Предисловие автора

Сочинители, отчаявшиеся быть правильно понятыми читателями, адресуют последним сперва краткие предуведомления, затем — трактаты, как делал это великий писатель Генри Джеймс, из чьих предисловий к его же романам и повестям можно при желании составить отдельную книгу. (Что и было исполнено. «Искусство романа» является подспорьем для авторов, критиков и теоретиков литературы, памятником ума, безупречности понимания и горячей веры в искусство, а также собранием — это Джеймс писал не о себе, но как же ему подходит — «вещей слишком многочисленных, слишком глубоких, слишком тёмных, слишком странных или даже попросту слишком прекрасных, чтобы интеллектуальное общение с ними далось без труда или не вызвало беспокойства». Нужно ли говорить, что первым читателям Г. Д., ошеломлённым и негодующим, оно нисколько не помогло.)

Соблазн пойти по этому пути (и всем его ухабам) непреодолим.

Всё же это не рассуждение о художественном методе, а лишь несколько замечаний.

Предлагаемый роман не содержит в себе, по части метода, ничего революционного, и читателя не должно пугать несоответствие некоторых реалий тому, что он видит в газете и за окошком. (Притом что время и место действия определены недвусмысленно.) Автор не является адептом реализма: ни старого, ни сверхнового, никакого.

Поскольку у нападок на реализм за последние годы образовался неприятный идеологический привкус, скажу так: реализм и постмодернизм одинаково неприемлемы. Первый недостаточен, второй лишён — тысячу раз простите — души. Плоды того и другого походят на размазанную по стеклу грязь, и то, что она взята из разных канав, утешает слишком немногих, пусть даже это и happy few. (И да, я люблю Пелевина. И нет, я не считаю Пелевина постмодернистом.)

(Что касается русских классиков, так это литературоведение пинками и зуботычинами загнало их в тесную тёмную клетку, и советским учёным приходилось писать книги с увлекательными названиями «Реализм Гоголя», «Реализм Толстого» и «Реализм Достоевского», потому что нет никакой возможности одним и тем же термином обозначить творческий метод Гоголя и творческий метод Толстого. В словосочетании «реализм Достоевского» термин — само словосочетание.)

Реализм русской литературы двадцать первого века — это классический реализм, реализм Боборыкина: типический герой, в типических обстоятельствах, глазами типического автора. В таком романе очень много добрых чувств и очень мало точных слов. В нём не будет гаерства, деконструкций, явной мертвечины, иронии (в диапазоне от сократической до утомляющей). А ещё там нет воздуха, свободы, юмора, хорошего языка — и, в конце концов, той жизни, за которой автор истово таскается со своим фотоаппаратом. Жизнь не нужно фотографировать. Её нужно осмыслять. Писателю не нужны декларации — писателю нужен талант. Способность создать нечто, что будет воспринято как безусловно существующее: пусть неведомо где, пусть в единственном экземпляре. Реальностей, говорит Персуорден, столько, сколько ты дашь себе труд представить.

Остаётся намекнуть внимательному читателю, что он без труда определит время действия романа: это несколько искривлённый, но несомненный 2016 год. (Год столетия со дня смерти Генри Джеймса. В следующем, 2017 году персонажи будут отмечать триста лет со дня рождения Сумарокова, а в 2018-м — двести лет М. Н. Каткову, если, конечно, доживут и захотят.)

Название позаимствовано у общества советских нудистов двадцатых годов двадцатого века.

Данное произведение не является вторым томом «Этой страны». (Несмотря на появление в нём знакомых читателю персонажей.) Второй том, тем не менее, будет.

ДОКТОР

Старые застиранные трусы спасли её честь. Насильник не отказался от своего замысла, но на секунду оторопел — такая расфуфыренная, холёная дамочка, гладкие ноги, и вдруг это растянутое безобразие с торчащими нитками, — и секунды ей хватило, чтобы извернуться и заехать мерзавцу коленом по яйцам. Но потом, придя в себя и анализируя, она поняла, что спасена всего лишь половая неприкосновенность, а вот честь как раз безвозвратно погублена проклятыми трусами.

Выслушав эту историю впервые, я осторожно заметил, что находящийся в половом аффекте мужчина вряд ли обратит пристальное внимание на нижнее бельё. «Послушайте меня, Соня, — сказал я, — могу заверить, что такой гопник в тёмных аллеях о состоянии трусов жертвы думает в последнюю очередь. Он их вообще не видит».

— Ну, — сказала Соня, — это был не совсем гопник.

И как плюхнется с маху на кушетку.

Я не собирался ставить эту позорную кушетку. (Моя клиентка вот тоже не собиралась надевать в тот раз свои позорные трусы.) Но они входят в кабинет и начинают озираться — с растущим недоверием. Их не интересуют дипломы в рамочках (у меня их три, один фальшивый), книги на полочках и я сам, в кожаном кресле и с недействующей трубкой. Им нужна кушетка. Они хотят, чтобы всё было как в «Окончательном анализе» с Ричардом Гиром и Ким Бессинджер. (Мои клиенты, как правило, принадлежат к тому поколению, которое с замиранием сердца посмотрело «Окончательный анализ», когда и фильм был свеженький, и они сами.) На Ричарда Гира они вменяемо не рассчитывают, но кушетку вынь да поставь! Я сдался и поставил. Лежи, плюй в потолок, веди свою повесть о трусах.

О Сониных трусах я узнал всё. Из плотного хлопка, с очень высокой талией, белые в мелкий лиловый цветочек. Одним словом, советские девчачьи трусы. Представить их на женщине с положением и амбициями Сони Кройц невозможно. Потенциальный насильник не смог. Она сама не может, когда смотрит на ситуацию со стороны. Примись я копать глубже, то наверняка бы узнал, что это особые, заветные трусы, связанные с моей клиенткой гордиевым узлом любви-ненависти, каким-то образом они возвращают её то ли в лучшие часы жизни, то ли в часы, которые она хочет забыть. (На самом деле не хочет.) Но я не отнимаю у людей последнее, даже если они, по глупости, сами готовы отдать. Соня не станет счастливее, узнав, как недалеко она, жена череды мужей (я их всегда представляю как скованных одной цепью кандальников), оставивших ей кто связи, кто ценности, кто звучную фамилию, ушла от простой девочки Сони Сафроновой. Её прошлое висит на ней как гиря, и не в моих силах превратить эту гирю в воздушный шар. А я и не буду.

— Послушайте, Соня. Трусы занашивают до дыр все, богатые и бедные. И никто не знает, почему так происходит.

— Да что дыры! Если бы только это были какие-нибудь другие трусы!

— ...А что с ними теперь? Вы их наконец выбросили?

— Ну, — неохотно и сварливо сказала Соня. — Выбросила.

— А какие трусы на вас сейчас?

Она смягчилась.

— Хотите посмотреть?

Я уже сказал, что Соня — расфуфыренная и холёная. У неё всё как с картинки: ногти, зубы и волосы. Зная, что идёт к врачу, хотя бы и психотерапевту, чёрта с два она натянет первое, что попало под руку.

— Нет, я хочу, чтобы вы их описали.

— Это La Perla.

— Нет, опишите, как они выглядят.

— Они выглядят, как трусы от La Perla.

— ...

— ...

Господи боже. А ведь хотел выбрать психиатрию.

— Вот что удивительно, — говорит Соня. — Когда меня спрашивают, как выглядит то-то и то-то, я отправляю фотографию или ссылку. А когда вы просите описать словами то, на что можете сами посмотреть, слова куда-то деваются. Почему, доктор?

«Потому что ты дура». А вслух сказал:

— Это часть терапии. Когда люди рассказывают, они приводят свои мысли в порядок. А приводя мысли в порядок, они успокаиваются.

Я обращаюсь к ним по имени, а они называют меня «доктор». Вышло как с кушеткой: я призывал Соню, Мусю и всех остальных называть меня Максимом, но скоты дружно долдонят «доктор», «доктор». Возможно, они просто удручены несоответствием меня моему громыхающему имперскому имени. Я сам — зачем врать — опечален. («Друзья мои, я опечален»: кто сейчас помнит эту рекламу? Водка «Распутин» с бородатым мужиком на этикетке. Водка палёная, мужик мерзкий. Такого и следовало убить.)

— Попробуйте спросить меня про что-нибудь другое. Может, лучше получится.

— Вы не помните, Распутин поддержал сухой закон?

Вынося за скобки трусы и кое-какие другие мелочи, должен сказать, что Соня Кройц — человек несокрушимого душевного здоровья. Она ничему не удивляется. Она не спросила, каким образом мои мысли перепрыгнули на Распутина. Она спросила: «Какой сухой закон?» Как будто много было в России сухих законов.

— Четырнадцатого года. В связи с войной.

— А убили его когда?

— В шестнадцатом.

— Ну сам-то он пить не перестал. Ведь яд подсыпали в мадеру?

— По-моему, в пирожные.

— Не понимаю, зачем вообще была эта возня с ядами, если в итоге ему просто проломили голову.

— Сперва стреляли.

— Перед ядами?

— Нет, после ядов. Но до того, как бить по голове. Думаю, это из-за недостатка опыта.

Я живо представил несчастных убийц, которым пришлось пускать в ход всё, чем запаслись: яды, пистолеты и гимнастическую гирю. Может быть, под конец им стало казаться, что они убивают действительно чёрта: они убивают, а он встаёт и встаёт.

— Папа говорил, что Распутин — это всего лишь ширма. Не марионетка, а дымовая завеса. Глупо было его убивать.

— Ну отчего же? Ведь, когда ширма падает, становится видно то, что за ширмой.

Сонин папа, что я выудил из неё далеко не сразу, был майор КГБ и как-то особенно плохо кончил в перестройку, связавшись то ли с ворами, то ли с ГКЧП. Соня от многого отнекивается, не помнит и будет врать до конца. Чувствую, что будет. Знаю. В девяностые всё связанное с отцом она вымарала из памяти, а когда время изменилось и стало казаться, что папу можно извлечь из забвения и тонко разыграть, на волне моды и нового, уже небрезгливого интереса, обнаружилось, что папа, эта до поры спрятанная в рукаве карта, просто истлел. Нет его, майора Сафронова, — да и был ли? С папами-генералами такого не происходит. От генералов дети не отрекаются, а если и отрекаются вслух, то никогда не забывают, что отцы всё-таки генералы.

— А что он ещё рассказывал?

— Про Распутина?

— Вообще.

— Папа никогда не говорил про свою работу, — сухо сказала Соня. — Если вы об этом.

После Сони была очередь Муси.

Муся, ах, Муся.

Муся — проклятие своих родных, своё и моё с недавних пор тоже. Муся — как бы это сказать — лесбиянка и феминистка, которая ни феминисткой, ни, в особенности, лесбиянкой быть не хочет и неимоверно стыдится своего отступничества. Беда Муси и ей подобных в том, что она пытается быть какой-то особой женщиной, вместо того чтобы попробовать быть обычным человеком. Ей всё кажется, что в сутолоке жизни, для других хаотичной, лично в неё из-за каждого угла и куста летят прицельные плевки. Обычный женский путь — затаённо презирать мужчин и использовать их — она пылко осуждает, а по своему необычному идёт с растущим отвращением — и к пути, и к себе на нём.

— Муся, вы прекрасно знаете, что теперь это не считается извращением.

— Вот именно, не считается. Но не перестаёт им быть. И не называйте меня Мусей!

Я называю её Мусей в отместку за то, что она называет меня доктором.

— Поколения феминисток боролись за то, чтобы женщина имела право любить сама, а не быть простым объектом вожделений, и вот теперь я отказываюсь от всего, за что заплатили такую дорогую цену. Я чувствую себя предательницей! И даже хуже!

— Полагаю, в основном поколения феминисток боролись за гражданские права. Ну, знаете, голосовать, получать равную заработную плату и занимать руководящие посты.

— А любить — это что, не гражданское право? У рабов его отнимают в первую очередь.

— ...

— В масштабах большого мира.

— Муся, послушайте меня. Вы не живёте в большом мире. Никто не живёт в большом мире. Каждый живёт в очень маленьком мирке, в окружении очень немногих людей. Важно лишь их мнение. А по мнению вашей страты, Муся, с вами всё ОК.

— Вы так говорите, как будто я других людей не вижу. Как будто на луне сижу. В резервации.

— Ну. Где и каких других людей вы видите?

— ...Да просто на улице. В конце концов, кассиршу в супермаркете.

— Кассирша в супермаркете нагрубила вам из-за того, что вы феминистка?

— У меня, между прочим, на лбу не написано, что я феминистка! Но я всегда смотрю на неё и думаю, что если бы она знала, то сделала бы что-нибудь ужасное. Плюнула или зажала нос.

— Это какая-то одна и та же кассирша?

— ...Нет, кассирша вообще.

— И с чего ей зажимать нос? Вы считаете, что от вас плохо пахнет?

— Нет! Я так не считаю! Но если кто-нибудь захочет дать мне понять, что от меня воняет, ему совершенно не обязательно вонь почувствовать!

— Но почему кому-то должно захотеться именно этого?

— Наверное, есть во мне что-то такое, располагающее. Потенциальная вонючесть, образно говоря.

— Образное мышление — прямая дорога к шизофрении.

Нужно было выбирать психиатрию.

Вслед за Мусей пожаловал Нестор.

Представился он при первой встрече так: «Меня зовут Нестор». И после паузы, со значением: «Как Махно».

Я предположил, что по этому поводу мы и будем лечиться. Мало ли на свете было Несторов: Нестор-летописец, Нестор царь Пилоса, Нестор Кукольник — чем плох Нестор Кукольник? — или хотя бы Нестор Петрович из «Большой перемены». Знаменательный выбор Нестора Махно сулил долгие изматывающие часы разговоров ни о чём: природе власти, текущей политике нашего государства и сопредельных стран. Но всё оказалось гораздо хуже.

Представившись, он не спеша показал мне удостоверение и разулыбался.

— Ну и что будем с вами делать? Разоблачать или перевоспитывать?

Они долго ломали головы, решая, какое дать название своей организации. Им не хотелось иметь что-либо общее с параллельными госструктурами и не хотелось быть обвинёнными в рабском копировании западного опыта. Им, например, очень нравилось слово бюро, но от него отказались — так же как от слов комитет и служба, которые не нравились совсем. (Это в духе неофитов: придавать такое значение вывеске, не понимая, что людям со стороны безразлично, как будет называться организация, усвоившая все функции и пороки спецслужб.)

Организаторы ещё немного поскрипели мозгами, и на свет явился Демократический Контроль.

Проклятый пакт от двадцать третьего августа! До него они были вынуждены большую часть времени и энергии тратить на вражду с государством. Урегулирование дало им возможность всерьёз взяться за граждан. На заводы они, разумеется, не пошли — а кто пошёл, написал истерические манифесты о непригодности родного народа к демократии, — но интеллигенция оказалась в их полной власти.

На гуманитарных факультетах царит атмосфера ментального насилия. В либеральных СМИ дисциплина как в тюрьме. Работников бюджетной сферы, после того как те возвращаются с полупринудительных митингов в поддержку власти, вынуждают рассказывать в соцсетях, насколько эти митинги были принудительны. Если оружие госструктур — клевета, увольнение и Уголовный кодекс, оружие Демократического Контроля — клевета, бойкот и травля. В другой жизни мы думали, что страшно — это когда людей убивают на улицах или увозят на чёрных машинах в ночь и неизвестность. Страшно — это когда тебе с улыбкой пожимают руку и никто не верит, что именно сейчас тебя убили и увезли.

Как бы там ни было, с Нестором у меня не сложилось.

Он знает, что я его не только ненавижу, но и боюсь до усрачки. Он смотрит на меня своими снулыми глазами. Он говорит, что не хочет проблем. А кто хочет проблем? Кто бегает по улицам и кричит: эй, проблемы, ау?! Каждый раз, приходя за отчётом, он норовит получить заодно полноценный сеанс — у Нестора маленькое всё, кроме комплексов, — и, само собой, не платит ни копейки.

Сегодня у него было отличное настроение, выразившееся в граде насмешек над моими клиентами. Он считал их более убогими, чем он сам, и это его окрыляло. Прошедшись по чужим неврозам, он ощутил себя Люцифером. Ощутив себя Люцифером, он сказал:

— А что, доктор, у вас ведь наверняка есть секретная папочка на майора?

Среди способов самоубийства я никогда не рассматривал вариант «замутить с Нестором».

— Я не наблюдаю кураторов. Папочки нет ни на майора, ни на вас.

— Слабо завести?

— Зачем?

Он развалился в кресле, как можно шире развёл колени и окончательно улетел прочь от реальности.

— Вы не заметили, что обстановка меняется?

— Ну. Куда она меняется?

— Люди больше не хотят мириться с насилием и ложью. Их недовольство растёт, а протест кристаллизуется.

Не первый год, подумал я. Растёт себе и растёт. Кристаллизуется и кристаллизуется.

— Кстати, доктор, я кое-что проверил. Почему вы не состоите ни в каких социальных сетях?

— Потому что у меня есть освобождение.

— Гэбэшник выхлопотал?

— Вы хотите его шантажировать?

Нестор надулся. Малыш Нестор из тех людей, которые не выносят, когда вещи называют прямыми именами.

— Такие методы мы не используем. А если в самом крайнем случае используем, то лишь по отношению к тем, кто сам виноват. Этот майор, я не сомневаюсь, давно вынудил вас доносить на меня.

Это было правдой, но я загадочно и томно улыбнулся. Скажи я ему, что для майора его досье такая же рутина, как и всё остальное, Нестор взбеленится. Это же он, Нестор, с его секретами и богатым внутренним миром; все разведки мира стоят в очереди, чтобы краешком глаза заглянуть в его сны.

— Вам кошмары сниться перестали?

Ему снится один и тот же сон — но вовсе не те красочные ужасы, о которых он мне повествует. Про ужасы пусть заливает кому-нибудь другому.

— Снятся. Но я, представьте, справляюсь.

— Ну вот так я майору и доложу.

— Ох, придёт день, — сказал Нестор.

«Когда живые позавидуют мертвецам».

От Нестора я настолько устал, что закинулся, хлебнул из фляжки и заснул прямо в кресле. Внеплановый звонок в дверь меня разбудил, приснившись. В моём сне не было никакого звонка — только исполненный ужаса вопль и автоматная очередь. От такого, как правило, просыпаешься.

Могу сказать одно: если бы я не открыл сегодня, он бы пришёл завтра, и послезавтра, и на следующей неделе. Психи приходят и приходят, пока не впустишь.

Этот был настоящий проблемный. А настоящие ко мне не ходили. Ко мне ходили с трусами и исполненным сомнений феминизмом, пятьдесят оттенков никакого.

У настоящего проблемного нет желания разговаривать — с кем бы то ни было. Объяснять — что бы то ни было. Если у такого появляется желание встать с дивана, то он идёт — если встал настолько, чтобы пойти, — в ближайший магазин за бухлом, а не к «доктору».

— Я не пью, — неожиданно сказал он.

— Совсем?

— Совсем.

Ну точно. Доподлинный, реальный псих.

Я посмотрел на его ботинки и пришёл в окончательное замешательство. Это были ботинки, которые родились и провели свою жизнь в черте бедности. К психотерапевтам и частным детективам бедные люди не обращаются. Да им и ни к чему. У них всё по-другому.

— На самом деле, доктор, — сказал он задушевно, — проблема не у меня. Проблема у вас.

Упс. Приплыли.

— Удостоверение покажите, — хмуро сказал я.

— Вы меня не поняли. — Он сжал кулаки. — Я не из этих шакалов. — Посмотрел на правый кулак. — И не из других. Мне вообще плевать.

— Не хочу вас провоцировать, но тогда и я, наверное, смогу, как бы это выразиться, плюнуть.

Если бы я выбрал психиатрию, за стеной бы сейчас сидели санитары. Мои славные парни в шапочках.

— Вы приняли мои слова за угрозу. Я не очень хорошо выражаю свои мысли. То есть хорошо, но так, что их понимают превратно.

Ладно. Начнём сызнова.

— Кто вы такой?

— Никто.

— Но как-то называть вас нужно?

— Мы можем называть меня пациент, — сказал он, подумав. — Или пациент номер такой-то.

— Это у психиатров пациенты номер такие-то. — «Ну почему, почему я не выбрал психиатрию».

— Вам обязательно меня оформлять?

Нет такой защиты, которую невозможно взломать, и это касается всего, замков и компьютеров. Поэтому все свои записи я веду на бумаге, а бумаги храню в сейфе — и тому, кто захочет с ними ознакомиться, по меньшей мере придётся тащиться на Фонтанку, 118-бис, и вскрывать офис, кабинет и сейф в кабинете. Да! пусть приходят и потеют, прислушиваясь к скрипам и шорохам. Гадают, сработала ли сигнализация.

Я стал его разглядывать. Совсем старик, за семьдесят, — но крепкий и бодрый. Правильно. Сумасшедшие живут долго. Чего им, собственно говоря, не жить.

— У меня есть накопления, — сказал он. — И я буду доплачивать сверх тарифа за анонимность. Так можно?

— Нет, так нельзя.

— Или я, например, подкараулю вашу клиентку — ту, которая на «тойоте», — и расскажу ей, кто её на самом деле обворовал. Не делайте такие глаза. Я долго следил.

Вот бы у кого поучиться шантажу Нестору и всем прочим. В первую секунду я обомлел, во вторую — уцепился за слово «обворовать». Главного он не знал.

— Договорились, вы — мой клиент. Без оформления. Полтора тарифа. И хочу напомнить, что шантажисты долго не живут.

— Мне так и так недолго осталось, — резонно сказал он. — Вы придумали мне имя?

Едва я успел его выпроводить, заявился майор.

От майора я никогда не ждал неприятностей и не делал их ему. У него были трое детей от двух жён, беременная любовница, неизбывная дума о кредитах и единственная цель в жизни: после отставки выйти на хорошее, спокойное и хлебное место. Он забирал отчёты — не думаю, что он их хотя бы пролистывал, — задавал дежурные вопросы и думал о своём. Мы отлично ладили. Время от времени я подсовывал ему таблетки. Я никак не ожидал, что наше сотрудничество прервётся.

Его забирали в Москву на повышение. Поговорив с ним пять минут, я увидел, что майор ошарашен таким поворотом не меньше моего и ехать, в глубине души, никуда не хочет.

— Ну, вы могли бы отказаться.

— Отказаться от повышения? — Он замолчал, сражённый величием открывающейся перспективы. — Как ты себе это представляешь?

Верно. Никак.

— Нестор был сегодня?

— Был.

Согласно пакту от двадцать третьего августа госбезопасность и силы защиты демократических ценностей соблюдают нейтралитет. Они поделили — очень приблизительно — сферы влияния и, при всей взаимной ненависти, проводят в жизнь принцип невмешательства.

— Чего хотел?

— Досье на вас собрать.

— Наконец-то раскачался. Ну помоги ему, пусть собирает.

— ...На кого?

— Не на меня же. На преемника. Проконсультируешься с ним, когда придёт.

Я хотел спросить, кого мне ждать, но воздержался. Мне всегда казалось, что майор выставляет мне положительную оценку за каждый незаданный вопрос.

Тем не менее он ждал, что я ему что-то скажу, попрощаюсь. Он был местный, как и я, с бабушкой-блокадницей, телами родных в братской могиле Кировского завода и в бесчисленных могилах Ленинградского фронта, с крейсером «Аврора», с Дворцом пионеров и всеми остальными дворцами, конными памятниками на продуваемых ветром площадях, розовым, фиолетовым февральским небом над дворцами, площадями и набережными, с закатами и салютами, бледными на их фоне, с нашей ленью, если уж не подобрать другого слова, чем-то упрямым и задумчивым на дне всех движений, с нашими ленью, смятением и заворожённостью... как страшна нам Москва!..

— Ну а вы сами, майор? Сеансик не хотите?

— Нам не положено.

Ещё как положено, только, конечно, с собственными, конторскими, психологами. К посторонним им ходить нельзя, а своим они врут и вообще спасаются как могут.

Я пытался дать майору понять, что мне доверять можно, но не преуспел. Действительно, с какой стати?

Слово за слово, и рабочий день подошёл к концу. Я прибрался, закрыл замки-засовы, включил сигнализацию и во дворе, со своего крылечка, покурил. (Не трубку.) Дворик был чистый, тихий, неправильной формы, с газоном посреди — может быть, задуманным как средство борьбы с парковкой. Очень тихий, очень загадочный дворик; ему отчётливо не хватало фонтана, хотя в самой воде недостатка не было: с дождями изо дня в день, она хлестала из водосточных труб и барабанила по крышам и жестяным навесам над спусками в подвал. Я любил стоять, смотреть и ждать, когда же дождь наконец сменится снегом. В прошлом году это произошло в феврале.

Двор. Дождь. Куда дальше? Некуда мне идти. Уж не домой ли?

ВОР

Товарищ майор, вряд ли вы помните 14 октября 1982 года так же хорошо, как я. Может быть — или даже скорее всего? — не помните вовсе. Это был прекрасный осенний день.

(Что-что? Возможно. Спустя тридцать пять лет любой день покажется прекрасным, особенно если знаешь, что в каком-то смысле он был последним днём. Я знал с тех пор минуты и счастья, и душевного спокойствия — нельзя же, в конце концов, прожить тридцать пять лет и всё время испытывать муки совести, — но чего-то в моей жизни не стало: иногда на ум приходит слово «невинность», а иногда — слово «честь».)

Так вот, прекрасный был день, из фарфора и золота.

(Ох. Не имел в виду продукцию ЛФЗ. Я полвека провёл рядом с писателями, но никогда не пытался писать сам. Я хрестоматийный редактор: орлиным оком вижу чужие ошибки, а сам от себя ничего сказать не могу, совсем ничего. За что писатели, с которыми я работал, меня дополнительно любили и презирали. Я не был конкурентом — но и равным, членом цеха, не был тоже.)

14 октября 1982 года, прекрасным осенним днём. В «Спартаке» (ул. Салтыкова-Щедрина, 8) шёл «Мальтийский сокол». Теперь я думаю, товарищ майор, что вы могли бы дать мне посмотреть фильм и подойти не до сеанса, а после. Возможно, вы сами «Мальтийского сокола» уже видели и вам не хотелось терять время. Может быть, это была намеренная демонстрация власти. Может быть, у вас был плотный график. Как бы там ни было, всё, что вы потом сказали, не произвело на меня и вполовину столь сильного впечатления. И вы тогда подумали, что хорошо меня запугали, а я подумал, что вы действительно пришли из-за Клуба. С этого началось недоразумение.

Почему я всё это вспомнил? Потому что и сегодня такая же золотая осень, потому что я вошёл в бедный бар недалеко от площади Тургенева и увидел ту парочку. Беседа их, которую я намеренно подслушал, на первый взгляд представляла интерес только для уголовной полиции, но знакомство с вами научило меня смотреть на вещи шире.

(Знаете, я ведь «Мальтийского сокола» так и не посмотрел, даже потом, с появлением массы возможностей, этот фильм существовал для меня в ореоле несбывшегося. Или, если угодно, одна мысль о «Мальтийском соколе», одно это название пробуждали во мне глубочайшее отвращение, такое же, как стали пробуждать прекрасная осенняя погода или дорога, не торопясь, от «Спартака» в Летний сад. «В зерцале зыбком вод неверным золотом трепещет», всплыло наконец; и это несравнимо лучше всего, что смог бы написать о 14 октября я сам, но и этого недостаточно.)

Та парочка в баре. Я видел их здесь не в первый раз и не в первый раз подслушивал.

Толстяка я также неоднократно встречал в бывшем Польском саду, а теперь садике музея Державина, мы оба там любим гулять в плохую погоду. Погода должна быть отчётливо плохой, товарищ майор, с ноября по март, с моросью и ветром и жидким серым снегом под ногами, а если летом — то громы и молнии, хлещущий дождь, и ещё лучше, чтобы он нудно зарядил на весь день, на неделю подряд. (Когда музей Державина не был ещё музеем Державина, а разрушающимся особнячком с коммунальными квартирами, я знал человека, уверявшего, что он живёт в комнатушке, выкроенной из куска державинского кабинета, и загадочная, смутная тень появляется там на стенах. Не знаю и сомневаюсь, тень Державина, думается мне, убралась отсюда в день вселения римско-католической церкви, не говоря уже о советских коммуналках.)

Толстый, если я всё правильно понял, был наводчик.

(Как быстро все уверились, что я сыграл подобную роль по отношению к Клубу! Я презирал этот Клуб не меньше вашего. Но я не доносил.

У них у всех были свои резоны. Кто-то хотел любой ценой выйти на свет и печататься. Кто-то видел в Клубе прямую дорогу в настоящий Союз писателей. Кто-то не считал госбезопасность врагом — и все надеялись её переиграть. Из тех, кто побежал, большинство побежало от слова «КГБ», но нашлись и такие, кто побежал от колхоза. Ведь это был такой же колхоз, как и СП, только в песочнице.

Именно их, побежавших, обвинили во всём — тогда и сейчас; я читал мемуары. «Неучастие в общем движении», вот чего не простили. Чистоплюям, которые под предлогом нежелания иметь дело с Комитетом уклонились от участия в общем движении, не простили чистоплюйства. Не удивительно: в кругу, где каждый готовил себя в святые, мучительная разница между святостью и чистоплюйством проявила их собственную природу. Они испачкались, и к ним пристало — а крайними оказались люди, с самого начала шарахнувшиеся от коллективных экспериментов с грязью.

Устав они написали соответствующий. Я видел Проект Устава и пояснения к нему. Там было положение о порядке составления сборников членов Клуба, и положение о секциях и отчётно-перевыборных собраниях, и положение о видах контактов с читателями, и всё изложено таким суконным, таким корявым и союзписательским языком, что оставалось только гадать, почему же этих людей не хотели в настоящем союзе. Они были ему соприродны, разве что бездарны даже по меркам СП. Человек семьдесят — и ни одного имени, которое осталось бы на слуху.

Пишу это и вижу ваше лицо, вижу, как вы улыбаетесь.

Я больной старик, товарищ майор, моя жизнь разрушена, но я не выжил из ума. Вы должны понять, что вас я ни в чём не виню. Я вообще никого не виню — даже себя. Я не виноват — или, если угодно, не хочу быть виноватым. Машенька, моя внучка, когда-то сказала, что нельзя стыдиться жить, такой стыд делает жизнь невозможной. Внучка со мной не общается, товарищ майор. Ни внучка, ни дочь.)

Та парочка в бедном баре, толстяк и уголовник.

(Я сказал: бедный бар, но уместнее было бы слово распивочная. Я хорошо помню распивочные моей юности, тёмные, грязненькие, и как будто тоску в них разливали по стаканам, а не водку, может быть, даже не тоску, а судьбу, тоже тёмную и при этом незначительную, не такую, на которую рассчитывают мальчишки и юноши. Именно это предостережение я тогда любил, знающий — тоже только тогда, — что у меня всё будет по-другому.)

Прекрасным осенним днём, в поганой грязной распивочной.

Держат её узбеки при магазине шаговой доступности, в одном пакете с этим магазином, торговлей наркотиками и скупкой краденого. Три столика в закутке за железной дверью, на ночь дверь запирается, в ней открывается окошко, и через окошко покупателю подают требуемое.

(И бывали в этих распивочных тяжёлые, невыносимые минуты, когда все вдруг смолкали, придавленный каждый своим, и в тишине становился слышен сбоящий стук: время это уходило, или ангельское войско, или жизнь, или поезд. Через полвека я не нашёл этой тишины, её сменила бодрая музычка, отвратительная. Сейчас что ни делают, всё сопровождают песнями.)

Та парочка. Дело было прямое уголовное: толстяк наводил, подельник осуществлял кражи со взломом.

Такой интеллигентный толстый молодой человек.

(Большой ошибкой вашего ведомства было направить на работу с интеллигенцией худшие кадры. Может быть, ничего лучшего, в отличие от растратчиков и шпионов, мы не заслуживали. «Бракованные», так я ваших коллег про себя называл. Каким-то образом они попали в органы и закрепились там, но к серьёзной работе оказались негодны. Вместо того чтобы уволить, их направили на культуру — и это, повторяю, было ошибкой, если не спланированной изменой, во что я отказываюсь верить. Вот почему вы меня так поразили: вы не были похожи на инструктора по культуре. Вы им и не были. Я понял бы сразу, если бы не проклятый Клуб. Я ждал, что придут из-за них, отстранённое, полушапочное знакомство казалось достаточной причиной, эти люди, истеричные ничтожества, казались достаточной причиной. Все они тогда казались такими разнообразно яркими и такими разнообразно больными.)

Этот толстый молодой человек в распивочной напомнил мне того молодого человека, к разработке которого — как выяснилось, и слишком поздно выяснилось, — меня решили привлечь.

(И если уж говорить про те времена, когда существовали распивочные, и рушащийся, рассыпающийся особняк Державина не был музеем, и ненужные, ничтожные сочинители глядели гениями, а их кураторы — орлами, и вся мелкая шушера представлялась себе и другим чем-то значительным и крупным, разве же смел я тогда подумать, что живу в хорошее время.)

Как я его выследил? Если вы интересуетесь технической стороной дела, товарищ майор, то это было не сложно. Он ходит не оглядываясь одним маршрутом: человек привычки и немалой наглости. Если вопрос в том, как мне вообще пришло в голову шпионить, за ним или за кем-либо ещё, — ну что ж, разные люди по-разному заполняют последние бессмысленные годы. «Мои досуги»: можно писать опыты в стихах и прозе, а можно выслеживать странных молодых людей, напомнивших о прошлом. Это вопрос предпочтений.

Одно время, пока отчаянье и злоба ещё кипели, я планировал написать мемуары — всё обо всех. Но фигуранты стали умирать один за другим — ничего не поняв, ни в чём не раскаявшись, — и с каждыми похоронами эта ядовитая затея теряла в привлекательности: не детям же и внукам мстить, не тому десятку читателей, которых возможно наскрести на кафедрах и аспирантских семинарах.

Никто мне не сказал, что жизнь окажется такой невыносимо долгой. Не предупредили. Да и кто мог предупредить, хотя бы личным примером? Мне казалось, что, когда человека оставляют последние силы, он как-то сам собой, тихо и спокойно умирает. Out, out brief candle! (Out, out brief candle на русский как ни переводи, всё выходит догорай, моя лучина.)

Деньги на предприятие я взял из гробовых. Мне не нужен ни хороший гроб, ни памятник, пусть хоть за ногу да в канаву. Дочь и внучку это неприятно удивит, но, полагаю, самую бюджетную кремацию они без труда осилят, тем более что им остаётся моя какая-никакая каморка. Про имущество не упоминаю за его незначительностью. Одна ложка, одна чашка... казарменный покой. Чистый лоснится пол, стеклянные чаши блистают... Гм. Уместнее будет сказать кончен пир, умолкли хоры. Поверите ли, товарищ майор, у меня и книг осталось на полторы полки, и большей частью не моё, а приблудное с помоек... иногда просто не могу пройти, сердце вдруг вспоминает, что оно во мне ещё есть.

Толстый коварный молодой человек. Я его выследил. У него был свой офис во дворе дома на Фонтанке, рядом с музеем Державина.

(Да, я оставил мысль о мемуарах — псогос, знаете, на манер «Тайной истории» Прокопия Кесарийского. Потому хотя бы, что Прокопий Кесарийский писал об императоре Юстиниане, его жестокой, блестящей, распутной жене, министрах-душегубах и Велисарии, а мне бы пришлось называть имена, которые даже мне самому мало что говорят. Хула на Борю, Гарика и Юрия Андреевича!

Юрий Андреевич, кстати, мне всегда нравился. Он спятил, как и все мы.)

Я осмотрел двор, посидел на лавочке. Перед лавочкой — газон, за газоном — граффити на стене. (Кишка тонка для настоящего бандитизма, вот и пачкают стены.) Никаких следов восемьдесят второго года. Прошлое осталось рядом со мной — вот и сейчас сидит, привалившись, дышит в ухо, — но его нет вокруг, и порою я смотрю на город как на постороннего: набор открыток, туристические виды из чужих мест.

И зачем я позволяю прошлому безнаказанно за мной таскаться? Есть же люди, которые умеют прошлое скомкать и выбросить и искренне забыть. В них не пробуждают воспоминаний даты, люди, золотые осенние дни.

14 октября 1982 года. До смерти Брежнева было рукой подать, и считанные годы — до разразившейся катастрофы. И моё личное жалкое крушение прямо на пороге.

ЗАГОВОРЩИК

Мы — крысы. Мы дали себе слово не забывать, что мы — крысы. «В подполье можно встретить только крыс». Мы взялись за грязную работу, говорит Штык, а чтобы сделать грязную работу хорошо, нельзя позволять себе считать её чистой. В этом пункте между нами не должно быть недоразумений, недоразумения ведут к ошибкам, вы согласны. В этом пункте Худой всегда смеётся. Со Штыком никто не согласен, но для нас важна дисциплина. Ради дисциплины мы жертвуем свободой прений. Прения, конечно, допускаются, но только по техническим вопросам: выбор способа акта, например, или очерёдность целей.

Худой смеётся и говорит: я жертвенная крыса. Кладу свой живот на алтарь отечества. И хлопает себя по брюху.

Наши клички выбраны от противного; это изобретение Штыка, которым тот очень гордится. Худой, например, на самом деле очень толстый. Я знаю его настоящее имя (Максим), а он — моё, и мы от всех это скрываем.

В случае с кличками Штык, надо сказать, сделал для себя исключение, потому что он и похож на штык: длинный, тощий, узколицый, — и следовало ему, по его же логике, назваться шариком, поросёнком или сахарной ватой. Я тогда подумал, что Штыку нужно как-то обуздывать своё тщеславие, иначе у всех будут проблемы.

Штык (который действительно штык), Худой (на самом деле толстый), Граф (более пролетарскую морду трудно вообразить), Блондинка (жгучий брюнет) и Крыса (это я. Я сказал, что, раз уж мы дали себе слово не забывать и так далее, будет только логично назваться крысами и различать друг друга по номерам, я вот, например, готов быть крысой номер ноль или как товарищи скажут. Товарищи сказали, что идея так себе, а Штык назвал меня клоуном. Тогда уж жертвенный клоун, сказал я. Опять посмеялись.)

По соображениям безопасности мы ничего не знаем друг о друге: кто, где, откуда. Однажды на Невском я нос к носу столкнулся с Графом и ещё раз, тоже в центре, видел, как Блондинка садится в машину. Он был в распахнутом кашемировом пальто, необычно светлом, чуть ли не кремовом. Это пальто здорово ему шло, и весь он, с зачёсанными назад волосами, на фоне чёрного «гелендвагена», казался обречённым и несуществующим, как герой кинофильма. Слишком яркий для подпольщика. Но видит Бог, никого из нас пятерых нельзя назвать неприметным.

Какие у нас навыки конспирации? Граф был один — и мы тут же пошли хлопнуть по пиву. Блондинка был в компании — и это ему не помешало подмигнуть и ухмыльнуться в мою сторону. Довольно подозрительная была компания, «объединённые юристы», коллекторы или люди из строительного бизнеса, что-то такое, на грани. Когда я увидел, что Блондинка среди них свой, что он расслабленный и спокойный, то очень неожиданно и очень отчётливо понял, что у него есть другая, чем наша крысиная, жизнь, очень много другой жизни — эти парни, мама, девушка, — и ни ему, ни нам не известно, что перевесит, если придётся выбирать. В дальнейшем он и я сделали вид, что ничего не было. Опасно вспоминать о таких перемигиваниях, когда Штык стоит над душой с его собранием инструкций, в том числе на случай непредвиденной встречи.

Иногда, когда злюсь и психую, я представляю, как Штык втайне от нас заводит ещё одну пятёрку исключительно для того, чтобы за нами следить, вынюхивать. Ходят по пятам, роются в мусоре, втираются в доверие к нашим родным. Худой меня выслушал и дал какие-то таблетки. Велел никому не говорить — ни про колёса, ни про фантазии. Поменьше думать и побольше двигаться на свежем воздухе: пробежки, ролики, велик — что угодно. Я увидел, что он встревожен, и не придал этому значения. Худой всегда либо встревожен, либо на взводе. Его работа его доконает.

Недавно Штык сказал, что пора выходить на настоящие, крупные цели. Что ему надоело убивать шелупонь — мелких демагогов и взяточников. Определение крупных целей на какое-то время завело нас в тупик.

— Это Распутина легко убить, если ты Пуришкевич или князь Юсупов, — сухо сказал Худой. — Позвонил, назначил встречу. Как мы будем убивать людей, к которым нас на пушечный выстрел не подпустят?

— Начнём с тех, к кому подпускают.

— Тогда почему было не начать с прохожих на улице?

Штык отмахнулся. Штык сказал что-то вроде того, что штатный клоун (это обо мне) в ячейке уже есть. И повторил: крупные цели плюс информационная поддержка. Обществу пора о нас узнать. Что мы делаем, для чего мы это делаем, почему нам всё сходит с рук.

Нам всё сходит с рук.

Нет, не так. Нам всё сходило с рук, пока мы верили друг в друга и в свою звезду.

Тему с письмами предложил Штык, а поддержал Блондинка, который вообще любит разводки, но Штыку в голову её поместил Худой, и очень аккуратно поместил, потому что любое прямое предложение Худого Штык отвергает с порога, у них взаимные трудности в общении. Для усиления эффекта Худой на обсуждении Штыку противоречил, говорил о границах допустимого, и только я знал, каким радостным хохотом — прямо сатанинским хохотом — заливается он внутри себя, в то время как делает постное встревоженное лицо. Штык, разумеется, взбеленился, и мы поняли, что ради этого замысла он теперь на стену полезет.

Сам замысел был очень простой: в Демократический Контроль мы отправим письмо с угрозами от лица Имперского разъезда, а в Имперский разъезд — наоборот. «Ждите взрыва! Боевики организации (нужное вписать)». И рисунок виселицы. И, возможно, нецензурные слова.

— Но у ДК нет боевиков, — сказал Граф.

— Теперь будут. Главное, чтобы написано было без ошибок. Чтобы поверили.

— А патриоты, значит, пишут с ошибками?

Граф — очень странный человек, но и мы все, каждый по-своему, кажемся ему странными. То есть я так думаю, что кажемся. Вслух он не говорит, а что там у него на лице написано — читать замучишься. Топорная такая морда с невинными глазищами, потомственный работяга. Но руки, конечно, выдают — не может он быть работягой с такими руками. Там мой не мой, грязь всё равно въедается.

И вот он спрашивает, почему мы так уверены, что грамотность между ДК и Импром распределена непропорционально, и поди разбери, что при этом думает, наверняка ведь просто смеётся. Но ничего не скажешь наверняка о человеке, которого знаешь только с одной стороны. (Ставлю восклицательный знак.)

— Они не патриоты, они — позор родины.

Поговорили о патриотизме — так, без разглагольствований. Нам нельзя разглагольствовать. Можно подумать, мы не хотели бы называться Имперским разъездом сами! Мы и есть настоящий Имперский разъезд! Или даже Священная дружина. (Витте говорил святая дружина, поправляет всегда Худой. У него слабость к истории. Рассказывает нам кошмарные вещи про декабристов и Уинстона Черчилля. Нет такого исторического события или персонажа, о котором Худой не рассказал бы какие-то ужасы.) Конечно, если ты назвался «Чёрные братья», или «Союз спасения», или «Тайное рыцарство», или «Общество мстителей», то жди вопросов от структур и пристального внимания публики; а вот «Кружок друзей природы» и «Зелёная лампа» никого не заинтересуют. Та же Священная дружина: прорва потраченных впустую денег и всеобщие насмешки. Назвались бы филателистами — и работали спокойно.

Подумав-порассуждав, мы решили не называться никак. Где союзы да братья, там списки и клятвы, где списки — там и протоколы собраний, а где протоколы — доносы и следователи. Дурацкая конспирация приводит к проблемам и сочинениям в тетрадку «как я попал в декабристы и что за этим последовало». Без помпы, говорит всегда Максим. (Тьфу, Худой.) Что бы это ни было, это будет сделано без помпы.

Вернулись к письмам.

— А как они поверят, что это не розыгрыш?

— Очень просто, — сказал Граф. — Это можно сделать. Они получат письма с адресов друг друга. Но я предлагаю послать на бумаге.

На бумаге! Мы даже притихли. В бумажных письмах было что-то величественное и трагичное.

— Можно ещё сибирскую язву положить в конверт.

— Отличная мысль. У тебя есть?

— Положим зубной порошок.

— А когда они сделают анализ и поймут, что это зубной порошок?

— Ну когда ещё это будет. Помните, какой в Штатах поднялся переполох? Из-за зубного порошка. Или стирального.

— Верно. Вся цивилизация стоит сейчас в позе лотоса.

— Сидит.

— ...Почему сидит?

— В позе лотоса сидят.

— Ну, значит, в какой-нибудь другой позе.

— Ах да, кстати, — сказал Штык тем простеньким, скучным голосом — как бы невзначай, — от которого у нас включается боевая тревога, — на меня тут вышли. С предложением. Вот послушайте.

Его выслушали в гробовой тишине.

— Мы так не договаривались, — говорит Блондинка от лица всех. — Группа автономна.

— Это совершенно другой уровень возможностей.

— А взамен мы будем убивать тех, на кого нам укажут?

— Иногда. И мы всегда сможем проверить, на кого и почему нам указали.

— Мы видим, что нас хотят использовать, — сказал Худой, — и для вида соглашаемся, и думаем, что окажемся хитрее и будем использовать сами. Эти игры плохо заканчиваются.

И потом Граф:

— А как это они на тебя «вышли»? Ты хочешь сказать, что кто-то знает?

— И кто такие «они»?

Штык был готов к противодействию. Он всегда к нему готов — поэтому Худому и удаётся им манипулировать. Он дал очень ловкие, грамотные объяснения, заверил, что был осторожен. Вот уж не сомневаюсь: он был осторожен. Худой говорит, что вывалить в случайной болтовне со случайным человеком все свои чёрные замыслы — тоже вид конспирации, не такой уж неудачный, потому что кто примет всерьёз клоуна, — но Штык новаторства не любит и по старинке держит язык за зубами. У него при этом такой напряжённый и непроницаемый вид... ну как это объяснить? Вид человека, который отлично умеет скрывать, потому что ему есть что скрывать... такой у него вид, что лучше бы не было такого вида.

Его контакт оказался грязно известным специалистом из Москвы: политолог, мастер технологий, существо, слепленное из трухи и неврозов. Настряпать денег, попасть на обложку — всё это он делал и всё портил, в когтях странного недуга.

— И чего московскому у себя не сидится?

— У него проблемы. Приехал на передовую медаль зарабатывать.

— И с каких пор мы передовая?

— А выборá?

— Им нужен акт под выборá?

Мы презираем демократические выборы в лучших традициях правового нигилизма. И все другие презираем тоже. Бессмысленная трата казённых денег, говорит Граф. Расклады-пилёжки, говорит Блондинка. Торжество парламентаризма над идеей народоправства, говорит Худой. Чем сильнее партии, тем ничтожнее власть электората. Это звучит чересчур мудрёно для остальных.

— Тебе уже и кандидата указали? Фуркин?

— Нет. Светозаров.

Вот это да! Фуркин и Светозаров — эталонные образцы клоуна-либерала и клоуна-патриота. В общественном сознании они давно и прочно оформились в пару — так, парой, их и зовут в телевизор и на дискуссии, — и на последнем губернаторском приёме кто-то из Комитета по культуре, здороваясь с Фуркиным и не увидев поблизости Светозарова, спросил о нём с той автоматической заботливостью, с которой осведомляются о здоровье отсутствующего супруга. Фуркин был в ярости! Светозаров, когда ему передали, был в ярости! Это только сплетня: я не хожу на губернаторские приёмы и вряд ли кто-нибудь из наших туда ходит, — но на эту ярость мне хотелось бы посмотреть. Главным образом потому, что я в неё не верю. Когда в телевизоре Фуркин и Светозаров — оба пухлые, плюгавые, бородатые, один в очках, другой с пышной, как букет, георгиевской ленточкой — начинают орать друг на друга, это звучит так слаженно, по-оперному. Они оба депутаты ЗакСа.

— Но какой от Светозарова вред? Он даже не в Жилищном комитете.

— Пользы от него определённо нет.

— Не хватало ещё ставить на перо всех, от кого нет пользы.

— ...

— Так как они всё-таки на тебя вышли?

— Собственно, они вышли не на меня. То есть на меня, но в образе. Им нужны бандиты.

— Нет никаких мифических бандитов, — говорит Блондинка. — Есть конкретные люди с фамилиями и бизнес-интересами.

— Я и говорю, — говорит Худой. — Вздрогнуть не успеем, как окажемся посреди актуальной политики.

— Разве не этого мы хотели? — вкрадчиво спрашивает Штык.

С вкрадчивостью у него обстоит не лучше, чем с пресловутым покерным лицом. (И когда он, к чёрту, поймёт, что покерное лицо уместно только за покерным столом?) Он управляет своим голосом как инструментом — скрипкой, лопатой, дрелью на выбор. От этих низких медленных переливов мы, по мысли Штыка, должны либо таять в горячей волне его обаяния, либо трястись от ужаса. Но трясёмся мы чаще от сдерживаемого смеха, а то, что Штык принимает за своё обаяние, взывает скорее к жалости.

Может быть, я неправильно его описываю и выставляю каким-то петрушкой. Нет, он не петрушка, и да, мы его боимся. Побаиваемся. Однажды Граф и Блондинка сговорились за ним проследить, и ничего у них не вышло: как сквозь землю провалился. У Блондинки, когда он мне об этом рассказывал, в голосе и лице уже не было насмешки.

Как сложно объяснить! Мы его не любим; мы знаем, что на него можно положиться; у него неприятный вид, сухие губы; он многое умеет; он не видит смешного, не чувствует вкуса жизни; он подозревает, что над ним смеются, и всё же не верит в это до конца; он одевается как манекен; он незаменим. Он ни разу никого не подвёл. Хотя сейчас, может быть, подводит под монастырь.

— А какой у тебя образ?

— Я адвокат. Всё! Всё! Больше никаких вопросов.

Вопросов в этот момент ни у кого и не могло быть. Адвокат! Он нас просто убил своим заявлением.

ЖЕНИХ

Ему так нравится, бедняжке: наставит мне синяков, а потом рассматривает их и целует. Представляет себя, наверное, тем эсэсовцем из «Ночного портье». Бровки хмурит, губку прикусывает. Он у меня толстенький, ему идёт волноваться. Волосики так смешно потеют, губка дрожит. Такой лапочка.

Трижды заставил меня посмотреть этот фильм, боялся, что с первого раза не пойму. Что там не понять? Говорю ему: Максимчик, зачем так расстраиваться? У всех есть свои пунктики, с ними жить легче. Хочешь, купим тебе фуражечку и сапожки? Хотела как лучше, а он, бедненький, до того огорчился, что брякнул об стенку лиможскую чашку. Чай чуть не весь на стеночке остался — такой сладкий, что прилип. Сироп, а не чай. Конечно, это нездорово, особенно если у тебя и без того проблемы с весом, но по поводу чая я никогда не высказываюсь.

Зая, говорю, ты чем-то недоволен?

— А что, незаметно?!!

Бах! Дзин-н-нь. К чашке прилагалось и блюдце, мне они сразу понравились, эти чашки лиможского фарфора, — большие, белые и без узорчика. Специально такие покупала, чтобы он не дёргался из-за цветочков и золотых ободков.

Да, неудачно вышло.

Такой был подходящий день, суббота, у меня выходной, а Максимчик по субботам вообще не работает, хотела повезти его в «Икею» смотреть кровать — как раз нам каталог в почтовый ящик положили. Я всё думала, будет он из-за «Икеи» огорчаться или как, но Максимчик сказал, что клиентов он не на дому принимает, не на кровати тем более, и ему всё равно, какая кровать, лишь бы не свалиться. Клиенты у него креативные, а сам он нормальный, так он мне сказал. А друзья твои? Какие друзья? Ну друзья, друзья, самые обыкновенные, сейчас они к нам не ходят, но когда-нибудь ведь придут, а здесь, пожалуйста, — жена без образования и мебель из «Икеи». Нет у меня друзей! Нет у меня друзей! Мне никто не нужен! Раскричался, запыхался, пришлось ромашку заваривать. Никогда бы не подумала, что ромашка действует как успокоительное.

Собираю я, значит, осколки и думаю, как теперь действовать, нельзя же субботу спустить псу под хвост. Можно после обеда поехать. Винегрет, борщик и свиные эскалопы. Перцовку я купила. Десерт есть. Покушаем, съездим и ещё в кино успеем на нового Бонда. Он отходчивый, это правда.

Я могу съездить и одна, но ведь это как-никак общий выходной, суббота, нужно постепенно приучать к семейной жизни. Я считаю, что семейную жизнь нельзя вот так сразу, как какой-то кирпич, обрушить человеку на голову, человека нужно подвести, подготовить, чтобы он втянулся, привык и наконец понял, что, раз уж он кричит по ночам, неплохо, чтобы под боком был кто-то, кто его будит и приносит полотенце и попить тёпленького.

«Не задавай мне вопросов про мою работу, я её ненавижу». Хорошо. «Не задавай мне вопросов про моё прошлое, оно тебя не касается». Хорошо; надеюсь, это такое прошлое, которое не полезет в будущее. Про наше будущее я Максимчика не спрашиваю, потому что не так чтобы его мнением интересуюсь. Я уже всё решила, а ему, бедняжке, ни к чему попусту нервничать. В этом году съехались, в следующем — поженимся. Я всегда хотела образованного. Ну и что, что толстый и с пунктиками? Зато дети будут умные, вырастут в хорошей семье, пойдут в университеты. Если бы моя мамуля поменьше смотрела на ширину плеч, то и я бы сейчас сидела не за кассой.

Прямо там, на рабочем месте, я его и подцепила.

Нам строго запрещено, это само собой. Предполагается, что ты говоришь покупателю: «Добрый день», а потом: «Ждём вас снова», и при этом задействована в процессе не больше, чем автоответчик или тот голос, который объявляет: «Осторожно, двери закрываются». Спокойный, дружелюбный голос, но от него не ждёшь, что он скажет: «Ах, это опять ты!»

Мы, на кассах, не настолько преуспели. Трудно оставаться автоответчиком, когда тебе улыбается понравившийся мужчина — тем более что это редко бывает. Я хочу сказать, только определённый сорт мужчин заигрывает с девушками на кассе, сорт как раз не в моём вкусе, и с ними, конечно, я выполняю предписания на все сто, из-за чего одни считают меня стервой, а другие — замороженной.

Мы проулыбались друг другу две недели, я уже сообразила, что он специально становится на мою кассу, иногда проходит весь ряд, чтобы меня найти, но дальше дело не пошло. Неправильный сорт не в состоянии понять, что ты его не поощряешь, а правильный не видит самого прямого поощрения. Улыбаюсь, улыбаюсь, просто в упор сигнализирую: ну как же так, теперь твоя очередь, я не могу вместо тебя спросить: «Девушка, как вас зовут?» То есть, наверное, я могу спросить от себя, как зовут его, — и всё закончится катастрофой. Не знаю почему, но когда девушка заговаривает первой, это оказывает парализующее воздействие. Мужчины трепещут от ужаса и, когда ноги начинают им служить, бегут наутёк.

На крупный чек мы всегда даём разную ерунду — фишки, флаеры, — и я уже начала в отчаянии думать, что могла бы вместе с ними сунуть номер своего телефона: так себе вариант, но хотя бы отойдёт в сторонку и поразмыслит, — но тут, слава богу, мы случайно столкнулись на улице, когда он шёл в магазин, а я — со смены. Я многих покупателей так встречаю, и некоторые даже узнают, хотя и не здороваются.

Столкнулись мы, конечно, не случайно. Я сразу его увидела и аккуратно так налетела, делая вид, что копаюсь в сумке. Сумку, как положено, выронила, чтобы рассыпалось барахлишко. Мы присели над ней и не спеша стали собирать. Сейчас, над осколками, так ярко всё вспомнилось: часы его не на той руке, швы на сумке и как мы поверх этой сумки друг на друга посмотрели.

«Уже уходите? Меня Максим зовут. А вас?» Он выпалил всё разом, ужасно стеснялся, лапочка, да ещё коробку с тампонами поднял и только потом разглядел, что это такое.

— А меня — Анжела.

Что-то у него в лице промелькнуло, но он справился, промолчал. Я говорила мамуле: ну ты меня назвала так назвала, хоть по кабакам петь, а она: ну что ты, Анжелочка, красивое же имя, принцессе не стыдно. Имя красивое, сама ты красавица, с самого детства, и одевала я тебя всегда как куколку, несмотря ни на что. Мамуля у меня романтическая особа, была и до сих пор такая.

Вот, познакомились, стал он меня водить по ресторанам. Я бы охотнее на концерт приличный пошла или выставку, но Максимчик, видимо, подумал, что раз я Анжелочка плюс из-за кассы, то и представление об отдыхе у меня соответствующее. Потом уже выяснилось, что приличные концерты и выставки он ненавидит, а также театр, от театра бедняжке до ярости нехорошо. Приучить, конечно, можно, но это будет уже дрессировка, а не семейная жизнь. В семейной жизни к одним вещам приучать необходимо, а к другим — нет, и главное — побыстрее понять, что из списка является обязательным. Не Русский музей, в нашем конкретном случае.

Я могу и одна сходить... ну то есть нет, как раз не могу, это же мероприятие, а не «Икея». На мероприятия нужно ходить вдвоём, с мужчиной или подругой, или компанией, а одинокая девушка в Русском музее кажется такой жалкой... абсолютной сиротой. Хоть мамулю задействуй. Но и мамуля не любительница. Ничего, буду когда-нибудь ходить с детьми.

Про пунктики он мне сразу сказал и, что касается меня, правильно сделал. Я ценю честность и смелых, а кроме того, когда про такие вещи узнаёшь по факту, это дезориентирует. Я хочу сказать, что пунктик — одно, а бытовое рукоприкладство — совсем другое. Я достаточно нагляделась на мамулю и на Светку, мою двоюродную, чтобы отличать. Удивительно, что и мамуля, и Светка, скажи я им правду, заявили бы, что извращенец — это образованный парень с пунктиком, а не то животное, которое их ни за что под пьяную руку колотит. Максимчик и пьяным-то как следует не бывает, а когда бывает, делается, наоборот, совсем плюшевым. А что посуду в сердцах бьёт... не об меня же. Завтра побежит что-нибудь купит хорошенькое. Ну я уже сказала, что он отходчивый.

И так всё хорошо прошло — и с кроватью, и с Бондом, — разве что под конец мы столкнулись с человеком, который очень странно на нас поглядел, сперва на Максимчика, потом на меня, и я даже не стала спрашивать: «Знакомый твой?» — и так было видно. Иногда знаешь, что лучше промолчать, и всё же спрашиваешь, и я думаю, это от недостатка воспитания, а мамуля в таких случаях говорит: какое же воспитание между своими, или: охота тебе разводить церемонии. Вот так не разводишь церемоний, а после форсишь с подбитым глазом. А мамуля: Анжелочка, ну это же совсем другое! Нет, то же самое. Просто мамулиному нынешнему повод не нужен, он его сделает сам из воздуха, да и предыдущий был такой же, и собственный мой папка. Я с семнадцати лет снимаю углы подальше от родного дома.

Красивая была чашка. Узорчика вроде и нет, а приглядишься или потрогаешь — веточки выдавлены, лепестки. На следующий день я пошла за новой, а потом — в «Галерею» за перчатками и встретила там нервную барышню. Тоже покупательница в нашем супермаркете, а называю я её так потому, что она всегда смотрит на меня с ужасом, чуть не в обморок падает. Подворовывает, что ли? И при этом в красках и со звуковой дорожкой видит, как её изобличают, позорят и уводят в наручниках? Я давно хочу как-то дать ей понять, что ни к чему хорошему, при таких исходных морально-волевых, эти попытки воровства не приведут, и пусть остановится, пока мечты не стали явью, но пока не придумала правильный способ, это в своём роде не проще, чем с Максимчиком было познакомиться. Ну а вот сейчас столкнулись в «Галерее», и, не знаю с чего, я ей улыбнулась и говорю как дура: не бойся.

Вот что называется тесен мир! Она сперва замерла, может, думала, что ослышалась, может, думала, что, кроме «спасибо за покупку», я других слов не знаю, как запрограммированная, но потом всё же говорит: здравствуйте. Я вас знаю. Конечно, знаешь, второй год видишь меня каждую неделю.

— Меня Анжела зовут.

— Не повезло, — чистосердечно сказала нервная барышня. — А меня — Маша. Но все называют Мусей, а я ненавижу, просто ненавижу, когда так говорят. Ой. Зря я это сказала.

— Почему?

— Потому что ты теперь тоже будешь говорить «Муся».

— Зачем мне так говорить, если тебе не нравится?

— Ну не специально, я надеюсь. Это имя такое, прилипчивое. Ничего, что я на ты? Я ужасно нервничаю.

Вот я и подумала, что сейчас подходящий момент, чтобы её успокоить и заодно предостеречь.

— Не волнуйся, я никому не скажу. Но знаешь, Машечка, тебе нужно с этим завязывать.

И прежде чем она грохнется головой об пол — такой у неё сделался вид, — стала втолковывать:

— У нас хорошая система безопасности. Всех, конечно, не переловят, но ты, извини меня, попадёшься. Ты не умеешь этого делать.

— Не умею?

— Конечно. У тебя всё на лице написано.

— ...Я только не понимаю, при чём здесь служба безопасности. Какое они имеют право?

Мамуля, Светка и вообще большинство тех, кого я знаю, сказали бы в этом месте: «Ты что, дура?» Тырить по супермаркетам и считать, что это твоё частное дело.

— А ты чем занимаешься?

— Я дизайнер по интерьерам.

Дизайнер по интерьерам! У меня сердце упало, как я вспомнила про нашу новую кровать. И прекрасная, между прочим, кровать, простая, матрас удобный. В восемь утра привезли, и я её собрала, пока Максимчик спал на перетащенном в другую комнату диване. Этот диван надо будет сегодня выкинуть.

— Пойдёшь со мной в Русский музей на выставку?

— Прямо сейчас?

С такой охотой она это сказала, просто удивительно. Может, ей тоже совсем-совсем не с кем: парень ленится, подружки носы воротят. Ну не знаю, какие у дизайнера по интерьерам подружки и в особенности парни, и мамуля там вряд ли чета моей, всё очень интеллигентно. Им необязательно ходить по музеям, потому что у них и без того вид людей, которые туда ходят.

Попали мы на выставку русских пейзажей «Времена года», и среди времён больше всего оказалось поздней осени и ранней весны. Почему так должно быть, что дороги всегда в распутице, небо без солнца, лошадки — заморенные, коровки — худые, дети — в отрепьях и вообще всё — в грязи? Довольными и толстыми выглядели только медведи у Шишкина и купцы на гулянье у Кустодиева.

Я спросила у Машечки, отчего так. «Какая страна, такие и медведи», — сказала она мрачно.

— Но с медведями-то как раз всё в порядке.

— Я это и хочу сказать. Если бы в порядке было всё остальное, медведей бы вообще не осталось. Только в зоопарке.

Она оказалась такой забавной девчонкой, но её было нелегко понимать. Может быть, так со всеми образованными: они постоянно о чём-то думают и отвечают не на твои вопросы, а своим мыслям. Я уже привыкла с Максимчиком, но Максимчик столько утаивает, что и самые безобидные вещи заставляют его насторожиться. Не хочу сказать, что он не разговаривает со мной вообще, бедняжечка. Разговаривает, если спрашивать о Наполеоне и законах физики. (И прекрасно, пусть тренируется. Дети ему не дадут покоя.) Я сразу поняла, что главное для нашей будущей семейной жизни — не действовать ему на нервы, и не так много времени ушло, чтобы выяснить, что именно для этого нужно делать и не делать. Например, его нельзя загружать бытовыми вопросами. Тут получилось очень удачно, потому что с ними я и сама прекрасно всю жизнь справлялась, включая несложную электрику. Лапулю так потрясло, что я не устраиваю оперу Вагнера из-за необходимости поменять розетку, что пару раз в месяц он добровольно вызывается что-нибудь сделать. За кроватью со мной поехал без всяких сцен.

С людьми легко, если ты сам спокойный.

ДОКТОР

— Ну, что у нас сегодня?

— «Ревущие вершины».

— Да? 

— «Ревущие вершины»!!!

— Да? 

— В русском переводе эта книга называется «Грозовой перевал». Это один из самых знаменитых романов девятнадцатого века. Его проходят в школе. Во всяком случае, в английской.

— Очень хорошо. Продолжайте.

— Тезаурус Роджера.

— Да? 

— Тезаурус Роже! Roget!!!

— Тоже что-то знаменитое?

— Самый известный идеографический словарь в мире. «Тезаурус английских слов и фраз».

— ...Так он что, англичанин?

— Британец и английский лексикограф. Питер Марк Роже.

— Роджер звучало бы как-то более по-английски.

— Но он-то Роже. Его отец был швейцарцем.

— Очень хорошо. Может быть, вам стоит вернуться к работе с авторами?

— Да я потому и попросился на переводы, что больше не могу работать с авторами. Переводчику хотя бы всё равно: ты его исправил, а он этого и не заметит. Авторы, вы знаете, все свои ошибки называют особенностями стиля. Я ему говорю: это неряшливо, а он мне: не неряшливо, а непринуждённо. Я ему: здесь тавтология, а он: это у меня такой творческий метод.

— Например?

— «Подошёл, мелко семеня ногами».

— Да? 

— Чем ещё можно семенить, если не ногами? Мозгами? И можно ли семенить крупно? Два слова из трёх — лишние. Семенить и означает: мелко перебирать ногами. Не удивительно, что он пишет роман в семьсот страниц за два года.

— Очень хорошо. Продолжайте.

— А вот это я по радио вчера слышал. В передаче с участием специалиста. «Кадм построил стовратные Фивы».

— ...Да?

— Семивратные он построил! Семивратные!!! В Греции! А стовратные, в Египте, построил неизвестно кто, когда не то что Кадма, но и Греции толком не было! Кадм, как же! Ненавижу. Убивать безжалостно. В газовые камеры.

— Ну-ну. Не нужно так нервничать. Для газовых камер полно других кандидатов.

Он постарался не нервничать и сердито сказал:

— Вы не понимаете. У всех у вас — у Нестора, у депутатов Госдумы, у правозащитников — на лбу написано, кто вы такие. Крупными буквами. Не нужно специальной подготовки, чтобы прочесть. Но когда вот такая мразь выдаёт себя за образованного человека, это видно только настоящему образованному человеку, то есть никому. И люди верят. Люди думают, что уж в случае с Фивами их не наебут.

Матерное слово Славик произнёс очень тихо, страдая и морщась. Он смотрел на меня с мольбой, с тоской. Но я ничем не мог помочь.

— Нет, Вячеслав Германович, это никуда не годится. Можно материться шёпотом, но нельзя материться смущаясь. Попробуйте радостно и смело.

— Я вообще не могу радостно и смело, а уж матом — в особенности.

Вячеслав Германович, редактор в некрупном издательстве, — одна из жертв пакта от двадцать третьего августа. На мои сеансы он направлен в принудительном порядке стараниями Демократического Контроля, и Нестор, передавая мне документы, особо настаивал на необходимости говорить «вольной речью» и в глаза называть клиента Славик. Конечно, его хочется называть Славиком — такой он чистенький, светлый, голубоглазый и выглядит на десять лет младше, чем есть, — но не в качестве же пытки. Однажды это неосторожное слово слетело у меня с языка, и Нестор сказал, что меня самого подвергнут терапии, если я позволю себе думать, что демократическое общество будет кого-либо пытать. «Не надо таких шуток, доктор, — сказал Нестор. — Шуток вообще надо поменьше. Жизнь серьёзная вещь, и относиться к ней следует серьёзно».

— Тогда я не понимаю, какие проблемы у Вячеслава Германовича, — сказал я. — Он-то серьёзен как мало кто.

— Да, но на чём он сосредоточен? Совершенно не на том! На каком-то педантстве! На придирках ко всем, кто что-то делает! Именно такие аутичные вредители мешают становлению гражданского общества. Плевать им на гражданские права, лишь бы запятые правильно стояли!

Я сдался, но пожаловался моему майору, и майор сказал, что Нестор, в порядке исключения, прав: таким славикам, с их запятыми и Фивами, плевать не только на гражданские права (сюда-то они правильно плюют), но и на Родину. «Я от этого пакта, доктор, сам не в восторге, — сказал майор, — а погляди, как пригодилось. Будем аутистов ставить на карандаш. Он у тебя буйный?»

Мой бедный педант приходит в неистовство и шипит так злобно — а сам ясноглазый, чистенький, беззащитный. Когда на очередной странице очередной злодей входит в комнату «со своими сподручными» (эти сподручные развеселили даже меня), Славика кидает в слёзы — и вот тогда, чтобы не заплакать, он вспоминает про газовые камеры.

— Что-нибудь ещё?

— «И на лице у него отразилась полная острого переживания мина».

— Да? 

— Мина на лице может только появиться. У вас на лице не может отразиться мина, гримаса или улыбка — во всяком случае, ваша собственная. Если кто-нибудь вам улыбнётся или состроит рожу — это да, отразится.

— ...А если перед зеркалом?

— Хорошо вам смеяться, Максим Александрович, — сказал бедолага, приступая к сложным манипуляциям с очками, отглаженным носовым платком и собственными руками, — он производил впечатление человека, у которого сто рук, и все кривые. — Только вот почему мне не смешно?

— От этого мы сейчас и лечимся, — сказал я миролюбиво.

— Как можно излечиться от самого себя?

— Вы недооцениваете психоанализ.

Ну это я так сказал, чтобы припугнуть. У меня всё же есть принципы. Я психотерапевт, а не психоаналитик.

Я вышел его проводить (он умудрился сломать ногу на сухом асфальте и на моём крыльце, в гипсе и с палкой, рисковал сломать шею). В дверях мы столкнулись с неизвестным мне и тоже хромым блондином. Итого: двое с палками и один толстый, как бочонок. Кое-как мы разошлись; я сгрузил Славика и пригласил нового посетителя войти. Тот не замедлил и не столько вошёл, сколько ввалился.

— Я вместо майора, — сказал он, небрежно доставая синюю корочку. — Давай просто Олег.

Я присмотрелся, и мне стало нехорошо. У этого модного, лёгкого на лбу было написано, что нет ни детей, ни кредитов. Звания своего новый куратор не назвал, но я почему-то подумал, что времена майоров для меня прошли.

— Приятный парень, — сказал он про Славика. — И на вид нормальный. Что с ним такое?

— У него индивидуальная непереносимость.

— На что?

— На наше время.

— Тяжёлый случай.

— Я бы сказал, безнадёжный.

— А врачи так говорят?

— Ну я же не врач.

Он бегло глянул на книжные полки, а потом улыбнулся и подхромал поближе. О чёрт, чёрт!

Я сформировал коллекцию без всякого смысла, выбрав издания побогаче и поярче, а для собственной души разбавил их собраниями сочинений Константина Леонтьева и Ницше. Плюс несколько разрозненных томов Каткова. Плюс Карл Шмитт.

— Почему у тебя Фрейд и Юнг бок о бок?

— Там вон ещё гештальт-психология сбоку.

— Да, я заметил.

— Под цвет переплётов, — хмуро сказал я. — Переплёты друг с другом красиво сочетаются. А что до Фрейда и Юнга — я ими не пользуюсь, а клиентам всё равно. Вы первый, кто на эти книги вообще посмотрел. То есть так, чтобы увидеть.

Бедный Славик мог бы и посмотреть, и заметить, но он был слишком несчастен в этом кабинете, чтобы что-либо в нём разглядывать, — да и не для принудительных я, в конце концов, старался. За них платит бюджет по минимальной ставке, и дело идёт к тому, что платить перестанут вовсе.

— Катков здесь лишний.

— Майор не возражал.

— Майор не знает, кто это.

— Я не понимаю, на каком основании он бы возразил, даже если бы и знал. Катков — это же столп государственности. Бесчеловечный, реакционный — всё как положено.

— Не нужны государству такие столпы, которые сами себя столпами считают. Хлопот не оберёшься.

Не снимая ни пальто, ни перчаток, он сел в кресло в углу, трость положил на колени, а руки — на трость.

— Ну, доктор, что я должен знать о пациентах? Никто не одержим мыслями о свержении существующего строя?

Я прикрываю моих идиотов как могу. В сущности, они простые люди и рады отдать кесарю кесарево. («Возьми и отвяжись!») Не их вина, что кесарей теперь два и обоим сразу не угодишь.

— Пациенты самые обычные. У них не мысли, а комплексы. Вы не стали мои отчёты смотреть?

— Я ещё не решил, что именно хочу в них увидеть.

— Наверное, можно попробовать увидеть то, что есть.

— Я даже сейчас не вижу того, что есть, — сказал он и улыбнулся. — Своими, так сказать, глазами. Твои отчёты, твой кабинет и ты сам показывают разное.

«О чёрт, чёрт! Принесло!»

— Не переживай, я ласковый.

— ...

— Нет, ну можно и неванильно.

Он встал, подхромал к кушетке и потыкал в неё палкой.

— Они действительно сюда ложатся?

— И с большой охотой.

— Фрейд, — задумчиво сказал он, — поставил кушетку, чтобы избавить себя от необходимости смотреть пациенту в глаза. Он находил это изматывающим.

— Правдоподобно.

«Но я не хотел её ставить. Не хотел».

— Как он тогда узнавал, правду они говорят или нет?

— Пациентам Фрейда незачем было лгать. Они ему верили.

— Очень удобно. А вот мои мне совершенно не верят. — Он вернулся в кресло. На этот раз я уже был убеждён, что его утрированная хромота — притворство. — И как их за это осуждать? Ну а ты, доктор?

— А что я? Я простой человек между двух жерновов. Сотрудничаю. Кстати, ваш коллега из ДК заказал на вас досье. То есть заказывал он ещё на майора, но, полагаю, ему без разницы.

— Заказал — собирай. Покажешь, перед тем как отдавать. Для редактирования.

— И с чего начать?

— Начни с того, что я тебе не понравился.

— А вы мне не понравились?

«А! Как же я сразу не догадался!»

— Так вы к нам из Москвы?

— У меня что, на лбу написано, что я с Москвы?

— Да.

— И что я должен делать, чтобы сойти за местного?

— Не имеет значения. Что угодно. У вас всё равно не получится. Но если вы хотите что-либо сделать, это нужно сделать. Не ради результата, а чтобы не нажить невроз.

— Что плохого в лёгком, необременительном неврозе?

— Только то, что он очень быстро начинает обременять.

— Кого? ...Что у тебя в сейфе, доктор?

В сейфе лежал мой собственный невроз, порядка пяти килограммов исписанной бумаги и система ниточек, чтобы определять, трогал какой-нибудь шпион и враг эту бумагу или нет. Уже психоз, а не невроз. Тяжёлая артиллерия.

— Документы, деньги и драгоценности. Что ещё может там быть?

— Грязные тайны... Ну-ну, понимаю.

— Все тайны — грязные.

Как же сразу всё навалилось.

ВОР

Где-то вы сейчас, товарищ майор? В могиле, Америке или генеральском кресле? Конечно, если вы сейчас и генерал, то в отставке. В восемьдесят втором вам было лет тридцать пять, сейчас, считайте сами, — семьдесят. Сомневаюсь, очень сильно сомневаюсь насчёт генеральства. Чтобы из вашего поколения в вашем ведомстве кто-нибудь вышел в генералы? В депутаты выходили, и в промышленники тоже, и в ренегаты — одним словом, сорокалетний майор КГБ, который в начале девяностых хотел куда-либо выйти, первым делом выходил из рядов. (Отчего за все эти годы вы не стали подполковником? Вас за что-то наказывали, или подсиживали, или всё дело в моём неведении, а производство шло своим чередом? Я не рискнул спросить — хотя и мог бы, в последнюю встречу, если бы знал, что она окажется последней. Это был девяносто первый год, лето, но ещё не август.)

Мы, чернь, не знаем и вряд ли узнаем, какова была роль вашего ведомства в событиях. Сопротивлялись вы или поощряли? Могло ли быть, что ведомство поощряло, а вы, лично вы, оказали сопротивление? (О нет, товарищ майор, я бы не удивился.) Я стараюсь не вспоминать это время. Мы были радостно взвинчены, наши отцы — напуганы, а наши дети с каждым днём озлоблялись. Наши внуки, как выясняется, нас прокляли. Виноват у них почему-то я: это я переместился из кухонь на Дворцовую площадь, поддержал Собчака и Ельцина, цинично пил кровь старушек — и никто не поинтересуется, с чего бы компрадорская интеллигенция так распоясалась и каким параллельным курсом в годы перестройки и последующие двигался Комитет государственной безопасности — если параллельным и вообще в ту же сторону.

Здесь не может не всплыть имя вашего генерала. Теперь он официально объявлен предателем, но никто не может точно сказать, как и когда предательство началось. Подозрений всегда было в избытке, улик — всегда недостаточно; либо их отказывались замечать.

Какие тёмные дела он совершил в Ленинграде, вам виднее. Говорят, дал личную санкцию на Клуб. Это тёмное дело или не тёмное дело? Я по-прежнему убеждён, товарищ майор, что ни русской литературе, ни Советскому Союзу не было ощутимого вреда от деятельности, пусть даже и совместной, графоманов из Клуба и бракованных из Пятого управления. (Мне всегда нравилась эта преемственность: от Пятой экспедиции Третьего отделения к Пятому управлению КГБ. Помните, как мы смеялись?)

И кто, как не он, санкционировал вашу переросшую в расследование операцию? Сколько горя она принесла мне, тому молодому человеку и в конечном итоге вам — потому что я видел, товарищ майор, что ещё до августа 1991 года вы узнали что-то такое, что отравило вашу жизнь.

Я не мог вам помочь — и в те годы не захотел бы помогать. Это судьба предателей, вы не находите? Они предают и предают, одних, других и тех, ради (в моём случае из-за) кого предавали.

Мне нужно писать о том, что я сделал сейчас, а не о несделанном тогда.

Сперва я удостоверился: приходил во двор, наблюдал за клиентами. Не могу предъявить их полный перечень, поскольку и торчать там не мог до бесконечности, но за общее впечатление ручаюсь: это были состоятельные люди. Что не удивительно — у кого ещё нервы не в порядке. Мысль войти в их число самому ошеломила меня своей абсурдностью, но как иначе я мог к нему подобраться? Заявиться под видом забытого друга семьи или сборщика подписей в защиту газеты «Смена»? Могу представить, насколько долгой и содержательной была бы наша беседа. Предъявить поддельный членский билет Союза советских писателей? (Вряд ли вы, кстати, знаете, товарищ майор, что в Клубе начали с того, что несколько месяцев придумывали и обсуждали дизайн членских билетов, которыми им в итоге не разрешили обзавестись. Я всё гадал, почему это так важно, для одной стороны — изобретать и настаивать, для другой — препятствовать; что вообще могло дать подобное удостовереньице, потому что, если рассудить, принц в изгнании не нуждается в удостоверении — даже и таком, где написано, что он принц, — а слуге узурпатора ни к чему липовая бумажка: раз уж он липовый сам с ног до головы, то хотя бы документ должен быть нефальшивым.)

Я понял, что совершаю ошибку, сразу же, пока говорил с ним; я напугал его и ожесточил. Зачем я вообще принял этот тон и взялся подражать вам, товарищ майор, старый дурень! Хотел показаться осведомлённым и властным, а он принял меня за сумасшедшего и шантажиста. Это было в его глазах — гнев и понимание, хотя и не в той форме, к которой я привык. Он ухмылялся и напряжённо думал. Люди из Клуба впали бы в истерику.

(Они настолько не доверяли друг другу, что приняли специальное постановление о недопустимости индивидуальных контактов с властью. Разговаривать с куратором разрешалось только в составе группы из пяти человек — и никому не пришло в голову, как смешно и нелепо это повторило инструкции, например, о поведении советских туристов и делегаций за границей. Да. Да. Вот так. А чему вы удивляетесь?)

Он принял меня за шантажиста и как с шантажистом обошёлся. Никакого рукоприкладства. Я больной старик, под двойной защитой седин и болезни, и, кроме того, способов обойтись с шантажистом больше, чем после первых слов спустить его с лестницы. Он дал понять, что не боится (испугался, но быстро взял себя в руки), но ещё он дал понять, что не презирает. (Вот это правда.) Как будто иметь дело с человеком, который воспользовался твоей грязной тайной — исключительно техническая задача. Как будто и сам этот человек — не человек, а деталь конструктора: подойдёт? не подойдёт? а если попробовать так? Шантажисты, предположительно, такого не любят. Им нужно, чтобы их боялись. Ну или презирали.

(Чего в Клубе было в избытке: страха и презрения, а также сплетен. Не подозревали только самых незаметных и ничтожных, да и тех подозревали тоже. Боря не поленился построчно сосчитать публикации сочленов в легальных альманахах и журналах — двести пятьдесят девять строчек у одного, ноль у другого — и вывел из этого зловещую закономерность. Портрет агента с приложением паспортных данных. Или он не знал, о чём шепчутся за его же спиной? Что и на него показывают исподтишка пальцем? Не было, не было хотя бы одной яркой персоны, которую в том или ином углу не произвели бы в агенты КГБ. Грязи и лжи в этом мирке было больше, чем доносов, но доносы были главной темой разговоров. О себе и своём творчестве говорили с большей охотой — но куда с меньшей слушали. Требовалась очень крепкая глотка, чтобы войти в число солистов. И ничего, кроме шушуканья по углам, не требовалось, чтобы бросить на человека тень.)

Он отнёсся ко мне как к очередной данности.

(Ваш принцип действия, товарищ майор. Вы тоже на всех смотрели без презрения, без сочувствия и внимательно. Для меня, признаюсь, это было настолько в новинку, что я не смог негодовать. Чувствовал себя польщённым. Боюсь, что и тот молодой человек почувствовал себя польщённым; такие вещи, такие люди — такие люди, как вы, товарищ майор, — действуют на юношей с воображением, особенно если те по горло сыты ложью, грязью и истериками. Ничего не поделаешь.

Бедный, бедный молодой человек. Искренний, вдумчивый, с горячими чувствами и, хуже всего, сильным воображением. Воображение лишило его способности, несмотря на весь его ум, правильно оценивать мотивы людей и просчитывать их поведение. Политика была ему противопоказана; политика и любая общественная деятельность. Доживи он до девяностых, из него сделали бы пугало, козла отпущения, сикофанта — да! да! из него — сикофанта, — и не знаю, что он бы сделал в ответ. Умер, возможно. Однажды вечером мы с ним говорили о проливающих свет иллюзиях, и я вспомнил слова Флобера: «Иллюзия и есть истинная правда», — и тот молодой человек засмеялся и сказал, что это ведь в «Лексиконе прописных истин» про иллюзии сказано: «делать вид, что их было много; сетовать на утрату их», — и с какой ненавистью, в каком припадке бешенства. Потом он сказал: «Если твои иллюзии сильны, они тебе помогут». Это был апрельский вечер, солнце садилось, мы шли по набережной канала Грибоедова от Казанского к площади Коммунаров, сквозь волшебный весенний свет. Хорошо, что он успел умереть. А я так оправдываюсь, как будто... оправдываюсь, а сам как будто вытираю кровь с разбойничьего ножа.)

Отнёсся ко мне как к данности.

Не могу сказать, что мы поладили. Как гвоздь и молоток, возможно, но не как двое мастеровых за общей работой. Я хотел его предостеречь, он хотел от меня избавиться. Это по моей вине с самого начала всё пошло вкривь и вкось — я был неудачным гвоздём. Всегда был неудачным гвоздём. Хорошие гвозди не ропщут.

Но как он похож! На него? На вас? Всё путается в моей старой голове.

(Тот молодой человек не был ни вруном, ни, в особенности, вором, и к этому молодому человеку отнёсся бы как к врагу. У него были принципы, предрассудки и очень мало терпения, когда дело касалось людей легкомысленных, безответственных или нагло, воинствующе глупых... и многих всяких других, по правде. С людьми у него не получалось.

Гм. Гм. Не очень красивый портрет. Не очень красивый и не очень удачный. Друзьям было бы не узнать. С друзьями он был спокойный, ленивый, рассудительный. С друзьями и вообще всеми, кто его не раздражал, он держал себя очень просто.

Конечно же, его связь с Клубом была недоразумением, это быстро поняли все, включая его самого. Я познакомился с ним на одном из первых клубных вечеров, когда любопытство ещё заносило туда неожиданных посетителей. После он там не появлялся, и если бы мы не ушли тогда вместе, моя жизнь сложилась бы по-другому. (Но его — вряд ли. Он был не из тех, кого оставляют в покое, товарищ майор, не правда ли?)

Не могу сказать, чем я ему приглянулся, — тем, что молчал, возможно, а когда говорил, то не о себе. Не помню, о чём шла речь, эти первые встречи я не запоминал. Мы шли и шли, довольно бесцельно, сперва до Фонтанки, потом зачем-то к Инженерному замку, и в дальнейшем мы почти всегда встречались вне стен и помещений и, гуляя, держались набережных. Он любил Мойку, канал Грибоедова и Крюков канал, хотя не был силён, как я заметил, в краеведении, не смотрел на мемориальные таблички и откровенно не хотел знать, что и где находилось прежде. (Странная черта у историка.)

Теперь, вспоминая, я вижу нас всегда у воды, всегда на ходу, спорящих, весёлых, быстрых — мы шагали, как солдаты на марше, и розовый, палевый город растворялся в ветре и воздухе. «Вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты», помните? Не помните. Откуда вам помнить, вы терпеть не могли поэзию, особенно такую. И при этом отчаянно — можно так сказать? — интересовались историей, товарищ майор. Ваша идефикс: понять ошибки прошлого, чтобы избежать их повторения в будущем. Как будто ошибки ждут на одной из страниц, подчёркнутые красным! Как возможно понять историю, не почувствовав её, и как её почувствовать, не чувствуя поэзии? разве история — это только описи, и приказы, и секретные протоколы? где же тогда оговорки, промашки, личные счёты, не пришедший вовремя поезд и, не в последнюю очередь, предчувствие, что поезд не придёт? Вы смеялись, когда я пытался объяснить, что и стихи, и история граничат с размытым, неразмеченным пространством, на котором как равные встречаются чудеса, сны, предзнаменования, происки дьявола; смеялись; спасибо, что томом Маркса не размахивали. Теперь Маркс выброшен на помойку, вы и я — из жизни, а тот молодой человек по-прежнему идёт в апрельской, февральской или осенней дымке по брусчатке и граниту, в дымке, в сиянии, отрешённый, улыбающийся. «...С Гумилёвым вдвоём, вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты, мы спокойно, классически просто идём, как попарно когда-то ходили поэты». Мы-то, допустим, неслись как угорелые и стихов не писали. Но знали их множество и читали на два голоса, перебивая друг друга.)

Так, значит, мы поладили.

Он старался лечить, а сам придумывал, как от меня избавиться.

(Не знаю, можно ли назвать такие вещи лечением. На мой взгляд, это не большее лечение, чем то, что делал бедный спятивший Юрий Андреевич, и Юрий Андреевич своих пациентов не грабил.) Но я не экстрасенс! сказал он оскорблённо. Я психотерапевт! Хотя вам нужнее психиатр! Ну это мы ещё посмотрим, кому что нужно. Не нужнее, чем вам — адвокат, ответил я. Он неожиданно зафыркал, и засмеялся, и весело сказал: а у меня уже есть, — что-то очень смешное скрывалось для него в этом обстоятельстве. Славно поговорили.

Между тем с основной своей задачей я не продвинулся вообще никуда. Совесть этого молодого человека не мучила совершенно, а страх разоблачения утих, как только он ко мне пригляделся. Оказался молодой человек не из трусливых, и умный, пригляделся и увидел, что не пойду я с разоблачениями ни в полицию, ни к потерпевшим.

Я хотел не остановить его, а чтобы он сам остановился, но с чего ему было останавливаться? Современный молодой человек, без чести, без совести, — пойдёт, пока ноги идут, пока стена не вырастет перед носом. Своих клиентов он презирал. Общество ненавидел. О собственном будущем не задумывался. В нём не было, как я ни старался заметить, даже одержимости, не было мысли, страсти или мечты, ради которых идут по головам.

Я не выжил из ума, товарищ майор, и понимаю смехотворность своего поведения, но и вы должны понять: я был должен.

Сеансы стали для меня мучением. Рассказанная шаг за шагом, моя жизнь оказалась примером неправильно прожитой жизни, погубленной жизни, но этому молодому человеку, как он резонно мог бы заметить, давали уроки в другой школе. У него не было ни моих идей, ни моих искушений, так что все мои предостережения выглядели рекламой зимних видов спорта посреди пустыни.

И далее: какой урок готов получить человек, считающий себя здоровым, от человека, которого он считает больным? Рекомендации по диетическому питанию?

Вы удивитесь, сказал я, как быстро наступает время платить по счетам. О, это только разговоры, сказал он. Через тридцать лет счета приходят совсем другому человеку. Даже по перстням не опознать. И потом: «Я в отложенное возмездие не верю». Он неожиданно разговорился.

Так я хоть что-то узнал, случайным образом задев за живое.

Теперь мне понятно, что этот молодой человек верит в молниеносность наказания, но не его неотвратимость, то есть считает подлинным наказанием только такое, которое обрушивается на преступника сразу. Всё остальное кажется ему самодовлеющим садизмом со стороны высших сил и людей, берущих на себя.

(Странный подход, порождающий злодеев по убеждению. Как будто этот молодой человек начитался маркиза де Сада и поверил, что с тем, кто энергично связал себя со злом, никогда не случится ничего плохого.

Я сожалею, товарищ майор, что не задавал вам вопросов о вашей работе, ваших коллегах, об основополагающих, так сказать, принципах. Вряд ли вы стали бы откровенничать, но и я охотно соблюдал молчаливый уговор, отчасти страшась, отчасти в уверенности, что не узнаю ничего нового о вашем негодяйстве. А жаль! Априорно назначив в негодяи, перестаёшь наблюдать, слепнешь в шорах суженного понимания. Пусть это и избавляет от опасности очароваться, заиграться и прийти в чувство с убийственным опозданием, как это случилось с тем молодым человеком. Если бы я не побрезговал — если бы не побоялся! — узнать что-нибудь тогда, как это помогло бы мне теперь! Почему-то мне чудится, что вы разобрались бы в этом молодом человеке лучше и быстрее, чем я.)

Одним словом, в своих воззрениях на природу преступления и наказания он показался мне простоватым.

(С упразднением цензуры маркиз де Сад появился на прилавках в числе первых — как там Пушкин говорил? по отмене цензуры первым в России напечатают Баркова? — и я, конечно же жадно набросившись, до скуки разочаровался. И впоследствии читать о де Саде мне было интереснее, чем его самого. Вдумчивые авторы видели в нём что-то такое, чего не видел я — а если и видел, то не чувствовал. Хотя я всегда понимал, что романы де Сада не вполне романы, мне не хватало в них убедительности характеров, а для просто философии — литературного блеска. Философов я всегда любил литературно одарённых и нетрудных для понимания.)

Показался простоватым. Как будто на природу преступления можно иметь какие-то сложные воззрения! Все эти личности со сложными воззрениями заканчивают на Нюрнбергском процессе — и если этот молодой человек из-за своей простоты весёлыми шагами спешил к уголовному суду, стоило ли предлагать ему альтернативу?

По правде говоря, мне нечего ему предложить до тех пор, пока я не разберусь, кто он вообще такой: прирождённый негодяй или авантюрист от нечего делать. И как я буду разбираться? Задавать наводящие вопросы? Лезть в душу эндоскопом?

Ждать, пока он всё выболтает сам.

(Ах, люди очень много выбалтывают, товарищ майор, если не устраивать им допрос. Я сам в своё время не сразу понял, сколько вам выболтал, рассказывая, казалось бы, про Константина Леонтьева. Кстати, у этого молодого человека имеются, я заметил, тома из нового собрания сочинений, бок о бок с Фрейдом... А каким пылким поклонником Леонтьева был тот молодой человек, вы помните? Всё, чем мы располагали тогда, — неоконченное издание Фуделя, редко у кого во владении, но доступное в Публичной библиотеке, без писем, насколько помню, без второй чудесной части «Египетского голубя», без многого, что тот молодой человек прочёл бы с дрожью восторга и узнавания... но и тех девяти томов разве мало?)

На Леонтьеве я и попробовал его подловить.

(И вы, и я, и тот молодой человек любили Леонтьева, каждый по-своему его не понимая. Я даже не уверен, что правильно понимаю его теперь, когда прочёл всё, что было недоступно прежде, но что такое, в конце концов, правильное понимание? Верно понять то, что автор пытался сообщить в своих сочинениях? или то, что в них действительно сообщено, между строк и, как знать, вопреки его воле? Или понять его самого — за что он, скорее всего, вовсе и не был бы благодарен.

Очень умный, очень капризный, помешанный на красоте и силе, помешанный на красоте и красивый сам, бесконечно развращённый; влюбляющий и влюблённый; одновременно сознающий свою греховность и правоту; человек безупречного вкуса, богатого опыта и ошеломляющего эгоизма; человек пустыни, конь без узды, проигравший человек, но несломленный — и весьма, оставляя в стороне его воззрения, весёлый и легкомысленный... какую олеографию из него сейчас сделали! притом дешёвую.)

Попробовал подловить.

— Леонтьев не любил Каткова, — сказал я, — и возненавидел бы Фрейда. Нельзя так книги расставлять.

— И кто из них, по-вашему, здесь лишний?

(Вы помните, товарищ майор? Однажды мы сидели втроём в каморке того молодого человека на площади Коммунаров и говорили о грозной силе, препятствующей появлению нужного человека в нужную минуту, о непризнанных наполеонах, их незамеченной, непонадобившейся или впустую растраченной мощи — прошёл великий муж по Руси и лёг в могилу; ни звука при нём о нём; наверное, я прочёл это позже, неважно... и лёг, и умер, в отчаянии, с талантами необыкновенными, — и я чувствовал, как меня накрывает пещерно чёрный и слепой ужас, хотя и не боялся за себя; но я смотрел на него, на вас, и мне было, как ужаленному, до тошноты, головокружения жутко... всё то, что Леонтьев так прекрасно и сжато выразил сам: «Я не нахожу, чтобы другие были умнее; я нахожу, что Богу было угодно убить меня».

Тогда мы этих слов не знали, вообще мало что знали о его одиночестве, малодушии врагов и друзей, о том страшном чувстве вотще уходящего перед взрывом времени, знакомом и Леонтьеву, и Льву Тихомирову, и всем тем немногим людям, которые понимали, что происходит, и ничего не могли сделать. Кромвель без обстоятельств; государственный деятель, умерший в чине коллежского советника; люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в «Московском телеграфе».

Это было в восемьдесят четвёртом, наверное, году, уже после смерти Андропова, но до двадцать седьмого съезда и даже до Горбачёва, во всяком случае, до того, как имя Горбачёв стало для страны чем-то осмысленным.

Теперь-то, конечно, кажется, что всё бросало мрачный отсвет: последние стройки, последние бои, пересуды, газеты, кинофильмы и похороны, — и ничего подобного! Через пару лет сполохи пламени стали принимать за зарю новой жизни, а тогда не было и того.)

— Кто же, по-вашему, здесь лишний?

(Да, а помните, как вы заставили меня вас познакомить? Вы потребовали, чтобы я держал язык за зубами, тот молодой человек не должен был знать, кто вы такой, но я его всё же предупредил, попросив помалкивать, и очень собою гордился, пока много лет спустя мне не пришло в голову, что я сказал именно то, что и должен был сказать по вашим расчётам; что вам было нужно, чтобы тот молодой человек знал, что вы из КГБ, но втайне и делая вид, что не знает, и это секретное знание, смешавшись с иллюзией свободы и удивлённой радостью, окрасило наши разговоры в совсем уж параноидальные тона. Как же вас представить? спросил я тогда. Он не поверит, что вы литератор или учёный. Вы ответили, что вполне можете сойти за инженера или интеллигентного рабочего, но вообще мне нужно перестать беспокоиться о шпионском антураже и вести себя естественно. Что может быть естественнее вопроса, кем новый знакомый работает? Кое-как мы сладили на том, что будет упомянута, пресекающим любопытство образом, оборонка, но удивительно, насколько добросовестно рассмотрел я эти детали, хотя собирался потихоньку сказать тому молодому человеку правду.)

— Кто же, по-вашему, здесь лишний?

(Да. Да. В каморке того молодого человека. Шёл дождь, и мы засиделись допоздна. Крохотную двухкомнатную квартирку, в которой входная дверь вела прямо в кухню, и здесь же стояла ванна, он делил с тёткой, тяжело и безжалостно терзаемой подозрениями в адрес властей, всех соседей поочерёдно и всех поочерёдно родных; она знала, что в мире существует сложный, много- и мелкоразветвлённый заговор и ей, чтобы не попасть в его липкую сеть, нужно двигаться и говорить очень осторожно; каждый раз прислушиваясь... присматриваясь... И что я вспомнил об этой несчастной старухе?)

— Мне кажется, вы заснули.

— Не знаю, — сказал я.

(Бедный мальчик, что я могу рассказать тебе о Константине Леонтьеве так, чтобы ты понял? Он неразрывно связан для меня с лицами людей, которых ты не увидишь никогда, и чем подробнее буду я — если соберусь с силами — о них говорить, тем превратнее ты всё поймёшь. Эта бедная комнатка с маленьким окном в тёмный двор, крепостная толщина стен, серьёзные глаза одного и шальные — другого, скол на когда-то хорошей чашке, сами эти чашки, последние из сервиза, нежные палевые лепестки на голубом фоне, и внутри по-прежнему млечно-белые, что-что, а посуду в этом доме мыли на совесть; невзрачность нашей одежды и бледная, истончившаяся роскошь каких-то неожиданных вещей, историю которых мы позабыли или не знали вовсе, — этот фарфор, прекрасная резная горка, ваш серебряный портсигар, товарищ майор, которым вы невероятно форсили, — вот это всё для меня Константин Леонтьев, и даже если бы я сел и постарался написать диссертацию, исключив личное и сосредоточившись на общедоступном, именно Леонтьев из этой диссертации показался бы мне фальшивым, ложным; лже-Леонтьевым. Я мог рассказать бы гораздо верней об Анне Карениной, а не о ней. Нет, это про другое.)

ЗАГОВОРЩИК

Не знаю, от чьего вранья устаёшь больше — своего или чужого. Бывает по-разному. Бывают люди, которые не устают вообще — ни врать, ни слушать. Им интересно. Их это заводит. Или же они бесчеловечные, вдумчивые стратеги, для которых всё — партия в шахматы, затяжная война. Мы отвергли предложение Штыка, и при этом и Худой, и Блондинка были уверены, что сам Штык согласился, за нашей спиной и от нашего имени. Штык такой, он хранит в голове спланированную кампанию сразу на нескольких фронтах: здесь наступление, там манёвры и где-то сепаратный мир.

Худой был не то слово как встревожен и постарался накрутить остальных, но что мы могли? Следить за ним не получалось, разговаривать было бессмысленно, явных действий он не предпринимал. В итоге мы занялись рутиной, и всё как-то сгладилось.

Демократический Контроль и Имперский разъезд получили свои письма с виселицами и сибирской язвой, и в городе поднялся переполох. Ну как, не то чтобы город встал на уши в полном составе, от водопровода до транспорта — люди, которые отвечают за водопровод и транспорт, спали спокойно, не подозревая, возможно, не только о панике в ДК и Импре, но и о самом их существовании. Даже пресса пришла в неистовство выборочно: СМИ, которые так или иначе контролировались государством, упомянули о событии вскользь и скорее как о казусе и только флагманы либерализма день за днём снабжали свою аудиторию всё новыми комментариями и аналитикой. Нам это, конечно, было на руку, и очень хорошо, что неравнодушные граждане находили в деле всё новые зловещие следы, в очередной раз продемонстрировав, до чего может договориться свободная печать, но со стороны это выглядело настолько смешно, что и на нашу борьбу бросило тень чего-то смехотворного. Хотя мы сражались не с неравнодушными гражданами, а с ихними вожаками.

Имперский разъезд помалкивал, и, не будь они такие клоуны, я бы сказал, что ребята затаились, готовя ответку. Немного обескураженные — они-то знали, что никакой сибирской язвы никому не посылали, и, может быть, злились, что тормознули, — в Имперском разъезде сперва открестились, потом стали что-то мямлить о провокации и наконец заявили, что ДК в любом случае начал первый. Как говорится, посеешь ветер — пожнёшь бурю. Штык по этому поводу сказал, что там наверняка нашёлся человечек, который решил присвоить чужие — в данном случае наши — лавры, и не худо бы этого человечка вычислить и взять в оборот. Зачем он нам сдался? Мы не воюем с шутами. Да, не воюем; мы их используем. Какое полезное орудие можно сделать из такой дряни? Ну и хорошо, что дрянь. Начинается всегда с чего-то мелкого и смешного, даже скандал, революция, быстро набирающие силу, имеют в исходной точке чепуху, нужно только потрудиться её откопать из-под завалов истории, и — спроси Худого — не удивительно, что лица, сознающие свою ответственность перед обществом, копают спустя рукава и даже ещё от себя забрасывают особо несуразные факты землицей, ведь у кого угодно опустятся руки, узнай он в недобрый час, что в конечном итоге вызвало к жизни событие, в честь которого названы города и улицы, или как тот или иной общественный деятель оказался на стезе, например, мученичества... мученичество ли это было per se. Ну, Худой, что скажешь?

— И как это сделать?

— Мы заманим его в ловушку.

Заманить человека в ловушку очень легко. Можно играть на его худших чувствах, можно — на лучших, хотя последнее с нашим контингентом требуется не часто, а Граф и Блондинка просто отказываются это делать. Не люблю гнилых разводок, говорит Граф, и потом: лучшие чувства нужно поощрять, а не использовать. Худой на это: лучших чувств так и так не осталось, и под них чаще всего маскируется тщеславие. Ну а если? Всегда остаётся вероятность погубить грязной рукой и слоновьей поступью какое-нибудь хиленькое, рахитичное настоящее лучшее чувство. Ты думаешь, если его нежно пестовать, оно вырастет в румяного великана? Ничего подобного! Хилое не вырастает в нехилое, и это касается всего: деревьев, тел и любых, включая моральные, способностей.

Должен сказать, что техническая сторона вопроса в таких делах, как наше, всегда заслоняет моральную. У тебя достаточно хлопот с оружием и планированием путей отхода, чтобы беспокоиться ещё и о заповедях. Я не спросил, почему Граф, нарушая половину заповедей и Уголовный кодекс, счёл нужным пощадить только гипотетически существующие тонкие чувства неизвестного нам человека, и никто не спросил. Граф, когда что-то для себя решит, перестаёт спорить и слушать. Граф говорит «нет» и считает, что точка таким образом поставлена. И хотя Худой ещё какое-то время подудел в пространство, искать и разводить парня из Имперского разъезда перепоручили мне, не спрашивая, какие я употреблю методы.

Худой, конечно, сделал из этого целый трактат. Граф, дескать, бережёт свою совесть за счёт ближнего, и его забота о личной чистоте двойным грузом ложится на соседа. (Это он меня имел в виду, но я сказал, что не так уж бременюсь. До поры до времени, заявил Максим (тьфу, Худой) зловеще. Пока спина не переломится.) Мысль его заключалась в том, что количество зла и страданий можно перераспределить, но никак не уменьшить, и каждый, кто так или иначе спихивает с себя свою долю, спихивает её не в никуда, а буквально на того, кто рядом.

Да подумаешь.

Я воспользовался служебным положением — а, ладно, собирался воспользоваться. Мне даже делать ничего не пришлось: я прошёл мимо по коридору, где он сидел с повесткой в потной руке, а потом, поговорив с коллегой, вернулся и посмотрел на него ещё раз. Тщеславный дурак, как и предрекал Худой. Растрезвонил о своём мнимом подвиге, а теперь изумляется, как так получилось, что у правоохранительных органов возникло желание его допросить.

Я ничему не удивляюсь с тех пор, как узнал, что выпускники Академии ФСБ публикуют в соцсетях свои фотографии и отчёты о предполагаемом месте службы. Почему бы тогда террористам, ворам и дебилам из Имперского разъезда не делать то же самое. Заинтересованные стороны смогут узнавать свежие новости друг о друге прямо ВКонтакте. Они это уже делают, если на то пошло, под бодрое хоровое блеяние о паролях и защите.

Когда этот Павлик потопал восвояси, я аккуратно поймал его за рукав и побеседовал. Подальше от нашего подъезда и глаз свидетелей. Отказавшись от мысли выдать себя за сочувствующего. Честный служака, замороченный, задёрганный, выполняющий свою работу — без азарта, но выполняющий.

— Мы делаем то, что должны делать вы, — угрюмо сказал он. Испуг сходил с него, уступая место обиде, хотя он и пробормотал сперва что-то в стиле «я больше не буду». — Чего вы ещё хотите? Меня отпустили.

— Тебя отпустили, потому что ты пообещал сотрудничать.

— Меня отпустили, потому что я ни в чём не виноват!

Такие всегда соглашаются и сами не понимают, что стучат. Им кажется, что это они пропагандируют и даже вербуют.

— Вы сами-то понимаете, кому служите? Какому делу?

Я понятия не имел, как реагировать на эту демагогию. Вербовка, работа с агентами никогда не были моей сильной стороной. Собственно говоря, мне никогда и не приходилось этим заниматься. Мой прежний начальник очень любил говорить «мои компетенции», всегда во множественном числе. Это звучало увесисто, даже если он говорил — а преимущественно он так и говорил — «в мои компетенции такое-то не входит»; сразу становилось понятно, что полковничьи компетенции, при всём их многообразии, не на всякую дрянь. Работа с людьми в ряду моих компетенций подразумевала умение выводить их на чистую воду, а не очаровывать.

Павлик моё молчание истолковал по-своему. Он положил руку мне на плечо — положил руку! на плечо! мне!!! — и проникновенно сказал:

— Я же вижу, что вы нормальный.

— И что?

Руку я побыстрее сбросил.

— Вы понимаете. И не говорите, что речь сейчас не о вас.

— Не борзей.

Тем не менее я ещё какое-то время послушал его агитацию и взял номер телефона. Штык ошибся, все мы ошиблись. Сейчас прибежит Павлик к соратникам с зажигательной речью о своих успехах агитатора и пропагандиста, и соратники, не умней его, к вечеру убедят себя и других, что получили карт-бланш. Завтра с утра получат по рукам, к обеду будут биться в истерике и кричать, что их предали.

Объём памяти как у белки — двадцать минут или около того.

Потом было совещание.

Присутствовали наши, прокурорские, наблюдатель от ДК и новый парень из ФСБ, про которого все уже знали, что он по-крупному накосячил в московской собственной безопасности и отправлен в наш город на перевоспитание в самый замухрышный отдел, чуть ли не в службу контроля за психоанализом. Вопрос, как именно нужно было для этого накосячить, занимает многих.

Мы как мы, Федеральный комитет по противодействию экстремизму, только-только обрели самостоятельность, и никто не знал, как к этому относиться.

Началось всё с межведомственных инициатив и моды на противодействие. Терроризм забрала себе госбезопасность, но противодействовать хотелось всем, от МВД до ФСИН и от ФСИН до МЧС. Межведомственный комитет мирно писал программы, планы и согласования, но когда присоединиться к инициативам пожелало Министерство культуры, межведомственное сотрудничество пригасили, а нас сделали новым ведомством со звёздочкой, и стал наш комитет Федеральным. Мы получили бюджет, помещение, кучу завистников и недовольных. И необходимость отчитываться и совещаться вдвое против того, что было.

На этот раз поводом встретиться в расширенном составе стала жалоба (экземпляр — нам, экземпляр — прокурору), которую накатал специалист — тот самый, принесённый чёртом из Москвы на нашу голову. Ему стали приходить письма с угрозами: нелепые, но злые.

— И вот это!

Прокурорский бросил на стол репродукцию в прозрачном файлике. Угрюмый дядя в облезлой шубе горбился на лавке посреди тёмной грязной избы. Ну, подумал я, мы такого не отправляли.

— Что это?

— Картина Сурикова «Меншиков в Берёзове».

Мы в комитете были люди простые, поэтому советнику юстиции пришлось растолковывать зловещий смысл послания.

— Так это надо было олигархам посылать.

— А послали ему! И он, чёрт побери, жалуется.

— Жаловаться — это так негламурно, — сказал фээсбэшник.

На него все косились: хромой, беспалый и сам-то как раз очень модный. Вряд ли его так покалечили в собственной безопасности, но и на боевого офицера он не был похож.

— Хочу подчеркнуть, что дело далеко выходит за рамки бессистемного хулиганства. Мы тоже пострадали.

— Сильно сказано, Нестор Иванович. Пока что никто не пострадал.

— И потом, ваши-то неанонимные.

— Вы и сами отличились.

— Это была провокация!

— Вот-вот. И в Имперском разъезде так говорят.

— В Имперском разъезде? Вы ставите нас на одну доску с Имперским разъездом? А вы их, часом, не покрываете? Не хочу предполагать, но, может быть, и не бесплатно?

Он был, этот Нестор, обезоруживающе глупый — и потому, что не мог скрыть, что чувствует, и потому, что чувствовал то, что чувствовал. Он смотрел на нас и видел орков и гоблинов, авангард орды. Я смотрел на него и думал, что мы обычные люди. В главке пальцуются, на районе вкалывают. Следователю может повезти так, что он будет работать по пятнадцать часов в сутки, при этом оплачивая бензин из собственного кармана. Я сам пришёл в комитет из следствия.

— Каждый раз, чтобы вы начали шевелиться, приходится подключать прокуратуру!

— Да уж, с прокуратурой у вас полное взаимопонимание.

— Это вы на что намекаете? — спросил прокурорский.

Тут все оживились и немного поспорили.

Я сидел и размышлял, как так вышло, что я не знаю Штыка. Не то чтобы я держал в голове досье на всю коллегию адвокатов, но адвокат, связанный, как он сам обронил, с теневыми структурами, в наших кругах приметная личность. Он мог солгать — сказать «я адвокат» так же, как сказал бы «я из прокуратуры» или «я из администрации», но какой в этом смысл? Я был уверен, что Штык знает, кто я, знает, что я могу, если задамся такой целью, проверить его слова.

— Я хочу знать, какие вы принимаете меры.

— Какие положено. Устанавливаем.

— Станислав Игоревич считает, что – –

— Кстати, нужно будет его вызвать.

— Таких людей не вызывают!

— Не вопрос. Сами сходим.

— Вы собираетесь допрашивать Станислава Игоревича?

— Опросить мы его собираемся. Он ведь потерпевший? Опросим, уточним, зафиксируем и будем думать.

— Боюсь даже представить, какой смысл вы вкладываете в это слово, — ядовито сказал Нестор.

— А как ты хочешь, чтобы мы работали? — спросил я, не выдержав. — Озарениями? Медитировали? Буду смотреть на фотографию Новодворской и от этого улики материализуются? Или с фотографией Новодворской можно вообще без улик? Она и так скажет, кто виноват?

Гражданин наблюдатель от такого кощунства задохнулся и подскочил.

Он был в свитерке и джинсах, как я сам и половина присутствующих, и пока кричал о плясках на костях и о том, как он не позволит, я смотрел на вешалку, на которой бок о бок висели его кожаное пальто и моё. Ну-ну. Целую ручки и прочие штучки.

— Давайте все успокоимся, — сказал прокурорский, и сразу повеяло «Pulp fiction». — Никто ещё не привык, но мы будем привыкать, ничего другого нам не остаётся. — Он устало улыбнулся Нестору. — Нестор Иванович, сотрудники комитета понимают свою ответственность и достаточно квалифицированы. Они, — он посмотрел в нашу сторону, — готовы к совместной работе. Потому что... Потому что, как я уже сказал, они готовы.

— У западных партнёров это называется вынужденным сотрудничеством.

— Спасибо, полковник. Надеюсь, вы все будете... будете...

— Не слишком вынужденно.

— В том-то и беда, что у нас без привлечения общественного внимания ничего не делается!

— Это не привлечение общественного внимания, это скандал.

Немного поспорили снова.

Фээсбэшник остановил меня, когда все расходились.

— Что за интерес к инженеру душ?

— Это писатели инженеры душ. А этот — политтехнолог.

— А это очень рядом всё ходит. Так что?

— Служебный интерес, полковник.

— Чего тогда завёлся?

— Тоже по службе. Мне на взводе легче работать. Ты его знаешь? По Москве?

— Нет. То есть да, но со многими оговорками. Не совсем по Москве.

— И что посоветуешь?

— Посоветую проявлять стратегическое терпение, — загадочно сказал он.

ЖЕНИХ

Единственная связанная с пунктиками проблема состоит в том, что Максимчик отказывается говорить, чего он в точности хочет, и мне приходится вести себя по наитию, которого у меня не очень много. Я бы предпочла чёткие инструкции. Даже зашла на профильные сайты, и они подтвердили, что да, тематический секс очень строго регламентирован.

Но бедняжка такой индивидуалист, у него и в этом всё не как у людей. Позаимствованные мною на сайтах паттерны привели его в неописуемую ярость; я даже подумала, что ромашкой на этот раз будет не обойтись. Потом он отдышался и сказал, чтобы я никогда, никогда не произносила слова бондаж. Ты ещё боттом скажи! И с таким негодованием, даже волосики встопорщились. Нет, зачем же, говорю, если тебе не нравится; если ты вообще не хочешь называть хоть как-то, можно подавать какие-нибудь знаки.

Так и взвился.

Какие знаки! Какие знаки! Может, масонские?! Не делай ничего! и знаков не подавай! и, ради бога, прекрати это обсуждать!!!

Я бы, думаю, рада не обсуждать, но ты должен хотя бы намекнуть, что и в какой последовательности мне делать. Плакать? Или просить прощения? Или, может быть, сопротивляться? А если начать сопротивляться, то где остановиться? И как вообще Максимчик отреагирует на такое непредусмотренное сопротивление, если только он его подспудно не ждёт? Тут поди разбери, чего он ждёт или не ждёт, когда слова не вытянешь.

Мне совсем не с кем было посоветоваться: мамуля и Светка придут в ужас, а подруг у меня нет, и непонятно, из-за чего так вышло. Девочки на работе относятся ко мне хорошо, потому что я никому не делаю подлянок, но не как к своей.

У девочек постарше, которые уже с детьми и мужьями, а совсем старшие — с внуками, свои разговоры, и на нас, остальных, они смотрят немножко свысока. И как с ними разговаривать: только слушать. Я помалкиваю, но не смеюсь в нужных, как потом оказывается, местах. Девочки это воспринимают так, словно я их осуждаю, а у меня нет способностей объяснить, что я не осуждаю, просто многое кажется мне диким. Да и объяснения, не знаю почему, всегда приводят к чему-то нехорошему. Как будто, объясняя, выглядишь понимающей больше других, и тогда тебе сразу скажут: сперва своих заведи.

Вот, например, Аллочка. Уж как она ругает придурковатого мужа — и жалуется, и передразнивает, — так что я наконец не удержалась и спросила, почему она с такой скотиной не разведётся. Аллочка переменилась в лице, не по-доброму (тогда-то она мне и сказала: сперва своего заведи, советчица), а Нина Петровна мне потом говорит: не будь дурой, Анжелка. Она за своего Васю глаза тебе вырвет, если неправильно посмотришь. И лучше, кстати говоря, ты на него вообще не смотри. Но раз так, зачем было нужно всё это говорить? Если Вася в порядке или пусть не в порядке, но Аллочку устраивает, почему она называет его уродом и тряпкой и всех ставит в известность о разных его несимпатичных бытовых привычках? А ты меньше слушай, что говорят! И не лезь промеж них с советами! От таких вот советчиков все беды, им самим в первую очередь.

Я, говорю я Нине Петровне, просто хочу понять, в конце концов, это должно пригодиться мне в моей собственной будущей семейной жизни. Как вообще возможно жить с человеком, которого вот так... такими словами... перед чужими людьми... А он ведь тоже про неё, наверное? Нина Петровна даже рукой махнула. Никогда ты, говорит, не поймёшь, нет в тебе этого понимания. Лучше молчи.

С девочками, которые ещё в поиске, трудно по другой причине. Они ищут не совсем то, что я, и не там. На прошлом корпоративе одна такая мне говорит: «Ты какая-то замороженная, Анжелка, искры в тебе нет. Парней отпугиваешь, как репеллент — комара». Вот те раз. Плясали-плясали, и что пошло не в то горло? Серёжа? Мне неприятно со всеми подряд обжиматься, особенно с парнем, который считает, что ты ему за это ещё и должна. Вот-вот, дери нос выше! Чем он тебе не угодил, снежная королева? Тем, думаю, что павлин и лгун с нулевыми интересами. Если Максимчик в музеи не ходит, он, по крайней мере, сам по себе музей с таинственной коллекцией, а у такого Серёжи какие внутри экспонаты? Мечты о новом айфоне в очень хорошем случае.

Оставалась Маша — всё-таки у дизайнера по интерьерам должны быть передовые взгляды, — но мы пока недостаточно знали друг друга для таких разговоров. Кроме того, я заметила, что в ней нет никакого снисхождения к мужчинам, как-то даже свирепо она на них смотрит. Мне кажется, она приняла бы как должное, если бы это я лупцевала моего бедняжечку, а вот наоборот у неё вызовет гневную отповедь. Может быть, кто-то когда-то её по-настоящему обидел, и она не могла отойти или считала, что продвинутой девчонке, как модной — сумочку, необходимо демонстрировать весёлую жестокость.

Наверное, я бы пошла к психотерапевту, если бы не знала, что Максимчик ненавидит свою работу и коллег, а всех, кто к ним обращается, считает ущербными. Психотерапевты ведь для того и существуют, чтобы люди могли поговорить с ними о проблемах, которых стесняются, правильно? Максимчик же начинает кричать, что всё это обычная рекламная акция, скидка тридцать процентов от специально вздутой цены, на такой вдобавок товар, который прямо опасен.

Теперь я думаю, что, как бы ни было тяжело, надо было идти учиться, и даже один раз сказала так Максимчику, но он только посмеялся: слишком, дескать, я обольщаюсь насчёт высшего образования. Легко говорить, когда у тебя самого высшее образование есть, и в непервом поколении. По крайней мере, теперь у меня были бы друзья и знакомые с кругозором и интересами, и кто-то из них смог бы дать разумный совет, и любой — спокойно выслушать. Я сама была бы другой, способной приводить примеры и аргументировать, вряд ли меня бы захватила врасплох пара пунктиков.

Если в глубине души я и надеялась, что Максимчик скажет что-нибудь вроде «за чем дело, иди учись», то сильно ошиблась. Он не только так не сказал, но и всеми способами дал понять, что совсем не хочет моего поступления в институт. Он настолько этого не хотел, что на годы вперёд выполнил план по подаркам: лишь бы мне не пришло в голову завести речь о репетиторах. У меня, кстати, были неплохие оценки в старших классах.

Ну ничего, зато у детей в этом смысле будет всё самое лучшее, может быть, даже и за границей.

Но с пунктиками при этом мы остались, где были. Максимчик прекрасно знал, что делает, и никаких проблем у него не возникало, а я не могла сказать, что хочу получить подробные указания, и желательно написанные на бумажке. Он ведь перестал думать о пунктиках, как только убедился, что и для меня они сами по себе не проблема. Откуда нам было догадаться, что то, что не проблема само по себе, повлечёт за собою ужасный рой мелких сопутствующих проблем, о которых я узнала, лишь столкнувшись с ними лицом к лицу, — и это оказались очень неприятные лица.

Если о проблемах можно так выразиться.

ДОКТОР

У очень и очень многих людей, даже таких, на которых никогда не подумаешь, годами нет секса. Телевидение и Интернет приучили их к мысли, что это достаточный повод для тяжёлого невроза. Нет секса? Не будет, значит, ни здоровья, ни социальной полноценности — тебя самого не будет. И проблемы со здоровьем и обществом начинаются как по заказу: из-за нервной гонки за счастьем, постоянной взвинченности, нежелания либо неумения спокойно жить той жизнью, которая досталась.

На мою долю выпадают жалобы, завуалированные просьбы помочь с поиском партнёра и постыдные тайны. Нестор, например, пишет эротические рассказы. Которые никого не возбуждают, рассказы из числа тех, где фигурируют «музыка его (её) страстных стонов», «мой раскалённый страстью член» и «мои трусики промокли». (Опять трусы.) Я как-то обсудил это с Соней, единственной моей клиенткой, ведущей регулярную половую жизнь, и та, подумав, сказала: «Но, доктор, они действительно промокают». Промокают, да? Ну ладно.

Или вот Муся. Муся шарахается от мужчин, но и женщин любит только из принципа.

— Муся, ну зачем так себя истязать?

— Понимаете, доктор, если уж ты феминистка, то удобнее быть при этом и лесбиянкой. Потому что с мужчинами становится невозможно. Когда они узнают. Ну, про феминизм.

— А им обязательно узнавать? У вас на лбу не написано.

— ...Я ведь не специально. Так, слово за слово. Я не могу постоянно за собой следить, чтобы не ляпнуть лишнего. Это, в конце концов, унизительно.

— Принимать во внимание чужие чувства?

— О, эти-то скоты никогда ничьих чувств во внимание не принимают. Они не думают, что у меня какие-то чувства вообще могут быть. — Муся сжала кулачки. — И что самое несправедливое, у них это получается как-то естественно, но если я начну вести себя так же, то покажусь дурой и хабалкой.

— Быть дурой и хабалкой — такой же талант, как быть жлобом. Если вы этого очень хотите, можно, конечно, себя натаскать. Существуют тренинги.

— Нет, я просто хочу, чтобы меня это не задевало. Равнодушие тоже можно натренировать?

— Это называется «повышение самооценки». Когда самооценка высокая, равнодушие к чужим мнениям появляется само собой. Это как с температурой при гриппе: тридцать восемь и пять — и вас уже мало интересует, кто от оппозиции пойдёт на выборы.

— ...Температура при гриппе повышается в результате борьбы организма с вирусом. А с чего повышаться моей самооценке? Я ведь даже не знаю, стою чего-то на самом деле или нет.

— И не надо вам знать. Не важно, чего вы стоите. Важно, во что вы себя оцените.

— Но кто на это купится?

— О, полно идиотов.

— ...Я познакомилась с нормальной девушкой. Как вы думаете, мне нужно ей про себя рассказывать?

— А чем вы с ней собираетесь заниматься?

— На выставки вместе ходить. В театры. Я к тому, что, если я приму во внимание её чувства и буду помалкивать, а она потом вдруг как-нибудь узнает, выйдет совсем некрасиво. И знаете, нормальным ведь очень трудно объяснить, что ты не хочешь всех подряд и с кем-то просто дружишь. Они всё равно будут настороже.

— Объясните ей хотя бы про феминизм. При случае.

— Ей уже телевизор объяснил, — горько сказала Муся. — Знаете, что она думает? Что феминисток служба безопасности может прогнать из магазина. Как воришек.

— Вы ничего не путаете?

— Да она мне практически открытым текстом сказала. — Муся помолчала. — А может, она лесбиянок имела в виду? Вот и думай, признаваться в том, что она и без того уже знает, или нет. Вы бы на моём месте признались?

— Конечно же нет. Каминг-аут — это хуже, чем безнравственно. Это вульгарно.

— ...Не говоря уже о том, что женские каминг-ауты никого не интересуют. Вы в курсе, доктор, что нарушаете сейчас профессиональную этику?

— Именно поэтому я так популярен.

Я нечасто высказываю своё мнение и прилагаю усилия, чтобы его вообще не иметь. Современный мир считает, что любому гражданину есть что вякнуть по любому вопросу, включая узкоспециальные и требующие многолетних размышлений, и граждане настолько втянулись, что молчание или слова «не знаю» воспринимают как антиобщественную выходку. Как это ты не знаешь? Ты личность или не личность? Профицит бюджета — не твоё дело? Или, может быть, генная инженерия — не твоё дело? События на Ближнем Востоке? События на Дальнем Востоке? События в Монте-Карло? Орфография? Их поощряли быть собой, и вот что из этого получилось.

Но моим кретинам полезно ознакомиться с правильным взглядом на вещи, раз уж так вышло, что чёртова кушетка — единственное место, где они могут это сделать. Я даю советы. Столь низко пал профессионально, что даю советы — ими всё равно никто не воспользуется.

— Почему все так сходят с ума с этими каминг-аутами?

— Потому что это средство контроля. И, как ни смешно, средство деромантизации. Гомосексуализм при ярком свете теряет всю свою привлекательность.

Мир захлестнул террор каминг-аутов. Людей берут за горло, тащат за волосы, за ноги выволакивают из нор; дошло до того, что отказ публично говорить о своей ориентации, какой бы она ни была, принимается за косвенное трусливое признание, так что не желающие прослыть пидорами обнародуют число и адреса своих жён и любовниц. «Всем выйти из сумрака!» Никаких сумерек. Никакой двусмысленности. Никакого closet.

— А как вы всё-таки познакомились?

— ...Мы всё время видим друг друга в одном и том же месте. А недавно в центре столкнулись, случайно. Но, доктор, она первая со мной поздоровалась, честное слово.

— И теперь ходите по музеям?

— Ну да. А что такого? Мы же не на актуальное искусство. То есть один раз пошли на актуальное, но, думаю, больше не надо. Не хочу наткнуться на кого-нибудь из знакомых.

— Опасности наткнуться на знакомых в Русском музее нет?

— ...Это будут другие знакомые. Не те, кого я имею в виду.

— Да?

— Ещё вот музей Арктики и Антарктики — безопасное место. ...Сама Арктика, наверное, тоже.

После Муси один за другим явились Соня и мой сумасшедший.

Соня была в бешенстве после очередной встречи со следователем, который вёл дело об ограблении её квартиры, а старик окончательно переселился в какой-то свой дивный новый мир и только изредка оттуда выныривал, чтобы взглянуть на меня изумлёнными вопрошающими глазами.

Я привык и к нему, и к ситуации, но он был неизлечим, а ситуация — того рода, что развиваются от плохого к худшему. Далось ему это воровство! Нам нужны были деньги в бóльших количествах, чем можно заработать, — боевые организации, в конце концов, недешёвое предприятие, — и я добывал их как мог. Можно подумать, Соня Кройц пойдёт на паперть, лишившись брюликов. Или я не знаю, по какой статье пойду сам, если что? (Да уж, лучше по этой.) Старикан как будто пытался объяснить, что я играю с огнём, а я жеманно отводил глазки и уверял, что этот огонь не жжётся. Знал бы ты, старый пень, какие бывают игры.

— Существуют, в конце концов, способы обмануть полицию.

— Лучший способ обмануть полицию — не делать ничего противозаконного.

— Это также может её насторожить. В определённых обстоятельствах.

Он достал меня на этот раз, крепко достал. Я делаю это не из любви к адреналину! хотелось мне крикнуть. Не потому, что жадный или завистливый! Мне плевать, какие уроки извлекли вы из своей жалкой жизни, но мой-то урок заключается в том, что со дня на день станет слишком поздно для учебного процесса. Поздно делать выводы! Поздно дышать! Покупать булочки к завтраку!

Хотя покупать, конечно, придётся ещё больше и всегда что-нибудь не то.

Славным завершением дня стал визит Нестора.

Его новостная лента снабдила его сегодня избыточной пищей для размышлений, и, перед тем как начать мотать мне душу заведённым порядком, он пожелал узнать моё мнение про Турцию.

«Нестор, ты дебил? Какое мнение про Турцию я могу иметь?»

— Моё мнение про Турцию спросите у Багдасарова.

— Но вы обязаны иметь своё собственное!

— Не хочу. Не люблю выглядеть идиотом.

С такими, как Нестор, всегда совершают одну и ту же ошибку, занося их в разряд назойливых, но неопасных. Комары тоже кажутся неопасными, пока не обнаруживаешь себя в тайге голым и привязанным к дереву. Он глуп, и он тщеславен, и от него не так просто отмахнуться, даже когда он выступает в роли частного человека, а он выходит из неё всякий раз, получив отпор, — выскакивает как ошпаренный.

Он угодил в поставленную для него ловушку, но не заметил.

— Нет слов «не хочу», когда речь идёт о гражданском долге.

Логически рассуждая, в войне идеологий либерал Нестор борется за суверенность «хочу»; его партия не устаёт рассказывать, как славно жилось бы в мире, который держит «должен» в будке на привязи, не высовывающим нос дальше уплаты налогов, Уголовного кодекса и ПДД (сюда же, попав в общественный транспорт, они добавляют правила личной гигиены), через глухую стену от частной жизни, сферы мысли и морали и всего, о чём можно сказать «дело вкуса».

Практика, конечно, имеет за пазухой свои сюрпризы, чтобы показать в нужный момент всем зарвавшимся, мечтателям и неженкам нежелательность иных желаний — и Уголовный кодекс тут совсем ни при чём, — но даже если бы я разговаривал не с идиотом, мне было бы трудно объяснить, где я вижу ошибку. Наверное, порочна сама идея создать регламент? Иногда, чтобы оставаться человеком, нужно делать выбор в пользу «хочу», иногда — в пользу «должен», причём порою — отвечая на один и тот же вопрос. Так это всё сложно... так, я бы сказал, зыбко...

— Скоро вам станет не до капризов, доктор, — сказал Нестор, радуясь. — Слышали про люстрацию?

— У меня частная лавочка, а люстрация — на госслужбе.

— Все так думают. Только госслужбой занимаются наши стратегические партнёры — и неизвестно, когда начнут.

— И вы решили начать первыми? И с кого же?

— С общественно важных позиций. Знаете, учителя, журналисты, работники культуры. Работников культуры давно пора встряхнуть, писателей в особенности.

— А писателей вы разве ещё не поделили? Со стратегическими партнёрами?

— Если бы всё было так просто. Они же в половине случаев сами не знают, с кем они, — поделишь на глазок, а потом начинаются недоразумения. Такое сочинит, что у самого волосы дыбом.

— Ничего не поделаешь. Психология художника соткана из противоречий.

— Как у плечевых у них психология.

— Ну это уже поклёп.

На писателях пакт от двадцать третьего августа никак не сказался — при условии что это были именно писатели, а не полюбившие литературу журналисты. (Какое-то поветрие: журналист кушать не сможет, пока не напишет Роман. Нестор и его «раскалённый страстью член» тоже готовят себя к чему-то большому.)

— И разве вы не должны уважать свободу творчества?

— Никому я не должен ничего! — предсказуемо завопил мой дурачок. — Это ещё что за привилегии!

При всей их незначительности, при микроскопических тиражах традиционное отечественное уважение к Писателю никуда не делось. Структуры по умолчанию считают их ничейной землёй, небогатой, не слишком даже полезной, не слишком годной, но... заколдованной, что ли.

— И как, если взять техническую сторону вопроса, вы их люстрируете? Бумагу отберёте?

— Издательства можно штрафовать. На обложках можно ставить штамп «Не прошёл сертификацию». Или «Не прошла».

— А сами они пусть носят жёлтую звезду.

— А сами они пусть внятно заявят свою позицию!

Он был чугунный, непробиваемый, но всё же осёкся. Может быть, вспомнил свои рассказики. Позицию они безусловно заявляли.

— Ох, — сказал я почти дружески. — Нестор, Нестор.

Дождь меня встретил как добрый друг — топтался во дворе и вот кинулся навстречу. Всё, всё мокрое: жизнь, асфальт, последние листья, скамейка, на которой, как я заметил, любит сидеть мой безумный старик. Заявляется за час до назначенного времени и сидит. Ну что мне, гнать его, выходить с палкой? Я успешно скрыл его визиты от всех, даже от собственной картотеки.

Сейчас слишком сыро и для него. А я, если бы можно было остаться в какой-то погоде навечно, выбрал бы эту.

ВОР

Музей Державина, товарищ майор, малопосещаемое место. На тот случай, если вы умерли или находитесь за пределами родины без возможности или желания вернуться, спешу сообщить, что квартал кардинально изменился. Теперь здесь опрятно. И небедно тоже; а за вход в Польский садик нужно платить. Сам сад не узнать, и вынужден шепнуть вам на ухо, что таким он мне нравится больше.

Всю свою жизнь я страдал от соседства с людьми, которые пришли бы в ярость, скажи им, что на посещение парков нужно раскошеливаться, и в то же время безотчётно презирающими всё бесплатное, как будто они родились в уверенности, что бесплатное создано для того, чтобы всячески там гадить. Сейчас те люди во многом сменились людьми, которые и раскошеливаются, и гадят, но сюда, на задворки центра, ходит близживущая чистая публика, и она косится уже на меня. Я стараюсь избегать их взглядов: не бываю здесь по выходным и предпочитаю плохую погоду. Мостик через канавку, ротонда, амфитеатр, аккуратные группки молодых деревьев — всё здесь такое крошечное, в идеальном соотношении размера и покоя.

(Крупные вещи тревожат, а маленькие вещи, выдаваемые за крупные, раздражают. В этом, товарищ майор, был корень проблем, из-за которых столь безрадостно сложились мои отношения с неофициальной творческой элитой Ленинграда. Я их не выносил как самозванцев, они мне платили презрением как официальному служащему и конформисту. Нашли тоже официальное лицо... что я мог... Безусловно, можно начать как самозванец и доказать, что ты и есть званый и избранный, но все, кто прошёл этот путь, — и сколько их было? раз-два? — шли в одиночку, во всяком случае, старались создать такое впечатление. Когда поползли шепотки и разговоры, не нашлось человека, который бы искренне встал на мою защиту, и друзьями я называл тех, кто хотя бы пересказывал мне, с хмурым или затаённо злорадным видом, сплетни. Сам виноват. И я уже был тогда виноват — пусть и не в том, что мне приписали. Я ничем не навредил ни одному из тех, кого презирал, и при этом погубил единственного человека, которого любил, которым восхищался. Обыкновенная история.)

Мостик, канавка, амфитеатр. Ах, как здесь хорошо! И лучше всего то, что это новое место поверх такого старого, где я не бывал. У меня бы не хватило духу пойти, например, в Летний сад, хотя и говорят, что от Летнего сада, после того как его реконструировали и приукрасили, ничего не осталось. Так ли это? Не хочу проверять.

(Интересно мне знать, была ли у вас особая причина назначать Летний сад местом встречи. Для тёмных наших целей скорее бы подошёл Михайловский; Летний же слишком многолюдный, нарядный... всегда в нём было что-то раздражающее, а я и без того был взвинчен.

В те дни я думал, что это и есть ваш замысел: всеми средствами накручивать меня как можно сильнее, сейчас думаю, что моё состояние вы меньше всего ставили в заслугу декорациям и Летним садом, наоборот, пытались меня взбодрить; предложи я перебраться хотя бы к замку, мы бы туда и перебрались; но я молчал, уверенный, что получу отказ... это было бы унизительно. Как будто после всего имело смысл обращать внимание на какие-то дополнительные унижения!)

Мостик, канавка, я на скамейке. Теперь, товарищ майор, приготовьтесь смеяться.

Задумавшись и, может быть, закрыв глаза — но задумавшись, а не задремав! — я неожиданно понял, что посторонний человек не только сидит рядом со мной, но и с интересом меня разглядывает. Мне не понравился этот интерес, какой-то нарочитый, как у тупого зрителя на спектакле; не понравился сам человек. Он был среднего роста и возраста, но весь высохший, как палочка, под слоями пальто и костюма. (Он был в костюме и при галстуке.) И глаза; беспокойные глаза, больные.

— А ведь мы с вами товарищи по несчастью, — сказал он. — Видел вас у моего психоаналитика. Ничего, что я так запросто?

Очень чего! Мне не нравятся люди «запросто», даже если они и умеют это делать, вдвойне не нравится выученное, вымученное панибратство — и меня элементарно оскорбляет хамское стремление привязаться к человеку, который сидит подальше от всех, размышляя о том, как страшна жизнь и почему она так страшна.

Да и начал он со лжи: не мог он меня там видеть, и я, когда наблюдал за клиентами, не видел его совершенно точно. Не говоря уже о слове «психоаналитик».

— Вот оно как! — сказал я.

Мой возраст ввёл его в заблуждение: все знают, что старики болтливы, все пользуются этим старческим недержанием, стаи мошенников и журналистов рыщут в поисках бесхозного старика.

Что ж; если он ждал потока сознания, он его получил.

(Грешным делом, товарищ майор, сперва я подумал, что история нелепо повторяется и иссохший гражданин явился по мою душу из тех же ворот, что и вы треть века назад. Подумаешь, поменялась вывеска над воротами! Портреты в кабинетах! Архивы лежат, где лежали, и постоянно, уверен, к ним обращаются сотрудники — по воле начальства и собственному почину. Поэтому я начал с того места, где вы и я остановились летом девяносто первого года, но заговорил так, чтобы этот жалкий новый посланец ничего не понял и даже не смог бы сообразить, где ему наводить дополнительные справки, но если бы и сообразил — что бы он там обнаружил? Ноль! Фуфло! Вы перестали фиксировать в своих отчётах наши встречи ещё при жизни того молодого человека, а уж когда вы перестали фиксировать в них правду, не вспомнит никто — скорее всего, в день драки с Германом. Помните Германа? За ним тянулась слава алкаша и осведомителя, и я бы ему сочувствовал, зная, как такая слава зарабатывается, но он вдобавок был отъявленный, тяжёлый хам (со вспышками странного обаяния, что да, то да, с озадачивающей начитанностью в неожиданных областях — от восстания декабристов до реставрации фресок).

А сама драка? По нынешним временам вздор, пустяки, а тогда вы рисковали так, словно помогали прятать трупы. Какое мирное, какое невинное было время! ...Кукольные приключения, но не приключения кукол.)

Что ж, если он ждал потока сознания. Я рассказал ему про Германа. Я рассказал ему про Клуб. Это уже никому не повредит, а если и повредит, буду только рад.

(Может быть, вы думаете, товарищ майор, что сейчас, дожив до двадцать первого века и маразма, я пытаюсь представить дело так, будто уже в восьмидесятые смотрел трезвым взором на планы и чаяния. Не пытаюсь и не смотрел. В девяносто первом я стоял на Дворцовой площади, охваченный той же счастливой истерией, что и остальные. Понадобились потом девяносто третий и девяносто шестой, чтобы любой призыв к обществу стал вызывать у меня кривую усмешку, а что до Клуба, то я презирал людей, а не олицетворяемую ими идею. Нет на свете большей свободы, нежели творческая, и противодействие искусства растёт по мере того, как его пытаются обуздать и направить, но все мы тогда были убеждены, что посягает на искусство только власть, причём только советская, и соответствующую держали оборону, не замечая, что кандалы и застенки могут выглядеть и не кандалами, и не застенками, что если одни враги присылают повестки, то другие ставят капканы, что и капкан не всегда выглядит капканом, что настоящий писатель сам по себе естественный враг для всех, любой власти, любого общества, неуправляемый, недосягаемый и неподотчётный. Это вопрос не о том, были ли наши идеалы ошибочны, а о том, были ли у нас идеалы вообще. Мы провалились на экзамене по главным предметам. Мы не оставим по себе ничего: через тридцать лет это хорошо видно, после того как все страдальцы протиснулись в печать, в гранты, в фонды, за границу, протиснулись всюду, куда смогли пролезть... зеркальное отражение, товарищ майор, доложу я вам.)

Он сидел как штык проглотив, ему было неинтересно. Он так и сказал, весьма невежливо перебив: «Это не совсем то, что меня интересует». Не удивительно. Люди, которых это интересовало, давно в могилах или американских университетах, да и те в могилах тоже.

— Если у вас есть какие-либо вопросы, лучше показать удостоверение.

(Вы в ту драку могли и не ввязываться, товарищ майор; в конце концов, вы могли её предотвратить. С вами в те дни тоже что-то происходило; как ни далеко было до лета девяносто первого от этих первых дней Горбачёва, вы уже что-то учуяли, вас изводило томление — та смутная тревога, которая предшествует догадкам и подозрениям, те предчувствия, в роль которых вы не верили, тоска. Никогда мне не узнать, к каким выводам, хотя бы относительно вашего генерала, вы пришли, дату и причину вашей смерти — если вы умерли, местопребывание — если живы. Генерал-то ваш жив-здоров, можете себе представить?)

Лучше показать удостоверение.

— Не придавайте удостоверениям такого значения.

Я заверил его, что не придаю значения вообще ничему.

(И кто бы сейчас поверил, что в те годы мордобой мог начаться с обсуждения личности Пестеля? Что в 1984-м серьёзно и с интересом относились к событиям 1825-го? Отчасти это было модой, отчасти это было фрондой; какими-то вещами — эзотерика, психоанализ — интересовались именно и только потому, что партия и правительство интереса не поощряли, а какими-то — из-за слишком определённого, надоевшего партийного, правительственного взгляда. Но я помню те споры, как они умели перелиться через край и моды, и фронды.

Герман декабристов ненавидел. Их выступление он считал масонским заговором, имевшим целью уничтожить не столько самодержавие, сколько христианское государство, а их заводил — членами коварной, безжалостной секты, с лицами, упрятанными под семью, одна на другой, масками, с планами, продуманными на три поколения вперёд; его ужасали и завораживали бесчеловечность их терпения, неустанность их точащей камень работы, их спокойное упование исподтишка, тайно, одним влиянием на элиты и общество источить в пыль прежний мир, с его сословиями, иерархией, верой, суевериями и предрассудками, поэзией, благородством, гордостью, роскошью... искусством. Эта точка зрения полумаргинальна сейчас; тогда она закрывала все двери. Все двери, товарищ майор, даже и на Литейном.

Я разыгрывал простеца. Если у тебя планы продуманы на три колена вперёд, спрашивал я, зачем же так рисковать и делать восстание? Что будет с планами в случае неудачи? Это уж по нашей русской привычке, мрачно отвечал Герман. Не могут утерпеть. Хотят всё и сразу. И кричал, и стучал кулаком по столу: «Обязательно придёт такая мразь, полковник Пестель!»

За Пестеля нашлось кому вступиться.)

А этот всё сидел рядом.

— Вы бы вступились за Пестеля? — спросил я. — За полковника Пестеля, декабриста?

— Это вам лучше с нашим общим доктором поговорить. Он считает, что Пестеля повесили справедливо.

— Я рад, что это кого-то интересует.

— Чему тут радоваться? Интерес к политике — показатель душевного расстройства. Особенно если это политика двухсотлетней давности.

(Но что касается той драки... Легко сказать, что масоны были ни при чём — они были при чём, хотя, конечно, косвенно. (Обычное дело с масонами, сказал бы Герман.) Тот молодой человек, в простоте души замысливший организацию, которая абсурдно повторила орден иллюминатов, очень многое принял на свой счёт и взбеленился, потому что его собственные цели представлялись ему благородными, а цели Адама Вейсгаупта — нет. Столь широкое расхождение в целях и столь малое — в методах. И никого ещё это не навело на нужную мысль: ни декабристов, ни народовольцев, ни того молодого человека.

Дивлюся, право, я, как с умной головой могли связаться вы с такой, судáрь, чумой, — так я ему сказал, помогая умыться. Герман, как я теперь думаю, во многом был прав, но своей отталкивающей личностью компрометировал собственную правоту. Он понимал это и, должно быть, страдал. Почему бы ему не страдать? Если человек пьянь и хам, это не означает, что у него нет чувств.)

— Что вам нужно от этого бедолаги?

— Ничего он не бедолага. Всё у него отлично.

— Несмотря на интерес к политике?

— Я пошутил. В конце концов, политика двухсотлетней давности — всего лишь история.

— Да, всего лишь.

(Нет, меня не удивило, когда тот молодой человек набросился на Германа с кулаками. При таком сходстве в методах любое различие в целях начинает казаться мнимым — каким оно, собственно говоря, и является. И это было больше того, что он мог вынести.

Бенкендорф создавал Третье отделение по плану, разработанному для собственных нужд Пестелем, — хотя и постарался, надо отдать ему должное, его облагородить. Например, признавая необходимость политической полиции, с отвращением отверг идею тайного надзора посредством сети агентов, провокаторов и шпионов; всё больше напирал на воспитание и профилактику. Пестель тайный надзор считал безальтернативным — как, не прибегая к шпионству, знакомиться с частной жизнью граждан? — а его наличие необходимым. «Тайные розыски и шпионство суть надёжнейшее средство узнавать, как располагают свои поступки частные люди». Вот вам и революционеры. Кто-то говорил, что именно они, приходя к власти, создают наиболее эффективную политическую полицию.)

— Почему вы смотрите на меня с таким осуждением?

— Это не осуждение, это неприязнь.

(Кстати, товарищ майор. Герман написал всё-таки тот донос или нет? И если не он, то кто? И если не донос, то что это было?)

— Понимаю. Я вам действительно солгал. Но Макс мой друг, и меня беспокоит то, что с ним происходит.

С такого дружеского беспокойства и начинаются у людей проблемы, подумал я.

— И что же с ним происходит?

(Чем больше думаю о той драке, тем больше она выглядит не тем, чем была. Герману тот молодой человек скорее нравился, и на свой неуклюжий лад он пытался с ним сойтись. С чего-то ему поблазнилось, что молодой человек, поклонник Леонтьева и враг мартышек из Клуба, увидит в нём своего. Не увидел. Вообще не захотел рассматривать. Германа сопровождали скандалы и запах канавы, в которую он неуклонно скатывался, и нужно было быть святым или человеком вашей выучки, товарищ майор, чтобы подойти к нему поближе. К тому же мальчик, как и все, считал его стукачом.)

— И что же с ним происходит?

(Ах, доносы, доносы. А вы-то сами, хочу я сказать этим святошам, не стукачи? Вы бегали от КГБ, но все ваши тексты, разговоры, усилия не иное что, как косвенный донос в ЦРУ. Никто не посмеет сказать, что советская власть не предупреждала своих граждан — будьте бдительны, граждане! Вы имеете дело с врагами! — и что же? Вы сделали из этого анекдот, повод залиться смехом. Как вы это умели: с презрением или жалостливо фыркнуть, подмигнуть, пройтись чечёткой по паранойе одних и необходимости изобретать себе занятие у других — изобретать врага за каждым кустом, чтобы было о чём писать докладные. Враги? ЦРУ? Ох-хи-хи-хи! Вот и досмеялись.)

— И что же – –

— Да вы меня вообще не слушаете.

(Товарищ майор, я был не меньшим идиотом, хотя избегал злорадства. Дело представлялось одушевляюще простым: свободные цивилизованные нации протягивают дружескую руку нам, народу, тогда как наша собственная выродившаяся власть всячески этому препятствует. Девяностых не достало, чтобы изжить эту иллюзию, и даже сейчас у интеллигенции наготове кривая улыбка в ответ на филиппики госчиновников, пылко разоблачающих козни Запада.

И госчиновники хороши.

У нас, похоже, никогда не научатся тому, что умели и умеют в Европе: быть обаятельным, лёгким, приятным в общении — и при этом не доверять ни на грош и ни в грош не ставить. Именно этому нужно учиться, и именно это, боюсь, возмущает и отталкивает наших патриотов. Хорошие манеры, за которыми не стоит ничего, кажутся им чем-то оскорбительным и сбивающим с толку, подобно тому как русских критиков всегда оскорбляли и будут оскорблять щегольски и с улыбкой написанные книги, авторы которых не снизошли до тона и проблематики газетных передовиц.)

— Вообще не слушаете!

На старости лет, товарищ майор, я изведал высшее облегчение: перестать притворяться. Я просто встал и ушёл. Без «до свидания», «извините», колотящегося сердца, виноватых глаз и тому подобных глупостей. Что я только что говорил про хорошие манеры? Они мне слишком дорого обошлись.

ЗАГОВОРЩИК

Специалиста и его штаб приютил Фонд Плеве.

Репутация у Фонда Плеве была такая, какой они и добивались, выбирая название, и нужно снять шляпу, если и место они выбрали сами: флигель во дворе на Фонтанке, пять минут ходьбы в одну сторону — училище правоведения, пять минут в другую — Третье отделение. Среди учредителей хватало людей, способных на такие шутки.

Занимались они не бог весть чем: издание книг, организация круглых столов и конференций, гранты, — и были это в основном учёные, спокойные и респектабельные консерваторы, с тоски сделавшие из себя жупел. Вряд ли задаваясь вопросом, на чьи деньги идёт их тихая война с глобализмом.

Жизнь в Фонде не кипела. Я не увидел никого из персон, пока поспешал тёмным коридором за референтом специалиста, вообразившим себя не меньше как генеральским адъютантом. Дойдя, он крепко постучал и крикнул: «Станислав Игоревич! К вам следователь!»

Дверь распахнулась. Специалист стоял на пороге.

Я здорово был предубеждён, но этот округлый вальяжный дядечка не зря получал откаты. Он не раздражал. Стоит не дёргаясь, смотрит прямо. Ухмыляется понимающе и дружески.

— Добрались-таки, — сказал он.

— Спешил как мог.

В кабинет он меня не пригласил, повёл снова вниз чёрными лестницами. Мы вышли через другую дверь и в другой двор. Здесь было голо, серо. Одна стена глухая, окошки в других — почернелые, кривые. Угрюмые коммуналки вставали за этими окнами.

— Вас не продует?

Он вышел в чём был, без пальто или куртки, с сигареткой. То ли боится прослушки, то ли кому-то меня показывает. Сейчас скажет, что решил подышать воздухом.

— Воздухом решил подышать, — сказал он. — С утра не разгибаясь, надо брюхо растрясти. — Он обличающе похлопал себя по брюху. — Плеве, Плеве, а приткнулись в каком-то скворечнике. Причём закономерно.

— Почему?

— Независимых и дерзких никто не любит, а их шуток не понимают.

— Вы-то поняли.

— Ну да. А их это разве порадовало? Чистоплюи.

Не такие уж чистоплюи, подумал я, если с тобой связались.

— Не такие уж чистоплюи, коли меня приняли? А попробовали бы не принять. Я теперь главный в стране ретроград. Пискнут поперёк, отберу у них ихнего фон Плеве и своим сделаю. Представляете, какую чучелку набить можно? Идолище-страшилище поганое.

— Не удивительно, что у вас столько недоброжелателей.

— Ну да, недоброжелателей как блох.

— И кто из них разбирается в живописи?

— Вот это меня самого напугало. — Он посмотрел мне в глаза, серьёзно и испытующе. Прямой взгляд никак не вязался с его образом двурушника и злодея. — И никого, подчёркиваю, кроме меня.

— ...

— Да, служивый. Вам же главное — не убиение моё предотвратить, а убийц поймать... уже после. Так оно рекламнее. Ну я без обид, без обид. И вы не обижайтесь, что я предпочитаю в живых остаться.

— Так на убийство не намекают.

— Мне лучше знать, на что мне намекнули.

— Выходит, вы знаете, кто это?

— Нет, доподлинно не знаю.

— Предположения, догадки?

Ещё неделю назад я был уверен, что мы не берём заказов. Это противоестественно, всё равно что Савинкову предложить подхалтурить. (Откуда нам знать? зловеще говорит Худой. В кассу ПСР приходило столько денег, разве кто-нибудь взял на себя труд их проследить? Один царский сатрап — это просто царский сатрап, а другой — конкретный губернатор или жандармский полковник, неприятно мешающий конкретному банкиру или лесопромышленнику; кто поручится, что вместе с парой десятков тысяч пожертвования не пришло и пожелание, фамилия на клочке бумаги? Савинкову не обязательно говорить.)

Откуда не откуда, а что бы Штык ни пообещал этому человеку, сделать он всё равно ничего не мог — один, без нас.

— Замечтались, дорогой товарищ? Со мною тоже бывает.

— ...С Демократическим Контролем у вас какие отношения?

— Рабочие.

— С чего бы им за вас заступаться?

— Видимо, с того, что они даже идеологическим врагам не отказывают в праве на демократические процедуры, — сказал он, издеваясь.

— А что насчёт Имперского разъезда? Тоже работаете?

— Я? Нет, не работаю. С ними должны работать вы. — Он посмотрел в небо, светлым серым клочком сквозившее над тёмно-серым колодцем двора. — Сопоставьте масштаб. ДК — серьёзная организация, с которой сочли возможным заключить соглашение спецслужбы. Импр — пародийная шайка-лейка, курьёз, конфуз. Спутаться с такими? Для этого существует телевидение.

— Что, если они вас ненавидят и решили припугнуть?

— Почему именно меня?

— Из-за репутации. Ваше прошлое...

— Моё прошлое! — Он улыбнулся, и это была хорошая улыбка: смелая, грустная. — Знаете, я чувствую себя Львом Тихомировым. Твердолобые в правом лагере его так и не приняли. Презирали за ренегатство. Им было всё равно, что он перешёл на их сторону. Верность раз принятым убеждениям, понимаете ли. Что же они апостола Павла не презирают? Или Хлодвига?

— ?..

— Ну этот, «поклонись тому, что сжигал, сожги, чему поклонялся». Король франков, которого взял в оборот святой Ремигий.

— Наверное, про Хлодвига они не знают. Или про Тихомирова. Да и про Меншикова тоже. Я вот всё не могу понять: почему Меншиков?

— Меншикова, — сказал он неохотно, — погубила не жадность. Не размах воровства. Кого это в России губил размах воровства как таковой? Захотел быть владычицею морскою — на том и погорел.

— А вы, надо понимать, не хотите?

— А я, надо понимать, эту сказку читал внимательно. Чтобы захотеть быть владычицей морскою, сперва нужно стать царицей. Я скромный человек и вполне удовлетворился бы новым корытом. Так оно надёжнее. Смеётесь? Наши-то царицы девяностых чем кончили?

— ...Не мог ли тогда эту картинку прислать сам Меншиков? Условный Меншиков, хочу я сказать. Напомнить о себе – –

— И о том, что я его предал? И кто же это? Борис Абрамович с того света?

— А вы его?..

— О да, и не только я.

Мы расстались дружески, он — прикидывая, как меня объегорить, я — на чём его подловить. Что за слепота напала на Штыка, как он мог так подставить себя и всех нас. Никакой союз со Станиславом Игоревичем был невозможен, простое знакомство — опасно.

Я не удивился, когда на выходе меня остановил пожилой дядя в бороде и костюме. Он держался с деревянной неуклюжей корректностью и явно страдал: то ли я казался ему недостойным, то ли предмет разговора.

— Простите, что задерживаю, — сказал он, — но это ведь вы из Комитета по борьбе с экстремизмом? По поводу?..

— Прискорбного происшествия с участием Меншикова, — легкомысленно сказал я.

— Прискорбное происшествие, — повторил он мрачно. — Прискорбно внимание, которое уделяют этому происшествию, я бы сказал. Если из-за каждой неумной выходки... Простите, я не представился. Пётр Николаевич Савельев, историк. Профессор нашего университета.

Савельев — не самая редкая фамилия, но я должен был насторожиться. А вместо этого — нет мне прощения — тормознул.

— Это бросает тень на Фонд, — продолжал он.

— Ну Фонд-то здесь при чём?

— Комическую тень. Тень фарса.

Заподозри я только, уж нашёл бы, что сказать дедушке комического идиота Павлика про гиньоли и фарсы. А так сказал:

— Смотрите на это философски. Для действующих лиц фарс всегда предпочтительнее трагедии.

Он стал ещё деревяннее: перешёл в разряд древесины самых твёрдых пород.

— Это зрителям ничего не стоит смотреть философски, а действующие лица, если только они дорожат собственной честью, не могут себе такого позволить.

— Ну а по существу?

— А по существу я думаю, что Станислав Игоревич посылает себе эти угрозы сам!

— Зачем?

— Это всегда делается с одной целью. Привлечение внимания.

Я и сам, между прочим, так думал. На собственной фотке написать «иуда», пририсовать рожки, отойти в сторонку и поглядеть, что из этого получится — такое было в стиле специалиста.

— Я не двуличен, и всё это готов в глаза повторить Станиславу Игоревичу... да он и без того прекрасно знает, какого я о нём мнения. Наверняка сейчас ликует: как же, поставил Фонд в неловкое положение. Злой человек, помимо всего прочего. Очень ядовитый и злой.

— Какого рода внимание он хочет к себе привлечь?

— Уже привлёк. Непонятый герой, страдалец. С тёмным и грязным прошлым и мученическим венцом в перспективе.

— ...Судьба ренегата.

— Но он не ренегат, — удивлённо сказал профессор. — Ренегат только по видимости, лазутчик под маской ренегата. Не верьте, будто он прозрел, или в чём-то раскаялся, или изменил своим прежним идеалам. Меня не проведёшь!

— Значит, какие-то идеалы у него были?

— О да, были и есть. Станислав Игоревич не просто наёмная трещотка.

— И в пользу кого он таким образом шпионит?

— Всё тех же прежних своих друзей и хозяев, кого ещё. Понял, что либерализм под своей истинной вывеской ни у кого в стране ещё долго не вызовет сочувствия, и переметнулся. Да ещё как! Вы должны помнить — со слезами, с истерикой. Остальные поступили умнее, одним прекрасным утром с прежним пылом начав говорить всё то, чему вчера непримиримо сопротивлялись. Без каких-либо объяснений! Глазом не моргнув! Тут главная хитрость — сделать вид, что и вчера было то же самое, что сегодня. Люди от такой наглости сперва опешивают, а потом смиряются. А потом проходит двадцать лет, и уже по-настоящему никто ничего не помнит. Справедливый расчёт, но какой подлый!

— Если удаётся эти двадцать лет благополучно прожить.

— А что, кому-то не удалось? Среди экспертов?

Усталость какая-то накатывала на меня.

— Светозаров к вам сюда заглядывает?

— Светозаров, депутат?

По лицу профессора было видно, что он очень хочет обнародовать своё мнение о Светозарове. Таким людям, исполненным самоуважения, плохо даётся вынужденная лояльность, а то, что спрашивал посторонний, да ещё при исполнении, вонзало в его щепетильность дополнительную колючку. Профессор отчаянно старался ничего дурного про Светозарова не сказать, но не сказать так, чтобы я всё правильно понял. Вот до чего доводят нервного человека политические игры.

Усталость какая-то накатывала на меня в последнее время. Я не понимал, почему непыльная работа в комитете отнимает столько душевных сил. «Не противно заниматься такой ерундой?» Да уж получше, чем выезжать на трупы бомжей в подвалах. Никто из прежних коллег, кстати, такого вопроса мне не задал.

Светозаров, специалист, этот профессор, Фонд Плеве были бесконечно далеки от моей вчерашней жизни, и я, стало быть, получал их в нагрузку к чистому кабинету и нормированному рабочему дню. Я рассчитывал пообвыкнуть.

— Светозаров-то настоящий ренегат, не притворяется?

В молодые годы Светозаров был такой же пламенный демократ, как сейчас — государственник, и когда ему об этом напоминали, хмуро говорил: «Вот поэтому, поэтому. Рассмотрел их вблизи и ужаснулся».

— Нет, Светозаров не притворяется.

Он сказал это с отвращением и глядя поверх меня, как будто где-то в пространстве парил портрет В. К. Плеве и профессор Савельев советовался с ним взглядом, их усталые взгляды встречались. Шуты, позёры, ренегаты, троянские кони — не таких мотыльков ждали организаторы Фонда к своему огоньку. И не было стены, на которую опереться.

— Не на кого опереться, — сказал профессор. — Вы приходите к нам, на следующей неделе будет лекция о возникновении Охранного отделения и дискуссия. — Он прочёл на моём лице нечто такое, что ему не понравилось, и рассердился. — Я учёный и делаю то, к чему приспособлен! Чего вы от меня ждёте, создания Святой дружины?

— Нет, — сказал я. — Не надо, пожалуйста.

Голова у меня гудела, когда я вышел на мокрую, продуваемую серым холодом набережную Фонтанки. «Ничто не предвещало», как любят говорить футбольные комментаторы. И они же говорят: «К этому всё шло».

ЖЕНИХ

Максимчика в последнее время что-то гнетёт сильнее обычного. Он плохо спит, просыпается в поту — и глазки стали такие затравленные. Жаль его до слёз, а как поможешь? Такая натура у человека, что от участия и расспросов делается только хуже.

Я свела участие до хорошего обеда и эталонно чистой квартиры, а сама решила поменьше отсвечивать. С моим графиком это нетрудно: я либо с утра до ночи на работе, либо, всё намыв и приготовив, успеваю убраться из дому, пока он ещё не вернулся. И куда тогда идти: считать ворон?

Вот так и вышло, что я стала много времени проводить с Машечкой, и где мы с ней только не побывали! В музеях и странных модных пространствах, на кинопоказах и лекциях и в запрятанных в глубокие подвалы книжных магазинах на встречах с авторами.

Обнаружились, правда, некоторые разногласия. Машечка избегала настоящих больших музеев, а когда удавалось её переубедить, приходила в Эрмитаж, как всегда она ходит: в джинсах и кедиках. Меня это поразило. Я в десятом классе подобрала практически на помойке старую, ещё советского издания книжку «Как себя вести», очень её полюбила и до сих пор в неё заглядываю, если нужен совет про сервировку, благодарственные открытки и как с кем здороваться на улице. В разделе «Посещение музея» написано, что девушка в брючках прекрасно смотрится на пикнике и спортивных мероприятиях, но в музейных залах травмирует эстетические чувства окружающих. Ну, с брючками с тех пор окружающие примирились, но кедики в Эрмитаже, я считаю, это по-прежнему перебор. Даже сейчас перебор, а во времена моей книжки, по-видимому, были катастрофой в одном ряду с публичным женским курением и нецензурной бранью. Подобные вещи моей книжкой не рассматривались, как выходящие за рамки не только хорошего поведения, но и поведения вообще.

Я решила поаккуратнее. Говорю: Машечка, в кедиках уже, наверное, холодно. Она удивилась и говорит: нет, они очень тёплые, я в них даже зимой хожу, если не мороз. Ладно, думаю, зайдём по-другому. А юбочку ты когда-нибудь носишь? И вот тогда она на меня очень, очень странно посмотрела, а в наш следующий поход надела платье и каблуки. Я ей сказала, конечно, чтобы не огорчить, какое милое платьице — да оно таким и было, — но, по правде говоря, весь наряд подразумевал вечер при свечах, а не посещение средь бела дня художественной галереи. Она даже подкрасилась, чего никогда не делала прежде.

День, как назло, был очень холодный, с сырым ветром, с вечной мерзлотой под асфальтом. Бывают такие дни в городе, когда на градуснике плюс два, а ты мечтаешь оказаться где-нибудь в снегах Сибири, потому что снег и Сибирь каким-то образом кажутся предпочтительнее и теплее.

Галерея сама по себе оказалась чистенькая, светлая, с хорошей вентиляцией, но что касается экспонатов, в первую минуту я подумала, что это просто очень много очень ржавой проволоки. Авторы очевидно хотели этой проволокой что-то сказать, изо всех сил старались, но что тут можно было сказать кроме того, что ржавая проволока на редкость неприятно выглядит, — а это ведь и без галерей видно.

Я считаю, когда люди так стараются, их нужно поощрить, хотя бы заверить, что ценишь их усилия, даже если не можешь понять, для чего они были нужны. И в любом случае лучше заморачиваться с металлоломом, чем бить лампочки по подъездам.

И вот подыскиваю я, глядя на этот хлам, что бы о нём сказать доброго, как вдруг в галерее начинается светопреставление: вваливается целая орда каких-то в камуфляже и ряженых типа казаков. «Имперский разъезд! — кричат. — Спокойно, товарищи!» Но я на это не купилась и потащила Машечку в сторонку, так что, когда они пошли напролом, мы уже надёжно укрылись за шипастой загогулиной. (Вот, значит, для чего пригодилась. Может, так оно и было задумано: противотанковая рогатка, что ли.)

— Имперский разъезд! — говорит Машечка. — Культурные фашисты! Сейчас будут бить и портить.

Но бить они никого не стали, а портить противотанковые рогатки голыми руками не так-то легко, и если Имперский разъезд собирался это делать, им следовало прихватить какой-нибудь инструмент. В итоге побегали туда-сюда, потолкались и на взводе стали делать словесные интервенции, один так прямо в наш адрес:

— Как вам не стыдно! Вы же арийские девушки!

Сказать правду, среди всех посетителей галереи, девушек и не девушек, Машечка и я единственные были не в кедах — наверное, это показалось ему арийским или то, что мы обе блондинки.

Машечка рассердилась. Говорит:

— Где-нибудь ещё можно укрыться от этого жлобства?

— Нечего ходить по таким гадюшникам!

— Это не гадюшник, а креативное пространство!

— Так любую подворотню можно назвать!

Пока происходит обмен мнениями, я рассматриваю парнишку. Симпатичный парнишка, в корректной куртке, в отличие от остальных, высокие ботинки начищены. Но совсем молодой, младше нас. Почему в конце концов это нам удалось его пристыдить, а не наоборот.

Заправила налётчиков нагло толкнул плечом сделавшую ему замечание женщину. Машечка даже не смогла скрыть, до чего обрадовалась: слишком сильный аргумент ей это давало. Спрашивает таким учительским голосом:

— Может быть, вы соблаговолите нам разъяснить, молодой человек, как это согласуется с высокими принципами защитников империи, беспомощных женщин рукоприкладствовать?

И для закрепления — пару слов про фашизм.

Его это подкосило, «рукоприкладствовать» в особенности.

— Меня Павел зовут. Савельев.

— И что с того?

Ну, думаю, молчи, Анжелочка. И, конечно, говорю:

— Машечка, он же в этом не виноват. Посмотри на него, какой из него фашист? Ну, будет он бить беспомощных женщин? Да, Павлик?

— Мы костоправы. Мы вправляем исторические вывихи.

— Костоломы вы, а не костоправы!

— Разве у вас, Маша, что-то сломано?

— Такие, как вы, ломают мне жизнь!

Ну это было крепко сказано. С чем-то глубоко личным в подкладке. Бедный мальчик совсем застеснялся — и про Русский Реванш забыл сказать, и про то, что вот эта конкретная беспомощная женщина вопит сейчас, как рыбная торговка. В довершение всех событий повалил густой дым, и все стали кричать и кашлять. Говорю Павлику потихоньку: что ты стоишь как пень, выводи нас отсюда. Вот тогда он встрепенулся, помог мне отодвинуть креативную рогулю, которая теперь была скорее преградой, чем защитой, и поволок нас практически в противоположную сторону от выхода, к которому все ломились с плачем, руганью и кашлем.

— Я знаю, где здесь чёрный ход! Мы делали рекогносцировку!

Добежали мы до чёрного хода, выбрались, оказались на улице — а там ещё холоднее, чем было. Машечку, в этом коктейльном платье под пальто и тонких колготках, чуть ли не чулках, колотит на ветру, парнишку трясёт от смущения, меня от мысли, что начнут взрываться настоящие бомбы, и вот так мы трое двигаемся по инерции куда глаза глядят, а потом Павлик показывает на вывеску кофейни и говорит:

— Пойдёмте согреемся. И я вызову вам такси.

В общем, совершенно правильно всё сказал, именно это я называю хорошим мужским поведением. Мужчина должен брать на себя или хотя бы понимать, что этого от него ждут. Машечка, правда, когда я согласилась, посмотрела на меня с немым укором. Наверное, ей хотелось без всяких кофеен оказаться в такси и подальше отсюда.

Очень приятное оказалось место, с большим количеством как бы грубо сколоченного и выбеленного дерева, южный такой деревенский французский стиль, Прованс: светло, легко, воздух. (А за окошком ноябрь в Санкт-Петербурге. Но мы к нему сели спиной.) Над пирожными со взбитыми сливками эти двое вспомнили, на чём остановились, и Машечка сказала, что не может поверить, что сидит с фашистом за одним столом, а Павлик сказал, что она не разбирается в вопросе — и это потому, что принимает на веру всё, что пишет «Медуза», никогда ничего не видела своими глазами.

— А сегодня я что такое видела своими глазами? — холодно спрашивает Машечка. — Ну? Что это такое было?

Всем троим очень хотелось обсудить, что же это такое было, но говорить в голос мы боялись, а шептаться, как заговорщики, боялись ещё сильнее.

— Думаю, — говорит Павлик, — это была дымовая шашка, только я не понимаю откуда, ничего подобного мы не планировали.

— Да, вы просто запланировали вести себя как скоты.

Машечку явно зациклило, это видела я, и он видел тоже. И опять поступил правильно, не став спорить.

Через какое-то время пришла мне мысль, что лучше, наверное, оставить их вдвоём, раз Павлик глаз с неё не сводит и правильно держится. Но сперва нужно было убедиться, что Машечка тоже не против, а Машечка с таким испугом косилась, что я уже не знала, что думать. Как-то взглядом просигнализировать о намерениях то ли у меня умения не хватило, то ли у неё — смекалки. Решила отправить ей эсэмэску.

Но когда ты сидишь в компании, перед тем как отправлять SMS, нужно извиниться. Я всегда говорю «прошу прощения», если приходится что-то отправить или ответить на звонок, и не понимаю, почему Максимчик каждый раз над этим смеётся. Машечка и Павлик не засмеялись, но Машечка, когда у неё телефончик булькнул, сказала что-то вроде «сейчас, минутку», и неизвестно, телефончику или мне.

Я ей пишу: «Ухожу тихо?» Она мне: «Нет!!!» — «Не понравился?» — «Прокл кб». Смешно, если подумать: сидим за одним столом и переписываемся, причём по поводу третьего лица, которое сидит тут же. Минус SMS в том, что их стиль даже не телеграфный, иногда понимаешь только половину, остальное домысливаешь. А я уже говорила, как у меня с этим обстоит. В Машечкином сообщении, например, «кб» явно означало «как будто», а «прокл», скорее всего, были прокладками, и вся фраза выглядела крайне загадочно. Уж не месячные ли у неё начались? Я на всякий случай кивнула и стала искать в сумке тампоны.

Но тут и Павлику принялись соратники слать вопросы: куда это он, дескать, исчез с поля боя, — потому что он помрачнел и заёрзал.

— Это твои? — спрашиваю. — Где они? В полиции?

— В полицию попал только Костя. Потому что помогал... выбираться оттуда.

— Ну так и ты помогал. Нам.

— И теперь те, кому он помог, дадут на него показания.

— Не надо было вакханалию устраивать!

Не нужно было Машечке так говорить, и, думаю, она сама это понимала, но иногда люди просто не могут остановиться и чем лучше они всё понимают, тем сильнее их заносит. И когда человек в таком состоянии, его лучше не трогать.

— Павлик, они тебя, наверное, ждут? Твои друзья? Возьми мой номер, расскажешь потом, что случилось.

Павлик меня понял.

— Да, — говорит, — нужно идти.

Такси он нам, кстати, не забыл вызвать. Проводил, усадил.

Машечка не сразу успокоилась. Покрутила головой, чтобы убедиться, что Павлик действительно остался на улице, а не залез как-нибудь в багажник, высморкалась хорошенько и говорит мне, не столько сердито, сколько жалобно:

— Аля, ты с ума сошла? Зачем ты его поощряла? Телефон дала! Что у нас может быть общего с этим комсомольцем?

— Он тебе что, совсем не понравился? А мне показалось...

— Как он мог мне понравиться? Фашист, гопник и малолетка!

Я, в отличие от Машечки, прекрасно вижу, кто гопник, а кто нет, потому что для неё это всего лишь слово, а для меня — жизненная данность. Взять хотя бы соседей по прежней моей съёмной жилплощади, или Светкиного, или предыдущего у мамули — если представить, каким этот предыдущий был двадцать лет назад, пока не прошёл путь от мелкой гопоты до взрослого жлоба. Машечка не понимала, в каком прекрасном и труднодоступном мире живёт, и могла называть гопником бедняжку Павлика, который и сам называл гадюшником невинное креативное пространство, потому что настоящих гадюшников никогда не видел. В этом они были очень похожи и одинаково не ценили культурную атмосферу, в которой выросли и жили они сами, и их родители, и дедушки-бабушки, наверное, тоже.

Кстати: «прокл» и «кб» оказались не прокладками, а проклятыми каблуками. О том-то и речь.

Павлик позвонил через два дня, сообщил, что на них завели дело о хулиганстве, и позвал нас на лекцию в Фонд Плеве.

— Как ты думаешь, Аля, Маша согласится?

Он стал называть меня Алей вслед за Машечкой, и ни его, ни её я не поправляю, хорошо понимая, как должно их смущать имя Анжела. Ах, мамуля! С такой любовью выбрала самое красивое, самое блестящее, а люди, которые мне нравятся, смотрят на эту красоту примерно так же, как они смотрят на люрекс на кофточке.

Я ответила в том смысле, что у Машечки нет острых причин не соглашаться, но когда дошло до дела, она заупрямилась не хуже Максимчика. (Максимчику я хотела предложить пойти с нами, но открыла рот и тут же закрыла: видно же, что человеку не до публичных лекций, даже если вдруг он ненавидит их не так сильно, как театры и выставки. И откуда берётся столько всего ненавистного в такой благополучной жизни?)

Так вот, заупрямилась и говорит:

— Помимо всего прочего, это просто глупо. Старшие сёстры с братцем-второгодником. Отрядили, значит, родители в выходной прогуляться.

— Нет, это будет в среду. И какой же Павлик второгодник? Он учится в аспирантуре.

— И старшая сестра — не сестра.

— Я — да. А на тебя он смотрит как на девушку.

— И что же в этом хорошего?

Наберись я сил сказать правду, то ответила бы, что Машечке необходимо общаться с приличными молодыми людьми, даже если ни за кого из них она прямо сейчас не собирается замуж. Общение с приличными молодыми людьми удерживает девушку от совершения многих глупостей.

— Ты так выразительно молчишь! О чём хоть лекция?

— Что-то про спецслужбы в царское время.

— Приехали. Ну конечно, чего другого ожидать от Фонда Плеве.

— Он какой-то отставной генерал?

— Кто?

— Ну Плеве этот, из Фонда.

— ...Аля, Плеве не из Фонда. Плеве умер сто лет назад, ещё до революции. Это Фонд его... почитателей.

— И кем он был, пока не умер?

— Министром внутренних дел. Его убили.

— Бедняжечка. А за что?

— Сопротивлялся прогрессу. И те, кто называет в его честь свои сходки, думают, что тоже сейчас сопротивляются.

— ...Так, может, всё-таки сходим, пока они ещё живы?

Конечно же, мы пошли.

Лекция мне очень понравилась. У лектора была такая правильная культурная речь, а люди в зале, прилично одетые и спокойные, сидели тихо и слушали с вниманием. Потом задавали вопросы, и я свои хотела написать на бумажке, но постеснялась ляпнуть какую-нибудь дремучую глупость. Я читаю книжки, но почти наугад и без системы, так что всё это скорее озадачивает, чем просвещает. И за рекомендациями обратиться некуда: Максимчик отфыркивается, а рецензенты онлайн, по-моему, сами в положении людей, которым нужна помощь.

Когда всё закончилось, расходиться не торопились. Одни подошли к лектору, другие здоровались и разговаривали друг с другом. Я порадовалась, что рядом с нами Павлик, который со всеми знаком. Не люблю противное чувство, будто я непрошено вторгаюсь.

Зальчик был небольшой и очень приятный, стулья обиты бархатом, бархатные шторы — натурально филармония, и такой покой во всём, такая прочность. Я часто представляю людей, у которых большая часть времени проходит в подобных местах — не досуг, а рабочие часы, — и пытаюсь вообразить, что они чувствуют, как смотрят по сторонам, когда выходят на улицу и едут к себе домой куда-нибудь в спальные районы.

Но, может быть, им не приходится ехать, все они живут здесь же неподалёку, в центре, в оставшихся от прабабушек квартирах со старой мебелью. Теперь меня знакомили с ними, женщины улыбались, высокий чопорный старик оказался профессором и — я ведь так и знала! — дедушкой Павлика. Услышав Машечкину фамилию, он поднял брови и спросил, кем она приходится Антону Лаврентьевичу, и всё было в точности как в английских книжках, где люди одного круга, стоит им случайно столкнуться в далёких странах, мгновенно устанавливают общих знакомых и даже родственников.

Машечка, правда, пришла в ярость, хотя увидела это только я. И потом, пока я гадала, как будет лучше, оставить её в покое или осторожненько расспросить, сказала сама: «Я не поддерживаю с ним отношений. Пожалуйста, ни о чём не спрашивай». До чего ж ей нелегко живётся, бедняжечке. Некоторые люди верят, что не имеют права быть счастливыми, и те из них, у кого в жизни нет настоящего горя, придумывают его себе сами.

ДОКТОР

Сонин давно мёртвый отец не перестаёт меня тревожить. Знакомство с его преемниками привело меня к мысли, что он не мог отличаться от них так сильно, как я себе напридумывал, но я хотел, чтобы он был другим, — и, что касается мёртвых, в этом они охотно идут нам навстречу. Даже тот, кого ты неплохо знал живым, после смерти меняется к лучшему; что уж говорить о неведомых мертвецах.

Майор Сафронов не выплыл из хлябей девяносто первого года — одно это говорит в его пользу. (Разверзлись хляби небесные; я поинтересовался у Вячеслава Германовича, что, собственно говоря, означает слово хлябь, и Славик сказал: «Пустота, глубь, бездна, пропасть, с понятием о подвижности жидкой среды, в коей она заключена». Ну что ж, очень подходяще; про жидкую среду в особенности.)

Да, не выплыл из хлябей; но что же с ним произошло? Я прекрасно знал, что таким вещам нельзя позволять превращаться в наваждение, и всё же носился с мыслью выудить что-нибудь из Сони или попросить нового куратора порыться в архивах. Могу себе представить! Могу себе представить! Крыса говорит, что любопытство — одна из самых опасных страстей, и добавляет: но ведь только за счёт наших страстей мы и живы, не правда ли? Так в его духе — подо всё подвести шуточку, как другие подводят философию. Это и есть философия, настоящая, неотличимая от клоунады, горячее философское гаерство, выходки горохового шута, такого, который заканчивает жизнь на лекарствах строгой отчётности.

Ненавижу себя, когда зацикливаюсь на какой-то опасной ерунде.

Давая Чике наводку, в глубине души (тогда я так глубоко не заглядывал, но теперь глянул и поморщился) я надеялся, что в сейфике Сони Кройц лежит кое-что сверх наличной валюты и бриллиантов. Ну хоть что-то — письма, дневник. Майор Сафронов мог захотеть написать мемуары, он даже, например, успел это сделать, и рукопись впоследствии не оказалась в костре или на помойке. Почему бы посреди рушащегося мира, зная чуть больше остальных, предвидя вернее остальных, чем-то явно замаравшись, не пожелал бы товарищ майор оставить пару слов в защиту своего проигранного дела, пару упрёков, пару грязных тайн? Я пытался спросить у Сони, не приходили ли к ним в девяносто первом с обыском — а хаос был такой, что могли и не прийти, — но Соня разъярилась и пропустила следующий сеанс, а когда я заметил, что подобная реакция — достаточное свидетельство серьёзности проблемы, пропустила это мимо ушей.

Как у них у всех непросто с отцами, значит же это что-нибудь. Мусин давно за границей с новой семьёй, и говорит она о нём с ненавистью. («Мой отец нас предал. Бросил в самое тяжёлое время. Я взяла мамину фамилию. Для меня его не существует, не существует, вам понятно?») Отец Вячеслава Германовича был запойный. («Я своего отца толком не знал. Он рано умер. Не говоря уже о том, что почти не жил с нами».) Даже Нестор имеет претензии к папаше, с которым, впрочем, трудится рука об руку. (Либерализм на семейном подряде.) Вижу я этого папу по телевизору.

Никаких записок, конечно, в сейфе не было. Я этого ждал и по тому, как расстроился, понял, насколько серьёзна моя собственная проблема. Никакие таблетки, никакие сочетания веществ не могли сделать из свинцовой мании лёгкий необременительный невроз.

Потом пришла Соня, и день поехал по привычным рельсам.

— Что вы думаете, он хочет помириться.

— Тот гопник?

— Доктор, он не гопник.

— Может быть, и попытки изнасилования не было?

— ...Всё зависит от выбора момента. Он выбрал неудачный момент. Теперь мирится. Предлагает помочь с моим делом, у него приятель в Следственном комитете. То есть уже не в следственном, в каком-то другом, но с прежними связями. А я думаю только о том, что он видел на мне это... вот это... безобразие.

— Уверяю вас, Соня, он их не запомнил или успел забыть.

— Зато я помню.

— Тогда зачем мы это обсуждаем?

— Может быть, если Следственный комитет будет присматривать, хоть что-то найдут.

— И откуда у вашего негопника такие друзья?

— Он серьёзный человек. У него свой бизнес.

— ...А я вам говорил, что драгоценности нужно страховать.

— Вы не знаете, сколько это стоит. И ещё год доказывать будешь, что не сама себя обчистила.

— ...И что у него за бизнес?

— Коллекторское агентство. Не надо морщиться. Он не такой, как вы подумали.

— Они все такие.

— Ну это уже демагогия. Он не старушек на счётчик ставит.

— А кого?

— Мошенников. Фирмы, которые расплатиться могут, но не хотят.

— ...Может, он воров и навёл? В отместку?

— Дима?! Нет, исключено. С таким же успехом можно сказать, что это вы их навели.

— ...Я начинаю думать, что он вам нравится. Жертва часто привязывается к насильнику.

— Но он не успел! И кто здесь жертва... Ну, я его довольно сильно пнула.

— И теперь жалеете?

— Да нет. Мужчинам это только на пользу. Вы что думаете, он пришёл бы мириться, если бы это он меня поколотил? — Соня повернулась, пригляделась ко мне и даже засмеялась от удовольствия. — Вы не можете. Вы сейчас себя представляете на его месте, а не на моём.

Странным было бы обратное, подумал я. И сказал:

— Бывает наоборот. Палач привязывается к жертве.

— ...Я не садистка.

— Почему так неуверенно?

— Потому что вы обладаете способностью вкладывать людям в головы подозрения, которые никогда не зародились бы там сами.

— Но я не хотел вас обидеть.

— Я понимаю. Для вас сказать человеку, что он садист, — вроде комплимента.

Я рассердился, но не подал вида.

Муся пришла с повестью о концептуальной выставке, которую посетила с новой знакомой.

— Я знала, что не нужно было идти, — сказала она сокрушённо. — В таких местах вечно встречаешь либо своих бывших, либо православных активистов.

— И кто вам попался на этот раз?

— Имперский разъезд.

— Их-то каким ветром?

— Выставка называется «Империя зла». Наверное, решили проверить, про какую империю речь.

— Понятно, что не про римскую. Ну и как они вам понравились?

Имперский разъезд не должен был понравиться Мусе никак, но она сделала неожиданную паузу, перед тем как ответить. И вместо бурного негодования сказала только:

— Они странные.

— Всего лишь? То есть они не били посетителей и не поливали картины краской?

— Картин там не было. Одни объекты. Обольют их, не обольют — никто не заплачет. — Муся подумала. — Лично мне всё равно. Но я не желаю, чтобы и со мной обращались как с какой-то паршивой инсталляцией. — Она подумала ещё немного. — Это правда, что после психоанализа человек становится выпотрошенным и начинённым чем-то другим?

— Нет, неправда. Человека можно только выпотрошить.

— ...А он чувствует, что его потрошат?

Поздно ты, дура, спохватилась, подумал я. И дипломатично сказал:

— Это зависит от человека. Расскажите-ка мне лучше, что там Импр нахулиганил.

— ...Один молодой человек сказал мне, что я подсела на галлюцинаторные ценности.

— Представляю, как вы на него поглядели.

— Нормально я поглядела! Ну и потом, я же была с Алей.

— И что Аля?

— Ну она... немножко по-другому реагирует.

— Неужели встала на сторону ретроградов?

— Нет, она... как бы это сказать... она очень здравомыслящая. Поговоришь с ней, и как-то так выходит, что и Имперский разъезд, и актуальное искусство — глупости в одну цену. Мне кажется, она просто не понимает, что из-за них можно ссориться, негодовать... вставать на чью-то сторону. Этот парнишка из разъезда ходил за нами как приклеенный.

Последним на сегодня был Славик, но едва мы приступили, заявился мой куратор. Уже во второй раз, явно намеренно, он приходил на сеансы с Вячеславом Германовичем, сидел в углу, листал Карла Шмитта и вмешивался в беседу. Я чувствовал себя хозяйкой салона и тихо млел, представляя, что сказал бы Нестор, узнай он, во что превратилось укрощение строптивого редактора.

— «Известное восприятие фамусовской Москвой Чацкого: Он франмасон, он пьёт одно стаканом красное вино».

— Э?..

— Во-первых, фармазон. А во-вторых, не Москва и не Чацкий. Это «Евгений Онегин», а не «Горе от ума». Вторая глава, строфа пять.

— Ну, бывает.

— Но это научная статья, Максим Александрович! В издании, претендующем... На что-то ведь они претендовали?

— ...

— О Чацком в пьесе говорят «карбонари», «якобинец», «окаянный волтерьянец»... франт-приятель, отъявлен мотом, сорванцом...

— ...

— И не красное вино, а шампанское. Шампанское стаканами тянул... Бутылками-с, и пребольшими...

— Нет! — сказал куратор, смеясь. — Бочками сороковыми.

— Вот, даже Олег Георгиевич знает.

— Я, между прочим, в школьном театре играл Фамусова.

— Но это реплика Загорецкого.

— Да? Всё равно запомнилось.

— Продолжайте, Вячеслав Германович.

— «Два писателя, дружившие между собой».

— Это о ком?

— О Тургеневе и Достоевском.

— Они разве дружили?

— Дружили, но быстро поссорились. Вы мне лучше скажите, как двое могут дружить не «между собой». И что это, собственно говоря, означает.

— ...Может быть, имеется в виду, что больше они не дружили ни с кем. Только друг с другом. Промеж себя.

— А ещё, — сказал куратор, отрываясь от книги, — говорят «междусобойчик».

— Отвратительное слово.

— Это почему?

— Из-за суффикса. Уменьшительные суффиксы, необоснованно применённые, — средство вульгаризации.

— А есть слово междусобой?

— Лучше бы оно было. — Славик задумался. — Вразнобой... зверобой... Как вы понимаете, здесь абсолютно другая форма словообразования... Но главное, что слуху привычно.

— ...

— «Мечтают повторить его заслуги».

— Да? 

— Достижения.

— А почему заслуги повторить нельзя?

— Потому что заслуга всегда индивидуальна.

— А достижения что, коллективное творчество?

— ...И ошибку можно повторить.

— И подвиг.

— Вы так вдвоём на меня насели, но всё равно я прав, а вы ошибаетесь!

— ...

— ...

— «Зеваки глазели и задавали любопытные вопросы».

— Да?

— Любопытный вопрос — это вопрос, вызывающий любопытство. А здесь имеются в виду вопросы, которые задают испытывающие любопытство люди.

— Но ведь можно сказать «любопытный человек»? И в смысле «вызывает любопытство», и в смысле «испытывает»?

— Да, про человека можно. Но вопросы, в отличие от людей, не могут испытывать любопытства. Они его только вызывают.

— Как всё сложно.

— Ничего подобного. Носитель языка интуитивно чувствует нюансы.

— Ты чувствуешь, а мы — нет. Скажи, доктор?

— Да, Вячеслав Германович. Иногда, что касается нюансов, я чувствую не совсем то же, что вы.

— Это из-за того, что вы не даёте себе труда. Небольшое усилие — хотя бы для того, чтобы обдумать, что говоришь – –

— Нет, подожди. Если я начну обдумывать, что говорю, так какой мне прок от интуиции?

— Я не виноват, что интуиция у вас такая колченогая! — В пылу он позабыл, что куратор колченогий и сам. — Интуицию тоже нужно развивать! В качалку, небось, ходите, а говорите и пишете как инвалиды!

Когда Славик ушёл, а Олег Георгиевич остался, я понял, что худшее впереди.

Начал он не сразу: пхнул Карла Шмитта на место, послонялся, стуча палкой, и только потом сказал:

— Ну вот что, доктор, дорогой. Со следующей недели будет у тебя новый клиент, в удобное для него время. Все разговоры будешь записывать. На диктофон.

— ...

— Будешь, будешь.

— А Нестору что говорить?

— Ничего. Зачем Нестору вообще об этом знать?

— Будете удивлены, но Нестор то же самое говорит про вас.

— Ты всерьёз нас сравниваешь?

— Опять-таки удивитесь, — очень осторожно сказал я, — но ещё вопрос, чья теперь власть. В определённых сферах.

— Да? 

— ...Я ни о чём не спрашиваю.

— Ни о чём не спрашивать и ничего не хотеть знать — не одно и то же.

ВОР

Сегодня я видел Машеньку, мою внучку.

(Не удивительно, что я ничего не знаю о вашей личной жизни, товарищ майор, кроме того, разумеется, что вы были женаты — в КГБ, по общему мнению, за этим следили строго, — но я также ничего не знал о романах и увлечениях того молодого человека. О да, уверен, что это были романы и увлечения, а не связи и интрижки.

Если вообще что-то было. Он был страстный молодой человек, как вы и сами помните, но в эти несколько лет нашего знакомства, в последние годы его жизни, вся страсть уходила на задуманную им организацию.

Ну не было и не было; мы никогда не говорили о женщинах. Я был тускло женат и хотел только покоя, особенно после того, как дочь вышла замуж и переехала; ваша семейная жизнь, простите мне такое предположение, казалась мне дубликатом моей собственной. Это чувство общей судьбы создало чувство близости... не знаю, куда воткнуть эпитет «иллюзорной».)

Видел Машеньку; в парке при доме Державина.

(Я старался быть хорошим отцом и мужем, товарищ майор, и в моей жизни не было той непредставимой грязи — не столько даже поступков, сколько поведения и разговоров, — которая отличала нравы в моём окружении. Это не было распутство, это не были загулы, ни бешенство течки и перверсий — это была липкая мерзкая жижа, без блеска, без запаха, разлитая под ногами и по нечистым квартирам.

Глухо щёлкает замок, переходят за порог проститутка и развратник. Ничего подобного. (Ах, хотя бы это! хочу я воскликнуть.) В моём кругу проститутка, даже живи она в том же подъезде, что не столь невероятно, оставалась диковиной из потустороннего мира, и во взгляде на неё сошлись страх, жадность и недоумение. Платить, понятное дело, никто не хотел, но и за что же здесь было платить? У нас, в конце концов, был высокий стандарт, почерпнутый из хотя бы Ремарка и рассказов о мифическом квартале красных фонарей — корсеты, кожаные сапоги до колена, чёрные чулки в сеточку; не было никакой возможности связать обыденных соседских валек и светок с опасностью и соблазном. Опасность гонореи и соблазн, ну уж не знаю какой, явно не блоковский.

Плащ распахнут, грудь бела, алый цвет в петлице фрака. Многие мои друзья любили Блока, и никто не понимал. Да и любили ли? О если б знали вы, друзья, холод и мрак грядущих дней! По-настоящему мы любили только запретное (но это распространялось на книги, а не гулящих), а Блока разрешили так давно, что моя дочь не смогла бы представить отсутствие «Двенадцати» в школьной программе. Когда переносили останки, кто-то попытался отчистить глазницы черепа от земли, и Дмитрий Евгеньевич Максимов закричал: «Что вы делаете? Это же прах!» Потом всю дорогу держал череп Блока в руках, от Смоленского до Литераторских мостков. Я не знаю, мне рассказывали дети очевидцев. Теперь все сами покойники.)

Машенька. Она была с подружкой.

Они прошли почти рядом, и подружка, редкостно красивая девушка, всё оборачивалась посмотреть на дом, действительно очень живописный с этой стороны, и с уважением сказала: «Вот так и должны жить русские писатели». Внучка меня не заметила; надеюсь, что, занятая разговором, непритворно.

Спокойный был день; такой день, когда дождь не хлещет, а словно течёт из изображающей где-то в небесах фонтан урны. Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой. И через четверть века другой голос отозвался, уже по-другому насмешливый и твёрдый: Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский, в урне той дно просверлив, воду провёл чрез неё. Какая разница в тоне шуток! Вы скажете, товарищ майор, что это разница в людях, а тот молодой человек сказал бы, что это разница эпох, и вы стали бы высмеивать его одержимость и желание в любом запашке унюхать цайтгайст, а он бы прошёлся по вашей склонности оставаться материалистом и прагматиком даже вопреки свидетельству собственных чувств — и это уже не вполне материализм, утверждал бы он, так не доверять собственным чувствам, — а я бы заваривал чай, или разливал коньяк по стаканам, или просто смотрел то на одного, то на другого, дожидаясь, пока баре натешутся... Мне не хватает его, вас и себя тогдашнего. В старости, по общему мнению, черствеешь, разучиваешься любить, но лично меня терзают всё более острое чувство потери и что ни день улучшающаяся память относительно тех лет и событий.

(Между прочим, я вспомнил, почему Герман в тот день был на взводе сильнее обычного. Он всегда тянулся к людям из Общества по охране памятников, но и там на него косились; очень может быть, что они — во всяком случае, у нас, в Ленинграде — вовсе не видели себя теми благородными заговорщиками, каких он ожидал найти. Накануне в обществе чествовали одного из основателей, московского писателя, и наутро весь Ленинград знал, что Герман как-то проник на застолье в узком кругу и что его в буквальном смысле спустили с лестницы.

И за что?

Московский гость, бешеный человек, гордящийся своими дворянскими предками и антисемитизмом, реагировал на упоминание КГБ не менее нервно, чем наши непризнанные соловьи; достаточно было двух слов в столичное ухо, быстрым шёпотом. В стукачество Германа, ни разу не пойманного за руку, верили как в таблицу умножения; я не знаю, почему к одним приклеивается, а к другим нет: разве что допустить, что коллективное бессознательное этого хочет. (Предвижу ваши насмешки.)

Говорили также, что Герман устроил провокацию. Ну вот это уже вопрос дефиниций. Всё, что Герман говорил и делал, сам он провокацией никогда не считал, а если вы скажете, что ему следовало учитывать атмосферу всеобщей подозрительности, именно что помешательства на провокациях среди тех людей, которые действовали либо втайне от власти, либо, по крайней мере, стараясь не привлекать к себе её внимания, так это, сами знаете, был бы уже какой-то другой Герман, может быть, даже и незапойный.)

Машенька меня не заметила; оно и к лучшему. Меня уже давно нет не только в самой её жизни, но и где-нибудь на полях — бледной карандашной надписи. Она могла меня не узнать, даже если увидела.

(Если Герман, такой, какой есть, оказался за одним столом с чаемыми единомышленниками и заговорил не о спасении церквей как памятников архитектуры, а об иллюминатском заговоре — это провокация или не провокация? Конечно, они содрогнулись. И, конечно, виною была их собственная трусость, постоянное ожидание беды; но с другой стороны, где в той отравленной атмосфере было взять силы для благородства. (Силы, которые были у любого литературного кружка при Дворце пионеров, при крупном заводе — корпорантам которого разве могло прийти в голову, что за ними кто-то шпионит.) Чем больше думаешь о власти и своём положении относительно власти, тем больше она присутствует в твоей жизни; таков вывод.

Всюду будут мерещиться провокации. Всюду и мерещились провокации: подозрения, напряжённость и злоба нарастали как снежный ком, и хотя, как со всяким снежным комом, было примерно видно, из чего он слеплен, никто не смог бы сказать, что привело его в движение. Почему мы так преувеличивали — если преувеличивали — свою важность для власти и, следовательно, полноту её ответного внимания к нашим безобидным, тихим делам? Были ли наши дела воистину безобидны? Ни люди из Клуба, ни люди из Общества по охране памятников или любых иных экзотических кружков не помышляли об оппозиции в современном значении слова. Они лишь хотели в пределах неполитической общественной жизни — никакой политики! ни в коем случае! — избежать руководящих указаний партии и правительства, но всё равно страшились, что их нелегальная духовная деятельность вызовет подозрения и ревность.

С этой стороны подозрения — и с той подозрения тоже! Пятое управление уж слишком тщилось держать всех на поводке, во всё совать нос. Вы скажете, товарищ майор, что во всё совать нос — прямая обязанность спецслужб. Придётся ответить, что некоторые обязанности лучше не исполнять вообще, чем исполнять неаккуратно. В конце концов, вы сами видели, к чему это привело. Если, опять же, девяносто первый год не входил в планы вашего руководства.)

Вдруг я увидел, что к Машеньке и её спутнице подошёл некто третий, не вовсе мне незнакомый. Мне даже показалось, что направлялся он ко мне, но узнал девушек и передумал.

Я не мог подбежать и закричать «берегитесь!». Я знал, что сделаю только хуже.

(Да, я насмотрелся на самые разные примеры: и к чему приводило делание, и к чему приводило неделание. Толку-то?)

Не мог к ним подойти.

(После той знаменательной драки Герман возненавидел вас обоих, и оба вы от его ненависти отмахнулись, как от чего-то незначительного. Уж столько Германа били и стольким он посулил вражду до гроба — из всего выходил жалкий пшик. Как было предугадать, что на этот раз, лишь в этом случае, зародится лютая, неумирающая злоба, с цепкими руками, с цепкой памятью.

Вот теперь, изгой сам, я его хорошо понимаю.)

Не мог.

(Как раз я-то с ним разговаривал, но меня ему было мало; я в его представлении был травоядным, о чём он мне имел любезность сообщить. Кого он считал хищником: себя, вас?)

Если ты боишься подойти и предостеречь, подойти к собственной внучке...

Я медленно встал и потащился к амфитеатру, у которого все трое стояли; плохо представляя, что скажу, к кому обращусь, уверенный, что делаю что-то не то. И всё-таки иногда лучше встать и пойти; пуститься, так сказать, в путь. Я совершил столько ошибок после долгих серьёзных раздумий, что уже мог попробовать положиться на чутьё не чутьё, но да, нерассуждающий порыв, который поднимает на ноги — против танков или одного против всех.

Человек, вот здесь же недавно подошедший ко мне со странными речами, глянул в мою сторону, отвернулся, что-то сказал и торопливо пошёл прочь. Я по инерции продолжал идти, хотя теперь в этом не было необходимости. Ты ещё читаешь Блока, ты ещё глядишь в окно. Уже нет. Уже нет.

ЗАГОВОРЩИК

На этот раз собрались в бане. Ну а что? Спичечные короли собирались в бане, ещё и протоколы вели. С подписями. На этих подписях их ФАС и повязала.

Собираемся мы всегда пустые, без телефонов. Даже без левых телефонов. Настоял на этом Штык, который где-то вычитал, что в смартфон можно заслать шпионскую программу, позволяющую слушать все разговоры в радиусе трёх метров от устройства и вне зависимости от того, включено это устройство или выключено. Штыка поддержал Граф, который, по-моему, понимает в этих делах больше, чем готов показать. Блондинка сперва посопротивлялся. Но как это, говорит, технически возможно, если телефон выключен? А вот так. Она его сама включает, программа эта. Может, она ещё зомбирует? Или посуду моет?

Едва собрались, стали лаяться. Штык, отчаявшись пропихнуть идею со Светозаровым, сказал так: не хотите только Светозарова, будем их с Фуркиным исполнять парой. В жизни и смерти вместе.

— А как ты это обоснуешь?

— Никак. Я скажу нашим партнёрам, что мы подписываемся на Светозарова, а про Фуркина умолчу. А когда исполним, будет поздно.

— Поздно для чего? Голову тебе оторвать? Мы же не знаем их мотивов.

— Мы вообще ничего о них не знаем.

У Графа оставались сомнения морального порядка.

— Они всего лишь пара клоунов, — сказал он про депутатов. — Неправильно это как-то, с клоунами воевать.

— Так что? — с вызовом сказал Штык. — Плюнем на всё и разбежимся?

Так всё и начинается: первые сомнения, взаимное недовольство и полная невозможность притормозить. Мы набрали достаточную инерцию, чтобы не хотеть плюнуть и разбежаться.

Это был тот день, когда я не сказал, что пересёкся со специалистом. День, когда я понял, что теперь уже вряд ли скажу, даже зная, что остаток жизни буду гадать, что и насколько изменило бы моё признание.

— В самом крайнем случае, — сказал я вместо этого, — положим его самого.

— Кого?

— Специалиста. Это же он со Штыком договаривался?

Штык что-то согласно, но нерадостно буркнул, а остальные, напротив, оживились.

— Вот это дело! — сказал Блондинка. — Хоть какой-то уровень. Надоело чувствовать себя кошкодавом.

— Резонанса не будет, — сказал Штык. — Кто его вообще знает?

— Кому надо, прекрасно знают. И очень хорошо всё поймут. Это что, не резонанс?

Немного поспорили о природе резонанса. Если человек написал книгу, которую прочли миллионы и не изменились ни в чём, до последней нитки, — это резонанс или не резонанс? Так же наоборот: неведомый миллионам пишет отчёт для трёх десятков, после чего история идёт по-другому. Нам нужен шум или нам нужны последствия?

Штык сказал, что всё это крючкотворство, а Худой — что крючкотворством было бы протаскивать шум без последствий в Уголовный кодекс, а так это просто схоластика.

Блондинка сказал, что не понимает, чем одно отличается от другого. Все трое немного поспорили внутри основного спора.

Раньше меня не раздражали наши препирательства. Теперь я стал злой и дёрганый и видел, что и остальные злятся и нервничают. И ещё я подумал, что не только судьба Светозарова предрешена, но и моя, и всех нас. Мы все изменились непоправимо — настолько, что уже не могли заметить перемены.

— Нет у нас пока возможности организовать последствия, — сказал Штык. — Поэтому да, нам нужен шум.

— Ради шума же?

Баня была ошибкой. Если Штыку мерещилось что-то древнеримское, заговорщики на фоне красочных мозаик, то наши красные распаренные рожи — ещё и злые — туда никак не вписались. А может быть, это всегда так. Может быть, Брут и его подельники потели и спорили, ничего не зная о том расстоянии, которое отделяет их от спичечных королей.

— Такие вещи всегда делаются ради шума! — завопил Худой. — Потому что, обладай кто-нибудь даром предвидения, он бы по-тихому убивал всех наполеонов ещё в колыбели!

— Нет, ну зачем же в колыбели.

— Гуманнее подождать, пока они закончат среднюю школу.

— Я так не думаю. Родители успеют к ним привязаться, сами они почувствуют вкус жизни...

— Это схоластика или крючкотворство?

Я не удивился, когда напоследок Блондинка сказал: «Крыса, нужно поговорить» — и увлёк меня в сторонку. Блондинка всё ещё верил в ценность говорения. Со мной.

— Я навёл справки, — сказал он. — В моём бизнесе обычно знают таких адвокатов. Посредников. К которым можно обратиться.

— И как?

— Никак. Никто о нём не слышал.

— Я тоже, — говорю, — я тоже. Мы оба могли дать неточное описание. Он мог соврать.

— Зачем ему это?

— Это то же самое, что спросить, кто он на самом деле. Нужно решить, хотим мы знать, кто он на самом деле, или нет. А это упирается в вопрос, верим мы ему или не верим.

— Как насчёт «доверяй, но проверяй»?

— Не на этот раз.

— Мы под такими статьями ходим...

— Вот именно. Проверять нужно было раньше. Теперь это будет бессмысленным оскорблением. Мы либо вместе, либо нет.

— Забавный ты, Крыса, парень.

Разубеждать он меня не стал, но и не сказал, что согласен. Пойдёт, надо думать, со своими мыслями к Графу или Худому. Худой меня в последнее время беспокоит.

Подобраться к депутату, будь ты террорист или избиратель, не так-то легко — даже притом, что петербургский ЗакС по всем параметрам не Госдума. Люди с улицы депутатов не беспокоят.

Фонд Плеве показался мне вариантом.

Лекцию про охранку, о которой говорил профессор Савельев, я, конечно, пропустил, но подоспел круглый стол по какому-то Каткову. (При участии публики. Как оно может выглядеть, я не поинтересовался. Нам что подтаскивать, что оттаскивать.)

Я не совсем понимал насчёт стола — где он будет стоять, как они за ним разместятся, — но явившись, не увидел ничего из ряда вон. Стол был обычный и стоял в президиуме; все сели лицом к залу. Я предположил, что участники заседания скорее будут произносить речи, чем пререкаться, и ошибся: разойдясь, они вскакивали на ноги, поворачивались, чтобы было удобнее орать друг на друга, и уже не обращали внимания на публику. Только в первые минуты я рассчитывал, что мне удастся подремать: помещение тёплое, стул мягкий. Даже я, даже на таком стуле, не сумел заснуть.

Я никогда не понимал таких людей. Они всерьёз схватились из-за репутации человека, который умер сто тридцать лет назад и не оставил никаких следов в народной памяти. Ладно бы ещё Иван Грозный или Пушкин... Ну вот был журналист, владелец московской газеты. Думал, что держит в руках судьбы России, — а сам и руку на пульсе толком не держал. Имел влияние на консервативные круги и персонально царя Александра Третьего. От либеральной интеллигенции получил кличку Московский Опричник. Кто-то вроде Проханова, если я всё правильно понял, в связи с чем хочу спросить: с каких это пор Проханов что-то держит и на кого-то влияет? Если тебя называют опричником, это ещё не значит, что ты можешь взять плётку и собачью голову, пройтись по улице, и все бросятся врассыпную.

— Михаил Никифорович уважал славянофилов!

— Катков с уважением говорил о славянофилах только на свежих могилах!

— Кто такие славянофилы? — пробормотала девушка справа от меня.

Рядом со мной сидели, тихо переговариваясь, две блондинки, ошарашенные не меньше моего.

— Мне вот тоже интересно, — сказал я.

— Александру Второму по утрам приносили «Колокол», а Александру Третьему — «Московские ведомости».

— Да что же вы потрясаете второй век этим «Колоколом»? Не надоело?

Светозаров был среди участников круглого стола, и специалист тоже. Станислав Игоревич нагло забавлялся: всё забавляет, когда на стезе самовыражения тебе нет равных. Он был единственным, кто ни разу не повысил голос, и его слушали зачарованно и с отвращением. Он не потрудился прикрыть свою московскую спесь. Он вовсю участвовал: возражал и аргументировал, и при этом с каждым его словом присутствующие всё яснее понимали, насколько ему смешна наша взволнованная провинциальность. Считать или не считать Михаила Никифоровича Каткова великим человеком. Пошло или не пошло на пользу России его слепое преклонение перед Бисмарком. Так ли уж слепо он преклонялся и преклонялся ли вообще. А его бесстыдство? А его нестерпимая наглость в отношениях с министрами? «Вы это серьёзно? — словно говорил специалист всем своим видом. — Вас это настолько беспокоит?» В ответ в зале деликатно шелестели. У питерской публики свои методы.

— У безграмотного «Московского листка» Пастухова тираж был сорок тысяч, а у «Московских ведомостей» — четыре, да и то при половине обязательных подписчиков. (Это профессор Савельев.)

— Зато и правительство, и Европа прислушивались к «Ведомостям», а не к «Листку». (Это специалист.)

— Может, и неплохо было бы «Московский листок» послушать. (Это блондинка рядом со мной.)

— Рассудительная вы девушка, — сказал я ей и посмотрел повнимательнее.

Зачётная была блондинка, но с «но». Сиськи-письки зачёт, а взгляд мне не понравился: слишком серьёзный, чего-то ждущий. Когда она поправляла задравшийся рукав, я увидел практически чёрные синяки на её запястье.

— Не смейтесь. Я понимаю, что мне вообще лучше помалкивать. Но ведь это логично, правда?

— Определять по тиражу степень влияния?

— Нет, настроения. В широком смысле.

Конечно, она была права. Если безграмотная газетка душа в душу живёт со своей безграмотной публикой, а грамотные всех сортов, справа и слева, щёлкают зубами в бессильной зависти, так ли уж трудно правительству и даже, наверное, Европе сделать выводы.

— Пора перестать по каждому поводу кивать на Европу!

— Пора учиться делать реакцию!

— Это ж вы у кого намерены брать уроки?

Они пошли по четвёртому, клянусь, кругу. Я начал понимать, что Каткова, войди он сейчас оживший в дверь, ждал бы прохладный приём. Половина участников дискуссии не скрывала к нему неприязни, профессор Савельев в особенности — и по совершенно уже абсурдной причине. Для него М. Н. Катков был пусть и свой брат-ретроград, а всё ж таки «с Масквы», и он величаво игнорировал то обстоятельство, что сто тридцать лет назад именно Петербург числился «ефрейторским городом» и был предмет единодушной русской ненависти пополам с чем-то вожделеющим и ревнивым.

Круглый стол завершился, но его участники не наговорились. Вслед за блондинками я подошёл к кружку, в котором профессор Савельев, Станислав Игоревич и какие-то дубоватые юноши обустраивали Россию.

Неожиданно все примолкли: специалист — предвкушающе, остальные — враждебно. Я обернулся. К нам, благодушный, толстый и неколебимо самодовольный, спешил со своей лептой депутат Светозаров.

Потом он притормозил, задыхаясь, и задёргал руками.

Потом сделал несколько последних неуверенных шагов и грохнулся на пол к моим ногам.

ЖЕНИХ

Кто-то не умеет чувствовать, а кто-то — показывать свои чувства, и внешне одно неотличимо от другого. Я всегда принимала за верное, что как раз у Максимчика чувства есть — как они были у того эсэсовского офицера из его любимого фильма, — а то, что он ужасно боится их обнаружить, связано с профессиональной деформацией. Если подумать, человек, который до отвращения наслушался чужих откровений, не может не представлять, как он будет выглядеть, если пустится в откровения сам.

Я и не настаивала, и вот какая нездоровая сложилась ситуация: вместо общей жизни мы со всей скоростью движемся к двум раздельным существованиям в одном пространстве. И средств всё исправить — кот наплакал, и исправлять нужно быстро.

Если бы мы попали в какую-нибудь передрягу и дружно из неё выпутывались, всё наладилось бы мгновенно. Это логично: поскольку Максимчик не хочет говорить со мной о своих проблемах, необходимо, чтобы проблемы появились общие, которые, хочешь не хочешь, придётся обсуждать и разруливать. Живи мы где-нибудь под бомбёжками или будь у нас хозяйство, дом, поле и коровки, далеко бы ходить не пришлось, но в большом мирном городе люди изобретают себе передряги сами: грабят инкассаторов или занимаются политической деятельностью. У преступников и политических активистов, я думаю, всегда находится, о чём поговорить.

И вот представила я, как тащу Максимчика на несанкционированный митинг, так даже рассмеялась. А что до инкассаторов — я хорошо знаю, например, ребят, обслуживающих наш супермаркет, — так здесь против уже я. Как это можно — убивать их из-за чужих денег.

Потом пошли события, но не те.

В один прекрасный день мы с Машечкой оделись потеплее и отправились гулять по Фонтанке. У меня была с собой книжечка с описанием всех домов, и когда их построили, и кто там жил, и Машечка, хотя сперва ленилась, показала мне на этих домах архитектурные детали с красивыми названиями, и так мы догуляли до хорошенького особняка, который оказался музеем Державина, и я уговорила Машечку зайти.

Ой, до чего ж чудесно жил великий поэт Державин! Я ходила по залам раскрыв рот: парадная столовая, гостиные, рабочий кабинет, даже домашний театр! И смотрительницы были такие внимательные, и парк за окошками такой ухоженный и безлюдный, и мы оказались единственными посетителями и посидели в театрике, воображая, что пришли к знакомому поэту в гости и сейчас будем участвовать в репетиции, а потом — обедать. А потом мы вышли в парк, весь чистенький, прибранный, с настоящим маленьким амфитеатром — тоже, наверное, для каких-то театральных надобностей, только летних. И хотя листочки давно облетели, дорожки обледенели и ветер дул очень холодный, всё равно здесь было как в сказке.

И вот идём мы через мостик над ручейком, во всём парке только мы и какой-то бедный старичок, зашедший потихоньку полюбоваться таким богатством, как вдруг, откуда ни возьмись (и действительно, откуда он взялся?), подходит ко мне и здоровается тот человек, которого мы с Максимчиком встретили несколько недель назад, в день покупки кровати в «Икее». (До чего удобная кровать, между прочим, так и тянет дать рекомендации. Но я держу язык за зубами, чтобы не смущать Машечку, дизайнера всё-таки по интерьерам.)

Я вспомнила, что тогда Максимчик был очень не рад и сделал вид, что знакомого этого не знает, и знакомый поступил так же, и мне стало интересно, как он теперь всё это объяснит. Так даже не подумал что-нибудь объяснять! Заговорил с места в карьер; вот так, говорит, приятная встреча!

Машечка на меня смотрит и думает, что я с ним знакома, а я на него смотрю и жду, пока он хотя бы представится, а старичок в потёртом плащике, топтавшийся на соседней дорожке, топчется и вроде как тоже на нас глядит — и всё это в таком замечательном месте, хотя холодно и начинает побрызгивать неокрепший до снега, но уже колючий дождик.

— Давно нам пора встретиться, поговорить. Макс много о вас рассказывал.

Ну это, думаю, ты сочиняешь, и интересно зачем. Врушка, даже имени моего, судя по всему, не знаешь, а насчёт того, что Максимчик хоть с кем-нибудь будет обо мне «много говорить», вообще не смешно. Да Максимчик на стенку лезет, когда его называют Максом! Я уже собралась сказать гражданину, чтобы перестал валять дурака, и тут смотрю — старичок с соседней дорожки очень целеустремлённо к нам шагает. И этот его увидел, нахмурился. Буркнул «до свидания» и пошёл прочь. Он бежит! Я глазами хлопаю! Старичок всё ближе! Машечка, которая уже начала про врушку спрашивать «кто это», на старичка повнимательнее посмотрела, хватает меня за руку и, забыв обо всём, говорит: «Пойдём отсюда, я опаздываю». Ну мы и ушли.

Вот такой старичок, возмутитель спокойствия.

Машечка побежала на площадь Тургенева встречаться с клиентом, а я вышла на Загородный, села в троллейбус-тройку и поехала в Фонд Плеве, потому что профессор Савельев просил меня помочь с подготовкой круглого стола.

Это, конечно, очень громко сказано — не про круглый стол, а про мою помощь. Выглядело так, что профессор ходил по конференц-залу, а я за ним хвостиком, и он говорил: «Алечка, стол всё-таки поставим на сцене, не будем экспериментировать», а я: «Конечно, Пётр Николаевич, эксперименты нам ни к чему».

И потом невпопад говорит:

— Маша, кажется, хорошая девушка.

— Да, — говорю. — Да! Очень.

— Но знаете, Алечка, за Павлом нужно приглядывать. Мне не нравятся его друзья. Втравят его в какую-нибудь историю.

Так ведь, думаю, уже втравили. Всё же обошлось? В полицию Павлик не попал, и товарищи его не сдали, да и сами отделались административкой, потому что злополучную дымовуху им приписать не смогли. На этот, во всяком случае, раз.

— Я никого из них не знаю.

— Они здесь бывают. — Тон его давал понять, что это они зря. — Я к тому, дорогая, что вы могли бы употребить ваше влияние...

Моё влияние! Я едва не споткнулась. Дедушка-профессор совсем не понимал своего внука. Павлик — молодой человек с собственными идеями, и пересилить их смогут только другие идеи, а не мои причитания. Я могу, например, повлиять на Максимчика, чтобы не разбрасывал носки. В долгосрочной перспективе. То есть сейчас он их как разбрасывал, так и разбрасывает, а я без скандала собираю, и такая тактика даст когда-нибудь результаты — ведь должен он, пусть и через годы, устыдиться, — и в любом случае разбрасывание носков не может стать преткновением для семейной жизни. Но у меня бы язык не повернулся сказать «с этим дружи, с тем не дружи», «так не думай», «туда не ходи». Мне, конечно, предстоит говорить это и подобное нашим будущим детям, но не могу же я тренироваться на взрослом мужчине, это для него и меня оскорбительно.

— Видели бы вы, кого он сюда водит! Натуральные черносотенцы, самого карикатурного пошиба. Прямиком со страниц либеральной печати, как она нас изображает! — Тут он вспомнил, что Павлик привёл и нас с Машечкой, и горячо сказал: — Вы и Маша — первые, кому я рад. Я очень обрадовался, Алечка, что наконец-то...

— Спасибо. Мы тоже очень, очень рады.

— Разве же я хочу чего-то неподобающего? Моя цель — собрать здесь людей вменяемых, не болтунов, честных, пусть и не обязательно нашего направления, но не отравленных пропагандой. Способных самостоятельно мыслить. Зовите таких отовсюду, где встретите. ...А Маша могла бы привести Антона Лаврентьевича.

— ...Антона Лаврентьевича?

— Да, это Машин дедушка. Вы не заметили, она как-то странно о нём говорит?

Я заметила, что Машечка вообще не желает о нём говорить, но с моей стороны было бы нелояльно обсуждать это хоть и с доброжелательным, но посторонним.

— Нет, ничего такого.

— Он то ли болен, то ли живёт отшельником. Ни с кем не общается. Такая жалость. Такая светлая голова.

— И что же случилось?

— Старость, Алечка, по всей видимости. Как и со всеми нами. Мы ведь с ним из поколения, которое помнит смерть Сталина.

Нет, думаю, в этом смысле старость случается далеко не со всеми. Вот вы, дорогой Пётр Николаевич, хоть самого Плеве можете помнить, а каким молодцом!

Помимо Павлика у дедушки Павлика был собственный серьёзный повод для огорчений: собрать в Фонде он хотел одних, а приходили другие, прямо противоположные. Не по части идей: идеи были те же, но в исполнении, которое он считал порочащим. Я таких, наверное, ещё не видела, и мне всё нравилось. Очень нравилось! Никто не кричал, не грубил, не плевал под ноги и вообще не мусорил, и на моё «спасибо» все всегда отвечали «пожалуйста» и «не за что». Ни пьяных, ни ругани, ни разговоров о подлеце Ваське... настоящая жизнь.

Через два дня круглый стол состоялся. Мне впервые в жизни пришлось просить девочек меня подменить, чтобы на него попасть, и удивительно, как охотно они пошли навстречу. Наши девочки хорошие, несмотря ни на что.

Я немножко подготовилась, посмотрела, что могла, в Интернете, но это не очень помогло. Участников было слишком много, и они все, бедняжки, ужасно разнервничались и перессорились. Трудно следить за ходом мыслей десяти человек сразу, когда они так волнуются и спорят, а вдобавок рядом со мной сидел молодой человек, мешавший мне сосредоточиться своими ехидными репликами, и Машечка с другого бока негодовала на всех сразу.

Этот молодой человек весь извертелся, как какой-нибудь тонкий ловкий зверёк, глазки у него были смелые, а шутки — смешные, хотя неуместные. Станислава Игоревича он назвал злорадным соловьём. Я даже шикнуть на него не смогла, так он попал. Станислав Игоревич был единственным человеком, который мне в Фонде не нравился, — наверное, потому, что я его совсем не понимала. Он как будто потешался над всеми, с кем и для кого говорил, и над собственными словами тоже. Слушая всех остальных, я могла сообразить, что Петру Николаевичу не нравится Катков, а депутату Светозарову — Пётр Николаевич, но Станиславу Игоревичу было всё равно, касалось это живых или мёртвых. Он всех ценил одинаково низко и ни на кого не сердился.

Но и умный же он был! Такой умный, образованный и такой неприятный — я не знала, что думать.

И потом, когда официально всё закончилось и Пётр Николаевич договаривал в кругу учеников свои любимые мысли, Станислав Игоревич к нему цеплялся уже очевидным для всех образом, портил собою вечер, и неизвестно, что бы было, если бы подошедший к нам депутат не грохнулся замертво.

— «Скорую», «скорую»!

Я училась в обычной школе, совсем затрапезной, но ОБЖ нам преподавал отставной военврач, не на шутку дрессировавший нас на случай задымления, взрыва, бомбардировки, пожара, наводнения, мороза, ДТП — и что делать, если подавился или сильно поранился, и как оказывать первую помощь, конечно.

Положите его ровненько, говорю, не надо тормошить! Сперва нужно проверить пульс. Подле меня оказался ехидный молодой человек, сидевший с нами в зале. Мы опустились на колени и стали проверять.

— Нет пульса.

— Нужно делать искусственное дыхание.

Ладно, этому нас Иван Ильич тоже учил. Я старалась изо всех сил, а потом ехидный молодой человек меня сменил, а потом приехала «скорая». Когда они умчались и все разошлись, мы, несколько человек, пошли в кабинет Петра Николаевича и тихо попили чаю. У профессора на стене висел большой портрет фон Плеве — копия, как он сказал, с репинского. Бедняжечка, какие у него оказались печальные и растерянные глаза. И руку в подлокотник кресла так упёр, словно хочет вскочить и убежать.

ДОКТОР

— «Меркнущие высоты».

— Да? 

— «Меркнущие высоты»!!!

— Да?.. Ах да. Это вроде уже было?

— То были «Ревущие вершины». Всё тот же «Грозовой перевал».

— Похоже, эта книга пользуется популярностью.

— У английских авторов, да. Но не у наших переводчиков.

— ...Очень хорошо.

— Что же в этом хорошего?

— ...

— «В раннем грегорианском стиле».

— Да?

— Что такое грегорианский, оставляю на совести этого негодяя. Григорианским может быть календарь или хорал. А архитектурный стиль эпохи Георгов в Англии называется георгианским. Неужели так сложно?

— Просто у этого бедняги эрудиция не такая широкая, как у вас.

— Для людей с неширокой эрудицией существуют энциклопедии. И множество других профессий. «Почтовые лошади просвещения»! На таких клячах мы уедем прямиком в каменный век.

— Мы уже в каменном веке. А откуда вы столько знаете про английскую архитектуру?

— Читаю поздневикторианские и эдвардианские романы из великосветской жизни. Их милости, их светлости, милорды, высокородные и младшие сыновья герцогов. Полдюжины герцогинь в день — моя норма. Загородные дома, георгианская архитектура, лисья охота, крикет, розовые казакины и фамильные портреты. И все полицейские говорят тебе «сэр», и все проститутки говорят тебе «сэр», и к чаю подают горы всякой всячины. Когда я вот так начитаюсь, то ловлю себя на том, что и разговариваю как они, а когда я так разговариваю, то успокаиваюсь. You are such a brick, old pal. Ну ты молоток.

— Это герцогини так говорят?

— Когда они передразнивают своих младших сыновей, то да. ...Кирпич можно заменить молотком ради целостности идиомы, как вы считаете?

— Я этого выражения с детства не слышал.

— Оно же от этого не перестало существовать, верно? Ах, poor old dear!

— Это вы кому сейчас сказали?

— ...«Психиатрические заболевания».

— Психиатрические?

— Понимаете, да? Относящийся к психике — это психический, а психиатрический — относящийся к психиатрии. Психиатрические заболевания, строго говоря, это заболевания психиатров.

— ...Может быть, это и имелось в виду?

— «Власти предержащие».

— Да? 

— Власть предержащие. Это винительный падеж, а не именительный множественного числа. Не власти, которые что-то предержат, а кто-то, кто предержит власть.

— ...Привычнее думать, что предержит не кто-то, а именно наши власти. И не что-то, а кого.

— ...Я продолжаю?

— Да, пожалуйста.

— «Надела подвязки и шёлковые шорты».

— По-моему, всё правильно. Надеть-одеть?..

— Не думаю, что это были шорты. Думаю, что это были панталоны. Ну или иная разновидность женского белья. Тем более что до этого героиня принимала ванну, а сразу после — заворачивается в халат.

— ...

— Максим Александрович?

— ...Опять трусы. Вы не допускаете, что словом шорты здесь обозначается крой? Знаете, есть такие... именно что шёлковые. Или атласные.

— Нет, не знаю. Я наведу, конечно, справки, но «Словарь иностранных слов» определяет шорты как род коротких брюк.

— И какого года у вас словарь?

— Семьдесят девятого. О, только, пожалуйста, не надо рассказывать, каким убогим было советское бельё. В этих трусах выиграли войну, построили социализм и полетели в космос.

— В космос-то вряд ли...

— Весь вопрос в том, можно ли женские шёлковые трусы, скроенные как шорты, называть шортами. Я думаю, что нельзя.

— О господи.

— Strong predilections are rather a blessing; they’re simplifying.

— Я рад, что не понял. Тоже что-то... эдвардианское?

— Генри Джеймс. В этом феврале было сто лет со дня смерти. Хоть кто-нибудь в России, по-вашему, обратил внимание?

— Очень хорошо.

— Ещё раз не соглашусь. Это плохо, и даже весьма. Как можно забыть о Генри Джеймсе? Кого же тогда помнить?

— А я уж было подумал, что вы патриот.

— ...Никогда не считал, что быть патриотом означает умалять, высмеивать или игнорировать всё иностранное.

— Да, но почему вы расстроились из-за Генри Джеймса, когда у нас полно своих в том же положении?

— И того же уровня? Нет, вряд ли. Хотя не удивлюсь, если в следующем году забудут про Сумарокова. Триста лет со дня рождения. Знаете, всегда считал его трагической фигурой. Как по-вашему?

— ...А мне нравится, когда персонажи восклицают, заламывают руки и говорят ах!..

— Вы сами-то ах! когда-нибудь говорите?

— Ну да. Когда кончаю.

— ...Мне кажется, это совсем другое ах. Не то, которое имеет в виду литература.

— А что она имеет в виду?

— Жаль, что вы сегодня разминулись с Вячеславом Германовичем, он бы вам точно сказал.

— Как он?

— Сорок минут говорил о Сумарокове.

— И чего ты после этого такой дёрганый? Славика послушать — это лучше любых транквилизаторов.

— Я не – –

— Перестань, доктор. Я думаю быстрее, чем ты врёшь.

— ...

— Кстати о транках. Повтори мне то же самое.

— Вы не слишком налегаете?

— Живу на ветер. Как всё прошло со Станиславом Игоревичем?

— Я бы никогда не поверил, что такой человек пойдёт к психотерапевту добровольно. Как вы его заставили?

— Никак. Что его было, с ружья припугивать? Представь себе, ему это действительно нужно. Полежать вот на такой кушетке. Из Москвы свою не повезёшь, в Москву не наездишься. А здесь ему порекомендовали тебя. Надёжные лица.

— ?..

— У меня есть связи в кругу психопатов.

— Неужели вы думаете, что он не знает? Не догадается?

— Пусть догадывается. Это ни о чём не значит.

— Да как же не значит? Он ни за что не скажет мне правды, если будет подозревать – –

— А так, по-твоему, он её говорит? Твои клиенты говорят? ...И знаешь что, доктор? Ты не слишком ли озаботился достоверностью информации, которую получают органы? Разве это твоя проблема?

— Нет, это ваша проблема. ...Вы в каком звании, Олег Георгиевич?

— Полковник.

— Почему-то я так и думал. Вы сможете поверить, что я не тревожусь, с чего это меня осчастливили полковником взамен майора?

— Я опальный полковник.

— То есть нам обоим конец?

— Что плохого в том, чтобы благородно погибнуть?

— Это не «благородно погибнуть», это «пасть жертвой внутриведомственных интриг». Благородно погибать тоже не хочу.

— Не дрейфь.

— ...У этого человека нет слабых мест. То есть слабостей полно, но слабыми местами они не становятся. Вы понимаете, я говорю об уязвимости.

— А мы не будем его уязвлять. Мы будем наблюдать и копить информацию. И в конце концов он уязвит себя сам. Это просто, ты увидишь.

— Но сколько для такого нужно времени?

— Тебя что, поджимает? Что-то личное? Лучше расскажи дяде Олегу сразу. Мало ли, натравить меня на него хочешь. Мало ли, он тебе дорогу перешёл. ...Что насчёт бухла?

— Вот, во фляжке. Нет, с этим не надо. У меня есть другие... сейчас достану... Очень хорошее сочетание.

— ...А вот как было бы хорошо, окажись он шпионом.

— Да, сэр. В смысле, да, полковник. Хорошо. Но маловероятно. Если только агент влияния...

— Кому они сдались, эти агенты. Весь телевизор забит. ...Всё-таки есть у тебя свой интерес.

— Разумеется. Не нужны мне такие клиенты, за которыми спецслужбы ходят как привязанные. Чем скорее он куда-нибудь исчезнет, тем мне спокойнее.

— Исчезнуть можно по-разному. Можно так исчезнуть, что всей страной искать кинутся.

— Это зависит от того, кто исчезает.

— От этого всегда всё зависит. Ну-ка скажи мне, о чём я сейчас думаю?

— Не знаю.

— А кто знает, доктор?

— Что ж вы такой невесёлый, доктор? Совесть мучит или родные органы?

— Я весёлый, Нестор. Это вы ненаблюдательный.

— А дерзить будете, когда вас вызовут в Комиссию по люстрации.

— Закона о люстрации ещё нет, а комиссию уже собрали? Камертоны совести... И вы там, конечно, при кресле?

— Ожидаю войти, так что поаккуратнее с шуточками. Рассказывайте про нового клиента.

— Станислава Игоревича? Что именно вас интересует?

— Изложите всё по порядку, а я уж разберусь.

— По порядку...

— Вы меня бесите сегодня, доктор, по-настоящему бесите. Ну что вы как варёная рыба? Гражданский долг исполнять не нравится?

— Нравится... не нравится... Подождите, сейчас я начну. Станислав Игоревич... Он боится летать... боится пауков и змей... Ни черта он не боится. В девяносто восьмом зачем-то загадил чем-то вроде кетчупа пиджак кого-то вроде Березовского и до сих пор вспоминает. Но и на это ему наплевать. Почему бы вам просто не послушать запись?

— Я и послушал! Но мне нужны... комментарии.

— А, вы тоже заметили... Как по-вашему, он теперь настоящий реакционер?

— Настоящих реакционеров не существует. Только на зарплате или по принуждению. Эти взгляды противны человеческой природе! Человеку свойственно идти вперёд и развиваться!

— Человеку и гетеросексуальность свойственна... Вы же говорите, что у незначительного процента гомосексуализм заложен природой. Почему бы и реакционности не быть чем-то генетическим?

— Гомосексуализм — биологический вариант, а реакционность — сознательное извращение! И прекратите наконец заговаривать мне зубы. Давайте отчёт!

— Нестор... Отчёт у вас в руках. Вы его только что со стола схватили.

— Взял, а не схватил. Хватают менты народ на митингах.

— ...Почему этот человек так вас интересует?

— Сейчас я всё и выболтаю! Потому что принято решение за ним приглядывать.

— Хотите извлечь пользу из ренегата... Или знаете, что он не ренегат. «Всё смешалось: ваши доносы, доносы на вас...»

— Какие ещё доносы? Доктор? Вы хорошо себя чувствуете?

— Четыре — это был перебор. Или тогда уж не запивать.

— Чего не запивать?

— Я бы сказал чем. А этот парень просто железный. Ни в одном глазу.

— Какой парень? Станислав Игоревич? Нашли тоже парня. Вам, может быть, «скорую»?

— Нестор, вам бывает страшно?

— Вот прямо сейчас. Вы не собираетесь умереть у меня на руках?

ВОР

За последние пятнадцать лет, товарищ майор, я прочёл кое-что, пытаясь уяснить, в какой, собственно, стране жил. В книгах много прямо противоположного говорилось о чугуне, стали и экспорте нефти, и каждый автор достоверно знал про семидесятые и восьмидесятые, было это гнилой осенью, золотой осенью или не осенью вообще. Чугун, сталь и экспорт нефти! Одиннадцатая пятилетка!! Как будто вместо портрета близкого родственника мне показали обезображенное или отретушированное, но равно неузнаваемое лицо.

Работай я на производстве или в селе — да хоть где-нибудь в райисполкоме, — у меня была бы возможность увидеть и оценить положение дел самому, но служа в издательстве и знаясь в основном с учёными-гуманитариями, я жил в резервации — причём сознательной и гордящейся тем, что она резервация. Здесь никто не интересовался экономикой и не имел о ней представления, а политическим сознанием руководили забугорные голоса.

Но и я в своём гетто был способен ощутить тот pax omnium rerum, товарищ майор, о котором говорит блаженный Августин. «Мир между всеми вещами есть спокойствие порядка». Да, ощущал, а если осмыслил только задним числом, так ничего удивительного; называешь вещи их именами, когда они переходят в категорию утрат.

Может быть, всё было малоцветным и сереньким, особенно у нас в Ленинграде, но и лица у людей были другие. Поэтому меня так потрясли полезшие в девяностых в таких количествах хари.

Или вот капитализм.

В восьмидесятые годы никто в Советском Союзе не хотел капитализма, вам ли не знать. То есть цеховики, фарцовщики и директор «Елисеевского», может быть, и хотели, но кого интересовали их мечты? Общественному сознанию эти люди представлялись чем-то странным и запачканным, деклассированным элементом не многим лучше уголовников. Анекдот того времени: «Что дала перестройка народу? Богатым — кооперативы, бедным — аргументы и факты». Наши светочи рассуждали в журналах о реформировании социалистического хозяйства, с лёгким сердцем игнорируя альтернативу: потому что альтернатива не только находилась под запретом, но и действительно стала бы шагом назад.

С другой стороны, кто знает, что было бы, если бы фундаментальные вопросы экономики вызывали хоть четверть того энтузиазма, что преступления Сталина или скрытые планы КГБ. Ровесники моей внучки говорят теперь, что мы должны были видеть, не могли не видеть, куда на всех парах несётся страна. Вольнó им говорить! Что же они не видят, куда несутся сейчас сами? Последнее, на что я уповаю, товарищ майор, это помереть до того, как невероятное в очередной раз станет очевидным. С меня хватит.

(Кстати о планах КГБ. Вашему ведомству, товарищ майор, чего только не приписали: и хиппи, и экологов. Вменяемые во многих отношениях люди рассказывали мне, что перестройка — это провокация госбезопасности, сделанная с целью выявить и ликвидировать врагов советской власти. Комитет хочет совершить переворот! Комитет хочет узурпировать власть!)

Я, помню, в восемьдесят восьмом или восемьдесят девятом ходил на выставку плаката — это был выставочный зал Союза художников на Большой Охте.

Дело было на пике гласности, все плакаты были чудовищно злободневные, но что касается их смелости... много ли смелости нужно сейчас, чтобы обругать перестройку? В 1989 году осыпать насмешками несчастную Нину Андрееву можно было с тем же риском, что через двадцать лет — Чубайса.

Окровавленный топор на стопке книг Сталина. (Подпись: «Собрание сочинений».) Отвратительный зелёный носорог с выступающим вместо рога словом сталинизм. (Подпись: «Не могу поступаться принципами».) Творческая интеллигенция была в эйфории, и от эйфории её, как всегда, занесло. Теперь часто пишут, что мы бросились выслуживаться перед новой властью. Во-первых, нас семьдесят лет учили топтать поверженных. Во-вторых, тогда поверженные не казались такими уж поверженными и многие боялись большевистского реванша.

(Кстати уж о гласности. В сущности, никак не гласность, во всяком случае, не гласность для всех, волновала того молодого человека. Он верил, что государство в общих интересах имеет право затыкать рот интеллигенции, и я настолько был к нему привязан и не хотел ссоры, что говорил себе, что это блажь, бравада, пустые слова — что угодно, только не искреннее убеждение, идущее вразрез с моими собственными. Тогда я стыдился, теперь это единственное, что хоть как-то мирит меня с самим собой. Я, конечно, погубил друга, скажу я на Страшном суде, но я не отвернулся от него лишь потому, что у нас оказались разные взгляды на свободу слова.)

И ещё один плакат я очень хорошо запомнил. Он изображал городской пейзаж — вид через Неву на Адмиралтейство и Исаакиевский собор, — но Нева превратилась в заросшее камышами болото, и всё заливал тусклый серо-зелёный свет постядерной белой ночи. (Подпись: «Добро пожаловать в Ленинград в 2000 году».) Это был, я так понимаю, протест экологов против строительства дамбы, но для меня он со временем превратился в символ альтернативного, но узнаваемо зловещего двадцать первого века (либо метафизически подвижной, не закреплённой якорем даты угрозы), потому что никакого Ленинграда, собственно говоря, в 2000 году давно не было, а было только чувство невозможности угадать, какое именно зло настигнет нас в будущем, при уверенности, что зло настигнет. И то, что времени от 2000-го до сегодняшнего дня прошло больше, чем от 1989-го до 2000-го, ничего не меняет.

(О гласности ещё раз. Почему я назвал Нину Андрееву несчастной? Справедливее было бы сказать «пресловутая», или «железная», или «непробиваемая»... Быть несчастной она никак не могла. Я видел это каменное лицо на фотографиях, оно исключало возможность горя внутри и жалости к нему снаружи. И потом, в девяностые она наверняка была счастлива на злой, недостойный лад, видя, что все её страхи и предостережения сбылись, и больше радуясь своей проницательности, чем горюя. Нет, Нина Андреева не годилась на роль Кассандры. Кассандра была царская дочь, отвергшая Аполлона. Нина Андреева, как ни отдавай ей должное, была «пресловутой». Я никогда не умел восхищаться людьми, которых находил непривлекательными, и никто не умеет.)

Жизнь состояла не только из политики, и для кого-то, особенно молодых, политика существовала где-то на периферии. Моя дочь в те годы дружила с некрореалистами, с самыми буйными из рок-музыкантов, с какими-то потерявшими человеческий облик художниками; эти люди, мне кажется, порою не знали не только, кто в стране генеральный секретарь КПСС или президент, но и о существовании подобных должностей. Боялся я их невероятно.

(Не знаю, какая у некрореалистов была миссия. Про хиппи говорили, что и они проект КГБ: ходят по стране, собирают информацию, никем не воспринимаемые всерьёз и не вызывающие страха.)

Боже мой, чего только тогда не говорили, а под конец и писали. К девяностому году свобода слова восторжествовала явочным порядком, и тогда же полностью вышло из-под спуда разделение на либералов и патриотов, причём те и другие пошли войной на «советских патриотов манихейско-корчагинского толка». (Манихейского! Интеллигенция была исполнена самых трогательных знаний взамен здравого смысла.) Советские патриоты определённо были не в тренде, и участников двадцать восьмого съезда КПСС, во многих отношениях трагического, печатно называли ископаемыми. Странные это были дни, когда причитания о России, которую мы потеряли, причудливо сплелись с восторженной верой в чудодейственные средства новоявленных восточноевропейских демократий. Никто из тогдашних трибунов не подозревал, что он, его друзья и враги — всего лишь пена на поверхности народной жизни, а народ не подозревал, что речь идёт о его судьбе не на бумаге, а заподозрив, ответил, в пассионарной своей части, чудовищным — и чудовищно органичным — бандитизмом. Откуда-то все они взялись, коли-каратэ и кумарины, не так ли?

Герман в те годы прибился к обществу «Память» и, окончательно изгнанный из приличных домов и мест, приходил ко мне на работу хорохориться. Почему я его не гнал? У меня, в отличие от этих надутых прюдством пустосвятов, имелись основания гнать взашей. Что же, мне просто нравилось расчёсывать болячку? Смотреть на человека, чья болтовня — скорее всего, злонамеренная — привела к катастрофе, и не быть в состоянии хотя бы ударить по этому испитому лицу? (Вот бы он удивился. Я уверен, он уже не помнил, что натворил, или помнил какого-то другого себя, придуманного, отважного.)

Герман не был бы Германом, если бы и новых друзей не умудрился раздразнить. Не знаю, что помнят о «Памяти» сейчас, но тогда это был ужаснейший жупел, и обладай они сотой частью той адовой мощи, которую им приписывали, у нашего триколора были бы другие цвета... многое было бы другим.

Ах, да вам-то что я рассказываю! Может быть, и общество «Память», наряду с хиппи, экологами и — кто знает? — некрореалистами, было выдумкой и детищем КГБ? Готов поверить во что угодно.

Так вот, новые друзья поставили Герману в вину — да, да, уже можно смеяться — всё те же его иллюминатские штудии. Они, вы понимаете, брали жидомасонство в широком смысле, опуская не идущие к делу частности. Частности всегда действуют угнетающе на людей, привычных рисовать малярной кистью.

Герману сказали, что он излишне погрузился в предмет, Герман ответил, что нужно знать оружие врага и уметь им пользоваться, и чем ходить с топорами на комаров, не лучше ли привести в порядок подвалы. (Он не дошёл до того, чтобы в желании порядка начать с себя.) И пошло-поехало.

Я сказал, что Герман начал болтать, — но что он мог выболтать, его никто не брал в наперсники. Я не делился с ним ничем, и, уж конечно, тот молодой человек не делился тоже. Иногда люди, у которых есть сильный стимул, просто догадываются. Ревнивые женщины, например. Герман был отвергнут, оскорблён, каким-то обострившимся чутьём он проник — вы ещё не изжили ваш материализм, товарищ майор? — в мечты и планы того молодого человека. Я не хочу сказать, что он в них оказался, но довольно ясно увидел, в чём они состоят, извратив, разумеется, и на свой манер приукрасив.

(Общество «Память»! Одно и то же случается раз за разом: движения, глубинно созвучные настроению широких масс, от «Союза Михаила Архангела» до «Памяти», не находят в массах никакой активной поддержки, оставаясь политическими маргиналами. Ну? Отчего бы? Под знамёна «Демократического союза» встали все наличные демократы, на призыв Дмитрия Васильева откликнулся хорошо если один из ста тысяч — и на вид и те и другие были жалкой горсткой. Не оцениваю размеров молчаливого сочувствия.

Дмитрия Васильева я видел раз в жизни, на его выступлении в ЛГУ в 1988 или 87-м году, и подумал тогда, что он подражает Пуришкевичу, хотя вряд ли, думаю я теперь, он знал, кто такой Пуришкевич, — он не производил впечатления образованного человека.

Зал в главном корпусе был полон, и среди публики были люди, которым лозунг «самодержавие, православие, отечество» не казался фашистским, но Васильев пришёл в университет с речами и манерами, имевшими бы успех разве что в восьмом классе средней школы, и вызвал предубеждение не как потенциальный фашист, а клоун. Он пронёсся, в толпе крепкоплечих клевретов, по проходу к сцене, сорвал парик и тёмные очки и крикнул: «Вот каким путём пробиваются к трибуне русские патриоты во времена демократии!» Зал обомлел. Русским патриотам, конечно, предоставляли трибуну не везде и с большой неохотой, но никому не приходило в голову, что из этого можно устроить цирк.

Похоронил он себя, обрушившись на кефир. Старенький профессор математики, попутно борец с рок-музыкой и порнографией, как раз в это время разоблачил в кефире средство спланированной алкоголизации народа, от детского сада до богадельни, — и Васильев всё это повторил, с действительно незаурядными ораторским даром и пылом, перед университетскими преподавателями и студентами. Скорее всего, думаю я теперь, не так уж ему были нужны сторонники в университете. Он пришёл не убеждать, а показать себя.)

А Герман, значит, начал болтать.

И поскольку — какую бы отсебятину ни нёс — главное он почувствовал верно, его услышали. К ноябрю восемьдесят шестого всё было кончено.

(Кстати уж о Пуришкевиче. «Несостоявшийся Ленин справа»; человек, запутанный в по крайней мере двух политических убийствах; которого после его скандальных реплик и выходок охрана Таврического дворца на плечах выносила из зала заседаний Государственной думы; поддержавший предательскую речь Милюкова в ноябре 1916-го; полуукраинец, полуполяк, рьяный русский патриот — на таком фоне меркнет, безусловно, Васильевский кефир. Но кто из нас подозревал о существовании этого фона.)

Герман, болтун. Я ни разу не припёр его к стене, не поинтересовался, нет ли у него, например, сожалений, есть ли у него совесть, — собственно говоря, мы оба делали вид, будто ничего не произошло, и не было между нами никаких покаяний и исповедей. Даже о том доносе я могу говорить только как о гипотетическом: был донос, не было? Почему же я вас-то не спросил, товарищ майор?

(Дмитрий Васильев! Пуришкевич! Эк меня сегодня уносит, старого дурака. Меня уносит океан... в глазах туман, в ушах тимпан... Если в чём и было в восемьдесят девятом году единодушие, так это в уверенности, что мы тем не чета и не ровня. Те-то рабочие, профессоры и генералы были ого-го! Даже Пуришкевич, одиозная личность и протофашист, был ого-го в сравнении с худосочными его нынешними подражателями. Именно тогда вошло в оборот столь всем полюбившееся слово «генофонд», предполагающее, что мы все — плоды отрицательной селекции, взошедшие дичками, сорняками, Божьим попущением, позор отечества. Мы ощутили себя вдвойне ущербными: перед Западом и перед собственным прошлым. О, в годы перестройки никто не гордился полётами в космос! Оплакивали гибель царской семьи, ленинской гвардии, Аральского моря, северных деревень и солдат в Афганистане — к концу восьмидесятых накопилось, о чём поплакать, — и, озираясь, не находили гирь уравновешивающих. Что, смотреть нужно было получше?)

Осознанно или нет, Герман меня изводил. Внешне я был на подъёме — столько открылось возможностей, и уже хлынул вал публикаций, поехали иностранцы, цензура, казавшаяся бетоном, гранитом, истаяла, как паутина, развеялась на ветру; всегда в гуще, всегда при деле — ему это, надо думать, казалось несправедливым. Я вышел из истории без потерь, если не считать разбитого сердца — а кто в России поверит в разбитое сердце, если человек трезво улыбчив и корректно одет.

(Ещё два слова, с вашего позволения, о Пуришкевиче. Уж этот-то шёл полным аллюром. Когда на заседаниях Думы ему кричали «позор!», отвечал: «Позор вам, а не мне» — и, названный хулиганом, отругивался: «Молчи, мерзавец» и «Тебя мало по морде били». Мог появиться на трибуне с полицейским свистком, мог — с красной гвоздикой в ширинке. Для Милюкова он клоун (позже добавился эпитет «трагический»), для Шульгина — гаер и озорник, для Розанова — «смесь Бобчинского с Поприщиным и — ни малейшего эгоизма», для газет — бесценный предмет издёвок, для широкой публики — самый популярный человек в Думе, тот, без которого «будет скучно», для нас — убийца Распутина, для самого себя — «Я — Пуришкевич!», для историков — реальный политик, ловкий, наглый и беззастенчивый.

Фотография не даёт о нём представления: правильные черты и живой взгляд. Мемуаристы рисуют его лысым, вертлявым и истеричным, со звонким тенорком и рыжей бородкой. Розанов называет его «белобрысым». Не удивительны ли, кстати говоря, эти вечные расхождения очевидцев, описывающих цвет глаз и волос? Мемуары, допустим, пишутся по памяти, слабой, зловредной или избирательной, но есть ведь дневники, письма, фельетоны с пылу с жару: это что, мы настолько ненаблюдательны? Или рассудок не советуется с глазами, когда мы смотрим на человека, первое впечатление о котором уже было составлено, неважно, что впопыхах и при плохом освещении.)

Герман меня, значит, изводил, но и сам попал в неловкое положение, что для него, впрочем, было привычно. В эти годы, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый, девяностый, «Память», перестав быть обществом и став фронтом, мгновенно обнажившим слабость флангов, неуправляемо дробилась, руководители и харизматичные запевалы перессорились, таким, как Герман, приходилось еженедельно определяться: сектант ты? ортодокс? в чём она, ортодоксия? Он от этого лез на стену.

(Но как — «неуправляемо»? Через какое-то время то, что осталось от Пятого управления, прямо приписало себе эту заслугу. «Память» развалил КГБ! Сперва создали, потом развалили. Логично.)

Провокация Норинского в восемьдесят восьмом подвела черту: дальше мог быть только гиньоль. Помните Норинского? Эти его записки-угрозы якобы от имени боевиков «Памяти», рассылаемые по редакциям либеральных журналов? Одну даже Дмитрию Сергеевичу Лихачёву послал! После Норинский говорил, что таким образом бил тревогу, пытался привлечь к проблеме внимание. Хочу заметить, что до этого «Памяти» никто не боялся, а после этого — никто не принимал всерьёз. Ловко сделано.

А Дмитрий Васильев скомпрометировал себя настолько, что в девяносто пятом проиграл на выборах в Думу не кому-нибудь, а правозащитнику Ковалёву.

Если смотреть под таким углом, все восьмидесятые предстанут погружёнными в плотную пелену интриг и заговоров. (И из тумана высовывается, то там, то сям, чёрная рука спецслужб. И дышит весь туман комично-зловещей атмосферой фильмов плаща и шпаги.) Да-да, многие концы сойдутся. Теория заговора поистине гибельна для людей с сильной наклонностью к логическому мышлению, людей с порядком в мозгах. Им требуется такой же порядок вовне. Им невыносимо видеть жизнь и исторический процесс, как они есть: какой это фарс, какое издевательство.

Лично я давно перестал смеяться над конспирологическим сознанием и охотно верю в заговор, если не нахожу никакого другого приемлемого объяснения. После знакомства с вами, товарищ майор? Мне ли не верить.

Возвращаюсь к Герману. Но, собственно, про Германа я уже всё сказал. Он так и не нашёл себе места и применения, окончательно спился и умер в прямом смысле в канаве. В сугробе. Поехал в лес сыну за ёлкой и там замёрз. Не знаю, что стало с мальчиком. Теперь ему лет тридцать пять — столько, сколько было вам в 1982-м. Вы помните себя тридцатипятилетнего? Я вот очень хорошо помню.

ЗАГОВОРЩИК

Я не был готов к тому, что мне не поверят. Мои соратники! Мои подельники! Что они себе думали: я пыхнул на Светозарова ядом? Прикончил его силой мысленного воздействия? А если не я, то всё равно кто-то? Крыса, вспомни, говорил Блондинка, ты ничего не заметил? Люди, вещи? Хоть что-нибудь странное? И все смотрели на меня странными глазами.

— Может быть, мы теперь проведём собственное расследование? Кто и зачем убил депутата Светозарова вперёд нас? Да очнитесь вы! Человек может просто умереть от остановки сердца!

— В сорок пять лет? Ни с того ни с сего?

— ...Сердечно-сосудистые заболевания на первом месте среди причин смерти в Российской Федерации, — задумчиво сказал Худой. — Семьсот тысяч смертей в год. В два с половиной раза больше, чем от рака.

— Но он не был болен!

— С сердечно-сосудистыми такое случается. Ты не болеешь, не болеешь, а потом падаешь замертво.

— ...И в четыре раза больше, чем смертность в результате ДТП.

— Что мы теперь будем делать? Что я скажу Станиславу Игоревичу?

— Ничего. Не ходи к нему.

— А когда он сам придёт и спросит?

— Отвернёшься и не будешь отвечать.

— Но он нас вынудит! Он никогда не поверит!

— И что же он сделает? Будет шантажировать нас убийством, которого мы не совершали?

— Которого вообще не было, — в очередной раз сказал я. — Вы забываете, он же там присутствовал. Он всё видел. Он не может сказать, что это убийство.

— Ещё как может, — сказал Штык. — Я бы смог.

Опять немного поспорили про сердечно-сосудистые. В этом проблема конспирологов, спецслужб и таких, как мы: собственные глаза и свидетельство докторов могут говорить, что им заблагорассудится, но какое-то секретное знание глубоко внутри тебя твердит и твердит упрямым голоском: не бывает таких совпадений. Упрямый голосок и очень недовольный.

Вишенку на торт, когда остальные разошлись, водрузил Блондинка. «Ты уверен?» — спросил он с не идущей к нему озабоченностью. Разве что руку на плечо не положил.

— Чёрт, Дима, я ему искусственное дыхание делал!

— Да ладно! Контрольный в голову... Подожди, а откуда ты знаешь, как меня зовут?

— А что, кто-то не знает? ...Я тебя на Невском видел. С друзьями, помнишь?

— С коллегами. Скажи, красавцы. «Мы пришли из девяностых». ...Я поговорил с Графом.

— И что Граф?

— Сказал: я не буду среди наших искать крота. Гори оно всё огнём.

— Очень на него похоже. Но я не готов гореть.

— А придётся.

И ведь накаркал. Через день пошли слухи, через два — статьи, через четыре тему обсуждали сквозь зубы в телевизоре. Через неделю, когда нас собрал жёлтый от злобы и ужаса Штык, вся страна была уверена, что питерский депутат неспроста отдал Богу свою беспокойную душу.

И ведь всё это — голый психоз на пустом месте! Ни у кого не было причины травить Светозарова. Мы могли многого не знать, но обязательно бы знали хоть что-то. И до меня, и до Блондинки дошли бы слухи, впутайся депутат в распределение денежных потоков, в любую историю: со стадионом, музеем, ФСИН, кабелем по дну Финского залива на худой конец. В Питере есть во что впутаться, хотя депутату это сложнее, чем вице-губернатору.

И вот история висела в информационном пространстве, как большой пузырь, выдутый из чего-то зловонного, а специалист терроризировал Штыка.

— Поздравил с успехом. А теперь требует, — Штык заговорил как сквозь противогаз, — требует следующего.

— Фуркина? — с интересом спросил Граф.

— Нет. Кого-нибудь из Демократического Контроля.

— А что ж не из ФСБ?

— Я согласился.

Немая сцена последовала за этим удивительным признанием. Когда что-нибудь взрывается или земля уходит из-под ног, люди не сразу начинают бежать и кричать. Всегда есть эти секунды оторопи — нескончаемые, резиново тянущиеся для тех, кто их переживает.

— У меня не было выбора!

— Конечно, — сказал Граф, — конечно. Разумеется.

Мне не понравился его голос, и Штыку не понравился тем более. Он не был трусом, наш Штык, брателло. Неуклюжий, уклончивый, мутный — но не трус. И сейчас оказался человек на высоте момента: посмотрел прямо и сказал прямо:

— Он припёр меня к стене. Думай быстро, говори быстро — в таком стиле. Я не мог сказать «ах, дайте мне побежать посоветоваться».

— Что-то ты темнишь, — сказал Блондинка. — Что-то у него есть на тебя такое.

— Ему не нужно «что-то такое». Этот человек как клещ. Просто впивается, если не остережёшься.

— Удивительно, что среди всех нас не остерёгся именно ты.

Ничего удивительного. Не Худой ли рассказывал нам о народовольцах и о том, как их вождь Александр Михайлов, железный человек, годами вколачивавший в товарищей правила конспирации — всех доводя до белого каления, — кончил тем, что был арестован самым нелепым образом, из-за собственной глупейшей беспечности. В день убийства Александра Второго он уже сидел, как зайчик, в Петропавловской крепости — и с товарищами на виселицу не пошёл. Блондинка тогда — прекрасно помню тот день, мы встретились на природе: шашлыки, лето, берег залива, закат над водой, — сказал, что это наводит на определённые подозрения, а Худой ответил, что если уж Александра Михайлова подозревать в предательстве, то проще лечь и умереть. Нет, не в предательстве. Царя-то всё равно убили? Но он мог струсить. Сбежать с поля боя вот таким образом.

Не мог! Не мог! Он был душою Исполнительного комитета, он умер с тоски, раз уж не на эшафоте! Он и умер-то почти сразу, в восемьдесят четвёртом. Вот-вот. Классическая триада: струсил, сбежал, раскаялся; в Петропавловской крепости есть когда и о чём подумать. И Худой сказал, что в Петропавловской крепости есть от чего умереть и без угрызений совести, и опять немного поспорили, и все остались при своих.

А теперь, значит, это.

На мне так и висела дурацкая картинка с Меншиковым, и я снова пошёл в Фонд Плеве, где имел удовольствие увидеть всех разом: специалиста, профессора и девушку с синяками. (Её подружка, девушка с запросами, и — сюрприз-сюрприз — Павлик Савельев явились попозже.)

У специалиста вид был сияющий, у остальных — убитый. Они сидели в кабинете старшего Савельева, пили чай и говорили всё о том же: правда, неправда да qui prodest. Наверняка их Станислав Игоревич науськал: он любит посмотреть, как люди выставляют себя идиотами.

Из всех бесполезных вещей самой бесполезной было им об этом говорить.

— Вы впустую тратите время, — сказал я.

Они надулись. Специалист ответил первым:

— Обычное человеческое любопытство, ничего больше. Чем ещё заняться бездельникам? А вы к нам, значит, не с пустыми руками? Нашли злоумышленников?

— Каких злоумышленников? — спросила девушка с синяками, и какая-то часть времени была потрачена на разоблачение комитета, который я представлял, и меня лично.

— Экстремизм — дело тонкое, — сказал специалист. — Берётся из воздуха и туда же при необходимости уходит. Беги, хватай руками.

— Что ж, Станислав Игоревич, — сказал профессор Савельев, — может быть, вам и спокойнее будет спаться, если они никого не найдут.

— Это вы намекаете, что они меня самого бы могли найти, если бы хорошенько поискали? Пётр Николаевич, — обернулся он ко мне, — считает, что я заказал себя собственноручно.

— Я этого не говорил.

— А я не говорил, что говорили. Я сказал, что вы так думаете.

Профессор Савельев уставился на портрет своего кумира. Старик, старик, подумал я, не лезь на рожон.

Тут и заявилась молодёжь.

Павлик смотрел на девушку с запросами обалдело, а та на всех — с отвращением: принцессу тяжкая государственная необходимость пригнала на открытие свинарника. И принцесса-то на троечку, не научилась или не считает нужным управлять лицевыми мускулами. Правильная принцесса, посещая свиноферму, улыбается и свите, и свинопасам, и свиньям — и все они чувствуют себя польщёнными. Но где теперь учат на правильных принцесс.

Мальчишка увидел меня, и глаза у него полезли на лоб.

Интересно, подумал я, а Станислав Игоревич знает? Знает-знает. Вон как ухмыляется.

— Не отталкивать никого, — сказал специалист, подмигивая профессору Савельеву. — Из разрозненных и не имеющих представления о дисциплине шаек сколотить, при наличии административного таланта и терпения, армию. Привлечь, увлечь и, как получится, облагородить. Героическая стратегия. — Он подмигнул снова, на этот раз Павлику. — Эксцессы, будем верить, со временем сходят на нет. Ну там, партизанские вылазки против собственного союзника. Люди, желающие вступить со мной в переписку, как правило, оставляют обратный адрес.

— Мы вам ничего не посылали, — сердито сказал Павлик. — Это смешно и бессмысленно.

— Конечно-конечно. В войне с современным искусством смысла куда больше.

Все заговорили разом. Я мрачно их оглядел.

Некоторые фильмы так начинаются: случайная разношёрстная компания выживших после катастрофы плечом к плечу проходит через испытания и ужасы. Шесть зажравшихся идиотов и один чёткий пацан. Они учатся сражаться и защищать друг друга, он — ценить Шекспира и галстуки в тон; все раскрываются с неожиданной лучшей стороны. Добрый старый Голливуд.

Только девушка с синяками улыбнулась мне дружелюбно, как товарищу. Видимо, вспоминала, как мы на пару пытались вернуть депутата Светозарова к жизни и законотворческой деятельности.

Я им ничего не должен. Найду для начальства автора писем, обезврежу для Штыка специалиста, унесу ноги и скажу «уф».

Специалист улучил минуту пошептаться со мной наедине. «Неужели вы думаете, что я хочу им вреда? — сказал он, глядя прямо и честно. — Бедному, отважному Петру Николаевичу и этим милым детям? Наоборот, пытаюсь защитить. Если не их самих, то хотя бы репутацию их дела. Фонд был задуман как вывеска вменяемой государственности, консерватизма с человеческим лицом — а не такой, например, рожей, как у Имперского разъезда. Почему-то так совпало, что я единственный, кого это беспокоит. И кто бы подумал, что у меня есть свои проблемы».

— А они есть?

— Только одна. Я настраиваю людей против себя. При всех стараниях расположить в свою пользу.

— Так обычно и бывает.

— Мне нужна помощь, дорогой. Искать моих будущих убийц вы явно не хотите, так по крайней мере найдите способ спасти то, что я делаю.

— Я?

Вот поговорили так поговорили.

И когда я выскочил на воздух и уже думал, что удалось вырваться, меня окликнула девушка с синяками. Ждала, мёрзла на ветру. Такие вещи запоминаются: темнота, чёрная громада замка через Фонтанку, свет фонарей, свет от фар проезжающих плотным потоком машин, влажный асфальт. И девушка, которая из темноты, из бегущей полосы света говорит:

— Пожалуйста, не сердитесь. Вы не могли бы мне помочь?

Всем нужна помощь. Никто её не получает. Никто.

ЖЕНИХ

У меня никогда не было секретов от Максимчика — если под секретом понимать нечто такое, чем один интересуется, а другой не хочет говорить. Это правда, Максимчик и не интересовался. То ли не верил, что у меня могут быть тайны, то ли не считал их заслуживающими внимания. В рамках нашей общей жизни я рассказываю понемножку о своих трудовых буднях и всяких смешных пустяках, а бедняжечка, надо отдать ему должное, не перебивает и даже делает внимательные глаза. Другой вопрос, слышит ли он при этом что-нибудь, но ведь трудно упрекнуть человека за то, что он не испытывает искренний интерес к борьбе Нины Петровны со старшим менеджером или Аллочки с её Васей. (Нет, про Аллочку и Васю больше не буду, не то совсем запутаюсь. Я поделилась с Максимчиком этой историей, и он сперва засмеялся, а потом сказал, ну точно как Нина Петровна: «Оставь их в покое». Точнее говоря, он сказал: «Они просто уроды, оставь их в покое». То есть, получается, Максимчик и Нина Петровна дали мне один и тот же совет, но смысл в него вложили противоположный, и Нина Петровна считала, что я цепляюсь к нормальным людям, а Максимчик — что трачу силы и время на недостойных внимания. И хотя Максимчик умнее Нины Петровны в разы, не говоря уже о том, что образованный, я тогда подумала, как это грустно, когда тебя назовут уродом, ничего о тебе толком не зная, с чужих пристрастных слов.)

Про наши прогулки с Машечкой я, разумеется, рассказала сразу же, имея в виду, что рано или поздно они познакомятся и почву лучше готовить постепенно. Максимчик не придал этому значения, и Машечку, когда заходила речь, стал безразлично называть «подружка для музеев». (Может быть, он обратил бы больше внимания на подружку для кабаков.) И вот теперь, когда в первый раз я могла рассказать о чём-то действительно необычном, меня охватили сомнения.

Я рассказывала, например, что мы познакомились с Павликом и ходили в Фонд Плеве, но Максимчик при этом так зафыркал и засмеялся, что я не успела пуститься в подробные объяснения про выставку, Имперский разъезд, профессора Савельева и как мне в этом Фонде понравилось. Потом я умолчала о странном человеке, который подошёл к нам в музее Державина, потому что помнила, как Максимчику было неприятно столкнуться с ним случайно на улице, между «Икеей» и киношкой. И получилось наконец так, что если не давать подробного регулярного отчёта о всех мелочах, то о чём-то немелком, случившемся в итоге, рассказать уже почти невозможно.

В довершение бедняжка Павлик выбрал меня в свои поверенные. Или это неправильное слово? В такого человека, которому поверяют все тревоги и неприятности — и секреты, да. Сперва это было только ухаживание за Машечкой и чувства по поводу, и тут я его ободряла и становилась на его сторону, но по мере развития событий, после смерти бедняжки депутата буквально на моих глазах, Павлик заговорил о своих проблемах в Имперском разъезде. И начал с того, что ему совершенно не с кем посоветоваться. Ну, думаю, Анжелочка, вот вас теперь и двое. А вслух говорю: «Да?»

— Ты ведь не думаешь, как Маша? Что мы занимаемся антиобщественной ерундой?

Конечно, это была ерунда, не знаю, насколько антиобщественная, но бедняжечка принимал её так близко к сердцу, что у меня духу не хватило его огорчить. Да и какая от этого вышла бы польза? Для него сейчас Имперский разъезд один свет в окошке.

Если бы Максимчик был подобрее к людям и не такой вспыльчивый, я бы познакомила Павлика с ним, потому что он может оказать интеллектуальную поддержку, если захочет. Но на Максимчика в эти дни смотреть стало страшно, не то что знакомить с молодыми людьми, находящимися на распутье.

— И знаешь, Аля, если не переходить к прямому действию, все наши благонамеренные упования так и останутся брехнёй. За которую с нас же потом и спросят.

— Павлик, зайка, но почему нельзя благонамеренно делать то, чему тебя учили? Ты к защите готовишься?

— Ну защищу я очередную серую диссертацию, останусь преподавать. Кого я буду учить и чему?

Многим мужчинам приходится нелегко из-за того, что они хотят спасать мир, когда их никто не просит. Это побочное следствие правильных мужских задатков. Мужчине необходимо занять себя делом: строить мосты, ездить откапывать динозавров, изобретать лекарство от рака или с чем-нибудь бороться, это уж кто что нашёл. А как найти с первого раза что-нибудь общественно-полезное и нескучное? Павлик и сам, наверное, понимал, что был бы счастливее с динозаврами, чем с Имперским разъездом, но как ему было теперь, после всей шумихи, пойти на попятный? Никак.

Этот разговор и мне напомнил о том, что я в тупике. Делать нечего; собралась с духом и вечером, когда покушали, говорю: «Зайка, что у тебя случилось? Расскажи мне». — «Ничего у меня не случилось! Ничего! Что вообще у такого, как я, может случиться?!»

Называется, поговорили.

Но. Бедняжка, по-моему, признал, что погорячился. Через полчаса, когда я ещё скреблась в кухне, пришёл за ромашкой и говорит: «Анжела, ты всё допытываешься, что тебе почитать, почитай Генри Джеймса. Заодно и мне расскажешь».

Я записала имя на бумажке, при первой возможности зашла в библиотеку и взяла там чистенькую новую книжку, умеренно толстую. Я люблю, когда книжка потолще и всё в ней подробно расписано: какие у героя знакомые, друзья и родственники в трёх поколениях, каждый со своей особой жизнью.

Плохо, что я не удержалась и сперва поглядела в Интернете, кто он такой, Генри Джеймс. Конечно, делать этого не стоило, потому что Генри Джеймс оказался классиком, родоначальником и первопроходцем, и я уже не могла читать непредвзято, а всё время помнила, что знакомлюсь с произведением великого писателя. Как будто пришёл в парк, музей или любое другое красивое место и смотришь не по сторонам и куда хочешь, а только на табличку с объяснениями, что именно тебе предстоит увидеть. И это ещё не всё: я как вчиталась и осознала, о чём мне нужно будет дать отчёт Максимчику и Машечке, сердце в пятки ушло. Угораздило же выбрать историю, настолько неприемлемую для обоих.

Содержание романа «Бостонцы» такое: молодая феминистка и её двоюродный брат, тоже молодой человек, борются за власть над душой совсем юной девушки, и молодой человек хочет на ней жениться, а феминистка — чтобы та думала только о ней и о борьбе за права женщин. Эти кузены постепенно начинают друг друга ненавидеть, потому что она — с неврозами, а он — не признающий женского равноправия ретроград, и читатель, тоже постепенно, к обоим проникается неприязнью, такие они оба по-человечески несимпатичные.

Кончается тем, что молодой человек побеждает, но автор прямо даёт понять, что героиня будет с ним очень, очень несчастна. («Не удивительно» и «сама виновата», сказала на этом месте Машечка.) Но книга не о проблеме выбора, выбери девушка по-другому, счастья бы ей это не принесло. Великий писатель Генри Джеймс как будто думает, что люди, вне зависимости от пола и убеждений, не умеют быть людьми; тут уж ничего не попишешь, нет в них доброты и великодушия. Печальная история.

Вот; прочла, обдумала, рассказываю. Я боялась, что Машечка рассердится из-за того, что идейные женщины изображены болтливыми идиотками, а Максимчик — осознав, сколько романного времени и авторских сил на это потрачено, но в итоге обоим было просто скучно.

Может быть, я их не сумела заинтересовать своим пересказом, тем более что так и не добралась, ввиду полного безразличия аудитории, до самого привлекательного персонажа, женщины-врача доктора Пренс. Не умею излагать! Хотя в случае с доктором Пренс и изложить нечего: нет у неё ни убеждений, ни личной жизни, одна только работа и преданность этой работе, что в описании и пересказе выглядит не очень зажигательно, но в жизни, когда встречаешь подобных людей, утешает. Даже весьма.

Отложила я пропаганду Генри Джеймса; ну, думаю, как-нибудь потом, подучись сперва, Анжелочка, привлекающим образом передавать впечатления от классики. А потом случилась беда с Павликом.

То есть случилось всё раньше, но рассказал он уже после смерти Светозарова и даже после того, как в прессе появились ужасные намёки, будто эта смерть не то, чем кажется. Мы встретились в Фонде, потрещали, и я сказала, что это немножко обескураживает, постоянно видеть кого-то по телевизору, а потом он окажется человеком на полу, которому ты безуспешно пытаешься помочь. Таким он оказался... ну, гораздо меньше в размерах. В телевизоре они кажутся крупными, взрослыми, а в реальности скукоживаются — и жалко их уже как просто людей, плюгавых и неблестящих.

— Жалко! — говорит Павлик. — О чём здесь жалеть? Как всё просто, чисто! Упал — умер! Мне бы так.

Что ты, говорю, Павличек, тебе-то с чего в двадцать лет умирать? Если что-то нехорошо, так ведь наверняка есть другие способы.

— Нет у меня способов. Я у органов на крючке.

Вытащила я из него всю историю, подумала и говорю: поговори с друзьями, скажи, что понарошку согласился, чтобы отстали. Будешь, если надо, двойной агент.

— Что ты думаешь, я им этого не сказал? Сказал, причём сразу.

— А они что?

— Какой ты, говорят, двойной агент, ты идиот.

Бедняжечка, это и в самом деле была череда не очень умных поступков.

— А некоторые вообще мне не верят.

— Я тебе верю. И Машечка – –

— Только не говори ей! Аля, пообещай, что ничего не скажешь!

Конечно же, я от всего сердца пообещала. Такие вещи, если уж говорить, мужчина должен сказать сам.

— Я просто прилгнул, чтобы похвастаться, — сказал он с удивлением, — и сразу вызывают на допрос. А потом хочешь сделать как лучше — и уж точно остаётся только повеситься. Да ещё эта проклятая крыса – –

Про крысу — боюсь, Павлик имел в виду Станислава Игоревича, которого невзлюбил, хотя трудно понять, что в его внешности могло натолкнуть на такое сравнение, — я пропустила мимо ушей. Всем нужно кого-то обругать время от времени.

— Вешаться не нужно. Своди Машечку куда-нибудь. В кино?

— Это твой способ решать проблемы?

— Нет, это чтобы от них отвлечься.

Непростая это была задача: успокоить бедняжку и при этом не задеть его самолюбие. Я не могла сказать, как сказал бы старший товарищ: расслабься, брат, я всё решу. Накосячил — с кем не бывает. Ну, я думаю, старшие товарищи говорят именно так, дружелюбно и снисходительно. Я сказала:

— Вот увидишь, что-нибудь подвернётся.

И что-нибудь подвернулось: на той же неделе, когда мы все, не сговариваясь, собрались в Фонде, и ехидный молодой человек — я его отлично запомнила, и он меня тоже, что не удивительно, учитывая нашу, можно сказать плечом к плечу, битву со смертью, — оказался сотрудником Федерального комитета по противодействию экстремизму.

У меня нет предубеждения относительно органов. (Павлик не сказал, какие именно органы на него насели, и я решила, что это ФСБ.) И доверия к ним нет тоже. Но, как всегда говорит Пётр Николаевич, дело не в учреждениях, дело в людях. Рассчитываешь и опираешься на людей. К ним же обращаешься.

Так что я улизнула от Машечки, дождалась, пока ехидный молодой человек выйдет на улицу, и постаралась ему всё объяснить.

ДОКТОР

Когда я попытался свести воедино всё сказанное Станиславом Игоревичем, то пришёл к заключению, что имею дело с очень немногословным человеком. (Слов было много, но это были одни и те же слова.) Он умудрялся не говорить ничего — не закрывая рта. Он рассказал мне свою жизнь: девяностые как у всех и нулевые, чтобы прийти в себя после девяностых. Что из рассказа я смог запомнить? Смазанные пятна: чувства и чувства по поводу чувств. Я прослушал диктофонные записи, тайком сделанные для кураторов, и пока слушал, вроде бы что-то понимал, но недолго. Всё было связно и логично в момент звучания. Всё исчезало, едва голос умолкал.

Что-то там было насчёт кетчупа... Человек, который стольких перевидал и всюду впутался, истерически переживал из-за пятна на неизвестно чьём пиджаке. Вот да, пиджак я запомнил во всех ненужных подробностях. Что и предполагалось.

Мои бравые кураторы — и полковник, и Нестор — верили, что такой ловкий психопат не может не иметь сверхзадачи. Нестор его откровенно боялся, а парень из органов ненавидел. Я уверен, что мне не показалось, там было что-то прежнее и личное, одержимость, которую ни один психиатр не перепутает со служебным рвением. (Почему, почему я не выбрал психиатрию.)

Нестор после моего позорного обморока приметно переменился. Больше пренебрежения и одновременно больше чего-то человеческого. (Он говорит, что хлопотал, приводил в чувство, — и от чьих-то хлопот я, да, действительно был весь мокрый, лицо и рубашка, — но что могло ему помешать пошарить в столе и ящиках? Пошарил, пошарил, скотина! Сейф, конечно, был заперт, но и без сейфа в этом кабинете есть что найти.)

Так или не так, я смотрел на него новыми глазами. «Кем-нибудь» из Демократического Контроля, беспечной и небезвинной жертвой на алтарь интриг специалиста, мог оказаться и он.

Легко представить себе или даже сочинить задним числом не написанный в 1910 году большой русский роман, в котором член БО ПСР сближается, имея в целях его убийство, с губернатором или жандармским полковником, но постепенно, под воздействием личного обаяния сатрапа и ряда в другом свете увиденных событий, разочаровывается в левом движении и его методах. Далее идут пятьсот страниц психологии, может быть даже с неявными гомоэротическими мотивами.

Но это был не обаятельный жандармский полковник! Это был Нестор! Я знал его как облупленного! Иди речь о том, чтобы подписать расстрельную бумажку, я бы подписал между портвейном и сигарой — и спал потом замечательно! Но я не желал... Точнее говоря, был не в состоянии... А, да провались оно всё!

Я вышел на крылечко, покурил. (Не сигару.) Полюбовался на полинялую надпись «прогулки по крышам» на асфальте.

Из асфальта часто делают рекламный носитель: «отдых», «в гости», «любовь» и «кредит за час», жёлтым и белым. Иногда пишут «отдых для мужчин». (Написали бы уж сразу: «Отдых для мужчин, работа для девушек».) Я спрашивал Мусю, Соню и остальных, замечают ли они эти мене-текел-фарес под ногами — и, ясен пень, они только глазами хлопали. Бронебойное душевное здоровье. (Славик тотчас бы сообщил, что «бронебойный» означает «пробивающий броню», снаряд, например; а мне следовало сказать «непробиваемое». Сказал, что сказал! В каком-то смысле они именно что бронебойные, с их тупой зацикленностью на себе и умением доводить меня до чёртиков.)

Смерть Светозарова усложнила всё тысячекратно, и я его проклинал. Проклял уродца!

Муся застала меня в разгар дурного настроения, и я с удовольствием на ней выместил. Довёл практически до слёз.

Потом она успокоилась и говорит:

— Доктор, на вас ещё никто в суд не подал?

— Это ещё за что?

— Вы вредите вместо помощи.

— Ну? Какой вред я вам нанёс? Говорите прямо, что думаете.

— ...Думаю, что вы скотина.

Додумалась, дура. Полгода ушло.

— И как? Повышает это вашу самооценку?

— Не повышает! Почему я должна чувствовать себя лучше только из-за того, что кто-то хуже меня?

Дура, дура. А ты как хотела?

А вслух говорю:

— Но это было бы логично. Человеку нужна отправная точка.

— Может, и нужна, но не такая. Точка прибытия в любом случае гораздо важнее.

Ну и куда ты прибудешь, подумал я, если тебе не от чего будет оттолкнуться? Полетишь вверх тормашками. Но заводить философский диспут с Мусей было ниже моего достоинства. Поэтому я побыстрее сменил тему и спросил, как поживает новая подружка.

— Кто, Аля? С Алей всё в порядке. Мы ходим в разные места.

— Какие места?

— Ну, такие.

Бордели она, что ли, имеет в виду, подумал я.

— И что вы там делаете?

— Мы не делаем. Слушаем и смотрим.

— Да?

— ...Это всё Аля. Она думает, что чему-то научится.

— Да?

— А я не хочу иметь с этими людьми ничего общего, не говоря уже о том, чтобы у них учиться. Это... это, в конце концов, противоречит моим убеждениям.

Оргии, подумал я. Как они умудряются в них не участвовать? Может, как-то ограниченно участвуют, эксперименты со включённым наблюдателем. Весёлая девочка Аля. Любопытно было бы взглянуть.

— Вы ведь понимаете, Муся, что на таких... мероприятиях всё время оставаться в стороне невозможно.

— Да, понимаю. Но что мне делать? У меня духу не хватает ей сказать. Ей всё нравится! У неё глаза сияют!

— ...

— А недавно там вообще человек умер.

BDSM, подумал я. Все эти игры со связыванием так и заканчиваются.

— Кого-нибудь обвинили?

— В чём? Он умер сам, от сердечного приступа. Но он мог в любой другой момент умереть! И почему-то это должно было случиться именно в моём присутствии! ...Я понимаю, что выгляжу бесчувственной эгоисткой. Но я не могу. Вам-то зачем врать?

Ты не выглядишь, подумал я, ты являешься. А вслух сказал:

— Мы говорили об этом тысячу раз. Наиболее разумное и полезное для вас самой поведение и должно выглядеть как бесчувственный эгоизм. Особенно в глазах людей, которые для вас важны.

— ...Я не хочу манипулировать людьми. Особенно теми, кто для меня важен.

«У тебя и не получится».

— Нет, это не манипуляция. Это самооборона. Мы беззащитнее всего перед теми, кого любим, и не должны им этого показывать. Почитайте Шопенгауэра.

— ...Доктор?

Соня и её негопник наконец помирились и переживали акмэ своей страсти. Ей пришлось потрудиться, чтобы найти повод для недовольства.

— Один раз позволишь мужчине остаться на ночь, — сварливо сказала она, — и вот он уже притащил бритву и пиджаки.

— Вы просто боитесь серьёзных отношений. Не удивительно после четырёх разводов.

— Что вы заговорили, как дурацкая книжка. У нас очень серьёзные отношения. Чего я не хочу, так это совместного проживания. Мне и так хорошо.

— ...Возможно, ему тоже хорошо и ни о чём таком ваш партнёр не думает. Бритва, в конце концов, не чемоданы.

— Где одно, там со временем и другое.

Соня довольно потянулась и едва не замурлыкала. Я встревожился, что могу потерять клиентку. Она была слишком счастлива для психотерапии. Оставалось надеяться, что долго это не продлится.

— Пока не сделаешь, не поймёшь, что делать этого было не надо. ...Может быть, мне попробовать практиковать воздержание?

— Что так резко?

— Из-за ярких эротических снов.

— ...

— Сплошной упадок и гниение, — сказала она чуть позже. — Мужчины разучились флиртовать, а женщины никогда не умели.

— Ну, Соня! Обижаете женщин.

— Они флиртуют, но смотрят на это как на серьёзное предприятие. Глупости. Флирт — средство добывания поклонников, а не мужей.

— Кстати говоря, он вам помог? С драгоценностями?

— Дима? Купил новые, вот и вся помощь. Я хочу то, что у меня было. А следователь говорит, что нужно ждать, пока они всплывут. Всплывут, как же. Где-нибудь в Ташкенте.

— Это новый следователь?

— Нет, всё тот же.

— И как всё движется?

— Никак. Я уже забыла, как он выглядит, — а он, наверное, забыл, как выглядит моё дело. Иногда кажется, что у нас расследуют только убийства. Во всяком случае, пытаются.

— А ваш отец расследованиями занимался?

— А я гадаю, когда же вы опять спросите о папе.

— Но мы должны говорить о ваших родителях! Это важная часть терапии.

— Враньё. Вы интересуетесь не папой, а КГБ. Почему?

«Потому что мне интересно. Хочу знать, что тогда произошло».

— Нет, вы ошибаетесь.

— А вы ошибаетесь, если хотите что-то понять о них через тридцать лет.

— Как же историки понимают?

— И они не понимают. А если понимают, лишь то, что было триста лет назад, по оставшимся бумажкам. Пока живы свидетели, это их только сбивает с толку. Вы думаете, если прошло тридцать лет, свидетели начнут говорить правду?

— А сколько должно пройти?

Соня задумалась.

— Я однажды пришла из школы, а папа сидит на кухне и смотрит в стену. И что меня сильнее всего испугало — он не был пьян. Ни бутылки, ни стакана... и от самого не пахнет. Обычно дети пугаются пьяных родителей, да?

— ...

— И вот он сидит, а потом поворачивается... Я думала, он скажет мне что-нибудь значительное, такое, чтобы на всю жизнь запомнилось. А он сказал...

— Да, что он сказал?

— Он сказал: «Попытка засчитывается».

— ...Когда это было?

— В середине восьмидесятых. Восемьдесят пятый или восемьдесят шестой.

Мой безумный старик, пациент номер такой-то, сегодня трясся от возбуждения. Нет, его колотило. (Точное, кстати говоря, выражение. Трясёшься вроде как ты сам и ещё можешь перестать, взяв себя в руки; здесь же некто великанский берёт и колотит тобой, как куклой об песочницу: перестанет он или не перестанет, зависит от куклы не больше, чем от песка. Это от Славика ко мне привязалось. Внимание к нюансам.) Могло бы помочь, начни он размахивать руками. Всегда помогает: человек впадает в ярость, перевозбуждается, выгорает и успокаивается. Бесполезно. Этот, наверное, не машет руками даже при ходьбе.

— Что-то случилось?

— Не со мной.

— Да? 

— ...Почему вы выбрали такую неблагодарную работу?

«Потому что у меня не хватило мозгов выбрать психиатрию».

— Чем же она неблагодарная? Я помогаю людям.

— Конечно же, нет. В лучшем случае вы сбиваете их с толку, в худшем — калечите.

— Помощь бывает разной.

— Мне казалось, я уже заплатил за все свои ошибки, — сказал он отстранённо. — Но пока платишь за старые, делаешь новые, и нет никакой возможности... Её просто нет.

«Ты-то что мог натворить? В трамвае проехал зайцем?»

— Могу выписать рецепт.

— На лекарство, от которого я перестану ошибаться?

— На лекарство, от которого ошибки будут казаться достижениями.

— Вы сами принимаете такое? ...Знаете, за вами следят.

И я выслушал ещё одну занудную проповедь.

ВОР

После того что случилось с тем молодым человеком, у нас уже не было повода для встреч, и всё же мы встречались. Да, товарищ майор? Совесть была не на месте? Я не снимаю с себя вины и готов признать, что виноват был сильнее вашего, — но мне было и больнее.

Ещё я думаю, что вам было так же невыносимо смотреть на меня, как мне — на вас.

Никогда, никогда не поверю, что он сделал это сам. Даже если бы я попытался себя обмануть, мне бы хватило одного взгляда на вас, товарищ майор, чтобы всё понять. Заметьте, я не считаю вас непосредственным, как теперь говорят, исполнителем. И приказ — вы бы не отдали такого приказа. Возможно, вы и не знали, что кто-то его отдал, иначе попытались бы... Да, я думаю, что попытались бы.

Разумеется, он был опасен для государства — как вообще опасны все люди, ясно и твёрдо знающие, чего хотят. Государство не может не защищаться, пока оно жизнеспособно, да и последние его судороги становятся причиной гибели безрассудных мечтателей и прожектёров. Интересует меня в этой связи только одно: а было ли ваше ведомство вообще на стороне государства во второй половине восьмидесятых?

Не хочу злорадствовать и не могу удержаться. Вы подозревали предательство, не отпирайтесь, и замешан в нём был не только ваш генерал... трудно сказать, кто из генералов замешан не был.

Возможно, я придумываю? Ну а как не придумывать, если мы никогда об этом не говорили. Даже связавшие нас крепчайшие узы, общность судьбы и поражения, не ослабили взаимного недоверия — или, допустим, не доверял я, а вы видели во мне не ту персону, которую следует принимать в расчёт. Если бы даже у такого, как вы, возникла нужда в наперснике — во что я не верю, принимая во внимание вашу закалку и личную чёрствость, — никогда бы вы не выбрали в конфиденты меня. О, я бы понимал с полуслова, не осуждал, хранил тайну! Это вас и отвратило, товарищ майор, да? Можете не объяснять.

Нет сил не ворошить былое, но я пытаюсь рассказать о настоящем.

Сказать, что в память о том молодом человеке я решил спасти этого, было бы глупой натяжкой. Чёрта ли мне в этом, когда тот уже тридцать лет в могиле — самый яркий, умный, самый искренний человек из всех, кого я знал. Этот? Пусть отправляется в тюрьму, если не может жить честно. Так я думал чёрными вечерами в своей каморке, но стоило прийти и увидеть, тут же что-то менялось — дрогнувшая рука, дрогнувшее сердце, — и я был вынужден сдерживаться, чтобы не схватить его за плечи, не начать трясти, не закричать: «Не губи себя, остановись!» И приходить к нему тоже стало необходимо.

Наконец, не выдержав, я сказал прямо:

— Знаете что, М. А. Вам нужно быть осторожнее. За вами следят. Человек из полиции.

— Из полиции?

— Или каких-то других... недоброжелателей.

— Как он выглядит?

Я описал похожего на штык гражданина и мой с ним невнятный диалог.

— А! Это ничего. Он не из органов.

— Откуда тогда?

— Конкурент, ревнивый муж, потенциальный клиент, вам какая разница? Не разговаривайте с ним больше.

Вот ещё одно важное отличие: этот молодой человек, сердясь, становился грубым.

Они сейчас, правда, все грубые, в большей или меньшей степени. Такая щепетильность в отношении собственных чувств, и такое тупое пренебрежение к чувствам других.

На тот случай, товарищ майор, если вы всё-таки умерли: немного же потеряли. Как уныл двадцать первый век! Люди относятся к самим себе, к своим взглядам и образу жизни с трепетным уважением, и при этом в них нет настоящей тонкости, нет достоинства — они сами не знают, что это такое.

— Мне, конечно, разницы никакой.

Он и не подумал извиниться. Дурные манеры, скверный характер. Что я в нём нашёл? Отчего так жалел? Я резонёр в этой драме. (В этом фарсе, товарищ майор; так бы вы уточнили?) Помнится, ещё Грибоедов говорил, что не участвующий в событиях наблюдатель ничего не увидит: он никуда не имеет доступа, ему не доверяют. (Будучи бесполезным в трудах и отяготительным в удовольствиях.) Отчасти такая позиция — результат темперамента, а отчасти — чрезмерного хитроумия, желания сберечь душевные силы, чувства, иллюзии; чтобы употребить их, возможно, впоследствии на что-либо без обмана стоящее... вот только чаемые дни и труды не приходят, и ты, закоснев в своём спокойствии и всё чего-то ожидая, уже не можешь отличить пену от сущностного, дать истинную цену, и всё кажется ничтожным и недостаточным, пока не выясняется, что ничтожен и недостаточен был ты сам. Мне не на что жаловаться, товарищ майор, я сам выбрал. И если под конец жизни чувствую себя одураченным, так поделом.

Хотелось бы мне знать, на какую карту поставили вы.

С исключительной насмешкой жизнь сводила меня с людьми, которые кидались в деятельность не раздумывая; к чему они пришли? чем кончили? сожалениями и раскаянием, вполне возможно, куда более горькими, нежели мои. Или же это опять вопрос предпочтений: стоя одной ногой в могиле, видеть бесплодность всех своих усилий — или в себе самом увидеть пустоцвет.

Боже мой, как я виноват. Нужно уметь разделить судьбу тех, кого любишь. Пусть бы и меня столкнули под электричку! (Это был поезд метро.) Я не участвовал в его замыслах, никогда не настаивал на том, чтобы о них что-нибудь знать, я с порога сообщил, что от меня он не получит ничего, кроме спора и возражений, — мы спорили, да, но не как вырабатывающие наилучший план соратники, а скорее: герой и обыватель, с тупым недоверием косящийся на ещё не надломленную волю. (Это кто: Ницше, Шпенглер? Вы должны помнить. Вы были любитель, товарищ майор, признайтесь. Более того, я всегда знал — чувствовал тогда и понимаю до способности формулировать теперь, — что вы избегали об этом говорить не потому, что ваших осуждаемых партией и правительством любимцев знать было не положено. Вы интуитивно догадались, что, хотя — по многим причинам не только прагматического свойства — культурный багаж людям дела необходим, он не должен быть избыточен: ещё один тючок на спину верблюда, ещё одна нетолстая книжка, последняя пушинка, пылинка, стихотворная строчка — и прощай «кто занят дефинициями, тот не ведает судьбы». То есть, конечно же, здравствуй. Я не говорю, что вы когда-либо сидели и хладнокровно высчитывали: Леонтьева ещё можно, Льва Тихомирова уже нет, — но вы умели без всяких высчитываний и даже не подозревая, что это такое говорите, сказать себе «стоп». Ваш интерес к истории был беспримесно прикладной, а нелюбовь к метафизике, включая поэзию, — ненаигранна. Такому ли человеку могло грозить забвение первоглаголов.)

Уметь разделить судьбу и погибнуть.

Однако в чём же я не принял участия?

Вся та история для меня — сплошные белые пятна. Понимаете, товарищ майор, я очень хорошо знал его самого — и почти ничего о его замыслах. Тайное общество, вполне возможно — террористическое; имеющее целью... здесь я ставлю вопросительный знак.

И что значит «террористическое»? Это ваше предположение, товарищ майор, которым вы сбили меня с толку. С чего бы это он обратился к терроризму? В его намерения не входили ни анархия, ни захват власти, ни даже домашний спор с властью наличествующей: он видел её уже не вполне советской, но не мечтал ни сменить, ни очистить по правильным советским лекалам, на что тогда было много охотников.

Мы не зря столько говорили о Леонтьеве. Мы не зря его так любили. У того молодого человека — и вы прекрасно должны помнить — было леонтьевское чувство, что всё летит в тартарары, и то же леонтьевское злое, нетерпеливое и даже радостное — румяный от какого-то полурадостного гнева, да? — стремление поскорее уж провалиться. К этому он, собственно говоря, и готовился: к ужасному концу. К войне.

С кем и на чьей стороне?

(А ведь как раз в это время его чуть было не выкинули из аспирантуры истфака, и вы ходили за него просить. Туше! Вы думали, я не знал? Кстати, ваши курировавшие Клуб коллеги постоянно ходили по редакциям журналов и издательств просить за своих подопечных; Хренков тогда удивлялся, как ловко пристроились люди, пытающиеся прожить за счёт ссор с советской властью. Ох взвалило же Пятое управление на себя обузу.)

С кем и на чьей стороне.

Не знаю с кем. (На всякий случай он ходил в тир.) Ответить на второй вопрос легче: на стороне, которую бы выбрал Леонтьев, то есть в наших условиях — на чьей угодно против демократической западной цивилизации.

(Хочу знать, что сказал бы Константин Николаевич, встав из могилы, про своих драгоценных турок, обряженных в «кургузые европейские пиджачки», и всё, что осталось в мире по части живописного: сомалийских пиратов, футбольных болельщиков и гей-парады. И про Россию. Наше бедное отечество, с эстетической точки зрения никогда не бывшее на высоте своего имиджа империи зла. Что в 1986 году, что сейчас — не думаю, что он ударил бы палец о палец ради такой России. Разве что восточный вопрос? Александр Македонский в пернатом каком-нибудь шлеме и Лоуренс Аравийский в чём-то таком арабском, пёстро-тяжёлом? Да, Сирия бы его взбодрила. С оговорками. Человек, который сказал: «Восхищаться машинами не умею», вряд ли изменит себе ради ВКС РФ.)

Что касается исключения: ничего политического, прислали бумагу из милиции. Это была уже драка номер два, не имевшая бы, возможно, таких последствий, если бы не сошла всем с рук эпическая драка номер один, в которой, как вы помните, вами выбили дверь в той распивочной на Карповке.

А всё иллюминаты.

Хочу подчеркнуть: я признаю за результаты иллюминатского заговора парламентскую демократию, транснациональные корпорации и творчество Дэмиена Хёрста, но не прихожу от них в ужас. Да, это плющ — ядовитый плющ, если хотите; вытеснивший куда более привлекательные формы жизни. Но что с того? Мало ли привлекательного погибло за двести тридцать последних лет.

(Не думаю, что Константин Леонтьев любил какое-либо оружие, кроме холодного. Неотменяемая разница эпох: для моих ровесников и танк эстетически привлекателен, для ровесников Леонтьева и железные дороги — чарующие, полные поэзии! — апофеоз безвкусия. У Леонтьева не было такой ненависти к железным дорогам, как у Флобера, но он их отчётливо недолюбливал в ряду изобретений, призванных выводить человека из равновесия, и, кроме того, увы, мало задумывался о приносимой ими воюющей армии пользе. Предложи ему выбирать между джуббой и камуфляжем, какие тут были бы колебания? Ум ликующе приемлет мечту о победах и завоеваниях — но мы ещё дойдём до Ганга, но мы ещё умрём в боях; ему бы понравилось — а глаза в то же время жмурятся в отвращении: нельзя ли дойти и умереть, как-нибудь по-другому приодевшись? Беда с эстетами.)

Иллюминаты и тот молодой человек.

Одно время я думал, товарищ майор, что вы его спровоцировали. Сознательно, расчётливо подтолкнули, чтобы у вас самого появилась возможность наполнить заведённую папку понятными вашему начальству материалами. Разве не так это делается? Лёгким движением пера ламентации сугубо академического характера превращаются в попытку купить оружие. Терроризм, придумали тоже. Кого было убивать в середине восьмидесятых?

Нет, нет и нет. Тот молодой человек не был идиотом и не стал бы замышлять убийства, как бы вы его ни морочили. Он хотел непрямого действия, влияния в широком смысле — незаметного, растворённого в воздухе. При расчёте на долгосрочную перспективу оружием становятся умы, и только умы. Вы скажете на это, что многажды помянутые иллюминаты, делая ставку на влияние, долгосрочную перспективу и т. д., не брезгали притом прямым воздействием в виде, например, трёх французских революций и неплохо у них получилось. Но товарищ майор! Это не иллюминаты вышли на сцену, а новый правящий класс, буржуазия.

Пылкое воображение и чрезмерно ясный ум аббата Баррюэля, имевшего опереться лишь на нехитрый арсенал домарксистской эпохи, увидели в простой смене исторических формаций заговор. Ну а что иное аббат мог бы увидеть? Что происходит; как происходит — и только оперируя крупными понятиями, предельными абстракциями, можно разглядеть почему. Баварское правительство в 1784 году тоже не подозревало, с чем столкнулось. С очередной шайкой, думало правительство. А это были провозвестники.

(Мы же читали Вейсгауптову программу; кому бы достало сил и размаха осуществить её безнасильственно, втайне и нечувствительным образом? Из программы-то помните что-нибудь? Окружать министров и вельможей легионами неутомимых адептов; овладеть воспитанием юношества и посеять в молодых сердцах пагубные и развратительные правила; изменять нравы в народе и обычаи; стараться всячески поселять неудовольствие во всех сословиях в государстве... Это была программа борьбы и наступления; логически рассуждая, теперь, по выполнении, она необходимо замещена программой охранительной.)

И главное, товарищ майор, мне не ясны технические подробности.

Кого он, например, мог завербовать в своё антимасонство — особенно, если верить вашей версии, боевое? И как? Вступать в откровенный разговор в университетских коридорах? Останавливать на улице граждан с располагающими к доверию лицами? И всё это на противоходе к общественным настроениям? Большинство шарахнулось бы в сторону от разговоров о павуар оккюльтэ, а кто не шарахнулся, оказался бы таким, как Герман, и даже хуже. По какому принципу выбирать жертву теракта — коль скоро вы так на терроризме зациклились, — каким манером задуманное осуществлять? Вы скажете, меж нами речь не раз шла о насильственных действиях, оставивших след в истории. А я скажу, товарищ майор, что смастерить диссертацию и обрез не под силу одному человеку, если он не титан Возрождения. Глупости это всё.

(Охранительная программа иллюминатов. Интересно, как она выглядит. Есть ли в ней вообще необходимость? Люди двадцать первого века добровольно и даже с большой охотой сделали всё, к чему, по мнению авторов антиутопий, пришлось бы принуждать казнями египетскими: отказываются от наличных денег и бумажных писем, выкладывают на всеобщее обозрение свою частную жизнь, ничего не умеют делать или хотя бы чинить собственными руками. Сперва вы отдаёте незаметность, потом вы отдаёте наличные, а ещё потом удивляетесь, как это оказались посреди романа Филипа Дика. Юношество уже воспитали, нравы уже изменили, неутомимые адепты могут отдохнуть. Допустим, встаёт вопрос охраны завоеваний. Корпус стражей нового дивного мира не сидит без дела. Но знают ли они о себе, что они — стражи?

Иллюминаты сами про себя знают ли, кто они такие?)

(Накануне Первой мировой войны Департамент полиции, встревоженный оживлением в масонских ложах, принялся составлять докладные записки министру — а министр и сам был масоном высокой степени посвящения.

А вы ещё говорили, что знание истории успокаивает нервы.)

ЗАГОВОРЩИК

— Крыса, нужно поговорить.

Я уже начинал ненавидеть этот оборот. Один за другим, и не по одному разу, — все, кроме Штыка, подарили меня своим эксклюзивным доверием.

— Куратор из ФСБ навязал мне специалиста. На приём, понимаешь?

— Давно?

— Ну, ещё до того, как Светозаров...

— И почему ты молчал?

— Вот, говорю. Тебе.

— Максим, — сказал я. — Тьфу, Худой.

— Достали меня эти клички. И Штык зачем-то вокруг разнюхивает.

— Что-нибудь разнюхал?

— Откуда я знаю?

Я не спросил, было ли что разнюхивать. Это подразумевалось.

— Того ли мы хотели, — сказал я. На мой взгляд — философски. Но Худой решил, что с насмешкой, и взбеленился.

— Того! — закричал он. — Того! Но, как выясняется, не с теми!

— Ты сам-то тот?

У него достало сил засмеяться. Деланый вымученный смех. Лучше других вариантов.

— Чего он, по-твоему, добивается?

— Штык? Хочет иметь нас на поводке.

— Нет, специалист.

— Ещё проще. Нашу сибирскую язву помнишь?

— Я не понимаю, как мы могли быть такими идиотами.

— Идиоты не идиоты — сработало ведь. Он делает то же самое.

— Зачем?

— Не знаю. Может быть, в итоге всех спасёт и вознесётся.

— Куда?

— ...В губернаторы? Ну или в советники при таком губернаторе, который будет у него в руках.

— А мы что?

— Мы будем настороже.

— ...С меня — оргусилия.

Я написал докладную на специалиста и получил выволочку. Ты с каких пор аналитик? спросило начальство. Ты, может, думаешь, что аналитиков в стране нехватка? И вперивает этот оловянный взгляд, который вырабатывается у начальства и школьных учителей.

Подневольному человеку нужно уметь отключаться. Загоняют иголки под ногти, а ты представляешь, что неосторожно гладишь ёжика, как-то так. Начальство рассказывало мне про меня, а я думал о девушке с синяками. Поняв, помощи в чём она ждёт, я внутренне заржал. Павлик и здесь не удержался налгать, и она была убеждена, что могучее и безжалостное ФСБ наложило на него свои горячие лапы. Я понял, что ей его жаль. Что она беспокоится. Я вообще ничего про неё не понял, кроме того, что у девушки проблемы потяжелее, чем дружба с семьёй Савельевых.

Пытаясь представить извращенца, с которым она связалась, я увидел скота из тех «умных», перед которыми она благоговела, слизня с тремя дипломами, без яиц, без совести и с огромным самомнением на том месте, где должен быть нормально работающий член. Такого легко было вообразить среди клиентуры Худого. Я никогда не понимал, как он их выносит.

— Ты понимаешь, куда нас мечтают впутать?!

— А?..

— Не на того напал, гадёныш! Он думает, я его телодвижений не вижу! Там шепнуть, здесь шепнуть, шаг в сторонку! Стравливает нас, как тараканов! Как этих, из банки! А ты что стоишь пялишься? Пошёл вон! Работать!

Ну да. Нет предела тому, что человек может вынести.

Я пошёл к себе и погрузился в составление бумаг, от которых уж точно никому не будет ни жарко ни холодно. Но через час вновь был вызван и промаршировал обратно.

— Ну вот что, Кира. — Начальство называет меня так очень редко, в хорошем настроении. Я до сих пор не смог понять, запоминает ли полковник оскорбления, которыми осыпает подчинённых, и что вообще по этому поводу думает. — Вот что. Фуркина обвинили в смерти Светозарова.

— Кто?

— Нет, это пока неофициально. Пошли, ты знаешь, разговоры. Или сам он в Фейсбуке что-то ляпнул? С такого станется. Поедешь сейчас, поговоришь.

— С Фуркиным?

— Нет, с Фейсбуком его! Не тупи.

— Но почему я?

— А кто у нас в сферах вращается?

Я не спросил, почему это я поеду к Фуркину поговорить, а не он к нам для дачи объяснений. Почему это я должен нарезать круги и умасливать. А вон московский Следственный комитет приходит к сферам на рассвете с ОМОНом, и ничего.

— ...Ты с ним поосторожнее. Он масон.

— Чего?!

И этот туда же, подумал я. Все наши верили в масонский заговор как в таблицу умножения.

— Лет двадцать пять уже. Первый масон Советского Союза, если не считать тех, которые перемёрли. Я тогда уже... — полковник сделал многозначительную паузу, предоставляя мне по своему разумению наполнить её образами суровой и обречённой борьбы. — Впрочем, не суть. Мы нашли выход из этой проблемы. — Борьба, намекал утомлённый голос, не была столь уж безнадежна. — Ты какие-нибудь знаки знаешь?

— Знаки?

— Опознавательные. Нужно как-то этак пальцами сделать, что ли. Будет проще, если он примет тебя за своего.

— Может, мне ему этак подмигнуть, пусть примет за пидора?

— ...Нет, он не такой. Мигать не надо. — Начальство ещё разок обдумало и взвесило. — Ну, езжай. Я позвонил, договорился.

Мариинский дворец всегда казался мне каким-то саркофагом, мёртвым и днём, словно ночью. Здесь пусто. Туристы жмутся к Исаакиевскому собору, а прохожие ускоряют шаг, давая понять полиции и камерам видеонаблюдения, что они всего лишь мимолётные, скользящие тени. Сегодня не было и прохожих: только скудный сухой снежок, белая пыль позёмки, Николай Первый, на которого никто никогда не смотрит, и холод, холод.

У этих самых дверей в такую же погоду стреляли в министра внутренних дел Сипягина перед заседанием Госсовета или после, все были в сборе, и Витте, Дурново, Куропаткин, фон Плеве, в шитых золотом мундирах и звёздах, держали умирающего, а врач пытался остановить кровь, делая бесконечные тампоны из ваты, и жена швейцара стояла с тазиком карболки наготове. После похорон остались огромные запасы чёрного сукна, у Плеве спрашивали, не продать ли, он ответил: «Не надо, ещё для меня пригодится»...

Я уже не помнил, в Фонде Плеве это услышал или от Максима на наших посиделках, и только теперь впервые, глядя на Мариинский дворец, задохнувшись сухими мелкими колючками — ветер и снег одновременно, — осознал, что мы были среди стрелявших и стреляли в тех, кто умирал на посту. И не знаю, как негодяй, взяточник и позор родины, умерший на своём посту, переставал быть негодяем и позором.

Потом я вспомнил, что именно такие мысли поклялся гнать.

Теперь в Мариинском дворце заседал Фуркин. (И Светозаров заседал, пока не умер.) Меня встретили и проводили, плотно окружив, помощники депутата: боялись, что я сбегу, что-нибудь украду или начну фотографировать.

У Фуркина уже сидел Нестор из Демократического Контроля. Мне стало легче. Я сказал себе, что мы боремся не с государством.

— Группа поддержки?

— Всё согласовано, — надменно сказал Нестор. — С вашим же, между прочим, руководством.

Я вспомнил о приказе руководства сделать что-нибудь пальцами. Фуркин избавил меня от хлопот, не подав руки.

— Ну что, что такое? — быстро и раздражённо проговорил он. — Я уже сказал, это был взлом, взлом аккаунта. Вы что же, думаете, я смог бы? Смог писать о нём такие гадости?

Но раньше ты их писал, подумал я.

И он понял.

— Раньше — это совсем другое дело. Это совсем другое дело, пока человек жив. Мы были оппоненты! Политические враги! И при этом — вот здесь, бок о бок — коллеги, оба депутаты, избранные народом... в моём, по крайней мере, случае... я не шёл по партийным спискам. Да и он тоже. Не по моей же вине он умер!

И не по нашей, подумал я. Аминь.

— Вы заявление писали?

— Писал! Представьте себе, написал!

Фуркин был похож на обросшего бородой хорька — с кривыми, но острыми зубками. Депутатом он сделался так давно, что жизнь внутри стен этого дворца стала для него единственной неоспоримой реальностью, и Светозаров, часть этой жизни, был реальнее и ближе любого избирателя. Его голос искренне задрожал, когда он говорил о смерти человека, годами отравлявшего ему существование. Да и что там Светозаров мог отравить! Депутаты живут в собственном мире и ссорятся как члены одной семьи, а ссорясь на публику, остаются в пределах раз и навсегда избранных тем. (Например, все они, даже коммунисты, очень аккуратно избегают говорить о классовых различиях или, не дай бог, о классовой борьбе.)

— Ещё вопросы? — спросил Демконтроль.

Нестор явно желал что-то продемонстрировать, и не столько мне, сколько парламентарию. Который немедленно отреагировал:

— Мне нечего скрывать, абсолютно нечего. Пусть спрашивает.

О чём же мне тебя спросить? подумал я.

— Как по-вашему, кто распускает эти слухи? Ну вы знаете... И вот теперь история с вашим аккаунтом нехорошая... Вы ведь со Станиславом Игоревичем знакомы? У него похожие затруднения.

— Ничего общего! Никакого подобия!

Достойно примечания: выкрикнул это не Фуркин, а Нестор.

Так-так, мои хорошие, подумал я.

В сущности, всё это было очень глупо и мелко, но именно глупые и мелкие вещи составляли главный интерес в жизни этих людей. Они питались и дышали пустяками. Никто бы не заподозрил Фуркина и Нестора Ивановича в том, что они широко грабят казну, мошенничают с госкорпорациями или министерствами, отправляют к своим врагам наёмных убийц. Зато на них первых показывали пальцем, когда речь шла о мелких пакостях, — и почти каждый раз несправедливо.

— Как раз-таки очень много общего, — сказал Фуркин замогильно. — При этом дьявольски всё синхронизировано. В такие совпадения невозможно поверить, даже если верить в совпадения в принципе. — Он сам себе покивал. Он, разумеется, ни в какие совпадения не верил. — Это заговор. Вы что, не видите, что это заговор?

— Против кого?

«Против меня», — чуть было не ляпнул он, но вовремя спохватился. Всегда и везде Фуркин подчёркивал скромность своих сил, дарований и положения. Он был всего лишь солдат, исправный солдат великой армии.

— Против демократии, разумеется. Прогресса, общечеловеческих ценностей — всего, над чем вы так усердно смеётесь.

— И тщетно, — сказал Нестор.

— Да, конечно. И тщетно.

Я видел это прямо сейчас собственными глазами: Нестора распирало. Какое-то тайное знание, секрет заставляли его вертеться и сдерживать улыбку.

— А вы что скажете, Нестор Иванович?

И впервые на моей памяти Нестор Иванович отказался что-либо сказать.

Специалист позвонил сразу же, как только я вышел на площадь, — как будто за кустом дожидался.

— Мы вызвали, само собой, полицию, — добродушно сказал он, — но вам, моя радость, тоже нужно приехать. Полюбоваться.

— Что случилось?

Не случилось, как я обнаружил, приехав в Фонд Плеве, ничего такого: хулиганы побили стёкла и нарисовали на стене свастику.

— Это подпись или обвинение? — спросил Станислав Игоревич, наблюдая, как я рассматриваю рисунок. — Они фашисты сами или называют фашистами нас? Не то чтобы это было настолько принципиально...

Это как раз было принципиально, и он это знал. События в соседнем государстве, раскол в наших собственных националистах, новая жизнь нацистской символики имели некоторые неожиданные последствия. Например, официальная пропаганда забрала себе имперскую идею, открыто противопоставив её русской, а словом «фашист» стали клеймить людей за пределами РФ и действительно нам враждебных.

— Это могли сделать ваши бывшие друзья, — сказал я наконец. — Демконтроль, например.

— Или депутат Фуркин лично явился с ведёрком краски и булыжниками, — подхватил он. — Самому-то не смешно? С каких пор ДК действует подобными методами? «Довольно шакалить у посольств, получайте статьи за хулиганство!» Давайте уж сразу меня самого обвините, чего уж там. Спятил Станислав Игоревич на почве нечистой совести! И в свободное от писания самому себе подмётных писем время упражняется в стрит-арте!

— Если признают, что это стрит-арт, статья будет за экстремизм, а не хулиганство.

— Ваша правда... Ударят во все колокола по обе стороны... Как, кстати, всё прошло?

— Вы о чём?

— Да ладно, как будто я не знаю. Всё уже в Фейсбуке.

— А, ну если в Фейсбуке... Хорошо прошло. На уровне.

Что сказал мне Фуркин? Ничего. Что сказал мне Нестор? Тоже ничего. Они сказали это по-разному, достаточно, чтобы я задумался. Фуркин был раздражён и напуган, и боялся он не меня. Нестор был радостно взвинчен и на меня смотрел почти как на сообщника. Что-то я цеплял, но оно не цеплялось.

— Иногда, — сказал специалист, — лежу и думаю, что было бы, если бы да кабы... Они гнилые, слабые, неумные... бесконечно тщеславные прежде всего. Нетрудно предсказать, что произойдёт, приди они к власти: ладно, если девяностые, а то ведь может случиться и февраль 1917-го. Хорошо. Я, как говорит Пётр Николаевич, переметнулся. К тоже гнилым, неумным, бесконечно прожорливым — но хотя бы сильным. Вы понимаете, дружок, депутат Светозаров, земля ему пухом, и партия депутата Светозарова сильны не сами по себе. Логикой вещей они сильны, народным мнением. Не то чтобы народ хотел их, народ всей душой не хочет тех, оппонирующих. Личная негодность этих и тех одинаковая, сами знаете. И прихожу я, червь и ренегат, к тому выводу, что это заданная негодность человеческого материала, кровь, так сказать, и почва. Страна великая, а люди — дерьмо во всём диапазоне. Вот такая диалектика.

Да ты и впрямь болен, подумал я.

— А ты как хотел? — сказал он вслух, сквозь зубы. И с неожиданным жутким и шутовским смирением: — Я болен. Я не всегда понимаю, кто я такой. Я... лечусь.

Это был новый Станислав Игоревич, и я меньше всего хотел с ним знакомиться. Таким вот, значит, приходит он к Максиму, садится или ложится, начинает говорить. На этом моё воображение останавливалось. Я знал специалиста, как его знали все: его самообладание, его насмешки, всегда негромкий и ровный голос — и поверх всего, как главная отличительная черта, самодовольство, тот род самодовольства, которое умеряется и смягчается чувством юмора.

— Прекратите паясничать.

— Не могу, сладкий. Альтернатива слишком ужасна.

Прибежал запыхавшийся профессор Савельев и смотрел на испакощенную стену так, словно мир рушился и бил по нему крупногабаритными обломками. Сухой невесомый снежок свивался в иероглифы на сером асфальте, дома нависали серыми стенами, город нависал над двором дворцами и памятью дворцов и министерств.

— Никто не пострадал? — отсутствующе спросил профессор.

— Только мои нервы, — сообщил специалист.

ЖЕНИХ

Теперь, когда у ехидного молодого человека появились имя (Кирилл) и должность (старший следователь в Комитете по противодействию экстремизму), я разглядела, какой он взрослый, ответственный — персона, располагающая к доверию. Мужчина, от которого ждёшь помощи просто потому, что он тот, кто есть.

Хотя прямо скажу, он не горел желанием помогать, особенно узнав, о ком пойдёт речь. Так за что-то взъелся на бедного Павлика, будто всю жизнь его знал. Я представила, как бы повёл себя Максимчик, если б вообще согласился слушать: обругал нас всех, назвал идиотами, — но он не стал бы выделять кого-то одного как особенного, чрезмерного идиота.

— Анжела, — сказал ехидный молодой человек (Кирилл). Произнёс моё имя и даже не поморщился! Что значит выдержка. — Понимаешь, Анжела, именно в таких ситуациях парень может помочь себе только сам. Я, ладно, наведу справки, поговорю. Через месяц он опять во что-нибудь вляпается. Ты так и будешь теперь его вытаскивать?

Я не считала случай таким уж безнадежным — полно на свете людей, которым одного раза хватает за глаза, и всю оставшуюся жизнь они трясутся при мысли, чем всё могло бы закончиться, — но мне было ясно, что он имеет в виду.

А потом он спросил:

— Откуда у тебя эти синяки?

Разглядел же!

Я очень слежу, чтобы не было видно, и, как правило, никто не видит, точнее говоря, не замечает — и никто, никто ни о чём не спрашивает. (Звучит, словно я всех обвиняю в нечуткости, но это не обвинение, чуткость, захоти её кто-нибудь проявить, поставила бы меня в неловкое и тяжёлое положение, пришлось бы врать, изобретать падения с лестницы или кровати и шутки по этому поводу... о самих шутках думать заранее не хотелось. Теперь я не испытывала ничего, кроме громадного облегчения при мысли, что старшему следователю Комитета по противодействию экстремизму бесполезно лгать.)

— Это, — говорю, — моя бурная сексуальная жизнь. Не обращай внимания. Мне нравится.

Да, после такого откровения он на меня, что называется, посмотрел. И спрашивает так мрачно:

— Может, это вовсе не Савельеву нужно помогать?

— Это просто игры. У меня всё чудесно. Выхожу замуж.

— ...И давно ты так играешь?

Вот куда всё зашло.

Недостаток откровенных разговоров в том, что они выходят из-под контроля. Начав говорить правду, трудно остановиться — и невозможно предсказать реакцию того, с кем говоришь. Знай я, что его это шокирует, наплела бы про кровать, и лестницы, и что угодно, но как я могла догадаться? Он был такой насмешливый, уверенный в себе — мне и в голову не пришло, что молодой человек его разбора станет осуждать сексуальные пунктики.

Тем не менее он осудил; достаточно было посмотреть на его лицо. (Кстати говоря, очень привлекательное: не смазливое и не деревянное. Мне нравятся подвижные лица. И у Максимчика оно подвижное, но у него это нервы.)

И вот смотрю я на Кирюшино лицо, на котором всё написано, и понимаю, как же была права, что всё это время держала язык за зубами. Может быть, и сейчас ещё не поздно было фыркнуть и сказать, что пошутила, но мне никогда не давались такие вещи. Тут главное что-нибудь мгновенно, без предварительных обдумываний ляпнуть, рассмеяться и заговорить о другом; я видела, как это делается, но не знаю, как это сделать изнутри.

— Не говори об этом Машечке, хорошо?

Он сказал, что не скажет, и про Павлика сказал, что всё сделает, и, похоже, хотел сказать, что и с моими синяками разберётся, точнее, с тем, кто мне их наставил. Я поняла, что теперь-то уж совершенно точно не приведу Максимчика в Фонд Плеве.

Который через несколько дней разгромили какие-то негодяи.

«Разгромили» написал Станислав Игоревич у себя в Фейсбуке, но это был, конечно, никакой не разгром, а так, хулиганская выходка. Разбитое стекло в окошке поменяли ещё до моего приезда, а грязные надписи можно стереть и закрасить. Хуже всего было, что бедняжка Пётр Николаевич принял случившееся ужасно близко к сердцу. Я отмываю стену, а он стоит рядом, как будто не в себе, смотрит, смотрит, молчит и потом говорит так потерянно:

— Знаете, Алечка, у меня порой руки опускаются. Ну что это такое — схватить, сломать и, главное, вопить при этом во всю глотку, одни — «ура», другие — «долой», как будто эти вопли сами собой что-то построят. Как мало уважения вызывает у людей простой здравый смысл! А что же ещё может создать сильную государственность? Вера, которой ни у кого сейчас по-настоящему нет? Бюрократия? Я думал, моя дорогая, что буду заниматься просвещением элит — а их нужно не просвещать, а обуздывать. Хотел дать возможность объединения здоровым силам — а объявляются какие-то башибузуки. Кому мы помешали?

Я не думала, что мы могли кому-то помешать, разве что в том смысле, в каком авторам граффити мешает чистая стена: её непременно нужно загадить. Ну и говорю:

— Никому, Пётр Николаевич. Это всего лишь шпана без больших планов, а мы так, под руку подвернулись. Осторожнее, о ведёрко не споткнитесь.

Но нет, Петра Николаевича случайная шпана не устраивала. Он бы предпочёл именно помешать кому-то серьёзному.

— Помните, что Александр Третий сказал про Каткова? «Слишком легко этим господам достаётся их балаганный патриотизм».

Он поговорил о Каткове и его замашках реального политика: использовать людей для своих целей, а потом отбрасывать, как отслужившее старьё. Так он поступил с графом Д. А. Толстым, но больно на этом обжёгся, потому что ненужный и отброшенный граф через несколько лет неожиданно воскрес в образе всесильного министра внутренних дел и Каткову всё, что смог, припомнил.

— В долгосрочной перспективе, Алечка, реальные политики всегда проигрывают.

Конечно, говорю, проигрывают, куда им деваться. Поглядите, как хорошо отскреблось. А в следующий раз принесу краску, и всё станет как было.

— Я всегда смеялся над конспирологическим сознанием. Одни заговоры удаются, другие — нет, а то, что удаётся, не обязательно результат заговора. Сколько всего было задумано и не удалось, о чём мы даже не подозреваем! Но теперь посмотрите, что происходит. Всё одно к одному! И случайная, как вы говорите, шпана, и приезд Станислава Игоревича, и эти странные угрозы...

Профессор был так расстроен, что не стал спрашивать о Павлике, и хорошо, что не спросил. Я не могла порадовать его известием, что неприятности с органами скоро будут улажены, потому что об этих неприятностях он даже не подозревал. А что до Павликовой личной жизни, она на всех парах шла не туда. Машечка стала к нему гораздо снисходительнее, но как раз это было плохо, такую снисходительность проявляют девушки, когда им нужен ухажёр, чтобы заинтересовать кого-то другого.

От конспирологического сознания Пётр Николаевич перешёл к Машечкиному дедушке, Антону Лаврентьевичу. Я не совсем поняла, как это случилось, потому что слушала не очень внимательно, задумавшись о Павлике и что о нём сказать, если Пётр Николаевич спросит, и только говорила «да-да» и «да что вы», чего, конечно, делать не следует. Мне кажется, он начал о масонах, а закончил дедушкой.

— Так он масон?

— Я не знаю, — честно сказал Пётр Николаевич. — Столько ходило разных слухов. — Он запнулся. — Не подумайте, что я передаю. Это и не секрет. Тогда об этом знали многие, а уж сколько говорили... КГБ приплели, подумать только. Ну где Антон Лаврентьевич, а где КГБ? Да я скорее в тысячу масонов поверю, чем в это!

— Да?

— Я недавно пытался ему позвонить. Его дочь сообщила, что он с ними не живёт, и не стала разговаривать. Даже номера телефона не дала. Не может же она не знать, как с ним связаться?

— Вы его хотели привлечь? К просвещению элит?

Пётр Николаевич сказал «да», немножко помявшись и не очень уверенно. Машечка всегда так делает, когда не хочет говорить прямо, а соврать стыдится.

Машечка вела себя с Павликом нехорошо. Он, бедняжка, взбодрился и ожил, видимо, решил, что начинает плодоносить его спокойная преданность. Я и не отрицаю, что Машечка её наконец разглядела, но это привело к желанию не вознаградить, а использовать. Делается так: парня поощряют в закоулках и третируют при всех — или наоборот, если нужно, чтобы кто-то другой завистливо на это посмотрел, — но всегда для чего-то, не глядя на самого человека. В школе я видела таких девочек; везде, где работала, я видела таких девочек; Машечка, конечно, не была такой девочкой в полном объёме, но тем более некрасиво выглядела.

Сказать ей это было невозможно. Она бы только рассердилась. Друзья не говорят друг другу подобные вещи, даже если их видят и не одобряют. Я решила вести себя как с Максимчиком: терпеливо, окольными дорожками и, главное, молча подталкиваешь в правильном направлении, без разговоров, скандалов, в которые такие разговоры превращаются, и надеясь на течение времени. С течением времени у изначально нормальных людей всё приходит в норму.

— Очень сложный человек при всех его достоинствах, — говорил между тем Пётр Николаевич. — Такой ум, такая эрудиция... тонкость вкуса... И невообразимая узость взглядов! Разумеется, нужно учесть, среди кого он провёл жизнь. — Сказано было очень выразительно; померещились сразу притоны, вертепы. — Видите, Алечка, это сейчас вы можете выбирать круг общения: достаточно подходящий сайт найти. Ну что Антон Лаврентьевич мог выбрать в своём издательстве и при его несчастной страсти ко всем, кого жучила советская власть? Ну а потом, в перестройку и девяностые, эти люди оказались в такой силе, что порвать с ними означало быть выброшенным из жизни, к которой он привык. Нет, он не смог бы. Не говоря уже о том, что при его высоких интеллектуальных стандартах это казалось бы разменом шила на мыло. Представляете?

Я представляла. Величественный старец с белой львиной гривой, безупречный костюм, надменные глазки: Машечкин дедушка должен быть именно таким. Редкостным, как его имя. Величественные старцы не бродят толпами по нашим улицам, и если кого запросто повстречаешь, это будет обычный заморенный старичок — взять хоть того, из державинского парка.

— А что самое загадочное — та история нисколько ему не повредила.

— Всё-таки что тогда произошло?

Пётр Николаевич смотрит сперва на меня, потом в сторонку. Ему хочется рассказать, и что-то его смущает. Может быть, он боится выглядеть сплетником. Разве это сплетни, после стольких лет? Это уже история. Если не рассказывать историй, в учебниках не будет ничего, кроме дат и воззваний.

— Был один аспирант у нас на кафедре... не у меня. Очень способный молодой человек, хотя, мягко говоря, неуравновешенный. Как он познакомился с Антоном Лаврентьевичем, я не знаю, но тот очень сильно на него повлиял. И как раз тогда затеял свою самопальную ложу. Мартинисты, иллюминаты... интерес КГБ, разумеется. Не представляю, что они сделали, если сделали, и что вообще смогли бы сделать, но молодой человек покончил с собой. Я ведь говорю, с ним не всё было в порядке; хватило бы пустяка. Хрупкая психика. Нельзя было его... Антон Лаврентьевич, что ни говори, никогда ни о ком не думал по-настоящему.

— И это всё?

— Разве этого мало? Когда у тебя на совести чья-то смерть?

Я представила, что будет, если Машечка доведёт Павлика до ручки и он тоже с собой что-нибудь сделает. Винить мне себя в этом или не винить? Не окажусь ли я в положении Машечкиного дедушки, который, пока не стало поздно, либо не знал, что у его друга хрупкая психика, либо не придавал этому значения? Вероятно, не смотрел бы он на того аспиранта равнодушными глазами, если бы не только смотрел, но и вовремя увидел.

— Пётр Николаевич, а хрупкую психику сразу видно? Я хочу сказать, если человек выглядит нормальным и ведёт себя нормально, ему можно в масоны?

Не могла я прямо спросить, как там обстоит с хрупкостью у Павлика, правда же? Мне он казался достаточно крепким и для своего Имперского разъезда, и для Машечки, но кто знает.

Пётр Николаевич всё понял буквально.

— В масоны, Алечка, нельзя никому. Это зловредная организация.

— Зловреднее всех остальных?

И этот намёк не достиг цели.

— Да. По старой памяти.

Нас прервали, и я не успела узнать, что он имеет в виду, какие давние преступления.

ДОКТОР

— «Установив капкан для своего вальдшнепа». Силки! На птиц и мелких животных ставят силки! Даже на кроликов ставят силки, а не капканы. Ну что останется от попавшего в капкан кролика?

— А что, «Грозового перевала» сегодня не будет? Нет? И ничего про трусы?

— ...Есть «элегантные кальсоны».

— С кальсонами-то что не так?

— Только то, что описывается обед в испанском королевском дворце. Камзолы, сутаны, пенные кружева, пышные парики. Элегантные кальсоны.

— Интересно, что там на языке оригинала.

— Да какая разница, что там на языке оригинала, если в русском языке значение у слова кальсоны только одно: подштанники!!!

— И что же делать переводчику?

— Не знаю. Заглянуть в любую историю костюма и выбрать что-нибудь подходящее. Начать хоть немного уважать себя и свой труд. Если ты вообще считаешь это трудом! Ненавижу! Ненавижу!

— Кричите громче, Вячеслав Германович, это полезно.

— ...

— Ну?

— «С овечьей усмешкой».

— С какой-какой?

— Sheepish. Робкий или трусливый. Sheepish smile — практически идиома. Но это не значит, что улыбается овца.

— Ну это смотря какая. ...А вот «с волчьей ухмылкой» сказать можно.

— Да.

— Везде у волков преференции.

— ...Если переводчику так уж полюбилось слово «овечий», он мог бы сказать «дрожа как овечий хвост».

— Это не слишком ли большая вольность?

— Лучше вольность, чем безграмотность.

— ...Очень хорошо.

— «История французской революции Мишелета». Конечно, переводчики восемнадцатого века писали Рошефукольд и Шакеспеар, и мы теперь этим даже любуемся, но они, чёрт побери, прекрасно знали, о ком идёт речь. Как можно в двадцать первом веке не знать, кто такой Мишле?

— Э...

— Максим Александрович?

— Что за книжку вы читали?

— Да так, сказать стыдно. Это всё разные книжки. Но мне всё чаще кажется, что переведены они одним и тем же человеком. «Переписка мадам де Севинье».

— Да?

— Письма. Переписка — это письма не только отправленные, но и полученные.

— Она наверняка получала ответы на свои письма.

— Но их никто не публиковал!

— Вы так уверены?

— Разумеется. Иначе в оригинале книга бы называлась «Корреспонденция мадам де Севинье» или «Мадам де Севинье и её корреспонденты».

— А вы проверили, что она так не называется?

Я увидел его лицо и непрофессионально захохотал. Он не проверил, бедняжка!

— Славик, в каких случаях в литературе говорят «ах»?

— ...Алкмена: «Ах!»...

— Да?

— Рильке называл это одним из «трогательнейших и чистейших» финалов.

— Да?

— Конечно, она говорит «ах!» ещё и в другом месте, совершенно в другом настроении, и вообще Клейст считал это комедией.

— Если вас не затруднит – –

— Хороша комедия! Бедная женщина.

— Мне бы всё же хотелось – –

— Я не вижу в этом финале ничего трогательного. У неё разбито сердце. Даже собственному сердцу она больше не сможет доверять.

— ...

— Это «ах» человека, который выходит из обморока и видит, что его ждёт новая пытка.

— Ах вот оно как.

— ...А вы знаете, что Рильке называл психоанализ «опустошительным исцелением»?

— Я психотерапевт. Со мною вам исцеление не грозит.

— Я знаю, — неожиданно сказал он. — И я вам очень благодарен.

В отчётах я регулярно писал откровенную ложь, но что стало бы и с Вячеславом Германовичем и, если на то пошло, со мной тоже, сообщи я, что некоторым людям неучтенные ресурсы помогают выстоять против терапии. «Медленно, но поддаётся»? Счас! Он не изменился ни на каплю: вежливый, чистенький, неукротимый педант.

При всей своей бесхитростности Славик очень ловко уворачивался от вопросов о личном. О родителях я кое-что выцарапал, какие-то крохи; о позднесоветском детстве. Отец-алкаш, мать, один на один оставшаяся с первой половиной девяностых; всё легко складывалось в понятную картину, и для меня стало ударом узнать, что алкаш был известный реставратор, а самоотверженная труженица-вдова билась с нуждой недолго, снабдив Вячеслава Германовича отчимом, чьё имя до сих пор навевает ужас.

Сведения эти принёс не полковник, как можно было подумать, а Нестор.

Для Нестора Славик оказался занозой, мешающей жить, — хотя он не отдавал себе в этом отчёта. Разве был Вячеслав Германович явный реакционер, изувер, слуга режима? То-то и оно! Энциклопедически образованные, добросовестные и лично привлекательные люди становились порой на грязную дорожку (тут Нестор неизбежно вспоминал Хайдеггера), но она же и приводила их впоследствии к историческому поражению, осуждению и покаянию — зрелище, поучительное для всякого. Так ведь Славик затаился в мире без дорог: тропы, которыми он бродил, были одинаково непригодны для тирана и гражданского общества. С врагом можно воевать, нетвёрдого союзника — пристыдить и сотней способов образумить; что сделаешь с человеком, для которого тебя вовсе нет? Вячеслав Германович даже не пытался понять, за что его наказывают. Он молча, покорно терпел, как мог бы терпеть голод и холод. От его терпения Нестор лез на стену.

«Знаете, доктор, — сказал мне Нестор в порыве откровенности и прозрения, — почему-то вот именно такого, тихого, хочется схватить и трясти, пока не завопит». — «Святых никто не любит», — сказал я. «Он не святой, а юродивый, — сердито сказал Нестор. — А вы знаете, кто его отец?» Тогда он мне и поведал.

Ну, папаша Нестора как источник информации не вызывает доверия. С другой стороны, он действительно везде крутился и многих знал. Его рассказы могу себе представить. Как у всех подобных людей, это одни фразы и намёки неизвестно на что. Я понял так, что отец Вячеслава Германовича имел идею фикс о масонском заговоре, под который он сгребал все прогрессивные поползновения своего времени. Из-за этого и общепризнанных связей с КГБ все честные от него отвернулись, а нечестных он пугал компрометирующими пьяными выходками. Ненадёжный и живописный человек. Я и самого Славика стал лучше понимать, с таким-то бэкграундом. А что до отчима, так тем более не удивительно, что мальчик убежал в словари и эдвардианскую литературу.

Воспользовавшись тем, что Нестор разболтался, я спросил его о положении специалиста.

— А вы не слышали? Скандал же был на всю страну.

То, что они называют «скандалом на всю страну», остаётся обычно вознёй в очень маленькой стеклянной банке: звук сквозь стекло почти не проходит, а видно только тому, на чьём рабочем столе эта банка стоит.

— Напомните мне.

— Его видели в ресторане. С Фуркиным и председателем Комитета по экстремизму.

— И что такого?

— И он теперь говорит «что такого». А то, что этот председатель курирует Имперский разъезд.

— ...Но они не могут не встречаться. По рабочим вопросам.

— Да! Но так, чтобы сегодня с одним, завтра — с другим. Не с обоими сразу! Это компрометирует вообще всех!

— Кроме него самого.

— На нём самом давно клейма негде поставить.

— Если на то пошло, сильнее всех подставился Фуркин.

— К Фуркину не липнет. Он же депутат, общественник. Обязан взаимодействовать.

— Вы меня окончательно запутали. Какая в итоге... партийная позиция?

— Доктор, я вам сто раз объяснял: у широкой демократической коалиции не может быть ничего партийного. Это объединение честных людей, а не партий! Мы избавляемся от мелких... внутривидовых дрязг.

— Но какая-то же позиция есть?

— Не «какая-то», а консолидированная! Разумеется, есть. Просто не нужно называть её партийной. Это неверно и политически близоруко.

— Больше не буду.

— Есть у меня план, — сказал Нестор, — и, прямо скажу, неплохой. В высшей степени изящная интрига. Я хочу, чтобы вы кое-что сделали.

Бегу, задыхаюсь, подумал я. И почему все изящные интриги так и выглядят, что кто-то что-то делает для вас, стратегов. Специалист вот тоже хочет, чтобы мы оторвали тебе голову.

— Да?

— Нужно, вы понимаете, вынудить его отказаться от этого двусмысленного положения. Дать чёткий ответ: с кем вы, Станислав Игоревич?

— Разве он не даёт ответ своим поведением? Разместился в Фонде Плеве. Работает на государство.

— Ну мало ли кто работает на государство. В реальной политике это ничего не значит. Это всё... для телезрителей. Короче, намекните ему, что на него готовят покушение. Угрозы ведь уже были? Были.

— Он не поверит.

— Почему?

— Потому что серьёзным структурам он не интересен. А у дурачков из Имперского разъезда руки не в том месте.

— И палка стреляет. Заодно Имперский разъезд с доски уберём.

— Но почему я? Какое я имею отношение к Имперскому разъезду? Откуда мне знать?

— А куратор ваш? Все знают, кто к вам ходит. Вот и скажите, что он сболтнул. Расслабился или прямо информацию доводит.

— И вы тоже ходите. И об этом все знают.

— Откажетесь нам помогать...

Он не смог с ходу придумать угрозы, но я знал, что омрачить мою жизнь несложно. Перевести Вячеслава Германовича к другому врачу и на лекарственную терапию, разгласить кое-какие тайны: клиенты поверят, что это сделал я. Чтобы оправдаться, я должен буду сообщить, что об их трусах и кошмарах прилежно осведомляю сразу две спецслужбы. И кому тогда будет интересно, что я защищал их, как лев.

Но сдаться просто так я не желал.

— Нестор, а вам не кажется, что вы своей интригой перебьёте интригу более, так сказать, зрелую? Вы знаете, кто и зачем его прислал?

— Знаю. Никто. А даже если и кто-то, нам Москва не указ.

Нестор при всех недостатках был питерский патриот — особенно с тех пор, как пожил в Москве и ему там не понравилось.

— В Демократическом Контроле, знаете, нет такого понятия, как вертикаль власти.

И опять он был прав. Умели бы его товарищи делать вертикаль власти — хотя бы и с Госдепом наверху, — давно бы перебрались с площадей хотя бы в Думу.

— Я подумаю, что можно сделать.

— Думать-то зачем? Сделайте, и всё.

Этот разговор имел последствия.

Подходило время очередного взноса, а грабить больше было некого. Славик нищ как церковная крыса, а остальные уже внесли свою лепту, и если ретивый следователь додумается сличить дела... Нет, вздор. Полдюжины краж в разных районах, разные следователи, потерпевшие не знакомы друг с другом — и вряд ли кто из них в показаниях признался, что ходит к психотерапевту. Кто там будет копать; это всего лишь кража, а не убийство.

И вот тогда я подумал: специалист появился у нас не просто так, а если с целью, то не с пустыми руками. Привёз, привёз что-нибудь вроде демократического общака! Почему бы этот общак у него не изъять? Всем хорошо: нам — бюджет, Нестору — ясность. Чику, правда, придётся уговаривать, он не любит политические варианты. Но сколько я помню, уговорить удавалось всегда. Мы, в конце концов, выросли в одном дворе и восемь лет просидели за одной партой.

ВОР

Рабочий стол Каткова в редакции «Русского вестника» (в гадкой редакции на Страстном бульваре, мой дорогой Константин Николаевич) пережил Каткова, «Русский вестник», революцию, две мировые войны и советскую власть. Конец ему пришёл в девяностые. Советское учреждение, унаследовавшее помещение и мебель, на раритет не покушалось — даже и демонстрировало его с гордостью избранным любопытным, — а новая демократическая Россия отправила на помойку. (Если только кто-нибудь не перевёз под шумок этот стол к себе на дачу, во что я не верю.) Мало ли учреждений, институтов, библиотек и даже музеев разорили тогда и разоряют сейчас под видом ремонта?

Мой собственный рабочий стол в издательстве, где я провёл тридцать лет и три года, был той же породы. Не представляю, как он мне достался — главный редактор на него за что-то осерчал или раздобыл ещё краше; у этого сильно пострадало сукно, и, кажется, в блокаду его пытались разрубить.

Восседать — вот правильное слово, достойное такого стола. Я к нему скорее лепился. Как ракушка к скале или днищу боевого фрегата. Я, рукописи, справочники — всё умещалось. Он занимал три четверти моей конурки, оставляя место только для вешалки и предлагаемого посетителю стула. Герман здесь сидел накануне похорон.

Я много об этом размышлял и теперь думаю, что он приходил, чтобы что-то объяснить, но ему не достало мужества. Не повиниться, нет-нет. И даже не обвинить кого-то другого: вас, КГБ в целом. Какие-то факты жгли ему язык; что-то совершенно определённое. Он что-то видел, слышал, подслушал. И не сказал мне ничего.

Может быть, дело было вовсе не в трусости, может быть, он решил, что я не в себе от горя и не захочу понять его жертвы: бесценной информации, с которой он не хотел расставаться за здорово живёшь.

(Бесценной с его точки зрения. Никогда не думал и не думаю сейчас, что в руки Германа могло попасть какое бы то ни было сокровище.)

Вас я увидел только месяца через три.

(А для вас сокровище могло обнаружиться в самых грязных, ничтожных или бессильных руках; незамаранное, сверкающее. Ну да что уж об этом.)

Месяца через три, случайно. (Да, случайно. Зачем бы я вам мог понадобиться теперь?) На похороны вы, разумеется, не пришли. (Нищенские, страшные, одинокие.) Были родственники — тонконогие траурные старушки, — несколько человек из университета и я. (Вот ещё одна загадка. Я привык думать о нём как о популярном молодом человеке. Популярном: что, оказывается, не значит всеми любимом. Его знали, о нём судачили. Проводить не пришли. Приложили ли к этому руку ваши коллеги, из опасения получить под видом похорон демонстрацию? Скорее то была оловянная мелочность, которая отличает все спецслужбы и пугает нас больше, чем их всемогущество и жестокость. А ещё скорее — новая для меня мысль — КГБ был ни при чём, и мало ли у нас редких людей погребли в пропавших с лица земли могилах при полном равнодушии публики.)

Значит, случайно. Перекинулись парой слов без жестов и объяснений — но со временем, нечасто и нерегулярно, вы стали ко мне заходить. Всё туда же, в служебный мой кабинет, укромный угол, незримую крепость в тени рабочего стола.

(Нет, отчего же, очень даже зримую. Сам стол и всё, что стенами и башнями на нём громоздилось. Крепостные сооружения... донжоны...)

Я всё ждал, когда же вы столкнётесь здесь с Германом, но этого не произошло. Не знаю, кому каким боком вышла бы такая встреча, но я её хотел и, представьте, пытался подстроить: нечаянную очную ставку. Да-да; вписал Германа в свой ежедневник и при случае открыл так, чтобы вы могли увидеть.

(Тогда это называлось не ежедневник, а «деловой блокнот на каждый день». Сделано было явно для начальства, и, помимо граф «что сделать», «где необходимо быть», «позвонить», наличествовали графы «вызвать» и «принять». Со школьническим удовольствием посещение всех, кто считал себя вышестоящим, я заносил в раздел (наименьший, к сожалению, по объёму) «вызвать»: главного редактора, самых чванливых членов СП, Главлит, отдел культуры горкома. Ну, впрочем, ни с Главлитом, ни с горкомом я лично не соприкасался.)

Вписал, дождался, подсунул — и до сих пор не знаю, каковы были и были ли последствия.

(Однажды — не забыли, товарищ майор? — тот молодой человек рассказал нам, какой роман надеется когда-нибудь написать. Знаете, говорил он, романы можно представить в виде зданий разного облика и назначения, замки, терема, избушки, казармы, складские помещения, многоквартирные дома, прекрасные особняки всех стилей; мой роман будет не как прекрасный особняк, а отражение прекрасного особняка в воде — он говорил и улыбался, — представьте, он отражается, с блеском окон и львами по бокам широкой лестницы, а по воде в это же время идёт от ветра и движения самой воды рябь, в глубине ходят рыбки, и ещё глубже — травы и загадочные камни, руины на дне, и он отражается, освещаемый закатным или полуденным солнцем, дышит, и вода движется, движется... вода и всё, что в ней и под ней. «Не пугайтесь, А. Л., — сказал он, улыбнувшись. — Когда-нибудь, ещё очень нескоро». Теперь никогда никто.)

Только в этом романе, товарищ майор, можно было достоверно отобразить наше кружение друг подле друга: рябью, рыбками, полунамёками. Вы, конечно, можете, если хотите, увидеть себя чем-то более основательным — колодой на дне, псевдо-античным обломком. Себе лишь тягостным паденьем туда, на дно, к другим каменьям.

Один раз я особенно пожалел об отсутствии под рукой Германа. Вы заговорили о политическом думском масонстве начала двадцатого века; вам нужен был сведущий оппонент, а я только вежливо хмыкал. И дохмыкался: уже через несколько лет мне в руки попала книжечка Бориса Николаевского «Русские масоны и революция». Купил я её чуть ли не под знаменитым забором у Гостиного Двора. (Не помню, когда поставили этот забор; в середине девяностых казалось, что он был вечно. «Стена Плача». Там продавали порнографию, а также ультралевые и черносотенные газетки и брошюры: ободранные несчастные люди, грязь под ногами и бессильная ненависть в воздухе; сам этот жуткий забор, серый поток выходящих из метро; жупел для интеллигенции, притча во языцех. Мои знакомые пробегали мимо этого места в ужасе.)

Между тем Борис Николаевский был не презренный красно-коричневый, а социал-демократ, враг большевизма, эмигрант, уважаемый исследователь, доброжелательный хроникёр подле действующих лиц. Всё то, о чём Герман говорил со злобой и горечью, Николаевский изложил с большой симпатией к людям и с полным одобрением их деятельности. Либеральный, здравомыслящий, с насмешливой брезгливостью отвернувшийся от правых «бредовых измышлений» человек на голубом глазу пишет, что обширный заговор всё-таки существовал: как это понимать?

С наилучшими намерениями Борис Иванович рисует вгоняющий в оторопь портрет всемогущей, изначально одиозной, широко раскинувшейся и глубоко — даже и спустя сорок лет после постигшей её неудачи — законспирированной организации. Да, товарищ майор; вам я, как разумный человек, не поверил, а Николаевскому поверить пришлось. Историку, который одобрительно говорит, что во Франции после дела Дрейфуса масонские ложи выполняли функции правительственных органов, были душой воинствующего антикатолицизма и превратили армию в скопище трепещущих перед чистками наушников.

Обманули нежелательных братьев, вычистили и реформировали ложи с точки зрения политической целесообразности? Так и следовало поступить. «Вполне надёжными» признавали только религиозную индифферентность и республиканские симпатии? А как же иначе. Половина Верховного совета всех российских лож — депутаты Государственной думы? Очень предусмотрительно. («Увидев список Временного правительства, я сразу понял, откуда явились некоторые малоизвестные имена».) К Февральской революции «карбонарской сетью» была покрыта вся Россия; масоны захватили легальные общества — Вольно-экономическое, Техническое — и раскидисто вербовали в армии, причём только молодых офицеров.

И как им это удалось? Скажу одно: тебе всё удаётся, когда ты заодно с историческим процессом.

Как удалось. Никому так прямо не говорят между супом и говядиной: а не хотите ли, кстати, вступить в масонскую ложу? К кандидату сперва присматриваются, потом намекают. Здесь много обаяния именно тайны, клятвы, братского «ты» с министрами. Николай Некрасов (примечательный человек. После революции у него хватило духу не уехать и наглости — взять фамилию Голгофский) говорил друзьям, что его идеал — «чёрный папа», которого никто не знает, но который всё делает, и опять какой-то гвардейский полковник при посвящении клялся убить, если нужно, царя. (Что ж им так неймётся, гвардейским-то полковникам. «Тень Павла Первого вставала над троном Николая Второго». И не заняли ли в наши восьмидесятые место гвардейских полковников советские офицеры госбезопасности?)

Кстати о гвардии: тот молодой человек протестовал против смешения масонов с ненавистными иллюминатами, масоны для него остались красивой забавой из блаженных времён Лопухина и Ивана Перфильевича Елагина. Он и декабристов, как вы помните, старался обелить. Подавление восстания сквозь зубы одобрял, а людей этих, за редкими исключениями, любил и не мог простить Николаю Первому отсутствия амнистии либо реформ через некоторое приличествующее время. Бог мой, какие же сложные отношения у него были с государем Николаем Павловичем! Этот царь его завораживал. Сегодня он уверял, что Николай Павлович своим упрямством, привычкой во всё соваться лично и отсутствием административного таланта погубил Россию прежде и вернее своего наследника, завтра — что только такой упорный, храбрый и самоотверженный человек мог поднять такое каторжное царствование, а в промежуток между сегодня и завтра ухитрялся втиснуть мысль, что в девятнадцатом веке вообще было поздно спасать отечество и можно лишь отсрочить катастрофу (что сделали) и подготовить людей (чем пренебрегли).

Так-то. А это был восемьдесят четвёртый, восемьдесят пятый, восемьдесят шестой год, думать следовало о совсем других вещах — и то, о чём следовало думать, представлялось бесконечно скучным, пустым... в первую очередь угнетающе некрасивым... и в обществе при всё более выраженной любви к истории, особенно истории закатных дней имперского периода, не было вкуса к историческим параллелям.

(Говорю за себя. Это я не был в состоянии поставить нашего Романова, секретаря ленинградского обкома, рядом с любым из царских сановников, а вас за то, что однажды смогли, в сердцах назвал иезуитом.)

Вкус, значит, к историческим параллелям. Это возвращает нас к декабристам.

Ко времени нашего знакомства, товарищ майор, знаменитая — в узком кругу нонконформистов и офицеров Пятого управления — акция 14 декабря 1975 года уже нарастила мускулы легенды. (И в настоящий момент окончательно заплыла жиром воспоминаний, не имеющих отношения к реальности.) Сразу скажу: меня там не было. Но в существовании плаката «Декабристы — первые диссиденты», равно как и в том, что его автора вместе с плакатом бросили в Неву, сомневаюсь.

Затея принадлежала не диссидентам, а творческому подполью: непризнанные властью поэты и писатели — большинство из них потом войдёт в Клуб — решили в день стопятидесятилетней годовщины восстания почтить память декабристов коллективным чтением стихов А. С. Пушкина на Сенатской площади.

Тихо прийти и почитать «Во глубине сибирских руд...» их, разумеется, не устраивало; они известили всех доступных иностранцев, всех предполагаемых стукачей — и все телефоны в коммунальных квартирах, поставленные, по всеобщему убеждению, на прослушку. В назначенный день и час квартал оказался забаррикадирован пожарными машинами и курсантами, приглашённые иностранцы не стали лезть на рожон, участники акции посмотрели и мирно разошлись по домам и никто в итоге не пострадал, разве что Пушкин, до которого уже никому не было дела. С Германом я в том году ещё не был знаком, но задним числом представляю, как он злорадствовал. Как же он их всех ненавидел, сегодняшних и стопятидесятилетней давности. «Масоны! Масоны!» Помните, тот молодой человек как-то сказал, смеясь, что крик души Германа напоминает ему крик попугая из «Острова сокровищ»: Пиастры! Пиастры!.. Такой же хриплый, напрасный и западающий в память.

Между прочим, я был знаком с человеком, который заявлял, что он масон. (Вы скажете, что я был знаком с великим множеством людей, которые ни о чём подобном не заявляли и при этом были масонами высоких степеней. Как у Поля Морана: «Никогда не подам руки педерасту, говорил мой отец, не подозревая, что с утра до вечера именно этим и занимается». Да, вы не знаете, кто такой Поль Моран. В те времена я тоже не знал. Сколько книг прочитано с тех пор и сколько передумано в одиночестве... Бесплодные мысли. А вы? Чем наполнили для себя эти годы? Простите великодушно, но я предпочёл бы знать, что вы давно мертвы, и иметь вас, так сказать, в полной собственности — прежнего... не скрюченного старика из зеркала. Скажи мне, милый друг, так ли я тебе гадок, как ты мне.)

Так вот, заявлял.

Ложи тогда ещё не легализовались, но эмиссары уже были засланы, и навербовали они в первом порыве энтузиазма немало болтливой шушеры. Определённо это было до того, как великий мастер Великого Востока Франции (опять эти пролезли первыми) прибыл в Москву и дал интервью телевидению и газетам, и до вала публикаций, в том числе истерических. Дальше, полагаю, пошло по нарастающей: снаружи — любопытство или ужас, внутри — рост и размножение лож, расколы, скандалы.

Человек, о котором я говорю, даром что ничтожный, не пропал бесследно. Теперь он заседает в Законодательном собрании. Погнали его из масонов или нет, мне неизвестно; рассуждая логически, должны были бы. С другой стороны, из ЗакСа-то не гонят? Там он на своём месте. В «Северной звезде» или «Сфинксе», вполне возможно, тоже. Как будущие члены Клуба на несостоявшейся акции в честь декабристов.

(Опять Клуб! Рискну предположить, что вас занимает вопрос, почему я извожу себя воспоминаниями о людях, которых считал недостойными моего общества; попутно замечу, что со стороны всё выглядит так, будто это они отвернулись от меня, а не я от них. Да, разумеется, вам очень смешно. Я бы с наслаждением посмотрел, как бы вы смеялись, доведись вам провести лучшие годы жизни среди трусов, лжецов, мелких интриганов и пакостников, полузнаек с апломбом, ничтожеств с архивами и по большей части — людей психически неадекватных.)

Заявлял, что он масон.

Он похвалялся, и я был впечатлён. Он и хвалился-то, поскольку знал, что произведёт впечатление, — не перед Германом же ему было перья распускать. Помню его, охваченного лихорадкой восторга и возбуждения, и себя, выражающего ошеломлённый интерес. (Немного было в моей жизни желающих поверять мне свои секреты, и особенно среди тех, кто знал, что я их сохраню. Почему так?)

Ну а параферналии? спросил тогда я, потому что мне действительно было любопытно. Белые кожаные фартуки, белые лайковые перчатки... молотки? (Каменщик, каменщик в фартуке белом, что ты там строишь, кому...) Молоток в этом ряду виделся мне предметом наиболее доступным в Советском Союзе восемьдесят девятого или девяностого года, и воображение тут же выложило на прилавок образцы, от солидного плотницкого инструмента до блестящего и невесомого докторского молоточка. Но — то ли потому, что до фартуков и молотков дело не дошло, то ли оттого, что фартуки и молотки и содержали для него главную тайну, — новообращённый масон ответил очень уклончиво. Промямлил что-то, и я его не пытал, а когда он намекнул, что мог бы свести «с ними» и меня, вежливо уклонился.

Вам я тогда не сказал ни слова.

Теперь и вчуже это кажется нелепостью, бредом: масоны, иллюминаты, КГБ — и мы посреди этого, простые советские люди. Бессвязная речь, товарищ майор, но вы поймёте.

ЗАГОВОРЩИК

Справедливость требует, чтобы людям давали шанс. Милосердие требует, чтобы людям давали второй шанс, после того как они просрут первый. Я пообещал девушке с синяками приглядеть за Павликом Савельевым, внутренне гадая, сколько раз ей понадобится наступить на эти грабли, чтобы наконец остановиться.

Не то чтобы я всерьёз собрался помогать. Её я хотел успокоить, это правда, но что до Павлика, спасти его могли бы только открытый скандал или бегство на Камчатку, на что такие, как он, никогда не отваживаются.

Я поговорил с парнем, который отвечал у нас за Имперский разъезд. Имперский разъезд сидел у него в печёнках.

— Ну а что твой информатор?

— Который из? — спросил коллега мрачно. — Трудно найти, кто там не стучит. Барабанят, как зайцы, и с тем же смыслом. Обнаружили, прикинь, что против них составлен заговор. Спрашиваю: уж не масонский ли? Очень, отвечают, возможно и ничуть не смешно. Они, оказывается, представляют серьёзную угрозу для мирового правительства. А наше собственное правительство, ясен пень, у этого мирового — филиал, хотя и делает для населения вид, что честный кровавый режим. Кира, что вообще у людей в головах?

Пока я слушал и припоминал, в моей собственной голове оформился небольшой план. Выйдя в коридор, я позвонил Савельеву и назначил встречу.

Но дело не в ней.

Я мог пойти по другой улице. Я мог пойти в другую сторону. Я мог не пойти, а поехать — часом раньше, часом позже. Я мог их не увидеть. И после я себе говорил, что мне повезло, что я их увидел, но что ни скажи, я очень хорошо знал, что предпочёл бы не знать ничего.

Штык и Худой сидели на скамейке спиной ко мне и ожесточённо ссорились. Это была именно ссора, а не спор.

Я был удивлён неимоверно. Настолько, что чуть было не подошёл поздороваться. Если Штыку плевать на собственные золотые правила конспирации, мне-то чего не плюнуть? Но передумал, а на следующем общем сборе спросил Максима в кулуарах, что стряслось.

— В смысле?

— У тебя со Штыком.

— Меня с ним постоянно трясёт. Неделю не видел, а как увидел, сразу устал.

Неделю? переспросил я сам себя. Ты вчера чуть не свернул ему шею при всём честнóм. Поражаюсь, куда смотрит полиция.

— Неделю не видел...

— Ну да. С прошлого раза.

Но я не собирался выводить его на чистую воду. (Сразу.) У человека всегда есть причина солгать, может быть, даже уважительная.

— Ты не думал, куда мы катимся?

— Я думал, что в этом смысле не придётся думать вообще. Ставим задачу, выполняем, пережидаем, переходим к следующей. Всё.

Я вспомнил один из разговоров со специалистом. Какая ирония в этом названии, говорил Станислав Игоревич, и никто её не чувствует. Почему они не назвали свою богадельню Фонд Победоносцева, или Каткова, или хоть Юрия Самарина? Бог мой, даже Сипягин был в разы более идейный человек, чем Плеве! Плеве — это ведь тот, кого сейчас называют «технократ». Он заботился лишь о деле, о технической стороне, чтобы дело шло хорошо и ловко. А почему и куда — чёрт его знает, да и какая разница. «Не моя сфера ответственности». Удивительно, как ему это ставили в вину среди своих же, бюрократов и правых. Победоносцев его презирал — но и Витте презирал тоже. Витте о Плеве как говорил? «Лишь умный, культурный и бессовестный полицейский». Притом что и самого Витте считали технократом, инженерски равнодушным к идеям и истории. Пётр Николаевич презирает технократию не меньше Победоносцева и, поглядите, кем украсил свой иконостас!

«Ставить задачу», «выполнять» — именно эти слова специалист тогда произнёс. И я понимал то, чего, такой умный, не понимал он, то, что понимал или чувствовал профессор Савельев, когда вешал у себя в кабинете портрет человека, приберегшего траурное сукно с похорон предыдущего убитого министра на собственные похороны; знавшего, что его деятельность завершится похоронами. Девушка с синяками сказала, что, заходя к Петру Николаевичу в кабинет, всегда потихоньку здоровается с этим портретом. Она чувствовала тоже.

Девушка с синяками не шла у меня из головы. Не в том дело, что я хотел забрать её себе, предварительно переломав кости уроду, с которым она жила. Не хотел. Не мой формат. (Но кости уроду переломал бы с радостью.) И при этом я о ней думал, когда улучалась минутка, — то есть не так, что эти мысли вытеснили всё остальное и более важное, но как только освобождалось место, там сразу появлялась она, с этими её синяками, серьёзными серыми глазищами и дурацкой уверенностью в моих силах.

— Крыса?

— Извини, задумался.

— Вот именно от этого я тебя постоянно предостерегаю, — сердито сказал Худой.

— Я не совсем чтобы на абстрактные темы. Ты знаешь, где убили Сипягина?

— Рядом с Мариинским дворцом.

— А Плеве?

— У Витебского вокзала. А хочешь знать, в каком именно доме Раскольников убил старушку-процентщицу?

— При чём здесь старушка-процентщица?

— А при том, что я знаю, о чём ты неабстрактно думаешь! Мы не такие! Да если б в России сейчас объявился новый фон Плеве, я бы в швейцары к нему пошёл и сдувал пылинки!

— ...Пылинки больше по части камердинера.

— Давай! Теперь лакеем назови!

— О чём шумим?

Блондинка высунулся из-за дерева.

Худой молча развернулся и потопал прочь. Штык и Граф к тому времени уже испарились.

— Он какой-то нервный стал, нет? — сказал Блондинка, глядя Худому вслед. — И такое чувство, что на препаратах. У меня коллега увлекался циклодолом. Пока с балкона не сиганул.

— После этого перестал?

— Перешёл на обезболивающие. Ты Максу-то, наверное, намекни.

— Он не выносит, когда его называют Макс.

И когда намекают, мысленно продолжил я, тоже.

Мы встретились на Смоленском кладбище, в глухом углу у заброшенной могилы. Очень конспиративно. Стоят мужики, обсуждают, что и как весной поправить. В хорошую погоду нам бы не дали покоя работники и агенты мастерских, разъезжающие по кладбищу на великах именно на такой случай. Но погода была ужасна, хлестал снег пополам с дождём, и пронизывающий кладбищенский холод разогнал всё живое. Парни сопели и шмыгали носами. Один Штык сиял.

Почему не снять для встреч квартиру? говорили Штыку. Он отвечал: чудненько. Давайте снимем квартиру и устроим там склад боеприпасов, а если повезёт, то и взрыв от неосторожного с ними обращения. Старушки, соседи, участковые — они все, наверное, впадут в спячку? То, что везде камеры понатыканы, никого не беспокоит? Ты всерьёз уверен, что эти камеры работают? Уверен! Уверен! Это специально для тебя, идиота, в новостях сказали, что они не работают! Висят для отчётности и показухи, тусклый итог распила бюджетных денег! Ну это смотря кто провайдер новостей. Вот именно! Именно! И прошу поверить, провайдера подберут специально для недоумков, которые смеются над каналом «Россия 24» и, затая дыхание, ловят каждое слово СМИ со справкой об оппозиционности! Что вы смеётесь, ненормальные!

Мы смеялись и думали: нет, брат, это ты ненормальный. И собирались, где он скажет. И не брали с собой телефоны.

— Подвезти не предлагаю, — сказал Блондинка. — Я сейчас на Петроградскую, за мобильником. Штык нас скоро обыскивать начнёт, верно? Ну я и оставил у Сони. Вроде как забыл.

— Соня? Твоя девушка?

— Можно сказать и так.

— А она в него не полезет?

— Да и пусть. Там ничего для неё интересного.

Мы уже были у центрального выхода. Позади осталась бедная забытая могила, к которой мы не вернёмся — ни мы и никто другой, — её расколотая раковина, исчезающая надпись. Я чувствовал себя, словно потревожил прах; пустоголовый и беспечный герой на первой странице рассказа о привидениях.

— Дима, ты не знаешь, где Плеве похоронен?

— Я даже не знаю, кто это. Что-то с этим фондом?.. Сейчас поглядим. — Он полез в карман за смартфоном, но вспомнил, что смартфона там нет. — Тьфу. А ты уверен, что он умер?

Блондинка всегда нравился мне больше всех наших. Он был хороший, надёжный парень. Простой в правильном значении слова.

— Ни в чём я уже не уверен, — сказал я.

Очень скоро специалист дал о себе знать.

Сперва меня вызвало начальство. Его ограбили, сказало начальство скучным голосом. Гром среди ясного неба! Жили-были, не тужили, и вдруг опять как всегда. Нет чтоб в тридесятом каком царстве! И самое главное, что за необходимость звонить мне в четыре утра? Водички он встал попить и обнаружил. Ну что смотришь?

— Это не к нам.

— У него украли бумаги.

— Акции?

— Бумаги, — повторил полковник угрюмо. — То ли расстрельные списки, то ли список теневого кабинета. Личный состав революции.

— И Станислав Игоревич так прямо об этом говорит?

— Да мне же сказал, не программе «Человек и закон». Он и заявление не будет писать.

— ...Вы хотите, чтобы я поискал?

— А ты найдёшь? Ты простую гопоту второй месяц ищешь. Давно бы уже подобрал хоть кого-то... с характерным профилем. Отчёт состряпать. Тут, Кира, не искать надо, а поспрашивать. Дружки, вражки, деловые партнёры. Ну ты понимаешь. Явно кто-то из своих. Понадобилась бы обычному скокарю эта макулатура?

Сам потерпевший сказал мне в тот же день так:

— Если бы я знал или подозревал, то пошёл бы, вероятно, и договорился? Искал, во всяком случае, посредника?

— Думаю, что нет. Начать всё это делать самому значит признать, что бумаги имеют ценность.

— Верно мыслите. А правда заключается в том, что большого вреда от их публикации никому не будет. Равно как и пользы.

Тогда зачем это всё? подумал я.

— Зачем тогда это всё? — отозвался специалист тут же. — А затем, что человеку и обществу в целом нужно себя чем-то занять. Куда-то бежит, что-то строит, оказывается у разбитого корыта, всё по новой. Что в вас самое для меня привлекательное, Кирилл, — это отсутствие беспокойства. Вы не делаете ничего. Но так при этом невозмутимо и важно, словно это неделание — действительно какая-то очень прочная и нужная вещь.

— Спасибо за доверие.

— Обращайтесь.

В такие минуты я начинал тосковать по моим мёртвым бомжам и подвалам. Это было преходящее чувство, и никто, попавший с земли в главк или синекуру вроде моей, добровольно назад не вернётся. Но тоскуют многие, во всяком случае, те, кто что-то умел и чувствовал, что занят делом.

— Где вы раньше трудились, душа моя?

— В следствии.

— И теперь гадаете, не вернуться ли? Вы не вернётесь. А то, что сейчас чувствуете, — всего лишь экзистенциальная тоска. Вам кажется, что тогда, как бы ни было тяжело, труд имел смысл и тем самым придавал смысл жизни, а теперь, когда и то и другое выглядит жалкой пародией и вдобавок появилось время быть недовольным, смысла, по видимости, нет ни в чём — и это, согласен, отравляет даже то немногое, что вроде бы есть. Но подумайте вот о чём. Нравственную цену имеет качество труда, а не его обоснование. Кто вам мешает хорошо делать бессмысленную работу? Если бы это были, например, стулья, вы бы не рассуждали так, что для хорошего человека сделаю хорошо, а для негодяя — чтобы сидел как на гвоздях. Или: это для алеутов, там вообще сидят на полу. Или: это госзакупка — из тех, когда стул существует только на бумаге. В последнем случае предмет можно заменить мыслью о нём. Но это должна быть полноценная, безупречная мысль.

Какие госзакупки? ошеломлённо подумал я. Какие алеуты? Какие, в конце концов, стулья?

— Я и говорю: какая разница, мебель это или разработка Имперского разъезда. Делай, что должен! Последствия — вопрос кому-то другому. На Нюрнбергском, возможно, процессе.

— Но мебель, — сказал я, против воли втягиваясь в идиотскую дискуссию, — мебель по определению имеет смысл. Ею можно пользоваться.

— Это вы не видели образцы премиального дизайна. Съездите-ка вы в Мариинский к Фуркину. Его, конечно, трудно представить лезущим в мою форточку, и вообще я на него не думаю, но вы могли бы ловко выведать, известно ли ему уже что-то. Фуркин, знаете, он как лакмусовая бумажка. По нему — грамотнее сказать, посредством него — определяется состояние секрета. Секрет это или уже ерунда на палочке. Ну, что думаете?

Я уже боялся думать в его присутствии.

И ни к какому Фуркину не поехал.

ЖЕНИХ

Я всегда радовалась общим выходным и старалась их приукрасить, а Максимчик, радуясь или нет, принимал участие. Получалось не очень разнообразно — театры-музеи под запретом, в гости пойти не к кому, — но всё же какие-то развлечения у нас были: кино, бильярд, просто прогуляться и, если удаётся растолкать и погода хорошая, залив и пригородные парки. Но в последнее время у Максимчика дважды подряд находилось неотложное дело, а на третий раз он не стал ничего объяснять: буркнул «я пошёл» и испарился, пока я мыла после завтрака посуду и пол на кухне.

Конечно, я сама виновата и нужно было сказать накануне, что у нас есть планы. Я избегаю начинать зудеть о наших планах заранее, потому что это вырабатывает стойкое отвращение к запланированному мероприятию и его инициатору тоже. Но предупреждаю всегда, и если вчера не успела, так это из-за того, что Максимчик ещё спал, когда я уходила на работу, а я уже спала, когда он вернулся.

Стала припоминать, и обнаружилось, что единственным общим у нас остаётся новая кровать, а семейная жизнь рассыпается, толком не начавшись. Да, думаю, Анжелочка, приплыли. Эта лошадка скорее утонет, чем попьёт.

Взялась, раз уж так вышло, стирать-гладить; шуршу по хозяйству и прикидываю, как быть. Увезти его в Париж на новогодние праздники? Это деньги, визы, и я ещё не знаю своего рабочего расписания, у нас такие бои всегда идут за эту неделю. И самое главное — я вовсе не была уверена, что Максимчик согласится куда-либо ехать, Париж не Париж.

Даже в безоблачные наши первые месяцы нам обоим, мне и ему, стоило огромного труда выбраться в Египет, и тогда Максимчик, хотя внутри упираясь, прикладывал усилия, сам себя, можно сказать, тащил за шкирку, а теперь нас двоих поволоку я — по пересечённой, надо думать, местности. В тот раз в Египте мы очень хорошо провели время, пусть и пришлось пойти на уступки, отказавшись от достопримечательностей. Пляж, море — чего тебе ещё? сказал Максимчик. Сфинксы у нас самих есть, и никто почему-то к ним паломничества не устраивает. А как же, говорю, пирамиды? Да и сфинксы наши маленькие, а эти вон такие. Тогда бедняжка подумал, что я намекаю, будто размер имеет значение, и надулся, но ведь глупо говорить, что он его не имеет, если всё доказывает обратное.

К Академии художеств, посмотреть на сфинксов, я пошла, как только мы вернулись. Из-за размера или из-за того, что вокруг были дождик и Петербург, а не солнце и Египет, они показались мне усталыми, как зверьки в зоопарке. Такие, бедняжечки, замученные, прямо сфинксы Достоевского, каждый со своей печалью и особой грустной думой. Ничего общего с теми, в природной среде обитания. Хотя, может быть, кто знает, сфинкс в принципе грустное животное.

Можно поехать и не за границу. Можно подобрать санаторий, пансионат не очень далеко за городом, поехать покататься на саночках в такие места, где достаточно снега, — конечно, не в настоящие горы. Я была бы рада попробовать, но Максимчик в настоящих горах носа на улицу не покажет, будет сидеть в номере или баре гостиницы и злиться на весь свет, с меня начиная, и я его буду раздражать вне зависимости от того, где окажусь: рядом с ним или с нормальными людьми на лыжах. Не получится у нас сейчас отдых.

Только закончила и присела с журнальчиком, звонит Машечка. Голос — будто на собственные похороны хочет пригласить, но стесняется. Ладно. Пойдём, говорю, поедим мороженого.

Этот день был богат на несостоявшиеся события. Я осталась без общего выходного, Машечка — без перспективного клиента, а город в целом — без фестиваля интерактивных подмигиваний.

— А что это?

— Ну это когда интерактивно подмигиваешь.

— Кому?

— Ин-тер-ак-тив-но.

— Но подмигивают всегда кому-то. Если это не тик.

— Ну Аля! Нельзя же так буквально.

Она всё чаще мне говорит «нельзя так буквально» и при этом не объясняет, как надо, а я не хочу спрашивать, потому что вижу, что её это раздражает. Словно моя непонятливость наносит интерактивным подмигиваниям и всему прочему урон. Словно это какая-то форма неодобрения. Как я могу не одобрять интерактивных подмигиваний, если Машечка даже не хочет объяснить, что это такое? В её мире каждый понимает и делает такие вещи без подсказок, подмигивает в нужный момент и презирает людей, которые этого не делают или делают невпопад.

— А почему его отменили? Фестиваль?

— Ой, да мало ли причин. Оскорбляет чувства верующих. Пропагандирует педофилию. Сделан на деньги западных агентов. Что им, причину не найти? У Кирилла спроси, что они на этот раз подыскали.

Не удержалась, бедняжка, шпильку воткнуть. С самим Кирюшей она вся — холодная вежливость, снежнокоролевность.

— Вряд ли он занимается такими... фестивалями.

(Чуть было не сказала — пустяками.)

— Именно такими и ничем другим. Ты просто не желаешь видеть.

Машечка для меня уже не была просто Машечкой. То есть Машечкой, конечно, в первую очередь, но также и частью мира, где беспокоятся о судьбе интерактивных подмигиваний. Также внучкой загадочного и яркого человека, предположительно, первого советского масона, с грузом на совести — и даже, наверное, не одним, учитывая, что собственная семья не желает с ним знаться. Машечка сказала «не спрашивай ни о чём», и я не спрашивала, но от этого мрачные тайны не становились светлее.

— Зачем Кирюше говорить неправду?

— Это у него входит в служебные обязанности.

— И к нам в Фонд он по службе ходит?

— К «нам» в Фонд! Аля, ну почему ты никак не образумишься! Что такого в этом проклятом Фонде! Они же ретрограды! Пещерные! Ископаемые! Повзрослевший Имперский разъезд! Полная преемственность!

— ...А с Павликом ты видишься?

— При чём здесь Павлик!

Она явно пыталась меня о чём-то спросить, и я рада была бы ответить, но как? Кто-то умеет отвечать на незаданные вопросы, правильно их угадывая или, может быть, наобум, но всё равно попадая в точку. Не знаю, как они это делают. Я могла только смотреть, ободряюще улыбаться и ждать, пока Машечка хоть что-то скажет прямо.

И потом, у меня были свои угрызения. В конце концов, сама я не могла рассказать почти ни о чём. Мне нужно было быть настороже, чтобы не запутаться в чужих секретах и всегда помнить, кому и что нельзя говорить. Самое сложное в хранении тайны — не проболтаться случайно. Скажем, сейчас мне хотелось заступиться за Кирюшу, похвалить, открыть Машечке глаза на те его достоинства, о которых она ничего не знала. И вот, например, расскажу я, как он согласился помочь Павлику, и тогда Машечка спросит в чём, — а бедняжка Павлик просил меня именно Машечке не говорить о его проблемах, и сам Кирюша, хотя и не просил помалкивать, вряд ли обрадуется пересудам. Как же всё сложно! Друзья должны доверять друг другу и разговаривать, и не так, что разговор больше всего похож на минное поле, на котором лично я никогда себя не чувствую опытным сапёром.

— Машечка, если бы только ты попробовала чуть-чуть по-другому!

— Я уже настолько выставила себя на посмешище, что пришло время давать мне дружеские советы?

Я растерялась. Какое посмешище, о чём она? Машечка вела себя с Кирюшей не очень дружелюбно, но в Фонде она ведёт себя так со всеми. Я всего лишь попыталась намекнуть, что она могла бы, постаравшись, быть спокойнее, добрее.

— Никуда ты себя не выставляла. Просто люди... они ведь всё видят. Особенно если и не скрывать.

— Это настолько бросается в глаза? — спросила она очень мрачно.

Ну ещё бы оно не бросалось! Если ты смотришь на людей как на тараканов, они это, как правило, замечают. Я, зная её получше, понимала, что половина Машечкиной бравады — от смущения, а всё остальное — неприязнь к идеям, перенесённая на их пропагандистов. Но кто ещё, кроме меня и Павлика, это понимал или имел желание вникнуть и разобраться.

— Можно было бы и помягче.

— Помягче? — переспрашивает Машечка, и глаза у неё делаются круглыми. — Ты считаешь, он этого ждёт? Ты думаешь, он думает, что я хочу доминировать?

Ну знаешь, думаю, дорогая, это тебе кажется доминированием, а всем остальным — понтами на гладком месте. Мы ведь сейчас не про пунктики говорим. А в социальном смысле доминировать могут только тяжёлые брутальные тётки за сорок, у которых есть для этого все основания: дети, мужья, карьера и характер.

Говорю:

— Не совсем так.

— Тогда почему он странно на меня смотрит? И отодвигается?

Потому, думаю, что ты делаешь всё, чтобы его оттолкнуть. Как и всех прочих. Но этого, конечно, вслух не скажешь.

Вот, говорю, например, пили позавчера чай, и ты сказала, что в России никогда не было уважения ни к закону, ни к личности — ещё и гордились этим, — и что-то про людоедское государство. Ты не заметила, что Пётр Николаевич расстроился? А ты видела, как Кирюша после этого на тебя посмотрел?

— И что? Я сказала, между прочим, правду! Нужно было врать, изворачиваться и что-нибудь вежливо мямлить? Почему я постоянно должна озираться на Петра Николаевича? Он-то не мямлит, говорит, что думает!

— Потому что это его Фонд. Он там, можно сказать, у себя дома.

— Нет! Это потому, что он мужчина! Ему не приходит в голову промолчать, потому что он, дескать, может кого-то обидеть! Особенно букашку вроде меня!

— Но тебе-то в голову приходит. Ты не можешь вести себя так, словно оно не пришло. Даже если будешь делать вид, что вовсе и не приходило.

— ...Аля, ну что ты такое говоришь? Мы что, по определению должны подлаживаться и терпеть? Просто из-за того, что женщины?

— Я думаю, это от пола не зависит.

Что тут скажешь, так и есть. Полно женщин, которые не щадят ничьих чувств и делают это гораздо противнее, чем парни. И у нас на работе имеется такая девочка Юля: специально говорит что-нибудь неприятное и по больному месту, чаще всего — о возрасте, и все на это ведутся и начинают оттявкиваться и спорить. Я в таких случаях молчу, улыбаюсь, и от меня она отцепилась, только сказала Нине Петровне, что я умственно отсталая. Нина Петровна мне потом говорит: ты поосторожнее с этой козой марусей, Анжелка, она по ёлке голая полезет, лишь бы сверху насрать.

— Ну и от чего же это тогда зависит?

— Как от чего? От воспитания.

Воспитание и Образование — вот самый прочный фундамент для Счастливой Жизни, Счастливой Семейной Жизни включительно. Я хочу дать моим будущим детям главное: правильного отца, музеи и парки, книги, хорошую школу — и чтобы они росли в окружении хороших, культурных людей с широким кругозором. Машечка не понимает, сколько усилий нужно, чтобы самостоятельно выкарабкаться из помойки — хотя бы догадаться, что это помойка и почему. Вот и сейчас посмотрела на меня чуть ли не с жалостью, а потом говорит:

— Аля, воспитание в самом лучшем случае приучает человека сдерживаться. Оно не меняет его внутри.

Неужели, думаю, этого мало? Если бы все научились себя хоть немножко придерживать, это бы версаль сделался в каждой подворотне. Говорю:

— Что у человека внутри — его личная собственность. Для общества важно то, что попадает наружу.

— Оно в любом случае попадёт наружу, с воспитанием или без!

— Но в другой форме.

— То есть обгадят тебя, вежливо улыбаясь. Ты не понимаешь, это хуже любой гопоты!

Много ты видела гопоты, почти сказала я, но сдержалась. Всегда нужно начинать с себя.

ДОКТОР

Сказать в своё оправдание могу только одно: я предупреждал. (I-told-you-so-manner, как называют это Вячеслав Германович и его поздневикторианские писатели.)

Я сказал сразу: Муся, одумайтесь. Не надо ничего этого. Уйдите как-нибудь по-английски.

— Уйти по-английски будет трусостью и дезертирством, — сердито сказала Муся. — И, по-английски или нет, я не хочу уходить. Я что, предаю идеалы? Я всего-то заявляю о смене ориентации... то есть возвращении к ориентации... ну как сказать? Вдруг оказалось, что у меня обычная ориентация. Я же не из-за того, что раскаялась, или осуждаю, или разочаровалась в движении. Я та же, кем была. Я феминистка. Просто человек, в которого я влюблена, — мужчина. Я с удовольствием дружу с девушками. Но я поняла, что совершенно не хочу с ними спать.

— И что, обязательно всем об этом сообщать?

— Но это правда. Правду нельзя скрывать. Это главный принцип самоуважения.

— А жить вы на что будете? — спросил я, отчаявшись.

— Что значит «на что»? Я, между прочим, работаю.

— Да, но как вы собираетесь работать дальше? Что скажут ваши клиенты? И самое главное, что сделают те, кто вас клиентам рекомендует?

Теперь её лицо пылало.

— Да за кого вы нас принимаете! Мы не делаем таких подлянок!

— Никакого «нас» больше не будет.

— ...

— Надеюсь, оно того стоило. Расскажите про этого вашего мужчину, что ли.

— Он не мой. Я с ним недавно знакома. Мы никогда не говорили... о чём-то личном. Я даже не знаю, нравлюсь ли ему.

— Тогда я вообще ничего не понимаю.

— Где вам понять с вашей проповедью лицемерия.

— Да? 

— Лицемерия и неприкрытого эгоизма! Чисто мужское шовинистическое, — она осеклась и неспокойно повертелась. — Простите. Это ещё не всё.

— Боюсь спрашивать, что может быть хуже.

Муся отчаянно зажмурилась:

— Он сотрудник ФКПЭ.

— Че-го?

— Федерального комитета по противодействию экстремизму.

— Но где, — начал я и вдруг вспомнил, что Муся с подружкой посещают какой-то BDSM-притон. В таких местах можно познакомиться с кем угодно. Но там, как правило, не представляются: я, дескать, сотрудник. Могу вообразить, какие должности и звания полезли бы на свет божий, начни посетители обмениваться визитками.

— Он вам голову не дурит?

— Я его видела при исполнении.

— Они что, с облавой туда пришли?

— Нет, по жалобе. Я не понимаю, какие облавы?

Я тоже не понимал. Крыса мне про этот комитет что-то рассказывал, и я не думал, что они так быстро доросли до крышевания притонов.

Меж тем Муся, поведав самое страшное, разговорилась уже без удержу.

— Я не знаю, чем он мне понравился. Он как человек не нравится мне совершенно. Взгляды какие-то ископаемые, и работа, сами понимаете, оставила след. Нет, он не жлоб. Но вот в таком стиле: приходит, когда ему надо, берёт, что хочет. И с такими шуточками... Да что шутки! Он и когда молчит, я как будто слышу, что он обо всех нас думает. Но мне, по-моему, всё равно. Доктор, вы не представляете, до чего стыдно.

— Нет, не представляю. Не вижу причин стыдиться. В конце концов, это всего лишь белый совершеннолетний мужчина. Мог бы оказаться негром. Или жеребцом в непереносном смысле.

Муся посмотрела укоризненно, но от темы отклоняться не стала. Сильно же её припекло, подумал я.

— Нет, я не из-за этого. Вы опять меня выставляете какой-то феминистической ведьмой. Дело в том, что это неправильный мужчина, а не просто там какой-то мужик вообще. Неправильный человек! Такой, с которым у меня по-человечески не может быть ничего общего. Я понятия не имею, как с ним разговаривать!

— А зачем вам с ним разговаривать?

— Но... доктор... Мы ведь не животные. Даже и животные сперва друг друга обнюхивают. Хвостами вертят...

— Вот и вы повертите. Поулыбайтесь. Прикоснитесь как-нибудь.

— ...А если он меня оттолкнёт? А если... Доктор, а как? Ну, прикасаться?

Одно недолгое время у меня был клиент, который наслушался радиопроповедей модного семейного психолога. Подходите и тупо знакомьтесь, улыбчиво убеждал психолог. Одна пошлёт, десять пошлют, с одиннадцатой познакомитесь. Ну что, мой клиент подходил — налетал как коршун! — и выпаливал: «Женщина, можно с вами познакомиться?» На одиннадцатый раз дело едва не закончилось полицией. Сразу две ошибки, сказал я ему впоследствии. Во-первых, на вопрос «можно?» они автоматически отвечают «нельзя». Во-вторых, нужно было говорить «девушка». Но я подходил к женщинам, сказал он. Таким, знаете, за тридцать. Да хоть за пятьдесят! Он так и не понял. Он готов был выполнять логично выглядящие инструкции, но не понимал, почему они не срабатывают.

Мусе я сказал: «Можете потренироваться на мне». Но она отказалась.

Последствия не заставили себя ждать. Уже через два дня, в неурочное время, Муся сидела в моём кабинете и рыдала, забывая отсмаркиваться.

— Сказали, что я лживая дрянь... что специально втиралась ради бонусов... рекомендаций... за границу... ездить по фестивалям... Доктор, за что со мной так?

«За то, что ты дура». Но это была моя собственная дура. Я чувствовал за неё ответственность.

— Муся, — сказал я. И не только сказал, а выкарабкался из кресла, подошёл и похлопал её где-то в области загривка. — Муся, не плачьте. Я что-нибудь придумаю.

Муся от удивления успокоилась.

— В каком смысле?

Действительно, в каком. Пойду застрелю пару ЛГБТ-бандерш?

— Что ваш говорит? Из-за которого весь сыр-бор?

— Я его ещё не видела. Да и он тут при чём? Он ничего не знает.

— Ему, значит, правду говорить не будете?

— Я не представляю, как ему сказать. И, самое главное, зачем.

Это повысит твои шансы, подумал я. Но вслух не сказал. С одними повышает, с другими — нет. Ни в чём нельзя быть уверенным.

— Тогда обсудите это с Алей.

— Не буду я ничего ни с кем обсуждать! Справлюсь сама!

Я её похвалил и выпроводил, но мне было тревожно. Кто тебя тянул за язык, дура! Муся не понимала, против какого ветра взялась плевать. Для многих — открытых врагов или миллионов обывателей, чьё мнение никого не интересует, — это и был ветерок, сквознячок. Но она-то, она! Дезертирка. Отступница. Муся-апостатка, в довершение всего придумавшая взывать к чувству чести. Загляни в любую книжку, почитай, что делают с предателями! Предателей даже не расстреливают, их вешают. Особенно таких, кто со слезами продолжает твердить, что никого не предавал.

Спасти её могло бегство, но Мусе было некуда бежать. Микроскопически малый в масштабах страны мирок был всем её миром; она жила его масштабами. С таким же успехом я мог объяснять инфузории, что в соседней капле воды тоже что-то живёт и дышит.

Я открыл сейф, достал папку, заведённую на специалиста, вытряхнул из неё принесённые Чикой бумаги и хмуро на них уставился.

Я был лучшего мнения о демократической общественности. Вспомнить только их знаменитые общаки времён Болотной! Вместо этого мы с Чикой получили на двоих двести тысяч рублей, тысячу евро, какие-то бессмысленные наброски, которые Чика прихватил, потому что они были не без выдумки спрятаны в замороженных пельменях, и записную книжку. Бумажная записная книжка, как при царе Горохе: имена, адреса, номера телефонов. Большинства имён я не знал, а те, которые знал, меня удивили. Они не сочетались друг с другом.

Я сунул папки в сейф, записную книжку — в карман, чтобы разобраться с ней на досуге, и отправился на запланированно неприятную встречу.

На следующий день меня посетил Нестор, и вид у него был непривычно удручённый. Нестор — и удручён! Что, кроме зубной боли и известия о наших победах в Сирии, могло вызвать эту гримасу отчаяния, я не догадывался даже отдалённо, но он не стал держать меня в неведении.

— Они пришли к соглашению, — скорбно сказал Нестор. — В сферах. Наши и люди из Москвы. Всё это, конечно, негласно, по факту. А ведь мне обещали! Давали гарантии! Воспользовались моим честным именем и провернули аферу. Ох, знал я, что нельзя доверять этим отъехавшим экспертам.

— Э?..

— Да вы и сами должны знать! Радио, что ли, не слушаете?

Под «радио» Нестор подразумевал одну-единственную радиостанцию, и я её, конечно, не слушал — как и все прочие, за исключением прогноза погоды и местных новостей по тому радио, которое на кухне.

— Заметили, Имперский разъезд стали приглашать? Сперва дискуссии, затем — координация. С ними теперь будут сотрудничать. Совместная оппозиционная деятельность, каково?

— Логично. Они, в конце концов, тоже оппозиция.

— В гробу такую оппозицию! — Он помолчал и упавшим голосом добавил: — Я не знаю, что делать. Я не могу сотрудничать со штурмовиками. Как это вообще называется?

— Реальная политика это называется.

Итак, Нестор считал, что у него есть честное имя, и дорожил им. Много неожиданного узнаёшь о людях совершенно случайно.

— Меня обманули, — сказал он с острой жалостью к себе, несчастному. — Меня! И этот ещё стоит, ухмыляется!.. Да, кстати, а что с моим поручением? Намекнули?

— Намекнул, намекнул, — спокойно соврал я. Ну ты дебил. — Напугал. А что, хотите переиграть? Станислав Игоревич мстительный товарищ. Помнит по имени каждого клопа, который его укусил.

— Да знаю я, знаю. Но скоро люстрация... думаю, вопрос закроется. — Он заговорил как ветеран-полковник и даже позу принял. — Я прослежу.

— А! Готовы списочки?

— Да, только это секрет. Пока что. Особенно насчёт Станислава Игоревича.

Он был из тех людей, кто, произведя тебя в подельники, сразу же перестаёт стесняться.

— Да?

— Потому что его там не должно быть. Я внесу в последний момент. Не согласовывая.

Нестор-партизан, Нестор-диверсант. Чем ещё ты меня удивишь, друг ситный?

— И не надо делать сейчас большие глаза. Иногда правда за отдельным человеком, а не коллективом махинаторов!

Мне хотелось протереть не столько глаза, сколько уши.

— ...И давно вы?

Не так уж кардинальны оказались изменения. Он не смог: а) не похвастать; б) похвастать аккуратно.

— О, раскусил-то я его сразу. Но долго верил, что в руководстве понимают тоже. Какая разница, понимают там или нет, если такие решения выдают! Какое тяжёлое дело — политика, — заключил он с мукой. — И неблагодарное. Будут у меня, я чувствую, проблемы. Предвижу. Но по-другому не могу. Уж если этот не враг, тогда кто?

Он чувствует. Предвидит. Готовится пустить коту под хвост свою карьеру в Демконтроле. (Нет, врёшь. К карьерному взлёту ты готовишься, интервью и овациям.) Затеял переворот, раскол. Мой, десять раз нецензурно, Нестор.

Занавес.

ВОР

Наша жизнь состоит из людей, которые нас окружают, и с их исчезновением исчезает и она: постепенно, часть за частью, а после пятидесяти на освободившееся место редко приходит что-нибудь новое. Когда вымыло временем даже тех, в ком я мало нуждался и не ценил, я ушёл в пустоту, как под воду. Этот молодой человек и всё, что с ним связано, заставили меня всплыть — но я поднялся на поверхность как опутанный водорослями утопленник, страшный полуобглоданный труп. Вот вы мне и скажите, товарищ майор, к благу ли объявляются такие кадавры на своём пути из ада в мертвецкую. (Не люблю слова «морг».)

Знай всё это посетитель, которого я обнаружил на своём пороге, открыв на звонок дверь, он дважды бы подумал, стоит ли ему приходить, — и в любом случае не пришёл бы так, как пришёл.

Это был тот самый иссохший узколицый человек из парка, настырно втиравшийся в мою жизнь.

— Как вы узнали, где я живу?

— Проследил.

Разумеется. Мог бы не спрашивать. Он думал меня напугать этим признанием и своей ловкостью, как оружие он предъявлял ужасный мир теней, шпионов, наушничества, умолчаний, улыбок, которые кажутся гримасами, и гримас, которые и есть улыбки... я был хорошо подготовлен. И если он воображал, что стоит сейчас передо мной грозным будущим, не менее грозное прошлое таращилось на него, пусть он не чувствовал, из-за моего плеча.

— Чем могу?

— Я хочу, чтобы вы меня выслушали.

Они все теперь говорят «я хочу» вместо «прошу», или «не могли бы вы», или, на худой конец, «пожалуйста».

Вы мне как-то сказали, что я не разбираюсь в людях, потому что не испытываю к ним интереса, а в тех редких случаях, когда испытываю, начинаю фантазировать, вместо того чтобы наблюдать. (Таким образом, товарищ майор, я нафантазировал себе вас. Вполне возможно.) Этот тёмный человек, не представившийся и не спросивший моего имени, был мне отвратителен. Что само по себе ещё не препятствовало гипотетическому интересу, но лишало меня почти всех — кроме зоркости — преимуществ естествоиспытателя. А что до фантазий, так я никогда не тратил их на людей, которые мне не нравились.

А хуже всего было то, что я его не боялся.

— Что вам нужно от моей семьи?

— Вашей семьи?

— Не притворяйтесь! Там, в парке, вы подошли к моей внучке. Я всё видел. И вы видели. И, увидев, сбежали.

Вот видите! Я должен был молчать и ждать, вынуждая его говорить моим молчанием, но напал первым, и не просто от растерянности, как человек, захваченный врасплох, а поразмыслив и решив, что так будет лучше. Я был уверен; я не видел возможности недоразумения. Какое тут могло быть недоразумение? Машенька стояла со своей подругой, он подошёл к ним и заговорил как со знакомыми.

Подозрение охватило меня не прежде, чем он произнёс первые слова.

— Так, значит, — начал он и оборвал себя.

Ах, где ваши уроки, товарищ майор! Я попытался исправить, что можно, и очень плотно закрыл рот. Так мы какое-то время стояли, всё ещё, между прочим, в дверях, и сердито смотрели друг на друга.

— Нет, давайте обсудим, — сказал он наконец и вопросительно повёл рукой, намекая, что хочет пройти.

Я не дрогнул. Укрепился, как адамант.

— Обсудим что?

— Ситуацию. — Очень многозначительным тоном. — Вы, следовательно, в курсе?

Здрасте пожалуйста. Он, выходит, подразумевал существование «ситуации», в которой, предположительно опасно, были размещены он сам, моя внучка и бог знает кто ещё как действующие лица и, вероятно, я как наблюдатель. (Этот момент был не хуже любого другого, чтобы делать наблюдения, раз уж я решил практиковаться.)

Я сказал:

— И?..

Это можно было понять так, что я, по его выражению, полностью «в курсе» и открыт для переговоров. И это можно было понять так, что я, в курсе или не в курсе, крайне недоволен и жду пояснений. А вот как хочешь, так и понимай, подумал я злобно.

Вместе с тем, как озноб после бессонной ночи, нарастала тревога. Вы понимаете, товарищ майор, о жизни дочери и внучки я не знал вообще ничего. Если Машенька угодила в какую-то историю, любое моё слово могло ей навредить. Конечно, я не верил, что она замешана в уголовщину. Политика, неверный выбор друзей — всё что угодно, — её могли, в конце концов, элементарно обмануть, — только не воровство. Простейшее объяснение пришло мне на ум, товарищ майор: внучка всего лишь ходит к психотерапевту — да, увы, к этому молодому человеку, — и узколицый подкараулил её так же, как подкараулил меня. Оставалось выяснить зачем.

— Макс хороший парень. Почему бы ему в самом деле не жениться?

Я не сразу его понял, а когда понял, похолодел. Этот молодой человек, проклятый доктор — жених моей Машеньки! Почему бы это вору и выродку не жениться на моей единственной внучке! Что тут такого!

— Не знаю, насколько вы это одобряете. Вы с ним близки, продолжаете посещать... Можно мне уже наконец?

Ладно. Я провёл его в комнату.

Стоит ли упоминать, что последовавший разговор оставил меня в смятении. Очень сильном смятении, товарищ майор, и никогда ещё я так не жаждал, чтобы вы были рядом. Нет, не ради совета. Все советы я дал себе сам и в преступный сговор с узколицым вступил, широко открыв глаза.

Я прекрасно знаю, что вы меня не осудите. Вы, с вашим двойным опытом предательства — друга и присяги, — лучше всех должны понимать, что никаких угрызений совести я не чувствовал. Ни малейших! Мои мотивы были ясны и достаточны. Уверенности в том, что намеченное окажется мне по силам, у меня не было, но когда она была. Меня не нужно было успокаивать или в чём-то разубеждать.

Приязнь и сочувственный интерес, которые я испытывал по отношению к этому молодому человеку, исчезли в мгновение ока; я больше не хотел ему помогать и перестал находить в нём какое-либо сходство с нашим другом. Вор на доверии! Хам! Всё это очень хорошо для психологического этюда, знакомства с нравами или неспешных упражнений в солилоквии — дымом и тенью от дыма растворились этюды и нравы, как только возникла непосредственная угроза благополучию моей семьи. (Даже если я сам из её жизни исключён.) Принять такого в семью? На моём месте вы бы не задумываясь открутили наглецу голову, и возражения ваши, которые предвижу, должны касаться технической составляющей.

Да, она выглядела небезупречно. С другой стороны, это был простой и разумный план. (Закрываю глаза на последствия большинства разумных планов.) На очередном сеансе я должен был подлить этому молодому человеку отраву из флакончика, дождаться, пока он уснёт, впустить узколицего и, по желанию, наблюдать развитие событий или отправляться восвояси.

(Товарищ майор, а я вам говорил, что этот молодой человек злоупотребляет? Пьёт понемногу, но постоянно, причём сдабривая алкоголь таблетками. Меня — возможно, клиентов вообще — он не стесняется. Когда его глаза наливаются кровью, толстое тело неуклюже обмякает и во всех словах и взглядах сквозит сдавленная злоба, я неизбежно вспоминаю Германа. Тот, конечно, был алкоголик другого стиля, и его ненависть прорывалась наружу. Герман ведь вас ненавидел, товарищ майор. Для него КГБ постепенно стал опорным пунктом мирового масонства, а вы лично — неверным слугой зла. С ударением на неверность. Это тоже любопытно и многое говорит о человеке: кто-то снисходительнее, чем на идейных и преданных, смотрит на циничных карьеристов, кто-то другой не может не презирать улыбчивый бесстыжий конформизм. С чего он решил, что вы служите злу не на совесть? Из-за вашей полудружбы с тем молодым человеком, возможно; из-за того побоища на Карповке; из-за того что я, которого Герман презирал, питал к вам очевидную слабость. Герман, так получилось, был единственный, кто знал или догадывался, как часто мы трое встречались, и, поскольку природа не обделила его воображением, мог раздуть эти встречи до размеров полновесного заговора. А его туда не брали! Здесь не то что доносы писать начнёшь.)

— Он заснёт, вы меня впустите. Это совершенно безопасно.

— Для кого?

Заснёт или умрёт? отстранённо подумал я. Я слишком старый и опустошённый, чтобы лгать себе, и достаточно, надеюсь, предусмотрительный, чтобы не лгать вам. Вариант «умрёт» был для меня во всех смыслах предпочтительнее.

— Разберёмся.

Мы действительно разобрались.

Подлить что-либо тайком во фляжку, которую её владелец не выпускает из рук, можно только в результате счастливого случая, и такой случай мне представился. До сих пор удивляюсь, как ловко я опорожнил стеклянный флакончик без этикетки, будто при дворе Борджиа провёл жизнь, а не в советском издательстве. И с тем же борджианским, не знаю лучшего слова, хладнокровием наблюдал, как язык этого молодого человека стал заплетаться и сам он мешком осел в своём кресле. Я проверил его пульс и дыхание и пошёл за узколицым. Тот, как договаривались, крутился на пороге.

Дальше всё потекло с лёгкостью сновидения. Стремительно, цепко оглядев кабинет, узколицый проверил карманы нашей жертвы, извлёк ключи и тут же кинулся к сейфу. Сейф был полон бумаг, и небрежные стопки белых, реже цветных бумажных папок напомнили мне такие же бумажные папки с рукописями в моём собственном кабинете много лет назад, в той жизни, которая казалась прочнее пирамид и в которой мои авторы упрятывали в копеечные или графомански богатые папки то, что им казалось более несокрушимым и долговечным, чем любые пирамиды и власти... Я Озимандия, я царь царей... Бедные, бедные.

Я осторожно подобрался и смотрел через плечо узколицего, пока он, быстро проглядывая рукописные записи, явно искал что-то определённое. Узколицый действовал методично. Сперва нашёл нужную папку, затем в нужной папке нужные бумажки. Он не стал их забирать, только сфотографировал, и когда обернулся, вид у него был почти разочарованный, озадаченный, словно он случайно наткнулся на нечто ценное, но не для него, и при этом не отыскал желаемого. Я приметил, как один листок выпал и самолётиком ушёл под стол, но промолчал и достал его (нахально положив в собственный карман), когда мой сообщник удалился. Потом сел и стал ждать, пока этот молодой человек придёт в себя.

Что я, по-вашему, чувствовал, глядя на это беспомощное тело? Ровным счётом ничего. Скукожилось даже негодование.

Наконец он завозился и задышал тяжелее.

— Что со мной?

— Вам стало нехорошо.

— Опять? — сказал он непроизвольно. Из чего я сделал правильный вывод, что вот так отключаться ему не впервой. Ещё бы, с такими-то привычками.

— Вам бы прилечь. Давайте я помогу.

Я мог бы, ничем не рискуя, предложить вызвать «скорую» — «скорая» входила в планы этого молодого человека не больше, чем в мои. Бог весть, что бы они обнаружили, сделав анализ. Я не предложил. Его это могло насторожить — вас на его месте насторожило бы? — но он понимал, что должен был думать человек, видевший его хулиганские упражнения в фармакологии.

— Не надо ничего, — сказал он хмуро, — спасибо. А вы лучше идите.

Я и пошёл.

Снавóли шёл снег. Кати, зима драгая, в шубёночке атласной... В последние годы зима ощутимо спустилась вниз по календарю, начинаясь под Новый год и заканчиваясь в апреле, и этот первый снег был первым, заслуживающим такого названия. Сухой и невесомый, он не столько падал, сколько летел, и коснувшись земли, ложился с неохотой и не сразу. Много раз я это видел, а потом возненавидел... но сегодня старый вид новым чем-то веселит. Могу сказать чем. Это было не «что-то», а счастливое чувство преступника, которому всё удалось.

ЗАГОВОРЩИК

Фляжка, в которой булькает. Карман, в котором бренчит. Голова, в которой свищет ветер. В таком виде я присутствовал на похоронах Штыка. Точнее говоря, не присутствовал. Как и все мы — это было бы против его же правил. Штык в гробу бы перевернулся, пойди мы открыто на его похороны. Ещё фотки в Инстаграм разместите, слышал я его негодующий голос. Вот все, вот гроб, вот я у гроба.

Этот голос у всех нас стоял в ушах, когда мы собрались на приватные поминки. Сколько раз он напоминал, упрекал, выговаривал, спрашивал, чем помочь. Как отчётливо Граф должен был вспомнить день, когда Штык волок его на себе, подвернувшего ногу; как сам я вспомнил его неуклюжую, застенчивую помощь во множестве мелочей. Теперь эти забытые незначащие мелочи глядели на меня из каждого угла.

Он был неплохим человеком. Просто очень неприятным.

— И кто из вас поверит, что он случайно попал под машину? — сказал наконец Граф.

Все промолчали. Не верил никто.

— И что нам теперь делать?

— Заказчика искать, — сказал Граф. — Или что, будем продолжать, как ни в чём не бывало?

Если только это не кто-то из своих, подумал я, стараясь не глядеть на Худого.

Странное ощущение: думать и в то же самое время изо всех сил гнать от себя эту мысль.

— Мотивы-то будем устанавливать? — спросил Худой. — Ну то есть понятно, о ком здесь все сейчас подумали, но мы его как, вальнем, не спрашивая, зачем он это сделал?

— Желательно бы, — сказал Блондинка.

Вот значит как, подумал я. Немного поспорили. Это была моральная дилемма, и все увлеклись. Я заметил, что отсутствие Штыка уже сказывается: дисциплина прений оставляла желать лучшего и никто не знал, даже если этого хотел, как их (прения) возвращать с небес на землю. Худой, который говорил меньше всех и мог бы принять руководство, сидел с надутым и неспокойным видом, а из остальных каждый, занервничав, сказал больше, чем намеревался.

Давайте рискнём, сказал Блондинка. Граф ответил: я не люблю шампанского, — и запахло уже настоящей ссорой. Раньше, при Штыке, такого не было; Штык всегда играл роль громоотвода. Если в перебранках и теряли берега, то мгновенно сплачивались против него. Я впервые подумал, уж не намеренно ли он это делал.

— Как думаете, у него остались какие-нибудь бумаги?

— В смысле бумаги?

— В смысле наши.

— Но мы не вели никаких бумаг! Если что-то по необходимости записывали, то ненадолго. Штык же запрещал хранить.

— Да, про себя я знаю. А он сам?

— В смысле?

Бумаги всплыли, и очень быстро, но не те.

Вот, сказал мне специалист, показывая фотографии в планшете, ознакомьтесь, если ещё не видели. Разослано во все концы, во все пределы. С комментариями для тех, кто не знаком с моим стилем и почерком. Не утверждаю, что теперь-то меня точно убьют, но – –

— Из-за этого?

Я ожидал увидеть фамилии и номера счетов, а увидел бессвязные фрагменты: записи разговоров, мысли по поводу... с фамилиями, это правда... Мемуары... Черновик письма шантажиста...

— ...Это что, роман?

— Такое случается! — огрызнулся он. — Время от времени люди пишут романы. Имена бы я, конечно, потом поменял... Дело не в именах, эти люди все одинаковые. Дело в осмыслении.

— Да, я заметил. Только вы могли осмыслить и кого-нибудь другого. Гораздо было бы безопаснее. Установили, кто сделал рассылку?

— Установили. Некий гражданин Петров, мистическим образом погибший на днях при ДТП. Водитель даже непьяный был. Не справился с управлением, въехал в остановку. — Он полистал, нашёл и показал мне фотографию из паспорта. — Не звенят звоночки?

У меня не звенело, у меня завывало. Я смотрел на жёлтое паспортное лицо Штыка и чувствовал, как ноги становятся ватными. Петров, надо же. Кто бы мог подумать.

— Должны звенеть? Кто он?

— Нотариус из мутных.

Я смотрел на него честными невинными глазами. Он смотрел на меня честными невинными глазами. Если знает, подумал я, то скажет сейчас.

Нашу ячейку собирал человек, которому я верил как родному — даже после того, как он исчез. Он и предупреждал, что может исчезнуть. И что показательно: мы бесконечно мыли кости Штыку, но никогда и никто не поставил под сомнение мотивы настоящего организатора. Ни слова! Ни одного косого взгляда! Я не помню, чтобы кто-то из нас заговорил о нём вообще. Это не было страхом, это была лояльность.

— Люди думают, что со времён Хлодвига что-то принципиально изменилось, — вкрадчиво сказал специалист. — Так вот, это не так. Неврозов стало больше, и они по-другому оформлены... Люди во власти — такие же глупые, жадные и неспособные к анализу, как люди внизу, просто у них больше возможностей для буйства. Go wild, знаете? Особенно в России. В первую очередь в России. И второе: при всей взаимной ненависти те, кто наверху, всегда будут заодно против тех, кто внизу, а те, кто внизу, быть заодно органически не умеют. Это главное отличие элиты от массы: навыки солидарности. Маркс ошибся. Классовая солидарность есть только у правящих классов. Только у аристократии. Когда Хлодвиг перебил всю свою родню – –

— Вот о Хлодвиге бы романы и писали. Никто бы слова не сказал.

— А читать их кто будет?

— ...Как вы с ним познакомились?

— С Хлодвигом? Ну, должен сказать – –

— С мутным нотариусом Петровым.

— Не виновен! Я с ним не был знаком. Рискну предположить, что он всего лишь посредник между профессиональными ворами и заказчиком. Бумаги сфотографировал на всякий случай, про запас, а вот почему их разослал — теряюсь в догадках. Ну скажите мне, зачем это такому?

— ...У него мог быть ещё один заказ. Именно на это.

— Он что, самоубийца? Так безмозгло всё сделать?

Вот именно. Осторожный, мудрый, скользкий Штык. Человек, который заставлял нас перед встречей выворачивать карманы. Человек, у которого этих телефонов было как грязи, включая тот, что нашли при нём. Как это глупо, подумал я. Как глупо. Не успел выбросить. Это и впрямь был тупой, самый обычный, несчастный случай.

— Левый телефон? Это вы подумали?

Нет, я подумал совершенно другое. Не все мысли ты умеешь читать.

— Да. 

— А вот и нет.

Такое было невозможно. Может быть, у Штыка совсем не было времени перед встречей с заказчиком; может быть, он принял решение в последний момент; может быть, у него помутилось в голове. Или он планировал самоубийство. Или планировал провал.

— Кто, по-вашему, заказчик?

— Опять двадцать пять. Не знаю! А теперь уже и знать не хочу. Я устал.

Он устал! Хотел бы всех послать, но боялся, что они действительно уйдут.

— Вот и Максим Александрович говорит то же самое.

— Какой ещё Максим Александрович?

— Мой врач. Психотерапевт. Я вам рассказывал.

Я постарался не думать ни о Худом, ни о Худом как Максиме Александровиче. Задавил смешок.

— Вам сейчас нужнее не психотерапевт, а охрана.

— Моя жизнь стоит значительно меньше, а я не люблю переплачивать.

Ладно, подумал я. Остришь — значит цел.

— Некоторые смеются, чтобы не кричать в голос от ужаса.

На этот акт нахальства я не ответил. Некоторым до невроза важно оставить последнее слово за собой.

— Другому бы крышка, — сказало, выслушав мой доклад, начальство, — а этот выкрутится. Выкрутится, сам увидишь. И мы ему не станем мешать. Дело не наше? Не наше. Моральную помощь оказали? С довеском. Думает нам свою масонскую эстафетную палочку втюхать? Зря он так думает. И ты не лезь!

Это было в духе начальства. Сначала оно куда-то тебя отправляет, а потом кричит, что не надо было соваться.

— Палец о палец даже не стукну.

— Че-го? Развеселился!

— Так точно!

— Ну вот. Можешь же быть тупым, когда захочешь. Эх, Кира, дорогой ты мой. — Пошла увертюра «начальство; человеческий облик», которую я ненавидел больше издевательств и ругани. — Креслу моему не завидуй. Что кресло! Сколько от него геморроя! Ты через пару часов сигаретку в зубы и домой — девки, молодость, — а начальник твой и в постели будет не так ворочаться, как, может, хотелось бы, а исключительно от дум. Тяжких и муторных! Развели политику посреди выгребной ямы! Только чтобы меня по этому делу оплести — так надорвётесь, уродцы! Паутина-кружевá!

Я проглотил вопрос, кого он имеет в виду. Старый интриган никогда не откровенничал с подчинёнными, но все его враги помещались в том же телефонном справочнике, что и он сам, и все его тревоги имели источником те же вожделения и страхи. «Ключевые игроки», как любят говорить о них журналисты, особенно те, кто и себя, прости господи, считает «игроками». Фигуры на доске. Время от времени бросающие в топку своих интриг нас, мелких сошек, и — поэтому или почему другому — не видящие причин с дровишками и хворостом миндальничать. И я представил, как славно мне бы жилось при таком начальнике, как фон Плеве, который, конечно, не моргнув бы принёс меня в жертву государственным или личным интересам, но никогда не забывал бы вести себя так, словно видит во мне человека. Может, даже и для меня нашлось бы чёрное похоронное сукно в общих запасах...

— Ты всё ещё здесь? Размечтался? Иди уже, наконец, работай!

Я не стал обращаться к Блондинке. Блондинка говорил: «Я не вмешиваюсь в чужие дела, они того не стоят». Странное поведение Штыка, учитывая последствия для нас, было дело не вполне чужое, но на нём повисли такие усложняющие детали — некоторые, черт их знает, просто для красоты, как на ёлке, — что здоровый человек Блондинка шарахнется в сторону после первого взгляда, и кто его за это осудит. Я пошёл к — ха-ха! — Максиму Александровичу, но прежде, чем идти, привёл в движение план «Павлик Савельев».

При последней встрече Павлик Савельев робко спросил: отпустите меня? — и я ответил: отпустим, но сперва ты кое-что сделаешь. Я и сам не знал, что он должен будет сделать, и сказал так, про запас и по обычаю. И гляди, как пригодилось. (Всегда пригождается.)

ЖЕНИХ

Многие владельцы записных книжек подписывают их, как и положено, на форзаце или первой странице — имя и номер телефона — на случай, если книжка потеряется и будет найдена кем-то, кто не сочтёт за труд её вернуть, если только сможет узнать кому.

Многие, с некрепкими нервами, не делают владельческую надпись именно потому, что не хотят, чтобы потерянное связали с ними и вернули прошедшим через чужие руки и любопытные носы — лучше уж пусть не возвращают вовсе.

Серенькая книжечка была без надписи, но я её уже видела и знала, чья она.

Не хочу, чтобы сложилось впечатление, будто я шарю по карманам. Не шарю; по карманам у Максимчика тем более. Похолодало, Максимчик переоделся в дублёнку, куртка осталась на вешалке. Её нужно было постирать и убрать на зиму, а перед тем, как стирать, всегда проверяешь карманы — это не называется «шарить». Всё, что там было, я отнесла на письменный стол: мелочь, жвачка, скомканные бумажки, скомканный носовой платок (его тоже в стирку, подумав), карандашик, микрофонарик, чехол от очков без самих очков внутри... вот эта серенькая книжечка с приметным пятном на обложке, словно Станислав Игоревич стал отскребать краску ножиком, изрезал кожу и сдался. Я полистала её, только чтобы убедиться: та самая и его почерк.

Откуда мне знать, какой у Станислава Игоревича почерк?

Конечно, сейчас люди редко пишут от руки. Но так вышло, что я заглянула к нему в кабинетик позвать пить чай, и со стола от сквозняка полетели бумажки, и я присела их подобрать, и не могла не увидеть мельком написанное, а то, что писал Станислав Игоревич, он сам мне и сказал. Сообщил, что пишет от руки в порядке терапии, потому что его это успокаивает. А вы, Анжела, как снимаете стресс?

— Да никак. У меня не бывает.

— Что, совсем ничего не беспокоит?

Нет, говорю, во всяком случае, не до такой степени, чтобы приходилось себя успокаивать. И что такого сказала? Так и заурчал от удовольствия, как толстый злой кот.

Я уже говорила, что Станислав Игоревич, хотя он самая яркая звезда в Фонде, не только мне кажется очень неприятным человеком. В его присутствии никто не сидит спокойно, не жуёт спокойно, и все начинают отчаянно следить за собой, боясь ляпнуть что-нибудь, дающее повод к насмешкам. Как говорится, не в своей тарелке. И я подозреваю, что Станислав Игоревич из-за всех этих смущений и ёрзаний сам очень даже в тарелке, устраивается в ней с ногами, как на диване, и наслаждает себя.

— Я восхищаюсь вашим здравым смыслом, Анжела! — торжественно сказал он. — Я только не постигаю, что человека с таким несокрушимым здравым смыслом могло сюда привести. Вы ведь не работаете в Фонде? Штатно, на зарплате?

Нет, говорю. На зарплате я в другом месте. Он подождал, но я не сказала ему в каком. Не то чтобы я стыжусь своей кассы. То есть, конечно, стыжусь, но если бы меня спросил Пётр Николаевич, ему бы я ответила, а говорить этому... нет, не знаю, как объяснить.

— Ну-ну. Здравый смысл решил внести свой вклад в духовную обороноспособность, да?

И потом:

— С практической точки зрения самый ценный человеческий актив — это сила воли. Люди тебе, как правило, поддаются. Одни рады сложить ответственность, другие по разным причинам боятся конфликта. Здравый смысл работает в предложенных обстоятельствах, но предлагает их всегда воля. Die Wille, как помните. И вы представить не в состоянии, что она способна предложить.

И потом:

— Берегите себя, дорогая.

Он говорил со мной, а в руке держал записную книжку — положил было на стол, но подхватил снова, потёр, покрутил... столько в итоге привлёк внимания, что я её разглядела и хорошо запомнила.

Вот так это было.

Как же он умудрился её потерять? подумала я. Ведь не выпускает из рук. И где в таком случае Максимчик её подобрал?

И ещё думаю: вот случай предложить свою помощь. Конечно, придётся рассказать, кто такой Станислав Игоревич, и откуда я знаю Станислава Игоревича, и почему так уверена, что записная книжка принадлежит ему, — но это, может быть, и к лучшему. Все эти не вполне тайны между нами, недомолвки и умолчания — они душат. Давят, как плохо проветренная, нечистая комната. Дети не должны расти в такой атмосфере.

Вечером, когда покушали, завариваю ромашку и говорю: зайка, я твою курточку постирала, а то, что в карманах – –

— Я видел. Спасибо.

«Видел», «спасибо» и всё?

— Но я хотела сказать – –

— Пожалуйста, не нужно ничего говорить. Я устал. Я занят. — И прежде чем я успела спросить чем, включил телевизор. — Новости смотреть буду.

Телевизор потому и изгнан на кухню, что Максимчик никогда его не смотрит. Как-то я спросила, считает ли он абсолютно всё содержимое телевизора — включая канал «Дискавери» и фильмы золотой эпохи Голливуда — пропагандой (Машечка вот считает выборочно, а правильное содержимое называет словом «контент»), и Максимчик сказал: нет, не считаю. Им — каналу «Дискавери» в том числе — только кажется, что они что-то пропагандируют. Но это к слову, чтобы было понятно.

Ну, думаю, Анжелочка, отступать некуда, здоровая семья на кону. Детям противопоказаны родители, которые не умеют взаимодействовать.

Пошла в комнату, чтобы взять принадлежащую Станиславу Игоревичу книжку, потрясти ею после новостей у Максимчика перед носом и заставить себя выслушать. И что оказалось? На письменном столе всё лежало, как было, включая мусор. Но серенькая книжечка исчезла.

Вот так вот. Я не стала возобновлять разговор, но Станислава Игоревича, как только снова его увидела, рассмотрела во всех деталях. Очевидно бедняжку что-то выбило из колеи, и вовсе не утрата записной книжки. Записная книжка, если на то пошло, у него уже была новая — крутил он её, вертел точно так же. Как будто сам этот процесс был для него важнее предметика.

— Слышали, Анжела, новости? — сказал он мне. — Орлы из Демконтроля подготовили первые списки на люстрацию. Политтехнологи, пропагандисты, знаковые грязные личности. И что самое обидное — на каком я там, по-вашему, месте?

— Ни на каком?

— Хуже, моя дорогая. В серединке.

— ...Может быть, они сделали по алфавиту?

Он улыбнулся и свернул на другое. Но о главной новости, которая относилась к нему самому, Станислав Игоревич умолчал, и узнала я её от Кирюши.

— Специалиста-то нашего обнесли. Это так, по секрету. Делаем вид, что ничего не было.

Меня это не порадовало.

Конечно, приятно, когда с некоторых людей сбивают спесь, но я бы предпочла, чтобы в случае со Станиславом Игоревичем это произошло как-то иначе. И я не думаю, что у него было столько денег и имущества, чтобы такие, как я, порадовались, узнав, что он их утратил. То есть я не хочу сказать про себя, что приду в восторг, ограбь кто-нибудь Ротенбергов или руководство Газпрома, но это было бы логично, нет? Для простых людей это воздаяние, а не грабёж. Мамуля ликует каждый раз, когда кто-нибудь из русского списка «Форбс» имеет проблемы с французской или швейцарской налоговой, и бесполезно ей говорить, что бюджет РФ этих денег не увидит в любом случае, не говоря уже о том, что все потери эти люди возместят за наш с мамулей счёт. Здесь какие-то инстинкты посильнее здравого смысла.

— Много взяли?

— Всё, что было ценного.

Бедняжечка, сказала я от всего сердца. До чего грустно, когда человек теряет все свои деньги, особенно если никто ему в этом не сочувствует. Но потом вспомнила, что Станислав Игоревич приехал к нам на время, и дома, в Москве, у него наверняка много чего осталось.

— Кирюша, а что с Павликом?

Тут я, возможно, была не права. Напоминать загруженному работой человеку о его обещаниях немножко бестактно и в большой степени недальновидно, потому что он может рассердиться и решить внутри себя не делать ничего вообще. А не напомнишь, тоже порой не сделает — просто по забывчивости.

Лицо у него и в самом деле стало недовольное. Но сказал он вовсе не то, что я ожидала услышать.

— Поговорил, всё в порядке. Пусть выходит из своего штурмабтайлюнга. Вопросов не будет.

— Но он оттуда не уйдёт! У них там клятвы и высокие цели!

— Тогда чего ты от меня хочешь?

— Ну как. Чтобы его шпионить не заставляли.

— Анжела, — сказал он, едва ли не страдальчески. — Ну ты же умная.

Когда молодой человек говорит девушке «ну ты же умная», имеется в виду, что она непроходимая, законченная дура. Я себя такой вот прямо сейчас и чувствовала.

— Ты понимаешь, он ведь во всём признался. Органам теперь от него никакой пользы.

— Вот как. И его не прогнали?

— Он говорит, что может быть двойным агентом. Не думаю, что у него получится.

— И я не думаю.

Бедняжка Павлик хотел поутру проснуться, а вокруг всё стало, как было. Он не хотел исправлять — наверное, не верил, что исправленное будет иметь прежнюю ценность. Плюнуть и уйти он не мог, потому что считал себя виноватым. А терпеть и ждать ему не давало чувство, что уж слишком его за его вину наказывают.

Мы сидели в тёмном закоулочке недалеко от кабинета Петра Николаевича, как влюблённые или заговорщики — только, конечно, не были ни тем, ни другим. И так на душе становилось легко, спокойно! Не знаю отчего, но здесь, в Фонде Плеве, я чувствовала себя как дома. Если бы у меня когда-нибудь такой дом был.

Разговор вернулся к Станиславу Игоревичу.

— А что это он к тебе подкатывает?

Я не была уверена, что то, что делал Станислав Игоревич, называлось «подкатывать».

— Я думаю, он изучает настроения.

— Чьи?

— В народе. Среди людей, которые читают «Московский листок». Ну, условный «Московский листок», ты понимаешь. Помнишь, когда была дискуссия про Каткова?

— Не помню. Но понимаю, о чём ты. И должен сказать, ты ошибаешься. Никакой ты не народ.

Вот те раз. А кто же?

— Ты для него нечто неклассифицируемое. Что-то, чего он прежде не встречал — разве что в метро видел мельком. Так уж говорить, кого он вообще в своей Москве видит, кроме воров и креативного класса. Не удивительно, что сбрендил, — добавил он хмуро.

На мои деньги, Станислав Игоревич был какой угодно, но не сбрендивший. Подумаешь, с неврозом. Без невроза сейчас только гопота со стенда «Разыскиваются» и медведи на картинах Шишкина. Я не стала этого говорить, потому что у Кирюши опыт и круг общения были несопоставимы с моими и он явно знал предмет, но можно ведь знать предмет и ошибиться.

— Что ты будешь делать? — неожиданно спросил он. — Я имею в виду с собой?

— Выйду замуж, детей рожу и буду растить.

— Только не говори, что за этого урода.

— Зайка, но он не урод. Просто с пунктиками.

Мы сидели на обтянутой кожзаменителем кушетке, какие стоят в поликлиниках, и из тёмного угла был виден свет в коридоре, убитый старый паркет, бегущая по стене то ли тень, то ли трещина. Не мешало бы здесь всё помыть и почистить.

— Слушай, у меня друг — психотерапевт. Ты не хочешь с ним поговорить?

— О чём?

— Вот об этом!

Ну что я могла сказать? Что Максимчик визита к психотерапевту — может, ещё и психоаналитику — мне никогда не простит. Что для него это будет обман доверия. Что для меня это будет унижением. А для нашей будущей семейной жизни — катастрофой.

Кирюша истолковал моё замешательство по-своему.

— Я сам ковыряния в мозгах не одобряю, — сказал он. — Но с этим доктором всё путём. Он правильный парень. Поможет тебе... взглянуть объёмно. Проанализируешь, выговоришься – –

— Но я не хочу выговариваться. Мне не нужно... объёмно.

— Вот ты потому и упираешься, что на самом деле очень даже нужно. Что смешного?

Я, как ни старалась сдержаться, всё-таки фыркнула. От него последнего можно было ожидать пропаганду психоанализа.

— Ой, ну прости, прости! Я не думала, что тебя интересуют такие вещи. Вам в комитете это, наверное, обязательно? Психолога посещать?

— Я не хожу с синяками по всему телу!

— Ну откуда ты знаешь, что по всему?

— Догадался, — рявкнул он и разобиделся. А потом сказал, что я не соображаю, что делаю, точнее говоря, позволяю делать с собой. И что скоро и соображать будет поздно. И не удивительно, что я столько времени провожу в Фонде — не домой же мне в самом деле идти. И ещё много подробностей о бедном Максимчике, которого он в глаза не видел, но считал, что видит насквозь. А я только глазами хлопала и повторяла, что он ошибается. Поговорили по душам так поговорили.

ДОКТОР

Волоски и ниточки, вся моя сложная система оповещения была порушена. Проклятье, я мог сделать это и сам. Я просто не помнил, привёл ли я её в порядок, закрывая сейф в прошлый раз.

Я дважды — или уже трижды? — отключался при посторонних. Допустим, старого сумасшедшего мои бумаги заинтересовать не могли, а у Нестора не хватило бы ума оперативно среагировать. (Примерно из-за таких допущений летит в тартарары налаженная жизнь.) И вроде всё было на месте. И теперь, когда Штыка не стало, кто будет приставать и допытываться, что там по-настоящему на месте, а что как бы и сдвинуто. И что из всего этого кому-то (Нестору, старику, третьим лицам за их спинами) так уж понадобилось.

Секрет никогда не имеет объективной ценности. Мусины секреты, Сонины секреты — какой шантажист придёт ради них ковырять мой сейф? Даже гостайны существуют только для тех, кто может ими воспользоваться или точно знает, кому и как продать, не потеряв в непереносном смысле голову.

Уговаривай себя, уговаривай!

Расстроившись, я как следует закинулся и приложился и совсем забыл, что должна прийти Соня. Она отменила уже два сеанса по мере того, как её счастье набирало обороты, но сегодня пришла. Поделиться, я так предполагаю, радостью.

— Доктор?

— Да? 

— Доктор?

— Да? 

— Максим, да очнитесь вы!

— Как вы меня назвали?

— Не дёргайтесь. Сядьте поровнее. Голову сюда. Дайте-ка расстегну. Вода где? Подождите, у меня перье в сумке. ...Вот хороший мальчик. Вы когда сердце проверяли в последний раз?

— Мне ещё сорока нет!

— Инфаркт молодеет.

Со стороны это, подозреваю, выглядело очень глупо, но я был тронут. Я всегда считал, что любой из моих клиентов, увидев меня лежащим в луже с кинжалом в спине, перешагнёт и пойдёт дальше.

Соня не сделала ни одного лишнего движения. (Вот так же, наверное, деловито и чётко она давала отпор своему незадачливому насильнику.) Убедившись, что я дышу и в сознании, она вернулась на кушетку и задумчиво продолжила:

— О себе заботятся только такие мужчины, которых и не жалко было бы потерять. Чем он лучше, тем безответственнее относится к своему здоровью. Почему так, доктор? Сидите, не двигайтесь. Я вам скажу почему. У правильных мужчин, видите ли, есть ценности, приоритеты, дело жизни — все эти вещи, которые мешают окружающим, жене во всяком случае. Только без этих мешающих вещей получается ничтожество, которое живёт от кардиограммы к кардиограмме. Кардиограмму-то сделайте, не тяните.

— И так прекрасно помру.

— Да уж конечно. Ничего с вами не случится. Переутомились, и всё. Скоро праздники, отдохнёте. Едете куда-нибудь? Мы с Димой едем в Париж. Что-нибудь привезти?

Все едут в Париж, подумал я. Вот и Блондинка говорил, что едет. Даже моя сладкая дура положила на стол рекламный буклет с зимними видами спорта.

— Себя назад привезите. В целости и сохранности. ...Соня, что случилось с вашим отцом?

— Вот теперь я вижу, что вам полегчало.

— И всё-таки?

— Он погиб.

— В девяносто первом?

— Почему в девяносто первом?

— ...Вы что-то говорили насчёт ГКЧП.

— Ничего я такого не говорила!

Очень даже сказала, подумал я, и не удивительно, что теперь отпираешься. Врущий человек, если он говорит много, не может не проговориться. Его спасает только невнимательность слушателей. Но если слушатель сидит цепкий и сосредоточенный, и с кипой записей, которые он время от времени просматривает и осмысляет... о, такой выведет лгуна на чистую воду.

Не в стиле ретивого следователя. Это Крыса может в своём кабинете уличать и трясти протоколом, хотя и он так не делает. Какой смысл ткнуть свидетеля носом: вот же вы сами сказали такого-то числа полгода назад, — если тот немедленно завопит, что его вынудили, что его неправильно поняли, что все эти показания — фальсификация. Тем более завопит Соня.

— Ладно, — сказал я, — ошибся. Так и когда это на самом деле было?

Настроившийся на битву человек оказывается немного дезориентирован, когда с ним никто не бьётся. Он весь такой сам в броне плюс на танке, а вокруг вдруг пляж и рекламная съёмка «Баунти». И даже танку понятно, кто в такой ситуации выглядит дураком.

— Ну, допустим, у папы в девяносто первом были проблемы, — сказала она осторожно. — Но он выкрутился. Сжёг партбилет, конечно. И сделал заявление, что не поддерживает... то есть наоборот, поддерживает... Кого надо — поддерживает, кого не надо — нет. Неужели вы не понимаете, насколько мне неприятно об этом говорить?

— Ну а потом?

— А потом он просто исчез.

— Как это исчез?

— А как люди исчезали в девяностые? Вышел из дома и не вернулся.

— Но он не просто какой-то человек. Он действующий сотрудник... Он был действующий?

Соня уже раскаивалась, что дала вовлечь себя в этот разговор, и её красивое, без возраста, лицо застыло. (Чёрта с два Соня Кройц позволит себе лишнюю гримасу, улыбку. Гримасы, улыбки — проводники морщин.) Если я продолжу давить, она просто нагромоздит очередную гору лжи.

— Соня, мне нужно трудоустроить дизайнера по интерьерам.

— Педик?

— Нет.

— Симпатичный?

— Это девушка.

— А... Так бы и говорили. Ваша девушка?

— Не в том смысле, но да. Моя.

Это наглое невнятное заявление привело её в хорошее расположение духа. Мы расстались полностью примирённые, и уже через пару дней я смог снабдить Мусю контактами потенциальных заказчиков. Люди в Сонином кругу постоянно что-то делают со своей жилплощадью, не в состоянии остановиться, но поскольку этот невроз одобрен духом времени, Минздрав одобряет его также.

Проклятье, должен же я был хоть что-то сделать.

А потом пришёл Крыса.

Он пришёл ко мне на Фонтанку, средь бела дня, с парадного (он же единственный) входа — по одному этому можно было понять, насколько всё разболталось без Штыка и летело, на лету рассыпаясь, в пропасть. Он чудом попал в окно между клиентами, и на клиентов, окажись кто-нибудь из них в кабинете, раскинувшийся на кушетке, ему было очевидно наплевать, он не задумался бы выставить их прочь пинками, такой у него был вид.

Я предложил ему стул — он сел. Налил — он выпил.

— Как бы это сказать...

— Скажи хоть как-то.

— Насчёт Штыка.

— Да? 

Он не хотел говорить то, что ему предстояло сказать, и я машинально перешёл в режим работы с клиентами, на тон уверенный, безмятежно холодный. Что-то от горных вершин должно быть в этом холоде, от олимпийских небожителей. Это помогает.

— Насчёт Штыка, — повторил он. — Во-первых, ты знаешь, что специалиста обокрали?

Ещё бы мне этого не знать, подумал я.

— Да, он жаловался. Но как-то туманно, я не вполне понял. Много было денег?

— Денег? При чём тут деньги. Взяли его бумаги. Компромат.

Я не стал бы называть жалкие писульки Станислава Игоревича компроматом.

— Ну так вот, это сделал Штык.

— Какая чушь, — сказал я от всего сердца.

— Нет. Он разослал копии. Перед тем как его сбили.

— ...

— Да. Ну и вот. Я хотел спросить, о чём ты с ним говорил незадолго до того. Я ведь тебя уже спрашивал, ты понимаешь. Это когда я спросил, а ты ответил, что не видел его неделю. Какая неделя, буквально накануне... Из-за чего вы поссорились? Я видел, как вы ссорились. Нет смысла...

«Нет смысла лгать», — хотел сказать он, но не смог выговорить. Мы молчали, недоговаривали — но не лгали друг другу. Никогда раньше.

Я мог сказать Крысе правду, и весело бы это выглядело: я обворовал специалиста, а Штык, получается, обворовал меня. (Спелся с Нестором за моей спиной, грязный пакостник. А я ещё переживал.) Правды я не сказал. Мне было стыдно. (Стыдно быть в его глазах вором; стыдно быть вором обворованным.) Я пошёл по той дорожке, которая неизбежно ведёт в никуда: сказал кое-что.

— Это из-за Нестора. Ты ведь знаешь, у меня два куратора: из ФСБ и Демконтроля. Штык его приглядел... для акции. Я просто пытался объяснить. Я хочу сказать, это было бы слишком опасно — трогать людей, с которыми кто-то из нас тесно связан.

Крыса задумался.

— Нестор? Из ДК? Так я его знаю. — Он встряхнулся. — Ну слава богу, а то я...

Мне стало больно, когда я увидел, с каким облегчением он на меня смотрит. А как бы ты дёрнулся, подумал я, узнай про мои гешефты с Никой, — всё ради нашей, между прочим, святой террористической деятельности. Принудил бы себя подать руку вору?

— Зачем ему Нестор? — Крыса уже опамятовался и вслух перебирал варианты. — Натравить на Станислава Игоревича Демконтроль? Они и без того... Ты как думаешь, это самодеятельность или кто-то руководит?

Весь он в этом. Человек, для которого всегда было важно правильно подобрать, опрятно, как вещи в шкафу, разложить — мотивы, факты, персонажей. Он делал это с шуточками-издёвками и называл «профессиональной деформацией». Профессиональная деформация, как же. Почему я не выбрал психиатрию.

Как мог, я принял участие в гадании на кофейной гуще. Когда (нескоро) Крыса выдохся, то сказал:

— Его настоящая фамилия — Петров.

— Петров?

— И он не адвокат, а нотариус. Говорят, мутный.

Мы все мутные, подумал я. Петров, надо же.

— И что?

— Я просто прикинул, всё ли мы знаем. Это похоже... Извини, но это выглядит как провокация.

Приехали, подумал я.

— Ты обвиняешь Штыка? В чём? Ведь не он всё затеял.

О человеке, который всё затеял, я боялся даже думать.

— Я тебе говорил, что у нас Имперский разъезд в разработке? Нет, не говорил. Неважно. Важно, что там половина так или иначе стучит. А остальные — координируют с нами свои действия. А если не с нами, то с кем-нибудь ещё вроде нас.

— И ты сравниваешь?

— ...И ты бы на моём месте сравнил. Это как-то само собой выходит.

— То есть вот я, или Граф, или Блондинка... и ты на нас смотришь, прикидываешь...

— Нет. Это не то.

— И если бы Штык не погиб – –

— Если бы Штык не погиб, ничего бы не всплыло. Или всплыло так, что мы уже сегодня сидели бы по камерам.

— Лучше камера, чем твои подозрения.

— Да, пока ты не в ней. Максим, успокойся. Я всего лишь, — он, наверное, хотел сказать «прикидываю», но удержался, — рассуждаю. Теоретически. Ничего пока не случилось. Переждём какое-то время...

— Блондинка едет в Париж, — тупо сообщил я.

— Это он хорошо придумал.

Провожая, я сунул ему в карман пачку таблеток, которые, я знал, он не станет принимать.

ВОР

Последовательность — это то, что труднее всего даётся людям. Последовательность и чувство меры. Последовательность, чувство меры и ясность сознания. Потому что очень легко, товарищ майор, человеку воображать себя последовательным в то самое время, как причуды моды, погоды и пищеварения кидают его из крайности в крайность. Так что нет, я не был удивлён, когда на следующее после нашей с узколицым гражданином эскапады утро проснулся с камнем на сердце.

Последовательность мне изменила, но не ясность сознания. Я горячо сожалел о содеянном и вместе с тем помнил, что ещё вчера безрассудная авантюра казалась мне логичным и необходимым шагом. Между прочим, есть чем похвастаться! Сколько людей на моём месте на голубом глазу заявят, что их неправильно поняли! Что ничего не было! Что, если и было, они тут ни при чём! И в каком-то смысле будут правы: они действительно ни при чём. Это всего лишь Воля в очередной раз ловко обманывает Представление.

(Как я любил Шопенгауэра! Рядом с Шопенгауэром Гегель всегда казался мне каким-то арифмометром. Вы не задавались вопросом, почему философы, при равной или сопоставимой мощи ума, думают по-разному, не говоря уже о том, что приходят к противоположным выводам? Они, например, современники, у них на руках одни и те же факты, в распоряжении — один и тот же инструмент; при этом десятка страниц достаточно, чтобы признать их авторов существами с разных планет. Такого не происходит с учёными, физиками и химиками во всяком случае. Там, где опыт — критерий истины, не так-то легко втиснуть между пламенем и ретортой целеполагание. Относительно математиков у меня есть свои сомнения. А что до историков – –)

О чём угодно, лишь бы не о том, что надо.

Итак, я проснулся, горько сожалея. Случившееся накануне заливал скучный уголовный свет. И это не был рассеивающийся утренний свет раскаяния, похмелья; я знал, что он только наберёт силу, как направленный в лицо луч лампы на допросе у злого следователя. Я всё помнил! У меня не было сил юлить.

Что я должен признать? Я поступил глупо. Глупым в данных обстоятельствах был бы любой поступок человека, который всю жизнь избегал действовать и вот в семьдесят пять лет решился. Лучше бы бордель наконец посетили, дорогой товарищ, всё позора меньше. Так вы думаете? А вы думаете, что я думаю как-то иначе?

Вы должны спросить, товарищ майор, из-за каких таких ужасных драм я не мог обратиться к внучке или дочери. В буквальном ли смысле со мной откажутся разговаривать? Наверное, нет, не в буквальном. Не в каждой семье должна разыграться шекспировская трагедия, чтобы возникло отчуждение. Полагаю, они стыдятся меня, считая сумасшедшим, притом и спятившим в неприличную сторону: масоны, заговоры... Мне было слишком тяжело выяснять подробности, и мало-помалу — интеллигентно, без сцен — меня не стало. Я их не виню. Никогда не винил. Я помню, как шарахался мой однокашник (и сосед по подъезду) С. от собственной бабки, девятипудовой тяжкобезумной старухи, зимой и летом ходившей в облезлой шубе и шляпке с пером и возглашавшей анафему «жидам и коммунистам». А это была женщина, близко знавшая Вячеслава Иванова, Розанова и верхушку кадетской партии — весь блеск Серебряного века в алфавитном порядке. Бедный С.! Через тридцать лет уже его дети отказывались понимать, как он — студент-филолог! — мог не расспросить, не записать, не собрать умелой метёлкой драгоценный сор мелочей и подробностей, и он, жалуясь мне, говорил: «Навоображали какую-то Нину Петровскую пополам с Тырковой-Вильямс! А она, когда я пытался спросить, отвечала: нечего о них говорить; либо бардаши, либо начётчики. Не говоря уже о том, что я вообще не знал, что она знала Блока!»

Я решил ждать. Я не был так наивен, чтобы думать, что теперь узколицый с меня слезет, и готовился. И знаете ли, жду-поджидаю, а мерзавец всё не объявляется.

Я не кинулся искать его сам только потому, что не знал, с чего начать. Дни напролёт торчать в парке Державина? Пойти к этому молодому человеку и всё ему рассказать? Позвонить дочери?

Сказать правду, товарищ майор, я не хотел с ней разговаривать, она слишком больно меня оскорбила. Я написал бы письмо, будь я уверен, что она его вскроет и прочтёт. Даже и начал писать, но застрял на обращении: просто по имени? «моя дорогая дочь»? Нет, это не смешно. Это страшно.

(Вот я уйду, товарищ майор, как та безумная бабка С., а ведь тоже многое мог бы поведать благоговейно замершему слушателю с диктофоном. Но чем будет это «многое»? Стоит ли потомкам сожалеть о нерассказанных рассказах? В конце шестидесятых, в семидесятые спохватились и стали записывать за уцелевшими: Бахтин, Шульгин, так далее... Одни выжили из ума, другие изолгались — и все, все пережили своё время. И что осталось от самого времени: с кем, когда, на каком диване.)

Жду. Время идёт. Ничего не происходит.

(Да и о чём, кроме дивана, честно расскажешь? Можно подумать, через десять, двадцать, сорок лет действующие лица — кто из них доживёт? — начнут откровенничать о перестройке. С чего бы? Много правды, через десять лет или полвека, рассказали деятели Февральской революции? Много правды рассказал Шульгин? Русские масоны? Если вы скажете, что существуют, в конце концов, протоколы допросов, то в протоколы, товарищ майор, я верю не больше, чем в мемуары, хотя вам и виднее. Да кому нужна эта проклятая правда? Не важно, добытая пальцем из носа, или усилием самообольщения, или побоями и угрозами, или стаканом чая и папироской? Было вот так; а могло бы и не быть; ничего бы не изменилось. Это всё тот же, прежний, старый наш спор об истории, о невозможности для вас признать — из голого чувства самосохранения, думаю я теперь, — что в движении человечества нет смысла, хотя от чего-то к чему-то оно, безусловно, движется. «От грехопадения к Страшному суду», — говорил тот молодой человек, но он при этом смеялся.)

Время идёт, ничего не происходит. Похищенный мною клочок бумаги оказался фрагментом воспоминаний о недавнем прошлом и меня не заинтересовал.

(Не спорю, мне было бы интересно прочесть ваши мемуары, товарищ майор: именно потому, что вы были не из тех, кто их пишет. Ни строчки, верно? Уж настолько-то я вас знаю.)

В недавнем прошлом ни для кого нет тайны. Мы не знаем подробностей, но общая картина ясна более чем; и не вызывает желания поминать Шекспира. В этих годах — уже десятилетиях — не нашлось места для просторного, рослого зла. Их зло — неприглядное, грязное, карликовое, и ломать голову над его загадками — если у него есть какие-то загадки — занятие сильно на любителя. Я помню, в каком возбуждении Герман говорил о смерти Андропова и обо всём, что она означала (Герман радовался); какую тайну он в этом прозревал. Я согласен, что тайны (ни в смерти Андропова, ни в нём самом) вовсе и не было, зато была атмосфера, позволявшая самому скромному воображению воспарить и понестись на чёрных крыльях над бескрайним простором, озаряемым вспышками неожиданного косого света. Всё было возможно. Всё пробуждало интерес. Не у одного Германа перехватывало дыхание.

Когда ждать надоело, я вышел в снег и метель. Мёртвое поле, дорога степная, вьюга тебя заметает ночная. (И я решаю, стоя на пустой и тёмной площади Тургенева, идти мне направо, к Фонтанке, или налево, к Новой Голландии.) Сколько снега в русских стихах, этой бледной мглы, белых равнин... в мутной месяца игре... вьюг и порош... вьюга воет, свеча темно горит, стесняясь, сердце ноет... ужас ночью, блеск днём... под голубыми небесами великолепными коврами... В других странах нет либо снега, либо поэзии. (Пусть это будет Новая Голландия.) Нет порождающего поэзию чувства, что даже посреди Петербурга ты в глухой зимней степи (где и замёрзнешь) и даже посреди глухой степи — в песне. В заколдованном ...стояла и стыла в своём заколдованном сне... в чём-то заколдованном.

Я пошёл потихоньку, сопровождаемый ветром. (То и дело он забегал вперёд, разворачивался и бросал снег мне в лицо.) Свет от витрин и реклам, немногих и неярких в нашей части, стекал мне под ноги. Снег, ветер, пустота улиц меня успокоили.

(Вот как-то раз таким же вечером, почти ночью, и по этим же почти улицам мы с тем молодым человеком шли и говорили о вас. Удивлены, товарищ майор? Удивляться надо тому, что это был случай из ряда вон — как правило, мы не мыли вам кости, интересно мне и самому, по какой причине. Не в нашем кругу можно было научиться лояльности, понимаемой как умение — и потребность! — придержать язык.

Я сказал — зачем-то решил его предостеречь, когда уже поздно было беспокоиться, — что вы, товарищ майор, человек лукавый, не говоря уже о том, что на задании, и мы вам не друзья, а предметы разработки. Ответом была не в меру гневная отповедь, заставившая меня подозревать, что вы двое скрывали от меня больше, чем я догадывался. Глупо, глупо — но ведь царапнуло по сердцу. Через тридцать лет я уже могу, поднакопив сил, произнести тяжёлое слово «зависть», но моё чувство не было, уверяю вас, завистью. Досада — возможно; какие-то вариации тоски-печали из-за собственной ненужности — безусловно; и сразу после — облегчение при мысли, что и на этот раз обошлось без меня.

А откуда вам знать, что я бы отказался? Я бы пошёл на многое, поставленный перед выбором, и если бы понимал значение этого выбора. Я бы уберёг! Не позволил! Зачем, зачем вы втянули его в свои игры? Неужели не было видно, что если и стоит кого-то поберечь, так это его, драгоценного и редкого человека, растраченного, спасибо вам, как расходная мелочь, как всегда растрачивались в России драгоценные и редкие люди.

Теперь вы скажете, что я перекладываю на вас (и национальный характер заодно) собственную вину. Скажете, что русская интеллигенция тем и славна, что с колыбели отказывалась (и никто её не учил) искать виноватого в зеркале, а если вдруг находила, как в случае с народниками и толстовством, это было кривое зеркало, взамен настоящей отображавшее придуманную вину, и конечным бенефициаром всех бед всё равно оказывалось правительство. Говорите, что считаете нужным: я не в том положении, чтобы оправдываться. Вы привели того молодого человека к смерти; я ему ничем не помог; но я был слеп, а вы понимали, что делаете.)

Полночь, метель. Хулиганы сидели по домам, а машины ехали осторожно, но я и не надеялся, что меня убьют по дороге. Редко когда и кого убивают вовремя.

(И вот ещё что: я устал слушать анафемы русской интеллигенции. Всем скопом, от сельских библиотекарей до тугодумов из Академии наук. Сельские библиотекари не порождают, в конце концов, проклятые смыслы и ценности, а академики уже за всё, включая чужие долги, расплатились.)

ЗАГОВОРЩИК

Начни разговор, и быстро обнаружишь, в каком месте у собеседника стоит глухая стена. И вот, вместо того чтобы пойти в другую сторону в поисках зелёного сада с цветущей жимолостью и фонтанами, оба принимаются в стену колотить. Стена! На штурм! Как будто принципиально важно потерять сознание, собачась из-за Украины, когда с тем же самым человеком можно было провести приятные полчаса, слушая о геологоразведке или египетских иероглифах. Идиоты.

— Но, возможно, он даже об иероглифах не захочет слушать от человека, который неправильно думает про Украину.

— А не надо выяснять, как он про неё думает!

Анжела после этого сказала, что такие вещи выясняются ненароком, как ни остерегайся, а её подружка, девушка с претензиями, криво улыбнулась, и я сразу же понял, что про Украину думает она.

Никто тогда не знал, что это был наш последний вечер в Фонде Плеве. Если бы и знали, то вряд ли были бы добрее друг к другу. Это только кажется, что люди спохватятся и поведут себя иначе, откройся им каким-то чудом ближайшее будущее. В конце концов, о будущем в общих чертах знает каждый: мы все умрём. Это никого не побуждает к жалости в настоящем. Быть проще, быть мягче, увидеть в дуре с запросами такое же обречённое существо, как ты сам, — слишком много на это нужно сил и душа другого качества.

Новости о Фонде я услышал на рабочем месте и был сердечно рад, что моё предусмотрительно трусливое и мудрое начальство исхитрилось остаться, вместе со всеми нами, в стороне от этого фарса.

Никто не знал, ни кто стоял за разгромом Фонда, ни зачем это было сделано, и все видели, что защищать его не будут. СМИ, вне зависимости от ориентации, набрали в рот воды, персоны, называемые этими СМИ «игроками», не спешили подставляться из-за ерунды, широкая общественность пребывала в блаженном неведении, а неширокая — бесновалась в соцсетях. Специалист пропал, как пропадают проворовавшиеся банкиры, но через несколько дней дал интервью полужёлтому интернет-ресурсу, исполненное благоразумия и общих мест, а запись прислал мне.

Я увидел сам себя хроникёром падения: и злополучного Фонда Плеве, и нашей боевой дружины. Всё падало, исчезало. На последней встрече мы лихорадочно строили планы, что только подчёркивало их несбыточность. И даже состряпали внутренне непротиворечивую версию, по которой выходило, что Штык (нотариус Петров, думал я с содроганием) водил за нос не столько нас, сколько специалиста. Встань он сейчас, отряхиваясь, из могилы с самым вымученным объяснением, нам пришлось бы поверить. Мы поверили бы чему угодно; это вопрос самосохранения.

Худой при этом явно чего-то не договаривал. Я не жалел, что вынудил его раскрыться, и не думал, что он солгал, — но не солгать можно по-разному. В конце концов, я был следователь и умел сопоставить. Когда я смотрел, то видел, когда слушал — слышал. Я мог бы надавить. Уличить. Загнать в угол. Но я не хотел быть следователем собственному товарищу.

Бывает ли вообще от разоблачений польза?

Об этом заговорили на отошедшем уже в область преданий круглом столе в Фонде Плеве, когда кто-то припомнил, что Катков в головокружении от успехов и членов правительства подозревал в предательстве и измене, клянясь, что один он, Катков, ясно видит их козни. Пришли к выводу, что разоблачения вредны даже и тогда, когда справедливы. (В этом месте внутри основного спора разгорелся курьёзный спор о перестройке и гласности, тех былинных временах, которые большинство присутствующих, ввиду почтенного возраста, помнило на правах очевидцев, что сильно запутало дело.) Сильно ли, если вообще, оздоравливается система после очередного уотергейта? Что происходит с обществом и почему оно сперва так ликует, а потом его захлёстывает такое разочарование? Почему публичное обличение предателя — взять дело Дрейфуса, взять дело Азефа, — любой корпорации, от Генштаба до террористической ячейки, наносит больший урон, чем предатель со всеми его кознями сам по себе? Тогда с непривычки — потому что эти достойные люди, участники дискуссии, считали необходимым поговорить о метафизике власти и трудах каких-то немецких учёных всякий раз перед тем, как сказать свои «да, да; нет, нет», — я мало что понял; трудно к тому же следить за разговором, который скачет по всемирной истории, как по паркету, а для тебя это сплошные канавы и лунные кратеры. Но я запомнил, как профессор Савельев сказал: «Не доверять друзьям позорнее, чем быть ими обманутым», — хотя при чём здесь, собственно, метафизика власти, судить сложно.

А вот в коридорах власти, если коридор нашего комитета можно так назвать, произошло следующее.

— Вы-то мне и нужны, — сказал Нестор Иванович, заступая мне дорогу. — Я хочу подать жалобу.

— На кого?

Нестор назвал фамилию, и я подумал, что ослышался.

— Он же из ваших? Из ДК?

— Нет никакой необходимости напоминать мне об этом. Гражданский долг порою ставит человека – –

— В тупик.

— Не в тупик, а перед сложным выбором! Что вы на меня уставились? Я не с доносом пришёл!

— Конечно же нет.

Я провёл его в свой закуток и выслушал. Конечно же, это был донос. И он трагически запоздал.

— В действиях ваших коллег нет признаков состава преступления. По нашему профилю.

— А по чьему есть?

— ...Может быть, Следственный комитет?

— В Следственном комитете я никого не знаю.

— Разве это имеет значение? Мы все выполняем свою работу. У вас гражданский долг, у нас — служебный.

Так тебе и надо, подумал я, перехватывая его взгляд и улыбаясь.

— Вы думаете, что это наши внутренние интриги, — неожиданно сказал он, — и радуетесь. Радуетесь, радуетесь, меня не обманешь. Интриги не интриги, а повлияют на всех! Взять хотя бы то, что произошло с Фондом Плеве – –

— Да, давайте возьмём. Почему вы не пришли раньше?

Он замялся, а потом сказал, словно прыгая в глубокую воду:

— Потому что не так легко сунуть голову в петлю ради того, кого ненавидишь! Я не обязан перед вами оправдываться!

Я сделал попытку представить, как ладит Худой с этим смехотворным человечком. Никак, наверное, не ладит, лезет на стену. Никакого снисхождения к чужим слабостям.

— Что-то явно идёт не так, — продолжал Нестор с видом человека, заглянувшего в бездну. — Но всех всё устраивает. Фуркина устраивает! Моё руководство устраивает! Я-то верил, что мы противостоим системе!

— Вы инкорпорированы в систему. Как вы можете ей противостоять? Это всё, — я вспомнил слова Станислава Игоревича, — для телезрителей.

— А вы параноик. Конспирологическое сознание, — он с жалостью и презрением покрутил рукой в воздухе. — Обычная проблема спецслужб.

— Нет, вряд ли это наша проблема.

Я и сам не знал, на каком слове поставил ударение. Проблема, но не наша? Или наша, но не проблема, а сила?

Нестор Иванович говорил ещё очень долго, на моих глазах возводя титанический образ человека, пошедшего против Них. Он должен был меня ненавидеть (не был ли я частью системы и её послушным орудием?), но предпочёл обращаться как к товарищу по несчастью, такому же и в конечном итоге теми же одураченному и преданному. В каком-то смысле я был одурачен.

Но надо заметить: чем более уязвимым себя чувствуешь, тем более живым.

ЖЕНИХ

Кирюша сказал, что это было предопределено. Должно было случиться. Что вовсе не пятая колонна и не те бедняжки, которые в мороз ходят на несанкционированные митинги, а Фонд Плеве и Пётр Николаевич лично — враги того государства, которое мы на данный момент имеем. Он был потрясён не меньше нашего, но скрывал это, конечно, гораздо лучше.

Мы потоптались во дворике, гладя на опечатанную дверь, и тёмные окошки, и кусок стены, который я отмыла и покрасила, и чувство было как после тяжёлого отравления. Даже Машечка не стала ликовать. Я ожидала, что она будет ликовать, хотя бы внутренне, но теперь, когда работа Фонда была приостановлена, в его бумагах рылись следователи, а Пётр Николаевич попал под подписку, Машечка пришла к выводу, что такая деятельность властей безобразнее любых ретроградных выходок.

— А специалист слинял, — сказал Кира. — Сделал дело — гуляй смело.

— Не надо обвинять человека только потому, что он вам не нравится.

— Вот интересно! А кого ещё мне обвинить, Госдепартамент? Кому этот Фонд был нужен, пока Станислав Игоревич не возник?

— После не значит вследствие. Я не помню, как это по-латыни – –

— Post hoc non est propter hoc. He надо хвататься за учебник логики всякий раз, когда требуется сложить дважды два.

— Конечно, зачем нужно вообще всё, что сложнее таблицы умножения! Да и таблица эта несчастная кому сдалась? Можно же прийти с ОМОНом, дверь вынести, зубы выбить – –

— Это ж кому их выбили?

— Если ещё нет, так в скором будущем! Как вам не стыдно улыбаться?

Пожалуйста, говорю, перестаньте.

Кирюша и Машечка говорили друг другу то особенное «вы», которое почти всегда звучит хамски. Они попали в этот тон и умудрились в нём застрять, хотя оба не были людьми (есть такие люди), которые подобным тоном и своей враждой наслаждаются.

— Я не хочу с ним ссориться! — сказала Машечка с отчаянием. — Ты сама видишь! Всегда происходит одно и то же!

— И кто же в этом виноват? Как кто! Кровавый режим!

Кирюша, говорю, прекрати. Машечка, успокойся. Я с восьмого класса не видела, чтобы мальчик и девочка так себя вели.

Это их угомонило. Машечка, покраснев до ушей, вспомнила, что у неё встреча с новым клиентом, а Кирюша вспомнил с большим скрипом, что давно не школьник. Даже от комментариев удержался, лапочка. Начал было «твоя подружка...», но посмотрел на меня и передумал.

Пойдём, говорит, пройдёмся.

Мы и пошли, через Фонтанку, мимо замка, сквозь Михайловский сад, куда глаза глядят. Быстро стемнело, город, в снегу и огнях, был такой красивый, весь кружевной, и снег полетел, тоже кружевной и прозрачный. Кто бы, глядя на него, сказал, какая ближе к ночи разыграется метель.

— Не знаешь, куда Савельев-младший делся?

Я очень хорошо знала, потому что делся Павлик не сам по себе. Сам по себе он был в истерике и кричал, что совершит самосожжение на видном месте (он ещё не решил, где именно, перед Смольным, или ГУВД, или штаб-квартирой Демократического Контроля на Гагаринской), или все эти места (хотя бы одно; нужно выбрать какое) подожжёт-взорвёт; или сделает что-нибудь другое страшное всем на память — потому что нельзя же в самом деле так топтать человека и над ним измываться, — и мне стоило большого труда привести его в чувство и понять, что случилось. Павлик наговорил о Кирюше такого, что мне стало не по себе. Но я всегда делаю поправку на заморочки мужчин и их способность громоздить кносские лабиринты где попало.

Подумала и говорю: ну вот что, Павличек, тебе нужно уехать на какое-то время и куда-нибудь за пределы. Есть у тебя «шенген»?

«Шенген» у него, конечно, был, у профессорских внуков он всегда есть. И «шенген», и друзья в Европе, и возможность отсидеться в каком-нибудь немецком университете. Но Павлик считал, что на него уже объявлен план «Перехват».

— Кто меня выпустит! — сказал он гневно. — Во всех аэропортах ориентировки!

Бедняжечка. Кое-как уговорила уехать хотя бы в Финляндию, лично затолкала в автобус. Уже он мне и сообщение прислал, что добрался.

Кирюше говорю:

— Нет, не знаю.

Это их игры, пусть, если хотят, играют сами. В этом мужчинам нельзя потакать, не то они начнут думать, что их игрушки имеют ценность и для тебя тоже, и с тобою, значит, можно вообще не считаться.

— Анжела, говори правду.

Да с какой же это, думаю, стати? Я попросила тебя помочь, и ты помог так, что бедняжка Павлик едва рассудка не лишился. Станислав Игоревич шептался с тобой по углам, и где он теперь. Машечка по тебе сохнет, как восьмиклассница, и как ты отвечаешь. Ты всех нас, не успеем моргнуть, бросишь в топку служебного интереса.

— Зайка, я действительно давно его не видела.

— Ты, когда врёшь, глазами улыбаешься.

— Я никогда не вру.

— Ну вот опять.

Он на меня смотрел, и это был взгляд, который заставил меня насторожиться и напомнить себе и ему, что я практически замужем.

— А ведь я тебе нравлюсь.

Он мне да, нравился, и, наверное, для всех было бы лучше, если бы это его занесло в мой супермаркет годом раньше. Я понимала его шутки. Его не сердили мои вопросы. Мы с ним говорили про Фонд, и Станислава Игоревича, и Каткова, и даже Демократический Контроль — поразительно, сколько набралось за считанные месяцы тем для разговоров, — и вместе смеялись. И быть вместе у нас тоже могло получиться. Думать об этом теперь не имело смысла. Слишком поздно.

Чтобы прожить с кем-либо долгую и счастливую совместную жизнь, нужна Решимость. Не позволяющая, помимо прочего, метаться от одного к другому, перебирать, подыскивать, что получше. Ничего из этих метаний не выходит, кроме привычки бросать и начинать заново, каждый раз со всё менее обоснованными надеждами и всё более неадекватной самооценкой.

Я дала себе слово, что присмотрюсь, очень хорошо подумаю, выберу и приму последствия. Раз и навсегда.

— Анжела, да посмотри же ты на меня! Когда ты поймёшь, что ошиблась?

Труднее всего было ответить так, чтобы это не звучало приглашением к диалогу. Скажу: тебе-то из-за чего беспокоиться? Он скажет: потому что ты мне не безразлична. Скажу: тебя это не касается, а он: а я хочу, чтобы касалось. Ты не понимаешь! — Попробуй сделать так, чтобы понял. Слово за слово, и вот уже девушка рыдает в объятиях так вовремя подвернувшегося молодого человека, и начинается тот самый кошмар, в котором я зареклась участвовать.

— Ты сейчас похожа на ангела. Только упрямого, как осёл.

Развернуться и бежать со всех ног, желательно молча.

— Я буду называть тебя ослик, а видеть при этом ангелочка. Внутренним взором.

Нет, думаю, не будешь ты меня так называть, и вообще никак.

— Ну и не внутренним, разумеется.

Нам теперь и видеться повода нет.

— Мне нравится, как ты молчишь. В точности, когда надо. Не слышу глупого хихиканья. Хихикать-то умеешь? А сцены закатывать? Ни черта ты не умеешь, ненормальная.

Какие горячие у него, думаю, руки. И губы, наверное, тоже. И в этот момент, слава богу, очнулась. Потому что, если девушка не помнит, как дошло до держания за руки, конец такой девушке. А мы держимся за руки, падает снег, вокруг душераздирающе красиво, и он называет меня ангелочком и осликом.

Да, думаю, и что же теперь делать? Вырваться и побежать — он побежит следом и, подозреваю, догонит. Взывать к его благоразумию — очень умно, когда у самой ноги подкашиваются. Не пощёчину же давать, в самом-то деле.

Мне нужно идти, говорю очень спокойно. Меня ждут. Извини, зайка, но ты неправильно понял.

Поцеловала его в щёку замораживающим поцелуем и пошла прочь. Иду, голова пустая. И даже не сразу поняла, что на ходу плачу.

Я думала, что мы больше никогда не увидимся, но ещё раз мы всё же увиделись, когда у меня брали показания в Следственном комитете. Он перехватил меня на входе и быстро, сквозь зубы проинструктировал. Я и сама, конечно, понимала, что вести себя нужно как можно скромнее, говорить — как можно меньше, и подпись ставить вплотную к показаниям, но всё равно на душе сделалось легче.

— А если про тебя будут спрашивать?

Кирюша задумался.

— Вряд ли спросят. Говори, что пару раз видела, когда я к специалисту приходил.

— А про депутата?

— Думаешь, и его приплетут? Говори как есть. Отвечай на вопросы, но ничего не говори сама. С минимальными подробностями. А все эти «как вам кажется», «что вы думаете» — коси под дуру. Не кажется ничего, думать не обучили.

— А то, что нас Павличек в Фонд привёл?

— А вот на Павличка своего вали, как на мёртвого.

— Не могу я на него валить, Пётр Николаевич огорчится.

— И Петру Николаевичу поменьше пой дифирамбы. Они этого не любят. Не бойся, ослик. Всё обойдётся.

И действительно, всё обошлось. В гестапо со мной не играли, вопросы задавал гномик, которому на всё, кажется, было наплевать, кроме собственной печени — проблемная печень, по цвету лица судя. Я сказала, что в Фонд попала случайно, ходила туда на лекции — про Михаила Никифоровича Каткова нужно рассказывать? — и всё было очень культурно; что к собственно работе Фонда отношения не имею и не знаю, в чём она заключается, — да, помогала стулья расставлять перед лекциями. Профессор Савельев — очень приятный человек, такой образованный. Депутат... до депутата дело не дошло.

А вы что, опрашиваете всех, кто интересуется Катковым?

В том-то и дело, что не всех.

Гномик тотчас включился.

Не всех, не всех. Как вы сами думаете, почему мы вами интересуемся?

Мне не хватило воображения по-настоящему испугаться, но не по себе очень даже стало. Вот она, цена одного неосторожного слова. А ведь Кирюша меня предостерегал.

— Нет, я не знаю. Кто-нибудь меня... упомянул?

— И кто же это, по-вашему, может быть?

Кто-кто, думаю. Станислав Игоревич, больше некому. Вот ведь зловредный дядечка, даже мне мимоходом и ни для чего сделал гадость. Капнул, как птичка, сам весь в полёте.

И вот хлопаю глазами, бормочу, как мне жаль, что я такая бестолковая, — практически не понарошку довела себя до истерики. Но вообще, конечно, мне повезло. Бедняжка следователь больше прислушивался к сигналам своего организма, чем к зову долга, и предпочёл поскорее меня выпроводить. В будущем, говорит, лучше на танцы ходи, чем на такие лекции.

ДОКТОР

— «Холмистые леса».

— Лесистые холмы.

— «Придать внимание».

— Придают значение, а внимание уделяют.

— «Закивал своей волнистой седой бородой».

— Кивал он головой, а борода тряслась.

— Отлично, Максим Александрович. Просто отлично.

— Хочу напомнить, что это вы у меня на приёме, а не я у вас на экзамене.

— Nihil obstat. Ничто не препятствует взаимному обогащению пытливых умов.

— Ещё как бы препятствовало, узнай об этом кто-нибудь.

— ...«Шекспировская Порша».

— «Порше»? У Шекспира? Да, вряд ли.

— Порция. Жена Брута. «Что это значит, Порция? Зачем так рано встала ты?» Трагедия «Юлий Цезарь». Но теперь, по всей видимости, я должен говорить «Джулиус Сезэр»!!!

— ...Что-то в этом есть.

— Луи Четырнадцатый! Анри Четвёртый!

— ...

— «Нормандские замки».

— ...Наверняка в Нормандии есть какие-то замки.

— Речь об Англии.

— ...

— Норманнские замки! Норманнские! Замки, построенные норманнами или отнятые ими у местных. Как в «Айвенго».

— А в Нормандии кто строил?

— ...Тоже норманны, но не те.

— Теперь понимаю.

— И знаете, они стали писать в выходных данных: «ответственный редактор», «ответственный корректор»...

— Наверное, с безответственными дело обстояло бы ещё хуже.

— «Тело лежало на широкой старомодной деревянной постели».

— Действительно, странно.

— Может быть, гроб ещё можно назвать «деревянной постелью» в рамках метафоры. Но не кровать!

— А если и у автора «постель»?

— У автора наверняка bed. Постель, кровать, ложе и одр на выбор. Автор не связан нашей этимологией! А по-русски постель — это то, что постлано! И вряд ли это доски!

— ...А как же полы?

— Что полы?

— Полы из досок, и их стелют.

— Настилают.

— Не вижу разницы.

— Тем не менее она есть.

— ...А что делать переводчику, если он видит, что автор ошибся?

— Ну как что. Поправить в примечании. — Славик задумался. — Если автор живой и серьёзный, написать ему и спросить, нельзя ли поправить прямо в тексте. Если ошибка очень уж глупая, то поправить так, не спрашивая. В интересах его доброго имени.

— Ну а если автор заупрямится?

— С чего бы ему упрямиться? Он спасибо сказать должен.

— Вы сами говорили, что отказались работать с авторами, потому что авторы говорят что угодно, только не спасибо.

Пришёл полковник и сказал: «Ну что, всё объясняете друг другу на пальцах устройство мироздания?»

— Умение объяснить на пальцах — признак высокого профессионализма, — серьёзно сказал Вячеслав Германович. — Когда мне один профессор полчаса, с ужасными терминами, объяснял разницу между трансцендентальным и трансцендентным, я сразу смекнул, что дело нечисто.

— Я бы на твоём месте имел к этому профессору очень плотные претензии.

Я вмешался и попросил полковника не подзуживать. Вячеслав Германович и без того попал в новые проблемы, на этот раз с государственниками, когда коллега настрочил на него донос за пропаганду имморализма.

— Я всего лишь сказал, что нам всем нужны примеры нравственного поведения, а не бесконечное повторение слова «нравственность».

— Славик, да ты бунтовщик хуже Пугачёва.

— Нет, — сказал Вячеслав Германович, обдумав. — Нет никакой необходимости бунтовать. Достаточно жить той жизнью, которую считаешь правильной.

— Об этом я и говорю. Бунт — это ведь не только депутату ЗакСа голову оторвать, скажи, доктор?

— Не приходилось.

— Ну и хорошо. В возне с криминальным трупом нет ничего увлекательного.

— Неужели действительно оторвали? — заинтересовался Славик. — Или образно выражаясь?

— Образно, образно. Взаправду завтра оторвут.

— И почему именно депутату?

— А чем плох депутат? Не человек, что ли? ...Ну не ему, так кому другому. В России всегда есть кого убивать.

— Должен вам сказать, Олег Георгиевич, вы говорите об этом с каким-то неприятно-садистским удовольствием.

— Ну это ты на меня солгал. Работа у меня нервная, а сам я спокойный.

— Даже чересчур, — мрачно сказал я. — Чего ждать от человека, в школьном спектакле выбравшего роль Фамусова.

— Ну а что? Это вы не понимаете всей привлекательности роли, а я был дальновидный парень. Все у нас были влюблены в девчонку, которая играла Софью, и за роль Чацкого передрались. Молчалин с лёту ушёл. И что в итоге? Обнимал-то её и всё такое я. На правах отца.

— Представляю, — сказал я.

Славик ничего не сказал, но улыбнулся так, как будто тоже представил.

— Дед у меня в Персии двадцать лет проработал. Взял я у него рос-кош-ный халат, разгуливал в этом халате по сцене — и всё цап, цап дочурку, где за щёчку, где за бочок...

— И что потом?

— Отыграли, опочили на лаврах. У халата был бешеный успех.

— А Софья?

— Давно генеральша. Вышла замуж за Скалозуба. Такого, знаешь, типа: думает, если он вежливо попросит, у него яйца отсохнут.

То, что полковник разговорился о себе, меня озадачило и напрягло. Школьный театр, девочка-одноклассница — теперь ещё извлеки и продемонстрируй фотографии действующих лиц двадцать лет спустя и добавь, что со всеми на связи в Фейсбуке. Я мог думать о таком поведении только как об артобстреле перед атакой, а когда вспомнил намёки на убийства депутатов, заново похолодел. Как он там сказал, «в России всегда есть кого убивать»? И кому — тоже.

— Максим Александрович, звонят.

— Что?

— Тебе, доктор, дверь сейчас вынесут. Пойти посмотреть?

— Я сам.

Я уже ждал, что к нам присоединится взвод ОМОНа, но это был только один человек, хотя крайне решительный, и в кабинете он оказался быстрее — и с большей грацией, — чем предполагаемая группа захвата. Он вошёл, посмотрел направо-налево — маленький человек в коротком пальто с меховым воротником, брате-близнеце пальто полковника, — и улыбнулся.

— Групповой сеанс? Сожалею, что не вовремя, но придётся вам помешать. — Он обернулся ко мне, протискивающемуся к своему креслу. — Я из Демократического Контроля.

— А где Нестор?

— Нестор Иванович вас больше не курирует. — Маленький человек полез в карман, поглядел на Славика, на полковника и поднял брови. — Господа, я вас не задерживаю.

— Я бы посмотрел, как ты меня задержишь, — сквозь зубы сказал полковник, доставая собственное удостоверение. — Или выдворишь.

С корочками в руках, один стоя, другой сидя, они некоторое время смотрели друг на друга, а потом новый куратор из ДК улыбнулся опять.

— Очень хорошо, — легко сказал он, и я всей душой пожалел о Несторе, таком предсказуемом и бесхитростном. — Как вам будет угодно. Я всего лишь зашёл познакомиться.

— С Нестором-то что? — спросил я.

— Переведён на другую работу. Поедет в Европу, постажируется. Приятно, что вы о нём беспокоитесь. Видимо, у вас были тёплые, доверительные отношения. Вы позволите? Куда бы это... — И он сел на кушетку. Сел, ножки вытянул.

Ах ты крыса, подумал я.

— Нестор Иванович, раз уж вы интересуетесь, увлекающаяся личность, и не всякое направление ему подходит. Загорится, воспылает, других людей ненароком подожжёт... В каких-то областях это совсем лишнее. Не каждый куст должен гореть, если вы улавливаете мою аллюзию.

— Неопалимая купина, — тут же сказал Славик. — Но я не понимаю, каким образом – –

— Вот-вот-вот. А вы, значит, тот самый... Ну, думаю, разберёмся. — Он подвигал ногами. — Нет, знаете, тут не очень удобно и сразу чувствуешь себя у врача на приёме, причём когда уже дошло до процедур. Как они только соглашаются... Я имею в виду пациентов.

— Оставьте моих пациентов в покое!

— Да, пожалуй, я лучше встану. Постою... похожу... Милый кабинетец. Та-а-ак, книжечки... Что здесь у нас... Любопытно. Это такая сократическая ирония... Не уверен, что вполне уместная...

Он говорил в гробовой тишине, но его это не трогало. Славик косился на полковника, и на лице его было написано «стреляй, почему же ты не стреляешь». Полковник сидел спокойный, вальяжный, лениво водя двумя пальцами искалеченной руки по ручке своей трости. Я начинал понимать, что он не вмешается.

— Да, многое нуждается в реорганизации. У меня нет, разумеется, полномочий, — улыбка в мою сторону, — и всё это, разумеется, только по согласованию со стратегическими партнёрами, — лёгкий, чёрт побери, поклон в сторону полковника, — но реорганизация назрела. Так оно и бывает.

Беззвучный вопль ужаса был ответом на эти слова, и оба куратора его прекрасно расслышали. Побоявшись, что Славик брякнет что-нибудь непоправимое и вслух, я поспешно сказал:

— Готов рассмотреть варианты.

— О, я не думаю, что здесь есть какие-то варианты. Не уверен, что изобилие вариантов в принципе желательно. Взять хоть недавнего вашего клиента, общего нашего гостя из Москвы. — Беглый взгляд в сторону полковника. — Человек, у которого вариантов было слишком много... Погубит тебя, Бармалей, обилие возможностей...

— Станислав Игоревич? С ним-то что стряслось?

— Ничего. Он нас покидает. Будем считать, не подошёл климат. Не каждому подходит. Вы как, полковник, не жалуетесь?

Полковник без заминки сказал, что климат действительно поганый, что забавно видеть, как местные чуть ли не гордятся его поганостью — ну правильно, чем же ещё, — но лично он, начиная день с полномасштабного завтрака и правильно выбирая обувь, притерпелся и жалоб не имеет. Я при этом думал, что маленький человек не стал бы наводить справки — а он их навёл и сейчас намеренно это показывает, — если бы не решил взяться за дело всерьёз. Пришёл не для галочки! И хорошо, если не за мной. Что, кстати, такого мог натворить Нестор?

— Вы здесь приживётесь, — невозмутимо сказал наш мучитель. — А жаль; такая была карьера... Ну карьера в жизни не главное.

Полковник только улыбнулся.

— А что, доктор, главное для вас? Наверное, благополучие пациентов?

Куда он клонит? подумал я.

— Всё, что в моих силах.

— Не буду угрожать вам люстрацией, — сказал он, именно это и делая, — но благо можно понимать очень по-разному, в том числе и превратно.

— «...Или оно в дожде осеннем? В возврате дня? В смыканьи вежд? В благах, которых мы не ценим За неприглядность их одежд?»

Кураторы уставились на Славика, а я послал ему взгляд.

— Вот-вот, — добродушно сказал маленький человек. — И я об этом. А в отчётах пишете о положительной динамике. Это к примеру, к примеру. Говорю сейчас не о частностях.

Незнакомый, непонятный, враждебно настроенный (почему, кстати?) мелкий деспот вваливается ни с того ни с сего в твою жизнь и сообщает, что намерен переделать её по-своему. В будущее возьмут не всех! А кого возьмут, предварительно искалечат.

— Это зачистка, — спокойно сказал полковник. — Из-за специалиста, и прежний куратор, полагаю, накосячил. Ничего страшного. Не имею возражений. Разве что в частностях. — Он кивнул Вячеславу Германовичу. — Славик, подъём. Пошли.

Славик, дважды за пару минут названный «частностью», слабо пробормотал, как ему жаль.

— Вставай, спортсмен самокритики.

Они ушли. Я принял бледный вид человека, потрясённого предательством, но был только рад.

ВОР

Теперь, когда их некому задать, эти вопросы кажутся напрашивающимися. Допустим, тот молодой человек отвечать на них не стал бы, Герман бы устроил истерику, а вы — наврали с три короба. Но и враньё, товарищ майор, даёт пищу для размышлений. (Молодцá, А. Л., наразмышлял уже на несколько статей УК. Вы бы так сказали? Вы всегда любили меня поддеть, а «молодцá» было вашим любимым словом для обозначения лиц, удививших вас своей глупостью или гадким поступком. Видите, я всё помню.)

Почему, вопрошаю я ныне в никуда, не было ни зычного окрика, ни профилактических бесед? КГБ так не работал. Это сейчас они отчитываются, скольких посадили, тогда отчитывались — сколько предотвращено. Первым делом тому молодому человеку дали бы понять, что он под колпаком, потом принялись запугивать; никакого молчаливого, невмешивающегося наблюдения из-за кустов. Да даже меня, ближайшего, по всей видимости, конфидента, ни разу не вызвали на Литейный!

Положим, зачем куда-то вызывать меня, если всегда рядом вы. Отводилась вам в этом миракле роль хора или чёрта-провокатора, не желаю гадать, но я спрашиваю: зачем вообще понадобился миракль? Чтобы увенчать его освещаемым в газетах процессом? Не было процесса. Чтобы втайне отчитаться — но в чём? Исподволь руководить, на годы вперёд замыслить и действительно создать организацию, способную противостоять эксцессам зарождающейся перестройки... тогда почему дело было брошено на полдороге?

Герман бы сказал, что в комитете никто не помышлял о противостоянии и если там и готовили собственный переворот, то по лекалам ЦРУ. Ну не нашлось Пиночета — бывает. Для Германа всё было просто.

Если вы и сами были заговорщиком, то почему уцелели?

Тогда я блуждал впотьмах, блуждаю и сейчас. Десятилетия, протекшие с той минуты, как я заглянул вам в лицо впервые после смерти того молодого человека, уничтожили подлинное воспоминание о том, что я в нём увидел. Сквозь искажающую толщу времени, товарищ майор, мы видим не то, что видели когда-то, но это «не то» — не ложь, не фальшивка, не суррогат; другая реальность, может быть, даже высшего порядка, ибо она создана воображением, любовью и грустью. Гляди смелей! Кладбúще тут... Я, впрочем, сомневаюсь, что отдал вам должное.

Вы помните нашу последнюю встречу? Июль девяносто первого; чудесный жаркий месяц.

(Вот и за этим не полезу в анналы Гидрометцентра. Я помню — нет, я знаю, — что после недели дождей установилось долгое ясное лето, с синим небом, горячим ветром над каменными просторами, блеском воды. Вы зашли ко мне на службу, а я уже уходил; мы столкнулись в дверях. Гидрометцентр, чего доброго, скажет, что не существовало — уточните число! — того вечера, в мареве спадающей жары, сухого и терпкого, как... нет, «вечер юга» тянет за собой эпитет «благодатный», вовсе не идущий к делу в большом городе в наших широтах.)

Я давно догадался, что вы пришли ко мне, потому что вам больше некуда было пойти. Избыточно показывает, в каком отчаянии вы находились, — и хорошо, что тогда я этого не понял. Знай я в июле, что принесёт август, что принесут последующие месяцы, — как бы я ликовал!

В реальных обстоятельствах мы провели пару спокойных часов в распивочной без претензий — которая, счастлив доложить, функционировала ещё долго и пережила не только девяностые, но и трёхсотлетие Санкт-Петербурга, ни одной выщербленной плитки не уступив веяниям времени. Не было ни откровений, ни признаний, ни взаимных упрёков-угроз; и о том молодом человеке мы не говорили тоже, хотя — глупо отрицать — он незримо сидел рядом с нами, вплоть до того, что я ловил себя на желании попросить принести третью рюмку.

Этого заведения больше нет; оно тихо исчезло вместе со своими завсегдатаями, ушло, мне порою кажется, под землю — как забытые кладбища, на которых стоит любой старый город.

Я, как уже говорил, был на подъёме в те дни, а вы, теперь понимаю, летели в пропасть, и мы говорили о пустяках, не позволяя себе отклоняться. Мастерили беседу из первого попавшего под руку сора, ниточек и щепочек, и выходило прекрасно, без натуги. Мы ничего не ждали друг от друга, вы понимаете. Я чувствовал едва ли не жалость, а вы... каким лучезарно-самодовольным, в броне глупости, вы меня, должно быть, видели и тоже, почему нет, жалели. И правильно: моя броня оказалась не крепка.

(В каком году кончилась для меня эйфория; что для этого потребовалось? Фарс ваучеров, реформы Гайдара, сам Егор Гайдар, каким он открылся миллионам, или вид Сенной площади, сплошь заставленной ларьками, запруженной стихийным блошиным рынком, не продохнуть от грязи и горя? Когда в октябре девяносто третьего в маленьком подвальном магазине экраны выставленных в ряд телевизоров показывали столб дыма над расстрелянным парламентом, я стоял такой же подавленный и ошеломлённый, как случайные люди рядом со мной — и английский голос комментатора CNN звучал растерянно, ошеломлённо, — но это уже не было для меня крахом, рубежом, откровением, чем-то, что поделило жизнь на до и после. К октябрю девяносто третьего я был готов к чему угодно и ждал гораздо худшего поворота событий.)

А. Л., сказали вы тогда между прочим, если встретимся через десять лет, как это будет? На Колыме в одном бараке, легкомысленно ответил я. (И лучше б так оно и было.)

Я никогда не представлял вас побеждённым и отчасти поэтому рад, что не знаю, что с вами произошло.

(Годы эйфории промелькнули и забылись... оставили лишь странный привкус... и я, вернувшись, уже навсегда, в свою раковину, больше ни одной крупицы души не потратил на участие в судьбах мира и родины. Кто говорит, что люди умнеют от разочарований? Я не столько поумнел, сколько резко состарился.)

Интересно ли вам знать, товарищ майор, чем закончилась эпопея с этим молодым человеком? Как и всё в моей жизни, пшиком. (Не надо; вот этого, пожалуйста, не надо.) Я набрался отваги прийти к нему в последний раз и не обнаружил никакой перемены. Он выглядел измученным — но не более измученным, чем неделю назад, — и злым — но не злее обычного. Я не знал, говорить ли ему, что больше не приду. Это походило бы на демонстрацию, а мне нечего было демонстрировать. Я сказал, что знакомство с ним побудило меня переосмыслить прошлое.

— Да? И так ли уж нужно было это делать?

Товарищ майор, я стерпел бы это от вас, но наглого щенка решил поставить на место.

— Через тридцать лет вы сделаете то же самое. И с куда меньшим успехом.

— Это почему?

— Вы не умеете смотреть на себя со стороны.

— За тридцать-то лет, наверное, научусь.

— Не научитесь, если продолжите считать себя умнее всех.

— Но это не я считаю, — оскорблённо сказал он. — Это объективная данность.

У него хватило (действительно) ума засмеяться вместе со мной.

Потом он сказал:

— Помните, вы жаловались? Досаждал вам один, в парке привязался? Расспрашивал обо мне? Он вас больше не побеспокоит.

— Вы уверены?

— Гарантирую.

Даже смерть не гарантирует ничего; но этого я говорить не стал. Что толку?

— Значит, вы пришли к соглашению?

— Это стало не актуально.

Вот так вот, подумал я, они столковались. И глупо было рассчитывать, что не столкуются. Такие всегда приходят к консенсусу. (Как-то незаметно исчезло это отвратительное выражение, а ведь в каком было ходу.)

Тут, товарищ майор, я должен был достать из-за пазухи кривой нож — ятаган! — и вонзить негодяю в его коварное сердце.

Я и вонзил.

— Это правда, что вы женитесь? — спросил я.

— Женюсь?!

Эта мысль явно была для него внове и ужаснула. Ужаснулся и я: ведь получалось, что узколицый меня обманул, и впустую, следовательно, совершено было (как ни взгляни) преступление, соучастие в краже.

(В тот горячий июльский день, нечёткий, пышущий от камней, от асфальта серо-сизым жаром, в нашу последнюю встречу — каким образом, думаю я теперь, придумали мы пить посреди такой жары и истомы водку; инфернальное в этом что-то было, как и в серо-сизом дрожании марева над камнями, — в тот день вы промеж прочего сказали, что соучастник всегда выглядит смешнее, глупее и безвольнее организатора. Как могла зайти об этом речь посреди, как я твёрдо запомнил, разговора о пустяках? Может быть, и не вы это были, а ваш голос в моей голове, из-за стены явных слов пытавшийся пробиться с другими совсем словами.)

— Ничего подобного! Кто вам это сказал? Штык сказал?

— Удачное прозвище.

Ах, дорого бы он дал — по лицу было видно, — чтобы не проговориться. Проговорился, да ещё показал, как это для него важно.

(А вы, товарищ майор? Проговорились или не проговорились в тот последний раз, сказав: «Знаете ли вы, А. Л., что такое присяга? Это когда приказ тебе отдаёт предатель, и ты его всё равно выполняешь». Я навострил, разумеется, уши — я ведь сразу подумал о том молодом человеке, — но вы-то думали не о нём, не о прошлом, а о чёрных бедах будущего. Никаких признаний я не услышал, чему был малодушно рад.)

— Ну и над чем вы смеётесь?

— Над «чем»? Вы уверены, что над чем, а не над кем?

Так и вспыхнул, голубчик; и в сердце своём, возможно, пообещал себе меня убить. Очень мне жаль, что не того калибра молодой человек.

Я рад, что умру, так и не разглядев того, что под носом; провожаемый в мир иной порождениями собственной фантазии. Они оказались терпеливее и добрее прототипов, не говоря уже о том, что не состарились. Возможно, товарищ майор, вы были бы безмерно удивлены, опознав себя в трагической и зловещей фигуре, и всё же считаю, что не сильно преувеличил. Вы незаурядный человек (этого я не придумал), и вы попали в обстоятельства, вынуждавшие к действию. Пусть вы не оставили следа в истории страны — может быть, даже в истории вашей собственной корпорации, — след всё-таки остался. Следы всегда остаются. Их никто не видит, но они есть.

ЗАГОВОРЩИК

Чужому эгоизму всегда можно противопоставить свой собственный. Коварству — ещё более изощрённое коварство. А иногда — непроходимую тупость, и это тоже срабатывает. Но себе, что ты противопоставишь самому себе?

Не привычный к тяготам самоанализа, я пошёл к Худому.

— Ты так и будешь теперь сюда вламываться? А клиент бы сидел?

Вид у него был усталый, весь он — какой-то измочаленный.

— Но не сидит ведь.

— Только что разошлись. У меня новый куратор. Проблемы. Может быть, люстрация. Если меня люстрируют, уйду в психиатрию. Медбратом. Медбратом-то возьмут с тремя дипломами? Секретнейшим образом и совершенно негласно.

— ...А я сегодня Блондинку видел.

И опять я наткнулся на него в декорациях парадного Петербурга. На этот раз он был со своей Соней: женщиной яркой, самоуверенной и старше Блондинки лет на десять, что меня безмерно удивило. Не замечал я за ним подобной утончённости и девушек его представлял нормальными такими девушками, острозубыми ангелочками двадцати с чем-то. И вот, пожалуйста. Поздоровавшись, он смотрел на меня без тени смущения, а на неё — с нескрываемым восторгом. Как обманчива внешность.

— Как бы он не женился.

Я хотел пошутить, но Худой не увидел в моих словах ничего смешного. Он кивнул и мрачно сказал:

— Я тоже подумываю. Вообще в голову не приходило, а тут как очнулся. Теперь в любой день... У меня есть обязательства. Должен, пока могу, обеспечить. Крыса, ты не думаешь завещание написать или что-нибудь в этом роде?

Я издал какие-то звуки.

— Ну вот и я так думаю.

— Не настолько же нам конец, — сказал я, совладав с голосом.

— А я вот чувствую, что настолько. Как будто это уже не я. Ну то есть я, но не в виде себя.

— А в чьём же?

— Не в виде вообще. Так, субстанция.

Довели вещества, подумал я. Человек есть то, что он ест.

И разве Худой не был прав?

В предложенных театром абсурда обстоятельствах уцелели те, кто принял абсурд как данность и, с веществами или без, решил соответствовать.

Очень скоро, на очередном совещании большого формата, я встретил хромого полковника из ФСБ, адепта стратегического терпения, и тот весело сказал:

— Ну не прав ли я был?

Учитывая, что специалист сделал, что хотел, и уехал торжествующий, я не мог разделить его оптимизма.

— Брось, это одна видимость. Взгляни на свежие глаза. Дядя приехал местный Демконтроль топить, а не Фонд этот дурацкий. И чего, потопил? Плывут лучше прежнего, продавили наконец свой закон о люстрации. Вашему прекрасному городу опять предстоит стать полем всероссийского эксперимента. Тут появляется — чьим, спроси себя, старанием — opus magnum. Пилястры, канистры... Показал товар лицом, не постеснялся. А какое у товара лицо? Ну это риторический вопрос, мы знаем, какое и, опять-таки, чьё.

— Но это клочки, фрагменты.

— Не обязательно съесть барана целиком, чтобы узнать вкус баранины. Крышка твоему Достоевскому.

— ...Я так и не смог понять, чего он добивается. В широком смысле.

— Развала страны, если совсем широко. Передачи её под внешнее управление.

— И ты действительно так думаешь? Не по службе?

Полковник засмеялся.

— Конечно.

Глупо было спрашивать; но я столько времени провёл со Станиславом Игоревичем, что уже не мог смотреть на него как на карикатуру. Пусть он был больной, скользкий и враг, но никак не двухмерный. Опять же Хлодвиг...

— Ты случайно не знаешь, кто послал ему Меншикова?

— Я и послал. А что?

— Нет, это не ты.

— Тебе нужна увесистая причина? В качестве зрителя я предпочитаю мордобой.

— Так ведь не было мордобоя.

— Ну ты даёшь. Добрёл до чёртиков, а сам ни черта не увидел.

Щепки, оставшиеся от кораблекрушения, сбиваются, пока их окончательно не разнесёт волнами, в кучу, тем более если это мыслящая щепка. Так что нет, я не удивился, когда Худой предложил встречать Новый год вместе.

— Моя, — он набрал воздуха, — жена давно хочет познакомиться с моими друзьями.

— Ты что, всех зовёшь?

— Только тебя. Блондинка в Париже, а Граф вне доступа.

— ...А какие-нибудь другие друзья у тебя есть?

— А у тебя?

Если поскрести, подумал я. Одноклассники и однокашники, которых не вижу годами. Двоюродный брат в Орле. Прежние и нынешние сослуживцы, с которыми пошёл бы в новогоднюю ночь по клубам, если бы не захотел провести её перед телевизором. Малахольные друзья Анжелы, которых она так старалась защитить. Сама Анжела, не отвечающая на мои звонки. Если бы я мог встретить Новый год с ней – –

Спасибо, приду, сказал я, выкидывая размышления об Анжеле из головы. Размышления — это то, что тебя добивает.

ЖЕНИХ

Конечно, я хотела свадьбу, а мамулю так вообще Кондрат хватил, когда мы пришли и сказали, что расписались. Но Максимчик сорвался как на пожар и даже раскошелился на ускоренную регистрацию. Я думала, такое только в кино бывает, когда герой говорит героине «давай сюда паспорт», и наутро они уже муж и жена. Если дело происходило ещё и в воскресенье, я начинала гадать, где же они найдут работающее отделение Сбербанка, чтобы уплатить госпошлину, и все последующие события в фильме теряли для меня ту малую долю достоверности, какой могли похвалиться. Сценаристам нужно быть внимательнее к деталям, особенно таким, которые всем — им самим тоже — хорошо известны по личному опыту.

В ответ на протесты Максимчик сказал, что свадьбы, во-первых, не хочет и, во-вторых, не может её ждать, потому что мало ли что с ним случится за этот месяц — что угодно случается с людьми по дороге из дома в булочную, — и мне должна достаться хотя бы квартира, раз уж не полноценная семейная жизнь. Меня это напугало. Я хочу сказать, никто не держит в уме абстрактных несчастий и уж тем более не торопится на их случай уладить вопрос с женой и квартирой, а Максимчик говорил так, словно был уверен, что не позднее чем в пятницу (к примеру) попадёт под машину. (Тоже пример. Я просто не могла представить, какое другое абстрактное несчастье может на нас обрушиться.)

Мамуля, как я и боялась, пришла в ужас. Мало того что она хотела понятного зятя, а Максимчик для неё был не понятнее иероглифов, так он ей ещё и не понравился. Мы принесли цветы, торт и шампанское, и вот она смотрела на них, смотрела на Максимчика, задавала, запинаясь, вопросы — и с каждым ответом в комнате становилось всё темнее, словно выключили свет, а за окном сгущались тучи. Но туча, конечно, была внутри, и люстра горела ярко. Я только порадовалась, что мамулин нынешний уехал куда-то на подработки и не вносит свою лепту.

Когда она ушла на кухню мыть посуду и потихоньку плакать, Максимчик похлопал меня по руке и сказал, что всё наладится, и наша отдельная жилплощадь — тому залог. Бедняжка думал, что от мамули можно отгородиться отдельной жилплощадью. У него просто не было нужного опыта; в Максимчиковой семье, насколько я поняла, отгораживались всегда и крайне успешно, государственными границами в том числе, и его мама с незапамятных времён жила с новой семьёй в Европе, оставив старшего сына на бабушку. Потом бабушка умерла, а Максимчик поддерживает с мамой связь посредством двух электронных открыток в год. Могу себе представить, как прошёл бы (никак не прошёл) такой номер с мамулей.

Пару дней мамуля собиралась с мыслями. Наконец звонит мне и говорит трагически: ты могла выбрать кого угодно! Молодого, красивого! (Так они и дефилируют перед моей кассой: актёры, космонавты.) Ты что, беременна?

Теплилась, значит, у неё надежда, что это всего лишь брак по залёту и долго он не продлится. Просто удивительно, как люди успокаиваются, когда им кажется, что они понимают, что происходит.

Нет, говорю. Но я уже над этим работаю.

Мамуля опять в слёзы, а я некстати и в красках представила реакцию Максимчика: как бы и он, бедненький, не заплакал. Можно подумать, дети — это чудовищное испытание, в которое нужно входить, всё предусмотрев, до зубов вооружившись, и ещё тянуть до последнего. Да даже и войны, если их оттягивать, не больно-то удаются.

Ничего вперёд, конечно, я ему говорить не буду, это бессмысленная жестокость. Начнёт изводить себя и меня, стенать, что мы не готовы, торговаться за отсрочку и наконец, объятый ужасом, потеряет эрекцию. Пусть лучше потом пару дней покричит и успокоится. Мы ведь поженились, правильно? Чего ещё он мог ожидать?

Я очень старалась, в доме всё шло как по рельсам, и Максимчик странно присмирел, словно сдался. Что-то подкосило его, не имеющее отношения к нашей семейной жизни, но он по-прежнему не собирался это обсуждать, хотя стал внимательнее и мягче, а я, натыкаясь на стену, тоже ничего не говорила. Так мы, внутри невесёлые, из кожи вон лезли, показывая друг другу, как у нас всё распрекрасно.

Я скучала по Фонду, по Петру Николаевичу — которому звонила, но бедняжка, совершенно раздавленный, не стал со мной разговаривать. Простите, сказал, Алечка. Простите, что так вышло. Пётр Николаевич, говорю, миленький, вы-то чем виноваты, особенно передо мной? Я была так счастлива! Ах, говорит, неважно, потом поймёте. И всё, попрощался, а в следующий раз просто не взял трубку, и все сведения — дедушка жив, у дедушки депрессия — я получала по Скайпу от Павлика.

Павлик неожиданно и за считанные дни изменился. Теперь это был подчёркнуто циничный, опалённый разочарованием, лишь внешне молодой человек — гладкое лицо, душа в шрамах. (Думаю, он предпочёл бы шрамы на более видном месте, чтобы уж точно никто не ошибся.) Когда, очень осторожно, я сказала, что жертва интриг, амбиций и государственного произвола всё же не он, а его дедушка, Павлик ответил, что женщины верят только видимости, а видят только то, что могут пощупать. С дедушкой ничего не случится, довольно агрессивно сказал он, у него всегда были связи. Всё это — комедия для телевизора; в противном случае, как ты понимаешь, я бы никуда не уехал. Я не очень понимала, тем более что телевизор закрытие Фонда проигнорировал, но воздержалась от провокаций. (Это Кирюша так говорит, когда не хочет слушать: «Воздержись от провокаций». ...Нет, про Кирюшу не буду.)

Тем временем декабрь подошёл к концу, и тут Максимчик меня удивил и порадовал. Я сказала, что на тридцать первое мне выпал выходной и мы можем на пару дней поехать за город, а он говорит: нет, лучше встретим дома, гостей позовём. И уточняет, видимо, испугавшись, что я соберу толпу продавщиц: я приведу друга, а ты — свою девушку для музеев. У неё парень есть? Нет, говорю, парня нет, и с другом ты чудесно придумал, и до чего всё удачно совпало. (Наконец-то, думаю, всё у нас налаживается, что значит терпение и труд.) Купила ёлочку, достала с антресолей игрушки — давно их приметила во время уборки, — квартира надраена, паркет натёрт, всё сверкает, сияет, от елочки пахнет Новым годом, и наряжали мы её вдвоём.

Машечка, мне кажется, была рада приглашению, хотя сперва немножко поломалась. (Ну это не очень хорошее слово; в случае Машечки, наверное, и неправильное. Она не то чтобы ждала, что её будут уговаривать, а словно удивлялась про себя, как это о ней вспомнили и, отнекиваясь, давала мне возможность передумать. Пришлось сказать твёрдым голосом: я на тебя рассчитываю.) Она так из-за чего-то грустила, бедняжка, но не откровенничала. Или это я не умею задавать наводящие вопросы? Большинству людей, если они хотят о себе поговорить, наводящие вопросы ни к чему: они всегда могут сказать «да, кстати» и перевести разговор в нужное русло. Я спрашивала у Машечки «как дела», «что с работой», «куда ходишь», она отвечала с запинкой, и оставалось только гадать, смущение это или нежелание вдаваться в подробности.

— А кто ещё будет?

С моей стороны, говорю, никого, а Максимчик позвал пару друзей, которых я не знаю, так что поможешь справиться. Свадьбы не было, знакомить он меня ни с кем не знакомил — хорошенькое положение для молодой жены.

Я не сказала, что друг будет один, чтобы Машечка не подумала, что специально для него мы её и приглашаем. Более того, я сказала правду: из-за этого неведомого друга я сама нервничала. Спрашиваю у Максимчика: что за человек, к чему готовиться? Не беспокойся, не вегетарианец. Очень хорошо; но всё-таки? Вы давно знакомы? Не друг детства, если ты об этом; лицом в салат не упадёт. Да, думаю, всеобъемлющая характеристика друзей детства. А с девушками у него как? А твоя Машечка что, кривая-горбатая? Моя Машечка, говорю, красотка каких поискать, особенно когда захочет, но ей требуется соответствующая среда, как знатоку современного искусства и интерактивных подмигиваний. Подмигиваний каких-каких?! И нечего, говорю, смеяться. Интерактивные подмигивания — важная часть дискурса. Зайка, ты что, подавился? Сейчас водички налью.

Кирюша вот тоже закатывал глаза, когда кто-нибудь (чаще Машечка, но и Станислав Игоревич тоже) произносил это слово. Оно очень... как сказать?.. опознавательное. Как георгиевская ленточка. Я ему это сказала, и он... Нет. Нельзя мне вспоминать.

Я вытащила все мамулины рецепты, съездила на рынок, сама испекла торт, и когда стол наконец был накрыт и мы переоделись, нарядились и присели вдвоём в одно кресло, почувствовала, что Решимость вознаграждается.

В черноте за окном шёл снег и волшебно блестел под фонарями, разминались перед полуночной канонадой петардисты, медленно проехала машина, за которой долго ещё, как шлейф, тянулась музыка, и Максимчик сказал, почему бы нам до прихода гостей не выпить по глотку за самих себя, и обоим не хотелось подниматься. А потом прозвенел звонок, и мы пошли открывать. Вместе, взявшись за руки. Всё, как я и планировала.