© Аствацатуров А. А.

© Бондаренко А. Л., художественное оформление

© Ожиганова Е. А., фото

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Глава 1. Сент-Джеймсский парк

– Здесь, наверное, красиво, – произносит Катя и тянется ко мне губами. В ее голосе я различаю тревогу. Всю дорогу от метро “Чаринг-Кросс” она молчала. – И ветра нет. А ты, кстати, молодец.

Интересно, а почему я сейчас “молодец”? Потому что привел ее сюда, где “наверное, красиво” и “нет ветра”, или все-таки потому, что с утра позанимался с ней любовью? Лучше не уточнять. Себе дороже. Еще психанет, разорется, как обычно. Я отвечаю коротким поцелуем.

Мы познакомились в Париже пять, а может, шесть лет назад, я точно не помню, за эти годы произошло так много всего… Она прилетела из Москвы в Париж на неделю спеть в каком-то закрытом местном клубе для русских богатеев. А я оказался там случайно – приехал на культурный форум делать доклад с философом-постмодернистом Погребняком. Еще из знакомых там был наш друг, художник Лёня Гвоздев.

Помню, мы вчетвером страшно напились в ресторане, в Клиши, и Гвоздев все бубнил, что хочет прямо сейчас написать Катю голой, верхом на пятиглавом змии.

– Ты, дурак, жену свою сначала нарисуй… – смеялась Катя.

Гвоздев в ответ только морщился.

– Материала там, Катюха, мало, материала… – повторял он поплывшим голосом. – Пойми ты! Мне материал нужен…

Несколько минут назад мы свернули с Уайтхолла, быстро прошли под арку, мимо королевских гвардейцев, парадно гарцующих в своих красных мундирах, мимо понурых хасидов, задумавшихся возле лотка с уцененными сувенирами, мимо двух панков, кажется, разнополых, разукрашенных по моде восьмидесятых, потом пересекли пустой плац, по которому потерянно, как бездомные собаки, бродили тощие туристы-азиаты, и, наконец, зайдя в парк, встали у огромной зеленой карты.

– Главное сейчас – чтобы дождь не начался, – глубокомысленно говорю я и сразу чувствую неловкость. – Все-таки, знаешь, зима.

– Не начнется, – улыбается Катя и показывает на карту: – Смотри, вот мы где.

Она прижимается ко мне, и я уже в который раз чувствую под этим красным коротким пальто, по парижской моде ловко перехваченным узким поясом, тяжесть ее теплого, сильного тела.

Узкая асфальтированная дорожка, вся в каменной крошке, аккуратно огибает нагромождение клумб и выводит нас к вытянутому водоему. Берега огорожены металлическим заборчиком, вода мутная, чуть зеленоватого цвета. Прямо посреди водоема взлетает вверх фонтан – ветер в разные стороны разносит капли, брызгая на птиц, пригревшихся у берега. А тут и в самом деле очень красиво.

– Слушай, а как этот парк называется?

– Сент-Джеймсский…

– Ну, да… точно… А раньше что тут было? Давай присядем, люблю смотреть на воду.

Катя тянет меня к деревянной скамейке.

– Раньше? Катя, пусти, – я пытаюсь сосредоточиться. – Раньше тут вроде был канал, длинный канал, очень длинный. Вот…

Мы садимся на скамейку, начинаем разглядывать воду, подернутую рябью, низкое небо, затянутое облаками, и Катя достает сигареты.

– А до этого, – я возвращаюсь к разговору, – тут были болота и текла река. Тайгерн или Тайберн, кажется… Я не помню точно. Убери, пожалуйста, сигареты. Здесь нельзя…

– Оки.

Надо же. С первого раза послушалась. Что это с ней вдруг? Обычно она говорит в таких случаях “а мне похер” или “мне можно”. Странно. Сидит, задумалась о чем-то, меня не слушает. Ладно, пусть сидит… А то очнется – раскричится, нахамит, потом через секунду целоваться полезет… Какая-то тревога в ней поселилась, как только мы сюда вошли. И парик этот… Зачем ей парик? Но ничего, черный такой, смотрится хорошо с ее красным пальто…

Ровно неделю назад в моей квартире среди ночи раздался звонок. Громкий и резкий. Ночью все звуки кажутся громкими и резкими, а телефонные звонки – особенно. Я вскочил с постели как ошпаренный и схватил трубку: ночные звонки обычно не предвещают ничего хорошего.

– Это ты? – в трубке я услышал Катин голос. Громкий и резкий.

– Да, – я пытался спросонья сосредоточиться. – Катя, ты это… знаешь хоть, который сейчас час?

– Значит, так, – сказала она, проигнорировав мой вопрос. – Послезавтра летишь в Лондон. Понял? Раньше меня там будешь, понял? Я прилечу позже, из Парижа…

Откровенно говоря, я еще не проснулся окончательно и ничего не мог понять. Какой Лондон? Зачем? У меня и денег-то нет ни на какие лондоны.

– Как это “в Лондон”?

– Милый, ну как в Лондон обычно летают? Верхом на крыльях любви, на грифоне, а еще на бочке с порохом, когда тупят. Пожалуйста, не утомляй меня! – Последние слова она произнесла очень сердито.

Я начал понемногу соображать, стал бормотать, что это всё некстати, и еще что-то совсем маловразумительное, но она меня перебила:

– Времени нет объяснять. Летишь в Лондон – и точка!

Тут я, наконец, собрался с мыслями и сказал, что ей все-таки придется меня выслушать. Во-первых…

– Ты лучше скажи, визу ты сделал, как я тебя просила?

Визу я сделал.

– Отлично… За билетами зайдешь в турфирму на Загородном. Пиши адрес.

Я сказал, что не могу лететь, что у меня работа, статьи…

– Работа подождет! – отрезала Катя. – И статьи – тоже. Отпуск возьмешь, понял? За свой счет, или что там у вас?.. Хочешь, я позвоню твоему, как там у вас называется… декану?

Я подумал, что этого мне как раз не хватало для полного счастья – работу потерять, а вслух сказал, придав голосу равнодушие, что сам разберусь.

– Тогда пиши адрес…

Я спросил, что все-таки случилось, почему такая срочность, а сам про себя решил: это потому, что Гвоздев с ней уже поговорил. Я ведь его попросил – как же это глупо, подумал я в тот момент, – сказать Кате при случае, ненавязчиво, если, конечно, случайно встретит ее в Париже, специально звонить не надо, что я ее люблю, что хотел бы как-то все окончательно расставить на свои места, что готов за ней куда угодно, просто сам не решаюсь… Гвоздев еще тогда сказал, что, мол, “спокуха, хрящ”, и пообещал все устроить “в лучшем виде”. Значит, подумал я, раз она позвонила, Гвоздев все-таки с ней поговорил…

– Пиши, говорю, адрес, чего ты там опять задумался? – подала в телефоне голос Катя.

Вот так я оказался в Лондоне. Все организовалось лучше некуда, почти без моего участия. За последние годы для меня стало привычным, что не надо ничего решать, что все происходит само собой, что меня куда-то берут на работу, потом увольняют, куда-то толкают, везут, тащат, уносят в салонах автомобилей, автобусов, троллейбусов, электричек, поездов дальнего следования, боингов, женят на себе, потом прогоняют безо всяких объяснений. Той ночью в темной квартире с телефоном, прижатым к уху (голые ноги отчаянно мерзли на холодном полу), я вдруг отчетливо осознал, что есть какой-то скрытый замысел в природе, в судьбе, что он не имеет отношения к моим покорным чувствам, мыслям, к моей душе, ежели таковая вдруг сыщется, но он так настойчив и никогда не оставит меня в покое.

– Катя, все хорошо?

– Все хорошо, милый. Слушай, посиди тут, а я пока – в туалет… Это ресторан, да?

Я киваю.

Она исчезает за дверью. Интересно, чем там кормят, в этом ресторане, куда она пошла. А что наливают? Лучше пока не надо. Катя терпеть не может, когда я…

Я разглядываю пруд, бывший когда-то каналом, а прежде – рекой. Впереди из воды торчит небольшой остров, похожий на зеленую шайбу. Мне приходят в голову разные мысли о том прежнем хаосе, который когда-то здесь правил. Сент-Джеймсский парк давно уже похоронил этот хаос. Никаких следов той прежней пустоши, тех комариных болот, заваленных гнилыми деревьями, той мрачной реки с раскисшими берегами, заросшими мелким, царапающим ноги кустарником. Теперь здесь уже не слышно зловещего уханья ночных сов, от которого замирало сердце. Вокруг дорожки, лужайки, трава, даже не трава, а так, травка, и мирное покрякиванье водоплавающих. Тут, говорю я себе, она стояла, та самая больница, может даже на месте ресторана. Сюда их как раз и свозили со всего Лондона, всех этих прокаженных, неприкасаемых. Их словно заживо хоронили. Обряд смерти совершали как положено.

– Тебя больше нет среди живых! – слышала Каждая. Теперь она была уже для всех не матерью, не сестрой, не дочерью, а отвратительной человеческой оболочкой, просто телом, которого с каждым днем становилось все меньше. Болезнь работала исправно, без выходных, наполняя плоть этих женщин нестерпимой болью. Корежила лицо, забиралась во внутренности, скручивала сухожилия, остервенело грызла пальцы рук и ног, носы, ушные раковины, выдавливала глаза. Иногда их жалели и кидали издали еду, как сейчас, в этом парке, ее кидают птицам, но близко к жилищам не подпускали. Оставалось лишь бродить бледной тенью, призраком в этом безвременье, между жизнью и смертью, на человеческой помойке, где стократ хуже, чем в той пропасти, куда Вседержитель низверг сатану. Зато Европа стала выглядеть лучше, гигиеничнее…

А потом все закончилось. Так же внезапно, как и началось. Болезнь ушла, прихватив последних пациентов, и король велел осушить болота. Осушили. А на месте лепрозория поставили зверинец. С верблюдом, крокодилом и слоном. Видно, затем, чтобы показать, какой диковинной внешностью Вседержитель иной раз наделяет земных тварей. Может, она им и в наказание, как тут было раньше, но зато теперь со смехом, без погребальных шествий A LUME SPENTO и могильных стонов.

Другой король, сменивший первого, зверинец упразднил и устроил тут охотничьи угодья. Так, кажется? Гонялся, наверное, за оленями. Методично убивал их. Туши торжественно предъявлял именитым гостям. Но хаос здешних мест как-то сам собой уже шел на убыль, и вот король, восхитившийся Версалем, разбил здесь парк. Строгий, аккуратный, почти французский. И человеческий порядок наконец восторжествовал. Нынче здесь мало что напоминает о той речке с раскисшими берегами, о пустоши с комариными болотами, о страдалицах, пораженных проказой. Разве что ивы, склонившие к воде спутанные ветви, как плакальщицы, да странная тревога, которая невольно поселяется в человеке, когда он сидит и подолгу смотрит на воду.

Катя садится рядом.

– Ты как? – спрашиваю. – Все в порядке?

– Да, а что может сделаться?

Мимо нас проходит группа итальянцев. Чернявый, низкорослый гид суетится, что-то громко кричит. Его подопечные весело смеются. Мне вдруг хочется сделать Кате приятное.

– Слушай, – говорю, – тут продаются очень вкусные вафли. Прямо за углом. Огромные такие. Хочешь попробовать?

– Вафли? – Катя закатывает глаза. – Ты что, какие еще вафли? Это ж сколько калорий! Совсем сдурел?!

Катя часто бывает грубой. Сегодня она в аэропорту уже отличилась. Нахамила этому профессору. А ведь он – подлый на самом деле и найдет способ мне напакостить.

– Он же все-таки пожилой человек, – упрекнул я ее. – Давай его лучше пригласим в кафе, покормим.

– Щаз-з-з, – коротко бросила она.

Я стоял у металлической ограды вместе с другими встречающими и ждал, когда она выйдет. Самолет из Парижа уже полчаса как совершил посадку. Люди выходили группами, поодиночке, молодые, пожилые, мужчины, женщины, белые, черные, азиаты, с чемоданами, с большими сумками на плече, некоторые налегке. И у всех на лицах было одно и то же выражение. Я его всегда замечал у людей, садящихся в самолет. Выражение растерянности и одновременно сосредоточенности. Оно появляется, едва ты заходишь в аэропорт, и исчезает лишь тогда, когда, прилетев в место назначения, усаживаешься в такси. Эта сосредоточенная рассеянность рождается странным чувством, думал я, которым аэропорт постепенно тебя заражает, прямо со стойки регистрации, где ты сдаешь багаж и получаешь заветный посадочный талон. Будто ты кому-то перепоручил свою жизнь, будто что-то для тебя уже закончилось, а новое еще не началось и неизвестно, начнется ли. А вокруг кафе, рестораны, магазины, аптеки выставляют напоказ свою продукцию, предлагая тебе ее купить и оставить здесь, на земле, лишние деньги: тебе уже, может, они и не понадобятся, как знать, а нам пригодятся. И люди покупают, отдают деньги, унося с собой память о великом городе, спрятанную в сувенирах, в бутылках с алкоголем, в склянках с парфюмерией.

Чтобы не смотреть на людей, я принялся разглядывать зал терминала. Аэропорты, как сказал один градостроитель, бывают либо слишком большие, либо слишком маленькие. Этот показался мне слишком уж большим, как квартал густонаселенного города, спрятавшегося, правда, под пластиковым сводом. Тут не было никаких тайн, все было выставлено напоказ, все было обнажено, всё, решительно всё, рейки, подвески, крепления, провода, все говорило о человеческих усилиях и о собственной рукотворности. Конструкцию свода поддерживали тянущиеся из углов длинные белые трубы, напоминавшие кошмарные паучьи лапы. Лампы распространяли странный электрический полумрак, в котором, как в паутине, копошились человеческие существа.

Я вдруг поймал себя на ощущении, что здесь, несмотря на столпотворение, как будто никого нет. Чтобы отвлечься, я начал думать о Кате, о том, как она сейчас выйдет ко мне навстречу, улыбаясь своей неприличной улыбкой, о том, как я прошепчу ей привычные бесстыжие слова, а она ответит, что скучала. Интересно, подумал я, а Гвоздев сказал ей или нет? Наверное, забыл… Псих чертов. А ведь обещал…

– Вас же просили меня не встречать! – взвизгнул возле моего уха хриплый старческий голос. Я дернулся от неожиданности и обернулся. Передо мной стоял коротконогий пожилой мужчина в синем пуховике. Позади себя он держал за ручку маленький чемоданчик на колесах.

– Что, простите? – не понял я.

– Просил же, несколько раз просил – меня не встречать! – повторил с напором мужчина.

Я подумал, это какой-то сумасшедший. Но мужчина выглядел вполне вменяемым, даже благообразным, хотя и немного комичным, со всех сторон каким-то коротким, похожим на обрубок. У него почти не было шеи, и маленькая голова казалась будто вылупившейся из туловища. Короткая седая стрижка, короткая кабанья щетина на щеках, вокруг рта, под подбородком. Короткий мясистый нос, на котором плотно сидели металлические очки. Вроде я его видел где-то.

– Я же просил! – возмущался мужчина. Он достал из кармана платок и вытер пот со лба.

– А с чего это вы взяли, что я именно вас встречаю?

И тут я вдруг понял, “с чего”. Нас когда-то знакомили, очень давно. Мне еще сказали, что он уехал из СССР в восьмидесятые и теперь работает в каком-то европейском колледже. Помню, на его доклад в Москве сбежались все наши филологи, правда, исключительно те, кто мечтал уехать за границу, – он работал экспертом в нескольких комиссиях. Фамилию этого профессора я забыл. Вспомнил только, что она звучала уменьшительно-ласкательно, как вид грызунов, и очень ему подходила. Наверное, он сюда прилетел с лекцией, увидел знакомое лицо и решил, что его встречают.

– Я же специально звонил в ваш фонд! – продолжал профессор. – Сказал, что сам доберусь.

Он спрятал платок в карман.

И тут я наконец увидел Катю. Она шла мне навстречу ровной, уверенной походкой и тянула за собой свой малиновый чемодан. На ней было красное пальто, перехваченное узким черным поясом, и почему-то черный парик. Я не успел подумать, зачем ей понадобилось надевать этот чертов парик, как профессор встрял опять:

– Вы что, меня не слышите?

– Я не вас встречаю, – ответил я сухо и нетерпеливо. – Проходите…

Тут подошла Катя.

– Привет, милый. – Она подставила щеку для поцелуя. Щека оказалась холодной. – Дай-ка я на тебя посмотрю.

– Еще раз повторяю, – вмешался профессор, – мне не нужно никаких провожатых! Езжайте по своим делам.

(“Да что ж ты никак не уйдешь-то…”)

Я прижался к ней, подумал: он сейчас все сам поймет – и тотчас же почувствовал желание. Мимо нас прошли люди, и кто-то задел меня сумкой.

– Это еще что за дебил?! – Катя отстранилась и кивнула головой в сторону профессора.

(“Блин. Началось…”)

Я виновато поглядел на него, мол, извините, не могу с ней совладать, растерянно улыбнулся и развел руками.

– Что ему от тебя надо? – прищурилась Катя и, повернувшись к профессору, прикрикнула: – А ну брысь отсюда!

Тот сделал вид, что не расслышал, повернул, как пеликан, голову почти на 180 градусов, куда-то назад к чемодану, подтянул его к себе, забормотал что-то под нос. Катя тут же про него забыла.

– На́, бери, – она сунула мне ручку от чемодана. – Пойдем скорее. Я соскучилась и очень хочу.

“Так ему и надо”, – подумал я, а вслух сказал:

– Он же все-таки пожилой человек. Давай его лучше пригласим в кафе, покормим.

– Щаз-з-з, – коротко бросила она.

В парке полно людей, и мне снова, как давеча в аэропорту, кажется, что на самом деле никого вокруг нет. Хотя вот, пожалуйста, по дорожкам, аккуратно огибающим пустые газоны, движутся туристы: семенят крикливой толпой низкорослые азиаты, строго вышагивают высоченные скандинавы, проходят, пританцовывая и отчаянно жестикулируя, поджарые итальянцы и испанцы, привозящие сюда, в сырой английский климат, жар Средиземноморья. Но ни с кем из них, думаю я, не столкнешься. Каждый в своей собственной, только ему отведенной геометрии. И вообще, вовсе не их и не водоплавающих, высокомерно клянчащих подачку. Я вижу пространство между ними, засасывающую мягкую пустоту. Ее здесь больше, чем всего остального.

– Пусто тут как-то, – замечает Катя.

Я молча киваю.

Сент-Джеймсский парк аккуратно расстелен, как поле для гольфа. Он лежит словно женщина, раскинув во все стороны газоны, ожидая, когда мы наполним его, измерим его своими телами, когда мы окунем свои прямые взгляды в зелень травы, в мутную воду пруда. Это останется без последствий, ведь в Сент-Джеймсском парке все теперь гигиенично, пространство и время вычищены, вымыты, свободны. Тут одни сплошные газоны и еще платаны, держащиеся на почтительном расстоянии друг от друга, как английские джентльмены. Глазу достается пустота и голая обозримость. Царство пустоты! Такое дано создать только тому народу, который сподобился провести тысячелетие вдали от всех, на острове, омываемом со всех четырех сторон света морями.

Французы так бы не смогли. Они бы повсюду в правильном порядке понатыкали бы клумбы и обрубки деревьев. Видно, сначала так оно и было, но потом англичане здесь все убрали. Клумбы сгребли в кучи, оттащили в углы, нагромоздили одну на другую, чтобы утвердить обозримость и защитить пустоту. В самом деле, свобода не может быть уделом случая, прихоти, внезапного поворота парковой дорожки. Она здесь выстрадана, спланирована. Она здесь следствие традиций, большой игры, законов, ограждений, парковых указателей. Мы останавливаемся возле высокого столбика с зелеными стрелками, глядящими в разные стороны, на которых белыми буквами написаны слова “Westminster Abbey”, “Buckingham Palace”, “WC”.

Запрещающих табличек совсем немного. А те, что есть, удивляют вежливой и увещевательной интонацией:

PLEASE DO NOT FEED OR TOUCH PELICANS^[1]

– Правильно, – комментирует Катя, – а то долбанут куда-нибудь – мало не покажется. О чем это ты так задумался?

– Ни о чем…

– А я, – говорит она, – знаешь, почему-то вспомнила песню из фильма “Золушка”. Помнишь? Встаньте, дети, встаньте в круг… Там она потом поет: жил на свете старый жук.

– Ну и что?

– Как что? При чем тут дети?

– В смысле?

– Ну, почему, если на свете жил какой-то старый-сраный жук, дети обязаны вставать в круг? Где тут логика? А если бы жила молодая озабоченная стрекоза? Тогда что? Или пеликан? Тогда бы в шеренгу заставили выстроиться? Так, что ли?

Я рассмеялся.

За невысоким ограждением возле воды кипит пестрая птичья жизнь. В кустах, наверное в поисках тех самых старых жуков, копошатся утки, вдоль берега ковыляют жирные гуси с оранжевыми клювами, у ограды стоят какие-то водоплавающие аляповатого вида, будто наспех раскрашенные, безо всякого вкуса и воображения. Вездесущие голуби ведут себя скромно. Ходят, дергая маленькими головками, и дружно взлетают при малейшей тревоге. Чайки носятся в воздухе, то и дело поднимают истошные крики и принимаются драться из-за добычи. Во́роны держатся поодаль, с достоинством, время от времени инспектируя длинными клювами мусорные корзины. Посреди пруда плавают два белых лебедя. Один вдруг начинает хлопать крыльями, разгоняется по воде, видно, затем, чтобы взлететь, но тут же успокаивается, складывает крылья, замирает.

– Вот так всегда! – проводив его взглядом, комментирует Катя.

Мне становится грустно оттого, что вот он, такой большой, красивый, захотел и не смог.

– Послушай, Андрюша, – она останавливается и поворачивается ко мне. – Я должна тебе кое-что сказать.

Я чувствую неприятный холодок во всем теле. В честь чего это я у нее вдруг “Андрюша”?

Катя становится передо мной и серьезно смотрит мне прямо в глаза.

– Я виделась с Лёней Гвоздевым в Париже…

– О’кей.

“Жил на свете старый жук”.

– Давай присядем.

Мы идем к деревянной скамейке. Как же тут все добротно сделано. Особенно скамейки. Толстые рейки, массивные подлокотники. Не на века, конечно, но надолго. Значит, Гвоздев с ней все-таки поговорил. Садимся.

– У нас с ним всё было, – вдруг говорит Катя.

Как обухом. Я чувствую, что мне не хватает воздуха. Оглядываюсь по сторонам.

– Что было, Катя?

– Милый… блин, всё было…

Несколько мгновений мы молчим. Понимание произнесенного приходит ко мне не сразу. В голове почему-то по-прежнему продолжает крутиться фраза “Жил на свете старый жук”.

– Это все неважно теперь, – говорит она. – Витю убили… Я все хотела тебе сказать…

(“Какого еще Витю? При чем тут Витя? Шлюха!”)

Достаю телефон и набираю Гвоздева. (“Сука, шлюха! Шлюхой родилась, шлюхой сдохнет!”)

– Ой, – морщится Катя, – ты кому это? Господи, случайно же вышло… Кому ты звонишь?

– Здоро́во! – в трубке бодрый голос Гвоздева.

– Ты – урод! – кричу я ему. – Сволочь! Подлец!

Проходящие мимо люди оборачиваются на мои крики. Трубка некоторое время хранит молчание. Катя сидит, плотно сжав губы; у нее на глазах слезы.

– Подлец! – повторяю я и добавляю со злым ехидством: – Поговорил, значит, в лучшем виде?

– Старик… – неуверенно начинает Гвоздев.

Катя закрывает лицо руками.

– Положи трубку… пожалуйста… – стонет она.

– Я сейчас всё тебе объясню, – говорит Гвоздев.

– Что ты мне объяснишь? Когда ты, сука, переламывался, я тебе за молоком бегал, с ложечки тебя кормил!!!

Мой взгляд вдруг упирается в табличку “please do not feed or touch pelicans”.

Гвоздев замолкает на несколько секунд.

– Я все сделал, как ты просил, – произносит он после недолгой паузы. В его голосе вдруг появляется воодушевление. – Сказал, что ты ее любишь, и всё такое… правда… Мы сидели у меня дома, бухали, и я ей, короче, это сказал. Ну а Катя, короче, разрыдалась от чувств, кинулась ко мне на шею, целовать стала… Ты же знаешь, она у тебя ого-го! Ну, короче, все и случилось… чисто по пьяни…

Я молчу.

Старый жук. Я горько усмехаюсь и чувствую, что злость куда-то уходит. Даю отбой и сую телефон в карман. Катя с выражением пойманной птицы роется в кармане пальто, достает бумажный платок и вытирает слезы.

Телефон начинает верещать. На мониторе высвечивается Gvozdev.

– Это Катя разболтала? – спрашивает голос Гвоздева. – Она рядом?

Я в ответ молчу.

– Сделай-ка громкую связь.

– Не командуй…

– Сделай, как друга прошу!

– Ладно, – я чувствую, что на самом деле больше не могу на него злиться.

– Катя! – кричит голос Гвоздева. – Ты тут?

– Тут, тут, – Катя шмыгает носом.

– Скажи ему, что это случайно, что мы, короче, не будем больше…

– Не будем, – покорно повторяет Катя, – и вообще – было не очень.

– Было не очень, – с готовностью подхватывает Гвоздев из телефона.

– Слышь, Гвоздев, – вдруг свирепеет Катя. – Ты вообще охренел?! Это мне было не очень, понятно?! Мне!!! Понятно?

Я нажимаю отмену громкой связи, выключаю у телефона питание и поднимаюсь.

Бывает, конечно, что трагедия превращается в мелодраму, тут уж ничего не поделаешь, но мелодрама не должна все-таки превращаться в балаган.

– Всё, хватит…

– Погоди…

– Катя, я, наверное, пойду.

– Погоди, – она решительно встает со скамейки, комкает платок и кидает его в урну.

– Ну прости, – она гладит меня по щеке.

Я аккуратно отвожу ее руку.

– Прости, – повторяет она. – Ну, хочешь, пойдем прямо сейчас в Хемпстед, в отель.

Усмехаюсь и качаю головой.

– Видишь, ты уже не сердишься. Это правда случайно… Ну прости… Ну, что мне сделать…

– Ладно, проехали.

– Ура! – Катя хлопает в ладоши. – Ой, а давай птиц покормим, а? У меня с завтрака булка осталась.

У меня нет ни малейшего желания этого делать, но я зачем-то все равно иду с ней к ограде. Навстречу нам уже спешат голуби, утки, гуси, кружат чайки. Я беру у Кати булку, разламываю ее на кусочки и начинаю бросать их через ограду. Гуси, утки, голуби кидаются в сторону от резких движений, и все достается чайкам. Они стремительно налетают откуда-то сверху, с громкими криками подхватывают куски и уносятся прочь. Рядом со мной стоит Катя в своем красном пальто, в черном парике и улыбается. Возле нее – чьи-то дети, две светловолосые девочки лет пяти-шести. У них добрые глупые лица. Все доброе, я давно уже заметил, выглядит почему-то глупым, а все глупое – добрым. Готово. Начисто расхватали. Я отряхиваю с ладоней крошки. Спасибо, друзья. Получил массу благодарности. Сверху покричали, снизу покрякали, похлопали крыльями. Даже ворон в отдалении сдержанно, но одобрительно каркнул.

Я чувствую, что все вещи и события сделались близкими, пустыми и встали вокруг меня привычным кругом, как дети из той песни про жука. Все завертелось, и эти птицы, и чьи-то глаза, и платаны, и клумбы, и газоны, и светловолосые маленькие девочки, и Катя в своем красном пальто и черном парике. Я словно проснулся от долгого сна и снова увидел плотные фигуры людей, которые будто вернулись из своих геометрий. Но их слишком мало, этих людей, хоть и много, и сад все равно кажется пустым, спокойным, забывшимся, забывшим прежние болезни и прежнюю боль. Зато мне теперь становится ясно, зачем я здесь стою с Катей, в этом парке.

– Давай сейчас погуляем, поедим твои вафли, а потом – в отель, в Хемпстед, ладно? – предлагает Катя. У нее непривычно ласковый голос. – Там поужинаем, ну и, – она мне подмигивает, – все остальное.

Мы идем по дорожке вдоль газонов в сторону королевского дворца, и вдруг меня осеняет:

– Как это – в Хемпстед? Мы же…

– Милый, пока ты курил на улице, я попросила перевезти наши вещи в другой отель. Это в Хемпстеде. Подальше от центра.

Я останавливаюсь и смотрю на нее с удивлением.

– Не хотела тебя пугать… Я сначала думала, чтобы с комфортом, а потом поняла – нам лучше без комфорта, но где-нибудь подальше, где уж точно не найдут.

– Господи! Кто нас не найдет?

– Витю убили, понимаешь?

– Витю?

– Ой, я не могу… пойдем снова сядем.

В ее глазах вдруг мелькает какое-то дикое, новое для меня выражение. Я замечаю себе, что последний час мы только и делаем, что садимся и встаем, встаем и садимся. С этим тут проблем нет: скамеек очень много.

– Господи, точно, ты же мне говорила.

– Садись…

Витя, Виктор Евгеньевич был Катиным продюсером и одновременно официальным постоянным любовником. Бритый наголо, крепкий, по-крестьянски сбитый мужчина. Всегда в одной и той же кожаной куртке коричневого цвета. Я видел его всего два раза, один раз в Париже, в ресторане, но со спины и мельком, другой раз – в Москве.

– Он там что-то напутал с какими-то проектами… – она закрывает лицо руками. – Я не знаю… Я в Париже сидела, мне позвонили, сказали “сердечная недостаточность”.

– Так убили или сердечная недостаточность?

– Ладно, это долго объяснять. Я как узнала – сразу звонить кинулась, боялась, что к тебе придут.

– Ой, да кому я нужен?

– Мне…

– Ага, а еще тебе нужен Гвоздев.

Она отнимает от лица ладони, внимательно смотрит мне в глаза, а потом со всей силы бьет меня открытой ладонью по физиономии. Хочет еще раз ударить, но я хватаю ее за руку.

– Ты чего?! Сдурела?!

Я в панике оглядываюсь. Рядом, слава богу, никого.

– А ничего…

– Ладно. Мы тут надолго?

– Не знаю, – хмурится она. – Может быть, навсегда.

Глава 2. Мертвые опаснее живых

Туриста всегда легко различить. Даже в плотной сутолоке больших торговых центров, в больших густонаселенных городах с большим количеством улиц, проспектов, переулков, бульваров, площадей, памятников и музеев. Он отличается от нас, местных жителей. Ну, например, тем, что мы, местные жители, люди каждодневных городских забот, движемся по тротуарам обстоятельно, тяжело, словно тракторы, вспахивающие поля, словно танки, которые знают, куда ползти всей дивизией, куда стрелять и кого давить. А турист плывет по городу стремительно, легко, как лыжник по слаломной трассе, изящно огибая торговцев, попрошаек, полицейских, проституток, наркодилеров, делая немыслимые петли вокруг статуй, фонарей, памятников, обелисков. Турист скользит взглядом, телом, тенью по фасадам, по тротуарам, по набережным, по паркетным покрытиям музейных залов, по картинам старых мастеров. Он несется очертя голову – в поисках подлинного, истинного, сущностного, истинно сущностного, того, чего в его городе – да что там в городе! во всей его стране! – нет и в помине. Увидеть нечто, чего всем желается, притронуться к этому нечто, почувствовать, как оно, нечто, под взглядом, под ладонью, под ступней напряжется, выгнется и брызнет жизнью в возбужденное, уставшее от передвижений тело, – вот вожделенная туристическая цель.

Но тут далеко не все так просто. Туризм – это знает всякий – спорт командный. Одному здесь не место. Сразу – дисквалификация и, как говорится, всего хорошего: ваш результат засчитан не будет.

Здесь работает простая арифметика. Если ты один – то видишь всё. Ну или почти всё, что обозримо, что окружает, все контуры, все детали. Если вдвоем – то ровно вполовину того, что можешь видеть один, а если втроем – то треть. Увы, и это слишком много. Но когда толпа, когда хохочут и болтают, когда рассказывается свежий анекдот – окружающее, наносное исчезает, оставляя главное, вожделенное: Эйфелеву башню, Биг Бен, Эмпайр Стейт Билдинг, Джоконду, Стену плача, комнату смеха, Монблан, Аллею звезд, Оссу, Олимп, черный Пелион, бухту Афродиты, площадь Марка, собор Петра, собор Павла, собор Петра и Павла. Чем больше названий, тем действеннее и сильнее впечатление, и тут уж не уйти от преображения и воскресения. Все эти названия до́лжно соединить, как точки на карте. Достаешь карту, тройку, семерку, туз, ставишь крестик, маленькую бельевую метку.

Соединять метки линиями – одно удовольствие, и у тебя выходит твой собственный, горизонтальный пейзаж, ожившие плоскости, линии, прямоугольники и ромбы эвклидовой жизни. Ощущение такое, будто в кинотеатре с экрана прямо к тебе, сидящему в зале с попкорном и кока-колой, сходит красавица-актриса и…

– Милый, убери ты ее к черту, эту карту! – Катя морщится и ловким, выученным движением поправляет парик. В ее голосе раздражение и почему-то опять тревога. – Надоел уже… Ну в самом деле, ведь каждую минуту останавливаешься. Видишь, нас уже тут за сумасшедших принимают.

Делаю обиженное лицо:

– Почему за сумасшедших-то? Он просто хотел помочь…

Две минуты назад я достал карту, чтобы сориентироваться, и возле нас тотчас же оказался невысокий пожилой джентльмен.

– Молодые люди потерялись?

Дорогое клетчатое пальто. Очень короткое, как тут принято. Обвисший пеликаний подбородок. Над ним – сдержанная полуулыбка. В Лондоне – хотя из-за Кати я вижу только половину обозримого – все вокруг короткое, аккуратное, клетчатое и сдержанное: улицы, тротуары, куртки, пиджаки, панталоны, люди, их руки, их ноги, их пальцы, их носы, фасады домов, ограды. И повсюду мелькают такие же полуулыбки. Никакой хмурости навстречу тебе, как в России, никакого рта-до-ушей (Hi, dude!^[2]), как в скобарской Америке. Выражения землистых, типично хемпстедских лиц всегда спокойные, слегка отрешенные. Вокруг уголков рта – мелкие морщины. Голоса вкрадчивые, тихие.

“Богач… – еще подумал я. – Раз голос тихий – значит, богач. Деньги любят тишину. Витя, кстати, Катькин продюсер, никогда этого не понимал. А понимал бы – так лежал бы сейчас не в прозекторской с биркой на ноге, а в постели с Катькой”.

Я вежливо поблагодарил джентльмена, сказал, что все в порядке, что мы уже сами во всем разобрались. Тот церемонно поклонился (как это у них всегда получается?) и отошел. И даже не “отошел”, а скорее плавно “отодвинулся”, не сделав будто бы ни единого движения ногами.

– Давай, прячь уже карту и шевели ногами, – морщится Катя. – Пора уже двигать отсюда.

– А если потеряемся? – говорю. И тут же, который раз за день, чувствую, что говорю глупость. Катя в ответ зевает и, прикрыв рот ладонью, пожимает плечами:

– И что? Зато нас никто не найдет.

– Если потеряемся, – мой взгляд обводит крошечную площадь, – то начнут искать и обязательно найдут.

Над головой нервно вскрикивает чайка. Катя вздыхает и снова поправляет парик:

– Ты, мой милый, сегодня как-то особенно в ударе. Спрячь, пожалуйста, карту и не беси меня. Мы гуляем. Понятно? Просто гуляем…

Прячу карту в рюкзак, как велено. Ладно, нет проблем. Мы просто гуляем.

Над Хемпстедом густые, серые тучи. Дождь то начинает тихо накрапывать, то прекращается, словно захандривший маленький ребенок, который почему-то не решается громко и окончательно расплакаться.

– Хандришь, да? – спросил меня в тот раз пожилой дачный родственник. В то лето от меня ушла Джулия, и я сначала тосковал, как животное, лишенное регулярных совокуплений, а потом со мной сделалась депрессия. Совершенно незапланированно. Не хотелось ни пить, ни есть. Ничего не хотелось, даже жить. Тогда тоже было хмурое небо, затянутое тучами, и так же накрапывал дождь – стоял конец августа, сезон влажных циклонов. Я был в саду, курил неизвестно какую по счету сигарету и бесцельно разглядывал убогие колючие кусты, высаженные моей теткой. Мыслей не было. Хотелось покончить с собой, но я никак не мог решиться. И тут как из-под земли – этот дачный родственник. Подошел, встал рядом, тронул меня за рукав и, подмигнув, спросил:

– Хандришь, да?

Мне показалось, что я сплю, но почему-то стало легче.

– Пойди погуляй лучше, – посоветовал родственник и потрепал меня по плечу.

Значит, мы просто гуляем. Лабиринт здешних улиц, дорог, переулков равнодушно принимает нас в себя. Улицы спускаются, потом вдруг начинают медленно ползти вверх, загибаются, уходят в стороны, запутываясь, запутывая нас с Катей, переплетаясь, как тристановские аккорды в громоздких немецких операх, как щупальца осьминога или как морские чешуйчатые змеи из поэмы Кольриджа, решившие совокупиться. Старый мореход смотрел на них и возрождался к vita nuova^[3]. А Тиресий не возродился. Но зато превратился в женщину. Почему нет? Тоже в своем роде vita nuova… У меня не получится ни того ни другого. Я не участник сейчас, а зритель, но зато свингер-пати остановили, и моя Катя со мной. Вот только надолго ли?

Мы просто гуляем… Пусть все, кто попадается нам навстречу, так думают. Просто гуляем, идем без карты, наугад, не прилагая никаких усилий, ни физических, ни умственных, совпадая с общим гулом Хемпстеда, словно ложимся в дрейф, как катера на Темзе, заглушившие моторы. Скользим мимо домов, стоящих порознь, мимо заборов, мимо щуплых деревьев, мимо невысоких уличных фонарей и пустых скамеек. Нас то и дело обгоняют плавно ползущие автомобили. Вот из-за угла ловко выплыл красный автобус и, тихо фыркнув, покатил прочь. Автомобилей и автобусов здесь явно больше, чем людей. Видимо, для того, чтобы туристы не отвлекались на себе подобных и смогли сполна насладиться здешними видами, которые их взгляд обнаруживает.

Витю-продюсера обнаружила утром домработница. Она, как обычно, пришла убирать, открыла дверь своим ключом. Еще удивилась, рассказывала мне Катя, непривычной тишине. Обычно в это время продюсер всегда уже был на ногах, носился по квартире с телефоном, ругаясь и выкрикивая угрозы. Домработница заглянула в спальню – Витя лежал на постели лицом вверх с закрытыми глазами, видимо, спал, она не решилась будить. Начала уборку с ванной, как обычно, потом перебралась на кухню, в коридор, в кабинет. Прошел час, другой. Заподозрив неладное, зашла, и тут поняла, что он не дышит. Скорая приехала через двадцать минут, а еще через десять минут появились оперативные сотрудники. Врач констатировал смерть. Диагноз – сердечная недостаточность. Кате домработница позвонила через час после того, как ее отпустили из милиции. А Катя тут же набрала меня…

– Может, он переутомился, этот твой Витя? – спросил я. Мы ехали в метро. Было полно народу; вагон раскачивался, как лодка на Темзе во время непогоды. Одна за другой мелькали скучные подземные платформы.

– Конечно, – Катя с фальшивой многозначительностью приоткрыла рот и помотала головой. Вокруг нас стоял шум. – Вот так взял ночью во сне переутомился, а с утра помер. Включи мозги! Да он здоров был как бык, в отличие, кстати, от тебя.

– Ну, может…

Поезд остановился. Крохотные двери разъехались в разные стороны, выпустили пассажиров на станцию, и в вагоне стало как будто просторнее. Потом снова кто-то зашел, какие-то люди, встали возле нас, заговорили. Механический голос громко объявил следующую станцию.

– Это классика криминала, пойми, – начала Катя, когда шум понемногу утих. – Сериалы смотреть надо чаще, понятно? Да и потом, там было за что.

Витя взял деньги на проведение международного музыкального фестиваля от наших и от французов, и ни с кем не захотел делиться.

– Там было столько… – Катя закатила глаза. – Что даже целой банде не украсть. Я как раз по этим делам в Париж полетела.

– Знаем мы, – сказал я, – твои парижские приключения.

– Жалко, – она будто не расслышала. – Слушай, давай выйдем на следующей? Витя был хороший… детей знаешь как любил.

Откуда-то доносится детский смех, хотя самих детей не видно. Где-то над головой истерично кричат чайки, с деревьев каркают вороны. Но пешеходов почти нет, и оттого все обозримое кажется пустынным. Ӧed und leer das Meer^[4]. Но поскольку король Виктор умер, моя Белокурая Изольда все-таки приехала, и теперь мы вместе, и “просто гуляем”, а звуки сливаются в монотонный непрекращающийся гул, напоминающий дыхание морской равнины или тусклый голос прибоя. Почему-то начинает казаться, что, если убрать звуки автомобильной возни, смех детей, крики истеричных чаек и карканье воронов, – этот гул и это дыхание все равно останутся. 50 000 000 лет назад здесь плескалось море, и сероватый, серный, ватный известняк вокзала Ватерлоо до сих пор хранит отпечатки тех древних допотопных водорослей и морских чудовищ. Наверное, море снова возвращается и скоро сведет всю лондонскую жизнь на нет.

Катя вышагивает рядом в красном пальто. Под пальто – знакомое мне тело, волнующее, упругое, сильное. В глазах – ведьмино болото, в бедрах – простор, как в лондонских парках, на голове – черный парик. В руках наготове – крошечный японский зонтик-автомат, который стреляет глухим шлепком волны о камень. Вся в мыслях, словно меня тут нет, в заботах, ведомых только ей одной.

Нарочно отстаю, чтобы полюбоваться ею сзади.

– Может, покурим? Ты чего там застрял? – Катя поворачивается ко мне и указывает зонтиком на пустую, плоскую, без спинки, похожую на маленький плот скамейку, одиноко стоящую посреди тротуара.

– Давай…

– Слушай, – ехидно говорит она, пока мы направляемся к скамейке. – Все-таки дерьмовый у тебя английский, а? Ты с этим мужиком так ужасно разговаривал.

– Практики мало…

– На уровне “ху-ю”. Знаешь этот анекдот?

Киваю. Анекдот этот, с длинной советской бородой, я, конечно, знаю.

Кабинет, кожаные кресла, на стене – портрет Брежнева в орденах. Звонит телефон. Человек в двубортном костюме с обобщенными чертами лица снимает трубку и громко произносит:

– Ху ю?

Потом, помолчав, переспрашивает:

– Ху я? Ай эм рашн консул!

Не смешно, и вдобавок диссидентская клевета. Наши консулы и сейчас, и тогда чесали по-английски ничуть не хуже англичан.

Возле скамейки, куда мы направляемся, огромная урна, а в ней деловито ковыряется ворон. Заметив нас, ворон поднимает клюв, зачищает его о металлический край и тревожно каркает. Поворачиваюсь к Кате:

– Дурной знак…

– Ни-че-го, ни-ко-гда, – она решительно кивает головой. – Переживем.

Мимо проезжает, сверкнув фарами, фургон, разрисованный мебельной рекламой. Ворон, вторично каркнув, взмахивает крыльями и перемещается на дерево.

Тянет посидеть на скамейке и покурить, но очень не хочется, чтобы Катя тоже садилась. Хочется ею полюбоваться.

Помню, она рассказывала, что ехала в московском метро, все места были заняты, она стояла, а позади сидели два американца средних лет и громко болтали. Наверное, холеные, выбритые, в ярких спортивных куртках. Один вдруг посреди разговора произнес:

– Давай девушке уступим?

А второй:

– Слушай, мужик, а давай не будем? Лучше посидим – посмотрим на ее ножки.

Катя повернулась к ним, покачала головой и сказала:

– Мальчики, а давайте вы все-таки лучше встанете, а я сяду и сама посмотрю на ваши ножки.

Ну, те, конечно, по ее словам, сразу вскочили, покраснели, принялись извиняться, упрашивать сесть. Ага, как же… Уступят они тебе место.

Садимся, закуриваем. Молча разглядываем медленную автомобильную возню. Меня начинает раскачивать, как на волнах, клонить в сон.

– Интересно, – говорю я, чтобы не заснуть, – а где сейчас Сидоров? Как ты думаешь?

– Фиг его знает, – пожимает плечами Катя. – Наверное, на дно залёг. Где-нибудь в Брюгге. Или в том же Копенгагене.

Вечером я лежал на кровати, словно на дне лодки, разомлевший после морской ресторанной еды, и в полудреме смотрел телевизор. Катя принимала душ. Нам достался номер в отеле эпохи славной революции, причем очень тесный номер. Английские протестанты тех лет – не испанские католики с их размахом. Они проявляли удивительное внимание к пространству, и каждый сантиметр у них был на учете.

В нашем протестантском номере было тесно, как на подводной лодке. Здесь едва помещалась двуспальная кровать с высокой резной спинкой – образец сдержанности и целеустремленности, два легких кремовых кресла с обшарпанными подлокотниками и круглая тумбочка-поплавок. Аккуратно встроенный в стену шкаф с двумя отделениями, по-видимому, предназначался для одежды. Окно, крошечное, как иллюминатор, находилось на уровне пояса.

По телевизору показывали самые свежие европейские новости. Двое ведущих обобщенного вида сидели за длинным столом на фоне голубого экрана. Седовласый молодящийся мужчина и девушка. Я даже запомнил, как их зовут, потому что они все время называли друг друга по именам. То и дело слышалось: Джон? Элизабет? Джон? Элизабет? Джон? Элизабет? Это было похоже не на новости, а на игру в теннис, которую англичане так любят. Джон – Элизабет, Джон – Элизабет…

Седовласый мужчина Джон объявил, что страны Скандинавии собираются ужесточить законы в отношении нелегальных иммигрантов. Особенно из бывших стран Советского Союза. Я поднял пульт и сделал погромче.

– Иммигранты, – развивал свою мысль ведущий, энергично жестикулируя, – сделались серьезной проблемой для стран Скандинавии. Они отказываются жить на островах, где им предписано, самовольно покидают построенные для них лагеря, занимаются бродяжничеством, воровством, наркоторговлей. Элизабет?

– Интерпол, – звонким голосом включилась девушка, – разыскивает Евгения Сидорова, русского по происхождению, проживавшего до недавнего времени на территории Эстонии и имеющего паспорт иностранного гражданина.

“Ага, – подумал я. – Русский, проживает в Эстонии и при этом не является ее гражданином. Скоро мы все такими станем. Как у Элиота: я не русская, родом из Литвы, чистокровная немка”.

На экране появилась фотография молодого мужчины. Спутанные волосы, тяжелый выпуклый лоб, умные разнесенные по краям лица глаза, в которых светилась какая-то упрямая мысль. Он не был похож на преступника. Скорее – на поэта или художника.

– Чего это ты тут смотришь? – Катя присела рядом на край кровати и встряхнула мокрой головой. На ней был белый гостиничный халат, очень короткий.

– Да вот… – сказал я. Ее голые ноги в мелких каплях воды меня отвлекали. – Сидорова вон ищут.

– Понятно, – засмеялась она. – А Иванова с Петровым уже разыскали, да?

“Не смешно”, – подумал я, но вслух этого не сказал, а, наоборот, заискивающе хихикнул.

Ведущая Элизабет тем временем сообщила, что Сидоров, который разыскивается эстонскими властями за экономические преступления, был арестован полицией Дании, но вчера ему удалось бежать из-под стражи.

– Милый! – позвала Катя. Я повернул к ней голову. – Я хочу тебя!

– Что ты хочешь? – я не сразу понял. Все мои мысли в этот момент занимал Сидоров. Известие, что ему удалось сбежать из датской тюрьмы, почему-то привело меня в хорошее настроение. – Ну Катя!

– Что “ну Катя, ну Катя”! – Она погладила себя по ноге и, внимательно глядя мне в глаза, принялась развязывать пояс на халате. Я слегка отодвинулся.

Катя сбросила халат, осталась в одном белье и с ногами забралась на постель. Я нажал кнопку на пульте. Изображение исчезло, и в комнате воцарилась тишина. Было слышно, как в душевой кабине капает вода. Катя потянулась обеими руками за спину, и через секунду мне в физиономию полетел ее лифчик.

– Иди ко мне!

Когда Катя голая, или почти голая, я теряю всякую способность соображать. Я ищу мысль, за которую можно было бы зацепиться, но мысль рвется, теряется, уступает дорогу вожделению. Все в этой жизни кого-то вожделеют, кого-то ищут, но для общего замысла будет лучше, если никого не найдут. Полиция ищет Сидорова, Катю ищут бандиты, меня разыскивает деканат. Поиск и вожделение, безудержные, жадные, распадаются на великое множество электрических вспышек. Эта женщина, Екатерина Федоровна, Катя, исчезает, но каждая ее часть остается, просыпается к собственной новой жизни и почему-то начинает двигаться, дышать, возбуждаться совершенно самостоятельно, отдельно от всех других. Разглаженные губы как будто не знают о больших крепких грудях, которые вроде как теперь уже не знакомы с загорелой спиной, с ярко-красными ногтями, с глазами болотной ведьмы, совершенно не догадывающимися, что где-то внизу есть сильные прохладные ноги и аккуратный разрез между ними.

– Чё замолчал сразу? – раздался в тишине Катин голос, теперь уже тихий, вкрадчивый. – Я же накосячила – с меня отработка.

По спине ледяными крошками пробежал озноб. За дверью послышались шаги, а потом раздался сердитый детский плач.

– Хватит, – я придвинулся к ней.

– Ну, прости меня, слышишь? Простишь? Тебе нравится?

Холодные тонкие пальцы с длинными красными ногтями приятно скользнули в моих волосах, а на лице Кати застыла полуулыбка. Мягкая, немного насмешливая и покровительственная. Так обычно улыбаются англичане и учительницы младших классов. Раньше Катя еще вдобавок кивала.

– Прости, старая привычка, – сказала она мне однажды. – Еще с прежней жизни в ресторане.

Предметы в комнате, кровать, кресла, тумбочка, постельное белье – все вдруг вздохнуло, размякло, поплыло, стало растворяться. Осталось лишь тихое движение, покачивание на морских волнах прибоя, взбивающего пену. И никаких чувств – лишь электрические вспышки, одна за другой, и усталость в нервных, слабых руках.

– Думай обо мне… – тихо пропели ее губы и прикоснулись к моей щеке.

Катя прижимается ко мне.

– Ты какой-то вялый сегодня… Не выспался, что ли?

– С тобой выспишься, – я бросаю окурок в урну и промахиваюсь. Окурок шлепается на тротуар.

– Подбери, – показывает зонтиком Катя, поднимаясь со скамейки. – Видишь, как у них тут все чисто.

Вижу.

– Милый, вставай, пойдем погуляем. Хватит уже сидеть, толстожопить. Подбери окурок, говорю.

Нет проблем, подберу. Какая-то в ней нервозность с утра. И чего ей сегодня неймется?

– Да ладно тебе. Всего-то на минуту присели.

Я вдруг ловлю себя на странном ощущении, будто мы и впрямь провели тут не пять минут, а часы, дни, годы. Присев на скамейку, мы не выпали из жизни, но опустились на дно, а жизнь дрейфует у нас над головой, раскачивая ветром деревья, бесцельно гоняя туда-сюда приливами и отливами автомобили, автобусы, мотоциклы. В России, как сказал один писатель, время словно налипает. А тут, в Хемпстеде, оно, напротив, расслаивается, утекает в разные стороны, то замедляя свой ход, то ускоряясь. Здешний Бог – это не Бог пространства, как у нас, а Бог времени, или даже само Время, дрейф сущего, постоянная смена караула у Букингемского дворца. Впрочем, похоже, дома́ в Хемпстеде делают вид, что совершенно не замечают времени. Как это по-человечески! Совершенно в духе Шекспира и Уэбстера. Если быстро идешь, каменная плотность домов может вдруг показаться обманной. Совсем как Катины вывороченные губы или большие полукружья в ее декольте, которые разрешается трогать только на 23 Февраля. Вот аккуратный дом с трубами, торчащими на крыше. Взгляд пешехода, случайного туриста, ищет повторения и находит – вот еще один дом, совершенно другой, но точно такой же; вот – третий, вот – четвертый, пятый. Окна везде занавешены, аккуратные дворики пусты.

– Мне кажется, здесь давно никто уже не живет, – говорит Катя. Она щелкает языком и встряхивает головой.

В самую точку! Я не знаю почему, но ее мысли всегда совпадают с моими. Кажется, что перед нами полые стены, за которыми ничего нет, и они поставлены тут с одной-единственной целью – утвердить царство человека если не навсегда, то хотя бы надолго. Мы отказались от сущности ради существования, ради того, чтобы утвердиться, сделались несовершенными, хрупкими, силиконовыми. А потом и вовсе превратились в обозначения. Но, возможно, теперь, став обозначениями, мы никогда не умрем и обретем жизнь вечную?

Если замедлить шаг, то Хемпстед обретает плоть и тяжесть, словно дарит ощущение возделанной земли, отвергнувшей небо и восславившей умеренность и строгий расчет. Неудивительно, что Катя, придуманная сверху донизу пластическим хирургом, выбрала именно это место.

Дома́ здесь не слишком высокие и не слишком низкие. Не слишком узкие и нельзя сказать, что широкие. Не то чтобы новые, но старыми их тоже не назовешь. Чичиковы от архитектуры. Возведение этих построек вряд ли наделало в истории градостроительства много шуму. Они стоят аккуратно, скромно, по раздельности, вольно, как корабли на рейде, иногда на центральных дорогах – вместе, прилипнув друг к другу, но все равно сохраняя независимость, словно старые морские крепости, готовые выдержать длительную осаду.

Пешеходы и автомобили им глубоко безразличны. Им нет дела ни до чего и ни до кого. Если остановиться, то различишь в этих бурых, вспучившихся эркерами фасадах едва заметное движение волны.

У меня в кармане начинает звонить телефон.

– Это Гвоздев, – в трубке пьяный, поплывший голос.

– Ну чего тебе? – говорю недовольно. – Чё ты снова вынырнул?

– Смотри – церковь! – Катя легонько толкает меня в бок. – Давай зайдем, а? Это кто, кстати, звонит?

– Мы с Элкой… короче… в гости тебя хотели позвать. Я… короче… хочу это… извиниться.

Мимо нас стремительно, с оглушительным треском проносится мотоцикл. Я успеваю разглядеть мужчину, крупного, бородатого, в черной кожаной куртке, и прижавшуюся к нему сзади всей своей молодостью и силой стройную девушку в синих вытертых джинсах. Мотоцикл резко поворачивает за угол, оставляя в воздухе небольшое облако.

– Короче, мы тебя ждем! – объявляет Гвоздев.

– Иди к черту! – я даю отбой и возвращаю телефон обратно в карман.

Катя останавливается и качает головой, словно не может поверить:

– Ты совсем сдурел? Перед церковью… Кто это был-то?

– Да неважно…

– Что неважно? Кто был, говорю?

– Ну, Гвоздев.

– А… ладно тогда. Давай зайдем, а? У нас еще есть немного времени.

Странно, мне казалось, чего-чего, а времени у нас полно. Желудок начинает слабо покалывать неприятным предчувствием.

– Слушай, – она задирает голову вверх, шлепает меня тыльной стороной ладони по плечу и показывает куда-то наверх. – А почему у них такие церкви?

– Какие?

– Ну такие… как шприцы.

– Готические, что ли?

– Ну да… наверное… – Катя, подавив зевок, зажмуривается и прикрывает рот ладонью.

(“Наверное. Учиться надо было, книжки читать, а не вертеть бедрами по ночам. Наверное!”)

– Не знаю, – говорю. – Может, чтобы небо уколоть в грудь, упрекнуть его в пустоте.

Катя убирает руку ото рта и укоризненно на меня смотрит.

– Дурак! Я – серьезно…

– И я – серьезно. Есть даже такие стихи про готический собор: неба пустую грудь тонкой иглою рань.

Мы останавливаемся почти у входа, задираем вместе головы и смотрим на башню.

– Катя, я, если честно, понятия не имею. Думаю, это типа божественный свет, расходящийся вниз с неба.

Какая, впрочем, разница? Эти кирпичные помещения – давно уже не церкви. Их большей частью переделали в детские сады, начальные школы, концертные залы. Оно и понятно: англичане испокон веков не слишком полагались на Бога. Всё больше – на деловых партнеров или на финансовое законодательство. Но еще чаще – на себя.

Взять хотя бы Джека Шеппарда, который сбегал из всех тюрем, куда его запихивали. Оковы, каменные стены, решетки, замки на дубовых дверях нисколько его не смущали.

Когда Шеппарда поймали в последний раз, священник зашел в его камеру и провозгласил:

– Сын мой, я принес тебе слово Божие! Оно тебя спасет!

– Святой отец, сейчас меня спасет только напильник, – усмехнулся Шеппард. Он был крепко прикован к полу тяжелой цепью. – Вы напильник случайно не захватили?

Нет, напильник священник не захватил. Только прыщи и слово Божье. Шеппард шумно вздохнул:

– Значит, опять придется возиться.

Через час после ухода священника Шеппард уже разбирал потолок в своей камере, а еще через полтора часа вылез на крышу. И тут он вспомнил, что оставил в камере чудесное одеяло, полез обратно и тотчас был снова схвачен. А вот Сидоров молодец, подумал я, не стал возвращаться. Уповать на Бога, конечно, нельзя, но искушать его тоже не стоит. Из тюрьмы надо бежать безоглядно. А Дания – тюрьма. Как, впрочем, и весь остальной мир.

Шеппард и Сидоров – оба из нового времени. А прежде в Лондоне церквей было много и отовсюду доносился мерный колокольный звон, отбивавший часы. Тяжелые железные круги носились по воздуху, катились с крыш, ударялись о деревянные стены и мостовые, подпрыгивали, застревали в деревьях. Колокольный звон напоминал о том, что земное время – несовершенное отражение времени божественного. Звонари даже соревновались, кто грянет громче, а короли и королевы их в этом поощряли. Мол, ежели звонят-откройте-дверь, значит в стране все в порядке, достаток и процветание.

Потом церкви, аббатства, приделы разграбили, растащили, пожгли. А те, что остались, на долгие годы превратили в плотницкие, в мастерские, в склады, в сараи, в теннисные корты. Колокола сняли и переплавили. Их музыка ушла. Остался лишь шум торговой сутолоки, скрип телег да крики ночных сторожей. Именно тогда, когда история сделалась тенью человека, взяла костыли и захромала, стал слышен этот неумолимый монотонный гул. Ха! Этот историк, отнявший у меня Джулию… Он ведь тоже теперь хромой и передвигается на костылях. Но зато – какой успех!

Я придерживаю тяжелую дубовую дверь и пропускаю Катю вперед под стрельчатые своды, напоминающие перевернутые пустые воздушные корабли. Внутри – полумрак, и свет едва проникает сквозь витражи в узких вытянутых окнах. Тихо, как на дне морском. Не слышно орга́на, гимнов, священника, не видно матросов, прихожан, джентльменов, дам, нянь с детьми.

Сбоку раздается осторожный шорох, заставляющий вздрогнуть и обернуться. Из полутемной ниши выскальзывает пожилой африканец. Внезапно, как выпорхнувшая из лесной чащи птица. Он идет, прихрамывая, прямиком ко мне, улыбаясь, показывая ровные белые зубы, и, подойдя, протягивает тоненькую брошюрку. Я благодарю испуганным кивком и, взяв брошюру, поспешно отступаю, почти отскакиваю туда, где стоит Катя. Звать ее как-то неловко, не хочется осквернять тишину; хотя кому тут можно помешать?

– Чё это? – Катя щурит взгляд и вопросительно поднимает подбородок.

– Не знаю…

На обложке крупным шрифтом слова:

BE RECONCILED TO GOD!^[5]

– Чушь! – морщится Катя. Она подносит ладони ко рту и дышит на них. – Выкинь!

– Руки замерзли?

В самом деле, думаю, если Бог – это время, то как можно примириться со временем, с его ходом, с тем, что постепенно куда-то девается: не слышно капитана, не видно матросов… Человек ведь и задуман в этой непримиримости.

Катя смотрит на часы.

– Всё, милый, пора. Время вышло. Пошли обедать.

Я оборачиваюсь. Африканца нигде не видно.

– Ну так вот, значит… А потом выясняется, что эта Ребекка, бывшая хозяйка, – редкая тварь, понимаешь? Стерва…

– Салфетку передай, пожалуйста, – говорит Катя. – Ага… И вина… можешь налить?

Мы сидим в кафе, и я вот уже, наверное, минут десять пересказываю Кате сюжет романа Дафны дю Морье. На улице промозгло. Капает дождь, а здесь тепло и сухо. Правда, по-британски. То есть на самом деле сыро и тесно. Резные деревянные столики, старые кресла с большими подлокотниками, на стенах – начищенные до блеска бронзовые канделябры, в центре у стены – большой камин, сложенный из красного кирпича. Все основательное, спокойное, знающее себе цену, напоминающее о величии империи.

Бережно провожая нас с Катей к столику, менеджер ресторана деликатно поинтересовался, читают ли в России так же много, как прежде, при коммунистах. Я кивнул, сказал, что читают, что такие привычки вытравить не так-то просто. Катя только усмехнулась. Тогда менеджер, видимо, удовлетворившись ответом, сообщил, что Хемпстед – очень литературный район, и здесь, буквально за углом, жила Дафна дю Морье.

– Это еще кто? – спросила Катя, поморщившись. По недовольному тону и по выражению лица я понял: Катю вытащили из ее мыслей, и ей это неприятно. Сейчас я рассказываю про знаменитый роман Дафны дю Морье, перебирая как четки эти слипшиеся в нем жанры, которые там тянутся друг за другом неразрывно, как вагоны современных экспрессов. Ребекка. Живые и мертвые. Мы и они не так уж разделены. И живые чаще бывают безобиднее мертвых. Убитая достучалась до него с того света. Пока я рассказываю, вспоминая подробности, добавляя что-то от себя, Катя рассеянно ковыряется вилкой в салате и поминутно оборачивается на дверь.

– Тебе неинтересно?

– Нет, что ты! – она поправляет браслет на левой руке и смотрит на часы.

Громко звенит колокольчик, и тут же откуда-то сзади раздается высокий мужской голос:

– Екатерина Федоровна!

Мы оборачиваемся. У дверей стоит мужчина спортивного вида, средних лет. Он коротко бросает что-то по-английски официанту и, следуя его указаниям, спортивной походкой направляется через весь зал к нашему столику, на ходу расстегивая короткое синее пальто.

– Привет, – Катя встает навстречу и, широко улыбаясь, механически подставляет ему щеку для поцелуя.

– Молодец, что перезвонила. Я присяду? – Прикасается губами к ее щеке, снимает пальто, разматывает красный клетчатый шарф, передает их подоспевшему официанту. Потом небрежно кивает головой в мою сторону. – Это кто с тобой?

Катя опускается на стул, как будто не услышав его вопроса.

– Чудесно выглядишь! – говорит он, сдержанно улыбаясь.

– Ага, ты тоже…

Про них, про обоих, думаю я, и впрямь можно сказать, что они оба “чудесно выглядят”, в отличие от меня. Катя – посвежевшая после недавних пластических подтяжек, и этот – с ровным загаром из солярия, аккуратной щетиной и приветливым выражением на физиономии. А я, видимо, сижу тут лишним.

– Ты откуда сам? – он с любопытством поворачивается ко мне.

– Из Ленинграда, – отвечаю я, чуть помедлив.

– А, – он понимающе кивает и покровительственно подмигивает. – Значит, за “Зенит” болеешь, да? Ленинградский наш “Зенит” был когда-то знаменит? Да?

Я беспомощно смотрю на Катю.

– Слышь, пациент, – Катя приходит мне на помощь. – Какой еще “Зенит”? Ты сам болеешь. Он – профессор, понял?

– И что? – он добродушно смеется. – Профессора что, теперь у вас там футбол не смотрят? Да? Игорь!

Он протягивает мне руку.

– Игорь? А вы случайно не Игорь?.. – я называю фамилию известного футболиста.

– Случайно – да, – смеется, широко открыв рот. Обнажаются ровные белые зубы.

– Ух ты!

Этот Игорь лет десять назад играл за сборную России по футболу. Играл очень хорошо. Потом был скандал, и его имя всплыло с связи с делом одного криминального авторитета, который тогда курировал спорт, “Мухи”, Сергея Мухина. Этого Мухина убили в конце девяностых в Бангкоке. Помню, в каком-то таблоиде тогда появилась статья “Муху прихлопнули, но дело его живет”. Игорь тогда выкрутился, спешно покинул страну, подписал контракт с английским клубом.

– А вы… ты… еще играете? – спрашиваю.

– Какое там… – он смеется и бросает добродушный взгляд на Катю. – Смешной у тебя парень. Играю? Вишь, седой уже весь…

– Так… – Катя натянуто улыбается и произносит сквозь зубы: – Милый, пойди, пожалуйста, погуляй, ладно? Нам тут с футболистом потолковать надо.

На лице “футболиста” расплывается любезная полуулыбка – как все-таки Англия быстро меняет людей:

– Минут на десять, братан, да?

– На полчаса, братан, – хмуро уточняет Катя. – Погуляй тут рядом. Дождь вроде перестал? Ты мне про эту, как ее, Дафну потом дорасскажешь, ладно?

Одевшись, выхожу в этот непрекращающийся морской гул, в дождливую сырость. Куда тут можно пойти? Я даже не помню, в какой стороне гостиница. Главное – не потеряться в этом извилистом, насквозь промытом дождем лабиринте. Иду наугад, гуляю, стараясь ни о чем не думать. Если так долго идти, отключив мысли и чувства, то кажется, что окружающие предметы за тобой наблюдают. Вон – красный особняк, он косится из-за забора спесиво и подозрительно. У ограды из земли наружу высунулся черный валун, высунулся безо всякой цели, так, из чистого любопытства, поглазеть на туриста. Вон на углу, прислонившись к фонарю, отдыхает велосипед, равнодушно устремив на меня единственный глаз фары. Вон впереди огромное дерево опасно раскачивается в церемонном приветствии. Назойливей всех асфальт. Плотный, ровный, он тянется за тобой, пружиня, подталкивая вверх, словно стараясь выпроводить вон.

Есть время снаружи, отзывающееся мерным гулом, оно же – время внутри тебя. И еще есть нелепость этих случайных предметов, домов, валунов, фонарей, деревьев, автомобилей, выглядывающих из общего потока.

Под козырьком мясной лавки я застываю. Это стоит видеть… Зрелище, достойное таланта малых голландцев, чья фантазия, не осмелившаяся устремиться в небеса, была прикована ко всему земному – к мясу, винограду, свежепойманной рыбе. За стеклом – высокая пирамида, выложенная из красных мясных подков, выпиленных из тел четвероногих. Шедевр говяжьей геометрии.

Все подковы одинаковы, видно, их вымеряли аккуратно, с чисто английским педантизмом, со знанием мясного дела. Внутри магазина за прилавком строгая худая женщина. Старомодные очки в роговой оправе и белый халат. Похожа на квалифицированного хирурга, даже сейчас, когда заворачивает пожилому мужчине сардельки. Точные выверенные движения. Руки в белых резиновых перчатках.

А ведь прежде в этих лавках царила дикость. Мясники огрызались, кидались с кулаками на покупателей, подстерегали конкурентов в темных переулках, чтоб перерезать им горло. А потом, как дети, шарахались от каждой тени, боялись, что те, убитые, восстанут из гробов. Средневековые лондонские хроники утверждают, что бо́льшая часть преступлений в столице совершалась мясниками. Видимо, их возбуждал бурый цвет, цвет крови и мяса.

Позади раздается резкий звук клаксона. Я вздрагиваю и испуганно оборачиваюсь. Водитель за рулем фургона, он же мясник, сердитым жестом приказывает мне отойти – я загораживаю ему подъезд к магазину. Отхожу в сторону. Мало ли что у этого мясника в голове – мне тут лишних проблем не нужно. Вот Гвоздев бы на моем месте так бы де́ла не оставил.

Помню, однажды Гвоздев накинулся на такого водителя, который со всей дури нам просигналил в спину. Дело было на пешеходной линии Васильевского. Я даже вмешаться не успел. Гвоздев выволок его из машины и принялся зверски избивать, руками и ногами.

– Сука! – кричал он, нанося удары. – Купи себе правила дорожного движения! Это пешеходная зона, понял?! По ней ходят пешеходы!!! Слыхал про таких?! Это те лохи, у кого нет машин!!! Понял?! Повтори!!!

Но водитель уже ничего не мог повторить. Ему повезло – он почти сразу отключился. Помню, мы рванули в ближайшую подворотню, а потом еще час отсиживались в каком-то грязном подъезде, где пахло кошачьей мочой.

Гвоздев выговаривал мне за трусость:

– Ты должен был мне помочь!

– Но как? – оправдывался я. – Он же почти сразу вырубился.

– Все равно, – упорствовал Гвоздев. – Ты мог бы из солидарности хотя бы поссать на него. Я бы тогда не чувствовал себя так одиноко.

Дальше мы пили водку в дешевой забегаловке на Петроградке и закусывали шпротным паштетом – Гвоздев сказал, что нужно снять стресс. Водка шла легко, а паштет, напротив, никак не лез в горло – вкус у него был отвратительный. Помню, про этот шпротный паштет Гвоздев тут же сочинил стихотворение: “Паштет шпротный, / Он же – рвотный”.

А вот что было потом, я, откровенно говоря, помню смутно. Закрывалось метро, я боялся опоздать и еще боялся, что меня туда пьяного не пустят.

– Соберись! – внушал мне Гвоздев. – Зайдешь – и сразу дуй к турникетам, пока не остановили. Держи! Вот тебе жетон. Главное – не промахнись, когда будешь совать в автомат.

Я все сделал, как надо. И даже жетон опустил, куда положено. Но у самого эскалатора мне перегородил дорогу крупный пожилой мужчина в синей форме.

– Это ж надо, молодой человек, так напиться! – огорченно произнес он.

– А что… случилось? – говорить мне было трудно. Все силы уходили на то, чтобы поддерживать равновесие. Он грустно покачал головой:

– Хабарик-то уж можно было выкинуть?

И тут только я заметил, что держу сигарету, которой меня на прощание угостил Гвоздев.

Закуриваю, смотрю на сигарету, зажатую пальцами правой руки, – и тут только меня осеняет: “Она его любовница! Катя и этот футболист – любовники!” Воспоминания о Гвоздеве сдувает, как сигаретный пепел. Ну конечно! Как он со мной разговаривал! Так вальяжно, покровительственно, словно одолжение делал. И она с ним очень уж по-свойски… И смотрела на него: так смотрят на остатки ужина и на бывших. Всё понятно… Я надоел ей своими жалобами, своей ревностью, вот она позвонила бывшему и… О’кей… так даже лучше. Свалю в Париж, к Гвоздевым. Заодно схожу в Помпиду. В любом случае сейчас надо вернуться в ресторан. Они, пока меня нет, наверное, уже целуются. Если они вообще там… Черт! Один в городе, без вещей, без денег, без друзей…

Когда я захожу, вернее забегаю, в ресторан, бывший игрок сборной России по футболу и Катя сидят ровно так же, как я их оставил – напротив друг друга. Присаживаюсь на свое место.

– Ваши полчаса, – говорю, – уже прошли.

Замолкают. Футболист приветливо улыбается, поднимает голову и начинает разглядывать потолок, а Катя принимается сосредоточенно, резкими движениями разрезать стейк. Видно, его только что принесли. Из надрезов сочится кровь, смешиваясь с бурым соусом. Словно прошлое с усилием прокладывает себе путь, выбираясь наружу из-под власти ничего не стоящего безмятежного настоящего.

– Короче так… – глядя в тарелку, говорит Катя. – Витины косяки – это Витины косяки. Так и передай этим уродам.

– Хорошо, – футболист смущенно улыбается, пожимает плечами и откидывается на спинку стула. – Но они хотят поговорить, понимаешь? Имеют право. Если у тебя что-то застряло – лучше верни по-хорошему.

– Ага, – участливо кивает Катя. – Разбежалась со всех ног. И волосы по ветру.

– А вот хамить, Кать, не надо…

– Я вам не мешаю? – говорю.

– Ты же знаешь, я всегда тебе помогаю, – говорит футболист, садясь к ней вполоборота и не обращая на меня никакого внимания. Улыбка на его лице пропадает. – Между прочим, все уже знают, что ты здесь. Господи! Нашли, где поселиться! Тут же всё как на ладони.

Он поворачивается к столу, и его широкая ладонь резко опускается на скатерть с тяжелым стуком. Рядом с нашим столиком тут же вырастает официант:

– Desserts?

– Ноу! – резко отвечает Катя, не поднимая взгляда, и официант исчезает так же внезапно, как появился.

– Вы вообще о чем думали?! – начинает заводиться футболист. – Могли бы просто…

– Так, ладно! – отвечает Катя неожиданно громко. Она поднимается со своего места и встает во весь рост. – Знаешь что? А ну-ка доставай телефон!

– Чего?

– Ничего! И ты тоже! – Катя поворачивается ко мне.

– Я-то, – говорю, – тут при чем?

– Делайте оба чего сказано!

Мы с футболистом обиженно достаем телефоны.

– Так, мальчики… достали? Супер! А теперь удалите-ка мой номер! Оба! Чтоб я видела! Ага… вот так. Молодцы! – Она садится обратно, берет в руки вилку и нож и снова принимается за стейк.

Футболист сует телефон в карман, поднимается, снимает пальто с вешалки, влезает в рукава, потом медленно, не сводя глаз с Кати, застегивает пуговицы, одну за другой. Укоризненно качает головой.

– Мое дело – предупредить, – произносит он наконец. На его загорелом лице снова появляется прежняя улыбка. Катя ставит локти на стол и соединяет вертикально ладони, подперев большими пальцами подбородок.

– Спасибо, дорогой…

– Ладно, – вяло улыбается он. – Когда теперь увидимся-то?

– Увидимся… – Катя опускает левую руку, отводит правую от лица и быстро перебирает пальцами в знак прощания.

– Тогда пока, ребята! Бай! – он разворачивается и идет к выходу.

– И тебе – бай, – произносит Катя, но почему-то еле слышно, словно обращаясь к самой себе.

Всю дорогу обратно до отеля мы оба молчим. Заходим в номер. Я снимаю куртку, встряхиваю ее, сбрасываю ботинки. Катя сразу же берет пульт, включает телевизор и как есть, не раздевшись, прямо в уличных туфлях падает спиной на постель. Некоторое время лежит молча, а потом вдруг сообщает:

– Завтра же переезжаем в район Виктории!

– Катя, а зачем тебе было нужно, чтобы я удалил твой номер?

Молчит. Стряхивает на пол туфли. Растопыривает пальцы на левой руке и начинает внимательно разглядывать ногти. Они длинные и ярко-красные.

– Катя?

– Есть такая пословица, милый: меньше будешь знать – дольше проживешь.

По телевизору идут европейские новости. Такое впечатление, что они тут идут круглые сутки. На экране – центральные улицы Барселоны: толпы людей шагают колоннами, размахивают каталонскими флагами и что-то хором кричат. В различных регионах европейских стран, комментирует ведущий, отмечается рост сепаратистских настроений.

– Тебе что-то угрожает?

Она вздыхает, неопределенно кивает и начинает переключать каналы.

– Это все из-за Витиных денег?

– Да… из-за Витиных денег, – отзывается она.

Дю Морье, как видно, была права: мертвые куда опаснее живых.

– Может, лучше отдать?

– Заткнись!

Мне становится не по себе. Опускаюсь в кресло. Доигрался! Это только со мной такое бывает: приехал в Европу – и тут же угодил в какие-то русские разборки. Теперь вместо несостоявшегося психологического романа будут детективные догонялки. Надо поскорей отсюда сматываться. Пусть сама выплывает. Я ей не нянька, в конце концов. Таскается, понимаешь, везде, по парижам, трахается направо-налево, а у меня проблемы!

– Что-то, – говорю, – Гвоздев твой давно не звонил, а?

Катя поворачивает голову и смотрит на меня с нескрываемым презрением.

– Катя?! – я повышаю голос. – Чё вообще происходит?!

Она выключает телевизор, вздыхает и отворачивается.

– Знаешь что? – говорю. – Мне все это осточертело! Слышишь?! Эти тайны! Этот твой… Откуда этот хмырь вообще взялся?! Ты с ним что, трахалась?!

Катя ложится на бок, подпирает рукой подбородок и начинает разглядывать меня с интересом.

– Какой еще хмырь?

– Футболист этот… – прежняя решимость меня покидает.

– Мне надо…

– А мне плевать, – огрызаюсь я на всякий случай, – что тебе там надо!

Катя поднимается и смотрит на меня в упор.

– Ну чего ты разорался ни с того ни с сего?

– Это я разорался?

– Ну не я же… – Катя вздыхает, снова опускается на кровать, подкладывает ладони под голову и закрывает глаза.

– Катя!

– Ну что? Что ты хочешь? Ты же… ты же ничего не знаешь. – Катя открывает глаза и поворачивается ко мне. – Обидно, да? Облом-то какой! Мальчику подарили куклу из магазина “Сексуальный кролик” – чтобы поиграться, а она сломалась! – Катя подносит к правому виску указательный палец с длинным ярко-красным ногтем и спускает воображаемый курок. – А ты, дорогой, вообще в курсе, что у меня есть дочь?!

– Как дочь?

– Ой, – она морщится. – Давай только, милый, без этого, без соплей. Давай ты лучше мне про мою задницу опять расскажешь – у тебя хорошо получается…

– Как дочь? – я поднимаюсь с кресла и очумело смотрю на нее. – А чего ты раньше-то не говорила?

– Ой, ну можно подумать, тебе интересно…

– И где она сейчас?

– Какая разница? У матери!

Я беру в руки пульт, включаю телевизор и сажусь обратно. На канале – очередной раз одна и та же реклама кредитной карты. Мол, пользуйтесь, иначе потеряете контроль над временем и пространством. Как будто с картой мы и в самом деле этот контроль сохраним.

Маленький белый мальчик заходит в зоомагазин; пожилой черный продавец выносит клетку с двумя кроликами, ставит ее на прилавок и торжественно открывает. Кролики поочередно вылезают наружу. Мальчик осторожно гладит сначала одного, потом другого и, порывшись в кармане, протягивает продавцу купюру. Черный продавец долго, сосредоточенно ее изучает, подносит на свет: не фальшивая ли? Видимо, он подслеповат. На прилавке тем временем оказывается уже три кролика. Черный продавец неспешными движениями открывает ящик кассы, смотрит туда, а потом поднимает глаза на ребенка. Его взгляд исполнен такой мудрости, такого величия, что, кажется, он сейчас процитирует книгу пророка Иезекииля.

– Сдачи нет! – произносит он, наконец поворачивается и ковыляющей походкой отправляется вглубь магазина, искать, по всей видимости, сдачу где-то там.

– А мать где?

– Чего пристал, а?! – Катя приподнимает голову и сердито на меня смотрит. – Дома, где ж еще? Я им деньги пересылаю.

Она откидывается обратно на спину и закрывает глаза. Снова показывают прилавок – кроликов уже пятеро. Проходит время. Мальчик терпеливо ждет. Попеременно показывают то его, то прилавок, где кроликов с каждой минутой становится все больше. Их столько, что они уже не помещаются на прилавке и спрыгивают на пол.

– Я устала, – грустно произносит Катя.

Черный продавец чем-то гремит в подсобке. Мальчик возле прилавка ковыряется в носу. Кролики нервными, неритмичными прыжками перемещаются по полу, толкают стеклянную дверь, вылезают наружу, на площадь. Это все напоминает тихий, прирученный кошмар. Черный продавец появляется у прилавка и протягивает мальчику сдачу. Мальчик растерянно оглядывается. Кролики заполняют всю площадь.

– Прости, – говорю я, когда реклама заканчивается и кролики вместе с продавцом и мальчиком исчезают. – Я подумал, что ты с этим футболистом… Короче, что ты… его любовница.

– Ты дурак… Ну, было… Мало ли с кем у тебя и у меня было… Он однажды мне очень помог, понимаешь? Я думала, и сейчас поможет. Не хотела тебя впутывать.

– Почему?

– Опыт имеется, знаешь ли… – она горько усмехается и открывает глаза.

– Какой опыт?

– Ложись… – она хлопает ладонью по постели.

Ладно. Ложусь рядом, на бок, и, подперев рукой голову, демонстрирую готовность ее внимательно слушать.

– Понимаешь, – говорит она тихим голосом, у нее на глазах появляются слезы, – такое чувство, будто все повторяется… все по кругу… Я боюсь… За себя, за тебя… за нас…

– Чего боишься, я не понимаю? Что нас найдут?

– Ну да, и это тоже… но будет еще хуже, если ты мне станешь противен…

– Я ведь тебе говорила! Ладно, не бойся. В номер не сунутся… Ну… по идее… не должны.

– По идее? – мой голос дрожит.

– Будут, наверное, ждать, пока мы сами к ним не выйдем.

Катя в джинсах и розовой блузке сидит на постели по-турецки, раскачивается всем телом, покусывая палец на правой руке.

– Надо было вчера валить… Вот я дура…

Растерянность, которую я сейчас наблюдаю, – очень редкий гость на ее физиономии, и от этого становится не по себе.

– А может, это просто… случайные парни, а?

– А может быть, корова, а может быть, собака, – задумчиво произносит Катя, не глядя в мою сторону, и добавляет со злым ехидством: – Случайные русские парни, в девять утра. В гостинице в Хемпстеде. Милый, включи мозги! Ты хоть запомнил, как они выглядели?

– Нет.

– Нет, – передразнивает она. – Зато они наверняка тебя запомнили. Как я могла быть такой дурой?!

– И чего теперь делать?

– Посидим, короче, пока полчаса в номере…

Полчаса назад мы пошли на завтрак. Его накрывают обычно во втором зале, стилизованном под кают-кампанию. А в первом – тоже едят, но только по вечерам. Там стойка регистрации, там всегда на вахте менеджер, один и тот же пожилой джентльмен. Около стойки Катя вдруг резко развернулась и ринулась обратно к лестнице, прошипев сквозь зубы:

– За мной… быстро!

– Чё случилось? – спросил я недовольно, когда мы снова оказались в номере. Мы только что позанимались любовью, и я очень рассчитывал поесть.

– Мы попали… – она с размаху села на кровать. – Одного не понимаю… как они нас нашли? Вернее – меня… Ты-то им нафиг не нужен.

– Кто “они”?

Она с досады махнула рукой:

– Да эти уроды… Которые Витю убили.

Мертвые иногда опаснее живых.

В горле сделалось сухо. На спине и на руках холодом стянуло кожу. Захотелось лечь на кровать, прямо так, в чем есть, спрятаться под одеяло, и будь что будет. “А Катя, – подумалось мне, – пусть как-нибудь там сама выруливает…” Я подошел к двери удостовериться, что она как следует заперта. На два оборота. Удостоверился.

Катя поднялась с кровати и пересела в кресло.

– Это Игорь? – спрашиваю.

– Не, – она морщится. – Игорь вряд ли.

– Точно он, – говорю.

– Да нет же! – Катя раздраженно хлопает ладонью по деревянной ручке кресла. – Он, наоборот, предупредил – мы ж тут как на ладони…

– Ладно… Чё делать-то будем? – спрашиваю.

– Чё делать? Валить отсюда…

– Как? У нас вещи. Далеко не убежим. У тебя вон чемодан…

– Да, – Катя машет рукой, – черт с ними, с вещами. Потом позвоним, назовем адрес, куда подвезти. Как ты думаешь, тут есть другой выход?

– Чего? – от волнения мне никак не сосредоточиться.

– Выход, говорю, другой есть?! – повышает голос Катя. – Дорогой, ты что, оглох?!

– Выход? Сейчас спущусь…

– Ты совсем идиот? Давай знаешь что? Вызовем этого, черного… который тут убирается, и спросим.

– Филиппинца?

– Да пофиг, кто он…

– А как… вызовем? – я стараюсь бодриться, но в собственном голосе различаю уныние.

– Блин… – Катя морщится. – По телефону вызовем, типа комнату убирать.

– Так у нас же всё вроде чисто?

Катя начинает внимательно оглядывать комнату.

– Ну, так сейчас будет грязно.

Она открывает сумочку, стоящую на столике, достает тюбик с тушью и быстрыми движениями начинает размазывать тушь по белой подушке.

– Вот, – говорит она, – не отрываясь от своего занятия. – Было чисто – стало грязно. Звони!

Иногда я поражаюсь ее сообразительности. Набираю ресепшн, трубку берет менеджер, сбивчиво объясняю, что нечаянно запачкал подушку, что прошу заменить. Зачем-то долго извиняюсь. Катя, пока я произношу на ломаном английском свою речь, устало вздыхает.

Минут через пять раздается стук в дверь.

– Спроси кто! – шипит Катя.

– Ху ю?! – громко спрашиваю я. Катя, сделав бешеное лицо, крутит указательным пальцем у виска.

В коридоре – глухое лопотанье на английском. Быстрым движением открываю дверь. На пороге стоит филиппинец. Молодой смуглый парень невысокого роста, тот самый, с которым Катя многозначительно переглядывалась, когда мы заселялись в гостиницу. В руках держит белую наволочку. Жестом приглашаю его войти.

– Here it is, – я показываю на перепачканное Катей белье. – You may take it away. We’re sorry and ready to pay the expenses^[6].

– Блин, про выход спроси, – злобно шипит Катя, одновременно приветливо улыбаясь филиппинцу. Как это у нее получается?

Филиппинец отрицательно качает головой. Нет, денег никаких не нужно. Он еще чем-нибудь может помочь? Я спрашиваю, есть ли в гостинице, кроме главного выхода, какой-нибудь другой, запасной. Есть. Я так и знал. Выход всегда есть.

– Where are you from?^[7] – улыбается филиппинец.

Сейчас, думаю, как раз самое время об этом поговорить.

– Russia, – отвечаю и чувствую, что тоже улыбаюсь во весь рот, хотя на самом деле хочется вопить, истерить и бросаться с кулаками на стену. – Видите ли, мы с моей girlfriend, – я показываю на Катю, – очень хотим побыть вдвоем. Очень. У нас романтический месяц. А там внизу, в ресторане, – наши друзья. Представляете? Они нас увидят – захотят с нами погулять, а нам хочется побыть вдвоем.

– Может, ему денег дать? – вмешивается Катя. Ей, насколько я понимаю, не терпится расшевелить некоторую несообразительность нашего собеседника.

– No problem, sir, – приветливо говорит филиппинец. – Там у вас на связке есть два ключа. – Не дожидаясь разрешения, он наклоняется и берет с журнального столика наши гостиничные ключи. – Этот – от главного входа. Видите? А вот этот, маленький (little key), – от запасного. Им можно воспользоваться, если возвращаетесь поздно, после полуночи. Запасной выход – налево от ресепшна. В помещение ресторана заходить не надо.

Улыбнувшись, он выходит, не забыв на прощание поклониться. Мы снова остаемся одни. Но теперь в комнате становится как будто светлее. Если долго живешь в Лондоне, то очень скоро приобретаешь удивительную способность незаметно исчезать или выкручиваться из любой ситуации. Все лондонцы умеют выкручиваться. Взять хотя бы того же Джека Шеппарда… Лондон – видимо, в силу одержимости древним морем, – располагает своих обитателей к желанию спастись куда-нибудь, сохраниться, сбежать, благо вокруг всегда есть густая толпа, чтобы в ней раз и навсегда раствориться.

– Ты деньги захватила? – Мы с Катей уже спускаемся по лестнице.

– Тихо! – шепчет она; указательный палец на правой руке с длинным ярко-красным ногтем взлетает вверх. – И деньги, и паспорта.

Вот заветная дверь. За ней – наше спасение. Теперь главное – вырваться отсюда. Меня шатает, будто во время шторма. Руки дрожат, и ключ не сразу попадает в замочную скважину.

Готово! Мы выскакиваем на улицу и бросаемся в ближайший переулок. Два уже не очень молодых человека: красивая женщина с глазами болотной ведьмы, вывороченными губами, в черном парике, одетая в джинсы и спортивную куртку, и сопровождающее лицо мужского пола в нестираном темном пуховике. Полный розовощекий англичанин в синем пальто, выгуливающий лабрадора, шарахается в сторону.

Боковым зрением сквозь витрину я замечаю, что в кафе начинается движение: кто-то вскакивает со своего места, кто-то взмахивает руками. Или это мне кажется? На выяснение подробностей времени нет. Надо бежать, спасаться! Блин, как же страшно… Пробегаем короткий переулок, сворачиваем в другой, потом – в третий.

– Вон, давай туда! – Катя толкает меня в спину, хватает за локоть и тянет в сторону пластиковых мусорных баков, огромных, синего цвета, которые выстроились у высокого по здешним меркам, в человеческий рост, каменного забора. Баки придвинуты неплотно, между ними и забором – небольшое пространство, вполне достаточное для двух разнополых человеческих особей среднего возраста и среднего размера, чтобы разместиться. Протискиваемся туда.

– Пригнись! – командует Катя. У нее сбилось дыхание. У нас у обоих сейчас сбилось дыхание. Кивнув друг другу, опускаемся на корточки. Будто погружаемся в воду. Со стороны улицы нас не должно быть видно.

– Господи, – едва слышу собственный шепот. Сердце колотится как сумасшедшее. – Катя, меня сейчас вырвет.

Катя осторожно прикладывает к губам указательный палец с длинным ярко-красным ногтем. Напоминает светофор откуда-то из детства. Улицу переходить нельзя. Если красный свет – стоим смирно, держим маму за руку. Загорится зеленый – пойдем. Я давно стал замечать, что страх вызывает в голове странные, смешные картинки.

Тяжелый топот. Бегут в нашу сторону. По всей видимости, двое. На ходу негромко переговариваются. Вот сейчас, думается мне, действительно будет смешно, обхохочешься. Черт… совсем рядом. Когда я в бурном море плавал, и мой корабль пошел ко дну… Хочется крикнуть. Катя резко вырывает руку и встряхивает ею – видимо, я слишком сильно ее сжал. Топот приближается. Мы стараемся не глядеть друг на друга и не дышать. Накатывает волна оцепенения. Хорошо бы выйти навстречу, сдаться им, лишь бы весь этот кошмар поскорее закончился. Я зажимаю руками уши, а глаза закрываются сами.

Мне вдруг на секунду представляется бескрайняя каменистая пустыня где-то в Америке, куда мы наконец ото всех сбежали, и Манон Леско, вернее, Катя, лежащая на голой земле в красном плаще, перехваченном по парижской моде черным поясом. Над нашими головами кружат коршуны. Слабым голосом Катя повторяет, что наступает ее последний час. Я отвечаю нежными уверениями в любви, сжимаю ее руки, но они уже холодеют, и через мгновенье, миновав неаппетитные подробности агонии, Катя отдает Господу свою грешную душу. Я исполнен решимости предать ее тело земле, сотворить молитву и дождаться смерти на ее могиле. Беру лопату, превозмогая слабость, свершаю скорбный труд, а потом опускаю в холодное земляное ложе кумир моего сердца.

Катя толкает меня в бок локтем, и когда я осторожно открываю один глаз, весело показывает подбородком – выгляни. Слегка приподнимаюсь над мусорными баками – ноги затекли и с трудом разгибаются. Взгляду открывается узкая улочка, зажатая каменными заборами, и удаляющиеся легкой спортивной трусцой две худые мужские фигуры, очень пожилые, слегка дряблые, с голыми ногами, в одинаковых спортивных трусах и майках. На спинах – большие номера: 11 и 3. Катя поднимается вслед за мной:

– Милый, ты бы сейчас видел свое лицо. – Она толкает меня легким движением плеча.

Мне вдруг приходит в голову мысль, что, если бы это все был фильм, зрители ушли бы разочарованными.

– Слушай, – говорю. – А может, те двое, в ресторане, тоже… ну, по другому делу, а?

Катя вздыхает и качает головой.

– Скорее всего. Но этого, дорогой, уже никто никогда не узнает.

– Господи, – говорю, – а мы-то…

– Знаешь, – Катино лицо делается серьезным. – Береженого бог бережет. Давай-ка в гостиницу больше не пойдем и на метро тоже садиться не будем.

Минут через двадцать мы выбираемся из лабиринта переулков и выходим на широкую трассу, по которой шумно течет транспорт. Катя поднимает руку, и рядом с нами тут же тормозит черное такси. Мы забираемся внутрь, в пахнущий старой кожей салон. Пожилой водитель кивает нам, очень церемонно, словно он капитан корабля.

– Виктория Стейшн! – командует Катя и хлопает дверью.

Водитель еще раз кивает, и такси трогается. Мимо нас начинают медленно проплывать каменные и деревянные заборы, аккуратные кирпичные домики, церкви, витрины магазинов, фонари, плоские скамейки, похожие на плоты, стоящие посредине тротуаров. Нас обгоняют автомобили, мы кого-то обгоняем, движение постепенно ускоряется…

Катя достает из сумки крошечное зеркальце и начинает внимательно разглядывать свои губы. В этот самый момент у меня в кармане начинает звонить телефон.

– Ты с ума сошел?! – она злобно швыряет зеркальце в раскрытую сумочку. – Не отключил, что ли?!

Вообще-то телефон я включил только что, когда мы вышли на трассу. Но оправдываться нет сил. Смотрю на дисплей. Это снова Гвоздев. Действительно, что-то его давно не было.

– Алё, – говорю я в трубку, стараясь придать голосу саркастичность. – Чего не звонил-то? Мы уже соскучились по тебе.

– Ну так чего? – спрашивает Гвоздев. – Ты решил? Приедешь?

Он хрипло смеется. Я тоже невольно улыбаюсь.

– Ладно, Лёня… Я подумаю.

– А чего тут думать? Приезжай! Билеты пополам, так уж и быть.

Катя вырывает у меня телефон и громко кричит в него:

– Гвоздев! Слышишь меня? Иди к черту!

Потом сбрасывает звонок.

– Катя! – я отбираю телефон назад.

Водитель, полуобернувшись на нас, четко произносит:

– Are you ok?^[8]

Ощущение реальности постепенно возвращается.

– Как в кино, – говорю я, больше даже себе, чем Кате. – Блин, как в настоящем чертовом кино. За нами гонятся, а мы спасаемся.

Такси резко останавливается на светофоре. Я выглядываю в окно. Несколько красных двухэтажных домов, прижавшихся друг у другу, и чуть поодаль небольшая церковь с длинным, острым как шприц шпилем. В нее, не спеша, заходят прихожане.

– Ага, – отзывается Катя, – как в кино. Есть что вспомнить.

Она достает из сумки телефон и начинает сосредоточенно набирать чей-то номер.

Глава 3. Чемоданчик

Самолеты, ежели они из-за границы, встречают совсем не так, как поезда. Пассажиры поездов, всегда сонные, растерянные, растрепанные, вылезают на перроны неуклюже, путаясь в тюках, тележках, чемоданах, и, спотыкаясь друг о друга, огрызаясь, бредут по платформе, волоча свои жалкие пожитки. Они – обычные люди, ничем не хуже и не лучше других. Из той же горизонтальной будничной геометрии параллельных и перпендикулярных линий, что и все остальные. Их и встречать-то не хочется. А ежели встречают, то между делом, сочувственно, наспех оглядывают, снисходительно похлопывают по плечу и уводят поскорее прочь из вокзальной сутолоки.

Другое дело – пассажиры самолетов. К ним сразу не допускают. Их предписано ждать в специально отведенных местах за металлическими ограждениями или возле огромных стеклянных дверей, которые торжественно сходятся и расходятся, как Симплегадские скалы. Встречающие всегда стоят стадом, но поодиночке, не толкаясь и не мешая друг другу. Их лица полны восторга и благоговения. Они робко окликают тех, кто выходит: “с какого рейса”, “откуда”, – и те в ответ небрежно роняют слова, словно сбрасывают с плеч барскую шубу в руки подбежавшего расторопного лакея: “из Бостона”, “из Парижа”, “из Ниццы”, “из Барселоны”. Они – будто боги. В их походке еще различается неземная легкость, в глазах – облака́ и синева небес.

Мысль о том, что сейчас я шагаю среди избранных, приятно согревает душу. Спустившись вместе со всеми по эскалатору, я двигаюсь мимо рекламных щитов, мимо пластиковых дверей, мимо изящных металлических плевательниц, мимо застывших на своих местах охранников, мимо огромной, в человеческий рост, вазы, прямиком к паспортному контролю. Модные мартинсы, кожаная куртка, винтажный рюкзак, небрежно закинутый на плечо, – я очень нравлюсь самому себе. Причем настолько, что весь мой лондонский анабазис куда-то уходит, делается тише. Окружающие звуки, топот каблуков, обрывки фраз, сигналы телефонов тоже приглушены – в самолетах у меня всегда закладывает уши. Сейчас я круто разделаюсь с паспортным контролем, заберу багаж и явлюсь этому морю лиц, восторженных, благоговеющих. Если спросят откуда – небрежно брошу “из Лондона”, потом сяду в одинокую маршрутку и поеду на ней к метро. Резкий телефонный звонок сбивает мои мысли.

Гвоздев. Сейчас опять зарядит какую-нибудь чушь.

– Привет. Долетел?

– Нет, Гвоздев, – говорю. – Ну что ты! Какое там “долетел”! Я еще в воздухе. Видишь, телефон отключен.

– Ну да, ну да, – торопливо говорит он. – А ты, короче… это… багаж забрал?

– Нет еще.

– Нет?

– Нет, нет. А что?

– Не, я так… А скажи, пожалуйста, – голос его звучит неуверенно. – Джек тебе с собой ничего не передавал?

– Чего передавал?

– Ну, там, короче, таблеток, например? Или…

– Да вроде нет…

– Ну, слава богу!

– А, точно. Передавал.

– Да? – Гвоздев досадливо щелкает языком на том конце трубки. – Что передавал то?

– Ерунда там. Лекарства какие-то.

Я встаю на ступеньку эскалатора, который тянет меня вниз.

– Ну, какие лекарства? – не отстает Гвоздев. – Чё, сказать трудно?

– Слушай, Лёня, это сейчас так важно, да? – я понижаю голос. – Ну, свечи от геморроя. Доволен?

– Черт, – в голосе Гвоздева досада. – Черт! Черт! Вот я дебил!

– Лёня, – я опускаю руку на поручень эскалатора и стараюсь придать своему голосу рассудительность. – Не горячись. Не всё так плохо. Не такой уж ты и дебил на самом деле. Это я тебе как друг говорю… Успокойся. Подумай о том, что ты хороший художник, что тебя смотрят, покупают.

Ребристые ступени постепенно снижаются, сжимаются, уходят в пол под блестящий металлический гребешок, и я делаю шаг с эскалатора.

– Короче, – серьезно говорит Гвоздев. – У нас проблемы…

– Что такое-то?

– А то, дорогой, что это не свечи от геморроя…

– Это не чай… – на лице Петра Алексеевича появилась добрая улыбка, удачно сочетавшаяся с его круглым смешным носом, мясистыми щеками, выбритыми до синевы, и веселыми татарскими глазами.

– А что же тогда? – удивился я. Мне вдруг почему-то стало весело и легко. – Вон чаинки ведь сверху плавают.

Мы сидели на кафедре, в закутке, огороженном двумя книжными стеллажами. Такие закутки еще встречаются в старых вузах. Кафедральный закуток – это святая святых, райский уголок, который не хочется покидать, заповедная зона, куда начальство и студенты никогда не заглядывают. Что-то вроде молитвенной кельи или комнаты отдыха, где преподаватель может перевести дух, прийти в себя, поболтать с коллегами или попить чай. А потом с новыми силами вернуться в тягомотный мир лекций и семинаров.

Место было тесным, и здесь помещались только два продавленных кожаных кресла и низкий, похожий на таксу журнальный столик, на который Петр Алексеевич выставил передо мной красный китайский термос.

– Это не чай… – улыбнулся он и поднес к губам указательный палец.

С Петром Алексеевичем мы познакомились несколько лет назад, когда он читал у нас на филологическом факультете лекции по марксизму-ленинизму. Читал самозабвенно, расточительно, не экономя сил, читал так, что даже набившие оскомину Маркс и Энгельс порой казались нам ангелами, спустившимися на грешную землю. Я часто подходил к нему после лекций, задавал вопросы и заранее знал, что этот профессор с пухлым добрым подбородком и смешно растрепанными длинными седыми волосами непременно снизойдет до моей наивности и все объяснит. Петр Алексеевич, оборотившись и слегка согнув шею – он был выше меня на целую голову, – неизменно отвечал, всегда с кроткой улыбкой, обстоятельно, так, чтобы я обязательно понял. Мне нравились его объяснения. Они открывали новые невыясненные умственные территории и поселяли во мне ощущение легкого беспокойства. Однажды я набрался храбрости и напросился к нему на занятие, которое он вел у себя на философском факультете. Занятие – это был семинар – сразу захватило меня, и я принялся туда регулярно ходить, слушать доклады студентов, слушать его мягкие сочувственные комментарии, которые всё вокруг себя заряжали новым смыслом: и произнесенные прежде слова, и усталые старые столы, изувеченные шариковыми ручками, и ломаные стулья, и пыльные занавески, и гудящие электричеством лампы.

Помню, какая-то философская девушка, нечёсаная, сутулая как креветка, делала доклад об эстетике Китса, о тех мыслях, которые Китсу приходили в голову в Хемпстеде, и заговорила о высоком и вечном в искусстве, о навсегда застывших фигурах на старой греческой вазе, чьи оригиналы давно сгнили и рассыпались в прах. Все согласились, как по команде, закивали, зададакали, застучали звонкими согласными звуками, да, мол, да-да-да, мол, заблеяли, оно ве-ве-вечно, это искусство, – но Петр Алексеевич почему-то качал головой и, когда очередь дошла до него, задумчиво поскоблил ногтем свой пухлый подбородок, а потом стал тихо, с доброй кротостью судить, что всё совсем не так, что вечное не на стороне искусства, и что думать иначе – опасно. Искусство, уверял он нас, рукотворно и насквозь проникнуто человеческими усилиями, которым предписано поражение, если не сейчас, то потом. А из этого следует, говорил он, что искусство недолговечно, непрочно, низко – и потому в своем притязании на окончательность, на вечность, высоту глубоко трагично. Потом он заговорил о Лютере – он часто говорил о нем, но в тот раз почему-то особенно горячо – и от Лютера перешел к Христу. Он объявил нам, и его нос смешно при этом дергался, что Христос и есть Бог, который снизошел до человеков – и для этого предстал не в красоте, не в знаках небесного величия, а в земной скудости, в человеческой слабости, в страхе, чтобы понять и быть понятым, чтобы принять самую позорную из всех казней, всех смертей, и взвалить на себя наши грехи. Он вдруг прослезился, и меня поразило услышанное, будто кто-то ударил в спину, так же, как после, много лет спустя, меня поразило, когда он заговорщицки произнес: “Это не чай”.

В тот раз я явился к нему на кафедру с твердым намерением выяснить, что такое “мужество быть” и почему нельзя “просто быть”, безо всякого на то мужества. Петр Алексеевич выглянул из закутка растрепанный, попросил подождать (“Вот здесь, Андрюша, посидите, за столом”) – у него важный разговор с коллегой. Пока они разговаривали за шкафом, я разглядывал стол и читал надписи, которые после себя оставили студенты-философы.

“САРТР – ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ ПИДОР” —

гласила одна, самая крупная. Слева от нее присутствовала целая дискуссия, столкнувшая, по всей видимости, сторонников и противников российских либеральных реформ:

“ЕЛЬЦИН – УРОД!”

“ТОЧНО!”

“СОСАТЬ ТЕБЕ СОЧНО!”

Ниже отметились студенты, чьи мысли, вероятно, больше занимала учеба, нежели политика:

“КАНТ – РОЖА!”

“ГЕГЕЛЬ – ТОЖЕ!”

“А ВЫ – ДВА ПРИДУРКА —

НИ РОЖИ, НИ КОЖИ!”

Там были еще надписи – старые, стёршиеся, накарябанные, возможно, в восьмидесятые или даже в семидесятые годы. Я начал их разбирать, но тут меня позвал Петр Алексеевич. Когда я зашел в заповедный закуток, он, нагнувшись, рылся в портфеле.

– Садитесь, Андрюша…

Я был счастлив, что могу, наконец, с ним поговорить, стал садиться в черное кресло, низкое, продавленное, – и вдруг, едва не потеряв равновесие, резко плюхнулся в него, словно рухнул в гадкие мысли посреди возносимой небесам молитвы.

– Вот, – Петр Алексеевич достал из портфеля небольшой ярко-красный, словно рдеющий стыдом термос, поставил его на журнальный столик, отвинтил от него крышку и налил в нее.

– Спасибо, я чай не буду.

– Это не чай… – улыбнувшись, сказал он. Его веселые татарские глаза хитро сузились.

– А что же тогда? – понизив голос, удивился я. Стало весело и легко. – Вон чаинки ведь сверху плавают.

– Это не чай! – повторил он с добродушной настойчивостью и поднес крышку к моему лицу. В нос ударил крепкий запах портвейна.

– Только без паники! – веселым шепотом предупредил Петр Алексеевич, увидев мою испуганную физиономию. – А чаинки – это для конспирации. Понимаете?

Мы выпили из крышки, сначала я, потом он. Что-то стали обсуждать. Я задавал вопросы – он отвечал. Но понимания, которого я ждал, между нами всё не возникало, и вообще никакого понимания не возникало. Однако ощущение веселости и легкости сохранялось. Петр Алексеевич говорил рассеянно, невпопад, путался в словах, как спросонья путаются в одежде. Скоро и мне передалась его рассеянность. Я вдруг вспомнил, что дома нет ужина, и нет вообще ничего: ни еды на завтра, ни чистых простыней, ни телевизора, чтоб посмотреть. Есть только окурки и невымытая со вчера посуда. Ну и пусть… Портвейн наполнил голову вялостью и глупым благодушием.

– Тут у меня история случилась, вернее – не случилась, – неожиданно со смехом поделился Петр Алексеевич. Он поправил свои растрепанные волосы. Я всем видом выразил готовность слушать. – Решил тут студентку соблазнить. Понимаете?

Я кивнул, изобразив на лице понимание. Он только рукой махнул:

– Да что вы в этом можете понимать?! Вы – молоды, вам и так все калитки открыты. В общем, – он хмыкнул, – понял я, что она согласна, и пригласил к себе домой. Ну, разумеется, приготовил заблаговременно две бутылки вина. Сидим, понимаете, разговариваем, винцо потягиваем. Проходит час. Надо, говорю себе, Петр Алексеич, действовать решительнее. Повел ее в кабинет, где диван, ну, вы были у меня, помните.

– Не-е, – я помотал головой и вдруг почувствовал, что сильно пьян. – Не был.

– Эк вас развезло, Андрей. Сейчас поищу… – он полез в портфель, стоявший на полу. – Где-то у меня… бутерброд.

– Да ладно, – отмахнулся я.

– Нет, не ладно, – сказал он. – Сейчас вас внизу охранники остановят, в сумке начнут рыться. О, вот. Берите. Берите, говорю. С сыром.

– Спасибо.

– Я продолжу, если позволите. Пошли мы в кабинет, а у меня там портрет Бердяева висит. Там он такой одухотворенный на портрете. Она как увидела – нет, говорит, при Николае Александровиче не буду. Я ее и так и эдак. Чуть не со слезами. Она – ни в какую, не снизошла, как говорится. Не буду, понимаете, и все тут. Снимайте. А портрет высоко висит – у меня потолки-то ого-го, старый фонд; пока к соседу ходил за стремянкой, пока снимал портрет, еще хотел чего-то, а как спустился с этим портретом вниз – чувствую, что расхотелось.

Я слушал его и жевал бутерброд. Он мне показался совершенно пресным. Сильно кружилась голова.

– А экзистенциалисты эти ваши… – продолжил он. – Да какие они, к лешему, экзистенциалисты. Без Бога, без судьбы, пронизывающей болью… Ну, как вам моя история?

Я был не в том состоянии, чтобы осмысленно реагировать на “его историю”. Только кивнул и всё. А дальнейшее – все как-то было смутно. Помню, спустился на первый этаж, почему-то один, и меня в самом деле остановил охранник. У него были густые золотистые усы и огромное обручальное кольцо на жирном пальце. Он что-то спрашивал, я не понимал что. Смотрел на него невинными пьяными глазами и улыбался. Наконец понял: надо предъявить сумку в раскрытом виде – на факультете участились случаи употребления наркотических средств. Охранник отвел меня к своему столу, долго копался в сумке толстыми пальцами, доставал и возвращал на место ее содержимое: “Теология” Пауля Тиллиха на английском, складной зонтик, тетрадка в клеточку, запечатанная пачка презервативов. Потом разочарованно кивнул и велел уматывать пока, он не вызвал патруль.

– Черт! Я думал, ты уже умотал оттуда, – раздраженно произносит Гвоздев. – Черт! Черт! Короче… там у тебя в чемодане – это не свечи.

ВНИМАНИЕ! СОВЕРШИЛ ПОСАДКУ РЕЙС 153

АВИАКОМПАНИИ “ФИНЭЙР”.

ХЕЛЬСИНКИ – САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.

– А что же там? Золото-брильянты? – я почти смеюсь. Гвоздев всегда умеет насмешить. Выхожу вместе со всеми в длинный коридор, стены которого скрыты огромными рекламными плакатами. Впереди паспортный контроль, потом ожидание багажа. Общее ощущение – как после болезни. Будто ты окончательно вернулся в свое собственное тело. Вокруг земные звуки – гулкий ритмичный стук шагов, громкая разноязычная речь, телефонные звонки.

– А то самое, дорогой, чем он тебя угощал, от которого рай на земле делается. Вот что… слушай меня внимательно.

– Ладно, – говорю, – Лёнька, кончай прикалываться. Мне сейчас некогда. – Я перекидываю рюкзак на другое плечо и неторопливо иду к кабинкам паспортного контроля.

– Погоди, – говорит Гвоздев, – трубку не вешай. Послушай меня… Джек в эти пластины для геморройных свечей гашиш запаковывает. Понял теперь?

Я останавливаюсь и замираю на месте.

– Ты шутишь…

Мимо проходят пассажиры, кто-то задевает мой рюкзак. Я стою с телефоном, прижатым к уху, и беспомощно оглядываюсь по сторонам. Перед глазами рекламный плакат нидерландской авиакомпании – круглая в полстены физиономия молодой модельной стюардессы. Мой взгляд сразу выцепляет улыбающиеся губы в ярко-красной помаде, они тут же уплывают на второй план, пропадают, остается напомаженная улыбка, а потом и вовсе только один цвет от помады, предостерегающий, ярко-красный.

– Чего делать? – говорю. – Да я ж не виноват… Откуда мне знать…

– Ну их, короче, это не очень волнует, что ты там знаешь или не знаешь. Каждый охотник должен знать, где сидит фазан.

– При чем тут фазан? – говорю.

– А чего ты не спрашиваешь, при чем тут охотник?

– Лёня!

– Чего “Лёня”?! Каждый пассажир, короче, должен знать, что он с собой везет. Закон такой.

Я поднимаю голову и щурюсь. Холодный свет электрических ламп сверху неприятно режет глаза. Опускаю взгляд вниз – под ботинками гладкий как зеркало пол, без единой щербинки. И тут меня окончательно настигает смысл происходящего.

– Чего делать-то? Блин, Лёня! Опять двадцать пять! Ничего не меняется. Прямо как тогда с икрой… очередной чифилис!

– Какой еще чифилис? – в его голосе изумление. – А, ну да… Андрюха, ну сколько можно вспоминать! Щас надо думать, что делать, а не искать виноватых!

– Может, – говорю, – в туалет зайти и все в унитаз нафиг спустить, а?

Гвоздев вздыхает:

– Ну, это, короче, на крайняк. Хотя, если честно… не советую. Там у тебя много?

– Чего много?

– Чего – чего?! Ты достал… Товара! Свечей, короче, этих геморройных много?!

– Ну, так… прилично.

– Блин, геморрой-то какой… – в его голосе я различаю неуверенность. – Деньги-то ведь отдавать придется.

– С какой это стати?

ВНИМАНИЕ! СОВЕРШИЛ ПОСАДКУ РЕЙС 104

АВИАКОМПАНИИ “ЛЮФТГАНЗА”.

МЮНХЕН – САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.

– Да с такой, что этим ребятам пофиг, что у тебя там случилось. Они все равно с тебя стрясут по полной… Короче, если впрягся отвозить – должен довезти. Остальное – извини, твои проблемы.

Мне становится не по себе. Накатывает безволие, как в Хемпстеде, когда мы с Катей сидели за мусорками и тряслись от страха. В горле делается сухо, живот сводит змеиной судорогой, по спине опять рассыпаются мелкие градины озноба. Чертов Джек! Куда не кинь – тупик. Оставить чемодан нельзя. Забирать тоже нельзя – посадят. Господи! Надо было в Лондоне оставаться, с Катей. Чё делать-то?!

– Лучше, конечно, отдать деньги, чем садиться.

Мне вдруг начинает казаться, что я еще сплю в пассажирском кресле самолета, что все, что сейчас со мной происходит, – это не по-настоящему. Мимо один за другим продолжают идти пассажиры.

– Чё делать-то?!

– Во-первых, – говорит Гвоздев. – Давай без паники. Сейчас, короче, вот что… Проходи, короче, контроль, потом – давай за багажом, только сразу, короче, чемодан не хватай, слышишь? Потрись там, понаблюдай. Короче, присмотрись к обстановке. Если что-то подозрительное – хватай чемодан, дуй в туалет и все, короче, спускай в канализацию. Понял?

“Чего уж тут непонятного? Канализация все спишет. Канализация – царица всех морей, канализация – купайтесь только в ней…” Даю отбой, поправляю рюкзак и иду по разукрашенному рекламой коридору, потом через холл вперед, туда, где стоит длинная очередь в паспортный контроль. Может, все обойдется?

В небольшом зале, где пассажиры забирают свой багаж, толкотня, как в торговом центре. И физиономии здесь у всех кажутся торговыми, хищно вожделеющими финансового чуда, словно им передалось настроение места. Пассажиры обступили ленту, широкую, черную, змеящуюся вдоль металлических бортиков, будто они рыбаки, а это – река. По черной ленте из темноты, из пыльной утробы аэропорта, подобно пароходам и баржам, вот-вот поплывут вернувшиеся с неба чемоданы, спортивные сумки, коробки. Среди публики начнется воодушевление. Все станут пристально разглядывать багаж, вылавливать его, как морскую добычу, стаскивать на пол, переворачивать, браконьерски осматривать с разных сторон.

Вещи начинают появляться. Чемоданы, сумки, на все вкусы: красные, черные, лиловые, матерчатые, кожаные, пластиковые. Некоторые выглядят пожившими, потасканными, порочными; они полураскрыты, будто полуодеты; другие, напротив, похожи на невинных новорожденных и запеленуты несколькими слоями полиэтилена. Резко вздрагиваю, будто от сильного укуса. Вот он, мой чемоданчик. Зеленый, слегка обшарпанный, округлившийся от напиханных в него вещей и весь в наклейках. Отвожу взгляд. А чемоданчик продолжает ехать на меня, тихо, угрожающе, неповоротливо, как крейсер, как строгий и тучный профессор Рейсер, обнаруживший в коридоре института студента-прогульщика. В голове вдруг ни с того ни с сего начинает звенеть блатная мелодия “А поезд тихо ехал на Бердичев”.

ВНИМАНИЕ! СОВЕРШИЛ ПОСАДКУ РЕЙС 368

АВИАКОМПАНИИ “КЭЭЙЛЭМ”.

АМСТЕРДАМ – САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.

Оглядываюсь по сторонам. Лица пассажиров, выуживающих свой багаж, по-прежнему сосредоточенны. Кажется, до меня никому нет дела. Зал тесный, совсем не тот, что в Лондоне. Вдоль стен – двери, наверное, в подсобные помещения. Мне кажется, они никогда не отпираются. Не буду сразу забирать чемодан – пусть пока покатается. “А у окна стоял мой чемоданчик!” Зал тем временем пустеет, пассажиры разбредаются. Мой чемодан заходит, наверное, уже на пятый круг, а я все не решаюсь подойти и забрать его. С ленты постепенно исчезают вещи. С каждым исчезновением я чувствую, что мой пульс учащается. Теперь я начинаю понимать, что переживает преступник, когда круг подозреваемых сужается. “А ну-ка убери свой чемоданчик!” И главное – я один и не с кем посоветоваться. Хотя… вроде бы вокруг ничего подозрительного. Я набираюсь смелости, стаскиваю с ленты свой чемодан и ставлю его на пол. Слава богу! Хотя бы полдела уже сделано. Теперь надо…

– Андрей Алексеевич?

– Да…

Резко вздрагиваю. Передо мной мужчина средних лет, плотный, небольшого роста, наголо бритый. Черты широкого лица – неприметные. Серый свитер, аккуратные костюмные брючки. Откуда он взялся? Ведь только что никого рядом не было.

– Добро пожаловать, – он берется за ручку чемодана, и его физиономия расплывается в лучезарной улыбке. – Чемоданчик, извиняюсь, ваш?

– Н-нет… то есть… да.

– Так нет или да? – смеется мужчина.

“А это был не мой чемоданчик”.

– Ну да, мой…

– Ва-а-аш, – ласково тянет он. – Пройдемте, пожалуйста, со мной. Всего на минутку. Ага… И чемоданчик, пожалуйста, захватите, лады? На минутку. Пустая, знаете ли, формальность.

ВНИМАНИЕ! СОВЕРШИЛ ПОСАДКУ РЕЙС 894

АВИАКОМПАНИИ “АЭРОФЛОТ”.

САМАРА – САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.

“Попался”.

– Нет, – усмехнулась Катя, и ее губы растянулись в улыбке. – Больше мы уже не попадемся.

– Ты уверена? – я зевнул и поправил на себе одеяло.

– Отвернись…

Если вы вознамерились исчезнуть, ни в коем случае не прячьтесь в экзотических странах, на южных островах и, упаси бог, в маленьких городках. Там вас сразу отыщут и вернут, куда следует, а скорее всего, прикончат, чтобы не возиться. Не помогут даже грим и пластические операции. Самое лучшее убежище для беглеца, поверьте мне, это Лондон. Тут вас никогда никто не найдет, даже если будет очень стараться. Все самые знаменитые беглецы удирали именно в Лондон: Чаадаев с Герценом сбежали сюда от России, Маркс с Золя – от правосудия, Паунд с Элиотом – от американского протестантизма. Именно здесь, в Лондоне, Ленин, Троцкий и Сталин играли в прятки с агентами царской охранки, и всегда выигрывали. Да и немудрено. Искать кого-то в Лондоне – дело тухлое, неблагодарное. Это все равно что рыться в стоге сена в поисках иголки. Человек, даже если в одежде и даже если вооруженный пистолетом и правильными мыслями, сам по себе невелик, а Лондон, растекающийся во все четыре стороны света, – огромен, неисчислим, как Замысел мироздания.

Если где-нибудь в Вестминстере высадятся космические пришельцы, Лондон даже бровью не поведет. Именно потому они всегда высаживаются не здесь, а в Нью-Йорке. Это известно всякому, кто хотя бы иногда смотрит кино. Межгаллактическим фантазиям, звездным войнам в Лондоне не место. На его долю приходятся сугубо земные, человеческие драмы тех, кто здесь случился или спрятался.

Сбежать в Лондон – все равно что нырнуть в воду или превратить всем понятную фразу в парадокс. Лондон сам – от Чаринг Кросс до моста Ватерлоо – сплошной парадокс: недаром он так возвысил мастеров парадокса, всех этих уистлеров, уайльдов, бернардов шоу. Парадокс в том, что Лондон – город будто водяной, всегда влажный, мокрый, как молодая возбужденная женщина, а воды в нем нет. Одна только желтая река да с десяток мелких прудов, в которых плещутся декоративные водоплавающие. Однако город чувствуется так, словно он и не город вовсе, а какой-нибудь бассейн “Буревестник”. Сырость, ежедневные дожди, туманы, облака, кучевые и перистые. Вода капает из дряблого неба, висит мелкими каплями в воздухе, льется из парковых шлангов, брандсбойтов, водопроводных кранов, из ноздрей и глаз, болтается в пластиковых и стеклянных бутылках, проникает в деревья, кустарники, постройки, в корпуса автомобилей, в английские рекламные щиты, в скамейки, в диваны, в кресла и камины. Даже мысли и чувства в Лондоне делаются разжиженными, переполненными водой. Она здесь все объединяет, разуплотняет, подвижное и неподвижное, разоблачая, сливая до неразличимости.

– Больше мы уже не попадемся, – сказала мне вчера Катя.

– Ты уверена?

Сидя на кровати, она раздевалась перед сном, – я лежал под одеялом и, как обычно, любовался ее ловкими, плавными движениями. Катя отцепила парик, потом скинула блузку – и вдруг замерла. Поглядела на меня, чмокнула в мою сторону своими вывороченными губами и рассмеялась:

– Отвернись. Ну чего ты всегда пялишься? Голых баб, что ли, не видел? Выключи свет… Вот ты смотришь так, а я подумала, что всегда мечтала как-то выделиться, с самого детства. Блузки носила яркие, джинсы, чтобы все разглядывали. Представляла себя на сцене и что на меня смотрят. Когда выступать начала – прямо тащилась: вот она я, не как все. А однажды сидела с Витей в ресторане, там дресс-код, все дела, вилки для мяса, вилки для рыбы, и вдруг поняла: нифига я не выделилась, а наоборот, понимаешь?

Я кивнул. Катя потянулась обеими руками за спину расстегивать бюстгальтер и снова остановилась. Ее выщипанные брови сердито сдвинулись.

– Отвернись, кому говорю?! Понимаешь, я как будто ко всем подключилась, что ли… стала продолжением. Из зала кричат, какие песни петь, костюмеры говорят, во что одеваться, продюсеры советуют, что говорить, что не говорить, с кем трахаться, с кем нет…

– И кого они рекомендуют в плане трахаться? – я постарался вложить в этот вопрос весь свой сарказм. Катины откровения в последнее время все чаще стали меня раздражать.

Катя сняла бюстгальтер и аккуратно повесила его на спинку стула. Ее большие крепкие груди слабо колыхнулись. Потом принялась невозмутимо расстегивать джинсы и, глядя вниз, в пол, серьезно произнесла:

– Тебя, конечно. Кого ж еще-то?

Ее губы плотно сжались. Сучка!

– Ну, так и что? – спросил я.

Она, не говоря ни слова, стянула с себя джинсы, сняла носки и осталась в одних стрингах:

– Пусти.

– Нет, я просто…

– Чего “просто”? Пусти, говорю…

Я подвинулся. Катя залезла под одеяло и отвернулась. Интересно, подумал я, она что, сегодня в стрингах будет спать?

– Свет выключи, говорю, я же просила.

Мы полежали минуты две, а потом я попытался ее обнять.

– Руки убери!

– Кать…

– Что “Кать”? – она раздраженно отпихнула мою руку и обернулась. – Руки убери, говорю!

Быстро!

– Ну, прости…

С улицы донесся резкий звук приближающегося мотоцикла. Звук делался все сильнее, наконец оглушительно протарахтел под окнами, потом стал удаляться, слабеть и постепенно сошел на нет.

– Чего сказать-то надо?

– Так я ж сказал… – произнес я испуганным шепотом. – Прости.

– Ах да! Точно! – она засмеялась и повернулась ко мне.

Я приподнялся на кровати и нажал выключатель. Тут же сделалось темно и почему-то одновременно тихо. Никаких посторонних звуков. Лег назад и прислушался. Я давно заметил, что тишина почти всегда сопровождает темноту. Придвинулся к Кате и осторожно прикоснулся к ее лицу губами.

– Погоди, – она отодвинулась. – Чего я хотела сказать-то? А, вот… Мы тут с тобой спрятались, а у меня такое чувство, будто я все время голая. Странно, правда?

“Ничего странного, – подумал я. – Если ты действительно все время тут голая”. Но вслух произнес:

– Ты просто боишься, что нас найдут.

Она издала короткий смешок и завозилась под одеялом.

– Милый… Я ничего такого не боюсь… И потом, нас давно уже никто не ищет. Все разрулено. На вот, кинь туда эти… стринги.

Неделю мы провели в каком-то старом отеле возле Виктории, а три дня назад переехали в Блумсбери. Катя сняла здесь квартиру. Вчера ездили в Кэмбридж, катались по городу на двухэтажном экскурсионном автобусе. Я пытался почувствовать значительность момента, но Катя всю дорогу хихикала:

– Одно старье вокруг, прости господи! Гарри Поттер сплошной!

Раз хихикает, подумал я, то, похоже, здесь, в Лондоне, особенно в Блумсбери, нам ничего не угрожает. Ощущение, будто мы вошли в реку и оказались в подводном городке: маленьком, сказочном, ненастоящем. Вокруг – домики-коробочки, приземистые, без украшений, но попадаются и длинные, выставившие на фасадах аккуратные ряды фальшивых колонн.

Сам парк, где мы сейчас сидим, хоть и невелик, но оставляет ощущение простора. Британская модель бесконечности. Средних размеров, чтобы случайно не напугать, чтобы лондонцы своими глазами увидели и поняли, что такое эта бесконечность. Здесь все доступно, все на расстоянии вытянутой руки и как будто уменьшено в размерах: дорожки, деревца, кустики, скамеечки, оградки. Даже люди, человечки кажутся уменьшенными, низкорослыми. Это большей частью студенты – рядом городской колледж. Они сидят на стриженой травке, на скамеечках, уткнувшись в книжки, телефончики, ходят кругами по гравиевым дорожкам.

Сто лет назад на этих же самых скамеечках сидели блумсберийцы: Вулфы, Беллы, Фрай, Стрэчи. Разглядывали эти же самые домики, курили, неспешно мерили шагами эти же гравиевые дорожки. Карликовый парк был вполне под стать их мыслям, таким же аккуратным, выдержанным, взыскующим простора. Мыслям о том, как прорваться к самой жизни и оттуда снизойти к простым смертным.

Но прорваться к жизни, а потом снизойти ни у кого из них не получилось. Там, куда они прорвались, была не жизнь, там были только линии, слова, пятна, буквы. Томасу Элиоту, приехавшему из райского американского захолустья, блумсберийцы показались настоящими британцами – блестящими интеллектуалами. А Паунд морщился и качал огромной рыжей головой.

– Не ваша это компания, Томас! – повторял он, вздыхая. – Ох, не ваша!

Но Элиот прекрасно знал, к кому нужно ходить и с кем нужно общаться, если ты в Лондоне и если ты хочешь превратиться в настоящего британца. Пройдет тридцать лет, и он прилюдно скажет, что каждый должен жить там, где родился и вырос.

А сам переехал из Бостона в Лондон. Взял и переехал. Здесь он женился. Если бы мог, то женился бы на Лондоне. Но пришлось довольствоваться обыкновенной женщиной: слабой, больной, истеричной. Он жалел ее, как жалеют кролика, поранившего лапку, и терпел целых пятнадцать лет. Потом устал терпеть. Все человеческое имеет свой срок, даже сочувствие. В 1932-м он уехал от нее и с тех пор общался только через адвокатов. Спустя пару лет встретил на улице, где-то в этих краях. Бывшая жена выгуливала их любимого йоркширского терьера. Подошла, поздоровалась, робко заговорила. Терьер, шерстяной комок, принялся обнюхивать носки, узнал хозяина, начал вертеться вокруг себя, заскулил, встал на задние лапки, норовил испачкать новые брюки. Элиот оставался холоден и неподвижен. Как памятник самому себе и великой британской поэзии. Произнес что-то незначащее. Осторожным движением ботинка отодвинул собаку в сторону.

Спустя год он прочитал присланный ему по почте роман “Тропик Рака”, где нечто подобное с мужчинами происходило постоянно и где его стихи были дерзко названы “мертвыми”. Автором оказался некий Генри Миллер, тоже американец, проживающий в Париже. Элиот прежде ничего о нем не слышал. Роман этот был чудовищно непристойным, но все же ему понравился. Он даже согласился встретиться с автором, хотя ему не хотелось. Но этот Миллер так жаждал его увидеть, так горячо восхвалял его стихи, что отказаться было неудобно. Элиот с тоской подумал, что ему, благородному британцу, придется весь вечер общаться с каким-то богемным типом, который наверняка заявится с уличными девицами, в разгар беседы, чего доброго, спустит штаны, достанет член, предъявит его всем присутствующим. Он стиснул зубы и решил запастись терпением. Однако в Миллере не было ничего примечательного – лысая голова, похожая на бильярдный шар, узкие, как у китайца, глаза, вытертые штаны… Да и вел он себя тоже вполне пристойно, соответствуя обстановке.

Заговорили о “Гамлете”. Гость сказал, что сочинил эссе в жанре письма к другу. Попросил разрешения прислать их – вдруг подойдут для “Критериона”. Нет такого жанра, подумал Элиот, – письмо к другу. Есть трагедия, ода, комедия, ну басня, в крайнем случае, а жанра письма к другу нет. Но в ответ снисходительно кивнул, подавив зевок: конечно, присылайте, дорогой Генри, мы всегда рады. На прощание, протянув вялую ладонь, выразил удивление, что Миллер не произносит непристойностей. Тот рассмеялся:

– Вам ли не знать…

Элиот оценил комплимент – парижский гость, оказывается, знаком с его идеями. А эссе, присланные спустя месяц, отверг. Какие-то пространные, недисциплинированные умствования, очень поспешные и дилетантские, неприкрытое подражание Шпенглеру. А “Гамлет” с его мощью, не находящей выражения, подобно духу, не способному снизойти и воплотиться, с этой чудовищной ошибкой, возведенной потом в достоинство, требовал сухой вдумчивости. “Редакция журнала вынуждена отклонить вашу рукопись”, – написал он в ответном письме. Секретарю кулуарно сказал: “Эти тексты господина Миллера вряд ли кого-то заинтересуют, кроме его самых горячих поклонников”.

– Хорошо, что мы в Лондоне, и здесь нет моих поклонников, – говорит Катя. Она улыбается и облизывает языком губы. – Будто с неба упала. Блин, пить хочется. И поесть бы, кстати, не мешало.

Мы выходим из парка блумсберийцев неохотно, с сожалением, будто покидаем тихий райский уголок, сворачиваем в тесный переулок, который тотчас же выводит нас на оживленную магистраль с многочисленными пешеходами и шумной транспортной жизнью. Мне в глаз тут же попадает пыль.

– Погоди, – говорю.

Останавливаемся рядом с каменными ступеньками, ведущими к запертой синей двери с кольцом. Я высвобождаю руку, снимаю очки, чтобы проморгаться, протереть глаз, – и видимое расплывается, лишается очертаний, превращается в огромные пятна, перетекающие разными цветами. Возвращаю очки на переносицу – и мир возвращается, собирается в твердые предметы. Вот улица, за ней ограда парка, а под рукой металлические черные перила, ажурные, аккуратные, как и всё тут.

– Ой, совсем забыла! Позвонить надо… – ласково говорит Катя. Достает розовый девичий телефон, начинает набирать номер и поясняет: – Насчет подгона для тебя… Выпрямись, не сутулься. Надо будет тебя в фитнес записать.

Я демонстративно выпрямляюсь и дисциплинированно делаю руки по швам.

– Так, – говорю, – сойдет?

И сразу возникает ощущение, что в жизни много разных обязательств: уже назначенных, и тех, которые тебе назначат, и тех, которые ты сам себе назначишь. Зато все остальные мысли и чувства сдувает как ветром.

Катя кивает, прижимая трубку к уху. Точнее, машинально, будто не слыша меня, механически, как кукла, поднимает и опускает ухоженный подбородок.

– А что еще за подгон? – спрашиваю. Ненавижу эти ее грубые, словно обрубленные ножом полуслова.

– Ну, это… – она прищуривает правый глаз, – бабу тебе подогнать. За мной ведь косяк…

– Какой косяк? Что за глупости?!

Катя уже отворачивается с прижатой к уху трубкой, правую руку сует в карман пальто:

– Васёк? Алё? Вась… Это я. Да, в Лондоне. …Да, тоже рада. Как живешь?.. Я и не сомневалась… Ага… У меня дело… Подгонишь мне бабу, а? Сегодня или завтра…

Какой еще Васёк? Какая баба? Чего она несет?

– Катя, – говорю, – ты случаем не уронилась в детстве? – Автомобильный шум заглушает мой голос. – Катя! Я с тобой разговариваю?!

– Что значит “зачем”? – говорит Катя в трубку, поворачивается ко мне и поднимает вверх указательный палец – молчи! – Васёк? Соберись! У тебя так бывает, что ты хочешь бабу? Да? Ну, слава богу! Нет, я всё помню… Так вот, у меня тоже бывает… Чего? Ну да… не за бесплатно же…

Замолкает. Ждет ответа. Синяя дверь над нашей головой распахивается, и наверху появляется мужчина в строгом костюме. Мельком взглянув на нас сверху вниз, начинает аккуратно спускаться по ступенькам. Я беру за локоть Катю и делаю шаг в сторону, чтобы пропустить мужчину.

– Катя, – говорю я громко и раздраженно. – Ну что за фигня?

Она резко вырывает руку, отнимает телефон от уха и закрывает ладонью:

– Помолчать можешь? И так ничего не слышно – транспорт вон ездит. Чё уперся-то? Для тебя же стараюсь… Потом сам же спасибо скажешь. Да, Васёк? Ну, чтобы… в общем, проверенную. Договорились!

– Слушай, Катя, я серьезно. Ну что за цирк, в конце концов?

– А чего, милый? – она с невинным видом сует телефон в карман джинсов. – Самооценку себе подымешь… Тем более у меня сейчас дела…

– Катя, – я повышаю голос и чувствую, как вместе с голосом сам возвышаюсь над Катей, над этой улицей, лестницей со ступеньками и низкорослыми домами, вытянутыми вдоль улиц. – Сию же секунду позвони и всё нахрен отмени! Ты же знаешь, я – левый, а проституция и сексуальная эксплуатация – это мерзость!

Катя смотрит на меня с наигранным восхищением:

– Ладно… мерзость так мерзость. Только орать не надо прямо в ухо, хорошо? Видишь, люди кругом…

Мимо нас проходят два молодых человека. Оба мелкого роста в аккуратных коротких пальто. За ними, громко кряхтя, тащится пожилой бородатый попрошайка. Останавливается возле меня и трясет под носом бумажным стаканом. Там звенит мелочь. Я отрицательно мотаю головой – “me nor inglis’!” – “английский – не понимай!” Попрошайка выплевывает ругательство и спешит дальше.

– Левый, значит, да? – переспрашивает Катя. В ее голосе насмешливое любопытство. – Смотри-ка… Прям святой. До тебя теперь и не дотянешься. Я, знаешь, честно говорю – потрясена.

“И мир был благоговейно потрясен”. Я вдруг начинаю понимать, что устал от этого города: ироничного, холодного, размокшего и занятого земными делами. Хочется туда, где все возвышенно, духовно, в Венецию, где дворцы и соборы, где настоящее море и где не стыдно умирать. Я скрещиваю на груди руки и молча смотрю на Катю.

– Знаешь, – смеется она. – У Вити был партнер по бизнесу, очень приличный такой, пожилой, интеллигентный, жена – художница, две маленькие дочери. Витя его потащил в баню и девок туда заказал. Так этот партнер ни в какую. Я женат, я приличный человек, да ни в коем случае. У меня типа принципы и все такое. Витя ему говорит: да сходи ты с ней, ничего страшного, она только массаж тебе сделает, всего и делов-то. Он пошел с ней в эту… как ее… комнату отдыха… А когда вылез оттуда где-то через час – у него было такое счастливое лицо, что Витя даже испугался. Тот потом еще два месяца чуть ли не каждый день звонил – благодарил. Смотри лучше, какая смешная фамилия.

Катя кивает головой на здание.

– Чего? – я вдруг чувствую, что совершенно перестал соображать.

– Фамилия, говорю, смотри, какая смешная!

Я поднимаю голову, смотрю туда, куда она кивает. На белой стене – круглая мемориальная доска, похожая на медаль, сильно увеличенную в размерах. Англичане такого высокого мнения о себе, что награждают не только знаменитых людей, но и дома, за то, что в них жили эти знаменитые люди. А потом, наверное, снова людей за то, что они жили в таких знаменитых домах. На этой медали, которая привлекла внимание Кати, написано:

LORD ELDON

1751–1838

LORD CHANCELLOR

LIVED HERE

– Интересно, кто это? – спрашивает Катя со смешком. – Ну и фамилия! Елдо́н! Ты бы хотел прожить жизнь с такой вот фамилией?

– Мне моей собственной, – говорю, – хватает. Проблем – выше крыши… По четыре раза диктовать приходится. Пошли лучше ресторан искать.

Я тяну ее за рукав, но Катя не двигается с места. Какие у нее все-таки красивые губы…

– Слушай, милый, а если бы тебе предложили взять фамилию Елдон, ты бы согласился?

– Он – Э́лдон, – говорю и тянусь к ней, чтобы поцеловать. – И ударение на первый слог.

– А мне больше нравится думать, что Елдо́н! – Катя несильно отталкивает меня. – Представляешь, сколько у него было, наверное, баб? У Елдо́на?

Я шумно выдыхаю.

– Ладно, пошли, – Катя резко берет меня под руку. – Он, наверное, умер, перетрахавшись, и на похороны явились все его жены и любовницы.

Ага. И мир был благоговейно потрясен…

Из-за поворота нам навстречу выезжает высоченный двухэтажный автобус красного цвета.

– Катя, – я стараюсь говорить как можно спокойнее, не раздражаясь, – ты не заметила, что наши с тобой беседы становятся в последнее время все более интеллектуальными?

– Милый, не хами. Лучше скажи, ты хотел бы так умереть?

– Отчего он умер? – спросил мужчина, который стоял за мной. В тот день мы хоронили Петра Алексеевича. Была зима, вернее, ранняя весна с небом – как всегда, сырым – и дождями, простудная, сопливая. Еще было старое ленинградское кладбище с проржавевшими оградами, покосившимися от времени крестами. И этот извиняющийся мужской голос.

Пришедших проститься с Петром Алексеевичем было немного. Родственники и близкие друзья у свежевырытой могилы с тревогой наблюдали, как рабочие, матерясь про себя, делают свое дело. Остальные стояли в отдалении, поодиночке, парами или небольшими группами; кто-то бродил неподалеку, исследуя соседские захоронения.

– Отчего он умер? – спросил у меня за спиной пожилой мужчина.

– Будто сами не знаете, – язвительно ответили ему женским голосом.

– Нет… понятия не имею…

Женский голос сделался тише и перешел в еле различимый шепот. Разобрать было невозможно. Я стоял к ним спиной и не решался обернуться.

– Отчего-отчего, – ворчливо вмешался в разговор кто-то уже третий, судя по голосу, человек молодой. – Вам еще выяснять не надоело? Вон, посмотрите, на венках все написано для непонятливых. От дорогих коллег, от детей, от друзей.

Эти слова произносились строго, обстоятельно и в то же время с каким-то назидательным добродушием.

– Только вот скандала не устраивайте, пожалуйста, Герман Умаралиевич! Ладно? – попросила женщина, теперь уже громко. – Уважайте память!

– Вы тоже уважайте, – спокойно ответил тот, кого назвали “Германом Умаралиевичем”. – А скандалов я никогда не устраиваю, и вы это прекрасно знаете. Я – скромный ведантист и вполне еще в себе.

Рабочие тем временем опустили гроб с тем, что осталось от Петра Алексеевича, в могилу и стали забрасывать его землей.

Похоже, подумал я, этот Герман Умаралиевич как-то связан с Петром Алексеевичем или учился у него, раз он рассуждает про состояние-в-себе, для-себя, для-других. Это были любимые выражения Петра Алексеевича. Он нас учил, что Бог всегда в-себе, что он абсурден и странен, что настоящий философ тоже должен быть философом-в-себе и непременно прожить свою судьбу, именно свою, а не чью-нибудь. А кто же тогда философ-вне-себя? Наверное, подумал я тогда на кладбище, какой-нибудь французский интеллектуал вроде Батая, который все философские вопросы решает, одной рукой держась за томик Маркса, а другой копошась у себя в трусах. “Да что они вообще умеют, эти французы, эти Батаи, Делёзы, Бодрийяры?” – думалось мне. Решительно ничего! Разве что завтракать на траве с голыми уродливыми тетками.

– Ладно, – примирительно сказала женщина. – Давайте помолчим. Может, вы и правы, Герман. И так уже тошно от всего этого…

Я прекрасно знал, отчего умер Петр Алексеевич. И все, кто пришел с ним проститься, тоже знали. Они смущенно смотрели себе под ноги, прятали улыбки, перешептывались. Я даже слышал, как по дороге на кладбище его дочь, грузная дама лет сорока, одетая сдержанно, по-европейски, в сердцах сказала:

– Он даже умереть прилично не сподобился! Сделал из себя посмешище!

Возможно, так оно и было. Петр Алексеевич умер в постели проститутки в публичном доме на Рубинштейна. Принял порцию виагры, чтобы все как следует получилось, отправился в публичный дом, куда он всегда ходил, и сердце не выдержало. Когда приехала скорая, он уже не дышал.

С тех пор, как он скончался, меня не отпускала мысль: зачем ему все это понадобилось? Эти шашни со студентками? Этот публичный дом на Рубинштейна? Эта виагра и эта проститутка, причем всегда одна и та же, как выяснило следствие. Ведь он не был старым развратником и всегда, сколько я его помню, добродушно потешался над коллегами, позволявшими себе подобное. Видимо, потом что-то изменилось. Но смерть Петра Алексеевича, как ни странно, пошла всем на пользу, она избавила нас, его учеников, от чувства вины, от комплексов, от фатального ощущения собственного несовершенства, которые мы испытывали в его присутствии. Все даже как-то свободно вздохнули, словно в одночасье получили от какого-то высшего разума прощение.

Его супруга, милейшая Агнесса Ивановна, умевшая, как заправский повар, варить солянку, скончалась где-то в 91-м, сразу, как у нас начались либеральные экономические реформы, а дочь спустя два года уехала по контракту в Данию и там вышла замуж за корейца. Дочь приезжала редко – он сам нам об этом говорил, – чаще звонила, звала к себе, в Европу, ёрничала:

– Ну что, папаша, ты все еще любишь свою говнородину – или все-таки к нам переедешь, в нормальную страну?

Петр Алексеевич отшучивался, по его собственному признанию, как правило, неуклюже. Говорил, что он не король Лир, что свое царство не отдаст. Уезжать он не хотел, но то, что происходило вокруг – в стране, на факультете, на кафедре, – оптимизма ему не добавляло. Профессорской зарплаты едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Его знаменитый некогда семинар посещало все меньше и меньше студентов, а те, что появлялись, приходили сюда из-под палки, по учебной надобности, и дежурно отбывали время, читая под партой детективы. Наука, которой он был предан, которая и так выдыхалась, как загнанная лошадь, замерла, обнищала, стала жить подаянием, милостынями каких-то сомнительных фондов и проворных субъектов с вороватыми физиономиями. Коллеги превратились в хитрожопых дельцов, ловко работающих локтями. Он говорил, что ему стало противно, скучно. В новой жизни, которой жила страна, которой стало жить образование, он ничего не понимал и не желал понимать. Когда в его присутствии заговаривали о “вызовах времени”, о реформах, он только сочувственно морщился.

Помню, когда я, уже молодым преподавателем, с жаром расхваливал либеральное образование, он терпеливо выслушал меня и сказал:

– Понимаете, Андрюша, есть традиция, многовековая традиция, есть опыт мудрых людей и строй науки. Всё это сильнее человека. Традиция вбирает человека в себя и формирует его, у него не спросясь. А вы, я погляжу, – тут он в задумчивости, в своей обычной манере, поскоблил подбородок, – хотите, чтобы человек сам все решал? Как учиться? Чем питаться? Где жить? Так ведь?

Мы сидели в буфете филологического факультета за столиком, предназначенным для преподавателей. К тому моменту я уже сам начал читать лекции – и очень гордился тем, что могу теперь на равных сидеть за этим столиком со своими вчерашними учителями. Было шумно: рядом галдели студенты, за окном рабочие разгружали грузовик и громыхали железом, играло радио, громко трещала, отфыркиваясь паром, огромная кофеварка. Вся эта суета, этот первородный хаос мне нравились – очень хотелось к ним прикоснуться, все увидеть, услышать, прочувствовать – зрелая жизнь только-только начиналась.

– Да, – снисходительно сказал я сквозь окружающий шум и поднял со стола чайную ложку. – Хочу. Если бы я мог сделать выбор, то слушал бы ваши лекции, например, а не всякую ахинею…

– А вы уверены, – добродушно спросил Петр Алексеевич, пропустив мимо ушей мою лесть, – что это была такая уж ахинея?

– Уверен, – твердо объявил я и бросил ложку на стол. Она глухо звякнула о тарелку. – Еще как уверен!

– Понимаете, – Петр Алексеевич поднял брошенную мною ложку, повертел ее и опустил в стоящий перед ним на столе пустой стакан. – Дать образование человеку – это почти как его родить. А вы, кажется, хотите невозможного… Чтобы он сам себя родил. Взял и на ровном месте родил.

– Почему это невозможно? Вот Лао-Цзы, например… – я откинулся на спинку стула и победно посмотрел на него. – Взял и сам себя родил.

Петр Алексеевич нахмурился и покачал головой. Неуклюжим дрожащим движением ладони пригладил седую челку. Волосы лезли ему в глаза.

– Бог создал человека… – начал он ответственно.

– По образу и подобию? – иронично перебил я его.

– Это маловероятно… Но он знал, что ему дать: две руки, две ноги, два глаза. Понимаете? Печень, почки, селезенку…

– Коллеги! Вы уже поели?! Может быть, другим уступите место? – возле нашего стола остановилась пожилая низкорослая бабуля, преподавательница французского. В руках она держала поднос. Ее физиономия, яичный желток, выражала академическую укоризну.

– А теперь представьте, – сказал Петр Алексеевич, поднимаясь, его узкие глаза в удивлении округлились, – что человек сам себя создает. Причем с нуля, с рождения. Не имея ни малейшего понятия об анатомии. Представили?

Он растерянно развел руками. Я тоже встал со своего места и принялся собирать нашу посуду на поднос.

– Вот он выберет один глаз вместо двух, одну руку и два рта, например. Давайте я вам помогу, Андрей?

– Спасибо, я уже…

Мы направились к столу с грязной посудой.

– Надо же о других думать! – сказала нам вслед преподавательница французского. – Хотя бы иногда!

– Так вот, – продолжил Петр Алексеевич. – Выберет все это, а про почки с печенью забудет. И кем этот ваш либеральный человек получится? Калекой… Понимаете? И при том, что самое ужасное, самодовольным, глупым калекой!

Круглое мясистое лицо Петра Алексеевича, всегда такое живое, вдруг болезненно дернулось. Мне даже показалось, что у него в глазах блеснули слёзы. Но это упрямство раздражало. Сделалось обидно. Мы, его ученики, всегда гордившиеся учителем, только-только начали что-то новое – а он взял и плюнул в нас.

– Знаете что? Вы рассуждаете как реакционер! – объявил я и поставил поднос на стол с грязной посудой. Мы подошли к выходу, и я пропустил Петра Алексеевича вперед.

– Нет уж, после вас, – улыбнулся он, и я прошел первым.

– Мир меняется, – раздраженно сказал я, когда мы вышли в коридор. – Вы же сами нас учили, что Бог – это время, что дух являет себя в разное время по-разному и что даже откровение надо принимать сообразно времени. И не следовать букве…

Разговаривать дальше не было никакого смысла. Я видел, что он не согласен, что слушает с какой-то обреченной покорностью, и, сославшись на неотложные дела, поспешил откланяться.

– Хоть звоните или заходите, – сказал он на прощание, тепло пожимая мне руку.

Но я не звонил и не заходил.

Почему его жизнь закончилась так нелепо? Наверное, он ходил туда, в этот публичный дом на Рубинштейна, к этой проститутке в желании обрести хоть какой-то контакт с настоящим, который мог для него возникнуть разве что из лживых, купленных, бесстыжих слов, жаркого шепота, раздвинутых ног, выбритого межножья. Какая-никакая, а все-таки связь с реальностью, с городом, в котором он жил. Может, так и надо умереть? В блудилище, как фон Зон, а не в Венеции, как Ашенбах? И только затем, чтобы стать всеобщим посмешищем, чтобы мир ни в коем случае не был благоговейно потрясен.

Похороны завершились дежурными словами скорби о самоотверженности покойного, о его преданности науке, о том, что он был большим ребенком. Потом все, удовлетворившись скорбью, направились к выходу, к проржавевшим воротам, гостеприимно распахнутым, а за ними стали прощаться, разбредаться в разные стороны.

Я пошел вместе со всеми и тут же за воротами увидел Татьяну Васильевну Белову, ученую даму, известную всему Петербургу и всей Москве. Она занималась проблемами головного мозга, и ее часто приглашали на телевидение. Седая, умудренная опытом и годами, острая на язык, она нравилась решительно всем. Даже своим врагам, коих было немало. Мы часто виделись на разных конференциях, и я подошел поздороваться. Белова курила в компании незнакомого мне крупного молодого мужчины, одетого в кожаную куртку и черные джинсы, крепкого, коротко стриженного, круглолицего, с восточными глазами, очень глубокими и темными.

– Вот, встречаемся по такому грустному поводу, – приветствовала она меня. Я заметил, что, несмотря на сильный ветер, ее пальто было расстегнуто.

– Герман, – настороженно отрекомендовался мужчина, и я сразу узнал тот самый голос, обладатель которого полчаса назад объявил себя ведантистом.

Мы пожали руки, и я назвал свое имя. Сказал, что ходил в семинар Петра Алексеевича.

– Тоже ходили? – обрадовался Герман. Он энергично потушил сигарету о решетку и бросил окурок в урну. – А, так я вас, кажется, знаю. Вы – Арсланьян?

Я улыбнулся и покачал головой. Белова засмеялась и стряхнула пепел.

– Ой, простите, – смутился мой собеседник. – Я вспомнил – Айрапетян. Точно, Айрапетян.

В голове сразу возник образ молодого армянина, то ли писателя, то ли массажиста, крепкого, по-крестьянски сбитого, как этот Герман, но почему-то невысокого роста.

– Холодно, – сказал я. – Моя фамилия…

Но тут у Германа зазвонил телефон. Он виновато кивнул нам с Беловой, поднес трубку к уху и, отвернувшись, заговорил:

– Да, Захар… Филатов подтвердил… Да… Мы все едем. Рудалёв, Абузяров… Алиса, само собой… Снегирев, Рома Сенчин. Ага… ну, давай, пока. Увидимся в Липках.

Он дал отбой, сунул телефон в карман куртки и повернулся к нам.

– Приятель один звонил, – пояснил он. – Из Нижнего… Вместе едем на семинар…

– А знаете, сколько лет мы с Петром были знакомы? – перебила его Белова. Она потушила сигарету и принялась застегивать пальто, одну за другой огромные пуговицы. Закончив, безнадежно махнула рукой. – Люди и не живут столько!

– Татьяна Васильевна! – вдруг взволнованно заговорил Герман. – Скажите, неужели человек умирает, и на этом всё? И никаких последствий, никакого там воссоединения с космическим разумом, вообще ничего?

Белова покачала головой.

– Вопрос, конечно, не совсем по адресу, – сказала она после секундного раздумья и показала глазами на небо. – Но я, знаете, в силу специальности хорошо себе представляю, что́ происходит в голове у человека. Там такое… – Она махнула рукой. – И если всё, Герман, происходит, как вы говорите, и человек исчезает бесследно, – то это какая-то чудовищная насмешка. И главное – непонятно, зачем и кому все это надо…

– Кому надо?

– Катя, я не знаю… Не знаю! Надо – и всё! Мы все должны жить там, где родились и выросли. Элиот, кстати, тоже так считал.

– Кто считал?! – на ее гладком ухоженном лице появляется презрительная гримаса. – Нет, ты мне по-человечески объясни: зачем? Мы тебя приодели, ботинки тебе купили новые, куртку, рюкзак кожаный. Ты здесь хоть на человека стал похож. Вон, даже цвет лица лучше стал. Зачем тебе туда…

– Туда? Это “туда”, между прочим, наша с тобой…

– Ой, помолчи лучше.

Сейчас утро. Катя сидит в кресле в одном халате, будто бы на троне, спину держит ровно, отражаясь в приоткрытой полированной дверце вишневого шкафа, старого, громоздкого, как и вся остальная мебель в нашей съемной квартире, как этот дом поздневикторианской застройки, в который мы заселились, как весь Лондон, неуклюже заставленный кирпичными строениями, старинными зданиями и колоннами. Всякая империя, завершая свой жизненный цикл, желает непременно застыть, заморозиться, объявить себя вечной, своими гигантскими размерами и мнимым величием заморочить голову своим обитателям, готовым малодушно ее покинуть. Она берет в свидетели древних, полагается на их вкус, на их мифы, которые мастера, художники, резчики, скульпторы стремятся втиснуть в каждую квартиру, в каждый орнамент.

Лавр, бесконечные ныряющие дельфины, венеры, вылезающие из морей, геркулесы, душащие змей, змеи, душащие лаокоонов, прокны-филомелы, филемоны-бавкиды, одиссеи, энеи, дидоны – всё это тщательно вырезано на всех предметах нашей обстановки, которая выглядит так, будто обосновалась в этом доме на века. Четыре могучих кресла с резными спинками, круглый обеденный стол, напоминающий гигантскую медузу, вертящаяся этажерка и безразмерная кровать для английского ночного отдыха.

Над полкой старинного камина, что напротив широченного окна, картина, точнее репродукция, с древним сюжетом. По ее бокам к стене привинчены канделябры, фальшивые, конечно, но выглядят вполне классически, хоть и с электрическими лампочками. Катя, кстати, несколько раз просила хозяина убрать эту картину – ей почему-то она не нравится, а хозяин все медлит, отшучивается, говорит, что это – лучшая работа Герена.

– She likes Nolde, – виновато пояснил я хозяину, сухощавому брезгливому англичанину, когда он зашел узнать, всё в порядке у миссис. – The colors in their essence. The direct evil emotion^[9].

Хозяин в ответ только сдвинул брови.

Я не могу взять в толк, почему Кате так не понравилась эта картина. Обычная античная сцена. Слева – мужчина, справа – две женщины. Мужчина – в греческой тунике, в шлеме, украшенном красным гребнем, – то ли герой, то ли беглец, то ли любовник, а может, то, и другое, и третье одновременно. Он что-то увлеченно рассказывает – обе женщины внимательно слушают. Одна, одетая в полупрозрачную ткань, по всей видимости, царица, полусидит на роскошном ложе; за ней – другая, вероятно, служанка или наперсница, в тяжелой одежде, стоит согнувшись, облокотясь на спинку ложа. Мужчина, их гость, судя по расслабленной вальяжной позе – он вытянул вперед правую ногу – ничуть не смущен. Еще на переднем плане маленькая девочка, колонны, шкура льва; на заднем – горы, сползающие в море, и башня, неприлично торчащая вверх на волнорезе. Мужчина – эпичен, женщина – эротична. И во всем – в оттенках, линиях – разлита удивительная не́га. Она проступает сквозь фигуры настолько явственно, что мужчина кажется женщиной или, по крайней мере, женской собственностью, хоть и несостоявшейся.

Катя начинает шарить рукой на полу под креслом, находит пульт и злым, резким движением пальцев давит на кнопки. Экран телевизора тут же загорается. Звука нет, но с кровати, где я лежу, видно, что сейчас опять показывают европейские новости. В Европе ничего нового. Всё как обычно. Два диктора, мужчина и женщина, громко кукарекающие, наперебой рассказывают, что процесс евроинтеграции существенно замедлился. Бельгия легализует гомосексуальные браки. В Париже – забастовка работников аэропорта “Шарль де Голль”. В Сербии и Черногории принята новая конституция. Катя снова давит на пульт, сильно и раздраженно, словно хочет его раздавить. Изображение пропадает.

– Ну чего ты злишься? – говорю. – Мы же можем спокойно вернуться. Ты сказала, что опасность миновала. Нас ведь уже не ищут? Или что?

Катя усмехается и бросает пульт на кровать. Он шлепается рядом с моими ногами.

– Чего смешного?

– Да ты, я смотрю, тут стал стихами разговаривать. Ты сказала, ты сказала, что опасность миновала, – пропела она.

– Я серьезно.

– Что это шумит за окном? – Катя поднимается с кресла.

– Ничего… дождь… Нам пора домой.

– А зря ты, милый, не согласился на девочку, – она произносит эту фразу, словно обращаясь к самой себе, издевательски улыбаясь каким-то хитрым мыслям, которые пришли ей в голову. – А чё, не хочешь в дерьме барахтаться? Святого из себя строишь, да? Васёк, кстати, звонил, сказал, что такую сучку по моей просьбе нашел – пальчики оближешь…

От ее гадкой улыбки мне становится не по себе.

– Вот пусть сам с ней в дерьме и барахтается.

– Ладно, маленький, считай – оценила…

Улыбка пропадает с ее лица. Оно становится серьезным. Катя идет к окну, откидывает занавески и, скрестив руки на груди, замирает, разглядывая улицу.

– Действительно, дождь, – задумчиво произносит она. – Тебе тут что, плохо?

– Да нет…

– Ну, так чего тогда? – Катя поворачивается и смотрит на меня в упор.

– Мой дом – в Ленинграде.

Мне вдруг вспоминается, что, когда я уезжал, власти готовили город к трехсотлетию: чистили фасады, подновляли памятники, и почти все дворцы в центре города стояли в лесах. Скоро, подумал я, их снимут, эти леса, и город предстанет омоложенным, неожиданно посвежевшим, совсем как Катя год назад, когда она явилась ко мне без предупреждения после очередной пластической операции.

– Очень трогательно, – хмыкает Катя. – Слушай, мы сегодня дома будем обедать или пойдем в ресторан?

Она берет с подоконника сигареты, пепельницу, щелкает зажигалкой и закуривает. Потом садится в кресло, запахивает халат и ставит пепельницу себе на колени.

– Катя! Нам надо спокойно поговорить.

– Говори спокойно, я тебя внимательно слушаю.

Я встаю с кровати, надеваю майку, джинсы и сажусь в кресло напротив нее. Жестом показываю, что хочу сигареты. Катя бросает мне пачку и зажигалку. Какое-то время мы оба молчим.

– Мне нужно домой, понимаешь? – я затягиваюсь сигаретой. – У меня там всё…

– У тебя там всё? – Катя иронически морщит брови. – Что – “всё”?

Она стряхивает пепел и смеется. Я тоже в ответ невольно улыбаюсь.

– Всё у него там… Да чего у тебя есть-то?

Я хочу повторить, что там у меня “есть всё”, но язык почему-то не слушается. Курить не хочется. Я сосредоточенно начинаю тушить сигарету. Делаю это очень долго и добросовестно.

– Квартира? – ехидно интересуется Катя. Она издевательским деликатным движением тушит сигарету. – Нет, ты давай мне в глаза смотри! Квартира, значит… Да в нее войти страшно, в твою квартиру! В этот бомжатник…

– Ну, друзья там, коллеги… и вообще, я там нужен…

– Ой! – Катя морщится и коротким движением расплющивает сигарету о край пепельницы. – Милый, не смеши мои уши! Нужен ты там… Как заднице гвоздь в диване! Друзьям на тебя наплевать с высокой колокольни! И родственникам, кстати, тоже… Ты сдохнешь – они только через год заметят… А там ты точно сдохнешь! Очки протри! Ты только на себя посмотри, во что они тебя превратили, эти твои любимые деканы-замдеканы. Весь в болячках, худой, полуслепой – смотреть страшно! Сами рожи наели! Такие, что на фотках не умещаются! Ты что, не видишь? Они у тебя уже изо рта еду вынимают!

– Катя, ну почему вынимают? Может… все образуется. Придет новый ректор – всех уволит…

– Пока что – тебя уволили, а не их. – Катя берет со столика маникюрные ножницы и начинает внимательно разглядывать свои ногти. – Господи! Что у меня…

Возразить тут нечего. Вчера из отдела кадров мне прислали письмо: ввиду вашего отсутствия на работе без уважительной причины мы оставляем за собой право… Короче, уволили. Это было справедливо – я уже больше двух недель не появлялся в университете.

– Ты мне по-человечески объясни, чем тебе плохо в Лондоне? Черт! Порезалась из-за тебя!

Катя подносит к губам ладонь и начинает высасывать кровь.

– Не ковыряй…

– Давай лучше в ресторан сходим, а? Позавтракаем…

– Я… даже не знаю… У нас в самом деле пьют из тебя кровь, но тут, по-моему, еще хуже. Тут ее разбавляют.

– Как это – “разбавляют”? – Катя опускает руку.

– Не знаю… Выпитая кровь восстанавливается, а разбавленная так и останется разбавленной. Я не знаю… Лучше уж бороться за жизнь и проигрывать, чем ее просто поддерживать.

– Что за бред! – Катя изумленно качает головой. – Оглянись, дурачок. Здесь шикарно!

Катя вдруг закусывает губу и некоторое время молчит. Я тоже молчу.

– Милый, я поняла, – говорит она ласково после паузы. Ее красивые губы вытягиваются в трубочку. – Ты просто капризничаешь, да? Хочешь, чтоб тебя поуговаривали? Так ведь? Я угадала?

Она встает с кресла, делает шаг, садится мне на колени, прижимается всем телом и начинает ласково гладить по голове.

– Милый, ну ведь все хорошо. Будем жить здесь. У меня денег знаешь сколько? – Она хмыкает. – Как у дурака фантиков. Нам дадут вид на жительство. А не дадут, так и хрен с ними, сами дураки. Уедем в Америку. Или в Таиланд. Там тепло и дешево. Будем загорать, купаться и трахаться.

Катя томно улыбается и распахивает сверху халат:

– А это с тобой будет навсегда.

Я вдруг отчетливо начинаю осознавать, что у меня нет в ответ никаких правильных слов, что я сам себе не могу внятно объяснить, почему я должен вернуться, что объяснения тут никакого нет и быть не может.

– Прости, – говорю. – Но мне…

Беру ее ладонь. Катя вдруг резко выдергивает руку, запахивает халат. Ее лицо становится решительным и злым. Она вскакивает и уходит в ванную. Проходит несколько секунд. Я слышу, как она включает воду, и представляю себе, что вот сейчас она сбрасывает халат, снимает белье, лифчик, стринги, встает под душ, выдавливает в ладонь гель, плавными движениями намыливает свое красивое, крепкое тело. Становится тоскливо…

Через десять минут она появляется в том же халате, раскрасневшаяся, с мокрыми волосами. Встает возле окна, поворачивается ко мне. В руке – тюбик с кремом.

– Последний раз спрашиваю, – говорит она, и лицо ее делается хмурым. Она начинает резкими движениями отвинчивать крышку тюбика. – Чего я тут перед тобой унижаюсь? Ты жил когда-нибудь по-настоящему, а? Отвечай! Молчишь? Вот и заткнись! Ты хоть пробовал жить?! А я пробовала, понятно?! Смотри, как ты богат. Я готова бросить все, а у тебя и квартира есть, и друзья, и обязательства.

– Это из какого кино?

– Что?! – она щурится и наклоняет голову. – Ах ты… сволочь!

– Ну Катя…

– Не “ну Катя”, а сволочь! – она переходит на крик. Выдавливает из тюбика белую массу и начинает быстрыми движениями размазывать ее по щеке. – Трус! Ничтожество! Слышишь?! А ну пошел вон из моей квартиры!

– Да пожалуйста, – я стараюсь говорить как можно спокойнее. – Ты – хозяйка всех желаний…

Она закусывает губу, поправляет мокрые волосы и отворачивается к окну.

– Слушай, – говорю. – Я ведь не твой личный проект, правда? Катя! Даже животных нельзя осчастливить, понимаешь? Помнишь ту надпись в парке?

Она громко шмыгает носом:

– Какую еще надпись?

– “Не кормите и не трогайте пеликанов”. Помнишь?

Катя молчит. Наверное, не помнит. И зря. Такое надо всегда держать в голове. Люди ведь – не волки друг другу, не брёвна, не монахи, не монахини, как думал герой Сэлинджера, а именно что пеликаны: неуклюжие морские птицы с огромными нелепыми клювами. И кормить их не нужно, им не подойдет ваша еда.

– У меня денег нет. Одолжи, пожалуйста. Я тебе потом…

– Да щаз! – она снова поворачивается и продолжает резкими движениями втирать крем себе в щеки. – Выкручивайся сам, раз такой бодрый! Он – не проект, видите ли! Патриот, блин, выискался… Пошел вон, говорю! Десять минут на сборы, ясно?! И чтоб духу твоего здесь больше не было! Всё! Не скучай!

Странно, но от ее крика мне почему-то становится легче. Она сказала “не скучай”, садясь в невидимый трамвай. Минут через двадцать я уже спускаюсь по лестнице, напевая эту старую песню, некогда спетую в старом советском фильме тухло и безголосо. Теперь надо решить, что делать. Куда податься-то с таким тяжелым чемоданом? Достаю телефон, набираю Гвоздева. Он сразу же снимает трубку:

– Привет, англичанин!

– Лёня, слушай…

– Лёня?! – раздается за спиной Катин крик. Дверь распахивается настежь, и в проеме появляется Катина фигура. Ее лицо, всё в креме, напоминает страшную маску. – Я тебе покажу “Лёня”!!! Вот только посмей к нему заявиться! Засранец!

Я на всякий случай даю отбой и сую телефон в карман. Ладно, не сейчас. Выйду на улицу, тогда позвоню. Позади резко хлопает дверь. Женщины непостижимы, как, впрочем, и всё на свете. Только вот где теперь прикажете ночевать?

Сегодня буду ночевать в своей собственной квартире. Слава богу, я уже в самолете и лечу над Ла Маншем в сторону дома, который с каждой минутой – ближе и желаннее. Всё уже позади. Хорошо, что рейс Лондон – Петербург прямой, как мысль англичанина, и мне не придется выходить, плестись транзитными переходами, пробираться через сладко-парфюмные дьюти-фри, снова подвергаться унизительному досмотру, снимать и надевать обувь. Стройные стюардессы вежливы: сначала, как водится, предложили газеты, теперь снова ходят взад-вперед, разносят еду и напитки. Их вопросы – дежурные, участливые – нагоняют сон.

Сыто урчат моторы. Можно расслабиться, вытянуть ноги, вздремнуть. Райское блаженство… Салон самолета заполнен наполовину, точнее, наполовину свободен. Когда идешь в туалет по узкой дорожке и видишь пустые кресла, кажется, что ты внутри длинной щербатой пасти дракона. В каком-то древнем мифе – не помню в каком – эпический герой бросал во свежевспаханную землю зубы мертвого дракона, и из земли тотчас же вырастали воины в полном вооружении. Нужно было швырнуть в них камень, чтобы они забыли о тебе и принялись колошматить друг друга.

Рядом со мной у прохода расположился средних лет мужчина, полный, светловолосый, похожий на поросенка. Он набросал под кресло семечки. Катя, помню, хотела завести минипига. Говорят, их можно приучить к опрятности. Когда мы рассаживались, этот мужчина вполголоса напевал приморскую блатную песню “А ну-ка убери свой чемоданчик”; потом еще почти полчаса комментировал каждое свое действие, словно накануне воскресения отчитывался перед высшим разумом.

– Так, – говорил он, растягивая на южный манер гласные. – Садимся. Теперь – это… пристегнемся, как говорится. Приведем спинку в вертикальное положение.

Устроившись, он сразу же попросил у стюардессы газету, раскрыл ее и объявил вполголоса:

– Так-так, почитаем-почитаем.

Читал он, слава богу, про себя, но время от времени делал вслух замечания по поводу прочитанного:

– Смотри-ка, в Зимбабве неурожай. Вот оно как, значит. Да-а… Не повезло, не повезло мужикам.

Видимо, в его представлении проблемы неурожая в Зимбабве могли коснуться исключительно лиц мужского пола. Катя, вспомнил я, всегда называла таких вот персонажей “рассекреченными специалистами по всем вопросам”.

Теперь он отложил газету, скучает, судя по физиономии, и украдкой поглядывает в мою сторону. Поймав, наконец, мой взгляд, спрашивает:

– В Питер, да?

Разговаривать с ним не хочется. Хочется посидеть с закрытыми глазами, подумать о Кате или еще о ком-нибудь, все равно о ком, а потом уснуть.

– А что? – спрашиваю я соседа. – Есть варианты?

– Ну, я лично транзитом в Одессу. Фигак с этого самолета на другой – и дома. Понял?

Я киваю и закрываю глаза.

– Сам из Питера, да?

Я, не открывая глаз, улыбаюсь и еще раз киваю.

– И что? – не отстает он. – Думаешь, раз из Питера – ты самый крутой, да?

– Так точно! – говорю издевательским тоном. Мне этот разговор начинает надоедать. – Вот именно так и думаю.

– Да? – ядовито переспрашивает он. – А я вот из Одессы, ясно?

– Ну чего, – говорю. – Не повезло, братан. Бывает…

– Ах так, да?! – в его голосе угроза.

Я демонстративно делаю шумный выдох.

– Так вот, слушай меня сюда, парень! Наш брат одессит любого питерца за пояс заткнет! Ясно?

Конечно, ясно. Одесса – это Черное море и чего там еще, Большой Фонтан, Дерибасовская, солнце, шаланды, каштаны, лиманы, каштаны, полные лиманов, лиманы, полные каштанов, и спутник жизни Вася-шмаровоз. А пеликанов там нет. Странно, да? Море – и нет пеликанов. Одни только маразматические чеховские чайки. Только сейчас, извини, сосед, мне пора баиньки. После веселых ночей организму требуется перезагрузка.

Но, по крайней мере, все происходит так, как должно, наверное, происходить. Слегка кружится голова, закладывает уши, мысли и чувства разуплотняются, картинки, сменяющие в моем мозгу друг друга, делаются бледнее, пропадают…

Здесь, в этом районе Лондона, все кажется пропадающим, бледноватым, не красным, как обычно в Хемпстеде, а бурым, особенно в такие дни, как сегодня, когда моросит дождь и небо затянуто тучами. Я не успел пройти и двух кварталов по направлению к метро, как позвонил Гвоздев. Мне подумалось, что это он очень вовремя.

– Короче, – бодро спросил Гвоздев, – чего там у тебя случилось?

– Меня Катя выставила, – сказал я, стараясь придать голосу нотки фальшивого трагизма.

– Куда выставила? – переспросил он. – На продажу?

– Лёня, – серьезно произнес я. – Нифига не смешно. Мне, между прочим, ночевать негде. У тебя же здесь друзья? Можно какую-нибудь вписку организовать?

– Понятно, – рассмеялся он. – Изгнание из сексуального рая, значит… Ладно… Вписку организуем, не боись! А то давай к нам в Париж, а? Мы тебя, короче, утешим…

Мой взгляд уперся в витрину магазина мужской верхней одежды. Посредине я увидел широкий металлический стул – через спинку переброшены шарфы, по бокам от него, справа и слева, застыли два безголовых манекена, в джинсах и расстегнутых куртках, один в синей, другой в красной. Оба слегка согнули ноги в коленях, навсегда выполнив команду “вольно”. Мне вдруг пришло в голову, что это – нынешние левые, современные версии батаевских ацефалов, застывшие в борьбе за чистое тело, за чистые джинсы и куртки, против головы, против чужих идей, которые в нее понапиханы. Философия витрины, подумал я, копошащаяся в трусах… разве что маленьких детей пугать, а капиталисты вряд ли ее испугаются. Я остановился, поставил вертикально чемодан и достал сигареты.

– Ну, чего ты там замолчал? – позвал из трубки Гвоздев. – Задумался, что ли? Ждать тебя?

– Лёня…

– Ладно, шучу. Ты вот что… Билет, я надеюсь, у тебя есть?

– Ага, на послезавтра.

– Ясно… Знаешь что? Короче, это… погуляй пока, о’кей? Ну, там, сходи, короче, куда-нибудь, позавтракай.

– Лёня, у меня нет денег.

– Ай, – раздраженно отозвался Гвоздев. – Тоже мне проблема. Денег у него нет. Заходишь, короче, в любую гостиницу, называешь номер и завтракаешь вместе со всеми.

Гвоздев так обычно и поступал, если случалось безденежье. Заходил в какую-нибудь большую гостиницу, когда было время завтрака, уверенно называл официанту номер комнаты. А потом действовал как все постояльцы: шел к столу, набирал побольше еды, плотно ел и удалялся, прихватив с собой пару бутербродов.

– Нет, Лёня.

– Чего “нет Лёня”, чего тут сложного?

– Да… у меня чемодан…

– Тем более, – ухватился за эту мысль Гвоздев, – раз чемодан – значит все правильно: турист, живешь в гостинице, пришел, короче, позавтракать. Чемодан-то хоть приличный?

– Не, Лёня, – виновато произнес я. – У меня так не получится.

– Ну да, ну да, – вздохнул он. – Тут, короче, талант нужен. Это тебе не лекции по литературе читать. Слушай, а чего это Катька тебя выгнала? Вы же помирились вроде. Чего там, продюсер этот, что ли, воскрес?

– Лёня, – я щелчком стряхнул пепел с сигареты, – я тебя очень прошу: найди мне вписку, и всё.

– Спокуха, хрящ! – Лёня тут же переменил интонацию на деловую. – Все будет сделано в лучшем виде. Переночуем тебя с музыкой, бухлом и бабами! Гуляй пока…

В трубке раздались короткие гудки. Я потушил сигарету, сунул телефон в карман куртки и оглянулся по сторонам. Под дождем особенно не погуляешь. Снял рюкзак, достал из него карту Лондона. Капли дождя тут же стали оставлять на ней круглые следы. Куда податься-то? Подхватил чемодан, поправил рюкзак на плече и направился в сторону метро.

Гвоздев позвонил ровно через час. Я уже успел доехать до Лейстер-сквер, пройти нашим с Катей маршрутом – мимо Трафальгарской площади, по Уайтхоллу – и теперь снова, как месяц назад, сидел на скамейке в Сент-Джеймсском парке, где когда-то была пустошь, заваленная гнилыми стволами деревьев, где некогда тихо текла вдоль раскисших берегов угрюмая темная речка и где стояла та самая больница, куда со всего Лондона свозили прокаженных. Я снова вижу столбики с зелеными стрелками, растопыренными, как пальцы сумасшедшего, в разные стороны, надписи белыми буквами “Westminster Abbey”, “Buckingham Palace”, “WC” и то нелепое предостережение, которое врезалось мне в память: “please do not feed or touch pelicans”.

Судьба нередко закручивается как спираль и возвращает нас туда, где мы уже побывали, но с другими чувствами, другими мыслями. Дождь, кажется, перестал – в Лондоне так сыро, что не всегда понятно, идет дождь или нет. Я выбрал скамейку, но не там, где мы с Катей кормили птиц (всех, кроме пеликанов), а в глубине парка, подальше от воды. Мое внимание привлекло дерево, очень странного вида. На нем, как на рождественской елке, висели украшения. Правда, не игрушки, а белые пластиковые контейнеры, каждый размером с небольшую книгу. Я подошел, открыл один из них с любопытством и обнаружил там в самом деле книгу. Это была “Энеида” Вергилия. В следующем оказались избранные стихотворения Роберта Браунинга. “Энеида” мне никогда не нравилась. В ней из песни в песню тянулось одно и то же море, бесконечное, тяжелое, как бремя судьбы, съедающее человеческое время. И вдобавок там было все как в жизни: никаких сюжетов, а сплошные главы, состоящие из аллегорий и намеков, причем таких сложных, что мне всегда было непонятно, как можно выучить из этой поэмы хотя бы два стиха. И я выбрал книгу Роберта Браунинга, осмелившегося бросить вызов судьбе и выражавшегося куда яснее Вергилия.

В парке было пусто. Правда, иногда мимо проходили группы туристов и еще молодые женщины с детскими колясками, но это случалось редко.

– Ты сейчас где? – спросил Гвоздев.

– В Сент-Джеймсском парке… Сижу вот читаю Браунинга…

В трубке послышался треск. Гвоздев то ли закашлялся, то ли засмеялся.

– Это какого Браунинга? Который спор в Кейптауне всегда решает?

– Его самого, – сказал я.

– Короче, так, – сказал Гвоздев. – Дуй сейчас к Джеку на Тэвисток, а то он потом уйдет. Я с ним обо всем договорился…

– С кем договорился?

– Блин! С кем, с кем… С Джеком! Глухой, что ли? Ты что, Джека не знаешь? Пиши адрес, короче… У тебя есть чем записывать?

Он начал диктовать по буквам название улицы.

– Лёня, а это удобно? Здесь же вроде как не принято…

– Блин, а что тут неудобного-то? Это ж Джек!

– Ага, – сказал я.

Я еще тогда подумал, что надо бы поосторожней, что сюжеты Гвоздева всегда заканчиваются не так, как ожидалось, и не одним, а сразу несколькими финалами, на манер английских романов. Неожиданно вспомнил, как мы ездили в экспедицию-командировку на Дальний Восток. Это было в июне, в конце восьмидесятых. Поселились в студенческом общежитии во Владивостоке где-то в центре города. Сезон выдался дождливым, но мы каждый день ездили на автобусе за город. Гвоздев подолгу искал подходящую натуру, потом устраивался рисовать и делать наброски, а я обычно садился рядом с ним и читал книгу. Как-то раз – наша командировка уже заканчивалась – он сказал, что есть бабка в какой-то дальней деревне, красную икру продает, у нее зять контрабандой занимается и понемногу браконьерствует, мужики, мол, из ремонтной бригады посоветовали. Всё удовольствие, соблазнял меня Гвоздев, почти задаром, ты ей, старой дуре, пол-литра “пшеничной”, она тебе – килограмм икры.

– Видишь, – говорил он, – от этого сухого закона столько пользы. И чего все Горбачёва ругают?

Надо срочно ехать, торопил меня Гвоздев, и брать, пока сезон, мол, не закончился – икра долго ждать не будет! Уговаривать меня долго не пришлось. Мне вдруг все явилось в романтическом свете:

Помню, мы два часа тряслись в автобусе, потом еще час, наверное, а то и больше шлепали по грязи от остановки под проливным дождем, пока, наконец, не вышли к той самой деревне, где еще полчаса искали одноэтажный дом, в котором проживала бабка. Договорились быстро, несмотря на пожилой бабкин возраст, – с нас литр водяры, с нее икра – два кило. Бабуля даже обещала “навалить с походом”. Что это означало, я не знал, а спросить постеснялся. Кастрюлю мы с собой захватили. Ведро с икрой, принесенное из погреба, находилось теперь перед нами в полутемных сенях, и бабка неловко перекладывала из нее в нашу кастрюлю долгожданную икру. Гвоздев стоял неподвижно, скрестив по-наполеоновски руки, и внимательно наблюдал за ее движениями. А я разглядывал бутылки с водкой, которые держал в руках, переминался с ноги на ногу: в кроссовках неприличными детородными звуками сочно чавкала вода, свитер под курткой и джинсы тоже были насквозь мокрыми, и белье неприятно липло к телу, словно стараясь в него проникнуть. Я пытался отвлечься, стал слушать, как стучит дождь, и представлял себе крупные дождевые капли, летящие из света в тень, романтический поцелуй под дождем в ненастный день у околицы и вечную любовь до гроба, которая непременно случится в моей жизни, пока мои размышления внезапно не прервал голос Гвоздева.

– Слышь, бабуля! – громко позвал он. – Стесняюсь спросить, короче, а чего это у тебя за тряпки на руках?

И тут только я заметил, что ладони бабки были чем-то неопрятно обмотаны – то ли побуревшими от времени бинтами, то ли действительно тряпками.

– А?! – бабка полуобернулась и, на прерывая своего занятия, произнесла: – Да пёс его знаить. Болячки, вишь? Врачи сказали – чифилис какой-то…

Минуту спустя мы уже стояли на улице под дождем и обливали руки принесенной водкой.

– Блин, Андрюха, – виновато говорил Гвоздев, – кто ж знал. Зато видишь – водка пригодилась. А кастрюлю – ну фиг с ней… новую купим.

– Ага, – сказал я.

– Чего “ага”? – недовольно сказал Гвоздев. – Джек – наш человек. Из Москвы, типа компьютерщик или ивент-менеджер… короче, я не в теме. Чего-то в Лондоне, короче, мутит… Джека все знают, у него не дом, а проходной двор, так что не очкуй, веди себя понаглее.

И все-таки я различал в его голосе неуверенность. Да и само имя “Джек”, пустой шлепок волны́, выбросившей на берег медузу, хоть и было вполне обычным, но настораживало, словно несло в себе какую-то угрозу.

Джек оказался невысоким худощавым парнем, на вид лет тридцати, с аккуратно выбритым черепом. Круглое лицо, белесое, безбровое, с крошечным, как у синички, носом и маленькими, едва различимыми детскими губками, выдавало человека без свойств, но почему-то сразу же запоминалось. На нем были светло-голубые джинсы с густыми морскими разводами и белая футболка, с которой сердито смотрел Троцкий.

Джек смерил меня равнодушным взглядом, кивнул, жестом показал, как закрыть за собой дверь, и ушел на кухню, откуда доносился звук воды из-под крана.

– Обувь снимать?! – громко спросил я.

– Один хрен! – раздалось в ответ. – Выпить хочешь?

– Можно, – отозвался я, повесил на крючок куртку и принялся за ботинки. Я подумал, что раз в гостях – то нужно, наверное, согласиться, чтобы расположить к себе хозяина. Всякий пьющий человек куда приятнее в общении, нежели непьющий.

Я зашел на кухню: аккуратную, крошечную, со звуком воды, как и всё в Лондоне. Джек стоял возле раковины, где была навалена гора грязной посуды, и ловкими движениями намывал огромную тарелку. Его белые пальчики бегали по ее ободку и проворно шевелились в мыльной пене, как мелкие щупальца.

– Сейчас плыви прямо по коридору, – произнес он, не поворачиваясь, – в комнату направо. Там на подоконнике увидишь все что надо – вискарь, джин, кола. Плесни себе… Дурь только не трогай, ладно? Это нам на вечер.

Его “это нам на вечер” меня ободрило. Получалось, я только вошел, а уже стал своим, и даже оказался вовлечен в какое-то общественно-полезное дело.

– Ты иди, иди… – сказал Джек, шмыгнув носом; на кухне стоял едкий запах бытовой химии, – я тут пока домою быстро – мне скоро уходить надо.

Комната, куда меня отправил Джек, напоминала открытое море без островов. Мебели здесь почти не было, только небольшой книжный шкаф, забитый русскими книгами, стул и высокий пружинный матрас возле окна. На подоконнике стояли разноцветные бутылки, грязные стаканы и лежали полиэтиленовые пакеты, свернутые в несколько раз и перетянутые резинкой. Я поставил вертикально чемодан, сбросил на пол рюкзак, подошел к окну, взял один из грязных стаканов и налил себе джина из бутылки с красной этикеткой. Поглядел в окно. Вид на соседний краснокирпичный дом викторианской застройки был таким захватывающим, что мог удовлетворить самое сильное воображение минуты за три. Я чокнулся со своим бледным отражением в грязном стекле и выпил. Джин обжег горло и растекся вниз по телу приятной теплотой. Немного постоял у окна. Прежняя неуверенность и страх отступили. Подошел к шкафу, снял с полки первую попавшуюся книгу, прилег на матрас и принялся читать.

Это была история Манон Леско, классика французского назидания, очередная инструкция про хорошо и плохо, неуклюже нагромоздившая множество событий. Почему герои любят друг друга, для меня осталось загадкой. Автор, французский аббат, никакими разъяснениями нас на этот счет не удостоил. Видимо, людям приятно считать, что любят друг друга просто так, безмотивно, безо всякой на то причины. Что любовь – это необъяснимая тайна. В самом деле: вот, допустим, встретил ты богатую женщину средних лет, с ухоженным лицом, с красивой силиконовой грудью, спортивным туловищем, с длинными ногами, – и полюбил ее. И с той поры ходишь весь в мыслях: почему это я ее полюбил, с чего вдруг? Звёзды, наверное, сошлись, магия, природный магнетизм и химия опять-таки. Раздражало в книге еще и то, что персонажи были очень плохо выписаны. Они просто действовали в обстоятельствах, куда их помещал досточтимый аббат, механически, как шурупы, вкручивались в них – и так же механически выкручивались, но сами по себе не существовали. И никаких свойств не обнаруживали.

После второй порции джина недостатки романа почему-то вдруг стали мне представляться неоспоримыми достоинствами. Всё предопределено, думал я, механически перелистывая страницы, и обстоятельства неизбежно сильнее нас. Куда они подталкивают, туда мы и несемся, особенно если по слабости и неведению поддаемся страстям. И не нужно приписывать персонажам никаких свойств. Человек, похоже, их не заслужил. Он – как демонстрационный флюгер: пустой, плоский и всегда поворачивается туда, куда дует ветер.

Пока я читал, наступило время ланча, и в квартире началось оживление. Джек, как и обещал, вышел, но очень скоро вернулся с тремя высоченными арабами. Они вчетвером закрылись на кухне и что-то долго обсуждали. К середине дня квартира постепенно стала заполняться людьми. Явился пожилой француз с женой-филиппинкой, зашли большой компанией какие-то некрасивые молодые девицы. Пришел некий Роберто, в ковбойских сапогах; его встретили радостными возгласами. Еще через полчаса в квартире обнаружились две американки и китаянка, говорившая по-русски. Люди появлялись, исчезали, возвращались, заказывали по телефону пиццу, одну, вторую, третью, ели, пили, ходили по квартире, курили, громко разговаривали, громко смеялись, бегали в ближайший супермаркет за сигаретами. Я тоже ел, пил, курил, смеялся вместе со всеми и терпеливо ждал, когда все разойдутся.

И еще целовался на кухне с некоей Мисси, здоровенной девахой из Оклахомы. У нее было детское лицо, всё в веснушках, грубое, англосаксонское, и огромные, упруго натягивавшие футболку с желтоклювым пеликаном гру́ди, которые позволялось гладить. В комнатах было накурено и грохотала музыка. От выпитого и выкуренного у меня тяжелела голова и сердце стучало как дятел. Тук-тук-тук.

К ночи квартира опустела, и на полу, возле полупустых бутылок, тарелок с объедками и наполненных доверху пепельниц, нас осталось четверо: я, Джек, Мисси и ее подруга; худенькая китаянка с красивым лицом безо всякого выражения неплохо говорила по-русски, сказала, что ее зовут Сунь Хун, но в России ей предложили называться Соней.

– Твоя – Мисси… – шепнул Джек, наклонившись ко мне, – а Сонька – моя. Понятно?

Он отстранился и внимательно посмотрел на меня своими круглыми немигающими глазками. Я вдруг обратил внимание, что у него немного необычные уши, даже не уши, а ушки, слишком маленькие и недоразвитые для взрослого человека. Эдакие детские сушки, которые хочется с хрустом оторвать и погрызть.

– Понятно, – торопливо подтвердил я и нисколько не покривил душой, тем более что Мисси была настроена в отношении меня очень решительно и, кажется, ни с кем делить не собиралась. Мисси так Мисси, подумал я. У каждого своя Мисси, своя миссия.

Мисси нисколько не стеснялась и при всех обнимала меня за шею, резко, сильно, будто проводила силовой прием. Она прижимала меня к своей груди, к тому месту, где на футболке был нарисован пеликан, и с размаху целовала в губы, причем так энергично, что мне казалось – меня вот-вот засосет в ее огромную мясную утробу. Ее грубые поцелуи сопровождались сочными звуками, которые обычно издает вантус, и оставляли меня совершенно равнодушными. Зато сильные крупные руки почему-то дико возбуждали и заражали безволием, безразличием ко всему окружающему. Чтобы отвлечься, я пытался говорить и пересказывать несвежие, но зато проверенные анекдоты, и тогда Мисси с силой отталкивала меня, так что я почти терял равновесие, отстранялась в восторженном изумлении и принималась громко, заливисто хохотать, выкрикивая одно и то же слово:

– Amazing!^[10]

Зачем-то завели разговор об американских писателях, о том, почему они в начале XX века уезжали в Европу. Я сказал, что в Европе не так позорно быть писателем, но Мисси мне возразила:

– Fuck off… It’s just a matter of sex. United States is not a good place to fuck and enjoy sex, – она повернулась к Соне – Сунь Хун, – isn’t it? Europe is more appropriate^[11].

Я в ответ подобострастно захихикал, а Джек только невозмутимо качнул головой.

– This is my philosophy!^[12] – Мисси с силой шлепнула рукой по полу. Стоящие рядом тарелки и бокалы дружно зазвенели, но она даже не обратила на это внимания и, обернувшись ко мне, объявила: – I’d like to know Russian philosophy! I know while under communists you were not allowed to have one^[13].

– Мисси, видишь, – философ, – безучастно пояснил Джек по-русски. Его немигающие рыбьи глазки вдруг сделались веселыми. – Как и все выпускники либеральных американских колледжей. Понятно? Давай спроси у нее, как она понимает проблему категорического императива…

Я невольно засмеялся. Соня – Сунь Хун – тоже улыбнулась; кажется, впервые за весь вечер.

– Папаша у этой Мисси знаешь кто? – прошептал мне Джек на ухо.

Я не знал. Фермер, наверное?

– Дурак, что ли? – хохотнул Джек. – Директор холдинга, прикинь! – Джек щелкнул в воздухе своими детскими пальчиками. – В церкви, наверное, каждое воскресенье выстаивает и своего лютеранского Бога молит, а она ездит по всей Европе и куролесит. Видишь? Прикинь, как им в этих колледжах мозги засрали!

Я подумал: странно все это слышать от Джека. Мне даже показалось – он проник в мои мысли, даже за них, в какую-то область, куда я сам не решался заглядывать.

– Gentlemen! What the fuck are you talking about? – громко перебила его Мисси и повернулась ко мне. Она оттянула футболку у шеи указательным пальцем и подула себе за пазуху. Ее веснушчатое лицо покраснело. – What’s your name by the way?^[14]

Я решил это проглотить и фальшиво ей улыбнулся:

– Andrew… – и добавил нараспев: – What’s in a name? that what we call a rose by any other name would smell as sweet…^[15]

– Amazing! – воскликнула Мисси и больно обхватила меня за шею. – You’re a fucking poet, aren’t you? Your own lyrics?^[16]

– Yes, – иронически подтвердил я.

Соня – Сунь Хун – укоризненно покачала головой.

Мисси вдруг принялась выбрасывать пальцы, как это делают адвокаты в голливудских фильмах:

– I fucked a Frenchman, a Spaniard, a Dane, an Italian, a German, a Japanese, a British… but never a Russian. Never ever! Amazing!^[17]

– You should get used to passive constructions, – ехидно заметил я. – Since you’re a lady^[18].

Джек предостерегающе поднял вверх маленький пальчик, видимо, испугавшись скандала. Но Мисси всего лишь укоризненно посмотрела на меня, недовольно дернула плечами. Ее большие груди приятно колыхнули изображение пеликана на футболке.

– You’re fucking misegynist^[19], – она поднялась с пола и, сделав мне глазами подзывающий знак, направилась к двери.

Я зачем-то виновато посмотрел на Соню – Сунь Хун. Она сидела с отсутствующим видом. Я поднялся, почувствовал, что затекли ноги, и еще подумал: все это как-то слишком уж быстро. Черт его знает, что у этих американцев в голове. Еще возьмут и обвинят в харассменте… Доказывай потом в наручниках, что все было по обоюдному…

– Иди, Андрюха, иди! – махнул рукой Джек. В воздухе мелькнула его детская ладонь с крошечными пальцами. – Больно не будет. Мисси – наш человек… Не посрами Россию! Спальня – налево…

Мисси сделала несколько шагов к двери, взялась за ручку, но вдруг застыла на месте и повернула голову. Я едва на нее не налетел.

– No blowjob! You’ve got it I believe?^[20]

Я наморщил лоб и спросил, что это значит.

Все дружно расхохотались. Даже Соня – Сунь Хун.

– Amazing! – воскликнула Мисси и крепко обхватила меня за шею: – Well, if I’ve got to… I’ve got to^[21].

И она сильным движением вытолкнула меня из комнаты в коридор. В спальне, оказавшейся довольно узкой, все пространство занимала широченная кровать. Я давно заметил, что британцы хоть и живут по-протестантски, просто и в тесноте, но умеют при этом открывать какие-то новые участки пространства, где царит воображение и бесконечный простор.

Мисси толкнула меня на кровать, и я, сохраняя драматургию, упал на узорчатое покрывало лицом вверх, раскинув руки, словно крылья. Она встала надо мной, медленным движением стянула через голову футболку с нарисованным пеликаном, осталась в тертых джинсах, которые ей были явно малы, и застиранном бюстгальтере телесного цвета, который красиво прижимал к туловищу ее большие груди.

– Иди ко мне, – прошептал я ей почему-то по-русски, и она, видимо, неверно истолковав мою просьбу, потянулась руками себе за спину и расстегнула бюстгальтер. Груди немедленно бухнулись вниз, потеряв всякую форму, и она, смутившись на мгновение, прикрыла их руками. Этот случайный жест, будто извиняющийся, не имевший прямого отношения к ее природной мясной силе, почему-то растрогал меня. Я почувствовал низость своего положения, хотя вроде бы ничего плохого не делал. Захотелось вдруг расплакаться, попросить прощения у Мисси, у Кати, у всех людей, у Бога, и дать торжественное обещание изменить свою жизнь.

В тот самый момент ко мне вдруг пришло отчетливое осознание неоспоримого факта, что все лучшее и самое важное является нам не в лучах славы, не в пурпуре, а в нелепых случайностях, которые мы почти никогда не замечаем. Мисси тем временем начала деловито стаскивать с себя джинсы, призывно виляя могучими бедрами, и странное осознание тут же прошло, уступив место обычному животному желанию. Я стал помогать ей раздеваться. Вдвоем мы справились; потом я сам поспешно разделся, и мы неплохо справились со всем остальным.

– Amazing! – выдохнула Мисси, когда, уставшие, мы отвалились друг от друга. Я самодовольно ухмыльнулся и почувствовал, что надо немного подождать, восстановиться с силами и все еще раз повторить. Следующий такой раз, подумалось мне, случится очень нескоро, если вообще, в свете последних событий, случится. Мы полежали, потом снова начали целоваться, нежно тискаться, и тут вдруг открылась дверь. Мисси взвизгнула, отпрянула в сторону и изо всех сил потянула на себя простыню. Мне оставалось только перевернуться на живот. Однако продолжения не последовало. Дверь тут же захлопнулась с громким резким стуком, и в коридоре раздался сухой смешок. Видимо, Джек решил проверить, не посрамил ли я родину.

– It’s fucked up!^[22] – с досадой взвизгнула Мисси и голая села на кровати, скрестив по-турецки ноги. Закусила верхнюю губу и принялась раскачиваться взад-вперед. В ее глазах блеснули слезы.

– It’s fucked up… It’s fucked up… – повторяла она как заклинание.

Я приподнялся, обнял Мисси за плечи, полез к ней губами:

– Nothing is fucked up…^[23]

Она отстранилась, легла на спину, повернула ко мне голову и произнесла:

– Ты знаешь, Эндрю, у меня есть бойфренд…

Я прилег рядом, прикрылся до пояса простыней и серьезно сказал:

– И чего? Чего ты так расстроилась?

Мы разговаривали по-английски, но я зачем-то каждое сказанное слово мысленно переводил на русский.

– И что, что бойфренд? Я же не собираюсь его у тебя забирать…

Она в ответ расхохоталась, больно шлепнула меня голой рукой по плечу и почти крикнула:

– Now it’s absolutely fucked up!

– Nothing is fucked up… – повторил я и приступил к доказательству, успев подумать напоследок, что эти произнесенные слова – цитата из какого-то американского фильма.

Когда мы вернулись в общую комнату, Джек и Соня – Сунь Хун – сидели в тех же позах, в каких мы их оставили, молчаливые, застывшие как древние идолы, словно не было этих полутора часов и словно мы с Мисси, пропутешествовав на машине времени, прибыли в то же самое мгновение, из которого укатили.

Джек ни о чем не спрашивал, только оглядел нас своими немигающими рыбьими глазами и молча протянул мне самокрутку.

– На, тяпни…

Я глубоко затянулся и, закашлявшись от едкого дыма, передал самокрутку Мисси. Некоторое время мы сидели молча, в каком-то общем оцепенении, а потом перед моими глазами закружилось. Зашевелились шторы, вроде как от ветра, и вместе с ними на старых обоях зашевелились узоры. Все вдруг пропало: Джек, Мисси, Сунь Хун, грязные тарелки, бутылки, бокалы, – и я услышал внутри себя жаркий шепот:

– It’s fucked up! – а потом по-русски: – Всё пропало!

Вообще-то ничего не пропало, но, как бы точнее выразиться, сделалось необязательным, что ли.

– Гипс сымают, клиент уезжает! – панически застрекотал все тот же внутренний голос и неожиданно представился: – Кстати, Кирюша!

(“Этого мне еще не хватало!”)

– А почему “Кирюша”?! – спросил я вслух, причем очень громко и сердито.

Джек, Мисси и Сунь Хун как по команде повернули головы в мою сторону.

– Ты это с кем сейчас разговариваешь? – осторожно поинтересовался Джек. Мне показалось, что его белёсое медузье лицо с тусклыми немигающими глазками не имеет рта, и голос звучит сам собой, откуда-то из глубины квартиры, отдельно от своего хозяина, и еще я почувствовал, что в комнату из окон сейчас польется вода громкими булькающими звуками и прибегут старушки.

– Скажи им, скажи! – подначивал меня тем временем Кирюша. Но я прекрасно знал, что говорить ни в коем случае нельзя. Окружающие всегда слишком заботливы, и за подобным признанием непременно последует госпитализация. И ежели у вас в голове объявился Кирюша, совершенно не обязательно об этом рассказывать окружающим и уж тем более не стоит прилюдно с ним разговаривать. Нужно аккуратно отойти, поговорить, а потом вернуться обратно.

– Сейчас… – я с усилием поднялся на ноги и, ни к кому конкретно не обращаясь, произнес по-русски: – Мне в ванную надо… там вода…

Кирюша внутри меня захихикал тошнотворным лягушачьим смехом:

– Ссыкотно, да? Чё, Эндрю, бздо?

“Сам ты эндрюбздо…” – угрюмо подумал я.

В ванной я решил не включать свет, закрыл дверь на задвижку и опустился на холодный кафельный пол. “Праздность, – подумал я, – всякая там созерцательность тащит в сети дьявола, ветхого, языческого, языкастого. Если не занимать голову и руки работой, то так и придется всю жизнь сидеть на холодном полу в ванной и разговаривать с Кирюшей”.

– Чего тебе не нравится? – обиженно поинтересовался Кирюша. – Хочешь, стихотворень расскажу, а? Собственного сочинения? На все случа́и жизни?

Меня передернуло от отвращения. Всё было мерзким – этот хлюпающий по полу мокрый лягушачий голос, эти назидательные интонации и слово “стихотворень” – обрубленное, лживое, сюсюкающее.

Кирюша тем временем, не дожидаясь ответа, принялся декламировать:

Я удивился. Этот “стихотворень” сочинил Гвоздев лет десять назад, и даже проиллюстрировал серией рисунков, натуралистических и похабных. Интересно, подумал я, откуда этот Кирюша так хорошо знает Гвоздева, но вслух спросил:

– А почему Кирюша?

Потом закрыл глаза и попытался себе его представить, но ничего путного не получалось. Ни головы, ни ног, одни только немигающие рыбьи глаза, жабий рот и недоразвитые плавники вдоль туловища.

– А почему бы и нет? – захихикал он. – Йыых, елту з’ян, кхиртл!

– Чего?

– Я говорю, – пояснил Кирюша. – Вот, к примеру, корова. Она, по-твоему, зачем? Чтобы что?

– Ну… это… молоко давать…

Я чувствовал в его вопросе какой-то подвох – и потому отвечал неуверенно, по-школьному.

– Молоко? Ты вправду так считаешь? А тогда рога зачем?

– Зачем рога? – переспросил я. – Ну, мало ли… Хищников отгонять…

– Империалистических хищников? А кто тогда, по-твоему, первый империалистический хищник, а?

Я упрямо стиснул зубы – ничего не буду говорить! – он явно издевался и на что-то намекал.

– Первыми были сапоги, понял? А зайцы и коровы уже потом. А ты вообще сам кто такой, Эндрюбздо? – спросил Кирюша. В его голосе явственно различалась угроза. – Ху ю? На золотом горшке сидели царь-царевич, король-королевич… Эндрюбздо, сладенький, да ты у нас молодец! Встал-таки с золотого горшка, подергал корову за сиськи и думаешь, что ты таперича царь, да? Лорд Елдон собственной персоной? Дер гроссер кениг усаруса, да? Как все и не как все?

Я ничего не понимал. Какое крыльцо? Какой царь? Какая усаруса? При чем тут елдон? А Кирюша продолжал говорить. Слова, цитаты, какие-то увечные недоразвитые фразы – не бей меня пжлста – грохотали, как банки из-под рыбных консервов в мусоропроводе.

– Всё вокруг неправильно, так ведь? – предложил Кирюша новую тему.

– Ну да, – согласился я с неохотой.

– Ой молодец! – злорадно обрадовался он, словно поймал меня за кражей. – А что надо?

Я решил – буду молчать, и точка. Хотел ему сказать, что он – дурак набитый, но не стал.

– Что надо? Надо что? – допытывался Кирюша своим мерзким квакающим голосом. Я в ответ молчал.

– Надо, – назидательно произнес он, – чтобы всё было как надо. Так что билеты можешь почтительнейше вернуть.

И с этими словами он захохотал, заквакал, по-театральному так, с надрывом. Словно жаба из книги Генри Торо про американский пруд.

– Какие еще билеты? – я совершенно упал духом.

– Обыкновенные билеты, в небо: на самолет с серебристым крыловым, иваном андреичем.

С улицы еле слышно донесся гул сирены.

– Полиция, – прокомментировал Кирюша злорадно. – А знаешь, почему они так гудят?

Я молчал. Ждал, что этот подлец еще скажет.

– Они едут раскрывать преступление, – торжественно изрек Кирюша.

Я серьезно кивнул. Звук сирены был едва слышен, но теперь нарастал. Сделалось вдруг очень страшно.

– Гросер кениг? – позвал Кирюша. – Эндрю-бздо? У тебя виза к ангелочкам случаем не просрочена, а?

Я точно не помнил.

– А то смотри-смотри, – захихикал он. – Сейчас зайдут сюда, заарестуют и к Сидорову отправят в Копенгаген, на нары.

– Так Сидоров же сбежал? – возмутился я. – Разве нет?

– Поймают, – ласково пообещал Кирюша. – У нас – обязательно поймают.

Я обхватил голову руками. Господи! Когда же все это кончится? Живешь, читаешь книги, работаешь за копейки, и все вроде хорошо. А как начнешь себе доверять, так, чтобы по-настоящему, чтобы к мирозданию и к людям причаститься, – в тебе почему-то объявится не дух трансцендентный, а уродский, дебильный Кирюша, откуда-то с картин Босха, а вслед за ним…

– Андрюша! – я услышал голос Джека. Он раздавался из комнаты, но мне почему-то показалось, что прямо у меня под ухом. – Ты чего там застрял?! Иди к нам!

– Иди-иди! – напутствовал меня Кирюша. – Открой дверь и иди! Там брат твой Джек и твоя новая пассия.

Он еще что-то говорил, но слова уже не грохотали, не задевали слух, а только хлипко, тошнотворно шлепали, как курортные резиновые вьетнамки по мокрому асфальту.

– Andrew? Are you ok? – прямо за дверью раздался голос Мисси. Я почувствовал, что Кирюша безвозвратно исчезает, что в голове что-то закрывается и посторонние голоса перестают беспрепятственно в нее заходить. Поднялся, открыл дверь, и Мисси зашла ко мне в ванную. Мы обнялись в темноте, и она нежно провела рукой мне по волосам.

Уже через несколько минут я снова сидел на полу в большой комнате, снова обнимался с Мисси и испуганно думал: как бы так сделать, чтобы этот Кирюша больше никогда у меня в голове не объявлялся.

Весь следующий день мы отсыпались. Ночь тоже прошла без приключений. А днем позже я уже укладывал чемодан, чтобы ехать в аэропорт. Мы проснулись к полудню, долго завтракали склизкими вчерашними морепродуктами, и теперь нужно было торопиться. Мисси вызвалась ехать со мной в аэропорт, но я сказал, что не люблю долгие проводы и вообще должен побыть один. Это было ложью, я хотел, чтобы она оставалась со мной как можно дольше. Мисси психанула, ушла на кухню, громко хлопнув дверью. Я почти все собрал – оставалось упаковать только туалетные принадлежности, – когда в комнату зашел Джек. Его лицо – белое, неподвижное, всегда безучастное – на этот раз выражало озабоченность.

– Собираешься? – спросил он каким-то чужим осипшим голосом.

– Нет, – сказал я. – Ну что ты, Джек. Я теперь у тебя навсегда остаюсь. Ты чего, простыл?

– Слушай, – он качнул бритой головой. – Не выручишь? Мне нужно в Петербург одному челу лекарство передать. Сможешь?

– Конечно, смогу, – сказал я с притворным энтузиазмом. Особого желания возиться с какими-то лекарствами, с кем-то договариваться, куда-то ехать у меня не было. Но, в конце концов, он проявил себя как добрый самаритянин, и я был у него в долгу.

– Его Валя зовут, – пояснил Джек извиняющимся тоном. – Знаешь чего? Дай-ка мне свой телефон, я ему перешлю, он потом с тобой свяжется.

Я продиктовал телефон.

– А что за лекарство?

– Да, – Джек сделал неопределенное движение своей детской ручкой. – Ерунда. Свечи от геморроя.

– А что, – засмеялся я. – У нас даже это разучились делать? Надо обязательно из Лондона везти?

– Да нет, – Джек замялся. – Ему просто те, которые у вас продают, не подходят. Понятно?

– Ладно…

Я еще подумал в тот момент, что, когда приеду в Питер, вместо того, чтобы лечь на диван и предаться в одиночестве горьким мыслям, мне придется встречаться с каким-то Валей, чья попа способна воспринимать только английские свечи. Про себя я этого Валю уже назвал “нежная попа”, и вспомнил Эдика из нашего двора, толстого чернявого мальчика всегда в заграничной одежде. Нам всем тогда было по восемь-девять лет, а Эдику двенадцать. Его отец ездил за границу и привозил оттуда жвачку, а Эдик, когда выходил во двор, всех ею очень милостиво угощал. Помню, кто-то из нас принес жвачку “Ну, погоди!”, купленную родителями в гастрономе, и Эдик презрительно скривился.

– От этой советской жёвки, – сказал он, – у меня попа склеивается.

Помню, я представил себе попу Эдика – белую, сплошную, без разреза посредине, – и испугался. На всякий случай решил не есть никаких жвачек: ни советских, ни заграничных.

– Слушай, – Джек поднял вверх детский пальчик. – Там на кухне, на подоконнике, четыре пачки. Бери те, которые слева, это специально для Вали. Всё, давай… Будешь уходить – захлопни посильнее дверь. Понятно?

Я кивнул. О’кей, значит, пачки, которые слева. Джек протянул мне на прощание свою маленькую белую ладонь. Она оказалась на ощупь неожиданно мягкой, и влажной как моллюск, но само рукопожатие было тем не менее крепким. Однако подробно задумываться над этой странностью времени не было – мне еще предстояло помириться с Мисси.

Когда Джек ушел, я вернулся к своим вещам, еще раз на всякий случай все перепроверил, паспорт – билет на самолет; в кармане рюкзака даже обнаружил немного денег. Потом заглянул на кухню. Мисси сидела с голыми ногами в одной футболке, на которой был нарисован пеликан, и смотрела телевизор; Соня – Сунь Хун – мыла посуду.

– Время уезжать, – сказал я громко.

– Удачного путешествия, – бросила Мисси, не отрывая взгляд от телевизора – там показывали футбольный матч.

Мы разговаривали по-английски, но я снова каждую фразу мысленно переводил на русский, чтобы разговор получался глубже и драматичнее.

– Ну, ребята, – сказал я, – мне в самом деле пора.

– Ой, Эндрю! – Мисси вдруг вскочила со своего места, бросилась из кухни, но через несколько секунд вернулась, держа в руках два маленьких пакета, перетянутых веревками.

– Джек просил тебе напомнить. Это то самое лекарство для его друга.

Я сунул, не глядя, оба пакета в чемодан. Мисси приблизилась ко мне, крепко обняла, прижалась веснушчатой щекой к моему плечу, потом несильно ткнулась в него лбом.

– Береги себя, дорогой, о’кей? Все было мило. Я люблю тебя.

Я усмехнулся и поцеловал ее:

– Ты – тоже береги! Сонька – пока!

Соня – Сунь Хун – улыбнулась, и в знак прощания молча провела ладонью перед своим лицом, словно отгоняла сигаретный дым.

Небо было затянуто серыми тучами. Откуда-то сверху тревожно кричали чайки. Я тащил за собой чемодан и уже мысленно видел себя в Хитроу, проходящим паспортный контроль, потом досмотр. Я хорошо помнил этот аэропорт, металлические растяжки на потолке, напоминавшие паучьи лапы, приглушенный свет, полумрак, кофейные стойки, бары, бесконечные ряды кресел, среди которых каждый день копошатся люди. Сотни тысяч лет назад, в железный век, там была стоянка доисторических людей, такое же человеческое столпотворение. В полумраке древних времен недочеловеки копошились в земле, толкались, кричали друг на друга, испуганно прислушиваясь к каждому звуку, особенно если он доносился откуда-то с неба. С тех пор тут всё не сильно изменилось. Та же стоянка, такое же столпотворение, те же крики, тот же страх перед небом.

История до последних лет почти не двигалась, хотя столетия ползли одно за другим почти исправно. Век железный сменялся веком каменным, потом деревянным, потом снова каменным. История возвращалась, пока не настал наш век – век пластмассы. То, что было крепким, твердокаменным, твердолобым, – размягчилось, сделалось водянистым, пластичным: посуда, здания, автомобили, философские теории и даже люди с их мыслями.

Станция метро – прижатая к земле клюквенная каменная постройка с оконными полукружьями на втором этаже – выглядела самым обычным образом и оттого показалась мне зловещей. Под бдительным взглядом огромного африканца я прошел турникет и слился с толпой.

– Я вам сейчас все растолкую, про Африку и вообще, и про то, Андрей Алексеич, как важно быть бдительным… – белёсый кладет передо мной на стол лист бумаги, извлекает из нагрудного кармана разноцветную ручку и эффектно ею щелкает. – Вы готовы меня слушать?

Пошевелиться страшно. Я словно приклеен к стулу. Испытующе смотрит. Голубые глаза, совершенно прозрачные, круглое красноватое лицо, белая челка. Улыбается, но взгляд тяжелый. Слова, которые он произносит, короткие, крепкие. У него все такое – короткое, крепкое: нос, подбородок, ноги, туловище под пиджаком. Интересно, в каком он звании? Вроде представился, но я забыл. Наверное, майор. Звучит коротко и крепко.

– Смотрите, – белёсый кладет перед собой лист и начинает рисовать какую-то фигуру, сильно похожую на крупный свисающий член. – Это Африка.

У них, кстати, у всех большие. Катя мне про это рассказывала – она одно время встречалась с африканцем-барабанщиком. Люди выглядят так, как выглядят их континенты, острова и страны. Вот Англия, к примеру, похожа на зайца, и они там все как зайцы, всегда начеку. Америка – на вымя, потому американцы больше всех любят жевать жвачку, как коровы, и отгонять рогами хищников. Так задумано. Поэтому лучше никуда не эмигрировать и жить там, где родился. Элиот был прав. Иначе приедешь куда-нибудь за сладкой морковкой эдаким зайцем, который всегда начеку, а вокруг – коровы. Тебе надо бегать, нарезать круги, петлять, – а они стоят на месте. Тебе надо сладкую морковку – а они подсовывают жвачку, от которой попа склеивается. Стой и жуй, как все. Или вали обратно к своим зайцам. Интересно, а мы на кого похожи?

Белёсый тем временем что-то рисует, и внутри “члена” слева вверху появляется небольшой кружок:

– Видите? Это город Марракеш. Там живут плохие дяденьки. Очень плохие. Они выращивают бяку-каку. Понимаете?

В стеклянном помещении тесно и душно. И почему-то пусто, как в аквариуме, из которого давным-давно слили воду.

Я киваю.

– Не слышу?! – он повышает голос.

– Понятно…

– В городе Марракеше, – его голос снова становится ласковым, – все время жарко, и бяка-кака там растет очень хорошо. Ее собирают, сушат, упаковывают в мешки.

Он делает паузу и бросает ручку перед собой на стол. Улыбается. Бяка-кака. Надо же… Как это они так умеют о самом важном? Играючи, вроде как между делом и с удовольствием? Прямо Оскары Уайльды какие-то. Но до Кирюши им все равно далеко.

– Смола добывается отдельно. Так вроде? – на последних словах он повышает голос и поворачивается к бритоголовому.

– Так точно! – подтверждает тот.

– Из смолы знаешь что делают? – он снова обращается ко мне.

– Гашиш… – говорю я обреченно.

– О! – говорит он. – Молодец! Начинаешь понемногу соображать. Гашиш перевозят куда? Правильно! В Испанию через море. Кстати, как оно называется?

Я молчу. Странная эта их манера обращаться к людям то на “вы”, то на “ты” и вести беседу вместе с обвиняемым, вроде как соединяя свое сознание с его сознанием. Наверное, это такой способ проникнуть в человека.

– Андрей Алексеевич, – говорит белёсый, выждав паузу; его упитанная красная физиономия расплывается в улыбке, – давайте повнимательнее, да? А о девушках у вас еще будет время помечтать.

(“Конец света! Так не бывает”.)

– Так вот, позвольте, я продолжу? – он любовно разглядывает то, что нарисовал: свисающее африканское хозяйство. Вот оно, думаю, твое бессознательное, покруче моего. – Через Средиземное море товар попадает в Испанию, в город Мадрид. Вот гляди. Это у нас будет Мадрид, – он рисует второй кружок и протягивает от первого стрелку. А уже из Мадрида он попадает прямиком… куда? В Лондон.

На листе бумаги чуть левее появляется новый кружок и новая стрелка.

– А знаешь, к кому конкретно? – И, не дожидаясь моего ответа, объявляет: – К гражданину Российской Федерации Самсонову Евгению Николаевичу, проживающему в Лондоне, где он известен лицам, связанным с незаконным оборотом наркотических средств, под именем Джек.

Самсонов Евгений Николаевич! И это вот так, между делом, сидя в аэропорту и не глядя ни в какие бумажки. А я, набитый дурак, даже имя спросить не догадался.

– Самсонов Евгений Николаевич, – продолжает он, оторвав взгляд от листка, – он же Джек, упаковывает гашиш в скорлупки от фисташков, в грецкие орехи и еще куда?

(“Да пошел ты…”)

– Не надо так морщиться, дорогой Андрей Алексеевич, я вас все равно в покое не оставлю. Так куда он их запаковывает? Правильно… В пластинки от лекарств. А эти пластинки в багаже и ручной клади наших граждан прилетают в Петербург и Москву.

Он подтолкнул листок ко мне.

– Ну что? Интересную я вам картинку нарисовал?

(“Сволочь Джек… и этот тоже. Делать-то теперь что?”)

– Это что же, наркотрафик? – спрашиваю я, чтобы хоть что-то произнести. Глупый вопрос.

Он лениво отмахивается:

– Да какой там трафик… Смех один… ерунда на постном масле. Наркотрафики у нас, Андрей Алексеевич, совсем другие: из Узбекистана, Таджикистана. А это так… Просто эти ваши друзья любят марокканский. Их, видите ли, местная дурь не устраивает. – Он презрительно фыркает. – Богема сраная!

– Так, – я делаю паузу, – вы меня… чего… отпустите, что ли?

Белёсый заливисто смеется и поворачивается к бритоголовому, словно приглашая его принять участие в веселье. Тот в ответ улыбается.

– Андрей Алексеич! Дорогой вы мой! Да кто ж вас теперь отпустит-то? – он расстроенно разводит руками. – Закон этого никак не предусматривает. Никак… Вас задержали, при двух понятых провели досмотр вашего багажа. Вы признались, что чемоданчик все-таки ваш, что свечи эти, извиняюсь, геморройные, вы получили от человека, имя которого вы якобы даже не знаете. При вас мы все это, как говорится, запечатали и отправили с курьером в нашу лабораторию. На экспресс-экспертизу.

– И что теперь?

– Ну а теперь, золотой вы мой, – он улыбается и качает головой, – вы задержаны на три часа по подозрению в совершении незаконных действий.

– А потом что?

Он вздыхает и пожимает плечами.

– Экий вы, однако… Что теперь… что потом… Все зависит от результатов экспертизы и от количества наркотических средств, перевезенных вами. Если там менее двух граммов – одно, а если больше – совсем другое.

– Что другое? – спрашиваю дрожащим голосом.

– Что другое? – весело переспрашивает он, глядя мне в глаза. – Уголовная ответственность! Что другое… Да не дрожите вы так. Договоримся. А пока давайте дождемся результатов экспертизы. Может, там ничего и нет, а? Может, это правда лекарства, а, для попы?

Он откидывается на спинку стула, весело смеется перекатывающимся смехом и сцепляет руки замком на затылке. Потом вдруг резко хлопает ладонью по столу, поднимается и достает из кармана мобильник:

– Ладно! Я сейчас отойду на час и вернусь. Как раз результаты нашей экспресс-экспертизы будут готовы. Всё! Не скучайте.

Дверь захлопывается, и в аквариуме нас теперь только двое: я и этот бритоголовый, который меня задержал. Как они все-таки похожи друг на друга, эти дознаватели, или как они там называются… Даже интонации одинаковые.

Бритоголовый сидит за компьютером и громко стучит пальцами по клавиатуре. Тук-тук-тук. Тук-тук. Тук-тук-тук-тук-тук. Дятел! Чего теперь со мной будет-то? Может, все-таки пожалеют и отпустят? Тук-тук-тук! Я вдруг чувствую, что мою голову полностью заполняет этот стук, съедая мысли и чувства. Всё, что есть в этом аквариуме, – все предметы, столы, стулья, металлические шкафы, осветительные приборы, электронные часы на стене, кондиционер под потолком, мой чемодан, мой рюкзак, – прямо на глазах, на сетчатке, постепенно, но неумолимо разбухают, готовятся вскрыться, лопнуть, хлопнуть плотными оболочками, делаются понятными, разговорчивыми, хоть и недружелюбными. И все как один распространяют этот тупой стук, который проникает в меня самого, в тело, в живот, разбегается по внутренностям, начинает стучать в черепной коробке, словно пытаясь пробить ее изнутри. Стук-тук-тук. Может, это судьба дятлом стучится в дверь? Может, с сердцем проблемы? А может, давление? Точно, давление на задержанного! Когда на тебя так давят, сердце начинает стучать.

– Пересядьте, пожалуйста! – командирский голос бритоголового прерывает мои мысли. – Вот сюда, да.

Я пересаживаюсь из-за стола на один из двух стульев, стоящих вдоль стеклянной матовой стены, и сразу понимаю, что тем самым перехожу в какой-то новый статус, что я уже затянут машиной судопроизводства и что из этого аквариума мне уже не вырваться. И черт с ними со всеми! Пусть делают что хотят… Стук вдруг становится тише, глуше, покидает вещи. Одна часть его отползает к бритоголовому, другая – к электронным часам на стене.

Час проходит в томительном ожидании, под сухое перестукивание клавиатуры и больших электронных часов на стене. Если меня отпустят и я смогу уйти – ничего не изменится. Стук внутри меня все равно останется. Это как если бы я продолжал тут сидеть или стоял с веревкой на шее и связанными за спиной руками на мосту через совиный ручей. Судьба сначала наполняет страхом, а затем равнодушием; она обездвиживает, лишает воли, и, чтобы оставаться на одном месте, нужно все время бежать вперед изо всех сил. Время не переспоришь. Даже моралью и научными докладами.

– Время не переспоришь, не заговоришь, а ведь век – всегда зверь, волкодав, и человеку его хочется победить, сделаться степным матерым волком или, что желательнее, наоборот, не сделаться, – произнес нараспев Петр Алексеевич, и в этот момент у него носом пошла кровь.

Он читал доклад о проблеме времени в романтической эстетике в каком-то небольшом концертном зале с широкой сценой и креслами. Это был даже не доклад, а скорее вступительное слово, предварявшее неизвестно по какой причине выступление струнного квартета. Накануне Петр Алексеевич позвонил, говорил со мной осторожно, пригласил меня прийти – я согласился с неохотой. Мы не виделись почти год, хотя прежде встречались чуть ли не раз в неделю. Петр Алексеевич к тому моменту уже изрядно надоел мне своими религиозными умствованиями, своим неприятием всего нового, прогрессивного, либерального; и не только мне надоел, но всему факультету, даже двум факультетам, где он продолжал преподавать. Мы, молодые преподаватели, соглашались между собой, что ему уже давно пора на заслуженный отдых.

Но тема выступления совпадала с моими интересами, и я явился. Уселся в первый ряд. Публики было немного – по телевизору в тот день транслировали полуфинал чемпионата мира по футболу. Петр Алексеевич вышел на сцену под жидкие вежливые аплодисменты, узнал меня, приветливо кивнул, встал за кафедру и принялся читать доклад. Мне показалось, что он сильно исхудал, одряхлел за то время, что мы не виделись, и оттого сделался смешным. Волосы стали жидкими, круглые мясистые щеки ввалились, стали болезненно бледными, и большой нос, по-прежнему красный, казался клоунским, насильно прилепленным к лицу для соблюдения комичности жанра. Он только начал говорить, произнес фразу о времени, о веке, – и тут у него пошла носом кровь.

Я видел, как он, нисколько не смутившись, добродушно хмыкнул, достал из кармана пиджака платок, большой и белый, энергично встряхнул его, словно прося о перемирии, приложил к носу. Но кровь не останавливалась. Она текла по платку, по пальцам, сжимавшим платок. Петр Алексеевич сделал паузу, поднял голову вверх, прижимая платок к носу, постоял так несколько секунд, тщетно сделал попытку утереться; кровь уже лилась по подбородку, на рубашку, закапала на пол. Петр Алексеевич шагнул от кафедры, осторожно расставил ноги, чтобы не запачкать брюки, и всё старался утереть кровь, но ничего не получалось. Он что-то произносил сквозь платок, какие-то умные слова, но всем в зале было понятно: никакого доклада уже не будет. Люди ахали, брезгливо морщились, переглядывалась.

– Цирк какой-то! Шел бы уже в туалет! – раздраженно произнес над моим ухом мужской голос.

А учитель будто ничего не слышал, не понимал, что пора уходить, все топтался на сцене, прижимая платок к лицу, беспомощно озирался, моргал глазами и не решался уйти. Мне вдруг сделалось неловко за него, за его неудачу – глупую, смешную, и тут же стало противно от самого себя, от собственных мыслей, трусливых и низких. Я вскочил и бросился к нему на сцену.

– Андрюша, это кошмар какой-то… – произнес Петр Алексеевич, прижимая к лицу платок.

В своей беспомощности, в своем жалком состоянии он сделался равен мне и тем, кто сидел в том зале, и выдержать это было невозможно. Тут же рядом с нами на сцене оказался мужчина в синем костюме. Это был устроитель мероприятия.

– Может, вы за него прочтете, чтобы не срывать? – хмуро спросил он и, не дождавшись моего согласия, подошел к кафедре и произнес в микрофон: – Тут у нас это… несчастный случай случился. Доклад Петра Алексеевича доложит его ученик, да? Как вас? Пожалуйста. Текст есть…

Я взглянул на листки с докладом и усмехнулся. Они были заляпаны кровью, чернила поплыли, но текст все-таки можно было разобрать.

– Нет, – сказал я. – Не буду. Пойдемте, Петр Алексеевич.

Я схватил листы бумаги, приобнял учителя и повел за кулисы.

– Кошмар! Кошмар! – он чуть не плакал. – Я все испортил!

– Ничего не кошмар, – сказал я твердо. – Переживут.

Мы вышли за кулисы, в грязное, плохо освещенное помещение, я нашел кресло, усадил в него Петра Алексеевича, сам примостился рядом. Нужно было вызывать скорую. Прибежала худая, некрасивая девушка, от распорядителей, как я понял, встала перед нами и начала, наморщив лоб и прищурив глаза, с ужасом разглядывать Петра Алексеевича.

– Кошмар… – повторял он. – Это кровотечение, понимаете? Со мной один раз уже было такое. Еще хорошо, что не инсульт.

– Я могу чем-нибудь помочь? – испуганно спросила девушка.

– Можете, – сказал я. – Если уйдете.

Петр Алексеевич укоризненно посмотрел на меня и, не отрывая руки с платком от лица, покачал головой.

– Простите, – сказал я. – Уже сам не соображаю, что говорю. Если не трудно – вызовите скорую.

– Там человеку плохо! Слышьте! Скорую вызовите! – раздается зычный женский голос, и дверь приоткрывается.

– Можно?

К нам заходит грузная дама средних лет в синем деловом костюме, с тяжелым длинным лицом, грубыми чертами и высокой лиловой прической. Под мышкой у нее черная кожаная папка. В аквариуме сразу становится тесно. Бритоголовый вполголоса смеется:

– Можно Машку за ляжку! Анна Андреевна, сколько раз вам повторять: у нас принято говорить “разрешите”.

(“Анна Андреевна! А эти двое не иначе, как ее сироты: Бродский с Бобышевым. Дурдом!”)

– Да ну вас! – отмахивается грузная Анна Андреевна. Она поправляет лиловую прическу, вынимает из папки лист бумаги и кладет бритоголовому на стол:

– Вот, пожалуйста…

– Что там у нас? А-а! – радостно тянет бритоголовый и, повернувшись ко мне, торжественно объявляет: – Вот уже и заключение поспело, Андрей Алексеевич!

Интересно, думаю, наденут наручники или так повезут?

Бритоголовый, улыбаясь, берет обеими руками листок, начинает читать, и вдруг выражение его лица делается серьезным.

– Кто проводил экспертизу?! – спрашивает он резко.

Лиловая Анна Андреевна равнодушно пожимает плечами:

– Тот же, кто и всегда. Я могу идти?

– Разрешите, – тихо и раздраженно говорит бритоголовый, не отрывая взгляд от бумаги.

– Чего?

– Анна Андреевна! – он повышает голос. – Надо говорить “разрешите идти”, понятно?

Анна Андреевна закатывает глаза и качает головой. Стеклянная дверь вновь распахивается, и в аквариум заходит белёсый, тот, кто разъяснял мне наркомаршрут. Его физиономия светится неземным счастьем.

– О, кого я вижу! Здравия желаю, Анна Андреевна! Ну, чего там у нас? Докладывай, Александр Семёныч…

Бритоголовый, он же Александр Семёныч, ни слова не говоря, протягивает ему листок. Его лицо приобрело уже обычное, немного насмешливое выражение:

– Наркотических средств не обнаружено, Дмитрий Васильевич…

– Как?!

Белёсый выхватывает у него из рук листок и, широко округлив глаза, принимается его читать.

– Это действительно лекарственные средства, – поясняет бритоголовый Александр Семёныч. – А никакой не гашиш. Обычные геморроидальные свечи хорватского производства.

– Кто проводил экспертизу?!

Анна Андреевна шумно выдыхает воздух, поправляет прическу и многозначительно закатывает глаза:

– Я могу идти?.. – в ее голосе напускная усталость.

– Можете, – не глядя в ее сторону, нервно бросает в ответ белёсый.

(“Господи! Как они похожи! Одинаковые слова, одинаковые выражения лиц”.) На секунду мне кажется, что мир замер. Просто все застыло, перестало двигаться, дышать, химически взаимодействовать. Я встаю. Нет, вскакиваю. Не могу поверить своему счастью.

Анна Андреевна, грузно развернувшись на каблуках, выходит, на ходу застегивая папку.

– Скорую вызвали?! – кричит она кому-то в коридоре, и дверь за ней закрывается.

Белёсый Дмитрий Васильевич, который меня допрашивал, поворачивается ко мне, выпрямляется во весь рост и насмешливо говорит:

– Что, Андрей Алексеевич? Счастью своему не можете поверить?

(“Действительно, не могу”.)

– А вы, – говорю, – интересно рассказывали. Прямо сидел бы целый вечер и слушал. И кружочки такие замечательные нарисовали.

Белёсый криво усмехается.

– Вы, Андрей Алексеич, быстро осмелели, я погляжу? В любом случае, – в его голосе появляется официальная твердость, – от своего имени, от имени товарищей – приношу вам свои извинения.

– С кем не бывает, – говорю. – Я могу идти?

Он отворачивается, и они с бритоголовым начинают о чем-то вполголоса разговаривать, словно меня тут нет. Я поднимаю рюкзак и берусь за ручку чемодана.

– Можете, – отвечает вместо белёсого бритоголовый. – Только здесь вот распишитесь.

Через минуту я уже пересекаю холл аэропорта и иду к выходу, волоча за собой чемодан. Чудны дела твои, Господи! У людей в конечном итоге никогда ничего не получается, потому что в мире человечьи правила не действуют. Вот и у этих ничего не получилось.

ВНИМАНИЕ! СОВЕРШИЛ ПОСАДКУ РЕЙС 129

АВИАКОМПАНИИ “ПЕГАСУС ЭЙРАНС”.

АНТАЛЬЯ – САНКТ-ПЕТЕБУРГ.

Провидение заранее об этом позаботилось. Ему было угодно, чтобы 23 года назад в небольшом городке в штате Оклахома, в семье Салли и Джонатана Уоттонов, владельцев банковского холдинга, на свет божий после девяти месяцев заточения в материнской утробе появился младенец женского пола, получивший имя Мисси. Спустя 18 лет Мисси Уоттон закончила школу с весьма посредственными результатами, а потом поступила в университет Линкольна (штат Небраска) на специальность, название которой у нас не вытянут даже под пытками. На последнем курсе обучения в рамках программы международного обмена она оказалась в Лондоне, где сделалась частым гостем в квартире № – дома № – на Тэвисток-сквер. В указанной квартире с 1999 по 2011 гг. проживал гражданин РФ Самсонов Евгений Николаевич. Именно там Мисси Уоттон по ошибке передала своему случайному сексуальному партнеру Андрею А. вместо пластинок с наркотическим средством обычные геморроидальные свечи, разработанные хорватскими фармацевтами.

Сочинив у себя в голове этот текст от имени непонятно кого и непонятно кому адресованный, мысленно положив его на стол дознавателя, я вспоминаю, что читал нечто подобное об американском солдате, пропавшем без вести. Только того завалил балками рухнувший сарай, и он застрял под ними навсегда, а я увернулся от неблагополучной развязки и сумел выбраться на свободу.

После теплого аквариума на улице холодно. За дверями аэропорта, автоматически расходящимися, как Симплегадские скалы, темно и пусто. Нет пассажиров с вещами, носильщиков, таксистов, никого. Только вымороженный лиловый свет, растекающийся вниз от фонарей. Мелкий колкий снег вместе с ветром летит в глаза, в уши, забирается за воротник, словно хочет потрогать меня, пощупать, поздороваться, удостовериться, что я из плоти, что я готов вернуться в свой дом. Возле автобусной остановки мои мысли прерывает телефонный звонок.

Катя… Я совсем забыл о ней.

– Привет, Катя.

– Ты как? – в ее голосе я различаю участие.

– Лучше всех…

– Ну, хорошо, – вздыхает она и берет паузу.

Я тоже молчу. Подъезжает пустой автобус. Двери открываются, я поднимаю чемодан и забираюсь внутрь.

– А как тебя родина встретила? – в голосе ирония. Еще не успели толком помириться, а уже начинается.

– Кать, ну как ты думаешь? Оркестром встретила, цветами. Я даже забрался на броневик и произнес речь. Как Ленин в семнадцатом.

– Кто?

– Ленин.

– А, понятно. – “Катя не сильна в истории”. – Ты скучал?

– Да. – Я забираюсь на сиденье и ставлю на колени рюкзак.

– Врешь, – ее голос добреет.

Я вдруг начинаю понимать, что действительно скучал по ее телу, по ее губам, по ее красному пальто, ловко перехваченному черным поясом.

– Ну ладно… я, может, скоро тоже приеду.

– “Скоро” – это когда? – мне вдруг становится тоскливо и одиноко.

– Не знаю. Как все сложится. Может, через полгода, а может, через пару месяцев. Звони, если что.

(“Если что?”)

– Хорошо… Катя, хотел тебя спросить…

– Ну что?

– Как зовут твою дочь?

– Проезд не забываем оплачивать, молодой человек, – рядом со мной встает пожилая кондукторша в оранжевом жилете и смотрит на меня выжидающе поверх очков. Двери закрываются, и автобус, тяжело качнувшись, медленно трогается со своего места.

В трубке – короткие гудки. Сделав кондукторше страшное лицо, сую телефон в карман.

– Следующая остановка – железнодорожная станция “Олимп”, – объявляет водитель по громкой связи. Он произносит “Аэропорт”, “железнодорожная станция «Аэропорт»”, но мне почему-то слышится “Олимп”. Уважаемые пассажиры, не забывайте своевременно оплачивать проезд! Интересно, а как там поживает этот Валя со своей нежной попой? Деньги, я надеюсь, мне не придется возвращать?

Глава 4. Олимп

Улицы Петербурга, ежели зимой и ежели утром, неуютны, непригодны для обитания и напоминают вскрытые трубы, которые продуваются резким выдохом чьих-то могучих ледяных легких. Зимним утром тут все съеживается от холода: деревья, кустарники, постройки, решетки оград, скамейки, – и в воздухе растекается противная промозглость. Она забирается под пуховики, шубки, шапки, под костюмы, под футболки и, не встречая никаких препятствий, устремляется дальше, вглубь мясной толщи, к ребрам, позвонкам и нервам.

Возможно, это месть болотного божества, чья комариная идиллия была потревожена триста с лишним лет назад, возможно – всего лишь следствие соседства больших прохладных водоемов. Но, так или иначе, на улицах Петербурга ты чувствуешь себя не венцом творения, не хозяином, не олимпийским богом, а мясным ошметком, обычным мясным ошметком, впрочем, едва ли загораживающим пространство и создающим препятствие на пути воздушных холодных масс.

Иное дело – метро. Здесь нет адского холода, леденящего душу и тело. В метро спускаешься, словно залезаешь в детскую постель, под теплое одеяло, где тебя уже ждет припрятанный загодя карманный фонарик и книга с приключениями. Наше петербургское метро – это подземное царство плывущих вверх и вниз лестниц, царство мраморных сводов, колонн, медных светильников, таинственных туннелей. Все гудит, гремит, сверкает, стучит металлическими звуками, как кузнечное гномье царство, но по странной причине нисколько не будоражит, а, напротив, убаюкивает. Движение толпы, в которой ты идешь, ритмичное покачивание вагона, в котором ты сидишь, отправляет тебя в полусонное безмятежье. А громоздкие люстры на центральных станциях, литые решетки, звёзды возвращают в мир утраченной империи и внушают чувство неподвижности, защищенности.

Хочется, чтобы это метро продолжалось вечно. Хочется всегда вот так сидеть, как я сейчас сижу, наполняясь стуком колес, мелькающими станциями, ровным магнитофонным голосом, объявляющим остановки, ветвящимися перед глазами туннельными кабелями. Хочется, чтобы тебя везли, везли, укачивали до обморока, до сна. А вылезать на воздух, в вымерзший ветреный день, где явь, где нет снов, где нет покоя и вечности, где одна только борьба, – совершенно не хочется.

Это словно ты рождаешься заново, теряешь мягкость, обретаешь твердость и решимость. Теперь придется идти долго, вдоль перекрашенных фасадов, обходя столбы, рекламные щиты, урны, припаркованные на тротуарах транспортные средства, огибая постовых, бомжей, бабусек с тележками и задерживаясь у светофора затем, чтобы дать зимней транспортной жизни как следует разогнаться.

Ничего… Сейчас я туда приду, швырну на стол заявление, пусть подавится, сволочь… А всем этим, живущим на Олимпе его милостями, скажу, кто они на самом деле. Уроды!

– Пошел в задницу, урод! – кричит парень в серой кожаной куртке пожилому сизому попрошайке, который всегда дежурит на этом перекрестке и просит денег. Парень явно спешит по какому-то делу. Попрошайка философски разводит руками и театрально произносит, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Нет… ну в задницу я, конечно, пойду… Но я не урод!

Обитатели нашего исторического центра всегда аристократичны и даже в бедственном состоянии умудряются сохранить чувство собственного достоинства. Надо бы ему денег дать, этому попрошайке, да протестантская вера не позволяет. А, ну как, подам милостыню – и сразу в грех окунусь? И буду уже через минуту упиваться собой, своей христианской щедростью, ощущать себя выше, лучше, справедливее других, оставивших в беде брата своего меньшего, наслаждаться властью над этим жалким сизым двуногим, которого я так милостиво одарил.

Ладно, чего уж там… Сегодня – конец моей работе, а стало быть, я опять остаюсь один на один с низкими чувствами, сжирающими заживо грешное тело, с мыслями, разъедающими голову, как раковые опухоли.

Достаю кошелек, отсчитываю мелочь, причем обстоятельно, как старый пердун Гинденбург после парада. Господи… От холода пальцы едва слушаются. Принимает подачку молчаливо, с достоинством. Выпрямляет грудь, как заправский унтер-офицер в отставке, делает руки по швам и церемонно кивает: мол, “благодарствуйте, барин, век помнить будем”.

Боковым зрением замечаю рядом сидящую на низкой металлической ограде женщину в рваных тряпках, с красным шелушащимся лицом. У ее ног стоят большие пакеты, неопрятные, с огромными дырками. Женщину наш разговор не интересует – она ведет беседы с голубем, который нервно прогуливается возле ее пакетов.

– Куда пошел? – говорит женщина голубю. – Иди отсюда! Слышишь, что я сказала? Иди, говорю! Иди! И больше сюда не приходи!

Свиньи неблагодарные… Алла Львовна сорок лет на них отпахала, а они всё типа по закону, шито-крыто. Должен же хоть кто-то…

В кармане начинает дребезжать телефон. Кому я мог понадобиться? Лугин! Ну, еще бы… Нет уж, обойдешься, пеликаний подбородок. Не буду отвечать. Пальцы и так уже от холода еле шевелятся. Наверное, по просьбе Никиты звонит. Тоже мне… посланник богов… Сволочь! Мне вдруг вспоминаются бегающие маленькие глазки Лугина, его толстый живот, его толстый сальный загривок, его подбородок, свисающий, как у пеликана. Не буду подходить! Не буду кормить эту сволочь своей истерикой!

Год назад городской телефон в моей квартире на “Площади мужества” звенел вот так же – долго, настойчиво. А мне не хотелось подходить. Я был в истерике. Только что прилетел из Лондона, еле справился с замком – пальцы онемели от чемоданной тяжести и плохо слушались, – опустил на пол рюкзак, поставил к стене чемодан. Потом повесил на крючок куртку, скинул с ног ботинки вместе с носками и босиком прошлепал в комнату. Включил свет. Огляделся. Неожиданно для самого себя почувствовал, что прошло время. Квартира за те месяцы, что я отсутствовал, будто состарилась, сделалась душной, маленькой, еще более низкой и тесной, чем прежде. Или, может быть, это я увеличился в размерах и помолодел? Наверное, так…

Даже не наверное, а наверняка, подумал я. Еще бы… Почти полтора месяца в Лондоне, в дорогих гостиницах, с хорошим трехразовым питанием. Потом в дорогих апартаментах, на дорогой постели, с дорогой мне женщиной.

Я снисходительно поглядел в окно и увидел, что здесь все осталось прежним: неоновые фонари, разгоняющие сумерки, мрачное здание общежития времен Хрущёва с фальшивыми колоннами и треугольной крышей и длинная стена жилого дома, тянущаяся вдоль проспекта и заслоняющая станцию метро. Слева вдалеке по-прежнему высились светящиеся дома и перед ними растекалось чернильное пятно Политехнического парка.

А внизу, прямо под окнами, открылась транспортная жизнь, проносившаяся мимо автомобилями, троллейбусами, трамваями. Я будто вознесся над нею, оказался изъят из общего замысла и с высоты девятого этажа увидел, как люди переходят Политехническую улицу в обе стороны, уверенно, быстро, строго политехнически; увидел, как на тротуаре возле светофора мужчина наотмашь ударил по лицу молодую женщину в красной куртке и, развернувшись, ушел. Она закрыла лицо руками и медленно сползла на снег, а пешеходы проходили мимо, торопясь домой, в свои клетки – к женам, мужьям, детям.

Я закурил и приоткрыл окно. Помню, в тот момент, когда я разглядывал заоконную сумеречную жизнь, меня посетила дурацкая фантазия, видимо, вызванная долгим тяжелым перелетом. Все эти автомобили, рассуждал я чуть ли не вслух, автобусы там или трамваи от первой гайки до компьютерных микросхем придуманы нами, людьми. Они рукотворны, стало быть, вечны. В них вложены наши усилия, наш разум, наши руки, наше тепло. А взглянешь как следует – так тебя вытошнит от их бессмысленности, от того, что сделаны не по-человечьи. У нас снаружи – мякоть и твердый скелет упрятан внутрь, а у транспортных средств – все наоборот, прямо как у жуков: снаружи – прочный скелет, металлический кузов, а мягкие кресла, подушки, коврики – всё это внутри. Я вдруг представил себе людей именно такими, со скелетом навыворот, на всеобщее обозрение. Мы были бы ходячими костяными решетками с прорезями по бокам для рук, для ног, и сквозь костяные прутья выпирала бы красная мякоть. Со временем могли бы даже эволюционировать в гигантские круглые пружины на манер тех, что живут в наших диванах.

На этой мысли я потушил сигарету, закрыл окно и принялся раскладывать диван. О Кате я старался больше не думать. Они мне никогда не нравились, эти диваны. Наверное, потому, что устроены не как машины и жукообразные, а как люди: внутри скелет, каркас, снаружи – мягкое синтетическое мясо, обтянутое искусственной кожей; но диванные пружины, думал я, это совсем другое, они живут самостоятельной жизнью, им нет никакого дела до того, что происходит на диване и вокруг него. Помню, пружины всегда мне мешали, вылезали из ткани, норовили снизу надавить, уколоть, словно упрекали в грехе. Я сначала их ненавидел, а потом как-то свыкся и даже стал звать по именам: Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта. Катя смеялась. Говорила, что, когда мы на диване, Жанетта и Жоржетта явно за нас. Иветте пофиг, а Лизетта и Мюзетта нас ненавидят, потому ревнуют и колются, мешают заниматься любимым делом.

Я стал заправлять белье, и тут мои мысли все-таки обратились к Кате. Она сама, подумал я, как пружина – упругая, сильная, готовая сжаться в любой момент и ударить. Я хорошо помнил наш последний разговор. В карманах оставалась какая-то мелочь, я позвонил Кате из Хитроу. Она сразу же сняла трубку. Я сказал, что хочу попрощаться.

– Прощайся.

– Ну Катя…

– Чего опять “Катя”? Ты уже достал! Таскался там где-то с какими-то шлюхами! Думаешь, я не знаю? Я…

Вокруг стоял гул. Я не понимал, что она говорит.

– Слушай, я хотел…

– Мне пофиг, чего ты там хотел, – донеслось из трубки сквозь гул. Катя говорила медленно, чеканя каждый звук, так что казалось, будто ее слова рождаются из древнего хаоса. – Понял? Еще пожалеешь у меня.

– Я уже жалею. Уже…

Расстелил белье, разделся, залез под одеяло и стал думать о Кате, о ее губах, о ее сильных прохладных ногах, потом снова об этих машинах, пока не почувствовал, что мысли путаются, дробятся, бьются друг о друга, что слова отступают, тают, расползаются, а в голову лезут совершенно новые образы и предметы.

Утром, очухавшись от сна, лежа под одеялом, принялся подсчитывать в уме свои финансы. А когда подсчитал, понял, что долго не протяну, – денег хватало от силы на месяц. Нужно было срочно искать работу, а значит – звонить друзьям, коллегам, причитать, унижаться, уговаривать, клянчить, чтобы меня, ради Христа, пустили в заповедный рай директив, офисов, указов, методических разработок, программ, отчетов, словом, туда, где правит Евангелие работы.

Работа! Петр Алексеевич произносил это изношенное слово с восторгом, с особенной интонацией. Говорил, что работа возвращает нам человеческий облик, изымает из грязных мыслей. Ага. А сам после лекций таскался в публичный дом на Рубинштейна. Или, может, он просто плохо работал?

Когда врачи приехали туда забирать его тело и позвонили в домофон, мягкий женский голос из динамика деликатно поинтересовался:

– Вы на анал?

– На него, на него, милая, – мрачно съязвил врач. – Открывай!

Петр Алексеевич ходил вдоль доски, испачканной мелом, и громко вслух рассуждал. Он сравнивал работу с молитвой, говорил, что она очищает, что нужно встроиться в ее ритм, отречься от себя, от грехов, существовать ее интересами. Что надо не выполнять работу, а быть ею, быть ее формой, ее движением. Он еще говорил, что работа есть земная миссия, воплощение грехопадших, и что, работая, мы приближаем царство Божие.

Молодой человек, сидевший впереди, перебил его, встал и спросил, всякая ли работа приближает царство Божие.

– Нет, только та, что нравственна.

– Ну а палачи тогда?

– Они выполняют грязную работу, но, увы, необходимую.

– Сталинские палачи?

– Ах, эти, – Петр Алексеевич внимательно поглядел на говорившего. – Они, друг мой, не работали.

– Как это не работали? – не согласился молодой человек.

– Ну, конечно, работали, но не работа занимала их мысли. Они думали не о работе, они думали только о себе, о собственном страхе и умножали зло.

Во как…

Видимо, сейчас, подумалось мне, настала пора умножить добро и приблизить царство Божие. Я стал усердно обзванивать друзей и знакомых, одного за другим. Кто-нибудь – я твердо знал – обязательно откликнется. Друзья обожают нас, когда мы по уши в дерьме, в проблемах, в долгах. И тотчас же, как отважные бурундуки Чип и Дейл, спешат на помощь. И чем больше у нас проблем, чем больше дерьма, тем выше у родных и близких градус доброжелательности.

Я не ошибся. Выслушав меня, друзья, коллеги, родственники цокали языками, охали-ахали, дадакали, давали советы, обещали помочь. Даже бывший замдекана, узнав о моем бедственном положении, позвонил, несмотря на занятость, – он достраивал во Всеволожске большой двухэтажный коттедж – и сказал, что сейчас, к сожалению, не получится, мол, учебный год в самом разгаре, а перед следующим, если, конечно, появится вакансия, он мне позвонит. Велел не раскисать. Скоро, мол, весна, а там, глядишь, и лето. Эти мудрые мысли прервал голос оператора, вежливо сообщивший, что средства на моем счету закончились, и я смогу продолжить разговор, пополнив баланс.

Прошла неделя, потом другая. Оставшиеся деньги стремительно таяли, а работа так и не находилась. Мне давали телефоны, я по ним звонил, чаще всего не брали трубку, а если и брали, то просили говорить покороче и, едва выслушав, спешно завершали разговор обещанием перезвонить. Но никогда не перезванивали. Я начал нервничать, стал постоянным гостем на сайтах вакансий, постоянным читателям газеты “То да Сё”, где каждый день предлагались рабочие места. Требовались люди самых разных специальностей: программисты, грузчики, парикмахеры, бухгалтеры, прорабы, требовались токари с опытом работы, экспедиторы, повара, медсестры, санитарки, требовались инженеры-строители, музыканты в рок-группы, водолазы, требовались стройные девушки в салоны интимных услуг. Эти последние требовались особенно. Но преподаватели литературы, тем более зарубежной, не требовались. Царство Божие, где правило Евангелие работы, без меня прекрасно обходилось. Я был ему совершенно не нужен. Лишний человек, вышвырнутый из сексуального рая в холод жизни. Надо было смириться, сменить профессию, научиться полезному, сделаться, например, бухгалтером, или экспедитором, на худой конец, но мне не хотелось. Хотелось трагически стенать, обливаться слезами, беситься, завидовать тем, кто более успешен, и обвинять во всем замысел. Вашему миру, думал я чужими мыслями, требуется не полубог, не человеческий гений, не человек в его целокупности, а какая-то одна часть человека: язык, или берцовая кость, или сетчатка, а остальное – просто приложением.

Однажды утром, когда я пребывал на диване в этих самых мыслях, мне позвонили и все-таки предложили работу. Голос был мужским, пожилым, очень строгим и, как тут же выяснилось, принадлежал декану педагогического института. Мысли о целокупности и бесчеловечном замысле тут же сдуло, как крошки поролона. Я видел, я предчувствовал! Просто усомнился на секунду. Помню, когда понял, что к чему, чуть не закричал от радости. Жизнь снова показалась прекрасной. Работа! Любимые курсы! Воображению тотчас же явились аудитории, внимательные благодарные лица вдумчивых юношей и девушек, разговоры о литературе в компании доброжелательных коллег, поощрения, стимулирующие выплаты, премии за преподавательское мастерство, комплексные обеды в столовой, такие нелепые и такие трогательные.

– Работы у нас много, имейте в виду, – пообещал декан и глухо кашлянул.

Это хорошо, что много… Вы простужены? Какая неприятность! А я люблю. Люблю, когда много работы. Она царство Божие приближает. Про царство Божие я, правда, не сказал – декан мог принять меня за опасного сумасшедшего. Произнес что-то более земное и подобающее моменту.

– У нас положено раз в две недели давать письменные задания и проверять их очень тщательно. Очень… – подчеркнул декан.

Конечно. Я обожаю письменные задания. Они заставляют студентов высказываться ответственно и формируют у них необходимые профессиональные компетенции.

– И с дисциплиной очень строго, – снова короткий сухой кашель. – На занятия опаздывать – ни в коем случае. Так что будьте любезны.

Конечно. Буду любезен. Еще как буду любезен; с кем скажете. А опаздывать – опаздывать не буду. Я вообще никогда не опаздываю. Это неуважение к студентам, к своим коллегам, к институту наконец.

– Желательно ходить на заседания кафедры, – заметил декан почему-то неуверенно. – Многие, знаете, очень легкомысленно относятся, манкируют…

Конечно. Я обожаю заседания. Как это – пропускать заседания?! Непрофессионально. Заседания… да в них все образование! Возможность обсудить методические вопросы, возможность поделиться своими учебными проблемами, возможность бог-знает-чего.

– Как у вас с алкоголем? – поинтересовался декан.

Это уже чересчур, подумал я. Но вслух сказал, покосившись на грязные винные бутылки, стоявшие на полу, что, разумеется, только по праздникам, и то – в меру, один-два бокала сухого… а что касается крепкого…

– Курите?

Я почувствовал легкое раздражение, но тут же смиренно вздохнул:

– К своему глубокому сожалению…

Признаться в курении следовало для достоверности – слишком идеальный образ мог показаться подозрительным, и потом, подумалось мне, всегда нужно давать начальству повод тебя пожурить, чтобы оно почувствовало собственную значимость.

– Плохо, – ехидно сказал декан и снова глухо кашлянул. Я почувствовал в его голосе некоторое удовлетворение и обрадовался. – Очень вредная привычка, постарайтесь избавиться.

Это было произнесено скорее для проформы, и я в ответ сказал, что курю редко и, наверное, скоро брошу.

– Ладно, – миролюбиво согласился он. – Но воздержитесь хотя бы в пределах здания.

Я пообещал, что воздержусь.

– Ну что ж, тогда по рукам? – голос декана потеплел. Судя по всему, наша беседа его воодушевила.

– По рукам, – согласился я. – Но у меня есть один меркантильный вопрос.

Эту фразу я произнес вкрадчиво и сразу замолчал, будто испугавшись собственной дерзости. Я надеялся, он догадается, о чем я. (“Деньги, товарищи, еще никто не отменял”.)

Но он, к моему разочарованию, молчал. Тогда я спросил напрямик, сколько я буду получать.

– Вы знаете, немного, – он на секунду замялся, но тут же взял себя в руки и снова заговорил в своей обычной строгой сухой манере. – Совсем немного, очень даже немного.

Я рассмеялся и сказал, что немного и даже “очень даже немного” – понятия относительные. С моей стороны это было очень фамильярно и смело. Он проигнорировал мою подобострастную иронию и назвал сумму.

Как обухом. Она была настолько ничтожна, что даже не укладывалось в голове. Господи! Разве такая бывает?!

– Бывает, и еще долго такой будет, – пообещал он. – Кстати говоря, имейте в виду: зарплату у нас часто задерживают.

А чего тут, собственно, задерживать?

– Да этой суммы не хватит, чтобы просто до вас доехать!

– Увы, мой дорогой. Это все средства, которыми мы располагаем.

Я все равно не мог до конца поверить. Надежда, как известно, умирает последней. Может, это просто базовая ставка? Может, предполагаются еще какие-то надбавки и премии?

– Нет, – твердо сказал декан и добавил: – Очень жаль, молодой человек, что наш с вами разговор принял такой оборот, что вы таким очень странным образом начинаете свое присутствие в институте. А я ведь к вам с открытой душой.

– Да, но как прикажете на эти деньги жить?

– Слушайте, – уже раздраженно сказал декан, – у меня на это место целая очередь выстроилась. Понимаете?

Я понимал; сказал, что подумаю. Он попрощался, попросил думать поскорее и дал отбой.

Какое-то время сидел, уставившись в одну точку, слушал короткие гудки, а потом изо всех сил ударил кулаком по столу и завопил от ярости. Потом снова ударил и снова завопил. Я бил по столу и вопил, пока не раздался стук в батарею. Это соседка снизу деликатно предупредила, что шуметь не следует. Я посидел немного, уже тихо, затем встал, оделся, спустился вниз в алкогольный ларек, купил две бутылки крепкого пива, потом долго пил эту едкую мочу, курил, думал, как вокруг всё дерьмово. Но с каждым глотком становилось легче, и к ночи, окончательно успокоившись, я лег спать, решив, что утро вечера мудренее и что завтра надо заплатить за городской телефон, иначе его отключат.

Надо не забыть положить деньги на телефон. Заворачиваю за угол, подхожу к переходу. Лиловый автомобиль, огромный, широкий, как танк, замедляет ход и останавливается рядом. Девушка за рулем, смуглая брюнетка, показывает жестом: проходите. Надо же, какие мы вежливые… Снисходительно киваю, мол, премного благодарен, оценил, оценил вашу любезность. Ничего удивительного: ее автомобиль выглядит так, что его водительница может позволить себе снизойти до очкастого нищеброда.

Люди всегда остаются прежними, но изо всех сил стараются показать, что меняются, делаются лучше, щедрее, вежливее, цивилизованнее, что они хоть сейчас готовы стать добрыми либеральными европейцами, что 70 лет советской азиатчины были случайным недоразумением.

Я бросаю взгляд на бледно-зеленый фасад пятиэтажного дома. Треугольный фронтон, фальшивые толстопузые колонны, окна – огромные, в человеческий рост: в отличие от своих обитателей, постройки нисколько не пытаются показаться непостоянными. Напротив, они убеждают нас в обратном: смотрите, вот уже 300 лет, а мы всё те же, всё там же, всё так же давим каменными подошвами фундаментов дряхлое болотное царство, побеждая время, благополучно переживая сменяющих друг друга хозяев. Вон, пожалуйста, надпись For Sale белой краской и девять знаков телефонного номера. Можно позвонить, спросить, сколько тут всё сто́ит, – черт, я совсем забыл, деньги кончились. Петр Алексеевич, как кентавр из Апдайка, перед каждой лекцией выводил мелом на доске приблизительный возраст вселенной: цифра 5 и за ней длинной гусеницей нули. Причем нулей было так много, что взгляд сбивался, их считая.

Сворачиваю в переулок – и с разгона почти врезаюсь в низкорослого мужичка, одетого в серый пуховик.

– Придурок! – рявкает он, отшатнувшись. – Гляди, куда прешь!

Останавливаюсь, поправляю на плече кожаный рюкзак, качаю головой. Мимо нас с оглушительным треском проносится мотороллер.

– У меня зрение, – говорю я растерянно и грустно… Я почти слепой.

Поворачиваюсь и делаю несколько шагов. Ничего я не слепой. Вот только, жалко, зрителей вокруг нет.

– Извини, парень… – раздается сзади виноватый грубый голос.

Не оборачиваюсь, продолжаю идти, мотая головой.

– Слышь, парень! – кричит мужичок. – Извини, слышь?!

Из-за домов выглядывает сверкающий купол церкви, ковыряющий крестом небо. Как все-таки все они одинаковы, предсказуемы, эти прихожане. А что? Разве я теперь подлец? Я – наоборот. Я доброе дело сделал. Вернул брата моего меньшего на путь истинный. Привел его к покаянию. Причем гораздо быстрее, чем все эти попы, заглядывающие в сердца. Мужчинка этот сейчас почувствует свою душевную щедрость, преисполнится важности, довольный собой, зайдет в ближайший магазин, купит сигареты, не те, что обычно, а те, что подороже, потом закурит и задумается о своей работе.

Это было очень неприятно – целыми днями думать о работе. Проходила неделя, другая, а никаких сдвигов и перспектив у меня не намечалось.

Денег становилось все меньше, друзья перестали звонить. Я начал слегка паниковать – стал экономить на всем, полностью исключил спиртные напитки, курил теперь только самые дешевые сигареты. И когда я уже был изрядно напуган окружавшей меня пустотой, мне позвонила родная тетя. Пригласила на семейный обед. Сказала, что к ним придет в гости друг семьи дядя Яша, известный ученый, бывший ученик деда, а ныне эмигрант и профессор Сорбонны. Они всей семьей решили меня с ним познакомить.

– Заодно и про работу разузнаем, – пообещала тетя. – У дяди Яши везде много связей, он уж точно поможет.

Шанс нельзя упускать ни в коем случае, добавила она, Яша – ученик деда, всем ему обязан, и внуку вряд ли откажет.

Бывший дедушкин ученик выглядел, как и положено было выглядеть дедушкиному ученику, – по-ученому: вытянутое обезьянье лицо с серьезным, лукавым выражением, лысина, окаймленная седым кудрявым венчиком, костюм, непропорционально длинные руки почти до колен. Когда я вошел, он как раз говорил важные вещи. Если война, говорил он, – это очень плохо, а если на земле мир – это хорошо. То, что в магазинах сейчас продуктов мало, – тоже плохо, а когда их много – хорошо, потому что люди могут беспрепятственно их покупать и ими питаться. Курить вредно, заметил он, когда я выложил на стол сигареты, а спортом, наоборот, заниматься очень даже полезно (если в меру). Тетя, дядя, двоюродная сестра слушали все эти мудрые мысли с почтительным выражением лиц. На меня особого внимания не обратили, даже не представили ему, просто сунули тарелку и жестом показали на салат, очень грубо нарезанный: ешь! Я сел со всеми и тоже стал есть и слушать. За нынешнего президента я не голосовал, эпически развивал свои мысли ученик деда, но раз народ его выбрал, то теперь, уж извините, надо слушаться. Все затрясли головами, зададакали, да-да-да, конечно, если выбрали, то надо слушаться.

– Я сейчас много работаю, – пожаловался он, и погладил себя по лысине, – лекции, семинары, статьи, конференции.

Все сочувственно закивали, и тетя, набравшись храбрости, предложила ему, как главному, произнести тост. Он поднялся, одернул пиджак, вытянулся и принялся воодушевленно говорить:

– Я хочу выпить за общение! Здесь, за столом, я вижу, присутствуют очень интересные люди, – он поглядел на мою двоюродную сестру Сашу, которой только что исполнилось 26 лет, и улыбнулся. Я тоже поглядел на нее и увидел, что она не причесана. – Так вот. Недавно я имел честь присутствовать на похоронах коллеги-литературоведа. И что меня обрадовало – то, что там присутствовали не только литературоведы, но и лингвисты. Что это значит?

Никто не знал. Тетя попыталась вилкой ухватить кусок селедки. Но у нее не получилось: кусок был скользкий и все время уворачивался. Ученый строго посмотрел в ее сторону, тетя села смирно и взялась двумя пальцами за ножку бокала.

– Это значит, – ученый обвел лукавым взглядом присутствующих, – что человек что? Что он был интересен не только людям своей специальности. За это я и хочу выпить. За то, что нужно смотреть шире и общаться с людьми разных специальностей, понимаете? Тогда и жизнь у многих станет богаче.

– Прекрасный тост! – воскликнули все, задвигались, зашумели, зазвенели бокалами.

Ученый сел обратно на свое место, очень довольный собой.

Некоторое время все молчали. Обдумывали сказанное.

– А вот вы, молодой человек, – ученик деда повернулся ко мне. – Вы слышали, что недавно нашли новый вид морских паразитов?

Это было для меня новостью.

– В пятом номере журнала “Наука и жизнь” об этом писали, – пояснил он.

Я кивнул. Я готов был принять все что угодно, даже самолично передушить всех этих паразитов, лишь бы мне дали работу.

– А вы вообще, – его лицо сделалось надменно-ироничным, – выписываете “Науку и жизнь”?

Я смущенно втянул голову в плечи. Нет, не выписываю.

Он оглядел всех за столом, словно приглашая принять участие в разговоре, и, поджав губы, наставительно произнес:

– Надо обязательно выписывать. Чтобы хотя бы чуть-чуть видеть дальше своего носа.

Родственники, пока он всё это говорил, смотрели на него с восхищением.

– Может, тебя, Андрюша, читать научить? – ехидно спросила тетя. Она рассмеялась, показав желтые пломбированные зубы.

Вслед за ней засмеялись и все остальные. Я тоже засмеялся вместе со всеми.

– А помочь не смогу, дорогой юноша, не смогу. Наслышан о ваших горестях, но не смогу. Не обессудьте.

Я, сохраняя лицо, с сожалением развел руками. Ну что ж, нет так нет.

– Не прошли вы мой личный экзамен, – с участием сказал ученый.

Я еще раз развел руками, хлопнул себя по коленкам и сказал, что мне пора, что я иду в библиотеку читать книги, потому что заниматься наукой – я потряс в воздухе указательным пальцем – это очень хорошо и полезно для ума, а не заниматься – плохо и неполезно. Ученый важно закивал мне своей вытянутой головой, вроде как благословил.

Пока я натягивал в коридоре ботинки, туда выскочила моя двоюродная сестра, поправляя растрепанные волосы.

– Ты куда? Это же неприлично! Неужели непонятно?

– Почему неприлично? Мне пора…

– Ты должен был хотя бы его поблагодарить!

– За что же это?

Я справился с ботинками, взглянул на сестру и снял с вешалки пуховик.

– Он, такой серьезный человек, тебе время уделил.

– Саша, иди-ка ты в задницу вместе со своим серьезным человеком, – сказал я спокойно. Она в изумлении открыла рот и вытаращила глаза.

– Что-о-о?

Глядя на нее в упор, улыбаясь и наслаждаясь произведенным эффектом, я застегнул пуховик, открыл дверь и вышел на лестничную площадку.

– Хам! – крикнула она вслед и хлопнула дверью.

Когда я вышел, мне показалось, что пока мы сидели, на улице всё переменилось, и прежний город, совсем недавно называвшийся иначе, куда-то канул, высох, раскрошился, развалился под натиском рвущихся из-под земли джунглей с их доброй и тревожной охотой.

Фасады потемнели, словно наружу проступила злоба их обитателей. Мясные ларьки, неряшливо вывалившие свиные и говяжьи ошметки, передавали привет с полей сражений. Ларьки сигаретные глумливо намекали разноцветными пачками и зажигалками, что скоро у меня не останется денег на курево. Автомобили носились взад-вперед на дикой скорости, распугивая своим светом людей, теперь уже едва заметных и напоминающих тени. Кошки вжались в стены, в углы, словно готовились распружиниться и с диким визгом вцепиться в горло. Даже морды собак, обыкновенно добродушные, выражали озабоченность: укусить или не укусить? Лучше все-таки укусить, хуже не будет.

– Эй, Андрей, – крикнул вдруг кто-то в рифму мужским голосом. Я был уверен, что это не мне, но не удержался, обернулся на голос, и тут же оказался заключен в неуклюжие медвежьи объятия.

– Жорик?! Господи! Привет… – неприятный морок не рассеялся, но город почему-то в одно мгновение стал прежним, детским, дурашливым. Как круглое лицо Жорика, которое по-собачьи терлось об меня щеками.

– Жорик, Жорик… – я делал попытку высвободиться из его объятий, но он все мял мое туловище мягкими руками, словно хотел что-то из меня вылепить.

– Как твое ничего?! – весело тараторил Жорик. – Как оно, а?! Жизнь бьет ключом, да? И всё по голове?!

Он меня на секунду отпустил, и я уже обрадовался. Но, как тут же выяснилось, отпустил только для того, чтобы получше разглядеть, а потом с новыми силами заключить в объятия.

– Посвежел-то как, а? Прикинь, я иду, думаю: ты или не ты.

– Жорик, успокойся, это я.

– Понял, понял… – он наконец меня отпустил, но все равно придерживал с двух сторон за плечи, словно боялся, что убегу.

– Ты ж вроде как уехал, так я подумал – все, пропал человек, а тут смотрю, ты идешь; нет, думаю, раз идет – значит не уехал, не пропал, значит, еще в Питере.

– Жорик, – поинтересовался я иронически, – ты случайно “Виньетки…” Жолковского не читал?

– Кого? – удивился Жорик.

– Да неважно, – сказал я. – Он просто любит такие диалоги, как у нас сейчас.

Сказал, и вдруг почувствовал, что очень устал от всех этих встреч, неудач, катившихся друг за другом, и оттого говорю лишнее.

– Поберегись! Посторонись! – раздался грубый крик. Два тощих худых мужика катили металлическую тележку, на которой в несколько этажей стояли деревянные ящики. Мы отодвинулись в сторону.

– Пойдем сядем куда-нибудь, чего стоять-то на дороге? – предложил Жорик.

Мы были знакомы с восьмидесятых, с наших студенческих лет. Я учился на английском отделении, а Жорик – на испанском. Он был из числа старательных, но именно они оказывались в первых рядах на отчисление. Они заискивали перед преподавателями, выполняли каждое задание, тряслись перед экзаменами, нервничали, всегда отвечали гораздо хуже, чем могли. И преподаватели с ними не церемонились. Жорик вдобавок имел привычку все путать: имена-отчества преподавателей, дни экзаменов, спряжения, наклонения, артикли, исторические даты, названия дисциплин, научные термины. В итоге его отчислили. Мы очень переживали, и когда он пытался восстановиться, всячески старались его поддерживать, хотя бы шутками. Помню, мы стояли во дворике филфака с Гвоздевым, курили, и рядом вдруг оказался Жорик. Дело было в самом начале лета. Он как раз ходил по инстанциям то на кафедру, то в деканат, договаривался, чтобы его восстановили.

– Ну как? – спросил я. – Восстановят? Чего сказали?

– Ну, – он замялся. – Они сказали, мы, в принципе, тебя берем, но мест нет.

Мы помолчали. Подошла незнакомая девушка в красной блузке и попросила закурить.

– Я бы предпочел другую формулировку, – произнес Гвоздев, протягивая ей не глядя сигареты. – Мест нет, но мы тебя берем.

Мы рассмеялись. Девушка зачем-то тоже рассмеялась, хотя, могу поклясться, начало нашего разговора не слышала.

В итоге Жорика восстановили, и он благополучно доучился. С тех самых пор, с восьмидесятых, когда мы вместе слушали общие курсы, курили во дворе филфака, пили портвейн в подворотнях, он нисколько не переменился. Разве что белые волосы на его крупной, как чемодан, голове, сделались жидкими. Но все прочее осталось прежним: и добродушная младенческая суетливость, и рыхлая разболтанность тела, которую не могла скрыть даже зимняя одежда, и выражение лица, то веселое, то вдруг озабоченное, и густые полковничьи усы, толстый вздернутый нос и подвижный подбородок пятирублевой монетой.

На этот раз я был в роли жалобщика. Я начал рассказывать, что ищу работу, но все срывается. Он сосредоточенно слушал, но вдруг перебил:

– Давай-ка хлопнем по рюмашечке кофе, а? Заодно и все дела обсудим.

На “рюмашечку кофе” у меня денег не хватало, как и на все остальное. К тому же я почувствовал усталость. Хотелось спать. Я начал, глядя под ноги, отговариваться. Тогда он неожиданно вызвался проводить меня до дому.

Всё то время, что мы ехали, он говорил, что моя проблема открыла ему новые горизонты, что нужно не стараться устроиться в государственный вуз, а создавать свой собственный. Мы приближались к станции метро “Площадь Мужества”, и он все больше воодушевлялся, все громче говорил и, наконец, объявил:

– Андрюха! Пойми! Мы порвем этот город! Мы создадим свой собственный университет и порвем этот город!

Тут мне пора было выходить, и мы попрощались. Жорик напоследок сказал, что есть много крутых идей и что он позвонит мне через неделю.

“Ладно, – решил я. – Пусть будет Жорик. Все равно других вариантов пока нет”.

Жорик перезвонил через три дня в восемь часов утра.

Помню, когда раздался звонок, я выскочил из постели как ошпаренный и голый кинулся к телефону: думал, кто-то из родственников умер.

– Эврика! – закричал он в трубку. – Всё получилось! Я нашел человека! Мы порвем этот город! Будем новый университет делать!

– Погоди, – я еще как следует не проснулся и не мог толком ничего понять. – Какой университет? Что ты такое говоришь? Это же сложно всё… Программы, учебные планы, лицензирование…

– Ерунда… Справимся… Хочешь быть у нас деканом?

– Кем? – испуганно переспросил я.

– Это все организует Костя, сечешь?

– Какой еще Костя?

– Ты что, Костю не знаешь? Костю?!

Никакого Костю я не знал.

– Костю Цырлина не знаешь? – ахнул Жорик и в ужасе замолчал.

Видимо, в его глазах те, кто не знал Костю, выглядели записными невеждами.

– Да ты что?! Это же муж Ольги Тальберг!

– А Ольга Тальберг – это кто такая? – спросил я, начиная уже немного волноваться.

– Как кто такая?! – испугался Жорик. – Ты что, с луны свалился? Женщина государственных мыслей! Дочь самой Марии Самуиловны из музея Арктики.

Тут я тоскливо осознал, что понятия не имею, кто такая Мария Самуиловна и кем она числится в музее Арктики, о котором я тоже не имел ни малейшего представления. Но на всякий случай одобрительно промычал, давая понять, что теперь наконец-то все разъяснилось.

– Ну, тогда замётано, – обрадовался Жорик. – Считай, что деканская зарплата у тебя в кармане.

Через два часа я уже выбирался из метро “Гостиный двор”. Я ехал на встречу с надеждой, что, может, и впрямь в этот раз что-то выгорит. Должность декана я, конечно, получить не рассчитывал. Да и потом, какой из меня декан, в самом деле? Смех один. Но зато я был полон решимости вытребовать у таинственного Кости должность доцента. Не меньше!

Пока меня вез наверх эскалатор, я думал о том, как держать себя с этим Костей. Воображение рисовало успешного менеджера в дорогой енотовой шапке, в шаляпинской шубе, по-купечески распахнутой. Сейчас мы обнимемся, подумал я, он ухарски гаркнет на весь Невский: вот он, гений науки, лицезрейте, холопы; мы жахнем водки, прямо тут же, на морозе, и на весь вечер – в загул! В один ресторан, потом в другой, затем в третий, “Портовые номера Лондона”, “Ашхабад”, “Русское раздолье”, цыгане, девки, шампанское рекой…

И тут я их увидел. Они стояли молча в ряд прямо на выходе с эскалатора. Все трое: Жорик и еще два типа, худые, сутулые, в грязных ветхих куртках со старыми рюкзаками. Сердце дернулась куда-то вниз. Мне вдруг захотелось, очень захотелось пройти мимо, и я стал глядеть в сторону, сделал вид, что залюбовался девушкой, проходившей через турникет. Жорик меня заметил, окликнул. Я еще надеялся какие-то секунды, что могущественный Костя просто пока опаздывает, что у него много дел и он послал вот этих парней, которые у него на побегушках, нас встретить. Но тут сутулый парень с длинной тощей шеей сделал шаг навстречу, коротко хихикнул и протянул руку – Костя. Ладонь оказалась вялой и влажной.

– Болт! – представился его приятель, тоже тощий, тряпичный на вид, с очень обобщенными чертами лица.

Руку подавать “Болту” я не спешил и вопросительно поглядел на Жорика.

– Болтовский, – тут же поправился парень, увидев мое недоумение, и пояснил: – Младший.

Костя громко захихикал, достал носовой платок, видавший виды, и оглушительно высморкался. Честно говоря, я понятия не имел, чем знаменит Болтовский-старший, и фамильярно спросил:

– А имя у вас есть, Болтовский-младший? Или это неважно? Что в имени тебе моем?

– Есть имя. Рома, – вызывающе сказал Болт. Было видно, что он немного обижен. Костя громко фыркнул, помусолил губами, засмеялся мелким дряблым смехом, а потом, посерьезнев, спросил:

– Все в сборе?

– Вроде да, – пожал плечами Жорик.

– Тогда пошли.

Через четверть часа мы сели в кафе на Караванной, которое представляло собой тесное полуподвальное помещение, душное, плотно заставленное пластмассовыми столиками. Возле нас сразу появилась официантка с авторучкой и крошечным блокнотом, женщина лет пятидесяти в грязном белом переднике и с тяжелым лицом, раскрасневшимся от усталости.

– Парни, вот что, деньги у кого-нибудь есть? – поинтересовался Костя, и на его узкой физиономии почему-то заиграла глумливая улыбка. Болт и Жорик в ответ дружно захохотали. Официантка брезгливо поморщилась и стала глядеть в сторону.

– Понятно, – Костя скептически щелкнул языком и, обратившись к официантке, строгим голосом приказал: – Чаю тогда принесите.

Официантка кивнула головой и отошла.

Жорик и Болт тут же снова заговорили.

– Ребята! – воодушевленно произнес Жорик – У нас ведь всё есть. Костян, подтверди! Ходатайство оформлено, да? Потом один, два, три – и, как говорится, раз-два! Явки-пароли и опять-таки снова мы все.

Он выставил вперед указательный палец и сделал в воздухе круг. Костя одобрительно кивнул. Мне вдруг стало тоскливо, захотелось уйти, но я решил себя пересилить и перебил его:

– Хорошо, а что конкретно у нас есть?

Костя взял с пола свой рюкзак, поставил его к себе на колени, порылся в нем и извлек тощую стопку листов, сцепленную скрепками. Он поднял ее вверх и шлепнул на стол, прямо передо мной.

– Вот! – объявил он гордо. – Смотри!

Это оказалась курсовая работа. На титульном листе крупными буквами так и значилось:

КУРСОВАЯ РАБОТА

СТУДЕНТКИ III КУРСА

ЯНЫ ЛЕВЧЕНКО

“ПУЛЕМЕТ КАК СУБСТИТУТ МУЖСКОГО

ПОЛОВОГО ЧЛЕНА В СОВЕТСКИХ

КИНОФИЛЬМАХ О ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ”

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

2002

Тема выглядела очень современной, но я не понимал, каким образом она отвечает на мой вопрос. Открыл первую страницу и прочитал: “Стрельба, как всем известно, субституирует фрикцию, и долгая стрельба из пулемета, сотрясающегося в пароксизмах мета/физического оргазма, – полноценный, более чем удовлетворительный половой акт, взыскующий в ответ сквирт, серьезный, агрессивный аргумент в борьбе за самку. Отсюда – эротизированные слова военной песни «Строчит пулеметчик за синий платочек». Лексическая единица «строчить», поставленная в форме мужского рода, единственного числа, настоящего времени, отсылает одновременно к слову «строчка» (субститут творчества) и к непристойному глаголу «дрочить» (субститут полового акта)”.

Я аккуратно закрыл курсовую и осторожным движением положил ее обратно на стол. Подумал, что, если я дальше буду читать, ко мне в голову опять заявится Кирюша и начнет там свои разговоры. Слава богу, явилась официантка с подносом:

– Вот он, чай ваш. Что-нибудь еще?

Все замолчали, стали смотреть по сторонам. Она поставила посредине стола большой фарфоровый чайник и стала расставлять чашки. Костя поднялся и сообщил, что ему нужно в туалет.

– Очень шумно у вас, – высказался Болт. – Можно музыку как-то… потише?

Официантка неопределенно кивнула и отошла.

– Ненавижу это быдло малообразованное, – прошипел Болт. Он опустил локти на стол и выругался матом. Лицо его при этом сделалось злым, а темные глаза сузились. – Врубят тебе дерьмо какое-то, а ты сиди и слушай.

Музыку, однако, через несколько минут сделали тише. Болт все равно недовольно качал головой: как вообще посмели такое включать. Из туалета тем временем вернулся Костя.

– Как-то ты быстро, – удивился Жорик. Он взял со стола курсовую студентки Яны Левченко, которая в пулемете сумела разглядеть мужской половой член, пролистал несколько страниц и громко объявил:

– Вот за это, Костя, – он ткнул пальцем в страницу, – я их буду бить! Буду нещадно бить, понимаешь? Кто так сноски оформляет? Тема прекрасная, написано великолепно, но кто так сноски оформляет?!

Костя, довольный, откинулся на спинку стула и визгливо захихикал. Болт по-прежнему оставался мрачным. Я подумал: “Это сон какой-то”. Тишина, полумрак и неуют нагоняли животную тоску. Кирюша не вернулся, но в голову полезли противные, мрачные мысли. Почему я здесь сижу? Что вообще со мной происходит? Мне 35 лет. Ни семьи, ни денег, ни работы. Единственный друг, она же любимая женщина, где-то в Лондоне, наверняка уже завела себя новых друзей и любовников и про меня забыла.

– И все-таки, – я волевым усилием вытащил себя из тоскливого оцепенения и, заговорив, даже не узнал свой голос, бодрый и совершенно чужой. – Что у вас за учебное заведение? И где мы будем заниматься?

Ответом мне был дружный хохот. Костя даже хлопнул себя руками по тощим коленкам и снова откинулся на спинку стула.

– Да где хочешь, – сказал он, достал из кармана носовой платок и шумно высморкался. – Хочешь, хоть под куполом синагоги сиди…

– Ладно, – весело согласился я. – Под куполом, так под куполом. Но хоть обрезание делать не надо?

Снова раздался взрыв хохота.

– А чего плохого в обрезании? – весело спросил Болт, когда все наконец отсмеялись. Он налил себе в чашку чай.

– Да всё плохо! – истерично закричал Костя и потер рукой правую ногу.

Рядом с нашим столиком вдруг снова появилась толстая пожилая официантка.

– Молодые люди? Можно не кричать и не выражаться? У нас тут посетители.

Мы все втроем оглянулись. В помещении, кроме нас, никого не было. Официантка развернулась и пошла в сторону кухни, оставив нас в недоумении.

– Всё, – я поднялся. – Ребята, мне пора.

– Как? – удивился Жорик. – Хорошо ведь сидим.

Костя визгливо засмеялся.

– Вот, – я достал из сумки распечатку своего резюме, где были указаны курсы, которые я читал, и протянул его Косте. – Тут всё есть. Там мой телефон и электронный адрес.

Я подумал: если он сейчас рассмеется, меня вырвет. Но Костя принял мой листок с важным видом, выпятил нижнюю губу и кивнул:

– Я позвоню. Дня через три.

– Пока, – кивнул я всей компании и сжал руку в кулаке – рот фронт. А потом вышел, точнее выбежал, на улицу и двинулся в сторону метро. Приехав к себе, на “Площадь Мужества”, я купил бутылку дешевого вина и пачку сигарет – праздновать очередное поражение. Впрочем, открывая бутылку, я все-таки надеялся какой-то мыслью, спрятавшейся где-то глубоко, что из нашей встречи что-нибудь выйдет, ведь иначе зачем этот Костя нас всех собирал.

Всю следующую неделю никаких новостей не было. Я поздно ложился, поздно вставал, много читал, целыми днями убирался в квартире, по нескольку раз мыл посуду и стирал вещи. И все время думал о работе, которая могла бы меня спасти.

Неделю спустя я обнаружил, что каждый новый день добавляет какую-то новую черту в мой характер, причем черту омерзительную. Мне вспоминались друзья, у которых была работа, и я начинал им завидовать, искал в них недостатки, находил и убеждал себя в том, что если эти бездари имеют работу, а я, такой одаренный, способный, полный сил и знаний, не имею, то, значит, мир несправедлив. Я сделался скуп, жаден, издевательски кричал попрошайкам на улице, что хрен они от меня что получат, а в магазине по нескольку раз проверял сдачу. Мне казалось, все меня хотят обдурить, обсчитать. Вдобавок из-за отсутствия регулярного секса, и даже не регулярного, а какого бы то ни было, меня постоянно посещали грязные фантазии.

И всю неделю телефон безмолвствовал. А в среду позвонила Катя. Я в этот момент лежал в постели и читал Томаса Вулфа.

– Привет! – голос у нее был бодрый и веселый. Позади угадывался даже какой-то негромкий автомобильный шум.

– Привет, – весело ответил я. Приподнялся на постели и отложил в сторону книгу.

– Привет тебе из Монте-Карло, – снова поздоровалась она, теперь уже со смехом. – Мы тут в небольшом путешествии. Монако, Сан-Марино… Кстати, у меня новый парень.

– Да? – переспросил я с преувеличенным равнодушием. – И как? Здоров, надеюсь?

– Еще как здоров, – язвительно отозвалась она – В отличие, кстати, от некоторых. Инструктор по фитнесу. Такой, знаешь, итальянский живчик, альфонсик. Зато член как у носорога. И трахается… ты себе не представляешь.

– Поздравляю, – сказал я спокойно и постучал ногтем по обложке книги.

– А ты работу-то себе нашел?

Я громко хмыкнул:

– Сама-то как думаешь? Консультант в крупной американской компании. Работаем теперь на космос.

Гвоздев мне как-то сказал, что чем невероятнее твоя ложь, тем скорее тебе поверят.

– Молодец. Нашел кого-нибудь себе?

– Ну, так… – сказал я уклончиво. Я отогнул двумя пальцами, большим и указательным, уголки страниц и прошелестел ими. – Она директор нашей компании.

– Слышь! Директор нашей компании! – Катя резко повысила голос, и я различил в нем знакомое бешенство. Оно всегда меня заводило. – Не хами тут! Слышь!

– Катя, – сказал я радостно. – Всё, пока…

– Чё пока?! – зашипела она. – Чё щаз за отстой?!

Я нажал на красную кнопку “разъединить” и почувствовал, что наш разговор привел меня в добродушное настроение. Поднялся с дивана, пошел на кухню, покурил и вернулся к чтению.

После этого Катя еще несколько раз звонила – трубку я не брал, а ее эсэмэски с угрозами злорадно разглядывал по нескольку раз в день.

Прошла неделя. Другая. Деньги стремительно таяли. Я перестал покупать алкоголь, потом сигареты, на обед ел куриные ноги, огромные, присланные россиянам щедрыми американцами. Вместе с жареной картошкой они были не так отвратительны. Наконец однажды за завтраком собрался с духом и позвонил Жорику. Он тут же ответил, но сказал, что долго разговаривать не сможет, что сейчас в Москве и мутит тему с шампунями. Я вдруг почувствовал, что на кухне душно, и стал правой рукой – левая была занята телефоном – открывать окно.

– А наш проект? – спросил я.

– Временно откладывается, – быстро сказал он. – Пока все сложно.

– А Костя-то где? – я наконец справился с окном. На кухню ворвался холодный воздух улицы.

– Какой Костя? – удивился он. – А, этот-то? Так он в Израиль три дня назад улетел. На пеэмже.

В трубке раздался шорох, все на несколько секунд смолкло, потом механический голос сообщил, что средства на моем счету закончились.

Меня охватило отчаяние. Я сидел на кухне перед открытым окном, обхватив голову руками. Курить было нечего, выпить – тоже. На шее словно затягивалась петля. Прошло еще три дня. Я как мог бодрился, но ничего не выходило. Читать не хотелось, гулять – тоже. Ночами подолгу ворочался и не мог уснуть. Мыслей никаких не было. Не было и надежды. Одна лишь тяжелая черная угрюмость.

И тут мне позвонил Гриша Лугин.

Гриша Лугин. Он появлялся всегда как посланник богов, когда я находился в самом отчаянном положении. Лугин называл себя моим другом, И даже самым близким. Я не возражал. Возражала Катя. Однажды в присутствии Гвоздева она сказала, что Лугин – хороший парень, но немножко мразь. Как это – немножко мразь? Как мразью можно быть немножко? Я не понимал. Катя ухмыльнулась и сказала:

– Увидишь еще!

Лугина, как мне казалось, я знал хорошо, и он мне нравился. Это здорово, думал я, когда человека много. А Лугина и впрямь было всегда много. Крупный рост, выпирающий из штанов живот, обильная щетина на круглой физиономии, огромный, свисающий, как у пеликана, подбородок. Когда он появлялся, в кафе или у кого-нибудь дома, всегда возникало ощущение, что его круглая физиономия, его огромное туловище, его стрекочущий смех заполнили собой всё помещение и больше ни для кого уже места нет. Лугин тотчас же принимался много есть, пить, громко говорить, хохотать, сыпать остротами и остроумными суждениями самого интеллектуального свойства. И шутить над теми, кто попадался под руку, хоть и по-дружески, но немного свысока, словно Зевсов орел, кружащий над полем и не обращающий внимания на притаившийся в борозде мышиный выводок, добычу слишком легкую и мелкую, чтобы ради нее покидать эфир. Если кто-то ему возражал, он тут же осаживал наглеца глубоким сочувственным вздохом и всегда одной и той же у кого-то украденной присказкой, которая казалась мне смешной: “Ну всё, приплыли – колобок закатился за лобок”.

Кто-то говорил мне, что в школе Лугин был молчалив и робок, потому что еще в первом классе его освободили от физкультуры из-за астмы, что он проводил время за книжками и пластинками с классической музыкой. А уже потом, после Эстонии, изменился.

Лугина называли “посланником богов” – он тотчас же переставал шутить и проявлял удивительную осведомленность, когда речь заходила о начальстве, о грантах, о публикациях в престижных журналах, и высказывался так, словно кто-то самый главный и очень важный посылал его с поручением всех вразумить.

Однако среди петербургских гуманитариев Лугин считался грубияном и безобразником, и некоторые утверждали, что в этом качестве он скоро отнимет пальму первенства у самого Топорова.

Помню, Лугин рассказывал, как однажды ночью поехал с любовницей купаться, а в результате попал в вытрезвитель и был изгнан с академического олимпа. Дело было на шуваловских озёрах. Стояла теплая чернильная ночь, рассказывал Лугин, матово светила луна, напоминая то ли светлый циферблат, то ли чью-то круглую светящуюся во тьме задницу. Короче, назначились обстоятельства, вполне располагающие к карнавалу. Лугин и его подруга изрядно выпили и резвились в воде как поросята, бегали, прыгали, брызгались. Лугин хватал свою подругу за всякое, а она, как положено девушке из хорошей семьи, протестовала веселым громким визгом. Видимо, слишком громким, потому что вскорости к озеру подъехал милицейский бобик. Включенный свет фар поймал две фигуры, стоящие в воде по пояс. Одна со всей очевидностью принадлежала особе женского пола. Из бобика вылезли милиционеры. Сколько их было, Лугин не помнил. Старший – видимо, он был старшим – приблизился к воде и крикнул:

– Он тебя что, насилует?!

– Да! – глупо закричала лугинская подруга. – Насилует! Помогите!

Милиционеры решили помочь. Лугину удалось, как он сам рассказывал, выскользнуть из-под света фар через какие-то камыши на берег, где его никто не ждал, и на какое-то время даже оторваться от своих преследователей. Он как был, без трусов, рванул по асфальту в сторону жилья, но вскоре его стали настигать. В какой-то момент он услышал позади себя шум мотора и увидел надвигающийся свет фар.

– Мужчина, остановитесь! – приказывали ему в мегафон. – Повторяем, мужчина, остановитесь!

Но Лугин решил не останавливаться.

– Русские не сдаются! – кричал он в ответ и продолжал бежать из последних сил. Ему казалось, что его несут воздушные сандалии, как Персея или самого бога Гермеса.

– Ты чё, Лугин, в лес не мог свернуть? – смеясь, спросили его.

– Ну, приплыли, – сочувственно вздохнул Лугин, – колобок закатился за лобок. Я ж босиком, а там иголки!

Милиционеры били его дубинками недолго, без энтузиазма, посмеиваясь.

В официальной бумаге, которую через две недели прислали на имя ректора, значилось следующее:

23.05.1989, гр. Лугин Г. Я., студент ЛГУ, был задержан дежурным патрулем на пляже Шуваловского озера.

Гр. Лугин Г. Я. находился в нетрезвом состоянии, не мог самостоятельно передвигаться и был доставлен в медвытрезвитель № 24.

– Это я-то не мог передвигаться?! – возмущался Лугин в кабинете декана. – Я?!

Декан, пожилой профессор, молча положил перед ним приказ об отчислении и сочувственно развел руками.

– Гоните, да?! – закричал Лугин. – Верного слугу гоните?! Как Белинского, да?! Как этого, значит… как Пушкина?!

Декан внимательно поглядел на него и, улыбнувшись, произнес:

– Пушкин в университетах не учился, Григорий Яковлевич. У него было только среднее специальное образование.

В результате Лугин уехал доучиваться в Эстонию. Там любили пострадавших из России.

– Здорово, Жирмуноид, – произнес он. – Как живешь-дышишь?

– Норм, – ответил я и тут же почувствовал, что уже соскучился по Катиным уродливым, ампутированным словам. – А ты как?

– Да ничего… понемногу. Живу – хлеб жую. Слушай, Жирмуноид, говорят, ты выставил себя на рынок труда?

– Ага, – подтвердил я. – Прямо как Уитмен.

Я поднялся с дивана и перебрался на кухню, где были сигареты. И тут вспомнил, что дома у меня никаких сигарет уже давно нет. Сел у окна с телефоном и решил разглядывать улицу.

– Как кто? – переспросил он. В Эстонии, где учился Лугин, зарубежную литературу преподавали слабо. – А… ну да, ну да… В общем, тут нарисовалась возможность повкалывать. Ты слушаешь?

– Да-да, – ответил я. Внизу, прямо под окнами, с громким скрежетом остановился трамвай. Двери открылись, и из него стали один за другим неловко выходить люди. До меня вдруг дошел весь смысл сказанного. Работа! Я отвернулся от окна и стал смотреть прямо перед собой, на перепачканный стол.

– Не интим, конечно, – засмеялся он. – Но так… что-то в этом роде…

– Ну, и что делать надо? – я постарался придать своему голосу безразличие.

– Почти ничего, – сказал он таким же тоном. – Зарубу попреподавать. Ты же вроде умеешь, да?

– Вроде умею…

На столе были крошки, и я стал свободной ладонью их смахивать на пол.

– Ну вот… В общем, меня начальство просило подогнать человечка. Пойдешь?

Я поморщился. “Человечек” выглядел обычной проверкой. Его требовалось сразу проглотить. Это было неприятно, конечно, но пока еще съедобно. Всяко лучше, решил я, чем сидеть без работы. А впрочем, кем я был, если не этим самым “человечком”?

– Пойду, – согласился я. – А где работать-то надо?

От нетерпения я поднялся и пошел через коридор в комнату.

– Ну как где? – хохотнул он. – В вытрезвителе. Шучу, шучу, Жирмуноид. У нас, конечно… Где ж еще-то…

Сказал, будто киянкой по голове ударил. Я ощутил себя, как оборванец с картины “Плот медузы”. Мы с Гвоздевым эту картину полчаса разглядывали в Лувре. Спасительный корабль, показавшийся было на горизонте, тут же исчез. Я с досады ударил рукой по дверному косяку.

– Ты чего замолчал? – спросил Лугин.

Об этой истории я старался молчать. Она произошла тоже зимой, когда страна только что стала совсем другой. Менялись границы, сменяли друг друга премьер-министры, двадцатилетние спекулянты становились директорами предприятий, а профессора торговали кроссовками. Продукты в магазинах то появлялись в чудовищном изобилии, то вдруг исчезали, будто их и не было вовсе. Место кинотеатров заняли стриптиз-клубы и казино. В считаные недели какие-то мутанты сколачивали миллионные состояния, появлялись в телевизоре и неожиданно навсегда куда-то пропадали.

А мы с философом Погребняком искали работу: хорошую, постоянную, денежную. Конечно, без дела никто из нас не сидел. Какая-то работа была, у меня – даже две, но денег все равно не хватало. Я искал третью.

И тут объявился этот Геннадий Палыч, декан гуманитарного факультета, полный мужчина мелкого роста с густой бородой и бегающими глазами. И с ним Петр Валерьич, заместитель, человек обобщенного вида, похожий на канцелярскую принадлежность. Как они нас нашли, ума не приложу. Позвонили, предложили почитать у них лекции. Обещали платить за каждую по 50 долларов. В те годы это были большие деньги.

Мы с радостью согласились.

И, как выяснилось, напрасно. Когда закончился первый месяц, нам ничего не выплатили. Петр Валерьич на все наши вопросы тусклым голосом отвечал, что “денег пока нет, но скоро будут”. Через месяц он повторил то же самое. Зато Геннадий Палыч как-то собрал сотрудников в большой аудитории, усадил, встал перед всеми и объявил, что у него есть две новости: хорошая и не очень.

– Начну с новости, которая не очень… – он немного поморщился. – Нам опять задерживают зарплату.

Коллеги тупо молчали.

– Но есть и хорошая новость, друзья! Мы с женой только что купили квартиру на Литейном и всех вас приглашаем в субботу на новоселье!

Коллеги очень обрадовались, вытянулись на месте, поглупели и принялись аплодировать и поздравлять Геннадия Палыча. Не обрадовался и не аплодировал только философ Погребняк.

Тем временем семестр шел к концу, а нам по-прежнему ничего не выплачивали. Я отнесся к этому с равнодушной тоской. Тогда, в те прекрасные годы, все друг друга обманывали, и это казалось нормой. А Погребняк ходил злой. Эта злость очень шла его небритому лицу и кожаной куртке. Как-то раз в перерыве между парами я ему сказал, что вчера в столовой встретил Геннадия Палыча.

– И что? – с нажимом спросил Погребняк.

– Ничего, – я дернул плечами. – Он ко мне подошел, спросил, как дела. Руку мне пожал…

– Пожал?! – вдруг воодушевился Погребняк и сверкнул глазами. – Знаешь что? Я бы вот ему тоже ПОЖАЛ. Одной рукой взял бы и ПОЖАЛ Геннадию Палычу, а другой рукой ПОЖАЛ бы Петру Валерьевичу. Причем одновременно. И, знаешь, от души. Так, чтобы запомнили.

– Ладно, Саша, – сказал я. – Надо это… в конце концов что-то решать.

– Что ты тут решишь?

– Давай, – предложил я, – позвоним Гвоздеву, а? Он придумает что-нибудь…

– Что? Что тут можно придумать?

– Ну, не знаю… – я замялся… – Он же это… художник. Человек с воображением.

А Лёня Гвоздев и впрямь мог что-нибудь придумать. Среди художников он считался законченным психопатом и чуть что – сразу лез в драку. Перспектива провести ночь, пятнадцать суток или даже два года в тюрьме нисколько его не пугала. Гвоздева боялись таксисты, официанты, галерейщики и даже бюрократы, брошенные партией на изобразительное искусство и ухитрившиеся пережить Советский Союз.

В тот же вечер я позвонил Гвоздеву.

А еще через три дня нас обоих вызвал к себе Геннадий Палыч, скептически оглядел с ног до головы и велел подойти в пятый кабинет, заполнить ведомость и получить зарплату.

– Как тебе удалось деньги из него выцарапать? – спросил Погребняк.

На худом, покрытом морщинами лице Лёни Гвоздева заиграла довольная ухмылка, татарские глаза весело сузились.

– Проще пареной репы…

Мы втроем сидели в ресторане на Васильевском и отмечали нашу первую зарплату. Сделали заказ и теперь ждали, когда принесут салат и водку.

– Вы оба, – Гвоздев для пущего эффекта зажег сигарету, – просто не знаете, как с такими красавцами разговаривают творческие люди. Слушайте!

– Давай, Лёня, рассказывай, – поторопил философ-постмодернист. – Творческий ты наш…

– Короче, – начал Гвоздев. – Явился я в приемную. Там, короче, секретарша Зоя. Она мне, кстати, сразу понравилась. Сиськи – во!

Гвоздев показал руками.

– Во-первых, – остановил я его, – не надо такие вещи на себе показывать. А во-вторых, давай не про сиськи, это неинтересно.

– Почему? – воодушевился вдруг Погребняк. – Мне, например, очень интересно.

Гвоздев затянулся сигаретой.

– Короче, – снова начал он. – Прихожу я. Представился в приемной, что, мол, я к Геннадию Палычу, так, мол, и так, зовут – Леонид Гвоздев, художник, член-многочлен творческих союзов, лауреат премий. “Вас пригласят”, – говорит эта Зоя. Посидел-подождал, Зою поразглядывал. “Какие, говорю, у вас, Зоя… ну, эти… в смысле… планы на вечер?” Но тут меня вызвали. Захожу, короче, в кабинет Геннадий Палыча, а там, мужики… охренеть! Дубовый стол, огромный такой, размером с теннисный, резные кресла, старинный паркет, да еще ковер на полу. Короче, бабла потрачено – караул…

– Да мы знаем, Гвоздев, – сказал я устало. – Бывали. Ты давай лучше дело говори…

Гвоздев потушил сигарету.

Явилась официантка с салатами на подносе и графином водки.

– О! – обрадовался Гвоздев. – Очень кстати, девушка.

Он разлил водку.

– За вас, мужики!

Мы выпили.

– Короче, – снова начал он. – Посреди всего этого сраного великолепия ваш Геннадий Палыч восседает. В очках, в бороде, рожа красная. Я ему: здрасьте, говорю. Он на кресло кивает так дружелюбно, мол, прошу садиться. Я сел. “Слушаю”, – говорит. Я ему: “Простите, Геннадий, как вас по отчеству, я забыл?” Он дернулся и сухо так: “Палыч. Геннадий Палыч. Давайте ближе к делу, у меня времени мало”. “У меня, – говорю, – дорогой Геннадий Палыч, времени еще меньше, выставка в США, едрись она конем, потом – в Париже, потом – телевидение”. – “Я вас слушаю…” – говорит. “Короче, – говорю, – Геннадий Палыч, надо ребятам бабосы выдать, в смысле зарплату, а то – нехорошо получается”. Геннадий Палыч, сука, улыбается и спрашивает: “Каким ребятам?” – “Каким, – говорю, – Аствацу и Сашуне, в смысле, Погребняку”. Он очки снял, посмотрел строго. “Это, – говорит, – дело внутреннее… Не могу обещать”. – “Нет уж, – говорю, – пообещайте. Пока не пообещаете, я отсюда не уйду. Буду тут сидеть”. – “Не понял?” – удивился он. “А чего тут, – говорю, – непонятного?” – “Всего хорошего, – говорит. – Дверь только закройте с той стороны”. И – мордой очкастой в бумаги. Тут я, мужики, не выдержал, взбесился. “Ах, вот как? Я, – говорю, – знаете что?! Я вам щас тут всё нахер обоссу!!! Понятно?!”

– Господи, – перебил его Погребняк. – Лёня, ты что, сдурел?! Нам же там работать еще! Мы же попросили тебя вежливо с ним…

– Лёня, – вмешался и я. – Так же нельзя!

– Почему нельзя?! – хохотнул Гвоздев. – Можно. Спокуха, мужики, слушайте дальше! Короче, этот ваш Геннадий Палыч, как я ему пригрозил, поднял голову, покраснел весь, вскочил и кричит: “Зоя! Зоинька! Охрану вызывайте!” Я ему: “Всё, – говорю. – Теперь точно всё обоссу! И камин, и кресла, и ковер!” Тут Зоя заходит, а я уже ремень расстегнул и начинаю расстегивать ширинку. “Зови, – говорю, – Зоя, охрану, и ментов заодно. Мне, говорю, только этого и надо. Задержат – так скандал. Я, если что, – узник совести. Картины лучше покупаться будут на Западе. А еще, Геннадий Палыч, все узнают, что у вас тут кабинет обоссан, и что я это сделал в знак протеста, потому что вы зарплату не выдаете!” Они оба вытаращили глаза, а я говорю: “А вам, Геннадий Палыч, еще за мной ссанье подтирать придется. Зоя, – говорю, – точно не будет. И ковер надо будет выбросить”. Зоя стоит как вкопанная – варежку разинула… А этот реально психанул, весь побагровел, сначала сел, потом вдруг встал, потом снова сел, за бумаги схватился, за голову, за телефон. Наконец бухнулся в кресло, выдохнул и говорит Зое: “Потом зайдите, ладно? У нас тут мужской разговор”. И мне устало: “Чего вы от меня хотите?” Улыбается нервно так, через силу. Мне даже неловко стало – человека так довел. Я говорю: “Ребятам зарплату заплати́те…” Он кивнул. “Ладно, – говорит, – только при одном условии: чтобы ноги́ вашей здесь больше не было, господин член творческих союзов. А друзья ваши пусть завтра зайдут, что-нибудь придумаем. До свиданья!” Ну, я, короче, застегнул ширинку, потом ремень, поклонился, как в фильмах, церемонно, чтоб для эффекта, и вышел. Всё! Давайте, ребята, по второй, а?

Помню, он в тот раз что-то еще рассказывал, все говорил, говорил. А мы молчали – никак не могли поверить своему счастью и деньгам, очень кстати привалившим.

Гвоздев потом женился на этой Зое. Правда, через два года они развелись. Почему развелись, не знаю.

– Ты чего затих? – спросил Лугин.

– А чего говорить-то? Я у вас один раз уже поработал. Забыл, что ли?

В трубке повисло молчание.

– Ну вот что ты за человек, Жирмуноид? – заговорил снова Лугин. В голосе его была слышна укоризна. – Ну чего ты хрень всякую вспоминаешь? Им всем уже давно пинка под сраку дали.

– В смысле? – я подошел к шкафу и принялся разглядывать корешки книг.

– “В смысле”? – засмеялся он. – Не знаешь, как у нас в стране пинка под сраку дают?

Откровенно говоря, я не знал. Но уточнять не стал, чтобы не выглядеть в глазах Лугина совсем уж тупым. Отвел взгляд от шкафа, взглянул на пианино и подобострастно хихикнул.

– В общем, если ты согласен… – покровительственно начал Лугин.

– Да согласен, согласен…

– Не перебивай! – строго сказал он. – В общем, если ты согласен, я еще побазарю с нашими богами и встречу назначим. В самых верхах, на Олимпе. Но у меня к тебе есть просьба…

– Да, конечно, Гриш, говори.

– Ну, в общем… – он замялся. – В общем, мне на кафедре требуется поддержка.

– В смысле? – внутри меня все ликовало. Я даже не слышал его толком, не понимал, что там он говорит, и быстрыми шагами вернулся на кухню.

– Ты уже достал со своим “в смысле”! – раздраженный тон Лугина вернул меня с Олимпа на землю. Я понял, что лучше его сейчас не сердить, и принялся внимательно слушать.

– Наше гуманитарное образование – это что, по-твоему?

– Что?

– Это фигурное катание, врубаешься? Сплошные двойные тулупы. И приличным людям с гуманитарной хрупкой психикой требуется поддержка.

Мне вдруг представился дряблый, разболтанный телом Лугин на коньках в коротком платьице, крутящийся на льду и задирающий вверх жирные волосатые ноги.

– Ладно, считай, что я твой…

Я взял со стола электрический чайник, подошел с ним к мойке, открыл кран и принялся набирать в чайник воду.

– Ну уж, мой… – было слышно, что он смутился. – Наш! В общем, милости просим в нашу партию! Сейчас такое время, врубаешься? Что надо обязательно с кем-то. Иначе ты никто. Врубаешься?

– Врубаюсь! – откликнулся я и закрыл кран.

– Ну, всё, договорились, колобок-за-лобок. Тогда бывай. Я, в общем… как чего разузнаю, сразу позвоню.

Раздались короткие гудки. Я положил телефон на стол, поставил чайник на подставку и стал ждать, когда вскипит вода. Поглядел в окно. На Политехнической улице, с двух сторон зажатой припаркованными автомобилями, образовалась пробка. И транспортная жизнь, замерев, теперь весело гудела сиренами, словно ожидая меня и подзывая спуститься вниз и влиться в ее разноцветный поток.

Сидя перед окном, я невольно вспомнил один из последних семинаров Петра Алексеевича, на который я пришел по старой памяти, уже преподавателем. Одна девушка в очках, с короткой стрижкой, упрекнула его в конформизме, в нежелании бороться с режимом. А он, ничего не ответив, почему-то вдруг стал нам рассказывать, как его принимали в пионеры и повязывали красный галстук.

– Всё теперь понятно с вами, – язвительно произнесла девушка. – А вот когда я училась, все эти ваши там пионерские и комсомольские организации уже отменили. И я, в отличие от вас, выросла свободной личностью!

Она гордо вскинула голову.

– А кем же вы тогда были, если не пионером? – добродушно спросил Петр Алексеевич. До этого он стоял, а теперь сел и расположился за столом. – Бойскаутом?

– Никем! – гордо ответила девушка.

– Никем? Неужели? – переспросил Петр Алексеевич и удивленно повысил голос. – Вы никем не были?!

Он сочувственно покачал головой и задумчиво произнес, будто ни к кому не обращаясь:

– Не знаю, может быть, иногда лучше быть кем-то, даже пионером, чем никем.

Поднимается ветер, подхватывая снег, обрывки газет, обертки, окурки. Он дует прямо в лицо. Я пытаюсь собраться с мыслями, но никак не выходит, внутри все клокочет бешенством. Как все-таки долго приходится тащиться в этот институт! Идешь, изо всех сил перебираешь ногами, перебегаешь какие-то улицы, переулки, перекрестки, ныряешь в подворотни, а ощущение – будто стоишь на месте. И чем быстрее движешься, тем сильнее это ощущение. Наверное, все из-за стремительной транспортной жизни, из-за этих автомобилей, мотоциклов, автобусов, которые меня каждую минуту обгоняют.

Интересно, сколько лет уже Никита Виссарионович сидит в кресле проректора, в лучах юпитеров? Двадцать? Тридцать? Он уже пересидел двух ректоров и наверняка еще двух пересидит. Всё тот же кабинет, та же пластиковая мебель, тот же кожаный диван, тот же широкий белый стол. На столе всё тот же деревянный орел. И всегда одни и те же упреки: “Мы тебя нашли, подобрали, пригрели, от очисток очистили, оказали доверие. А ты не оправдал. Значит, из института – пинком под сраку”. Лаврентий Палыч Берия не оправдал доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков. Ничего, Маленков, отец богов и людей, и до тебя очередь дойдет! Дай только срок!

Хочется курить. Я сую руку в карман, достаю пачку сигарет. Так и есть… Пустая. Разворачиваюсь, иду обратно в сторону православной церкви. Там вроде рядом продуктовый. Хорошо, что я недалеко ушел, ведь потом уже никаких магазинов не будет, а в институтском буфете сигарет не продают. Никита Виссарионович запретил. Я вообще плохо понимаю, как тут люди живут, в центре. Где, к примеру, они берут сигареты и продукты? Тут же поблизости ни одного магазина. Ни одного! Зато на окраинах их столько, что не знаешь, в какой пойти, – стоишь и мучаешься выбором. Это, видно, всё потому, что продуктовые магазины противопоказаны историческому центру. Исторический центр желает всегда оставаться прежним, а в магазинах, особенно продуктовых, все время что-то меняется: вывески, витрины, ассортимент, продавцы, охранники. Здесь царит невозможная для центра суета: сюда привозят продукты питания, товары, их покупают, уносят, через какое-то время подвозят уже другие.

– Пять рублей поищите, – просит продавщица. В крошечном магазине тепло и так вкусно пахнет свежей булкой, что не хочется уходить. Купив сигареты, нарочно задерживаюсь возле витрины с выпечкой.

– Вы, это… Андрей, да?

Оборачиваюсь на голос. Передо мной мужчина, даже скорее парень, а не мужчина. Средних лет. Тощий, небритый, в зеленой лыжной шапке. На угреватом носу очки с толстыми линзами.

– Вы – Аствата… нет… Астаравацуров, да?

– Ну да, – нетерпеливо прерываю я его и смотрю в упор строго и “со значением”. Так обычно на людей смотрят заведующие кафедрами, особенно недавно назначенные. Мол, “что вам, гражданин, угодно”.

– А я – Кирилл, муж Маши Сидоровой! – парень нисколько не смущается. – Помните?

Того Кирилла, “Кирюшу”, я, конечно же, помню, его забудешь, пожалуй, – но этого, похоже, вижу впервые. Вежливо развожу руками и пожимаю плечами.

– Ну Кирилл же, – подсказывает он доброжелательно и повторяет громко, каждое слово раздельно, видимо, чтобы я быстрее вспомнил. – Муж. Маши. Сидоровой!

Это его “муж Маши Сидоровой” особой ясности не вносит и даже немного выводит меня из себя. С таким же успехом он мог бы сказать “я – муж Иры Петровой” или “Жени Ивановой”.

Вокруг шумно, мимо нас в обе стороны проходят покупатели.

– А-а… – чтобы показаться вежливым, я всей физиономией изображаю узнавание и выдавливаю улыбку… – Здрасьте… А вы… это какими тут, как говорится, судьбами… живете здесь, да?

Муж Маши Сидоровой хмурится и коротко кивает. Живу, мол. Хлеб жую. Повисает долгая пауза.

– Ладно, – говорю я наконец и, чтобы выглядеть любезным, а главное, поскорее закончить разговор, добавляю: – Маше большой привет. – Муж Маши Сидоровой поднимает на меня глаза в изумлении, будто впервые видит, и вдруг на его лице появляется бешенство.

– Маше?! – вскрикивает он. – Маше привет?! Этой твари?! Какой еще “привет”?! Мы с ней развелись пять лет назад! Она мне изменила!

Я сочувственно качаю головой и ретируюсь в сторону выхода, растерянно разводя руками. Потом поворачиваюсь спиной.

– Привет… привет еще этой шлюхе передавать! – слышу я вслед. – Не на того напал…

Пробегаю короткую улицу и выхожу на набережную. Впереди открывается салатное здание института, и ко мне возвращается прежняя решимость. Я уже вижу себя проходящим по коридорам, где взад-вперед текут потоки студентов, вижу нашу кафедру, Диану-секретаршу и сидящего в своем кабинете за огромным белым столом Никиту Виссарионовича.

Здание института представляло собой дворец и строилось в екатерининскую эпоху. Здесь давали балы, театральные представления, здесь играли музыку Антона Тица, великого безумца и молчальника, здесь стояли венские кресла, в которых усаживались гости, здесь неспешно двигались вдоль стен разодетые лакеи, снимавшие нагар со свечей. Здесь ели мороженое, заграничные фрукты, здесь обсуждали скверный петербургский климат, а с портретов, что висели на стенах, смотрели спокойные лица великих предков.

Первый хозяин, вельможа в случае, съездил во Францию по делам государственной нужды, пришел в совершеннейший восторг от тамошних обычаев и, воротившись, организовал у себя все на французский манер. Даже развел французский сад, на который, к великому неудовольствию своей супружницы Марии Федоровны, любившей все аглицкое, тратил большие средства.

На протяжении двух столетий дворец существовал самым обыкновенным образом и оставался прежним. Менялись только обитатели, но и они не вносили в его жизнь особенного разнообразия. Женились, служили, добивались чинов, заводили любовниц и любовников, кутили. И все же портреты, которые вернулись на стены только с горбачёвской перестройкой, демонстрировали едва уловимое изменение в столь похожих друг на друга лицах. Из поколения в поколение они делались изысканнее, тоньше, одухотвореннее. Однако, вернувшись к самым первым портретам, я замечал, что хитрость на этих лицах в сравнении с тем, что пришло позже, выглядит не хитростью, а скорее грубоватой прямотой.

В 1917-м, когда полыхнуло революцией, во дворце устроили революционный штаб с кабинетами, телефонами, плакатами поперек коридоров, запахами махорки и кислого хлеба. Новые жильцы не слишком церемонились с буржуйской собственностью: дворцовые залы они называли “помещениями”, стены пачкали надписями, во французский сад ходили справлять малую нужду, а мебель рубили на дрова и жгли в каминах. Однако революционная разруха длилась недолго. Специальным указом дворец был передан наркомату Луначарского с целью размещения в нем института народного просвещения.

Педагогический состав собрали быстро, из старой петербургской профессуры, из тех, кто не успел уехать. А помещения дворца спешно перепланировали под нужды нового института. Большие залы разделили перегородками, в них завезли дрова, книжные шкафы и гимназические парты. Уже через несколько месяцев в институте начались занятия. Появились первые студенты: их брали, согласно указу новой власти, из числа рабочих и крестьян. Старая Россия, несмотря на новую власть, понемногу возвращалась. Шли годы, институт набирал силу, открывались новые кафедры, факультеты. Появлялись молодые профессора, уже из рабочей молодежи. Они приходили сюда с комсомольским энтузиазмом, но постепенно включались в академический ритм старого дворца, успокаивались, скучнели, делались похожими на своих учителей, которых они боготворили и которым подражали. Они перенимали их жесты, их манеру курить в театральном одиночестве и задумчивости, напускную рассеянность, но их лекционная мысль, которая была куда моложе и эффектнее, выглядела почему-то слабее и схематичнее.

Институт пережил 1937 год, выстоял блокаду, дежурно провел антикосмополитическую кампанию и с середины пятидесятых годов, после разоблачения культа личности, не знал никаких потрясений. Умирали старые профессора, на их места приходили новые, менялись поколения студентов, менялись ректоры, проректоры, деканы, менялась мебель, становясь все более хрупкой. Прежним оставался только сам дворец. Шестидесятые годы отметились в нем бурными поэтическими вечерами и коллективными подписями в поддержку диссидентов, но это скандальное время очень скоро миновало, уступив место вялой академической летаргии. В конце семидесятых, впрочем, случилась мода на сатирические стенгазеты, но и она оказалась недолгой. Незамеченными прошли кампании, организованные первым проректором Никитой Виссарионовичем Демишевым, по борьбе с женскими брюками, затем – с бородами (чем ему помешали бороды?) и, наконец, с курением в стенах института.

Когда в начале девяностых в первый раз не выплатили зарплату, все лишь вяло изумились, а когда ее снова стали выплачивать, обнаружилось, что в институте полным ходом идет ремонт. Появились новые кабинеты, где теперь всё было из пластика: двери, окна, столы, стулья. Возникли новые должности, названия которых никто не умел выговаривать. По коридорам и лестницам забе́гали крепкие парни в кожаных куртках с четками в руках. Никто не мог понять, студенты это или преподаватели. Они ни с кем не разговаривали, бесцеремонно заходили в аудитории прямо во время занятий, хмуро оглядывали столы, стулья, потолки, потом, хлопнув дверью, удалялись. Именно тогда возник этот коммерческий факультет, на который нас с философом-постмодернистом Погребняком позвали работать.

Гулкие своды отзываются эхом. В холле никого нет. Сверху свисает старинная люстра: огромная, искрящаяся светом хрустальная капля. Справа – турникет и вахта, большая стеклянная будка, в которой сидят перед телевизором охранники. Вдоль стен – украшенные лепниной стенды с информацией. Надо ознакомиться – возможно, все это я вижу в последний раз. Кто тут у нас?! Надо же! С публичной лекцией Владимир Познер, проездом из Жмеринки в Монте-Карло. Круглоголовый болванчик стёба. Билет 400 рублей, и вход строго по билетам, студентам и беременным – скидка 50 %.

– Вы что-то ищите? – раздается за моей спиной хриплый мужской голос. Оглядываюсь. По ту сторону турникета – руки в карманах – стоит пожилой охранник и злобно меня разглядывает, как Цербер.

– Ничего не ищу, – пожимаю плечами.

– Как это – ничего? – ухмыляется он.

Отрываюсь от стенда, делаю несколько шагов в его сторону и спокойно сообщаю:

– Так… ничего. В жизни так бывает. Случаются люди, которые что-то ищут, а случаются и другие – которые не ищут ничего. Понимаете?

Охранник отворачивается и неторопливо уходит в сторону гардероба. Видимо, поболтать с гардеробщицей. Он, похоже, за ней приударяет.

Я предъявляю пропуск его напарнику и тоже направляюсь к гардеробу. Виссарионыч требует, чтобы мы не ходили по институту в верхней одежде, а непременно сдавали ее.

– Вот вешалка, но вообще-то, молодой человек, куртки у нас в гардероб сдают. Да-да…

Никита Виссарионович все слова произносил “со значением”, словно был отцом богов и людей или цитировал президента Российской Федерации, портрет которого висел у него за спиной.

Я кивнул, пристроил свой пуховик на вешалку и опустился в кресло, приставленное к его столу. Лугин сел в кресло напротив. В кабинете все сверкало белым китайским пластиком: столы, стулья, двери, окна, потолки. Даже металлические настольные лампы, коих тут было великое множество, и те выглядели пластиковыми.

– Это тебе не филфак, – продолжил наставительно Никита Виссарионович. – На филфаке у вас такого нет. А знаешь почему?

Я не знал и беспомощно посмотрел на Лугина. Тот отвернулся, тряхнув пеликаньим подбородком, и сделал вид, что рассматривает на столе Никиты Виссарионовича вырезанного из дерева орла, величественно расправившего крылья, будто готовившегося взлететь и устремиться в небо.

– Все потому, – стал развивать свою мысль Никита Виссарионович, – что денежные средства́, – тут он сделал ударение на последний слог, – выделенные государством, у нас всегда направляются в адекватное русло. Ты в туалетах был?

– Был, – признался я. – Но только в мужском.

Лугин несильно пнул меня ногой.

– Унитазы видел? – продолжал допытываться Никита Виссарионович и, не дожидаясь ответа, уважительно пояснил: – Швеция! Так-то, братцы мои. Я всегда повторял и буду повторять: унитаз в студенческом туалете – это лицо декана.

Я невольно усмехнулся. Воображение нарисовало странную картину: заходишь в деканат, а там за столом человек в костюме, и вместо головы у него унитаз. Там, где лицо, – чаша, с косым сливом, как положено в Европе, а из отверстия, будто спускают воду, – глухие нечеловеческие звуки, в которых слышатся приказы, советы, распоряжения. Никита Виссарионович поднялся, коротким резким движением одернул пиджак, сразу же обнаружив военную выправку, заложил руки за спину и принялся расхаживать вдоль окна. Я им невольно залюбовался, как в музеях посетители любуются статуями античных атлетов: твердый шаг, дисциплина в движениях, тяжелый подбородок, выпирающий вперед как балкон, крупный прямой лоб, глубоко посаженные глаза под густыми бровями. Впервые передо мной стоял человек, который выглядел как греческий бог: убедительнее, надежнее, долговечнее, нежели помещение, в котором он находился. Наши коллеги-профессора на фоне массивных шкафов и даже рядом с ломаными столами и стульями выглядели иначе и казались маленькими, хрупкими, словно китайские фарфоровые чашечки. А Никита Виссарионович смотрелся здесь всерьез и надолго.

– Вуз у нас, значит, с традицией, да-да. Но имеются разные… А что это, кстати, у тебя за фамилия, а? Авца… ишь, без стакана-то и не выговоришь. Лугин! – позвал он. Тот сразу, как по команде, поднял голову. – Ты кого мне сюда привел, а?

– Да я, Никита Виссарионыч… – начал было Лугин, заморгав своими маленькими глазками, но тут громко и сердито зазвонил на столе телефон. Никита Виссарионович предостерегающе поднял вверх указательный палец и снял трубку:

– Да-да, Пал Палыч, – он полуотвернулся к окну. Я отметил про себя, что в профиль он выглядел столь же по-античному внушительно. Лугин взглянул на меня и сделал виноватое лицо.

– Чего тут непонятного, Пал Палыч, – громко заговорил Никита Виссарионович после короткой паузы. – Прикрепи, значит, объявление в женском туалете… Чего ты там бормочешь? Какое объявление? Не знает он… Ах, ты не знаешь – тогда запиши! Запрещается… пишешь, что ли? Да-да, запрещается… бросать в унитазы средства личной гигиены… да-да. Записал?! А я те говорю – прикрепи! – Его глаза метнули молнии. Он хлопнул рукой по столу так сильно, что деревянный орел закачался. Никита Виссарионович придержал его рукой: – Тихо-тихо, малыш… папа тут.

Мы с Лугиным переглянулись. Лугин в задумчивости почесал загривок.

– Что неприлично?! – загремел вдруг Никита Виссарионович, да так громко, что мы вздрогнули. – Марь Ванна, мать вашу, полчаса руками там ковырялась! Будем… будем стипендии лишать за несоблюдение! Да-да… Да! Не шучу! Кто вчера в мужском туалете к кабинке прикрепил надпись “бухгалтерия”, я тебя спрашиваю?! Ошалели, что ли?! Не знаешь?! Так узнай и мне доложи! Всё!

Он развернулся, резким движением вернул трубку на телефон и сел обратно в кресло. Несколько мгновений в кабинете стояла тишина.

– Так, о чем мы? – он шумно выдохнул и поднял на меня тяжелый взгляд громовержца. – А… так что там у тебя за фамилия?

– Армянская…

– Как армянская? – было видно, что он неприятно удивлен. – Лугин, ты ж мне говорил, что он еврей?

Лугин наклонил голову и принялся разглядывать пол. Никита Виссарионович вздохнул:

– Меня вообще это не волнует, кто тут еврей, кто не еврей. По мне хоть китаец… Но, понимаешь, у нас еще много отсталых людей. Слыхал, что про наш институт уже сочинили в министерстве?

Я сказал, что давно не заходил в министерство и не слыхал. Лугин и Никита Виссарионович дружно заржали. Отсмеявшись, Никита произнес:

– Без окон, без дверей полна горница… еврей!

И снова засмеялся, на этот раз другим смехом: мелким, дребезжащим, совершенно не сочетавшимся с его зычным громовым голосом. Взял из стакана шариковую ручку, толстую, как сигару, повертел ее в руках и вернул на место.

– То, что еврей, ладно, – смилостивился он. – Хотя тоже ничего хорошего. А вот то, что ты кавказской национальности… Скажут, что Никита Виссарионыч совсем уже… кого попало на работу берет. Портишь ты мне, друг ситный, статистику.

– Да я вообще-то русский…

Никита Виссарионович устало посмотрел на меня и махнул ладонью:

– Ой, помолчи лучше… Русский… – он повернулся к Лугину – тот сидел, по-прежнему глядя в пол. – Как думаешь, Лугин, портит он нам с тобой статистику?

Лугин поднял голову и неопределенно кивнул – лицо у него было красным. Я вдруг понял, что так дальше молча сидеть не могу, и сказал как можно более развязно:

– Зря вы его спрашиваете. Он тоже из наших.

– Чего? – Никита Виссарионович перевел на меня удивленный взгляд.

– Чего-чего… Того… – отрезал я. – У него дед – Финкельштейн, Соломон Яковлевич, матрос-большевик. Зимний брал. Вынес оттуда хрустальные сандалии с крыльями и золотой жезл. Я – серьезно… Это у них теперь семейные реликвии… Сам видел… Из поколения в поколение друг другу передают.

Все это было чистейшей правдой. Про штурм Зимнего я, конечно, ручаться не мог, но и жезл, и сандалии мне торжественно продемонстрировал Лугин-старший, когда я однажды к ним пришел.

Лугин стиснул зубы и погрозил мне кулаком. Его физиономия изменила цвет и из красной стала желтой.

– Ты мне этого не рассказывал, – Виссарионович перевел на Лугина тяжелый взгляд. – То, что Зимний твой дед штурмовал, – это хорошо. А вот что вынес…

– Он еще в вазу эрмитажную нагадил напоследок, – наябедничал я. – Типа в знак протеста против самодержавия. Знаете, зеленая такая, знаменитая… там, на втором этаже стои́т.

– Как это… “нагадил”? – удивился Никита Виссарионович.

– Ну, как евреи гадят… – я пожал плечами. – Будто вы не знаете. Обыкновенно. Представляете? В нашу русскую вазу. Привезенную из Греции.

Пока я говорил, Лугин сидел, изумленно открыв рот. Но он тут же пришел в себя и зашипел:

– Ты чего, Аствацатуров? Какая еще ваза? Слышь… Какая еще ваза?!

Каждую новую фразу он произносил гораздо громче предыдущей.

– Так, парни! А ну, тихо! – загремел Никита Виссарионович и в знак примирения показал нам ладони. Потом с укоризной в голосе обратился ко мне: – Ну вот как тебя такого на работу теперь брать, а? Видишь, какой ты?

Я улыбнулся и мотнул головой:

– Да вы чего?! Шуток, что ли, не понимаете?! Я ж пошутил, а вы поверили. Эх вы…

Лугин облегченно выдохнул и вяло улыбнулся. Никита Виссарионович на секунду замер, а потом громко загоготал, хлопнул ладонью по столу и стал показывать на меня пальцем.

– Гляди, а?! Разыграл, а? Артист! – он подмигнул Лугину.

Он снова взял из стакана толстую, похожую на сигару ручку, повертел ею, чиркнул на моем заявлении.

– Всё! Теперь – дуй в кадры! Лугин, покажешь ему где.

Когда мы вышли в тускло освещенный коридор, миновав строгую пожилую секретаршу, Лугин грязно выругался.

– Ну извини, Гриша, – сказал я. – Просто хотелось пошутить.

Он махнул рукой:

– Да ты тут вообще ни при чем. Чего он несет? Слушать противно. Еврей, нееврей, эллин – кого это сейчас волнует?

– Ладно, посланец богов, – сказал я, – не переживай.

– Здравствуйте, Алла Львовна, – Лугин кивнул проходящей мимо пожилой даме. – Чего он там знает про министерство? Колобок закатился за лобок. Цену себе набивает, благодетель хренов, чтоб мы стелились. В общем, ладно… Знаешь, где кадры?

Он остановился посреди коридора. Я кивнул и молча протянул ему руку.

– Сам найдешь? Слушай, в общем… – он замялся. – Стольник до послезавтра не одолжишь?

Я полез в карман.

– О господи, – он помотал ладонью. – Я ж забыл…

– Да ладно, – сказал я, доставая кошелек. – Заработал, как говорится. Держи. Может, двести?

– Да нет, – отмахнулся он. – Только стольник. Послезавтра верну. Просто деньги забыл, а после работы пивка хочется.

Захожу на кафедру. Бросить прощальный взгляд, спеть лебединую песнь, плюнуть на могилы, чтоб как следует запомнили. О, вот вы где все, боги олимпийские. Дина, надо же, охотница наша, новую прическу себе сделала, наверное, любовника завела. И эти вон сидят, будто к стульям приклеены. С заведующим точно здороваться не буду. Или, может, поздороваться? Все-таки делать что-то – проще, чем не делать. Я давно заметил, что неделание забирает куда больше сил. Обвожу помещение прощальным, как самому себе обещал, взглядом и почему-то чувствую, что всё это как будто впервые вижу и что встреча с этими людьми, конечно, приятна, но вовсе не обязательна и не существенна. Это помещение, где они сидят, мордами в книги и газеты, уже само по себе встреча, и других встреч не нужно. Раньше всё мне тут казалось нелепым, диким. Всё виделось несуразным сочетанием предметов. Деревянных, древесно-стружечных, пластиковых. А теперь, обнаружив низость обитателей, я вижу совсем другое – торжественную встречу великих времен. Вон – дореволюционные шкафы, сверху донизу набитые мудростью академиков, вон посреди – два ряда желтых советских столов, изувеченных тощими шариковыми ручками студентов. А вот – широкие пластиковые евроокна с видом на Неву. Время собралось, открылось здешней жизни, и я чувствую прилив счастья, хотя, возможно, и даже скорее всего, оно будет недолгим. Прежде здесь располагался будуар княгини и царил неспешный салонный разврат. Теперь о будуаре и о неспешном разврате тех лет ничто уже не напоминает. Сейчас всё это делают быстро, по-собачьи.

Дина поворачивает голову в мою сторону и машет мне рукой:

– Чай будешь?

– Спасибо! – Я иду к ее столу.

Дина смеется:

– “Спасибо, да” или “спасибо, нет”?

– Спасибо, нет.

Дина поднимается, подставляет щеку, и я с размаху ее целую.

Дине я всегда нравился. С того дня, как появился на кафедре. И она мне – тоже. Лицо правильным овалом. Крупные, подведенные черным глаза. Крепкое короткое туловище, могучие крестьянские груди. Какое-то недолгое время я провел в романтических мечтах о Дине, подглядывал за ней в столовой, пока не познакомился с ее грозным братом-спортсменом. Дина мне намекала, что грозный брат-спортсмен – не такой уж повод лишать себя счастливых минут, но я решил не рисковать. Тем более он мне понравился. Широкие плечи, бицепсы, трицепсы, гладкие, отполированные черты лица, несколько обобщенные, как у античных богов в европейских парках. Он был профессиональным спортсменом, подрабатывал как врач-массажист и еще неплохо играл на гитаре. Объяснил мне, как правильно отжиматься, и сказал между прочим, что благодаря отжиманиям пришел к Господу. Я удивился, возразил, ведь для этого требуются как минимум молитвы, бдения, посты, чтение священного писания, священные предметы, иконы, но он только рукой махнул и сказал, что так можно только запутаться. Лучше отжиматься, сообщил он, сразу смирению научаешься, сразу понимаешь, кто ты есть, где тебе предел положен. Книги, говорил он, можно читать хоть до бесконечности, толку никакого не будет. А с отжиманием так не выйдет. Где-то упрешься в границы возможного и больше, чем Бог дал, не отожмешься. Я тогда не нашелся, что возразить, и перевел разговор на другую тему.

Дина весело смотрит на меня:

– Виссарионыч заходил.

– Да ну?

– Час назад, – кивает она. – Про тебя спрашивал.

Дина открывает ящик своего стола и достает степлер:

– Где, говорит, этот молокосос, я, говорит, ему мозги прочищу.

Дина щелкает степлером и скрепляет две бумаги.

– И прикинь, на меня, главное, наехал, и так грозно. Ваши, говорит, иностранные студенты без анализов учатся. Чтобы завтра, говорит, все до единого были в поликлинике и сдали говно на кал. Прикинь? Прямо так и выразился. Особенно, сказал, африканцы. А если не сдадут, пусть, говорит, убираются к своим обезьянам. Прикинь? А тут как раз заходит Ого.

– Кто заходит?

– Ну, Ого, стажер из Нигерии.

– Дина, слушай, я увольняюсь.

Дина замирает на стуле и широко распахивает глаза:

– Прикалываешься?

– Нет, правда…

– О дурак!.. – она качает головой.

– Дурак, – соглашаюсь я. – Ты мне с документами поможешь?

Дина страдальчески морщится:

– Ой, ну, Андрюш, ну не расстраивайся ты так. Хочешь, на охоту съездим в Карелию? У меня лицензия, кстати, есть. Я те такие места покажу. Или в бассейн частный? – она подмигивает. – Заодно искупаемся. У меня как раз новый купальник. Заценишь.

– Голу-у-убчики! – раздается у нас за спиной низкий, сахарный голос, картавый и слегка надтреснутый годами. Так и есть – Марк Ильич. Протягивает высохшую руку. Изящно, старомодно, словно офицер-дворянин. Чуть помедлив, крепко ее пожимаю. Как он все-таки похож на кузнечика, с этими длинными тощими ногами, всегда полусогнутыми, будто надломленными, с маленьким, украшенным сединой аристократическим черепом, едва удерживающим тяжесть черной оправы очков. А живот, смотри-ка, уже не держится, вываливается весь наружу. Жуткое это зрелище – человекообразный беременный кузнечик. Как там у пророка? “И отяжелеет кузнечик и рассыплется каперс”. Апокалипсис, мировая война. Бога Марса нужно было именно так изображать – не бравым безмозглым мускулистым парнем, а беременным переломанным кузнечиком.

– Он увольняется, прикиньте? – жалуется Дина. – И на охоту не хочет!

Марк Ильич вздыхает и сокрушенно качает головой:

– Эх, молодежь, молодежь. Все сейчас такие нервные. А всё на свете ведь не исправишь. Но вы, голубчик мой, прямо чистый Сенека или Марк Аврелий.

Его насмешка меня раззадоривает:

– А вы, Марк Ильич, меня разочаровали.

Делает движение рукой, словно отмахивается:

– Голубчик вы мой драгоценный, да как же я спать-то теперь буду? Да и потом, Аллу Львовну, крепость нашей мудрости, все равно было не отстоять. А вообще… – он разводит руками, выпячивает нижнюю губу и понижает голос. – Я вас понимаю… Я сам, знаете ли, голубчик вы мой, далеко не в восторге. Все-таки мы с ней столько лет вместе… Но все-таки, голубчик, признайте: Алла Львовна – объективно ученый посредственный… Да и как преподаватель… не ахти.

– Мужчины, вы тут еще побудете? – спрашивает Дина. – А то мне выйти надо…

– Ее ж не за это! – говорю я с досадой.

Марк Ильич снисходительно улыбается:

– За это, не за это… Не наша война это, голубчик. Не нам и решать.

– А кому, Марк Ильич?

Я вдруг чувствую, что меня охватывает жалость к этому старому, хрупкому человечку, и вместе с жалостью приходит удовольствие от всего, что мною было только что произнесено и что будет произнесено позже.

– Андрюша, – Марк Ильич бережно прикасается к моему плечу. – Ваш идеализм такой трогательный. Вы такой наивный, чистый…

Сейчас, наверное, добавит в своей обычной манере “как девочка”. Нет, молчит.

– Чего вы боитесь? – говорю. – Вы же воевали!

Марк Ильич хмурится.

– Оттого, голубчик мой, и боюсь… что воевал… Да-с, воевал! В отличие от некоторых… И награжден!

О том, как Марк Ильич воевал, в институте ходили анекдоты. Мне долгое время вообще не верилось, что этот седой человечек, хрупкий, с приторным, притворным голоском и привычкой называть собеседника “голубчиком”, воевал с немцами. Но Марк Ильич был там, и с этим ничего нельзя было поделать. Стенд ветеранов с дежурными словами “Никто не забыт и ничто не забыто” украшала его фотография: суховатый юноша с тощей цыплячьей шеей в защитной гимнастерке, сводившей некогда с ума комсомолок.

Марк Ильич в основном служил при штабе. Так всем, и ему в том числе, было спокойнее. На факультете рассказывали историю, как его однажды чуть не застрелили, причем наши, когда он доставлял пакет командующему. Он отправился с пакетом через густую немецкую дубраву, шел куда показали, строго сверяясь с картой, но в какой-то момент все-таки заблудился. Немного походил взад-вперед, побрел уже наугад и через какое-то время вышел к огромному сараю, где на карауле стоял часовой. Марк Ильич (в тот момент рядовой Гинзбург) подошел сзади незамеченным и, чтобы привлечь внимание, деликатно кашлянул в кулак, а после вежливо осведомился:

– Голубчик, не скажешь, где тут командующий?

“Голубчик” подпрыгнул на месте, будто его ошпарили, и, вскинув винтовку, завопил благим матом:

– Стоять! Стоять на месте! Стрелять буду! Руки! А ну ложись! Ложись, тебе говорю!

Марк Ильич удивленно поднял руки вверх и спросил, сохраняя невозмутимость:

– Так все-таки, голубчик, что же мне делать? Стоять или ложиться?

Его задержали до выяснения обстоятельств, а когда обстоятельства выяснились, препроводили в штаб.

Командующий, которому обо всем уже было доложено, принял его радушно. Это был, судя по архивным фотографиям, высокий ширококостный мужчина с наголо бритым черепом и огромными кулаками.

– А, товарищ Гинзбург, – радостно сказал он, тряся Марку Ильичу руку. – Ну давай-давай, проходи-садись. Голоден? Ничего, сейчас каши подрубаем. Симоненко!

– Мерси, – вежливо ответил Марк Ильич, робко присаживаясь на край стула. – Я уже подрубал консервов.

Слово “консервов” он произнес в нос, на французский манер.

Чем закончилась эта история и как на “conservy” отреагировал командующий, неизвестно. Но “товарища Гинзбурга” ни с какими поручениями никуда больше не посылали.

Вскоре он демобилизовался и был направлен в институт народного просвещения, где проработал без малого почти полвека, пережив четырех ректоров. Он хорошо знал латынь, древнегреческий, немецкий, разумеется, профессионально занимался античными сюжетами и военной историей, но преподавал общие курсы европейской культуры. Лекции читал обстоятельно, академично, со знанием дела, в манере своих старорежимных учителей, и часами выстаивал за кафедрой, перечисляя сведения, почерпнутые из старых конспектов, книг и рукописей. Печатался мало, как и все профессора его поколения. Научный материал, который он собирал по истории оружия, все накапливался, накапливался, но никак не мог накопиться.

Зато Марка Ильича любили студенты. И он их тоже очень любил. Особенно молодых людей, высоких, широкоплечих, спортивных. Мы часто видели, как он прогуливается с одним из своих студентов под ручку по коридору, ласково бросая проходящим мимо коллегам:

– Знаете, люблю грешным делом перекинуться парой словечек с молодежью.

Ходили слухи, что Марк Ильич гомосексуалист и что он женился в свое время исключительно для отвода глаз. Никита Виссарионович хоть и уважал Марка Ильича как ветерана войны, но в глубине души не любил и старался при встрече руки́ не подавать.

– Я, между прочим, бывший офицер. Да-да, – жаловался он. – Сует мне, понимаешь, руку, а сам неизвестно за что ею хватался. Доиграется…

Буфетчица Валя, рыжая грудастая тетка, напротив, была очень расположена к Марку Ильичу.

– Ну и что такого? – говорила она мне как-то. – Человек как человек… Всегда о здоровье спросит, конфеткой угостит. Хороший человек, по всему видать.

Ее супруг, Михаил Иванович, хромой, пьющий, состоявший при православном храме плотником, заработавший у нее кличку “Михуйло”, по-видимому, так себя никогда не вел.

– Вот взгляни на Марка Ильича, – выговаривала своему “Михуйлу” при всех Валя, – Всегда вежливый, всегда с книжечкой. А ты у меня? Всегда – с бутылем! Вот уйду я от тебя насовсем. Уйду, говорю. К Марку Ильичу уйду!

– Он не по этой части, – обиженно возражал Михуйло. – Не по мужскому он делу. Другого он… ориентирования.

– Ой, много ты понимаешь – другого ориентирования! – махнула рукой Валя. – По-твоему, что, раз мальчики нравятся, так уж сразу и другого ориентирования? Да ерунда! И потом, где это видано, чтобы хороший человек не мог с мальчиками иногда побаловаться? Просто он не боится…

– Боитесь? – подвожу я итог. – А своя душа что, не дороже?

Марк Ильич морщится и делает неопределенный жест рукой, будто отмахивается:

– Ой, ну вы, голубчик мой, совершеннейший Розанов! Совершеннейший! Какая еще душа! У нас есть только тело мыслящее для войны, для брани. А люди… люди всё забудут. Мир меняется, течет, надо быть сильнее… Учитесь, голубчик мой, проигрывать сражения.

Мне кажется, что я слышал это уже однажды. Причем от самого себя.

– Несете черт знает что! – говорю. – Слушать стыдно.

Он предостерегающе поднимает вверх указательный палец, но на лице по-прежнему дежурная улыбка. Другой бы уже вышел из себя. А этот – нет. Армейская выдержка.

В дверном проеме появляется голова Дины.

– Ну, как вы тут? – она проходит мимо нас легко, как охотница, и садится на свое место.

– Понятно всё! – я повышаю голос. – Выгоняете, значит, пожилого человека по чужой указке, да еще философию разводите. Да Алла Львовна, если хотите знать, лучше всех вас.

С досады хлопаю ладонью по столу и вдруг начинаю чувствовать гордость за самого себя. Ведь на моей стороне правда, и двух мнений тут быть не может. А стало быть, я – герой, защитник слабых и угнетенных. Я благороден, смел… Кто-то ведь должен быть благородным и смелым? Правда? Так вот это – как раз я! Мне выпала эта судьба, это великое бремя. Она привела меня во дворец, где жили князья, вельможи, воины, где бывали императрицы и поэты.

– Александр Македонский – герой, но зачем же столы ломать? – раздается за спиной знакомый насмешливый голос. Резко оборачиваюсь. Это кто там у нас? Так и есть. Трофимов. Сидит на своем месте. И как это я его не заметил? Высунулся из-за газеты, которую он тут каждый день читает. Круглое, как по циркулю, лицо – красное, копченое солнышко. Лоб весь в белой шелухе. Маленькие глазки. Крошечный острый носик, зажатый с двух сторон толстыми щеками, словно синичкин клювик высунулся из мартышкиной попки.

– Вас не спрашивают! – говорю грубо. – Идите в задницу!

Вот сейчас произнес, и сам себе удивился. Как все-таки это нелепо звучит: “Идите в задницу”. Когда говорят “иди в задницу”, тут вроде как все понятно. Тебе хотят нагрубить, тебя хотят унизить. А выражение “идите в задницу” таит в себе странное противоречие. Здесь, конечно, есть неуважение, но какое-то торжественное, церемонное, обходительное. Произносишь – словно провожаешь на заслуженный отдых пожилого профессора.

– Не понял? – маленькие глазки Трофимова злобно вспыхивают.

– А чего тут, – говорю, – непонятного? Если я скажу – идите в солнечный анус, вам легче станет?

Пытается сделать в ответ каменное лицо. Не пытайся. Я знаю, что ты трус. Щечки вон копченые так и трясутся.

– Мне послышалось? – носик-клювик задирается вверх. Он откладывает газету в сторону и поднимается во весь свой маленький рост.

– Угу, – киваю. – Щас вам еще не то послышится.

Дина, прыснув, отворачивается к светящемуся монитору и пытается, сдвинув брови, изобразить серьезность. У нее там на мониторе компьютерная игра – девушка охотится на зверей. Марк Ильич, что-то буркнув себе под нос, выскальзывает из аудитории. Трофимов отворачивается и начинает шарить руками по столу, будто ищет что-то.

– Знаете что? Ведите себя прилично, – говорит он себе под нос. Молодец, собрался с духом. – Вы бы хоть о Лугине подумали. Он же вас к нам пристроил? Вам хотя бы известно, что такое благодарность?

– Просветить хотите? – я хмурюсь. – Ну, просветите. Пролейте свет знания, Гелиос вы наш.

Молчит. Взял шариковую ручку, теребит в руках.

– Всё, – говорю. – Прощай, Динка! Прощай, охотница! Буду скучать.

Всё, теперь, кажется, пора идти. Нет, надо ему еще на прощание пару слов… Ладно, черт с ним… Все-таки дружили…

– Надеюсь, мы подружимся, – лучезарно улыбнулся Трофимов и на правах старшего потрепал меня по плечу. – Чего делить-то? А то, знаете, в нашей среде как-то повелось, что все друг с другом одним местом меряются.

Я рассмеялся. Круглая как солнце физиономия Трофимова прямо-таки вся светилась добродушием. Мне порекомендовали его как опытного методиста, и я на правах младшего коллеги подошел к нему познакомиться, спросить совета.

– Знаете что? – произнес с ироническим напором. – Давайте покурим, а? Заодно потолкуем обо всем. Как говорится, полялякаем о делах наших грешных. Вы курите, я надеюсь?

Я кивнул. Курили обычно во дворике, там, где некогда располагался французский сад, тот самый, из-за которого между вельможей и его супругой вышло несогласие. Теперь это был жалкий прямоугольный пятачок под открытым небом, с несколькими грязными клумбами и потрескавшимся асфальтом. О прежних славных временах напоминала лишь огромная античная ваза, торчавшая посредине и некогда служившая фонтаном. Вот уже много лет сюда бросали окурки.

Мы с Трофимовым спустились на первый этаж, оделись в гардеробе и вышли во дворик. Встали возле вазы и вытащили сигареты.

– У меня ребенок родился неделю назад, – важно поделился Трофимов. Его пропеченное лицо, когда он это произносил, сияло. – Прямо думать ни о чем не могу.

Издалека приглушенно доносились звуки транспорта, и на воздухе было прохладно.

– Поздравляю, – сказал я, придав голосу радость, хотя, честно говоря, мне было совершенно наплевать – очень хотелось поговорить о своих лекциях. – Мальчик? – спросил я.

Он в ответ кивнул.

– И что он? – нужно было как-то развить эту тему и подвести к завершению. – Плачет?

– Еще как… Но знаете что интересно – уже улыбается.

“Интересно, – подумал я. – До охерения”.

– Но улыбка, – стал пояснять Трофимов, – знаете, пока такая подкорковая.

Тут я заметил, что в нашу сторону не спеша направляется Марк Ильич, и громко с ним поздоровался.

– Вот вы где, голубчики! – Марк Ильич зачем-то погрозил нам пальцем. Он был, как всегда, в своем выношенном пальто, напоминавшем дореволюционный военный френч. Шапки не было, и его маленькая голова кузнечика торчала над одеждой одиноко и беззащитно.

– Вы знакомы? – спросил Трофимов, когда мы по очереди пожали ему руку.

– А как же! – с деланным хвастовством объявил Марк Ильич. На его лице гуляла блаженная улыбка. – Я уже имел удовольствие познакомиться и побеседовать с нашим молодым коллегой. И могу сказать, как старый солдат, не умеющий лгать, – нахожу наше общение весьма и весьма приятным.

– Ой! – Трофимов шлепнул себя по лбу, словно озарился. – Совсем забыл. Мне в отдел кадров нужно бежать, к дурам этим. Кстати, я там зажигалку забыл. Вы тут постойте пока, не уходите, ладно?

– Не уйдем, голубчик вы наш… не уйдем… – заверил его Марк Ильич.

Трофимов, коротко кивнув, пошел от нас через двор по направлению к боковому входу. Марк Ильич иронически поглядел ему вслед и сказал:

– Голубчик наш… видали каков? В отдел кадров, значит, за зажигалкой направился? Огонь у богов добывать.

Мы закурили, и Марк Ильич принялся меня внимательно разглядывать.

– Что такое? – спросил я смущенно.

– А вот ваша фамилия… – начал он осторожно.

– Армянская, – кивнул я. – Означает “богом данный”.

Я стряхнул пепел себе под ноги.

– Как, однако, мило! – улыбнулся Марк Ильич. – У вас такое лицо.

– Какое? Обыкновенное… – я дернул плечами и зачем-то оглянулся. Неподалеку от нас топтались студенты с сигаретами. Их физиономии были пусты и спокойны. – Лицо как лицо… обычное.

– Нет, не скажите, не скажите, голубчик! Что-то восточное все-таки угадывается…

Он продолжал меня разглядывать.

– Дед был армянином.

– Значит, и вы армянин?! – воскликнул он.

– Да…

– Как это мило! – Марк Ильич затянулся, романтически прикрыл глаза и покачал головой. – Молодой армянин предается восточной неге у фонтана!

Он повторил эту фразу дважды и замолчал. Я решил ничего не говорить в ответ. Затягивался сигаретой, выдыхал дым и стряхивал пепел.

– А если не секрет, голубчик, – снова ласково начал Марк Ильич, – вы с Трофимовым о чем сейчас вели беседу? Уж не обо мне ли?

– Ну что вы! – поспешно сказал я и сильно закашлялся.

– Ну да, ну да, – заулыбался он. – Чего обо мне, о дураке старом, разговаривать.

– Нет, ну что вы… У него просто… сын родился! Представляете?

И тут я почувствовал, что вот именно теперь радуюсь за Трофимова и за его родившегося сына.

Однако Марк Ильич воспринял эту новость без обычного для таких случаев энтузиазма.

– Да что вы? – произнес он добродушно. – Экий Трофимов проказник! И что же младенец? Игрив?

– Нет, – сказал я. – Не думаю… Ему всего-то неделя… Пока только улыбается, да и улыбка-то ненастоящая, подкорковая.

Я легонько постучал указательным пальцем по сигарете, и столбик пепла полетел вниз и рассыпался. Я проводил его взглядом и поднял голову. Небо было плотно затянуто серыми облаками. Мне даже показалось, что они смотрят на нас сверху очень сердито, будто осуждают.

– Андрей, – прервал мои мысли Марк Ильич, – а вот посмотрите на этих молодых людей… – он кивнул на группу студентов, стоящих неподалеку. – Как вы думаете, у них у всех была подкорковая улыбка? Надо бы спросить.

– Может, в другой раз? – предложил я и выбросил сигарету.

– Молодой человек! – позвал Марк Ильич. – Вот вы! Да-да! Можно вас на минутку?

От группы студентов отделился высокий парень в зеленой зимней куртке, расстегнутой нараспашку, и направился к нам. У него были большие миндалевидные глаза, длинные волосы и миловидное женское лицо.

– Здравствуйте, Марк Ильич…

– О, мы, кажется, знакомы? – Марк Ильич церемонно поклонился.

– Я у вас на втором курсе учился, – пояснил студент.

– А-а, припоминаю-припоминаю. Вы ведь у Никиты Виссарионовича в магистратуре? Ваша фамилия…

– Меньшиков, – подсказал студент. – Гена Меньшиков.

– Меньшиков! – с восторгом повторил Марк Ильич, выбросил сигарету и повернулся ко мне. – Нет, ну вы подумайте. Сам Меньшиков… светлейший князь. Птенец гнезда Петрова. И прекрасен, как Ганимед. А мы вот тут, светлейший князь, беседуем с молодым армянином, который предается восточной неге у фонтана.

Я внезапно почувствовал, что теряю ощущение реальности и хочу, чтобы поскорее вернулся Трофимов и весь этот бред наконец прекратился.

– Скажите, светлейший князь, – продолжил Марк Ильич, – а у вас была подкорковая улыбка?

– Не знаю… – он поправил волосы ловким заученным движением.

Сквозь глухой автомобильный шум донесся сигнал скорой помощи. Я увидел, что во дворик вышла Алла Львовна в бежевом пальто, наброшенном на плечи. Она остановилась в нескольких шагах от нас и достала сигареты.

Алла Львовна считалась самым пожилым и уважаемым преподавателем института. Она вот уже сорок лет преподавала русскую литературу. Наградив Аллу Львовну небольшим ростом и интеллигентным семитским лицом, природа, видно из озорства, присовокупила к этим данным зычный мужской голос, повергавший в трепет нерадивых студентов.

– Ну что ж, – объявил Марк Ильич, оглядев “светлейшего князя” с ног до головы. – Не смею задерживать, молодой человек.

Он протянул ему руку и, снова церемонно поклонившись, произнес:

– До новых встреч!

Когда “светлейший князь” отошел, Марк Ильич снова обратился ко мне:

– Никита Виссарионович говорит, что это крайне перспективный молодой человек. Отличает его всячески. Даже позволяет вино разливать на банкетах. Он ведь мил, наш Ганимед, не так ли?

Но мне вдруг захотелось поговорить совсем о другом.

– Марк Ильич, – спросил я серьезно. – Я тут хотел у вас поинтересоваться… по поводу Шпенглера…

– Кого-кого? – иронически удивился он и внезапно всплеснул руками. – Алла Львовна! Свет моих очей!

Алла Львовна ответила ему коротким сухим кивком.

– Алла Львовна, скажите, а у вас в детстве была подкорковая улыбка?

“Господи, – подумал я. – Далась ему эта улыбка”.

– Что-о-о? – Алла Львовна смерила его строгим изумленным взглядом, стряхнула пепел и отошла в сторону.

– Наверное, не было, – пожал плечами Марк Ильич и полушепотом добавил: – Она в эпоху исторического материализма была парторгом. Так что там… Шпенглер, да?

– Ну, – я замялся, – мне вчера удалось первый том закончить…

– Голубчик! – перебил меня Марк Ильич, – ваш Шпенглер – милый, очаровательный специалист по Гераклиту и не более… Но этот его “Закат Европы”, вы уж простите старика, сущий вздор!

– Да почему?

– Да оглянитесь вокруг, – Марк Ильич вдруг заговорил очень энергично, что никак не вязалось с его внешностью кузнечика, обернутого в военный френч, и приторным голосом. – Оглянитесь! Он хоронить Европу собрался, а она, матушка, живет себе припеваючи и в ус не дует. Андрюшенька, голубчик, поверьте, мы не должны читать такие книги, мы слишком испорчены нашими учителями и позитивным знанием. Кстати, мне тут один молодой ученый поведал недавно…

Но что поведал Марку Ильичу молодой ученый, я в тот раз так и не узнал, потому что вернулся Трофимов.

– Что-то долго, Прометей вы наш… Ну как, добыли огонь?

Трофимов махнул рукой:

– С этим отделом ничего никогда не знаешь… Все как обычно. Целый час выписывали справку, что нужна справка.

– Ну-с, голубчики, – потер руки Марк Ильич, они у него были маленькие, сухие, – пора на занятия. Уже, осмелюсь доложить, десять минут как пара.

Я вдруг заметил, что дворик опустел и кроме нас троих никого нет. Алла Львовна уже докурила и ушла.

– У меня, знаете ли, окно, – объявил Трофимов. – У вас, Андрей, тоже?

Я вздрогнул. Мне показалось, он сказал “очко”. Но потом я понял, что ослышался, и кивнул.

– Тогда мы, Марк Ильич, – сказал Трофимов, – с вашего позволения, еще покурим, а вы идите учить, как говорил Байрон, умножать скорбь.

Марк Ильич усмехнулся и погрозил ему костлявым пальцем:

– Экий вы, голубчик. Идите… умножать скорбь… – он обратился ко мне: – Я вот сейчас отойду, Андрюша, а он сразу про меня сплетни начнет рассказывать.

– Что вы, Марк Ильич… – лицо Трофимова, и так всегда красное, сделалось почти сизым, смущенным, но он тут же взял себя в руки и улыбнулся иронически.

– Да – да – да, – мелко застрекотал Марк Ильич. – Он вам расскажет, что я люблю послушных мальчиков, Бореньку Кузьменкова, Митеньку Калугина, Сереженьку Белякова.

Я почувствовал, что мое лицо покрывается краской, и стал смотреть себе под ноги.

– Ладно, Марк Ильич, – примирительно сказал Трофимов, – идите уже.

– Кстати, – Марк Ильич поднял вверх указательный палец, – поздравляю с рождением ребенка. Андрюша мне тут сказал, у него подкорковая улыбка. Это правда?

Трофимов молчал.

– А у вас у самого была когда-нибудь подкорковая улыбка?

– Нет! – отрезал Трофимов с неожиданной злобой. Он достал из кармана сигареты и зажигалку. – Но скоро, наверное, будет!

– Я ему экзамен сдавал, лет двадцать назад, – произнес Трофимов после того, как Марк Ильич отошел.

– И как?

– Да кошмар… Отвечаю, а он сидит передо мной и даже не слушает – млеет. Потом взял меня за запястье, ущипнул и говорит “ручка”, “волоски”. Все вокруг ржут, а я куда деться не знаю. А он свое – вы, говорит, голубчик, интеллектуальный титан, бог солнца, а сами такой нежный, как девочка.

Трофимов оказался не просто опытным методистом. Он был в курсе всех институтских дел, и я много чего усвоил из нашего с ним первого разговора. Например, я узнал, какие партии есть в ректорате и как они противоборствуют, кто берет взятки, кто с кем спит, кто получает гранты, а кто их никогда не получит, кого прочат в заведующие кафедры культурологии и кто в самом деле сядет в это кресло, кого собираются повысить и кого скоро отправят на пенсию, и еще многое другое, столь же интересное. Затем он оставил тему института и, когда мы курили третью уже по счету сигарету, высказал ряд дельных, как мне показалось, замечаний на предмет экономического и политического обустройства России.

А уже через полчаса – мы сидели в столовой, грелись и пили кофе – он перешел наконец к самому главному – к филологии. По его словам выходило, что больше всего проблем именно здесь. Везде, горячился Трофимов, в редакциях журналов, в Академии наук, засели бездари, которые не только не умеют читать лекции, но (представьте себе!) даже не в состоянии анализировать тексты. Это – заговор, говорил он, против людей талантливых, таких, как мы с вами.

Помню, мне очень понравилось это его “мы с вами”. Выходило ровно то, что мне желалось. Есть “мы”, лучи света в филологическом царстве тьмы, “мы”, осмелившиеся возвысить свой голос над безмозглым стадом, и есть “они”, другие, начальники, замначальники, замзамначальники, негодяи-профессора, негодяи-доценты, с которыми надо сражаться, пусть даже из последних сил. Меня вроде как приглашали в сообщники, в благородные пираты, и было бы непростительной ошибкой оттолкнуть протянутую руку. В голову сразу же полезли вдохновенные мысли о бескорыстной мужской дружбе, о морской раковине, о духовном братстве, о научной школе, которую мы с ним вдвоем непременно создадим.

Но пока мы разговаривали, в моей голове вместе с полезными мыслями завелись почему-то очень глупые. Неожиданно вспомнилось, как мой университетский друг Костя Бойцов, чуть не удравший через залив к финнам, отвечал на экзамене пьесу Горького “Егор Булычев и другие”. Пьесу он не читал – знал только название. Костя принялся рассуждать об особом новаторстве Горького, который в этой самой пьесе “Егор Булычев и другие” ввел новый принцип композиции – лучевой. Есть Егор Булычев, рассказывал Костя пожилому профессору, маразматически развесившему уши, и есть “другие”. И эти “другие”, усердно кипятился Костя, на первый взгляд ни в нравственном, ни в психологическом плане никак не коррелируют с Егором Булычевым. Но если прочитать текст анагогически, напирал Костя, то можно заметить, как от Егора Булычева расходятся лучи, наподобие солнечных, согревающие “других” и в то же время собирающие их как непримиримые противоположности. Слышите, призывал Костя профессора, как в фамилии Булычев проступает слово “луч”?

Профессор, как рассказывали очевидцы, пришел в неописуемый восторг и десять минут уговаривал Костю срочно сесть за научную статью.

– Деконструкция! Деконструкция! – кричал он возбужденно. – Мы все жаловались, что это не наше, не русское, что у нас никто не умеет, а вот – на тебе, она сидит и сдает экзамен!

Но планам профессора сбыться было не суждено. Через неделю Костю арестовали за незаконную попытку пересечь государственную границу.

Я не понимал, почему я вдруг его вспомнил, ведь Трофимов являл собой полную противоположность и показался мне чрезвычайно компетентным.

Мы быстро сошлись. Когда встречались в коридорах или во дворике, всегда радостно приветствовали друг друга. Вместе обедали, вместе курили. На институтских и кафедральных заседаниях всегда садились рядом. И, усевшись вместе, тотчас же принимались свысока комментировать происходящее.

Мне нравились его шутки. Помню, заведующий кафедрой на заседании пожаловался, что у него плохой стол, старый и весь расшатанный. Трофимов тут же наклонился к моему уху и произнес:

– У заведующего, знаете что? Должен быть хороший стол и хороший стул!

Я очень смеялся этой шутке, потом весь следующий день повторял ее коллегам. Но они почему-то не разделили моих восторгов, подтвердив мысль, внушенную Трофимовым, – в институте работают только два умных человека, я и он.

А вот лекции его меня немного озадачивали. Я их до конца не понимал. Поначалу все то, что он говорил, казалось очевидным, история литературы – полный бред, ее выдумали советские марксисты; общепринятые термины – тоже чепуха на постном масле, равно как и деление произведений на жанры. Всех писателей, говорил Трофимов, – лицо его при этом светилось – надо делить на радиальных и тангенсальных, а обе эти группы в свою очередь делятся на холистов и партикулярников. Вот Хаксли, к примеру, объяснял Трофимов, радиальный партикулярник, Вирджиния Вулф – тангенсальный холист, а Джеймс Джойс – так тот радиальный холист-партикулярник. Только такая терминология, уверял студентов Трофимов, откроет науке новые перспективы.

Помню, я пришел в совершеннейший восторг от этих новых слов, но все-таки понял их смысл не до конца, а расспросить подробнее постеснялся.

Впрочем, некоторые проблемы Трофимов объяснял весьма доходчиво. Помню, однажды на лекции его спросили, чем отличается сюжет от фабулы.

– Очень просто, – сказал Трофимов. – Представьте, что у вас есть тортик, вы его съели, а потом сходили в туалет. Так вот, тортик – это фабула, а то, что у вас получилось в туалете, – сюжет.

Все очень смеялись, и я тоже смеялся вместе со всеми. А потом еще раз дома, когда представил себе физиономию Марка Ильича, которому студенты на государственном экзамене будут рассказывать про “тортик” и про то, как этим тортиком сходили в туалет.

– Что этот Трофимов за человек – не знаю, – кривился Лугин. – Мутный какой-то. Хотя вроде бухает – значит, свой.

– Никита Виссарионович сейчас занят! – за долгие годы работы секретарем Клавдия Степановна научилась делать одновременно две вещи: работать за компьютером и разговаривать с посетителями. Она постоянно в этом практиковалась, но только в том случае, если должность посетителя была не слишком значительной. Если же дела обстояли иначе и приходил очередной начальник, она, сочинив каменное лицо, величественно приподнималась над столом, приветствуя пришедшего всем своим крупным туловищем, обернутым в заграничный деловой костюм. Впрочем, мне она почему-то благоволила, даже иногда называла Андрюшенькой и просила заходить почаще. Я заходил пару раз, скорее из вежливости, – эта ее приемная мне не нравилась. Он была вся из белого китайского пластика, вдоль стен по всему периметру как часовые стояли стулья, а середина оставалась пустой. Здесь я чувствовал себя не человеком, даже не преподавателем, а бракованной канцелярской принадлежностью.

– А кто у него? – спрашиваю.

– Кто-кто… да этот ваш заведующий… как его… Крыщук. Уже час сидит. Подождешь?

Я оглядываюсь по сторонам.

– Нет, знаете, лучше пусть он уйдет, а то я за себя не ручаюсь.

– Ой-ой-ой, какие мы смелые!

Клавдия Степановна перестает печатать, поднимает на меня взгляд и улыбается. Интересно, а сколько ей лет? Такое некрасивое лицо, что даже непонятно. Я давно заметил – чем крупнее начальник, тем у него некрасивее секретарша. Видимо, чтобы не отвлекался от важных дел. У начальников помельче и дела соответствующие – они могут позволить себе отвлечься. Потому у них и секретарши красивые. Стройные, грудастые, иногда даже с длинными ногами.

– Не идеализируйте меня, Клавдия Степанна, – говорю. – Я просто увольняюсь, потому и смелый.

– Да ты что… – она драматически понижает голос и качает головой словно непослушному ребенку.

– Клавдия Степанна, если не сложно, наберите меня, когда Крыщук уйдет.

Она молча кивает и поджимает губы.

Уже на лестнице, ведущей вниз, в столовую, чувствую запах перегоревшего масла, который теперь полдня придется носить в ноздрях, слышу зычный голос буфетчицы Вали и глухой гул кофеварки. Захожу внутрь. Низкие потолки сразу с порога будто придавливают к полу. Вроде помещаешься, но ощущение такое, что стоишь полусогнувшись и почему-то хочется выпрямиться во весь рост.

Прежде, до революции, тут был полуподвал, обиталище истопников, плотников, дворников и сторожей. Здесь они работали, ели, спали, дрались. Здесь они зачинали детей и здесь же умирали. Мне всегда кажется, когда я прихожу поесть, что тени забытых предков еще не угомонились. Что они прячутся в вентиляционных трубах, под навесным потолком, за батареями центрального отопления. Что спертый столовский воздух, наполненный запахами кофе, тушеного мяса, пережаренного растительного масла, все еще заряжен той первозданной подземной силой.

Сейчас наверху, в аудиториях, идут занятия, и народу мало, но скоро перерыв, и столовая наполнится студентами. Будет шум, гам, толкотня. Перед глазами мелькают лица, руки, ноги, сумки, задницы, плотно обтянутые джинсовой тканью. В такие минуты голова идет кругом, и я будто пьяный всегда встаю в очередь, чтобы затеряться в сутолоке, и двигаюсь в сторону кассы, собирая на подносе тарелки с казенной пищей. Желудочная потребность обнуляет, дарит облегчение. Она уравнивает в правах профессоров, доцентов, ассистентов, секретарей, навеки разделенных кабинетами, статусами, учеными званиями и зарплатами. Твое существо перестает быть твоим. Мысли теряют твердость, размягчаются, тают, открывая простор всеобщему зрению, которое теперь упирается в поверхность тел, предметов, стен. И даже если ты уселся за домашний стол, отдельно от всех, то скорее для того, чтобы разглядеть, услышать, почувствовать то, чем ты становишься в эту минуту: шумом, смехом, толкотней, чавканьем, звуком упавшей на пол вилки. И когда взгляд останавливается на грязной тарелке с куриными или мясными костями, обглоданными, перемазанными кетчупом, ты невольно вздрагиваешь, вспоминая о кровавых таинствах, в которых сильнее и главнее тот, у кого тверже рука и крепче желудок.

Я люблю сюда приходить. Люблю сидеть и разглядывать столовскую жизнь. Люблю эту простую пищу. Люблю любвеобильную буфетчицу Валю, которая варит кофе, люблю разглядывать ее рыжие волосы и мятый халат, напоминающий морскую пену. Но сейчас я не хочу всего этого цирка. Не хочу стоять в очереди, не хочу ни на кого смотреть. Да и Валя, судя по всему, сегодня не в духе. Когда я подхожу к кассе без очереди, она как раз громко кричит на каких-то парней, сидящих в дальнем углу:

– Мальчики! Я вам говорю, вам! Поели – марш на занятия! Нечего тут торчать целый день.

Парни беззлобно огрызаются, начинают собираться, поднимаются со стульев.

– Привет, Валя, – говорю. – Мне только кофе.

Валя улыбается во весь рот и поправляет халат на огромной груди:

– Смотри-ка ты, кто к нам пожаловал!

Я картинно раскланиваюсь.

– Мужчина, вы не хотите в очередь встать? – раздраженно вмешивается в наш разговор девушка в голубом свитере – она стоит ближе всех к кассе. Поворачиваюсь. Красивое открытое лицо с дерзким выражением, свитер грубой вязки, черные джинсы, плотно облегающие широкие бедра. В другой раз…

– Нет, – говорю, отвернувшись к Вале. – Не хочу. Вы читать умеете?

Щелкаю пальцем по объявлению на стойке:

ПРЕПОДАВАТЕЛИ ИНСТИТУТА

ОБСЛУЖИВАЮТСЯ ВНЕ ОЧЕРЕДИ

– Слушайте, – снова раздается голос девушки, – вы ведь не настолько преподаватель, чтобы не быть мужчиной?

Наглая какая! Ничего, матушка, я еще наглее…

– Видимо, настолько! – говорю я с улыбкой и, повернувшись обратно к Вале, повторяю: – Валя, кофе, пожалуйста.

Краем глаза вижу, что девушка презрительно дергает плечами и выходит из очереди. Студенты возле кассы делают вид, что ничего не произошло. Жалкие ничтожества! Хоть бы кто-нибудь вступился. Надо догнать, извиниться, вернуть.

– Тебе вкусненького? – прерывает мои мысли Валя.

– Чего?

– Я говорю, тебе кофе вкусненькое?

– Давай, – говорю.

– Давай! – передразнивает она. – Пятьдесят рублей давай! За любовь, знаешь, платить надо. – Ее пухлые губы расплываются в нагловатой улыбке, и она полушепотом добавляет: – Сегодня – армянский.

В отличие от всех тех, кто стоит рядом, я очень хорошо понимаю, что значит “вкусненький кофе” и почему “сегодня армянский”. Это значит, Валя за дополнительные деньги добавит туда спиртное: водки, ликера, рижского бальзама или, как сегодня, армянского коньяку. Начальство, само собой, не в курсе, хотя Никита Виссарионович как-то раз при мне пригрозил ей пальцем:

– Гляди, Валя, допрыгаешься у меня! Напущу на тебя народный контроль!

– Ой, Никита Виссарионыч, – Валя кокетливо отмахнулась пухлой рукой. – Можно подумать, твой народный контроль на одну зарплату живет!

Я протягиваю ей пятьдесят рублей несколькими бумажками.

– Ты чего это, – смеется она, глядя на деньги, – милостыню вчера собирал?

Смеюсь в ответ. Она снова поправляет на груди халат.

– Это тебе, чтобы сдача была.

– Слыхал? – спрашивает Валя, забирая деньги. – Михуйло вчера приходил.

– Во как? – говорю. – Трезвый?

– А то… – Валя отрывает высунувшийся из кассы белый чек. Мне почему-то кажется, что кассовые аппараты всегда показывают мне язык, будто дразнят, типа – “а денег-то у тебя, засранец, скоро не будет!”.

Почему Валя называла своего бывшего мужа “Михуйлом”, мы не знали, но догадывались, что это – следствие неизвестных нам интимных обстоятельств. Михаил Иванович числился плотником при храме и, несмотря на врожденную хромоту, работал в разных местах чуть ли не круглыми сутками. Если в городе что-то ломалось – сразу звали Михаила Ивановича: в своем ремесле он был богом.

Меня всегда смущало отсутствие у него во рту передних верхних зубов.

– А зачем мне там зубы? – пожимал плечами Михуйло. У него выходило “вувы”. – Мне и без них хорошо. Пиво открывать удобнее. Ты ж видал? Херакс – и все, пробки нет, соси себе на здоровье сколько влезет.

Говорили, прежде он ревновал Валю и поколачивал. Она терпела сколько могла, потом в один прекрасный день взяла и съехала назад к матери.

– К козе этой чесоточной! – возмущался Михуйло, но повел себя, как настоящий джентльмен, спорить не стал, забрал “инструмент” и молча удалился, не забыв на прощание подбить жене глаз. Теперь, судя по всему, он решил восстановить семейные отношения.

– Валя, я увольняюсь…

– Иди ты! – Валя замирает с чашкой кофе в руках. – Чего, так достали?

Я киваю.

– Чаю можно? – вмешивается в наш разговор студент в сером костюме.

– Чё сразу-то не сказал, что увольняешься? – недовольно произносит Валя. – Я б так налила этого зелья-то, любовного, блин.

– Да ладно…

– Ну, не переживай. Лучше бабу себе найди, только не как эти все твои, а нормальную, работящую…

– Чаю можно?! – повышает голос студент.

– Десять рублей! – огрызается Валя. Она приглаживает на животе халат, словно пытается унять морскую пену. – Куда сотку-то суешь, кавалер? Где я тебе сдачи-то наберу?

Забираю свой “вкусненький” кофе, ухожу за дальний столик. Усаживаюсь. Тут, кстати, отличный наблюдательный пункт. Вон видна Валя – вся в рыжих кудряшках, в безразмерном белом халате. Она попрежнему что-то втолковывает студенту, энергично жестикулируя. Вот за третьим столом слева – девушка с двумя детскими косичками и пухлыми румяными щечками что-то старательно переписывает из одной тетрадки в другую. Губы похожи на Катины – так же вывернуты наизнанку и как будто приклеены к лицу. Только настоящие.

Полгода назад я тоже вот так вот сидел, курил, пил кофе и смотрел перед собой. Правда, не здесь, а у себя дома, и размешивал сахар не вилкой, а кофейной ложечкой. Долго, методично. Словно хотел измерить ею свою жизнь. И она позвонила. До этого мы несколько месяцев не разговаривали. Позвонила и сказала “привет”. Так просто, будто только вчера расстались.

Телефонный звонок. Клавдия Степановна.

– Привет еще раз. Виссарионыч уже освободился… подходи.

Надо идти.

– Сию минуту, Клавдия Степанна.

Большими глотками отхлебываю горячий “вкусненький” кофе. Черт! Пахнуть будет. А, плевать… переживет…

– Привет! – сказала она просто.

– Здравия желаю, Екатерина Федоровна, – я старался придать своему голосу саркастичность. – Как у вас там в Лондоне? Или где вы теперь? Кто вам целует…

– А чего у нас в Лондоне, – перебила она. – Сам-то как думаешь? Разруха, нищета, полная шляпа, короче. Сплю на скамейках, питаюсь по помойкам… Ты это… правильно сделал, что уехал. Сам-то как?

Я потушил сигарету и сказал, что, как всегда, лучше всех.

Мы помолчали. Я поднес чашку кофе ко рту и сделал маленький глоток.

– Не женился?

Я сказал, что женился.

– Ну, хватит! – сказала она.

– Слушаюсь, Екатерина Федоровна, – сказал я. – Всё для вас…

И еще подумал, что это фраза “всё для вас” чудовищна. В ней какая-то безысходность. Вроде как тебе всё на свете открыли, а значит, закрыли возможность своего собственного пути.

– Сразу бы так, я чего звоню… Приеду скоро. В новый проект позвали. Слышишь?

Я сказал, что очень хорошо ее слышу, и, стараясь придать голосу равнодушие, спросил:

– Позвонишь?

– Дурак! – засмеялась она. – Я уже звоню. У меня, правда, любовник новый появился.

– Итальянец этот? У которого член как у носорога?

– Какой член? – испугалась она и вдруг рассмеялась. – А! Нет, это другой. Бизнесмен из Тюмени. Может, замуж за него выйду.

Я взглянул в окно, увидел проезжающий трамвай и неожиданно почувствовал себя страшно одиноким, выпавшим из времени. Жизнь, громко стуча металлическими колесами, укатилась куда-то дальше, а я остался на том же самом месте.

– Да ладно, – сказала она после короткой паузы. – У тебя всё было.

Тут я понял, что проигрываю и что надо сдаваться.

– Катя! – взмолился я. – Катя!

– Ну, чего “Катя”? Чего “Катя”? – ее голос подобрел. – Сказала же – приеду! При-е-ду! Ты – это святое! И давай без этих… без драм. Хорошо?

Я молчал.

– Андрей, ты что, расстроился?

Но я уже взял себя в руки.

– Ну что вы, Екатерина Федоровна, я просто прыгаю от счастья.

– Ладно, прыгай тогда. Приеду – попрыгаем вместе. В постели, – добавила она и грубо рассмеялась. – Всё… обнимашечки.

Перспектива попрыгать вместе с Катей несколько утешила меня. Она отключилась, а я все еще продолжал сидеть у окна, в романтической задумчивости, прижав телефон к уху и слушая короткие гудки, монотонные отрезки тянущейся жизни. Потом несколько минут поразглядывал на крошечном экране надпись “неизвестный номер” – всё, что осталось от нашего разговора, – и взял из пачки еще одну сигарету.

Нужно было выходить, идти в институт на конференцию, но я почему-то никак не мог сосредоточиться, сидел, курил, нажимал кнопки на телефоне, видно, затем, чтобы экран продолжал светиться, и представлял себе ее вывернутые губы, ее длинные ноги и глаза болотной ведьмы.

Когда я появился в зале, конференция уже шла полным ходом. Народу было много. Я прошел несколько рядов, а потом протиснулся в центр на свободное место. Уселся, стащил с себя куртку и принялся слушать. Заседание было посвящено памяти профессора Рейсера. На сцене – за деревянной кафедрой – Марк Ильич читал доклад, посвященный научной деятельности профессора Рейсера. Он читал по бумажке, монотонно, делая длинные, значимые паузы. Справа от него, за президиумным столом, расположился Никита Виссарионович, и рядом с ним сидели две неизвестные мне академические старушки. Никита Виссарионович ёрзал, то и дело поглядывал на Марка Ильича, а старушки сидели смирно, с безучастными лицами, словно происходящее не имело к ним ровным счетом никакого отношения.

Я слушал доклад, разглядывал серые стены, облупившийся потолок, затылки сидевших спереди людей – и все не мог разгадать, что же было в этом помещении до наступления эпохи исторического материализма. Повсюду присутствовали только следы советского прошлого и никаких других. Сцена, грубо сколоченная, затем кафедра, напоминавшая уменьшенную в масштабе версию сельского сортира, длинный темно-вишневый занавес, весь выцветший, пыльный, кресла бесконечными рядами, пожилые, изувеченные, круглые люстры, распространявшие тусклый свет.

– Андрюша, там рядом с вами свободно? – послышался шепот, и я почувствовал легкий запах перегара. Обернулся и увидел, что на соседнее кресло, задевая чужие колени и сумки, пробирается Топоров. Я радостно кивнул и поздоровался, а он приложил палец к губам и тихо спросил:

– Давно началось?

Я еще раз кивнул. Топоров присел, поправил свитер на животе, погладил свое лицо – раскрасневшееся, сильно заросшее бородой, – и начал внимательно слушать. Выражение его крупных темных глаз было слегка нетрезвым, но спокойным и даже равнодушным. Впрочем, я знал, что это его спокойствие может быть обманчивым.

В наших академических кругах Виктор Леонидович Топоров считался хулиганом и грубияном. На самом деле он никому никогда не грубил и не хулиганил. Конечно, он мог в неофициальной обстановке произнести слово “задница” (оно было его любимым и подходило на все случаи жизни) или крепко выругаться, но питерскую интеллигенцию, склонную к фронде, этим вряд ли можно было задеть. Суть заключалась в другом. Топоров обладал непростительным для интеллигентных людей свойством говорить о людях то, что он думает. Причем вслух и публично. А думал он о людях всякий раз не самое лучшее. В остальном же он был корректен и даже деликатен.

Пока мы с Топоровым переглядывались, Марк Ильич закончил говорить о человеческих качествах профессора Рейсера, которые он оценил как “боевые”, и перешел к его научным заслугам.

– Старая школа, – шепнул я Топорову исключительно для того, чтобы сказать что-то, подходящее моменту.

– Кто? – не понял он.

– Рейсер… таких уже не будет.

– И слава богу!

– Да ладно вам, – возразил я. – Рейсер – сильный ученый.

– Старательный, – поправил меня Топоров.

– А вы что, у него учились?

– Господь с вами… – Топоров махнул рукой. – Мне тут кое-с кем встретиться надо. Заодно вот решил послушать, что народ о Рейсере думает. Я же на него в свое время эпиграмму сочинил. Не слышали?

– Нет.

Топоров наклонился к моему уху и, прикрыв ладонью рот, произнес:

Я рассмеялся от неожиданности, точнее, громко фыркнул.

– Молодые люди! – громкий мужской голос неожиданно прервал монотонный бубнеж Марка Ильича. Я поднял голову и увидел, что в нашу сторону со сцены строго и властно смотрит Никита Виссарионович. – Да-да, я к вам обращаюсь! Кто там сидит рядом с… Ацатуровым?

Мы с Топоровым переглянулись.

– Я сижу, – скромно, но при этом громко произнес Топоров.

В зале поднялся легкий шум. Все очнулись, выпрямились, заёрзали на своих местах, зашептались. Сонные лица на какую-то минуту наполнились жизнью и человеческим выражением.

– В мои годы, – внушительно произнес со сцены Никита Виссарионович, подчеркнув голосом слово “мои”. – Молодые люди вели себя поскромнее… да-да… Может быть, вы сюда выйдете, поделитесь, так сказать?

– Охотно, – сказал Топоров и поднялся со своего места.

– Ой! – замахал руками из-за кафедры Марк Ильич. Видимо, он узнал Топорова, потому что на его лице был ужас. – Не надо. Давайте я лучше продолжу?

– Ну, не надо так не надо, – равнодушно развел руками Топоров и сел обратно.

– Тише, товарищи, – обратился Никита Виссарионович к залу, который глухо шумел, словно поддавшись невидимому подземному хаосу.

Марк Ильич снова уткнулся в бумажки и продолжил читать доклад, но теперь все хорошие слова и выражения, которые он произносил, и даже не произносил, а наспех проглатывал – “лучезарный талант”, “научная смелость”, “качества воина”, “текстологический подвиг”, – звучали как издевательства, притом очень утонченные, аристократические, сказанные без единой усмешки. В зале переглядывались, пересмеивались, перешептывались, качали головами. Но понемногу гул затих, и конференция вернулась в свое прежнее академическое русло.

– Виктор Леонидович, – позвал я. – А вы что, действительно вышли бы и прочитали?

Топоров недоуменно нахмурил брови.

– Господь с вами, Андрюша. Я, конечно, сейчас пьян, но не настолько. Я бы вышел и рассказал о вкладе Рейсера в текстологию. Ведь я, в отличие от всех вас, читал его книги. И даже конспектировал. Смотрите-ка, Андрей, вам девушка какая-то машет. Вон. Вон там…

Я посмотрел туда, куда он показывал, и увидел Дину, которая делала мне странные знаки. Показывала пальцами человечка, перебирающего ногами, и кивала головой в сторону выхода. Было совершенно непонятно, чего она от меня хочет, эта охотница, я пожимал плечами, а Дина уже сердилась моей недогадливости, крутила пальцем у виска, грозила кулаком.

– Не понимаю, чего ей надо? – сказал я вслух с досадой. – Это Дина, наша лаборантка.

– Чего ей надо? – переспросил Топоров. – Сами-то как думаете? Эх, молодежь, все вам нужно разъяснять. Как ее зовут, вы говорите? Дина? Вот вам эпиграмма: лаборантка Дина очень хочет дрына.

– Да нет же, – я раздраженно махнул рукой. – Если бы… У нее брат строгий.

– Ну, если брат… – развел руками Топоров. – То я бы на вашем месте действительно рисковать не стал. Это материи храбрецов.

Дина, тем временем, видимо, уже отчаявшись меня вразумить, вырвала из блокнота листок и принялась на нем писать. Через минуту мне уже передавали от нее записку:

Андрей! Тебя разыскивает какой-то профессор. Он из Калифорнии. Хочет с тобой встретиться. Уже два раза звонил на кафедру. Я дала ему твой номер. твоя Д.

Профессор? Да еще из Калифорнии? От радости я чуть не подпрыгнул на своем кресле. Оказывается, обо мне знают в самой Калифорнии! Я с отвращением посмотрел на затылки сидящих спереди и почувствовал, что никакие это не люди, а просто затылки. Обычные затылки, которые стригут в парикмахерских. Ровные, круглые, похожие друг на друга. Предметы первой необходимости. Я перечитал записку, а потом еще раз, и все никак не мог оторваться от этого почерка, украшавшего прописные буквы детским наклоном. Наверное, подумал я, меня пригласят работать. А может, наградят долларовой стипендией. Так даже лучше. Живешь себе на кампусе, пописываешь, почитываешь в свое удовольствие, а отчетности почти никакой. И главное – все вокруг тебе завидуют.

Я достал из кармана брюк телефон и увидел на дисплее незнакомый номер. Два пропущенных вызова! Меня бросило в пот. Выходило, что я там сидел как дурак, слушал всю эту ахинею, а профессор из Калифорнии тем временем не мог мне дозвониться. Так я никакой работы не получу! Или стипендии…

Но выходить посреди доклада было неудобно. Прошло десять мучительных минут, и когда наконец раздались аплодисменты, я вскочил со своего места и, пробравшись вдоль кресел, выбежал из зала, сжимая в руке телефон.

– Добрый день! Вы мне звонили? – я был сама любезность.

– Здравствуйте, Андрей… – я услышал в трубке голос и обмер. Этот высокий лекторский тенор, привыкший звенеть именами римских консулов и легионеров, я узнал бы из тысячи. Он тут же назвал себя, хотя это было совершенно излишним. Я сбросил вызов. Скорее непроизвольно, от неожиданности, чем намеренно. Он тотчас же перезвонил:

– Нас почему-то прервали.

Теперь нужно было защищаться и нападать.

– Профессор, – сказал я устало. – Нас не прервали. И вы прекрасно это знаете.

– Я хочу…

– Нам не о чем разговаривать.

– Я хочу, – повторил он твердо. – Увидеть вас.

– А я не хочу! – я постарался придать своему голосу издевательский тон. – Представляете? Не хочу. Вы, профессор, наверное, в своей Калифорнии позабыли, что мир – это не ваш личный проект. Он создан Вседержителем и подчиняется только ему, да и не факт, что даже ему подчиняется. А для таких вещей, как встреча, например, требуется обоюдное согласие. Вы следите за моей мыслью? Я достаточно доступен? Я не слишком культурен для вас?

– Прекратите кривляться, – сказал он.

– Всего хорошего, – сказал я злобно. – Не болейте. Привет новой жене!

– Погодите, – умоляюще произнес он. – Я развелся полтора года назад. Очень прошу… Очень… Это важно…

Мимо меня прошли студенты и громко поздоровались. Я не ответил и повернулся к ним спиной.

– Ладно, через два часа я буду в кафе на Литейном. Подходите.

– Спасибо, спасибо, – поблагодарил он.

Я продиктовал адрес, потом, не попрощавшись, дал отбой и вернулся в зал на свое место рядом с Топоровым. Теперь выступала какая-то девушка, по всей видимости, аспирантка. Она говорила что-то интересное о Глебе Успенском, но я уже не мог сосредоточиться. Ее слова сливались в какую-то сумбурную мелодию, висли в воздухе разбухшими гроздьями.

– У вас все в порядке? – поинтересовался Топоров.

– Конечно, все в порядке! – ответил я, дернув головой, и поднялся. Сидеть было уже невмоготу. Пожал на прощание руку Топорову, сказал, что мне надо работать, и стал пробираться к выходу.

– Куда?! – кто-то возмущенно зашипел у меня за спиной женским голосом. – Какая бестактность!

– Куда? – услышал я голос Топорова. – В попу труда – чинить провода!

Это прозвучало весомо, внезапно и вызвало в моей голове странные, не являвшиеся прежде образы сказочного повседневного абсурда: столбы, оборванные линии передач, мальчик, растерянно сжимающий в руках разводной ключ, деревня Панфиловка… Женский голос, испуганно ойкнув, затих.

Я шел по коридору в диком бешенстве, ничего не соображая, никого не замечая, не отвечая на приветствия коллег и студентов, попадавшихся навстречу, и обдумывал план мести. Но мысли о мести плясали, как рыбы на сковороде, и я никак не мог сосредоточиться. Он украл у меня жизнь, этот профессор из Калифорнии, этот историк, эта сволочь, которая считала себя историком и которую назначили профессором. Джулия, моя жена, бросила меня, чтобы уехать к нему, в его поганую Америку.

Джулию я любил – по крайней мере, мне так казалось. Любил ее выточенные скулы, длинные пальцы, стройные ноги. И еще безумно любил в ней какую-то лихость, которая существовала как будто помимо нее. Джулия всегда надевала расклешенные джинсы и развевающиеся балахоны. Когда она меня нашла, я был старой, ненужной игрушкой, детской юлой, которая сломалась и перестала вертеться. Она подобрала меня, собрала, закрутила в бешеном вихре нашей жизни. Обстоятельства этой жизни я помнил с трудом. Фешенебельный ресторан, из которого мы удрали, не расплатившись, бутылка вина “Gewurztraminer”, которую мы украли в магазине вместе с блоком сигарет, Летний сад, запертый на ночь, куда мы проникли ночью и пьяные валялись на траве, и, наконец, все эти бесконечные сладкие соития в случайных парадных, в грузовых лифтах, в примерочных, в пустых кинотеатрах, в туалетах ночных клубов.

Наигравшись вдоволь, она разглядела меня получше и, удостоверившись в незначительности, выбросила вон, измятого, измученного, а себе нашла новую игрушку – подороже, похитрее. Этого профессора.

– У него такая задница, девочки, – говорила она подругам. – Так и хочется об нее потереться.

Любовь ничего не требует взамен. А я требовал. Я просил, я угрожал. Никакого результата. Даже не оглянулась. Я лил слёзы. Не снизошла. Однажды ночью – помню, на улице было сыро – она собрала вещи и ушла навсегда.

Мы развелись, и Джулия очень скоро уехала, вышла за профессора замуж, стала молодой калифорнийской женой, поступила в аспирантуру. Через год он повез ее в путешествие по Латинской Америке, и в Венесуэле ее убили. Прямо в центре Каракаса, возле гостиницы. К ним подошли трое бородатых молодых людей и попросили денег на коммунистическую революцию. Вежливо предупредили, что в случае отказа пристрелят. Профессор с возмущением отказался – он ненавидел коммунистов и вдобавок был бережлив. Один из молодых людей оглянулся и достал пистолет. Джулия подняла крик, и тогда он выстрелил ей в голову. А профессор получил по пуле в обе коленные чашечки.

Когда я узнал, что ее больше нет, – думал, наверное, умру. Не хотелось жить, не хотелось работать, хотелось мучиться, сатанеть от злобы, бередить, беречь эту рану, чтобы она не дай бог не затянулась. Потом в Париже я встретил Катю, и рана благополучно зажила. Жизнь стремительно понеслась вперед, а Джулия и ее профессор остались где-то позади. И вот теперь все это снова зачем-то вернулось.

Видимо, я чего-то не отработал. Какие-то чувства. Не приблизил царство божие, которое всегда настает и никогда не может настать. “Ну ничего, – подумал я злобно. – Сегодня уж все закрою. Миссия будет выполнена. Так старательно будет выполнена, что даже Кирюша явиться не осмелиться”. Я невольно вспомнил Мисси, ее конопатое лицо, ее могучие груди, которые я заботливо гладил, ее резкие объятия, напоминавшие силовые захваты. Вспомнил и сделался спокоен. И еще подумал: “Гореть ему в аду. Гореть нам всем в аду”.

– Это нам “гореть в аду”?! Нам?! – на физиономии Никиты Виссарионовича бешенство. Он сжимает кулаки и тяжело опускает их перед собой на стол. – Слушай, мальчик, меня внимательно, пока я самого тебя туда не отправил.

Я презрительно щурю взгляд. Ну, давай, родной, покажись нам во всей своей красе, в орденах и погонах. Мне сейчас все нипочем, и Балтийское море по пояс.

– Институт должен развиваться! – между словами – вспышки немых молний, как перед ударами грома. – Да-да. Нечего морщиться! Ты что тут вытворяешь?! Почему мне на тебя со всех сторон жалуются?!

Я упрямо молчал, и это его раззадоривало.

– Ты зачем ко мне сюда пришел, а? Ходок? Добренького хозяина ищешь, да? А ты сам хоть раз пробовал быть хозяином?! Хоть раз? Ты хоть что-нибудь сделал в своей жизни? Бегаете, клянчите, требуете… всё вам мало! Только и умеете, что кляузничать друг на друга. Интеллигенция сраная! Давай, становись начальником! Валяй! Пей дерьмо, да-да, бидонами, пей, как я! Что у тебя там за херня?

Он берет в руки мое заявление об уходе, начинает читать.

– Ах, вот оно что! Сбегаешь? Как трус? Кто тебя пригрел, а? Институт! Это как родину предать. Надо же, по форме составил. Ценю… Вот уж молодец так молодец… А что? Подпишу! Не боись…

Он щелкает ручкой и ставит внизу размашистую подпись.

– Держи свое дерьмо! Всё! Поздравляю! Ты теперь безработный.

Он зачем-то поднимает правой рукой деревянного орла и со стуком ставит его обратно.

Я встаю с кресла и церемонно киваю. Иду к выходу.

– И обратно не суйся! – кричит Никита Виссарионович. – Слышишь?! Не возьму!

Мне было непонятно, зачем он снова сунулся в мою жизнь. Когда я вошел, он уже там сидел, этот калифорнийский профессор. За круглым столиком, прямо у входа. Перед ним стояла крошечная чашка кофе и маленькая пузатая сахарница. Я заметил, что к спинке соседнего стула были прислонены костыли, и поморщился. Костыли никак не вписывались в драматургию, в спектакль, который я вознамерился разыграть. Я выбрал кафе не случайно и старался все рассчитать. Обстановку, атмосферу, декорации. Здесь все было, как я хотел, здесь царил разряженный неоновой подсветкой полумрак, в котором взад-вперед, словно механические куклы, ходили официантки в расстегнутых блузках.

– Вызывали? – спросил я наглым тоном, стащил с себя куртку и, не дожидаясь приглашения, опустился на стул напротив.

– Доброе утро, Андрей, – произнес он, улыбаясь и протягивая мне руку.

– Вас что, уволили? – спросил я, не подавая руки.

– Да нет, – сказал уязвленно профессор, – работы как раз полно.

Он не убрал руку, а плавным движением погладил пузатую сахарницу и несильно хлопнул пухлой ладонью по столу. Я заметил, что с момента нашей последней встречи он постарел и осунулся.

– Тогда с чего оно доброе? Знаете что? Давайте скорее к делу, у меня очень мало времени.

– Странно… что мало… А у меня, Андрей, последние годы его все больше и больше. Хотя вроде все время занят: гранты, лекции, конференции. Все это мне помогает, но…

– Вы чего-то хотели? – бесцеремонно перебил я его.

Он замолчал, поднял чашечку кофе двумя пальцами, покрутил ее и поставил назад.

– Хотел…

– Ну, так говорите поскорей… – я раздраженно постучал пальцем по столу.

– Андрей, послушайте… я не хочу начинать наш разговор с такой ноты…

– А вы, – сказал я, – не обращайте внимания.

– Андрей, ну чего вы ломаетесь, в самом деле? Юля говорила, что вы добрый.

Это было уже слишком. Кровь ударила мне в голову. Но я решил действовать по плану и холодно сказал:

– Она вас обманула, профессор. Она всех обманывала. Я – редкостный говнюк.

Но он не слушал. Сидел, смотрел перед собой. Потом твердо произнес:

– Мне важно было увидеть вас, Андрей. Вы – единственное, что меня теперь с ней связывает. Я ведь… потерял ее.

– Вы потеряли?! Вы?!

Он замялся:

– В смысле, мы. Конечно, мы.

“Вот как все выкрутил! – подумал я злобно. – Оказывается, есть «мы». Он и я. Подумать только!”

Он тем временем продолжал:

– Я стал больше работать, женился в третий раз, потом понял, что без нее не могу, и развелся. – И еще… – он потряс передо мной открытой ладонью, – я понял, что́ вы тогда пережили.

Его лицо приняло страдальческое выражение.

– Кто пережил? – я рассмеялся. – Господь с вами, профессор! Просто разозлился. У меня ж самку молодую отбили. Кто бы не разозлился?

Выражение его лица изменилось и стало не таким скорбным.

– А сейчас тогда чего злитесь?

– Чего злюсь? Завидую!

– Чему завидуете?

– Как чему? Будто бы не знаете. У вас вот, профессор, зарплата хорошая, а книги говенные. И лекции – тоже говенные. А у меня – всё наоборот. Вот и злюсь…

– Прекратите сейчас же! – громко и резко сказал он. Почти крикнул. – Это не вам решать, говенные у меня книги или нет! Слышите?! Прекратите паясничать!

– Прекращаю…

Было видно, что ему все труднее держать себя в руках. Но он очень старался.

– Давайте поговорим о Джулии…

– Давайте… – я зевнул.

– Давайте, – оживился он и отхлебнул кофе.

– Вот вы мне скажите, профессор, только как на духу, – я взял эффектную паузу: – Она у вас в рот брала?

– Что-о-о?! – он поперхнулся своим кофе и вытаращил глаза. – Да как вы…

– Значит, не брала… – вздохнул я и побарабанил пальцами по столу. – Я так и думал. Вот и у меня тоже не брала, представляете? Два года из жизни – коту под хвост. Ну не сука?

Он побледнел, стиснул зубы. Потом сжал кулаки и тяжело произнес, делая драматические паузы между словами.

– Кто… вам… позволил? Слышите? Вы? Кто вам позволил издеваться над мертвыми?

Я пожал плечами и снова зевнул:

– Откровенно говоря, дорогой профессор, я ни у кого разрешения не спрашивал.

Он снова замолчал, откинулся на спинку стула и сдавленно произнес:

– А ведь вы действительно редкий говнюк… редкий…

– Ну, наконец-то, – засмеялся я. – Сообразил.

Меня развеселило это сочетание “вы” и “говнюк”. В нем было что-то калифорнийское, либеральное, что-то вроде полюбившегося выражения “идите в задницу”.

– Кстати, дорогой профессор, – мне захотелось его добить. – А вы в курсе, что она вам изменяла? С прекрасным богом войны?

Этого “бога войны” я выдумал.

– Что? С кем?

– С офицером морской полиции, – я засмеялся. – Так что мы квиты.

– Жаль, что я инвалид, – прошипел он сквозь зубы. – А то я бы вас проучил.

– Да ну?! – развеселился я. – Так уж и проучили бы? А чего ж вы тогда этих венесуэльцев-то с пистолетами не проучили?

– Подлец… – прошептал он, поднимая костыль. – Настоящий подлец… Я, уважаемый человек, инвалид, пришел к нему как к человеку…

– Вы не пришли, – перебил я его брезгливо. – Вас привезли сюда ваши холуи. Всё! Идите… Идите в задницу!

В этот момент мне показалось, что моя душа отделилась от тела, взмыла к потолку и любуется на меня оттуда сверху.

Он с усилием поднялся и, не взглянув на меня, заковылял к выходу. Я дождался, пока за ним закроется дверь, а потом кинулся через весь зал в туалет. Там меня вырвало.

Через несколько минут я уже снова сидел на своем месте. Сердце бешено колотилось. Хотелось пить. Голова звенела, и руки ходили ходуном.

– Мелко как! – раздался за спиной высокий женский голос.

Пришлось обернуться. За соседним столом сидела девушка в красном свитере, стриженная почти наголо, и смотрела на меня в упор, не отрываясь. Глаза ее светились гневом. Отсутствие волос на голове делало ее лицо особенно выразительным.

– Я все слышала!

– Чего вы слышали? – сел вполоборота, чтобы лучше ее разглядеть. Какое-никакое, а развлечение.

– Слышала, как вы издевались над бедным инвалидом! Это мелко!

– Мелко… – согласился я. У нее были мягкие черты, широкий приплюснутый нос, чуть полноватые щеки и пухлые нежные губы. – Только это не бедный инвалид, а богатый. И ваше сочувствие ему не требуется. Поверьте, там рядом с ним и без вас достаточно этих…

Произносить слова было трудно. Я чувствовал сильную усталость.

Она молчала.

– Слушайте! – сказал я слабым голосом и обмахнулся ладонью. – Мне плохо. Сходите в аптеку… Это за углом…

– Так вам и надо! – объявила она. Встала, сердито бросила перед собой на стол салфетку.

Я отвернулся, поставил локти на стол и, с трудом переводя дыхание, стал разглядывать чашку, оставленную профессором.

Какая она маленькая, подумалось мне. Как игрушечная, будто детская. А пьют из нее такой недетский напиток. В голову вдруг пришла мысль о странном парадоксе человеческих возрастов. Дети любят игрушки, любят все настоящее – впрочем, Кальвин именно это в них не терпел: подите от меня прочь, маленькие отродья. И Чоран, и Селин, и даже Хармс, думал я, не терпели. А вот взрослые не любят игрушек. Им нравится вокруг себя живое, настоящее, хотя сами они кругом ненастоящие, деревяннее любой дрянной старой куклы.

– Вам правда плохо? – раздался надо мной все тот же голос. Поднял голову. Девушка, та самая, которая “мелко”. Я видел рядом с собой только пухлые красивые губы. Молча кивнул.

– Давайте я, может, правда схожу…

– Слушайте, – выдавил я. – Он – гад, понимаете? Самый настоящий гад! Из-за него человек погиб, понимаете? Хороший человек. Девушка, такая же вот, как вы…

Слова давались мне с трудом.

– Ой! – она поднесла ладонь ко рту. – Я даже не знаю…

Голос был высоким, почти визгливым. Опустилась на стул, на тот самый стул, где десять минут назад сидел этот профессор.

– Мне домой нужно, – тихо произнес я. – Такси бы…

– Я сейчас, – она вскочила. – Сейчас всё будет. Я – в аптеку за валокордином, а потом за вами. У меня тут машина неподалеку. Только никуда не уходите, ладно?

Она бросилась к своему столику, схватила со стула пальто и быстро побежала к выходу.

– Девушка! – крикнул я вслед. – Вас как зовут-то?

– Наташа, – бросила она, не оборачиваясь, и исчезла за дверью.

– А меня Андрей, – угрюмо пояснил я стоящей передо мной сахарнице, единственной свидетельнице нашего разговора.

Через десять минут мы сидели в ее машине, а через два часа уже лежали в постели у меня в квартире.

– Понимаешь, – она потерлась пухлой щекой о подушку. – Я, когда зашла в аптеку, решила презервативы заодно купить. На всякий пожарный. Подумала, что тебе после такого стресса захочется близости.

Я улыбнулся и поцеловал ее пухлые нежные губы. И тут у нее задребезжал телефон.

Телефон дребезжит фирменным сигналом. Ну чего ты дребезжишь? Задерживаюсь у дверей, вытаскиваю из кармана и смотрю на монитор. Очень вовремя.

– Здравствуйте, – говорю специально громко, – Алла Львовна!

Свободной рукой тяну на себя белоснежную пластиковую евродверь.

– Здравствуйте, Алла Львовна! – передразнивает у меня за спиной Никита Виссарионович. – Клоун! Слышь, Алла Львовна, а дверь кто за собой закрывать будет?!

“Перебьешься, старый пидор, у тебя тут и так верных слуг целая кафедра”.

– Ну, как вы там, Андрюша? – в трубке участливый голос Аллы Львовны.

– Да вот, – говорю, – от Никиты Виссарионовича только что.

Прохожу мимо стола Клавдии Степановны, весело ей киваю. Она, оторвав взгляд от монитора, смотрит на меня каменным взглядом и крутит пальцем у виска.

– Говнюк! – кричит мне вслед Никита Виссарионович.

По-отечески, так сказать. Зато искренне. Все равно он здесь лучше всех.

– Наверное, и ходить не стоило, – произносит Алла Львовна. – Зря вы, ей-богу.

– Алла Львовна, – я выхожу в коридор. – Ничего не вышло. Даже слушать не захотел. Сразу разорался.

– Неудивительно, – она вздыхает. – Ну, ладно уж… всё путем, мой дорогой, не переживайте. Я как-нибудь уж выберусь.

– Это несправедливо. – Иду по узкому коридору в сторону лестницы. Здесь всегда полно народу, особенно в перерывах. Очень трудно разойтись с теми, кто идет навстречу, и теми, кого хочется обогнать. Всякий раз приходится извиняться, толкаться, просить посторониться, разворачиваться плечом вперед, вжиматься в стены.

– Андрюша, – смеется в трубке Алла Львовна. – Вы сейчас проявляете удивительную инфантильность. Но все равно – большое спасибо. Удачи вам!

Я прощаюсь и нажимаю кнопку “разъединить”.

“Выберусь”. Молодец какая! Интересно, а я теперь “выберусь”? О ней есть кому подумать, а обо мне теперь кто подумает? Всего-навсего принес себя в жертву. И вот – награда! “Удивительная инфантильность”. Ну, спасибо, дорогая. Если она Никитку так же поблагодарила после того скандала с арабом – то удивляться нечему. Понятно теперь, отчего все так закончилось.

Я только что закончил читать лекцию и закрывал 114-ю аудиторию, когда кто-то потянул меня за рукав. Обернулся и увидел Лугина.

– Слыхал?! – его заросшее бородой неопрятное лицо выражало испуг.

Нет, я ничего не слыхал. Повернул в замке ключ, вынул его из двери и сунул в карман. Мимо нас, едва ворочая распухшими варикозными ногами, проковыляли две толстые пожилые преподавательницы с кафедры иностранных языков. Лугин подождал, пока они отойдут на приличное расстояние, а потом тихо произнес:

– У нас чепэ, Жирмуноид!

– Да? А что случилось? Михуйло подал на должность профессора?

Он поморщился.

– Что случилось? – повторил я.

– Ты это… – он огляделся по сторонам и почесал заросший пеликаний подбородок. – Знаешь такую, Аллу Львовну?

– Более-менее…

– Более-менее, – передразнил он. – Короче, ей тут один араб нахамил.

Я пожал плечами:

– Ну, нахамил и нахамил… бывает… мы-то тут при чем?

– Как при чем? Ты что – дурак? Он сейчас такое этому арабу устроит. – Лугин понизил голос. – Потянет на международный скандал! Вызовет, и всё – колобок закатился за лобок.

– Кто устроит-то? – я ничего не понимал.

– Господи, что ж ты неврубный-то такой? Никитка!

– Ну?

– Блин, хер гну… Его попрут, сердешного, и нас вместе с ним, рабов божьих. Мы ж его люди-то!

Тут я вспомнил, что Лугин недавно активно начал делать карьеру и устроился в международный отдел. Я вдруг почувствовал, что он за последнее время делается все больше похож на мелкого полуначальника, из тех, что крутятся по кабинетам, бегают по лестницам вверх и вниз с озабоченными мордами и доносят всем распоряжения высшего начальства.

– Пошли, говорят тебе! – Лугин нетерпеливо потянул меня за руку. – Надо выручать шефа. Мне одному стрёмно…

– Погоди, мне ключ еще сдавать…

Каким образом это меня касалось, я не понимал, но решил, что Лугину видней.

– Времени нет, – торопил он. – Пошли, говорю, я тебе по дороге все расскажу.

Мы пустились по узкому коридору в сторону центральной лестницы. Несмотря на тучность, Лугин шагал очень быстро, словно летел как бог-посланник на крылатых сандалиях, ловко лавируя между студентами и преподавателями, которые попадались навстречу. Я едва за ним поспевал и догнал только у лестницы.

Пока мы поднимались на третий этаж, где располагались административные службы, Лугин рассказывал мне про скандал, который вышел у Аллы Львовны с арабом.

Она принимала экзамен по русской литературе и поставила удовлетворительно какому-то стажеру-сирийцу. Он там, по словам Лугина, что-то про Пастернака не ответил. Стал ее уговаривать поставить “хорошо”, сначала, как водится, вежливо, потом все настойчивей и, наконец, начал кричать, что она его травит по национальному признаку.

– Это как? – удивился я. Мы преодолели широкий лестничный пролет.

– Как-как, – передразнил Лугин. – Кричал, в общем: вы, мол, – еврейка, и всех арабов ненавидите. А потом еще пуще. У вас тут, говорит, в институте одни евреи, и все ненавидят арабов. И Пастернак, говорит, ваш – тоже еврей.

– А она чего? – спросил я. Пока он говорил, мы уже почти добрались до третьего этажа.

– Да ничего, в общем-то. Старуха, ты же знаешь, железная. Прямо Афина Паллада. Просто молча указала ему на дверь. А теперь его Никита к себе вызвал.

– Кого?

– Да араба этого! Не тупи, Жирмуноид! Видимо, кто-то стуканул. Представляешь, что Никита может устроить?! До мордобоя дойдет! А нам с тобой…

– Кого я вижу?! – навстречу, раскрыв объятия, спускался Марк Ильич. Его лицо светилось от умиления. – Мужи науки спешат на грозную сечу!

– Ой! – отмахнулся Лугин. – Марк Ильич! Не сейчас!

В приемной, замерев на своем месте как статуя, сидела Клавдия Степановна. Ее лицо, некрасивое, с крупными морщинами, выражало безнадежность. Увидев нас, она только покачала головой.

– Шеф у себя? – спросил Лугин тревожно.

Клавдия Степановна печально кивнула.

– Он что, уже там?! Сириец этот? – испуганно уточнил Лугин.

Клавдия Степановна кивнула еще печальней и закусила губу.

– Блин! – Лугин с досадой щелкнул в воздухе пальцами и повернулся ко мне. – Не успели! Чего теперь делать-то?

Он почесал подбородок. Из-за двери, ведущей в кабинет, доносились мужские голоса. Один высокий, надтреснутый, Никиты Виссарионовича. Другой – густой и более низкий, по всей видимости, принадлежавший арабу. Мы стояли, переглядывались и слушали. Голос Никиты Виссарионовича делался все громче и в конце концов перешел на крик.

– Ты что себе позволяешь?! – кричал Никита Виссарионович. – Ты как посмел такое сказать?!

Ему ответили. Так тихо, что ничего нельзя было разобрать.

– Что значит тебя неправильно поняли?! – гремел Никита Виссарионович. – Готовиться надо к экзаменам! Ясно?! Тогда тебя тут понимать будут! Где ты тут евреев нашел, я тебя спрашиваю?! Евреи, понимаешь, ему не угодили! Совсем распоясался! Да-да… Девок водишь в общежитие! Занятия прогуливаешь! Это что, тоже евреи виноваты?! Пастернак, видите ли, ему не угодил! Пастернак у него еврей! Да ты знаешь, кто ты после этого?!. Ты – сам еврей! Вот ты кто! Засранец эдакий!

Мы с Лугиным переглянулись.

– Всё… приплыли! – тихо прокомментировал Лугин. – Колобок закатился за лобок… Эх, на десять минут бы пораньше… Может, это, зайдем разрулим?

– Да вы что! – замахала руками Клавдия Степановна. – Совсем уже?! Ой, не знаю, мальчики…

Откровенно говоря, я вообще не понимал, почему мы все должны волноваться. Но на всякий случай тоже сделал скорбную физиономию.

– Еще услышу что-нибудь подобное, – раздавался из-за двери голос Никиты Виссарионовича, – вылетишь у меня из страны! Понял? А теперь – марш отсюда! Чтобы духу твоего здесь больше не было! Ты…

Он, видимо, начал постепенно успокаиваться, потому что заговорил тише, и мы могли различить только отдельные слова.

Лугин повернулся к Клавдии Степановне.

– Скандал, – произнес он упавшим голосом. – Чего теперь будет-то? Нас же всех, весь отдел… вместе с ним, под одну гребенку. Может… Давай, Аствац, все-таки зайдем…

– Может, обойдется? – неуверенно спросил я.

Лугин решительно двинулся к запертой двери.

– С ума сошли! – зашипела Клавдия Степановна и поднялась во весь рост со своего места. – Куда?! Я те зайду! Знаете что, мальчики… А ну-ка давайте-ка отсюда. Оба. От греха подальше. Вы ничего не слышали… я – тоже…

Но тут за нашими спинами послышался топот, и дверь, та, что вела в коридор, распахнулась. В приемную со всех ног влетела буфетчица Валя. Ее физиономия в рыжих кудряшках, обычно всегда светившаяся добродушием, выражала ужас, словно она только что увидела Михуйло, вооруженного бейсбольной битой.

– Виссарионыч у себя?! – громко крикнула она, ни к кому конкретно не обращаясь.

Мы с Лугиным расступились, пропуская ее к кабинету шефа.

– Куда?! – опомнилась Клавдия Степановна. Но Валя уже распахнула дверь и, встав в проходе, принялась голосить, тяжело дыша:

– Никита Виссарионыч… миленький… Беда! Там поварихе плохо, Лидии Иванне… Прямо на кухне. Упала и лежит!

– А чего ко мне?! – гаркнул в ответ голос Никиты Виссарионовича. – Скорую вызывай скорей, дура!

– Да уж вызвали… – она отступила на шаг, и в дверях появился Никита Виссарионович в расстегнутом пиджаке. Вслед за ним показался тот самый сириец. Это был молодой парень с глубоко посаженными темными глазами, семитским носом-рогаликом и густой черной бородой. На его белой футболке была изображена большая красная змея, разинувшая пасть.

– Здрась, – неуверенно произнес Лугин.

Никита Виссарионович коротко качнул головой.

– Так, парни, и ты, Валя, – скомандовал он. – Айда за мной. Посмотрим, что там.

– Клава, – он задержался у стола Клавдии Степановны и тряхнул несколько раз в воздухе указательным пальцем: – Позвони на вахту, чтоб пропустили. У тебя аптечка есть?

Клавдия Степановна вытянула руки по швам и твердо доложила:

– Нету, Никита Виссарионыч…

– Так заведи! – разозлился он. – Вишь, какие обстоятельства! Лугин! Идешь со мной! И ты – тоже…

Он легонько стукнул меня по груди указательным пальцем.

Тут я вспомнил, что не сдал ключ. Это означало, что тот, кто придет учить в аудиторию 114, туда не попадет. Но уйти было нельзя. Остаться, впрочем, тоже. Я еще вспомнил, что закрыл дверь аудитории только на один оборот и решил, что, постоянно думая о ключе, мы никогда не станем свободными, и всегда будем поворачивать его только однажды.

– Я тоже пойду! – вдруг объявил сириец, да так громко, что все мы вздрогнули и дружно повернули головы в его сторону.

– Что ты? – переспросил Никита Виссарионович, словно очнувшись.

– Я – тоже… – повторил араб с неожиданной твердостью в голосе. – Я медицинское училище кончал.

Лугин коротко хохотнул и выжидательно поглядел на шефа, словно приглашая его посмеяться. Но Никита Виссарионович оставался серьезен. Он сделал шаг к арабу, и лицо его потеплело:

– Вот, значит, как, да? Эскулап, значит? Ну, тогда давай… иди… покажи нам, эскулап, свое искусство.

“Эскулап” решительно направился в сторону выхода, и мы, толкаясь плечами, вышли вслед за ним.

У поварихи Лидии Ивановны, как оказалось, случился банальный обморок. Из тех, что часто случаются с крупными женщинами в душных помещениях. Эскулап-сириец – выяснилось, что его зовут Халиль, – растормошил повариху, привел в сознание и препроводил в приемную Никиты Виссарионовича. Там Клавдия Степановна ее заботливо уложила на диван и накрыла красным клетчатым пледом, а потом уселась за телефон отменять вызов скорой помощи.

Полчаса спустя мы сидели в кабинете Никиты Виссарионовича и пили армянский коньяк: Лугин, я, Никита Виссарионович и Халиль.

– Молодцом, – повторял Никита Виссарионович. Он смотрел на Халиля с такой нежностью, что можно было заподозрить самое невероятное. – Нет, ну правда, парни. Если молодцом – так уж молодцом!

Все как-то быстро опьянели, говорили громко, невпопад. Никита Виссарионович рассказывал анекдоты, Лугин ржал как лошадь и все время почесывал заросший подбородок. Я ругал российскую систему образования. Один только Халиль хранил молчание. Он обводил осоловелыми глазами кабинет Никиты Виссарионовича, китайское царство евроремонта, и блаженно улыбался.

– Колбаску, колбаску бери, – напутствовал его Никита Виссарионович. – И лимончик. Ты сегодня герой!

Халиль очумело кивал и продолжал улыбаться.

– Кстати, парни, – вдруг вспомнил Никита Виссарионович, – а вы чего приходили?

– Да мы… – начал было Лугин, но тут Халиль вдруг закрыл глаза и, свесив голову, стал медленно заваливаться с кресла. Мы с Лугиным дернулись его подхватить, но тело не удержали, и оно сползло прямо на ковер, очень аккуратно, произведя тем не менее легкий стук.

– Блин, – оторопело сказал Лугин. – У нас сегодня не институт, а какое-то обморочное отделение городской больницы.

Он привстал и сделал мне знак рукой:

– Давай-ка его за руки, за ноги и на диван.

– Погодите, – подал голос Никита Виссарионович, – не трогайте, пусть отлежится.

– Ну хоть на диван давайте…

Никита Виссарионович помотал головой и налил себе в стопку коньяка.

– Сядь, я те говорю…

Он поднес стопку ко рту и ловко ее опрокинул, даже не поморщившись. Потом поднялся, шагнул через распростертое на его пути тело и, подойдя к своему столу, на котором стоял деревянный орел, нажал кнопку коммутатора:

– Клавдия Степанна!

– Слушаю, Никита Виссарионович! – раздалось из динамика.

– У нас фотоаппарат есть?

– Не знаю, Никита Виссарионович, сейчас посмотрю. Вроде был где-то.

– Если нет – спустись на второй этаж, в лабораторию. Только скоренько, ладно? Да-да. И тазик где-нибудь захвати.

Мы с Лугиным разинули рты.

Никита Виссарионович, не торопясь, вернулся на свое место, уселся и, подтянув брюки, произнес, глядя на тело эскулапа:

– Герой, он, конечно, герой… женщину спас. Но, парни, сфотографировать его на всякий случай не мешает. А то, знаете, так каждый прокрадется в кабинет проректора, напьется, понимаешь, в зюзю и разляжется, как у себя дома. А потом еще скажет, что ему нагрубили.

Халиль что-то пробормотал во сне – мы не разобрали – и свернулся калачиком.

– Ну вы даете, Никита Виссарионович. – Лугин завистливо хмыкнул и рассмеялся. Я тоже улыбнулся за компанию. Никита Виссарионович развел руками:

– А что вы хотите, парни… Десять лет в погонах просто так не проходят. Да-да. А если между нами, я врачам, этим эскулапам, вообще не доверяю. Не делом заняты. Сколько человеку отведено прожить – столько и проживет. Если ты больной, значит так и надо. И вмешиваться не нужно. Да-да. А то сейчас докторов, понимаешь, развелось. Того гляди, люди вообще скоро умирать перестанут.

Раздался короткий стук в дверь, и в проем просунулась голова Клавдии Степановны.

– Что такое? – сдвинул брови Никита Виссарионович. Он замер с бутылкой в руке. – Я ж тебе тыщу раз…

– Тут это… – Клавдия Степановна замялась. – Алла Львовна пришла. Говорит, Андрей Алексеевич ключ забрал.

– Так! Не пускай ее сюда! – загремел Никита Виссарионович. – Слышишь? Пусть там ждет. Сейчас Андрей Алексеич все вынесет.

Дверь закрылась, и Никита Виссарионович повернулся ко мне:

– Про Аллу-то Львовну мы и забыли… Но зато… – он разлил коньяк по стопкам, – все ее проблемы решились. И наши тоже. Давайте, парни, за это выпьем.

Только через месяц я догадался, что он решал свои собственные проблемы, а у Аллы Львовны проблемы только лишь начинались.

Не прошло и двух недель, как ей снова случилось принимать экзамен и поставить несколько неудов. На сей раз это были русские студенты, и среди них оказался сын какого-то большого чиновника-хозяйственника. Чиновник считался из “либеральных”, из рыночных. В свое время курировал образование и права человека, много воровал и, сделавшись в конце концов крепким хозяйственником, вел себя очень заносчиво. Его сын обучался у нас в институте – из Оксфорда его выперли за неуспеваемость – и на экзамены приходил, не готовясь. Ему все сходило с рук, пока он не попал к Алле Львовне. Он вел себя как обычно, примерно так же, как его папа вел себя перед журналистами. Рассказывали, что он сидел, развалившись, закинув ногу на ногу, отвечать на вопросы по билетам отказался и заявил Алле Львовне:

– Все равно “отлично” поставишь, бабуля, так чего мое время тратить?

Алла Львовна молча нарисовала в зачетке “неуд” и указала ему на дверь. Сын хозяйственника ушел, на прощание погрозив кулаком и пообещав, что “у всех тут будут проблемы”.

Однако поначалу ничего не случилось. Все потекло своим обычным канцелярским чередом. Деканат назначил студенту переэкзаменовку. Он не явился. Потом – еще одну. Еще. И наконец, как это положено, согласно правилам, собрали экзаменационную комиссию. И тут случилось странное – Аллу Львовну в эту комиссию решили не включать. Так распорядился Крыщук Денис Николаевич, заведующий нашей кафедрой, хотя все преподаватели, на манер драгунского капитана из Лермонтова, говорили в кулуарах, что это совершенно против правил. Комиссия, посовещавшись, поставила студенту “хорошо”, хотя на экзамене он не присутствовал, а уехал, как нам сообщили, отдыхать в Таиланд. Марк Ильич, которого назначили председателем, когда на заседании кафедры ему задали вопрос, почему все так вышло, капризно закатил глаза и начал долго и путано объяснять, говорить про какой-то реферат, выполненный студентом на высоком научном уровне. Помню, его попросили показать этот реферат, и он сказал, что реферат был предъявлен и сдан в деканат.

Все на кафедре вздохнули и махнули рукой. В конце концов, мало ли мы ставили положительных оценок за списанные дипломы, безобразные курсовые и отвратительные ответы на экзаменах. “Не связывайтесь”, – говорил нам Крыщук своим тихим, вкрадчивым голосом. Мы и не связывались. И теперь тоже решили не связываться. Все разошлись по аудиториям, и учебный процесс потек своим ходом.

Я был тогда занят Наташей и не вникал в кафедральные дела. Наш роман не закончился после той встречи с профессором. Напротив, он имел бурное продолжение.

– Ты с виду был такой тихий, – помню, сказала Наташа. – А сам – ого-го! Мне это сразу понравилось.

Меня в ней тоже все радовало. Ее резвость, ее пухлые щеки, пухлые губы, пухлые руки и груди, пухлые ноги. Она вся напоминала крупное животное, которое возбуждало сильное первобытное желание, если бы не узкая талия посредине туловища. Эта талия ее очеловечивала, превращала в живую женщину, вызывала во мне грусть и негу.

Мы много времени проводили в постели. Подолгу сидели в кафе, прижавшись друг к другу, то и дело принимаясь тискаться и целоваться. Но еще чаще гуляли по городу, ходили на выставки и даже несколько раз в филармонию – Наташа любила классическую музыку. С ее появлением в моей жизни всё как будто встало на свои места. В голове появились графики, расписания, четко отмерявшие время. Я рано ложился спать, рано вставал, в перерывах между занятиями занимался филологией. Квартира тоже преобразилась. В ней вдруг впервые за много лет запахло чистотой. Одежда аккуратно разлеглась в шкафу. Книги встали стройными рядами на полках. Бумаги легли на письменный стол ровными стопками. Посуда, которая гуляла по квартире, теперь сосредоточилась в буфете. Даже в старом холодильнике ЗИС продукты оказались на своих местах.

Наташа мне часто выговаривала за неаккуратность:

– Почему губка лежит в раковине? Где она должна лежать?

– Ну как где…

– Объясни, – когда Наташа отчитывала меня, она всегда произносила слова раздельно, с паузой. – Где? Должна? Лежать? Губка?

Помню, я молчал, раздавленный ее словами.

– В мыльнице, вот где! Понятно? А у тебя – в раковине!

– Она туда упала… – оправдывался я.

– Она. Туда. Не упала, – торжествующе чеканила она. – Ты. Ее. Туда. Бросил.

В итоге я стал опрятен, аккуратен, чистоплотен и какое-то время даже радовался этим переменам, но однажды утром, увидев в ванной Наташину зубную щетку, победно торчавшую из стакана, разозлился. Я оглянулся и понял, что побежден, захвачен, что на мою территорию нагло и без спроса проникли мочалки, губки, шампуни, средства для ухода за лицом, мази, вазочки, кофейные чашечки, статуэтки. Враг был повсюду: в ванной, в коридоре, на кухне. Он глумился и бесчинствовал. В комнате он даже посадил на диване своих соглядатаев, плюшевых котов, и теперь они не спускали с меня глаз. Спонтанность моей жизни оказалась разрушена новым порядком.

Я сделался раздражителен. Стал на нее сердиться, цепляться к мелочам. А потом поднял бунт. Кричал, что нельзя менять порядок в чужом доме, что нужно уважать независимость другого, что не надо кормить и трогать пеликанов. К моему изумлению, Наташа даже бровью не повела. Только посмотрела насмешливо. Нет так нет. Пока, милый! Номер прежний. Захочешь – звони!

Пока я разбирался с Наташей, начались изменения в нашей кафедральной жизни. Вокруг Аллы Львовны что-то стало теряться, пропадать. Медленно и неуловимо. Таким же манером высокие песчаные дюны тихо оседают в море. Проходит год, другой, никто не замечает перемен, и вот проходит десять лет, ты стоишь на берегу, впереди пустынные волны, а знакомых холмов уже нет, будто никогда и не было. Но тут все происходило быстрее; текли не годы, а месяцы, недели и даже дни.

Теперь, когда Алла Львовна заходила на кафедру, коллеги, мельком поздоровавшись, срочно убегали по делам или начинали крутиться вокруг себя, как псы, будто что-то нанюхали или потеряли. В столовой к ней никто не подсаживался, и ее стол аккуратно обходили, точно он был заразным.

Алла Львовна долгое время вела большой грант, все текло как полагается, а теперь вдруг стала жаловаться, что коллеги подводят ее, систематически нарушают дедлайны и совершенно перестали отвечать на письма.

В нашей жизни обнаружились и другие странности. Трофимов, всегда мрачноватый и саркастичный, вдруг на глазах переменился, даже своим копченым лицом посветлел, и принялся активно зазывать коллег к себе на дачу. Эту самую дачу, большой двухэтажный дом, его отец, майор КГБ, купил еще в семидесятые. Трофимов проводил там каждое лето, ездил туда зимой и весной на выходные, но никогда прежде к себе не приглашал. А тут вдруг ни с того ни с сего принялся рекламировать свою Сиверскую: весной там благоуханье, летом – рай, осенью, понятное дело, – красота неописуемая, а зимой – сказка. Приезжайте, прямо на несколько дней приезжайте, оставайтесь ночевать – не пожалеете!

Лугин жаловался, что Трофимов уже достал его с этой дачей по самые помидоры.

– Ходит за мной повсюду, – говорил Лугин. – Солнце наше… Дача-дача… Знаем мы эту дачу. Приехал – херачу. Приеду – так точно грядки вскапывать заставит.

– Так ты чего, отказался? – спросил я.

– Ну да, я ему сказал, что жена не поедет. А он подмигивает, приезжайте, Гриша, без жены, но с кем-нибудь. В общем, намекает, что я – ну ты ж знаешь – со студенткой это самое… Ленка такая. С сиськами…

Я кивнул. Про роман Лугина со студенткой было известно всем, кроме его тощей жены Натальи.

– Поезжай, – сказал я. – А то таскаешь ее по гостиницам, как шлюху какую-то. Неуважение. А тут все-таки дача, огород.

Лугин, помню, погрозил мне кулаком. Но предложение Трофимова, как мы вскоре узнали, безответным не осталось. Говорили, что наш заведующий Денис Николаевич Крыщук все-таки поехал к нему в Сиверскую на несколько дней без жены. И не один, а с ассистенткой из фотолаборатории Пал Палыча. Вслед за Крыщуком к Трофимову на дачу отправился декан и почему-то в сопровождении своей дипломницы. Потянулись и остальные.

– У Трофимова не дача, а дом свиданий какой-то, – ехидничал Лугин. – Слушай, Жирмуноид, а может, и мы тряхнем стариной, а? А он нам девиц подгонит.

Я тогда не понимал, почему Трофимов так переменился и зачем ему эта странная роль сводника. Но вскоре все само собой разъяснилось. Была пятница, все как обычно сидели на кафедре по углам, уткнувшись в книги, в газеты, и тут вошла Алла Львовна. Она была чем-то встревожена, губы дрожали, крошечные пальцы нервно теребили носовой платок. Мне даже показалось, что ее маленькое кругловатое туловище сделалась меньше в размерах. Лугин спросил, в чем дело, она ответила, что десять минут назад вышла из кабинета декана. Он ее вызвал к себе, разговаривал грубо и велел писать заявление об уходе.

– Я, естественно, отказалась, – фыркнула Алла Львовна и вытерла покрасневший нос платком.

– А вы… в общем… не поинтересовались почему? – спросил Лугин.

Алла Львовна закусила губу и, скользнув взглядом по нашим лицам, стала молча смотреть в окно, будто надеясь что-то там увидеть. Было странно видеть эту женщину, всегда спокойную и сильную, такой маленькой, растерянной, обычной.

– Поинтересовалась, – произнесла она после долгой паузы. – И он ответствовал, что ты, дескать, Алла Львовна, должна сама все понять. Не хочешь, говорит, по-хорошему, будет тебе по-плохому. Прямо как в сказке.

Разговаривали мы громко, и я невольно оглянулся на коллег. Они не могли нас не слышать, но делали вид, что не слышали, и продолжали заниматься своими делами так, будто произошедшее не имело к ним решительно никакого касательства. Марк Ильич, тихо напевая себе под нос, с беспечным видом перелистывал газету. Крыщук сидел за своим столом и что-то писал. Трофимов изучал свой новый мобильный телефон. Дина исступленно колотила пальцами по клавиатуре, пристально вглядываясь в монитор, мне даже показалось, что на сей раз пристальнее, чем обычно.

Всю эту картину я восстановил в памяти уже потом, после заседания кафедры, а тогда не придал значения ни тому, что рассказала Алла Львовна, ни реакции коллег. Я подумал, что у нашего декана, пожилого истеричного стукача, очередной бзик: побузит, пошумит и успокоится. В конце концов, думал я, какое он право имеет; все решает кафедра: как кафедра решит, так и будет.

Через три дня Лугин поймал меня в коридоре, затащил в пустую аудиторию и плотно прикрыл дверь. Сказал, что все разузнал. Вид у посланника богов был встревоженный. Декану, говорил он, оказывается, звонил чиновник, тот самый либеральный хозяйственник, чей сын не сдал экзамен. Просил принять меры к недобросовестным и некомпетентным преподавателям. И чтобы не просто уволили, а с волчьим билетом.

– Клавдия у него сидела, – пояснил Лугин, почесывая небритое лицо, – в общем, она все слышала своими ушами.

– Ну а декан чего?

– Ну как, чего? Ты ж знаешь. Вызвал Львовну, велел собираться на выход с вещами.

– А Виссарионыч?

– А Виссарионыч тоже подключился. Вызвал лично Крыщука и сказал, чтобы немедленно избавился от Аллы Львовны, тем более у нее пенсионный возраст и конкурс на носу.

– Урод, – я встал возле окна и скрестил руки на груди.

– Тихо ты… – Лугин подошел и встал рядом. – Крыщук ему – я подумаю, а Виссарионыч ему: давай, говорит, думай, в общем, поскорее, а то я другого заведующего назначу. Вон, говорит, Трофимов рвется кафедрой руководить, три раза уже заходил – на дачу звал.

– Во козлы, – я ушам своим не мог поверить. – А чего Крыщук?

– А чего Крыщук? Взял под козырек. Уже и парня какого-то нашел молодого. На место Трофимова.

– Чего-то я не догоняю, Гриша, при чем тут Трофимов?

– При чем тут Трофимов, – устало повторил Лугин. – Знаешь, тебе бы с Двинятиным в что-где-кагду играть. Пусть он тебя подтянет.

– Гриш, – сказал я, – давай по делу.

– Чего тут непонятного-то? Львовну, в общем, увольняют, Трофимов идет на ставку Львовны, а парень этот, новый, на место Трофимова. Понял теперь?

Я усмехнулся, попробовал открыть окно и сказал Лугину, что он, наверное, в теме, – но кто ж позволит просто так, за здорово живешь, заменить человека новым сотрудником? Кафедра никогда за такое не проголосует.

– Все проголосуют как миленькие, вот увидишь, – пообещал Лугин. Он дернул изо всех сил створку, и она поддалась. Нас обдало резким холодом. – В общем, Аллу Львовну нам все-таки придется уступить.

– Ты, Гриш, понял сейчас, чего сказал? – Я почувствовал, что начинаю раздражаться. – Что значит “уступить”?! Мы что, в шашки играем?

– Ну, вроде того… – хмыкнул Лугин.

Я подумал, что он уже совсем заигрался в свою карьеру и плохо соображает, что говорит.

– Ладно, Гриш, – я хлопнул его по плечу. Лугин закрыл окно, мы вышли из аудитории, попрощались и разошлись в разные стороны. Я отправился во двор покурить, а Лугин – к себе в отдел. Пока я шел, мне почему-то захотелось подумать о Крыщуке. Я представил себе его заостренное лицо с пшеничными усиками, спокойное, полумертвое, без какого-то особенного выражения, его рыбьи глаза, его тихий голос. Я ничего о нем толком не знал, никогда с ним не заговаривал, почти не замечал.

Вообще, когда у тебя есть начальник, а ты его почти не замечаешь, это хорошо, но только если ты живешь в Америке. Томас Джефферсон, великий демократ и республиканец, как-то сказал, что лучшее правительство – то, которое правит незаметно. Крыщук, видимо, придерживался похожих взглядов. Он был совершенно незаметен. Незаметно приходил, незаметно уходил. В промежутке – незаметно сидел в углу за своим столом. Тихий, вроде безобидный, как устрица. Я еще немного поразмышлял о Крыщуке, пока спускался вниз, пожалел его, наконец спустился во двор и стал думать о чем-то другом.

Через неделю состоялось заседание кафедры. В тот день была метель. Все явились взъерошенные, вспотевшие и при этом преисполненные важности. Мужчины по случаю заседания надели костюмы. Это мне показалось странным, ведь ничего торжественного не предвещалось – рутинная процедура по случаю переизбрания Аллы Львовны на должность доцента. Алла Львовна вышла вперед, держа в руках бумажку, встала за кафедру и начала докладывать ровно так, как это делается во время конкурсных процедур. Мы слушали ее вполуха. Отвлекались, переговаривались между собой, и когда Крыщук неодобрительно смотрел в нашу сторону, замолкали, разглядывали ее низенькую фигурку в светло-голубом платье. За истекший период – две статьи, три выступления на конференциях, руководство институтским грантом. Наконец она замолчала, сказала, что у нее всё.

– Не густо, – скептически произнес Крыщук. Все замерли. Алла Львовна взглянула на него с изумлением. В наступившей тишине вдруг раздался чей-то угодливый смешок.

– У кого есть вопросы, замечания? – спросил Крыщук все тем же скептическим тоном и, не дожидаясь нашей реакции, объявил: – У меня есть вопросы и есть замечания! Алла Львовна! Вы в курсе, что на вас жалуются студенты… как их… – он открыл папку, которая лежала перед ним на столе, достал из нее листок бумаги и принялся его разглядывать. – О! Нашел – культурологи! В курсе?! Или вам все равно?

Его голос с каждым новым звуком делался все более резким и раздражительным – прямо голос завуча из средней школы, отчитывающего двоечника.

– Если вам все равно, – произнес он, – то кафедре, знаете ли…

– Денис Николаевич, – сухо поджала губы Алла Львовна, – вообще-то я об этом первый раз сейчас слышу.

– Вот видите! – оживился Крыщук. Он сделал движение ладонью, словно предъявлял нам, что она чистая. – Вы даже не в курсе.

– Денис Николаевич, – укоризненно произнесла Алла Львовна, и тут я почему-то впервые, наверное, по-настоящему осознал, что у Крыщука есть имя и есть отчество. Нет, я, конечно, был в курсе, как его зовут, и помнил, что он – Денис Николаевич. Но, разглядывая его заурядную физиономию, все равно удивлялся, зачем ему имя и отчество. Сидя в этих мыслях, впрочем, довольно глупых, я совершенно пропустил мимо ушей, что́ именно Крыщуку ответила Алла Львовна. Я очнулся только, когда он резюмировал “всё понятно” и, обратившись к нам, произнес:

– Коллеги, вот тут у меня заявление от наших культурологов. Ребята жалуются на некомпетентность Аллы Львовны.

– Видишь, – шепнул мне на ухо Лугин. – Подготовились.

Все зашумели. Кто-то злорадно захихикал.

– Тихо, пожалуйста, – торжественным, похоронным тоном попросил Крыщук и несколько раз постучал шариковой ручкой по столу. Потом, повернувшись к Алле Львовне, произнес:

– Алла Львовна, мы вас любим, как говорится, и ценим. Но сейчас вам, наверное, пора перейти на консультантство, а лучше вообще – на заслуженный отдых.

Алла Львовна бросила на него ледяной взгляд.

– Денис Николаевич, – ее голосу вернулась обычная строгость. – Давайте я сама буду решать.

Крыщук кисло улыбнулся:

– Воля ваша… Присаживайтесь, Алла Львовна. Коллеги, какие будут предложения?

Все сидели молча. Я поднял руку.

– Да, Андрей… – Крыщук запнулся и болезненно сощурился.

– Алексеич, – кивнул я и поднялся. – У меня есть предложение поддержать кандидатуру Аллы Львовны.

Я услышал вокруг возмущенный шепот. Крыщук снова постучал ручкой, призывая к тишине, потом скорчил гримасу и разочарованно развел руками:

– Андрей Алексеевич, дорогой. Вы у нас внештатный сотрудник и, согласно протоколу, вносить предложения и голосовать, к сожалению, не имеете права.

Я пожал плечами и сел обратно.

– Имеет право! – подала со своего места голос Дина. Она вела протокол. – Предложение вносить имеет, а голосовать – нет.

– Хорошо… – поморщился Крыщук. – Предлагаю сделать голосование открытым. Кто “за”, прошу поднять руки.

Все дружно подняли руки. Крыщук оглядел собравшихся и удовлетворенно кивнул:

– Единогласно… Хорошо… Тогда давайте поставим на голосование предложение Андрея… – он снова запнулся.

– Алексеевича, – подсказала Дина.

– Алексеевича, – весело согласился Крыщук.

Началось голосование. “За” оказалось семеро. Остальные десять человек проголосовали против. В их числе были Марк Ильич, Трофимов и Лугин. Я видел, как Алла Львовна собрала черный кожаный портфельчик, который она всегда с собой носила, поднялась с места и, ни на кого не глядя, направилась к выходу.

Все молчали. Было так тихо, что я слышал, как потрескивают на потолке длинные электрические лампы. Крыщук проводил Аллу Львовну пустым взглядом покойника и, когда за ней негромко хлопнула дверь, встал и произнес:

– Коллеги… Алла Львовна руководила большим институтским грантом. В связи с тем, что она больше не является сотрудником кафедры и сотрудником института, есть предложение передать руководство гранта Игорю Валерьевичу Трофимову.

Никто не возразил. Напротив, многие радостно закивали.

Это было уже слишком и напоминало дикую сцену из какой-то классики, когда покойный еще не умер, а наследники уже делят имущество. Долг требовал уйти, но я решил остаться еще на чуть-чуть, посмотреть, что будет дальше, что они придумают. А они сидели смирно и молчали. Трофимов серьезно кивнул, дескать, подтверждаю, согласен.

– Игорь Валерьевич, – игриво осведомился у него Крыщук, – аспирантов Аллы Львовны подберете?

– Ну-у, Денис Николаич, это уж за дополнительные деньги, – в тон ему пошутил Трофимов. Все засмеялись.

Одеваюсь в гардеробе – и на улицу. Тяжелая парадная дверь закрывается за мной с глухим стуком – прощай.

Ага. И тебе, дорогой дворец, Олимп науки, – чтоб не сгнить.

Теперь – на метро. Погоди! Урна тут очень кстати… Расстегиваю пуховик, сую руку во внутренний карман. Вот – оно. Достаю картонное удостоверение. Рву на две ровные половинки и швыряю в урну. Подавитесь. Застегиваю пуховик, поднимаю капюшон. Не хватало еще заболеть из-за этих скотов.

Пока иду к метро по тем же темным заснеженным улицам, безо всяких мыслей в голове, ветер постепенно утихает, небо затягивается тучами и начинает падать снег. Мне почему-то делается неловко за свою злобу, пусть даже справедливую, удерживающую во мне бегущее время. Да нет, я прав, и двух мнений здесь быть не может. Но тогда почему столько злобы? Удостоверение вот порвал. Хорошо хоть рядом никого не было, подумали бы, что псих. А вдруг придется вернуться?

Я вздрагиваю, и мой взгляд упирается в здание метро. Осталось только перейти улицу на светофоре. Надо же! Даже не заметил… Не заметил, что сгустились сумерки, что падает снег, что гудят в пробках автомобили, что вокруг пешеходы спешат куда-то взад-вперед, не заметил вообще, как дошел. Вернее, добежал…

Надо успокоиться. Молодой парень в синей куртке – лица почти не видать, голова укрыта капюшоном, – встав на одно колено, приклеивает к водосточной трубе объявление. Зачем-то внизу. Останавливаюсь. Нагибаюсь и читаю надпись крупными буквами:

VIP-ОТДЫХ

АНЖЕЛА

Снизу – длинной гусеницей девять цифр телефона.

– Скажите, – спрашиваю участливо, – а почему вы объявление приклеиваете так низко?

Вздрагивает и поднимает голову. Немного похож на Трофимова – круглое, красное лицо. Вежливо поясняю:

– Мне просто интересно.

Поднимается с колена, оглядывается по сторонам.

– Да тут, – он разводит руками, – бабки старые шуруют. Приклеишь – они сразу сдирают. Типа они за нравственность. Я вешал высоко – так они, суки, подпрыгивают, как козы.

Он сплюнул и матерно выругался.

– А так, думаешь, не сорвут? – спрашиваю. – Так же проще.

Смеется.

– Да вот в том-то и дело, что, блин, нет! Старухи, врубись, устроены иначе. Им нагибаться тяжело. Ревматизм, блин… У нас, врубись, специалисты уже разузнали-промониторили. Короче, велели вниз клеить.

Надо же, думаю. Есть какие-то “они”, сутенеры, мрази, и у них – “специалисты”. Киваю, мол, удачи вам и продолжаю свой путь к метро.

Уже в вагоне вдруг вспоминаю, что не туда еду, что мы сегодня с Катей договорились. Слава богу, далеко не уехал. Выхожу на “Черной речке”. Садиться в поезд, везущий обратно, почему-то не хочется. Это как проиграть жизнь или работу. Доеду верхом, на маршрутке. Я вливаюсь в толпу, движущуюся к эскалатору, иду вместе со всеми по длинной открытой платформе. С разных сторон тяжелые резкие звуки: разгоняющийся гул поездов, крики детей, механические голоса, доносящиеся из поездов. На эскалаторе, медленно ползущем вверх, достаю телефон, набираю Катю.

– Привет, сладенький. Ну как ты? Когда тебя ждать? Чего у тебя голос такой?

Начинаю рассказывать про весь сегодняшний день, про интриги, про Аллу Львовну и Лугина. Как я всем им сегодня выдал. В ответ – никакой реакции.

– Тебе интересно? – спрашиваю.

– Нет, – она заливисто смеется. – Нет, дорогой, совершенно не интересно. Лучше скажи, герой ты наш, когда теперь тебя ждать-то?

Сучка!

Отвечаю резким тоном:

– Через час!

– Ух ты… – удивляется Катя.

На выходе с эскалатора толкотня. Обычно тут назначают встречи. Оглядываюсь по сторонам. Мне почему-то начинает казаться, что где-то среди этих людей Катя. Стои́т, ждет в нетерпении. Бред какой-то… Где тут останавливаются маршрутки? Надо пойти разузнать.

Глава 5. “Едет маленький автобус…”

В Санкт-Петербурге, в самом европейском городе нашей необъятной Российской империи, встречается удивительное разнообразие общественного транспорта. У нас есть всё, что пожелается пассажиру, даже самому что ни на есть фантазийному и привередливому: тут и широченные автобусы, щедро размалеванные рекламой, и рогатые, как антилопы джейран, троллейбусы, и дребезжащие трамваи, и поезда метрополитена, ритмично постукивающие колесами, и нарядные такси с шашечками и лампочками. Весь этот автотранспорт, завезенный из соседних стран, смотрится на наших улицах шикарно, очень по-европейски и, главное, – вместительно.

Однако в семье, как говорят, не без урода, и среди заграничных средств пассажироперевозки случаются досадные исключения. Возьмем, к примеру, маршрутный автобус. В Петербурге он почему-то мал и неказист. Да вдобавок еще и тесен. Хочется спросить: как же так? Как такое возможно? Ведь мы не просто окраинный город. Мы – северная столица, “окно в Европу”, Венеция… Нам это неправильно со всякой точки зрения. Особенно – с культурной. Неправильно, неприлично и невозможно.

Посудите сами… Вот залез ты, скажем, в маршрутку. И слово-то какое – “залез”! Слышите? В автобус, троллейбус, трамвай петербуржцы самым пристойным манером “заходят”. Заходят, не задерживаясь, не препятствуя закрытию дверей. (“Следующая остановка, – объявляют вам по громкой связи, – «Гостиный двор»”). В метро – “спускаются”. (“Граждане, соблюдайте чистоту и порядок на станциях и в вагонах метрополитена…”) А в эту самую маршрутку именно что “залезают”.

Так вот, залез ты в маршрутку, и сразу – с порога, с подножки – никакой тебе навстречу европейской благовоспитанности, никакой приватности, никаких гражданских прав, никакого уважения. Стоишь ли ты теперь, согнувшись по-холопски в три погибели, подпирая спиной потолок, сидишь ли, уткнувшись в телефон или в книгу, или даже в телефонную книгу (кто у нас там?), – тебя обязательно со всех сторон будут толкать, пинать, задевать руками, одеждой, сумками, пакетами, всем, что только случится. Тут, конечно, многое зависит от маршрута. Ежели ты утром из центра, а вечером – в центр, – это еще куда ни шло. А ежели наоборот – что бывает чаще – пеняй на себя. Но главное здесь – даже не время суток, а другое время – Время Года.

Вы не замечали, что зимой пассажиров в транспорте как будто больше, чем весной, чем летом и чем осенью? А если не замечали, попробуйте зимой, в декабре, проехаться каким-нибудь маршрутом. Ну, хоть четвертым, от метро “Черная речка”, через острова, сквозь Петроградскую и далее, миновав крепость, за реку, затем, огибая слева Марсово поле, по Садовой, к Невскому, и дальше куда-то – я не знаю куда, – наверное, в Коломну, я всегда выхожу раньше.

Для начала хотя бы “залезьте” в эту самую маршрутку, и вы всё сразу поймете. Тесно, придавленно, узко так, что никак не разойтись с этим вот потертым мужчиной сорока лет или вот с этой сухопарой дамой, которая теперь застыла, согнувшись, у входа, одной рукой шарит в сумке в поисках, наверное, кошелька, другой держит за руку мальчика лет пяти-шести. Тут как в застенке: не повернуться, не встать во весь рост, не усесться поудобней. И главное – создается впечатление, что полно народу. Хотя вроде бы половина мест свободна. Почему так?

Да все потому, что зимой мы занимаем куда больше места, чем весной и летом. Человек – особенно если он проживает в Питере – всегда старается занять больше места, чем ему положено. А зима со своей стороны всячески потворствует ему в этом начинании. Ведь именно благодаря зимней одежде мы делаемся объемнее, крупнее, толще, благодаря этим меховым шапкам, благодаря ботинкам и сапогам с каблуками, похожими на копытца, благодаря курткам, плотным пальто, пуховикам и шубам. Впрочем, шубы в маршрутках появляются нечасто: их владельцы почему-то предпочитают пользоваться личным автотранспортом.

В самом деле, зимой мы кажемся как-то значительнее, существеннее, сущностнее. Нас легче заметить, разглядеть, отличить друг от друга. Летом, пройдешь, бывает, по городу, и куда ни кинешь взгляд – повсюду не люди, а черт знает что такое! Вот идет себе, вроде толстый, а почему-то худой и тщедушный. Или этот высокий, широкий в плечах, но почему-то короткий и узкий. И задница вроде выпирает у него, и живот, – а все равно и задница и живот – плоские, вровень с ногами. Тьфу! Тут и сплюнуть-то нечем… А зимой? Зимой – совсем другое дело! У него – и рост, и руки, и туловище, и весь обхват, и, наверное, душа с мыслями… Теперь он человек, который звучит гордо, громко и подолгу. Тут даже позволительно достать телефон и звучно в него заговорить. У нас в Петербурге все обычно так и делают. Вопреки мнению врачей, зима возвращает красному воспаленному петербургскому горлу зычный голос, а его хозяину – уверенность.

И вот с этим голосом, с этим прибавлением в теле, вытянувшись, как подростки после летнего отдыха, мы принуждены залезать в маршрутный автобус. В маленький, короткий маршрутный автобус. И куда только смотрит наше градоначальство? Решительно не понимаю…

Но раз уж мы здесь оказались, расплатились с кондуктором, пожилым носатым кавказцем с густыми усами, раз уж мы уселись и уже едем, то, наверное, можно расслабиться, оглядеться и сменить стиль рассказа.

Пассажиров немного. Мужчина с распаренным лицом, в грязноватой выцветшей куртке. Он сосредоточенно перелистывает многостраничную бесплатную газету, пестрящую предновогодней рекламой. Через проход сидят молодые люди в наглухо застегнутых зеленых пуховиках. Оба опустили головы и уткнулись в свои телефоны. Иногда перебрасываются короткими репликами. Судя по голосам, эти молодые люди разнополые, хотя кто из них девочка, а кто мальчик, определить трудно. Наверное, мальчик, вон тот, с железной козявкой в ухе. За ними устроилась сухопарая женщина в желтом пальто, на соседнем сиденье – ребенок.

– Вовочка, убери язык! – говорит она ему уже, наверное, в четвертый раз. Говорит громко, заглушая шум улицы и пыхтенье двигателя. Я поворачиваю голову к окну. Сейчас середина дня, но уже сумерки. В Петербурге зимой всегда сумерки. Они начинаются с самого утра, переваливают за полдень и незаметно превращаются в ночь, бесконечную, шумную, лихорадочно освещенную электричеством.

Наш маленький автобус скрипит и трясется всем телом. Мы выныриваем из-под виадука и взбираемся на мост.

– Вовочка, убери язык, я кому сказала! – снова повторяет женщина сердитым голосом.

В окне маршрутки – замерзшая река, то ли Малая Невка, то ли Большая – я всегда их путаю. Тусклая снежная лента, тающая в сумерках. Если долго в одиночестве идешь по заснеженному руслу, в отдалении берегов, под ногами рассыпчато скрипит снег, – обязательно покажется, что рядом с тобой есть кто-то, что он тоже ступает в снег, бок о бок с тобой. Обернешься вокруг себя – никого…

– Вовочка, убери язык! – снова подает голос женщина.

Мои мысли вдруг обращаются к Кате. Вчера она страшно разозлилась, когда я пытался поцеловать ее и пустил в ход руки. Нахамила. Да я и сам был не в духе. Устал от наших случайных гостиничных свиданий, тайных, стыдных, поспешных, устал всюду разыгрывать ее старого школьного друга, ботана, комплексушника, лузера, устал от пустых разговоров с продюсерами, пиарщиками, шоферами, от доверительных бесед с ее новым любовником, у которого вставные сверкающие зубы и золотые запонки.

– Вовочка, убери язык! – женщина гнет свое. – Я тебе русским языком говорю! Убери язык! Сейчас же убери язык!

Молодые люди дружно поднимают головы от своих мобильников и весело переглядываются. Наш маршрутный автобус, уже одолевший мост, начинает понемногу замедлять ход, прижиматься к тротуару, и наконец останавливается.

В салон через спинки сидений просовывается взъерошенная голова усатого водителя.

– Вова, дорогой! – произносит он с сильным кавказским акцентом. – Я больше не могу это слюшать! Сейчас врэжусь, и все умрут… Как человека прошу! Убери язык!

Мужчина в старой куртке, что сидит передо мной, едва шевельнув плечом, невозмутимо продолжает перелистывать газету. Молодые люди смотрят друг на друга и начинают визгливо смеяться.

– Вовочка… – злобно шипит женщина. – Слышал, что тебе дядя сказал? Убери сейчас же язык!

Наш маленький автобус трогается. Мысли о Кате вдруг пропадают, и я снова принимаюсь думать о городе и о зиме.

Зимой, я давно заметил, мыслей в голове подозрительно много. Осенью мыслей меньше, но зато они прямее и правильнее. Осенью сам Петербург кажется прямым и правильным, ровно таким, каким его с самого начала начертил император. От холода тут всё сжимается до правильности, до прямоты: мосты, дома, улицы; всё возвращается к математической изначальности и сухому расчету карандаша, циркуля и линейки. Когда я был маленький, в ленинградском цирке выступал клоун с собакой. Клоун звался Карандаш, а собака – Кляксой. Карандаш и клякса… Император бы наверняка не одобрил. Клоунов он еще мог терпеть, а вот кляксы на дух не переносил. Сразу тянулся ручищей к дубинке. Его влекла аккуратность, спокойная геометрия, та, что всегда случается в городе от осеннего холода.

Работу холода довершают дожди. Они монотонно идут в октябре, поливая сонные сады, пустые парки, шумные бульвары, постепенно смывая живое, физическое, всю материю, оставляя только черные прочерки кустов и деревьев, над которыми золотыми стрелками сверкают шпили, иглы и иголки, уткнувшиеся в пустое небо.

Зато зимой город преображается. Причем так, словно старается назло осени и покойному императору. Преображаются люди, постройки, памятники, деревья. Они “надевают шубки и шабки”. Второклассником я написал такое в школьном сочинении. Эти “шабки” родители еще потом полгода мне вспоминали. Хотя, с другой стороны, что тут неправильного? Если есть “шубки”, то к ним, согласитесь, должны прилагаться именно “шабки”, а не что-то другое.

Я смотрю в окно маршрутки. Похоже, этой зимой “шубки и шабки” действительно сделали свое дело. Из-за снега за окном всё кажется крупным, раздувшимся, куда бо́льшим, чем оно есть на самом деле. Дома, пластиковые крыши остановок, башенки, трубы, парапеты набережных делаются выше, прямо на глазах, словно намереваются посоперничать со всеми этими императорскими шпилями, иглами, иголками и даже с телевизионной вышкой, что стоит тут неподалеку. Антенны, торчащие из домов, провода, паутиной висящие над улицами и площадями, как будто утолстились, разжирели. Памятники тоже разжирели. Эти императоры, революционеры, полководцы, поэты дружно решили наперегонки выставить себя на всеобщее обозрение, видимо, в опасении, что их забудут, задвинут на задний двор какого-нибудь музея.

Даже голые коневоды, что на Аничковом, и те покрылись снегом, запахнулись в больничные халаты. Так оно в самом деле правильнее, да и достоинства побольше. Согласитесь, торчать на виду у всех голыми, посреди столицы, пусть даже бывшей, срам один… Скандал…

Улицы, проспекты тоже раздались, разжирели, вспучились сугробами, потеряли границы, контроль, сделались тесными. Весь Петербург зимой становится тесным, как вот эта маршрутка, в которой мы сейчас едем. Автомобили, автобусы, троллейбусы, грузовики, мотоциклы, фуры, светофоры, фонари, вывески – зима все сближает, смешивает, наверное, затем, чтобы вернуть в новом порядке, вытащить из истории. И уже потом непонятно, где тут кто. Кто вот тут стоит памятником, под снегом, под “шабкой” и “шубкой”? Кутузов? Суворов? Пушкин? А может, сам император? Его геометрия сломалась. Даже вертикальность – и та оказалась поколеблена: пешеходы, ручные тележки, коляски скользят, теряют равновесие, опрокидываются…

– У светофора остановите… пожалуйста! – просит женщина, та, что с мальчиком. Маршрутка резко тормозит у ДК Ленсовета, у этой безумной постройки, из которой рвутся наружу во все стороны плоскости, углы, конусы… Женщина с усилием дергает дверную ручку и выбирается наружу. Вслед за ней вылезает мальчик.

– Вова! Убирай язык, дорогой! – напутствует его водитель.

В правом кармане куртки у меня начинает верещать и вибрировать телефон.

– Алё! – говорю я в трубку.

– Чего “алё”? – в телефоне нетерпеливый Катин голос. – Тебя когда вообще ждать?!

Маршрутка снова останавливается. Австрийская площадь, крошечная, как сама Австрия. Дверь отодвигается. Молодые люди в пуховиках по очереди вылезают, и в проем просовывается голова девушки в разноцветном шерстяном берете. Короткий нос кнопочкой, маленькие глазки, густо подведенные черным. Она начинает задавать водителю вопросы, причем очень громко и прокуренным басом. Он в ответ мотает головой и почти кричит:

– Нэт! Бэз денег не повэзу! Бэз денег – пишком ходят!

– Ты… – я слышу, Катя в телефоне произносит какую-то фразу, но слов не разобрать. Вокруг слишком много посторонних звуков. Водитель и девушка продолжают перекрикиваться, грохочет транспорт, гудят сирены, скрипят тормоза, с тротуаров несутся крики, взрывы предновогодних петард.

Когда Катя приезжает сюда, мне кажется, в моей жизни и везде воцаряется чудовищный хаос. Но я попрежнему люблю ее вывороченные ненастоящие губы, ее водянистые глаза болотной ведьмы, ее сильные прохладные ноги.

– Катя, тут… это… не слышно ничего. Выйду – наберу тебя, ладно?

Даю отбой и сую телефон обратно, в карман куртки.

Девушка – не та, с мужским голосом, а уже совсем другая, в синей куртке с капюшоном, – залезает внутрь и пробирается мимо меня на заднее сиденье. Мужчина впереди по-прежнему невозмутимо перелистывает газету.

– Все сэли? Можем ехат? – спрашивает водитель.

Я поворачиваю голову к окну. В окне, в его сумрачном свете я вижу прозрачное серое отражение своего лица и сквозь него лихорадочно проносящуюся мимо уличную снежную жизнь, сверкающую огнями окон, фонарей, фар и светофоров. Наверное, сверху Каменноостровский проспект похож сейчас на темный широкий поток, кипящий электрическими огнями. Они зажигаются, гаснут и снова загораются.

Катя, когда мы остаемся вдвоем в гостинице, почему-то любит все время включать и выключать свет. У нее всегда под рукой сигареты, зажигалка и обязательно настольная лампа.

– Сколько раз тебе говорено! Не надо руками лезть! – объявила мне Катя. – Я их себе сделала, чтобы все смотрели, а не трогали. Ясно?

Мы лежали на огромной постели в гостиничном номере, обставленном с какой-то ужасной имперской неуклюжестью. Обильная лепнина на потолке, гигантская люстра, дрожащая хрусталиками, трюмо в золотой окантовке, два атласных ампирных кресла и рядом с огромной телевизионной панелью главная достопримечательность интерьера – гипсовый бюст Сократа.

– Катя, – я старался придать своему голосу беззаботность. – Так ты ж это… сама сказала, чтобы я не пялился… Кать, мы будем вообще?

Катя округлила глаза, откинулась на спину и подняла руки к потолку. Ее красивое лицо потемнело.

– Гос-по-ди! Как же ты меня иногда бесишь! Это при всех не надо пялиться, ясно?! А дома можно! Трогать нельзя, понимаешь, трогать, – ни до́ма, нигде!

Катя повернулась, подперла ладонью щеку и уставилась на меня своими водянистыми глазами.

– Что же мне с тобой делать, а?

Я в ответ кисло улыбнулся.

– Может, взять тебя к себе, а? Как думаешь? – продолжила она и поправила свою мелированную челку. – Будешь у меня в квартире прибираться. Раз-два… Вечным мужем…

Ссориться снова мне не хотелось. Я только закатил глаза и покачал головой:

– Зачем я тебе нужен, если я такой плохой…

Катя потянулась через меня голой рукой к столику.

– Тебе сигарету? – спросил я.

– Ага… и зажигалку…

– Здесь нельзя курить.

– Мне, милый, можно. Это тебе не Лондон. Тут мне всё на свете можно.

– Так я это… не понял… зачем я тебе нужен-то?

Она закурила, перевернулась на спину и подтянула одеяло повыше. На ее загорелом лице появилась улыбка.

– Зачем? Это бабский вопрос. “Зачем я тебе”, – передразнила она. – Только бабы задают такие вопросы, да и то, если дуры…

Катя, злобно подумал я, разглядывая ее лицо, быстрее всех на свете сообразит, как нахамить, как задеть за живое. Это все потому, что она раньше играла в КВН. И весь ее юмор – родом оттуда. А меня одноклассники не взяли в команду. С тех пор – это от зависти, наверное – мне никогда не нравились все эти кэвээнщики, все эти “веселые” и особенно “находчивые”. Клуб находчивых… Придумали же. Возвели в добродетель самое противное свойство человеческой натуры. Мне вдруг пришло в голову, что где-нибудь, наверное, есть Клуб злых и находчивых. Это когда красивые толстожопые бабы, которые друг друга ненавидят, собираются вместе и заводят светский разговор.

Но ее хамство надо пресечь… В конце концов, кто тут мужчина?

– Знаешь что, дорогая…

– Ладно, шучу… – перебила она и выпустила дым. – Иди сюда, поцелую… Вот так…

Мы поцеловались. От нее приятно пахло духами и дорогими сигаретами.

– Кать, мы будем?

– Главное – от злости не обделайся… Можно подумать, ты мне очень нужен…

Катя вдруг отодвинулась, потом приподнялась на локте и затушила сигарету.

– Ты же преподом собрался работать, да?

– Я, к твоему сведению, уже работаю…

– Работаешь?! – она развеселилась. – Ну так значит, тебя уже имеют и без моего участия. А замуж я за тебя не пойду, не волнуйся.

– Катя, прекрати!

– “Катя, прекрати”, – передразнила она и сделала гримасу. – Ты бы хоть из вежливости спросил почему.

– Почему?

– По кочану, ясно?

– Вот теперь, Катя, действительно ясно. Мы будем сегодня?

Катя внимательно на меня посмотрела. Лицо ее вдруг сделалось серьезным.

– Понимаешь, я раньше хотела замуж. Очень хотела. А потом поняла, что брак – это каждый раз одолжение.

– То есть…

– Ну, блин, мы на что-то закрываем глаза, и это до поры до времени, до первого скандала. Смотри.

Она села на кровати и закрылась одеялом.

– Вот парень, положим, женится. Ну и говорит себе: я такой тут самый-самый, а у нее попа тощая, ну ладно, зато сама добрая и грудь есть. Ладно уж, женюсь. А потом, когда ссора, он обязательно себе скажет: “Как так?! Это я ей одолжение сделал. У нее попа тощая, так я ничего, терплю, а она еще рот разевать смеет”. Ну а девка – свое там себе думает. Но то же самое. Я вот такая супер, он при мне лох лохом, так еще и что-то мне говорить смеет.

– Катя, а мы-то тут при чем?

– А при том, что ты мне тоже одолжение сделаешь.

– В чем? – я укоризненно смотрю на нее снизу.

– Ну, как? Ты весь такой ученый, умный, честный вон. На работе прям герой России. Так собой гордишься. И бедный при этом. А я тебе хоть и богатая, а подстилка, да еще за деньги трахалась, проститутка значит. Женишься – будешь потом всю жизнь от себя в восторге: вот какой я молодец, снизошел до нее; а я, если пасть разину, ты сразу – как так?! Она еще мнение тут имеет, шлюха?! Ну а у меня, дорогой, другая картина. Я вот такая вся красавица, в деньгах, в поклонниках, а ты лох чилийский. Я тебя осчастливлю браком – так ты прыгай до потолка и вякать не смей.

Я засмеялся, но Катя оставалась серьезной. Она снова легла на постель и положила под голову руки:

– Зачем нам все это? Нет, милый, давай уж как есть.

Мы помолчали.

– Катя, – спросил я после паузы. – Мы будем?

– Слушай, – она сердито встряхнула прической. – Уже десятый раз спрашиваешь. Сам-то как думаешь? Чего мы тут лежим?

Маршрутка выезжает к большому мосту. Здесь ровное пространство, открытое всем зимним ветрам, чистая обозримость, награждающая взор туриста крепостью, собором с позолоченной иглой, могучей гранитной набережной и многочисленными дворцами на той стороне реки. Сейчас сумерки, и все это достояние скрылось бы во мраке, если бы не электрическая подсветка. Она подчеркивает здешнюю контурность и правильную геометричность.

Мост тоже подсвечен – весь в фонарях, огнях, светящихся указателях, предостережениях. В это время дня посредине моста обычно царит только тихая автомобильная возня и по бокам мелькают тени пешеходов. Мост словно успокоился, задремал, прижался тушей к Неве, перестал вскакивать, разыгрывать перед всеми ваньку-встаньку. Но это лишь его уловка. Когда-то с ним все было иначе. Когда-то здесь стояли бомбисты с приклеенными кучерскими бородами и с узелками в бережных руках. А потом… Но что было “потом”, почему-то сейчас не додумывается. Мост не спит. Он притаился, чтобы взорваться, прыгнуть, нырнуть в веселый сон пережитых лет, где есть всё: и это салатное здание института, и Никита Виссарионович, и Марк Ильич, и Валя, и Лугин, и араб Халиль.

Снова – звонок. Опять кому-то понадобился. Смотрю на экран – номер неизвестен.

– Алё, – в трубке голос Никиты Виссарионовича.

“Он что, экстрасенс? – думаю. – Звонит, когда я проезжаю мимо”.

– Узнал?

Я молчу. Окна института святятся. Может, он смотрит откуда-то сверху, видит эту маршрутку.

– Давай не дури, а? Слышишь?

– Слышу, – говорю. – Вы ж подписали.

– Мало ли чего я там подписал, чтоб тебя, дурака, поучить. Незачем тебе уходить. Потом ведь сам жалеть будешь.

– Я уже жалею.

– А чего уходить-то? Тут всё только что разрешилось.

– В смысле? – говорю.

– “В смысле”, – передразнивает он. – Новости смотреть надо. Тут этого папашу сегодня приняли. Сидеть будет. Так что его сыночек в пролете.

– Мне-то что?

– Как ты ушел, мне ректор сразу позвонил, чтоб под контроль все взято было. Я документы посмотрел по Алле Львовне, там столько нарушений, путаницы. Да-да. Короче, увольнение отменяется. Доволен? Можешь Алле Львовне позвонить – обрадовать.

– Сами и звоните…

– Ишь какой ты.

Маршрутка останавливается на светофоре. В окне – разноцветные огни автомобильных фар. На тротуаре в темноте одинокие пешеходы. Они едва видны.

– Ладно, чего я тебя, в самом деле… Короче – сам думай, но недолго, понял?

– Понял…

– Всё, – смеется он. – Екатерине Федоровне тогда привет. Она меня помнит.

Какое-то время сижу завороженный, пока до меня не доходит смысл последней фразы. В трубке короткие гудки. Вздрагиваю, как от неожиданного укуса. Откуда он знает? Хотя… эти всегда всё знают. Что говорим, что едим-пьем, с кем спим… Ладно, выясним.

Я чувствую, что в маршрутке потеплело. Наверное, заработала печка. Хотя – не знаю – нет тут, наверное, никакой печки, а просто слишком много человеческого тела и теплой одежды. Снаружи – тающее в темноте Марсово поле. Я вдруг начинаю ощущать всем телом, что оно, заваленное снегом, нисколько сейчас не остывает, а, напротив, только разогревается. Всеми своими клумбами, клубнями, кустами, ветками деревьев.

Да и сам город зимой только и делает на самом деле, что разогревается, будто готовится к чему-то главному, к новой жизни. Дома́ разогреваются центральным отоплением, а люди – всем чем угодно: пуховиками, шерстяными кофтами, кальсонами. Закутавшись, человеческая материя преет, разбухает. Разбухают и преют смыслы, мысли, замыслы. Даже слова – и те тоже преют, разбухают, теряют очертания. В книгах преют рисунки, буквы, знаки препинания.

Да что ж такое? Звонят и звонят! У меня уже ухо нагрелось. Ах, вот оно что! Наташка! Нет, пусть катится. Не буду подходить.

Буду глядеть в окно. Позади – Троицкий мост, переживший бомбистов, кровавые революционные зори и два переименования. Если ехать дальше – по Садовой к Невскому – там впереди Публичная библиотека, книжное место, где в девяностые я прятался от либеральных реформ.

Телефон долго и настойчиво звонит. Потом затихает и тут же снова принимается гудеть. Ладно…

– Чего тебе надо?

– Слушай, это мелко – не брать трубку!

Говорит прямо как тогда, когда я издевался над профессором. Тревожный знак. В тот раз она тоже сказала “мелко”. А вечером мы уже лежали в постели…

– Чего… тебе… надо?.. – повторяю я, аккуратно разделяя слова.

– Извини меня…

– Не извиняю… Еще чего-нибудь?

– Я же извинилась, – в ее голосе фальшивое смирение.

– Ты извинилась, но тебя не извинили. Всё, разговор окончен.

– Ну погоди.

– Чего годить-то?

(“И почему я не вешаю трубку?”)

– Ну, не виноватая я, просто взбесилась на тебя тогда. Слушай, она тебя сильно ударила?

– Иди к черту!

– Ну, прости. Женщин надо прощать. Слушай, у меня есть дело…

Я нажимаю кнопку “разъединить”, а потом выключаю телефон. Вот тебе дело.

– Слушай, у меня есть дело… – Наташа позвонила, когда я убирался на кухне. Скоро должна была прийти Катя, и мне не хотелось, чтобы она видела мой хлев.

– Чего случилось-то? – я достал сигареты и зачем-то выглянул в окно. Внизу на Политехнической улице уродливый снегоуборочный агрегат, рыча мотором, боролся с огромным сугробом.

– Я тут как раз возле твоего дома, можно зайти?

Я щелкнул зажигалкой и закурил.

– Нет, не можно. Я сейчас занят.

– Да буквально на минутку.

“Черт! Как снег на голову, – подумал я. – Очень некстати”. Через два часа ко мне должна была прийти Катя.

Из-под окон раздался резкий свист. Снегоочиститель остановился и заглох.

– Наташа, – сказал я, затягиваясь сигаретой. – Это твое дело… оно до завтра подождать не может? А то ко мне тут… это… прийти должны.

– Котинька, ну пожалуйста…

– Наташа, ну, блин, говорю же, не могу… ко мне прийти должны…

Я потянулся рукой к блюдцу и стряхнул в него пепел.

– Кто? – спросила она ласково. – Очередная баба, да?

– Да при чем тут баба…

– Ну котя, я уже у твоей парадной стою… Мне пописать надо срочно.

– Ладно… – вздохнул я. – Заходи… Только давай недолго…

Я сделал быструю затяжку и потушил сигарету.

Уже через минуту она протягивала свое синее пальто.

– На́, повесь… на улице такая холодина, ты не представляешь! Чаю мне сделаешь? Где тут у тебя свет включается? Я уже забыла…

Наташа заперлась в туалете, потом вышла, чмокнула меня в щеку, будто клюнула. Прошла на кухню, уселась за стол, подперла кулаками свои толстые щеки и безо всяких предисловий принялась говорить о каком-то сыне своей пожилой родственницы, который вроде как собрался поступать к нам в институт, но еще не решил, на какой факультет, а отец, инженер-электрик, – против, потому как в семье вроде как все технари. И еще тут случилось зайти в магазин и купить зимние сапоги, австрийские, вроде, когда примеряла, все было нормалек, а теперь вдруг – раз и жмут. Наташа прихлебывала чай, то и дело поправляла челку, закуривала одну за другой сигареты и так усердно разговаривала на несколько тем одновременно, что я совершенно одурел. Просто ритмично кивал головой в знак согласия и повторял как робот, что постараюсь помочь. Как тут можно было помочь, я, откровенно говоря, сам не знал, но мне очень хотелось, чтобы она поскорее убралась.

Время шло, а она все сидела, болтала. У нее были большие, красивые глаза. Наконец я ей сказал, что пора. До прихода Кати оставалось, наверное, всего минут сорок. Наташа поднялась и сказала, что ей нужно в ванную, “буквально на секундочку”. Я включил ей там свет, а сам пошел продолжать убираться на кухне. Тщательно вымыл все тарелки, все чашки, вытер их, поставил на сушилку, потом взял полотенце и вытер стол. А Наташа все не выходила.

– У тебя там все в порядке? – спросил я ее минут через пять.

– Да, да! – весело откликнулась она. – Сейчас выйду.

Я ушел в комнату и включил телевизор. Показывали КВН.

На сцену вышел молодой человек в очках. Согласно сценарию, он изображал нашего президента и разговаривал почему-то стихами:

Тут молодой человек взял короткую паузу, выдохнул и объявил:

– Михаил Михайлович Касьянов.

Зал взорвался от смеха. Я тоже засмеялся вместе со всеми, хотя это было ничуть не смешно. Мельком показали крупного мужчину с тяжелым лицом. Он растерянно улыбнулся – видимо, не вполне понимал, как реагировать.

Прошло еще минут пятнадцать – Наташа по-прежнему была в ванной.

– Наташа! – я снова начал к ней стучаться. – Что за фигня?! Ты уже там полчаса!

Ответа не было, только плеск воды. Я запаниковал, заметался по квартире. Несколько раз подходил и дергал дверь в ванную, кричал, чтобы она выходила. Все было напрасно. Думал даже выбежать на улицу, встретить там Катю, уговорить ее куда-нибудь уйти. В кафе, например, посидеть. Или в парк – погулять. И тут как раз раздался звонок в дверь. Катя явилась чуть раньше. Я знал, что дверь в таких случаях нужно открывать сразу.

– Привет!

Катя шагнула через порог, подставила мне щеку для поцелуя, потом отстранилась, вылезла из шубы и осталась в черных джинсах и блузке болотного цвета. Лицо у нее было счастливым. Я давно заметил, что чем лучше у нее настроение, тем мрачнее она одевается. И наоборот – если она в ярком, то жди беды.

– Проходи… – произнес я упавшим голосом.

– Что с тобой?

Я не успел ответить. Дверь ванны распахнулась, и в проеме показалась Наташа. Она была совершенно голая и пятилась на нас задом, вытирая волосы крошечным полотенцем.

Я выругался матом.

Наташа обернулась, заметила Катю и с жеманным смущением прикрыла низ живота полотенцем:

– Ой, простите…

Катя слегка подняла брови и вопросительно на меня посмотрела. Ее лицо в этот момент было очень спокойным, почти умиротворенным. Наташа ласково улыбнулась Кате:

– Ой, простите… Я прям даже не знаю. Автограф дадите, а?

Катя, не оборачиваясь на нее, продолжала молча меня разглядывать. Я на всякий случай сделал шаг назад и произнес, глядя ей в лицо:

– Кать, ну это, не знаю… старая знакомая… Пришла, сказала на минутку… а сама – видишь…

Катя участливо покачала головой и повернулась к Наташе:

– Вы, наверное, торопитесь?

Потом принялась стягивать сапоги. Наташа юркнула обратно в ванную. Через минуту выскочила уже одетой, схватила пальто и, весело нам подмигнув, проскользнула к входной двери.

– Пока, зайчики!

Катя стащила сапоги и стала высматривать на полу тапки. Дверь громко хлопнула. Я нагнулся, нашел под вешалкой тапки и услужливо поставил перед Катей:

– Вот!

Она выпрямилась, молча сунула ноги в тапки, потом сделала шаг и со всей силы влепила мне пощечину.

– Катя!

– Это чтоб умнее был…

– Кать, она сама…

– Я понимаю, что сама. Думаешь, совсем дура? Молодая была – сама еще не такие подлянки устраивала.

– Да я серьезно…

– Хватит! – она отмахнулась. – Серьезно он… Давай лучше бери пакет. Там у меня все: еда, вино.

Хочется поесть и выпить. Маршрутка сворачивает к обочине, останавливается, и к нам залезает мужчина в грязном полушубке. Он расхлябанно плюхается на сиденье рядом со мной, и в нос щедро ударяет запах перегара.

Отворачиваюсь к окну и вижу возле фонаря человека в военной форме. В уголке рта тлеет огонек сигареты. Солдат? Офицер? Не разглядеть. Мне вдруг приходит в голову, что перед тем как пойти к Кате, нужно заглянуть в аптеку.

И фонарь, и красные зори над мостом, и ночь, и библиотека, которая рифмуется с аптекой, – всё это вдруг само собой складывается в дурацкое стихотворение, кем-то уже дважды сочиненное:

Я достаю телефон и снова включаю его.

– А я тебе говорю: не знал ты Лёху! Не знал! – втолковывает мне мужчина, тот самый, который подсел на Марсовом поле. Мы оба вылезли возле Гостиного двора, маршрутка наша давно уехала, и теперь стоим на улице и разговариваем. Вернее, говорит он, а я зачем-то слушаю. У него – небритая костистая физиономия, лоб весь в ссадинах и красной шелухе, нос обсыпан черными точками угрей. Одет в рваный бурый полушубок откуда-то из советских времен и спортивную зеленую шапочку-петушок – оттуда же.

Мой собеседник запускает руку в карман, извлекает наружу стеклянную флягу, в которой плещется золотистая жидкость.

– Будешь? За Лёху?

– Нет, – говорю, – спасибо.

– Ты чего? – растерянно произносит он. – Я ж не каждому предлагаю… За Лёху-то?

Про “Лёху” он мне начал рассказывать еще в маршрутке, что “вместе в саперном служили”, что парень был “золото”, мастер на все руки – мог “и рыбачить, и херачить”. А тут взял да и помер пять лет назад.

Мимо нас куда-то спешат люди, топчут грязный снег. Он тает, ритмично чавкает у них под ногами.

Мужчина тяжело вздыхает и, подумав, объявляет:

– Вот и Лёха такой был, значит… Сидит себе иной раз, молчит, курит, херню какую-то себе думает… Со стороны – долдон долдоном… как ты вот… Я такого не приемлю! А достанешь при нем бутылку – всё! Цветет человек!

Он громко шмыгает носом и, помолчав, пытается продолжить:

– Помер Лёха…

На глазах у него выступают слезы. Я стараюсь всеми мышцами лица изобразить сочувствие, но он глядит в сторону. Кажется, наш разговор, слава богу, движется к концу.

– Погоди, – говорит он. – Я те дорасскажу, что есть. Жена у него, значит… Несчастная баба. Раз в год прихожу, сидим, выпиваем, Лёху вспоминаем. А потом, значит… того…

Он смолкает и делает глоток из фляжки.

– Здесь нельзя, – говорю. – Употребление спиртных напитков в общественном месте…

– Можно… – он морщится и занюхивает выпитое грязным рукавом полушубка.

– А чего вы… “того”… Ну, с его женой?

– Чего-чего? – ворчит он, уставившись себе под ноги. – Трахаемся мы… Вот чего! Она всегда просит, чтобы я ее того… Отказать неудобно, женщина все-таки, ты ж понимаешь… А мне оно надо, думаешь?

Он смотрит мне в глаза, трясет пальцем и с решимостью объявляет:

– Мне оно не надо! У меня жена, да еще Ирка с работы… А тут эта Лёхина… У нее уж… сиськами в футбол играть можно… Неохота… понимаешь? А надо! Надо, в память о друге…

Он рубит ребром ладони воздух.

В этот кульминационный момент в моей куртке звонит спасительный телефон.

– Ты где вообще?! – сердито спрашивает Катин голос и сразу же пропадает.

– Иду… – зачем-то отвечаю я в уже онемевший телефон. – Сейчас иду…

Не отрывая телефона от головы, махнув свободной рукой Лёхиному другу, я удаляюсь, оставив его посреди тротуара растерянного, одинокого, с флягой в руке…

Вокруг огни, шум, проезжают автомобили, город торопится, толкается, куда-то катит, по Невскому, по Садовой. Я шагаю вдоль Гостиного двора, мне навстречу – море лиц, витрин, огней… Всего так много, что это никак не ухватить – ни умом, ни взглядом… Я вливаюсь в этот разбухший поток жизни и чувствую, как мои руки, ноги, туловище наполняются новой странной силой, а голова – глупым приятным добродушием.

Санкт-Петербург – Комарово – Палермо, 2015–2018

1

Пожалуйста, не кормите и не трогайте пеликанов (англ.).

2

Привет, чувак! (англ.)

3

Новая жизнь (итал.).

4

Нелюдимо и пустынно море (нем.).

5

Примиритесь с Богом! (англ.)

6

Вот, можете забрать. Мы готовы заплатить за ущерб (англ.).

7

Вы откуда? (англ.)

8

У вас все в порядке? (англ.)

9

Ей нравится Нольде. Цвета как таковые. Прямое выражение зла (англ.).

10

Потрясающе! (англ.)

11

Отвали… Здесь играет роль проблема секса. Соединенные Штаты – не самое лучшее место, чтобы трахаться… не так ли? Европа больше для этого подходит (англ.).

12

Это моя философия! (англ.)

13

Я бы хотела узнать: какая философия у русских? Знаю, что при коммунистах у вас нельзя было иметь собственное мнение (англ.).

14

Джентльмены! О чем вы, мать вашу, там разговариваете? Кстати, как там тебя зовут? (англ.)

15

Что значит имя? Роза пахнет розой, Хоть розой назови ее, хоть нет… (англ.; Шекспир У. Ромео и Джульетта. II, 2 / пер. Б. Пастернака.)

16

Потрясающе! Да ты, оказывается, чертов поэт! Это твои собственные стихи? (англ.)

17

Я трахала француза, испанца, итальянца, датчанина, немца, японца, англичанина, но никогда не трахала русского. Потрясающе! (англ.)

18

Лучше тебе использовать пассивные языковые конструкции, ты ведь женщина! (англ.)

19

Ты – чертов сексист! (англ.)

20

Только – никакого минета! Ты это понял, надеюсь? (англ.)

21

Потрясающе! Ну, если я должна… то я должна (англ.; девиз 26-го президента США Теодора Рузвельта. – Примеч. ред.).

22

Нам все испортили, к чертям! (англ.)

23

Ничего не испортили… (англ.)