурман лошади герцога. Замечу, что последний трюк был далеко не так безопасен, как предыдущие, – Арчи мог и шею сломать. Комбинация была рассчитана на суеверность обычного человека, но Арчи-то не совсем обычный человек! Не говоря уже о том, что он сам собирался использовать зловещий бриллиант по назначению.

– Каким образом?

Амалия расхохоталась.

– Передав его человеку, к которому он испытывает легкое чувство неприязни, скажем так. В любом случае, если бы мистер Кардифф знал Арчи так, как его знаю я, он бы понял, что тот никогда не расстанется с камнем.

– Ваша теория очень удачна, – заметил Стенхоуп, – но кое-что она не объясняет.

– Мышьяк и убийство Рейли? Знаю. Но я уверена, что это звенья другой цепочки. Цель господина Икс – завладеть бриллиантом, но Арчи его не интересует. Но есть еще и Игрек, Стенхоуп! И его цель – именно убийство с целью, как я предполагаю, завладеть наследством.

– Брюс Невилл либо его сестра?

– Скорее всего.

– Тогда вы никогда не докажете этого на суде.

– Ах, Стенхоуп, Стенхоуп… – качнула головой Амалия, и глаза ее замерцали золотом. – Кто вам сказал, что дело дойдет до суда?

Стенхоуп крякнул и убрал папку.

– И тем не менее в вашей версии не все сходится. Речь ведь идет, помимо всего прочего, о череде смертей, не так ли? Старая герцогиня, ее дочь, старый герцог, старший сын с женой. Пять смертей в одной семье за не слишком долгий срок, и все пятеро – естественные? Я бы на вашем месте тщательно проверил все факты, прежде чем делать дальнейшие выводы. Может, кто-то затаил зло на Олдкаслов вообще?

– Знаете, Стенхоуп, – сказала Амалия, – слуги видят все. Если бы что-то подозрительное было, они бы наверняка заметили.

– Точно так же, как они заметили, кто подсыпал мышьяк вашему мужу, – парировал бывший детектив. – Кроме того, три смерти случились в стенах замка, но две-то произошли вне его. Не хочу давать вам советов, но в этой идее насчет рока что-то есть. Я бы все-таки провел более тщательное расследование. Хотя бы для очистки совести.

– Пожалуй, – молвила Амалия, поразмыслив, – я так и поступлю.

Глава 24,

в которой револьвер делает пиф-паф, как и положено револьверу

– Я умираю!..

Такое заявление в среду вечером сделал Арчи Невилл в своей большой спальне в Старом замке.

Надо сказать, что выглядел Арчи не совсем типично для умирающего. На его щеках цвел румянец, глаза горели, но отнюдь не лихорадочным блеском. Он взъерошил рыжие волосы и злобно уставился на Роджерса, стоявшего слева от постели, а затем на Франсуа, с подносом в руках застывшего справа от нее.

– Мне плохо! – проскрежетал Арчи. – Где, черт возьми, моя жена?

Роджерс прочистил горло.

– Я отправил телеграмму в Лондон, сэр, – доложил он. – Только что пришел ответ: она уже выехала обратно.

– Вот-вот, пожалуйста, – пробурчал Арчи, – полюбуйтесь на нее! Муж болен, муж страдает, а жена, вместо того чтобы сидеть у его постели, шляется неизвестно где. – Говоря, Арчи все больше преисполнялся жалости к себе. – Что это? – сурово спросил он, ткнув пальцем в поднос. – Отвечайте!

– Je ne parle pas Anglais, Votre Altesse[139], – отозвался Франсуа.

– Qu’est-ce que vous m’avez apporté? – перешел герцог на французкий.

– Oh! С’est votre plat favori, monsieur!

– Mon plat favori?[140]

– О, ваше любимое блюдо, сударь.

– Мое любимое блюдо? – оживился Арчи.

Франсуа ловким жестом фокусника снял крышку с блюда, на котором обнаружилась студенистая масса весьма неопределенного цвета.

– Поридж! – проскрежетал герцог, чье лицо приобрело угрожающий клюквенный оттенок. – Какого дья… Я хочу лягушек, хочу устриц, хочу…

– Ничего этого нельзя, сэр, – вмешался Роджерс, – пока вы не поправитесь.

– Оставьте меня в покое! – рявкнул Арчи. – Я здоров как бык и был бы еще здоровее, если бы вы не поили меня молоком с яйцами с утра до вечера! Тьфу! Ненавижу молоко!

– Сэр, – почтительно сказал Роджерс, – герцогине не понравится, если вы не будете есть!

– А вот этого не надо, Роджерс, – проскрипел герцог, нахохлившись. – Имейте хотя бы капельку христианского милосердия, что ли!

Кое-как герцог сел в постели, и Франсуа помог ему установить поднос. Шумно дыша, Арчи стал ковырять овсянку, точь-в-точь как это делают маленькие дети, когда им дают еду, которая им не по вкусу. Он зачерпывал кашу ложкой, делал вид, что подносит ко рту, и… размазывал по тарелке.

– От этой диеты меня тошнит, – пожаловался он. – Когда миледи приедет?

– Я думаю, скоро, сэр. Все зависит от расписания поездов. На всякий случай я послал карету к вечернему поезду, встретить ее.

– Она там в Лондоне небось развлекается с моим кузеном, – просипел Арчи, с непередаваемым отвращением косясь на кашу. – Думаете, я не знаю, с какой целью вы явились сюда, а? – внезапно спросил он у Франсуа.

– Monsieur aime le porridge?[141] – высказал предположение Франсуа и в ответ на вопрос, заданный по-английски, засиял улыбкой.

– Утопить бы тебя, – вздохнул герцог. – В пруду!

На лице Франсуа ровным счетом ничего не отразилось. Он улыбнулся еще шире, выпрямился и прожурчал:

– J’ai connu un homme qui ne mangeait que du porridge. Il est mort à 25 ans de fièvre typhoïde. Sinon, il vivrait encore.[142]

Арчи поперхнулся и бурно закашлялся.

– Что-нибудь не так, сэр? – спросил встревоженный Роджерс.

– Все не так! – прохрипел Арчи. – Черт возьми, я не хочу кашу! Уберите ее.

Он отшвырнул тарелку, нырнул под одеяло и тихо застонал.

– Опять сердцебиение… Вот, полюбуйтесь – вспотел, как мышь в мышеловке. Никому нет дела до моих страданий! Подыхай, Арчи Невилл, после тебя найдется кому наследовать. Напишу письмо королеве, объясню ей все – и к черту!

– Кажется, он бредит, – подняв тарелку, шепотом сказал Роджерс Франсуа. – Надо звать доктора.

Впрочем, доктор не понадобился. В коридоре раздались чьи-то шаги, затем голос Скрэмблза крикнул: «Сюда нельзя!» Дверь распахнулась, и на пороге возник Билли Холл, с выпученными глазами, в сбившемся набок коричневом пальтишке.

– Ваша светлость… ее светлость… скорей, скорей! Дерево упало на карету – карета всмятку… кучер погиб… Скорее! Она там, на дороге! Этот дурак, – Билли ткнул пальцем в Скрэмблза, – не хотел меня пускать! Скорее! Она там, внутри!

– Боже мой! – пролепетал Роджерс, с грохотом роняя тарелку.

Франсуа рванул к двери. Герцог скатился с кровати, тотчас забыв о всех своих хворях. В мгновение ока он оказался на ногах.

– Роджерс, одежду, плащ, сапоги, живо! Скрэмблз, фонарь! Билли, ты отведешь нас!


В среду Амалия выехала из Лондона по направлению к Олдкаслу. Ей пришлось сделать две пересадки, но пока все складывалось удачно, и она не сомневалась, что вскоре увидит Арчи.

На станции ее ждала карета, и Амалия невольно подумала, кто распорядился послать ее – Роджерс или сам Арчи. Наверное, все-таки Роджерс. От Франсуа, пославшего ей длинную и путаную телеграмму, она уже знала о непредвиденном посетителе. Амалия навела справки о мистере Стэнли и узнала все, что хотела, о роде его деятельности. Наверняка он открыл Арчи глаза на нее. Интересно, что Арчи ей скажет, когда они встретятся?

Карета повернула на перекрестке и поднялась на небольшой пригорок. По обеим сторонам дороги тянулся редкий лес. Было уже темно, и силуэты деревьев терялись в темноте.

Амалия потерла лоб. Икс и Игрек. Икс, который жаждет завладеть «Принцессой», и Игрек, который метит на нечто большее. Брюс или Мэри? А может, они оба? А Генри Брайс? Генри Б., таинственный сын Крафта, – не он ли это? Умер в тропиках от алкоголизма… Или использовал тропики, чтобы исчезнуть? Как проверить, что пресловутый Генри Б. Крафт в самом деле умер? Как?

Ухо Амалии не сразу уловило какой-то сухой треск. Лошадиное ржание и крик боли, донесшийся до нее, оглушили ее. Она метнулась к дверце, и в это мгновение верх кареты провалился под тяжестью упавшего на него дерева. Ветви хлестнули Амалию по лицу, прочертив на нем царапины. Карета яростно дернулась, ствол просел поглубже – очевидно, обезумевшие лошади пытались освободиться. Захрустели осколками вылетевшие стекла. Карета остановилась, Амалия сползла с сиденья на пол. Дерево, упавшее поперек кареты, надвигалось на нее сверху, медленно раздирая обивку, ломая и корежа остов.

– Джон! – закричала Амалия. – Джон!

Ни звука в ответ. Огромный, в обхват рук ствол навис над ее головой.

С тихим всхлипом подались последние уцелевшие стекла. Ствол сломал еще несколько досок и осел на два дюйма. Амалия дергала и рвала ручку двери. Та не поддавалась. Ужас охватил Амалию, паника захлестнула ее. Она до крови прикусила нижнюю губу, стиснула ручку и навалилась на дверцу плечом. Дверца приотворилась. Дерево угрожающе заскрежетало и осело еще ниже. Амалия опустилась на пол и стала протискиваться через щель из кареты на дорогу, выворачиваясь всем телом, как змея, ломая ногти, раздирая платье, цепляясь за землю. Она оставила внутри растерзанную шляпку, шедевр парижских модисток, но упрямо тащила за собой аметистового цвета ридикюль, расшитый цветными нитями. Еще одна доска кареты разломилась, дерево ухнуло и стало опускаться. Амалия почти протиснулась наружу, но нога и подол платья застряли. Она извернулась, пытаясь сбросить с застрявшей ноги туфлю, каблук которой мешал высвободиться. Наконец туфля слетела, Амалия дернула ногой и вытащила ее наружу. Теперь только платье держало ее возле кареты, и тут на дорогу упала чья-то тень.

Ветки захрустели и стали ломаться, касаясь земли. Амалия, не успевшая выдернуть из щели длинный подол, стала вертеть головой. Слава богу, хоть кто-то! Наконец!

– На помощь! – слабо закричала она. – Помогите! Пожалуйста, помогите мне!

Неизвестный вступил в неровный круг света, отбрасываемый покореженным каретным фонарем, и у Амалии перехватило дыхание. На человеке была черная маска, открывавшая только глаза. Они были холодные и сосредоточенные. В руках незнакомец держал увесистую дубину.

«Так вот оно что… – мелькнуло у Амалии в голове. – Все это было подстроено. Несчастный случай, и герцогиня Олдкасл валяется с размозженным черепом…»

Амалия приподнялась на локтях и попыталась отползти от кареты, но проклятое платье зацепилось за какой-то гвоздь или за сломанную доску внутри. Амалия рванулась и услышала громкий треск. Карета тяжело осела на колесах, дверца захлопнулась. Сверху на нее по-прежнему давило упавшее – вернее, подпиленное, в этом Амалия больше не сомневалась – дерево.

Неизвестный в маске подходил все ближе. Амалия сунула руку в ридикюльчик и стала лихорадочно шарить внутри.

Убийца подошел к ней вплотную и занес дубинку. Тогда Амалия выхватила из ридикюльчика, предназначенного исключительно для того, чтобы носить в нем пудреницу, четки или записную книжку, «кольт» с перламутровой рукояткой, с которым она почти никогда не расставалась. Револьвер когда-то принадлежал американскому бандиту, которого разыскивали в четырех штатах (отнюдь не за то, что он пел в церковном хоре), и на ручке до сих пор оставались инициалы прежнего владельца.

Три ослепительные белые вспышки разорвали ночь. Незнакомец выронил дубинку, согнулся надвое и схватился за живот.

Дерево оседало все ниже и ниже. Оно раздавило фонарь, который жалобно звякнул и погас, и в туче пыли рухнуло на дорогу.

После этого в округе наступили тьма и тишина.


– Эй! Сюда!

– Скорее! Свет давай! О черт!

– Проклятье, Джон…

– Он мертв?

– По-моему, только ранен.

– Вытаскивайте его! Осторожнее, осторожнее!

– Где она? Где моя жена?

И чей-то высокий голос отвечает:

– Да вот она, сэр! Я едва на нее не наступил! Ее немножко придавило, но она, кажется, жива… А может, и нет, – добавил тот же голос, но тише.

– О, сэр! – вскричал Роджерс, всплескивая руками в ужасе от увиденного: герцог в одиночку стащил с дороги дерево, упавшее на карету, совершая подвиг, достойный Геркулеса. – Ваша светлость, вы же надорветесь! Вы не совсем еще здоровы!

– Заткнись, Роджерс! – прохрипел его светлость, зеленея от натуги. – Вот так еще… а-а! – Дерево с грохотом откатилось в сторону, взметая пыль. Присутствующие, разинув рты, забыв обо всем остальном, смотрели на эту впечатляющую картину. – Арлингтона сюда! Ама…

Слова замерли у него на губах. Амалия лежала перед ним, и была она такая бледная и безучастная, какой он никогда ее не видел. На ее лице была кровь, платье испачкалось в грязи, и на него налипли листья.

– О черт! О черт! – завопил герцог, вцепившись по обыкновению в свои волосы. – Она дышит? Или нет? Как это могло случиться?

– Наверное, дерево свалилось на карету, – нерешительно высказался Скрэмблз.

– Нет! Смотрите, тут пила! Кто-то нарочно повалил дерево!

Герцог бросился к Амалии, стал трясти ее, трогать пульс на шее и запястьях, но она не шевелилась. Франсуа сдавленно всхлипнул и заплакал.

Амалия приоткрыла было глаза. Но вокруг плясали какие-то суматошные лица, больше похожие на пятна, и было шумно. Так шумно и неуютно, что она предпочла вновь погрузиться в небытие, чтобы не слышать этого назойливого шума.

– Амалия! – встрепенулся Арчи. – Вы слышите меня?

Он схватил ее за руку и сжал ее. Пальцы лежащей слабо дернулись.

– Кажись, жива, – с удовлетворением констатировал Билли, стоявший неподалеку.

– Черт возьми, она не может здесь лежать! Роджерс! Носилки! А, черт, их будут нести сто лет!

Арчи присел и взял Амалию на руки. Она оказалась такой тонкой, такой невесомой! Но руки ее свисали, как у мертвой, и на лице застыло странное, отрешенное выражение.

– Сэр, – вмешался Роджерс, – если у нее сломан позвоночник, ее лучше не трогать до прихода доктора!

– Иди ты к черту! Я не могу ее здесь оставить, ясно? Франсуа! Берите фонарь и светите мне! Я отнесу ее в замок, там ей легче будет оказывать помощь.

Край платья Амалии по-прежнему был защемлен дверцей, и, когда герцог поднял ее, кусок юбки оторвался и остался висеть в щели, но Арчи даже этого не заметил.

По залам и коридорам замка заметались фонари, и надменные лица на вандейковских портретах приобрели удивленное, заинтригованное выражение.

– Сюда, сюда, несите ее сюда!

Франсуа суетился, Роджерс суетился, горничные ахали, Зигзаг, жалобно скуля, путался у всех под ногами.

– Куда подевался этот чертов Арлингтон?

– Так ведь только что послали за ним, ваша светлость!

– Арлингтон, Арлингтон… – бормотал Франсуа, бегая вокруг постели, где лежала его бледная, окровавленная госпожа. – Обойдемся без него, эка невидаль… Мэри-Энн, горячей воды! Элизабет, полотенец! Сьюзен, ножницы!

Арчи распрямился и сверху вниз грозно взглянул на слугу.

– Мне казалось, – с расстановкой уронил он, – вы не говорите по-английски!

Франсуа и глазом не моргнул.

– Да, сэр, мне тоже так казалось. Наверное, это все из-за потрясения. Shock, как говорят у вас. Психологи – это люди, которые копаются в мозгах у психов, – установили, что сильное потрясение…

Но Арчи уже забыл о пронырливом слуге.

– Она открыла глаза! – выдохнул он и метнулся к постели.

Взгляд внимательных карих глаз с золотыми точками скользнул по его лицу, затем Амалия четко произнесла:

– Où il est?[143]

Франсуа подбежал к постели.

– Я здесь, мадам, я здесь! – радостно закричал он.

– По-моему, она не тебя имеет в виду, – тихо сказал Арчи, отодвигая его. – Амалия, о ком вы говорите?

Амалия пару раз моргнула.

– Человек… Человек, которого я убила…

Арчи похолодел. Он решил, что она говорит о Рейли.

– Кто, мадам? – ужаснулся Франсуа.

– Я в него стреляла, – четко сказала Амалия и вновь закрыла глаза.

Арчи побледнел и встряхнул ее руку, но Амалия не шевелилась.

– Так… – пробормотал Франсуа. – И что же все это значит? Пила, выстрелы… Но ведь там никого не было! Или он убежал?

Горничные, толкаясь в дверях, внесли воду, полотенца и ножницы.

– Надо снять с мадам одежду, – авторитетно объявил Франсуа, – так мы увидим, если у нее что-то сломано.

Арчи схватил его за ворот и оттащил в угол.

– Слушайте, я не знаю, кто вы такой, и знать не хочу, но я не позволю вам раздевать мою жену.

Франсуа осторожно разжал его пальцы и пару раз кашлянул.

– Логично, – согласился мошенник. – Вы муж, вы и будете ее раздевать. Хорошо? А я постою в сторонке. Вдруг вам понадобится помощь.

– Сэр, сэр! – на пороге возник Билли Холл. – Вы забыли это. Оно лежало на дороге!

Он потряс красивой вышитой сумочкой аметистового цвета.

– И еще я нашел вот это! – добавил он, предъявляя револьвер с перламутровой рукояткой.

– Это ее? – встрепенулся Арчи.

– Точно так, – отозвался Франсуа. – Дай-ка эту штуку сюда. Такие игрушки не для маленьких детей.

– Да я что, глупый, что ли? – сердито сказал Билли. – Я знаю: это не игрушка, это револьвер! Я видел такой на картинке в журнале. Скажите, он американский?

– Да, – подтвердил Франсуа, – американский.

Он понюхал барабан, поморщился, откинул его и высыпал гильзы.

– Черт! Она стреляла из него три раза. Она сказала правду! Но куда же мог деться тот парень?

– Надо осмотреть место, – решил Арчи, – и повнимательнее! Роджерс, пошлите пару надежных людей, пусть обыщут там каждый дюйм. Это покушение им даром не пройдет!

В коридоре послышался голос доктора Арлингтона. Арчи выхватил из рук слуги револьвер, сунул его в ящик стола, взял Билли за плечо и выволок его из комнаты.

– Так, Билли, ты молодец, но о револьвере молчок. Ты понял? Никому не говори, и я дам тебе гинею, нет, две гинеи. Доктор! Вот и вы, наконец!

Глава 25,

в которой происходит неизбежное

Тьма.

Дорога.

Скрипя, покачивается фонарь, и круг света, отбрасываемый им, пляшет, как пьяный.

Где-то воет собака.

Человек в маске подходит все ближе. И хотя его лицо закрыто, Амалия убеждена, что в это мгновение он улыбается.

Она выхватывает револьвер, но он в ее руках неожиданно превращается в картонный.

Маска спадает с человека.

Вместе с лицом. В его глазницах кишат черви.

Вновь воет собака.

– О боже, – бормочет Амалия, – да уберите же эту собаку отсюда…

Фонарь: скрип-скрип. Человек (или то был мертвец?) исчез.

Дерево лежит поперек ее груди. Оно такое тяжелое, что ей больно вздохнуть.

Потом фонарь, тьма и дорога сливаются с болью, сворачиваются кольцами и уползают прочь. Можно дышать. Можно открыть глаза. Можно пошевелиться…

Взгляд Амалии скользнул по тяжелым балкам потолка, потемневшим от времени. Крик-крак. Нет, это не фонарь, это поленья горят-потрескивают в камине.

Амалия пробует приподняться и обнаруживает, что тело ее плохо слушается.

– О мадам! – Над постелью возникает лицо Франсуа. – Вы пришли в себя! Ну, слава богу!

– Где я? – спрашивает Амалия с усилием.

– Доктор сказал, вам нельзя двигаться, – шепнул Франсуа. – Лежите. Вы в замке, разве не ясно? Вас нашли внизу, на дороге. Помните?

– Помню. Франсуа, что со мной произошло?

Мошенник развел руками.

– Не знаю, мадам. Но похоже, что кто-то подпилил дерево, чтобы оно упало прямо на вас и раздавило.

– Остроумно, – бормочет Амалия. – Вы нашли его?

– Нет, – сказал Франсуа с сожалением. – Пока еще нет.

– Надо искать! – Амалия привстала на подушках. – Я трижды выстрелила в него в упор. Он не мог далеко уйти!

Франсуа поморщился.

– Там нашли пилу, дубинку и следы крови на дороге. Дерево точно подпилено, но больше пока у нас ничего нет. Сегодня пришлось прекратить поиски: гроза. Слышите? – Он поднял палец, и Амалия в самом деле услышала, как вдали заурчал гром.

– А кто тут выл? – внезапно спросила она. – Мне казалось, я слышала…

– Это я, мадам, – признался Франсуа сконфуженно. – И он, – мошенник потрепал по голове Зигзага, который стоял, виляя хвостом, и умильными глазами смотрел на Амалию. – И, гм… ваш муж тоже.

– Арчи расстроился? – удивилась Амалия. – С чего бы это?

– Он был просто сам не свой! – шепотом сообщил Франсуа, делая большие глаза. – Вы знаете, это же он вас оттуда вытащил! Когда доктор сказал, что ручается за вашу жизнь, его светлость был вне себя от радости.

– А что сказал доктор? – встревожилась Амалия. – Надеюсь, хоть позвоночник у меня в порядке?

– О, в полнейшем, – заверил ее Франсуа. – Пара ребер, возможно, сломаны, сотрясение мозга, ушибы, шок… Словом, ничего страшного. Вам надо выспаться, и наутро вам станет лучше. Вот, держите. – Он подал ей чашку с каким-то ароматным настоем. – Пейте, пейте! Это хорошее болеутоляющее, его мне всегда давала моя матушка. Я сам его для вас приготовил!

Амалия покорно выпила пряный на вкус настой.

– А мне казалось, ты вроде из подкидышей, – пробормотала она, осторожно поворачиваясь на мягкой перине и ища позу, чтобы тело меньше ныло.

– Ну хорошо, – проворчал Франсуа, – если бы она у меня была, она бы мне давала этот настой, но так как она меня бросила, не успел я сказать «агу», то я решил…

Остаток его патетической речи Амалия пропустила, так как заснула крепким сном без сновидений…

Когда она пробудилась незадолго до рассвета, на месте Франсуа сидел Арчи и смотрел на нее. Амалия кашлянула, и Арчи подпрыгнул на месте, с грохотом опрокинув столик.

– Это вы, Арчи? – слабо спросила Амалия, про себя, по извечной женской привычке, прикидывая, что сейчас она, наверное, выглядит хуже бабы-яги.

– Я, – отозвался Арчи. – Только, ради бога, ничего не говорите, доктор прописал вам покой. Вы чуть не погибли.

– Вы давно тут сидите? – спросила Амалия.

– Не знаю, – признался Арчи, покраснев. – Часа четыре, наверное… Не считал. – Он встряхнул головой.

– Арчи, – шепнула Амалия, – вы устали. Идите спать.

– Не хочу, – отозвался герцог упрямо. – Вы скажете мне, кто на вас напал?

– Он был в маске, – сказала Амалия. – Видны были только глаза, но там было мало света.

– Похоже, что вы его ранили, – заметил Арчи. – Я уже дал знать доктору Арлингтону и судье. Если в округе обнаружится кто-то с огнестрельным ранением…

Амалия вздохнула и закрыла глаза. Ей наскучили разговоры об опасности, которой она чудом избегла, и теперь, лежа в постели, она наслаждалась невиданным чувством комфорта и покоя. За окнами по-прежнему струился дождь.

– Что такое, вам плохо? – всполошился герцог, видя, что она не отвечает.

– Нет, – ответила Амалия. – Просто немного устала, вот и все.

Она вытянула над одеялом сначала левую руку, затем правую и, пошевелив пальцами, убедилась, что ничего не сломано. Ей хотелось попросить зеркало, но она не решилась тревожить Арчи по такому пустяковому поводу и кончиками пальцев ощупала свое лицо. Следы царапин, трех или четырех, заставили ее побледнеть больше, чем если бы она сломала ногу.

«Ах ты, щучья холера! Хорошо же я выгляжу, наверное!»

Амалия глубоко вздохнула, затаила дыхание и почувствовала ноющую боль где-то в грудной клетке, впрочем, не слишком сильную.

«Теперь я неделю не смогу носить корсет. А позвоночник? Он-то хоть по крайней мере в порядке? Правда, Франсуа сказал, что да, но мало ли что он мог сказать…»

Амалия откинула одеяло и села на постели.

– Что вы делаете?! – беззвучно засипел герцог, становясь пунцовым.

Амалия поглядела на себя и только сейчас заметила, что лежала в постели абсолютно голая. Соответственно, когда она откинула одеяло, одежды на ней не прибавилось.

– Интересно… – произнесла Амалия задумчиво, не делая, однако, попытки вновь стыдливо юркнуть под одеяло, как поступила бы на ее месте любая благовоспитанная леди.

Арчи сорвался с места и заметался по спальне в поисках чего-нибудь, чем можно было бы прикрыть герцогиню. Он заметил какую-то спасительную тряпку, схватил ее и подлетел к Амалии, полыхая, как факел.

– Оденьтесь скорее, вы простудитесь!

– Мне кажется, Арчи, – промолвила Амалия, игнорируя его заботу, – вы покраснели. Отчего, я бы хотела знать?

Герцог тяжело засопел и в отчаянии возвел очи к потолку. Даже уши его, и те сделались багровыми.

– Это вы меня раздели?

– Да, я. Доктор сказал, что он должен вас осмотреть, и мне пришлось…

– Любопытный человек этот доктор Арлингтон, – заметила Амалия в пространство. – Мне кажется, он без зазрения совести воспользовался случаем. Честное слово, он нравится мне все больше и больше!

Арчи застонал, на глазах становясь лиловым:

– Но вы же не думаете, что он… что я…

– Арчи, – Амалия выпрямилась во весь рост, – я просто хочу пройтись по комнате и проверить, не сломано ли у меня что-нибудь. По-моему, после того как на меня упало дерево, это вполне естественно.

Они стояли друг против друга. Арчи застыл с ворохом тряпья в руках, боясь пошевельнуться. За окнами блистали молнии.

– Какой ребенок, – пробормотала Амалия. – А еще такой большой! – И она легонько поцеловала Арчи в губы…


Наутро Амалия, передвигаясь тяжелее, чем обычно, спустилась к завтраку. Под глазами у нее лежали круги, на лице ниточками протянулись царапины. Герцог сидел возле нее и сам накладывал ей на тарелку. Когда Роджерс деликатно попытался помочь ему, Арчи засопел и уставился на него, как на своего личного врага, так что дворецкий счел за благо от греха подальше ретироваться в дальний конец столовой.

– Интересно, Брюс Невилл все еще в своем поместье? – как бы невзначай уронила Амалия.

Герцог, энергично двигая челюстями, пережевывал хлеб с маслом и джемом.

– Не знаю, – признался он, проглотив то, что было у него во рту, – но это можно узнать.

– Вы послали людей прочесать местность?

– С самого утра.

– Они что-нибудь нашли?

– Абсолютно ничего.

– Да, – сказала Амалия со вздохом, – если там и были следы, дождь все смыл. Досадно.

– Ничего, – свирепо отозвался Арчи, – рано или поздно ему понадобится доктор, и тут-то мы его и сцапаем, голубчика.

– Он? – задумалась Амалия. – Да, скорее всего, что именно он.

– А что? – насторожился Арчи.

– Могла ведь быть и она. Но подпилить дерево, а потом идти добивать человека дубиной… Это нехарактерно для женщины.

– Он или она, им все равно несдобровать, – объявил Арчи.

Амалия обернулась к нему и заметила, что на нее смотрят два лучистых солнышка вместо глаз.

– Арчи, – шепнула Амалия, – прекратите так сиять, это неприлично.

– А? – Бедный Арчи едва не поперхнулся.

– Ладно, неважно, – вздохнула Амалия и поцеловала его в щеку. Роджерс, наблюдая за этой сценой, прямо-таки таял от умиления.

– Главное, – говорила Амалия, попивая чай, – поскорее найти того, кто пытался убить меня. Скорее всего, именно он покушался и на вас. Идея насчет доктора недурна, но вряд ли тот человек успел до него добраться.

– Почему?

– Мертвому врачи без надобности.

– Да? Тогда как же он вообще смог уйти?

– Это-то меня и интересует. Я стреляла в него три раза, и он стоял надо мной. Думаю, все три пули попали ему в живот. Нет, он не мог уйти далеко с такими ранами.

– Вы могли промахнуться и лишь задеть его.

– Я слишком хорошо стреляю.

– В темноте, не забудьте!

– Для меня там было достаточно света.

– Револьвер сделал осечку.

– Осечку? Три пустые гильзы в трех камерах? Бросьте!

– Тогда вы просто ошиблись.

– Человек может ошибаться, Арчи, но револьвер системы Кольта – никогда.

– Кто это сказал?

– Один парень стоимостью в пятьсот долларов.[144]

– Не понял?

– Такова была обещанная за его голову награда.

– Странные у вас знакомые, Амалия.

– Не хуже ваших врагов, Арчи.

– У меня нет врагов.

– А мышьяк? А дурман?

– Так вы тоже знаете? Бертон нашел в сене Одинокой Звезды его стебли и принес мне.

– Это меня не удивляет: они должны были там оказаться.

– Вас вообще трудно удивить.

– Ну вот, вы опять за свое!

Наступило молчание. Арчи, наклонив большую голову, внимательно рассматривал что-то у себя на коленях.

– Пока вы были в Лондоне, ко мне приезжал один человек… – заговорил он глухо. Амалия ничего не ответила. – Он сказал мне, что вы… словом, что вы шпионка.

– Не люблю это слово, – поморщилась Амалия. – Скажем так: я агент, исполняющий поручения, и только.

– Поручения? Например, поссорить Ундервуда и Лаймхауза?

– Они сами сделали за меня всю работу, – раздраженно сказала Амалия. – Если бы не вечное стремление Лаймхауза все держать под контролем, из-за которого он залез в постель к леди Ундервуд…

– Вы меня считаете за дурака? – неожиданно вспылил Арчи. – Ведь я же сам, своими ушами слышал, как вы при мне запустили этот слух!

Слов нет, герцог Олдкасл оказался умнее, чем думала Амалия. Вообще-то это ее скорее обрадовало – общество глупца никогда не льстит умной женщине, оно принижает ее в собственных глазах.

– Арчи, – промолвила она спокойно, – вы вправе меня осуждать, но я ненавижу войны, из-за чего бы они ни происходили. А Ундервуд и Лаймхауз – два мерзавца, получившие по заслугам, и только.

– А Рейли? Как же он?

– А, вы же еще не знаете, – протянула Амалия и рассказала, отчего погиб Рейли.

– Значит, вы думаете, что его убили Брюс и Мэри, которые желают моей смерти, потому что она им выгодна? – в упор спросил Арчи.

– Или те, кто исполняют за них грязную работу.

Арчи передернуло.

– Да, пожалуй, вы правы, – буркнул он. – Хорошо бы знать, где они теперь обретаются. Эй! Скрэмблз! Отнесите от меня послание кузенам и не уходите, пока они не дадут ответа.

Глава 26,

в которой герои ищут сбежавший труп

– Ты видел их? – был первый вопрос Арчи, когда слуга вернулся.

Да, мистер Брюс и мисс Мэри сейчас у себя в усадьбе. А остальные? Мисс Этель Стерлинг копается в саду, мистер Генри Брайс сейчас в Лондоне.

Арчи слегка замялся перед тем, как задать следующий вопрос.

– А они… как, здоровы?

Скрэмблз был удивлен. И сообщил, что вроде бы никто из них на болезнь не жаловался.

– Нет, – сказала Амалия, когда Скрэмблз удалился, – человек, в которого я стреляла, сейчас должен быть трупом.

Арчи надулся.

– Мне не нравится, когда вы так говорите, – проворчал он. – Вы, такая утонченная, такая красивая – и вдруг убиваете человека!

– Вы забываете, – тихо заметила Амалия, – что этот ваш человек собирался убить меня.

– Но куда же он мог деться? – вскричал Арчи в раздражении.

– Надо его поискать, – предложила Амалия. – Что находится возле того места, где на карету свалилось дерево?

Арчи поразмыслил минуту.

– Дорога проходит через небольшой лесок и спускается на равнину, к Олдкаслу.

– В лесу кто-нибудь живет?

– Нет, насколько мне известно.

– А поблизости?

– Поблизости? Нет. Принсхиллз стоит поодаль, а потом начинаются земли Эмберов.

Амалия поднялась.

– Куда вы? – спросил встревоженный герцог.

– В лес, – лаконично ответила прекрасная герцогиня.

– Но там уже ищут наши люди!

– Лишняя помощь им не повредит.

– Э, нет! – живо возразил герцог, вскакивая на ноги. – Одну я вас никуда не пущу.

– Тогда захватите ружье. Так, на всякий случай.

Снаружи было свежо и на удивление хорошо. В высоком голубом небе пронзительными голосами перекликались птицы. Повсюду – на листьях, на стеблях – висели капли недавнего дождя.

– Хорошее утро для охоты, – машинально заметил Арчи.

– Ну, мы-то вышли поохотиться на труп, – не без юмора отозвалась Амалия.

И они зашагали по дороге бок о бок.

– О чем вы думаете? – спросил Арчи.

– О том, откуда они узнали, что я возвращаюсь именно этим поездом, – ответила Амалия.

– Может быть, они следили за вами?

– Может быть. Или за станцией, что тоже вероятно. Слишком многие знали, что я уехала в Лондон и собираюсь вернуться на поезде. Если они решили, что покушение на меня произойдет здесь, достаточно было лишь занять наблюдательный пункт на станции. Пока Джон занимался моим багажом, наш друг получил некоторую фору для того, чтобы отъехать на место и подготовиться к нашему приезду. Да, такое вполне вероятно.

Когда они дошли до места крушения, Амалия остановилась и невольно сжала руку Арчи. Обломки экипажа были убраны, дерево валялось на обочине, но, вспомнив о том, как она вчера билась, пытаясь вырваться из тесной мышеловки, в которую превратилась карета, Амалия содрогнулась.

– Сначала, – сказала она, – обыщем лес.

В лесу было сыро и неуютно. Под ногами хлюпала вода, мокрые ветви деревьев задевали наших следопытов по лицу. Амалия то и дело оглядывалась, напряженно что-то прикидывая.

– Что вы ищете? – спросил Арчи, в котором любопытство всегда брало верх.

– Следы.

– Но здесь полно следов!

И впрямь, создавалось впечатление, что на поляне перебывала целая толпа народу.

– Это свежие следы тех, кого вы сюда послали, – с досадой отмахнулась Амалия. – Нет, я пытаюсь понять, куда мог деться вчерашний незнакомец в маске.

Арчи нахмурился. А что, если никакого покушения на самом деле не было? Что, если эта непостижимая женщина вновь пытается одурачить его? Но он вспомнил лицо Амалии, когда он вчера оттащил в сторону сваленное дерево, ее отрешенный вид и пятна свежей крови на дороге, и устыдился своего подозрения.

– Очень странно… – пробормотала Амалия.

Они спугнули косулю, барсука и какого-то зверька, удравшего так быстро, что его не успели разглядеть. Дважды им попадались люди из замка, которых Арчи послал на поиски неизвестного, и в обоих случаях разговор был короткий.

– Что-нибудь нашли?

– Ничего нет, сэр.

– Так, – сказала Амалия, – эту сторону мы, кажется, обследовали, теперь дело за другой стороной дороги.

– Вы в самом деле думаете, что нам удастся на что-то набрести? – спросил Арчи, утирая со лба капли дождя, упавшие с деревьев.

– Если мы даже ничего не найдем, – загадочно молвила Амалия, – это тоже будет след.

– Надо было взять с собой собаку, – пробурчал Арчи, плетясь вслед за своей супругой.

– Собаку? – Амалия даже остановилась. – Верно, Арчи! Собаку… Хотя нет, после такого дождя она уже ничего не найдет.

В этой части леса было сумрачно и тенисто. Где-то куковала кукушка, дробно трещал клювом дятел.

– Куда же он мог деться? – бормотал Арчи.

Амалия неожиданно замерла на одной ноге, боясь шелохнуться.

– Смотрите, Арчи, – хижина!

Герцог молча вскинул ружье, и они стали подкрадываться к хижине, как солдаты, пытающиеся застать врасплох неприятеля.

– Любопытно, там кто-нибудь есть? – сказал герцог одними губами.

– Вы знали, что тут есть хижина? – шепотом спросила Амалия.

– А? – Герцог очнулся и кивнул. – Помнится, когда я был маленьким, я слышал об этом. Но с тех пор столько лет прошло!

Это было довольно примитивное строение, сложенное из кое-как отесанных бревен. С первого взгляда становилось ясно, что тут давно никто не живет. Крыша просела, дверь болталась на петлях. Изнутри тянуло запахом плесени и мокрой земли.

Арчи тронул Амалию за плечо.

– Я пойду первым.

– Хорошо, – без колебаний согласилась Амалия, вынимая из-под плаща револьвер и взводя курок.

Арчи только глянул, как она обращается с оружием, и у него не осталось ни малейшего сомнения насчет того, что она могла убить из него джентльмена, занявшегося в неурочный час рубкой деревьев. Слишком уверенно она держала в руке грозное оружие.

Дверь хижины качнулась, пропуская их во мглу. Свет падал сквозь единственное косое окошко и сквозь прорехи в крыше. Неожиданно Арчи оглушил шум крыльев. Из угла вылетела большая сова, покружила и метнулась в дверь. Арчи почувствовал, что весь взмок от пота. Больше в хижине никого не было.

– Здесь никого нет, – выдохнул он.

Амалия зашла в хижину, не отпуская курок револьвера.

– Никого? Вы уверены в этом?

– Сами поглядите!

Взгляд Амалии скользнул по стенам, по земляному полу, поперек которого бежал ручеек грязной воды. В углу валялась охапка совершенно сгнившей соломы. Из очага вываливались камни. Вздох разочарования вырвался из груди Амалии. Она убрала палец с курка и опустила руку с револьвером.

– Да, похоже, что тут давно никого не было.

– Когда-то тут жил лесник, – сказал Арчи, словно оправдываясь. – Он умер, когда мне было лет пять, наверное. С тех пор этой хижиной никто не пользовался.

Амалия сделала неловкий шаг в сторону и наступила в ручеек. Вода забрызгала сапоги. Молодая женщина поспешно отскочила, и тут ее внимание привлекло нечто, лежащее у ее ног.

– Смотрите, – проговорила она. – Что это?

– Где?

– Здесь, у моей левой ноги. Что-то блестящее.

Герцог живо наклонился и подобрал странный предмет, при ближайшем рассмотрении оказавшийся обыкновенной дамской заколкой для волос.

– О боже! – пробормотал он.

Сердце Амалии учащенно заколотилось.

– Вы знаете, чье это?

– Да. – Арчи сделал над собой усилие. – Это… это моей сестры, Джорджины. Той, которая… – он не смог вымолвить «покончила с собой» и просто сказал: – умерла.

Амалия разочарованно вздохнула. А она-то верила, что наконец нашла нечто стоящее, указывающее если не на убийцу, то на его сообщника или сообщницу!

– Вы уверены?

– Да. – Арчи хлюпнул носом. Но, возможно, он просто был простужен. – Я помню еще, как она искала эту заколку. Перед тем, как… Никак не могла вспомнить, где ее потеряла.

Амалия легонько дотронулась до его руки.

– Арчи, – спросила она тихо, – отчего умерла ваша сестра?

Арчи сжал заколку в руке и стиснул челюсти.

– Она повесилась.

– Нет, я не об этом. Я хочу сказать: почему она это сделала?

– Вы хотите знать? – Арчи горько усмехнулся. – Потому что мой отец был мерзавец. Потому что он… что для него не было большего удовольствия, чем измываться над теми, кто был слабее его. Я был тогда маленьким и многого не понимал, но я никогда не смогу забыть этого. Он издевался над моей матерью, изменяя ей со всеми женщинами подряд – с ее подругами, горничными, даже с женами фермеров из деревни. Он бил нас с Сирилом… сек за малейшую провинность. А с Джорджиной он обращался… он обращался просто ужасно. Когда к ней кто-то сватался, он начинал при всех описывать жениху ее недостатки. Дескать, что она… ленивая, и глупая, и необразованная, и уродливая, и не знаю, что еще. Конечно, после этого женихи тотчас же испарялись. Причем скорее всего не потому, что верили подобным бредням, а увидев, какого тестя им придется терпеть. – Арчи криво улыбнулся. – Наверное, вы будете презирать меня за то, что я вам скажу, но… Когда я узнал, что он умер, я купил бутылку шампанского и на радостях напился. Я никогда не думал, что можно быть таким счастливым на похоронах близкого человека. Но пока он был жив, все боялись его. Никто не хотел иметь с ним дела. Наверное, он был просто больной человек, но я… я никогда, никогда не простил его.

– Он умер от удара?

– Да. Упал у себя в спальне и не успел позвать на помощь. А слуги так дрожали перед ним… не осмеливались даже заходить к нему в комнату без его разрешения. Так он и умер.

Амалия опустила глаза.

– Мне очень жаль, Арчи, – искренне сказала она и сжала его пальцы. – Здесь холодно. Пойдемте лучше домой.

– Да, – отозвался Арчи, – давайте вернемся. Я… мне что-то не очень хорошо от всех этих воспоминаний.

Он посмотрел на заколку и сунул ее в карман. Амалия взяла его за руку, они вышли из хижины и двинулись обратно.

– Однако я все же не могу понять, – признался Арчи. – Его следов нигде нет. Я имею в виду того, кого вы ранили. Куда же он мог деться?

– Знаете, – ответила Амалия, – если следов нет, то это и есть основной след. Ведь у моего убийцы нет же крыльев! Я думаю, что его ждали – сообщник или сообщница – неподалеку в каком-нибудь экипаже. Раненный, он добрался туда, и его спешно увезли прочь. Он мог пойти в лес – вправо или влево от дороги – или двигаться по ней. В лесу его нет. На дороге тоже. Значит, его увезли. А это крайне усложняет нашу задачу.

– Да, видимо, так оно и было, – пробормотал Арчи задумчиво. – Послушайте, а почему сообщник не добил вас, когда вы лежали у кареты без сознания? Почему не замел следы, оставив пилу и дубинку на месте преступления?

– Вы правы, Арчи. Он должен был все это сделать, но у него не было времени. Надо было спасать раненого, и промедление в буквальном смысле было подобно смерти. – Амалия повеселела. – Теперь, Арчи, я почти уверена, что их было двое. Мужчина и женщина.

– Очень даже может быть, – согласился Арчи, нежно пожимая локоть Амалии.

Они спустились с пригорка и зашагали по направлению к замку.

– Интересно, кто это бежит? – внезапно спросила Амалия.

– И кто это за ним гонится? – удивился Арчи.

Маленькая фигурка, размахивая руками, бежала среди цветочных клумб. За ней неслось полдюжины мужчин, потрясая вилами и хлыстами. В какое-то мгновение преследуемый споткнулся, но с невероятной быстротой вскочил на ноги и понесся дальше.

– Боже! – вскричала Амалия. – Они гонятся за моим поваром! Скорее, Арчи, скорее, не то он пропал!

Но Арчи, вместо того чтобы броситься со всех ног на помощь повару-французу, хлопнул себя по лбу ладонью и разразился совершенно оскорбительным смехом.

– Арчи! Что тут смешного?

– Да все, Амалия! Кажется, французский любовник сейчас получит по заслугам. Тот, кому по вкусу англичанки, никогда не должен забывать, что их мужья – англичане.

– Арчи, это не смешно! Они же хотят убить его!

Но Арчи ржал, как лошадь, и никак не мог остановиться. Только когда Амалия стала щипать его и колотить кулачками по его спине, он опомнился и бросился на выручку повару, все еще давясь от хохота.

Глава 27,

в которой Печатный Станок выходит на тропу войны

– Ах, мадам! Какая жестокая, варварская страна!

Выручил Франсуа не герцог, а служанки из замка. Они выскочили наружу и стали швырять в преследователей повара всем, что попадалось под руку, в том числе и довольно увесистыми камнями. Под прикрытием огня своих поклонниц Франсуа успел забежать в кухню и забаррикадировался там. На физиономии мошенника светились синяки и царапины, одежда была порвана, – видно, ему здорово досталось от разъяренных англичан.

Амалия увидела, в каком плачевном состоянии находится ее помощник, и, точь-в-точь как недавно герцог, разразилась хохотом.

– И ничего тут нет смешного! – надулся Франсуа. Однако через мгновение он уже тоже смеялся вместе с Амалией.

– Бедный мой Франсуа! – сказала она, отряхивая его одежду. – Тебе следует быть поосторожнее!

– Между прочим, мадам, – заявил Франсуа, выпрямляясь, – я пострадал, исполняя ваши поручения!

– Одним словом, ты перетрудился.

– Точно так, мадам!

Амалия вздохнула:

– Ну, вот что, Франсуа: сиди на кухне и не показывай носа наружу, хорошо? Я думаю, от тебя в твоем нынешнем состоянии толку все равно мало.

– Постойте, постойте! – заторопился Франсуа. – Что же это такое? Да, меня чуть не нанизали на вилы мои недоброжелатели, жалкие завистники, собаки на сене, но ведь я не пострадал серьезно! Подумаешь, пара царапин!

– Франсуа, – серьезно промолвила Амалия, – ты рискуешь жизнью и даже больше: самым ценным в жизни мужчины!

– Видно, такая уж у меня судьба, – вздохнул мошенник. – Говорите, мадам, что надо сделать.

– Только не покидая замка.

– Да что вы! Ни-ни!

– Так вот, Франсуа. Прошлым вечером по дороге, кроме меня, должен был ехать еще кто-то. Тот, кто подобрал смертельно раненного, понимаешь? Это был экипаж или в крайнем случае повозка. Мне надо знать, кто это был. Либо он ехал в Принсхиллз, либо в сторону Эмберов. Улавливаешь суть?

– Да, мадам!

– Только умоляю тебя: ни шагу за порог, а то завистники твоего таланта спляшут джигу на твоих костях.

– А что такое джига, мадам?

– О, это такой танец, который танцуют на костях врагов. Английский обычай, понимаешь?

– Мадам шутит!

– Кроме шуток, Франсуа: береги себя! Мне бы не хотелось, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

– А как бы мне этого не хотелось, мадам!

– Закончили военный совет? – спросил Арчи, когда Амалия вышла из кухни.

– Да. Где Зигзаг?

Собака – помесь гончей и лабрадора – тотчас отыскалась и стала, напрыгивая на Амалию, взволнованно лизать ей лицо и руки. Арчи, завидев эту картину, малость погрустнел.

– Ну, вот, и Зигзаг любит вас больше, чем меня, – вздохнул он. – Непостижимо!

– Вы ревнуете, Арчи? Это нехорошо. Посудите сами: я уеду, а вы останетесь. Ведь наш договор по-прежнему в силе.

Арчи отвел глаза и ничего не сказал.

– Кстати, – деловито спросила Амалия, – где та дубинка, с помощью которой ночной незнакомец пытался устроить мне вне очереди встречу со святым Петром?

Арчи моргнул и наморщил лоб.

– Дубинка… Ну да, конечно же! Вы думаете, это что-то даст?

Дубинка была немедленно принесена Скрэмблзом. Амалия впервые со вчерашнего дня увидела это грозное оружие и подумала, что незнакомец в маске точно не собирался с ней шутить. Убить такой штуковиной человека – пара пустяков.

– Ну, Зигзаг! Кто ее держал? Ищи его!

Зигзаг понюхал дубинку, расставив лапы и смешно задрав ухо, после чего подскочил к Скрэмблзу и яростно залаял на него. Лакей отшатнулся.

– А, черт! – сказала Амалия с досадой. – Похоже, эту дубинку держало в руках уже столько народу, что мы не узнаем, кому она принадлежала. Тихо, тихо, Зигзаг! Сейчас мы с тобой пойдем и немного погуляем.

– Что, опять? – возмутился Арчи. – Мы же и так все обыскали!

– Да, но тогда с нами не было собаки. Может, Зигзаг учует что-то такое, чего не заметили мы?

– Хорошо, – согласился Арчи. – Но я пойду с вами, учтите!

– На это я и надеялась, дорогой!

Амалия отвела собаку к месту вчерашнего происшествия. Зигзаг бегал туда и сюда, нюхал землю, но, похоже, ему ничего не удалось обнаружить. Если следы и были, их уже давно смыл дождь.

– Как кучер? – внезапно спросила Амалия. – Я совсем про него забыла, а это нехорошо. Он хотя бы жив?

– Да, но ему здорово досталось. Когда дерево упало, кони рванулись вперед и оборвали упряжь, а он не успел отпустить вожжи и упал с козел вниз головой. Однако доктор Арлингтон считает, что он поправится.

– Он что-нибудь сказал?

– Доктор?

– Нет. Кучер.

– Просил у вас прощения, что не заметил дерево. Это его больше всего огорчило.

– Он не виноват. Он что-нибудь видел, перед тем как упасть?

– Нет. Он клянется, что никого не видел. Все было, как всегда. – Арчи промолчал. – Одного я не понимаю: кто-то хочет избавиться от меня. Но вы-то тут при чем? Зачем впутывать в это вас?

– Арчи, – шепнула Амалия, – вы забываете, что я ваша жена.

– И?

– Далеко ведь не все знают, что наша женитьба – случайность. А что, если у нас будет наследник? Поэтому убийца и решил подстраховаться.

– Вот мерзавец! – выпалил Арчи. Краска сошла с его лица. – Значит, это Брюс!

– Я этого не исключаю, но…

– Но – что?

– Брюс – прирожденный бездельник, Арчи. Такие люди никогда ничего не делают – ни хорошего, ни плохого. Я думаю, за ним кто-то стоит. Кто-то более решительный и целеустремленный, что ли. Тот, кто тоже имеет свой интерес.

– Мэри?

– Может быть, и она.

Зигзаг подошел к Амалии и, виляя хвостом, ткнулся носом в ее ладонь.

– Ничего, дружок? Ну и ладно. Может, повезет в другой раз.

– Я чертовски проголодался, – признался герцог. – Как вы думаете, этот ваш побитый любезник сумеет сварганить нам обед?

– Франсуа? Даже не сомневайтесь!

Амалия и Арчи зашагали обратно в замок, но на полдороге их нагнала двуколка викария Морриса.

– Доброе утро, ваша светлость!

– Доброе утро, Моррис, – отозвался герцог.

– О, миледи уже на ногах? Мы все в деревне до ужаса перепугались, когда услышали, что стряслось!

Амалия окинула взглядом фигуру викария. Впалая грудь, худое лицо, прилизанные волосы… Но не в этом, пожалуй, было дело, и не поэтому он так не нравился ей. От всего облика молодого священника веяло заурядностью, посредственностью, которую Амалия выносила с трудом. Вдобавок у викария был вид безропотного мученика, перенесшего бесчисленные беды и смирившегося с ними, хотя, в сущности, вряд ли его жизнь можно было назвать неудачной.

– Я надеюсь, вы заглянете в воскресенье к нам в церковь, – продолжал викарий смиренно. – Я прочту проповедь о том, что господь не дремлет и оберегает своих детей от гибели.

– Хорошая тема, – промямлил Арчи, которого уже начал утомлять этот разговор.

– Рад, что она вам нравится, сэр, – серьезно ответил викарий.

Амалию даже передернуло от подобострастия молодого человека.

– Мы придем, – сказала она, – если сможем.

Викарий не стал настаивать и отправился своей дорогой.

Дома его ждало приглашение от графини Стерн, матери Эмили, с просьбой приехать.

В графском замке Морриса забросали вопросами. Там уже прослышали о том, что случилось с Амалией, и, так как викарию по роду его обязанностей полагается знать все, надеялись услышать подробности из первых рук.

– Ах, бедная герцогиня! – восклицала мать Эмили. – Надеюсь, она не умерла? Просто невероятно, какие кошмарные вещи происходят в этой семье! А все из-за того ужасного камня. Ну почему бы им не продать его и не отделаться от него раз и навсегда?

– Он очень красивый, – пробормотала Эмили, до сих пор не забывшая, как он сверкал на платье Амалии. («А должен был быть на мне!» – подумала она ревниво.)

– Но, милая, – возмутилась мать, – всем же известно, что он приносит несчастье! Так как там герцогиня? С ней все хорошо?

Эмили была бы рада услышать, что ненавистная блондинка вот-вот отдаст богу душу, но все оказалось как раз наоборот. Ее светлость сегодня даже выходила, и вообще, не считая нескольких царапин, незаметно, чтобы она сильно пострадала.

– Значит, она легко отделалась. – Леди Стерн понизила голос. – А это правда, что кто-то нарочно подпилил дерево, чтобы убить ее?

Викарий подтвердил, что возле дерева была найдена пила.

– Какой-нибудь ревнивый любовник мадам! – заявил граф Стерн, входя в гостиную. Он слышал конец разговора и поторопился подать свою реплику, снабдив ее желчным смешком.

– Любовник? – встрепенулась леди Стерн. – А что, такое вполне возможно!


– Заговор анархистов! – авторитетно утверждал в то же самое мгновение некий завсегдатай «Веселого кабана» в Принсхиллз, потрясая кружкой.


– Представляете, – говорил в Лондоне приближенный принца Уэльского своему господину, – герцогиню Олдкасл хотели убить!

Берти слушал, широко распахнув внимательные глаза.

– Герцогиню Олдкасл? – переспросил он. – А кто это такая?


Где-то за полторы мили от них в гостиной фешенебельного особняка находились три человека. Лорд Ундервуд, сидя в кресле и закинув ногу за ногу, подчеркнуто невозмутимо курил трубку. Баронет Лаймхауз стоял, воинственно выпятив брюхо и заложив большие пальцы в карманы жилета. Лорд Сеймур застыл между креслом и брюхом, не решаясь сдвинуться с места, но даже ему не удалось предотвратить непоправимое.

– Вы мерзавец! – кричал Лаймхауз. – Как вы смеете!

Он схватил со стола свежий номер газеты Ундервуда и попытался театрально швырнуть его Печатному Станку в лицо, но лорд Сеймур перехватил гостинец на полдороге.

– Джентльмены, – бормотал Сеймур, шевеля мохнатыми бровями, как встревоженный леший, – это недоразумение… Я уверен, ужасное недоразумение!

– Да он продался русским! – в бешенстве крикнул Лаймхауз. – Они купили его с потрохами!

Он в ярости рванул узел галстука и грохнулся на диван всей своей внушительной массой. Диван сдавленно крякнул, но, по счастью, его изготовили мастера своего дела, и ни одна из ножек не подломилась.

– В отличие от вас, – презрительно уронил холеный старик в кресле, – я не продаюсь.

– Ундервуд, – тихо спросил Сеймур, – что произошло?

– Лорд Сеймур, – вежливо ответил мистер Печатный Станок, меняя ноги местами, – вы носите свою корону из рогов уже много лет и притерпелись к ней. С чем я вас и поздравляю. Ваша жена успела очень близко познакомиться с большинством лондонских актеров, не говоря уже о…

– Моя жена любит театр! – взвизгнул Сеймур, становясь кирпичного оттенка. – Что вы себе позволяете!

– Она его даже слишком любит, – отчеканил Ундервуд. – Этот господин, – тонкий мизинец с печаткой вытянулся в сторону Лаймхауза, – опозорил меня. Мне плевать на причины, по которым он соблазнил мою жену…

– Да на кой мне сдалась ваша уродина! – фыркнул выведенный из себя Лаймхауз.

– Но ему не следовало это делать, – ровным голосом закончил Ундервуд. – Вы допустили ошибку, баронет. Непростительную ошибку, и отныне я не желаю иметь с вами никаких дел, слышите?

– Клянусь вам! – Земля уходила из-под ног у баронета, и он готов был даже начать божиться, как торговка, продающая гнилые апельсины и утверждающая, что они созрели «в самый раз». – Что на вас нашло, в конце концов? Да я бы скорее умер, чем притронулся к вашей супруге, поверьте!

Заявление у него вышло, мягко говоря, неудачным. Ундервуд нахмурился.

– Прошу вас, Лаймхауз. Ваши оправдания ни к чему.

– Но вы хоть спросите ее! Спросите, было ли что-то между нами!

– И как вы думаете, она ответит мне правду? Да вы, оказывается, непростительно наивны!

– Но я уверяю вас! Это клевета, гнусная клевета!

Ундервуд сорвался с места и подошел к баронету вплотную. Хотя Лаймхауз был вдвое шире лорда в плечах, куда моложе его и значительно сильнее, он невольно съежился и втянул голову в плечи.

– Так вы не писали ей писем? – прогремел Ундервуд. – Не дарили кольцо с рубином? А ваш портсигар – откуда он у нее?

– Его у меня украли!

– Милорды, милорды… – бормотал лорд Сеймур.

– Советую вам, сэр, придумать объяснение получше, – брезгливо бросил Ундервуд. – Я не желаю больше вас видеть. Мой дом для вас закрыт. Если вы попытаетесь еще раз связаться с моей женой, то, – рука Ундервуда сжалась в кулак, – я публично изобью вас хлыстом, и мне плевать на то, какой скандал это вызовет. Прощайте.

– Да он ненормальный! – возмутился баронет. – Взъелся на меня черт знает из-за чего!

Лорд Ундервуд был уже на пороге, когда в спину ему, как жало, вонзился холодный голос лорда Сеймура.

– Лорд Ундервуд, – шепнул глава особого ведомства, – вы еще пожалеете об этом. Никто не может безнаказанно вот так взять и выбросить нас за борт!

Ундервуд медленно повернулся, сохраняя спокойствие. Угрозы – признак слабости, и в глубине души ему льстило, когда он их слышал. Не говоря уже о том, что сами его бывшие соратники подавали ему прямой повод для того, чтобы он счел себя вправе их уничтожить.

– Кажется, сэр, вы мне угрожаете? – бесстрастно осведомился он.

– Я вас предупреждаю.

– Хм, – сказал Ундервуд. – Тогда позвольте и мне предупредить вас. Не пройдет и недели, как я свалю вас и ваших друзей. – Он улыбнулся, и улыбка эта больше всего смахивала на улыбку змеи (если бы змея умела улыбаться), когда она видит слона и знает, что одного ее укуса все равно окажется достаточно, чтобы убить его. – Ничего личного, Сеймур. Кстати, это правда, что он переспал с моей женой на пари с вами? Впрочем, неважно. – Лорд Ундервуд слегка наклонил голову, прощаясь, и вышел.

– Он это что, серьезно? – жалобно спросил Лаймхауз.

– Молчите! – рявкнул Сеймур. – Если бы не ваша глупость, мы бы до сих пор держались вместе. А теперь этот мерзавец свалит правительство. Нам конец!

– Думаете, он на такое способен? – недоверчиво проговорил Лаймхауз.

– Пресса может все, мой дорогой баронет! – огрызнулся Сеймур. – И угораздило же вас, черт подери, спутаться с его женой!

– Но я и в мыслях не имел…

– Ах, да кому вы это рассказываете!

Глава 28,

в которой является тот, кого не ждали

– Интересно, – спросил Арчи, когда они с Амалией оказались возле замка, – чей это экипаж?

Роджерс, встретивший герцогскую чету в холле, выглядел смущенным.

– Мистер и миссис Хардли приехали, как только узнали о несчастье, сэр!

– О каком несчастье? А, черт! – Арчи ударил себя ладонью по лбу. – Вот это номер! Теперь они точно не дадут нам пожить спокойно.

Еще не доходя до гостиной, Амалия услышала визгливый голос миссис Хардли.

– Просто ужасно! Бедная герцогиня, она, должно быть, так страдает! Мне так ее жаль!

Арчи шагнул в гостиную первым.

– Мой дорогой племянник! – плаксиво вскричала миссис Хардли. – Как только мы узнали о твоей беде…

– Мы сочли, что не имеем права оставлять тебя одного, – вставил ее муж.

– Как она, бедняжка? – миссис Хардли вся обратилась в слух. – Очень плоха?

Изобразив улыбку за губах, Амалия переступила через порог. При виде герцогини Олдкасл, целой и почти невредимой, миссис Хардли лишилась дара речи.

– Гм, – сказал Арчи, потирая нос. – Кажется, вы уже знакомы.

– Но что-то я не припомню, чтобы я рассылала приглашения на похороны, – в тон ему промолвила Амалия.

– Нет, ну право же… – залепетала миссис Хардли. – Эрнест! – воззвала она к супругу, что случалось крайне редко.

– Мы слышали, – сказал мистер Хардли, покачиваясь на носках и пряча под усами улыбку, – на вас упало целое дерево.

– Да, да, – рассеянно подтвердила Амалия, – но в общем и целом оно пострадало больше меня.

Арчи фыркнул в сторону.

– Эти деревья! – вскричала миссис Хардли. – Давно пора их вырубить, право слово. А я думала… я слышала… – Она оставила Амалию в покое и переключилась на Арчи. – А как ты чувствуешь себя, дорогой племянник? Желудок – ужасная вещь! Мисс Бленд умерла от язвы, а ведь она почти ничего не ела! Доктор сказал, у нее произошло прободение стенки желудка, – со смаком проговорила миссис Хардли, упиваясь звучными терминами. – Так печально! А леди Эверилл? Как она мучилась, бедняжка! А Синтия Уэст? У нее было что-то с прямой кишкой, или со слепой, нет, погодите, с двенадцатиперстной…

Видя, что жена окончательно запуталась в кишках, мистер Хардли осторожно кашлянул.

– Я думала, что смогу быть вам полезной! – извинилась миссис Хардли. – Женщины – лучшие сиделки, а ты, Арчи, тут все-таки совсем один… Ну, не смею больше злоупотреблять вашим терпением. До свидания, племянник, и вы, дорогая! Берегите себя!

Когда Хардли отбыли, Арчи наконец-то смог вздохнуть свободно.

– Родственники, – сказал он, – иногда бывают ужасно назойливы.

– Не извиняйтесь, – отозвалась Амалия, – у меня точно такие же.

За обедом Арчи показал Амалии свежую газету, которую только что привезли в Принсхиллз.

На первой странице была помещена огромная карикатура: на подушке лежит английская корона, и огромный толстяк, до мельчайших подробностей схожий с Лаймхаузом, стоит перед ней на коленях, умоляя: «Дорогая, ну хоть одну маленькую войну, прошу тебя! А то мне нечем заплатить портному!» Одной рукой толстяк выворачивал дырявый карман, показывая, что он пуст.

– Да, – хмыкнула Амалия, – после такого они вряд ли будут друзьями.

После обеда она спустилась на кухню к Франсуа, узнать, что ему удалось выяснить насчет экипажей.

Увы, Франсуа мало чем мог ее порадовать. Вчера вечером никто не видел на дороге другого экипажа, кроме кареты герцогини Олдкасл.

– Чудеса, да и только, – сказала себе Амалия.

Она вернулась в свою спальню, начертила подробный план местности и нанесла на него лес с хижиной, Принсхиллз, замок Олдкасл, усадьбу Невиллов, поместье Эмберов и даже стоящий в отдалении замок графа Стерна. Зигзаг устроился у ее ног, блаженно жмурясь и то и дело тыкаясь носом в ее домашние туфли.

Франсуа, охая и жалуясь на весь свет, слег в постель. На сей раз в гордом одиночестве. Поняв, что от него будет мало толку, Амалия вызвала к себе смышленого мальчугана Билли Холла и велела ему разузнать, кто выезжал из Принсхиллз вчера вечером.

– Меня интересуют все, кто мог оказаться на дороге или вблизи нее. Если выяснишь что-нибудь, дружок, получишь гинею.

Около четырех часов дня Амалия услышала глухие выстрелы. Она выскочила из комнаты и в коридоре столкнулась с Арчи.

– Это у Эмберов, – сказал он. – У них сегодня большая охота. Они прислали нам приглашение, но я ответил отказом.

– И очень хорошо, – одобрила Амалия. – Кстати, я собираюсь нанести Невиллам визит. Вы пойдете вместе со мной?


Невиллы жили в небольшом коттедже, увитом плющом. Сад был запущен, из угла дома вываливались кирпичи. В саду они застали Этель Стерлинг. Увидев их, она сконфуженно улыбнулась, выпрямилась и пригладила волосы.

– Добрый день! – сердечно поздоровалась Амалия.

– Ах, миледи! Как мы рады вас видеть!

– Ничего не пьем, ничего не едим? – тихо спросил супругу Арчи, когда Этель пригласила их войти.

– Именно так.

– Знаете, Амалия, – признался он, – это такой милый дом, но… но я начинаю бояться и их.

Этель проводила гостей в небольшую, довольно бедно обставленную гостиную. Амалия огляделась. Чайник с щербатым носиком, желтоватые салфетки. На стенах – несколько посредственных портретов начала века – предки Брюса и Мэри. Вошел рыжий кот, сверкнул на гостей медовыми глазами и бесшумно скользнул на кресло. Часы прохрипели нечто нечленораздельное, стали давиться звуком и совсем умолкли. Откуда-то сверху доносились раздраженные голоса. Судя по всему, Амалия и Арчи явились в разгар большой ссоры хозяев.

– Говорю тебе: ты примешь предложение мистера Джексона! – кричал женский голос.

– Нет! – упрямо отвечал мужской.

– Да! И пойдешь работать!

– Я не желаю служить с кем ни попадя. Сейчас на государственную службу берут даже детей лавочников!

– Да ты вообще ничего делать не желаешь! Дармоед!

– Это я-то дармоед?

– Да, ты! Мне стыдно показаться в деревне. Мы всем задолжали!

– Хорошо! Обращусь к этому болвану Арчи, он даст мне денег.

Этель смущенно кашлянула и стала глядеть в окно.

– Очень мило, – сказал Арчи, слегка побледнев.

– Брюс, – кричала наверху Мэри, – так долго не может продолжаться!

– А что ты хочешь? Что ты от меня хочешь?

– Боже, дай мне сил! Как же ты мне осточертел!

– Как ты выражаешься – как дешевка!

– А ты ведешь себя, как дешевка!

– Я Невилл! Я аристократ!

– Ты? Да ты ничтожество, вот ты кто!

– А где мистер Брайс? – спросила Амалия у Этель.

Бедная родственница широко распахнула глаза.

– Жених мисс Невилл? Он уехал в Лондон несколько дней тому назад.

– И что он там делает?

– О, ваша светлость, мистер Брайс ведь жених Мэри, а не мой. У него там дела, это все, что мне известно.

По лестнице спустилась Мэри Невилл, и Амалия одним взглядом охватила все: заплаканные глаза, плохо заштопанную юбку и бедную кофточку из дешевой материи. Судя по всему, мисс Невилл и в самом деле приходилось несладко.

Брюс шел за сестрой с видом победителя, но уголки его рта подергивались, и он нервно приглаживал волнистые волосы.

– К нам их светлости, – пролепетала Этель.

Брюс смерил ее взглядом, полным красноречивого бешенства, и повернулся к Амалии.

– О боже, вы на ногах! Как я счастлив вас видеть!

Он собирался поцеловать ей руку, но Амалия убрала ладонь.

– Мы просто зашли вас проведать, – сказала она. – Кажется, у вас затруднения, Брюс?

– У него всегда затруднения, – отозвалась Мэри, шмыгая носом.

– Я вас оставлю, – поспешно пробормотала Этель Стерлинг.

– Нет, Этель, не уходи, – остановил ее Брюс. – У нас от тебя нет секретов.

– Тебе предложили работу? – спросил Арчи, потирая нижнюю губу указательным пальцем.

– А, ерунда, – отмахнулся Брюс. – Какая там работа! Жалованье мизерное, обязанности унизительные для джентльмена. Я просто не могу согласиться. Это было бы попранием фамильной чести.

Этель Стерлинг покраснела и судорожно сглотнула.

– Ну вот, пожалуйста… – сказала Мэри с раздражением. – Он говорит о чести, а мы должны даже молочнику! Ты не представляешь, Арчи, – он не стесняется даже Этель обирать, хотя у бедняжки едва ли наберется лишний фунт в год!

– Мэри, прекрати, – зашипел Брюс. – Я надеюсь, Арчи, ты выручишь нас, как всегда. Я на тебя рассчитываю, дружище!

«Болван Арчи» только улыбнулся, и улыбка его была неприятна, как выстрел в пороховом погребе.

– Ах, дорогой, – сказала Амалия со вздохом, накрывая руку Арчи своей ладонью, – будем надеяться, что вы сумеете продать коттедж по сходной цене.

Брюс онемел.

– Простите? – только и смог выговорить он.

– Да все этот камень, приносящий несчастье, – пожаловалась Амалия. – Слышали, как он разорил своего бывшего владельца? Так вот и Арчи тоже близок к банкротству.

Ноги не держали Брюса. Он рухнул в кресло, прямо на рыжего кота. Тот возмущенно мяукнул, кое-как выбрался из-под придавившего его Невилла и юркнул в дверь.

– О боже! – воскликнула Мэри. – Как такое могло случиться?

– Сам не знаю, – совершенно искренне ответил Арчи, занятый тем, что переплетал пальцы Амалии со своими. – Мне ужасно неприятно, – добавил Арчи, – но, боюсь, в ближайшее время вы не сможете рассчитывать на мою помощь.

– Этот ужасный камень… – пробормотала Мэри. – Почему бы вам не продать его?

Амалия сделала попытку высвободить свои пальцы, но Арчи стиснул их так, что она не могла даже пошевельнуться.

– В любом случае, – снисходительно сказал Арчи, – вряд ли он останется у меня. Но у него такая слава, что мало кто пожелает его купить. – Он поднялся, не отпуская Амалию. – Пока, Мэри. Пока, Брюс. Надеюсь, ты все же примешь предложение, которое тебе сделали, и пойдешь работать. Будешь получать жалованье, а там, глядишь, женишься, и твои дела пойдут в гору. В наше время аристократическая фамилия высоко ценится. В самом деле, почему бы тебе не жениться? Например, на какой-нибудь богатой американке? Такие браки нынче в моде.

– Ты шутник, Арчи, – пробормотал Брюс. Он выглядел, как человек, раздавленный тяжелым горем. – Я… я подумаю. Так ты разорен! Какое несчастье для всех нас!

Арчи улыбнулся и, поклонившись дамам, вышел за порог.

– Иногда бывает поучительно подслушать то, что не предназначено для твоих ушей, – философски заметил он. – Что вы о них думаете?

– Не он и не она.

– Почему?

– Она – несчастная, замотанная молодая женщина. Раньше я думала, что она может быть сообщницей, но теперь мне кажется, что она вообще ни при чем.

– Вы так доверяете своей интуиции?

– Интуиция – это обобщенное знание людей.

– Ого! Вы выражаетесь совсем как мистер Уайльд.

– Ох, Арчи, не надо, прошу вас!

В следующее мгновение Арчи наклонился и поцеловал ее.

– А то у меня было ощущение, что день прожит зря, – пояснил он.

Амалия засмеялась.

– Почему вы у них заговорили о бриллианте?

– Да так, к слову пришлось. А что?

– Вы верите, что камни могут приносить несчастье? – вопросом на вопрос ответила Амалия.

– Некоторые – да, конечно. Вспомните хотя бы «Хоуп».

Амалия вздохнула.

– Я должна вас разочаровать, Арчи. В «Принцессе» нет ничего рокового.

– Откуда вы знаете?

– Знаю, – ответила Амалия и поведала Арчи всю историю о железном змее и своей лондонской поездке.

Когда она закончила, Арчи долго молчал.

– А я-то считал полковника честным человеком, – сказал он в сердцах. – Так вы не узнали, кто за ним стоит?

– Нет, – ответила Амалия. – Пока нет. Я думаю, это кто-то из детей Крафта, которые хотят вернуть себе сокровища отца. Генри Б. или Сара Б. Поэтому меня очень заинтересовало известие о том, что Генри Брайс уехал в Лондон. Мой посредник дал понять Кардиффу, что я готова продать бриллиант, и, возможно, поездка жениха вашей кузины связана именно с этим. Что вы знаете о Брайсе?

– Только то, что он не может быть Генри Б. Крафтом. Я знаю его года три. Мы познакомились еще до того, как он начал свататься к Мэри.

– А его семья? Ее вы знаете?

– Он сирота, кажется.

– Откуда он родом?

– Понятия не имею. Кажется, из Сассекса, но я не уверен.

– Крафт разорился десять лет тому назад. Тогда же он и исчез. Три года назад появляется Генри Брайс. Вам это не кажется подозрительным? Черт возьми!

Восклицание Амалии относилось к карете, стоявшей у входа в замок. Из нее только что вышел джентльмен с тростью, в заломленном набок цилиндре и темном, слегка помятом костюме. Из-под цилиндра на Амалию сверкнули небесного цвета глаза.

– Ах, щучья холера! – забывшись, воскликнула Амалия по-русски.

– Что такое? – вскинул брови Арчи.

Великий князь Владимир Львович меж тем уже подходил к ним. Остановившись перед Арчи, он в высшей степени учтиво приподнял цилиндр.

– Владимир Романов, российский великий князь, – представился он.

– Арчибальд Невилл, герцог Олдкасл, – ответил тем же супруг Амалии.

Она мгновенно почувствовала, что сейчас что-то произойдет. И скорее всего – что-то ужасное. Она не ошиблась.

– Сударь, – просто сказал великий князь, – я имею честь вызвать вас на дуэль.

И с этими словами он влепил Арчи пощечину.

Глава 29,

в которой дуэлянты встречаются на рассвете совсем не там, где предполагалось вначале

Обычно люди, получившие пощечину, в зависимости от особенностей темперамента и климатических условий либо краснеют, либо бледнеют и заявляют обидчику:

– Сударь, вы негодяй!

Или:

– Месье, вы мерзавец!

Или:

– Сэр, вы зашли чересчур далеко!

Арчи Невилл не сказал ни того, ни другого, ни третьего. Он просто врезал боксерским приемом великому князю так, что тот охнул и свалился в нокауте, выражаясь боксерским же языком. Поскольку Арчи ничего не стоило поднять целое дерево, то остается только удивляться, как от его хука Владимир Львович вообще не развалился на куски.

– Какая странная манера здороваться у этого господина! – просипел герцог Олдкасл. – Что ему вообще от меня надо? Я в жизни его не видел!

– Арчи, – пролепетала Амалия, на миг утратившая дар речи от быстроты, с какой ее супруг разделался с незваным гостем, – это действительно grand duke[145] Владимир, родственник царя Александра, мой… э… знакомый.

– Да? – сухо молвил Арчи, который был всего лишь duke, хотя по росту и имел право на эпитет grand. – Не тот ли это Владимир, у которого прабабушка принцесса Баденская? Если это он, то мы с ним троюродные братья.

Существо в цилиндре, лежащее на земле, издало устрашающий рев и вскочило на ноги. Амалия шарахнулась и на всякий случай покрепче схватила своего супруга за локоть.

– Я больше не признаю никакого родства с вами! – проревел Владимир Львович, выплевывая сгусток крови. – Пистолеты рассудят нас. Вы похитили у меня самое дорогое мне существо и заплатите за это!

В ответ Арчи притянул Амалию к себе и демонстративно подарил ей страстный поцелуй. Увидев это, Владимир Львович посерел лицом.

– Ничего не имею против того, чтобы прикончить вас, – вежливо сказал Арчи, отпустив Амалию через пару минут. – В конце концов, как сказал не помню кто: лучший родственник – тот, кто умирает вовремя.

– Арчи, не надо! – крикнула Амалия. – Он один из лучших стрелков в русской столице!

– Готовьте вдовий креп, сударыня, он вам скоро понадобится! – бросил ей князь зловеще. – Когда стреляемся?

– Завтра на рассвете. Кто ваши секунданты?

– Найду кого-нибудь, а вы приведите доктора. До скорого, герцогиня Олдкасл! Увидимся на похоронах вашего мужа. Мне доставит большое удовольствие его как следует продырявить! – Князь достал платок, вытер им рот, брезгливо скривился и забрался в карету, которая покатила по направлению к Принсхиллз.

– Боже мой! – простонала Амалия в отчаянии. – Арчи, вы ведь не будете стреляться с этим бешеным?

– Конечно, буду, – надменно ответил рыжий верзила, задирая нос. – Он же дал мне пощечину, а такое не прощается!

– Но, Арчи, он же убьет вас!

– Не убьет!

– Убьет!

– Не убьет!

– А я говорю, убьет! Он за этим сюда и приехал!

Арчи взял Амалию за руки и повернул ее к себе.

– Послушайте, Амалия. Уивертон фехтовал лучше меня, но он ничего не смог мне сделать; мою лошадь накормили дурманом, я остался жив; мне подсыпали яду, я опять же остался жив. Не волнуйтесь: уцелею и на этот раз!

Амалия только покачала головой. По опыту она знала, что когда человек уповает на свою удачу, бесполезно пытаться разубедить его. Меж тем именно былая благосклонность судьбы делает его уязвимым – он так привык к везению, что не допускает и мысли о проигрыше, и когда он все-таки проигрывает, удар судьбы воспринимается им болезненнее, чем тем, кто привык взвешивать шансы на успех и обязательно включает провал в число возможных вариантов. Вдобавок неудача везунчика подрывает его веру в себя, а в игре, где ставкой является его жизнь, может оказаться и вовсе смертельной.

– Франсуа! – завопила Амалия, врываясь на кухню. – Франсуа!

На кухне никого не было. Наконец Амалия вспомнила, что Франсуа занемог, и поспешила в его каморку.

– Франсуа!

Повар лежал в постели, страдальчески хлопая ресницами. Все горе и разочарование мира было написано на его лице.

– Франсуа, ты знаешь, что произошло? Здесь был великий князь Владимир!

– Великий князь? – осведомился мошенник с любопытством. – Тот, что разорвал помолвку с принцессой?

– Да. – Амалия замялась. – Вообще-то говоря, это случилось из-за меня.

– Надо же! – Франсуа даже привстал в постели. – А об этом в газете написано не было!

Амалия открыла было рот, собираясь продолжать, но тут заслышала какой-то шорох в шкафу. Франсуа оглушительно чихнул.

– Франсуа, – подозрительно спросила Амалия, – у тебя кто-то есть?

– Никого, мадам! – заявил мошенник с самым что ни на есть искренним видом.

Амалия подскочила к дверце шкафа и распахнула ее. В шкафу стояла дочка садовника Бриджет в одном нижнем белье. В руках она держала свою одежду.

Франсуа тихо застонал и уткнулся лицом в подушку.

– Здравствуйте, Бриджет, – сказала Амалия очень вежливо.

– Здравствуйте, ваша светлость, – пролепетала вконец растерявшаяся девушка, по привычке приседая.

Амалия вздохнула.

– Я так понимаю, вы спутали комнату Франсуа со своей.

– О да, миледи!

– Тогда, – мягко проговорила Амалия, – у вас есть возможность исправить ошибку и вернуться к себе…

Бриджет порозовела, снова присела, выскочила из шкафа и метнулась за дверь.

– Франсуа, – сказала Амалия, поворачиваясь к жертве гнева разъяренных англичан, – что это такое?

– Только не подумайте ничего дурного, мадам! Я как раз собирался навести у нее кое-какие справки, когда вы пришли.

– Франсуа, тебе не жить. Однажды я встану утром, и знаешь, чей труп будет торчать вместо пугала в поле?

– Чей? – загорелся любопытством мошенник.

– Твой! Черт возьми, тебя сегодня чуть не убили, а ты опять за свое? Ну так не забывай, что отец Бриджет по долгу службы постоянно носит с собой ножницы, которыми он подстригает кусты. Смотри, как бы он не пустил их в ход не по назначению!

– Но я… – Бедный Франсуа даже побледнел. Чувствовалось, что слова Амалии задели его за живое.

– Ладно. – Амалия села на край кровати. – Мы говорили о князе, когда нас прервали. Так вот, великий князь Владимир Львович был здесь и вызвал Арчи на дуэль.

– Как интересно, мадам!

– Ничего интересного, уверяю тебя. Князь служит в гусарском полку, он отменный стрелок и охотник, с двадцати шагов попадает белке в глаз. А Арчи, знаешь ли, будет покрупнее белки!

– Да уж, – жизнерадостно подтвердил Франсуа, – если князь выстрелит в вашего супруга, то точно не промахнется!

– Спасибо на добром слове, но этого никак нельзя допустить. Их надо остановить во что бы то ни стало!

– Да, но как?

Амалия изложила свой план.

– Смело, – сказал Франсуа задумчиво. – Вы полагаете, сработает?

– Не знаю, но стоит попробовать. Вечером ты мне понадобишься.

Амалия шагнула к двери.

– Мадам, – остановил ее Франсуа, – вы не сердитесь на Бриджет? Кстати, она мне сказала кое-что любопытное. Утром к ним заходил старый нищий, тот, которого давеча прогнали из замка. Так вот, ночью он видел на дороге карету.

– Чью?

– Не знает, но говорил, что она с каким-то чудным рогатым животным на дверцах.

– Единорог! – осенило Амалию.

– Наверное.

– Эмберы! Вот оно что…

В гостиной Амалию ждал Билли Холл, приплясывая от нетерпения.

– Миледи, я знаю, кто вчера был на дороге! У Эмберов заболели две лошади, и мистер Стивен так всполошился, что сам отправился ночью за ветеринаром.

– Он был в карете?

– Да, миледи!

– Очень хорошо. Вот тебе золотой, и держи язык за зубами. И не объедайся леденцами, не то живот заболит!

– Все понял, миледи!

– Франсуа, – объявила Амалия, возвратившись к повару, – мне нужен кусок несвежего мяса.

– Дичь, миледи? Вы любите ее подпорченной?

– Нет. Это для Зигзага.

– Для собаки? Но он не будет есть тухлятину!

– Франсуа, ответь: у тебя есть кусок такого мяса или нет? Если нет, делай что хочешь, но достань мне его!

Вечером Арчи вызвал нотариуса и составил завещание в пользу Амалии. Также он проверил пистолеты и уложил их в саквояж.

В пять часов принесли чай. Амалия была рассеянна и то и дело поглядывала в окно, за которым снова лил дождь.

Арчи допил чашку и ощутил, что его клонит ко сну. Он поцеловал Амалию, ушел к себе и лег, велев Роджерсу разбудить себя на рассвете.

Около шести часов хозяин «Веселого кабана», где остановился великий князь, услышал наверху какой-то стук, но не обратил на него внимания, решив, что это просто ветка хлещет по стеклу. Еще через десять минут двое неизвестных подозрительного вида выволокли с черного хода какой-то продолговатый сверток, запакованный в одеяло, и погрузили его в карету, после чего один из злоумышленников вскочил на козлы, второй сел в экипаж, и тот во весь дух помчался к Олдкаслу.


Арчи приоткрыл глаза.

Было еще довольно темно, и он сообразил, что проснулся слишком рано, а стало быть, можно подремать еще пару часов. Он зевнул и неожиданно насторожился.

Вокруг царила необычная тишина. Когда он ложился в спальне, он смутно помнил тиканье часов, стук дождя по стеклам, шум, который где-то в дальнем углу производила назойливая мышь, грызущая доску. Сейчас ничего этого не было.

Арчи поднял голову с подушки и попытался протереть глаза, но с ужасом обнаружил, что не может этого сделать. Во-первых, потому, что он был опутан веревками, и, во-вторых, потому, что не мог пошевельнуть рукой. Обе причины были тесно связаны между собой.

Единственный фонарь, поставленный в нишу стены, давал слабый, бледный свет, и по тому, что Арчи смог разглядеть в его лучах, он сразу же понял, что находится не у себя в спальне, а где-то в совершенно другом месте.

Холодный пот выступил у него на всем теле.

– Эй! Роджерс! Сюда, ко мне! Кто-нибудь!

Поняв, что никто не явится на его зов, Арчи попробовал разорвать путы, но узлы были затянуты так искусно, что даже ему это не удалось. Герцог попытался сесть, что получилось у него не сразу, и стал вертеть головой во все стороны, чтобы понять, где же он, черт возьми, находится.

Кто-то положил на полу несколько матрацев, взбил самые мягкие подушки и перенес его сюда, после чего накрыл одеялом из спальни. Интересно, как это вообще сумели сделать, не разбудив его?

Тут Арчи вспомнил, как после вчерашнего чая его сразу же потянуло в постель, и понял, что кто-то подлил ему снотворного. После этого открытия помещение, в котором находился герцог, огласилось такими ругательствами, что если где-то поблизости и водились мыши, то они тут же разбежались в ужасе. Даже свет фонаря, и тот затрепетал и приобрел красноватый оттенок – очевидно, от стыда.

Приподнявшись, Арчи увидел впереди, за железной решеткой, узкий проход, по обеим сторонам которого высились какие-то странные штабели, отливавшие матовым блеском. Не без труда Арчи все же сообразил, что это разложенные по специальным хранилищам бутылки и что, стало быть, он находится в винном погребе собственного замка. Говорили, что когда-то тут было подземелье, куда Олдкаслы любили сажать своих врагов, и в память о тех героических временах сохранилось несколько таких обнесенных решетками клетушек, запирающихся на замок.

Поняв, что он стал пленником хитроумия собственных предков, Арчи застонал и поник головой.

В это мгновение его ухо уловило какой-то слабый звук – не то свист, не то стон.

– Эй! – завопил Арчи. – Есть тут кто-нибудь?

Свист оборвался, но тотчас же сменился храпом такой силы, что бедному Арчи на мгновение показалось, будто у него лопаются барабанные перепонки. Он обернулся и только тут заметил, что его клетушка примыкает к соседней, причем их разделяет только железная решетка.

В соседней клетушке спал человек.

– Проснитесь! – завопил Арчи. – Вставайте!

Человек всхрапнул, приоткрыл небесно-голубой глаз, затем второй, точно такого же окраса, и Арчи с удивлением узнал в их обладателе великого князя Владимира Львовича.

– Черт возьми, – произнес великий князь с непритворным изумлением, – куда это я попал?

Глава 30,

в которой Франсуа вспоминает уроки истории

С самого начала Франсуа без обиняков заявил Амалии:

– Мадам, это плохой план!

– Да пойми же, Франсуа, – терпеливо сказала Амалия, – я не могу допустить, чтобы Арчи убили. И князя тоже.

Франсуа машинально отметил, что Арчи в речи мадам стоит на первом месте, перед князем, и нахмурил лоб. Лично он полагал, что такой красивой женщине, как Амалия, только к лицу, если из-за нее будут драться не на жизнь, а на смерть. Но раз уж она сама считает иначе…

– То есть вы предлагаете их похитить! – воскликнул он.

– Совершенно верно.

– И засунуть в погреб!

– Да, пока они не остынут. Не забывай, что в погребе чертовски холодно.

– И как же вам удастся заставить их туда залезть? Сами, по своей воле, они туда точно не пойдут!

– Гм, – сказала Амалия. – У меня есть снотворное.

– Ага, опоить и похитить?

– Да. И ты мне в этом поможешь.

– Погреб – чертовски опасное место, мадам! Вы подумали о том, что они будут делать, когда придут в себя? Правильно: дадут волю рукам. А в погребе, между прочим, полно бутылок. Хороший удар бутылкой может быть не хуже пистолетного выстрела, мадам! А бочки с вином? Помните горбатого Ричарда, который утопил в вине своего брата Кларенса? – спросил Франсуа, имея в виду популярную легенду об английском короле Ричарде Третьем, ставшем нарицательной фигурой для обозначения всякого рода злодеяний. – Как бы нам не пришлось вновь увидеть нечто подобное! – Франсуа аж передернуло. – Какое варварство – так портить вино! Только англичане на подобное способны.

– Хорошо, – в изнеможении промолвила Амалия. – Тогда мы их свяжем. И ты останешься следить за ними, раз уж тебя так беспокоит сохранность герцогского вина.

Вот такой разговор состоялся накануне тех странных происшествий, которые произошли с герцогом и великим князем.

Надо сказать, что опасения Франсуа были отнюдь не беспочвенны, ибо, как только несостоявшиеся дуэлянты пришли в себя и бросили взгляд сквозь решетку, они синхронно бросились вперед, мечтая вцепиться друг другу в горло. Оба при этом не удержались на ногах и покатились на пол.

– Я тебя убью!

– Ну, дай мне только до тебя добраться!

Однако, уразумев, что они оба оказались в одинаково плачевном положении, соперники малость поостыли и устроились возле разделявшей их решетки.

– Ох уж мне эта Амалия! – вздохнул князь. – Никогда не знаешь, что она придумает в следующее мгновение. Потрясающая женщина, клянусь!

– Я бы попросил вас, кузен, – сухо сказал Арчи, – быть повежливее! Не забывайте, что вы говорите о моей жене, герцогине Олдкасл!

– Что? – вскипел князь. – Да я ее знал задолго до тебя!

– Однако же предпочла она меня.

– Это с женщинами бывает: вешаются на всякую дрянь, даже сказать стыдно!

– Что? Да я тебя…

Если бы у них были свободны руки, они бы, несомненно, уже задушили друг друга, даже несмотря на разделяющую их решетку. Поняв, однако, что осуществить желание им не суждено, они угомонились, и каждый лишь злобно поглядывал на противника краем глаза, не решаясь заговорить.

Первым не выдержал, естественно, великий князь.

– И все-таки ты ей не пара! – заявил он.

– Это отчего же?

– Да так. Молокосос! Куда тебе управиться с такой женщиной!

– Не переживай: управляюсь получше некоторых.

– Это как же понимать? – оторопел Владимир Львович.

– Да как хочешь!

– Арчи, – заявил великий князь в порыве откровенности, – я тебя все равно убью. Как только выйдем отсюда, тебе конец!

– Это мы еще посмотрим, – отозвался Арчи обидным тоном.

Наступило долгое молчание.

– Что-то здесь холодно, – пожаловался князь. – Когда я проснулся, то решил даже, что меня опять в кутузку упекли.

– В кутузку? – ужаснулся Арчи.

– Да, я в Лондоне немного набедокурил, когда узнал, что Амалия от меня ушла. Чудная у вас страна – даже напиться и то нельзя! Как вы тут вообще живете, хотел бы я знать?

– А! Так это ты приходил ко мне в особняк!

– И ту хижину ты называешь особняком? У меня в Москве и то лучше, а про питерские хоромы я вообще молчу!

– А замок у тебя есть? – с вызовом спросил Арчи.

Князь слегка замялся.

– У нас в России замков не строят.

– То-то и оно. Голодранец ты, словом!

После энергичного протеста со стороны Владимира Львовича вновь наступила тишина.

– Интересно, который сейчас час? – произнес князь немного погодя.

– Понятия не имею.

– У меня в жилете часы, да мне их не достать…

– Интересно, когда нас освободят? – спросил Арчи еще через полчаса.

– Никогда, – вздохнул в ответ Владимир Львович.

– Что это ты там делаешь? – полюбопытствовал Арчи, заметив, что кузен как-то странно дергается.

– Пытаюсь снять веревки, – горько отозвался князь, – но ни черта не выходит.

– У меня тоже, – признался Арчи.

Время тянулось невыносимо медленно. Никто не шел. Фонарь затрепетал и потух.

– Арчи, – раздался из темноты голос Владимира Львовича, – ты как с ней познакомился?

– В церкви, – прозвучал ответ с другой стороны решетки.

– Да? А я на скачках. – Вздох. – Потому, наверное, она за тебя и вышла, что вы в церкви встретились. Женщины, они такие! Им подавай надежных, которые попроще! Нет чтобы человеку в душу заглянуть!

Арчи потряс головой. Он не понял ни слова из сказанного кузеном.

– Я есть хочу, – несмело признался князь.

– Я бы тоже не отказался.

Пауза.

– Слушай, – всполошился князь, – тут у вас крысы водятся? А то я их не выношу!

– Не знаю, – ответил Арчи безнадежно. – Может, и водятся.

Из темноты раздалось сопение.

– Бывали случаи, – угрожающе прожурчал князь, – когда крысы сжирали человека целиком.

– Да? – ужаснулся Арчи.

– Ты «Мемуары» Казановы читал?

– Нет.

Хорошо, что было темно, не то князь сразу бы увидел, как у его кузена заполыхали щеки.

– Там про это как раз и говорится.

Князь преувеличивал. В «Мемуарах» шла речь о том, что некоторые узники венецианской тюрьмы жили в ужасающих дырах, и когда им приносили пищу, ее надо было сразу же съесть, иначе бы ею завладели крысы.

– Черт, какая крепкая веревка! – выругался князь в темноте. – Я даже ноготь сломал. Ну, попадись мне Амалия… Интересно, что она сейчас делает?

Арчи встрепенулся.

– Да, что она делает? О черт! – завопил он. – Она наверняка ищет того, кто хотел ее убить! А я тут сижу! Я должен быть с ней! А все ты! Если с ней что-нибудь произойдет, я тебя прикончу!

– Что с ней должно произойти? – удивился князь.

Арчи рассказал ему, как на карету Амалии неизвестный свалил дерево, как она стреляла в него, но он странным образом исчез.

– Нам надо ее искать! Вдруг она в опасности?

– Вот именно! А мы тут заперты!

– Стой, у меня идея! Я могу шевелить пальцами. Повернись спиной к решетке и прижми к ней руки. В ней достаточно широкие отверствия, и я попробую развязать узлы у тебя на руках!

Собственно говоря, до этого давно стоило додуматься.

– Только поскорее!

Кое-как Арчи все же сумел развязать князя.

– Теперь ты развязывай меня!

– Сейчас, только ноги освобожу, а то они у меня совсем затекли!

Они сбросили путы, но двери их клетушек были заперты на замок.

– А, все равно! – фыркнул Арчи, разогнался и врезался в дверь так, что вся решетка с жалобным скрежетом повалилась, причем не только со стороны Арчи, но и со стороны князя. Время и ржавчина сделали свое дело, да и силушкой господь бог герцога не обидел. Одним словом, путь был свободен.

– Прекрасно! – одобрил князь. – Теперь пошли, я с тобой.

– Осторожно, здесь ступеньки! Не сломай себе шею!

Но ничего подобного с князем не случилось. Он даже успел прихватить по дороге пару бутылок коллекционного вина, чего Арчи даже не заметил.


Разобравшись с воителями и временно успокоившись на их счет, Амалия решила, что пора всерьез взяться за Эмберов.

Она встала спозаранку, оделась в костюм егеря, а на ноги натянула непромокаемые сапоги. Затем захватила револьвер, лопату с короткой ручкой, коробку патронов и какой-то вонючий сверток, взяла с собой Зигзага и кружным путем направилась к поместью Эмберов.

Как и сказал Арчи, те устраивали большую охоту. Человек десять всадников, егеря и собаки потянулись в лес. Путь для Амалии был свободен.

Она сунула за пояс револьвер, проследив за тем, чтобы он легко вынимался, и зашагала к поместью, прячась за деревьями. Собака следовала за ней.

Подойдя достаточно близко, Амалия остановилась, достала вонючий сверток, вытащила из него кусок подпорченного мяса и дала понюхать Зигзагу.

– Зигзаг, искать!

Пес с недоумением уставился на мясо, затем на Амалию.

– Ищи! Ищи, дружок!

Пес припал носом к земле. Амалия с облегчением отшвырнула тухлятину и вытерла ладони носовым платком.

Они зашли на задний двор. Зигзаг бросился к столбу и стал лихорадочно копать возле него.

В вырытой ямке обнаружилась дохлая кошка, мягко говоря, не самого лучшего вида. Амалия отвернулась.

– О нет, Зигзаг! То, что мы ищем, гораздо больше! Ищи!

Обернувшись, Амалия заметила двух слуг, которые показались из-за угла.

– А, щучья холера! Зигзаг, ко мне!

Она нырнула в какой-то сарайчик. Зигзаг прижался к ее ноге.

Слуги прошли мимо, громко разговаривая.

– А я ей говорю: нечего меня учить!

– Ну, а она?

– Она-то? Да с ней спорить бесполезно…

– Пошли, Зигзаг, – скомандовала Амалия, когда слуги скрылись из виду.

Но пес куда-то пропал. Амалия не сразу заметила, что он отбежал в глубь сарая, туда, где были навалены кучей грабли и прочий сельскохозяйственный инвентарь. Морща большой лоб, Зигзаг обнюхивал землю возле этой кучи.

– Зигзаг! – тихо сказала Амалия, приближаясь. – Что ты нашел, мой умница?

Пес коротко гавкнул. Амалия стала отваливать в сторону мотыги, носилки, старые заржавленные серпы… Ткнув землю носком сапога, Амалия почувствовала, что та мягкая, словно ее недавно копали.

– Ну-ну, – сказала она себе и отбросила последнее, что скрывало от нее могилу.

Зигзаг стал яростно копать, расшвыривая комья в разные стороны. Амалия велела ему отойти, и он с неудовольствием послушался. Амалия взяла в руки лопату и осторожно разрыла землю.

Труп лежал на глубине чуть меньше фута. Очевидно, тот, кто его сюда положил, был никудышным могильщиком.

Сначала Амалия увидела плечо, затем шею, затем голову мужчины. На лице неизвестного по-прежнему была маска. Теперь было видно, что она наспех сделана из какой-то материи типа ситца.

– Ладно, – промолвила вслух Амалия, – пора кончать с этим.

Она положила лопату, осторожно потянула маску вверх и увидела под ней знакомое лицо.

Это был Генри Брайс.

Зигзаг яростно тявкнул и вскочил на ноги. Амалия резко обернулась и увидела в дверях смертельно бледную Беатрису Эмбер.

Губы Беатрисы шевельнулись.

– Что вы тут делаете? – хрипло спросила она.

Амалия выпрямилась и на всякий случай сунула руку за отворот куртки. Зигзаг зарычал.

– О, – небрежно сказала Амалия, – я тут за викария Морриса. Читаю молитвы над усопшим, так сказать. По-моему, его похоронили в крайней спешке, миссис Эмбер. Или, вернее, Сара Беатриса Крафт?

Глава 31,

разоблачительная

– Значит, вы все-таки догадались, – тихо проговорила Беатриса Эмбер.

– Да. Ваш отец – американец, а американцы обычно дают детям по два имени. Естественно, когда я узнала о некой Саре Б. Крафт, я сразу же подумала о вас.

Амалия указала на покойника.

– А это, если не ошибаюсь, ваш брат?

Беатриса отвела глаза.

– Вы не ошибаетесь.

– Это вы поручили ему убить меня?

Леди Эмбер вскинула голову.

– Что на вас нашло? – Она хоть и с запозданием, но вернулась к привычному образу благородной леди, вынужденной защищаться от возводимых на нее гнусных наветов. – Вы забываете, с кем вы говорите!

– Напротив, я как раз хорошо помню, что имею дело с двуличной особой, которая хотела во что бы то ни стало завладеть драгоценным камнем, принадлежавшим ее отцу. Я знаю о вас все, леди Беатриса! Это вы распространяли нелепые слухи о том, что «Принцесса» якобы приносит несчастье. Вы обратились к мошеннику Кардиффу, чтобы устроить несколько несчастных случаев, которые придадут слухам видимость правдоподобия. Как знать, может, вам показалось мало сожженной зря сторожки и старого дерева, и вы замахнулись на большее? А?

– Я отвергаю все ваши обвинения!

– Пока я знаю только, что этот человек – ваш брат и он пытался убить меня.

– Нет! Нет! Генри никогда бы…

– О, вам позволительно говорить все, что угодно: вас же там не было. Боялись замараться? Вы – сообщница убийцы, вот вы кто!

– Я? А кто же тогда вы? За что вы застрелили беднягу?

– За то, что он хотел размозжить мне голову. По-моему, это весьма веская причина.

– Вы лжете! Лжете! – Леди Беатриса обхватила виски ладонями. – О, боже мой!

Зигзаг тихо зарычал. Амалия проворно отскочила к стене.

– Лорд Стивен, какой сюрприз! Я заметила вторую дверь, еще когда вошла сюда. С вашей стороны было очень любезно ею воспользоваться. А теперь опустите лопату, которую вы держите, не то я могу подумать, что вы нанялись садовником. Какое неприличное занятие для лорда!

Лорд Стивен Эмбер, обуреваемый противоречивыми чувствами, все еще сжимал занесенную лопату. «Ну и семейка!» – мелькнуло в голове у Амалии.

– Что она знает? – спросил он у жены.

– Все, – ответила Беатриса дрожащим голосом. – Она знает мое имя, знает о Кардиффе, знает о Генри. И она вбила себе в голову, что мы хотели ее убить, представь себе!

– Черт! – Стивен опустил лопату. – Хорошо. Поговорим спокойно, герцогиня. – Он обернулся к жене. – Эта затея с бриллиантом с самого начала была сплошной глупостью. Я мог купить тебе пригоршню других, ничуть не хуже его. Зачем, ну зачем ты меня не послушалась?

– Он так нравился папе… – тихо сказала Беатриса. – Мой отец был очень хорошим человеком. Я хотела вернуть бриллиант в память о нем. Я думала, ему это было бы приятно. Когда я вернулась в Англию, я первым делом выкупила старый дом, где мы когда-то жили.

Амалия мысленно застонала. Черт возьми, как же она не додумалась навести более подробные справки!

– Потом я вспомнила о «Принцессе». Я хотела ее купить, но владелец, брат нынешнего герцога, не соглашался продать ее мне. Стивен предложил нанять воров, чтобы выкрасть камень, но я не захотела действовать таким образом. Потом владелец утонул, и мы решили завладеть камнем хитростью. Мы распустили слух… Кардифф нанял человека, чтобы тот организовал несколько безобидных происшествий, которые припугнут хозяина. Но мы и в мыслях не имели убивать вас!

Амалия сделала вид, что напряженно раздумывает.

– Почему я должна вам верить?

Беатриса пожала плечами. Она выглядела старой, усталой и поблекшей.

– Не знаю. Появление Генри здесь было для нас, как гром среди ясного неба. Я потеряла его из виду несколько лет тому назад, еще когда мы жили в Канаде. Он заявил, что уедет в тропики искать счастья, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Когда я встретила его здесь, то была поражена. Я сказала Стивену, что человек, который называет себя Генри Брайсом, – мой брат. Иногда Генри занимал у меня деньги, но не очень много. Он говорил, что вскоре станет очень богат. Мне нравилась его невеста – скромная, милая девушка. Поверьте, если бы они поженились, я бы их не оставила. Позавчера Стивен отправился за ветеринаром – две наши лошади занемогли, а они стоят больших денег. Он гнал во весь опор и вдруг увидел человека, который, шатаясь, брел по дороге. Стивен еле успел остановиться.

– Это был Генри, – добавил Стивен Эмбер угрюмо. – Я хотел отвезти его к врачу, но он запретил. Я не знал, что мне делать. Я видел, что он тяжело ранен, и отвез его домой. Хотел все-таки позвать доктора, но он умер буквально через пять минут. Беатриса осталась с ним, а я вновь отправился за ветеринаром – в тот раз я ведь так до него и не доехал. И только когда я увидел вашу карету, дерево и пилу возле него, я сообразил, что к чему. Я привез ветеринара, оставил его в конюшне и поднялся рассказать Беатрисе, в чем дело. Мы не знали, как поступить. В усадьбе находились гости, на утро была назначена охота… Тогда мы отнесли его сюда, в сарайчик, и закопали. Повторяю: мы ничего не знали о том, зачем ему понадобилось убивать вас.

– Ну, эту шараду как раз разгадать легко, – возразила Амалия. – Если герцог и герцогиня Олдкасл умирают без мужского потомства, Брюс, а с ним его сестра Мэри Невилл становятся очень богатыми, а Мэри Невилл – невеста вашего брата. Именно на это и рассчитывал мистер Брайс… простите, мистер Крафт… говоря о деньгах, которые вот-вот свалятся ему на голову.

– Ужасно! – простонала Беатриса. – Генри всегда был немного безалаберный, но он не был убийцей, поймите! Мой брат – не такой человек! Это абсурд, я не могу в это поверить!

– Вот именно, мадам, абсурд, – отозвалась Амалия. Вечно родственники преступника пытаются уверить вас, что убийца, мошенник, законченный мерзавец – ангел во плоти, только вы этого не разглядели. – Ваш брат не человек, а труп… который вы закопали до лучших времен в заброшенном сарае. Какое трогательное проявление сестринской любви, вы не находите?

Жилка на виске Стивена Эмбера затрепетала.

– Прекратите провоцировать мою жену! – зашипел он, белея. – Сами-то вы кто такая? Застрелили беднягу, когда он не мог защищаться…

– Так уж я устроена, – отозвалась Амалия беспечно. – Не люблю, когда мне на голову сваливают деревья. Так недолго и ушибиться.

Ее ирония только еще больше распалила лорда Стивена.

– Какая-то выскочка, всюду сующая свой нос… Проныра!

– Сами виноваты, – отрезала Амалия, придерживая за ошейник Зигзага, который так и норовил вцепиться в ляжку благородного лорда. – Нечего было прятать труп. Вы совершили ошибку. Да и вообще вы – порядочный остолоп, милорд. Вся эта затея с проклятием камня просто смехотворна. Теперь вам придется долго объясняться с коронером, судьей и не знаю, с кем еще. Пойдем, Зигзаг.

Амалия шагнула к двери.

– Куда вы? – крикнул лорд Стивен. – Нет, вы не уйдете просто так! Вы должны дать нам слово, что никому не расскажете о том, что случилось!

– Стивен, Стивен! – взмолилась Беатриса. – Оставь ее в покое. Пусть уходит!

– Нет, ты не понимаешь! Будет грандиозный скандал! Я не могу этого допустить.

Он поднял лопату. Блеск его глаз не понравился Амалии.

– Черт возьми, как интересно! – прозвенел позади лорда Эмбера голос с чистейшим оксфордским акцентом. – Прямо как в театре!

Лорд Стивен разжал руки и выронил лопату. Зигзаг довольно гавкнул. Беатриса в ужасе поднесла ладонь ко рту.

– Володя, это вы? – несмело спросила Амалия.

– Я, а кто же еще? – отозвался князь.

Стивен Эмбер сделал шаг вперед.

– Так, лорд Эмбер… – скомандовал Арчи, выступая из тени, – ну-ка, отойдите от моей жены!

Затем он подскочил к Амалии и заглянул ей в глаза.

– Амалия, вы целы? Все в порядке?

Беатриса Крафт, она же Эмбер, метнулась к мужу и зарыдала.

– А, проклятие! – завопил Владимир Львович. Он оступился в потемках и едва не свалился в яму. – Здесь труп!

– Это Генри Брайс, – сказала Амалия. – Вернее, Генри Крафт, брат леди Эмбер.

– Хорошенькое дельце… – пробормотал Арчи.

– Помянем Генри как-его-там, – благодушно изрек князь и припал к горлышку бутылки. Раздалось выразительное бульканье.

– Володя! – встрепенулась Амалия. – Немедленно прекратите!

– Должен же человек чем-то радовать себя, – отозвался Владимир Львович беспечно. – Мы уж думали, вы в опасности!

Амалия улыбнулась, незаметно пряча свой револьвер подальше.

– Вы подоспели как раз вовремя. Кстати, леди Эмбер, вас не затруднит вызвать полицию?


Втроем они вышли из сарая наружу, и Амалия, присев возле плетня, рассказала, что ей удалось узнать у Беатрисы Эмбер.

Владимир Львович допил бутылку и, широко размахнувшись, отшвырнул ее на добрых полсотни шагов.

– Если бы я был с вами, – заявил он, – такого бы никогда не случилось.

Амалия не стала его разубеждать.

– Вот и констебль Уолтерс, – сказал Арчи. – Держу пари, он будет чувствовать себя не в своей тарелке, допрашивая Эмберов.

Забегая вперед, отметим, что герцог оказался совершенно прав.

– А как вам вообще удалось найти труп? – спросил Арчи.

Амалия дала исчерпывающие объяснения.

Двое слуг вынесли тело из сарая и положили его на траву. Вокруг немедленно стали собираться любопытные. Лорд и леди Эмбер скрылись в замке от чужих глаз. Беатриса всхлипывала, Стивен старался держать лицо, но это у него плохо получалось.

– Мы можем идти, – несмело заметил Арчи.

– Не сейчас, – отозвалась Амалия.

– Да? – Арчи смущенно почесал нос. – А чего мы ждем?

– Сама не знаю, – ответила Амалия. – Но что-то должно произойти.

Труп прикрыли куском холста. Прибыл доктор Арлингтон и после беглого осмотра отметил, что смерть наступила от трех огнестрельных ранений в живот. Уолтерс ушел в замок допрашивать его хозяев. Люди приходили, уходили, показывали друг другу пальцем на лежащее тело, судачили, обменивались догадками и с любопытством поглядывали на Амалию и ее кавалеров. Затем появился викарий Моррис. Он посмотрел на мертвеца и вздохнул.

– Печально, очень печально! Кто бы мог подумать! Такой с виду достойный молодой человек!

С охоты вернулись гости Эмберов и были огорошены вестью о том, что в поместье обнаружен труп. Большинство гостей сразу же ощутило досаду оттого, что не находится где-нибудь в другом месте, не претендующем быть филиалом мавзолея.

Наконец-то Амалия увидела того, вернее, ту, чьего прихода так долго дожидались. Мэри Невилл шла по дороге стремительным шагом. Ее лицо словно застыло, и Этель Стерлинг едва поспевала за ней.

– Дорогая, прошу вас! Дорогая, не надо!

Мэри Невилл бросила на кузена и Амалию невидящий взгляд, подошла к телу и отдернула прикрывающую его ткань. Этель Стерлинг взвизгнула и отскочила в сторону.

– О боже! Боже!

– Это Генри, – сказала Мэри упавшим голосом, – а я думала, мне солгали. Что же здесь случилось?

– Позавчера, – спокойно ответила Амалия, – мистер Генри – кстати, его фамилия вовсе не Брайс, а Крафт – подпилил дерево с таким расчетом, чтобы оно упало на карету, в которой я ехала. Когда я все же выбралась оттуда, он подошел добить меня, и я его застрелила.

– Генри Крафт! – как во сне повторила Мэри.

– Да. И, по-моему, вы имеете честь знать его сестру. Ее зовут Беатриса Эмбер, но на самом деле она Сара Беатриса Крафт. Она и спрятала тело.

У Мэри вырвался горький смешок.

– Очередные проходимцы! Что ж, этого и следовало ожидать. Пойдем, Этель!

Она повернулась и зашагала обратно. Этель Стерлинг засеменила вслед за ней, машинально поправляя волосы.

Определенно, Мэри Невилл не везло. Вечно ей попадались многодетные отцы, двоеженцы и, как она сама выразилась, проходимцы.

– Жаль, – угрюмо сказал Арчи, когда они возвращались обратно в Олдкасл.

– Что жаль, Арчи?

– Что Генри Брайс уже не заговорит. Жаль, что я не смогу притянуть ее к ответственности. Она ведь была с ним заодно, это очевидно. Наверняка именно она пыталась отравить меня.

– Еще бы, – подтвердил великий князь, – яд – истинно женское оружие!

Амалия могла бы рассказать им множество историй, в которых отравителями выступали мужчины, но не стала этого делать.

– Кстати, – вдруг встрепенулась она, – а где Франсуа? Я думала, он должен быть с вами.

Мужчины переглянулись.

– Франсуа?

– А, Франсуа! Вы не представляете, Амалия. Он не хотел нам говорить, куда вы отправились, и мне пришлось его немного придушить, чтобы он вспомнил.

– Володя, – спросила обеспокоенная Амалия, – я надеюсь, вы его не убили?

– Я? Нет! Кузен не дал.

– Слава богу. А как Франсуа мог вам сказать, куда я пошла? Он же не знал этого!

Владимир Львович глубоко вздохнул.

– Видите ли, Амалия Константиновна, – сказал он, – есть аргументы, заставляющие человека вспомнить даже то, чего он не знает!

– Вы меня пугаете, Володя!

– Я и сам себя иногда пугаю, Амалия!

– Миледи, – вмешался Арчи, – прекратите флиртовать с моим кузеном. Иначе мне придется вызвать его на дуэль!

И окрестности огласились дружным смехом.

Глава 32,

аналогичная предыдущей

– Мадам, – были первые слова Франсуа, когда Амалия вернулась в Олдкасл, – я хочу домой!

Произнеся эти слова, он дотронулся до своей шеи и слегка поморщился.

– Сначала за мной гнались с вилами, затем этот, с вашего позволения, ненормальный вцепился мне в горло и стал трясти, словно я мешок с деньгами. – Франсуа содрогнулся. – Ужасно! Учтите, мадам: я не приучен терпеть подобное обращение! В конце концов, я всего лишь повар, а какой толк от придушенного повара?

– Франсуа, – объявила Амалия, – я его нашла!

– Кого?

– Не кого, а что. Труп!

– Да? – Франсуа разом позабыл все свои горести. – И кто это был?

Следующие четверть часа прошли под аккомпанемент его восторженных ахов и охов.

– Ах, мадам, какая вы умная! Даже не верится!

– Есть немножко, – весело отозвалась Амалия. – Теперь осталось только вывести на чистую воду нашего номера второго.

– Ох, это будет непросто! Теперь, когда номер первый выведен из игры, можно сказать, намертво, номер второй затаится.

– Ничего, мы его спугнем!

– Вам будет нелегко его расколоть, мадам, вот увидите!

– Следи за языком, Франсуа, сколько тебе говорить… Не волнуйся, я его расколю, и не таких кололи. А для тебя есть одно маленькое поручение.

– Мадам, – молвил повар сокрушенно, – вы хотите моей смерти.

– Вовсе нет, Франсуа!

– Да, мадам! Кончится тем, что я буду стоять вместо чучела в чистом поле.

– Ну, Франсуа, не будь таким пессимистом!

– Вам легко говорить, мадам!

– Кроме того, я ручаюсь, что тебе не грозит никакая опасность.

– О! Это еще как поглядеть!

– Разве что если ты пережаришь мясо.

– То есть?

– Франсуа, от тебя требуется только приготовить обед на пять человек. А ты что подумал?

Повар схватился за грудь и с облегчением выдохнул.

– И это все? Так что же вы сразу не сказали?

Покинув Франсуа, Амалия первым делом заглянула в гостиную.

– Арчи, скажите мне одну вещь. Когда Генри Брайс приезжал сюда, где он останавливался? Не в коттедже Невиллов?

– Нет, в «Веселом кабане». А что?

– Это упрощает дело. Садитесь и пишите констеблю Уолтерсу. «Дорогой мистер Уолтерс. Полагаю, что в интересах следствия будет опечатать комнату мистера Брайса в «Веселом кабане». Примите мои поздравления в связи с успешным раскрытием дела». И подпись.

– Между прочим, – сказал Арчи оскорбленно, выписывая пером какой-то замысловатый размашистый крендель вместо подписи, – он ничего не раскрыл.

– Неважно, бумага все стерпит. Дайте письмо Скрэмблзу, пусть отнесет. Кстати, Арчи, к нам на обед будут гости.

– Кто?

– Мэри, Брюс и Этель.

– Нет! Вы хотите, чтобы я сел с ними за один стол?

– Хочу и даже настаиваю.

– Но, Амалия, я не могу!

– Вы должны. Иначе я не смогу доказать ее причастность к этому делу.

– А как вы собираетесь это сделать?

– Пока секрет. Где князь?

– Полагаю, в погребе. Ему очень пришлось по вкусу мое вино.

– Э-э, это плохо! Он мне нужен трезвым!

Амалия извлекла Владимира Львовича из погреба, отчитала его, дала ему поручение и услала в «Веселого кабана».

– Итак, Франсуа, ты должен показать себя во всем блеске! У нас будут трое гостей.

На самом деле их оказалось пятеро, ибо в последнюю минуту подошли викарий Моррис – поздравить Амалию с тем, что все ее страхи и опасения остались позади, – и доктор Арлингтон, явившийся осмотреть Амалию.

– Вы удивительно быстро оправились от потрясения, миледи. Вы поистине замечательная женщина!

У Мэри Невилл были заплаканные глаза. Брюс Невилл, воспользовавшись удобным случаем, попросил у Арчи сто фунтов «в долг» и получил их.

– А я думал, ты разорен! – удивился Брюс, пряча деньги.

– Что? – Арчи нахмурился. – Нет, похоже, дела мои лучше, чем я думал.

Франсуа превзошел самого себя: из обычной говядины он сотворил дюжину кулинарных шедевров, и не по чьим-то давно опробованным рецептам, а пользуясь исключительно собственным вдохновением. Даже Мэри Невилл сумела на время отвлечься от своих переживаний.

– О, ваш повар – просто сокровище!

– Настоящий клад, – хмыкнул Арчи.

Разговор вскоре перешел на недавние события.

– Кто бы мог подумать, – сказала Мэри Невилл, – что это окажется Генри! Он мне казался таким приличным человеком!

– Увы, и мне тоже, – сокрушенно подтвердил викарий.

– Как, должно быть, ужасно, когда на тебя падает дерево, – вставила Этель Стерлинг.

– Еще одну порцию, доктор? – спросила Амалия, заметив, что тарелка Арлингтона пуста.

– Гм, – в раздумье промолвил доктор, – конечно, грех чревоугодничать в моем возрасте, но… В конце концов, один раз живем.

– Как это верно сказано! – поддакнул Брюс.

– Теперь, слава богу, для вас все позади, – сказала Мэри Невилл.

– Да, – вздохнула Амалия, – лишь бы только нашли его сообщника.

– Кого? – удивился Брюс.

– Сообщника Брайса. Уолтерс думает, что тот действовал не один, и надеется отыскать в его бумагах намек на то, кто это был. Ну, вы знаете, всякие записки там, заметки…

– Кажется, – заметил Арчи, – констебль опечатал его комнату в «Веселом кабане».

– Да, верно. Он собирался просмотреть все бумаги, как только освободится.

Мэри Невилл побледнела.

– Но я думала, Генри действовал заодно с сестрой…

– Уолтерс в этом не уверен, – беспечно отозвалась Амалия. – Кстати, я вам еще не рассказывала? Его сестра решила провернуть одну забавную аферу, чтобы завладеть «Принцессой».

– Бриллиантом? – заинтересовался Арлингтон.

– Совершенно верно. – И, опустив кое-какие подробности, в том числе об участии полковника Хоторна, Амалия рассказала, как Сара Беатриса Крафт пыталась заполучить сиреневый камень.

– Боже мой! – воскликнул Арлингтон. – Это просто неслыханно!

– Чудовищно! – вторила ему Этель Стерлинг.

– Потрясающе! – восхитился Брюс.

– Невероятно! – вырвалось у Мэри Невилл.

– Странная она женщина, леди Эмбер, – заметил викарий Моррис. – Я пытался разузнать о ней побольше, когда она полгода тому назад приехала с мужем в эти края, но мне удалось узнать только, что она из Австралии. Не хочу сказать, что уже тогда у меня появились кое-какие подозрения на ее счет, но… ей определенно было что скрывать.

– Это неописуемый скандал! – возрадовался Брюс. – Вот смеху-то!

Обед закончился на приятной ноте. Пока Арчи оставался с кузенами в гостиной, Амалия отвела доктора Арлингтона в сторону.

– Доктор, я хочу кое о чем с вами поговорить.

Доктор удивленно посмотрел на нее.

– Я к вашим услугам, ваша светлость.

– Можете называть меня просто Амалией. Как я поняла, вы давно знаете семью моего мужа.

– Да, более двадцати лет.

– Я хотела спросить, что вы скажете о смерти родителей Арчи и его сестры. Вокруг этого было столько разговоров… Конечно, теперь я знаю, что все сплетни насчет проклятия бриллианта придуманы леди Эмбер, но все же я не могу отделаться от неприятного ощущения – что-то здесь не так.

– Вот как? – довольно сухо сказал доктор. Однако он посмотрел внимательнее в лицо Амалии и, казалось, немного смягчился. – Что ж, могу вас заверить: все три смерти абсолютно естественные. У матери Арчи была скоротечная чахотка, но, строго между нами, я полагаю, что на самом деле ее довел до болезни муж. Вы наверняка слышали, каким он был человеком. Сам он умер от удара. Никаких следов отравления ни в его случае, ни в случае его жены я не заметил, – добавил доктор, проницательно глядя на свою собеседницу. – Что касается дочери… – он слегка замялся, – тут было другое.

– Что именно? – Амалия вся обратилась в слух.

– Вы же знаете, она покончила с собой. Удавилась. Я осматривал ее…

«Ей все-таки помогли умереть», – промелькнуло в голове у Амалии.

– Но я не стал ничего говорить ее отцу… После ее смерти он стал винить себя в случившемся. До него наконец дошло, каким бессердечным тираном он был… но, увы, слишком поздно. Он надломился, и то, что он умер от удара, меня не удивило. Накануне к нему заходил Моррис, и потом викарий мне рассказал, что герцог был совершенно не в себе. Но тогда, когда умерла Джорджина, я ему не сказал… – Арлингтон нахмурился. – Дело в том, что Джорджина ждала ребенка.

Амалия на мгновение остолбенела, но тотчас взяла себя в руки. Это было совсем не то, что она рассчитывала услышать.

– Она была беременна? И потому покончила с собой?

– Я уверен в этом. Если бы ее отец узнал, он бы… Я не знаю, что бы он сделал. И я ему ничего не сказал.

– Спасибо, доктор, – пробормотала Амалия, пожимая ему руку. – Вы мне очень помогли.


На Принсхиллз медленно опускались сумерки.

В деревне зажигались огни, в небе их примеру следовали звезды. В траве застрекотал сверчок, вскоре к нему присоединился второй. Пестрый кот бесшумно крался вдоль стены. На мгновение он остановился, сверкнул глазами в ночь и слился с ней.

Позже от ночи отделилась тень и подкралась к «Веселому кабану». Она осторожно обошла здание, отыскала открытое окно первого этажа и после нескольких неудачных попыток забралась в него. Поскольку приличные люди, согласитесь, не имеют привычки проникать в здания через окна, когда существуют двери, остается только предположить, что тень явилась с намерениями, которые трудно протащить с собой законным путем.

В отличие от тени, Амалия прошла через главный вход, поднялась по лестнице и, нимало не скрываясь, завернула в десятый номер. Дверь должна была быть опечатана, но Амалия даже не задумалась об этом. Впрочем, печати кто-то уже снял.

Оглушительно чихнув пару раз, Амалия переступила через порог. В комнате никого не было, и наша героиня зажгла свет.

– Так, – с удовлетворением сказала себе Амалия и стала обыскивать комнату.

Она начала с ящиков, затем переключилась на два небольших чемодана, стоявших у кровати. Поиски не дали, очевидно, ничего особенного, потому что то и дело Амалия разочарованно бормотала себе под нос:

– Ничего… Ничего…

Она оглядела пепельницу, стол, даже приподняла уголок ковра.

– Постойте-ка, а это что такое? Записка?

Амалия села на кровать, не заметив, что за ее спиной дверца шкафа стала тихо открываться.

– «Дорогая…», ах, черт, неразборчиво… «Дорогая Этель, надеюсь, ты…»

Амалия вскочила с постели, и вовремя. Лезвие блеснуло в воздухе, и перья из разрубленной перины столбом взметнулись к потолку.

– Отдайте записку! – прохрипела Этель Стерлинг, выпрямляясь во весь рост с устрашающим клинком в руке.

Теперь в ней не было ничего от привычного вида бедной родственницы. Голос, повадки, даже лицо – все стало другим. Стальным, жестким и застывшим.

– Дорогая Этель, – пролепетала Амалия, пятясь, – к чему эти шутки? Я просто нашла клочок бумаги…

– Нашли клочок? – Этель пронзительно рассмеялась, обходя кровать и наступая на Амалию. – Вы думаете, я хочу, чтобы меня повесили? Отдайте записку!

– Вам она так нужна, Этель?

Амалия отступала, Этель наступала.

– Значит, это вы подсыпали мышьяк Арчи, пока Брайс отвлекал прислугу?

– А, так вы поняли! – Этель рассмеялась неприятным смехом. – Жаль, что я не рассчитала дозу.

– А тот человек, которого закололи? Его смерть – тоже ваших рук дело?

– Моих. Отдайте записку!

– За что вы его убили, Этель?

– Он видел нас с Генри. Отдайте же записку, иначе я прикончу вас!

– И что же вы рассчитывали получить за свои труды, Этель? Мэри Невилл вам что-то обещала? Или Брюс? А, Этель?

Они кружили по комнате, настороженно следя друг за другом.

– Брюс? – Этель хмыкнула. – До чего же вы глупы, миледи! Брюс стал бы герцогом Олдкаслом, а я, его жена, стала бы герцогиней! Мы женаты, ясно вам? Тайно поженились пару месяцев тому назад. Записку!

– И он знал, что вы собираетесь предпринять?

– Он? Нет! Этот слабак ни на что не способен. Не то, что Генри! У него была голова на плечах, только вот в последний раз он сплоховал. – Острие рапиры почти касалось Амалии. – Вам не надоело бегать от меня? Дайте сюда листок!

– Пожалуйста, – смиренно сказала Амалия, протягивая записку. – Да, Этель…

– Что? – Левой рукой Этель схватила вожделенный клочок бумаги.

– Никакой записки не существует. Я ее выдумала. Потому что я вовсе не глупа.

С диким воплем Этель Стерлинг бросилась на Амалию, но внезапно покачнулась и упала. Князь, подкравшийся сзади, ударил ее по голове бутылкой.

Констебль Уолтерс и двое полицейских вбежали в комнату.

– Вы все слышали, джентльмены? – обратилась к ним Амалия.

– Да, миледи!

– Забирайте ее.

– Да, миледи!

Герцогиня Олдкасл подошла к констеблю Уолтерсу и протянула ему руку. Смутившись, тот пожал ее.

– Хочу вам сказать, Уолтерс: вы молодец! Это дело будет достаточно громким, и вы наверняка сделаете себе имя. Может, вы мечтаете о переводе в Лондон? Я знаю, у вас большое будущее!

Оставив констебля, которого прямо-таки распирало от гордости, Амалия повернулась к князю.

– Володя, – укоризненно шепнула она.

– Что?

– Зачем бутылкой-то?

Владимир Львович развел руками.

– Так ничего другого под рукой не оказалось!

Глава 33,

в которой Амалия получает развод и девичью фамилию

– Я вам поражаюсь! – сказал Арчи, узнав о происшедшем. – Но как вы узнали, что это была она?

– Я не знала до самого конца, Арчи. Разумеется, кое-что подозревала, но… Видите ли, Этель была такой серой, безропотной и примерной, что я поневоле стала к ней приглядываться. Ни один человек, а тем более молодая женщина, не захочет добровольно влачить жалкое существование, питаясь одними надеждами. Но окончательно в своих подозрениях я убедилась только тогда, когда, подходя к «Веселому кабану», увидела, что свет в номере Владимира не горит. Мы условились, что если в ловушку попадет Мэри Невилл, он зажжет свет, а если это окажется Этель – света не будет. По-моему, он блестяще справился с возложенным на него поручением.

Этель Стерлинг была арестована. Ей должны были предъявить как минимум обвинение в убийстве Сэмюэля Рейли, но вызванные Арчи доктора подтвердили, что она психически невменяема, и ее поместили в лечебницу доктора Баттла – ту самую, куда небезызвестный Уивертон хотел упрятать Амалию.

Больше всех о поступке Этель Стерлинг сокрушалась Мэри Невилл. Мало того, что ее дорогая родственница оказалась замешана в ужасных происшествиях, она вдобавок вышла замуж втайне от всех, и за кого – за брата Мэри!

– Брюс, как ты мог! Поверь, я ничего не имела против Этель, но неужели ты не мог сказать мне? Я хотя бы приглядела за ней, а теперь что?

– Послушай, Мэри, но ты же была с ней вместе двадцать четыре часа в сутки и ничего не заметила. И я тоже не заметил! Я и понятия не имел, что она решила убрать с дороги Арчи, чтобы я стал герцогом, а она – герцогиней. По-моему, Арчи прав, что отправил ее в лечебницу.

– Как ты можешь так говорить, Брюс! Ведь это же твоя жена!

– Мэри, если бы я мог начать все заново, то, поверь, никогда бы на ней не женился. Арчи был прав: надо было мне найти кого-то более подходящего.

Лорду и леди Эмбер не было вообще предъявлено никаких обвинений. Их некрасивую роль в происшедшем попросту замяли, и по чистому совпадению вскоре после этого Беатриса и Стивен отправились в кругосветное путешествие.

Итак, еще одно дело Амалии было с успехом завершено. Что же касается предыдущих смертей в семье Олдкаслов, то после свидетельства доктора Арлингтона Амалия окончательно убедилась в том, что в них нет ничего необъяснимого, и с легким сердцем перестала о них думать, тем более что у нее появились другие заботы. Сначала надо было выпроводить великого князя, проследив за тем, чтобы он ненароком не прикончил Арчи. Впрочем, князь и Арчи после сидения в погребе сделались лучшими друзьями. Они пару раз даже выпивали вместе, и как-то Амалии довелось своими ушами услышать следующий диалог:

– Отдай мне Амалию, Арчи! На кой она тебе сдалась?

– А тебе? – заплетающимся языком возражал герцог Олдкасл.

– А мне она очень нужна! Дозарезу!

– Очень? Ну так слушай, князь: я тебя уважаю, но Амалию не отдам!

– Почему?

– Да потому, что она моя жена, ха-ха!

И оба затянули нестройным дуэтом какую-то песню, повергая в тоску и ужас лягушек в знаменитом пруду Утопленницы неподалеку.

– Франсуа, – спросила Амалия в некотором недоумении, – это ваших рук дело?

– Я тут совершенно ни при чем. Это все водка, мадам!

Наконец с большим трудом Амалии удалось уговорить князя уехать в Лондон и ждать ее там. Она знала: Арчи уже получил грозное письмо от королевы Виктории и, стало быть, расторжение их брака не за горами.

В понедельник Амалия собрала вещи. Им с Арчи предстояла поездка в столицу, после которой Амалия рассчитывала наконец вернуться домой.

– Вы уезжаете, мадам? – почтительно осведомился Роджерс.

– Да, друг мой, уезжаю.

И, к удивлению старого дворецкого, Амалия обняла его и расцеловала в обе щеки, добавив:

– Как следует присматривайте за Арчи, хорошо?

Чуть позже к Амалии заглянул лакей Скрэмблз. Он выглядел очень смущенным.

– Нет, тут их не может быть… – пробормотал он себе под нос.

– В чем дело, Скрэмблз?

– Ах, миледи, вы даже не поверите! Пропали три золотые ложки из буфета. Мы прямо с ног сбились, не знаем, где искать!

В отличие от лакея, Амалия отлично знала, где следует искать пропажу, и поэтому отправилась прямиком к Франсуа.

– Ну?

– Что, мадам?

– Где ложки, прохвост?

– Какие ложки?

– Сам знаешь!

– Нет, не знаю!

– Франсуа!

– Но, мадам, посудите: должен же я иметь хоть какой-то сувенир о моем пребывании в Англии!

– Франсуа, или ты возвращаешь ложки на место, или я бросаю тебя здесь!

Угроза возымела действие, и в тот же день недостающие ложки были обнаружены в ящике с бельем. Каким образом они туда попали – для прислуги замка навсегда осталось загадкой.

Амалия попрощалась с горничными, садовником, конюхом Бертоном и Билли Холлом и каждому из них дала на память по золотой монете. Маленький Билли не выдержал и разрыдался.

– Но ведь вы не навсегда уезжаете, миледи? Вы еще вернетесь?

– Кто знает, Билли! Может, и вернусь.

Наконец настал час отъезда. Амалия, сидя перед зеркалом, поправляла шляпу, а Франсуа, согнувшись в три погибели, таскал ее чемоданы. В дверь коротко постучали.

– Войдите! – крикнула Амалия, бросив на себя последний взгляд в зеркало. Царапины уже зажили, и она была хороша, как никогда.

На пороге возник Арчи.

– А, это вы! – весело промолвила Амалия. – Заходите.

Арчи вошел, пряча одну руку за спиной. Амалия поднялась с места.

– Дорогой Арчи, – сказала она, поправляя узел его галстука, который показался ей немного небрежно повязанным, – я надеюсь, несмотря на все, что произошло, вы на меня не в претензии.

– О, что вы! Конечно же, нет!

– Со своей стороны, – продолжала Амалия, – должна вам сказать: мне было необыкновенно приятно познакомиться с вами и быть вашей женой.

Арчи порозовел, как омар в кардинальской мантии.

– О, что вы… – забормотал он. – Я… и мне… то есть…

Он собрался с духом и вытянул вперед руку, которую прятал за спиной.

– Я надеюсь, вам будет приятно… В память обо мне… Я хотел бы, чтобы это осталось у вас.

На его ладони трепетным светом переливался необыкновенный сиреневый камень.

Амалия поглядела на это великолепное произведение матери-природы, легонько вздохнула и согнула пальцы Арчи.

– Нет, Арчи. Я не могу. Это слишком дорогой подарок.

– Но, Амалия…

Только что вошедший Франсуа громко кашлянул. Он все еще дулся на Амалию – не мог забыть, как она лишила его вожделенных золотых ложек.

– Карета подана, мадам! – объявил он.

– Я не могу, Арчи, – повторила Амалия мягко. – Подарите его Эмили, она будет рада.

Она поцеловала его в щеку, едва коснувшись губами, и проследовала к двери.


– Вы идете? – спросила Амалия, обернувшись.

В Лондоне был туман – или, возможно, в тумане был Лондон, кто знает? Биг-Бен как раз просипел три часа пополудни во вторник, когда герцогу и герцогине Олдкасл, томившимся в приемной, доложили, что королева ждет их.

С их последней встречи Виктория, казалось, еще больше обрюзгла. Дорогие серьги покачивались в ее мясистых ушах, седые волосы были гладко зачесаны под белый чепец. Нос заострился, как клюв хищной птицы. Кроме королевы, в комнате находился также архиепископ Кентерберийский Бэзил Сазерленд, имевший вид человека, только что узнавшего, что у него две язвы желудка, а не одна.

– А, Арчи! Пойди-ка сюда! И вы тоже, моя милая!

Битых четверть часа королева распекала Арчи, а он стоял, потупив голову, и молча слушал весь царственный бред, который на него изливала безобразная старуха. Она уже знала от Сеймура все подробности скандальной женитьбы герцога, но единственное, чего ей не осмелились открыть, – это род занятий Амалии, посему королева утвердилась в мысли, что ее племянник попался на удочку обыкновенной авантюристки, охотницы за чужими состояниями.

– Арчи, я понимаю, ты был в затруднении, но хоть мне-то ты мог сказать! В конце концов, ты же мой племянник! Разве ты не знаешь, как я к тебе привязана? Я всегда любила тебя, как мать!

Надо сказать, что в представлении Виктории любовь была лишним поводом для того, чтобы шпынять человека и донимать его своими придирками, и поэтому многие бежали от ее любви, как от чумы, а она, видя это, искренне обижалась и считала, что люди невероятно неблагодарны.

– А вы! – обратилась Виктория к Амалии. – Как вам не стыдно!

Она укоряла Амалию еще минут десять – но, к ее раздражению, молодая женщина только мило улыбалась и смотрела куда-то в потолок, словно королевы вовсе не было в комнате. Исчерпав весь запас увещеваний и, возможно, поняв, что от Амалии они отскакивают, как от стенки горох, Виктория обернулась к архиепископу Кентерберийскому и заявила:

– Этот брак с самого начала был недействителен! Почему я должна вам все указывать? Как девяносто седьмой наследник престола, Арчи не имел права жениться без моего согласия! Вы должны немедленно аннулировать эту женитьбу!

– Да, ваше величество, – смиренно промолвил Бэзил Сазерленд.

Ибо королева – глава церкви, а с главой церкви, как известно, лучше не спорить, даже если ты архиепископ, не то сам останешься без главы.

– Можете идти! – сухо бросила Виктория Амалии.

Герцогиня, вновь ставшая баронессой, почтительно поклонилась… и вдруг заговорила:

– Только одно слово, ваше величество. Моя мать просила передать вашему величеству, как она вами восхищается.

– Что? – Королева на мгновение опешила. – Вы что, смеетесь надо мной? Вы свободны!

Выйдя из дворца, Амалия с облегчением вздохнула. Несмотря ни на что, она чувствовала себя победительницей. Она не допустила войны, и это главное. А Арчи… Конечно, она успела к нему привязаться, но ей вовсе не улыбалось быть его женой до конца своих дней.

Арчи остановился возле нее. На лице застыла грусть.

– Ну, вот и все, – сказал он. – Вы больше не герцогиня Олдкасл. Архиепископ издаст соответствующую бумагу.

– Правда, забавно? – весело спросила Амалия и стала натягивать перчатки. – Зато теперь вы можете без помех жениться на своей прекрасной Эмили Стерн.

Последние слова были произнесены без всякой иронии. Амалия знала, что тот, кто одному представляется уродливым, другому вполне может казаться пределом мечтаний и чуть ли не эталоном красоты. Но Арчи только вздохнул и ничего не ответил.

– Скажите, – проговорила Амалия, – тут где-нибудь поблизости продают птиц?

– Птиц? – озадаченно переспросил Арчи.

– Ну да. Мой сынишка просил меня привезти ему из Англии птицу.

Арчи взял Амалию под руку.

– Пойдемте, я вас провожу. Вы мне еще не рассказывали о вашем сыне. Какой он?

Идти пришлось довольно далеко, но Арчи не захотел брать кеб. Он болтал без умолку, называя все церкви и значительные постройки, мимо которых они проходили. Однако у Амалии создалось впечатление, что ее бывшему супругу отчего-то не по себе.

– Подумать только, – вырвалось у него, когда они дошли до лавки, торгующей птицами, – я больше вас не увижу!

Они зашли в лавку, и над дверью зазвенел колокольчик. Амалия купила пару канареек, расплатилась и велела доставить покупку в отель, где остановился великий князь Владимир Львович.

– Пожалуй, – сказала она, когда они с Арчи вышли из лавки, – мне пора.

– Уже? – жалобно спросил Арчи.

Он стоял перед ней, большой, нелепый и трогательный, сжимая в руке цилиндр. Начал моросить дождь.

– Вы ведь еще приедете в Англию, правда? – умоляюще спросил Арчи.

– Не знаю, – честно призналась Амалия, про себя подумав, что ее поездки в большей мере зависят от профессиональных нужд, чем от ее собственного желания.

– А все-таки? – настаивал герцог.

– Не знаю. Может быть.

Арчи вздохнул:

– А писать мне будете?

– Зачем? Вашей Эмили это не понравится.

– Да? – Арчи потер нос. – А я? Можно я буду вам писать?

– Конечно, можно.

Она дала ему визитную карточку со своим адресом, и Арчи принял ее благоговейно, как реликвию.

– Я никогда не забуду, что вы для меня сделали, – признался он.

– Я тоже вас не забуду, Арчи. Прощайте.

Амалия повернулась и легкой походкой поспешила прочь.

Дождь начал лить как из ведра, но Арчи еще долго стоял с непокрытой головой, провожая глазами свою бывшую жену, пока она не скрылась в толпе.

Глава 34,

в которой некто переживает крушение надежд

Амалии оставалось сделать еще одно дело – самое неприятное, и поэтому она оставила его напоследок. В среду вечером она отправилась в российское посольство, повидаться со старым другом Сергеем Владимировичем Голицыным.

Князь был свободен и, казалось, искренне обрадовался встрече с Амалией.

– А, прекрасная Амалия Константиновна! Заходите, заходите. Видите, какие я статуи приобрел? Просто чудо!

В центре небольшой полукруглой залы стояли четыре статуи, вынутые из ящиков, набитых стружкой – чтобы не повредить их бесценное содержимое при перевозке.

– Не правда ли, восхитительно? Обратите внимание на разворот головы. – Князь подошел ближе и осторожно сдул завиток стружки с одной из статуй, у которой не хватало руки. – Не удивлюсь, если это и впрямь Древняя Греция! – Глаза Сергея Владимировича горели непритворным восторгом. – Но даже если это и подделка, я не в обиде. Знаете, как говорят итальянцы: se non è vero, è bene trovato.[146]

Старик обернулся к Амалии, и лицо его разгладилось.

– Однако я что-то совсем заболтался. Садитесь, прекрасная баронесса! Я слышал, вы снова стали баронессой, не так ли?

– Увы, да, – в тон ему ответила Амалия. – По воле королевы.

– Старой бочки? – Князь хитро сощурился. – Одним словом, теперь вас больше ничто не удерживает в Англии. И слава богу! Но как вы провернули вашу миссию! Браво, брависсимо! Его императорское величество просто в восхищении, да и я тоже. По возвращении вас наверняка представят к награде.

– В самом деле? – спросила Амалия недоверчиво.

– Да, да! Император уже и указ заготовил. Ввиду ваших особых заслуг, – князь прочистил горло и улыбнулся, – на ниве, гм, благотворительности…

Оба засмеялись.

– Да, да, баронесса! Ведь вы на самом деле творите благо для своей страны! Стало быть, ваша деятельность и есть благотворительность…

Князь повернулся к своим статуям и отступил на несколько шагов назад, чтобы обозревать их с более удобной точки.

– Кстати, что слышно про наших друзей? – осведомилась Амалия, играя веером.

– О… – небрежно отозвался Голицын. – Лаймхауз терпит колоссальные убытки. Он поторопился произвести больше пушек, чем надо, и теперь не знает, куда их девать. Лорд Ундервуд на днях закатил супруге ужасную сцену, когда она робко предложила пригласить баронета к ним в гости. Лорд Сеймур хоть и не получил отставку, но поговаривают, что дни его в правительстве сочтены. И все это благодаря вам!

«И вопреки вам», – подумала Амалия, сохраняя на лице непринужденную улыбку.

– Изумительные статуи, – заметила она, складывая веер и пряча его в сумочку.

– О да, – рассеянно отозвался Голицын.

Амалия шагнула к двери и незаметно заперла ее на ключ.

– Любопытно, – продолжала она ровным голосом, – вы купили их на те деньги, которые получили за меня, или нет?

– Простите, милостивая государыня? – насторожился князь, из любезного хозяина враз превращаясь в сухого и неприятного старика-бюрократа.

Амалия пожала плечами и вскользь заметила:

– Я знаю, что именно вы предали меня.

– Я вас не понимаю! – Голицын выпятил грудь, украшенную орденами.

– Я говорю о моей миссии, – невозмутимо пояснила Амалия. – Почему Уивертон ждал меня в Дувре? Потому что его предупредили. И сделать это могли только вы. Вы единственный в Лондоне были осведомлены о том, зачем я еду сюда.

– Амалия Константиновна, – вдруг заговорил Голицын благодушно-заботливым тоном, – я, конечно, не врач, но мне кажется, вы перетрудились.

– Неужели? – спросила Амалия вкрадчиво.

В следующее мгновение она извлекла из сумочки револьвер. Судя по выражению лица Голицына, появление столь грозного оружия вовсе не прибавило князю оптимизма.

– Это… это же… – забормотал он. – Вы что… Вы хотите меня убить? Хм, просто смешно!

– Согласна, – тяжелым голосом промолвила Амалия. Она слегка шевельнула рукой и прицелилась в одну из статуй.

– Нет! – дико вскрикнул князь, вскинув стиснутые кулаки. – Не надо! Только не это!

Амалия улыбнулась. Ее расчет полностью оправдался. Как, впрочем, и всегда.

– Милостивый государь! – вежливо сказала она. – Запомните: я никому никогда не позволяю водить себя за нос. Так сколько вы выручили за свое предательство?

– Никакого предательства не было! – крикнул Голицын.

– А что же? Дружеская услуга?

Голицын вскинул голову и сжал губы.

– Я вам ничего не скажу. Ничего! Все это вздор! Можете обвинять меня в чем вам угодно!

Грянул выстрел, и с потолка на статую посыпались мелкие частицы штукатурки. Амалия нарочно выстрелила мимо, но в первое мгновение Голицын даже не понял этого.

– Как вы смеете… – простонал он. – Это же шедевры!

– А вы? – вопросом на вопрос ответила Амалия. – Как смеете вы? – Она дернула плечом, притворяясь, что снова целится в статую.

– Не надо! – взвизгнул Голицын, теряя самообладание. – Может быть, это работа самого Праксителя!

– Вы скажете мне или нет?

– Скажу. Скажу! – Князь весь трясся. Он достал платок и утер пот. Злобная улыбка кривила его губы. – Узнаю вас, Амалия Константиновна. Всегда правда, и ничего кроме правды, да? Ну так вы еще пожалеете об этом! Пожалеете, что не остались в неведении!

– К делу, Сергей Владимирович, – промолвила Амалия скучным голосом.

– Я и в мыслях не имел предавать вас. Клянусь!

– Все так говорят.

– О, но я-то оказался в особом положении, баронесса. – Последнее слово больше походило на шипение гадюки. – У меня был приказ.

– Какой приказ?

– Приказ выдать вас, чтобы вы не смогли выполнить свою миссию.

– Что за чушь! Кто мог вам приказать?

– Как кто? Я слуга государя, Амалия Константиновна. Государь император Александр Александрович и приказал мне. Как я мог ослушаться?

Амалия замерла на месте. Что за бред!

– Вы! Что вы мелете, жалкий старик?!

– Ага, не нравится… – залопотал Голицын. – Не нравится правда-матушка? Да, я предал вас! И я сделал так, потому что этого захотел император. Неужели вы так ничего и не поняли, Амалия Константиновна? Не поняли, зачем вам поручили столь неправдоподобную миссию – не допустить войны? Миссию, которую никто в целом свете не смог бы исполнить? А вы, с вашим-то умом, с вашей сообразительностью – как вы могли воспринять всерьез такое дикое задание? А вы поверили, да? Что от вас только зависят война и мир, да? Эх, Амалия Константиновна! Да никто и не ждал от вас, что вы справитесь с порученным вам делом! Никого оно не интересовало, поймите! Это был всего лишь предлог. Предлог, чтобы убрать вас из Петербурга!

– Вы лжете! – голос Амалии почти срывался на крик. – Лжете! Вы только что придумали всю эту галиматью, чтобы оправдаться, чтобы…

Голицын улыбнулся.

– Не верите? – Он подошел к столу, выдвинул какой-то ящичек. Амалия следила за ним настороженно, как зверь, попавший в ловушку, следит за охотником. – Вот, полюбуйтесь! Собственноручное письмо императора. Может, и он тоже лжет? А?

Амалия опустила револьвер и схватила листок. Французские строчки запрыгали перед глазами.

«…je vous demande de faire tout votre possible pour que la baronne ne puisse pas accomplir sa mission, celle-ci n’étant d’ailleurs (comme vous le savez bien) qu’un pretexte pour la renvoyer de St. Pétersbourg…

…si nos amis anglais l’arrêtent…

…elle ne doit rien en savoir…

…nous comptons sur vous dans cette affaire délicate…»[147]

…если наши английские друзья ее арестуют…

…она не должна ничего об этом знать…

… мы рассчитываем на вас в этом деликатном деле…

Амалию затрясло, хотя в комнате было совсем не холодно. Что же все это значит?

– Но что… – начала она беспомощно, кладя письмо на стол, и как бы захлебнулась, не сумев произнести свой вопрос.

– Деточка, – произнес Голицын с жалостью, которая была хуже любого презрения, – я думал, вы умнее. Они же обманули вас! Правда, и вы тоже обвели их вокруг пальца. Они дали вам невыполнимое задание, а вы взяли и справились с ним, причем блестяще! О, они это оценили, можете быть спокойны. Как они там в Петербурге, должно быть, надрывали животы! – Старый дипломат горько улыбнулся. – Да, я предал вас. Я подставил вас, баронесса. Но не по своей воле, клянусь вам!

– А как же война? – спросила Амалия дрожащим голосом. – Или это тоже выдумка?

– А что война? – сказал Голицын устало. – Россия всегда воюет. Такая уж у нас, видно, судьба. Все жируют, а мы воюем. Мы ведь Наполеона побили, Амалия Константиновна, и что ж, думаете, не побили бы какую-то Англию? В ней ведь отродясь Наполеонов не водилось.

– Но зачем? – промолвила Амалия тихо. – Зачем нужно было сдавать меня? Что я такого сделала?

Лицо Голицына сделалось серьезно.

– И вы не догадываетесь?

– Нет.

– Вы, Амалия Константиновна, нарушили планы его императорского величества, а такое не прощается. Князь Владимир Львович должен был ради упрочения наших связей с Германией жениться на немецкой принцессе. А теперь что? Вертихвостка вы, право. Вскружили голову не тому, кому надо, да так, что он помолвку разорвал. Скандал до небес! Вот они и решили – если дать вам невыполнимое задание да сделать так, чтобы вас упрятали подальше… Свои-то руки никому марать не хочется, а чужие – на то они и чужие, чтобы грязную работу делать.

Тень ближайшей статуи была похожа на раскинувшую крылья омерзительную летучую мышь. Амалия смотрела на нее безумными глазами.

– Так все только из-за великого князя? Из-за этого…

– Да, Амалия Константиновна. Из-за него. Вы бы находились в лечебнице под присмотром, далеко, а там бы, глядишь, и его удалось уломать. Он и раньше блажил, но до такого еще не доходило. Поэтому, когда император узнал о вашей свадьбе, он был очень доволен. Он вызвал Владимира Львовича и… Словом, огорошил его. Да еще сказал, что вы, дескать, предательница и все такое. Только на Владимира Львовича сами знаете как подействовало известие. Он взял да и помчался в Англию за вами.

Вот оно что… Он просто сказал… Знал, что она никого не предавала, но все же сказал. Забавно, что из совершенно неверных предпосылок она все же сделала правильные выводы.

– А Багратионов? – спросила Амалия. – Он знал об этом?

– Да как же не знать-то, – вздохнул Голицын. – Вся комбинация его, он же ее и придумал, чтобы от вас избавиться. Как раз его идея и была – в Англию вас послать…

Амалия шагнула к дверям. «Только бы не разрыдаться теперь. Не здесь. Не сейчас. Потом…» У нее было такое ощущение, словно собственное тело вдруг стало на десять пудов тяжелее. Каждое движение стоило ей неимоверных усилий.

– Так что я тут ни при чем, – добавил Голицын. – Я всего лишь исполнитель монаршей воли.

Амалия дернулась, как от удара. Это было уже чересчур.

– Сволочь! Мерзавец! – крикнула она, обращаясь не то к Голицыну, не то к далекому императору.

– Нет, нет, не надо! – истошно завопил Голицын.

Но Амалия уже вскинула руку с револьвером, и голова мраморной Венеры брызнула осколками во все стороны, упал с постамента раненый Амур, отлетела нога у Феба. Барабан сухо защелкал – патроны кончились. Амалия повернулась и бросилась прочь.

– Ненормальная! – кричал Голицын ей вслед. – Ты… ты… Боже, что она наделала! Мои статуи! О-о!

Амалия распахнула дверь, сбежала по лестнице, кинулась к карете великого князя, ждавшей ее у крыльца.

– В отель!

– Сейчас, – пробормотал кучер, испуганный безумным лицом баронессы Корф.

И вновь мимо потекли окутанные туманом улицы под ровное цоканье лошадиных копыт. Забившись в уголок, Амалия дала волю своим чувствам – разрыдалась в три ручья, и слезы градом катились по ее щекам. Она уже не чувствовала себя победительницей. Она верой и правдой служила своей родине, много раз рисковала ради нее и жизнью, и здоровьем, и что получила взамен? Баронесса Корф была одним из лучших агентов, и ее предали! Ею пожертвовали, как пешкой, только ради того, чтобы какой-то великий князь, ничтожество с громким титулом, если вглядеться пристальнее, смог жениться на образине, лишь немного посимпатичней, чем леди Джейн Ундервуд. Да, вот так просто ее, Амалию Корф, сбросили со счетов. Хуже того – ее использовали и выбросили вон, как вещь, словно она не была и умна, и хитра, и… Теперь она понимала, что должен был почувствовать лорд Ундервуд, читая письма якобы жены и к жене, которые сочинила она, Амалия, от начала до конца. И даже то, что она одержала верх, несмотря ни на что, уже не радовало ее. Она зло улыбнулась, вспомнив лицо Голицына во время расстрела дорогих его сердцу статуй. Это было жестоко, нелепо и бессмысленно, но она ничего не смогла с собой поделать.

– Да… – мрачно проговорила она вслух. – Как сказал бы мой друг Билли Мэллоуэн, хороший выстрел, да попал не туда.

Ей неожиданно опротивело все. Работа, ради которой она совсем недавно была готова если не на все, то по крайней мере на многое; Багратионов, Голицын, государь император, Лондон и его туман… И великий князь Владимир Львович стал ей глубоко неприятен.

Да, но что будет теперь? Конечно, она уйдет со службы, это ясно. И награды никакой, разумеется, не получит, это еще яснее. Может, стать для разнообразия великой княгиней, показать им всем, насколько мало она считается с их мнением? Но наша героиня мгновенно представила себе, как муж будет изменять ей, пренебрегать ею, унижать ее (а Владимир Львович был именно таков, и ожидать от него чего-либо другого было бы глупо), и у нее пропало всякое желание становиться его женой.

– Ладно, – сказала Амалия самой себе. – Там увидим.

Глава 35,

в которой происходят две знаменательные встречи

– Дорогая Эдвина, как я рада, что вы пришли к нам!

Леди Эрлин устраивала прием по случаю помолвки дочери своей давней подруги, графини Стерн. Невеста, в розовом платье, белых бриллиантах и желтых розах, была очаровательна, как и всякая невеста. На фоне своего двухметрового жениха она смотрелась весьма трогательно, ибо ее головка находилась где-то на уровне его локтя; но, как внушительно заявил лорд Эрлин, которого где-то отыскали специально по случаю торжества, «большими армиями всегда командуют маленькие генералы».

– Леди Горинг, какой сюрприз! Изумительное платье, моя дорогая: вам так идет этот персиковый цвет! – произнесла хозяйка, встречая очередную гостью, а про себя подумала: «Хорошо бы, конечно, позаимствовать где-то еще и персиковой кожи, а то получается жуткий диссонанс». И тут же повернулась к следующему визитеру: – А вот и мой любимый журналист. Мистер Уайльд, вы заставляете себя ждать! Вы знакомы с герцогом Олдкаслом?

Рыжий верзила герцог покраснел и пробурчал нечто невнятное. Леди Эрлин, с опозданием сообразив, что сказала что-то не то, поспешно увлекла широкоплечего ирландца в угол гостиной.

– Кажется, в прошлый раз, когда я его видел, – задумчиво заметил мистер Уайльд, – у него была другая спутница.

Леди Эрлин вся заколыхалась от еле сдерживаемого смеха. Ноздри ее затрепетали. Она обожала злословить с мистером Уайльдом. Он умел делать это тонко и тактично, не то что большинство людей, которые даже в сплетнях обнаруживают свою вульгарную сущность. Сейчас леди Эрлин с немалым удовольствием предвкушала поток раскованных афоризмов, дегустировать которые будет лишь она одна, тем более что ситуация была весьма двусмысленная.

– С предыдущей спутницей, – прошептала она, – вышла презанятная история. Мы все думали, она ему жена, а оказалось, что нет!

– Неужели? – протянул мистер Уайльд. – Разумеется, стоит время от времени менять жен, но нельзя же, чтобы это превращалось в привычку!

Леди Эрлин захихикала и прикрыла рот веером. Ох уж этот мистер Уайльд! Однако лучше действительно не скажешь.

– О, я уверена, Эмили найдет на него управу. У этой малютки есть голова на плечах, мистер Уайльд!

– Ей бы не повредила еще одна, мама, – сказала мисс Стелла Эрлин, подходя к ним.

Леди Эрлин сделала страшные глаза.

– Молодежь! – шепнула она Уайльду. – Никакого представления о приличиях, право слово… А вот и великий князь Вольдемар! А…

Леди Эрлин замерла с открытым ртом. Особа, державшая под руку великого князя Вольдемара, оказалась не кто иная, как прежняя герцогиня Олдкасл (незаконная, как выяснилось). Прежде чем леди Эрлин успела принять какие-либо экстренные меры, Арчи повернул голову и заметил Амалию. Эмили тоже увидела свою соперницу и слегка побледнела.

– Ой, что сейчас будет! – прошептала Стелла Эрлин Уайльду со сладким ужасом.

Но ничего особенного не произошло: князь и герцог пожали друг другу руки, Арчи поцеловал руку Амалии, правда, задержав ее ладонь в своей чуть дольше, чем допускается приличиями, а князь сделал Эмили какой-то замысловатый комплимент. Во всяком случае, мир не был нарушен.

– Ах, как скучны нынешние гостиные! – сказала в досаде Стелла, складывая веер. – Даже приличного скандала не увидишь.

Амалия не успела опомниться, как перед ней оказался тот самый говорливый ирландец, чье общество наводило на нее оторопь. По мнению Амалии, мистер Уайльд довел искусство разговора до такой степени, что всякая надобность в собеседнике отпадала сама собой. Любая беседа с журналистом неизменно превращалась в его монолог, отчего наша героиня начинала отчаянно скучать. Он стал излагать ей свои взгляды на мировую историю, дамскую одежду, искусство, христианскую мораль, английскую мораль и сочинения мистера Достоевского, которого баронесса Корф терпеть не могла. Если бы Амалия догадалась записать этот монолог, то, вне сомнений, он представлял бы собой поистине бесценный документ для современных исследователей творчества Уайльда. Но так как Амалия не умела читать в будущем и не знала, что этому крупному, неповоротливому, добродушному человеку суждено стать одним из величайших писателей ее века, она только кивала головой на его высказывания, самым беспардонным образом пропуская их мимо ушей. Арчи и князь в углу гостиной оживленно обсуждали достоинства охотничьих собак, причем князь насмерть стоял за русскую борзую, а Арчи – за гончую. Улизнув наконец от словоохотливого ирландца, Амалия с облегчением перевела дух. Но оказалось, что она рано обрадовалась, ибо у окна ее подкараулила Эмили Стерн. Больше всего Эмили боялась, что Амалия попытается как-то заявить права на ее жениха, и, видя, что та даже не предпринимает попыток к этому, маленькая глупышка воспрянула духом.

– Я безумно рада вас видеть, – говорила Эмили, глядя на соперницу блестящими, оживленными глазами. – Правда, забавно? Вы и… – Она умолкла и порозовела, внезапно осознав, что ничего забавного в создавшейся ситуации, в сущности, нет. – Вы тоже выходите замуж? Наверное, это очень приятно – стать великой княгиней. Хорошо бы и в Англии ввести такой титул! Мы с Арчи когда-нибудь наведаемся в Петербург, если выдастся свободное время. Красивый город, мне говорили. Это его называют северной Венецией?

– Да.

– Вы там все время живете?

– Почти.

– Вы на меня не сердитесь? – жалобно спросила Эмили, на которую краткость ответов ее собеседницы произвела удручающее впечатление.

– За что мне на вас сердиться?

– О, ну вы знаете… Просто Арчи всегда любил меня, – сказала Эмили застенчиво. – Все остальные для него не существуют. Когда вы выходите замуж?

– А вы?

– После Нового года. Так хочет королева. Потом начнем перестраивать замок.

– Зачем?

– Но он ведь так ужасно выглядит! Вся эта мешанина… Никакого единства, сплошная безвкусица. Так сказал архитектор. Вы знаете, мы уже архитектора нашли. Столько дел, столько дел! Потом надо будет избавиться от викария. Попросить, чтобы его перевели куда-нибудь.

– Викария? Чем же мистер Моррис пришелся вам не по душе?

Эмили потупилась.

– Трудно сказать. То одно, то другое… Просто я не хочу, чтобы он был там. Он недобрый человек.

– В самом деле?

– Да. Священник не должен быть таким. Он столько всякого наговорил мне про Арчи, когда я… когда вы с ним… Словом, я думала, все пропало, а этот злой человек только бередил мои раны. И Мэри мне на него жаловалась.

– Мэри Невилл?

– Да. Она говорила, ей с ним неудобно. Когда утонул ее кузен, брат Арчи, она плакала, а викарий выразился в том смысле, что ей не следует тратить зря свои слезы. Но вам, наверное, это неинтересно.

Однако Амалии как раз это было очень интересно.

– Эмили, – спросила она, стараясь говорить спокойно, – а что еще вы знаете о викарии?

Эмили пожала плечами.

– Ничего особенного. Кажется, он не из наших мест. Он сирота, ему покровительствовала леди Эверилл. С ее помощью он четыре года назад получил этот приход… А, вот и ты, дорогой!

К ним подошли великий князь Владимир Львович и Арчи.

– Здравствуйте, – застенчиво сказал герцог Амалии.

– Здравствуйте, – как ни в чем не бывало отозвалась она.

Эмили тотчас же вцепилась в своего жениха.

– О, милый, ты обещал познакомить меня с синьорой Боргезе. Смотри, она как раз свободна!

И девушка в розовом решительно увела герцога Олдкасла. – А он все оборачивался на Амалию, одетую в изумрудно-зеленое платье, и Эмили, видя это, сердилась и кусала себе губы…


Викарий Моррис перестал читать и зажег лампу. Стемнело. Он налил себе чаю и, мельком взглянув на стенные часы, вышел в сад, позвать пестрого кота, бродившего где-то по соседству. Кот был единственным существом, которое викарий терпел возле себя. Сколько он себя помнил, он никогда не любил собак, развязных, нечистоплотных животных, которые совокупляются у всех на виду. В кошках же ему чудилось нечто бунтарское, необъяснимое. Кто знает, о чем думает кот, глядя на языки огня в камине?

Вернувшись в дом с котом на руках, викарий сразу же ощутил опасность. Он отпустил Сэнди, и тот, мяукнув, скользнул по коридору в гостиную.

Поколебавшись, викарий с сильно бьющимся сердцем последовал за котом. Ладони у него вспотели, и он нервно вытер их об одежду.

Она сидела в плетеном кресле у камина, и из-под шляпки с облаком перьев он хорошо видел ее сверкающие золотистые глаза. Сэнди, смущенный вторжением постороннего в свое царство, забился в угол.

– Кто вы, мистер Моррис? – спросила она.

Викарий нервно сглотнул.

– Миледи! Как я… Какая честь… – Слова булькали в горле, не желая выходить наружу. – Снова в наших краях?

– Я задала вам вопрос, – спокойно повторила она. – Кто вы, Роберт Моррис?

– Я? Я викарий. – Он наконец-то смог улыбнуться. – Может быть, чаю? Я не привык…

Амалия не сказала ни слова. Он ловко достал вторую чашку, налил в нее чаю.

– Признаться, я привык один… Сахару?

– Да. Ну так кто же вы, сэр?

Викарий сел и сложил руки перед собой кончиками пальцев. Такая поза вскоре показалась ему утомительной, и он опустил руки.

– Что есть человек? – Он чувствовал себя все увереннее. – Древние не раз пытались ответить на этот вопрос. Квинтилиан…

– Не пытайтесь увиливать. Старый герцог Олдкасл – ваш отец?

У викария вдруг напряглись все мускулы на лице.

– С чего вы взяли?

– С того, что больше всего на свете вы ненавидите его семью.

У него забегали глаза. Это было неприятно. Она поднялась с места и подошла к нему. Медленно, очень медленно, – и он стиснул руками подлокотники, борясь с желанием вскочить и убежать прочь.

– Ну так как? – спросила она, останавливаясь перед ним и глядя на него сверху вниз с безграничной гадливостью.

Моррис почти решился. Он уже сознавал, что выдал себя, но не мог вот так просто прекратить сопротивляться.

– Я не понимаю…

– Нет, вы все понимаете.

Она метнула взгляд на Сэнди, притаившегося под комодом, и не спеша вернулась на свое место.

– Вы незаконнорожденный. Кто была ваша мать, я не знаю. Вероятно, одна из служанок в Олдкасле. Герцог был не слишком разборчив в своих связях. Ваша мать умерла. Вас воспитали чужие люди, и от них вы узнали, кто ваш отец. Вы были нищим, жалким, отверженным. Он был богат и знатен, его дети учились в лучших школах и имели все, а главное – они не были незаконнорожденными. Когда вы возненавидели его и их? Тогда, в детстве, или позже? Вы стали священником и втерлись в доверие к леди Эверилл. Вы добились назначения в этот приход, лелея в душе план мести. Не так ли?

Слабый румянец выступил на щеках викария.

– Даже если так, что из того?

– И вы начали мстить. Герцогиня Олдкасл умерла еще до вашего приезда от чахотки. Наверное, вы очень страдали, что не успели с ней разделаться, но перед вами был другой слабый член семьи – Джорджина. Это вы подыскали ей любовника, который встречался с ней в заброшенной хижине?

– Вы и это знаете? – удивился викарий. – Поразительно!

– А потом не вы ли нашептали ей на ухо спасительную мысль о самоубийстве?

Викарий взял чашку обеими руками и медленно отпил несколько глотков. Он с удовлетворением отметил, что его руки не дрожат. Амалия, зябко поежившись, последовала его примеру и тоже сделала глоток.

– Я исполнил свой долг, – произнес Роберт Моррис очень спокойно. – Вы хотите знать, было ли мне ее жаль? Нет.

Амалию передернуло.

– В сущности, вы совершили убийство, но ни один суд на земле не смог бы вас наказать за то, что вы сделали. И вы решили, что будете действовать так же и дальше – скрытно, исподтишка, используя обстоятельства. Верно? Так, кто у нас был дальше – старый герцог?

– Он умер от удара, – прозвучал ответ.

– Вы улыбаетесь? Я думаю, что удар приключился при вас, ведь вы были в замке как раз до того, как обнаружили тело. Вы могли бы позвать на помощь, но не сделали этого. Вы просто сидели там… и смотрели, как старый герцог умирал. Потом вы вышли и сказали, что герцог просит не беспокоить его. Кто знает – может, вы и спровоцировали этот удар? Сказали ему что-нибудь про дочь… чего он не мог выдержать.

Викарий улыбнулся:

– Он сильно сдал в последние дни. Я решил, что он созрел, знаете, как спелая груша. Пора было срывать плод: герцог и так слишком задержался в этом мире.

– Понимаю, – сказала Амалия. – Но младшие члены семьи были крепче, к ним труднее было подобраться. И тогда вы стали настраивать против них Невиллов из коттеджа и их друзей. Что вы там нашептывали Брюсу, Мэри, Этель и Генри, а? Что немного яду и смекалки, и богатство у них в кармане? Но Брюс был слишком ленив для такого рода действий, а Мэри – слишком прямодушна, зато Этель и Генри восприняли ваши наставления очень близко к сердцу. Они оба попались на вашу удочку, не зная этого. Мне говорили, что они не такие люди, чтобы пойти на хладнокровное убийство, но я не верила, а ведь мне следовало еще тогда понять, что за ними стоите вы. Викарий – главное лицо в деревне, он в курсе всех дел, с ним все советуются… ему доверяют, как никому другому, потому что он духовное лицо. Как же все просто!

– Да, я негодяй, – спокойно сказал викарий, зевая и прикрывая рот ладонью. – А еще я упросил моего бога наслать бурю на Венецию, когда Сирил и его жена катались на лодке.

– Мне не нравятся ваши шутки, Моррис.

– Я слышал, – лениво произнес викарий, прихлебывая чай, – что Генри Брайс оказался в то время в Венеции, под другим именем. Но я почему-то склонен думать, что это совпадение.

– Значит, он их убил по вашему наущению, – подытожила Амалия. – Черт! Как я рада, что отправила этого мерзавца на тот свет.

– Негоже для христианина таить в голове дурные мысли, – заметил викарий со слабой улыбкой.

– Ваша ненависть к Олдкаслам зашла так далеко, что вы даже притворились, будто заболели, когда надо было венчать Арчи и Эмили. Вы просто не могли видеть их счастья. Зато потом вы отыгрались, нашептывая бедной Эмили гнусности про ее жениха.

– Я просто хотел раскрыть ей глаза. А теперь, с вашего позволения, я бы предпочел остаться один. Все эти разговоры про убийства и заговоры мне порядком надоели. Всего доброго, миледи.

– Не торопитесь, Моррис, – перебила его Амалия. – Дайте мне… – Она запнулась и потерла виски пальцами. – Конечно, с точки зрения закона вы неуязвимы.

– Я надеялся, что вы это поймете, миледи. – Моррис посвободнее сел в кресле и закинул ногу на ногу. – Запомните: что бы вы ни измышляли, вам никогда ничего не доказать. Брайс в земле, Эмили в больнице, старый герцог сдох, его дочь тоже сдохла.

– Да как вы смеете… – вскипела Амалия.

– Смею, – возразил викарий. – О, это было так забавно, дергать за ниточки эти мелкие душонки и потом наблюдать, как они корчатся. А Джорджина… – Моррис улыбнулся. – Ей приглянулся мой помощник, а я… я не стал возражать против их встреч. Бедняжка так верила в любовь и всю эту чепуху из романов, что совершенно потеряла голову. Проблема заключается в том, что жизнь – настоящая жизнь – начинается там, где романы обычно заканчиваются. И когда произошло непоправимое, оставалось только легонечко ее подтолкнуть. Потому что она никогда не посмела бы сказать отцу о том, что с ней произошло.

– Оказывается, вы еще больший негодяй, чем я полагала, – промолвила потрясенная Амалия.

– А, это все слова. Негодяй, праведник… – Моррис демонстративно зевнул. – Вы очень назойливы, миледи. Тем не менее мне даже в какой-то степени приятно, что вы раскусили меня. Утомительно носить все время в себе тяжкий груз своих замыслов. К счастью, ими вы ни с кем не сможете поделиться – иначе вас засмеют. Священник-убийца? Да такого по определению не может быть, а значит, не бывает никогда… Теперь вы все знаете, но ничего не можете доказать.

– Ну, это еще как посмотреть, – задумчиво сказала Амалия. – Любопытно, если поднять труп леди Эверилл…

– Леди Эверилл? – насторожился викарий.

– Да, вашей благодетельницы. Странные они люди, благодетели! Делают добро, но взамен непременно требуют, чтобы им были благодарны всю оставшуюся жизнь. Говорят, леди Эверилл умерла в муках, якобы от приступа острого гастрита. Любопытно, ведь она завещала вам порядочные деньги. И если поднять труп старой леди… Ведь следы яда сохраняются долго, очень долго! Да, наверное, с этого и следует начать.

Викарий, не отрываясь, смотрел в лицо Амалии.

– Вы так не сделаете! – прохрипел он.

– Еще как сделаю, мистер Моррис!

Викарий отвел глаза и, взяв нетвердой рукой молочник, налил себе в чай молока.

– Вы пытаетесь загнать меня в угол, – все так же хрипло промолвил он. – Но у вас ничего не выйдет! – Он прокашлялся и залпом проглотил чай. – Никто не даст вам разрешения копаться на кладбище. Я кое-что знаю о вас, навел справки. Вы – подозрительная особа, миледи, и никто не позволит вам тут распоряжаться. У нас в Англии все просто: человека закопали – и никто его уже не потревожит. Так что забудьте о леди Эверилл. – Он слегка поморщился. – Что-то молоко прокисло… Так что вы зря стараетесь. Я все продумал, прежде чем начать претворять в жизнь свои планы. Колебался, прикидывал так и эдак. Умный человек сначала взвесит все шансы, а потом уже действует. Говорю вам сразу же: виселица меня не прельщает! И я туда не попаду. Так что всего доброго, миледи.

Он сделал попытку подняться с места, но внезапно повалился обратно в кресло. На лбу у него выступили крупные капли пота.

Амалия встала, взяла молочник и понюхала молоко.

– Странно, – заметила она безразлично, – молоко-то свежее.

Викарий поднял на нее глаза, и тут в его взгляде что-то мелькнуло. Он понял.

Жесточайшая судорога сотрясла его тело. Он скатился с кресла на пол и стал царапать ногтями половицы, извиваясь всем телом.

– Вы… вы… – прохрипел он.

Глаза его буквально вылезли на лоб, он тяжело дышал. Сэнди жалобно замяукал.

– Врача! Умоляю вас!

Амалия не шелохнулась. Викарий приподнялся, глядя на нее диким взором.

– Вы… вы подменили чашки…

– Рада, что вы это поняли, – сказала Амалия. – Просто я решила, что с таким, как вы, не грех будет подстраховаться. Я не имею привычки пить чай с отравителями.

Она подменила чашки, когда подходила к викарию в начале беседы. Платьем Амалия загородила стол и свободной рукой осуществила подмену. Если бы в ее чашке не оказалось мышьяка, викарий бы не пострадал. Но она угадала правильно: не зря он так долго возился у буфета. Поняв, что его разоблачили, он сразу же решил, что не отпустит ее живой.

Морриса вновь начало сводить ужасающей судорогой. Он катался по полу, его тело корчилось в немыслимых позах, руки и ноги дергались, как у эпилептика.

– Спасите меня! – крикнул он из последних сил. – Вы же можете, я знаю!

– Могу, – спокойно ответила Амалия. – Но не хочу.

Агония продолжалась еще некоторое время. Наконец Моррис вытянулся и застыл. Изо рта его текли кровь и пена. Судя по всему, он не поскупился на яд для Амалии, но испытать его действие пришлось ему самому.

– Спасибо за чай, мистер Моррис, – сказала Амалия. Она убрала свою чашку и, убедившись, что не оставила в комнате следов своего присутствия, скользнула за порог.

Сэнди вылез из-под комода, подошел к хозяину и стал жалобно мяукать. Викарий не шевелился, и Сэнди лег, свернувшись калачиком, возле него. Так они и встретили утро, когда случайный прохожий обнаружил уже окоченевшее тело того, кто когда-то был Робертом Моррисом.

В это время Амалия была уже далеко.

Эпилог,

после которого автор этой правдивой истории наконец сможет позволить себе немного передохнуть

– Пассажиров просят занять свои места! Отправление поезда через пять минут!

От вагонов валил пар. Леди и джентльмены давно расположились в своих купе, и только Амалия с великим князем да еще несколько человек, в основном провожающие, топтались на перроне.

– Черт возьми, – кричал Владимир Львович, – да куда он денется, этот мошенник, приедет потом!

– Я не двинусь с места без моего повара, – отвечала Амалия.

– Но поезд уйдет!

– Ну и пусть себе уходит.

– Амалия Константиновна, – сказал измученный великий князь, – я положительно не узнаю вас!

Амалия только поглубже спрятала руки в муфту и ничего не сказала.

– Вот и он! С какой-то девицей! О! Это форменный кошмар!

– Наоборот, – отозвалась Амалия, – если Франсуа с девицей, значит, все в порядке.

– Прошу прощения, мадам, – начал оправдываться Франсуа, подбегая, – но эта милая девушка… Она провожает сестру и совершенно запуталась… Моя соотечественница… Я счел своим долгом проводить ее до поезда.

Девушка направилась к дальнему вагону и стала оживленно махать кому-то рукой.

– Садитесь в поезд, я сейчас, – сказала Амалия.

– Но… – попробовал было протестовать великий князь.

– Делайте, как вам говорят.

– Пассажиров просят занять свои места! – протрубил зычным голосом кондуктор.

– Мадемуазель! – окликнула Амалия незнакомую девушку, догнав ее.

Та обернулась. Простенькое скуластое личико, веснушки… Но одежда подобрана со вкусом, и воротник манто отделан соболем.

– Да, мадам?

– Будьте так добры, – спокойно сказала Амалия, – отдайте мне кошелек моего человека, который вы у него украли.

– Что?! – От негодования девушка, казалось, вот-вот задохнется.

– То, что вы слышали, милая. Кошелек, не то я зову полицию.

– Но я… Но вы…

– Кондуктор! – Амалия резко повысила голос.

Личико девушки исказилось плаксивой гримасой.

– Хорошо, хорошо, – пробормотала она, – вот, держите… Но как вы…

Амалия уже ушла. Она последняя из пассажиров оставалась на перроне, и кондуктор, подскочив к ней, предупредительно помог ей забраться в вагон и убрал за ней лесенку.

Франсуа уже устроился у окна. Великий князь смотрел на него с раздражением.

– Что вы так долго? – напустился он на Амалию, когда та вошла.

– Да так, – беспечно отозвалась баронесса. – Франсуа, где ваш кошелек?

– Здесь, мадам! – с готовностью ответил Франсуа и стал хлопать себя по карманам. – А… э… Кажется, я положил его сюда… Ничего не понимаю!

Амалия молча достала кошелек и отдала ему.

– Впредь, Франсуа, будьте осторожнее. На вокзалах полно таких прелестниц, но вам-то совсем не к лицу быть обворованным! Профессионал вы или нет, в конце концов?

Князь, сообразив наконец, что произошло, разразился сочным хохотом, который заставил задрожать стекла в окнах и содрогнуться от ужаса двух старых дев в соседнем купе.

– Ай да моя Лялька! Никому ее не надуть! Ей-богу, Амалия Константиновна, я начинаю тебя бояться.

Кондуктор засвистел, как Соловей-Разбойник, подавая сигнал к отправке поезда. И в это мгновение со стороны вокзала показался человек.

На нем не было шляпы, и пальто даже не было застегнуто. Он бежал, наклонив вперед рыжую голову, и изумленные пассажиры расступались перед ним. Толстая дама не успела вовремя посторониться, и он едва не сбил ее с ног.

– Поезд отправляется!

Амалия вынула сумочку, проверила, на месте ли билет, и тут ее руки коснулись чего-то холодного и гладкого. Она открыла сумочку пошире и увидела, что в уголке ее лежит сиреневый камень.

Так, значит, Арчи все-таки ухитрился подложить его ей! Милый Арчи, она всегда будет вспоминать о нем с теплотой. Иногда он бывал невыносим, но под конец – чересчур даже хорош, если быть откровенной с самой собой. Но теперь у него все будет отлично. Никакая опасность ему уже не угрожает, Амалия об этом позаботилась. Он женится на своей Эмили, проживет с ней долгую, счастливую жизнь и у них будет много детей, как в сказке.

Амалия опустила камень обратно в сумочку и защелкнула замочек. Прислонилась головой к спинке сиденья и закрыла глаза. Поезд, пыхтя, стал отползать от перрона.

– Поезд ушел, сэр! Вы опоздали!

Кондуктор схватил рыжего малого в распахнутом пальто, пытающегося прорваться на перрон. Поезд стал набирать скорость. Из-под колес взлетали снопы искр.

– Ничего страшного, сэр, – попробовал утешить кондуктор опоздавшего пассажира, – будет следующий.

Но тот его не слушал. Оттолкнув кондуктора, Арчи Невилл бросился бежать вдоль перрона.

– Амалия, подожди! Не уезжай! Я люблю тебя, слышишь? Я люблю тебя!


В вагоне первого класса Амалия открыла глаза.

На мгновение ей показалось, что среди гула и грохота поездов, прибывающих на вокзал и оставляющих его, она услышала голос Арчи. Наверное, это память сыграла с ней шутку. А может – как знать, – она тоже была в него чуточку влюблена?

Поезд, фыркая и плюясь паром, рвался навстречу новому дню.

1

Актер в амплуа первого любовника (франц.).

2

О приключениях Амалии и Билли на Диком Западе читайте в романе В. Вербининой «Амалия и бриллиантовая Пуля», издательство «Эксмо».

3

Tirelire – копилка; на французском арго – голова.

4

Dentelle – кружево; на французском арго – бумажные деньги.

5

Ermite – отшельник; на французском арго – вор, действующий в одиночку.

6

От французского pervenche – барвинок.

7

Refroidir – остудить; на французском арго – убить.

8

Читайте об этом в романе В. Вербининой «Амалия и пропавший Леонардо», издательство «Эксмо».

9

Французское слово «princesse» обозначает и принцесса, и княгиня, и княжна.

10

Генрих Пятый – граф Шамбор, внук свергнутого в 1830 году короля Карла X, претендент на трон от партии так называемых легитимистов. Граф Парижский – внук короля Луи-Филиппа, который сменил Карла X и в свою очередь был свергнут в 1848 году, претендент на трон от партии орлеанистов. Долгое время отношения между легитимистами и орлеанистами были достаточно напряженными, однако в 1873 году бездетный граф Шамбор ввиду близящейся реставрации монархии назначил графа Парижского своим преемником, чтобы добиться поддержки его сторонников. В те годы казалось, что еще немного – и Франция вновь станет королевством, как когда-то прежде. Однако этого не произошло ввиду исторической глупости Шамбора, который потребовал, чтобы страна возвратилась к белому знамени Бурбонов вместо привычного всем гражданам трехцветного флага. Граф Шамбор так и не стал королем и умер в августе 1883 года, через два месяца после событий, описанных в романе.

11

Сердцеед (франц.).

12

Слова, начертанные на гербе города Парижа.

13

Boulanger – булочник; на французском арго – дьявол.

14

Greffier – судейский секретарь; на французском арго – кот.

15

Vache – корова; на французском арго – агент полиции.

16

Musicien – музыкант; на французском арго – задержанный, который сдает всех своих подельников.

17

Около 4 километров.

18

La Tour – башня; на французском арго – название полицейской префектуры.

19

Анри Фантен-Латур (1836–1904) – французский художник, мастер натюрморта и автор известных портретов, по матери русский.

20

Имеется в виду франко-прусская война 1870–1871 гг., завершившаяся полным разгромом Франции и сменой режима с императорского (Наполеон III) на республиканский, а также утратой областей Эльзас и Лотарингия, которые Германия присоединила к себе. Следствием этой войны станет Первая мировая война.

21

Болеслав Маркевич (1822–1884) – русский писатель, пользовавшийся большой популярностью в свое время.

22

Джованни Больдини (1842–1931) – знаменитый портретист, итальянец по происхождению, который большую часть жизни прожил в Париже. Прославился большим количеством портретов светских красавиц и знаменитостей, написанных в импрессионистической манере.

23

«Подробности» можно прочитать в романе «Синее на золотом».

24

Салон – престижная выставка академического искусства, которая каждый год проходила в Париже в течение многих лет. За право выставить свою картину в Салоне кипели нешуточные интриги, а успех на нем означал славу и богатство. Сейчас большинство художников, которые там выставлялись, забыты, как и их произведения.

25

Т. е. заместителем министра.

26

Статский советник – чин пятого класса; тайный советник – чин третьего класса (приблизительно равный генералу).

27

Имеется в виду крестьянская реформа, одним из последствий которой оказалось постепенное разорение помещиков.

28

Сара Бернар, знаменитейшая актриса того времени.

29

1 верста равняется 1,06 километра.

30

Знаменитый сыщик, герой романов Э. Габорио, чрезвычайно популярных в то время.

31

Костюм (выражение эпохи).

32

Лотерея с моментальным розыгрышем призов.

33

В массе, целиком (франц.).

34

Ах, месье! Какое несчастье, я вас ранила! Месье, я искренне прошу у вас прощения! (франц.)

35

Месье, как вы бледны! Вам необходим доктор! (франц.)

36

Вы мой соотечественник, верно? Ах, как мне повезло! (франц.)

37

Полицейский (франц.).

38

Чемодан (франц.).

39

Но у вас кровь! (франц.)

40

Последствия (франц.).

41

Нет, я знала, что скоро сделаю это (франц.).

42

Родителей (франц.).

43

А я смеялась, потому что – помните пословицу: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Так вот, последней оказалась я (франц.).

44

Знаете, это все-таки странно. Почему никогда не спрашивают: любите ли вы взрослых? Некоторые считают детей ангелами, но это не так. Есть хорошие дети, есть плохие дети – здесь все как у взрослых. Вы понимаете? (франц.)

45

Но не так-то легко отыскать такой экипаж в провинции (франц.).

46

Но это так здорово: ехать куда вздумается, делать что хочется! (франц.)

47

Теперь я возвращаюсь к себе домой. Надо уладить кое-какие дела. Бедная тетушка Габриэль! Наверное, она была самым неприятным человеком из всех, кого я знала, но она сделала мне больше всех добра. Это потрясающе! (франц.)

48

Церковь? (франц.)

49

Что он говорит? (франц.)

50

Я хочу немного прогуляться (франц.).

51

«Тайна красной комнаты» (франц.).

52

Собаки? Какой ужас! (франц.)

53

Мы поедем вместе! (франц.)

54

Что он говорит? Это что, шутка? (франц.)

55

Поесть (франц.).

56

Пообедать (франц.).

57

Эта спаржа похожа на резину. Почему богатые люди ее едят, не могу понять (франц.).

58

У них больной вид (франц.).

59

До свидания, мадемуазель! (франц.)

60

Добрый вечер, господа! Добрый вечер, месье Аполлинарий! Я вам принесла книги, которые вы просили (франц.).

61

Ваше платье (франц.).

62

Кто там? (франц.)

63

Полиция (франц.).

64

Ах, боже мой! (франц.)

65

Как? (франц.)

66

Генрих Брокар, Альфонс Ралле – владельцы знаменитых до революции парфюмерных фабрик. Между прочим, у Ралле некоторое время работал Эрнест Бо, создатель «Шанели №5». (Прим. автора.)

67

Высокий орден, I степень которого, в частности, давала право на потомственное дворянство.

68

В XIX веке топазы в подавляющем большинстве были желтого цвета, поэтому топазовым назывался именно желтый цвет. (Прим. автора.)

69

Так называлась дорога между двумя столицами, Петербургом и Москвой, построенная при Николае I.

70

Здесь: любовницу (франц.).

71

Самая опасная женщина на свете (франц.).

72

Болван (франц.).

73

Между нами (франц.).

74

Кому выгодно, заинтересованное лицо (лат.).

75

То есть в форме буквы П («покой» – название формы кириллицы).

76

Читайте об этом в романе «Письма императора», издательство «Эксмо».

77

Об этом читайте в романе «В поисках Леонардо», издательство «Эксмо».

78

Право же (франц.).

79

Шантрапа, сброд (франц.).

80

Знаменитая пограничная станция Российской империи (ныне это Вирбалис в Литве). Следующим городом, уже за границей, был немецкий Эйдкунен. (Прим. автора.)

81

Имеется в виду случившаяся в 1882 году страшная железнодорожная катастрофа возле деревни Кукуевка, когда погибли десятки людей.

82

В России XIX века только военный суд мог приговорить к смертной казни.

83

Репутация (франц.).

84

Зд.: глупой, бестолковой (франц.).

85

Театральное амплуа.

86

Читайте об этом в романе «Отравленная маска», издательство «Эксмо».

87

Первый любовник, актер на роли молодых героев (театральное амплуа).

88

О Зимородкове и его истории знакомства с Амалией можно прочитать в книге «Отравленная маска», издательство «Эксмо».

89

24 километра.

90

По-французски le fer – железо.

91

В фехтовании – укол, означающий поражение противника.

92

«Остров сокровищ» впервые вышел отдельным изданием в 1883 году. Через год последовало второе издание.

93

Colombier по-французски означает «голубятня».

94

Королевы Виктории.

95

Герой серии романов Эмиля Габорио, снискавших в свое время огромную популярность.

96

Не все дома (французское выражение).

97

Читайте об этом в романе «В поисках Леонардо», издательство «Эксмо».

98

В позицию (франц.).

99

Последний удар, «удар милосердия», которым на рыцарских поединках добивали раненого, чтобы тот не мучился (франц.).

100

Фахверк – известный со Средневековья тип строительной конструкции, при котором несущей основой служит пространственная секция из наклонных балок. Они видны с наружной стороны дома и придают зданию характерный вид.

101

Департамент – иными словами, область Франции, административная единица. Финистер – один из департаментов региона Бретань (северо-запад Франции). Кемпер – главный город Финистера.

102

Эжен Видок (1775–1857) прославился как преступник, а потом сыщик. Оставил мемуары, много общался с писателями и послужил прототипом нескольких героев французской классики (среди которых Вотрен Оноре де Бальзака).

103

Казни во Франции оставались публичными вплоть до 1939 года, но в конце XIX века власти стали принимать меры, чтобы процедура происходила по возможности без большого стечения народа.

104

Имеется в виду гражданская война, в которой поддерживавшие короля Бретань и Вандея воевали в конце XVIII века против республиканских войск.

105

Небольшой город на побережье департамента Финистер, в двадцати пяти километрах от Кемпера.

106

Ежегодная выставка в Париже, которой современники придавали огромное значение. Сейчас подавляющее большинство живописцев, сделавших себе имя на Салонах, прочно забыто.

107

Морбиан – соседний с Финистером бретонский департамент. Понтиви – город в Морбиане.

108

Распространенные французские фамилии (вроде наших Иванов, Петров).

109

Здесь безупречная личность (франц.).

110

Оде – река, на которой стоит Кемпер; Стейр – приток Оде, который также течет через город.

111

Морлэ – небольшой город в Бретани. Довиль и Трувиль – нормандские курорты, из них в конце XIX века Трувиль был значительно более популярен.

112

Один из представителей династии знаменитых кутюрье XIX–XX веков.

113

Теодор Жерико (1791–1824) – французский живописец, уроженец Руана. В музее этого города хранится большая коллекция его работ.

114

В первой англо-афганской войне 1838—1842 годов англичане потерпели поражение. Вторая война шла с 1878 по 1880 г. Ее результатом был Гандамакский договор о протекторате Англии над Афганистаном. Кстати, именно во вторую войну, в сражении при Мейванде, где англичане были разбиты, получил ранение небезызвестный доктор Ватсон (см. «Этюд в багровых тонах» Артура Конан Дойля).

115

В июне 1865 г. генерал М. Г. Черняев, использовав благоприятные обстоятельства и не испросив согласия из столицы, штурмовал и захватил Ташкент, принадлежавший Кокандскому ханству.

116

Имеются в виду эпизоды недавней русско-турецкой войны (1877—1878).

117

Сердечное согласие (фр.).

118

Рокамболь – герой серии авантюрных романов популярнейшего в XIX веке французского писателя Пьера-Алексиса Понсон дю Террайля.

119

Крайнее средство (лат.).

120

Ныне это город Вирбалис в Литве.

121

Добро пожаловать в Англию, миледи (англ.).

122

Три аршина – приблизительно семь футов, или 2 м 13 см.

123

Бедлам – ставшее нарицательным название знаменитого лондонского дома для умалишенных.

124

Одно из крупнейших сражений Столетней войны (25 октября 1415 года), в котором англичане одержали убедительную победу над французами.

125

Игра слов: oldcastle по-английски означает «старый замок».

126

Великий английский писатель Оскар Уайльд к 1885 г. еще не создал главных своих произведений и был известен главным образом стихами, очерками, публиковавшимися в основном в «Пэлл-Мэлл Газетт», а также как блестящий острослов и апологет эстетизма.

127

Довольно (фр.).

128

Несколько позже, в 1893 году, будущий русский царь Николай II запишет в своем дневнике впечатление от личной встречи с королевой: «шар на подгулявших ножках» (запись от 19 июня).

129

Как король принц Уэльский стал известен под именем Эдуарда VII, но собственное имя его было Альберт Эдуард, и практически всю жизнь близкие звали его Берти.

130

От фр. camisole de force – смирительная рубашка.

131

Об этом читайте в романе В. Вербининой «Амалия и тень в маске», издательство «Эксмо».

132

Вечеринка (англ.).

133

Пьеса называется «Вера, или Нигилисты». О ее существовании знают только самые упертые поклонники великого писателя, ибо она считается одним из самых неудачных его творений.

134

Позер (фр.).

135

Опубликована в «Пэлл-Мэлл Газетт» 14 февраля 1884 г.

136

Когда рак на горе свистнет (франц.); в буквальном переводе – «когда у кур вырастут зубы».

137

Розово-сиреневый (фр.).

138

Черт побери (старинное французское ругательство).

139

Я не говорю по-английски, ваша светлость (фр.).

140

– Что вы мне принесли? (фр.).

141

Месье нравится овсянка? (фр.).

142

Я знал одного человека, который питался только овсянкой. Он умер в двадцать пять лет от тифа. Если бы не это, он был бы еще жив (фр.).

143

Где он? (фр.).

144

Читайте об этом в романе В.Вербининой «Амалия и бриллиантовая пуля», издательство «Эксмо». В описываемую эпоху 500 долларов были нешуточными деньгами.

145

Великий князь; буквально – великий герцог (англ.).

146

Если это и неправда, то выдумано хорошо (итал.).

147

…прошу вас сделать все, чтобы баронесса не смогла выполнить свою миссию, которая, впрочем (и вы это знаете), является лишь предлогом к тому, чтобы удалить ее из Петербурга… (фр.).


на главную | моя полка | | Сборник " Амалия". Компиляция. кн. 6-11 |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 8
Средний рейтинг 4.5 из 5



Оцените эту книгу