Книга: Дом на Солянке



Дом на Солянке

Валерия Вербинина

Дом на Солянке

Данный роман является вымыслом. Любое сходство с реальными людьми или событиями случайно.

Глава 1

Явление поэта

– Денег нет, – сказал кассир.

– Но позвольте… – начал Басаргин.

– Нет денег, Максим Александрович, – повторил кассир, и в его тоне собеседник уловил нечто вроде сочувствия. – Заведующий распорядился вам не давать. Вы, говорит, материал не сдали. Аванс брали и не вернули…

– Послушайте, – начал заводиться Басаргин, – это какое-то недоразумение. Глебову можно сколько угодно брать авансы и кормить всех обещаниями, Стеничу… а я только один раз… Я статью не сдал, потому что болен был!

– А Поликарп Игнатьевич в курсе? – мягко осведомился кассир. И хотя тон его был предельно корректен, по выражению глаз, по тому, как остро они блеснули под стеклами очков, стало ясно, что человек, сидящий за окошечком кассы в редакции «Красного рабочего», не слишком-то склонен верить в отговорки собеседника.

Басаргин смирился. В конце концов, если он поругается еще и с кассиром Измайловым, ничего хорошего из этого не выйдет. Кассиры – народ злопамятный и всегда найдут способ напакостить, если редакционный работник задел их самолюбие. Придешь, к примеру, деньги получать, а кассир раз – и перерыв объявит или просто захлопнет окошечко без всяких объяснений. Опыт научил Максима Александровича никогда не ссориться с теми, кто ведает финансами: это всегда выходит боком.

– Скажите, – начал Басаргин, нервно растирая лоб, потому что у него вдруг начала болеть голова, – а если Поликарп Игнатьевич…

– Если Поликарп Игнатьевич скажет, что можно, тогда другое дело, – с готовностью отозвался Измайлов. – А так, поймите, нехорошо выходит. Он сам велел – Басаргину авансов не давать…

Чертыхнувшись про себя, Максим Александрович отправился искать заведующего, а найти его было весьма непросто. Редакция «Красного рабочего» помещалась в огромном здании на Солянке, которое некогда было воспитательным домом, а при Советах превратилось в Дворец труда. Сюда, как спички в коробку, кое-как втиснули несколько десятков учреждений, в числе которых оказались издательства, редакции журналов и газет, художественная выставка, сберкасса, всевозможные профсоюзные организации, почтовое отделение и магазин. Каждое утро трамваи приносили к Дворцу труда сотни служащих, которые ручейками вливались внутрь и растекались по бесчисленным кабинетам. Жизнь кипела в бывших дортуарах сирот, стрекотали пишущие машинки, верстались газетные полосы, из курилки в курилку носились последние сплетни. Человек, который попадал в лабиринт коридоров дворца впервые, был, наверное, очарован здешней суетой, но Максим Александрович Басаргин шагал, как приговоренный к смерти, и думал только о том, что у жены Вари нет приличного зимнего пальто и, стало быть…

– А, Максим!

Кто-то с размаху хлопнул его по плечу, Басаргин дернулся и повернулся. Так и есть – Глебов, его манера. Степан Сергеевич Глебов был розов, щекаст, жизнерадостен, и глаза его взирали на мир с непоколебимой уверенностью в своих силах. Он всюду ходил с трубкой, но, разумеется, совсем не потому, что главный редактор «Красного рабочего» Оксюкович курил трубку. И авансы за статьи Глебову с легкостью давали, конечно, потому что считали его талантливым, а не потому, что он был вхож в дом Оксюковича на правах кого-то вроде жениха.

– Ну? Что? Как? Вообще? – в присущей ему манере сыпал отрывистыми вопросами Глебов и тут же, не дожидаясь ответа, продолжал: – Слышал новость? О Колоскове?

– Нет, – хмуро ответил Басаргин.

Колосков был заместителем главного редактора. В августе он ушел в отпуск и должен был отправиться на юг, где его уже ждала отбывшая ранее жена с детьми, но на место назначения не приехал. Среди сотрудников «Красного рабочего» ходил упорный слух, что Колосков сбежал к любовнице, но кем она была, никто не мог сказать по причине того, что зам умело скрывал свою личную жизнь.

– Нашелся! – Глебов залился счастливым смехом. – Видели его! В Харькове! Там у него пассия… Говорят, певица! И красоточка… Все на месте!

Басаргин слушал, насупившись, и думал: почему все вокруг считают Глебова ловким малым и вообще молодцом, который своего не упустит, между тем как совершенно очевидно, что Степа – самый обыкновенный круглый дурак. «А может быть, он именно этим и берет, – мелькнуло в голове у Максима Александровича, – все видят, что он дурак, потому его не опасаются и хвалят, отлично зная ему цену». Вслед за этим пришла другая мысль, куда менее утешительная: «Но если он дурак, а я умный, почему я не могу выбить какой-то жалкий аванс? Почему…»

– Степа, – прервал он поток фраз Глебова, который живописал пассию Колоскова, ради которой тот бросил жену и троих детей, так увлеченно, словно пять минут назад видел певицу своими глазами, – мне нужен Поликарп, где он?

Заведующий редакцией носил двойную фамилию Федотов-Леонов, которая ставила Басаргина в тупик – да, впрочем, не только его. Так или иначе, по фамилии заведующего никто не называл, а говорили коротко и просто: Поликарп.

– С утра был здесь, – сообщил Глебов. Он сунул в рот трубку, выпустил дым и небрежно добавил: – Он попросил у меня книжку моих рассказов.

Это означало, что Глебов навязал заведующему свою книжку. Степа был косноязычен, не умел придумывать сюжетов и считал, что стряпчий – это повар, но зато у него имелось неоспоримое пролетарское происхождение и три месяца пребывания в Красной армии под конец Гражданской войны. Сейчас, в 1928 году, ему исполнилось 27 лет, и он с энтузиазмом смотрел в будущее, веря, что лично ему оно принесет только хорошее. Максим Александрович Басаргин был на десять лет старше собеседника и весь свой энтузиазм давно растерял. Верил он, пожалуй, только в литературу, которую любил всем сердцем, – но не в литературу Глебовых. Для «Красного рабочего» Басаргин сочинял фельетоны, писал очерки, разбирал бы и шахматные партии, если бы ему это поручили. Все говорили, что у него легкий стиль, не подозревая о том, скольких мучений ему стоит эта легкость. Работой своей Басаргин тяготился и по вечерам сочинял комедию, в которой отводил душу. Весной он отнес пьесу в театр, но шел уже сентябрь, а о пьесе не было ни слуху ни духу. Значит, опять убогая газетная работа без надежды напечататься по-настоящему, отдельной книжкой, опять нужда, опять жалобы Вари…

И он опять не сможет ничем ей помочь.

– Леля, – спросил Глебов у проходящей мимо машинистки в вязаном жилете поверх белой блузки. – Поликарп сейчас не у себя?

Выяснилось, что заведующего недавно видели в кабинете Лапина, который руководил отделом «За оборону СССР». Лапин, человек с суровым обветренным лицом и колючими глазами, не пользовался в редакции особой популярностью. Он прошел всю Гражданскую, ходил с орденом Красной Звезды, после полученных на войне ранений и контузий хромал на левую ногу и был глуховат. Басаргин подозревал, что Лапин, который воевал по-настоящему, а не три месяца, в глубине души презирает своих коллег, людей в массе штатских и к боевым действиям равнодушных. Когда того требовали обстоятельства, он мог изобразить сердечность, но вообще предпочитал держаться особняком и даже в столовой обычно садился за отдельный стол.

– Интересно, что Поликарп забыл у Лапина? – спросил Глебов и, не дожидаясь ответа, высказал догадку: – Наверное, от Кострицыной прячется. Небось опять ему скандал устроила из-за своих выкроек.

Несколько раз в месяц «Красный рабочий» печатал уменьшенные выкройки одежды, и каждый раз происходило одно и то же: места никогда не хватало, в итоге чертеж втискивали на какой-нибудь огрызок в несколько квадратных сантиметров. Рассмотреть пояснения к такому чертежу можно было разве что с лупой, и то не всегда. Это являлось источником постоянных переживаний для создательницы выкроек Кострицыной, которая относилась к своему делу серьезно, обижалась до слез на такое отношение и самозабвенно ругалась с редакторами.

– Поликарп Игнатьевич, ну как вы могли? Вы же обещали! Опять люди жалуются, что ничего не разобрать… Да у вас реклама какого-нибудь «Ночного экспресса» больше места занимает, чем мои несчастные выкройки!

– «Ночной экспресс» – объявление коммерческое, за деньги, – отвечал заведующий. – Фильм с Гарри Пилем[1], сверхбоевик как-никак…

– Поищем Поликарпа у Лапина, – предложил Глебов, поворачиваясь к Басаргину.

Максим Александрович предпочел бы идти один, но Глебов увязался за ним. У Лапина они выяснили, что заведующий уже ушел.

– Кажется, он сейчас у Должанского, – сказал бывший военный.

Должанский занимался в газете поэтическим отделом и был известен тем, что каждому автору вежливо говорил, что его стихи обещают большое будущее. Но Басаргину приходилось наблюдать и другого Должанского, который так выразительно зачитывал вслух худшие места из графоманских виршей, которые ему присылали, что присутствующие буквально катались от хохота.

– Идем к Должанскому, – объявил Глебов, и вдвоем с Басаргиным они покинули кабинет Лапина с портретом Фрунзе на стене.

Максим Александрович повеселел, и даже голова у него перестала болеть. Ситуация стала казаться абсурдной, и по писательской привычке он стал прикидывать в уме сюжет: «Учреждение, затерянное в недрах… ну, скажем, московского небоскреба… Служащие ищут начальника – и никак не могут его найти…»

– Старик, я слышал, ты комедию написал? – донесся до него голос Глебова.

Максим Александрович вздрогнул и остановился возле стенда, который доступными средствами призывал к активной борьбе с пьянством. На самодельном плакате из бутылки вылезала зеленая змея и пыталась вцепиться в синего гражданина, нацелившегося эту бутылку выпить. Судя по решительному виду пьяницы, змее всерьез грозила участь быть употребленной на закуску. Между собой остряки Дворца труда называли этот плакат «Призрак коммунизма» и «Чудное виденье».

– Кто сказал… – начал Басаргин.

– Леля, – ответил Степа, усмехнувшись. – Сказала, что перепечатывала текст для тебя на машинке… И ты просил никому не говорить.

Писатель уже овладел собой и, как ему казалось, принял безразличный вид.

– Ну, слушай… Это так… Первый опыт… Пьесы вообще писать тяжело…

– Я знаю, – небрежно кивнул Глебов. – Сам собираюсь написать одну штучку… Ты куда свою пьесу отнес? К Мейерхольду? В Художественный?

– В Театр сатиры.

– Ну… ну… А что так? Думаешь, там больше шансов? Не, брат. – Только что Басаргин был «стариком», и вот уже Степа определил его в «братья», не замечая, насколько дико звучат такие перемены. – Дерзать надо. Надо дерзать… Сатира – это что? Мещанский театр, мещанская публика… нэпманы…

Басаргину сделалось скучно. Он отлично знал, почему Глебову хотелось попасть на сцену: театр был золотой жилой, драматурги получали не только гонорар за пьесу, но и отчисления с каждого представления. Именно поэтому в театр рвались все, кто с грехом пополам освоил правила правописания, – и именно поэтому в драматургической сфере так ожесточенно топтали конкурентов, не гнушаясь никакими методами. «Ну а я? – подумал Басаргин. – Чего же хочу я? Ведь не ради же денег я затеял все это – точнее, не только ради денег… Хотя какая разница – все равно же ничего не вышло…»

Когда Максим Александрович и его несносный спутник вошли в кабинет Должанского, тот говорил по телефону, время от времени делая заметки на лежащем перед ним листе бумаги. Заведующий редакцией стоял возле окна, засунув руки в карманы. Это был высокий, могучий человек, про которого ходили слухи, что ему довелось одно время быть на Волге бурлаком, чтобы прокормить семью. Он не говорил, а громыхал, и по лицу его, когда он заметил Басаргина, пробежала легкая тень.

– Поликарп Игнатьевич, – бодро заговорил писатель, – я согласовал тему с Эрмансом… – Эрманс был секретарем редакции. – Столетие со дня рождения Льва Толстого…

– Темы надо не с Эрмансом согласовывать, а со мной, – прогромыхал гигант. – Это во-первых. Во-вторых… вы меня простите, Максим Александрович, но о Льве Толстом в этом году только ленивый не писал… На кой черт нам сто первый очерк о Льве Толстом? Что он нам дает?

Басаргин молчал – и не потому, что ему было нечего сказать, а потому, что если человеку надо объяснять значение Льва Толстого, обсуждать с таким собеседником нечего. Должанский бросил на писателя быстрый взгляд и отвел глаза.

– Да, да… – бормотал он в трубку. – Конечно… это может быть интересно…

– А вы, Максим Александрович, подвели редакцию, – продолжал громыхать заведующий. – Обещали побывать на матче сборной Москвы против сборной Ленинграда, помните? Ну и кто выиграл?

– Пять – три, Москва, – бодро пискнул откуда-то Глебов.

– Я заболел, – мрачно сказал Басаргин.

– Да, как на футбол ходить, так все больные. – Поликарп Игнатьевич недобро прищурился. – А как авансы брать, так почему-то здоровые…

Басаргин мог ответить, что посещение матчей вообще не входит в его обязанности, отделом спорта занимается Стенич, но вспомнил, что тот был в отпуске и поэтому, собственно, злополучный матч свалили на него.

– Чего вы от меня хотите? – не выдержал писатель. – Чтобы я дал статью о матче, о котором все уже забыли? Я же не говорю, что не собираюсь отрабатывать аванс. Лев Толстой вас, очевидно, не устраивает – что же тогда? Нет, ну я не спорю – что такое Лев Толстой против футбола, – добавил он, саркастически скривив рот. – Я могу для отдела театра что-нибудь написать. Для изо. – Так назывался отдел о живописи, графике, скульптуре и архитектуре. – Даже для «Науки и жизни» что-нибудь наплести про омолаживание, о котором сейчас говорят столько чуши…

– Тяжелый вы человек, Максим Александрович, – вздохнул заведующий, качая головой. – Скажите, почему вы перестали писать фельетоны?

Вот, пожалуйста. Начинается.

– Я… кхм… Почувствовал, что стал повторяться… Послушайте, Поликарп Игнатьевич, к чему этот разговор? Вы не хуже меня знаете, что мои последние фельетоны не были приняты.

– И что?

– Так. Не хочется, знаете ли, работать впустую.

– Ты, старик, не прав, – вклинился Глебов. – У меня тоже не все принимают… так что ж теперь, не писать?

Заведующий пристально посмотрел на Басаргина, побарабанил пальцами по столу.

– Скажите, как вы смотрите на то, что мы отправим вас брать интервью у Горького? – неожиданно спросил гигант.

Даже не глядя на Глебова, Басаргин почувствовал, как тот замер и напрягся. Однако – неужели Степа претендовал на то, чтобы встретиться со стариком и выудить у него несколько абсолютно ничего не значащих шаблонных фраз? В этом году Горький вернулся в СССР после нескольких лет отсутствия, но ходили слухи, что он вот-вот снова уедет обратно в Италию. Ходили, впрочем, и другие: уехать ему не дадут, потому что время такое – пролетарские писатели нужны здесь, а не где-то за границей, где они общаются черт знает с кем.

– Мне с товарищем Горьким говорить не о чем, – твердо и четко промолвил Басаргин, глядя заведующему в лицо.

«Взорвется? Станет кричать, что я ничего не понимаю? Ну и пусть».

– О Льве Толстом могли бы поговорить, – мягко, к его удивлению, заметил заведующий. – Алексей Максимович же знал его… Что нам с вами делать, Максим Александрович? – сам себя спросил он и тут же ответил: – Вот что. Дайте нам рассказ. Для литературной странички. В завтрашний номер…

Басаргин похолодел.

– В завтрашний номер ведь рассказ Черняка взяли… – заикнулся было Глебов.

Заведующий махнул рукой.

– Плагиат. Из «Сатирикона»[2]. Думал, раз старый журнал, то никто не догадается, но я все равно вспомнил, где читал его раньше… Не слово в слово, но явно плагиат. Даже некоторые имена совпадают.

– Вы хотите, чтобы я написал рассказ сегодня и сдал его до вечера? – спросил Басаргин сердито.

– Так ведь аванс вы взяли? Вернуть его не можете? Конечно, нет. Дайте мне нормальный рассказ. С человеческой интонацией, как вы умеете – а вы умеете. И не надо мне говорить, что у вас нет темы для рассказа, что вы больны и прочее. Не надо! Все у вас есть. Поймите, Максим Александрович, когда Колосков вернется – а он вернется, – он опять поставит вопрос о вашем увольнении.

– Опять? – машинально переспросил писатель.

– Ну, да. Вы совершенно зря с ним повздорили, лишнее это. Он еще до отпуска хотел вас выставить, но… в общем, не важно. Напишите хороший рассказ, чтобы мне было что предъявить. Мол, вы ценный работник, сколько лет отдали газете. Анкета у вас, правда, нехорошая…

Сидевший за столом Должанский повесил трубку и, потирая переносицу, несколько мгновений задумчиво смотрел на исписанный лист на столе. Потом взял его и, изодрав в клочья, выбросил в мусорную корзину, уже наполовину наполненную обрывками.

– Пойду покурю, – неизвестно кому сообщил он и вышел из кабинета.

– Доклад бы вам сделать какой-нибудь на общем собрании, о первой пятилетке, например, – продолжал Поликарп Игнатьевич. – Ну, подумайте… Жду рассказ. И никаких отговорок, Максим Александрович!



Он удалился, скрипя сапогами. Басаргин предпочел бы, чтобы Глебов тоже убрался вместе со своей вонючей трубкой и оставил его одного, но Степа мешкал.

– Ты это серьезно, о Горьком? – спросил он наконец. – Но так же нельзя. Он живой классик.

– Сволочь он, – не удержался Басаргин и тотчас же об этом пожалел. Нашел с кем откровенничать, в самом деле. Разнесет Глебов эти слова по редакции, и представят его в контрреволюционном свете. Мало ему подозрительной анкеты и непролетарского происхождения!

– Не, ну, сволочь не сволочь, – промямлил Степа, в непритворном изумлении глядя на собеседника, – но ведь такой случай представляется… Он молодых писателей любит…

– Какой я молодой, – бросил Басаргин в сердцах.

Он был худощав, светловолос, выражение лица упрямое и ироническое одновременно. Глаза казались светлыми до прозрачности и, казалось, всякого, кто приближается к их обладателю, могли прочитать до самого донышка души, где плещется жижица затаенных страстей и дремлют чудовища, которым нужен только повод, чтобы пробудиться. И хотя костюм Максима Александровича явно не мог похвастаться новизной, носил его Басаргин, как принц в изгнании. Редакционные барышни находили писателя «интересным мущиной», коллеги считались с его мнением, а он – он являлся в редакцию, как на каторгу, и каждый вечер мучительно, неотступно думал, на что он тратит свою жизнь и когда наконец придет хоть что-то настоящее, ради чего…

Его отвлек тенорок Глебова, который никак не мог слезть с темы Горького и зудел:

– Все знают, что Алексей Максимович любит возиться с начинающими, советы дает, то-се… Зря ты о нем так, старик! Пришел бы на интервью, ну и… того… мог бы с ним поговорить заодно… Насчет твоих книжек. Ну, или пьесы… А что? Он мог бы похлопотать… наверное. Наверху его слушают…

Дверь отворилась, взвизгнув, как рыночная торговка, которой попытались всучить фальшивый червонец, и на пороге возникло новое лицо. Это был молодой брюнет угрюмого вида, одетый вполне по советской моде 1928 года, то есть черт знает как – в гимнастерке, темно-серых брюках и почему-то новеньких бежевых ботинках. Поверх гимнастерки красовался бесформенный черный пиджак явно с чужого плеча.

– Вам кого, товарищ? – спросил Степа.

Вместо ответа незнакомец смерил его взглядом и переключился на Басаргина.

– По-моему, ему Должанский нужен, – негромко заметил Максим Александрович коллеге.

Глебов развеселился: спасаясь от визитов самопровозглашенных поэтов, Должанский даже обзавелся дверной табличкой с надписью «завхоз», но ничто не помогало. Имя было на слуху, его знали, ему несли и несли километры виршей – нескладных, безграмотных, кое-как срифмованных, восхваляющих революцию, ругающих контрреволюцию – и как можно было предъявлять претензии к их авторам, когда ведущие журналы были забиты точно таким же псевдопоэтическим хламом, только срифмованным чуть лучше и написанным более гладко?

– А, значит, ты Должанского ищешь! – Степа приосанился. Сталкиваясь с неопытными новичками, он особенно остро чувствовал свою значимость, а ему ужасно нравилось быть значительной персоной. – Если у тебя стихи про революцию, они могут пойти к 7 ноября, а сейчас рано.

– Про революцию для нас Маяковский напишет, – не удержался Басаргин. – Черта с два он кому уступит свое место…

– Ну вот, видишь, – продолжал Степа, обращаясь к посетителю, который молчал, буравя его взглядом. – Про революцию, чтоб тебя напечатали, надо очень хорошо писать. Или у тебя про деревню? Лучше бы про завод, газета-то рабочая. Сразу же тебе скажу: лирика не пойдет, упадочное сейчас не годится. Нужно про классовую борьбу, актуальные проблемы…

Незнакомец вздохнул и полез в карман.

– Московское управление угрозыска, помощник агента Опалин, – заученной скороговоркой пробубнил он, предъявляя удостоверение. – Ваши документики, граждане, а затем мы с вами побеседуем под протокол.

Глава 2

Потревоженный улей

Опалин сразу почувствовал, что его собеседники насторожились. Румяный пижон с трубкой, тыкавший ему, нашелся быстрее, чем второй – худощавый остролицый блондин с прозрачными глазами и независимым выражением лица.

– Э-э… это вы по поводу украденной машинки пришли?

– Какой еще машинки? – хмуро спросил Опалин и прикусил язык, но было уже поздно. Надо было потянуть время, послушать, что они будут говорить, а теперь они точно знают, что он тут не из-за машинки вовсе.

– «Ундервуд», хорошая машинка была, – вздохнул блондин. – Весной пропала из кабинета машинисток. До сих пор не могут понять, как ее вынесли.

– 800 рублей стоила, – добавил пижон. – Тогда еще гражданин какой-то ходил по коридорам, книжки пытался продавать. Наверное, он ее и спер.

– Но если вы не из-за машинки, зачем же вы здесь? – осведомился блондин, испытующе глядя на посетителя.

– Вам известен гражданин Колосков Алексей Константинович? – спросил Опалин официальным тоном, который плохо вязался с его тонкой шеей и молодым лицом.

– Конечно, известен, он зам Оксюковича! – вскинулся пижон. – А что с ним такое?

Опалин кашлянул:

– Ну… пропал. Вот, разбираемся.

– Это вы зря разбираетесь, – не удержался Степа. – Он в Харькове, с одной… С любовницей своей, короче.

– Вы его там видели?

Вопрос был задан вполне вежливо, но Глебов почему-то смутился.

– Я… мне Марья Дмитриевна сказала…

– А Марья Дмитриевна – это кто?

– Тетерникова, наша старшая машинистка, – ответил за Глебова Басаргин.

– Работает в этом же здании?

– Да, – кивнул пижон.

– Вот и отлично. Давайте ее сюда.

На лице Степы выразилось смятение. Не то чтобы он не привык быть на посылках, но ему куда больше нравилось выполнять поручения лиц, более значительных, чем он сам, а Опалин с его юношеским лицом и странной одеждой не внушал достаточного пиетета. Помявшись, Глебов скрылся за дверью: он рассудил, что произведет в редакции впечатление известием о появлении агента, который расследует бегство Колоскова. На столе Должанского зазвенел телефон, но Басаргин и не подумал брать трубку.

– Я не знаю, что там сказала Марья Дмитриевна, – начал он, – но учтите, пожалуйста, что наши барышни любят пофантазировать…

– Это кто сейчас вышел? – спросил Опалин, покосившись на дверь.

Только теперь Басаргин разглядел возле его виска довольно широкий зарубцевавшийся шрам, отчасти скрытый давно не стриженными темными волосами. «Однако… кастет, что ли? Нет, не похоже… А может быть, и кастет… Опасно у них там, в угрозыске, ох, опасно…»

– Его зовут Глебов, Степан Сергеевич, – ответил он на вопрос собеседника. – Он тут работает.

– А вы?

Басаргин назвал себя и добавил, что тоже трудится в «Красном рабочем». В доказательство ему пришлось предъявить редакционное удостоверение с фотографией, печатями и подписями.

– Профсоюзная книжка у меня дома хранится, – пояснил он.

В то время профсоюзная книжка была основным документом, удостоверяющим личность, но так как далеко не все граждане состояли в профсоюзах, то показывали любой документ, который был под рукой. Мысленно Басаргин приготовился к вопросу о том, почему книжка находится дома, но Опалин ничего не стал говорить, а сел за стол и внимательно прочитал все, что значилось в удостоверении, включая адрес и телефон редакции.

– Вы хорошо знали Колоскова? – спросил он, подняв глаза на Басаргина.

– Мы работали вместе. Конечно, знал. А что с ним случилось?

– С чего вы взяли, что с ним что-то случилось? – осведомился Опалин неприятным голосом.

«Щенок», неожиданно рассердился писатель. Корчит из себя важную персону, пользуясь тем, что он представитель власти, у которого есть право задавать любые вопросы.

– Вы о нем говорите в прошедшем времени, – язвительно напомнил Басаргин. – Так, словно его больше нет.

И он с удовлетворением отметил, как нахмурился его собеседник. Тоже мне, вздумал таинственность разводить! Мальчишка.

– Ну, есть или нет, еще предстоит разобраться, – проворчал Опалин, исподлобья глядя на собеседника. – Знаете, обычно, когда люди исчезают, их потом находят… не очень живыми.

Выражение «не очень живые» живо напомнило Басаргину Матюшина, который в газете отвечал за хронику происшествий и периодически выдавал перлы вроде «был убит насмерть». Но тут вернулся Должанский и с удивлением поглядел на юнца, устроившегося за его столом. В нескольких словах Максим Александрович объяснил, в чем дело.

– Очень приятно, я Должанский, Петр Яковлевич… кхм… Да, конечно, можете взять бумагу. Чернила не очень, но уж какие есть…

Опалин стал заполнять протокол. Переписав из удостоверения Басаргина сведения о нем, он вернул писателю документ и стал задавать вопросы по существу. Когда Максим Александрович последний раз видел Колоскова? Не казался ли он встревоженным? Были ли у зама враги?

– Ну, видел его, – бормотал Басаргин, морща лоб, – в середине августа, перед тем, как он должен был уехать в отпуск… Где? Да здесь же… в смысле, в этом здании. Враги? Ну… мы не были с ним коротко знакомы, чтобы я знал такие, гм, интимные подробности…

Все происходящее начало его забавлять: серьезность агента МУУРа, который расследует таинственное исчезновение человека, удравшего к любовнице, казалась нелепой, вопросы – лобовыми и глуповатыми. «Ему бы подучиться где-нибудь, – подумал Басаргин, заметив, что Опалин пишет с орфографическими ошибками, – лицо-то у него неглупое… А вот шрам нехороший. Кто-то пытался ему голову проломить… интересно, кто это был?»

Меж тем Степушка Глебов суетился, бегая из кабинета в кабинет, и рысцой преодолевал извилистые и длиннейшие, как путь к духовному очищению, коридоры трудового дворца. Хотя Опалин недвусмысленно послал Степу за старшей машинисткой, инстинкт подсказал Глебову, что прежде всего о визите незваного гостя надо поставить в известность редактора.

Он метнулся к Оксюковичу, но узнал: тот только что уехал по делам в казенном автомобиле. Тогда Степа побежал искать заведующего и настиг его в одной из курилок.

– Поликарп Игнатьевич, там агент МУУРа… – выпалил запыхавшийся Глебов. – Про Колоскова вопросы задает…

Поликарп раздавил окурок папиросы и пожелтел лицом.

– Это Ксения, идиотка, везде бегала и требовала, чтобы ей вернули мужа, – проворчал он. Ксения Александровна была супругой без вести пропавшего зама. – Как зовут-то?

– Кого? – спросил Глебов, всем лицом, интонацией, наклоном фигуры и даже трубкой выражая готовность услужить.

– Да агента этого.

Фамилия незваного гостя меж тем вылетела у Степы из головы.

– Павлов, что ли, – неуверенно сказал он, поразмыслив. – Молодой совсем. Я ему сразу выложил, что Колоскова в Харькове с бабой видели. Он очень заинтересовался…

– Разве в Харькове? – хмуро спросил Поликарп Игнатьевич. – Я слышал, в Ялте…

– Да он бы в Ялту не поехал, там после землетрясения до сих пор дома рушатся, – жизнерадостно встрял Степа.

Грандиозное землетрясение[3] предыдущего года до сих пор аукалось Крыму, и хотя «Красный рабочий» время от времени публиковал бодрые заметки о том, что все санатории уже восстановлены и опасности для жизни нет никакой, ехали туда отдыхать в 1928-м лишь самые отчаянные люди. Насколько Поликарп знал Колоскова, к таковым зам не относился.

– Черт знает что такое, – проворчал заведующий. – Где сейчас этот Павлов?

– У Должанского. Потребовал, чтобы я привел Марью Дмитриевну. Это от нее я услышал насчет Алексея Константиновича…

– Ну раз Марья Дмитриевна сказала… – каким-то неопределенным тоном протянул Поликарп Игнатьевич.

Глебов постоял на месте, ожидая дальнейших распоряжений, но их не последовало. В курилку вошли посторонние, и Степа удалился, а заведующий отправился на поиски Матюшина.

– Вася, – с места в карьер начал заведующий, поймав репортера в коридоре, – я прямо удивляюсь, ей-богу. С угрозыском постоянно на связи, а нас предупредить не мог?

– О чем предупредить? – изумился тот.

– О том, что они агента к нам пришлют, насчет Колоскова.

Матюшин насупился. Он был мелок, рыжеват и невзрачен, страдал от язвы желудка и больше всего боялся, что она перейдет в рак, как у одного из его родственников. Положение Матюшина в редакции было незавидное, несмотря на то что рубрика «Происшествия» оставалась неприкосновенной и публиковалась в каждом номере. Он не любил материал, с которым приходилось иметь дело, и, хотя рисовался этаким циником, не мог избавиться от подспудного чувства неловкости, описывая приметы найденных трупов, разложившихся утопленников и рассказывая о задавленных трамваем детях. Больше всего он хотел попасть в рубрику о театре и кино, но там распоряжался вальяжный Гомберг, к которому редакционные барышни бегали за контрамарками и билетами на лучшие фильмы. Матюшин завидовал Гомбергу: еще бы, ведь тот вращался среди драматургов и киношников и всякий раз приносил в трудовой дворец свежие сплетни из этого манящего и далекого мира. Самого Матюшина в редакции с легкой руки Басаргина величали «убитый насмерть», из-за чего он сильно невзлюбил Максима Александровича. Ну подумаешь, допустил человек ошибку, так обязательно надо к нему цепляться. (Того, что такие ошибки он допускал постоянно, репортер, разумеется, упорно не замечал.)

– Ну она в угрозыск бегала… – промямлил Матюшин, почесав щеку.

– Кто?

– Да Колоскова. Наверное, они и прислали человека, чтобы отвязаться от нее.

– А ты позвони им и спроси, – тихо, но веско молвил заведующий. – Смешно! Из газет мы теснее всего с ними сотрудничаем, а они даже не предупредили…

Дав задание Матюшину, он пошел искать журналиста Беспалова, который нашелся в кабинете машинисток. Беспалов писал для рубрики «Из зала суда» и давал отчеты обо всех мало-мальски значимых уголовных процессах, которые происходили в Москве. Расхаживая по кабинету, репортер диктовал Леле текст для очередного номера, который сочинял на ходу. Из его кармана торчал засаленный блокнот, в котором он обычно делал заметки во время заседаний, но Беспалов в него даже не заглядывал, так как все обстоятельства и фамилии помнил наизусть.

– Ну, – спросил заведующий весело, – кто кого облил кислотой, кто кого зарезал? Или опять растраты?

Репортер сделал протестующий жест и додиктовал машинистке фразу до конца. Несмотря на молодость, Беспалов был почти лыс, но ничуть не унывал по этому поводу. В редакции его обожали за жизнелюбие и трудоспособность. В отличие от Матюшина, Беспалов любил свой материал и знал ему цену. Суды, на которых он бывал, нередко разбирали самые омерзительные дела – об отцах, которые убивали детей от бывших жен, чтобы не платить алименты, о ревнивых бабах, которые плескали кислоту в лицо соперницам или сожителям, об изнасилованиях и бандитских нападениях, – подтверждали его убеждение, что вокруг сплошное зверье, которое только и ждет случая, чтобы вцепиться своему ближнему в горло. Но он тщательно скрывал свою мизантропию и потому казался своим в доску человеком, неглупым, практичным и твердо стоящим на земле.

– Так, ерунда, алиментное дело, – ответил Беспалов на вопрос заведующего, – но публика будет в восторге. – Не удержавшись, он стал рассказывать: – Уехала дамочка отдыхать и шлет любовнику телеграмму: «Поздравляю, ты отец!» А он точно знал, что она, когда уезжала, не была беременна. Скандал! Она приезжает, предъявляет ему ребенка и требует – плати алименты! Пожалте треть зарплаты, папаша – а зарплата у гражданина ого-го, не 40 рублей в месяц. И стала его натурально шантажировать – я на работу пожалуюсь, всем расскажу, в газету напишу. Но он не робкого десятка, заявил на нее в угрозыск. Короче, позаимствовала она ребенка у родственницы, чтобы поправить свои дела…

Леля за машинкой хихикнула, но, заметив выражение лица заведующего, тотчас согнала с лица улыбку.

– Тьфу, – сказал Поликарп Игнатьевич в сердцах.

– Анекдот! – хмыкнул Беспалов, поблескивая глазами.

– Шура, – неожиданно спросил заведующий, – как ты думаешь, что с Колосковым приключилось? Из угрозыска агент пришел, – пояснил он.

– А что с ним могло случиться? – пожал плечами репортер. – Ну, если нашли труп, жену бы вызвали на опознание… Стой, а Матюшин что говорит?

– Он не в курсе.

– Да? Слушай, будь другом, объясни ему, что нельзя называть налетчиком того, кто на улице срывает шапку с прохожего или отнимает сумку. Опять он написал «налетчик вырвал сумку». Ну глупо же! Налетчик – это другое совсем…

– Ладно, ладно, я в следующий раз лично вычитаю хронику, – посулил заведующий и тотчас забыл о своем обещании. – Слушай, а может, он под поезд попал?

Беспалов сморщил лоб:

– В смысле, Колосков?

– Ага.

– М-м, – репортер нахмурился, – что-то как-то… Не похож он на человека, который может попасть под поезд. Такой, – он сделал крохотную паузу, подбирая самый точный, с его точки зрения, эпитет, – обстоятельный, осторожный гражданин… На вокзал всегда заранее приезжал. И потом, если он попал под поезд, когда уезжал, что ж они только сейчас спохватились?



– Ну, может, не могли установить личность.

– Эти? – Беспалов сделал брови домиком. – Эти очень быстро все устанавливают, когда им нужно. Но если даже допустить, что он каким-то образом свалился под поезд, при чем тут угрозыск?

– Столкнули? – предположил заведующий.

– Ну, если убийство, тогда да. Слушай, а агент что говорит?

– Я его еще не видел. Хотел сначала с тобой посоветоваться.

– О чем? Надо сначала понять, что им известно. Одно дело, если они формально проводят дознание по требованию жены, которая их допекла, и другое – если у них что-то есть. Ты понимаешь, о чем я?

– Понимаю. Ты в курсе, что о Колоскове говорят? Что он к любовнице сбежал вообще-то.

– И прячется от жены? – Беспалов задумался, шевеля бровями. – Знаешь, жену-то он, в принципе, бросить мог, нет такой бабы, которая бы в конце концов не надоела. Но детей своих он очень любил, в этом я уверен. Не стал бы он их бросать.

– Так дети уже не маленькие. Может, у него на стороне новый ребенок появился?

Репортер снова задумался. Наконец он признался:

– Не знаю. Что-то в этой истории странное… А ты больше ничего не знаешь? Может, тут не любовница вовсе? Может, у него другие причины были, чтобы сбежать?

– Да какие могут быть причины, – проворчал заведующий. – И что я могу знать, в самом деле?

Тут он солгал – или, по крайней мере, сказал не всю правду. Беспалов бросил на него быстрый взгляд и насторожился. «Эге-ге… Да тут жареным пахнет. Что-то он точно знает, сволочь, но говорить не хочет… Не из-за любовницы он так беспокоится и даже не из-за Колоскова. Тут у него самого пригорает… ах, сукин сын!»

– Тогда я не вижу причин для беспокойства, – объявил он вслух, нацепив на лицо самую сердечную, располагающую улыбку. – Уверен, все разъяснится. Кто куда поехал… и к кому…

– Он же член партии, – не выдержал Поликарп Игнатьевич. – Могут прицепиться к аморальному поведению…

Беспалов ощутил острое разочарование: «Так ты из-за этого нервничаешь? Прицепятся к одному члену редколлегии, потом станут проверять остальных, на собраниях нервы трепать…» Но, внимательнее посмотрев на заведующего, он снова решил, что тот врет. «Нет, тут не партбилет… Все, что угодно, говорит, кроме дела. Как свидетели в суде, которые несут всякую околесицу, пока их не прижмут…»

– Ладно, – сжалился над собеседником репортер, – я сейчас закончу диктовать, пойду посмотрю, что там за птица из угрозыска такая… прилетела, так сказать… Леля! На чем мы остановились?

– «Шантажистку привлекли к ответственности», – ответила машинистка, бросив взгляд на последнюю напечатанную строку.

– А, да. Пишите дальше… Гхм! «Замоскворецкий нарсуд под председательством товарища Битюгова…»

Леля застучала на машинке. Под стрекотание клавиш и мелодичное позвякивание каретки заведующий вышел из кабинета. Вытерев платком лицо, Поликарп Игнатьевич отправился в кабинет Должанского, где неизвестный ему агент угрозыска выяснял обстоятельства таинственного исчезновения заместителя главного редактора.

Глава 3

Шансы Дракона

Время катилось к полудню. Дворец труда кипел, как чайник, забытый на примусе. Стопка исписанных листков перед Опалиным все росла. Агент, точнее, помощник агента угрозыска был серьезен, методичен и дотошен. Он вежливо, но твердо пресекал любые попытки сократить дистанцию, общался исключительно на «вы» и требовал, чтобы его звали Иваном Григорьевичем. Все сразу же решили, что он звезд с неба не хватает, и, по правде говоря, Максим Александрович Басаргин придерживался такого же мнения.

Ему казалось нелепым, что разговор с каждым новым свидетелем Опалин начинает с шаблонного набора вопросов. Насколько хорошо вы знали Колоскова? Когда вы в последний раз его видели? Как он тогда выглядел? Не казался ли взволнованным, обеспокоенным чем-то? Были ли у него враги? Что вы думаете о его исчезновении?

Писатель выходил из кабинета Должанского и снова туда возвращался, но не из любопытства, а совсем по иной причине. Над Басаргиным как дамоклов меч висело обязательство сочинить рассказ и представить его самое крайнее к пяти часам вечера, и Максим Александрович чувствовал, что героем рассказа вполне может быть этот не по возрасту серьезный молодой человек со шрамом на виске.

Но рассказ не вытанцовывался. Материал сопротивлялся изо всех сил – а может быть, у Басаргина не хватало сноровки или, черт его знает, таланта.

«Допустим, пришел агент угрозыска в учреждение, где украли пишмашинку…»

Но воображение Максима Александровича никак не реагировало ни на слово «учреждение», ни на агента. Они не обрастали деталями, не перемещались из скучной реальности в волшебный мир вымысла, а свинцом лежали в мозгах.

Он выкурил три папиросы, а четвертую занял у Должанского, которого Опалин фактически выжил из кабинета. Петр Яковлевич Должанский был сутулым шатеном с мелкими правильными чертами лица и непроницаемыми глазами. Он редко улыбался и, даже когда Басаргину удавалось рассмешить его какой-нибудь удачной шуткой, усмехался лишь одной половиной рта, в то же время иронически вздергивая бровь. О прошлом Должанского Максим Александрович знал, что тот до революции успел поучиться в реальном училище и был типографским работником. Служа в типографии, он пристрастился к книгам и таким образом приобрел множество дополнительных знаний. Это объясняло тот факт, что человек из реального училища очень хорошо осведомлен в некоторых предметах, которые даже в гимназии не преподают. Басаргин ценил Петра Яковлевича за начитанность, культурность и хороший литературный вкус, который имел особенную ценность в эпоху, когда художественные достоинства любой вещи упорно пытались связывать со степенью ее верности идеологии.

– Этот Опалин, кажется, думает, что сумеет пройти по цепочке и выяснить, кто видел Колоскова в Харькове, – заметил Должанский, щурясь сквозь дым. – Марья Дмитриевна сказала, что слышала насчет зама от Кострицыной. Опалин взялся за Кострицыну, она сослалась на Стенича, но тут явился Поликарп и спутал все карты. Он выразил недовольство, что из угрозыска явились, не предупредив их, и допрашивают людей в рабочее время. Агент предложил Поликарпу позвонить в Большой Гнездниковский и пожаловаться его начальству на то, что он делает свою работу. – В то время Московское управление уголовного розыска, сокращенно именовавшееся МУУР, помещалось в старом здании сыскной полиции. – Тут Поликарп, конечно, дал задний ход…

– Он говорил о Колоскове в прошедшем времени, – вырвалось у писателя.

Должанский покосился на собеседника, сунул в рот папиросу и задумался.

– Любопытно, – проговорил он наконец. И повторил: – Любопытно.

В курилку с жеребячьим ржаньем вошли комсомольцы из газеты с дивным названием «Голос текстилей», редакция которой тоже размещалась во Дворце труда. Не сговариваясь, Басаргин и Должанский ретировались на лестницу.

– До чего же все ужасно, – вырвалось у писателя.

Он уже тысячу раз, не меньше, зарекся говорить на эту тему, но все равно не мог удержаться.

– Вы об Алексее Константиновиче? – очень спокойно спросил Должанский, но что-то – то ли взгляд, то ли интонация, то ли все вместе – говорило, что он отлично понимает: речь вовсе не о пропавшем заме.

– Конечно, о нем, – хмуро подтвердил Басаргин. – А о ком же еще? Боже, чего бы я только не отдал, чтобы вернуть…

Он умолк. Должанский молчал, пуская сизые кольца дыма.

– Доклад о пятилетке, – с горькой усмешкой продолжал Максим Александрович, болезненно дергая рукой, – фельетоны зарезали, потому что нужно то, что пишет Эрманс, – казенное обличение Чемберлена, Лиги Наций и… впрочем, не важно. Теперь вот – рассказ. Срочно. О чем мне писать рассказ? Ума не приложу. Если бы мне нравилось бодро врать, как Глебову, о нашем времени, тогда бы я написал что угодно. Но я не Глебов – не знаю, к счастью или к несчастью… Литература чудовищна, – добавил он уже другим тоном. – Точнее, то, что притворяется литературой. Сотни писателей, тысячи лезут из всех щелей, как тараканы… Бумаги не хватает их издавать! А настоящих писателей всего полтора человека – Михаил Булгаков и Алексей Толстой…

– Бунин еще, – негромко напомнил Должанский. – Зайдите ко мне завтра, у меня его книга есть. Новая.

Писатель как-то вдруг успокоился, и собственный пафос показался ему нелепым. «В магазинах хлеба нет, с продовольствием черт знает что творится, а я тут витийствую, переживаю за русскую литературу… Проглотит она всех бездарей, которые пытаются к ней примазаться, и не таких проглатывала… И будут они лежать общей кучей в одной литературной братской могиле, никому не нужные и всеми забытые… Не помогут им ни звания, ни отдельные квартиры…»

– Я приду, – пообещал он, не уточняя, откуда у собеседника книга опального писателя-эмигранта и почему тот не желает просто принести ее в редакцию.

В следующее мгновение Басаргин увидел, как по лестнице снизу плывет белая кепка. Под кепкой располагался представительный гражданин – крупный и рыхлый, с глазами-щелочками и добродушной усмешкой. Несмотря на мирный вид, гражданин обладал сокрушительным ударом левой и однажды прославился тем, что утихомирил нокаутом профессионального боксера, разбушевавшегося на трибуне во время дерби.

– А, Ракицкий! – приветствовал его писатель. – А у нас тут агент угрозыска пришел. Интересуется насчет Алексея Константиновича.

В «Красном рабочем» Ракицкий занимался отделом бегов. Он знал всех жокеев и всех лошадей, а о последних вообще мог говорить часами. Помимо программ бегов и отчетов о тех, которые уже состоялись, Ракицкий составлял прогнозы и пытался предугадать, кто будет победителем. Как и любые прогнозы, они сбывались далеко не всегда, и сотрудники, потерявшие деньги, не стеснялись высказывать Ракицкому свое неудовольствие. Впрочем, оно никогда не мешало им на следующий день снова ловить коллегу в редакции и выпытывать у него, какая лошадь верная.

– Ракицкий, – пронзительным голосом закричала с верхней площадки Теплякова, писавшая для отдела «В мире домашней хозяйки», – голубчик, подскажите, подскажите лошадь! Очень нужно, очень! Погибаю!

– У Дракона неплохие шансы, – сообщил Ракицкий. – В третьем заезде.

– Голубчик, я не люблю драконов! А больше никого нет?

– Ну, попробуйте Мумм-Экстра-Дрей. Зонтик еще бежит, в пятом.

– А Стрекоза? – осведомился писатель, и в глазах его полыхнули иронические искры. Клички, которые давали лошадям, поражали воображение, и корректоры то и дело звонили Ракицкому по телефону, чтобы уточнить, действительно ли в заезде участвуют Трамвай, Ваня-Верти, Вампир, Мазурик, Кутерьма, Пуля, Привет, Раскидай и Как-Нибудь.

– Стрекоза болеет, – серьезно ответил Ракицкий, поворачиваясь к Басаргину. – Сбежал, значит? Кассу уже проверяли?

Максим Александрович открыл рот, но тотчас же закрыл его.

– Еще нет, – ответил за него Должанский.

– А надо бы, – веско молвил завсегдатай бегов.

– Гм… Вы думаете…

– Да что тут думать, – оборвал Максима Александровича Ракицкий, – по какой причине у нас чаще всего исчезают совслужащие, даже самые примерные? Да по причине растраты. Уперли казенные деньги, и адью.

– Послушайте, – не выдержал писатель, – но ведь Колосков не вчера пропал… а после этого Измайлов выдавал и зарплату, и авансы. Так что с деньгами все в порядке. Иначе в редакции уже давно все стало бы известно…

– Ну не знаю, не знаю, – протянул знаток лошадей, хмурясь. – Объявления-то публикуются исправно, так что деньги в любом случае поступают. И немалые!

Басаргину было нечего возразить. Все отлично знали: если «Красный рабочий» идет нарасхват, то именно из-за четвертой полосы, где помещались объявления всех сортов и видов, а также третьей, на которой печатали репортажи Беспалова из зала суда и хронику происшествий. Первые две страницы мало кого интересовали, хотя именно на них помещали последние новости мира и СССР, карикатуры художника Окладского на злобу дня и скверного качества фотографии. Однако неблагодарная публика, едва скользнув взглядом по картинкам, торопилась развернуть газету и погружалась в захватывающее описание уголовного процесса, изучала перечень фильмов в кинотеатрах и объявления об обмене комнат. А между тем политические новости были, прямо скажем, интереснейшие и могли дать сто очков форы любому боевику, если бы их подавали человеческим языком, но на такое, само собой, никто бы не отважился.

– А ведь с ним мог просто несчастный случай произойти, – задумчиво уронил Должанский. Ракицкий с удивлением поглядел на коллегу.

– Что ж он тогда не дал знать о себе?

– Может, в больнице где-нибудь лежит, весь переломанный.

– В больнице? Да его жена, когда домой вернулась, все больницы обзвонила. Нет его там. Нет, я все-таки ставлю на деньги, – добавил Ракицкий сквозь зубы, усмехаясь. – Если в угрозыске знают свое дело, месяца через три-четыре мы увидим товарища Колоскова на скамье подсудимых, помяните мое слово!

Пока сотрудники «Красного рабочего» обсуждали, не скрылся ли зам из-за растраты, Опалин в кабинете Должанского занял круговую оборону против Беспалова, который явился прощупать его и выведать, что, собственно, ему известно. Репортер применил безотказный трюк – подавшись навстречу собеседнику и глядя ему в глаза, он заговорил:

– Слушай, Ваня, чего мы тут вола вертим? Мы на одной стороне, я из зала суда не вылезаю, все знаю, как оно бывает, насмотрелся – на три жизни хватит… Чего там с Колосковым-то? Ведь есть же у тебя что-то, по глазам вижу!

Помощник агента Опалин, который предпочитал, чтобы его называли Иваном Григорьевичем, насупился.

– Я вообще не должен был этим делом заниматься, – буркнул он. – Так что о вашем Колоскове ничего не знаю. Мне объяснили, что к чему, велели взять показания и доложить, что да как. Ну и вот…

Но Беспалов, побывавший не на одной сотне процессов, уже давно излечился от скверной привычки верить людям на слово. Чем упорнее Опалин стоял на своем, тем крепче репортер утверждался в мысли – сопляку что-то известно, но он темнит, потому что ему по профессии так полагается.

– Ну, знать-то ты, может, и не знаешь, но ведь подозреваешь же? – наседал на собеседника репортер. – Слушай, ну уж со мной ты мог бы поделиться! – Он попытался включить у сопляка режим вины, но по выражению лица Опалина понял, что на него это не действует. Толстокож и удивительно нечуток был юный сотрудник уголовного розыска, и Беспалову никак не удавалось нащупать кнопку, нажав на которую он заставил бы собеседника плясать под свою дудку.

Репортер только что ужом не изворачивался, пытаясь выцарапать из собеседника информацию, но тот держался стойко, а на провокационные вопросы отвечал неопределенной улыбкой, которая выводила Беспалова из себя. К счастью, их беседу в какой-то момент прервал красноармеец средних лет, который явился с растрепанной тетрадкой прескверных виршей и искал Должанского. Как и все, страдающие бешенством рифмы, гость оказался на редкость навязчив и с ходу принялся читать свои стихи, где «кровь» рифмовалось с «вновь», а размер сбежал, не оставив адреса.

– Я, товарищ, стихами не занимаюсь, я из угрозыска, – сказал жертве поэзии Опалин. – Вы попозже приходите.

– А правда, что поэтам по целковому за строчку платят? – спросил гость, глядя на него с надеждой.

– Платят, – отозвался Беспалов. – Пушкину платят. Ваша фамилия Пушкин?

– Нет, – вздохнул тот, – Карпов я. Так что ж мне теперь, фамилию менять?

Беспалов увидел в завязавшейся беседе неисчерпаемый запас для будущих редакционных анекдотов и с удовольствием принялся морочить голову простаку, явившемуся в коварный мир газетной прессы, но вскоре заметил, что единственный зритель, который мог оценить происходящее, не слушает его двусмысленных острот и вообще, кажется, тяготится его присутствием. Спас положение весьма кстати появившийся Стенич, которого Опалин собирался допросить по поводу слуха о Харькове. Красноармейца не без труда удалось выпроводить из кабинета, но Беспалову тоже пришлось уйти.

– Тупица какой-то, – сказал он заведующему редакцией об Опалине.

Но Поликарп Игнатьевич был не лыком шит и тотчас же догадался, что ушлый корреспондент из зала суда напоролся на крепкий орешек. Эта мысль отчасти развеселила заведующего.

– В конце концов, он только делает свою работу… Не будем ему мешать.

Опалин допросил Стенича, пообедал в столовой и вернулся в кабинет, где вновь приступил к работе. В другой части здания Басаргин и Должанский, хохоча, слушали рассказ Беспалова о сегодняшнем поэте, который собирался сменить фамилию. Неожиданно писатель перестал смеяться.

– Знаете, друзья, а ведь это трагедия… Когда человек любит стихи и пытается сочинять, но ни черта не выходит…

– Да при чем тут стихи, – проворчал Беспалов, – денег ему хочется, а рифмовать кажется проще простого. Кровь-морковь-любовь… тьфу!

Но тут явилась машинистка Леля и, хихикнув, объявила, что Опалин добрался-таки до источника слухов о бегстве зама – им оказался не кто иной, как кассир Измайлов.

Все почему-то обрадовались. Стали наперебой вспоминать случаи, когда кассир их каким-либо образом задел или унизил, выдал кому-то деньги мелочью вместо купюр или заболел именно в день зарплаты. И многое, многое еще припомнили отсутствующему, потому что люди злопамятны, а литераторы – в особенности.

Тем временем нервничающий кассир сидел на краешке стула напротив Опалина и бубнил:

– Жена моя вернулась из Ленинграда, у нее там родня… И говорит: видела, мол, человека, похожего на вашего зама.

– Так… а жена ваша кто?

– Домохозяйка она.

– И откуда она знает, как выглядит ваш зам?

– Да встретились однажды в «Мюре и Мерилизе»… ой, ну вы поняли. В магазине. Он с дочерью был, покупал ей что-то.

– И, значит, ваша жена видела его в Ленинграде?

– Да нет же! Вы меня не дослушали… Она сказала – похожий, но не такой! Алексей Константинович был… ну… плешивый немножко и с проседью, а этот с волосами… И брюнет. Шел со спутницей, мороженое они ели… Потом мы говорили с товарищем Черняком, он заметки пишет для второй полосы… о московских делах в основном, ну и рассказы сочиняет… И я просто так, к слову пришлось, сказал, что вот, кого-то похожего на Алексея Константиновича видели, но не в Пятигорске, где он должен быть, а в другом городе… Похожего! Но я же не говорил, что это был он… А потом, когда пошли слухи, я… я уж и не знал, что мне делать…

Опалин, откинувшись на спинку стула, внимательно смотрел на кассира.

– Откуда взялось, что его видели в Харькове? В Ялте?

– Не знаю. Я даже город не упоминал…

– Где можно найти вашу жену?

– Дома. Ну это если она не в лавке какой-нибудь в очереди стоит… Сами знаете, что сейчас с продовольствием творится…

– Может быть, мне придется с ней побеседовать, – сказал Опалин.

Измайлов представил себе, какую сцену закатит ему жена, и так до предела взвинченная бытовыми проблемами, и похолодел.

– Послушайте, товарищ, она видела не его, а похожего человека… Можете кого угодно спросить – я не разношу сплетни, никогда этим не занимался! Я и подумать не мог, что мои слова так превратно истолкуют…

– Значит, сплетни не разносите, а мне пришлось опросить почти всех сотрудников, прежде чем я вышел на вас, – усмехнулся помощник агента и неприятно прищурился. – Нехорошо, товарищ, нехорошо. Ну что вам стоило прийти самому и обо всем рассказать? Думаете, я не вошел бы в ваше положение?

Кассир молчал, но в его взгляде читалось, что думал он именно так и не собирался ни в чем признаваться, пока его не приперли к стенке.

– И напоследок еще один вопрос, – добавил невыносимый Иван Григорьевич.

Мысленно Измайлов приготовился к худшему.

– У вас в редакции несколько художников. Лучший из них – кто?

– Окладский, я думаю, – неуверенно пробормотал кассир.

Он никогда не думал о художниках в плане таланта. Все окружающие для него были докучными единицами в ведомости, которые не приносили ничего, кроме неприятностей. Они неизменно являлись за деньгами именно тогда, когда их не было в кассе или ему срочно нужно было отлучиться в туалет. Они устраивали скандалы из-за грязных денег, из-за того, что купюры кончились и он мог выдавать гонорары только мелочью, из-за… Одним словом, кассир Измайлов считал себя мучеником – и сильно удивился бы, узнав, что сотрудники думают о нем совершенно иначе, если кого и считая мучениками, то исключительно себя самих.

Отпустив кассира, Опалин вызвал художника и объяснил, что от него нужно. Бородатый взъерошенный Окладский, обрадовавшись, что в кои-то веки от него не требуют рисовать карикатур на политические темы, развернулся во всю мощь своего таланта, который у него, надо сказать, присутствовал. Он нарисовал бесследно пропавшего Алексея Константиновича Колоскова в фас, профиль и три четверти, описал его костюм, толстовку, сапоги, часы и новый кожаный портфель, и не только их.

– Бородавка у него была, на руке, вот тут…

– Да, знаю, я читал приметы, – кивнул Опалин. – А еще чего-нибудь особенного не вспомните?

Пока в кабинете с надписью «завхоз» плелась сеть, в которую собирались ловить растворившегося в московском воздухе зама, в отделе машинисток Басаргин, морща лоб, диктовал Леле рассказ, который от него требовал Поликарп.

Максим Александрович начал с грозы (хотя сейчас на улице светило солнце), из которой явился человек. Он мечтал стать писателем, искал редакцию журнала, но в большом здании, в котором он оказался, все куда-то спешили, говорили о пустяках и не понимали его. Потом наступал вечер, и герой, понурившись, возвращался домой. Он не заметил, что единственную рукопись его рассказа украли в трамвае вместе с другими вещами.

В этой истории не было приключений и каких-то особенных событий, в пересказе она не поражала воображение, но Леля, печатая ее, становилась все серьезнее и каждую следующую фразу ожидала с нетерпением. Смутно она угадывала, что, хотя Басаргин наделил героя некоторыми чертами сегодняшнего гостя из угрозыска, говорил писатель о себе, о своей неустроенности, и говорил так, что читатель невольно начинал вспоминать себя, свои мечты и неудачи. Однако сам Максим Александрович, перечитав рассказ после машинки, ощутил острое недовольство.

«Черт знает что такое… Зарежет Поликарп, как пить дать зарежет… Ведь никакого оптимизма, взвейтесь-развейтесь, барабанной дроби, которая у всех этих нынешних… Пишущие дрессированные зайцы, которые ну никак не могут без барабана…»

Но грозный Поликарп прочитал рассказ, буркнул «Хорошо», вычеркнул для порядка два эпитета и велел Эрмансу поставить материал на третью полосу.

– У нас еще «Мир домашней хозяйки», – деликатно кашлянув, напомнил секретарь.

– Снимите. Все равно от Тепляковой никакого проку, на ее рубрику одни жалобы. Ладно бы рецепты какие-нибудь давала полезные, но пишет откровенную чушь о сознательных домохозяйках… И какого черта вы пропустили ее заметку «В плену примуса»? Как, объясните, можно быть в плену примуса? Не понимаю, простите, не понимаю!

Эрманс работал в прессе с самой революции, то есть уже одиннадцатый год, и потому не стал напоминать коллеге, что злосчастный примус пролез в печать с благословения самого Поликарпа, который не удосужился вычитать текст.

– Агента видели? – неожиданно спросил заведующий, круто меняя тему.

– Из угрозыска? Видел.

– И как он вам?

– Кажется, исполнительный.

– А. Ну-ну, – как-то неопределенно протянул заведующий и, встряхнувшись, завел речь о текущих делах.

Меж тем исполнительный агент – точнее, помощник агента – отпустил художника, сложил бумаги, тщательно спрятал их во внутренний карман пиджака и, ни с кем не прощаясь, покинул трудовой дворец. Опалин привык доверять своему инстинкту, и тот подсказал ему, что для одного дня он получил более чем достаточно впечатлений и теперь необходимо как следует все осмыслить в тишине. Однако далеко от бывшего воспитательного дома он не ушел.

Едва он прошел пару десятков шагов по Солянке, рядом с ним взвизгнули шины. Распахнулась дверца затормозившего автомобиля.

– Садись, – командным тоном бросил сидевший внутри человек. – Есть разговор.

Опалин поглядел на лицо говорившего, тронул в кармане рукоять «браунинга», который всегда носил с собой, и забрался в машину. Ему и самому было интересно, о чем пойдет речь.

Глава 4

Контуры жертвы

– Ты, Жора, не гони, незачем, – сказал человек шоферу, который вел машину. – Покатай нас… по Садовому, что ли. А потом я тебя в Большой Гнездниковский отвезу, – добавил он, обращаясь к Опалину.

– Я не знал, что у вас машина есть, – заметил Иван, чтобы сказать хоть что-то.

– Не моя она. Казенная. На ней друг ездит, он в Реввоенсовете сейчас. Иногда посылает за мной – по делам, ну и так. – Говоря, заведующий рубрикой «За оборону СССР» Лапин буравил взглядом лицо собеседника. Опалин не любил, когда его изучали таким образом, и постарался принять максимально нейтральный вид. – А ты меня обидел.

– Я? – удивился Иван.

– Угу. Пять вопросов задал и – гуляйте, товарищ. Кто так делает? Допросы с умом вести надо. Незаметно к главному подводить, а ты все напрямки ломишься. Когда видели, да как выглядел, да были ли у него враги, – в сердцах передразнил бывший военный. – Конечно, были. Вот хотя бы Басаргин.

– Да? – как-то неопределенно молвил Опалин. Он уже знал, что писатель не ладил с Колосковым, но ему было интересно узнать версию Лапина.

– Ты в курсе, что Алексей Константинович его выгнать хотел?

– А Басаргин что, не член профсоюза?

– Член, конечно.

– Тогда его просто так уволить нельзя.

– Наивный ты, Ваня, – сказал Лапин не то с сожалением, не то с подобием зависти к молодости собеседника, которая позволяла тому высказываться столь категорично. – Захотели бы – уволили.

– А Колосков всерьез захотел?

– Так я о чем? Насилу его Поликарп переубедил – мол, сейчас не стоит этим заниматься, давайте вы сходите в отпуск, и потом мы вернемся к этому вопросу. Только Колосков после отпуска не передумал бы. Он злопамятный был.

– А чего он на Басаргина взъелся?

– Насмешник он. Никого не уважает. И белый.

– В каком смысле? – осторожно спросил Опалин.

– В прямом. Враг он нам, понимаешь? Его от действительности нашей корежит, а вот повспоминать, что было перед войной… Присяжные поверенные всякие, протоиереи… Вспоминают старое да глаза закатывают, как, мол, хорошо тогда было. Но Басаргин хотя бы не скрывается, – прибавил Лапин другим тоном. – Честный враг. Это я уважаю. Куда хуже – приспособленцы всякие, сволочь, которая в редакции толчется. Насмотрелся я, Ваня, на них, и иногда, знаешь, в голову мыслишка скверная лезет – для чего я кровь проливал? Чтобы эти фрукты пиво пили и анекдоты травили?

Вместо «фруктов» он употребил куда более емкое и выразительное слово, но Опалин был не из тех, кого можно пронять ругательствами.

– Послушайте… – начал он.

– Слышь, давай на «ты», без церемоний, – перебил его Лапин. – Меня от всех этих цирлихов-манирлихов тошнит.

– Слушай, – сказал Опалин, пересилив себя, – ты мне что хочешь сказать, командир? Басаргин ухлопал Колоскова, чтобы тот его не выгонял?

– Чудак ты, Ваня, – сказал Лапин, коротко хохотнув. – Я ж при этом не присутствовал, но сам посуди: раз Колоскова нет, Басаргина оставят в покое. Мотив? Как по мне, вполне. У Басаргина жена иждивенка, и живут они только на то, что он получает. Выгонят его, и куда он пойдет? На биржу труда? Кому он нужен…

– А что, кроме Басаргина, с Колосковым никто не ссорился?

– Конечно, ссорился.

– Кто?

– Ну, Эрманс, например. Колосков протащил вне очереди рекламу какого-то треста, а реклама здоровенная. Там же гадюшник, Ваня. В номере четыре полосы, редко шесть. Выкинули твой материал – и все, привет, завтра он уже может не пригодиться. Рубрик много, все толкаются локтями. Новости, фельетоны, мое про оборону, карикатуры, хроника, из зала суда, отдел домашних хозяек, книги, театр и кино, спорт, бега, уголок юмора, рассказы и стихи, шарады, шахматы, изо, наука и жизнь… и это я еще не все перечислил. А объявления? Я бы на месте Эрманса давно свихнулся, как все это примирить и впихнуть в четыре полосы. И так – каждый день, за вычетом праздников, когда мы не выходим.

Опалин вздохнул:

– Хочешь сказать, Эрманс мог что-то сделать с Колосковым из-за какой-то дурацкой рекламы?

– Не-не-не. Я, Ваня, вообще не о том. Терпеть не могу повторять сплетни, но Колосков протаскивал некоторые рекламы вне очереди и за полцены. Ну, не за полцены, но дешевле, чем обычно. А теперь попробуй доказать мне, что он это делал просто так.

Опалин нахмурился:

– Значит, Колосков отвечал за рекламу?

– Угу. Хотя вообще-то это не входило в его обязанности. Так-то он должен был заниматься второй полосой. Но на самом деле Колосков протаскивал рекламу, причем не только на четвертую полосу, но и на третью.

– А кто тогда занимается второй полосой?

– Поликарп. На нем вообще все, кроме объявлений.

– Постой, а как же главный редактор?

– Оксюкович-то? А он тоже нужен. По собраниям всяким ездит, к наркому, выбивает, чтобы бумаги нам давали побольше. Он болеет, чахотка у него, но он это скрывает, – прибавил Лапин другим тоном. – В ссылке заболел. Ему врачи велели бросить курить, а он ни в какую. Хороший он мужик, но в людях совсем не разбирается.

– Почему? – не удержался Опалин.

– Потому, – с сожалением отозвался бывший военный. – Он прямой, честный и всех судит по себе. А они-то не прямые и не честные. Все разговоры только о том, как бы вырвать себе кусок побольше и пожирнее. Гнилые людишки.

– А что у Колоскова по личной линии было? – рискнул задать вопрос Опалин.

– Ты его рожу видел?

– Э… ну… в общем…

– Ну, за деньги он точно мог себе купить какую-нибудь бабу, – снисходительно пояснил Лапин. – А без денег – кому он нужен?

– А по твоему ощущению, он ходил на сторону?

– Ходил. Но скрывал. Вообще он с Ксенией своей жил хорошо, но – привычка, такое дело. Старая жена – как старый сапог: удобно, но нет-нет да тянет на новый поменять. Так что баба у него была, точно.

– Его любовница из редакции?

Лапин усмехнулся:

– Была бы из редакции – я бы узнал. И не только я. Все бы знали и судачили.

У Опалина уже голова шла кругом. Реклама. Басаргин. Любовница. А что, если она была замужем? Что, если муж узнал? Колосков 15 августа послал жене телеграмму с сообщением, что завтра выезжает – и исчез. Не отправился ли он перед отъездом проведать свою пассию?

Позвольте, а как же Ленинград? Допустим, жене Измайлова показалось, что она узнала Колоскова… а что, если не показалось и это все-таки был он?

Если верить Лапину, Алексей Константинович устроил так, что часть денег за рекламу вместо бюджета газеты поступала в его собственный карман. А если он складывал эти деньги в кубышку и просто ждал удобного случая? Что ему мешало тогда сбежать вместе с любовницей?

– Никуда он не сбежал, – донесся до него скрипучий голос бывшего военного.

Вздрогнув, Опалин поднял глаза. Нехорошо, Иван Григорьевич, когда ваши мысли могут прочитать по лицу. Совсем нехорошо.

– Знаю я эти дурацкие слухи, – продолжал Лапин, дернув щекой. – Не, не побежал бы он ни за какой бабой. У Оксюковича несколько лет в запасе, но ведь место-то освободится, и Колосков вполне мог на него сесть. Я уж не говорю о его фокусах с рекламой. Поверь мне, он не из тех людей, которые станут бросать золотую жилу. Кто угодно, только не он.

– А что, если кто-то решил за него взяться? – неожиданно спросил Иван.

– За Колоскова? – удивленно спросил Лапин.

– Да. Это ведь мошенничество. Может быть, кто-то решил его прищучить и он испугался?

– И потому исчез?

– Да, а что? Может такое быть в принципе?

Лапин задумался.

– Если бы ему что-то угрожало, он бы пошел к друзьям, – заговорил он, тщательнее, чем обычно, подбирая слова. – Ваня, он скользкий, как угорь. Я тут тебе рассказал о его делишках, но сам понимаешь: там наверняка все шито-крыто, и в суде ты ничего не докажешь. Если он исчез сам, по своей воле… – Лапин нахмурился, – значит, его что-то до смерти напугало.

– Ясно, – кивнул Опалин. – Слушай, а как у него с происхождением?

– Из крестьян он. Отец в город на заработки подался, потом сына определил в трактир. Не, с происхождением там все чисто, можешь даже не думать.

Но Опалин привык всякую мысль доводить до логического конца и потому спросил:

– Колоскову сейчас 42 года, а в революцию он где был?

– Заведовал чем-то – столовой, кажется. К службе его признали непригодным – падучая и ребра поломаны. Его в детстве били, когда он в трактире служил.

Вот те на. Получается, Колосков еще и эпилептик. А ведь никто, ни один человек об этом не упомянул.

– Часто у него бывали припадки?

– Никогда, – твердо ответил Лапин.

– В смысле?

– В смысле, не было их. Ты совсем младенец, что ли? Заплатил он кому-то за бумажку, чтобы его в армию не призвали, а то вдруг ломаных ребер окажется недостаточно.

– Может, и про ребра тоже выдумка? – рискнул предположить Опалин.

– Э нет. Это как раз правда. И руку ему там же сломали, он все время жаловался, что болит, когда погода меняется.

– Какую именно руку?

– Левую.

Опалин почесал голову. Любовница. Пятигорск. Прежде всего, конечно, стоило бы проверить, точно ли Ксения Колоскова находилась в Пятигорске, когда ее муж исчез в Москве. А то, может, она его ухлопала и теперь бегает по инстанциям, отводит от себя подозрения.

А деньги? А любовница, которую Колосков тщательно скрывал? Боже, каким запутанным все кажется, и за все эти ниточки так или иначе придется дергать, проверять… А ведь разгадка наверняка будет банальнее некуда. Либо все-таки совершил растрату и сбежал, либо убили его из-за личного.

– Слушай, а что у него за друзья были? – спросил Опалин. – Ты говорил, что в случае проблем он бы к ним обратился.

– Ты про Склянского слышал?

– Так, кое-что, – буркнул Иван.

– Точно сказать не могу, но, по-моему, Склянский его и пристроил в редакцию. Хотя Колосков никогда раньше газетами не занимался.

– Склянский в Наркомпросе сейчас?

Наркомпросом назывался Народный комиссариат по просвещению, аналог министерства, потому что министерство – слово буржуйское и вообще подозрительное, а спотыкающееся Нар-ком-прос – самое оно. Впрочем, в то время в недрах языка зарождались и не такие слова-паразиты. Все, все растворились, стали достоянием истории, ни одно не задержалось, потому что великий и могучий может позволить себе и не такие эксперименты. Язык как народ: все выдержит, все перемелет и в конечном итоге обратит себе на пользу…

– Да, в Наркомпросе, – кивнул Лапин в ответ на слова Опалина, – но я слышал, что метит еще выше… Так что у Колоскова хорошие перспективы, если, конечно, не поссорится со своим дружком.

«Ну, это только если Колосков жив, – мелькнуло в голове у Опалина. – А у трупа – какие перспективы?»

Он почему-то не мог избавиться от ощущения, что человек, о существовании которого вчера Иван даже не подозревал, мертв и речь идет именно об убийстве. «Все дело в чемоданах… Домработница утром пришла, а собранные чемоданы в квартире стоят. Колосков не сел на поезд. И он не бежал, потому что дома остались все его вещи… Люди привязываются к вещам, не станут они свое бросать…»

– Вы что, уже труп нашли? – донесся до него голос Лапина.

Опалин разозлился так, что загорелись щеки. Вот, опять прочел его, как открытую книгу. Да что ж такое…

– Да не нашли мы никого, – выпалил он с досадой. – Ты что, мысли читать умеешь, что ли?

Лапин засмеялся:

– Ты не обижайся, Ваня, но ты молодой еще, у тебя на лице все отражается… А я тертый калач, все примечаю. У меня, знаешь, жизнь такая – давно бы сдох, если бы людей насквозь не видел…

– Ну, раз ты такой проницательный, – сердито сказал Опалин, – давай начистоту. Колосков исчез, когда ушел в отпуск. В редакции о его планах знали? Конечно. Адрес его знали? Да и при желании могли выследить, когда он из дома вышел, например. Если бы его захотел убить кто-то из редакции – кто именно? Басаргин?

– М-м… Нет.

– Тогда какого черта ты мне голову морочил и его первым подозреваемым назвал?

– Ты, Ваня, не сердись, – очень спокойно попросил Лапин, – ты со стороны очень смешно выглядишь тогда. Понимаешь, в чем дело: был у Басаргина мотив, конечно, и сам он…

– Белый, – нетерпеливо напомнил Опалин.

– Угу. Только вот человек такая штука… сложная, в общем. Короче, пораскинул я мозгами – и что-то сомнение меня берет. На поверхности-то все ясно, ну а как копнешь, – характер у Басаргина не таковский, чтоб человека убивать. Он бывший врач, ты знаешь? И гуманист. Не чистюлька, а именно гуманист. У него, понимаешь, убеждения. Ну, что человеческая жизнь – великая ценность и… ну, всякое такое.

– Нет такого человека, который в определенных обстоятельствах не мог бы убить, – сипло сказал Опалин. Лапин поднял брови.

– Это тебе кто-то из товарищей внушил? Ну, не буду спорить. Но вот думаю я, как Басаргин мог прикончить Константиныча – и не срастается ни черта. Пощечину он Колоскову мог бы дать, на дуэль его вызвать. Но убивать исподтишка – нет.

– Хорошо, допустим, Басаргин ни при чем. Кто тогда?

– Тогда? Давай прикинем. М-м… Оксюкович – никогда. Поликарп – нет. Эрманс – тоже нет, хоть они и повздорили. Матюшин – он ведет хронику, но терпеть ее не может. Он бы от одного вида крови в обморок упал. Беспалов вечно в суде, в редакцию прибегает, только чтобы очередную заметку продиктовать. У него времени не хватит кого-то прикончить… Глебов? Ну, этот на все готов, чтобы себе местечко расчистить. Сам убивать не станет, но если получится чужими руками, так, чтобы в сторонке постоять, – почему бы и нет? Только вот место Колоскова ему ни при каких раскладах не светило, значит, он ни при чем. Стенич по уши в спорте, Окладский рисует карикатуры, Фарбман ведет уголок юмора. У них всегда есть работа, и на Колоскова им наплевать. Черняк пишет новости, заметки, вообще все, что потребуют, и заботится только о том, чтобы дать побольше строчек. Ему двум бывшим женам приходится алименты платить, тут не развернешься. Ракицкий… ну, с этим все ясно: лошадник! Люди его вообще не интересуют, так что о нем можешь забыть. Гомберг у нас театрал, как начнет хвалить какую-нибудь пьесу, так заслушаешься, а потом почитаешь, что о ней пишет, – все не так, и классовая линия не выдержана, и несерьезно, и вообще…

– Короче, Колоскова он убить не мог, – прервал собеседника Опалин.

– Мог, – хмыкнул Лапин, блестя глазами, – если бы, к примеру, Константиныч жену у него увел. Но гражданка Гомберг здоровая, как лошадь, и ножища у нее, как у мужика. Что-то сомневаюсь я, что она во вкусе Колоскова.

– А что насчет Должанского?

– Петра Яковлевича? Он неплохой человек, но никакой. Его на стихи поставили, потому что никто ими заниматься не хотел. Он, знаешь, из тех, кто со всеми умеет ладить. Мягкий, уступчивый – но не от слабости, а от равнодушия. Не, он никого убить не мог. Да он почти не пересекался с Колосковым… Баб в расчет берем?

– А что их не брать?

– Ну, машинистки… – Лапин почесал шею. – Болтают о кино, о чулках, о чепухе. Нет. Кострицына рисует выкройки, еще делает модели для «Женского журнала»… нет, чепуха. Теплякова… э… Не нравится мне она, честно скажу. Глазки-буравчики, не говорит, а вечно визжит – мерзкая баба. Два мужа было, оба сбежали, второй запил. Черт ее знает, я бы не стал сбрасывать со счетов, но зачем ей Колоскова убивать, ума не приложу…

– Короче, его вообще никто из редакции не мог убить, – подытожил Опалин.

– Слушай, для газеты пишут не только постоянные сотрудники, но и куча стороннего народу… Изо, шарады, наука и жизнь, шахматы – да масса рубрик, для которых другие сочиняют. Я еще обработчиков рабкоровского материала не назвал, эти отдельно сидят… Ваня, а может, его просто ограбить хотели? Не рассчитали сил – ну и… убили, короче.

– Может быть, – отозвался Опалин. – При нем часы были золотые, два кольца, деньги. Часы и кольца будем искать, может, что всплывет.

Автомобиль подъехал к облупившемуся особняку в Большом Гнездниковском переулке и остановился.

– Ну, я пошел, – сказал Иван. Пожал руку собеседнику и добавил: – Спасибо за помощь.

– Я же тебе ничем не помог, – усмехнулся бывший военный. – Запутал только.

– Ничего, распутаем.

Опалин вылез из машины. «Почему-то мне кажется, что ты действительно распутаешь, – мелькнуло в голове у Лапина. – Славный парень, но опыта бы побольше. А впрочем, это придет…»

Он поднял руку в полувоенном жесте, прощаясь с Опалиным, и шофер, развернув машину, покатил на улицу Фрунзе, где располагался Реввоенсовет. А Иван вошел в особняк, по пути здороваясь с товарищами, и отправился искать начальство, чтобы отчитаться о том, что ему удалось узнать.

Глава 5

Предложение, от которого нельзя отказаться

На следующее утро Максим Александрович Басаргин шел по коридору трудового дворца и думал о том, что когда-то в этом здании помещался Опекунский совет, в котором Чичиков собирался заложить мертвые души. Это обстоятельство, к которому писатель то и дело мысленно возвращался, наполняло его сложной смесью ощущений, в которые ему нравилось погружаться и вдохновенно развивать. Сейчас, например, он представил, что все нынешние обитатели дворца – те самые мертвые души, которые только притворяются живыми и обсуждают починку примусов, адреса модисток и хвосты возле продовольственных лавок. Вот мимо прошла мертвая душа какого-то профсоюзного деятеля, сидящего в том же крыле, что и сотрудники «Красного рабочего», а вот – не угодно ли – весельчак Фарбман из отдела юмора: тощий как спичка, губы всегда изогнуты в улыбке и, конечно, очередная шутка уже готова с них сорваться.

– Максим, зацени! – кинулся к писателю Фарбман и продекламировал: – Даже безбожнику можно вышивать крестиком. Ну, как? – спросил он обычным голосом.

– Где-то я уже слышал что-то подобное, – сказал писатель довольно сухо.

– Ладно, – не стал спорить собеседник. – А вот еще. «Подвели итоги?» «Нет, итоги меня подвели». Звучит?

– Это лучше, – согласился Басаргин.

Он незаметно ускорил шаг, чтобы отвязаться от собеседника, но у Фарбмана оказался припасен еще один, последний козырь.

– Заведующий тебя искал, – сказал юморист. – Зайди к нему. Дело, кажется, срочное…

«Значит, все-таки пошлют меня брать интервью у Горького, – мелькнуло в голове у Басаргина. – Боже, как это все ужасно. Он ведь был живым писателем когда-то, с Чеховым общался, с Куприным. Как же он позволяет делать из себя чугунный монумент? Не постигаю…»

Он подошел к двери кабинета заведующего и, узнав доносящийся изнутри визгливый женский голос, поморщился и даже убрал руку от ручки. В следующее мгновение дверь распахнулась.

– Я этого так не оставлю! – проверещала на прощание Теплякова. Ее тонкие губы недобро кривились, мышцы на шее напряглись, и стала она казаться не самой обыкновенной женщиной чуть за сорок, а чуть ли не древней старухой. – Я буду жаловаться! Вы не смеете сокращать мою рубрику!

– Это решение редколлегии, а не мое! – Поликарп Игнатьевич возвысил голос. – И читателям ваша рубрика не нравится…

– Ну, конечно же! Как же я не догадалась…

Она метнула злобный взгляд на Басаргина и прошла мимо него, каждой клеточкой своего организма источая ненависть. Писатель вошел в кабинет и тщательно притворил за собой дверь.

– Я не вовремя? – спросил он.

– Напротив, Максим Александрович. Садитесь…

Обычно Поликарп Игнатьевич не тратил слов попусту, и сотрудники выслушивали его стоя. Когда он предлагал садиться, это означало, что разговор предстоит длинный и трудный. Писатель напрягся.

– Садитесь, садитесь, – поторопил его заведующий. Он прошелся по кабинету, большому, но захламленному, и у Басаргина впервые мелькнула мысль, что крупному, могучему человеку должно быть тут тесно и неуютно, как в клетке. «Все вздор, – тотчас поправил себя писатель, пытаясь устроиться поудобнее на жестком казенном стуле, – это я чувствую себя в редакции как в клетке, а для него это смысл жизни, отними его – и он умрет».

– Мы вчера с вами говорили насчет интервью, – начал Поликарп Игнатьевич, проводя широкой ладонью по затылку. – Так вот…

«Черт бы его побрал, вашего Горького».

– Интервью с Горьким, – продолжал заведующий, – если помните. Словом, можете о нем больше не беспокоиться – я пошлю Черняка. А для вас есть другое задание.

– Я слушаю, – пробормотал Басаргин.

– На вторую полосу, для рубрики «Жизнь столицы», нужны очерки о работе уголовного розыска. Чтобы, так сказать, не только в хронике, а вообще… Важное и нужное учреждение. Что мы о нем знаем? Да ничего. Тут как раз подвернулся этот… вчерашний…

Обычно заведующий изъяснялся куда более гладко, а тут он путался, без нужды комкал фразы и, видно, не знал, как приступить к главному. Он произнес еще несколько бессвязных выражений и, наконец, подошел к сути:

– Мы договорились с начальством в Большом Гнездниковском, что один из наших сотрудников какое-то время побудет со вчерашним агентом и понаблюдает за его работой. И этим сотрудником будете вы.

Тут Максим Александрович понял, что зря он отказался брать интервью у Горького. Прямо скажем, писателя этого Басаргин презирал, но мысль о том, что теперь ему придется сопровождать Опалина во время его расследований, видеть неприглядную изнанку жизни общества и после выдать по заказу бодролживый очерк, была еще тягостнее.

– Поликарп Игнатьевич…

– Вы что-то имеете против?

Действительно, почему хрустальная ваза должна быть против, если ей оказывают честь и используют как ночной горшок? Прямо удивительно, какие у вазы могут быть претензии.

– Я не умею писать об угрозыске, – попытался воззвать к здравому смыслу Басаргин. – Послушайте, почему бы не поручить это Матюшину…

– Чтобы он выдал очередной перл вроде «убитого насмерть»? Давайте так, Максим Александрович. С вас статья в сто строк…

Сто строк означали приличный гонорар. Писатель притих.

– Нет, – поправил сам себя заведующий, – сто строк, конечно, мало. Давайте так: три очерка по сотне строк каждый. В течение… ну, допустим, пяти-шести дней. Тема – откуда берутся агенты угрозыска, как они работают, какие сложности бывают в этой профессии…

– Сложности известные – убить могут в любой момент, – не удержался Басаргин.

– У нас рабочая газета, Максим Александрович, – напомнил собеседник, нахмурившись. – Рабочие, знаете ли, тоже гибнут на производстве… Да и вообще, никто, простите, ни от чего в этой жизни не застрахован…

Три очерка. Сопровождать Опалина, который только вчера… И какая сверхъестественная скорость: уже сговорились с начальством МУУРа, все решили. Поразительно, просто поразительно!

– Опишите пару случаев, с которыми вы столкнетесь… то есть он столкнется, – продолжал развивать свою мысль гигант. – Хорошо бы, чтобы это были законченные расследования. Как находят преступника, какие методы используют…

– Беспалов скажет, что я отнимаю его хлеб, – буркнул писатель.

– Беспалов пишет совсем о другом. У него суд, обстоятельства дела уже выяснены, вопрос только в том, какое наказание понесет преступник. У вас – как, собственно, этого преступника ищут. Ну, там, отпечатки пальцев, улики разные, или с собакой идут по следу…

Тут Басаргин весьма юмористически представил себе, как Опалин мчится по следу злодея, сидя верхом на огромной собаке, в то время как сам Максим Александрович летит по воздуху, уцепившись за ее хвост. «Одной рукой держусь за хвост, другой записываю в блокнот… а в чем держу блокнот? В зубах, очевидно… Или нет: зубами держусь за хвост, а сам пишу на лету…»

– Я сказал что-то смешное? – внезапно спросил гигант, круто поворачиваясь к собеседнику.

Максим Александрович понял, что улыбка его неуместна, и постарался принять серьезный вид.

– Может быть, вы мне все-таки объясните, в чем дело, Поликарп Игнатьевич? – тихо, но весьма выразительно отчеканил он.

Где-то слишком громко включили радио, и приятный голос пропел: «Теперь сходитесь»[4]. За окнами загрохотал трамвай, в дверь сунулся взъерошенный Черняк с гранками в руках, но заведующий махнул на него рукой, и тот провалился сквозь землю. Черняк всегда выглядел так, словно за ним кто-то гнался. Имея самую обыкновенную внешность, он ухитрялся влипать в многочисленные романы, любовницы рожали ему детей, а так как тогдашнее законодательство в части выплаты алиментов было крайне жестким, вся его жизнь сводилась к тому, где бы найти еще денег. Он хватался за любую работу и никогда ни от чего не отказывался. Но, впрочем, вовсе не дела коллеги интересовали Басаргина в эту минуту. Он чувствовал, что заведующий чего-то недоговаривает, и предпочитал, чтобы тот объяснился откровенно.

– Я же вам сказал, Максим Александрович, – промолвил Поликарп Игнатьевич с неудовольствием.

– Нет.

Промолчали. Трамвай прошел, радио заскрежетало, мелодия рассыпалась, и голос умолк. Тишина воцарилась в кабинете, и было лишь слышно, как вялая осенняя муха жужжит и бьется о запыленное стекло.

– Вы хотите, чтобы я проследил, как продвигается следствие по делу Колоскова? – Писатель пошел ва-банк.

Поликарп Игнатьевич метнул на него быстрый взгляд, потер лицо и рухнул в кресло.

– И если я подружусь с этим Опалиным, мне будет легче все узнать? – гнул свою линию Басаргин.

– Ничего не имею против, – ответил Поликарп Игнатьевич, глядя ему в глаза. – Исчезновение Алексея Константиновича… оно серьезно спутало карты… И последствия могут быть… могут быть…

Он колебался, ища обтекаемое продолжение фразы, но оно никак не приходило на ум.

– А, черт бы его побрал! – сиплым шепотом бешено выпалил заведующий.

Басаргин отвел глаза. Ему стало неловко. Ясно, что произошло нечто скверное – настолько, что может рикошетом ударить по всей редакции, иначе Поликарп бы так не нервничал и не изобретал никому не нужных очерков о жизни рядовых агентов угрозыска.

– Значит, мы с вами договорились? – спросил гигант более спокойным тоном, хотя его лицо до сих пор ходило ходуном.

– Вы можете на меня рассчитывать, – пообещал Басаргин, вставая с места. По правде говоря, ему хотелось поскорее уйти.

Глава 6

Один за всех

Вернувшись в свой кабинет (впрочем, кабинетом это можно было назвать с большой натяжкой – бывшая классная комната, в которую затолкали дюжину разнокалиберных столов), Басаргин подошел к стене, на которой висел старого образца аппарат, и сделал несколько звонков. Очевидно, они ни к чему не привели, потому что писатель повесил трубку, прошел за свой стол и сел, рассеянно ероша светлые волосы и глядя в окно.

За соседними столами сотрудники толковали о сахаре, о шестипроцентном займе, о свежем фильме «Дом на Трубной».

– Вздор какой-то, жильцы мусорят, весь дом – большая коммуналка, ну, зачем мне это? Я и в жизни все это вижу каждый день…

– А мне показалось, что это сатира, причем очень едкая…

– Ну, сатира – от того, что они будут ругать коммуналки, меньше их не станет…

«И ведь это изо дня в день, – подумал Максим Александрович, чувствуя, как начинает колоть в виске, – разговоры об очередях, о кино, о получке, почти никогда – о книгах, о хоть каких-то духовных интересах… как они живут, боже мой? Зачем? Для чего? Мне, когда я их слышу, и то хочется повеситься…»

Но пока ему захотелось выйти покурить, и он двинулся к выходу, нащупывая в кармане пачку папирос.

Однако, едва невыносимые коллеги исчезли из виду, курить Басаргину расхотелось. Вспомнив кое-что, он зашагал к кабинету с надписью «завхоз» и обнаружил там Должанского, который с обычным вежливым вниманием слушал очередного начинающего поэта. До слуха Максима Александровича долетели только две строки, но уже по ним все было ясно:

Дымит фабричная труба,

Идет борьба!

– Очень, очень интересно, – сказал Должанский кротко. – А главное, свежо. И оригинально!

– Петр Яковлевич, – вклинился Басаргин, – заведующий срочно требует от вас обзор. Он готов?

– А, ну да, обзор современной поэзии, – тотчас нашелся собеседник. – Простите, я еще за него не принимался…

– Петр Яковлевич, ну как же так? Он ждет! – продолжал куражиться писатель. – Между прочим, в прошлый раз вы уделили ЛЕФу слишком много внимания…

– Только Маяковскому, он у нас печатается, – хмыкнул Должанский.

– Маяковский – вчерашний день! – презрительно фыркнул поэт, сверкая маленькими глазками из-под сросшихся бровей.

На вид гостю было немногим больше двадцати, и макушкой он едва доставал писателю до плеча. Грязноватая толстовка и непонятного цвета штаны удачно дополняли облик питомца муз, впрочем, сапоги, которые, очевидно, перед визитом в редакцию поэт озаботился как следует начистить, говорили в его пользу. Темно-синий картуз подозрительного вида он положил на стол Должанского.

– Извините, товарищ, мне надо писать обзор, а время поджимает, – сказал Петр Яковлевич.

– Понимаю, понимаю. – Поэт вздохнул. – Так вы покажете мои стихи кому следует? Вы говорили, у вас главный редактор все решает.

– Непременно, товарищ, непременно, – заверил его Петр Яковлевич. – Стихи о трубе. Как я могу забыть?

Поэт с подозрением покосился на него, но собеседник, казалось, говорил совершенно серьезно.

– У меня еще поэма есть, – решился гость.

– Поэм не печатаем, – сказал Басаргин и пустился в объяснение того, сколько строк может вместить вся газета и сколько из них уделяют поэзии. Поэт смотрел сквозь него и недоверчиво хмурился.

Наконец объединенными усилиями гостя удалось выставить, и он ушел, оставив после себя сильный запах несвежего белья и вонючей махорки, но через несколько мгновений вернулся, потому что забыл картуз. Писатель подал ему требуемое и захлопнул дверь. Должанский распахнул окно, чтобы проветрить помещение.

– Петр Яковлевич, – объявил Басаргин, – должен признаться, я вам завидую.

Должанский резко повернулся:

– Чему?

– Тому, как вы с ними разговариваете. Клянусь – я бы давно уже кого-нибудь из них убил.

– Это не поможет, – ответил Должанский, страдальчески морщась. – Их много.

Оба рассмеялись.

– Вот что, Петр Яковлевич, – продолжал Басаргин, – я не знаю, удастся ли мне зайти к вам сегодня за книгой Бунина, потому что меня некоторым образом огорошили…

– Очерк об угрозыске, – кивнул Должанский. – Я в курсе.

Басаргин подумал: его собеседник и впрямь всегда в курсе всего, что происходит в редакции, хотя сам, казалось бы, редко покидает свой кабинет.

– Петр Яковлевич, – спросил он вслух, – что происходит?

– А с чего вы взяли, будто что-то происходит? – поинтересовался Должанский невозмутимо, возвращаясь на свое место.

– А разве нет? Одно то, что с меня требуют эти очерки…

– Уже очерки? – вздохнул Должанский. – Нет, очерки им не помогут.

– Кому им? – заинтересовался писатель, но собеседник не торопился с ответом. Телефон на его столе начал трещать. Должанский смотрел на него, как на инопланетное тело.

– За Склянского наверху взялись всерьез, – сообщил он ровным голосом, пока аппарат разрывался от звона. – А именно Склянский протолкнул в редколлегию бесследно пропавшего Колоскова. Тот ведь никогда раньше с газетами дела не имел – так, заведовал чем-то, учреждениями какими-то.

– Так. – Писатель потер висок. – Колосков исчез, когда почувствовал, что Склянского съедят?

– Его еще не съели, – усмехнулся Должанский. – Но вилки уже взяли и ножи наточили. Может, Колосков слишком много знал? Одно то, что исчезновение такой фигуры расследует какой-то мальчишка…

Он не стал договаривать, но Басаргин понял его с полуслова. Может быть, кто-то наверху вовсе не жаждет, чтобы Колоскова нашли? Потому и поручили его поиски этому… как его… Опалину.

– Как это отразится на нас, Петр Яковлевич? Я не могу терять работу…

Должанский поднял голову, и на мгновение в его взгляде полыхнуло что-то, словно другой человек выглянул из-под маски и тотчас же спрятался. «Кто же ты на самом деле такой?» – в который раз подумал писатель с беспокойством. Он уже давно ловил себя на смутном ощущении, будто с его знакомым что-то не так, хотя тот выглядел совершенно по-пролетарски, носил толстовку, неопределенного цвета штаны, дрянную кепку, казался своим в доску и при случае мог загнуть вполне пролетарский оборот.

«Кто же ты такой?»

Но Басаргин никогда не задавал этот вопрос вслух – и не только потому, что понимал: правды ему не скажут. Его не покидало ощущение, что и он сам, и Должанский на одной стороне – осажденных, а извне их штурмуют волны распоясавшихся хамов, которых революция вознесла и дала власть. Идея всеобщего равенства никогда не соблазняла Басаргина, потому что он признавал только равенство по духу, уровню образованности и культуре. В редакции Должанский был единственным, с кем писатель общался, не делая над собой усилия, и потому Басаргин старался не задавать лишних вопросов, которые могли оттолкнуть его знакомого.

– Нет, газета, конечно, останется, – сказал Должанский рассудительно. – Понимаете, Максим Александрович, там, на самом верху, идет главная интрига. Передел власти, – подавшись вперед, сообщил он под яростный треск телефона. – Давно, конечно, надо было решить этот вопрос, после смерти Ленина сколько уж прошло, но затянулось, как видите, потому что все хотели занять его место. Не в мавзолее, конечно, – добавил Петр Яковлевич со смешком. – Склянский тоже чего-то мутил, держал нос по ветру, суетился, проталкивал своих ставленников, словом, интриговал на своем уровне. Уровень, конечно, мелкий, но относительно нас, например – вполне. Где-то он допустил просчет, поставил не на ту лошадь, как сказал бы Ракицкий… И вот Склянский отставлен, а Колосков скрылся. А вы будете писать очерки.

– Чем все это кончится, Петр Яковлевич? – не удержался писатель.

Он спрашивал вовсе не об очерках и даже не о Колоскове, но заведующему отделом поэзии ничего не надо было объяснять.

– Чем-нибудь, – хладнокровно ответил Должанский. – Мы участвуем в грандиозном социальном эксперименте, Максим Александрович. Не ищите ему аналогов в истории – это бесполезно, мы такие одни. И будьте осторожны. Россия – это мельница, и побежденных она перемалывает быстрее всего.

– Вы пишете? – вырвалось у Басаргина, зачарованного последней фразой. Он не помнил, чтобы собеседник был прежде так с ним откровенен.

– Нет. Я, как вы знаете, слишком близко стою к современной литературе. – Должанский криво усмехнулся. – Это напрочь отбивает охоту браться за перо.

Когда Басаргин вернулся в свой кабинет, к нему подошел изнывающий от груза новостей Глебов.

– Слышал? Черняка посылают к Горькому!

– Да ну! – Писатель сделал непонимающее лицо.

– Что он понимает в интервью? – с досадой сказал Глебов.

– Конечно, ничего, – поддержал его Басаргин. – Тебя надо было послать.

Он иронизировал, но Степа принял его слова за чистую монету:

– Думаешь? Да, я бы смог! Я бы такое интервью сделал, что его бы все газеты цитировали.

– Мне-то ты что это говоришь? – пожал плечами писатель. – Сходи к Оксюковичу.

– Ему не до меня сейчас, – уныло ответил Глебов. – Дерганый он какой-то.

«Из-за Колоскова? – подумал Басаргин. – Или из-за того, что Склянский слетел?»

– Ты про Склянского слышал? – спросил он небрежно.

– Слышал. – Говоря, Глебов нервно оглянулся и понизил голос. – Его из партии исключить хотят. А может, и хуже…

Исключение из партии чаще всего означало, что готовится расправа. Но хотя Басаргина и считали гуманистом, в душе он был далек от жалости к обреченному, по-видимому, Склянскому. Потому что все эти карьеристы поднялись по чужим головам, ломая судьбы. А о Колоскове, ставленнике Склянского, писатель и вовсе был самого нелестного мнения.

Зазвонил телефон на стене, трубку снял шедший мимо художник Окладский.

– Да… редакция… Сейчас. – Он повернулся. – Максим Александрович! Тут вам звонят… Из угрозыска.

Басаргин подошел к аппарату.

– Это Опалин, – сказал голос в наушнике. – Мне сказали, что вы звонили. По поводу очерка, да?

– Совершенно верно, – подтвердил Басаргин, морща лоб и пытаясь вспомнить имя-отчество вчерашнего гостя.

Опалин шмыгнул носом:

– Приезжайте.

– Куда?

– В Большой Гнездниковский, конечно. Хотите видеть, как мы работаем – да пожалуйста. Нам скрывать нечего.

– А когда?.. – заикнулся было писатель.

– Через час. Устроит?

«Лучше бы я поехал к Горькому», – подумал Басаргин, но пересилил себя и буркнул в расположенный на корпусе аппарата микрофон:

– Хорошо.

Он услышал сухой щелчок – на том конце провода повесили трубку. Странным образом писатель почувствовал прилив сил. «Кажется, он желает видеть меня еще меньше, чем я его… Но это не важно. Три очерка – триста строк – починим Варино зимнее пальто. Новое, конечно, купить не удастся – в магазинах черт знает что творится, а коммерческие цены мы не осилим…»

– Если меня будут искать, я на редакционном задании, Поликарп знает, – сказал Басаргин Глебову.

Снаружи сентябрьский день обернул его в тот особенный бархат ранней осени, когда еще не верится, что лето прошло, воздух чист и прозрачен, а листья едва золотятся. Но в трамвае, на который сел писатель, уже не было ни осени, ни бархата, ничего, кроме злобы, безнадежной, как прогорклое масло. Одна гражданка наступила другой на ногу, и они едва не вцепились друг другу в волосы. Потом в вагон влез гражданин с живым поросенком.

– Со свиньями нельзя, нельзя со свиньями! – заверещала вагоновожатая.

Но гражданин проявил чудеса изобретательности: он клялся, что ему проехать «совсем немножечко», совал всем своего поросенка, божился, что это не поросенок, а почти что человек, потому как не глупее некоторых двуногих, и даже выразил готовность заплатить за отдельный билет. Также гражданин сообщил вагоновожатой, что она ужас какая красавица и точь-в-точь похожа на девушку, в которую он был когда-то влюблен.

«Вот ведь люди, – подумал писатель, когда настырный гражданин добился-таки своего и остался в вагоне, – ему говорят, что нельзя, а он гнет свою линию и, хоть и действует самыми примитивными методами, оставляет всех в дураках… А может быть, так и надо? Идти напролом, даже если…»

Тут поросенок некстати вспомнил, что у него есть голос, и начал отчаянно визжать, молотя по воздуху розовыми копытцами. Публика, которая ранее была настроена скорее сочувственно, возмутилась и обрушилась на вагоновожатую. Зачем свинью пустили в вагон? Это безобразие! Куда только милиция смотрит? Есть же правила, которые запрещают перевозку животных в трамваях!

– Понаедут из деревни и ведут себя как дома! – негодовала соседка Басаргина. Сама она, кстати, выглядела как типичная деревня.

Писатель был почти счастлив, когда пришло время выходить. Он добрался до Большого Гнездниковского переулка, толкнул дверь, выкрашенную казенной коричневой краской, и через несколько шагов уперся в стол дежурного.

– Гражданин, вам кого? – спросил тот, смерив посетителя пристальным взглядом.

– Я из «Красного рабочего», – с достоинством ответил Басаргин, предъявляя удостоверение. – К товарищу Опалину.

– Обождите, – буркнул дежурный и стал кому-то звонить. – Терентий Иванович, тут репортер… Ага, ага…

«Нет, его не Терентий Иванович зовут, а Иван Григорьевич, – вспомнил Басаргин. – Интересно, а Терентий Иванович – кто?»

Но тут явился Опалин собственной персоной, необыкновенно сосредоточенный и одетый в полную форму угрозыска, то есть гимнастерку с зелеными петлицами, брюки галифе и сапоги. На голове у него была фуражка.

– Ваня, тебя гражданин дожидается, – сказал дежурный, глазами указывая на Опалина. – Из газеты.

– Вижу, – коротко ответил помощник агента угрозыска и бросил Басаргину: – Пошли.

– Куда? – необдуманно спросил Максим Александрович.

– Ну ты же хотел посмотреть, как мы работаем? Вот и увидишь.

Переход на «ты» Басаргину не понравился, но он пересилил себя и спросил:

– А где остальные?

– Кто?

– Ну, – протянул Максим Александрович, лихорадочно вспоминая все, что ему попадалось раньше о расследовании преступлений, – доктор, который устанавливает время смерти… дактилоскопист…

– У нас утопленник, – хмыкнул Опалин, – в морге будут делать вскрытие, все напишут в заключении, а отпечатки пальцев – не факт, что их получится снять с трупа. Неизвестно, сколько он в воде провел.

– Так что, вы один всем занимаетесь? – недоверчиво спросил Басаргин.

– Угу. Людей у нас не хватает, – пояснил собеседник, – текучка большая, плюс некоторые еще в отпусках.

– А почему текучка?

– Потому, – отрезал Опалин, и по тону стало понятно, что тема ему неприятна. – Ты об этом писать собираешься?

– Ну… да, наверное.

– Ну вот и напиши, что в угрозыске сверхурочные оплачивают со скрипом, а нам приходится сидеть в засадах, проводить облавы и вообще много чего. В милиции не лучше: платят еще меньше, а требуют больше, чуть что – под суд отдают, а если сволочь какая-нибудь милиционера ударит, ей за это ничего не будет, штраф три рубля заплатит, и все. Вот люди и уходят. Да, я спросить тебя забыл: ты мертвецов не боишься?

– Нет. Я на врача учился.

– Да? И где?

– В Киевском императорском университете, – необдуманно ответил Басаргин и тотчас же об этом пожалел. Вечно тянет его какой-то бес за язык, и сколько раз его Варя умоляла не дразнить гусей…

Но гусь Опалин даже ухом не повел. Он двинулся к выходу, и писатель волей-неволей последовал за ним.

– Нам к храму Христа Спасителя, недалеко от него тело выловили, – сказал помощник агента угрозыска. – Если никто из ребят не согласится отвезти, придется на трамвае ехать.

– У вас же машины есть, – несмело заметил Басаргин.

– Да, но мало. На всех не хватает.

Опалин отправился общаться с шоферами. Двое были заняты, третий ждал начальство, и только четвертый согласился подбросить их до храма.

– Залезай, доктор! – весело крикнул Иван, ловко запрыгивая в открытый автомобиль.

Басаргин сел и, не удержавшись, весьма юмористически стал рассказывать о том, как ехал сегодня в трамвае с гражданином, которого пустили в вагон с поросенком.

– Карманы проверил? – поинтересовался Опалин.

– При чем тут это? – удивился Максим Александрович.

– Да при том, что это мог быть отвлекающий маневр. Один лезет в вагон с поросенком, а другой в это время карманы обчищает, пока все смотрят на первого.

Изменившись в лице, Максим Александрович стал проверять, на месте ли его вещи, но вскоре успокоился, обнаружив, что ничего не пропало.

– Я смотрю, у тебя большой опыт, – заметил он, поглядывая на Опалина. Машина мчалась вдоль реки, шофер зорко следил за дорогой, ветер бил в лицо. – Часто приходится работать в одиночку?

– Я от работы не бегаю, – усмехнулся Иван.

Оставив храм позади, автомобиль затормозил возле небольшой толпы из дюжины зевак, которую сдерживал молодой милиционер в белой форме.

– Ваня, – сказал шофер, обернувшись, – ждать тебя я не смогу, так что сам понимаешь…

– Все нормально, – успокоил его Опалин и, не открывая дверцу, перепрыгнул через нее на тротуар. Басаргин чинно вышел со своей стороны.

– Где труп? – спросил Иван у милиционера после того, как представился и показал удостоверение. Вместо ответа тот кивнул на нечто, прикрытое грязной рогожей. В нескольких метрах от нее перекатывались серо-голубые волны Москвы-реки.

Опалин подошел к груде, откинул край. Басаргин приблизился и поглядел на то, что не так давно было человеком, а сейчас превратилось просто в мертвое тело. Парень, светлые волосы, мелкие черты лица, довольно приятные, на вздернутом носу веснушки, в воде пробыл недолго – не больше суток, подумал Максим Александрович. Шея была перерезана от уха до уха, рубашка густо заляпана пятнами крови, которые размыла вода, но следы все равно остались. Опалин поглядел на рану на шее и нахмурился.

– Знаете его? – зачем-то спросил писатель, машинально переходя на вы.

– Нет.

Опалин стал ощупывать карманы жертвы. Ничего, ни единой зацепки. Обуви на убитом не было. Иван стал возиться с пуговицами рубашки убитого, расстегнул ее, осмотрел грудную клетку и руки, потом перевернул труп, осмотрел спину и стал изучать голову. «Это он другие повреждения ищет, – сообразил писатель. – Били ли его до того, как перерезали горло, или нет… Вообще всем этим должен заниматься специальный медик. А фотографирование? Ведь место преступления надо сфотографировать, и жертву тоже. Поразительно, просто поразительно. Ни фотографа, ни врача, всем занимается один человек, которому, наверное, и двадцати нет. Как угрозыск кого-то может найти при таком уровне криминалистики?»

– Зарезали из-за сапог? – вслух предположил Басаргин.

– Может быть, – буркнул Иван. Выражение его лица ставило писателя в тупик, и мысленно Максим Александрович попытался расшифровать его. Нет, не отвращение и не скука от рутинного момента непростой работы. «Он пытается определить, – мелькнуло в голове у Басаргина, – кем может быть жертва, хотя бы приблизительно… Студент? Рабочий? На уголовника убитый не похож, а впрочем…»

– И как же вы будете устанавливать его личность? – спросил он.

– Как? Ну, во-первых, есть заявления о без вести пропавших. Во-вторых, можно дать описание трупа в вашей газете…

– Вам не кажется, что его убил профессионал? – рискнул спросить Максим Александрович.

– Кажется, доктор. Еще как кажется.

Обращение «доктор» Басаргину не слишком нравилось, но спорить он не стал. Писатель отошел на несколько шагов и закурил, а Опалин отправился к милиционеру и стал расспрашивать его об обстоятельствах, при которых нашли тело.

– Я его заметил, мне показалось, что еще живой… Я стал кричать: «Гражданин, что вы там делаете, вылезайте!» Лодка проплывала мимо, рыбаки помогли его вытащить… Это же ужасно, ему, наверное, столько же лет, сколько мне…

Опалин поглядел на взволнованное лицо собеседника – своего ровесника, волею судеб попавшего в ряды советской милиции – и подумал: можно ему сказать, чтобы взял себя в руки. Но врать Иван не любил, особенно тем, кто был на одной с ним стороне.

– На нашей работе, – проворчал он тоном умудренного старца, – еще и не такого наглядишься… Расходитесь, граждане! – добавил он, поворачиваясь к зевакам. – Ничего интересного вы тут не увидите…

Приехала машина – забрать тело, и Опалин, уточнив, что труп увезут в морг второго МГУ, вернулся к Басаргину, который ходил по берегу, дымя папиросой.

– И что теперь? – спросил писатель.

– В смысле?

– Ну, вот ваши действия. Нашли убитого, выясняете его личность, а дальше?

– Дальше? Как обычно. Где жил, с кем общался. Какие конфликты были.

– А если бандиты на улице напали, убили, сняли сапоги и вещи забрали? Ведь у него не только обуви нет, но и вообще ничего в карманах.

– Будем бандитов искать. – Опалин усмехнулся. – Непонятно только, зачем они его до реки дотащили. Обычно, если убивают прохожего на улице, там и оставляют. Труп с собой таскать – веселого мало вообще-то.

– А Колоскова так же искать будете? Где жил, с кем общался…

– Наверное, – спокойно ответил Опалин. – Но Колоскова мне не отдадут, этим делом другой займется, когда на работу выйдет. Меня просто послали народ у него на работе опросить, что да как.

Значит, Поликарп ошибся, решив, что помощник агента угрозыска будет расследовать исчезновение зама. Но из этой ошибки вырос заказ на три очерка по сто строк каждый, перспектива починки зимней одежды для Вари и вообще…

– Ладно, – сказал писатель, докурив папиросу и затоптав окурок. – Куда теперь?

Глава 7

Муза мести

На следующее утро Басаргин сидел за своим столом в кабинете сотрудников «Красного рабочего» и, растирая пальцами лоб, смотрел на лежащий перед ним белый лист.

Лист этот звал к свершениям, а точнее, соблазнял набросать хотя бы один очерк из трех, обещанных заведующему. Но дело не клеилось, и проблема заключалась вовсе не в том, что у Максима Александровича не было материала. Напротив, его-то как раз имелось с избытком, но умудренный горьким опытом писатель предчувствовал, что Поликарпу Игнатьевичу вряд ли придется по вкусу описание того, чему вчера Басаргин был свидетелем.

Взять хотя бы труп неизвестного с перерезанным горлом, вытащенный из реки. Убили, вероятно, бандиты, но пока ничего толком неизвестно.

«Простите, Максим Александрович, – почти наверняка скажет заведующий, – но читатели захотят узнать, кто он и как тело попало в реку. Вы посмотрите, как пишет свои очерки Беспалов: выпукло, сжато и так, что все ясно. А у вас…»

Разумеется, тут Басаргин мог сослаться на то, что расследование еще не закончено, – и вообще, после первого дела их вчера почти сразу же перебросили на второе. Здесь фигурировал труп новорожденного в мусорном ящике, причем Максим Александрович сразу же сказал Опалину, что ребенок родился здоровым, а потом его задушили.

Следует отдать молодому помощнику агента должное: он в рекордные сроки провел дознание и установил, кто был матерью младенца. Неграмотная деревенская деваха, явившаяся в Москву на заработки и устроившаяся в домработницы. Ну-с, то-се, закрутила роман со знакомым хозяев, и пожалуйста – ребенок. Аборт – дорого, будущий отец заявил, что знать ее не желает, а в деревне у нее жених. Хлюпая носом и утираясь рукавом, мать призналась в том, что тайно родила ребенка и тут же его придушила. Но в глазах у нее (Басаргин присутствовал при допросе) не было ни капли раскаяния, да что там – даже понимания, что она совершила нечто ужасное. И когда ее уводили милиционеры, она завыла, стала истерически трясти головой и рыдать словно по некой роли, которую полагалось играть на публике.

«Ну, опишу я эту историю, так Поликарп первый скажет – мрачно, вы сгущаете краски, Максим Александрович, по вашему тону чувствуется, что вы народ ненавидите. И буду я, чувствуя себя последним идиотом, объяснять ему, что ненавижу детоубийц, потому что есть вещи, которые прощать нельзя, а он станет меня поучать, что надо быть снисходительным к представителям масс, которых веками угнетали… Тьфу!»

Третьим делом, на которое вчера попал Басаргин, было еще одно убийство. В подворотне в луже крови нашли труп женщины. Дворник стал рассказывать Опалину, кто она и откуда, а жители соседних домов – возмущаться, что местные хулиганы совсем распоясались, и тут труп вопреки всем законам мироздания заворочался, приподнялся и стал заплетающимся языком крыть всех последними словами.

– Нет! – воскликнул Ракицкий, когда писатель полчаса назад рассказал ему эту историю. – Такого, простите, быть не может… Вы все выдумали!

– Да я видел это своими глазами! – горячился Басаргин. – Местная пьянчужка упала и ударилась, а может, ее ударили… Бутылка вина разбилась, и получилась кровавая лужа! И лежала она, как мертвая…

– И вы не заметили, что это не кровь, а вино? Не поняли, что гражданка на самом деле жива?

– Ну… Вокруг все трещали: «Убили, убили! Ах, ах!» Ну, мы и поверили…

Ракицкий качал головой, и в глазах его читалось недоверие:

– Максим Александрович, ну, это же анекдот… Они там, совсем недотепы, что ли, в этом угрозыске?

Но писатель вовсе не считал Опалина недотепой. «Конечно, молодой еще, но… Взять хотя бы дело об убитом ребенке: ведь сразу же догадался, что к чему, и стал искать именно в этом направлении… Надо будет в очерке похвалить его – как выражается Поликарп, подать в положительном ключе. Беда в том…»

Беда в том, что муза Басаргина, которой, очевидно, надоело вдохновлять его на творения для «Красного рабочего», сделала крылышками изящное движение – и улетела. Писатель гипнотизировал белый лист – и не мог выжать из себя ничего.

Пока на Солянке Басаргин переживал неподдельные муки, в тесном здании угрозыска в Большом Гнездниковском Опалин, подперев рукой щеку, изучал сводки без вести пропавших. Стол, за которым он работал, был втиснут в угол помещения. Стена слева, стена впереди, а справа – громадный шкаф с папками из дореволюционного полицейского архива, которые не успела сжечь толпа в феврале памятного 1917 года. Дверь ежеминутно хлопала, из неплотно прикрытого окна тянуло сквозняком, но Иван привык не обращать внимания на такие мелочи. На столе агента угрозыска Логинова, который сидел в лучшем месте кабинета, под портретом Карла Маркса, воинственно раздувшего ноздри, затрещал телефон.

– Агент Логинов слушает… Здесь. Сейчас спрошу… Ваня, – крикнул Логинов, оторвавшись от трубки, – тут какая-то гражданка Теплякова пришла. Говорит, дело у нее до тебя.

Опалин высунулся из-за шкафа:

– Дело? Ну ладно…

– Да, пропустить, – сказал Логинов в аппарат. – Она хоть симпатичная? – спросил он, повесив трубку.

– Раз увидишь – не забудешь, – хмыкнул Иван.

Она явилась через минуту, решительно сжимая сумочку и громко стуча каблуками. Маленькая, с кудрявыми волосами мышиного цвета и глазами немного навыкате, она действительно казалась оригинальной, но симпатичной ее никто бы не назвал. Разговор она начинала, как атаку, бросаясь вперед очертя голову и без всяких предисловий.

– Я должна вам сказать кое-что, – заявила Теплякова, усаживаясь на стул, который ей указал Опалин. – В редакции я не могла, а сейчас могу. – Она испустила сухой смешок, от которого у Логинова по спине поползли мурашки, но у Опалина, судя по всему, нервы были крепче, потому что он и бровью не повел. – Это касается бегства Колоскова. Вы будете записывать мои показания? – внезапно спросила она.

– Как хотите, – спокойно ответил Опалин.

Его ответ, очевидно, удовлетворил Теплякову – она несколько раз одобрительно кивнула.

– Я даже не знаю, как мне быть. – Она мигала часто-часто, и по лицу ее то и дело проходило что-то вроде судороги. – Я сомневалась. С одной стороны, я же там работаю. А с другой… – Она хихикнула, и тут Логинову захотелось поскорее уйти из кабинета, – я, наверное, подпишу. Да, я подпишу показания, потому что кто-то… кто-то должен положить этому конец. Как вы считаете?

Опалин видел, что его собеседница взвинчена до крайней степени, но старшие товарищи учили его: «Никогда не мешай свидетелю выговориться», и оттого он улыбнулся, чтобы не отвечать.

– Когда все откроется, они очень пожалеют, – мстительно добавила Теплякова. – А такие вещи скрывать нельзя.

– Вам что-то известно о том, почему исчез Колосков? – Опалин все-таки решил вернуть странную свидетельницу к тому, что его больше всего интересовало.

– Да. Нет! Да! – тотчас же ответила Теплякова, дергаясь сильнее обычного. – То есть я думаю, что… Деньги. Все дело в них. Кто-то заметил, что они пропадают. Не сходятся эти… эти… Баланс? Да, кажется, баланс. Стали считать – 55 тысяч как не бывало.

Опалин вытаращил глаза. Такого он, по правде говоря, не ожидал.

– Вы хотите сказать, что из редакции пропало 55 тысяч рублей?

– Да! – нервно выкрикнула Теплякова. Она задвигала ногами, то сплетая их, то расплетая, то убирая под себя, то шевеля носками туфель. Одновременно она стала ожесточенно чесать шею свободной рукой, потому что в занятой по-прежнему держала ручку сумочки. – 55 тысяч. Измайлов их украсть не мог. Они бы и хотели, может, свалить все на него, – прибавила гостья с кривой усмешкой, – но не на того напали. У него каждая копейка подсчитана и внесена в бумаги. Он очень внимательный. И он не заведовал рекламой. А Колосков – да. Теперь они боятся.

– Кто – они? – терпеливо спросил Опалин, решив во что бы то ни стало добиться толку от этой дерганой женщины, выражавшейся так путано.

– Оксюкович. Наш главред. И Федотов-Леонов. Заведующий. Я слышала их разговор. Не подумайте, что я подслушивала, – быстро добавила Теплякова. – Это случайно получилось. Я хотела попросить аванс, подошла к дверям, а они говорили в кабинете. У меня замечательная рубрика – «В мире домашней хозяйки». Но наша газета – о, это такая клоака!

– Когда именно вы слышали их разговор? – быстро спросил Опалин.

– Три дня назад.

– Можете точно передать, что именно они говорили?

– Оксюкович был в ужасе. Он говорил, что произошла какая-то ошибка. Поликарп Игнатьевич настаивал. Я запомнила его фразу: «55 тысяч не могут раствориться в пространстве! Куда они делись?» Потом Оксюкович сказал, что подозревать своих – чудовищно, ему нехорошо от одной мысли об этом. И заведующий назвал Колоскова. Он держал у себя деньги, полученные за рекламу, он так все устроил, что у него не спрашивали отчетность, и при нем рекламы стало гораздо больше, чем раньше. Главред сказал – нет, не может быть, наверное, 55 тысяч Измайлов украл. Но Поликарп Игнатьевич сказал, что через Измайлова такие суммы не проходили, он только выплачивал зарплату, авансы и ведомости у него в образцовом порядке. Потом Оксюкович сказал – надо разобраться, но без ГПУ и милиции, никто не должен знать.

– Почему? Он так боится за свое место?

– Конечно, боится, хотя сам еле дышит, легкие как решето, – с отвращением ответила Теплякова. – И курит! Видели бы вы, как он курит!

Но Опалин не был настроен обсуждать здоровье редактора «Красного рабочего».

– Вы считаете, что Колосков совершил растрату, украл 55 тысяч рублей и скрылся? – поставил он вопрос ребром.

– Да. Нет! – тотчас поправила себя гостья. – Поймите, у меня только подозрения. Но растрата точно была, раз о ней говорил Поликарп Игнатьевич. И Колосков очень вовремя исчез!

– А семья?

– Что – семья?

– Вы считаете, что он на это способен? Украсть деньги и сбежать, бросив семью?

– У него любовница молодая, – усмехнулась Теплякова. Она почти перестала дергаться и даже больше не расчесывала шею. – Зачем ему старая жена? Все любят свежее мясо. Все! – повторила она, явно вкладывая в это слово что-то личное, и глаза ее зажглись нехорошим огнем.

– Так вам известно, кто его любовница?

Но тут свидетельница не смогла сообщить ничего определенного. Видела она как-то Колоскова на улице с молодой особой. Брюнетка, лет двадцати, одета как куколка. И этот осел вокруг нее увивался, даже ручку норовил поцеловать, скотина. В такси с ней вместе сел, а всем известно, что поездка на такси – дорогое удовольствие, приличные люди вроде самой Тепляковой о таком только мечтают.

– Я заполню протокол с ваших слов, а вы его подпишете, – сказал Опалин, поняв, что ничего ценного из свидетельницы более не вытянет. – Даю вам слово, что, если мне придется вызывать главного редактора или кого-то еще, я постараюсь не упоминать вашего имени. Я прекрасно понимаю, чем вы рисковали, когда приняли решение прийти сюда. Поверьте, мы это очень ценим!

По правде говоря, он подозревал, что его собеседница ничем не рисковала и пришла, потому что в редакции ее как-то обидели, но старшие товарищи учили его быть вежливым со свидетелем, если обстоятельства не требуют иного.

Он составил протокол, и Теплякова без возражений поставила свою подпись. Гостья почти успокоилась и предвкушала, какой переполох начнется среди сотрудников, когда станет известно о растрате, да еще такой нешуточной. «Хотели от меня избавиться – так получите! – подумала она, мстительно прищурившись. – А я уйду в «Женский журнал», и пропадите вы все пропадом!»

Она удалилась, громко стуча каблуками, а Опалин вернулся к сводкам без вести пропавших, но уже без особой охоты. Колосков украл деньги и, судя по всему, сбежал вместе с молодой любовницей. Почему бы и нет – в конце концов, аналогичные истории происходят сплошь и рядом. Но то, что члены редколлегии уважаемой газеты замалчивают растрату, совсем нехорошо. И черт его знает, как все это может аукнуться не только им, но и угрозыску.

– Петрович, – спросил он у Логинова, который не любил свое имя Карп и предпочитал обращение по отчеству, – не знаешь, Терентий Иванович уже вернулся с совещания?

– Я его видел, здесь он, – ответил коллега.

Опалин поднялся с места.

– Тогда я пошел, – сообщил он.

И, захватив с собой протокол беседы с Тепляковой, направился к двери.

Глава 8

Филимонов

Некогда дом в Большом Гнездниковском принадлежал богатой невесте, которая вышла замуж за музыканта, и устраивали они в особняке вечера, на которых бывали композиторы и писатели. Но прошли те времена, и наследники – черт знает из каких соображений – продали дом полицейскому ведомству. Здесь устроились службы сыска – уголовного и политического, иначе именуемого охранкой, и тосковали лепные амуры под потолком, что больше не внимают музицированию хозяина и его гостей, а слышат речи казенные, порою матерные, но в любом случае от музыки далекие. Портреты царя Николая взирали со стен кабинетов, шелестели страницы секретных досье, но в феврале 1917-го всему этому пришел конец. Портреты сбросили, архивы разгромила и частично уничтожила толпа, наводнившая особняк, и вообще настало время всеобщей свободы, а при свободе, разумеется, никакая полиция не нужна.

«Отречемся от ста-а-рого ми-и-и-ра!»

Отреклись. И как-то незаметно вдруг стало ясно, что гражданин, получивший полную свободу, в том числе и от законов, быстро наглеет, звереет – словом, без охраны порядка нельзя никак. А уж кто этим занимается – полиция, милиция, – в принципе, не столь важно.

Терентий Иванович Филимонов принадлежал к старой гвардии московского сыска. Было бы преувеличением сказать, что он без малейших колебаний перешел на службу в советский угрозыск. Но он был человеком, который превыше всего ставил дело, и имел определенные заслуги, потому его ценили – и те, которые хорошо понимали его значение и мирились с ним, и другие, предпочитавшие без него обойтись. Опалину Терентий Иванович спуску не давал, и Иван не то чтобы трепетал перед ним, но, в общем, чувствовал себя в его присутствии не слишком уверенно. А общаться им приходилось постоянно, потому что Филимонов был его начальником.

При Советах Терентий Иванович ухитрился занять в особняке свой прежний кабинет, небольшой, но зато отдельный. Кабинет этот был некогда дамским будуаром, от тех времен остались в нем изящная люстра и обилие лепных амурчиков под потолком. Они почтительно поглядывали на строгого седого господина, очень прямо сидящего за столом, и кисло – на портрет Ленина за его спиной. Несколько лет назад за Филимонова крепко взялся товарищ в кожанке, который не расставался с портретом Троцкого и даже бородку стриг под него. Товарищ упорно копал под Терентия Ивановича, лелея мечту влезть в его отдельный кабинет и повесить портрет нового властителя России взамен старого, но что-то не срослось. Троцкий полетел кубарем, а товарищ, пропьянствовав три дня, вернулся на работу и первым делом выкинул портрет недавнего кумира, но это ему не помогло: вскоре соперника Филимонова услали на повышение куда-то к черту на рога, чуть ли не на Шпицберген. А Терентий Иванович остался.

Опалин постучал в дверь и, услышав изнутри короткое повелительное «Войдите», переступил порог. Он считал себя взрослым и вполне состоявшимся человеком, но всякий раз, когда приходилось беседовать с Филимоновым, ощущал себя школьником.

– Терентий Иванович, ко мне приходила свидетельница… По делу Колоскова. Дала показания… я решил, что это может быть интересно…

– Присаживайтесь, Иван Григорьевич.

Филимонов со всеми был на «вы» и всех называл по имени-отчеству – старой закалки человек, что поделаешь. Опалин подал ему бумагу, а сам сел и застыл, положив руки на колени.

– Как вам газетчик из «Красного рабочего»? – спросил Терентий Иванович, бросив на Ивана быстрый взгляд. – Сильно мешал?

– Он не репортер, он бывший доктор, – не удержавшись, буркнул Опалин.

– Бывших докторов не бывает, – тотчас парировал Филимонов. – Хотя, разумеется, это его личное дело, где работать… Спрашивал вас о Колоскове?

– Спрашивал.

– И?

– Я сказал, что это не мое дело.

– А он?

– По-моему, ему все равно. Конечно, его попросили узнать, что у нас есть, но сам он, кажется, никак не заинтересован.

– А вот и нет, – тотчас возразил Терентий Иванович. – Если бы он не был заинтересован, его бы нам не навязали. Будьте осторожны с первым впечатлением, Иван Григорьевич. Человек раскрывается не сразу, иногда его истинная сущность вылезает только спустя месяцы, а то и годы…

– Так точно, Терентий Иванович, – пробормотал Опалин, чтобы хоть что-то сказать. Филимонов скользнул по нему взглядом и углубился в чтение протокола.

– Как по-вашему, этой даме можно верить? – спросил он, постучав по бумаге согнутым пальцем.

– Думаю, да. У нее зуб на редакцию.

– Тогда нет.

– Терентий Иванович! Я бы не стал вас беспокоить, если бы решил, что она наврала с три короба… Я потому и пришел, что ее показания мне кажутся важными.

– Все, что она сказала, надо проверить, – объявил Филимонов. – И займетесь этим вы, Иван Григорьевич. Ввиду известных вам обстоятельств, – Терентий Иванович дернул щекой, – вам придется покамест действовать одному. Если Логинов освободится, я отправлю его к вам.

– Я сам справлюсь, – пробурчал Иван. Он был не слишком высокого мнения о способностях Логинова – хороший исполнитель, но самостоятельно раскрывает только более-менее простые дела, а сложные ставят его в тупик. Опалина почему-то не покидало ощущение, что исчезновение заместителя редактора как раз и является таким делом.

– Справитесь? – переспросил Филимонов, прищурившись. Он говорил без всякой иронии, но собеседнику, конечно, почудилось, что ему не доверяют, и он надулся.

– Постараюсь, – ответил он сдержанно.

– Что у вас сейчас – я имею в виду, кроме Колоскова?

– Вчерашний труп, который выловили из реки.

– Дактилоскопия?

– Сняли отпечатки. В нашей картотеке он не значится.

– Ваше впечатление?

– Ну… – Опалин нахмурился. – На уголовника он не похож. Шрамы и татуировки отсутствуют. Руки рабочего… Карманы обчистили и сапоги сняли. Я бы решил, что это грабеж, но больно уж профессионально ему горло перерезали. И труп сбросили в воду. Чистая случайность, что его так быстро нашли.

– В любом случае, Иван Григорьевич, надо сначала понять, кто это. Бывает, не сразу родственники заявляют о том, что человек пропал… Побеседуйте пока с женой Колоскова, постарайтесь расположить ее к себе. Установите личность его любовницы. Не обязательно же он ударился в бега с ней на пару – мог и один скрыться. Вопрос в том, куда именно, и его женщины должны что-то об этом знать.

– Меня смущает, что его вещи остались в квартире, – признался Опалин. – Не убили ли его?

– Уже искали среди неопознанных трупов?

– Искал, но пока нет никого похожего.

– Вещи могли быть на квартире любовницы, например, и потому чемоданы из квартиры жены он забирать не стал, – сказал Терентий Иванович, поразмыслив. – Или еще интереснее: он понимал, что его будут искать, и решил симулировать свое убийство. Если вдруг найдете труп, как следует проверьте, Колосков ли это. Когда человек крадет 55 тысяч, он вполне может придумать что-нибудь этакое, чтобы его никогда не нашли.

– Понял. А что мне делать с репортером? Ну, который доктор. Он сказал, что будет расспрашивать меня о наших методах… собирается сопровождать меня по работе… Правда, он, по-моему, был разочарован. Думал, что со мной целая группа: фотограф, проводник с собакой, шофер с машиной…

– Иван Григорьевич, я буду с вами откровенен, – заговорил Филимонов, и по лицу его Опалин понял, что эта тема не доставляет начальнику никакого удовольствия. – Мне не нравится, что возле вас крутится репортер, но воспрепятствовать этому я не могу. Постарайтесь с ним подружиться, то есть хотя бы расположить его к себе. Нам не нужны идиотские публикации в их газете, довольно и того, что мы даем им материал для хроники, который, кстати сказать, они обрабатывают крайне безграмотно. Проследите, чтобы этот пишущий доктор… гм… не-Чехов не тиснул об угрозыске такого, из-за чего у нас могут быть неприятности.

– Как я могу проследить…

– Обыкновенно. Прежде всего не говорите ничего, что может быть использовано против вас и ваших товарищей. Не надо, к примеру, рассказывать под видом анекдота, как бандит ударил чернильницей агента Шумейко, который его допрашивал: во-первых, это не смешно, во-вторых, подрывает доверие к угрозыску. Ваш доктор спрашивал о собаках – отлично, расскажите ему о них, упомяните пару ярких случаев, как Бер или Дези находили воров по следу. И еще: держите в уме, что вообще-то ваш знакомый является источником информации. В дружеской беседе постарайтесь его разговорить, только аккуратно. Не исключено: он знает то, что может быть для нас интересно.

– О Колоскове?

– И о нем, и о том, что вообще происходит в редакции. Простите меня, но невозможно украсть 55 тысяч так, чтобы никто ничего не заметил. Наворованное всегда жжет карманы – вы человек достаточно опытный и уже должны были это понять…

Опалин, услышав столь лестное признание своих способностей, расправил плечи, и его настроение разом улучшилось. Теперь он готов был не то что вытащить Колоскова из норы, в которой тот затаился, но и горы своротить.

– Кстати, то есть не кстати, а на всякий случай, – продолжал Филимонов. – Сверху мне спустили очередной циркуляр о том, что сотрудники угрозыска должны ходить в установленной форме. Из года в год одно и то же… притом что эти умельцы все время выдумывают новые типы обмундирования и никак не могут остановиться. Моя точка зрения вам известна: удобно – ходите в форме, считаете, что она привлекает излишнее внимание, – в штатском. Меня не форма интересует, а дело. Единственно, пока вы общаетесь с товарищем из газеты, имеет смысл носить форму. Но, как я вижу, вы тоже пришли к такому мнению, – добавил он, скользнув взглядом по гимнастерке Опалина.

– Я… ну, да… – пробормотал Иван. – Форма, как вы говорите, не всегда уместна… Увидит какой-нибудь бандит, лицо запомнит, а потом из-за этого операция сорвется…

Терентий Иванович помолчал. То, что он собирался спросить, шло вразрез с его принципами невмешательства в частную жизнь сотрудников, но он наблюдал Опалина уже некоторое время и решил говорить начистоту:

– Скажите, вы чем-нибудь занимаетесь в свободное время?

– В свободное? – переспросил Иван, не понимая.

– Вне работы. Потому что я вас вижу чаще остальных, и вы никогда ни от чего не отказываетесь. Слежка там, или засада, или поехать в губернию, найти и допросить свидетеля… Ну а для себя вы когда-нибудь живете?

– Ну… да… конечно… – ответил собеседник, но как-то не слишком уверенно.

– Прошу меня извинить, с моей стороны это был лишний вопрос, – чопорно промолвил Филимонов. Он и сам теперь не рад был, что затронул эту тему. – Можете идти.

Он вернул Опалину протокол, и юный сыщик отправился в свой кабинет, в закуток за шкафом. Там он перечитал материалы дела об исчезновении Колоскова, приобщил к бумагам донос Тепляковой, запер документы в несгораемый шкаф высотой в человеческий рост, нахлобучил на голову фуражку и покинул здание.

Глава 9

Конец романа

Он дошел до дома Моссовета, расположенного в том же Большом Гнездниковском переулке – самое высокое здание в Москве, прошу заметить, целых 11 этажей. На крыше небоскреба 1912 года постройки помещались кинотеатр, кафетерий и смотровая площадка. Опалин предпочел кафе. Правда, цены там были не так чтобы гуманные, в общем, кусались они, как советские критики, но у Ивана было некоторым образом привилегированное положение – в заведении работал человек, кое-чем ему обязанный.

Опалину освободили столик на свежем воздухе. Помощник агента угрозыска сел и снял фуражку. Москва расстилалась перед ним, плоская, как блин, кое-где дымили трубы заводов, вдали золотились купола храма Христа Спасителя. Иван собирался съесть пирожное и выпить кофе, но знакомый настоял на полноценном обеде, и Опалин внезапно понял, что ему не хочется возражать. Он питался кое-как, от случая к случаю, а сил ему требовалось много.

Две барышни с подведенными глазами за соседним столиком пошептались, косясь в его сторону, и ушли. Походка выдавала их ремесло даже больше, чем специфическое выражение лиц, присущее профессиональным проституткам. Опалин, казалось, не заметил их исчезновения – отвлекся на воробья, который прыгал по карнизу, задорно чирикая. На самом деле Иван, конечно, все видел, и такая реакция на его форму была одной из причин, почему он старался особо в ней не светиться.

Принесли суп, потом второе с настоящим мясом, которого не пожалели. Жизнь хорошела на глазах. Пирожное таяло во рту. Кофе явился прямиком из райских кущ. «И почему он спросил, живу ли я для себя? – мелькнуло в голове у Опалина. – Вот, пожалуйста: сижу в красивом месте, пью кофе, ем пирожное с кре-е-емом». Мысленно он растянул слово «крем», словно это могло продлить удовольствие, которое он испытывал. Знакомый посмотрел на его лицо и, обернувшись к официанту, вполголоса отдал распоряжение принести еще одно пирожное.

Счет оказался на 86 копеек – сумма, за которую любому другому посетителю позволили бы разве что подышать воздухом и полюбоваться видом. Опалин оставил на столе рубль, попрощался со своим знакомым и стал спускаться с небес.

Путь его лежал в Крестовоздвиженский переулок, где проживал бесследно исчезнувший Колосков вместе со своей семьей, покамест никуда не пропавшей. Агент угрозыска, который начал дело, уже беседовал с Ксенией Александровной Колосковой, и ее показания Опалин читал, но решил, что нелишне будет познакомиться с ней лично, а затем опросить соседей по коммуналке.

Дверь открыла домработница – обширная словоохотливая женщина лет 50. Тут же выяснилось, что Колосков проживал в отдельной квартире, и соседи отпадали.

«Так вот почему в деле ничего о них не было… Надо будет все-таки поговорить с жильцами дома. Но как же скверно, что он жил буржуем… Уж в коммуналке-то соседи выдали бы его подноготную вплоть до того, как именно он страдал от геморроя…»

Домработница проводила его в гостиную и удалилась быстрым шагом. Насупившись, Опалин разглядывал красивую французскую мебель с аппликациями и картины на стенах. Он ровным счетом ничего не понимал ни в мебели, ни в живописи, но инстинкт упорно нашептывал ему, что здесь все дореволюционное, непростое и с претензией. В то же время от него не укрылось, что кресла в комнате от другого гарнитура, рамы кричаще безвкусны и вообще вся эта роскошь выглядит неестественно, словно ею завладели граждане, только недавно выбившиеся в люди.

– Ксения Александровна сейчас будет, – доложила вернувшаяся домработница. – Она переодевается.

Опалин задумчиво посмотрел на нее.

– С вами мне тоже придется побеседовать, – уронил он. – Потом.

Но реакция домработницы оказалась не такой, на какую он рассчитывал.

– Ой, да пожалуйста! – фыркнула она, поводя плечом. – Мне скрывать нечего… Этот, который до вас приходил, тоже все расспрашивал, а толку-то?

Где-то хлопнула дверь. Твердые шаги – да, определенно поступь уверенного в себе человека. И через несколько мгновений перед Опалиным предстала хозяйка дома, крупная широколицая блондинка с маленьким подбородком и сочными губами. На вид – лет 40, но глаза испытующие, полные недоверия и добавляют возраста. Волосы короткие, тщательно подвиты, на шее – жемчужное ожерелье, платье же словно шили из чичиковского фрака – того самого, брусничного с искрой. Впрочем, так подумать может только завистник, потому что платье было на самом деле весьма пристойное и к лицу его обладательнице.

– Иван Григорьевич Опалин, из уголовного розыска… Меня прислали прояснить кое-какие детали.

– Я на кухню пойду, Ксения Александровна? – спросила домработница, переводя взгляд с гостя на хозяйку.

– Иди, Надя, иди. Понадобишься – позовем.

Надя удалилась, прикрыв за собой дверь. Колоскова предложила Опалину сесть, и он погрузился в одно из кресел. Оно оказалось такое мягкое, что ему сразу же расхотелось вставать. «А губы-то накрашены, – подумал он, изучая хозяйку дома. – И припудрилась… Ну и что это значит? Да ничего…»

Несмотря на молодость, Опалин служил в угрозыске не первый год и знал, что все свидетели похожи на длинный роман, интересные детали которого погребены под грузом бессодержательных, косноязычных страниц – добираться до того, что нужно читателю, приходится через тома ненужной информации. Было бы чудесно, если бы допрос можно было вести в таком стиле:

– Скажите, гражданка, а это правда, что ваш муж спер 55 тысяч казенных рублей?

– Правда, сущая правда!

– А правда ли, что он сбежал с любовницей?

– Конечно, сбежал, тварина! Вы уж найдите его, пожалуйста, а я позабочусь о том, чтобы оторвать ему голову… или еще какие-нибудь части тела…

Увы, вести разговор в подобном духе было решительно невозможно, и мысленно Иван приготовился к тому, что ему придется задавать десятки вопросов, прощупывать Колоскову так и этак, и не исключено, в итоге ему придется удалиться ни с чем. Он еще не обменялся с ней и десятком фраз, но отлично видел, что перед ним цепкая, неглупая баба, которая своего не упустит, – и подловить ее будет весьма непросто.

– Честно говоря, я удивлена медлительностью вашего угрозыска… – Колоскова не стала тратить времени зря, а сразу решила взять быка за рога. – Когда муж не приехал, я забила тревогу, прервала отдых, примчалась в Москву…

Ну, положим, ты не сразу примчалась, а через несколько дней, голубушка. Отдых-то денег стоит, и немаленьких.

– Скажите, у вас есть новости о моем муже? – требовательно спросила Ксения Александровна, подавшись вперед.

– Вы не все нам сказали. – Опалин решил перехватить инициативу, не дав свидетелю слишком широко развернуться в своих претензиях.

– То есть?

– Когда ваш муж исчез, – продолжал Иван, стараясь говорить очень спокойным, почти равнодушным тоном, – вы должны были сказать нам все, понимаете? И ничего от нас не скрывать.

– Постойте. Я не понимаю…

Опалин покачал головой. Хороший сыщик должен знать, когда надо говорить, а когда лучше промолчать – теперь он решил молчать и предоставил собеседнице самой заполнять паузу.

– Я ничего от вас не скрывала, – нервно сказала Ксения Александровна. – У меня горе… муж исчез. Разве я бы стала… Что вы, собственно, имеете в виду? Какие-нибудь слухи? – Она пыталась прочесть хоть что-то по лицу Опалина, но он сидел с невозмутимым видом, который – как он отлично видел – выводит ее из себя. – Послушайте, это неправда. Алексей занимал высокое положение, его постоянно пытались оболгать. Выдумали, что он продавал налево еду, когда заведовал столовой…

А-а, стало быть, товарищ еще во время своего заведования столовой отличался находчивостью. Отлично, просто отлично.

– Но это все вздор – кому нужна паршивая солонина, – злобно добавила Колоскова. – Да у него из-за этой столовой было столько неприятностей… Люди, которые придумывают сплетни, понятия не имеют, что значит возглавлять точку питания. Это бесконечные нервы, комиссии всякие, которые постоянно приходят проверять…

– Я не о столовой говорю, – сказал Опалин.

– Тогда о чем?

– Сами знаете.

– Откуда же мне знать? – Она оскалилась, имитируя улыбку и не переставая изучать лицо своего собеседника. – Послушайте, у меня такое впечатление, что вы меня в чем-то обвиняете. Я не имею никакого отношения к тому, что мой муж исчез…

– Может быть, – ответил Иван и, не давая Колосковой вклинить свою реплику, быстро добавил: – Но вы обязаны были сообщить нам, что в его жизни имеется другая женщина.

И по глазам он понял, что хозяйка дома все знала. Отчего же не сказала? Из самолюбия? Гнала от себя до последнего мысль, что муж мог удрать с другой?

– Ну вы и…

Она осеклась, не доведя фразу до какого-нибудь оскорбительного выражения, которое сделало бы дальнейший контакт затруднительным. Очень неглупая женщина, подумал Опалин. И какое самообладание – остановиться в последний момент, успев взвесить все последствия.

– Я закурю? – спросила Колоскова после паузы.

– Конечно. Вы у себя дома.

Она встала, принялась искать папиросы, задвигать и выдвигать ящики, но производила больше шума и движений, чем требуется, и Опалин понял, что она крайне напряжена. Ничего, закурит, расслабится и все расскажет.

– Глупо, конечно, – пробормотала Ксения Александровна, щелкая зажигалкой (не используя спичку, как подавляющее большинство курящих москвичей). – А вы умеете работать. – Она заставила себя улыбнуться. – Это хорошо, но вы не там ищете. Я совершенно точно знаю, что Ванда не уезжала из Москвы.

Значит, любовницу Колоскова зовут Ванда. Полячка, вероятно, хотя возможны варианты. Имя – только полдела, вот человек, который его носит, – это все.

– Вы были у нее дома?

– Нет, – холодно ответила хозяйка, возвращаясь на свое место. Дым папиросы причудливой сизой лентой волочился за ней по комнате. – Я звонила ей и бросала трубку. Но отвечала мне она, можете не сомневаться.

– Ее телефон?

– 3-99-47. Она живет в Дегтярном переулке. Второй дом.

– Откуда вы все это знаете? Строго между нами, не для протокола.

Ксения Александровна усмехнулась:

– Алеша считал себя очень умным.

Вот как. Только что он был Алексей и вот пожалуйста – уже Алеша.

– Но я слишком хорошо его знала, – резко закончила хозяйка дома. – Мы прожили вместе 22 года. Я вышла замуж в 17 лет… Но как бы хорошо вы ни жили, всегда найдется кто-то, кто захочет влезть между вами.

Она застыла с папиросой в руке и, кривя рот, добавила:

– Конечно, она моложе меня…

– Чем она занимается? – спросил Опалин.

Собеседница метнула взгляд, сверкнувший ненавистью – не к нему, а к предмету разговора, иначе, по правде говоря, гость почувствовал бы себя очень неуютно.

– Она шлюха, – резко сказала Ксения Александровна. – Чем она может заниматься? Лежит на спине и ноги раздвигает.

– Он ей платил?

– Так это смысл ее существования. Конечно, он тратил на нее деньги. Покупал ей мебель, украшения. В театры водил, в рестораны. На такси катал.

– Вы так и не сказали, откуда все это знаете. Вы за ним следили?

– Нет. Он бы заметил. Надя наводила справки – по моей просьбе.

– Ваша домработница?

– Она моя двоюродная сестра. Я стараюсь не пускать в дом посторонних. – Ксения Александровна сухо улыбнулась. – Если уж брать кого-то к себе, то только того, в ком ты уверен.

– А в Наде вы уверены?

– Да. Абсолютно.

Она ни секунды не колебалась с ответом. Опалин почесал подбородок. По показаниям домработницы, 15 августа она помогла хозяину уложить чемоданы и отправилась в кино. Когда она вернулась, чемоданы были в квартире, а Колосков исчез. Она решила, что он куда-то отлучился, но когда он не вернулся на следующий день – а поезд меж тем уже ушел, – дала хозяйке длинную телеграмму, которая, конечно, пришла в перевранном виде. Какое-то время ушло на обмен телеграммами, и, когда ситуация прояснилась, Ксения Александровна встревожилась и засобиралась в Москву, но возник вопрос, на кого оставлять детей. Решение этого вопроса заняло еще несколько часов, а между тем…

А между тем то обстоятельство, что домработница отправилась в кино именно тогда, когда исчез Колосков, представлялось чрезвычайно подозрительным.

«Допустим, верная Надя узнала, что он везет с собой украденные 55 тысяч… Соблазн слишком велик – она убила его, тело куда-то спрятала… куда? Деньги забрала, вещи не тронула… Может быть, она вдобавок ко всему сочувствовала сестре и верила, что делает благое дело, избавляя ее от мужа-изменника…»

– Не трогайте Надю, – неожиданно проговорила Колоскова. – Она ни при чем! Если вы арестуете ее, я буду жаловаться…

– За что мне ее арестовывать?

– Ну, так очевидно же. Алеша исчез, когда ее не было дома. Кто виноват? А давайте-ка повесим вину на нее. Но я вам говорю: Надя ни – при – чем!

Последние слова она отчеканила с расстановкой, подчеркивая голосом каждый слог.

– И оставьте ее в покое, – добавила Ксения Александровна уже с нескрываемым раздражением. – Я лично говорила с ней, и не раз. Если бы я заметила что-то… такое, я бы вам обязательно сказала…

– Мне все же придется с ней побеседовать, – буркнул Опалин, поднимаясь с места. Но тут его планы нарушило появление нового лица.

Глава 10

Маша и медведица

Она вошла, решительным движением забросила русые косы за спину и спросила:

– Мама, где мой учебник?

– К нам тут из угрозыска пришли, – проворчала хозяйка дома, кивком головы указывая на Ивана.

По тому, как потеплел ее голос, Опалин догадался, что дочь – любимая и, наверное, избалованная. Девушка повернулась в его сторону, сказала что-то вроде «Ах вот как!» и очень мило порозовела. У нее были длинные ресницы и ямочки на щеках – пленительные, самые замечательные ямочки на свете. Какими-то неуловимыми черточками она походила на мать, но в сильно облагороженном и омоложенном варианте, от отца (которого художник Окладский нарисовал как самодовольного борова на ножках) в ней не было почти ничего, кроме, может быть, формы ушей. Вообще про ее отца Опалин сейчас забыл, другое занимало его – ощущение, что его сердце словно смазали маслом. В его мучительно тяжелой жизни, когда постоянно приходилось соприкасаться со всевозможной грязью, он и ждал этого особенного сердцебиения и опасался его, потому что привык быть сам себе хозяином и ни от кого не зависеть, а чувство как раз означает, что ты больше не принадлежишь себе.

Но все же, несмотря на обстоятельства, он нашел в себе достаточно сил для того, чтобы откашляться и невнятно пробормотать «Здрассь». Во взгляде девушки вспыхнула тревога.

– О папе есть новости? – спросила она, обращаясь больше к матери, чем к гостю.

– Нет, – сказала Ксения Александровна.

– Нет, – эхом откликнулся Опалин, но тут профессиональный инстинкт пришел ему на выручку. – А вы… простите, вы не назвались…

– Это Маша, моя дочь, – сказала хозяйка дома. – Вы и с ней собираетесь говорить?

– Почему бы и нет? – довольно обидчиво ответил Опалин. Он учуял в тоне собеседницы нечто вроде снисхождения, которое ему не понравилось. – Я… э… должен себе уяснить все обстоятельства.

– Да какие обстоятельства – она была за сотни верст, когда он исчез, – напомнила Ксения Александровна, однако же не поколебала решимости гостя.

– Это ничего не значит, и вообще, тут речь не о подозрениях, а о том, что ваша дочь может что-то знать, – объявил он.

В переводе на человеческий язык это означало: Машу не подозревают в том, что она причастна к исчезновению своего отца, и не нужно так напирать на ее алиби, но тем не менее ей могут быть известны какие-то факты, которые Опалину было бы интересно услышать.

Маша посерьезнела.

– Я все время думаю, что могло случиться и почему папа… почему он так неожиданно пропал, – призналась она, и ее голос дрогнул.

– Неожиданно? – машинально переспросил гость.

– Конечно.

– Может быть, он упоминал о каких-то трудностях? Казался… ну… не таким, как обычно…

Маша покачала головой.

– Когда мы уезжали, он был такой же, как всегда… И проводил нас на вокзал. Обещал скоро приехать…

– Может быть, он кому-то мешал? Ему угрожали? У него были враги?

Девушка посмотрела на него с укоризной.

– Ну что вы, какие враги… Слово-то какое! – Не сдержавшись, она прыснула. – Враги – у папы…

– А с друзьями он не ссорился? – вырвалось у Опалина.

– С какими друзьями? – быстро спросила Ксения Александровна.

– Со Склянским, например.

Хозяйка дома нахмурилась.

– Вы задаете странные вопросы, товарищ…

– Опалин.

– Ссорился, не ссорился… – Она явно занервничала. – Послушайте, вам, может быть, лучше об этом у Склянского спросить? Но вообще, они с Алешей прекрасно ладили. Мой муж никогда не был скандалистом…

Маша, насупившись, исподлобья смотрела на Опалина.

– Вы ничего не знаете, – внезапно выпалила она.

– Маша! – Мать сделала страшные глаза.

– Ходите, задаете такие же глупые вопросы, как и этот… который был до вас… А мы все извелись! Мама измучилась… и Шура тоже…

С опозданием Опалин припомнил, что у Колоскова был сын по имени Александр, которому исполнилось 15 лет.

– Все больницы обзвонили и морги, – продолжала Маша с ожесточением, – и куда только не звонили. А вы ничего не говорите! Только «мы работаем» да «мы ищем»… Человек пропал, понимаете? Мы места себе не находим! Должно же быть… что-то… объяснение какое-то…

– Маша, вот твой учебник, – неожиданно проговорила Ксения Александровна, протягивая дочери потрепанную книжку. – Выйди, пожалуйста.

– Мама…

– Я сказала: выйди.

– Мы потом поговорим, – сказал Опалин девушке. – Попозже.

Он и сам хорошенько не знал, о чем собирается с ней говорить. Маша тяжело вздохнула, взяла книгу, откинула косы за спину и вышла.

После ее ухода комната стала скучной, пыльной и душной. Находящиеся в ней вещи давили – своим прошлым, несоответствием этому месту. Опалину захотелось уйти, но он пересилил себя и спросил:

– А где учится ваша дочь?

– В Первом МГУ, – ответила хозяйка дома. – На физико-математическом факультете.

И хотя она старалась говорить равнодушно, как о чем-то само собой разумеющемся, в ее голосе прорезались нотки гордости. Положительно, она даже начала нравиться Ивану.

– У вашего мужа были ценные вещи? – спросил он.

– Конечно.

– Вы их проверяли? Может быть, что-нибудь пропало?

– Только то, что было при нем: золотые часы, обручальное кольцо и еще одно, печатка. Послушайте, ну я уже говорила вашему коллеге… Номера часов не помню, но на внутренней крышке надпись «Алексею от Ксении, с любовью». Я сразу их узнаю, как только увижу…

А ведь все может быть очень просто, подумал Опалин – убили его из-за твоих часов, как вчерашнего беднягу из-за сапог и нескольких рублей, которые при нем были. Просто убили и ограбили, а ты, Иван Григорьевич, мечись, рой землю носом, дергай за ниточки – растрата? Другая баба? Неизвестные ненавистники? Сбежал или убит? Тайны мадридского двора, черт возьми. Как только найдут где-нибудь полусгнивший труп, все и прояснится…

– Несколько минут назад вы назвали сожительницу вашего мужа шлюхой, – начал он, понизив голос, чтобы Маша невзначай их не услышала. – Раз уж вы столько о ней знаете, ответьте на вопрос. Ваш муж был у этой Ванды единственным клиентом?

– С какой целью интересуетесь? – пробормотала хозяйка дома, меряя его неприязненным взглядом.

– С такой, что у нас нередки случаи, когда двое мужчин начинают драку из-за женщины и один из них становится трупом. Может, ваш муж зашел попрощаться к этой Ванде и застукал у нее другого?

– Алеша не был дураком, – холодно ответила Ксения Александровна. – Он бы не стал драться, а отомстил куда эффективнее – снял эту тварь с довольствия. Ясно?

У нее сделалось такое выражение лица, что Опалину совершенно расхотелось с ней общаться. Попрощавшись, он шагнул к дверям, но услышал голос хозяйки дома и остановился.

– Вы к Маше? Не надо ей о Ванде говорить. Она ничего не знает. Для нее отец – лучший на свете…

Маша нашлась в соседней комнате, где читала свой учебник, но по ее напряженному взгляду, по тому, как она обхватила себя руками, Опалин понял, что на самом деле ей не до чтения. Тени легли на ее лицо, серые глаза потемнели, и он подумал, что она просто милая девушка, а то ощущение, которое он испытал несколько минут назад – просто мираж, призрак, отражение его тоски по любви.

– Опять будете вопросы задавать? – спросила Маша.

– Ваш брат где сейчас? – Опалин не стал унижаться до разъяснений, что вопросы вообще-то – часть его работы и он делает ее как умеет.

– На футболе, наверное. – Маша вздохнула. – Вы и с ним будете говорить?

– Может быть. Вы Надю хорошо знаете?

– Домработницу? Ну да. Она у нас много лет.

– Она не ссорилась с вашим отцом?

– Зачем ей ссориться? Он ей жизнь спас. На работу ее в голодное время взял, паек хороший назначил. – Тут Маша не выдержала и все-таки решила задать вопрос, который жег ей губы: – Послушайте, сколько вам лет?

– Много, – проворчал собеседник, насупившись.

Маша поняла, что для него это больная тема, и не стала настаивать.

– Мама мне обещала бросить курить. Прихожу – а она курит. Вы ее расстроили. Я понимаю, у вас работа, но так же нельзя…

– А как можно? – спросил Опалин, в котором взыграл дух противоречия.

Девушка жалобно посмотрела на него, и ему стало стыдно из-за своей вспышки.

– Мне кажется, – несмело проговорила она, – вам бы стоило поверить, что никто из нас не имеет отношения к тому, что папа исчез. Ни домработница, ни мама… никто.

– С чего вы взяли, что я подозреваю вашу мать? – Как хороший сыщик, Опалин сразу же увидел, к чему можно прицепиться, – и не упустил своего.

– Ну, так это же очевидно, – пробормотала Маша, очевидно жалея о том, что проговорилась. – Другая женщина…

– Из Дегтярного переулка?

Маша рассеянно водила пальцем по странице. Опалин, устав стоять, сел. С противоположной стены на него хмуро взирал фотографический портрет гражданина средних лет с залысинами, умными глазами и недобрым тонким ртом. Это был Алексей Константинович Колосков собственной персоной. Иван поймал себя на мысли, что хозяин квартиры выглядит как человек, который вряд ли даст себя провести. И то, что о нем стало известно в последние дни – денежные махинации, тайный роман, умение дружить с нужными людьми, – тоже доказывало, что Колосков был весьма непрост.

– Мне Надя все рассказала, – неожиданно сказала Маша. – Ее Ванда зовут, но на самом деле она никакая не полячка, просто имя сменила. Так-то она обычная Люся.

– Думаете, она как-то связана с исчезновением вашего отца?

– Я не знаю. Не знаю, – повторила Маша, и вид у нее стал совсем потерянный. – Я вижу только, что своим поступком он испортил жизнь маме, всем нам. И, может быть, себе.

– Вы ее видели? – спросил Опалин.

Маша помотала головой, но он почему-то сразу же решил, что она лжет.

– Ваш отец много на нее тратил?

– Почему вы спрашиваете? – насторожилась девушка.

– Хочу понять.

У нее загорелись щеки, а на глазах выступили слезы. Опалин увидел это, и ему захотелось провалиться под землю.

– Мне надо заниматься, – проговорила Маша срывающимся голосом. – Вы… вы мне мешаете.

Она отвернулась и демонстративно уткнулась в книгу. «Вечно я всем мешаю», – подумал Опалин и, встав с места, отправился на поиски домработницы. Она резала мясо на кухне – очень хорошую говядину, вырезку, как сразу же понял гость.

– Садись. – Надя махнула в его сторону рукой с ножом. – Опять будешь спрашивать, как прежний, на какой фильм я ходила, да почему, да как все было? Могу повторить. Мне не сложно…

– Отличное мясо, – пробормотал Опалин словно про себя. – Много он получал?

Домработница фыркнула.

– На жизнь хватало. – Но собеседник молчал, и она пустилась в объяснения: – Конечно, а ты как думаешь? Алексей не из тех, кто станет за копеечку малую трудиться. Он всегда умел в жизни устроиться…

– Вспомни, может быть, он казался в последние дни взволнованным? Жаловался на кого-нибудь?

– Да не было ничего такого, – отозвалась собеседница Опалина. – Жаловался он на эту… как ее… курегию…

– Редколлегию? – догадался Опалин.

– Ну. Понимаешь, он хотел, чтобы каждую неделю выходило два номера по шесть страниц. А в курегии ему говорили, что бумаги и так в обрез и хорошо, если хоть иногда удается шесть страниц выпускать, а не четыре.

– Ясно, а с чем он приходил с работы? В чем бумаги приносил – ему же, наверное, приходилось с ними заниматься дома?

– Портфель у него был. Большой такой, коричневый. Хороший портфель. А зачем тебе? – запоздало спохватилась Надя. – Он 15 августа на работу не ездил, уже несколько дней как в отпуске был.

– Где его портфель сейчас? – спросил Опалин. – Мне надо на него взглянуть.

Домработница поглядела на него, включила воду, вымыла руки, вытерла их о фартук и сказала:

– Портфель в его комнате. Но без разрешения хозяйки я тебе его не дам. Жди здесь, я ей скажу.

Тут Ивану полагалось возмутиться, затопать ногами и напомнить, что он вообще-то должностное лицо, помощник агента МУУРа при исполнении и с ним нельзя так разговаривать. Однако факт остается фактом – Опалин, которому прежде случалось вспыхивать из-за меньшего, не стал протестовать. Домработница удалилась (она немного косолапила и вообще чем-то смахивала на медведицу), а он прошелся по кухне, разглядывая попадавшиеся там и сям ножи. А что, если Надя все же убила хозяина? Расчленила тело, раскидала куски в разных местах. Он только что видел, как она орудовала ножом, разделывая мясо, – любо-дорого поглядеть. И Ксения Александровна стала бы не первой, кто полагал, будто знает свою прислугу как облупленную, и жестоко в этом смысле просчитался.

– Идем. – Домработница уже вернулась и стояла на пороге. – Портфель посмотри, только ничего оттуда не бери. Она за него цепляется, как за память. Он все время с ним ходил.

Удивительно, но вспыльчивый Опалин проглотил и это. Они переместились в спальню хозяина (черт знает сколько комнат было в квартире у Колоскова, который жил как форменный буржуй). Вот, пожалуйста. Хороший кожаный портфель, малоношеный, для бумаг – самое оно.

«А 55 тысяч рублей сюда влезут? Похоже, что нет… Или он частями их переносил и где-то прятал? У любовницы в Дегтярном?»

Опалин стал разбирать бумаги в портфеле, почти сразу же запутался и растерялся. Их было слишком много. Какие-то счета, письма, проекты рекламы, черновик выступления, в котором Колосков предлагал поднять расценки для частных объявлений в «Красном рабочем»… Еще один черновик, или записка – понимай как знаешь. Опалин стал читать, и брови его поползли вверх.

В этой записке некий Максим Александрович Басаргин трактовался как «белогвардейское охвостье», абсолютно излишнее в столь пролетарской газете, как «Красный рабочий». Колосков предлагал уволить его, как только появится возможность, и клялся, что, редакция не заметит потери столь незначительного сотрудника, потому что, даже если на страницах после увольнения Басаргина освободится место, он, Колосков, обязуется незамедлительно заполнить его рекламой. Покопавшись в оставшихся бумагах, Опалин нашел еще два черновика, посвященных той же персоне. В них Колосков уже не напирал на рекламную сторону, а ультимативно требовал устроить чистку сотрудников с тем, чтобы выкинуть Басаргина, но ему надо было как-то замаскировать личную неприязнь, и он заодно прицепил Ракицкого, «работавшего до революции в кадетской газете», и Должанского, который ничем не провинился, но слишком часто общается с Басаргиным и вообще выглядит крайне подозрительно.

– Нашли что-то интересное?

Он так увлекся чтением, что даже не заметил, как вошла хозяйка дома. Ксения Александровна сделала знак домработнице, и та удалилась.

– Вы это видели? – спросил Опалин, показывая черновики.

– Видела.

– Ваш муж не говорил, за что так ненавидит Басаргина?

– Говорил. Тот позволял себе некрасивые выходки. Перед другими сотрудниками изображал моего мужа, передразнивал его. Смеялся над тем, что Алексей раньше не работал в прессе и…

– Продолжайте.

– Ну, говорил, что его навязал Склянский. А между прочим, мой муж повысил чистую прибыль газеты, потому что додумался давать больше рекламы. Конечно, всяким бездельникам это не нравится…

– Он всерьез собирался выставить Басаргина на улицу?

– Конечно. Алеша вообще был серьезный человек. Во всем.

Интересно, подумал Опалин, почему она так уверенно говорит сейчас о муже в прошедшем времени. Знает, что он мертв? Когда он пропал в Москве, она с детьми находилась в Пятигорске, что подтверждалось всеми свидетельствами. Стопроцентное алиби. А между тем…

Уж не договорилась ли она с верной Надей, чтобы та избавила ее от любимого мужа? Коварного изменника больше нет, 55 тысяч прибрала к рукам, поделилась с домработницей… Чем не вариант?

– Ваш муж заведовал рекламой, он часто приносил домой деньги с работы?

– Какие деньги?

Врет. По интонации сразу чувствуется – врет.

– Он зарплату получал, как все совслужащие. Приносил домой, да. До копеечки.

– Тогда что же он тратил на Ванду? – спросил Опалин, не удержавшись. И, увидев выражение лица собеседницы, тотчас же об этом пожалел.

– Спросите у нее, – посоветовала Ксения Александровна с таким смешком, что у Ивана, хоть он был и не робкого десятка, поползли мурашки. – Вы же все равно будете ее допрашивать, да? Только я вам вот что скажу: не верьте ни одному ее слову.

Опалин подумал, что на сегодня с него хватит, и поднялся с места.

– Бумаги оставьте, я их сама сложу, – сказала хозяйка дома нетерпеливо, протягивая руку за портфелем.

Но Иван не торопился.

– Здесь все? Вы ничего отсюда не брали?

– Нет, конечно.

Кажется, не врет. А впрочем, черт их разберет, этих буржуев, засевших в отдельной квартире.

Он положил портфель и бумаги на стол, забрал свою фуражку и двинулся к дверям, стараясь шагать не слишком быстро, чтобы его отступление не походило на бегство. Домработница закрыла за ним входную дверь.

– Ушел, – доложила Надя хозяйке, которая в комнате Колоскова собирала бумаги в портфель.

– Из вещей ничего с собой не прихватил? – подозрительно спросила Ксения Александровна.

– Я стояла, следила. Да он на вещи не смотрел даже.

Маша вошла, остановилась на пороге, услышав последние слова:

– Мама, ну нехорошо же…

– Что нехорошо? – вскинулась мать. – Ты на всем готовом живешь, Надя по хозяйству хлопочет, я из сил выбиваюсь… ты что, не видишь, как другие мыкаются? Да у большинства и сотой доли нет того, что у нас! Отец твой тяжелым трудом все это вырвал… ты-то маленькая была, не помнишь, как мы выкручивались, дрова не достанешь, сахарин за счастье, военный коммунизм, чтоб его… А еще угрозыск! Прислали… сопляка какого-то… вынюхивать… Что он мне звонил сегодня? На что намекал, скотина…

– Опалин тебе звонил? – удивилась Маша.

– Да не он, а редактор! Оксюкович! – Она бросила портфель на стол и заметалась по комнате. Надя отступила к дверям, из опыта зная, что вот-вот последует взрыв, последствия которого могут быть непредсказуемыми. – Что он все твердил о деньгах? Что ему нужно? Я ему сказала, что ничего не знаю, в дела мужа не вникала, пусть обращается к Склянскому, может, ему что-то известно…

– Мама, сядь, пожалуйста, – заговорила Маша, волнуясь. – Сядь… я должна тебе сказать…

– Меня словами с ног не свалишь, – отрезала мать. – Что случилось? Говори!

– Склянский застрелился. Я это знаю от его племянника, он у нас учится на другом курсе… Он… он еще жив, его в больницу отвезли, но врачи говорят… Говорят, ничего сделать нельзя.

Посерев лицом, Ксения Александровна медленно опустилась на кровать.

– А-а… Вот так, значит… А я говорила! Говорила, что зря он столько болтает! Ездил на охоту вместе с Троцким, хвастал на весь свет, мужу моему тоже все уши прожужжал! «Товарищ Троцкий, товарищ Троцкий», – злобно передразнила она, – ну и где он теперь?

– Говорят, там в растрате дело… – заикнулась Маша.

– И из-за этого Склянский застрелился? Да растрата – отсидел несколько месяцев и вышел по амнистии! Не о чем говорить! Можно подумать, он один такой, который ворует… Все воруют! Только умные не попадаются!

Ее лицо пошло красными пятнами, глаза сверкали. Маша смотрела на нее с внутренним трепетом. Ксения Александровна провела рукой по лицу и заговорила, стараясь сохранить спокойствие:

– Вот что: если нам будут вопросы задавать – или этот, из угрозыска, или в ГПУ вызовут насчет Склянского, что мы о нем знаем, что можем сказать, – ничего не знаем! Понятно? Отец с ним не дружил, а просто общался. И вообще, Склянский ему навязывался, считал себя важной шишкой, думал, что ему никто не может отказать, а отец не хотел конфликта. Вам все ясно? Никакой дружбы не было, и вообще… Не было ничего! Надя, если его вдова будет звонить, говори, что меня нет дома…

– Хорошо, – вздохнула домработница. – Да ты не переживай так. Все обойдется…

– Я не могу понять, куда Алексей пропал, – сказала Ксения Александровна, не слушая ее. – Вот что меня тревожит…

– Да все ясно – сбежал он, чтобы вас не втягивать, – грубовато ответила Надя. – Понял, что за Склянского взялись всерьез, а потом сюда придут, ну и… Решил пожертвовать собой, чтобы вас не затронуло. Он ведь только о вас и заботился. Ты вспомни, сколько он из-за этой квартиры унижался…

Ксения Александровна как-то странно взглянула на двоюродную сестру.

– Я помню, – ответила она, недобро кривя рот. – Но и Ванду помню тоже…

– А что Ванда? Дырка, она дырка и есть. Для того он и держал ее, а больше она ему ни для чего нужна не была. Не к ней же он сбежал…

– Ты уверена?

– Да конечно. Она же не делась никуда. Живет там же, изредка выходит, морда обескураженная стала. Еще бы – деньги-то небось вышли уже, а новый никто на содержание не берет.

С некоторым опозданием хозяйка дома вспомнила, что дочь находится здесь же, и повернулась к ней. Но, судя по лицу Маши, новость о наличии у отца любовницы вовсе не стала для нее сюрпризом. Правда, в глазах читалась странная растерянность, однако в тот момент мать не придала ей значения.

– Видишь, как жизнь устроена, – сказала Ксения Александровна со смешком. Но чувства дочери все же заботили ее меньше, чем дела мужа, и она снова обратилась к Наде: – Как же он вернется, когда все уляжется? Или не вернется? Как ты думаешь?

– Я думаю, он как-нибудь даст знать о себе, – уверенно ответила домработница и погладила ее по руке. – Весточку пришлет, а может, позвонит… Но не сразу. Сразу ему нельзя: найдут. Ты, главное, не переживай… Он человек умный, если решил исчезнуть, значит, у него другого выхода не было…

– Он должен был меня предупредить, – упрямо проговорила хозяйка дома. – Должен!

– И ты бы его отпустила? Нет, ну сама подумай. О Склянском ведь совсем недавно говорили, что он в Политбюро может попасть… А теперь видишь, как все обернулось…

В комнату ворвались нетерпеливые трели дверного звонка. Ксения Александровна вздохнула и двумя руками помассировала виски.

– Это Шура… Иди открой ему, – велела она своим обычным голосом.

И домработница, немного косолапя, направилась к двери, чтобы впустить младшего брата Маши.

Глава 11

Неутомимые борцы

Пока Опалин в Крестовоздвиженском общался с домочадцами Колоскова, Максим Александрович Басаргин во Дворце труда развил бурную деятельность. Он выкурил полпачки папирос, сходил в столовую, обсудил с Ракицким шансы лошадей, которые его совершенно не интересовали, выслушал от Лапина лекцию о международных событиях и даже успел повздорить с писателем Вениамином Летаевым, который явился в редакцию с претензией – почему на фото, которое сопровождало рубрику «Что я пишу», он вышел похожим на уголовника.

– Не удивлюсь, если милиционеры у меня документы спрашивать начнут, – обидчиво заметил Летаев.

– Я тоже, представьте, – поддел его Басаргин. – Скорее уж удивлюсь, если они не будут спрашивать документы…

Летаев был знаменит. Его пьеса шла в столичном театре, повесть опубликовал журнал «Красная новь», а сейчас он вовсю сочинял роман о Гражданской войне, о чем добросовестно отчитался читателям «Красного рабочего». Но с внешностью Летаеву не повезло, и если бы вы встретили его поздно вечером в темном переулке, то как минимум стали присматривать хороший кирпич, чтобы в случае чего отбиться. Как считал Басаргин, фото в газете вполне соответствовало оригиналу. С точки зрения Летаева, против него в газете состряпали заговор и нарочно так заретушировали фотографию, что…

– Поздравляю, – хладнокровно сказал Должанский, выслушав юмористический рассказ Басаргина о том, как он поставил Летаева на место. – Вы нажили себе еще одного врага.

Басаргин сделал несколько кругов по кабинету.

– Послушайте, Петр Яковлевич, но когда я вижу всех этих самозванцев, которые величают себя писателями и назначают в гении… Какого черта? – внезапно вспылил он. – Почему им непременно нужно примазаться к великой русской литературе? Они же просто бездари, косноязычные и зачастую просто малограмотные…

– Да, но их много, а вы один. Не думали о том, что ваше противостояние может плохо кончиться?

– Противостояние? – Плечи Басаргина поникли. – Я такая же бездарь, как и они. Битый час возился с очерком на сто строк – и даже первую фразу не смог придумать…

– Вы серьезно относитесь к литературе, – заметил Должанский, и в голосе его прозвучало нечто вроде уважения.

– А вы нет?

– Я? – Заведующий отделом поэзии усмехнулся. – То, что Летаев, или Глебов, или еще кто-нибудь написали, никак на мое самочувствие не влияет. Хочется людям считать себя поэтами, драматургами или еще кем-нибудь, мне совершенно безразлично. На этом свете есть вещи поважнее того, что пишут в книгах… и даже в газетах.

– Хотел бы я смотреть на вещи с вашей точки зрения, Петр Яковлевич, – сказал писатель серьезно. – Но не могу. Они же портят вкус, внушают уверенность: раз их бездарную галиматью печатают и хвалят, значит, так и надо, и любой, кто хочет чего-то добиться, должен равняться на них. Вот в чем ужас-то!

– Если люди считают галиматью шедеврами, значит, они заслужили таких писателей, как Глебов, – парировал Должанский.

Писатель притих и только машинально комкал в кармане пустую пачку от папирос. «А ведь он прав… Прав, черт возьми. Но мне-то что делать среди этого торжества червей на трупе русской литературы?»

– Ваш очерк – это вы про угрозыск пытались написать?

– Пытался, – вздохнул Басаргин и следом за этим выложил одним махом про Опалина, про вчерашний день, утопленника с перерезанным горлом, задушенного ребенка и тело, скрюченное в красной луже.

Выслушав его, Должанский почесал висок и задумался.

– Это же ад, – сказал Максим Александрович потерянно. – И он постоянно в этом аду находится. А ведь ему, наверное, и двадцати нет…

– Садитесь на мое место, – сказал Должанский, поднимаясь на ноги. – Продиктую я ваш очерк…

Басаргин удивился, но все же сел на стул собеседника и приготовился писать. Петр Яковлевич прошелся по комнате, поглядел зачем-то в окно и негромко начал диктовать:

– «Своевременное раскрытие преступлений является одной из важнейших задач общества. В Москве этим занимаются…» дальше перечислите, – перебил он себя. – Милиция, угрозыск, я просто не в курсе деталей… Теперь пишите: «В уголовном розыске работают неутомимые борцы с преступностью…»

– Петр Яковлевич, – Басаргин все-таки не сдержался, – вы что, смеетесь надо мной?

– Отнюдь, – серьезно ответил Должанский. – Вы сами подумайте: чего, собственно, Поликарп от вас хочет? Чтобы вы написали правду – о младенце, которого убили просто так, походя, потому что он мешал своей мамаше? О том, что в угрозыске опасно работать и им недоплачивают? Не нужно ему все это. Дайте ему набор газетных штампов, набейте ими сто строк, и он будет доволен. Обязательно напишите, что борьба с беспризорностью дает успешные плоды…

– Опалин ни слова не сказал о беспризорниках.

– Не важно. Главное – успешные плоды, преступность идет на спад…

– Что-то по нашей хронике это незаметно… Да и по материалам Беспалова из суда – тоже.

– Максим Александрович, писать надо не то, что есть на самом деле, а то, что от вас ждут. Угрозыск борется с бандитизмом, одерживает верх, проблемы есть, но они решаемые… в общем, в таком примерно ключе. Кстати, как ваш знакомый вообще оказался в угрозыске?

Писатель замер:

– Вы знаете, я… Я его не спрашивал.

– Ну вот видите, он вас совершенно не интересует, – не преминул подловить его Должанский. – А между тем им стоило бы поинтересоваться. Хотя бы потому, что он занимается исчезновением Колоскова.

– Он мне сказал, что это не его дело.

– И вы ему поверили? – Петр Яковлевич иронически прищурился. – Вы же взрослый человек. Ну сами подумайте: Колосков все-таки кое-что в этой жизни значил… Не могли же его поиски поручить совсем уж…

Остаток фразы съел пронзительный звонок телефона. Двое находящихся в кабинете мужчин глядели на аппарат – и ни один не сделал движения, чтобы снять трубку. На мгновение телефон замолчал, но словно с удвоенными силами стал трещать снова. Решившись, Басаргин протянул руку.

– Лефортовский морг, – хладнокровно сообщил он в микрофон. – А? Что? Какая редакция? Нет здесь никакой редакции. Пожалуйста, гражданин… Куда вы трупы-то тащите? Не надо их друг на друга складывать! – прокричал он, немного отодвинув трубку от уха.

Должанский усмехнулся, но тут дверь отворилась, и на пороге возник Глебов с трубкой в зубах.

– Капитан пришел, – сказал Басаргин. – Какие новости, капитан?

Глебов вынул изо рта трубку и поглядел на нее так, словно видел в первый раз.

– Вы никому не скажете? – спросил он неуверенно.

– Само собой, – ответил за писателя Должанский. – Что там? Колосков удрал?

– Похоже на то, – ответил Глебов, с изумлением косясь на него. – Но не один, а с деньгами редакции.

– И сколько он украл?

Глебов оглянулся на дверь и, тщательно притворив ее, зашептал:

– Никто не знает, но Оксюкович ходит с траурным лицом. Думаю, дело серьезное…

– Подождите, – вмешался Басаргин. – Если украл Колосков, то почему главред волнуется? Он всегда может сказать, что ничего не знал…

– Он же своего пасынка протолкнул в газету главным бухгалтером, – негромко напомнил Должанский. – Будь я ГПУ, у меня бы возникли вопросы…

– П-почему ГПУ? – нервно спросил Глебов.

– А почему нет? Если растрата большая, вполне могут заинтересоваться… Ну, Степа? Сколько в кассе не хватает? Только не говори, что ничего не знаешь, зря, что ли, ты к дочке главреда клинья подбиваешь…

– Да не знаю я! – рассердился Глебов. – Пойми, мне неудобно… Оксюкович хорошо ко мне относится. Я не могу расспрашивать его о таких вещах!

Дверь распахнулась. На пороге стоял Беспалов, и по тому, как блестели его глаза, писатель сразу понял, что репортера распирает от новостей, которыми он жаждет поделиться.

– Сплетничаем, значит, а меня не позвали? Нехорошо, товарищи! Безответственно поступаете! Безнравственно даже…

– Какие сплетни? – делано удивился Должанский. – Мы обсуждаем международное положение. Чем Штреземан отличается от Чемберлена[5]

– Чем могут отличаться два буржуя? – в тон ему ответил Беспалов. – Поражаюсь я, товарищи, вашей политической близорукости! И потом: что нам до таких мелочей, когда товарищ Склянский застрелился?

– Это тот, который навязал нам Колоскова? – недоверчиво спросил Басаргин.

– Он самый. Давно уже ходили слухи, что он не удержится, но никто не думал, что он сам взведет курок.

– Странно, – заметил Должанский.

– Что именно? – обернулся к нему Степа.

– Да то, что такой ловкач взял и застрелился. – Петр Яковлевич прищурился. – Как-то это не вяжется с тем, что мне про него известно.

– От тебя, Петя, ничего не скроешь. – Беспалов пригладил лысину и улыбнулся. – Он, кажется, хотел себя только ранить – ну, чтобы разжалобить товарищей по партии и они от него отвязались. Но сынишка с воплем вбежал в комнату, папаша от неожиданности дернулся, нажимая на спуск – и пуля не просто пробила плечо, а прошла через легкое. Он еще и умер не сразу…

– А Колосков, значит, все предвидел и загодя сделал ноги, – подытожил Глебов. – Знаете, я всегда считал его умным человеком. Такой нигде не пропадет…

– Как раз умные люди обычно и пропадают, – заметил Басаргин. – В первую очередь… – Он и сам не знал, зачем сказал это – возможно, из духа противоречия, потому что Степа всегда его раздражал.

– Ну, Колосков-то не пропадет, – хмыкнул Должанский. – Вот мы – да, если из-за его растраты нам получку платить будет нечем…

Лицо у Глебова вытянулось.

– Пойду-ка я поговорю с Измайловым, – объявил Беспалов, шагнув к двери. – Он кассир, должен знать…

– Измайлов кремень, он тебе ничего не скажет, – отозвался Должанский. – Ты лучше Антона разговори. – Так звали пасынка Оксюковича, который заведовал финансами газеты. – Он моложе, точно проболтается, если надавить…

«Как это мило, – подумал писатель. – Украл деньги и исчез… и даже если я напишу этот проклятый очерк, не факт, что мне за него заплатят… Боже мой, да разве я в детстве думал, что у меня будет такая жизнь… На Рождество, под елкой… мечтал о будущем… Свечи горели, пахло хвоей, и звезда… ах… звезда на верхушке… Как пророчество… Звезда…»

Он вконец расклеился, но вспомнил о жене Варе, о том, что ей нужно новое пальто, забрал текст, который ему начал диктовать Должанский, и вернулся к себе. Там Максим Александрович долго сидел за столом, потирая подбородок, но потом решился и, стиснув зубы, с ожесточением погнал строку за строкой. Под его пером Опалин вырос в богатыря, который с легкостью распутывал сложнейшие дела (реальные обстоятельства детоубийства, которое расследовали у него на глазах, Басаргин затушевал, нагромоздив груды общих фраз). Также агент московского угрозыска О. (своей волей автор играючи повысил Опалина) самыми адскими штампами из лексикона советских газет обещал бороться с преступностью, искоренять бандитизм и уменьшать число беспризорников. В последних строках писатель сделал намек на скорое продолжение, перечитал текст, сделал несколько поправок и отправился к машинисткам.

– Недурно, недурно, – милостиво объявил Поликарп, пробежав глазами перепечатанный на машинке текст никчемного, убогого, беспомощного очерка. – Именно то, что нам нужно, Максим Александрович! А то я уж опасался, что вы опять начнете какие-нибудь опасные намеки ронять, как в ваших фельетонах…

Басаргин оскалился и, ненавидя себя, ответил:

– Что вы, Поликарп Игнатьевич! Разве я не понимаю… Одно дело – фельетон, а совсем другое – очерк о работе угрозыска…

– Вот, вот, – кивнул заведующий. – И вообще, – не надо вам фельетонов писать, Максим Александрович! И шутить тоже не стоит. Не удаются у вас шутки, они все какие-то… несвоевременные выходят… Вы только не обижайтесь, я вам по-дружески говорю, – прибавил он, видя, как собеседник изменился в лице.

Басаргин вышел от заведующего, чувствуя глубокое внутреннее унижение, хотя, казалось бы, ничего по-настоящему оскорбительного ему не сказали. «Так… кончено… Писать, что я хочу, не дадут… теперь и шутить нельзя. Очерки по сто строк об угрозыске… а дальше что? Вместе с Матюшиным на хронику поставят? Гражданин Сидоров попал под трамвай, гражданин Котелков «убит насмерть»… И ради этого я жил? Ради этого бросил медицину? Как унизительно, боже, как унизительно…»

Вспомнив, что у него закончились папиросы, он отправился на их поиски. Но Максим Александрович был так сверхъестественно устроен, что если он выходил за чаем, то в итоге покупал калоши, а если ему позарез нужны были калоши, приносил домой цветы для Вари или кошку, которую подобрал на улице. Самый памятный, впрочем, случай, когда он должен был взять билет на поезд, а в итоге пришел домой с купленными по случаю у знакомого стульями. Басаргин чувствовал, что мирозданию нравится над ним шутить, и, когда нужной ему марки папирос не нашлось, немедленно принял решение бросить курить.

«И экономия, – рассудил он, – и здоровье… а впрочем, какая разница…»

Но едва он направил свои стопы обратно к дому, его догнала миловидная моссельпромщица с лотком папирос:

– Товарищ! Это вы спрашивали у моей коллеги папиросы «Кино»? Сколько вам нужно?

– Одну пачку, – ответил Басаргин, дивясь прихотям провидения, и полез за деньгами.

Когда он вернулся в свой кабинет, зазвонил телефон, и Опалин сообщил: возможно, им удастся выяснить личность утопленника, потому что есть заявление и приметы вроде сходятся.

– Ты не раздумал меня сопровождать во время работы?

– Нет. Конечно, нет.

– Тогда дуй к нам, я тебя жду.

Басаргин сунул нераспечатанную пачку в карман и двинулся к выходу.

– Опять в угрозыск? – спросил Глебов. – И не надоело тебе?

– Дело есть дело, – сказал писатель, испытывая подъем духа при мысли, что через несколько минут он будет общаться только с Опалиным и не видеть здешние физиономии. Он только сейчас осознал, до чего они все – за редчайшими исключениями – ему антипатичны.

– А-а, – протянул Степа. Он сунул в рот трубку, подумал и изрек: – Смотри, чтобы тебя там не убили.

С этим напутствием Максим Александрович Басаргин и покинул трудовой дворец.

Глава 12

Пропавшая фотография

Небеса спохватились, что на дворе сентябрь, а погода все еще хорошая, и разразились слезливым выматывающим дождем. Опалин и Басаргин спрятались под деревом где-то в районе Мещанских улиц и ждали, когда с неба перестанет течь. Максим Александрович был не в духе – он не послушался Вари и не взял с собой утром зонтик, из-за чего сейчас порядочно промок. К тому же его городские ботинки не могли смириться с отсутствием тротуаров, а земля от дождя раскисла и покрылась лужами. Цивилизация еще не добралась до этих мест, где в деревянных домиках ютился в основном рабочий люд. В конце улицы стояла нетронутая церковь с высоким шпилем, Максим Александрович смотрел на нее и думал, будет ли она на прежнем месте лет через десять, а то и раньше. Опалин молчал, и понять, о чем он думает, было невозможно. Басаргин не любил излишне болтливых людей, но сейчас дождь и безмолвие спутника действовали ему на нервы.

– А почему мы к ним идем? – спросил он, чтобы завязать разговор.

– В смысле? – хмуро спросил Опалин.

– Я думал, вы просто вызываете на опознание тела в морг. И все.

– И как ты себе это рисуешь? Человек, может, ждет сына или брата, надеется, что он еще живой, а я сразу – в морг? Так нельзя. Надо сначала убедиться, что мы не ошиблись. Может, это чужой труп. Да мало ли что…

«Нет, тут не только деликатность, – подумал Басаргин, скользнув взглядом по лицу собеседника, – но и что-то еще. Как там говорил Беспалов – прежде всего проверяют ближний круг, поэтому большинство убийц, которые действовали по личным мотивам, ловят сразу? Ты просто хочешь посмотреть, что за обстановка в доме, не могли они сами его прикончить, и вообще…»

– Я тебе мешаю? – спросил он.

– Пока – не очень, – спокойно ответил Опалин.

Дождь кончился. Они выбрались из укрытия и зашагали по дороге. «Пропали ботинки, черт возьми, – с досадой думал Басаргин, – сапоги надо было надеть. Вон, идет же он в сапогах, и ему хоть бы что».

Дом, к которому они направлялись, имел вид совсем деревенский, и Басаргин сразу же понял, что в нем нет ни водопровода, ни канализации. Но от писателя также не укрылись кокетливо расшитые занавесочки и растения в горшках, которые в изобилии стояли на подоконниках.

Из-за угла вразвалку вышел бело-рыжий котище со встопорщенными усами, сверкнул глазами на Опалина и просочился в какую-то щель. Прислушавшись, Басаргин услышал курлыканье голубей на чердаке и подумал, что там, должно быть, находится голубятня.

В следующее мгновение из двери вылетела девушка с веником и с криком «Кыш! Брысь отсюда!» стала бегать возле щели, в которую пролез кот, и совать в нее веник. С протестующим воплем враг бежал. Миг – и он скрылся в зарослях лопуха, только листья закачались на стеблях.

– Вот ведь гад! – пожаловалась девушка невольным свидетелям этой сцены, отбрасывая со лба волосы. – Это соседский, чтоб его… Лезет на чердак, а потом голубей душит. Вам кого? – спохватилась она, разглядев петлицы на форме Ивана.

– Я Кирпичниковых ищу. Помощник агента угрозыска Опалин, это со мной. – Он кивнул на Басаргина.

– Вы его нашли? – спросила девушка после паузы.

– Вас как зовут, простите?

– Да Соня я… Софья Кирпичникова. Вы же насчет брата моего? Он домой не вернулся. Я в милиции заявление написала…

Она говорила быстро, постоянно делая какие-то жесты – то перекладывая веник из руки в руку, то поправляя волосы, то теребя одежду. Лицо некрасивое, глаза очень близко поставлены, подбородок срезанный, волосы русые, мысленно отметил Басаргин. На ней была ношеная пестрая кофточка и коричневая юбка, очевидно, домашняя.

– Кажется, опять польет, – проворчал Опалин, косясь на небо. – Давайте войдем в дом.

Они вошли, и тотчас же снаружи зашуршал, заструился дождь. В комнате было очень чисто, бедновато, но уютно. Пока писатель отвлекался на осмотр обстановки, Опалин застыл на месте, глядя на ружье, лежащее поперек стола.

– Это Колькино, – сказала Софья и, уверенной рукой взяв ружье, повесила его на гвоздь.

Бросив взгляд в окно, Басаргин увидел, что за домом расположен целый огород.

– Сколько человек тут живет? – спросил Опалин.

– Сами посчитайте, – не без вызова ответила девушка. – Я, Колька да бабушка с дедом. – Но она тут же спохватилась, что перегнула палку, и попыталась загладить свой промах. – Чаю хотите?

Басаргин покосился на Опалина и, угадав, что соглашаться по каким-то причинам нельзя, степенно произнес: «Нет, спасибо». Где-то поблизости скрипнули половицы.

– Это бабушка, – опередив вопрос гостей, сказала Софья. – Дед не ходит. Лежачий он.

– А огородом кто занимается? – не удержался писатель.

– Я и занимаюсь. А что? Иначе никак. До ближайшей кооперативной лавки знаете сколько тащиться…

– Соня, – сказал Опалин, – нам бы на фото вашего брата взглянуть… Описание его я читал, но нужно фото.

– А, хорошо, – протянула девушка и стала сражаться с ящиками шкафа. Басаргин видел, как двигаются под ситцем блузки ее худые ключицы, и ему стало ее жаль. «Пожалуйста, – думал он, – пожалуйста, пусть это будет не он».

– Вот, – объявила Соня, поворачиваясь к ним, – это его последняя фотография.

Опалин бросил на нее взгляд и понял, что это и впрямь последняя, на которой Николай Кирпичников предстал живым. Но Соня стояла и ждала, по-видимому, что он возьмет карточку. Он взял снимок и передал его Басаргину.

– Вы написали, что брат ушел из дома ближе к вечеру и с тех пор вы его не видели, – начал Опалин. – Верно?

– Да… да.

– Чем занимался ваш брат?

Соня поняла – и лицо ее разом побледнело, словно вся кровь отхлынула от него.

– Нет, – пробормотала она, тряся головой, – нет…

– Сядьте, – сказал Опалин.

Она едва слышала его слова, но он пододвинул стул, и машинально она опустилась на него. Не зная, куда девать снимок, Басаргин положил его на стол.

– Я кое-что читала про угрозыск, – заговорила Соня безжизненным голосом, – вы не занимаетесь несчастными случаями. Его убили?

Опалин не стал уточнять, что иногда им приходится заниматься и несчастными случаями тоже – это было несущественное и никому здесь не нужное уточнение, – и просто сказал «да».

– Как? – сдавленно спросила она, словно голос ей отказывал.

– Зарезали. – Иван благоразумно удержался от описания подробностей. – Вам или кому-то из близких придется приехать для опознания тела.

– Я знала, я знала, – забормотала Соня, раскачиваясь на стуле, – я знала, что она не доведет его до добра. Я ему говорила! – Она зарыдала. – А он меня не слушал! Он никогда меня не слушал…

Дверь заскрипела. Басаргин поднял глаза и увидел на пороге маленькую, совершенно седую и очень худую старушку. Дыханием вечности повеяло на него – как написал бы, наверное, будущий знаменитый писатель Степан Глебов. Да! В этом деревянном домике на московской окраине, который держался на одном честном слове, Максим Александрович по-настоящему почувствовал, что такое дыхание вечности, и, по правде говоря, даже немного опешил. Бесцветные глаза смотрели сквозь него, на желтоватой шее висел простой медный крест – в 1928 году, прямо скажем, не каждый отваживался носить его на виду.

– Бабушка, – бросилась к ней Соня, – его убили, убили! Его убили, бабушка…

– Ну, ну… – слабо бормотала старушка, гладя ее по голове сморщенной рукой, – эх… Я знала, что его больше нет, только тебе не стала говорить… Он мне ночью приснился… как, бывало, мать твоя снится…

– Я тоже поняла, – сквозь слезы ответила девушка, – его голуби ужасно волновались… Никогда они так не курлыкали…

Больше всего Басаргин боялся того, что Опалин заведет сейчас какую-нибудь неуместную речь в духе того, что суеверия – вздор и полагаться на них нельзя, или начнет с апломбом вещать о том, что животные ничего не чувствуют, а сны ничего не значат. Но как бы ни думал помощник агента угрозыска, мысли свои он оставил при себе и не мешал женщинам выплакаться. Остро чувствуя, что он тут совершенно лишний, Басаргин сделал несколько шагов по комнате. Он нет-нет да бросал взгляд в окно, за которым на грядке тосковали подсолнухи, свесив золотые головы. Бело-рыжий кот сидел, притаившись в траве, – очевидно, только и ждал удобного момента, когда можно будет прошмыгнуть в дом и забраться на чердак.

– Соня, чем занимался ваш брат? – спросил Опалин, когда девушка немного успокоилась, отлепилась от бабушки и стала искать платок.

– Чем он мог заниматься? Работал, – вздохнула Соня. – В слесарной мастерской.

Бабушка отряхнула пыль со стола и двинулась к двери, мелко переступая.

– Поставлю самовар, – сказала она и вышла.

– Ваш брат слесарь, значит, был?

– Ну да.

– А подробнее можно? Слесари ведь разные бывают.

– Он хороший был слесарь, – ответила Соня с несчастным видом. – Рукастый! Любую деталь мог выточить. На работе его хвалили… Все ручки в доме – его работа. И замки тоже…

– Замками он тоже занимался?

– Ага. Замки, ключи, все, что хотите. Я же говорю, он хороший был… – Она готова была снова заплакать, и Басаргин отвел глаза.

– Вы сказали: «Она не доведет его до добра», – негромко напомнил Опалин. – Вы имели в виду кого-то конкретного?

– Да. Ее Норой зовут, – ответила девушка с отвращением, вытирая платком щеки.

– А она кто?

– Не знаю. Шляпка у нее модная, в кольцах ходит. Я ее только один раз видела. Мы всегда все рассказывали друг другу, а о ней он мне ничего не говорил. И вел себя странно… Я чувствовала, что что-то не так. У него секреты от меня появились… Он ее карточку доставал и насмотреться не мог…

– Давайте сюда карточку, – сказал Опалин. – Или он ее с собой носил?

– Нет. Она в его вещах должна быть.

Соня сорвалась с места и метнулась в другую комнату. Волей-неволей Опалин и Басаргин последовали за ней. Стол с несколькими номерами «Красного рабочего», стул, кровать, перед ней вышитый половичок. Соня отчаянно стала рвать ящики из пазов – они не поддавались. Она сломала ноготь, но выдрала один ящик, затем другой, опрокинула на кровать и стала перебирать содержимое. Галстук, коробка от дорогих папирос, несколько фантиков, бритвенный прибор, зеркальце к нему, всякие мелочи. Никаких фотографий – ни одной. Изменившись в лице, Соня стала разворачивать и трясти газеты.

– Я же видела… – бормотала она. – Он в столе ее хранил!

– Может быть, взял фото с собой? – не выдержал Басаргин.

– Зачем? Оно довольно большое, его неудобно носить…

– Фамилия фотографа там стояла? – вмешался Опалин. Соня кивнула. – Как фотографа звали?

Но Соня не помнила. Она повалилась на кровать, закрыла лицо руками и зарыдала.

– Доктор, принесите воды, – распорядился Опалин. И Максим Александрович побежал за водой.

«Бедная девушка, бедные старики… Что же теперь с ними будет?»

Он принес воду, и Соня выпила ее, лязгая зубами о стакан. Она немного успокоилась, и к ней вернулась ясность мысли.

– Я не могу понять, куда делась фотография, – призналась она.

– У вас нет собаки? – спросил Опалин.

– Была, но ее сосед застрелил. Это его кот к нам шляться повадился.

Собеседник пожал плечами.

– Либо кто-то влез в дом и забрал ее, либо ваш брат унес ее с собой. Когда вы его видели в последний раз, что он говорил? Может быть, упоминал, куда собирается?

– Я же говорю, он от меня таился! – с отчаянием воскликнула Соня. – Если бы я знала, разве бы не сказала…

Но Опалин не отступал, и они стали перетряхивать обрывки воспоминаний, пытаясь зацепиться хоть за что-то.

– Сказал: вы меня не ждите, я у Никиты заночую… – вспоминала Соня.

– Что за Никита?

– Приятель его, Телегин… Он на Большой Садовой живет. Да не ночевал брат у Никиты, Коля просто так говорил, когда собирался у нее остаться…

– Допустим, но почему вы так уверены, что в ту ночь ваш брат у него не появлялся? Вы звонили Никите, спрашивали?

– Да какое звонили, тут до ближайшего телефона пока доберешься… – Соня тяжело вздохнула. – Нет, я прямо к нему поехала, на Большую Садовую. И с ним говорила, и с дворником ихним, и с соседом. Все мне сказали, что Коля не приходил… вот тут я испугалась…

Опалин заговорил о Норе, и опять стали вытаскивать из памяти обрывки, перебирать их, искать хоть какой-то след. Басаргин, не удержавшись, вышел покурить, тем более дождь уже кончился и снаружи можно было находиться без всякого ущерба для здоровья или одежды. «Какой терпеливый, въедливый ум… – размышлял писатель об Опалине. – И не жаль ему кружить, по сто раз задавать одни и те же вопросы, возвращаться к тому, что его интересует… Почему он так прицепился к этой пропавшей фотографии? Ведь можно же вообразить ситуацию, что убили из-за сапог, ну заодно и кошелек украли… И тогда получается, он просто зря тратит время со своими расспросами».

Бедность, царившая вокруг, стала давить ему на нервы. Но, к счастью, на крыльцо вышла бабушка и позвала пить чай.

Согласившись, писатель тотчас же ощутил укол совести – Кирпичниковы не производили впечатления людей с достатком, и навязываться за их стол в год обострившегося продовольственного дефицита было нехорошо. Но чай оказался хорош, как и поданные к нему выпечка и малиновое варенье. Басаргин с детства любил малину – и с тех же пор она от него ускользала, редко выпадала возможность полакомиться. «А у них малина под окнами растет… – неожиданно вспомнил он, глядя на Соню. – Почему, собственно, я их жалею? Не так уж плохо они живут…»

– Я с отцом Александром договорюсь, – сказала бабушка Соне, – мы Колечке хорошие похороны устроим. Никаких этих кремаций, человек не полено, чтобы его сжигать. И могилку сделаем как надо…

«Стержень, – думал Басаргин, – бабушка – стержень, на котором держится весь дом. И Соня ее слушается… может быть, если бы Коля тоже слушался, то остался бы жив». Он поглядел на Опалина, пытаясь понять, что тот думает обо всем происходящем, но помощник агента угрозыска самоустранился из общей беседы. После чаепития он занял угол стола, взял у Сони лист бумаги, ручку и принялся корябать протокол, который дал подписать девушке.

– А теперь куда? – спросил Басаргин, когда они покинули деревянный дом на одной из многочисленных Мещанских улиц.

– В мастерскую, на работу к убитому, – ответил Опалин. – Посмотрим, что его сослуживцы скажут… А потом поедем на Большую Садовую, потолкуем с Никитой Телегиным.

– Ваня, – внезапно спросил Басаргин, – вы не обидитесь, если я кое-что скажу? – Как он ни старался, общение на «ты» ему плохо удавалось, и он опять переходил на привычное «вы».

– Валяйте, – ответил Опалин без малейших признаков смущения.

– Вы, как приходите к свидетелю, спрашиваете бумагу, ручку, чернила… Может, вам завести портфель и носить все с собой? Ну и потом… вы же во время расследования делаете записи…

– Какие записи? – прищурился собеседник.

– Я не знаю. По делу. Как кого зовут, телефоны, адреса…

– Я и так все помню, – довольно сухо ответил Опалин. – А если забуду, есть протокол.

– Да, но это странное впечатление производит, когда вы бумагу спрашиваете. И вообще, у вас же бланки должны быть…

– Есть, – кивнул Опалин. – Но на всех их не хватает. Давай вот что, доктор: ты не будешь меня учить, как мне заниматься моим делом. А то я тебя тоже могу поучить, как оперировать или там статьи писать. Ничего хорошего из этого не выйдет.

«Поделом мне, – сердито подумал Басаргин. – Известно же, в какое место приводят благие намерения. Нечего было лезть с советами. Ясно же было с самого начала, что он хам неотесанный и более ничего».

Мимо проезжала телега, которую тащила крепкая гнедая лошаденка. На козлах сидел патриархального вида мужичок с бородой. Опалин спросил у него, далеко ли до слесарной мастерской, и, узнав, что мужичок как раз будет проезжать мимо, договорился, чтобы их с Басаргиным подвезли. Они сели в телегу и двинулись к месту своего назначения.

Глава 13

Жена

Варя стояла у зеркала и с отчаянием смотрела на правый висок, на котором среди темно-каштановых волос серебрились два седых. Она не признавала новой моды коротко стричься, но сейчас ей пришло в голову, что если дела будут так идти и дальше – а вчера она тоже выдернула седой волосок, – то лучше будет не позориться, а сходить в парикмахерскую. «И краска для волос все равно седину не скроет, – подумала она с ожесточением, – все они обещают бог знает что, а на самом деле…»

Закусив губу, она попыталась подцепить один из седых волосков, но ошиблась и вместо него выдернула каштановый. Со второй попытки Варя вырвала тот, от которого собиралась избавиться изначально, но внезапно запал прошел, и она застыла возле зеркала, глядя на свое отражение.

Дело не в седых волосах, а в том, что юбку надо перешить, а то – клетка, да еще с желтым фоном. Желтый цвет она никогда не любила, однако ж ходит в этой юбке уже несколько лет, чередуя ее с ярко-синей. И не перешивать старье надо, поправила она себя, а купить новую одежду, пальто, сапожки. Если бы у Максима приняли пьесу, многое можно было бы себе позволить. Есть же кооперативные квартиры, да и все остальное, когда имеются деньги.

Эта мысль мучила обоих. Устроить себе нормальную жизнь, подняться над адом переполненной коммуналки, в которой их еще и пытаются уплотнить. Когда они переехали в Москву, то после долгих мытарств обосновались в комнате двоюродного брата Вари, инженера. Он им не мешал, потому что то и дело пропадал в командировках, а три месяца назад его и вовсе послали в Германию, но добро, оставшееся от его родителей – шкафы, диваны, коллекция минералов, коллекция бабочек, рояль, – загромоздило бывшую гостиную 8-комнатной квартиры, единственную, которая осталась в его владении. Да еще Максим по случаю купил гарнитур мебели, обитой шелком в цветочек, и стало совсем негде повернуться.

– Как думаешь – не уплотнят? – спросил он, оглядывая их жилище, и в глазах его мелькнули иронические огоньки. – Если что, говори, что это добро Андрея и Лизы. – Лизой звали жену инженера, которая, впрочем, с ним давно разошлась.

– Хорошо вы живете, – пробубнил управдом, который явился к Басаргиным не далее как сегодня утром. – Широко живете…

Итак, дома – ад… хотя, впрочем, дома чистилище, настоящий ад – в очередях, в магазинах, где приходится давиться за предметами первой необходимости. Управдому, на худой конец, можно дать взятку, соседям, которые буянят – пригрозить милицией, а очереди, проблемы с продовольствием…

Варя села за стол, поставила на него локти и уткнулась подбородком в сжатые руки. Из еды в доме только буханка хлеба и три яйца. Есть еще немножко кофе и постного масла. Был суп, который она съела, а последнюю фрикадельку отдала кошке, которую Максим отобрал у хулиганов и притащил домой.

– Я не мог пройти мимо, когда при мне мучили живое существо! – возмущался он, когда Варя заикнулась, что они себя еле могут прокормить – куда им брать кошку.

Так они стали жить втроем. Но кошка, натерпевшаяся от людей, всех боялась, не давалась в руки, не мурлыкала даже и обыкновенно отсиживалась в самых темных углах либо с поразительной ловкостью забиралась на высокие шкафы, где до нее никто не мог дотянуться. Впрочем, несколько раз она ловила мышей и приносила их Варе как доказательство своей полезности. Варя пыталась кошку гладить, но та ускользала и опять забивалась куда-нибудь под мебель. Несколько попыток дать кошке какое-нибудь имя так и окончились ничем – Басаргины не смогли прийти к согласию, а животному, похоже, было совершенно все равно, как его кличут.

Варя опустила руки и сидела, бессильно глядя перед собой. Сегодня до нее окольными путями дошли слухи, что двоюродный брат решил остаться в Германии, куда его так опрометчиво командировали. Значит, их с Максимом уплотнят, и это еще не самое неприятное – не исключено, что их начнут таскать в ГПУ. Знали ли вы о намерениях товарища такого-то остаться за границей? А если знали, почему не предупредили соответствующие органы? Ах, вы уверяете, что не знали? А с какой стати мы должны вам доверять?

Старинные часы степенно откашлялись, загремели внутренностями и пробили шесть. Варя вздрогнула. Максим очень любил их и уверял, что это часы Коробочки из «Мертвых душ» – те самые, которые шипели, хрипели и издавали звуки, похожие на удары палкой по черепкам. Он вообще был большой выдумщик – качество, за которое жена когда-то его полюбила. Зацепившись за малюсенькую ниточку, его воображение плело восхитительные кружева. Но сейчас Варя чувствовала беспокойство.

«Где же он?»

Обычно он приходил домой в пять – старался не затягивать сдачу материала в завтрашний номер и ненавидел давиться в трамваях в час пик. Порою, когда в мире случалось нечто экстраординарное, Басаргину приходилось оставаться во Дворце труда и срочно писать материал, который уходил в типографию позже обычного. Но тогда он звонил домой и всегда предупреждал жену.

«Может быть, я пропустила звонок?»

Она вышла в коридор и, видя, что аппарат свободен, решилась и позвонила Должанскому.

– Он ушел днем с этим… как его… товарищем из угрозыска, – ответил Петр Яковлевич. – Его послали собирать материал, так сказать, на месте… Вы разве не знаете?

– Да-да, я знаю, – быстро ответила Варя. – Максим мне говорил. Большое спасибо, и… извините, что побеспокоила.

Если верить Максиму, Должанский был единственным по-настоящему приличным человеком во всей редакции, но отчего-то у Вари после общения с ним неизменно оставался какой-то осадок, природу которого она затруднялась определить. Петр Яковлевич всегда был с ней безукоризненно вежлив и ни разу не сказал о Максиме дурного слова, но инстинктивно она не доверяла заведующему отделом поэзии, и все тут. Сложно, знаете ли, верить человеку, который – по словам Басаргина – кое-что понимает в литературе, однако ж пропускает в печать следующие строки:

Стоит рабочий у станка,

Стоит портной у верстака,

Нас партия ведет вперед,

И не дадим мы задний ход.

И Петр Яковлевич, кротко переправив «портного» на «столяра» (автор стихов понятия не имел, что верстаки бывают только у столяров), отправил стихи в набор.

– Что они пишут, что они пишут! – восклицал в таких случаях Басаргин. – Немеет человеческий ум! И это печатают!

Да-с, этих печатали, а его зажимали, причем началось все еще в прошлом году, когда у него не взяли книжку рассказов. В этом – в газете перестали печатать его фельетоны, а из рассказов в «Красном рабочем» принимали только самые бледные и незначительные, изъяв из них всю его фирменную иронию, сатирические реплики и вообще все чисто басаргиновское.

И вот, когда он однажды пришел домой в отчаянии и бешенстве, потому что даже в его бледный рассказ Федотов-Леонов запустил свою длань и везде исправил «молодой человек» на «комсомолец», а «девушка» – на «комсомолка», Варя необдуманно сказала:

– Может быть, тебе плюнуть на них и попробовать попасть в театр? Если уж такие болваны, как Летаев с Глебовым…

Она осеклась. Муж глядел на нее больными глазами.

– Не надо равнять меня с этой сволочью, – тихо проговорил он, дернув челюстью. – Я знаю, в жизни я порядочно согрешил, но не настолько же, чтобы меня числили в одной… одной кодле с этими…

После ужина он снова вернулся к разговору, добавив:

– Вообще единственный театр, куда я хотел бы попасть, это Художественный… Но об этом можно только мечтать.

– В Москве есть и другие театры, – сказала Варя.

Басаргин нахохлился и заявил, что ничего не выйдет. Само собой, не прошло и недели, как он начал сочинять пьесу.

Вышла искрометная комедия с блестящими диалогами, массой комических ситуаций, немножко водевильная и в меру нравоучительная. В ней не было ни комсомольцев, ни трескучих лозунгов, просто люди, которые влюблялись, ссорились, мирились… И хотя Варя сознавала, что у ее мужа большой талант, она была совершенно очарована, прочитав пьесу.

– Если ее поставят на сцене, тебя ждет большой успех…

– Если поставят, – проворчал Басаргин, – а до того ей надо понравиться в театре… И Главрепертком не должен иметь к ней претензий…

Он отнес пьесу в Театр сатиры знакомому знакомого Должанского, потом Петр Яковлевич сказал, что заведующий литературной частью оттуда уволился и на его место пришел кто-то другой. Басаргин помрачнел.

– Позвони в театр, спроси у них напрямую, нужна им пьеса или нет, – предложила Варя.

– Зачем? Услышать, что она им не нужна? Была бы нужна, давно бы меня отыскали…

…Варя отвлеклась от своих мыслей, глянула на циферблат, который тонул в полумраке. Кошка сидела на рояле, сверкая оттуда желтоватыми глазами. Басаргина поднялась с места и включила свет.

Без четверти семь. Где же Максим?

Вдруг она с необыкновенной отчетливостью представила, что его больше нет, она осталась одна, и волны ужаса затопили ее с головой. Одной сражаться с этим безумным и бессмысленным миром, зная, что твой последний бастион пал и ты обречена – да, обречена, по поводу своей способности выживать у нее не было никаких иллюзий.

«Может быть, позвонить еще раз на работу? Но если он ушел, что они мне могут сказать…»

Глухо за дверью: бу-бу-бу. Голоса. Шаги. Знакомые шаги. О боже мой!

Варя метнулась к двери, впопыхах стукнулась о кресло с высокой спинкой, ойкнула, схватилась за колено. В замке поворачивается ключ. Пришел? Пришел! Какое счастье!

– А вот и мы! – сказал Басаргин, проходя в комнату, разгороженную шкафами и ширмами, и по его немного деланому тону Варя поняла, что он перед кем-то рисуется, скорее всего, перед угрюмым молодым человеком в форме с зелеными петлицами, который шагал за ним немного шаркающей походкой.

– Это Варвара, моя жена… А это Опалин. Иван Опалин, – уточнил писатель. – Из уголовного розыска…

– Очень приятно, – пробормотала Варя, подав руку спутнику мужа, и тот осторожно пожал ее, словно она была фарфоровая.

– Я пригласил его к нам на ужин, – сказал Басаргин.

Варя напряглась.

– Максим, – шепнула она, отводя мужа в сторону, – но у нас только хлеб… и несколько яиц…

– У меня ветчина есть, – подал голос гость. – И сыр. Даже два куска, но один лучше выкинуть – испортился он…

Опалин стал вынимать из карманов запакованные в бумагу свертки. Само собой, обожатель сыра Басаргин оказался возле них первым.

– Позвольте, позвольте, Иван Григорьевич… это почему же испортился? – озабоченно спросил он, нюхая сыр. – Ничего не испортился…

– Так плесень же на нем, – ответил Опалин с удивлением.

– Плесень? – переспросил Басаргин, не понимая. – Но… это же рокфор, ему полагается быть с плесенью…

Гость насупился.

– Вы надо мной смеетесь, – проворчал он. – Кто же с плесенью станет есть…

Вмешалась Варя, успокоила гостя, что сыр с плесенью действительно едят, и засуетилась возле буфета, доставая тарелки. Кошка удрала под диван и затаилась. Опалин снял фуражку, положил ее на столик и прошелся вдоль шкафов, разглядывая бабочек в стеклянных ящиках. Он ни о чем особенно не думал, просто фиксировал окружающее: тяжелые шторы на окнах, большой безмолвный рояль, заваленный всякой всячиной, картины в золоченых рамах, книги – много книг, они повсюду. Для интереса Иван взял одну из них, открыл наугад и прочел:

«– Командировать особого чиновника, – сказал он наконец, – в недра крокодила для особых поручений, по моему личному мнению, – нелепо-с. По штату не полагается…»[6]

Он положил книгу на место и повернулся к бюро странной формы, с закругленными углами. Когда-то давно, еще до наступления нового века, отец инженера притащил этот дивный стол в стиле ар-нуво из Парижа, заслужив среди своих знакомых славу чудака и фантазера. Но непрост был французский стол – он пережил две революции и растопку печей своими собратьями, все выдержал, и теперь за ним работал Максим Александрович, сочиняя вещи, наиболее дорогие его сердцу.

Над столом висело несколько газетных вырезок, пришпиленных к обоям старыми патефонными иголками и булавками. Бросался в глаза жирно подчеркнутый красным заголовок: «Куда уходят деньги?»

Ниже располагалось несколько коротких статей, одна из которых называлась «Омоложенные снегири», а другая – «Пересадка желез обезьяны двум больным».

Еще ниже красовалось длинное объявление, примерно на четверть газетной полосы, гласившее:

«Сегодня

в магазинах Госиздата

открывается дешевая продажа книг


Скидка до 70 %


Громадный выбор книг по всем отраслям знания

Книги для подарков

Книги для детей

Комплекты журналов

Книги для деревни

Агитпроп и социально-экономическая литература

Научные и научно-популярные книги

Медицина. Техника. Сельское хозяйство.

Справочники.

Альбомы. Портреты.

Романы. Повести. Стихи. Пьесы».

Дальше шло перечисление адресов магазинов, которое Опалин читать не стал.

Под объявлением был пришпилен портрет Басаргина, сделанный пастелью. Глаза у писателя на портрете были совершенно синие, выглядел он молодцом, и у Опалина мелькнула мысль, что рисовала Максима Александровича влюбленная в него дама.

– Скатерть возьми, – шептала меж тем Варя мужу в другом конце комнаты.

– Варя, ну зачем…

– У нас гость, а мы без скатерти?

– Варя, мы вообще можем на кухню пойти…

– О нет. Я тебя умоляю! Ах, боже мой, надо чайник на примус поставить…

Она убежала, на ходу руками поправляя волосы, и, глядя ей вслед, Басаргин зачем-то вспомнил, как при их первом знакомстве она хвасталась, что не стала в Петербурге танцевать с сыном какого-то вице-губернатора, который ей не понравился. «А теперь – пожалуйста, пришел гражданин с куском ветчины и двумя кусками сыра… Что жизнь делает с людьми, ах, что делает!»

– Вы присаживайтесь, – сказал Басаргин Опалину, видя, что тот стоит, – мы сейчас на стол накроем…

Иван опустился на краешек кресла и, очевидно, признав его достойным доверия, сел поглубже и прислонился к спинке.

– Удобно тут у вас, – сказал он.

– Ну, пока что, – ответил писатель, морщась. – Уплотнить нас хотят…

И, не удержавшись, он выложил спутнику все о кузене, который их подставил, о том, что управдом Шульгин – хам, взяточник и скотина, который испытывает особое удовольствие, отравляя им жизнь.

– Прицепился к Варе, что она нигде не работает. Мол, она врет и на самом деле шьет на дому, просто налоги платить не хочет. Еле отвязались, так он теперь то сам приходит, то братца своего засылает регулярно. Тот все аршины наши отнять хочет…

– Что за братец? – машинально спросил Иван.

– Савелий. Управдом наш всю свою родню из деревни в Москву перетащил и прописал. Главное, у Савелия этого и так больше жилплощади, чем у нас.

– Да, бывает, – пробормотал Иван. – Скажите, а портрет над столом кто рисовал?

– Ну, это не портрет – так, знаете ли, набросок. Оля Покровская рисовала, знакомая наша.

– Художница?

– Да, художница. То есть была, – поправился Басаргин, морщась.

– Почему была?

– От тифа она умерла, в прошлом году. Выпила стакан сырого молока – и вот…

– Чего у вас кошка такая пугливая? – спросил Опалин, меняя тему. – От всех шарахается…

– Я ее у хулиганов отнял. Они на нашей улице совсем обнаглели… Главное, я знаю, кто ими верховодит, – Митька Павленков, в нашем же доме живет. Отец у него – рабочий, трудится на АМО[7], хороший человек и непьющий. А Митька со своим братцем…

Он продолжал говорить, но слова его проплывали мимо сознания Опалина и словно уходили в вату. Кресло было мягкое, спинка – словно нарочно под него скроенная, так что веки опускались сами собой. Бу-бу-бу… хулиганы… крокодил… держи труп, я веревку буду резать… Опалин, не спи, держи, тебе говорят! Бу-бу-бу… Ко-ман-ди-ро-вать… чиновника особых поручений… Крокодил…

И он уснул.

Глава 14

Трое и кошка

– Максим, не трогай его, ты же видишь, он спит…

– Варя, ну это нелепо, ей-богу. Еще же не ночь…

– Да устал он. Ты что, не заметил, как он шел? Еле ноги передвигал…

– Варя, с чего бы? Мы с ним в мастерской были, потом свидетеля искали…

– Какого свидетеля?

– Да тело вытащили из реки, помнишь, я тебе рассказывал. Личность установили, теперь его ближайший круг проверяют. То есть Опалин проверяет… Знаешь, я всегда подозревал, что детективные романы – чепуха несусветная. Все эти гениальные озарения, дедукция…

– Пойдем отсюда, не будем ему мешать.

– Хорошо, пусть спит, я не против. О чем я говорил?

– О дедукции.

– Да. В общем, в жизни расследование преступлений – скучная, кропотливая работа. По сто раз повторять одни и те же вопросы, выпытывать подробности, уточнять, кто где находился в момент убийства, все перепроверять…

Они подошли к столу. Сыр, ветчина, чай, хлеб, сверкающие тарелки, расписные чашки, которые отец инженера тоже когда-то привез из Парижа, а может быть, из Вены. Как мало надо человеку для счастья – вернее, как легко понятие счастья сжимается в годы испытаний, словно шагреневая кожа. «Надо будет куда-нибудь вставить эту мысль, – мелькнуло в голове у Басаргина. – О шагреневой коже». Но он не записал ее в блокнот, который держал на столе как раз для разных идей, приходивших ему в голову, и потому почти тотчас же забыл.

– Мы что, не будем без него ужинать? – спросил писатель недовольно.

Варе не понравился этот вопрос. Она была чувствительна к любой неделикатности, а вопрос мужа был именно неделикатным. Она убавила свет, чтобы он не тревожил спящего, и села за стол. Максим Александрович отломил кусочек рокфора, и глаза писателя засияли. Варя разлила по чашкам чай, оставив третью, предназначавшуюся гостю, нетронутой. «Проснется, я снова поставлю чайник», – подумала она. Писатель энергично потер руки и принялся за хлеб с ветчиной. Кошка, заинтригованная происходящим, подошла к Варе, та дала ей кусочек и попыталась погладить. Ветчину кошка съела, но от руки увернулась.

– Там не опасно? – спросила Варя.

– В смысле? – не понял муж.

– Ну, где ты сопровождаешь этого юношу.

– А. Нет, не опасно, конечно. Разве я стал бы…

Он недоговорил, но Варя и так поняла, что он имеет в виду. Она отрезала себе кусочек второго сыра (который оказался чем-то вроде пармезана), отпила глоток чаю. Взгляд ее скользнул по окружающей обстановке, по безмолвному роялю, заваленному всяким хламом. «Кузен сказал перед отъездом: если что, мебель можете забирать. Надо было сразу же сообразить, что он уже тогда решил остаться в Германии…»

– Вообще удивительно видеть, как люди в присутствии представителя власти схлопываются, словно раковина, – заметил Басаргин, взяв себе еще рокфору. – Но вообще он молодец – я об Опалине. Умеет разговорить собеседника. Метода, конечно, у него нет никакого…

И он рассказал Варе, как его спутник сегодня опрашивал сослуживцев убитого, а потом его приятеля.

– Там еще женщина какая-то замешана. У Кирпичникова было ее фото, но оно исчезло. И вот что интересно: никто ничего об этой женщине не знает. Приятель после расспросов вспомнил, что Николай как-то сел к ней в такси.

– Она на такси ездит? – протянула Варя.

– Ну да. То есть Телегин ее видел в такси. Брюнетка, говорит, коротко стриженная, видная женщина.

– Исчерпывающее описание, – заметила она с улыбкой.

– Да. Опалин его и так и этак крутил: может, родинки какие у нее были? Шрамы? Но Телегин не настолько близко стоял, чтобы их разглядеть. Просто, говорит, видная баба, одета хорошо. Опалин больше часу с ним бился, и наконец тот вспомнил, что ему Николай сказал. Она, мол, живет в доме, где дамская парикмахерская, в витрине там головы, а на одной – парик из перьев. Опалин пробовал хотя бы район уточнить, чтобы эту парикмахерскую найти, но Телегин больше ничего сказать не смог.

– Этот убитый, Николай Кирпичников, он же столяр был? – спросила Варя, сделав себе бутерброд с ветчиной.

– Да.

– Зачем столяр понадобился хорошо одетой даме, которая ездит на такси? Я хочу сказать… он ведь не ее круга.

Басаргин с удивлением поглядел на жену.

– Варя, ты совсем как Опалин, – промолвил он полушутя-полусерьезно, качая головой. – Представь, когда мы вышли от Телегина, он то же самое сказал. Для чего Кирпичников ей понадобился? Я ему, конечно, ответил, что мало ли – влюбилась, например…

– Так влюбилась, что его из реки извлекли с перерезанным горлом? Так не бывает.

– Варя! Вот и он мне ответил примерно так же… Тебе в угрозыске надо работать, честное слово.

– Кстати, насчет работы. – Молодая женщина вздохнула. – Полине в шляпную мастерскую нужна модистка. Я подумала…

– И речи об этом быть не может, – отрезал Басаргин. Вся его веселость куда-то враз улетучилась.

– Если тебя выгонят из газеты, на что мы будем жить?

Она прикусила язык, но было уже поздно. Лицо писателя застыло.

– На что? Не знаю, Варя. Мебель продадим. В актеры пойду, в какой-нибудь театр бродячий, на окраинах играть буду.

– За мебель ничего не дадут – все комиссионки ею забиты, – ответила Варя рассудительно. – А в актеры тебя не пустят. Ты не член рабиса… – Так назывался профсоюз работников искусства. – Тебя даже на их бирже труда на учет не поставят. Почему я не могу работать у Полины?

– Потому что я не хочу, чтобы тебя оскорбляли эти нэпманские хамки, которые к ней ходят. Варя, эти деньги тебе дадутся ценой таких унижений, что ты меня проклянешь. Лучше уж ругай сейчас, что я тебя не пускаю.

– Ты из меня делаешь какое-то нежное растение, – сказала Варя обидчиво.

– Нет. Ты, Варя, не представляешь себе, чего мне стоит каждый день соприкасаться с этими людьми. Хамство невыносимо, а торжествующее хамство – вдвойне. – Он помрачнел и добавил: – А мне еще приходится сочинять, примеряясь к их… к их требованиям. Боже, ну почему я не какой-нибудь, черт возьми, стихоблуд, который гонит верстами рифмованную чушь про партию, комсомол и не знаю что еще… Как хорошо сейчас быть бездарностью, Варя! Никогда еще в русской литературе не было такого широкого поля для абсолютно бесталанных людей… И никогда еще они так не процветали, черт возьми!

Варя смотрела на него и думала, что эти речи она слышит каждый день, в разных вариациях. Максим зациклился на литературной теме, потому что она для него действительно очень важна, но есть же люди, которым еще труднее, и их проблемы – вовсе не скверные стихи в «Красном рабочем». Пережив революцию, Гражданскую войну и страшные годы военного коммунизма, она никак не могла избавиться от ощущения, что так убиваться из-за каких-то слов не то что глупо, но как-то… эгоистично. Должно быть, Максим Александрович почувствовал ее настрой – он поник, сгорбился и стал смотреть в окно.

– Я проживаю свою жизнь не так и не там, где следует, – сказал он устало. – И подумать только, что через сто лет настанет – если верить некоторым – всеобщее счастье, люди будут сидеть за кремовыми шторами в своих квартирах, а не давиться в коммуналках… И не будет им никакого дела до наших мучений. Интересно, какой тогда будет литература?

– Такой же ужасной, как сейчас, – не удержавшись, брякнула Варя. – Ты же сам говорил, что скверная литература может породить только такую же дрянь, как она сама. – Молодая женщина поднялась с места. – Пойду принесу еще чаю…

Она возилась на кухне с примусом, когда к ней с заискивающей физиономией подошел сосед Федор Петрович Пелевин, работник акционерного общества «Шерсть». Это был немолодой гражданин, который больше всего на свете любил обсуждать соседей и еще – судебные репортажи Беспалова в «Красном рабочем». Максим держал его за наушника и утверждал, что он обо всем доносит управдому, но Варя видела только старого человека, для которого сплетни остаются единственной доступной ему духовной пищей.

– Вы не так кладете щепки, дайте я вам покажу, как надо, – сказал он и действительно показал. – Это что ж, у Максима Александровича военный в гостях сейчас?

– Он не военный, а из угрозыска, – сказала Варя.

– Так, так. – Федор Петрович вздохнул. – Недурственно… Родственник, что же, его?

Работник акционерного общества обожал к месту и не к месту вставлять в речь словечки вроде «недурственно», «приятственно» и «беспременно». Было еще дивное слово «прельстительно», которое он, впрочем, берег для особых случаев и пускал в ход крайне редко.

– Нет, не родственник, – сказала Варя с некоторым удивлением. Для нее было очевидно, что трудно найти более непохожих людей, чем ее муж и сегодняшний гость. – Просто… – она замялась, – хороший знакомый.

Федор Петрович отчасти напоминал гриб – конечно, если бы грибу взбрела в голову фантазия сделаться человеком с непомерно крупной лысой головой и хилым тельцем. Но когда его бесцветные глазки испытующе скользнули по лицу Вари, она подумала, что муж все-таки прав и их сосед – гриб из породы ядовитых или, по меньшей мере, подозрительных.

– Интересные у Максима Александровича знакомые, – промолвил Пелевин с расстановкой, потирая подбородок. – Хорошую хоть ветчину принес?

Варя вытаращила глаза. Она не помнила, чтобы кому-то говорила о ветчине, равно как и о том, что их гость вообще что-то принес.

– От вас ветчиной пахнет, – тонко улыбнувшись, объявил старый плут.

– А сыром не пахнет? – с вызовом спросила Варя. Воспитание мешало ей вспылить и уж тем более – закатить скандал, но поставить на место соседа было все же необходимо.

– И сыр, значит, принес, – уважительно пробормотал себе под нос гриб, качая головой. – Хорошие друзья у вашего мужа. Я всегда говорил, что он не пропадет.

К счастью, в кухне появились соседки, и Федор Петрович отвлекся на них.

– Надоела эта фря, – сказала одна из соседок, когда Варя ушла. – Муж ейный ночами сидит, пишет чегой-то, а счетчик общий. Пожалуюсь опять на них управдому, пусть их приструнит. Неча лепестричество по ночам жечь. Баре!

– Я бы не стал жаловаться, – сказал Федор Петрович, деликатно кашлянув.

– А? Чё? – вскинулась соседка.

– Да у писателя нашего приятель в угрозыске завелся, а братец управдома был под судом.

– За что же? – заинтересовалась вторая соседка.

– Да так, мошенничество, ничего особенного. Его сразу же по амнистии выпустили, но… мало ли что, сами знаете.

Соседки ничего не знали, но насторожились.

– Да ладно, видела я этого из угрозыска, – хорохорилась первая соседка, чтобы не потерять лицо. – Мозгляк!

– Ну смотрите, я вас предупредил, – усмехнулся гриб. – МУУР – не та контора, с которой я стал бы ссориться. Беспременно!

Глава 15

Вечер в гостях

Опалин пробудился внезапно, словно его за ворот вытащили из сна. «Уснул… уснул? Но где я… И почему…»

«Нашел где спать, – буркнул внутренний голос. – А если бы тебя убили? И оружие забрали…»

Вмиг стряхнув с себя остатки сна, он стал судорожно ощупывать карманы и проверять, на месте ли его арсенал. Жизнь научила Ивана, что работнику угрозыска никогда нельзя пренебрегать средствами для защиты своей жизни, и даже огнестрельного оружия ему может оказаться недостаточно. Кроме «браунинга», Опалин носил с собой кастет, финский нож, а еще – крохотный револьверчик, стрелявший пулями мелкого калибра.

Все оказалось на месте, никто не покушался на его вещи, и Иван с облегчением перевел дух. Он наконец вспомнил, где находится: у Басаргина. Не то чтобы Опалин напросился в гости с задней мыслью, все получилось как-то само собой, но он был не прочь увидеть писателя в домашней обстановке, так сказать, без покровов. Дома человек чаще всего показывает свое истинное лицо – он дает себе волю и не стесняется условностями, которые в других местах вынуждают его держаться в рамках приличий. Но пока что Иван видел лишь отдельные детали домашней жизни Максима Александровича: причудливый письменный стол, статьи на стене, заморенную женщину лет 35 и книги. Много, много книг.

Опалин шевельнулся, но мягкое кресло не желало его отпускать, и он поймал себя на мысли, что вставать ему не очень-то и хочется. В углу, где он сидел, было довольно темно. Слева громоздились важные высокие шкафы, впереди громадой застыл рояль с наваленной на крышке всякой всячиной, а наверху этой горы сидела серая кошка и гипнотизировала Ивана мерцающими желтыми глазами.

– Кошка! – шепнул Опалин. – Иди сюда.

Она поглядела на него подозрительно, соскользнула со своего насеста и куда-то спряталась. Он встал, пригладил волосы и двинулся на свет, который шел из-за рояля. Там был накрыт стол, на скатерти стояли тарелки и чашки.

– А вот и вы! – воскликнул Басаргин. – Мы не стали вас будить. Варя мне не разрешила, человек, говорит, устал… Присаживайтесь, пожалуйста. Еду мы вам оставили, правда, не всю…

– Муж мне сказал, что вам приходится по ночам работать, – добавила Варя. – Давайте я налью вам чаю…

Он сел. Белая скатерть, красивые чашки, то, что за ним ухаживали, – все это сплеталось в дивное ощущение уюта, которое Иван в своей жизни испытывал крайне редко. В рояле что-то печально и протяжно прозвенело, словно мимо пробиралось привидение, когда-то привязанное к этому инструменту, и, не устояв перед искушением, нырнуло под крышку и нажало на одну из клавиш.

– Нет, я ночью не работал, – ответил Иван на слова хозяйки. – Я утром товарища из петли вытаскивал.

Басаргин, который провел с Опалиным полдня и отлично помнил, что тот даже не упоминал ни о чем подобном, уставился на него с изумлением.

– И что же… спасли? – спросил он.

– Какое спасли, – вяло отозвался Иван. – Он вторые сутки висел… окоченел уже. Это он начинал дознание по делу Колоскова…

Варя, отставив чашку, смотрела на говорящего с сочувствием.

– Вы дружили? – спросила она.

– Нет, друзьями мы не были, но знал я его хорошо. А сегодня мне пришлось держать его труп, пока… пока коллега веревку резал.

– Его убили? – спросил Басаргин.

– Похоже, что нет. Сам.

– Из-за чего же он… – начала Варя, но муж выразительно посмотрел на нее, покачал головой, и она умолкла.

– Семейные дела. Жена ушла, он напился, потом повесился. А мужик он был хороший и работник отличный, – сказал Опалин. – От трех бандитов отбился однажды и двух из них задержал… И вот так пропал. Из-за своей же бабы…

Как врач, хоть и бывший, Басаргин мог сказать много умного о том, сколько самоубийств совершается под воздействием паров спиртного и какую роль в этих самоубийствах играют самые близкие люди. Однако он был не только доктор, но и человек с большой буквы и понимал, что любые слова тут окажутся излишними.

– Ох, – встрепенулась Варя, – что ж вы ничего не едите? Может, вам кофе сварить? Или омлет сделать? Вы только скажите…

Она захлопотала, забросала Ивана словами. Он со смущением стал отказываться, беседа потекла по другому руслу, и никто за столом уже не упоминал о том, что произошло утром. «А она лучше, чем он, – мелькнуло в голове у Опалина, когда Варя удалилась за новой порцией заварки. – Да, лучше…» Он и сам не знал хорошенько, на чем основано его убеждение, но инстинктивно чувствовал, что прав. «Интересно, мог ли он убить Колоскова? Все-таки врач…»

В дверь просунулась кудрявая баба в пестром платьице, искательно улыбнулась и спросила, не найдется ли у гражданина Басаргина лишних спичек. Он дал ей коробок, который она вернула, оставив себе три спички.

– Нам лишнего не надоть, – умильно пела она, кося хитрым глазом в сторону зеленых петлиц опасного сопляка, сидящего за столом.

Когда она ушла, Басаргин спохватился, что свет, который Варя притушила, чтобы не тревожить спящего Ивана, горит еле-еле, и повернул выключатель. Стало так светло, что Опалин разглядел рисунок на дальней ширме – кувшинки – и увидел, что кошка забралась на самый высокий шкаф, с которого гордо взирала на всех, как Наполеон в изгнании.

– Ваня, вы где-то учитесь? – спросил Басаргин.

– Нет, – коротко ответил Опалин. – Зачем?

– Мне кажется, – заговорил писатель, тщательно подбирая слова, – что у вас есть определенные способности, а их следует развивать образованием.

– Образование – это хорошо, когда времени много, – тотчас поставил его на место Опалин, – а мне работать надо. Какой-нибудь Колосков сам себя не найдет.

Басаргин нахмурился.

– Знаете, Ваня, мне кажется, вам надо кое-что знать, – решился он. – У нас в редакции считают: он удрал, когда понял, что Склянскому конец. И еще ходят слухи, что он присвоил казенные деньги.

– Слухи к делу не пришьешь, – ответил Опалин, и по выражению его лица писатель понял, что услышанное вовсе не являлось для Ивана новостью. – Сколько украл, как именно украл, куда сбежал – вот в чем дело. Факты, понимаете? Опять же, если украл сто рублей – это одно, а если 55 тысяч…

Басаргин вертел в руках спичечный коробок и при этих словах собеседника чуть не уронил его.

– 55 тысяч? – Он вытаращил глаза. – Вы шутите, я надеюсь?

У Опалина была только ничтожная доля секунды, чтобы принять решение, и он его принял.

– Да я так сказал, к слову, – усмехнулся он. – А что? В редакции о других суммах говорят?

– Он рекламой занимался, – ответил Басаргин, подумав, – и… что-то там было мутное. Какую-то часть денег он, наверное, клал себе в карман. Но 55 тысяч… Это, простите, слишком грандиозная сумма. Такую растрату скрыть невозможно, а Алексей Константинович – человек умный. Он бы не стал рисковать. – Опалин молчал, и писатель стал развивать свою мысль: – Понимаете, Колосков из тех людей, которые действуют наверняка. У него… у него расчет идет впереди жадности, понимаете? – Опалин, услышав столь книжную фразу, поднял брови, но ничего не сказал. – Да, он бы украл, но только если бы совершенно точно знал, что ему ничего за это не будет.

– Ну, так он водился со Склянским, – неприятным голосом напомнил Иван. – Может, считал, что тот всегда его выручит? Как вы думаете, доктор?

Басаргин поглядел на него, морщась. «Какой я доктор… Такой же, как ты сыщик», – неприязненно помыслил он.

– Если Колосков действительно обокрал газету, – нервно проговорил писатель, – нам могут перестать платить. Это… это уже черт знает что, простите.

Вернулась Варя, и муж, не удержавшись, пересказал ей то, что услышал от Опалина.

– Конечно, совершил растрату и сбежал за границу, – уверенно заявила жена.

– С советскими рублями?

– Он золото на них купил, ценности какие-нибудь. То, что с собой можно унести.

– И бросил здесь семью? – спросил Опалин.

– А почему нет? С семьей сложно бегать через границу. Одному легче.

Что ж, накупил золота и каких-нибудь бриллиантов на 55 тысяч рублей… Возможно ли такое? Возможно. И не потому ли он бросил чемоданы в квартире, что границу лучше переходить налегке?

Где жена кассира Измайлова видела человека, похожего на Колоскова? В Ленинграде. А Ленинград – где? Правильно: оттуда до границы СССР всего 30 верст. Мог ли Колосков поехать из Москвы в Ленинград, рассчитывая там нелегально перейти границу? Конечно, мог. Еще как мог…

У Опалина заныло под ложечкой. Если имелись веские основания считать, что гражданин Колосков Алексей Константинович, 1886 года рождения, удрал из СССР, то Московский угрозыск больше не должен заниматься его поисками, и дело следовало передать ГПУ. Тем более при наличии сведений о крупной растрате, совершенной беглецом.

«Э, нет, – одернул себя Иван. – Сначала надо установить, действительно ли он удрал. Любовница – Ванда, которая прежде была Люськой, – уж точно должна знать. Тем более если он обещал ей что-то серьезное, а сам скрылся, у нее нет причин его покрывать. Скверно, что сегодня все так сложилось и я к ней не успел. Сначала с Колосковыми говорил, потом пытался опросить их соседей – без толку, потом ездил на Мещанскую. Ничего, тогда завтра… Завтра уж я точно наведаюсь в Дегтярный переулок и посмотрю, что она из себя представ- ляет».

– Пейте чай, пока он не остыл, – сказала Варя, обращаясь к мужчинам.

Опалин допил чай и, поглядев на часы, решил, что пора возвращаться к себе. Басаргин предупредил его, чтобы он был осторожен – в их районе много хулиганов. Но Иван сказал, что никого не боится, забрал свою фуражку, попрощался с хозяевами и ушел.

Глава 16

Угроза

Агент угрозыска Карп Петрович Логинов, которого коллеги звали просто Петровичем, навострив уши, слушал, как Опалин ругается по телефону. Закончив разговор, Иван так треснул трубкой по аппарату, что она подпрыгнула, а сам телефон протестующе звякнул.

– Ты чего лаешься-то? – спросил Петрович, сворачивая самокрутку. – Имущество вон крушишь казенное…

– Да обнаглели они совсем, – с возмущением ответил Опалин. (Вместо «обнаглели» он, впрочем, использовал куда более энергичное слово.)

– Кто обнаглел?

– Да эти, в морге 2-го МГУ… Мне нужен акт вскрытия Кирпичникова, чтобы к делу его приобщить, а вскрытие до сих пор не сделали. Сколько они его держать будут – пока он совсем не сгниет?

– Зря ты на них наорал, – заметил Петрович. – Теперь они твой труп передадут какому-нибудь Бергману, и привет. Сам рад не будешь.

Он и сам не заметил, как скаламбурил по поводу трупа, а взвинченный Опалин и вовсе не обратил никакого внимания на выражение коллеги.

– Почему это?

– Потому что Бергман – с норовом, – ответил Петрович, хлопая по карманам в поисках спичек. – У-у, это гусь. Один раз с ним столкнешься, сам увидишь…

– Мне надо свидетеля допросить, – вспомнил Опалин и стал надевать фуражку, но тут телефон зазвонил, и Петрович, положив самокрутку, взял трубку.

– Агент Логинов у аппарата… Здесь. Передам. Ваня, – крикнул он Опалину, который уже шагнул к двери, – тебя жаждут видеть какая-то Колоскова Мария и ее брат. Пустить их?

Опалин остановился:

– Колоскова?

– Ну да.

– Хорошо. Пусть заходят.

– Это родня того пропавшего? – деловито спросил Логинов, вешая трубку.

– Да. Дети его.

Петрович поднялся с места:

– Садись за мой стол. Удобнее будет разговаривать.

Опалин не привык, чтобы ему оказывали услуги, о которых он не просил, и немного растерялся:

– А ты?

– Пойду покурю.

Возражать было глупо: стол Ивана в закутке был, прямо скажем, не слишком рассчитан на доверительные беседы. Опалин прошел на место Петровича, сел и сразу же ощутил себя значительной персоной. Стол Логинова был царских еще времен и, наверное, мог бы рассказать немало интересного, обладай он даром речи. Он излучал ауру солидности и так крепко стоял на своих ножках, что при одном взгляде на него становилось ясно – именно тут находится центр вселенной, а если даже и нет, тем хуже для него. Опалин потрогал столешницу красного дерева и почувствовал, как вырос в своих собственных глазах.

«Пришла и брата привела… Интересно, что у них есть?»

Через минуту Маша нарисовалась на пороге, ведя за собой вихрастого подростка, чье лицо выражало сложную смесь протеста и покорности. Что касается самой Маши, то Опалин сразу же заметил – девушка нервничает.

– Здрасте… Вот, это он у нас был, – сказала Маша, поворачиваясь к брату и кивая на Опалина, который при ее появлении поднялся из-за стола. – Агент Опалин папу ищет… Это Шура, мой брат, – добавила она, спохватившись, что не представила своего спутника. – Мы к вам пришли… он не очень хотел, но я подумала, что вы, наверное, захотите его расспросить… Вот.

Она поглядела на Опалина, отчего-то покраснела, завела за ухо прядь волос и принялась копаться в сумочке. Иван раздобыл два стула и поставил их возле стола Логинова, а сам вернулся на место. Маша протянула ему сложенный лист бумаги.

– Это Шура нашел… Я подумала, что вы… что вам надо это увидеть…

Она сделалась необычайно серьезной, в глазах застыло трагическое выражение, и Опалин сразу же понял, что листок не заключает в себе ничего хорошего. Развернув его, Иван увидел выведенную корявыми печатными буквами фразу:

Ты здохнеш в муках

Больше на листке ничего не было.

– Так, – молвил Иван, почесав шею. – Ну… садитесь и рассказывайте, где вы это нашли.

– У папы в портфеле лежало, – сказал Шура ломким юношеским голосом.

– Стоп, – насторожился Опалин. – В каком портфеле?

– С которым он на работу ходил.

– А ты?

Подросток потупился:

– Я на мороженое деньги взять хотел. Ну и… увидел вот это.

– Когда это было?

– Мы только с юга вернулись. Ну, несколько дней назад. Точно не помню.

– Листок был в конверте?

– Не было там никакого конверта. Я все осмотрел.

– Просто листок с угрозой?

– Да.

Опалин отлично помнил: когда он лично осматривал портфель Колоскова, никаких листков с угрозами там не было. Сказать, что это обстоятельство его смущало, – значит ничего не сказать, но он решил прояснить все до конца:

– Значит, ты нашел листок и стал искать конверт. Конверта не нашел. Дальше что?

– Ну… Я забрал письмо.

– Зачем? – безжалостно спросил Опалин, прожигая собеседника взором насквозь.

– Не хотел, чтобы мама видела. Я знал, что она будет разбирать портфель. Увидит – совсем с ума сойдет. Она и так еле держалась…

На языке закона действия Шуры квалифицировались как сокрытие важных улик, но Опалин решил пока не углубляться в юридические дебри.

– В общем, ты забрал листок. Дальше что?

– Стал думать. Вы Шерлок Холмса читали?

Уже не в первый раз Опалин слышал об этом Шерлоке Холмсе, выдающемся, по-видимому, обитателе книжной вселенной, но жизнь Ивана складывалась так, что большую часть времени ему было не до книг. Тем не менее он не стал говорить ни да, ни нет, а только промычал нечто невнятное, что можно было истолковать как угодно.

– Можно ведь по этому письму узнать, кто его отправил, – продолжал развивать свою мысль Шура.

– Ну и к каким выводам ты пришел? – спросил Иван мрачно.

– Ну, очевидно же. Писал малограмотный человек – в слове «сдохнешь» две ошибки, видите? И буквы он выводил с усилием. Это с одной стороны. С другой – листок был в папином портфеле. Значит, письмо он получил на работе. Если бы оно пришло, когда он был дома, он бы не удержался и рассказал. Мама его обо всех получаемых письмах расспрашивала…

Опалин вздохнул.

– У тебя есть конкретные соображения по поводу того, кто написал это письмо? – спросил он напрямую.

Шура озадаченно моргнул:

– Я не знаю… Я с мамой пробовал поговорить, с Машкой… Машка на меня насела, и мне пришлось… ну… сознаться. Насчет письма…

– Если бы ты не играл в Шерлока Холмса, – сказал Опалин напряженным голосом, – а сразу же сообщил о том, что тебе известно, мы бы, может, даже отпечатки пальцев успели снять с листка. А теперь уже поздно, понимаешь? Не сохраняются следы на бумаге столько времени. Я уж не говорю о том, что ты его своими пальцами захватал…

Он был раздражен и даже не пытался этого скрыть, и в то же время какая-то часть его пребывала в сомнениях: «А что, если он просто все придумал? Для него это все игра, последствий которой он даже не понимает?»

– Видишь, дурак, что ты наделал? – сердито сказала Маша брату.

– Я не виноват, – уныло пробубнил Шура, пряча глаза. – Я как лучше хотел…

– Ну да, хотел!

– А ты думаешь, лучше было бы, если бы мама это нашла? Да она бы сошла с ума…

Тут вмешался Опалин, который начальственно хлопнул ладонью по столу и велел прекратить препираться, а также объявил, что ему придется записать показания по установленной форме, и ознакомил присутствующих с содержанием 95-й статьи Уголовного кодекса – об ответственности за дачу ложных показаний. Он щедро расписал, какие неприятности ждут тех, кто вздумает врать во время дознания, следствия или суда, и, говоря, внимательно следил за выражением лица Шуры – не дрогнет ли тот, не сознается, что сам придумал всю эту историю с запиской. Но ничего подобного Иван не заметил.

– Вашему отцу часто угрожали? – небрежно спросил Опалин у Маши, когда она перечитывала протокол перед тем, как его подписать.

– Никогда, – удивленно ответила девушка. Она покосилась на брата и прибавила: – Я вообще сначала решила, что он все это выдумал…

Логинов маячил в дверях, и Иван понял, что пришло время освобождать стол. Он забрал бумаги и запер их в несгораемый шкаф, а сам, повинуясь какому-то безотчетному порыву, решил проводить свидетелей до выхода.

– А у вас оружие есть? – спросил Шура, когда они спускались по лестнице.

– Есть, конечно, – ответил Опалин.

– И часто из него стреляете?

– Шура, не приставай, – шепнула Маша.

– Стреляем, когда иначе нельзя, – серьезно ответил Иван. Подросток остановился.

– А ты кого-нибудь убивал? – задал он вопрос, который, очевидно, интересовал его больше всего.

– Убивал.

– Шура! – Маша была готова рассердиться. – Извините моего брата. У него один ветер в голове…

Они вышли на улицу. По совести, теперь Опалин мог попрощаться и уйти, но отчего-то мешкал.

– Как у вас дома? – спросил он у девушки.

Она поняла, что он имеет в виду. Нижняя губа ее дрогнула.

– Да как может быть… Плохо. Мама говорит – лучше бы он с ней сбежал.

– С кем?

– С Вандой. – Маша шмыгнула носом. – Она звонила Лиде, ну, вдове Склянского… И та ей сказала, что папа – вор. Вы тоже думаете, что он вор?

Опалин поглядел на ее страдающее лицо, и ему стало неловко. Отвечать он не стал, но Маша не отступала.

– Я знаю, что о нем говорят, – продолжала она упрямо. – Что он растратил деньги и сбежал… Но он не мог этого сделать, поймите! Не мог он нас бросить…

– Маша, мы все выясним, – сказал Опалин серьезно. – Обязательно. Вы в кино ходите?

– Ну… хожу.

– Может, сходим как-нибудь вдвоем?

«Зачем я это сказал… Нелепо же вышло». Но он поглядел в блестящие глаза Маши, и все рассуждения о том, прилично или неприлично приглашать девушку в кино, вылетели у него из головы.

– Я сегодня не смогу, – сказала Маша. – У меня кружок… Но я что-нибудь придумаю. Может быть, потом…

– Ничего, – уныло ответил Опалин. – Все нормально…

Она махнула ему рукой и пошла прочь. Братец шел возле нее, как маленькая лодочка возле большой, потом отвлекся и на ходу стал пинать какой-то камешек, как мяч.

«Мне срочно надо поговорить с Вандой», – решил Опалин. Он договорился с водителем Харулиным, что тот подбросит его до Дегтярного переулка, и сел в машину.

Глава 17

Ванда

Дверь открыла худенькая, востроносая девушка с коротко стриженными светлыми волосами.

– Уголовный розыск, – пробурчал Опалин, сразу же проникнувшись к ней неприязнью, – а вы Ванда Богданова?

– Нет, я соседка ее, – ответила девушка, почтительно поглядывая на петлицы гостя. – Вы три раза позвонили, а надо два. Ванда! Угрозыск к тебе! – звонко прокричала она через плечо и сказала Опалину: – Идите по коридору, она дома. Третья дверь, там еще ручка медная.

Она ушла на кухню, а Иван подошел к указанной двери и постучал.

– Ванда Богданова? Уголовный розыск. Откройте.

– Я не одета! – панически пискнули из-за двери. – Подождите…

Иван стал ждать. За дверью кто-то бегал, хлопал дверцами шкафов, потом что-то мягко обрушилось – какие-то картонные коробки, подумал Опалин. Ему надоело ждать, и он постучал снова.

– Сейчас, сейчас! – нервно отозвались из-за двери, и снова за ней стали выдвигаться ящики и хлопать дверцы.

«Уж не собирается ли она удрать через окно?» – забеспокоился Иван, но вспомнил, что они находятся на третьем этаже. Впрочем, в его практике был случай, когда некоего гражданина пришлось снимать с карниза четвертого этажа, причем гражданин упорно не хотел слезать, а когда пожарные все же забрали его оттуда, стал плакать, заламывать руки и ссылаться на лунатизм, который причиняет ему массу хлопот. При обыске в карманах лунатика обнаружили золотой лом и камни, которые принадлежали проживавшему в том же доме ювелиру.

Дверь отворилась, когда Иван уже всерьез начал думать над тем, не вышибить ли ее. На пороге стояла темноволосая куколка с нежными чертами лица и длиннющими ресницами. Она надела яркое платье и подкрасилась. На ногах у нее были белые туфли на небольшом каблучке – последний писк моды, мечта многих женщин.

– Вы – Ванда? – спросил Опалин, взирая на нее сверху вниз с удивлением. Она была почти на голову ниже его.

– Ну, я, – промолвила девушка не без вызова. – Проходите, что ли.

Он вошел. Крошечная комната была завалена шляпными коробками, какими-то бумажными пакетами и тряпками. Чуть ли не треть помещения занимала большая двуспальная кровать. Шкафы были разномастные, очевидно, натасканные из комиссионок: громадный, как броненосец, гардероб и буфет со стеклянными дверцами, но вместо посуды в нем стояли фарфоровые фигурки.

– Вы меня арестуете? – спросила Ванда нервно. – Она мне все время звонит и грозит, что меня арестуют. А я ни в чем не виновата.

– Кто звонит?

– Да сука эта. Надька.

– Домработница Колосковых?

– Какая она домработница – собака, – с отвращением ответила девушка. – Цепная. Только и умеет, что лаять.

Опалин присел на кровать, потому что единственный стол, на котором можно было писать, находился возле нее. Он был немножко растерян – Ванда не очень походила на содержанок, которые попадались ему раньше, – но постарался собраться с мыслями.

– Давайте так, – предложил он, – я буду задавать вопросы, а вы будете отвечать, ничего не утаивая. Если вы ничего не скрываете, вас не арестуют. Это ясно?

– Ясно, – ответила Ванда. Она вздохнула, сняла туфли, поставила их возле двери, одернула платье и села на единственный стул, который имелся в комнате. – Слушайте, я ничего не собираюсь скрывать. Ну, встречалась я с Алексеем Константиновичем…

– Вы одна здесь живете? – спросил Опалин.

– Одна. Вам уже сказали, да? – Она заерзала на месте. – Ну, устроил он мне эту комнату. В прежней-то мы ютились… сколько? Семь человек? Я, отец, мать, брат с женой и ребенком, сестра с ребенком… – Говоря, она загибала пальцы. – Нет, восемь. Брат все пытался меня на жалость взять, как узнал, что Алексей мне комнату выхлопотал: мол, ему с семьей нужнее. Обойдется.

– А как именно Колосков выхлопотал комнату? Каким образом?

– Ну, я не знаю каким… Кажется, ему Склянский помог. Но это тот еще помощник. Наобещал с три короба, мол, вам будет удобно, комната просторная, соседи хорошие… Ага. Соседи – сволочи, ну а простор – сам видишь какой. Я, конечно, говорила Алексею – ведь так же нельзя. Надо отдельную квартиру иметь, чтобы никто нам не мешал. Он сначала ныл, что не сможет, я слишком многого хочу… Но потом сам загорелся, стал искать варианты. Я же многого не просила. Мне бы хоть крошечную квартирку, самую завалящую, но чтобы только моя была…

– И что же он надумал?

– Ну, если есть деньги, жилье можно купить. Но это дорого, а Алексей… он, конечно, себе на уме и хорошо получал, только дороже шубы он бы ничего мне покупать не стал. Будь он один, конечно, стал бы, – добавила Ванда, и в глазах ее появился металлический блеск. – Но у него семья, и он ею дорожит. Они в Гражданскую войну натерпелись, спаслись только тем, что он продукты воровал, а то бы сдохли от голода…

– Всем было тяжело, – сказал Опалин.

– Нет, не всем, – тотчас возразила Ванда. – Некоторые очень даже хорошо жили… Я что-то хотела сказать, ты меня сбил.

– Мы про квартиру начали, – напомнил Иван.

– А, ну да. – Ванда незаметно почесала одну ногу в чулке другой. Ножки у нее были на загляденье. – В общем, Алексей придумал, что устроит меня на работу, а там через газету выбьет мне квартиру. Я, знаешь, работать не особо рвалась…

«Ну кто бы сомневался».

– …но он уже все продумал. Хотел выставить одного белого, который у них служил…

– Какого белого? Басаргина?

– О, ты уже все знаешь. Да, его.

Черт возьми. Никак, ну никак нельзя было выключать Максима Александровича из числа подозреваемых.

– Короче, Алексей собирался уволить Басаргина, меня определить на его место, а потом, значит, сделать мне квартиру. Тут лето, отпуск, его жена стала приставать с отдыхом. Он не особо хотел ехать, но в конце концов согласился. Стал уговаривать меня, чтобы я тоже поехала – я ни в какую.

– Почему? – необдуманно спросил Опалин.

– Потому. Давиться в поезде, чтобы потом смотреть на какие-то горы, купаться в грязной воде и покупать фрукты втридорога? Мне и дома хорошо. Отдельная комната, целый месяц – сама себе хозяйка. Разве не красота?

Если до этого момента у Опалина имелись иллюзии, что Ванда могла питать к своему любовнику какие-то чувства, то сейчас они развеялись окончательно.

– В общем, я сказала ему, что у меня возникли осложнения и я не могу уезжать из Москвы. Вдруг врач понадобится. Только тут он отвязался.

– Какие осложнения?

– Да после аборта очередного, – ответила Ванда, исподлобья глядя на него. – Ты что думаешь – эта комната мне легко досталась? Ха! Ничего подобного. Еще как пришлось раскорячиться…

Опалин смотрел на нее, и, хотя он видел красивую девушку, которая, как он понимал, пыталась веками проверенным методом подняться из низов, его начало охватывать отвращение. Он был слишком правильным, слишком принципиальным, чтобы одобрять торговлю собой, с какой бы целью это ни делалось. Ванда была ему противна, и он ничего не мог с этим поделать.

– Ты часто с ним виделась?

– Ну, как часто… Несколько раз в неделю.

– Он свои дела с тобой обсуждал?

– Было такое.

– Кто ему угрожал?

– Да никто, по-моему. Он со всеми умел ладить. Один только раз получил писульку какую-то, она его встревожила.

– Что за писулька?

– Бумажка с угрозами.

– И как она к нему попала?

– В бумаги на столе сунули. Там он ее и нашел.

– На каком столе?

– Ну, стол у него на работе. Туда ему и положили эту бумажку, но не на видное место, а среди других. Я ж тебе толкую…

– Ты эту бумажку видела? Он ее тебе показывал?

– Показывал.

– И как она выглядела?

Ванда задумалась.

– Обыкновенная тонкая бумажка, сероватая такая. На ней слова, печатными буквами. Писали карандашом.

– Слова помнишь?

– Точно не помню. Что-то вроде того, что он сдохнет.

– Дальше что было?

– Да ничего. Кто-то из редакции на него зуб имел и решил его попугать. То есть я тогда так подумала. А сейчас уже не знаю. Он же пропал.

– Может, сбежал?

– Он хотел после отпуска меня взять на работу и квартиру выбить, – твердо ответила Ванда. – Не мог он сбежать. Да еще без семьи. Он бы их не бросил.

– Раз уж ты говоришь, что в курсе его дел… Какие у него отношения были со Склянским?

– Ну, они считались друзьями, а так-то Алексей не очень был к нему расположен.

– Почему?

– Я тебе не скажу. У меня неприятности могут быть.

– Нет. Склянский вчера застрелился.

– Застрелился? – удивилась Ванда. – Значит, я была права. Я всегда говорила Алексею, что тот плохо кончит, а он мне не верил.

– А почему ты решила, что он плохо кончит?

– Да он же пустое место. Только и умел, что щеки надувать. Мог час говорить без перерыва, потом пытаешься вспомнить – о чем говорил-то? Что хотел сказать? Ничего не вспомнишь. Трепло. Жена из него веревки вила. Кстати, ребенок, который будто его, на самом деле от шофера.

Тут, признаться, Опалин прикипел к месту:

– Это кто тебе сказал?

– Сама догадалась. Видела их как-то, всех вместе. Жена все головой в сторону шофера вертела, и ребенок на него похож. Удачно она овдовела, теперь этот дурак ей мешать не будет. Может даже снова замуж выйти. Везет же некоторым…

– А почему Колосков не любил Склянского?

– Потому. Склянский важничать любил. Сделает что-нибудь и потом ведет себя так, словно ты по гроб жизни ему должен. Вон, о комнатке моей так говорил, словно мне отдельный особняк выделили. А это же клетушка.

– Колосков много зарабатывал?

У Ванды вырвался смешок.

– Если бы мало, я бы в его сторону и не посмотрела.

– Он тебе признавался, сколько украл в газете?

– Он не крал. Ему сами деньги давали.

– За что?

– За многое. Ну, там, срочную рекламу вне очереди поставить или скидку выбить, если ее много. Еще он мог сделать рекламу получше, чтобы все побежали покупать, и похуже. За «получше» тоже приплачивали отдельно.

– И как это проводили по документам? У Колоскова наверняка был сообщник в редакции.

– Да нормально проводили. По бумагам все чисто. Платили-то ему лично, по договоренности.

– Он когда-нибудь обманывал заказчиков?

– Никогда. Потому ему и платили без проблем. Знали: если взялся, то обязательно сделает. Он еще смеялся – чтобы успешно взятки брать, надо иметь репутацию лучше, чем у какого-нибудь честного человека.

– То, чем он занимался, – не выдержал Опалин, – это мошенничество с использованием служебного положения.

– Правда? – Ванда колюче прищурилась. – А ты докажи. Только я сразу предупреждаю: если дойдет до суда, я от всех своих показаний откажусь.

– В семье знали о его делах?

– Конечно, знали. Он жене украшения покупал, дочку водил к Ламановой[8], платья шить. Сын тоже ни в чем не знал отказа. Хочешь в шахматы научиться – вот тебе шахматы, и учебники, и преподаватель. Всё они прекрасно понимали, только делали вид, что это их не касается. Они на нем ездили, привыкли, что он их обеспечивает. А он тоже, знаешь ли, человек, ему внимания хотелось…

И в поисках внимания он забрел к тебе в постель, мысленно договорил Опалин. Ну-ну.

– Когда ты узнала, что он исчез, что подумала?

– Я решила, что с ним несчастный случай произошел. Звонила в больницы, в милицию, даже к вам в угрозыск. Что с ним стало, не знаю, но мне кажется, что его нет в живых.

– У него был кто-то, кроме тебя?

– Ты за кого меня принимаешь? Конечно, не было. Мне и одной едва хватало. Стала бы я еще с кем-то делиться!

Ее рот недобро кривился, серые глаза потемнели. В мгновение ока она из очаровательной девушки преобразилась в торгующую собой хабалку, которая ни за что не упустит своей выгоды. Опалин смотрел на нее с сожалением.

Он задал еще несколько вопросов, спросил лист бумаги и стал на краю стола писать протокол допроса свидетеля.

– Слушай, я должен был сразу же об этом спросить: ты Ванда или все-таки Люська? Я имею в виду по документам.

– Ванда я, Ванда, даже не сомневайся, – ответила собеседница и в доказательство даже показала документ.

– Сама себя окрестила?

– А что, нельзя, что ли? А то Люська да Люська. Кругом каждая вторая – Люська. Надоело. Вот Ванда – совсем другое дело.

– Что же ты теперь будешь делать? – спросил Опалин.

– Для протокола интересуешься или просто так?

– Вообще.

– Ну, деньги у меня пока есть, а там начну потихоньку по театрам ходить, по ресторанам. Кого-нибудь найду.

– Смотри не прогадай, – не удержался Опалин.

– Не прогадаю, – твердо ответила собеседница.

Она расписалась со множеством затейливых завитушек, и гость ушел.

Глава 18

Зануда

Петр Яковлевич Должанский прочитал стихи молодого, но уже подающего (неизвестно кому) надежды поэта, привычно расставил недостающие знаки препинания, исправил орфографические ошибки, которые кишели в тексте, как тараканы на грязной кухне, заменил слова «пулемет клокотал» на «пулемет стрекотал» и отправился искать заведующего редакцией.

Однако Поликарпа на месте не оказалось, и никто не мог сказать, где он.

– Внизу он, – объявила наконец старшая машинистка Тетерникова, у которой было самое острое зрение. – В машине Оксюковича сидит. Вместе с редактором и его пасынком.

– А почему в машине? – удивился Должанский.

Тетерникова пожала плечами и застучала по клавишам. Она работала десятью пальцами, позволяя себе лишь минимальные остановки, и печатала со сверхъестественной скоростью, которая приводила ее коллег в трепет. Под треск «Ундервуда» Петр Яковлевич покинул кабинет и остановился в коридоре, задумчиво потирая подбородок.

Там его едва не сбил с ног Стенич, который писал для отдела о спорте. Стенич был круглым, как колобок, и на вид совершенно неспортивным, однако, когда того требовали обстоятельства, он мог перемещаться в пространстве еще быстрее, чем Тетерникова печатала на машинке.

– Спасайся кто может, Петров идет! – прокричал он, ловко ввинтился в один из кабинетов и запер дверь изнутри на двойной поворот ключа.

…Два или три месяца назад Матюшин необдуманно написал в хронике о полотере Петрове, который напился пьяным и пытался зарубить топором жену, однако ж не преуспел: жена мало того что отобрала топор, но еще и от души поколотила супруга. Через несколько дней в редакцию явился печальный человечек в толстовке, видавших виды штанах и растоптанных сапогах.

Он ходил из кабинета в кабинет и ныл, что ему испортили жизнь: на работе сочли, что он и есть тот Петров, который пьет и кидается на жену. А между тем произошла ошибка, граждане. Он другой, но тоже Петров и полотер. Однако не виноват ни в чем подобном.

– Хорошо, – сказал Поликарп Игнатьевич, выслушав бедолагу, – мы напечатаем особое прибавление, что тот Петров – не вы. Вас как зовут?

– Александр.

– И его тоже зовут Александр, – заметил Матюшин. – Где вы живете?

К счастью, выяснилось, что тезки проживают по совершенно разным адресам, и «Красный рабочий» опубликовал крохотное сообщение, что вот, мол, мы писали о полотере Петрове, который по пьяни пытался убить жену, но это не Петров из Проломного переулка, а Петров с Кропоткинской улицы, так что коллеги первого Петрова могут быть совершенно спокойны.

Через пару дней Петров вернулся в редакцию и стал жаловаться, что хронику, в которой его обвиняли, читали все, а сообщение, напечатанное мелким шрифтом внизу страницы, никто не заметил. Так вот, нельзя ли пропечатать его покрупнее, а то над ним все смеются, что он бросался на жену с топором, а она его отколошматила.

– Товарищ, – сказал Поликарп Игнатьевич, несколько утомленный оборотом, который принимало дело, – мы не печатаем опровержения по нескольку раз… Обратитесь в суд, если вы считаете, что ваши права были нарушены.

– Да что ж суд, разве ж у меня есть время судиться? – обиженно сказал Петров. – Я человек рабочий, мне некогда…

Секретарь редакции Эрманс предложил ему носить с собой экземпляр газеты и каждому, кто вздумает его в чем-то обвинять, показывать опровержение. То же самое посоветовали страдальцу Матюшин, Фарбман и даже завсегдатай бегов Ракицкий.

Когда Петров исчез, все вздохнули свободно. Но оказалось, что они рано радовались.

Петров стал допекать редакционных работников, используя для этого все свое свободное время – а его, как оказалось, у него было предостаточно. О нет, он никому не угрожал и не делал ничего противозаконного. Он просто приходил во Дворец труда, слонялся по кабинетам, задавал сотрудникам безобидные вопросы и не упускал случая напомнить, что они испортили ему репутацию, на работе на него смотрят косо и, если он теперь запьет и на кого-нибудь набросится, виноваты будут служащие «Красного рабочего».

Первой не выдержала Теплякова:

– Послушайте, Поликарп Игнатьевич, но это невыносимо! Ноет, сопит, слоняется из угла в угол, бубнит, несет всякую чушь! Невозможно при нем работать! Может, поставить при входе милиционера и сказать ему, чтобы он никого из посторонних не пускал?

Но это было невозможно. Во Дворец труда каждый день приходили сотни, а то и тысячи человек, и большинство являлось по делу, в отличие от Петрова. Кроме того, он не совершал ничего такого, за что его законным порядком можно было отлучить от редакции.

– Он к вам не приставал? – с затаенной надеждой спросил заведующий.

– Нет! – взвизгнула Теплякова.

«Все ясно – потому ты на него и взъелась», – подумал желчный заведующий. Но когда жалобы стали прилетать с разных сторон, он решил, что пора положить им конец, и уведомил Петрова, что газета согласна опубликовать опровержение достаточно крупным шрифтом, но только не на первой странице, которая зарезервирована для мировых новостей, и не на второй, потому что там идут новости с просторов СССР.

– Теперь уже поздно, – вздохнул невыносимый посетитель. – Все верят, что это сделал я. Им и жена моя говорила, что я ни при чем, а они все равно не верят.

Он продолжал терроризировать редакцию своими неожиданными появлениями. Избавиться от него было невозможно. Он не снисходил до оскорблений или рукоприкладства – он всего лишь приходил и зудел, ныл, канючил без конца. Излюбленных тем у него было две: путаница с Петровым-буяном и жестокосердие сотрудников «Красного рабочего». Последние запирались в кабинетах и бегали от него, но он все равно ухитрялся застигать их в самый неожиданный момент. Все знали историю о том, как он подстерег возле уборной пасынка Оксюковича, лощеного юношу, который числился в газете главным бухгалтером, и засыпал его своими жалобами, так что тому пришлось бежать в туалет на другой этаж.

Впрочем, не исключено, что сейчас пасынок предпочел бы вновь пережить тот унизительный момент, потому что разговор на повышенных тонах в машине редактора достиг, так сказать, точки кипения.

– Я не понимаю, чем ты думал! – кричал Оксюкович. На щеках у него проступили зловещие красноватые пятна, характерные для чахоточных больных. Неожиданно он бурно закашлялся и выхватил из кармана платок. Когда редактор отнял его от губ, Антон и заведующий увидели на ткани пятнышки крови.

– Мы не можем долго сидеть в машине, – вмешался Поликарп Игнатьевич. – Все видят, что шофера нет, а мы тут заняты черт знает чем. Пойдут слухи…

– Они уже идут! – отрубил редактор.

– Мы могли поговорить в кабинете, – заикнулся Антон. Заведующий бросил на него уничижительный взгляд.

– Там слишком много ушей, через пять минут вся редакция была бы в курсе наших проблем. Теперь вот что: сколько денег у вас осталось, Антон?

– Пять с половиной тысяч, – прошелестел тот.

– Что?! – болезненно вскрикнул Оксюкович.

– Костя, не горячись… – Заведующий повернулся к Антону. – Давайте так. Вы продаете все, что у вас есть. Украшения, мебель, ковры… не знаю, что еще. Сколько это даст, в сумме?

– Нисколько, – с вызовом ответил Антон. Судя по его виду, он еще хорохорился и не желал сдаваться без боя. – Я не буду ничего продавать.

– Тогда я звоню в ГПУ и обвиняю вас в растрате 55 тысяч. Выбирайте…

– Послушайте, – взмолился Антон, – но даже если я все продам, то не наскребу и десяти тысяч!

– Куда ты их спустил, скотина? – заревел редактор, не выдержав. – Такие деньги! Куда ты их просадил? На что? Я не понимаю! Многие люди на сто рублей в месяц живут… – Он зашелся в приступе кашля.

– Я ходил на бега… – пролепетал жалкий человечишка. – Рестораны… девушки… Черт возьми, я не аскет! И я не понимаю, почему мы не можем спихнуть все на этого дурака, Колоскова…

– Потому что на документах везде твои подписи, – оборвал его заведующий. – Колосков не лазил в общую кассу… Да, он мухлевал с рекламой, но делал это умно, надо отдать ему должное! Тебе еще у него учиться и учиться…

Антон отвернулся. «И когда уже они заткнутся и отпустят меня», – мелькнуло у него в голове. Разоблачения он не боялся и в глубине души был уверен, что никакое ГПУ ему не грозит. Оксюкович слишком порядочный человек, он сделает все, чтобы защитить семью. В том и беда с порядочными людьми, что они никогда не отступают, даже когда речь идет о защите таких, как он, Антон.

– Уйди, – попросил Оксюкович, обмякнув на сиденье и вытирая рот платком.

– Пошел вон, – сказал заведующий бухгалтеру.

Антон насупился, но проглотил оскорбление и кое-как вылез из машины. Он не закрыл дверцу, и Поликарп Игнатьевич захлопнул ее сам.

– Это конец, – сказал редактор убитым голосом. – Конец. Чем мы будем платить людям?

– Есть деньги за рекламу.

– Их хватит?

– Надеюсь, да. Кстати, мы можем повысить расценки…

– Нет, – тотчас же ответил Оксюкович, – без согласования наверху этого делать нельзя. Кроме того, это могут истолковать как подтверждение слухов… Какой позор, ах, какой позор! – Он горько покачал головой.

Заведующий немного подумал:

– Если Колосков не объявится, мы можем попытаться списать на него часть растраты, которую произвел Антон. Но не 55 тысяч…

– У меня дома есть четыре тысячи. Я их отдам.

– Ты в своем уме? – возмутился Поликарп Игнатьевич. – Так нельзя. Кроме того, четыре тысячи нам не помогут… Нам не хватает сорока, не меньше.

– И где же мы их возьмем?

– А что, если…

Заведующий замолчал.

– Что? – поторопил его редактор.

– Я думаю о Ракицком, – с расстановкой ответил Поликарп Игнатьевич. – Что, если он укажет нам верную лошадь?

– Ты с ума сошел, – сокрушенно проговорил Оксюкович. Он и Федотов-Леонов знали друг друга давно, еще с дореволюционных времен, потому позволяли себе не выбирать слов в критических ситуациях. – Какой Ракицкий? Ты что, предлагаешь поставить на лошадь, которую он укажет?

– Есть же верные лошади, – усмехнулся заведующий. – И он должен их знать. Я не хочу сказать, что результаты всех заездов известны заранее, но есть же случаи, когда победитель точно известен… Это выгодно и жокеям – они сговариваются, через знакомых ставят на верную лошадь – и… В общем, выгодно разным людям, – заключил он. – Главное – знать наверняка…

– Ты сошел с ума, – повторил Оксюкович, качая головой. – Это же обман, по сути! А если ничего не получится? Мы все потеряем, и тогда нам крышка.

– Нет. Но нам придется посвятить Ракицкого в наши дела. Ему самому невыгодно, чтобы редакцию начали трясти из-за растраты. Тогда много чего интересного может всплыть… в том числе о его братьях, которые воевали в армии Врангеля и бежали за границу. – Заведующий насторожился, вглядываясь в какого-то человека, который только что подошел к главному входу. – Хватит с нас и того, что этот олух из угрозыска ходит сюда как на работу.

– Как по-твоему, он знает? – спросил Оксюкович.

– Эта сука Теплякова хвасталась Кострицыной, что ходила в угрозыск и все им рассказала. Давно надо было закрыть ее ублюдочную рубрику и выставить эту тварь за порог…

Редактор промолчал.

– Неужели ты думаешь, что мы и правда можем поправить дела, поставив на лошадь? – вырвалось у него.

– Если выиграем, Костя. Только если выиграем.

– Нет, – решительно ответил Оксюкович, – мы не имеем права. Послушай, я прекрасно знаю, что умираю, но… я имею право сдохнуть с чистой совестью, черт возьми! – Он полез за трубкой, рассыпал табак. Руки у него дрожали, и заведующий отвел глаза. – Если бы со скачками дело обстояло так просто, как ты говоришь, сам Ракицкий давно бы купался в деньгах… Допустим даже, что он действительно узнает… ну… какая лошадь выиграет. А если она сломает на дорожке ногу? Что тогда? Мы все проиграем! Так что не спорь со мной: заберем остаток денег у Антона, заставим его все продать…

– Ты сказал, что у тебя есть четыре тысячи? – напомнил заведующий. – Вот их мы и пустим в дело, я от себя еще подкину. – Редактор притих, пораженно глядя на него. – Мы поставим свои деньги, только и всего. Выиграем – закроем дыру в финансах редакции, проиграем… – Он тяжело вздохнул.

Собеседники не видели человека, который, стоя возле окна лестничной клетки, внимательно смотрел то на машину, в которой они сидели, то на Опалина, входящего в трудовой дворец. Бросив графоманские вирши на подоконник, Петр Яковлевич Должанский чиркнул спичкой, зажег папиросу, с наслаждением затянулся и сощурил глаза, которые у него были, кстати сказать, стального цвета.

– Ну-ну… – буркнул он себе под нос и задумался.

Кто-то замешкался возле него.

– Спичечки не будет ли, гражданин? – спросил тихий, заискивающий голос.

Должанский резко повернулся и узнал Петрова:

– О! Давно вас не видели!

– Да я что ж – пришел, как только смог… – пробормотал тот, конфузясь и разводя руками.

– Скажите, зачем вы вообще сюда ходите? – поинтересовался Должанский, протягивая ему коробок.

Петров закурил и, возвращая спички собеседнику, ответил:

– Да я что ж… Нельзя, что ли? Некоторым все можно, а другим ничего нельзя… Жизнь портить можно. Покажи, говорят, как у тебя жена топор отбирала… А я человек смирный. Кого хотите спросите, смирный я человек…

Он покосился на бумагу, лежавшую на подоконнике:

– Это стихи? Ваши?

– Нет, – ответил Должанский и, усмехнувшись, прибавил: – Бог миловал.

– А стихи сложно писать?

– Понятия не имею. Я этим не занимаюсь.

Но Петров уже вцепился в него клещом и, когда Петр Яковлевич уходил, поплелся за ним, городя всякий вздор.

Надо сказать, что в редакции и так и этак гадали, не сумасшедший ли Петров и нельзя ли на этом основании как-нибудь от него избавиться. В качестве эксперта даже призвали Басаргина как бывшего врача, и Максим Александрович, пообщавшись с Петровым, вынес свой вердикт: тот не сумасшедший, но страдает чем-то вроде идеи фикс, а впрочем…

– А впрочем, товарищи, я не психиатр все-таки! Лучше вам спросить у кого-нибудь другого…

Шедший по коридору Лапин увидел, что навстречу ему движется Должанский в сопровождении надоевшего всем зануды, слегка переменился в лице и совершил военный маневр под названием «бегство», причем даже хромота не помешала ему набрать приличную скорость. Должанский попробовал сунуться к машинисткам, но они предусмотрительно заперлись. Тут в коридоре, на горе себе, показался Степа Глебов с неизменной трубкой в зубах. Он как раз собирался поделиться новостью о том, что Горький не снизошел до интервью Черняку и его секретарь ответил за своего патрона – пришлите, мол, вопросы в письменном виде и таким же порядком получите ответы, а беспокоить Алексея Максимовича личной встречей нужды нет. Степа считал такое отношение унизительным (Черняку, кстати, было совершенно наплевать, потому что поездка к Горькому заняла бы минимум полдня и отняла бы время, за которое он мог накропать еще что-нибудь). Но мнение других Глебова интересовало мало: он мерил всех по себе и всерьез полагал, что Черняк только делает хорошую мину при плохой игре, а на самом деле он, как Степа, был бы не прочь воспользоваться встречей с влиятельным писателем в своих собственных интересах.

– Здорово, старик! – кинулся Глебов к Должанскому. – Слышал, как Алексей Максимыч-то нашего интервьюера отшил? Хо-хо!

Но тут он узнал Петрова, и улыбка покинула его розовое щекастое лицо.

– Никто никого не уважает, – серьезно промолвил полотер, переключаясь на него, – вот, к примеру, пропечатали же вы меня…

Должанский улизнул. В кабинете заведующего сидел Опалин и, хмурясь, слушал его рассуждения о том, что после исчезновения Колоскова по редакции бродят странные слухи – о каких-то грандиозных растратах, например, но все это вранье, и вообще все авансы и прочие выплаты производятся своевременно.

– Стихи для завтрашнего номера, – коротко сказал Петр Яковлевич, протягивая заведующему листок.

Тот взял стихотворение, пробежал его глазами, вздохнул, вычеркнул сначала вторую строфу, затем третью, затем все остальные, кроме первой и последней.

– Отнесите Эрмансу и скажите, что пойдет в печать, если в последний момент не найдется что-нибудь получше… До пяти вечера еще есть время.

– Там Петров, – кашлянув, заметил Должанский.

– Мне уже сказали. – Заведующий поморщился и повернулся к Опалину. – Вот, кстати, Иван Георгиевич…

– Григорьевич.

– Да-да. Смотрите, какой казус: приходит в редакцию человек, городит чепуху, всем мешает, но не буйствует и вроде бы ничего незаконного не делает. Нельзя ли его как-нибудь выставить?

– Это не по моей части, – хладнокровно ответил Опалин. – Скажите, вам известно, что Колосков получал угрозы?

– Угрозы? Хм. Нет, он мне ничего не говорил…

Должанский ушел, а помощник агента угрозыска отправился к главному редактору. Покопавшись в памяти, Оксюкович вспомнил: действительно, Колосков как-то упоминал о том, что нашел у себя на столе какой-то странный листок. Но ни он, ни прочие сотрудники редакции, которым Опалин позже показывал послание с угрозой, понятия не имели, кому могут принадлежать эти каракули.

Глава 19

Приключения носа

Художник Окладский закончил набрасывать на листе бумаги профиль машинистки Лели. Девушка поглядывала на него весьма благосклонно, и он рассчитывал, что ему удастся завлечь ее сегодня в кино, а может быть, еще куда-нибудь.

Затем Окладский принялся рисовать портрет Тетерниковой и изобразил ее за пишущей машинкой. Подумав, он пририсовал Марье Дмитриевне лишнюю пару рук, которой она стучала по клавишам, а потом еще одну.

– Чай закончился, – объявила старшая машинистка. Они сидели в кабинете, как в осаде, и остерегались высунуть нос за дверь, зная, что где-то поблизости бродит страшный Петров.

Проходя мимо с заварочным чайником в руках, Тетерникова бросила поверх плеча Окладского взгляд на его рисунок. По правде говоря, она побаивалась, что он мог изобразить ее чересчур карикатурно, но увиденное ей польстило.

– Как вы думаете, это правда, что Алексею Константиновичу угрожали? – спросила Леля.

– Кому он нужен… – пробормотал Окладский себе под нос. – Спер деньги да и сбежал, а бумажку сам себе подкинул, чтобы следствие вокруг пальца обвести. Вон сколько Беспалов про разных растратчиков пишет, все они одинаковы: наворовать да удрать.

Его слова почему-то наполнили сердца присутствующих тревогой.

– Я спрашивала у Измайлова, есть ли деньги в кассе, – сказала Тетерникова. – Он заверил меня, что все в порядке.

– А что он мог сказать? – Окладский желчно усмехнулся. – Что замредактора все спер?

– Надо у Басаргина спросить, он же общается с этим… из угрозыска, – заметила одна из девушек-машинисток.

– Они сегодня втроем в машине сидели и что-то обсуждали, – гнул свою линию Окладский. – Главред, Поликарп и Антон. Наверняка совещались, как покрыть растрату… А как ее покроешь? Так что я уверен – скоро мы с вами все узнаем, – заключил он.

В дверь снаружи кто-то заколотил:

– Откройте, черт возьми! У меня репортаж горит…

Все узнали голос Беспалова, и Тетерникова поторопилась открыть дверь.

– Опять Петров? – спросил Беспалов, скользнув взглядом по лицам. – Когда же он наконец угомонится… Леля! Как бы вы озаглавили душераздирающую историю о том, как законная жена накинулась на любовницу мужа и откусила ей нос? Я понимаю, это неприлично, но – черт возьми! – как вспоминаю о сегодняшнем суде, начинаю смеяться и не могу остановиться…

Репортера немедленно окружили и засыпали вопросами о подробностях. Все оживились и стали наперебой предлагать свои варианты заголовка, один фантастичнее другого. А тем временем по коридорам Дворца труда бродила смерть, и Петр Яковлевич Должанский не мог отделаться от нехорошего предчувствия, что она пришла по его душу. Жизнь давно научила его не пренебрегать предчувствиями, даже самыми нелепыми.

Поболтав с Эрмансом, он вернулся к себе и достал из потрепанного портфеля книгу, изданную по старой орфографии не то в Берлине, не то в Париже. Раскрыв ее наугад, Петр Яковлевич про- читал:

«В девять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город…»[9]

Должанский поднял голову и посмотрел в окно. Не было ни утра, ни солнца, ни звона церквей, ничего – только убранное сереньким ситцем небо и набережная, по которой пробирались два трамвая. Дернув щекой, Петр Яковлевич сгорбился еще сильнее, чем обычно, и стал рыться в столе, но не нашел там нужного и полез в большой шкаф, стоявший в углу. Шкаф этот с двумя необыкновенно скрипучими дверцами при ближайшем рассмотрении оказался обычным гардеробом, но использовали его не по назначению. Когда-то Должанский завел привычку бросать туда самые безнадежные стихи, которые попадали к нему на стол, и теперь, когда он открыл одну из дверец, оказалось, внутри выросла такая груда, что вот-вот должна была перекоситься и вывалиться наружу. Недовольно крякнув, Петр Яковлевич стал ковыряться в этой горе бумажек и наконец откопал большой конверт, в котором, судя по его размерам, когда-то прислали поэму, в подробностях повествовавшую об истории мира с первых дней его существования. Должанский заглянул в конверт, убедился, что внутри тот чист, положил в него том Бунина и отправился на поиски Басаргина.

Максим Александрович нашелся в общем кабинете, где кроме него присутствовали также Глебов, Теплякова и Фарбман. Степа пытался ввернуть реплику о том, как секретарь Горького поставил на место Черняка, но Теплякова упорно гнула свою линию и не давала ему вставить ни слова. Она несколько минут назад услышала от Опалина о том, что Колосков получил по меньшей мере одно послание с угрозами, и теперь выдвигала версии одну весомее другой.

– Конечно, его прикончила жена, – заявила она своим неприятным высоким голосом. – Надоело ей терпеть…

– А при чем тут письмо? – спросил Фарбман, тонко улыбаясь.

– Предупреждение. – Но она учуяла, что ей не верят, и тотчас бросилась в атаку. – Вы думаете, не жена? Тогда кто? Кто-то из редакции?

– Ну, если ему положили эту цидульку на стол, то да.

– Положили? Да кто угодно мог это сделать. Взять хотя бы Петрова! Шатается не пойми кто, и никто ничего не может сделать!

Басаргин оглянулся, увидел Должанского и по тому, как тот едва заметно качнул головой в сторону выхода, догадался, что заведующий отделом поэзии хочет ему что-то сказать. Они вышли в коридор, и Петр Яковлевич молча протянул ему конверт.

– Как хорошо, что вы ее принесли! – обрадовался писатель, увидев книгу. – Сколько дней я могу держать ее у себя? Жена тоже наверняка захочет прочесть…

– Это подарок, – ответил Должанский.

– Нет, нет, – смутился Басаргин. – Сколько я вам должен?

– Ай, да бросьте, Максим Александрович, – другим тоном ответил Должанский и даже рукой махнул. – Только не говорите никому, и особенно – этому вашему приятелю из угрозыска.

– Он мне не приятель, – твердо ответил Басаргин. – Как только напишу очерки, которые от меня требует Поликарп, сразу же с ним распрощаюсь.

«Это он с тобой распрощается, когда сочтет нужным», – мелькнуло в голове у Должанского. Он кивнул писателю на прощание и удалился к себе. Возле двери его уже поджидали два стихотворца, жаждущие осчастливить мир своими творениями. Поэты нетерпеливо притоптывали, как застоявшиеся лошади, и ревниво поглядывали друг на друга.

Опросив всех сотрудников редакции – и даже полотера Петрова, у которого он не поленился спросить документы, – Опалин спустился в столовую и поел. Наедине с собой он не мог не признаться, что результаты обоих расследований, которые он вел, пока довольно-таки неутешительны. Никто не знал, кто мог угрожать Колоскову, и лишь тоненькая ниточка могла привести к женщине, которая предположительно имела отношение к убийству столяра.

Допив нежно-розовый кисель и вытерев губы, Опалин решительно нахлобучил фуражку и поднялся к Басаргину:

– У тебя есть справочник?

– Какой справочник?

– Да обычный, доктор. «Вся Москва».

Сотрудники «Красного рабочего» отлично знали, что для рабочих нужд в редакцию ежегодно привозили десятки экземпляров этого самого справочника, но они, очевидно, обладали какими-то паранормальными свойствами, потому что растворялись в пространстве, не оставив следа. Их теряли, роняли, на них ставили стаканы, из них выдирали листы с нужными адресами, а также ненужными – чтобы вытереть грязные калоши, заклеить раму или употребить вместо туалетной бумаги. Поиски справочника у Черняка, Фарбмана, Эрманса, Матюшина и машинисток не дали ничего. В конце концов, один экземпляр «Всей Москвы» нашелся у Лапина, который держал у себя немного вещей, но зато все в образцовом порядке.

– Что ты ищешь? – не удержался Басаргин, видя, как Опалин нетерпеливо листает страницы.

– Парикмахерские.

Найдя нужный ему раздел, он приуныл. Чертовы парикмахерские занимали больше четырех больших страниц, вдобавок по три столбца на каждой странице. С государственными парикмахерскими было просто – всего пять штук на всю Москву. Но дальше шли кооперативные – полтора столбца, а еще дальше в глазах рябило от обилия частных парикмахерских, где граждане могли подстричься и побриться, а гражданки – подстричься, покраситься, завиться, сделать маникюр, подбрить брови и покрасить их.

«Базиль». «Гигиена и красота». Кооперативная артель парикмахеров. Товарищество парикмахеров «Свой труд» – 22 отделения. Артель старых мастеров. «Фигаро». «Шедевр». Частные парикмахерские – по фамилиям владельцев. Делать нечего – Опалин стал читать их и заодно узнал, что существует на свете парикмахерская, которой совместно владеют Белов и Чернов. Другая колоритная пара владельцев, Зверев и Лебедев, не так его заинтересовала, как первая. «Интересно, как они ухитрились так подобрать фамилии? – думал Опалин. – Или просто встретились Белов с Черновым и решили открыть дело?» Он попытался сосчитать общее количество парикмахерских, но на второй сотне сдался. Было ясно одно – москвичи и москвички очень любят стричься и наводить красоту.

– Ты собираешься проверять все парикмахерские? – спросил Басаргин осторожно. – Ищешь витрину с париком из перьев? Но ведь можно же обзвонить и спросить…

Опалин посмотрел на него, как на младенца.

– В большинстве парикмахерских нет телефонов, – ответил он. – Если бы у меня был отряд людей, я бы разделил список на части, по районам, и каждый прочесывал бы свой. Но я один, а этих чертовых парикмахерских слишком много.

Басаргин задумался.

– А может быть, ты не там ищешь и женщина, с которой встречался Кирпичников, не имеет отношения к его гибели?

– Конечно, имеет, – ответил Опалин уверенно.

– Но почему?

– Да потому, что она исчезла. И фотография ее тоже. Она не знакомилась с его друзьями, не приходила к нему домой. Ей было важно, чтобы никто о ней не знал, и это неспроста.

– Но она может быть замужем. Ты об этом не думал? Она просто не хотела, чтобы об их отношениях кто-то узнал.

– Фотография исчезла, – упрямо повторил Опалин, и шрам на его виске дернулся. – Если люди скрывают, значит, им есть что скрывать. Какого черта ты со мной споришь?

– Но ты не можешь в одиночку осмотреть все московские парикмахерские, – сказал Басаргин, неприятно пораженный его тоном.

– Почему? Могу, но не сразу. – Опалин вздохнул. – Ладно. Сначала надо будет обзвонить те парикмахерские, в которых есть телефон. Отсюда неудобно звонить, и аппарат на стене. Мы можем сесть там, где есть отдельный телефон? Чтобы мы не мешали и нам не мешали.

– Сейчас что-нибудь придумаем, – пообещал писатель, поднимаясь с места.

Должанский был занят препирательством с немолодой особой, которая агрессивно доказывала ему, что ее стихи чудо как хороши, и требовала их напечатать. Своей очереди ожидали еще два стихотворца. К Тепляковой Басаргин даже не стал обращаться, у машинисток было слишком шумно. Эрманс не мог уступить свое место, потому что собирал материалы для номера. В конце концов, наши герои перебрались в уголок Кострицыной, заваленный всевозможными модными и хозяйственными журналами. Из-под одной груды выглядывал древний утюг, которым, судя по всему, гладили вещи еще в прошлом веке.

Опалин сел на телефон и стал обзванивать все парикмахерские, номера которых были указаны в справочнике. Басаргин вышел покурить, и Кострицына присоединилась к нему. Она была миниатюрная, светловолосая, храбрая и вспыльчивая. Память на наряды у нее была великолепная, и фильмы она запоминала не по сюжетам, а по платьям, которые носили героини.

– Какой у него голос командный, – сказала Кострицына, кивая на дверь. – В жизни-то, когда говорит, ничего особенного, а как начинает допрашивать… Зачем ему эти парикмахерские нужны?

– Ищет заведение с определенной витриной. – Басаргин вздохнул. – Строго между нами, Зина, я сильно сомневаюсь, что он что-то найдет.

– А Колоскова найдет? – спросила его собеседница.

Писатель пожал плечами. По правде говоря, больше всего он сейчас хотел отделаться от всех, лечь на диван и читать Бунина, упиваясь каждой фразой. Общение – с Зиной, с Опалиным, с любым из коллег, да вообще с кем угодно – стало его утомлять.

Когда он вернулся в кабинет, Опалин сказал ему, что обзвонил все парикмахерские, в которых имелись телефоны, но безрезультатно. Ни в одной не нашлось витрины, в которой красовалась голова манекена в парике из перьев.

Глава 20

Подозрительное место

– И что ты намерен предпринять? – спросил Басаргин.

– Думать. Видишь? – Опалин ткнул пальцем в страницу справочника.

«Замоскворецкое общество потребителей.

№ 1, Ильинка, 1. – Сл. 8

№ 2, Садовническая, 1. – Сл. 5»

– Это какая-то кооперативная парикмахерская, – сказал писатель, пожав плечами. – С двумя отделениями.

– Да я не об этом. «Сл. 8» – знаешь, что это такое? Количество служащих. А вот, к примеру, частная парикмахерская: «Авилов Павел Андреевич. Софийская набережная, Фалеевский переулок, 4. – Сл. 1». Он один в ней работает. Там максимум вывеска или вообще квартира, в которой он принимает. Голова в парике из перьев – значит, достаточно крупная парикмахерская. Там есть витрина, а у хозяев – деньги на такие странные штуки, как перья вместо обычного парика. Понимаешь, о чем я?

– Короче, ты будешь отсекать все мелкие парикмахерские, – сказал Басаргин. – И те, которые находятся в квартирах.

– Мы будем отсекать, – поправил его Опалин, блестя глазами. – А когда закончим, посмотрим, сколько у нас останется… Передай-ка мне карандаш.

И они пошли по списку, обсуждая каждое заведение. Все государственные парикмахерские Опалин уже обзвонил и выяснил, что к его делу они касательства не имеют. В кооперативных трудилось по 8—12 человек, но бывало, что и 3–4, и эти никак нельзя было пропускать. Частные попадались разные, но в основном там были указаны один-два служащих. Парикмахерские на квартирах Опалин вычеркивал сразу, но попадались и такие, которые ставили его в тупик: там не было обозначено количество работников, а из адреса непонятно, квартира это или нет. Вместе с писателем они дошли уже до буквы «К» («Каменская Е.П., Б. Семеновская, 30, сл. 1»), когда в дверь сунулся Глебов.

– Товарищ Опалин… э… Там вам из угрозыска звонили.

– Кто именно звонил? – спросил Иван.

Глебов смутился.

– Я не запомнил, – признался он.

Вздохнув, Опалин отставил справочник и снял трубку. Степа повернулся к писателю и сообщил:

– А тебя жена по телефону искала. Сказала, что это очень важно и чтобы ты перезвонил домой.

Писатель встал, ощущая неприятное сердцебиение. Сообщения типа «очень важно» были совершенно не в духе Вари, и он стал мысленно перебирать, какие сюрпризы мироздание могло обрушить на их головы. Ее мать, которая переселилась в бывший город Петербург, ныне Ленинград, умерла или умирает; пришла повестка из ГПУ по поводу удравшего в Германию кузена; управдом всерьез нацелился выжить их из квартиры… что еще? Или, к примеру, из-за границы притащился старший брат Вари, эсер, которому пришла охота изобразить из себя Савинкова[10]. Вот уж мерзавец, подумал Максим Александрович с ожесточением, опасный болтун, от которого они вообще никогда не видели ничего, кроме неприятностей. «Система прогнила сверху донизу», «самодержавие должно исчезнуть» – ага, чтоб пришел красный самодержец и завел такие порядки, при которых только старое и вспомнишь добрым словом. Расшатывали, сволочи, империю, вот и дорасшатывались. И эсеры, и анархисты, и большевики с меньшевиками, и буржуи всякие, Милюковы с Набоковыми, и интеллигенты всех мастей, черт бы их всех подрал!

Он прошел в кабинет репортеров, снял трубку и продиктовал телефонистке домашний номер. «Еще кто-нибудь из соседей подойдет… Как же хочется иметь свою квартиру, свой телефон, свою ванную и вообще все свое!»

Ответила Варя:

– Максим, ты знаешь, со мной сегодня случилось странное…

– У тебя украли деньги? – перебил он жену.

– Нет! Я, понимаешь… я пошла насчет работы к Полине, но она сказала, что у нее уже нет для меня ничего, и отправила к знакомой шляпнице на Малую Никитскую… Алло! Максим, ты меня слышишь?

– Я тебя слышу, Варя. Говори.

– В общем, я иду по Малой Никитской и вижу парикмахерскую. Там витрина, а в витрине голова в парике из перьев. Ну, как та, которую твой знакомый ищет…

– Варя, – промолвил он после паузы, – ты не запомнила фамилию владельца?

– Запомнила. Владелица – некая Сизова. Мне стало любопытно, и я, знаешь, даже зашла, стала спрашивать насчет цен… Дорогая парикмахерская, кстати. Максим, ты передашь ему? Может быть, это то, что он ищет…

– Хорошо. Я… – Он хотел сказать, что Варя испугала его своим звонком и словами по поводу важности, но кругом были чужие уши, и он решил повременить. – Слушай, а управдом…

– Я его не видела, зато встретила его жену. Знаешь, человека как будто подменили. Раньше даже не здоровалась, а теперь улыбается, кланяется, расспрашивает… ну… насчет Опалина… Я ей сказала, что это твой знакомый и я его плохо знаю, но она, по-моему, мне не поверила.

– Хорошо. Варя, я… В общем, не знаю, когда приду сегодня… Может, придется задержаться… а впрочем, черт его знает…

Когда он вернулся в закуток Кострицыной, Опалин сидел, с хмурым видом постукивая карандашом по столу.

– Что-нибудь случилось? – осторожно спросил Басаргин.

– Пообщался с твоим коллегой, неким Бергманом. Он делал вскрытие Кирпичникова.

– И что?

– Ничего. Отказался мне раскрыть детали. Приезжайте, говорит, в морг, я по телефону справок не даю. Я говорю – там хоть есть что-нибудь важное? А он взял и повесил трубку. Предупреждали меня, чтобы я с ним не связывался, – горько прибавил Опалин. – Тот еще тип…

– А у меня хорошая новость, – объявил Басаргин. – Варя нашла твою парикмахерскую.

– Что? – опешил собеседник.

– Ну, ту, которая тебе нужна, где в витрине парик из перьев. Если хочешь, можем хоть сейчас туда ехать. – И он пересказал то, что узнал от жены.

– Ты что, – сказал Иван после паузы, – обсуждал с совершенно посторонним человеком детали расследования?

– Это не посторонний человек. Это моя жена.

– А парикмахерская – кофициальная информация.

– Конфиденциальная, – машинально поправил Басаргин и, увидев выражение лица собеседника, тотчас об этом пожалел.

– Какая разница! Нельзя это обсуждать со всеми встречными и поперечными, ясно?

– Я случайно при ней упомянул, а она запомнила. Сегодня искала адрес и увидела твою парикмахерскую. Все! – Писатель начал заводиться. – Ничего же не произошло! Наоборот, тебе же лучше, что не придется разъезжать по Москве, проверять десятки заведений…

– Мне лучше? Есть вещи, которые разглашать нельзя!

– Почему?

– Нельзя, и точка!

– Знаешь, – сказал Басаргин, которого стал утомлять этот бесплодный спор, – для человека, который не может выговорить слово «конфиденциальный», ты слишком много требуешь.

Опалин застыл на месте. Неизвестно, чем кончилась бы перепалка наших героев, если бы в это мгновение в дверь не просочился Петров.

– Вам что-то надо? – спросил у него Иван.

– Ничего, – ответил тот добродушно и, опустив голову, стал смотреть себе под ноги. – А паркетец-то хороший тут был, да не ухаживает за ним никто. Натирать его надо как следует. А то все шаркают, шаркают, грязь носят…

Пришла Кострицына, принесла с собой охапку выкроек и спросила, когда гости освободят ее стол.

– Мы уже уходим, – сказал Басаргин. – Спасибо, Зина.

Опалин прочитал в справочнике точный адрес парикмахерской Сизовой (пятеро служащих), захлопнул том, и они с Басаргиным отправились к Лапину – возвращать книгу. Всю дорогу Иван упорно молчал, и совесть (а она у писателя была довольно чувствительной) принялась нашептывать Максиму Александровичу, что он был не прав, перегнул палку и на ровном месте оскорбил человека, который, если вдуматься, ничего плохого ему не сделал.

– Послушай, – не выдержал Басаргин, когда они вышли от Лапина и стали спускаться по лестнице, причем Опалин по-прежнему хранил молчание, – я был не прав… погорячился… Извини.

Иван остановился, машинально натянул козырек фуражки на глаза и, глядя куда-то мимо собеседника, буркнул:

– Не было у меня времени учиться. Не получилось…

– Куда мы теперь – на Малую Никитскую? – спросил Басаргин, когда они вышли из здания.

С реки дул ветер, на трамвайной остановке топталось несколько пассажиров.

– Угу, – сказал Опалин, – надо с владелицей поговорить.

Басаргин удивился:

– О чем?

– Ну, что в том же доме живет некая гражданка, которая катается на такси… с деньгами, стало быть.

– А почему хозяйка парикмахерской должна знать всех жильцов дома?

– Потому. Что твоя жена сказала? Заведение не из дешевых. Ну и куда нашей гражданке ходить наводить красоту, маникюриться и прочее? Она с деньгами, а в том же доме – дорогая парикмахерская. Сечешь? Если бы парикмахерская была дешевой, тогда другое дело. Возможны варианты. Но в нашем случае велика вероятность, что наша гражданка ходит именно туда.

На Малой Никитской они прошли под растяжкой, призывавшей граждан покупать собрание сочинений Максима Горького. Их обогнала хорошо одетая дама в жакете поверх темного платья и в маленькой шляпке, по моде плотно прилегающей к голове. Из-под шляпки выбивались рыжеватые волосы, вьющиеся мелким бесом.

– Вот парикмахерская, – шепнул Басаргин, замедляя шаг, – она туда вошла.

Но тут Опалин повел себя странно.

– Не глазей в ее сторону, дубина! – зашипел он и, схватив спутника за локоть, потащил на противоположную сторону улицы, где очень кстати обнаружилась лавочка букиниста. Помощник агента угрозыска и его спутник вошли туда. Из-за прилавка вышел старичок продавец.

– Что-нибудь ищем, товарищи? – спросил он, с некоторым удивлением поглядывая на форму Опалина и его петлицы. Все-таки агенты угрозыска нечасто бывают завсегдатаями книжных магазинов.

– Словарь иностранных слов, – нашелся Басаргин. – Где можно найти выражения вроде «конфиденциальный»… и всякие сложные слова.

Опалин, став возле окна так, чтобы снаружи его нельзя было увидеть, изучал парикмахерскую на противоположной стороне. По улице проехал грузовик, за ним мотоцикл. Движение тут было не слишком оживленное – все маршруты общественного транспорта пролегали через соседнюю улицу Герцена, бывшую Большую Никитскую. Старик меж тем ушел куда-то и вернулся с томом, с которого, судя по его виду, только минуту назад сдули пыль.

– Дореволюционное издание, – пробормотал Басаргин, сделав вид, что листает книгу.

– Совсем как я, – учтиво заметил старичок.

– Сколько?

– Три рубля.

– Помилуйте!

– Два. Только для такого деликатного человека, как вы. Посмотрите, какой прекрасный переплет.

– Мне нужен не переплет, а содержание.

– Переплет никогда не помешает, молодой человек. Содержание, впрочем, тоже.

– Но два рубля…

– Полтора. Исключительно из уважения к вашим заслугам.

– У меня нет никаких заслуг, – не удержался Басаргин.

– Будут, – твердо ответил старичок. – Иначе просто не может быть.

Тут, конечно, писателю оставалось только полезть за кошельком. «В конце концов, – подумал он, – вчера Опалин принес нам сыр и ветчину. Надо его как-то отблагодарить».

Букинист спросил, завернуть ли книгу, но Максим Александрович отказался.

– Я купил словарь, – сообщил он, подходя к Опалину. – Ну? Мы идем?

– Куда?

– Туда. – Басаргин глазами указал на парикмахерскую.

– Ни в коем случае. Да еще я в форме… Как бы они не насторожились.

– Кто? – Писатель был совершенно сбит с толку.

– Ты что, не видел, кто нас на улице обогнал?

– Видел. Женщина, довольно молодая. Рыжая, а тебе нужна брюнетка.

– Рыжая, брюнетка, – передразнил его Опалин, – ты что, не замечаешь ничего? Морду ее уголовную не заметил, что ли? Ее наверняка задерживали, и не раз. Мошенничество, сводничество, что-то такое. Притоны. Вон она как работниц в парикмахерской распекала сейчас, командовала ими. Наверное, это хозяйка и есть. И ты мне предлагаешь туда идти? Там все что угодно может быть. Парикмахерская – люди приходят, уходят, никто внимания не обращает, а что за люди? Отличное ведь прикрытие для… да для чего угодно, на самом деле.

Басаргин смотрел на него, совершенно ошеломленный. Он помнил только хорошо одетую, довольно симпатичную и ярко накрашенную женщину, которая обогнала их и вошла в парикмахерскую. Ну, потасканное лицо, будем откровенны, но – уголовная морда? Как можно так говорить о женщине, о которой не знаешь вообще ничего?

– Пошли отсюда, – скомандовал Опалин. – На улице не оглядывайся на парикмахерскую и вообще веди себя естественно. Ясно? Я в этой форме как на ладони…

– Это тебе, – сказал писатель, когда они вышли на улицу, и сунул ему книгу, так что получилось очень даже естественно. Опалин раскрыл ее, полистал без особого интереса и захлопнул том.

– Куда теперь? – спросил Басаргин, когда они прошли под еще одной растяжкой, призывавшей покупать продукцию Моссельпрома, и парикмахерская осталась далеко позади.

– Я в Большой Гнездниковский, а ты – куда хочешь. На сегодня все.

– По-моему, – не удержался Басаргин, – ты знаешь, кто эта женщина.

Опалин покачал головой:

– Я ее впервые увидел. Слушай, вот что еще… Поблагодари от моего имени свою жену. Скажи, что она нам очень помогла… Ну и вообще.

– Может, скажешь ей это сам? – предложил писатель. – Приходи к нам сегодня вечером, когда освободишься.

На лицо Ивана набежала тень.

– Не знаю, буду ли я свободен. Это зависит от… короче, от многого зависит. Но… ладно. Приду, если смогу. И вот еще что: ничего в газете не пиши о Малой Никитской, парикмахерской, о том, что мы вообще что-то узнали. Ясно?

– Конечно. Полная конфиденциальность.

Опалин усмехнулся, зажал книгу под мышкой и зашагал прочь. Что касается Басаргина, то он решил воспользоваться случаем и посмотреть, что продается в ближайших магазинах.

Он так никогда и не узнал, что Иван некоторым образом его обманул. Помощник агента угрозыска не поехал в Большой Гнездниковский, а отправился в ближайшее отделение милиции и, затребовав телефон, сделал несколько звонков. В конце он отчитался Филимонову обо всем, что ему удалось узнать.

– Понятно, – коротко ответил старый сыщик, выслушав рапорт своего подчиненного. – А теперь?

– От репортера я избавился, теперь поеду в морг.

– Общаться с Бергманом? Запаситесь терпением. Где вы сейчас?

– В 9-м отделении милиции.

– Ждите там. Я пришлю за вами машину. И маленькая просьба: постарайтесь не очень восстановить против себя Бергмана. Я понимаю, это будет трудно, но все же.

– А-а, – протянул Опалин. – Так он хороший доктор?

– Сами увидите.

– Когда попаду к нему на стол, что ли? Уж лучше не надо.

– Все так говорят, но это ни на что не влияет. – Иван словно воочию увидел, как его собеседник усмехнулся. – Шофер подождет вас и потом доставит сюда. Жду вас для личного доклада. Всего доброго.

Опалин услышал щелчок и понял, что на том конце провода положили трубку. Вот ведь сухарь, подумал он с неудовольствием. И в то же время он чувствовал нечто вроде восхищения перед умением начальника вникнуть во все детали, предостеречь, дать в нужный момент совет и все это – четко, взвешенно и без панибратства.

«Эх, если бы я мог, как он… Да куда мне! Так и возился бы с этими парикмахерскими, если бы жена Басаргина не помогла. Везуха, чистая везуха. Надо будет обязательно ее поблагодарить…»

Он поглядел на настенные часы, вытер пот, выступивший на лбу под фуражкой, и стал ждать, когда приедет автомобиль.

Глава 21

Доктор Бергман

Он вошел в ад. Здесь царили инфернальные цвета – грязный желто-коричневый и сизо-серый, инфернальные запахи – лизола[11] и формалина, которые, однако же, не до конца заглушали вкрадчивый дух разлагающейся плоти. Дверь, оставшаяся позади, со скрежетом затворилась, отсекая его от мира живых. Потом он услышал прерывистый жалобный плач. Мимо прошла женщина лет тридцати, которую увлекал прочь, крепко держа под локоть, немолодой мужчина с перекошенным лицом, а она все поворачивалась и пыталась сказать что-то, но спазм сдавил горло, и она лишь плакала тоненько и беспомощно, как маленький ребенок.

Опалину захотелось уйти, но он пересилил себя и двинулся дальше по кругам ада. Сознание, что где-то рядом находятся тела тех, что еще недавно были людьми, не так задевало его, как зрелище чужого горя. Его неподдельно мучила невозможность помочь, исправить, повернуть время вспять. Он знал эту свою особенность и никому о ней не говорил, но, может быть, именно она в какой-то мере и придавала ему сил, когда опускались руки.

За поворотом коридора он натолкнулся на Харона. Дабы не шокировать советскую действительность, перевозчик умерших удачно преобразился в довольно высокого, плечистого гражданина примерно 50 лет и скучной, как у театрального швейцара, внешности. Опалин вспомнил, что этого служителя зовут Саввой и раньше он работал в доме для душевнобольных, откуда перебрался в морг со словами, что среди мертвых как-то спокойнее.

– Мне бы доктора Бергмана… – сказал Иван после того, как показал документ и объяснил цель своего визита.

– Он на вскрытии. Подождать придется, – сказал Савва.

– Ладно, – смирился Опалин. – А кто это сейчас ушел?

– Тело опознавали. Сын ее, мальчишка совсем. Под трамвай попал, вагон его еще по рельсам волок, прежде чем остановился. Сам понимаешь, как все это выглядит.

– Надо было одного отца вызвать для опознания, – не удержавшись, буркнул Иван.

– Так у него другая семья давно. Тот, кто с ней пришел, папаша ейный. – Савва подумал, как бы еще поддержать светский разговор, и прибег к универсальному средству: – Куришь?

Опалин не чувствовал потребности в папиросе, но все же кивнул. Хорошо ли курить в аду? Он бы предпочел выскочить на улицу, глотнуть свежего воздуха, добежать до автомобиля и больше никогда сюда не возвращаться. И в то же время его не отпускала мысль: если он совершит ошибку из разряда тех, которые стоят жизни, то не исключено, что попадет сюда и именно Савва будет везти его труп по коридорам на скрипучей каталке, а потом специальным фиолетовым карандашом писать номер на закоченевшей ступне.

– Что за книга? – спросил служитель после того, как они успели несколько раз затянуться.

Опалин совсем забыл про словарь, который держал под мышкой:

– А… Так. Нужно. Для дела…

В недрах ада что-то загромыхало, послышались недовольные голоса. Савва навострил уши.

– Студентик какой-нибудь в обморок упал, – пояснил он. – Который в первый раз на вскрытии… Еще небось инструментарий опрокинул. Охохонюшки…

Он удалился, но через несколько минут вернулся и пригласил Опалина пройти в кабинет Бергмана, который готов его принять. Там ад схлопнулся, уступив место средних размеров помещению с окнами, за которым рос боярышник и алели ягоды рябины. Вдоль стен стояли шкафы, заполненные пухлыми научными томами – в основном медицинскими пособиями на немецком языке. Поглядев на корешки, Иван вспомнил, что кое-какие из этих книг уже видел в комнате Басаргина.

Открылась противоположная дверь, и вошел доктор Бергман. Довольно молодой – не старше сорока, худощавый блондин с остроконечной бородкой, глаза неприятные, острые, как скальпель. Предки доктора были родом из Швеции, в Россию попали после неудачной прогулки в обществе Карла XII, и в облике их потомка до сих пор ощущалось нечто иностранное. Опалин сразу же его невзлюбил и почувствовал, что с доктором будет трудно.

– Меня зовут Иван Опалин, помощник агента МУУР, и я тут по поводу Николая Арсеньевича Кирпичникова, девятьсот шестого года рождения, – скороговоркой выпалил он. – Я вам звонил, но вы отказались со мной говорить.

– Конечно, отказался, – хладнокровно подтвердил Бергман, проходя за свой стол, – я не могу знать, кто мне на самом деле звонит, а в ваших уголовных делах… – Он передернул плечами, и на его лице показалось ироническое выражение. – Мало ли кто может интересоваться… Присаживайтесь, товарищ.

Товарищ сверкнул глазами на доктора, как рассерженный кот, но все же опустился на стул. Книга ему мешала, и он положил ее на колени, а на нее – фуражку. Доктор Бергман тем временем выдвинул ящик, уверенным жестом извлек оттуда несколько страниц, исписанных мелким стремительным почерком, усмехнулся чему-то и, развернувшись в кресле, стал возиться с замком небольшого сейфа, который стоял позади его стола. Опалин терпеливо ждал.

– Итак, – сказал доктор Бергман, разворачиваясь к столу, – тело находилось в сравнительно хорошем состоянии, возраст 20–23, причина смерти… – Тут он прервался и стал листать свои бумаги.

– Ему горло перерезали, – не удержался Опалин.

– Вас интересуют мои соображения по этому поводу? – колюче прищурился Бергман.

– Да, – честно ответил Иван. – За этим я и приехал.

Доктор Бергман вздохнул.

– В убийстве участвовало как минимум двое человек, – сообщил он. – Один, предположительно физически очень крепкий и высокий, схватил сзади жертву за руки. Второй перерезал горло. Все произошло очень быстро, Кирпичников не успел среагировать, иначе края раны не были бы такими ровными. И да, если вас интересует, второй – левша.

Опалин вытаращил глаза:

– А откуда…

– Я же сказал: тело хорошо сохранилось. По характеру некоторых повреждений, которые незаметны для невооруженного глаза, многое можно понять. На теле не было сапог, очевидно, их стаскивали в спешке – один разрезали. Питался Кирпичников в основном неважно, но при этом в желудке обнаружены остатки котлеты де-воляй. А еще я нашел там вот это.

И он положил на стол кольцо с бриллиантом, который сверкнул, словно подмигивая присутствующим.

– Это было в желудке? – пробормотал Опалин.

– Совершенно верно.

Иван потянулся за кольцом, покрутил его в руках. Женское, судя по размеру, и, конечно, дорогое. Бриллиант в нем кажется не таким уж большим, но как он играет, как завораживает… И тут помощник агента вспомнил кое-что и понял. Словно маленький кусочек мозаики встал на свое место – и Опалин увидел, точнее, угадал всю картину, хотя она была собрана менее чем наполовину.

– Доктор, – объявил он, чувствуя необыкновенное воодушевление, – вы… Это поразительно, честное слово. Вы… как это говорится… гений, да?

Мы все любим, когда нам отдают должное, и доктор Бергман не был исключением. День у него выдался непростой: студенты раздражали нелепыми вопросами, новый ассистент путал инструменты, и вообще ни черта не задалось – а тут, глядите-ка, явился сопляк из угрозыска, держа под мышкой словарь (доктор разглядел заголовок и даже узнал издание) и без всяких церемоний произвел его в гении. Но ошибкой было бы думать, что расположение такого человека, как Бергман, можно снискать лестью.

– В моей работе нет ничего гениального, – усмехнулся он. – Рад, что сумел вам помочь.

– Скажите, доктор, – начал Опалин, вспомнив кое-что еще, – а вы могли бы взглянуть еще на один труп?

– Взглянуть? – переспросил Бергман, вздернув брови. Он находил это слово неуместным в применении к своей работе, хотя ему случалось в силу опыта действительно называть точную причину смерти и время ее наступления по одним внешним признакам, еще до вскрытия.

– К вам вчера привезли одно тело…

– Их много сюда привозят. Кто именно?

– Мужик… гражданин, которого откопали на пустыре за заставой. При нем была вещь, довольно приметная. Для опознания вроде как удобно, но… мне надо знать наверняка, что это он. Может, он убил кого-то, подбросил свою вещь и сбежал. Понимаете, о чем я?

– А, кажется, я видел вашего покойника, – протянул Бергман, припоминая. – Тот, которого в ящике нашли?

– Он, он!

– Так просто его не опознать, он пролежал в земле не меньше трех недель. Приметы какие-то особые у вашего гражданина есть?

Опалин достал рисунки, которые сделал для него Окладский, и стал сбивчиво объяснять: 42 года… заместитель редактора… среднего роста, не сказать чтобы худой… Когда-то у него была сломана левая рука и еще, если верить свидетелям, ребра.

– Рука – какая кость, в каком именно месте? – спросил Бергман.

Собеседнику пришлось признаться, что точно он не знает. Но ему очень важно установить, что речь идет именно о том человеке, которого он ищет, потому что…

– Зачем вам словарь? – неожиданно спросил доктор.

Опалин удивился:

– Ну… это для меня…

– По работе?

– Нет. Просто я… я учусь.

– Боюсь, что он уже порядочно устарел, – сказал Бергман, поднимаясь на ноги. – Вы бы новое издание поискали… Подождите меня здесь. Да, и еще: напишите расписку, что кольцо, извлеченное из желудка убитого Кирпичникова, вы от меня получили. Бумага и чернила на столе.

– Да, доктор, – ответил окончательно сбитый с толку Опалин. Бергман скользнул по нему взглядом и вышел.

За окнами как-то по-особенному зашуршали ветвями деревья, и Иван догадался, что на Москву идет гроза. Но размышлять об этом ему было некогда: он придвинул стул поближе к докторскому бюро, взял чистый лист бумаги и стал усердно писать расписку о том, что вещественное доказательство (далее следовало описание) от гражданина Бергмана он получил и к делу приобщил. В дверь сунулся Савва, поглядел, чем занимается Опалин, и пропал. Потом вдруг стало темно – хлынул дождь. Книги, шкафы, кресло доктора – все попряталось, в полумраке белел только четырехугольник листа. Опалину стало неуютно. Он поднялся и зажег верхний свет. Проходя мимо одного из шкафов, Иван заметил за стеклом карточку, на которую поначалу не обратил внимания: человек средних лет, в плаще и шляпе сидел на лавочке около дома или дачи, возле него пристроилась такса. Выражение лица незнакомца живо напомнило Опалину Бергмана: та же смесь ума, интеллигентности и проницательности. «Отец его, что ли? – мелькнуло в голове у Ивана, но, присмотревшись, он решил: – Нет. Это кто-то другой». Он вернулся к столу и подумал, не позвонить ли ему в угрозыск, но решил повременить, пока не получит более точных сведений. «Допустим, Бергман скажет, что труп не принадлежит Колоскову. Тогда получается, что часы с надписью на внутренней крышке – «Алексею от Ксении с любовью» – подброшены… Значит, Колосков украл большие деньги, изобразил свое убийство и бежал. Убил человека – кого? – тело засунул в ящик, вывез его… вывез… Стоп, на чем же Колосков его вывез? На извозчике? Ой, мил человек, мне надо куда-нибудь в тихое местечко, где я его закопаю? Тогда он и лопату должен был с собой захватить. Тяжелый ящик и как минимум одна лопата. Допустим, Колосков все продумал, вызвал к себе какого-нибудь знакомого, домработницу услал в кино, знакомого убил, труп в ящик… ни о каком ящике дома она не упоминала. А почему именно дома? Возможно, Колосков убил жертву в другом месте. Потом ящик, извозчик… нет, что-то не так. У него был сообщник… Не мог он все это провернуть в одиночку. Одно дело – бандиты, которые убили Кирпичникова, тут все как на ладони. А Колосков, который таскает с собой ящик с телом… И почему он решил, что труп непременно найдут и примут за него? Ведь выкопали-то ящик по чистой случайности. Или Колосков собирался, к примеру, через пару месяцев написать анонимку, выдать местонахождение тела, если бы его не нашли раньше? Но главное: что ж это за знакомый такой, об исчезновении которого никто не упоминал?»

Опалин чувствовал, что запутался. Вопросов у него было больше, чем ответов, а Бергман все не шел. Спрятав кольцо, Иван забрал словарь, который купил ему писатель, и отправился на поиски. Но он плохо был знаком с расположением помещений и, наугад потыкавшись в разные двери, в конце концов попал в зал, в который приносили новые трупы. Обычно их регистрировали, раздевали и направляли в морг, но во время эпидемий (и не только) случалось, что мест не хватало, и тела оставались здесь, пока их не забирали родственники для кремации или погребения. От пола до потолка зал провонял смертью, и если Опалин не сбежал оттуда, то только потому, что увидел длинный ящик, лежащий за старым цинковым столом для вскрытий. Ящик был грубо сколочен и испачкан землей, крышка, которую с него сорвали, стояла рядом, прислоненная к стене. Вспомнив габариты Колоскова и сравнив их с размерами ящика, Иван решил, что это вполне может быть гроб для заместителя редактора, вернее, его двойника.

«Надо бы взглянуть на ящик поближе… – Ноги уже сами несли его туда. – Так и есть: топорная работа. Не мог замредактора сколотить хороший ящик… А это что еще?»

Он наклонился, разглядывая крышку, потом занервничал и вернулся к выключателю, чтобы прибавить свет. Иван забыл, что находится в аду, о невыносимом запахе, обо всем на свете. Он осторожно провел пальцами в воздухе, над какими-то следами на внутренней стороне крышки и распрямился, крайне озадаченный.

«Нет, этого не может быть… Не может быть… но если не может, как же…»

В таком положении его застал доктор Бергман, который вошел в зал, на ходу стаскивая заляпанный чем-то бурым халат.

– Я торопился, – сказал он, – но если судить по повреждениям костей, о которых вы упоминали, это ваш Колосков. Рука сломана давно, лет в семь-восемь, и довольно хорошо заросла. Ребра со следами давних травм. У меня есть версия, отчего умер ваш покойник, но…

Он хотел сказать, что ему нужно время ее проверить, но Опалин перебил его:

– Не важно, доктор: я уже знаю, от чего он умер. Его закопали заживо. Видите следы на крышке, внутри? Он бился в ящике, царапал крышку ногтями, колотил по ней… – Его лицо исказилось. – А, черт побери!

Он стоял, совершенно растерянный, и Бергман, взрослый, много чего перевидавший человек, не знал, что ему сказать. Наконец, доктор предложил вернуться в его кабинет, и Опалин последовал за ним.

Гроза кончилась, в комнате стало светлее. Доктор ушел вымыть руки, а когда вернулся, предложил Опалину свои папиросы. Иван закурил, нервно потирая лоб. Он ожидал чего угодно, но не был готов к тому, с чем ему пришлось столкнуться.

– Скажите, доктор, в вашей практике такое бывало?

– В моей – нет. Но такие случаи известны. – Бергман шевельнулся в кресле. – Я сделаю тщательное вскрытие и сообщу результаты. Надеюсь, они вам помогут.

– Хорошо, вы мне позвоните, и я приеду.

– Зачем? Я вполне могу по телефону сказать.

Опалин был слишком взвинчен, чтобы оценить эти слова по достоинству, и в тот момент даже не обратил на них внимания. Оглянувшись на книжные шкафы, он спросил:

– Скажите, а чья это карточка у вас за стеклом?

– Это Чехов, – ответил Бергман.

– Доктор?

– Доктор, да. И писатель.

Опалин хотел сказать, что знает еще одного пишущего врача, только тот уже не врач и всего лишь сочиняет очерки для «Красного рабочего», но что-то удержало его. «Чехов… Где-то я слышал это имя. Да, точно, Терентий Иванович о нем упоминал… Но что же мне сказать родным Колоскова? Надо посоветоваться с Терентием, обязательно…»

Он попрощался с Бергманом и ушел. Опалин бы не удивился, если бы водителю Харулину надоело его ждать и он бы уехал, но шофер был на месте и только поднял кожаный верх, чтобы защитить сиденья от дождя.

– Ты не промок? – спросил Иван, забираясь в машину. – Мог войти внутрь, пока гроза гремела…

Харулин метнул на него иронический взгляд и стал заводить мотор.

– Я-то когда-нибудь войду, – пообещал он. – Вперед ногами. Куда я денусь… Но, извини, при жизни буду держаться от этого дерьма подальше.

Опалин засмеялся, но по дороге в Большой Гнездниковский снова сделался серьезен. Убийство Кирпичникова, можно сказать, практически раскрыто, но Колосков? Что делать с его загадочным убийством и, главное, где искать того, кто его убил?

Глава 22

Романс

– Конечно, это колечко с того ограбления, – сказал Логинов, возвращая украшение Филимонову. – Комиссионный магазин Ройзмана, выломали стену, унесли сейф, деньги и ценные вещи. Ну, вот все и прояснилось…

В кабинете начальника шло оперативное совещание, и причиной его был Опалин, вернее, сведения, которые ему удалось раздобыть.

– Какая у нас рабочая версия? – спросил кто-то из агентов.

Терентий Иванович сделал жест в сторону Опалина, предоставляя ему слово.

– Есть банда, в ней как минимум трое: здоровяк, любитель резать глотки, он же левша, и брюнетка, – заговорил Иван, волнуясь. – Они заманили Кирпичникова. Он был слесарь, и хороший… Я думаю, им требовался кто-то, вскрыть сейф. Почему он проглотил кольцо, я не знаю. То ли хотел надуть подельников, то ли понял, что его все равно убьют, и решил оставить нам улику…

– Ваня, в твоей версии до черта дыр, – буркнул Логинов, насупившись. – Первое: слесарь не обязательно умеет открывать сейфы. Второе: если свой медвежатник по каким-то причинам отпадает, обычно ищут другого.

– Хорошо, тогда найди другое объяснение, – огрызнулся Опалин. Он терпеть не мог, когда его при своих пытались выставить дураком.

– Тихо, тихо, – вмешался Филимонов. – Держите себя в руках, молодой человек… Первое: у нас есть кольцо. Второе: труп человека, который был слесарем. Третье: мы вышли на парикмахерскую. Будем ее разрабатывать. Объект надо взять под круглосуточное наблюдение и установить личности тех, кто там бывает. Поэтому мы сделаем вот что…

Пока они оговаривали детали слежки и обсуждали, кто и в какое время будет ее вести, в другой части Москвы Варя Басаргина накрывала на стол с чувством, которое трудно было бы понять тому, кто никогда не переживал крушения своей страны. Она ощущала необыкновенный подъем, и в то же время ее не покидала убежденность, что все словно вернулось на свои места и она, как когда-то ее мать в большом доме, принимает гостей. И пусть вместо дома была комната в коммуналке, а продукты для ужина они с Максимом добыли не без труда, Варе все равно казалось, что жизнь наконец-то налаживается, а дальше будет только лучше. Кошка, устроившись на спинке кресла, с изумлением наблюдала за царящей в доме суетой, потом прищурилась, сладко потянулась и мягко перепрыгнула на рояль. Оттуда, впрочем, ей пришлось уйти – Варя вдруг решила, что груда вещей, наваленная на крышку, не самым лучшим образом характеризует хозяев дома, и принялась лихорадочно все разбирать.

– Варя! Ну зачем? Варя, ну честное слово, он не такой человек, который станет обращать внимание…

– Давно надо было выбросить всех этих мертвых бабочек, – бормотала Варя, мечась по комнате и рассовывая по углам застекленные коробки, – господи! Как же я их не люблю! Увижу бабочку на булавке – и прямо мороз по коже…

Басаргин взирал на нее с изумлением: он не помнил, чтобы она хоть раз упоминала об этом. Впрочем, пока они были скитальцами, смешно предъявлять к окружающему их пространству какие-то требования.

– Когда, он сказал, придет? – спросила Варя.

– Часов в восемь. По телефону буркнул, что у него какое-то собрание. Комсомольское, наверное…

– Ты ему говорил, чтобы он был осторожен? У нас тут хулиганье…

– Варя, он с оружием, что с ним может случиться?

– Вина не хватает, – пробормотала Варя, глядя на стол. – Сходи к управдомше, попроси у нее.

– Варя!

– Ты заметил, что с тех пор, как он тут появился, соседи стали как шелковые? – спросила Варя. – И все со мной здороваются… Сходи к ней за вином, я знаю, у нее есть.

Смирившись, Басаргин отправился в Каноссу[12], то есть он думал, что ему сейчас предстоит унижаться, выклянчивая лишнюю бутылочку у жены человека, которого он глубоко презирал. Но вышло совсем иначе: ему вручили аж две бутылки вина («деньги отдадите потом»), объявили, что он прекрасно пишет («я всегда читаю ваши очерки в газете») и пригласили заходить еще.

«А ведь Ваня всего лишь служит в угрозыске, – думал писатель, когда, нежно прижимая к себе бутылки, шел по коридору в свою комнату. – Будь он, к примеру, из ГПУ… ох, боюсь даже представить, как бы меня здесь зауважали…»

– Я принес вино, – сообщил он, входя в комнату и ставя на стол бутылки. – Ты где?

– Тут я, – донесся из-за ширм голос Вари. – Юбку подшиваю. Опять похудела, ну что ты будешь делать!

Тут, пожалуй, стоит сделать маленькое отступление и пояснить, что худоба считалась тогда признаком болезненности, как, впрочем, и излишний вес. Например, Кострицына свои выкройки для газеты рассчитывала на 48-й размер, который считался усредненным стандартом.

Когда Варя вышла из-за ширмы, Басаргин заметил, что она надела свою ярко-синюю юбку, которую обычно приберегала для более торжественных случаев, и надушилась. Флакон французских духов, купленный еще до всех революций, давно должен был разбиться, но благополучно пережил потрясения и стоял у Вари на столике, на самом видном месте, как напоминание о том, другом времени. Духов на дне оставалось немного, и жена писателя их берегла. Басаргин знал об этом, и его немного озадачила подобная расточительность.

– Варя, не вскружи ему голову, – сказал он то ли в шутку, то ли всерьез.

Варя обернулась и поглядела на мужа с неудовольствием.

– Ах, опять эти твои шуточки… – Она с досадой стала переставлять тарелки на столе. – Мне просто хочется показать ему, что есть другая жизнь. Он совершенно… – Она поискала слово, которое точнее всего описывало бы, что она чувствовала, и наконец нашла: – Неприкаянный. Это же ненормально – в его возрасте только и делать, что гоняться за бандитами.

– Ну, знаешь ли, он сам выбрал эту работу, – сказал Басаргин.

Он и сам не мог понять, почему его задевало, что Опалину вдруг стало уделяться столько внимания. «Уж не ревную ли я? До чего же глупо. Ей 35 лет, мог бы, кажется, не волноваться на этот счет. Болван!»

– Никто ничего не выбирает, – уже сердито ответила Варя. – Можно подумать, ты выбрал профессию репортера этой гнусной газетки. Или я – жизнь в этой комнате!

– Есть газеты и похуже. – Басаргин помрачнел, потому что не любил обсуждать свою работу. – О чем мы говорим? Ты же знаешь все мои обстоятельства. Не могу я врать, как Глебов, мне претит! Пробовал я писать роман, ты читала первые главы и сама мне сказала, что это никогда не напечатают. А сочинять, не надеясь даже, что тебя хоть кто-то прочтет, – это надо быть героем. Но я не герой. Роман бросил, написал комедию – тоже ничего не вышло… Теперь опять надо что-то придумать. И я придумаю! Только это не так легко, как кажется…

Опалин пришел в девятом часу, и Варя сразу же разглядела, что он чем-то удручен. Басаргин же ничего подобного не заметил. Его заинтересовало сообщение Ивана, что Кирпичникова убили бандиты, с которыми он каким-то образом был связан.

– Вы уже их арестовали?

– Нет.

– Почему? Они сбежали?

– Никуда они от нас не денутся, – усмехнулся Иван. – Сейчас надо понять, готовят ли они новое дело. Если да, то взять их с поличным.

– А почему так важно взять с поличным? – спросила Варя.

– Больше шансов, что их посадят надолго. А то они начнут изворачиваться, на происхождение ссылаться, выйдут по амнистии через несколько месяцев, и опять ищи их. С поличным все проще.

– Но ты считаешь, что раскрыл дело? – спросил Басаргин. – Мне просто надо будет в очерке написать…

– Да не я его раскрыл, а доктор, – отозвался Опалин. – Это он кольцо в желудке нашел. Я-то что? Можно сказать, ничего не сделал.

– Ну, нет, я не согласен! – воскликнул Басаргин, но тут выяснилось, что он забыл штопор и бутылки нечем открывать. Писатель отправился искать штопор и потому пропустил историческое, можно сказать, событие – безымянная кошка, подобранная на улице, покрутилась под столом, подошла к Опалину, потерлась о его ногу и проурчала: «Мя!»

Иван скосил на нее глаза, и кошка, решив, очевидно, что достаточно расщедрилась на ласку для большого двуногого существа, еще раз мяукнула и удрала под диван.

– Это поразительно… – пробормотала Варя, – вы – первый человек, к которому она подошла сама! И она мяукает… а мы-то думали, что она немая!

Опалин открыл было рот, чтобы сказать: сегодня он носил в кармане бутерброд с колбасой, о котором вспомнил только перед совещанием, от его одежды пахло едой, и поэтому кошка… но не стал. Он уже усвоил, что в его профессии есть маленькие секреты, о которых лучше молчать – так они попадают в ранг чуда и производят самое выгодное впечатление. В жизни этот принцип тоже не был лишним.

Где-то – сбоку или наверху – заспорили соседи, бранясь на чем свет стоит и портя Варе настроение. Не выдержав, она встала и пересела за рояль. Ей уже давно хотелось проверить, сильно ли он расстроен.

– Вы любите музыку? – спросила она у гостя.

Когда Басаргин наконец-то вернулся со штопором, он услышал, как Варя поет, аккомпанируя себе, известный романс на стихи Лермонтова:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

У него заныло в груди. Он застыл на пороге, нелепо сжимая в руке штопор. Как же Максим Александрович любил этот романс! И ведь ни разу, ни разу за то время, что они жили в Москве, Варя не предлагала спеть его. А перед сопляком из угрозыска – пожалуйста! Да он небось и не знает, кто такой Лермонтов…

В небесах торжественно и чудно,

Спит земля в сиянье голубом.

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? Жалею ли о чем?

Звуки рояля заполнили все пространство комнаты и унеслись дальше, за ее пределы. Адская квартира в изумлении стихла. Слушая голос жены, который лился, как серебро, Басаргин уже не боялся, что заплачет, услышав следующие строки:

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть.

Я ищу свободы и покоя,

Я б хотел забыться и заснуть.

Я б хотел забыться и заснуть…

Боже, боже, ведь не осталось ничего, и некоторые из тех, с кем он учился в гимназии, убиты на войне с немцами, некоторые уничтожены большевиками, кто мог – бежал за границу, кто мог – осоветился, и сам он… Жалкий, жалкий человечишка, даже какую-то паршивую комедию не смог написать так, чтобы ее взяли в театр!

Он избегал смотреть на Опалина, боясь, что тот скажет или сделает что-то неуместное, после чего Басаргин окончательно его возненавидит. Но Иван, слушая романс, чувствовал только, что ад, в который он спускался сегодня, наконец-то отступает и отпускает его. Потому что настоящий ад – вовсе не переполненная коммуналка, а нечто, совсем другое, и он видел его сегодня вблизи.

Варя допела романс до последних слов:

Надо мной чтоб, вечно зеленя,

Темный дуб склонялся и шумел,

Темный дуб склонялся и шумел, —

и умолкла. Она была взволнована не меньше остальных. Басаргин шагнул к столу и заставил себя улыбнуться.

– Предлагаю выпить за здоровье прекрасной певицы, – сказал он.

«Темный дуб… ах, ведь под дубом меня и контузило тогда. Никому об этом не говорил, даже Варе… Впрочем, нет, Должанскому сказал. Как-то случайно вышло, слово за слово… Думал потом, что разболтает, редакция, все общаются… Но он никому не сказал. Есть все-таки порядочные люди… Разболтал бы, моя откровенность дорого бы обошлась. Одно дело – бывший медик, хоть и из дворян, и совсем другое – врач в Добровольческой армии. Чертова пробка…»

– Дай мне, я открою, – неожиданно сказала Варя, видя, как он возится с бутылкой.

Ему стало неловко, но тут пробка поддалась, и вино полилось в бокалы. Пили за Варю, потом за ее голос, потом за успехи хозяина, потом за Опалина. Вообще гость произвел хорошее впечатление, потому что умел вести себя за столом и держал вилку в левой руке. А за стеной соседка Басаргиных, шмыгнув носом, сказала своему мужу:

– Вот гадюка… И разбередила же мне душу своим пением. Эх…

Но в ее тоне сквозила растерянность.

– Да она ж больше не поет, – ответил бесчувственный муж.

– Ничего ты не понимаешь, – ответила жена с досадой и, чтобы оставить за собой последнее слово, вышла. Как раз когда она проходила в коридоре мимо общего телефона, он зазвенел, и соседка сняла трубку:

– Алё!

Через минуту в дверь комнаты Басаргиных постучали.

– Товарищ угрозыск, – выпалила соседка, глядя на Опалина круглыми от изумления глазами, – тут это, того, звонят вам… Сказали – позвать вас к аппарату… Срочно!

Опалин посерьезнел, буркнул что-то вроде «Да, хорошо» и шагнул к выходу. С его исчезновением в комнате образовалась пустота. Кошка легла на свободное кресло, свернулась калачиком и задремала. Варя, поставив локти на стол и сцепив пальцы, рассеянно глядела перед собой.

– Варя… – шепнул Басаргин, легонько коснувшись ее руки.

– А?

– Как ты сегодня пела…

– Рояль немножко расстроен, – со вздохом отозвалась Варя после паузы. – Может, пригласить настройщика?

– У нас нет денег.

– Ну, у нас их никогда не будет, – усмехнулась жена. – Это я уже поняла.

Дверь скрипнула. Вошел Опалин. На лице его словно лежала большая темная тень. Он машинально поправил манжеты и взял фуражку.

– Извините, мне надо идти.

– Что случилось? – спросила Варя.

– Убийство. Во Дворце труда… И труп нашли в вашем крыле. – Он повернулся к Басаргину.

Писатель оторопел:

– То есть как? Но… Кто же это?

– Пока неизвестно, – ответил Опалин. Он надел фуражку и воинственно добавил: – Но мы обязательно узнаем. Да!

Глава 23

Банкрот и Вымысел

На следующее утро Петр Яковлевич Должанский сошел с трамвая, привычным жестом ощупал карманы, проверяя, не лишили ли его карманники честно нажитых копеек, и двинулся к Дворцу труда. Его сутулая фигура была практически незаметна в толпе служащих, и все же Басаргин разглядел его.

– Петр Яковлевич!

Должанский остановился, и писатель подошел к нему.

– Доброе утро, Максим Александрович.

– Какое, к черту, доброе, – перебил его Басаргин. – У нас убийство.

– У нас? – Тут, признаться, Петр Яковлевич поглядел на собеседника с некоторым недоверием. – В смысле, в редакции?

– В редакции, не в редакции, называйте это как хотите, – ответил писатель. – Один из ваших поэтов. Его нашли мертвым в чулане, где уборщики держат ведра, швабры… и прочее в том же роде.

– Так, – сказал Должанский с тяжелым вздохом. – И кто он?

– А черт его знает! Беспалову он назвался Карповым. Шура говорит: запомнил его только потому, что поэт был готов сменить фамилию на «Пушкин», лишь бы его печатали.

Должанский задумался.

– Честно говоря, никакого Карпова я не помню, – признался он. – А почему он обратился к Беспалову?

– Принял его за вас, – ответил взвинченный писатель и стал рассказывать, что Карпов появился во Дворце труда в тот же день, что и Опалин.

– А, ну да, ваш знакомый, – кивнул Должанский. – Который еще занял мой кабинет.

Именно так, а потом он вызвал на допрос Беспалова, и появился Карпов, который хотел пристроить свои стихи и искал Петра Яковлевича. И теперь Карпов мертв.

– Если вы думаете, что я убил его из-за стихов… – усмехнулся Должанский.

– Господи, о чем вы говорите! – вырвалось у Басаргина. – Я просто хотел вас предупредить, чтобы вы знали, в чем дело. Сейчас в редакции агенты угрозыска допрашивают всех, и я не знаю, как это на нас отразится, учитывая… ну… все обстоятельства. Колоскова ведь ищут до сих пор, и слухи ходят самые нехорошие. Вообще мне раньше казалось, что работники угрозыска… скажем так, звезд с неба не хватают. Но я тут понаблюдал за одним из них, вы знаете… Одно дело он раскрыл, не имея на руках практически ничего. И второе…

– Я надеюсь, вы не слишком с ним откровенничали?

– О чем? – спросил Басаргин с нескрываемой досадой.

– Обо всем. О жизни, например.

– Я ничего ему не говорил. И вообще, я общаюсь с ним только по необходимости.

– И поэтому устраиваете званые вечера? – с ироническим прищуром осведомился Должанский.

– Кто вам сказал? – вырвалось у пораженного Басаргина.

– Не важно. Допустим, домработница Ракицкого живет этажом выше вас, а у Ракицкого язык без костей.

– Никогда не замечал…

– А вы ничего не замечаете, Максим Александрович. Не понимаете, что вы рыба в прозрачном аквариуме и все ваши движения видны как на ладони. Да, да, в нашем тесном обществе вы – рыба. Будьте осторожны, – добавил Должанский другим тоном. – Не все из тех, кто наблюдает за аквариумом, безобидны.

– Вы говорите загадками, – проворчал писатель. – Черт возьми, Петр Яковлевич, что происходит?

– Понятия не имею. Спросите у вашего приятеля из угрозыска, он вам разъяснит. В конце концов, это его дело.

И, сухо улыбнувшись, Петр Яковлевич проследовал мимо писателя и отправился в свой кабинет.

По пути его несколько раз перехватывали взбудораженные коллеги, чтобы сообщить сенсационную новость, которую он уже знал.

– Это Петров убил! – горячилась Теплякова. – Я говорила, что нельзя его пускать в редакцию! Я всегда говорила, что он опасен!

– Зачем ему убивать какого-то поэта, которого даже не печатают? – спросил Черняк в изнеможении.

– Затем, что он ненормальный!

– Я вам верю, – заметил Фарбман с усмешкой, – вы, должно быть, специалистка в таких делах!

Но пытаться оскорбить Теплякову было бесполезно: она сама могла оскорбить любого, не гнушаясь никакими средствами:

– Литературный импотент! Идите сочиняйте ваши дурацкие шуточки о безбожниках! Все равно вы больше ни на что не способны!

– Не завидуйте, дорогая: хорошая шутка стоит романа!

– Я тебе не дорогая, паршивый урод!

– Спасибо, что просветили, дешевая моя! – ответил Фарбман, иронически кланяясь. Ответом ему был новый виток оскорблений, и Должанский ушел, не дожидаясь окончания этого ругательного поединка.

Едва он сел за стол и ответил на пару звонков, как к нему заявился агент угрозыска – не уже знакомый Петру Яковлевичу Опалин, а Логинов. Должанский ответил на вопросы и по просьбе агента взглянул на тело. Его вытащили из чулана и положили на пол, прикрыв каким-то покрывалом, которое сохранилось тут с тех пор, когда Дворец труда был Воспитательным домом. Петр Яковлевич посмотрел на труп и покачал головой:

– Нет, я его не видел.

– Вы уверены?

– Конечно. Если бы я не был уверен, я бы так и сказал.

Они вернулись в кабинет Должанского, и Логинов стал расспрашивать заведующего отделом поэзии о полотере Петрове:

– Вы его знали?

– Ну… как все. Он постоянно тут появлялся.

– Как по-вашему, он мог убить Карпова?

– За что? – изумился Петр Яковлевич.

– Вот и я тоже хотел бы знать. – Логинов вздохнул. – Один из свидетелей вспомнил, что вчера видел Карпова во дворце с довольно большой тетрадкой. Вероятно, это были его стихи – с такой же тетрадкой он приходил в редакцию в прошлый раз. Однако, когда вчера поздно вечером обнаружили труп, при нем не было ни бумаг, ни документов.

– Вы хотите сказать, – начал Должанский после паузы, – что Петров мог его убить из-за стихов?

– Петров или кто-то другой.

– Ну, случалось, что поэтов убивали… – пробормотал Петр Яковлевич в сильнейшем изумлении, почесывая щеку. – Вот Пушкина, к примеру… Но не из-за стихов же!

Когда Логинов ушел, Должанский стал разбирать бумаги, но не выдержал, чертыхнулся и, сняв трубку телефона, попросил ипподром.

– Погода хорошая, дорожка легкая, – сказал усталый женский голос.

– Заезды уже начались?

– Только что. А у вас разве не Ракицкий о бегах пишет?

– Он, просто мы поспорили. Ну, насчет победителя.

– У вас нет шансов выиграть у Ракицкого, – сказала женщина и засмеялась так молодо и очаровательно, что Должанскому захотелось слушать ее еще и еще. Но он отогнал от себя мысли, которые могли ему помешать, галантно поблагодарил собеседницу и повесил трубку.

Посетителей в то утро не было: угрозыск всех распугал, тем более что поэты – народ, как известно, чувствительный. (Фарбман в таких случаях добавлял: к гонорарам.)

Должанский разобрал почту и даже нашел хорошие стихи, но иное занимало его мысли, и он нет-нет да поглядывал на наручные часы. Наконец он решился и снял трубку.

– Алло! Третий заезд уже состоялся?

– Ах, это опять вы! – засмеялся голос. – На кого вы ставили?

– Я ни на кого не ставил. Я сказал, что Вымысел придет первым.

– Вымысел! Эх вы! Первым пришел Банкрот. Две минуты девятнадцать с половиной секунд. Можете записать, если хотите! А Вымысел – второй.

– Банкрот, значит? – вздохнул Должанский. – Теперь я должен Ракицкому пиво. Спасибо, прекрасная барышня. Хорошего вам дня!

– Тук-тук! – В дверь протиснулся Глебов, держа в руке трубку. – Что за разговоры о банкротах?

Петр Яковлевич холодно посмотрел на гостя. Но Степа был слишком толстокож, чтобы его можно было пронять взглядом.

– Только не говори мне, что написал стихи, – сказал Должанский. – Я этого не переживу.

Степа решил, что его собеседник удачно сострил, и весело засмеялся.

– Нет, я не про стихи. Басаргин клянется, что он ничего не знает, а он ведь водится с этим… Опалиным. Ты в курсе, что Колоскова вроде нашли?

– Правда?

– Да, и говорят, что его убили.

– А я-то думал, он удрал с деньгами, – протянул Должанский, почесывая бровь. – Это было бы умнее, чем стать трупом.

– Может, его Петров убил? – высказал предположение Глебов. Он сунул в рот трубку и выпустил клуб дыма.

– Почему Петров?

– Ну, не знаю. Убил же он твоего знакомого.

– Какого знакомого?

– Хитрец ты, Петя, – сказал Глебов и дружески ткнул Должанского кулаком в плечо. Тот отодвинулся и даже встал с места. – Я же видел, как он вчера из твоего кабинета выходил.

– Кто выходил?

– Ну Карпов этот! Ты что, забыл? Или сказал агентам, что его не видел, чтобы они тебя не заподозрили?

– А в чем меня можно заподозрить? – удивился Должанский. – Не приходил он ко мне…

– Как не приходил, когда я точно помню – он от тебя вышел, и вид у него был такой, словно он увидел привидение.

– Степа, – сказал Петр Яковлевич после паузы, чувствуя, как у него холодеет лицо, – не выдумывай.

– Да что я выдумываю? Говорю, что видел…

– Ничего ты не видел, – прошипел Должанский. Он взял какую-то папку со стола, притворился, что читает содержимое, и сделал несколько шагов по комнате.

– Ты меня с толку не сбивай, – важно сказал Глебов. – Я еще думал – сказать угрозыску, что он у тебя был, или нет. Потом подумал – какая разница, если его Петров убил? А теперь думаю: может, надо было сказать? Может…

Оказавшись за спиной Глебова, Должанский бросил папку, прыгнул на Степу и, захватив его горло локтем, стал душить. Глебов захрипел и стал вырываться, но противник держал его крепко. Спиной убийца привалился к двери, чтобы никто не вошел. Через несколько мгновений раздался едва различимый хруст – это Должанский, применив один из приемов своего обширного арсенала, сломал противнику шею. Отпустив Глебова, он дал тому упасть на пол, а сам запер дверь и быстро оглядел комнату. За долю секунды приняв решение, он распахнул дверцы шкафа, придвинул сбоку стул, а затем стал вытаскивать кипы лежащих внутри бумаг и перекладывать их на сиденье и под него. Освободив достаточно пространства, чтобы поместить туда человеческое тело, Должанский взял труп Глебова под мышки, подтащил его к шкафу, усадил внутри и закрыл дверцы. Подумав, он поставил перед шкафом еще один свободный стул и перегрузил часть бумаг на него, исключая вероятность того, что дверцы из-за старости или иных причин вдруг раскроются сами по себе. Затем Петр Яковлевич быстро осмотрел помещение, поднял брошенную папку, убедился, что нигде не осталось следов его преступления, достал из ящика стола расчесочку, причесал волосы, сам себе улыбнулся в зеркале и отпер дверь.

«Уйти прямо сейчас или… Конечно, его хватятся не сразу, но ведь хватятся же. Но главное не это. Главное – Банкрот… Спасибо Ракицкому, проболтался о том, что они затеяли. Тысяч тридцать могли взять, а может, и больше… Ведь остальные наверняка ставили на Вымысла. Банкрот… Я – полный банкрот, и меня спасет Банкрот, если я в конце все не испорчу. С такими деньгами… у, с такими деньгами я кое-что смогу сделать для себя. И это «кое-что» будет поинтереснее общения с безграмотными графоманами… и грамотными тоже».

– Петр Яковлевич! – В дверь просунулся Фарбман. – Вы не видели Глебова?

– Нет.

– Мне сказали, что он вроде шел сюда.

– Можете войти и проверить, здесь ли он, – ответил Должанский с тонкой усмешкой. Он тихо наслаждался собственным черным юмором, который мог понимать только он сам.

Фарбман вошел в кабинет и огляделся. Дверь за ним затворилась с легким скрипом.

– Агенты уже ушли? – небрежно спросил Петр Яковлевич.

– Что? – переспросил юморист. – Да, кажется, ушли и труп с собой забрали. А почему трубка Степы лежит под столом?

Опустив глаза, Должанский и впрямь увидел проклятую трубку, которая закатилась под стол и спряталась за ножку стола, поэтому он ее не заметил, когда заметал следы. Когда Петр Яковлевич поднял голову, с его лица словно сползла маска, и перед Фарбманом предстал настоящий Должанский. Стальные глаза были холодны как лед, он странным образом тотчас же перестал сутулиться. Юморист, инстинктивно сообразив, что дело нечисто, попятился к двери.

– Не подходите ко мне, я закричу, – пробормотал он. Должанский по-прежнему смотрел на него, как кошка на мышь, как хищник смотрит на пищу, не думая о том, что перед ним живое существо. – На по…

Их разделял стол, и сразу дотянуться до противника Петр Яковлевич не мог, поэтому принял единственно верное решение – схватил со стола тяжелую лампу и швырнул ее в Фарбмана. Тот взвизгнул и метнулся к двери, но, прежде чем он успел выскочить в коридор, Должанский настиг его и стал душить несчастного шнуром от лампы. Через несколько мгновений все было кончено, и Петр Яковлевич повторил процедуру: запер дверь, вытащил бумаги из шкафа, засунул туда второй труп и подпер дверцы снаружи. После этого он осмотрел ящики стола, забрал некоторые личные вещи вроде расчески, распихал их по карманам, вышел и запер дверь снаружи. Позже Зина Кострицына с содроганием вспоминала, что встретила Должанского возле лестницы и он сердечнейшим образом ей улыбнулся.

Что делал Петр Яковлевич в следующие четверть часа, неведомо, зато известно, что через пятнадцать минут к Дворцу труда подкатил автомобиль, в котором обычно ездил Оксюкович. Из него выбрались двое мужчин – Ракицкий и Антон, причем второй нес тяжелый портфель.

– Все, дальше я сам, – сказал Антон. – Можете идти и как следует отметить ваш выигрыш.

– Не так уж много я взял в отличие от некоторых, – проворчал Ракицкий, которого задел тон его собеседника. – Пойдемте.

– Вы что же, думаете, я удеру с этими деньгами? – Антон начал злиться.

– Товарищи, товарищи! – К ним с широкой улыбкой подошел Должанский. – Все в порядке, Антона уже ждут наверху, меня послали за ним. Не надо привлекать внимания посторонних… Идемте, Антон. Нет-нет, не через главный вход, а через черный. Через главный не надо… Идем!

Ракицкий пожал плечами и отправился в пивную, а Антон и его спутник двинулись к черному входу, который был расположен так неудобно, что почти никто им не пользовался. Бухгалтер, раздраженный выказанным ему недоверием, шел по лестнице, храня угрюмое молчание. Теперь отчим будет долго вещать о долге, о совести, распекать его, кашлять, дымить трубкой, которую ему пытались запретить все доктора, к которым он обращался. Умирающий будет поучать живого, который его переживет. И какого черта мать связалась с этим убожеством? Пока Оксюкович еще ходит, но чахотка – болезнь коварная, сляжет он, и что тогда? Матери придется с ним мучиться, потому что Натка, сводная сестра, вряд ли захочет с ним сидеть, ее куда больше интересуют другие ве…

Земля ушла у него из-под ног, он стал заваливаться набок, не понимая, что происходит, но чувствуя ужасную слабость. Все, о чем он думал, чем жил, потеряло всякое значение, он остался один, беспомощный, перед лицом чего-то непонятного и огромного, что должно поглотить его без остатка, и только с предпоследним вздохом понял: это смерть.

– Мама, – пролепетал Антон.

Взгляд его застыл. Должанский аккуратно вытер платком шило, которое вонзил своему спутнику в сердце, забрал портфель с деньгами и стал быстро спускаться по лестнице.

Глава 24

Осиное гнездо

Когда в передней затрещал звонок, Надя навострила уши, пытаясь угадать, кто стоит за дверью. «Для Шурки рано, и звонит он иначе, Машка дома, Ксения тоже…» Звонок нетерпеливо затрещал вновь.

– Иду, иду! – прокричала Надя, на ходу вытирая руки о фартук.

В глубине души она смутно надеялась на то, что, может быть, почтальон принес телеграмму, но, обнаружив на пороге мрачного Опалина, ни капли не удивилась. «Ишь зачастил… Небось подняться хочет. Алексей Константинович-то фигура, не то что всякая мелочь…»

– Ксения Александровна дома? – спросил Иван.

– Подожди, я скажу ей, – решительно объявила Надя и немного косолапой походкой двинулась к гостиной. Опалин не стал возражать. Через минуту Надя высунулась из двери и поманила его.

– Я так понимаю, есть новости? – проговорила Ксения Александровна, нервно улыбаясь.

– Есть, – сказал Опалин. – Присядьте, пожалуйста.

Она сразу посерьезнела и опустилась на краешек дивана, глядя на Опалина снизу вверх.

– Вы его нашли, – пробормотала она.

– Это его вещи? – спросил Опалин, выкладывая перед ней часы, обручальное кольцо и бумажник, заляпанный какими-то разводами. Он открыл крышку часов и продемонстрировал надпись внутри.

Ксения Александровна подняла на него потухший взор и тихо сказала:

– Тут не хватает печатки.

Печатка. Черт возьми! Опалин нахмурился. Не исключено, что ее спер кто-то из тех, кто обнаружил труп. Или тот, кто сопровождал ящик в морг. Или, наконец, кто-то из служащих морга. Хотя, конечно, мог взять и убийца, но тогда совершенно непонятно, почему он оставил куда более ценные часы.

– Мама? – Маша показалась в дверях. – Что происходит?

– Уйди, – попросила мать сдавленным голосом.

Но дочь никуда не стала уходить. Она подошла, увидела часы, все поняла и села рядом с матерью.

– Как он умер? – спросила Ксения Александровна.

– Его убили.

– Как?

– Его тело нашли в ящике, который закопали на пустыре. Мы… мы выясняем подробности.

– Его ограбили? – потерянно спросила Ксения Александровна.

– Часы и остальное было на трупе. Кроме печатки, ничего не пропало.

Теперь эта печатка будет путать им все карты. Ох, как нехорошо, как скверно!

– Вы узнаете его вещи? Я напишу протокол. Дайте мне лист бумаги, пожалуйста.

– Я принесу, – сказала Маша и побежала за бумагой.

– И чем писать, – сказал Опалин ей вслед.

– Мой муж не вор, – неожиданно сказала Ксения Александровна, гипнотизируя Опалина взглядом.

Он понял, что она держится из последних сил, и не стал спорить.

– Алеша не вор, – продолжала вдова настойчиво. – Он не вор…

Она закрыла лицо руками и заплакала, но когда Маша принесла вырванный из тетрадки лист и ручку, усилием воли взяла себя в руки. Домработница подала хозяйке платок, и женщина стала вытирать слезы.

Опалин написал, что Колоскова Ксения Александровна признала вещи, принадлежавшие ее супругу, перечислил их, задержавшись на основных приметах, и протянул лист вдове для подписи.

– Мне придется снова вас спросить, – сказал Иван. – Кто мог ненавидеть вашего мужа?

– Ненавидеть?

– Да, так, чтобы его убить самым жестоким образом. Вам ведь известно о записке, которую он получил? Так вот, тот, кто ее написал, выполнил свою угрозу. Ваш муж действительно умер в муках.

– Я не знаю… – пробормотала Ксения Александровна, теряясь.

Вообще-то ему надо было спросить собеседницу о Наде, о том, насколько она грамотна, о том, не случалось ли у нее конфликтов с Колосковым, о ее поведении в последнее время, но никак нельзя в присутствии медведицы, которая все время маячила где-то поблизости.

– Вы подумайте хорошенько, – сказал вдове Опалин, поднимаясь с места, – я не тороплю. Я вас вызову в Большой Гнездниковский, когда вы немного успокоитесь, и мы обо всем потолкуем. Хорошо? Вещи вам возвратят позже, а пока они проходят как улики.

Так он показал себя тактичным и понимающим сотрудником угрозыска, хотя на самом деле всего лишь не хотел, чтобы Надя услышала, как он копает под нее. Ксения Александровна прошептала:

– Спасибо вам за все.

Тут Опалин по-настоящему смутился и пробормотал, что он ничего особенного не сделал, но его собеседница упрямо продолжала:

– Нет ничего хуже, чем это ужасное неведение…

Она снова заплакала.

– Надя, останься с мамой, – неожиданно объявила Маша. – Я провожу товарища…

Опалин забрал вещественные доказательства, спрятал протокол и двинулся к двери. Он был недоволен собой, потому что утаил от вдовы часть правды о том, как умер ее муж, но добивать человека известием о том, что ее спутника жизни заколотили в импровизированный гроб и закопали заживо, Иван считал для себя невозможным.

– Вы на меня сердитесь? – спросила Маша.

– Я? Почему?

– Не знаю. Мы на «ты», или на «вы»?

– Можно на «ты», – легко согласился Иван.

– Ты хотел меня в кино пригласить. Я отказалась. А теперь я тебя приглашаю, – выпалила она и покраснела.

Опалин понял, как ей было непросто произнести эти слова, и его это тронуло.

– Куда? – спросил он, решив поддержать игру.

– В кино. В «Артес». Это возле сада «Эрмитаж». Придешь?

– А что за фильм?

– Не знаю. Немецкий какой-то, «Симфония большого города». Только в одном кинотеатре идет. Будешь?

– Когда?

– В семь вечера. Завтра, например.

Опалин вздохнул:

– Я не знаю, как у меня на работе сложится. Может быть, не смогу. Ни завтра, ни послезавтра. Не потому, что не хочу, а…

– А ты мне позвони и скажи заранее. У тебя же есть наш телефон?

– Ну, есть.

– Позвони. Ладно?

– Хорошо.

Маша открыла дверь. На пороге неожиданно обнаружилась женщина лет сорока пяти, которая тянула руку к звонку. У нее было унылое выражение лица, как у человека, на которого обрушились все козни мира, но шляпка выдавала желание жить и кокетничать, и платье, хоть и из неброской материи, было явно пошито на заказ.

– Ох, Зоя Егоровна, – выдохнула Маша, – я не уверена, что мама сможет вас принять, у нас горе…

– Да ты что, Машенька? – Гостья меж тем уже вошла. – Ай-ай-ай. Что же это с ней?

Маша кивнула на прощание Опалину и затворила дверь. Остаток разговора он не слышал. «Не использует ли она меня? – подумал он, спускаясь по лестнице. – А ведь насчет Нади я могу и у нее спросить, только осторожно. И что это за обороты такие – “мама сможет вас принять”? Ничего я не понимаю в этом семействе…»

Он вернулся в Большой Гнездниковский и увидел, как Логинов допрашивает задержанного полотера Петрова.

– Значит, Карпова ты не убивал?

– Нет. Нет!

– И вообще его не знаешь?

– Да не знаю я!

– Зачем вчера во Дворец труда приходил?

– А что, нельзя? Вон, меня в газете пропечатали… жизнь мне испортили… На работе надо мной смеются! Тебя, говорит, жена бьет… А мы люди мирные… Ну, ругаемся, бывает, но с топором никто ни на кого не кидается…

– Ваня! – сказал Логинов, поворачиваясь к Опалину. – Сходи-ка к Терентию… Дело у него до тебя есть.

Иван спрятал улики и бумагу в сейф и отправился к начальству. В кабинете у Филимонова он застал плечистого, широколицего, улыбчивого гражданина в кожаной куртке, галифе и военной гимнастерке. Фамилия у него была простая – Константинов – в отличие от должности. Он занимался самыми опасными бандитскими группами, которые орудовали в Москве и губернии.

– Садитесь, Иван Григорьевич, – сказал Филимонов, и Опалин, протянув руку Константинову, рукопожатие которого оказалось очень крепким, опустился на стул.

– Значит, это ты – Опалин? Ну, поздравляю. Разворошил ты, Ваня, осиное гнездо. – Константинов усмехнулся, показав широкие, крепкие, белые зубы. – Значится, так. – Он говорил не «значит», а «значится». – Сизова, которая по бумагам числится хозяйкой парикмахерской…

– Рыжая? – не удержался Опалин.

– Рыжая, да. Никакая она не Сизова, а Клейнерман, она же Лаптева, она же Сивицкая, она же… короче, перечислять можно долго. Жена бандита Тургеля из Одессы. Тургеля вывели в расход несколько лет назад, а она пропала, а теперь вот всплыла. Брюнетка, которая живет в том же доме, тоже из Одессы, зовут Элеонора Щуровская. За ней ничего не числится, если не считать того, что она четыре раза выходила замуж за стариков и все четыре раза оставалась вдовой. Пустячок, можно сказать! – Глаза Константинова зажглись. – Левша, который мастер резать глотки, – Бовэ, он же Скорняков, а по-простому Муля Флейшман. Здоровяк, который там должен отираться, – приятель Мули, некий Хмель, но пока он в парикмахерской не появлялся, и вообще на Малой Никитской его не видели. Еще у нас имеется гражданин Саккетти, который недавно вышел на свободу. В Москву ему путь заказан, но когда это им мешало… Пришел в парикмахерскую, постригся, побрился и долго говорил с хозяйкой. Не зря он там отирается, ох не зря…

– Саккетти, кажется, медвежатник? – спросил Опалин.

– Не кажется, товарищ, а есть. И благодаря тебе, Ваня, мы теперь знаем, что существует банда, в которой состоят как минимум пятеро. Судя по их активности, они нацелились грабануть отделение Мосгорбанка на Арбате. Щуровская уже три раза туда наведывалась.

– Вы хотите взять их с поличным во время ограбления? – спросил Опалин.

– Да. А что, есть возражения?

– Нет, – ответил Опалин.

Филимонов усмехнулся: он отлично знал, что Константинов действует так, как сочтет нужным, и ничье одобрение его не волнует.

– Саккетти вышел на свободу до того, как убили Кирпичникова, или после? – спросил Опалин.

– После. Ты был прав: Кирпичников им понадобился для того, чтобы вскрыть сейф. Щуровская ему задурила голову, он и поддался. А потом они его убили. Дурак он, короче.

Опалин вспомнил несчастное лицо Сони, бабушку, скромный, но уютный дом и не нашелся, что ответить.

– Если они опять вскроют стену и будут вытаскивать сейф, – сказал он вслух, – им нужен водитель. Кто у них водитель? Какая машина? Или у них извозчик?

– Выясняем. Какой он сообразительный, а? – заметил Константинов Терентию Ивановичу. – Прямо в корень смотрит, ух!

– А с репортером что будем делать? – спросил Опалин.

– С каким еще репортером? – насторожился человек в кожаной куртке.

– Ну, который из «Красного рабочего». Он очерки про угрозыск пишет и про Кирпичникова тоже написал. Он хотел знать, чем закончится дознание.

– Ты что, хочешь, чтобы мы взяли его на задержание? Там почти наверняка стрельба будет. Он в обморок свалится, очень нужно с ним возиться!

– Не свалится. Он бывший врач.

– Да? Ну хорошо, возьмем его с собой. Под твою ответственность. Только вот что: если я увижу, что он нам не подходит, он уберется. Ясно?

– Ясно, – буркнул Опалин.

Тут, постучав, в дверь просунулся сконфуженный Логинов и довел до сведения присутствующих, что во Дворце труда обнаружен еще один труп.

Глава 25

Погоня

В тот день Басаргин пришел домой поздно и, не отвечая на расспросы встревоженной Вари, лег на диван и попросил пирамидон[13].

Жена захлопотала с лекарством, принесла воды, чтобы запить его. Пришла кошка, села на стул, обернув хвостом лапки. Басаргин протянул руку, и она даже дала себя погладить – впрочем, только раз.

– Что произошло? – не выдержала Варя. Она инстинктивно чувствовала, что муж может остро отреагировать на расспросы, но мучиться в неведении было тоже несладко.

– Ничего, – вяло ответил писатель. – Ничего, – повторил он. – У нас на работе еще три трупа. И Должанский исчез.

Варя ахнула.

– Как же…

Максим Александрович приподнялся и сел на диване. Он был бледен и растерян.

– Варя, это он их убил… Глебова, Фарбмана и пасынка редактора. Господи! Как же я презирал Глебова, когда он был жив… И Фарбман с его шуточками про безбожников мне тоже действовал на нервы. А сегодня увидел, как их вытаскивали из шкафа…

– Какого шкафа?

– У Должанского был шкаф в кабинете. Он их убил и тела туда засунул… впрочем, не важно.

– За что? – очень тихо спросила Варя.

– Я не знаю. Не знаю. – Басаргин потрогал лоб, под которым пульсировала боль. – Там какая-то мутная история, Варя. Меня допрашивали, что я знаю о Должанском… Варя, если тебя тоже будут спрашивать, говори, что мы с ним были просто коллегами. Черт его знает, как теперь все повернется… Опалин думает, что дело может забрать ГПУ.

– Почему?

– Да потому что… Бывший типографский рабочий, как же! Трех человек убил средь бела дня, и никто ничего не заметил, только когда труп Антона на лестнице нашли, спохватились… И Карпова тоже Должанский, судя по всему… Опалин сказал, что и Карпова, и Антона убили одинаково, это сделал один и тот же человек… – Писатель лег, и жена машинально поправила подушку под его головой. – Варя, я тебя умоляю, если Петр Яковлевич вдруг объявится, беги звони в милицию, в угрозыск… Ни в коем случае не оставайся с ним одна. Слышишь?

– Ты знаешь, он мне не нравился, – негромко начала Варя. – Но думать, что Должанский мог убить четырех человек…

Басаргин скрипнул зубами:

– Варя, похоже на то, что он не Должанский.

– А кто?

– Не знаю. – Писатель заворочался на диване. – Может быть, он и Колоскова убил? Я уже не знаю, что думать. Ясно одно: он опасен! А я Бунина с ним обсуждал… – Он вздохнул. – У Оксюковича приступ случился, кровь горлом пошла… Его в больницу отвезли, Поликарп туда же помчался. Выпуск газеты отменить хотели, но Поликарп вернулся, всех призвал к порядку… Кое-как сверстали номер…

Тем временем в Большом Гнездниковском переулке, в кабинете, который некогда был будуаром и где под потолком до сих пор сидели лепные амуры, горела лампа и тек нелегкий, вязкий, как деготь, разговор.

– Терентий Иванович, – говорил большой, важный человек, который очень многое значил в угрозыске, – у нас большое число текущих дел в разработке, плюс банда, которая собирается ограбить Мосгорбанк. То, что произошло в «Красном рабочем» – это явная диверсия…

– Не уверен, – довольно сухо промолвил Филимонов.

– Послушайте, Терентий Иванович, у нас просто не хватает людей. Я предлагаю отдать это дело ГПУ. Пусть оно ищет, кто убил Колоскова и всех остальных. Признаки диверсии есть? Есть. Убиты замредактора, сотрудники газеты, посетитель. Все это указывает на определенный умысел, выходящий за пределы нашей компетенции…

Филимонов вздохнул, достал из стопки несколько листков и протянул их собеседнику.

– Что это? – удивился тот.

– Показания кассира Измайлова. Логинов его расколол.

Важный человек нахмурился, но протокол все же прочитал. У Измайлова сдали нервы, и, когда агент угрозыска пригрозил арестом, кассир рассказал все, что знал. А знал он, как выяснилось, многое: Колосков клал в карман часть доходов с рекламы; Антон крал тысячами и вел широкий образ жизни; Оксюкович с заведующим придумали какую-то схему, позволяющую выиграть на скачках, и провернули ее, чтобы скрыть растрату.

– Мои люди навели справки на ипподроме, – безжалостно продолжал Филимонов. – Человек, похожий по описанию на Антона Устинова, поставил огромную сумму на коня по кличке Банкрот, от которого никто ничего не ждал, и выиграл. Выигрыш Антон положил в большой портфель, на Солянку он приехал в сопровождении Ракицкого на автомобиле, который ему предоставил отчим. Потом Ракицкий пошел в пивную, причем никакого портфеля при нем не было. Антона нашли мертвым на лестнице, и тоже без портфеля. Вопрос: куда делись тридцать с лишним тысяч рублей? Полагаю, их унес человек, который по документам проходил как Должанский. Это не диверсия, понимаете? Обычное убийство из-за денег, а странным оно кажется из-за обстоятельств.

– Ну, допустим, раз вы говорите, что этот, как его, Антон… Но остальные-то тут каким боком?

– Выясняем. Колосков, скорее всего, вообще никак не связан с остальными убийствами. Ему угрожали и привели угрозу в исполнение.

– Я бы на вашем месте все же передал материалы ГПУ, – буркнул важный человек, поднимаясь с места. – Пусть они занимаются… Но раз вы так уверены… – Он пожал плечами.

Так как в Большом Гнездниковском все тайное очень быстро становилось явным, агенты вскоре узнали, что у них хотят забрать одно из дел, и Логинов явился за разъяснениями к начальству.

– Текущие дела передаете другим, себе оставляете только Дворец труда и слежку за парикмахерской, – сказал Филимонов. – К задержанию банды подключите Опалина, пусть он набирается опыта.

– Я собирался объединить убийства в редакции и смерть Колоскова в одно дело, – сказал Логинов.

– Нет, не нужно. Колоскова оставляете Опалину, это его. И вот что: выясните личность Должанского. Именно в ней ключ к его действиям.

– Мы пытаемся, но пока все глухо. Проверили отпечатки пальцев – ничего. Жил в обычной коммуналке, соседи о нем только хорошее говорят – и никто ни черта не знает! Никаких женщин, никаких следов, пусто! С работы к нему иногда коллега приходил, Басаргин. Говорит, что они книжки обсуждали. Я бы прижал Басаргина, но Ваня говорит, что смысла нет – он действительно книги любит. И я помню, какое у него было лицо, когда мы трупы из шкафа вытаскивали, – он совершенно растерялся. Получается, Должанский его надул, как и остальных.

– Сколько лет Должанский проработал в газете?

– Семь, кажется. А что?

– Семь лет таиться… – Филимонов задумался. – Или вокруг него все были очень беспечны, или… По документам он откуда?

– Из Сибири. Я послал запрос, но пока ответ придет… Да ворованные у него документы, конечно. Или поддельные…

– Продолжайте работать, о результатах доложите мне. Что с парикмахерской?

– Кажется, шофер появился. И грузовик у него. Тесленко Лавр Акимыч, девяносто второго года рождения, был судим еще при царском режиме. Заходил бриться и долго говорил с женщинами. Потом опять пришел, но не в парикмахерскую, а к Щуровской. У нее отдельная квартира, которая ей досталась от последнего мужа. Или предпоследнего, черт их разберет.

– Не пропустите момент, когда они начнут действовать.

– Константинов уверяет, что скоро. Саккетти каждый день в парикмахерскую заходит. Они детали оговаривают, доли распределяют, кому сколько достанется. Завтра у Тесленко на работе выходной. Константинов думает, что ночью все и случится.

– Сегодня ночью или завтра?

– Возможно, что уже сегодня.

– У вас все готово?

– Константинов уверяет, что все. – Логинов криво усмехнулся и добавил: – Главное, чтобы бандиты не передумали.

Так и получилось, что сентябрьской ночью Максим Александрович Басаргин оказался вместе с группой захвата в засаде на Арбате. Вторая группа агентов угрозыска находилась на Малой Никитской и наблюдала за движением в парикмахерской и квартире Щуровской.

Константинов распределил людей по разным точкам. Двое караулили путь отхода, еще один спрятался в машине в другом конце улицы, сам Константинов и еще двое человек засели в дворницкой дома напротив банка. Опалин сидел в коридоре коммуналки на первом этаже возле телефона и переговаривался по аппарату с группой на Малой Никитской.

Басаргин не находил себе места. Эта охота одних людей на других казалась ему чем-то сюрреалистическим, тем, чего в принципе не должно быть, однако это происходило и он сам был свидетелем. Он присел на старый сундук, стоявший недалеко от телефона, и, потирая переносицу, таращился в полутьму. Из экономии в коридоре была вкручена маломощная лампочка, которая то и дело моргала.

Он сидел на сундуке, пока у него не начали затекать ноги, потом встал и сделал несколько шагов по коридору. Снова зазвонил телефон, Опалин схватил трубку.

– Да. Да! – Он повернулся к Басаргину. – Едут! Я к Константинову.

Иван убежал, и Басаргин остался наедине со своими мыслями. «Только бы все кончилось поскорее… Только бы никто не пострадал». Не выдержав, он пошел следом за Опалиным и застал в дворницкой оживление. Агенты с сосредоточенным видом, поразившим Басаргина, проверяли оружие.

– А-а, бывший доктор, – усмехнулся Константинов. – Постарайтесь не путаться под ногами, когда начнется, хорошо?

Он стал сбоку от запыленного оконца и выглянул наружу. В конце улицы показался грузовичок. Он полз, рассекая фарами ночь, и казался совершенно мирным, безобидным. Писатель почувствовал, что по виску у него струится пот. Это поразило его – ночь выдалась вовсе не жаркой.

– Как же они будут выносить стену? – не утерпев, шепнул Басаргин Опалину.

Грузовик остановился, из него вышли три человека, один из которых даже в жидком свете тусклого фонаря, освещавшего эту часть улицы, казался гораздо выше и крупнее прочих. Водитель остался за рулем.

– А вот посмотри, – шепнул в ответ Опалин.

Грузовик развернулся, дал задний ход и въехал в витрину. С жалобным звоном посыпалось стекло, со скрежетом подались решетки. Грузовик отъехал, здоровяк взял из кузова огромную кувалду и стал крушить их остатки. Стоя возле Басаргина, Константинов давился от беззвучного смеха.

– Они прямо через витрину… Молодцы!

– А когда вы их задержите?

– Когда они с добычей пойдут. Иначе на суде скажут, что просто прогуливались ночью по улице…

Здоровяк, отшвырнув ошметки решеток, нырнул внутрь магазина, за ним полезли двое остальных, неся какие-то мотки. Через несколько минут они выволокли из отделения сейф, таща его на веревках, и стали заталкивать в кузов.

– Сейчас! – бешено крикнул Константинов и кинулся из дворницкой наружу. Лицо у него в это мгновение было вдохновенное и героическое, и выражение его поразило писателя. – Руки вверх, угрозыск! При сопротивлении будем стрелять!

Тах! Тах! Тах! Послышались выстрелы, мат, топот бегущих ног. Но бандиты оказались не лыком шиты и явно не собирались сдаваться.

– Гаси фонарь! – заорал здоровяк. Несмотря на то что вокруг него стреляли, он перевалил сейф в кузов грузовика и сам запрыгнул туда с резвостью, поразительной для человека такой комплекции. Следом за ним заскочил второй – молодой, судя по движениям, легкий и жилистый. Третий, который держал «наган» в левой руке, несколькими выстрелами привел в негодность фонарь, но его самого настигли пули, и он упал.

– Стреляйте по шинам! – кричал Константинов. – Уйдет!

Тах! Тах! Но пули ушли в никуда. Грузовик набрал ход.

– Агапов! – отчаянно кричал Константинов. – Задержи его! – Агапов был агентом, который должен был перегородить машиной путь отхода в том конце улицы, куда бандиты теперь мчались на грузовике.

– Логинов убит! – закричал кто-то сзади.

Услышав эти слова, Иван отпрянул и наступил на ногу Басаргину, но тот даже не почувствовал боли.

– Не видно ни…

Кто-то ругался в темноте. В конце улицы послышались выстрелы. Писатель увидел, как Опалин побежал в ту сторону, и кинулся за ним.

– Не ходи за мной, дурак! – крикнул Иван на бегу, но Максим Александрович не послушался его. Писатель споткнулся и едва не упал, но тут же припустил следом за Опалиным. Они добежали до машины, в которой находился Агапов. Тот лежал на сиденье и стонал. Стекла треснули, в них были видны звездчатые отверстия от пуль.

– Доктор! Садись!

– Ему помощь нужна! – крикнул Басаргин.

– Ты врач, сделай что-нибудь!

Опалин сел на водительское место, ручкой револьвера выбил остатки стекла перед собой. Писатель заскочил с другой стороны. Раненый Агапов оказался между ними. Его толстовка на груди была заляпана кровью. Машина сорвалась с места и помчалась в ночь. Их потряхивало и заносило на поворотах. Басаргин, разом вспомнив все, чему его учили, свою практику в качестве земского доктора (а позже – военного врача), стал рвать пиджак раненого – Агапов был в штатском – и перевязывать раны.

– Ваня, его в больницу надо! – не выдержав, крикнул Басаргин.

– Потом! – отмахнулся Опалин.

– Мы их не нагоним!

– Они с сейфом, он тяжелый! Нагоним!

«Какое-то безумие, – думал Максим Александрович. Его лихорадило, кровь бешено стучала в висках. – Куда мы едем? Зачем?» Ему вдруг показалось, что они стоят на месте, а Москва проносится мимо, со своими перекрестками, площадями и маковками церквей. На каком-то перекрестке вдруг наперерез им вылетел милиционер, отчаянно свистя. Чтобы не сбить его, Опалин заложил такой вираж, что Басаргин чуть не вылетел из машины и судорожно схватился за дверцу. Агапов время от времени стонал, его мотало из стороны в сторону, как мертвое тело.

– Вот они! – торжествующе заорал Опалин, указывая куда-то вперед. – Доктор! Возьми у Агапова оружие!

Не раздумывая, Басаргин подчинился. Левой рукой он поддерживал раненого, правой стиснул холодную рукоять «маузера». Ночной ветер овевал его лицо. «Это сон, – подумал он и тотчас же поправил себя: – Нет, это не сон». Грузовик с сейфом был уже совсем близко.

– Ваня, берегись!

Из кузова защелкали выстрелы. Опалин стал уводить машину в сторону, потом в другую, но стрельба не прекращалась. «Его же убьют, – внезапно понял Басаргин. – Они прячутся за сейфом, кузов у них выше, сейф бронированный… пули их не достанут. У них преимущество позиции…»

– Ваня, стреляй по колесам! – азартно закричал Максим Александрович. – За сейфом их не достать!

– Сам знаю! – огрызнулся Опалин. Он пытался вести левой, стрелять правой, но результаты, прямо скажем, оказались не блестящи. Грузовик стал набирать скорость. Басаргин несколько раз выстрелил по шинам, но тот не сбавил хода.

– А, была не была! – внезапно крикнул Опалин и стал на скорости уводить автомобиль в какой-то переулок.

– Ты ранен? – в тревоге крикнул писатель.

– Нет!

– У тебя кровь по руке течет!

– Осколок стекла царапнул… Плевать!

«Что он делает, что я делаю, – думал Басаргин в тревоге, – чем все это кончится?» Они вылетели из переулка на шоссе и поравнялись с грузовиком. Не мешкая и не колеблясь, Опалин выстрелил в шофера и прицелился в тех, кто находился в кузове, но патроны кончились, и раздались только сухие щелчки.

– Дай мне агаповский!

Басаргин сунул ему «маузер» и увидел, что грузовик стал вилять из стороны в сторону, но затем выровнялся.

– Осторожно!

Они въехали в узкую улицу, где двум машинам было не пройти, и грузовик снова ушел вперед. Но Опалин не отставал.

– Ваня, сейф! – отчаянно закричал Басаргин.

Очевидно, шофер был ранен, и один из тех, кто был в кузове, теперь перебирался в кабину. Здоровяк, оставшийся в кузове, решил избавиться от преследователей раз и навсегда: он сдвинул сейф с явным намерением сбросить его на автомобиль угрозыска, когда тот подойдет ближе.

– Ваня, он раздавит нас! – кричал Максим Александрович. – Тормози! Тормози!

– А, чтоб тебя…

Опалин ударил по тормозам. Все нутро автомобиля отозвалось протестующим скрежетом. Громадный сейф вывалился из кузова, тяжело ударился о мостовую и перевернулся, загораживая выезд из улочки. Иван выскочил из автомобиля и, побежав за грузовиком, стрелял, пока не закончились патроны. Тогда он вытащил последний, миниатюрный, игрушечный с виду револьвер, который у него оставался, и двинулся вперед.

– А-а-а, – простонал Агапов, приоткрыв глаза. – А-а…

Басаргин сидел в машине, обливаясь потом. «Очерки, так их растак… Очерки. Газета. Боже мой, ему и двадцати нет, наверное. Убьют… Их там трое. Убьют. Двое, если водитель ранен… Или они уже уехали?»

Впереди была тьма и неизвестность. Он завозился, выбираясь из машины, безоружный, растерянный, не понимая, что делать, куда идти. Но все-таки пошел.

«Позвать его? Или не стоит?»

– Ваня!

На маленькой пустынной площади никого не было. Фонари струили в ночь желтоватый свет. Писатель беспомощно огляделся и увидел впереди, в одной из улочек, сгусток тьмы, потом расслышал одышливое пыхтение мотора.

«Грузовик. Тот? Или другой?»

Максим Александрович побежал. Где-то в отдалении залаяла собака. Из-под ног метнулась какая-то птица.

– Ваня! – не выдержав, позвал Басаргин, подходя ближе к грузовику.

– Тут я. Не ори.

Опалин вышел из-за грузовика. В руках у него было несколько револьверов и пистолетов.

– Вот что, доктор: посмотри, что с ними. Да, и на всякий пожарный следи за их руками. Я оружие забрал, но черт знает, что у них там еще припрятано. Правда, сопротивляться они не особо могут, но все же…

Тут только Басаргин разглядел бесформенную груду в кузове и человека, который сидел на земле возле колеса, свесив голову на грудь. Максим Александрович проверил пульс у здоровяка в кузове, потом занялся шофером, который полулежал на водительском месте, не двигаясь.

– Этот мертв, – сказал бывший доктор, кивая на кузов. – И этот тоже.

Он подошел к сидящему. Тот поднял голову, и, хотя по характеру его ранений Басаргин сразу же увидел, что бандит умирает, тот все равно попытался улыбнуться.

– Слышь, Саккетти, – сказал Опалин, – Хмель и Тесленко того, приказали долго жить. А Флейшмана еще на Арбате шлепнули. Не повезло вам сегодня.

– Да, – спокойно подтвердил медвежатник, – не повезло.

Он был черноволосый, черноглазый, как и полагается потомку одесских итальянцев. Лицо его бледнело на глазах, и Басаргин понимал, что жить ему осталось совсем недолго.

– Ты подожди, мы щас «Скорую» вызовем, отвезем тебя в больничку, – сказал Опалин.

Саккетти усмехнулся и покачал головой.

– Нет. Не увижу я больше одесские лиманы…

Он закрыл глаза и стал медленно клониться на бок, потом опустился на мостовую и замер. Басаргин пощупал пульс, поглядел на Опалина и покачал головой.

– Надо Агапову вызвать «Скорую», – сказал Иван спокойно. – И это, за сейфом проследить, чтобы его никто не стырил ненароком… Пошли, доктор. У нас еще полно дел.

Глава 26

Око за око

Над Москвой вставал рассвет.

Все оказалось не так плохо: хотя кое-кто в угрозыске и начал поговаривать, что засада была выставлена неудовлетворительно, по итогам тем не менее удалось достичь нескольких целей. Банда была обезврежена, деньги – возвращены, и даже агент Логинов не убит, а только ранен. Его отвезли в больницу вместе с Агаповым. Двух женщин, состоявших при банде, арестовали и доставили в Большой Гнездниковский для допроса.

На краткое время Опалин оказался в центре всеобщего внимания. Ему жали руки, поздравляли товарищи, но, как заметил Басаргин, он вовсе не кичился свалившейся на него славой и вообще вел себя на редкость естественно.

«Герой скромно принимал похвалы, – мысленно плел нить будущего очерка писатель. После прилива возбуждения, который он испытал ночью, наступила реакция, и его клонило в сон. Он яростно потер глаза. – Должанский бы одобрил. Сто строк штампов… О-хо-хо. И между тем он рисковал жизнью, чего уж там… И я, взрослый, здравомыслящий вроде бы человек, пошел у него на поводу. Эх, Ваня, Ваня…»

Но Басаргин не мог отделаться от ощущения, что его словно покалывает какая-то иголочка, как будто он должен был сделать что-то, но забыл. Сообразив наконец, в чем дело, он попросил разрешения воспользоваться телефоном на столе Логинова и позвонил домой.

– Как ты там? – закричала Варя в трубку. И в голосе ее звенела такая тревога, что Басаргину сразу же расхотелось рассказывать ей о своих приключениях.

– Все хорошо, – сдержанно ответил он. – Я в угрозыске сейчас, думаю насчет очерка… Поликарп был прав: это очень хороший материал.

– Ты цел? Тебя не ранили? А Опалин? С ним все в порядке? О боже мой!

Басаргин сто раз, не меньше, повторил, что с ним все хорошо, а с Опалиным так вообще прекрасно, он герой, его все хвалят и, может быть, даже повысят. Или награду дадут…

– Я ужасно волновалась, – сказала Варя и заплакала. Кусая губы, Максим Александрович слушал ее всхлипывания и мрачно думал, что сам он – свинья и мерзавец. Как он мог забыть, что, кроме него, у нее никого нет… А если с ним что-нибудь случилось бы?

«Никогда, никогда больше – никаких приключений… Довольно!»

Пока он говорил по телефону с Варей в переполненном кабинете агентов угрозыска, в другом крыле здания амуры встревоженно поглядывали на петлицы высокого чина, который беседовал с Филимоновым, собранным и спокойным, как всегда.

– Засаду провалили, Константинов опозорился, двух агентов чуть не убили, если бы не ваш Опалин, бандиты бы просто ушли… Вы понимаете, Терентий Иванович, кому бы пришлось отвечать в случае провала? Константинов – хороший мужик, я не спорю. Но отвечать пришлось бы вам, а вы знаете, как некоторые наверху к вам относятся.

Филимонов усмехнулся.

– Да, для меня это не новость, – произнес он своим спокойным, рассудительным голосом.

– Поэтому я и предлагаю передать убийства в «Красном рабочем» ГПУ, пусть они разбираются. Иначе, если нас постигнет неудача – я не говорю, что она обязательно постигнет, а «если», вас опять попытаются выжить. Надо бросить им эту кость, пусть грызут ее сколько угодно, – и тогда у них уже не будет повода предъявлять нам какие-то претензии.

Филимонов подумал. Вздохнул.

– Делайте что хотите, – сказал он. – Теперь, когда Логинов в больнице… да, наверное, дело лучше отдать.

После ухода высокого чина он откинулся на спинку кресла, о чем-то размышляя, а потом снял трубку телефона и вызвал к себе Опалина.

Иван вошел немного шаркающей походкой, но под внимательным взглядом Терентия Ивановича сразу же собрался и сел на стул, на котором за несколько минут до этого сидел значительный чин.

– Я слышал о вашей роли в задержании банды, – сказал Филимонов. – Возможно, вы получите награду. Но я хочу, чтобы вы кое-что себе уяснили. Вы еще слишком молоды и порой ведете себя безответственно. Вы не имели никакого морального права – подчеркиваю: никакого – таскать с собой раненого товарища.

– Товарищ Филимонов… – начал Опалин. После того, как все его так хвалили, порицание от человека, которого он уважал и на которого равнялся, глубоко его задело.

– Вы должны были извлечь его из машины и уехать только после того, как убедились бы, что ему окажут первую помощь, – строго продолжал Филимонов. – Это раз. Два: я не давал вам разрешения привлекать к работе гражданских лиц. Вы не должны были брать с собой Басаргина. Более того, так как он врач, вы должны были оставить Агапова на его попечении, дождаться Константинова или других агентов и уже с ними мчаться преследовать бандитов. Это ясно?

– Да Басаргин сам за мной увязался… – заикнулся было Иван.

– Молодой человек, – сухо промолвил Терентий Иванович, – никогда не оправдывайтесь, особенно когда вы кругом не правы. Представьте себе, что Басаргина застрелили бы во время преследования, а Агапов истек бы кровью и умер. Кому бы пришлось за это отвечать? Кому, я спрашиваю?

– Мне, – буркнул Иван, насупившись и играя желваками.

– Совершенно верно. Вам, Иван Григорьевич, пора повзрослеть. Научитесь думать не только о себе, но и о других. Я понимаю: это сложно. Но необходимо, если вы хотите стать действительно полезным членом общества. – Филимонов вздохнул. – В каком состоянии у вас дело Колоскова?

– Я думал вернуться к нему, как только разберемся с бандой.

– Не надо. Тщательно проверьте, на месте ли все бумаги – протоколы и прочее. Готовьте дело к передаче. Наверху решено поручить дознание другим органам. Это все. – Филимонов кивнул собеседнику, показывая, что тот может идти. – Пока отдыхайте, потом я подключу вас к другим делам. И подумайте о том, что я вам сказал.

«И чего он на меня взъелся? – думал обиженный Опалин, возвращаясь в свой кабинет. Он надулся и удивительно походил сейчас на большого ребенка. – Ну, ранили Агапова, но в угрозыске никто от этого не застрахован. А Басаргин сам за мной пошел… Наверное, копают наверху под Терентия, все никак ему простить не могут, что он при царе служил. А куда ему было деться? Только работать мешают, сволочи…»

В кабинете он узнал, что Басаргин уже ушел. «Мог бы хоть попрощаться», – подумал Иван сердито. Но ему предстояло дело, которое он терпеть не мог, – сосчитать все бумажки, проверить, верно ли все заполнено, и подготовить опись дела перед сдачей. Опалин был человек действия, и необходимость фиксировать все движения на бумаге его удручала. Вздыхая, он принялся перечитывать документы, упаковал вещи, по которым опознали тело Колоскова. Ему пришлось несколько раз ходить через всю комнату к сейфу, который стоял в углу, пока один из агентов не предложил:

– Слушай, а чего ты в углу сидишь и бегаешь туда-сюда? Сядь пока за стол Логинова, его все равно недели две не будет…

– А он не обидится? – спросил Иван.

– Чего ему обижаться? Вернется – обратно пересядешь…

И Опалин сел за лучший стол в кабинете – большой, удобный, с телефонным аппаратом. Какой, казалось бы, пустяк, можно широко ставить локти при письме – а между тем от него многое зависит. Иван быстро закончил бумажную работу, еще раз просмотрел документы, сообразил, что не хватает акта вскрытия, и позвонил Бергману, смутно надеясь, что тот подскажет ему что-нибудь существенное, как было с Кирпичниковым. Но вместо Бергмана ответил Савва и посоветовал Опалину позвонить после трех, когда доктор будет свободен.

– Что ему передать-то? – спросил Савва.

– Ничего не нужно, я перезвоню, – ответил Опалин и повесил трубку.

Он убрал бумаги и улики в сейф, дождался, когда агенты пойдут обедать, и позвонил Маше.

– Твое приглашение все еще в силе?

– А ты сомневаешься? – засмеялась она. – Что, сегодня ты опять не сможешь?

– Сегодня смогу, мы банду поймали, – сказал Опалин. Маша ойкнула.

– А ты… как ты, словом? – спросила она осторожно.

– Я? Ничего. На какой сеанс идем?

Условились на семь тридцать вечера. Только повесив трубку, Опалин осознал, до чего он устал. Его клонило в сон, и он решил пойти к знакомому, который работал в кафе на крыше Моссовета, выпить хорошего кофе. Но внизу к Опалину бросилась некрасивая девушка в сером плащике и лихорадочно вцепилась в его рукав:

– Я им говорю, говорю, а они меня не пускают! Вы их нашли? Вы нашли их?

Она повторяла эту фразу на разные лады, заглядывая Ивану в глаза. Конечно, Соня Кирпичникова. Но ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить ее имя.

– Если вам нужно, чтобы я дала показания или кого-то опознала… – Она волновалась и все еще цепко держала его за руку. Иван осторожно снял ее пальцы.

– Соня, дело в том, что кое-что изменилось… Там теперь агент Константинов командует, это по его части… Пойдемте, я вас с ним познакомлю. Опознавать… это вряд ли… Их в морг увезли.

– Кого?

– Бандитов, которые убили вашего брата.

Он привел Соню в кабинет Константинова, который как раз допрашивал владелицу парикмахерской, известную как Сизову. Завидев ее, Соня вся подобралась и впилась взглядом в ее лицо, но тотчас же расслабилась.

– Ваня, не надо водить сюда посторонних, когда я работаю, – сказал Константинов довольно сухо. – Погеройствовал ты, грохнул бандитов, и будет с тебя.

– Это Соня, сестра убитого столяра, – сказал Опалин. Ему было неприятно видеть, что такой серьезный мужик, как Константинов, всерьез задет его успехом. – Я подумал, что вам надо познакомиться.

– Это вы их убили? – вскинулась Соня, поворачиваясь к Ивану. – Спасибо. Спасибо!

Сизова холодно усмехнулась.

– Имейте в виду, я ничего не знаю и никаких показаний вам не дам, – заявила она. – Чем Саккетти и остальные занимаются, я понятия не имела. – И закончила с нескрываемой издевкой: – Мне они всегда говорили, что исправились… образумились… и всякое такое.

– Да ну! – воскликнул Константинов. – Ладно, тогда я с подружкой твоей побеседую…

– Нора тоже ничего не знает. – Сизова явно наслаждалась моментом. – И ничего у вас на нас нет. Долго держать нас вы не сможете, я законы знаю. Предъявить вам нечего: раз вы всех поубивали, трупы показаний не дают.

– Она шутит? – несмело спросила Соня, оборачиваясь к Опалину. Но он не успел ответить, потому что помощник Константинова ввел Щуровскую. Хотя стояла теплая погода, эта красивая полноватая брюнетка была в эффектной соболиной шубке. Губы накрашены, на голове маленькая, но явно очень дорогая шляпка, на ногах – туфли на каблуке. Глаза – холодные и оценивающие. Она смерила взглядом Соню, задержавшись на ее заляпанных грязью сапогах, и едва заметно усмехнулась.

– Это она! – пролепетала бедная девушка, совершенно растерявшись. – Это она… та, которая завлекла моего брата!

Сизова шевельнулась на стуле и послала сообщнице предостерегающий взгляд.

– Вы решили мне устроить очную ставку с этой сумасшедшей? – брезгливо спросила Щуровская.

– Я не сумасшедшая! – вскрикнула Соня. – Помнишь Колю? Моего брата? Он погиб из-за тебя! Ты убила его…

– Я никого не убивала и никаких братьев в глаза не видела.

– Она врет! У него была ее фотография!

– Да? И где же она? – Щуровская иронически усмехнулась. Соня побагровела.

– Ваня, уведи ее, – распорядился Константинов. – Девушка, простите, нам надо работать. Вы нам мешаете.

– Что значит мешаю? Моего брата убили! Я имею право знать! Почему они так себя ведут? Почему рыжая сказала, что им ничего не будет? Что это значит?

– То и значит, что ничего нам не будет, – сказала Щуровская спокойно. – Нет доказательств, нет обвинения, а показания против себя я не дам.

– Это правда? – Соня совершенно растерялась. – Вы… вы что же, отпустите ее? Как вы можете…

– Гражданка, уйдите, – уже с раздражением повторил Константинов. – Когда вы нам понадобитесь, мы вас вызовем. Ваня!

– Соня, идемте, – вмешался Опалин.

Щуровская усмехнулась и села на свободный стул возле Сизовой.

– Я… да, сейчас, – пробормотала Соня.

Но она никуда не пошла. Вместо этого она внезапно извлекла из-под плаща обрез и, наставив его на Щуровскую, выстрелила в упор из обоих стволов.

На звук выстрела сбежались агенты из соседних кабинетов. Константинов орал и матерился. Иван вырвал у Сони обрез, но было уже слишком поздно. Роковая красавица лежала на полу с дырой в груди, а Сизова, которой в лицо попали кровавые ошметки и брызги, билась в неподдельном истерическом припадке.

– Бабушка права, – бормотала Соня, не сводя взгляда с женщины, которую она убила, – око за око, и это правильно. Око за око, зуб за зуб. Только так! – И с торжеством, поразившим Опалина до глубины души, она набрала слюны и плюнула на труп своего поверженного врага.

– Идиотка! – крикнул Константинов, подступив к ней вплотную. – Ты хоть понимаешь, что тебе придется за это отвечать?

– Не ори на нее! – рявкнул Опалин, встав между ними. Тут вмешались другие агенты, и их растащили.

– Так, – сказал Константинов, немного успокоившись, – сестрицу – под арест, а с тобой, Опалин, я еще поговорю!

– Да пошел ты…

Их снова растащили, и кто-то догадался послать за Филимоновым, чтобы он привел в чувство своих закусивших удила подчиненных.

Глава 27

«Симфония большого города»

«Сегодня в кино:

1-й Художественный (принадлежит кинофабрике «Совкино»). И. Мозжухин и Н. Лисенко в нашумевшей картине «Отец Сергий» («Князь Касатский»). Производство 1917 г. Картину иллюстрирует симфонический оркестр под управлением Ф. Ф. Криш. При театре летнее фойе-сад. Сверх программы – «Совкино-журнал»: подписание пакта Келлога в Париже. На дневные сеансы все места 50 копеек. Гардероб бесплатный».

Все понятно: столетний юбилей Толстого нагрянул неожиданно, кинофабрики не успели ни черта снять, поэтому из закромов достали фильм – ровесник революции, причем с эмигрантом Мозжухиным.

«Сокольнический круг» (принадлежит кинофабрике «Совкино»). Вход в сад 15 коп., в праздники 25 коп. Новая художественная драма «Светлый город». Оркестр духовой музыкальной школы…» – так, все ясно, дальше можно не читать.

«Уран». Новая американская трюковая комедия «Представьте меня». Картину иллюстрирует оркестр под управлением М. Ковальского». Она же идет в бывшем «Ша-нуаре» на Страстной.

«Гос. театр «Реалистический». «Ночной экспресс» с участием Гарри Пиля». Кино съело театр, и весь реализм.

«Клуб имени Рыкова. Новая художественная постановка «Знойный принц». Знаем, какие такие бывают принцы, да еще художественные. Название с потолка, чтобы публика купилась, а сам фильм наверняка дрянь несусветная.

«Ривьера». Новая художественная постановка по произведению Льва Толстого «Казаки». Значит, все-таки сняли один фильм к юбилею. Но публика все равно не пойдет, ей Гарри Пиля подавай и трюковые комедии.

«Артес» (принадлежит кинофабрике «Межрабпомфильм»). 4-я неделя! Монопольно! Прошедшая с колоссальным успехом за границей «Симфония большого города». Картину иллюстрирует оркестр под управлением»…

В саду «Эрмитаж» Опалин убивал время до вечернего сеанса, прилежно читая последний выпуск «Красного рабочего». Не то чтобы его интересовали программы кинотеатров, хроника, которую он знал гораздо лучше Матюшина, и многочисленные объявления – просто чтение отвлекало его от неприятных мыслей. Ночью он был молодцом и разобрался с бандитами, а потом допустил промах, который тотчас же попытались использовать против него. Константинов бушевал так, словно не Соня, а сам Опалин завалил из обреза четырехкратную вдову Щуровскую, которая завлекла Николая Кирпичникова и обрекла его на смерть. Следует, впрочем, отдать должное Филимонову: он выслушал все стороны, пообещал, что во всем разберется, и, когда Иван уже мысленно приготовился к худшему, отправил его отдыхать.

– Я виноват, – сокрушенно сказал Опалин, – надо было мне вспомнить, как уверенно она обращалась с ружьем у себя дома… может, обрез, с которым она пришла, – то самое ружье и есть…

– Мы разберемся, кто виноват и в чем, – отозвался Филимонов спокойно. – Ступайте лучше домой, Иван Григорьевич, и выспитесь хорошенько. Или… не знаю… книгу какую-нибудь почитайте. Одним словом, отвлекитесь от работы.

И Опалин отвлекался как мог.

«1-й Государственный цирк. Открытие сезона. Полет аэроплана с Эйфелевой башни. Первый раз в СССР. Небывалый трюк! Всемирно известные дрессировщики… Воздушный трамплин…»

Иван затосковал. «А может быть, она не придет, – сказал он себе. – Не придет, потому что передумала… или еще почему-нибудь». Он прочитал программу театров и перешел к частным объявлениям. Перевозка мебели. Продается пианино, 500 рублей. Продается парикмахерская (Опалин поморщился, вспомнив, с какой парикмахерской им пришлось разбираться). Продается роскошное пианино, заграничное, красного дерева. Малый рояль и пальто каракулевое с выхухолью (то ли вместе, то ли отдельно, не понять). Щенки. Опять парикмахерская. Столовая мореного дуба, редкой красоты, в мавританском стиле. За редкую красоту хотят 3500 рублей. Продается мотоцикл. Пролетка. Дальше – обмен комнат. Одна комната меняется на две. Комнату 10 кв. метров на отдельную квартиру, согласен оплатить ремонт… охо-хо. Это, конечно, не объявление, а крик отчаяния, только кричи не кричи, не поможет никто. Квартирный вопрос в Москве – самый сложный из всех вопросов бытия.

Меняю комнату 67 метров, перегородки фанерные, на отдельную квартиру. Две комнаты на одну. Меняю хорошую квартиру в 4 комнаты, 62 кв. метра, на аналогичную в другом районе. Если квартира и впрямь хорошая, какого черта ты ее меняешь? Соседи буйные? Или дом вот-вот рассыплется?

Дальше – поиски жилья. Сниму комнату, согласен платить до 40 руб. в месяц. Инженер снимет комнату, до 75 руб. в месяц. Две комнаты с кухней не дороже 100 руб. Муж и жена ищут комнату, плата помесячно до 50 руб. Ищу небольшую комнатку или угол в интеллигентной семье…

– Комнату присматриваешь?

Он и не заметил, как она подошла – в прелестном голубом платье с поясом, чуть накрашенная: все в меру, все к лицу. Иван покраснел и опустил газету. Маша смотрела на него смеющимися глазами.

– Я… нет. Просто читаю…

– Да что там читать? Одно и то же. Пойдем лучше билеты брать.

Она взяла его под руку, и они зашагали к выходу из сада. Кинотеатр располагался в месте с дивным названием Лихов переулок. То ли лихо, то ли лихие люди, понимай как хочешь, но Опалину, по правде говоря, было не до названий. Ему казалось, что он зря пришел в форме, что надо было явиться в штатском, что он не соответствует Маше. Он был высокий, симпатичный, ладно скроенный, то, что называется «все при нем», и все равно чувствовал себя каким-то ущербным. Но когда они вошли в фойе с расклеенными по стенам афишами и фотографиями актеров, он почти успокоился.

– А ты, значит, бандитов ловил сегодня? – спросила Маша.

– Ага.

– Много поймал?

– Троих.

Иван с отчаянием почувствовал, насколько он не силен в самом обычном разговоре. Просто проклятие какое-то – любого свидетеля мог разговорить, к каждому найти подход, а в жизни терялся. Но тут, к счастью, публику стали пускать в зал.

В сюжете фильма он ничего не понял, потому что все время отвлекался на Машу. Впрочем, сюжета как такового в картине не было, потому что это оказалась нарезка кадров из берлинской жизни – совершенно в духе 1920-х годов, когда вошли в моду эксперименты с монтажом. Но публики собралось довольно много, потому что все заграничное пользовалось успехом, и людям хотелось посмотреть на тамошнюю жизнь хоть в таком виде. В полутьме кинозала Маша стала загадочной и царственной, и то, как она была поглощена происходящим на экране, ужасно его трогало. Не удержавшись, он наклонился и быстро поцеловал ее в щеку.

– Перестань! – шепнула Маша сердито.

– Хорошо, – пообещал он, – я больше не буду.

И тут произошла катастрофа: пленка на экране запрыгала, потом изображение исчезло, но оркестр еще продолжал играть. Некоторые зрители (из числа наиболее нетерпеливых) начали свистеть. Наконец дирижер заметил, что творится неладное, и опустил палочку. Музыка развалилась на куски, как мозаика, которую уронили на пол, дольше всех солидно гудел гобой, но наконец и он умолк. Дали свет.

– Товарищи, небольшая техническая заминка, – твердили билетеры, появившиеся в проходах. – Сеанс возобновится через несколько минут.

Маша, вырванная из страны грез, казалась человеком, который только что проснулся и не может до конца определиться, спит он еще или уже включен в реальность. Она завозилась, доставая из сумочки зеркальце, и подумала, о чем бы еще спросить Опалина, пока фильм не возобновился.

– Скажи, а ты всегда ходишь с оружием?

– Всегда, – твердо ответил Опалин.

– И часто приходится стрелять?

Тут ее собеседник, который не далее как сегодня застрелил трех бандитов, почувствовал себя довольно неуютно.

– Ну… случается, – протянул он неопределенно. – А что?

– А бывшие преступники у вас работают?

Опалин знал как минимум один такой случай, но он проходил по совершенно особой статье. Кроме того, есть детали профессии, которые посторонним выдавать не станешь, и он сказал:

– Угрозыск вообще-то не заодно с преступниками, а против них.

– Ну, вот и я тоже так думала, – кивнула Маша. – Только тетю Зою не переубедишь.

– Что за тетя Зоя? – машинально спросил Опалин.

– Ты ее видел, когда уходил. Она к нам заглядывает иногда. Вообще она мне никакая не тетя, просто я привыкла ее так называть. Ее в угрозыске допрашивали по поводу убийства мужа. У нее создалось впечатление, что они ее подозревали. Она ужасно возмущалась.

– А кто был ее муж?

– Повар. Они с папой работали вместе.

– В столовой, что ли? – догадался Опалин.

– И в столовой, и раньше, в детском доме.

– В каком детском доме?

– Ну, папа заведовал детским домом. Правда, это давно было.

Билетеры уже приглашали зрителей вернуться на свои места, говоря, что сеанс вот-вот возобновится. Но Опалин не думал о фильме. Убийство в ближайшем окружении – черт возьми, почему Ксения Александровна ничего об этом не сказала?

– Как его звали? – не выдержав, шепотом спросил он.

– Кого?

– Повара. Мужа этой Зои.

– Зачем тебе?

– Нужно.

– Да Гребенюк его фамилия, а что? Дай фильм посмотреть.

– Почему вы не сказали, что его убили?

– В смысле?

– Когда я пришел расспрашивать про твоего отца, почему не вспомнили о том, что его друг тоже был убит?

– Друг? Ваня, он был просто повар. И папа с ним общался только по работе, а когда его перевели в газету, вообще о нем забыл. Это Зоя к нам притащилась с рассказом о своем горе, а у мамы не хватило духу ее выгнать. Она очень навязчивая.

– Маша, а как его убили?

– Кого?

– Гребенюка.

– Да на улице голову проломили. Хулиганы какие-то.

– Их нашли?

– Что? – Маша не отрывала зачарованного взора от экрана.

– Нашли тех, кто его убил?

– Не знаю. Нет, наверное. Иначе Зоя бы сказала.

Опалин напряженно размышлял. Повар и директор столовой. Повар и директор детдома… Это было давно, сказала Маша. Когда? Когда именно?

– Маша! – Она не отвечала, и он тронул ее за рукав. – Когда твой отец заведовал детдомом?

Она вспыхнула.

– Послушай, это странно…

– Почему?

– Ты меня сюда пригласил, чтобы вопросы задавать?

– Нет. Просто так вышло. Понимаешь, два человека работали в одном месте, и оба были убиты. Ты не знаешь, мужу Зои угрожали? Она что-нибудь такое упоминала?

– Почему тебе обязательно надо все испортить? – сказала Маша дрожащим голосом. – Я пришла посмотреть фильм, а ты все одно и то же: убит, убили, убийство… Ты что, не понимаешь, как мне тяжело это слышать? Ты ведь об отце моем говоришь…

Опалин замолчал и до конца фильма больше не проронил ни слова. Повар Гребенюк. В конце концов, это может быть и совпадение. Или нет? Столовая… Детский дом…

Когда они после фильма шли по улице, он не утерпел и вновь вернулся к этой теме:

– Маша, а чем твой отец занимался в детдоме?

– Он был директором. – В ее голосе вновь зазвенело раздражение.

– Это я уже понял, а обязанности у него какие были? Что он делал?

– То же, что и все директора. Ваня, ты опять за свое?

– Да. Послушай, а что, если убийство Гребенюка и гибель твоего отца как-то связаны? Я обязан проверить эту версию.

– Почему? Какая между ними связь? Что они когда-то работали вместе? Глупости ты говоришь.

– Почему?

– Потому что. Сравниваешь моего отца с каким-то поваром! Скажи уж лучше, что ты никого не нашел и не можешь найти…

– Маша!

– И ты позвал меня в кино хоть что-нибудь у меня выведать. Ах, как же мерзко! Правильно Надя сказала – не надо было идти с тобой на встречу…

– Маша, постой!

Он пытался удержать ее за руку, но она вывернулась и побежала к остановке автобуса.

– Не ходи за мной! И не звони мне больше, слышишь?

Маша исчезла, смешавшись с вечерней толпой прохожих. Опалин проводил ее тоскующим взглядом, сдавленно чертыхнулся и полез искать папиросы, но обнаружил в кармане только пустую пачку. Оглядевшись, он вспомнил, что неподалеку живут Басаргины, и решил зайти к писателю – посоветоваться.

Глава 28

Ссора

В тот вечер Басаргин пришел домой, чувствуя настоятельное желание выговориться. «Только бы Варя оказалась дома, а не бегала по лавкам…» Но входную дверь ему отворила одна из соседок, а дверь комнаты пришлось открыть своим ключом. Кошка мяукнула где-то в глубине и пропала.

– Варя! – машинально позвал он, включая свет.

Из-за ширмы, за которой стояла их кровать, послышался какой-то сдавленный всхлип. Басаргин насторожился, но услышал голос жены и тотчас успокоился.

– Я здесь. Извини, что не открыла…

– Варя, представляешь, я видел Должанского, – выпалил писатель, нервно ероша волосы. Он сделал круг по комнате, натыкаясь на мебель, и наконец повалился на стул возле рояля.

– Где видел? – глухо донесся голос из-за ширмы.

– Да на улице! Представляешь, иду я по тротуару, поднимаю голову – и вижу его на другой стороне… Меня словно током ударило! Варя, он совершенно не сутулился! И у него что-то вроде военной выправки… да, кажется, так… Одет хорошо, в костюме, с отличным чемоданом!

– И что ты сделал?

– Варя, в том-то и дело, что ничего! Я просто… просто обомлел! Потом между нами проехало несколько машин, и он исчез… Как сквозь землю провалился!

– Ты собираешься кому-то об этом рассказать? – спросила Варя после паузы.

– Нет, конечно, – сердито ответил Басаргин, поворачиваясь к ширме. – Только с тобой поделился… Варя! Брось твое вышивание, иди сюда…

– Я вовсе не шью, – ответила жена сконфуженно. – Я… Послушай, у меня такая неприятность случилась…

Она вышла из-за ширмы, и все мысли о Должанском и его странном преображении вмиг вылетели у писателя из головы. Под глазом Вари красовался синяк, губа была разбита. На ее руках Басаргин разглядел следы других синяков.

– Варя… Варя…

– Хулиганы напали, отобрали сумку, – сказала Варя и, закрыв лицо руками, заплакала. – Я пыталась не отдавать… там же все деньги… Они меня побили…

Она зарыдала в голос. Басаргин стоял, чувствуя ни с чем не сравнимое унижение, но профессиональный инстинкт врача пересилил – он бросился к жене и стал осматривать ушибы.

– Варя, какой же я идиот! Прости меня, пожалуйста… Надо что-то делать, в милицию идти, к Опалину… Это что, Митька был?

Варя несколько раз кивнула, плача.

– Все деньги, Максим…

– Плевать на деньги, придумаем что-нибудь, займем… Но, Варя, так нельзя! Надо жаловаться…

– Он мне грозил, что, если мы пожалуемся, они тебя подкараулят и зарежут, – простонала жена.

– Ах, скоты! Варя! Ну ты же понимаешь, что это вранье, они запугивают…

– Да, конечно, запугивают! Вон, в газете твоей то и дело пишут, как хулиганы кого-то убили… Максим, не надо ничего делать! Я тебя прошу… Они убьют тебя, и ничего им не будет! У них у всех пролетарское происхождение, к ним суд строг не будет…

– Варя, у тебя же нос сломан, – пробормотал Басаргин, дергая щекой. – Хорошо еще, что глаз не выбили… Господи! К черту происхождение, к черту суд…

Затрещал звонок.

– Ах, боже мой! – расстроилась Варя. – Как же я покажусь в таком виде?

Она опустилась в кресло, комкая платочек и вытирая слезы. Басаргин вышел и через минуту вернулся с Опалиным.

– Послушай, тут такие дела… – начал писатель. Но Иван уже все увидел, все понял, только выводы сделал неправильные.

– Это ты ее, что ли? – угрожающе спросил он, надвигаясь на Басаргина.

Варя вскочила на ноги и бросилась к ним.

– Нет, Ваня, что вы! Это хулиганы… на улице… Сумку отняли, с деньгами…

– Надо что-то делать, – сказал Басаргин. – Так дальше продолжаться не может! А она говорит, что они угрожали меня убить, если мы станем жаловаться…

– Они знают, где мы живем, – подала голос Варя. – Ими наш сосед сверху верховодит… Дмитрий Павленков… И у него ватага, человек пять…

– Как он выглядит? – спросил Опалин.

Варя стала объяснять:

– Ну… такой… лет 17 ему, но выглядит старше… Чуб торчит из-под кепки, спереди один зуб выбит… курит…

– Где они шляются обычно?

– Здесь или на соседних улицах, – подал голос писатель. – Рядом старый дом в стиле барокко, там подворотня, в ней они подстерегают прохожих.

– В каком-каком стиле? – переспросил Опалин, прищурившись.

– Серый дом, – пришла мужу на выручку Варя. – В три этажа…

– Да? – сказал Иван. – Ну ладно…

Он почесал щеку, бросил взгляд на Варю и, стиснув челюсти, двинулся к выходу.

– Ты в угрозыск будешь звонить? – спросил Басаргин, когда они вышли в коридор.

– Зачем? Сам справлюсь.

– Ваня, их много, и они опасны. Это мразь, понимаешь? Я с тобой пойду.

– Не надо, – ответил Опалин неприятным голосом, отстраняя писателя. – Твоя жена для меня пела, когда я… когда я совсем расклеился. Так что за мной должок.

Басаргин посмотрел, как помощник агента угрозыска уходит – стремительной, решительной походкой, которая не сулила его врагам ничего хорошего, – и медленно закрыл дверь. «Что он затеял? Прав ли я был, что все ему рассказал? А если с ним что-то случится? Ах, черт побери…»

Он вернулся в свою комнату. Варя смотрела на него, и глаза ее казались еще больше, чем обычно.

– Пошел с ними разбираться, – сказал Басаргин.

Кошка вылезла откуда-то, поглядела на двух молчаливых, расстроенных людей и забралась под стол.

– Завтра перехвачу аванс у Поликарпа, – сказал писатель, – мне хотят еще очерк заказать… А сегодня… даже не знаю.

– У меня риса немного осталось, – сказала Варя. Максим Александрович поморщился: рис он не любил. – Послушай, я совсем забыла тебе сказать… Я сегодня позвонила в Театр сатиры. Думала, надо забрать у них твою пьесу, раз она им не нужна…

– Варя, зачем ты это сделала? – проворчал Басаргин. – Не хранят они пьесы. Обычно то, что не подошло, просто выбрасывают…

– Нет, ты послушай! Они страшно обрадовались, что я позвонила! Им понравилась твоя комедия, но они потеряли первый листок, где твой телефон и адрес… Они и сами хотели нас найти, но не знали где! Максим, они хотят, чтобы ты обязательно к ним зашел! Заведующий литературной частью у них некий Поншарек, Леонид Ипполитович… Он очень настаивал, чтобы ты пришел! Максим, если Главрепертком пропустит пьесу, это же… это же будет очень для нас хорошо!

Ноги не держали Басаргина, и он медленно опустился на диван. Завлит. Комедия. Главрепертком… Он ощущал примерно то же, что чувствует бегун на длинной дистанции, когда ему уже сто раз хотелось сойти, но он все-таки каким-то чудом достиг финиша и даже оказался в группе победителей.

– Варя, ты пойми, это еще ничего не значит… – заговорил он взволнованно. – Мало ли к чему Главрепертком захочет придраться… у меня там действующие лица… в общем, не пролетарии они совсем… И шутки некоторые… они, конечно, против шерсти будут…

– А ты придумаешь другие шутки, – объявила Варя, и ее глаза заблестели, – сделаешь кого-нибудь пролетарием, так, для виду, чтобы они отвязались… Максим, это же наш шанс! Ты будешь писать пьесы для Сатиры, купим пишущую машинку, я буду печатать…

И тут ухо Басаргина уловило где-то в отдалении сухой треск, похожий на выстрел. Потом еще один. И еще несколько…

Варя побелела:

– Максим, стреляют…

– Нет, Варя. Должно быть, у какого-нибудь автомобиля шина лопнула…

– Да что ты говоришь! – закричала она в тревоге. – Я столько стрельбы слышала во время Гражданской – по-твоему, не узнаю звук выстрела? Господи, лишь бы с Опалиным ничего не случилось!

– Варя, сиди здесь, – скороговоркой распорядился Басаргин, бросившись к дверям. – Сиди здесь! Я пойду выяснять…

Варя осталась одна, если не считать бессловесного зверя, занятого ловлей мыши, которую кошка в конце концов поймала и принесла хозяйке. Часы поднатужились, погремели внутренностями и пробили девять, потом десять. Безрадостные мысли одна за другой текли в голове Вари, и сама она плыла по ним, как по волнам. Наконец в коридоре послышались знакомые шаги. Варя обеими руками вцепилась в подлокотник так, что побелели костяшки пальцев, но расслышала глухой голос Опалина и успокоилась. Вошел Басаргин, за ним – помощник агента угрозыска, и Варя сразу же увидела, что Опалин выглядит как обычно, а муж необыкновенно мрачен.

– Разобрался я с вашими хулиганами, – сказал Иван, кладя на стол ее сумочку. – Можете теперь ходить по улице спокойно.

– Они в вас стреляли? – спросила Варя с трепетом.

– Нет.

– А те звуки, которые…

Басаргин, засунув руки в карманы, подошел к окну.

– Варя, это он в них стрелял, – сказал он, стоя спиной.

Такая манера, нехарактерная для него, показалась Варе невежливой, но она решила не заострять на этом внимание.

– А. – Инстинктивно она поняла, что Максим взвинчен до крайности, и решила воздержаться от дальнейших расспросов. – Простите, я… Мне надо переодеться.

Она скрылась за ширмами. У окна писатель мрачно таращился в сентябрьские сумерки, и мало-помалу его начала разбирать злость.

– Надо вам как-то кошку назвать, – сказал Опалин, глядя на серого зверя, который деловито обследовал комнату, проверяя, не притаились ли еще где-нибудь мыши. – Смешная она у вас…

– Ты, наверное, доволен собой, а? – внезапно спросил Басаргин, оборачиваясь к нему.

– Ты о чем?

– Двух человек убил, двух ранил. Хорошо, а?

– Они на меня напасть хотели. Оружие отнять. Я дал предупредительный выстрел в воздух, как полагается, а потом стрелял на поражение. Что тебе не нравится?

– Я тебе не верю, – сказал писатель после паузы. – Ты… извини меня, слишком легко распоряжаешься чужими жизнями. Только за сегодняшний день ты убил пятерых.

– Да? А кто ночью кричал, когда мы ехали: «Стреляй, стреляй»? Забыл, что ли?

– Это были бандиты!

– А те, кто напал на твою жену, – одуванчики, что ли?

– Нет. Не одуванчики. Но ты же просто… Ты просто взял и убил их. И я не верю, что они пытались на тебя напасть. Младший брат Митьки все твердил подоспевшим милиционерам, что они ничего такого не хотели… Он штаны обмочил от ужаса! И я видел выражение его лица…

– И ты теперь решил его пожалеть? После того, как он был с теми, кто избил и ограбил твою жену? Твердил он чего-то – скажите, пожалуйста! Конечно, твердил, потому что они знают правила. Законы, ясно тебе? И никто никогда не будет давать показания себе во вред! Изворачиваться будут, врать до последнего, лишь бы вывернуться! А на суде будут говорить, что они невинные овечки, твою жену они не били, она сама упала и они только хотели помочь. Ты не понимаешь, что это за публика? Сам же мне сказал, что они – мразь. Ну, я и обошелся с ними так, как они того заслуживают. – Иван завелся не на шутку, его невозможно было остановить. – Что тебя не устраивает? Тебе так охота быть чистеньким? Сидеть в отдельной квартире, отгородившись шторками, а своими жизнями пусть другие рискуют? Пусть они хоть сдохнут, но тебе чтобы было комфортно и уютно? Так, что ли?

– Не надо со мной так разговаривать, – прошипел Басаргин, бледнея. – Ты – не имеешь – права!

– Не имею? Очень даже имею, бывший доктор! Я же помню твой взгляд, когда я осматривал труп Кирпичникова возле реки! Ты на меня глядел и думал – как он так работает? Да он не умеет ни черта! Не выйдет у него ничего! Ни дактилоскописта, ни проводника с собакой, ни экспертов – а без них он ноль!

– Это непра…

– Нет, правда! – Опалин даже не дал собеседнику договорить. – Ты живешь, как обыватель, и мыслишь, как обыватель, и тебе наплевать, что люди работают, делают свое дело, что они, может быть, жизни свои отдают… Вон Логинова ночью подстрелили – а если он калекой останется? Ты, что ли, его семью поддерживать будешь? Тебе же на всех плевать, кроме себя самого! У тебя жена в обносках ходит, я никогда не видел, чтобы у приличного мужика жена так одевалась! А она, между прочим, заслужила, чтобы с ней обращались лучше…

– Знаешь что, – сказал писатель, которому наскучило слушать этот поток обвинений в его адрес, – я не жалею, что мы с тобой познакомились, но… Мне кажется, после того, что ты тут высказал в мой адрес, нам лучше закончить общение. Я, наверное, и впрямь слишком старомоден… и да, может быть, сижу за шторами, хотя шторы вообще-то у многих есть. Но твое отношение к людям я никогда разделить не смогу. Слишком уж легко ты разделываешься с теми, кто тебе мешает.

– Значит, так, да? – сказал Опалин. Он воинственно поправил фуражку, подумал, чего бы еще такого сказать, чтобы припечатать собеседника, но поймал взгляд Вари, которая вышла из-за ширмы, и решил, что не стоит. – Да пошел ты к черту, в самом деле! Со всеми твоими мыслишками и дурацкими очерками, над которым хохочут все мои товарищи – ты даже не стоишь того, чтобы на тебя тратить время.

Он изобразил нечто вроде поклона в сторону хозяйки, показывая, что его резкие слова ее не касаются, и удалился.

– Прекрасное завершение завидной дружбы, – сказал Басаргин, стараясь сохранить лицо, потому что слова Опалина задели его за живое. – Ладно… Варя, я думаю, придется нам сегодня ужинать рисом. А со всем остальным разберемся уже завтра.

Глава 29

Две беседы

На следующий день Опалин явился на работу гораздо позже обычного и в коридоре столкнулся с Константиновым, общаться с которым у него не было никакой охоты. Однако агент угрозыска был настроен на редкость миролюбиво:

– Ваня, где ты шляешься? Срочно дуй к Филимонову, у него там гэпэушник сидит. Дело не забудь захватить, голова!

Опалин зашел к себе, достал из несгораемого шкафа вещдоки и документы и уже вместе с ними отправился к Терентию Ивановичу. Когда Иван, постучавшись, вошел, он увидел в кабинете невысокого лысоватого гражданина, с тяжелыми набрякшими веками и очень внимательными глазами. Гражданин пожал ему руку, назвал свою фамилию (Данкер или что-то вроде того) и даже сказал несколько слов по поводу того, какой Опалин молодец, что преследовал бандитов и сумел с ними разобраться.

– Далеко пойдете, юноша, – внушительно добавил гость, – все данные у вас для этого есть. – Он повернулся к Филимонову. – Хорошо, что вы успешно ловите бандитов. Нам, как вы знаете, приходится заниматься другими делами. – Он усмехнулся.

– Это вы, значит, будете Должанского искать? – не утерпев, вклинился Опалин.

– Уже ищем, – ответил человек из ГПУ. – Личность его мы установили. – Он достал из кармана групповой снимок офицеров царской армии, один человек на котором был обведен чернилами, и показал его Ивану. – Капитан Малинник Федор Николаевич, из контрразведки Колчака. Лично пытал и убивал красных. Ходили слухи, что он подался то ли в Китай, то ли в Японию. Но, как видите, он оказался гораздо ближе.

– Значит, Должанский – придуманная фамилия?

– Не совсем. – Гость едва заметно поморщился. – Типографский рабочий Должанский – один из тех, кто попался в лапы контрразведке. Малинник завладел документами им же убитого человека, понимаете? И целых семь лет служил в газете, прошел все проверки, чистки, и никто ничего даже не заметил. Выдающаяся, надо признать, личность. Но ничего, мы его найдем…

Опалин открыл рот. Эх, Лапин, Лапин! А ведь говорил же, что Должанский чуть ли не единственный приличный человек в редакции… Надул тебя капитан, как младенца! Но если уж Малинник обвел вокруг пальца даже Лапина, который почти всех видел насквозь, какие шансы у ГПУ поймать беглеца теперь? Да еще с его деньгами? Заляжет где-нибудь на дно, затаится, а там, глядишь, прикупит золотишка и айда через границу. И никто его не остановит.

– Почему он убил Карпова? – спросил Терентий Иванович.

– В свое время Карпов в Сибири гонялся за Колчаком. Мы думаем, что Карпов видел Малинника и признал его, когда оказался в Москве. Малинник его убил, а потом прикончил двух коллег, которые, возможно, догадались о его роли в убийстве Карпова. Затем он избавился от бухгалтера, похитил большую сумму денег и скрылся. Единственное, чего мы пока не знаем – почему Малинник начал с Колоскова.

– Он не начинал, – подал голос Опалин.

Филимонов нахмурился и послал помощнику агента предостерегающий взгляд.

– Что ты говоришь? – быстро спросил человек из ГПУ, поворачиваясь к Ивану.

– Я говорю, что Колоскова убил другой человек. Сегодня утром я разговаривал с Зоей Гребенюк, вдовой повара. Гребенюк служил в одной столовой с Колосковым, а до того они вместе работали в детдоме, которым тот заведовал. В 1918–1922 годах.

– Так, – протянул гость. Лицо его ровным счетом ничего не выражало. – И?

– Гребенюка несколько месяцев назад убили то ли хулиганы, то ли бандиты. Я просмотрел дело – его вещи при этом не тронули. То есть его даже не стали грабить. Убийцу или убийц не нашли. Я расспросил Зою Гребенюк, кто еще работал в том детдоме. Она назвала несколько человек, в том числе бывшего завхоза Млечникова. Я стал его искать и выяснил, что его тоже убили, еще в конце прошлого года. Тоже подстерегли на улице и не взяли вещи. Вы понимаете, – продолжал Иван, переводя взгляд с напряженного Филимонова на бесстрастное лицо человека из ГПУ, – кто-то убивает тех, кто работал в детдоме, одного за другим. Явно мстит им. Но если Гребенюка и Млечникова просто убили, то Колоскова решили еще и как следует помучить. Его похитили, засунули в ящик вроде гроба и закопали заживо. Представляете, как тот, кто это сделал, должен был ненавидеть Колоскова?

– Ты хочешь сказать… – начал человек из ГПУ.

– Я хочу сказать, что Колосков был вор. Везде, где бы он ни оказывался, он обтяпывал свои дела. Он воровал в газете, воровал в столовой – значит, воровал и тогда, когда возглавлял детдом. Вы ведь помните то время, как обстояло дело с продуктами. Я почти уверен, что еду, которую выделяли детдому, Колосков либо присваивал, либо продавал на сторону, либо и то и другое вместе. И я думаю, что от голода в его детдоме умерло немало детей. Но кто-то выжил и решил поквитаться.

– Это очень смелая гипотеза, Иван Григорьевич, – заметил Филимонов с подобием улыбки.

– Нет, это не гипотеза, я уверен, что все было именно так. Мы просто отвлеклись на редакцию «Красного рабочего», на склоки, которые там происходят. А редакция ни при чем. И этот, как его, капитан – тоже. Колоскова убил тот, кто подсунул ему записку с обещанием, что он умрет в муках. Это не Малинник, записка написана с ошибками, а Малинник, конечно, был грамотный. Это кто-то из детдома, который не простил ни Колоскова, ни его сообщников. Вырос, набрался сил – и отомстил. Единственным доступным ему способом.

– А ты смелый, – сказал гость, усмехнувшись. Он подумал, почесал щеку и объявил: – Ну допустим, что ты прав. И что ты собирался делать дальше?

– Искать его. Найти списки детей, которые находились в том детдоме, и проверить, что с ними стало. Я думаю, что убийца извозчик или кто-то вроде того. Это объясняет, почему он мог позволить себе возиться с тяжелым ящиком, вывозить его на пустырь и так далее.

– Интересная версия. – Человек из ГПУ вздохнул. – Но теперь это дело расследую я. Спасибо, конечно, за помощь, но…

Больше всего Терентий Иванович боялся, что Опалин сейчас вспылит и, не исключено, испортит себе жизнь надолго, если не навсегда. Но Иван только улыбнулся.

– Я точно знаю, что прав. Нутром чувствую. Слушайте, я достаточно для вас сделал и имею право просить об услуге. Покажите мне его, хорошо? Когда вы его найдете.

– Настырный парень, – усмехнулся гость. – А если ты все-таки не прав и Колоскова убил Малинник? Он же был мастер помучить людей. Почему бы ему не закопать Колоскова живьем – просто для разнообразия?

– Нет, это не он, – сказал Опалин, качая головой. – Вот увидите.

Он передал гостю дело о расследовании исчезновения Колоскова, которое обернулось убийством, и сверток с уликами:

– Здесь все. Захотите что-то уточнить – вы знаете, где меня найти.


Пока в здании угрозыска в Большом Гнездниковском Опалин разговаривал с человеком из ГПУ, во Дворце труда Басаргин разыграл целую сцену с больным зубом, который требовал немедленного вмешательства дантиста, и отпросился с работы. Путь писателя также лежал в Большой Гнездниковский, однако вовсе не в угрозыск, а в Театр сатиры.

Заведующий литературной частью Леонид Ипполитович Поншарек поразил Басаргина своим видом. Тот выглядел как актер из какого-нибудь французского фильма, был безупречно одет и ходил с элегантной тросточкой. Кроме того, сев за широкий стол, заваленный бумагами («рукописи пьес», сообразил Максим Александрович), Поншарек принял еще более серьезный вид, чем раньше, и вдел в глаз монокль. Такое начало заставило писателя с нетерпением ждать, что же будет дальше.

– Так-с, стало быть, «Поклонники», комедия…

– В четырех актах, – напомнил Басаргин.

– Помним-с, помним-с… – Поншарек бросил на писателя быстрый взгляд и стал перебирать страницы машинописи. Со своего места Басаргин заметил, что в некоторых местах на полях поставлены загадочные отметки, а кое-где, возможно, в знак одобрения – восклицательные знаки. – А вы, похоже, не любите советскую власть!

– Помилуйте… – начал Максим Александрович, теряясь. – Из чего это следует, простите?

– Да так, – в высшей степени загадочно ответил Леонид Ипполитович, посверкивая моноклем. – Во-первых, вы написали почти что водевиль. Во-вторых, у вас, простите, нет ни одного советского слова. Ну, там, коммунизм, комсомольцы, смычка, пятилетка, опять же…

– У меня действие на даче происходит, – пробормотал Басаргин, ломая голову, к чему клонит его новый и, как он только что понял, весьма непростой знакомый. – Обыкновенная жизнь… без громких лозунгов… Или вы считаете, что по этой причине Главрепертком мою комедию не пропустит? – спросил он с беспокойством.

Леонид Ипполитович поглядел на него сквозь монокль и усмехнулся.

– Строго между нами, Максим Александрович. Главрепертком – он, знаете ли, разный бывает… Тут многое зависит от того, к кому попадешь. Мы, как вы знаете, ведем себя пристойно, в политику не суемся, развлекаем зрителя – и только. А развлекать, Максим Александрович, это самое трудное занятие. И совершенно зря некоторые думают, что это легко… – Завлит пробежал глазами строки пьесы. – Кстати, как вы относитесь к переделкам и поправкам?

Тут Басаргин произнес длинную и весьма путаную речь, смысл которой заключался в том, что он прекрасно понимает специфику театра и еще бывают разные актеры и разные режиссеры, ну и конечно, Главрепертком потребует изменений, и если только не понадобится переписывать пьесу целиком…

– Нет, целиком не нужно, – ответил Леонид Ипполитович. – «Я пережил революцию, переживу как-нибудь и твое замужество». Вы не против, если я эту реплику вычеркну? Понимаете, дразнить гусей – не самое благоразумное занятие, когда эти гуси могут тебя заклевать.

– Делайте что хотите, – сказал Басаргин, пожимая плечами.

– Потом у вас в пьесе речь заходит о французском комоде и несколько раз повторяется, что он французский. У нас сейчас неважные отношения с Францией…

– У нас со всеми неважные отношения, – не удержался Басаргин.

– Пусть так, но слово «французский» от греха подальше лучше убрать. Просто – комод.

Басаргин ответил, что у него нет никаких возражений, и комод остался в тексте без всякой национальности. Леонид Ипполитович перечислил еще несколько возможных поводов для будущих придирок, и всякий раз писатель соглашался на изменение или смягчение.

– Прекрасно, – заключил завлит, перевернув последний лист, – просто прекрасно. А теперь, по словам классика, поговорим о деле, то есть о деньгах.

– Кто же это сказал? – машинально спросил Басаргин.

– Пушкин Александр Сергеевич. – Леонид Ипполитович невозмутимо покосился на собеседника. – Весьма толковый был литератор, кстати.

Писатель не мог удержаться от улыбки.

– Но сначала скажите вот что. Вы написали пьесу – намерены ли вы на этом остановиться? Или собираетесь продолжать сочинять для театра?

Максим Александрович заверил завлита, что его мечта – стать профессиональным драматургом и он вовсе не собирается останавливаться на достигнутом, а как раз напротив, у него много идей для пьес, и вообще…

– Давайте так, – сказал Леонид Ипполитович, вынимая из глаза монокль. – Я похлопочу, чтобы вам дали повышенный аванс – больше того, что мы обычно даем начинающим авторам. Но вы сразу же, вот буквально сегодня, садитесь писать вторую пьесу. Захотите обсудить со мной какие-то моменты, которые могут не пройти цензуру, – звоните, я к вашим услугам. – Он улыбнулся. – Вы даже не представляете, до чего мне было приятно читать ваш текст. На фоне того, что мне обычно носят – всякой дряни в прозе и, прости господи, в стихах, с обличениями в духе Демьяна Бедного, – ваша комедия просто шедевр. Я думаю, публика оценит ее по достоинству, так что можете не ждать премьеру, а сразу же писать новую пьесу. Договорились?

Басаргин покидал театр окрыленный. «Деньги есть… Новую пьесу напишу. Квартира будет, купим… Варе новое пальто, сапожки… А жизнь-то налаживается! Налаживается, черт побери! Как только мое положение в театре упрочится, пошлю газету к черту… И Поликарпа, и всех остальных. Довольно я разменивался на пустяки, сколько лет мучился в этой дыре… Хватит страдать, пора жить! И жить как можно лучше! Да здравствует жизнь, свобода и творчество! Лучше этого нет ничего!»

И, не замечая, что говорит вслух, продекламировал:

– Сегодня и всегда – комедия Максима Басаргина «Поклонники» во всех театрах страны!

Глава 30

Никто, кроме меня

Иван Опалин сидел за столом Логинова в кабинете агентов угрозыска и, грызя яблоко, изучал материалы дела, которое на него спихнули. Наверху после его подвигов долго совещались, наградить ли или оторвать голову, или как-то совместить и, к примеру, сначала оторвать голову, а потом наградить. В итоге никто не стал ничего делать, и он как числился помощником агента угрозыска, так им и остался.

Что касается дела, которое перепоручили Ивану, оно принадлежало к любимой категории русских заданий «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». В нем присутствовал порядочно разложившийся труп, найденный в лесном массиве около месяца назад. Причиной смерти стало то, что неизвестному проломили голову. Сам себе он такие увечья нанести не мог, значит, речь шла об убийстве. Больше ничего, достойного упоминания, в деле не имелось.

Опалин доел яблоко, выкинул огрызок, вытер руки платком и задумался. Телефон на его столе разразился звоном. Иван схватил трубку.

– Помощник агента Опалин у аппарата, – сказал он бодро.

– Иван Григорьевич?

Так и есть, Филимонов. Сейчас поинтересуется, какие действия он собирается предпринять по поводу неизвестного с проломленной головой. И точно, именно об этом Терентий Иванович и спросил.

– Его кремировали или закопали? – спросил Опалин.

– Похоронили. А что?

– Мне нужен ордер на эскумацию. Но сначала я с Бергманом поговорю.

– На эксгумацию, вы хотели сказать?

– Э-э… да.

– Вам мало тех сведений, которые есть?

– Да там ничего нет, – честно ответил Опалин. – Пусть Бергман на него взглянет. Может, и скажет что-нибудь… более определенное.

Пауза.

– Ну хорошо, – сказал наконец Терентий Иванович. – Как договоритесь с Бергманом, дайте знать.

Опалин повесил трубку и задумался. А что, если Бергман не захочет ему помогать? Можно подумать, у него мало дел. А что, если…

Вновь телефон.

– Помощник агента Опалин у аппарата.

– Иван Григорьевич, это доктор Бергман.

Вот так удача.

– Послушайте, доктор, – быстро начал Опалин, – я хотел с вами поговорить…

– Нет, это я должен вам кое-что сказать, – перебил его собеседник. – К нам в морг поступил труп молодой женщины, на вид – лет двадцати. Когда Савва раздевал ее, он нашел в кармане листок с вашим именем. Алло!

Слушая доктора, Опалин похолодел.

– Скажите, а она… она… Как она выглядит? – И тут его обожгла совсем другая мысль. – От чего она умерла?

– Ее убили. Иван Григорьевич…

– Доктор! Мне нужны подробности!

– Иван Григорьевич, это не телефонный разговор. Приезжайте сюда. Сейчас же.

– Ты куда? – окликнул Опалина один из агентов, видя, что он метнулся к двери, оставив бумаги на столе, что на него было вовсе не похоже.

– В морг. Я по делу.

«Нет, лишь бы не по делу, – мучительно думал он, трясясь в трамвае, – пусть… не знаю… совпадение какое-нибудь. Зачем Маше записывать мое имя? Зачем…»

Потом он вошел в ад, и Савва подвел его к цинковому столу, на котором лежало тело, прикрытое простыней. Из своеобразного уважения к Опалину Савва постарался выбрать простыню получше, но в тот момент Иван не оценил его деликатности.

Он откинул край, поглядел на нежное лицо, черты которого уже стали заостряться, на ранку на виске, которая казалась такой небольшой, но ее оказалось достаточно, чтобы жизнь через нее ушла навсегда.

– Она сумочку с собой носила, – сказал Иван срывающимся голосом.

Савва пожал плечами:

– Ты ж знаешь, как это бывает. Мертвецов часто обкрадывают. Не было при ней никакой сумки. Только бумажка с твоим именем в кармане.

Опалин услышал, что кто-то вошел и, не оборачиваясь, понял – это Бергман.

– Ее звали Маша Колоскова, – проговорил Иван. – Она… она дочка Колоскова, исчезновение которого я расследовал.

– Вы ее допрашивали? – спросил Бергман.

– Да. Я… – он сделал над собой усилие, – я даже в кино ее сводил. Думал, что в обычной обстановке…

Он понял, что они ему не верят, и замолчал.

– Причина смерти – выстрел в голову с близкого расстояния, – сказал Бергман. И добавил: – Если вам интересно. Убита не ранее двенадцати часов тому назад. Остальное – после вскрытия.

– Они его не взяли, – пробормотал Опалин, отворачиваясь от тела. – Этот… Данкер все за капитаном гоняется…

И, не выдержав, он стал ругаться и обложил человека из ГПУ последними словами. Савва был уверен, что после такого доктор выставит Опалина и запретит впредь его пускать – Бергман, как всем отлично было известно, не одобрял бранных выражений, да еще в таком количестве. Но, к удивлению служителя, доктор даже не стал делать взвинченному юнцу замечания.

– Простите, я… Мне надо идти.

У Опалина даже вылетело из головы, что он собирался попросить Бергмана об услуге, он вспомнил только на обратном пути. Но вовсе не это сейчас мучило его. «Что я наделал… Не стоило полагаться на других. Надо было предупредить ее… Как же я виноват!»

Он приехал на Лубянку и долго дожидался, когда его пропустят, но от него не укрылось, что Данкер встретил его с некоторым удивлением.

– Что, тебе уже передали? Оперативно… Представляешь, насчет убийцы Колоскова ты оказался прав. Мы его задержали…

– Когда? – вскрикнул Опалин.

– Да только что буквально. Час или полтора назад.

– А поторопиться не могли? Он вчера дочь Колоскова застрелил…

– Ваня, если ты думаешь, что это было так легко – разбираться с воспитанниками детдома, которых десятки, и искать их, а они черт знает где обретаются, и даже не обязательно в Москве… – Человек из ГПУ почувствовал, что начал оправдываться, а раз оправдывается, значит, виноват. – Ты не волнуйся, мы с ним разберемся. От наказания он не уйдет…

– Кто он такой? – спросил Опалин.

– Его зовут Андрей Ключик. Он действительно извозчик, но работает в конторе, которая занимается перевозкой мебели… Так что ты почти угадал. Пошли…

Он привел Ивана в один из кабинетов, где его подчиненный допрашивал молодого брюнета с высоким лбом и большими печальными глазами. Ключик мало походил на извозчика, скорее на служащего или даже студента: одежда чистая, обувь в полном порядке, одет не в толстовку, а в рубашку. Он казался застенчивым, скромным и безобидным, как улитка, и только присмотревшись, можно было заметить, что руки у него большие и сильные и с мускулатурой явно все в порядке. Подходя ближе, Опалин услышал, как подчиненный Данкера спрашивает у задержанного, знаком ли тот с неким капитаном Малинником.

– Боюсь, что нет, – ответил Ключик извиняющимся тоном. – Никогда не слышал.

Тут нервы у Опалина не выдержали.

– Ты за что Машу убил, скотина? – крикнул он.

Человек, который вел допрос, изумленно поднял голову и взглядом спросил у Данкера, как отнестись к столь вопиющему нарушению его прерогатив. Ключик повернулся в сторону Опалина, смерил его взглядом – и совершенно неожиданно хихикнул.

– За что? – переспросил он, гримасничая. – А за то, что она их съела. Родных моих съела… Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей… Семеро нас было – мы попали в детдом, когда наши родители умерли от тифа. Семеро, слышишь? Один я остался!

– Это все из-за Колоскова? – крикнул Опалин. – Он воровал еду?

– Да, воровал! И продавал! Но больше всего доставалось его детям! Все лучшее должно было принадлежать им, а нам – ничего! Нам запрещали играть с ними! Добрые люди присылали нам игрушки, но до нас ничего не доходило. Потому что детям Колоскова все было нужнее! – Говоря, Ключик возвысил голос, глаза его сверкали, в них стояли слезы. – И им всегда было мало! Мы бы прожили без игрушек, черт с ними! Но без еды не проживешь! Без еды можно только умереть…

Он скорчился на стуле и снова забормотал: «Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей… Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей…»

– Однако ты же выжил, – хмуро сказал Данкер. Ключик живо обернулся к нему.

– Да! Я – выжил! Потому что я самый младший, мне немного было нужно… Я кору жрал! Корни! Я не хотел умирать, понимаете? А вокруг меня все умирали. И в отчетности писали, что виновата дизентерия! Корь! Коклюш! А не голод! Колосков сотни, тысячи нас переморил, пока его не убрали куда-то…

– И за это ты закопал его? – спросил Опалин. Руки его сами собой сжимались в кулаки. – Живьем в землю?

– А что ж мне было делать? – совершенно искренне изумился Ключик. – Говорят же: бога нет! Значит, и справедливости тоже нет… Если ты ее не восстановишь. Никто, кроме меня, не мог этим заняться! Никто!

Видавшие виды сотрудники ГПУ смотрели на него, разинув рты.

– Он отнял у меня все и всех отнял, – горько продолжал Ключик. – Я остался один, один! Хорошо хоть, лошади меня любили, нашел кое-какую работу… Спал при конюшне. Я сначала не собирался никого убивать, – добавил он почти жалобно, – но как-то вышло, что мы перевозили мебель бывшего завхоза… Он тоже хорошо воровал, меньше, конечно, чем Колосков, но тот ему многое позволял… Мы умирали, а ему дела не было! Я подумал: зачем ему жить? Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей умерли, почему же он должен жить? Это неправильно. Несправедливо! И я его убил. Это оказалось так просто! И я понял, что мне нужно. Всех их найти и отправить к моим. Вот как будет справедливо! Отыскать их было не так просто, но я не терял надежды. И точно – встретил как-то одного из наших…

– В смысле, бывшего детдомовца? – перебил его Данкер.

– Да. Да! Но он давно сбежал и бродяжничал. Он подсказал мне, где найти повара. Его я тоже убил. Второй наш повар умер несколько лет назад – повезло жирной скотине! Но я решил – ничего, найду Колоскова, отыграюсь. Его я не собирался убивать быстро, пусть, думал, помучается. Мечтал, как убью его разными способами, потому что никак не мог найти, он словно сквозь землю провалился. И как-то читаю в «Красном рабочем» заметку о назначении Колоскова А. К. в состав редколлегии. Что за диво, думаю, это, должно быть, однофамилец. Нечего моему Колоскову делать в газете. Потом не утерпел, выкроил время и отправился во Дворец труда посмотреть. Он, он! Такой же важный, уверенный в себе, сытый и гладкий. Стал за ним следить, узнал, где он живет. О нем много болтали в редакции: что он кого-то собрался выжить, любовница где-то есть, скоро в отпуск пойдет. Отлично, подумал я, устрою я ему отпуск, да такой, что он век его не забудет. Я предупреждение послал, что он умрет в муках. Пришел во дворец, дождался удобного случая и в бумаги положил. Мне было интересно, поймет ли он, догадается ли, за что я его приговорил, но он так ничего и не понял! – Ключик снова жутковато хихикнул, так что помощник Данкера даже переменился в лице. – Как он выл и кричал там, внизу, пока я забрасывал его гроб землей! Как сулил мне деньги, умолял его пощадить! А я ходил наверху, по его могиле, и курил папиросу. И мне было так хорошо! Жаль только, что он быстро перестал кричать…

– Хорошо, ты отомстил, – сказал Опалин больным голосом, сдерживаясь из последних сил. – Но Машу-то за что? Ее за что? Она не выбирала своих родителей! Сколько ей лет было в 1918-м – девять? Десять?

– Как за что? – изумился Ключик. – Я же тебе говорю: она их съела. Анну, Марию, Анастасию, Анфису, Василия, Сергея – всех моих братьев и сестер. Они умирали от голода, в адских мучениях, а она жрала наш шоколад, и рис, и галеты. Да еще и плевалась, если что-то не нравилось! Потому что Колосков, конечно, вор, но для своих детей он делал все. Потому и дочка у него вышла такая круглая, и гладкая, и довольная собой. Сын-то пожиже, но он тоже виновен, он тоже живет сейчас за счет тех, кто умер в том детдоме. Жаль, не успел я до него добраться – надо было и его отправить к моим… И Надьку, которая тогда жила у Колоскова! Она тоже за обе щеки лопала то, что предназначалось нам, и ей не было до нас никакого дела…

– Послушай, Маша была хорошая девушка, – сказал Опалин упрямо. – Колосков, завхоз, повар – черт с ними! Но Машу ты тронул зря…

– Нет, не зря, – сказал Ключик, улыбаясь. – Я все сделал правильно. Надо было и брата ее тоже пристрелить. Пусть бы их мать мучилась и думала, какая у нее могла быть семья. Мучился же я, когда остался один – и всем было наплевать!

– Да пошел ты, – бросил Опалин и шагнул к двери. Но он открылся чуть больше, чем следовало, и Ключик не преминул этим воспользоваться.

– А ты что ж, из-за Маши переживаешь? Зря. Вообще-то ты меня поблагодарить должен. Ведь теперь, когда она мертва, она тебя не съест…

Видя, как резко Опалин развернулся, и предчувствуя неприятности, Данкер попытался перехватить его, но тот увернулся, кинулся на Ключика и принялся бить его всем, что попадалось под руку, а также кулаками и ногами. На шум из соседних кабинетов сбежались сотрудники, и только объединенными усилиями Ивана удалось оторвать от его жертвы и оттащить к двери.

– Арестовать его? – спросил у Данкера растерянный помощник. Тот молча покачал головой.

– Нет. Не стоит. Ваня! – Он подошел к Опалину, который угрюмо стоял и отряхивал фуражку, пострадавшую в столкновении с сотрудниками лубянского ведомства. – У нас тут не принято, чтобы посторонние устраивали драки. Я, конечно, тоже виноват, что пустил тебя сюда, но я рассчитывал на твое благоразумие…

– Да все нормально, – буркнул Опалин, надевая фуражку и вытирая кровь, которая текла из носа. Он кивнул на Ключика. – Если бы я ему не врезал, я бы потом всю жизнь себя корил.

– А-а, – протянул Данкер, – понятно. – Он стал аккуратно теснить Опалина к двери. – Ты иди, иди. Мы тут без тебя разберемся. Отпускать его никто не собирается, на этот счет можешь не волноваться.

– Ладно, – буркнул Опалин. И, чтобы не портить отношения окончательно, добавил, хоть и не без вызова: – Спасибо за все.

Он вернулся на работу, позвонил доктору Бергману, договорился, что они будут сотрудничать в новом деле, которое поручили Ивану, и пошел выпить кофе к своему знакомому, который работал в кафе на крыше 11-этажного небоскреба.

– Бандиты? – несмело спросил знакомый, кивая на распухший нос Опалина и свежую ссадину на скуле.

– Вроде того, – усмехнулся Иван. – Только я сам виноват. Мог спасти хорошую девушку – и не спас.

Знакомый хотел напомнить, как Опалин спас жизнь ему самому, но внимательно поглядел на собеседника и понял, что разговоры о былых заслугах его вряд ли утешат. Поэтому знакомый просто отправился на кухню и велел подать гостю лучший обед, кофе и два пирожных.

Тучи сгущались над Москвой, холодный ветер закручивал в вихри песок и листья, посетители покинули террасу, и Опалин остался на ней один. Столица лежала перед ним как на ладони, но ее вид не радовал его сердце. Он думал о девушке, которую когда-то поцеловал в щеку, и терзался оттого, что ничего уже не может изменить – и никто на свете не может.

Последний золотой луч солнца наискось лег сквозь разрыв в тучах и коснулся куполов храма Христа Спасителя. Потом облака сомкнулись, и, прежде чем Опалин успел перебраться под навес, хлынул дождь.

Дом на Солянке

Валерия Вербинина – мастер исторического детектива, автор более 40 романов в этом жанре. В своем новом цикле «Детективное ретро» она блестяще передает реалии жизни советской России 20-30-х годов прошлого века, на фоне которых развивается виртуозно закрученная интрига.

1

Гарри Пиль (1892–1963) – звезда немецкого кино, актер трюковых фильмов, пользовавшийся в СССР большой популярностью.

2

«Сатирикон» и «Новый Сатирикон» – дореволюционные юмористические журналы, пользовавшиеся огромной популярностью (главный редактор – Аркадий Аверченко).

3

О нем рассказывается в романе «Ласточкино гнездо».

4

Из оперы Чайковского «Евгений Онегин».

5

Густав Штреземан (1878–1929) – немецкий политический деятель; Невилл Чемберлен (1869–1940) – премьер-министр Великобритании.

6

Ф. М. Достоевский, «Крокодил».

7

Полное название – Первый автомобильный завод «АМО» Автотреста, позже – Завод им. Сталина (ЗИС), затем Завод им. Ленина (ЗИЛ).

8

Надежда Ламанова (1861–1941) – модельер, в то время официально числилась художницей по костюмам в Театре Вахтангова.

9

И. Бунин, «Солнечный удар».

10

Борис Савинков (1879–1925) – эсер, террорист (организатор убийства великого князя Сергея Александровича), посредственный литератор. После Октябрьской революции скрылся за границей, но не переставал активно действовать против советской власти. Спецслужбы заманили его на территорию СССР и предположительно убили в тюрьме.

11

Дезинфицирующее вещество.

12

Хождение в Каноссу – эпизод из средневековой истории, связанный с унижением императора Генриха IV перед папой римским.

13

Порошок, который принимали от головной боли, от температуры и т. д.


на главную | моя полка | | Дом на Солянке |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 3
Средний рейтинг 3.0 из 5



Оцените эту книгу