Книга: Поездка в Индию



Поездка в Индию


Часть I. МЕЧЕТЬ

Поездка в Индию

Глава первая

Если не считать марабарских пещер, — а они находятся в двадцати милях, — город Чандрапор не представляет ничего выдающегося. Растянувшись на несколько миль вдоль берега реки Ганга, которая скорее ограничивает его, чем омывает, он едва выделяется среди мусора, отлагаемого им в изобилии. На набережной нет купальных ступеней, так как Ганг в этом месте оказался не священным; в действительности нет и набережной, и базары заслоняют широкую панораму реки. Улицы жалки, храмы лишены какой бы то ни было эффектности, и хотя в городе существует несколько красивых домов, они скрыты садами или кривыми переулками, отпугивающими своею грязью всякого, кроме приглашенных гостей. Чандрапор никогда не был большим и красивым городом, но двести лет тому назад он лежал на пути между Верхней Индией, тогда императорской, и океаном, и красивые дома относятся к тому периоду. Вкус к декоративному исчез в восемнадцатом веке, да и тогда он не был уделом народа. На базарах нельзя встретить никакой живописи и очень редко — резьбу. Самое дерево кажется сделанным из грязи, а жители — из грязи, одаренной движением. Все, что встречает глаз, приниженно, однообразно, — так и ждешь, что Ганг во время одного из своих разливов смоет, унесет обратно в землю этот безобразный нарост. Действительно, дома разваливаются, люди тонут и остаются лежать и гнить, но город упорно продолжает сохранять неизменным свой облик, разрастаясь в одном месте, съеживаясь в другом, подобно какой-то примитивной, но неистребимой живой субстанции.

Другая сторона города, обращенная внутрь страны, представляет иной вид. Там находится овальный майдан и длинное, окрашенное в светложелтый цвет здание больницы. Дома, принадлежащие европейцам, расположены на возвышенности вблизи вокзала. За железнодорожным полотнам, — которое тянется параллельно реке, — почва опускается, чтобы затем снова сделать довольно крутой подъем. На этой второй возвышенности расположена небольшая резиденция, и если смотреть отсюда, Чандрапор представляется совершенно иным. Это город-сад. Даже не город вовсе, а лес, в котором там и сям рассыпаны хижины. Тропический парк, омываемый величественной рекой. Пальмы-тодди, манговые деревья и пепулы, скрытые ранее базарами, теперь становятся видимыми и в свою очередь скрывают базары. Они возвышаются в садах, где их питают древние водоемы, они вырываются из душных палисадников и незначительных храмов. В поисках света и воздуха, одаренные большей силой, чем человек и его творения, они вздымаются над низшими отложениями и приветствуют друг друга, кивая ветвями и листьями, и строят город для птиц. После дождей они особенно хорошо скрывают все, что происходит внизу, но всегда, даже обожженные солнцем и лишенные листьев, они создают ореол городу в глазах англичан, живущих на возвышенности, так что вновь прибывшие не могут поверить, что он так жалок, как его описывают, и должны сами отправиться вниз, чтобы разочароваться. Что касается самой резиденции, то она неспособна вызвать никаких чувств. Она не очаровывает, но и не отталкивает. Она разумно распланирована: кирпично-красное здание клуба в центре, колониальная лавка и кладбище на заднем плане; бунгало расположены вдоль улиц, пересекающихся под прямым углом. Она нисколько не безобразна, но красив только внешний вид; у нее нет ничего общего с городом, кроме простирающегося над ними небесного свода.

И в небе совершаются изменения, но они менее ярко выражены, чем те, что происходят в растительном мире и в реке. Временами его пестрят тучи, но обычно—это купол смешивающихся оттенков, среди которых преобладает голубой. Днем голубой цвет бледнеет и переходит в белый там, где он соприкасается с белым краем земли, вечером же у купола иное окаймление — оранжевое, переходящее вверху в нежнейший пурпуровый тон. Но голубая сердцевина остается даже ночью. Тогда звезды свешиваются словно лампы с гигантского свода. Расстояние между сводом и звездами — ничто в сравнении с пространством, простирающимся за ними, и только это более далекое пространство, хотя и лишенное настоящих красок, последним освобождается от голубоватого оттенка.

Небо определяет все — не только климат и времена года, но и то, когда земле быть прекрасной. Сама по себе она может создать немного — лишь небольшие скопления цветов. Но если небу угодно, сияние может озарить чандрапорские базары, и благословение протечет от одного горизонта до другого. Небо может совершить это, потому что оно могуче и огромно. Сила его исходит от солнца, погруженного в него каждый день, величина — от простертой земли. Нет гор, которые могли бы нарушить линию горизонта. Лига за лигой, плоская простирается земля, подымается немного, снова лежит плоско. Только на юге, где из почвы высунулись и торчат кверху кулаки и пальцы, прерывается безграничный простор. Эти кулаки и пальцы — Марабарские холмы, с их необыкновенными пещерами.

Глава вторая

Выпустив из рук велосипед, который упал прежде, чем слуга успел подхватить его, молодой человек одним прыжком очутился на веранде. Он был весь полон оживления.

— Хамидулла, Хамидулла! Я не опоздал?

— Не извиняйся, — ответил хозяин дома. — Ты всегда опаздываешь.

— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос. Я не опоздал? Махмуд-Али не съел еще всей еды? Если да, то я пойду в другое место. Господин Махмуд-Али, как вы поживаете?

— Благодарю вас, доктор Азиз, я умираю.

— Умираете, еще не съев обеда? О бедный Махмуд- Али!

— Хамидулла тут уже умер. Он испустил дух как раз, когда вы подкатили на своей двуколке.

— Да, это так, — подтвердил тот. — Вообрази, что мы обращаемся к тебе из другого, более счастливого мира.

— Не найдется ли случайно в этом вашем более счастливом мире такой вещи, как хука?

— Азиз, не болтайте. У нас очень грустная беседа.

Как обычно бывало в этом доме, хука оказалась набитой слишком плотно и недовольно булькала. Азиз увещевал ее. Поддавшись наконец увещаниям, табак устремился вверх в его легкие и ноздри, изгоняя оттуда дым горелого коровьего навоза, наполнивший их, когда он проезжал через базар. Это было восхитительно. Он лежал в чувственном, но здоровом полузабытье, сквозь дымку которого беседа двух остальных не казалась особенно грустной: они спорили — допустимо или нет вести дружбу с англичанином. Махмуд-Али утверждал, что это недопустимо, Хамидулла не соглашался с ним, но с таким большим количеством оговорок, что между ними не возникало трений. Восхитительно в самом деле лежать на широкой веранде, в то время как месяц выходит на небо прямо перед твоими глазами, а за стеной слуги приготовляют обед, и кругом все спокойно.

— Ну хорошо, подумайте о том, что мне пришлось испытать сегодня утром.

— Я только утверждаю, что это возможно в Англии, — ответил Хамидулла, который очень давно, еще до великого переселения, побывал в Англии и встретил весьма сердечный прием в Кембридже.

— Здесь это невозможно. Азиз! Красноносый мальчишка опять оскорбил меня в суде. Я не виню его. Ему было сказано, что он должен оскорбить меня. До недавнего времени он был славным мальчикам, но теперь его прибрали к рукам.

— Да, им просто не везет здесь, вот что я думаю. Они приезжают, намереваясь вести себя как джентльмены, а им говорят, что это не годится. Посмотрите на Лесли, посмотрите на Блейкистона, теперь этот ваш красноносый мальчишка, а следующий будет Фильдинг. Я ведь помню еще, когда Тэртон только что появился. Это было в другой части нашей провинции. Вы оба мне не поверите, но я катался с Тэртоном в его коляске, —с Тэртоном! О да, мы когда-то были с ним очень близки. Он показывал мне свою коллекцию марок.

— Теперь он будет ожидать, что вы ее украдете. Тэртон! Да красноносый мальчишка станет еще гораздо хуже Тэртона!

— Я этого не думаю. Они все становятся совершенно одинаковыми, не хуже, не лучше. Любому англичанину я даю сроку два года, будь он Тэртон или Бэртон. Разница только в какой-нибудь букве. А любой англичанке я даю шесть месяцев. Все они — как две капли воды. Вы не согласны со мной?

— Я не согласен, — ответил Махмуд-Али, поддерживая горькую шутку; при каждом слове, которое произносили, ему было одновременно и больно и забавно. — Я со своей стороны усматриваю глубочайшие различия между нашими правителями. Краснонос бормочет, Тэртон говорит членораздельно, миссис Тэртон берет взятки, миссис Краснонос не берет и не может брать, ибо пока что миссис Краснонос не существует.

— Взятки?

— Разве вы не знали, что когда их послали в Центральную Индию в связи с проводкой канала, какой-то раджа или кто-то в этом роде преподнес ей швейную машинку из чистого золота, только чтобы вода оросила его владения?

— И вода их оросила?

— Нет; вот в этом-то и оказывается ловкость миссис Тэртон. Когда мы, несчастные темнокожие, берем взятки, мы и выполняем то, за что нам дали взятку, и в результате правосудие обнаруживает нас. Англичане берут и ничего не делают. Я восхищаюсь ими.

— Мы все восхищаемся ими. Азиз, пожалуйста, передайте мне хука.

— О нет, еще не сейчас: хука теперь так приятна.

— Вы большой эгоист, мой мальчик.

Хамидулла внезапно возвысил голос и крикнул, чтобы подавали обед. Слуги в ответ закричали, что обед готов. Они подразумевали, что весьма желают, чтобы обед был готов, и присутствующие их так и поняли, ибо никто не двинулся с места. Затем Хамидулла продолжал, но уже другим тоном и с заметным волнением:

— Возьмите мой случай, —случай с молодым Хью Баннистером. Он сын моих дорогих покойных друзей, пастора Баннистера и его жены; я никогда не смогу ни забыть, ни описать доброту, которую они проявили ко мне в Англии. Они были для меня отцом и матерью, я говорил с ними так, как говорю с вами сейчас. Во время вакаций пасторский дом становился для меня родным очагом. Они доверяли мне всех своих детей... Я часто водил гулять маленького Хью... Я ходил с ним на похороны королевы Виктории и держал его на руках над головами толпы.

— Королева Виктория была не такая, — пробормотал Махмуд-Али.

— Сейчас я узнал, что этот мальчик подвизается в Коунпоре как торговец кожей. Вы представляете, как я жажду увидеть его и оплатить его проезд, чтобы этот дом мог стать его домом. Но все это бесполезно. Другие англо-индийцы конечно уже давно опутали его. Он вероятно подумает, что я хочу от него что-нибудь получить, а я не могу этого вынести от сына моих старых друзей. Ах, вакиль-саиб, почему в этой стране все пошло по кривому пути, —спрашиваю я вас?

Азиз присоединился к беседе.

— Зачем говорить об англичанах! Брр!.. Зачем нужно быть с ними друзьями или не быть друзьями? Давайте забудем о них и развеселимся. Королева Виктория и миссис Баннистер были единственными исключениями, и они умерли.

— Нет, нет, я не могу допустить этого, я встречал еще других.

— Я также, — заявил Махмуд-Али, внезапно меняя позицию. — Далеко не все люди одинаковы.

Настроение собеседников изменилось, и они стали вспоминать разные мелкие случаи, когда с ними были вежливы или оказали им любезность. «Она сказала самым естественным образом: «Большое вам спасибо». — «Она предложила мне карамельку, когда я охрип от пыли». Хамидулла мог вспомнить более разительные примеры ангельской доброты, но его собеседник, знавший только англо-индийцев, должен был опустошить все запасы своей памяти для того, чтобы найти какие-то жалкие кусочки, и потому неудивительно, что он снова вернулся к прежнему. «Но, конечно, все это только исключения. Исключение не составляет правила. Средний тип женщины—это миссис Тэртон, и вы, Азиз, знаете, что она представляет собой». Азиз не знал, но сказал, что знает. Он тоже делал обобщения, исходя из своих разочарований, — представителям угнетенной расы трудно поступать иначе. Он соглашался с тем, что, за немногими исключениями, все англичанки надменны и продажны. Беседа утратила свой блеск и стала развертываться бесконечно и монотонно, как зимний ландшафт.

Слуга возвестил, что подан обед. На него не обратили никакого внимания. Двое старших были заняты теперь своей вечной политикой, Азиз отправился в сад. От деревьев — чампака с зелеными цветами — шел сладкий аромат, и в голове у него стали проноситься обрывки персидских стихов. Обед, обед, обед... но когда он вернулся в дом обедать, оказалось, что Махмуд-Али в свою очередь отправился говорить со своим саисом.[1]

— Пойдем, посидим немножко у моей жены, — предложил Хамидулла, и они провели двадцать минут за пурдой.[2]

Хамидулла-бегум была троюродной теткой Азиза и единственной его родственницей в Чандрапоре; у нее нашлось много что сказать ему по поводу одного семейного обрезания, которое было отпраздновано недостаточно пышно. Уйти было трудно, потому что до тех пор, пока они не пообедали, она не могла сесть за свой обед, и поэтому она удлиняла свои речи, чтобы они не подумали, будто ей не терпится. Раскритиковав обрезание, она перешла на родственные темы и спросила Азиза, когда он собирается жениться.

Почтительно, но сердито, он ответил:

— Одного раза довольно.

— Да, он исполнил свой долг, — сказал Хамидулла. — Не приставай к нему, пожалуйста. Он содержит свою семью—двух мальчиков и их сестру.

— Им, тетя, очень хорошо живется у матери моей жены, где и она жила до своей смерти. Я могу видеться с ними, когда только захочу. Дети еще совсем, совсем маленькие.

— Он посылает им все свое жалованье и живет как последний писец, а почему — никому не говорит. Чего ты от него еще требуешь?

Но Хамидулла-бегум не разделяла этой точки зрения и, переменив на несколько минут, из вежливости, тему разговора, она опять вернулась к старому и добилась своего. Она сказала:

— Что произойдет с нашими дочерьми, если мужчины откажутся жениться? Им придется выходить замуж за низших по положению или... — И она начала рассказывать часто повторяемую историю об одной даме царского происхождения, которая не могла найти себе мужа в том узком кругу, где ее положение позволяло ей вступать в брак, осталась незамужней, достигла теперь уже тридцати лет, и должна умереть незамужней, потому что теперь никто больше не захочет ее взять. Слушая эту историю, оба мужчины прониклись ее значительностью, трагическая судьба женщины, казалось, ложилась пятном на всю общину; лучше уж, пожалуй, многобрачие, чем допускать, чтобы женщина умерла, не испытав радостей, которые предназначены ей богом. Замужество, материнство, власть над домом — для чего иного она рождена на свет, и как сможет человек, который лишил ее всего этого, предстать в судный день перед лицом сотворившего ее и его самого?

Азиз попрощался, говоря:

— Может быть... но только позже... — что являлось его неизменным ответом на подобного рода призывы.

— Ты не должен откладывать то, что считаешь справедливым, — сказал Хамидулла. — Мы вечно все откладываем, потому Индия и находится в такой беде.

Но, заметив, что его юный родственник принял озабоченный вид, он прибавил несколько смягчающих слов, стирая ими всякое впечатление, какое мог произвести рассказ его жены.

Пока они отсутствовали, Махмуд-Али уехал в своей коляске, оставив записку, что вернется через пять минут, но чтобы они ни в коем случае его не дожидались. Они сели обедать вместе с дальним родственником дома, Мохаммедом Латифом, который жил на средства Хамидуллы, занимая среднее положение между слугой и равноправным членом семьи. Он не заговаривал первый, пока к нему не обращались, и если никто не говорил, благодушно хранил молчание. Время от времени он рыгал, выражая этим признательность за обильную пищу. Это был смирный, счастливый и бесчестный старик; за всю свою жизнь он не ударил пальцем о палец. Пока у кого-нибудь из его родственников был свой дом, ему был обеспечен стол и кров; а предполагать, чтобы все члены такой обширной семьи разорились, вряд ли было возможно. Жена его вела такое же существование за несколько сот миль отсюда; он ее не навещал, чтобы не тратиться на железнодорожный билет. В данный момент Азиз начал его поддразнивать, а также и слуг, а затем стал декламировать стихи, по-персидски, на урду и немного по-арабски. Память у него была хорошая, и для молодого человека он был очень начитан; излюбленными темами его были упадок ислама и кратковременность любви. Окружающие слушали в восхищении, потому что они смотрели на поэзию как на дело общественное, а не частное, как принято ее рассматривать в Англии. Им никогда не могло наскучить слушать слова, слова и еще слова; они вдыхали их в себя вместе с прохладным воздухом ночи, не давая себе труда анализировать; имя поэта — Хафиз, Хали, Икбал — само говорило за себя. Индия — сотни Индий — перешептывались вокруг них под равнодушной луной, но в это время им казалось, что Индия едина и принадлежит им, и они вновь обретали свое погибшее величие, слыша, как оплакивается его гибель, и чувствовали себя снова молодыми, когда им напоминали, что юность быстротечна. Слуга в красном прервал декламацию, это был чупрасси[3] главного врача, принесший Азизу записку.



— Старик Каллендар желает меня видеть в своем бунгало, — произнес тот, не вставая с места. — У него могло хватить деликатности написать — зачем.

— Вызов к больному, я думаю.

— Я думаю, что нет, я ничего не думаю. Просто он узнал, в какой час мы обедаем, и решил мешать нам каждый раз, чтобы показать свою власть.

— С одной стороны, он действительно, всегда это делает, но с другой — нельзя знать — это может быть серьезный случай, — сказал Хамидулла, заботливо расчищая путь в сторону послушания. — Не лучше ли тебе почистить зубы после пана?[4]

— Если мне еще надо чистить зубы, я вовсе не поеду. Я туземец, и как туземец я привык употреблять пан. Главный врач должен с этим считаться. Мохаммед Латиф, пожалуйста, мой велосипед.

Бедный родственник поднялся. Поверхностно соприкасаясь с материальным миром, он положил руку на седло велосипеда, который катил слуга. Вдвоем, они перенесли его через ограду. Азиз подержал руки под краном умывальника, вытер их, надел свою зеленую мягкую шляпу и затем с неожиданной энергией стремительно вылетел за ограду дома Хамидуллы.

— Азиз, Азиз, безрассудный мальчишка...

Но он уже мчался далеко по базару, яростно нажимая педали. У него не было ни фонаря, ни звонка, не было и тормоза, но к чему все эти приспособления в стране, где велосипедист лавирует от одной физиономии к другой, и вся его надежда на то, что каждая из них исчезнет ровно за секунду до того, как он столкнется с нею?

А в этот час город был почти пуст. Когда шины выпустили весь воздух, он соскочил с велосипеда и крикнул тонгу.

Сначала ему не удалось найти экипажа; кроме того, надо было оставить велосипед в доме у приятеля. Там он еще задержался из-за чистки зубов. Но в конце концов он все-таки катил по направлению к резиденции, весь охваченный чувством быстроты движения. Когда он очутился в пределах этой аккуратной пустыни, им внезапно овладела подавленность. Улицы, названные именами победоносных генералов и пересекающиеся под прямым углом, символизировали сеть, наброшенную Великобританией на Индию. Он чувствовал себя пленником в ее петлях. Когда экипаж повернул во двор дома майора Каллендара, он с трудом удержал себя от того, чтобы не сойти с тонги и не приблизиться к бунгало пешком, — не потому, что душа у него была угодливая, а потому, что его нервы — его уязвимые места — страшились чьей-либо грубой выходки. В прошлом году имел место «случай» —один индийский джентльмен подъехал в экипаже к дому официального лица и получил через слуг приказание повернуть обратно и приблизиться более подобающим образом, — один-единственный случай среди тысячи визитов, наносимых сотням официальных лиц, но молва о нем распространилась очень широко. Молодой человек страшился повторения чего-либо подобного. Он пошел на компромисс и остановил возницу, не доезжая широкого луча света, падавшего с веранды.

Главного врача не было дома.

— Но саиб велел мне что-нибудь передать?

— Нет, — равнодушно ответил слуга.

Азиз был в отчаянии. Как раз этому слуге он забыл дать на чай, и теперь ничего нельзя было сделать, так как в передней были люди. Он был убежден, что записка оставлена и что слуга скрывает ее из мести. Пока они спорили, находившиеся в передней вышли. Это были две дамы. Азиз приподнял шляпу. Первая, одетая в вечернее платье, взглянула на туземца и инстинктивно отвернулась.

— Миссис Лесли, это действительно тонга, — крикнула она.

— Наша? — спросила вторая, также взглянув на Азиза и повторяя движение первой.

— Все равно, не будем отвергать дары богов, —вскрикнула та, и обе вскочили в экипаж. — О тонга-валла, клуб, клуб! Почему дурак не едет?

— Поезжайте, я расплачусь с вами завтра, —сказал Азиз вознице, и когда экипаж тронулся, он вежливо крикнул: —Почтительно приветствую вас, леди.

Дамы, поглощенные своими собственными делами, ничего не ответили.

Итак, произошло то, что обычно случается — в точности как сказал Махмуд-Али. Неизбежный щелчок по носу — его поклон оставлен без ответа, его экипаж занят. Могло бы быть хуже, — его почему-то утешало то обстоятельство, что г-жи Каллендар и Лесли обе толсты и что под их тяжестью тонга перевешивается назад. Ему было бы больно, если бы они были красивы. Он обернулся к слуге, дал ему несколько рупий и снова спросил, не оставлено ли для него поручения. Слуга, на этот раз очень вежливо, дал тот же ответ. Майор Каллендар уехал полчаса тому назад.

— Ничего не сказав?

В действительности он сказал: «Проклятый Азиз» — слова, которые слуга понял, но из деликатности не мог повторить. Можно дать на чай слишком много, равно как и слишком мало, но еще не вычеканена та монета, с помощью которой можно купить подлинную правду.

— Тогда я напишу ему письмо.

Азизу было предложено расположиться в доме, но чувство собственного достоинства не позволило ему войти. Ему принесли чернила и бумагу на веранду. Он начал: «Уважаемый сэр, получив Ваше прямое приказание, я поспешил, как подобает подчиненному...» —и остановился.

— Передайте ему, что я был, этого довольно, — сказал он, разрывая письмо. — Вот моя карточка. Позовите мне тонгу.

— Господин, они все возле клуба.

— Тогда вызовите по телефону с вокзала. — Но когда слуга поспешил выполнить это приказание, Азиз сказал: — Ладно, ладно, я предпочитаю итти пешком.

Он велел подать спичку и закурил папиросу. Эти знаки внимания, хотя и купленные за деньги, смягчили его. Он будет ими пользоваться, пока у него есть рупии в кармане, а это уже кое-что значит. Но только поскорее отряхнуть от ног прах Англо-Индии! Выскользнуть из сети и снова очутиться среди знакомых обычаев и жестов! Он пошел пешком — необычное для него упражнение.

Азиз был маленький атлет, деликатного сложения, но в действительности очень сильный. Тем не менее ходьба утомила его, как она утомляет в Индии всякого, исключая вновь прибывших. В ее почве заложено что-то враждебное. Она или поддается, и нога проваливается в углубления, или, наоборот, она оказывается неожиданно твердой и резкой, вдавливает в подошву острые камешки и кристаллы. Эти маленькие сюрпризы, повторяясь непрерывно, обессиливают человека; к тому же Азиз был в бальных туфлях — обувь, весьма мало подходящая для любой страны. На границе резиденции он зашел в мечеть, чтобы отдохнуть.

Ему всегда нравилась эта мечеть. Она была изящна, и устройство ее казалось ему приятным. Во дворе, куда входили через разрушенные ворота, находился бассейн для омовений с прозрачной свежей водой, бывшей постоянно в движении, так как бассейн примыкал к водопроводу, снабжавшему город. Двор был замощен разбитыми каменными плитками. Крытая часть мечети была глубже, чем обычно; она напоминала английскую приходскую церковь, у которой сняли одну из боковых стен. С того места, где он сидел, ему были видны три аркады; их мрак освещался маленькой висячей лампой и луной. Фасад, залитый лунным светом, казался мраморным, и девяносто девять имен бога чернели на фронтоне, белом на фоне темного неба. Азизу был приятен спор этой двойной гаммы цветов с тенью, колыхавшейся внутри здания, и он пытался выразить про себя символику этого зрелища в каком-нибудь религиозном или любовном изречении. Мечеть, заслужив его одобрение, заставила его воображение заработать. Храм иной веры — индуистский, христианский или греческий — вызвал бы в нем ощущение скуки и не смог бы разбудить чувство прекрасного. Здесь же был ислам, была его страна, больше, чем простая вера, больше, чем боевой клич, больше, гораздо больше... Ислам, прочное и изысканное отношение к жизни, в котором находили себе приют и его тело и его мысли.

Он сидел на низкой стенке, окаймлявшей двор слева. За его спиной почва опускалась в сторону города, видневшегося вдали как зеленое пятно деревьев; в тишине раздавалось много негромких звуков. Справа, в клубе, играл любительский оркестр английской колонии. Где-то в другом месте индусы играли на барабане, — он знал, что это индуисты,[5] потому что ритм был ему чужд, — а где-то другие оплакивали умершего, — он знал, кого, потому что сегодня днем выдал свидетельство о смерти. Крики сов, почтовый поезд из Пенджаба... и восхитительный запах цветов из сада начальника станции. Но значение имела только мечеть, и Азиз снова обратился к ней, оторвавшись от многообразных призывов ночи, и стал открывать в ней смысл, какого никогда не вкладывал в нее строитель. Когда-нибудь он тоже построит мечеть, меньше этой, но совершенную по изяществу, — так, чтобы все проходящие испытывали то же счастье, какое испытывает он сейчас. И вблизи мечети, под низким куполом, будет его гробница, с персидской надписью:

Увы, без меня ведь тысячи лет

Цвести будет роза и зреть весна, о люди, что знали втайне сердце мое,

Придут посетить гробницу, где я лежу.

Он видел это четверостишие на гробнице одного из дехканских царей и считал его глубоко-философским — он всегда считал пафос глубоким. Тайное уразумение сердца! Он повторил эту фразу со слезами на глазах, и в этот момент одна из колонн мечети словно заколебалась. Она наклонилась во мраке и сдвинулась с места. Вера в привидения вдруг ожила в нем, но он продолжал сидеть. Задвигалась другая колонна, третья, и затем на освещенное луною место выступила женщина — англичанка. Его охватила внезапно безумная ярость, и он закричал:

— Мадам! Мадам! Мадам!

— Ай! —вскрикнула женщина.

— Мадам, это мечеть, вы не имеете никакого права находиться тут, вы должны были снять ботинки; это святое место для мусульман.

— Я их сняла.

— Вы сняли?

— Я оставила их у входа.

— Тогда я прошу у вас прощения.

Все еще испуганная, женщина пошла к выходу, стараясь держаться другой стороны бассейна. Он крикнул ей вслед: — Я очень сожалею о своих словах.

— Да, я ведь была права, не правда ли? Если я снимаю ботинки, то могу войти?

— Конечно, но только почти никто из дам не дает себе труда это сделать, особенно, когда думают, что никого здесь нет.

— Это ничего не значит. Здесь бог.

— Мадам!

— Пожалуйста, позвольте мне уйти.

— Но не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен сегодня или в другое время?

— Нет, благодарю вас, решительно ничем; спокойной ночи.

— Могу я узнать ваше имя?

Она стояла теперь в тени ворот, так что он не мог видеть ее лица, но она видела его и ответила несколько другим голосом:

— Миссис Мур.

— Миссис...

Приблизившись, он увидел, что она стара. Здание, больше мечети, рассыпалось в прах, и он не знал, радоваться ему или огорчаться. Она была старше Хамидуллы- бегум; красное лицо и седые волосы. Ее голос обманул его.

— Миссис Мур, я боюсь, что испугал вас. Я расскажу о вас моей общине — нашим друзьям. «Здесь бог» — это очень хорошо, очень тонко. Я думаю, что вы недавно в Индии.

— Да — откуда вы это узнали?

— По тому, как вы обращаетесь ко мне. Скажите, могу я вам позвать экипаж?

— Я вышла сюда из клуба. Там ставят пьесу, которую я уже видела в Лондоне, и там было так жарко.

— Как называется пьеса?

— «Кузина Кэт».

— Я думаю, вам не следовало бы ходить ночью одной, миссис Мур. Здесь встречаются подозрительные личности, могут забежать сюда леопарды с Марабарских холмов, могут заползти змеи.

Она вскрикнула; она забыла о змеях.

— Вам может попасться «пятнистый жук», — продолжал он. — Вы берете его в руки, он жалит, вы умираете.

— Но вы ведь ходите один.

— О, я привык.

— Привыкли к змеям?

Они оба рассмеялись.

— Я доктор, — сказал он. — Змеи не смеют меня жалить.

Они сели рядом у входа и надели свои туфли.

— Скажите, могу я вам задать вопрос? Почему вы приехали в Индию в это время года, как раз, когда холодная погода кончается?

— Я предполагала выехать раньше, но произошла непредвиденная задержка.

— Скоро здесь будет очень нездорово для вас! И почему вы вообще приехали в Чандрапор?

— Чтобы повидаться с сыном. Он здесь городской судья.

— О нет, простите меня, это совершенно невозможно. Нашего городского судью зовут мистер Хезлоп. Я его знаю очень близко.

— Тем не менее он мой сын, —сказала она, улыбаясь.

— Но, миссис Мур, как это может быть?

— Я была замужем дважды.

— А, теперь я понимаю; и ваш первый муж умер.

— Да, а также и мой второй муж.

— Значит мы с вами в одинаковом положении, — сказал он загадочно. — Значит, наш городской судья — это теперь все ваше семейство?

— Нет, есть еще младшие — Ральф и Стелла в Англии.

— А мистер Хезлоп — он сводный брат Ральфа и Стеллы?

— Совершенно верно.

— Миссис Мур, все это удивительно странно, потому что у меня, как и у вас, тоже два сына и дочь. Разве это в самом деле не одинаковое положение?

— А как их зовут? Уж наверно не Ронни, Ральф и Стелла?

Это предположение восхитило его.

— Нет, конечно! Как забавно это звучит. У них имена совсем другие, они вас удивят. Послушайте, пожалуйста. Я сейчас скажу вам имена моих детей. Первого зовут Ахмед, второго зовут Карим, третью — она самая старшая — Джамила. Трех детей довольно. Вы не согласны со мной?

— Согласна.

Они немного помолчали, думая о своих семьях. Она вздохнула и поднялась.

— Не хотели бы вы в один из этих дней осмотреть больницу имени Минто? —осведомился он. — Я не могу предложить вам ничего другого в Чандрапоре.

— Благодарю вас, я уже осматривала ее; иначе я, конечно с большим удовольствием отправилась бы туда с вами. Вероятно вас сопровождал главный врач.

— Да, и миссис Каллендар.

Он сказал изменившимся голосом:

— А! Она очаровательная дама.

— Возможно, если узнаешь ее ближе.

— Как? Как? Она вам не понравилась?

— Она бесспорно старалась быть любезной, но я не нашла ее особенно очаровательной.

Он разразился потоком слов:

— Она только что взяла мою тонгу без моего разрешения — не называете ли вы это быть очаровательной? — а мистер Каллендар вечер за вечером посылает за мной, когда я обедаю с друзьями, и я сейчас же иду, лишаясь возможности приятно провести время, а его даже нет дома, и он не оставил даже записки. Скажите, это очаровательно? Но какое это имеет значение? Я ничего не могу сделать, и он знает это. Я всего только подчиненный, мое время ничего не стоит, для туземца хватит и веранды, да, да, пусть он постоит, а миссис Каллендар берет мой экипаж и дает мне по носу...

Она слушала.

Азиз был возбужден отчасти своими горестями, но гораздо больше — сознанием, что кто-то симпатизирует ему. Это одно заставляло его повторяться, преувеличивать, противоречить себе. Она доказала ему свою симпатию, критикуя перед ним свою соотечественницу, но он почувствовал эту симпатию еще раньше. В нем разгоралось пламя, какого не могла бы зажечь даже красота, и, хотя слова его были сердиты, сердце его начало втайне пылать. И вот пламя вырвалось наружу целым потоком слов.

— Вы меня понимаете, вы знаете, что чувствуют другие. О, если бы другие были похожи на вас!

Она ответила с некоторым удивлением:

— Я не думаю, чтобы я очень хорошо понимала людей. Я знаю только, нравятся мне они или нет,

— Тогда вы настоящая дочь Востока.

Она согласилась, чтобы он проводил ее до клуба, и в воротах сказала ему, что хотела бы быть членом клуба, чтобы иметь возможность пригласить его.

— Туземцы не допускаются в чандрапорский клуб даже в качестве гостей, — ответил он просто. Чувствуя себя счастливым, он не распространялся больше о своих горестях. Когда он опускался вниз по холму, в ласковом свете месяца, и снова увидел милую его сердцу мечеть, ему казалось, что он так же владеет страной, как ею владели другие. Какая разница, если до него тут была кучка каких-то жалких индусов, а после него будет кучка замороженных англичан?

Глава третья

Когда м-с Мур вернулась в клуб, третий акт «Кузины Кэт» уже давно начался. Окна были задрапированы, чтобы слуги не могли увидеть своих мем-саиб[6] играющих на сцене, и жара поэтому стояла невыносимая. Один электрический вентилятор вертелся как раненая птица, другой бездействовал. Не чувствуя желания возвращаться в зрительный зал, м-с Мур прошла в бильярдную, где она была встречена восклицанием: «Я хочу увидеть подлинную Индию!» — и вся привычная ее жизнь разом нахлынула на нее. Это была Адела Кестед, странная, осторожная девушка, которую Ронни поручил ей привезти из Англии, а Ронни был ее сын, тоже осторожный человек, за которого мисс Кестед вероятно — хотя и не наверное — выйдет замуж.

— Я тоже хочу ее увидеть, и хорошо было бы, если бы мы смогли это сделать. Кажется, Тэртоны устраивают что- то в будущий четверг?

— Да, и в заключение будет катанье на слоне, как обычно. А посмотрите, что делается здесь сегодня вечером. «Кузина Кэт»! Представьте себе — «Кузина Кэт»! Но куда вы уходили? Удалось вам поймать луну в Ганге?

Накануне вечером обе дамы случайно видели отражение луны вдалеке, на середине реки. Отражение расплылось, разбилось в текучих струях, так что оно казалось больше самой луны и, что особенно понравилось им, ярче.



— Я ходила в мечеть, но луны я не поймала.

— Угол наверно изменился — она восходит позже.

— Все позже и позже, — зевнула м-с Мур, уставшая после прогулки. — Дайте подумать, —нет, мы ведь не видим здесь ту сторону луны.

В конце концов Индия не так уж плоха, — произнес приятный голос. — Другая сторона земли, если хотите, но у нас та же старая луна.

Они обе не знали говорившего, и им никогда больше не пришлось с ним встретиться. Произнося свои приветливые слова, он прошел между красных кирпичных колонн и скрылся в темноте.

— Мы даже не видим другой стороны земли, вот в чем беда, —сказала Адела. М-с Мур согласилась с ней; она тоже была разочарована монотонностью их нового существования. Они совершили такое романтическое путешествие по Средиземному морю и через пески Египта до гавани Бомбея только затем, чтобы очутиться в клеше, состоявшей из многих бунгало. Но она не принимала разочарования так близко к сердцу, как мисс Кестед, потому что она была на сорок лет старше и знала, что жизнь никогда не дает нам желаемого в тот момент, который мы считаем для этого подходящим. Приключения случаются, но не в назначенный час. И она снова выразила надежду, что в следующий вторник будет организовано что-нибудь интересное.

— Выпейте бокал вина, — сказал другой приятный голос. — Миссис Мур, мисс Кестед, выпейте бокал, выпейте второй.

На этот раз они знали, кто говорил. Это был коллектор[7] м-р Тэртон, с которым они вместе обедали. Атмосфера, окружающая «Кузину Кэт», ему тоже показалась слишком жаркой. Он сообщил дамам, что Ронни режиссирует вместо майора Каллендара, которого подвел какой-то туземец из его подчиненных или кто-то другой, — и очень хорошо справляется; потом он обратился к другим заслугам Ронни и своим спокойным, решительным тоном наговорил много лестного. Не то, чтобы молодой человек особенно выделялся по части игр или местного диалекта или очень тонко разбирался в законах, но зато — по-видимому, очень многозначительное «зато» — Ронни был преисполнен Достоинства.

Услышав это, м-с Мур была удивлена, ибо достоинство не относится к числу качеств, которыми матери наделяют своих сыновей. Мисс Кестед услышала об этом с беспокойством, ибо она еще не решила, нравятся ли ей люди, преисполненные достоинства. Она даже попыталась обсудить этот вопрос с м-ром Тэртоном, но он добродушным жестом заставил ее умолкнуть и продолжал говорить то, что намерен был сказать.

— Коротко говоря, суть в том, что Хезлоп — саиб; он как раз тот тип, который нам нужен, он подлинно один из нас...

При этом другой штатский, который стоял, облокотившись на бильярд, сказал:

— Правильно, правильно!

Вопрос таким образом был решен окончательно, и коллектор проследовал дальше, куда его призывали другие обязанности.

Тем временем представление окончилось, и любительский оркестр заиграл национальный гимн. Разговоры и игра на бильярде прекратились, лица застыли. Это был гимн оккупационной армии. Он напомнил каждому члену клуба, что он британец и на чужбине. Он вызвал к жизни немного сентиментальности и надлежащий прилив волевой энергии. Тощий мотив и серия кратких требований, адресованных Иегове, составили молитву, неизвестную в Англии, и хотя присутствующие не видели перед собой ни королевского величества, ни божества, — они видели нечто другое и чувствовали, что их подбадривают затем, чтобы они в свое время смогли противостоять этому «нечто». После этого они устремились из зала, предлагая друг другу выпить.

— Адела, бокал вина; мама, вина.

Они отказались — им надоело пить, — и мисс Кестед, которая всегда высказывала то, что у нее было на уме, снова объявила, что очень желает увидеть подлинную Индию.

Ронни был в прекрасном настроении. Ее желание показалось ему комичным, и он крикнул одному из проходивших:

— Фильдинг! Каким образом увидеть подлинную Индию?

— Попробуйте увидеть туземцев, — ответил тот и скрылся.

— Кто это был?

— Директор школы — Правительственного колледжа.

— Как будто кто-нибудь может избегнуть встречи с ними, — вздохнула м-с Лесли.

— Я избегла, — сказала мисс Кестед. — Исключая моего собственного слуги, я со дня своего приезда вряд ли говорила хоть с одним туземцем.

— О, вы счастливица!

— Но я хочу встречаться с ними.

Вокруг нее образовался кружок заинтересованных дам. Одна сказала: «Хотите встречаться с туземцами! Как ново это звучит!» Другая: «С туземцами! Нет, вообразите!» Третья, более серьезная, сказала: «Позвольте мне объяснить вам. Видите ли, после встречи с вами туземцы вовсе не станут вас за это больше уважать».

— Таков результат очень многих встреч.

Но дама, безнадежно тупая и любезная, продолжала:

— Я хочу сказать, что я была до замужества сестрой милосердия и имела с ними очень много дела, так что я знаю. Я в самом деле знаю истинную правду о туземцах. Страшно неподходящее положение для англичанки, — я была сестрой милосердия в туземном государстве. Единственное спасение было в том, что я держалась на неприступном расстоянии.

— Даже от собственных пациентов?

— Ну, знаете, самое лучшее, что можно сделать для туземца, — это дать ему умереть, — сказала м-с Каллендар.

— Что если он отправится на небо? — спросила м-с Мур с кроткой, но кривой улыбкой.

— Он может отправляться куда ему угодно, только бы он не подходил близко ко мне. У меня от них мурашки пробегают по коже.

— В самом деле, — я только что думала о том, что вы сказали насчет неба, — вот почему я против миссионеров, — сказала дама, бывшая сестрой милосердия. — Я целиком за священников, но против миссионеров. Позвольте, я вам объясню.

Но прежде, чем она успела это сделать, в разговор вмешался коллектор.

— Вы действительно хотите встретиться с «арийским братом», мисс Кестед? Это можно легко устроить. Я не предполагал, что вы им заинтересуетесь. — Он подумал с минуту. — Вы можете увидеть любой человеческий тип. Выбирайте. Я знаю государственных служащих и землевладельцев. Хезлоп может связаться с адвокатурой, если же вы хотите специализироваться в области просвещения, Мы можем привлечь к этому делу Фильдинга.

— Я устала глядеть на живописные фигуры, которые проходят передо мной как фрески, —заявила молодая девушка. — Это было замечательно, когда мы только что высадились, но это внешнее очарование скоро проходит.

Коллектору не было никакого дела до ее впечатлений; он заботился только о том, чтобы дать ей интересно провести время. Может быть ей понравится «вечер на мосту»? Он объяснил ей, что это такое, — не настоящий мост конечно, а вечер с целью проложить мост между Востоком и Западом; выражение это было его собственным изобретением и очень забавляло всех, кто его слышал.

— Я хочу видеть лишь тех туземцев, с которыми вы встречаетесь в обществе как с вашими друзьями.

— Но мы не встречаемся с ними в обществе, — сказал он, смеясь. — Они преисполнены всяческих добродетелей, но мы с ними не встречаемся, а сейчас уже половина двенадцатого и слишком поздно, чтобы все это объяснять.

— Мисс Кестед — что за фамилия! —заметила м-с Тэртон мужу на обратном пути. Она не симпатизировала новой молодой даме, находя ее неизящной и капризной. Она надеялась, что мисс Кестед привезена не затем, чтобы выйти замуж за милого маленького Хезлопа, хотя на это очень похоже. Ее супруг соглашался с ней в глубине души, но он никогда не говорил дурно об англичанке, если мог этого избежать, поэтому он сказал только, что мисс Кестед естественно делает ошибки.

— Индия действует отрезвляющим образом на рассудок, — прибавил он, — в особенности во время жаркой погоды; она сотворила чудеса даже с Фильдингом.

М-с Тэртон, услышав это имя, закрыла глаза и заметила, что м-р Фильдинг — не «пукка»[8] и что лучше ему жениться на мисс Кестед, потому что она тоже не «пукка». Затем они прибыли в свой бунгало, самый старый и самый некомфортабельный бунгало во всей резиденции, с лужайкой вроде суповой тарелки перед ним, еще раз выпили, на этот раз ячменной настойки, и отправились спать. Их отбытие из клуба послужило сигналом к окончанию вечера, который, как все собрания, носил чуть-чуть официальный характер. Общество, которое склоняет колени перед вице- королем и полагает, что божественность, осеняющая короля, поддается пересадке, должно высказывать известное преклонение перед любым вицекоролевским представителем. В Чандрапоре Тэртоны были местными божками; им предстояло вскоре удалиться на какую-нибудь загородную виллу и умереть вдали от славы.

— Это замечательно со стороны начальника, — болтал Ронни, очень польщенный вниманием, которое было оказано его гостям. — Знаете ли вы, что он ни разу еще не устраивал «вечера на мосту»? Я хотел бы сам устроить что-нибудь, но когда вы узнаете туземцев ближе, вы поймете, что это легче сделать бурра-саибу[9], чем мне. Они его знают, — знают, что его нельзя одурачить, — а я тут еще сравнительно новенький. Никто не может даже думать, что он знает эту страну, пока не пробыл здесь двадцати лет. — Алло, мать! Вот твое пальто! — Кстати: вот пример ошибки, какую можно сделать. Вскоре после того как я прибыл, я пригласил одного из защитников покурить со мной, — всего только выкурить папиросу. После я обнаружил, что он разослал по всему базару вестников, чтобы сообщить об этом, — объявил всем тяжебщикам: «О, вам лучше всего обратиться к моему вакилю Махмуду-Али: он на короткой ноге с городским судьей». С тех пор я всегда осаживал его в суде так резко, как только мог. Это послужило мне хорошим уроком, надеюсь — также и ему.

— Не состоит ли урок в том, что вам следует приглашать всех защитников выкурить с вами папиросу?

— Возможно, но время ограничено, а плоть слаба. Боюсь, что я предпочту покурить в клубе среди своих.

— Почему не пригласить защитников в клуб? —не отставала мисс Кестед.

— Не разрешается.

Ронни был любезен и терпелив, видимо он понимал, почему все это ей непонятно. Он намекнул, что когда-то тоже был таким, как она, хотя и недолго. Выйдя на веранду, он твердым голосом кликнул кого-то, глядя на луну. Откликнулся его саис, и Ронни, не опуская головы, приказал подать свою коляску.

М-с Мур, которую клуб привел в состояние отупения, очнулась на воздухе. Она смотрела на луну, чье сияние окутывало нежной дымкой пурпур темного неба. В Англии луна казалась ей мертвой и чуждой, здесь она чувствовала, как покров ночи охватывает ее вместе с землей и другими звездами. Старую женщину пронизало внезапное ощущение единства, родства с небесными телами, — это ощущение пронеслось, подобно струе воды, протекающей через бассейн, оставив после себя удивительную свежесть. Ей не были неприятны «Кузина Кэт» или национальный гимн, но их мелодия переродилась в другую, новую, точно так же, как коктейли и сигары переродились в невидимые цветы. Когда на повороте дороги показалась мечеть, вытянутая и плоская, она воскликнула:

— Ах да... вот куда я попала, вот где я была.

— Была когда? —спросил ее сын.

— В антракте.

— Но, мама, ты не должна делать таких вещей.

— Мама не должна? — переспросила она.

— Нет, во всяком случае не в этой стране. Этого не делают. Во-первых, есть опасность наткнуться на змею. Они имеют обыкновение выползать по вечерам.

— Да, да, так и молодой человек тут говорил.

— Это звучит весьма романтично, — сказала мисс Кестед, которая питала нежную привязанность к м-с Мур и радовалась, что той удалось совершить эту маленькую эскападу. — Вы встречаете молодого человека в мечети и ничего мне об этом не рассказываете!

— Я собиралась вам сказать, Адела, но разговор уклонился куда-то в сторону, и я забыла. Память у меня становится ужасной.

— Он был мил?

Она выдержала паузу, затем сказала с ударением:

— Очень мил.

— Кто это был? —осведомился Ронни.

— Какой-то доктор. Я не знаю его имени.

— Доктор? Я не знаю никакого молодого доктора в Чандрапоре. Странно! Каков он из себя?

— Скорее маленького роста, с небольшими усиками и живыми глазами. Он крикнул на меня, когда я была в неосвещенной части мечети — насчет моих башмаков. Так мы начали разговаривать. Я боялась, что не сняла башмаков, но к счастью я во-время вспомнила. Он рассказал мне о своих детях, потом мы пошли назад в клуб. Он хорошо тебя знает.

— Жаль, что ты не указала мне на него. Я не могу сообразить, кто это.

— Он не вошел в клуб. Он сказал, что ему не разрешено.

Тут истина внезапно озарила его, и он воскликнул:

— Боже милостивый! Неужели магометанин? Почему же ты сразу не сказала мне, что разговаривала с туземцем? Я совсем не о том думал.

— Магометанин! Но это совершенно замечательно! — воскликнула мисс Кестед. — Ронни, ну разве это не похоже на вашу мать? Пока мы тут разговариваем, как увидеть подлинную Индию, она идет и видит ее, а потом забывает, что видела ее.

Но Ронни был раздосадован. Из описания матери он предположил, что доктор — молодой Меггинс с того берега Ганга, и уже вызвал в себе подобающие дружеские чувства. Какая путаница! Почему она хотя бы интонацией не дала понять, что говорит о туземце? Придирчиво и повелительно он начал ее допрашивать.

— Значит он крикнул на тебя в мечети, да? Как? Дерзко? И что он там делал сам в это позднее время? — Нет, это не время их молитвы— (это в ответ на предположение, высказанное мисс Кестед, которая проявляла живейший интерес). — Так, он крикнул тебе насчет башмаков! Значит это была дерзость. Это старая уловка. Жаль, что они у тебя не были надеты.

— Вероятно это была дерзость, но я не вижу тут никакой уловки, —сказала м-с Мур. — Его нервы были напряжены до крайности, — я слышала по голосу. Как только я ответила, он переменил тон.

— Ты не должна была отвечать.

— Но послушайте, — логично сказала девушка, — если бы вы попросили магометанина снять шляпу в церкви, разве он не должен был бы вам ответить?

— Это большая разница, большая разница; вы не понимаете.

— Я знаю, что не «понимаю, и хочу понять. Пожалуйста, объясните мне, в чем разница?

Ему было неприятно ее вмешательство. Мать в счет не идет, она просто путешественница, временная спутница, которая может увозить с собой какие ей угодно впечатления. Но Адела, которая намеревается провести всю жизнь в Индии, — это дело гораздо более серьезное; будет очень скучно, если она свихнется в национальном вопросе. Придерживая лошадь, он сказал:

— Вот и ваш Ганг.

Внимание их рассеялось. Внизу перед ними внезапно показалось сияние. Оно исходило не от воды и не от лунного света, но простиралось, как светящийся покров, над полями мрака. Он рассказал им, что в этом месте образуется новая отмель, что темное расплывчатое пятно на верхушке — это песок и что трупы из Бенареса проплывают здесь по течению или, точнее — проплывали бы, если бы не крокодилы.

— От трупа не много остается, когда он добирается до Чандрапора.

— И крокодилы там в воде, какой ужас! — пробормотала мать.

Молодые люди переглянулись, улыбаясь; их забавляло, когда старой дамой овладевали эти невинные страхи, и согласие между ними было опять восстановлено.

— Какая ужасная река! Какая чудесная река! — снова пробормотала она и вздохнула.

Сияние уже ослабевало, то ли из-за того, что луна переместилась на небе, то ли из-за того, что переместилась песчаная мель; вскоре сверкающий покров должен был исчезнуть, оставив по себе в струящемся пространстве отпечаток, тоже обреченный на исчезновение. Женщины обсуждали вопрос — дожидаться ли им, пока произойдет эта перемена, или нет, а тем временем тишину словно пронизали нити какого-то беспокойства, и лошадь стала вздрагивать. Ради нее они решили не ждать и отправились дальше, к бунгало городского судьи; там мисс Кестед легла спать, а м-с Мур имела непродолжительную беседу со своим сыном.

Он хотел узнать о докторе-магометанине из мечети. Его обязанностью было брать на учет всех подозрительных лиц, и повидимому это был какой-нибудь низкопробный хаким, вынырнувший с базара. Когда она ему сказала, что это был кто-то, имеющий отношение к больнице имени Минго, он почувствовал облегчение и сказал, что зовут этого парня, очевидно, Азиз и что о нем ничего нельзя сказать плохого, он вне подозрения.

— Азиз! Какое прелестное имя!

— Значит вы с ним беседовали. И как твое впечатление — он был хорошо настроен?

Не подозревая всего значения этого вопроса, она ответила:

— Да, вполне, после того как прошли первые мгновения.

— Я имел в виду — вообще. Как тебе показалось, он терпимо относится к нам — грубым поработителям, засушенным бюрократам, и все такое прочее?

— О да, по-моему терпимо, за исключением четы Каллендар, они ему совсем не нравятся.

— Ага. Он значит сказал тебе это, да? Майору будет интересно об этом узнать. Любопытно, с какой целью он это говорил.

— Ронни, Ронни, неужели ты передашь это майору Каллендару?!

— Да, наверное. Фактически я обязан это сделать!

— Но, дорогой мой мальчик...

— Если бы майор услышал, что ко мне неприязненно относится кто-либо из моих подчиненных-туземцев, я в праве был бы ожидать, что он мне передаст об этом.

— Но, дорогой мой мальчик, — частная беседа!

— В Индии нет ничего частного. Азиз знал это, когда говорил, так что ты не беспокойся. Он говорил с определенным намерением. Мое личное мнение таково, что его замечание — неправда.

— Как неправда?

— Он ругал майора, чтобы произвести на тебя впечатление.

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать, мой дорогой?

— Это новейший трюк образованного туземца. Раньше они обычно пресмыкались, но молодое поколение стремится являть вид мужественной независимости. Они думают, что на эту удочку легче подцепить странствующего Ч.П.[10] Но рисуется туземец или пресмыкается, за каждым его высказыванием всегда обязательно что-нибудь да кроется, — хотя бы только то, что он пытается повысить свой ицат[11] или, говоря просто, выиграть. Конечно, бывают исключения.

— Ты никогда не судил так о людях на родине.

— Индия не родина, —возразил он довольно грубо; чтобы заставить ее умолкнуть, он пользовался фразами и аргументами, слышанными им от старших чиновников, и потому чувствовал себя не совсем уверенно. Говоря «конечно, бывают исключения», он цитировал м-ра Тэртона, тогда как «повысить свой ицат» являлось изобретением майора Каллендара. Фразы эти действовали и были в большом ходу в клубе, но его мать была достаточно умна, чтобы отличить оригинал от копии, и могла потребовать у него конкретных примеров. Но она сказала только:

— Я не могу отрицать, что все, что ты говоришь, звучит весьма убедительно, но ты все-таки ни в коем случае не должен передавать майору Каллендару что бы то ни было из моего рассказа о докторе Азизе.

Чувствуя себя изменником своей касте, он все же дал обещание и прибавил:

— Но ты зато не говори с Аделой об Азизе.

— Не говорить о нем? Почему?

— Вот, мама, теперь ты опять начинаешь, — я же не могу на самом деле все объяснять. Я не хочу, чтобы Адела расстраивалась — вот в чем суть; она начнет раздумывать о том, правильно ли мы обращаемся с туземцами, и о всякой такой ерунде.

— Но она и поехала затем, чтобы расстраиваться, — она как раз потому и находится здесь. Она все это обсуждала со мной на пароходе. У нас был длинный разговор, когда мы сходили на берет в Адене. Она знает тебя, как она выразилась, в игре, но не в работе, и она чувствовала, что должна приехать и посмотреть, прежде чем решить — и прежде чем ты решишь. Она очень, очень прямодушная девушка.

— Я знаю, — сказал он подавленным тоном.

Беспокойство, прозвучавшее в его голосе, заставило ее подумать, что он все еще маленький мальчик, который должен получить, что ему хочется, поэтому она пообещала исполнить его желание, и они, поцеловавшись, пожелали друг другу спокойной ночи. Он не запретил ей, однако, думать об Азизе, и она, удалившись к себе, занялась этими мыслями. Она снова продумала сцену в мечети, в свете замечаний сына, чтобы решить, чьи впечатления правильны. Да, можно истолковать это весьма неприятным образом. Доктор сперва набросился на нее, потом похвалил м-с Каллендар, а затем—почувствовав почву под ногами — переменился; он поочередно плакался о своих горестях и покровительственно похлопывал ее по плечу, в каждой фразе вилял в десять сторон, был неположителен, навязчив, хвастлив. Да, все это правда, и вместе с тем — какая ложная характеристика человека; в ней убито самое его существо.

Собираясь повесить пальто на крючок, она увидела, что на кончике его сидит маленькая оса. Днем она уже познакомилась с этой осой или с ее родственниками; они были непохожи на английских ос: длинные жесткие ноги свисали у них сзади во время полета. Может быть, оса приняла крючок за ветку — ни одно животное в Индии неспособно почувствовать, что оно находится в доме. Летучие мыши, крысы, птицы, насекомые гнездятся так же охотно внутри дома, как и вне его; для них это такое же естественное порождение вечных джунглей, где попеременно произрастают дома, деревья, — дома, деревья. Итак, оса спала, уцепившись за крючок, а шакалы тем временем выли в равнине, и их голоса смешивались с звуками барабанов.

— Славная крошка, —сказала м-с Мур осе. Та не проснулась, но звук человеческого голоса только усилил беспокойство ночи.

Глава четвертая

Коллектор сдержал слово. На следующий день он разослал многочисленным индийским джентльменам, живущим по соседству, приглашения, в которых сообщал, что будет принимать в саду клуба от пяти до семи в ближайший вторник и что м-с Тэртон будет рада видеть у себя дам — членов их семейств, которым дозволен выход из пурды. Этот поступок вызвал большое волнение и обсуждался в разных кругах общества.

— Это приказ генерал-губернатора, —объяснял Махмуд-Али. — Тэртон никогда бы этого не сделал без принуждения. А высшие чины ведут себя иначе, они нам симпатизируют, они хотят, чтобы с нами обращались прилично. Но они приезжают слишком редко и живут слишком далеко. А тем временем...

— Легко симпатизировать на расстоянии, —сказал старый бородатый джентльмен. — Я больше ценю ласковое слово, которое произносят близко от моего уха. Какова бы ни была причина, мистер Тэртон произнес его. Он говорит, мы слышим. Я не знаю, что тут еще дальше обсуждать. — Последовали цитаты из Корана.

— Не у всех у нас такая кроткая натура, Наваб-Бахадур, и такая ученость, как у вас.

— Генерал-губернатор может быть моим хорошим приятелем, но я его не беспокою. «Как поживаете, Наваб- Бахадур? —Очень хорошо, благодарю вас, сэр Гилберт, как вы?» — Вот и все. Но я могу быть бельмом на глазу мистера Тэртона, и если он приглашает меня, я принимаю приглашение, хотя мне придется отложить другие дела, я специально приеду из Дилькуши.

— Вы только унизите себя, — внезапно произнес маленький черный человечек.

Эти слова вызвали всеобщее неодобрение. Что это за невоспитанный выскочка, который позволяет себе критиковать крупнейшего во всем округе землевладельца-магометанина? Махмуд-Али, хотя и разделявший высказанное мнение, счел своим долгом выступить против.

— Господин Рам-Чанд! —сказал он, наклоняясь вперед всем корпусом и упершись руками в бок.

— Господин Махмуд-Али!

— Господин Рам-Чанд, я полагаю, что Наваб-Бахадур и без вашей помощи может определить, что унизительно, а что — нет.

— Я не думаю, что унижу себя, — сказал Наваб-Бахадур, обращаясь к Рам-Чанду, очень любезным тоном, так как знал, что тот был невежлив, и хотел его оградить от возможных последствий. У него первоначально возникла мысль ответить «я думаю, что унижу себя», но он отбросил ее как менее деликатную. — Я не вижу, почему бы мы могли унизить себя. Не вижу, почему. Приглашение написано очень любезно.

Чувствуя, что ему не следует еще дальше уменьшать социальную пропасть, отделявшую его от слушателей, он послал своего элегантного внука, ожидавшего его приказаний, за автомобилем. Когда автомобиль прибыл, он снова повторил все то, что сказал перед тем, хотя и более пространно, и закончил словами:

— Итак, господа, до вторника, когда мы, я надеюсь, встретимся в садах клуба.

Высказанное им мнение имело большой вес. Наваб-Бахадур был крупный собственник и филантроп, человек благожелательный и решительный. Его моральные качества высоко расценивались во всех общинах провинции. Он был честным врагом и верным Другом, а его гостеприимство вошло в пословицу. «Отдавайте, а не одалживайте; кто будет благодарить вас после смерти?» — такова была его любимая поговорка. Ему казалось позорным умереть богатым. Если такой человек был готов приехать за двадцать пять миль, чтобы пожать руку коллектора, то все начинание приобретало иной вид. Он был не из тех знатных людей, которые распространяют слух, что приедут, а затем в последнюю минуту отказываются, оставляя мелкую рыбешку метаться в смущении. Если он сказал, что будет, значит он будет; он никогда не обманет ожидания своих сторонников. Джентльмены, которым он только что прочел нотацию, теперь уговаривали друг друга пойти на вечер, хотя в глубине души были убеждены, что данный им совет неправилен.

Беседа происходила в небольшой комнате рядом с залом заседаний суда, где защитники ожидали клиентов; клиенты, ожидающие защитников, сидели прямо на улице, в пыли. Эти последние не получают приглашения от м-ра Тэртона, ко и они были не последними в обществе: за ними существовали люди, которые прикрывались лишь набедренной повязкой, и люди, у которых не было даже этого, проводившие свою жизнь за сколачиванием палочек перед одетой в пурпур куклой, — человеческая лестница, спускающаяся за пределы воображения цивилизованного человека туда, куда уже не может достигнуть никакое земное приглашение.

Может быть все приглашения должны исходить с небес; может быть напрасно людям пытаться установить единение в своей среде: эти попытки только углубляют пропасть между ними. Так, по крайней мере, думали старый м-р Грейсфорд и молодой м-р Сорли, преданные своему делу миссионеры, которые жили по ту сторону боен, по железной дороге всегда ездили в третьем классе и никогда не посещали клуба. В доме отца нашего небесного обителей много, — учили они, — и только там разобщенные массы человечества найдут приют и отдохновение. Никого не прогонят слуги с веранды этого дома, черен ли он или бел, никого не заставят дожидаться, кто приблизится с любящим сердцем. И почему должно божественное милосердие на этом остановиться? Посмотрите, — говоря со всем благочестием, — на обезьян. Разве не найдется обители и для обезьян также? Старый м-р Грейсфорд отвечал «нет», но молодой м-р Сорли, человек прогрессивный, отвечал «да»; он не видел, почему бы обезьянам не получить соответственной доли райского блаженства, и вел о них сочувственные беседы со своими друзьями-туземцами. А как насчет шакалов? Шакалы, бесспорно, меньше говорили сердцу м-ра Сорли, но он допускал, что милосердие божие, будучи бесконечным, может распространяться на всех млекопитающих. А как насчет ос? Когда доходили до ос, он начинал выказывать признаки беспокойства и охотно менял разговор. А кактусы, апельсины, кристаллы, грязь? А бактерии, обитающие внутри м-ра Сорли? Нет, нет, это уж чересчур. Кого-то мы должны исключить из нашего сообщества — или нам придется остаться ни с чем.

Глава пятая

«Вечер на мосту» не был удачным, — по крайней мере не таким, какие м-с Мур и мисс Кестед привыкли называть удачными вечерами. Они приехали рано, поскольку он давался в их честь, но большинство туземных гостей приехали еще раньше и стояли праздно, сбившись в кучку, в дальнем конце теннисной площадки.

— Еще только пять часов, — сказала м-с Тэртон. — Мой муж сию минуту вернется со службы и откроет вечер. Я просто не представляю себе, что нам следует делать. Это первый раз, что мы устраиваем подобный вечер в клубе. Мистер Хезлоп, когда я умру и меня не будет, станете вы устраивать такие вечера? Бурра-саиб старого закала при виде этого может перевернуться в гробу.

Ронни почтительно засмеялся.

— Вы хотели чего-нибудь неживописного; вот мы вам и приготовили такое зрелище, — заметил он, обращаясь к мисс Кестед. — Как вам нравится арийский брат в цилиндре и в гетрах?

Ни она, ни его мать не ответили. Обе с некоторой грустью смотрели по ту сторону теннисной площадки. Нет, это не было живописно; Восток, оставив свое извечное великолепие, пускался в странствие по долине, другого конца которой никто не в состоянии рассмотреть.

— Существенный пункт, который следует помнить, — эго, что никто из присутствующих здесь не имеет никакого значения; имеющие значение не пришли. Не правда ли, миссис Тэртон?

— Совершенная правда, — произнесла эта важная дама, откидываясь назад. Она «сохраняла себя», как она выражалась, —не для какого-нибудь случая, который может представиться этим вечером или даже в течение этой недели, но для некоей туманной возможности в будущем, когда вдруг может приехать какое-нибудь высокопоставленное лицо и оценить всю ее светскость. Ее появления в обществе обычно были отмечены этой печатью сдержанности.

Уверенный в ее одобрении, Ронни продолжал:

— Если произойдет какая-нибудь вспышка, образованные туземцы не принесут нам никакой пользы; просто нет смысла их приручать, вот почему они не имеют значения. Большинство из тех, кого вы видите, — бунтовщики в душе, а остальные с воплями разбегутся. Земледелец — это другое дело. Патан-тори, если хотите, настоящий человек. Но эти люди, — не воображайте, что они представляют Индию.

И он жестом указал на туманный ряд фигур по ту сторону корта, где, словно чувствуя его презрение, там и сям засверкали пенсне и задвигались башмаки. Европейское платье было подобно чуме. Немногие перешли на его сторону полностью, но никто не избежал заразы. Когда Ронни кончил говорить, по обе стороны корта воцарилось молчание; наконец, несколько дам присоединилось к группе англичан, но слова их, казалось, умирали, едва произнесенные. Несколько коршунов беспристрастно парили над землей, над коршунами пронесся огромный ястреб, и небо, не темное, но прозрачное, струило свет, излучавшийся всей его поверхностью, с беспристрастием, превосходившим все остальное. Казалось невероятным, чтобы этим дело ограничивалось. Над небом разве не должно быть еще чего-нибудь, что простирается над всеми небесами, еще более беспристрастное, чем они. А над этим опять...

Говорили о «Кузине Кэт».

На сцене они пытались воспроизвести свое собственное отношение к жизни и одеться как это приличествует представителям английских средних классов, — чем они и были в действительности. На будущий год они поставят «Благородную улицу» или «Йоменов». Литература, если не считать этого ежегодного вторжения в ее область, оставалась им чуждой. У мужчин не было для нее времени, а женщины не делали ничего, чего бы они не могли разделить с мужчинами. Их невежество в области искусства было поразительно, и они никогда не упускали случая возвещать о нем друг перед другом; это было умонастроение, типичное для привилегированных школ и расцветшее здесь гораздо более пышным цветом, чем оно может надеяться расцвести в Англии. Если говорить о туземцах было бессмысленно, то говорить об искусстве обличало дурной тон, и Ронни сразу же остановил мать, когда она осведомилась о его альте; альт был почти уликой в преступлении и уж конечно не таким инструментом, о котором можно было упоминать публично. Она заметила, каким терпимым и условным стал он в своих суждениях; когда они вместе смотрели «Кузину Кэт» в Лондоне в прежние годы, он отозвался о ней презрительно; теперь, чтобы никого не обидеть, он уверял, что это хорошая пьеса. В местной газете появилась «неделикатная заметка», — «вещь, которую не мог написать ни один европеец», как говорила м-с Лесли. Конечно, пьесу хвалили, равно как и постановку и игру в целом, но заметка содержала следующую фразу: «Мисс Дерек, очаровательно выглядевшая в своей роли, все же обнаружила отсутствие необходимого опыта и порой забывала слова». Эта робкая попытка подлинной критики глубоко оскорбила, правда, не мисс Дерек, которая была на этот счет неподатлива, но. ее друзей. Мисс Дерек не была жительницей Чандрапора. Она приехала на две недели в гости к чете Мак-Брайд (муж служил в полиции) и была так любезна, что согласилась в последнюю минуту выручить труппу. Хорошенькое впечатление о местном гостеприимстве увезет она с собой!

— За работу, Мэри, за работу! — воскликнул коллектор, касаясь плеча жены кончиком стэка.

М-с Тэртон нерешительно поднялась.

— Что я должна делать? О эти женщины из-за пурды! Я никогда не думала, что они придут. Ах, боже мой!

Небольшая группа туземных дам стала собираться в дальнем углу площадки, около деревенского летнего домика, куда наиболее робкие из них уже успели укрыться. Остальные стояли спиною к обществу, уткнувшись лицом в кусты. На некотором расстоянии от них стояли их родственники-мужчины, наблюдая за происходящим. Зрелище было знаменательное: остров, обнажаемый отливом и обреченный на то, чтобы расти.

— Я полагаю, что они должны были бы подойти ко мне.

— Идем, Мэри, — сделай над собой усилие.

— Я не желаю здороваться за руку с мужчинами, кроме одного только Наваб-Бахадура.

— Кого мы пока что видим? —он окинул взглядом собравшихся. — Гм, гм! Всё — как и следовало ожидать. Известно, почему здесь этот, надо полагать, — из-за контракта, а тот хочет меня обойти со своим мохарремом,[12] а это астролог, который хочет схитрить насчет правил застройки, а это тот самый парс, а это — Алло! Вот, вот — прямехонько въехал в наши мальвы. Дернул за левую вожжу, думая о правой. Все как обычно.

— Им ни за что не следовало бы позволять подъезжать сюда; это так вредно для них, — произнесла м-с Тэртон, направляя наконец свои шаги к летнему домику в сопровождении м-с Мур, мисс Кестед и терьера. — Я не знаю, почему они вообще приходят. Им это так же неприятно, как нам. Поговорите с миссис Мак-Брайд. Ее муж заставлял ее давать вечера туземкам, пока она не забастовала.

— Но это не вечер туземок, — заметила мисс Кестед.

— О, в самом деле, — последовал высокомерный ответ.

— Пожалуйста, скажите нам, кто эти дамы, — попросила м-с Мур.

— Вы, во всяком случае, по положению выше их. Не забывайте этого. Вы выше всех в Индии, исключая только одной или двух рани, с которыми вы на равной ноге.

Приблизившись, она поздоровалась за руку с дамами и произнесла несколько приветственных слов на урду. Она научилась говорить на местном наречии, но только затем, чтобы обращаться к прислуге, так что ни одной из форм вежливости она не знала, а из глагольных ей было известно лишь повелительное наклонение. Закончив свою речь, она осведомилась у своих спутниц:

— Этого вы как раз и желали?

— Пожалуйста, скажите этим дамам, что я очень сожалею, что мы не говорим на их языке, но мы только что прибыли в их страну.

— Может быть мы говорим немножко на вашем, — сказала одна из дам.

— Представьте себе, она понимает! —произнесла м-с Тэртон.

— Истборн, Пикадилли, Хай-Парк Корнер, —сказала другая.

— О да, они говорят по-английски.

— Значит, теперь мы можем говорить — как это чудесно! — воскликнула Адела, просветлев.

— Она и Париж знает, — сказал один из близстоявших мужчин.

— Париж, очевидно, встречается им на пути, — произнесла м-с Тэртон, словно говоря о движении перелетных птиц. Ее манера стала более сдержанной после того, как обнаружилось, что некоторые из дам европеизированы и могут мерить ее ее же собственной меркой.

— Низенькая дама — это моя жена, это миссис Бхаттачарья, — сказал мужчина. — Высокая дама — это моя сестра, это миссис Дас.

Обе — и низенькая и высокая дамы — поправили свои сари и улыбнулись. В их жестах была странная неуверенность, словно они искали какой-то новой формы выражения, которой не могли дать ни Восток, ни Запад. Когда заговорил супруг м-с Бхаттачарья, она отвернулась от него, но она не отказывалась смотреть на других мужчин. Да и все дамы проявляли неуверенность, пресмыкаясь от страха, снова оправляясь, хихикая, делая при каждом слове, которое произносилось, небольшие жесты извинения или отчаяния, и попеременно то лаская терьера, то отшатываясь от него. Мисс Кестед получила теперь желанную возможность; перед ней были дружески настроенные туземцы, и она пыталась вызвать их на разговор, но эти попытки были тщетны, — ей не удавалось пробиться сквозь стену их вежливости, окружавшую ее гулким эхо. Все, что бы она ни говорила, вызывало в ответ молитвенный шопот, переходивший в шопот сочувствия и сожаления, когда ей случалось уронить носовой платок. Она попыталась оставаться в бездействии, чтобы посмотреть, какой это произведет эффект, — и они также оставались в бездействии. М-с Мур добилась столь же малых успехов. М-с Тэртон ожидала их с безразличным видом; она с самого начала знала, насколько это все глупо.

Когда они прощались, м-с Мур, под влиянием внезапного импульса, обратилась к м-с Бхаттачарья, лицо которой ей было симпатично:

— Не позволите ли вы посетить вас как-нибудь?

— Когда? —ответила та, очаровательно наклонив голову.

— Когда вам удобно.

— Удобно в любой день.

— В четверг...

— Конечно.

— Мы будем очень рады, это доставит нам большое удовольствие. А в какое время?

— В любой час.

— Скажите, какое время вам предпочтительнее. Мы совсем чужие в вашей стране; мы не знаем, когда у вас принято делать визиты, — сказала мисс Кестед.

М-с Бхаттачарья, повидимому, тоже не знала этого. Ее жест давал понять, что ей было известно с тех самых пор, как начались четверги, что в один из них ей нанесут визит английские леди, и она поэтому целый день дома. Все ей доставляло удовольствие, ничто не удивляло. Но она прибавила:

— Мы сегодня уезжаем в Калькутту.

— Ах, вот как? — сказала Адела, в первую минуту не замети© возникшего затруднения. Затем она воскликнула: — Но мы же не застанем вас дома, если вы уезжаете!

М-с Бхаттачарья не отрицала этого. Но ее супруг крикнул издали:

— Да, да, приходите к нам в четверг.

— Но вы же будете в Калькутте.

— Нет, нет, мы не будем. — Он что-то быстро сказал своей жене по-бенгальски. — Мы ждем вас в четверг.

— В четверг... — повторила жена.

— Но вы же не сделаете такой ужасной вещи, что отложите свой отъезд ради нас? —воскликнула м-с Мур.

— Нет, конечно нет, мы не такие люди, — ответил он смеясь.

— Мне кажется, вы все-таки это сделали. Ради бога, — это приводит меня в отчаяние.

Теперь уже все смеялись, хотя и без всякого намека на то, что они совершили бестактность. Последовало довольно бесформенное препирательство, во время которого м-с Тэртон удалилась, улыбаясь про себя. В конце концов было решено, что они придут в четверг, но рано утром, чтобы как можно меньше нарушить планы супругов Бхаттачарья, причем м-р Бхаттачарья пришлет за ними свой экипаж и слуг, которые покажут дорогу. Знает ли он, где они живут? Да, конечно, он знает, он все знает; и он снова засмеялся. Они расстались с обществом, провожаемые комплиментами и улыбками, а из летнего домика выпорхнули похожие на восхитительно-пестрых ласточек три дамы, не принимавшие до сих пор участия в приеме, и сделали им салям.

Коллектор тем временем обходил гостей. Он говорил любезные слова и отпускал шутки, которые принимались восторженно, но так как он знал что-нибудь порочащее почти о каждом из присутствующих, то держался снисходительно-небрежно. Кто не мошенничал, за тем числились гашиш, женщины или еще похуже, и даже люди вполне приемлемые стремились от него что-нибудь заполучить. Он считал, что «вечер на мосту» приносит скорее пользу, чем вред, иначе он не давал бы его, но он не питал никаких иллюзий и, как только представился случай, удалился на английскую сторону площадки. Впечатления, которые он по себе оставил, были различны. Многие из гостей, в особенности более скромные и наименее энглизированные, чувствовали искреннюю благодарность. Подобное обращение со стороны столь высокопоставленного лица было неоценимым благом. Им было безразлично, сколько времени пришлось стоять и как мало за это время произошло событий, и, когда пробило семь часов, понадобилось им напомнить, что пора уходить. Другие испытывали благодарность более разумную. Наваб-Бахадур, равнодушный к себе и к почестям, с которыми он был встречен, был тронут простой любезностью, которая очевидно вызвала это приглашение. Ему были известны связанные с этим трудности. Хамидулла также считал, что коллектор постарался и сделал все, что мог. Другие, как Махмуд-Али, были более циничны; они были твердо убеждены, что начальство заставило Тэртона дать вечер и что его все время снедала бессильная ярость; своим убеждением они заразили некоторых, склонных к более здравому взгляду на вещи. Но даже Махмуд-Али был рад, что пришел. Святилища обладают притягательной силой, в особенности когда их редко открывают, и его забавляло запоминать ритуал английского клуба, чтобы затем пародировать его в кругу друзей.

Официальным лицом, исполнявшим свой долг лучше всех, после м-ра Тэртона, был м-р Фильдинг, директор небольшого правительственного колледжа. Он очень мало знал округ и гораздо меньше предосудительного об его обитателях, поэтому его умонастроение было менее циничным. Весельчак, атлетического телосложения, он шумно носился кругом, делая одну ошибку за другой, которые родители его учеников старались затушевать, так как он был популярен в их среде. Когда подали угощение, он не ушел на английскую сторону, но стал вместе с туземцами обжигать себе рот «грамом».[13] Он разговаривал со всеми и ел все. Между прочим он узнал, что две новые леди из Англии имели большой успех и что деликатно высказанное ими желание прийти в гости к м-с Бхаттачарья было приятно не только ей, но всем туземцам, которые об этом услышали. М-ру Фильдингу оно было также приятно. Он был едва знаком с новыми леди, но все-таки он решил рассказать им, какое удовольствие доставила их любезность.

Он застал младшую из дам одну. Она смотрела сквозь отверстие в кактусовой изгороди на отдаленные Марабарские холмы, которые подползли ближе, по своему обыкновению, на закате; если бы закат продолжался дольше, они достигли бы самого города, но дело было под тропиками, и закат кончился быстро. Фильдинг сообщил ей то, что узнал, и она была так обрадована и так сердечно его благодарила, что он пригласил ее и другую леди на чашку чая.

— Я приду с большим удовольствием, а также и миссис Мур, конечно.

— Только вы знаете, я ведь живу отшельником.

— Здесь это самое лучшее.

— Из-за моей работы и тому подобных вещей я не часто бываю в клубе.

— Знаю, знаю, а мы никогда не выходим оттуда. Я завидую вам, что вы общаетесь с туземцами.

— Хотели бы вы встретиться с кем-нибудь из них?

— Очень, очень хотела бы; я как раз об этом мечтаю. Сегодняшний вечер меня ужасно раздражает и мучает. По- моему, мои соотечественники здесь сошли с ума. Представьте себе только — пригласить гостей и так с ними обращаться! Вы и мистер Тэртон и, пожалуй, мистер МакБрайд — единственные, кто выказал хотя бы элементарную вежливость. За остальных мне было просто стыдно, и ведь все шло чем дальше, тем хуже.

Так оно и было. Сперва англичане намеревались повести игру лучше, но помешали женщины. За ними надо было ухаживать, поить их чаем, давать советы насчет собак и т.п. Когда начали играть в теннис, барьер оказался окончательно непреодолимым. Предполагалось, что будет сыграно несколько партий между Востоком и Западом, но об этом забыли, и корты оказались в монопольном обладании клубных завсегдатаев. Фильдингу это также было неприятно, но он не сказал об этом девушке, так как почувствовал в ее вспышке нечто от заранее составленной теории. Он осведомился, нравится ли ей индийская музыка; в колледже есть один старый профессор, который поет индусские песни.

— О, нам как раз очень хотелось послушать. А с доктором Азизом вы знакомы?

— Я знаю о нем все подробности. Но я не знаком с ним. Угодно вам, чтобы я пригласил его также?

— Миссис Мур говорит, что он так мил.

— Очень хорошо, мисс Кестед. Четверг вам подойдет?

— Да, конечно, а утром мы как раз отправляемся к одной туземной даме. Все приятные вещи предстоят в четверг.

— Я не буду просить городского судью сопровождать вас. Я знаю, что он в это время будет занят.

— Да, Ронни всегда очень много работает, — ответила она, разглядывая холмы. Они стали вдруг просто прелестны! Но она не могла бы коснуться их. Перед нею, как занавес, опустилось видение ее будущей замужней жизни. Она и Ронни будут каждый вечер заглядывать в клуб, как сегодня, потом ехать домой — переодеться; они будут посещать Лесли и Каллендаров, и Тэртонов, и Бэртонов, приглашать их к себе и получать от них приглашения, а подлинная Индия будет скользить мимо, незамеченная. Краски останутся — пышное зрелище птиц ранним утром, коричневые тела, белые тюрбаны, идолы с пурпурными и синими телами, — и движение останется, пока будут толпы на базаре и купальщики в бассейнах. Она будет их видеть со своего высокого сиденья в шарабане. Но силы, скрытые за красками и движением, будут ускользать от нее еще больше, чем сейчас. Она всегда будет видеть изображение Индии, но не чувствовать ее духа, и ей казалось, что частицу этого духа удалось тогда подметить м-с Мур.

И действительно, через несколько минут они уехали из клуба и переоделись, и к обеду пришли мисс Дерек и чета Мак-Брайд, а меню состояло из следующего: суп жюльен с большим количеством консервированного горошка, псевдо-домашний хлеб, рыба с множеством колючих костей, долженствовавшая изображать камбалу, опять консервированный горошек с котлетами, сбитые сливки с фруктами, сардинки на сухариках: меню Англо-Индии. Какое-нибудь блюдо могло быть поставлено или убавлено по мере возвышения или снижения по служебной лестнице, горошек мог быть суше или сочнее, сардинки и вермут могли быть импортированы другой фирмой, —но традиция оставалась: пища изгнанников, приготовленная слугами, которые ее не понимали. Адела думала о молодых мужчинах и женщинах, которых привозили сюда до нее с каждым пароходом, и сажали на ту же пищу, телесную и духовную, и прикрикивали на них тем же добродушным образом, пока они не переходили на одни лишь дозволенные темы и не начинали прикрикивать на других. «Я никогда бы не стала такой» — думала она, потому что сама была молода; но она чувствовала все же, что наткнулась здесь на нечто коварное и неподатливое, против чего ей нужны были союзники. Она должна собрать вокруг себя в Чандрапоре несколько человек, одинаковых с ней взглядов, и она была рада, что встретила м-ра Фильдинга и индусскую даму с непроизносимой фамилией. Во всяком случае это уже была какая-то ячейка; в течение ближайших двух дней она значительно лучше выяснит свое положение.

Мисс Дерек служила компаньонкой у махарани[14] одного из отдаленных туземных государств. Живая и веселая, она смешила их рассказом о своем отпуске, который взяла не потому, что махарани разрешила ей уехать, а потому, что чувствовала, что заслужила его. Она намеревалась теперь взять еще автомобиль махараджи; он был отправлен на конференцию туземных князей в Дели, и она разработала целый план, как захватить его на узловой станции, когда его будут везти обратно в поезде. Она также много шутила о «вечере на мосту», —в сущности она весь полуостров рассматривала как оперетку!

— Если не видеть смешных сторон этих людей, то здесь жить нельзя, — говорила мисс Дерек.

М-с Мак-Брайд — это она была когда-то сестрой милосердия, — не переставая, восклицала:

— О Нанси, как это уморительно! О Нанси, как это бесподобно! Как я хотела бы уметь так смотреть на вещи.

М-р Мак-Брайд говорил не много и производил впечатление приятного человека.

Когда гости разошлись и Адела отправилась спать, у матери с сыном снова начался разговор. Ронни хотел получить от нее совет и поддержку, —в то же время обижаясь на всякое вмешательство в свои дела.

— Что, Адела много беседует с тобой? —начал он. — Я так завален работой и не могу видеться с ней так часто, как рассчитывал, но я надеюсь, что она довольна.

— Мы с Аделой беседуем больше на счет Индии. Уж раз ты заговорил об этом, — дорогой мой, ты прав: ты должен бы чаще бывать с ней наедине.

— Да, может быть, только люди пойдут сплетничать.

— Ну что ж, надо же им иногда посплетничать! Пускай сплетничают.

— Здесь народ такой странный, совсем не то, что дома, — всегда стоишь у рампы, как говорит бурра-саиб. Вот возьми, например, пустячок: когда Адела пошла к границе клубного сада и Фильдинг отправился вслед за ней, я видел, как миссис Каллендар заметила это. Они все замечают, пока не убедятся окончательно, что ты — свой человек.

— Я не думаю, что Адела когда-нибудь станет у них своим человеком, у нее слишком развитая индивидуальность.

— Да, я знаю, это придает ей такую необычность, — сказал он задумчиво.

М-с Мур он казался каким-то чудаком. Привыкшая к замкнутости лондонской частной жизни, она не могла понять, что Индия, как будто столь таинственная, этой замкнутости не знала и что, следовательно, условности здесь гораздо сильнее.

— Я надеюсь, ничто ее не тревожит, — продолжал он.

— Мой дорогой мальчик, спроси у нее, спроси у нее сам.

— Она наверно слыхала про жару, но, разумеется, я каждый апрель буду отправлять ее на холмы, — я не такой человек, чтобы заставлять жену жариться в долине.

— Ну, дело, пожалуй, не в погоде.

— Дорогая мама, в Индии нет ничего, кроме погоды; это альфа и омега всего существования.

— Да, так сказал мистер Мак-Брайд, но Аделе действуют на нервы гораздо больше сами англо-индийцы. Она думает, видишь ли, что они недостаточно деликатно обращаются с туземцами.

— Ну, что я тебе говорил? —воскликнул он, внезапно утрачивая обычную кротость. — Я знал это уже на прошлой неделе. Как это (похоже на женщину — волноваться из-за пустяка!

В удивлении она даже забыла про Аделу.

— Пустяка? Пустяка? —повторяла она. — Как это может быть пустяком?

— Мы здесь не для деликатного обращения!

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что я говорю. Мы здесь для того, чтобы отправлять правосудие и сохранять мир. Таково мое мнение. Индия—не гостиная.

— Твое мнение достойно божества, — сказала она спокойно. Его манера говорить была ей неприятна больше, чем высказанное им мнение.

Пытаясь вернуть себе хорошее настроение, он сказал:

— Индия любит божества.

— А англичане любят изображать из себя божества.

— В этом нет ничего смешного. Мы здесь, и мы тут останемся, и эта страна должна с нами примириться, божества мы или не божества. Послушай, — воскликнул он вдруг почти патетически, —чего вы хотите от меня, ты и Адела? Чтобы я пошел против своего класса, против всех тех, кого я здесь уважаю и кем восхищаюсь? Чтобы я потерял ту власть делать добро в этой стране, какой я еще располагаю, из-за того, что мое поведение недостаточно деликатно? Вы обе не понимаете, что значит работа, иначе вы не говорили бы такого вздора. Я очень не люблю так говорить, но иногда это необходимо. Вы с Аделой проявляете какую-то болезненную чувствительность. Я наблюдал за вами обеими сегодня в клубе — и это после того как коллектор положил столько трудов, чтобы позабавить вас. Я приехал сюда затем, чтобы работать, помните это, чтобы силой удерживать в повиновении эту несчастную страну. Я не миссионер, не лейбористский член парламента, не расхлябанный и сентиментальный литератор. Я просто слуга правительства; ты хотела, чтобы я эту профессию избрал, и так оно и есть. Мы не деликатны в Индии и не собираемся быть деликатными. У нас есть дела поважнее.

Он говорил искренно. Каждый день, окруженный ложью и лестью, он с напряжением всех сил работал в суде, пытаясь решить, которая из двух неправильных версий менее неправильна, пытаясь бесстрашно оказывать справедливость, защитить слабого против менее слабого, робкого против говоруна. Сегодня утром он осудил железнодорожного служащего за то, что тот взял липшее с пилигримов за билеты, и одного патана-афганца за попытку изнасилования. Он не ожидал за это ни благодарности, ни признания; оба — и служащий и патан — могут апеллировать, подкупить более щедро свидетелей и добиться отмены приговора. Он выполнял свой долг. Но он ожидал сочувствия со стороны своих соотечественников и, если не считать вновь прибывших, обычно встречал его. Он полагал, что мог бы быть избавлен от «вечеров на мосту», когда рабочий день закончился и ему хочется сыграть партию в теннис в своем кругу или вытянуть ноги в удобном кресле.

Он говорил искренно, но ей хотелось, чтобы он меньше восхищался своими словами. Как наслаждался Ронни отрицательными сторонами своего положения! Как он подчеркивал, что находится в Индии не для того, чтобы вести себя деликатно, и какое явное удовлетворение находил он в этом! Ей вспомнились его школьные дни. Следы юношеского гуманизма выветрились, и он говорил как умный, но ожесточившийся мальчик. Может быть его слова и произвели бы на нее известное впечатление, но, слыша этот самодовольный тон, видя, с каким авторитетным и снисходительным выражением шевелятся губы под маленьким красным носом, она чувствовала — хотя это было и нелогично, — что все это — не последнее слово премудрости относительно Индии. Довольно было бы одного намека на сожаление — не подслащенный суррогат, но подлинное сожаление, идущее от сердца, — чтобы он предстал другим человеком, а вся Британская империя — иной.

— Я буду спорить и даже собираюсь декретировать, — сказала м-с Мур, постукивая кольцами. — Англичане здесь для того, чтобы быть деликатными.

— Почему ты так думаешь, мама? —спросил он, снова говоря ласково, так как ему стало стыдно своей раздражительности.

— Потому что Индия — часть земли. А бог поселил нас на земле затем, чтобы мы были приятны друг другу. Бог... есть... любовь. — Она колебалась, видя, как неприятна ему ее аргументация, но что-то заставляло ее продолжать. — Бог поселил нас на земле, чтобы мы любили (наших ближних и выказывали эту любовь, и он вездесущ, — даже здесь, в Индии, он видит, насколько мы преуспеваем.

Ронни был мрачен и немного обеспокоен. Он знал эти ее религиозные настроения, знал, что они признак нездоровья; они проявились особенно сильно, когда умер его отчим. Он думал: «Она заметно стареет, и мне не следовало бы обижаться, что бы она ни говорила».

— Желание вести себя деликатно угодно богу... Искреннее, пусть и бессильное желание заслуживает благословения божия. Я думаю, что неудача постигает каждого, но неудачи бывают так различны. Нужна добрая воля, еще и еще раз добрая воля. Хотя бы я и говорила на языке...

Он подождал, пока она кончит, затем сказал ласково:

— Я вполне это понимаю. Мне теперь, пожалуй, надо пойти заняться делами, а тебе — лечь спать.

— Да, да, пожалуй.

Они еще несколько минут не расходились, но беседа приняла нереальный характер с того момента, когда в нее вступили вопросы христианства. Ронни не возражал против религии, пока она освящала национальный гимн, но протестовал против попытки ее вмешательства в его жизнь. В этих случаях он говорил почтительным, но не допускающим возражения тоном: «Я не думаю, что следует говорить об этих вещах; каждый должен выработать себе собственную религию», и каждый, слышавший его, обычно бормотал: «Правильно!».

М-с Мур чувствовала, что совершила ошибку, упомянув о боге, но ей становилось все труднее избегать упоминаний о нем по мере того, как она старела, и он непрерывно присутствовал в ее мыслях с тех пор, как она приехала в Индию, хотя, как ни странно, теперь это удовлетворяло ее меньше. Ей часто приходилось произносить его имя как величайшее из всех, какие она знала, но оно никогда еще не бывало для нее менее действенным. За пределами небесного чудился всегда новый свод, за отдаленнейшим эхо — молчание. И она впоследствии сожалела, что не придерживалась единственного действительно серьезного вопроса, который явился причиной ее приезда в Индию, — а именно, отношений между Ронни и Аделой. Удастся им или не удастся увенчать свои отношения помолвкой?

Глава шестая

Азиз не был на «вечере на мосту». Сразу же после встречи с м-с Мур он был отвлечен другими делами. Прибыло несколько новых хирургических больных, которые доставили ему много работы. Он перестал быть отверженцем или поэтом и превратился в веселого медика, постоянно терзавшего слух своих друзей подробностями различных операций. По временам он увлекался своей профессией, но ему нужно было, чтобы она постоянно возбуждала его; не ум, а рука его служила науке. Он любил свой нож и искусно им пользовался, он любил также впрыскивать новейшие сыворотки. Но его отталкивала скука больничного режима и правил гигиены, и он был способен, сделав больному прививку брюшного тифа, пойти и выпить непрофильтрованной воды. «Чего можно ждать от этого парня? — говорил упрямый майор Каллендар. — Ни рыба, ни мясо». Но в глубине души он сознавал, что если бы не он, а Азиз делал в прошлом году операцию аппендицита м-с Грейсфорд, старая дама вероятно выжила бы. И это ничуть не располагало его в пользу подчиненного.

На другое утро после эпизода в мечети произошло столкновение, —между ними всегда происходили столкновения. Майор, который полночи не спал, захотел узнать, почему, ко всем чертям, Азиз не явился немедленно, когда ему было приказано.

— Простите, сэр, я явился. Я сел на велосипед, но он сломался около госпиталя Кау. Мне пришлось искать тонгу.

— Ах, вот как, сломался около госпиталя Кау? А каким образом вы там очутились?

— Как вы сказали, сэр?

— Господи ты боже мой! Если я живу здесь, — он ткнул ногой в камешек, — а вы живете здесь — меньше чем в десяти минутах, — а госпиталь Кау находится на другом конце города — там, — так как же вы ухитрились проезжать мимо госпиталя по дороге ко мне? Приступайте-ка к работе, для разнообразия.

Он удалился, рассерженный, не дожидаясь объяснений, которые были весьма правдоподобны. Госпиталь Кау был расположен как раз на прямой линии между домом Хамидуллы и его собственным, так что Азиз естественно проезжал мимо. Он не представлял себе, что образованные туземцы постоянно ходят друг к другу в гости и, хотя и с величайшим трудом, ткут сеть новых социальных отношений. Кастовость «или что-нибудь в этом роде» обязательно должна им помешать. Он знал только, что никто никогда не говорил ему правды, хотя он и жил в этой стране уже двадцать лет.

Азиз смотрел вслед уходящему, и ему было забавно. Когда он был в хорошем настроении, то находил англичан очень комичными, и ему нравилось, что они его не понимали. Но это была лишь забава для чувства и нервов, которую легко мог уничтожить случай или время; она не имела ничего общего с той подлинной веселостью, какую он испытывал, находясь среди людей, к которым чувствовал доверие. Нелестное сравнение, касающееся м-с Каллендар, пришло ему в голову. «Я должен рассказать это Махмуду-Али, —подумал он, —он посмеется». Затем он принялся за работу. Он был опытен, присутствие его было необходимо, и он это знал. Нелестное сравнение исчезло из его сознания, когда он стал упражнять свое профессиональное искусство.

В течение этих приятных и трудовых дней он смутно слышал, что коллектор дает вечер и что, по мнению Наваб-Бахадура, каждый должен на нем присутствовать. Его коллега-ассистент, доктор Панна Лал, был в восторге от этой перспективы и настаивал, чтобы они отправились вместе в его новом шарабане. Это устраивало обоих. Азизу не пришлось бы ехать на велосипеде — это было бы унизительно — и в то же время не пришлось бы тратиться на экипаж, а доктор Панна Лал, человек робкий и пожилой, был бы обеспечен спутником, который мог справиться с его лошадью. Он мог бы справиться с нею и сам, но с трудом, и кроме того он боялся автомобилей и незнакомого поворота во двор клуба.

— Может случиться несчастье, — сказал он вежливо, — но мы во всяком случае приедем туда благополучно, если мы даже и не вернемся оттуда. — И прибавил с большей логической последовательностью: — Я думаю, это произведет хорошее впечатление, если два доктора приедут одновременно.

Но когда наступил назначенный день, Азиза вдруг охватило отвращение, и он решил не ехать. С одной стороны, подъем, испытанный им во время недавно закончившейся работы, вызвал чувство независимости и здоровья. С другой — день этот случайно совпал с годовщиной смерти его жены. Она умерла вскоре после того, как он влюбился в нее; вначале он ее не любил. Приобщившийся к европейским понятиям, он относился отрицательно к вступлению в брак с женщиной, которую он никогда не видал; к тому же, когда он ее увидел, она разочаровала его, и их первый ребенок был зачат в чисто-животном порыве. Перемена началась после рождения ребенка. Он был побежден ее любовью, ее верностью, в которой было нечто большее, чем простая покорность, наконец ее усилиями воспитать себя в ожидании тех времен, когда исчезнет пурда, — если не при их жизни, то в следующем поколении. Она была умна и вместе с тем обладала старомодным изяществом. Постепенно он утратил владевшее им чувство, будто родные сделали для него плохой выбор. Чувственное наслаждение? —Конечно, если бы он и испытал его, оно притупилось бы уже через год, а тут он получил взамен нечто такое, что, казалось, росло по мере того, как укреплялась их совместная жизнь. Она родила сына... и давая жизнь второму сыну, она умерла. Тогда только он осознал свою потерю, а также и то, что никогда ни одна женщина не займет ее места; друг мог бы скорее заменить ее, чем другая женщина. Ее не стало, не было никого, подобного ей, — так разве же это ощущение ее как единственной — не любовь? Он развлекался, временами забывал ее; но в иные минуты он чувствовал, что всю красоту и радость мира она унесла в рай, и подумывал о самоубийстве. Встретит ли он ее за гробом? Есть ли там такое место встречи? Хотя и правоверный мусульманин, он не знал этого. Нераздельность бога была вне сомнений и неопровержимо возвещена, но во всех остальных вопросах он колебался, подобно самому обыкновенному христианину; его вера в будущую жизнь могла потускнеть, превратиться в простую надежду, исчезнуть, снова появиться, и все на протяжении одной фразы или десяти ударов сердца, так что, казалось, не он сам, а его кровяные шарики решают за него, какого мнения ему придерживаться и на какой срок. Так было со всеми его мыслями. Ничто не оставалось, ничто не проходило, что не возвратилось бы вновь; беспрерывно шел этот круговорот, поддерживая в нем молодость, и он оплакивал жену тем более искренне, что оплакивал ее редко.

Проще было бы сказать доктору Лалу, что он переменил намерение насчет вечера, но до последней минуты он сам не знал, что он переменил его; да он, в сущности, и не менял ничего, оно само переменилось. Его захлестнуло непобедимое отвращение. М-с Каллендар, м-с Лесли, —нет, он не мог выносить их, когда ему было так тяжело: они бы заметили его настроение, — Азиз приписывал британской матроне необыкновенные способности проникновения в чужие души, — и им доставило бы наслаждение мучить его, они бы стали высмеивать его перед своими мужьями. Когда ему надлежало быть совсем готовым, он стоял на почте и писал телеграмму своим детям; вернувшись домой, он узнал, что доктор Лал заезжал за ним и поехал дальше. Ну что ж, пусть едет, это вполне подходит к его грубой натуре. Что касается его, Азиза, он будет общаться с умершей.

Открыв ящик стола, он достал фотографию своей жены и стал ее рассматривать; слезы брызнули у него из глаз. Он подумал: «Как я несчастлив!» Но так как он действительно был несчастлив, другое чувство скоро примешалось к его самосожалениям: ему хотелось вспомнить, какой была его жена, и он не мог этого сделать. Почему ему легко было вспоминать людей, которых он не любил? Они всегда стояли перед ним как живые, тогда как, чем больше он смотрел на эту фотографию, тем меньше в ней видел. С тех самых нор, как ее положили в могилу, она ускользала от него. Он знал, что она совсем ускользнет из его рук и глаз, но думал, что она будет продолжать жить в его сознании, не отдавая себе отчета в том, что самый факт нашей прошлой любви к умершим делает их для нас еще более нереальными, и чем более страстно мы к ним взываем, тем дальше они от нас уходят. Кусочек коричневого картона и трое детей — вот все, что у него осталось от жены. Это было невыносимо; он снова подумал: «Как я несчастлив!» — и стал счастливее. Он на секунду вдохнул воздух смерти, окружающий людей Востока и всех людей вообще, и отшатнулся, задыхаясь, ибо он был молод. «Никогда, никогда я не примирюсь с этим, — говорил он себе. — Конечно, моя карьера — сплошная неудача, а мои сыновья будут плохо воспитаны». Поскольку это было раз навсегда установлено, он постарался отделаться от этой мысли и стал рассматривать заметки, сделанные им в больнице по поводу одного хирургического случая. Может быть, какому-нибудь богачу вдруг понадобится подобная операция, и он сможет тогда заработать большую сумму денег. Так как заметки заинтересовали его сами по себе, он снова запер фотографию в стол. Ее минута прошла, и он больше уже не думал о жене.

После чая его настроение улучшилось, и он отправился повидать Хамидуллу. Тот уехал на вечер, но пони его был дома, и Азиз взял его вместе с бриджами для верховой езды и молотком для игры в поло, принадлежавшими его другу. Он отправился на майдан. Площадь была пустынна, только на одном конце ее тренировались несколько юношей с базара. Тренировались для чего? Им было бы, пожалуй, нелегко на это ответить, но термин «тренировка» был, так сказать, пущен в обращение. Они бегали по кругу, жалкие, с кривыми ногами, — физическое состояние местного населения было отвратительным, —с выражением на лице не столько решимости, сколько желания подчиняться решению других. «Махараджа, салям!» — крикнул Азиз шутливо. Юноши остановились и засмеялись. Он посоветовал им не переутомляться. Они обещали, что не будут, и побежали дальше.

Выехав на середину площади, он начал гонять мяч. Он не умел играть; но его пони умел, и он решил учиться, отбросив в сторону все людские треволнения. Носясь по коричневой плоскости майдана, он забыл о проклятом житье- бытье, пока вечерний ветерок обвевал ему лоб, а окружающие деревья мягкой зеленью радовали глаз. Мяч отпрыгнул в сторону другого случайного игрока, младшего офицера, тоже практиковавшегося на площадке. Он отбросил его обратно Азизу и крикнул:

— Давайте его опять сюда.

— Даю.

Вновь прибывший кое-что понимал в игре, но лошадь его ничего в ней не смыслила, так что силы были равны. Занявшись мячом, они незаметно почувствовали влечение друг к другу и, останавливая лошадей, чтобы отдохнуть, улыбнулись. Азиз любил военных — они либо сходились с вами, либо осыпали вас руганью, а то и другое было предпочтительнее высокомерия штатских, — офицеру же нравился всякий, умеющий ездить верхом.

— Часто играете? — спросил он.

— Никогда.

— Давайте еще сыгранем.

Когда он наносил удар, лошадь брыкнула, он слетел наземь, крикнув «Ах ты господи!», и снова вскочил в седло.

— Вы падаете когда-нибудь?

— Часто.

— Не может быть.

Они снова натянули поводья, и дружеский огонек горел в их глазах. Но он остыл вместе с их телами, потому что спорт может зажечь только временный огонь. Национальная рознь вступала в права, но они расстались прежде, чем она смогла выпустить свой яд. «Если бы только все они были такие» — думал каждый из них.

Солнце было на закате. На майдан пришли несколько единоверцев Азиза и молились, обратившись лицом в сторону Мекки. Прошествовал священный бык, направляясь к ним, и Азизу, хотя и не чувствовавшему склонности к молитве, было неприятно, что этот неуклюжий живой идол помешает им. Он слегка хлопнул его своей клюшкой. В этот момент он услышал голос, окликавший его со стороны дороги: это был доктор Панна Лал, который возвращался в великом огорчении с вечера у коллектора.

— Доктор Азиз, доктор Азиз, где вы были? Я целых десять минут ждал у вас в доме, потом уехал.

— Я ужасно сожалею, — мне пришлось отправиться на почту.

Человек из его круга понял бы эти слова, как указание на то, что он переменил намерение, — поступок слишком обычный, чтобы заслуживать порицания. Но доктор Лал, происходивший из низшего класса, сомневался — не было ли тут намерения оскорбить его, и, кроме того, он был недоволен тем, что Азиз ударил священного быка.

— На почту? — сказал он. — Разве вы не можете послать ваших слуг?

— У меня их так немного—выбор очень невелик.

— Ваш слуга говорил со мной. Я видел вашего слугу.

— Но, доктор Лал, подумайте, как бы я мог услать слугу, когда вы должны были приехать; вы приходите, мы отправляемся, дом остается пустой, слуга мой, скажем, возвращается, а все мое движимое имущество тем временем унесли воры. Неужели вы хотели бы этого? Кухарка глуха, — я никогда не могу положиться на кухарку, — а бой всего-навсего маленький мальчик. Я и Хассан, мы никогда, никогда не уходим из дому одновременно. Это у меня твердое правило.

Он говорил все это и еще многое другое из вежливости, стараясь вывести доктора Лала из неловкого положения. Он не выдавал свои слова за правду, и их не следовало подвергать критике, как если бы они были правдой. Но его собеседник занялся мелкой и малодостойной работой разрушения, говоря:

— Если даже и так, то что же мешало оставить записку и сообщить, куда вы идете? —и так далее в том же духе.

Азиз ненавидел дурно воспитанных людей и потому заставил своего пони стать на дыбы.

— Подальше, подальше, а то мой тоже начнет бесноваться, — завопил доктор Лал, обнаруживая истинную причину своего раздражения. —Он вел себя сегодня так грубо и необузданно, повредил очень дорогие цветы в саду клуба, и его пришлось оттаскивать назад с помощью четырех человек. А английские леди и джентльмены глядели на все это, и даже сам саиб коллектор заметил. Но я не хочу отнимать у вас драгоценное время, доктор Азиз. Вас это не может интересовать, у вас столько приглашений и телеграмм. Я ведь всего-навсего бедный старый доктор, который подумал, что следует засвидетельствовать свое почтение, когда меня пригласили, там, куда меня пригласили. Ваше отсутствие, позволю себе заметить, вызвало толки.

— Пусть их, чорт побери, толкуют.

— Хорошо быть молодым. Чорт побери! Да, очень хорошо. Чорт побери кого?

— Я иду или не иду, как мне угодно.

— А все-таки вы даете мне обещание, а потом сочиняете эту историю с телеграммой. Пошел, Пегий.

Экипаж тронулся, и Азизом овладело безумное желание приобрести врага на всю жизнь. Ему было так легко сделать это, пустив лошадь в галоп рядом с экипажем. Он так и сделал. Пегий рванулся вперед. Азиз поскакал обратно на майдан. Возбуждение, вызванное игрой с офицером, продолжало еще владеть им некоторое время, и он носился и кружился, тюка не вспотел; до той самой минуты, когда пони был возвращен в конюшню Хамидуллы, Азиз чувствовал себя ровней любому. Едва только он поставил ноги на землю, как им овладели тайные страхи. Не испортил ли он свою репутацию в глазах предержащих властей? Не оскорбил ли он коллектора, уклонившись от вечера? Доктор Панна Лал — лицо, конечно, вполне незначительное, но умно ли было ссориться даже с ним? Из просто-человеческого умонастроение его превратилось в политически-расчетливое. Вдохнув миазмы, которыми был насыщен воздух, он уже не думал: «Могу ли я ладить с людьми?», но: «Кто сильнее — они или я?»

Дома его ожидало письмо, снабженное правительственной печатью. Оно лежало у него на столе подобно динамитной бомбе, которая при малейшем прикосновении может разнести на куски его жалкий бунгало. Очевидно, его прогоняют со службы за то, что он не пришел на вечер. Когда он вскрыл конверт, в нем оказалось нечто совсем иное: приглашение от м-ра Фильдинга, директора правительственного колледжа, прибыть к нему на чашку чая послезавтра. Настроение Азиза бурно оживилось. Оно оживилось бы во всяком случае, так или иначе, ибо он обладал душой, умевшей страдать, но неспособной задыхаться, и под покровом его постоянной изменчивости таились несокрушимые жизненные силы. Но это приглашение доставило ему особую радость потому, что Фильдинг просил его на чашку чая месяц тому назад, и он совсем забыл об этом, —не ответил, не пошел, просто забыл. И вот теперь приходит второе приглашение, без какого бы то ни было замечания или хотя бы даже намека на его промах. Вот где истинная вежливость, — благородный поступок, свидетельствующий о сердечной доброте, — и он, схватив перо, написал прочувствованный ответ и затем снова поспешил к Хамидулле за сведениями. Ибо он не был знаком с директором колледжа и надеялся, что наконец единственный серьезный пробел в его жизни будет восполнен. Он жаждал узнать все подробности об этом превосходном человеке: сколько он получает жалованья, какие у него вкусы, его прошлое, чем можно ему лучше всего понравиться. Но Хамидуллы все еще не было дома, а Махмуд- Али, которого он застал, мог только отпускать глупые и грубые шутки по поводу вечера у коллектора.

Глава седьмая

Этот м-р Фильдинг попался в сети Индии поздно. Ему было уже за сорок, когда он переступил порог вокзала Виктории в Бомбее с его исключительно странным порталом и—подкупив контролера-европейца—внес свой багаж в купе своего первого тропического поезда. Путешествие это сохранилось в его памяти как нечто полное значения. Из двух его попутчиков, находившихся в купе, один был юноша, впервые, как и он сам, посетивший Восток, другой — матерый англо-индиец, приблизительно его возраста. Пропасть отделяла его от обоих; он перевидал слишком много городов и людей, чтобы быть похожим на первого или стать подобным второму. Новые впечатления обступали его толпой, но это были не общепринятые новые впечатления; их обусловливало прошлое, и так же обстояло дело и с его ошибками. Смотреть, например, на индуса так, как если бы он был итальянцем, — не столь уж распространенное заблуждение и, пожалуй, не столь уж роковое, — и Фильдинг часто пытался проводить аналогии между этим полуостровом и тем, другим, меньшим, более изящно очерченным, который вклинивается в классические воды Средиземного моря.

Его жизненный путь был хотя и путем ученого, но путем многообразным, и в нем были такие моменты, в которых приходилось раскаиваться. Теперь это был закаленный, добродушный, умный человек средних лет; учащиеся привилегированных школ, умственно-отсталые и полицейские — все прошли через его руки, и он не имел ничего против того, чтобы присоединить сюда и туземцев Индии. Благодаря влиятельным друзьям, он был назначен директором маленького колледжа в Чандрапоре; он был доволен этим и решил, что добился в жизни успеха. Он отлично поставил себя с учениками, но пропасть между ним и его соотечественниками, наличие которой он заметил в поезде, устрашающим образом расширялась. Вначале он не мог понять, в чем дело. Его нельзя было упрекнуть в отсутствии патриотизма, он всегда ладил с англичанами в Англии, все его лучшие друзья были англичане, — так почему же здесь дело обстояло иначе? Крупный, грубо сколоченный, с угловатыми движениями, голубоглазый, он, казалось, внушал доверие — пока не начинал говорить. Тогда что-то в его манере неизменно заставляло людей настораживаться, и недоверие, которое естественно внушала его профессия, уже не рассеивалось. Что в Индии люди умеют мыслить — конечно, неизбежное зло, но горе тому, чьими стараниями это зло умножается. Стало распространяться мнение, что м-р Фильдинг — разрушитель, и это мнение было правильным, потому что идеи губительны для кастовости, а он пользовался для их распространения самым могущественным методом — обменом. Не миссионер и не ученый, он чувствовал себя всего счастливее во время частной беседы, обогащающей обоих собеседников. Он верил в то, что земной шар — это мир людей, которые стремятся общаться друг с другом и лучше всего могут это осуществить с помощью доброй воли плюс культура и разум, — вера, весьма мало подходящая для Чандрапора, но для него было уже слишком поздно терять ее. У него отсутствовало расовое чувство — не потому, чтобы он стоял выше своих собратьев-чиновников, но потому, что он вырос в другой атмосфере, где не процветал стадный инстинкт. Больше всего повредило ему в клубе мимоходом брошенное замечание о том, что так называемые белые расы — в действительности розовато-серые. Он сказал это просто так, чтобы поддержать веселое настроение, вовсе не отдавая себе отчета в том, что «белое» здесь не больше связано с представлением о цвете, чем «боже, храни короля» — с представлением о боге, и что рассуждать о том, что оно обозначает, является высшей степенью неприличия. Розовато-серый индивидуум, к которому он обратился, был глубоко скандализован; чувство недоверия пробудилось в нем, и он сообщил его остальному стаду.

Тем не менее мужчины терпели Фильдинга за его добросердечие и физическую силу; но жены их решили, что он не настоящий саиб. Они его не выносили. Он не обращал на них внимания, и это обстоятельство, которое не вызвало бы никаких толков в феминистской Англии, повредило ему в обществе, где мужчине полагается быть деятельным и общительным. М-р Фильдинг никогда не давал советов насчет собак или лошадей, не приходил к обеду, не наносил днем визитов, не украшал елок на Рождество, а если и посещал клуб, то только затем, чтобы сыграть в теннис или на бильярде и затем уйти. Это была правда. Он обнаружил, что можно одновременно общаться с туземцами и с англичанами, но что тот, кто желает также общаться с англичанками, должен бросить туземцев. Они несоединимы. Бесполезно порицать ту или другую сторону, бесполезно порицать их за то, что они не одобряют друг друга. Это — факт, и надо выбирать одно или другое. Большинство англичан предпочитали своих соотечественниц, которые, приезжая все в большем числе, с каждым годом делали более осуществимой жизнь «совсем как на родине». Фильдинг нашел удобным и приятным общаться с туземцами и должен был за это расплачиваться. Как правило, ни одна англичанка не переступала порога колледжа не по служебной обязанности, и если он пригласил м-с Мур и мисс Кестед на чашку чая, то лишь потому, что это были вновь прибывшие, которые будут смотреть на все одинаковым, хотя и поверхностным взглядом, и не станут подбирать специальный тон, обращаясь к другим его гостям.

Самое здание колледжа было кое-как состряпано Департаментом общественных работ, но к нему примыкал старинный сад с летним домом, в котором Фильдинг жил большую часть года. Он одевался, выйдя из ванны, когда ему доложили о приходе доктора Азиза. Возвысив голос, он крикнул из спальни:

— Пожалуйста, располагайтесь как дома.

Эти слова не были заранее обдуманы, как и большинство его действий; просто он захотел их сказать. Для Азиза они имели вполне определенный смысл.

— Вы позволите, мистер Фильдинг, в самом деле? Вы очень добры, —крикнул он в ответ. — Я необыкновенно люблю непринужденное поведение.

Настроение его сразу поднялось; он оглядел комнату. Некоторая роскошь, но никакого порядка — ничего способного запугать бедных туземцев. Комната, очень красивая, выходила прямо в сад тремя высокими деревянными арками.

— Я очень давно желал познакомиться с вами, — продолжал он. — Я так много слышал от Наваб-Бахадура о вашей сердечности. Но где можно встретиться в этой проклятой дыре — Чандрапоре? — Он подошел вплотную к двери. —Когда я был тут новеньким, знаете что? Я желал, чтобы вы заболели, и мы бы могли таким путем познакомиться. — Оба рассмеялись, и он, ободренный своим успехом, начал импровизировать. — Я говорил себе: как мистер Фильдинг выглядит сегодня утром? Может быть он бледен. И главный врач тоже бледен, он не сможет ухаживать за ним, когда начнется лихорадка. Вместо того, наверное, пошлют меня. И мы бы вели такие замечательные беседы, потому что вы известный знаток персидской поэзии.

— Вы меня, значит, знаете в лицо?

— Конечно, конечно. А вы меня знаете?

— Я очень хорошо вас знаю понаслышке.

— Я здесь так недавно и работаю около базара. Не удивительно, что вы никогда не видели меня, и я удивляюсь, что вам известно мое имя. Знаете что, мистер Фильдинг?

— Да?

— Угадайте, пока вы еще не вышли, какой у меня вид. Это будет вроде игры.

— В вас пять футов девять дюймов росту, — сказал Фильдинг, делая это предположение на основании того, что он мог видеть сквозь нижнее стекло в двери спальни.

— Замечательно. Что дальше? Нет ли у меня почтенной белой бороды?

— Чорт!

— Что-нибудь случилось?

— Я наступил на мою последнюю запонку от воротничка.

— Возьмите мою, возьмите мою!

— У вас есть свободная?

— Да, да, одну минуту.

— Только если она не на вас.

— Нет, нет, у меня есть одна в кармане.

Отступив в сторону так, чтобы очертания его фигуры не были видны сквозь дверь, он сорвал воротничок и вытащил из рубашки заднюю запонку, золотую запонку, составлявшую часть прибора, привезенного ему его зятем из Европы.

— Вот она, — крикнул он.

— Зайдите с ней сюда, если вы разрешите с вами не стесняться.

— Еще одну минуту. — Поставив на место воротничок, он про себя молил бога, чтобы тот не выскакивал сзади из пиджака во время чая. Слуга Фильдинга, помогавший ему одеваться, раскрыл перед ним дверь.

— Большое спасибо.

Они, улыбаясь, пожали друг другу руки. Азиз начал оглядываться кругом, словно находился у старого приятеля. Фильдинг не был удивлен их быстрым сближением. Когда имеешь дело с таким эмоциональным народом, близость может возникнуть только сразу или никогда, и они с Азизом, слышавшие друг о друге только хорошее, могли позволить себе отказаться от предварительных церемоний.

— Но я же всегда думал, что у англичан комнаты такие аккуратные. По-видимому, это не так. Мне незачем так стыдиться. — Он непринужденно сел на кровать; затем окончательно забывшись, поднял и поджал под себя ноги. — Все выстроено холодно на полках, — вот, что я думал. Скажите, мистер Фильдинг, запонка войдет?

— Сам-не-а-юсь.

— Простите, что это было за слово? Вы, может быть, научите меня каким-нибудь новым словам и улучшите мой английский язык?

Фильдинг сомневался, можно ли улучшить «все выстроено холодно на полках». Его часто поражала та живость, с какой молодое поколение схватывало чужой язык. Они его видоизменяли, но во всяком случае могли быстро сказать все то, что им хотелось; они вовсе не грешили бабуизмами, как это приписывали им в клубе. Но клуб прогрессировал медленно; он все еще утверждал, что почти никто из магометан и ни один индуист не станет есть за одним столом с англичанами и что все индусские женщины скрыты за неприступной пурдой. Индивидуально члены клуба были лучше осведомлены; но клуб в целом отказывался меняться.

— Позвольте я вдену вашу запонку. Вот что... задняя дырочка у рубашки очень маленькая, а разрезать ее жалко.

— Почему, чорт возьми, надо вообще носить воротнички? — проворчал Фильдинг, нагибая шею.

— Мы носим их, чтобы не придиралась полиция.

— То есть как это?

— Когда я еду на велосипеде в английском платье — крахмальный воротничок, шляпа с проломом, — они не обращают внимания. Если на мне феска, они кричат: «У вас фонарь потух!» Лорд Керзон не подумал об этом, когда он призывал туземцев Индии сохранить свои живописные костюмы. — Ура! Запонка вошла. — Иногда я закрываю свои глаза и мечтаю, что на мне опять великолепное платье и я иду в бой следом за Аламгиром. Мистер Фильдинг, разве не прекрасна была тогда Индия: Могольское царство на высоте могущества и Аламгир в Дели на Павлиньем троне?

— Две дамы придут сегодня к чаю, чтобы встретиться с вами, — мне кажется, вы их знаете?

— Встретиться со мной? Я не знаю никаких дам.

— Не знаете миссис Мур и мисс Кестед?

— Ах да, я припоминаю. — Романтический эпизод в мечети исчез из его сознания сейчас же после того, как он закончился. — Весьма пожилая дама, но повторите, пожалуйста, имя ее спутницы?

— Мисс Кестед.

— Как вам будет угодно. — Он был разочарован тем, что придут еще гости, потому что предпочел бы остаться наедине со своим новым другом.

— Если хотите, вы можете рассказать мисс Кестед о Павлиньем троне, — она, говорят, с художественными наклонностями.

— Поздний импрессионизм?

— Поздний импрессионизм — вы скажете тоже! Идемте лучше чай пить. Для меня этот мир становится чересчур запутанным.

Азиз был обижен. Эти слова должны были означать, что он, темный туземец, не имеет никакого права знать о позднем импрессионизме, — это привилегия господствующей расы, разумеется. Он произнес натянуто:

— Я не считаю миссис Мур моим другом, я только случайно встретился с ней в моей мечети.

И хотел добавить: «одной встречи слишком мало для дружбы», но еще прежде, чем он закончил фразу, натянутость исчезла, так как он почувствовал глубокое душевное расположение Фильдинга. Его собственное ответное чувство устремилось ему навстречу, борясь с бурными волнами эмоций, которые одни только могут привести путника в надежную гавань, но могут, промчав его мимо, бросить на прибрежные скалы. Он был на самом деле в безопасности — в такой же безопасности, как прибрежный житель, который знает лишь устойчивую почву и думает, что каждый корабль должен потерпеть крушение, — и в то же время он испытывал ощущения, какие не могут быть знакомы жителю берегов. В действительности он был скорее чувствителен, чем способен на ответное чувство. В каждом замечании он находил смысл, но не всегда действительный смысл, и его жизнь, хотя и яркая, была больше похожа на сон. Фильдинг, например, вовсе не имел в виду сказать, что индусы — темный народ, — он хотел сказать, что поздний импрессионизм — дело темное; целая пропасть разделяла его замечание от слов м-с Тэртон: «Подумайте, они говорят по-английски», но для Азиза и то и другое прозвучало одинаково. Фильдинг заметил, что произошло что- то неладное и что затем дело опять наладилось, но это его не обеспокоило, так как в области личных отношений он был оптимистом, и беседа их непринужденно текла по- прежнему.

— Кроме дам, я ожидаю еще одного из моих помощников — Нараяна Годболя.

— Ого, декканского брахмана!

— Он тоже желал бы возвращения к прошлому, но не обязательно к Аламгиру.

— Еще бы! Знаете, что утверждают декканские брахманы? Что Англия завоевала Индию у них, — подумайте, именно у них, а не у моголов. Разве это не похоже на их обычное нахальство? Они даже путем подкупа добились того, что это появилось в учебниках; они очень ловкие и к тому же колоссально богаты. Судя по всему, что я о нем слышал, профессор Годболь совсем не похож на остальных декканских брахманов. Очень искренний парень.

— Почему вы, здешние, не организуете клуба в Чандрапоре, Азиз?

— Может быть — когда-нибудь... а вот, я вижу идут миссис Мур и — не помню, как ее зовут...

Как удачно, что это была «непринужденная» встреча, где изгнаны всякие формальности! В этих условиях Азиз нашел разговор с английскими леди совсем не трудным делом; он обращался к ним, как к мужчинам. Красота смутила бы его, потому что у нее собственные законы, но м-с Мур была так стара, а мисс Кестед так неизящна, что от этого беспокойства он был избавлен. Угловатые формы Аделы и веснушки на ее лице были в его глазах ужасными недостатками, и он поражался, как бог мог так немилостиво поступить с женским телом. Поэтому его отношение к ней оставалось все время совершенно искренним и прямым.

— Мне хочется кое-что спросить у вас, доктор Азиз, — начала она. — Я слышала от миссис Мур, какую полезную и интересную беседу она имела с вами в мечети. За эти несколько минут она больше узнала об Индии, чем за три недели со времени нашего прибытия.

— О пожалуйста, не упоминайте о таких ничтожных вещах. Могу я вам еще что-нибудь рассказать о моей стране?

— Я хочу, чтобы вы мне объяснили одно недоразумение, которое произошло у нас сегодня утром; наверное, это было связано с каким-нибудь правилом индусского этикета.

— По чести говоря, такого не существует, — ответил он. — Мы по природе своей самый бесцеремонный народ.

— Боюсь, что мы совершили какую-то неловкость и тем нанесли обиду, — сказала м-с Мур.

— Это еще более невероятно. Но могу я узнать факты?

— Леди и джентльмен — туземцы — обещали прислать за нами экипаж сегодня в девять часов утра. Он так и не появился. Мы ждали, ждали, ждали, —не можем представить себе, что случилось.

— Какое-нибудь недоразумение, — сказал Фильдинг, тотчас же поняв, что происшедший инцидент из тех, которые лучше всего не выяснять до конца.

— Нет, нет, тут что-то не то, — настаивала на своем мисс Кестед. — Они даже отказались от поездки в Калькутту, чтобы нас принять. Мы обе чувствуем, что, наверное, совершили какую-нибудь глупейшую бестактность.

— Я не стал бы беспокоиться об этом.

— Вот как раз то же самое говорит мне мистер Хезлоп, — ответила она, слегка краснея. — Если не беспокоиться, то как же тогда понять?

Хозяин дома был склонен переменить тему разговора, но Азиз горячо подхватил ее и, услышав обрывки имени провинившихся, заявил, что они индусы.

— Дряблые индусы — у них нет никакого понятия об общественной жизни; я их очень хорошо знаю благодаря одному доктору в моей больнице. Такой дряблый, беспорядочный парень! И хорошо, что вы не отправились к ним: их дом дал бы вам ложное представление об Индии. Полная антисанитария. Я лично думаю, что им стало стыдно своего дома и потому они и не послали.

— Это допустимо, — сказал Фильдинг.

— Я так ненавижу всякие тайны, — заявила Адела.

— Мы, англичане, их ненавидим.

— Я не люблю их не потому, что я англичанка, а с моей личной точки зрения, — поправила она его.

— Я люблю тайны, но совсем не люблю путаницы, — сказала м-с Мур.

— Тайна всегда означает путаницу.

— Вот как, вы так думаете, мистер Фильдинг?

— Тайна — это только громкое название для путаницы. И в том и в другом случае не стоит их распутывать. Мы с Азизом хорошо знаем, что Индия — сплошная путаница.

— Индия... О, что за странная мысль!

— Если вы навестите меня, не будет никакой путаницы, — сказал Азиз, вдруг теряя почву под ногами. — Миссис Мур... все присутствующие... я приглашаю всех... пожалуйста.

Старая дама приняла приглашение; молодой доктор продолжал ей казаться необыкновенно милым, а кроме того какое-то новое ощущение, наполовину скука, наполовину возбуждение, заставляло ее сворачивать на каждую неизведанную тропинку. Мисс Кестед приняла приглашение из любви к приключениям. Ей также понравился Азиз, и она была уверена, что когда она его лучше узнает, он раскроет ей свою страну. Ей было приятно его приглашение, и она попросила его дать свой адрес.

Азиз с ужасом думал о своем бунгало. Это была отвратительная хибарка вблизи низкопробного базара. В ней была, в сущности, только одна комната, да и та полна маленьких черных мух.

— Давайте теперь говорить о чем-нибудь другом, — воскликнул он. — Я хотел бы жить здесь. Посмотрите на эту прекрасную комнату! Полюбуемся ею вместе. Посмотрите на эти закругленные линии у основания сводов. Какое изящество! Это архитектура вопросов и ответов. Миссис Мур, вы в Индии, и я вовсе не шучу.

Комната вдохновляла его. Это была приемная зала, выстроенная в восемнадцатом веке для какого-нибудь высокопоставленного лица; несмотря на свою деревянную отделку, она напоминала Фильдингу флорентийскую «Loggia dei Lanzi». Маленькие комнаты, теперь европеизированные, примыкали к ней с обеих сторон, но центральная зала была не оклеена обоями и лишена оконных стекол, и аромат сада свободно проникал в нее. Сидевшие в комнате были, так сказать, выставлены для публичного обозрения, находясь на виду у садовников, которые кричали на птиц, и у человека, арендовавшего бассейн для разведения в нем водяных каштанов. Фильдинг сдавал в аренду также и манговые деревья, — кто знает, кто только не мог еще забрести сюда! — и слуги его день и ночь сидели на ступеньках дома, чтобы отпугивать воров. Бесспорно, здесь было прекрасно, и англичанин ничего не испортил, а Азиз, под влиянием западных настроений, наверное, развесил бы по стенам картины Мод Гудмен. И все же не могло быть сомнений в том, кто в действительности является владельцем комнаты.

— Вот я творю здесь справедливость. Приходит бедная вдова, которую ограбили, и я даю ей пятьдесят рупий, другой, — сто, и так далее, и так далее. Мне бы это было очень по душе.

М-р Мур улыбнулась, думая о современном методе творить справедливость, который олицетворял ее сын.

— Боюсь, что рупии не способны длиться вечно, — сказала она.

— Мои длились бы. Бог дал бы мне еще, увидев, что я даю. Давайте всегда, как Наваб-Бахадур. Мой отец был такой же, вот почему он умер бедняком. — Обводя широким жестом комнату, он населил ее чиновниками и писцами, благосклонными ко всем, потому что они жили в давнопрошедшие времена. — Так мы сидели бы здесь, вечно дающие, — на коврах вместо стульев, в этом была бы главная разница между тогда и теперь, —но я думаю, что мы никогда никого не наказывали бы.

Дамы были согласны с этим.

— Дайте бедному преступнику лишний шанс. Человек только становится хуже, когда его отправляют в тюрьму и развращают.

Лицо его осветилось глубокой нежностью человека, неспособного быть администратором и неспособного понять, что если бедного преступника отпустить, он снова ограбит бедную вдову. Азиз чувствовал нежность ко всем, исключая немногих наследственных врагов, которых он не считал людьми: он жаждал им отомстить. Он чувствовал нежность даже к англичанам; в глубине сердца он знал, что не по своей вине они такие холодные и странные и словно ледяной поток странствуют по его стране.

— Мы никого, никого не наказываем, — повторял он, — а вечером мы даем большой банкет с танцовщицами, и вокруг бассейна блистают прелестные девушки. Они пускают фейерверк, и все пируют и счастливы вплоть до следующего дня, когда снова, как раньше, мы будем творить правосудие, —пятьдесят рупий, сто рупий, тысяча, — пока не настанет мир. Ах, почему мы не жили в те времена? — Но вы любуетесь домом мистера Фильдинга? Посмотрите, колонны выкрашены в синий цвет, а павильоны веранды — как вы их называете? — здесь над нами изнутри тоже синие. Посмотрите на резьбу на павильонах. Подумайте, сколько часов на это пошло. Их маленькие крыши выгнуты в подражание бамбуку. Это так красиво, — а снаружи у водоема колеблются бамбуки. Миссис Мур! Миссис Мур!

— Да? —сказала она, смеясь.

— Вы помните воду около нашей мечети? Она стекает вниз и наполняет этот водоем — хитроумное создание императоров. Они останавливались здесь по дороге в Бенгалию. Они любили воду. Где бы они ни проходили, всюду возникали фонтаны, сады, бани. Я как раз говорил мистеру Фильдингу, что готов был бы все отдать, чтобы служить им.

Он ошибался относительно воды, которую никакой император, как бы он ни был хитроумен, не мог заставить взбираться по холму вверх; между мечетью и домом Фильдинга лежала довольно глубокая почвенная складка, в которой умещался почти весь Чандрапор. Ронни оборвал бы его, Тэртон захотел бы его оборвать, но сдержался бы. Фильдингу даже не захотелось оборвать его; он давно уже приглушил в себе жажду словесной правды и искал только правдивости духа. Что до мисс Кестед, то она принимала все, что говорил Азиз, буквально. В своем неведении она смотрела на него как на «Индию», не предполагая даже, что горизонт его ограничен, а образ действий ошибочен и что ни один человек не является Индией.

Он был теперь очень оживлен, болтал без умолку и даже чертыхался, когда ему случалось запутаться в какой-нибудь фразе. Он рассказал им о своей профессии и об операциях, свидетелем и исполнителем которых он был, вдаваясь при этом в детали, шокировавшие м-с Мур, хотя мисс Кестед принимала их за доказательство широты его взглядов: ей приходилось слышать подобные разговоры, нарочито свободные, на родине, в прогрессивных академических кругах. Он показался ей эманципированным и положительным человеком, и она вознесла его на вершину, которой он никак не мог бы удержать за собой. В данный момент он, конечно, поднялся довольно высоко, но отнюдь не на какую-нибудь вершину. Крылья вознесли его вверх, перемена настроения неминуемо должна была сбросить его на землю.

Появление профессора Годболя немного успокоило его, но тем не менее это был попрежнему его вечер. Брахман, вежливый и загадочный, не прерывал потока его красноречия и даже поощрял его. Он пил свой чай, поставленный на низеньком столике, поодаль от нечестивых, несколько позади его, так что ему приходилось тянуться назад, словно это была пища, на которую он набрел случайно; все присутствующие делали вид, что не замечают чая профессора Годболя. Это был пожилой высохший человек с седыми усами и серо-голубыми глазами; цвет кожи у него был такой же светлый, как у европейца. Он носил тюрбан, напоминавший бледнокрасные макароны, пальто, пиджак, дхоты,[15] носки с вышивкой. Вышивка гармонировала с тюрбаном, и вся внешность профессора Годболя говорила о гармонии, —словно он сочетал в себе духовно и физически порождения Востока и Запада и никогда не может быть выведен из состояния равновесия. Дамы были заинтересованы им и надеялись, что он дополнит доктора Азиза и скажет что-нибудь насчет религии. Но он только ел — ел и ел, улыбаясь, ни разу не позволяя себе взглянуть на свою руку.

Оставив монгольских императоров, Азиз перешел на темы, которые никого не могли задеть. Он рассказывал про созревание манго и о том, как мальчишкой он в периоде дождей бегал на большую манговую плантацию, принадлежавшую его дяде, и наедался там до отвалу.

— Потом я шел назад, промокший насквозь и, пожалуй не без болезненных ощущений внутри. Но мне это было нипочем. Все мои друзья болели вместе со мной. У нас есть пословица на урду: «Что значит несчастье, если мы несчастливы все вместе?», и она очень подходит после манго. Мисс Кестед, дождитесь манго. Почему бы вам не поселиться в Индии навсегда?

— Боюсь, что я не смогу этого сделать, — сказала Адела. Она произнесла эти слова, не думая о их значении. Ей, как и ее трем собеседникам мужчинам казалось, что слова эти гармонируют с общей беседой, и только через несколько минут — в сущности, только через полчаса — она поняла, что они весьма значительны и что их должен был бы в первую очередь услышать Ронни.

— Гости, подобные вам, так редки.

— Да, в самом деле, —сказал профессор Годболь. — Такую любезность не часто встречаешь. Но что можем мы предложить, чтобы удержать их?

— Манго, манго.

Все засмеялись.

— Даже манго можно теперь получить в Англии, — вставил Фильдинг. — Их перевозят на судах в ледниках. Повидимому, можно устроить Индию в Англии так же, как и Англию в Индии.

— И то и другое обходится ужасно дорого, — произнесла девушка.

— Я думаю.

— И выходит скверно.

Но хозяин дома не мог допустить, чтобы беседа приняла столь опасный оборот. Он обратился к старой даме, которая казалась смущенной и слегка обиженной, —он не мог понять, почему, — и осведомился о ее намерениях. Она ответила, что хотела бы осмотреть колледж. Все тотчас же встали, исключая профессора Годболя, доканчивавшего банан.

— Вы, Адела, тоже оставайтесь; вы ведь терпеть не можете учреждения.

— Да, это верно, —сказала мисс Кестед и снова села.

Азиз колебался. Его аудитория разбилась надвое. Более близкая ему часть слушателей уходила, но зато оставалась более внимательная. Подумав о том, что это «непринужденный» вечер, он остался тоже.

Разговор продолжался. Можно ли предлагать гостям незрелые манго с сахаром и сливками?

— Я говорю как доктор: нет.

Затем старик сказал:

— Я пришлю вам полезных для здоровья сладостей. Я позволю себе это удовольствие.

— Мисс Кестед, сладости профессора Год боля восхитительны, — сказал Азиз печально, так как ему тоже хотелось послать сладостей и у него не было жены, чтобы изготовить их. — Они вам доставят настоящее индийское удовольствие. Увы, я при моем жалком положении ничего не могу дать вам.

— Я не знаю, почему вы так говорите, если вы были так любезны, что пригласили нас к себе.

Он снова с ужасом подумал о своем бунгало. Великий боже, эта дура поймала его на слове! Что ему делать?

— Да, это решено, — крикнул он. —Я приглашаю вас всех ко мне в марабарские пещеры.

— Это будет замечательно.

— О, это богатейшее угощение, в сравнении с моими жалкими сладостями. Но разве мисс Кестед не посетила уже наши пещеры?

— Нет. Я даже не слыхала о них.

— Не слыхали о них? —воскликнули оба. — О марабарских пещерах в Марабарских холмах?

— Мы у себя в клубе не слышим ничего интересного. У нас там только разговоры о теннисе и нелепые сплетни.

Старик промолчал, может быть считая, что ей не подобает критиковать своих соплеменников, может быть из боязни, что если он выразит согласие, она донесет о его нелойяльности. Но молодой человек быстро промолвил:

— Я знаю.

— Тогда расскажите мне все, или я никогда не буду понимать Индию. Это те холмы, что я иногда вижу по вечерам? Что это за пещеры?

Азиз сделал попытку объяснить, но при этом обнаружилось, что он сам никогда не бывал в пещерах, — всегда только «собирался», но работа или личные дела неизменно мешали ему, да и пещеры находятся так далеко. Профессор Годболь дружески поддразнил его.

— Мой уважаемый юный сэр, — горшок и чайник! Слышали вы когда-нибудь об этой полезной пословице?

— Это большие пещеры? —спросила она.

— Нет, небольшие.

— Пожалуйста, опишите их, профессор Годболь.

— Это для меня большая честь.

Он пододвинул свое кресло, и лицо его приняло напряженное выражение. Взяв коробку с папиросами, она протянула ее ему и Азизу и закурила сама. После внушительной паузы он сказал:

— В скале есть вход, через который вы входите, а за входом — пещера.

— Что-нибудь похожее на пещеры в Элефанте?

— О нет, совсем не то; в Элефанте имеются скульптуры Шивы и Парвати. В Марабаре нет скульптур.

— Они необычайно священны, без сомнения, —сказал Азиз, чтобы помочь рассказчику.

— О нет, о нет.

— Но они, наверное, как-нибудь украшены.

— О нет.

— Тогда почему же они так знамениты? Все мы толкуем о знаменитых марабарских пещерах. Может быть это наша пустая похвальба?

— Нет, я бы так не сказал.

— Опишите же их тогда этой даме.

— С большим удовольствием.

Он воздержался от этого удовольствия, и Азиз заметил, что он чего-то не договаривает о пещерах. Он заметил это потому, что нередко сам страдал подобными приступами сдержанности. Иногда, к отчаянию майора Каллендара, он обходил единственный существенный для данного положения факт, останавливаясь на сотнях несущественных. Майор обвинял его в неоткровенности и был в общем прав, — но только в общем. Было так, словно какая-то сила, не подчиняющаяся ему, по своему капризу заставляла его ум молчать. Ум Годболя был теперь приведен к молчанию; он что-то скрывал, без сомнения — непреднамеренно. При умелом обращении он мог бы обрести власть над собой и объявить, что марабарские пещеры... полны сталактитов, скажем; Азиз повел дело к этому, но оказалось, что ничего подобного нет.

Диалог продолжался, дружеский и оживленный, и Адела не подозревала о его подводных течениях. Она не Знала, что сравнительно простой ум магометанина встретился с Изначальным Мраком. Азиз вел захватывающую игру. Он знал одно: он имеет дело с человеческим игрушечным механизмом, который отказывается работать. От того, работает он или нет, ни Азиз, ни профессор Годболь ничего не выиграют, но игра увлекала его почти так же, как отвлеченное мышление. И он болтал без умолку, разбиваемый при каждом натиске противником, который не согласился бы даже признать, что натиск был сделан, и более далекий чем когда-либо от понимания того, что же необыкновенного представляют собой марабарские пещеры, — если только в них есть что-либо необыкновенное.

Среди всего этого возник вдруг Ронни.

Голосом, в котором слышалась ничем не прикрытая тревога, он крикнул из сада:

— Что случилось с Фильдингом? Где моя мать?

— Добрый вечер! —ответила она холодно.

— Я хочу, чтобы вы с мамой пошли со мной сейчас же. Будет поло.

— Я слышала, что поло не будет.

— Все переменилось. Пришел кое-кто из военных. Пойдемте, и я вам расскажу.

— Ваша матушка скоро вернется, сэр, — сказал профессор Годболь, который почтительно поднялся с места. — В нашем бедном колледже мало есть на что посмотреть.

Ронни, не замечая его, продолжал обращаться исключительно к Аделе; он поторопился сегодня уйти с работы, чтобы проводить ее на состязания в поло, потому что думал, что это доставит ей удовольствие. Он не хотел быть намеренно грубым с обоими мужчинами, но единственная связь с туземцем, которую он мог себе представить, была служебная, а ни тот, ни другой не были его подчиненными. Как частных лиц он их игнорировал.

К несчастью, Азиз был вовсе не в настроении дать себя игнорировать. Он не хотел отказаться от доверчивого и интимного тона, царившего в течение последнего часа. Он не встал одновременно с Годболем и фамильярно крикнул с места:

— Заходите, мистер Хезлоп, побудьте с нами; присядьте пока вернется ваша мать.

Ответом Ронни было приказание одному из слуг Фильдинга сейчас же отыскать своего хозяина, — Он, пожалуй, не понял. Разрешите мне... — Азиз повторил приказание на местном наречии.

Ронни хотелось резко оборвать его; ему был знаком этот тип, — все типы были ему знакомы, — и это был испорченный, европеизированный. Но он был слугой правительства, его обязанностью было избегать «инцидентов», поэтому он ничего не сказал и продолжал игнорировать вызывающее поведение Азиза. Азиз действительно держал себя вызывающе. Все, что он говорил, имело привкус дерзости или резало слух. Крылья его слабели, но он не желал падать на землю без борьбы. Он не хотел быть намеренно резким с м-ром Хезлопом, никогда не делавшим ему зла, но перед ним был англо-индиец, который должен был стать человеком, чтобы можно было вновь обрести уют. Он не хотел быть грубо-фамильярным с мисс Кестед, — он хотел только заручиться ее поддержкой; не хотел он также держать себя шумно и панибратски с профессором Годболем. Оригинальный квартет: он—насквозь пронизанный возбуждением; она — озадаченная тем, что все вокруг внезапно стало как-то уродливо; Ронни — в ярости, брахман, наблюдающий за всеми тремя, но с опущенными долу очами и сложенными руками, словно ничего не произошло. «Сцена из пьесы» — подумал Фильдинг, издали, с другого конца сада увидевший теперь эту группу среди синих колонн своей прекрасной залы.

— Не стоит заходить сюда, мама, — крикнул Ронни, — мы как раз отправляемся. — Затем он поспешил к Фильдингу, отвел его в сторону и сказал с притворной сердечностью: — Простите меня, мой дорогой, но я думаю, вам все-таки не следовало бы оставлять мисс Кестед одну.

— Очень сожалею, —что случилось? —ответил Фильдинг, тоже стараясь казаться веселым.

— Видите... Конечно, я засушенный бюрократ, но мне все-таки не нравится, когда я вижу английскую девушку курящей в компании двух туземцев.

— Дорогой мой, она сама захотела остаться, потому что она курит.

— Да, все это очень хорошо в Англии.

— Я в самом деле не вижу тут ничего дурного.

— Не видите — так не видите... Разве вы не видите, что это нахал?

Азиз, весь пылающий, покровительственно беседовал с М-С Мур.

— Он не нахал, —возразил Фильдинг. — Просто у него (расшалились нервы.

— Что же могло подействовать на его драгоценные нервы?

— Не знаю. Когда я уходил, все было в порядке.

— Ну уж мои слова тут ни при чем, —сказал Ронни успокаивающим тоном. — Я даже совсем и не обращался к нему.

— Ну хорошо, пойдемте теперь и забирайте ваших дам; катастрофа миновала.

— Фильдинг... не подумайте, пожалуйста, что я недоволен или что-нибудь в таком духе... Скажите, вы не пойдете вместе с нами на поло? Мы все будем очень рады.

— Боюсь, что не смогу; благодарю вас, во всяком случае. Мне ужасно неприятно, что я в ваших глазах оказался не совсем тактичным. Это произошло ненамеренно.

Они начали прощаться. Все чувствовали себя или обиженными или не в духе. Казалось, словно сама почва выделяет раздражение. Фильдинг после недоумевал: могли ли быть люди такими мелочными среди болот Шотландии или в горах Италии? В Индии, повидимому, не было никаких источников, откуда можно почерпнуть спокойствие. Или его нет вовсе, или уж спокойствие поглощает все остальное, как у профессора Годболя. Вот они все тут: Азиз, неестественный и противный, м-с Мур и мисс Кестед — две дуры, и он сам, и Хезлоп, внешне церемонные, но отвратительные на деле и ненавидящие друг друга.

— До свиданья, мистер Фильдинг, благодарю вас очень... Какое чудесное здание колледжа!

— До свиданья, миссис Мур.

— До свиданья, мистер Фильдинг. Такой интересный вечер!

— До свиданья, мисс Кестед.

— До свиданья, доктор Азиз.

— До свиданья, миссис Мур.

— До свиданья, доктор Азиз.

— До свиданья, мисс Кестед. — Он тряс ее руку вниз и вверх, чтобы показать свою непринужденность. — Вы наверное, наверное не забудете о пещерах, не правда ли? Я в одну секунду организую все это дело.

— Благодарю вас.

Какой-то бес вдохновил его на последнее замечание, и он добавил:

— Это прямо скандал, что вы так скоро покидаете Индию. Передумайте, останьтесь.

— До свиданья, профессор Годболь, — продолжала она, внезапно обеспокоенная. — Просто скандал, что мы так и не услышали вашего пения.

— Я могу спеть теперь, — ответил он — и запел.

Раздался его слабый голос, послышались звуки, один за другим. Временами можно было уловить ритм, временами создавалась иллюзия европейской мелодии. Но вскоре слух, обманываемый беспрерывно, терялся, не находя ключа к ним, в хаосе шумов, которые не были ни резкими, ни неприятными, но все были непонятны. Это была песня неизвестной птицы. Только слуги понимали ее. Они стали шептаться между собой. Человек, собиравший водяные каштаны, вышел обнаженный из водоема, с полуоткрытыми от восторга губами, обнажавшими пурпурно-красный язык. Звуки продолжались и прекратились через несколько минут так же случайно, как они возникли, — под сурдинку и на полутонах.

— Большое спасибо; что это было? —спросил Фильдинг.

— Я объясню подробно. Это была религиозная песня. Я говорил от лица девушки-молочницы. Я обращаюсь к Шри Кришне: «Приди, приди ко мне одной!» Бог отказывается прийти. Я смиренно говорю: «Приходи не только ко мне. Размножься и стань сотней Кришна, и пусть каждый придет к каждой из сотни моих подруг, но один, о владыка вселенной, пусть придет ко мне». Он отказывается прийти. Это повторяется несколько раз. Песня сложена размером, приличествующим нынешнему часу, то есть вечеру.

— Но в какой-нибудь другой песне он приходит, я надеюсь? — кротко сказала м-с Мур.

— О нет, он отказывается прийти, — повторил Годболь, может быть не поняв ее вопроса. — Я говорю ему: «Приди, приди, приди, приди, приди, приди». Он не приходит.

Шаги Ронни замерли вдали, и на мгновенье воцарилось абсолютное молчание. Ни одной рябинки на поверхности воды, ни один листок не шевелился.

Глава восьмая

Хотя мисс Кестед хорошо знала Ронни в Англии, она почувствовала, что весьма разумно было посетить его, прежде чем решиться стать его женой. Индия способствовала развитию таких сторон его характера, которые никогда ей не нравились. Самодовольство, придирчивость, недостаток чуткости пышно разрослись в нем под тропическим небом; он, казалось, был более равнодушен, чем прежде, к тому, что происходило в умах окружающих, более уверен в том, что он всегда прав в отношении других, а если и неправ, то это не имеет значения. Особенно бывал он несносен, когда ему доказывали, что он ошибся; он неизменно давал понять, что ей не стоило трудиться доказывать это. Момент, на который она указывала, никогда не был решающим, ее доказательства убедительны, но слишком ограничены, ей напоминали, что он обладает знанием из первых рук, а она — никаким, и что опыт все равно ей не поможет, потому что она не сумеет истолковать его. Привилегированная школа, лондонский университет, год у специального репетитора, определенное чередование должностей в определенной провинции, падение с лошади и приступ лихорадки — были изображены ей как единственно возможная подготовка для того, чтобы понимать индусов и всех живущих в их стране; единственная, доступная ее пониманию, разумеется, ибо над Ронни простирались более высокие сферы познания, населенные Каллендарами и Тэртонами, пробывшими в стране не один год, а двадцать лет, и обладавшими сверхчеловеческим чутьем. Для себя лично он не заявлял никаких чрезмерных претензий; ей хотелось бы, чтобы он не был так скромен. Ей больше всего действовало на нервы претенциозное блеяние мелкого чиновника, это постоянное «Я, конечно, не совершенство, но...»

Как груб он был у м-ра Фильдинга, — нарушил беседу и затем ушел в середине чарующей песни! Когда он отвозил их обратно в шарабане, ее раздражение достигло наивысших пределов, но она не замечала, что оно в значительной мере направлено против нее самой. Она жаждала случая напасть на него, и так как он был тоже не в духе и оба они находились в Индии, случай скоро представился. Едва они выехали со двора колледжа, как она услышала его вопрос, обращенный к матери, сидевшей рядом с ним на переднем сиденье: «Что это было насчет пещер?» — и сразу же она открыла огонь.

— Миссис Мур, ваш восхитительный доктор решил устроить пикник вместо того, чтобы приглашать нас к себе в дом; мы должны встретиться с ним там— вы, я, мистер Фильдинг, профессор Годболь, — словом, та же компания.

— Встретиться где? — опросил Ронни.

— У марабарских пещер.

— Ну и ну, — пробормотал он, выдержав паузу. — Соблаговолил он сообщить подробности?

— Нет. Если бы вы заговорили с ним, мы могли бы условиться.

Смеясь, он покачал головой.

— Я сказала что-нибудь смешное?

— Я подумал только, как у почтенного доктора воротничок подымался кверху на затылке.

— Я думала, вы обсуждаете вопрос о пещерах.

— Вот именно. Азиз был изысканно одет от галстучной булавки до гетр, но он забыл заднюю запонку для воротничка, и вот вам типичный туземец; невнимание к мелочам; внутренняя расхлябанность, характеризующая всю расу. Точно так же и это «встретиться» у пещер, словно они часы на Черинг-Кроссе, а на самом деле они отстоят на много миль от станции и друг от друга.

— Вы там бывали?

— Нет, но я, разумеется, знаю о них все подробности.

— О, разумеется!

— И ты, мама, тоже обязана участвовать в этой экспедиции?

— Мама не обязана нигде участвовать, — несколько неожиданно произнесла м-с Мур. — И уж во всяком случае не в этом поло. Пожалуйста, поезжай сначала к нашему бунгало, и там вы меня высадите. Я предпочитаю отдохнуть.

— Высадите меня тоже, — сказала Адела. — Я-то наверняка не хочу смотреть на это поло.

— Проще отказаться от поло, — сказал Ронни. Усталый и разочарованный, он совсем потерял самообладание и прибавил громким наставительным тоном: — Я больше не желаю, чтобы вы якшались тут с этими туземцами! Если бы хотите отправиться в марабарские пещеры, вы отправитесь туда в сопровождении англичан.

— Я никогда не слыхала об этих пещерах, я не знаю, где они и что они такое, — сказала м-с Мур, — но я не могу больше выносить, — она постучала рукой по сиденью, — эти вечные ссоры и неприятности!

Молодые люди почувствовали смущение. Они высадили ее около бунгало и отправились вместе смотреть поло, — это было наименьшее, что они могли сделать. Скверное настроение покинуло их, но осталась какая-то тяжесть на душе; грозы редко очищают воздух. Мисс Кестед обдумывала свое поведение, и оно ей совсем не нравилось. Вместо того, чтобы взвесить Ронни и себя самое и прийти к разумному решению в вопросе о браке, она случайно, находясь в смешанной компании, в разговоре по поводу манго, бросила замечание, что не собирается оставаться в Индии. Это означало, что она не выйдет замуж за Ронни, — но что это за способ объявлять об этом, что за образ действий для культурной девушки! Она обязана была дать ему объяснение, но, к несчастью, нечего было объяснять. «Разговор по душам», столь необходимый с точки зрения ее принципов и темперамента, откладывался слишком долго. Казалось бессмысленным делать ему неприятности и изливаться в жалобах по поводу его характера в этот поздний вечерний час... Поло происходило на майдане, около въезда в Чандрапор. Солнце уже было на закате, и деревья стояли как предвестники ночи. Они ушли подальше от правящей группы к дальним скамьям, и здесь, чувствуя, что должна отдать ему долг, она заставила себя произнести непродуманные слова:

— Боюсь, Ронни, что нам надо будет поговорить по душам.

— У меня отвратительный характер, я должен извиниться, — сказал он в ответ. — Я вовсе не хотел что-то приказывать вам и маме, но, разумеется, мне было неприятно, как эти бенгальцы вас надули сегодня утром, и я не хочу, чтобы такие вещи продолжались.

— Это ничего не имеет с ними общего, то, о чем я...

— Нет, но Азиз устроит точно такую же путаницу с пещерами. Я по голосу его знал, что он не всерьез делает свое предложение; это просто их манера быть любезными.

— Это совсем другое, — то, о чем я хотела переговорить с вами, не имеет ничего общего с пещерами. — Она глядела на бесцветную траву. — Я окончательно решила, что мы не женимся, мои мальчик.

Эта новость очень больно поразила Ронни. Он слышал, как Азиз возвещал, что она больше не вернется в эту страну, но не обратил внимания на эти слова, так как ему не могло прийти в голову, чтобы туземец мог служить посредником в отношениях между двумя англичанами. Он овладел собой и сказал кротко:

— Вы никогда не говорили, что мы должны пожениться, моя дорогая; вы никогда не связывали ни себя, ни меня, — так пусть это вас не волнует.

Ей стало неловко. Как он был благороден! Он мог силой заставлять ее принимать его мнения, но он не требовал от нее «обещания», потому что верил, как и она сама, в святость личных отношений. Это как раз и сблизило их при первом знакомстве, которое состоялось в величественном окружении английских озер. Итак, она прошла через испытание, но ей казалось, что оно должно было бы быть более мучительным и долгим. Адела не выйдет замуж за Ронни. Оно ускользало прочь как сон.

— Давайте обсудим все как следует, — сказала она. — Все это так страшно важно, нам надо избегнуть всяких ложных шагов. Я хочу теперь выслушать вашу точку зрения обо мне — это может помочь нам обоим.

Он был подавлен и сдержан.

— Я не особенно верю в эти обсуждения, — а кроме того я до смерти устал от дополнительной работы в связи с мохарремом, так что вы уж простите меня.

— Я только хочу, чтобы все было абсолютно ясно между нами, и готова ответить на любые вопросы, какие вы мне захотите поставить, о моем поведении.

— Но у меня нет никаких вопросов. Вы имели полное право так поступать, вы были вполне правы, что подумали приехать сюда и посмотреть, как я работаю, это был превосходный план, и толковать дальше нет никакого смысла, — нам только надо набраться сил для дальнейшего.

Он испытывал досаду и обиду; гордость не позволяла ему завлекать ее обратно, но он не считал, что она поступила дурно, потому что там, где дело касалось его соотечественников, он проявлял большую широту взглядов.

— Вот и все, повидимому; непростительно было с моей стороны доставить вам и вашей матери столько хлопот, — с усилием произнесла мисс Кестед и нахмурилась, глядя на дерево, под которым они сидели. Маленькая зеленая птичка смотрела на нее, такая сверкающая и чистенькая, словно она только что выпрыгнула из лавки. Поймав ее взгляд, птичка закрыла глаз, легонько подпрыгнула и приготовилась спать. Какая-нибудь индийская лесная птичка. — Да, все, — повторила она, чувствуя, что один из них или оба вместе должны были бы сейчас произнести речь, полную глубины и страсти. — Мы поступили страшно по-британски, но, вероятно, так оно и следует.

— Вероятно, раз мы оба британцы.

— Во всяком случае, мы ведь не ссорились, Ронни.

— О, это было бы слишком нелепо. Зачем нам ссориться?

— Я думаю, мы останемся друзьями.

— Я знаю, что останемся.

— Конечно так.

Как только они обменялись этими взаимными уверениями, на них обоих нахлынула волна облегчения, которая превратилась затем в волну нежности и потом отхлынула прочь. Они были смягчены собственной честностью и почувствовали себя одинокими и неразумными. Их разделял опыт, а не характеры; их нельзя было назвать несхожими, как это бывает подчас; в сравнении с людьми, ближе всего стоявшими к ним сейчас в пространстве, они даже, можно сказать, были совершенно одинаковы. Бхиль, державший пони для поло какого-то офицера, евразиец, шофер Наваб-Бахадура, сам Наваб-Бахадур, его развратный внук — никто из них не был бы способен обсудить встретившееся затруднение с такой откровенностью и хладнокровием. Самый факт обсуждения уже уменьшил затруднение. Конечно они друзья — и навсегда.

— Знаете вы, как зовут эту зеленую птичку над нами? — спросила она.

— Щурка.

— О нет, Ронни, у нее красные полоски на крыльях.

— Попугай, —наудачу сказал он.

— Боже мой, нет.

Обсуждаемая птичка скрылась в кроне дерева. Хотя это не имело никакого значения, им все же хотелось бы определить ее, — это могло бы как-то облегчить их сердца. Но в Индии все неопределимо, достаточно задать вопрос, чтобы предмет его исчез или растворился в чем-нибудь другом. — У Мак-Брайда есть иллюстрированная книга о птицах, — сказал он сокрушенно. — Я никуда не гожусь по части птиц, да и вообще я бесполезен по части всякой информации за пределами своей специальности. Это очень печально.

— То же самое и со мной. Я ни на что не пригодна.

— Что я слышу? —закричал Наваб-Бахадур во весь голос, заставив их обоих вздрогнуть. — Что за совершенно неправдоподобное утверждение я слышал? Английская леди ни на что не пригодна? Нет, нет, нет, нет, нет. — Он раскатисто засмеялся, уверенный, до известной степени, что встретит дружеский прием.

— Алло, Наваб-Бахадур! Смотрели опять на поло? — спросил Ронни довольно прохладно.

— Смотрел, саиб, смотрел.

— Как поживаете? —сказала Адела, также подтянувшись и протягивая ему руку. Этот легкомысленный жест позволил старому господину заключить, что она новичок в его стране, но он обратил на это мало внимания. Женщины, открывавшие свое лицо, становились в его глазах, благодаря одному только этому, столь загадочными, что он склонен был применять к ним оценки их соотечественников-мужчин, а не свои собственные. Может быть, они и не были безнравственными, во всяком случае это не его дело. Увидев городского судью, одного с девушкой, в сумерках, он устремился к ним с дружеским намерением: у него был маленький автомобиль, и он хотел его предоставить парочке; пусть городской судья решит, приемлемо ли его предложение.

Ронни к этому времени почувствовал некоторые угрызения совести за свою резкость с Азизом и Годболем, и вот теперь представлялась возможность показать, что он умеет обращаться с туземцами предупредительно, когда они этого заслуживают. Поэтому он сказал Аделе, с той же меланхолической дружелюбностью, какую он употребил при обсуждении птицы:

— Способна вас развлечь получасовая поездка?

— Не следовало ли бы нам вернуться в бунгало?

— Зачем? —уставился он на Неё.

— Я подумала, что может быть мне следует повидать вашу мать и обсудить дальнейшие планы.

— Это как вам будет угодно, но особой спешки ведь нет, не правда ли?

— Позвольте мне довезти вас до бунгало, а сначала — маленькая прогулка, — закричал старик и поспешил к автомобилю.

— Он может вам показать кое-какие стороны здешней жизни, которых я показать не смог бы, и к тому же он по-настоящему лойялен. Я подумал, что маленькая перемена вам не помешает.

Она согласилась, твердо решив не причинять ему больше неприятностей, но ее желание видеть Индию внезапно ослабело. В этом желании было нечто искусственное.

Как им всем разместиться в автомобиле? Элегантного внука пришлось оставить на майдане. Наваб-Бахадур сел на переднюю скамью, так как он не имел намерения сидеть рядом с английской девушкой.

— Несмотря на мои преклонные годы, я учусь управлять машиной, — сказал он. — Человек может научиться всему, если он только попробует. —И, предвидя дальнейшее затруднение, прибавил: — Сам я не правлю. Я сижу и задаю вопросы моему шоферу и таким образом узнаю, как все это делается, прежде чем начать делать самому. Благодаря такому методу удается избежать серьезных и даже можно сказать трагикомических происшествий, вроде того, что приключилось с одним из моих соотечественников на этом чудесном приеме в английском клубе. Наш добрый Панна Лал! Надеюсь, саиб, что большого вреда не было нанесено вашим цветам. Давайте теперь совершим нашу маленькую поездку вдоль по дороге Гангазати. Всего каких-нибудь полмили! — И он заснул.

Ронни предложил шоферу ехать по Марабарской дороге, вместо Гангавати, так как последнюю как раз исправляли, и уселся рядом со своей только что утерянной дамой сердца. Автомобиль издал рычащий звук и ринулся вдоль шоссе, проложенного по насыпи над меланхолическими полями. По краям дороги тянулись довольно жалкие деревья, и весь пейзаж был низкосортный, говоривший о том, что страна вокруг слишком обширна, чтобы быть способной породить что-либо замечательное. Напрасно каждая отдельная его частица взывала: «приди, приди». Божества не могло хватить на всех. Молодые люди разговаривали вяло и чувствовали себя незначительными. Когда начались сумерки, казалось, что темнота выступает из тощей растительности, сначала целиком скрывая поля по обе стороны дороги, прежде чем заполонить дорогу. Лицо Ронни приобрело неясные очертания, — это всегда увеличивало уважение Аделы к его характеру. Неожиданный толчок заставил ее руку коснуться его руки, и между ними пробежала искра, — обычное явление в животном мире, возвестившее, что все их переживания — только ссора двух любящих. И он и она были слишком горды, чтобы усилить пожатие, но ни один не отнимал руку, и между ними установилось мнимое единение, столь же ограниченное и преходящее, как сияние, одевающее светлячка. Оно может исчезнуть в одно мгновение, может появиться вновь, но только мрак обладает длительностью. Сама ночь, обнимавшая их и казавшаяся такой непроницаемой, представляла лишь мнимое единство, которое нарушали отблески дня, пробивавшиеся по краям земли, и звезды.

Они судорожно уцепились друг за друга... удар, прыжок, поворот, два колеса поднялись в воздух, машина рванулась вперед, удар в дерево на краю насыпи, остановка. Несчастный случай. Ничего серьезного. Никто не пострадал. Наваб-Бахадур проснулся. Он закричал по-арабски и стал яростно дергать себя за бороду.

— Что-нибудь сломалось? —осведомился Ронни, позволив себе выдержать минутную паузу, прежде чем выступить в роли хозяина положения. Евразиец, склонный поддаваться панике, оправился при звуках его голоса и теперь уже — с ног до головы англичанин—ответил:

— Дайте мне пять минут времени, и я повезу вас куда угодно по любой насыпи.

— Вы испугались, Адела? — Он отпустил ее руку.

— Нисколько.

— Я считаю это величайшей глупостью — не пугаться, — весьма грубо закричал Наваб-Бахадур.

— Ну что ж, теперь все прошло, плакать не к чему, — сказал Ронни, выходя из машины. — Мы счастливо отделались, уткнувшись в это дерево.

— Все прошло... о да, опасность миновала, давайте курить, давайте делать все, что нам захочется. О да... веселитесь — о милосердный боже... — Снова его слова перешли в арабское бормотанье.

— Это был не мост. Мы поскользнулись.

— Нет, — сказала Адела, которая видела причину несчастья и думала, что все остальные также должны были видеть ее. — Мы наткнулись на какое-то животное.

Из уст старика раздался громкий крик: ужас, проявленный им, был ни с чем несообразен и нелеп.

— Животное?

— Большое животное выскочило из темноты справа и ударилось о машину.

— Клянусь Юпитером, она права, — воскликнул Ронни. — Краска сбита.

— Клянусь Юпитером, сэр, ваша дама права, — как эхо откликнулся евразиец. Около самых петель дверцы было вдавлено углубление, и дверца открывалась с трудом.

— Конечно, я права. Я очень ясно видела его волосатую спину.

— Но, Адела, что это было?

— Я разбираюсь в здешних животных не лучше, чем в птицах — оно было слишком велико для козла.

— Совершенно верно, слишком велико для козла... — сказал старик.

— Давайте исследуем это дело, — предложил Ронни. — Давайте поищем его следов.

— Совершенно верно; позвольте вам одолжить этот электрический фонарь.

Молодые люди отошли на несколько шагов назад в темноту, чувствуя себя согласными и счастливыми. Благодаря своей молодости и воспитанию, они не были взволнованы происшедшим. Они проследили следы шин вплоть до самого источника несчастья. Это было как раз за спуском с моста: животное видимо только что вышло из пересохшего русла ручья. Ровные и прямые, отпечатались на дороге следы шин, с их аккуратно вырезанным ромбоидальным рисунком, потом все спутывалось. Несомненно, удар был нанесен какой-то внешней силой, но дорогой пользовались слишком многие, чтобы можно было проследить чей-нибудь путь в отдельности, да и фонарь бросал слишком яркие блики и давал слишком черные тени, чтобы можно было правильно истолковать то, что обнаруживал его свет. К тому же Адела в своем возбуждении опустилась на колени и размахивала полами кофточки, пока наконец не стало казаться, что никто, кроме нее самой не мог столкнуться с машиной. Им обоим это происшествие принесло большое облегчение. Они забыли о своих неудачных личных отношениях и, топчась в пыли, чувствовали себя отважными путешественниками.

— Я думаю, что это был буффало, — крикнула она Наваб-Бахадуру, который оставался на месте.

— Совершенно верно.

— Если только это не была гиена.

Ронни согласился с этим последним предположением. Гиены бродят по высохшим руслам, и фары ослепляют их.

— Гиена — превосходно! —сказал старик с злобной иронией и с жестом, адресованным ночи. — Мистер Харрис!

— Сию секунду. Дайте мне десять минут.

— Саиб говорит — гиена.

— Не мешайте мистеру Харрису. Он спас нас от серьезного крушения. Чисто сделано, Харрис!

— Крушения, саиб, которое никогда бы не случилось, если бы он повиновался и повез нас в сторону Гангавати вместо Марабара.

— Это моя ошибка. Я велел ему ехать сюда, потому что эта дорога лучше. Мистер Лесли сделал ее совсем «пукка» вплоть до холмов.

— A-а, теперь я начинаю понимать. —Взяв себя, по- видимому, в руки, он начал медленно и изысканно извиняться за случившееся. Ронни пробормотал: «Не стоит, не стоит», но извинения были необходимы и должны были бы, в сущности, начаться раньше: если англичане ведут себя так хладнокровно в минуту опасности, не следует воображать, будто с ними можно не считаться. Наваб-Бахадур не очень-то ловко вышел из положения.

В эту минуту большой автомобиль показался с противоположной стороны. Ронни вышел на дорогу, навстречу ему, и властным голосом и жестом велел ему остановиться. На покрышке радиатора крупными буквами было написано «Государство Мудкуль». В автомобиле вся — олицетворенное легкомыслие и любезность, восседала мисс Дерек.

— Мистер Хезлоп, мисс Кестед, почему вы совершаете нападение на невинную женщину?

— Наш автомобиль сломался.

— Какая гадость!

— Мы наехали на гиену!

— Какая абсолютная мерзость!

— Можете вы нас подвезти?

— Конечно.

— Возьмите и меня, — сказал Наваб-Бахадур.

— А как же насчет меня? — закричал м-р Харрис.

— Что это все значит? Я не омнибус, — решительно заявила мисс Дерек. — Знайте, что здесь со мной едут фисгармония и две собаки. Я возьму троих из вас, если один сядет впереди и будет няньчить щенка. Не больше.

— Я сяду впереди, — сказал Наваб-Бахадур.

— Тогда влезайте; не имею понятия, кто вы такой.

— Эй, эй, а как же с моим обедом? Не оставаться же мне всю ночь одному. — Стремясь походить на европейца внешностью и чувствами, шофер заносчиво вмешался в разговор. На нем, несмотря на темноту, все еще было надето топи, из которого выглядывало его лицо, являвшее очень мало черт Правящей Расы, кроме дурных зубов; это лицо, казалось, патетически восклицало: «О чем весь этот шум? Не мучьте меня так, вы, цветные и белые. Я, как и вы, застрял в этой проклятой Индии, и вы должны обращаться со мной немножко получше».

— Нусси привезет вам какой-нибудь подходящий обед на велосипеде, — сказал Наваб-Бахадур, к которому вернулось его обычное достоинство. — Я отправлю его без малейшего промедления. Тем временем чините машину.

Они укатили, и м-р Харрис, бросив им вслед укоризненный взгляд, опустился на корточки. В присутствии англичан и индусов он приобретал самоуверенность, потому что не знал, к чьему лагерю он принадлежит. Сначала противоположные течения в его крови порождали в нем беспокойство, затем они смешивались, и он уже не принадлежал никому, кроме себя самого.

Мисс Дерек была зато в оглушительно-веселом настроении. Ей удалось похитить автомобиль мудкульского государства. Ее махараджа будет ужасно взбешен, но ей наплевать, пускай он ее прогонит, если хочет.

— Я не верю, что эти люди способны посадить человека на мель, — заявила она. — Если бы я не была цепкой как чорт, я никогда ничего бы не добилась. Ему вовсе не нужна машина, старому дураку! Это только послужит к чести его государства, если я буду разъезжать в ней по Чандрапору во время моего отпуска. Ему не мешало бы взглянуть на дело с этой точки зрения. Так или иначе, ему придется это сделать. Моя махарани совсем не то: моя махарани — душка. Это ее фокстерьер, бедняжка. Я выудила их обоих вместе с шофером. Вообразите — везти собак на конференцию князей! Так же разумно, пожалуй, как везти туда князей. — Она пронзительно захохотала. — Фисгармония — да, я должна признать — с фисгармонией у меня вышла маленькая ошибка. Они меня обставили с этой фисгармонией. Я хотела оставить ее в поезде. Ах, бог мой!

Ронни сдержанно смеялся. Он не одобрял англичан, поступающих на службу в туземных государствах, где они если и добиваются известного влияния, то лишь за счет умаления общеанглийского престижа. Комические триумфы такого вольнонаемника не приносят никакой пользы администратору, и он заметил молодой женщине, что она, пожалуй, скоро перещеголяет в игре самих индусов, если будет так продолжать дальше.

— Они всегда прогоняют меня прежде, чем это случится, и тогда я получаю новое место. По всей Индии кишмя кишат махарани, рани и бегум, которым требуются мне подобные.

— Вот как. Не имел понятия.

— Как могли бы вы иметь об этом понятие, мистер Хезлоп? Что он может знать насчет махарани, мисс Кестед? Ровно ничего. Я надеюсь, по крайней мере.

— Насколько я себе представляю, эти высокие особы не представляют особого интереса, — спокойно сказала Адела, которой был неприятен тон молодой женщины. Ее рука снова коснулась в темноте руки Ронни, и теперь, помимо животного контакта, это прикосновение свидетельствовало о совпадении мнений.

— Ах нет, вы ошибаетесь. Они просто бесподобны.

— Я бы, пожалуй, не сказал, что она ошибается, — подал голос Наваб-Бахадур со своего уединенного переднего сиденья, куда они его изгнали. — Туземное государство, индусское государство, супруга правителя индусского государства — она, без сомнения, может быть высокопочтенной госпожой, и пусть ни на мгновение никто не подумает, что я хочу что-нибудь сказать против личности ее высочества махарани Мудкуля. Но я боюсь, что она необразована, я боюсь, что она суеверна. Да и как могла бы она быть иной? Какие возможности получить образование могла иметь такая леди? Ах, суеверие ужасно, ужасно! Это великий недостаток у нас, туземцев! — И словно чтобы подкрепить его критические замечания, справа на возвышенности показались огни английской резиденции. Наваб- Бахадур становился все более и более словоохотливым.

— Да, долг каждого гражданина — отбросить суеверие, и хотя я мало знаком с индусскими государствами и совсем не знаком с только что названным, именно — с Мудкулем (его правителю, мне кажется, положен салют всего лишь из одиннадцати выстрелов), — все же я не могу себе представить, чтобы они добились таких же успехов, как Британская Индия, где, как мы видим, разумность и порядок распространяются во все стороны, подобно оздоровляющему потоку!

Мисс Дерек произнесла:

— Чорт!

Ничуть не устрашенный этим энергичным словом, старик продолжал на всех парах нестись вперед. Язык его развязался, а его ум намерен был сделать несколько дел сразу. Он хотел подкрепить замечание мисс Кестед о том, что высокие особы неинтересны, потому что он сам стоял выше многих независимых властителей; в то же время он не должен был напоминать или сообщать ей о своем высоком положении, чтобы она не почувствовала, что допустила невежливость. Все это составляло основу его речи; в нее были вплетены благодарность мисс Дерек за то, что она подвезла его, готовность держать на руках противную собаку и общее сожаление о бедствиях, которые он причинил в этот вечер роду человеческому. И еще он хотел, чтобы его высадили около города, где он мог разыскать своего автомобильного механика и выяснить, какими проказами занят его внук. Пока он свивал все эти беспокойства в одну нить, он заподозрил, что слушатели не чувствуют к его речи никакого интереса и что городской судья, под прикрытием фисгармонии, ухаживает за обеими девушками, но хорошее воспитание заставляло его продолжать; ему было все равно, скучно им или нет, потому что он не знал, что такое скука, и ему было все равно, развратны ли они или нет, потому что бог создал все народы по-разному. Происшедшее осталось позади, и его жизнь, уравновешенно полезная, почтенная, счастливая, продолжала течь попрежнему и изливалась в потоках изысканных слов.

Когда этот старый гейзер покинул их, Ронни воздержался от комментариев и принялся в легком тоне толковать о поло; Тэртон учил его, что разумнее не обсуждать кого бы то ни было сразу же, и он решил отложить до вечера все, что имел сказать о характере Наваба. Рука его, которую он отнял, чтобы попрощаться, снова коснулась руки Аделы; она встретила его несомненной лаской, он ответил тем же, и их крепкое взаимное пожатие бесспорно что-нибудь да значило. Достигнув бунгало, они взглянули друг на друга, — внутри находилась м-с Мур. Говорить надо было мисс Кестед, и она нервно произнесла;

— Ронни, я хотела бы взять обратно то, что я сказала на майдане.

Он согласился, и таким образом их свадьба была решена.

Ни он, ни она не предвидели таких последствий. Она имела в виду вернуться к своему прежнему неопределенному положению, достойному и культурному, но эта возможность в соответствующий момент ускользнула из ее рук. Теперь она, в отличие от зеленой птички и косматого животного, получила ярлык. Она снова почувствовала унижение, ибо не выносила ярлыков, и кроме того она чувствовала, что между нею и ее возлюбленным должна была бы в эту минуту разыграться новая сцена, — что-нибудь драматическое и продолжительное. Он был доволен вместо того, чтобы расстроиться, он был приятно изумлен, но ему решительно нечего было сказать. Да и что тут, собственно, скажешь? Быть или не быть женатым — вот в чем был вопрос, и они разрешили его положительно.

— Пойдем расскажем матери, — и он открыл решетчатую цинковую дверь, защищавшую бунгало от нашествия летучих тварей. Шум разбудил мать. Она видела во сне отсутствующих детей, о которых так редко упоминали, — Ральфа и Стеллу, и сначала не могла понять, чего от нее хотят. Она тоже приучилась отдаваться ленивой мечтательности и чувствовала тревогу, когда приходилось прерывать это состояние.

После того как сообщение было сделано, он чистосердечно и мило сказал:

— Слушайте, вы обе, если хотите — знакомьтесь с Индией так, как вам будет угодно, — я знаю, тогда у Фильдинга я вел себя глупо, но... теперь другое дело. Я не был вполне уверен в себе.

«Мои обязанности здесь, очевидно, закончены, у меня теперь нет больше желания знакомиться с Индией; теперь — в обратный путь», —думала м-с Мур. Она перебрала в памяти все то, что составляет счастливый брак, и припомнила свои счастливые замужества, одно из которых произвело на свет Ронни. Родители Аделы также были счастливы в браке, отрадно видеть, как молодое поколение повторяет пример старших. Все больше и больше! Число таких союзов будет, без сомнения, расти, по мере того как образование будет распространяться, идеалы становиться все возвышеннее, а характеры — тверже. Ее утомило однако посещение колледжа, ноги у нее болели, м-р Фильдинг ходил слишком быстро и много, молодые люди встревожили ее в шарабане, заставив подумать, что они поссорились, и хотя теперь все было в порядке, она не могла говорить о свадьбе или о чем бы то ни было с таким воодушевлением, как следовало бы. Ронни пристроен, теперь ей надо вернуться домой и помогать другим, если они этого хотят. Самой ей поздно думать о браке, даже неудачном; ее роль — помогать другим и в награду узнавать от них, что она очень симпатична. Пожилые дамы не должны рассчитывать на что-нибудь большее.

Они пообедали одни. Приятно и задушевно говорили о будущем. Потом перешли к текущим событиям, и Ронни сделал обзор прошедшего дня со своей точки зрения. Его день был непохож на день обеих женщин, потому что пока они развлекались или думали, он работал. Приближался Мохаррем, и чандрапорские магометане сооружали бумажные башни, — слишком высокие, чтобы их можно было пронести, не задев, под неким пепуловым деревом. Известно было, что произойдет потом: башня застрянет, один из магометан взлезет на дерево и срежет ветку, индуисты подымут протест, возникнут религиозные беспорядки и бог знает что, и может быть придется высылать войска. Уже посылались депутации, под наблюдением Тэртона работали согласительные комиссии, и вся нормальная работа в Чандрапоре приостановилась. Должна ли процессия пойти другой дорогой или башни должны быть сооружены более низкие? Магометане предлагали первое, индусы настаивали на втором. Коллектор относился благосклонно к индусам, пока не заподозрил, что они искусственно наклонили дерево. Они заявили, что оно клонится естественным образом. Съемки, планы, выезд властей на место. У Ронни однако этот день не оставил неприятного осадка, так как служил доказательством, что англичане необходимы для Индии; не будь их — наверное произошло бы кровопролитие. Голос его снова приобрел приятные оттенки. Он здесь не для того, чтобы быть любезным, но чтобы охранять мир, и теперь, когда Адела обещала стать его женой, она, конечно, поймет это.

— А что думает наш старичок с автомобилем? —спросила она, и небрежный тон ее был как раз в его вкусе.

— Наш старичок рассуждает очень практично и здраво, как всегда, когда речь идет о делах общественных. В его лице вы видели нашего показательного туземца.

— В самом деле?

— Боюсь, что так. Даже лучшие из них совершенно неправдоподобны, не правда ли? Все они очень... все они забывают рано или поздно заднюю запонку от воротничка. Сегодня вы имели дело с тремя группами туземцев — Бхаттачарья, Азиз и теперь этот индивид, и право же отнюдь не случайно совпадение, что все трое вас так или иначе посадили в галошу.

— Азиз мне нравится, Азиз мой друг, — вступилась м-с Мур.

— Когда на нашу машину наскочил зверь, Наваб потерял голову, покинул своего несчастного шофера, навязался к мисс Дерек... все это не преступления, конечно, но никакой европеец так не поступил бы.

— Какой зверь?

— А, у нас случилось маленькое несчастье на марабарской дороге. Адела думает, что это была гиена.

— Несчастье? — вскрикнула она.

— Пустяки, никто не ушибся. Наш почтеннейший хозяин был пробужден от сна изрядной встряской, вообразил, что это по нашей вине, и запел, и запел.

М-с Мур содрогнулась. «Привидение!» Но мысль о привидении осталась почти невысказанной. Молодые люди, занятые своими собственными размышлениями, не подхватили ее, и эта мысль, лишенная поддержки, заглохла или была снова поглощена той частью рассудка, которая редко высказывается.

— Да, ничего преступного, — подытожил Ронни, — но вот вам весь туземец, и вот одна из причин, почему мы не допускаем его в наши клубы. Меня поражает, что такая приличная девушка, как мисс Дерек, может служить у туземцев... Однако мне надо приниматься за работу. Кришна!

Кришна был рассыльный, который должен был принести дела со службы. Его не оказалось, и разразился страшный скандал. Ронни ругался, кричал, вопил, и только очень опытный наблюдатель мог бы сказать, что он вовсе не сердит, что дела ему особенно не нужны и что он поднимает скандал только потому, что таков обычай. Слуги, вполне понимая его, медленно описывали круги со штормовыми фонарями в руках. Кришна-земля, Кришна-звезды откликались на зов до тех пор, пока успокоенный их отзвуками англичанин не оштрафовал отсутствующего рассыльного на восемь анна и не сел за работу в соседней комнате.

— Дорогая Адела, хотите разложить пасьянс с вашей будущей свекровью, или вам это кажется слишком нудным?

— С удовольствием... Я ничуть не возбуждена... Я очень рада, что это наконец устроилось, но я не чувствую больших перемен. Мы все трое остались теми же.

— Это как раз самое лучшее чувство. — Она разложила первый ряд «демона».

— Пожалуй, что так, —задумчиво произнесла девушка.

— Там у мистера Фильдинга я испугалась, что дело устроилось совсем по-другому... Черный валет на красную королеву... — Они принялись дружески болтать о пасьянсе.

Наконец Адела сказала:

— Вы слышали, как я говорила Азизу и Годболю, что не собираюсь остаться в этой стране. Я ведь этого не думала, почему же я так сказала? Я чувствую, что не была достаточно... откровенна, достаточно внимательна или что- то в этом роде. Вышло так, словно для меня все вдруг оказалось несоразмерным. Вы были так добры ко мне, и я тоже намеревалась быть доброй, когда отправлялась в путь, но в чем-то я все-таки не выполнила своего намерения... Миссис Мур, какой смысл жить, если человек не абсолютно искренен?

Она продолжала раскладывать карты. Смысл слов был темен, но ей понятно было беспокойство, которое их породило. Она сама испытала его дважды, во время своих собственных помолвок, — это смутное чувство принужденности и сомнения. Потом все так или иначе наладилось, и так будет, без сомнения, и на этот раз, — брак большей частью все налаживает.

— Я бы не стала беспокоиться, — сказала она. — Виною тут отчасти эта странная обстановка. Мы с вами постоянно занимаемся мелочами вместо того, чтобы обращать внимание на существенное, мы тут, по выражению местных жителей, «новенькие».

— Вы полагаете, что мои тревоги связаны с Индией?

— Индия... — она запнулась.

— Почему вы назвали это привидением?

— Что я назвала привидением?

— Это... животное, которое с нами столкнулось. Разве вы не сказали словно про себя: «Привидение»?

— Наверное, я не думала о том, что говорила.

— В действительности это была скорее всего гиена.

— Да, очень возможно.

И они продолжали свой пасьянс. А в другом конце Чандрапора Наваб-Бахадур дожидался своей машины. Он сидел позади своего городского домика (маленькое, лишенное обстановки строение, куда он редко входил), окруженный небольшим двором, который обычно образуется вокруг туземцев, занимающих высокое положение. Время от времени из мрака, словно его естественное порождение, выдвигалась вперед белая пена тюрбана, склонялась перед Навабом и снова уходила во тьму. Он был озабочен, интонация его голоса была настроена на религиозный лад. Девять лет тому назад, когда он впервые завел автомобиль, он переехал пьяного и умертвил его, и с тех самых пор этот человек ждет его. Наваб-Бахадур невинен перед богом и законом, он вдвойне уплатил причитавшуюся компенсацию; но все это ни к чему, убитый продолжал ждать вблизи от места своей смерти, приняв неведомый облик. Никто из англичан не знает об этом, не знает и шофер: это расовая тайна, передаваемая больше языком крови, чем языком слов. Он заговорил теперь, охваченный ужасом, об особых обстоятельствах случившегося: он подверг опасности других, рисковал жизнью невинных и уважаемых гостей. Он повторял: «Если бы я был убит, какое это имело бы значение? Рано или поздно, это должно случиться. Но они, которые доверились мне...» Присутствующие содрогнулись и воззвали к милосердию божию. Только Азиз держался в стороне, потому что его удерживало нечто испытанное им лично: разве не благодаря тому, что он пренебрег привидениями, он познакомился с м-с Мур?

— Знаете, Нуреддин, — прошептал он, обращаясь к внуку Бахадура, — женственному юноше, с которым он редко встречался, который ему всегда нравился и которого он неизменно забывал, — знаете что, мой дорогой, мы, мусульмане, должны наконец освободиться от этих суеверий, иначе Индия никогда не продвинется вперед. Долго ли еще мне придется слышать о диком кабане на Марабарской дороге?

Нуреддин опустил глаза. Азиз продолжал:

— Ваш дедушка принадлежит к другому поколению, и я уважаю и люблю старика, вы это знаете. Я ничего не хочу сказать против него, только для нас это вредно, потому что мы молоды. Я хочу, чтобы вы обещали мне, — Нуреддин, вы слушаете? —не верить в злых духов, и если я умру (здоровье мое очень слабеет), научить моих детей тоже не верить в них.

Нуреддин улыбнулся, и красивые губы его раздвинулись, готовясь дать приличествующий ответ, но в эту минуту прибыла машина, и дед увез его с собой.

Пасьянс, раскладываемый в резиденции, в это время все еще продолжался. М-с Мур бормотала: «Красную десятку на черного валета», мисс Кестед помогала ей, пересыпая сложные комбинации пасьянса подробностями о гиене, обручении, махарани Мудкуля, супругах Бхаттачарья и о прошедшем дне в целом, грубая высохшая поверхность которого приобретала по мере его отдаления определенные очертания, какие могла бы принять и вся Индия, если бы на нее можно было взглянуть с луны. Наконец картежницы отправились спать, но не прежде, чем в других местах проснулись другие люди, чьих чувств они не могли разделить и чье существование оставалось им неизвестным. Никогда не пребывая в спокойствии, никогда не достигая полной темноты, проходила ночь, отличаясь от других ночей двумя или тремя порывами ветра, которые словно упали перпендикулярно с неба и опять отпрыгнули обратно, твердые и компактные, не оставив после себя никакой свежести: приближалась жаркая пора.

Глава девятая

Азиз заболел, как предсказывал, — почувствовал легкое нездоровье. Три дня спустя он уже лежал в постели в своем бунгало, делая вид, что серьезно болен. Это был приступ лихорадки, на который он не обратил бы внимания, если бы в госпитале была какая-нибудь серьезная работа. Время от времени он стонал и думал о том, что умрет, но эти мысли не занимали его долго, и достаточно было пустяка, чтобы развлечь его. Было как раз воскресенье, — день, который на Востоке всегда бывает двусмысленным и служит удобным предлогом для безделья. Сквозь дремоту он слышал звон церковных колоколов, доносившийся к нему с двух сторон — из резиденции и от миссионеров по ту сторону бойни, — разные колокола, и удары в них изобличали разные намерения, ибо одни энергично взывали к Англо-Индии, другие — слабыми голосами — к человечеству. Он ничего не имел против первых, вторые он игнорировал, зная их бессилие. Старый м-р Грейсфорд и молодой м-р Сорли приобретали новых адептов обычно во время голода, когда они распределяли пищу; но с наступлением лучших времен они естественным образом опять оставались в одиночестве, и хотя это каждый раз повергало их в изумление и скорбь, они не извлекали отсюда для себя никакого урока. «Ни один англичанин не понимает нас, кроме мистера Фильдинга, — думал он. — Но как мне с ним увидеться? Если он войдет в эту комнату, ее безобразие убьет меня». Он кликнул Хассана, чтобы тот прибрал, но Хассан, который тем временем испытывал качество монет, составлявших его жалованье, подбрасывая их на каменной ступеньке веранды, счел возможным не услышать его; он слышал и не слышал — совсем, как Азиз, который и позвал его и не позвал. «Вот такова вся Индия... как похоже на нас... тут мы все...» Он снова задремал, и мысли его стали странствовать по пестрой поверхности жизни.

Понемногу они сосредоточились на одном определенном месте, — Адской Бездне, по определению миссионеров, хотя по его мнению оно походило скорее на мелкую лужу. Да, ему хочется провести вечер с девочками, которые бы пели и так далее, — малость повеселиться, и чтобы все завершилось наслаждением. Да, вот чего ему хочется. Как это можно было бы устроить? Если бы майор Каллендар был туземцем, он вспомнил бы, что такое молодые люди, и предоставил бы ему без лишних слов отпуск на два-три дня в Калькутту. Но майор либо предполагал, что его подчиненные сделаны из льда, либо — что они шляются по чандрапорским базарам, — оба предположения достаточно мерзкие. Один только м-р Фильдинг...

— Хассан!

Слуга прибежал бегом.

— Посмотри-ка на этих мух, братец, — и он указал на отвратительную массу, которая свешивалась с потолка. Основанием ее служил провод, укрепленный здесь как дань поклонения электричеству. Электричество не обратило на это никакого внимания, и вместо него на проводе обосновалась колония мух, зачернивших его сплетения своими телами.

— Хузур![16] Это мухи.

— Хорошо, хорошо, это они, ясное дело, но зачем я тебя позвал?

— Чтобы выгнать их куда-нибудь в другое место, — сказал Хассан после напряженного размышления.

— Выгнанные в другое место, они всегда возвращаются.

— Хузур!

— Ты должен что-нибудь придумать против мух; на то ты и мой слуга, — сказал Азиз кротко.

Хассан выразил готовность позвать мальчика и послать его занять лестницу в доме Махмуда-Али; приказать кухарке зажечь примус и согреть воду; самолично взобраться по лестнице с ведром в руках и погрузить в него конец провода.

— Хорошо, очень хорошо. Итак, что же ты должен сделать?

— Убить мух.

— Хорошо. Сделай это.

Хассан, с планом, который почти полностью уложился в его голове, удалился и принялся искать мальчика. Не найдя его, он замедлил шаг и наконец пробрался назад к своему посту на веранде, но не мог больше продолжать испытание своих рупий, чтобы хозяин не услышал их звона. Воскресные колокола продолжали верещать; Восток возвратился к Востоку, пройдя через задворки Англии, и совершая этот обходный путь, стал смешным.

Азиз продолжал размышлять о прекрасных женщинах.

В этой области мысли его были жестки и откровенны, но не грубы. Он узнал все необходимое о конституции своего организма много лет назад, благодаря тем обычаям и порядкам, среди которых он рос, и когда он начал изучать медицину, в нем вызвали отвращение педантичность и суетня, с какими Европа классифицирует вопросы пола. Казалось, что наука рассматривает все не с того конца. Он не нашел объяснений своему личному опыту, когда встретил соответствующее место в немецком учебнике, потому что, очутившись там, все это перестало быть его личным опытом. То, чему его научили отец или мать или что он услышал от слуг, — это была информация, которую он находил полезной и передавал при случае другим.

Однако нельзя навлекать никаких неприятностей на своих детей какой-нибудь глупой выходкой. Подумать только, если вдруг распространится слух, что он не респектабелен! Не следует также никогда забывать о своем служебном положении, что бы там ни думал майор Каллендар. Азиз поддерживал декорум, хотя и не окружал его никаким моральным ореолом; в этом как раз и состояло его основное отличие от англичанина. Его приличия были чисто-социальными. Нет никакой беды в том, чтобы обманывать общество, до тех пор пока оно не изобличит тебя, потому что только когда оно изобличит тебя, ты наносишь ему вред; оно не то, что друг или бог, которых оскорбляет самый факт неверности. Не испытывая никаких сомнений на этот счет, он обдумывал, какого рода обман следует ему изобрести, чтобы уехать в Калькутту. Как раз, когда он вспомнил об одном человеке, живущем там, которого можно попросить прислать ему телеграмму и письмо, чтобы затем показать их майору Каллендару, — во дворе послышался стук колес. Кто-то приехал навестить его. Мысль о чьем-либо сочувственном отношении усилила его лихорадку, и он с самым искренним стоном закутался в одеяло.

— Азиз, дорогой друг, мы очень обеспокоены, — произнес голос Хамидуллы. Один, два, три, четыре человека сели на его кровать.

— Когда доктор заболевает — это серьезное дело, — произнес голос м-ра Сийеда Мохаммеда, помощника инженера.

— Когда заболевает инженер — это не менее важно, —- произнес голос м-ра Хака, полицейского инспектора.

— О да, все мы весьма важны, это доказывает размер нашего жалованья.

— Доктор Азиз пил чай у нашего директора в прошлый четверг днем, — пропищал Рафи, племянник инженера. — Профессор Годболь, который также был там, тоже заболел, — не кажется ли вам это странным, сэр?

В груди каждого из присутствующих вспыхнуло пламя подозрения.

— Вздор! — воскликнул Хамидулла авторитетным тоном.

— Вздор, конечно, — откликнулись другие, устыдившись. Скверный мальчишка, потерпев неудачу как зачинщик скандала, потерял всякое доверие и стал в стороне, опираясь о стену.

— Разве профессор Годболь болен? —осведомился Азиз, проникнувшись этой новостью. — Я искренно огорчен. — Его лицо, умное и сострадательное, выглянуло из складок яркокрасного покрывала. — Как вы поживаете, мистер Сийед Мохаммед, мистер Хак? Как любезно с вашей стороны прийти справиться о моем здоровье! Как вы поживаете, Хамидулла? Но вы принесли мне плохие вести. Что с ним такое, с этим превосходным человеком?

— Почему ты не отвечаешь, Рафи? Ты же великий авторитет, — сказал его дядя.

— Да, Рафи большой человек, — произнес Хамидулла, растравляя рану. — Рафи — это Шерлок Холмс Чандрапора. Говори же, Рафи.

Тише воды и ниже травы, школьник пробормотал: «Понос», но сейчас же ободрился, как только это слово было произнесено, ибо оно укрепило его позиции. Пламя подозрения вновь вспыхнуло в груди старших, хотя и приняв иное направление. Разве то, что называлось «понос», не могло быть ранним случаем холеры?

— О, если так, то это очень серьезно: ведь еще не наступил конец марта. Почему меня никто не известил? — воскликнул Азиз.

— Доктор Панна Лал лечит его, сэр.

— Ну конечно, оба индуисты; ясно; они тянутся друг к другу как мухи и все покрывают. Рафи, подойди сюда. Сядь. Расскажи мне все подробности. Есть у него рвота?

— О да, сэр, рвота и сильные боли.

— Это решает вопрос. Через двадцать четыре часа он умрет.

Все переглянулись и почувствовали легкий удар, но профессор Годболь в значительной степени потерял для них свою притягательную силу, связавшись с единоверцем. Теперь он возбуждал к себе меньше симпатии, чем раньше, когда перед ними был просто страдающий человек. Прошло немного времени, и они начали осуждать его как источник заразы. «Все болезни — от индуистов» — сказал м-р Хак. М-р Сийед Мохаммед посетил религиозные празднества в Аллахабаде и в Уджайне и описывал их с бичующим сарказмом. В Аллахабаде маленькая речка Сипра была запружена, и тысячи купальщиков оставляли свои бактерии в стоячей воде. Он с отвращением говорил о жарком солнце, о коровьем помете, о златоцвете и о лагере садху[17] — из них некоторые ходили по улицам совершенно голые. На вопрос о том, как называют главного идола в Уджайне, он ответил, что не знает; он не удостоил справиться, ему в самом деле некогда было терять время на такие пустяки. Его бурное выступление продолжалось довольно долго, причем в своем возбуждении он перешел на пенджабский диалект (он происходил из тех мест), и речь его перестала быть понятной слушателям.

Азиз любил слушать, как восхваляют его религию. Эти похвалы смягчали его ум, рождая в его сознании прекрасные образы. Когда инженер закончил свою шумную тираду, он сказал: «Это как раз моя точка зрения». Он поднял руку ладонью наружу, глаза его засверкали, сердце стало переполняться нежностью. Высунувшись еще больше из- под одеяла, он продекламировал стихотворение Халиба. Оно не имело никакого отношения к только что происходившему, но вылилось от самого сердца и нашло путь к сердцам остальных. Они были потрясены его пафосом; пафос — в этом все они были согласны — есть высшее в искусстве; стихи должны будить в слушателе сознание его собственной слабости и при этом устанавливать какое-нибудь сравнение между человечеством и цветами. Неопрятная спальня наполнилась спокойствием; глупые интриги, сплетни, пустые недовольства — все стихло, пока слова, признанные бессмертными, наполняли равнодушное пространство. Не как призыв к бою, но как спокойная уверенность, возникло ощущение, что Индия является единой — мусульманской, — всегда была ею, — уверенность, которая длилась, пока они не выглянули за дверь. Что бы Халиб ни чувствовал, он во всяком случае жил в Индии, и это придавало ей твердую основу в их глазах; он умер вместе со своими тюльпанами и розами, но тюльпаны и розы не умирают. А братские северные царства — Аравия, Персия, Фергана, Туркестан — протягивали руки, когда он пел, — печально, потому что печальна всякая красота, — и приветствовали смешной маленький Чандрапор, где в каждой улице и в каждом доме было разделение, и говорили ему, что он — часть континента и единого целого.

Из всех присутствующих только Хамидулла кое-что понимал в поэзии. Остальные обладали умом низким и грубым. И все же они слушали с удовольствием, потому что литература не была отчуждена от их цивилизации. Полицейский инспектор, например, отнюдь не чувствовал, чтобы Азиз унизил себя, декламируя стихи, и не разразился бодрым хохотом, с помощью которого англичанин отвращает от себя опасность заразиться красотой. Он просто сидел с опустошенным рассудком, и когда его мысли, бывшие по большей части низменными, стали возвращаться обратно, они приобрели приятную свежесть. Стихотворение не принесло никому никакого «блага», но оно явилось мимолетным напоминанием, дыханием божественных уст красоты, голосом соловья меж двух миров праха. Менее отчетливо, чем призыв к Кришне, оно выразило все же наше одиночество, нашу обособленность, нашу потребность в утешении, которое никогда не приходит, но, может быть, все-таки существует. Азиз снова стал думать о женщинах, но по-другому: не так определенно, но с большей силой. Иногда поэзия способна была оказывать на него такое действие, иногда же она просто усиливала его желание, и он никогда заранее не знал, какой получится эффект: он не мог обнаружить никакой закономерности в этом, как, впрочем, и в чем-либо другом.

Хамидулла заехал навестить Азиза по дороге на скучное заседание комитета местных деятелей, националистического по своим тенденциям, где индуисты, мусульмане, два сикха, два парса, один джайн и один христианин-туземец старались любить друг друга больше, чем это было для них естественно. Пока кто-нибудь ругал англичан, все шло хорошо, но ничего положительного достигнуто не было, и если бы англичане покинули Индию, комитет также исчез бы. Хамидулла был рад, что Азиз, которого он любил и который был в родстве с его семьей, не интересуется политикой, губительной для характера и карьеры, хотя, с другой стороны, ничего нельзя достигнуть без нее. Он думал о Кембридже, — с грустью, как о поэме, которая закончилась. Как счастлив был он там двадцать лет назад! В пасторском доме м-ра и м-с Баннистер политика не играла никакой роли. Игры, труд и приятное общество, тесно сплетенные между собой, казались там достаточно прочным фундаментом жизни и науки. Здесь все было основано на закулисных интригах и страхе. М-ры Сийед Мохаммед и Хак — даже им не мог он доверять, хотя они и приехали в его экипаже, а школьник — это настоящий скорпион. Наклонившись, он сказал:

— Азиз, Азиз, мой дорогой мальчик, нам пора итти, мы уже опоздали. Поправляйся скорее, я не знаю, что будет делать без тебя наш маленький кружок.

— Я не забуду этих ласковых слов, — ответил Азиз.

— Присоедините к ним и мои, — сказал инженер.

— Благодарю вас, мистер Сийед Мохаммед, обязательно.

«Мои», «Примите и мои, сэр» — закричали остальные, возгораясь, каждый в меру своих способностей, добросердечием. Маленькие, бессильные, но неугасимые огоньки! Вся компания продолжала сидеть на кровати и жевать сахарный тростник, за которым Хассан бегал на базар; Азиз выпил чашку душистого молока. В это время раздался стук вновь подъехавшего экипажа. Прибыл доктор Панна Лал в коляске, управляемой ужасным м-ром Рам-Чандом. В комнате немедленно восстановилась атмосфера больничной палаты, и болящий скрылся под своим одеялом.

— Вы извините меня, джентльмены, я приехал осведомиться по приказанию майора Каллендара, — сказал индус, обеспокоенный этим гнездом фанатиков, куда завело его любопытство.

— Вот здесь он лежит, — сказал Хамидулла, указывая на распростертое тело.

— Доктор Азиз, доктор Азиз, я приехал осведомиться о вашем здоровье.

Азиз подставил термометру ничего не выражавшее лицо.

— Вашу руку еще, пожалуйста. — Он взял ее, уставился на мух на потолке и наконец возвестил: —Да, температура есть.

— Я думаю, небольшая, — сказал Рам-Чанд, обуреваемый желанием посеять раздор.

— Да, все же повышенная, он должен оставаться в постели, — повторил доктор Панна Лал и встряхнул термометр, так что высота температуры осталась навеки неизвестной. Со времени происшествия с Пегим он не переваривал своего молодого коллегу, и ему очень хотелось бы сыграть с ним штучку и доложить майору Каллендару, что он просто симулянт. Но, с другой стороны, ему самому, может быть, придется провести денек-другой в постели, — и кроме того, хотя майор Каллендар всегда верил самому худшему, когда дело шло о туземцах, он никогда не верил их россказням друг про друга. Путь симпатии был надежнее. «Желудок? — осведомился он. — Голова?» — И, увидев пустую чашку, порекомендовал молочную диэту.

— Это большое облегчение для нас, и с вашей стороны так любезно, что вы пришли, доктор-саиб, — сказал Хамидулла, стараясь его немножко подмаслить.

— Это был мой долг.

— Мы знаем, как вы заняты.

— Да, это правда.

— И сколько больных сейчас в городе.

Доктор заподозрил в этом замечании ловушку; согласится ли он с тем, что больных много или будет отрицать это, — то и другое утверждение может быть использовано против него.

— Всегда есть больные, — ответил он, — и я всегда занят, — это свойственно доктору.

— У него нет ни минуты, его с нетерпением ожидают в правительственном колледже, — сказал Рам-Чанд.

— Вы может быть лечите там профессора Годболя?

Доктор принял профессионально-замкнутый вид и промолчал.

— Мы надеемся, что его понос идет на улучшение.

— Он выздоравливает, но не от поноса.

— Мы тут очень беспокоимся о нем, — он и доктор Азиз — большие друзья. Мы были бы вам весьма благодарны, если бы вы сообщили нам название его недуга.

После осторожной паузы он сказал:

— Геморрой.

— Вот, мой дорогой Рафи, получай твою холеру! — презрительно бросил Азиз, не в силах сдержаться.

— Холера, холера, а потом что, а еще что? —закричал доктор в большой ажитации. — Кто это распространяет ложные слухи о моих пациентах?

Хамидулла указал на виновника.

— Говорят — холера, говорят—бубонная чума, говорят всяческую ложь. Где все это кончится, спрашиваю я себя иногда. Этот город переполнен выдумками, и тех, кто их распространяет, следовало бы выявлять и наказывать.

— Рафи, ты слышишь? Зачем ты морочишь нам голову всем этим вздором, а?

Школьник пробормотал, что ему это рассказал другой мальчик и что плохая английская грамматика, которой правительство принуждает их пользоваться, часто неправильно передает смысл слов и тем вводит учащихся в ошибки.

— Это еще не причина выдвигать обвинение против доктора, — сказал Рам-Чанд.

— Совершенно верно, совершенно верно, — согласился Хамидулла, стараясь избежать неприятного инцидента. Ссоры ведь распространяются так быстро и широко, а м-ры Сийед Мохаммед и Хак имели недовольный вид и, казалось, готовы были разразиться. — Ты должен хорошенько извиниться, Рафи, я вижу, что твой дядя желает этого, — сказал он. — Ты ведь еще не выразил сожаления по поводу беспокойства, причиненного этому джентльмену Твоим легкомыслием.

— Ну, он ведь только мальчик, — сказал доктор Панна Лал, умиротворенный.

— Но и мальчик должен учиться, — сказал Рам-Чанд.

— А ваш собственный сын не сумел, кажется, выдержать даже на низшую ступень, — внезапно произнес Сийед Мохаммед.

— Ах, вот как? О да, возможно. Он не имеет чести обладать родственными связями с фирмой Просперити Принтинг Пресс.

— Как вы не имеете больше чести вести их дела в суде.

Оба возвысили голос. Они нападали друг на друга, обмениваясь темными намеками, и затеяли глупую ссору. Хамидулла и доктор старались их помирить. Посреди всего этого шума чей-то голос произнес:

— Послушайте! Болен он или не болен?

Это был м-р Фильдинг, который вошел никем не замеченный. Все поднялись со своих мест, и Хассан, в честь англичанина, ударил тростниковой палкой по облепленному мухами проводу.

Азиз холодно сказал: «Садитесь». Что за комната! Что за сборище! Беспорядок и безобразные разговоры, пол усеян кусочками сахарного тростника и ореховой скорлупой, закапан чернилами, на грязных стенах криво развешаны картины, нет даже пунки![18] Не предполагал он, что ему придется так жить, среди этих третьеразрядных людей. И в своем смущении он думал только о ничтожном Рафи, над которым он посмеялся и которого позволил дразнить. Надо, чтобы мальчик ушел утешенным, иначе гостеприимство потерпит крах по всей линии.

— Превосходно со стороны мистера Фильдинга, что он удостоил посетить нашего друга, — сказал полицейский инспектор. — Мы тронуты этой великой любезностью.

— Не говорите с ним таким образом, он вовсе не желает этого, и ему совсем не нужно трех стульев; он не три англичанина, —вспылил Азиз. — Рафи, подойди сюда. Сядь. Я в восторге, что ты смог прийти вместе с господином Хамидуллой, мой дорогой мальчик; твой приход поможет мне поправиться.

— Простите мои ошибки, — сказал Рафи, чтобы укрепить свое положение.

— Итак, Азиз, больны вы или не больны? —повторил Фильдинг.

— Наверное, майор Каллендар сказал вам, что я симулирую?

— И что же, это правда?

Присутствующие рассмеялись дружелюбно и удовлетворенно. «Вот англичанин в свои лучшие минуты, — подумали они. — Такой симпатичный».

— Спросите у доктора Панна Лала.

— Я вас наверное не утомляю своим присутствием?

— Нет, почему же! В моей маленькой комнатке уже налицо шесть человек. Пожалуйста, продолжайте сидеть, если вы извините этот беспорядок. — Он отвернулся и продолжал разговаривать с Рафи, который был напуган приходом своего директора, вспомнил, что пытался оклеветать его, и жаждал уйти.

— Он болен и в то же время не болен, — сказал Хамидулла, предлагая Фильдингу папиросу. — И я полагаю, что большинство из нас находится в таком же положении.

Фильдинг согласился с этим, он хорошо ладил с приятным, тонко чувствующим адвокатом. Они были почти в приятельских отношениях и начинали относиться друг к другу с доверием.

— Весь мир, кажется, при смерти, но все-таки он не умирает, так что мы должны предположить существование всеблагого провидения.

— Это верно, о как это верно! — сказал полицейский, думая, что была произнесена похвала религии.

— А мистер Фильдинг считает это верным?

— Что именно? Мир вовсе не при смерти. Я убежден в этом.

— Нет, нет, — существование провидения.

— Ну, в провидение я не верю.

— Но как же вы тогда можете верить в бога? —спросил Сийед Мохаммед.

— Я не верю в бога.

Легкое движение, похожее на «Я ведь вам говорил!», всколыхнуло присутствующих, и Азиз на секунду поднял глаза, скандализованный.

— Верно ли, что в Англии большинство сейчас атеисты? — осведомился Хамидулла.

— Большинство интеллигентных, мыслящих людей? Да, это, пожалуй, так, хотя они и не любят этого названия. Суть в том, что на Западе в наши дни не очень-то много задумываются над вопросом веры и неверия. Пятьдесят лет тому назад или даже во времена нашей с вами молодости было гораздо больше шума по этому поводу.

— А не падает разве также и нравственность?

— Зависит от того, что вы называете... да, да, я думаю, что нравственность падает.

— Извините за вопрос, но если это так, то как же оправдать, что Англия держит под своей властью Индию?

Докатились! Снова политика.

— Это вопрос, над которым я не размышлял, — ответил он. — Лично я нахожусь здесь потому, что мне нужна была работа. Я не могу вам сказать, почему Англия здесь, и должна ли она быть здесь. Эти вопросы не по мне.

— Высококвалифицированные туземцы тоже нуждаются в работе в области просвещения.

— Полагаю, что нуждаются; я пришел первым, — сказал Фильдинг, улыбаясь.

— Тогда извините еще раз — справедливо ли, что англичанин занимает должность, когда налицо есть туземцы? Конечно, я не имею в виду сделать какой-нибудь личный намек. Наоборот, мы в восхищении, что вы лично находитесь здесь, и эта откровенная беседа приносит нам большую пользу.

Обычно в таких случаях отвечают только одно: «Англия владеет Индией для ее же блага». Но Фильдинг был не склонен давать такой ответ. Его снедала страсть к честности. Он сказал:

— Я тоже восхищен тем, что нахожусь здесь — вот мой ответ, и в этом мое единственное оправдание. Я ничего не могу вам сказать относительно справедливости. Может быть было несправедливо то, что я родился. Я ведь отнимаю воздух у кого-нибудь другого, когда дышу, — разве не так? А все же я рад, что это случилось, и я рад, что я здесь. Будь ты хоть самым последним неудачником, — если ты в результате все-таки счастлив, то это уже некоторое оправдание.

Присутствующие были поражены. Подобный образ мыслей не был им чужд, но произнесенные слова были слишком определенные и холодные. Если фраза мимоходом не воздавала должного справедливости и морали, ее построение резало им слух и парализовало их ум. То, что они говорили, редко совпадало у них с тем, что они чувствовали (исключая чувство любви). Они обладали многочисленными рассудочными условностями, и когда ими пренебрегали, ум их функционировал с большим трудом. Хамидулла держался лучше всех.

— А те англичане, которые не восхищены своим пребыванием в Индии, — у них нет никакого оправдания? — спросил он.

— Никакого. Выставьте их вон.

— Пожалуй, трудно будет отделить их от остальных, — засмеялся он.

— Хуже чем трудно — неправильно, — сказал м-р Рам-Чанд. — Ни один индус-джентльмен не может одобрить подобного изгнания. В этом наше отличие от других наций. Мы люди духа.

— Это верно, ах, как это верно! —сказал полицейский инспектор.

— Верно ли это, мистер Хак? Я не считаю нас людьми духа. Мы не умеем согласовывать, не умеем согласовывать отдельных вещей, в этом все дело. Мы не умеем выполнять обещаний, мы не умеем поспевать на поезд. К чему еще сводится эта так называемая духовность Индии? Вы и я должны были бы сейчас быть на заседании комитета индусских деятелей, — но мы не там; наш друг доктор Лал должен был бы быть у своих пациентов, —но он не там. Так вот мы и действуем и будем продолжать действовать, я думаю, до скончания веков.

— Сейчас не скончание веков, сейчас только половина одиннадцатого, ха, ха! —воскликнул доктор Панна Лал, который пришел в хорошее настроение. — Джентльмены, если будет мне позволено сказать несколько слов, — такая интересная беседа; принести благодарность мистеру Фильдингу, — он, во-первых, учит наших сыновей и одаряет их своим опытом и суждениями...

— Доктор Лал!

— Доктор Азиз?

— Вы сели на мою ногу.

— Прошу прощения, но кое-кто мог бы сказать, что ваша нога лягается.

— Пойдемте, мы так или иначе утомляем больного, — сказал Фильдинг, и они вереницей вышли из комнаты — четыре магометанина, два индуса и англичанин. Пока они стояли на веранде, их экипажи извлекались из различных тенистых уголков.

— Азиз вас очень высоко ставит, он только не говорил из-за своей болезни.

— Да, я понимаю, — сказал Фильдинг, в сущности разочарованный своим визитом. Ему пришло на ум клубное замечание: «разменивается, как всегда, на мелочи». Никто даже не потрудился привести ему его лошадь. При первой встрече Азиз ему очень понравился, и он надеялся на дальнейшее.

Глава десятая

За последний час жара резко усилилась; улица была пустынна, словно какая-то катастрофа смела людей в течение этой безрезультатной беседы. Напротив бунгало Азиза стоял большой недостроенный дом, принадлежавший двум братьям, астрологам; с него свешивалась головою вниз белка, прижавшись туловищем к раскаленным лесам и дергая объеденным хвостом. Она казалась единственным обитателем дома, и визг, издаваемый ею, был, без сомнения, созвучен бесконечности, но лишен привлекательности для кого бы то ни было, кроме других белок. Со стороны запыленного дерева доносились скрипучие голоса коричневых птичек, порхавших в поисках насекомых; другая птичка, невидимый дятел, начала свой «понг-понг». Для большинства живых существ имеет ничтожно мало значения все то, чего желает, или что решает меньшинство, называющее себя людьми. В Англии низшие животные также не интересуются Англией, но под тропиками это безразличие гораздо явственнее, мир бессловесных существ находится в более непосредственной близости и в большей готовности снова вступить в свои права, как только люди устанут. Когда семеро джентльменов, высказывавших столь различные мнения внутри бунгало, вышли из него, они почувствовали общее им всем бремя, смутную угрозу того, что они называли «приближением дурной погоды». Они чувствовали, что не в состоянии выполнять свою работу, или что им не заплатят достаточно, чтобы они могли ее выполнять. Пространство между ними и их экипажами, вместо того чтобы быть пустым, было заполнено веществом, которое давило на их тела, экипажные подушки обжигали как кипяток сквозь брюки, в глазах свербило, целые озера горячей воды скоплялись под головными уборами и стекали вниз по щекам. Попрощавшись слабыми голосами, они рассеялись в разные стороны, чтобы укрыться внутри других бунгало и там обрести вновь самоуважение и те качества, которые отличали их друг от друга.

По всему городу и в большей части Индии начиналось это отступление человечества — в погреба, вверх по холмам, под деревья. Вплотную придвинулся апрель, провозвестник ужасов. Солнце возвращалось на царство во всей своей силе, но лишенное красоты, — и это придавало ему нечто зловещее. Если бы только оно сохранило красоту! Тогда жестокость его была бы еще терпимой. Но чрезмерное обилие света не позволило и ему праздновать победу; своим желтовато-белым наводнением оно затопило не только все материальное, но и самое сияние. Оно перестало быть недостижимым другом людей, птиц или других солнц, перестало быть вечным обещанием, непреходящим намеком, вечно присутствующим в нашем сознании, — оно стало просто одним из созданий, как все остальное непричастным славе.

Глава одиннадцатая

Хотя туземцы уже уехали, и Фильдинг видел свою лошадь, стоявшую в маленьком закутке в углу двора, никто не заботился о том, чтобы подвести ее к нему. Он собрался пойти за ней сам, но остановился, услышав, что его зовут из дома. Азиз сидел в постели, с растрепанным и грустным видом.

— Вот вам домашний очаг, — сказал он сардонически усмехаясь. — Вот вам хваленое восточное гостеприимство. Взгляните на мух! Взгляните на облупленную штукатурку! Разве это не мило? Я думаю, вам хочется теперь поскорее уйти, после того как вы побывали в восточной обстановке.

— Нет, но ведь вы нуждаетесь в отдыхе.

— Я могу отдыхать целый день благодаря достопочтенному доктору Лалу. Вы, наверное, знаете, — он соглядатай майора Каллендара, но на этот раз у него не выгорело. Мне разрешено иметь легкую температуру.

— Каллендар никому не доверяет — ни англичанам, ни туземцам, — таков его характер, и я искренно желал бы вам не быть у него в подчинении; но это так, и тут ничего не поделаешь.

— Прежде чем уйти, — ибо вы, очевидно, торопитесь, — будьте добры, откройте этот ящик. Видите вы там сверху кусок коричневой бумаги?

— Да,

— Откройте ее.

— Кто это?

— Она была моей женой. Вы первый англичанин, который ее увидел. А теперь уберите ее карточку.

Он был удивлен, как путник, который внезапно видит цветы среди камней пустыни. Цветы были там всегда, но внезапно он видит их. Он попытался взглянуть на карточку, но сама по себе она изображала просто женщину в сари, глядящую на мир. Он пробормотал:

— В самом деле, Азиз, я не знаю, почему вы оказываете мне столь большую честь, но я ценю это.

— О, это пустяки, она не была очень образованной женщиной или красавицей, только уберите карточку. Вы бы ее увидели, так почему же вам не смотреть на ее фотографию?

— Вы разрешили бы мне видеть ее?

— Почему нет? Я сторонник пурды, но я сказал бы ей, что вы мой брат, и она приняла бы вас. Хамидулла видел ее и некоторые другие.

— И она думала, что все они — ваши братья?

— Конечно нет, но слово это существует, и оно удобно. Все люди — мои братья, и если человек ведет себя как мой брат, он может видеть мою жену.

— А когда весь мир будет вести себя так, тогда не будет больше пурды?

— Вот потому именно, что вы способны высказать и прочувствовать это, я и показал вам карточку. — серьезно сказал Азиз. — Большинство людей неспособно на это. Потому-то я показал ее вам, что вы ведете себя хорошо, а я веду себя скверно. Я никогда не ожидал, что вы вернетесь, когда я только что позвал вас. Я думал: «Наверное, он отвернется от меня; я его оскорбил». Мистер Фильдинг, никто не может себе представить, насколько мы, туземцы, нуждаемся в чутком отношении, мы даже сами не представляем себе этого. Но если его проявили, мы это чувствуем. Мы не забываем, хотя, может быть, так иногда кажется. Чуткости, больше чуткости, — и после того еще больше чуткости. Уверяю вас, в этом единственная надежда. — Голос его, казалось, звучал во сне. Измененным, но все еще гораздо более глубоким, чем обычно, голосом, он сказал: —Мы не можем строить Индию на иной основе, кроме наших чувств. К чему все эти реформы и согласительные комиссии по поводу Мохаррема, — надо ли подрезать тацию или нести ее другой дорогой, — и комитеты индусских деятелей, и официальные празднества, где англичане смеются над цветом нашей кожи?

— Это значит начинать не с того конца, не правда ли? Я знаю это, но учреждения и правительства не знают. — Он снова взглянул на снимок. Дама глядела на мир по желанию своего супруга и своему собственному, но каким поражающим находила она его, этот многозвучный противоречивый мир.

— Уберите ее, она уже не имеет значения, она мертва, — кротко сказал Азиз. — Я показал ее вам, потому что мне нечего больше показывать. Вы можете теперь осмотреть весь мой бунгало и вывернуть все наизнанку. У меня нет других секретов, мои трое детей живут в другом месте, у бабушки, и это все.

Фильдинг сел около кровати, польщенный оказанным ему доверием, но скорее опечаленный. Он чувствовал себя старым. Ему хотелось бы тоже обладать способностью уноситься на крыльях чувства. При следующей встрече Азиз может оказаться замкнутым и далеким. Он понимал это, и ему было грустно, что приходится это понимать. Чуткость, чуткость, больше чуткости, — да, на это он способен, но действительно ли это все, в чем нуждается эта странная нация? Разве она не требует порой, чтобы опьянение бушевало в ее крови? Чем заслужил он подобную вспышку откровенности. и какой залог может он отдать взамен? Он бросил взгляд назад, На Свою жизнь. Какой жалкий урожай тайн произвела она на свет! Были в ней вещи, которые он никому не показывал, но они были так неинтересны, ради них вовсе не стоило поднимать пурду. Он был влюблен, помолвлен, она порвала с ним, память о ней и думы о ней некоторое время удерживали его от других женщин; потом — удовлетворение желаний, сопровождаемое раскаянием и равнодушием. Маловато, что и говорить, если не считать равнодушия. Азиз вовсе не хочет выслушивать подобных признаний, — он назвал бы это: «все холодно расставлено по полкам».

«Мне не удастся по-настоящему сблизиться с этим парнем, — подумал Фильдинг, и затем еще: — и вообще ни с кем». Это был неизбежный вывод. И он должен был сознаться, что это в сущности его не беспокоило, что он рад помогать людям и любить их, пока они не возражают, если же они начинают возражать, он готов невозмутимо проследовать дальше. Опыт — великое дело, и все, чему он научился в Англии и в Европе, приносило ему пользу и помогало ясности мысли, но как раз эта ясность и не позволяла ему испытывать что-либо другое.

— Как вам понравились две дамы, с которыми вы познакомились в прошлый четверг? — спросил он.

Азиз недовольно покачал головой. Этот вопрос напомнил ему о его слишком поспешных словах по поводу Марабарских пещер.

— Как вам вообще нравятся англичанки?

— Хамидулле они нравились в Англии. Здесь мы никогда на них не смотрим. О нет, мы достаточно осторожны. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— Хамидулла прав: в Англии они гораздо приятнее. Здесь им, повидимому, что-то мешает.

После новой паузы Азиз спросил:

— Почему вы не женаты?

Фильдингу было приятно, что он задал этот вопрос.

— Потому что я, худо ли, хорошо ли, обошелся без этого, — ответил он. — Я думал как-нибудь рассказать вам кое-что о себе, если только мне удастся сделать рассказ достаточно интересным. Женщина, которая мне нравилась, не захотела выйти за меня, — вот основное, но это было пятнадцать лет назад и теперь не имеет никакого значения.

— Но у вас нет детей?

— Нет.

— Извините за нескромный вопрос: может быть у вас есть незаконные дети?

— Нет. Я охотно сказал бы вам, если бы они у меня были.

— Значит, ваш род окончательно прекратится?

— Очевидно.

— Ну-ну, — он покачал головой. — Никогда азиат не будет в состоянии понять этого равнодушия.

— Я не очень люблю детей.

— Причем тут любовь? —сказал он нетерпеливо.

— Я не чувствую их отсутствия, не желаю, чтобы они плакали вокруг моего смертного одра, а затем вежливо вспоминали обо мне. Кажется, ведь так представляют себе эти вещи? Я гораздо охотнее оставил бы после себя свою мысль, чем ребенка. Пусть у других будут дети. Я не считаю себя обязанным, и без того в Англии становится так тесно, что она наводняет Индию ищущими работы.

— Почему вы не женитесь на мисс Кестед?

— Бог мой, да ведь она синий чулок!

— Синий чулок, синий чулок? Пожалуйста, объясните! Разве это не дурное выражение?

— О, я не знаю ее, но она произвела на меня впечатление одного из этих трогательнейших продуктов западного воспитания. Она действует на меня угнетающе.

— Но синий чулок, мистер Фильдинг? Как это понимать?

— Она все время словно на лекции: трудится изо всех сил, старается понять Индию и жизнь и время от времени что-то записывает.

— Мне она показалась очень милой и искренней.

— Вероятно такова она и есть, — сказал Фильдинг, устыдившись своей грубости; всякий намек, сделанный холостяку на то, что он должен жениться, вызывает с его стороны преувеличенные возражения и целый внутренний шторм. — Но я не могу жениться на ней, если бы даже захотел, потому что она только что обручилась с городским судьей.

— В самом деле? Я очень рад! — воскликнул он с облегчением, так как это освобождало его от марабарской экспедиции: вряд ли кто-нибудь будет ожидать от него устройства развлечения для настоящих англо-индийцев.

— Это все дело рук старухи-матери. Она боялась, что ее дорогой мальчик сам выберет себе кого-нибудь, так она нарочно привезла эту девушку и держала их вместе до тех пор, пока оно не случилось.

— Миссис Мур ничего не упоминала об этом, говоря мне о своих планах.

— Может быть я и не так понял, — я отвык от клубных сплетен. Но как бы там ни было, они обручены.

— Да, мой бедный друг, вы отвыкли, — улыбнулся Азиз. — Никаких мисс Кестед для мистера Фильдинга. Впрочем, она далеко не красавица. Если хорошенько подумать, так ведь у нее в сущности нет грудей.

Фильдинг тоже улыбнулся, хотя и нашел, что в этом упоминании о женских грудях есть дурной привкус.

— Городского судью они может быть вполне удовлетворят, как и он ее. Для вас я раздобуду даму, у которой груди будут как плоды манго...

— Нет, вы не сделаете этого.

— Не сделаю, это правда, да кроме того в вашем положении это может быть опасно. — От матримониальных дел его мысли перешли на Калькутту. Лицо его стало серьезным. Подумать только, если бы он уговорил директора поехать с ним туда и потом вовлек бы его в неприятную историю! И он разом занял другую позицию в отношении своего друга, — позицию покровителя, знающего об опасностях, которыми грозит Индия, и предупреждающего о них. — Вы никогда не можете быть достаточно осторожны, мистер Фильдинг, во всех отношениях; что бы вы ни говорили и ни делали в этой проклятой стране — всегда за вами подглядывает какой-нибудь завистливый молодчик. Вас, может быть, удивит, если я вам скажу, что в этой комнате, когда вы зашли меня навестить, сидело, по крайней мере, три соглядатая. Я в самом деле очень взволновался, что вы так говорите о боге. Они наверное донесут на вас.

— Кому?

— Все это прекрасно, но вы также говорили против нравственности и о том, что вы приехали сюда, чтобы отнимать у других работу. Все это было очень неблагоразумно. У нас тут самое ужасное место для скандальных историй. А тут еще сидел и слушал вас один из ваших собственных учеников.

— Спасибо за то, что вы мне сказали; мне надо действительно быть более осторожным. Когда я чем-нибудь заинтересован, я легко забываюсь. Однако большого вреда это не приносит.

— Такая откровенность может навлечь на вас неприятности.

— Я практиковал ее очень часто и прежде.

— Вот, послушайте вы его только! Но в конце концов вы можете потерять ваше место.

— Потеряю, так потеряю. Я переживу это. Я легок на подъем.

— Легок на подъем! Вы совершенно удивительный народ, — сказал Азиз, отворачиваясь с таким видом, как будто он собрался спать, и сейчас же поворачиваясь обратно. — Климат у вас такой, или что?

— Многие туземцы тоже легки на подъем, — садху и им подобные. Эта одна из тех черт, которыми я восхищаюсь в вашей стране. Любой человек, если только у него нет жены и детей, легко передвигается с места на место. Вот отчасти почему я против брака. Я святой минус святость. Передайте это вашим трем соглядатаям, и пускай они набьют этим свои трубки.

Азиз, очарованный и заинтересованный, обдумывал эту новую для него мысль. Так вот почему м-р Фильдинг и некоторые другие так бесстрашны! Им нечего терять. Но сам он глубоко ушел корнями в общество и в ислам. Его связывала традиция, владевшая им, он родил на свет детей — общество будущего. Хотя и жил он так эфемерно в этом жалком бунгало, тем не менее у него было определенное место в жизни, было определенное положение.

— Меня не могут выгнать с работы, потому что моя работа — воспитание. Я верю в возможность научить людей быть людьми и понимать других людей. Это единственное, во что я верю. В колледже я делаю из этого смесь с тригонометрией и прочими вещами. Когда я превращусь в садху, я буду делать смесь с чем-нибудь другим.

Он закончил свой манифест, и оба замолчали. Мухи, назойливее чем когда-либо, плясали перед самыми их зрачками или забирались в уши. Фильдинг яростно отбивался. Ему стало жарко от этих упражнений, и он собрался уходить.

— Вы может быть скажете вашему слуге, чтобы он привел мою лошадь. Он, видимо, не очень-то высоко ставит мой урду.

— Я знаю. Я велел ему не приводить лошадь. Вот какие шутки мы разыгрываем с несчастными англичанами. Бедный мистер Фильдинг! Но теперь я вас освобожу. Увы! Исключая вас и Хамидуллу, мне не с кем здесь разговаривать. Вам нравится Хамидулла?

— Очень.

— Вы обещаете сейчас же прийти к нам, если с вами что-нибудь случится?

— Со мной никогда ничего не может случиться.

«Вот чудак-парень, надеюсь, что он не попадет в беду» — думал Азиз, оставшись один. Период восхищения у него прошел, он настроил себя на покровительственный лад. Ему было трудно долго восторгаться кем-нибудь, кто вел честную, открытую игру. При более близком знакомстве он обнаружил, что Фильдинг действительно был человеком великодушным и лишенным предрассудков, но его нельзя было назвать мудрым. Подобная откровенность в присутствии Рам-Чанда, Рафи и К0 была опасна и неизящна. Она не могла никому послужить на пользу.

Но Фильдинг и он — друзья, братья. Это было решено, их сближение скреплено карточкой жены, они доверяли друг другу, чувство одержало победу хоть на этот раз. Он заснул, окруженный счастливыми воспоминаниями последних двух часов — поэзия Халиба, женские прелести, добрый старый Хамидулла, добрый Фильдинг, почитаемая жена и дорогие мальчики. Он отошел в страну, где все эти радости, никем не возмущаемые, гармонически расцветали в вечных садах, или струились по мраморным водостокам, или поднимались под своды, на которых черным по белому были начертаны девяносто девять имен бога.


ЧАСТЬ II. ПЕЩЕРЫ

Поездка в Индию

Глава двенадцатая

Ганг не древняя река, хотя он и вытекает из ноги Вишну и через волосы Шивы. Геология, которая видит дальше, чем религия, знает о таком времени, когда не существовали ни река, ни Гималайские горы, ее питающие, и океан катил свои волны над священными местами Индустана. Поднялись горы, их обломки заполнили океан, боги обосновались на их вершинах и создали реку, и так Индия, о которой мы думали, что она существует с незапамятных времен, — начала быть. Во времена доисторического океана южная часть полуострова уже существовала; возвышенности Дравидии были сушей с первых времен земли и видели, как по одну сторону от них погружался в море материк, соединявший их с Африкой, а по другую — вставали из вод морских Гималаи. Эти Дравидские горы старше всего, что есть на свете. Вода никогда не покрывала их, и солнце, смотревшее на них бесчисленные зоны лет, может и сейчас еще распознать в их очертаниях формы, принадлежавшие ему прежде, чем наш земной шар был отторгнут от его груди. Если можно где-нибудь еще коснуться живой плоти солнца, то только здесь, среди непостижимой древности этих холмов.

Но даже и она изменяется. Когда поднялась Индия Гималаев, эта Индия, первичная, опустилась и с тех пор медленно уходит в землю. Может быть, через зоны лет и здесь океан будет катить свои волны, покрывая илом выжженные солнцем скалы. Тем временем долина Ганга охватывает их и завладевает ими, подобно морю. Они опускаются ниже уровня более новых земель. Основная масса их нетронута, но по краям аванпосты уже отрезаны и стоят, погрузившись по колено, по горло в наступающую новую почву. Есть что-то невыразимое в этих аванпостах. Они не похожи ни на что другое на свете, и от одного взгляда на них захватывает дух. Они поднимаются внезапно, безумно, лишенные пропорций, которые все же сохраняются даже самыми дикими холмами в других местах; они не стоят ни в каком отношении ни к чему виденному во сне или наяву. Назвать их «сверхъестественными» значило бы вызвать представление о духах, — они же старше, чем дух. Индуизм выдолбил и разукрасил некоторые из скал, но храмы эти не посещаются, словно бы пилигримы, которые всегда ищут необычайного, нашли его здесь в чересчур большом количестве. Несколько садху поселились однажды в одной из пещер, но были выкурены оттуда, и даже Будда, который должен был пройти этой дорогой, направляясь к дереву Бо в Гийа, не пожелал столкнуться с отреченьем, более совершенным, чем его собственное, и не оставил никакой легенды о своей борьбе или победе в Марабаре.

Пещеры легко поддаются описанию. Проход, длиной в восемь футов, высотой в пять футов, шириной в три фута, ведет в круглую комнату около двадцати футов в диаметре. Такое устройство повторяется снова и снова по всей группе холмов, и это все, это и есть марабарская пещера. Посмотрев одну такую пещеру, посмотрев две, посмотрев три, четыре, четырнадцать, двадцать четыре, посетитель возвращается в Чандрапор, не зная, интересный ли он проделал опыт или скучный, и испытал ли он вообще что-нибудь. Он испытывает затруднение, говоря о них или желая мысленно различить их, ибо все они устроены по одному плану, и нет никакой резьбы, ни даже осиного гнезда или летучей мыши, которые помогли бы отличить одну от другой. Ничто, ничто не связано с ними, и слава их — а у них есть слава — независима от человеческой речи. Как будто окружающие равнины или пролетающие птицы воскликнули «необычайно!» — и слово это осталось в воздухе и было впитано человечеством.

Пещеры эти темные. Даже в тех случаях, когда они открыты навстречу солнцу, очень мало света проникает сквозь проход в круглую комнату. Там мало есть на что смотреть и некому смотреть, пока не придет посетитель, чтобы побыть в них какие-нибудь пять минут, и не чиркнет спичкой. Тотчас же в глубинах скал вспыхивает второе пламя и начинает двигаться к поверхности, словно плененный дух: стены круглой комнаты чудеснейшим образом отполированы. Два пламени сближаются, стремясь слиться воедино, но не могут, потому что одно из них дышит воздухом, другое — камнем. Зеркало, выложенное нежными красками, разделяет любовников, мерцающие звездочки, розовые и серые, встают между ними, тончайшие туманности, оттенки, более легкие чем хвост кометы или месяц при свете дня, — вся призрачная жизнь гранита, видимая только здесь. Кулаки и пальцы пробиваются там, наверху, сквозь наступающую почву, — здесь мы видим их кожу, более нежную, чем покров любого животного, более гладкую, чем тихие воды, более сладострастную, чем любовь. Сияние усиливается, оба пламени соприкасаются, сливаются в поцелуе, умирают. Пещера снова темна, как все пещеры.

Только стены круглой комнаты отполированы таким образом. Боковые стенки прохода оставлены необработанными; они подобны размышлению после созерцания совершенства. Вход был необходим, и люди сделали его. Но в других местах, в глубинах гранита, есть ли еще комнаты, не имеющие входа? Комнаты, никогда не раскрывавшиеся со времени пришествия богов? Согласно местным преданиям, число их превосходит число тех, что открыты для посещения, — как мертвые превосходят численностью живых, — быть может их четыреста, или четыре тысячи, или миллион. Нет ничего внутри их, они были замкнуты прежде, чем возникла чума, прежде чем начали накоплять сокровища. Если бы люди из любопытства произвели раскопки, ничего, ничего не прибавилось бы к общей сумме добра и зла. Одна из них, говорят, находится внутри круглого камня, что раскачивается на вершине самого высокого из холмов: пещера в форме водяного пузыря, без потолка и пола, отражающая свой внутренний мрак бесконечно во всех направлениях. Если камень упадет и раздробится, пещера раздробится тоже — пустая как пасхальное яйцо. Благодаря своей пустоте, камень качается от ветра и даже слегка двигается, когда ворона садится на него; отсюда его название и название его необычайного пьедестала: Кава Дол.

Глава тринадцатая

Эти холмы, надлежащим образом освещенные и в соответствующем отдалении имеют романтический вид; и однажды вечером, глядя на них с верхней веранды клуба и разговаривая с мисс Дерек, мисс Кестед между прочим сказала, что ей хотелось бы там побывать, что доктор Азиз обещал у м-ра Фильдинга устроить это дело и что туземцы, повидимому, очень забывчивы. Ее слова услышал слуга, принесший им ликеры. Этот слуга понимал по-английски. Он не был в сущности соглядатаем, но умел держать уши открытыми, и если Махмуд-Али собственно и не подкупал его, то он во всяком случае поощрял его приходить и болтать с его слугами и порой сам оказывался поблизости как раз когда он приходил. По мере распространения рассказ приобретал эмоциональную окраску, и Азиз с ужасом узнал, что дамы чувствуют себя глубоко оскорбленными и ежедневно ожидают приглашения. Он думал, что его легкомысленное замечание давно забыто. Одаренный двумя формами памяти: временной и постоянной, он предоставил пещеры во власть первой. Теперь он раз навсегда переместил их и занялся этим вопросом основательно. Пещеры должны стать изумительным pendant к вечеру у Фильдинга. Он начал с того, что заручился содействием Фильдинга и старика Годболя и затем поручил Фильдингу переговорить с м-с Мур и мисс Кестед, когда они будут одни, — таким образом можно будет обойтись без Ронни, их официального покровителя. Фильдинг взялся за это без большой охоты; он был занят, пещеры навевали на него скуку, он предвидел осложнения и расходы, но не мог отказать в первом же одолжении, о котором просил его друг, и сделал как было условлено. Дамы приняли приглашение. Оно их не совсем устраивало, — у них было и без того много забот и обязанностей, — но все же они надеялись как-нибудь устроиться, посоветовавшись предварительно с м-ром Хезлопом. Ронни не выдвинул никаких возражений, при условии, если Фильдинг возьмет на себя полную ответственность за их комфорт. Он не выказывал восторга по поводу этого пикника, но не были в восторге от него и дамы, — никто не был в восторге, и все же он состоялся.

Азиз был ужасно озабочен. Экспедиция была недолгая — поезд уходил из Чандрапора как раз перед рассветом, с обратным они должны были вернуться к завтраку, — но он ведь был только мелким служащим и опасался, что не сумеет с честью выйти из этого предприятия. Ему пришлось просить майора Каллендара об отпуске на полдня и получить отказ из-за недавней симуляции болезни; отчаяние; новая попытка обратиться к майору Каллендару через Фильдинга; презрительное, сквозь зубы процеженное согласие. Ему пришлось занять столовые приборы у Махмуда-Али, не приглашая его участвовать в прогулке. Потом возник вопрос об алкогольных напитках; м-р Фильдинг, а может быть и дамы пьют, — должен ли он запастись виски с содовой и портвейном? Потом проблема транспорта от станции Марабар до пещер. Потом проблема профессора Годболя и его пищи и профессора Годболя и пищи остальных — целых две проблемы, не одна. Профессор не был очень ортодоксальным индуистом: он потреблял чай, фрукты, содовую воду и сладости, кем бы они ни были приготовлены, а овощи и рис если они были приготовлены брахманом: но никакого мяса, никаких печений, если они сделаны на яйцах, и он никому не позволил бы есть говядину: кусок говядины даже на отдаленной тарелке способен был разбить все его счастье. Пусть другие едят баранину, пусть едят свинину. Но по вопросу о свинине подымала голос религия самого Азиза: он не мог представить себе, чтобы другие могли есть свинину. Одно беспокойство за другим одолевало его, потому что он бросил вызов духам индийской земли, которые стремятся держать людей в отдельных клетках.

Наконец желанный миг настал.

Друзья находили, что с его стороны весьма неразумно связываться с английскими леди, и предупреждали его, чтобы он принял все меры для соблюдения пунктуальности. В этих целях он провел ночь на станции. Слуги были помещены на платформе, со строгим приказом никуда не разбредаться. Сам он ходил взад и вперед вместе со старым Мохаммедом Латифом, который должен был играть роль мажордома. Он чувствовал себя неуверенно и словно во сне. Подъехал автомобиль, и у него возникла надежда, что оттуда выйдет Фильдинг, чтобы придать ему твердости. Но автомобиль заключал в себе м-с Мур, мисс Кестед и их туземного слугу-гоанезца. Он бросился им навстречу, внезапно чувствуя себя счастливым.

— Вы приехали все-таки. Это очень, очень любезно с вашей стороны! — воскликнул он. — Это счастливейшая минута моей жизни.

Дамы держали себя обходительно. Это не была счастливейшая минута их жизни, но во всяком случае они надеялись получить удовольствие, как только улягутся треволнения, связанные с ранней поездкой. Они не виделись с ним с тех самых пор, когда экспедиция была решена, и соответствующим образом поблагодарили его.

— Вам не требуется никаких билетов, — пожалуйста, верните вашего слугу. На Марабарской ветке не существует билетов; это ее особенность. Пройдите прямо в вагон и отдохните там, пока к нам не присоединится мистер Фильдинг. Знаете ли вы, что вам придется ехать в пурдах? Приятно ли вам это?

Они ответили, что им это приятно. Поезд подали, и жаждущие места как обезьяны заполнили своей толчеей вагоны. Азиз занял несколько слуг у своих друзей и привел трех своих. И теперь начались ссоры по поводу старшинства. Слуга обеих дам стоял в стороне, с выражением презрения на лице. Они наняли его в Бомбее, когда были еще только путешественницами, В гостинице, среди элегантной публики, он был превосходен, но как только они попадали в общество людей, которых он считал второсортными, он бросал их на произвол судьбы.

Ночь была еще темна, но приняла уже ту переходную окраску, которая возвещает приближение ее конца. Курам начальника станции, сидевшим на крыше сарая, начали уже сниться коршуны, вместо сов. Стали тушить фонари, чтобы избавить себя от труда тушить их позднее; из темных уголков вагонов третьего класса начал доноситься запах табака и звуки плевков; люди освобождались от тюрбанов, чистили зубы веточками. Какой-то мелкий станционный служащий проникся столь твердым убеждением в близком восходе солнца, что с энтузиазмом принялся звонить в колокол. Это взбудоражило слуг. Они закричали, что поезд отходит, и бросились к обоим концам его, чтобы воспрепятствовать этому. Многое должно было еще войти в пурда-вагон: окованный медью ящик, дыня, украшенная феской, узелок с гуавами,[19] лестница и ружье. Гости вели себя превосходно. У них не было расовых предрассудков — м-с Мур была слишком стара, мисс Кестед слишком новичок, — и они держали себя с Азизом как с любым молодым человеком, оказавшим им внимание. Это его глубоко трогало. Он ожидал, что они приедут с м-ром Фильдингом, а вместо этого они решились побыть несколько минут с ним наедине.

— Отошлите вашего слугу, — предложил он. — Он здесь бесполезен. Тогда мы, мусульмане, будем в своей компании.

— И вдобавок он такой отвратительный слуга. Антони, вы можете итти; вы нам не нужны, — нетерпеливо сказала девушка.

— Хозяин велел мне прийти.

— Хозяйка велит вам уходить.

— Хозяин сказал: оставайся все утро с барынями.

— Прекрасно, но барыни не желают, чтобы вы с ними оставались. — Она обернулась к устроителю прогулки. — Доктор Азиз, пожалуйста, избавьте нас от него!

— Мохаммед Латиф! —позвал он.

Бедный родственник поменялся фесками с дыней и выглянул из окна вагона, где он надзирал за беспорядком.

— Это мой кузен, мистер Мохаммед Латиф. Нет, нет, рукопожатий не надо. Он туземец старой закалки, он предпочитает салям. Вот, я говорил вам. Мохаммед Латиф, как ты прекрасно делаешь салям. Видите, — он не понял, он не понимает по-английски.

— Вы говорил ложь, — кротко сказал старик.

— Я говорил ложь! О, это чудесно! Разве он не забавный старик? Потом он нас хорошенько повеселит. Он умеет делать разные штучки. Он вовсе не так глуп, как вы думаете, и ужасно беден. Счастье еще, что у нас такая большая семья. — Он обхватил рукой морщинистую шею. — Но входите же в вагон, располагайтесь как дома; да, да, ложитесь отдохнуть. — Пресловутый восточный беспорядок пришел, кажется, к концу. — Извините меня, я должен пойти встретить наших двух остальных гостей.

Он стал опять нервничать, потому что оставалось только десять минут до отхода. Однако Фильдинг — англичанин, а англичане никогда не опаздывают на поезд, Годболь — индус и потому в счет не идет, и Азиз под влиянием этих логических рассуждений стал успокаиваться, по мере того как приближался час отъезда. Мохаммед Латиф подкупил Антони, чтобы тот остался. Они ходили по платформе взад и вперед, и вели практические разговоры. Оба были согласны, что переборщили со слугами и что двух или трех придется оставить на станции Марабар. Азиз предупредил, что около пещер, может быть, разыграет над ним шутку — другую, но не из жестокосердия, а чтобы повеселить гостей. Старик в знак согласия слегка покачал головой из стороны в сторону: он всегда готов был служить предметом насмешек и предлагал Азизу не щадить его. Проникнувшись сознанием своей значительности, он начал рассказывать неприличный анекдот.

— Ты расскажешь это в другой раз, братец, когда у меня будет больше досуга, потому что теперь, как я уже объяснял, мы должны позаботиться об удовольствиях для не-мусульман. Трое из них — европейцы, один — индуист, — этого не следует забывать. Нужно оказать всяческое внимание профессору Годболю, чтобы он не почувствовал, что он хуже других моих гостей.

— Я буду рассуждать с ним о философии.

— Это будет с твоей стороны любезно; но слуги имеют еще больше значения. Мы не должны создать впечатление беспорядка. Этого можно добиться, и я рассчитываю, что ты это сделаешь...

Раздается крик со стороны лурда-вагона. Поезд тронулся.

— Всемилостивый боже! —закричал Мохаммед Латиф. Он кинулся к поезду и прыгнул на ступеньку одного из вагонов. Азиз сделал то же. Это было нетрудно совершить, потому что пригородный поезд весьма медленно собирается с духом.

— Не бойтесь, мы — обезьяны, — крикнул он, уцепившись за железный поручень и смеясь. Затем он возопил: — Мистер Фильдинг! Мистер Фильдинг!

Фильдинг и старик Годболь стояли у шлагбаума, не имея возможности пройти. Ужасная катастрофа! Проход закрыли раньше обычного. Они выскочили из тонги, жестикулировали, но к чему все это? Так близко и в то же время так далеко! Пока поезд трясся через скрещение путей, можно было успеть обменяться встревоженными словами.

— Плохо, плохо, вы меня погубили.

— Это все Годболева пуджа, — крикнул англичанин.

Брахман опустил глаза, устыдившись своей религии. Ибо это была правда: он плохо рассчитал продолжительность молитвы.

— Прыгайте, я не могу без вас, — закричал Азиз вне себя.

— Правильно, давайте руку.

— Не надо, он убьется, — запротестовала м-с Мур.

Он прыгнул, оступился, упустил протянутую руку и упал назад на полотно. Поезд протарахтел мимо. Поднявшись с усилием, он прокричал вслед:

— Все благополучно, со мной и с вами, не беспокойтесь, — и затем они оказались вне досягаемости для его голоса.

— Миссис Мур, мисс Кестед, наша поездка погибла! — Почти плача, он стал балансировать на подножке.

— Входите же в вагон, вы убьетесь, как мистер Фильдинг. Не вижу никакой гибели.

— Как так? Объясните мне, пожалуйста! —сказал он жалобным голосом, как ребенок.

— Мы, мусульмане, будем теперь в своей компании, как вы обещали.

Дорогая м-с Мур, она, как всегда, несравненна. Вся любовь, которую он почувствовал к ней в мечети, поднялась в нем снова, с тем большей силой, что она была забыта. Не существовало ничего, на что бы он не решился ради нее. Он готов умереть, чтобы сделать ее счастливой.

— Входите, доктор Азиз, у нас голова кружится, глядя на вас, — крикнула вторая из дам. — Если они так безрассудны, что опаздывают на поезд, то это их вина, а не наша.

— Меня следует винить. Я хозяин.

— Глупости, идите к себе в вагон. Мы прекрасно проведем время без них.

Она не столь несравненна, как м-с Мур, но очень добрая и искренняя. Обе они — чудесные дамы, и на одно драгоценное утро — его гостьи. Он почувствовал себя значительным и умудренным опытом человеком. Отсутствие Фильдинга, — друга, с каждым днем все более дорогого, — конечно, большая потеря для него лично, но если бы Фильдинг был тут, он сам, Азиз, продолжал бы оставаться на помочах. «Туземцы неспособны на ответственное дело» — твердили чиновники, и Хамидулла порой повторял то же самое. Он покажет этим пессимистам, насколько они ошибаются. С гордой улыбкой он посмотрел перед собой на пейзаж, видимый лишь как некое темное движение в темноте; потом вверх, на небо, где уже начало бледнеть небрежно раскинувшееся созвездие Скорпиона. Потом он нырнул через окно в вагон второго класса.

— Между прочим, Мохаммед Латиф, что собственно есть в этих пещерах, ты не знаешь, брат? Почему мы отправились их смотреть?

Такой вопрос был не по плечу бедному родственнику. Он смог только ответить, что об этом знают бог и местные крестьяне и что последние охотно возьмут на себя роль проводников.

Глава четырнадцатая

Большая часть жизни так скучна, что о ней нечего сказать, и те книги и беседы, в которых она описывается полной интереса, по необходимости должны преувеличивать, чтобы оправдать свое собственное существование. Заключенный в кокон работы или общественных обязанностей, человеческий дух по большей части дремлет, отмечая различие между наслаждением и страданием, но далеко не столь бдительно, как мы это утверждаем. В течение самого захватывающего дня бывают периоды, когда ничего не случается, и хотя мы продолжаем восклицать: «Я веселюсь» и «Я в ужасе» — мы неискренни. «Поскольку я что-то ощущаю, — это радость, страх» — вот, что оно представляет собой в действительности, и совершенный организм должен был бы пребывать в молчании.

Случилось так, что м-с Мур и мисс Кестед в течение двух недель не испытывали никаких острых ощущений. С тех самых пор, как профессор Годболь спел свою странную песенку, они жили более или менее внутри кокона, и разница между ними заключалась в том, что старшая мирилась со своей апатией, а младшая болезненно переживала ее. Адела верила в то, что весь поток событий значителен и интересен, и когда ей становилось скучно, она резко осуждала себя и принуждала свои уста к выражению восторга. Это была единственная неискренняя черта в характере, искреннем во всем остальном, и в сущности это было не чем иным, как бессознательным протестом ее юного интеллекта. Особенно недовольна была она сейчас, когда находилась в Индии и была обручена, — двойное событие, которое должно было бы каждый миг наполнять блаженством.

Индия казалась в это утро несомненно тусклой, хотя осмотр и происходил под покровительством туземцев. Желание ее исполнилось, но слишком поздно. Азиз и его предприятия не могли взволновать ее. Она ни в малейшей степени не чувствовала себя несчастной или подавленной, и окружавшие ее разнообразные и странные предметы — смешной «пурда»-вагон, груды ковров и вальков, круглые тыквы, запах ароматичных масел, лестница, обитый медью ящик, внезапное вторжение слуги Махмуда-Али из уборной с чаем и вареными яйцами на подносе — все это было ново и забавно и вызывало у нее соответственные случаю замечания, но ничто не врезалось в сознание. Ей оставалось только искать утешения в мысли, что основным ее интересом с этих пор будет Ронни.

— Какой милый веселый слуга! Какая приятная перемена после Антони!

— Они, право, способны испугать. Странное все-таки место для приготовления чая, — сказала м-с Мур, надеявшаяся подремать.

— Я хочу уволить Антони. Его поведение на платформе заставило меня решиться на это.

М-с Мур полагала, что лучшие стороны Антони проявятся в Симле; кузины, жившие там в доме, который был обращен фасадом прямо к Тибету, пригласили Аделу к себе.

— Во всяком случае нам придется нанять другого слугу, потому что в Симле вы будете жить в гостинице, и я не думаю, что слуга Ронни Бальдео... — она любила строить планы.

— Прекрасно, вы наймете другого слугу, а я оставлю у себя Антони. Я привыкла к его неприятным манерам. Он поможет мне перенести жару.

— Я не верю в жару. Люди вроде майора Каллендара постоянно толкуют о ней — только для того, чтобы заставить человека почувствовать себя неопытным и маленьким, — это вроде их вечного «Я двадцать лет пробыл в этой стране».

— Я верю в жару, но я никогда не предполагала, что она закупорит меня здесь. — Из-за своей мудрой медлительности Ронни и Адела не могли повенчаться раньше мая, и, следовательно, м-с Мур не могла вернуться в Англию сейчас же после свадьбы, как она рассчитывала. В мае огненный барьер опустится на Индию и прилегающие моря, и ей придется сидеть на вершине Гималаев, ожидая, пока окружающий мир простынет.

— Я не буду закупорена, — заявила девушка. — Я не понимаю здешних женщин, которые оставляют своих мужей жариться в равнинах. Миссис Мак-Брайд не оставалась внизу ни разу с тех пор, как вышла замуж; она оставляет своего весьма неглупого мужа одного целых полгода, а потом удивляется, что у нее нет контакта с ним.

— Но ведь у них дети.

— О да, это правда, — оказала мисс Кестед обескураженная.

— О детях приходится думать в первую очередь. Пока они не вырастут и не поженятся. Потом имеешь право опять жить для себя — в равнинах или на холмах, как тебе удобнее...

— О да, вы совершенно правы. Я никогда не продумывала этого до конца.

— ... Если только не стал слишком стар и глуп, — она отдала пустую чашку слуге.

— Я полагаю, что мои кузины должны мне найти слугу в Симле, во всяком случае хотя бы на время свадьбы, после чего Ронни собирается обновить полностью свой персонал. Для холостяка он устроился очень хорошо, но когда он будет женат, очевидно придется произвести разные перемены, — его прежние слуги не захотят получать приказаний от меня, и я не осуждаю их за это.

М-с Мур подняла шторку и выглянула в окно. Она соединила Ронни и Аделу по их обоюдному желанию, но в самом деле она больше не в состоянии давать им советы. Она все отчетливее чувствовала (провидение или кошмар?), что важны сами люди, а отношения между ними не имеют никакого значения и что особенно много ненужного шума создано вокруг брака; столетия и столетия плотского общения, а между тем люди не подвинулись ни на шаг в деле взаимного понимания. И сегодня это чувство овладело ею с такой силой, что само оно казалось отношением, личностью, которая пытается схватить ее за руку.

— Видны там какие-нибудь холмы?

— Ничего кроме разнообразных оттенков темноты.

— Мы должно быть недалеко от того места, где была моя гиена. — Она вперила взгляд в бескрайние сумерки. Поезд пересекал балку. «Пумпа, пумпа, пумпа» — тарахтели колеса, пока поезд медленно тащился по мосту. Через сотню ярдов встретилась вторая балка, потом третья, — явные признаки близости возвышенностей. — Может быть вот здесь — то самое место, во всяком случае дорога идет параллельно железнодорожной линии. — Приключение было источником приятных воспоминаний; она чувствовала, со свойственной ей суховатой честностью, что оно ее хорошо встряхнуло и научило по-настоящему оценить Ронни. Потом она занялась опять своими планами; строить планы было ее страстью с ранней юности. Время от времени она отдавала дань настоящему, говорила о том, как любезен и умен Азиз, съедала гуаву, отказывалась есть жареные сладости, испытывала на слуге свое искусство в языке урду; но мысли ее постоянно возвращались к подвластному ей будущему, к той англо-индийской жизни, которую она решила испытать. И в то время как она мысленно оценивала эту жизнь с ее привесками в виде Тэртонов и Бартонов, поезд аккомпанировал ей своим «пумпа, пумпа», — этот полусонный поезд, направлявшийся в незначительные места и перевозивший в своих вагонах незначительных пассажиров, поезд на второстепенной ветке, затерянной на низкой насыпи среди скучных равнин. Смысл этих звуков, — а у них был свой смысл, — не достигал ее благоустроенного сознания. Далеко позади, с резким деловым свистом, проносился почтовый, связывающий между собой значительные города, как Калькутта и Лагор, где происходят интересные события и формируются человеческие личности. Это было ей понятно. К несчастью, в Индии мало значительных городов. Индия — это деревни, поля, поля, затем холмы, джунгли, холмы и снова поля. Железнодорожная ветка кончается, дальше дорога до известного пункта доступна лишь автомобилям, по боковым путям тащатся телеги, запряженные буйволами, тропинки вьются среди полей и пропадают. Как может разум совладать с подобной страной? Поколения завоевателей пытались это сделать, но они остаются изгнанниками. Крупные города, которые они строят, — это лишь убежища, ссоры их между собой — лишь дурное самочувствие людей, не могущих найти дорогу на родину. Индия знает о их бедах. Она знает о бедах всего мира, до самых сокровеннейших глубин. Она взывает: «Придите!» — сотнями голосов, взывает через посредство предметов, смешных и священных. Но придите — к чему? Она никогда этого не определила. Она — не обещание, она — только призыв.

— Я увезу вас из Симлы, когда станет достаточно прохладно. Я вас по-настоящему раскупорю, — продолжала серьезная девушка. — Мы тогда посмотрим кое-что из могольских памятников, — ведь просто ужасно будет, если мы не дадим вам взглянуть на Тадж Магал, — а потом я провожу вас до Бомбея. Ваше последнее впечатление от Индии должно быть по-настоящему интересным.

Но м-с Мур уже уснула, утомленная ранней поездкой. Здоровье ее было неважно, и ей в сущности не следовало предпринимать эту экспедицию, но она заставила себя подтянуться, чтобы не испортить удовольствие другим. Сны она видела все в том же роде, но на этот раз это были другие ее дети, Ральф и Стелла, которые требовали у нее чего-то, и Она им объясняла, что не может быть в Двух семьях сразу. Когда она проснулась, Адела перестала заниматься своими планами и выглянула в окно со словами:

— Они прямо изумительны.

Марабарские холмы, поражающие даже издали, еще в резиденции, здесь встают как боги, для которых земля — лишь призрак. Ближайший из них — Кава Дол. Он подымается сразу, одним куском, на вершине которого положен камень, — если только такую громаду можно назвать камнем. Позади, отступая, расположены другие холмы с пещерами, отделенные каждый от своего соседа широким отрезком долины. Все это сборище, числом в десять, понемножку поворачивалось, словно наблюдая за приближением поезда, проползавшего мимо.

— Я ни за что на свете не хотела бы лишиться этого зрелища, — сказала девушка, преувеличивая свой восторг. — Смотрите, солнце восходит... Это будет исключительно великолепно... идите скорее... смотрите... я ни за что на свете не хотела бы этого лишиться. Мы никогда не увидели бы ничего, если бы связались с Тэртонами и их вечными слонами.

Пока она говорила, небо снова приняло яростно-оранжевую окраску. Свет, пульсируя, подымался позади узорчатых деревьев, усиливался, стал еще ярче, словно прильнул снаружи к атмосфере. Они ожидали чуда. Но в момент высшего напряжения, когда ночь должна была умереть, а день — возродиться к жизни, ничего не случилось. Словно иссякла сила в небесной сокровищнице. Краски на востоке потускнели, холмы стали казаться менее яркими, хотя были освещены лучше, и глубокое разочарование наступило вместе с предутренним ветерком. Почему, когда брачный покой был готов, не вступил в него жених при звуках труб и гобоев, как того ожидает человечество? Солнце взошло, лишенное великолепия. Сейчас оно тащилось, желтоватое, позади леса, на фоне бесцветного неба, касаясь лучами людских тел, уже работавших в поле.

— А, это, наверное, ложная заря, — причиной ее, кажется, является пыль в верхних слоях атмосферы, которая не могла за ночь осесть на землю? Мистер Мак-Брайд как будто говорил об этом. Но я должна сказать, что в Англии это тоже бывает при восходах солнца. Вы помните Грасмир?

— Ах, милый Грасмир!

Все они любили эти маленькие горы и озера. Романтический и все же доступный, он принадлежал более гостеприимной планете. Здесь — беспорядочная равнина простиралась к подножию Марабарских холмов.

— Доброе утро, доброе утро, наденьте ваши топи, — кричал Азиз с другого конца поезда. — Наденьте сейчас же топи, раннее солнце очень опасно для головы. Я говорю как доктор.

— Доброе утро, доброе утро, наденьте-ка и вы тоже.

— У меня голова прочная, — засмеялся он, стуча по ней кулаком и подымая густые пряди волос.

— Он очень милый, — пробормотала Адела.

— Слушайте — теперь Мохаммед Латиф говорит «доброе утро».

Несколько беззубых шуток.

— Доктор Азиз, что случилось с вашими холмами? Поезд позабыл остановиться.

— Может быть это круговой поезд, который идет обратно в Чандрапор без остановки. Кто знает!

Пропутешествовав около мили по долине, поезд стал замедлять ход, подъехав к слону — там была и платформа, но она съежилась так, что стала совсем незаметной — настоящему слону, который приветствовал утро, покачивая своей разрисованной головой. «О, какой сюрприз!» — вежливо воскликнули дамы. Азиз ничего не сказал, но готов был лопнуть от гордости и удовольствия. Слон был одним из главных козырей пикника, и один бог только знает, что ему пришлось испытать, чтобы заполучить его. Как к существу полуофициальному, к нему удобнее всего было приблизиться через Наваб-Бахадура, к которому удобнее всего было приблизиться через Нуреддина, но он никогда не отвечал на письма; зато его мать имела на него большое влияние и была подругой Хамидуллы-бегум, которая была очень любезна и обещала съездить к ней, если только во время доставят обратно из Калькутты сломанную дверцу пурда-коляски. То, что слон привязан на столь длинной и столь непрочной цепочке, наполнило Азиза чувством удовлетворения и заставляло юмористически ценить Восток, где друзья наших друзей — нечто вполне реальное, где все когда-нибудь осуществляется и рано или поздно каждый получает свою долю счастья. Мохаммед Латиф также был доволен, потому что двое из гостей опоздали на поезд и, следовательно, он мог ехать в хоуде[20] вместо того, чтобы трястись в повозке, и слуги были довольны, потому что слон увеличивал их уважение к самим себе, и они выбрасывали багаж в пыль с криками и шумом, раздавая друг другу приказания и судорожно стараясь угодить.

— Путь туда составит час, да час обратно, да два часа на осмотр пещер, которые мы сосчитаем за три, — очаровательно улыбаясь, произнес Азиз. В нем внезапно появилось что-то царственное. — Обратный поезд идет в одиннадцать тридцать, так что вы будете завтракать в Чандра- поре вместе с мистером Хезлопом точно в ваше обычное время—в час пятнадцать. Я все знаю насчет вас. Четыре часа — совсем небольшая экспедиция — плюс один добавочный час на всякие неудачи, которые довольно-таки часто случаются с моими соотечественниками. Я задумал построить всю программу, не советуясь с вами; но вы, миссис Мур и мисс Кестед, вы можете в любую минуту внести изменения, если только пожелаете, даже если бы это означало отказаться от пещер. Вы согласны? Тогда взойдите на это дикое животное.

Слон опустился на колени, серый и одинокий, сам похожий на холм. Они взобрались по лестнице, а Азиз поднялся по способу охотников, сначала встав на край ступни слона и затем на украшенный узорчатой сеткой хвост. Когда Мохаммед Латиф последовал за ним, слуга, державший конец хвоста, выпустил его из рук, выполняя ранее полученные инструкции, и бедный родственник оступился и повис уцепившись за сетку, над задней частью слона. Это была одна из королевских шуток, огорчившая дам, которых она должна была позабавить. Обе они не любили издевательств над людьми. После этого животное двумя резкими движениями встало на ноги и подняло их на десять футов над равниной. Непосредственно под ними собралась живая накипь, которая скопляется всегда вокруг ног слона: крестьяне, голые дети. Слуги кинули посуду в тонги. Хассан завладел жеребцом, предназначенным для Азиза, и с высоты своего величия кидал вызывающие взгляды на слугу Махмуда-Али. Брахмана, нанятого для того, чтобы приготовлять пищу для профессора Годболя, посадили под акацией ожидать их возвращения. Поезд, также надеявшийся вернуться, раскачиваясь пополз среди полей, поворачивая голову то в ту, то в другую сторону, как сороконожка. Единственное движение наряду с этим, которое можно было наблюдать, было подобно движению щупалец, — в действительности это были колодезные журавли, подымавшиеся и опускавшиеся на своих глиняных опорах, разбросанные по всей долине и пускавшие слабую струю воды. Эту картину при легком утреннем воздухе можно было назвать скорее приятной, но в ней было мало красок, и никакого оживления.

Пока слон шествовал по направлению к холмам (к этому времени бледное солнце осветило их уже до самого подножия и разрисовало тенями вдоль складок), возникло нечто новое — духовное молчание, которое больше действовало на чувства, чем на слух. Жизнь шла как обычно, но безрезультатно, то есть звуки не давали эхо, мысли не развивались до конца. Все окружающее казалось подрезанным под самый корень и потому иллюзорным. Так, например, у края дороги было несколько холмиков, низких, изрезанных и подернутых известью. Что это были за холмики — могилы или груди богини Парватй? Крестьяне, шедшие внизу, давали оба ответа. Потом была путаница по поводу змеи, так и не выясненная до конца. Мисс Кестед увидела тонкий, темный предмет, поднявшийся на дальнем краю канавы, и сказала: «Змея!» Крестьяне согласились с ней, а Азиз объяснил: да, черная кобра, очень ядовитая, которая поднялась, чтобы посмотреть на проходящего слона. Но когда она взглянула в полевой бинокль Ронни, она обнаружила, что это не змея, а высохший и перекрученный ствол пальмы тодди. Тогда она сказала. «Это не змея». Крестьяне стали ей противоречить. Она вложила слово в их сознание, и они отказывались с ним расстаться. Азиз соглашался, что в бинокль оно напоминает дерево, но настаивал на том, что это действительно черная кобра, и тут же сочинил какой-то вздор насчет защитительной мимикрии. Все осталось необъясненным, но романтики все-таки не было. Струи горячего воздуха, излучаемые обрывами Кава Дол, только усиливали путаницу. Они доносились до них через неровные промежутки времени и двигались самым причудливым образом. Какой-нибудь кусок поля внезапно подпрыгивал, словно поджариваемый на сковородке, потом снова лежал спокойно. Когда они приблизились, излучение прекратилось.

Слон шел прямиком на Кава Дол с таким видом, как будто хотел постучать в дверь лбом, но затем круто повернул и направился по тропинке вдоль его подножия. Камни погружались в землю отвесно, как утесы в море, и пока мисс Кестед высказывала суждение по этому поводу, заметив, что это поразительно, равнина преспокойно исчезла, словно содранная кожура, и кругом не видно было ничего, кроме гранита, мертвого и спокойного. Небо господствовало надо всем, как обычно, но казалось неестественно близким, наложенным подобно потолку на вершины над пропастями. Казалось, что внутренность коридора никогда не изменялась. Занятый своей собственной щедростью, Азиз ничего не замечал. Гости его кое-что заметили. Они не чувствовали, чтобы это место было привлекательным или что его действительно стоило посетить, и им было бы приятно, если бы оно превратилось в какой-нибудь предмет магометанского культа, — мечеть, например, — который Азиз мог бы оценить и объяснить. Его неведение было совершенно явным и стало ощутительно мешать. Несмотря на свою веселую, доверчивую болтовню, он не имел никакого понятия, как подойти к этой специфической стороне Индии; без профессора Годболя он терялся в ней, подобно им самим.

Коридор сузился, затем расширился наподобие подноса. Здесь они были более или менее у цели. Полуразрушенный водоем хранил еще немного воды, которой было достаточно, чтобы напоить животных, а сразу же над лужей чернела дыра — отверстие одной из пещер. Три холма окружали поднос. Два из них деятельно извергали из себя жар, но третий находился в тени, и здесь-то они и расположились.

— Отвратительное, душное место, — пробормотала м-с Мур про себя.

— Как быстро работает ваш слуга! — воскликнула мисс Кестед.

В самом деле, скатерть была уже разостлана, на середину поставлена ваза с искусственными цветами, и дворецкий Махмуда-Али вторично предлагал им чай и вареные яйца.

— Я думал, мы покушаем это до того как пойдем в пещеры, а потом позавтракаем.

— Разве это не завтрак?

— Это завтрак? Неужели вы думаете, что я буду угощать вас таким странным образом? — Его предупредили, что англичане никогда не перестают есть и что ему следует кормить их каждые два часа, пока не будет приготовлено что-нибудь основательное.

— Как у вас все хорошо устроено.

— Это вы мне скажете, когда я вернусь в Чандрапор. Пока же, как бы я ни оскандалился, вы — мои гостьи. — Теперь он говорил серьезно. Они зависели от него на несколько часов, и он чувствовал благодарность к ним за то, что они согласились поставить себя в такое положение. До сих пор все шло хорошо; слон подносил ко рту свежесрезанную ветвь, оглобли тонги торчали кверху, кухонный мальчик чистил картошку, Хассан кричал, а Мохаммед Латиф стоял, как ему и полагалось, с ободранным прутом в руках. Экспедиция увенчалась успехом и была чисто-туземной; никому неизвестному молодому человеку довелось совершить акт вежливости по отношению к иностранцам, чего добиваются все туземцы — даже циники вроде Махмуда-Али, — но им никогда не представляется случая. Гостеприимство было оказано, они были «его» гости; честь его была связана с их благополучием, и всякое неудобство, которое они могли бы испытать, разорвало бы его сердце.

Как большинство людей Востока, Азиз переоценивал гостеприимство, отождествляя его с интимностью и не замечая, что оно отмечено печатью чувства собственности. Только когда вблизи него находились м-с Мур или Фильдинг, горизонт его расширялся и он чувствовал, что большее счастье — получать, а не давать. Эти два человека оказывали на него странное и прекрасное влияние, — они были его друзья, они навсегда принадлежали ему, а он навсегда — им; он любил их так сильно, что давать и получать слились в одно. Он любил их еще сильнее, чем Хамидуллу и его жену, потому что ему пришлось преодолеть препятствия, чтобы приблизиться к ним, а это пробуждает великодушные чувства. Их образы запечатлелись где-то в глубинах его души вечным приобретением и останутся там до его смертного часа. Он взглянул на нее, сидевшую на складном стуле и прихлебывавшую чай, и на секунду им овладела радость, таившая внутри себя зерно своей гибели, ибо она должна была привести его к мысли: «О, что я могу еще для нее сделать?» — и, следовательно — назад, в глухой тупик гостеприимства. Черные бусины его глаз озарились мягким выразительным светом, и он сказал:

— Вспоминаете ли вы когда-нибудь нашу мечеть, миссис Мур?

— О да! О да, — сказала она, внезапно оживленная и помолодевшая.

— И как я был груб и невоспитан, и как вы были добры.

— И как мы оба были счастливы.

— Дружбы, которые так начинаются, мне думается, длятся дольше всех. Придется ли мне когда-нибудь принимать других ваших детей?

— Вы знаете о других? Со мной она никогда не говорит о них, — сказала мисс Кестед, непреднамеренно нарушая очарование.

— Ральф и Стелла, как же, я все знаю о них. Но не следует забывать о пещерах. Одна мечта моей жизни исполнилась — вы обе здесь как мои гостьи. Вы не можете себе представить, какую честь вы мне оказали. Я чувствую себя как император Бабур.

— Почему именно он? — спросила она, подымаясь.

— Потому что мои предки пришли вместе с ним из Афганистана. Они присоединились к нему в Герате. У него тоже часто бывало не больше одного слона, иногда ни одного, но он никогда не переставал оказывать гостеприимство. Когда он сражался, или охотился, или бежал, он всегда останавливался на некоторое время среди холмов, совсем как мы с вами; он никогда не изменял гостеприимству или удовольствиям, и если у него было лишь немного пищи, он заставлял ее умело приготовить, а если оставался только один музыкальный инструмент, он умел извлечь из него прекрасную мелодию. Я считаю его своим идеалом. Он был бедный человек и стал великим царем.

— Я думала, что другой император является вашим любимцем... я забыла его имя... вы упоминали о нем у мистера Фильдинга: тот, кого в моей книге называют Аурангзебом.

— Аламгир? О да, он был, конечно, гораздо благочестивее. Но Бабур — никогда за всю свою жизнь он не предал друга, и я могу думать в это утро только о нем. И знаете, как он умер? Он положил жизнь за своего сына. Такая смерть гораздо труднее битвы. Их захватила жара. Они должны были вернуться в Кабул на время жаркой погоды, но не могли этого сделать по соображениям государственного порядка и в Агра Хумайуне заболели. Бабур три раза обошел вокруг постели и сказал: «Я унес болезнь прочь», и он действительно унес ее; лихорадка оставила его сына и перешла на него, и он умер. Вот почему я предпочитаю Бабура Аламгиру. Этого делать не следовало бы, но я делаю. Однако я не хочу вас задерживать. Я вижу, вы уже приготовились итти.

— Вовсе нет, — сказала она, снова садясь рядом с м-с Мур. —Такая беседа доставляет нам большое удовольствие.

Наконец-то он заговорил о том, что знал и чувствовал, заговорил как тогда, в доме Фильдинга; он снова стал их проводником по Востоку, которого они так ценили.

— Мне всегда приятно беседовать о моголах. Это для меня самое большое удовольствие. Видите ли, эти шесть первых императоров все были удивительнейшими людьми, и как только поминают кого-либо из них, безразлично которого, я забываю обо всем на свете, за исключением остальных пяти. Вы ни в одной стране мира не найдете шесть таких царей, — я хочу сказать, в такой последовательности — от отца к сыну.

— Расскажите нам что-нибудь про Акбара.

— А, вы слышали имя Акбара. Хорошо. Хамидулла, — с которым вы должны познакомиться, — скажет вам, что Акбар был величайшим из всех. Я говорю: «Да, Акбар удивителен, но он наполовину индуист, он не был истинным мусульманином», на что Хамидулла кричит: «Не менее чем Бабур, — тот пил вино». Но Бабур всегда раскаивался после того, и в этом все различие, тогда как Акбар никогда не раскаивался в том, что изобрел новую религию на место священного Корана.

— Но разве новая религия Акбара не была замечательна? Она должна была охватить всю Индию.

— Замечательна, мисс Кестед, но неразумна. Вы сохраняете свою религию, я свою. Это самое лучшее. Ничто не может охватить всю Индию, ничто, ничто, и в этом была ошибка Акбара.

— У вас в самом деле такое чувство, доктор Азиз? — сказала она задумчиво. — Я надеюсь, что вы неправы. В этой стране должно быть что-то всеобъемлющее, — я не говорю: религия, потому что я не религиозна, но что-то должно быть, а то как же иначе сломать перегородки?

Она только выразила словами его мечту о всеобщем братстве, которая порой занимала его, но как только эта мечта оказалась переложенной на язык прозы, она стала ненастоящей.

— Возьмите мой случай, — продолжала она; и действительно, именно мысль о своих собственных делах придавала ей оживление. — Я не знаю, может быть вы случайно уже слышали, что я выхожу замуж за мистера Хезлопа?

— Приношу вам по этому поводу самые сердечные поздравления.

— Миссис Мур, могу я рассказать о наших затруднениях доктору Азизу, — я имею в виду англо-индийский вопрос?

— Это ваши затруднения, не мои, дорогая.

— Да, это правда. Так вот, выйдя замуж за мистера Хезлопа, я стану одной из тех, кого называют англо-индийцами.

Он поднял руку в знак протеста.

— Это невозможно. Возьмите назад столь ужасные слова.

— Но это так; это неизбежно. Я не могу избегнуть ярлычка. Но я хочу избегнуть определенного умонастроения. Женщины вроде... — Она запнулась, чувствуя нежелание называть имена; еще две недели тому назад она смело сказала бы: «миссис Тэртон и миссис Каллендар». — Некоторые женщины так... ну да, так несправедливы и высокомерны в отношении туземцев, и мне было бы невыразимо стыдно, если бы я стала похожей на них, но — и в этом-то и кроется мое затруднение — у меня нет никаких особых качеств, никакой особой доброты или внутренней силы, которые помогли бы мне устоять против моего окружения и не дали бы сделаться похожей на них. Я обладаю самыми плачевными недостатками. Вот почему я хотела бы, чтобы «универсальная религия» Акбара или что-нибудь подобное ей поддерживало во мне достоинство и разум. Вы меня понимает?

Ее слова были ему приятны, но ум его наглухо замкнулся, потому что она упомянула о своем замужестве. Он вовсе не желал, чтобы его вмешивали в эти дела.

— Вы конечно будете счастливы с любым из родичей, миссис Мур, — сказал он с церемонным поклоном.

— О, мое счастье — это совсем другой вопрос. Я хочу посоветоваться с вами насчет этого англо-индийского затруднения. Можете вы дать мне какой-нибудь совет?

— Вы абсолютно непохожи на других, уверяю вас. Вы никогда не станете грубо обращаться с моим народом.

— Мне сказали, что через год все мы становимся грубыми.

— Значит вам солгали, — вспыхнул он, потому что она сказала правду, и это задело его за живое; в данной обстановке это само по себе было уже оскорблением. Он сейчас же взял себя в руки и засмеялся, но ее ошибка нарушила их беседу, — на миг перенесшую их в какую-то новую, созданную ими цивилизацию, — которая разлетелась подобно лепесткам цветка, взращенного пустыней, и они очутились одни среди холмов. «Пойдемте» — сказал он, протягивая руки обеим женщинам. Они поднялись не совсем охотно и отправились осматривать достопримечательности.

Первая пещера оказалась относительно приемлемой. Они обошли лужу и затем вскарабкались по непривлекательным камням, в то время как солнце обрушивалось на их спины. Согнувшись, они скрылись один за другим внутри холма. На том месте, где только что мелькали их разнообразные формы и краски, зияла черная дырочка. Их всосало внутрь как воду вниз по трубе. Высоко поднимались голые гладкие отвесные обрывы, небо, кроткое и упорное, соединяло их между собой; солидный, белый трепыхался среди скал брахманский коршун, так неуклюже, что это казалось намеренным. Должно быть так именно выглядела планета до появления человека с его стремлением к красивости. Коршун улетел прочь... Может быть, до появления птиц... Затем дыра извергла поглощенное, и люди вернулись на свет.

Марабарская пещера должна была ужаснуть м-с Мур, потому что она едва не упала в обморок, находясь внутри, и ей стоило некоторого труда сдержаться и не сказать об этом, как только она вновь очутилась на воздухе. Это было довольно естественно; она всегда была подвержена обморокам, а в пещере стало слишком тесно, потому что за ними последовала вся их свита. Набитая крестьянами и слугами, круглая комната наполнилась вонью. Она потеряла в темноте Азиза и Аделу, не знала, кто прикасается к ней, не могла дышать, и что-то мерзкое и голое ударило ее по лицу и закрыло ей рот как подушкой. Она попыталась пробраться к выходу, но напор крестьян оттеснил ее прочь. Она стукнулась обо что-то головой. На мгновение она обезумела и стала метаться как бесноватая. На нее подействовали не только давка и вонь; в пещере было также ужасающее эхо.

Профессор Годболь ни разу не упоминал об эхо; может быть оно никогда не производило на него впечатления. В Индии существует несколько превосходных эхо: шопот в Биджапурском храме, длинные, солидные фразы, путешествующие по воздуху в Манду и возвращающиеся обратно неповрежденными к их создателю. Эхо в марабарской пещере непохоже на них, оно совершенно лишено всякой утонченности. Что бы ни говорилось, ответом служит все тот же монотонный шум, колеблющийся вверх и вниз вдоль стен, пока его не поглотит потолок. «Боум» — таков этот звук, поскольку его можно выразить на человеческом языке, или «боу-оум», или «оу-боум» — звук совершенно тупой. Выражение вежливости, сморканье, скрип ботинка — все производит это «боум». Даже чирканье спички порождает легкое колебание, подобное извивающемуся червячку, которое слишком слабо, чтобы описать весь круг, но полно бесконечной настороженности. Если же несколько человек говорят одновременно, начинается перекрестный лающий шум, эхо порождает новые эхо, и вся пещера заполняется змеей, состоящей из маленьких змей, которые извиваются независимо друг от друга.

Вслед за м-с Мур высыпали наружу все остальные. Она дала сигнал к отступлению. Азиз и Адела вышли, оба улыбающиеся, и, так как она не хотела, чтобы он подумал, будто его предприятие неудачно, она улыбнулась тоже. Она разглядывала каждого выходящего, отыскивая злодея, но такого не оказывалось, и она поняла, что ее окружали самые кроткие люди, проникнутые желанием оказать ей всяческое уважение, и что голой подушкой был просто-напросто маленький ребеночек, сидевший на спине у своей матери. Ничего дурного не было в пещере, но она не получила удовольствия; нет, она не получила удовольствия и решила, что не пойдет в другую пещеру.

— Видели вы отражение его спички? Очень мило, — сказала Адела.

— Я забываю...

— Но он говорит, что это не хорошая пещера, лучшие — на Кава Дол.

— Я думаю, что, пожалуй, не пойду туда. Я не люблю лазать по горам.

— Отлично, давайте посидим опять в тени, пока приготовят завтрак.

— Ах, это будет для него такое разочарование; он положил столько труда. Вам следовало бы пойти, вы ведь не против лазанья.

— Пожалуй, да, — сказала девушка, которой было все равно, что делать, но которая хотела быть любезной.

Слуги и все прочие ринулись обратно к лагерю, преследуемые суровыми назиданиями Мохаммеда Латифа. Азиз подошел, чтобы помочь своим гостям перебраться через камни. Он был в полном расцвете всех своих сил, энергичный и в то же время смиренный, слишком уверенный в себе, чтобы обижаться на критику; услышав, что они внесли изменения в его план, он почувствовал искреннее удовольствие.

— Разумеется, мисс Кестед, мы отправимся вместе, вы и я, и оставим здесь миссис Мур, мы будем там недолго, но не станем торопиться, потому что мы знаем, что таково ее желание.

— Совершенно правильно. Мне очень жаль, что я не иду тоже, но я очень плохой ходок.

— Дорогая миссис Мур, разве что-нибудь может иметь значение, пока вы — мои гости? Я очень рад, что вы не идете. Может быть, это звучит странно, но я так счастлив, что вы обращаетесь со мной по-настоящему, искренно, как с другом.

— Да, я вам друг, — сказала она, положив руку на рукав его пиджака и думая, несмотря на свою усталость, о том, как он очарователен и добр и как сильно она желает ему счастья. — И знаете, что я хочу вам посоветовать? Пусть вас не сопровождает на этот раз столько народа. Я думаю, что вы найдете это более удобным.

— Правильно, правильно, — воскликнул он и, бросаясь в другую крайность, запретил всем, кроме одного проводника, сопровождать его и мисс Кестед на Кава Дол. — Так теперь хорошо? —осведомился он.

— Очень хорошо, желаю вам приятно провести время, а когда вернетесь, вы мне все подробно расскажете. — И она опустилась на складное кресло.

Если они дойдут до большой группы пещер, они пробудут в отсутствии не меньше часа. Она вынула свой дорожный блокнот и начала писать: «Дорогая Стелла, дорогой Ральф», потом остановилась и стала глядеть на эту странную долину и на бессильное людское нашествие. Даже слон превратился в ничтожество. Она перевела с него глаза на вход в пещеру. Нет, ей совсем не хотелось повторить этот опыт. Чем больше она о нем думала, тем более неприятным и пугающим он становился. Он гораздо больше занимал ее ум теперь, чем тогда, в самой пещере. Давку и вонь она еще могла бы забыть, но эхо каким-то неописуемым образом начало расшатывать ее жизненные устои. В тот самый момент, когда она как раз почувствовала себя усталой, оно принялось нашептывать ей: «Страсть, благочестие, храбрость — они существуют, но они тождественны, такова же и гниль. Все существует, ничто не имеет цены». Если бы кто-нибудь стал произносить там грязные слова и декламировать возвышенную поэзию, — ответ был бы один: «оу-боум». Если бы кто-нибудь заговорил языком ангелов о несчастьях и путанице мира, прошлого, настоящего и будущего, о жалкой судьбе людей, каковы бы ни были их мнения и положение, как бы они ни изощрялись и ни хвастались, — все равно дело свелось бы к тому же, змея опустилась бы вниз и снова скрылась бы в потолке. Черти существуют на севере, и о них можно писать поэмы, но никто не мог бы романтизировать Марабар, потому что здесь бесконечность и вечность лишаются своей огромности — единственного качества, приспособляющего их к людскому пониманию.

Она попыталась продолжать письмо, говоря себе, что она всего-навсего лишь пожилая женщина, которая встала сегодня слишком рано и отправилась в чересчур далекую поездку, что отчаяние, овладевающее ею, — всего только ее личное отчаяние, ее личная слабость и что если даже она получит солнечный удар и сойдет с ума, остальной мир будет продолжать существовать, как прежде. Но вот внезапно, на окраинах ее сознания, появилась религия, жалкое, болтливое христианство, и она увидела, что все его священные слова, вроде «Да будет свет» или «свершилось», — все сводятся к «боум». Тогда ею овладел страх большего масштаба, чем обычно; вселенная, всегда недоступная ее пониманию, не давала больше отдохновения ее душе, настроение последних двух месяцев отлилось наконец в определенные формы, и она поняла, что не хочет писать своим детям, не хочет сообщаться с кем бы то ни было, даже с богом. Она сидела, пораженная ужасом, и когда старик Мохаммед Латиф подошел к ней, подумала, что он заметил в ней перемену. Некоторое время она утешала себя мыслью: «я заболеваю», затем сдалась овладевавшему ею видению. Она потеряла всякий интерес, даже к Азизу, и те ласковые и искренние слова, которые она говорила ему, казалось, принадлежали не ей, а окружающему воздуху,

Глава пятнадцатая

Мисс Кестед и Азиз с проводником продолжали свою несколько скучноватую экспедицию. Они мало разговаривали, потому что солнце поднималось все выше. Воздух создавал ощущение горячей ванны, куда непрерывно добавляют по каплям еще более горячую воду, большие валуны говорили: «Я жив», маленькие камешки отвечали: «Я еще жив». В расщелинах лежал прах сгоревших растений. Они хотели взобраться на вершину к качающемуся камню, но итти было чересчур далеко, и они решили удовлетвориться большой группой пещер. По пути к этим последним им встречались отдельные изолированные пещеры, которые проводник убеждал их посетить, но в действительности там ровно нечего было смотреть; они зажигали спичку, любовались ее отражением в полированном камне, пробовали эхо и выходили. Азиз был «твердо убежден, что они скоро повстречают какую-нибудь любопытную старинную резьбу», но хотел этим сказать только, что ему хочется, чтобы там была резьба. В основном мысли его были заняты завтраком. Когда они покидали место стоянки, были налицо некоторые симптомы дезорганизации. Он мысленно пробежал меню: английский завтрак, порридж, бараньи котлеты, а также несколько индийских блюд, чтобы вызвать разговор, и под конец — пан. Мисс Кестед никогда не нравилась ему так, как м-с Мур, и он мало что мог ей сказать, и меньше всего теперь, когда она собирается выйти замуж за английского чиновника.

Адела тоже не много что имела сказать ему. Если его мысли были заняты завтраком, то она думала главным образом о своем замужестве. На будущей неделе — Симла, освободиться от Антони, вид на Тибет, скучный свадебный перезвон, в октябре — Агра, устроить м-с Мур поудобнее на пароход в Бомбее, — вся процессия прошла перед ней снова, перепутанная благодаря жаре, а затем ее мысли обратились к более серьезному делу — ее жизни в Чандрапоре. Здесь предстояли вполне реальные затруднения — ограниченность Ронни и ее собственная, — но ей доставляло удовольствие встречать на своем пути затруднения, и она решила, что если сумеет преодолеть свою неуживчивость (ее всегдашнее слабое место) и в то же время не будет ни оскорблять англо-индийцев, ни поддаваться им, их брак должен стать счастливым и плодотворным. Ей не следует слишком много теоретизировать; каждую возникающую проблему она будет рассматривать отдельно, полагаясь на здравый смысл Ронни и свой собственный. К счастью, у обоих изобилие здравого смысла и доброй воли.

Но когда она с трудом перебиралась через скалу, похожую на перевернутый соусник, она подумала: «А как насчет любви?» В скале был вырублен двойной ряд ступенек, и вопрос был каким-то образом навеян ими. Где она видела раньше ступеньки? Ах да, это был узор, который отпечатывали в пыли колеса автомобиля Наваб-Бахадура. Она и Ронни — нет, они не любят друг друга.

— Я вас веду не слишком быстро? —осведомился Азиз, потому что она вдруг остановилась с выражением сомнения на лице. Открытие было таким внезапным, что она почувствовала себя альпинистом, у которого оборвалась веревка. Не любить человека, за которого собираешься выйти замуж! Не обнаружить этого до настоящего момента! Даже не задать себе этот вопрос до сих пор! Надо придумать что-то другое. Скорее задетая, чем пораженная, она стояла неподвижно, устремив глаза на сверкающую поверхность скалы. Да, было уважение, плотское соприкосновение в сумерках, но чувство, связывающее их, отсутствовало. Следует ли ей отказаться от данного слова? Она склонна была думать, что не следует, — это причинило бы столько беспокойства другим; кроме того, она не была убеждена, что любовь необходима для счастливого союза. Если любовь—всё, немногие браки пережили бы медовый месяц. — Нет, благодарю вас, все в порядке, — сказала она и, хорошо владея своими эмоциями, продолжала путь, хотя и чувствовала себя не в своей тарелке. Азиз держал ее за руку, проводник распластывался на поверхности земли как ящерица и носился вприпрыжку, словно у него был особый, свой собственный центр притяжения.

— Вы женаты, доктор Азиз? —спросила она, опять останавливаясь и наморщив лоб.

— Да, в самом деле, приходите, пожалуйста, и познакомьтесь с моей женой... — Ему казалось более эстетичным, чтобы жена его на мгновение оказалась в живых.

— Благодарю вас, — сказала она рассеянно.

— Ее сейчас нет в Чандрапоре.

— И у вас есть дети?

— Да, есть, трое, — ответил он более твердо.

— Они доставляют вам много радости?

— Ну, конечно, я обожаю их, — он засмеялся.

— Я так и думала. — Какой он хорошенький маленький восточный человечек, и, наверное, жена и дети его тоже красивы, потому что людям достается то, чем они уже обладают. Она не вкладывала в свое восхищение им никакой личной теплоты, потому что в ее крови не было никакого беспокойства, но она понимала, что он может привлекать женщин своей расы и своего круга, и пожалела, что она и Ронни лишены физической привлекательности. Красота, густые волосы, нежная кожа — все это небезразлично в личных отношениях. Вероятно, у него несколько жен, — по словам м-с Тэртон, магометане всегда стремятся обладать законными четырьмя[21]. И так как на этой вечной скале не было никого другого, с кем поговорить, она дала волю этой теме о браке — и сказала со свойственной ей честной, добропорядочной любознательностью:

— Скажите, у вас одна жена или больше?

Этот вопрос крайне шокировал молодого человека. В нем заключался вызов новым убеждениям его единоверцев, а новые убеждения более чувствительны, чем старые. Он не возражал бы, если бы она сказала: «Поклоняетесь вы одному богу или нескольким?» Но спросить образованного мусульманина в Индии, сколько у него жен, — невероятно, потрясающе! Он не знал, как ему скрыть свое замешательство.

— Одна, у меня лично одна, —невнятно пробормотал он, выпуская ее руку. В конце тропинки виднелась целая серия пещер, и он нырнул в одну из них, чтобы обрести душевное равновесие, думая при этом: «Чорт бы побрал англичан даже в лучшие их минуты». Она следовала за ним не спеша, совершенно не сознавая того, что сказала что-то неподходящее, и, не видя его, тоже вошла в одну из пещер, с полуосознанной мыслью: «Экскурсии меня утомляют» и одновременно занятая размышлениями по поводу брака.

Глава шестнадцатая

Он выждал минуту в своей пещере и закурил папиросу, чтобы, вернувшись к Аделе, иметь возможность сказать: «Я побежал спасаться от жары» или что-нибудь в этом роде. Возвратившись, он застал только проводника, который прислушивался к чему-то. Проводник сказал, что ему послышался шум, и тогда Азиз тоже услышал его. Это был шум мотора. Они находились на внешней площадке Кава Дол и, вскарабкавшись еще на двадцать ярдов, могли бросить взгляд на долину. По чандрапорской дороге в сторону холмов приближался автомобиль. Но они не могли хорошенько рассмотреть его, потому что край обрыва наверху образовал изгиб, благодаря чему основания не было видно, и автомобиль скрылся из глаз, как только оказался на близком расстоянии. Несомненно он должен остановиться как раз под ними, там, где хорошая дорога превращается в тропинку и где слон свернул, чтобы проникнуть в недра холмов.

Он побежал назад — поделиться неожиданной новостью со своей гостьей.

Проводник объяснил ему, что она вошла в пещеру.

— В которую?

Тот неопределенным жестом указал на всю группу пещер.

— Ты должен был не выпускать ее из вида, это была твоя обязанность, — строго сказал Азиз. — Здесь, по крайней мере, дюжина пещер. Как я могу узнать, в которой из них находится моя гостья? В какой пещере был я сам?

Тот же неопределенный жест. И Азиз, оглядевшись снова, не чувствовал даже уверенности в том, что вернулся к той же самой группе. Пещеры виднелись во всех направлениях, — казалось, здесь именно место их первоначального возникновения, — и все отверстия были одинакового размера. Он подумал: «Праведное небо, мисс Кестед потерялась», но затем взял себя в руки и спокойно принялся за поиски.

— Кричи, — приказал он.

Когда они некоторое время покричали, проводник объяснил, что это бесполезно, потому что марабарская пещера слышит только звуки, порождаемые ею самой. Азиз вытер себе лоб; пот начал струиться по его телу. Место было ужасно запутанное, наполовину терраса, наполовину зигзаг, и полно расщелин, которые вели туда и сюда, как змеиные тропки. Он попытался заходить в каждую пещеру, но всякий раз сбивался со счета. Пещеры прятались одна за другой или сочетались парами, а некоторые из них выходили к самой пропасти.

— Подойди сюда! —позвал кротким голосом Азиз, и, когда проводник оказался в пределах досягаемости, он в наказание ударил его по лицу. Тот убежал, и Азиз остался один. Он думал: «Моя гостья потерялась, это конец моей карьеры». И затем он обнаружил простое и удовлетворительное объяснение таинственного происшествия.

Мисс Кестед не потерялась. Она присоединилась к тем, кто находился в автомобиле, — очевидно, ее друзья, может быть м-р Хезлоп. Она внезапно мелькнула перед ним, далеко внизу оврага, — только мелькнула, но это была несомненно она, в обрамлении скал, беседующая с другой дамой. Он почувствовал такое облегчение, что даже не подумал о странности ее поведения. Привыкнув постоянно менять свои собственные планы, он подумал, что она сбежала вниз с Кава Дол под влиянием внезапного импульса, надеясь немножко покататься в автомобиле. Он в одиночестве пошел по направлению к стоянке и почти наткнулся на нечто, что за минуту перед тем наполнило бы его величайшим беспокойством: полевой бинокль мисс Кестед. Он лежал на пороге одной из пещер, в середине прохода. Азиз попытался надеть его через плечо, но кожаный ремешок был разорван, и ему пришлось положить бинокль в карман. Пройдя несколько шагов, он подумал, что она могла потерять что-нибудь еще, и вернулся обратно, чтобы посмотреть. Но возникло опять прежнее затруднение: он не мог опознать пещеру. Он слышал, как внизу, в равнине, автомобиль тронулся с места, однако ему не удалось еще раз увидеть его. Он сполз по склону холма со стороны долины, к м-с Мур, и здесь ему больше повезло: вскоре перед ним возникла беспорядочная пестрота маленького лагеря, а посреди всего этого — английское топи, из-под которого улыбался — о радость! —не м-р Хезлоп, а Фильдинг.

— Фильдинг! О, как мне вас недоставало! — закричал он, впервые опуская слово «мистер».

И друг его побежал ему навстречу, так приятно и весело, без всякой напыщенности, находу выкрикивая объяснения и извинения по поводу поезда. Фильдинг приехал в только что прибывшем автомобиле — автомобиле мисс Дерек, — та, другая дама была мисс Дерек. Началась веселая болтовня — все слуги бросили стряпню, чтобы послушать. Эта милая мисс Дерек! Она встретила Фильдинга случайно на почте, спросила: «Почему вы не отправились в Марабар?», узнала, как он опоздал на поезд, и туг же предложила отвезти его. Еще одна славная англичанка. Где же она? Уехала с автомобилем и шофером, пока Фильдинг разыскивал стоянку. Автомобиль не смог подняться, — нет, конечно нет, — сотни людей должны отправиться эскортировать мисс Дерек и показывать ей дорогу. Сам слон...

— Азиз, могу я что-нибудь выпить?

— Конечно нет. — Он побежал за питьем.

— Мистер Фильдинг! — позвала м-с Мур из своего теневого прикрытия; они еще не успели поговорить, потому что его прибытие совпало с бурным возвращением Азиза.

— Еще раз доброго утра! — крикнул он, с облегчением видя, что все обстоит хорошо.

— Мистер Фильдинг, видели вы мисс Кестед?

— Но я только что приехал. Где она?

— Я не знаю.

— Азиз! Куда вы запрятали мисс Кестед?

Азиз, возвращавшийся со стаканом в руках, должен был на минуту призадуматься. Сердце его было преисполнено новым счастьем. Пикник, после одного-двух неприятных инцидентов, превзошел все самые смелые его мечты, потому что Фильдинг не только приехал сам, но и привез нежданного гостя.

— О, с ней все благополучно, — сказал он, — она спустилась вниз повидать мисс Дерек. Ну, за ваше здоровье! Чин-чин!

— За ваше здоровье, но чин-чин я отвергаю, — смеясь, сказал Фильдинг, который терпеть не мог это выражение. — За Индию!

— За ваше здоровье и за Индию!

Шофер мисс Дерек остановил кавалькаду, которая направлялась эскортировать его госпожу, и сообщил, что она отправилась назад в Чандрапор с другой молодой леди и послала его сказать об этом. Она сама села за руль.

— Да, это весьма возможно, — сказал Азиз, — я так и знал, что они отправились прокатиться.

— В Чандрапор? Шофер, очевидно, ошибся, — воскликнул Фильдинг.

— О нет, почему? —Он был разочарован, но не придавал этому большого значения; очевидно, молодые леди были очень дружны между собою. Он предпочел бы угостить завтраком всех четверых; однако гости должны поступать как им захочется, иначе они превратятся в пленников. И он весело отправился проинспектировать порридж и мороженое.

— Что случилось? —спросил Фильдинг, который сразу почувствовал что-то неладное. Всю дорогу мисс Дерек болтала о пикнике, называя его неожиданным развлечением, и говорила о том, что предпочитает туземцев, которые не приглашают ее на свои празднества, тем, которые это делают. М-с Мур сидела, покачивая ногой, с недовольным и глупым видом. Она сказала:

— Мисс Дерек весьма легкомысленна и беспокойна, вечно торопится, вечно хочет чего-нибудь нового; она готова делать что угодно, только бы не возвращаться назад к индийской даме, у которой она на службе.

Фильдинг, не чувствовавший неприязни к мисс Дерек, ответил:

— Когда я уходил, она никуда не торопилась. Не было и речи о возвращении в Чандрапор. Мне кажется, что это мисс Кестед торопится.

— Адела? Она никогда в жизни не торопилась, — резко сказала старая дама.

— Я хочу сказать, что это наверняка было желание мисс Кестед, я определенно знаю, что это так, — настаивал Фильдинг. Он был недоволен — главным образом собой. Он начал с того, что опоздал на поезд, — грех, в котором он никогда не бывал повинен, — а теперь он приехал только затем, чтобы вторично расстроить планы Азиза. Ему хотелось разделить с кем-нибудь ответственность, и он по-учительски сурово посмотрел на м-с Мур. — Азиз — чудесный парень, — объявил он.

— Да, я знаю, — ответила она, зевая.

— Ему стоило огромнейших усилий сделать наш пикник успешным.

Они очень мало знали друг друга и чувствовали некоторую неловкость оттого, что их свел вместе туземец. Расовая проблема принимает иногда весьма тонкие формы. В данном случае она породила своего рода зависть, взаимное подозрение. Фильдинг пытался возбудить энтузиазм м-с Мур; она едва отвечала ему. Азиз позвал их обоих завтракать.

— Это совершенно естественно со стороны мисс Кестед, — заметил он. В своем уме он уже успел обработать этот инцидент так, чтобы сгладить все углы. — У нас был интересный разговор с нашим проводником, потом показался автомобиль, и тогда она решила спуститься вниз к своей приятельнице.

Неисправимо неточный, он уже и сам думал, что дело происходило именно так. Он был неточен благодаря своей чувствительности. Ему неприятно было вспоминать замечание мисс Кестед насчет полигамии, как недостойное гостьи, поэтому он удалил его из своего сознания, а с ним вместе и представление о том, как он бросился в одну из пещер, чтобы уйти от нее. Он был неточен, потому что желал отнестись к ней с уважением, и, поскольку факты оказались запутанными, ему пришлось их несколько подчистить, — как приходится разравнять почву после того, как вытащишь сорную траву. За завтраком он успел рассказать целую кучу неправды.

— Она побежала к приятельнице, я — к другу, — продолжал он, улыбаясь. — И вот теперь я с моими друзьями, и они со мной и друг с другом, и это счастье.

Любя обоих, он хотел, чтобы они любили друг друга. Но они этого не хотели. Фильдинг думал с неприязнью: «Я так и знал, что эти женщины устроят какую-нибудь каверзу», а м-с Мур думала: «Этот человек, опоздав на поезд, пытается теперь свалить вину на нас». Но мысли ее были как-то бледны. После дурноты, которую она почувствовала в пещере, ею овладели апатия и цинизм. Чудесная Индия первых недель, с ее прохладными ночами и вполне приемлемыми намеками на бесконечность, исчезла.

Фильдинг взбежал вверх посмотреть пещеру. Она не произвела на него впечатления. Затем они взобрались на слона, и процессия начала выбираться из коридора, извиваясь под отвесной скалой, и направилась к станции, преследуемая порывами горячего воздуха. Они достигли того места, где Фильдинг покинул автомобиль. Неприятная мысль поразила его, и он сказал:

— Азиз, где именно и как оставили вы мисс Кестед?

— Там наверху, — он весело указал на Кава Дол.

— Но как же... — В этом месте среди скал вился овраг, или скорее расщелина; она сплошь поросла кактусами. — Я полагаю, проводник помог ей.

— О да, конечно, даже очень.

— Есть там тропинка с самой вершины?

— Дорогой мой, там миллионы тропинок.

Фильдинг не мог разглядеть ничего кроме расщелины. Повсюду кругом сверкающий гранит отвесно погружался в землю.

— Но вы убедились, что они благополучно сошли?

— Да, да, она и мисс Дерек, и уехали в автомобиле,

— И тогда проводник возвратился к вам?

— Совершенно верно. Хотите папиросу?

— Надеюсь, что она не заболела, — продолжал англичанин. Расщелина пересекала долину в виде балки, по которой вода стекала в сторону Ганга.

— Если бы она заболела,, она бы обратилась за помощью ко мне.

— Да, это звучит разумно.

— Я вижу, вы беспокоитесь, давайте, поговорим о другом, — сказал он кротко. — Мисс Кестед вольна была поступать как ей заблагорассудится, таково было наше условие. Я вижу, вы беспокоитесь из-за меня, но в самом деле я на это не обращаю внимания; я никогда не замечаю пустяков.

— Да, я беспокоюсь из-за вас. Я считаю, что они поступили невежливо! — сказал Фильдинг, понижая голос. — Она не имела права убегать с вашего пикника, а мисс Дерек не имела права подстрекать ее к этому.

Но Азиз, обычно столь щепетильный, был неуязвим. Крылья, подымавшие его, не опускались, потому что он чувствовал себя монгольским императором, выполнившим свой долг. Сидя на слоне, он наблюдал, как отступают Марабарские холмы, и осматривал, словно провинции своего царства, мрачную беспорядочную равнину, ведра, покачивающиеся судорожными и слабыми движениями, белые алтари, пустые могилы, спокойное небо, змею, похожую на дерево. Он доставил своим гостям приятное времяпровождение, насколько это было в его силах, и не его дело, если они пришли поздно или ушли слишком рано. М-с Мур спала, прислонившись к прутьям хоуды, Мохаммед Латиф поддерживал ее удобно и почтительно, а рядом с ним, Азизом, сидел Фильдинг, которого он мысленно стал называть «Сирил».

— Азиз, вы подсчитали, во что вам обойдется этот пикник?

— Ш-ш! Мой дорогой приятель, не говорите об этом. Сотни и сотни рупий. Полный счет будет слишком ужасен; слуги моих друзей обкрадывали меня направо и налево, а что касается слона, то он, повидимому, питается золотом. Я могу понадеяться, что вы не станете этого передавать. А М. Л., —пожалуйста, называйте инициалы, он слушает, — оказался самым худшим из всех.

— Я говорил вам, что он бесполезен.

— Он очень полезен для самого себя; его нечестность разорила меня.

— Азиз, это чудовищно!

— В сущности, я от него в восторге, потому что он позаботился об удобствах для моих гостей, кроме того это мой долг — давать ему работу, он ведь мой кузен. Если деньги уходят, деньги приходят. Если деньги остаются, приходит смерть. Слышали вы когда-нибудь эту полезную индусскую пословицу? Вероятно нет, потому что я только что изобрел ее.

— Мои пословицы таковы: пенни сбереженный — пенни заработанный; одна заплатка во-время сбережет десяток; смотри прежде чем прыгать. Вся Британская империя покоится на них. Знайте — вам никогда не удастся нас прогнать, пока вы будете пользоваться услугами М. Л.-ей и им подобных.

— Прогнать вас? Почему я должен заниматься этим грязным делом? Предоставьте его политиканам... Нет, когда я был студентом, я, конечно, возмущался вашими проклятыми соотечественниками; но если они дадут мне заниматься моей профессией, я, право, ничего большего не требую.

— Нет, вы требуете; вы возите их на пикники.

— Этот пикник не имеет ничего общего с англичанами и туземцами: это вылазка друзей.

Так кончилась эта поездка, частью приятная, частью нет. Забрали брахманского повара, потом пришел поезд, обжигая своей огненной глоткой равнину, и двадцатое столетие вступило на место шестнадцатого. М-с Мур вошла в свой вагон, трое мужчин — в свой, закрыли ставни, включили электрический веер и сделали попытку заснуть. В полумраке все были похожи на трупы, и сам поезд казался мертвым, хотя и двигался, — гроб, посылаемый ученым севером четыре раза в день нарушать гармонию индийского пейзажа. Когда он покинул Марабарские холмы, этот неуютный маленький космос исчез, уступив место другим Марабарским холмам, видным издалека, вполне завершенным и романтическим. Поезд сделал одну остановку около насоса, чтобы смочить уголь в тендере. Затем он заметил в отдалении магистраль, собрался с духом и ринулся вперед, обошел резиденцию, прошел пересечение путей (рельсы были теперь раскаленными) и, лязгнув, остановился. Чандрапор, Чандрапор! Экспедиция закончилась.

И когда ей пришел конец, когда они сидели в полумраке, готовясь вернуться в будничную жизнь, необычность этого утра, долго скрывавшаяся, внезапно оскалила зубы.

М-р Хак, инспектор полиции, распахнул дверь их вагона и произнес резким голосом:

— Доктор Азиз, выполняя крайне тягостную для меня обязанность, я должен арестовать вас.

— Тут какая-то ошибка, — сказал Фильдинг, сейчас же овладевая положением.

— Сэр, таковы мои инструкции. Я ничего не знаю.

— В чем его обвиняют?

— Мне приказано ничего не говорить.

— Не отвечайте мне так. Покажите ордер.

— Простите, сэр, при данных специфических обстоятельствах ордера не требуется. Обратитесь к мистеру Мак-Брайду.

— Очень хорошо, мы так и сделаем. Пойдемте, Азиз, старина; нечего тревожиться, это какая-нибудь глупая ошибка.

— Доктор Азиз, не будете ли вы добры выйти? Крытая повозка стоит наготове.

Молодой человек всхлипнул, — первый звук, изданный им, — и сделал попытку выскочить через противоположную дверь на железнодорожное полотно.

— Это заставит меня применить силу, — взвизгнул м-р Хак.

— О, бога ради... —закричал Фильдинг, теряя власть над своими нервами под влиянием общего возбуждения; прежде чем успел разразиться скандал, он оттянул Азиза назад и стал трясти его как ребенка. Еще секунда — и он оказался бы снаружи, свистки, погоня... — Мой дорогой, мы пойдем вместе к Мак-Брайду и узнаем, что случилось, — он приличный человек, все это, конечно, без злого умысла... он извинится. Только никогда не ведите себя так, словно вы преступник.

— Мои дети и мое имя! —судорожно вздохнул он; крылья его были сломаны.

— Ничего подобного. Поправьте вашу шляпу и возьмите меня под руку. Я вас проведу.

— Слава богу, он идет, — воскликнул инспектор.

Они вышли под руку в полуденную жару. Станция кишела людьми. Пассажиры и носильщики высыпали отовсюду, много правительственных чиновников, полиция. Ронни сопровождал м-с Мур. Мохаммед Латиф начал хныкать. И прежде чем им удалось проложить себе путь сквозь этот хаос, Фильдинга отозвал властный голос м-ра Тэртона, и Азиз отправился в тюрьму один.

Глава семнадцатая

Коллектор наблюдал за арестом из залы ожидания, и теперь, в обрамлении распахнувшихся сквозных цинковых дверей, он явился подобно божеству в алтаре. Когда Фильдинг вошел, дверь за ним захлопнулась, и один из слуг встал около нее на страже, в то время как над их головами, чтобы подчеркнуть серьезность момента, пунка колыхала свои грязные тряпки. В первый момент коллектор был не в состоянии говорить. Лицо его было бледно, фанатично и даже прекрасно, — на нем было то самое выражение, которое в течение многих дней должно было быть написано на лицах всех англичан в Чандрапоре. Всегда смелый и бескорыстный, он был сейчас доведен до белого каления каким-то внутренним благородным жаром; он явно готов был бы убить себя, если бы счел это необходимым. Наконец он заговорил.

— Случилось худшее, что было за всю мою карьеру, — сказал он. — Мисс Кестед подверглась оскорблению в одной из марабарских пещер.

— О нет, нет, нет, не может быть, — охнул Фильдинг, чувствуя дурноту.

— Ей — слава богу! —удалось бежать.

— О нет, нет, только не Азиз... не Азиз...

Коллектор утвердительно кивнул.

— Абсолютно невозможно, смехотворно.

— Я позвал вас, чтобы предохранить от дурного мнения, которое сложилось бы о вас, если бы вас видели сопровождающим его в полицию, — сказал Тэртон, не обращая внимания на его протесты, в сущности едва ли слыша их.

Как дурак он продолжал говорить «о нет». Он не мог выговорить других слов. Он чувствовал, как подымается огромная масса безумия и пытается захлестнуть их всех; ее во что бы то ни стало нужно было загнать обратно в ее логовище, и он не знал, как это сделать, потому что не понимал безумия: он всегда действовал разумно и спокойно, пока не возникало какое-нибудь затруднение.

— Кто выдвигает это гнусное обвинение? —спросил он, стараясь взять себя в руки.

— Мисс Дерек и — сама пострадавшая... — Он едва не лишился чувств, не в силах произнести имя молодой девушки.

— Мисс Кестед сама обвиняет его в...

Он кивнул головой и отвернулся.

— Тогда она сошла с ума.

— Я не могу пропустить этого последнего замечания, — сказал коллектор, внезапно осознавая, что они расходятся во мнениях, и задрожав от ярости. — Вы сейчас же возьмете ваши слова обратно. Замечания подобного типа вы позволяли себе делать все время, с тех пор что вы прибыли в Чандрапор.

— Я искренно сожалею, сэр; разумеется, я безоговорочно беру его назад. — Он чувствовал, что сам наполовину сошел с ума.

— Скажите, мистер Фильдинг, что побудило вас говорить со мной в таком тоне?

— Для меня это известие было большим ударом, так что я должен просить вас извинить меня. Я не могу поверить, что доктор Азиз виновен.

Коллектор хлопнул рукой по столу.

— Это... это повторение вашего оскорбления в худшей форме.

— Если мне будет позволено сказать, это не так, — произнес Фильдинг, тоже бледнея, но продолжая стоять на своем. —Я не хочу подвергать никакому сомнению добропорядочность обеих дам, но обвинение, которое они выдвигают против Азиза, основано на каком-то недоразумении, и достаточно пяти минут, чтобы выяснить это. Он ведет себя совершенно непринужденно; кроме того, я знаю, что он неспособен на подлость.

— В самом деле оно основано на недоразумении, — произнес резкий, язвительный голос второго собеседника. — В самом деле. Я имею дело с этой страной двадцать пять лет... — Он сделал паузу, и «двадцать пять лет», казалось, заполнили всю комнату своею черствостью и бесчеловечностью, — и в течение этих двадцати пяти лет я не видел ни разу, чтобы попытки установления интимного сближения между англичанами и туземцами не оканчивались каким-нибудь несчастьем. Общение — да. Вежливость — обязательно. Интимность — никогда. Весь мой авторитет говорит решительно против этого. Я управлял Чандрапором шесть лет, и если все шло гладко, если налицо было взаимное почитание и уважение, то лишь благодаря тому, что обе стороны соблюдали это элементарное правило. Вновь прибывшие отбрасывают наши традиции, и в ту же минуту случается то, что вы видите, работа долгих лет идет на смарку, и добрая слава моего округа разрушена на целые десятилетия. Я... я... не вижу чем может кончиться эта история, мистер Фильдинг. Вы-то, со своими новыми идеями, наверное, разберетесь лучше меня. Я знаю одно — я хотел бы никогда не видеть сегодняшнего утра. Для меня это конец. Чтобы леди, чтобы молодая леди, невеста самого уважаемого из моих подчиненных... чтобы она... английская девушка, только что из Англии... чтобы я должен был дожить...

Охваченный своими собственными переживаниями, он замолчал, совершенно разбитый. Все, что он говорил, было исполнено достоинства и пафоса, но какое это могло иметь отношение к Азизу? Если Фильдинг был прав, — ровно никакого. Невозможно рассматривать трагедию с двух разных точек зрения, и тогда как Тэртон решил отомстить за девушку, он надеялся спасти мужчину. Ему хотелось уйти и поговорить с Мак-Брайдом, который всегда дружественно относился к нему, был в общем человеком здравомыслящим и во всяком случае умел сохранять хладнокровие.

— Я прибыл сюда главным образом из-за вас — пока бедный Хезлоп увозил домой свою мать. Я считал это самым дружественным поступком, какой я мог совершить. Я имел в виду сообщить вам, что сегодня вечером в клубе состоится неофициальное собрание, чтобы обсудить создавшееся положение, но я сомневаюсь, захотите ли вы прийти. Вы посещаете клуб весьма не часто.

— Я, разумеется, приду, сэр, и я вам очень благодарен за все ваши заботы обо мне. Могу ли осмелиться спросить, где находится мисс Кестед?

Он ответил жестом: она больна.

— Все хуже и хуже, ужасно, — сказал он с чувством.

Но коллектор глядел на него сурово - за то, что он продолжал сохранять самообладание. Он не пришел в неистовство, услышав фразу «английская девушка, только что из Англии», он не встал под знамена своей расы. Он все еще интересовался фактами, несмотря на то, что клан поставил в порядок дня эмоции. Ничто не способно привести Англо-Индию в большую ярость, чем свет разума, горящий хотя бы одну лишнюю секунду после того, как было приказано его погасить. В этот день по всему Чандрапору европейцы отбрасывали в сторону свои нормальный облик, растворяясь в массе своих соотечественников. Жалость, негодование, героизм наполняли их сердца, но способность сложить два и два была парализована.

Закончив интервью, коллектор вышел на платформу. Там царил отвратительный беспорядок. Один из слуг Ронни посланный за какими-то мелочами, принадлежащими дамам присвоил себе различные предметы, на которые не имел никакого права; он был из лагеря негодующих англичан. Мохаммед Латиф не делал никакой попытки воспротивиться. Хассан, плача, сбросил с себя тюрбан. Все предметы, заготовленные столь щедрой рукой для приятного времяпровождения, были разбросаны по земле и портились на солнце. Коллектор одним взглядом охватил положение, и его чувство справедливости пришло в действие, хотя он и был вне себя от ярости. Он произнес нужное слово и грабеж прекратился. Затем он отправился к своему бунгало и вновь дал волю чувствам. Видя кули, спящих в канавах, или лавочников, встающих, чтобы приветствовать его на своих маленьких платформах, он говорил себе. «Наконец-то я узнал, на что вы похожи; вы заплатите мне за это, вы у меня попляшете».

Глава восемнадцатая

М-р Мак-Брайд, окружной инспектор полиции, был наиболее рассудительным и самым образованным из чандрапорских чиновников. Он немало читал и размышлял и, благодаря не особенно счастливому браку, выработал себе целую систему житейской философии. В нем было много от циника, но ничего от солдафона; он никогда не выходил из себя и не позволял себе быть грубым. Он принял Азиза любезно, заговорил почти успокаивающе.

— Мне придется задержать вас, пока вас не возьмут на поруки, — сказал он, — но ваши друзья будут без сомнения хлопотать об этом, и, разумеется, им будет разрешено навещать вас, соблюдая установленные правила. Я получил некоторые сообщения и должен сообразно им действовать, но я не являюсь вашим судьей.

Азиза увели в слезах. М-р Мак-Брайд был шокирован таким малодушием, но ни один туземец никогда не поражал его, ибо у него была своя теория климатических зон. Теория эта гласила: «Несчастные туземцы в душе все — преступники — по той простой причине, что они живут к югу от 30° северной широты. Их нельзя винить, потому что у них решительно нет никакого выхода, — мы тоже были бы подобны им, если бы обосновались здесь». Сам уроженец Карачи, он видимо противоречил своей теории и порой признавал это с грустной, спокойной улыбкой.

«Еще один попался» — подумал он, садясь писать донесение суду.

Его работу прервал приход Фильдинга.

Он сообщил пришедшему все, что знал, без утайки. Около часа тому назад мисс Дерек, сама сидевшая за рулем, прибыла вместе с мисс Кестед в мудкульском автомобиле, обе в ужасном состоянии. Они прямо направились к его бунгало, где как раз застали его, и сразу же на месте он зафиксировал обвинение и распорядился об аресте на вокзале.

— В чем заключается обвинение, конкретно?

— В том, что он последовал за ней в пещеру и сделал оскорбительное предложение. Она ударила его биноклем; он схватился за него, но ремешок оборвался, и таким образом ей удалось уйти. Когда мы его только что обыскали, бинокль оказался у него в кармане.

— О нет, о нет, нет, все это разъяснится через пять минут, — воскликнул он снова.

— Поглядите на бинокль.

Ремешок был недавно оборван, глазок помят. Логика очевидности говорила: «виновен».

— Сказала она что-нибудь еще?

— Там было эхо, которое, видимо, испугало ее. Вы входили в эти пещеры?

— Я видел одну из них. Там было эхо. Оно подействовало ей на нервы?

— Я не мог слишком утомлять ее вопросами. Ей предстоит еще немало пережить как свидетельнице. Эти ближайшие недели заставят-таки кое о чем подумать. Я очень бы желал, чтобы Марабарские холмы со всем их содержимым опустились на дно морское. Каждый вечер смотрели мы на них из окон клуба, и они были для нас всего лишь безобидным названием... Да вот оно уже начинается. — Только что принесли визитную карточку: вакиль Махмуд Али, адвокат арестованного, просил разрешения повидаться с ним. Мак-Брайд вздохнул, дал разрешение и продолжал: — Я услышал кое-что дополнительно от мисс Дерек, — она наша старая знакомая и говорит без стеснения; так вот, ее рассказ сводится к тому, что вы отправились разыскивать стоянку, и почти сейчас же вслед за тем она услышала шум падающих камней на Кава Дол и увидела, как мисс Кестед бежит прямо вниз по обрыву. Хорошо. Она взобралась по какой-то канаве ей навстречу и нашла ее буквально полумертвой — без шлема...

— Разве с ней не было проводника? —прервал Фильдинг.

— Нет. Она запуталась в кактусах. Мисс Дерек спасла ей жизнь, очутившись там в эту минуту, — она уже начала метаться из стороны в сторону. Она помогла ей спуститься к автомобилю. Мисс Кестед при виде шофера-туземца закричала: «Уберите его» — и это-то и навело мисс Дерек на мысль о том, что случилось. Они прямо отправились в мой бунгало и находятся сейчас там. Вот и вся история, насколько я знаю. Она отправила шофера вслед за вами. Я полагаю, что она действовала очень разумно.

— Для меня, я полагаю, нет никакой возможности повидать мисс Кестед? —спросил он внезапно.

— Думаю, что это вряд ли было бы уместно.

— Я опасался, что вы это скажете. Мне бы очень хотелось.

— Она не в состоянии с кем-либо встречаться. Кроме того, вы мало с ней знакомы.

— Почти совсем не знаком... Но, видите ли, я считаю, что ока находится под влиянием какого-то ужасного заблуждения и что этот несчастный мальчишка невиновен.

Полицейский изумленно привскочил, и по лицу его прошла тень, потому что он не выносил, чтобы его диспозиции нарушались.

— Мне и в голову не пришло, что у вас на уме, — сказал он и взглянул, ища поддержки, на лежавшее перед ним подписанное показание.

— Этот бинокль взволновал меня в первую минуту, но потом я подумал: невероятно, чтобы он, сделав на нее покушение, положил затем в карман ее бинокль.

— Боюсь, что это вполне вероятно; когда туземец становится на дурной путь, он делается не только преступником, но и полоумным.

— Я вас не понимаю.

— Да и как вы могли бы меня понять? Когда вы думаете о преступлении, вы думаете об английском преступлении. Здесь другая психология. Наверное, вы мне сейчас скажете, что он был вполне нормален, когда спустился с холма вам навстречу. Нет никакой причины, почему бы ему не быть нормальным. Почитайте отчеты о восстаниях; это они, а не Бхагавад Гита,[22] должны были бы быть вашей Библией в этой стране. Хотя я не уверен, что между тем и другим нет самой тесной связи. Ну, разве я не зверь? Но, видите ли, Фильдинг, как я уже вам однажды говорил, дело в том, что вы педагог и, следовательно, встречаетесь с этими людьми в их лучшую пору. Это-то и сбивает вас с толку. Мальчишками они могут быть очаровательны. Но я знаю их такими, каковы они на самом деле, будучи взрослыми мужчинами. Посмотрите, например, сюда. — Он взял в руки бумажник Азиза. — Я как раз просматривал его содержимое. Оно не отличается высокой нравственностью. Вот, например, письмо его приятеля, который, повидимому, содержит бордель.

— Я не желаю слушать его частных писем.

— Его придется процитировать в суде как характеризующее его моральный уровень. Он договаривался о посещении женщин в Калькутте.

— О, довольно, довольно.

Мак-Врайд замолк, наивно пораженный. Для него было совершенно бесспорно, что любые два саиба должны рассматривать как свое общее достояние все, что им известно о любом туземце, и он не мог понять, к чему относится это возражение.

— Очевидно вы в праве кидать за это камни в молодого человека, но я не в праве. В его годы я делал то же самое.

Так же обстояло дело и с инспектором полиции, но он решил, что беседа приняла нежелательный оборот. Не понравилось ему и следующее замечание Фильдинга.

— Значит мисс Кестед действительно нельзя видеть? Вы знаете это наверное?

— Но вы даже не объяснили мне, что вы задумали. Какого чорта нужно вам ее видеть?

— А вдруг — кто знает? —она возьмет назад свои слова прежде чем вы отправите это донесение и прежде чем Азиза предадут суду, и вся эта история разгорится ярким пламенем. Старина, давайте не спорить, а просто окажите мне любезность и позвоните вашей жене или мисс Дерек и узнайте. Что вам стоит?

— Нет никакого смысла им звонить, — ответил он, протягивая руку к телефону. — Каллендар решает эти вопросы, разумеется. Вы не приняли во внимание, что она серьезно больна.

— Он-то конечно откажет, он только для этого и существует, — сказал Фильдинг с отчаянием.

Ожидаемый ответ гласил: майор и слышать не хочет, чтобы беспокоили пациентку.

— Я только хотел спросить ее, уверена ли она, абсолютно ли она уверена в том, что именно Азиз вошел за ней в пещеру?

— Может быть моя жена сумеет спросить ее об этом.

— Я сам хотел спросить ее. Я хотел бы, чтобы ее спросил кто-нибудь, кто верит в него.

— Какая разница?

— Она находится среди людей, которые питают недоверие к туземцам.

— Ну хорошо, но ведь она сама рассказывает эту историю, разве не так?

— Я знаю, но она рассказывает ее вам.

Мак-Брайд, подняв брови, пробормотал:

— Что-то уж больно мудрено. Во всяком случае Каллендар и слышать не хочет, чтобы вы с пей виделись. Я, к сожалению, должен сказать, что он сообщил только что плохие новости. Он говорит, что опасность еще отнюдь не миновала.

Они помолчали. В кабинет принесли еще одну визитную карточку — на этот раз Хамидуллы. Армия противной стороны собиралась с силами.

— Я должен теперь отправить это донесение, Фильдинг.

— Я хотел бы, чтобы вы этого не делали.

— Как же я могу этого не делать?

— Я чувствую, что положение вещей весьма неудовлетворительно и чревато большими несчастьями. Нам грозит ужаснейший крах. Я могу повидать вашего узника, надеюсь.

Он колебался. Его соотечественники, повидимому, уже вступили с ним в контакт.

— Потом, когда он освободится.

— Я бы не стал заставлять вас дожидаться; бог мой, вы разумеется пользуетесь преимуществом перед любым посетителем-туземцем. Я хотел сказать — что в этом хорошего? Зачем вам вмешиваться в это грязное дело?

— Я говорю, что он невиновен...

— Виновен или невиновен, зачем вам вмешиваться? Что в этом хорошего?

— О, хорошего, хорошего, — крикнул он, чувствуя, что его отрезают со всех сторон. — Надо же человеку иногда и передохнуть, мне по крайней мере это необходимо. Я не могу увидеться с ней, а теперь я не могу увидеться с ним. Я обещал ему прийти вместе с ним сюда к вам, но не успел сделать и двух шагов, как Тэртон позвал меня.

— Так похоже на нашего коллектора — «общее дело белых», — пробормотал он сентиментально. И, стараясь избежать покровительственного тона, протянул руку через стол и сказал: —Все мы, я боюсь, будем висеть на одной веревке, старина. Я моложе вас годами, я знаю это, но гораздо старше по службе; вы не знаете так, как я, этой вредоносной страны, и вы должны мне поверить, что в течение ближайших недель общее положение в Чандрапоре будет неприятное, очень неприятное.

— Я именно это и говорил.

— Но в такие времена не место для... как бы это сказать... личных точек зрения. Тот, кто не идет в ногу, погиб.

— Я понимаю, что вы хотите сказать.

— Нет, вы не вполне понимаете. Он не только гибнет сам, он ослабляет своих друзей. Если вы выходите из рядов, вы разрываете строй. А эти шакалы, — он указал на визитные карточки адвокатов, — во все глаза высматривают лазейку.

— Могу я посетить Азиза? —был его ответ.

— Нет. — Теперь, когда он узнал о позиции Тэртона, у полицейского не оставалось сомнений. — Вы можете увидеться с ним с разрешения судьи, но на свою ответственность я этого не беру. Это может повести только к лишним осложнениям.

Он помолчал, думая о том, что если бы он был на десять лет моложе или на десять лет дольше пробыл в Индии, он откликнулся бы на призыв Мак-Брайда. Потом, закусив удила, он сказал:

— К кому я должен обратиться за разрешением?

— К городскому судье.

— Это звучит утешительно!

— Да, не очень-то удобно беспокоить бедного Хезлопа.

В эту минуту появились новые «вещественные доказательства» — ящик стола из бунгало Азиза, торжественно несомый полицейским сержантом.

— Фотографии женщин. Ага!

— Это его жена, — сказал Фильдинг, которого передернуло.

— Откуда вы знаете?

— Он мне говорил.

Мак-Брайд улыбнулся легкой недоверчивой улыбкой и стал рыться в ящике. На лице его появилось пытливое и слегка животное выражение. «Жена — как же, знаю я этих жен!» — думал он про себя. Вслух он сказал:

— Ну, старина, пора вам теперь отправляться, и да поможет снам бог, да поможет нам всем бог...

Как будто в ответ на его молитву, внезапно рассыпался в воздухе звон колокола из какого-то храма.

Глава девятнадцатая

Хамидулла был следующим этапом. Он дожидался около кабинета инспектора полиции и почтительно вскочил, когда увидел Фильдинга. В ответ на горячо произнесенные англичанином слова: «Все это ошибка» — он сказал:

— A-а, поступили какие-нибудь доказательства?

— Они поступят, — ответил Фильдинг, сжимая ему руку.

— Ах да, мистер Фильдинг; но когда туземца арестовали, мы никогда не знаем, чем это кончится. — Он держал себя очень почтительно. — Вы очень добры, приветствуя меня столь явно и открыто, я ценю это; но, мистер Фильдинг, ничто не может убедить судью, кроме доказательств. Сделал мистер Мак-Брайд какое-нибудь замечание, когда принесли мою карточку? Думаете ли вы, что моя просьба раздражила его, настроит его против моего друга? Если так, я охотно удалюсь.

— Он не раздражен, а если бы и так, какое это имеет значение!

— Ах, вам очень хорошо так говорить, но нам-то, нам- то приходится здесь жить.

Виднейший чандрапорский адвокат, обладатель почтенной внешности и кембриджской ученой степени, был весь издерган. Он тоже любил Азиза и знал, что его оклеветали; но в сердце его не царила вера, и он болтал о «политике» и «доказательствах» с таким видом, что англичанин опечалился. У Фильдинга тоже были свои сомнения, — ему совсем не нравился эпизод с биноклем или расхождение в вопросе о проводнике, — но он отодвинул их на периферию своего рассудка, запретив им проникать внутрь. Азиз невиновен — все действия должны базироваться на этом, а люди, которые утверждают, что он виновен, ошибаются, и пытаться их настроить благоприятно — безнадежное дело. В ту самую минуту, когда он связал свою судьбу с туземцами, он понял, какая глубокая пропасть отделяет его от них. Они всегда совершают какой-нибудь досадный поступок. Азиз пытался убежать от полиции, Мохаммед-Латиф не принял никаких мер против воришек. А теперь еще Хамидулла! Вместо того чтобы прийти в ярость и обличать, он оказался соглашателем, Разре туземцы — трусы? Нет, но они плохие стартеры и часто топчутся на месте. Страх проник повсюду; на нем держатся британские владыки; почтительность и вежливость, которыми встречали самого Фильдинга, являлись бессознательными актами умилостивления. Он посоветовал Хамидулле подбодриться — все должно кончиться благополучно; и Хамидулла действительно подбодрился и стал проявлять воинственность и здравый смысл. Замечание Мак-Брайда: «Если вы выходите из рядов, вы разрываете строй» — было наглядно проиллюстрировано.

— Прежде всего, вопрос о взятии на поруки...

Заявление следовало подать сегодня же днем. Фильдинг хотел выступить поручителем. Хамидулла полагал, что следует обратиться к Наваб-Бахадуру.

— Зачем же и его впутывать в это дело?

Впутывать всех и каждого было как раз целью адвоката. Он внес затем предложение, чтобы ведение дела было поручено индуисту; тогда защита может найти более широкую аудиторию. Он упомянул одно или два имени — людей нездешних, которые не были запуганы местными условиями, — и сказал, что он предложил бы Амритрао, калькуттского адвоката, который пользовался выдающейся профессиональной и личной репутацией, но вместе с тем был известен как ярый противник англичан.

Фильдинг колебался; это казалось ему противоположной крайностью. Азиз должен быть обелен, но с минимальной долей расовой ненависти. В клубе ненавидели Амритрао. Обращение к нему было бы сочтено за политический вызов.

— О нет, мы должны ударить со всей силой. Когда я только что увидел, как грязный полицейский тащит сюда частные бумаги моего друга, я сказал себе: «Амритрао — вот человек, который сумеет распутать это дело».

Наступила мрачная пауза. Из храма продолжали доноситься резкие звуки колокола. Нескончаемый катастрофический день едва перевалил за полдень. Продолжая свою работу, колесики колониальной машины привели в движение курьера, который верхом на лошади отправился от инспектора полиции в суд с официальным донесением об аресте.

— Давайте не усложнять, пусть игра развертывается собой, — упрашивал Фильдинг, следя, как курьер исчезает в облаках пыли. — Мы не можем не выиграть, ничего другого нам не остается. Она никогда не сможет доказать свое обвинение.

Это успокоило Хамидуллу, который заметил с полной искренностью:

— В моменты кризиса англичане просто незаменимы.

— Итак, до свиданья, дорогой Хамидулла (мы должны теперь отбросить «мистер»). Передайте Азизу мои самые дружеские чувства, когда увидите его, и скажите ему, чтобы он сохранял спокойствие. Я вернусь теперь в колледж. Если я вам понадоблюсь, позвоните мне; если нет, не звоните, потому что я буду очень занят.

— До свиданья, дорогой Фильдинг. Вы, значит, в самом деле встали на нашу сторону, против своих соотечественников?

— Да. Окончательно.

Он сожалел, что приходится становиться на чью-то сторону. Он намерен был незаметно проскользнуть по Индии, без ярлыка. Отныне его будут называть «антибританцем», «бунтовщиком» — клички, которые вызывали в нем досаду и мешали ему приносить пользу. Он предвидел, что наряду с трагедией будет величайшая путаница, ему уже мерещились несколько мелких скучнейших узелков, и каждый раз, когда его глаза обращались к ним, узелки становились больше. Воспитанный в условиях свободы, он не боялся путаницы, но признавал ее существование.

Эта часть дня закончилась странной туманной беседой с профессором Годболем. Снова выплыла наружу бесконечная история о гадюке Рассела. Несколько недель тому назад один из преподавателей колледжа — парс, не пользовавшийся популярностью, — обнаружил в своем классе ползавшую там гадюку Рассела. Может быть она заползла туда сама, а может быть и нет, и персонал колледжа продолжал являться по этому поводу к директору и отнимать у него время своими теоретическими соображениями. Эта змея настолько ядовита, что ему не хотелось обрывать их, и они это знали. Таким образом, когда его ум был переполнен другими заботами и он обдумывал вопрос, следует ли ему обратиться с письмом к мисс Кестед, взывающим к ее совести, ему пришлось слушать речь, лишенную основания и заключения и расплевавшуюся в воздухе. В конце своей речи Годболь сказал: «Могу я теперь удалиться?» — что всегда обозначало, что он не дошел еще до основного предмета разговора.

— На прощание я должен выразить свою радость, что вам все-таки удалось достигнуть Марабара. Я боялся, что моя непунктуальность помешала вам, но вы отправились (гораздо более приятный способ) в автомобиле мисс Дерек. Я надеюсь, что экспедиция была успешной.

— Я вижу, что новость не дошла до вас.

— О да.

— Нет. Произошла ужасная катастрофа с Азизом.

— О да. Это уже обошло весь колледж.

— Ну, экспедицию, где случаются подобные вещи, вряд ли можно назвать успешной, — сказал Фильдинг, изумленно уставившись на него.

— Не знаю. Я там не присутствовал.

Он снова уставился на него — совершенно бесполезная процедура, потому что никакой взгляд не был в состоянии прочесть того, что было на уме у брахмана, и все же он обладал умом, и сердцем тоже, и все его друзья доверяли ему, не зная, почему.

— Я ужасно занят, — сказал он.

— Я это сразу понял, войдя в ваш кабинет. Мне не следует вас задерживать, но у меня небольшое личное затруднение, в связи с которым я нуждаюсь в вашей помощи; как вы знаете, я в скором времени покидаю службу у вас.

— Увы, да.

— И возвращаюсь на свою родину в Центральной Индии, чтобы там руководить делом воспитания. Я собираюсь учредить там среднюю школу на здоровых английских началах, которая должна как можно больше быть похожей на наш Правительственный колледж.

— И что же? —вздохнул он, стараясь казаться заинтересованным.

— В настоящее время в May существует только туземное воспитание. Я сочту своим долгом все это изменить.

Я буду просить его высочество санкционировать учреждение хотя бы одной средней школы в столице и, если возможно, по одной в каждом округе.

Фильдинг опустил голову на руки; в самом деле эти туземцы порой бывают невыносимы.

— Вопрос, —вопрос, по которому я хотел бы получить вашу помощь, — следующий: какое название следует дать школе?

— Название? Название для школы? —сказал он, чувствуя внезапный приступ дурноты, как тогда в приемной.

— Да, название, подходящее наименование, которым бы ее называли, под которым она была бы повсюду известна.

— В самом деле — у меня в голове нет названий для школ. Я не могу думать ни о чем другом, кроме нашего бедного Азиза. Осознали вы, что в настоящий момент он находится в тюрьме?

— О да. О нет, я не ожидаю ответа на свой вопрос сейчас же. Я имел лишь в виду, что когда у вас будет досуг, вы, может быть, обдумаете этот вопрос и посоветуете два-три возможных наименования для школы. Я думал о «Средней школе имени м-ра Фильдинга», а если это не подходит — «Школа короля-императора Георга Пятого».

— Годболь!

Старичок, сложив руки, глядел лукаво и очаровательно.

— Азиз виновен или невиновен?

— Это решит суд. Я не сомневаюсь, что приговор будет в строгом соответствии с фактами.

— Да, да, но ваше личное мнение? Речь идет о человеке, которого мы оба любим, которого все уважают. Он живет здесь спокойно и работает. Так как же к этому отнестись? Мог он или не мог сделать подобную вещь?

— А, этот вопрос совсем не похож на ваш предыдущий и гораздо сложнее: я хочу сказать — сложнее с точки зрения нашей философии. Доктор Азиз — весьма достойный молодой человек, я очень ценю его. Но, мне кажется, вы спрашиваете меня, может ли данный индивидуум совершить хороший или дурной поступок, и для нас это очень трудный вопрос. —Он говорил бесстрастно, короткими, быстрыми слогами.

— Я спрашиваю вас, сделал он это или нет? Ясно? Я знаю, что он не сделал, и отсюда я исхожу. Я рассчитываю найти объяснение всему этому в ближайшие дни. Мое последнее предположение сводится к тому, что это был проводник, который ходил с ними. Злого умысла со стороны мисс Кестед не может быть, хотя Хамидулла так думает. Она несомненно пережила что-то ужасное. А вы мне говорите: о нет, — потому что добро и зло — одно и то же.

— Нет, простите, согласно нашей философии — не совсем так. Ибо ничто не может совершаться обособленно. Когда делается доброе дело, все совершают его, и когда делается злое дело, все совершают его. Чтобы проиллюстрировать мою мысль, разрешите в качестве примера взять разбираемый случай. Мне сообщили, что на Марабарских холмах был совершен дурной поступок и что высокоуважаемая английская леди вследствие этого серьезно заболела. Я отвечаю на это: этот поступок совершил доктор Азиз. — Он сделал паузу и втянул свои худые щеки. — Его совершил проводник. — Он снова сделал паузу. — Его совершили вы. — Теперь он принял вид дерзкий и жеманный. — Его совершил я. — Он скромно потупился, глядя на свой собственный рукав. — И мои ученики. Его совершила даже сама леди. Когда происходит зло, оно выражает всю вселенную. И точно так же, когда происходит добро.

— И точно так же, когда происходит страдание, и так далее, и тому подобное, и все есть что-то, а ничто есть нечто, — пробормотал Фильдинг, рассерженный, потому что он нуждался в твердой почве.

— Простите меня, вы опять меняете основу нашего спора. Мы спорили о добре и зле. Страдание — это дело индивидуума. Если какая-то молодая леди получила солнечный удар, это не имеет никакого значения для вселенной. О нет, никакого. О нет, ни малейшего. Это обособленный случай, это касается только ее лично. Если бы она не думала, что у нее болит голова, она не была бы нездорова, и тем дело бы кончилось. Но совсем иначе обстоит с добром и злом. Они — не то, что мы о них думаем, они есть то, что они есть, и каждый из нас способствовал тому и другому.

— Вы проповедуете, что добро и зло — одно и то же.

— О нет, простите меня еще раз. Добро и зло различны, как о том говорят их названия. Но, по моему смиренному мнению, оба они — проявления господа бога. Он присутствует в одном, отсутствует в другом, а различие между присутствием и отсутствием велико, так велико, как это только может охватить мой слабый ум. Но отсутствие предполагает присутствие, отсутствие не есть не-существование, и потому нам должно твердить: «Приди, приди, приди, приди». — И, не переводя дыхания, словно для того, чтобы стереть красоту, которая могла содержаться в его словах, он добавил: —Но хватило ли вам времени, чтобы посетить какие-либо из любопытных марабарских древностей?

Фильдинг молчал, пытаясь размышлять и дать отдых своему мозгу.

— Вы, может быть, даже не видели водоема около обычного места стоянки? — продолжал он твердить свое.

— Да, да, — ответил Фильдинг рассеянно, блуждая мыслью по разнообразным предметам одновременно.

— Это хорошо, значит вы видели Водоем Кинжала. — И он рассказал легенду, которая могла бы быть уместной, если бы он рассказал ее за чайным столом две недели тому назад. В ней шла речь об одном индусском радже, который заколол сына своей родной сестры, и кинжал, которым он совершил злодейство, оставался приросшим к его руке до тех пор, пока он однажды, через много лет, не очутился на Марабарских холмах; там он почувствовал жажду и захотел пить, но увидел жаждущую корову и приказал сначала дать ей напиться, а когда это было сделано, «кинжал выпал из его руки, и, чтобы ознаменовать чудо, он построил водоем». Разговоры профессора Годболя часто заканчивались коровой. Фильдинг встретил рассказ об этой последней корове мрачным молчанием[23].

Днем он получил разрешение и побывал у Азиза, но нашел его недоступно-несчастным. Единственной связной фразой, которую тот произнес, было: «Вы меня покинули». Фильдинг ушел, чтобы написать свое письмо мисс Кестед. Если даже оно и дойдет до нее, то не принесет никакой пользы, да кроме того Мак-Брайды, наверное, его задержат. Мисс Кестед буквально поставила его в тупик. Такая трезвая, здравомыслящая девушка, без тени коварства: среди всех в Чандрапоре от нее меньше всего можно было ожидать, что она облыжно обвинит туземца.

Глава двадцатая

Хотя мисс Кестед не сумела завоевать симпатии англичан, она вызвала к жизни все лучшие черты их характера. В течение нескольких часов изливались возвышенные чувства, которые женщины переживали даже еще более остро, чем мужчины, хотя и не так долго. «Что мы можем сделать для нашей сестры?» — была единственная мысль м-с Каллендар и м-с Лесли, когда они отправились, по нестерпимой жаре, осведомиться о ее здоровье. М-с Тэртон была единственной посетительницей, допущенной в комнату больной. Она вышла оттуда облагороженная бескорыстной скорбью. «Моя родная, дорогая девочка» — вот были слова, которые она произнесла, и затем, вспомнив, что она называла ее «не пукка» и порицала ее обручение с молодым Хезлопом, заплакала. Никто никогда не видал супругу коллектора плачущей. Знали, что она способна проливать слезы, но всегда приберегает их для соответствующего случая, — и вот теперь случай представился. Ах, почему они все не выказали больше внимания к гостье, больше терпения, почему, оказав ей гостеприимство, не отдали также свои сердца? Под влиянием раскаяния они в течение некоторого времени проявляли к ней ту настоящую сосредоточенную нежность, которую вообще столь редко обнаруживали. Если все уже позади (как давал понять майор Каллендар), — что ж, пусть будет так, ничего не поделаешь, но на них оставалась лежать какая-то не поддающаяся определению частица ответственности за постигшую ее жалостную беду. Если она не вошла с самого начала в их среду, они должны были сделать ее себе подобной, а теперь уж им никогда этого не сделать, она ушла за пределы, доступные им. «Почему человек так мало думает о других?» — вздыхала жизнерадостная мисс Дерек. В чистом виде эти сожаления продолжались лишь несколько часов. К вечеру другие заботы примешались к ним, и чувство виновности (странным образом связанное обычно с первым впечатлением от чужого страдания) стало ослабевать.

В клуб съезжались с нарочитым спокойствием, трусили мелкой рысцой, как прогуливающиеся по зеленым аллеям помещики, — туземцы не должны были подозревать, что они взволнованы. Обменивались обычными тостами, но все приобрело какой-то иной вкус; потом они взглядывали на окружающую клуб ограду из кактусов, вонзившихся в пурпурный зев неба, и вспоминали, что находятся за тысячи миль от всякого пейзажа, доступного их пониманию. В клубе было больше народа, чем обычно; некоторые родителй привели своих Детей в комнаты для взрослых, что создавало обстановку, напоминающую Резиденцию в Лукнове[24]. Одна молодая мать — безмозглая, но очень красивая женщина, —сидела на низкой оттоманке в курительной, держа своего младенца на руках; ее муж уехал в командировку в округ, и она не осмеливалась вернуться в свой бунгало, опасаясь, что «чернокожие нападут». Ее, жену мелкого железнодорожного служащего, обычно третировали; но в этот вечер, со своей пышной фигурой и массой золотистых волос, она символизировала все то, за что стоит сражаться и умереть, — символ, более яркий, может быть, чем бедная Адела.

— Не тревожьтесь, миссис Блейкистон, это барабанят по случаю мохаррема, — говорили ей мужчины.

— Значит началось, — стонала она, прижимая к себе ребенка и втайне желая, чтобы он в такую минуту не пускал бы слюни вдоль подбородка.

— Нет, разумеется, нет, и во всяком случае они не придут к клубу.

— И они не придут также к бунгало бурра-саиба, моя дорогая, где вы будете ночевать сегодня с вашим беби, — ответила м-с Тэртон, возвышаясь около нее подобно Палладе-Афине и принимая в то же время решение не проявлять в будущем излишнего снобизма.

Коллектор захлопал в ладоши, требуя молчания. Он был гораздо спокойнее, обращаясь к группе людей, чем наедине с кем-нибудь.

— Я хочу специально обратиться к дамам, — сказал он. — Нет ни малейшей причины для тревоги. Сохраняйте спокойствие, сохраняйте спокойствие. Не выходите из дому чаще, чем это необходимо, не ходите в город, не ведите разговоров перед прислугой. Вот и все.

— Гарри, есть какие-нибудь новости из города? — спросила его супруга, стоявшая поодаль от него, тоже голосом «общественного порядка и спокойствия». Остальные во время высочайшей беседы хранили молчание.

— Все абсолютно нормально.

— Я так и поняла. Это барабанят по случаю мохаррема, конечно.

— Лишь подготовления к нему, — процессия будет не раньше будущей недели.

— Совершенно верно, не раньше понедельника.

— С участием мистера Мак-Брайда, переодетого паломником, — сказала м-с Каллендар.

— Вот такие вещи как раз и не следует говорить, — заметил он, указывая на нее. — Миссис Каллендар, будьте, пожалуйста, осторожнее в такое время, как сейчас.

— Я... о, я... — Она не обиделась, его суровость сообщила ей чувство безопасности.

— Есть еще вопросы? Необходимые вопросы?

— А этот... где сейчас... — дрожащим голосом спросила его м-с Лесли.

— Тюрьма. В выдаче на поруки отказано.

Следующим выступил Фильдинг. Его интересовало, имеется ли официальный бюллетень о здоровье мисс Кестед и не являются ли все тревожные сведения результатом непроверенных слухов. Заданный им вопрос произвел дурное впечатление, отчасти потому, что он назвал ее имя; о ней, как и об Азизе, говорили всегда обиняками.

— Надеюсь, Каллендар сумеет нас вскоре информировать, как идут дела.

— Не вижу, каким образом этот последний вопрос может быть отнесен к числу необходимых, — сказала м-с Тэртон.

— Не угодно ли будет теперь дамам покинуть курительную? — закричал коллектор, снова хлопая в ладоши. — И помните, что я сказал. Мы рассчитываем, что вы поможете нам в это трудное время, и вы можете помочь, если будете держать себя так, как будто все обстоит нормально. Это все, чего я прошу. Могу я положиться на вас?

— Да, конечно, о конечно, — ответил нестройный хор. Лица были встревоженные, осунувшиеся. Дамы направились к выходу, покорные, но горделивые, окружая м-с Блейкистон, шествовавшую среди них подобно священному пламени. Простые слова коллектора напомнили им, что они — аванпост Империи. Наряду с их сострадательной любовью к Аделе возникло иное чувство, которое должно было с течением времени удушить эту любовь. Первые признаки его появления были мелки и прозаичны. М-с Тэртон отпускала свои громкие грубоватые шутки за бриджем, м-с Лесли принялась вязать кашне.

Когда курительная освободилась от присутствия дам, коллектор присел на край стола, желая господствовать без официальности. Его ум раздирали противоречивые побуждения. Ему хотелось отомстить за мисс Кестед и наказать Фильдинга, оставаясь в то же время безукоризненно справедливым. Ему хотелось выпороть каждого туземца, попадавшегося ему на глаза, но вместе с тем не сделать ничего, что могло бы вызвать возмущение и привести к необходимости применения вооруженной силы. Он очень боялся быть вынужденным вызвать войска; военные поправят одну вещь, но зато поломают десяток других, и к тому же они любят унижать гражданскую администрацию. В клуб в этот вечер случайно забрел один военный — младший офицер из полка гурков; он несколько подвыпил и считал свое присутствие здесь провиденциальным. Коллектор вздохнул. Повидимому, ничего другого не оставалось, кроме старого надоевшего пути компромисса и умеренности. Он с тоской думал о добрых старых временах, когда англичанин мог сам защитить свою честь, и никто с него потом не требовал отчета. Бедный молодой Хезлоп сделал шаг в этом направлении, отказав в выдаче на поруки, но коллектор не мог признать, что это было разумно со стороны бедного молодого Хезлопа. Не только Наваб-Бахадур и другие будут рассержены, но за всем этим наблюдает также и само правительство Индии, а позади него это сборище идиотов и трусов — английский парламент. Ему приходилось постоянно напоминать себе, что в глазах закона Азиз еще не является виновным, и это усилие утомляло его.

Другие, с меньшей ответственностью, могли вести себя естественно. Они начали говорить о «женщинах и детях», — слова, которые лишают мужчину здравого рассудка, если их повторить несколько раз. Каждый из них чувствовал, что все самое дорогое для него на свете поставлено на карту, требовал возмездия и был преисполнен отнюдь не неприятным жаром, под влиянием которого вместо холодного и малознакомого облика мисс Кестед они видели перед собой все самое любимое и близкое в своей личной жизни. «Но ведь женщины и дети» — повторяли они, и коллектор знал, что ему следует помешать им взвинчивать себя, но не мог собраться с духом. «Их надо заставить дать заложников» и т. п. Многие из упомянутых женщин и детей должны были через несколько дней отправиться на Холмы, и вот было внесено предложение, чтобы их отправить сейчас же специальным поездом.

— Пре-вос-ходное предложение! —закричал офицер. — Рано или поздно, армии придется вмешаться. — (Специальный поезд был в его сознании неотделим от войск. ) — Это бы никогда не случилось, если бы Марабарские холмы находились под воинской охраной. Поставить взвод гурков у входа в пещеру — вот все, что требовалось.

— Миссис Блейкистон говорила, как хорошо бы иметь хоть несколько томми, — заметил кто-то.

— Англичане ни к чему, — закричал он. —Для этой страны лучше всего — туземные войска. Дайте туземцев спортивного типа, дайте мне гурков, дайте раджпутанцев, дайте джатов, дайте пенджабцев, дайте сикков, дайте мараттов, бхилей, африди и патанцев, и, уж если на то пошло, я не возражаю, если вы мне дадите отребье с базаров. Имейте в виду — под надлежащим руководством. Я повел бы их куда угодно.

Коллектор приветливо кивнул ему и сказал, обращаясь к своим:

— Не вздумайте носить с собой оружие. Я хочу, чтобы все шло как обычно, пока не будет оснований для иного. Отправляйте женщин на Холмы, но делайте это спокойно, и ради бога — никаких разговоров о специальных поездах. Не важно, что вы думаете или чувствуете. Я, возможно, тоже не лишен чувств. Один изолированный туземец покушался... обвиняется в покушении на преступление... — Он крепко щелкнул себя по лбу ногтем, и все поняли, что он чувствует так же глубоко, как они, и, проникшись к нему теплым чувством, решили не увеличивать его затруднений. — Действуйте, исходя из этого факта, до тех пор пока не будет других фактов, — заключил он. — Исходите из предположения, что каждый туземец — ангел.

— Вы правы, — зашептали кругом, — так мы и сделаем... Ангелы... Совершенно верно...

Голос офицера:

— Как раз то, что я говорил. Туземцы хороши, если брать их в одиночку. Лесли! Лесли! Вы помните того туземца, с которым я столкнулся на вашем майдане прошлый месяц. Ну, так он был совсем в порядке. Каждый туземец, который играет в поло, — порядочный человек. Кого надо поприжать — так это образованных, уж поверьте — на этот раз я хорошо знаю, о чем говорю.

Дверь курительной комнаты открылась, и сквозь нее донесся гул женских голосов. «Ей лучше» — крикнула м-с Тэртон, и в обеих комнатах раздался вздох радости и облегчения. Вошел главный врач, привезший эту добрую весть. Его массивное рыхлое лицо выражало недовольство. Он оглядел собравшихся, увидел Фильдинга внизу на оттоманке и произнес: «Гм!» Все стали выпытывать у него подробности.

— Никто в этой стране не может считаться избежавшим опасности до тех пор, пока у него держится температура, — таков был его ответ. Казалось, он недоволен выздоровлением своей пациентки, и никто из тех, кто знал старого майора и его повадки, не был этим удивлен.

— Располагайтесь, Каллендар, рассказывайте нам все по порядку.

— Не так-то это скоро сделать.

— Как старая леди?

— Температурит.

— Моя жена слыхала, что она уже совсем плоха.

— Может быть и так. Я ничего не гарантирую. В самом деле не приставайте ко мне с расспросами, Лесли.

— Прошу прощения, старина.

— Хезлоп идет следом за мной.

При имени Хезлопа на всех лицах вновь появилось проникновенное и прекрасное выражение. Мисс Кестед была лишь жертвой, но молодой Хезлоп был мучеником; на него обрушилось все зло, задуманное против них страной, которой они пытались служить; он нес свой крест саиба. Они чувствовали угрызения совести оттого, что не могли ничего отдать ему взамен; им казалось таким малодушным сидеть в тиши и выжидать законного движения дела.

— Видит бог, как я жалею, что предоставил отпуск моему драгоценному помощничку. Лучше я отрезал бы себе язык раньше. Чувствовать себя ответственным за это, — вот что меня убивает. Отказать и потом согласиться под давлением! Вот что я сделал, ребятки, вот что я сделал.

Фильдинг вынул изо рта трубку и задумчиво посмотрел на нее. Думая, что он боится, тот продолжал:

— Я понял, что в экспедиции должен был участвовать англичанин. Вот почему я согласился.

— Никто не обвиняет вас, мой дорогой Каллендар, — сказал коллектор, опустив глаза. — Все мы достойны порицания, ибо должны были видеть, что экспедиция недостаточно обеспечена, и приостановить ее. Я знал о ней сам; мы предоставили сегодня утром наш автомобиль, чтобы отвезти дам на вокзал. В этом смысле мы все тут замешаны, но на вас лично не ложится ни одного атома вины.

— Не могу с этим согласиться. Хотел бы, но не могу. Ответственность — ужасная вещь, и я ни во что не ставлю человека, который уклоняется от нее.

Его взгляд был устремлен на Фильдинга. Те, кто знал, что Фильдинг собирался принять участие в экспедиции и опоздал на ранний поезд, чувствовали к нему сожаление; этого как раз и следовало ожидать, когда связываешься с туземцами: всегда кончается какой-нибудь гнусностью. Коллектор, который знал больше, хранил молчание, потому что как официальное лицо питал еще надежду, что Фильдинг останется в строю. Разговор снова перешел на женщин и детей и, пользуясь им, майор Каллендар завладел офицером и стал науськивать его на учителя. Представляясь более пьяным, чем он был в действительности, тот начал делать полуоскорбительные замечания.

— Слышали о слуге мисс Кестед? —выдвинул подкрепление майор.

— Нет, а что с ним?

— Хезлоп предупредил слугу мисс Кестед вчера вечером, чтобы он не выпускал ее из виду. Обвиняемый узнал об этом и ухитрился оставить его в городе. Подкупил его. Хезлоп только что раскрыл всю эту историю с именами и суммами, — деньги передал известный их сводник, по имени Мохаммед Латиф. Так обстояло дело со слугой. А что сказать об англичанине — нашем друге, находящемся здесь? Как они избавились от него? Опять с помощью денег.

Фильдинг поднялся, окруженный сочувственным шопотом и восклицаниями, потому что никто не сомневался в его честности.

— О, меня не так поняли, приношу извинения, — сказал майор агрессивно. — Я вовсе не хотел сказать, что он подкупил мистера Фильдинга.

— Тогда что же вы хотите сказать?

— Они заплатили другому индусу, чтобы он вас задержал, — Годболю. Он читал молитвы. Знаю я эти молитвы.

— Это смешно... —Он снова сел, дрожа от ярости; одного за другим втаптывали в грязь.

Выпустив эту стрелу, майор приготовил следующую.

— Хезлоп разузнал также кое-что от своей матери. Азиз нанял целую толпу туземцев, чтобы она задохлась в одной из пещер. Там ей и пришел конец, или, вернее, пришел бы, только она сумела выбраться. Недурно задумано, что? Чисто. Потом он мог бы приняться за девушку. Он, она и проводник, доставленный тем же Мохаммедом Латифом. Проводника теперь не могут найти. Мило. — Голос его перешел в рев. —Теперь не время сидеть. Время действовать. Зовите войска и очищайте базары!

На вспышки майора обычно не обращали внимания, но на этот раз он заставил всех поежиться. Преступление было хуже, чем даже они предполагали, — невыразимый предел цинизма, неслыханный с самого 1857 года. Фильдинг забыл свое раздражение по поводу бедного старика Год боля и задумался; зло распространялось во всех направлениях, казалось — оно существует самостоятельно, независимо от всего, что делают и говорят отдельные лица, и он понимал теперь яснее, почему Азиз и Хамидулла — оба готовы были лечь и умереть. Его противник заметил, что он встревожен, и отважился теперь сказать, подмигивая Лесли:

— Надеюсь, что ничего из сказанного в стенах клуба не выйдет за пределы клуба?

— Каким образом оно могло бы выйти? —откликнулся Лесли.

— О, я не знаю. До меня только дошли слухи, что один из присутствующих здесь членов клуба виделся сегодня днем с арестованным. Нельзя бежать с зайцем и собаками одновременно, по крайней мере не в этой стране.

— А разве кто-нибудь из присутствующих имеет такое намерение?

Фильдинг твердо решил больше не поддаваться на провокацию. У него было что сказать, но для этого он сам выберет время. Нападение осталось без последствий, потому что коллектор не поддержал его. На некоторое время внимание было отвлечено от Фильдинга. Затем раздался вновь гул женских голосов. Дверь открылась, и вошел Ронни.

У молодого человека был измученный и трагический вид, и он казался более мягким, чем обычно. Он всегда выказывал почтительность к своим начальникам, но теперь она исходила из самой глубины его сердца. Казалось, он взывает к их покровительству в той беде, которая обрушилась на него, и они, движимые инстинктивным уважением, поднялись со своих мест. Но на Востоке каждое проявление человеческих чувств носит оттенок официальности, поэтому, воздавая ему честь, они осуждали Азиза и Индию. Фильдинг понимал это и остался сидеть. Это было некрасиво, это было низко, пожалуй — это было неразумно, но он чувствовал, что слишком долго был пассивным и что если он не займет твердой позиции, его может увлечь противное течение. Ронни, который его не заметил, сказал хриплым голосом:

— О, пожалуйста... пожалуйста, садитесь, я только хочу услышать, что решили.

— Я как раз говорил им, Хезлоп, что я против применения силы, — сказал коллектор извиняющимся тоном. — Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но вот что мне диктует мое положение. Когда будет вынесен приговор — тогда другое дело.

— Вам, конечно, знать лучше; у меня нет опыта, я не могу ничего сказать.

— Как ваша матушка, мой мальчик?

— Благодарю вас, лучше. Но я просил бы всех сесть.

— Некоторые вовсе и не вставали, — заметил молодой военный.

— А майор нам принес отличные сведения о мисс Кестед, —продолжал Тэртон.

— Вполне, вполне, я ею доволен.

— Раньше вы были встревожены ее состоянием, не правда ли, майор? Вот почему я отказал в выдаче на поруки.

Каллендар рассмеялся дружески-многозначительно и сказал:

— Хезлоп, Хезлоп, когда в другой раз будут просить о выдаче на поруки, позвоните, прежде чем дать согласие, старику-доктору, — плечи у него широкие, а вы, — говоря строго между нами, — не очень-то принимайте к сердцу мнение старика. Он, конечно, шут гороховый, все мы с этим согласны, но он уж сделает то немногое, что в его силах, чтобы сохранить под замком этого... — Он прервал себя с подчеркнутой вежливостью. — О, да ведь здесь один из его друзей.

Офицер крикнул:

— Встаньте вы, свинья!

— Мистер Фильдинг, что помешало вам встать? — сказал коллектор, выступая наконец на поле сражения. Это было нападение, которого Фильдинг ожидал и на которое он должен был ответить.

— Могу я сделать заявление, сэр?

— Конечно.

Сдержанный и зрелый, свободный от националистических увлечений и пыла юности, учитель сделал то, что было для него сравнительно легким делом. Он встал и сказал:

— Я считаю доктора Азиза невиновным.

— Ваше право придерживаться такого мнения, если вам угодно, но скажите, разве это основание для того, чтобы наносить оскорбление мистеру Хезлопу?

— Могу я закончить мое заявление?

— Конечно.

— Я ожидаю приговора суда. Если он виновен, я подаю в отставку и покидаю Индию. Сейчас я слагаю с себя звание члена клуба.

— Правильно, правильно! — раздались голоса, звучавшие не особенно враждебно, потому что откровенное высказывание Фильдинга понравилось.

— Вы не ответили на мой вопрос. Почему вы не встали, когда вошел мистер Хезлоп?

— Со всем должным почтением к вам, сэр, я здесь не для того, чтобы отвечать на вопросы, а для того, чтобы сделать личное заявление, и я его закончил.

— Позвольте спросить, не приняли ли вы на себя управление этим округом?

Фильдинг направился к дверям.

— Одну минутку, мистер Фильдинг. Будьте добры, еще не уходите. Прежде чем вы оставите клуб, звание члена которого вы очень благоразумно с себя слагаете, вы выразите, в той или иной форме, ваше возмущение совершенным преступлением и извинитесь перед мистером Хезлопом.

— Вы говорите со мной официально, сэр?

Коллектор, который никогда не говорил иначе, был так разъярен, что совершенно потерял голову.

— Выйдите сейчас же из комнаты, — закричал он, я глубоко сожалею, что унизил себя, отправившись встречать вас на вокзал. Вы упали до уровня ваших сообщников; вы безвольный, безвольный человек, вот в чем дело...

— Я хочу выйти, но не могу, пока этот джентльмен мне препятствует, — сказал Фильдинг тоном простого разговора: офицер загораживал ему дорогу.

— Дайте ему уйти, — сказал Ронни, чуть не плача.

Это было единственное вмешательство, которое могло спасти положение. Всякое желание Хезлопа должно было быть исполнено. Произошла небольшая свалка в дверях, из которых Фильдинг был вытеснен несколько быстрее нормального в комнату, где дамы играли в карты. «Воображаю, что было бы, если бы я упал или разозлился» — подумал он. Конечно он был несколько разозлен. Его соотечественники никогда не применяли к нему насилия и не называли его слабовольном до сих пор, кроме того Хезлоп подсыпал ему горячих углей на голову. Он жалел, что затеял эту ссору вокруг бедного страдающего Хезлопа, тогда как легко можно было найти более приличный предлог.

Как бы там ни было, дело сделано, осталось позади, и чтобы остыть и вернуть себе душевное равновесие, он вышел на минутку на верхнюю веранду, где первое, что он увидел, были Марабарские холмы. На этом расстоянии и в этот час они внезапно погружали созерцателя в атмосферу красоты; они были Монсальватом, Валгаллой, башнями собора, населенными святыми и героями и покрытыми цветами. Какой злодей скрывался в них, которого должны были обнаружить теперь представители закона? Кто был проводник, и найден ли он уже? Что это было за «эхо», на которое жаловалась девушка? Он не знал этого, но теперь он узнает. Великая вещь — информация, она все превозможет. Были последние минуты дня, и пока он смотрел на Марабарские холмы, они, казалось, милостиво приближались к нему, подобно королеве, и очарование их стало очарованием неба. В ту минуту, когда они исчезали, они были повсюду, на землю спустилось прохладное благословение ночи, звезды сверкали, и вся вселенная превратилась в холм. Чудесная, восхитительная минута, — но она пронеслась мимо англичанина на быстрых крыльях, отвратив лицо. Он сам не испытал ничего; кто-то словно сказал ему, что была такая минута, и он вынужден был поверить. И внезапно он почувствовал сомнение и недовольство и задумался над тем, действительно ли и по-настоящему ли успешна была его жизнь как человека. Сорокалетний опыт научил его управлять своей жизнью и извлекать из нее все лучшее. На основании передовых европейских методов он развил свою личность, исследовал пределы своих возможностей, взял под контроль свои страсти, — и все это он сделал, не став ни педантом, ни стяжателем. Что и говорить, почтенное достижение, — но когда минута прошла, он почувствовал, что ему следовало бы все это время работать над чем-то другим, — он не знал, над чем, никогда не узнает, никогда не сможет узнать, и вот почему он ощутил тоску.

Глава двадцать первая

Отбросив в сторону сожаления, как не приличествующие данному моменту, он завершил последнюю часть дня поездкой верхом к своим новым союзникам. Он был рад, что порвал с клубом, потому что иначе он подобрал бы там обрывки сплетен и передал бы их в городе, и он был рад, что лишился этой возможности. Ему будет недоставать бильярда, порой тенниса, болтовни с Мак-Брайдом, — вот по существу и все, — так легко он менял местопребывание. У въезда на базар его лошадь испугал тигр — юноша, переодетый тигром, туловище в коричневых и желтых полосах, с маской на лице. Шли приготовления к мохаррему. В городе гремело много барабанов, но общее настроение было скорее добродушным. Ему предложили осмотреть небольшую тацию — хрупкое и легкомысленное сооружение, больше напоминавшее кринолин, чем могилу внука Пророка, умерщвленного в Кербеле. Возбужденные дети оклеивали ее ребра цветной бумагой. Остаток вечера он провел с Наваб-Бахадуром, Хамидуллой, Махмудом-Али и другими их единомышленниками. Кампания тоже подготовлялась. Была послана телеграмма знаменитому Амритрао и получено от него согласие. Заявление о выдаче на поруки должно было быть возобновлено — теперь когда мисс Кестед была вне опасности, отказать в выдаче уже не могли. Совещание шло серьезно и разумно, но некоторой помехой ему служила группа бродячих музыкантов, которым было разрешено играть во дворе. Каждый из них держал в руках глиняный горшок с камешками, которым он встряхивал время от времени, аккомпанируя заунывному напеву. Отвлекаемый шумом, Фильдинг предложил удалить их, но Наваб-Бахадур наложил свое veto; он сказал, что музыканты, прошедшие много миль, могут принести счастье.

Поздно вечером у него возникло намерение рассказать профессору Годболю о тактической и моральной ошибке, которую он сделал, поступив грубо с Хезлопом, и послушать, что он скажет. Но старик уже отправился спать, а через день или два, никем не обеспокоенный, ускользнул к месту своей новой работы; он всегда обладал искусством во-время ускользать.

Глава двадцать вторая

Адела несколько дней пролежала в бунгало Мак-Брайдов. У нее был легкий солнечный удар, кроме того из ее тела нужно было извлечь сотни кактусовых колючек. Мисс Дерек и м-с Мак-Брайд часами осматривали ее сквозь увеличительные стекла, постоянно обнаруживая все новые колонии, крошечные волоски, которые могли ускользнуть и проникнуть в кровь, если на них не обратить внимания. Она пассивно отдавалась их пальцам, благодаря чему распространялось все глубже потрясение, начало которому было положено в пещере. До сих пор она не особенно задумывалась о том, коснулись ее тела или нет; ее чувства были неестественно инертны, и она была способна реагировать только на душевный контакт. Зато теперь все сосредоточилось на поверхности ее тела, которое стало брать реванш и зажило нездоровой жизнью. Люди все казались похожими друг на друга, с той разницей, что одни приближались вплотную, а другие отсутствовали. «В пространстве вещи соприкасаются, во времени — разъединяются» — повторяла она себе, пока из ее тела извлекали колючки, и мозг ее был так слаб, что она не могла решить — является ли эта фраза философской истиной или игрой слов.

Окружающие были с ней ласковы, мужчины слишком почтительны, женщины слишком преисполнены сочувствия, в то же время м-с Мур, единственная желанная гостья, отсутствовала. Никто не понимал ее смятения; никто не знал, почему она все время мечется между трезвым здравомыслием и истерией. Она могла начать рассказ, как будто ничего особенного не случилось. «Я вошла в эту отвратительную пещеру, — говорила она, например, трезвым голосом, — и я помню, как поцарапала ногтем стену, чтобы вызвать обычное эхо, а затем, когда я говорила, появилась эта тень, или что-то вроде тени, внутри прохода, закупорив меня в пещере... Казалось, прошел целый век, но я думаю, что в действительности все это не заняло и тридцати секунд. Я ударила его биноклем, он протащил меня по всей пещере за ремешок, ремешок оборвался, я убежала, вот и все. Он даже и не прикоснулся ко мне, в сущности. Все это такие глупости». Затем ее глаза наполнялись слезами. «Естественно, я взволнована, но я справлюсь с этим». И потом она окончательно сдавала позиции, женщины чувствовали в ней родственную душу и тоже плакали, а мужчины в соседней комнате бормотали: «Боже мой, боже мой!». Никто не подозревал, что она считала слезы чем-то подлым, — унижением более жестоким, чем все пережитое на Марабаре, отрицанием ее передовых взглядов и непосредственной честности ее рассудка. Адела все время пыталась «продумать инцидент до конца», все время напоминая себе, что никакой беды не случилось. Был, конечно, «шок», — но что это, собственно, такое? На некоторое время ее собственная логика убеждала ее, но затем она снова слышала эхо, плакала, заявляла, что недостойна Ронни, и выражала надежду, что ее оскорбитель будет приговорен к высшей мере наказания. После одного из таких припадков она испытывала страстное желание пойти на базары и просить прощения у каждого встречного, потому что она смутно чувствовала, что оставляет мир худшим, чем нашла его. Она чувствовала, что это ее преступление, пока проснувшийся разум не указал ей, что тут она ошибается, и не вернул ее в бесплодный круг всё тех же блужданий.

Если бы только она могла повидаться с м-с Мур! Старая дама также была нездорова и, как сообщил Ронни, не склонна была выходить из дому. И в результате эхо процветало, беснуясь подобно трепещущему нерву в ее ушах, и гул пещеры, столь незначительный в глазах разума, определял теперь все течение ее жизни. Она постучала по полированной стене — просто так, без причины, — и прежде чем отзвук успел замереть, он последовал за ней, и завершилось все падением бинокля. Звук выплеснулся вслед за ней, когда она убежала, и продолжал разливаться, подобно реке, постепенно затопляющей равнину. Только м-с Мур одна могла бы прогнать его обратно к источнику и запечатать треснувший резервуар. Зло вырвалось на свободу... она слышала, как оно проникает в жизнь других людей... И Адела проводила свои дни в этой атмосфере скорби и подавленности. Ее друзья поддерживали свое настроение, требуя массовых жертвоприношений туземцев, но она была слишком измучена и слаба, чтобы следовать их примеру.

Когда все колючки были извлечены и температура упала до нормальной, Ронни явился, чтобы увезти ее. Он был измучен гневом и страданием, и она почувствовала желание утешить его; но интимность, казалось, превращалась в карикатуру самой себя, и чем больше они говорили, тем более несчастными и отчужденными друг от друга они становились. Разговор на практические темы был наименее мучителен, поэтому Ронни и Мак-Брайд рассказали ей теперь кое-что из того, что они скрыли от нее по приказу доктора во время кризиса ее болезни. Впервые она узнала о беспорядках во время мохаррема. Оказывается, едва не вспыхнуло возмущение. В последний день праздника большая процессия свернула со своего официального пути и попыталась проникнуть в резиденцию; был перерезан телефонный провод, потому что он мешал продвижению одной из наиболее крупных бумажных башен, Мак-Брайд и его полиция спасли положение, — это была блестящая работа. Они перешли на другую, очень болезненную тему — о процессе. Ей придется появиться в суде, опознать преступника и подвергнуться допросу со стороны туземного адвоката.

— Может миссис Мур пойти со мной? — было все, что она на это сказала.

— Конечно, и я тоже буду там, — ответил Ронни. — Не я буду вести это дело; меня отвели по личным мотивам. Процесс будет в Чандрапоре, — мы думали одно время, что его перенесут в другое место.

— Мисс Кестед понимает все-таки, что это означает, — С горечью сказал Мак-Брайд. — Дело будет вести Дас.

Дас был помощник Ронни — родной брат м-с Бхаттачарья, которая подвела их в прошлом месяце с экипажем. Он был вежлив и умен и — при наличии уличающих показаний — мог прийти только к одному решению; но тот факт, что ему придется быть судьей в деле английской девушки, поверг всю резиденцию в неистовую ярость, и некоторые из дам послали по этому поводу телеграмму леди Мелланби, жене генерал-губернатора.

— Кто-нибудь же должен разбирать мое дело.

— Вот, вот, как раз так и следует отнестись к этому. Вы обладаете мужеством, мисс Кестед.

Он стал с большой горечью говорить о судебных порядках, называя их «плодами демократии». В прежние времена англичанка вовсе не должна была бы появляться в суде, и никакой туземец не осмелился бы обсуждать ее личные дела. Она дала бы свои письменные показания, после чего последовало бы судебное решение. Он извинился перед ней за существующее в стране положение вещей, и результатом этого был очередной внезапный припадок слез. Пока она плакала, Ронни с несчастным видом кружил по комнате, попирая ногами цветы неизбежного кашмирского ковра или барабаня пальцами по медным бенаресским чашам.

— Со мной это случается все реже и реже, скоро я совсем поправлюсь, — сказала она, сморкаясь и чувствуя себя отвратительно. — Мне так необходимо что-нибудь делать. Вот почему я не могу избавиться от этих нелепых слез.

— Они вовсе не нелепы, мы считаем, что вы держитесь изумительно, — очень искренно сказал полицейский. — Мы недовольны только тем, что не можем вам оказать более реальную помощь. Ваше пребывание здесь... в такое время... это величайшая честь, оказанная нашему дому... — Волнение помешало ему говорить. — Между прочим во время вашей болезни сюда доставили письмо, — продолжал он. — Я вскрыл его, что является весьма странным признанием. Вы меня простите? Обстоятельства несколько своеобразны. Письмо было от Фильдинга.

— Почему это он вздумал мне писать?

— Случилась весьма плачевная история. Защита перетянула его на свою сторону.

— Он чудак, чудак, — сказал Ронни легким тоном.

— Вам угодно так его называть, но можно быть чудаком, не будучи в то же время подлецом. Мисс Кестед следовало бы знать о его поведении по отношению к вам. Если вы не расскажете ей, это сделает кто-нибудь другой. — Он рассказал ей. — Мне незачем добавлять, что он теперь — главный оплот защиты. Единственный праведник- англичанин среди орды тиранов. К нему приходят депутации с базара, и все они жуют бетель и мажут друг другу руки благовониями. Нелегко понять психологию такого человека. Его ученики бастуют, — из благоговения к нему они не желают учить уроки. Если бы не Фильдинг, никогда бы не произошло этих беспорядков во время мохаррема. Он нанес очень серьезный вред всему обществу. Письмо лежало здесь день или два, ожидая пока вы достаточно поправитесь, затем положение стало настолько серьезным, что я решился вскрыть его на тот случай, если бы оно могло оказаться полезным для нас.

— Ну и что же, пригодилось оно? — спросила она слабым голосом.

— Нисколько. Он лишь имеет дерзость предполагать, что вы ошиблись.

— О, если бы это было так! — Она пробежала письмо, написанное в очень осторожных и официальных выражениях. — «Доктор Азиз невиновен» — прочла она. Затем голос ее снова задрожал. — Но подумайте только о его поведении в отношений вас, Ронни. Когда вам и без того уже приходится столько выносить из-за меня! Это было возмутительно с его стороны. Мой дорогой, как я могу вам отплатить? Как может человек отплатить, если он не в состоянии ничего дать? Какая польза в личных отношениях, если каждый привносит в них все меньше и меньше? У меня такое чувство, что всем нам надо на несколько столетий вернуться в пустыню и попытаться исправиться. Я хочу начать с самого начала. Все, чему, как мне казалось, я научилась, — просто помеха, а совсем не знание. Я не гожусь для личных отношений. Ну хорошо, не буду; не буду. Разумеется, письмо мистера Фильдинга не идет в счет. Он может думать и писать, что ему угодно, только он не должен был быть грубым с вами, когда вы так страдаете. Вот что имеет значение... Мне не надо вашей руки, я прекрасный ходок, так что, пожалуйста, не трогайте меня.

М-с Мак-Брайд тепло попрощалась с ней, женщина, с которой у нее не было ничего общего и близость которой угнетала ее. Теперь им придется встречаться из года в год, до тех пор пока муж одной из них не выйдет в отставку. Да, Англо-Индия крепко завладела ею, и, пожалуй, так ей и надо за то, что она попыталась жить по-своему. Усмиренная и все же чувствуя отвращение, она поблагодарила.

— О, мы должны помогать друг другу, мы должны переживать вместе и хорошее и дурное, — сказала м-с МакБрайд.

Мисс Дерек тоже была тут, она продолжала отпускать шутки насчет своего комичного махараджи и его рани. Приглашенная в качестве свидетельницы на процесс, она отказалась вернуть мудкульский автомобиль; наверное, они будут ужасно беситься. Обе они, м-с Мак-Брайд и мисс Дерек, поцеловали ее, называя по имени. Затем Ронни отвез ее домой. Было раннее утро; с приближением жаркой поры день набухал с обоих концов, славно какое-то чудовище, оставляя все меньше и меньше времени для передвижения смертных.

Приближаясь к своему бунгало, Ронни сказал:

— Мама жаждет повидаться с вами, но, конечно, не надо забывать, что она стара. Старые люди, по-моему, никогда не смотрят на вещи так, как вы бы этого ожидали.

Он как будто предупреждал ее о каком-то грозящем ей разочаровании, но она не обратила на это внимания. Ее дружба с м-с Мур была такой глубокой и подлинной, что ее ничто не могло поколебать, и она была в этом уверена.

— Что я могу сделать, чтобы принести вам облегчение? Ведь в вас все дело, — вздохнула она.

— Дорогая моя девочка, спасибо за эти слова.

— Дорогой мой мальчик. — Затем она вскрикнула: Ронни, может быть она тоже больна?

Он успокоил ее; майор Каллендар считает ее состояние удовлетворительным.

— Но вы найдете ее... раздражительной. Мы вообще раздражительное семейство. Впрочем, вы сами увидите. Без сомнения, мои собственные нервы не в порядке, и я, возвратясь со службы, ожидал от матери больше, чем она была в состоянии мне дать. Ради вас она, конечно, сделает над собой усилие; но я все же не хочу, чтобы вы по возвращении домой сразу испытали разочарование. Не ожидайте слишком многого.

Показался дом. Точная копия бунгало, которое она только что покинула. М-с Мур полулежала на диване, какая-то словно надутая, с покрасневшим лицом и странно суровая. Она не поднялась, когда они вошли, и удивление, вызванное этим, заставило Аделу забыть свои собственные горести.

— Вот вы оба и вернулись, — таково было единственное приветствие.

Адела села и взяла ее руку. Рука отдернулась, и она почувствовала, что как ей самой были противны другие, так она противна м-с Мур.

— Ты хорошо себя чувствуешь? Когда я уходил, ты как будто хорошо себя чувствовала, — сказал Ронни, стараясь не говорить сердито, но он специально просил ее оказать молодой девушке радушный прием и не мог не почувствовать досады.

— Я чувствую себя хорошо, — сказала она медленно. — Между прочим, я рассмотрела хорошенько свой обратный билет. Его можно обменивать, так что у меня гораздо больший выбор пароходов, чем я думала.

— Можно ведь поговорить об этом потом, не правда ли?

— Ральф и Стелла, может быть, интересуются, когда я приеду.

— У нас сколько угодно времени, чтобы обсудить все эти планы. Как, по-вашему, выглядит наша Адела?

— Я так рассчитываю на вас, что вы мне поможете; это такое счастье — быть опять с вами, все остальные ведь совсем чужие, — быстро сказала девушка.

Но м-с Мур не выказывала никакого намерения помогать. От нее исходило какое-то недовольство. Казалось, она говорила; «Неужели мне всегда будут надоедать?» Ее христианская нежность исчезла или превратилась в жесткость, в справедливое раздражение против человеческого рода; она не выказала никакого интереса к аресту, почти не задавала вопросов и отказалась встать с постели в ту ужасную последнюю ночь мохаррема, когда ожидалось нападение на их бунгало.

— Я знаю, что все это пустяки; я должна быть разумной, я стараюсь... — продолжала Адела, снова чувствуя приближение слез. — Я ничего не имела бы против, если бы это случилось где угодно в другом месте; во всяком случае я в самом деле не знаю, где это случилось.

Ронни полагал, что понял смысл ее слов: она не могла опознать или описать ту самую пещеру, она даже готова была отвергнуть всякую попытку внести по этому вопросу ясность в ее сознание, и было признано, что защита попытается нажить на этом капитал во время процесса. Он успокаивал ее: марабарские пещеры как раз и знамениты тем, что все похожи одна на другую; в дальнейшем их придется перенумеровать по порядку, обозначив номера белой краской.

— Да, я это и хотела сказать, хотя и не совсем так; но тут еще это эхо, которое я непрестанно слышу.

— О, что вы сказали об эхо? —спросила м-с Мур, впервые обращая на нее внимание.

— Я не могу от него освободиться.

— Я не думаю, чтобы вам это когда-нибудь удалось.

Ронни предупреждал свою мать, что Адела вернется в болезненно-угнетенном состоянии, и вот все-таки она держала себя прямо с каким-то нарочитым коварством.

— Миссис Мур, что это за эхо?

— Разве вы не знаете?

— Нет — что это? О, пожалуйста, скажите! Я чувствовала, что вы сумеете объяснить... меня это так успокоит...

— Если вы не знаете, значит не знаете; я не могу вам объяснить.

— По-моему, это нехорошо с вашей стороны, что вы не хотите сказать.

— Сказать, сказать, сказать, — произнесла старая дама с горечью. —Как будто что-нибудь может быть сказано! Я провела всю свою жизнь говоря или слушая, как говорят; я слушала слишком много. Настало время оставить меня в покое. Не для того, чтобы умереть, — прибавила она кислым тоном. — Вы, без сомнения, ожидаете, что я умру, но я сначала посмотрю, как вы с Ронни поженитесь, а потом повидаю двух остальных и узнаю, собираются ли они жениться, и затем удалюсь в свою собственную пещеру. — Она улыбнулась, чтобы как-то ввести свое последнее замечание в рамки обыденной жизни, но лишь увеличила ее горечь. —Куда-нибудь, где не будет вопрошающих и ожидающих ответа молодых людей. В какую-нибудь раковину.

— Все это так, но тем временем приближается процесс, — горячо сказал ее сын, — и большинство из нас думает, что было бы лучше нам держаться вместе и помогать друг другу, а не устраивать неприятности. Ты собираешься в таком духе говорить на свидетельской скамье?

— Зачем мне быть на свидетельской скамье?

— Чтобы подтвердить некоторые пункты наших показаний.

— Я не желаю иметь ничего общего с вашим смехотворным судом, — сказала она сердито. — Я совсем не хочу, чтобы меня втягивали в это дело.

— Я тоже не хочу, чтобы ее втягивали; я не хочу, чтобы из-за меня были еще дальнейшие неприятности, — воскликнула Адела и снова взяла руку, которая снова отдернулась. — Ее показания совершенно не существенны.

— Я думал, что она пожелает дать их. Никто не обвиняет тебя, мама, но факт остается, что ты отстала у первой же пещеры и поощряла Аделу отправиться с ним вдвоем, тогда как если бы ты чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы продолжать путь, ничего бы не случилось. Он все это заранее обдумал, я знаю. Все же ты попалась на его удочку, точно так же, как перед тем Фильдинг и Антони... Извини меня за откровенность, но ты не имеешь никакого права относиться с таким высокомерием к суду. Если ты больна — другое дело; но ты говоришь, что ты здорова, и повидимому это так, а в таком случае, я думал, ты пожелаешь сыграть свою роль, — я действительно так думал.

— Я не хочу, чтобы вы приставали к ней, здорова она или больна, — сказала Адела, вставая с дивана и беря его за руку; затем она со вздохом отпустила его руку и снова села. Но ему было приятно, что она взяла его сторону и отнеслась к его матери покровительственно. Он никогда не чувствовал себя с ней легко. Она отнюдь не была той милой старушкой, какой ее считали посторонние, а Индия обнаружила ее характер перед всеми.

— Я буду присутствовать на вашей свадьбе, но не на вашем процессе, — объявила она им, постукивая себя по колену; она стала очень беспокойной и даже нелюбезной. — Затем я уеду в Англию.

— Ты не можешь ехать в Англию в мае, ты с этим согласилась.

— Я передумала.

— Ну, мы лучше кончим этот неожиданный спор, — сказал молодой человек, расхаживая взад и вперед. — Ты, повидимому, хочешь, чтобы тебя совсем оставили в покое, и прекрасно.

— Мое тело, мое несчастное тело, — вздыхала она. — Почему в нем нет силы? О, почему не могу я уйти пешком и покончить со всем этим? Почему не могу я исполнить свой долг и уйти? Почему у меня головные боли и одышка, когда я хожу? И все время надо то делать и это делать, и то сделать ради тебя, и это сделать ради нее, а кругом либо сочувствуют, либо смотрят, либо перекладывают на других свои тяготы. Почему же и то и это не может быть сделано по-моему, все устроено, а я оставлена в покое? Не понимаю, почему вообще надо что-то делать. К. чему эти браки, свадьбы?.. Человеческий род уже сотни лет назад слился бы воедино, если бы брак имел какой-нибудь смысл. И весь этот вздор про любовь, любовь в церкви, любовь в пещере, как будто есть между ними хоть малейшая разница, и меня отрывают от дела из-за таких пустяков!

— Чего же ты хочешь? —сказал он, выходя из терпения. — Можешь ты изложить простыми словами? Если да, скажи.

— Я хочу мою колоду пасьянсных карт.

— Прекрасно, получай их.

Оказалось, как он и ожидал, что бедная девушка плачет. А снаружи, под самым окном, как обычно, туземец подслушивал звуки, раздававшиеся в комнате. Взволнованный, Ронни с минуту сидел неподвижно, думая о своей матери и ее старческих выходках. Он жалел, что вообще пригласил ее в Индию и что связан по отношению к ней какими бы то ни было обязательствами.

— Ну, моя дорогая девочка, это не очень-то веселое возвращение домой, — сказал он наконец. — Я и не подозревал, что она устроит такую штуку.

Адела перестала плакать. На лице ее было необычайное выражение, наполовину облегчения, наполовину ужаса. Она повторяла: «Азиз, Азиз».

Все они избегали произносить это имя. Оно стало синонимом зла. Он был «арестованный», «упомянутое лицо», «защита», и звук его имени прозвучал как первая нота новой симфонии.

— Азиз... неужели я совершила ошибку?

— Вы переутомились, — воскликнул он, не особенно удивленный.

— Ронни, он невиновен; я совершила ужасную ошибку.

— Хорошо, только сядьте все-таки. — Он оглядел комнату, но увидел лишь двух воробьев, гонявшихся друг за другом. Она повиновалась и завладела его рукой. Он погладил ее по руке, и она улыбнулась и глубоко вздохнула, как человек выбравшийся на поверхность воды, затем дотронулась до своих ушей.

— Мое эхо теперь лучше.

— Это хорошо. Через несколько дней вы будете совсем здоровы, но вам надо поберечь себя для процесса. Дас очень хороший парень, и мы все будем с вами.

— Но, Ронни, дорогой Ронни, может быть не следовало бы быть никакому процессу.

— Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать, и думаю, что и вы тоже не понимаете.

— Если доктор Азиз этого не делал, его следовало бы выпустить.

Дрожь, подобно предчувствию смерти, пробежала по телу Ронни. Он поспешно сказал:

— Он был выпущен, —до беспорядков на мохарреме, когда его пришлось снова посадить. — Чтобы развлечь ее, он рассказал ей эту историю, которую считали забавной. Нуреддин стащил автомобиль Наваб-Бахадура и в темноте завез Азиза в канаву. Оба они выпали, и Нуреддин порезал себе лицо. Их стоны были заглушены криками правоверных, и прошло порядочно времени, пока их подобрала полиция. Нуреддина отправили в больницу Минто, Азиза водворили обратно в тюрьму с добавочным обвинением в нарушении общественного спокойствия.

— Минутку, — сказал он, закончив рассказ, и пошел к телефону, чтобы попросить Каллендара заглянуть, как только тот найдет возможным, потому что она неважно перенесла поездку.

Когда он вернулся, у нее был нервный припадок, но в другой форме, — она цеплялась за него и всхлипывала.

— Помогите мне сделать то, что я должна. Азиз добр. Вы слышали, как ваша мама это сказала.

— Что я слышал?

— Он добр; я так дурно поступила, обвинив его.

— Мама никогда этого не говорила.

— Разве нет? — спросила она, совершенно благоразумно, готовая согласиться со воем.

— Она ни разу не упомянула это имя.

— Но, Ронни, я слышала ее.

— Сплошное воображение. Вы, очевидно, не совсем здоровы, право же, раз вам чудятся такие вещи.

— Пожалуй, что и так. Как это странно с моей стороны!

— Я прислушивался ко всему, что она говорила, поскольку это вообще можно было слушать. Речь ее становится очень бессвязной.

— Когда она понизила голос, она сказала это, — под конец, когда она говорила про любовь... любовь, — я не могла хорошенько проследить, но как раз тогда она сказала: «Доктор Азиз не делал этого».

— Эти самые слова?

— Такова была мысль, если не слова.

— Никогда, никогда, моя дорогая девочка. Сплошное воображение. Его имя никем не упоминалось. Посмотрите- ка, — вы спутали это с письмом Фильдинга.

— Вот оно, вот оно, — воскликнула она с большим облегчением. — Я знала, что где-то слышала его имя. Я так благодарна вам за то, что вы это разъяснили, — такого рода ошибки меня беспокоят, они доказывают, что у меня неврастения.

— Так что вы не будете больше говорить, что он невиновен, правда? Потому что каждый из моих слуг—соглядатай. — Он подошел к окну. Туземец исчез, или, точнее, превратился в двух маленьких ребятишек, — невероятно, чтобы они понимали по-английски, но он послал их подальше. — Все они нас ненавидят, — объяснил он. — После приговора все будет в порядке, потому что, я должен отдать им справедливость, они считаются с совершившимся фактом. Но сейчас они льют деньги как воду, чтобы только поймать нас на каком-нибудь промахе, и замечание подобное вашему — как раз то, чего они жаждут. Оно помогло бы им заявить, что все дело подстроено нами, чиновниками. Вы понимаете, что я хочу сказать.

Вернулась м-с Мур, все с тем же выражением дурного настроения, и грузно села у карточного столика. Ронни, чтобы выяснить недоразумение, спросил ее в упор, упоминала ли она об арестованном. Она не могла понять вопроса, и ей пришлось объяснить, почему он был задан. Она ответила:

— Я ни разу не произнесла его имени, — и начала раскладывать пасьянс.

— Я думала, вы сказали «Азиз невиновен», но это стояло в письме мистера Фильдинга.

— Конечно, он невиновен, — ответила она безразличным тоном; впервые она высказала свое мнение по этому вопросу.

— Видите, Ронни, я была права, — сказала девушка.

— Вы были неправы, она вовсе не говорила этого.

— Но она это думала.

— Какое кому дело, что она думает?

— Красную девятку на черную десятку... — раздалось со стороны карточного стола.

— Она может думать, и Фильдинг тоже, но ведь существует такая вещь, как свидетельские показания, я полагаю.

— Да, я знаю, но...

— Что, опять моя обязанность—говорить? —спросила м-с Мур, подымая глаза от стола. — Повидимому так, раз вы продолжаете прерывать меня.

— Только если ты намерена сказать что-нибудь разумное.

— О, как скучно... тривиально... — и как тогда, когда она с презрением упоминала про любовь, любовь, любовь, ее рассудок, казалось, направлялся к ним откуда-то издалека и из мрака. — Почему до сих пор всё—моя обязанность? Когда наконец я буду свободна от вашей мышиной возни? Был ли он в пещере, и были ли вы в пещере, и так далее, и так далее... Среди нас родился Сын, ниспослано нам Дитя... и добра ли я, зол ли он, спасены ли мы?.. а конец всему—эхо.

— Я теперь меньше слышу его, — сказала Адела, приближаясь к ней. —Вы прогоняете его прочь, вы делаете Только одно добро, вы так добры.

— Я не добрая, нет, я злая. — Она говорила теперь более спокойно и снова взялась за карты; раскрывая их, она сказала: — Злая старуха, злая, злая, отвратительная. Я была когда-то доброй, пока дети подрастали, потом я встречаю этого молодого человека в мечети, я пожелала ему счастья. Добрый, счастливый, маленький народец. Их вовсе не существует, это был сон... Но я не хочу помогать вам мучить его за то, чего он никогда не делал. Есть много дурных путей, и я предпочитаю мой путь вашему.

— Есть у тебя какие-нибудь показания в пользу обвиняемого? — спросил Ронни тоном справедливого судьи. — Если так, то твой священный долг выступить свидетельницей защиты, а не обвинения. Никто тебе не будет препятствовать.

— Я умею различать характеры людей, как вы их называете, — возразила она презрительно, словно ей известно было больше, чем просто характеры, но она не может рассказать об этом. — Я слышала, как и англичане и туземцы хорошо отзывались о нем, и я поняла, что такой вещи он совершить не может.

— Слабо, мама, слабо.

— Очень слабо.

— И очень неуместно в отношении Аделы.

Адела сказала:

— Было бы так ужасно, если бы оказалось, что я ошиблась. Я наложила бы на себя руки.

Он напустился на нее со словами:

— О чем я вас только что предупреждал? Вы знаете, что вы правы, и вся резиденция знает это.

— Да, он... Это ужасно, ужасно. Я, как никогда, уверена, что он последовал за мной... Только нельзя ли было бы прекратить дело? Я все больше и больше страшусь мысли давать показания, — вы все тут так добры к женщинам и у вас настолько больше власти, чем в Англии, — посмотрите на автомобиль мисс Дерек. Впрочем, конечно, это исключается, мне просто стыдно, что я упомянула об этом. Пожалуйста, простите меня.

— Все в порядке, —ответил он несколько непоследовательно. — Конечно, я прощаю вас, как вы выразились. Но дело должно теперь поступить в суд; действительно это неизбежно, механизм уже пришел в движение.

— Она завела механизм, он будет работать до конца.

После этого нелюбезного замечания Адела снова склонна была заплакать, а Ронни, возымев прекрасную мысль, занялся пароходным расписанием. Его матери следует покинуть Индию немедленно; она не приносит тут никакой пользы ни себе, ни другим.

Глава двадцать третья

Леди Мелланби, супруга генерал-губернатора провинции, была польщена обращением к ней чандрапорских дам. Она не могла ничего сделать, — вдобавок, она уезжала в Англию; но она выразила желание, чтобы ее поставили в известность, не может ли она проявить свои симпатии каким-либо иным способом. М-с Тэртон ответила, что мать м-ра Хезлопа пыталась получить каюту, но слишком долго откладывала, и теперь все пароходы переполнены: не может ли леди Мелланби оказать содействие? Даже леди Мелланби не могла увеличить вместимости почтового парохода, но она была очень, очень милая женщина и действительно телеграфировала, предлагая неизвестной и незаметной старой даме место в оставленной для нее каюте. Это был небесный дар; Ронни не мог не подумать, смиренно и благодарно, что за каждое страдание бывает награда. Благодаря бедной Аделе его имя стало хорошо известно в генерал-губернаторском доме, а теперь м-с Мур прочно закрепит его в памяти леди Мелланби за время их совместной поездки по Индийскому океану и вдоль Красного моря. Он почувствовал снова прилив нежности к своей матери, — чувство, которое мы обычно испытываем к нашим родственникам, когда на их долю выпадают публичные и неожиданные почести. С ней еще надо считаться, она еще может привлечь внимание супруги высокопоставленного лица.

Так м-с Мур добилась исполнения всех своих желаний; она избавилась от процесса, от свадьбы и от жары; она вернется в Англию, окруженная комфортом и уважением, и увидится со своими детьми. По совету сына и по своему собственному побуждению, она отправилась в путь. Но она приняла эту свою удачу без энтузиазма. Она достигла такого состояния, когда ужас мира и его ничтожность становятся равно очевидны, — сумеречное двойное видение, свойственное столь многим пожилым людям. Если этот мир нам не по вкусу, — что ж, существует во всяком случае небо, ад, небытие, — та или иная из этих мощных фикций, грандиозный сценический фон из звезд, огней, синего или черного пространства. Всякое героическое устремление, все, что мы знаем под именем искусства, предполагает существование такого фона, точно так же, как всякое практическое начинание, когда этот мир нам по вкусу, предполагает, что мир — это все. Но в сумерках двойного видения уготована некая духовная трясина, для которой нельзя найти никаких слов; мы не в состоянии ни действовать, ни уклоняться от действия, мы не можем ни игнорировать бесконечность, ни преклоняться перед нею. М-с Мур всегда была склонна к покорности. Как только она высадилась в Индии, ей показалось, что это к лучшему, а когда она увидела воду, текущую через водоем в мечети, или Ганг, или месяц, охваченный покрывалом ночи вместе со всеми звездами, казалось, что цель так прекрасна и так доступна. Слиться воедино со вселенной! Так благородно и просто. Но постоянно оказывалось, что сначала надо выполнить какую-нибудь небольшую обязанность, открыть какую-нибудь карту из уменьшающейся колоды и положить на место, и пока она разменивалась на мелочи, зазвучал марабарский гонг.

Что это было, что говорило с ней в этой выщербленной в граните полости? Что обитало в первой из пещер? Нечто очень древнее и очень малое. Рожденное до начала времен, оно появилось и прежде пространства. Нечто высокомерное, чуждое благородства — неумирающий гложущий червь. С тех пор, как она услышала его голос, она неспособна была ни на одну великодушную мысль; она даже завидовала Аделе. Вся эта возня вокруг испуганной девушки! Ничего не случилось, — «а если бы и случилось, — так думала она с цинизмом увядшей жрицы, — если бы и случилось, то бывает ведь еще кое-что похуже любви». Неслыханное покушение представлялось ей в образе любви: в пещере ли, в церкви — боум, все сводится к одному. Видения, предполагается, порождают нечто глубокое, но... Подождите, дорогой читатель, пока вы сами этого не испытаете! Бездна тоже может быть мелкой, змея вечности может состоять из червячков; теперь она постоянно думала: «Следовало бы меньше внимания уделять моей будущей невестке и больше мне, нет скорби равной моей», хотя, когда это внимание ей оказывали, она с раздражением отвергала его.

Сын не мог сопровождать ее до Бомбея, потому что в Чандрапоре положение оставалось напряженным, и все официальные лица должны были оставаться на своих постах. Антони также не мог ехать, так как могло случиться, что он не вернется совсем и не даст своих показаний на суде. Итак она путешествовала, не сопровождаемая никем, кто мог бы напоминать ей о прошлом. Это было облегчением. Жара немного отступила, собираясь на новый приступ, так что поездка была не лишена приятности. Когда она покидала Чандрапор, снова полный месяц светил над Гангом, одевая его исчезающие протоки серебристыми нитями, а затем переменил направление и заглянул ей в окно. Быстрый и комфортабельный почтовый поезд скользил вместе с нею сквозь ночь, и весь следующий день она мчалась через Центральную Индию, среди ландшафтов, которые были выжжены и выбелены солнцем, но не дышали безнадежной меланхоличностью равнины. Она смотрела на неистребимую жизнь человека и его непрерывно меняющиеся лица, и на дома, выстроенные им для себя и для бога, и они говорили с ней не языком ее собственных переживаний, а как вещи, на которые следует смотреть. Было там, например, место, называемое Азиргар, мимо которого она проезжала на закате и которое затем отыскала на карте, — огромная крепость среди лесистых холмов. Никто никогда не говорил ей об Азиргаре, но у него были могучие благородные бастионы, а оправа от них стояла мечеть. Она быстро забыла об этом. Десять минут спустя Азиргар появился снова. Мечеть стояла теперь уже слева от бастионов. Поезд в своем спуске по склонам Виндийских гор описал около Азиргара полукруг. Что могла она связать с ним кроме одного только имени? Ничего; она не знала никого из живущих там. Но он взглянул на нее дважды и, казалось, говорил: «Я не исчезаю». В середине ночи она проснулась словно от толчка, потому что поезд переваливал через западный склон. Освещенные луной вершины нахлынули на нее как морские волны; затем — краткая интермедия равнины, настоящее море, похожий на суп восход солнца в Бомбее. «Я так и не видала того, что следовало» — подумала она, увидев на вокзале Виктории тупик рельсового пути, который доставил ее через целый континент и которому никогда уже не доставить ее обратно. Никогда не посетит она Азиргар или другие нетронутые места; ни Дели, ни Агру, ни города Раджпутаны, ни Кашмир, ни те меньшие чудеса, слава которых отсвечивала иногда в словах людей: двухязычную скалу Гирнар, статую Шри Белгола, руины Манду и Хампи, храмы Каджраха, сады Шалимара. Проезжая через большой город, построенный Западом и затем покинутый им с жестом отчаяния, она испытывала желание остановиться, хотя это был всего лишь Бомбей, и разобраться в путанице сотни Индий, сталкивавшихся друг с другом на улицах. Но бег лошадей увозил ее дальше, и вот уже отошел пароход, и тысячи кокосовых пальм появились вокруг гавани и стали взбираться на холмы, чтобы кивнуть ей на прощанье. «Так, значит, ты думала, что эхо — это Индия; ты приняла марабарские пещеры за наше последнее слово? —смеялись они. — Что у нас общего с ними или у них с Азиргаром? Прощай!» Затем пароход обогнул Колабу, континент повернулся на своей оси, Гатская скала растаяла в тумане тропического моря. Появилась леди Мелланби и посоветовала ей не стоять на самом солнцепеке:

— Мы благополучно выбрались со сковородки, — сказала леди Мелланби, — не имеет никакого смысла бросаться в печку.

Глава двадцать четвертая

Внезапно ослабив тормоза, жара ускорила свое наступление после отъезда м-с Мур, пока наконец не пришлось выносить собственное существование и отправлять правосудие при температуре в сто двенадцать градусов.[25] Электрические веера жужжали, вода плескалась на натянутые холстины пунки, лед позванивал, а снаружи, где не было этих защитных приспособлений, между сероватым небом и желтоватой землей нерешительно двигались облака пыли. В Европе жизнь стремится уйти от холода, и это породило замечательные мифы домашнего очага — о Бальдере, о Персефоне, — но здесь стремятся уйти от самого источника жизни, от предательского солнца, и никакая поэзия не приукрашивает этого ухода, потому что разочарование не может быть прекрасным. Люди жаждут поэзии, хотя могут и не сознаваться в этом; они желают видеть радость красивой, а скорбь величественной, желают, чтобы бесконечность обладала формой, и Индия не в состоянии удовлетворить их. Ежегодная апрельская сумятица, когда раздражительность и похоть распространяются подобно моровой язве, является одним из ее ответов на благонравные людские надежды. Рыбы управляются лучше; когда пруды высыхают, рыбы зарываются в ил и ожидают дождей, которые их раскрепостят. Люди же стремятся жить в гармонии круглый год, и результаты этого подчас оказываются катастрофическими. Триумфальная колесница цивилизации может внезапно застопорить и превратиться в неподвижную каменную глыбу, и в такие моменты судьба англичан начинает походить на судьбу их предшественников, которые также вступили в страну с намерением переделать ее, но в конце концов сами были перекроены на ее образец и засыпаны ее прахом.

Адела, долгие годы бывшая поборницей разума, возобновила утреннюю молитву по христианскому обычаю. Казалось, что в этом нет большой беды, здесь пролегала кратчайшая и самая легкая дорожка к миру невидимого, где она могла сложить все свои тревоги. Совершенно так же, как индусские писцы обращались к Лакшми[26] насчет прибавки жалованья, так она молила Иегову о благоприятном приговоре. Бог, который спасает короля, несомненно поддержит полицию. Божество дало благоприятный ответ, но прикосновение рук к лицу вызвало ощущение колющего жара, и ей показалось, что она глотает и извергает из себя все тот же отвратительный комок воздуха, который всю ночь давил на ее легкие. Голос м-с Тэртон также нарушил ее покой.

— Вы готовы, юная леди? —загрохотал он из соседней комнаты.

— Минутку, — пробормотала она. Тэртоны приняли ее у себя после отъезда м-с Мур. Их любезность была неслыханной, но побудило их к этому ее положение, а не ее личность; она была английской девушкой, прошедшей ужасное испытание, которой никогда нельзя было оказать достаточно внимания. Никто, за исключением Ронни, не имел ни малейшего представления о том, что делается у нее в голове, но и он представлял себе это лишь смутно, потому что там, где замешана официальщина, всякое человеческое отношение неизбежно страдает. Одолеваемая своими печалями, она сказала ему: «Я не приношу вам ничего, кроме беспокойств; я была права на майдане, нам следовало остаться просто друзьями», но он запротестовал, потому что чем больше она страдала, тем больше он ее ценил. Любила ли она его? Этот вопрос был каким-то образом загрязнен Марабаром, он был у нее в уме в тот момент, когда она входила в роковую пещеру. Способна ли она любить кого-нибудь?

— Мисс Кестед, Адела, как вас там, уже половина восьмого; нам следует подумать о том, чтобы отправляться в суд, если вы чувствуете к этому склонность.

— Она молится, — донесся голос коллектора.

— Простите, дорогая, не торопитесь... Понравился вам ваш чхота хазри?

— Я не могу есть. Можно мне получить немножко бренди? — спросила она, покидая Иегову.

Когда бренди принесли, она вздрогнула и сказала, что готова итти.

— Выпейте; это смесь, недурная штучка.

— Я не думаю, что это мне действительно поможет, бурра-саиб.

— Ты послала бренди в суд, Мери, да?

— Ну, разумеется, послала, и шампанское тоже.

— Я поблагодарю вас сегодня вечером, сейчас я совсем разбита, —сказала девушка, тщательно произнося каждый слог, как будто ее беды уменьшатся, если их аккуратно поименовать. Она боялась умолчания, — как бы под покровом его не возникло что-нибудь незамеченное ею самою, — и вместе с м-ром Мак-Брайдом странным аффектированным голосом прорепетировала рассказ о своем ужасном приключении в пещере, — как тот человек в действительности не коснулся ее, но таскал ее за ремешок, и так далее. В это утро она намеревалась со скрупулезной честностью объявить, что нервы ее напряжены ужасно и что, возможно, она не выдержит перекрестного допроса м-ра Амритрао и опозорит своих друзей».

— Мое эхо снова вернулось и теперь еще хуже, — сказала она им.

— Как насчет аспирина?

— Это не головная боль, это эхо.

Не будучи в состоянии рассеять шум в ее ушах, майор Каллендар поставил диагноз: воображение, которое не следует поощрять. Поэтому Тэртоны переменили тему разговора. По земле проносилось легкое прохладное дуновение ветерка, разделявшее ночь и день; через десять минут его не станет, но они могут воспользоваться им для поездки в город

— Я наверняка не выдержу, — повторила она.

— Выдержите, — сказал Каллендар голосом, полным нежности.

— Конечно, она выдержит, она у нас молодчина.

— Но, миссис Тэртон...

— Да, мое дорогое дитя?

— Если я не выдержу, это ничего не значит. Это имело бы значение в других процессах, но не в этом. Я представляю себе дело таким образом: я могу вести себя как угодно, плакать, говорить глупости, я наверняка добьюсь приговора, если только мистер Дас не захочет сделать ужаснейшей несправедливости.

— Вы обязательно выиграете, — сказал он спокойно, не напоминая ей о том, что обязательно будет подана апелляция. Наваб-Бахадур финансировал защиту и скорее допустил бы себя разорить, чем «дать погибнуть невинному мусульманину»; другие, менее значительные интересы также стояли за кулисами. Дело может переходить из одной судебной инстанции в другую, и последствия этого не в состоянии предвидеть ни одно должностное лицо. Настроение Чандрапора менялось прямо на глазах Тэртона. Когда автомобиль выехал со двора, по стенке его прозвучал бессмысленно-злой удар: — камешек, брошенный ребенком. Несколько более крупных камней упало около мечети. На майдане их ожидал отряд туземной полиции на мотоциклах, чтобы проэскортировать по базарам. Каллендар был рассержен и пробормотал:

— Мак-Брайд — старая баба, — на что м-с Тэртон возразила:

— После мохаррема демонстрация силы отнюдь не повредит; смешно делать вид, что они нас не ненавидят, бросьте этот фарс.

Он ответил странным, печальным голосом:

— Я их не ненавижу, не знаю почему, — и действительно он не чувствовал к ним ненависти. Ибо, если бы он ее почувствовал, ему пришлось бы заклеймить всю свою служебную карьеру как невыгодное предприятие. Он сохранял полупрезрительную привязанность к пешкам, которыми он двигал в течение стольких лет, — они должны были стоить его трудов. «В конце концов это наши женщины затрудняют нам здесь жизнь» — такова была его сокровенная мысль, когда он увидел несколько неприличных слов, написанных на длинной голой стене, и под его рыцарским отношением к мисс Кестед спряталась досада, выжидая благоприятной минуты, — возможно, что под рыцарством всегда скрывается крупица досады. Несколько учеников колледжа собралось против здания городского суда, — истеричные мальчики, которых он не побоялся бы, если бы был один, но теперь он приказал шоферу обогнуть здание и подъехать к заднему крыльцу. Мальчики насмешливо захохотали, а Рафи (скрываясь за спиной одного из товарищей, чтобы не быть узнанным) закричал, что англичане — трусы.

Они прошли в кабинет Ронни, где уже собралась группа их соотечественников. Никто не был труслив, но все находились в нервном состоянии, потому что продолжали поступать странные сообщения. Только что забастовали ассенизаторы, и половина чандрапорских уборных оказалась вследствие этого в плачевном запустении, — только половина, а днем явятся ассенизаторы из окрестностей, не столь твердо убежденные в невиновности доктора Азиза, и сорвут забастовку, — но почему вообще должен был произойти этот трагикомический инцидент? Кроме того несколько дам-магометаиок поклялись не принимать пищи до тех пор, пока узник не будет оправдан; конечно, их смерть будет иметь мало значения, — в сущности, будучи невидимыми, они уже и сейчас все равно, что мертвы, — но тем не менее это вносило беспокойство. Казалось, создается какой-то новый дух, какая-то перегруппировка, которую никто из маленькой суровой кучки белых людей не мог объяснить. Существовала тенденция усматривать за кулисами всего этого руку Фильдинга: мысль о том, что он слабоволен и чудаковат, была давно оставлена. Они энергично поносили Фильдинга: его видели проезжавшим в экипаже вместе с обоими защитниками, Амритрао и Махмудом Али; он поощрял из изменнических побуждений движение бой-скаутов; он получал письма с заграничными марками и был, наверное, японским шпионом. Приговор, который будет вынесен сегодня утром, разобьет козни этого ренегата, но он причинил уже своей стране и всей Империи неисчислимый вред. Пока они ругали его, мисс Кестед лежала в кресле, откинувшись назад и закрыв глаза, сберегая свои силы. Через некоторое время они заметили ее и устыдились того, что так шумели.

— Можем мы что-нибудь сделать для вас? — сказала мисс Дерек.

— Нет, не думаю, Нанси, и кажется я сама не в состоянии сделать что-либо для себя.

— Но вам строжайше запрещено говорить такие вещи; вы держитесь изумительно.

— Да, в самом деле, — раздался почтительный хор.

— Старина Дас вполне на высоте, — сказал Ронни, тихим голосом начиная новую тему.

— Никто из них не на высоте, — возразил майор Каллендар.

— Дас в самом деле на высоте.

— Вы хотите сказать, что он больше боится оправдать, чем обвинить, потому что если он оправдает, то лишится места, — сказал Лесли с многозначительным смешком.

Ронни хотел это сказать, но он питал «иллюзии» относительно своих подчиненных (следуя более тонким традициям своего ведомства) и любил утверждать, что старина Дас действительно обладает нравственным мужеством в духе привилегированных английских школ. Он указал, что с известной точки зрения хорошо, что дело ведет туземец. Обвинительный приговор неизбежен, — так пусть лучше его объявит туземец, будет меньше всякой канители в дальнейшем. Он так увлекся своими доводами, что образ Аделы затуманился в его сознании.

— По существу вы не одобряете моего обращения к леди Мелланби, — сказала м-с Тэртон с большим жаром. — Пожалуйста, не извиняйтесь, мистер Хезлоп. Я привыкла к тому, что я неправа.

— Я вовсе не хотел этого сказать...

— Хорошо, хорошо. Я сказала: не извиняйтесь.

— Эти свиньи только и смотрят, как бы напакостить, — сказал Лесли, чтобы умилостивить ее.

— Свиньи, разумеется, — откликнулся майор. — И к этому я вам скажу вот что. То, что случилось, чертовски хорошая вещь, жаль только, что это касается здесь присутствующих. Это заставит их всех повыть и давно пора, чтобы они повыли. В госпитале я нагоняю на них страх божий. Вы бы посмотрели на внука этого нашего так называемого лидера лойяльных. — Он плотоядно захихикал, описывая нынешний облик бедного Нуреддина. — Красота его — тю-тю, пять верхних зубов, два нижних и одна ноздря... Старик Панна Лал принес ему вчера зеркало, так он ревел белугой... А я хохотал; я хохотал, говорю я вам, и вы бы тоже хохотали; вот, думал я себе, это-то был один из их чернокожих красавчиков — как он теперь весь гниет; он, шут его дери... э-э... он был, мне кажется, неслыханно безнравственен... э-э... — Майор запнулся, ткнул пальцем в ребра, но все же прибавил: — Жалею, что не мог взрезать кстати моего бывшего помощничка; для этого народа все средства хороши.

— Наконец-то я слышу разумные слова, — воскликнула м-с Тэртон, к большому неудовольствию своего супруга.

— Вот что я и говорю; я заявляю, что после такого дела нечего и толковать о жестокости.

— Совершенно правильно, и попомните об этом впоследствии вы, мужчины. Вы слабые, слабые, слабые люди. Им бы следовало ползти на четвереньках отсюда и до самых пещер каждый раз, когда они видят англичанку, с ними не следовало бы разговаривать, на них следовало бы плевать, их следовало бы стереть в порошок, мы были чересчур мягки с ними, устраивая им приемы и тому подобное.

Она сделала паузу. Воспользовавшись ее гневом, жара овладела ею. Она нашла успокоение в лимонном питье, продолжая между глотками повторять «слабые, слабые». Затем все повторилось сначала. Вопросы, которые вызвала к жизни мисс Кестед, были столь неизмеримо значительнее ее самой, что о ней неизменно забывали.

Но вот судебное заседание открылось.

Кресла предшествовали их появлению в зале суда, так как было чрезвычайно важно, чтобы у них был достойный вид. Когда чупрасси все приготовили, они проследовали в невзрачную комнату с выражением снисхождения на лицах, словно бы это был ярмарочный балаган. Коллектор, садясь в кресло, отпустил небольшую официальную шутку, вызвавшую улыбки у его свиты, и туземцы, которые не могли слышать, что он сказал, почувствовали, что готовится какая-то новая каверза, иначе саибы не стали бы пересмеиваться.

Зал суда был переполнен, и в нем царила страшная жара; первое же лицо, на которое Адела обратила внимание, войдя в зал, был ничтожнейший из всех присутствующих, тот, кто официально не имел никакого отношения к процессу: человек, приводивший в движение пунку. Почти обнаженный и великолепно сложенный, он сидел на возвышении около задней стены, в середине центрального прохода; он сейчас же привлек к себе ее внимание: казалось, он руководил всем происходящим. Он был наделен силой и красотой, которыми иногда цветут индусы низшего круга. Там, где эта удивительная раса приближается к праху земному и заклеймена именем париев, природа вдруг вспоминает о физическом совершенстве, порожденном ею в других местах, и создает божество — не много, а по одному то здесь, то там, чтобы доказать обществу, как мало означают для нее его подразделения. Этот человек был бы замечен повсюду: среди тонконогих, плоскогрудых посредственностей Чандрапора он выделялся подобно богу, а между тем он был порождением этого города, чьи отбросы питали его, и кончить ему суждено было здесь же на мусорных свалках. Ритмически притягивая к себе веревку и затем отпуская ее, посылая другим людям воздушные вихри, не касавшиеся его самого, он, казалось, находился за пределом человеческих судеб, был воплощением рока, веятелем душ. Напротив него, тоже на возвышении, сидел помощник городского судьи, культурный, уверенный в себе и добросовестный маленький человечек. Пунка-залла не обладал ни одним из этих качеств: он едва сознавал, что он существует, и не понимал, почему зал суда более переполнен, чем обычно, он не знал даже, что он более переполнен, не знал даже и того, что приводит в движение опахало, хотя и думал, что дергает за веревку. Нечто в его отчужденности произвело впечатление на девушку из мелкобуржуазной Англии и пристыдило за узость ее страданий. Во имя чего собрала она всю эту полную комнату людей? Ее специальный ассортимент убеждений и освящавший их своим авторитетом Иегова из предместья — по какому праву претендовали они на столь значительное место в мире и выдавали себя за цивилизацию? М-с Мур — она оглянулась кругом, но м-с Мур была далеко в море; это был как раз такой вопрос, который они могли бы обсудить во время обратного путешествия, пока старая дама не стала такой неприятной и странной.

Думая о м-с Мур, она услышала звуки, которые постепенно становились более отчетливыми. Исторический процесс начался, и инспектор полиции приступил к формулировке обвинения.

М-р Мак-Брайд не старался быть интересным оратором; он предоставлял красноречие защите, которой оно может понадобиться. Его позиция сводилась к следующему: «Каждый знает, что этот человек виновен, и я обязан заявить об этом публично, прежде чем он отправится на Андаманы». Он не взывал ни к морали, ни к чувствам, и лишь постепенно нарочитая небрежность его манеры дала себя знать, приведя в ярость часть слушателей. Тщательно занялся он описанием возникновения пикника. Обвиняемый встретил мисс Кестед в числе приглашенных у директора Правительственного колледжа, и там зародились его намерения в отношении ее: обвиняемый — человек беспорядочной жизни, что может быть подтверждено документами, найденными на нем в момент ареста, а также его коллега, доктор Панна Лал, в состоянии пролить свет на его характер, да и сам майор Каллендар намерен выступить. Здесь м-р Мак-Брайд сделал паузу. Он хотел вести обвинение с наивозможной четкостью, но его любимая тема — «восточная патология» — окружала его со всех сторон, и он не мог устоять. Сняв очки, что он обычно делал перед тем как возвестить какой-нибудь трюизм, он посмотрел на них с грустью и заметил, что цветные расы чувствуют физическое влечение к более светлым, но не наоборот, — это не предлог для озлобления или для ругательств, это просто факт, который подтвердит любой ученый исследователь.

— Даже если дама настолько уродливее мужчины?

Замечание это упало неизвестно откуда, может быть с потолка. Это был первый выкрик, и судья почел своим долгом применить репрессии.

— Выведите этого человека, — сказал он.

Один из туземцев-полицейских схватил какого-то человека, который ничего не говорил, и грубо вытолкал его вон. М-р Мак-Брайд снова надел очки и продолжал говорить. Замечание взволновало мисс Кестед. Ее тело было оскорблено тем, что его назвали уродливым, и затрепетало.

— Вам дурно, Адела? —спросила мисс Дерек, которая заботилась о ней, пылая любовью и негодованием.

— Мне все время дурно, Нанси. Я должна выдержать, но это ужасно, ужасно.

Это послужило сигналом к первой из целой серии сцен. Ее друзья начали суетиться вокруг нее, и майор крикнул:

— Мою пациентку нужно устроить получше; почему ей не дали места на трибуне? Ей нехватает воздуха.

М-р Дас принял озабоченный вид и сказал:

— Я буду счастлив предоставить мисс Кестед кресло здесь наверху, имея в виду особые обстоятельства, связанные с ее здоровьем.

Чупрасси перенесли не одно кресло, а несколько, и вся компания последовала за Аделой на трибуну; м-р Фильдинг оказался единственным европейцем, оставшимся среди публики.

— Это уже лучше, — заметила м-с Тэртон, усаживаясь.

— По целому ряду соображений весьма желательная перемена, — ответил майор.

Судья знал, что ему следовало осудить это замечание, но не посмел. Каллендар заметил, что он боится, и крикнул властным голосом:

— Давайте, Мак-Брайд, продолжайте; сожалею, что пришлось прервать вас.

— Удобно вам теперь? —спросил инспектор.

— Сойдет, сойдет.

— Продолжайте, мистер Дас, мы здесь не затем, чтобы вам мешать, —сказал коллектор покровительственным тоном. В действительности они не столько помешали ходу процесса, сколько захватили его в свои руки.

Во время обвинительной речи мисс Кестед рассматривала зал, — сначала робко, словно боясь обжечь глаза. Справа и слева от пунка-валла она заметила немало полузнакомых лиц. Пепел ней были собраны все обломки ее нелепой попытки узнать Индию: люди, которых она встретила на «вечере на мосту», тот человек с женой, которые не прислали экипажа, старик, предоставивший свой автомобиль, всевозможные слуги, крестьяне, чиновники и, наконец, сам обвиняемый. Вот он сидит — крепкий, изящный маленький туземец с очень черными волосами и гибкими руками. Она смотрела на него без особенного возбуждения. Со времени их последней встречи он вырос в ее глазах в олицетворенное воплощение зла, теперь же он казался тем, чем он и был всегда, — случайным знакомым. Он был недостоин внимания, лишен всякого значения, абсолютно неинтересен, и хотя он был «виновен», его не окружала атмосфера греховности. «Я полагаю, что он действительно виновен. Неужели я могла совершить ошибку?» — думала она. Ибо этот вопрос все еще возникал в ее сознании, хотя со времени отъезда м-с Мур он перестал смущать ее совесть.

Поднялся защитник Махмуд-Али и с тяжеловесной и неуместной иронией спросил, нельзя ли его подзащитного также устроить на трибуне: даже туземцы иногда чувствуют себя дурно, хотя, конечно, майор Каллендар и не согласен с этим, будучи руководителем правительственной больницы.

— Вот вам еще пример их тонкого юмора, — пропела мисс Дерек.

Ронни глядел на м-ра Даса, желая посмотреть, как он выйдет из затруднения, и м-р Дас взволновался и резко осадил защитника Махмуда-Али.

— Простите меня... — настал черед знаменитого адвоката из Калькутты. Это был красивый мужчина, крупный и костлявый, с седыми, коротко подстриженными волосами. — Мы возражаем против присутствия на трибуне столь многих леди и джентльменов-европейцев, — сказал он с оксфордским произношением. — Их присутствие будет воздействовать запугивающим образом на наших свидетелей. Место этих господ — вместе с остальной публикой, в зале. Мы не возражаем против того, чтобы мисс Кестед осталась на трибуне, поскольку она была нездорова; мы неизменно будем оказывать ей всевозможное внимание, невзирая на научные истины, раскрытые нам окружным инспектором полиции, но мы возражаем против остальных.

— Да прекратите наконец болтовню и давайте приговор, — прорычал майор.

Знатный гость почтительно продолжал смотреть на судью.

— Я согласен, —сказал м-р Дас, в отчаянии пряча лицо в каких-то бумагах. — Я дал разрешение сидеть здесь только мисс Кестед. Ее друзья должны быть так добры и спуститься вниз.

— Отлично, Дас, очень правильно, — сказал Ронни, проявляя потрясающее беспристрастие.

— Спуститься вниз, в самом деле, какое неслыханное нахальство! —закричала м-с Тэртон.

— Давай, пойдем спокойно, Мери, — пробормотал ее супруг.

— Хи! Мою пациентку нельзя оставить без присмотра.

— Мистер Амритрао, возражаете ли вы против того, чтобы главный врач остался?

— Должен возразить. Трибуна придает авторитет.

— Даже если она высотой в один фут. Давайте тогда пойдем все, — сказал коллектор, делая попытку засмеяться.

— Очень благодарен вам, сэр, —сказал м-р Дас с большим облегчением. — Благодарю вас, мистер Хезлоп, благодарю вас, леди.

И вся компания, включая мисс Кестед, спустилась с высоты, на которую столь опрометчиво взобралась. Известие о постигшем их унижении распространилось быстро, и в народе, стоявшем снаружи, стали раздаваться громкие насмешки. Вслед за господами последовали и почетные кресла. Махмуд-Али (которого ненависть делала совершенно безрассудным и бесполезным для дела) выступил с возражениями даже против кресел: кто разрешил их внести, почему такое кресло не предоставлено Наваб-Бахадуру, и т. д. По всему залу пошли разговоры о креслах, обыкновенных и почетных, о ковриках, о трибунах в один фут высотой.

Эта небольшая экскурсия оказала благоприятное влияние на нервы мисс Кестед. Теперь, после того как она увидела всех находившихся в зале, она чувствовала себя легче, — так, словно бы она узнала самое худшее. Она была теперь уверена, что выдержит «как следует» то есть не опозорится морально, и этой хорошей вестью она поделилась с Ронни и с м-с Тэртон. Но они были слишком взволнованы поражением, нанесенным британскому престижу, чтобы проявить к ней интерес. Со своего места она могла видеть ренегата, м-ра Фильдинга. Сидя на трибуне, она могла лучше его рассмотреть и заметила, что у него на коленях примостился туземный ребенок. Он наблюдал за ходом процесса, наблюдал за ней. Когда их глаза встретились, он отвернулся, словно непосредственное общение было ему неинтересно.

Судья также чувствовал себя счастливее. Он выиграл сражение из-за трибуны и завоевал доверие. Умный и беспристрастный, он продолжал слушать показания и старался забыть, что позже ему придется вынести приговор в соответствии с ними. Инспектор полиции продолжал неуклонно катить дальше: он ожидал этих вспышек нахальства — это естественные проявления низшей расы, — и он не обнаруживал ненависти к Азизу, только одно безграничное презрение.

В своей речи он подробно остановился на «одураченных обвиняемыми», как их называли, — Фильдинге, слуге Антони, Наваб-Бахадуре. Эта сторона дела всегда казалась мисс Кестед сомнительной, и она просила полицию не останавливаться на ней. Но они добивались сурового приговора и стремились доказать, что покушение было заранее обдуманным. С целью проиллюстрировать всю стратегию, был предъявлен план Марабарских холмов, с указанием пути, которым следовал пикник, и «Водоем Кинжала», где они сделали привал.

Судья обнаружил интерес к археологии.

Была предъявлена модель пещеры, на ней была надпись: «Буддистская пещера».

— Не буддистская, я полагаю, а джайнистская...

— В какой пещере произошло предполагаемое покушение, в буддистской или джайнистской? — спросил Махмуд-Али с видом человека, разоблачающего заговор.

— Все марабарские пещеры — джайнистские.

— Да, сэр, тогда в которой из джайнистских пещер?

— У вас будет возможность поставить эти вопросы позже.

Мистер Мак-Брайд слегка улыбнулся их безрассудству. Туземцы неизменно терпели крах в связи с каким-нибудь пустяком, вроде этого. Он знал, что защита имеет какую- то сумасшедшую надежду установить алиби, что они пытались (безуспешно) опознать проводника, что Фильдинг и Хамидулла однажды в лунную ночь отправились на Кава Дол и промеривали там все вдоль и поперек.

— Мистер Лесли говорит, что они — буддистские, а уж если кому знать, так это ему. Но могу я просить обратить внимание на модель? —И он приступил к описанию того, что там произошло. Затем он говорил о прибытии мисс Дерек, о бегстве вниз вдоль по расщелине, о возвращении обеих дам в Чандрапор и о документе, который мисс Кестед подписала по прибытии, где упоминалось о бинокле. И затем — решающее доказательство: обнаружение бинокля на обвиняемом. — Мне нечего больше добавить, — заключил он, снимая очки. — Я вызову теперь моих свидетелей. Факты будут говорить сами за себя. Обвиняемый — одна из тех личностей, которые ведут двойную жизнь. Я полагаю, что его преступные инстинкты постепенно брали верх над ним. Он весьма хитро скрывал их, как это обычно бывает с подобными типами, выдавая себя за порядочного члена общества и даже добившись положения в качестве государственного служащего. Сейчас он насквозь порочен и, я боюсь, без всякой надежды на исправление. Он обошелся самым жестоким, самым грубым образом с другой своей гостьей, с другой английской леди. Желая избавиться от нее и развязать себе руки для своего преступления, он затолкал ее в пещеру среди своих слуг. Но это между прочим.

Его последние слова вызвали опять бурю, и внезапно в зал суда подобно вихрю ворвалось новое имя — м-с Мур. Махмуд-Али пришел в ярость, нервы его не выдержали; он бесновался и кричал, спрашивая, обвиняют ли его подзащитного также и в убийстве, наряду с изнасилованием, и кто эта другая английская леди.

— Я не предлагаю вызвать ее в суд.

— Вы этого не делаете, потому что вы не можете, вы тайно переправили ее за границу; это миссис Мур, она доказала бы его невиновность, она была на нашей стороне, она была другом бедных туземцев.

— Вы могли вызвать ее сами, — крикнул судья. — Ни та, ни другая сторона не вызывала ее, и никто не должен ссылаться на ее свидетельство.

— Ее скрывали от нас, пока не стало слишком поздно, — я узнаю слишком поздно — вот вам английское правосудие, вот вам ваше британское владычество. Возвратите нам миссис Мур хотя бы на пять минут, и она спасет моего друга, спасет имя его сыновей; не устраняйте ее, мистер Дас, возьмите обратно эти слова, ведь вы сами отец; скажите мне, куда они запрягали ее, о, миссис Мур...

— Если это представляет какой-нибудь интерес, моя мать, вероятно, уже достигла Адена, — сухо сказал Ронни; ему не следовало бы вмешиваться, но неожиданное нападение поразило его.

— Вы ее задержали там, потому что она знала правду. — Он почти обезумел и слышно было, как он кричит, покрывая шум: — Я гублю свою карьеру, но это все равно, мы все будем погублены один за другим.

— Это не способ защищать ваше дело, — увещевая, обратился к нему судья.

— Я не защищаю никакого дела, а вы никакого дела не разбираете. Мы с вами оба рабы.

— Мистер Махмуд-Али, я уже предупреждал вас, и если вы не сядете, я вынужден буду применить свою власть.

— Пользуйтесь ею; этот суд — сплошной фарс, я ухожу. — Он передал свои бумаги Амритрао и вышел, крикнув с порога, театрально, но с большим чувством: —Азиз, Азиз, прощай навсегда!

Шум усилился, призывы к м-с Мур продолжались, и люди, которые не знали, что означают эти слова, повторяли их как заклинание. Индианизированные, они превратились в «Эсмисс Эсмур» и были подхвачены толпой на улице. Тщетно судья угрожал и изгонял. Он был бессилен, пока магия слов не исчерпает себя до конца.

— Однако, — заметил м-р Тэртон.

Ронни сделал попытку объяснить. Перед отъездом его мать имела обыкновение говорить во сне о Марабаре, особенно после полудня, когда слуги бывали на веранде, и ее бессвязные слова об Азизе, очевидно, были сообщены за несколько анна Махмуду-Али; подобные вещи на Востоке никогда не прекращаются.

— Я так и думал, что они подстроят что-нибудь в этом роде. Остроумно. — Он поглядел в широко открытые рты, — Они совершенно таковы же и в своих религиозных трансах, — прибавил он спокойно. — Начинают и не могут кончить. Мне жаль вашего Даса, ему не очень-то удается себя показать.

— Мистер Хезлоп, как это отвратительно — впутывать сюда вашу милую матушку, — сказала мисс Дерек, наклоняясь вперед.

— Это у них трюк, и случайно он им удался. Теперь ясно, зачем им понадобился Махмуд-Али — для того только, чтобы при случае разыграть сцену. Это его специальность. — Но ему все это было более неприятно, чем он обнаруживал. Противно было видеть, как его мать переряжают в Эсмисс Эсмур, индусскую богиню.

Эсмисс Эсмур.

Эсмисс Эсмур.

Эсмисс Эсмур.

Эсмисс Эсмур...

— Ронни...

— Да, дорогая?

— Как это все странно.

— Я боюсь, что это вас очень разволнует.

— Ничуть. Я не обращаю внимания.

— Ну, это хорошо.

Она говорила более естественно и бодро, чем обычно. Наклонившись к своим друзьям, она сказала:

— Не беспокойтесь обо мне, я чувствую себя гораздо лучше; я не ощущаю никакой дурноты; все будет в порядке, и я благодарю вас всех, благодарю вас, благодарю вас за вашу доброту. — Ей пришлось кричать свою благодарность, потому что заклинание, Эсмисс Эсмур, все еще продолжалось.

Внезапно оно прекратилось, — как будто молитва была услышана и мощи явлены.

— Я приношу извинения за моего коллегу, — сказал м-р Амритрао, довольно неожиданно для всех. Он близкий друг нашего подзащитного, и его чувства заставили его забыться.

— Мистеру Махмуду-Али придется извиниться лично, — сказал судья.

— Совершенно верно, сэр, придется. Но мы только что узнали, что миссис Мур имела и желала дать весьма существенные показания. Прежде чем она могла это сделать, она была спешно отправлена за границу ее сыном; и это расстроило мистера Махмуда-Али, — тем более, что это произошло после попытки запугать нашего единственного свидетеля-европейца, мистера Фильдинга. Мистер Махмуд-Али ничего бы не сказал, если бы миссис Мур не была упомянута как свидетельница полицией. — Он сел.

— В дело вносится посторонний элемент, — сказал судья. — Я должен повторить, что как свидетельница миссис Мур не существует. Ни вы, мистер Амритрао, ни вы, мистер Мак-Брайд, не имеете никакого права строить предположения о том, что эта дама сказала бы. Ее здесь нет, и следовательно она не может сказать ничего.

— Хорошо, я беру обратно свое замечание, — сказал инспектор полиции усталым голосом. — Я сделал бы это пятнадцать минут тому назад, если бы мне дали возможность. Она не имеет для меня ни малейшего значения.

Защита уже взяла свои слова обратно. И защитник прибавил со своим юмором адвоката:

— Может быть вы сумеете убедить джентльменов, находящихся снаружи, сделать то же самое, — ибо с улицы продолжал доноситься все тот же припев.

— Боюсь, что моя власть не простирается так далеко, — улыбаясь, промолвил Дас.

Так мир был восстановлен, и когда Адела вышла давать показания, атмосфера была спокойнее, чем когда-либо с самого начала процесса. Люди опытные не были этим поражены. «В вашем пресловутом туземце нет ничего положительного. Он вспыхивает по какому-нибудь второстепенному поводу, а для критической минуты у него пороху уже нехватает. Он хочет отыскать прежде всего источник своей обиды, и вот он усмотрел его в мнимом похищении некоей старой леди. Теперь даже ссылка Азиза не причинит ему чрезмерного огорчения».

Но критическая минута была еще впереди.

Адела все время намеревалась говорить правду и только правду и мысленно готовилась к этому как к трудной задаче, — трудной, потому что ее приключение в пещере было связано, хотя и тонкой нитью, с другой стороной ее жизни, — ее помолвкой с Ронни. Перед тем как войти в пещеру она подумала о любви и в простоте душевной спросила Азиза, что представляет собой брак; она подозревала, что этот вопрос разбудил в нем дурные инстинкты. Рассказывать об этом было бы ужасно мучительно, это был единственный момент, о котором она хотела умолчать; она готова была останавливаться на деталях, нестерпимых для другой девушки, но этой своей личной неудачи она не дерзала коснуться и боялась, что ее будут расспрашивать публично в случае, если что-нибудь обнаружится. Но как только она встала, чтобы отвечать, и услышала звук собственного голоса, она перестала бояться даже этого. Новое и еще неиспытанное ощущение охраняло ее как великолепная броня. Она не думала о том, что произошло, и даже не вспоминала об этом обычным путем, но она вернулась на Марабарские холмы и оттуда, словно через какую-то бездну, обращалась к м-ру Мак-Брайду. Роковой день вернулся во всех подробностях, но теперь она и была там и одновременно не была, и это двойственное отношение придавало ему какой-то неописуемый блеск. Почему она считала экспедицию «скучной»? Вот опять взошло солнце, слон стоит в ожидании, бледные скалистые массы проплывают вокруг нее и открывают первую пещеру; она входит, и спичка отражается в полированной стене, — все это прекрасно и значительно, хотя в свое время она была слепа ко всему этому. Ей задавались вопросы, и на каждый из них она находила четкий ответ; да, она заметила «Водоем Кинжала», но не знала его названия; да, м-с Мур устала после первой пещеры и села в тени большой скалы, недалеко от засохшей глины. Плавно продолжал звучать далекий голос, направляя ее по путям истины, а пунка обвевала ее сзади волнами более прохладного воздуха...

— ... обвиняемый и проводник повели вас на Кава Дол, причем никого больше с вами не было?

— На холм, самый изумительный из всех по форме. Да. — Говоря это, она воссоздавала Кава Дол, видела углубления в изгибах камня, и чувствовала, как жар ударяет ей в лицо. И что-то заставило ее добавить: — Никого больше с нами не было, насколько я знаю. Повидимому, мы были одни.

— Очень хорошо, — там, на полдороге к вершине холма, имеется площадка, или, скорее, излом почвы, где около начала балки разбросаны пещеры.

— Я знаю, о чем вы говорите.

— Вы вошли в пещеру одна?

— Совершенно правильно.

— И обвиняемый последовал за вами.

— Вот теперь-то он попался, — донеслось со стороны майора.

Она молчала. Суд — место, с которого ее допрашивали, — ожидал ее слов. Но она не могла произнести их, пока Азиз не вступит в то место, откуда может быть дан ответ.

— Обвиняемый последовал за вами, так ведь? повторил он монотонным голосом, каким они оба говорили; они обменивались заранее обусловленными словами, так что эта часть процесса не содержала никаких сюрпризов.

— Могу я минутку подумать, прежде чем отвечу, мистер Мак-Брайд?

— Конечно.

Она видела перед собой несколько пещер. Она сама находилась внутри одной из них и в то же время снаружи, наблюдая за входом в нее, ожидая, что пройдет Азиз. Ей не удалось определить его местопребывание. Это было сомнение, которое часто посещало ее, но сейчас оно стало близким и зовущим, как сами холмы.

— Я не... — Говорить было труднее, чем видеть. — Я не вполне уверена.

— Прошу прощения? — сказал инспектор полиции.

— Я не могу быть уверенной...

— Я не понял вашего ответа. — У него был испуганный вид, рот его захлопнулся с резким звуком. — Вы находитесь на этой площадке, или, как ее там назвать, и вы вошли в пещеру. Я подсказываю вам, что обвиняемый последовал за вами.

— Она покачала головой.

— Что вы хотите сказать, прошу вас?

— Нет, — сказала она бесцветным, непривлекательным голосом. В разных концах зала началось легкое движение, но никто еще хорошенько не понимал, что происходит, кроме Фильдинга. Он понял, что у нее будет сейчас нервный припадок и что его друг спасен.

— Что это значит, что вы сказали? Говорите, пожалуйста. — Судья наклонился вперед.

— Боюсь, что я совершила ошибку.

— Какого рода ошибку?

— Доктор Азиз вовсе не входил вслед за мной в пещеру.

Инспектор полиции с шумом бросил свои бумаги на стол, затем поднял их и сказал спокойно:

— Ну-с, мисс Кестед, давайте продолжать. Я вам прочту дословно показание, которое вы подписали два часа спустя в моем бунгало.

— Извините меня, мистер Мак-Брайд, вы не можете продолжать. Я говорю со свидетельницей сам. А публика пускай сохраняет спокойствие. Если будут продолжаться разговоры, я прикажу очистить помещение. Мисс Кестед, обращайтесь непосредственно ко мне, как судье, ведущему это дело, и учитывайте исключительную серьезность ваших слов. Помните, что вы говорите под присягой, мисс Кестед.

— Доктор Азиз вовсе...

— Я прорываю этот процесс по медицинским соображениям! — закричал майор, по знаку Тэртона, и все англичане разом поднялись со своих мест, — массивные белые фигуры, за которыми исчезла маленькая фигурка судьи. Туземцы поднялись тоже, сотни вещей произошли разом, так что впоследствии каждый из присутствующих по-разному описывал катастрофу.

— Вы отказываетесь от обвинения? Отвечайте, — вопил представитель правосудия.

Нечто непонятное для нее самой завладело девушкой и заставило ее пройти до конца. Хотя видение исчезло, и она вернулась к мирской пошлости, она все же запомнила полученный урок. Искупление и исповедь — они могут подождать. Тон ее был жестким и прозаическим, когда она сказала:

— Я отказываюсь от всего.

— Довольно, садитесь. Мистер Мак-Брайд, желаете вы продолжать перед лицом этих обстоятельств?

Инспектор полиции уставился на свидетельницу, словно она была испортившимся механизмом, и сказал:

— Вы сошли с ума?

— Не задавайте ей вопросов, сэр; вы больше не имеете на это права.

— Дайте мне время рассмотреть...

— Саиб, вам придется отказаться от обвинения: это становится скандальным, — внезапно проревел Наваб-Баха- ДУр из глубины зала.

— Он не смеет отказываться — крикнула м-с Тэртон навстречу нарастающему гулу. — Позовите других свидетелей; никто из нас не гарантирован. — Ронни попытался утихомирить ее, но она в раздражении ударила его, затем стала выкрикивать ругательства по адресу Аделы.

Инспектор полиции направился на выручку к своим друзьям, по дороге небрежно бросив судье:

— Ладно, я отказываюсь от обвинения.

М-р Дас поднялся, полумертвый от напряжения. Он сумел удержать в руках дело, только удержать в руках. Он доказал, что туземец может председательствовать. Обращаясь к тем, кто мог его услышать, он сказал:

— Обвиняемый освобождается без единого пятна на его репутации; вопрос об издержках будет разрешен особо.

И тогда шаткая судебная постройка рассыпалась, крики злорадства и ярости достигли апогея, люди вопили и проклинали, целовались, плакали. Здесь стояли англичане, охраняемые своими слугами, там — Азиз, без чувств, на руках у Хамидуллы. Победа — на этой стороне, поражение — на той, — на один миг антитеза была полная. Затем жизнь вернулась к своим сложным комбинациям, один за другим люди стали выкарабкиваться из помещения, стремясь к своим различным целям, прошло немного времени — и на арене фантастических событий не осталось никого, кроме прекрасного нагого бога. Не сознавая, что произошло нечто необычайное, он продолжал дергать за веревку от пунки, глядеть на опустевшую трибуну и перевернутые почетные кресла и ритмически колебать клубы оседающей пыли.

Глава двадцать пятая

Мисс Кестед отреклась от своих. Покинув их, она окунулась в поток туземцев — мелких лавочников — и была увлечена им к выходу из помещения суда. Ее окутал тонкий неописуемый запах базаров, более нежный чем запах лондонских трущоб, но более спокойный: клочок надушенной ваты, торчащий в ухе старика, остатки пана, застрявшего в его черных зубах, душистые пудры, масла — традиционный аромат Востока, но смешанный с человеческим потом, как если бы великий король запутался в сетях позора и не мог из них выбраться, или как если бы солнечный жар сварил и спек в одну массу всю славу мира. Они не обращали на нее внимания. Они пожимали друг другу руки через ее плечо, кричали сквозь нее, — потому что когда индус начинает игнорировать своих владык, он самым искренним образом перестает замечать их существование. Она не находила себе места в ею же созданном мире, и в этот момент она столкнулась с Фильдингом.

— Что вам здесь нужно?

Считая его своим врагом, она молча вышла на освещенную солнцем улицу. Он крикнул ей вслед:

— Куда вы идете, мисс Кестед?

— Не знаю.

— Нельзя вам так бесцельно блуждать. Где автомобиль, в котором вы приехали?

— Я пойду пешком.

— Что за безумие... Говорят, назревают беспорядки... Полиция забастовала, никто не знает, что будет дальше. Почему вы не со своими?

— Следует мне к ним присоединиться? — спросила она бесстрастно. Она чувствовала себя опустошенной, ни на что не годной; духовные силы ее были исчерпаны.

— Вам не удастся, уже слишком поздно. Каким образом добраться до служебного входа, на ту сторону? Пойдемте со мной сюда, быстро, — я посажу вас в свой экипаж.

— Сирил, Сирил, не покидайте меня, — донесся надтреснутый голос Азиза.

— Я сейчас вернусь... Сюда, и не спорьте. — Он схватил ее за руку. — Простите мою бесцеремонность, но я не в курсе чужих дел. Отошлите мой экипаж, пожалуйста, завтра, в любое время.

— Но куда же мне ехать в нем?

— Куда вам угодно. Как я могу знать ваши намерения?

Виктория благополучно стояла в маленькой боковой улочке, но лошадей не было, так как саис, не рассчитывая на столь внезапное окончание процесса, увел их прочь, чтобы сходить в гости к приятелю. Она послушно вошла в экипаж. Мужчина не мог оставить ее одну, так как смятение все возрастало, и в нем прорывались нотки фанатизма. Главная дорога, ведшая через базары, была блокирована, и англичане пробирались в резиденцию окольными путями; они ползли как гусеницы, и перебить их всех ничего не стоило.

— Что... что это такое вы делали? —вскричал он вдруг. — Играли, изучали жизнь — или что?

— Сэр, я предназначаю это для вас, сэр, — прервал его один из его учеников, бежавший вдоль по улице с гирляндой жасмина в руках.

— Не надо мне этого вздора; уходи прочь.

— Сэр, я лошадь, мы будем вашими лошадьми, — крикнул другой, поднимая в воздухе оглобли виктории.

— Отыщи моего саиса, Рафи, будь хорошим мальчиком.

— Нет, сэр, это для нас большая честь.

Ученики выводили Фильдинга из терпения. Чем больше они ему воздавали почестей, тем меньше они его слушались. Они опутали его гирляндами жасмина и роз, задели крылом экипажа о стену и продекламировали стихотворение, что привлекло в тихую улочку целую толпу.

— Скорей входите, сэр; мы повезем вас процессией. — И, наполовину почтительно, наполовину дерзко, они втолкнули его в коляску.

— Не знаю, по душе ли вам это, но во всяком случае вы в безопасности, — заметил он.

Экипаж выкатился на главный базар, где он произвел некоторую сенсацию. Мисс Кестед так ненавидели в Чандрапоре, что ее отречению не поверили, и прошел слух, что ее поразил гнев божества посреди ее лживых речей. Но, увидев ее сидящей вместе с героическим директором колледжа, они приветствовали ее (некоторые обращались к ней как к м-с Мур) и украшали ее гирляндами, чтобы сравнять с ним. Полубоги-полупугала, с цветочными колбасами на шеях, они были влекомы следом за победным ландо Азиза. К приветствиям, встречавшим их, примешивалась некоторая доля насмешки. Англичане всегда тянутся друг к другу! Такова была критика. И она не была несправедливой. Фильдинг был с этим согласен, зная, что если бы произошло какое-либо недоразумение и его союзники напали бы на молодую девушку, ему пришлось бы умереть, защищая ее. Он вовсе не хотел умирать из-за нее он хотел радоваться вместе с Азизом.

Куда направлялась процессия? К друзьям, к врагам, к бунгало Азиза, к бунгало коллектора и больнице Минто, где главный врач должен извиваться в прахе, а пациенты (которых принимали за заключенных) должны быть освобождены, в Дели, в Симлу. Школьники думали, что она направляется к колледжу. Дойдя до одного из перекрестков, они свернули с коляской вправо, боковыми переулками спустились с холма, вошли через садовые ворота в манговую плантацию, и таким образом вокруг Фильдинга и мисс Кестед воцарились мир и спокойствие. Деревья были покрыты обильной глянцевитой листвой и легкими зелеными плодами, водоем дремал; а за ним подымались чудесные синие арки летнего дома.

— Сэр, мы побежим к другим; сэр, это немножко тяжелый груз для наших рук, — послышались голоса.

Фильдинг повел беглянку в свой кабинет и сделал попытку позвонить Мак-Брайду. Попытка не удалась — провода были перерезаны. Все слуги его дезертировали. Опять не мог он покинуть ее. Он предоставил ей две комнаты, снабдил ее льдом, питьем и бисквитами, посоветовал лечь и лег сам, — ничего другого не оставалось делать. Прислушиваясь к удаляющемуся шуму процессии, он чувствовал беспокойство и досаду, и радость его в сущности была испорчена недоумением. Это была победа, но очень странная победа.

В эту самую минуту Азиз кричал: «Сирил, Сирил...» Сидя в тесном экипаже, вместе с Наваб-Бахадуром, Хамидуллой, Махмудам Али, своими двумя маленькими сыновьями и целой кучей цветов, он не был доволен; ему хотелось быть окруженным всеми, кто любит его. Победа не давала наслаждения, он слишком много страдал. С момента своего ареста он был конченным человеком, он упал на землю, как раненое животное; он отчаялся, не из трусости, но потому что слово англичанки всегда будет иметь больше веса, чем его слова. «Это судьба»—сказал он; и снова: «это судьба», — когда его опять заключили в тюрьму после мохаррема. Все, что в это страшное время действительно существовало, была человеческая привязанность, и привязанность была единственным чувством, вернувшимся к нему в первые болезненные минуты свободы.

— Почему Сирил не следует за нами? Давайте вернемся.

Но процессия не могла вернуться. Словно змея в канаве, продвигалась она по узкому базару по направлению к бассейну-майдану, где она свернется и будет решать, на какую добычу кинуться.

— Вперед, вперед, — кричал Махмуд-Али, каждое слово которого стало воплем. — Долой коллектора, долой инспектора полиции.

— Мистер Махмуд-Али, это неразумно, — взывал Наваб-Бахадур; он знал, что ничего нельзя достигнуть нападением на англичан, которые упали в яму, вырытую ими же самими, и которых лучше там и оставить; кроме того, он был крупным собственником и порицал анархию.

— Сирил, опять вы меня оставили, — восклицал Азиз.

— Однако какая-то мирная демонстрация необходима, — сказал Хамидулла, — иначе они подумают, что мы боимся.

— Долой главного врача... спасите Нуреддина!

— Нуреддина?

— Они мучают его.

— О, боже мой...

Ибо это тоже был один из друзей.

— Это не так. Я не хочу, чтобы мой внук служил предлогом для нападения на больницу, — запротестовал старик.

— Нет, это так. Каллендар похвалялся до суда. Я сам слышал сквозь татти, он сказал; «Я помучил-таки проклятого чернокожего».

— О боже мой, боже мой... Он назвал его проклятым чернокожим?

— Они положили ему на раны перец вместо дезинфекции.

— Мистер Махмуд-Али, это невероятно; немножко суровости не повредит парню, он нуждается в дисциплине.

— Перец. Главный врач сам сказал. Они надеятся погубить нас одного за другим; это им не удастся.

Весть о новом оскорблении привела толпу в ярость. До сих пор она двигалась бесцельно, ей недоставало свежей обиды. Выйдя на майдан и увидев выцветшие своды больницы, они с ревом потащились к ней. Было около полудня. Земля и небо были до безумия безобразны, дух зла опять бродил вокруг. Наваб-Бахадур один противился ему и говорил себе, что слух, очевидно, ложный. Он только на прошлой неделе видел своего внука в больнице. Но и его течение несло вперед, к новой пропасти. Спасти Нуреддина, расправиться в отместку с майором Каллендаром, а затем придет черед и всей резиденции.

Но катастрофа была отвращена, и отвратил ее доктор Панна Лал.

Доктор Панна Лал предложил свои услуги в качестве свидетеля обвинения, надеясь угодить англичанам, а также потому, что он ненавидел Азиза. Когда процесс потерпел крах, он очутился в весьма неприятном положении. Он увидел приближение кризиса раньше, чем большинство присутствующих, выбрался из зала суда до того, как м-р Дас кончил, и помчался, погоняя Пегого, через базары, спасаясь от грядущего возмездия. В больнице он будет в безопасности: майор Каллендар не даст его в обиду. Но майор не явился, и дело теперь обстояло хуже чем когда- либо: собралась целая толпа, сплошь жаждущая его крови, а санитары взбунтовались и не желали помочь ему перебраться через заднюю стену или, вернее, подымали его кверху, а затем роняли, к великому удовлетворению пациентов. В порыве отчаяния он вскричал:

— Человек может умирать только один раз! — и заковылял через двор навстречу нашествию, делая салям одной рукой, а в другой держа бледножелтый зонтик.

— О, простите меня, — захныкал он, приближаясь к победному ландо. —О доктор Азиз, простите мне мои скверные лживые слова.

Азиз молчал, остальные напрягли шеи и подняли подбородки кверху, в знак презрения.

— Я боялся, я был обманут, — продолжал умоляющий. — Относительно вашей личности я кругом ошибался. О, простите же бедного старого хакима, который давал вам молоко. О Наваб-Бахадур, вы, столь милосердный, мою ли вам требуется бедную маленькую аптечку? Возьмите же каждую проклятую бутылку.

Взволнованный, но бдительный, он увидел, что его плохой английский язык вызывает у них улыбки, и внезапно он перешел на роль шута, бросил на землю свой зонтик, наступил на него так, что ручкой его хлопнул себя по носу. Он знал, что он делает, знали это и они. В унижении подобного человека не было ничего патетического. Выходец из низов, доктор Панна Лал не обладал ничем, что могло бы быть опозорено, и он мудро решил доставить другим туземцам возможность почувствовать себя царями, потому что это должно было привести их в лучшее настроение. Когда он узнал, что они требуют Нуреддина, он закричал как козел, захлопотал как курица, чтобы только удовлетворить их требование, больница была спасена, и до самого конца дней своих он не мог понять, почему он не получил повышения за проделанную им в это утро работу. «Быстрота, сэр, быстрота подобная вашей» — таков был аргумент, обращаемый им к майору Каллендару в подкрепление требований о повышении.

Когда появился Нуреддин с забинтованным лицом, пронесся гул облегчения, как будто была взята Бастилия. Это был критический момент похода, и Наваб-Бахадуру удалось овладеть ситуацией. Он публично обнял молодого человека и затем начал речь о Справедливости, Храбрости, Свободе и Благоразумии, расположенных по рубрикам, — речь, которая охладила страсти толпы. Далее он объявил, что намерен сложить с себя пожалованный англичанами титул и проживать в качестве частного лица, просто под именем м-ра Зульфикара, для чего он немедленно направляется в свое имение. Ландо, в сопровождении толпы, повернуло обратно, кризис миновал. Марабарские пещеры легли тяжелым бременем на местную администрацию; они изменили течение многих жизней и разбили несколько служебных карьер, но они не взорвали континента и даже не смогли вывести из строя один округ.

— Сегодня вечером мы будем веселиться, — сказал старик. — Мистер Хамидулла, я поручаю вам привести наших друзей Фильдинга и Амритрао и разузнать, нуждается ли последний в специально приготовленной пище. Остальные останутся со мной. Конечно, мы не отправимся в Дилькушу до наступления вечерней прохлады. Не знаю, как себя чувствуют другие джентльмены; что касается меня, то у меня немного болит голова, и я жалею, что не подумал попросить аспирину у нашего доброго Панна Лала.

Жара между тем брала свое. Не в силах свести с ума, она одуряла, и потребовалось немного времени, чтобы большинство чандрапорских воителей заснули. Обитатели резиденции некоторое время бодрствовали, опасаясь нападения, но затем и они тоже удалились в мир сновидений, — в тот мир, где протекает треть жизни каждого человека и который некоторые пессимисты считают предварением вечности.

Глава двадцать шестая

Уже надвигался вечер, когда Фильдинг и мисс Кестед встретились и провели первую из своих многочисленных оригинальных бесед. Он надеялся, проснувшись, что найдет кого-нибудь, кто ее увезет, но колледж оставался по- прежнему изолированным от остального мира. Она спросила его, не может ли она получить «нечто вроде интервью», а когда он не ответил, сказала:

— Есть у вас какое-нибудь объяснение моего странного поведения?

— Никакого, — ответил он коротко. — Зачем выдвигать подобное обвинение, если вы собирались отказаться от него?

— В самом деле, зачем?

— Я должен бы, вероятно, быть вам признателен, но...

— Я не ожидаю признательности. Я только думала, что вы склонны, может быть, выслушать то, что я имею сказать.

— Ну, знаете, — проворчал он, чувствуя себя на положении школьника, — я не думаю, чтобы дискуссия между нами была желательна. Говоря откровенно, я принадлежу к другой стороне в этом мерзком деле.

— Разве вам не интересно было бы выслушать мою сторону?

— Не особенно.

— Я, конечно, не собираюсь говорить с вами по секрету. Вы можете все мои слова передать вашей стороне, потому что из сегодняшней беды возникло одно великое благо: у меня больше нет никаких секретов. Мое эхо исчезло, — я называла эхо этот жужжащий шум в ушах. Видите ли, я была нездорова все время после этой экспедиции в пещеры и, возможно, еще до нее.

Последнее замечание заинтересовало его; порою он именно это и подозревал.

— Что это было за нездоровье? —осведомился он.

Она притронулась рукой к голове и затем покачала ею.

— Такова была моя первая мысль, в самый день ареста: галлюцинация.

— Вы в самом деле так думаете? —спросила она с большим смирением. — Что могло бы быть причиной галлюцинации?

— В Марабаре очевидно произошло одно из трех, — сказал он, втягиваясь против воли в дискуссию. Или Азиз виновен, как думают ваши друзья; или вы сочинили все это из коварства, как думают мои друзья; или у вас была галлюцинация. Я весьма склонен, — он встал и начал ходить по комнате, — теперь, когда вы мне сказали, что чувствовали себя нездоровой еще до экспедиции, — это весьма важное показание, — я думаю, что вы сами разорвали ремешок вашего бинокля; вы были все время одна в пещере.

— Возможно...

— Можете вы вспомнить, когда вы в первый раз почувствовали себя неважно?

— Когда я пила у вас чай, в летнем доме.

— Это была несчастливая встреча. Азиз и Годболь тоже заболели после нее.

— Я не была больна, — это нечто слишком неопределенное, чтобы называть его болезнью, — оно теснейшим образом связано с моими личными делами. Я наслаждалась пением... но как раз в это время возникло какое-то тоскливое чувство, которое я не могла сразу определить... нет, тоскливое чувство — пожалуй, не то: лучше всего было бы назвать это состояние — жизнью на холостом ходу. На холостом ходу. Я помню, мы отправились с мистером Хезлопом на майдан, смотреть поло. Произошли всякие другие вещи — неважно, что именно, и каждый раз я оказывалась не на высоте положения. Я была, наверное, в таком же состоянии, когда смотрела пещеры, и вы подсказываете (ничто теперь не шокирует и не поражает меня), — вы подсказываете, что у меня была там галлюцинация, то самое — хотя и в ужасной форме, — что заставляет некоторых женщин думать, будто им было сделано предложение, хотя на самом деле его не было.

— Вы честно формулируете это, во всяком случае.

— Меня с детства приучали быть честной; беда в том, что это ни к чему не ведет.

Она понравилась ему больше, он улыбнулся и сказал:

— Это приведет нас на небеса.

— В самом деле?

— Если небеса существуют.

— Разве вы, мистер Фильдинг, не верите в небеса, если разрешите задать вам такой вопрос? — сказала она, взглядывая на него с робостью.

— Нет, не верю. Но я верю, что честность приводит нас туда.

— Как это может быть?

— Давайте вернемся к вопросу о галлюцинациях. Я внимательно следил за вами сегодня утром, когда вы давали показания, и если я не ошибаюсь, галлюцинация (то, что вы называете «жизнь на холостом ходу», — тоже хорошее слово) исчезла внезапно.

Она сделала попытку вспомнить то, что испытывала на суде, но не смогла; видение исчезало, едва только она хотела истолковать его.

— События предстали передо мной в их логической последовательности, — сказала она, но это было совсем не то.

— Я убежден, — а я, разумеется, слушал внимательно, в надежде, что вы сделаете какой-нибудь промах, — я убежден, что бедный Мак-Брайд расколдовал вас. Как только он задал вам прямой вопрос, вы дали прямой ответ, и все рухнуло.

— Расколдовал в этом смысле. Я думала, вы хотите сказать, что я видела привидение.

— Так далеко я не захожу!

— Люди, которых я очень уважаю, верят в привидения, — сказала она довольно резко. — Мой друг миссис Мур верила в них.

— Она старуха.

— Я думаю, что вам не следует быть невежливым с ней, а также и с ее сыном.

— Я вовсе не хотел быть грубым. Я только хотел сказать, что трудно противиться сверхъестественному, по мере того как становишься старше. Я чувствовал его влияние на себе. Пока еще я продолжаю без него обходиться, но какое искушение — в сорок пять лет вообразить, что мертвые продолжают жить; свои мертвецы; чужие не в счет.

— Потому что мертвые больше не живут.

— Боюсь, что нет.

— И я тоже.

На несколько секунд наступило молчание, какое часто сопровождает победы рационализма. Затем он довольно искусно извинился за свое поведение в клубе в отношении Хезлопа.

— Что говорит обо мне доктор Азиз? —спросила она после новой паузы.

— Он... он не способен был даже думать в своем несчастьи, он, разумеется, полон горечи, — сказал Фильдинг, в некотором смущении, потому что замечания, которые делал Азиз, были не только горькими, они были непристойными. Основной смысл их был таков: «я считаю позорным, что мое имя было упомянуто в связи с такой ведьмой». Его приводило в ярость, что он был обвинен женщиной, которая не обладала физической красотой; в сексуальном отношении он был настоящим снобом. Это поражало и огорчало Фильдинга. Чувственность, пока она была прямой и откровенной, не отталкивала его, но эта производная чувственность, — того типа, что приравнивает любовницу к автомобилю, если она красива, и к назойливой мухе, если она лишена этого качества, — была чужда его душевному складу, и он чувствовал средостение между собой и Азизом всякий раз как она выступала наружу. В новой форме это все то же древнее зло, пожирающее душу каждой цивилизации: снобизм, страсть к собственности, к пышному антуражу; стремление уйти от этой страсти, а не от плотских вожделений, побуждало святых удаляться в пустыни Гималаев. Чтобы переменить тему, он сказал:

— Разрешите мне закончить мой анализ. Мы с вами согласились на том, что он не злодей и вы не злодейка, и мы не вполне уверены в том, что это была галлюцинация. Существует еще четвертая возможность, которой мы должны коснуться: не был ли это кто-нибудь другой?

— Проводник.

— Совершенно верно, проводник. Я часто думал об этом. К несчастью, Азиз ударил его по лицу, он испугался и скрылся. Это в высшей степени неудачно, тем более что полиция нам не помогала, проводник не представлял для них никакого интереса.

— Может быть это был проводник, — сказала она спокойно; вопрос этот внезапно потерял для нее интерес.

— Или мог это быть кто-нибудь из этой шайки патанцев, которые бродили по всему округу?

— Кто-нибудь, кто находился в другой пещере и последовал за мной, когда проводник отвернулся?

— Возможно.

В эту минуту вошел Хамидулла, который, казалось, был не особенно обрадован, заметив их вместе. Как и все в Чандрапоре, он не мог ничего понять в поведении мисс Кестед. Он услышал ее последнее замечание.

— Алло, мой дорогой Фильдинг, — сказал он. — Наконец-то я вас выудил. Можете вы сейчас отправиться в Дилькушу?

— Сейчас?

— Я рассчитываю через несколько минут уйти, так что, пожалуйста, не считайтесь со мной, — сказала Адела.

— Телефон испорчен, мисс Кестед не может созвониться со своими друзьями, — объяснил Фильдинг.

— Многое испорчено, гораздо больше, чем когда-либо удастся починить, — сказал Хамидулла. —Все же должны существовать способы доставить эту леди в резиденцию. Возможности, предоставляемые цивилизацией, многообразны. — Он говорил, не глядя на мисс Кестед и игнорируя легкое движение, которое сделала ему навстречу ее рука.

Фильдинг, полагавший, что встреча могла бы быть вполне дружественной, сказал:

— Мисс Кестед как раз объясняла мне кое-что о своем поведении сегодня утром.

— Быть может, вернулся век чудес. Как говорят наши философы, следует быть готовым ко всему.

— Зрителям это должно было показаться чудом, — сказала Адела, взволнованно обращаясь к нему. — Суть в том, что я поняла, раньше чем стало слишком поздно, что я совершила ошибку, и я имела достаточно присутствия духа сказать об этом. Вот и все, к чему сводится мое необычайное поведение.

— Вот и все, к чему оно сводится, в самом деле, — возразил он, сотрясаясь от ярости, но держа себя в руках, так как он опасался, что она расставляет новую ловушку. — Говоря как частное лицо, в совершенно неофициальной беседе, я восхищался вашим поведением и я был в восторге, когда наши пылкие школьники украсили вас гирляндами. Но, как и мистер Фильдинг, я удивлен, хотя удивление — слишком слабое слово. Я вижу, что вы втаптываете моего лучшего друга в грязь, наносите вред его здоровью и подрываете его карьеру — насколько глубоко, этого вы, в вашем неведении относительно нашего общества и нашей религии, даже и представить себе не можете, — и потом вы внезапно встаете и заявляете: «Ах, нет, мистер Мак-Брайд, в конце концов я не вполне уверена, вы можете его, пожалуй, отпустить». Я спрашиваю себя — уж не сошел ли я с ума? Уж не сон ли это, а если сон, то когда он начался? И это, без сомнения, сон, который еще не кончился. Ибо, насколько я понимаю, это еще не все, и теперь приходит черед бедного старого проводника, сопровождавшего вас по пешерам.

— Вовсе нет, мы только обсуждали разные возможности, — вмешался Фильдинг.

— Интересное времяпровождение, но весьма длительное. На этом славном полуострове проживает сто семьдесят миллионов туземцев, и конечно же один из них входил в пещеру. Конечно, виновным является какой-нибудь туземец, мы ни в коем случае не должны в этом сомневаться. И так как, мой дорогой Фильдинг, обсуждение этих возможностей должно отнять у вас некоторое время, — тут он положил руку на плечо англичанина и стал потихоньку его раскачивать, — то не думаете ли вы, что вам лучше отправиться к Наваб-Бахадуру — или, я хочу сказать, к мистеру Зульфикару, потому что он требует теперь, чтобы его называли этим именем.

— С удовольствием, через несколько минут...

— Я только что решила, куда мне деваться, — сказала мисс Кестед. — Я отправлюсь в дак-бунгало.

— Не к Тэртонам? —сказал Хамидулла, выпучив глаза. — Я думал, что вы у них в гостях.

Чандрапорский дак-бунгало был ниже среднего уровня и во всяком случае без обслуживающего персонала. Фильдинг, продолжая раскачиваться вместе с Хамидуллой, думал независимо от него и через несколько секунд сказал:

— У меня есть более удачная мысль, мисс Кестед. Вы должны остаться здесь, в колледже. Я буду отсутствовать не меньше двух дней, и вы можете располагать помещением и вашим временем как вам будет угодно.

— Я с этим совсем не согласен. — сказал Хамидулла, выказывая все признаки крайнего недовольства. — Эта мысль никуда не годится. Весьма возможно, что сегодня вечером опять произойдет демонстрация, и представьте себе, что на колледж будет сделано нападение. Вас, мой дорогой, сделают ответственным за безопасность этой леди.

— Совершенно так же может быть сделано нападение на дак-бунгало.

— Правильно, но вы уж за него не отвечаете.

— Это верно. Я доставила всем достаточно беспокойства.

— Вы слышите! Леди сама это признает. Я боюсь не нападения со стороны нашего народа, —вы бы видели, как разумно они вели себя у больницы! — чего мы должны опасаться, это нападения, тайно организованного полицией с целью дискредитировать вас. Мак-Брайд держит для этого про запас целую банду, и тут для него как раз представился бы подходящий случай.

— Ничего не значит. Она не пойдет в дак-бунгало, — сказал Фильдинг. Он инстинктивно сочувствовал людям, попавшим в беду, — отчасти поэтому он отступился от Азиза, — и решил не бросать бедную девушку на произвол судьбы. Кроме того, после их беседы в нем вновь зародилось к ней уважение. Хотя она попрежнему напоминала строгую классную даму, она уже не стояла в позе человека, допрашивающего жизнь: теперь жизнь допрашивала ее, и благодаря этому она стала реальной личностью.

— Так куда же она пойдет? Мы никогда от нее не избавимся! — Мисс Кестед не затронула сердце Хамидуллы. Если бы она на суде проявила эмоциональность, разрыдалась, била себя в грудь и призывала имя бога, она завладела бы его воображением и вызвала бы его великодушие, — у него было достаточно того и другого. Но, принеся облегчение его восточному уму, она заморозила его, так что он едва мог поверить, что она искренна, да с его точки зрения она и не была искренной. Ибо ее поведение основывалось на холодной справедливости и честности; раскаиваясь, она не чувствовала страстной любви к тем, кого она оскорбила. В этой требовательной стране истина не является истиной, если ее не сопровождает неотступно милосердие, и еще раз милосердие, и снова милосердие. И жертва, принесенная молодой девушкой, — столь достойная по западным понятиям, — справедливо отвергалась, потому что, хотя она и исходила от сердца, само сердце не было принесено в жертву. Несколько гирлянд от школьников — вот все, чем ответила ей Индия.

— Но где она будет обедать, где ода будет спать? Я говорю — здесь, здесь, а если ее ударят по голове хулиганы, ну что ж — значит ее ударят по голове. Вот таково мое мнение. Ну-с, мисс Кестед?

— Вы очень любезны. Я должна была бы, вероятно, сказать: да; но я согласна с мистером Хамидуллой. Я не должна больше причинять вам беспокойств. Я полагаю, самое лучшее будет вернуться к Тэртонам и узнать, позволят ли они мне переночевать у них, а если они меня прогонят, я пойду в дак. Коллектор принял бы меня, я знаю это, но миссис Тэртон сказала сегодня утром, что никогда не будет со мной встречаться. — Она говорила без горечи или, как думал Хамидулла, без надлежащего достоинства. Ее цель была — причинить как можно меньше беспокойств.

— Гораздо лучше остаться здесь, чем подвергаться оскорблениям со стороны этой взбалмошной женщины.

— Вы находите ее взбалмошной? Раньше я тоже находил. Теперь — нет.

— Ну, вот и решение вопроса, — сказал адвокат, который закончил свою слегка угрожающую похвалу и отошел к окну. — Вот едет городской судья. Он едет в третьеразрядном банд-гари, в целях маскировки, он едет без сопровождающих, но это едет городской судья.

— Наконец-то, — сказала Адела резким тоном, заставившим Фильдинга бросить на нее взгляд.

— Он идет, он идет, он идет. Я падаю ниц. Я трепещу.

— Не спросите ли вы его, мистер Фильдинг, что ему нужно?

— Ему нужно вас, конечно.

— Он может даже не знать, что я здесь.

— Если хотите, я выйду к нему первый.

Когда он ушел, Хамидулла сказал ей ядовито:

— Так, так. Надо было вам еще подвергать мистера Фильдинга дальнейшим неприятностям? Он чересчур предупредителен.

Она не ответила, и между ними воцарилось полное молчание, пока не вернулся хозяин дома.

— У него есть кое-какие новости для вас, — сказал он. — Вы найдете его на веранде. Он предпочитает не входить.

— Он сказал, чтобы я вышла к нему?

— Сказал он или не сказал, вы пойдете, я полагаю, произнес Хамидулла.

Она помедлила немного, затем сказала: «Совершенно верно» и в немногих словах поблагодарила Фильдинга за его любезное отношение к ней в течение дня.

— Слава богу, с этим покончено, — заметил он, не провожая ее на веранду, потому что не считал нужным снова встречаться с Ронни.

— Оскорбительно с его стороны было не войти в дом.

— Он не мог иначе поступить после моего поведения в клубе. Хезлоп не плохо выходит из положения. Кроме того, судьба обошлась с ним довольно сурово: сегодня он получил телеграмму с извещением о том, что мать его умерла, бедная старушка.

— О, в самом деле. Миссис Мур. Очень сожалею, — сказал Хамидулла довольно равнодушным тоном.

— Она умерла на море.

— От жары, я полагаю.

— Вероятно.

— Май — неподходящий месяц, чтобы позволить старой леди путешествовать.

— Правильно. Хезлоп ни в коем случае не должен был разрешать ей уехать, и он сознает это. Что ж, поедем?

— Давайте подождем, пока счастливая чета не уберется восвояси... они невыносимо долго копаются. Ах, Фильдинг, вы не верите в привидения, насколько я помню. Я верю. Это наказание Хезлопу за то, что он увез нашу свидетельницу в целях помешать установлению алиби.

— Ну, вы заходите слишком далеко. Показания бедной старушки не имели бы никакой цены, как бы там ни кричал и ни вопил Махмуд-Али. Она не могла видеть сквозь Кава Дол, даже если бы хотела. Только мисс Кестед могла спасти его.

— Она любила Азиза, по его словам, а также Индию, а он любил ее.

— Любовь для свидетеля ни к чему, адвокату следовало бы это знать. Но я вижу, мой дорогой Хамидулла, что в Чандрапоре возникает легенда об Эсмисс Эсмур, и я не намерен мешать ее распространению.

Хамидулла улыбнулся и посмотрел на часы. Оба они сожалели о смерти м-с Мур, но они были людьми средних лет, вложившими свои чувства в другие объекты, и от них нельзя было ожидать взрывов скорби по поводу кончины случайной знакомой. Имеют значение только свои покойники. Если их на Секунду и связало чувство общей скорби, то оно сразу же прошло. Да и в самом деле, может ли один человек скорбеть всей скорбью, встречающей его по всему лицу земли, страдать всеми страданиями, которые испытывают не только люди, но и животные и растения, а может быть и камни? Душа устает уже через минуту и, боясь утерять то малое, что она в состоянии понять, она отступает под надежные прикрытия, воздвигнутые привычкой или случаем, и там страдает в одиночестве. Фильдинг встречался с покойной два или три раза, Хамидулла только однажды видел ее издали, и они были гораздо более озабочены предстоящим сборищем в Дилькуше, «триумфальным» обедом, на который они самым триумфальным образом опоздают. Они условились ничего не говорить Азизу о м-с Мур, потому что он был привязан к ней, и дурная весть может испортить ему все удовольствие.

— Ох, это невыносимо! —пробормотал Хамидулла. Мисс Кестед опять вернулась.

— Мистер Фильдинг, Ронни сказал вам об этом новом несчастьи?

Он наклонил голову.

— Увы! —Она села и застыла в неподвижности как монумент.

— Хезлоп дожидается вас, я думаю.

— Мне так хочется побыть одной. Она была моим лучшим другом, гораздо ближе мне, чем ему. Я не в состоянии быть сейчас с Ронни... Я не могу вам объяснить... Можете вы оказать мне очень большую любезность и все- таки разрешить мне остаться?

Хамидулла яростно выругался на местном наречии.

— С большим удовольствием, но желает ли этого мистер Хезлоп?

Я не спрашивала его, мы оба так взволнованы, — все это ужасно сложно, совсем не похоже на то, как обычно полагается людям вести себя в несчастьи. Каждому из нас следует побыть в одиночестве и подумать. Пожалуйста, пойдите и поговорите с Ронни еще раз.

Я думаю, на этот раз ему следует войти, — сказал Фильдинг, чувствуя, что его достоинство может претендовать хотя бы на эту небольшую дань. — Пожалуйста, попросите его войти.

Она вернулась вместе с Ронни. Он был жалок и дерзок одновременно, — по правде говоря, странное сочетание, — и сейчас же нетвердым голосом быстро заговорил.

— Я приехал, чтобы увезти мисс Кестед, но ее пребывание у Тэртонов окончилось, и пока нет никаких новых проектов, у меня теперь холостяцкая квартира...

Фильдинг вежливо прервал его.

— Достаточно, мисс Кестед останется здесь. Я только хотел быть уверен в вашем согласии. Мисс Кестед, вам лучше послать за своим слугой, если только его можно найти, но я во всяком случае оставлю распоряжение своим слугам делать для вас все что в их силах, а также скажу об этом бойскаутам. Они охраняли колледж все время, что он был закрыт, и могут продолжать охранять его и дальше. Я глубоко уверен, что вы будете здесь в такой же безопасности как где бы то ни было в другом месте. Вернусь я в четверг.

Тем временем Хамидулла, решивший не спускать врагу ни одного, хотя бы случайного укола, говорил Ронни:

— Мы слышали, сэр, что ваша мать умерла. Разрешите осведомиться, откуда пришла телеграмма?

— Из Адена.

— А на суде вы заявили, что она достигла Адена.

— Но она умерла по выходе из Бомбея, —вмешалась Адела.

— Она уже была мертва, когда выкрикивали ее имя сегодня утром. Ее, наверное, похоронили в море.

Почему-то это заставило Хамидуллу замолчать, и он прекратил свои грубые выходки, шокировавшие Фильдинга больше чем все остальное. Он молчал, пока обсуждались подробности пребывания мисс Кестед в колледже, ограничившись тем, что сказал, обращаясь к Ронни:

— Следует совершенно твердо установить, сэр, что ни мистер Фильдинг, ни кто-либо из нас не берет на себя ответственность за безопасность этой леди в Правительственном колледже, — с чем Ронни и согласился.

После этого Хамидулла со спокойной иронией стал наблюдать за поведением трех англичан с их потугами на рыцарство. Он думал о том, что Фильдинг — ужасный дурак и слабовольный человек, а также его поражало отсутствие у молодых людей чувства собственного достоинства. Когда они через несколько часов направлялись в Дилькушу, он сказал, обращаясь к сопровождавшему их Амритрао:

— Мистер Амритрао, вы прикинули, какую сумму мисс Кестед должна будет заплатить в виде компенсации?

— Двадцать тысяч рупий.

Больше об этом не было речи, но слова эти ужаснули Фильдинга. Ему невыносима была мысль, что эта странная прямодушная девушка лишится своих денег, а может быть и своего нареченного. Внезапно она заполонила его сознание. И он, утомленный безжалостным и бесконечным днем, утратил свой обычный здравый взгляд на человеческие взаимоотношения и почувствовал, что мы существуем не сами но себе, а в восприятиях друг друга, — представление, не подкрепляемое логикой, но однажды уже овладевавшее им — в тот вечер после катастрофы, когда он с веранды клуба увидел, как кулаки и пальцы Марабара разрастаются и заполняют собой все пространство темного ночного неба.

Глава двадцать седьмая

— Азиз, вы не спите?

— Нет, давайте поболтаем, давайте помечтаем о будущем.

— Я не гожусь в мечтатели.

— Тогда спокойной ночи, мой дорогой.

Триумфальный банкет закончился, и участники его лежали на плоской крыше дома м-ра Зульфикара, погруженные в сон или уставившись сквозь москитные сетки на звезды. Как раз над их головами висело созвездие Льва, и большой диск Регула был так ярок, что казалось, будто это отверстие туннеля; стоило только принять эту гипотезу, и все остальные звезды начинали казаться туннелями.

— Довольны вы нашими сегодняшними трудами, Сирил? — продолжал голос слева.

— А вы довольны?

— Да, если не считать того, что я слишком наелся. «Как желудок, как голова?» Вы знаете, Панна Дала и Каллендара прогонят.

— Вообще в Чандрапоре будет полная перетасовка.

— И вы получите повышение.

— Понизить им меня не удастся, несмотря на все желание.

— Во всяком случае мы проведем наш отпуск вместе, посетим Кашмир, может быть Персию, потому что у меня будет много денег, выплаченных мне в возмещение понесенного мною морального ущерба, —пояснил он с циничным спокойствием. — Пока вы со мной, вам не придется истратить ни одного пая. Это было моим всегдашним желанием, и вот, в результате моих несчастий, оно исполнилось.

— Вы одержали большую победу... — начал Фильдинг.

— Знаю, мой дорогой, знаю; незачем вам говорить таким торжественным и встревоженным голосом. Я знаю, что вы сейчас скажете: избавьте, о, избавьте мисс Кестед от уплаты, так чтобы англичане могли сказать: «Вот туземец, который поступил как настоящий джентльмен; если бы не его черная рожа, мы почти готовы были бы допустить его в наш клуб». Похвалы ваших компатриотов меня больше не интересуют, я стал врагом англичан и дол2кен был бы стать им гораздо раньше, это избавило бы меня от многих неприятностей.

— В том числе и от знакомства со мной.

— Знаете что, не пойти ли нам побрызгать водой в лицо Мохаммеду Латифу? Он ужасно смешной, когда это делают ему во сне.

Это замечание было не вопросом, а полным прекращением разговора. Фильдинг так его и понял, и наступила пауза; в нее внес приятное разнообразие небольшой порыв ветра, которому удалось овеять крышу. Банкет, хотя и шумный, был приятный, и теперь на пеструю компанию спустился благословенный досуг — неизвестный Западу, который либо работает, либо предается лени. Здесь цивилизация блуждает подобно призраку среди развалин империи, и обнаружить ее можно не в прекрасных произведениях искусства или в великих подвигах, а в жестах образованных туземцев, когда они садятся или ложатся. Фильдинг, нарядившийся в туземное платье, понял, чувствуя себя в нем необыкновенно неловко, что все его движения — лишь средства, тогда как если Наваб-Бахадур протягивал руку за пищей или Нуреддин аплодировал песне, совершалось нечто законченно прекрасное, не нуждавшееся в дальнейшем развитии. Это спокойствие жеста — Умиротворение за пределами Понимания. Когда шум, вызванный действием, прекращается, оно проявляется и раскрывает цивилизацию, которую Запад может возмутить, но которой он никогда не овладеет. Рука простерта навсегда, в приподнятом колене — вечность могилы, но лишенная ее печали. Азиз был в этот вечер преисполнен цивилизацией, самодовольный, полный достоинства, скорее суровый, и собеседник его сказал ему несколько недоверчиво:

— Да, конечно вы должны обойтись с мисс Кестед помягче. Она должна оплатить все ваши издержки, это будет только справедливо, но не обращайтесь с ней как с побежденным врагом.

— Богата она? Я поручаю вам разузнать.

— Суммы, о которых говорили за ужином, когда все вы пришли в такое возбуждение, — они разорят ее, они совершенно несуразны. Смотрите...

— Я смотрю, хотя стало довольно-таки темно. Я вижу, что Сирил Фильдинг действительно милейший человек и мой лучший друг, но в некоторых отношениях совершенный безумец. Вы думаете, что обойдясь мягко с мисс Кестед, я создам лучшую репутацию себе самому и туземцам вообще. Нет, нет, это будет истолковано как слабость и как попытка получить повышение по службе. Я решил не иметь больше ничего общего с Британской Индией, самым серьезным образом. Я буду искать службу в каком-либо из мусульманских государств — Хайдерабаде, Бопале, где англичане уже не смогут оскорбить меня. Не давайте мне других советов.

— Во время нашей долгой беседы с мисс Кестед...

— Я не желаю слушать ваших долгих бесед.

— Успокойтесь. Во время нашей долгой беседы с мисс Кестед я начал лучше понимать ее характер. Он у нее не легкий, поскольку она синий чулок. Но она совершенно непосредственная и очень мужественная девушка. Когда она убедилась, что ошибается, она разом остановилась и заявила об этом. Я хочу, чтобы вы поняли, что это значит. Ее окружают все ее друзья, весь британский радж[27] подстрекает ее и толкает вперед. Она останавливается и разбивает в прах все эти хитросплетения. На ее месте я по боялся бы это сделать. Но она сделала и едва не стала национальной героиней, если бы мои ученики не свернули в боковые улицы до того, как толпа воспламенилась. Отнеситесь к ней предупредительно. В самом деле не следует, чтобы ей пришлось узнать худшее, что могут дать оба мира. Я знаю, чего захотят все они, — он указал на закутанные тела, разбросанные по крыше, — но вы не должны их слушать. Будьте милосердны. Действуйте подобно одному из ваших шести могольских императоров или как все шесть соединенные воедино.

— Даже и могольские императоры не оказывали милосердия, если у них предварительно не просили прощения.

— Она попросит прощения, если дело сводится к этому, — воскликнул он, приподымаясь. — Вот послушайте, что я вам сейчас скажу. Продиктуйте мне какой захотите текст, и завтра в это время я вам его принесу подписанным. Это будет не взамен всяких публичных извинений, которые она вам принесет по закону, — это добавочно.

— «Дорогой доктор Азиз, я жалею, что вы не вошли в пещеру; я отвратительная старая ведьма, и это был мой последний шанс». Подпишет она это?

— Ладно, ладно, спокойной ночи, после этого можно только спать.

— Пожалуй, что и так, спокойной ночи.

— Ах, как бы я хотел, чтобы вы не говорили таких вещей, — продолжал Фильдинг после паузы. — Это единственное в вашем характере, с чем я не могу примириться.

— Я мирюсь со всем, что есть в вашем характере, так что же тут поделаешь?

— Мне больно, что вы так говорите. Спокойной ночи.

Наступило молчание, затем сонный, но проникнутый глубоким чувством голос сказал:

— Сирил, мне пришла в голову мысль, которая будет приятна вашей нежной душе: я посоветуюсь с миссис Мур.

Открыв глаза и видя тысячи звезд, он не мог ответить: они заставляли его молчать.

— Ее мнение будет решающим; я могу доверять ей абсолютно. Если она скажет мне, чтобы я простил эту девушку, я сделаю это. Она не посоветует мне ничего, что шло бы в ущерб моей настоящей и подлинной чести, как это можете сделать вы.

— Давайте поговорим об этом завтра утром.

— Разве это не странно? Я все время забываю, что она уехала из Индии. Когда в суде выкрикивали ее имя, я воображал, что она присутствует. Я закрыл глаза, я нарочно обманывал себя, чтобы заглушить боль. А сейчас я опять забыл. Мне придется написать. Она теперь уже далеко, на пути к Ральфу и Стелле.

— К кому?

— К своим другим детям.

— Я не слыхал о других детях.

— Как у меня два мальчика и одна девочка, так и у миссис Мур. Она рассказала мне об этом в мечети.

— Я так мало знал ее.

— Я встречался с ней только три раза, но я знаю, что она настоящая дочь Востока.

— Вы такой чудак... С мисс Кестед вы не хотите поступить великодушно, а в отношении миссис Мур вы проявляете такие изысканно-рыцарские чувства. Мисс Кестед во всяком случае поступила сегодня утром очень благородно, тогда как старая леди никогда ничего не сделала для вас; то, что она выступила бы в вашу защиту, является произвольным предположением, основанным на досужей болтовне слуг. Ваши чувства, Азиз, повидимому никогда не соответствуют их объектам.

— Разве чувства — это мешок с картофелем, чтобы их отмеривать, по стольку-то за фунт? Разве я машина? Теперь мне еще, пожалуй, скажут, что мои эмоции могут износиться благодаря употреблению.

— Я думаю, что могут. Это подсказывает здравый смысл. Вы не можете съесть пирог и все же иметь его, даже в мире духовном.

— Если вы правы, никакая дружба не имеет смысла; все сводится только к тому, чтобы давать и брать или давать и возвращать, что отвратительно, и нам всего лучше было бы броситься через этот парапет вниз и убиться. Что-нибудь случилось с вами сегодня вечером, что вы становитесь таким материалистом?

— Ваша несправедливость хуже моего материализма.

— Так, так. Еще на что-нибудь жалуетесь? —Он был добродушно и дружески настроен, но в то же время в нем было что-то слегка устрашающее. Пребывание в тюрьме ввело его характер в определенные русла и лишило его той способности к внезапным изменениям, которой он обладал прежде. —Если мы хотим быть навеки друзьями, гораздо лучше вам изложить передо мной все свои затруднения. Вам не нравится миссис Мур, и вы недовольны, что мне она нравится; но современем она и вам понравится.

Когда о человеке, уже умершем, говорят как о живом, в беседу проникает нездоровый элемент. Фильдинг не смог выдержать напряжения дольше и выпалил:

— К сожалению я должен сказать, что миссис Мур умерла.

Но Хамидулла, который прислушивался к их разговору и не желал, чтобы праздничный вечер был испорчен, крикнул с соседней постели:

— Азиз, он водит тебя за нос, не верь ему, злодею.

— Я не верю ему, — сказал Азиз; он привык к шуткам, даже такого рода.

Фильдинг ничего не сказал больше. Факты суть факты, и утром все узнают о смерти м-с Мур. Но его поразила мысль, что человек в сущности не умирает до тех пор, пока его смерть не почувствуют другие. Пока вокруг его смерти существует какое-либо недоразумение, он обладает своего рода бессмертием. Это подтверждалось опытом из его собственной практики. Много лет тому назад он потерял близкого друга, женщину, верившую в загробную жизнь и убеждавшую его, что после испытаний и случайностей земного существования они встретятся снова на небесах. Фильдинг был откровенным, беспримесным атеистом, но уважал все убеждения своего друга: без этого дружба не может существовать. И некоторое время ему казалось, что умершая ожидает его, а когда эта иллюзия рассеялась, она оставила по себе пустоту, которая была почти чувством виновности: «Это уже настоящий конец, — подумал он, — и я нанес ей последний удар». В этот вечер он пытался убить м-с Мур на крыше дома Наваб-Бахадура; но она опять ускользнула от него, и атмосфера осталась спокойной. Вот взошла луна — бледный полумесяц, предваряющий восход солнца, — и вскоре люди и волы начали свой бесконечный труд, и изящная интермедия, которую он пытался сократить, пришла к своему естественному завершению.

Глава двадцать восьмая

Она была мертва — предана морским глубинам еще по пути на юг, ибо суда, отходящие из Бомбея, не могут взять курс на Европу пока не обогнут Аравию; когда солнце коснулось ее в последний раз и тело ее было опущено в иную Индию — Индийский океан, — она проникла в тропики глубже, чем когда-либо ей это удавалось сделать на суше. После себя она оставила чувство острой неловкости, потому что смерть придает судну дурную славу. Кто такая была эта м-с Мур? По прибытии в Аден леди Меллаиби телеграфировала, написала письмо, сделала все, что диктовала любезность, но супруга генерал-губернатора отнюдь не жаждет подобных переживаний, и она повторяла себе: «Я провела с этой бедняжкой всего лишь несколько часов, пока она не заболела; в самом деле, это была совершенно ненужная неприятность, она только портит возвращение на родину». Привидение сопровождало пароход вдоль по Красному морю, но проникнуть в Средиземное ему не пришлось. Где-то около Суэца всегда происходит изменение социальной атмосферы: влияние Азии ослабевает, и начинает чувствоваться влияние Европы, и вот во время этого перехода судно избавилось окончательно от м-с Мур. В Порт-Саиде начался штормовой северный ветер. Погода стояла такая холодная и пронизывающая, что пассажиры не могли себе представить, чтобы этот холод не ворвался в только что покинутую ими страну, но там, в согласии с обычными ее законами, становилось все жарче и жарче.

В Чандрапоре эта смерть воплотилась в более тонкие и более прочные формы. Возникла легенда, будто какой-то англичанин убил свою мать за то, что она пыталась спасти жизнь туземцу, — и в этой легенде содержалось достаточно элементов истины, чтобы доставить неприятности властям. Иногда речь шла об убийстве коровы или о крокодиле с кабаньими клыками, который выполз из Ганга. Бороться с подобного рода вздором гораздо труднее, чем с солидными выдумками. Он прячется в кучах мусора и передвигается с места на место, когда никто не видит. Одновременно сообщали о двух различных могилах с останками Эсмисс Эсмур: одна находилась у кожевенного завода, вторая выше, около товарной станции. М-р Мак-Брайд посетил ту и другую и обнаружил признаки зарождающегося культа — глиняные блюдца и т. п. Будучи опытным администратором, он не предпринял ничего, что могло бы вызвать раздражение, и через неделю или две сыпь исчезла.

«За всем этим кроется пропаганда» — говорил он, забывая, что сто лет тому назад, когда европейцы еще селились в деревнях и поражали умы их обитателей, они после смерти иногда превращались в местных божков — не в целые божества, но в частицы их, добавляя к уже существующему какой-нибудь эпитет или жест, совершенно так же, как боги составляют часть великих богов, а эти последние — часть философического Брахмы.

Ронни напоминал себе, что его мать покинула Индию по своему желанию, но совесть его была не спокойна. Он поступил с ней дурно, и ему оставалось либо раскаяться (что предполагало полный духовный переворот), либо упорствовать в своем дурном отношении. Он предпочел последнее. Как надоедлива она была с этим покровительством Азизу! Какое дурное влияние она оказывала на Аделу! И теперь еще она продолжала чинить неприятности с этими глупыми «могилами», якшаясь с туземцами. В данном случае она, конечно, невиновата, но при жизни она пыталась устраивать подобные же досадные вылазки, и он ставил ей это в минус. У молодого человека было много поводов для недовольства: жара, напряженное положение в Чандрапоре, предстоящий визит генерал-губернатора, вопрос с Аделой, — и все это свивалось в причудливую гирлянду индианизацией м-с Мур. Когда умирает чья-нибудь мать, что с ней собственно затем происходит? Предположительно она отправляется на небо, — во всяком случае она удаляется. Религиозные убеждения Ронни принадлежали к разряду стерилизованных, фирмы «Привилегированная школа», не портящихся даже под тропиками. Куда бы он ни входил, — в мечеть, в пещеру или в храм, он сохранял в неприкосновенности духовные воззрения школьника старшего класса и клеймил как «слабость» всякую попытку понять эти различные формы религии. Взяв себя в руки, он изгнал мать из своего сознания. В свое время он и его сводные брат и сестра установят памятную дощечку в Норсгемптоншайрской церкви, где она была прихожанкой, с указанием дат ее рождения и смерти, а также того факта, что она погребена в море. Этого будет достаточно.

А Адела? —ей придется тоже уехать; он надеялся, что она сама заговорит об этом теперь же. Не может же он в самом деле на ней жениться — это означало бы крушение всей его карьеры. Несчастная, жалкая Адеда... Она продолжала жить в колледже, благодаря любезности Фильдинга, — неподобающее и унизительное положение, но никто не захотел бы ее принять в резиденции. Он решил отложить разговор с ней до судебного решения. Азиз подал на нее ко взысканию. Затем он попросит ее освободить его. Она убила его любовь, которая, впрочем, никогда не была особенно прочной; до брака дело никогда бы не дошло, если бы не происшествие с автомобилем Наваб-Бахадура. Она принадлежала к бесцветному академическому периоду его жизни, который он давно перерос; Грасмир, глубокомысленные разговоры и прогулки и тому подобные вещи.

Глава двадцать девятая

Прибытие генерал-губернатора провинции явилось дальнейшей стадией ликвидации марабарского дела. Сэр Гилберт, хотя и не был просвещенным человеком, придерживался просвещенных мнений. Избавленный в течение своей долгой карьеры в министерстве по делам Индии от необходимости личного соприкосновения с населяющими ее народами, он был способен говорить о них вежливо, сокрушаясь по поводу расовых предрассудков. Он приветствовал исход процесса и поздравил Фильдинга с тем, что тот «с самого начала встал на широкую, разумную, единственно возможную великодушную точку зрения. Говоря конфиденциально...» — Фильдинг терпеть не мог конфиденциальностей, но сэр Гилберт настаивал на их сообщении: — «делом злоупотребили некоторые из наших друзей там, на холме», которые не понимают, что «стрелки часов движутся вперед, а не назад» и т. д. Одно он может гарантировать; директор колледжа получит в самой сердечной форме приглашение вновь вступить в члены клуба, и он просит его, нет — приказывает ему принять это приглашение. Он вернулся на свои гималайские высоты весьма удовлетворенный; сколько денег придется заплатить мисс Кестед, подлинная суть того, что произошло в пещерах, — это были местные детали, нисколько его не касавшиеся.

Фильдинг все больше и больше втягивался в дела мисс Кестед. Колледж оставался закрытым, и он ел и спал у Хамидуллы, так что у нее не было никаких причин не проживать там и дольше, если ей так хотелось. На ее месте он предпочел бы уехать, чем терпеть неискреннюю и рассеянную вежливость Ронни, но она дожидалась, чтобы исполнились до конца положенные ей сроки пребывания здесь. Иметь крышу над головой, сад, где можно пройтись в краткие минуты прохлады, — вот и все, что ей было нужно, и он был в состоянии обеспечить ее тем и другим. Несчастье раскрыло перед ней границы ее возможностей, и он понял теперь, каким она обладала превосходным, твердым характером. Смирение ее было трогательно. Она никогда не жаловалась на то, что ей пришлось узнать худшие стороны обоих миров; она рассматривала это как справедливое наказание за свою глупость. Когда он намекнул ей, что ей было бы уместно принести извинения Азизу, она сказала с горечью:

— Ну, конечно. Я сама должна была бы об этом подумать, мое чутье никогда не помогает мне. Почему я не бросилась к нему сразу после суда? Да, разумеется, я напишу ему извинительное письмо, но только, пожалуйста, продиктуйте мне его.

Вдвоем они состряпали письмо, искреннее и полное трогательных фраз, но как письмо оно не было трогательным.

— Должна я написать другое? —спросила она. —Все это пустяки, если только я могу исправить зло, которое я причинила. Я могу сделать то правильно и это правильно, но если соединить то и другое вместе, получается неправильно. Это недостаток моего характера. До сих пор я никогда не замечала его. Я думала, что если я буду справедливой и буду задавать вопросы, я справлюсь с любым затруднением.

Он ответил:

— Наше письмо не удалось по очень простой причине, которую нам лучше сразу же уяснить себе: вы не питаете искреннего чувства ни к Азизу, ни к туземцам вообще. — Она согласилась с этим. — Когда я в первый раз встретился с вами, вы выражали желание увидеть Индию, не ее обитателей, и у меня сразу промелькнула мысль: «Ну, это далеко не поведет». Туземцы всегда знают, любят их или нет — в этом их не проведешь. Справедливость их никогда не удовлетворяет, и вот почему Британская Империя построена на песке.

Тут она сказала:

— Но люблю ли я кого-нибудь, в сущности?

Предположительно она любила Хезлопа, и он переменил тему, потому что эта сторона ее жизни его не касалась.

Его индийские друзья, с другой стороны, немножко переоценивали свои силы. Победа, которая англичан сделала бы ханжами, придала им воинственность. Они жаждали перейти в наступление и для этого открывали все новые обиды и несправедливости, из которых многие вовсе не существовали. Они страдали от обычного разочарования, сопровождающего военные действия. Цели борьбы и плоды победы никогда не совпадают; последние, конечно, обладают ценностью, и лишь святой пренебрегает ими, но обещание бессмертия, содержащееся в них, исчезает, как только они попадают в руки победителя. Хотя сэр Гилберт был вежлив почти до приторности, организация, представителем которой он являлся, ни в какой мере не склонила голову. Английский бюрократизм оставался на месте, столь же всепроникающий и столь же неприятный, как солнце; и что следует против него предпринять — было не особенно ясно даже Махмуду-Али. Делались попытки шуметь и устраивать мелкие беспорядки, а позади всего этого выступало искреннее, но довольно туманное стремление к образованию. «Мистер Фильдинг, нам всем надо быстро получить образование».

Азиз был дружествен и высокомерен. Он уговаривал Фильдинга «поддаться Востоку», как он выражался, и жить, любовно уповая на него. «Вы можете рассчитывать на меня, Сирил». Это не подлежало сомнению, к тому же Фильдинг не имел никаких корней среди своих соотечественников. И все же он не в состоянии был стать своего рода Мохаммедом Латифом. Когда они спорили по этому поводу, в их беседу вмешивалось нечто от расовой проблемы, — без горечи, но неизбежно, подобно цвету их кожи: кофейный против розовато-серого. И Азиз в таких случаях заключал:

— Разве вы не видите, что я вам благодарен за вашу помощь и хочу отплатить вам?

И собеседник его неизменно возражал:

— Если вы хотите отплатить мне, избавьте мисс Кестед от уплаты денег.

Нечуткость в отношении Аделы была ему неприятна. Со всех точек зрения было справедливо проявить к ней великодушие, и однажды ему пришло в голову апеллировать к памяти м-с Мур. Азиз ведь так высоко, хотя и фантастически, ценил м-с Мур. Ее смерть причинила неподдельное горе его чувствительному сердцу; он плакал как ребенок и велел плакать также своим трем детям. Не было никакого сомнения, что он уважал и любил ее. Первая попытка Фильдинга потерпела неудачу. Ответ гласил:

— Я вижу вашу уловку. Я хочу им отомстить. Почему я должен подвергаться оскорблениям и страдать, почему содержимое моих карманов должны предавать гласности, а фотографию моей жены — таскать в полицию? А кроме того я нуждаюсь в деньгах, — чтобы воспитать моих двух мальчиков, как я объяснял ей.

Но он начал сдаваться, и Фильдинг не постеснялся прибегнуть к некоторой некромантии. Как только разговор заходил об уплате компенсации, он упоминал имя покойной. Подобно другим пропагандистам, которые изобрели ее могилу, он воздвиг сомнительный образ ее в сердце Азиза, не говоря ничего, что он считал неправдой, но создавая в то же время нечто очевидно весьма далекое от истины. Азиз уступил внезапно. Он почувствовал, что м-с Мур желает, чтобы он пощадил женщину, собиравшуюся выйти замуж за ее сына, что это единственная почесть, которую он может воздать ее памяти, и он в страстном и великолепном порыве отказался от всякой компенсации, требуя лишь возмещения издержек. Это был превосходный поступок, не завоевавший ему, как он и предвидел, симпатий англичан. Они попрежнему были уверены в его виновности, продолжали верить в это до конца своей служебной карьеры, и можно еще услышать, как отставные англо-индийцы в Тэнбридж Уэллс или в Чельтенхеме потихоньку рассказывают друг другу:

— Это марабарское дело, которое рухнуло, потому что у бедной девушки нехватило духу дать показания, — это была тоже скверная история.

Когда дело таким образом официально закончилось, Ронни, которого собирались перевести в другую часть провинции, подошел к Фильдингу и сказал со своей обычной принужденностью:

— Я хочу поблагодарить вас за помощь, которую вы оказали мисс Кестед. Она, конечно, не собирается дольше злоупотреблять вашим гостеприимством; она действительно решила вернуться в Англию. Я только что уладил для нее дело с проездом. Насколько я понимаю, ей было бы приятно повидаться с вами.

— Я сейчас же пройду к ней.

Придя в колледж, он застал ее несколько возбужденной. Он узнал, что помолвку порвал Ронни.

— Очень разумно с его стороны, — сказала она с чувством. — Мне следовало заговорить самой, но я тянула, выжидая, что произойдет дальше. Я готова была бы так и продолжать, по инерции портить ему жизнь, —делать мне нечего, я всем чужая и, сама того не замечая, становлюсь общественной язвой. — Чтобы успокоить его, она прибавила: —Я говорю только об Индии. В Англии я не собьюсь с пути. Там я на своем месте, — нет, не думайте, что я наделаю беды в Англии. Когда меня водворят туда обратно, я устроюсь и займусь какой-нибудь профессией. У меня достаточно денег, чтобы начать что-нибудь, и куча друзей, таких же, как я сама. Все будет благополучно. — Затем, со вздохом: — Но ах, сколько беспокойств причинила я здесь всем... Я никогда не смогу этого забыть. Я так тщательно обдумывала, следует нам вступать в брак или нет... и в конце концов мы с Ронни расстаемся и даже не опечалены. Нам вообще не следовало думать о браке. Вы не были поражены, когда была первоначально объявлена наша помолвка?

— Не особенно. В мои годы редко поражаешься, — сказал он, улыбаясь. —Во всяком случае брак — вещь абсурдная. Ничтожные причины вызывают его и заставляют продолжаться. С одной стороны его подпирают социальные установления, с другой — теологические, но ведь ни то, ни другое не составляет брака, не правда ли? У меня есть друзья, которые не могут вспомнить, почему они женились, а их жены — почему они вышли замуж. Я подозреваю, что в большинстве это происходит по воле случая, хотя потом и придумываются всякие благородные причины, — В вопросах брака я циник. — Я — нет. Этот ложный старт произошел целиком по моей вине. Я не могла принести Ронни ничего, что принести следовало, вот почему он и отказался от меня. Я вошла в эту пещеру с мыслью: люблю ли я его? Я еще не говорила вам об этом, мистер Фильдинг. Я не считала себя в праве. Нежность, уважение, личное общение — их я пыталась поставить на место... на место...

— Я больше не нуждаюсь в любви, — произнес он, подсказывая ей нужное слово.

— Я тоже. Мой здешний опыт вылечил меня. Но я хочу, чтобы другие нуждались в ней.

— Однако, чтобы вернуться к нашей первой беседе (ибо, я полагаю, это последняя)—когда вы вошли в эту пещеру, кто же последовал за вами, или никто не последовал? Можете вы теперь сказать? Мне не хотелось бы, чтобы это так и осталось висеть в воздухе.

— Пусть это будет проводник, — сказала она безразличным тоном. — Это никогда не удастся узнать. Я словно провела в темноте пальцем по полированной стене и не могу двинуться дальше. Я стою перед какой-то преградой — и вы тоже. Миссис Мур — та знала.

— Как могла она знать то, чего мы не знаем?

— Телепатия, может быть.

Назойливое, пустое слово шлепнулось на землю. Телепатия? Хорошенькое объяснение! Лучше уж взять его обратно, что Адела и сделала. Она истощила все свои духовные возможности, и он также. Существуют ли потусторонние миры, которых им никогда не удастся коснуться, или их сознанием охвачено все, что возможно? Этого они не могли сказать. Они лишь убеждались, что взгляды их более или менее одинаковы, и находили в этом удовлетворение. Может быть жизнь — загадка, а не путаница; они не могли этого сказать. Может быть сотни Индий, которые суетятся и спорят, едины, и вселенная, которую они отображают, тоже едина. У них не было аппарата, с помощью которого они могли бы судить об этом.

— Пишите мне, когда приедете в Англию.

— Буду писать, часто. Вы были необычайно добры. Я поняла это теперь, уезжая. Мне так хотелось бы сделать что-нибудь для вас в свою очередь, но я вижу — у вас есть все, чего вы желаете.

— Пожалуй, что так, — ответил он после паузы. — Я никогда не чувствовал себя здесь счастливее и увереннее. Я действительно умею ладить с туземцами, и они мне доверяют. Приятно, что мне не пришлось выйти в отставку. Приятно услышать похвалу от ген-губ’а. До следующего землетрясения я остаюсь на прежних позициях.

— Конечно, эта смерть расстроила меня.

— Азиз ее тоже очень любил.

— Но она напомнила мне о том, что все мы должны умереть: все эти личные отношения, которыми мы пытаемся жить, преходящи. Я раньше думала, что смерть производит отбор, — такое представление получаешь от чтения романов, потому что некоторые из действующих лиц в конце всегда остаются и рассуждают. Теперь зато начинаешь понимать, насколько реально, что «смерть никого не щадит».

— Не увлекайтесь этой реальностью, а то вы умрете сами. В этом отрицательная сторона размышлений о смерти. Мы поддаемся тому, во что непрерывно вдумываемся. Я подвергался тому же самому искушению и должен был бросить это дело. Я хочу все-таки пожить еще немножко.

— И я тоже.

Атмосфера дружественности, словно от рукопожатия карликов, окружала их. Оба — женщина и мужчина — были в расцвете своих сил, — разумные, честные, даже утонченные люди. Они говорили одинаковым языком и придерживались одинаковых убеждений, и различие пола и возраста не становилось преградой между ними. И все же они чувствовали себя неудовлетворенными. Когда они соглашались на том, что «Я хочу все-таки пожить еще немножко» или «Я не верю в бога», эти слова сопровождались какой-то странной встречной волной, — так, словно вселенная сдвигалась с места, стремясь заполнить небольшую пустоту, или так, словно они видели свои собственные жесты с огромной высоты, — карлики беседуют, пожимают друг другу руки и уверяют друг друга, что они стоят на той же самой ступени познания. Они не думали, что они ошибаются, потому что как только честные люди начинают думать, что они ошибаются, возникает неустойчивость. Не для них — стремиться к неведомой цели превыше звезд, и они не стремились к ней. Но и на этот раз, как бывало раньше, их охватила задумчивость; тень тени мечты упала на их столь ясно очерченные личные интересы, и никогда не виданные цели снова предстали перед ними посланцами иных миров.

— И вы мне очень, очень нравитесь, если мне будет позволено сказать, — заявил он.

— Меня это радует, потому что и вы мне нравитесь. Давайте встретимся опять.

— Встретимся в Англии, если я когда-нибудь поеду в отпуск на родину.

— Но я полагаю, сейчас вы не собираетесь этого делать.

— Очень может статься. У меня, откровенно говоря, есть кое-какой план.

— О, это было бы очень мило.

Так эта тема была исчерпана. Десять дней спустя Адела уехала тем же путем, что и ее покойный друг, м-с Мур. Наступила последняя атака жары перед муссоном. Страна лежала поверженная в прах и иссушенная. Дома, деревья и поля — все были вылеплены из одинаковой коричневой массы, и море в Бомбее растекалось как суп вдоль набережных. Последнее индийское приключение доставил ей Антони, который последовал за ней на пароход и сделал попытку шантажировать ее. Она была любовницей м-ра Фильдинга, заявил он. Может быть Антони был недоволен чаевыми. Она позвонила и велела вывести его, но его заявление произвело довольно-таки скандальное впечатление, и люди избегали разговаривать с ней в течение первой половины путешествия. На всем протяжении Индийского океана и Красного моря она была предоставлена самой себе и воспоминаниям о Чандрапоре, подобным отрыжке.

С прибытием в Египет атмосфера изменилась. Чистый песок, нагроможденный по обе стороны канала, казалось стирал все тяжелое и двусмысленное, и даже Порт-Саид имел чистый и чарующий вид в розовато-сером свете утра. Она сошла там на берег в обществе американского миссионера, они совершили прогулку к памятнику Лессепса, они вдыхали целительный воздух Леванта.

— К каким обязанностям возвращаетесь вы, мисс Кестед, на вашей родине, после того как вы вкусили от тропиков? — спросил миссионер. — Заметьте, я не говорю: к чему вы обращаетесь, а к чему вы возвращаетесь. В каждой жизни должно было бы содержаться обращение и возвращение. Этот прославленный пионер, — он указал на памятник, — поможет вам понять мой вопрос. Он обращен к Востоку, он возвращается на Запад. Вы это видите по хитроумному расположению его рук, в одной из которых он держит связку сосисок.

Миссионер посмотрел на нее с юмористическим выражением, долженствовавшим прикрыть пустоту его ума. Он не имел никакого представления, что собственно он хотел сказать своими «обращениями» и «возвращениями», но он часто употреблял слова попарно, ради морального эффекта.

— Я понимаю, — ответила она. Внезапно, в ярком свете средиземноморского дня, она поняла. Ее первая обязанность по возвращении в Англию — посетить других детей м-с Мур, Ральфа и Стеллу, а затем она может обратиться к своей профессии. М-с Мур всегда старалась не соединять плоды своих двух замужеств вместе, и Аделе до сих пор не приходилось встречаться с младшей ветвью.

Глава тридцатая

Другим местным результатом процесса явилась индусско-мусульманское соглашение. Выдающиеся граждане обменивались громкими заверениями в дружбе, которые сопровождались искренним стремлением к взаимопониманию. Азиза однажды посетил в больнице весьма симпатичный человек: м-р Дас. Судья просил у него двух одолжений: средства от лишаев и стихотворения для нового ежемесячника, издаваемого его шурином. Азиз предоставил и то и другое.

— Мой дорогой Дас, почему это я должен посылать стихотворение мистеру Бхаттачарья, когда вы пытались послать меня в тюрьму? А? Разумеется это только шутка. Я постараюсь написать так хорошо, как только смогу, но я думаю, что ваш журнал предназначен для индуистов.

— Он не для индуистов, он для всех вообще индийцев, — сказал он робко.

— Такой личности, как индиец вообще, не существует в природе.

— Его не было, но он может появиться, когда вы напишете стихотворение. Вы—наш герой, весь город поддерживает вас, независимо от вероисповедания.

— Я знаю, но надолго ли это?

— Боюсь, что нет, —сказал Дас, обладавший ясным умом. — И по этой причине, если позволите мне сказать, не вводите в стихотворение много персидских выражений и не слишком много говорите о бульбуле.[28]

— Одну минутку, —сказал Азиз, кусая карандаш. Он писал рецепт. — Вот, пожалуйста. Разве это не лучше, чем стихотворение?

— Счастлив, кто умеет сочинять то и другое.

— Вы сегодня щедры на комплименты.

— Я знаю, у вас есть зуб против меня за то, что я вел этот процесс, —сказал Дас, импульсивно протягивая руку. — Вы так любезны и дружелюбны, но я всегда улавливаю иронию за вашими словами.

— Нет, нет, какие глупости! —запротестовал Азиз. Они пожали друг другу руки, полуобнявшись в позе символизировавшей согласие. Между людьми отдаленных друг от друга климатических зон всегда возможны романтические отношения, но представители различных туземных племен Индии слишком много знают друг о друге, чтобы с легкостью преодолевать непознаваемое. Их сближение всегда прозаично. — Превосходно, — сказал Азиз, похлопывая по крепкому плечу и думая про себя: «Как жалко, что они напоминают мне о коровьем навозе»; а Дас думал: «Некоторые из этих мусульман очень необузданны». Они улыбались многозначительно, стараясь прочесть друг у друга в сердце сокровенные мысли, и Дас, более склонный к ясности, сказал:

— Простите мои ошибки, поймите ограниченность моих возможностей. Жизнь, как мы знаем ее на земле, не легка.

— Ах да, насчет этого стихотворения, — откуда вы слыхали, что я порой пописываю? —спросил он, очень довольный и даже тронутый, потому что литература всегда служила для него утешением, представляла собой нечто такое, чего безобразие действительности не могло загрязнить.

— Профессор Годболь часто говорил об этом до своего отъезда в May.

— Как он узнал?

— Он тоже был поэт; разве вы не угадываете друг друга?

Польщенный предложением, он в тот же вечер сел за работу. Ощущение пера в руке стало тотчас же порождать бульбулей. Стихотворение его было опять о падении ислама и кратковременности любви; печальное и нежное, насколько это было в его силах, оно не было напитано его личным опытом и не представляло никакого интереса для этих милейших индусов. Неудовлетворенный, он кинулся в Другую крайность и написал сатиру, чересчур пасквильную для печати. Он умел выражать либо пафос, либо злость, хотя большая часть его жизни не была связана ни с тем, ни с другим. Он любил поэзию — наука была лишь приобретением, которое он откладывал в сторону, когда за ним не наблюдали, вместе с европейским платьем, — и в этот вечер он жаждал написать новую песню, которую приветствовали бы народные массы и стали бы распевать в деревнях. На каком языке должна она быть написана? И что она должна возвещать? Он дал обет чаще встречаться с туземцами-немагометанами и никогда не оглядываться назад. Это единственно разумный путь. К чему под этими широтами и в этот час слава Кордовы и Самарканда? Она прошла, и пока мы оплакивали ее, англичане занимают Дели и изгоняют нас из Восточной Африки. Даже ислам, хотя и носитель истины, кидает перекрестные лучи через путь к свободе. Песнь будущего должна быть свободна от религиозных верований.

Стихотворение для м-ра Бхаттачарья так и осталось ненаписанным, но оно принесло свои плоды. Оно подвело его к туманной и массивной фигуре родины. У него не было естественного чувства привязанности к своей родной земле, но Марабарские холмы направили его в эту сторону. Полузакрыв глаза, он делал попытку любить Индию. До тех пор пока она не станет нацией, ее сыны не будут пользоваться уважением. Он стал жестче, менее доступным. Англичане, над которыми он смеялся или которых он игнорировал, преследовали его повсюду; они даже закинули сети на его мечты.

— Большой ошибкой с моей стороны было принимать наших правителей в шутку, — сказал он на следующий день Хамидулле; тот ответил со вздохом:

— Это безусловно самый разумный способ относиться к ним, но в конечном счете неприменимый. Рано или поздно разражается катастрофа, вроде твоей, и обнаруживает их тайные помыслы на наш счет. Если бы бог самолично спустился с небес в их клуб и заявил, что ты невиновен, они бы ему не поверили. Теперь ты видишь, почему Махмуд Али и я сам теряем столько времени на всякие интриги и водимся с субъектами вроде Рам-Чанда.

— Я не выношу комитетов. Я уйду прочь.

— Куда? Тэртоны и Бэртоны везде одинаковы.

— Но не в туземном государстве.

— Я полагаю, что политики должны обладать лучшими манерами. Вот и все.

— Я хочу уехать из Британской Индии, хотя бы на какую-нибудь мелкую работу. Я думаю, там я мог бы писать стихи. Я жалею, что не живу во времена Бабура и не могу сражаться и писать в его честь. Прошло, прошло, и не имеет даже никакого смысла повторять «прошло, прошло», потому что это расслабляет нас. Нам нужно вождя, Хамидулла; это облегчило бы нам жизнь. Как бы там ни было, мы должны попробовать оценить по достоинству этих чудаков-индуистов. Я намереваюсь теперь получить место доктора в одном из их государств.

— Ну, ты заходишь слишком далеко.

— Во всяком случае не так далеко, как мистер Рам-Чанд.

— Но деньги, деньги, — они ведь ни за что не будут платить порядочного жалованья, эти дикари-раджи.

— Я все равно нигде не разбогатею, это не в моем характере.

— Если бы ты был разумен и заставил мисс Кестед заплатить...

— Я предпочел этого не делать. Спорить о прошлом бесполезно, — сказал он неожиданно-резким тоном. — Я позволил ей сохранить свое состояние и купить себе мужа в Англии, а для этого оно ей очень пригодится. Не упоминай больше об этом.

— Прекрасно, но тебе придется продолжать вести жизнь бедняка; нечего теперь думать о поездках в Кашмир, — ты должен держаться своей профессии и добиваться хорошо оплачиваемой должности, а не закапываться в каком-то лесном государстве и писать стихи. Воспитывай своих детей, читай последние научные журналы, заставь докторов-европейцев уважать тебя. Неси последствия своих собственных действий как подобает мужчине.

Азиз медленно подмигнул ему и сказал:

— Мы сейчас не в суде. Есть много путей быть мужчиной; мой путь — выражать сокровеннейшие глубины сердца.

— На это, конечно, возразить нечего, —сказал Хамидулла, тронутый. Оправившись и улыбаясь, он сказал: — Дошли до тебя эти гадкие слухи, которые где-то подобрал Мохаммед Латиф?

— О чем?

— Когда мисс Кестед проживала в колледже, Фильдинг посещал ее... довольно поздно по вечерам, как передают слуги.

— Если так, это было для нее приятное разнообразие, — сказал Азиз с выражением любопытства на лице.

— Но ты понимаешь, что я хочу сказать?

Молодой человек опять подмигнул и произнес:

— Ясно! Только то, что ты хочешь сказать, ничуть не помогает мне в моих затруднениях. Я решил уехать из Чандрапора. Вопрос только — куда? Я решил писать стихи. Вопрос только — о чем? Ты не оказываешь мне никакой поддержки. — И затем, к удивлению Хамидуллы и к своему собственному, он дал волю своим нервам. — Но кто вообще оказывает мне поддержку? У меня нет ни одного друга. Все предатели, даже мои дети. Довольно с меня друзей.

— Я только что хотел предложить тебе пройти за пурду, но там находятся трое твоих предательских детей, так что ты, наверное, не захочешь.

— Мне очень жаль, но у меня со времени пребывания в тюрьме стал такой странный нрав; возьми меня с собой, прости меня.

— У жены сейчас в гостях мать Нуреддина. Я думаю, это ничего.

— Я видел их порознь, но до сих пор не встречался с ними одновременно. Лучше ты подготовил бы их к этому удару — увидеть мою особу.

— Нет, давай сделаем им сюрприз без предупреждения, наши дамы еще так подвержены всяким глупостям. Во время твоего процесса они заявляли, что откажутсяют пурды; и те из них, которые умеют писать, составили документ в этом духе, а получился из этого сущий вздор. Ты знаешь, как глубоко они все уважают Фильдинга, но ни одна из них не повидалась с ним. Моя жена собирается, но каждый раз, когда он приходит, у нее находится какая-нибудь отговорка, — то она себя нехорошо чувствует, то ей стыдно комнаты, то у нее нет хороших сладостей, чтобы угостить его, только «слоновые уши», а если я говорю, что «слоновые уши» — любимое лакомство мистера Фильдинга, она отвечает, что он, значит, сразу распознает, как плохо они у нее приготовлены, так что она не может принять его из-за этого. Пятнадцать лет спорил я с моей бегум, мой мальчик, пятнадцать лет, и ни разу ничего не добился, а миссионеры уверяют нас, что наши женщины закабалены. Если тебе нужен сюжет для поэмы — вот он: «туземная женщина, как она есть, а не как ее изображают».

Глава тридцать первая

Азиз был лишен ощущения очевидности. Чередование эмоций определяло его веру и привело к трагическому охлаждению между ним и его другом-англичанином. Они победили, но им не суждено было увенчаться победным венцом. Фильдинг отсутствовал на какой-то конференции, и Азиз, побыв несколько дней наедине со слухами о мисс Кестед, принял их на веру. У него не было моральных возражений против того, чтобы его друзья забавлялись, и Сирил, как человек средних лет, уж не мог рассчитывать снимать сливки на рынке живого товара и должен был брать удовольствия там, где ему удавалось их найти. Но Азиз досадовал на то, что он сошелся именно с этой женщиной, которую сам он все еще рассматривал как своего врага; а кроме того, почему он не был поставлен в известность? К чему дружба, если нет откровенности? Сам он порой рассказывал вещи, которые считаются непристойными, и англичанин слушал его снисходительно, но не раскрывая никаких секретов взамен.

Он встретил Фильдинга на вокзале по его возвращении, условился пообедать с ним вместе и затем принялся осуждать его поведение обходным путем, сохраняя внешнюю веселость. У европейцев произошел открытый скандал — м-р Мак-Брайд и мисс Дерек. Теперь объяснилась глубокая привязанность мисс Дерек к Чандрапору: м-р Мак-Брайд был застигнут в ее спальне, и его жена разводится с ним.

— Этот целомудренный субъект! Он, конечно, будет сваливать вину на индийский климат. И правда ведь, мы во всем виноваты. Ну что, разве я не интересные новости припас для вас, Сирил?

— Не особенно, — сказал Фильдинг, которого мало интересовали чужие грехи. — Послушайте мои новости. — Лицо Азиза просветлело. — На конференции было решено...

— На этот вечер довольно учительских дел. Мне надо сейчас отправляться прямо в больницу, с холерой обстоит неважно. У нас уже появляются местные случаи, наряду с привозными. Вся жизнь сейчас какая-то печальная. Новый главный врач — такой же как предыдущий только он пока не смеет быть таким. К этому только ведь и сводится любая административная замена. Все мои страдания ни к чему не послужили для нас. Да, послушайте-ка, Сирил, пока я не забыл. Сплетничают и о вас, так же как о МакБрайде. Говорят, будто вы с мисс Кестед тоже стали чересчур интимными друзьями. Чтобы быть совершенно откровенным, — говорят, будто вы с ней повинны в непристойном поведении.

— Это на них похоже.

— Весь город полон этих слухов, они могут повредить вашей репутации. Вы знаете, ведь далеко не каждый — ваш сторонник. Я делал все, что в моих силах, чтобы опровергнуть эту историю.

— Не стоит труда. Мисс Кестед наконец-то убралась.

— Такая история вредит не тем, кто уезжает, а тем, кто остается в этой стране. Вообразите мой ужас и тревогу. Я почти совсем лишился сна. То мое имя сочетали с нею, теперь ваше.

— Не употребляйте таких преувеличенных выражений.

— Вроде?

— Вроде ужаса и тревоги.

— Разве я не прожил всю мою жизнь в Индии? Разве я не знаю, что способно произвести здесь дурное впечатление? — Голос его зазвучал довольно сердито.

— Да, но масштаб, масштаб. Вы всегда ошибаетесь масштабом, дорогой приятель. Очень жалею, конечно, что появился подобный слух, но эта жалость такая маленькая, — такая маленькая, что мы с успехом можем поговорить о чем-нибудь другом.

— Но вам все-таки неприятно из-за мисс Кестед? Я вижу по вашему лицу.

— Поскольку мне вообще неприятно. Я легок на подъем.

— Сирил, вас погубит ваша похвальба насчет того, что вы легки на подъем. Она повсюду создает вам врагов и внушает мне огромную тревогу.

— Каких врагов?

Поскольку Азиз имел в виду лишь самого себя, он не мог ответить. Чувствуя себя в глупом положении, он рассердился еще больше.

— Я вам давал список за списком людей, которым нельзя доверять в этом городе. На вашем месте я имел бы достаточно чутья, чтобы знать, что я окружен врагами. Вы замечаете — я говорю, понижая голос. Это потому, что я вижу, что у вас новый саис. Как я могу знать, не соглядатай ли он? —Он понизил голос. —Каждый третий слуга — соглядатай.

— Ну, так в чем же дело? —спросил он, улыбаясь.

— Вы возражаете против моего последнего замечания?

— Оно просто не трогает меня. Соглядатаи кишмя кишат как москиты, но пройдет еще много лет, пока мне встретится тот, который убьет меня. У вас что-то другое на уме.

— Нет, ничего; не будьте смешны.

— У вас что-то есть. Вы по какой-то причине недовольны мной.

Прямое нападение всегда выбивало его из седла. Он сказал:

— Так, значит, вы и мадам Адела забавлялись друг с другом по вечерам, скверный мальчик.

Эти туманные и высокопарные разговоры вряд ли способствовали шуткам. Фильдинг был так поражен тем, что сплетня принята всерьез и так раздосадован, услышав, как его называют «скверным мальчиком», что потерял самообладание и закричал:

— Ах вы, бездельник этакий! Ну уж, будь я проклят, — действительно! Забавлялся! Неужели в подобное время это возможно?

— О, я прошу искренно прощения, это было развратное восточное воображение, —ответил он веселым голосом, но раненный в самое сердце. Несколько часов после своей ошибки он внутренно истекал кровью...

— Видите ли, Азиз, в таких обстоятельствах... к тому же девушка была еще невестой Хезлопа, так что я никогда...

— Да, да; но вы не опровергали того, что я сказал, и я подумал, что это правда. Ах, боже мой — Восток и Запад. Ужасно конфузно. Не будете ли вы так любезны довезти вашего бездельника до больницы?

— Вы не обиделись?

— Ну конечно же нет.

— Если вы обиделись, надо это все разъяснить позже.

— Все уже разъяснено, —ответил он с достоинством. — Я абсолютно верю вашим словам, и об этом не приходится больше говорить.

— Разъяснить следует манеру, с которой я это сказал. Я был непреднамеренно груб. Выражаю неограниченные сожаления.

— Вся вина на моей стороне.

Подобного рода недоразумения все еще мешали их отношениям. Пауза не на месте, ложно понятая интонация, и вся беседа шла прахом. Фильдинг был встревожен, не поражен, но как дать понять это различие? Когда два человека не думают в одно и то же время о вопросах пола, всегда возникают недоразумения, взаимное недовольство и всякого рода сюрпризы, даже если они оба принадлежат к одной расе. Он принялся снова подводить итог своим чувствам в отношении мисс Кестед. Азиз прервал его:

— Да я же верю вам, верю. Мохаммед Латиф будет строго наказан за свою выдумку.

— Бросьте, это же просто сплетни—одна из тех полумертвых-полуживых вещей, которые пытаются вытеснить живую жизнь. Не обращайте на нее внимания, и она исчезнет, как могилы бедной миссис Мур.

— Мохаммед Латиф занялся интригами. Мы вообще очень недовольны им. Удовлетворит вас, если мы отошлем его обратно к его семейству без подарка?

— Мы поговорим об М. Л. за обедом.

Глаза его застыли и приняли жесткое выражение.

— Обед. Это весьма досадно... Я забыл... Я обещал пообедать с Дасом.

— Приведите Даса ко мне.

— Он, очевидно, пригласил еще друзей.

— Вы будете обедать со мной, как мы условились, — сказал Фильдинг, глядя в сторону. — Я этого не люблю. Вы будете обедать со мной. Да, да.

Они достигли больницы. Фильдинг один продолжал путь вокруг майдана. Он был недоволен собой, но рассчитывал, что во время обеда удастся поправить дело. Около здания почты он увидел коллектора. Их экипажи были поставлены рядом, пока слуги соревновались внутри здания.

— Доброе утро; итак, вы вернулись, — сказал Тэртон ледяным тоном. — Я буду очень рад, если вы не откажете появиться в клубе сегодня вечером.

— Я принял переизбрание, сэр. Вы считаете необходимым, чтобы я пришел? Я был бы очень рад, если бы мне разрешили отсутствовать; я сегодня вечером приглашен на обед.

— Это не вопрос ваших чувств, но желание генерал- губернатора. Быть может вы спросите меня, говорю ли я официально. Да. Я буду ждать вас сегодня вечером в шесть. Мы не собираемся мешать вашим дальнейшим планам.

Он должным образом проделал мрачную маленькую церемонию. Скелеты гостеприимства потрясали костями: «Рюмку виски, еще рюмку». В течение пяти минут он говорил с м-с Блейкистон, единственной оставшейся в живых особой женского пола. Он говорил с Мак-Брайдом, который кичился своим разводом, в сознании того, что согрешил как подобает саибу. Он говорил с майором Робертсом, новым главным врачом, и с молодым Мильнером, новым городским судьей; но чем больше клуб менялся, тем больше он казался неизменным. «Все это ни к чему, — думал он, проходя на обратном пути мимо мечети, — все мы строим на песке; чем больше страна осовременивается, тем ужаснее будет катастрофа. В добром старом восемнадцатом веке, когда свирепствовали жестокость и несправедливость, некая невидимая сила восстанавливала разрушенное ими. Теперь все порождает эхо; нет никакого способа остановить эхо. Первоначальный звук может быть безобидным, но эхо — всегда зло». Это рассуждение насчет эхо находилось у Фильдинга на периферии его ума. Он никогда не был в состоянии его развить.

Оно принадлежало вселенной, которую он упустил или оттолкнул. И мечеть упустила ее тоже. Эти гулкие аркады, подобно ему самому, представляли лишь очень ограниченное убежище. «Нет бога кроме бога» недалеко уводит нас среди дебрей материи и духа; это всего лишь игра словами, религиозный каламбур, не религиозная истина.

Он нашел Азиза переутомленным и удрученным и решил не заговаривать о происшедшем недоразумении до конца вечера, — тогда это будет приемлемее. Он рассказал все насчет клуба — сказал, что пошел туда по принуждению и никогда больше не будет его посещать, если только приказание не повторится.

— Другими словами, вероятно никогда, потому что я вскоре уезжаю в Англию.

— Я думал, что вы, пожалуй, кончите Англией, —сказал он очень спокойно, затем переменил тему разговора. С чувством неловкости закончили они обед, затем вышли посидеть в могольском летнем доме.

— Я уезжаю лишь на короткое время. По казенному делу. Мое ведомство очень заинтересовано в том, чтобы удалить меня из Чандрапора на некоторое время. Они обязаны высоко ценить меня, но не нуждаются во мне. Положение создается несколько комическое.

— Какого рода это дело? Оставит оно вам много свободного времени?

— Достаточно, чтобы позидать друзей.

— Я ожидал, что вы дадите такой ответ. Вы верный друг. Теперь мы, может быть, поговорим о чем-нибудь другом?

— Охотно. На какую тему?

— О поэзии, — сказал он со слезами на глазах. — Давайте поговорим, почему поэзия потеряла силу делать людей храбрыми. Отец моей матери тоже был поэтом и сражался против вас во время мятежа. Я мог бы сравняться с ним, если бы вспыхнул новый мятеж. На самом же деле я доктор, который выиграл судебное дело и должен содержать троих детей и у которого главная тема разговора — официальные планы.

— Давайте говорить о поэзии. — Он направил свою мысль к этой невинной теме. — Вы все в печальном положении. О чем вам только писать? Вы не можете вечно твердить: «Роза увяла». Мы знаем, что она увяла. И в то же время у вас не может быть патриотической поэзии типа «О Индия, моя Индия», когда эта Индия — ничья.

— Мне нравится эта беседа. Она может привести к чему-нибудь интересному.

— Вы совершенно правы, полагая, что поэзия должна соприкасаться с жизнью. Когда я впервые познакомился с вами, вы пользовались ею как заклинанием.

— Когда вы со мной познакомились, я был ребенком. Все были тогда моими друзьями. Друг: персидское выражение, обозначающее бога. Но я не желаю быть и религиозным поэтом.

— Я надеялся, что вы им станете.

— Почему, ведь вы сами атеист?

— В религии есть нечто, что может быть и не является истиной, но до сих пор не было воспето.

— Объясните подробнее.

— Нечто такое, что, может быть, открыли индуисты.

— Пускай они и воспевают это.

— Индуисты неспособны петь.

— Сирил, вы иногда говорите разумные вещи. Ну, теперь довольно о поэзии. Давайте вернемся к вашей поездке в Англию.

— Мы и двух секунд не беседовали о поэзии, — сказал тот, улыбаясь.

Но Азиз был поклонником камей. Он держал в руке миниатюрную беседу и чувствовал, как в ней сосредоточена одолевающая его проблема. На мгновение он вызвал в памяти свою жену, и, как это бывает, когда воспоминание ярко и сильно, прошлое стало будущим, и он увидел себя с нею в спокойном, затерянном в джунглях туземном индусском государстве, далеко от всяких иностранцев. Он сказал:

— Я полагаю, вы посетите мисс Кестед.

— Если успею. Странно будет увидеть ее в Хемпстеде.

— Что такое Хемпстед?

— Артистический и задумчивый маленький пригород Лондона...

— Там она живет среди комфорта: вы будете наслаждаться свиданием с ней... Ах, боже мой, у меня сегодня болит голова. Может быть у меня начинается холера. С вашего позволения я уйду рано.

— Когда вам понадобится экипаж?

— Не беспокойтесь — я на велосипеде.

— Но у вас его нет с собой. Мой экипаж привез вас, пускай он и отвезет вас обратно.

— Разумное рассуждение, — сказал он, стараясь быть веселым. — У меня нет моего велосипеда. Но меня слишком часто видят в вашем экипаже. Мистер Рам-Чанд думает обо мне, что я злоупотребляю вашим великодушием.

Он чувствовал себя не в своей тарелке. Разговор, ковыляя, перебрасывался с предмета на предмет. Налицо были чувство и близость, но ничего не закреплялось прочно.

— Азиз, простили вы мне это глупое замечание, которое я сделал сегодня утром?

— Когда вы назвали меня бездельником?

— Да, к моему величайшему смущению. Вы знаете, как я к вам расположен.

— Это, конечно, пустяки, все мы делаем ошибки. В такой дружбе, как наша, отдельные промахи не имеют никакого значения.

Но когда он уехал, что-то угнетало его — глухая боль в теле или в мозгу, стремящаяся вырваться наружу. Добравшись до своего бунгало, он захотел вернуться и сказать что-нибудь очень теплое; но вместо этого он дал щедро на чай саису, мрачно уселся на кровати, и Хассан стал его неумело массировать. Мухи обосновались теперь на верхушке альмейры.[29] Красные пятна бетеля на полу стали гуще, потому что Мохаммед Латиф ночевал здесь во время его пребывания в тюрьме, и много плевал; ящик стола был поцарапан в том месте, где полиция взламывала его; все в Чандрапоре было поношенным, даже воздух. Темное беспокойство вырвалось наконец наружу, — это было подозрение: он подозревал своего друга в том, что тот собирается жениться на мисс Кестед ради ее денег и с этой целью едет в Англию.

— Хузур? —спросил слуга, ибо он что-то пробормотал.

— Погляди на этих мух на потолке. Почему ты их не утопил?

— Хузур, они все время возвращаются.

— Как все дурное.

Чтобы отвлечь разговор в другую сторону, Хассан рассказал, как кухонный мальчик убил змею — хорошо! —но убил ее, разрезав надвое — плохо! — потому что она превратилась в две змеи.

— Когда он разбивает тарелку, разве она превращается в две тарелки?

— Потребуются также стаканы и новый чайник, а для меня — новая куртка.

Азиз вздохнул. Каждый о себе. Одному нужна куртка, другому —богатая жена; каждый подбирается к своей цели ловким маневром. Фильдинг спас эту девушку от уплаты двадцати тысяч рупий и теперь отправляется следом за ней в Англию. Если он намерен на ней жениться, все объясняется: она принесет ему большое приданое. Азиз не верил в свои подозрения — лучше бы уж он поверил, потому что смог бы тогда обличать, и положение бы выяснилось. Подозрение и вера могли сосуществовать в его сознании одновременно. Они проистекали из разных источников, и им вовсе незачем было смешиваться. Подозрение у восточного человека — это своего рода злокачественная опухоль, умственная болезнь, которая внезапно наполняет его самомнением и неприязнью; он доверяет и не доверяет в одно и то же время, непонятным для западного человека образом. Это его демон, как лицемерие — демон западного человека. Азиз был охвачен им, и его воображение воздвигло сатанинский замок, фундамент которому был заложен во время разговора в Дилькуше, под звездами. Девушка, конечно, была любовницей Сирила, когда она жила в колледже — Мохаммед Латиф был прав. Но разве этим все исчерпывается? Может быть именно Сирил вошел за ней в пещеру... Нет; невозможно. Сирил вообще не был на Кава Дол. Невозможно. Глупо. И все же эта фантазия заставила его затрепетать от страдания. Подобное предательство — став действительностью — было бы самым худшим во всей истории Индии; не найдется ничего столь подлого, даже убийство Афзуль-хана сиваджами. Он был потрясен, словно узнав правду, и велел Хассану выйти.

На следующий день он решил отправить своих детей обратно в Мюссури. Они приехали во время процесса, чтобы он мог с ними проститься, и продолжали оставаться в доме Хамидуллы в течение празднеств. Майор Робертс даст ему отпуск, и за время его отсутствия Фильдинг отправится в Англию. Эта мысль удовлетворяла и его уверенность и его подозрения. События покажут, что из двух правильно, и помогут ему во всяком случае сохранить достоинство.

Фильдинг чувствовал в нем какую-то враждебность, и так как он действительно любил Азиза, его оптимизм изменил ему. Быть легким на подъем не так легко, когда в дело замешаны чувства. Не в состоянии пуститься в путь в безмятежной надежде, что «все образуется», он написал изысканное письмо в весьма современном стиле: «Меня сверлит мысль, что вы считаете меня особенно щепетильным в отношении женщин. Я предпочел бы, чтобы вы думали обо мне совсем другое. Если я и живу сейчас безгрешно, то это потому, что мне уже изрядно за сорок — наступила пора пересмотра. На восьмом десятке я буду снова пересматривать. А прежде чем наступит девятый — меня самого пересмотрят! Но, жив я или мертв, я абсолютно лишен нравственности. Пожалуйста имейте это в виду». Азизу вовсе не было никакого дела до этого письма. Оно оскорбляло его деликатность. Он любил признания, как бы они ни были грубы, но обобщения и сравнения он всегда терпеть не мог. Жизнь — не научный справочник. Он ответил холодно, сожалея о невозможности вернуться из Мюссури до отъезда своего друга: «Но я должен использовать мой несчастный маленький отпуск, пока могу. Теперь все должно быть подчинено экономии, все мечты о Кашмире исчезли навсегда. Когда вы вернетесь, я буду как невольник работать где-нибудь далеко в другом месте».

И Фильдинг уехал, и под звуки падающих с чандрапорских крыш капель, — небо и земля были в это время похожи на тоффи, — подтвердились скверные домыслы туземца. Его друзья поощряли их, ибо, хотя они и любили директора колледжа, им было неприятно, что он так много знает об их частных делах. Махмуд-Али вскоре заявил, что готовилось предательство. Хамидулла пробормотал, что «несомненно он в последнее время говорил с нами уже не с прежней откровенностью», и предупредил Азиза, чтобы он «не ожидал слишком многого, — в конце концов он и она — оба принадлежат к другой расе». «Где мои двадцать тысяч рупий?» — подумал он. К деньгам он относился с абсолютным безразличием, — он проявлял не только щедрость, но и без промедления уплачивал долги, когда ему удавалось о них вспомнить, — и все же эти рупии не давали ему покоя, потому что его провели на них, и он позволил им ускользнуть за море, подобно столь многому из богатств Индии. Сирил женится на мисс Кестед, — Азиз приобрел уверенность в этом при содействии всего того необъяснимого, что осталось от Марабара. Это было естественным завершением отвратительного бессмысленного пикника, и понадобилось немного времени, чтобы он убедил себя, что свадьба уже состоялась.

Глава тридцать вторая

Египет был очарователен — полоса зеленого ковра, и на нем разгуливают четыре вида животных и один вид человека. Фильдингу по делам пришлось пробыть там несколько дней. Он снова сел на пароход в Александрии — яркое голубое небо, непрекращающийся ветер, ясная низкая береговая линия — все было антитезой бомбейской путанице. Следующим был Крит, приветствовавший его белоснежной кромкой гор, а затем явилась Венеция. Когда он высадился на пьяцетте, к губам его был поднесен кубок красоты, и он стал пить из него, чувствуя себя изменником. Здания Венеции, подобно горам Крита и полям Египта, были на своем месте, тогда как в этой бедной Индии все стояло не на месте. Среди языческих храмов и хаотических холмов он забыл о красоте формы; да и как может быть красота без формы? То тут, то там, в какой-нибудь мечети, форма робко выглядывала, застывая неподвижно от собственной нервозности, а здесь — о эти итальянские церкви! Сан-Джорджо на островке, который вряд ли поднялся бы из волн без него, la Salute, охраняющая вход в канал, который без нее не был бы Canale Grande! В старые студенческие дни он укутывался пестрой простыней св. Марка, но теперь перед ним предстало нечто более драгоценное, чем мозаика и мрамор: гармония между творениями человека и несущей их землей, цивилизация, избежавшая трясины, дух, приобревший разумную форму и сохранивший плоть и кровь. Посылая видовые открытки своим индийским друзьям, он чувствовал, что никто из них не испытает радости, переживаемой им сейчас, радости формы, и что это — серьезная преграда. Они увидят великолепие Венеции, но не ее образ, и хотя Венеция—не Европа, она все же часть средиземноморской гармонии. Средиземное море — это человеческая норма. Когда люди покидают это чудесное озеро, через Босфор ли или через Столпы Геркулеса, они приближаются к чудовищному и необычайному; и южные ворота ведут к наиболее странному из всех переживаний. Вновь повернувшись к нему спиной, он пересел в поезд, идущий на север, и нежные романтические мечтания, которые он считал навеки умершими, ожили и расцвели, едва он увидел июньские маргаритки и лютики.



ЧАСТЬ III. ХРАМ

Поездка в Индию

Глава тридцать третья

Два года спустя в нескольких сотнях миль к западу от Марабарских холмов профессор Нараян Годболь стоял перед лицом бога. Бог еще не родился — это произойдет в полночь, — но он рождался столетия тому назад — и в то же время не мог родиться, ибо он Владыка Вселенной, превосходящий человеческое понимание. Он существует, не существовал; не существует, существовал. Он и профессор Годболь стояли на противоположных концах одной и той же полоски ковра.

Тукарам, Тукарам,

Ты мне отец, ты мне мать, ты мне все,

Тукарам, Тукарам,

Ты мне отец, ты мне мать, ты мне все.

Тукарам, Тукарам,

Ты мне отец, ты мне мать, ты мне все.

Тукарам, Тукарам,

Ты мне отец, ты мне мать, ты мне все.

Тукарам...

Этот коридор во дворце May выходил через другие коридоры во двор. Он был отделан прекрасной белой штукатуркой, но его колонны и своды были едва видны из-за цветных ковров, светящихся шариков, канделябров из непрозрачного красного стекла и темных, фотографий в нелепых рамках. В конце коридора находился маленький, но прославленный алтарь династического культа, и бог, которому надлежало родиться, представлял собой серебряного идола величиной самое большее с чайную ложку. По обеим сторонам ковра сидели индусы — всюду, где только можно было найти место, выплескиваясь в прилегающие коридоры и во двор, — индусы, одни индусы, люди с мягкими чертами лица, в большинстве крестьяне, для которых все происходившее за пределами их деревень относилось к области сновидений. Это были земледельцы-райоты,[30] которых многие считают подлинной Индией. В толпе сидели также несколько торговцев из городка, чиновники, придворные, отпрыски княжеского дома. Школьники неумело поддерживали порядок. Сборище находилось в состоянии тихого блаженства, незнакомом английской толпе, оно бурлило как благодетельный лекарственный напиток. Когда крестьяне прорывались сквозь кордон, чтобы бросить взгляд на серебряного идола, их лица принимали счастливое сияющее прекрасное выражение, в котором не было ничего личного, потому что в эти минуты все они становились похожими друг на друга и только когда это выражение исчезало, они приобретали вновь свои индивидуальные черты. Так же было и с музыкой. Музыка была, но она исходила из стольких источников, что в конечном итоге все спутывалось. Рев, удары, бормотанье сливались воедино и тянулись по всему дворцу, а затем присоединялись к раскатам грома. В течение всей ночи с перерывами лил дождь.

Наступила очередь хора профессора Годболя. Как министр просвещения, он добился этой специальной чести. Когда предшествующая группа певцов растворилась в толпе, он протиснулся вперед и уже пел полным голосом, чтобы не прерывалась цепь священных звуков. Он был босоногий, весь в белом, с бледноголубым тюрбаном на голове; его золотое пенсне запуталось в гирлянде из жасмина и криво спускалось поперек носа. Он и шесть помощников, аккомпанировавших ему, ударяли в цимбалы, били в маленькие барабаны, гудели на переносной гармонии и пели:

Тукарам, Тукарам,

Ты мне отец, ты мне мать, ты мне все.

Тукарам, Тукарам,

Ты мне отец, ты мне мать, ты мне все.

Тукарам, Тукарам...

Они пели, обращаясь даже не к богу, который присутствовал тут же, но к одному из святых; все их действия в глазах не-индуиста были драматически-неверными. Это наступающее индусское торжество было чепухой (как мы это называем), нарушением разума и формы. Где же был сам бог, в честь которого собрались эти верующие? Он был неразличим среди хаоса на его собственном алтаре, затерян среди изображений низшего порядка, погребен под лепестками роз, завешен олеографиями, затемнен блеском золотых таблиц, изображающих предков раджи; при каждом порыве ветра его совершенно скрывала рваная листва банана. Сотни электрических огней были зажжены в его честь (тарахтение мотора все время нарушало ритм гимна). Но лица его не было видно. Сотни его серебряных блюд были нагромождены вокруг него безо всякого эффекта. Надписи, сочиненные государственными поэтами, были повешены в таких местах, где их нельзя было прочесть, или же сваливались с гвоздиков, вбитых в оштукатуренные стены. Одна из них (написанная по-английски, в знак его вездесущия) благодаря описке рисовальщика состояла из следующих слов: «Бог ест любовь».

Бог есть любовь. Является ли это последним откровением Индии?

Тукарам, Тукарам... продолжал хор, подкрепленный визгом за пурдой, где две матери ссорились, пытаясь одновременно протолкнуть вперед своих детей. Мелькнула, похожая на угря, нога маленькой девочки. Во дворе мокром от дождя, маленький европеизированный оркестр пустился наигрывать вальс «Ночи веселья». Певцы не смущались этим соперничеством, они жили вне какого-бы то ни было соревнования. Много времени прошло, пока та небольшая частица профессора Годболя, которая была еще связана с внешним миром, не осознала, что его пенсне не в порядке и что, не поправив его, он не сможет выбрать нового гимна. Он положил один из цимбалов, другим продолжая бить по воздуху и свободной рукой стал шарить среди цветов у себя на шее. Один из его коллег помогал ему. Продолжая петь в седые усы друг другу, они высвободили цепочку, которая провалилась куда-то среди украшений. Годболь заглянул в книгу песнопений, сказал несколько слов барабанщику, тот оборвал ритм, произвел неясный гудящий звук и начал новый ритм. Этот ритм был более возбуждающим, образы, которые он вызывал в сознании, — более определенными, и выражения лиц индусов стали как-то призрачны и томны. Они любили всех людей, всю вселенную, и обрывки из их прошлого, мелкие обломки отдельных деталей, на секунду вынырнули на поверхность, чтобы раствориться во всеобъемлющей теплоте. Так, Годболь вспомнил одну старуху (хотя она и не имела для него никакого значения), которую он встречал в чандрапорские дни. Случай привлек ее в его сознание, когда он находился в разгоряченном состоянии, он не выбирал ее, она случайно оказалась среди толпы теснящихся образов, легкий осколок, и он вызвал ее, силой своего духа, сюда в мир, где можно обрести цельность. Цельность—не восстановление. Его чувства обострились, он вспомнил осу, виденную им, он уже забыл — где, может быть на каком-то камне. Он любил и эту осу, он вызвал и ее также, он подражал богу. А камень, где сидела оса — не может ли он... нет, он не может, с его стороны было ошибкой пробовать камень, логика и усилие разума соблазнили его, он вернулся к действительности, к полосе красного ковра и обнаружил, что танцует на ней. Взад и вперед, пробегал он треть пути к алтарю и обратно, ударяя в цимбалы, быстро перебирая маленькими ногами, и помощники его тоже танцуют с ним и друг с другом. Шум, шум, европеизированный оркестр играет все громче, фимиам на алтаре, пот, блеск огней, ветер в листве банана, шум, гром, одиннадцать тридцать на его ручных часах, которые видно когда он воздевает руки, посылая вдоль легкое эхо — свою душу. Громче крики толпы. Он продолжал плясать. Мальчиков и мужчин, сидевших на корточках по бокам, подняли насильно и опустили, не меняя их позы, на колени к их соседям. По очистившемуся таким образом проходу подвигались носилки.

Это был престарелый правитель государства, которого доставили, вопреки совету врачей, чтобы он мог присутствовать на церемонии рождества.

Никто не приветствовал раджу, и он не желал этого; не время было для человеческой славы. Носилки нельзя было поставить на землю, чтобы они не осквернили храм, став троном земного владыки. Раджу вынесли из носилок, держа их в воздухе, и посадили на ковер около алтаря, распрямили его огромную бороду, загнули под него ноги, в руки дали бумажку с красным порошком. Так он сидел, прислонившись к колонне, истощенный болезнью, глаза его расширились от невыплаканных слез.

Ему не пришлось долго ждать. В стране, где все остальное непунктуально, час рождества соблюдается с хронометрической точностью. За три минуты до его наступления, брахман принес модель деревни Гокуль (Вифлеем этой туманной истории) и поставил ее перед алтарем. Модель помещалась на деревянном подносе примерно в один квадратный ярд; она была сделана из глины, голубая и белая, разубранная флажками и раскрашенная. На стуле, слишком маленьком для него, и со слишком большой головой сидел царь Канса — Ирод, — приказывая убить нескольких невинных, а в углу, сделанные в тех же пропорциях, стояли отец и мать господа, во сне получившие приказание удалиться. Модель не была священной, но представляла собой нечто большее, чем простую декорацию, потому что она отвращала людей от подлинного образа бога и увеличивала их священное смятение. Некоторые из крестьян думали, что рождество уже произошло, справедливо заявляя, что господь, должно быть, уже родился, иначе они не могли бы видеть его. Но часы пробили полночь, и одновременно раздался режущий звук рога, сопровождаемый трубным гласом слонов; все, державшие в руках пакетики с порошком, стали бросать их на алтарь, и среди розового тумана и благовоний, среди бряцания и криков, Бесконечная Любовь воплотилась в форму Шри Кришны и спасла мир. Все страдания были уничтожены—не только для туземцев, но и для чужестранцев, для птиц, пещер, железных дорог и звезд; все превратилось в радость, в смех; никогда не было ни болезней, ни сомнений, ни жестокости, ни недоразумений, ни страха. Некоторые подпрыгивали высоко в воздух, другие бросались ниц и обнимали голые ноги Возлюбившего мир, женщины за пурдой хлопали в ладоши и кричали; маленькая девочка выскользнула оттуда и плясала одна, и черные косички ее развевались по сторонам. Это не была оргия плоти; традиция этого святилища запрещала ее. Но человеческий дух сделал попытку в отчаянных конвульсиях овладеть неведомым, ниспровергая в этой борьбе науку и историю, даже самое красоту. Увенчалась ли его борьба успехом? Книги, написанные впоследствии, утверждают; «да». Но как, если такое событие произошло, можно о нем вспомнить впоследствии? Как может быть оно выражено в чем-либо, кроме самого себя? Тайны скрыты не только от неверующего, но и адепт не в состоянии удержать их. Он может думать, если ему угодно, что он пребывал с богом, но как только он это подумал, оно становится историей и подпадает законам времени.

На ковре появилась теперь кобра из папье-маше, а также деревянная люлька, качающаяся на подставке. Профессор Годболь приблизился к люльке, держа на руках красную шелковую скатерть. Скатерть была богом, а не скатертью, однако изображение бога продолжало оставаться среди алтарного хаоса. Это была просто скатерть, сложенная таким образом, что напоминала по форме ребенка. Профессор укачивал его и передал радже, который с большим усилием сказал; «Я даю этому ребенку имя Шри Кришна» — и уронил его в люльку. Слезы катились из его глаз. Он был слишком слаб, чтобы показать шелкового младенца своему народу, —его привилегия в прежние годы. Приближенные подняли его, новая дорожка была проложена сквозь толпу, и его увели в менее священную часть дворца. Там, в комнате, куда при посредстве наружной лестницы имела доступ западная наука, его ожидал его врач, доктор Азиз. Врач-индуист, сопровождавший его в святилище, кратко изложил симптомы. Когда экстаз прошел, больной стал выказывать признаки раздражения. Тарахтение паровой машины, приводившей в движение динамо, было ему неприятно, и он осведомился, по какой причине установили эту машину в его доме. Они ответили, что узнают, и про писали ему успокаивающее.

А там, в священном коридоре, радость уступила место веселости. Их долгом было играть в разные игры для уве селения новорожденного бога и подражать его развлечениям с легкомысленными доильщицами в Бриндабане.[31] В этих развлечениях большую роль играло масло. Когда люльку унесли, знатнейшие государственные мужи собрались вместе для невинной забавы. Они сняли тюрбаны, и один из них положил кусочек масла себе на лоб, ожидая, чтобы оно соскользнуло вдоль его носа прямо в рот. Но прежде чем оно успело совершить свой путь, другой под крался сзади, схватил тающий кусок и проглотил его. Все восторженно засмеялись, обнаружив, что божественное чувство юмора совпадает с их собственным. «Бог ест любовь» На небесах умеют шутить. Бог может разыгрывать шутки над самим собой, вытаскивать стулья из под своего собственного зада, поджигать свой собственный тюрбан и красть свои собственные подштанники во время купанья. Принося в жертву хороший вкус, это богослужение осуществило то, чего всегда избегало христианство: включение элемента радости. Как дух, так и материя должны приобщиться к спасению, и если исключить шутки, круг окажется незавершенным. Проглотив масло, они занялись другой игрой, которая оказалась полной изящества: они ласкали младенца Шри Кришну. Бросают красивый красный с золотом мяч, и тот, кто поймает его, выбирает ребенка из толпы, берет его на руки и обносит вокруг, чтобы его ласкали. Все гладят очаровательное существо во слав, творца и шепчут счастливые слова. Ребенка возвращают родителям, мяч бросают снова, и другой ребенок воплощает на несколько минут желание мира. И господь нос туда и сюда по притворам, среди случайностей, случайных игр, освещая смертных человечков лучами своего бессмертия... Когда они достаточно наигрались, — а будучи неподвержены скуке, они играли все снова и снова, они взяли большое количество палок и ударяли ими друг о друга — чмок-чмок — как будто сражались в войнах Пандавы, и молотили или сбивали масло, а позже подвесили к крыше храма, в сетке, большой черный глиняный горшок, расписанный красным и увитый сушеными винными ягодами. Началась возбуждающая игра. Подпрыгивая, они ударяли своими палками по горшку. Он затрещал, сломался, и масса жирного риса с молоком вывалилась им прямо в лицо. Они ели и мазали один другому рот, и шныряли друг у друга между ногами, подбирая то, что валялось на ковре. Повсюду распространялась божественная пища, пока цепь школьников, оттеснявшая толпу, не бросилась за своей долей. Коридоры, двор были полны блаженного смятения. Проснулись и мухи и потребовали своей доли в божьей трапезе. Божественное происхождение дара не допускало никаких ссор, ибо блажен человек, который дает другому, — он подражает богу. И эти «подражания», эти «подмены» много часов продолжали носиться среди собравшихся, пробуждая в каждом, сообразно его способностям, эмоции, которые иначе в нем не пробудились бы. Не сохранялось никакого определенного образа; было сомнительно, что родилось в момент рождества: серебряная кукла, или глиняная деревня, или шелковая скатерть, или неуловимый дух, или благое намерение. Может быть—все это вместе! Может быть—ничто! Может быть всякое рождение — лишь аллегория! И все же это было важнейшее событие религиозного календаря. Оно рождало странные мысли. Покрытый жиром и пылью, профессор Годболь еще свободнее развил в себе жизнь духа. Снова, с возрастающей отчетливостью, он увидел м-с Мур и вокруг нее туманные тревожные формы. Он был брахман, она христианка, но это не имело никакого значения, не имело значения — является ли она иллюзией его памяти или телепатическим видением. Его долгом и его желанием было поставить себя на место божества и любить ее, и поставить себя на ее место и взывать к божеству: «Приди, приди, приди, приди». Это все, что он может сделать. Как это мало! Но каждый — по своим способностям, и он знал, что они у него не велики. «Одна старая англичанка и одна маленькая, маленькая оса, — думал он, выходя из храма в моросящую дождем серость раннего утра. — Это повидимому немного, но это больше, чем я сам».

Глава тридцать четвертая

Доктор Азиз покинул дворец в то же самое время. По пути к своему дому, который стоял в красивом саду на главной улице города, он увидел впереди себя своего старого покровителя, шлепающего и прыгающего по грязи.

— Алло! — позвал он, что было ошибкой с его стороны, так как божий человек, делая округлые жесты руками, давал понять, что не желает, чтобы его провожали. Он прибавил: —Прошу прощения, — что было уместно, ибо Годболь повернул голову так, как будто она не принадлежала больше его телу, и сказал принужденным голосом, никак не связанным с его сознанием:

— Он остановился, кажется, в Европейской гостинице, —во всяком случае возможно, что это так.

— В самом деле? Когда?

Но время было чем-то слишком определенным. Он сделал рукой туманный жест и скрылся. Азиз знал, что этот «он» — Фильдинг, - - но отказывался думать о нем, потому что это нарушало течение его жизни, и он все еще надеялся, что наводнение помешает англичанину приехать. Хорошенькая маленькая речка, вытекавшая из ворот его сада, вселяла в него эту надежду. Было совершенно невозможно, чтобы кто-нибудь мог прибыть из Деоры в такую погоду. Фильдинг ехал с официальным визитом. Его переместили из Чандрапора и послали в командировку по Центральной Индии — проверить, как обстоит дело с английским воспитанием в более отдаленных государствах. Он женился, женился на мисс Кестед, как этого все ожидали, и у Азиза не было желания опять встречаться с ним.

«Милый старый Годболь» — подумал он и улыбнулся. У него не было никакого религиозного любопытства, и он так и не понял значения этой ежегодной церемонии, но он был твердо убежден, что Годболь — милый старик. Благодаря ему он приехал в May и оставался здесь из уважения к нему. Без него ему никогда не удалось бы управиться с проблемами, столь радикально отличными от чандрапорских. Ибо здесь водораздел проходил между брахманами и не-брахманами; мусульмане и англичане вообще не шли в счет, и можно было в течение многих дней даже не услышать упоминания о них. Поскольку Годболь был брахман, Азиз тоже был им, ради интриги: они часто шутили друг с другом по этому поводу. Трещины в индийской почве бесчисленны: индуизм, который представляется на расстоянии столь прочно сколоченным, разорван на секты и кланы, которые расходятся в стороны и соединяются и меняют названия в зависимости от того, с какой точки зрения к ним подойти. Изучайте его годами под руководством лучших учителей, а когда вы взглянете, — окажется, что все сказанное ими как-то не подходит. Азиз в день своего вступления в должность заметил: «Я ничего не изучаю, я уважаю» — и произвел этим прекрасное впечатление. Предубеждение против него было теперь минимальным. Находясь номинально под руководством доктора-индуса, он фактически был главным придворным знахарем. Ему пришлось отказаться от впрыскиваний и прочих западных штучек, но ведь и в Чандрапоре его профессия, сосредоточиваясь вокруг операционного стола, была своего рода игрой, и он предоставил здесь, в лесных дебрях, своим инструментам покрываться ржавчиной, не спеша управлял своей маленькой больницей и никому не причинял ненужных беспокойств.

В его стремлении убежать от англичан им руководил здоровый инстинкт. Они постоянно пугали его, а на испуг можно реагировать лишь двояко: либо кричать и шуметь на заседаниях, либо удалиться в дальние джунгли, куда редко заглядывает саиб. Его старые друзья-юристы хотели, чтобы он остался в Британской Индии и помогал агитировать, и возможно, что они одержали бы верх, если бы не измена Фильдинга. Известие об этом его ничуть не удивило. Трещина между ними образовалась уже после процесса, когда Фильдинг не присоединился к триумфальному шествию; его выступления в защиту девушки углубили ее; затем стали приходить эти открытки из Венеции, такие холодные, такие отчужденные, что все согласились с тем, что тут что-то не ладно; и наконец, после периода молчания, прибыло давно ожидавшееся письмо из Хемпстеда. Махмуд Али был в этот момент у него. «Кое-какие новости, которые вас удивят. Я собираюсь жениться на ком-то, кого вы знаете...» Он не стал читать дальше. «Вот оно наконец, ответьте за меня...» — и он бросил письмо Махмуду-Али. Последующие письма он уничтожал, не вскрывая. Это был конец нелепого эксперимента. И хотя порой в глубине сознания и шевелилась мысль, что Фильдинг принес жертву ради него, теперь все было заслонено его искренней ненавистью к англичанам. «Наконец-то я туземец» — думал он, неподвижно стоя под дождем.

Жизнь текла приятно, климат был здоровый, так что дети могли быть около него круглый год, он снова женился, — собственно это был не брак, но ему нравилось рассматривать это как брак, и он читал своих персидских поэтов, писал стихи, имел лошадь и порой раздобывал себе кое-какой дичи, когда добрые индуисты глядели в сторону. Все его стихи были посвящены одной теме — восточной женщине. «Пурда должна исчезнуть, — таков был их лейтмотив, — иначе мы никогда не будем свободны». И он заявлял (фантастическая мысль), что Индия не была бы завоевана, если бы под Пласси наряду с мужчинами сражались бы также и женщины. «Но мы не показываем наших женщин чужестранцу» — прибавлял он непоследовательно, ибо ведь это была только поэзия. Бульбули и розы продолжали существовать, пафос пораженного ислама оставался в его крови и не мог быть изгнан оттуда всякими новшествами. Нелогичные стихи—такие же, как и их автор. И все же в них звучал верный мотив: не может быть родины без новых семейных очагов. В одном стихотворении, — единственном, которое нравилось старому чудаку Годболю, — он перешагнул через родину (которую он не любил по-настоящему) и перешел прямо к интернационализму.

— А, вот это — бахти;[32] а, мой юный друг, это другое дело, это очень хорошо. Да, Индия, которая кажется неподвижной, пойдет прямым путем к цели, пока другие народы теряют время даром. Могу я перевести именно эту вещь на индустани? Она даже, пожалуй, могла бы быть переведена на санскрит, настолько это проникновенно. Да, конечно, все ваши другие стихи также очень хороши. Его высочество говорил полковнику Мэггсу в последний его приезд, что мы гордимся вами. — Последние слова он произнес слегка осклабившись.

Полковник Мэггс был политическим агентом в этом округе и яростным противником Азиза. Управление уголовного розыска не выпускало Азиза из вида со времени процесса, — против него не было никаких улик, но за туземцами, попавшими в беду, нужно следить, и он до конца своих дней оставался под наблюдением, благодаря ошибке мисс Кестед. Полковник Мэггс с неодобрением узнал, что в May приезжает подозрительная личность, и, приняв игривый вид, он стал подшучивать над старым раджой, что он допускает к своей священной особе доктора-мусульманина. Несколько лет тому назад раджа понял бы намек, потому что политический агент был тогда могущественной особой, которая обрушивала все громы империи, когда этого всего менее ожидали, переворачивала вверх дном государственный аппарат, требовала автомобилей и охот на тигров, приказывала рубить деревья, которые закрывали вид из окон гостиницы, доить коров в ее присутствии и вообще присваивала себе контроль над внутренними делами государства. Но в высших сферах произошла перемена политики. Местные громы уже больше не поощрялись, и группа маленьких государств, составлявших сферу деятельности агента, обнаружив это, стала сверять счета к немалой для себя выгоде. Испытывать — много или мало и сколько именно вытерпит полковник Мэггс стало в May приятной игрой, в которую играли все органы государственного управления. Ему пришлось вытерпеть назначение доктора Азиза. Раджа не понял намека и говорил, что индусы стали, благодаря просвещенным указаниям вице-короля, более терпимыми, чем прежде, и он считает своей обязанностью поспевать за своей эпохой.

Да, до сих пор все шло хорошо, но сейчас, когда все государство было занято празднеством, Азиз переживал критические минуты совсем иного порядка. Дома его ожидала записка. Не оставалось больше сомнений в том, что Фильдинг прибыл вчера вечером, и вряд ли можно было сомневаться, что Годболь знал о его прибытии, потому что записка была адресована ему, и он прочел ее, прежде чем переслать ее Азизу, написав на полях: «Разве это не восхитительное известие, но к несчастью мои религиозные обязанности не позволяют мне что-либо предпринять». Фильдинг писал, что он инспектировал Мудкуль (бывший заповедник мисс Дерек), что он едва не утонул в Деоре, что он прибыл в May точно по расписанию и надеется пробыть тут два дня, изучая различные новшества в области воспитания, введенные его старым другом. Приехал он не один. Его сопровождают его жена и ее брат. И затем записка превращалась в обычную записку, какие всегда поступают из правительственной гостиницы. Требуется то и другое. Нет яиц. Москитные сетки разорваны. Когда они смогут засвидетельствовать свое почтение его высочеству? Верно ли, что будет устроено факельное шествие? Если да, то смогут ли они его увидеть? Они не хотят причинять беспокойства, но может быть они смогут стоять на балконе или выехать на лодке? Азиз разорвал записку. Достаточно уже он показывал мисс Кестед туземную жизнь. Отвратительная подлая ведьма! Вообще мерзкий народ. Он надеялся, что ему удастся избежать встречи, хотя это и будет трудно, так как они наверняка задержатся в May на несколько дней. Вглубь страны — там наводнение еще хуже, и по направлению к станции Азиргар появились бледносерые озера.

Глава тридцать пятая

Задолго до того как Азиз открыл May, другой молодой мусульманин удалился туда, — это был святой. Мать его сказала ему: «Освобождай узников». И он взял меч и пошел к крепости. Он раскрыл двери, и заключенные вышли наружу и вернулись к своим прежним занятиям, но полиция пришла в крайнее беспокойство и отрубила юноше голову. Невзирая на отсутствие последней, он проложил себе дорогу через скалы, отделяющие крепость от города, убивая по дороге полицейских, и упал около дома своей матери, выполнив ее приказание. По этой причине в честь его воздвигнуты два святилища — Храм Головы вверху, Храм Тела внизу, — и им поклонялись немногие магометане, жившие поблизости, а также индуисты. «Нет бога кроме бога» — это симметричное повеление растворяется в мягком климате May: оно принадлежит паломничествам и университетам, а не феодализму и сельскому хозяйству. Когда Азиз приехал и обнаружил, что даже ислам становится идолопоклонническим, он выразил презрение и пожелал очистить оскверненное место, как Аламгир. Но вскоре он примирился с этим, как Акбар. В конце концов, этот святой освободил узников, а ведь и сам он побывал в тюрьме. Храм Тела находился в его собственном саду, и вокруг него еженедельно произрастал урожай фонариков и цветов, глядя на которые, Азиз вспоминал о своих страданиях. Храм Головы был целью приятных маленьких прогулок с детьми. На следующее утро после великого праздника он был свободен и позвал их с собой. Джемила держала его за руку. Ахмед и Карим бежали впереди, рассуждая о том, на что было похоже тела, когда оно, шатаясь, опускалось вниз, и испугались ли бы они, если бы встретили его. Не желая, чтобы они росли суеверными, он сделал им замечание, и они ответили: «да, отец», потому что они были хорошо воспитаны, но, как и он сам, они были неподатливы на аргументы, и после вежливой паузы продолжали говорить то, что было им свойственно.

Изящное высокое восьмигранное здание стояло между кустами на вершине откоса. Это был Храм Головы. Он был лишен крыши и в сущности представлял собой лишь ширму. Внутри примостилась скромная часовенка, а внутри ее, видимая сквозь решетку, помещалась усеченная могильная плита, окутанная коленкором. Внутренние углы храма были покрыты гнездами пчел, откуда непрерывно сыпался нежный дождь сломанных крыльев и других воздушных обломков, усеивая влажный пол своим мягким покровом. Ахмед, осведомленный о характере пчел Мохаммедом Латифом, сказал: «Они нам ничего не сделают, потому что мы живем целомудренно» — и смело вступил внутрь; его сестра была более осторожна. От храма они пошли к мечети, которая по размерам и по форме напоминала каминный экран: чандрапорские аркады свелись к маленькой, разукрашенной штукатурным орнаментом стенке, с возвышениями на обоих концах, изображающими минареты. Забавная штучка даже и стояла-то не прямо, потому что скала, на которой ее поставили оползала вниз по холму. Эта постройка и храм были странными порождениями протестующего духа Аравии.

Они гуляли по старой, ныне заброшенной крепости и любовались видами. Пейзаж, по их мнению, был очаровательный: черно-серое небо, полное набухших дождем тун; земля, покрытая лужами и скользкая от грязи. Великолепный муссон, — лучший за три последние года, — все водоемы уже полны, вероятен блестящий урожай. Там, в стороне реки (дорога, по которой Фильдинги выбрались из Деоры) ливень был колоссальный, почтовые повозки приходилось вытаскивать на веревках. Отсюда им был как раз виден пролом в лесу, где прошел поток, и скалы над лесом — местонахождение алмазных копей, блестящие от дождя. Непосредственно внизу находилась загородная резиденция молодой рани, отрезанная наводнением, и было видно, как ее высочество, либеральная в вопросах пурды, вместе со своими служанками шлепает в саду по лужам и машет своим сари обезьянам на крыше. Но лучше, может быть, не глядеть вниз, — а также и в сторону Европейской гостиницы. Позади гостиницы поднималась другая серо-зеленая масса холмов, покрытая храмами, как маленькими язычками белого пламени. В одном только этом направлении проживало свыше двухсот богов, которые постоянно обменивались визитами и владели многочисленными коровами и всей бетельной промышленностью, не считая акций азиргарской автобусной компании. Многие из них находились в этот момент во дворце, где отлично проводили время, другие, слишком солидные или слишком гордые для путешествия, послали вместо себя представляющие их символы. Воздух был напоен дождем и религией.

Ахмед и Карим в развевающихся белых рубашках бегали по крепости с радостными криками. Вот они пересекли цепь заключенных, бессмысленно взиравших на старую бронзовую пушку. «Кто из вас должен быть помилован?» — спросили они. Ибо сегодня вечером должно было состояться шествие главного бога, который покинет дворец, сопровождаемый всеми государственными властями, и пройдет мимо тюрьмы, находившейся теперь внизу, в городе. Когда он это совершит, возмущая воды нашей цивилизации, один из заключенных будет освобожден, и тогда он проследует к большому водоему, простирающемуся до самого гостиничного сада, и там произойдет нечто другое, некий конечный или вспомогательный апофеоз, после которого он подвергнет себя испытанию сна. Семейство Азиз не было осведомлено обо всем этом, так как они были мусульмане, но посещение тюрьмы было общеизвестным фактом. Улыбаясь, опустив глаза в землю, заключенные обсуждали свои шансы на спасение. Во всем, кроме кандалов на ногах, они были похожи на других людей, и чувствовали они одинаково. Пятеро из них, еще не судившиеся, не могли рассчитывать на помилование, но все осужденные были исполнены надежд. Они не проводили в своем сознании различия между богом и раджой: оба стояли слишком высоко над ними, но страж был более сведущий осмелился спросить о здоровье его высочества.

— Оно все улучшается, — ответил врач. В действительности раджа уже умер, вчерашняя церемония оказалась ему не по силам. Его смерть скрывали, чтобы не омрачать великолепие праздника. Индусский доктор, личный секретарь и преданный слуга оставались с телом, тогда как Азиз взял на себя обязанность показываться в публике и вводить в заблуждение народ. Он очень любил покойного и, может быть, не окажется в милости у его преемника, но сейчас он не мог тревожиться по поводу всего этого, потому что он сам подпал под власть иллюзии, которую помогал создавать. Дети продолжали носиться, охотясь за лягушкой, которую они намеревались положить в постель Мохаммеду Латифу. Сотни лягушек обитали в их собственном саду, но им непременно нужно было поймать лягушку у крепости. Они заметили внизу два топи. Фильдинг и его шурин, вместо того, чтобы отдыхать после путешествия, взбирались по откосу к могиле святого!

— Бросать в них камни? — спросил Карим.

— Подсыпать им толченого стекла в пан?

— Ахмед, поди сюда, скверный мальчик. — Он поднял руку, чтобы ударить своего первенца, но вместо этого позволил ее поцеловать. Сладостно было иметь в эту минуту около себя сыновей и знать, что они любящие и смелые. Он указал, что англичане — гости государства, так что их не следует отравлять, и слова его, как всегда, встречены были кротко, но с энтузиазмом.

Оба посетителя вошли в восьмиугольник, но тотчас же выбежали оттуда, преследуемые несколькими пчелами. Они бегали туда и сюда, хлопая себя по голове: дети насмешливо вопили, и вдруг с неба — словно вышибли пробку — хлынул проливной дождь. Азиз не собирался приветствовать своего бывшего друга, но инцидент привел его в прекрасное настроение. Он закричал:

— Алло, джентльмены, вы попали в беду?

Шурин вскрикнул: пчела укусила его.

— Ложитесь в лужу, дорогой сэр, — здесь их довольно. Не подходите ко мне... Я не могу призвать их к порядку, это государственные пчелы: жалуйтесь на их поведение его высочеству. — Опасности не было, потому что дождь усиливался. Рой вернулся в храм. Он подошел к чужестранцу и вытащил у него из руки два жала, прибавив: — Ну, возьмите же себя в руки и будьте мужчиной.

— Как вы поживаете, Азиз, с тех пор как мы не виделись? Я слышал, вы здесь обосновались, — обратился к нему Фильдинг, но не дружеским тоном. — Я полагаю, пара укусов не имеют значения.

— Ни малейшего. Я пошлю вам в гостиницу примочку. Я слышал, вы остановились там?

— Почему вы не ответили на мои письма? — спросил он, прямо направляясь к цели, но не достигая ее из-за проливного дождя. Его спутник, новичок в этой стране, закричал, когда капли забарабанили по его топи, что пчелы возобновили атаку. Фильдинг довольно резко оборвал его страхи, потом сказал:

— Есть тут прямая дорога к нашему экипажу? Нам придется прервать прогулку. Погода отвратительная.

— Да. Вот здесь.

— А вы сами не идете вниз?

Азиз сделал легкий жест шуточного саляма: как все туземцы, он был искусен в мелких дерзостях. Жест этот говорил: «Я трепещу, я повинуюсь» — и значение его не ускользнуло от Фильдинга. Они спускались по узкой тропинке к дороге — впереди двое мужчин; за ними шурин (скорее мальчик, чем мужчина), озабоченный своей рукой, которая болела, позади трое детей, шумливые и бесстыдные, — все шестеро насквозь промокшие.

— Как дела, Азиз?

— Здоровье мое как обычно.

— Дает вам что-нибудь ваша жизнь здесь?

— А сколько вам дает ваша?

— Кто ведает гостиницей? —спросил он, отказываясь от своей легкой попытки восстановить близость и становясь более официальным: он стал старше и суровее.

— Вероятно, личный секретарь его высочества.

— Где же он в таком случае?

— Не знаю.

— С самого нашего приезда около нас не было ни одной живой души.

— В самом деле?

— Я предварительно написал дурбару и запросил, уместно ли будет приехать сейчас. Мне ответили утвердительно, и я соответственно распланировал свою поездку: но слуги гостиницы, по-видимому, не имеют определенных инструкций, мы не можем получить яиц, кроме того моя жена хочет прокатиться на лодке.

— Имеются две лодки.

— Совершенно верно, но без весел.

— Полковник Мэггс сломал весла в последний свой приезд.

— Все четыре?

— Он очень сильный человек.

— Если погода прояснится, мы хотим посмотреть на ваше факельное шествие со стороны воды сегодня вечером, — продолжал он. — Я написал об этом Годболю, но он не обратил никакого внимания; это какой-то город мертвых.

— Может быть ваше письмо не дошло до упомянутого министра.

— Имеются какие-нибудь возражения против того, чтобы англичане смотрели на процессию?

— Я понятия не имею о здешних религиозных обычаях. Мне никогда не пришло бы в голову смотреть на нее.

— Нас совсем иначе принимали в Мудкуле и в Деоре. В Деоре это была сама любезность, махараджа и махарани хотели нам показать все.

— Вам никогда не следовало бы покидать их.

— Садись, Ральф!

Они подошли к экипажу.

— Садитесь, мистер Кестед и мистер Фильдинг!

— Что это еще такое за мистер Кестед?

— Разве я неправильно произношу это столь знакомое имя? Разве он не брат вашей жены?

— На ком я, ко всем чертям, по-вашему женился?

— Я только Ральф Мур, — сказал юноша, краснея, и в эту минуту опрокинулся новый ушат дождя, образуя туманную завесу вокруг их ног. Азиз сделал попытку удалиться, но было слишком поздно.

— Кестед? Кестед? Разве вы не знаете, что моя жена — дочь миссис Мур?

Он задрожал, лицо его стало фиолетово-серым: для него ужасно было услышать это, ужасно услышать имя Мур.

— Может быть этим объясняется ваше странное поведение?

— А что же странного в моем поведении?

— Это возмутительное письмо, которое вы позволили Махмуду-Али написать за вас.

— Я считаю этот разговор совершенно бесполезным.

— Как вы могли совершить подобную ошибку? — сказал Фильдинг, более дружески чем раньше, но с жестокой иронией и с презрением. —Этому почти нельзя поверить. Я написал вам наверное полдюжины писем, в которых моя жена была названа по имени. Мисс Кестед! Что за удивительное предположение! —По его улыбке Азиз заключил, что Стелла красива. — Мисс Кестед — наш лучший друг, она познакомила нас, но... какое странное предположение. Азиз, мы должны потом рассеять это недоразумение. Очевидно это штучки Махмуда-Али. Он прекрасно знает, что я женился на мисс Мур. В своем дерзком письме ко мне он назвал ее «сестра Хезлопа».

Это имя пробудило в нем фурий.

— Она и есть его сестра, а вот брат Хезлопа, а вы его зять, прощайте. — Стыд перешел в ярость, вернувшую ему самоуважение. — Какое мне дело, на ком вы женились? Не приставайте ко мне здесь в May, вот что я прошу. Мне вас не нужно, мне никого из вас не нужно в моей частной жизни до конца моих дней. Да, я совершил идиотскую глупость: презирайте меня и будьте холодны. Я думал — вы женились на моем враге. Я не читал вашего письма. Махмуд-Али обманул меня. Я думал, вы украли мои деньги, но, — он всплеснул руками, дети прижались к нему, — это все равно, как если бы вы их украли. Я все прощаю Махмуду-Али, потому что он любил меня. — Затем, сделав паузу, пока капли дождя взрывались как пистоны, он сказал: — Мое сердце отныне принадлежит моему народу, — и отвернулся. Сирил шел за ним по грязи, извиняясь, смеясь, желая спорить и восстановить былые отношения, указывая с неумолимой логикой, что он женился не на невесте Хезлопа, а на его сестре. Какое это могло иметь значение теперь, в этот час? Он построил свою жизнь на ошибке, но он построил ее. Перейдя на урду, чтобы дети могли понять его слова, он сказал: — Пожалуйста, не идите за нами, на ком бы вы не женились. Я не хочу иметь своим другом англичанина или англичанку.

Он вернулся домой возбужденный и счастливый. Была неприятная, жуткая минута, когда упомянули имя м-с Мур, возбуждающее угасшие воспоминания. «Эсхмисс Эсмур...» — словно она собиралась помочь ему. Она всегда была так добра, а этот юноша, на которого он едва взглянул, был ее сын, Ральф Мур, Стелла и Ральф, которым он обещал оказать ласку, и Стелла вышла замуж за Сирила.

Глава тридцать шестая

Дворец, не переставая, продолжал все это время извергать пиликающие и барабанные звуки. Явление бога закончилось, но эффект его длился, и цель этого эффекта была — дать почувствовать людям, что явление еще не свершилось. Надежда существовала несмотря на свершение, как на небесах. Хотя бог родился, его процессия, напрасно принимаемая многими за акт рождения, еще не имела места. В нормальные годы середина этого дня отмечалась прекрасными спектаклями в личных апартаментах раджи. Он обладал труппой посвященных мужчин и мальчиков, обязанность которых заключалась в том, чтобы изображать перед ним в танце различные религиозные действия и размышления. Восседая в удобной позе, он мог любоваться Тремя ступенями, по которым спаситель взошел во вселенную к вящшему посрамлению Индры, а также смертью дракона, горой, превратившейся в зонтик, и садху, который (с комическими последствиями) воззвал к богу перед обедом. Все завершалось танцем доильщиц перед Кришной и еще более великолепным танцем Кришны перед доильщицами, когда музыка и музыканты вихрем проносились сквозь темносиние одежды актеров и их мишурные венцы, и все сливалось воедино. Раджа и его гости забывали тогда, что это лишь представление, и воздавали божеские почести актерам. Ничего подобного не могло произойти сегодня, ибо смерть оборвала все. Она мешала здесь меньше, чем в Европе, ее пафос был менее мучителен, ее ирония менее жестока. К несчастью, имелось два претендента на престол, которые сейчас находились во дворце и учуяли, что произошло, но они не подымали шума, потому что религия для индусов является живой силой и в известные минуты может подавить все мелкое и преходящее в их характере. Праздник продолжался, полный искренности и дикости, и все любили друг друга и инстинктивно избегали того, что могло причинить беспокойство или боль.

Азизу это было непонятно, так же как и любому рядовому христианину. Его удивляло, что May внезапно должно было оказаться очищенным от подозрительности и эгоизма. Хотя он был чужаком, непричастным к их обрядам, индуисты относились к нему в это время с особой предупредительностью; он и его домашние получали небольшие знаки внимания и подарки именно потому, что он был чужим. Весь день ему было нечего делать, если не считать посылки примочки в гостиницу; к вечеру он вспомнил об этом и стал искать дома какого-нибудь местного успокаивающего средства, так как аптека была закрыта. Он нашел коробку мази, принадлежащей Мохаммеду Латифу, который не хотел, чтобы ее уносили, потому что во время ее изготовления были произнесены магические заклинания, но Азиз обещал, что привезет ее назад, как только смажет укушенные места: ему нужен был предлог для поездки верхом.

Процессия начала уже строиться, когда он проезжал мимо дворца. Большая толпа наблюдала за украшением государственного паланкина, нос которого в форме серебряной головы дракона выступал из полуоткрытых дверей. Его нагружали богами большими и маленькими. Он отвернулся, так как никогда не знал, что собственно ему полагается видеть, и едва не столкнулся с министром просвещения.

— Ах, вы могли заставить меня опоздать, — произнес тот, подразумевая, что соприкосновение с не-индуистом привело бы к необходимости снова совершить омовение: впрочем, слова эти были сказаны без особого волнения.

— Сожалею, —сказал Азиз.

Годболь улыбнулся и снова упомянул о приезжих в гостинице: услышав, что женой Фильдинга оказалась в конце концов не мисс Кестед, он заметил:

— А, нет, он женился на сестре мистера Хезлопа. Да, совершенно верно, я знал об этом уже больше года, — слова эти были тоже произнесены без волнения.

— Почему же вы мне не сказали? Ваше молчание меня ужасно подвело.

Никто не слыхал, чтобы Годболь кому-нибудь что- нибудь рассказывал: улыбнувшись снова, он сказал тоном порицания:

— Никогда не сердитесь на меня. Я, насколько позволяют мои ограниченные возможности, ваш верный друг: кроме того, сегодня мой священный праздник.

Азиз, в присутствии этого странного существа, всегда чувствовал себя ребенком, — ребенком, неожиданно получившим игрушку. Он улыбнулся тоже и свернул на боковую дорожку, потому что давка увеличивалась. Приближался оркестр ассенизаторов. Играя на ситах и прочих эмблемах своей профессии, они, с видом победоносной армии, прошествовали прямо к воротам дворца. Всякая другая музыка умолкла, потому что по ритуалу наступила минута презираемых и отверженных, бог не мог выйти из своего храма, пока нечистые ассенизаторы не сыграют свою мелодию, — они были тем пятном грязи, без которого дух не в состоянии обрести цельность. На секунду зрелище стало ослепительным. Двери распахнулись, и внутри показался весь двор, все были в белых одеждах и босиком, в центре стоял божественный ковчег, покрытый золотой парчой и окруженный веером из павлиньих перьев и круглыми пурпурными хоругвями. Он был до краев полон статуетками и цветами. Когда он оторвался от земли, поднятый на плечи носильщиков, показалось нежное солнце муссонов и залило мир красками, так что желтые тигры, изображенные на дворцовых стенах, казалось, запрыгали, а розовые и зеленые клубки туч соединились с небесным сводом. Паланкин пришел в движение... На боковой дорожке стояло множество правительственных слонов, которые должны были сопровождать его, с пустыми, в знак смирения, хоудами. Азиз не обращал внимания на все эти священнодействия, потому что они не имели никакой связи с его религией. Он скучал и был в слегка циническом настроении, как его дорогой император Бабур, который пришел с севера и не нашел в Индостане ни хороших фруктов, ни свежей воды, ни остроумной беседы, ни даже друга.

Он быстро выехал из города к высоким скалам и в джунгли. Здесь он приостановил лошадь и стал осматривать большой водоем, простиравшийся перед его взором весь от начала до конца. Отражая вечерние тучи, он наполнял нижний мир тем же небесным великолепием, так что земля и небо тянулись друг к другу, готовые слиться в экстазе. Он плюнул, снова циничный, более циничный чем раньше. Ибо в центре наполненного блеском круга двигалось маленькое черное пятно — лодка из гостиницы. Эти англичане симпровизировали что-то вместо весел и продолжали свое дело — патрулировать Индию. При этом зрелище индуисты стали как-то ближе его сердцу и, оглянувшись назад на молочно-белую массу дворца, он пожелал им всяческого удовольствия от того, что они будут таскать повсюду своего идола, ибо он-то уж по крайней мере не вмешивается в жизнь других людей. Эта поза «увидеть Индию», пленившая его в мисс Кестед в Чандрапоре, была лишь другим способом командовать Индией: в основе ее не лежало никакой симпатии, ему было точно известно, что происходит в лодке, откуда компания глядит на ступени, по которым будет сейчас спускаться процессия, и обсуждает вопрос, насколько близко они могут подплыть, не навлекая на себя неприятностей.

Он не отказался от прогулки, потому что в гостинице найдутся слуги, которых он может расспросить: небольшая информация никогда не окажется лишней. Он поехал по дорожке, ведшей через мрачный мыс, на котором помещались царские гробницы. Как и дворец, они были снежно-белые и светились своим внутренним светом, но их сияние среди надвигающейся ночи казалось призрачным. Мыс был покрыт низкими деревьями, и летучие мыши, отцепляясь от веток, производили чмокающие звуки, опускаясь к поверхности воды; провисев целый день вниз головой, они почувствовали жажду. Признаки изумительного индийского вечера умножались: лягушки со всех сторон, дым от горящего коровьего навоза, стая запоздалых клюворогов, трепыхавшихся в вечернем сиянии, напоминая крылатые скелеты. В воздухе чувствовалась смерть, но не горечь, между желанием и роком был достигнут компромисс, и даже сердце человека не протестовало.

Европейская гостиница была расположена в двухстах футах над уровнем воды на гребне скалистой и покрытой лесом возвышенности, выступавшей из джунглей. Когда Азиз добрался туда вода превратилась в полоску лиловато-серого оттенка, а лодка исчезла совершенно. Сторож спал в вестибюле гостиницы, лампы горели в опустевших комнатах. Он переходил из комнаты в комнату, любопытный и злорадствующий. Два письма, лежавшие на пианино, стали его добычей, он кинулся и быстро прочел их. Неприкосновенность частной корреспонденции никогда не признавалась Востоком. Кроме того, м-р Мак-Брайд прочел в прошлом все его письма и разгласил их содержание. Одно из писем — наиболее интересное — было от Хезлопа на имя Фильдинга. Оно проливало свет на умонастроение его бывшего друга и еще больше ожесточило его против него. Значительная часть письма была посвящена Ральфу Мур, который, видимо, был чуть ли не кретином. «Наставляйте моего брата когда вам только заблагорассудится. Пишу вам потому, что он, наверное, наделает всяких глупостей». Затем: «Я вполне согласен с вами — жизнь слишком коротка, чтобы помнить обиды, и я очень доволен, что вы до известной степени считаете возможным встать в один ряд с «поработителями Индии». Мы нуждаемся в любой поддержке, где только можем ее получить. Надеюсь, что когда Стелла в следующий раз заедет ко мне, она захватит вас с собой, и я устрою вас со всеми удобствами, какие доступны холостяку, —настало уже время нам повидаться. Брак моей сестры с вами вскоре после смерти матери и моих собственных бед вывел меня из равновесия, и я поступил неразумно. Пора, как вы правильно говорите, нам уладить все это, —согласимся, что обе стороны повинны в ошибках. Радуюсь насчет вашего сына и наследника. Когда будете следующий раз писать Аделе, передайте ей от меня весточку, потому что я хотел бы помириться с ней тоже. Вам повезло, что вы сейчас находитесь вне Британской Индии. Здесь — инцидент за инцидентом, все результаты пропаганды, но нам не удается захватить в свои руки связующие нити. Чем дольше тут живешь, тем больше убеждаешься, что все между собой связано. Мое личное мнение—во всем виноваты евреи».

Хватит красноносого мальчишки. Азиз на мгновение был отвлечен приглушенными звуками, доносившимися со стороны воды: процессия тронулась в путь. Второе письмо было от мисс Кестед на имя м-с Фильдинг. В нем были один-два любопытных штриха. Автор письма надеялся, что «Ральф получит больше удовольствия от Индии, чем я», и, повидимому, снабдил его для этой цели деньгами — «мой долг, который мне никогда не придется уплатить лично». Что это за долг перед Индией вставал в воображении мисс Кестед? Эта фраза ему совсем не понравилась. Болтовня о здоровье Ральфа. Только и видно было, что «Стелла и Ральф», даже «Сирил» и «Ронни» — все так дружески и разумно, и проникнуто духом, который был ему неподвластен. Он завидовал этим легким взаимоотношениям, возможным лишь среди народа, женщины которого свободны. Эти пятеро англичан улаживали свои мелкие несогласия и выравнивали расстроенные ряды перед лицом иноземца. Даже Хезлоп присоединялся к ним. Вот откуда проистекает сила Англии! В порыве гнева он ударил по пианино, и так как клавиши разбухли и слиплись по три вместе, оно издало необыкновенный звук.

— О, о, кто это? —раздался нервный и почтительный голос, — он не мог вспомнить, где он слышал его раньше. В полутьме соседней комнаты что-то задвигалось. Он ответил:

— Правительственный доктор, заехал узнать, очень плохо говорю по-английски, —сунул письма в карман и, чтобы показать, что он имеет право свободного входа в гостиницу, еще раз ударил по пианино...

Ральф Мур вошел в комнату.

Какой странный вид у этого юноши, высокого, преждевременно постаревшего, с большими синими глазами, подернутыми тревогой, с жидкими спутанными волосами! Этот тип редко попадает в имперский экспорт. Азиз как врач подумал: «Родился от слишком старой матери», как поэт — он нашел его красивым.

— Я не мог посетить вас раньше благодаря срочной работе. Как знаменитые пчелиные укусы? —спросил он покровительственным тоном.

— Я... я отдыхал, они думали, так будет лучше: порядочно жжет.

Его робость и очевидная «новизна» произвели сложное действие на недовольного Азиза. Угрожающим тоном он сказал:

— Подойдите-ка сюда, пожалуйста, дайте взглянуть. — Они были совершенно одни, и он мог обращаться с пациентом, как Каллендар обращался с Нуреддином.

— Вы говорили сегодня утром...

— Лучшие доктора делают ошибки. Подите сюда, пожалуйста, чтобы поставить диагноз под лампой. У меня времени мало.

— Ай...

— Что случилось, скажите пожалуйста?

— У вас руки недобрые.

Он вздрогнул и взглянул вниз на свои руки. Необыкновенный юноша был прав, и он спрятал их за спину, прежде чем ответить с деланным гневом:

— Какого чорта вам дались мои руки? Это крайне странное замечание. Я квалифицированный врач и не сделаю вам больно.

— Я не говорю о боли, боли нет.

— Нет боли?

— В сущности нет.

— Тем лучше, —усмехнулся Азиз.

— Но есть жестокость.

— Я принес вам мази, но как положить ее при вашем нервном состоянии — это целая проблема, — продолжал он после паузы.

— Пожалуйста оставьте ее мне.

— Ничуть не бывало. Она сейчас же вернется в мою аптеку. — Он протянул руку, и юноша отступил к дальнему концу стола.

— Ну-с, хотите вы, чтобы я лечил ваши укусы, или вы предпочитаете английского доктора? В Азиргаре есть один. Азиргар находится в сорока милях, а плотина у Рингнода сломана. Так что, сами видите, в каком вы положении. Кажется, мне лучше поговорить о вас с мистером Фильдингом. Вы ведете себя ужасно странно.

— Они уехали в лодке, — ответил он, оглядываясь и ища поддержки.

Азиз сделал вид, что крайне изумлен.

— Надеюсь, они не направились в сторону May. В такую ночь, как сегодня, люди настроены крайне фанатично.

И, словно подтверждая его слова, послышался мощный вздох, как если бы разверзлись уста гиганта; процессия приближалась к тюрьме.

— Вам бы не следовало так обращаться с нами, — бросил он вызов, и на этот раз Азиз осекся, потому что голос изобличал испуг, но не слабость,

— Что значит «так»?

— Доктор Азиз, мы не сделали вам ничего плохого.

— Агау я вижу, вы знаете мое имя. Да, я Азиз. Нет, конечно, ваш добрый друг, мисс Кестед, не сделала мне ничего плохого в Марабаре.

Заглушая его последние слова, все пушки княжества выстрелили разом. Сигнал был дан ракетой из тюремного сада. Заключенный был освобожден и целовал ноги певцам. Из окон домов падают розовые лепестки, выносят священные пряности и кокосовые орехи... Это обозначало, что процессия прошла уже полпути; бог расширил свой храм и, ликуя, приостановился. Неясные и смешавшиеся по дороге проникли в гостиницу вести об избавлении. Азиз и юноша вздрогнули и направились к выходу, привлеченные внезапной иллюминацией. Наверху, в крепости, бронзовая пушка непрерывно извергала пламя, город был сплошной массой света, в котором, казалось, плясали дома, а дворец размахивал маленькими крыльями. Вода внизу, холмы и небо наверху не были захвачены происходившим; просто немного света и пения барахтались среди бесформенных кусков вселенной. Благодаря постоянному повторению, можно было разобрать слова песни; хор повторял и выворачивал наизнанку имена божеств.

Радхакришна, Радхакришна,

Радхакришна, Радхакришна,

Кришнарадха, Радхакришна,

Радхакришна, Радхакришна, пели они и разбудили спящего сторожа в гостинице: он опирался на копье с железным наконечником.

— Мне надо теперь итти, спокойной ночи, — сказал Азиз и протянул руку, совершенно забывая, что они не были друзьями, и устремив свое сердце к чему-то более далекому, чем пещеры, — к чему-то прекрасному. Его рука была принята, тогда он вспомнил, как отвратительно он себя вел, и сказал мягко: — Теперь вы больше не считаете меня недобрым?

— Нет.

— Как бы можете знать, странный вы парень?

— Это нетрудно, это единственное, что я всегда знаю.

— Вы всегда можете сказать, друг ли вам чужой человек?

— Да.

— Тогда вы настоящий сын Востока. — Он разжал руку, произнося эти слова, и слегка вздрогнул. Эти слова — ведь он сказал их м-с Мур в мечети, в начале цикла событий, из которого он освободился после стольких страданий. Никогда не вести дружбы с англичанами! Мечеть, пещеры, мечеть, пещеры. А теперь он начинает снова. Он протянул ему магическое средство. — Возьмите это, думайте обо мне, когда будете употреблять. Я его никогда не потребую обратно. Я должен вам сделать маленький подарок, и это все, что у меня есть: вы ведь сын миссис Мур.

— Да, это так, — пробормотал он про себя; и какая- то частица сознания Азиза, до сих пор скрытая, казалось, пришла в движение и проложила себе дорогу на поверхность.

— Но вы также — брат Хезлопа, и, увы, обе нации не могут стать друзьями.

— Я знаю. Еще нет.

— Ваша мать говорила с вами обо мне?

— Да, — и с внезапной переменой в голосе и в позе, которой Азиз не заметил, он добавил: —В письмах, в письмах. Она любила вас.

— Да, ваша мать была моим самым лучшим другом нг. свете. — Он замолчал, озадаченный наполнявшим его чувством великой благодарности. К чему сводилась эта бесконечная доброта м-с Мур? Ни к чему, если подвергнуть ее испытанию мыслью. Она не выступила свидетельницей в его пользу, она не посетила его в тюрьме, и все же она проникла в самые глубины его сердца, и он всегда боготворил ее. — Это наш муссон, самая лучшая погода, — сказал он, в то время как огни процессии мигали словно вышитые на колеблющемся занавесе. — Как я жалею, что она не может увидеть их, наши дожди. Сейчас как раз время, когда все счастливы, молодые и старые. Эти люди веселятся под свой дикий шум, хотя мы и не можем их понять; водоемы полны, поэтому они танцуют, и это вот и есть Индия. Я жалею, что вы прибыли вместе с официальными лицами, я показал бы вам мою страну, но теперь я не могу. Может быть я только прокачу вас на лодке на какие-нибудь полчаса.

Неужели цикл начинался снова? Сердце его было слишком переполнено, чтобы отступить, Он должен сделать эту вылазку в темноте, должен хотя бы так почтить сына м-с Мур. Он знал, где находятся весла, —спрятанные, чтобы отпугнуть посетителей от прогулок, — и принес также вторую пару — на случай, если они встретят другую лодку; Фильдинги отправились с длинными шестами и могли попасть в затруднительное положение, потому что ветер крепчал.

Очутившись на воде, он стал держать себя непринужденно. Одно доброе дело являлось у него всегда дорожкой для другого, и вскоре поток его гостеприимства забурлил неудержимо, и он принялся демонстрировать гостю May, убеждая себя, что понимает дикую процессию, огни и шум которой возрастали по мере усложнения ее ритуала. Грести почти не приходилось, так как свежий попутный ветер относил их в желаемом направлении. Ветки шуршали, цепляясь за киль лодки, они натолкнулись на островок и вспугнули нескольких журавлей. Странная, временная жизнь, порожденная августовским паводком, подхватила их, и казалось — она будет длиться вечно.

Они ехали в неуправляемом челне. Прикорнув на корме, с запасной парой весел в руках, гость не расспрашивал о деталях. Вот сверкнула молния, потом другая, — маленькие красноватые царапины на тяжеловесном небе.

— Это был раджа? —спросил он.

— Что... что вы хотите сказать?

— Гребите назад,

— Но никакого раджи нет... ничего...

— Гребите назад, вы увидите, что я хочу сказать.

Против встречного ветра Азизу это было нелегко. Но он устремил глаза на световую точку, обозначавшую гостиницу, и сделал несколько обратных ударов.

— Там...

Из мрака выступал властитель, сидевший под балдахином, в блистающих царских одеждах...

— Я не могу объяснить вам, что это такое, — прошептал он. — Его высочество умер. Я думаю, нам надо сейчас же вернуться.

Они находились в непосредственной близости от мыса гробниц и сквозь просвет между деревьями глядели прямо в чхатри отца раджи. Этим все объяснялось. Он слышал об этом изображении, сделанном в подражание живому и стоившем огромных денег, но ему еще ни разу не удалось увидеть его, хотя он часто катался по озеру. Выло только одно место, откуда можно было его увидеть, и Ральф туда его и направил. Он стал быстро грести прочь, чувствуя, что спутник его не столько гость, сколько проводник. Он сказал:

— Вернемся назад?

— Процессия еще не кончилась.

— Я бы не стал подъезжать ближе, — у них такие странные обычаи, они могут вас обидеть.

— Немножко ближе.

Азиз повиновался. Он сердцем знал, что это сын м-с Мур, а пока его сердце не было затронуто, он не знал ничего. «Радхакришна, Радхакришна, Радхакришна, Кришнарадха» — тянулось пение, затем внезапно изменилось, и в момент паузы он почти явственно услышал ту весть о спасении, которая прозвучала во время его процесса в Чандрапоре.

— Мистер Мур, не говорите никому, что раджа умер. Это пока секрет, я не должен был говорить. Мы делаем вид, что он жив, пока не кончится праздник, чтобы не омрачать веселья. Хотите подойти еще ближе?

— Да.

Он пытался удерживать лодку в тени, куда не достигал свет факелов, начавших расцвечивать тот берег. Ракеты продолжали взлетать, пушки стреляли. Внезапно, ближе чем он рассчитывал, появился из-за разрушенной стены паланкин Кришны и стал спускаться по выточенным блестящим ступеням. По обеим сторонам его ковыляли певцы, среди них выделялась женщина, молодая дикая красавица-святая с цветами в волосах. Она пела хвалу богу без аттрибутов, —так она воспринимала его. Другие пели хвалу богу без аттрибутов, видя его в том или другом органе тела или небесном явлении. Они сбежали вниз к самой воде и стояли, омываемые мелкими волнами; была приготовлена священная трапеза, в которой приняли участие те, которые считали себя достойными. Старик Годболь заметил лодку, которую течение несло к берегу, и замахал руками, — Азиз так никогда и не узнал — выражал он этим гнев или радость. Наверху стояли аттрибуты светской власти May — слоны, артиллерия, толпы, — а в высоте над ними начиналась страшная буря, первоначально сосредоточившаяся в верхних слоях воздуха. Порывы ветра смешивали мрак и свет, полосы дождя прорезывали воздух с севера, приостанавливались, прорезались с юга, начали подыматься снизу; и сквозь них пробивались певцы, чьи голоса звучали всеми звуками, кроме ужаса, и готовились бросить бога, самого бога (хотя бог и не может быть брошен) в надвигающуюся бурю. Так бросали его каждый год и кидали других—маленькие изображения Ганнати, корзинки с десятидневными злаками, небольшие тации после мохаррема — козлов отпущения, мякину, символы перехода, — перехода не легкого, не теперешнего, не здешнего, не познаваемого иначе, как в форме недостижимого; бог, которого бросают, был символом всего этого.

Деревня Гокуль вновь появилась на своем подносе. Она заменяла серебряного идола, никогда не покидавшего цветочного ложа; ей предстояло погибнуть ради другого символа... Слуга взял ее в руки и оторвал синие и белые флажки. Он был обнажен, широкоплеч, с узкими бедрами, — снова праздновало победу тело туземца, — и его наследственной обязанностью было закрывать врата вечного блаженства. Он вошел в темные воды, толкая перед собой макет, пока глиняные фигуры не свалились со стульев и не начали расплываться под дождем, пока царь Канса не смешался с отцом и матерью господа. Темные и компактные, маленькие волны глотали их, затем большая волна все смыла, и раздались голоса англичан:

— Осторожнее!

Лодки столкнулись друг с другом.

Четверо чужаков, вытянув вперед руки, сцепились и, с выдвинутыми шестами и веслами, закрутились как сказочное чудовище в водовороте. Молящиеся испустили вопль гнева или радости, когда они, беспомощно несясь по волнам, стали приближаться к слуге. Тот ожидал их, безо всякого выражения на своем прекрасном темном лице, и когда последние остатки на его подносе растаяли, они столкнулись с подносом.

Удар был ничтожный, но Стелла, сидевшая ближе всех, отшатнулась в объятия своего мужа, потом наклонилась вперед, потом столкнулась с Азизом, и от ее движений опрокинулись лодки. Люди упали в теплую мелкую воду и поднялись на ноги среди оглушительного шума. Весла, священный поднос, письма Ронни и Аделы беспорядочно носились по волнам. Раздался орудийный залп, загремели барабаны, затрубили слоны и, заглушая все, сокрушительный удар грома, непредваренный молнией, громыхнул как молот по куполу.

Это был кульминационный пункт, поскольку Индия вообще их допускает. Дождь тем временем основательно принялся за работу по приведению всех и вся в мокрое насквозь состояние и скоро испортил золотую парчу на паланкине и дорогие дискообразные хоругви. Некоторые из факелов погасли, фейерверки не действовали, пение стало ослабевать, и поднос вернулся к профессору Годболю, который подобрал приставший к нему кусочек глины и без дальнейших церемоний обмазал им свой лоб. То, что случилось, — то случилось, и пока непрошенные гости подымались, толпы индусов начали беспорядочное отступление в город. Священное изображение также отправилось обратно и на другой день претерпело отдельную самостоятельную смерть, когда были спущены красно-зеленые занавеси перед династическим алтарем. Пение продолжалось даже еще дольше... изодранные обрывки религии... неудовлетворяющая бестолочь, лишенная драматического элемента... «Бог ест любовь». Оглядываясь назад на великую путаницу последних суток, никто не мог бы сказать, где находился центр эмоциональной жизни этого дня, — так же как не мог бы определить местонахождение сердца у облака.

Глава тридцать седьмая

Азиз и Фильдинг снова друзья, но чувствуя, что им больше не встречаться, отправились в последнюю прогулку верхом в джунгли в окрестностях May. Вода спала, и раджа официально умер, поэтому приезжие гости, как того требовали приличия, на следующее утро должны были уехать. Благодаря трауру и празднеству, визит оказался неудачным. Фильдинг едва успел повидать Годболя, который каждый день обещал показать ему Школу имени короля-императора Георга Пятого — главную цель его приезда, — но постоянно находил какие-нибудь отговорки. Сегодня днем Азизу удалось выведать, в чем дело: школа короля-императора была обращена в зернохранилище, и министру просвещения не хотелось признаться в этом своему бывшему директору. Школа была открыта только в прошлом году агентом генерал-губернатора и на бумаге продолжала процветать; он надеялся восстановить ее прежде, чем ее отсутствие будет замечено, и собрать учеников прежде, чем они произведут на свет собственных детей. Фильдинг посмеялся над этой путаницей и бесполезной растратой энергии, но он уже не был так легок на подъем, как прежде; вопросы просвещения составляли для него предмет постоянной заботы, потому что от них зависели его доходы и благополучие его семьи. Он знал, что немногие туземцы считают просвещение само по себе благом, и он теперь сожалел об этом по самым различным основаниям. Он начал высказывать какие-то внушительные истины относительно туземных государств, но дружелюбие Азиза рассеяло его. Это примирение было во всяком случае успехом. После забавного кораблекрушения не оставалось никакого вздора, никакой горечи, и они со смехом вернулись к своим прежним отношениям, как будто ничего не случилось. Теперь они ехали среди приветливых кустов и скал. Перед ними раскрылось залитое солнцем пространство, и они увидели покрытый травой склон, расцвеченный бабочками, и кобру, которая ползла своей дорогой, ничем особенно не занятая, и вскоре скрылась среди деревьев. Кругом них на небе были белые облака, а на земле — белые лужи; холмы в отдалении были фиолетовые. Все напоминало парк, как в Англии, и все же пейзаж таил в себе что-то странное. Они придержали лошадей, чтобы дать кобре возможность развернуться, и Азиз вытащил письмо, которое он намеревался послать мисс Кестед. Очаровательное письмо. Он благодарил своего старого врага за ее благородное поведение два года тому назад: совершенно ясно было сейчас, что она тогда поступила превосходно. «Когда я упал в самый большой наш водоем в May при обстоятельствах, о которых расскажут вам наши друзья, я подумал — какой смелой была мисс Кестед, и решил сказать ей об этом, несмотря на мой несовершенный английский язык. Благодаря вам, я счастливо живу здесь с моими детьми, вместо того, чтобы находиться в тюрьме. Я научу своих детей говорить о вас с величайшей преданностью и уважением».

Мисс Кестед будет очень довольна. Я рад, что вы наконец оценили ее мужество.

— Я хочу теперь делать только добро и навсегда похоронить эту проклятую марабарскую историю. Я проявил такую отвратительную поспешность, думая, что вы хотите завладеть моими деньгами: такая же скверная ошибка, как в пещере.

— Азиз, жаль, что вы не поговорили с моей женой. Она тоже верит, что следы Марабара стерты.

— Как так?

— Не знаю — может быть, вам она сказала бы, мне она не скажет. У нее есть идеи, которых я не разделяю, — в сущности, когда я вдали от нее, я считаю их смехотворными. Когда я с ней, — вероятно потому что я люблю ее, — я думаю иначе, я наполовину умираю и наполовину слепну. Моя жена чего-то ищет. Вы и я с мисс Кестед — мы, грубо говоря, ничего не ищем. Мы двигаемся кое-как, вы чуть-чуть впереди—маленькое, достойное похвалы общество. Но моя жена не с нами.

— Что вы хотите сказать? Разве Стелла вам не верна, Сирил? Это причиняет мне большое беспокойство.

Фильдинг колебался. Он не был вполне счастлив в браке. Он снова переживал расцвет физиологической страсти, — последняя вспышка перед тем, как надеть узду пожилых лет, — и он знал, что жена не так сильно любит его, как он ее, и стыдился, что навязывается ей. Но за время пребывания в May положение улучшилось. Между ними появилось связующее звено, — но звено не зависимое от той и другой стороны, которое необходимо во всяких взаимоотношениях. Говоря богословским языком, их брак получил благословение. Он мог заверить Азиза, что Стелла не только верна ему, но, видимо, станет еще более верной; и, пытаясь выразить нечто не совсем ясное для него самого, он угрюмо прибавил, что у разных людей — разные точки зрения.

— Если вы не хотите говорить о Марабаре со Стеллой, почему вам не поговорить с Ральфом? Он в самом деле умный мальчик. И — (опять та же метафора) — он идет немного позади нее, хотя вместе с нею.

— Скажите ему также, что мне нечего ему сказать, но он действительно умный мальчик и всегда будет иметь друга в Индии. Отчасти я люблю его потому, что он вернул меня к вам, чтобы попрощаться с вами. Потому что это прощание, Сирил, хотя мысль об этом испортит нашу прогулку и сделает нас грустными.

— Нет, мы не будем думать об этом. — Он тоже чувствовал, что это их последняя свободная встреча. Все нелепые недоразумения разъяснились, но в социальном смысле у них не осталось места для встречи. Женившись на соотечественнице, он связал свою судьбу с Англо-Индией, и уже приобретал некоторые из ее отличительных свойств и порой сам изумлялся своему героизму в прошлом. Стал ли бы он теперь бросать вызов всем своим ради какого-то случайного туземца? Азиз был напоминанием, трофеем, они гордились друг другом, но они неизбежно должны были расстаться. И он, стараясь извлечь из этого последнего вечера все, что возможно, заставлял себя говорить откровенно о своей жене, —самом дорогом для него человеке.

— С ее точки зрения, — сказал он, — посещение May было удачным. Оно успокоило ее, — оба они страдают от постоянного беспокойства. Она нашла здесь какое-то утоление, какое-то разрешение своих странных треволнений. — Он помолчал, — мириадами поцелуев земля вокруг них втягивала в себя воду, — и затем продолжал: — Знаете вы что-нибудь об этой церемонии с Кришной?

— Мой дорогой, официально это называется «Гокуль аштами». Все государственные учреждения закрываются, — какое иное касательство может оно иметь к вам и ко мне?

— Гокуль — это деревня, где Кришна родился, правда — приблизительно, потому что между нею и другой деревней существует такая же распря, как между Вифлеемом и Назаретом. О чем я хотел бы разузнать, это о духовной стороне, если таковая имеется.

— Со мной бесполезно рассуждать об индуистах. Жизнь с ними меня ничему не научает. Когда мне кажется, что я раздражаю их, — ничего подобного нет. Когда мне кажется, что все в порядке, — они раздражены против меня. Возможно, они меня прогонят за то, что я натолкнулся на их кукольный домик; с другой стороны, возможно, они удвоят мое жалованье. Время покажет. Откуда такое любопытство к ним?

— Трудно объяснить. Я никогда по-настоящему не понимал и не любил их, если не считать отдельных мелких черт у Годболя. Что, старичок попрежнему твердит: «Приди, приди»?

— О, наверное.

Фильдинг вздохнул, раскрыл рот, закрыл его, затем сказал с легким смешком:

— Я не могу объяснить, ибо дело тут совсем не в словах, — но почему моей жене и ее брату нравится индуизм, хотя они ничуть не интересуются формами его проявления? Они не хотят говорить со мной об этом. Они знают, что, по моему мнению, известная сторона их жизни ошибочна, и робеют. Вот почему я хотел бы, чтобы вы поговорили с ними, потому что вы во всяком случае — представитель Востока.

Азиз не пожелал ответить. Ему не хотелось снова встречаться со Стеллой и Ральфом, он знал, что они не хотят встречаться с ним, ему неинтересны были их секреты, и он думал, что старина Сирил становится немножко неуклюжим. Что-то — не зрелище, но звук — пронеслось мимо него и заставило его перечесть его письмо к мисс Кестед. Разве он не хотел сказать ей что-то еще? Вынув перо, он дописал: «Что касается меня, то я отныне буду связывать вас с именем, которое, как святыню хранит моя память, а именно с м-с Мур». Когда он окончил, зеркало пейзажа разбилось, луг превратился в бабочек. Стихотворение о Мекке — Кааба единения, — кусты терновника, где пилигримы умирают, не успев лицезреть Друга, — все это полетело вслед за бабочками; он подумал о своей жене; и затем весь полумистический, получувственный круговорот, столь характерный для его духовной жизни, закончился как обвал и остался в уготованном ему месте, и он увидел себя верхом на лошади в джунглях, рядом со своим дорогим Сирилом.

— Довольно, замолчите, —сказал он. — Не портите наш последний час нелепыми вопросами. Оставьте в покое Кришну и говорите о чем-нибудь разумном.

Так они и сделали. Весь обратный путь в May они проспорили о политике. Каждый из них закалился после Чандрапора, и эта маленькая стычка показалась им приятной. Они доверяли друг другу, хотя и собирались расстаться, — может быть именно потому, что они собирались расстаться. Фильдингу, как он сам выразился, «ни к чему была теперь деликатность», — этим он хотел сказать, что Британскую Империю действительно нельзя уничтожить только потому, что она груба. Азиз возразил:

— Очень хорошо, а нам вы ни к чему, — и уставился на него с выражением отвлеченной ненависти.

Фильдинг сказал:

— Без нас индусы опять вернутся к старому. Взгляните на Школу короля-императора! Взгляните на себя, забывшего свою медицину и возвращающегося к знахарству. Взгляните на свои стихи.

— Неплохие стихи, меня в Бомбее печатают.

— Да, а что в них говорится? Раскрепостим наших женщин — и Индия будет свободной. Попробуйте-ка, мой милый. Раскрепостите вашу собственную супругу в первую очередь — и посмотрите, кто будет умывать лицо Ахмеду, Кариму и Джемиле. Хорошенькое положеньице!

Азиз все более возбуждался. Он поднялся на стременах и дергал удила в надежде, что лошадь встанет на дыбы. Тогда он почувствовал бы себя на поле битвы. Он закричал:

— Убирайтесь вон, все Тэртоны и Бэртоны! Мы желали знать вас десять лет назад — теперь слишком поздно. Если мы встречаемся с вами и сидим на заседаниях ваших комитетов, то это из политических соображений, пусть на этот счет не ошибаются. — Его лошадь встала на дыбы. — Убирайтесь, убирайтесь, говорю я вам. Почему нас подвергают стольким страданиям? Мы привыкли бранить вас, теперь мы браним себя, мы становимся умнее. Пока Англия испытывает затруднения, мы спокойны, но в ближайшей европейской войне—ага, ага! Тогда придет наше время. — Он сделал паузу, и окружающий пейзаж, хотя и продолжавший улыбаться, словно могильным камнем придавил всякую человеческую надежду. Легким галопом они проехали мимо храма Ханумана, —бог так возлюбил мир, что принял на себя плоть обезьяны, — и мимо сайвитского храма, призывавшего к наслаждениям, но под маской вечности, ибо непристойности его не имели никакого отношения к нашей плоти и крови. Они шлепали среди бабочек и лягушек: большие деревья с листьями, похожими на блюда, подымались среди валежника. Возвращались подразделения повседневной жизни, святилище почти закрылось.

— Кого же вы хотите вместо англичан? Японцев? — насмехался Фильдинг, придерживая лошадь.

— Нет, афганцев. Моих предков.

— О, вашим друзьям-индуистам это должно понравиться, не правда ли?

— Это будет улажено — конференция восточных дипломатов.

— Действительно, это будет улажено.

— Старая сказка о том, что «Мы ограбим каждого мужчину и изнасилуем каждую женщину от Пешавара до Калькутты», которую по вашему наущению повторяет какое-то ничтожество еженедельно в «Пионере», чтобы напугать нас и заставить за вас цепляться. Мы знаем это! — Все же он не мог никак приспособить афганцев к May и, чувствуя себя в западне, заставил свою лошадь снова взвиться на дыбы, пока наконец не вспомнил, что у него есть — или должна быть — родина. Тогда он крикнул: — Индия должна стать нацией! Никаких иностранцев! Индусы, и мусульмане, и сикхи, и все должны быть едины! Ура! Ура Индии! Ура! Ура!

Индия — нация! Какое торжество! Последняя пришелица в общину шлюх девятнадцатого столетия! В этот час мировой истории и она ковыляет, чтобы занять свое кресло! Она, чьей ровней была только Священная Римская Империя, встанет наравне с Гватемалой и, может быть, Бельгией! Фильдинг снова стал издеваться. И Азиз в ужасной ярости танцовал взад и вперед, не зная, что делать, и кричал:

— Долой англичан, во всяком случае! Эго ясно. Выметайтесь, ребята, и с удвоенной скоростью, говорю я вам. Мы можем ненавидеть друг друга, но вас мы ненавидим больше всех. Если я не заставлю вас уйти, Ахмед заставит, Карим заставит, если даже это займет пятьдесят пятистолетий, мы избавимся от вас, да, мы прогоним каждого проклятого англичанина прямо в море, и тогда, — он яростно наскочил на него, — и тогда, — заключил он, почти целуясь с ним, —вы и я будем друзьями.

— Почему не быть нам друзьями теперь? —сказал Фильдинг, дружески поддерживая его, — Я этого хочу. Вы этого хотите.

Но лошади этого не хотели: они развели их в стороны; земля этого не хотела, высылая им навстречу скалы, между которыми всадникам нужно было пробираться гуськом; храмы, водоемы, тюрьма, дворец, птицы, падаль, гостиница, показавшаяся, когда они выбрались из ущелья и увидели May внизу, — все они этого не хотели, они говорили сотней разных голосов: «Нет, не теперь», а небо говорило: «Нет, не здесь».

КОНЕЦ

Примечания

1

Грум.

2

Занавеска, отделяющая женскую половину дома от мужской.

3

Посланец.

4

Листья бетеля, которые постоянно жуют туземцы Индии и Индо-Китая.

5

Имеются в виду туземцы индуистской религии — потому-то они и «чужды» Азизу, хотя он тоже туземец. (Прим, ред. )

6

Жена начальника.

7

Буквально — сборщик податей, высшее должностное лицо на местах в провинциях Британской Индии.

8

Пукка — хорошо, хороший на англо-индийском жаргоне.

9

Начальник.

10

Ч.П. — член парламента.

11

Честь, репутация.

12

Мусульманский праздник.

13

Индусское лакомство из пряного ореха.

14

Махарани — жена махараджи.

15

Длинный кусок материи, который индусы обвертывают вокруг тела.

16

Господин.

17

Святой, аскет.

18

Большое опахало, обычно приводимое в действие рукою специально приставленного к нему слуги.

19

Род тропических фруктов.

20

Седло, беседка на спине слона.

21

Четыре законных жены, разрешенные Кораном.

22

Одна из священных книг брахмаизма и вместе с тем выдающееся поэтическое произведение.

23

Корова, по представлениям индуистов, — священное животное.

24

Во время Индийского восстания 1851 года в осажденном туземцами Лукнове погибло более 2000 англичан с женщинами и детьми.

25

По Фаренгейту.

26

Одна из богинь брахманистского пантеона.

27

Власти

28

Соловей излюбленный образ арабской и персидской поэзии.

29

Растение.

30

Арендаторы.

31

Один из эпизодов истории о Кришне.

32

Молитва.


на главную | моя полка | | Поездка в Индию |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу