Книга: Четыре королевы



Четыре королевы

Нэнси Голдстоун

Четыре королевы

От переводчика

Достаточно прочесть несколько страниц этой книги в оригинале, чтобы понять, что ее писал американский автор. Это намеренно упрощенный стиль изложения с обилием чисто разговорных выражений, поверхностное отношение к вопросам культуры и повышенное внимание к экономике и финансам, небрежность в подробностях, доходящая порой до откровенных анахронизмов. Для большей наглядности автор предпочитает обозначать средневековые реалии более-менее сходными современными аналогами: surcoat («сюрко») = coat, dress; seneschal («сенешаль») = manager и др. Либо же, не вдаваясь в анализ исторических понятий, то и дело поясняет их при помощи терминов современной политической системы или экономики: «консультант», «дипломат», «фирма-посредник», «премьер-министр» и т. п.

С далекого континента Европа кажется автору столь маленькой, что он постоянно повторяет «во всей Европе», «вся Европа» — имея в виду только те страны, которые мы называем «Западной Европой». Представители средневекового рыцарства в его изображении порою ничем не отличаются от современного «middle class». Словом, во всем сквозит снисходительность представителя самой демократической страны мира к забавной замшелой Европе…

И тем не менее книга заслуживает внимания читателей. Прежде всего потому, что хорошо известные любителям истории темы (конфликт Севера и Юга Франции, мятежи в Англии, последние крестовые походы) освещены в ней с необычной точки зрения; тщательно прослежены в масштабах Западной Европы столкновения личных и политических интересов того периода, который в значительной степени определил развитие событий на несколько последующих веков. Интересно подчеркнуты контрасты между обстановкой в разных странах. Своеобразно и психологически убедительно обрисованы характеры действующих лиц — в этом отношении «американизм» позволяет автору разглядывать черты знаменитых людей без излишнего пиетета и без влияния традиционных стереотипов (в результате особенно необычно выглядят короли Людовик IX Святой и Генрих III). Бурные события эпохи изложены увлекательно, как роман — но при этом свои описания автор основывает исключительно на исторических фактах.

Перечисленные недостатки текста было нетрудно устранить, снабдив его уточнениями и комментариями, что мы и сделали. Мы исправили замеченные нами ошибки автора и постарались дать справки по малоизвестным персоналиям и географическим названиям, которые автор не счел нужным разъяснить. Мы также попытались дать привязку к событиям более ранней и дальнейшей истории Франции и Европы, чтобы придать тексту большую глубину. Максимальное количество неточностей и передержек почему-то относится к вопросам отношений между Провансом и Лангедоком. Поправок здесь могло оказаться столько, что мы сочли за лучшее вынести историю взаимоотношений Раймонда-Беренгера V и Раймонда VII (а также Прованса и Тулузы) в отдельное приложение — «Два графа».

Несколько слов о переводе имен. Имена европейских владык по-русски традиционно передаются в особой форме: человек по имени Charles будет зваться Шарль (если он француз), Чарльз (если он англичанин), но Карл — если он король (или принц) Англии или Франции. Аналогично передается имя Henry: Генри — английское, Анри — французское, Генрих — королевское, для John — Джон, Жан, Иоанн. Когда подключаются еще и немецкие персонажи, оказывается, что William — это Уильям по-английски, Гильом по-французски, Вильгельм — по-немецки. Те же закономерности касаются и имен римских пап.

Алина Немирова

Сестры из Прованса, управлявшие Европой

Посвящается Ларри и Эмили

Предисловие

Париж, Рождественские торжества при дворе, 1254 год. Под пение труб и колокольный звон блестящая процессия продвигалась по улицам французской столицы.

Ее возглавлял не один монарх, а целых два — Людовик IX, король Франции, и Генрих III, король Англии — со своими супругами Маргаритой и Элеонорой. Все ехали верхом; поблескивали золотом шпоры и уздечки, плащи дам были подбиты горностаем. Сразу за ними ехала Санча, графиня Корнуэлльская, жена графа Ричарда, пожалуй, богатейшего человека в Европе, а далее следовали Карл Анжуйский, правитель Прованса, самый могущественный и честолюбивый вассал Людовика, и его жена Беатрис. За ними стройными рядами двигалась тысяча рыцарей, по большей части из свиты графини Корнуэлльской; средневековый хронист с почтением отметил, что рыцари «ехали на наилучших лошадях, с красивой упряжью, богато разодетые, так что французы не могли не восхищаться ими». В самом конце процессии тянулись повозки с багажом, на них громоздились сундуки с тонкими шелками и украшениями из золота и серебра, предназначенными к раздаче в качестве рождественских подарков на пиру, которым на следующий день должен был завершиться праздник.

Горожане Парижа, так же разряженные в пух и прах, толпились на улицах, оттесняя друг друга, чтобы взглянуть на знаменитостей, поскольку «новизна этого шествия вызывала великое удивление». Даже суровые клирики Парижского университета, самого знаменитого учебного заведения XIII столетия, поддались любопытству, оставив свои диспуты об Аристотеле и Петре Ломбардском[1], чтобы, подобно простым зевакам, полюбоваться столь многочисленным собранием знати. Профессора истратили часть своего заработка на покупку свечей, праздничных одежд и цветущих ветвей, которыми они размахивали, приветствуя Людовика IX и его гостей; голоса студентов, распевающих рождественские гимны, и звон их лютен сливались с гомоном веселящегося народа, заполнившего улицы.

Кавалькада остановилась у Старого Тампля, массивного, окруженного стенами замка на окраине города — только там можно было разместить такое количество приезжих, «пожалуй, целую армию», как заметил хронист. Король Англии, растроганный восторженным приемом, велел объявить, что завтра будет угощать не только избранное общество приглашенных дворян, но и всех бедняков Парижа. Бедняки решили поймать короля на слове, и наутро у его дверей яблоку негде было упасть. Но никого не прогнали; всем желающим были выданы жареное мясо и рыба, а вино, по общему мнению, было превосходным.

И наконец, в огромном зале Тампля состоялся королевский банкет. Ради такого случая пол покрыли свежими камышовыми циновками, на стенах развесили гербы и эмблемы виднейших семейств Европы, подчеркнув международную значимость события — ведь, кроме венценосных особ, здесь собралось двадцать пять герцогов, восемнадцать графинь, двенадцать епископов и бесчисленное количество рыцарей из высшей аристократии: «Особы высокочтимые и уважаемые, в мире не сыскалось бы не только превосходящих их, но даже равных». Денег не жалели. Гости лакомились рыбой и дичью, жареным мясом и всевозможными деликатесами; вино текло рекой.

Короли Англии и Франции состязались в учтивости. Они немножко поспорили, кому сидеть на почетном месте посередине стола на высоком помосте, король Англии уговаривал Людовика IX, а Людовик отказывался в пользу Генриха III; наконец, король Франции неохотно согласился занять это место, пробормотав: «Эх, если бы всегда так мирно доставалось принадлежащее по праву… но гордыня французов этому препятствует». Трудно было поверить, что предыдущая встреча этих двух государей десять лет назад состоялась на поле боя.

По сути, это благородное собрание представляло собой триумф международной дипломатии. За ним последовали первые прямые и дружественные контакты между правителями Англии и Франции. Начиная с этого момента и до смерти обоих королей недоверие и шаткие перемирия сменились сотрудничеством и прочным миром. Спорные вопросы суверенитета, более двухсот лет служившие поводом к вторжениям и вооруженным конфликтам, теперь решались переговорами. Ни одно из королевств не пользовалось смутами в пределах другого для захвата территорий или влияния. Напротив, в момент острой нужды король и королева Англии нашли в короле Франции союзника.

Архитекторами этой дипломатической постройки не были ни послы, ни государственные мужи. Ни один королевский советник, ни один важный рыцарь или влиятельный барон не прикладывали к ней рук. Все устроили члены одной семьи — четыре сестры, поднявшиеся из безвестности до уровня самых знаменитых и могущественных женщин своего времени. Практически ни одно значительное событие в западной Европе в тот период не прошло без участия этой семьи. Нельзя досконально разобраться в глубинных мотивах политики тринадцатого столетия, не упоминая о них.

Мы расскажем вам историю о четырех королевах. Их звали Маргарита, Элеонора, Санча и Беатрис из Прованса.

Четыре королевы

Средневековый хронист за работой

Теперь мы расскажем вам… о короле Франции,

которому тогда исполнилось двадцать лет от роду.

И королева задумала его женить; посему он

взял в жены старшую из дочерей графа Прованского,

коих у того было четыре. Затем король Генрих Английский

взял вторую, а граф Ричард, его брат, ныне правящий в

Германии, — третью. Граф Анжуйский, брат короля Франции,

женился на самой младшей и получил за нею графство Прованс,

ибо по обычаю той страны младшему из детей достается

все, а наследника мужеского пола там не было.

Анонимный хронист из Реймса, 1260

Рамондо Беренгьер четыре царства

Дал дочерям; а ведал этим всем

Ромео, скромный странник, враг коварства.

Данте Алигьери, «Божественная комедия: Рай», Песнь VI, стих 183 (пер. М. Лозинского)

Глава I. Поющая земля

Вдыхая воздух, чую сладкий дух Земли Прованса;

О том не будет мнений двух:

Всем, всем хорош тот край

Меж Роной и Дюрансой!

Когда его добром помянет кто,

На слово каждое хотел бы слышать сто,

Так в памяти краса его сияет…

Меж гор и моря нету лучше края!

Пейре Видаль, трубадур (1180–1206)

Границы Прованса определены самой природой: с запада — течением Роны, с северо-востока — высокими горами Савойи, с юга — сине-зелеными водами Средиземного моря. Край этот, с его виноградниками, мягким климатом, обилием солнца и цветов, воплощал средневековый идеал изысканного сада. Кажется вполне логичным, что история четырех сестер, которым предстояло стать наиболее желанными женщинами XIII столетия, начиналась в таких восхитительных декорациях.

Салимбене де Адам, монах-францисканец, живший в резиденции архиепископа в городе Экс-ан-Прованс, называл эту землю «весьма благоприятным для здоровья местом, где изобилует зерно». Главные города, Авиньон и Арль, располагались на берегу Роны. Они обслуживали торговцев и путешественников, которые плыли на юг, поскольку эта река была самым удобным путем в Марсель — порт, в свою очередь служивший отправным пунктом для желающих попасть в богатые и экзотические порты Сицилии, Кипра и Константинополя.

Как и вся остальная Европа, графство Прованс (под управлением графа, как герцогство управлялось герцогом, а королевство — королем) было слабо заселено и жило сельским хозяйством. Огромные пространства все еще пустовали, лишь кое-где стояли хутора или замки. Одной из важнейших крепостей графства был Тараскон. Высокая, надежная, с тяжелыми каменными башнями, она господствовала над окружающим пейзажем. Узкие и высокие окна цитадели, как темные недоверчивые глаза, напоминали, что в Средние века даже сад нуждался в защите.

Естественная красота провансальского пейзажа производила столь сильное впечатление, что вдохновляла голос средневековой культуры — трубадуров, странствующих поэтов, которые сочиняли и слова, и музыку, а затем исполняли их перед аристократической публикой. Трубадуры в Провансе были настолько многочисленны и настолько характерны для менталитета и эстетики его жителей, что в Европе графство прозвали «Поющей землей», а хронисты уверяли, будто сам Карл Великий когда-то завещал Прованс поэтам.

Маргарита, Элеонора, Санча и Беатрис, дочери графа и графини Прованских, выросли в трубадурской атмосфере. Эта атмосфера не только играла значительную роль в их воспитании — она была частью фамильной традиции. Их отец, Раймонд-Беренгер V, был потомком целого ряда поэтов. Его дед, Альфонс II, король Арагона, было высоко чтимым трубадуром, чьи стихи хвалил Пейре Видаль, величайший поэт его времени. Раймонд-Беренгер V унаследовал от деда талант и страсть к литературе и поддерживал реноме трубадура. Он писал стихи, его замок всегда был открыт для поэтов и менестрелей, его двор считался средоточием культуры.

Трубадуры представляли собою особое сообщество, микрокосм в рамках «большого света», и их поэзия отражала разнообразные вкусы и интересы западноевропейских культурных слоев. Трубадуром мог стать человек любого сословия, профессии, выходец из любой страны. Среди них бывали и владетельные сеньоры, и сыновья булочников, и даже сервы[2]. Женщины также поддавались чарам поэзии и странствовали по южным областям Франции, сочиняя песни; их называли trobairitz.

Хотя в наши дни трубадуров помнят в основном как певцов, им случалось исполнять функции современных журналистов, политических комментаторов, военных корреспондентов, разносчиков сплетен, актеров, писателей и даже чиновников; они были сатириками, придворными артистами — и шпионами. Для здравомыслящего воина трубадур был столь же необходим, как и солдат-копьеносец: как могла разойтись по свету слава о деяниях героя, если рядом не было никого, чтобы сложить достойную их песню? «Очень справедливо было отмечено, что Ричард Львиное Сердце никогда не обрел бы столь блестящей репутации, которой пользовался при жизни, если бы не покровительствовал множеству поэтов и певцов», — заметил французский историк Фр. Функ-Брентано в своей книге «Национальная история Франции в Средние века». Трубадуры сочиняли слова и музыку, которую могли также исполнять люди менее одаренные, разнося славу их имен во все края земли. Они стояли на социальной лестнице намного выше, чем жонглеры — мимы и комики, либо рыжебородые фокусники. Жонглер мог и петь, и стоять на голове, фокусники ловили яблоки при помощи пары ножей или учили собак ходить на задних лапах, но трубадур зачаровывал слушателей, заставляя их плакать или смеяться по своей воле, зачастую лишь красотою своей музыки и личной харизмой.

Сотни трубадуров скитались по дорогам южной Франции в XII и XIII веках. Несмотря на то, что значительная часть их творчества оказалась утрачена, до нас все же дошло около 2500 их песен. Из них мы узнаем, что думали люди того времени, что они чувствовали и видели, чем восхищались, что презирали, о чем мечтали — короче говоря, какими они были.

Преобладающей темой трубадурских песен была любовь. Интонации этой темы варьировались от самых простых («Я люблю ее и так мечтаю о ней», — выпевал Бернарт де Вентадорн) до весьма практических («Господи, дай мне дожить до того дня, когда я смогу засунуть руки под ее плащ!» — восклицал Гильом де Пейтье). В конце XII столетия клирик Андрей Капеллан, желая произвести впечатление на графиню Марию Шампанскую, дочь Элеоноры Аквитанской (которая возвела адюльтер в ранг высокого искусства), сочинил учебное пособие по данному предмету. Этот трактат, под названием «De Amore» («О любви»), написан в игриво-серьезном тоне. В нем читатель мог найти наставление во всех мыслимых аспектах любви. Разумеется, не обошлось здесь без средневековых преувеличений («Когда божественная воля создала тебя, у нее не осталось других задач»), но были там и остроумные реплики на случай недоразумений («У тебя нет никаких оснований порицать мои узловатые ноги и большие ступни»), и куртуазные формулировки того, что в наши дни назвали бы «основными определениями»: «С древних времен знатоки различали четыре последовательные стадии любви. Первая заключается в позволении воздыхателю надеяться, вторая — в даровании поцелуя, третья — в наслаждении объятиями, а четвертая, наивысшая, есть полное овладение».

Концепция «куртуазной любви», высокой, идеализированной страсти, согласно которой воздыхатель обязан терпеть любые поношения и выполнять все требования дамы, чтобы завоевать ее благосклонность, была разработана именно трубадурами. Она восходит к легендарному любовному треугольнику «Король Артур — Гвиневера — Ланселот». Согласно этому неписаному кодексу ухаживать полагалось только за замужними женщинами, причем посторонним лицам, а не супругу. Считалось, как это ни парадоксально, что такая страсть облагораживает [3]. Рыцарям полагалось, поддавшись чарам истинной любви, вести себя в обществе любезно, мягко, учтиво — это условие было особенно важно для трубадуров, которые в надежде на вознаграждение своих стараний могли полагаться только на гостеприимство покровителей. Больше того, в куртуазной любви видели источник укрепления физических и духовных сил рыцаря. Один лишь взгляд на Гвиневеру мог побудить Ланселота на совершение чудес воинского искусства и отваги.



Несмотря на обилие окружающих трубадуров, мать четырех сестер, Беатрис Савойская, графиня Прованская, была счастлива в браке. Беатрис вышла замуж за Раймонда-Беренгера V в 1219 году, когда ему было четырнадцать[4], а ей двенадцать лет. Раймонд-Беренгер V был первым более чем за сто лет из графов Прованса, который действительно жил в Провансе — все его предшественники предпочитали оставаться в Арагоне. В летние месяцы, когда погода была хороша, граф с супругой ездили по графству, посещая баронов, собирая с вассалов положенную дань и разбирая разнообразные тяжбы. Такой способ управления «на ходу» был повсеместно принят в Средние века, обеспечивая личный контакт правителя и подчиненных в условиях отсутствия надежных средств связи.

Граф был молод, силен и ловок: он поднимался на восточные склоны Альп и наведывался в такие поселения, о которых его предки не догадывались. Зимой они с Беатрис держали двор в своем замке в Экс-ан-Провансе, а иногда уезжали на юг, в Бриньоль, который Раймонд-Беренгер отдал Беатрис в качестве свадебного подарка.

В 1220 году Беатрис родила двух сыновей-близнецов, но они не выжили. Маргарита родилась в 1221 году, когда Беатрис было всего четырнадцать лет. Элеонора явилась на свет в 1223 году, Санча с перерывом — в 1228-м, и наконец младшенькая, Беатрис — в 1231-м: четыре девочки за десять лет.

Дети унаследовали красоту матери. Знаменитый английский хронист XIII столетия Матвей Парижский, очевидец, который не слишком жаловал чужестранцев, назвал Беатрис Савойскую «женщиной поразительной красоты». Но она также была умной и способной. Беатрис выросла в семье, где было десятеро детей, из них восемь — мальчики, и сызмала научилась ценить силу и власть. Отец ее Томас, воинственный и властолюбивый человек, бывал счастлив, лишь когда воевал с соседями; он внушил дочери этический кодекс безусловной семейной солидарности. Томас управлял своим многочисленным и беспокойным выводком сурово, железной рукою. С младых ногтей Беатрис и все ее братья и сестры были приучены думать в первую очередь о семейных притязаниях, а их было много.

В раннем детстве воспитание четырех сестер сводилось к умению вести себя, как подобает знатным дамам. Они умели держать спину прямо, сопровождая родителей к мессе, и выучили наизусть все молитвы. Ради спорта они ездили верхом и охотились с соколами — соколиная охота была очень популярна в XIII столетии; один император даже написал о ней книгу. Они учились танцевать и играть в шахматы, слушали рассказы трубадуров и мечтали о Ланселоте и Гвиневере.

В те годы Маргарита и Элеонора, при разнице в возрасте всего два года, были неразлучны — Санча и Беатрис были слишком малы и не годились, чтобы играть с ними. Маргарита характером напоминала мать. Она была терпелива, умна, прилежна и ответственна, ей было свойственно жесткое, сильно развитое чувство справедливости. Элеонора была более вспыльчива и непостоянна. Как часто случается между первым и вторым ребенком в семье, она и восхищалась замечательной старшей сестрой, и состязалась с нею. Их личные качества взаимно дополнялись, и дружба, возникшая в годы детства в Провансе, сохранилась до взрослых лет. Маргарита и Элеонора всегда были ближе друг к другу, чем к Санче или Беатрис.

В их жизни было много веселья, достатка и досуга. Двор Раймонда-Беренгера V и Беатрис Савойской отличался изысканными манерами и большими расходами. Граф был важным сеньором, а в XIII столетии важным сеньорам полагалось жить на широкую ногу. Обильная пища и подарки гостям также считались признаком истинной знатности. Один трубадур привел обеденное меню, которое, по его мнению соответствовало бы статусу его покровителя; поэт рекомендовал подавать к столу восемнадцать блюд, включая оленину, жаркое из дикого вепря, уток, каплунов, кур, рыбу, пирожки, фрукты, пончики и вино с пряностями. Другой трубадур рассказал об одном виконте, который пользовался лопаткой, чтобы подавать гостям бесценный по тем временам перец, и велел топить камин не дровами, а орехами, чтобы доказать, что он — настоящий аристократ, а не какой-нибудь неотесанный мужлан.

Раймонд-Беренгер V и его семья полностью подчинялись этой культуре сознательной расточительности. Они принимали гостей часто и с размахом. «Граф Раймонд был сеньором высокого рода… мудрым и учтивым, благородным и добродетельным. В свое время совершал он достойные уважения поступки, и к его двору съезжались все знатные особы Прованса, и Франции, и Каталонии, прослышав о его любезном обхождении и благородстве», — писал средневековый хронист Джованни Виллани. Среди многочисленных гостей бывали и братья его супруги.

Граф содержал большую свиту и награждал своих слуг деньгами и одеждой. Его дочери носили платья из дорогой красной ткани, с длинными рукавами, пришнурованными у плеч, сверху набрасывалось сюрко из зеленого шелка. Белые перчатки предохраняли их кисти от загара. Когда они были еще детьми, их волосы, согласно обычаю распущенные по плечам (только замужние женщины заплетали косы и прятали их), украшали нарядные гребни с драгоценными камнями [5].

У сестер не было никаких повседневных забот, им не назначали никакой работы. Знать давно уже осознала себя как класс, отделившийся и возвысившийся над презренными вилланами-земледельцами, но Раймонд-Беренгер Прованский пошел дальше других, установив ряд законов, вводящих в принцип дистанцию между дворянством и прочими обитателями страны. Провансальским рыцарям запрещалось исполнять сельскохозяйственные работы — то есть пахать, копать землю, носить дрова или возить навоз. Знатная женщина теми же законами определялась как «та, которая не стоит у печи, не ходит к реке стирать и не бывает на мельнице» [6].

Чрезмерное внимание к внешности, беспечное транжирство, презрение к физическому труду… Именно в те дни, когда взрослели Маргарита, Элеонора, Санча и Беатрис, дворянство Франции добровольно и сознательно стало на тот путь, который шесть веков спустя привел его прямиком к Робеспьеру и гильотине.

Бесконечно было гостеприимство Раймонда-Беренгера V, но отнюдь не его доходы. Графу часто недоставало денег на хозяйство. Когда финансовые трудности достигали угрожающего уровня, Раймонд-Беренгер обращался к своему самому доверенному советнику, Ромео де Вильнёву. Ромео был судьей родом из Каталонии, его отец верно служил отцу Раймонда-Беренгера. Он был проницательным администратором, умел замечать, когда активы обесценивались, и хорошо разбирался в финансах. Одним из излюбленных Ромео приемов добычи денег являлся заклад одного или нескольких замков графа в качестве гарантии будущих выплат. Тот факт, что закладывались всякий раз одни и те же замки, похоже, никого не беспокоил. «За короткое время, благодаря усердию и благоразумию, [Ромео] втрое увеличил доходы своего господина», — замечал Виллани.

Еще один аспект в детстве сестер выделял их из общего фона. Есть достаточно свидетельств о том, что дочери графа и графини Прованских были грамотны, умели читать и писать. Обычаи на юге Франции сильно отличались от других стран Европы. Здесь при отсутствии мужчины-наследника женщина могла не только унаследовать имущество отца, но и лично управлять им. Бывали даже женщины, исполнявшие обязанности судей.

У Раймонда-Беренгера V так больше и не родились сыновья. Однако он очень серьезно относился к провансальской традиции, позволявшей главам домов завещать владения дочерям. Прованс был большим владением; чтобы править им, нужно было владеть грамотой. Одним из доказательств того, что девочек еще в детстве обучили читать и писать на их родном окситанском (langua d’Oc — южнофранцузское наречие, язык трубадуров), является более поздний факт: когда Беатрис Савойская в 1256 году собралась навестить дочерей в Англии и Франции, она заказала врачу по имени Альдобрандино де Сиена книгу, где были бы собраны все новейшие сведения о детских болезнях и их лечении, предназначенную в подарок дочерям.

Факты говорят и о том, что по меньшей мере Маргарита и Элеонора знали грамоту не только на поэтическом langua d'Oc, но и на ученой латыни. Письма, написанные сестрами на латыни в более взрослом возрасте, сохранились до наших дней. Матвей Парижский впоследствии высмеивал «вульгарную» манеру Беатрис Савойской называть своих дочерей «сыновьями» — но мы можем понять, что в представлениях матери они заменяли сыновей, им предстояло править, как правили бы сыновья, а потому, вероятно, им было дано такое же образование, как и братьям графини, которое непременно включало знакомство с латынью. Характерно, что Маргарита, когда стала старше, заказала детский псалтырь с латинскими молитвами специально для девочек. Псалтыри в Средние века использовались вместо букварей, по ним дети учились распознавать буквы и начинали читать.

Если мы вспомним, что отец девочек собственноручно писал стихи, придворные соблюдали трубадурские традиции, при дворе регулярно проходили концерты и представления, а поэты вечно путались под ногами — у нас не останется сомнений, что сестры из Прованса умели читать и писать.

Хотя дома девочкам жилось хорошо, положение их на самом деле было шатким. Дети были еще слишком малы, чтобы ощутить растущую угрозу, которую их родители очень ясно осознавали. На севере и западе бушевала война, она могла перекинуться и на Прованс; корни ее крылись в дебрях борьбы между церковью и государством, королем и графом, которая навсегда изменила политический пейзаж южной Франции.

Европа XIII столетия унаследовала от предыдущих поколений мир, казалось бы, четко стратифицированный, но тем не менее нестабильный. Глубокое, всеобщее почтение, едва ли не преклонение перед прошлым парадоксальным образом совмещалось с неприкрытым и неукротимым авантюризмом, способным перекроить будущее. Не было недостатка в границах, законах и всевозможных уставах — но они срабатывали только путем принуждения, а обеспечить принуждение удавалось далеко не всегда. Скорее наоборот. Порой казалось, что правила существуют лишь для того, чтобы их нарушали.

Не удивительно, что в таких условиях понятие власти было размытым и носило отчетливо личностный характер.

Каждый из трех великих правителей того времени — император Священной Римской империи, король Франции и папа римский — был не прочь расширить свои территории и укрепить влияние за счет двух других. Эти люди обрели власть, унаследовав от предков жажду имперского главенства и восхищение историческим идеалом. Все их усилия были направлены на восстановление славы былых времен.

Для короля Франции это означало возвращение к образцу Карла Великого, величайшего из правителей на памяти Европы, который четырьмя веками ранее создал империю, простиравшуюся от Балтийского моря до Средиземного. Император Священной Римской империи, владения которой с течением времени умалились настолько, что от них осталась одна Германия [7], соответственно, мечтал стать вторым Юлием Цезарем. Император (который также имел титул короля Сицилии, полученный по наследству от родичей с материнской стороны; отец его было немцем) громко требовал вернуть ему обширные земли, которые принадлежали Риму тысячу лет тому назад, начиная с Италии. Мечты папы отличались не меньшим размахом: он хотел обрести не только духовную, но и политическую власть над всем христианским миром. В Средние века папы не ограничивали свою активность областью религии и часто открыто ввязывались в территориальные захваты, вплоть до сбора войск для подобных целей. Так как Церковь заявляла свои права на Рим и обширные области вокруг него, амбиции папы вошли в прямой конфликт с амбициями императора. Все XIII столетие прошло под знаком этой борьбы.

Никто в Европе не подвергал сомнению эти планы. Великим людям полагалось иметь континентальные амбиции.

Четыре королевы

Достигнут ли они своих грандиозных целей, или хотя бы приблизятся к достижению, зависело от политических реалий, создаваемых на второй ступени социальной лестницы — графами, маркизами, герцогами и прочими феодалами, чьи фьефы[8] бывали порой совсем невелики, но тем не менее составляли реальный фундамент власти в Европе. Представителями этого слоя политической аристократии двигало желание добиться весомого и зримого контроля над конкретной областью. Эти сеньоры обычно не страдали мечтами о мировом господстве. Случалось, правда, что кому-то из этой компании приходило в голову поднять общий мятеж против вышестоящих — но эти попытки неизбежно кончались провалом. Им важно было в первую очередь расширить собственные владения за счет соседей — или помешать соседям учинить то же самое за их счет. Там урвать город, там замок… В этой игре все решала численность зависимых людей и рыцарей.


Эта склонность к небольшим военным авантюрам обуславливалась не столько стремлением к практическому выигрышу, сколько желанием потешить гордыню, размяться и разогреть кровь острыми ощущениями. Бертран де Борн, трубадур, сражавшийся вместе с Ричардом Львиное Сердце, очень красноречиво суммировал эти рыцарственные чувства:

Кто ест, и пьет, и сладко спит,

Не знает истинной утехи.

Когда ударит меч о щит,

Когда забряцают доспехи —

Ликую я!

Кричат: «Вперед! Мы их догоним!»

И те, и эти; миг — и кони

Без седоков уж мчатся прочь,

А те вопят: «Прошу помочь!»

Дрожит земля!

И вот во рвах, в траве высокой

Велик и мал полег бок о бок,

Древки с гербовыми значками

Торчат из тел; шелково знамя

Затоптано в полях…

Бароны, замки заложите

И села все свои! Спешите

Скорее на войну!

Феодалы, управлявшие своими фьефами, опирались на «нижний мир» зависимости и автономии, которые сегодня мы бы назвали «сферами влияния»; Теоретически каждый граф, герцог или маркиз обладал землей, статусом и властью благодаря верной службе либо королю, либо императору — и, следовательно, был обязан им послушанием.

Например, Прованс формально являлся фьефом Священной Римской Империи, а граф Прованский, соответственно, вассалом императора. В принципе это означало, что если императору понадобятся войска для ведения войны, он мог потребовать от Раймонда-Беренгера V предоставить ему отряд рыцарей и пехотинцев, и Раймонд-Беренгер был бы обязан выполнить это требование или заплатить некую сумму денег как компенсацию невыполнения. Подразумевалось также, что граф Прованский не станет открыто выступать против желаний или замыслов императора, не вступит в заговор против Священной Римской империи или каким-то иным путем повредит его интересам. В обмен на это император милостиво позволял графу самостоятельно править Провансом, то есть не вмешивался во внутренние дела и не взимал тяжелой дани. Кроме того, император был обязан использовать ресурсы империи, чтобы защитить, когда понадобится, Раймонда-Беренгера V против нападения врагов.

Это было в теории. На практике система срабатывала несколько иначе. В случае с Раймондом-Беренгером V Прованс находился так далеко от операционной базы императора на Сицилии и так мало затрагивал его интересы, что император не мог ни потребовать чего-то от графа, ни прийти к нему на помощь. С другой стороны, Раймонд-Беренгер V был благочестив, а потому его политика и принимаемые решения находились под влиянием папы. Поскольку намерения папы почти всегда вступали в прямой конфликт с намерениями императора, Раймонду-Беренгеру часто приходилось выбирать между ними. И наконец, граф должен был принимать в расчет территориальные амбиции — свои собственные и своего весьма агрессивного соседа, графа Тулузского.

* * *

Раймонд VI Тулузский (не путать с отцом четырех сестер Раймондом-Беренгером — имя Раймонд было чрезвычайно популярно в южных краях) был очень могущественным сеньором. Когда Раймонд-Беренгер V был еще ребенком, графство Тулузское доминировало на юге Франции от Пиренеев до Роны, в области, которую в те времена именовали Лангедоком[9] — по местному диалекту, langua d’Oc. А вот королевство Франция ограничивалось тогда Парижем и прилегающими к нему окрестностями[10]. Таким образом, Раймонд VI Тулузский управлял большей территорией, чем король Франции, владел большим количеством замков, имел под своей командой большее число рыцарей. Будучи формально вассалом французского короля, Раймонд на самом деле был соперником, властителем второго, теневого королевства к югу от Парижа. Но он также был человеком беспокойным. Надежно обеспеченный богатством и суверенитетом, Раймонд презирал правила возвышенного общества. Он похоронил четырех жен, и его похождения с женщинами стали легендарными. Его двор представлял собой сборище подозрительных типов, чьи вкусы были не слишком изысканны, но чьи моральные устои нравились графу.



Хуже того, граф Тулузский покровительствовал еретикам-катарам. Катары были мирной католической[11] сектой, члены которой отвергали земные блага и амбиции и не признавали власти папы как главы Церкви на земле. В течение многих лет папский престол пытался, совершенно безуспешно, унять Раймонда VI и возвратить его подданных в лоно истинной веры. Ситуация стала критической в 1208 году, когда Раймонд убил присланного папой легата, который отказался снять наложенное на графа отлучение[12].

Это был дерзкий поступок даже для некоронованного короля, и он вызвал столь же резкую реакцию со стороны папы. Понтифик призвал к крестовому походу против Тулузы. Впервые в истории Церкви христианская Европа поднялась против христианского государства [13]. Чтобы поощрить участие в этом, по-видимому, уникальном предприятии, папа объявил, что всякая принадлежащая Раймонду[14] территория, захваченная истинным католиком, будет принадлежать этому самому католику.

Обещанный папой обмен еретиков на земли был весьма соблазнителен, и на призыв ответили многие. Войско французских рыцарей под предводительством закаленного в боях крестоносца Симона де Монфора[15] собралось и выступило маршем на юг.

* * *

Симон де Монфор был одной из наиболее знаменитых фигур своего времени, он сыграл решающую роль в драматических событиях, определивших судьбу французских земель. Симон был суров, честен, благочестив, верен своей жене, воздержан в привычках, вынослив и неутомим. Его главным недостатком, кажется, была избыточная жестокость, с которой он уничтожал тех, чьи религиозные убеждения не совпадали с его собственными. О, этот человек любил свою работу!

Предводимые Симоном крестоносцы подступили к Каркассону и Безье. Там были убиты сотни катаров, в том числе десятки семей, искавших убежища в церкви и сгоревших заживо, когда крестоносцы ее подожгли[16]. Виконт Каркассонский, родственник (племянник) Раймонда VI, был брошен в тюрьму и умер по неизвестной причине три месяца спустя. Симон де Монфор получил во владение весь его домен.

С этого момента крестовый поход во имя интересов Северной Франции прогрессировал из года в год, подобно смертельной болезни. Уничтожение еретиков стало развлечением, каждое лето армия Симона де Монфора пополнялась свежими силами с севера; все новые города разрушались, новые земли переходили из рук в руки. Тысячи невинных людей — фермеров, крестьян, торговцев и ремесленников, мужчин, женщин, детей — погибли в пламени, ибо не могли отказаться от своей веры, как жаворонок не может перестать петь.

Наконец, в 1218 году Симон де Монфор, покрытый шрамами воитель, мститель за истинную веру и убийца целого народа, сам был убит большим камнем, пущенным из катапульты со стен Тулузы. Король Франции, Людовик VIII, впечатленный его подвигами и богатыми владениями, которые после смерти Монфора перешли к французской короне, решил продолжить крестовый поход лично. Каждое лето Людовик приходил из Парижа с армией, убивал какое-то количество еретиков, брал один-два замка, и уходил. Но когда речь шла о войне, Людовику было не сравниться с Симоном.

И как раз в то время сын Раймонда VI, Раймонд VII, принял власть над Тулузой после смерти отца. Раймонд VII был молод, силен и страстно желал восстановить прежнее положение своего рода. Он начал наносить ответные удары.

Первый раз Людовик VIII надумал пойти походом на Тулузу еще принцем, в 1219 году. После месяца осады снял ее и ушел ни с чем. События достигли предельного накала в 1226 году, когда Людовик очередной раз нанес визит в Лангедок. Стояла адская жара, королю никак не удавалось взять намеченный на этот раз замок. Условия жизни в лагере были нездоровые — никто не убирал куч гниющих отбросов, не закапывал экскременты; кончилось тем, что король Франции заболел (тифом или дизентерией) и умер на пути домой, оставив жену и двенадцати летнего сына править Францией.

Смерть короля вызвала борьбу за власть. История назвала победителем в этой борьбе Людовика IX, старшего сына короля. Ему предстояло стать одним из самых могущественных и уважаемых правителей XIII столетия. Его стараниями Франция поглощала прежде независимые фьефы один за другим, неторопливо, но основательно и неуклонно, становясь доминирующей силой в Европе. В частности, это сильно сказалось на судьбах всех четырех сестер из Прованса.

Да, Людовик IX сумел стать настоящим королем. Но началом своего взлета Франция была обязана не ему, а его матери — Бланке Кастильской, Белой Королеве.

Глава II. Белая королева

Всякий, кто утверждает, что женщины в Средние века не правили и не обладали реальной властью не знаком с историей Бланки Кастильской, королевы Франции [17], вдовы Людовика VIII. На протяжении четверти века «Белая Королева» занимала ведущее место во французской политике. В тот век, когда орудием государственных мужей было острие меча, а главным аргументом дипломатии — осадная машина, Бланка была находчива и сдержанна. Она создавала союзы там, где другие возводили барьеры, она приносила мир странам, прежде не знавшим ничего, кроме войны. Она преодолевала катастрофы, предательство, предрассудки; осаживала врагов и содержала такую сеть шпионов, какой позавидовало бы любое современное разведывательное ведомство. Когда она умерла в 1252 году, границы Франции почти достигли современных пределов, было заложено основание для рождения великой нации. Англия же, напротив, корчилась в муках гражданской войны.

Ее супруг, Людовик VIII, похоже, вполне оценил политическую хватку своей жены, поскольку, умирая, оставил управление Францией не доверенным советникам, но четко и конкретно указал на свою вдову. Она стала не регентшей — регентов назначают править на определенный период времени — но полноправной правительницей до момента, когда ее сын, Людовик IX, достиг совершеннолетия. В Средние века разница между регентом и правителем была тонкой, но многозначительной. Регент, то есть назначенный на должность чиновник, не мог претендовать на тот же моральный, политический или социальный авторитет, какой был у правителя. Бланка была коронована как королева Франции тремя годами ранее, когда ее супруг стал королем, согласно установленному церемониалу, который проводил архиепископ Реймский. Это означало, что Церковь официально признает ее принадлежность к королевскому роду. От этой инвеституры и проистекала законность правления Бланки.

И все же смерть государя часто воспринималась честолюбивыми вельможами как случай попытать счастья и выдвинуться наверх. Женщина у руля считалась слабой фигурой. Угроза мятежа была вполне реальной.

Бланка сразу сделала ход, позволивший ей определить и изолировать своих врагов. Не прошло и трех недель со дня смерти супруга, как она уже приготовила все для коронации двенадцатилетнего Людовика в Реймсском соборе. Хотя, разумеется, все понимали, что Людовик слишком мал, чтобы реально править, коронация должна была показать народу решимость Бланки сохранить законную линию наследования, тем самым добавляя прочности и ее собственному положению. Несмотря на спешность подготовки, церемония была рассчитана, чтобы произвести впечатление, подобно театральному спектаклю. Светловолосый, худенький мальчик Людовик должен был вступить в церковь верхом на рослом жеребце, в традиционных золотых шпорах. Его коронационное одеяние были из пурпурного шелка, сплошь вышитого геральдическими лилиями, символом Франции. Корона и скипетр были золотые. Триста рыцарей с обнаженными мечами эскортировали сосуд со священным елеем (для помазания нового монарха) от места его обычного хранения в аббатстве Сен-Реми до Реймса. Старый архиепископ Реймсский, которому принадлежало право совершать этот обряд, незадолго до того умер, и вместо него был приглашен епископ Суассонский. Графу Булонскому поручили нести меч Карла Великого и подвести юного короля к алтарю, где он должен был опуститься на колени под звуки «Те Deum». Затем Людовика должны были усадить на трон, задрапированный шелком, чтобы он принял оммаж от своих баронов [18].

Но кто будут эти бароны? Бланка была предана сыну — но не только поэтому так поторопилась с коронацией. Обряд должен был пробудить верность и доверие в людях, обеспечить Людовику заступничество бога и благословение Церкви, но он также послужил лакмусовой бумажкой для проверки на лояльность. Бланка знала, что может доверять тем, кто явился на коронацию, преклонил колени у ног Людовика и вложил свои руки между его ладонями. Но если кто-то затевает заговор, то не приедет под благовидными предлогами. Потому королева разослала приглашения всем держателям фьефов во Франции и стала ждать, кто из баронов откликнется, а кто нет.

И чутье не подвело ее. В стране зрел мятеж. «Вернемся же теперь к тем баронам, которые замышляли только злое дело против королевы Франции. Они часто съезжались и толковали между собою, что никто во Франции не сможет повредить им; ибо король был еще юным, братья его также, а матери их они значения не придавали», — так писал хронист из Реймса. Предводителями заговора были Гуго де Лузиньян, граф де Ламарш, и Пьер, граф Бретонский. Оба они имели тесные связи с Англией. Гуго женился на Изабелле, бывшей королеве Англии, матери Генриха III. Пьер, по прозванию Моклерк, также имел земли и титул в Англии и вел с папой переговоры о выдаче разрешения на брак его дочери с Генрихом III. Оба они на коронации Людовика IX отсутствовали. Вместо этого они завербовали ряд баронов, чтобы бросить вызов Бланке. Согласно воспоминаниям Жана, сеньора де Жуанвиль, современника Людовика IX, эти бароны заявили: «Королева Бланка не должна править столь великим доменом, как королевство французское, так как не подобает женщине заниматься таким делом».

Ситуация ухудшалась так быстро, что Бланке и Людовику, который после коронации объезжал часть своих владений в непосредственной близости от Парижа с небольшим отрядом верных рыцарей, пришлось искать убежища в замке Монлери. Они находились всего лишь в двадцати милях южнее Парижа, но не были уверены, что сумеют доехать до столицы, не нарвавшись на вооруженную засаду.

Времени на сбор регулярной армии не было. Многие из сильных баронов, сохранивших верность короне, жили в нескольких днях конной езды. В распоряжении Бланки были только парижские горожане и жители ближних окрестностей. К ним она и обратилась. Да, она воззвала к горожанам, к буржуазии — к социальному слою, которым пренебрегали, по меньшей мере в военном плане, почти все средневековые правители. Граждане Парижа поднялись по ее призыву и явились во множестве, с оружием и без. Они выстроились на несколько миль вдоль дорог и спасли мальчика-короля. Ни Бланка, ни Людовик никогда не забывали об этом.

Объединение мятежников убедило Бланку, что пора действовать, и она вызвала Моклерка ко двору. Когда тот не подчинился, она собрала собственное войско и в 1229 году привела его к замку Беллем, где находился граф. Она не стала дожидаться лета, традиционного сезона войн, и застала Моклерка врасплох в середине января. И она сама, и Людовик явились вместе с войском. Поскольку стояли жестокие холода, Бланка велела срубить деревья на несколько миль вокруг и свезти дрова к месту расположения ее солдат, чтобы они могли греться у огромных костров. Моклерк, имея при себе лишь малый гарнизон и лишенный возможности вызвать подкрепления, запросил мира.

Но королева знала, что она добилась только передышки, а не победы. Пьер Моклерк и его союзник граф де Ламарш еще не были повержены. В текущем году должен был истечь срок перемирия с Англией, и вскоре после этого, догадывалась Бланка, мятежные бароны повторят свою попытку. Когда им это удастся, они соберут больше сил, лучше организуются и будут действовать намного решительнее. Нашествия, несомненно, следовало ожидать с запада, из Англии. Чтобы отразить его, следовало сконцентрировать силы на этом направлении.

Оценив обстановку, Бланка поняла, что крестовый поход против Лангедока, длящийся столько лет и унесший столько жизней, пора прекращать: она не могла позволить Франции вести войну на два фронта. И потому весной 1229 года Белая Королева сделала ход, противоположный политике ее покойного супруга. Раймонду VII Тулузскому настоятельно предложили договор в обмен на прекращение крестового похода.

Раймонд, зная, как истощила двадцатилетняя война ресурсы его семьи, и не будучи уверен, долго ли еще он сможет продержаться против такого сильного врага, сдался. Условия его капитуляции были сокрушительными. Он признал право короны Франции на все земли, захваченные Симоном де Монфором, пообещал содействовать инквизиторам, присланным папой для искоренения ереси раз и навсегда, а также согласился в течение десяти лет содержать на свои средства новое учебное заведение, предназначенное для укрепления истинной веры — Тулузский университет. Он также обязался выплатить большую сумму Церкви в качестве репараций и отправиться в крестовый поход в Палестину. Чтобы гарантировать его сотрудничество, Бланка чуть-чуть позолотила пилюлю, предложив выдать единственную дочь Раймонда, Жанну, за Альфонса де Пуатье, младшего брата Людовика. Согласно пунктам соглашения, известного как Парижский договор, наследовать Тулузу мог только отпрыск этого брака; при отсутствии такового графство переходило во владение французской короны.

Немедленно после подписания Парижского договора Бланка дала Лангедоку почувствовать тяжесть своей руки. Отряд французских рыцарей и пехотинцев явился в Тулузу, чтобы лишить город даже внешних примет независимости. Городские стены были разобраны, а многие из замков Раймонда VII разрушены. Французский чиновник — сенешаль, обязанный отчитываться непосредственно перед Бланкой, — был поставлен управляющим в Каркассоне. Так Белая Королева давала Раймонду Тулузскому понять, что намерена добиться исполнения всех его обещаний. Теперь Тулуза считалась официальной союзницей Парижа, и политический пейзаж юга Франции изменился навсегда.

Четыре королевы

Как ни тяжелы были для Раймонда VII условия Парижского договора[19], они все же предоставляли ему возможность восстановить положение своего дома, занявшись экспансией на восток. Это намерение создало прямой конфликт между графом Тулузским и графом Прованским. Семьи Раймонда-Беренгера V и Раймонда VII Тулузского на протяжении столетий были втянуты в то разгоравшуюся, то затихавшую борьбу за контроль над некоторыми спорными областями Прованса, в том числе и весьма прибыльным портом Марселя. Пока графу Тулузскому приходилось напрягать все силы, чтобы защитить свой домен от французов, эта наследственная тяжба, конечно, была отложена. Однако, подписав Парижский договор, Раймонд VII снова мог нанести удар по Провансу.

Таким образом, союз Раймонда VII с французской монархией, хотя и вынужденный, заставил графа Прованского и его главного советника, Ромео де Вильнёва, серьезно задуматься. Баланс сил в регионе изменился. Особенно настораживало присутствие французских солдат и французского сенешаля в Каркассоне. Королева Бланка могла, пожалуй, поддержать притязания Раймонда VII на Марсель против Раймонда-Беренгера. Она могла бы снабдить своего нового союзника средствами, а то и войском — и тогда граф Тулузский сделался бы реальной угрозой всему Провансу.

Как всегда, от Ромео потребовалось нейтрализовать ситуацию. Соответственно, он составил план действий. Но прежде чем он смог приступить к выполнению, Англия напала на Францию.

Это нападение было подготовлено Моклерком. Бланка правильно предполагала, что выиграла время, но не войну, когда зимой в начале года осадила графа Бретонского. Уже в августе 1229 года Моклерк явился в Англию, ко двору Генриха III, уверяя его, что бароны Бретани и Нормандии поднимутся против Людовика IX и помогут Англии, если Генрих переправится с войском через Ла-Манш. Мать Генриха, Изабелла, и ее супруг, граф де Ламарш, помогут им, говорил Моклерк, да и сам он не прочь принести Генриху оммаж за Бретань.

Именно такие слова хотелось услышать Генриху III; возвращение Нормандии, утерянной его отцом, королем Иоанном, было самой заветной его мечтой. Генриху было двадцать три года, он достиг совершеннолетия лишь за два года до того. Он задыхался от ограничений, навязанных советниками, которые, зная нрав короля и, возможно, сомневаясь в его способности разжечь на континенте мятеж против Франции, рекомендовали соблюдать осторожность. Генрих пренебрег их советами и приказал собирать флот в Портсмуте к октябрю, но его собственные бароны замешкались, и сборы завершились только к Пасхе следующего года.

К этому времени Бланка подписала мир с Раймондом Тулузским и могла не беспокоиться за свой юго-восточный фланг. Извещенная шпионами о визите Моклерка в Англию и о новом обострении его амбиций, она сделала весьма великодушное предложение Гуго де Ламаршу — в том числе обещая выплату десяти тысяч турских ливров и перспективу женитьбы старшего сына графа и графини де Ламарш на одной из своих дочерей. Результатом этих заигрываний стало отпадение графа де Ламарш от Моклерка и английского лагеря в целом. Король Англии не смог настроить свою мать против Бланки.

А между тем англичане высадились на французском берегу, и Генрих III, сопровождаемый своим братом Ричардом, графом Корнуэллом, стал лагерем в Нанте, в юго-восточном углу Бретани. Там король полностью оправдал мнение советников о своих военных способностях. Генрих и Ричард простояли в Нанте до июля, ничего не делая, растрачивая впустую время, деньги и ресурсы. Они как будто устроили себе каникулы. Наконец английские рыцари произвели осторожный обходной маневр по землям Пуату, очень стараясь избежать столкновения с Людовиком и Бланкой, которые собрали войско из преданных баронов и были готовы к бою. Англичане ограничились тем, что захватили один маленький, никому не нужный замок и вернулись в Нант. К этому времени и Генрих, и Ричард заболели от плохого питания и безделья; в октябре они вернулись в Англию. Даже Моклерк, разочарованный, отказался иметь с ними дело. В 1234 году он стал союзником Людовика и Бланки и до конца жизни оставался им верен.

Бланка победила. Она спасла корону Франции для сына.

Теперь ей оставалось только обеспечить ему наследника.

Ромео де Вильнёв был чрезвычайно практичен. Победа французской королевы над Моклерком и английским королем его впечатлила. Могущество Бланки слишком возросло, чтобы ее игнорировать. Графу Прованскому следовало установить связь с Францией, независимую и отличную от той, которую навязали Тулузе. Очень опасно было иметь соседом Раймонда VII в качестве единственного союзника Бланки в регионе. Главная трудность заключалась в обеспечении независимости от Франции. Прованс не желал быть проглоченным новым сюзереном, как случилось с Тулузой.

Наилучшим выходом был, разумеется, брачный союз. Брак с французским принцем означал объединение равных, союз без гегемонии. На этом пути Ромео надеялся на удачу. Жанну Тулузскую, дочь Раймонда VII, уже помолвили с сыном Бланки Кастильской. Почему бы дочери Раймонда-Беренгера V Прованского не стать невестой другого сына Бланки — благо их в королевской семье достаточно? Правда, граф Тулузский был намного богаче и могущественнее, чем граф Прованский, но относительно королевского уровня они были одного ранга[20]. Сыновья королев женились на дочерях графов и в прошлом. Не исключалась даже возможность, что Бланка сочтет одну из дочерей Раймонда-Беренгера подходящей партией и для самого Людовика IX. Милой, хорошо воспитанной Маргарите почти двенадцать: отличный возраст для жены девятнадцатилетнего короля французского. Конечно, придется позаботиться о приданом — августейшие браки обходятся дорого — но Ромео был уверен, что сумеет раздобыть необходимые средства.

Ему вовсе не нужно было сообщать в письменном виде, что, мол, у графа Прованского имеются четыре красавицы-дочери, и каждая вполне годится в невесты Людовику IX. Достаточно было соответственно настроить трубадуров, всегда имевшихся под рукой, не жалея подарков, обедов, комплиментов и вина. Очень скоро песни, восхваляющие изящество и стиль двора графа и графини Прованских, милые манеры, превосходное воспитание и благочестие четырех прелестных незамужних дочерей, стали распространяться по всей Франции, но особенно при королевском дворе в Париже.

Наживка была насажена на крючок — но клюнет ли большая рыба?

Маргарита

Глава III. Королевская свадьба

В конечном счете, несмотря на все усилия Ромео, граф Прованский был обязан браком своей старшей дочери Маргариты не политике верного советника, но главному сопернику — Раймонду VII, графу Тулузскому.

К 1233 году Раймонд уже начал сожалеть о договоре, заключенном с Бланкой Кастильской. Теперь, когда его власть над Тулузой и графством более-менее восстановилась, а непосредственная военная опасность отступила, он больше не хотел терпеть засилье инквизиторов, расплодившихся в Тулузе. Не желал он также подчиняться своему епископу, выплачивать Церкви обещанную репарацию в десять тысяч марок и уж тем более отправляться в крестовый поход. Короче, поразмыслив, граф обнаружил, что он вообще не желает исполнять условия капитуляции. Соответственно, он начал протестовать перед Бланкой и папой, выторговывая у них преимущества.

Бланка направила французского рыцаря Жиля де Флажи, своего ближайшего помощника, переговорить с Раймондом и напомнить о его обязательствах; но она заранее знала, что граф Тулузский — ненадежный союзник, судьбою предназначенный доставлять ей неприятности. Чтобы замирить Тулузу надолго, требовалась либо новая военная интервенция, по сути, оккупация (дорогостоящая и не слишком радужная затея), либо приобретение нового надежного партнера в том же регионе — в противовес Тулузе. Бланка долго обсуждала этот вопрос с Жилем перед его отъездом из Парижа, и они решили, что до прибытия в Тулузу Жиль должен нанести неожиданный визит Раймонду-Беренгеру V в его замке в Авиньоне с целью лично проинспектировать прелести его старшей дочери Маргариты.

Провансальцы, разумеется, смекнули, зачем приехал Жиль де Флажи, и всем домом принялись ублажать эмиссара французской королевы. Для Жиля каждый вечер устраивали пиры; трубадуры сочиняли новые пьесы, развлекая его; жонглеры паясничали; вино текло рекой. 80 % жителей Прованса имели собственные виноградники, и область подтвердила свою репутацию сада Европы. Граф обсуждал с гостем вопросы политики и религии, а графиня демонстрировала благочестие всех членов семьи. Двенадцатилетняя Маргарита, очаровательная в шелковых нарядах, была представлена на рассмотрение Жиля.

Из Прованса Жиль отправился в Тулузу. Раймонд VII, не осведомленный о предыдущем визите дипломата, не осознавал, как контрастирует обстановка в его семье со счастливым домашним миром графа Прованского, и потому не воздержался от изложения своих горьких обид. Раймонд более двадцати лет боролся с Церковью за право управлять законно унаследованными землями и за восстановление чести и статуса семьи, и долгий конфликт сильно сказался на его характере. От Раймонда VII веяло отчаянием — отчаянием, смешанным с бравадой. Не слишком привлекательное сочетание. Жиль выслушал его, но ничего не обещал.

Возвратившись в Париж, Жиль снова совещался с Бланкой за закрытыми дверями. Он подтвердил ее подозрения. Больше всего королеву обеспокоило сообщение Жиля о том, что граф Тулузский обратился к папе за разрешением на развод. Значит, Раймонд VII желал жениться снова и произвести на свет наследников. Но это нарушало тот пункт договора от 1229 года, согласно которому после его смерти Тулуза должна перейти под сень французской короны в лице его зятя Альфонса де Пуатье. Бланке удалось вырвать Тулузу из рук графов; она не намеревалась отдавать ее.

Затем королева и ее эмиссар перешли к обсуждению дел в Провансе. Людовику IX уже исполнилось девятнадцать — давно пора жениться. Франции необходим был наследник трона, а Бланке — новый союзник. Правда, Раймонд-Беренгер V был тесно связан с императором Фридрихом II, но и это могло оказаться на пользу Франции. Было очень соблазнительно проникнуть вглубь имперских владений. Кроме того, граф Прованский естественным образом стал бы сопротивляться любым попыткам со стороны графа Тулузского расширить свое влияние в этом регионе. Бланка обрела бы сподвижника, желающего, даже жаждущего сражаться, если потребуется. Рангом семья провансальских владык была, конечно, пониже королевской, но на это можно было и закрыть глаза.

Но что же представляла собою будущая невеста? Каков ее прав? Жиль давно уже служил Белой Королеве и понимал, что она хочет услышать. Потому он не стал говорить о трубадурах, светских развлечениях, хороших манерах или драгоценностях. Он сказал: «Лицо этой девушки прекрасно, однако вера красит ее больше».

Решение было принято. Людовик IX возьмет в жены Маргариту Прованскую. Разница в ранге будет перекрыта приданым в десять тысяч марок серебром. Если уж графу Прованскому выдался случай породниться с королевским домом Франции, он был готов заплатить за эту привилегию.

Новость о предложении французской короны была встречена в Провансе с большим ликованием, но почти сразу оно сменилось острым недовольством. Десять тысяч марок серебром! Такая сумма казалась неподъемной. У Раймонда-Беренгера V в казне не было и тысячи марок, не говоря уж о десяти. А посланцы докладывали, что уступить Бланка не намерена. Казалось, провансальцам остается лишь с грустью отказаться от предложения.

В процесс переговоров к этому времени включилась уже вся семья, в том числе двое старших братьев графини, Гильом и Томас Савойские. Савояры [21] отлично сознавали, какие выгоды сулит союз с французской короной, и высказывались в пользу брака. Оба они активно делали политическую карьеру в лоне Церкви и жаждали власти. Они применили все свое влияние, чтобы поддержать племянницу. Архиепископа Экса удалось уговорить поучаствовать в сделке. Архиепископ согласился дать две тысячи марок серебром в расчете на некие блага в будущем.

Оставалось добыть еще восемь тысяч марок, но тут Ромео де Вильнёв, как всегда, нашел творческое решение. «Предоставьте это мне и не сожалейте о цене, ибо ежели вы хорошо пристроите старшую, то и все прочие будут пристроены наилучшим образом ради их родства, и за меньшую цену», — говорил он. Через своих представителей Ромео от имени графа договорился отдать вместо звонкой монеты все те же замки, включая и крепость Тараскон. Бланка нашла компромисс приемлемым, и были составлены грамоты, узаконивающие сговор.

Двойная церемония — Маргарита должна была венчаться, а на следующий день короноваться — прошла в Сансе в 1234 году с большой торжественностью. Архиепископ Сансский в сопровождении старшего из французских послов лично отправился в Прованс, чтобы доставить невесту к алтарю. Он со свитой прибыл в Экс в мае и был принят как почетный гость, граф преподносил всем ценные подарки и снова устраивал ежевечерние пиры. Маргарита покинула Прованс верхом на лошади, в ее эскорт входили французские посланники, ее родители, савойские дядья Гильом и Томас, любимая нянька, фрейлины, архиепископ Экса (он, видимо, решил присмотреть за своими вложениями), множество придворных и влиятельных духовных особ. Впереди процессии двигались шесть трубачей и самый приближенный к графскому семейству менестрель. В Лионе 17 мая сделали остановку для подписания брачного контракта. Здесь граф и графиня Прованские попрощались и повернули домой, оставив будущую королеву Франции под опекой ее светских честолюбивых дядюшек. Снова компания двинулась в путь и прибыла в Санс 26 мая.

Приготовления к свадьбе начались за несколько недель до того. Гонцы с приглашениями разъезжали по всему королевству, вручая личные послания от Бланки представителям знатнейших семейств Франции. Пригласили высокопоставленных особ даже из Кастилии и Фландрии. Улицы тихого соборного городка были забиты богато разодетыми приезжими и их багажом. Вооруженная стража охраняла фургоны и баржи, нагруженные деньгами и драгоценностями. Проблема с расселением стояла столь остро, что архиепископу пришлось отдать собственный дом королевской семье. Бланка и Людовик, а также младшие братья Людовика, Альфонс де Пуатье и Робер, в сопровождении высших чинов двора, личных слуг и военного эскорта — двух дюжин арбалетчиков и двадцати рыцарей, — уже прибыли и разместились по квартирам, когда поезд Маргариты показался на горизонте.

Людовик с братьями и несколькими французскими вельможами выехал ей навстречу. Ему было теперь двадцать, ей — тринадцать. Хронист-францисканец Салимбене де Адам, лично знавший Людовика, описывает его как «стройного и тонкого, высокого… [с] лицом весьма приятным и ангельским выражением». Его белокурые волосы ниспадали на плечи, как было принято во Франции [22]. Он был великолепен в золотой рыцарской кольчуге, подаренной матерью на свадьбу; уздечка его коня и шпоры тоже были золотыми — и толпы зевак на улицах расступались в благоговейном восторге, завидев его.

Он вез с собою подарки, продуманные, подобранные и оплаченные Бланкой: новые седла для лошади Маргариты (в дополнение к ее собственной золоченой уздечке), тяжелый золотой кубок для свадебной церемонии. Были там также золотая диадема, украшения с алмазами и рубинами, и великолепнейший соболий плащ, украшенный пятнадцатью золотыми пуговицами.

Принц, стройный и крепкий, в окружении оруженосцев со штандартами и флагами, расшитыми золотыми лилиями Франции, поклонился и вручил Маргарите все эти сокровища — меха, золото и самоцветы. Так Маргарита впервые увидела человека, которому предстояло стать ее супругом. Он сразу произвел на нее очень хорошее впечатление.

Маргарита венчалась 27 мая, а на следующий день была коронована в соборе св. Стефана, украшенном ради праздника великолепными коврами. На ней было темно-розовое платье и сюрко, подбитое горностаем; ее золотую корону изготовил лучший ювелир Парижа. После обряда она сидела на троне, затянутом шелком, рядом с супругом, и принимала оммаж от баронов. Один за другим все знатнейшие сеньоры Франции — графы де Ламарш, де Пуатье, д’Артуа, Тибо Шампанский, даже закоренелый враг ее отца, граф Тулузский — опускались перед нею на колени и клялись в верности королю Франции и его молодой королеве.

Гости веселились и пировали трое суток. Маргарита смотрела на рыцарский турнир, на трюки жонглеров, слушала пение трубадуров и шутки менестрелей, с очень удобного места — из беседки, устроенной в саду. Она впервые отпила вместе с супругом вина из свадебной чаши и отведала всяких яств за пиршественным столом. Подачу каждого нового блюда возвещали трубачи, прислуживали королеве первейшие рыцари страны. Маргарита танцевала с молодым мужем и смеялась над выходками менестрелей, в том числе и ее собственного.

И за всем этим маячила фигура женщины, прямой, строгой, всегда бдительной, никогда не улыбающейся [23], она проводила тайные встречи, отдавала приказы, понизив голос — это была свекровь Маргариты, Бланка Кастильская.

Первые подозрения насчет истинной ситуации, несмотря на комплименты и оммаж баронов, зародились у Маргариты сразу же по окончании празднеств. Ей дали понять, как ограничены ее прерогативы в качестве королевы Франции. Ее утонченные дядюшки из Савойи, несомненно, рассчитывавшие сопроводить племянницу до Парижа, были отправлены из Фонтенбло восвояси ее свекровью, с любезными словами благодарности и прощальным подарком — кошельком с 236 ливрами от королевских банкиров за их заботы. То же самое проделали с провансальскими фрейлинами Маргариты и ее нянюшкой. Даже ее шут получил десять ливров на обратную дорогу.

Такое внезапное удаление друзей и родственников было необычно, однако случалось и с другими, поэтому Маргарита утешилась новизной своего высокого положения и яркими впечатлениями от поездки в Париж. Вдоль дороги стояли люди, чтобы взглянуть на короля и его суженую, выпросить милость или благословение. Когда королевский кортеж 9 июня достиг столицы, почти все население высыпало на улицы встречать ее. «Молодая королева» была знатна, мила, очень богато одета, и посему немедленно вызвала всеобщее восхищение новых подданных.

Людовику жена тоже понравилась. Еще в Провансе Маргариту предупредили, что король Франции очень религиозен, и она не удивилась, когда вскоре после свадебной церемонии он отвел ее в сторону и объяснил, что брачные отношения их не начнутся, пока каждый из них не проведет три ночи подряд порознь, в молитвах и бдении. На самом деле Людовик провел в своей спальне, поклоняясь богу, только первую ночь, а потом они с Маргаритой читали молитвы вместе. Она ходила с ним к мессе каждое утро, слушала чтение часов и познакомилась с приставленным к ней исповедником, Гильомом де Сен-Патю, которому могла доверить свои мысли и чувства.

Людовик, очевидно, оценил искренность ее благочестия и скоро испытал к ней теплое чувство. Так чудесно было иметь рядом юную и усердную подругу! Будучи всем чужой в Париже, Маргарита всецело полагалась на супруга. Она почитала и слушалась Людовика, но и его также забавляла и очаровывала жена.

Маргарита выросла в намного более утонченной обстановке, чем Людовик. Наличие четырех дочерей и отсутствие сыновей означало, что при дворе Прованса преобладало женское влияние. У Людовика была сестра Изабелла — но в момент свадьбы Маргариты ей было всего девять, поэтому атмосферу при парижском дворе определял и Людовик и его трое братьев, из которых двое, Робер и Альфонс де Пуатье, были еще подростками. Их манеры были намного грубее тех, к которым привыкла юная королева. В доме ее матери никому не пришло бы в голову выразить свое недовольство, приказав слуге вылить ведерко кислого молока на гостя, как сделал брат Людовика Робер д’Артуа, когда тучный щеголь, граф Тибо Шампанский, разодетый в дорогой и красивый парадный костюм, явился изъявить почтение Людовику и Бланке. Зато Маргариту с детства обучили изящным манерам, и она умела нравиться. Людовик увлекся ей и стал проводить с супругой все больше времени.

Со своей стороны, Маргарита обожала своего красивого мужа, который умел говорить красиво и обходился с нею мягко и заботливо. Они обошли вместе весь Париж, Людовик показал ей, какие улучшения были сделаны в городе. Начало им было положено в царствование его деда, Филиппа-Августа, а они с матерью их завершили. С оправданной гордостью он рассказывал, как усилена безопасность города, обращая внимание жены на высокую сплошную стену, окружавшую Париж. Эту первую Линию обороны задумал еще Филипп-Август, но предприятие требовало таких усилий, что работы еще не были завершены. Однако Лувр, большая каменная крепость на берегу Сены, заметная издали благодаря огромной центральной башне, неприступному донжону, был уже достроен.

Людовик и Маргарита не жили в Лувре; замок предназначался только для обороны. Они, как и вся королевская семья, предпочитали более комфортабельный дворец на острове Ситэ [24], расположенный ближе к центру тогдашнего Парижа и не сохранившийся до нашего времени. В соответствии с принципами фортификации XIII столетия донжон Лувра окружали башни с зубчатыми венцами, напоминавшие громадные пешки, охраняющие шахматного короля. За такими зубцами могли в случае нападения прятаться и стрелять лучники.

Эти усовершенствования производились ради предупреждения возможных угроз в будущем; к счастью, уже много лет Парижу не приходилось дрожать при виде вражеских осадных машин. Мирные годы превратили город в богатую и процветающую столицу. Маргарита и ее служанки могли ознакомиться с разнообразными товарами на большом рынке под открытым небом, куда, в частности, каждую субботу привозили тончайшее льняное полотно из Нормандии и Реймса. Тюки, навьюченные на лошадей, распаковывали, и ремесленники, жившие неподалеку от королевского дворца в Ситэ, изготовляли из полотна простыни и другие необходимые в хозяйстве вещи. Людовик и Маргарита легко проезжали по узким улицам, особенно по основным бульварам [25], которые начали мостить при Филиппе-Августе. Однажды дождливым днем 1185 года его разозлила грязь и вонь, поскольку все отбросы и помои отправлялись на улицу. С тех пор чистота и удобство проезда существенно увеличились, и потому Бланка и Людовик заботились о поддержании этого новшества, несмотря на расходы. Они также издали распоряжение: соблюдать на всех проезжих путях в Париже достаточную ширину, чтобы там могли разъехаться две телеги. К сожалению, соблюсти это требование не всегда удавалось, поскольку многие дома имели выступающие вторые и третьи этажи, а некоторые старые улочки едва позволяли проехать одному всаднику.

Людовик также показал своей королеве большой новый собор Парижской Богоматери, еще частично недостроенный, и познакомил с профессорами знаменитого университета, где лучшие умы Европы изучали философию и богословие. Людовик очень интересовался теоретическими вопросами религии, он посещал диспуты по спорным проблемам Писания и иногда обращался за советом, как правильно интерпретировать доктрину Церкви. Привлекала его и волна аскетизма, распространявшаяся по Европе. Ее воплощением стали два новых монашеских ордена — доминиканцы и францисканцы. Меньшие братья, как их прозывали, отказывались от материальных благ ради благочестивой нищеты. Доминиканцы и францисканцы в любую погоду ходили босиком, одетые лишь в грубые рясы, серые, черные или коричневые, и пытались подражать простой жизни Христа, прося на улицах милостыню на пропитание. Появление этих орденов было реакцией на излишества Церкви, кардиналы, епископы и священники которой безбедно жили за счет паствы. Влияние «меньших братьев» шло на подъем; представители новых орденов занимали уже две из двенадцати богословских кафедр Парижского университета.

Строгость жизненных правил привлекала Людовика, чье религиозное воспитание отражало жесткость безрадостного, несгибаемого католицизма Кастилии [26], родины его матери. «Он был еще совсем мал, а она [Бланка] заставляла его наизусть читать все часы и слушать по большим праздникам проповеди. Он всегда помнил, как она говаривала ему, что предпочла бы видеть его мертвым, чем совершившим смертный грех», — замечал Жуанвиль. Чем старше становился король, тем сильнее эти материнские внушения о греховности приобретали у него оттенок мазохизма; на третьем десятке лет Людовик то и дело неизвестно за что наказывал себя: то брался омывать ноги нищим, то занимался самобичеванием.

Чрезмерное благочестие супруга не слишком беспокоило Маргариту, по крайней мере поначалу. В конце концов, благочестие в тот век было обязательным, и та серьезность, с которой Людовик относился к Богу, говорила скорее в его пользу. Кроме того, в общении с женой он был все-таки совсем другим. Людовик был внимателен к Маргарите и заботлив. Главное огорчение Маргариты заключалось в том, что ей не давали часто видеться с супругом. Они жили порознь — ее покои были на первом этаже, рядом с парадными залами, а он занимал все северное крыло дворца. Но они могли встречаться во внутреннем дворе или пойти погулять в прилегающих к дворцу садах и цветниках.

Больше всего она радовалась, когда они вместе выезжали верхом, или слушали музыку, или когда Людовик, большой любитель книг, помогал ей усовершенствоваться в латыни. Все дети Бланки с ранних лет учили латынь. Изабелла проявила такие способности к этому, что порой поправляла своих капелланов, когда они ошибались во время церковных служб. При всякой возможности Маргарита уговаривала Людовика бросить дела, чтобы побыть с нею, и Людовик частенько позволял себя уговорить.

Бланка с усиливающимся раздражением следила за поступками Маргариты и растущей привязанностью старшего сына к жене. Более чем тридцать лет, с того дня, как она девочкой приехала в Париж в 1200 году, чтобы выйти замуж за Людовика VIII, Бланка оставалась самой влиятельной женщиной при французском дворе, средоточием мужского внимания, лилией, вокруг которой вились рыцарственные шмели. Еще в 1230 году она была достаточно привлекательна, чтобы дать основания для позорных сплетен о ее беременности, якобы от папского легата, и ей пришлось показаться перед судьями в одной сорочке с целью развеять все инсинуации. Тучный Тибо, граф Шампанский, который писал романтические стихи и был безнадежно влюблен в нее много лет, именовал ее своей Дамой и посылал любовные песни:

Я знаю хорошо, что нет числа

Влюбленным в госпожу мою.

Я гневаюсь на них, ведь вся эта толпа

Не любит так, как я ее люблю.

Как мне хотелось бы обнять

Ее прекраснейшее тело…

На это один остроумец ответил:

Мудрее будет, сударь, вам

Дать волю лишь своим глазам:

Прижавшись вашим брюхом к даме,

Вам не обнять ее руками!

Бланка терпела и даже поощряла своего полновесного поклонника, так как на очарованного Тибо можно было положиться в случае, если потребуется прислать в поддержку Белой Королевы отряд отборных рыцарей. Помимо того, страсть и преклонение графа Шампанского льстили самолюбию Бланки, хотя после инцидента с кислым молоком объем его поэтической продукции существенно снизился[27].

Появление милой наивной девочки, которая явно обещала стать обаятельной и опытной женщиной, нарушило это равновесие. Никто не смотрел на королеву-мать, когда рядом находилась очаровательная юная дева. С момента прибытия Маргариты в Париж сексуальный аспект, даже в его куртуазной форме, исчез из жизни Бланки. Стареющая женщина, которая гордилась тем, как тщательно рассмотрела брак своего сына со всех точек зрения, не учла этого естественного следствия — и оказалась не готова справиться с ним.

Возможно, все еще обошлось бы, если бы ее старший сын не предпочитал теперь так явно общество жены. Бланка смирилась бы с увяданием своей физической красоты, как с неизбежностью, но не могла вынести мысли о том, что какая-то соперница разделила с ней любовь сына. Она приобрела для него Маргариту, как породистую кобылу — только на развод, а не для езды. Когда стало очевидно, что у Людовика более широкое представление о супружестве, Бланка поняла, что ей угрожает частичная, а то и полная потеря внимания сына, и решила действовать. Началась тщательно спланированная, долгосрочная кампания против молодой королевы.

Маргарита оказалась под неусыпным наблюдением. Она не должна была надолго оставаться наедине с королем. Она не должна была отвлекать его от обязанностей. Король должен заниматься делом, а не гулять по саду с девушкой, хоть бы и собственной женой. Бланка наладила слежку за Маргаритой с тем, чтобы всегда знать, где она, и при малейшей возможности отрывать ее от супруга. Королева-мать не делала из своих чувств секрета. «Королева Бланка обращалась с королевой Маргаритой настолько сурово, что, будь это возможно, она не позволила бы сыну вообще видеться с женою, кроме как ночью, во время сна», — писал Жуанвиль.

То, что было очевидно всем при французском дворе, не ускользнуло и от Маргариты. Поначалу ей с трудом верилось, что Людовик предпочтет свою мать молодой жене. Она знала, что ему хочется быть с нею. Они с Людовиком вместе изобретали уловки, чтобы обмануть бдительность Бланки. Они встречались тайком, пользуясь помощью сочувствующих придворных и слуг. Это получалось проще, когда двор путешествовал, что бывало часто. Вот что пишет Жуанвиль со слов самой Маргариты:

«Молодой король и его жена больше всего любили останавливаться в Понтуазе, ибо там комната короля находилась на верхнем этаже, а комната королевы — прямо под ней. Они так все устроили, что могли встречаться и говорить на винтовой лестнице, соединявшей комнаты. При этом было условлено, что слуги, заметив приближение королевы Бланки к покоям сына, постучат своими жезлами в дверь, и король спешно вернется в комнату, чтобы мать застала его там. Постельничие королевы Маргариты поступали также, когда королева Бланка направлялась к невестке, чтобы она могла найти молодую королеву на месте».

Но король, который прячется от матери, вряд ли мог надеяться на победу. Хотя Людовик после женитьбы достиг совершеннолетия, он не взял власть в свои руки, не оспорил авторитета матери. Жуанвиль пояснял: «Король действовал согласно советам доброй матери, которая всегда была рядом». Бланка по-прежнему руководила страной, принимала политические решения, вела переписку, читала отчеты шпионов и полевых агентов. Маргарита вскоре поняла, что Людовик, как ни влюблен, никогда не пойдет на конфронтацию с матерью — а значит, не сможет защитить жену.

Ее единственной защитой против свекрови могло стать материнство. Она была привезена в Париж, чтобы обеспечить трону наследника. Если бы она зачала сына, Людовик снова стал бы на ее сторону. Маргарита могла даже надеяться, что отцовство пробудило бы в нем то стремление к независимости от собственных родителей, которое не возникло после женитьбы. Как мать наследника Франции Маргариту уже никто не отодвинул бы в сторону; власть выпадет из рук Бланки, и проигрыш Белой Королевы станет выигрышем новой королевы.

Но очень трудно зачать, если приходится красться тайком, чтобы встретиться с супругом. Прошел год, два, три, а у королевской четы все еще не было детей. Как всегда в таких случаях, поползли слухи, что Маргарита бесплодна, и брак следует аннулировать.

Девушке, выросшей в тепле счастливой, любящей семьи, наверное, было очень больно терпеть одиночество и незаслуженный позор. Впоследствии, оглядываясь на прошлое, Маргарита рассказала Жуанвилю об одном случае, который приоткрывает нам отчаяние ее юных лет:

«Король однажды навестил свою жену, которая тогда хворала и могла умереть… Опасность была велика. Королева Бланка пришла к ней в комнату, и, взяв короля за руку, сказала ему: „Уйдите; вам здесь нечего делать“. Королева Маргарита, видя, что королева-мать уводит короля, вскричала: „Увы! Живу я или умираю, вы не даете мне видеть моего супруга!“ Затем она потеряла сознание, и все подумали, что она умерла. Король, подумав так Dice, вернулся к ней; и с великим трудом ее удалось привести в чувство».

Маргарита не умерла, но вынуждена была смириться. Пассивность мужа относительно матери заставила жену вести себя тихо. Она научилась наблюдать за свекровью и даже предвосхищать ее поступки. Люди по-разному реагируют на трудности; Маргарита стала взрослой.

Однако вскоре королевскому дому пришлось забыть о мелкой борьбе самолюбий. Пришла настоящая беда. Осведомители сообщили Бланке о заключении тайного союза между мятежными баронами запада и мощным внешним врагом. Были составлены планы вторжения, против королевства французского собиралось войско — и сестра Маргариты, Элеонора, имела к этому самое прямое отношение.

Элеонора

Глава IV. Короли-соперники

Мудрое предсказание Ромео де Вильнёва о том, что брак Маргариты с Людовиком IX стоит затрат на него, поскольку повысит шансы остальных дочерей графа Прованского, было по достоинству оценено одним из их дядюшек, Гильомом Савойским. Третьи сыновья, которые, подобно Гильому, не наследовали состояний от отцов, всегда умели почуять и использовать выгодные комбинации. Гильом состоял на приличной должности епископа в Балансе (он был избран, но пока не вступил в нее). Однако он был убежден, что способен на большее. Ему не хватало только могущественного хозяина, проявляющего щедрость в обмен на мудрые советы и тайные услуги.

Гильом сперва надеялся, что молодой и впечатлительный Людовик IX сгодится на эту роль, но его замыслы уловила и пресекла в зародыше вечно бдительная Бланка, умевшая издали распознать паразитов. Впрочем, Маргарита была лишь одной из четырех, и Гильом, уезжая домой из Фонтенбло с подарком Белой Королевы в кошельке, вдруг сообразил, что его бойкая малышка-племянница Элеонора недавно достигла интересного возраста: ей исполнилось десять…

Как именно вступил Гильом в переговоры о замужестве Элеоноры, неизвестно, однако он в них действительно вступил, так как большая часть переписки по этому делу адресована ему. Вероятно, он воспользовался своими церковными связями. О высокой дипломатической квалификации епископа Валанского свидетельствует то, что Маргарита и года еще не пробыла замужем, когда в Прованс прибыл новый посланец — на этот раз ради смотрин Элеоноры. Посланца звали Ричард Ле-Грас. Он привез приветы и знаки уважения и любви от Генриха III, короля Англии.

Генриху III было двадцать восемь лет, он был обручен с другой женщиной, когда отправил Ричарда Ле-Граса в Прованс, проверять пригодность Элеоноры для брака. К этому времени он правил Англией уже почти двадцать лет, с того дня, как его отец, ненавистный король Иоанн, объелся неспелыми персиками и умер от последовавшей за сим дизентерии. В 1216 году Генрих унаследовал Англию, пораженную язвой гражданской войны, в которой его сторона проигрывала. По приглашению мятежных баронов наследный принц Людовик Французский (впоследствии Людовик VIII супруг Бланки) вторгся в страну и сумел захватить Лондон и большую часть юго-восточной Англии. Генриха посвятили в рыцари и короновали не в Вестминстере, как полагалось, а в церкви какого-то аббатства в отдаленном Глостере. Церемонию проводили наспех, присутствовала лишь горстка сохранивших верность королю вельмож, не было даже пристойной короны — его отец ухитрился потерять ее вместе с прочими королевскими драгоценностями, когда переправлялся через реку без брода и утопил весь багаж. Мальчик опустился на колени, его мать предоставила венец из своих запасов, и Англия обрела нового короля. Ему было девять лет от роду.

Редкому государю доставалось от родителей такое бремя, как Генриху III. Правление его отца было длительным кошмаром. Таланты короля Иоанна простирались от простой неумелости до неприкрытых злодеяний. Начал он свое царствование с того, что упустил чрезвычайно богатую область Нормандию, перешедшую в руки французов. Соответственно, многие видные английские бароны, которые успели там обосноваться, были вынуждены оставить свои поместья, не получив никакой компенсации. Мстительный, подозрительный до степени паранойи, совершенно бессовестный, Иоанн лично убил своего пятнадцатилетнего племянника и политического соперника Артура, велел утопить тело в реке и обеспечил молчание своих подручных, взяв в заложники их детей [28].

Власть свою Иоанн осуществлял так нерадиво, что к концу царствования навлек на себя позор, получив от своих баронов список обид и требований — знаменитую Magna Carta (Великую Хартию), которую он был вынужден принять. Он завел милую привычку угощаться замками и наследствами, которые ему не принадлежали, и потому большинство из шестидесяти с лишним статей Magna Carta касалось прав собственности. Документ должен был обеспечить взаимопонимание между короной и баронами относительно правильной процедуры в самых различных случаях наследования, браков, задолженностей, штрафов, налогов, выплат и прочих дел, предполагающих передачу имущества от одного лица к другому.

Некоторые статьи были весьма конкретны и своеобразны, например, пункт тридцать первый гласит: «Ни мы, ни наши бейлифы[29] не будем забирать строевой лес для замков или иных наших работ иначе как с согласия тех, кому лес принадлежит». Делалась также попытка искоренить чиновничью коррупцию и наиболее отъявленную некомпетентность администраторов. «Мы не будем назначать судей, констеблей, шерифов либо бейлифов, если таковые не будут сведущими в законах королевства и не станут твердо соблюдать их», — заявляли бароны в пункте сорок пятом. Самым противоречивым из средств спасения, предложенных в этом замечательном документе, был пункт шестьдесят первый — требование, чтобы короля во всех делах наставлял совет, состоящий из двадцати пяти наиболее честных баронов. Иоанн, загнанный в угол, подписал Хартию, а потом, что характерно, на следующее же утро отказался ее признавать. Следствием этого отказа стала гражданская война. Французов пригласили поучаствовать в ней, а Иоанн умер жалкой смертью обжоры.

Мать Генриха, Изабелла Ангулемская, была не лучше мужа. Она стала женой Иоанна в 1200 году, когда ей было двенадцать, а ему тридцать четыре. Он похитил ее у одного из собственных вассалов, Гуго де Лузиньяна, графа де Ламарш, с которым она была законно помолвлена, и Гуго этот поступок не понравился. Граф де Ламарш отомстил, обратившись к французской короне за помощью и подняв вооруженный мятеж против своего английского сюзерена. В итоге Джон получил хорошенькую молодую жену, но потерял еще часть своих земель, которые достались французам.

Изабелла родила Иоанну пятерых детей — двух мальчиков и трех девочек; Генрих был старшим. Иоанн, возможно, пытаясь путем дипломатии вернуть владения, утраченные из-за собственной романтической пылкости, попытался ублажить графа де Ламарш, отдав свою старшую дочь Джоан за его сына Гуго, также звавшегося Гуго де Лузиньяном. Но прежде, чем брак смог быть заключен, Иоанн умер, и королем стал Генрих.

Хмурые старики, окружавшие Генриха, которым досталась задача выиграть гражданскую войну и восстановить престиж монархии, сразу дали понять, что в английской политике нет места для королевы-матери чужестранного происхождения, потому вскоре после коронации Генриха Изабелла вызвалась сама отвезти шестилетнюю Джоан к ее суженому. Когда мать и дочь прибыли в Лузиньян, Изабелла решила, что сын ее бывшего жениха слишком хорош, чтобы отдавать его ребенку, и потому сама вышла за него. Ей было тридцать три, ему — двадцать пять. Молодожены задержали Джоан как заложницу в Лузиньяне, чтобы вытребовать приданое дочери, которое Изабелле теперь хотелось для себя.

Кончилось тем, что Джоан отпустили и отправили домой, чтобы выдать замуж за Александра II Шотландского — но только после того, как отец написал Изабелле, укоряя ее за то, что она оскорбила сына, пытаясь выудить у него деньги. Изабелла и Гуго ради собственной выгоды продолжали сталкивать английские интересы с французскими; именно Изабелла помогла привлечь Генриха к злосчастной авантюре с вторжением во Францию в 1230 году, пообещав поддержку, а потом переметнулась на другую сторону. Воистину, даже по средневековым стандартам такие матери, как Изабелла, были редки.

Итак, Генриха вырастили советники отца — закаленные невзгодами пожилые люди; одного из них можно прямо назвать старым: Уильям Маршал, граф Пемброк, занимавший, по сути, пост регента до совершеннолетия Генриха, разменял седьмой десяток, когда умер король Иоанн. Первостепенной задачей, естественно, было обеспечение Генриху реальной власти над королевством. Этого удалось добиться ловким политическим ходом: граф Пемброк создал пересмотренный вариант Magna Carta, получивший название «Хартии вольностей», и предложил Генриху всенародно пообещать, что он будет придерживаться ее, пока остается королем.

«Хартия вольностей» устраняла почти все причины для недовольства, перечисленные в первой редакции, но не содержала пункта о совете из двадцати пяти баронов — Уильям тоже не хотел, чтобы двадцать пять баронов указывали ему, что делать. Обещание Генриха придерживаться Хартии вольностей лишило баронов той основной причины, которая заставляла их бунтовать, и дало время поразмыслить, действительно ли им хочется отказаться от сюзеренитета в независимом королевстве ради того, чтобы стать вассалами французов. По большей части они решили, что не хочется, и примкнули к сторонникам короля. После этого соратникам Генриха удалось одержать ряд побед, сократив силы и ресурсы Людовика. Кончилось тем, что Уильям предложил Людовику взятку, Людовик принял ее и ушел, а Генрих вернул себе свое королевство.

К сожалению, та часть королевства, которую отдали французы, не включала Нормандию. Трудно переоценить значение, которое Генрих III придавал возвращению Нормандии под власть Англии. На этой идее строилась вся его внешняя политика, во всяком случае, в первую половину его правления. И у Генриха имелись на то веские причины: Нормандия была одним из богатейших герцогств Европы. Например, в 1238 году ровно половина доходов французской короны поступила из Нормандии. За такую сумму денег стоило воевать.

Ради этого стоило также и жениться. В 1226 году Генрих согласился взять за себя Иоланду, дочь Пьера Моклерка, графа Бретонского, чтобы использовать графство будущего тестя, с юга граничащее с Нормандией, как плацдарм для начала атаки против французских земель. Сделать это ему помешала Бланка: раскрыв его планы, она пригрозила Моклерку силой, и когда тот сдался, договорилась отдать Иоланду за младшего брата Людовика, Жана. Жан дожил только до 1232 года — но этого хватило, чтобы расстроить матримониальные планы Генриха в Бретани.

После такого афронта на юге Генрих и его советники обратились на север и остановили выбор на Жанне де Понтьё, наследнице достаточно значительных владений и в этом качестве весьма желанной партии. Понтьё стал бы идеальной базой для нападения на Нормандию, а богатство жены можно было бы употребить на снаряжение войска. К сожалению, то, что было очевидно Генриху, было также очевидно для Бланки. На этот раз Генрих уже успел сделать предложение Жанне и получил согласие; этого было достаточно, чтобы довести дело до брака, если бы Бланка не вмешалась снова. Франция подала официальную кляузу папе о том, что по каноническому праву этот брак недопустим, поскольку Генрих и его избранница — близкие родственники, а Церковь запрещает браки при определенной степени родства.

На самом деле Генрих уже послал запрос на папскую грамоту — не бесплатную! — позволяющую жениться на кузине. Несомненно, он получил бы разрешение, если бы не энергичное противодействие Бланки. Не желая полагаться только на дипломатию в Риме, Бланка и Людовик также оказали сильное давление на родителей будущей невесты, угрожая вторгнуться в Понтьё, если брак будет заключен. Так обстояли дела, когда на сцене появился Гильом Савойский.

* * *

Гильом, родившийся и выросший на континенте, в графстве, зажатом между соперничающими сторонами — Тулузой, Провансом и Северной Италией, умел взглянуть на проблему с международной точки зрения. Савояры, хранители единственного доступного перевала через Альпы, рано усвоили принципы геополитики. По мнению Гильома, единственным способом унять Бланку Кастильскую для Англии было заключить союз с другой великой державой Европы — Священной Римской империей и ее правителем, Фридрихом II. Как Прованс, так и Савойя являлись фьефами Империи, и брак с его племянницей Элеонорой, намекал Гильом, позволит далеко продвинуться на пути к установлению тесных связей с императором, а в будущем это сулило существенную военную помощь.

Фридрих II наметил на декабрь 1235 года посвящение Раймонда-Беренгера V в рыцари, и Гильом, который должен был присутствовать на церемонии, брался лично изложить дело Генриха наилучшим образом как перед своим зятем, так и перед сюзереном.

Между тем Генрих и его советники уже подумывали об установлении связей с Фридрихом II. Для этого Генрих завязал переговоры о браке своей сестры Изабеллы с императором. В Англии это намерение вызвало разногласия. Альянс с Империей, при всей престижности, был также опасно дорогостоящим. Императору, у которого в состав кочующего двора входил гарем и арабские танцовщицы, не нужна была жена для целей романтических (да и никаких других), потому брак для него был лишь источником звонкой монеты, чтобы извлечь из него военные победы и территориальные приобретения. Фридрих в то время вел войну против северной Италии и хотел отдать свою брачную «валентность» тому, кто больше всех предложит. Генриху пришлось поднять налоги для всего английского населения, чтобы добыть запрошенные за его сестрой средства. «Король получал земельный налог, — сообщает Матвей Парижский, — а именно две марки за каждый семейный надел, ради замужества своей сестры Изабеллы; за короткое время король выдал императору как приданое, тридцать тысяч марок, помимо украшений для императрицы и короны огромной ценности».

Что конкретно надеялся Генрих выиграть, отдав в жертву сестру, у человека, интересы которого было прочно связаны с Сицилией, Италией и Германией, который никогда не бывал и не хотел побывать в Англии, неясно. А ведь это действительно была жертва; Изабелла провела с мужем-императором ровно столько времени, чтобы забеременеть, а потом ее заперли в гареме — она умерла шесть лет спустя, так ни разу и не надев прилюдно свою корону…

Но Генрих был из тех людей, которые падки на утешительные абстракции, пусть даже иллюзорные, и в тот момент идея, что положение Англии укрепится от союза с Империей, находилась у него на пике популярности.

Стратегическая выгода в этом направлении от брака с Элеонорой Прованской была довольно сомнительна. Генрих уже вел переговоры, чтобы стать шурином Фридриха — могла ли женитьба на дочери одного из многих вассалов императора еще больше приблизить короля Англии к намеченной добыче? И потом снова вставал деликатный вопрос о приданом. Генрих только что обложил свой народ тяжким налогом ради брака сестры. Естественно, предполагалось, что будущая королева Англии принесет сопоставимую сумму в казну своего супруга. Но всем было известно, что граф Прованский ограничен в средствах. Зачем же брать бедную девушку, когда можно взять богатую?

Не то чтобы Генрих не осознавал всех этих вещей — но его подстегивало более сильное побуждение. Король Англии был вовлечен социально, географически, культурно и лично в великую борьбу за первенство с короной Франции. До сих пор на каждом повороте этих гонок Генриха и его злосчастного родителя обходили сперва дед Людовика IX, затем его отец, а теперь Бланка Кастильская и сам Людовик IX Тот факт, что Белая Королева избрала дочь графа Прованского в жены своему старшему сыну, много значил для Генриха, как и предсказывал Ромео. Должно быть, в этом что-то есть. Французы ищут способ распространить свое влияние на юг? Прекрасно, король Генрих займется тем же самым. И неважно, что французские и английские интересы разнонаправлены; что Франция, в силу своего географического положения, намного сильнее вовлечена в континентальные дела, чем островная Англия. Для Генриха ситуация была проста: Бланка сделала ход на шахматной доске, значит, следует ей ответить.

Происки Гильома Савойского затронули именно эту струну. Когда Ричард Лe-Грас возвратился из Прованса и доложил, что Элеонора «красива с виду», Генрих отправил новое посольство, с поручением начать переговоры о руке Элеоноры.

К моменту, когда эта вторая делегация из Англии прибыла в Прованс, в октябре 1235 года, при дворе Раймонда-Беренгера V все уже понимали, что король Англии хочет жениться на Элеоноре. Генрих прямо сказал об этом в одном из писем к Гильому еще от 22 июня. Тогда епископ беспокоился насчет все еще не расторгнутой помолвки короля с Жанной де Понтьё — но Генрих заверил Гильома, что он работает над этим вопросом. Работа заключалась в том, что он велел своим посланникам в Риме перестать просить о разрешении папы на брак с Жанной и начать просить о разрешении отказаться от своих обетов и не жениться на ней. И Гильом, и Раймонд-Беренгер весьма сочувствовали трудностям Генриха и заверяли в своей поддержке и доброй воле.

И снова двор графа и графини Прованских готовился к приему высокопоставленных иностранных гостей. В то время ни одна другая семья в Европе не сравнилась бы с Раймондом-Беренгером и его женой по умению организовать задушевный домашний праздник. Снова развлечения следовали ежевечерне; изобильные пиры [30], щедрые подарки, очаровательные дочери, любящая мать и блестящий отец.

Тут впечатлился даже Матвей Парижский. «Упомянутый граф [Раймонд-Беренгер V] был мужем высокородным и отважным в битвах, — писал хронист. — Он женился… на женщине выдающейся красоты… Послы [Генриха III] были приняты графом, по их прибытии в Прованс, с величайшей честью и уважением».

Чтобы уладить вопрос с приданым как можно тактичнее и удобнее, Генрих снабдил своих послов целыми шестью письменными вариантами соглашения; они отличались разными суммами приданого — от красивой цифры в двадцать тысяч марок оно мало-помалу снижалось до скудных трех тысяч. Потом, опасаясь потерять такую желанную невесту из-за денежных расчетов, король полностью сдал позиции, приказав послам соглашаться на сделку, даже если граф Прованский не сможет предоставить вообще никакого приданого. Оказавшись, таким образом, со связанными руками, английской делегации пришлось принять уверения Раймонда-Беренгера V в том, что, увы, в данный момент у него для Элеоноры денег нет совсем — зато в завещании он отпишет ей целых десять тысяч марок.

На том и порешили. Короткая церемония состоялась в провансальском замке Тараскон (обещанном Франции как часть приданого Маргариты). 23 ноября 1235 года Элеонора при свидетелях объявила о своей помолвке с королем Англии. Один из английских посланников, от имени своего государя и при тех же свидетелях признал, что король Англии помолвлен с Элеонорой.

Теперь на Генрихе III висели две официальных помолвки.

* * *

Однако прежние заигрывания с другой женщиной были не единственным препятствием к браку. Чтобы стать женой Генриха, Элеоноре нужно было проделать долгое и трудное путешествие из Прованса в Англию. Для этого приходилось пересечь земли Франции. Но если бы Бланка Кастильская и Людовик IX проявили враждебность, Элеоноре грозила большая опасность, чем переправа через Ла-Манш. Свадебный поезд могли окружить и задержать на неопределенное время. Невесту и ее родственников могли даже взять заложниками и держать под вооруженной стражей. Нужно было выяснить отношения с французской стороной, прежде чем пускаться в путь. Гильом Савойский рискнул обратиться к Людовику IX за охранной грамотой на проезд по его королевству.

Среди советников Бланки многие горячо воспротивились этому браку. Он был настолько очевидно неравным, что из Парижа выглядел только как свидетельство более широкого имперского заговора. Генрих III был либо великим глупцом, либо коварным противником. В последнем случае угроза могла создаться очень серьезная. Ходили слухи, что Фридрих II намеревался снабдить Генриха III средствами и войсками, чтобы отбить у французов западные фьефы. Если бы императору вздумалось вступить в конфликт, он стал бы могущественным врагом.

С другой стороны, было ясно, что Генрих III, которому уже исполнилось двадцать восемь, должен хоть на ком-то жениться, и поскорее. Главная задача заключалась в том, чтобы не дать ему найти прочную военную базу на западе Франции, откуда он мог бы начать наступление против Нормандии. Белая Королева успеет побеспокоиться о гипотетических имперских войсках, когда они появятся на горизонте — если это вообще случится. В целом Бланка решила, что если уж Генриху надо жениться, пусть лучше берет Элеонору, вторую дочь безденежного графа, чем богатую наследницу вроде Жанны де Понтьё. Если понадобится, они с Людовиком всегда смогут нажать на Раймонда-Беренгера V или, на худой конец, занять укрепленный замок в Тарасконе. Если же воспротивиться этому браку, Генрих потеряет обеих, Жанну и Элеонору, и сможет найти партию еще сильнее — например, одну из принцесс королевства Арагон. Помимо прочего, если младшая сестра Маргариты выйдет за короля Англии, можно будет поставить под сомнение ее лояльность супругу, а тогда появится законный повод следить за нею еще пристальнее.

Решение было принято. Пусть король Англии женится на сестре королевы Франции. Провансальцам была милостиво выдана официальная охранная грамота от имени Людовика, Маргариты и Бланки.

Свадебный поезд выехал из Прованса без проволочек, и в декабре во Вьенне[31] был подписан брачный контракт — когда девушку выдают за уже помолвленного мужчину, лучше поторопиться! Свита Элеоноры была еще более внушительной, чем у Маргариты. Граф Тибо Шампанский, человек доброжелательный, радушный хозяин, «с веселием выехал к ним навстречу и сопровождал по своим владениям, пять дней и более; он также, из свойственного ему великодушия, оплатил все их расходы на лошадей и прислугу. Их свита состояла из трех с лишним сотен всадников, не считая тех людей, которые по собственному почину во множестве сопутствовали им». Немного задержались, пока отец и дядя невесты съездили проведать императора, но вскоре они оба вернулись. Затем отец направился обратно в Прованс, а Гильом Савойский повез Элеонору дальше, как двумя годами раньше вез Маргариту.

На этот раз дяде и племяннице предстояла более дальняя дорога. Никто не записал, о чем они беседовали, но из последующих поступков ясно, что Гильом постарался внушить Элеоноре правила семейной солидарности. Она должна была понять, что является винтиком в обширном здании савойских и провансальских интересов. У нее были обязанности не только перед супругом, но и перед кровными родичами. Гильом же находился рядом, чтобы помогать ей. Но он не сможет ни защитить, ни поддержать Элеонору советом, если его отправят домой, как случилось в тот раз с Маргаритой. Элеонора должна сделать все возможное, чтобы ее супруг и дядя встретились.

Элеонора, бойкая девочка тринадцати лет, слушала внимательно. В ее характере своеобразно смешались фантазерство и решительность. Она следила за приготовлениями к свадьбе Маргариты с завистью. Из всех сестер Элеонора больше всего увлекалась искусством трубадуров. Позднее, став королевой Англии и получив достаточные средства, она покупала много романов и исторических сочинений, посвященных волнующим приключениям классических героев — благородных рыцарей и очаровательных дам. Известно, что в 1252 году она приобрела две книги, одну за другой, и обе недешевые. Она знала и жизнеописания древних — Цезаря, Александра и таинственной Клеопатры, а также новейшую, XII столетия, но не менее трогательную подлинную историю, трагическую повесть об Абеляре, ученом из Парижа[32], который глубоко влюбился в свою прекрасную юную ученицу Элоизу, тайно женился на ней, а потом в наказание за это был оскоплен ее родственниками.

Но лучше всего из любимых историй того времени Элеонора знала одну. Наверное, не было в Европе женщин, от самых знатных до беднейших villein (крестьянок), которые не слыхали бы ее, так она была популярна, так распространена, так легко доступна на любом из тогдашних языков. Это была история о судьбе короля Артура, королевы Гвиневеры и сэра Ланселота. Страдания дамы, великодушие Артура, чудесные подвиги, совершенные ее возлюбленным ради нее, тайные встречи — все эти запутанные события считались происшедшими в Англии. Древним сказаниям придал блеск самый знаменитый трубадур эпохи, Кретьен де Труа [33], живший при блестящем дворе Марии Шампанской на полстолетия раньше, сочинив свой главный шедевр — роман «Le Chevalier en la Charrette» («Рыцарь Телеги»).

И вот теперь Элеонора ехала в эту волшебную страну, Англию, чтобы стать там королевой, подобно Гвиневере. Наверно, это казалось девушке велением судьбы. И Генрих, как истинный рыцарь, принял ее без приданого. У нее будет собственный король Артур, а может, и верный Ланселот — как знать?

Погода благоприятствовала путешественникам — они спокойно переправились через Ла-Манш, и вся компания прибыла в Дувр раньше предполагавшегося срока, в январе 1236 года. Генрих III, который ждал их нетерпеливо с самого Рождества, узнав о благополучной высадке, поспешил навстречу.

Глава V. Королева Элеонора

Элеонора впервые увидела своего жениха в Кентербери, где король Англии в порыве восторга «бросился обнимать своих послов, и, увидев свою леди… принял ее как жену». Мужчина двадцати восьми лет, вдвое старше, с опущенным веком на одном глазу[34], конечно же, показался девочке стариком. Была ли Гвиневера столь же разочарована обликом немолодого короля Артура, как Элеонора — внешностью Генриха? Если даже и так, трубадуры пренебрегли этой подробностью. К счастью для Элеоноры, жених искупил все недостатки своей внешности великодушием и энтузиазмом. Он настоял на том, чтобы немедленно сыграть свадьбу, и обряд был совершен в Кентербери 14 января 1236 года, притом довольно скромно — Генрих приберег большой публичный спектакль для коронации Элеоноры в Вестминстере на следующей неделе.


Разрешение папы на отказ от помолвки с Жанной де Понтьё еще не было получено, но, похоже, об этом все забыли, поскольку обряд провел архиепископ Кентерберийский, высший чин церковной иерархии в Англии. Разговоры об этом, однако, пошли, и законность брака Генриха с Элеонорой оставалась несколько сомнительной еще целых пятнадцать лет, пока папа не уладил наконец эту проблему.

Согласно всем источникам, Генрих был в восторге от своей нежной юной невесты. Тринадцатилетней Элеоноре не пришлось три дня ждать и молиться — прямо из церкви молодожены отправились на брачное ложе. Спустя пять дней они уехали в Вестминстер на коронацию.

Уже много лет народу Англии нечего было праздновать, и теперь королевство наслаждалось развлечением. Матримониальные происки Генриха тянулись так долго, что многие из подданных, должно быть, уже отчаялись дожить до его женитьбы. Они так же ликовали оттого, что наконец обзавелись королевой, как сам Генрих. Кого-то, возможно, несколько огорчило, что Элеонора не имела ни королевской крови [35], ни богатства, но ей охотно это прощали за неимением других недостатков, пользуясь поводом выпить за ее здоровье и счастье за счет государя. «На свадебные празднества короля собралось такое множество знати обоего пола, столько духовных особ, такие несметные толпы простонародья, да еще столь разнообразные актеры, что Лондон, как ни был он велик, едва мог вместить их всех», — заметил Матвей Парижский. Эти орды нагрянули, ожидая качественного развлечения, и они не были разочарованы. Генрих мог быть непоследователен во внешней политике и не слишком умел на войне, но он обладал неоспоримым даром экстравагантности. Празднование коронации Элеоноры было настолько роскошно и великолепно, насколько позволяли тонкий вкус к мелочам и неограниченный доступ к государственной казне. Лондон (где темные, узкие улочки явно не были замощены) вычистили и украсили богатыми коврами и шелковыми драпировками. Повсюду горели фонари и свечи, разгоняя сумрак зимы.

Великий день начался с торжественной процессии, привлекшей многие тысячи зевак; самые зажиточные граждане Лондона, разодетые в лучшие наряды, стройными рядами, во главе с королевскими трубачами, несли в Вестминстерский дворец 360 золотых и серебряных чаш, которые должны были послужить английской аристократии на праздничном пиру. И все это «невиданное великолепие поразило всех, кто созерцал его с изумлением». Процессия прибыла на место вовремя, чтобы лицезреть, как их король и будущая королева пройдут небольшое расстояние из замка до аббатства по традиционному синему ковру, постеленному по улице. Зрелище было достойное. Первыми шли владетельные графы с коронационными мечами [36]; затем — канцлер и казначей, они несли священные сосуды для таинства, затем два рыцаря несли королевские скипетры. За ними следовал Генрих в своей коронационной мантии, подбитой горностаем, укрываясь от непогоды под балдахином фиолетового шелка, прикрепленным на четырех серебряных копьях. Сразу за ним шла Элеонора под точно таким же балдахином, как у короля. По обычаю будущую королеву поддерживали с двух боков два епископа; обычай этот родился либо из уважения к благочестию невесты, либо, в более древние времена, из опасения, как бы она не удрала.

Обряд заключался в том, что Элеонора опустилась на колени перед архиепископом, он помазал ей лоб священным елеем, а затем ей на голову возложили большую золотую корону с геральдическими лилиями по ободку. Вечером, как полагается, был устроен великолепный пир.

За столом Элеоноре и ее гостям прислуживали важнейшие вельможи супруга; лорд-маршал, граф Лестер, граф Уоррен, канцлер, казначей, констебль (в нашем понимании — начальник полиции) — каждый сидел на соответствующем месте. Была музыка, танцы, песни, пантомима. Это был самый настоящий праздник. «К чему описывать изобилие блюд и закусок на столе? — риторически вопрошал Матвей Парижский. — Качество дичи, разнообразие рыбы, радостные звуки песен и веселье придворных? Все, что существует в мире, чтобы доставлять удовольствие и роскошь, привезли туда со всех сторон земли».

А пока Англия ликовала, Белая Королева спокойно организовала для Жанны де Понтьё брак со своим племянником Фердинандом III, королем Кастилии [37], обеспечив тем самым спокойствие на западной границе Франции.

Среди сотен дворян, которые присутствовали на коронации Элеоноры, приносили ей оммаж, пили за ее здоровье на пиру, двоим было суждено оказать огромное влияние на жизнь новой королевы и всего королевства, где она отныне правила. Первым из них был младший брат Генриха, Ричард Корнуэлл.

Ричард родился в 1209 году, то есть был всего на полтора года младше Генриха. Несмотря на близость по возрасту, в детстве они не сдружились, поскольку воспитывались порознь после того, как их мать Изабелла перебралась к Лузиньяну. Генрих жил при дворе, под опекой Уильяма Маршала, юстициария (так на английский лад назывался регент). Ричарда отправили в замок Корфи [38] в Дорсете, где его воспитывал назначенный наставник. Они с Генрихом почти не виделись, пока Ричарду не исполнилось шестнадцать, когда Генрих посвятил его в рыцари и подарил на день рождения Корнуэлл.

Отношения Ричарда со старшим братом были напряженными, с оттенком двусмысленности. С одной стороны, Генрих — брат и король, и Ричард обязан был ему верностью по обоим пунктам. С другой стороны, лишь по чистой случайности рождения он, Ричард, более способный, умный и активный из них (так полагали многие его друзья) не стал королем, а Генрих — графом Корнуэллом. Отсюда обида, зависть, презрение — в общем, неприятности.

Началось это рано, когда Ричарду было восемнадцать, а Генриху девятнадцать. Ричард, еще не полностью вступивший во владение своим наследством (еще один источник трений с Генрихом, который мог контролировать денежные дела Ричарда, когда тот был младше), попытался занять замок, принадлежавший кому-то другому. Когда Генрих недвусмысленно приказал ему вернуть захваченное, Ричард отказался и, сославшись на «Хартию вольностей», потребовал, чтобы его судили присяжные, равные ему по рангу. Генрих, разъяренный этой выходкой, велел Ричарду отдать замок или убираться прочь из королевства. Когда Ричард не сделал ни того, ни другого, Генрих выдал приказ о его аресте. Ричард бежал в деревенскую местность и пожаловался кое-кому из своих друзей, тоже графов, что Генрих там, в Лондоне, попирает всю «Хартию вольностей» целиком и вообще сходит с ума. Друзья сильно возмутились, и каждый собрал еще друзей, вместе со всеми рыцарями, которые были обязаны им службой. В итоге Генрих получил вооруженный мятеж с участием некоторых наизнатнейших дворян Англии, включая Уильяма Маршала II, старшего сына покойного юстициария. Король смог восстановить мир, только подкупив собственного брата землями в Бретани и Булони, а также частью собственности, ранее принадлежавшей их матери.

С такого прецедента лучше было бы не начинать, особенно с Ричардом, который постепенно входил во вкус денежных операций. Он очень ловко умел находить прибыльные предприятия, и родство с королем вскоре стало одним из таковых. Когда Генрих захотел от Ричарда поддержки своего безрассудного вторжения в Пуату в 1230 году, ему пришлось подарить брату тысячу марок, прежде чем Ричард согласился сопровождать Генриха в этой кратковременной кампании. В этот период принужденной дружбы презрение Ричарда к способностям брата только возросло, поскольку он теперь стоял близко к королю и наблюдал собственными глазами, как совершаются огрехи его правления и как принимаются несчастливые решения.

Следующим удачным предприятием Ричарда стала его женитьба в 1231 году на Изабелле Маршал, дочери Уильяма Маршала. Изабелла была богатой наследницей еще до того, как первый раз вышла замуж за не менее богатого графа Глостера. Не прошло и полугода после смерти супруга, как Ричард, даже не удосужившись известить Генриха о своих намерениях, обвенчался с Изабеллой в церкви какого-то дальнего монастыря в Бэкингемшире. Изабелла была девятью годами старше Ричарда, имела шестерых детей от первого брака — но принесла ему существенные доходы, земельные владения и еще теснее связала его интересы с интересами своей семьи.

Генрих рассердился на Ричарда, когда узнал об этом браке. Он боялся семейства Маршалов, и не без причины: они были богаты, влиятельны и зачастую находились в оппозиции к нему. Вскоре после женитьбы Ричарда Уильям Маршал II, брат Изабеллы, умер, но его место и влияние унаследовал другой Маршал, откровенный противник короны; он снова стал угрожать королю междоусобицей. Генрих, опасаясь, как бы Ричард не перешел на сторону семейки своей жены, третий раз купил верность брата новыми дарами в виде земель и поместий.

В 1233 году, когда конфликт с Маршалами достиг степени кризиса, Генрих дал Ричарду поистине королевскую взятку: ему разрешалось получить все штрафы, налагаемые выездной судебной коллегией, когда она прибудет в Корнуэлл. Поскольку то были первые королевские судьи, появившиеся в этой части страны более чем за тридцать лет, следовало ожидать беспрецедентного урожая. На самом деле приезд судейских привел местное население в такую панику, что многие бежали и попрятались по лесам, чтобы избежать преследования. Шерифу пришлось выкуривать их оттуда. «Ричард никогда не ссорился с Генрихом без того, чтобы стать еще богаче», — отмечал биограф Ричарда, оксфордский исследователь Н. Денхольм-Янг.

В итоге к моменту женитьбы Генриха на Элеоноре Ричард стал чрезвычайно богатым человеком. Когда у кого-то заводятся такие деньги, они сами по себе придают хозяину авторитет, и Ричард стал любимцем тех баронов, которые видели в нем противовес королю. Доходило до того, что Генрих обязательно советовался с братом, если возникал сложный политический вопрос.

Вторым примечательным персонажем на свадьбе был Симон де Монфор, третий сын воинственного крестоносца Симона де Монфора, который за двадцать лет до того одержал блестящие победы над беспомощными еретиками Тулузы и Лангедока. Воин, атлет, государственный деятель, ученый, умный, культурный, очаровательный, когда он этого хотел, свирепый в битве, решительный в политике — все это и еще многое составляло характер Симона-младшего.

Будучи младшим сыном, Симон сызмала усвоил, что для успеха в этом мире ему придется следовать по рыцарскому пути, добывая владения или богатую жену при помощи своего ума, боевых умений и храбрости. Кажется, эта перспектива его только радовала. Симон унаследовал ум своего отца, энергию, мужество и физическую ловкость. Он с равным усердием занимался своим образованием, штудируя латынь и другие важные для того времени предметы, и проводил утомительные часы в тренировках воинских умений. К двадцати одному году он умел острить по-латыни и по-французски, был знатоком верховой езды и работы с копьем. Экипированный таким образом для жизненной борьбы, в 1230 году он отправился искать счастья.

По своему деду Монфоры лелеяли слабую надежду заполучить графство Лестер, одно из самых престижных в Англии. Симон-старший был слишком занят в Лангедоке, чтобы активно бороться за это английское наследство, потому титул отошел [39] к короне и затем был вновь дарован Ранульфу, графу Честерскому. Ранульф, один из наиболее могущественных баронов Англии, владел этим графством десять с лишним лет, когда молодой Симон решил заявить о своем праве. Дальнейший невероятный успех Симона наглядно характеризует то, что он без труда раздобыл у своего старшего брата Амори документ, подтверждающий отказ того от всех прав на отцовское наследие. Нетрудно отдать то, чем не надеешься когда-нибудь завладеть!

Засим Симон, юнец, не достигший еще двадцати пяти лет, младший отпрыск семейства, честно служащего французскому королю, явился к графу Честеру, одному из самых почитаемых, закаленных, опытных патриархов Англии, чтобы просить его добровольно отказаться от значительной части своих владений. Это был ошеломляюще наглый ход, и столь же ошеломляюще он сработал. «И я отправился к графу, — безыскусно рассказывал впоследствии Симон де Монфор, — … и умолял его отдать… мое наследство, и он очень милостиво согласился, и в августе следующего года взял меня с собою в Англию, и просил короля принять у меня оммаж за наследие моего отца, на которое, как он сказал, я имел большее право, чем он, и отказался он от всего того, что подарил ему король, и затем принял мой оммаж».

Не может быть более веского доказательства уникальности качеств Симона де Монфора, чем этот поступок, который за одну ночь поднял его из безвестности мелкопоместного дворянства в ряды правящей элиты королевства. Правда, у Ранульфа не было прямых наследников, но имелось множество кузенов, более близкой родни, чем этот француз, который не мог ничем похвастать, кроме памятной многим свирепости его отца. То ли граф Честер был до щепетильности справедлив и великодушен, то ли, глядя на Симона, он вспомнил себя молодого — а может быть, подумал, что именно таким человеком ему всегда хотелось быть.

При поддержке графа Честера Симон обратил на себя внимание своего нового сюзерена, Генриха III, которому принес оммаж за Лестер в 1231 году. Генрих мгновенно привязался к Симону. У короля была манера бросать старых советников ради новых, как ребенок бросает любимого прежде мягкого медведя, завидев новую игрушку. Он много сделал для Симона, подарил еще земли вдобавок к унаследованным и включил в круг ближайших друзей. Ко времени замужества Элеоноры Симон де Монфор в свои двадцать восемь лет был уже одним из влиятельнейших баронов Англии.

Элеонора должна была заметить его на свадьбе, поскольку он, в качестве графа Лестера, исполнял наследственную обязанность — присматривал за королевской кухней во время банкета, а кроме того, согласно Матвею Парижскому, ему поручили «поднести королю сосуд с водою для омовения рук перед едой» — именно этот символический акт служения давал ему право носить мантию придворного. Симону тогда впервые пришлось исполнять свою часть церемониала, и уж он постарался, чтобы никто и слова худого про него сказать не мог. Он даже брался за дела, формально находившиеся в ведении графа Норфолка, и не сдавался, когда возникали трудности. Честолюбие внимательно к мелочам.

Лондон, с его лабиринтом узких кривых улиц, шумными рынками и постоянно пасмурным небом, стал резкой переменой обстановки для тринадцатилетней девочки, выросшей в солнечном, почти пасторальном Провансе. Все 40 000 жителей города теснились поближе к Темзе, что неизбежно приводило к скученности, а в зимнее ненастье — и к ужасной грязи. Дома здесь, как и в Париже, строились на каркасе из деревянных балок, промежутки заполняли кирпичом и снаружи белили известкой; они теснились так близко один к другому, что опасность пожара была постоянной реальностью для горожан. Незадолго перед тем был издан новый закон, чтобы дома впредь покрывали не традиционными соломенными крышами, а сланцевыми плитами, но старые (и более дешевые) привычки от запрета не пострадали.

Только в языковом вопросе у Элеоноры не было трудностей: ей не пришлось учить местное наречие. Здешняя аристократия презирала английский язык как простонародный, и все дворяне говорили на том же северно-французском диалекте, langue d'Oil, что и в Париже[40].

Основные постройки Лондона также тяготели к северному берегу реки. С обоих концов город прикрывали королевские резиденции: дворец в Вестминстере — на западе и укрепленный замок, прозванный «Башней» (лондонский Тауэр) — на востоке. В последующие века Тауэр прославился как страшная тюрьма, но в дни Элеоноры там проживала королевская семья; его также использовали как убежище во время смут. Преступников же содержали в тюрьме Ньюгейт (Newgate), в центре города, далеко от реки.

К востоку от Вестминстера тянулся Стренд, одна из самых привлекательных частей Лондона, где бароны Генриха строили роскошные резиденции на тот случай, когда дела призывали их в город. Неподалеку от Стренда удобно располагался Темпл («Храм») — каменное строение, служившее городским хранилищем. В его стенах и королевская семья, и знать, и богатые купцы хранили деньги, украшения и прочие ценности. Между Темплом и Тауэром был проложен Лондонский мост, самый длинный и прочный каменный мост в Англии. Одно из чудес королевства, Лондонский мост, строили тридцать лет и закончили только в первые годы правления Генриха. Как и все прочее в этом городе, мост был тесно застроен, и проезд по нему так часто забивали телеги и другие повозки, что быстрее можно было переправиться через Темзу, наняв лодку [41].

Лондон был общепризнанным центром торговли, целые кварталы в нем были отведены для отдельных ремесел. Торговцы рыбой занимали Старую Рыбную улицу, пекари — Хлебную, полотном торговали вблизи Кэндлвика, а свежее молоко всегда можно было приобрести на Молочной улице — коров доили прямо в городе. Купцы и банкиры из Фландрии, Германии, даже из далекой Италии съезжались в Лондон, привлеченные высоким качеством линкольнширской шерсти, а также пушниной, доставляемой из России [42] по Балтийскому и Северному морям. В Лондоне кипела бурная деятельность, его граждане были самыми процветающими во всем королевстве.

Несмотря на разницу культур, первые годы замужества Элеонора провела приятно. У нее имелся обожающий супруг, которому ужасно нравилось делать ей сюрпризы — дарить мантию на меху, изящное золотое кольцо, фабулу [43] с самоцветами. Генрих обладал тонким художественным чутьем и вкусом — в частности, по его указаниям было перестроено и великолепно украшено Вестминстерское аббатство. Поэтому он с особым вниманием устраивал быт жены: покои королевы были заново (и по-разному) отделаны во всех девяти замках, которые являлись личной собственностью монарха. Например, в королевской резиденции в Вестминстере будуар Элеоноры был дополнительно утеплен, чтобы защитить ее от жгучих зимних морозов; в Тауэре, напротив, ее покои были изящны и полны воздуха, напоминая сад: все стены были искусно расписаны розами.

Генрих, как и Людовик IX, был глубоко верующим человеком, но его благочестие не было холодным и не отягощалось чувством вины; в поклонении святыням он находил воодушевление и милосердие. Жена разделяла это его отношение к вере. Они оказались совместимыми в браке, несмотря на большую разницу в возрасте; оба любили светские развлечения, изящную жизнь, смех, танцы и красивую одежду. Генрих разделял даже увлечение Элеоноры рыцарскими романами. Одной из первых их совместных поездок после свадьбы было посещение Гластонбери[44], где, по преданию, был похоронен король Артур, а спустя год в счетах было отмечено, что он велел починить переплет принадлежавшего ему экземпляра «Большой книги романов».

Еще более благоприятной была уважительная атмосфера при дворе. Элеонора получила возможность завести собственное «хозяйство» — слуг, управляющих, фрейлин, а также отдельный расходный счет, которым она сама распоряжалась. Ее положению королевы и самой влиятельной женщины в Англии ничто не угрожало, хотя поначалу с ними жила младшая сестра Генриха (также Элеонора). Сестре Генриха было двадцать один, когда Элеоноре Прованской исполнилось двенадцать. В 1224 году, в нежном возрасте девяти лет, ее выдали замуж за тридцатитрехлетнего Уильяма Маршала II. Это была очередная попытка Генриха и его советников заручиться лояльностью могущественного рода Маршалов.

Супруг Элеоноры Маршал умер в 1231 году, оставив ее шестнадцатилетней бездетной вдовой, — самой молодой, самой привлекательной в Англии — и самой богатой, хотя унаследованным ею имуществом управлял теперь ее брат, из-за чего между ними возникали трения. Вскоре после смерти мужа она прилюдно приняла обет безбрачия, засвидетельствованный архиепископом Кентерберийским, с намерением впоследствии стать монахиней. Обычно в этом решении видят результат влияния ее воспитательницы, чрезвычайно набожной пожилой женщины, которая приняла обет вместе с нею. Но, возможно, Элеонора, чей единственный опыт брачных отношений был приобретен с мужчиной старше ее на двадцать четыре года, не думала, что многое теряет. После того Элеонора решительно отказалась от красивых платьев и драгоценностей и стала носить домотканую шерсть, как нищенка или крестьянка. Она вела себя так уже почти пять лет, когда ее брат женился.

Через девять месяцев после своей свадьбы Генрих подарил сестре один из ее же собственных замков. Высказывалось мнение, что Элеонора Маршал уехала, потому что не поладила с невесткой. Однако в свете последующих событий это представляется маловероятным. Элеонора Прованская, счастливая в своем новом мире, любимая и опекаемая супругом, не могла увидеть какую-либо угрозу во взрослой женщине, носящей нищенские рубища. Намного вероятнее, что сестре Генриха, вынужденной наблюдать за счастливыми молодоженами, стало неуютно, и она попросила у брата разрешения удалиться. Также возможно, что ей уже становилось невмоготу собственное скороспелое решение отказаться от любви и материнства, и она надеялась в уединении справиться с собою. Генрих же, со своей стороны, очевидно предпочитал жить с женой как можно приватнее. Были еще всякие надоевшие мелочи касательно имущества сестры, которые следовало уладить, и ему не нравились постоянные напоминания о том, что он должен ей денег. Устроив для Элеоноры Маршал отдельный двор, он выказал ей свое благоволение, при этом так и не выплатив всех долгов. Он даже добавил к сделке охотничьи привилегии и новую лошадь, которую ему кто-то подарил.

В конечном счете Элеоноре Прованской не потребовалось много времени, чтобы создать ту ауру душевной близости, заботливой взаимозависимости, которой отличается всякое успешное супружество. Она была воспитана в дружелюбной, доброй обстановке, и ей не требовалось прибегать к искусственным приемам, к особым уловкам, чтобы создать счастливый дом. А Генрих в этом отношении был подходящим мужем. Он тосковал по домашнему теплу. Счастье Генриха от его новой жизни было безмерно. Наконец-то у него появилась семья — и уж Элеонора постаралась, чтобы в его понятие о семье вошли и родственники жены, в первую очередь, конечно, дядюшка Гильом. Соответственно, на этот раз Гильома Савойского никто не спровадил восвояси.

Королю Англии не часто доводилось встречать таких людей, как епископ Валанский. При всех мечтах об имперском альянсе, кругозор Генриха оставался очень ограниченным. За тридцать лет жизни он только один раз покидал свое королевство — шестью годами раньше, ради неудачной вылазки за Ла-Манш, на западное побережье Франции. Гильом Савойский, наоборот, провел жизнь в разъездах по таким краям, которые Генрих знал лишь понаслышке. Обходительный, космополитичный, разносторонне образованный и глубокомысленный, Гильом резко выделялся на фоне провинциального английского двора. Личное знакомство с папой, императором и королем Франции, слава доверенного лица по меньшей мере двух из этих троих многого стоили. Он был влиятельной фигурой Церкви, литератором и опытным дипломатом, чьи услуги явно пользовались спросом. Политическое видение епископа простиралось далеко за узкие пределы Нормандии в большой, широкий мир. Он был игрок и других делал игроками; одно его присутствие рождало множество возможностей.

А он в первые месяцы после свадьбы короля частенько присутствовал при дворе. Гильома видели там ежедневно. Он рассуждал о международных и внутренних делах с уверенностью хорошо осведомленного человека.

Действие его речей проявилось в апреле 1236 года, когда Генрих решил, спустя четыре месяца после женитьбы, создать консультативный совет из двенадцати баронов, чтобы те помогали ему править королевством. Он поставил Гильома во главе совета. «Это дело удивило многих: король следовал советам епископа Валентии больше, чем следовало, пренебрегая, как им казалось, своими природными подданными, — писал Матвей Парижский. — Людей это раздражало, и они обвиняли короля в непостоянстве… И посему они сильно негодовали». На самом деле бароны негодовали так бурно, что Генриху пришлось укрыться в Тауэре и даже направить срочное письмо папе с просьбой о поддержке и присылке папского легата, чтобы унять их. Папа, поддерживавший с Гильомом частную переписку, сделал все, о чем попросили, и даже больше: он выдал Гильому разрешение оставаться в Англии на длительный срок, не отказываясь от своего епископства. Очевидно, папа догадался, что жителям Баланса удастся прожить и без присутствия у них епископа.

Можно без всякого преувеличения сказать, что следующие полтора года Гильом Савойский правил Англией. По сути, он был премьер-министром, — как пишет знаток Средневековья Н. Денхольм-Янг. Это резко обострило отношения Генриха с английской аристократией. Но ссориться с этой прослойкой населения он не мог себе позволить, как стало ясно в январе 1237 года, когда королю пришлось просить у баронов помощи в сборе денег для покрытия стоимости свадьбы и долгов по выплате приданого его сестры Изабеллы. Неприязнь к Гильому, опасения, что пришелец из Савойи вовлечет Англию в политические действия, о которых им, баронам короля, не сообщают, но за которые потом потребуют платить, разъярили вассалов. Они отказались признать установленный Генрихом новый побор, если его взимание и расходование не будет контролироваться баронской комиссией (на это условие Генрих согласился, но потом забыл о нем). Они предчувствовали, что Генрих вот-вот выпросит у папы разрешение не соблюдать «Хартию вольностей». Король яростно отрицал это обвинение. В конце концов Генрих клятвенно подтвердил верность «Хартии вольностей» и получил свои деньги. Но семена баронского недовольства — и сомнений — уже были посеяны.

Со своего привилегированного наблюдательного пункта при дворе Элеонора следила за поразительным взлетом своего дяди и сопровождающим его ростом враждебности к ее супругу и к ней самой. Элеонора отнюдь не была глупой, и у нее был такой превосходный наставник в лице дяди! Она поняла, что если как-нибудь не расстроить ряды противника, бароны ее супруга станут опасны для его власти.

Средство, которое они с дядей избрали для борьбы с этими трудностями, было проверено временем и практично. Оппозиционному движению нужны лидеры. Отдели лидеров от массы, как можно теснее свяжи их интересы с короной, и масса рассыплется. В том, кто являлся самыми влиятельными баронами в Англии на 1237 год, сомнений не имелось. Это были Ричард Корнуэлл [45] и Симон де Монфор. Если бы удалось укротить этих двоих, король мог бы править в свое удовольствие.

Оставалось только не упустить удобный случай, и случай подвернулся очень скоро. Они начали с Симона де Монфора.

Глава VI. Дела семейные

Приобретение графства Лестер только разожгло аппетит Симона де Монфора. Следующим пунктом его жизненной программы значилась выгодная женитьба, и Симон принялся оглядываться в поисках зажиточной жены. Будучи де Монфором, он не видел причин, почему бы не метить высоко. Он подкатился было к Маю, вдове графа Булонского, но был отвергнут, после чего стал искать руки Жанны, графини Фландрской.

Фландрия [46], расположенная на побережье севернее Понтьё, была одной из тех стратегических точек, за которыми Бланка Кастильская внимательно следила. Граф умер в 1233 году, оставив графство во владении вдовы Жанны. Жанне было тридцать с небольшим, она была богата и падка на мужское внимание. К началу 1237 года Симон уже основательно продвинулся к цели.

Неясно, как об этом узнала Бланка. У нее, конечно, имелись свои осведомители, однако возможно, что о намерениях Симона де Монфора ее известил Гильом Савойский. Он наверняка беспокоился, как бы этот барон Генриха не стал слишком силен. А может, он учуял, что открывается новое направление для деятельности. Гильом любил играть на обе стороны, держаться середины ему было противно.

Брак между Жанной Фландрской и Симоном де Монфором Бланка считала недопустимым. Симон служил Генриху III и вполне мог использовать положение графа Фландрского, чтобы помочь англичанам напасть на Нормандию. У Генриха III, возможно, и не хватало воинственных наклонностей, зато у Симона де Монфора по этой части был явный перебор. Снабдите этого человека ресурсами Фландрии, и королевство Франция потеряет не только Нормандию. Бланка оказала давление на возможную невесту. Если она выйдет за Симона, пусть рассчитывает на враждебность Белой Королевы, а может, и на вторжение. Жанна призадумалась.

И все же единственный способ полностью обезопасить Жанну заключался в том, чтобы предложить ей привлекательную альтернативу графу Лестеру — кого-то, кому Бланка Кастильская могла доверять, кто сам держался бы подальше от сферы влияния Англии, кто был бы связан долгом благодарности французской короне. Подыскать кандидатуру было не слишком трудно, так как стать графом Фландрским значило сделаться весьма богатым. Белая Королева осмотрелась и остановила выбор на Томасе Савойском, младшем брате Гильома и дяде Маргариты и Элеоноры.

К этому времени Гильом, видимо, уже подключился к делу. Томас, прежде исполнявший должность прево (prevot) Баланса (второстепенный пост в епархии Гильома), ушел с поста за год до того. Возможно, к этому решению его подтолкнуло замужество обеих племянниц. Он был один из тех младших сыновей, которых отцы заставляли поступить на службу Церкви, и чувствовал себя там неуютно. Томасу еще не исполнилось сорока, он был в самом соку. Почему бы дяде королев Франции и Англии не жениться, и притом удачно? Томас был дружен с Гильомом, он вполне мог обсуждать эту возможность со старшим братом и попросить о помощи.

Мотивы действий Бланки Кастильской были намного сложнее. Томас был в нужном возрасте и обладал достаточным обаянием, чтобы стать подходящей партией для Жанны. Хотя он должен был унаследовать Савойю по смерти старшего брата, пока у него не было никакой собственности. Этот фактор также говорил в его пользу, поскольку он должен был признать великодушие Бланки, позволившей заключить такой брак, и испытать благодарность. Но Бланка всегда продумывала ситуацию более широко. Возвышение Гильома в Англии могло не понравиться ей. Она не могла позволить Савойе просто так перейти на английскую сторону. Дать Томасу Савойскому графство Фландрское значило гарантировать его верность и внести раздор в семейство, тем самым ограничив влияние Генриха III.

Ирония заключается в том, что Гильом мог сам предложить этот вариант по церковным каналам, чтобы заслужить благодарность французов. К осени 1237 года, когда состоялась свадьба Томаса и Жанны, Гильом уже хорошо изучил короля Англии. Он мог задуматься, стоит ли прочно связываться с таким монархом, как Генрих — нерешительным и явно лишенным лидерских качеств.

Но устройство личной жизни младшего брата было лишь первым этапом более тонкой и сложной интриги, сконструированной епископом Валанским. Брак Томаса Савойского и Жанны Фландрской должен был вызвать гнев у Симона де Монфора, ведь из-за этой ловкой двойной игры граф Лестер лишился чрезвычайно ценных приобретений. Такие люди, как Симон, поняв, что их перехитрили, обычно сильно сердятся; к тому же Симон должен был, несомненно, заподозрить, что Гильом приложил к этому свою руку. Он мог причинить Гильому — да и Генриху — большие неприятности. Тем не менее он не сделал ничего.

Он не сделал ничего, потому что в сценарии имелся второй акт, и его главной героиней была сестра короля, Элеонора Маршал.

К 1237 году всем стало ясно, что Элеонора Маршал влюблена в Симона де Монфора. Предвидеть такой оборот событий было нетрудно. Молодцы наподобие Симона, которые способны единственно в силу личного магнетизма уговорить старого, закаленного человека добровольно расстаться с немалой частью своего достояния, как правило, не затрачивают много усилий на то, чтобы соблазнить живущих в одиночестве молодых женщин, даже (или особенно) если они дали обет безбрачия. Элеонора Маршал виделась с Симоном де Монфором регулярно после того, как он принес оммаж ее брату в 1231 году. Она встречала его при дворе, на Рождество и на все обычные праздники. Против такого напора ее прежняя преданность Церкви устоять не могла и стала трещать по швам. Возможно, именно эта опасность заставила ее укрыться в уединенном замке.

Симон горел и жаждал. Сестра короля была не беднее Жанны, и притом более высокого рода. Женитьба на Элеоноре Маршал была более чем удовлетворительной альтернативой графине Фландрской.

Сложность заключалась в том, что в обычных условиях такая Элеонора Маршал была бы недостижима для некоего Симона де Монфора. Помимо всем известного обета безбрачия, она была королевской крови, а Симон — нет. Ее дети могли бы претендовать на трон Англии, и потому она являлась как бы собственностью королевства. Если она вообще когда-нибудь собралась бы снова замуж, это должно было послужить на пользу английских интересов, дома или за рубежом. Генрих мог использовать ее для заключения какого-нибудь важного союза, как он поступил с ее старшей сестрой Изабеллой, сделав ее императрицей. Брак Элеоноры должен был стать предметом обсуждения в королевском совете. Брат не стал бы обещать ее даже другому королю, не выяснив сперва мнения своих баронов на этот счет. Чтобы добиться согласия знати на первый брак Элеоноры, потребовались годы — а ведь речь шла о вдове Уильяма Маршала II, сына самого уважаемого человека в Англии.

Но сейчас обстоятельства не были обычными. Брак между Элеонорой Маршал и Симоном де Монфором служил савойским и провансальским интересам в Англии. Он позволял разделить ряды потенциальных противников, прочно связав интересы жениха с тем, что было желательно королю и королеве (и родичам королевы). Это была бы великая честь, облагодетельствованный это прочувствует, и будет соответственно благодарен, а значит, и лоялен. Смирить Симона де Монфора таким образом означало бы приобрести нового ценного соратника.

В тот год Генрих и его двор провели Рождество в Вестминстере. Все актеры подготовленной драмы собрались. Это были веселые дни для Генриха. Он любил Рождество, любил дарить подарки, чувствовать любовь и поддержку близких. Неудивительно, что Симон де Монфор и Элеонора Маршал избрали именно праздничные дни, чтобы обратиться к Генриху с просьбой разрешить им повенчаться.

Вполне может быть, разумеется, что Генрих решил одобрить этот брак совершенно самостоятельно. Его могли растрогать чувства, явно питаемые сестрой к этому мужчине, и ее желание последовать за братом в стремлении к семейному счастью. Симон де Монфор мог убедить Генриха оказать ему эту невероятную честь, как он сумел убедить Ранульфа, графа Честера, шестью годами ранее. Возможно также, как полагали многие, это был очередной внезапный каприз Генриха — поскольку он ни словом не обмолвился о своем решении ни любимой, молодой и бойкой жене, ни ее дяде, который был всегда рядом, хотя за предыдущие полтора года Генрих и рукой не шевелил без того, чтобы не посоветоваться сперва с Гильомом.

Факт можно интерпретировать по-разному, но итог отрицать нельзя. На следующий день по окончании праздников, 6 января 1238 года, после того, как двор был распущен, Элеонора Маршал и Симон де Монфор тайно обвенчались в личной часовне короля. Король сам подвел сестру к жениху.

Единственный из членов семьи, с которым Генрих точно не советовался относительно брака сестры, был его брат, Ричард Корнуэлл. Реакцию Ричарда запечатлел для потомков Матвей Парижский. Графа Корнуэлла «довели до гнева; ибо, проведав, что сей брак был заключен тайно, то есть без его ведома либо согласия знатных мужей, он по справедливости сильно разгневался, тем более что король часто нарушал свое обещание не предпринимать важных шагов, не посоветовавшись со своими подданными, и особенно с ним самим. Посему он набросился на короля с проклятиями и угрозами, и дал ход горестным жалобам и недовольству, ибо тот неожиданно принял важное для королевства решение, посоветовавшись только с чужестранцами».

Ричард, никогда не забывавший о своем ранге и достоинстве, считал, что сестру унизил этот мезальянс, и оскорбление запятнало честь всей семьи. Испытывая отвращение к трусости Генриха, не рискнувшего посоветоваться ни с советниками, ни с ним самим, прежде чем разрешать этот брак, он снова переметнулся к родичам жены, семейству Маршал, за поддержкой. А уж Маршалы были просто счастливы стать на сторону графа Корнуэлла. Ричард и Гилберт Маршал, третий сын (остальные два уже умерли), призвали ряд других высокородных графов и баронов опротестовать неугодный им брак. Те, в свою очередь, собрали каждый своих рыцарей, и на этот раз Генриху из опасения перед иноземным вторжением пришлось предупредить верных короне людей, которые надзирали над портами, что Ричарду доверять нельзя. «Не подчиняйтесь никаким приказам моего брата, который восстал против меня из-за того, что я выдал нашу сестру за Симона де Монфора», — писал он в начале февраля 1238 года.

Мятеж назревал. Гильом Савойский и присланный папой легат пытались вмешаться, но их попытки не удались. Генрих был уже готов сдаться и признать требование, чтобы в будущем все вопросы государственной важности передавались совету оппозиционных баронов, которые, по сути, собирались править королевством вместо него, когда вдруг Ричард Корнуэлл вернулся в лоно монархии. Возможно, это объясняется выплатой 6000 марок, отправленных Генрихом на имя Ричарда в Париж. В течение недели Ричард помирился с Генрихом, а еще через месяц — и с Симоном де Монфором. Граф Корнуэлл больше не занимал позиции лидера, решимость других баронов поколебалась, мятеж кончился ничем, и все разъехались по домам.

Гильом Савойский счел момент подходящим, чтобы покинуть Англию. Кризис миновал, и можно было не ожидать новой вспышки враждебности. Ричард Корнуэлльский принял крест и погрузился в бесчисленные мелкие дела, необходимые для успеха крестового похода. Симон де Монфор после того, как «извлек огромную сумму денег из всех источников, какие нашел», поспешно отбыл в Рим, чтобы лично просить папу об освобождении его жены, уже беременной, от старого обета целомудрия. В качестве предлога для отъезда Гильом использовал призыв о помощи от императора, который тогда был сильно озабочен расширением своих владений в Северной Италии. Епископ отбыл в апреле 1238 года, взяв с собой эскорт английских солдат, красиво экипированных за счет казны Генриха. А Генрих так расстроился из-за разлуки с дядей жены, что почти сразу попытался заманить его обратно, пожаловав ему должность епископа Винчестерского, когда старый епископ умер в июне. Это вызвало горячие споры, так как Винчестер был особенно богатой и важной епархией, и монахи, отвечавшие за выдвижение и избрание епископа, возражали против назначения иностранца. Конец спорам положила безвременная смерть Гильома в ноябре 1239 года, по слухам — от яда. Кажется, незадолго до того он покинул службу императору в пользу папы, и император, видимо, не одобрил этот поступок.

Гильом все-таки прожил в Англии достаточно долго, чтобы внушить племяннице понимание азов политики и пробудить в ней желание влиять на события за пределами королевства, которое стало для нее родным. По сути, Элеонора стала честолюбива и за себя, и за супруга. Она уже разобралась в недостатках Генриха, но чувствовала, что ее сильные стороны смогут их компенсировать. Пускай он нерешителен — она не такова. Пускай ему недостает проницательности, зато она видит хорошо. Она уже усвоила, что оппонентов можно усмирить, пользуясь общими интересами, а буде таковых не найдется, просто подкупить, хотя из этих двух методов она предпочитала мягкое увещевание. Подкуп обходился дорого, а Элеонора любила деньги. Она уже увидела путь к власти, но все еще считалась в Англии чужестранкой; политика дяди, хотя и успешная, подпортила ей начало царствования подозрениями. Она продвигалась вперед медленно, накапливая силы.

Затем, 16 июня 1239 года, в возрасте пятнадцати лет, Элеонора родила сына.

В Англии разразилось безудержное ликование. Королевство не могло потребовать от королевы большего, чем произвести на свет первенца — здорового сына. «По этому случаю все знатные люди королевства принесли свои поздравления, и особенно граждане Лондона, поскольку дитя родилось в Лондоне, — писал Матвей Парижский. — И они собирались целыми толпами, и плясали под звуки барабанов и тамбуринов, и ночью освещали улицы большими фонарями». Позиции Элеоноры немедленно укрепились. Она больше не была женщиной из чужих земель, обвенчанной с королем; она стала матерью наследника трона Англии.

Генрих был вне себя от счастья. Он ничего не жалел для Элеоноры или ребенка, которого назвали Эдуардом. Он тщательно осматривал все подарки, приносимые младенцу, и если подарок, по его мнению, не годился для королевского отпрыска, он требовал его заменить, дав повод одному остроумцу заметить: «Господь дал нам это дитя, а король нам его продает!»

Трения между баронами и сюзереном относительно королевы и ее родственников утихли. В июле Эдуарда окрестил в Вестминстере архиепископ Кентерберийский. На обряде присутствовали оба его дяди, Ричард Корнуэлльский и Симон де Монфор. Королевская семья теперь выступала сплоченным фронтом.

Затем в Лондон приехал Томас Савойский, новоиспеченный граф Фландрский — навестить родную племянницу и восхититься внучатым племянником. Он намеревался погостить до дня церковного очищения Элеоноры, назначенного на 9 августа; это было важное торжество, своего рода праздник материнства. Генрих пришел в восторг, увидев еще одного родича Элеоноры. Хотя прежде он никогда с Томасом не встречался, но много слышал о нем от Элеоноры и Гильома. В знак уважения к гостю он велел вычистить Лондон и вывезти отбросы; горожанам было велено принарядиться ко дню прибытия Томаса.

Новый дядюшка Генриха не разочаровал. Томас, как и Гильом, умел производить впечатление, и в своем новом высоком положении — ведь граф Фландрский был также и пэром Франции — чувствовал себя легко и свободно. Он был так же космополитичен, как Гильом, и разделял его широкие политические взгляды. Дядя Томас был очень близок к французскому двору, но это лишь повышало его во мнении племянника, потому что Генрих сильно ревновал к своему континентальному сопернику.

Граф Фландрский принес Генриху оммаж за традиционную выплату пяти сотен марок ежегодно, а потом непосредственно приступил к делу. Французская корона недавно передала Томасу, как супругу Жанны, несколько приличных, хотя и просроченных векселей, по которым следовало выплатить немедленно, причем самый большой долг, две тысячи марок, числился за Симоном де Монфором. Томас уже списался с Симоном по этому поводу, и Симон сообщил, что гарантом займа является его новый шурин Генрих. Так может, если его величество не возражает, сразу же и погасить долг?

Генрих возражал, и еще как! Симон не побеспокоился известить его, что использовал его имя в обеспечение крупной суммы долга одному из родственников. Томас застал короля врасплох и сильно его смутил. Генрих почувствовал, что его выставили жалким провинциалом. Кроме того, это был уже не первый случай, когда Симон прикрылся именем Генриха, чтобы избавиться от долга, который граф не мог выплатить. Генрих незадолго перед тем обнаружил, что Симон назвал имя короля Англии как гаранта займов, сделанных им в Риме, чтобы оплатить папскую грамоту, разрешающую его жене отказаться от обета безбрачия. Архиепископ Кентерберийский конфиденциально сообщил Генриху, что в Риме Симона отлучили от церкви за неуплату. Между тем Генрих выдал свою сестру за графа Лестера вовсе не для того, чтобы спасать его от толпы кредиторов. Гильом был далеко, в Риме, яд для него уже готовили, и он никак не мог немедленно дать утешительный мудрый совет; потому Генрих забыл все разумные доводы, которыми его ранее убедили согласиться на пресловутый брак.

В итоге в день обряда очищения Элеоноры разразилась отвратительная сцена. Пять сотен свеч горели в зале, где собралась большая компания знатных дам, все в наилучших нарядах, какие каждая могла себе позволить, чтобы сопровождать королеву Элеонору в церковь — и тут появились Симон и Элеонора де Монфор, естественно, также приглашенные на церемонию. И тогда Генрих взорвался. В присутствии гостей, перед лицом архиепископа Кентерберийского и ошеломленной жены он напустился на графа Лестера. Все слухи, все косвенные намеки, скопившиеся за последние девять месяцев, об очевидно поспешном и тайном венчании сестры, за которым подозрительно быстро последовала беременность, вскипели в душе Генриха и вырвались потоком оскорбительных слов. Чета Монфоров поспешно удалилась, но позднее они вернулись, согласно Матвею Парижскому, «умолять о прощении со слезами и жалобными возгласами». Но «им не удалось смягчить его гнев; ибо, по его словам, граф „соблазнил мою сестру до брака, и когда я это обнаружил, то отдал ее за тебя, хотя и против своей воли, чтобы избежать позора; и ты, чтобы данный ею обет не препятствовал браку, отправился в Рим… а там, не имея средств выплатить обещанную сумму, был отлучен от церкви; и в довершение сотворенного тобою зла ты, лжесвидетельствуя, назвал меня своим поручителем, не посоветовавшись со мною, в то время как я ничего не ведал об этом деле“. Симону и его жене пришлось бежать во Францию, чтобы избежать расправы Генриха; только благодаря разумным маневрам Ричарда Корнуэлла граф Лестер не был арестован».

Что касается Элеоноры, то ее большой праздник был полностью испорчен этой вспышкой Генриха. Она еще не видела, чтобы он так себя вел[47], а контраст между детской выходкой короля и зрелыми решениями Ричарда Корнуэлла стал очевиден и для Элеоноры, и для ее дяди, и для множества гостей. Случай наводил, возможно, и на размышления о том, что слепить из ее супруга широко мыслящего и всеми уважаемого государственного деятеля, видимо, будет значительно труднее, чем она изначально предполагала.

Томас Савойский тоже задумался над этим. Весной 1240 года он снова приехал в Англию, чтобы все-таки получить долг Монфора. Генрих выдал ему 500 марок из королевской казны, а чтобы добыть остальные 1500, конфисковал часть английских владений графа Лестерского, и не подумав его известить. В принципе, это было достаточно справедливое решение, и все же Симон страшно разозлился, узнав о нем.

В Англии наступил период относительного спокойствия. И Симон де Монфор, и Ричард Корнуэлл отправились в крестовый поход. Элеонора снова была беременна, и семья удалилась в Виндзорский замок, чтобы принять Томаса. Там у них было достаточно времени и уединения, чтобы обсудить будущее королевства.

Это была отнюдь не пустая беседа. Генрих и Элеонора стали уже родителями одного ребенка и ждали другого. Они заранее должны были не только сохранить страну для Эдуарда, но и обеспечить уделом каждого нового члена семьи, не уменьшив притом основные владения. Смерть Гильома в ноябре предыдущего года нанесла им тяжелый удар. Услышав известие об этом, Генрих от горя разорвал на себе одежду и громко выражал свою скорбь; Элеонора все еще носила траур. Они ведь надеялись, что Гильом примет епископство в Винчестере, поселится в Англии, и они смогут пользоваться его советами. Теперь они охотно поселили бы здесь Томаса, но Томас человек занятой, свое графство на руках. Как же им быть?

Итогом совещания стало частное письмо от Генриха и Элеоноры, которое увез с собою Томас, когда покинул Англию. Письмо было адресовано его младшим братьям в Савойе: если кто-то из них пожелает переселиться в Англию, то может рассчитывать на благодарность и милости от короля и будет более чем щедро вознагражден за хлопоты.

Первым на интересное предложение Генриха откликнулся Пьер Савойский, шестой брат, следующий за Томасом. Пьер был ровесником Генриха, но успел приобрести полезный международный опыт. Подобно Гильому и Томасу, он начинал карьеру в рамках Церкви, но устал от нее еще быстрее, чем Томас, и Гильом устроил ему женитьбу на зажиточной местной девице, Агнес де Фосиньи, отец которой имел поместье близ Женевы. Пьер женился на Агнес и тут же пошел войной на графа Женевского; похоже, что из всех братьев он ближе всего принял к сердцу агрессивную военную политику отца. Он был свиреп и удачлив; однажды враги устроили на него засаду в горах, но он, несмотря на полученные раны, сражался так отважно, что противники сильно пожалели, что начали эту драку. Современники прозвали его «второй Карл Великий»; он существенно раздвинул границы владений своего рода. Историк Эжен Л. Кокс заметил: «Если жители западной Швейцарии ныне говорят по-французски, а не по-немецки, причиной этому отчасти и то, что французский был родным языком завоевавшего ее в тринадцатом столетии Пьера Савойского».

Пьер прибыл в Лондон в декабре 1240 года, «поскольку понял, какую выгоду может извлечь из этой страны», — сухо отметил Матвей Парижский, а Генрих так обрадовался его приезду и так боялся потерять его, как Гильома, что немедленно даровал ему графство Ричмонд, одно из самых блестящих (и прибыльных) владений в Англии. Он также посвятил его в рыцари и устроил большое гулянье в его честь, завершившееся, как обычно, «дорогим и пышным пиром», на котором присутствовало множество важных гостей. Лондонцев обязали «под угрозой штрафа в сто шиллингов явиться в праздничных нарядах, как будто на свадьбу», — сообщает хронист. Пьер был немедленно назначен главным советником, получил доступ ко всем делам короля, и чем дольше он жил в стране, тем больше получал. Менее чем за год к Ричмонду добавились Сассекс и Сэррей, замок Льюэс, замок Рочестер и Пять Портов [48]. Его поразительно быстрый взлет превзошел даже карьеру Гильома; чрезмерное обилие даров смущало, постепенно становясь постепенно опасным, и Пьер, не будучи глупцом, пытался вернуть кое-что обратно. Но Генрих и слушать об этом не хотел.

Еще сильнее удивило жителей Англии настойчивое желание Генриха (поддерживаемое Элеонорой и Пьером), чтобы седьмой брат, дядя Элеоноры Бонифаций Савойский, стал архиепископом Кентерберийским, т. е. занял наивысший церковный пост в его землях, после того, как старый архиепископ, Эдмунд Рич, умер в конце 1240 года.

Этого Бонифация никто в королевстве в глаза не видел, в том числе и сам Генрих. Но архиепископом Кентерберийским 1 февраля 1241 года он все-таки стал, хотя Англия оставалась без верховного духовного наставника еще три года, пока Бонифаций собирался переезжать сюда.

Многим из современников внезапно родившееся предпочтение короля к родичам королевы казалось необъяснимым. Они могли только предположить, что влюбленным глупцом манипулирует хорошенькая молодая жена. Историки также считали эту политику признаком капризности и некомпетентности Генриха, поскольку чрезвычайное внимание, оказываемое чужестранцам, явно вбивало клин между королем и английской аристократией и в конце концов привело к мятежу.

Тем не менее действия Генриха не были ни глупостью, ни причудой; они соответствовали обстановке. Королевство вступало в критический период, особенно в области отношений с Францией. Французская корона под руководством Бланки искала возможностей расширить и укрепить свое влияние в Европе, чтобы стать великой державой. Если бы это случилось, то роль Англии сильно умалилась бы.

Чтобы справиться с этой угрозой, Генриху нужны были советники, способные оценить серьезность ситуации, дать эффективный совет и найти союзников. Дядюшки из Савойи, по сути, исполняли в Средневековье те же функции, что в наши дни международные консультационные фирмы или банки — держатели капиталов. Заманив их в Англию, Генрих не только приобретал тот дипломатический опыт, который ему требовался — он отнимал этот самый опыт у французов, и они не могли уже использовать его против Англии. Такие таланты стоят недешево, Генрих понимал это и потому не жалел средств на ублажение дядюшек.

Элеонора также это понимала и поддерживала стратегию супруга; более того, именно она инициировала эту линию в политике. К 1241 году, году восхождения Пьера и Бонифация, она стала уже матерью двоих детей (вторая, девочка, названная Маргарет в честь Маргариты, старшей сестры Элеоноры, родилась в сентябре предыдущего года). Детство осталось позади, Элеонора стала уверенной в себе юной женщиной, заинтересованной в управлении королевством и активно помогающей мужу. Твердо веря в свои права, они с Генрихом совместно трудились для осуществления своего видения будущего. Ей исполнилось семнадцать, она вплотную подошла к порогу величия.

И события вскоре показали, что советники из Савойи дали правильный прогноз. Англия действительно стояла на перекрестке своих отношений с Францией. Генрих и Элеонора получили шанс прославиться.

Санча

Глава VII. Честолюбие и повиновение

Ричард, граф Корнуэлльский, покинул Англию, чтобы начать крестовый поход в Святой Земле, 10 июня 1240 года. Хотя он был благочестив и искренне желал помочь тем, кто боролся за сохранение для христианства Иерусалима и прилегающих к нему областей, у графа были и другие побуждающие причины. Успешный крестовый поход считался наглядным мерилом мужества и силы воли. Кроме того, путешествие в Святую Землю позволяло приобрести бесценный дипломатический опыт, поскольку крестоносцы высокого ранга по пути часто получали приглашения навестить папу и других иноземных властителей. Все это существенно повышало престиж мужчины в глазах общества.

Серьезность отношения Ричарда к крестовому походу можно измерить размахом предпринятых им приготовлений; он и здесь проявил то же внимание к мелочам и беспощадную неутомимость, которые обычно выказывал в операциях откровенно коммерческого порядка. За предшествующие два года он заручился ни больше, ни меньше как девятнадцатью папскими буллами на случай любого возможного развития событий, включая его смерть, пленение, сбор выкупа и даже отлучение от церкви, с указанием распределения его имущества в каждом из вариантов. Он получил от Генриха официальное обещание защищать его земли и доходы от разграбления, пока он будет отсутствовать, и действовать в его интересах. В качестве крестоносца Ричарду полагалось полное прощение всех долгов, и этой привилегией он воспользовался весьма эффективно. Он не преминул заранее запастись всей необходимой информацией об условиях и обстановке в Иерусалиме и его окрестностях. Он вел активную переписку с императором Священной Римской империи и лично встретился с Балдуином II, императором Константинополя, который, потеряв свою империю, скитался по Европе, выпрашивая средства на войну. Он даже допросил сарацинского посла, посаженного Генрихом в замок Кентербери как шпиона.

Отъезд графа был омрачен смертью его жены Изабеллы на девятом году их брака, в январе 1240 года. Хотя она была значительно старше Ричарда, они росли вместе, и это был союз равных. Он горячо любил ее, и Матвей Парижский сообщает, что Ричард «погрузился в глубочайшую скорбь и оплакивал ее безутешно», когда известие дошло до него. Изабелла родила Ричарду четырех детей, но все, кроме одного сына, Генриха, умерли в раннем детстве; этот единственный сын был главным сокровищем Ричарда. Ему наверняка было тяжело оставлять мальчика в семье его дяди и тети, короля и королевы, так скоро после смерти матери, но Ричард был из тех людей, которые не позволяют эмоциям нарушать их планы.

Граф отплыл из Дувра в сопровождении полусотни рыцарей, каждый из них был со своим отрядом. Первой остановкой на его пути стал Париж. Ричард намеревался выйти в Средиземное море из Марсельского порта, а для этого приходилось пересечь всю Центральную Францию; следовательно, нужно было получить от короля охранную грамоту для него самого и его людей. Кроме того, по указаниям Генриха, он должен был возобновить перемирие между двумя королевствами, установленное еще после их злосчастной экспедиции в Бретань в 1230 году — срок уже истекал.

Людовик и Бланка, зная, что графа Корнуэлльского весьма уважают и папа, и император, расстарались, чтобы оказать Ричарду должный почет. Они не стали ждать его в Париже, но вместе со всем двором выехали ему навстречу. Затем последовали чрезвычайно роскошные пиры и особо щедрый обмен подарками. Согласно Матвею Парижскому, Ричарда приняли, в силу его принадлежности к семейству Элеоноры, сестры Маргариты, «как возлюбленного родича».

Маргарите к этому времени уже исполнилось восемнадцать. Ее положение при дворе укрепилось благодаря тому, что ее дядя, Томас Савойский, стал графом Фландрским, поскольку Бланка нуждалась в Томасе и не могла себе позволить открыто обижать или оскорблять его племянницу, с которой, как она знала, он поддерживал связь. Кроме того, репрессивная французская политика на юге вызывала там брожение, и Белая Королева опасалась оттолкнуть от себя отца Маргариты, Раймонда-Беренгера V. Потому Бланка теперь ограничила терзания невестки мелкими уколами под предлогом беспокойства о ее бесплодии. Маргариту заставили вытерпеть официально обставленное унизительное паломничество к мощам св. Тибо, монаха XII столетия, которые, согласно народной молве, обладали способностью излечивать бесплодие. Свекровь не только настояла на этой затее, но (что еще хуже) сопровождала невестку. Той было еще тяжелее оттого, что ее сестра Элеонора так скоро произвела на свет сына.

Наконец, в последние месяцы 1239 года терпение Маргариты было вознаграждено беременностью к великой радости обоих супругов. Они с Людовиком горячо молились о сыне и наследнике, но влияние св. Тибо в высших сферах, видимо, не заходило так далеко, и как раз во время визита Ричарда Маргарита родила дочь. Это было ужасное разочарование. Она знала, что рождение сына окончательно укрепило бы ее положение при дворе, как это было с сестрой; она могла бы наконец поднять голову и утихомирить свекровь раз и навсегда. Маргарита расплакалась, когда ей сообщили, что она произвела на свет девочку, и, боясь реакции Людовика, упросила епископа Парижского поговорить с ее супругом о ней и о ребенке. Епископ без особого труда примирил короля с существованием дочери, напомнив, что девочка когда-нибудь поможет поддержать интересы Франции посредством подходящего брака. Девочку назвали Бланкой.

Так или иначе, Маргарита доказала, что она не бесплодна, и это имело большое значение. Всякие разговоры о расторжении брака при дворе прекратились. Более того, после рождения первой внучки Бланка в конце концов отселилась из дома своего сына. У Людовика и Маргариты появилась теперь личная жизнь, что в свою очередь оживило их брачные отношения и привело к новым беременностям. В 1242 году молодая королева родила еще одну дочь, Изабеллу, а потом, в 1244 году, наконец-то произвела сына Людовика.

Она сумела пережить жестокость, ревность и ненависть первых лет своего правления, научившись ждать и наблюдать. Жить стало легче. Власть начала мало-помалу переходить из рук Бланки к ней, хотя она этого пока и не осознавала.

И еще она могла теперь надеяться, что рождение первого ребенка (пусть даже и девочки) подскажет ее супругу, уже достигшему двадцати пяти лет, что пора брать на себя взрослую ответственность и вплотную заняться повседневными делами управления королевством — и, что было для нее особенно важно, отделиться от собственной родительницы (хотя, по правде говоря, не похоже, чтобы Людовик хотел этого или вообще был на такое способен). К этому времени Маргарита уже поняла, что темперамент ее супруга больше подходит церковному деятелю, чем государственному мужу. Религия была единственной областью, к которой он проявлял определенный интерес, и интерес этот порой поглощал его целиком. В те дни, когда у них гостил Ричард, король Франции ликовал по поводу успешного приобретения у Балдуина II, императора Константинопольского, знаменитой реликвии — Тернового венца. Балдуин, испытывая отчаянную нужду в деньгах, незадолго до того отдал его в заклад венецианцам, но Людовик выкупил венец и велел доставить во Францию. Вместе с младшим братом Робером король отправились встречать эту бесценную посылку в городок Вильнёв-л’Аршевек (Archeveque) в Бургундии, а оттуда братья, в одежде кающихся, Людовик впереди, Робер позади — сопровождали реликвию до самого Парижа. На это ушло более двух недель. Ободренный заинтересованностью короля, Балдуин незадолго до того сообщил, что возникла возможность приобрести по сходной цене еще и обломок истинного Креста: он предлагал его рыцарям-храмовникам в обмен на немалый заем, но те отказались. Людовик принялся устраивать и эту покупку.

Столь почитаемые святыни, разумеется, нельзя было хранить где попало, и потому Людовик также увлекся созданием для них чудесной новой часовни, которую возвели к 1242 году. Это была великолепная Сен-Шапель (Sainte-Chapelle) [49].

Однако благочестие Людовика выходило за рамки обрядности и архитектуры. В области борьбы против ересей он играл активную, ведущую роль. Хотя лично ему больше нравилось поощрять еретиков к обращению в христианскую веру, Людовик признавал, что многие из них не поддаются никаким увещеваниям, и таким предписывал пытки и смерть. Особенно он ненавидел евреев. Однажды он пересказал Жуанвилю историю об аббате Клюни, который устроил в своем монастыре большое собрание и пригласил живущих поблизости евреев в расчете окрестить их как можно больше. На собрании присутствовали образованные клирики, но также и миряне, среди них — один бедный, но весьма деятельный рыцарь. Как только евреи собрались, этот рыцарь подошел к ним и спросил у главного раввина, признает ли он, что Мария, родив Христа, была девственницей. Когда раввин ответил отрицательно, рыцарь ударил его, и евреи бежали.

Аббат изругал рыцаря за то, что тот испортил его затею, но король Людовик стал на сторону рыцаря, «поскольку там находилось много добрых христиан, и прежде, чем диспут окончился бы, у них могли бы зародиться сомнения относительно их собственной религии из-за того, что они неправильно поняли евреев. „Истинно тебе говорю, — сказал король, — что… мирянин, когда бы ни узрел обиду, чинимую христианской религии, не должен пытаться защищать ее догматы иначе как своим мечом, и вонзать его в брюхо негодяя как можно глубже“».

Соответственно, Людовик был очень заинтересован в крестовом походе Ричарда, а потому с готовностью возобновил перемирие и выдал охранную грамоту.

За год до того французы тоже отправили для отвоевания Иерусалима войско под предводительством герцога Бургундского и давнего поклонника Бланки, графа Тибо Шампанского. Среди крестоносцев было немало известных французских рыцарей, в том числе старший брат Симона де Монфора — Амори.

Однако и Ричард, и Людовик знали, что крестовый поход Тибо обернулся катастрофой. Еще до отъезда Ричарда из Англии от одного уцелевшего воина из Дамаска пришло письмо, свидетельствовавшее, что египтяне разогнали крестоносцев. Сотни французских солдат погибли, многие предводители, включая Амори де Монфора, попали в плен. Король Людовик надеялся, что граф Корнуэлльский разыщет оставшихся участников этого крестового похода и вместе с ними продолжит благое дело.

Хотя не сохранилось никаких записей о встрече Ричарда и Маргариты, весьма маловероятно, чтобы Ричард, добравшись до Парижа, не передал Маргарите приветов от Элеоноры, не рассказал о ее здоровье и благополучии. Да и Маргарита должна была захотеть увидеться с Ричардом, поскольку он собирался ехать в Марсель через Прованс и по дороге навестить ее отца.

Маргариту очень заботило положение ее родителей и младших сестер. Репрессивная политика ее супруга и свекрови относительно Тулузы подталкивала давнего соперника отца, Раймонда VII, к агрессии против Прованса. Война в Провансе вспыхивала то и дело, и Раймонду-Беренгеру приходилось отбиваться от противника, превосходящего численностью его войска. Маргарита могла настроить Ричарда на посещение ее родных, заверив его в их дружелюбии и радушии, и попросить, чтобы он хоть чем-то помог облегчить политическое и военное напряжение, испытываемое ее семьей.

Итак, Ричард, скорбящий вдовец, отправляющийся в поход, который вполне мог закончиться страданиями или смертью, сделал остановку на своем печальном пути на юг, чтобы навестить приветливый дом графа Прованского, его милую жену и двух младших, незамужних дочерей, одной из которых, Санче, едва исполнилось тринадцать.

Санча была дитя войны.

Большую часть ее жизни, сколько она помнила себя, ее отец воевал с Раймондом VII, графом Тулузским. Когда она была маленькой, эта вражда выражалась в спорадических стычках из-за отдельных замков, но со временем все большие силы вовлекались в сражения, они участились и угрожающие придвинулись к ее родному дому. Граф Тулузский, дожив до сорока лет, все еще не имел сына, которому мог бы передать свои земли, заполоненные инквизиторами Людовика и Бланки, и с каждым годом отчаяние все больше овладевало им. В 1235 году Раймонд VII попытался укрепить свою власть, изгнав из Тулузы папских инквизиторов-доминиканцев, но они попросту бежали под защиту французского гарнизона в Каркассоне и отлучили его от церкви, а на город наложили интердикт.

Когда год спустя Раймонд VII смягчился, интердикт сняли, и инквизиторы возвратились в Тулузу — на этот раз с отрядом французских рыцарей в качестве охраны. Они проводили долгие, многократные, суровые допросы всех мужчин старше четырнадцати лет и всех женщин старше двенадцати. Целью допросов было получение имен, каких угодно имен. Их заносили в список и никогда не вычеркивали, пока обвиненных не постигала кара в соответствии с преступлением. Тем, кому повезло, выпадал арест и конфискация всего имущества. Тех, кому не повезло, сжигали — но не ранее, чем они, в напрасной попытке разжалобить инквизиторов, называли им новые имена для жуткого списка. Даже мертвые не знали покоя: если какой-нибудь инквизитор определял, что человек умер как еретик, тело выкапывали, проносили по улицам и бросали в костер с другими гниющими телами еретиков под звуки пения: «Qui aytalfara, aytalpendra» [50].

Подавленный невозможностью стряхнуть с себя французское иго, Раймонд Тулузский обратился к более достижимым целям. Не в силах освободить Лангедок, он мог по меньшей мере захватить Марсель и Прованс, которые также считал своими по праву рождения [51]. В этих планах его поддерживал Фридрих II, император Священной Римской империи, который вел собственную борьбу против папы — хотя это означало предательство по отношению к Раймонду-Беренгеру V, графу Прованскому, недавно ставшему рыцарем Фридриха в качестве верного слуги Империи. Возможно, император считал, что за счет браков Маргариты и Томаса Савойского Раймонд-Беренгер начал слишком склоняться к французской стороне, неуклонно поддерживавшей папу. Именно в это время Фридрих устроил отравление Гильома Савойского. В любом случае, когда Раймонд VII в 1240 году собрал немалую армию, чтобы двинуть ее на Прованс, он знал, что может положиться на поддержку императора.

Насколько велика была угроза, исходившая от графа Тулузского, можно судить по панической реакции Раймонда-Беренгера V. Граф Прованский отправил письма обоим зятьям, умоляя о помощи. Людовик и Бланка отправили туда свое войско, но император послал подкрепления графу Тулузскому, и французы потерпели неудачу. Генрих же, «по настоятельным просьбам королевы», написал императору, прося его, в качестве родственного одолжения, прекратить поддержку графа Тулузского; император в ответ заявил, что ни в чем таком не повинен и в этом деле совершенно не замешан.

Матвей Парижский сообщает: «В Авиньоне, и особенно в областях, прилегающих к Роне, проживали некоторые французские дворяне… Когда эти люди услышали, что отец их королевы попал в беду и просит о помощи, они… собрались, вооружились и помчались на помощь графу Прованскому. Однако граф Тулузский, осведомленный об их планах, устроил засаду, и, напав на них с многочисленным отрядом, перебил их мечом своим во множестве… затем за недолгое время он взял около двадцати замков, принадлежавших французам и графу Прованскому».

Однако на самом деле Раймонду VII нужны были не чужие владения, а сын. По условиям Парижского договора, если бы он умер, не оставив сына-наследника, все графство переходило к французской короне через зятя Раймонда VII, младшего брата Людовика, Альфонса де Пуатье. Мысль о том, что некогда гордое и независимое мини-королевство Тулузы попадет в руки ненавистных французов, мучила его неотступно. Жена Раймонда уже вышла из возраста деторождения (она была намного старше мужа), да и за предыдущие двадцать лет их совместной жизни она родила ему лишь одну дочь, Жанну. Именно эту дочь он согласился выдать замуж за Альфонса де Пуатье в рамках договора 1229 года с Белой Королевой. Бесплодие жены было еще одним источником душевных терзаний графа, и он расстался с графиней еще в 1230 году; с этого времени Раймонд VII начал добиваться развода. Уверенный, что после десяти лет напоминаний папа все-таки удовлетворит его просьбу (а может, просто перестав беспокоиться об этом), к 1240 году Раймонд активно занимался поисками новой невесты — молодой и способной принести ему детей.

Людовик IX после первого поражения пообещал Раймонду-Беренгеру V прислать еще войска, но граф Прованский не был полностью уверен в надежности французов. А Раймонд VII, ободренный первой победой, готовился к вторжению. Раймонд-Беренгер чувствовал острую необходимость как-то договориться с противником. Но что он мог предложить ему?

Конечно, у него имелась Санча, согласно всем источникам, самая красивая из его дочерей. Плодовитость ее можно было предсказать уверенно, поскольку обе ее старшие сестры уже родили. Но Санча была очень робка (из всех сестер ее одну в свадебном путешествии сопровождала мать, к которой она была сильно привязана, а не какой-нибудь честолюбивый дядюшка.) Родители, понимая характер своей третьей дочери, первоначально обещали ее руку соседскому юноше Гигу, наследнику Вьенны. Теперь эту помолвку расторгли, и тринадцатилетнюю Санчу пообещали сорокатрехлетнему Раймонду VII Тулузскому.

Санча не могла радоваться такому обороту дел. Гигу, ее первому жениху, в момент помолвки было всего одиннадцать лет, и он, конечно, значительно больше подходил для робкой девочки-подростка. Теперь Санче предстояло стать женой человека старше ее на тридцать лет, который в последние десять лет терроризировал ее семью.

Именно в это время Ричард Корнуэлльский прибыл в Прованс по дороге в Марсель. Он был не в лучшем настроении. Путешествие из Парижа было беспокойным. Во Вьенне у него похитили заготовленные для плавания по Роне суда, и хотя впоследствии собственность ему возвратили, Ричарду и его спутникам пришлось тратить драгоценное время на поездку по суше вместо того, чтобы спуститься по реке, как первоначально задумывали. Похищение произошло в той части графства, которое находилось под контролем графа Тулузского, и его сочли виновным, хотя скорее всего он не имел к этому инциденту никакого отношения. В общем, графу Корнуэлльскому не удалось полюбить Раймонда VII.

Раймонд-Беренгер V, со своей стороны, поспешил навстречу Ричарду «с радостью и ликованием, готовый услужить и оказать всяческий почет», как писал Матвей Парижский. Графа Корнуэлльского снабдили эскортом и благополучно доставили в укрепленный замок Тараскон, самую надежную крепость во всем Провансе. Здесь Ричард отдохнул и познакомился с графиней Беатрис Савойской, и двумя ее младшими дочерьми. Семья постаралась изо всех сил утешить влиятельного гостя из Англии. Ричард сочувственно выслушал жалобы графа на Раймонда VII, но самое сильное впечатление произвели на него женщины. Даже в такой крепости, как Тараскон, Беатрис Савойская сумела создать бодрящую и уютную обстановку, домашний оазис, где можно было укрыться от забот и бедствий войны. Как раз такая приятная семья была очень кстати для угнетенного духом человека. Изабеллу не мог бы заменить никто, но молодость и красота многое побеждали. А Санча была воплощением молодости и красоты.

Что касается самой Санчи, маловероятно, чтобы в ее душе зародилось какое-то чувство к графу Корнуэлльскому, даже когда он начал выказывать ей заметное внимание. Ее судьба была предопределена старшими. Санча не обладала ни твердым характером Маргариты, ни активным честолюбием Элеоноры. Она была тиха и послушна. Годы конфликтов и тревог сделали ее очень ранимой. Глядя на Ричарда, она не стала бы мечтать о блестящей жизни, как ее сестра Элеонора, когда та была обручена с его братом-королем. К тому же графу Корнуэлльскому исполнилось тридцать один, и для тринадцатилетней между тридцатью одним и сорока тремя не было никакой разницы.

Ричард покинул Прованс в начале сентября и прибыл в Акру на берегу Средиземного моря, примерно в восьмидесяти милях к северу от Иерусалима, 8 октября 1240 года. Там он застал дела в полном беспорядке. Прежде чем отбыть в Шампань с той частью своего войска, которая еще не попала в плен, Тибо успел приступить к переговорам о перемирии с султаном Керака, который обладал властью в Палестине, как и султан Египта. Но перемирие было никуда не годным, поскольку Тибо оставил множество своих людей пленниками в Палестине без надежды на спасение. Ричард, написавший длинное письмо домой о своей деятельности в Святой Земле, очень едко охарактеризовал Тибо: «Представьте себе, что король Наваррский [52]бывший тогда главою и вождем воинства, и граф Бретонский, хотя и знали загодя, за пятнадцать дней, что мы вот-вот прибудем в Акру, отбыли и увели с собою огромное войско. Однако еще до отъезда, дабы показать, будто они хоть чего-то достигли, они заключили некое перемирие с Назиром, правителем Керака… договорившись о том, что условия перемирия будут выполнены в сорокадневный срок. И все же упомянутые король и граф отбыли прежде, чем истек этот срок, полностью презрев и условленное время, и условия договора».

Сложившиеся обстоятельства требовали не военной сноровки, но дипломатического опыта, а Ричард превосходно умел вести переговоры. Ему потребовалось время, чтобы освоиться с обстановкой и выслушать советы различных партий, после чего он довел до конца переговоры, которые Тибо начал с обоими султанам и причем добился намного лучших условий, чем граф Шампанский. Ричард предусмотрительно взял с собою в крестовый поход значительную сумму денег, и арабской стороне его доводы показались убедительными. Все пленные французы, включая Амори, старшего брата Симона де Монфора, были отпущены под поручительство Ричарда, которому «показалось, когда мы взглянули на печальное состояние дел вокруг нас, что мы могли бы теперь употребить свои усилия на нечто большее, чем выкуп злосчастных пленников из неволи», — этими словами заканчивалось письмо графа Корнуэлльского.

Четыре королевы

Ричард также сумел вернуть старое королевство Иерусалимское, включая Вифлеем, ордену тамплиеров, которые составляли основную силу христиан до неудачной вылазки Тибо. Он помог герцогу Бургундскому восстановить защитные сооружения французов в Аскалоне, примерно в тридцати милях к востоку от Иерусалима, и обеспечил перенесение останков всех французских дворян, убитых в Газе и оставленных истлевать в пустыне, во вновь укрепленный замок в Аскалоне для погребения по христианскому обряду. Совершив все это, он отплыл на родину в конце июня 1241 года, взяв с собой десятки благодарных французских солдат. Замечательно успешное пребывание графа в Святой Земле длилось чуть больше восьми месяцев, и за это время он ни разу не водил свои отряды в бой и вообще не брался за меч.

На обратном пути в Англию, на север, Ричард был столь же весел, насколько был печален по пути на юг. Он воспользовался случаем остановиться в Италии, чтобы нанести визит вежливости Фридриху II, императору Священной Римской империи, под чьей юрисдикцией формально находился Иерусалим и от чьего имени Ричард вел переговоры.

Фридрих II, которого короновал один из предыдущих пап (короновать императора мог только папа), был титулярным правителем тех остатков Римской империи, которые именовались «Священной» и «Римской», хотя фактически не были ни тем, ни другим. Основными составляющими его империи были королевство Германия, монархи которой звались «королями римлян» (хотя жили отнюдь не вблизи от Рима), и королевство Сицилия, унаследованное Фридрихом от матери-сицилийки. Реально Сицилия вообще не была частью Священной Римской империи, но для Фридриха это было несущественно, поскольку он не намеревался отказываться от нее. Соответственно, в качестве императора Фридрих II также заявлял свои права на титул короля Римского (хотя позднее он передал это почетное звание своему старшему сыну) и короля Сицилии. В довершение путаницы Фридриха также считали правителем Иерусалима: это право он приобрел, побывав в крестовом походе лет за десять до того, но с тех пор ни разу туда не возвращался и никак не контролировал ситуацию в Святой Земле.

Фридрих поставил себе цель объединить разрозненные части своей широко раскинувшейся империи. Поскольку Германию и Сицилию очень неудобно разделяла Италия, это означало, что придется завоевывать не только независимые города вроде Генуи и Пизы, но и Рим, и папскую область — прилегающую к Риму территорию, на которую Церковь заявляла свои права. Фридрих был коронован как император, когда был еще очень молод и его амбиции не проявились; с тех пор он не раз давал Церкви повод пожалеть о той роли, которую она сыграла в возвышении этого необыкновенного принца.

Ко времени визита Ричарда император основательно преуспел в покорении Северной Италии. Фридрих представлял собой самую удивительную личность столетия. Его называли Stupor Mundi, т. е. «Изумление земного мира». Он несомненно был самым образованным монархом в Европе. Он много читал, говорил на семи языках и даже сам написал книгу о соколиной охоте. Его интересовало все: наука, алхимия, история, право, архитектура, медицина, математика. Он основал первый университет в Европе, где преподавателям платили не студенты, а государство, и пригласил преподавать там наиболее уважаемых ученых своей империи. При дворе у него роились всевозможные ясновидцы; сам Фибоначчи, знаменитый математик, однажды продемонстрировал публике решение сложных уравнений для развлечения императора. Прославленный астролог, алхимик и философ Майкл Скотт, который сделал себе имя переводами рукописей Аристотеля, полученных от арабов, оставался при императорском дворе специально для того, чтобы отвечать на разнообразнейшие научные вопросы Фридриха, среди которых, согласно его биографу Эрнсту Канторовичу, были следующие:

Чем удерживается Земля над бездной пространства?

И каким образом эта бездна держится отдельно от земли?

Поддерживает ли Землю что-либо, кроме воздуха и воды?

А может быть, Земля каким-то образом держится сама?

Или она покоится на небесной сфере, расположенной под ней?

И сколько имеется небесных сфер?…

Фридрих отличался оригинальным остроумием. Когда один из потомков Чингисхана, едва не погубивший весь мусульманский мир, прислал грозное письмо, требуя, чтобы император Священной Римской империи отдал ему свои земли и явился к его двору, дабы стать одним из его вассалов, Фридрих ответил, что обдумает это предложение и просит пока никому не отдавать должность сокольничего.

Императорский двор был столь же чрезмерен и экзотичен, как его правитель. Близость Сицилии к арабским странам сильно повлияла на Фридриха. В отличие от других европейских правителей, император Священной Римской империи был лично знаком с некоторыми из своих арабских противников, в том числе и с султаном Дамаска, которому он как-то прислал такие сложные геометрические задачи, что тому пришлось поручить их решение своим самым знаменитым математикам. Фридрих любил великолепие и пышность Византии, драгоценности, пряности, этикет, светский образ жизни. Он путешествовал с музыкантами, мимами, атлетами и танцовщицами, и даже со зверинцем, где содержались редкие животные; его личная охрана состояла из сарацинских лучников, которые пользовались славой самых отпетых убийц на свете, по замечанию Канторовича — «чрезвычайно опасных и подчиняющихся лишь самому императору».

Фридрих был в отличном настроении, когда приехал Ричард, — он только что покорил итальянский город Фаэнцу, — и потому принял графа Корнуэлльского как могущественного правителя. Императорские рабы устраивали Ричарду омовение в горячей воде, а император развлекал его атлетическими состязаниями днем и арабскими танцами по вечерам в шелковых шатрах. Женщины ритмично изгибались под музыку, балансируя на больших шарах, катящихся по мозаичному полу; таких танцев не видали в Северной Европе. Император познакомил Ричарда с экзотическими пряностями и яствами, продемонстрировал зверинец, где граф увидел леопардов, львов, медведей, обезьян, павлинов, жирафа и — гвоздь программы — слона с башенкой, закрепленной на спине, на котором император ездил, когда это требовалось ради декорума. Ричарду предоставили возможность нанести длительный визит сестре Изабелле, императрице; более никто из родственников не видел ее живой. Под конец Фридрих осыпал Ричарда ценными подарками, лестными похвалами и высказал надежду, что тот замолвит за него слово перед папой, с которым Фридрих воевал. Ричард обещал. Все это весьма впечатлило англичанина, и Ричард долго наслаждался своим триумфом при этом невиданном и восхитительном дворе.

Между слоном и танцовщицами Ричард не замечал, как бежит время, и возвратился в Англию только 7 января 1242 года. К этому моменту его слава затмевала брата-короля. Он стал героем спасенных французских дворян, просвещенным человеком в глазах императора; он сохранил Иерусалим для Церкви, он обедал с Людовиком IX, ел финики из рук сарацинских рабов, видел Париж, Тулузу, Средиземное море, Египет и Рим. Если и возникали у него какие-то мысли о браке или о прекрасной юной девушке из Прованса, теперь они точно были позабыты или уступили место честолюбивым замыслам.

Да это, впрочем, уже не имело никакого значения, поскольку 11 августа 1241 года Санчу через посредников выдали за смертельного врага ее отца, Раймонда VII Тулузского.

Глава VIII. Война и свадьба

В день 24 июня 1241 года, как раз когда Ричард Корнуэлльский со всеми спасенными пленниками-французами отплыл из Святой Земли, направляясь к императору, французский двор находился в Сомюре, в области Анжу, примерно в пятидесяти милях северо-западнее Пуатье. Поводом к такому необычному выезду стало посвящение в рыцари младшего брата Людовика IX, Альфонса де Пуатье, и его назначение графом Пуату.

Это было очень значительное событие. Бланка превзошла саму себя, организуя чрезвычайно расточительный праздник с целью подчеркнуть законность этой церемонии. Жуанвиль, очевидец, указывает, что число присутствовавших рыцарей доходило до трех тысяч. На Людовике была котта синего шелка, а сюрко подбито горностаем, несмотря на летнюю жару. Король Франции сидел на высоком помосте, рядом с ним был его брат Альфонс де Пуатье и самые знатные местные сеньоры, в частности, Гуго де Лузиньян и граф де Ламарш. Маргарита присутствовала на празднике, но хронисты не рассказывают нам, где она сидела — вероятнее всего, рядом с супругом. Бланка председательствовала за другим столом, где принимала прочих уважаемых гостей, расположенным так, что Белая Королева сидела лицом к сыну и могла наблюдать за выражениями лиц сеньоров, которые прежде были зависимы от Людовика, но теперь должны были принести оммаж Альфонсу де Пуатье.

Инвеститура Альфонса де Пуатье в Пуату была азартной игрой, состязанием за власть. Белая Королева пыталась упрочить французское влияние на западе страны, узаконить на деле, раз и навсегда, контроль над этой областью. Для этого требовалось заставить яростно отстаивавших свою независимость местных баронов, чьим признанным вожаком был Гуго де Ламарш, признать сюзеренитет Альфонса де Пуатье.

На пути к этой цели имелась только одна, но существенная преграда: по обе стороны Ла-Манша все знали, что Англия заявляет свои права на Пуату. Пуату было одним из тех графств [53], которые потерял отец Генриха III, король Иоанн, позволив Франции их занять. Соответственно, впоследствии и Англия, и Франция считали его своим фьефом. Вплоть до инвеституры Альфонса де Пуатье граф де Ламарш и его сотоварищи-бароны были вынуждены приносить оммаж обоим королевствам. Они не возражали против того, чтобы считаться вассалами Людовика IX — преклонять колени непосредственно перед венценосцем было престижно. Но теперь Людовик и Бланка, требуя от них принести оммаж не королю, а графу, устанавливали еще один уровень управления между знатью Пуату и короной Франции. Это означало понижение социального статуса.

Ситуацию еще более усложнял тот факт, что у Пуату уже имелся один граф — Ричард Корнуэлльский. Генрих даровал этот титул брату еще в 1225 году. Местная аристократия против Ричарда не возражала. Он ничего от них не требовал и никогда там не появлялся. Кроме того, его мать Изабелла была женой Гуго де Ламарша. Местные сеньоры немало гордились тем, что бывшая королева Англии стала женой одного из них. Именно на этом основывалось влияние Гуго на местные дела, наряду с тем фактом, что он очень легко впадал в ярость и чинил всяческие насилия.

Но новые граф и графиня Пуату, Альфонс де Пуатье и его жена Жанна Тулузская (дочь Раймонда VII), были совсем другими. Возведение Альфонса де Пуатье в ранг графа говорило о том, что Франция намеревается вплотную заняться установлением здесь своей власти. Альфонс де Пуатье и Жанна уже планировали провести Рождество в Пуатье.

Разумеется, Людовик и Бланка не случайно решили поставить Альфонса на это место, пока граф Корнуэлльский был в крестовом походе. Это было дерзким нарушением договора, который Людовик заключил с Ричардом в Париже годом раньше. Однако Генриху пришлось бы, поскольку графство принадлежало Ричарду, подождать возвращения брата — и только тогда ответить на этот вызов. Но к этому времени Альфонс де Пуатье успел бы установить свою власть, Англия оказалась бы отодвинута на второй план, а Франция сделала новый шаг к тому, чтобы стать самым могущественным королевством в Европе. По мнению Бланки, все зависело от Гуго де Лузиньяна.

Вскоре выяснилось, что она несколько ошибалась: все зависело от жены Гуго де Лузиньяна, Изабеллы де Лузиньян, бывшей королевы Англии и матери Генриха III.

Если у рыцарства и бывали ненарушимые правила, то одно из них было таково: королевы не преклоняют колен перед графами, даже символически, в лице их супругов. Конкретные обстоятельства ничего не значили; став королевой, остаешься королевой всегда. Таков был девиз Изабеллы де Лузиньян [54].

Ричард Корнуэлльский, разумеется, представлял исключение из правила. Ричард был сыном Изабеллы, и когда ее супруг кланялся ему, это лишь подчеркивало верховенство Изабеллы. В конечном счете, только статус Изабеллы как бывшей королевы Англии придавал законность правам графа Корнуэлльского (он же граф Пуату).

Первоначально, когда французский двор прибыл в Сомюр, Изабелла намеревалась быть милостивой. Если король Франции пожелал сделать младшего брата графом Пуату — что ж, это его дело. Это никак не должно ее затронуть. Она — королева. Она будет сидеть на почетном помосте с Людовиком, Бланкой и Маргаритой и председательствовать на празднике. Это, пожалуй, доставит ей удовольствие. Изабелла любила хорошую компанию. Она-то не собиралась кланяться новому графу.

Потому бывшая королева Англии была потрясена, когда выяснилось, что Людовик и Бланка на самом деле ожидали, что она уступит не только Маргарите, но также новому графу и графине. Это официально ставило Изабеллу на общественной лестнице ниже Жанны Тулузской. Более того, когда она явилась засвидетельствовать свое почтение ко французскому двору, Людовик, Бланка и Маргарита заставили ее ждать. Зная об осмотрительности и дипломатических способностях Бланки, трудно поверить, что такое поведение августейшей французской семьи не было сознательной провокацией.

Сохранился писанный на пергаменте доклад — один из многих, адресованных лично Белой Королеве — от одного из осведомителей, не названного по имени горожанина из Ла-Рошели, ярко живописующий реакцию Изабеллы, выраженную в ее жалобах супругу:

«Негодник! Неужели ты не заметил, будучи в Пуатье, как меня заставили ждать три дня, к великому удовольствию короля и королевы! Когда же наконец меня приняли в зале, где сидел король, он не попросил меня подойти ближе, не предложил сесть рядом с ним! Это было сделано нарочно, чтобы унизить меня пред лицом моих собственных людей! Так я и осталась стоять, будто какая-нибудь кухонная девка! Они даже не встали, приветствуя меня, ни когда я пришла, ни когда уходила! Неужели ты не заметил их презрения? Я не стану говорить больше — стыд и отчаяние душат меня еще сильнее, чем их дерзкое желание украсть мои земли! Я лопну от ярости, если бог не заставит их пострадать за это! Они потеряют свои земли — иначе уж лучше я потеряю все свое достояние и умру в придачу!»

Как только празднества завершились и гости разъехались по домам, Изабелла, подтверждая свою решимость, собрала все вещи, которыми пользовался французский двор во время визита — всю мебель, всю утварь, до последнего кухонного горшка — и выбросила в окно. Когда супруг вздумал протестовать, она принялась швырять вещами в него. Затем она заперлась от него в своем замке в Ангулеме почти на целую неделю. Муж вынужден был ночевать в местном отделении [55] ордена тамплиеров.

Итогом этого супружеской ссоры, согласно донесению, стало то, что граф де Ламарш решил не унижаться, принося оммаж Альфонсу де Пуатье, а вместо этого надумал затеять заговор против французов и поднять вооруженный мятеж с целью навсегда изгнать их из Пуату.

Почти сразу после примирения с женой Гуго де Лузиньян созвал тайную встречу с другими аналогично настроенными баронами, чтобы организовать полномасштабное восстание. На этом сборе присутствовали наиболее влиятельные сеньоры Пуату. Автор донесения, видимо, был одним из них либо попал туда в качестве поставщика провизии, так как он сумел доложить Бланке, что Гуго не составило труда убедить друзей взяться за оружие.

«Более всего, — сказал один из них, — поскольку французы всегда ненавидели нас, пуатевинцев, они желают лишить нас всех владений, чтобы по праву захвата включить нас в свой домен, и обращаться с нами будут хуже, чем некогда норманны, а ныне — чем люди из Альбижуа». Вероятно, это был намек на преследователей секты альбигойцев — инквизиторов из графства Тулузского.

Придя к соглашению, заговорщики послали разведчиков к сеньорам Гаскони, Бордо и Байонны[56], чтобы выяснить, не пожелают ли южане присоединиться к ним. Опасаясь, что стремление французов к господству не кончится на Пуату, и полагая необходимым дать отпор прежде, чем беда постучится в их собственную дверь, сеньоры Гаскони согласились поучаствовать. Гасконские бароны, в свою очередь, отправились на восток и связались с Раймондом VII Тулузским, который принял предложение без малейших колебаний — ведь он пытался выбросить французов из своих владений уже более двадцати лет. Граф Тулузский связался с Фридрихом II, которому замысел понравился, а Изабелла де Лузиньян и сенешаль Гаскони (нечто вроде губернатора или наместника) между тем известили Генриха III.

Вот так внезапно осуществились надежды короля Англии, поощряемые королевой и ее родственниками. Свершилось то, чего так страшились советники Бланки Кастильской: образовался союз, фронт которого простирался от Англии до земель империи, с целью вытеснения французов, сокращения их владений и влияния.

План заключался в следующем: Гуго и Изабелла должны были использовать оказию, явившись ко двору Альфонса де Пуатье на Рождество, чтобы открыто выразить неповиновение; Генрих воспользуется инвеститурой Альфонса де Пуатье на графство Пуату как поводом, чтобы разорвать перемирие с Францией; англичане соберут большое войско и пересекут Ла-Манш сразу после Пасхи (зимой по-прежнему никто не воевал, кроме Бланки Кастильской); англичане примкнут к отрядам мятежных баронов Пуату, Гаскони и Тулузы; затем должна последовать решающая битва, в которой французы будут уничтожены.

После этого время пойдет вспять, и каждый получит то, чего желал: Англия вернет земли, престиж и влияние, утерянные отцом Генриха; граф Тулузский снова будет править могущественным и независимым Лангедоком, свободным от жестокой тирании французов и инквизиции; Гасконь и Пуату останутся почти независимыми фьефами далекой, снисходительной Англии; Гуго де Лузиньян будет распоряжаться, как сторонник Англии, а Изабелла будет отомщена за неслыханную грубость Бланки.

Когда Альфонс де Пуатье и Жанна впервые созвали свой двор на Рождество в качестве графа и графини Пуатье в 1241 году, Изабелла и Гуго уже изготовились. Изабелла с высоко поднятой головой ворвалась в зал, где находился Альфонс де Пуатье, и обозвала его узурпатором. Гуго же отказался приносить оммаж, заявив, согласно Матвею Парижскому:

«Я объявляю и клянусь тебе, что никогда не заключу с тобою союза и не буду соблюдать никаких обязательств тебе, бесчестный ты человек, который бесстыдно отнял графство у моего пасынка графа Ричарда, в то время как он преданно сражался во имя Господа в Святой Земле и милосердно освобождал из плена наших земляков, тем самым воздав ему злом за добро».

Затем он сделал демонстративный жест, имевший двойную цель — подчеркнуть его решимость и удовлетворить страсть его жены к драматическим эффектам: «в тот моменту когда арбалетчики Пуатье взвели свое оружие, он [Гуго] храбро бросился на них и пробился сквозь их ряды к выходу», после чего поджег дом в Пуатье, где они с Изабеллой жили, когда приезжали исполнять обязанности вассалов короны Франции, и под покровом ночи умчался верхом в Лузиньян.

Альфонс де Пуатье срочно отправил Людовику и Бланке просьбу о подкреплениях. Восстание началось.

Генрих и Элеонора не стали дожидаться Рождества. В день 14 декабря 1241 года король приказал всем своим баронам собраться на Большой Совет к 29 января 1242 года. Ему приходилось ждать, поскольку он не мог разорвать перемирие без согласия своего брата Ричарда, настоящего графа Пуату. Наконец Ричард возвратился из крестового похода — 28 января он высадился в Дувре, и Генрих с Элеонорой поспешили туда ему навстречу.

Поддержка Ричарда была критически важна для планов короля и королевы Англии. В честь его успехов за границей Генрих и Элеонора подготовили великолепный банкет и велели украсить улицы Лондона фонарями и коврами, как будто для встречи знатного иностранного гостя. И в некотором смысле так оно и было: Ричард стал государственным деятелем международного уровня, более значительным, по мнению многих, чем Генрих. Если бы Ричард вздумал оспаривать главенство своего брата, все, ради чего столько трудились Элеонора и дядюшки из Савойи, было бы потеряно. Нужно было каким-то образом обеспечить добрую волю и активное участие Ричарда не только в ближайшем предприятии в Пуату, но и во всех дальнейших делах короля.

Не успел Ричард распаковать вещи, как ему подсказали идею брака с Санчей, сестрой Элеоноры.

Это предложение было, очевидно, частью замысла, согласованного с Провансом и Савойей. Впечатление, произведенное Санчей на Ричарда перед отплытием из Марселя, видимо, было замечено и тщательно обдумано во время его отсутствия. Брак между ними удовлетворил бы всех. В Провансе никого не радовал брак Санчи с Раймондом VII[57]. Если бы Ричард женился на Санче, она избавилась бы от постылого союза, а он был бы прочно привязан к провансальско-савойской оси. Савойские амбиции, подогревавшие политику Генриха и Элеоноры, стали бы его амбициями; королю Англии в будущем не пришлось бы более опасаться младшего брата. Таков еще один пример свойственного этому семейству стиля работы.

И у них было достаточно времени. Санчу обвенчали с Раймондом VII через посредника; их союз еще не был реализован. Папа римский умер, не успев выдать графу Тулузскому долгожданную грамоту на расторжение прежнего брака, а нового папу еще не избрали. Надеяться, что это скоро произойдет, не приходилось: Фридрих II стоял у ворот Рима с большим войском, готовый ворваться в город, если будет избран понтифик, не сочувствующий Империи. Поскольку большинство кандидатов на этот пост были явными противниками претензий Фридриха на господство в Италии, никто из них не спешил становиться папой прямо сразу. Соответственно, развод Раймонда VII на ближайшее будущее откладывался. Он даже не повидался с невестой, поскольку был слишком занят подготовкой заговора против французов. Если бы нашлась другая девушка в качестве приемлемой для графа Тулузского замены Санче, этот союз можно было бы разорвать.

Приемлемую невесту нашли. Гуго де Ламарш был счастлив предложить Раймонду VII одну из своих дочерей, если это обеспечивало поддержку мятежа со стороны Тулузы. Граф Тулузский был прославленным, опытным воином, который мог привести хорошо обученные войска, способные преодолеть все трудности. Раймонд VII также не возражал уступить графу Корнуэлльскому, если это гарантировало активное участие английской королевской семьи в заговоре.

То, что Ричард, высокородный и обладавший достаточным престижем, мог выбрать себе в жены наследницу самого знатного, а то и королевского рода, но предпочел жениться на третьей дочери обедневшего графа, пусть даже с хорошими связями, доказывает, что он на самом деле любил Санчу. Это был единственный случай в его жизни, когда он забыл о честолюбии ради горячего чувства. Девушка, видимо, была по-настоящему прекрасна.

Впрочем, граф Корнуэлльский не настолько увлекся, чтобы забыть о приданом. Даже Генрих понимал, что Ричарду не имеет смысла предлагать вместо звонкой монеты замки или надежду на наследство после смерти графа Прованского, как поступал он сам. Ричард потребовал английских денег — и получил три тысячи марок, выплаченных Генрихом по наущению Элеоноры из королевской казны. Король Англии добавил еще четыре поместья, чтобы обеспечить молодой паре крышу над головой, помимо владений Ричарда в Корнуэлле и всех прочих земель, подаренных Генрихом раньше. Удовлетворенный этим, Ричард согласился поддержать кампанию в Пуату (которая, между прочим, соответствовала его интересам), и даже произнес убедительную речь на Большом Совете через день после возвращения из крестового похода.

Хотя Ричард по части убедительности заткнул бы за пояс любого адвоката, на этот раз одной речи оказалось недостаточно. Английские бароны, собравшиеся на Большой Совет, отказались дать средства на снаряжение войска для борьбы против французов в Пуату. Лорды Англии увидели в этом деле не многообещающее предприятие, но каприз глупого короля, склонного транжирить время и деньги ради собственных фантазий.

«Когда, соответственно, король известил их [баронов] о нерушимом желании своего сердца переправиться на континент по призыву графа де Ламарш, и, приведя различные доводы, потребовал от них денежной помощи, знатные люди отвечали ему с великой горечью, что он задумал это дело, не посоветовавшись с ними; что он забыл всякий стыд, выдвигая такое требование; что он столь часто притеснял и разорял своих верных подданных… и многократно вынуждал их давать большие суммы денег, которые затем растрачивал понапрасну, что теперь они пред лицом его отказываются лишаться своего добра попусту», — писал Матвей Парижский.

Парламент [58] не преминул напомнить, что несколько лет тому назад их заставили снабдить короля средствами для нападения на Францию и возвращения Нормандии, но эта дорогостоящая затея окончилась полным провалом. Наконец, Генриха предупредили, что граф де Ламарш и другие сеньоры из Пуатье не заслуживают доверия: «Вы также, себе на погибель, слишком доверились и пообещали явиться лично к тем пресловутым вельможам континента, которые вздумали восстать против своего повелителя, короля французского; по таковой причине доверять им не следует, ибо способны они предать многократно». Если Генрих разорвет недавно подтвержденное перемирие с французами, предупреждал парламент, это не послужит на пользу ему самому. Ему посоветовали вступить в переговоры. Легко было Пьеру Савойскому призывать к войне, когда он самолично опрокинул вражескую засаду и покорил большую часть своих соседей. Но английские бароны хорошо знали Генриха. До сих пор тот не выказал никаких полководческих талантов.

Трудно отрицать, что все эти доводы были справедливы, а такой подход к ситуации намного более разумен. Но естественно, Генрих так не думал. Он впал в ярость и поклялся, что сам соберет необходимые деньги, чтобы пересечь Ла-Манш к Пасхе. Затем он распустил Совет.

Генрих ухитрился собрать немалую сумму без помощи парламента: он содрал штрафы с кого только мог, потребовал щитовой сбор (выплату вассалами компенсации за отказ от военной службы), выудил займы у духовенства, а главное — ограбил евреев: полных двадцать тысяч марок, третья часть стоимости всей экспедиции, была обеспечена именно таким образом.

Он назначил отплытие на май, немного позже Пасхи, но раньше в сложившихся обстоятельствах поспеть не мог, хотя и понимал, что нужно торопиться. К апрелю Гуго де Ламарш начал забрасывать Генриха письмами, побуждая поторопиться и привезти с собой побольше денег; с войной все в порядке, насчет солдат можно не беспокоиться, у Гуго уже все готово, вот только средств недостаточно. «Можно было подумать, что король Англии — какой-нибудь банкир, меняла или торгаш, а не государь, военачальник и благородный предводитель рыцарства», — презрительно фыркал Матвей Парижский.

Элеонора была на шестом месяце третьей беременности, однако решительно пожелала отправиться в Гасконь вместе с супругом. Ричард тоже собрался, хотя и с намного меньшим энтузиазмом. Генрих и Элеонора считали брак графа Корнуэлльского с Санчей настолько необходимым условием его сотрудничества, что предпочли воспользоваться не военными а дипломатическими доблестями савойского дядюшки Пьера и направили его в Прованс раньше срока, в апреле, чтобы детально обсудить предстоящий брак.

Английские войска отплыли из Портсмута 9 мая и 13 мая высадились в Руайяне, на землях Гаскони. Там к ним присоединились другие рыцари и пехотинцы, среди них — валлийские наемники, соблазненные надеждой на хорошее жалованье. Существовала договоренность о встрече с французскими послами в Понсе, назначенная на 25 мая с не слишком искренним желанием договориться, но дипломаты так и не явились, и тогда Генрих в одностороннем порядке разорвал перемирие. 8 июня он написал Людовику: «Дважды ты [59]не сдержал свое слово, не прислав никого на встречу с нашими доверенными лицами по поводу нарушений перемирия. Мы более не обязаны соблюдать его». Война началась.

К несчастью для Генриха и Элеоноры, на самом деле война уже закончилась.

Получив от Альфонса де Пуатье призыв о помощи, Людовик и Бланка действовали быстро. Дело было изложено собранию французских баронов, известных своей преданностью короне, которые — неудивительно! — постановили, что граф де Ламарш и его жена ведут себя плохо, и официально отрешили их от владения всеми фьефами. Людовику не нужно было, как Генриху, выпрашивать у баронов деньги для финансирования военного предприятия. Королевская казна была полна — за последние годы в нее обильно вливались средства от конфискованного инквизицией в Лангедоке имущества еретиков. Таким образом, к апрелю Людовик собрал в Пуату большое войско. В мае он уже глубоко вторгся на вражескую территорию. Число соратников Гуго уменьшилось, и воодушевление мятежников угасло еще до того, как Генрих пересек Ла-Манш.

Не зная об этом, Генрих отправил Элеонору, бывшую на сносях, в Бордо, где ей предстояло родить, а сам с войском пошел на Тайбур [60] в южной части Пуату, рассчитывая встретиться здесь с Гуго де Ламаршем 23 июля 1242 года. Но Людовик уже был там: ворота города были открыты неким предателем. Английские войска были столь малочисленны, что Генриху угрожала опасность стать заложником. Он гневно напустился на Гуго де Ламарша, обвиняя графа в обмане: «Когда мы еще находились в Англии, ты многократно обещал нам, присылая гонцов, и заверял нас письменно, что приготовишь, когда понадобится, такое количество войска, чтобы мы могли, не опасаясь ничего, пойти на короля французского, и просил нас побеспокоиться лишь о деньгах!» Гуго в ответ напомнил, что письма отправлял не он, а Изабелла, мать Генриха.

Спас Генриха от плена и уплаты выкупа не кто иной, как Ричард. Граф Корнуэлльский узнал среди стоящих лагерем на другом берегу реки французских баронов тех, кого он совсем недавно спас, находясь в крестовом походе. По иронии судьбы они вернулись по домам, чтобы почти сразу же пойти воевать против него. Ричард опустил меч, демонстрируя свой нейтралитет, и, перейдя мост, вступил в переговоры, прося о милосердии. Французские рыцари, помня, что, если б не граф Корнуэлльский, они до сих пор гнили бы в арабских тюрьмах, согласились отпустить Генриха при условии, чтобы он уходил как можно скорее, пока об этом не узнал Людовик. («Когда известие дошло до короля французского, он едва мог поверить этому», — писал Матвей Парижский.) Генрих не мешкал. Английское войско отступило с такой поспешностью, что оставило все снаряжение, провизию и утварь. Генрих отблагодарил Ричарда, пожаловав ему все герцогство Гасконь.

Гуго собрался с силами еще один, последний раз, и присоединился к Генриху в Сенте (Saintes), к югу от Тайбура. В то же время Симон де Монфор также явился к Генриху. Он отправился в Святую Землю вскоре после Ричарда, где и оставался, пока из Англии не пришел вызов: король нуждался в его содействии в Пуату. Он с готовностью предложил королю помощь, но не бесплатно: пусть Генрих простит долг в две тысячи марок, которые Симон не сумел вернуть Томасу Савойскому. Время для сделки было выбрано удачно, Генрих сразу принял это условие. Таким образом король и его зять примирились. Они вступили в бой с противником, и Симон де Монфор отличился в схватке. Но одолеть французов в этих обстоятельствах смог бы разве что Чингисхан. Англичане проиграли.

Изабелла, проявляя прежний норов, попыталась отравить Бланку, Людовика и Маргариту, подослав своих поваров во вражеский лагерь, но интригу раскрыли, а злосчастных поваров немедленно казнили. Тогда она попыталась покончить с собой, но ее удержали верные слуги; выздоровев, она яростно обругала их. В конце концов ей пришлось покориться, и 26 июля они с Гуго и двумя самыми младшими детьми сдались, униженно склонив головы, Людовику и Бланке. Они должны были опуститься на колени, при этом Гуго не сдержал слез.

Гуго потерял право на все замки и земли, которые взяли французы, и ему приказали поклониться Альфонсу де Пуатье. Изабелла, сломленная и впавшая в немилость у мужа, удалилась в монастырь Фонтевро [61], где когда-то провела последние годы своей жизни знаменитая Элеонора Аквитанская. «Даже там, в потаенной келье, в монашеском платье, она не была в полной безопасности, ибо многие среди французов, равно как и жителей Пуатье, преследовали ее с неутолимой ненавистью, говоря, что ее следовало бы называть не Изабель, а порочной Иезавелью, за то, что она посеяла семя многих преступлений». В Фонтевро она и умерла в 1246 году.

Покорность графа и графини де Ламарш означала поражение мятежников; к августу все было кончено. Генриху пришлось пуститься в бегство до Гаскони, а Людовик со своим войском шел за ним по пятам. Только разразившаяся среди французов эпидемия лихорадки и дизентерии избавила Генриха от опасности того, что Людовик сходу захватит Гасконь в дополнение к Пуату. Заболел и сам король Франции, после чего войско возвратилось в пределы его владений.

Поражение супруга Элеоноры в этой войне создало угрозу также и для нее самой. Город Бордо, где она 25 июня родила дочь, названную Беатрис, располагался на северной границе Гаскони. Гасконские бароны, хотя официально и считались союзниками Англии, опасались вторжения французов и не выказали охоты защитить королеву. Несколько городов в Гаскони перешли на сторону французов уже после того, как Людовик отступил, а королева Англии, будучи еще слаба, могла стать легкой добычей для тех, кто угрожал переметнуться на другую сторону. «Они не проявили милости ни к вам [Генриху], когда вы спасались от предательства и преследования короля французского, ни к королеве в тягости, и когда она лежала больная в Ла-Реоли [62]и когда рожала в Бордо», — позднее напомнил Генриху Симон де Монфор.

Так или иначе, но Генриху, Ричарду, Симону де Монфору и уцелевшим английским отрядам все-таки удалось присоединиться к Элеоноре в Бордо. Генрих попытался связаться с графом Тулузским, но победы Людовика обеспечили французам приток пополнения, и король Франции направил ту часть войска, которую не затронула болезнь, воевать с Раймондом VII. Победа вновь досталась французам, и 20 октября Раймонд VII запросил мира.

Генрих был вынужден договариваться с Людовиком; в апреле 1243 года между Англией и Францией было заключено формальное перемирие на пять лет. Область Пуату полностью перешла к французам, как и несколько городов Гаскони. «Все, что завоевал король Франции в этом походе, досталось ему», — так выразился Матвей Парижский об этом договоре. Кроме того, Генриха вынудили ежегодно выплачивать Людовику тысячу фунтов, пока не истечет срок перемирия.

Как ни неблагоприятен был такой исход для короля Англии, могло быть еще гораздо хуже. В конце эскапады Генриха Людовик стал настолько сильнее его, что мог заставить короля Англии вообще отказаться от притязаний на Гасконь. То, что он этого не сделал, приписывают вмешательству Маргариты. Людовик ссылался на то, что его жена приходится сестрой жене короля Англии, как на одну из причин, почему он не потребовал более жестких условий, и выражал надежду на установление в будущем лучших отношений между обоими семействами. «И кажется мне, — добавил Людовик, когда его советники возмущались, что он отдал слишком много, — что отданное мною я использовал хорошо, ибо он [Генрих] не был прежде моим человеком, а ныне принес мне оммаж».

И в самом деле, Людовик мог себе позволить быть милостивым. Западная и южная границы Франции не представляли больше опасности. И Гуго де Лузиньян, и Раймонд VII были окончательно сломлены. Никогда более Тулуза или Пуату не будут оспаривать власть короны Франции. Богатые земли Нормандии также были надежно ограждены; Генрих Английский повел себя как сущий растяпа. Симон де Монфор в полном отчаянии сказал прямо в лицо королю Англии, что его следовало бы «запереть, подобно Карлу Простоватому[63]», и это оскорбление долго уязвляло память Генриха. Трубадуры были еще более беспощадны, сочиняя об англичанах насмешливые стишки:

«И вот англичане пустились бежать,

Утратив весь вид надменный,

Поскольку пред боем они напились

Пивом своим ячменным.

А Франция пляшет, пирует и пьет

Вино, что на солнце искрится:

Ведь пиву тягаться с вином не дано,

В том может любой убедиться».

Итак, начиная с осени 1242 года Франция обрела позицию самого богатого и могущественного королевства в Европе. И, соответственно, Маргарите, а не Элеоноре достался в мужья самый почитаемый король христианского мира.

Влияние Англии на международном уровне падало с каждым днем, и Элеонора, намного более практичная, чем супруг, сразу же постаралась смягчить потери. В частности, она сказала Генриху, что обещания обещаниями, а в сложившихся обстоятельствах нельзя отдавать Гасконь Ричарду. Ее следует приберечь для нужд короны, чтобы впоследствии сделать доменом их сына Эдуарда, наследника престола. Ей не пришлось долго стараться, Генрих очень скоро согласился отменить награду.

Ричард пришел в бешенство. Застрявшие в Бордо Генрих, его брат и Элеонора устроили в августовскую жару бурную ссору и наделали много глупостей. Ричард пригрозил, что уйдет из войска без позволения короля. Король подкупил каких-то мерзавцев, чтобы бросили Ричарда в темницу. Ричард спасся, спрятавшись в церкви. В начале сентября они чуть-чуть остыли, и граф Корнуэлльский еще месяц слонялся по городу, пока не отправился домой в Англию; но отношения между братьями испортились. Элеонора чувствовала, что сейчас как нельзя более необходимо обуздать непокорный дух Ричарда и подчинить его интересам королевской власти путем брака с Санчей.

По крайней мере, уж это-то ей удалось — с помощью дядюшки Пьера. В июле, пока Генрих и Ричард сражались под Сентом, Пьер Савойский в Провансе занимался окончательным уточнением деталей брачного контракта Санчи с графом Корнуэлльским. Соглашение было официально подписано, по обычаю, на церемонии в замке Тараскон, но оставалось еще решить проблему доставки невесты к будущему супругу — опасное предприятие в дни войны. Пьер, который не сумел устоять перед искушением сходить походом на графа Женевского, благо он оказался поблизости, поручил эту задачу своему младшему брату Филиппу, новому избраннику на пост епископа Баланса. Филипп единственный из членов семьи еще не бывал в Англии (хотя уже давно пользовался щедротами Генриха, получив от него три бенефиция in absentia, то есть заочно). Мать Санчи, Беатрис Савойская, также сопровождала дочь в свадебном путешествии. Им пришлось подождать, пока не было заключено перемирие между Англией и Францией весной 1243 года, но к маю они уже добрались до Бордо, где все еще пребывали Генрих и Элеонора, которым очень не хотелось встречаться с английскими баронами. С ними находился и Симон де Монфор, помогая удерживать Гасконь и управлять ею в интересах английской короны. Ричард, уехавший в октябре предыдущего года, конечно, уже давно был дома.

Генрих и Элеонора страшно обрадовались приезду провансальской родни. Элеонора не виделась с матерью и сестрой уже семь лет. Наверное, королю и королеве очень пришлось по душе появление столь сочувственных слушателей после тревог и позора предыдущих месяцев. Генриха они утешили так, что он тут же пожаловал Филиппу еще один бенефиций.

Решили, что свадебные торжества должны быть особенно пышными — отчасти чтобы утешить Ричарда, но в основном для того, чтобы отвлечь английский народ от недавнего военного фиаско их короля. Генрих, у которого устройство праздников было любимейшим занятием, заметно приободрился от такой перспективы и в сентябре отплыл домой с Симоном и остатком своей армии, чтобы лично проследить за приготовлениями. Он высадился в Портсмуте и немедленно распорядился, «чтобы город к его приезду украсили драпировками и занавесами, гирляндами и осветили свечами; чтобы горожане вышли встречать его в праздничных нарядах и все колокола радостно трезвонили». Элеонора, Санча и Беатрис Савойская оставались в Бордо, пока им не была приготовлена столь же великолепная встреча в Дувре 14 ноября.

Их встречало множество вельмож, в том числе и Ричард. Если он полагал увидеть ту робкую девочку тринадцати лет, которую встретил на своем пути в Святую Землю, то его ждал немалый сюрприз. Миновало более трех лет с того дня, как его представили Санче в Тарасконе, а три года — это очень большой срок, когда идет речь о подростках. Теперь ей почти исполнилось семнадцать — она была сейчас старше, чем обе ее сестры, когда тех выдавали замуж. Но у нее сохранились те же тихие, сдержанные повадки, она была чуть-чуть боязлива, немножко замкнута. Месяцы, проведенные в Бордо с матерью и сестрой, должно быть, доставили ей большое удовольствие, но теперь она очутилась в новой, холодной стране, где ей предстояло стать высокопоставленной дамой. Она знала, что должна будет влиять на человека королевской крови, предназначенного ей в мужья, чтобы он оставался верен интересам ее семьи, но ей не хватало уверенности в себе.

Беатрис Савойская знала об этих недостатках дочери и постаралась замаскировать их; в результате на последующих торжествах блистала мать, а не дочь-невеста. Она была «женщиной с изящными манерами, благоразумной и учтивой», вела себя очень дипломатично и выказывала большую щедрость (оплачиваемую Генрихом). Через неделю в Вестминстере состоялась свадьба, где «мирская роскошь, тщета и слава во всех видах проявились в различных забавах, пестроте одежд, количестве блюд и длительности пиров». Собрание знати было впечатляющим — Матвей Парижский насчитывал до трех тысяч гостей — а присутствие представителей Савойи придавало ему международный размах и блеск. Томас Савойский, граф Фландрский, был, разумеется, приглашен и подарил Санче, Беатрис и Элеоноре штуку богатой алой ткани [64], из которой по указанию Генриха изготовили платья.

Ричард, со своей стороны, отблагодарил короля, устроив на Рождество чудесный праздник, пригласив на него Генриха и Элеонору; Беатрис Савойская и Санча (которую на английский лад звали Синтией) были там в качестве почетных гостей. Матвей Парижский сообщает, что невеста была «миловидна» и что Генрих старался, как мог, снискать ее расположение. «Миловидная» — это достаточно сдержанный эпитет по отношению к женщине, прославленной другими хронистами как несравненная красавица. То ли реально их оценка была завышена, то ли Матвей Парижский не желал воздать Санче должное, поскольку не одобрял этот брак Ричарда. «Весь народ Англии взволновался и начал опасаться, что дела в королевстве будут вершиться по воле королевы и ее сестры… которая стала как бы второй королевой», — комментировал хронист.

Ко времени этого рождественского праздника Беатрис Савойская уже разобралась в механизме английской политической системы не хуже местных баронов. Она поняла, в чьих руках находится власть и где заключена потенциальная опасность. Соответственно, она сосредоточила внимание на своем новом зяте. Ричарду дали понять, что благодаря привлекательной юной невесте он вошел в одну из самых блестящих и культурных семей мира. Ричарду такой взгляд на вещи пришелся по душе.

Беатрис также уделила большое внимание Симону де Монфору и его жене Элеоноре. Поддержка Симона имела решающее значение для сохранения политической позиции Генриха и Элеоноры, которая была подорвана потерей Пуату. Именно Беатрис заговорила с Генрихом о том, что нужно проявить великодушие ради блага сестры. Генрих, которому очень понравились новые родственники, был счастлив на это Рождество, как никогда. Он обеспечил Симону и Элеоноре новое пожалование в пятьсот марок и простил тысячу фунтов долга. Он пообещал сестре восполнить потерю суммы, которая причиталась ей еще при первом браке, так и не выплаченной Маршалами. Месяцем позже он дополнительно наградил графа Лестерского укрепленным замком Кенилворт. Все это означало полную капитуляцию Генриха, своего рода извинение за то, что было прежде; за это ему достался благодарный и верный Симон де Монфор, и это было достигнуто всецело благодаря мягким подсказкам тещи короля Англии.

Ей пришлось уехать раньше, чем предполагалось, потому что пришли тревожные новости: ее супруг, Раймонд-Беренгер V, серьезно заболел. Уезжая через неделю из Дувра, Беатрис Савойская оставила на английском берегу куда более крепкую и сплоченную королевскую семью, чем можно было ожидать так скоро после столь катастрофических потерь на международной арене. Опытность и осмотрительность матери особенно пошли на пользу ее дочери Элеоноре. Графы Корнуэлльский и Лестерский, прежде такие своевольные, теперь были прочно привязаны к королю.

Услуги, оказанные графиней Прованской, были огромны и не остались незамеченными. Перед ее отъездом, по настоянию Элеоноры, Генрих ссудил теще четыре тысячи марок под залог пяти провансальских замков, одним из которых был Тараскон.

Беатрис

Глава IX. Спорное наследство

Графиня Прованская вернулась из Англии в начале 1244 года и нашла супруга тяжело больным; время шло, но лучше ему не становилось. После целого года страданий всем, в том числе и самому графу, стало ясно, что он умирает. Раймонду-Беренгеру V нужно было привести в порядок дела и обдумать проблему наследования.

Вопрос был не так прост, как могло бы показаться, и графу пришлось основательно поломать голову. Прованс не был богатым графством [65] — вечная война против Тулузы, равно как и расточительный образ жизни самого Раймонда-Беренгера, привели к тому, что расходы графа всегда превышали доход, порой во много раз; однако стратегическое значение его владений было велико, и в этот период еще больше, чем когда-либо.

Недавняя неоспоримая победа Людовика IX над Генрихом III, Гуго де Ламаршем и, самое главное, над Раймондом VII Тулузским заметно придвинула границы французских владений к провансальским землям. Раймонд-Беренгер осознавал, что Франции будет теперь совсем не трудно поглотить и его домен. Разумеется, Прованс считался фьефом Империи, на Фридриха II вполне можно было положиться в случае посягательств французов на имперскую территорию, вплоть до вооруженного вмешательства, но графу Раймонду-Беренгеру этот вариант не казался привлекательным. Граф Прованский был благочестив (особенно в ожидании смерти), а император все еще пребывал под отлучением. Кроме того, если бы его войска вошли в страну, выдворить их оттуда было бы затруднительно. Менять одного неподходящего сюзерена на другого было бессмысленно. Да и английские интересы следовало учесть. У Раймонда-Беренгера было теперь в Англии два могущественных зятя, которые, без сомнения, были заинтересованы в поддержке независимости Прованса от французов. В частности, Ричард Корнуэлльский имел достаточный вес на международном уровне, чтобы стать достойным наследником графства после Раймонда-Беренгера, раз уж у него не было собственного королевства. Было необходимо также вспомнить об арагонской родне Раймонда-Беренгера: по давней традиции титул графа Прованского доставался одному из принцев Арагона [66].

Такое важное решение нельзя было принять, не посоветовавшись с графиней, главным советником Ромео де Вильнёвом и, самое важное, с савойскими братьями графини. Савойя соседствовала с Провансом, и, естественно, хотела бы сказать свое слово при определении преемника Раймонда-Беренгера. В противном случае братья Беатрис могли и не посчитаться с волей графа после его смерти и поддержать другого кандидата в наследники. Люди вроде Томаса и Пьера Савойских при желании могли сильно испортить жизнь предполагаемому наследнику.

Наконец настал момент, когда граф больше не мог оттягивать решение. Согласно Матвею Парижскому, Раймонд-Беренгер объявил свою последнюю волю и завещание, призвав младшую дочь Беатрис к своему ложу и обратившись к ней с такими словами: «Милая дочь, я люблю тебя сильнее, чем всех твоих сестер, и осознаю, что по воле божьей все мои дочери, кроме одной тебя, высоко вознеслись благодаря браку, на удивление всему христианскому миру. Посему тебе, ради будущего твоего брака, отдаю и завещаю своею волею всю мою землю, вкупе с деньгами, замками и всеми прочими владениями; ибо твои сестры не нуждаются в том, чтобы наследство разделили и какие-то части его отдали им». Исполнив последний долг, граф испустил дух.

Итак, по серьезном размышлении граф отдал весь Прованс — от гор на северо-востоке до порта Марсель на юге, включая земли, имущество, вассальную зависимость дворянства и органы управления — не сильному взрослому мужчине, а тринадцатилетней девочке [67].

* * *

Матвей Парижский дал живописную картинку последних минут Раймонда-Беренгера, но его предсмертные распоряжения были куда сложнее и тоньше, чем думалось хронисту. Хотя его дочери Беатрис и в самом деле досталось огромное наследство, управление Провансом ложилось в основном на плечи ее матери, которой было обеспечено пожизненное право пользоваться всеми плодами графства. Кроме того, было заранее решено, что Ромео де Вильнёв будет назначен главным советником юной наследницы — а значит, у руля оказывался опытный, уравновешенный человек. Таким образом, последняя воля и завещание графа были хорошо продуманным обеспечением прежнего государственного курса и отражали убеждение Раймонда-Беренгера V, полностью разделяемое его шуринами из Савойи, что для защиты провансальских интересов от международного вмешательства лучше всего подходила его жена.

Беатрис Савойская, очевидно, считала, что они с младшей дочерью способны справиться с деликатной дипломатической задачей сохранения провансальской независимости, культурной и политической. В свою очередь, молодая Беатрис уже выказывала многие из сильных сторон характеров ее старших сестер. Она была не только красива, но и решительна, и хорошо образована. Родители, уже давно поняв, что ей быть наследницей, постарались подготовить ее как следует.

Прованс был средоточием торговли: из портов Средиземноморья доставляли шелка, пряности, рыбу, вино и фрукты; с севера — древесину, металлы и кожу. Пошлины за провоз взимались в Эксе и Тарасконе, и этот источник дохода позволял графине содержать двор и оплачивать меры по защите своего достояния. Средства поступали также от провансальских грузоотправителей, которые наживались на перевозках крестоносцев и паломников в Святую Землю. Но главное — Раймонд-Беренгер оставил вдове и дочери прибыльную монополию Прованса на соль. Именно из соли, а не из вина проистекали основные доходы графства.

При содействии Ромео де Вильнёва Раймонд-Беренгер V создал одну из самых эффективных систем управления в Европе, которая позволяла контролировать возрастающие товаропотоки. Провансальская система стала образцом для соседних регионов, и мать, и дочь знали, как она работает. За исключением портового города Марселя, достаточно богатого, чтобы лелеять мечты о независимости, в этих краях не бывало тех социальных возмущений, которые десятилетиями терзали Францию [68]. Граф Прованский всегда сотрудничал с церковью, и его правление поддерживалось такими влиятельными местными прелатами, как архиепископ Арльский, который занимался не только духовными, но и сугубо политическими делами. Беатрис Савойская умела пользоваться этими связями. В годы правления ее супруга она, как и ее дочери, немало поездила по графству и была лично знакома с подвластными сеньорами, на которых можно было положиться, если понадобится защита. Кроме того, у Ромео по всему Провансу имелись агенты, преданные графскому семейству. Жена была готова взвалить на свои плечи бремя власти, унаследованное от супруга.

Что касается дочери, то Беатрис-младшую поддерживала свойственная тринадцатилетним самовлюбленность. Всю жизнь ей ставили в пример старших сестер, королев Франции и Англии, как образец успешности, и она немного завидовала им. А теперь она, единственная наследница отца, обретала собственную весомость. Хотя, без сомнения, ей рассказали о том, какие опасности таятся в ее новом положении, она не поверила этому; наоборот, она ожидала от жизни одних удовольствий. Увы, следует признать, что Беатрис, любимицу отца, успели основательно избаловать. Она привыкла, чтобы ее ласкали, хвалили, ей нравилось привлекать к себе внимание.

В этом отношении завещание отца вполне ее удовлетворяло. Стоило людям услышать о наследстве, как Беатрис было обеспечено внимание не только в Провансе, но и далеко за его пределами.

Смерть Раймонда-Беренгера V горько оплакивали в Англии и Франции. Согласно Матвею Парижскому, Генрих, находившийся в Уэльсе, где он пытался подавить очередное восстание местного населения, открыто проявил свою скорбь, приказал звонить в колокола и раздать милостыню после поминальной службы, «в то же время строго-настрого запретив сообщать об этом королеве, своей жене, дабы горе не убило ее». Маргарита, Элеонора и Санча искренне оплакали отца, но жалобы и плач быстро сменились возгласами досады и недоверия, когда стали известны условия завещания Раймонда-Беренгера.

Беатрис просто не могла получить все! Маргарита доказывала, что ей все еще не выплатили приданое в десять тысяч марок, обеспеченное замками — в частности, Тарасконом. А Элеонора напомнила Генриху, что он недавно ссудил ее матери четыре тысячи марок под залог замков, включая, разумеется, Тараскон; так мало-помалу забрезжило понимание, в чем заключалась хваленая финансовая стратегия Ромео де Вильнёва: он просто обещал всем в залог одни и те же замки!

Однако времени на пререкания почти не оставалось, поскольку вести о наследстве Беатрис вызвали вполне ожидаемую реакцию среди наличных женихов. Как бы ни старались трубадуры, воспевая красавиц [69], реальное количество молодых, красивых и богатых наследниц, имеющихся на выданье в эту эпоху, было весьма ограничено. Немудрено, что столь яркий выход Беатрис на эту сцену вызвал настоящий ажиотаж. Вокруг матери и дочки сразу же образовалась толпа потенциальных супругов. Возраст роли не играл, предложения поступали одновременно от отцов и сыновей.

Во главе списка значился давний претендент — Раймонд VII Тулузский. Правда, он уже женился на дочери Гуго де Ламарша, но, как и его предыдущее сватовство к Санче, этот брак не был реализован. Сказалось также и то, что быть зятем графа де Ламарш стало уже не столь заманчиво теперь, когда этот феодал был сломлен и побежден.

Добыть жену вроде Беатрис, которая принесла бы мужу не только свою юность и надежду на рождение сыновей, но еще и целый Прованс в придачу, значило бы, что господь услышал молитвы графа Тулузского. Чтобы достичь цели, ему следовало добиться аннулирования недавнего брака и позволения Церкви жениться на Беатрис. Формально говоря, ему нужно было аннулировать даже два предыдущих брака — но теперь по меньшей мере появился новый папа, Иннокентий IV, и к нему можно было обратиться. Дело было слишком деликатное и спешное, чтобы доверяться посредникам; на этот раз Раймонд Тулузский обратился к понтифику лично.

Ехать далеко ему не пришлось. Иннокентий IV находился в Лионе, где проходил экуменический собор, одной из задач которого было низложение Фридриха II. Папа заявил, что ему пришлось с большим риском убегать от имперских войск, намеревавшихся взять его в плен в Риме, мчаться верхом под покровом ночи (в то время как кардиналы, знавшие, что вся эта история выдумана, чтобы добиться сочувствия, следовали за ним не спеша, не видя причин торопиться).

Лион был достаточно далеко от императора, чтобы Иннокентий чувствовал себя спокойно, низлагая его; но Фридрих уже оспаривал право папы вмешиваться в мирскую политику. В открытом обращении к другим королям Европы Фридрих писал:

«Папа Иннокентий IV, собрав так называемый Вселенский собор, осмелился объявить о нашем низложении, не вызвав нас предварительно на указанный собор и даже не доказав, что мы виновны в каком-либо обмане или бесчестном деянии; произнося же оный приговор, причинил он великую пагубу всем государям. Ибо каких только бед не придется отныне страшиться вам, короли всех королевств, от лица сего князя над священниками, если вздумалось ему низложить нас, кого силы небесные почтили императорским венцом, кого торжественно избрало собрание князей, при одобрении всей Церкви?»

Довод был убедительным, и Иннокентий знал, что его решение не пользуется поддержкой других монархов, в том числе и Людовика IX. Но битва между папством и Империей уже началась, и Иннокентий, чувствуя, что может выиграть, не желал поворачивать вспять.

В таких обстоятельствах шансы, что папа позволит Раймонду VII Тулузскому, известному своими симпатиями к императору, а вдобавок многолетнему защитнику еретиков, аннулировать существующий брак, равно как и предыдущие, ради женитьбы на Беатрис и получения Прованса, были довольно шаткими. Иннокентий позволил Раймонду VII подкупить себя — новый папа любил жить на широкую ногу — и выдал ему разрешение на развод, но официальное разрешение вновь жениться так и не последовало. Раймонд, однако, не оставил надежд и даже написал Бланке Кастильской, прося ее воспользоваться влиянием на Иннокентия для решения этого вопроса.

Так или иначе, мужа Беатрис следовало найти, и чем скорее, тем лучше; о том, чтобы ей остаться незамужней, и речи быть не могло — если учесть, что выбор сюзерена для Прованса завис в воздухе. Ричард Корнуэлльский выдвинул кандидатуру своего сына Генриха, десяти лет от роду; видимо, так граф надеялся добыть обещанные Санче по завещанию отца пять тысяч марок. Но отнюдь не все были согласны спокойно наблюдать за романтическим развитием событий. Кое-кто из претендентов стал проявлять признаки нетерпения и применять нестандартные методы возбуждения любви в юной даме. Например, король Арагона направил в Экс войско, чтобы обеспечить руку Беатрис для своего сына. Аналогично Фридрих отрядил имперский флот к берегам Прованса, чтобы склонить ее к браку с одним из своих отпрысков.

Беатрис Савойская сделала все, что могла, чтобы справиться с этим нашествием. Она созвала всех горожан Экса, где укрывалась в то время вместе с дочерью (в тамошнем замке) и объяснила им ситуацию: два разных вражеских войска приближались к городу. Горожане согласились защищать замок против любых захватчиков [70]. Графиня также взяла с них клятву изо всех сил поддерживать последнюю волю графа — в частности, не допускать, чтобы юная Беатрис вышла замуж без согласия матери. Затем она велела Ромео подготовить провансальские порты на случай нападения флота Фридриха, и ее верный советник так хорошо все устроил, что имперский флот, появившись у берегов, не смог высадиться и был вынужден убраться не солоно хлебавши.

Но графиня знала, что не сможет долго продержаться в одиночку. Пошли слухи о приближении войска короля Арагонского. Император также не сдавался. Раздосадованный неудавшейся попыткой захватить Беатрис с моря, Фридрих надумал теперь нанести личный визит Иннокентию IV в Лионе во главе немаленькой армии, чтобы решить в пользу империи и вопрос о низложении, и проблему наследования в Провансе. Он попытался подкупить Томаса Савойского, чтобы тот отступился от сестры и племянницы и позволил имперским войскам беспрепятственно пересечь Альпы, а затем захватить папу врасплох и без защиты. Но Томас не изменил семейной солидарности и предупредил сестру. Беатрис Савойская не хотела выдавать дочь за сына человека, отлученного от церкви. Она спешно отправила послание папе, сообщив ему о надвигающейся опасности и прося официальной защиты. Папская защита означала, что церковь берет Беатрис Прованскую под свою опеку, и Иннокентий IV, в качестве заместителя отца, будет решать (с одобрения ее матери), за кого она выйдет замуж. Заручившись таким ценным аргументом, папа обратился за помощью против Фридриха II к единственному королевству, способному соперничать с Империей — к Франции.

Маргарита проявила любовь к отцу, позаботившись, чтобы его похоронили «в весьма достойной и красивой гробнице, которую велела воздвигнуть его дочь, королева Франции, что я видел собственными глазами», — свидетельствует хронист Салимбене; однако она же сильнее всех сестер возмутилась, когда узнала о подробностях завещания Раймонда-Беренгера. Тот факт, что она принесла своей новой семье приданое в десять тысяч марок, включая такую важную крепость, как Тараскон, был для нее источником гордости; она знала, что свекровь смотрит на нее свысока, как на провинциалку, и это имущество придавало ей самоуважение [71]. Кроме того, на выполнение этих обязательств они с супругом и его родными давно рассчитывали. А вот права Элеоноры и Санчи казались ей сомнительными. Все знали, что Генрих взял Элеонору в жены без всякого приданого, а приданое Санчи вообще выплатил сам. Туманные обещания на будущее не имели такого законного веса, как реальный долг — а ее заявка относилась именно к этой формальной категории. Что же касалось обеспечения залога за ссуду, полученную ее матерью у Генриха, Маргарита могла сослаться на приоритет — ей это обещали первой, и Элеонора об этом всегда знала. Королева Англии пыталась узурпировать собственность, зная, что она давно предназначена королеве Франции. Маргарита была старшая, самая взрослая, самая разумная, и положение ее — благодаря тому, что именно Элеонора подбила Генриха на безнадежную военную авантюру — было самым престижным. Она была достойна тех десяти тысяч марок и намеревалась добыть их.

Уверенность, с которой Маргарита доказывала необходимость вмешаться — а она упорно приставала с этим и к супругу, и к свекрови — отражала повышение ее статуса во французском венценосном семействе: годом раньше Маргарита обрела ту роль, о которой мечтала с того момента, когда стала королевой. После десяти лет супружества, 25 февраля 1243 года, она наконец-то родила сына, нареченного Людовиком. Более того, она подкрепила это достижение, родив 1 мая 1245 года второго сына, Филиппа.

Появление на свет этих двух мальчиков, долгожданных продолжателей рода ее мужа, совершенно переменило положение Маргариты в семье. Ушла в прошлое бессловесная жертва издевательств Белой Королевы. Она стала теперь сильной, взрослой, способной защитить интересы свои и детей. Годы, проведенные в общении, пусть даже навязанном ей, с Бланкой Кастильской, не прошли впустую: Маргарита понаблюдала за королевой-матерью, усвоила ее методы и теперь столь же чутко улавливала приливы и отливы власти, столь же искусно разбиралась в тонкостях политики, как свекровь. Впрочем, кто знает — возможно, Бланка, любя сына, сознательно преследовала цель исподволь подготовить невестку, независимо от материнской ревности, на смену себе, как помощницу сыну, когда она сама состарится?

В кои-то веки интересы жены и матери Людовика совпали. Бланке Кастильской также были нужны те замки в Провансе. Между французским двором и папой была быстро достигнута договоренность о встрече. В декабре 1245 года Людовик, Маргарита, Бланка и младший, неженатый брат Людовика, Карл Анжуйский провели секретное совещание с Иннокентием в монастыре Клюни [72], северо-западнее Лиона. Там же присутствовали в качестве представителей Беатрис Савойской ее братья — Бонифаций и Филипп. Бонифаций Савойский оказался на этих переговорах в особенно щекотливом положении: будучи архиепископом Кентерберийским, он вообщс-то должен был блюсти английские интересы. Узнай Генрих и Элеонора, где он и чем занимается, они могли бы надавить на него или подкупить, чтобы он не соглашался с французскими предложениями. Однако похоже, что король и королева Англии ни о чем не подозревали.

Возражений никто не выдвигал, и потому соглашение было достигнуто меньше чем за неделю. В обмен на брак Беатрис со своим самым младшим братом Карлом Людовик пообещал признать низложение Иннокентием Фридриха и обеспечить папу достаточными силами, чтобы противостоять мести императора, если тот решится исполнить угрозу и напасть на Лион. Савояры одобрили сделку при условии, что все остальные распоряжения Раймонда-Беренгера будут соблюдены. Прованс не должен был перейти к Франции прямо через Карла. Если у Беатрис и Карла родятся дети, графство перейдет к одному из них. Если детей не будет, графство перейдет к Санче. Если и Санча умрет бездетной, Прованс достанется королю Арагона. Более того, наследство не будут делить на части, даже ради выплаты больших долгов. Тараскон и другие замки останутся в руках Беатрис. Претензии Маргариты, как и остальных сестер, были отклонены.

Таким образом, интересы Маргариты пострадали, и она очень обиделась, но в сложившихся условиях ничего лучшего она добиться не могла. По меньшей мере Прованс удалось связать с семьей ее супруга посредством Карла, а это означало, что претензиям Элеоноры не суждено осуществиться. Ее все еще уязвляло то, что самую младшую сестру не заставили отдать Тараскон или 10 000 марок — но чему-чему, а терпению Маргарита хорошо обучилась за годы «стажировки» у Белой Королевы.

Договорившись, французы действовали быстро. Карл Анжуйский и Филипп Савойский с отрядом в пять сотен рыцарей выступили в поход, и Людовик обещал сразу же последовать за ними с пополнением, если потребуется. По дороге из Лиона в Экс Карл и Филипп столкнулись с Раймондом VII, который также направлялся в Прованс с войском, чтобы поухаживать за Беатрис. Но Карл и Филипп оказались подвижнее, и у них было больше людей. Граф Тулузский снова пал жертвой чужих интересов.

Официально одобренный будущий жених и его новоиспеченный дядюшка со своими воинами прибыли в Экс как раз вовремя: король Арагона уже разбил лагерь и осаждал замок, где укрылись Беатрис Савойская и ее дочь. Произошла короткая стычка, и король Арагона с достоинством удалился.

С точки зрения невесты, проблема решилась в высшей степени удовлетворительно: ведь ее, в лучших традициях рыцарства, спас девятнадцатилетний отпрыск французской короны! Салимбене назвал его «восхитительным юношей», к тому же юный Карл был ладно скроен и недурен собою (великоватый нос не в счет). Беатрис пришла в восторг от надменных манер и властности Карла. «По части царственного величия он превосходил любого другого сеньора», — заметил хронист Виллани. Карл явно привык все делать по-своему, но ведь и Беатрис тоже.

К сожалению, у всех остальных жителей Прованса выбор папы восхищения не вызвал. Люди понимали, что это — первый шаг к установлению господства французов. В главном городе графства поднялись столь серьезные волнения, что не могло быть и речи о великолепных свадебных торжествах в Париже или Сансе, на что, очевидно, надеялся Карл. Церемония прошла в Эксе 31 января 1246 года.

Неблаговидный характер события постарались прикрыть блестящим составом гостей. Людовик, Маргарита, Бланка, Бонифаций и Филипп, — все съехались, чтобы присутствовать на бракосочетании, а Томас Савойский специально для этого проделал далекий путь из Фландрии; его присутствие придало еще больший блеск празднествам (хронисты не преминули указать, что невесту вел к алтарю ее «прославленный» дядя). И все-таки чувствовалась поспешность приготовлений, отсутствие размаха. Во время приема гостей повсюду стояла вооруженная стража, и Карл Анжуйский жаловался матери на недостаток роскоши. Он напомнил, что свадьба Людовика была намного великолепнее (хотя он мог судить лишь по рассказам старших, поскольку ему тогда было всего семь лет, и его оставили дома, в Париже). Карл явно ревновал к старшему брату и часто считал, что с ним обращаются несправедливо. «Я — сын короля и королевы, а он [Людовик] — нет», — часто повторял он, имея в виду, что их дед Филипп Август еще не умер, когда родился Людовик, а потому формально Людовик являлся сыном наследного принца, а не короля. Разумеется, эти детские претензии были смехотворны; если уж уточнять, то Карл, родившийся после смерти отца, мог считаться лишь сыном мертвого короля, но Карла эти подробности не устраивали.

Маргариту раздражало сопоставление между свадьбой Карла и Беатрис и ее собственной, а также разглагольствования о старшинстве над Людовиком. Карл ей никогда не нравился; она считала, что он удовлетворяет свое честолюбие за счет ее супруга. Со своей сестрой Беатрис она была едва знакома: та лишь вышла из младенческого возраста, когда Маргарита уехала, чтобы выйти замуж за Людовика. Когда стало ясно, что новобрачные не желают уступить Маргарите и отдать имущество, обещанное Раймондом-Беренгером, ее отношение к этой парочке резко ухудшилось. После свадьбы она стала сближаться с Элеонорой и Санчей; вернувшись в Париж, она дала понять всем придворным, что отдает предпочтение своей английской родне перед родственниками мужа.

Генрих и Элеонора, которых оповестили о свадьбе Беатрис постфактум, были потрясены. Разве мать Элеоноры, Беатрис Савойская, не давала слово, что сохранит эти замки для Англии? Разве король Англии не выдал ей четыре тысячи марок всего лишь год назад именно с целью укрепления этих самых замков? Разве Генрих и Элеонора не заплатили за обновление крепостей, которые теперь собирались занять французы? «Однако никто не высказал королю сочувствия и соболезнований по поводу этой потери и позора», — заметил Матвей Парижский. Его бароны никогда не одобряли выдачу ссуды матери королевы, так же как и безудержного гостеприимства, оказанного Генрихом во время ее визита. Они не доверяли Беатрис Савойской — как и прочим родичам королевы, и хронист презрительно упомянул, что графиня якобы сказала: «Я сожалею, что отдала своих дочерей (которых, применив существующее в Провансе простонародное выражение, она называла своими мальчиками) за этого короля и его брата».

Если Беатрис Савойская действительно такое говорила — а подобная прямота кажется весьма маловероятной, учитывая ее дипломатическое искусство, — она вскоре изменила мнение. Осложнения с новым зятем начались почти сразу же. Хотя Карл немедленно после свадьбы воспользовался услугами Ромео де Вильнёва как советника, и даже поощрил его, тещу он полностью отстранил от управления Провансом. Он притащил с собой целую стаю французских бюрократов, в основном казначеев и законоведов, чтобы разбирать и судить спорные дела в процессе передачи власти, а затем воспользовался их решениями для перехода прав, замков и денежных поступлений из рук Беатрис Савойской и других провансальских сеньоров в его собственные. В каждом принимаемом решении, в каждом разговоре, в каждом жесте новоявленного графа сквозило убеждение, что культура и общество в Провансе ниже, чем во Франции, и подданные должны быть благодарны ему за те улучшения, которые он производит.

Такое отношение никак не могло обеспечить ему приязнь местных жителей. Один из провансальских трубадуров, Бертран д’Аламанон, в былые дни часто навещавший приветливый двор Раймонда-Беренгера V, красноречиво определил разницу между ним и Карлом в подходе к правлению:

«К великой моей досаде и по принуждению мне пришлось полностью погрузиться в дела, которые от всего сердца ненавижу. Я должен думать о тяжбах и законниках, чтобы составить нотариальные акты; затем я слежу из окна за дорогой, не едет ли какой-либо гонец, ибо они прибывают со всех сторон, запыленные и измученные долгой верховой ездой… И если они приносят какое-нибудь глупое известие, я не осмеливаюсь порицать их. Потом они говорят мне: „Садись на коня, тебя ждут в суде, тебя оштрафуют и не простят, если заседание задержится из-за тебя“. Видите, до чего я дошел, мои сеньоры: я сам должен следить, хорошо ли меня держат на поводке: я предпочел лед луговым цветам, и не понимаю, что происходит со мною».

Беатрис Савойская не ограничилась жалобами — она удалилась в Форкалькьер и начала активно действовать против зятя. Марсель вышвырнул его чиновников из города. И Арль, и Авиньон изгнали представителей папы и стали на сторону Беатрис Савойской. Папа был вынужден вмешаться.

В этой схватке за власть между матерью и мужем юная графиня Прованса поддержала последнего. И дело было не только в том, что она была любимицей отца. Беатрис обнаружила, что интересы, амбиции и жизненный опыт Карла очень схожи с ее собственными. Оба они были младшими в больших семьях, и их поочередно то игнорировали, то баловали. Оба выросли в тени старших детей, которых считали намного более удачными и сызмала постоянно ставили в пример. Им обоим приходилось ощущать сравнение, высказанное или молчаливое, между их успехами и достижениями обожаемого старшего ребенка. При этом они были втайне уверены, что на самом деле намного превосходят старших, и воспринимали всякую обиду, действительную или воображаемую, остро, как будто рану, нанесенную мечом, а потому выработали защитную позу — вызывающе дерзкую, чтобы компенсировать испытываемое давление и неуверенность в себе. Заветным, преобладающим желанием у обоих было добиться перед лицом всего света превосходства над старшим братом Людовиком у Карла, над старшей сестрой Маргаритой — у Беатрис; перехватить то безусловное обожание и почет, которые, как им казалось, так легко достались королю и королеве Франции.

Выйдя замуж, Беатрис решила, что наконец ступила на путь, который приведет ее к желанной цели. Ей было четырнадцать; красивая и богатая, она получила в мужья отпрыска французской королевской семьи. Они с Карлом хорошо поладили. Он дарил ей платья, меха, драгоценности и брал ее с собой, когда отправлялся в разные поездки. Карл наслаждался привилегиями своего положения, и они путешествовали с удобствами. В мае молодая пара прибыла в Мелен близ Парижа, где Людовик посвятил Карла в рыцари. Затем Карл официально принес ему оммаж за графства Анжу и Мэн. Церемония и последовавший за нею пир были настолько роскошны, что удовлетворили даже требовательный вкус Карла. В качестве дополнительного свадебного подарка Людовик сделал его сеньором Вандома, виконтом Лаваля и Майена [73] и снабдил годовым доходом в пять тысяч парижских ливров, чтобы хватило на первое время для семейной жизни. Беатрис впервые покинула Прованс, и даже очевидная холодность Маргариты не могла испортить яркость этого события или подорвать ее веру в могущество Карла.

А впереди уже маячили еще большие приключения, новые шансы обрести почет и славу. Король и королева Франции собрались крестовым походом в Святую Землю. Все братья короля намеревались последовать за ним, и Карл заверил жену, что она тоже может поехать.

Маргарита

Глава X. Обет

Людовик IX, как и почти все его войско, заразился дизентерией во время похода против Генриха III и Гуго де Ламарша в 1242 году и возвратился в Париж сильно ослабленным. Спустя два года он заболел снова — на этот раз очень серьезно. Он лежал, страдая от обезвоживания и высокой температуры, то и дело впадая в забытье. К ложу больного вызвали лучших медиков Парижа, но средневековая медицина того периода ограничивалась грамматическим разбором трудов Аристотеля, и особого проку от них не было. Тут скорее пригодилась бы деревенская знахарка с опробованными народными средствами — но кто бы допустил такую к священной особе монарха?

Зато диагноз врачи поставили единодушно: король умирает. И сам Людовик, конечно, думал так же. В один из редких моментов, когда сознание его прояснялось, он пробормотал: «Вот как получается — я, самый богатый и родовитый из людей этого мира, возвышенный над прочими благодаря моим богатствам, моему оружию, моим союзникам, не могу заставить угрюмую смерть или болезнь мою заключить перемирие даже на один час. Чего же тогда стоит все это?»

Маргарита, Бланка и их дамы не отходили от постели Людовика. Настал кризис. Король перестал дышать (точнее, видимо, дыхание его стало слишком слабым, чтобы неопытные люди могли его уловить). Две дамы-сиделки немножко поспорили между собою, не пора ли счесть больного мертвым и накрыть простыней его голову. Впоследствии Людовик рассказывал Жуанвилю, как он «лежал и слушал спор двух дам, а Господь между тем вершил свое дело, и вскоре ему стало намного лучше; до того он не в силах был вымолвить ни единого слова, а теперь речь вернулась к нему. И как только он смог говорить, то попросил, чтобы ему принесли крест; желание его было тут же исполнено. Услыхав, что он снова может говорить, королева-мать преисполнилась великого ликования. Но узнав, что он принял крест — эти слова она услышала из его собственных уст, — она предалась такой скорби, как будто увидела его мертвым».

Принятие креста — то есть обета отправиться в крестовый поход — в таких обстоятельствах вряд ли можно было считать неожиданной реакцией. Людовик, естественно, приписал свое выздоровление богу — и хотел выразить благодарность действием. В представлениях средневековых христиан нельзя было доставить Господу большее удовольствие, чем пойти сражаться за Святую Землю. Тем, кто решался взять крест, отпускались все грехи, даже такие, как убийство, насилие и грабеж; а поскольку убийство, насилие и грабеж являлись неизбежными побочными продуктами жизнедеятельности простых рыцарей, крестовый поход представлялся весьма привлекательной альтернативой. Он давал возможность и очистить душу, и заодно заняться новыми убийствами, насилиями и грабежом — теперь уже во имя бога.

Но Людовик не был «простым» рыцарем. Для него мысль о крестовом походе была проявлением благодати; он признавался Жуанвилю, что выздоровление стало для него божественным испытанием веры. Несомненно также, что Людовик уже давно вынашивал это решение — по меньшей мере, с момента окончания крайне неудачной попытки Тибо Шампанского в 1239 году. Для такого глубоко набожного (и гордого) человека, как Людовик, не могла быть приятной необходимость стоять в стороне и смотреть, как брат его зятя, Ричард Корнуэлльский, англичанин, покрывает себя славой, выручая из плена французских рыцарей, брошенных соплеменниками. Еще неприятнее было осознавать, насколько эти рыцари прониклись благодарностью, когда они, вопреки желанию собственного сюзерена, стали на защиту Ричарда и его брата на поле боя! В этом эпизоде заключался молчаливый, но болезненный упрек чести французов.

Неколебимая уверенность короля в том, что его миссия вдохновлена свыше, привела к прямому конфликту с королевой-матерью. Желание Людовика возглавить крестовый поход Бланка восприняла как катастрофу. Он был хрупким, болезненным… Молись почаще, говорила она сыну, соблюдай чистоту нравов, возводи церкви, раздавай милостыню, омывай ноги нищим, если считаешь нужным — но не покидай свою державу ради прихоти. Святая Земля, разумеется, нуждалась в защите, но ведь и Франция тоже!

Бланка делала все возможное, чтобы остановить его. Она уговаривала, приказывала, ругала — все впустую. Наконец она призвала на помощь Гильома Овернского, епископа Парижского. Гильом, сверившись с писаниями, обнаружил, что клятва, данная под принуждением, может быть нарушена безнаказанно. Бланка устроила ему встречу с королем.

— Государь, припомните, когда вы приняли крест, ваш обет был дан по наитию, вы ни с кем не советовались, — заметил епископ. — Вы были больны, и, говоря по правде, не в себе; кровь прихлынула к мозгу, и ваш разум был затуманен, а посему слова, вырвавшиеся тогда у вас, были лишены смысла и вескости. Святейший папа милостиво дарует вам разрешение от клятвы, когда узнает, как нуждается в вас королевство и как ослаблено ваше телесное здоровье.

Бланка же добавила, следуя собственной логике:

— Мой любимый сын, припомни, как добродетельно и как приятно богу, когда дитя слушается матери и исполняет ее желания!

Но на этот раз Бланке впервые не удалось взять верх. Людовик был полон отчаянной решимости. Стремясь устранить всякие сомнения окружающих, он сперва отложил крест в сторону, а потом снова взял со словами:

— Друзья мои, ныне я отнюдь не лишен сознания или разума; я не беспомощен, не хвор; а потому требую, чтобы крест был возвращен мне.

Решение отправиться в крестовый поход было равнозначно декларации личной независимости, оно отметило поворотную точку в жизни короля. В тридцать один год Людовик наконец нашел в себе силы противостоять матери.

Этот акт своеволия имел огромные последствия. Опираясь на веру и твердое убеждение, что он поступает согласно божьей воле, король Франции превратился из бесцветной фигуры в сильного, активного правителя. Он погрузился в подготовку и разработку планов крестового похода. У него должно было получиться лучше всего организованное, идеально подготовленное, самое эффективное военное предприятие в истории. Ни одна мелочь не ускользала от его внимания. Бланке пришлось смириться перед лицом всепоглощающего увлечения и суровой решимости сына.

Маргарита наблюдала за пробудившимся супругом с тихим удовлетворением. Сама она ни за что не предложила бы Людовику взять крест — ее тоже тревожило его здоровье и деликатность конституции, — но если не было иного способа, чтобы король почувствовал себя взрослым, значит, так тому и быть. Она готовилась поддерживать и ободрять супруга на пути к успеху. Чтобы подчеркнуть свою веру в него (и обеспечить должный уход в чужих краях), она тоже приняла крест и объявила о своем решении оставить детей с Бланкой и сопровождать супруга в Святую Землю. Три месяца — обычный срок военной службы в Средневековье — были не такой уж долгой отлучкой.

Чтобы собрать крестоносную армию в тех масштабах, которые предусматривал Людовик, нужно было много людей и ресурсов, и король понял, что без иностранной поддержки не обойтись. Объединенное международное предприятие (само собой, под руководством Людовика) послужило бы двум целям: оно придало бы законность миссии и позволило бы сократить расходы французской казны, разложив немалую стоимость похода на всех участников. Поскольку все участники должны были принять крест по личному желанию, Людовик обратился к дипломатии, чтобы собрать международную коалицию добровольцев.

Но его демарши не имели заметного успеха. Генрих и Элеонора, все еще негодуя из-за тайного бракосочетания Беатрис с Карлом Анжуйским и узурпации английских притязаний в Провансе, отказались участвовать, а когда Симон де Монфор вздумал отозваться на призыв Людовика, его поспешно переубедили, пожаловав ему должность сенешаля Гаскони. И вообще корона Англии постаралась извлечь из крестового похода французов свои выгоды, чего Бланка и опасалась. Осенью 1247 года, незадолго до отъезда Людовика, Генрих отправил Ричарда и Санчу в Париж, чтобы пересмотреть вопрос о возврате английских фьефов в Нормандии и продлить перемирие на период, пока король будет в Святой Земле. Людовик сумел успешно отложить обсуждение и продлить перемирие до момента его возвращения из похода — но военная помощь англичан ограничилась одним-единственным благочестивым рыцарем с малым отрядом, который никак не мог считаться сокрушительной силой, на которую надеялся Людовик.

С другими королевствами ему тоже не слишком повезло. Король Арагона не был расположен помогать французам, к тому же был занят покорением Валенсии[74]. Венгрия, пережив опустошительный набег монголов, пока не могла помочь сама себе, не то что отправлять войско в Святую Землю. У короля Норвегии поначалу было возник интерес — но вскоре выяснилось, что он рассчитывал воспользоваться сборами в крестовый поход, чтобы изготовиться к войне со всей Скандинавией[75].

Даже папа не спешил помочь. Он уже призвал к крестовому походу против Фридриха II, к которому присоединились многие германские бароны, и предпочел бы, чтобы Людовик помог ему самому. Но Людовик отказался. Тогда король Франции попросил поддержки у императора. Фридрих посодействовал обеспечению французских войск кораблями и провизией из Генуи и Сицилии, но сам не присоединился, будучи слишком занят борьбой против собранных папой германских сил. Кроме того, Фридрих был добрым другом султана Египта — настолько добрым, что не преминул предупредить султана о замыслах Людовика и тайно держал его в курсе перемещения французских войск.

Но короля Франции намного сильнее удручало явное отсутствие энтузиазма среди французской аристократии. Хотя братья короля, а также ряд значительных сеньоров, включая Пьера Моклерка[76], Гуго де Ламарша и Раймонда VII Тулузского (у них всех были причины искать милости у Людовика), сразу же согласились поучаствовать, Тибо Шампанский отказался от этой чести, а многие другие вассалы Людовика вели себя уклончиво. Тем не менее Людовик оставался верен свей идее. Согласно Матвею Парижскому, в дни Рождества 1245 года король устроил шутку, чтобы поощрить французскую аристократию. Он велел сшить особые одежды «из самой дорогой ткани, отделанной различными мехами, и изготовить кресты из прекраснейшего золотого шитья, которые следовало нашивать на плащи у плеча», и все это предназначил в подарок своей знати. Принять такой подарок значило принять крест. «И поскольку было бы неприлично и стыдно, недостойно, приняв эти кресты, отложить их в сторону, они [те, кого одарили] с улыбкой… и с потоками слез умиления называли короля французского… охотником на пилигримов и новым ловцом человеков»[77].

Решение Маргариты сопровождать супруга в крестовый поход очень помогло Людовику. Когда стало известно, что королева Франции отправится с королем в Святую Землю, многие другие жены также решились ехать. Когда отпала необходимость разлучаться с семьями, мужья стали охотнее прислушиваться к призыву короля.

Набрав таким образом достаточное количество людей, Людовик сосредоточился на подготовке материальной части. В походе собирались участвовать примерно 2500 рыцарей с их свитами, 10 000 рядовых воинов и 5000 арбалетчиков, и Людовик должен был озаботиться приобретением кораблей, лошадей, арбалетных болтов, не говоря уж о провианте и вине. Не желая полагаться на сицилийских корабелов, Людовик не пожалел трудов, чтобы построить неподалеку от Марселя собственный порт Эг-Морт [78].

Порт и корабли (всего Людовик заказал тридцать шесть кораблей в Генуе и Марселе) стоили очень много денег. Составленная первоначально Людовиком смета на крестовый поход, без учета расходов после отплытия, взлетела до огромной суммы — 1 500 000 ливров. Доходов королевского дома, составлявших около 250 000 ливров ежегодно, было явно недостаточно. Людовик обратился к папе, который милостиво позволил собрать десятую часть доходов со всех церквей Франции за три года, при условии, что его святейшеству обеспечат сбор двадцатой части тех же доходов для крестового похода против Фридриха. «Ныне Французское королевство, к великому удивлению и жалости, сильно обеднело… Ибо король французский… притеснял сие королевство многоразличными способами, извлекая большие суммы денег, дабы совершить свое паломничество так, как ему подобает по рангу», — писал хронист. Людовик собрал сперва миллион ливров; остальное он получил, увеличив поборы и штрафы, а также обобрав еврейское население.

На это ушло более трех лет, но наконец все было готово. 12 июня 1248 года папский легат в Сен-Дени вручил Людовику посох пилигрима; потом король прослушал мессу в соборе Нотр-Дам и в сопровождении Маргариты, трех своих братьев и их жен выехал в королевский замок Корбейль — попрощаться с матерью.

Он поручил ей не только заботу о своих детях, но и регентство над Францией. Королева-мать вновь стала официальной главой государства. Хотя, по правде говоря, Бланка фактически управляла страной и все предыдущие двадцать лет, она не стремилась занять этот пост. Ей исполнилось шестьдесят, и она устала. Она отчетливо представляла себе, какие могучие силы будут работать против Франции в отсутствие сына и какие усилия потребуются от нее самой, чтобы сохранить королевство. Она знала, что это ускорит ее смерть. Прощаясь с Людовиком, она сказала просто: «Увы, мой прекрасный сын, я никогда более не увижу тебя в сей бренной жизни». Она была права.

По дороге на юг, к новому порту Людовика, крестоносцы то и дело сворачивали в стороны. Король непременно хотел посетить все основные монастыри, чтобы просить монахов различных орденов молиться за его победу. Салимбене видел короля и его братьев в одежде паломников, когда они остановились помолиться в Сансе. «Воистину, он [Людовик] по благочестию сердца своего был более похож на монаха, чем на воина, готовящегося воевать», — отметил хронист. В благодарность за духовную поддержку, Людовик устраивал для монахов пиры, и Салимбене повезло оказаться среди приглашенных:

«Прежде всего нам подали вишни, потом прекрасный белый хлеб; вина также было вдоволь, и притом наилучшего, как пристало королевскому великолепию. И, по галльскому обыкновению, многих просили и даже „заставляли выпить“, хотя они якобы „не хотели“. После того подали свежие бобы, вареные в молоке, рыбу, крабов, пирожки с угрем, рис с миндальным молочком и тертой корицей, жареного угря в чудесном соусе, пирожки, сыр и фрукты в изобилии. И все это было устроено с величайшим изяществом и учтивостью».

Маргарита и Беатрис сопровождали мужей на всем протяжении этой неспешной поездки по Франции. Похоже, на какое-то время они отказались от вражды — им обеим нужно было создать впечатление уверенности и властности.

Беатрис в те дни переживала первую беременность, и это могло сблизить ее с более опытной сестрой. Кроме того, Маргарита понимала, что народу нельзя показывать ни малейших признаков семейных раздоров, иначе Бланке будет труднее справиться со страной в отсутствие короля. Естественно, люди в городах и селениях по ходу их следования выходили посмотреть на короля и его свиту; Людовик и Маргарита надеялись внешним блеском внушить доверие подданным. Салимбене, прибывший из Италии, был разочарован скромным убранством народа; женщины, на его взгляд, «выглядели как служанки. Вот если бы король Франции ехал по землям Пизы или Болоньи, встречать его вышли бы изящнейшие дамы этих прославленных городов. Но тут я вспомнил о французских обычаях, ибо во Франции только низшее сословие проживает в городах, а рыцари и их благородные дамы живут в своих деревенских поместьях»[79].

Чтобы обеспечить спокойствие и в Провансе тоже, пока король и его братья будут заняты крестовым походом, королевская процессия по дороге к порту сделала остановку в Бокере, неподалеку от замка Тараскон. Там Карл и Беатрис встретились с Беатрис Савойской, чтобы попытаться достигнуть какого-то консенсуса. Отношения к этому времени обострились настолько, что папа решил вмешаться и прислал своих представителей, чтобы придать переговорам солидность и шансы на успех. Кое-чего они все-таки достигли: Беатрис Савойская согласилась отдать Экс в обмен на определенную долю доходов от графства, образовали специальную комиссию для расследования вопроса о спорных замках и других конфликтных объектах. (Карл обожал создавать комиссии.) Этот договор представлял собой скорее перемирие, чем документ, имеющий практическое значение — все самые критичные вопросы были отложены до возвращения Карла и Беатрис, — но члены семьи хотя бы снова согласились говорить друг с другом.

Однако граждан Прованса примирение графской семьи не растрогало. Всего за какие-то два года Карл Анжуйский ухитрился сделаться весьма непопулярным. Это стало очевидно, когда королевский кортеж достиг Авиньона. Здесь толпы вышли не приветствовать короля, но напасть на него[80]. Матвей Парижский утверждает, что граждане Марселя тоже атаковали короля и его рыцарей, и лишь с великим трудом королю Франции удалось удержать своих людей от ответного удара. Этот инцидент сильно обеспокоил Карла и Беатрис, и по возвращении они вспомнили о нем.

Наконец 25 августа Людовик и Маргарита отплыли из Эг-Морта. На одном судне с ними находились Карл и Беатрис, средний брат Людовика Робер д’Артуа и его жена. Другой брат короля, Альфонс де Пуатье, остался, чтобы помогать Бланке править — но обещал присоединиться к войску, как только королева-мать организует надежную администрацию. Прочие французские дворяне, такие как Жуанвиль, также отправились в путь из этого порта, но на других кораблях. Точкой встречи был назначен Кипр. Крестовый поход Людовика IX начался.

* * *

Нам не следует стыдиться правды,

из какого бы источника она ни являлась к нам,

будь то от прежних поколений или иноземных пародов.

Для того, кто взыскует истины,

нет ничего более ценного, нежели сама истина.

(Аль-Кинди, исламский философ IX столетия)

Исламская империя ΙΧ-ΧΙΙ веков была самой влиятельной и развитой цивилизацией той эпохи[81]. Ее пределы простирались от Испании до Персии, охватывая территории современных Марокко, Алжира, Туниса, Ливии, Египта, Иордании, Израиля, Ливана, Сирии, Турции, Саудовской Аравии, Ирака и Ирана. В этой империи соблюдалась терпимость к христианам и евреям, жившим под ее властью (правда, немусульманское население должно было платить более высокие налоги, и это чудесным образом усиливало их тягу к исламу). Соответственно, к услугам ее правителей было богатейшее, разнообразное интеллектуальное наследие, и накопленный запас знаний далеко превосходил европейский уровень. Арабские ученые уже пользовались индийской цифровой системой (которую мы привыкли называть «арабской»), в то время как на севере все еще мучились с неудобными латинскими цифрами; арабские врачи, обучавшиеся по переводам сохранившихся греческих рукописей, заслуженно считались лучшими в мире; эрудированные арабские философы создали столь тонкие комментарии к Аристотелю, что их изучение считали обязательным во всех университетах Европы, в том числе и Парижском. Беспрепятственный доступ к африканским золотым рудникам обеспечил халифам и султанам Аравии сказочное богатство, вызывавшее зависть при дворах их христианских противников. Жуанвиль описывает огромные золотые слитки, отлитые в больших кувшинах из-под вина, которые один султан использовал как декоративный элемент в своем дворце, а историк X столетия, описывая великолепие резиденции правившего тогда халифа, упоминает вершину искусства — дерево, растущее посреди водоема: «У этого дерева восемнадцать ветвей… на них сидят всевозможные птицы из золота и серебра, большие и маленькие. Почти на всех ветвях сего дерева листья разных цветов. Они шевелятся, когда дует ветер, а птицы посвистывают и поют».

Однако ко времени крестового похода Людовика халифат испытывал натиск как внешних, так и внутренних сил. Его границы с севера потеснили воинственные короли Арагона и Кастилии, а с востока — свирепые потомки Чингисхана [82].

В этих сократившихся пределах различия в понимании религиозной доктрины приводили к дальнейшему дроблению политической структуры. Канули в прошлое годы единовластного правления всемогущих халифов в хорошо организованном государстве. Вместо этого враждующие военные вожди, называвшиеся султанами, заявляли о своих суверенных правах на те или иные области и города. Они проводили свои дни в междоусобицах, часто прибегая к помощи наемных войск, чтобы отбить у соседа территорию, причем не брезговали сделками с чужестранцами, когда это было им выгодно.

* * *

Это запутанное состояние дел нигде не было столь очевидно, как в непосредственной близости от Иерусалима. Здесь имелось целых пять султанов — в Каире, Кераке, Дамаске, Хомсе (Эмесе) и Алеппо. Они постоянно воевали между собою за власть, а в их владения вклинивалась небольшая область, занятая христианами. Она включала Иерусалим, Акру, Триполи, Антиохию и Эдессу [83]. Хотя государства крестоносцев, как их называли, формально находились под защитой рыцарских орденов — тамплиеров и госпитальеров, — теперь они были обязаны своим существованием доброй воле султана Каира, с которым сперва Фридрих, а позднее Ричард Корнуэлльский заключили договор. К сожалению, в 1244 году султан Каира Айюб решил воспользоваться услугами наемников против своего главного соперника, султана Алеппо. Контролировать наемников было трудно, и они по пути в Каир к своему нанимателю надумали разграбить Иерусалим. Почти все орденские рыцари, и тамплиеры, и госпитальеры, погибли, а общие потери среди христианского населения оценивались в шестнадцать тысяч.

Айюб вовсе не хотел спровоцировать вторжение французов; просто так уж ему не везло. Сын Аль-Камиля, прославленного воина и высокообразованного человека, который заключил союз с Фридрихом II, Айюб надеялся, что старый друг отца вмешается и отговорит французского короля от нападения. «В году 1249, когда король Франции, один из великих франкских государей, напал на Египет, император направил ему послание, в коем пытался убедить его отказаться от похода и предупреждал о последствиях этого поступка, но французский король не прислушался к его совету», — писал Ибн Вазиль, историк и дипломат того времени.

То, что Фридрих не смог переубедить Людовика, было особенно некстати, так как султана тревожила иная, намного более серьезная угроза. Монголы, возглавляемые внуками Чингисхана, снова выступили в поход и направлялись к Багдаду, намереваясь покорить всю исламскую империю. В последний раз эта чума объявлялась на мусульманских землях двадцатью годами раньше, когда сыновья великого хана повели свое войско в Персию; потери были сокрушительными. Целые города со знаменитыми библиотеками и мечетями сгорели дотла, жители ограблены, разорены и перебиты. Победители отмечали каждое завоевание, воздвигая жуткие, высокие пирамиды из отрубленных голов своих жертв. По сравнению с ними французское войско казалось образцом цивилизованности.

Айюб был человек болезненный. Он страдал от запущенного туберкулеза, его часто сотрясали приступы жестокого кашля, он задыхался, и это никак не могло поддержать его имидж крепкого правителя. Среди населения ходили слухи, что султан умирает.

Людовик, Маргарита, Карл, Беатрис и Робер д’Артуа прибыли на Кипр в середине сентября 1248 года. Их корабль достиг места встречи одним из первых. Людовику так не терпелось приступить к спасению Святой Земли, что советникам лишь с трудом удалось убедить его остаться на Кипре и подождать, пока подтянутся остальные корабли.

На берегу они обнаружили доказательства тщательной подготовки короля к экспедиции. Бочки с вином, закупленным для похода, громоздились в чистом поле в таких количествах, что «издали походили на большие амбары», — рассказывал Жуанвиль, чей отряд рыцарей высадился вскоре после прибытия короля. Кроме того, «пшеница и ячмень лежали насыпью, как большие курганы… их так долго поливал дождь, что зерна проросли и потому на первый взгляд казалось, будто это холмы, поросшие травой. Однако, когда настало время перевезти зерно в Египет, верхний слой зелени сняли, а под ним пшеница и ячмень оказались свежими, словно их только что сжали». Зрелище этих гор провианта утешало; оно свидетельствовало о предусмотрительности вождя и укрепляло надежду на успешный исход королевской затеи.

Королевский кортеж проследовал в столицу острова Никосию и немедленно занял дворец и все лучшие дома в городе, чтобы дождаться остальных кораблей. По-видимому, о намерениях Людовика уже знали повсюду на тогдашнем Востоке, так как вскоре после того, как он обосновался на Кипре, к нему явилось посольство от правителя монголов (или «тартаров», как их именовали в Европе). Послы сообщили, что монголы также заинтересованы в нападении на мусульманские земли, и было бы неплохо объединить их силы с французскими, чтобы нанести врагам совместный удар. Тартары предложили помочь Людовику взять Иерусалим — то, что его привлекало больше всего. Послы вели себя чрезвычайно дружелюбно и заботливо. Они даже намекнули, что их соплеменники могут пойти на обращение в христианство.

Хотя Людовик понимал, что имеет дело с теми же беспощадными варварами, которые недавно захватили и опустошили Венгрию, устоять перед соблазном обращения тартаров в христианство он не смог. Представители монголов были приняты как почетные гости, и когда они собрались в обратный путь, король направил с ними своих эмиссаров к «королю Тартарии», чтобы обсудить это предложение. Стремясь подчеркнуть свое благоволение, он отправил ему в подарок чрезвычайно дорогой шатер, который мог служить походной часовней. Он был сделан из алого полотна и украшен фигурками Девы Марии, младенца Иисуса и апостолов.

Разумеется, крестовый поход прошел бы совершенно иначе, и объединенный натиск христиан и монголов сокрушил бы силы султана Каира; но на самом деле французам повезло, что идея осталась нереализованной. Людовик был не пара чингизидам, для которых благочестие служило лишь уловкой, чтобы срочно получить военную помощь. Уже имелось достаточно прецедентов, чтобы предсказать: союз будет разорван под каким-либо предлогом, как только мусульмане будут разбиты. Людовика, Карла и Робера постигла бы жестокая казнь, Маргариту и Беатрис могли продать в рабство, и ход истории Европы изменился бы навсегда [84]. Но французским послам предстояло проделать такой дальний путь, и их так долго продержали при дворе монгольского хана, что посланцы Людовика смогли возвратиться на Кипр лишь через два с лишним года. К этому времени Людовик со своим войском давно уже переправился в Египет.

Ждать, пока все соберутся, пришлось долго, наступила зима, и французское войско покинуло Кипр лишь весной 1249 года. Погода стояла прекрасная, еды и напитков было вдоволь, а местный правитель был дружелюбен и богат. Беатрис успела родить сына, которого они с Карлом окрестили Людовиком. Робер д’Артуа так написал об этом домой, Бланке: «Знайте же, что графиня Анжуйская [Беатрис] на Кипре произвела на свет весьма миловидного и крепкого сына, коего передала кормилице и оставила здесь».

Людовику оставалось выполнить последнюю формальность перед тем, как взойти на корабль: отправить официальное объявление войны, своего рода спортивный вызов, предупреждение противнику, что такой-то собирается напасть и уничтожить его. Следуя этому рыцарскому обычаю, король Франции направил султану Каира следующее послание:

«Да будет тебе известно, что я являюсь главою христиан, как ты являешься признанным главою мусульманского мира… Я достаточно уже дал тебе доказательств нашей силы и разумнейших решений… Если сия страна перейдет в мои руки, она станет моею как дар. Если же ты сохранишь ее, одержав надомною победу, ты волен поступить со мною, как пожелаешь. Я рассказал тебе о войсках, подчиняющихся мне, — они покрыли холмы и долины, многочисленные, как камни на земле, и нацеленные на тебя, кяк орудие судьбы. Предупреждаю тебя: берегись!»

На это Айюб ответил:

«Глупец! Если бы ты узрел клинки наших мечей и обширность пространств, разоренных нами, укрепления и побережья, отнятые [у тебя] и земли, захваченные нами в прошлом и настоящем, ты будешь грызть пальцы, раскаиваясь в своей дерзости! Итог действий, предпринятых тобою, неизбежен: настанет день, когда мы выиграем, а ты будешь сокрушен. Тогда ты проклянешь сам себя».

Исполнив непременное требование рыцарского ритуала и ничуть не устрашившись, Людовик IX и его крестоносцы приготовились к отплытию.

Глава XI. Крестовый поход Людовика IX

Французский флот покинул Кипр 13 мая 1249 года. Зрелище было, видимо, внушительное. Людовик распорядился взять с собою все необходимое — не только людей и лошадей, но осадные орудия, доспехи, оружие, вино, пшеницу, даже плуги для будущих христианских поселений. Жуанвиль, свидетель этих событий, приводит численность французских судов — 1800. «Это был воистину чудесный вид, ибо казалось, что море, насколько хватало глаз, сплошь покрыто белыми парусами кораблей».

Маргарита плыла с Людовиком и его братьями; другие французские дамы тоже плыли со своими супругами, поскольку Матвей Парижский упоминает, что при королеве Франции в Дамьетте состояло много знатных женщин.

В море их настиг шторм, половина флота была рассеяна, и только около семисот судов прибыло на место назначения, в египетский порт Дамьетту. Остальных противный ветер отогнал почти на двести миль, до самой Акры. Король был на одном из тех кораблей, которые не промахнулись мимо порта. Король и королева Франции увидели силуэт Дамьетты на горизонте 4 июня.

Айюба со всех сторон предупреждали о приближении Людовика. Фридрих направил к султану одного из своих шпионов, который доложил, что «проделал весь путь в Египет под видом купца, и не было и слуху о его визите к султану, а франки так и не поняли, что император вместе с мусульманами строил козни против них». Султан Каира был слишком болен, чтобы лично встретить роковых врагов, и поручил задачу защиты Египта своему лучшему военачальнику, Фахр-ад-Дину. Не зная точно, где высадится Людовик, и будучи ответственным за без малого двести миль побережья, Фахр-ад-Дин собрал большую часть войск в глубине страны, чтобы быстро выйти наперехват французам в любом направлении. Расположив основные силы египтян в Мансуре, на пути в Каир, он лишил Людовика возможности достичь египетской столицы. Однако вероятнее всего было, что французы высадятся в Дамьетте, и полководец лично повел небольшой авангард на побережье, чтобы попробовать отпугнуть крестоносцев прежде, чем они окажутся на берегу.

Итак, приблизившись к Дамьетте, французы увидели то, что они сочли основными силами султана. «Мы обнаружили, что войско султана в полной готовности выстроилось на берегу. Это зрелище зачаровывало, ибо оружие воинов султана все было в золоте, и там, где на него падали солнечные лучи, оно ослепительно сверкало. Сарацинские рожки и литавры производили устрашающий шум», — рассказывал Жуанвиль. Разгорелся недолгий спор о том, не подождать ли отставшие из-за шторма суда, но на этот раз Людовик был неколебим: на следующее утро войска короля пойдут в бой.

Когда рассвело, крестоносцы надели доспехи и перешли на галеры, которые доставили их на берег. Среди этих гребных судов были весьма роскошные. Граф Яффы, например, велел расписать борта своими гербовыми эмблемами. «На его галере было не менее трехсот гребцов; сбоку от каждого гребца был укреплен небольшой щит с гербом графа, а к каждому щиту был прикреплен вымпел с тем же гербом, шитым золотом».

Людовик порывался повести войско в атаку лично; услышав, что галера какого-то сеньора достигла земли раньше, чем королевская, он спрыгнул с борта в воду, где было глубиной по шею, подняв свой штандарт высоко над головой. «Когда он выбрался на сушу и рассмотрел противника, то спросил, кто они, и ему ответили, что это сарацины [мусульмане]. Тогда он взял копье наизготовку, прикрылся щитом и немедленно напал бы на них, если бы стоявшие рядом благоразумные люди не удержали его», — сообщает Жуанвиль.

Мусульманский авангард был намного малочисленнее, и французские арбалетчики на плоском, открытом участке берега с хорошим обзором причинили им серьезные потери. Маргарита и Беатрис наблюдали за ходом боя с безопасного расстояния, из гавани. Фахр-ад-Дин приказал отступить. Он попытался сжечь за собою мост, ведущий к Дамьетте, но французские рыцари следовали за ним по пятам, и у него не хватило времени. Вместо того, чтобы вернуться в город и обороняться, Фахр-ад-Дин обогнул Дамьетту, чтобы присоединиться к основной части войска.

Дамьетта была хорошо укреплена и имела собственный гарнизон, но когда тамошние солдаты увидели, как отступает войско султана, они оставили свои посты. Ибн Вазиль писал:

«Люди в Дамьетте опасались за свою жизнь в случае, если начнется осада. Там имелся, конечно, отряд доблестных кинанитов, но аллах вселил ужас в их сердца, и они покинули Дамьетту, а с ними и все жители, и шли без остановки всю ночь… Утром в воскресенье 23 сафара [июня] франки подошли к Дамьетте и нашли ее покинутой, с настежь открытыми воротами. Не нанеся ни единого удара, они заняли город и захватили все военное снаряжение, оружие, припасы, утварь и провиант, которые находились там. Это было неслыханное несчастье».

После этого оставалось только пропеть «Те Deum». Маргарита и Беатрис, вероятно, сошли на берег к вечеру. Людовик захватил Дамьетту для Франции и Церкви за одно утро.

Но без потерь все же не обошлось. Когда крестоносцы начали собирать своих погибших, среди них нашли Гуго де Лузиньяна, графа де Ламарш. Затеявший и переживший вместе со своей женой Изабеллой два мятежа, страстно желавший добиться господства и независимости, он расстался с жизнью, служа королю Франции на далеком чужом берегу, от удара сарацинской сабли.

Тем временем Фахр-ад-Дин добрался до Мансуры, где располагалась основная часть мусульманского войска, и должным образом проинформировал султана о размерах армии вторжения и потере Дамьетты. Айюб так разгневался на гарнизон, покинувший свою крепость, что велел их всех повесить.

Эта расправа, видимо, утешила разъяренного султана и удовлетворила потребность в козлах отпущения, но ничем не облегчила настоятельную проблему изгнания французской армии из Египта. Согласно Матвею Парижскому, который, похоже, был хорошо осведомлен благодаря письмам крестоносцев, отправленным домой в Европу, Айюб сперва попробовал поторговаться — Иерусалим за Дамьетту. Но Людовик отклонил предложение — в основном по совету своего брата Робера д’Артуа.

Дипломатия не помогла, и Айюбу не оставалось иного выбора, кроме войны. 25 июня он направил к Людовику гонца с официальным вызовом на бой при Мансуре. Угроза была столь велика, что султан, несмотря не нездоровье, решил сам добраться до Мансуры, чтобы собрать и подготовить войска. Он взял с собой всех домочадцев, его уложили в носилки и понесли через пустыню, кашляющего и дрожащего от озноба. Перед отъездом султан Каира принял дополнительную меру предосторожности — снова послал за наемниками.

Людовик предпочел не отвечать на вызов султана от 25 июня. Вместо этого он стал поджидать в Дамьетте прибытия отставших из-за шторма судов. На это ушло несколько месяцев. Он просто сидел со своей армией в Дамьетте до ноября, когда наконец прибыли последние крестоносцы, в том числе и его брат Альфонс де Пуатье.

Не нужно быть опытным в военном деле, чтобы понять: вынужденное безделье не улучшает морального состояния воинов. Среди рыцарей пошли ссоры из-за дележа довольно скудной добычи, обнаруженной в Дамьетте. «Общая стоимость этого добра… не превышала шести тысяч ливров, — насмешливо отмечал Жуанвиль. — А основная часть войска развлекалась с продажными женщинами, и по этой причине… король прогнал многих из своих людей».

Хуже того, воины султана, видя, что враг неизвестно почему решил сидеть тихо, начали производить отважные ночные набеги, наносящие противнику небольшой, но регулярный урон. Крестоносцы засыпали — и гибли. По утрам соотечественники находили их обезглавленные тела, сидящие за столами.

Однако после приезда Альфонса де Пуатье Людовик наконец созвал совет, чтобы решить, куда теперь податься войску. Мнения разделились по вопросу: занять ли Александрию, еще один важный порт Египта, или направиться прямо на Каир. Большинство баронов высказывалось за Александрию, «поскольку в этом городе имеется удобная гавань, где могут приставать корабли, доставляющие припасы для армии». Но Робер д’Артуа резко возражал, доказывая, что следует идти на Каир. «Если мы хотим убить змею, нужно прежде всего раздавить ее голову», — настаивал он. Король, как сообщает нам Жуанвиль, презрел советы баронов и согласился с братом.

Войско выступило из Дамьетты 20 ноября 1249 года. Людовик оставил там Маргариту, Беатрис и других знатных дам, выделив для охраны города всего пятьсот солдат под командой герцога Бургундского. Почти половину их составляли моряки из Пизы и Генуи, экипажи тех судов, которые доставили крестоносцев в Египет. Под влиянием эйфории, последовавшей за взятием Дамьетты, их убедили войти в состав французского войска. И королева Франции, и ее сестра, графиня Прованская, снова были беременны, когда их мужья отправились воевать с египтянами.

Путь через пустыню истощил последние силы Айюба, но он все-таки сумел добраться до Мансуры живым, и ему еще хватило присутствия духа распорядиться о создании дополнительных укреплений, чтобы воспрепятствовать продвижению Людовика. Были воздвигнуты стены, роздано оружие, прибыли подкрепления, доставленные в барках по Нилу. Но 20 ноября, в тот самый день, когда крестоносцы покинули Дамьетту, султан впал в кому. Четыре дня спустя он умер.

Советников султана охватила паника. Смерть Айюба неминуемо должна была деморализовать армию, отдельные отряды могли уйти как раз тогда, когда численность войска была решающим фактором. Власть в султанате должна была немедленно перейти к старшему сыну Айюба, Туран-Шаху, но Туран-Шах был незадолго до того отправлен на север с политическим поручением, и на возвращение ему требовалось несколько недель. Советники колебались, не в силах определить самую правильную тактику.

Этот политический вакуум заполнила Шахар аль-Дурр («Жемчужное дерево»), любимая жена Айюба. Шахар, бывшая рабыня, армянка, привлекшая внимание султана как ценная находка после очередной битвы, проявила мудрость, достойную самых опытных государственных мужей. Собрав в шатре у тела покойного ближайших родственников и слуг, она убедила их скрыть смерть повелителя от народа и войска. Обман соблюдался до мелочей: Шахар по-прежнему распоряжалась готовить еду для Айюба и доставлять в его шатер, а те служащие, которые не были посвящены в замысел и просили аудиенции, получали ответ, что султан примет их попозже, когда будет чувствовать себя лучше. Затем Шахар велела Фахр-ад-Дину составить послание к жителям Каира, объявив предстоящую кампанию джихадом, и призвать горожан подняться против франков. [85] «Вставайте и идите, тяжело ли вы вооружены либо легко, и сражайтесь во имя аллаха, отдайте ему и свое достояние, и свою жизнь». Для большей достоверности она уговорила полководца скрепить послание печатью Айюба, чтобы никто не усомнился, что оно исходит от самого султана. Все уловки сработали; подкрепления пошли со всех сторон, истина осталась неизвестна войскам, хотя французской стороне новость, кажется, вскоре принесли лазутчики.

Медленное продвижение французской армии из Дамьетты по правому берегу Нила также было на руку Шахар. Пятьсот всадников, выделенных Фахр-ад-Дином в качестве снайперов, затруднили продвижение крестоносцев, и у тех ушел целый месяц на то, чтобы добраться до Мансуры. Когда Людовик с войском наконец появился, оказалось, что огромный вражеский лагерь раскинулся на противоположном берегу реки, «препятствуя нашей переправе, что было нетрудно сделать, поскольку у нас не было иного способа приблизиться к ним, кроме как переплывая реку», — рассказывал Жуанвиль.

Целый месяц крестоносцы пытались переправиться, сооружая укрепленный мост с башнями. Однако не успевали они возвести одну башню, как арабы сжигали ее горящими снарядами из катапульт, установленных специально для этого. Что касается самого моста, то противники дождались, пока его почти закончили, после чего разрушили дамбу: нильская вода хлынула на мост, и под ее весом он рухнул. «Так получилось, что за один день они уничтожили все, над чем мы трудились три недели; стоило нам возвести дамбу с нашей стороны, как они пробивали в ней отверстия со своей», — грустно отмечал Жуанвиль. Затея с мостом была и утомительной, и бесполезной, рыцари и солдаты начали болеть. Досада и разочарование охватили всех.

Потом французам чуть-чуть повезло. Некий предатель-бедуин за пятьсот безантов предложил показать крестоносцам место выше по течению реки, где ее можно было пересечь верхом на лошадях. Сумма была немалая, но дело того стоило. Людовик решил сперва послать отборный отряд под командой своего брата Робера д’Артуа, чтобы они, переправившись, проверили полученные сведения, прежде чем рисковать всем войском. Если все пойдет хорошо, король поведет остальных.

Поначалу вылазка Робера д’Артуа имела заметный успех. Информация бедуина оказалась надежной; в указанном месте посреди течения Нила находилась песчаная отмель, лошади и всадники могли перейти на другую сторону. Они застали врасплох три сотни арабских солдат, которые пустились бежать. Граф д’Артуа со своими людьми бросился в погоню, ворвался в лагерь, который арабы называли Джадила, застал Фахр-ад-Дина во время купания и убил его, а также всех, до кого смог добраться.

После этого, по договоренности, Робер должен был сидеть и ждать, пока подтянется Людовик с остальным войском. Увы, Робер, распробовав вкус победы, захотел большего и, не слушая трезвых советов более опытных рыцарей, помчался прямо в Мансуру. Ворота города были открыты, чтобы впустить солдат, спасающихся от французов, и крестоносцы ворвались в Мансуру. Промчавшись, как ураган, по улицам, сметая все на своем пути, они достигли дворца, где пребывал султан.

Но армия хороша лишь тогда, когда соблюдает дисциплину, а французские рыцари, видимо, приняв отсутствие сопротивления за капитуляцию, решили поразвлечься грабежом. Они рассеялись по улицам города, выискивая добычу. Тогда арабы, которые и не думали сдаваться, а выжидали, рассредоточившись по балконам и крышам, принялись забрасывать врагов всем, что попадалось под руку. «Когда наши люди попытались возвратиться, — писал Жуанвиль, — турки в Мансуре стали сбрасывать сверху бревна и тяжелые поленья на головы проезжающим по улицам, а они были очень узкие». Небольшой, но дотоле эффективный отряд крестоносцев рассыпался на отдельные кучки, не имевшие возможности перегруппироваться.

И тогда в дело вступили наемники.

Это были мамлюки, тюрки-всадники, прибывшие с севера. Их отряды формировались из бывших рабов, которых обучили военному делу; сделавшись солдатами, они обрели и свободу, и богатство. Потому они сражались со свирепостью, ни с чем не сравнимой даже в Средние века: именно мамлюки впоследствии отбросили монголов и спасли Египет от внуков Чингисхана. [86] Видя, что противник изолирован и загнан в ловушки, они атаковали: «В момент наивысшей опасности отряд мамлюков… отважных, как львы и могучих в битве, набросились, как один человек, на врага, их натиск сломил его и отогнал. Франков перебили всех до единого мечами и булавами», — писал Ибн Вазиль.

Тем временем Людовик привел свою часть войска к Джадиле, где и обнаружил, что брат, нарушив приказ, ушел дальше, в Мансуру, оставив без прикрытия солдат, переправляющихся через Нил. Более того, мусульмане, зная теперь, где переправляются французы, прислали в Джадилу дополнительный отряд, который и атаковал Людовика, как только они оказались на этом берегу. Жуанвиль находился рядом с королем:

«Пока мы пробирались вниз по берегу, между небольшим ручьем и основным течением, мы увидели, что король находится возле самой реки. Турки теснили другие отряды, нанося им удары мечами и булавами, и постепенно оттесняя их, вместе с дружиной самого короля, к берегу реки. Там царила такая неразбериха, что многие из наших воинов отваживались броситься вплавь, чтобы присоединиться к герцогу Бургундскому; но им это не удавалось, ибо кони их устали, и стояла сильная жара. Итак, пока мы шли навстречу им вниз по течению, мы видели реку, усеянную копьями и щитами, полную людей и лошадей, тонущих в воде».

Людовик сумел удержать позицию на берегу, но не смог двинуться дальше, к Мансуре. Робер д’Артуа и все его люди, примерно треть французских сил, погибли на улицах города от рук мамлюков. Людовик потерял еще несколько сотен солдат при переправе, и хотя лагерь в Джадиле он занял, но оказался под непрестанным натиском мусульманских сил, которыми теперь руководил предводитель мамлюков.

Только теперь французам стало наконец ясно, какую огромную глупость они совершили, не оставив за собою Александрию, прежде чем идти на Каир. Мусульмане, пользуясь этим вторым портом, отправили вверх по Нилу барки, набитые солдатами, и те расположились между Людовиком и Дамьеттой, отрезав крестоносцев от путей подвоза продовольствия и возможного отступления. Король Франции попал в западню.

Робер начал свою злосчастную вылазку 8 февраля; французская армия торчала в Джадиле до апреля, отбивая вражеские атаки и медленно умирая от голода. Ели все, что находили, в том числе и порченую рыбу. Немудрено, что в лагере началась эпидемия. «Из-за бедственных обстоятельств и нездорового климата — ибо в Египте не выпадает и капли дождя — наше войско поразила болезнь… у тех, кого она поражала, плоть на деснах распухала и чернела; и никто из заболевших не мог надеяться на выздоровление, всех их ждала смерть», — писал Жуанвиль. Пытаясь остановить развитие болезни, французские хирурги оперировали солдат, срезая почерневшие ткани с десен. «Тяжело было слышать в лагере вопли тех, у кого срезали отмершую плоть, — вспоминал Жуанвиль. — Казалось, это кричали роженицы». Беда не обошла и самого короля [87].

Отчаиваясь все сильнее, уже не надеясь взять Каир, Людовик попытался вернуться к первоначальному предложению султана — обменять Дамьетту на Иерусалим. Но Туран-Шах, сын султана, к этому времени уже возвратился из поездки на север и, зная, что египтяне явно находятся в выигрышной позиции, отказался вступить в переговоры. Людовику оставалось только отступить. Французы переправились обратно через Нил, в свой прежний лагерь, и 7 апреля, под покровом темноты, уцелевшие остатки армии попытались уйти в Дамьетту.

Ничего хорошего из этого не вышло. Король приказал отдать сохранившиеся барки для перевозки больных и раненых, но для того, чтобы подать сигнал к отступлению, были разведены костры, и это выдало их намерения противнику. «Команды наших галер развели костры, чтобы указать место сбора тем больным, кто сумел дотащиться до берега реки, — вспоминал Жуанвиль. — Пока я поторапливал своих матросов, чтобы убраться поскорее, сарацины проникли в лагерь, и я увидел в свете костров, что они убивают несчастных на берегу». К великой досаде Карла Анжуйского, который понимал, что медленное движение старшего брата ставит под угрозу отступление, король отказался плыть на галере. Дизентерия так одолела Людовика, что он едва мог держаться в седле; ему приходилось столь часто останавливаться, чтобы облегчиться, что, по словам Жуанвиля, «пришлось напрочь отрезать заднюю часть его штанов». Карл твердил, что нужно торопиться. «Граф Анжуйский, граф Анжуйский, если я стал для тебя обузой, избавься от меня; но я не оставлю своих людей!» — воскликнул Людовик.

Карл был прав, торопя его: Людовик смог доехать только до деревушки Шаримшах, примерно на полпути между Мансурой и Дамьеттой, а там окончательно свалился. Его перенесли, почти без сознания, в дом сочувствующих местных жителей французского происхождения. «В то время все думали, что он не дотянет до утра», — писал Жуанвиль. С позволения Людовика один из рыцарей его свиты попытался договориться с египтянами о перемирии, но прежде, чем определили условия, какой-то перепуганный сержант-француз стал кричать крестоносцам, что нужно сдаваться; во всеобщем смятении «все решили, что таков приказ короля, и отдали свои мечи сарацинам». Понятно, что необходимость в перемирии отпала. Дом, где скрывались король и его братья, был окружен, и все они попали в плен.

Пехотинцев и рыцарей, которые успели за ночь бежать из Шаримшаха, остановили выше по реке наутро. «На заре в пятницу мусульмане окружили франков и напали, одних убили, других захватили в плен. Уйти не сумел ни один. Говорят, что число убитых доходило до тридцати тысяч», — писал Ибн Вазиль. Людовика, Карла и Альфонса де Пуатье увезли в Мансуру, заковали в цепи и приставили вооруженную охрану. Молодой султан Каира отобрал у Людовика алый, подбитый горностаем плащ и отправил эмиру в Дамаск в качестве сувенира.

Мамлюки и здесь снова отличились. Как и положено наемникам, мысль о наживе побудила их совершать новые чудеса храбрости. Похоже, что они перешли на сдельную оплату. Незадолго перед смертью Айюб прилюдно пообещал десять золотых за каждую христианскую голову, пять за правую руку и два за любую ногу. В результате крестовый поход Людовика, так тщательно подготовленный, с такой горячностью начатый, завершился призрачным видением плоской равнины, до горизонта устланной обезглавленными телами французов, без рук и ног, оставленными под солнцем пустыни истлевать или стать пищей для стервятников. Среди них были и многие пэры Франции. На изуродованных телах рыцарей все еще поблескивали доспехи со знаком креста.

Глава XII. Партия королевы

Вы уже слышали, какие великие страдания

постигли короля и всех нас.

Королеве (которая тогда находилась в Дамьетте)

тоже довелось пережить тяжелые дни,

о чем я вам теперь поведаю…

Жуанвиль

Дамьетта, лишенная сообщения с основной частью армии из-за того, что противник блокировал путь по Нилу, оставалась в неведении о размерах катастрофы. Но проходили месяцы, от Людовика не было никаких вестей, Маргарита и оставленные для ее охраны военачальники начали беспокоиться все сильнее. К Пасхе стало ясно, что дело плохо, но за отсутствием надежных известий ни королева, ни ее советники не могли определить, что делать. Положение осложнялось беременностью Маргариты. (Беатрис уже успела родить дочь, названную Бланкой.) Французской королеве это еще предстояло в конце апреля.

За три дня до родов солдаты с дозорных башен сообщили, что к Дамьетте приближается какое-то войско. Издали казалось, что это возвращаются с триумфом французские отряды, и в городе началось преждевременное ликование, но вскоре защитников постигло горькое разочарование. Это были египтяне, несущие щиты и штандарты захваченных в плен христиан, «для того, чтобы, прикинувшись французам и попробовать проникнуть в городу после чего они бы там всех перебили»,писал Матвей Парижский. Дозорные Дамьетты не дали себя обмануть: «чем ближе те подходили, тем меньше становились похожи на французов».

Разразилась паника, подстегнутая новостями о пленении короля и полном разгроме французской армии. Однако сил герцога Бургундского, хотя и недостаточных для нападения на врага, хватало, чтобы оборонять город. Египтяне, впрочем, и не пытались ломиться в ворота. Вместо этого они разбили лагерь прямо под стенами, на берегу Нила, разбили шатры, стали раздавать оружие, собирать осадные башни и катапульты, дожидаясь подхода султана. Дамьетта замерла в ожидании осады.

Маргарита боялась и за Людовика, и за себя; по ночам ее преследовали кошмары, но она решила избежать плена во что бы то ни стало. Она попросила одного пожилого рыцаря неотлучно находиться при ней, у ее ложа, даже когда начнутся роды.

— Если сарацины захватят город, — приказала она ему, — отруби мне голову раньше, чем они успеют взять меня.

— Будьте уверены, я сделаю это без колебаний, — ответил рыцарь.

В тот час, когда роды уже начинались, Маргарите сообщили, что большое число моряков и пехотинцев из Пизы и Генуи, которые изначально согласились остаться в Дамьетте с французами для дополнительной поддержки, теперь собрались уйти. Их дезертирство поставило бы весь город под неминуемую угрозу, поскольку без пизанских и генуэзских судов Дамьетту невозможно было снабдить припасами, необходимыми, чтобы выдержать осаду. Оставшимся в городе пришлось бы тогда либо сдать Дамьетту султану, либо оказаться перед лицом длительной блокады при недостатке провизии, а значит, и голода.

Паника и сумятица все же не лишили Маргариту здравого суждения; она инстинктивно оценила военные и политические реалии и поняла, что солдат нужно удержать, и Дамьетта должна оставаться в ее руках во что бы то ни стало. Это была единственная ценность, которую французы могли использовать, чтобы выторговать жизнь Людовика.

Маргарита родила мальчика и назвала его Жан-Тристан в память того горя, которым было отмечено его рождение (легендарный Тристан, злосчастный рыцарь при дворе короля Артура, в отчаянии из-за разлуки со своей возлюбленной Изольдой, совершил самоубийство) [88]. Сразу же после родов, не имея сил подняться с постели, она вызвала к себе всех тех, кто намеревался оставить город; наверное, в комнате стало очень тесно. (Вероятнее всего, присутствовали на самом деле лишь все старшие по званию, от кого зависело решение — низших чинов тогда в упор не замечали.)

— Господа, — сказала она, — богом заклинаю вас, не оставляйте город; вы наверняка понимаете, что наше поражение здесь погубит и короля, и всех, кто попал в плен вместе с ним. Если же это не волнует вас, сжальтесь хотя бы над моей бедой и немощью, подождите, пока я смогу поправиться.

Господа растрогались, но не настолько, чтобы передумать.

— Госпожа, что мы можем поделать? Мы умираем с голоду в этом городе! — таков был их ответ.

Маргарита ухватилась за эту зацепку.

— Я прикажу закупать продовольствие от моего имени и отныне буду содержать вас на средства короля! — заявила она.

Люди знали, что деньги у нее есть — сами же они их и привезли. Согласно Матвею Парижскому, французам доставили в Дамьетту «столько денег в талантах, стерлингах и прочей монете… что для их перевозки потребовалось одиннадцать фургонов, запряженных четырьмя крепкими лошадьми каждый».

Ее предложение приняли. Подкуп обошелся в 360 000 ливров, но французы удержали Дамьетту.

Приняв такое решение на свою ответственность, когда оставленный за старшего герцог Бургундский не знал, что предпринять, Маргарита предупредила гибель от вражеского оружия или от голода сотен французов — остатка огромного войска, приведенного Людовиком в пустыню. Одним этим шагом королева спасла крестовый поход своего супруга от финального разгрома.

Маргарита справилась с насущными трудностями, но по-прежнему не знала, где ее муж и что египтяне намерены сделать с ним. Приходилось просто ждать.

Пожалуй, оно было и к лучшему, что королева Франции не знала, каковы на самом деле дела у короля. В первые дни после пленения Людовика Туран-Шах явно носился с идеей еще сильнее унизить его, — возить в оковах по всему Египту и показывать толпе. Либо же и вовсе отсечь ему голову? Тем не менее он прислал своих лекарей, и они вылечили Людовика, поскольку для развлечений он нужен был Туран-Шаху живой.

Поначалу султан попробовал выжать из французов максимальные уступки. Он прислал своих представителей с переводчиками к знатнейшим из французских пленников, среди которых был и Жуанвиль. «Господин, — говорили сарацины, — султан прислал нас узнать, желаешь ли ты обрести свободу?» Граф Бретонский, который отвечал за всех, сказал, что они действительно хотят обрести свободу. Тогда египтяне спросили, готовы ли французы отдать за свободу свои замки и земли, или замки и земли ордена тамплиеров в Святой Земле. Но граф Бретонский отказался. «На это [посланцы султана] заметили, что, как им кажется, мы вовсе не жаждем свободы, и пригрозили прислать людей с мечами, чтобы они позабавились с нами, как и с другими нашими товарищами на поле боя. С этим они удалились», — писал Жуанвиль.

После этого с теми же вопросами пришли к Людовику. Когда он также ответил отказом, ему пригрозили пытками. Но король был в глубочайшем отчаянии, он отказывался есть и пить. Позор его нынешних обстоятельств, мучительные мысли о том, что он погубил стольких своих подданных, истерзали его до полного безразличия к собственной судьбе. «В ответ на угрозы король сказал, что он — их пленник, и они вольны делать с ним все, что захочется», — припоминал Жуанвиль.

Когда завышенные требования ничего не дали, султан вернулся к традиционному требованию выкупа. «Когда сарацины поняли, что не могут одолеть нашего доброго короля угрозами, они… спросили, сколько денег он согласен дать султану, и отдаст ли также Дамьетту», — писал Жуанвиль. — Король ответил, что если султан согласится принять разумную сумму, он напишет королеве и посоветует выплатить ее ради их выкупа. «Отчего же, — спросили они, — ты не можешь определенно сказать нам, сделаешь ли это?» «И король ответил, что не знает, согласится ли королева, поскольку, будучи его супругой, она вправе распоряжаться по-своему».

В ответе Людовика не было неискренности; король не умел притворяться даже для того, чтобы обхитрить врага. В отсутствие короля вся полнота ответственности действительно принадлежала Маргарите. Султан запросил миллион золотых безантов, что равнялось пятистам тысячам ливров, плюс возврат Дамьетты. Сокрушенный чувством вины и укорами совести, Людовик покорно согласился на требования египтян. Когда посланцы сообщили Туран-Шаху, как повел себя французский король, султан воскликнул: «Клянусь аллахом! Этот франк — очень благородный человек, если не торгуясь согласился столько заплатить! Идите же к нему и скажите, что я возьму с него выкуп на сто тысяч ливров меньше!» — сообщает Жуанвиль. На том и порешили; султан велел перевезти Людовика и наиболее ценных пленников, в том числе и Жуанвиля, в лагерь под Дамьеттой, чтобы можно было вступить в переговоры с Маргаритой.

Но Туран-Шах, молодой и неопытный, был не так популярен в войсках, как его отец. Хуже того, он, кажется, отказался выполнить обещание Айюба насчет золота в обмен на части христианских тел. Это очень расстроило мамлюков. Их предводителям пришло в голову, что на поле боя они потрудились больше всех, а значит, и доля добычи им полагается самая большая. Но когда они прямо заявили об этом султану, тот их прогнал.

И вот как раз 2 мая, когда барка с французами-пленниками прибыла в лагерь, мамлюки решили исправить ситуацию по собственному разумению. Незадолго до того Туран-Шах велел возвести возле своего шатра высокую башню, на которую часто поднимался, чтобы взглянуть на Дамьетту. Мамлюки выждали, пока Туран-Шах поднимется туда в очередной раз, и подожгли башню. Когда султан выбежал из башни, они преследовали его до самого берега Нила и там убили. Никто из людей султана не вступился за него, хотя он звал на помощь. Один из наемников вырезал сердце Туран-Шаха, а тело оставили гнить на берегу. «Он был еще совсем молод, ему и тридцати не исполнилось, насколько я знаю, — писал Ибн Вазиль. — Он правил Египтом два месяца».

Король французский и его товарищи по несчастью оказались теперь в сложном положении: среди мамлюков пошли споры, что делать с пленниками. Большинство, по-видимому, высказывалось за немедленную казнь: «Друзья, если вы прислушаетесь к моим словам и к тем, кто думает так же, как я, вы немедленно убьете и короля, и самых знатных из его людей, — сказал один из них. — И тогда в ближайшие сорок лет нам не будет угрожать никакая опасность, ибо дети их совсем малы, к тому же мы получим Дамьетту». Однако у меньшинства имелись веские возражения: «Если мы убьем этого короля [сказал другой], после того, как убили нашего султана, все станут говорить, что египтяне — самые негодный и предательский народ в мире».

Им, пожалуй, стоило бы задуматься о соблюдении декорума несколько раньше, но взрослые люди Средневековья вообще легко поддавались своим желаниям и эмоциям, напоминая нынешних подростков; отрезвление наступало post factum. И теперь мамлюки наконец сообразили, что их замечательно удачный военный переворот очень трудно сделать основой для долгосрочных политических достижений. Если они хотели править Египтом, нужно было придать их положению хоть какую-то законность, иначе народ не станет их уважать и рано или поздно свергнет. Им удалось найти оригинальное решение. Шахар аль-Дурр, бывшая рабыня, жена Айюба, которая продемонстрировала такую находчивость после смерти супруга, была объявлена султаншей (т. е. правительницей) — по словам Ибн Вазиля «событие, неслыханное во всем мусульманском мире». Затем предводитель мамлюков женился на Шахар.

Политическая преемственность была, таким образом, установлена ко всеобщему удовлетворению, и теперь Шахар с мамлюками могли вернуться к вопросу о французских пленниках. На счастье короля Франции, мамлюки весьма ценили большие выкупы. Новоиспеченный султан решил придерживаться соглашения, достигнутого Туран-Шахом. Между ведущими советниками египетского владыки и французами-пленниками началось совещание, в ходе которого были оговорены все детали. Договорились, что Людовика и всех знатных французов отпустят сразу же после сдачи Дамьетты, им будет предоставлена возможность беспрепятственно добраться до Акры, еще принадлежащей христианам. Маргарита обязалась заплатить двести тысяч ливров, чтобы короля отпустили из военного лагеря египтян; остаток должен был поступить уже из Акры. Египтяне пообещали защитить тех французов, которые лежали больные или раненые и не могли сразу покинуть Дамьетту.

Эмиров так впечатлила искренность Людовика, что какое-то время они, кажется, всерьез взвешивали мысль: а не сделать ли его султаном Египта. «Король спросил, как, по-моему, он должен был поступить, если бы это государство было ему предложено, — рассказывает Жуанвиль. — Я ответил, что, согласившись, он поступил бы весьма глупо, если вспомнить, что эти эмиры убили своего прежнего господина. Однако он признался мне, что не отказался бы от такого предложения». В конце концов эмиры заметили, что король Франции не покидает своего шатра, предварительно не простершись ниц и не сотворив крестного знамения, и, поразмыслив, поняли, что эта привычка не обещает легкого обращения в ислам, а потому от идеи отказались.

Ранним утром следующего дня Жоффруа де Сержин, достойный доверия французский дворянин, был направлен в Дамьетту, чтобы известить королеву об условиях сдачи. Маргарита испытала огромное облегчение, услышав, что Людовик жив и переговоры о его освобождении состоялись. Но размеры выкупа потрясли герцога Бургундского и его советников; кроме того, они не доверяли обещаниям врага. Состоялась жаркая дискуссия, стоит ли соглашаться на договор и покидать город; но Маргарите все-таки удалось убедить своих рыцарей, что выкуп следует выплатить и поставленные условия принять.

Затем королева Франции, держа на руках сына-младенца, повела своих людей, включая и сестру Беатрис с ее малышкой, на корабли тех самых генуэзцев и пизанцев, которых так предусмотрительно удержала, и вскоре после отплытия она увидела издали четыре галеры своего супруга, стоявшие на якоре у берега Нила. Она привезла деньги на выкуп.

Подсчет серебра занял несколько дней. Маргарита наблюдала за тем, как их вручают, с борта своего корабля; и наконец очертания города на берегу растаяли в дымке — французский флот поставил паруса и направился в Акру.

Она даже не подозревала, насколько ей повезло. Как только французы покинули Дамьетту, мамлюки ворвались в город и немедленно нарушили договор: больных и раненых перебили, а оставленное на складах оружие и продовольствие сожгли.

Через шесть дней французские суда достигли Акры. Маргарита, еще не вполне оправившаяся после родов и сама кормившая Жана-Тристана, плыла на отдельном корабле и увиделась с Людовиком только после высадки в Акре. Она была потрясена состоянием мужа. Он был нездоров и едва мог держаться на ногах. У него не осталось ничего своего, на нем была одежда, предоставленная султаном — из черного атласа, отделанная беличьим мехом, с золотыми пуговицами. Но дело было не в непривычном покрое — вместо сильного, решительного молодого короля вернулся убитый горем, угнетенный своей виной человек.

Эта перемена привела к расколу в венценосном семействе. Выжившие братья Людовика, Альфонс де Пуатье и Карл Анжуйский, не считали себя лично ответственными за фиаско; они плыли на одном корабле со старшим братом, но избегали его общества. Альфонс де Пуатье, видимо, порицал его за неразумное руководство; Карл, самый младший, просто хотел развлечься и забыть о пережитом, а рядом с королем это не получалось. Он предпочитал коротать время за игрой в кости. Обнаружив это, Людовик страшно рассердился. «Однажды король спросил, чем занят граф Анжуйский, и ему ответили, что тот играет в азартную игру с Готье де Немуром, — писал Жуанвиль. — Невзирая на слабость от болезни, его величество, шатаясь, добрел до играющих. Он вырвал у них доску и кости, швырнул все это в море и яростно отчитал брата за то, что так скоро предался суетным занятиям. Но сеньор Готье пострадал меньше, поскольку он успел смахнуть все деньги себе на колени — а денег было немало — и унести их».

Поведение братьев Людовика ухудшило отношение Маргариты к ним и к собственной сестре. Беатрис вряд ли оказала ей большую помощь во время долгих месяцев сидения в Дамьетте, но она все-таки составила ей компанию, и совместные переживания сближали сестер. Беатрис тоже страшилась за жизнь супруга, как Маргарита за Людовика; она тоже родила ребенка в Дамьетте. Они вместе пережили угрозу осады, а разделенная опасность часто стирает прежние нелады.

Но, вновь соединившись с Карлом в Акре, Беатрис приняла сторону мужа против Людовика. Главным, по ее мнению, было то, что они вырвались от мусульман; как только в Акре заплатят оставшуюся сумму, можно будет возвратиться домой и жить дальше. Все, что случилось, было ужасно — однако зачем же застревать в прошлом? Карл болел, но не так сильно, как Людовик. Почему бы ему не развлечься немножко? Что касается самой Беатрис, ей не терпелось вернуться на Кипр и забрать своего сыночка.

Черствость деверей, проявленная в плавании, возмутила Маргариту. Она считала, что ни Карл, ни Беатрис не выказали родственной заботы о здоровье короля, не проявили уважения к его бедам, и с этим Маргарита не могла примириться. Она снова стала держаться высокомерно и неприкрыто выказывала Карлу и Беатрис свое презрение.

Королева Франции понимала, что опасность еще вовсе не миновала. Оставалась проблема, как собрать оставшиеся двести тысяч ливров выкупа. Маргарита знала, что свекровь сделает все возможное, чтобы спасти Людовика, потому заранее отправила гонцов в Париж — объяснить Бланке ситуацию и получить формальное разрешение на выдачу денег.

Регентство Бланки на протяжении двух лет после отъезда Людовика было отягощено рядом серьезных трудностей. Раймонд VII Тулузский, обещавший последовать за королем Франции в Святую Землю, умер в сентябре 1249 года, незадолго до назначенного отправления в поход[89]. Самый большой ужас его жизни — умереть, не оставив сына-наследника — сбылся. Но поскольку Альфонс де Пуатье, новый граф Тулузский, отправился в Египет помогать брату, позаботиться о законной передаче власти пришлось Бланке.

Как всегда, она действовала без промедления: послала от своего имени в Тулузу официальных представителей и организовала особую церемонию, в ходе которой самые влиятельные лица графства присягнули на верность Альфонсу де Пуатье и принесли ему оммаж. Так некогда могущественная Тулуза, осмелившаяся выступить против католической веры, безвольно скатилась прямо в руки французов.

Король Англии тоже причинил ей немало забот. Генрих утверждал свою власть в Гаскони с помощью наместника, Симона де Монфора, и Бланка опасалась, не повредит ли это французскому влиянию в Пуату. Королева-мать обратилась к папе с просьбой нажать на Генриха, чтобы он не нарушил перемирия, заключенного два года назад Людовиком и Ричардом Корнуэлльским, и ей снова сопутствовал успех: 8 марта 1250 года Генрих прислал ей письмо, соглашаясь на короткое продление перемирия. Но присутствие энергичного наместника и английских солдат в Гаскони было дестабилизирующим фактором, и ситуация могла ухудшиться в любой момент.

Беспокоил Бланку, конечно же, и крестовый поход старшего сына, но поначалу новости из Палестины были обнадеживающими. Сразу после взятия Дамьетты Робер д’Артуа написал матери, уверяя, что все пребывают в добром здравии, и хвалился, что город захвачен «без единого удара… что было, несомненно, истинным даром небес и проявлением великодушия господа всемогущего». Королева-мать знала также, что Альфонс де Пуатье прибыл на место благополучно, и была осведомлена о намерении Людовика идти на Каир. Сын ее сражался за правое дело, он подготовил все, что было в его силах, чтобы обеспечить победу; кроме того, королеве-матери приходилось видеть, как сражаются его воины, и она верила в отвагу французских рыцарей. Потому она была совершенно не готова принять истинное положение вещей.

Известия о поражении французов просачивались медленно. Одним из первых было письмо, полученное Ричардом Корнуэлльским от его канцлера, который предупреждал, что о выступлении французов против египтян не слышно ничего хорошего:

«Поскольку порой разум властителей утомляют и мучают различные слухи прежде, чем становится известна правда, я счел необходимым, ознакомить вас с некими скорбными и плачевными слухами касательно французского войска, в самой определенной и подлинной их форме; сведения эти еще не обнародованы, однако я узнал все подробности из уст свидетеля, ибо получил не письма, но весьма достоверные отчеты от бывшего моего писца, отправленного к королеве французской».

Бланка тоже кое-что слышала, но известия были столь ужасны, что в них трудно было поверить. Людовик, так прекрасно вооруженный, так тщательно подготовленный — в плену у султана? Тысячи французских воинов уничтожены? Ее сын Робер д’Артуа убит сарацинскими наемниками? Все это казалось абсурдным — настолько, что всякий, кто осмеливался повторять эти злые слова хотя бы шепотом, мог быть только врагом Франции.

«Когда вести об этих скорбных событиях, принесенные некими людьми, возвратившимися из восточных краев, достигли слуха госпожи Бланки и вельмож Франции, она не могла или не хотела поверить им и приказала их повесить; и эти несчастные, по нашему разумению, стали безвинными мучениками, — писал Матвей Парижский. — Наконец, когда те же сведения неоднократно повторили разные рассказчики, которых уже нельзя было назвать выдумщиками и лжецами, и когда они увидели письма, содержащие сообщения о том же, и получили другие достоверные свидетельства, вся Франция была охвачена скорбью и смятением».

Опасаясь, что даже после того, как деньги на освобождение сына будут собраны, он захочет остаться в Египте, Бланка написала Людовику, побуждая его возвратиться поскорее. Она ссылалась на то, что не может продлить перемирие с Англией. Это, конечно, не соответствовало действительности — ведь в марте Генрих согласился продлить договор, — но Людовик не мог этого знать.

Людовик, Маргарита и другие французы благополучно прибыли в Акру, где имелось многочисленное христианское население. Королевскую компанию устроили с удобствами; им обеспечили питание, в том числе мясо, и даже возможность вымыться. Люди начали выздоравливать, и вместе с возвращением здоровья и надеждой на близкий отъезд настроение улучшилось; Альфонс де Пуатье и Карл, уже не скрываясь, играли в кости — причем Альфонс беспечно раздавал свой выигрыш рыцарям и дамам, присутствовавшим при игре. Маргарита тоже была полна надежд. Жан-Тристан благополучно рос, а супруг регулярно принимал пищу под ее бдительным присмотром. Путь по морю домой, в Прованс, предстоял долгий и опасный, но они хотя бы успеют до отъезда восстановить силы…

Только Людовик продолжал хмуриться; только Людовик недоумевал, чему они радуются. Потом, воскресным днем, доставили письмо от Бланки. Людовик созвал баронов на совещание.

«Господа, — сказал он им, — ее величество королева-мать прислала мне письмо, в котором просит как можно скорее возвратиться во Францию, поскольку мое королевство в большой опасности, так как не было установлено ни мира, ни перемирия между мною и королем Англии. Однако жители здешних мест, с которыми я советовался, утверждают, что если я уйду, эта земля будет потеряна по причине малочисленности народа. Посему я прошу вас тщательно обдумать это дело».

За то, чтобы остаться, высказались лишь верный Жуанвиль и граф Яффы — у графа в окрестностях имелись замки, и он, естественно, хотел их защитить. Все прочие, в том числе и оба брата Людовика, потребовали немедленно отправиться на родину. Они доказывали, что, имея в распоряжении чуть больше сотни рыцарей, не имеет смысла оставаться; разумнее будет вернуться во Францию (чего все хотели в любом случае), собрать новые войска и затем снова вступить в борьбу. Это означало, что все незнатные последователи короля останутся в египетских тюрьмах — но бароны отнеслись к неволе своих воинов и слуг безразлично. Маргарита согласилась с вассалами: им следовало подумать о детях, о королевстве; Бланка ясно дала понять, что нуждается в помощи сына. Долг явно призывал их во Францию.

Но Людовик не поддавался. «Господа, — сказал он на втором собрании, спустя неделю, — я пришел к мнению, что, оставшись здесь, не потеряю свои владения, поскольку у королевы-матери достаточно людей, чтобы защитить их… Посему я решил ни под каким видом не оставлять королевство Иерусалимское, ибо явился сюда, чтобы отвоевать его и защитить. Я окончательно постановляю остаться пока здесь». Затем Людовик спросил, кто готов добровольно остаться с ним и пообещал оплатить расходы.

Примечательно, насколько слабый энтузиазм вызвало это решение короля. Почти никто не захотел остаться, в том числе Альфонс де Пуатье, Карл и их жены. Людовик попытался соблюсти видимость приличия, отдав братьям приказ уехать для того, чтобы уговорить Фридриха II прислать подкрепление войсками и прочую помощь, «но сами они это предложили или он навязал им свою волю, точно сказать не могу», — лаконично отметил Жуанвиль. На протяжении следующего месяца почти все корабли, прибывшие из Дамьетты, отплыли во Францию. Жуанвиль, который добровольно остался с Людовиком, добавил, что в момент расставания Карл Анжуйский «так горевал, что все изумились. И тем не менее он уехал во Францию».

Беатрис тоже, без сомнения, выказала печаль и поплакала, прощаясь с Маргаритой и Жаном-Тристаном. Но королеву Франции это не обмануло. Братья предали Людовика. Они спасали свои шкуры и не намеревались возвращаться. Маргарита знала, что при желании тоже могла бы, взяв ребенка, отплыть во Францию. Но если бы она поступила так, Франция осталась бы без короля. Ее неприязнь переросла во враждебность, а потом и в ненависть. Она никогда не забудет и никогда не простит.

Так Маргарита смотрела, как ее сестра Беатрис, ее девери и невестки, и все сеньоры со своими женами поднимаются на борт и отплывают, оставив ее с Людовиком одних, без средств и поддержки в гнетущей атмосфере Акры.

Элеонора

Глава XIII. Мастерство королевы

Бедствия Маргариты в Святой Земле совпали с периодом нарастающей напряженности в жизни Элеоноры. Хотя трудности, преследовавшие королеву Англии, носили в основном политический характер и, пожалуй, не были столь трагичны, как испытания старшей сестры, они требовали больших усилий и тонкости, что отнюдь не умаляло их значимости.

В первой половине 1240-х годов английские интересы на международной арене испытали ряд прискорбных ударов. Катастрофическая развязка злосчастного мятежа против французского господства в Пуату, который задумывался как первый этап более широкого и важного плана возвращения Нормандии, подорвала даже то слабое влияние, которым пользовалась Англия в этом регионе. Элеонора и Генрих едва успели опомниться, как умер Раймонд-Беренгер V, и выяснилось, что полагаться на матушку королевы как гарант ее интересов при дележе наследства не стоит. Французская корона и папа совместными усилиями перехитрили Беатрис Савойскую; она не смогла помочь самой себе, не говоря уже об Англии. Теперь французские войска охраняли провансальские замки, содержание которых было оплачено Генрихом, и французские законники судили и распределяли блага по прихоти нового графа Карла Анжуйского и его жены Беатрис — во всяком случае, так должно было случиться, когда молодая пара возвратится из крестового похода. Хуже всего было то, что все эти дипломатические провалы сопровождались ужасными расходами — в частности, потому, что Генриху и Элеоноре приходилось маскировать каждое новое разочарование показными торжествами, чтобы развлечь население и восстановить достоинство монархии. В итоге королевская семья по уши влезла в долги.

То, что они потеряли престиж в глазах мира, не вызывало сомнений. Исторически сложилось так, что Гасконь входила в сферу влияния Англии [90]. Но теперь короли Кастилии и Наварры, стремясь воспользоваться слабостью англичан, принялись прощупывать пути проникновения в эту область. Неожиданно возникла весьма реальная угроза потери последней части континентальных владений, что стало бы невосполнимой потерей. Элеоноре мучительно было думать, что ее первенцу Эдуарду, возможно, придется унаследовать державу, сократившуюся до жалкого клочка при его отце.

Элеонора была чрезвычайно преданной матерью. Она проводила почти все время со своими четырьмя детьми в королевском замке в Виндзоре. Еще в 1241 году она сумела убедить Генриха, что охранять интересы Эдуарда лучше не Ричарду Корнуэллу, а ей самой и Пьеру Савойскому. Соответственно, Генрих оформил грамоты, согласно которым в случае его смерти различные крепости и земли передавались под опеку королевы или ее дяди, пока Эдуард не достигнет совершеннолетия. В 1246 году, когда Эдуард слег с сильной лихорадкой в цистерцианском аббатстве Болье, куда он приехал с родителями, Элеонора настояла, что останется с ним и будет лично ухаживать за сыном. Женщина поселится под одной крышей с монахами-цистерцианцами? Это решительно шло вразрез со всеми церковными правилами, и приор яростно протестовал, но Элеонора все-таки осталась там на три недели, пока Эдуард не поправился полностью.

Она не меньше заботилась и об остальных детях. Эдмунд был болезненным ребенком, и она, чтобы утешить его, покупала ему ячменный сахар и звала собственных лекарей, когда он болел. Когда ее дочь Маргарет, которую в одиннадцать лет выдали замуж за Александра III Шотландского, прислала с гонцом жалобу, что наместник супруга держит ее под домашним арестом, Элеонора и Генрих с отрядом рыцарей помчались ее выручать. Когда самая младшая дочь, Катарина, умерла в раннем детстве, Элеонора так безутешно горевала, что довела себя до болезни.

Элеонора рано поняла, что интересы Эдуарда в Гаскони следует защищать и что эта область находится под угрозой отторжения. Генриха необходимо было заставить действовать. Но после десяти лет замужества у королевы уже не осталось иллюзий насчет способностей супруга — как, впрочем, и у всего королевства. У Генриха отсутствовала тяга к лидерству. Его квалификация как военного была никакой. Даже у себя дома он не мог сладить с собственными баронами. То и дело, когда он просил денег, ему отвечали унизительными отказами и тем вынуждали прибегать к мерам, которые лишь усиливали его отчуждение от подданных. В январе 1248 года, когда Генрих созвал сессию парламента, чтобы обсудить состояние государства, «ныне страдающего от смут, бедности и обид», как заметил Матвей Парижский, английская знать воспользовалась поводом, чтобы официально приструнить своего сюзерена.

Еще хуже, с точки зрения Элеоноры, были внезапные скачки настроения короля. С ним случались саморазрушительные приступы гнева и не менее разрушительные вспышки доверчивости. Новые люди вызывали у него импульсивную приязнь, он быстро сближался с ними, забывая о прежних отношениях. Поначалу эта причуда работала в пользу Элеоноры и ее родственников. Но в 1247 году дети матери Генриха Изабеллы (уже покойницы) от второго мужа, Гуго де Лузиньяна (вскоре погибшего в крестовом походе), явились в Англию; щедрость и доверие короля к новым сводным родичам поставили под угрозу провансальские и савойские интересы.

Поставленная перед этими фактами, Элеонора начала создавать опору для собственной власти. Для Элеоноры это означало разрыв с прошлым; до поражения, нанесенного французами, она трудилась вместе с Генрихом, верила в его способность соблюсти интересы семьи, превратить честолюбивые замыслы в реальные достижения. После того она стала действовать в обход супруга. Цели у них оставались прежние, общие — международный престиж, расширение владений, рост благосостояния; но королева, видимо, решила, что король — не самый лучший работник на этом поприще, и попробовала взять дело в свои руки. Маргариту заставили стать лидером тяжелые обстоятельства; Элеонора сама заняла эту позицию.

Самый простой способ укрепить влияние для королевской семьи — это, разумеется, набор близких друзей, которые были бы полностью зависимы от доброй воли сюзерена. И вот Элеонора, с помощью своих вездесущих дядюшек-савояров, начала поощрять переселение проверенных друзей и подчиненных из Прованса и Савойи в Англию. Сделать это было нетрудно, поскольку король и королева Англии славились своей безрассудной щедростью. В итоге примерно за десять следующих лет около трехсот соотечественников Элеоноры и ее родичей, мужчин и женщин, перебрались на новое место. Кое-кто получил административные посты при дворе; другие поступили на службу к великолепному архиепископу Кентерберийскому (дядя Бонифаций) или столь же могущественному графу Ричмонду (дядя Пьер). Многих переселенцев Элеонора приняла в свой штат и использовала для дипломатических поручений или для защиты интересов своих детей. Наиболее выдающимся родичам королевы нашлись весьма выгодные партии (что позволило разбавить влияние местной аристократии). Дочь двоюродной сестры Элеоноры выдали за будущего графа Линкольна; лорд Вески взял за себя другую. Королева также устроила брак еще одной кузины, дочери Томаса Савойского, с сыном графа Девона. Обратные связи также устанавливались: например, Элеонора сумела убедить графа Глостера, что наилучшим женихом для его богатой юной дочери является ее двоюродный брат, маркиз Монфератский.

Три сотни новых друзей и сотрудников составили весьма удовлетворительную добавку к общественному и политическому окружению Элеоноры, ядро которого составляли Санча, дядя Бонифаций и дядя Пьер. Пьер Савойский делил свое время между Швейцарией, где совершал длительные и успешные рейды на владения соседей, и Англией, где многочисленные дары указывали, что он все еще в фаворе у Генриха. В 1246 году король подарил графу Ричмонду дом на Стренде за весьма приличную сумму в «три оперенных стрелы ежегодно». Пьер усовершенствовал первоначальную постройку, и его резиденция по великолепию сравнялась с лучшими дворцами Европы. Ее прозвали «Савой» — откуда пошло название одного из знаменитейших отелей Лондона [91].

Бонифаций Савойский наконец выбрал время, чтобы заняться своей английской паствой, хотя новому архиепископу Кентерберийскому и местному духовенству не сразу удалось притереться. Одним из первых его официальных мероприятий в качестве главы церкви в Англии стала «визитация» каноников св. Варфоломея в Лондоне. Визитация — это средневековый эвфемизм, которым обозначали назначенную «сверху» ревизию работы духовенства; когда приор вздумал ей воспротивиться, епископ избил пожилого помощника приора, и его едва удержали, чтобы он насмерть не пронзил старика своим мечом. Однако вскоре разногласия сгладились, и дядюшка Бонифаций стал в Англии влиятельной фигурой, добавив подъемной силы растущему «кружку» королевы.

Приток влиятельных иноземцев запрудил каналы власти, а всякая запруда вызывает усиление напора. Местное английское дворянство особенно удручали устроенные для чужаков браки. В 1247 году Матвей Парижский записал, что «Пьер Савойский, граф Ричмонд, прибыл ко двору короля, в Лондон, и привез из своих отдаленных владений никому не известных дам, чтобы отдать их замуж за вельмож Англии… сии обстоятельства причинили явную досаду и неудовольствие многим уроженцам Англии, которые сочли, что ими пренебрегают».

Как ни крути, эта стратегия не была оптимальной, обида постепенно копилась и со временем вскипела — но королеве не из чего было выбирать, а время поджимало. Гасконь висела на волоске.

Управление Гасконью (по сути, английской колонией) не являлось тяжким игом для ее населения. Генрих назначал какого-нибудь англичанина королевским сенешалем (губернатором), чтобы тот жил в Бордо и представлял интересы короны. Сенешаля поддерживала группа советников из местных баронов, а также щедрые поступления из королевской казны. Хотя местное население — жестокосердный, неуживчивый, драчливый народ, — как правило, творило все, что вздумается, не оглядываясь на приказы сенешаля, эта система все-таки годилась для создания видимости английского господства.

Все переменилось в 1248 году, когда Людовик отправился в крестовый поход, и в стране образовался вакуум власти. Часть баронов с юга Гаскони при поддержке толстяка Тибо Шампанского (ныне получившего по наследству от дяди титул короля Наваррского) принялась мародерствовать в этом краю, убивая людей и захватывая замки других баронов. Самый жестокий и влиятельный человек в герцогстве, Гастон Беарнский, мстил, пользуясь поддержкой короля Кастилии. Этот Гастон приходился сводным братом Раймонду-Беренгеру V — то есть был дядей Элеоноры с отцовской стороны. Междоусобицы разгорелись также среди баронов севера, особенно в окрестностях Дордони [92].

Действовавший тогда сенешаль, незначительный чиновник, был совершенно не способен справиться с ситуацией, и Генриху пришлось отозвать его, как и двух его предшественников. Было ясно, что в Гаскони требуется намного более сильный, более авторитетный сенешаль, способный осадить и Гастона Беарнского, и королей, сующих нос не в свое дело — иначе мира в колонии не видать. Генрих и Элеонора стали подыскивать подходящего человека.

Самым очевидным было бы избрание Ричарда Корнуэлльского. Он обладал всеми необходимыми качествами. Его действия на Святой Земле свидетельствовали об умении вести переговоры. Он был братом короля и к тому же заслужил собственную репутацию на международной арене. Гасконцы были бы польщены, получив такого высокородного сенешаля, и куда охотнее подчинялись бы ему. Кроме того, если Людовик отдал Пуату своему младшему брату Альфонсу де Пуатье, назначение Ричарда в Гасконь создало бы некоторое равновесие позиций. Ричард, помимо прочего, был также очень богат, а для такой должности это было главнейшей предпосылкой: управлять Гасконью без взяток было невозможно. И наконец, граф Корнуэлл знал эти края и хорошо разбирался в местных нравах. Он впервые побывал здесь в 1225 году, шестнадцати лет от роду, с отрядом численностью в семьдесят рыцарей, и сумел, несмотря на юный возраст, обеспечить повиновение этой области королю Англии.

Именно в этом заключалась главная проблема. Еще в том же 1225 году Генрих пообещал отдать Гасконь Ричарду — во всяком случае, даровал брату грамоту, которая позволяла ему рассчитывать, что он получит этот феод, как только достигнет совершеннолетия. А потом, уже в 1243 году, когда Ричард спас Генриха от позорного пленения французами при Тайбуре, он уже без всяких оговорок подтвердил, что отдаст герцогство ему. Но позднее Элеонора убедила Генриха, что Гасконь лучше приберечь для Эдуарда, и король отказался исполнять обещание, данное брату. Ричард все еще злился из-за Гаскони; даже женитьба на Санче не умерила его гнева по поводу нарушенного слова. Если бы сейчас Ричарда назначили сенешалем, он наверняка потребовал бы впоследствии отдать эту землю ему в постоянное владение, а этого Элеонора допустить не могла. Для нее было лучше совсем потерять Гасконь, чем допустить ее переход к Ричарду, а не к Эдуарду.

В итоге сенешалем по выбору Элеоноры назначили Симона де Монфора. Кандидатом Генриха Симон быть не мог: король никогда не забывал, как Симон сравнил его с Карлом Простоватым после потери Пуату. Но он позволил жене и ее дядьям уговорить себя.

Элеонора с годами все больше сближалась с Симоном. Почему — нетрудно понять: у Симона было все, что отсутствовало у Генриха. Он был силен там, где Генрих слаб, отважен там, где Генрих трусил, он проявлял стойкость, когда Генрих отступал. Он был также воином, эрудитом и прирожденным лидером. Когда эти двое мужчин оказывались вдвоем в одной комнате — а случалось это часто — граф всегда затмевал короля самим фактом своего присутствия. Королева не любила его, но уважала и восхищалась. Элеонора была дружна с женою Симона Элеонорой, сестрой Генриха, и с Адамом Маршем, монахом-францисканцем, блестящим богословом из Оксфорда, который входил в круг ближайших друзей Симона. Адам Марш впоследствии стал одним из самых доверенных советников Элеоноры по духовным и политическим вопросам.

Симон де Монфор прекрасно понимал, какая трудная задача ему предстоит и что за человек его отправляет. Он сделал все, что мог предусмотреть заранее, чтобы защититься. Зная о непостоянстве Генриха, он оговорил фиксированный срок своей службы — семь лет, считая, что этого хватит, чтобы подавить сопротивление и укрепить систему управления. Он явно не хотел, чтобы его вдруг отозвали по какой-то новой прихоти короля. Также, поскольку граф Лестер был не слишком богат, он отказывался принять пост сенешаля, пока ему не выделят воинский контингент и не дадут право распоряжаться всеми доходами с Гаскони, которые обычно поступали в королевскую казну. Если бы пришлось начать войну против короля Наваррского или короля Кастилии, Генрих был обязан прислать ему еще больше войска и денег, «поскольку он будет защищать его собственную землю». Особенно он настаивал на том, чтобы его признали не сенешалем, а наместником Генриха, с полномочиями управлять Гасконью по своему разумению.

Но те самые качества, которые так привлекали к нему правителей Англии — неколебимая решимость, сила характера и прямолинейность поступков — в Гаскони сработали против него. Там, где Ричард различал нюансы, Симон видел только черное и белое. Где граф Корнуэлл пустил бы в ход деньги и практичные переговоры, закрывая глаза на мелкие обиды и учитывая местные обычаи, граф Лестер действовал, подчиняясь инстинкту — сажая под замок всех, кого считал смутьянами, не оглядываясь на законы, произвольно принимал ту или иную сторону в различных тяжбах, жестоко подавлял восстания. Поскольку одновременно Симон занимался извлечением некоторых спорных частей приданого своей жены, то, вместо того, чтобы раздавать деньги, он брал их. В глазах его новых подчиненных эти поступки зачастую приобретали привкус произвола. Даже имя его вызывало отталкивание: ведь Гасконь расположена на юге Франции, граничит с Лангедоком, поэтому у жителей герцогства имя старшего Симона де Монфора навеки запечатлелось как символ беспощадного карателя и узурпатора владений Тулузы. Отправить Симона-младшего в Гасконь было все равно что пытаться зашить рану мечом вместо иглы. Не прошло и года, как бароны Гаскони, издавна привыкшие обходиться без сенешалей, начали жаловаться непосредственно королю на грубое, неуважительное поведение Симона.

Даже когда Симон одержал настоящую победу, в Англии она отозвалась поражением. Он взял в плен и покорил Гастона Беарнского — вождя сопротивления английскому господству, заставил принять свои условия, конфисковал его земли и отправил в Англию. Здесь Генрих и Элеонора приняли его как любимого родственника, приехавшего в гости. Генрих простил Гастону все его выходки, а Элеонора, наивно следуя усвоенной с детства теории, что в семье всегда можно договориться, добилась возвращения ему отнятых земель. Дядюшка Гастон погостил и был отпущен обратно в Гасконь с обещанием больше не вредить; сразу же по приезде он снова принялся вместе с королем Кастилии строить козни против англичан.

И все же Симон, несмотря на неудачные методы, в значительной степени справлялся с заданием. В 1250 году Матвей Парижский писал, что «упомянутый граф, многому научившийся у своего благородного отца, стремясь идти по стопам или превзойти его, сумел превозмочь дерзость мятежных подданных короля в Бордо и по всей Гаскони, заставив бежать, лишив имущества и приговорив к изгнанию Уильяма [в южном произношении — Гильома] де Солер, Растейна и других гордецов, которые смели восставать против короля; многих он отправил также на виселицу».

Но Генрих слышал только жалобы; от гасконцев прибывали гонец за гонцом, а потом стали появляться лично те из пострадавших, кто сумел ускользнуть. Через два года Генрих начал ворчать, что выдает кучу денег Симону почти без всякой отдачи; еще через четыре, за год до окончания официального срока службы, Симона вынудили возвратиться в Англию, чтобы предстать перед судом по обвинению в бесчеловечном обращении и вымогательстве, выдвинутому против него гасконскими баронами, которых король теперь полностью поддерживал.

Граф Лестер возмутился, и его можно понять; на суде он упомянул, что король, «когда я впервые отправлялся в Гасконь, советовал мне сокрушить изменников; а также пожаловал мне грамоту с правами наместника на шесть лет; а также пообещал оказать действенную помощь и поддержку, чего так и не исполнил».

Некоторые из знатнейших лордов Англии, в том числе и Ричард Корнуэлл (которому, если верить Матвею Парижскому, «беспорядки в Гаскони доставляли удовольствие»), приехали в Лондон специально для того, чтобы поддержать графа Лестера против короля, «ибо многие опасались, как бы король, по свойственной ему вспыльчивости и будучи столь привержен к иноземцам, не приказал схватить графа, человека высокого рода и его исконного подданного, и заключить в тюрьму, как если бы его измена была уже доказана. Этого нельзя было допустить ни под каким видом». Генрих не осмелился пойти против своих вельмож и признать Симона виновным, но позволил себе яростные нападки на бывшего друга, что не слишком хорошо смотрелось на фоне сухой сдержанности графа.

Этот эпизод завершился в 1252 году тем, что Симон отказался от должности (с компенсацией в семь тысяч марок) в пользу старшего сына Генриха и Элеоноры, Эдуарда, и уехал в Париж. Поскольку Эдуарду было всего тринадцать, замирять Гасконь должен был кто-то другой. Выбора больше не оставалось; Генрих решил заняться этим сам.

Хотя Элеонора не пыталась повлиять на разгневанного супруга или как-то контролировать его в ходе судебного разбирательства, ее сочувствие было на стороне графа Лестера.

Все это время она переписывалась с Адамом Маршем и воспользовалась его услугами как посредника, чтобы примирить Ричарда с инвеститурой Эдуарда в Гаскони. Ричард надеялся, что суд над Симоном позволит ему вернуть Гасконь себе. После того, как Генрих успокоился, Элеонора принялась спасать все, что было можно. Генрих заартачился, но Элеонора убедила его выплатить Симону обещанное.

Задним числом нетрудно обвинить Элеонору в глупости, поскольку именно она настаивала на сохранении Гаскони для Эдуарда вопреки законным притязаниям Ричарда, и она же избрала Симона де Монфора правителем вместо Ричарда. Однако на самом деле все решения Элеоноры в тот период были хорошо продуманы, разумны и политически оправданы. Пусть она поставила на должность неподходящего исполнителя — зато оставила ни с чем более опасную фигуру.

Ричард по всем статьям представлял для Генриха куда большую опасность, чем Симон. В прошлом Ричард уже становился на сторону английских баронов против Генриха. Ричард принадлежал к королевскому роду и знал, что он намного более способен править, чем брат. Бароны охотно последовали бы за ним. Если бы Ричарду позволили получить Гасконь, он мог превзойти короля своим влиянием. В 1250 году и позже никто в Англии не мог даже вообразить, что Симон де Монфор, не имевший никаких прав на английский трон, не принадлежавший по крови ни к одной королевской семье, однажды попытается свергнуть Генриха.

С другой стороны, политические склонности Ричарда были хорошо известны. Поэтому гораздо более вероятно было, что граф Корнуэлл, а не граф Лестер, надумает покуситься на власть Генриха. То, что он этого не сделал, нельзя полностью приписать стараниям Элеоноры не допустить его в Гасконь — но она, несомненно, поспособствовала направлению его политических амбиций, по меньшей мере относительно английского трона, в другое русло.

Кроме того, желание Элеоноры сохранить Гасконь для Эдуарда было продиктовано не столько тщеславием, сколько более серьезными причинами. Даже в тринадцать лет Эдуард выказывал признаки того, что он станет куда более великим государственным мужем и полководцем, чем его отец. Он вырос очень высоким — впоследствии его прозвали «Долговязым», отличался во всех физических упражнениях, и трубадуры прославляли «лучшее во всем мире копье». Николас Треве, английский рыцарь, лично знавший Эдуарда, писал о нем как об «animus magnificus» («великой душе»). Мать раньше всех увидела в своем старшем сыне то, что отметил Данте: «…Смиреннейший из королей, английский Генрих, севший одиноко — счастливее был рост его ветвей» [93].

Эдуард был надеждой Англии на славное будущее — не Генрих, не Ричард; и мать твердо решила дать ему шанс показать себя. Дальнейшие события доказали ее правоту.

Элеонора в те годы шла по лезвию бритвы, пытаясь справиться с нарастающим кризисом и притом сохранить близость с супругом. Есть все основания полагать, что Генрих замечал, как королева набирается сил, умаляя его власть. Характерный инцидент произошел в те дни, когда ссора Симона с Генрихом созрела, совершенно в другой области. Элеонора даровала своему личному капеллану, Уильяму из Лондона, некий бенефиций. Генрих отдал тот же самый бенефиций другому человеку, которого выбрал сам, и когда он обнаружил, что капеллан Элеоноры уже вступил во владение, произошел взрыв. «Как далеко заходит дерзость женщины, если ее не обуздать!» — так, рассказывают, выкрикнул он, прежде чем выгнать неудачливого священника. Ситуация не улучшилась, когда Роберт Гросстест, почтенный епископ Линкольнский, добрый друг Адама Марша, стал на сторону Элеоноры, и Генриху пришлось допустить судебное разбирательство. И еще хуже стало, когда кандидат Элеоноры выиграл процесс.

Королева была слишком умна, чтобы знать — реакции ее супруга сильны, но не длительны, и она обратилась за помощью к тезке, сестре Генриха Элеоноре, чтобы та помогла утихомирить его. И она смогла бы — но тут королева ввязалась в другой спор, на этот раз с одним из сводных братьев Генриха, Эймером де Лузиньяном. Генрих назначил Эймера епископом Винчестерским, что привело его к прямому конфликту с дядей Бонифацием, архиепископом Кентерберийским.

Между ними возникли разногласия по поводу еще одного бенефиция, и Элеонора, естественно, стала на сторону Бонифация, а Генрих — своего сводного брата. Снова последовала бурная сцена, и на этот раз Генрих не ограничился восклицаниями. Он конфисковал земли Элеоноры и изгнал ее из Лондона.

Элеонора, должно быть, сильно испугалась. До времени Генриха VIII, которому было проще рубить женам головы, чем спорить с ними, было еще, конечно, далеко — но в семейной истории имелся нехороший прецедент: Генрих II, не слишком добрый дедушка, продержал свою Элеонору Аквитанскую под домашним арестом много лет [94].

Генрих III, однако, был больше привязан к семейному быту, чем его дед. И он искренне любил жену. Кроме того, ему не удавалось самостоятельно сгладить разногласия между Эймером и Бонифацием, потому не прошло и месяца, как Элеонора вернулась ко двору, и все отнятые земли были возвращены ей.

Все же эта ссора оставила осадок, и король с королевой примирились по-настоящему только после новогодних праздников, когда вся семья, включая Лузиньянов, получила ценные подарки на Рождество, и видимость семейного согласия была восстановлена. В следующие несколько месяцев Элеонора намного старательнее, чем раньше, подчеркивала, что работает в паре с супругом. Она, видимо, неплохо справилась с задачей возвращения его любви и доверия: когда Генрих выехал в Нормандию в августе 1253 года, он назначил ее регентшей Англии вместо себя.

Санча

Глава XIV. Неожиданное королевство

Красота может быть столь же действенным социальным или политическим инструментом, как и богатство, и знатность, но только если она соединена с другими качествами — решительностью или жесткостью. Санча не обладала ни стойкостью Маргариты, ни честолюбием Элеоноры. Борьба королевы Англии за то, чтобы Гасконь не досталась графу Корнуэллу, сильно осложнила отношения между Санчей и ее мужем. Ричард, естественно, ожидал, что жена использует родство для продвижения его интересов, поскольку Элеонора зависела от сестры в вопросе согласования политических устремлений графа Корнуэлла и английской короны. Добиться равновесия в этой системе было бы сложно даже для самого талантливого и опытного дипломата, а для Санчи, не прожившей в Англии еще и пяти лет, такая задача была не по силам.

Она, несомненно, осознавала, что существует конфликт между желаниями мужа и сестры, но не обладала ловкостью, необходимой, чтобы разрешить его к обоюдному удовлетворению обеих сторон. Этот ее недостаток был источником постоянной досады и разочарования Ричарда, и впоследствии сказался на прочности их брака.

Санча была единственной из сестер, которая вышла замуж за вдовца. Первая жена Ричарда, Изабелла Маршал, происходила из очень влиятельной английской семьи, и он знал ее с детства. Изабелла выросла в среде, причастной к английской политике, и научилась улавливать нюансы отношений, причины распада союзов, приливы и отливы власти. Потому она была партнером мужу в полном смысле слова — от нее исходила и эмоциональная сила, и разумные советы. Связи ее семьи имели огромное стратегическое значение для графа Корнуэлла. Ее братья, выдающиеся представители знати, могли в любой момент подняться на защиту графа Корнуэлла, даже против его брата-короля. Ричарда и Изабеллу связывало множество совместных переживаний, чувство наследственного превосходства и представления о том, каким должно быть настоящее королевство. Их союз был настолько прочен, что Ричард мог рассчитывать на понимание без слов.

А теперь он женился на чужестранке вдвое младше себя. От Санчи нельзя было ожидать той же проницательности, что от Изабеллы Маршал, и поначалу Ричард ничего такого не требовал от нее. Она являлась одной из его ценностей — наравне с хорошо укрепленным замком или породистой лошадью: элегантна, хорошо смотрелась на дворцовых приемах; наедине с ним была мила и трогательна. Если у нее немножко не хватает ума, ну и что с того?

Санча обрадовалась, когда на первом году брака зачала; она надеялась, что общие дети сблизят ее с мужем. То, что разница в возрасте и предыдущем опыте создает между ними дистанцию, чего не было у Элеоноры с ее мужем, Санча уже поняла. Дети могли бы естественным образом уничтожить этот разрыв. Когда она родила сына осенью 1246 года, ее ожидания, казалось, были вознаграждены: Ричард воспринял это как добрый знак и задал большой пир в честь события. Однако новорожденный сын Санчи умер, не прожив и месяца, «ведь земные радости ничто не ограждает от внезапных и частых бед». Потеря была сокрушительной. Элеонора сочувствовала — но Элеонора была королевой, она не могла посвятить себя целиком утешению сестры. Санча искала опоры у мужа, но эта смерть слишком болезненно напомнила ему о смерти других его детей от Изабеллы. Ричард отдалился от жены и с головой ушел в дела — одним из первых он нашел эту формулу спасения от горя, которая в наши дни стала привычной.

Главная беда Санчи заключалась в том, что она сознавала постепенное охлаждение мужа и пыталась как-то выстроить жизнь, чтобы не чувствовать себя брошенной. Она не упускала ничего из возможностей, открывающихся перед знатной дамой, не пропускала ни одного важного события при дворе. Когда Ричарда в 1247 году отправили в Париж подтвердить мирные соглашения с Людовиком перед тем, как король Франции отбыл в крестовый поход, Санча с Генрихом, сыном Ричарда, поехала тоже. Ее хорошо приняла английская знать, особенно женщины; она даже вошла в кружок любителей чтения. Сохранилась запись, приписываемая Матвею Парижскому, на экземпляре «Жизни Альбана», адресованная графине Арундел: ее просят возвратить «книгу о св. Фоме мученике и св. Эдуарде, которую я перевел и украсил; госпожа графиня Корнуэлльская [Санча] может оставить ее у себя до Троицы».

Но она так и не стала политической фигурой в Англии. Элеонора никогда не ссорилась с Санчей, никогда не возражала против каких-либо ее действий. Ей всегда оказывали добрый прием в кругу королевы, даже когда Санча, стараниями Ричарда, стала намного богаче старшей сестры. Элеонора была не из тех, кто склонен делиться властью — а значит, она явно не видела в сестре угрозы. Матвей Парижский ошибался, когда предсказывал, что после женитьбы Ричарда на Санче в королевстве станет две королевы.

Возможно, именно из-за пассивности Санчи Генриху и Элеоноре, которые сами были в долгу у графа Корнуэлльского, пришлось умиротворять Ричарда привычным способом — подкупом. Так в 1247 году Ричард получил в свое распоряжение государственный монетный двор.

К середине 1240-х годов стало ясно, что качество английских денег оставляет желать много лучшего. Ценность серебряного пенни (единственной монеты, бывшей в обращении в то время) сильно понизилась вследствие практики «обрезки»: каждый раз, когда монета переходила из рук в руки, у нее срезали наружную кромку, «до того, что захватывали и внутренний круг, а кайма с надписью вовсе исчезала». Собрав достаточно таких обрезков с достаточного количества монет, предприимчивый человек мог отчеканить собственные пенни; не мудрено, что этот метод приобрел усердных и восторженных почитателей, особенно среди «купцов из соседствующих с Англией стран, в первую очередь фламандцев». К 1247 году проблема стала настолько серьезной, что Генрих задумал собрать по всему королевству порченую монету с последующей заменой всех английских денег на новые.

Такое масштабное мероприятие превышало возможности короны, и Генрих обратился к Ричарду, уже ставшему богатейшим человеком в Англии. Тот согласился взять на себя надзор за обменом валюты и предоставить заем в десять тысяч марок на расходы по организации дела — но за это потребовал, чтобы ему, графу Корнуэллу, позволили самому поставить условия сотрудничества с королем. Условия были следующие: 1) выданный им заем в десять тысяч марок будет возвращен в новой монете, прежде чем кто-либо другой получит выгоду от этого обмена; 2) он сам будет полностью контролировать монетный двор, и король будет придерживаться решений брата в финансовых вопросах; и 3) они с Генрихом будут делить прибыли от операции пополам на протяжении следующих двенадцати лет.

Итак, с 1247 по 1259 год жители Англии были обязаны сдать старые монеты на обмен в одну из семнадцати контор, открытых Ричардом для этой цели по стране. На каждом фунте сданных старых монет граждане теряли шестнадцать пенсов — десять в уплату за обмен и шесть в качестве гонорара Ричарду.

Даже если учесть, что Ричард делил с Генрихом этот шестипенсовый доход с фунта, для частного лица полученная им сумма денег была просто баснословной. По сути, было произведено не что иное, как коренное перераспределение богатств королевства — доход шел к Ричарду от каждого жителя страны и в таком масштабе, с которым «сравнимы в последующие века только реформы Генриха VIII, Елизаветы I и Вильяма III, — писал биограф Ричарда Н. Денхольм-Янг. — Подобно Елизавете и Вильяму (или, скорее, сэру Исааку Ньютону, тогдашнему начальнику монетного двора), Ричард получил немалый доход. Но если имеющиеся у нас цифры хотя бы приблизительно верпы, он выиграл намного больше, чем они».

Двенадцать лет сбора трех пенсов с каждого фунта, сданного каждым мужчиной, женщиной и ребенком Англии (а в 1251 году Генрих договорился с ним провести ту же операцию в Ирландии, и тоже на двенадцать лет)! Наличные средства графа Корнуэлльского относились теперь к царству фантастики. До назначения начальником Монетного двора он просто был богатейшим человеком в Англии. Потом, возможно, его стоило бы назвать богатейшим частным лицом всего мира.

Деятельность на этом поприще отнимала у Ричарда много времени и сил. Санче, по остаточному принципу, доставалось все меньше и меньше внимания. 26 декабря 1249 года графиня Корнуэлльская наконец подарила мужу здорового сына Эдмунда. Но на этот раз граф праздника не устраивал.

Год спустя произошло событие, которому суждено было оказать огромное влияние на жизнь всех четырех сестер. 13 декабря 1250 года император Священной Римской империи Фридрих II, которого хронисты звали «величайшим из владык земных» и «чудом света», неожиданно умер от дизентерии. «Его смерть держали в секрете несколько дней, — писал Матвей Парижский, — чтобы его враги не воспользовались слишком скоро этим обстоятельством; но в день св. Стефана было всенародно объявлено и возвещено об этом».

Враги действительно сразу возликовали — и больше всех папа Иннокентий IV. Никого не ненавидел Иннокентий так сильно, как Фридриха II. Антипатия заставляла папу совершать чудеса изобретательности, лишь бы избавиться от противника. Иннокентий не только отлучил императора от церкви — он объявил крестовый поход против Империи и выделил на него средства, тем самым отняв остро необходимые ресурсы у Людовика, собравшегося в крестовый поход против сарацинов. Мало было понтифику натравить на имперское войско армию немецких наемников, он еще и затеял интригу с личным врачом императора, уговорив того отравить Фридриха, хотя затея провалилась. Яд вовремя обнаружили и скормили какому-то преступнику, приговоренному к смерти, а виновному доктору сперва выдавили глаза, затем его подвергли прочим, не менее мучительным пыткам, а потом наконец убили. Фридрих дознался, откуда растут корни заговора, и поклялся отомстить Курии. Иннокентий, который все еще скрывался в Лионе, оценив суровость кары, постигшей преступного доктора, сильно забеспокоился. И вдруг вмешалось провидение и устранило человека, которого папа прозвал «Антихристом».

Но Иннокентий IV знал, что его папская тиара все еще держится нетвердо. У Фридриха осталось два взрослых сына, Конрад и Манфред, и оба были достаточно сильны, чтобы продолжить труды своего отца. Конрад, старший и законный наследник, жил в Германии. Услышав о смерти императора, он немедленно вознамерился отправиться на Сицилию и заявить свои права. Однако его восемнадцатилетний сводный брат Манфред, внебрачный сын Фридриха от самой любимой фаворитки, был лучшим воином, чем он. Манфреда воспитали при дворе императора, он был любимцем отца. И было весьма вероятно, что между этими двумя юнцами возникнут трения относительно права наследования.

Тут Иннокентий понял, что у него есть шанс. Если бы в этот переходный период он как-нибудь исхитрился расколоть империю на два отдельных королевства — Германию и Сицилию, предложив корону Сицилии какой-либо третьей стороне, дружественной Иннокентию, сыновья императора станут не опасны. Тогда уж пусть этот третий, если пожелает, чтобы папа поддержал его королевское звание, берет на себя труды и расходы борьбы с Конрадом и Манфредом. Папа принялся осматриваться, подбирая подходящего кандидата.

Его привлек Карл Анжуйский. Карл и Беатрис, вместе с Альфонсом де Пуатье и его женой, прибыли в Лион летом 1250 года, за пять месяцев до смерти императора, с печальным известием о поражении, нанесенном Людовику IX египтянами. Из Акры они сперва направились ко двору Фридриха II, где умоляли императора отправить войско для спасения короля Франции — но Фридрих вынужден был ответить отказом, поскольку все его солдаты до единого были нужны, чтобы выстоять против папы. Тогда Карл и Альфонс приехали к Иннокентию, пытаясь уговорить его примириться с Фридрихом, чтобы император мог использовать свои войска на благо Людовику. Они пригрозили, что вышвырнут папу из Лиона, если он откажется, и только безвременная смерть Фридриха спасла Иннокентия от необходимости перебираться в Бордо, под сомнительную защиту Генриха III.

Надеясь смягчить французских гостей, Иннокентий предложил Карлу Анжуйскому королевство Сицилию. От Карла требовалось только выплатить Иннокентию то, что он уже затратил (Иннокентий вложил много денег в попытки сбросить Фридриха и хотел вернуть хотя бы часть), собрать войско и отплыть в Рим, где, в качестве дополнительного соблазна, Иннокентий обещал лично короновать его. Оттуда будет совсем просто выступить маршем на юг и сразиться с имперскими войсками. Чутье подсказывало папе, что такой чрезвычайно одаренный человек, как новый граф Прованса, без всякого труда навяжет свою волю Конраду или Манфреду, смотря по тому, кто окажется в тот момент у власти.

Карл Анжуйский в принципе был не против такого предложения — откровенно говоря, он был готов его принять, но ему мешало упрямое желание старшего брата остаться в Святой Земле. Людовик поручил Карлу и Альфонсу собрать новые отряды для очередного похода на египтян; поскольку Карл воспользовался этим предлогом, чтобы оставить брата, он не мог просто забыть о своем долге перед королем Франции ради более выгодного ему лично предложения (хотя и очень соблазнительного).

Пока Людовик оставался в Египте, Карл был обязан хотя бы попробовать оживить интерес к провалившемуся крестовому походу своего самого старшего брата, и потому с сожалением отклонил предложение Иннокентия. Да у него к тому же не было и денег.

Беатрис, видимо, испытала облегчение, узнав, что ей не придется сразу поддерживать Карла в еще одной авантюре на чужой земле. Она только что возвратилась из двухлетнего «круиза» по пустыне, последние месяцы которого были просто ужасны. В Провансе по-прежнему было неспокойно, и требования ее матери остались без ответа. Беатрис знала в графстве всех сколько-нибудь значительных лиц, и они знали ее. Она могла сделать многое, чтобы сгладить и узаконить переход власти от ее матери к мужу. И заняться этими проблемами было бы, видимо, лучше всего, пока Людовика и Маргариты не было в стране: Беатрис осознавала, что старшая сестра использует свое влияние на короля в пользу их матери, против позиции Беатрис и Карла.

Четыре королевы

Их обоих злило вмешательство Маргариты в дела графства. Беатрис догадывалась, что Маргарита все еще надеется унаследовать Прованс, хотя по договоренности он должен был перейти после смерти Беатрис к ее ребенку. Но дети, случается, болеют и умирают, как обнаружила Беатрис, возвратившись на Кипр после расставания с Людовиком и Маргаритой в Акре. Сын, которого она оставила там с кормилицей, не дожил до встречи с нею. Возможно, Беатрис винила в его смерти Людовика и Маргариту — если бы крестовый поход не затянулся бы так надолго и не окончился катастрофой, она могла бы возвратиться раньше и, может быть, спасти сына. У нее, конечно, осталась еще дочка Бланка, но дочери было недостаточно, чтобы раз и навсегда отвадить старшую сестру от претензий на графство. Проводя время с мужем в неспешных делах, в атмосфере родной земли, где их не потревожили бы ни сарацины-убийцы, ни наемники-мамлюки, ни другие неудобства, связанные с длительным пребыванием в Святой Земле, она могла бы забеременеть снова глядишь, и родился бы еще один сын.

Не говоря уж о том, что стать королевой, помазанницей божьей, тоже не помешало бы.

Не сломленный отказом графа Прованского, папа возобновил поиски приемлемого короля для Сицилии. И вскоре на горизонте появился новый кандидат: Ричард Корнуэлл.

Вероятно, Ричард был первым, о ком подумал Иннокентий. Вполне возможно, что папа, носившийся с идеей отделить Сицилию от Священной Римской империи с тех пор, как он в первый раз отлучил и низложил Фридриха II на совете в Лионе в 1246 году, предложил королевство Ричарду еще до того, как император умер. В апреле 1250 года Ричард побывал у Иннокентия с частным визитом; согласно Матвею Парижскому, граф с понтификом «провели много тайных и длительных бесед между собою, и все, кто наблюдал за их общением, дивились этому, а особенно широкому и непривычному гостеприимству папы».

Удивляться здесь было нечему — папа весьма ценил богатство, а Ричард не делал тайны из своих огромных ресурсов. Граф еще не был королем, но путешествовал как король. Когда Ричард приехал к Иннокентию, его сопровождала Санча с младенцем Эдмундом, сын от первого брака Генрих, пять графов, три епископа (включая епископа Лондонского и Роберта Гростеста, епископа Линкольнского), а также сорок вооруженных рыцарей. «Численность его роскошно разодетой свиты и вьючных лошадей поражала и жителей города, и тех, кто прибыл ко двору по делам; все восхищались приездом столь высокородного принца». Иннокентий выслал почти всех своих кардиналов, кроме одного, встречать почетных гостей на улице, а когда их ввели во дворец, поднялся с папского трона, чтобы обнять графа Корнуэлла и пригласить на обед.

Иннокентий предложил Ричарду королевский титул в Сицилии на тех же условиях, что и Карлу. В обмен на собственноручное коронование папой графа Корнуэлла в качестве законного короля Сицилии Ричард должен был взять на себя все расходы по ведению военной кампании, включая возмещение расходов, понесенных папством. После того, как Ричард выиграет войну и получит королевство, он не должен пытаться объединить Сицилию с Германией, как пытался Фридрих II, но ограничится богатой Сицилией и благоволением папы. Таким образом «раскрылась тайна столь почетного приема, который папа прежде оказал графу Ричарду в Лионе; стало ясно, почему он обращался с ним, как с родным и находил столько удовольствия в общении с ним, ко всеобщему изумлению».

Но Ричард, к большому удивлению понтифика, отказался. Хотя королевство он хотел, но конкретно это его не устраивало. Он написал учтивое письмо, отказываясь от великой чести, но в узком кругу высмеял эту затею. Ричард, не будучи «ни храбрым, ни искусным в военном деле», как чистосердечно выразился Матвей Парижский, не намеревался собирать армию, чтобы пойти на захват отдаленного королевства, ни земли, ни обычаев которого он не знал, к тому же охраняемого столь упорным, уверенным в себе воякой, как Манфред. Получилось бы «так, словно ко мне пришли и сказали: „Я отдаю или продаю тебе луну, а ты вскарабкайся на небо и забери ее“», — насмешливо говорил он друзьям.

Санча, несомненно, одобрила решение мужа. Ничто в ее жизни не указывает на то, что она стремилась править, как ее сестры; конечно же, ей не захотелось бы терпеть бедствия войны и жить в чужой Сицилии. До нее уже доходили рассказы о том, какие испытания выпали Маргарите в Египте. Уж лучше одиночество и забвение, чем такая судьба!

Маргарита

Глава XV. Возвращение королевы

После исхода французских баронов из Святой Земли летом 1250 года Людовик, Маргарита, их новорожденный сын Жан-Тристан и горстка рыцарей, включая неизменного Жуанвиля, остались в Акре, чтобы продолжить дело крестового похода. Людовик отослал с Альфонсом и Карлом письма, в которых описывал настоящее положение — то есть признал, что потерпел болезненное поражение — и требовал прислать в Акру еще денег и свежее войско. Он особенно подчеркивал, что подкрепления должны прибыть никак не позже августа следующего года. Людовик все еще надеялся оправдаться, начав новое наступление против мусульман. Маргарита обрекла себя на еще один год жизни в пустыне.

В ожидании новых сил Людовик занялся освобождением тех французов, которые были захвачены египтянами во время ужасного отступления из Мансуры. Этих несчастных насчитывались тысячи, в основном это были пехотинцы, и многих уже продали в рабство. В этом заключалась одна из основных причин, почему Людовик не вернулся во Францию с братьями — помня о позорном поведении Тибо Шампанского, который в предыдущем крестовом походе оставил без помощи всех пленных соратников, король Франции решил показать более достойный пример. Жизнь и свобода людей, приведенных им в эти адские края, не должна была зависеть от появления нового Ричарда Корнуэлла.

Хотя в рамках первоначального соглашения в Дамьетте мамлюки пообещали вернуть пленников, они явно не спешили сделать это — тем более что двести тысяч марок выкупа за Людовика еще не были выплачены. Королю Франции пришлось послать одного из своих рыцарей в Каир, чтобы напомнить об их части обязательств по договору. Между тем к нему прибыли эмиссары другого владыки этого региона, султана Алеппо.

Султан Алеппо по имени Ан-Назир приходился двоюродным братом покойному султану Каира. Хотя Ан-Назир никогда не любил Айюба и провел большую часть своей жизни, воюя с ним — либо отражая нападения Айюба на свои территории, либо пытаясь отхватить часть территории, принадлежащей Айюбу, — тем не менее его очень встревожило известие об убийстве мамлюками Туран-Шаха, сына Айюба. И дело было не только в родственных чувствах. Туран-Шах был законным наследником Каирского султаната. Султан Алеппо не мог стоять в стороне и смотреть, как простой наемник прерывает наследственность благородной крови. Таким образом он нарушал основное оправдание власти одного человека над другим: в арабском мире только потомок семейства Магомета мог претендовать на господство. Кроме того, Ан-Назир и сам иногда прибегал к услугам наемников — прецеденты ему были ни к чему.

Сил у Людовика было мало, но Ан-Назиру могли потребоваться все, какие найдутся, и потому он предложил королю Франции присоединиться к нему в борьбе с мамлюками, пообещав ему для начала древний город Иерусалим, находившийся тогда под контролем султана Алеппо. Это предложение показалось очень привлекательным — особенно когда рыцарь, посланный Людовиком в Каир за пленниками-французами, возвратился с двумя сотнями дворян вместо обещанных тысяч. Однако король французский, вместо того, чтобы прямо принять или отклонить приглашение Ан-Назира, решил сперва прибегнуть к дипломатии. В своем ответе Ан-Назиру Людовик дал понять, что в принципе не прочь стать его союзником, а потом использовал предложение султана Алеппо как средство заставить мамлюков придерживаться изначального соглашения:

«Теперь король дал свой ответ [мамлюкам]. Он сообщил им, что не будет заключать [с ними] никаких договоров, пока они, во-первых, не пришлют ему все головы христиан, которых они повесили на стенах Каира с того времени, когда графы де Бар и де Монфор были взяты в плен [имелся в виду крестовый поход Тибо]; во-вторых, пока они не отпустят всех юношей, которые были захвачены еще детьми и обращены в иную веру; и наконец, в-третьих, пока они не откажутся от выплаты двухсот тысяч ливров, которые он еще был им должен».

Если мамлюки не согласятся на эти условия, продолжал король, он непременно присоединится к султану Алеппо для похода против них.

Султан Каира, отнюдь не обрадованный перспективой сражаться и с султаном Алеппо, и с оставшимися французами, поспешил удовлетворить требования своего бывшего пленника. Он отказался от двухсот тысяч марок выкупа и позволил Людовику выкупить оставшихся французских пленников у их новых хозяев. Он также согласился отдать головы и все, что осталось от тел павших христиан. К 1252 году Людовик настолько примирился с султаном Каира, что согласился сразиться на стороне мамлюков против султана Алеппо. С этой целью он собрал свое небольшое войско и в мае 1252 года переместился в Яффу, где должен был дождаться подхода египтян, чтобы совместно напасть на Ан-Назира.

Маргарита, которая к этому времени родила еще одного мальчика, Пьера, наблюдала за всеми этими операциями с растущей тревогой. Она очень хорошо изучила характер мужа. Он будет держаться до тех пор, пока у него остается хоть какой-то выбор, какими бы неблагоприятными не были обстоятельства, ради того, чтобы искупить свое поражение на войне. Уже давно прошло время, когда должны были возвратиться с новыми войсками Альфонс и Карл; всем стало ясно, что они не появятся.

«Христианнейший король французский… остался в Акре в ожидании помощи… он, как уже упоминалось, направил [за помощью] своих братьев, на коих возлагал величайшую надежду и доверие. Однако они, забыв о нем, [как забыли братья об Иосифе, проданном в рабство], отнеслись к поручению с прохладцей и так затянули дело, что, казалось, и вовсе не хотели помогать ему».

И все же король ни за что не хотел отказываться от надежды на спасение крестового похода; притом, как заметил Жуанвиль, «за все это время у нас никогда не было более четырнадцати сотен вооруженных людей». Поражение при Мансуре было пятном, которое Людовик отчаянно пытался смыть. Церковь обещала прощение грехов тем, кто способствует укреплению христианских поселений на Святой Земле, — и король Франции воспользовался свободным временем, чтобы осуществить обширную программу строительства стен и башен. Он сам носил камни и месил глину, чтобы достичь максимального блага для своей души.

Но стены и башни стоят денег, и Людовик тратил все, что имел, и больше того, чтобы обеспечить фортификациями Акру и Яффу. Жуанвиль писал:

«Я и не пытаюсь дать вам точный отчет, какие огромные суммы затратил король, укрепляя Яффу, они не поддаются подсчету… Чтобы вы могли хотя бы представить, сколько истратил король, знайте, что я как-то спросил легата, во сколько ему обошлось возведение ворот и прилегающей части стены… Он ответил мне — Господь тому свидетель — что ворота и стена вместе стоили полных тридцать тысяч ливров».

Денег, присланных Бланкой, при таких расходах не могло хватить надолго, даже когда мамлюки отказались от остатка выкупа, а для возвращения домой тоже ведь требовались деньги!

Возвращение домой было главной заботой Маргариты. Их отсутствие слишком затянулось. Она оставила старших детей, включая сына Людовика, наследника трона, на руках у Бланки; ему уже исполнилось восемь, а когда расставались, было четыре — каким он стал? А что станет с двумя сыновьями, которые сейчас при ней? Неужели Людовик хочет, чтобы дети выросли в таких условиях? А ответственность за Францию?

Маргарита не доверяла братьям короля, особенно Карлу. Карл, по мнению королевы французской, был слишком честолюбив, а стареющая Бланка могла и не справиться с ним. В истории случалось, что младшие братья пользовались отсутствием старшего, чтоб узурпировать власть. Маргарита опасалась, что если не удастся уговорить Людовика вскорости вернуться в Париж, то ему будет уже некуда возвращаться.

Недовольство королевы поступками короля вызвало серьезную напряженность между ними. Даже когда она не напоминала снова и снова о необходимости возобновить прежний образ жизни, и она, и дети были живым, дышащим напоминанием о преходящих земных обязанностях — а король в своем отчаянном стремлении к спасению души воспринимал их как досадную помеху. Когда, как можно было заранее догадаться, мамлюки не пришли в Яффу на условленную встречу с Людовиком, а вместо этого за его спиной заключили сепаратный мир с султаном Алеппо, Ан-Назир продемонстрировал свое неодобрение тому, что король французский отказался от первоначального соглашения, разорив христианский город Сидон. [95] Людовик повел свое войско в Сидон и оставил Маргариту в Яффе, где она в одиночестве произвела на свет третьего ребенка.

Чтобы присоединиться к мужу, королеве пришлось выдержать все тяготы и опасности тогдашнего морского путешествия с тремя детьми в возрасте до трех лет. Людовик, которому нравилось каяться, выставляя напоказ свое благочестие, молился и даже не подумал выйти из часовни, чтобы встретить жену и детей, когда корабль наконец прибыл; зато он брался за самые грязные и неприятные работы. В Сидоне, куда французское войско поспело слишком поздно, чтобы предупредить резню, им осталось лишь похоронить мертвых, и он «относил разлагающиеся, зловонные тела к ямам, где их хоронили, даже не зажимая носа, как другие». А вот Жуанвиль поспешил встретить Маргариту, и впоследствии так прокомментировал отношение короля к семье:

«Королева, лишь недавно оправившаяся после того, как родила госпожу Бланку в Яффе, прибыла морем [в Сидон]. Как только я услышал, что она здесь, я вскочил с того места, где сидел рядом с королем, и поспешил встретить ее, и сопроводил в замок. Когда возвратился к королю, которого нашел в часовне, он спросил, в порядке ли его жена и дети. Я ответил утвердительно, и он заметил: „Когда ты встал и покинул меня, я понял, что ты намерен встретить королеву, и потому попросил отложить проповедь до вашего возвращения“. Я упоминаю об этом потому, что за все пять лет, что я провел рядом с королем, он ни разу не говорил со мною, да и ни с кем другим, насколько я знаю, о жене и детях. По-моему, неправильно и негоже мужчине так отдаляться от собственной семьи».

В этом утверждении Жуанвиля есть нечто большее, чем просто сочувствие королеве. Его душевная привязанность к Маргарите вполне ощутима. Он часто упоминал ее в своем дневнике и посылал ей подарки. Он охотно проводил с нею время, а она — с ним; он утешал ее в горестях и сопровождал в опасных поездках.

Возникает вопрос: было ли в их отношениях что-либо, кроме платонической дружбы? Жуанвиль, судя по всему, обладал репутацией дамского угодника. Живя в Акре, он выбрал себе для ночлега такую комнату, «проходя через которую, всякий мог видеть, как я лежу в постели. Я сделал это, чтобы предупредить возникновение нехороших слухов обо мне относительно женщин», — писал он сам. Из рассказа Жуанвиля о его приключениях во время крестового похода явствует только, что этот рыцарь и королева взаимно уважали друг друга, и понимание между ними возрастало. И хотя, как автор мемуаров, он всегда отзывался о короле с большим почтением, отмечая его святость и набожность, у его комплиментов часто бывали острые углы.

Маргарита, конечно, могла отправиться домой одна. Людовик снабдил бы ее и кораблем, и свитой, и, возможно, не слишком горевал бы из-за разлуки. Но он мог не возвратиться из Палестины никогда. Потому королева перетерпела его безразличие и осталась с детьми в Египте.

А потом в Сидоне их настигла неожиданная весть: регентша, Бланка Кастильская, умерла.

Бланка сделала все, что могла, чтобы помочь сыну. Как только она услышала о его пленении (после того, как умоляла в письме вернуться домой), то сразу принялась собирать деньги на выкуп. Сумма была настолько велика, что она пыталась скрыть ее подлинную величину, боясь, что народ взбунтуется. Матвей Парижский пытался вычислить:

«Число тех, кто погиб из войска короля французского, по вине заносчивости графа Артуа, превышало шестьдесят тысяч, да еще двадцать тысяч оружных людей, не считая утонувших, да тех, кто рассеялся во время боя, и тех, кто добровольно сдался врагу… Количество денег на выкуп короля, который в силу гнева божьего стал пленником, не слишком отличалось от количества погибших, то есть равнялось шестидесяти тысячам фунтов лучшего и самого чистого золота, стерлингов и прочей обычной монеты, турской и парижской. Все вместе составляло огромную сумму».

Королева-мать получила разрешение от папы собирать церковную десятину по всей Франции еще два года и подняла налоги в городах, принимая любую сумму, даже самую маленькую. К 1251 году она собрала почти весь выкуп и отправила в Акру — но судьба снова отвернулась от нее.

«От матери и братьев короля французского была передана большая сумма денег для его выкупа; но когда корабль, везший ее, находился в море, начался шторм, и судно утонуло со всем, что было на борту. Когда христианнейший король французский услышал об этом несчастье, он сказал: „Ни эта, ни какая-либо иная беда не умалят моей любви к Христу“; так король, благородный духом, утешал и подбадривал тех, кто впал в уныние; он казался воплощением Иова, и даже неверные сочувствовали ему и восхищались его постоянству и твердости духа».

К сожалению, для матери это было слабым утешением — Бланке приходилось начинать все снова. Еще меньше она преуспела в сборе нового войска. Никто из баронов, побывавших в походе с Людовиком, включая его братьев, не имели ни малейшего намерения возвратиться, и это их очевидное нежелание повлияло на других.

В то же время появилась новая напасть: тысячи сорвавшихся с насиженных мест крестьян, которых прозвали «пастушками» (pastoureawc), под предводительством некоего монаха-бродяги, присвоившего себе почему-то звание «хозяина Венгрии», беспорядочной толпой явились в Париж и заявили, что хотят отправиться в Святую Землю, чтобы спасти короля. Поначалу Бланка и в самом деле подумывала отправить к Людовику эту необученную и неорганизованную толпу, и потому подкармливала ее из собственных средств, а вожака наградила подарками. Но вскоре стало ясно, что это никакие не крестоносцы, а попросту бандиты. «Пастушки» крали и грабили всюду, куда попадали; они запугивали нищенствующих монахов, убивали евреев ради их имущества. В конце концов Бланка велела повесить «хозяина Венгрии» и нескольких его сообщников, а других арестовать. Толпа распалась на небольшие группы; последние добрались даже до Бордо, где Симон де Монфор быстро разделался с ними. [96]

Все это накладывалось на повседневные дела по управлению королевством. К 1252 году Бланка, как и ее невестка, начала сомневаться, вернется ли король вообще когда-либо домой. В ноябре, во время поездки в Мелен, Бланка серьезно заболела. Вызвали епископа Парижского, чтобы он принял ее исповедь и произвел последние обряды. Верная своим представлениям о Церкви, Бланка незадолго до смерти приняла постриг и носила под короной поверх горностаевой мантии монашеское покрывало; она распорядилась, чтобы ее похоронили в этой одежде. И наконец 26 или 27 ноября она умерла — женщина, которая, стоя у руля, благополучно провела корабль Франции сквозь четверть столетия смут и тревоги, несмотря на шестилетнее отсутствие короля, оставила королевство намного более сильным и сплоченным, чем приняла его.

«Таким образом, истомленная, одинокая, преждевременно умерла благороднейшая госпожа Бланка… женщина по природе своей, но мужчина по деяниям… оставив королевство французское беспомощным и лишенным всякого утешения», — писал Матвей Парижский.

Альфонс и Карл перенесли ее тело на погребальных носилках в Париж, где состоялось всенощное бдение, и горожане выражали свою скорбь на улицах. На следующее утро ее похоронили в аббатстве Мобюиссон.

Согласно Жуанвилю, Людовик со своим небольшим отрядом рыцарей первые шесть месяцев 1253 года находился в постоянном движении и не узнал о смерти матери до июня. «Находясь в Сайде [Сидоне], король получил известие о смерти своей матери, — писал рыцарь. — Он был так потрясен, что целых два дня ни с кем не разговаривал». Реакция Маргариты удивила автора мемуаров. Она «погрузилась в печаль» и «проливала слезы». (Снова отметим: именно Жуанвиля призвали в покои королевы, чтобы ее утешить.) Поскольку славный рыцарь знал о давней неприязни Бланки к невестке, он не удержался и заметил, что его удивило такое проявление чувств со стороны Маргариты. «Ибо, — сказал я, — вы проявляете такую скорбь, хотя умерла женщина, которая сильно ненавидела вас. Она [Маргарита] ответила, что не оплакивает королеву Бланку, а горюет из-за того, как трудно королю перенести потерю, а также из-за того, что ее дочь (позднее ставшая королевой Наваррской) осталась под опекой мужчин, без женского присмотра».

Однако и теперь Людовик не торопился домой, чтобы взять в руки правление своим королевством. Он ограничился тем, что направил французскому духовенству письма с указанием молиться за душу матери. Он явно намеревался остаться, где был, и продолжить работу над фортификациями христианских поселений, надеясь таким способом поддержать идею своего крестового похода. Маргарита, должно быть, слишком настаивала на возвращении домой, так как он снова отправил ее с детьми прочь, хотя войско находилось тогда во враждебном окружении. «Некоторое время спустя король послал за мною и приказал вооружиться, — писал Жуанвиль. — Я спросил, зачем это, и он ответил, что следует сопроводить королеву и ее детей в Эс-Сур, примерно в семи лигах [около 28 км] оттуда. Я не сказал ему в ответ ни слова, хотя он поручил мне опасное дело: в те дни не было ни мира, ни перемирия между нами и сарацинами Египта и Дамаска. Благодарение богу, мы добрались до Эс-Сура к ночи, вполне мирно и без помех, хотя дважды пришлось спешиваться, чтобы развести огонь и приготовить еду для нас и для детей, а младшим дать материнского молока».

Однако в некотором смысле смерть Бланки все-таки принесла свободу невестке. Только мать прилагала усилия к тому, чтобы посылать Людовику деньги, необходимые для продолжения строительных работ и поддержки малого отряда рыцарей, сохранивших верность идее крестового похода. После того, как Бланка умерла, Альфонс и Карл, очевидно, решили, что королевство принесло уже достаточно жертв ради этого дела. К тому же Альфонс перенес удар (инсульт), был частично парализован и не мог взять на себя ведущую роль, а Карл, как давно уже опасалась Маргарита, с большой готовностью накапливал власть в своих руках.

Даже жители христианских поселений уговаривали Людовика уехать на родину, особенно после того, как им стало ясно, что деньги у него кончились. «Ваше величество, — говорили ему бароны Сидона перед тем, как он уехал, — вы укрепили город Сайду и… основательно усилили защитные сооружения Акры стенами и башнями, которые воздвигли вокруг них. Мы обсудили дело между собою и не видим, какую еще пользу королевству Иерусалимскому могло бы принести дальнейшее ваше пребывание здесь. Посему мы настоятельно советуем вам отправиться в Акру по наступлении Великого поста и приготовиться к отплытию домой, с тем, чтобы вы смогли возвратиться во Францию после Пасхи».

Возможно, жители Сидона чувствовали себя не слишком уютно в присутствии короля французского, несмотря на подаренные им новые стены. Неумелое вмешательство Людовика в дипломатические отношения между Каиром и Алеппо привело к тому, что соперничающие арабские племена раз за разом нападали на ни в чем не повинных христиан. Между своими делами, выкупом, снабжением войска и постройкой новых крепостей французский король как-то не заметил, что почти довел свое королевство до банкротства, затратив более трех четвертей миллиона ливров, отнятых у его подданных и соотечественников, на которые он не приобрел ничего, кроме смерти и неуверенности в завтрашнем дне. В конце концов Людовик с великой неохотой увел своих людей из Сидона в порт Акру, ненадолго остановившись в Эс-Суре, чтобы забрать Маргариту и детей. Войско, которое стало грузиться на борт 25 апреля 1254 года, было столь невелико, что разместилось всего лишь на тринадцати судах.

Чуть более десяти лет спустя после отъезда Людовика правящий мамлюкский султан напал на Цезарею и Яффу, убив и поработив их население [97]. В 1291 году Акра была осаждена сирийцами и пала, несмотря на крепкие стены и башни, а за нею последовал Сидон. Шестьдесят тысяч христиан были убиты или проданы в рабство.

Путь домой был ужасен. Корабль, на котором плыли Людовик, Маргарита, их дети и Жуанвиль, попал в туман и налетел на мель вблизи Кипра, чудом избежав столкновения с подводными скалами, «где наш корабль непременно разбился бы вдребезги, и все мы пропали бы и потонули». Король поступил, как всегда — то есть простерся на палубе крестом у походного алтаря. После этого он отказался спасаться сам с семьей, оставив остальных людей на борту. «Если я оставлю судно, — сказал Людовик, — эти пятьсот с лишком человек высадятся на этом острове, Кипре, боясь новых опасностей — ибо все они любят жизнь так же, как и я — и они, быть может, никогда уже не возвратятся на родину». Корабль удалось отремонтировать, все пассажиры остались на нем.

Но не успели они сдвинуться с мели, как яростный ветер снова погнал судно на скалы, и пассажиров спасло лишь то, что матросы бросили пять якорей в противоположном направлении. Когда Маргарите сообщили, что они все утонут, если ветер не уляжется, она пошла посоветоваться с Жуанвилем и спросила, что делать; рыцарь предложил дать обет, в случае, если они с Людовиком и детьми спасутся, изготовить миниатюрную модель корабля из серебра стоимостью в пять марок (сам Жуанвиль до того пообещал отправиться в паломничество к гробнице св. Николая в качестве средства спасения от опасностей предыдущей ночи).

«Когда королева — храни ее бог! — вернулась во Францию, она действительно заказала такой серебряный кораблик в Париже, — говорит Жуанвиль. — На нем были фигурки ее самой, короля и их троих детей, всё из серебра. Из того же металла были фигурки матросов, мачта, руль и снасти корабля, а паруса прошиты серебряной нитью. Королева рассказала мне, что работа стоила сотню ливров».

Маргарита отдала модель Жуанвилю, чтобы он доставил ее к гробнице св. Николая, когда отправится в паломничество.

Маргарита пыталась, насколько возможно, облегчить положение детей в пути; когда моряки опасались, что новый шторм может их потопить, она отказалась будить их, сказав, что им будет лучше умереть во сне. Когда их маленькая флотилия проплывала мимо какого-то острова, Маргарита попросила Людовика направить туда нескольких человек за свежими фруктами для детей. Люди переправились на берег в лодке, им было велено нагнать корабль, когда он подойдет к удобной гавани. Но люди, дорвавшись до плодовых деревьев, так увлеклись поеданием фруктов, что запоздали к назначенному часу. Людовик, приписав их отсутствие нападению арабских пиратов, приказал уводить корабли. «Когда королева услышала об этом, она очень расстроилась и сказала: „Увы! Что я натворила!“ Но король вскоре узнал, что вовсе не сарацины, а собственная жадность задержала его слуг; в ярости он велел заковать виновных, как преступников, и посадить на цепи в баркасе, плывущем за кораблем. „И королева, и все мы, как могли, отговаривали короля, но он не желал и слушать“», — отметил Жуанвиль. Маневры у острова и разворот кораблей стоили им целой лишней недели, проведенной в море.

Здесь симпатии Жуанвиля снова на стороне королевы. Дальше он описывает еще один инцидент, подчеркивая ее храбрость и находчивость. Однажды вечером служанка не заметила, что платок ее госпожи лежит слишком близко от горящей свечи, и ночью королева проснулась оттого, что одежда, лежавшая в каюте, загорелась. Вместо того, чтобы звать на помощь, Маргарита «соскочила с постели, как была, обнаженная, подхватила горящий платок и выбросила в море, а потом затушила остальные вещи», — с восхищением писал Жуанвиль. Сам он, по его словам, спал в своей каюте и проснулся от шума. Увидев, что в море плавают горящие тряпки, он вышел на палубу узнать, в чем дело. «Пока я стоял там, мой оруженосец, спавший на полу у моей койки, пришел и сказал мне, что король проснулся и спрашивает, где я. „Я ему сообщил, — сказал он [оруженосец], — что вы в своей каюте, а король сказал мне, что я лгу“». Возможно, Маргарите все-таки кто-то немножко помог справиться с пожаром.

Путь домой занял целых два с половиной месяца, но наконец перед ними предстали берега Прованса. Маргарита узнала очертания береговой линии — неподалеку находился известный ей замок. «Королева и все советники единодушно решили, что королю следует сойти на землю здесь, поскольку эти земли принадлежали его брату», — писал Жуанвиль. Но Людовик желал плыть дальше, до Эг-Морта, того порта, который он построил с такими затратами — а это значило плыть еще примерно полтора месяца [98]. Наверное, Маргарите тяжело было быть совсем рядом с Провансом после такого ужасного путешествия и не иметь возможности сойти на землю. Целых два дня королева и бароны уговаривали Людовика переменить решение. Жуанвиль сказал королю, что глупо было бы продолжать плавание до Эг-Морта, когда под рукой имеется дружественный порт. «Король принял наш совет, и это решение весьма порадовало королеву».

В пятницу 3 июля 1254 года королевские суда причалили в порту Иер, примерно в тридцати милях к востоку от Марселя. Короля, королеву и их троих детей встретил аббат Клюни, который сопроводил их до ближайшего замка, где они могли отдохнуть и дождаться свежих лошадей для поездки в Париж.

В этом деле — единственном за двадцать лет — Маргарита и Бланка действовали заодно. Им обеим оно обошлось недешево, но король Франции наконец вернулся домой.

Элеонора

Глава XVI. Королевские дела

Хотя Генрих III решился отправиться в Гасконь, чтобы справиться с тамошним кризисом, еще весной 1252 года, на самом деле он отбыл только в августе 1253-го. Причиной задержки снова стало нежелание наиболее влиятельных английских баронов давать деньги на очередную военную кампанию за рубежом. Король просто не смог собрать нужную сумму.

Наконец дядя Элеоноры, архиепископ Кентерберийский, и сводный брат Генриха, заочный епископ Винчестерский, согласились предоставить короне сбор десятины со всех церковных доходов в Англии на три года. Официально считалось, что эти деньги Генрих и Элеонора используют для похода в Святую Землю — ведь король и королева приняли крест еще в 1250 году, до того, как стало известно о поражении Людовика. Но все понимали, что в действительности король собирается в Гасконь.

Однако дворянство, желая продемонстрировать, как мало он доверяет своему сюзерену, заставило Генриха на сессии парламента в мае 1253 года, под угрозой отлучения от церкви снова подтвердить признание «Хартии вольностей». В зал внесли подлинный документ, подписанный его отцом, королем Иоанном, чтобы он присягнул на хартии вместо Библии. «С божьей помощью все эти условия буду я неукоснительно соблюдать, как мужчина, как христианин, как рыцарь и как венчанный и помазанный король», — так поклялся Генрих.

То, что бароны настаивали на отлучении в случае, если он нарушит какой-либо из пунктов великой Хартии, говорит о том, как хорошо им был известен и характер Генриха, и его денежные затруднения. До какой степени король и королева Англии погрязли в долгах, видно из тех способов, весьма непопулярных, какими они пытались пополнить казну. «Когда король собирался вкусить обед… перед Рождеством, граждане Винчестера преподнесли ему в качестве подарков всевозможные яства и напитки, на которые нельзя было смотреть без восхищения; король же, вместо благодарности, обязал их в скором времени выплатить ему две сотни… и праздник Рождества превратился для них в дни жалоб и плача». Как-то в Лондоне случилась драка между молодыми задиристыми горожанами и служащими короля (они стали зачинщиками, оскорбив лондонцев). Лондонцы взяли верх, и тогда Генрих, «прибегнув к обычному для него способу мщения», наложил на жителей Лондона суровые штрафы. Он позволял шерифам и другим должностным лицам заниматься сомнительными делами, вроде конфискаций, и не забывал взыскивать положенный королю процент с каждого такого дела.

Генрих и Элеонора, конечно же, знали, что их уловки по добыче денег осуждаются всеми, но у них не оставалось иного выбора. Доходы, доступные английской монархии, не шли ни в какое сравнение с доходами короля Франции, который мог рассчитывать на налоги и выплаты с зажиточных Нормандии и Пуату, бывших английских владении, и с могущественной Тулузы, которую он мог теперь спокойно обирать после того, как ее подчинила его мать. Людовик мог позволить себе потратить три четверти миллиона ливров на свой крестовый поход, а Генрих и Элеонора едва-едва наскребли четверть этой суммы. Среднегодовой доход английской короны за 1238–1259 годы составлял жалкие 36 000 фунтов (примерно 162 000 ливров).

Управлять королевством и расходовать бюджетные средства на Гасконь было очень и очень нелегко. И все же англичане должны были удержать Гасконь. По мнению короля и королевы, недовольство баронов было скорее признаком стабильности — они всегда были чем-нибудь недовольны. Жизнь показала, что корона обычно добивалась своего, рано или поздно.

К августу 1253 года, когда Генрих наконец поднял паруса, они с Элеонорой снова были прочно привязаны друг к другу и работали для достижения общей цели. Стратегия, которой они придерживались, была разумной и эффективной. Благодаря участию Элеоноры и ее дядьев дипломатическая инициатива дополняла военную кампанию. Точнее, был выработан план женитьбы принца Эдуарда, наследника английского трона, на сводной сестре короля Кастилии Элеоноре.

Альфонс X, король Кастилии, представлял собою наибольшую угрозу английским интересам в Гаскони. В 1252 году, когда Симон де Монфор был внезапно отозван в Лондон на суд, Альфонс извлек из забвения старую претензию на суверенную власть в качестве оправдания военного вторжения и вступил в открытый союз с предводителем мятежников, Гастоном Беарнским. Пока свирепый английский господин отсутствовал, впав в немилость, ряд гасконских городов счел за лучшее переметнуться от Англии к Кастилии. В качестве опорной крепости и базы для операций им служил замок Ла-Реоль.

Хотя мятежники по всей видимости одолевали, король Кастилии все еще не был уверен, стоит ли утверждать свою власть в Гаскони, поскольку хотел рассмотреть предложение о престижном браке между его сестрой и наследником английского трона. Потому, прежде чем отправиться в Гасконь, Генрих послал в Кастилию на переговоры одного из самых влиятельных своих советников, Джона Мэнсела.

Мэнсел был близким другом и королевы, и Пьера Савойского; ему часто поручали передавать секретные сообщения им обоим. Его не уполномочили бы осуществить такую деликатную миссию без ведома и одобрения королевы, которая всегда заботилась об Эдуарде, входя во все мелочи.

Перспектива брака на высоком уровне играла роль пряника, но Генрих и Элеонора знали, что необходимо применить также и кнут. Если не дать решительного отпора вмешательству Альфонса в Гаскони, продемонстрировав силу Англии, король Кастилии без труда овладеет этой областью, после чего у него не будет необходимости вступать в переговоры с Англией. Для того, чтобы Альфонс воспринял дипломатическую альтернативу серьезно, 6 августа Генрих отплыл из Портсмута в сопровождении примерно трехсот военных судов. Эдуард, которому уже исполнилось четырнадцать, провожал его. «Юный Эдуард, после того, как отец поцеловал его и прослезился при прощании, стоял на берегу, плача и всхлипывая, и не хотел уходить, пока мог видеть раздутые ветром паруса кораблей». В этом сказалась не только сыновняя привязанность. Гасконь была обещана Эдуарду, и он отчаянно хотел отправиться туда; он чувствовал себя униженным от того, что его оставили дома, и потому плакал. Первенец Генриха и Элеоноры уже ощущал ту страсть к военному делу, которая впоследствии прославила его царствование. (В Средние века юноша четырнадцати лет был уже достаточно взрослым и для женитьбы, и для участия в войне. Здесь чувствуется забота матери, опасавшейся за исход экспедиции и не желавшей рисковать таким замечательным сыном.).

Элеонора тоже следила за отплывающей флотилией и, без сомнения, думала о будущем. Какой из Генриха главнокомандующий, она уже видела десять лет назад в Пуату, и высокой оценки он не заслужил. Удастся ли ему преуспеть на этот раз, если он так опозорился тогда?

Элеонора был на пятом месяце беременности, когда Генрих уехал; это была основная причина, из-за которой она осталась на берегу. Ее третье дитя, Беатрис, родилось в Гаскони в 1243 году, и у королевы остались яркие воспоминания о том, как местные бароны угрожали выдать ее французам. Повторить этот опыт она не стремилась. К тому же ее присутствие в Гаскони не могло способствовать трудам мужа: он должен был иметь полную свободу передвижения, без оглядки на нужды беременной жены. А в Англии Генриху нужен был заместитель — кто-то, кому он мог доверять, кто мог предвидеть, что ему понадобится, действовать от его имени и поддерживать в королевстве желание выиграть войну.

Соответственно, Генрих оставил ее в качестве регента, а Ричарда — ее советником. Этим он нарушил английские обычаи: ни всеми презираемый отец Генриха, Иоанн, ни его почитаемый дед Генрих II никогда не позволяли супругам править вместо себя, и народу, видимо, потребовалось время, чтобы привыкнуть к новшеству. Матвей Парижский сообщает, что король назначил «графа Ричарда и королеву хранителями королевства», но в этом хронист ошибался. Именно Элеоноре была вручена для хранения большая государственная печать Генриха, Элеонора была названа «хранителем и правителем» Англии в отсутствие короля. В ее задачи входило поддержание порядка и снабжение Генриха всем необходимым. Ни у одной из придворных партий не было иллюзий насчет того, что это значит: Элеонора получила право взымать деньги.

А Генриху нужны были все деньги, которые она могла добыть. Содержание армии — дорогостоящее удовольствие. В Гаскони, потрепанной войной, возник голод, да такой, «что курицу продавали за шесть пенсов, меру зерна — за двадцать шиллингов, а кварту вина — за два шиллинга и более… так что голодный рыцарь едва мог поддерживать себя, оруженосца, пажа и лошадей за два серебряных шиллинга [в день]». Кроме того, король предпочитал подкупать своих подданных, чем воевать с ними; эта политика находила одобрение у многих гасконцев, но расходы возрастали соответственно.

Вера Генриха в способности жены была оправдана. Элеонора упорно отстаивала его интересы и выжимала из населения каждую марку, где только могла. Когда Генрих попросил выплатить Альфонсу де Пуатье 3226 фунтов стерлингов, чтобы Франция не вступила в войну, она взяла деньги из собственных средств на жизнь. Она делала займы у флорентийских банкиров, с помощью Ричарда выжала какие-то средства из евреев, проживающих в Англии. (Церковь запрещала христианам давать деньги под процент, поэтому ростовщичеством занимались в основном евреи. Поскольку к ним относились как к презираемому меньшинству, евреи представляли удобный объект для вымогательств.) Согласно Матвею Парижскому, «граф Ричард созвал их [евреев] и потребовал с них большую сумму на нужды короля, — который, как он сказал, сильно на них гневался — под страхом заключения в тюрьму и позорной смерти».

Королева настолько прониклась нуждами короля, что вместо традиционного рождественского подарка — в королевской семье это была обычно дорогостоящая одежда или кубок с гравировкой, — послала Генриху пятьсот марок. Приезд дочери Катарины в ноябре не отвлек Элеонору от помощи Генриху. В январе 1254 года они с Ричардом напустились на баронов и духовенство во время ежегодного съезда парламента, чтобы те более активно оказывали помощь, финансовую и военную. Королеве и графу Корнуэллу удалось достигнуть лишь частичного успеха. Местная аристократия не доверяла сообщениям, приходящим от Генриха из-за моря — в частности, не считала столь уж серьезной угрозу вторжения короля Кастилии, а духовенство полагало, что десятины с его доходов, собранной якобы на крестовый поход, вполне достаточно в качестве жертвы на общее дело.

Несмотря на эти препятствия, Элеонора поддерживала поступление денег, и в результате Генрих заметно продвинулся в своих действиях. Он выкупил несколько замков и начал осаду твердыни мятежников, крепости Ла-Реоль. В первые же дни он понял, как трудна эта задача, положил свою гордость в карман и призвал Симона де Монфора, который после судебного разбирательства поселился в Париже, — пусть тот возвратиться в Гасконь и поможет ему. Несмотря на дружественность французов, которая так резко контрастировала с тем, как с ним обошлись в Англии — французские бароны так восхищались графом Лестером, что даже пытались поставить его регентом после смерти Бланки Кастильской, — Симон подчинился призыву Генриха. Элеонора, узнав о намерении Генриха, также облегчила возвращение Симона в Гасконь, быстро выплатив ему деньги, оставшиеся не выданными по первоначальному контракту.

Как только бывший их главный мучитель прибыл в Бордо, многие из мятежников, которые боялись Симона де Монфора больше, чем Гастона Беарнского, решили вернуться под руку Генриха. Король Англии выказал большую предусмотрительность, обращаясь с перебежчиками милостиво; его великодушие простерлось до преподнесения ценных рождественских подарков. Гасконцы начали припоминать, как выгодно было существовать когда-то под властью этого добродушного и почти всегда отсутствующего английского короля, и движение за независимость стало распадаться. Число мятежников сократилось до кучки самых упорных и закаленных воинов — но Лузиньяны, сводные братья короля, которые с самого начала состояли при нем, были также неплохими воителями. Генрих, радуясь их отваге, начал награждать родичей, отдавая им имущество тех, кого они победили, и это еще больше раззадорило их.

Успешность политики Генриха можно измерить по тому, как внезапно сдался Альфонс, приняв предложение брачного союза в марте 1254 года. Объявление о помолвке Эдуарда сопровождалось началом серьезных мирных переговоров между Англией и Кастилией.

Сдержанно-оптимистичная Элеонора (ведь брак еще не был реализован, а Альфонс в прошлом не раз поступал предательски) принялась помаленьку обеспечивать Эдуарда собственностью, чтобы он мог достойно войти во взрослую жизнь как женатый человек, которому предстоит править Англией. В придачу к Гаскони Эдуард, разумеется, получил всю Ирландию, острова в Ла-Манше (Джерси, Гернси и другие), несколько стратегически важных замков в Уэльсе, город Бристоль, графство Честер и еще ряд имений на английской земле. Такое щедрое обеспечение не могло не вызвать пересудов: укрепление владений сына ослабляло отца.

Затем Элеонора начала готовиться к поездке в Гасконь с Эдуардом, младшим сыном Эдмундом и дядюшкой Бонифацием. К ее великой досаде, отъезд задерживался из-за местных раздоров. Корабелы Ярмута, которым поручили создать достойный принца Эдуарда корабль, постарались на славу и создали шедевр тогдашней техники, которым все восхищались. Это возбудило зависть у корабелов Уинчелси, выполнявших заказ на суда для королевы — их продукция оказалась намного худшего качества. «Люди из Уинчелси… найдя, что [корабль], приготовленный для принца, гораздо больше и красивее сделанного ими… вероломно и внезапно напали на него, разрушили корабль, убили и ранили кое-кого из команды; для того же, чтобы оправдать свое преступление, они взяли мачту разрушенного корабля и укрепили на судне королевы, как если бы старались исключительно ради ее блага». Едва Элеонора, смирившись с потерей Эдуардова корабля, успела перераспределить свою свиту по оставшимся, от Генриха пришло срочное сообщение, что Альфонс, несмотря ни на что, собирает войска для вторжения в Гасконь, и ей не следует оставлять страну.

Момент был критический. Отплыв, она рисковала навлечь опасность на обоих сыновей, с вероятностью, что их убьют или захватят в плен. Но, не отплыв, могла потерять Гасконь и упустить выгодный дипломатический случай. План женитьбы Эдуарда уже достиг заключительной стадии; неужели теперь, из боязни опасности, ей следовало отказаться от уже близкой цели и лишиться всего, что уже достигнуто? «Измученная необходимостью выбора… она сказала с горечью: „Беды подстерегают нас на обоих берегах; для отплытия все готово; я со всеми попрощалась, а ветер попутный. Неужели я должна возвратиться? Нет!“» И она взошла на борт.

Ее храбрость и решительность были вознаграждены. Альфонс не напал на Гасконь (Генрих неверно истолковал донесения лазутчиков: войска Альфонса были собраны для похода не на Гасконь, а против Наварры, с которой Альфонс также вел распрю). Эдуарда отправили в Испанию «с великой торжественностью и роскошью», там он был посвящен в рыцари и обвенчан в конце октября 1254 года. Ни Генрих, ни Элеонора при этом не присутствовали, считая, что им лучше остаться в Гаскони, чтобы обеспечить стабильность в опасный период перед женитьбой сына. Три недели спустя Эдуард вернулся в Бордо вместе с тринадцатилетней женой «и был принят с величайшим ликованием, словно ангел божий». Вместе с ним возвратился и Джон Мэнсел, посол, который так умело определил условия союза — он привез договор о мире, датированный 1 ноября и скрепленный золотой печатью Альфонса; «в нем он [Альфонс], за себя и своих потомков, отказывался от притязаний на Гасконь в целом, в пользу короля Англии и его наследников».

Больше уже никто не сомневался в эффективности усилий короля и королевы: Генрих и Элеонора, работая вместе, впервые за восемнадцать лет брака сумели выстроить ход событий по своей воле. Они замирили Гасконь, обеспечили наследственное право Эдуарда, устроили блестящую партию своему первенцу и превратили короля Кастилии, потенциально опасного противника, в надежного союзника семьи.

Генрих и Элеонора были так счастливы своим успехом, что решили немного отдохнуть перед возвращением в Англию. Генрих всегда хотел посетить аббатство Фонтевро, где были похоронены его мать, дед и бабка [99]. «Ему также хотелось увидеть земли и города французского королевства, о которых он тогда знал лишь понаслышке», — писал Матвей Парижский. Генрих и Элеонора знали, что Людовик с Маргаритой уже вернулись в Париж, и Генрих направил послов в столицу просить о разрешении попутешествовать по Франции. Он не был уверен в том, как отреагирует Людовик; он слыхал, что тот сильно изменился после всего, что пережил в крестовом походе. Потому они с Элеонорой очень обрадовались, когда король Франции не только выдал им охранную грамоту, но и пригласил по-родственному провести Рождество в Париже, в кругу семьи.

Людовик действительно сильно изменился. Вина за то, что он повел тысячи французов на смерть в Святой Земле, сказывалась на всем его поведении.

«Король французский, удрученный и душою, и с виду, ни в чем не находил утешения: музыка не доставляла ему удовольствия; никакие бодрые либо сочувственные речи не вызывали на его устах улыбки; он не испытывал радости ни от того, что вновь увидел родную землю и свое королевство, ни от почтительных приветствий, благодарностей или подарков, преподносимых ему подданными; со скорбью во взоре, с глубокой печалью и частыми вздохами думал он о своем пленении [сарацинами] и о том поношении всему христианству, которое оно принесло».

Он избегал всего, что было привлекательного в положении правителя. «После возвращения из-за моря король отвернулся от тщеты мирской настолько, что не носил не только горностая, но даже беличьего меха, ни алого сукна, ни позолоченных шпор», — говорит Жуанвиль. Более того, он стал носить под одеждой власяницу; когда вызванное ею раздражение кожи стало невыносимым, он упорно надевал волосяной пояс на время великого поста. Он не уделял никакого внимания пище, ел, что ему подавали, и то умеренно. А еще он регулярно велел себя бить палкой и цепями. Перед смертью он оставил волосяной пояс и цепи дочери Изабель на добрую память.

Горе его растравлялось не только воспоминаниями о поражении в пустыне, но и мыслями о прерванных трудах в Святой Земле. Он упорно твердил, что «его паломничество не завершено, а лишь отложено на время». Очевидно, он обдумал катастрофу и пришел к выводу, что причиной неудачи стала греховность — его личная и всего королевства. Спустя шесть месяцев после возвращения он издал ряд законов, явно направленных на повышение нравственности населения. Генеральный ордонанс от 1254 года, изданный королем в декабре, запрещал всем служащим короны, включая «бейлифов, шерифов, провостов [100], мэров и всех прочих», принимать подарки стоимостью дороже десяти су для себя либо для членов семьи, пренебрегать обязанностями, отбирать или изымать деньги у граждан, находящихся под их юрисдикцией, препятствовать совершению правосудия, брать штрафы иначе как на открытом судебном заседании, пристраивать родственников на должности, а также давать взятки вышестоящим начальникам. Целью этих мер, очевидно, было избавление народа от продажных чиновников и поощрение честности в отношениях представителей правительства с простыми гражданами. «Своими распоряжениями король заметно улучшил состояние дел в королевстве», — одобрительно замечает Жуанвиль.

В состав ордонанса входили также законы, регулирующие личное поведение. Запрещалось богохульствовать (ругаться), играть в азартные игры и слишком часто посещать таверны. Чтобы объяснить, насколько это серьезно, Людовик вскоре после своего возвращения приказал жечь губы одному из парижских лавочников, уличенному в богохульстве. Когда придворные ужаснулись, Людовик сказал: «Я охотно дал бы заклеймить себя каленым железом, если бы это обеспечило полное исчезновение ругани в моих владениях». Проституция и изготовление игральных костей также запрещались. Евреев к этому времени уже изгнали, а их собственность конфисковали в силу эдикта, изданного, когда Людовик был еще в Святой Земле; однако кое-кто, видимо, еще остался, поскольку по возвращении король возобновил нападки на них. [101]

Маргарита изо всех сил старалась умерить его пыл, но ей это удавалось лишь отчасти. Она пыталась уговорить его одеваться в соответствии со статусом, но он отвечал, что станет лучше одеваться лишь в том случае, если она согласится шить платья из более дешевых материй — это условие ей не слишком понравилось.

В нескольких случаях, когда моральный кодекс Людовика требовал особо суровых наказаний, королева просила о помиловании. Таков был случай с одной женщиной дворянского сословия, которую должны были повесить в ее родном городе за то, что она подстроила смерть своего мужа. Женщина искренне раскаялась, и Маргарита просила лишь, чтобы ее предали смерти в другом судебном округе, чтобы избавить родных от боли и унижения при виде ее публичной казни; Людовик отказал. Но когда Людовик явился к ней с предложением, чтобы оба они оставили мирские дела и удалились каждый в свою обитель ради обретения сугубо духовной жизни, Маргарита проявила твердокаменное упорство. Не затем она вытаскивала мужа, из пустыни, чтобы он сделался на родине монахом-доминиканцем. На предложение она ответила коротко, что, будучи королем и королевой Франции, они смогут намного больше сделать во имя воли божьей, чем запершись в кельях.

По сути, опыт, приобретенный в Египте, изменил и саму Маргариту. Она попала в экстремальные условия и сумела выжить; это придало ей сил, уверенности в себе и своих способностях. Пребывание королевы французской в Святой Земле повлияло на ее положение и дома, и за рубежом; она добилась международного признания за свою стойкость. Маргариту признали умной, практичной и справедливой, и после возвращения домой ее часто просили стать посредницей в различных спорах. Муж, лишившийся поддержки матери, часто обращался к ней за советом. Именно Маргарита уговорила Людовика пригласить Генриха и Элеонору на Рождество. Мать обеих сестер, Беатрис Савойская, тоже должна была присутствовать; стареющая женщина присоединилась к Маргарите, Людовику и детям вскоре после того, как они высадились в Провансе, и по просьбе дочери согласилась сопроводить царственную семью в Париж, а потом и остаться на праздники. Маргарита хотела, чтобы ее супруг сблизился с ее родными, так как это привело бы к изоляции Карла Анжуйского. А это означало установление мира с Англией.

Людовик также хотел мира. Его главной целью было возвращение в Святую Землю. Этого нельзя было добиться, пока его королевство вело войну с другой европейской страной. У Генриха и Элеоноры были свои резоны хотеть более прочного взаимопонимания с французской короной. Они приняли приглашение Людовика и отправились из Гаскони в Париж.

Рождественская встреча 1254 года стала вершиной царствования Генриха и Элеоноры. Они приобрели в Париже огромную популярность. «Толпы… собирались, спеша и толкаясь, в стремлении увидеть короля Англии в Париже, и французы прославляли его до небес, благодаря щедрости его подарков, гостеприимству, обильной милостыне, а также изысканности его свиты; сказывалось также и то, что король Франции взял в жены одну сестру, а он, король Англии, другую», — писал Матвей Парижский.

Встретившись лицом к лицу впервые за всю долгую историю их вражды, Генрих и Людовик, оба под влиянием жен и их очаровательных родичей, обнаружили, что у них есть много общего. Оба были чрезвычайно религиозны, оба имели склонность к архитектуре. Генрих, ликующий от недавней победы, показал себя с наилучшей стороны. С ним не случалось припадков злобы или беспричинного гнева; он чувствовал себя так уверенно, что проявлял великодушие к Людовику, предлагал ему самое почетное место за столом и поздравлял с окончанием постройки изысканной часовни Сен-Шапель. Людовика, в свою очередь, приятно поразила набожность Генриха. «Король [Людовик] спросил меня однажды, мыл ли я ноги беднякам на Страстной неделе, — писал Жуанвиль. — Я ответил, что этого не делал, поскольку считал это занятие недостойным. Он ответил, что я не должен чураться таких действий, зная, что Господь поступал так. „Полагаю, — сказал он, — вы не захотите следовать примеру короля Англии, который омывает ноги прокаженным и целует их“».

Рождественские праздники того года стали не только блестящим общественным событием, но и удивительным триумфом дипломатии. Проблемы Гаскони, Пуату и Нормандии были подробно обсуждены и в принципе разрешены. Генрих согласился навсегда отказаться от претензий на Нормандию и Пуату в обмен на приличную денежную компенсацию; Людовик же обещал признать и уважать господство Англии в Гаскони, попросив Генриха лишь совершить символический жест — принести ему оммаж за это герцогство. Эта договоренность была очень выгодна Англии, так как Генрих, не имея никаких надежд вернуть Нормандию, должен был получить огромную сумму денег: когда договор был окончательно оформлен в 1259 году, она составила 134 000 ливров. Французские бароны ворчали, что Людовик слишком благородно поступил с Англией, но король их не слушал.

Так семейство сестер из Прованса полностью изменило систему отношений между двумя важнейшими государствами западной Европы. В течение следующих пятидесяти лет все возникающие разногласия рассматривались в контексте осознанного факта, что интересы Англии и Франции взаимно связаны.

Генрих и Элеонора возвратились в Англию в январе 1255 года, уверенные в дружеском расположении короля и королевы Франции. На Генриха сильно подействовал впервые приобретенный подлинно международный опыт, а Элеонора убедилась, что их престиж заметно возрос. Они с Генрихом наконец сравнялись с Людовиком и ее сестрой Маргаритой. И это положение не умалилось после возвращения домой; чтобы еще сильнее скрепить новый союз, Людовик прислал им в подарок слона — «единственного слона, виденного в Англии, да и во всех странах по эту сторону Альп». Маргарита преподнесла им умывальную лохань в форме павлина, сплошь инкрустированную драгоценными камнями и жемчугом. «Так богато был изукрашен сей предмет и с таким неведомым прежде и чудесным мастерством был он изготовлен, что вызывал восхищение у всех, кто видел его», — восторгался Матвей Парижский.

Вооружившись таким образом, Элеонора и Генрих почувствовали себя достаточно уверенно, чтобы ознакомить английскую знать с новым замыслом, возникшим за несколько месяцев до того при поддержке савойских дядюшек королевы. Эдуард вступил в права наследства, и теперь стало ясно, что для второго сына, Эдмунда, осталось совсем немного. Этот дисбаланс следовало исправить. Генрих, по настоянию Элеоноры, принял от имени Эдмунда предложенную папой корону Сицилии, которую совсем недавно Ричард Корнуэлл отклонил как вещь столь же недостижимую, как луна на небе.

Это была азартная игра огромных размеров, бросок костей, мотивированный равно интересами любимого младшего сына и обыкновенным тщеславием. В конечном счете она стоила им 135 541 марок, уважения окружающих и королевства.

Санча

Глава XVII. Королева римлян

Когда Санча узнала, что ее мать и сестры с мужьями должны собраться в Париже на Рождество, она тоже захотела поехать. Она была очень близка с матерью, которую не видела с 1248 года, когда Беатрис Савойская специально приехала в Лондон, чтобы уверить Генриха и Элеонору, что она вовсе не сдала Карлу Анжуйскому замки, оплаченные Генрихом, но боролась за сохранение их для Англии. Генриха ее визит успокоил, и он восстановил добрые отношения с тещей. Наведаться к матери в Прованс у графини Корнуэлльской шансов не было, и потому она настаивала на поездке. Если уж все семейство собирается встретить Рождество 1254 года в Париже, заметила Санча в разговоре с мужем, им тоже следует поехать.

Ричард не стал спорить. Он понимал, что сбор провансальского семейства — не столько светское развлечение, сколько дипломатическое и политическое событие, и под прикрытием праздничных подарков и пиров, можно будет обсудить очень важные вопросы. Но когда Элеонора уехала к Генриху в Гасконь, она передала регентскую власть над королевством в руки своего деверя, и он не мог пренебречь этой ответственностью. Потому было решено, что Санча поедет сама, без мужа. Желая, чтобы ее воспринимали всерьез как его представительницу, и «чтобы ее обзаведение не считали худшим, чем у сестры-королевы», граф Корнуэлл снабдил супругу такой великолепной и богатой свитой, что ее могли принять за путешествующую императрицу.

Санча хорошо послужила Ричарду в этой поездке. Ее одежда, украшения и антураж стали ценным вкладом в общую картину, служившую для повышения престижа англичан, и Генрих с Элеонорой были благодарны за это. Санча твердо держала сторону матери, а это означало, что она находится в одном лагере с Маргаритой и Элеонорой против младшей сестры, Беатрис. Ее скромность и благочестие послужили наилучшей рекомендацией в глазах Людовика, который также весьма уважал Ричарда, а матери и сестрам, посвященным в различные политические замыслы, это позволило свободно беседовать с нею.

Одним из таких замыслов было желание Генриха и Элеоноры добыть Сицилию для Эдмунда. Элеонора не преминула воспользоваться днями Рождества, чтобы ознакомить мать и Маргариту со своей мечтой обеспечить младшему сыну собственное королевство. Генрих не мог принять предложение папы без молчаливого согласия Людовика, Маргариты и Беатрис Савойской. Войскам Эдмунда Английского необходимо было позволение короля на переход по Франции и отплытие из Прованса на Сицилию. Было также очень маловероятно, чтобы гамбит, разыгрываемый от имени Эдмунда (десяти лет от роду), имел какие-то шансы на успех без установления прочного мира между двумя королевствами.

Элеонора помнила, что после формального отказа Ричарда от королевской власти над Сицилией в 1252 году пана предложил корону Карлу Анжуйскому — и только настойчивое стремление Людовика воевать в Святой Земле помешало его брату принять эту честь. Однако теперь Людовик вернулся, и Элеонора хотела быть уверенной в том, что король Франции не переменит своего мнения, и Сицилия отойдет к ее сыну, а не к Карлу.

Она нашла готовых союзниц в Маргарите и Беатрис Савойской — у обеих были свои причины ненавидеть Карла.

Очевидно, имелось невысказанное соглашение двух старших сестер и матери: работать вместе для достижения мира между Англией и Францией и поддерживать свои интересы в Провансе, а заключались они в отнятии у младшей сестры тех частей наследия, которые каждая считала по праву своими. Сохранилась переписка между Маргаритой и Элеонорой, свидетельствующая, что они добивались заключения договора совместными усилиями.

Санча снова оказалась в затруднительном положении. Поддержка со стороны Ричарда Корнуэлльского была очень важна для сицилийского предприятия. Бароны все еще воспринимали его как своего лидера, и Генрих хотел, чтобы брат высказался в пользу королевских перспектив для Эдмунда на заседании парламента. Но Ричард все еще сердился из-за того, что Генрих и Элеонора отняли у него Гасконь и отдали Эдуарду. Ричарду могло показаться издевательством то, что теперь для Эдмунда могли приобрести Сицилию.

Ричард и впрямь счел эту затею возмутительной. Его негодование было неприкрытым и обрело ощутимую форму — во всяком случае, на какое-то время: он отказался ссужать брата деньгами. То, что этот отказ был следствием гнева, вызванного «сицилийским делом», как это называли в Англии, подтверждается решением Ричарда, принятым в тот же период, отказать в кредите также и самому папе. На заседании парламента в 1255 году «граф не желал слушать уговоры ни короля, ни папы, прежде всего потому, что король, опутанный тайными кознями своих заальпийских советников [т. е. савойских дядьев Элеоноры], предпринял поход в Апулию [Сицилию], не спросив совета или согласия у него (графа) или его баронов».

У Ричарда, конечно же, были причины противиться уговору старшего брата с папой. Ситуация на Сицилии в 1255 году была, если такое вообще возможно, еще более неуправляемой, чем годом раньше, когда граф Корнуэлл напрочь отказался завоевывать это королевство. Конрад, сын Фридриха II, законный наследник, правил Империей всего два года и умер от лихорадки в двадцать шесть лет. Он успел отличиться лишь отравлением пятнадцатилетнего сводного брата, сына Фридриха II и Изабеллы Английской (сестры Генриха III), следующего по порядку наследования. В итоге некому стало оспаривать права Манфреда, внебрачного сына императора.

Папа уже проверил способности Манфреда, послав шестидесятитысячную армию (которую Генрих, а качестве одного из пунктов сделки, пообещал оплатить), чтобы отобрать Сицилию у этого недостойного самозванца. Но Манфред удержал за собой верность имперских войск, значительную часть которых составляли солдаты сарацинского происхождения. Этих людей подстегивало понимание, что под управлением папы для них не останется места на Сицилии. Они сражались с угрюмой решимостью и «налетели на папское войско со скоростью вихря», ошеломив противника. Силы христиан были сломлены: «убиты, взяты в плен или рассеялись… и вся Римская церковь погрузилась в скорбь при этом известии», — высокопарно заметил Матвей Парижский.

Общим местом для историков-медиевистов является мнение, что сицилийский проект Генриха и Элеоноры был чистейшим безумием, глупостью, а откровенное несогласие Ричарда — проявлением непредвзятого здравого смысла. Но недовольство графа Корнуэлла выдвижением его племянника было столь горячим и столь публичным, что поневоле задумываешься: а не боялся ли он, что план удастся? В контексте того времени погоня Генриха и Элеоноры за сицилийской короной для младшего сына отнюдь не была столь безнадежной затеей, какой ее позже увидела история. У короля и королевы Англии были основания верить в достижение этой цели — и эти основания, как отлично знал Ричард, были связаны с семейством его жены.

К 1250-м годам савойские дядья Санчи и Элеоноры, особенно Томас и Пьер Савойские, которые были главными инициаторами проекта, контролировали почти всю Швейцарию и северную Италию — все области к востоку от Роны, вплоть до Милана. Они были хранителями перевалов через Альпы и закаленными воинами. Они отлично справлялись с деликатной задачей балансирования между Церковью и Империей. Папа, который часто призывал то одного, то другого для дипломатических поручений, признавал и поддерживал их власть в Швейцарии, и он не мог обойтись без них. Манфред был тоже крепко связан с этим семейством, будучи женат на одной из племянниц Томаса Савойского.

Если бы дядья Санчи со своими вассалами пожелали сопровождать войско Эдмунда на Сицилию — а у них были на это веские основания — то, что баронам Англии казалось выдумкой чужестранцев, приобретало неплохие шансы на успех. Если графу Корнуэллу еще требовались доказательства того, что семейство его супруги действует как мощная и отлаженная политическая машина, ему достаточно было оценить реакцию провансальских сестер на захват Томаса Савойского в 1255 году его соседями в Асти. Томас, который принимал участие в семейном съезде на Рождество в Париже годом раньше, был активным сторонником кандидатуры Эдмунда на сицилийский трон, прежде всего потому, что видел в этом способ приобретения новых территорий в Италии. Прежний граф Фландрский, жена которого умерла в 1244 году, оставив его очень богатым человеком, он как раз занимался попытками захватить Асти, примерно в тридцати милях к юго-востоку от Турина, когда его войско потерпело поражение, а он сам попал в плен и был задержан до выплаты выкупа.

Новость о его пленении быстро дошла до европейских дворов, и родственники немедленно взялись за дело. В Англии Генрих и Элеонора пресекли торговлю с северной Италией и силой задержали всех купцов и граждан Асти и Турина, которым случилось оказаться в то время на острове. Во Франции Маргарита уговорила Людовика поступить так же, что привело к сотням арестов. Затем она потребовала, как условие выхода на свободу, выплату больших сумм, до нескольких тысяч фунтов, помимо освобождения ее родственника. Беатрис Савойская, мать сестер, приказала своим солдатам перекрыть дороги между Швейцарией и Провансом и захватила много пленников. Даже Санча уговорила Ричарда поучаствовать, выдав деньги, необходимые для спасательных акций. Поставленные перед лицом надвигающегося обнищания в результате самых настоящих международных экономических санкций, граждане Асти осознали свою ошибку и отпустили дядюшку Томаса.

При твердой поддержке сицилийского проекта со стороны папы и родни Элеоноры король и королева Англии приобрели доверие и уважение на международном уровне, а это уязвляло гордость Ричарда. Предложение явно обсуждалось часто и долго — а его, наиважнейшее частное лицо в Англии, не пригласили!

Генрих и Элеонора пытались повторить относительно Сицилии успех гасконской комбинации. Они снова намеревались сочетать удары военного кнута с дипломатическими пряниками. У Манфреда имелась дочь, и эту дочь можно было выдать замуж за Эдмунда, как раньше сестру короля Кастилии выдали за Эдуарда. Не случайно Джон Мэнсел, тот самый посол, который устроил брак Эдуарда, был тайно направлен к Манфреду в мае 1257 года с аналогичной миссией.

Вероятно, особенное раздражение вызвала у Ричарда пышная церемония в Вестминстере, в ходе которой особый представитель папы вручил коленопреклоненному Эдмунду внушительное кольцо как символ инвеституры на Сицилию. По этому поводу Генрих также преклонил колени у алтаря и в присутствии блестящего собрания английской знати поклялся именем св. Эдуарда направить войско, чтобы разбить Манфреда от имени сына. «Сердце короля полнилось гордостью и восторгом… как если бы сын его Эдмунд уже был коронован; он прилюдно называл уже своего сына Эдмунда королем Сицилии», — говорит Матвей Парижский. Граф Корнуэлл, жаждавший получить собственную корону, как буржуа жаждет титула, внезапно оказался перед невыносимой перспективой — увидеть племянника на троне, который мог бы стать его собственным…

Ричард не мог остановить Генриха и Элеонору, но мог задержать их и причинить беспокойство. Но их план требовал денег — очень больших денег, — а этого добра у Генриха явно недоставало. Пригодилась и тактика, в прошлом хорошо послужившая Ричарду — возмущение дворянства; послужила она ему и теперь. Но во всем была виновата, конечно, жена.

* * *

Рождество 1255 года, год спустя после большого семейного съезда в Париже, стало для Санчи испорченным праздником. Ее муж едва разговаривал с братом. «Родная кровь и плоть спорит со мною; опять брат мой, граф Ричард, восстает против меня», — так, говорят, жаловался Генрих на семейном обеде в Винчестере. Гнев и досада графа Корнуэлльского были, однако, направлены не только на брата. Он также обвинял Санчу и ее родных в том, что они заботятся об интересах племянника Эдмунда в ущерб его собственным.

После десяти с лишним лет брака Санча очень остро воспринимала разочарование супруга. Она была очень богата, однако богатство не принесло счастья. Она родила Ричарду сына, но Эдмунд был еще слишком мал, чтобы привлечь внимание жесткого человека сорока шести лет. К тому же Эдмунд обычно находился в Виндзоре с младшими детьми Элеоноры, по обычаю того времени. Санча, разумеется, часто навещала его, но Ричард предпочитал общество Генриха, своего двадцатилетнего сына от первой жены. Точнее, он предпочитал проводить время или с Генрихом, или за работой, лишь бы не с Санчей — чем, видимо, объясняется тот факт, что графиня Корнуэлльская не родила больше ни одного ребенка.

Она находила утешение в религии. Санча назвала сына в честь св. Эдмунда Исповедника; она читала жития святых и получала религиозные наставления от Матвея Парижского, который был доверенным и близким человеком и графа Корнуэлла, и его жены. Она ездила с Ричардом, когда тот посетил папу в 1250 году. На следующий год они вместе построили и освятили церковь в Хэйлзе (около 30 миль к северо-западу от Оксфорда), затратив большие средства, во исполнение обета, данного графом Корнуэллом, когда он, возвращаясь морем из Гаскони, попал в шторм и ждал неминуемой смерти. Это дело стало самым светлым моментом в существовании Санчи в Англии — нашлось приложение и ее благочестию, и любви к красоте; десять тысяч марок было затрачено на богоугодные труды. Но и они не сблизили супругов, и отношения Санчи с мужем в конце 1255 года стали еще холоднее, чем прежде. На Рождество она, наверное, молила бога, чтобы тот наставил ее на путь истинный.

Редко случается, чтобы провидение так быстро вознаграждало за преданность: не прошло и месяца, как 28 января 1256 года правящий сюзерен Германии, Вильгельм Голландский, который воспользовался смертью Конрада в 1254 году, чтобы захватить себе титул «короля римлян» (т. е. Священной Римской империи), умер в походе, предпринятом, чтобы укротить кого-то из своих северных подданных. По всей видимости, он напрасно положился на прочность льда, пересекая замерзшее озеро, и провалился вместе с конем в полынью. «Разъяренный всадник [Вильгельм] вонзил острые шпоры глубоко в бока коня, вплоть до внутренностей, и благородное, рьяное животное отчаянно пыталось подняться и освободиться, но не смогло». Остальные его рыцари, боясь пропасть таким же образом, отступили. Вильгельм все же выбрался на берег, но совершенно беззащитным попал в руки врагов. Он попытался подкупить своих пленителей, однако те предпочли изрубить его в куски. Пост «короля римлян» внезапно и очень кстати стал вакантным.

В обычном своем состоянии граф Корнуэлл призадумался бы, стоит ли становиться королем в стране, которая только что доказала свою воинственность, убив своего повелителя. Но Ричард уже упустил одну возможность из-за излишней, как он теперь полагал, осмотрительности, и он сразу же принялся продвигать свою кандидатуру на вакантную «должность». Не прошло и недели со смерти Вильгельма Голландского, как граф Корнуэлл нанял за две сотни фунтов престижного посредника, чтобы тот действовал как его закулисный представитель. Затем Ричард известил о своих намерениях Генриха, и король проникся таким энтузиазмом по этому поводу, что отправил одного из своих служащих в Рим с петицией об официальном одобрении плана папой.

Должность короля римлян была выборной; за избрание германского монарха отвечали семь местных князей — граф-палатин Рейнский, архиепископ Кёльнский, граф Богемский, архиепископ Майнцский, архиепископ Трирский, герцог Саксонии и правитель Бранденбургской марки [102]. К счастью, для избрания нового сюзерена требовалось только простое большинство, а значит, Ричарду предстояло всего лишь подкупить четырех их них.

Граф-палатин, который быстро понял, что к чему, был вознагражден обещанием руки одной из дочерей Генриха, с приданым в 12 000 марок (которые Генрих надеялся получить от Ричарда). Архиепископ Кёльнский продержался до декабря, но на пятнадцатый день этого месяца принял взятку в 8000 марок; архиепископ Майнцский, узнав, сколько получил архиепископ Кёльнский, потребовал столько же — и получил.

На этом этапе продвижение Ричарда, прежде не встречавшего сопротивления, наткнулось на непредвиденное препятствие — честного человека. Архиепископ Трирский отклонил взятку графа Корнуэлльского и назвал другое, не менее достойное имя: Альфонса X Кастильского. Графы Саксонии и Бранденбурга присоединились к нему, выступив против кандидатуры Ричарда.

Выдвижение Альфонса представляло собой серьезную угрозу планам Ричарда. Папе Альфонс понравился больше; церковная политика требовала, чтобы прежняя Священная Римская империя была ослаблена путем отрыва Германии от Сицилии: тогда Папская область не была бы более зажата между ними, как во времена правления Фридриха И. А если бы Эдмунд, сын Генриха III, стал править Сицилией, а дядя Эдмунда, Ричард, — Германией, это означало бы, что Англия, по сути, получала в свое распоряжение всю империю. Такой оборот папу пугал. Только уверения со стороны дядьев Санчи, желавших осуществить свой сицилийский план (для чего им был необходим «свой» король в Германии), убедили папу одобрить избрание Ричарда, а не Альфонса.

Людовик IX из двух кандидатур тоже предпочитал Альфонса, а не Ричарда Корнуэлла. Чтобы сдержать рост английского влияния за рубежами своей страны, они с Маргаритой поспешили в ноябре 1255 года, после того, как Эдуард женился на Элеоноре Кастильской, женить своего старшего сына Людовика на дочери Альфонса. Францию вот-вот могли окружить со всех сторон территории, контролируемые англичанами — Германия и Сицилия. Бланка Кастильская такого никогда не допустила бы. Франция была самым могущественным королевством в Европе; Людовик мог прервать процесс выборов Ричарда в любой момент. Его мать сделала бы это, не колеблясь.

Но Бланка умерла, королевой стала Маргарита. И потому сама Маргарита, и Элеонора, и Беатрис Савойская, и все дядюшки встали за спиной у Санчи и обеспечили поддержку Ричарду. Когда колеблющийся выборщик, Оттокар Богемский, согласился поддержать Ричарда, Людовик не возразил. Во время рождественского собрания двора в Лондоне 26 декабря 1256 года Ричард с великим удовлетворением «в присутствии всех собравшихся гостей» получил известие, что выборщики «согласились назначить графа Ричарда королем Германии… архиепископ Кёльнский… с этими же особыми гонцами передал грамоты, свидетельствующие о единодушном избрании… они объявили, что никто еще не избирался на этот пост так быстро, так единодушно и со столь малыми препятствиями». На самом деле Саксония и Бранденбург так никогда и не признали Ричарда королем, Оттокар Богемский передумал два месяца спустя и во второй раз голосовал за Альфонса, а Франкфурт так противился избранию Ричарда, что известие о нем пришлось объявлять вне городских стен. Но, учитывая те 28 000 марок, в которые корона Германии обошлась Ричарду в конечном счете, архиепископа Кёльнского можно, пожалуй, простить за то, что он немного приукрасил истину.

И все же всех денег в объемистых сундуках графа Корнуэлла не хватило бы на такую покупку, не будь у него жены и ее родственников. Он получил корону при условии, что поддержит претензии Эдмунда на королевство Сицилии — и Ричард отдал долг Санче и Элеоноре, отправив посланцев к французскому и папскому дворам с выражением своей поддержки.

Раз Ричарда назвали королем, значит, теперь Санча стала королевой — но какого королевства! Германия была холодной, жестокой и раздробленной; народ ее был грубым, культура и язык — чужими и невразумительными. Среди знакомых Санчи не было ни одного германского кавалера или дамы, и хотя Ричард вел кое-какие дела с германскими купцами, ни она, ни ее муж не бывали в этой блеклой, унылой местности, которую они должны были называть теперь своим домом. Ведь для того, чтобы править, нужно пожить, хотя бы некоторое время, среди новых подданных, и эта перспектива ее пугала. Если Прованс был средоточием европейской аристократической культуры, изящных манер и эрудиции, Англия — отдаленной окраиной цивилизации, то Германия представлялась варварским, диким краем [103].

* * *

Она беспокоилась зря. Ричард вовсе не собирался навязывать свою власть тем землям, которые отнеслись к нему враждебно. Он приобрел титул затем, чтобы к нему обращались «ваше величество» и советовались с ним наравне с братом в международных делах. Рисковать жизнью ради знакомства со своим народом он не был намерен.

Коронация состоялась в Аахене, в западной Германии, — этот город находился в сфере влияния архиепископа Кёльнского. Ричард, Санча, сын Ричарда Генрих, малыш Эдмунд и немалая свита, которая должна была создать соответствующее впечатление на церемонии, отправились из Ярмута 29 апреля 1257 года. Для их перевозки понадобилось «сорок восемь больших судов и два маленьких».

Перед отъездом Ричард официально попрощался со всеми на большом заседании парламента в Лондоне. Король воспользовался этим случаем, чтобы представить собранию своего сына Эдмунда, «одетого на апулийский лад», рассчитывая устыдить баронов и тем самым добыть средства, необходимые для выполнения его обязательств перед папой. Генрих «добавил, что по совету и с позволения папы и английской церкви он обязался, под угрозой потери своего королевства, ради получения королевства Сицилии, выплатить сто сорок тысяч марок, не считая процентов, которые нарастали с каждым днем, хотя и незаметно». Характерно, что на этот раз Ричард не высказывался против требований брата, и баронам «пришлось наконец пообещать, что они удовлетворят самые настоятельные нужды короля». Генрих получил 52 000 марок — меньше, чем он просил, но несомненно больше, чем получал раньше. Заступничество Генриха и Элеоноры в деле избрания Ричарда принесло им безоговорочную поддержку графа Корнуэлла — точнее, уже короля римлян, — и это повлияло на баронов.

Санча и ее муж прибыли в Аахен 11 мая, коронация состоялась 27 мая. Архиепископ Кёльнский самолично руководил церемонией. Ричард не преминул захватить с собой немалую сумму денег, которую принялся щедро раздавать населению, и поглазеть на пышное зрелище сошлась огромная толпа народа. Граф не упустил из виду ни одной, даже мелкой, детали; еще раньше он преподнес архиепископу «красивейшую митру, украшенную драгоценными камнями, с золотыми застежками; и когда архиепископ надел ее на голову, то воскликнул: „Граф Ричард обогатил меня и мою церковь красивым даром… Он дал мне митру, а я ему дам корону“».

Празднества длились два дня. Помня, что Альфонс X все еще оспаривает результаты выборов, Ричард постарался блеснуть роскошью, чтобы подчеркнуть законность своей власти. На коронационном пиру мясо, рыбу, вино и другие деликатесы подавали в таком изобилии, а наряды его самого, Санчи и свиты были столь великолепны, что граждане Аахена и приглашенные знатные особы Германии, непривычные к таким развлечениям, были просто потрясены.

Простоватость местной публики была на руку графу Корнуэллу. Генрих и Элеонора предложили присутствовать, но Ричард отговорил их; он опасался, как бы их появление не отвлекло внимание от нового короля, которое в данных обстоятельствах, по его мнению, должно было направляться исключительно на него самого.

Одним из первых официальных актов его в качестве короля была отправка домой большого письма. Адресуясь к племяннику, принц Эдуарду, мэру и гражданам Лондона, Ричард утверждал, что «присутствовали [на коронации] три тысячи рыцарей, тридцать герцогов и графов, два архиепископа и десять епископов», и уж конечно, подписался новым титулом, «Dei gratia Rex Romanorum» («Божьей милостью король римлян»). На второй день он с не меньшим великолепием посвятил в рыцари своего сына Генриха, которого с тех пор называли Генрихом Альмейном (т. е. «немецким»). Затем Ричард решил поехать вверх по Рейну в Кёльн — формально для того, чтобы предупредить выступление архиепископа Трирского, который, как и восточная Германия, все еще отказывался признать его избрание.

Перед отправлением в эту поездку Санча тоже написала короткое письмо, где подтверждала, что коронация прошла успешно. Как ни странно, письмо было адресовано не ее сестре Элеоноре. Возможно, письма Ричарда было достаточно в качестве официального уведомления английской короне о здоровье и благополучии новых короля и королевы римлян, и жена не хотела начинать с превышения полномочий супруга. А может, новая королева просто захотела написать тому человеку в Англии, от которого могла ожидать искреннего сочувствия. Письмо Санчи предназначалось священнику из ее поместий, приору Уоллингфорда.

Следующие пятнадцать месяцев Ричард и Санча провели в поездках по землям вокруг Майнца. Все обставлялось большими церемониями, и Ричард был в своей стихии. Ему нравилось принимать оммаж от подданных, и в письмах домой он хвалился, что все наиболее значительные дворяне этой области преклоняли перед ним колени. Король и королева римлян провели зиму в самой южной из доступных им областей Германии, а весной возвратились в Аахен, где Ричард снова сыграл роль справедливого и щедрого монарха, построив новое здание ратуши, получившее, разумеется, в его честь название «Курия короля Ричарда».

Для Санчи эта поездка не принесла ничего, кроме одиночества и усталости. Ричард был очень занят делами управления, к которым она не была причастна. Почти все, кто сопровождал их из Англии, чтобы увидеть коронацию, в том числе и сын Ричарда, Генрих Альмейн, к октябрю отправились домой, и она осталась без друзей. Она цеплялась за девятилетнего Эдмунда и просилась домой.

Ричард также хотел возвратиться, но по другим причинам. Политический климат в Англии за недолгое время их с Санчей отсутствия сильно ухудшился. Фаворитизм Генриха по отношению к сводным братьям Лузиньянам и постоянное вымогание денег на финансирование сицилийского дела вызвали возмущение среди баронов. На одной из сессий парламента в Оксфорде бароны явились вооруженные, с отрядами солдат; при этом присутствовал, в частности, Генрих Альмейн. Всех, включая короля, заставили поклясться, что будут соблюдать «Хартию вольностей», к которой бароны добавили несколько новых пунктов. Генрих и его сын Эдуард дали клятву, но сводные братья короля отказались — и в результате были изгнаны из королевства разгневанными баронами. Генрих Альмейн попытался торговаться, заявив, что не может дать клятву, не посоветовавшись сперва с отцом, но бароны на это не поддались. «Ему было сказано прилюдно и прямо, что даже если его отец не станет заодно с баронами, то он [Ричард] не сохранит в своем владении ни единой борозды земли в Англии», — писал Матвей Парижский.

Одного лишь намека на возможность потери всей собственности в Англии было достаточно, чтобы король римлян в спешке покинул Германию. Вместе с Санчей, Эдмундом и небольшим эскортом рыцарей он высадился в Дувре в январе 1259 года. Их встретили Генрих, Элеонора и дядя Бонифаций. Поначалу Ричард шумел насчет того, что он-де иностранный государь и потому не обязан давать новую клятву, но очень скоро передумал. Когда 23 января ему пришлось столкнуться с баронами, которые с самым угрожающим видом явились во множестве в Кентербери, где он остановился, он дал клятвенное обещание соблюдать Оксфордские условия.

Ричард и Санча пробыли в Англии полтора года, пока напряженность между королем Генрихом и его баронами не уменьшилась — в немалой степени благодаря усилиям его брата. К июню 1260 года Ричард решил, что его собственности больше ничего не угрожает, и можно ненадолго оставить Англию. На этот раз его соблазнила перспектива сделаться императором. Папа пообещал оказать Ричарду такую честь, невзирая на энергичные возражения Альфонса X, если он явится в Рим, чтобы там быть коронованным. Санча самоотверженно решилась на новую поездку по Германии, после которой ей предстояло короноваться императрицей.

Но коронация не состоялась; король и королева римлян так никогда и не увидели Рима. Германия встретила Ричарда отнюдь не так дружелюбно, как в первый раз. За время отсутствия Ричарда претензии Альфонса на титул короля набрали силу. Их окружали враги; то, что планировалось как триумфальное шествие по королевству, превратилось в путь наугад: им приходилось под охраной своих рыцарей украдкой продвигаться вперед, избегая больших городов. К сентябрю Ричард и Санча добрались только до Вормса. Там король римлян окончательно отчаялся и поспешно повернул обратно. Уже к 24 октября они с Санчей оказались в Англии. «Это очень походило на бегство», — заметил медиевист Н. Денхольм-Янг.

Этот второй, суровый поход в Германию сильно подорвал здоровье Санчи. Жить в постоянном ожидании засады, в чужой стране, полагаться на незнакомых слуг, которым она не могла доверять — всего этого было слишком много для ее робкой души. Царствование не принесло ей ничего, кроме несчастий. Она еще сумела добраться до семейного замка в Беркхемстеде, примерно на полпути между Оксфордом и Лондоном, но там свалилась окончательно. Симптомы болезни Санчи нам неизвестны, но к декабрю она так ослабла, что не могла никуда поехать. Она осталась, а Ричард без нее отправился в Виндзор праздновать Рождество с Генрихом и Элеонорой.

Санча прожила в Беркхемстеде весну и лето 1261 года, слабея с каждым днем. Ричард, не относившийся к тем мужчинам, которые способны сидеть рядом с больной женщиной, погрузился в дела, которые требовали постоянных поездок туда и обратно между Лондоном и Оксфордом. В его услугах сильно нуждались, так как английские бароны снова дошли до грани вооруженного мятежа. Сводные братья Генриха из рода Лузиньянов вернулись в Англию, приведя с собой иноземных рыцарей для поддержки короля. Хуже того, Генрих обратился к папе с просьбой разрешить его от клятвы, которую у него вынудили на сессии парламента в Оксфорде. Принц Эдуард, наследник престола, присоединился к Симону де Монфору и недовольным баронам, выступив против отца-короля. Ричард сделал все, что мог, для поддержки брата и, применив свои большие дипломатические способности, сумел примирить принца Эдуарда с отцом.

К этому времени Санчу уже совсем не интересовали политические события. В октябре ее болезнь достигла критической стадии, и Ричард вернулся в Беркхемстед навестить ее в последний раз. 5 ноября его известили, что она умирает. В отличие от брата Генриха, который в подобных обстоятельствах ни за что не оставил бы Элеонору, Ричард на следующее утро решил съездить в Лондон ради какого-то рутинного дела по управлению Германией.

Так Санча осталась одна, если не считать одиннадцатилетнего Эдмунда и служанок, и в их кругу умерла 9 ноября 1261 года. А Ричард столь спешил расстаться с нею, что велел душеприказчикам жены начать раздачу ее собственности в первый день ноября, еще до того, как она умерла.

Не побеспокоился ее муж и поприсутствовать на похоронах в церкви Хэйлза, праздничное освящение которой доставило Санче такое удовольствие десятью годами раньше. Она была похоронена 15 ноября в присутствии дядюшек Пьера и Бонифация. Были там и другие духовные лица; обряд, вероятно, провел приор Уоллингфорда. Элеонора не имела возможности побывать на похоронах сестры. К этому времени политические беды заставили короля и королеву Англии запереться в Лондоне. Но Элеонора велела спеть мессу памяти Санчи в Лондонском Тауэре и заказала номинальную службу в ее честь в Вестминстере.

Обстоятельства смерти Санчи отражают суть ее жизни. Королева только по названию, она имела политическое влияние лишь за счет родственных связей с одной из самых могущественных семей Европы. Муж, который без нее не достиг бы своей самой заветной мечты, видел только ее недостатки. Она не умела заставить себя уважать, как Маргарита, не была честолюбива, как Элеонора, или хотя бы решительна, как младшая сестра Беатрис. Она была простодушна, благочестива, заботлива, как мать; но этого было недостаточно, и она это знала. Она пыталась оправдать надежды мужа и пожертвовала собой.

Ей было всего лишь тридцать три, когда она умерла. Развалины аббатства Хэйлз, где она погребена, пережили века. На его стенах до сих пор можно различить выцветшие очертания герба Прованса.

Беатрис

Глава XVIII. Соперничество королев

Беатрис Прованская, разумеется, понимала, что мать и старшие сестры замышляют отнять у нее провансальское наследство. После возвращения из Святой Земли Маргарита не скрывала своей враждебности. Элеонора и Генрих продолжали нажимать на Карла, чтобы он вернул те замки, которые Беатрис Савойская когда-то пообещала им как залог за одолженную сумму, а Элеонора и Маргарита, как отлично видела Беатрис, еще надеялись выудить у нее каждая по десять тысяч ливров, обещанных им после смерти отца.

Однако, по мнению Беатрис, хуже матери не было никого. Беатрис Савойская не только создала самую настоящую базу для мятежников Прованса в своем замке Форкалькьер, где привечала всех недовольных баронов графства, но и приступила к дипломатическим демаршам с целью повлиять на Людовика, чтобы он вмешался и как-нибудь приструнил брата. Для этого мать королевы французской увязалась за возвратившимися из Египта крестоносцами и теперь удобно устроилась, явно не торопясь никуда, в одном из принадлежащих королю замков в Неле (Nesle), совсем рядом с Парижем. Помимо прекрасного вида на Сену, эти апартаменты обеспечивали Беатрис Савойской неограниченный доступ ко двору короля, и она пользовалась каждым посещением, чтобы напомнить Людовику о своем деле или пошептаться с Маргаритой.

Беатрис Прованской в 1254 году исполнилось двадцать два, она была матерью двух девочек, Бланки и Беатрис, и совсем маленького сына Карла. Она твердо намеревалась родить еще детей и была очень заинтересована в том, чтобы ее потомство сохранило власть над Провансом. То, что ее родня продолжает противиться ее положению законной наследницы, подтвержденному самим отцом, приводило ее в бешенство. Там, где кто-то вроде Санчи непременно прогнулся бы под давлением, Беатрис только поднимала выше голову и ждала случая осуществить свою месть.

На счастье Беатрис, она нашла в Карле единомышленника. Карла тоже раздражали ограничения, наложенные на него старшим братом, он завидовал Людовику, имевшему репутацию мудрого, святого человека и прочное международное положение. Карл полагал, что он ничуть не хуже брата во всех отношениях, а может, и немножко лучше. «Сей Карл был умен, осмотрителен в решениях, отважен на поле боя и суров, многие боялись его и все уважали, — писал итальянский хронист Джованни Виллани. — настойчив в исполнении всякого великого начинания, тверд в невзгодах… мало говорил и много делал, редко улыбался, был целомудрен как монах, истинный католик, судил жестко… но проявлял алчность, приобретая земли, власть и деньги, из какого бы источника они ни происходили».

Но, с другой стороны, отношение старшего брата Людовика к Карлу было отмечено нежностью; на этот фундамент, заложенный в детстве, граф Прованский вполне мог положиться. Сколько бы Карл ни проталкивал собственные интересы, Людовик никогда не покусился бы на его имущество — хотя как минимум один раз старшему брату пришлось напомнить младшему, что «во Франции есть только один король». Так или иначе, Карл знал, что если он подберет правильный рычаг, Людовик поддастся нажиму, и он получит все, чего хочет.

Карл строил весьма честолюбивые планы для себя и Беатрис. В 1252 году ему трудно было отказаться от Сицилии, предложенной папой, но тогда еще не настало время: даже если бы Карл сумел уговорить Людовика, у графа Прованского просто не было денег, необходимых для удачного завоевательного похода. От этой относительной бедности Карлу необходимо было избавиться. Имея деньги, он мог откупиться от тещи и приступить к консолидации власти в Провансе — это была предпосылка для дальнейших, более обширных замыслов. Ибо Карл, хотя и отказался нехотя, по настоянию Людовика, от приглашения папы на Сицилию, никогда не забывал о возможности стать правителем этого богатого королевства или использовать Сицилию как трамплин для прыжка на уровень выше — к овладению империей, что поставило бы его выше брата. Эта идея всегда крылась в глубине его замыслов, все остальные дела он улаживал с оглядкой на них. Нужно было только распознать случай, когда таковой появится, и не упустить его.

Случай появился в 1253 году, когда во Фландрии, прежнем плацдарме Томаса Савойского, внезапно вспыхнула гражданская война. Жанна Фландрская, супруга Томаса, умерла в 1244 году, и графство перешло к ее сестре Маргарет. Эта Маргарет дважды была замужем и имела детей от обоих браков. Однако она больше любила детей от второго брака и попыталась оставить без наследства сыновей от первого мужа. Вполне естественно, что сыновья первого мужа сильно расстроились и, воспользовавшись оказией, когда Людовик ушел в крестовый поход, попытались захватить и Фландрию, и соседнюю область Эно [104].

Нужда Маргарет в военной помощи чудесно совпала с нуждой Карла Анжуйского в деньгах. Весьма рыцарственно он предложил даме защитить ее власть во Фландрии — но с условием, что Эно достанется ему. Не имея иного выбора, Маргарет согласилась. Тогда Карл собрал войско и занял Эно. Убедившись, что добыча крепко держится на крючке, он обложил новых подданных тяжелыми поборами для поддержки своих военных операций.

Так обстояли дела, когда Людовик вернулся домой из крестового похода. Граждане Эно, возненавидевшие нового графа, немедленно воззвали к королю, моля спасти их от бремени его младшего брата. В 1255 году Людовик установил мир, отдав Фландрию сыновьям Маргарет от второго брака, а Эно — сыновьям от первого брака. Это решение устроило всех, кроме Карла, который заявил, что Эно принадлежит ему. Он не имел никаких реальных прав на это графство и просто вымогал деньги — но уловка сработала. Людовик, желая избежать открытой ссоры с братом, позволил Карлу изъять у Маргарет ни больше ни меньше как 160 000 турских ливров, из них 40 000 должны были быть выплачены сразу. Для сравнения напомним, что Карлу за уход из Эно дали больше, чем Генриху III за отказ от Нормандии, Анжу и Пуату, вместе взятых. Таким образом граф Прованский разрешил свои финансовые проблемы.

Старший брат пригодился также для согласования спора между Карлом и его тещей по болезненному вопросу: кто и чем, собственно, владеет в Провансе. К 1257 году Беатрис Савойская, которая противилась власти зятя почти с первого дня после его женитьбы на ее младшей дочери в 1246 году, кажется, пересмотрела свои позиции. Она дожила уже до пятидесяти лет; возможно, ее утомила длительная борьба, и теперь ей хотелось красиво уйти со сцены.

Так или иначе, она потребовала и получила внушительную сумму в качестве компенсации за добровольное отречение. В обмен на ежегодное пособие в шесть тысяч турских ливров, плюс пять тысяч тех же ливров возмещения за личные расходы и пережитые невзгоды, Беатрис Савойская согласилась передать все свои владения в Провансе Карлу и переехать на постоянное жительство за пределы графства. Она пообещала даже воздержаться от дурного обращения с его агентами, если когда-либо в будущем столкнется с ними, и заставила Карла поклясться не притеснять и не наказывать никого из ее прежних сторонников. Для того, чтобы достичь этого соглашения, Людовику пришлось гарантировать теще выплату ее годового дохода из средств королевской казны, так как Беатрис Савойская напрочь отказалась полагаться на Карла в этом вопросе.

Что касается замков Генриха и Элеоноры, похоже, что короне Англии все это тоже надоело; они без особых пререканий согласились признать право собственности за Карлом при условии возврата четырех тысяч марок. Четыре тысячи марок были пустяком для человека, который только что положил в карман 160 000 ливров, потому Карл уплатил быстро. В январе 1257 года в присутствии Людовика Карл и Беатрис Савойская поклялись, пункт за пунктом, соблюдать договор. На это ушло десять лет — но Карл Анжуйский и Беатрис Прованская наконец-то взяли в свои руки наследие Беатрис Савойской.

Соглашение, подписанное матерью, ущемляло интересы Маргариты в Провансе, но королева Франции не сломилась. Наоборот, она удвоила усилия, чтобы реализовать свои претензии на графство. Уже на следующий год она воспользовалась обручением ее второго сына Филиппа с дочерью короля Арагона, чтобы вновь поднять вопрос о несправедливости отцовского завещания перед кузеном, королем Хайме I Арагонским. После нескольких бесед тот милостиво согласился передать свои права на Прованс новоявленной свекрови своей дочери. Соглашение заключалось непосредственно от имени Маргариты, хотя Людовик, несомненно, был о нем осведомлен. Это означало, что если Беатрис умрет бездетной, Прованс законным образом перейдет к Маргарите. Не бог весть что, но для начала сошло; так или иначе, взаимопонимание с королем Арагона указывает, что вопрос, по мнению Маргариты, еще отнюдь не был закрыт.

У Беатрис к этому времени было шестеро детей, в том числе два сына, Филипп и Робер, помимо малютки Карла, в качестве дополнительного обеспечения рода. И все же они с Карлом хорошо понимали, что сбрасывать со счетов намерения Маргариты не стоит. Королева Франции была могущественной противницей.

Теперь, когда Беатрис Савойская больше им не препятствовала, было бы логично возвратиться в Прованс и укрепить свою власть, что Карл с Беатрис и сделали. Они проводили большую часть времени в Экс-ан-Провансе, который Карл сделал административной столицей графства, и в крепости Тараскон. Главным занятием графа и графини стало активное подавление восстания, которое готовилось графиней-матерью с тех пор, как они возвратились из Святой Земли в 1251 году. Подход Карла заключался в том, что он распускал традиционные местные городские советы, увольнял чиновников и замещал их своими людьми. В нескольких случаях советы он оставил — но постановил, что их членов будут выбирать его бальи, а не население городов, как было заведено в прошлом.

Чтобы быть уверенным, что новые писцы и судьи останутся верными ему, Карл старался назначать на эти посты посторонних лиц, особенно духовных, из северной и западной Франции. Обычно такая политика приводила к беспорядку в делах, но Карл и Беатрис воспользовались плодами великолепной системы управления, которую унаследовали от графа Раймонда-Беренгера V. Пошлины и налоги собирались с удивительной эффективностью; система пережила даже потерю своего первоначального создателя Ромео де Вильнёва, когда Карл прогнал также и его.

После капитуляции Беатрис Савойской режим Карла становился с каждым годом все авторитарнее. Графа Прованского отличала жесткость, быстрота и резкость суждений. Миновали вольготные веселые дни, когда трубадуры наводняли двор Раймонда-Беренгера V — «в жонглерах, менестрелях или шутах он [Карл] никогда не находил удовольствия», — сообщает Виллани. Граф воспринимал любое сомнение в своем авторитете как акт измены и поступал соответственно. Он изгнал двух видных баронов за то, что те поддерживали мятежников, и конфисковал их имущество. Вечную проблему представляла коммуна Марселя, привыкшая к независимости. На протяжении 1250-х годов этот город неохотно признал сюзеренитет Карла и часто ссорился с его ставленниками. Чтобы избавиться от проблемы раз и навсегда, граф Прованский в 1263 году арестовал, отдал под суд и казнил двенадцать ведущих граждан этого важнейшего порта.

Упор на централизацию был выгоден графу в военном, политическом и денежном отношении. Он мог теперь выжать все, что можно, из солевой монополии Прованса, и поощрять такие отрасли ремесла, которые в будущем могли оказаться наиболее полезными — например, кораблестроение. С 1252 по 1256 год специально отобранная графом Прованским бригада законоведов, счетоводов и чиновников, возглавляемая казначеем Карла, объездила его домен вплоть до самых глухих уголков с целью вычислить все мыслимые источники дохода, или права собственности, или вассальные обязательства, которые когда бы то ни было причитались каким бы то ни было графам за всю долгую историю провинции. В результате он получил дополнительные налоги, пошлины и военную помощь.

Так постепенно Прованс приобретал ту унифицированную политико-экономическую систему, которая отвечала нуждам и желаниям его требовательного повелителя. В итоге Карл заслужил одобрение за то, что обеспечил Прованс таким уровнем защиты и безопасности, какого не помнили со времен Карла Великого. Частично это получилось благодаря политике Карла, но граф также в немалой степени воспользовался изменением общего политического климата в регионе. Раймонд-Беренгер V на протяжении всех лет своего правления вынужден был считаться с враждебными намерениями могущественного соседа, Раймонда VII Тулузского. Однако к тому моменту, когда Карл принял власть, этот враг уже умер. Соседом графа Анжуйского в Тулузе был теперь его брат Альфонс.

Что касается Беатрис, то новая, почтительная атмосфера в Провансе вполне подходила ей по характеру. Подданные обращались с нею как с высокородной госпожой, особенно усердствовали льстецы-функционеры, окружавшие Карла и всегда роившиеся в замке. За исключением самого старшего сына Карла, который рос хромоногим, все дети ее были здоровы, и плодовитость ее никто не ставил под сомнение: с 1250 по 1261 год она рожала каждые два года. Супруг, который понимал, что законность его положения в графстве зависит от благосклонности жены, старался поддерживать с нею хорошие отношения, брал ее с собой, когда куда-нибудь ехал, и одаривал дорогими нарядами и драгоценностями. К Рождеству 1259 года Беатрис успела привыкнуть к поклонению и была о себе не менее высокого мнения, чем Карл — о себе. Это не прошло незамеченным ее сестрой Маргаритой.

На Рождество 1259 года в Париже еще раз собрался весь цвет провансальской партии. Генрих и Элеонора пересекли Ла-Манш, чтобы подписать официальный мирный договор с Людовиком. Этот договор, начало которому было положено на семейном съезде за пять лет до того, явился историческим событием. Впервые Генрих III публично отказался от претензий Англии на земли, завоеванные его гораздо более способным дедом Генрихом II, в обмен на денежную компенсацию. Он сохранил за собой Гасконь — но только как фьеф короны Франции. Потому среди прочих церемоний планировалось и принесение Генрихом оммажа Людовику. Обряд заключался в том, что вассал должен был опуститься на одно колено перед сюзереном, в данном случае королем Франции, и вложить свои сложенные как для молитвы руки в его ладони. Выглядело это зрелищно, и многие пришли поприсутствовать. Король и королева Англии все еще были популярны в Париже. Еще свежа была память о щедрости Генриха во время предыдущего визита, и горожане валом валили на улицы, чтобы поглазеть и покричать что-нибудь приветственное.

Ричард к этому времени уже вернулся в Англию из первого турне по Германии, но на праздники не поехал. Генрих не мог теперь назначить брата, ставшего самостоятельным правителем другой страны, на пост регента, но дипломатические способности короля римлян были нужны в Англии, чтобы держать в узде баронов, пока сюзерен отсутствовал.

Но Санча, возможно, снова поехала одна, чтобы побыть с матерью и сестрами — в последний раз.

Таким образом, у Маргариты появилась возможность прилюдно начать новое наступление против сестры Беатрис, продолжить свою личную войну за Прованс. На официальном банкете после церемонии она усадила графиню Прованскую за нижним столом, сославшись на то, что по протоколу Беатрис должна была сидеть не на высоком помосте, а отдельно от всей семьи, поскольку только она из всех сестер не являлась королевой.

Этот акт публичного унижения весьма напоминал обхождение Бланки Кастильской с Изабеллой Ангулемской много лет назад в Пуату, когда Белая Королева заставила бывшую королеву Англии дожидаться аудиенции. Маргарита присутствовала при этом и отметила, как хорошо сработал прием. Этим способом Бланка спровоцировала Изабеллу и ее мужа, Гуго де Ламарша, поднять мятеж, который, в свою очередь, обеспечил французской армии предлог для вторжения и захвата Пуату. Не прошло и двух лет, как Изабелла из видной фигуры, относительно могущественной провинциальной дамы с большими претензиями превратилась в опальную монахиню. И теперь, почти двадцать лет спустя, Маргарита наблюдала, как Генрих III, сын Изабеллы, отказывается от всех прав на графство, где Изабелла господствовала до того, как Бланка своим пренебрежением к ее привилегиям вынудила ее поступить необдуманно. Возможно, именно эти воспоминания подсказали новой королеве Франции такую уловку.

Уловка почти сработала. Беатрис действительно сильно разъярилась, поддавшись на провокацию. «И в основном по причине пренебрежения и презрения, которые незадолго до того выказали ей три старших сестры, все королевы, заставив сидеть на одну ступень ниже, чем они, эту обиду в большом огорчении она изложила Карлу, супругу своему», — писал Виллани. Гордость графини Прованской была уязвлена. Она хотела, подобно Изабелле, поквитаться. Она хотела увидеть, как будут унижены ее сестры.

Но Карл Анжуйский не был Гуго де Ламаршем. Он лишь рассмеялся. Зачем восставать против доверчивого старшего брата, которым можно манипулировать, не прибегая к волнениям и расходам на сбор армии? «Успокойся, — сказал он жене, — ибо скоро я сделаю тебя более великой королевой, чем они».

Элеонора

Глава XIX. Прелюдия к войне

К Рождеству 1259 года Элеонора была так поглощена собственными проблемами, что, вероятно, едва заметила, как Маргарита нарочно дразнит Беатрис на празднествах, которыми завершилось подписание Парижского договора. В представлении Элеоноры обращение королевы французской с младшей сестрой напоминало провокацию, как швейная игла напоминает меч. Если хочешь узнать, что такое настоящее унижение, могла думать Элеонора, приезжай в Англию! Антагонизм между английскими баронами и короной к 1259 году достиг такого накала, что Генрих и Элеонора с облегчением ухватились за предлог съездить в Париж, чтобы вырваться из собственного королевства. И возвращаться они не спешили. Элеонора была даже вынуждена из предосторожности забрать с собой в Париж побольше драгоценностей — на тот случай, если им с Генрихом понадобится нанять иноземных рыцарей, чтобы обеспечить безопасность при высадке в Дувре на обратном пути.

Если королева Англии и удивлялась, каким образом политическая ситуация в ее королевстве могла так ужасно ухудшиться всего за пять лет после триумфа ее супруга в Гаскони, то ответственных за ее беды она знала точно. Вина лежала, несомненно, на алчных сводных братцах Генриха, Лузиньянах, сыновьях его матери Изабеллы от Гуго де Ламарша. Бесчисленное количество раз Элеонора предупреждала Генриха, что его благосклонность к этим людям вызовет враждебность у его баронов к нему самому. Он расточительно одаривал их самыми важными замками и бенефициями в Англии (которыми, по странному совпадению, Элеонора хотела бы наделить членов своей семьи).

Стремясь пресечь влияние на Генриха с этой стороны, Элеонора и Пьер Савойский даже вступили за год до того в союз с местными баронами, которых в отсутствие путешествующего по Германии Ричарда возглавлял Симон де Монфор. В итоге получилась весьма впечатляющая и драматическая сцена на большом сборе парламента в 1258 году в Оксфорде, когда бароны подавляющим числом голосов высказались за лишение Лузиньянов всех приобретений, и Симон де Монфор прорычал братьям Генриха: «Отдайте ваши замки или головы!» Те благоразумно решили убраться подобру-поздорову.

Но изгнание Лузиньянов из Англии тоже имело весьма впечатляющие последствия, а именно — правительственную реформу. Симон де Монфор, воспитанник средневековых визионеров вроде Адама Марша, набрался откуда-то необычных и опасных идей. Например, и он, и многие другие бароны поверили, что в интересах всеобщего благоденствия местное дворянство должно в какой-то мере быть причастно к управлению королевством. На том же собрании парламента в Оксфорде Симон де Монфор и его последователи учредили совет баронов, которые должны были подавать королю советы в вопросах политики. Они полагали, что сразу после этого Генрих не будет принимать никаких решений по любым проблемам, не обратившись сперва к этому совету. Акт учреждения совета получил название «Оксфордских провизий», и именно в соблюдении этих провизий вынуждены были поклясться Генрих и все его сторонники, включая Элеонору, Эдуарда, Ричарда, Генриха Альмейна, архиепископа Кентерберийского и Пьера Савойского. Трудно поверить, чтобы в зале парламента хоть кто-нибудь не понимал, что Оксфордские провизии представляют собой новый вариант ограничений, много лет назад навязанных отцу Генриха, королю Иоанну, которые в конечном счете привели к гражданской войне.

Конечно, Элеонора осознавала, что принятые в Оксфорде реформы вызваны не только пристрастием ее мужа к родственникам с материнской стороны, но и их с Генрихом упорной погоней за сицилийской короной для Эдмунда. Это предприятие натолкнулось на ряд непредвиденных препятствий — в частности, пленение Томаса Савойского в Асти, из-за которого сломались планы вторжения англичан на заветный остров. Генрих и Элеонора рассчитывали, что дядюшка Томас соберет войско и поведет его в бой от имени Эдмунда — но он, понятно, не мог этого сделать, сидя в швейцарской темнице. Элеонора с матерью и сестрами совместными усилиями освободили его, но выход Томаса на свободу не спас сицилийский проект, на который так надеялась английская корона. Похоже, противники Томаса воспользовались его пленением, чтобы выместить все прежние обиды, причиненные им, и Томасу в тюрьме пришлось несладко. Элеонора была потрясена видом ее дяди, когда он приехал в Англию в 1258 году после освобождения; тот факт, что на встречу с нею его принесли на носилках, не обещал для нее ничего хорошего. На следующий год Томас умер. Вместе с ним умерла и кандидатура Эдмунда на трон Сицилии.

Однако их долги никуда не делись. Папа, который выдал авансом большую сумму денег в расчете на победу Эдмунда, все упорнее настаивал, чтобы Генрих выполнил свои финансовые обязательства. Деньги поступали от Людовика в соответствии с новым договором, но по частям, и их было недостаточно для покрытия долга. Генрих и Элеонора, подавленные отказом английских баронов учесть задолженности по иностранным делам, насчет которых с ними не советовались, были вынуждены прибегнуть к обычным вымогательствам и уловкам в попытке добыть недостающие суммы. Именно эта деятельность вызвала жажду политических реформ и породила ненавистные Оксфордские провизии. Элеонору и ее родственников особо обвиняли в бедах королевства, как сообщает хроника из Бери-Сент-Эдмундс, составленная в то время; эта информация указывает на то, каким влиянием пользовалась королева в Англии в тот период:

«В то время великие люди нашей страны возмутились деяниями королевы, братьев короля из Пуатье и савояров, родичей королевы, ибо всюду, где они добивались господства, вели себя недопустимо, подобно тиранам. Посему вельможи собрались в Оксфорде после Пасхи и обнародовали некоторые постановления, дабы сохранить достоинство Церкви и Короны, и благосостояние всего королевства… И связали вельможи себя торжественной клятвой пойти даже на смерть, если понадобится, для защиты сих постановлений, и преследовать тех, кто не будет их соблюдать».

Элеоноре приходилось также преодолевать раздор, возникший между нею и старшим сыном Эдуардом из-за изгнания Лузиньянов. Эдуард был привязан к ним ничуть не меньше, чем сам Генрих (одного из них он поставил своим заместителем в Гаскони), и знал, что мать и ее родичи содействовали решению, заставившему их отправиться в изгнание. Эдуарду уже исполнилось двадцать лет, у него был собственный двор, и он стал непослушен. Он оставил родителей и двоюродных дедов со стороны матери и переметнулся в компанию молодежи, среди которых были и его кузены — Генрих Альмейн и сыновья Симона де Монфора. Элеонора эту компанию Эдуарда не одобряла; по ее мнению, Симон приобрел слишком много влияния на молодое поколение, и она обвиняла его в том, что Эдуард разлюбил родителей.

Слухи о том, что наследник престола объединился с Симоном де Монфором и реформаторами против собственного отца, вызвали очень неприятную и оставшуюся неразрешенной ссору между королевой и ее сыном незадолго до отъезда Элеоноры и Генриха во Францию. Помимо подписания мирного договора, у них во Франции было еще одно дело: Генрих и Элеонора, при посредничестве Маргариты, уже довели до заключительного этапа переговоры о выдаче замуж их дочери Беатрис за сына герцога Бретонского. То, что Маргарита подключилась к этому замыслу, видно из письма, направленного ей Генрихом вскоре после свадьбы по поводу приданого. «Прошу, напомни королю Наваррскому, чтобы отдал те земли в Шампани, что обещаны им Жану Бретонскому», — писал Генрих [105]. Свадьбу назначили на первые дни января 1260 года. Элеонора и Генрих поселились пока в аббатстве Сен-Дени, немного севернее королевского дворца в ожидании этого дня, когда прибыл гонец с неожиданным и страшным известием: первенец Маргариты, Людовик, наследник французского престола, заболел и умер.

Принцу Людовику было всего пятнадцать, когда он скончался, и Маргарита была в отчаянии; даже Людовик IX, не слишком чувствительный, если дело не касалось религии, назвал умершего сына «любимейшим и самым дорогим для нас». Генрих и Элеонора быстро переменили срок свадьбы дочери, чтобы остаться в Париже на похороны, и Генрих предложил помочь нести гроб племянника на первом отрезке пути до Руайямона, где его должны были похоронить.

В 1257 году король и королева Англии потеряли трехлетнюю дочь Катарину, поэтому глубоко сочувствовали Маргарите и Людовику. Элеонору смерть младшей дочери просто подкосила, хотя девочка, очевидно, родилась умственно отсталой — Матвей Парижский назвал ее «немой и ни к чему не пригодной, хотя и весьма пригожей»; именно этот недуг и вызвал у матери особое стремление защитить ее. Когда девочка умерла, «королева настолько была поражена горем, что заболела, и долго не выздоравливала, поскольку ни знания лекарей, ни утешение близких не приносили ей облегчения». Теперь Маргарита потеряла сына, и сестра поспешила поддержать ее. О том, насколько сблизились обе семьи, можно судить по тому, что король и королева Франции, несмотря на глубокое горе, посетили свадьбу Беатрис неделю спустя. Насколько потеря Людовика и Маргариты повлияла на отношения Генриха и Элеоноры с их собственным сыном, невозможно судить. Но, возвратившись в Англию, они более-менее примирились с Эдуардом.

Предусмотрительность Элеоноры оказалась оправданной: взятые с собой во Францию драгоценности пригодились, когда пришла пора возвращаться. Им понадобились услуги иноземных рыцарей, чтобы обеспечить себе безопасность и продемонстрировать, что у короны есть ресурсы, неподвластные баронам. Большая часть этих рыцарей происходила из Фландрии, и их предводитель состоял в отдаленном родстве с королевой. Они с Генрихом наняли также отряд французов графа де Сен-Поля, весьма активного, опытного рыцаря. Сен-Поль так любил войну как таковую, что денег за это развлечение брал сущую (но не совсем) чепуху. На самом деле, даже продав все кольца Элеоноры, король и королева Англии не получили на руки достаточно денег, чтобы удовлетворить требования наемников — поэтому Людовик ускорил очередную выплату по Парижскому договору, а Маргарита обеспечила ссуду. И этого все еще было недостаточно; тогда Элеонора взяла в долг у каких-то купцов с севера Франции от своего имени, и верность иноземного воинства была приобретена на три месяца.

Снарядившись таким образом в апреле 1260 года, супруги наконец отбыли в Англию, под эскортом небольшого, но крепкого войска. Демонстрация силы удалась; бароны не рискнули пойти на конфронтацию с королем и королевой сразу после их возвращения. Вместо этого Эдуард, под влиянием дяди Ричарда и двоюродного деда Бонифация согласился явиться перед срочно созванным парламентом в Лондоне и там прилюдно поклялся, что никогда не помышлял выйти из повиновения отцу или матери. Хронист особо упомянул Элеонору, подчеркивая ее участие в примирении.

Но извинение Эдуарда было лишь жестом, знаком умиротворения, а не подчинения. Он по-прежнему держал сторону Симона де Монфора, который набрался престижа и власти в отсутствие Генриха и Элеоноры. «Симон де Монфор стал вождем баронов», — отмечает хроника Бери-Сент-Эдмундс на 1260 год. Престиж Симона выходил за пределы провинциальной английской политики; он был известен на континенте и пользовался расположением Людовика IX.

Граф Лестер был из тех людей, кто легко убеждается в своей правоте, понимая, что его способности превосходят средний уровень; так он уверился, что намного более способен править, чем его сюзерен. Когда Генрих пожаловался совету, установленному по Оксфордским провизиям, что Симон ведет себя с ним непристойно, граф не сумел скрыть своего презрения, отвечая на эту жалобу. Симон, не без оснований, считал политику английской короны бесполезной и опасной для процветания королевства. Ему было противно, что в то время, когда его добрый друг Людовик IX занимался введением целой программы реформ, направленных на улучшение и справедливость власти по всей Франции, администрация Генриха III под гнетом огромного долга папе за сицилийский прожект погрязла в коррупции и алчности.

Примерно в то время политические устремления графа Лестера приняли новый и опасный поворот. Симон уже давно полагал, что Англии будет лучше, если он, а не Генрих, станет править ею; но теперь он почувствовал, что призван действовать согласно этим мыслям.

Даже в мире, для которого характерен самый оголтелый авантюризм, и независимо от возможных выгод для королевства, замысел Симона — заменить собою живого, законного, освященного церковью государя — выходил за пределы мыслимого поведения. Причины, толкнувшие графа Лестера на этот поступок, сложны. Конечно же, он, как и многие другие бароны, испытывал сильную досаду из-за предприятий Генриха и Элеоноры, приносящих, по его разумению, ущерб интересам королевства; кроме того, он думал, что только он один, в силу своего положения в среде баронов, может что-нибудь с этим сделать. Чрезмерное тщеславие и честолюбие изначально были свойственны Симону; всю жизнь граф Лестер специализировался по дерзким поступкам, и эта черта характера неплохо ему послужила. Также несомненно, что решение Симона перейти к активным действиям подогревалось убежденностью в том, что он может выиграть.

При всем том к ситуации следовало подходить осмотрительно. Будучи мужем сестры короля, Симон сам не мог похвалиться королевской кровью, и оправдать узурпацию привилегий короны ему было бы нелегко. Именно по этой причине граф Лестер так старался заручиться поддержкой Эдуарда в своих начинаниях. Наследник престола придал бы ореол законности захвату власти Симоном.

Обнаружив растущую силу Симона де Монфора, Генрих и Элеонора могли выбрать один из двух путей. Они могли (по совету Ричарда) принять политику соглашательства, допустить передачу управления королевством на короткий срок, в надежде, что поддержка, оказываемая графу, увянет сама по себе, хотя в сложившихся обстоятельствах это было маловероятно. Либо они могли начать действовать прежде, чем Симон успеет полностью укрепить свой авторитет, навязав им столкновение.

К Рождеству 1260 года Генрих принял решение. Король решился ответить на вызов, брошенный его власти, дерзким упреждающим ударом: подобно своему отцу Иоанну, он намеревался испросить у папы снять с него обязательство подчиняться ненавистным Оксфордским провизиям и поддержать его силой в случае необходимости.

Мы никак не можем определить, какова доля участия Элеоноры в этом замысле, но он, без всякого сомнения, был создан при полном ее одобрении и, возможно, по ее настоянию. Не в характере Элеоноры было ограничиваться полумерами, когда речь шла о благе ее детей или об основаниях ее власти. Много раз на протяжении своей жизни она проявляла бойцовские качества: рискнула отправиться в Гасконь вопреки запрету мужа; лавировала, плетя интриги против Лузиньянов; догадалась вовремя установить связи с иноземными наемниками. Элеонора никогда не теряла веры в себя или в успех своих замыслов — даже в той обстановке она не отказалась от мыслей о сицилийском королевстве для Эдмунда, хотя папа римский официально вычеркнул имя ее сына из списка. Она, вероятно, верила, что волевым усилием можно подчинить себе события всегда и всюду. Если они с Генрихом будут держаться твердо и нажмут на баронов, в конце концов все образуется. Ведь в прошлом всегда так и выходило!

Первым шагом должно было стать избавление от вынужденной клятвы и отказ от Оксфордских провизий. Джон Мэнсел, судьба которого к этому времени уже была неразрывно связана с судьбами английской короны — он знал, что одним из первых потеряет свой пост, если реформаторы получат односторонний контроль над государственными делами — пообщался с Генрихом и Элеонорой в январе 1261 года и предложил оптимальный курс: нужно отправить в Рим его племянника (которого, ради большей путаницы, также звали Джон Мэнсел) за необходимыми документами.

Хотя это было сделано под покровом тайны, королевская чета и Мэнсел опасались, что сведения все-таки просочатся к противнику. Предвидя яростную реакцию баронов, Генрих и Элеонора в феврале 1261 года благоразумно переселились в лондонский Тауэр — самое надежное оборонительное сооружение в городе. [106] Генрих пошел еще дальше: он приказал всем жителям Лондона старше двенадцати лет поклясться в верности королю и сразиться за своего государя против его врагов-баронов, если это потребуется. В качестве дополнительного соблазна предлагалась финансовая поддержка. «Все, кто захочет сражаться за короля, должны были явиться немедленно, и их обещали содержать на его счет», — сообщает один хронист. Въезд в Лондон разрешался только тем баронам, на которых Генрих мог твердо положиться. Остальные, являя собою зловещее зрелище, собрались «со всех сторон, с большими дружинами» вне городских ворот.

Стало ясно, что Генриху понадобится вся возможная помощь, поэтому король, с согласия королевы, хотя и данного неохотно, вызвал к себе своих изгнанных сводных братьев. Элеонора терпеть не могла Лузиньянов, но не могла отрицать, что они — отличные воины. Более того, на них можно было положиться еще и в том, что они приведут подчиненных им рыцарей и солдат, дружественных делу короны. Тем не менее она вытянула из Генриха обещание, что ни один из них не возвратится, не извинившись сперва перед нею и не дав слово не действовать против ее интересов в будущем; Генрих принял эти условия. Король послал также за Сен-Полем и другими чужеземными рыцарями, которые за год до того сопровождали их из Франции. Дядья-Лузиньяны известили Эдуарда, который в то время ездил по французским турнирам, испытывая свою удаль, и он вместе с ними спешно вернулся в Англию.

Таким образом к весне 1261 года Англия узнала о возвращении не только наследного принца, но также и устрашающих сводных братьев Генриха, а кроме них — вооруженного отряда иностранных наемников под командой энергичного Сен-Поля, нанятых специально для защиты монархии. За ними последовало, пожалуй, еще более мощное и опасное орудие — булла от папы, датированная 13 апреля 1261 года, снимающая с короля и королевы Англии и всех их сторонников клятву придерживаться Оксфордских соглашений.

Центр тяжести сместился в сторону Генриха и Элеоноры, и они настолько осмелели, что в конце апреля покинули Тауэр под присмотром Джона Мэнсела и переехали в свой замок в Винчестере, чтобы там встретить Эдуарда и других ожидаемых гостей. Элеонора устроила целый спектакль из приема Сен-Поля с его рыцарями, когда они прибыли чуть позже, в мае: она выехала верхом им навстречу сама, без Генриха, раздала множество колец и подарков и лично проводила их ко двору своего супруга. Эдуард воссоединился с королем и королевой, и на этот раз примирение было искренним; Эдуард понимал, что его власть в будущем, как и положение его родителей в настоящем, опасно подрывается усилиями Симона де Монфора. И снова Элеонора играла в этих событиях центральную роль: «С тех пор Эдуард, сын короля, ублажаемый матерью, держался стороны отца и принял чужестранцев как родных», — рассказывает один из лондонских хронистов.

Бароны притихли, видя такой напор короны. Число сторонников Симона де Монфора стало таять, и он согласился подождать арбитражного решения проблемы, для чего покинул страну и поселился во Франции, где и остался в добровольном изгнании. На протяжении следующих двух лет власть опасно колебалась, сперва к сторонникам короля, потом к реформаторам, но так и не попала окончательно в чьи-то руки. Однако корона явственно приободрилась после событий 1261 года. Мерзкий Совет, самое ненавистное из условий, навязанных парламентом 1258 года, был распущен. Освободившись от обязательства подвергать каждое решение позорному пересмотру баронами, король смог укрепить свое влияние на политические структуры, назначая чиновников, в основном местных шерифов, из числа своих сторонников. Реформаторы также не смогли, несмотря на все попытки, дать обратный ход папскому декрету о клятве. Когда прежний папа умер в конце того же года, новый папа, Урбан IV, оказался твердым сторонником королевской партии. В булле, датированной 25 февраля 1262 года и адресованной архиепископу Кентерберийскому, папа писал: «Ты должен прилюдно объявить, что король, королева и их дети освобождены от клятвы, ты же [Бонифаций] должен укротить тех, кто сему будет противиться, налагая отлучение на них и интердикт на их земли, без права апелляции». Генрих мог теперь, с некоторым ликованием, объявить Оксфордские провизии официально отмененными.

Элеонора вполне справедливо восприняла эти события как оправдание ее методов. Она продолжала настаивать, что решение заключается не в компромиссах, а в стойком сопротивлении оппозиции, в том числе, если понадобится, самыми энергичными мерами. Но тут Элеонора сильно промахнулась. Она не учла национальный характер страны. Аппетиты баронов, их жажда власти только обострились после того, как они, пусть ненадолго, испробовали вкус удачи. Позиция королевы не предвещала ни мирного разрешения конфликта, ни мира для нее самой.

Тем не менее арбитражное разбирательство продвигалось очень извилистым путем, рывками и приступами, в течение 1261 и 1263 годов. Ряд посредников пытался вмешаться по разным вопросам. От Ричарда потребовали доказать, что Генрих имел право заменять шерифов, верных баронам, на шерифов, лояльных короне (и Ричард это доказал). Королеву Маргариту, которая хорошо знала главных действующих лиц обеих партий и сочувствовала обеим, попросили уладить спор между Генрихом и его сестрой Элеонорой: королева могла кое-что сказать по поводу нечестного распоряжения наследствами, а спор касался ставшего теперь весьма болезненным вопроса об имениях Элеоноры, графини Лестер, которая, по наущению своего мужа, вдруг заявила, что Генрих ее обманул. В одном документе (на французском языке), датированном 14 марта 1261 года, Генрих писал: «Мы, а также граф и графиня Лестер, постановили передать наши разногласия на суд королю Франции, а если он не пожелает выступить в этом деле третейским судьей, то мы просим передать его королеве Франции». Из-за этого вопроса Симон и его жена затянули переговоры по Парижскому миру и отказывались пойти на компромисс до самой последней минуты, да и тогда еще пытались получить дополнительное возмещение. Все их жалобы и беды смешивались с общей идеей правительственной реформы, отчего вопросы становились еще более трудноразрешимыми.

К июлю 1262 года позиции королевской партии уже так окрепли, что Генрих решился покинуть свое королевство и поехать во Францию для разбирательства с Симоном де Монфором. Людовик и Маргарита, которые уже понимали, что долговечного мира в Англии не добиться, пока король сам будет общаться с графом Лестером, согласились стать посредниками и упорно добивались встречи соперников на нейтральной территории. Генрих и Элеонора, со своей стороны, знали, что Симона де Монфора, который умел быть убедительным, нельзя надолго оставлять во Франции без присмотра. Они не могли допустить, чтобы граф за счет личного обаяния и многократного повтора жалоб смягчил Людовика и Маргариту и обратил короля и королеву Франции против них.

Между тем поддержка со стороны французской короны стала необходимой для сохранения власти Генриха и Элеоноры; если бы им понадобились наемники, пришлось бы просить у Людовика позволения на вербовку их во Франции; если нужны будут деньги, только Людовик или Маргарита могли ссудить их. Потому правители Англии согласились принять приглашение французской короны и обосновались вместе с большой свитой, включавшей принца Эдмунда, Джона Мэнсела и Пьера Савойского, в одном из замков Людовика неподалеку от Венсенна[107], где располагался двор. Они приступили к переговорам по основным точкам конфликта. Пригласили также поучаствовать мать обеих королев, Беатрис Савойскую, которой удалось примирить графа и короля после их отчаянной ссоры из-за женитьбы Симона на сестре Генриха около двадцати лет назад.

Эти переговоры потерпели полный провал. Несмотря на терпеливое участие Людовика и Маргариты и на смягчающее влияние Беатрис Савойской, между графом и королем стояла такая стена обид и горечи, что даже показного примирения не получалось. Их встречи превратились в непрерывный поток взаимных обвинений. Потом, в сентябре, и Генрих, и большинство его спутников серьезно заболели.

Только королеву эпидемия обошла. Многие англичане умерли. Эдмунд был так плох, что его срочно отправили в Англию выздоравливать; Джон Мэнсел, ораторскими способностями не уступавший Симону де Монфору, которому доверили вести переписку и составлять документы в защиту Генриха, долго не мог подняться с постели. Сам Генрих так расхворался, что готовился к смерти и составил завещание, дотошно перечислив все составляющие щедрого обеспечения для его жены. Переговоры вынужденно приостановились.

Но причина неудач заключалась не во внешних обстоятельствах. Для примирения требовалось, чтобы хотя бы одна из сторон пошла на компромисс, а вот этого не хотели ни Генрих, ни Симон. Притом Симон на самом деле так увлекся идеей правительственной реформы, возникшей на сессии парламента 1258 года, что использовал длительные прения во Франции как маневр, отвлекающий внимание от его подлинных планов: он пытался добиться от папы отмены буллы о снятии с Генриха, Элеоноры и Эдуарда обязательства соблюдать Оксфордские провизии. С этой целью агенты графа в Риме старательно занимались подкупом кардиналов и в октябре 1262 года, по-видимому, частично добились успеха. Воспользовавшись слабостью Генриха — король Англии выздоровел, но пока едва мог ходить и не в силах был выдержать нелегкий путь в Англию — Симон де Монфор тайком пробрался в Лондон, спешно созвал баронов в парламент и с торжеством развернул перед наэлектризованным собранием пергамент, содержавший, по его утверждению, отказ папы от прежнего решения по поводу пресловутой клятвы.

Это был блестящий момент — особенно если учесть, что папа никогда такого документа не подписывал. Он стал поворотной точкой английской истории. Опьяняющие идеи, породившие реформы 1258 года (в конечном счете они представляли собою зародыш представительного принципа правления, сперва в Великобритании, а впоследствии в Америке) потрясли воображение англичан, и все королевство сильно политизировалось. Необходимость консолидации против короля заставила баронов вовлечь в свои дела мелкопоместное и совсем мелкое сельское дворянство, правительственных служащих низшего ранга — т. е. те слои населения, которые прежде игнорировались, и в них реформаторы нашли активных сторонников[108]. Опытные администраторы на местах предпочитали работать под эгидой местных же господ, а не назначенных королем чиновников, которые, как правило, не знали отношений и обычаев, сложившихся в графствах. Их не устраивала сплошная замена шерифов по приказу Генриха.

Вдобавок, по капризу судьбы, в этот период некоторые влиятельные бароны старшего поколения умерли, а сменили их двадцатилетние сыновья, горячие головы, не испытавшие на себе ужасов гражданской войны; у них руки чесались — дотянуться до власти, отнятой у них из-за того, что папа отменил оксфордскую клятву. Такие тенденции готовили почву для переворота.

Но великих идей самих по себе недостаточно. Политическое движение нуждается в вожде, и эту проблему Симон де Монфор решил одним сокрушительным ударом, произведя свой невероятный демарш в октябре. Этим поступком граф напомнил всем и каждому, что никого не бросил, не забыл о справедливом общем деле; что он один обладает достаточным влиянием за рубежом, при самых почитаемых дворах; и, самое главное, что труднодостижимая, но соблазнительная позиция лидера определяется природными способностями, а не кровным родством с теми, кто имеет право носить горностаевый мех. Фальшивая булла рождала надежду, а надежда пробудила энтузиазм и оптимизм. Преимущества, добытые короной, гнет, казавшийся неодолимым всего три месяца назад, испарился в одно мгновение. Дуврский хронист сообщает: «И когда он [Симон] велел зачитать эти письма, хотя юстициарий тому противился, он сразу же вернулся [в Париж], но оставил в стране множество желающих поддержать его».

С этого момента события стали быстро развиваться, и никаким усилием воли Элеонора уже не смогла бы изменить их ход.

Глава XX. Кризис

Хотя Симон очень быстро проскользнул обратно в Париж, Генрих и Элеонора все же узнали о его тайном визите в Англию. Вскоре после его возвращения Генрих, сомневаясь в честности побуждений Симона и беспокоясь, не натворил ли граф бед в его отсутствие, официально отказался от переговоров. Королевский кортеж, сильно сократившийся из-за болезни, начал неспешное путешествие домой. Оно заняло добрых два месяца, поскольку пятидесятипятилетний король решил остановиться и посетить по пути святыни Реймса, чтобы вознести благодарности за выздоровление его и Эдмунда. Только в декабре они с Элеонорой отплыли в Англию. Но и тогда Генрих еще был так слаб, что супруги и не пытались сразу добраться до Лондона и провели Рождество 1262 года в своей резиденции в Кентербери.

Тем временем в ноябре вооруженное сопротивление власти короны началось в Уэльсе, где гнездились самые могущественные и независимые из баронов королевства. Возмущенный отказом Генриха от клятвы, Ллевелин, один из ведущих баронов, собрал войско и начал занимать чужие замки, включая те, что принадлежали Эдуарду. Король, будучи слишком слаб, чтобы само стоятельно справиться с внутренними беспорядками, направил срочный вызов сыну, который находился в Гаскони, занимаясь там делами правления. «К этим делам ты должен отнестись с величайшим вниманием, — писал Генрих своему первенцу. — Ныне не время для лени или юношеского разгула. То, что Ллевелин надменно отвергает мир, который обещал поддерживать с нами, задевает и тебя, ибо я старею, а ты в самом расцвете мужества; и все же, подстрекаемый кое-кем в моих владениях, он осмеливается так поступать!» [109]

Эдуард, взяв отряд наемников, помчался домой и в феврале 1263 года уже был на месте, чтобы защитить свою собственность. Он совершил несколько рейдов в Уэльс, но ущерб уже был нанесен. От королевского режима потянуло душком глупости и бессилия, и это поощрило врагов на дальнейшие шаги. «Король утратил силу, Эдуард еще не нашел себе друзей; один состарился, другой был слишком молод», — так заметил историк из Оксфорда сэр Морис Поувик.

Симон де Монфор все рассчитал верно. В апреле 1263 года граф Лестер, внемля призыву нескольких молодых, более воинственных магнатов, возвратился в Англию из Франции, чтобы возглавить мятеж. Сыновья Симона де Монфора и Генрих Альмейн, сын Ричарда, были в этом кругу наиболее заметными фигурами. Участие Генриха Альмейна на ранних этапах мятежа причинило немалое беспокойство королю римлян, которому пришлось снова забыть о нуждах приобретенного им королевства, чтобы защитить свое достояние на родине.

В мае Симон и его сторонники собрались в Оксфорде и решили в одностороннем порядке повторно поклясться в соблюдении Провизий. Все, кто отказался бы дать клятву, подлежали изгнанию из Англии, а их собственность — конфискации. Собравшиеся дворяне дали обет защищать Провизии до смерти. Был выделен небольшой отряд дружинников, которому поручили начать насильственное внедрение ультиматума и подавление оппозиции.

Никто не сомневался, кого граф Лестер и его товарищи намереваются изгнать. К высоким речам реформаторов и благородным идеям представительного правления примешивалась явно менее альтруистическая мечта — избавиться от хорошо устроившихся в королевстве иностранцев. При этом на собрании в Оксфорде все благополучно забыли, что одним из этих «хорошо устроившихся» является сам Симон де Монфор. Но ни одна группа иностранцев не была настолько на виду, ни одна не пользовалась таким предпочтением и почестями, как компания савояров и провансальцев, друзей и родственников, которые составляли опору власти Элеоноры в Англии.

Симон де Монфор четко представлял себе, кто, собственно, будет его истинным противником в начавшейся схватке. «В это время Симон де Монфор, предводитель баронов, разорял имения приверженцев короля, особенно кровных родичей королевы, которых она привлекла в Англию», — отметил один английский хронист. Когда граф повел в поход свою армию, он напал не на короля, но на королеву.

Войско у Симона было небольшое, но крепкое, и мятежникам удалось, нанеся несколько молниеносных ударов, устрашить значительную часть приверженцев короля. Они начали с того, что похитили епископа-савояра из собора в Герфорде, разграбили его земли, а самого бросили в темницу в замке одного из участников мятежа. Оттуда они напали на замок в Глостере. Было ясно, что они продвигаются к Лондону. Симон выслал вперед гонцов с требованием, чтобы Генрих возобновил свое обещание придерживаться Провизий, и с угрозами гражданам Лондона, если они не поддержат мятежников. Власти города, боясь Симона и его банды намного сильнее, чем стареющего сюзерена, согласились стать на сторону баронов и дали клятву верности Провизиям.

Генрих, Элеонора, Ричард и Эдуард (с его иноземными рыцарями) укрылись в лондонском Тауэре и устроили совет. Мнения семейства разделились между Ричардом, который предлагал мирное урегулирование спора с графом (что в данном случае означало капитуляцию) и теми (Элеонора и Эдуард), кто предпочитал вступить в бой. Генрих прислушался к жене и сыну, и они приняли рискованный план. Днем 29 июня Эдуард с несколькими товарищами отправился в Темпл, где королевская семья, как большинство знати и крупнейшие купцы, хранили свою казну, якобы для того, чтобы забрать какие-то драгоценности матери. Однако, оказавшись внутри, молодые люди вытащили из-под плащей молотки, с их помощью сбили замки на железных сундуках с деньгами и вернулись обратно, унеся тысячу фунтов. Затем Эдуард со своими наемниками помчались в королевский замок Виндзор, чтобы занять его и перекрыть путь Симону прежде, чем мятежники достигнут Лондона. Одновременно Эдмунда направили в Дувр, чтобы удержать порт в распоряжении короны — тогда из Франции могли прибыть подкрепления. Джон Мэнсел, понимавший, что мятежники в лучшем случае уготовят ему тюремное заключение, также уехал в Дувр, а под его присмотром отбыли дамы — супруги савояров и провансальцев, опасавшихся за свою безопасность. Все они намеревались покинуть королевство.

Мятежники, не желая упустить такую фигуру, как Мэнсел, направили Генриха Альмейна, чтобы тот устроил засаду на королевского советника, бежавшего в Булонь. Но к этому времени у Элеоноры имелась неплохая шпионская служба, она узнала об этом замысле и действовала быстро. В результате не Джон Мэнсел, а Генрих Альмейн попал в засаду, был арестован людьми королевы и брошен в одну из французских тюрем. Эдуард и его рыцари заняли Виндзор, Эдмунд сохранил Дувр, а Джон Мэнсел, в компании встревоженных дам, к которой присоединился и дядюшка Бонифаций (также пришедший к выводу, что сейчас самое время куда-нибудь уехать), благополучно прибыл во Францию. Все они немедленно направились ко двору, чтобы с большой горячностью оповестить Людовика и Маргариту обо всех недавних событиях.

Бароны взвыли и потребовали освобождения Генриха Альмейна. Его арест подстегнул мятежников, они одержали новые победы, что, в свою очередь, увеличило приток к ним свежих сил. Ричард, в отчаянной тревоге за любимого сына, умолил брата отпустить его и примириться с мятежниками. Король, запертый в Тауэре, в смятении и нерешительности, не устоял. 4 июля 1263 года он направил к Симону делегацию, соглашаясь на все его требования. 10 июля он освободил Генриха Альмейна и послал Эдмунду приказ сдать замок в Дувре мятежникам.

Элеонора пришла в ярость. Сдаваться, когда Эдуард держит Виндзор? Лишиться Дувра без борьбы? «Король, опасаясь, что его зажмут в Тауэре силы баронов, пошел на перемирие с ними при участии некоторых малодушных людей, и пообещал соблюдать Оксфордские провизии, но королева, подстегиваемая женской злостью, сделала все, что могла, чтобы предупредить такое его поведение». Видя, что муж ошалел от страха, Элеонора взяла контроль на себя. Оставив Генриха и безопасное убежище в Тауэре, 13 июля она поплыла на лодке вверх по Темзе. Она хотела пробиться в Виндзор к Эдуарду и нажать на сына, чтобы тот продолжал сопротивляться движению Монфора на Лондон, несмотря на слабость отца. Это был дерзкий поступок, вполне в ее характере, и впоследствии Эдуард прославился храбростью именно такого типа.

Она добралась до Лондонского моста, но тут ее заметили пешеходы. В Лондоне было неспокойно. Со дня на день ожидали прихода Симона де Монфора с войском, и горожане, хотя и подтвердили свое намерение следовать Оксфордским провизиям, не были уверены, что приспешники Симона не попытаются все-таки наказать их за то, что они поначалу поддерживали дело короны. Слухи о том, что королева пытается убежать, возбудили их. Ведь именно Элеонору все считали зачинщицей противостояния с реформаторами — а значит, по мнению лондонцев, она и была ответственна за надвигающуюся беду. «Толпа городской черни собралась намосту, под которым ей предстояло проплыть», — сообщает хронист. Враждебно настроенные горожане «осыпали ее оскорблениями и проклятиями, а когда она приблизилась, стали швырять комья грязи и камни в ее ладью». Лодка была маленькая и не могла бы выдержать длительную атаку; было ясно, что пройти под мостом королева и ее спутники смогут лишь с большим риском. Элеонора вдруг поняла, что попала в ловушку, и их жизни подвергаются реальной опасности.

Ее спас мэр Лондона, который, независимо от политических взглядов, инстинктивно понимал, что негоже стоять сложа руки и смотреть, как толпа расправляется с королевой Англии. Рассказывают, будто Элеонора пыталась возвратиться в Тауэр, и Генрих отказался ее впустить, но это представляется маловероятным. В любом случае мэр проводил королеву и ее спутников к епископу Лондонскому, который гарантировал ей безопасность и предоставил собственное жилье. Именно там находилась Элеонора, когда Симон де Монфор меньше чем через неделю триумфально вступил в город и захватил власть над Англией.

Так как Генрих публично признал все условия мятежников, реформаторы позволили королю и королеве беспрепятственно удалиться в Вестминстер. Но их мучения только начались. Баронский совет был восстановлен с большой помпой и начал издавать приказы. Один из людей Симона был назначен хранителем большой печати Генриха и пользовался ею от имени короля. Так, 20 июля большой печатью скрепили указ, разъяривший беспомощных короля и королеву: всем рыцарям, обязанным службой Генриху, предписывалось собраться первого августа, чтобы атаковать замок в Виндзоре. Поскольку Виндзор все еще находился в руках Эдуарда, наличие печати на документе означало, ни больше ни меньше, что король приказывает напасть на собственного сына. Эдуард вскипел, но ему ничего не оставалось, как сдать крепость и отпустить иностранных рыцарей, которых бароны отконвоировали на побережье. Унижение, пережитое в те дни Эдуардом и его матерью, лишило графа Лестера всяких шансов на то, что кто-нибудь из членов королевской семьи перейдет на его сторону и будет сотрудничать с мятежниками. С влиянием Симона де Монфора на Эдуарда было покончено.

Когда Мэнсел и другие беглецы высадились во Франции, Людовик и Маргарита с ужасом выслушали их рассказы о пережитом; когда же за ними последовало известие о том, как обошлись с Элеонорой на Лондонском мосту, они решили помочь загнанным в угол родственникам. Первым делом следовало вызволить супругов из рук преследователей. Людовик и Генрих, поддерживавшие тайную переписку, устроили это весьма ловко. Согласно Парижскому договору, Генрих держал Гасконь как фьеф от французского короля, и потому Людовик попросту приказал ему, как своему вассалу, прибыть в Булонь 23 сентября 1262 года, в сопровождении семьи и некоторых баронов.

Симон де Монфор не мог себе позволить проигнорировать вызов Людовика. Если они с Генрихом не появились бы в Булони в назначенный срок, Людовик мог счесть необходимым ради защиты чести своего вассала-короля собрать армию и вторгнуться в Англию. Но кроме того, кажется, что Симон, чья вера в собственные способности никогда не угасала, рассчитывал убедить Людовика и Маргариту в законности своих действий — как-никак, те были его близкими друзьями, сочувствовали графу и его жене и многократно помогали в прошлом. Поэтому и он, и другие реформаторы согласились отпустить Генриха и Элеонору во Францию в обществе представителей баронства во главе с самим Симоном. Они поставили единственное условие: Генрих, Элеонора, Эдуард и Эдмунд должны возвратиться к началу октябрьской сессии парламента.

Мы не знаем точно, как представлял себе Симон встречу в Булони, но она точно прошла не по его замыслам. Граф столкнулся с разгневанными родичами: в первом ряду выступали Маргарита, Элеонора и Беатрис Савойская. Против Симона и двух церковников, которых он взял с собой для моральной поддержки, выступили также дядюшка Пьер, дядюшка Бонифаций и Джон Мэнсел. Делу Симона отнюдь не пошло на пользу, когда Джон Мэнсел указал, что вся его собственность, отобранная реформаторами, перешла к одному из четырех сыновей графа Лестера.

Хотя Элеонора на этих встречах дала полную волю чувствам и с удовлетворением убедилась что мать, сестра и дядья встали на ее защиту, она заметила, что красноречие Симона де Монфора оказало определенный эффект на Людовика и кое-кого из французских дворян. Она была достаточно умна и понимала, что опасность еще далеко не позади. Они пообещали возвратиться в Англию к октябрьскому парламенту — то есть у них было всего несколько недель, чтобы справиться со своими делами в Булони. Этого времени не хватало на то, чтобы собрать отряд иностранных наемников для сопровождения короля в Лондон, как в прошлый раз.

Элеонора обратилась к Маргарите за помощью, и королева французская написала брату Людовика Альфонсу де Пуатье, спрашивая, не может ли он что-то сделать. Возможно, у него есть корабли (подразумевалось — и люди), которые Генрих и Элеонора могли бы нанять примерно в середине октября? Альфонс, явно не желавший ввязываться в семейную свару, ответил — извините, ничего такого нет. Тогда две королевы посоветовались и решили, что не стоит возвращаться в Англию всей семьей. Соответственно, когда Генрих и Эдуард отбыли на октябрьское заседание парламента, Элеонора и Эдмунд остались во Франции, чтобы поддержать сочувствие к Генриху при французском дворе — и, самое главное, собрать войско для вторжения в Англию. К этому моменту Элеоноре уже было наплевать на то, что она пообещала баронам. Королева Англии не намеревалась позволить графу Лестеру выпросить мир или спастись при помощи краснобайства от наказания, которое тот заслужил, оскорбив ее саму и ее семью.

Для королевы не было иного решения, иного возмещения за несчастья короны, кроме вооруженной борьбы.

Похоже, что Генрих, убежденный Эдуардом, наконец согласился с нею. Сочувствие к пострадавшему королю во Франции в сочетании со всеобщим осуждением поступков Симона укрепило его дух, и он возвратился в Англию, готовый сражаться за свои права. Когда стало ясно, что бароны, собравшиеся на октябрьский парламент, не спешат восстанавливать королевские прерогативы, Генрих отреагировал, удалившись вместе с Эдуардом в Виндзорский замок. Там к ним присоединилась группа вооруженных сторонников.

Это проявление скрытого сочувствия к Эдуарду и королю явно заставило Симона де Монфора приостановиться. Граф и мятежные бароны все еще удерживали Лондон, но пока Симон завлек только молодых, нестойких магнатов; он не знал, насколько глубоко укоренилось чувство верности королю в стране. После того, как в конце июля Эдуарда принудили сдать Виндзор, он был волен ездить по стране, куда хотел, и воспользовался этим, чтобы заручиться поддержкой дворянства.

Наследный принц был во всех отношениях привлекательным молодым человеком, обладал волей к победе и обаянием, и к началу октябрьской сессии парламента он достиг понимания с частью баронов Уэльса (правда, не с Ллевелином). Эдуард также поработал над другом своего детства, Генрихом Альмейном; сын Ричарда вдруг припомнил, как когда-то любил своего кузена — и перешел на его сторону. Меру горечи, с какой Симон воспринял эту измену, можно определить по его ответу на уверения Генриха Альмейна, что, несмотря на смену настроения, он никогда «не поднимет оружия» против графа. «Милорд Генрих, — отпарировал Симон, — я почитал не ваше оружие, но то постоянство, которое надеялся обрести в вас. Уходите и забирайте свое оружие. Оно меня не страшит».

Но, видимо, его все-таки что-то страшило, поскольку в ноябре 1263 года граф неожиданно сдался на уговоры и согласился вынести свои разногласия с Генрихом III еще один, последний раз на суд Людовика. Он даже поклялся подчиниться постановлению короля французского, каким бы оно ни было. Письма, содержащие это известие, были подписаны представителями всех основных партий и отправлены с гонцом во Францию. Обе стороны пользовались одними и теми же выражениями:

«Знайте, что мы официально вверяем в руки государя Людовика, преславного короля французского, наше дело касательно провизий, ордонансов, статутов и всех прочих принятых в Оксфорде обязательств, и всех раздоров и разногласий нынешних и прошлых, вплоть до дня праздника Всех Святых [1 ноября 1263 года], с баронами нашей державы и их с нами [версия Генриха], с нашим господином преславным королем Англии и его с нами [версия баронов], по поводу вышеуказанных провизий, ордонансов, статутов и всех прочих принятых в Оксфорде обязательств».

Людовик согласился стать третейским судьей, и в течение следующих двух месяцев, пока воюющие стороны ждали известий из Франции, королевство Англия застыло в странном, тревожном состоянии то ли шаткого мира, то ли замершей войны.

Лишь 23 января 1264 года Людовик наконец принял решение. Оно было обнародовано в Амьене[110], в присутствии Генриха и Элеоноры; Симона де Монфора не было — он сломал ногу, упав с лошади, и приехать не мог. Людовик постановил:

«Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, нашею властью повелеваем отменить и лишить силы все провизии, ордонансы и обязательства, как бы они иначе ни назывались, и все постановления, кои из них проистекли либо были ими вызваны; ибо папа в своих посланиях уже давно объявил их отмененными и недействительными, и мы постановляем, чтобы и король, и бароны, вкупе со всеми, кто готов принять данный компромисс, и кто так или иначе был обязан соблюдать их, полностью отказались и освободились от них».

Далее король французский указывал, что вся собственность короны, равно как и ее сторонников, включая замки, должна быть возвращена, и Генрих «будет впредь свободно назначать и увольнять людей, учреждать и упразднять должности по собственной воле», начиная с юстициария до шерифов. Любой из бежавших иноземцев должен получить возможность безопасно возвратиться, а их собственность должна быть восстановлена; за Генрихом же признавалось право брать на службу каких угодно чужеземных дипломатов, солдат или родственников по желанию.

Это решение, получившее название «Амьенский ультиматум», представляло собой полное оправдание позиций короны. Все действия Симона де Монфора и его баронов были отвергнуты и отменены в самых холодных выражениях. Граф Лестер проиграл.

И в этом случае мы не можем сказать, насколько Элеонора и ее семья инспирировали данный приговор Людовика. Несомненно, принятие «Амьенского ультиматума» оправдало решение Элеоноры остаться во Франции вместе с Пьером и Бонифацием Савойскими и Джоном Мэнселом и добиваться правды самостоятельно. И добивалась она активно, согласно хронисту из Тьюксбери, который обвинял Элеонору в поражении баронов. Людовик, писал он, был «обманут и введен в заблуждение змеиной хитростью и речами женщины — королевы Англии».

Людовик действительно был обманут, но не Элеонорой. Он принимал решение в интересах мира. Вместо этого он спровоцировал войну.

Сторонники Симона де Монфора в Англии были ошеломлены. Очевидно, когда они соглашались принять суждение французского короля, им не приходило в голову, что они могут и проиграть. Известие о суде немедленно вызвало враждебную реакцию, особенно среди низших слоев джентри[111] и местных администраторов, которые не участвовали в принятии решения о передаче дела Людовику. Им вовсе не хотелось отдавать с таким трудом добытые политические и экономические преимущества только из-за того, что какой-то иноземный король вмешался и сказал, что так надо. Город Лондон и Пять портов, — конфедерация прибрежных городов, растянувшаяся от Гастингса до Маргейта и включавшая главный порт в Дувре — также поклялись бороться за графа и Оксфордские провизии; они зашли так далеко, что отказались пустить Генриха в королевство. В Уэльсе начались вооруженные столкновения: Ллевелин вместе с двумя сыновьями Симона де Монфора воспользовался отсутствием венценосной семьи, отбывшей в Амьен, чтобы разграбить имения тех баронов, которые оказали поддержку Эдуарду.

Генрих, Элеонора и Эдуард еще в Амьене приготовились к борьбе и разделили между собою роли. Генрих и Эдуард в феврале отплыли в Англию, чтобы собрать и возглавить войско тех баронов, которые поддержали приговор Людовика и встали за корону против Симона де Монфора. Элеонора осталась во Франции с Пьером Савойским и Джоном Мэнселом, чтобы дополнительно собрать отряд иноземных наемников для вторжения с побережья. Перед отъездом Генрих поручил жене и двум доверенным советникам продать коронные драгоценности (которые он еще в 1261 году отослал Маргарите на сохранение — королева Франции поместила их в прецептории тамплиеров в Париже), а также использовать деньги, все еще выплачиваемые Людовиком по Парижскому договору, на покупку солдат, судов и снаряжения.

Прибыв в Англию, Генрих не смог проникнуть в Лондон и устроил ставку в Оксфорде, откуда созвал всех рыцарей страны, обязанных ему службой. Эдуард сразу направился в Уэльс, где собрал своих сторонников и прогнал сыновей графа Лестера, и лишь затем свиделся с отцом в Оксфорде. Ричард Корнуэлл, его сын Генрих, уже примкнувший к лагерю короля, и братья Лузиньяпы также поспешили явиться к Генриху. К 8 марта под рукою короля собралась большая армия; из Вестминстерского аббатства тайком доставили королевский штандарт, и устрашающий дракон, шитый золотом по алому шелку, с длинным огнистым языком, трепеща на ветру, взвился над колонной, изготовившейся к бою. Англия официально начала войну сама с собой.

Партия короля одержала первую, очень важную победу. По настоянию Эдуарда Генрих повел армию на Нортхэмптон, который удерживал второй сын Монфора, Симон-младший. Горожане Нортхэмптона, видимо, не слишком стремились сражаться против законного государя, поскольку стены города были взломаны почти мгновенно. Замок захватили так быстро, что Монфор-младший не успел бежать и был взят в плен. Воодушевленные успехом, королевские войска направились на север и северо-запад, укрепляя свои фланги.

Поражение при Нортхэмптоне нанесло мятежникам серьезный удар. Военный успех зависит от настроения войск не меньше, чем от численности и вооружения, и к началу апреля баланс сил переместился в лагерь короля. Но граф Лестер, ветеран многих кампаний, опытный тактик с наследственной военной жилкой, понимал, что нужен быстрый ответный удар. Все еще ковыляя на сломанной ноге, он собрал в Лондоне своих сторонников. Остро ощущая, насколько у него меньше сил, чем у короля, и помня, что многие из его подчиненных, молодые и полные энтузиазма, не имеют никакого опыта, он был вынужден зачислить в ряды бойцов граждан Лондона. Как и Генрих, он потребовал доказательств верности со всех лондонцев старше двенадцати лет. Он разжигал их страсти и подстрекал к беззаконию. Затем он вывел из города этот неиспытанный в бою и не слишком воинственный контингент и повел на бой.

Генрих между тем сосредоточил свое внимание уже не на севере и западе Англии, а на Пяти портах на восточном побережье — их все еще удерживали мятежники, а эти порты были крайне нужны для успешной высадки отряда наемников, который собирала Элеонора. Симон направился на юг, навстречу ему. К 11 мая обе армии сошлись в Сассексе, примерно в пяти милях от Ла-Манша. Там трое епископов, сочувствующих делу графа, произвели дежурную попытку примирения (королевские солдаты посмеялись над ними), затем последовал формальный вызов мятежникам от имени Генриха. Процесс, начавшийся шестью годами раньше на большом съезде парламента в Оксфорде, достиг завершающего этапа — не в английском суде, не во дворце иноземного государя, но на глинистом коровьем пастбище близ сонного городка Льюэс.

Битва началась очень ранним утром 14 мая. Симон де Монфор, отчаянно пытаясь обрести хоть какое-то преимущество, выстроил свое войско еще ночью, быстро и бесшумно провел через лес и занял единственную возвышенность в этом месте — холмик неподалеку от стен городка. Там он стал лагерем и незадолго до рассвета устроил весьма возвышенную церемонию, посвятив в рыцари нескольких молодых офицеров. Затем он отдал распоряжения, произнес зажигательную речь, сравнивая своих молодцов с воинами-крестоносцами, и велел трубить сигнал «К оружию!».

Он застал королевское войско врасплох — зная о своем численном превосходстве, он провел вечер за выпивкой в честь ожидающей его победы. Как написано в позднейшем насмешливом стишке:

Так, лихие, веселые, пили они,

И вином допоздна распалялись

И в постели легли, и видать не могли,

Как сэр Саймон со всею дружиной своей

Вверх по склону холма поднимались.

Однако Эдуард быстро поднял своих людей и изготовился к бою. Симон поначалу послал наверх необученных лондонских ополченцев, и когда эти зеленые новички-пехотинцы увидели Эдуарда и его благородную кавалерию, выстроенную против них в боевом порядке, они очень поспешно развернулись и дали деру. Эдуард и его конники погнались за ними, рассчитывая уничтожить противника. Лондонцы ударились в панику, рассыпались кто куда по всей долине, поэтому Эдуарду и его отряду понадобилось немало времени, чтобы выследить их всех.

Это была фатальная ошибка. Многочисленность армии — преимущество лишь тогда, когда вся она одновременно находится на поле боя. Поскакав за лондонцами, прямо в западню, Эдуард оставил отца и Ричарда, которые оба не славились воинскими умениями, и тем пришлось выдерживать напор основных сил Симона. Генрих, судя по рассказам, дрался отважно — под ним убили одного за другим двух коней, и он снова садился в седло — но король римлян совсем скис, и его нашли прячущимся на мельнице. К тому моменту, когда Эдуард вернулся, им оставалось только сдаться.

«Сего года мая 14-го дня… случилась смертельная битва между королем Генрихом и Симоном де Монфортом и баронами, — записал некий монах из Льюэса, видимо, очевидец события. — И вышло так, что большая часть королевского воинства полегла между заутреней и полуднем. Король получил много ран от мечей и булав… так что едва ушел живой, а брат его Ричард, король Германский, вскоре был пленен. Эдуард, сын короля, был приведен к Симону де Монфорту как заложник, и многие из величайших мужей Англии, державшие сторону короля, пострадали от ран на голове и на теле, даже и до смерти, числом же таковых павших было 2700, больше или меньше. А случилось все это в Льюэсе, близ мельницы, где он спасал свою шкуру».

Битва под Льюэсом решила все. К вечеру 14 мая 1264 года Симон де Монфор стал правителем Англии.

Элеонора, ожидавшая во Франции, вскоре услышала ужасную новость: силы короля полностью рассеялись; тысячи погибли или ранены; муж и старший сын стали пленниками мятежников; Симон де Монфор и небольшая группа баронов захватили власть. Хроника Бери-Сент-Эдмундс сообщает, что «королева Англии, находившаяся за рубежом, сильно горевала, услышав, как сложились события». Элеонора, по природе оптимистка, особенно в отношении военных действий, должно быть, полагалась на прочность оказываемой королю поддержки и численное превосходство его войска. Она не могла ожидать поражения таких масштабов.

Однако у нее не было времени ни на причитания, ни на догадки. Элеонора помчалась к Людовику и Маргарите в Париж просить заступничества за мужа. Вместе с нею они обратились к папе с просьбой повлиять на Симона де Монфора, чтобы тот отпустил Генриха и Эдуарда и обеспечил безопасность всем заложникам. Понтифик, потрясенный дерзостью взбунтовавшихся баронов, отправил в Англию одного из своих самых старших и доверенных советников, которому предстояло наследовать после него папский престол уже в следующем году, с заданием добиться мирного урегулирования между королем и графом. Папский легат был снабжен официальными бумагами с угрозой отлучения и интердикта Симону де Монфору и его сторонникам, если они не вернутся к рассудку.

Вмешательство папы представляло, несомненно, некий прогресс в этом деле, но еще одно вынужденное соглашение, которое потом можно будет проигнорировать или нарушить, Элеонору не устраивало. Королева хотела вторжения. Она уже почти собрала полк в дополнение к войску короля, когда разразилось несчастье под Льюэсом; теперь она удвоила усилия. Она знала, что единственный способ спасти Генриха и Эдуарда — это собрать такую армию наемников, которые одолели бы силы графа Лестера. Сводные братья короля, Лузиньяны, спаслись после битвы под Льюэсом, и Элеонора подавила свою ненависть к ним, чтобы вместе с ними и Пьером Савойским набрать необходимых людей.

Как всегда, все упиралось в деньги. Элеонора придумала, откуда их взять. Она снова уговорила Людовика выдать авансом следующую часть выплат по Парижскому договору, а когда и этого не хватило, Элеонора продала ему права на три английских епископства еще за пять тысяч фунтов — с условием что Генрих сможет их выкупить, когда будет восстановлен на престоле. Она сбыла коронные драгоценности, которые раньше Маргарита отдала на хранение в парижский Тампль, за тысячу фунтов и потом одолжила деньги от своего имени у флорентийских банкиров; она даже обратилась к Энрике Кастильскому, брату жены Эдуарда, и он ссудил ей 2500 марок под гарантию Пьера Савойского. Дядюшка Пьер также сделал займы под залог своих имений, чтобы помочь Элеоноре финансировать военный поход.

Имея в руках средства, Элеонора принялась приобретать суда и солдат. Она воспользовалась правами ее сына в Гаскони, приказав тамошним рыцарям, обязанным ему военной службой, собраться во Фландрии с людьми и оружием, и даже уговорила своего гневливого дядю Гастона Беарнского прийти к ней на помощь. Сводные братья Генриха привели отряды из Пуату, Сен-Поль пришел со своими, и вояки из Фландрии также ответили на ее призыв. Вся семья (за исключением Беатрис Прованской и Карла Анжуйского, которых подозревали в том, что они сочувствуют смутьянам по каким-то своим соображениям) собралась вокруг Элеоноры, и каждый сделал для нее все, что мог.

Маргарита попыталась снова добиться поддержки от Альфонса де Пуатье — на этот раз она попросила задержать все английские суда в его портах для целей Элеоноры. Он отказался, но все-таки арестовал кое-кого из сторонников баронов на своей территории. Мать Элеоноры специально поехала в Савойю, чтобы поднять войска и добыть снаряжение, а Пьер Савойский оплатил ее путешествие и расходы на подготовку большого контингента савойских рыцарей, обязанных ему службой. Все они собрались в порту Дамме во Фландрии к августу 1264 года. Командовали ими Элеонора и Пьер Савойский. В хронике Бери-Сент-Эдмундс упоминается, что королева «собрала огромную рать». Англия приготовилась к вторжению.

Но корабли так и не отплыли. Тому имелось, по-видимому, несколько причин. Одни хронисты уверяют, что дули противные ветры, и флот королевы не мог выйти в море, а когда ветер переменился, у нее кончились деньги. Другие, подобно хронисту из Бери-Сент-Эдмундс, полагали, что «море и побережье крепко охранялись английскими войсками по приказу короля и баронов, и потому враг поостерегся отплыть». Папский легат, все еще надеясь достичь мирного решения, резко возражал против вторжения, и Элеонора навлекла бы на себя смертельную опасность, действуя против его советов; она не могла позволить себе утратить расположение папы. Но важнее всего была позиция Генриха по этому вопросу: король прислал Людовику письмо, умоляя отказаться от попыток освободить его силой. Генрих боялся, что королевство сильно пострадает, а его и Эдуарда обвинят в действиях Элеоноры, и последствия могут стать очень серьезными. Эдуард и сын Ричарда Генрих Альмейн «являются заложниками исполнения ультиматума, [мирного соглашения, навязанного Генриху Симоном де Монфором после битвы при Льюэсе], — писал король Англии королю Франции в августе 1264 года. — Если тебе настолько безразлична наша участь и гибель нашей державы, что ты позволяешь готовить во Франции поход с целью их освобождения, ты подвергаешь их тем самым ужасной опасности; ибо если мы и наши друзья нарушим мир, их жизнь, согласно закону, может стать ставкой в игре».

Аргумент такого рода должен был повлиять на королеву. Нападая, она рисковала безопасностью мужа и сына; она не могла рассчитывать, даже если бы ее войско одержало победу, что заложники не будут в отместку убиты раньше, чем она их освободит. Она могла узнать, где их держат и как до них добраться, когда уже станет поздно. Такова была бы цена ее победы.

Итак, впервые в жизни Элеонора заколебалась. Август сменился сентябрем, потом и октябрем, а она по-прежнему ничего не предпринимала. Какого бы знака она ни ждала, он не успел появиться — в конце октября три месяца оплаченной ею службы истекли; средства, добытые с таким трудом, пропали зря. И вряд ли она утешилась тем, что примерно в это время папский легат тоже сдал позиции и дал ход постановлениям об отлучении и интердикте над королевством. Королева Англии, которую один хронист, за отвагу и неутомимость в попытках освободить мужа и сына сравнил с героинями былых времен, трудившаяся «в поте лица своего» ради них, могла лишь беспомощно наблюдать, как могучая армия, собранная ею, собирает вещи и расходится в разные стороны.

Что же произошло за эти месяцы в Англии? Сразу же после битвы под Льюэсом Симон де Монфор постарался упрочить свои успехи. Одержанная им победа была ошеломляюще полной. Он захватил не только короля и его старшего сына, но и Ричарда Корнуэлла, и Генриха Альмейна. Жизни двух юношей стали залогом навязанного старшим мира, обеспечили сотрудничество их отцов с новым баронским правительством, поспешно организованным графом. В очередной раз был созван совет, и большую королевскую печать использовали для придания законности его заявлениям. Оксфордские провизии были восстановлены. Чужестранцам было запрещено занимать политические посты. Представительство в парламенте было распространено на настоятелей местных монастырей, рыцарей, горожан и чиновников из различных областей, а также на вольных горожан из Пяти портов, — все это говорило о прочности поддержки реформ Симона со стороны мелкопоместных дворян и местной администрации.

12 августа король, Эдуард и Генрих Альмейн были привезены в Кентербери, чтобы присягнуть на верность новому правительству. Граф Лестер пригрозил свергнуть Генриха III и заключить в тюрьму Эдуарда, если они не согласятся следовать постановлениям нового правительства и не примирятся с советом до конца царствования Генриха, а также в течение длительного времени, которое следовало определить позже, после вступления на престол Эдуарда. Не имея иного выбора, оба подчинились.

После церемонии в Кентербери наступил неестественный период внешнего спокойствия. Мятежники, как замечает хроника Бери-Сент-Эдмундс, «захватили короля Англии. Однако они не содержали его, как обычного пленника, но обращались с ним вежливо, как со своим господином… Эдуард сам пошел в заложники ради освобождения своих людей. Все они поклялись впредь соблюдать Оксфордские провизии. После этого король шел туда, куда шли бароны, и добровольно делал то, что, по их мнению, следовало сделать».

О добровольности не могло быть и речи; это был домашний арест, причудливая декорация нормальных отношений. Эдуарда, Генриха Альмейна и Ричарда держали в принадлежавшем Ричарду замке Уоллингфорд, который король римлян вынужден был сдать Симону де Мопфору. (Сын Санчи Эдмунд находился там же, с отцом.) Они жили в комфорте, по были лишены свободы передвижения. В частности, Эдуарду приходилось терпеть постоянное присутствие кузена, Анри де Монфора, самого старшего сына Симона, которому отец поручил не отходить от наследника престола ни на шаг: «Вместе с ним быть всегда, следить за ним там и здесь». Самого короля поселили в доме графа и его сестры, графини Лестер, и перевозили из замка в замок, когда те переезжали (что случалось часто), как любимую комнатную собачку.

Но вся гармония была кажущейся. Под тонким слоем лака картина была совсем иной. В стране осталось много людей, верных короне, а особенно Эдуарду. В ноябре была задумана дерзкая попытка побега. Группа вооруженных сторонников принца напала на Уоллингфорд с целью освободить Эдуарда. Они действовали по наущению Элеоноры, которая направила в Бристоль тайное письмо с информацией, что гарнизон Уоллингфорда невелик, и его можно одолеть. Заговорщики пересекли пол-Англии и прорвались сквозь наружную стену Уоллингфорда; им пришлось отступить в самую последнюю минуту, когда тюремщики вывели принца и пригрозили сбросить пленника с крыши, если спасатели не уберутся прочь. Этот инцидент показывает, что страх Элеоноры перед последствиями широкого вторжения был в конечном счете оправдан. Охрана Эдуарда, по-видимому, не постеснялась бы убить его в случае провокации. Результат этой попытки наверняка стал известен королеве и, возможно, именно из-за этого она окончательно отказалась от планов вторжения. После неудачной попытки спасения Симои велел перевезти Эдуарда и других заложников в дальний замок Кенилворт на севере Англии, а оттуда в Герфорд, куда людям Элеоноры было бы еще труднее проникнуть.

Но руководить королевством куда труднее, чем кажется со стороны — особенно если большинство твоих сторонников — баронов молоды, горячи и неопытны, а ты сам, при всех благороднейших идеях представительного правления, склонен к скупости. Очень скоро возникли разногласия между Симоном де Монфором и Джилбертом де Клером, отпрыском Глостера, двадцати двух лет от роду. Именно Джилберт взял в плен короля римлян и Генриха Альмейна на поле боя под Льюэсом — а это, согласно обычаю, означало, что он имел право на их земли. Однако Симон оставил эти земли за собой.

«Граф Лестер не удовольствовался тем, что держал короля Англии как пленника, он захватил королевские замки и стал распоряжаться всем государством как хотел, — писал хронист. — И главная причиненная им обида была в том, что он объявил своей собственностью все доходы королевства, и выкуп за пленных, и другие выгоды, которые, согласно уговору, должно было поделить поровну… Негодование Джилберта возросло от того, что указанный Симон, когда тот попросил его отдать короля Германского и некоторых других пленников, захваченных в битве Джилбертом и его людьми, ответил кратко и пренебрежительно. По сей причине былая дружба обратилась в ненависть… И Джилберт сблизился с партией благороднейших рыцарей Марки [т. е. Уэльса], которых граф Симон своим обнародованным эдиктом принуждал покинуть страну, и вступил с ними в союз».

Известие об этом расколе, очевидно, достигло Франции; возможно, его привез Генрих Альмейн, которого Симон, стремясь продемонстрировать законность и добрую волю своего режима, использовал как курьера ко двору Людовика и Маргариты. Друзья Элеоноры поспешили воспользоваться этой ссорой. Был разработан новый, более реалистичный план, успех которого зависел от секретности, быстроты и интриг, а не от применения силы.

В феврале 1265 года Элеонора переехала в Гасконь, где обладала определенной властью как мать Эдуарда, чтобы подготовить корабли и людей. Тогда же, в феврале, было замечено, что Гильом де Баланс, сводный брат Анри де Лузиньяна, проехал через Пуату с отрядом около 120 бойцов, с лошадьми и припасами, часть из которых прибыла из гасконского порта Бордо. Охранную грамоту на безопасный проезд по Франции выдал им сам Людовик. Рыцари переправились через море и в мае 1265 года спокойно высадились на побережье Уэльса, где немедленно присоединились к Джилберту де Клеру и валлийским баронам, которые остались верны Эдуарду.

Эдуард же в то время находился в Герфорде, неподалеку от Уэльса, в обществе своего охранника Анри де Монфора и других молодых людей, которым было поручено стеречь принца. Одним из этих юношей был Томас, брат Джилберта де Клера. Один из слуг Джилберта встретился с Томасом, а тот тайком передал послание Эдуарду.

В округе было тихо. Заняться было, в общем-то, нечем, и молодые люди, охранявшие Эдуарда, порядком скучали. Потому, когда 28 мая Эдуард предложил позабавиться, устроив конную прогулку под стенами замка, все единодушно согласились. Для большего развлечения Эдуард предложил посостязаться в скорости конского бега и заявил, что всех обгонит. Для начала они устроили несколько пробных забегов, и он действительно всех обошел, заставив своих охранников и их лошадей потрудиться до пота. Наконец он взял свежего коня, и скачки начались. Однако вместо того, чтобы следовать по уже проложенному маршруту, Эдуард помчался изо всех сил, а Томас де Клер — за ним. Они скоро оставили всех прочих далеко позади. Принц был прав: его конь оказался самым быстрым. Другой хронист, Роберт из Глостера, впоследствии прославил побег Эдуарда такой песней:

Славный наш рыцарь помчался прочь,

Стражам догнать его было невмочь.

«Юные лорды, — так он сказал, — желаю вам доброго дня.

Привет моему отцу-королю

Передайте скорей от меня;

Скоро, надеюсь, увижусь я с ним

и свободу ему верну!»

Коротко скажем — так он бежал

И к Вигмору повернул.

Вот он въезжает на замковый двор,

Люди ликуют, встречая его.

Из Вигмора Эдуард поехал на север, в Шропшир, где встретился с Джилбертом де Клером, и они договорились восстановить власть Генриха.

Симон де Монфор был в Герфорде с королем, когда Эдуард бежал; можно только догадываться, что он сказал сыну, когда тот возвратился в замок без пленника. Впервые в действиях графа Лестера проявилась растерянность. Он оставил Герфорд, забрав с собою Генриха, чтобы добраться до своего союзника Ллевелина в Уэльсе, и целый месяц держал своих солдат на марше, пытаясь собрать людей на поддержку. За это время Эдуард, Джилберт де Клер и Гильом де Баланс успели захватить большую часть территории к северу и западу от Герфорда, и их войско росло по мере продвижения. «Вырвавшись таким образом из заточения, Эдуард собрал большое войско, ибо люди в большом числе прибывали, дабы соединиться с ним, и графства Герфорд, Вустер, Шропшир и Честер вступили с ним в союз, со всеми городами и городками, деревнями и замками — отовсюду спешили жители под его знамя». Ллевелин, отнюдь не дурак, почуял, откуда ветер дует, и отказался помогать бывшему союзнику. Итак, Симону пришлось возвратиться обратно в Герфорд, и он успел лишь измотать собственные войска.

Он мог надеяться только на быстрое получение подкреплений, поэтому направил спешное сообщение сыну своему Симону, который был далеко на юге, в Сассексе, чтобы тот немедля выступил ему навстречу к Герфорду с большим войском. К несчастью, Симон-младший не был таким хорошим воином, как отец. Он получил письмо, но промедлил. К 31 июля 1265 года он добрался только до Кенилворта, а там его уже поджидал Эдуард со своими отрядами. Войско Симона-младшего было опрокинуто, его бароны попали в плен.

Тем временем Симон де Монфор оставил Герфорд и тоже пытался добраться до Кенилворта. Но с ним был Генрих, а Генрих был стар и хвор, поэтому графу приходилось часто останавливаться, чтобы накормить короля и дать ему отдохнуть. К 4 августа они едва достигли Ившема [112]. Там их вскоре окружили войска Эдуарда. Даже перед лицом неминуемого поражения граф Лестер повел себя стоически. Взобравшись на колокольню церкви Ившемского аббатства, Симон следил, как люди Эдуарда наступают со всех сторон — продуманно и дисциплинированно. «Чему-то они от меня научились», — таков был его комментарий.

Битву под Ившемом называли резней. Несомненно, у Симона было намного меньше сил, а Эдуард нападал с яростью, которую легко понять. Почти все сторонники графа там и полегли. Генрих подвергся ужасной опасности. Согласно хронике Мелроуза, «тогда, по-видимому, бароны захотели, чтобы Король погиб вместе с ними, раз уж им предстоит смертный бой, а Король находится с ними; они задумали, чтобы сторонники государя не могли его узнать и чтобы он пал под их тяжелыми ударами». Симон и несколько приближенных баронов, включая его сыновей Анри и Пьера, окружили Генриха и сражались спина к спине. Они надели шлем на голову короля, чтобы его нельзя было узнать издали. Все это потрясло Генриха и привело в смятение. Хроника сообщает: «Не имея сил сражаться, как другие, он то и дело отчаянно выкрикивал: Генрих, старый король Англии!»… а тем, кто не слышал и наносил ему удары, он кричал: «Не бейте меня, я стар и не могу биться!» Он был ранен и едва жив, когда в последнюю минуту его спас один из рыцарей Эдуарда, который сбросил с Генриха шлем и узнал его. «Короля он узнал, увидев его лицо, и вынес его из боя».

Сражение заняло менее двух часов, и когда все кончилось, Симон де Монфор и два его сына лежали мертвыми. Один из рыцарей, сражавшийся за графа при Льюэсе, но вернувшийся под знамя короля, отрубил голову де Монфора и послал в качестве трофея жене одного из сторонников Эдуарда. Руки и ноги Симона также отрезали. По приказу Эдуарда изуродованные останки человека, который отважился реформировать правительство королевства Англия и на вершине своих успехов пользовался абсолютной властью над народом, были погребены монахами Ившема. «Так завершились труды благородного графа Симона, коий отдал не только имущество свое, но также и жизнь ради защиты бедных от притеснений и ради поддержания справедливости и прав королевства».

Эдуард спас отца и свое право наследования. Генрих III снова стал королем. Элеонора могла вернуться домой.

Беатрис

Глава XXI. Четыре королевы

Беатрис Прованская не была бы живым человеком, если бы не испытала некоторого тайного злорадного удовольствия от того, что англичане ввязались в гражданскую войну и унизили ее сестру Элеонору. Ведь королева Англии, на пару с Маргаритой, много лет старательно подчеркивала, что графиня Прованская ниже их рангом. Поэтому Беатрис и Карл Анжуйский стали многозначительным исключением на фоне сплоченных действий провансальско-савойского семейства, активно помогавшего защитить Элеонору и восстановить короля и королеву Англии на престоле. Пара младших отпрысков сообразила, что кризисом в Англии можно выгодно воспользоваться — и не замедлила это сделать.

При всей своей опасности и драматичности мятеж баронов в Англии, по меркам папы, отнюдь не был самым важным конфликтом в Европе. Эту честь Святой престол оставил для нарастающих осложнений в Италии, где Манфред занимался консолидацией своих сил. Озабоченность папы вопросами наследования сицилийской короны обуславливалась географически: к 1262 году амбициозные планы Манфреда в центральной и северной Италии стали очевидны, а это представляло прямую угрозу интересам и собственности папства. Ради физической безопасности папа уже был вынужден перебраться со всем двором из Рима в Витербо. А папа, который не смог удержать Рим, уже не совсем папа.

Манфред всеми поступками доказывал, что он — умелый и предприимчивый противник. Он не стал стараться ради титула короля римлян; его силы базировались на Сицилии, и он знал, что у него не хватит ресурсов для того, чтобы захватить и удержать далекую Германию. (Именно поэтому после смерти его сводного брата Конрада королевство Германия сперва перешло к Вильгельму Голландскому, затем к Ричарду.) Вместо этого Манфред сосредоточился на том, чтобы укрепить свою власть над Сицилией и затем использовать это королевство как отправную точку для захвата всей остальной Италии.

Это был дерзкий план, особенно если учесть, что Манфред был узурпатором престола Сицилии — после смерти Конрада корона должна была перейти к Конрадину, сыну Конрада. Но Конрадин жил в Германии и едва научился ходить, когда умер его отец, а Манфред успешно уклонился от вопроса о наследстве племянника, пообещав отречься, как только мальчик войдет в возраст. Чтобы окончательно отделаться от неудобного родственника, Манфред состряпал слух, будто Конрадин серьезно заболел и, наверное, умирает. Обеспокоенный дядюшка отправил посольство к матери Конрадина в Германию разузнать о состоянии здоровья драгоценного малыша; послам было поручено отравить ребенка. Но, согласно Виллани, мать Конрадина была не глупее Манфреда и скрыла дитя от коварных гостей:

«Послы явились к мальчику, коего мать оберегала весьма заботливо, и с ним жило много других мальчиков знатного происхождения. Их всех одевали одинаково; и когда упомянутые послы попросили проводить их к Конрадину, мать, страшась Манфреда, показала им одного из упомянутых детей, и они, оказав ему великое почтение, поднесли богатые подарки, в том числе и отравленные сладости из Апулии, и упомянутый мальчик, отведав их, тут же скончался. Послы, полагая, что это Конрадин умер от яда, покинули Германию, и когда возвратились в Венецию, велели натянуть на своей галере черные паруса, и весь такелаж: сделали черным, и оделись они в черное, и когда явились в Апулию, выказали великую скорбь, как и приказывал им Манфред».

После пристойного периода столь же показной скорби на людях Манфред самостоятельно короновался королем Сицилии в 1258 году.

Следующие несколько лет новый король провел расширяя границы и узаконивая свою власть. Прежде всего он отправился в Тоскану, затем выступил против Флоренции и выиграл в весьма жестокой битве. Ломбардия и Сардиния также достались Манфреду и его наместникам. К 1260 году почти вся Италия, за исключением Рима, попала под контроль Манфреда. К маю 1261 года был потерян и Рим; Александр IV, уставший от жизни старый папа, умер в изгнании в Витербо, сознавая, что его попытки устранить Манфреда полностью провалились.

Успех рождает союзников; Манфред постарался закрепить военные успехи, применив свои немалые таланты на дипломатическом поприще. В 1262 году он добился значительного успеха и здесь: договорился о браке своей дочери Констансы с Педро, сыном Хайме I, короля Арагона. Элеонору это, должно быть, опечалило; в прежнем настроении, более идеалистическом, она надеялась увидеть Констансу невестой своего Эдмунда. О том, насколько прочно Манфред укрепился в Италии, говорит забывчивость набожного Хайме I: договариваясь об условиях брака, он не вспомнил, что будущий тесть его сына — бастард, отлученный от церкви.

Новый папа, Урбан IV, протестовал против этого брака, но тщетно. Теперь Манфред изготовился пойти по стопам отца и объявить себя императором. Он мог даже, благодаря военной мощи, заставить папу признать его как такового. Если бы это случилось, влиянию церкви в Италии пришел бы конец, а с ним и источнику ее богатства и власти. Поэтому не удивительно, что самым важным пунктом повестки дня на год 1262 у папы стоял вопрос: где и как добыть принца, способного победить Манфреда?

* * *

Проблема заключалась в том, что церковь уже исчерпала список доступных кандидатов. Очевидным был бы выбор Ричарда, уже ставшего королем римлян — но Ричард не сумел даже проехать благополучно по своему королевству, куда уж ему выступать против Манфреда! Затем папа рассмотрел фигуру Альфонса X Кастильского — но Альфонс был занят, оспаривая у Ричарда право на Германию. Король Кастильский добился-таки избрания королем римлян на пару месяцев после Ричарда (один из электоров оставил Ричарда и отдал свой голос в поддержку Альфонса). Альфонс все еще твердо намеревался прибыть в свое новое королевство и лично сразиться с Ричардом, но как-то получилось, что у него так и не нашлось времени посетить Германию. Король, который не мог собрать достаточно сил для стычки с человеком, столь очевидно робким, как Ричард, не был тем вождем, который мог возглавить поход на Манфреда. [113] Аналогично к 1262 году отпала также кандидатура Эдмунда — вся эта возня с присягами и наймом иноземных солдат для подавления баронов явно показывала, что король Англии не в том положении, чтобы думать о нападении на Сицилию.

По сути, с самого начала было ясно, кто именно подходит для этого задания. В любом случае претендент должен был обязательно происходить из Франции. Франция была единственным королевством, у которого были нужные ресурсы, чтобы уничтожить Манфреда.

Папа понимал, что Людовик IX лично никогда не согласится пойти против Сицилии от собственного имени. Король Франции все еще питал надежду возвратиться к крестовому походу в Святую Землю. Он не допустил бы нападения на христианскую страну вроде Сицилии, которое могло бы отвлечь его от важнейшей жизненной цели. Следующий по возрасту принц, брат Людовика Альфонс де Пуатье, не вполне оправился от последствий удара, и его нельзя было брать в расчет. В результате оставался Карл Анжуйский.

Хотел ли Карл этого титула, излишне спрашивать. «Ему был свойствен особый вид жажды, напоминающий водянку, глубоко укоренившаяся, постоянная тяга, и чем больше он пил, тем сильнее жгло его желудок, порождая снова желание пить», — писал итальянский хронист Саба Маласпина. Именно приобретение Сицилии, очевидно, имел в виду граф Прованский, когда намекнул жене еще в 1259 году: «Успокойся, ибо вскоре я сделаю тебя более великой королевой, чем они». В этом отношении муж и жена были едины: Беатрис тоже жаждала этой чести.

Но дело следовало сперва изложить Людовику, а для этого требовалась ловкость. Важно было, чтобы король Франции дал свое согласие; только Людовик мог потребовать службы от французских рыцарей, в которых нуждался Карл. Только у Людовика было достаточно средств, чтобы приобрести суда и снаряжение; доходов Карла, даже с учетом добычи, полученной во Фландрии, не хватило бы на содержание войска такой численности, какая требовалась, чтобы одолеть Манфреда.

Однако Карл не мог открыто обсудить с Людовиком эту тему. Граф Анжуйский хорошо знал брата: если король Франции учует хотя бы намек на честолюбие или личный интерес в просьбах Карла, он откажет наотрез. Честолюбие и жажда обогащения для него были греховны. Следовало также учесть неприязнь королевы Франции к мужу младшей сестры; если Маргарита заранее узнает что-то об их замыслах, она будет противиться кандидатуре Карла изо всех своих немалых сил. Потому Карлу и Беатрис необходимо было изобразить благородную незаинтересованность в результатах предприятия. Карл должен был подождать, пока папа не докажет старшему брату при помощи соответствующих религиозных и юридических аргументов то, что давно уже знал весь христианский мир: граф Анжуйский является самым подходящим, самым реальным, по сути, единственным человеком, способным выполнить задачу. Лишь после этого Карл рассмотрит предложение папы и позволит убедить себя, ради службы Церкви, вопреки своей природной скромности и праведности, что он должен принять королевство Сицилия.

Папа, француз по происхождению, понимал это и сыграл свою роль хорошо. Он направил в Париж Альберто Парму, своего личного секретаря и специалиста по церковному праву, с целью изложить дело перед королем. Альберто работал над проблемой сицилийского наследования в течение десяти лет. Именно он первым предложил королевство Ричарду Корнуэллу в 1252 году; он же, получив от Ричарда отказ, встретился с Элеонорой на новогоднем празднике, где была выдвинута кандидатура Эдмунда; он же в первый раз предложил корону Карлу Анжуйскому, но натолкнулся на запрет Людовика, не позволивший младшему брату занять это место.

В письме к папе, отправленном в 1262 году из Парижа, Альберто перечислил все возражения Людовика и свои ответы на них. Как и предвидели Карл и Беатрис, король Франции был против получения младшим братом короны Сицилии по моральным соображениям. Людовик считал, что нужно уважать наследственные права Конрадина (к этому времени уже стало известно, что мать мальчика обманула заговорщиков); не следовало также забывать об интересах Эдмунда.

Но после десяти лет трудов Альберто был очень хорошо подкован и знал все аргументы за и против, законные и правдоподобные, касательно этого конкретного случая — и отвел все возражения короля, тщательно анализируя статьи папского права. Более того, Альберто доходчиво объяснил, что никакой крестовый поход в Святую Землю не будет возможен в будущем, пока Манфреда не свергнут. Эта стрела попала в цель. Дискуссия закончилась тем, что король Франции уступил и позволил предложить престол Сицилии Карлу.

Но и теперь Карлу пришлось ждать обещанного приза; Манфред, прослышав об опасности, попытался умиротворить папу, предложив отобрать Константинополь у греков. Людовик настаивал, чтобы к этому предложению отнеслись серьезно, и уговаривал Урбана IV вернуть отлученного Манфреда в лоно Церкви. Папе пришлось еще год улещивать Людовика, пока не выяснилось, что Манфред сделал свое предложение лишь для того, чтобы выиграть время. Только в мае 1263 года Людовик окончательно решился и позволил папе предложить корону Сицилии Карлу; формальное предложение привезли 17 июня в Париж, где тогда гостил Карл. Поддерживая видимость, будто эту честь навязывают герою против воли, Урбан IV 20 июня написал также Альфонсу де Пуатье, прося графа повлиять на младшего брата, чтобы уговорить его согласиться.

Письменное предложение папы содержало целый ряд ограничений. Карлу воспрещалось желать для себя северную или центральную Италию, а также восстанавливать империю. Он не должен был добиваться каких-либо других постов в Италии, кроме королевской власти над Сицилией. Ему запрещалось назначать людей на церковные должности или пользоваться бенефициями с вакантных церковных постов. Он мог быть низложен папой в любой момент и не имел права оспаривать его решение военным путем. Он должен был взять на себя остаток долга Генриха и выплачивать ежегодно десять тысяч золотых (впоследствии сошлись на сумме восемь тысяч). Людовик еще добавил постскриптум — Карл должен был удовлетворить требования Маргариты относительно провансальского наследства.

Беатрис и ее муж перехитрили королеву Франции; ко времени, когда Маргарита распознала интригу, назначение Карла стало свершившимся фактом. Она наверняка горячо протестовала, поскольку и Урбан IV, и Людовик IX согласились, что Карл должен возместить Маргарите ее потери, прежде чем заняться Сицилией.

Карл согласился на все без возражений. Это само по себе указывало на глубину его желания.

Подписанный договор спешно отослали папе, который теперь квартировал в Орвьето. Тем самым Карл оказался на посту короля Сицилии. Папа, со своей стороны, дал своему новому поборнику средства на военную кампанию, наделив Карла правом пользоваться частью доходов с церквей Франции и Прованса на протяжении трех лет. Поддержка Людовика выразилась в том, что он добился от Хайме I обещания не вмешиваться ни на Сицилии, ни в Марселе, с которым у Карла были давние нелады. Чтобы король Арагона сдержал слово, Людовик согласился женить своего сына Филиппа, ставшего теперь наследником трона, на одной из дочерей Хайме I.

Отныне вся Европа считала Карла официальным соперником Манфреда во владении Сицилией. Интересно, что жесткие условия, поставленные Карлу для достижения заветной цели, кажется, совершенно не огорчили графа Анжуйского и Прованского. Папа мог бы поберечь чернила: новый король Сицилии не намеревался придерживаться ни одного из пунктов соглашения.

В конце 1264 года, вскоре после того, как Карл договорился с папой, его давняя врагиня Беатрис Савойская, скоропостижно умерла в возрасте пятидесяти восьми лет. Для Маргариты и Элеоноры это стало жестоким ударом. Мать всегда принимала активное участие в их жизни, от нее исходили и добрые советы, и утешение. Их горе еще усиливалось и тем, что ни одна из них не была рядом со старой женщиной, когда та отходила в мир иной; как только в Англии разразилась гражданская война, Беатрис оставила двор Маргариты в Париже и отправилась в Савойю — лично собирать рыцарей и пехотинцев, чтобы помочь вторжению, задуманному Элеонорой. Она умерла, не дожив до битвы под Ившемом и не зная, чем закончился конфликт.

Не только дочери, но и весь Савойский дом оплакивал уход этой энергичной, способной и решительной женщины. Не будучи сама королевой, Беатрис Савойская была талантливым дипломатом и оказывала влияние на политику королей почти четверть столетия; через своих дочерей она определяла судьбы западной Европы. Матвей Парижский однажды заметил, что она «распространяла светлое сияние на весь христианский мир».

Реакция Беатрис-младшей на смерть матери не зафиксирована в источниках, но, видимо, была более сложной. Беатрис Савойская много лет преграждала путь младшей дочери; она не скрывала также, что предпочитает старших дочерей, и это было больно. Что касается Карла, внезапная кончина тещи стала для него большой удачей. Граф Прованский знал, что какую бы армию он ни собрал, бросая вызов Манфреду, она не сможет перейти Альпы, чтобы попасть в южную Италию, без позволения родичей жены. Неукротимая враждебность Беатрис Савойской могла лишить его всякой возможности добраться до расположенного в Савойе перевала Мон-Сени, в те времена — самого надежного. Вышло так, что смерть старой графини побудила будущего короля Сицилии начать серьезные приготовления к походу на Манфреда.

Первым делом, естественно, был произведен набор большой армии. К своему огорчению, Карл вскоре выяснил, что Людовик ожидал от графа Прованского самостоятельности в этом вопросе. Король французский полагал, что достаточно сделал, согласившись на это предприятие, и не намеревался тратить живую силу и средства на итальянскую экспедицию младшего брата вместо заветного крестового похода. Альфонс де Пуатье также отказался оказать финансовую помощь, хотя под нажимом папы все-таки дал некую сумму взаймы.

Тогда в дело вмешалась Беатрис Прованская. Казалось, будто она всю жизнь ждала этого часа. В ход пошел ее дух соревнования, ее жажда признания, ее природная вера в себя. Она объездила весь Прованс, созывая своих рыцарей. Она очаровывала, ублажала, требовала, чтобы подданные поддержали замысел ее мужа. Затем она перенесла свою военную кампанию в Париж, где они с Карлом провели Пасху 1265 года при дворе Людовика и Маргариты. Беатрис поработала с рыцарями и младшими сыновьями французской и фламандской знати, как за год до того — Элеонора; она раздавала перстни и подарки в обмен на военную службу.

«И его госпожа,… услышав об избрании графа Карла, ее супруга, поняла, что может стать королевой, и отдала на это дело все свои драгоценности и призвала всех молодых рыцарей Франции и Прованса собраться под ее знаменем и сделать ее королевой… и после делала она еще многое и добилась, что лучшие бароны Франции явились служить ей и во время похода показали себя наилучшим образом», — сообщает Виллани.

«Беатрис, дабы помочь ему [Карлу] ради удовлетворения ее честолюбия, продала все свои драгоценности и все украшения, и потратила всю личную казну на сбор войска под свое знамя, и не только собственных вассалов, по и рыцарственных юношей Франции, которых привлекло на службу ей как ее личное обаяние, так равно и богатые дары», — вторит хронист Анджело да Костанцо.

Энергия Беатрис была заразительна. Она много лет наблюдала за матерью и теперь знала, как убеждать, вознаграждать, угрожать и ублажать. В конечном счете ровно четверть войска Карла составили люди из Прованса. Граф и графиня поманили их обещанием высоких постов и захваченных богатств. Даже неугомонные граждане порта Марсель, которые годами боролись за утверждение своей независимости от Карла, быстро сообразили, какие экономические и торговые выгоды даст завоевание Сицилии, и оказали горячую поддержку проекту.

Многие отпрыски знатных семейств Франции также откликнулись на зов графа и графини. Французы увидели в замысле этой активной честолюбивой пары шанс восстановить военную славу королевства, поблекшую после первого крестового похода Людовика. Молодые дворяне, обученные рыцарским искусствам и с детства впитавшие романтику войны, с трудом воспринимали достоинства короля, который одевался в некий королевский аналог мешковины, регулярно заставлял себя бичевать и разбавлял вино водою. Карл, как все видели, был человеком действия — и этой части населения он представлялся куда более приемлемой фигурой. Недостающую часть войска граф и графиня пополнили рыцарями из графства Анжуйского и Фландрии.

Проблема денег все еще стояла остро — украшений Беатрис, естественно, не хватило, чтобы полностью финансировать операцию, — но Карл решил ее, назанимав денег у флорентийских и римских банкиров. Часть займов обеспечивалась папой. Церковь была так стеснена в средствах и папа так отчаянно нуждался в помощи Карла, что даже отдал в заклад золотое блюдо из утвари папской часовни, чтобы удовлетворить потребности своего протеже. Карл опрометчиво полагал, что займы, не подкрепленные залогом Церкви, возьмет на себя Людовик. Таким образом граф Прованский сумел наскрести около 150 000 турских ливров, и этого впритык хватало на финансирование войск на протяжении обязательного срока службы — трех месяцев.

К весне 1265 года все было готово. Карл решил, что лучше всего ему отправиться морем в Рим с небольшим экспедиционным корпусом, а основной контингент отправить по суше. Почти точно в то же самое время, 10 мая 1265 года, когда Гильом де Баланс, сводный брат Анри де Лузиньяна, со своими рыцарями скрытно высадился в Уэльсе, чтобы начать отвоевание Англии у Симона де Монфора, Карл Анжуйский отплыл под всеми парусами из Марселя на бой с Манфредом.

Это плавание представляло собою рассчитанный риск. Для того, чтобы избавиться от господства Манфреда, город Рим постановил избрать Карла своим сенатором, и граф Прованский намеревался лично принять это почетное звание. Но корабли были дороги, и он не мог отправить всю армию морем. Потому он поставил на кон скорость и неожиданность. Если бы Карл с небольшим отрядом смог взять и удержать Рим, у будущего короля Сицилии появился бы важный плацдарм на вражеской территории, откуда он смог бы начать массированное наступление, когда подтянутся основные силы. Говорят, что перед отплытием Карл заметил: «Предусмотрительность отпугивает неудачу».

Но Манфред также приготовился. Около восьмидесяти его судов поджидали у побережья, чтобы перехватить завоевателей. Затем произошел ряд событий, напоминающих фарс, но очень типичных для средневекового мореплавания. Спустя несколько дней после выхода из Марселя суда Карла попали в сильный шторм, который разбросал флотилию…

и сделал приготовления Манфреда бесполезными. Три корабля, включая тот, на котором находился Карл, вынуждены были зайти в Пизу для ремонта. Узнав об этом замечательном совпадении, представитель Манфреда в Пизе, граф Гвидо Новелло, поспешил поднять свои самые лучшие сухопутные войска, чтобы захватить Карла. Но граждане Пизы, воспользовавшись обстоятельствами, закрыли городские ворота и отказались выпустить графа Гвидо, пока он не гарантирует им давно обещанные уступки. Согласно Виллани, к тому времени, как Гвидо наконец вывел своих людей на берег, добыча ускользнула: «И по указанной причине задержки, когда граф Гвидо вышел из Пизы и добрался до порта, граф Карл уже успел с великой тщательностью починить свои суда, а поскольку буря несколько утихла, он вышел в море лишь ненамного раньше того… и так, по воле божией, разминувшись с флотом короля Манфреда, плывя по бурному морю, он со своими судами благополучно прибыл в устье римского Тибра… и это событие показалось всем чудесным и внезапным, а король Манфред и его люди с трудом этому поверили».

Эта эскапада создала вокруг Карла мистический ореол, и его тепло встретили в Риме — «римляне оказали ему великие почести, поскольку им не нравилось господство Манфреда». Граф Прованский немедленно принял пост римского сенатора, иными словами, стал главой города. И месяца не прошло, как он нарушил договор с папой, который однозначно запретил ему занимать в Италии какую-либо должность, кроме правителя Сицилии.

Закрепившись в Риме, Карл стал ждать свою остальную армию. Имея средства на оплату лишь нескольких месяцев рыцарской службы и не зная, насколько хватит его сил удерживать Рим, он перед отъездом оставил приказ, чтобы войска собрались в Лионе в октябре 1265 года и оттуда направились через альпийские перевалы в Асти и далее в центральную Италию.

Приказ был выполнен; осенью 1265 года тысячи солдат сошлись в Лион, готовясь к походу в Италию. Карл и Беатрис сумели собрать впечатляющее воинство. «Французы в большом числе явились на помощь Карлу, брату короля Франции, который находился в Риме, — писал хронист Салимбене. — Я сам видел, как они собирались, когда ехал из Фаэнцы в Сан-Прокуло читать проповедь на праздник св. Иоанна Евангелиста». По оценке хрониста, там было шесть тысяч всадников, шестьсот конных арбалетчиков и до двадцати тысяч пехоты. Виллани указывал, что Беатрис, «жена упомянутого Карла, со своими рыцарями», сопровождала армию по пути в Рим; «они направились через земли Бургундии и Савойю», — отмечает хронист.

Это означало, что Беатрис и Карл без труда получили необходимое разрешение от ее родичей на переход через Альпы в Мон-Сени. Хотя савояры первоначально поддерживали заявку Эдмунда на сицилийский трон, к осени 1265 года она была признана нереализуемой, а правители Савойи были в первую очередь реалистами. Филипп Савойский, самый младший из дядюшек, не видел причин отказываться от возможности извлечь что-то для себя из сицилийской затеи и присоединился к племяннице, когда она отправилась в Рим; возможно, именно на этом условии была выдана охранная грамота и предоставлены проводники для Беатрис и ее отряда.

В Средние века переход через Альпы даже в летние месяцы был опасен; двигаться через перевалы поздней осенью было безумием, но именно это Беатрис со своими людьми и совершила. Путешественники, проделывавшие тот же путь до и после нее, оставили свои описания. Один хронист, однажды проходивший через Мон-Сени в мае, заметил, что горы были «весьма излишней [sic!] высоты… настолько высоки, что если бы случилось моему коню споткнуться, он бы упал вместе со мною в пропасть глубиною в четыре или пять раз большей, нежели высота колокольни св. Павла в Лондоне… путь был чрезвычайно труден. Ибо тропы весьма тверды, каменисты и полны изгибов и замысловатых поворотов, коих, я полагаю, было числом не менее 200, прежде чем я достиг подножия». Обычно тропа была столь узка и извилиста, а погода столь плоха, что проводникам приходилось крепко держать и путника, и его лошадь, чтобы не дать им свалиться со склона.

И в XVI веке ситуация была не лучше — судя по воспоминаниям путешественника, который поднялся на тот же перевал в ноябре:

«Подъем грозил нам гибелью… из-за снега, хотя у меня был добрый крепкий конь и крепкий человек держал меня за одежду, боясь, как бы мой конь не упал… без него я поддался бы сильному страху, поскольку двигался по очень узкому уступу, край которого обрывался круто вниз и был высотою, пожалуй, с три колокольни в Дуэ, а то и больше. Когда мы прошли по горе примерно лигу [около 4 км [вверх, там увидели дом, где отдохнули, а дальше я спешился и повел коня под уздцы, боясь, как бы он не свалился в какую-нибудь пропасть… ведь тропа имеет в ширину едва три фута, когда ее засыпает снег, а снег там плотный, глубокий, и если лошадь провалится, то никогда уже не выберется… Притом ветер дул так сильно, что мне казалось, мы вот-вот пропадем; снег летел в лицо, слепил меня, и я едва мог двигаться против ветра».

Осень 1265 года выдалась мягкая; графу и графине Прованса снова повезло. «В год, когда они [войско Карла] пришли, случилось великое чудо, ибо не было ни холодов, ни заморозков, ни льда, ни снега, ни даже дождя и распутицы, так что дороги были в отличном состоянии, прочны и проходимы, словно в мае», — писал Салимбене. Однако как бы ни была мягка погода в центральной и южной Италии, на высотах Альп в ноябре наверняка были и снег, и лед, и холод, и только упорство и решимость помогли Беатрис их преодолеть.

Армии потребовалось шесть недель, чтобы добраться до Рима. «Так вышло, что только в начале месяца декабря, в указанный год 1265, прибыли они… и когда явились в город Рим, граф Карл весьма обрадовался и встретил их с величайшим удовольствием и почетом», — писал Виллани. Как только Беатрис присоединилась к Карлу, начали готовиться к коронации.

Новые король и королева Сицилии короновались 6 января 1266 года в церкви св. Петра в Риме. К этому времени папа был уже новый, Климент IV (Манфред пережил двух понтификов подряд). Но Климент, как и его предшественник, был слишком робок, чтобы рискнуть явиться в Рим, поэтому он прислал пятерых кардиналов, чтобы те провели церемонии вместо него. Виллани рассказывает, что Карл и его дама короновались с «великими почестями», то есть со всеми полагающимися церемониями. Беатрис наверняка надела венец, украшенный самоцветами, и платье из золотой парчи, подбитое горностаем. Музыка, танцы и большой пир полагались непременно; присутствие армии наверняка обеспечило достаточное количество гостей. Учтивость требовала, чтобы праздники длились два-три дня. Хотя Карл был известен скупостью, по этому случаю он вряд ли стал скряжничать: мать, Бланка, давно внушила ему, что чем пышнее празднество, тем более законно событие в глазах света. А Карл, которому еще предстояло победить Манфреда, чтобы взойти на престол, нуждался в любых способах придать себе вес.

Для Беатрис коронация представляла собой завершение длительной и трудной борьбы за то, чтобы ее зауважали сестры, уже добившиеся высот успеха. Ирония судьбы заключалась в том, что корона принесла ей не превосходство, а равенство; Беатрис не обогнала старших, а лишь догнала их. Но, наверно, равенство было самоцелью в семье, которая насчитывала теперь четырех королев.

Как только праздники завершились, Карл вывел свое воинство из Рима и отправился искать Манфреда. На то, чтобы нанести врагу решающий удар, у него оставался всего месяц; после этого у него должны были закончиться деньги, и войско разошлось бы кто куда. Манфред попытался что-то выторговать, прислал посланцев, над елейных полномочиями — сделать уступки в целях перемирия, но Карл отклонил их: «Я не хочу ничего, кроме битвы, — сказал он, — и пусть в этой битве либо он убьет меня, либо я его». Беатрис осталась в Риме с небольшим гарнизоном для обороны города, почти так же, как Маргарита однажды осталась охранять Дамьетту для своего супруга.

Манфред поспешно разослал приказ свои войскам — прийти в Капую, чтобы отбросить захватчиков. Но большая часть его людей находилась к северу и востоку от Рима, под командованием его племянника, и Манфред не мог знать, когда они прибудут. Поначалу его стратегия заключалась в том, чтобы стоять и отбиваться от противника, пока не подойдут подкрепления, однако армия Карла двигалась быстро и неумолимо на юг, и подданные Манфреда, не осведомленные о его планах, полагая, что он их бросил, легко сдавались. Замок за замком попадали в руки французов.

К 10 февраля 1266 года Карл был уже в Кассино. Зная, что враг засел в Капуе, предводитель французской армии быстро проник вглубь территории до Беневенто с намерением изолировать Манфреда от возможных помощников и захватить его врасплох, напав с востока. С помощью лазутчиков Манфред узнал о перемещениях Карла — и, понимая, что его легко смогут окружить, тоже выступил на Беневенто в надежде, что успеет захватить город и устроить сюрприз Карлу.

И ему это удалось. Беневенто располагается у подножия горы, а Карл, у которого была на исходе провизия, повел войска по прямой вверх и потом вниз, по сильно пересеченной местности, чтобы сэкономить продовольствие. Его люди устали и были голодны, «ибо за день до того, как они прибыли [в Беневенто], из-за недостатка провизии многие вынуждены были питаться одной капустой, а их лошадям скормили кочерыжки, и не было ни хлеба людям, ни зерна лошадям; и денег больше не осталось», — сообщает Виллани.

Преодолев с большим трудом спуск по перевалу среди скал, французы отнюдь не обрадовались, завидев вокруг Беневенто впечатляющую армию Манфреда, удобно устроившуюся за рекой, которая разлилась от талых вод и образовала естественную преграду. В этой позиции враг был практически неуязвим. Если бы Манфред решил держаться за рекой, Кар. ι.ι ждало сокрушительное поражение, «ибо, если б он [Манфред] промедлил день или два, король Карл и его воинство погибли бы либо попали в плен, не нанеся ни единого удара мечом, из-за отсутствия провизии для них и корма для лошадей».

Но Манфред не стал ждать. Он видел, что французские солдаты устали и приуныли, и потому решил нанести удар сразу. Кроме того, у него имелось новое орудие — отряд в 1200 немцев-наемников, очень рослых парней на очень больших лошадях. У них имелись тяжелые доспехи, конструктивно превосходящие прочих, а также репутация непобедимости — это были своего рода конные танки. Манфред расположил немцев позади своих искусных сарацинских лучников; за германцами стояла оплаченная им итальянская кавалерия, которую считали менее качественной. Сам он держался в арьергарде с резервом — около тысячи сицилийских рыцарей, которых намеревался пустить в ход напоследок, чтобы окончательно деморализовать французов.

Карл увидел, что враг переходит реку, когда еще не все его войска спустились с горы, и наспех выстроил их тремя группами, чтобы ответить на вызов. Против сарацинских лучников Манфреда у французов имелись арбалетчики; против грозных германцев Карл поставил около девятисот рыцарей и оруженосцев из Прованса, а сам взял командование над третьей линией, конными рыцарями и пехотинцами из Франции. Фламандских наемников оставили в резерве.

Битва началась. Французы понесли большие потери. «Завязалась жестокая битва между первыми двумя отрядами немцев и французов, и напор немцев был так силен, что они едва не уничтожили французский отряд, и заставили их отступить, и заняли поле боя», — писал Виллани. Карл, видя, что вторая линия заколебалась и рассыпается, бросился вперед со своими провансальцами и фламандцами, ничего не оставив в резерве. «Посему битва была трудной и яростной, и длилась долго, а узнать, кто одерживает верх, никто не мог, ибо германцы, отважные и могучие, все сметали своими мечами и нанесли огромный ущерб французам».

А между тем у Карла также было тайное оружие, о котором он, впрочем, и не подозревал: сила тяжести. Из-за нетерпеливости Манфреда тяжелой германской коннице пришлось атаковать французов вверх по склону. Это сильно утомило их лошадей. Кроме того, их доспехи, совершенно непробиваемые спереди, имели дефект, не учтенный изготовителем: подмышки оставались незащищенными. Всякий раз, когда германский наемник поднимал руку, чтобы поразить мечом противника, эта часть тела открывалась. Какой-то сообразительный французский рыцарь заметил это и стал призывать своих товарищей: «Кинжалы! Беритесь за кинжалы!». «Итак они и сделали, и таким путем сильно потеснили германцев, многих повергли, и вскоре те бросились бежать» [114].

Поражение считавшихся непобедимыми немцев вызвало панику среди итальянцев Манфреда, многие из них развернулись и пустились бежать. Манфред, понимая, что бой проигран, выказал поразительное мужество. Он собрал всех, кто не бросил его, и ринулся в бой «без знаков своего королевского достоинства, так, чтобы его не признали королем, но сражался он храбро в самой гуще схватки, как и подобает благородному воину, — писал Виллани. — Тем не менее его сторонники выдерживали натиск недолго и уже начали отступать; вскоре их разогнали, а король Манфред был убит в окружении врагов. Так утверждал один французский ратник, но наверняка это было неизвестно».

Карл победил. Его войска преследовали убегающих итальянцев до Беневенто и дальше, а затем заняли город. Победоносный король Сицилии не проявил никакого милосердия. Многие из тех, кто служил Манфреду, были схвачены и отправлены морем в Прованс, где и умерли в заключении. Вдова и дети Манфреда были захвачены несколько дней спустя, их постигла та же судьба в одной из итальянских тюрем. Только участь самого Манфреда оставалась неизвестной. Спустя три дня после боя в Беневенто пришел итальянский солдат-пехотинец, гоня перед собою мула, через спину которого было перекинуто мертвое тело. Он выкрикивал, как торговец: «Кому нужен Манфред? Кто купит Манфреда?» Тело доставили к Карлу. Он велел взятому в плен высокородному рыцарю опознать его; тот подтвердил, что это останки Манфреда, и заплакал: «Увы, увы, мой господин…»… Впечатленный отвагой Манфреда в последние часы жизни, Карл оказал некоторые почести своему противнику. «Король Карл не мог похоронить его в освященной земле, поскольку тот умер отлученным; но возле моста, ведущего в Беневенто, велел вырыть могилу, и над нею его воины сложили высокую насыпь, принеся каждый по камню», — рассказывает Виллани.

Все было кончено. Карл добился своего. Он отправил известие Беатрис, и она поспешила к нему в Беневенто. Оттуда новые король и королева Сицилии в сопровождении изысканной свиты направились в Неаполь, чтобы официально приступить к управлению своим королевством. Супруги давно уже предвкушали этот момент и наверняка ликовали, когда во главе торжественной процессии въехали в город: Карл — гордо выпрямившись в седле великолепного коня, а Беатрис — изящно устроившись на носилках, обитых бархатом.

Карл не замедлил нарушить все пункты договора с папой и пошел завоевывать один за другим города в Центральной и Северной Италии в явной попытке собрать империю, которая сравняла бы его с любым из правителей христианского мира. В январе 1267 года Карл вторгся в Тоскану. К апрелю он взял Флоренцию. «Король Карл будет господином величайших земель в мире. Они принадлежат ему и достойны его», — такую строку мы находим в песне одного из трубадуров. В 1268 году король Сицилии справился с самой большой угрозой: пятнадцатилетний Конрадин привел большую германскую армию в Тальякоццо, вблизи от Рима, и напал на Карла. Поначалу Конрадин добился успеха, но его войско не знало дисциплины, и многие бросились за добычей, еще не одержав окончательной победы. Карл, находившийся в укрытии с резервом, застал дезорганизованного противника врасплох и разгромил ее. Для того, чтобы раз и навсегда отбить у правителей Германии охоту снова оспаривать его власть, Карл для примера привез юного Конрадина в Неаполь и казнил там при большом скоплении народа — ему отрубили голову. Этот акт откровенной жестокости вызвал отвращение и шок даже у сторонников Карла.

Беатрис разделяла честолюбивые замыслы Карла, но так никогда и не разделила плоды его успехов. В июле 1267 года она умерла в городке Ночера, примерно в 150 милях к югу от Рима, в то время как ее муж осаждал какой-то замок в Тоскане. Признаков болезни никто не описал, но скорее всего она подхватила тиф или дизентерию. Возможно, на ее здоровье сказался нелегкий для чужестранцев климат Южной Италии, способствовавший развитию бактериальных инфекций; это погубило жизнь Беатрис, как до нее — столь многих венценосных пришельцев в прошлом. Карл велел перевезти ее тело в Прованс и похоронить рядом с отцом в Эксе, в роскошной часовне, возведение которой когда-то оплатила Маргарита.

Беатрис было всего тридцать пять лет, когда она умерла, оставив пятерых детей. Она наслаждалась своим королевским титулом всего полтора года. Она посвятила жизнь своим амбициям и пала их жертвой.

Ей так и не довелось сесть за главный стол рядом с Маргаритой и Элеонорой.

Маргарита

Глава XXII. Последний крестовый поход

Как ни прискорбно, у нас нет никаких указаний на то, что Маргарита оплакивала смерть младшей сестры. Королева Франции помнила о несправедливости отцовского завещания, не забыла и предательство Карла и Беатрис во время крестового похода Людовика, и это, по-видимому, не позволило ей смягчиться даже при известии о смерти той. Более того, можно не сомневаться, что восхождение Карла на трон Сицилии стало источником сильнейшей досады для Маргариты. Если граф Анжуйский не удовлетворил ее требований относительно провансальского наследия прежде, когда нуждался в поддержке ее самой и ее мужа, чтобы осуществить свои планы, то какие шансы оставались у нее теперь — при том, что он стал сюзереном богатого королевства, и вся Европа восхваляла его подвиги?

Поведение Карла в качестве короля Сицилии лишь подтвердило опасения Маргариты относительно бессовестности деверя. Первое, что он сделал после смерти ее сестры, было нарушение того пункта завещания Раймонда-Беренгера V, согласно которому Прованс должен был достаться старшему из детей Беатрис: он узурпировал права собственного первенца и оставил титул (и графство) за собой. Маргарита резко протестовала и жаловалась Людовику, по король Франции колебался. Похоже, что серьезные, почти невероятные успехи Карла в Италии стали неожиданностью для Людовика IX. С одной стороны, он мог только похвалить нового короля Сицилии за достижения, особенно потому, что он взялся за дело по настоянию папы. С другой, не очень-то приятно осознавать, что младший брат настолько затмил тебя в военных делах. «Он [Карл] был отличным воином и стер то позорное пятно, которое тяготело над французами после неудач Людовика Святого за морем», — писал Салимбене.

Однако убедительное решение Карлом проблемы сицилийского наследства устранило последнее препятствие, мешавшее Людовику осуществить лелеемую годами мечту, и он поспешил ее реализовать. В марте 1267 года, год спустя после разгрома Манфреда под Беневенто, когда стало ясно, что брат прочно утвердился в новом королевстве, король Франции созвал на встречу всех своих баронов. Присутствие было обязательно. Жуанвиль, страдая в то время от лихорадки, «молил его величество позволить остаться дома. Однако он прислал мне слово, что настаивает на моем приезде, поскольку в Париже имелись хорошие врачи, умеющие излечивать подобные хвори».

Людовик держал цель собрания в секрете от всех, в том числе и от Маргариты. «Никто, даже сама королева, не мог объяснить, зачем король меня вызвал», — писал Жуанвиль. Но дворянство, видимо, о чем-то догадывалось. Придя на мессу в Сен-Шапель, Жуанвиль подслушал такой разговор между двумя рыцарями:

— Не верь мне больше никогда, — сказал один, — если король не примет крест в этой самой часовне.

— Если так, — ответил другой, — это будет один из печальнейших дней, когда-либо виденных во Франции. Ибо если мы не примем крест сами, то потеряем расположение короля; а если примем, то утратим благоволение Господа, так как сделаем это не из любви к нему, но их страха разгневать короля.

Рыцари оказались правы: не только Людовик, но и трое его сыновей, и самый старший Филипп, наследник престола, и Жан-Тристан, дитя, рожденное в Дамьетте в 1250 году, когда Маргарита была вынуждена подкупить моряков из Пизы и Генуи, чтобы те помогли удержать город, — все они вслед за отцом высказали желание идти в крестовый поход. Двадцатипятилетняя дочь Людовика и Маргариты, Изабелла, и ее муж, король Наваррский, также взяли крест.

Жуанвиль, который так поддерживал Людовика семнадцать лет назад в Святой Земле, пришел в ужас. Он отказался участвовать в этой авантюре, несмотря на активный нажим короля, и горячо порицал тех, кто поощрял навязчивую идею Людовика:

«Я считал, что все, кто советовал королю отправиться в этот поход, совершили смертный грех. Ибо в то время состояние страны было таково, что по всему королевству царил полный мир, равно как и между Францией и ее соседями, а стоило королю Людовику уйти, как дела в королевстве пошли все хуже и хуже.

Тем сильнее было прегрешение оных советчиков короля, что он телесно был так слаб, что не выдерживал поездок ни на носилках, ни верхом — воистину, так слаб, что позволил мне нести себя на руках от дома графа д’Оксер, где я прощался с ним, до францисканского аббатства. И все же, при такой слабости, останься он во Франции, он мог бы прожить дольше, и сделал бы еще много добра, и осуществил многие прекрасные замыслы».

Терзания и ужас Маргариты совпадали с чувствами вассала. Она уже побывала в крестовом походе. Если все пошло так криво в первый раз, когда Людовик был молод и силен, что случится теперь, когда ему уже пятьдесят три, и он болен? Королева Франции не верила в военные таланты мужа: неужели все три ее сына и одна из дочерей должны стать жертвами этого безумия? Она пыталась отговорить Людовика, но король был тверд как кремень, и начались спешные приготовления, поскольку Людовик назначил срок отплытия на май 1270 года.

И снова пришлось приложить огромные усилия, чтобы набрать желающих. Людовик воспользовался оказией в день посвящения его сына Филиппа в рыцари 5 июня 1267 года, который отмечался с большой пышностью и потому собрал много гостей, чтобы пробудить в людях желание присоединиться к нему в новом начинании по спасению Святой Земли. Он даже попросил папского легата прочесть проповедь сразу после церемонии, призывая всех присутствующих взять крест. Пятьдесят два юноши из лучших семейств Франции были посвящены в рыцари вместе с Филиппом; каждый получил от короля многозначительный подарок — боевого коня. Ради такого случая Людовик отбросил свои аскетические привычки, готовый на все, лишь бы уговорить капризную французскую знать: «Он даже позволил себе великолепно нарядиться», — заметил историк Жан Ришар.

Король предлагал и иные приманки; тех, кто решит послужить в течение года (начиная со дня высадки на дальнем берегу) ожидала щедрая плата и даже питание за счет короля. Во многих случаях Людовик дополнительно записывал на себя всю стоимость путешествия и гарантировал замену лошадей, если они падут на службе. Такими способами королю Франции удалось собрать войско внушительных размеров, хотя все-таки поменьше того, первого. Похоже, что он повсюду наталкивался на заметное отсутствие энтузиазма: даже неугомонный Сен-Поль потребовал 1200 ливров сверх уговоренной выплаты жалованья в 2000 ливров, прежде чем согласился поучаствовать.

Поддержка Карла была крайне необходима. Людовику нужны были корабли и люди с Сицилии; личное участие брата придало бы всей затее ореол удачливости. Но Карл явно столь же неохотно думал о крестовом походе в Святую Землю, как и вся прочая французская знать. А вот о походе на Константинополь король Сицилии подумывал, рассчитывая еще больше расширить свои владения. К 1267 году он вступил в несколько дипломатических соглашений, преследуя именно эту цель, в том числе обменялся дружественными посольствами с мамлюками — теми самыми мусульманами, на которых Людовик предлагал ему совместно напасть. Карл был настроен отказать брату, но когда Людовик прислал гонцов с просьбой к королю Сицилии отложить свою собственную войну в пользу крестового похода, Карл нехотя согласился. Но совершенно ясно, что радости он при этом не испытывал.

Обеспечив себе базу, Людовик снова поднял вопрос набора людей по разным странам. Маргарита беспомощно наблюдала за тем, как ее муж, глубоко убежденный в святости движущих им побуждений и непобедимости замыслов, призывает в свои ряды родичей ее сестры в Англии.

Та Англия, куда Элеонора возвратилась в конце октября 1265 года, отнюдь не была мирной страной. Хотя битва при Ившеме уничтожила предводителей мятежа, еще оставались очаги яростного сопротивления, и их необходимо было устранить. Нестабильность политической ситуации усиливалась из-за того, что королевская партия решила отомстить и рассчитаться с виновниками своих бед. На спешно созванном парламенте в Винчестере, в сентябре месяце, собрались те бароны, которые сражались за Эдуарда, и потребовали передать им всю собственность своих противников. Что и было сделано. «На этом парламенте… он лишил наследственных владений всех тех, кто стоял за графа Симона против их господина короля, и вскоре после того отдал их земли тем, кто преданно служил королю, вознаградив каждого по мере заслуг», — писал один из хронистов.

Особенно хорошо сложились на этом заседании парламента дела королевской семьи. Эдуард получил в награду замок в Дувре, а Эдмунду отдали, возможно, как компенсацию утерянной Сицилии, обширное графство Лестер, прежде принадлежавшее Симону де Монфору, самое престижное и прибыльное владение в королевстве. Город Лондон согнулся под тяжестью штрафа в двадцать тысяч марок, которые Генрих намеревался затратить на выкуп трех английских епископств, отданных Элеонорой в час отчаянной нужды, Людовику. Королеву тоже не забыли. Она получила свою долю конфискованных земель. Особенно символичным был жест короля, который наградил ее правом взимать налоги с Лондонского моста.

Итог всех этих своевольных актов мести был предсказуем: «Лишенные наследства сбились в шайки и принялись грабить и жечь повсюду». Беспорядки не прекращались, насилие терзало страну — а ведь во время правления Симона де Монфора такого не было, говорили себе англичане…

Элеонора возвратилась — но больше не правила. Трагические смуты, пережитые Англией, требовали найти козла отпущения, и Элеонору сочли подходящей кандидатурой. Ни мятежники, ни сторонники короля не могли забыть, что королева Англии в свое время собрала огромную армию для вторжения на противоположном берегу и не пустила ее в ход лишь в самый последний момент по настоятельной просьбе папского легата. А еще ей неизменно вменяли в вину очевидное пристрастие короны к иноземцам. Война не разрешила этого наболевшего вопроса; по-прежнему широко бытовало мнение, что королева бессердечно обогатила родичей и соотечественников во вред королевству. Элеонора сделала символическую попытку реабилитации своего имиджа, призвав по возвращении нового легата с целью установить прочный мир. Если она считала, что этим жестом переубедит своих подданных, она ошибалась. Ее так никогда и не простили. От того, что ей достался Лондонский мост, толку, конечно, было так же мало.

Потребовалось еще три года, чтобы стереть последние следы мятежа. Ги де Монфор, третий сын Симона, оправился от ужасных ран, полученных им под Ившемом, и бежал во Францию; вскоре к нему присоединился старший брат Симон; у Монфоров явно оставались еще друзья в Англии. Уцелевшие мятежники верили, что эти двое возвратятся во главе большой армии, и это подстегивало их решимость. В мае 1267 года Генриху и Элеоноре снова пришлось призвать Сен-Поля и его рыцарей, чтобы подкрепить силы короля — правда, ненадолго. Но на самом деле Ги и Симон отправились сражаться за Карла в Сицилию — это еще раз указывает на то, что Карл и Беатрис поддерживали мятежников и играли в гражданской войне против Генриха и Элеоноры.

Однако к 1268 году мир более-менее был восстановлен. Эдуард, чувствовавший себя в своей стихии, пока шли военные действия, в дни мира заскучал. Он попытался умерить свой аппетит к воинским упражнениям, устраивая турниры, но этого оказалось недостаточно. А потому, когда его дядя Людовик объявил, что собирается в крестовый поход, Эдуард тоже решил уйти.

Людовик обрадовался. Король Франции, как рассказывает один английский хронист, «направил специальных гонцов к Эдуарду, сыну короля Англии, прося о немедленной встрече; на эту просьбу Эдуард сразу же ответил согласием и спешно переправился через Ла-Манш, чтобы встретиться с королем французским. Тот принял его с великой приязнью, обнял и объяснил, зачем призвал его. Он сказал, что желает возвратиться в Святую Землю, и предлагает Эдуарду стать его сотоварищем, чтобы укротить варварскую ярость язычников».

Эдуард ответил, что охотно сопроводил бы Людовика, но в сложившихся обстоятельствах не может, так как недавно прошедшая смута, к сожалению, истощила его средства. «На это король Франции ответил: „Я ссужу тебе тридцать тысяч марок добрых и законных денег, или даже просто дам их тебе у если только уважишь мое желание“. Дело в том, что Эдуард был человек рослый, статный, обладавший великим мужеством и отвагой, и чрезвычайно сильный; король Франции счел бы большой удачей, если бы обрел такого спутника. Посему Эдуарду желавший взяться за это дело ничуть не менее, чем сам король Франции, согласился на это предложение». А поскольку куда шел Эдуард, туда же и Генрих Альмейн, куда шли они, туда же и Эдмунд, то все трое приняли крест 24 июня 1268 года в Нортхемптоне.

Генрих III пришел в ужас. Англия только-только обрела видимость нормальной жизни. Король был стар и нездоров, он во всем полагался на советы старшего сына. Он доказывал, что порядок в стране нарушится, если Эдуард надумает уехать, и просил сына остаться, но Эдуард и слушать не стал. Элеонора, видимо, соглашалась с мужем, но и она больше не могла требовать послушания от старшего сына. После того, как он совершил рискованный побег от Симона де Монфора и спас короля, отношения между матерью и сыном изменились. Политическое влияние Эдуарда возросло и затмило Элеонору. Кружок могущественных деятелей, некогда ограждавший королеву, распался в период военных бедствий. Джон Мэнсел умер еще до возвращения Элеоноры в Англию, не дожив до восстановления монархии. Дядюшка Пьер скончался в 1268 году, за ним, в 1270 году, ушел и дядюшка Бонифаций. Эдуард не обращался к матери за советом — наоборот, делал все, что мог, чтобы отстранить ее от власти. Лишившись политической базы, Элеонора не осмеливалась противостоять желаниям и решениям Эдуарда. Она теперь заметно сблизилась с Эдмундом, который вместе с нею провел за границей большую часть периода гражданской войны.

Планы крестового похода были составлены. Для финансирования экспедиции папа позволил королю Франции собрать десятину с доходов церкви в его владениях, помимо той десятины, которую уже взимал Карл для своей сицилийской кампании. Местные прелаты попытались протестовать — они не хотели становиться нищими ради очередной безнадежной затеи короля. Папа получил от них петицию с просьбой отменить поборы. Петиция была отклонена, Людовик получил свою десятину.

Король Франции со своим войском должен был отплыть из порта Эг-Морт в мае 1270 года. Вместе с ним уезжали брат Альфонс, трое сыновей и дочь. Эдуард намеревался последовать за ними с небольшим интервалом. Карл со своим флотом собирался плыть отдельно с Сицилии.

14 марта 1270 года Людовик объявил о начале крестового похода, вновь приняв посох пилигрима в Сен-Дени. На следующий день он прошел босиком из дворца до собора Нотр-Дам. Затем, во главе своей большой армии, он выступил в Прованс. Все шло точно так же, как более чем двадцать лет назад, с одним заметным исключением.

На этот раз Маргарита осталась дома.

В Провансе пришлось ненадолго задержаться — часть кораблей, заказанных Людовиком, еще не была готова, — и потому крестоносцы отплыли лишь 2 июля 1270 года. Только когда войско реально собралось в путь, Людовик открыл своим людям, что направляются они не в Акру, как все полагали, но в Тунис.

Выбор Туниса был весьма странен для человека, который посвятил жизнь защите и спасению Святой Земли. А Святая Земля в тот момент отчаянно нуждалась в спасении. Мамлюки, опасаясь совместного французско-монгольского удара, за несколько лет до того решили выместить злобу на местном христианском населении. Все поселения, которые Людовик в свое время так тщательно, с такими расходами укреплял, были взяты и разрушены.

Опасения мусульман насчет совместного нападения были не беспочвенными. Людовик на самом деле поддерживал контакт с монголами. Похоже, кого-то из монгольских предводителей сильно впечатлил шатер алого шелка, служивший также походной часовней, который Людовик подарил ему как раз перед началом своего предыдущего крестового похода. О нем особо упоминалось в письме, доставленном в Париж в 1262 году. В нем содержался также вопрос, не согласится ли король французский совместно пойти против египтян. Монголы были особенно заинтересованы в кораблях. Если бы Людовик любезно согласился прибыть вместе с флотом, они были бы весьма признательны. В качестве вознаграждения предводитель монголов обещал отдать французам Иерусалим.

Ответ Людовика на это предложение нам неизвестен. Однако возможно, что король Франции решил идти на Тунис, имея его в виду — видимо, там он полагал устроить базу, где его войско могло безопасно подождать подхода монголов. Скорее всего, именно это подразумевал хронист Виллани, когда объяснял: «Сочтя, что этот курс наилучший, они решили пойти против державы Тунисской. Если бы христианское воинство сумело ее захватить, то они оказались бы в очень выгодной позиции, чтобы затем без труда захватить державу Египетскую — там они могли преградить путь и полностью прогнать силы сарацин».

Но возможно также, что король Франции вспомнил о Тунисе под влиянием Карла. Мохаммед, эмир Туниса, благоволил Манфреду и Конрадину и предоставлял убежище их сторонникам и другим недовольным сицилийцам. Соответственно, эмир поощрял мятежные настроения, подрывающие власть Карла в Италии. И еще хуже — по меркам нового короля Сицилии — было то, что Мохаммеду полагалось выплачивать ему ежегодно 34 300 золотых, но с самой коронации Карла он ничего не присылал. Людовик не мог не знать об этой задолженности.

Перед отъездом король Франции рассказал исповеднику, что избрал целью Тунис, поскольку полагал, что может обратить эмира в христианство. До сих пор остается открытым вопрос, кто именно вбил в голову Людовику, что личность, носящая имя «Мохаммед», может жаждать обращения в христианство.

Так или иначе, крестоносцы поплыли в Тунис. Погода на этот раз держалась хорошей, и флот Людовика прибыл на место в полном комплекте и сохранности 18 июля. Порт Тунис, как выяснилось, никто не защищал, и потому его взяли быстро. Мохаммед, узнав о намерениях французов, послал за подкреплениями и отступил за степы своей столицы, расположенной в нескольких милях от побережья. В связи с нехваткой питьевой воды Людовик отошел от порта и расположил свое войско на равнине вне стен города Карфагена, «каковой Карфаген, часть коего была восстановлена и укреплена сарацинами ради защиты порта, христиане вскоре взялись штурмовать», — писал Виллани. Людовик и в этот город не вошел, разбил лагерь под жарким августовским небом, ожидая прибытия Карла Анжуйского. Крестоносцы так и стояли всего в пятнадцати милях от столицы Туниса.

Ждать всегда неприятно; ждать в ограниченном пространстве, хоть и под открытым небом, но среди толп немытых соотечественников, в условиях жестокого зноя и влажности, было пыткой. И эта задержка стала роковой. Почти сразу, после прибытия французские солдаты начали болеть. Салимбене называет это заболевание чумой, но по всей вероятности, это был тиф. «И когда христиане вознамерились войти в город Тунис, по воле божией, из-за грехов христиан, воздух того побережья начал сильно портиться, и особенно в лагере христианском, по той причине, что они к этому воздуху не привыкли, а также потому, что условия были трудные, и скученность людей и животных чрезмерна», — объяснял Виллани[115]. Войско Людовика редело на глазах. Жан-Тристан, чьи двадцать лет жизни вместились между двумя безуспешными крестовыми походами, умер через десять дней. Папский легат и кардинал Альба продержались ненамного дольше, а вместе с ними умерли также «многие графы, и бароны, и простолюдины», — писал Салимбене. «Не только вода, но даже деревья распространяли лихорадку», — утверждал другой хронист. Наследный принц Филипп также заболел.

Как можно было ожидать в этих обстоятельствах, пожилой и ослабленный человек становился легкой добычей болезни. Король Людовик слег и пережил Жана-Тристана всего на три недели. Незадолго до смерти он призвал к своему ложу старшего сына и дал ему наставления о том, как стать хорошим королем. Эти советы записал Жуанвиль. Это искреннее, благочестивое послание определяло принципы правильного управления. Как писал умирающий Людовик в завещании сыну:

«Поддерживай добрые обычаи твоей державы и устраняй дурные. Не будь алчен в своих требованиях к народу, не налагай тяжелых поборов иначе как в случае крайней необходимости… Постарайся окружить себя такими людьми, будь то клирики или миряне, которые мудры, прямодушны и верны, и не ведают зависти. С ними беседуй часто, но чурайся и избегай общения с людьми испорченными… Для того, чтобы поступать справедливо с подданными, будь прям и тверд, не сворачивай ни вправо, ни влево, но всегда избирай верную дорогу и не оставляй бедняков своим попечением, пока истина не прояснится… Ты должен уделить внимание тому, чтобы подданные жили мирно и праведно под твоею рукою… особо заботься о том, чтобы назначать хороших бальи и прево, и часто спрашивай у них об их делах, а также проверяй, как ведут себя люди в твоем собственном доме…»

Правление Людовика обладало огромным, но нереализованным потенциалом. С самого рождения у короля Франции были все преимущества. Его старательно обучали, его любили. Первые три десятилетия его жизни прошли под знаком защиты и заботы очень умной и знающей матери, которая вручила ему самое обширное, самое спокойное и стабильное королевство в Европе. Глубина его страданий после неудачи первого крестового похода и явно выраженное стремление искупить вину добрыми делами были столь велики, что подданные великодушно простили ему и катастрофу, и позор. Мир уважал его страдания и видел в нем образец моральной чистоты. Его хватило на короткий, но яркий период, когда он творил добро, руководствуясь принципами, которые столь свято чтил. Он заключил мир с соседями, накормил бедняков, устанавливал справедливость, прилагая все отпущенные ему способности. Он воздвиг прекрасную Сен-Шапель. Но в конце концов он воспользовался всем этим доверием, доброй волей, уважением не затем, чтобы улучшить жизнь подданных, о которых вроде бы так заботился — но затем, чтобы увести их на жуткую, зловонную равнину в Тунисе с намерением уничтожить культуру чужого народа к вящей славе Господней.

В последние часы он так ослаб, что едва мог говорить. Он умер 25 августа 1270 года, в шатре, на постели, посыпанной пеплом по его собственному приказанию. Последние слова его были: «В дом Твой войду я… Я воздам тебе почести в храме Твоем. О Иерусалим! О Иерусалим!»

Да, у Людовика IX, короля Франции, были причины вздыхать по Иерусалиму. Этот святой человек дважды привел тысячи соотечественников к смерти и разорил свое королевство, а вступить в священный город ему так и не довелось.

Карл Анжуйский прибыл ровно через день после смерти брата. «И поскольку войско христиан стенало из-за смерти короля, а сарацины ликовали, король Карл Сицилийский, брат нашего государя, за которым он посылал перед смертью, прибыл с большим войском», — сообщает Салимбене. Карл прежде всего прошел в шатер, где лежало в торжественном убранстве (и в сильной жаре) тело его брата, и заплакал от горя, простершись у ног покойного. Затем к нему вернулось самообладание, и он оценил обстановку. Солдаты Людовика, хоть их и приободрило прибытие короля Сицилии с войском, были подавлены и растеряны. Несколько недель люди Мохаммеда, пользуясь неподвижностью крестоносцев, терзали французов одиночными убийствами и небольшими стычками. «Они так и не отважились вступить в настоящий бой с христианами; но они устраивали засады и всяческие уловки, нанося им большой ущерб», — отмечает Виллани.

Войско Людовика привыкло к большим организованным сражениям и осадам, но не было готово иметь дело с партизанской тактикой почти невидимого врага.

Карл немедля взял командование на себя. Он перегруппировал силы французов и разумно запретил всякие личные инициативы, благодаря чему уменьшилось количество нападений из засады и окрепло моральное состояние людей. Он велел собираться и повел армию на Тунис. Уход из лагеря под Карфагеном улучшил санитарные условия, и здоровье солдат стало поправляться. Королю Сицилии помогла и погода, так как вскоре после его приезда прошли дожди, обеспечив людей чистой питьевой водой. Принц Филипп выздоровел достаточно, чтобы его провозгласили королем, и во Францию отправили гонцов с известием о смерти Людовика. Крестоносцы начали верить, что в конце концов смогут взять Тунис.

Но у Карла были свои цели. Король Сицилии не собирался сражаться. Марш на Тунис служил ему лишь поводом для того, чтобы заставить Мохаммеда вступить в переговоры. «Правитель Туниса и его сарацины, видя, что им грозит опасность, и боясь потерять город с прилегающими к нему землями, пытались заключить мир с королем Карлом… и на сей мир король Карл согласился», — писал Виллани. Карл заключил надежную сделку, притом весьма выгодную для себя. Эмир должен был стать его вассалом. Все сторонники Манфреда и Конрадина изгонялись из Туниса. Ежегодная дань Сицилии удваивалась, выплачивались и все недоимки за прошлые годы. В качестве компенсации за причиненные крестоносцам неудобства Мохаммед обязался выплатить еще двадцать тысяч золотых (около пятисот тысяч ливров), из которых треть Карл назначил себе.

Корыстный интерес Карла в этом соглашении не прошел незамеченным. Если бы Тунис был захвачен силой, согласно средневековым обычаям все, кто участвовал в боях, могли потребовать свою долю добычи; убедив Мохаммеда сдаться загодя, Карл избавился от необходимости делиться. Кое-кто «порицал короля Карла, говоря, что им руководила жадность и скупость, ибо с той поры он мог, благодаря упомянутому миру, постоянно получать дань с правителя Туниса только для своей выгоды; а если бы Тунис был завоеван всем христианским воинством, то это государство принадлежало бы частично как королю Франции, так и королю Англии, и королю Наварры, и королю Сицилии, и Римской церкви, и различным другим господам, которые участвовали в завоевании», — как объяснял Виллани. Эдуард, прибывший в Тунис с Эдмундом и Генрихом Альмейном 10 ноября 1270 года, наверняка горячо возмущался, когда узнал условия соглашения и обнаружил, что и он сам, и Англия оставлены без финансового возмещения.

Но Эдуард ничего не мог поделать. О том, какое облегчение испытали французы, освободившись от обязательства участвовать в крестовом походе Людовика, можно судить по той живости, с какой они приняли приглашение Карла покинуть Тунис и сопровождать его на Сицилию. Люди свернули лагерь и сели на корабли на протяжении одного дня. Эдуард, Эдмунд и Генрих просто развернули свою маленькую флотилию и вышли в море вместе со всеми 11 ноября, направляясь в сицилийский порт Трапани.

На обратном пути их настиг шквал; крестоносцы потеряли сорок боевых кораблей уже в самом порту Трапани, а король Филипп и его жена едва спаслись. Это восприняли как неблагоприятное знамение, и было решено, что будет лучше, если все возвратятся во Францию сушей. Но даже и после этого несчастья и трагедии упорно преследовали их; поездка домой по Италии напоминала скорее похоронную процессию. Дочь Людовика Изабелла потеряла мужа, короля Наваррского, умершего от болезни в Трапани, в декабре 1270 года. Сама она умерла в начале следующего года по дороге домой. В январе жена короля Филиппа, новая королева Франции, упала с лошади, пытаясь перепрыгнуть какое-то препятствие; у нее начались преждевременные роды, она родила мертвого сына, долгожданного наследника престола, и сама умерла несколько дней спустя. Ни Альфонс де Пуатье, ни его жена Жанна Тулузская, не вернулись во Францию; они умерли с разницей в один день в августе 1271 года близ Генуи. Самый злейший враг Франции не мог бы нанести больший урон французскому королевскому дому, чем Людовик своим крестовым походом.

Не обошла судьба и англичан. Эдуард, чрезвычайно раздосадованный тем, что опоздал и не смог поучаствовать в операциях на территории Туниса, единственный из предводителей крестоносцев решил остаться на Востоке и перебраться в Акру. Беспокоясь, что его отсутствие может затянуться на несколько лет, он отправил Генриха Альмейна вместе с французами в Англию, чтобы он пока управлял Гасконью. Генрих поехал через Витербо, чтобы поклониться папе. Там он нал жертвой предательства. Ги де Монфор и его брат Симон, все еще кипящие злобой из-за того, что Генрих отказался поддержать мятеж их отца, напали на любимого сына Ричарда Корнуэлла, когда он молился в церкви. Согласно мнению хрониста, к этому преступлению был как-то причастен Карл, которому служил Ги:

«Пока вышесказанные господа пребывали в Витербо, случилось нечто неслыханное и отвратительное на землях, управляемых королем Карлом; ибо Генрих,… сын Ричарда Английского, находился в церкви и слушал мессу, и в момент, когда прославляется жертва тела Господня, Ги, граф Монфор, наместник короля Карла в Тоскане, презрев всякое почтение и к Господу, и к королю Карлу, своему господину, ударил кинжалом и убил собственной рукою вышесказанного Генриха в отместку за графа Симона де Монфора, отца своего, убитого, по своей же вине, королем Англии… Весь двор пришел в великое смятение, и многие винили короля Карла, который не должен был допускать подобное, если он об этом знал, а если не знал, то не должен был оставить преступление безнаказанным. Но у графа Ги был при себе отряд вооруженных всадников и пехотинцев, и он не удовольствовался совершением убийства… он схватил Генриха за волосы и потащил его, мертвого, прежестоко прочь из церкви; а потом, совершив упомянутое святотатство и человекоубийство, уехал из Витербо, и достиг целый и невредимый Мареммы на землях графа Россо, отца его жены… По этой причине Эдуард, став королем, никогда не проявлял дружественности ни к королю Карлу, ни к его подданным».

Маргарите пришлось дожидаться в своем замке в Париже до мая 1271 года, когда Филипп и все его уцелевшие спутники добрались наконец до столицы. Гонцы давно уже доставили весть о смерти Людовика — но только теперь королева-мать узнала об истинном масштабе потерь, причиненных крестовым походом: ее муж, сын, дочь, зять и невестка, и долгожданный внук, и деверь, и его жена — все умерли.

Первым действием Филиппа как короля были официальные похороны отца. Ларец, содержащий останки Людовика, он возил с собой на всем протяжении пути из Туниса. Погребальный кортеж скорбно двигался по улицам Парижа. Людовика IX погребли в Сен-Дени, рядом со старшим сыном. «Как писец, когда завершает переписку книги, украшает ее золотом и лазурью, так король наш украсил свою державу», — отозвался о нем Жуанвиль. Какие чувства испытывала Маргарита по этому поводу, нигде не записано.

Ни один король Франции больше не ходил в крестовый поход.

Круги от событий в Тунисе, как от камня, брошенного в воду, продолжали расходиться. В том же мае гроб с телом Генриха Альмейна привезли в Англию. Все летописцы сообщают, что Ричард Корнуэлл, до которого известие о диком убийстве дошло лишь месяцем ранее, был сокрушен потерей сына. То, что Ги и Симону де Монфорам позволили ускользнуть от сицилийских властей, еще усугубляло его скорбь. Ричард велел вырезать сердце сына и похоронить в урне в стенах Вестминстера; тело погребли 21 мая 1271 года в той же самой церкви Хэйлза, рядом с Санчей.

Ричарду уже исполнилось шестьдесят два, и здоровье его ухудшалось. Гражданская война далась ему нелегко, как и всей королевской семье. Его репутация была подорвана поведением в битве при Льюэсе, где его нашли прячущимся на ветряной мельнице. Ему пришлось выплатить огромные суммы Симону де Монфору, и хотя поместья были возвращены ему после войны, неясно, вернул ли он все утраченное имущество полностью. Ричарда держали в Кенилворте под надзором Симона-младшего во время битвы при Ившеме, и после окончания войны он сделал все возможное, чтобы защитить своего надсмотрщика от страшного гнева короля и Эдуарда. Когда на Рождество 1266 года Генрих III, Элеонора и Ричард собрались в Нортхемптоне, Симон-младший явился туда и попросил аудиенции. «По прибытии [Симона-младшего] король Германии проводил его к королю и в его присутствии выразил благодарность Симону за то, что тот спас ему жизнь. Он рассказал, что его непременно убили бы в Кенилворте — в то время, когда погиб Симон-отец, если бы молодой Симон не заступился за него, так разъярился гарнизон замка из-за смерти своего лорда. В связи с этим Симону позволили получить от короля поцелуй мира»[116]. Как же больно было, наверное, Ричарду узнать, что спасенный им человек беззастенчиво забыл об этом и убил его сына!

Вероятно, в результате тяжелых переживаний в декабре 1271 года у Ричарда случился удар. Правую сторону тела парализовало, отнялась речь. 2 апреля 1272 года он умер и был похоронен рядом с Санчей и Генрихом Альмейном в Хэйлзе, хотя сердце, согласно его указаниям, захоронили во францисканской церкви в Оксфорде. Дитя Санчи, Эдмунд, унаследовал и титул, и владения отца.

Ричард оставил в наследство потомкам и еще кое-что, хотя об этом и не подозревал. Поскольку он оказался очень слабым королем и побывал в Германии едва четыре раза за пятнадцать лет, в этой стране создался политический вакуум. После его смерти разгорелась борьба за власть, в итоге которой новый, намного более сильный лидер, на этот раз уроженец Германии, вышел на первый план и занял свое место на сцене мировой истории. Он происходил из мало кому тогда известного семейства Габсбургов.

Генрих III тоже хворал. В январе 1271 года ему стало так плохо, что в феврале он написал Эдуарду, прося вернуться домой. Известие о смерти Людовика IX уже достигло Англии, и Генрих с Элеонорой знали, что сын Людовика Филипп решил завершить крестовый поход и возвратиться в Париж, чтобы взяться за обязанности короля. В Англии все еще периодически происходили вспышки насилия, и Генрих беспокоился, что, если он умрет, положение монархии снова пошатнется. Но Эдуард решительно не желал отказываться от крестового похода, начатого дядей, и уплыл в Акру. Он возвратился в Англию только через три года.

К осени 1272 года Элеонора поняла, что Генрих умирает. Король и королева жили тогда в Вестминстере. Как и предвидел Генрих, близость его кончины ободрила граждан Лондона, все еще недовольных тяжелыми репарациями, которые их вынудили выплатить после гражданской войны, и они взбунтовались. В молодые годы Элеонора приняла бы самое активное участие в ответных действиях короны, но теперь она была беспомощна. Сознавая, что ее участие, особенно если Генрих умрет, только подольет масла в огонь недовольства, она предоставила задачу умиротворения влиятельным баронам, которые теперь толпились вокруг короля, тем «графам и баронам… равно как и прелатам, [которые] прибыли, чтобы присутствовать при его последних часах». Где находилась королева, источники не сообщают, но немыслимо, чтобы Элеонора не была у постели Генриха в те дни, когда он угасал.

Генрих III умер 16 ноября 1272 года. Ему было шестьдесят пять лет, из них пятьдесят шесть он правил. За эти полвека с лишним он попытался, вместе с женой и ее родичами, возродить Англию как великую державу в масштабах Европы. Эта попытка ему не удалась, они с Элеонорой потеряли почти все. Но были у них также и достижения, прежде всего — установление твердого мира с Францией, который сохранился и после его царствования. Для человека, не имевшего от природы лидерских качеств, чьи таланты ограничивались областью эстетики, для человека, любившего роскошь, но стесненного в средствах, способного попеременно быть щедрым, злым, романтичным, мстительным, набожным и фанатичным, Генрих справился со своими задачами достаточно неплохо. Его похоронили со «всеми почестями», упоминает английский хронист. В коронационных одеждах, с короной на голове, его уложили на роскошно убранное ложе. На похороны собрались все знатные люди королевства. Если б не отсутствие обоих сыновей, Генрих не мог бы пожелать лучшего.

Короля похоронили в Вестминстерском аббатстве, которое незадолго до того было заново отделано и богато украшено, в гробнице, где прежде находились останки Эдуарда Исповедника. Где-то между войнами и клятвами, интригами и разочарованиями Генрих находил время, чтобы выразить свою великую любовь к архитектуре в этой единственной церкви; художественный замысел был его, и только его; он посвятил годы его великолепной перестройке. Здание стоит и поныне, великий дар от короля, прожившего беспокойную жизнь[117].

Глава XXIII. Эндшпиль

Филиппу III было двадцать пять лет, когда он взошел на трон Франции. Новый король уважал отца и хотел следовать его принципам. Проблема заключалась в том, что он не знал, как за это взяться. Он не был самым способным из детей Маргариты; кроме того, ему недоставало уверенности в себе и самообладания. В результате он легко подпадал под влияние более сильных личностей. Восхищение Филиппа его способным дядюшкой Карлом доходило почти до обожания. Ситуация усложнялась тем, какое воспитание Филипп получил в детстве и юности: как легко можно представить, сына Людовика IX обучали прежде всего религиозным вопросам. Людовик наделил сына целым кодексом высоких моральных принципов, но не дал ему практических примеров руководства большим и могущественным королевством. В целом молодой король больше всего любил ездить на охоту.

Маргарита хорошо осознавала недостатки сына. После внезапной, неожиданной смерти самого старшего сына Людовика в 1260 году Маргарита, предвидя политические проблемы, которые возникнут при переходе власти к Филиппу, пошла по тому же пути, что ее свекровь Бланка Кастильская. В 1262 году, когда сыну исполнилось семнадцать, она, оставшись однажды с ним наедине, попросила его дать клятву, что он будет руководствоваться ее указаниями и позволит ей управлять королевством ради его пользы, пока ему не исполнится тридцать лет; что он не будет без ее позволения назначать членов королевского совета, а главное — что не будет контактировать с дядей Карлом или заключать какие-либо соглашения с тогдашним графом Прованским, не одобренные ею.

Реакция Филиппа на ее просьбу типична для него: он дал клятву перед богом соблюдать все, что велела Маргарита, а потом пошел к отцу и пожаловался на мать. Людовик, помня лишь, как он боролся за собственное самоутверждение против родительского авторитета, и забыв о стойкости матери и ее умелом управлении королевством в первые годы его царствования, обратился к папе с просьбой снять с сына эту клятву. Примерно в то же время Генрих и Элеонора также пытались избавиться от клятв, навязанных Оксфордскими провизиями, так что в тот год папе пришлось немало потрудиться в области отмены клятв. Папа, нуждавшийся в поддержке Людовика для того, чтобы Карл мог стать королем Сицилии, очень охотно исполнил его просьбу, и пробная попытка Маргариты пробиться к власти была полностью подавлена.

Так и вышло, что после смерти Людовика престол достался нерешительному, неуверенному в себе молодому человеку. Результат был легко предсказуемым. Не имея собственного видения проблем, Филипп стал придерживаться замыслов других людей, и особенно честолюбивого Пьера де Ла Бросс, который прежде был мелким чиновником при дворе его отца. Видение мира у Пьера заключалось в том, чтобы добыть для себя как можно больше полномочий, престижа и богатства в как можно более краткие сроки. Король так увлекся, вознаграждая своего главного советника, что руководить стало некому, и этот пробел восполняли разные группировки, одну из которых образовала Маргарита.

Как всегда, ее интересовал в первую очередь Прованс. Смерть Людовика никоим образом не уменьшила решимость его жены вернуть себе то, что она считала своей собственностью. Французская политика относительно остальной Европы была непоследовательной и неясной; некомпетентность сына предоставила ей возможность нанести последний удар по противнику. Она внимательно следила за Карлом и выжидала удобного случая.

И он, конечно же, предоставил его. Человек, настолько жаждущий имперской власти, как Карл, просто обязан был оставлять за собой след всеобщего недовольства.

Началось с Германии. Смерть Ричарда Корнуэлла в 1271 году сделала вакантным престижное звание короля римлян. Сразу же явились кандидаты на получение этой почести. Альфонс X Кастильский немедленно написал папе, заявив, что именно он был избран германскими электорами в 1259 году, и потребовав наконец официально утвердить его королем. Но на самом деле Альфонса никто не хотел, и папа, и электоры завернули его от ворот. Затем Оттокар, король Богемии, объявил, что желает получить этот пост; будучи одним из электоров, он мог быть уверен хотя бы в одном голосе «за» — своем собственном. Он был кандидатом намного более сильным — слишком сильным, по мнению Карла; Оттокар был богат и командовал большим войском, и если бы его избрали, влияние Карла в северной Италии могло бы пошатнуться. Король Сицилии мог потерять контроль над ключевой областью. Карл с удовольствием выставил бы свою заявку на титул, но даже он понимал, что папа этого никогда не допустит. В дополнение к королевскому титулу Сицилии Карл уже стал сенатором в Риме и наместником императора в Тоскане. Сделавшись еще и королем римлян и, быть может, даже императором, он стал бы могущественнее папы, а с этим папа не смирился бы.

Итак, Карл принялся искать кого-то, кто будет послушно исполнять указания его, великого Карла. Вскоре такой человек нашелся: племянник, Филипп III Французский.

Летом 1273 года Карл написал королю Франции, предлагая выставить свою кандидатуру на лакомый пост и обещая свою полную поддержку. Филипп счел идею отличной и позволил дяде обговорить эту возможность с папой. Но папа хотел Филиппа на этой должности ничуть не больше, чем Карла, и примерно по тем же причинам, поэтому он отказал ему со всей мыслимой дипломатичностью.

Отсутствие сильного кандидата со стороны позволило германским электорам выдвинуть на пост соотечественника — Рудольфа Габсбурга. Рудольф был умен, зажиточен и знаком с политическими проблемами Германии, а было их много. Четырнадцатилетнее дистанционное управление Ричарда Корнуэлла породило множество свар и междоусобиц, которые, в свою очередь, приводили к вспышкам насилия. Электорам нужен был человек, способный взять королевство в руки и обеспечить стабильность и процветание. Папа тоже согласился поддержать Рудольфа. Малоизвестность Габсбурга послужила ему на пользу. Церковь рассудила так: если о нем никто прежде не слышал, то вряд ли Рудольф сделается достаточно силен, чтобы создать папству проблемы. Посему Рудольф Габсбург и был избран в октябре 1273 года, шестью голосами при одном голосе «против» — Оттокара Богемского.

Выборы в Германии создали ту самую оказию, которой дожидалась Маргарита. Сразу же после коронации Рудольфа в Аахене королева-мать лично написала лестное письмо новому королю римлян, поздравляя с восшествием на престол и прося помощи. Прованс издавна был фьефом Империи, так не соизволит ли новый сюзерен разобраться в вопросах тамошнего наследования?

Маргарита поступила умно: ведь сюзеренитет короля римлян над Провансом (а значит, и над Карлом, его графом) отнюдь не был установлен однозначно. Выдав, его за реальный факт, Маргарита заронила эту идею в голову Рудольфа. Если королева-мать Франции верит, что власть нового короля римлян распространяется на Прованс — значит, наверное, так оно и есть. Притом король римлян явно сможет воспользоваться поддержкой могучего соседа с запада. Если цена дружбы Маргариты — а она явно предлагала дружбу — заключалась в передаче ей графства, о владении которым он прежде не подозревал и не мог установить там свою реальную власть, что ж — Рудольф мог себе позволить великодушие. Он повел себя точно так, как надеялась Маргарита, и пообещал отдать ей инвеституру над Провансом.

Хотя ответ Рудольфа был положительным, королева-мать Франции понимала, что король римлян не сдержит слова, пока не убедится, что это послужит его собственным интересам. Она постаралась достичь понимания, подкрепив его союзом, который был бы явно выгоден для Рудольфа. Для этого ей требовалась помощь, и она обратилась к своей единственной теперь сестре, королеве-матери Англии.

К середине 1270-х годов политическое положение Элеоноры в Англии было вовсе не так прочно, как у Маргариты во Франции. Эдуард и его жена, Элеонора Кастильская, возвратились из своего крестового похода в августе 1274 года и были коронованы в ходе великолепной церемонии в Вестминстере. «К югу от старого дворца воздвигли столько дворцов [т. е. временных павильонов], сколько вместилось, и в них расставили столы, прочно вкопанные в землю, а на них угощение для вельмож и принцев и знатных господ в день коронации и потом еще пятнадцать дней подряд; и так все люди, бедные и богатые, приходя на праздник, встречали радушный прием, и никого не прогоняли прочь», — восторгается хронист. За время отсутствия популярность Эдуарда только возросла. По дороге домой он обедал с папой и навещал королей, как за тридцать с лишним лет до того покойный дядя, Ричард Корнуэлл; подобно Ричарду, в результате этого турне Эдуард приобрел большое уважение у равных ему и реноме государственного деятеля международного уровня. Англия уже почти забыла, каково это — иметь в качестве правителя такого видного, образованного молодого человека. Кроме того, подданным нравилась спортивность Эдуарда, они гордились его военными успехами. Все это было так не похоже на Генриха…

Элеонора Кастильская также пользовалась одобрением, граничащим с подобострастием. Молодая королева активно участвовала в крестовом походе. До Лондона дошел рассказ о том, как мамлюкский султан послал отряд отборных воинов-сарацинов убить Эдуарда, и один из них сумел ранить его отравленным клинком, но Элеонора Кастильская спасла мужу жизнь, отсосав яд из раны. Эдуард крепко любил жену и прислушивался к ее суждениям. Он часто использовал ее для дипломатических поручений.

В этом счастливом кругу супружеских и политических удач не было места впавшей в немилость королеве-матери пятидесяти лет от роду. Элеонора была последним напоминанием о режиме, который большинство населения Англии предпочитало забыть; годы гражданской войны оставались несмываемым пятном на ее одеждах. Она жила в почти полном уединении, переезжая из одного своего имения в другое — Гилдфорд, Мальборо, Эймсбери. По иронии судьбы деньги, из-за которых Элеонора столько мучилась, пока была у власти, теперь не составляли проблемы — смерть Генриха и дяди Пьера сделали ее богатой.

И все же она приободрилась, чтобы помочь замыслу Маргариты. Единственной сферой, в которой Элеонора сохранила влияние, было устройство браков ее внуков. Сестры сошлись во мнении, что можно подтолкнуть Рудольфа к активным действиям, если обручить Хартмана, сына Рудольфа, с дочерью Эдуарда, Джоан. Когда Маргарита умрет, Прованс перейдет к Хартману и Джоан. В 1278 году Маргарита сама написала Эдуарду, чтобы подтвердить соглашение. В письме она заметила: «Женитьба сына короля Германии на вашей дочери… станет поводом для превосходного празднества».

У Маргариты сложились весьма своеобразные отношения с племянником Эдуардом. Для Маргариты Эдуард был всем, чем не был Филипп. Эдуард также восхищался теткой — пожалуй, больше, чем собственной матерью. Королева французская неизменно оказывала ему поддержку во время гражданской войны, и он понимал, что без ее участия вполне мог потерять наследственное право на власть. Эдуард охотно согласился на предложение Маргариты.

Но Карл узнал об этих планах. Король Филипп мог сам известить дядю о подробностях. Филипп находился теперь под новым влиянием. В 1274 году он женился второй раз — на Марии, дочери герцога Брабантского[118]. В свои девятнадцать лет Мария была хитра и ловка. В отличие от Маргариты, которую заставили подчиняться свекрови и в политике, и в личной жизни, Мария была склонна нападать на тех, кто ей мешал. Не будучи слишком щепетильной в способах достижения цели, новая королева Франции достигала больших успехов. Она устранила прежнего любимчика мужа Пьера де Ла Бросс с удивительной ловкостью. Вскоре после ее появления при дворе нашли письма, недвусмысленно обличающие Пьера в изменнической деятельности; советника судили, приговорили к смерти и повесили шесть месяцев спустя. Идя на виселицу, Пьер громко кричал, что невиновен, и клялся, что документы были подложные. А документы между тем таинственно исчезли после суда. Дело было достаточно сомнительным, что дало Данте основание упомянуть его в песни IV «Чистилища»:

…был дух, твердивший,

что он враждой и завистью убит,

его безвинно с телом разлучившей,

Пьер де ла Бросс; брабантка пусть спешит,

пока жива, с молитвами своими,

не то похуже стадо ей грозит[119].

Марии не нужна была свекровь, сующая свой нос во французскую политику. По ее настоянию Филипп, уязвленный привязанностью матери к Эдуарду, решил помочь дяде Карлу.

Карл же, увидев возможность образования союза между Германией и Англией против него, поспешил сделать Рудольфу контрпредложение, основанное на совсем других матримониальных планах. Если Карл останется графом Прованским, он готов устроить брак своего внука Карла Мартелла (первенца старшего сына, тоже Карла, принца Салернского: в этой семье не хватало воображения, когда давали имена мальчикам) с одной из дочерей Рудольфа, Клеменцией. Карлу Мартеллу и Клеменции достанется королевство Арелат, как только они достигнут совершеннолетия (Карлу Мартеллу было тогда всего семь), однако Прованс в его пределы не войдет [120].

Реакция Маргариты отражается в целом потоке писем, адресованных Эдуарду, с просьбами оказать влияние на Филиппа, чтобы тот поддержал интересы матери, а не дяди. К мольбам Маргариты присоединилась Элеонора. Вот что она писала в 1279 году:

«Узнай же у мой милый сын, что, по нашим сведениям, готовится брак между сыном короля Сицилии и дочерью короля Германии; и если союз этот будет заключен, может быть попрано наше право на четвертую часть Прованса, а это причинит великий ущерб как нам, так и тебе. Посему молим и требуем, чтобы ты написал упомянутому королю и указал, что Прованс он держит от империи, и его достоинство предполагает, что он поступит согласно с нашим правом, примет его к сведению и исполнит. Об этом мы особо напоминаем тебе и настаиваем, и да хранит тебя Господь!»

Но Маргарита не ограничилась перепиской. Осенью 1281 года, в почтенном возрасте шестидесяти лет, она организовала альянс дворянства, находящегося в оппозиции к Карлу, и созвала людей на встречу в Труа, примерно в сотне миль к юго-востоку от Парижа. На собрание прибыл герцог Бургундский, дядя Маргариты Филипп Савойский, архиепископ Лионский и другие. Сама Маргарита приехала в Труа верхом и участвовала в обсуждении. Заговорщики постановили, что браку Карла Мартелла и Клеменции следует противодействовать силой. Было известно, что король Сицилии намеревался направить флот в Марсель и вверх по Роне, чтобы закрепить Арль за своим внуком. Участники альянса Маргариты договорились встретиться снова в мае 1282 года в Лионе — на этот раз вместе с войсками.

Снова Маргарита обратилась к Англии. Она знала, что шансы на успех зависят от Эдуарда: если король Англии согласится обеспечить и возглавить поход против Карла, то у короля Сицилии появится достойный оппонент. Но Эдуарда в то время заботила военная операция в Уэльсе, и он опасался нарушить мир с Францией, поддержав инициативу Маргариты против воли ее сына Филиппа (и его жены Марии). Он отказал. К тому же Хартман, предполагаемый жених, в самый неподходящий момент внезапно умер. Все это охладило пыл соратников Маргариты. Обещанное войско так и не материализовалось. В 1282 году корабли Карла беспрепятственно поднялись по Роне.

Но недовольство, порожденное хищничеством Карла, не угасло, просто центр его сместился. Низвержение короля Сицилии довелось осуществить родственникам Маргариты — Педро и Констанции, королю и королеве Арагона.

Констанция была дочерью Манфреда. Она не простила Карлу смерть отца и всегда верила, что Сицилия по праву принадлежит ей. Муж был с нею согласен. В течение некоторого времени эта пара тайно готовила восстание против Карла на Сицилии через своего агента, хорошо знавшего условия и обстоятельства на острове. Педро и Констанция собрали большой флот и выжидали, пока сицилийцы возмутятся, что произошло 29 марта 1282 года — впоследствии этот инцидент получил название «сицилийской вечери». К октябрю Педро и Констанция завладели Сицилией. Во время решающей битвы, в июне 1284 года, старший сын Карла и Беатрис Карл Салернский, поддавшись порыву, атаковал повстанческие силы вопреки приказу отца прежде, чем Карл подоспел с подкреплениями из Прованса. Восставшие победили. Карл прибыл во главе флотилии на следующий день. Рассказывают, будто он, узнав о пленении сына, прорычал: «Кто теряет глупца, не теряет ничего. Почему он не умер за то, что ослушался нас?»

Восстание на Сицилии подействовало как катализатор: последовал еще ряд восстаний против Карла, и его империи настал конец. К Рождеству 1284 года Карл Анжуйский уже был в бегах, и здоровье изменяло ему. Он умер 7 января 1285 года в Фоджии и был похоронен в Неаполе. По этому поводу Салимбене писал:

И заметьте, что умер он в тот самый день, в который был коронован за много лет до того. Одна благочестивая женщина имела великие видения о его смерти…

«Мне чудилось, будто я нахожусь в обширном, очень красивом саду, где я увидела огромного ужасного дракона. Я ужаснулась, завидев его, и бросилась бежать, куда глаза глядят. Однако дракон быстро догонял меня, крича и человеческим голосом умоляя остановиться, потому что он хотел поговорить со мною. Когда я услышала человеческий голос, я остановилась, чтобы выслушать его. И, обернувшись, я сказала ему: „Кто ты, и что хочешь мне поведать?“ И он ответил: „Я — король Карл, который жил в этом прекрасном саду, но Педро Арагонский изгнал меня посредством некоего тела. Так выразился дракон во сне, имея ввиду жену Педро Арагонского, ради которой тот занял Сицилию и отнял ее у Карла“».

У нас нет сведений, оказывала ли Маргарита активную помощь Педро и Констанции в этом замысле. Но трудно поверить, чтобы королева-мать Франции не знала о нем. Арагонские планы насчет Сицилии ни для кого не были секретом. Еще в 1282 году Филипп III предупреждал дядю, что Педро и Констанция собирают флот против него. Что знал сын и все прочие, знала и Маргарита. В том, что этот замысел она одобряла, сомневаться не приходится. Однако было ли ее одобрение молчаливым или принимало более ощутимые формы, мы уже никогда не узнаем.

Эпилог

Элеонора Прованская дожила до шестидесяти восьми лет.

Ко времени ее смерти 24 июня 1291 года она похоронила всех трех своих дочерей и нескольких внуков. В июле 1286 года она приняла постриг и ушла в монастырь Эймсбери. Средневековые монастыри выполняли функции современных домов для престарелых с полным обеспечением, и Элеонора заранее заручилась заботой настоятельницы, многие годы регулярно жертвуя обители денежные подношения и подарки. Она, кажется, даже сама закупила древесину для постройки своих покоев.

Теоретически те, кто принимал постриг, должны были отказаться от всех мирских владений, но для самых знатных дам (а многие из них по всей Европе к старости удалялись в монастыри) делали исключение, а Элеонора добилась особого постановления, чтобы сохранить за собою значительную часть собственности. Это не означало, что у королевы-матери недоставало истинного религиозного чувства; просто, проведя жизнь в постоянных поисках денег, ей не хотелось расставаться с имениями и доходами.

В самом конце жизни она предприняла последнюю тщетную попытку добиться канонизации Генриха. К 1290 году стало ясно, что Людовик будет канонизирован; Элеонора понимала, что эта честь навсегда сотрет позор двух неудачных крестовых походов короля французского, и репутация Людовика затмит память Генриха. Тогда она взялась добывать тот же статус для мужа. В этом выразилось сопровождавшее ее всю жизнь стремление добиться для короны Англии такого же уважения, каким пользовалась Франция — но эта попытка не удалась, как и все предыдущие. Французы действовали намного более продуманно и сплоченно. А Элеонора не смогла даже убедить Эдуарда ради памяти отца поддержать ее инициативу. В 1281 году они поссорились, когда Элеонора сообщила, что ее посетил некий рыцарь и клятвенно утверждал, что был слеп, но зрение к нему вернулось после паломничества к гробнице Генриха. Именно такого чуда ей не хватало, чтобы настоять на своем и убедить Рим. Но Эдуард и слушать не пожелал, заявив матери, что тот рыцарь — шарлатан, и на том тема святости Генриха была закрыта.

Элеоноре ничто не давалось легко; она переживала разочарование за разочарованием. Даже смерть ее прошла незамеченной. За семь месяцев до кончины, 28 ноября 1290 года, королеве-матери и всей Англии довелось пережить внезапную потерю: Элеонора Кастильская, жена Эдуарда, за несколько дней сгорела от какой-то болезни. Эдуард был раздавлен горем и устроил для нее погребальные обряды, равных которым не знала история. Торжественная процессия перенесла тело Элеоноры Кастильской из Линкольна в Лондон, и Эдуард задумал установить ряд красивых крестов вдоль этого пути, как когда-то сделали французы, отмечая последний путь Людовика IX — часть этих крестов сохранилась доныне. Затем король велел похоронить жену в Вестминстерском аббатстве, рядом с гробницей отца. Интересно отметить, что после церемонии Эдуард обратился за утешением не к матери или родному брату, но к кузену, Эдмунду Корнуэллу, доброму сыну Санчи. Эдмунд был очень набожен и тратил свое время и деньги на дела благотворительности. Видимо, единственный сын Санчи унаследовал от нее эту скромную и искреннюю веру.

Так получилось, что Элеонора Прованская успела понять, что пышных похорон в Вестминстере ей не суждено. Сын отдал ее место рядом с Генрихом своей жене. Когда королева-мать наконец умерла, монахиням из Эймсбери пришлось писать Эдуарду, отбывшему на войну с Шотландией, спрашивая, как поступить с телом. Эдуард велел настоятельнице сохранить тело матери, пока он не возвратится в Англию для похорон. Не похоже, чтобы он сильно торопился: Элеонору Прованскую похоронили только 8 сентября 1291 года. Наверняка монашкам пришлось проявить немалую изобретательность, чтобы сохранить останки королевы-матери на протяжении жарких летних месяцев [121].

Ее сын Эдмунд тоже приехал на похороны. Хронист рассказывает нам, что церемония была проведена «с великим почетом», и на похоронах присутствовало «великое множество влиятельных людей Англии и Франции». Но все-таки это произошло в Эймсбери, а не в Вестминстере. Сердце королевы по ее предсмертному распоряжению вырезали и позднее погребли в золотом ларце в стенах францисканской церкви в Лондоне.

Трудно поверить, что такого завершения пожелала бы Элеонора Прованская, которая любила привилегии, пышность и величие и так жаждала отличий. Да она и заслуживала большего. Ее царствование было отмечено распрями, она, несомненно, делала ошибки — но энергия ее никогда не иссякала, верность никогда не колебалась, и мечты ее были высоки. Ее похоронили как монахиню, но всю свою долгую жизнь она оставалась королевой во всех смыслах этого слова.

Итак, наконец, осталась одна Маргарита.

Маргарита тоже пережила всех своих детей, кроме троих, в том числе и короля. После смерти Карла Анжуйского в 1284 году Филипп III решил отомстить за честь дяди, напав на Педро Арагонского, и в следующем году повел в Испанию большое войско. К сожалению, Филипп унаследовал военные способности своего отца. Проиграв в короткой стычке, король Франции приказал своим войскам отступать. На долгом пути домой армию косила болезнь, и Филипп умер 5 октября 1285 года, где-то в Пиренеях. «Король Филипп Французский, видя, что судьба ему не благоприятствует и удача отвернулась, когда суда, доставлявшие продовольствие его воинству, были захвачены и сожжены, предался такому горю и меланхолии, что тяжело заболел, испытывая лихорадку и понос. Посему его бароны, посовещавшись, решили уйти и возвратиться в Тулузу… Итак тронулись они в путь около первого дня октября, неся больного короля на носилках, и войско беспорядочно рассеялось, каждый справлялся с отступлением, как мог, — сообщает Виллани. — Это предприятие против Арагона сопровождалось такой потерей людей и лошадей и денег, каких не ведала в прошедшие времена Франция; ибо долго еще король, наследовавший вышеуказанному Филиппу, и большинство баронов выплачивали долги и страдали от нехватки денег». В итоге этой экспедиции Филипп получил прозвище le Hardi, то есть Отважный. Тело его торжественно принесли домой и похоронили рядом с отцом в базилике Сен-Дени. Его сын, прозванный Филиппом Красивым, стал королем.

Смерть сына, так напоминающая кончину мужа, кажется, окончательно заставила Маргариту смириться с поражением относительно Прованса; она больше не вмешивалась ни в какие политические дела внука. Последние годы жизни она провела спокойно, занимаясь в основном делами милосердия. После смерти Карла Анжуйского Прованс остался в руках потомков его и Беатрис — сперва перешел к сыну, Карлу Салернскому, а затем к одному из внуков. Экономические преимущества империи Карла были таковы, что его провансальские подданные остались верны его потомкам, но больше не было на этой земле куртуазных дворов, как при Раймонде-Беренгере V; все наследники Карла предпочитали, а то и были вынуждены политической необходимостью, жить за границей. Не имея покровителя, который мог бы обеспечить изысканное и роскошное общество, трубадуры Прованса, некогда многочисленные, перебрались к королевскому двору в Неаполь или просто разошлись кто куда. Италия Данте, Петрарки и Бокаччо, а не Прованс, станет ареной великих литературных и культурных достижений следующего столетия.

Расследование, необходимое для канонизации Людовика, начатое по настоянию Филиппа III через год после смерти отца, продлилось до 1290-х годов. Два прелата обосновались в Сен-Дени «и оставались там в течение длительного времени, чтобы исследовать жизнь, труды и чудеса сего святого короля», — сообщает Жуанвиль. Все члены семьи и многие из главных баронов, в том числе сам Жуанвиль, были приглашены дать показания. (Карл Анжуйский незадолго до смерти дал свои свидетельства, указав, что, по его мнению, все сыновья Бланки Кастильской достигли святости, но папа намека не воспринял.) Дети Людовика особенно активно создавали благочестивый образ отца. Старшая дочь Маргариты, Изабелла, королева Наваррская, погибшая вместе с мужем во время второго крестового похода отца, вдохновила Жуанвиля на написание «Жизнеописания святого Людовика».

«Королева, наша госпожа и ваша мать [Изабелла] — да помилует ее Господь — очень просила меня написать книгу для нее, сохранив благочестивые речи и добрые дела нашего короля, Людовика Святого», — писал Жуанвиль в посвящении к своему труду. Этот беспрецедентный, согласованный процесс сбора, корректирования и формирования образа Людовика оказал длительное и позитивное воздействие на его репутацию и в значительной степени определил решение от 1298 года в пользу объявления его святым.

Маргарита не дожила до того дня, когда останки ее мужа извлекли из могилы их внуки во время обряда канонизации, но, возможно, это и к лучшему. За все долгие годы расследования в Париже она одна из всех, кто близко его знал, отказалась свидетельствовать в пользу святости Людовика. Та тринадцатилетняя девочка, новобрачная, которая прибыла в Париж солнечным днем шестьдесят лет назад, умерла почитаемой всеми старой женщиной 21 декабря 1295 года, в возрасте семидесяти четырех лет. Хронист из Реймса назвал Маргариту «очень хорошей и мудрой госпожой». Король распорядился похоронить ее в семейном склепе в Сен-Дени.

Парадоксы века воплотились в характере Маргариты, пожалуй, лучше, чем у ее сестер. Она правила в Париже и выживала в Египте. Ей доводилось носить горностай и наслаждаться великолепием коронации, но она также испытала тревоги морского пути и ужас осады. Она боролась с необходимостью быть верной разным сторонам, искала справедливости и строила козни ради выгоды. Она была решительна и умела вдохновлять.

Внук Маргариты, Филипп Красивый, устроил ее похороны с торжественностью и пышностью, приличествующими королеве Франции. В Англии Эдуард оплакивал смерть любимой тетки и велел звонить в колокола, отмечая ее кончину.

Замечания о средневековой валюте

Как и все прочее в Средние века, вид и стоимость денег сильно разнились в разных местах, и разобраться в отношениях между ними не так-то легко. На самом деле в XIII веке существовал лишь один тип монеты: маленький серебряный кружок, который в Англии называли «пенни», а во Франции — «денье». В Англии 12 пенни равнялись шиллингу — хотя монеты «шиллинг» не существовало, вы просто отсчитывали кому-то в руку 12 пенни. Во Франции 12 денье равнялись одному су (sou) — хотя такой монеты тоже не было. В Англии 20 шиллингов или 240 пенни равнялись фунту стерлингов; во Франци 20 су или 240 денье составляли ливр[122]. Опять-таки монеты в фунт или в ливр не чеканились; выплачивая долг в один фунт, человек вручал кредитору мешок, содержащий 240 пенни (во Франции — столько же деньи. Однако в Англии, явно чтобы запутать дело как можно больше, серебро измерялось еще и по весу, в марках. Одна марка серебра составляла две трети веса фунта стерлингов, то есть равнялась 160 пенни. Но если долг измерялся в марках, то не обязательно было копить пенни, можно было просто собрать все серебро, какое найдется в доме — например, серебряное блюдо, лишь бы оно весило нужное количество марок. Когда Генрих и Элеонора пообещали выплатить папе 135 541 марок на подготовку кампании по добыче Сицилии для Эдмунда, это значило, что им предстояло выплатить примерно 90 812 фунтов или свой доход за три года — скорее всего, частично в форме столовой посуды. Точнее говоря, столовую посуду из серебра должны были предоставить подданные, и это стало одной из причин недовольства баронов.

Как и в XX веке, французские и английские деньги сильно различались по курсу, и требовалось определить величину обмена. Качество и точность чеканки денье (а значит, и состоящих из них ливров) во Франции бывали настолько различны, что их обозначали по месту изготовления: одни суммы французских денег, упомянутые в книге, выражались в ливрах турских (отчеканенных в городе Туре, высокого качества), а другие — в ливрах парижских (отчеканенных в Париже, худшего качества). Всюду, где я пользовалась термином «ливр», например, упоминая о стоимости крестового похода Людовика IX, тип денег в хрониках не был уточнен, и я по умолчанию предполагала, что это — ливры парижские. Курс обмена на 1265 год между парижским ливром и фунтом стерлингов составлял 90 су (1080 денье) за фунт. Проще говоря, в фунте стерлингов было 4,5 парижских ливра, а в марке — 3 таких ливра. Потому годовой доход французских королей, 250 000 ливров (скорее всего, парижских) был эквивалентен 55 556 фунтов, что намного превышало средства, доступные их английским коллегам. Поступления в казну Генриха и Элеоноры за год составляли в среднем около 36 000 фунтов.

При желании разобраться в денежном вопросе глубже рекомендуем читателю обратиться к специализированным изданиям.

Хронологические таблицы

Четыре королевы

Четыре королевы
Четыре королевы

Краткая библиографическая справка

Когда пишешь о средневековой истории, неизбежно приходится компилировать самые различные источники, и «Четыре Королевы» не являются исключением. К счастью, от XIII столетия до нас дошло неожиданно огромное количество сведений — в том числе письма, эдикты, налоговые ведомости, хозяйственная отчетность. Но самым драгоценным даром для нас являются истории, принадлежащие перу летописцев, авторов хроник.

Хронисты являлись писателями (часто из различных монашеских орденов), которые сами пожелали зафиксировать для потомства злободневные события своего времени. Читаются их хроники, как правило, с удовольствием, так как в большинстве своем эти люди были талантливы и владели даром слова. Их голоса искренни, сильны и универсальны.

Идею написания этой книги подсказал мне Матвей Парижский, один из самых знаменитых хронистов того периода. Это был англичанин, монах бенедиктинского монастыря св. Альбана (St. Albans). Родился он в 1200 и умер в 1259 году. Он начал свою летопись в 1235 году и много лет трудился, занося свои рассказы гусиным пером на пергамент — разумеется, на латыни. Труд Матвея после его смерти продолжил другой монах, и потому хроника доведена до 1273 года. Матвей был также художником и украсил свою рукопись чудесными иллюстрациями.

Матвей парижский был проницательным политическим наблюдателем, и его труд содержит множество данных о дворе Генриха и Элеоноры, об их отношениях с Ричардом Корнуэллом, Симоном де Монфором, английской знатью и рядом знаменитых личностей, которые являются персонажами нашего повествования. Этот автор отличался язвительным остроумием и имел собственную точку зрения на события (что следует учитывать, когда мы хотим получить объективную оценку) — но приводимые им факты вполне надежны. Однажды вечером, лежа в постели и читая эту хронику, я впервые наткнулась на историю о четырех сестрах из Прованса, ставших королевами, и это меня сильно увлекло. Голос Матвея Парижского отчетлив и сейчас, спустя семьсот пятьдесят лет.

Другим источником сведений об Англии XIII века стала для меня «Хроника Бери-Сент-Эдмундс» (Bury St Edmunds) за 1212–1301 годы. Эту летопись создавал не один человек, ее, по-видимому, вели из года в год разные монахи. Она намного более декларативна, ей недостает подробности, сочности и сложности труда Матвея Парижского, но она весьма полезна для подтверждения и проверки событий, описанных в других текстах, так как в некотором роде представляет собой срез общественного мнения. Если в «Хронике Бери-Сент-Эдмундс», авторы которой явно предпочитали лаконичность, вдруг содержится запись о том, что в 1260 году Симон де Монфор был признанным предводителем баронов, значит, так оно и было.

Важным подспорьем стали также письма и эдикты. Часть писем Элеоноры переведена [123] и опубликована в сборнике под редакцией Энн Коуфорд: Letters of the Queens of England, edited by Anne Crawford (Sutton Publishing, 2002). Превосходным источником материала является вышедший под редакцией Уолтера Уоддингтона Ширли двухтомник: Royal and Other Historical Letters Illustrative of the Reign of Henry III, edited by Walter Waddington Shirley (London, Longman, 1862); он включает все сохранившиеся публичные послания того времени, известные как «Королевские письма» (Royal Letters). Хотя они переизданы на языке оригинала (на французском или латыни), составитель скомпоновал их по датам (что оказалось весьма полезно) и дал содержание на английском. Сюда же можно отнести составленный Р. Трегарном и А. Сандерсом сборник документов по баронскому движению: Documents of the Baronial Movement of Reform and Rebellion, 1258–1267, selected by R. E. Treharne and edited by I. J. Sanders (Oxford: Clarendon Press, 1973).

Первичные источники, документирующие историю невероятного взлета и падения Симона де Монфора, я нашла в подборке документов, посвященных баронскому движению 1258–1267 годов. Я пользовалась также изданием с очень страшным заголовком «Foedera, Conventiones, Litterae et Cujuscunque Genens Acta Publica» (Лондон, 1816), но чрезвычайно интересным: именно там я нашла отчет о брачном контракте Генриха и Элеоноры, инструкции эмиссарам, которым предстояло обсудить вопрос о приданом, а также множество моментов, подтверждавших сведения о савоярах, их быте и влиянии.

Полная переписка Элеоноры, включающая письма к Маргарите и от нее, упорядоченные по датам, были опубликованы Архивной службой Лондона. К сожалению, многие оригиналы, как и можно ожидать от столь древних пергаментов, надорваны, выцвели, загрязнены и потому с трудом поддаются расшифровке. Поэтому ряд писем так и остался непереведенным.

С Маргаритой мне повезло больше; многие ее письма были опубликованы Ж. Шампольон-Фигеасом в первом томе сборника: Lettres de Rois, Reims et Autres Personnages des Cours de France et D’Angle terre, edited by J. J. Champollion-Figeac (Paris: Imprimerie Royale, 1839). Здесь они собраны в хронологическом порядке в латинских оригиналах с резюме на французском языке. Объем и обширность корреспонденции Маргариты, особенно после смерти Людовика в 1270 году, стали надежным показателем ее влияния (и грамотности).

Имеются также превосходные французские летописи. Главная из них — «Жизнь Людовика Святого» Жана де Жуанвиля. Жуанвиль был другом Людовика IX до самой его смерти и сопровождал его в первом крестовом походе. Хотя воспоминания свои он писал значительно позже событий, но был их очевидцем, и его безыскусные и искренние записи представляют собой самый лучший источник по делам во Франции и по крестовому походу в Египет в период царствования Людовика и Маргариты. Мне доставило большое удовольствие также сочинение другого французского хрониста, благодаря которому я смогла уточнить многие события первой половины царствования Людовика: это «Реймсские хроники», написанные неизвестным клириком в 1260 году. Они были переведены и опубликованы в Англии в 1937 Эдуардом Нобль Стоуном.

Чтобы придать большую глубину и перспективу рассказам Жуанвиля о крестовом походе Людовика IX, я обратилась к арабским хронистам того периода. Их работы переведены и опубликованы в двух выдающихся изданиях: The Crusades Through Arab Eyes by Amin Maalouf, translated by Jon Rothschild («Крестовые походы глазами арабов» Эмина Маалоуфа, перевод Джона Ротшильда] (New York: Schocken Books, 1984) и Arab Histonans of the Crusades, translated from the Arabic by Francesco Gabrieli and from the Italian by E. J. Costello [ «Арабская история крестовых походов», перевод с арабского Франческо Габриэлли и с итальянского Э. Дж. Костелло] (New York: Dorset Press, 1957). Я могу отрекомендовать оба этих перевода как профессиональные и весьма информативные.

О событиях в Италии и Провансе я узнавала из хроники Салимбене де Адама, монаха-францисканца, современника Людовика, Маргариты, Карла Анжуйского и Беатрис Прованской. Салимбене так же знаменит, как Матвей Парижский, и не менее остроумен. Он пересказывает множество непристойных анекдотов, для которых, к сожалению, не нашлось места в книге. Они передают вкус того времени, что не часто встречается в учебниках по истории. Помимо того, что Салимбене был очевидцем, он очень старался описать характеры людей с разных сторон, отчего наблюдения его становятся весьма правдоподобными и глубокими. Впрочем, он любил приводить длинные цитаты из Писания, а потому пробраться через его хронику нелегко, но его проницательные суждения стоят затраченных усилий.

Другой хронист, чьими трудами я пользовалась, описывая события в Италии и Провансе, звался Джованни Виллани. Он начал свою хронику в 1300 году, несколько позже событий, но она является основным источником сведений о Раймонде-Беренгере V, четырех королевах, Карле Анжуйском, Манфреде и Конрадине, и других. Данте, создавая «Божественную комедию», полагался на сообщения Виллани, и если тот был хорош для Данте, то хорош и для меня.

Хотя ниже я привожу избранную библиографию, здесь мне хочется упомянуть о некоторых дополнительных источниках на случай, если мое повествование пробудило у кого-то интерес к подробностям. В первую очередь я многим обязана авторитетной, содержательной биографии Элеоноры Прованской, написанной Маргарет Хоуэл (Howell). Это исследование отличается необычайной дотошностью. От автора не ускользнул ни один документ, касающийся Элеоноры, нет ни единой серебряной ложки или золотого кольца, которые королева приобрела либо подарила, ни единого церковного бенефиция или имения, подаренного ею, ни одного официального постановления, эдикта или приказа, относящегося к жизни королевы и ее многочисленных знакомых, который бы не был объяснен и учтен автором. Хоуэлл удалось блестяще датировать октябрем 1265 года одно письмо от Маргариты к Генриху, которое медиевисты неверно датировали октябрем 1235 года. Трудно представить, чтобы в будущем кому-то из ученых удалось усовершенствовать ее достижения.

Не могу сказать того же о единственной биографии Маргариты, которую мне удалось разыскать — работе Жерара Сивери (GerardSivery). Она именуется «интерпретацией» — с таким термином я прежде не сталкивалась, но, судя по книге, он означает побольше предположений, поменьше исследований. Жизнь Маргариты заслуживает намного более глубокого и конкретного исследования. Биографий Санчи или Беатрис Прованской не существует ни на каких языках.

Биографии мужей всех сестер многочисленны, но сильно различаются по качеству. Самый содержательный (и трогательный) рассказ о жизни Генриха III содержится в двухтомном труде знаменитого историка из Оксфорда Ф. М. Поуика (Powicke): «King Henry III and the Lord Edward: The Community of the Realm in the Thirteenth Century» [ «Король Генрих III и лорд Эдуард: объединение государства в XIII веке»]. (Oxford: Clarendon Press, 1947). Точно так же детальное и объективное жизнеописание Людовика IX содержится в книге: Saint Louis: Crusader King of France by Jean Richard. [Жан Ришар, «Людовик Святой: крестоносный король Франции»]. Я использовала издание этой работы, подготовленное под редакцией Саймона Ллойда (Simon Lloyd) и в переводе Джина Биррелл (Jean Birrell) (Cambridge University Press, Editions de la Maison des Sciences de l’Homme, Paris, 1992), к несчастью, так и не вышедшее из печати.

Существующие биографии Ричарда Корнуэлльского (Н. Денхольм-Янг) и Карла Анжуйского (Жан Денбабен) адекватны, но и только, еще есть место для более детализированного и глубокого исследования этих двух личностей.

И наконец, я должна рекомендовать изданную в 1974 году книгу Юджина Д. Кокса: Eugene L. Сох The Eagles of Savoya: The House of Savoya in Thirteenth-Century Europe [ «Савойские орлы: Савойский дом в Европе тринадцатого столетия»] как работу несравненного ученого. Автор исследовал жизнь всех савойских дядьев четырех сестер, а также их матери, Беатрис Савойской, и деда с бабушкой, Томаса и Маргариты Савойских. Тщательная и объемная работа пролила свет на многие факты, ранее никем не замеченные и важные.

Избранная библиография

Archambault, Paul. Seven French Chroniclers: Witnesses to History. Syracuse, NY: Syracuse University Press, 1974.

Axton, Richard, and John Stevens, translators. Medieval French Plays. Oxford: Basil Blackwell, 1971.

Baird, Joseph L., Giuseppe Baglivi, and John Robert Kane, editors and translators. The Chronicle of Salimbene de Adam. Binghamton, NY: Medieval amp; Renaissance Texts amp; Studies, 1986.

Baratier, Edouard, Edouard Privat, editor. Histoire de la Provence. Univers de la France: Collection d’histoire regionale, 1969.

Beamish, Tufton. Battle Royal: A New Account of Simon de Montfort’s Struggle Against King Henry III. London: Frederick Muller Limited, 1965.

Bell, Mary I. M. A Short History of the Papacy. New York: Dodd, Mead and Company, 1921.

Bisson, T. N. The Medieval Crown of Aragon: A Short History. Oxford: Clarendon Press, 1986.

Bloch, Marc, L. S. Manyon, translator. Feudal Society. Chicago: University of Chicago Press, 1961.

Bowers, Richard H., editor. Seven Studies in Medieval English History and Other Historical Essays. Jackson: University Press of Mississippi, 1983.

Cantor, Norman F. The Civilization of the Middle Ages. New York: HarperPerennial, 1994.

Champollion-Figeac, J. J., editor. Lettres de Rois, Reines et Autres Personnages des cours de France et d'Angleterre. Paris: Imprimerie Royale, 1839.

Cox, Eugene L. The Eagles of Savoy: The House of Savoy in Thirteenth-Century Europe. Princeton: Princeton University Press, 1974.

Crawford, Anne, editor. Letters of the Queens of England. Somerset, UK: Sutton Publishing, 2002.

Denholm-Young, N. Richard of Cornwall. New York: William Salloch, 1947.

Duby, Georges, Cynthia Postan, translator. The Chivalrous Society. Berkeley: University of California Press, 1977.

Durant, Will. The Age of Faith: A History of Medieval Civilization — Chiistian, Islamic, andfudaic — from Constantine to Dante: A.d. 325-1300. New York: Simon amp; Schuster, 1950.

Erickson, Carolly. The Medieval Vision: Essays in History and Perception. New York: Oxford University Press, 1976.

Erler, Mary, and Maryanne Kowaleski, editors. Women and Power in the Middle Ages. Athens, GA: The University of Georgia Press, 1988.

Funck-Brentano, Fr., Elizabeth O’Neill, translator. The National Historiy of France: The Middle Ages. New York: AMS Press, Inc., 1967.

Gabrieli, Francesco, editor and translator from the Arabic, E. J. Costello, translator for the Italian. Arab Historians of the Cmsades. New York: Dorset Press, 1957.

Gies, Frances, and Joseph Gies. Women in the Middle Ages: Tlie Lives of Real Women in a Vibrant Age of Transition. New York: Barnes and Noble Books, 1978.

Giles, Rev. J. A., translator. Matthew Paris's English History from the Year 1235 to 1273, vols. I–III. London: Henry G. Bohn, 1852.

Goldin, Frederick, translator. Lyrics of the Troubadours and Trouveres: An Anthology and History. New York: Anchor Books, 1973.

Gransden, Antonia, editor and translator. Tlie Chronicle of Bury St Edmunds 1212–1301. London, Thomas Nelson and Sons Ltd., 1964.

Guant, Simon, and Sarah Kay, editors. The Troubadours: An Introduction. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.

Hedeman, Anne D. The Royal Image: Illustrations of the Grandes Chroniques de France 1274–1422. Berkeley: University of California Press, 1991.

Hilton, R. H. English and French Towns in Feudal Society: A Comparative Study. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

Hourani, Albert. A History of the Arab Peoples. Cambridge, MA: Belknap Press, 1991.

Howell, Margaret. Eleanor of Provence: Queenship in Thirteenth-Century England. Oxford: Blackwell Publishers, 1998.

Humphreys, R. Stephen. From Saladin to the Mongols: The Ayyubids of Damascus, 1193–1260. Albany: State University Press of New York, 1977.

Joinville and Villehardouin, M. R. B. Shaw, translator. Chronicles of the Cmsades. New York: Penguin Books, 1963.

Kantorowicz, Ernst, E. O. Lorimer, translator. Frederick the Second, 1194–1250. New York: Frederick Ungar Publishing, 1957.

Labarge, Margaret Wade. Saint Louis: The Life of Louis IX of France. Toronto: Macmillan of Canada, 1968.

Labarge, Margaret Wade. Simon de Montfort. Toronto: Macmillan of Canada, 1962.

Lecoy de la Marche, A. La France sous Saint Louis et sous Philippe le Hardi. Paris: Ancieene Maison Quantin, Librairies-Imprimeries Reunies, 1893.

Lindsay, Jack. Tire Troubadours and Their World of the Twelfth and Thirteenth Centunes. London: Frederick Muller Limited, 1976.

Lorris, Guillaume de, and Jean de Meun, Charles Dunn, editor, Harry W. Robbins, translator. The Romance of the Rose. New York: E. P. Dutton, 1962.

Maddox, Donald, and Sara Sturm-Maddox, editors. Literary Aspects of Courtly Culture: Selected Papers from the Seventh Triennial Congress of the International Courtly Literature Society. Cambridge: D. S. Brewer, 1994.

Muir, Lynette R. Literature and Society in Medieval France: The Mirror and the Image, 1100–1500. New York: St. Martin’s Press, 1985.

Musa, Mark, editor. The Portable Dante. New York: Penguin Books, 2003.

O’Shea, Stephen. The Perfect Heresy: The Revolutionary Life and Death of the Medieval Cathan. New York: Walker amp; Company, 2000.

Paterson, Linda M. The World of the Troubadours: Medieval Occitan society, c. 1100 — c. 1300. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

Pernoud, Regine, Henry Noel, translator. Blanche of Castile. New York: Coward, McCann amp; Geoghegan, Inc., 1975.

Powicke, F. M. King Henry III and the Lord Edward: The Community of the Realm in the Thirteenth Century. Oxford: Clarendon Press, 1947.

Powicke, Sir Maurice. The Thiiteenth Centwy: 1216–1307. Oxford: Clarendon Press, 1953.

Quatriglio, Giuseppe, Justin Vitiello, translator. A Thousand Years in Sicily: From the Arabs to the Bourbons. Aster Bay, Ottowa, Canada: Legas, 1997.

Richard, Jean, Simon Lloyd, editors, Jean Birrell, translator. Saint Louis: Crusader King of France. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

Ricketts, Peter T, editor. Les Poesies de Guilhem de Montanhagol: Troubadour Provencal du XIHSiecle. Toronto: Pontifical Institute of Mediaeval Studies, 1964.

Rothwell, W, W. R. J. Barren, David Blamires, and Lewis Thorpe, editors. Studies in Medieval Literature and Languages: In Memory of Frederick Whitehead. Manchester, UK: Manchester University Press, 1973.

Runciman, Steven. The Sicilian Vespers: A History of the Mediterranean World in the Later Thirteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 1958.

Saint-Pathus, Guillaume de, M. S. d’Espagne, editor. La Vie et Les Miracles de Monseigneur Saint-Louis. Paris: Les Editions du Cedre, 1971.

Scattergood, V. J., and J. W. Sherbone, editors. English Court Culture in the Later Middle Ages. New York: St. Martin’s Press, 1983.

Sell, Edward, D. D. The Ayyb and Mamluk Sultans. London: Church Missionary Society, Diocesan Press, 1929.

Shirley, Walter Waddington, editor. Royal and Other Historical Letters Illustrative of the Reign of Henry III.Vaduz: Kraus Reprint LTD, 1965.

Spufford, Peter. Money and Its Use in Medieval Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1988.

Stone, Edward Noble, translator. Three Old French Chronicles of the Crusades. Seattle: University of Washington Press, 1939.

Treharne, R. E., and I. J. Sanders, editors. Documents of the Baronial Movement of Reform and Rebellion, 1258–1267. Oxford: Clarendon Press, 1973.

Walsh, P. G., editor and translator. Andreas Capellanus on Love. London: Gerald Duckworth amp; Co., Ltd., 1993.

Warren, W. L. King John. New York: W. W. Norton amp; Company, 1961.

Weigand, Hermann J. Three Chapters on Courtly Love in Arthurian France and Germany. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1956.

Weiss, Daniel H. Art and Crusade in the Age of Saint Louis. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Благодарности

Я обязана многим людям, без чьей помощи «Четыре королевы» не были бы написаны. Сью Мадео с межбиблиотечного абонемента в публичной библиотеке Вестпорта сумела убедить научных сотрудников других учреждений Коннектикута, что мне можно выдавать тома средневековой истории, часто редкие и дорогие, без которых я не закончила бы свою рукопись. Дэвид Смит из Публичной библиотеки Нью-Йорка помогал находить материалы для разъяснения ряда темных мест и заботился о быстрой доставке книг, чтобы мои поездки в этот город были наиболее результативными. Джил Кэннел из колледжа Корпус-Кристи в Кембридже оказала моему проекту большую поддержку, и я глубоко благодарна Паркеровской библиотеке, где она работает, за снабжение иллюстрациями. Ригмор Бетсвик из Бодлейянской библиотеки Оксфорда провел многие часы, разыскивая необходимые мне слайды; Зубида Зеркане из Национальной библиотеки Франции и Тьерри Девен из Королевской библиотеки Бельгии также сильно помогли мне в поисках материалов. В Британской библиотеке Крис Роулингс, Маз Карим и Ники Драйдейл работали так старательно и принимали меня так, что мне казалось, будто я нахожусь в своей городской библиотеке, а не в прославленном учреждении в нескольких тысячах миль по другую сторону Атлантического океана.

Особую благодарность приношу Нэнси Райнерц-Сьюблом из Люксембурга, которая помогла мне сделать некоторые переводы с французских оригиналов. Хотя трубадурская поэма, которую она перевела, в конечном счете так и не вместилась в рукопись, чтение ее позволило мне намного глубже постичь описываемый период и понять нюансы в некоторых письмах Маргариты. Я также в долгу у Венди Канн, которая вычитала рукопись так внимательно, словно свою собственную — ее комментарии и советы заметно добавили глубины и колорита моей книге.

Очень хотелось бы поблагодарить за неизменную поддержку и моего литературного агента Генри Дьюноу, а также всех сотрудников издательства «Викинг», помогавших мне. Теплые чувства я питаю и к редактору Кэролин Карлсон, которой «Четыре королевы» достались уже на позднем этапе подготовки, но она все же отнеслась к моей книге как к собственной работе.

И наконец, упомяну мою семью — без их безусловной поддержки и терпения я не одолела бы такую задачу. Мой муж Ларри внес огромный вклад — начиная от доходчивого объяснения тонкостей военной стратегии посредством аналогий с футболом до сдержанного и высокопрофессионального чтения вслух, которое позволило мне заметно улучшить стиль и тон повествования. Да и моя дочь Эмили заражала меня своим энтузиазмом, подбадривала и часто забывала о своих делах для того, чтобы послушать, как я читаю рукопись — эти щедрые дары я не скоро забуду.

Приложение

Алина Немирова

Два графа (Сравнительная характеристика)

«Что это за страна! Захватчик застраивает ее виллами и гаражами.

Дикарь с севера режет ее на куски, спекулирует, вырубает леса,

и с этим ничего не поделаешь.

Но сколько таких похитителей на протяжении

веков влюблялись в свою пленницу!

Они вдруг замирают, пытаясь вслушаться, как она дышит во сне.

Потом тихонько затворяют решетку и стоят молча, почтительно, и,

уже готовые исполнять твои желания, они вновь венчают тебя короной

из винных лоз, насаживают новые рощи смоковниц

и ничего более не желают, прекрасная, кроме как служить тебе и угождать…»

(Колетт, автор XX века)

Книга, которую вы только что прочли, содержит огромное количество фактов, и автор, для того, чтобы раскрыть основную тему, не мог позволить себе «растекаться мыслью», вдаваясь в подробности. К сожалению, в отдельных местах это привело к тому, что лица и факты упоминались в тексте без каких-либо объяснений и могли быть понятны только знатокам и специалистам. Всюду, где достаточно было дать краткую справку, мы исправили положение, делая примечания.

Но одна из тем, затронутых в книге, напрямую связанная с судьбой основных персонажей, не была изучена автором достаточно для того, чтобы дать более-менее объективную характеристику. Потому возникла необходимость в более пространном комментарии. Речь пойдет даже не о двух графах, а о трех, поскольку отец и сын, последние графы Тулузы, были неразлучны, и их судьбы неразделимы.

Юг и север Франции очень долго были отдельными странами, и следы этой отдельности сохранились до наших дней, несмотря на семьсот с лишним лет, прошедших от момента объединения. Прошло оно очень тяжело, с кровью и слезами (о том вскользь свидетельствует и книга Нэнси Голдстоун), и обошлось южной стороне намного болезненнее, чем северной — достаточно прочесть приведенный выше эпиграф, чтобы понять, как велико было потрясение. Потому эта тема до сих пор, по сути, замалчивается французской историографией (северной): практически нет ни художественных, ни научно-популярных книг, которые можно было бы порекомендовать читателю. А в тех немногих научных работах, какие существуют, оценки людей и событий иногда диаметрально противоположны, в зависимости от того, какими источниками пользовались авторы — южными или северными. Судя по всему, Нэнси Голдстоун добралась как раз до северных.

Юг как таковой состоял из трех отдельных частей, которые во времена Древнего Рима составляли три римских провинции. Несмотря на то, что в период феодальной раздробленности их границы менялись, какие-то владения сливались и вновь расходились, исходная ситуация сохранилась к XIII веку: это были Прованс, Лангедок и Аквитания. У Прованса имелся собственный вход к Средиземному морю (нижнее течение реки Роны, порты Марсель и Ницца), у Аквитании был выход к Атлантическому океану (Бордо и др. порты), Лангедок располагался посередине — через него проходили торговые пути, прежде всего по реке Гаронне, от одного моря до другого. Основная часть области, получившей после присоединения к владениям французских королей имя «Лангедок», охватывалась графством Тулузским.

У графов Тулузских на протяжении веков было много недругов, они многим мешали — чтобы это понять, достаточно взглянуть на карту того периода. Однако хуже всего досталось двум последним графам — Раймонду VI и его сыну Раймонду VII.

Прованс имел своих графов, свои источники дохода, свою историю. Его основные города, как и Тулуза, возникли в виде племенных поселений галлов еще до вторжения римлян. Читая о различных событиях ΧΙΙ-ΧΙΠ веков, важно помнить, что Арль и Тулуза к этому времени просуществовали уже тысячу с лишним лет (впрочем, как и Париж, зародившийся точно так же), а Марсель — более полутора тысяч. Во времена Карла Великого, собирателя земель, графство Тулузское и герцогство Аквитания стали вассалами франкского короля, но при его потомках эта зависимость стала чисто номинальной, поскольку южные земли были богаче и сильнее северного домена королей. Прованс в силу сложных династических взаимоотношений стал территорией, вассальной императорам Священной Римской империи, то есть королям Германии, но эта зависимость была еще более номинальной.

У современников с севера, вступавших на земли всех этих грех областей, не оставалось ни малейших сомнений, что они попали совсем в другую страну: там был иной менталитет, иные нравы, обычаи, язык, законы, даже одежда. Это объяснялось четырехсотлетним присутствием римлян (с I века до н. э.), близостью Средиземноморья, а значит, и арабского Востока, а также преобладанием галльского (кельтского) элемента над франкским (германским). А вот южане, взаимно пересекая границы своих земель, особой разницы не видели — они все говорили на одном языке и в прямом, и в переносном смысле. Тесные контакты, разумеется, вызывали и различные конфликты, но в экономическом отношении южные земли представляли собой единый регион.

Все, что касается отношений между Провансом и Лангедоком, автор «Четырех королев» подает в сильно упрощенном виде. Длительного и постоянного противостояния между этими доменами не было. Графы Тулузские никогда не притязали на Марсель, который был богатой и независимой купеческой коммуной, его доходы определялись морской международной торговлей, и он лишь номинально подчинялся графам Прованса. Тем более вряд ли он подчинился бы кому-то другому — с Марселем было выгоднее дружить, чем воевать. На Прованс как таковой графы Тулузы также не посягали, но издавна владели там землей.

В ΙΧ-Χ веках Провансом правила местная династия, которую позднее сменили выходцы из Каталонии. Графами Тулузскими к этому времени стали правители из рода графов, прежде владевших небольшим городом Сен-Жиль на берегу Роны, у самых границ Прованса. Около 990 года дочь Рубо, брата Гильома, маркиза Прованского и графа Авиньонского, известная как Эмма Прованская, вышла замуж за Гильома III Тайлефера, графа Сен-Жиль. Благодаря этому браку он и его потомки получили часть маркизата Прованс, а именно земли будущего графства Венессен (Venaissin), а с ними и эмблему этой земли, которая впоследствии стала личным гербом Раймонда VI (праправнука Гильома III), а затем гербом Тулузы. В описываемое время у Раймонда VI и его сына была еще одна причина воздерживаться от агрессии — сюзереном Прованса являлся Оттон Брауншвейгский, их близкий и влиятельный родич. (Раймонд VII и Оттон оба были внуками Элеоноры Аквитанской, что лишний раз подчеркивает, как тесно переплетались судьбы всех трех областей Юга.) Когда в 1217 году оба графа после трех лет изгнания возвращались из Рима морем, в Марселе им устроили горячую встречу, консулы города поднесли им ключи. Впоследствии в Авиньоне провансальские рыцари предложили свои услуги Раймонду VI для отвоевания Тулузы, захваченной Симоном де Монфором-старшим. Эти факты отнюдь не свидетельствуют о том, что граф Тулузский воспринимался в Провансе как захватчик и враг. Провансальцы понимали, что «съедят Тулузу — за нас примутся», как оно впоследствии и вышло.

Утверждать, что все было совсем благостно, конечно, тоже нельзя. Но даже оспаривая какие-то земли и ходя друг на друга походами, графы Прованса и Тулузы помнили, что воюют со своими, а не с чужими. Потому никто из графов юга не переходил границ «нормального средневекового зверства», и успокаивались довольно быстро. В этих войнах не было ничего от повального нашествия и геноцида, ничего «личного». Острота конфликтов и настойчивость в расширении своих земель объяснялись экстенсивным характером экономики — власть и могущество напрямую зависели от размера земель, с которых правитель мог получать налоги и дань.

В 1125 году территориальный раздел между тогдашним правителем Прованса и Раймондом V Тулузским, унаследовавшим титул маркиза Прованского, был скреплен официальным договором. В течение длительного времени на земли Прованса претендовали правители Каталонии (графы Барселонские), а затем короли Арагона, происходившие из той же династии. В 1163 году графом Прованса стал Альфонс I, король Арагона. Младшая ветвь этого рода утвердилась у власти: Прованс унаследовал его сын Альфонс II; этот отпрыск арагонского королевского дома стал графом Прованса в 1196 году (шестнадцати лет от роду). Они никогда не жили на его территории, но соперничество с Тулузой началось вновь и продлилось почти до конца XII века. Однако Тулуза была ближе к Провансу, чем Арагон, и сильнее; в 1190 году был установлен мир, подтвердивший раздел 1125 года. Раймонд-Беренгер V (иногда его считают IV) был сыном Альфонса II.

О Раймонде-Беренгере в книге сказано немало. Тем не менее характеристика его однобока и облегчена. Мы постараемся несколько исправить эту оплошность.

Он родился в 1199 году В 1209 году его отец отправился в Палермо (Сицилия), чтобы выдать замуж свою сестру Констанцию за Фридриха И, там заболел и скончался. Раймонду Беренгеру V едва исполнилось десять лет, но он сразу же оказался втянут в соперничество, в яростные распри, связанные с борьбой за власть над Провансом. Его дядя, король Педро II Арагонский, немедленно прибыл туда, объявил себя опекуном племянника, принял от его имени клятву верности основных вассалов и увез мальчика в Испанию, где его наставниками стали Гильом де Монредон, магистр ордена тамплиеров, и один из известнейших богословов того времени. Все это происходило на фоне бушующего в Лангедоке (графстве Тулузском) альбигойского крестового похода. Провансальская земля Венессен, принадлежавшая графу Тулузскому, претерпела нашествие крестоносцев Симона де Монфора, где они творили отвратительные жестокости. Потому только в 1216 году, семнадцати лет от роду, Раймонд-Беренгер смог возвратиться в свой удел.

В 1222 году мать молодого графа, исполнявшая обязанности регентши, ушла в монастырь (где и умерла в 1242 году), передав сыну права на соседнее графство Форкалькьер. Ему пришлось выдержать длительную склоку с родичами матери, которые претендовали на ее наследство. Вплоть до 30-х годов XIII века основной заботой Раймонда-Беренгера V была не столько война с графом Тулузским, сколько распри со своими же вассалами и вольными городами — Ниццей, Арлем и Марселем. В 1229 году он подчинил Ниццу и территорию Южных Альп. В 1231 году против графа восстал многократно упоминаемый в тексте Тараскон. Будучи способным администратором, а не только воином, путем сложного лавирования Раймонд-Беренгер V все-таки добился определенной стабильности в городах, а материальные вопросы частично решал за счет конфискации земель мятежных вассалов.

Раймонд VI Тулузский умер в 1222 году, пережив за последние тринадцать лет жестокие потери, поражения и изгнание — но сумев вернуться и отстоять Тулузу. Под знаком правления отца прошли годы последнего, самого жестокого конфликта Юга и Севера. Сыну пришлось трудно, когда он попытался реабилитировать его после смерти. И трудно назвать другого сеньора, которого бы так оклеветали и очернили летописцы противника. Клевета пускает побеги и в наше время; подлинный облик человека скрылся под напластованиями горячих славословий «своих» и инсинуаций «чужих». Попытаемся хотя бы восстановить несомненные факты.

Прежде всего графы из дома Сен-Жиль, начиная с их родоначальника Фределона, выторговавшего себе графский титул, а городу — спасение от войска франков, были больше склонны к дипломатии, чем к военным действиям (хотя, разумеется, воевали немало, имея столь же непокорных и буйных вассалов, как и графы Прованса). Метафорически выражаясь, в обществе волков лисы кажутся непонятными и жалкими, хотя и принадлежат к тому же семейству… У обоих Раймондов Тулузских были славные предки: Раймонд IV стал одним из вождей Первого крестового похода, отличился воинской доблестью и умер на Святой земле, но это не мешало ему ловко хитрить, когда того требовала обстановка. Потомки сохранили это качество.

Раймонд VI начал править, когда ему было тридцать восемь лет, у него уже имелся немалый дипломатический и военный опыт, но принимать решения ему было сложно — поздновато учиться. Однако до наступления перелома в 1209 году, когда под надуманным предлогом на его земли обрушилась лавина северян, он неплохо справлялся с делами. Альбигойский крестовый поход поставил в тупик не его одного — всем взрослым людям Лангедока пришлось столкнуться с невиданной прежде напастью, а молодежь, подрастая, не знала нормальной жизни — только постоянную войну, тревоги и потери. Раймонд VI сделал все, что мог, и ему удалось в 1218 году справиться с Симоном де Монфором. Сын, Раймонд VII, в шестнадцать лет участвовал в битве при Мюре, где южане потерпели сокрушительное поражение, затем вместе с отцом провел три года в изгнании, после чего возглавил вновь собранные военные силы графства и отвоевал сперва родовой город Бокер (в девятнадцать лет), а затем и другие стратегически важные места. Когда горожанам Тулузы стало известно о возвращении обоих графов, они подняли в городе восстание, перебили всех северян, каких нашли, и встретили Раймондов как любимейших государей и освободителей.

Вообще отношения с горожанами своей столицы у графов были довольно сложные, но в целом мирные. Приходя к власти, каждый граф должен был сперва присягнуть, что не посягнет на права и вольности города, после чего город присягал графу. Северянам подобные отношения казались дикостью. Когда граф Прованский попытался на своей земле отойти от подобного же образа действий, то расплатился длительной распрей со своими городами.

Кроме того, тулузский двор был ничуть менее куртуазным, чем дворы Аквитании или Прованса. Тулуза славилась как средоточие учености и культуры еще в самые темные века, и со временем это ее отличие лишь возросло. Правда, в доме Раймонда VI не бывало блестящих дам-хозяек, подобных Элеоноре Аквитанской, ее дочерям Марии Шампанской и Элеоноре Кастильской (матери королевы Бланки), но в полусотне километров от Тулузы, в городе Каркассоне, при дворе тамошнего виконта Тренкавеля царила красавица Аделаида, сестра графа Раймонда VI и, между прочим, еретичка… Это не мешало ни ей, ни другим дамам по всему Лангедоку принимать у себя трубадуров и делать все, что полагалось по законам «веселой науки». Граф Тулузский, помимо прочего, был неплохим поэтом и музыкантом — и сложно поверить, чтобы вокруг него гнездились «подозрительные личности», как в это поверил автор данной книги. Эти личности казались подозрительными северным монахам-летописцам, поскольку среди приближенных графа были и еретики, и — страшно сказать — евреи! А для графа, как и для всех его подданных, важно было только, хорошо ли человек справляется со своими обязанностями. Религия была для них делом наименее важным. Тулузский двор при Раймонде VI притягивал множество трубадуров; как минимум один из них, Раймон де Мираваль, был его личным другом.

С браками Раймондам не везло — и деду, пятому графу этого имени, и отцу, и внуку. Пресловутые пять (или шесть) жен Раймонда VI, которых перечисляют как признак глубокого распутства и непорядочности этого человека, — это число сложилось не от хорошей жизни. В этом вопросе Раймонду-Беренгеру повезло намного больше…

Первую жену Раймонду VI сосватал отец, когда тому было неполных шестнадцать лет. Брак был выгодный и достойный: Эрмесинда, графиня де Мельгейль, уже вдова (хотя это не мешало ей быть молодой) принесла мужу в приданое сперва половину графства Мельгейль, а потом, умирая от какой-то болезни, по завещанию передала и вторую половину. Учитывая среднюю продолжительность жизни в Средние века — 35 лет, — мы не можем усмотреть здесь никакого злоумышления со стороны супруга. Случалось, что умирали от воспаления легких через неделю после свадьбы, выпив кружку холодной воды в жаркий день… Раймонд стал вдовцом в 20 лет, но вскоре его женили снова на Беатрисе де Безье из знатного (и беспокойного) рода Тренкавелей. Граф ждал от нее наследника, но супруга родила лишь одну дочь — в 1193 муж с нею расстался, после чего она, проникшись катарским мировоззрением, свойственным ее семье, удалилась в какую-то еретическую общину. Кстати, в исторических сочинениях можно прочесть, что «граф запер жену в катарский монастырь», чтобы от нее избавиться. Между тем монастырей у катаров не было по определению, а добрый католик никак не мог «заставить» кого бы то ни было уйти к катарам.

Что чему послужило причиной — расставание с мужем или желание уйти от мира в связи с общей разочарованностью, мы теперь установить не можем. Но развод по причине бесплодия брака был довольно обычным делом среди знатных семей — смотри, например, историю короля Иоанна Английского, который добился наследников только от третьей жены.

Раймонд VI сразу же (в 1193 году) женился на Бургонь де Лузиньян, дочери Амори, впоследствии короля Кипра, и Эшивы д’Ибелин, но этот брак продлился всего до 1196 года. С этой супругой граф развелся уже будучи правителем Тулузы, поскольку ему предложили самую блестящую партию из возможных: это была Жанна Плантагенет, сестра Ричарда Львиное Сердце, дочь Генриха II Английского. Ричард, который, кстати, предпочитал зваться герцогом Аквитанским, а не королем Англии, предложил этот брак в ознаменование мира, заключенного между ним и графом Тулузским: постоянные стычки из-за пограничных территорий обоим давно надоели. Ричард охотно отдал графу сестру, ради чести и благополучия которой незадолго до того чуть не разорил всю Сицилию. Стоит упомянуть, что первым браком Жанна была выдана за короля Сицилии, острова, по нравам очень сходного с Лангедоком. Потому к рассказам о том, что подданные Раймонда VI пугали новую графиню своей грубостью, а муж попросту уморил невниманием, следует относиться осторожно.

Жанна родила графу долгожданного наследника, Раймонда VII, и умерла родами следующего ребенка, другого сына, который умер через несколько дней. Множество примеров из истории Средневековья показывает, что супруга, обеспечившая дом наследником, пользовалась почетом у мужа, даже если между ними не было никаких личных привязанностей — вспомним рассказанную нам выше историю отношений Маргариты и Людовика. Граф Раймонд был слишком умен, чтобы позволить себе открыто нарушать права и проявлять неуважение к сестре такого соседа, как Ричард. Да и на каких основаниях могло бы родиться неуважение? Жанна была красива, умна, плодовита, как все дочери Элеоноры Аквитанской, она готова была помогать мужу в делах… И вряд ли Раймонд VI обрадовался, потеряв ее спустя четыре года после свадьбы.

Пятая жена, чье имя даже осталось неизвестным, дочь византийского вельможи, промелькнула в истории Тулузы как тень (1200–1202 годы), а шестая, Леонора, сестра короля Педро Арагонского, пережила графа и тихо скончалась где-то на задворках истории…

Да, у графа имелись бастарды. Однако среди государей тех времен это не воспринималось как что-то преступное, порочное и предосудительное. Бастардов было полно и у английских королей, и у французских (Людовик Святой, конечно же, не в счет). До тех пор, пока Раймонд проявлял хотя бы внешнюю почтительность к жене и не лишал ее положенных по закону привилегий, ситуация не считалась выходящей за рамки благопристойности. Однако надо же было хоть чем-то очернить ненавистного южанина? Вот и нашли повод…

Добавим также, что ни чувства девушек (как, впрочем, и мужчин), ни их возраст при заключении политических браков в расчет не принимались. Мать Раймонда VI, Констанция, была старше своего второго мужа на 24 года, Жанну Плантагенет, мать Раймонда VII, первый раз отдали замуж одиннадцати (!) лет от роду за 23-летнего Роджера Сицилийского, и таких примеров огромное множество.

Сыну графа, Раймонду VII, все надежды на мирную и удачную семейную жизнь оборвала война. Именно его, а не Санчу Прованскую, можно с полным основанием назвать «ребенком войны». Его наспех женили в четырнадцать лет на другой сестре дона Педро, Санче Арагонской, — из чисто политических соображений; жена была лет на десять его старше, что потом роковым образом сказалось на судьбе графства. Несколько лет молодой граф провел вдали от жены, потом занимался войной, не бывая дома месяцами и годами. Не мудрено, что у них была лишь одна дочь. А потом наступил пожилой возраст… Прочее почти точно описано в книге Нэнси Голдстоун.

Другим поводом к очернению тулузских графов было попустительство ереси. Оба они, и отец, и сын, без всякого сомнения, были католиками — но, в отличие от Прованса, на их земле еретиков было намного больше, они составляли очень значительную часть населения, и преследовать, изгонять их — значило разорить города, поместья, разрушить торговлю и ремесла, поскольку еретики по закону подлежали изгнанию, а их дома — разрушению до основания. Требования религии на территории Лангедока не перевешивали соображений политических и экономических, вдобавок это происходило на фоне свойственной всему югу веротерпимости. Отлучения, которые со всех сторон сыпались на графов, старого и молодого, давно потеряли религиозный характер — это было средство политического и психологического давления, и отец с сыном провели много лет, зажатые меж двух огней, лавируя между необходимостью хранить верность своим подданным и отбиваться всеми средствами от упорного и сильного врага.

Наблюдая за всем происходящим по другую сторону Роны, граф Прованса, добрый католик, решил, что будет правильнее стать на сторону северян.

А Раймонд VII, потеряв некоторую часть своей территории по Парижскому договору, не мог придумать ничего лучшего для восстановления материальной базы своей власти, как обратиться в сторону Прованса. Для этого у него, с его позиции, были некоторые основания.

Приведем характеристику ситуации из книги Николая Осокина «История альбигойцев и их времени» (стр. 663–664) [124]:

«Раймонд Беренгарий, последний граф Прованса, в первое время был полноправным феодальным государем в своей богатой, свободной земле. Он ничем не нарушал старых традиций своего дома. Он довольствовался почетом, присягой, доходами от своих вассалов и городов, а во всем прочем предоставлял их самим себе. Иначе нельзя было поступать с такими городами, как, например, Марсель и Арль, которые снабжали полудикую Францию и даже Англию мануфактурными изделиями Италии и Востока, хлебом, пряностями и оружием. Капиталы со всех сторон стекались в эти общины, корабли которых составляли целые флотилии… и консулы которых были богаче могущественных государей. Симон Монфор загнал Раймонда Беренгария в Арагон. Беренгарий вернулся… и снова объявил себя государем. Но его характер уже изменился, он стал заносчивым, надменным с подданными. [В этом сказалось арагонское воспитание, им полученное — A.H]. Желая войти в доверие к французам, Беренгарий вместе с ними осадил Авиньон. И с феодалами, и с консулами он начал обходиться иначе.

[…]

В борьбе с первыми он был счастлив, потому что его феодалы были разрознены и ссорились между собой, но

общины [городские коммуны — А.Н.] оказали ему решительное сопротивление. Они поняли, что их государь хочет быть неограниченным господином… Они составили лигу, куда вошли Марсель, Арль, Тараскон, Тулон, Ницца.

[…]

Раймонд Беренгарий потребовал покорности; ему отказали и дали понять,…что добрые города дают ему средства для существования в вознаграждение за то, что его предки некогда проливали кровь за их отцов… Но у городов не было войска, каждая община должна была защищаться отдельно. Раймонд Беренгарий, вступив в сделку с Арлем, кинулся на Ниццу и изменой овладел ею. Потом он осадил Марсель. Но не с его силами было сладить с такими горожанами, дух которых закалился в морских опасностях и которые еще не знавали, что такое рабство. Пока граф осаждал Марсель, Арль отложился от него, послал марсельцам помощь, а Ницца прогнала его гарнизон.

Раймонд VII рад был воспользоваться этими стеснительными обстоятельствами своего соседа. Он объявил ему войну и заставил снять осаду Марселя. Чтобы помириться, Раймонд Беренгарий обещал графу Тулузскому в супруги свою дочь…»

Раймон-Беренгер был человеком средиземноморской культуры, он не испытывал никаких симпатий к законам и нравам северной «Галлии», хотя и вынужден был подстраиваться к ним из политических соображений. Он предпочитал отдать дочь за графа Тулузского, чтобы на этом навсегда покончить с враждой, и ходатайствовал перед папой Иннокентием IV о расторжении предыдущего брака Раймонда VII — что вполне могло получиться, поскольку этот папа благоволил Раймонду и способствовал возвращению в его руки отнятого ранее графства Венессен. Точнее, таково мнение французских историков — автор книги считает, что это благоволение было результатом подкупа, но мы не можем однозначно доказать ни одну из точек зрения.

Иннокентий IV, сбежав от Фридриха II в Лион, собирался отлучить его под защитой французских рыцарей. Оба графа, тулузский и прованский, поехали на собор, чтобы поделиться своими голосами с кардиналами. За это папа отблагодарил Раймонда VII, позволив расторгнуть предыдущий брак. Первоначально, за несколько лет до того, предполагалось, что невестой станет Санча. Договоренность о заключении брака с Санчей была достигнута при встрече в Монпелье, в присутствии короля Арагона Хайме I, сына Педро II и, соответственно, племянника обоих графов. Но к описываемому времени ее уже выдали замуж. Потому графу Тулузскому предложили руку Беатрис. Она была объявлена невестой графа тулузского на том же соборе, в присутствии столь почтенных свидетелей, как сам папа и Балдуин, император Константинопольский. На наш взгляд, это указывает на достаточную значимость этого факта, выходящего за рамки чисто семейные.

Крепкий союз между двумя основными сеньорами Юга (при том, что с принадлежащей двоюродному брату Раймонда VII Аквитанией отношения также были дружескими) означал бы серьезную угрозу мечтам Севера о господстве. Увы, Бланка Кастильская наверняка прекрасно это понимала, а потому сделала все возможное, чтобы обратить ситуацию на пользу своему сыну. И обстоятельства сложились иначе.

Раймонд-Беренгер был младше Раймонда VII лет на пять, но умер раньше. Перед смертью он подтвердил свое распоряжение о Беатрис и направил в Тулузу посла с просьбой поспешить в Прованс и там немедля устроить свадьбу. Но в это время назначенные умирающим регенты и его жена уже вступили в переговоры с королевой Франции. «Бланка Кастильская давно… искала расположения матери невесты и смотрела на своего угрюмого Карла, четвертого сына, как на будущего владетеля Прованса». (Осокин, стр. 666). Картина, как видим, своими оттенками несколько отличается от той, которую рисует автор книги.

Добавим к ней еще один штрих: иногда ссылаются на то, что у Раймонда Тулузского был слабый и лицемерный характер; но чем, как не лицемерием, является тогда поведение регентов Прованса, включая милую даму Беатрис-старшую, которые не отказывали графу, одновременно ведя переговоры с Бланкой? Ситуация графа Тулузского была бедственной: у него, отец которого в 1195 году в честь свадьбы с Жанной велел засеять поле золотыми монетами, даже не оставалось средств на свадьбу. И он обратился к своей кузине, к Бланке — и как родич, и как вассал. Она обещала помочь со средствами как раз в то время, когда сын ее Карл уже выезжал со свитой, чтобы жениться на Беатрис. В Средние века политика делалась не менее грязными способами, чем она делается сейчас; любопытно было бы узнать, как подобные поступки уживались в душах Бланки и Людовика с их искренним благочестием?

Графы Прованса, как мы уже упоминали, издавна считались вассалами императора. Раймонд-Беренгер V оставался вассалом Фридриха II еще и потому, что тот был женат на родной сестре его отца, Констанции. Иметь такого отдаленного сюзерена, который не станет вмешиваться во внутренние дела домена, было выгодно. Кстати, точно так же поступили графы Тулузские, веками формально считавшиеся вассалами короны Франции. Но в сложившихся обстоятельствах Раймонду-Беренгеру показалось лучше заключить союз с королем Франции. К этому союзу примкнули 15 его вассалов, из них 9 были очень слабы в военном отношении.

Несмотря на бедствия, причиненные крестоносцами землям Прованса, добрый католик Раймонд-Беренгер примкнул к походу Людовика VIII против еретиков, вместе с ним осадил свой же город Авиньон, вошел в него с боем и принес полную присягу королю Франции: «Они отдали себя, всех баронов и людей своих, и всю землю свою в полную волю возлюбленного господина своего Людовика, преславного короля французов, и принесли ему вассальную присягу по французскому обычаю». Император отправил гневное письмо папе с жалобой на дерзость Людовика VIII, вторгшегося под религиозным предлогом в его владения, но наказать графа Прованского не мог — вассалы имели право менять сюзеренов. А Раймонд-Беренгер заодно привел к подчинению давно непокорный Авиньон — ему также религия предоставила удобный предлог решить свои политические дела.

Немудрено, что император Фридрих II был недоволен политикой графа Прованского. Борьба с еретиками в его глазах благовидным предлогом не являлась. В 1239 году в Кремоне он издал указ, согласно которому Раймонд-Беренгер объявлялся «всеобщим врагом и преступником», обвинялся в измене и изгонялся из империи. Соответственно, он лишил графа всех фьефов, которыми тот владел как его вассал, конфисковал все, в том числе и графство Форкалькьер, и отдал его Раймонду VII Тулузскому.

Разумеется, такой указ можно было осуществить только вооруженной силой. Граф Тулузский уже несколько лет как прекратил военные действия, но приговор императора позволил ему снова взять в руки оружие. По его поступкам в тот момент трудно назвать его слабым, жалким или трусливым. В январе 1240 года он переправился через Рону близ Авиньона (на свою территорию), вошел на земли графства Прованского и быстро оттеснил войска Раймонда-Беренгера. Тот попросил помощи у французов, находившихся поблизости с 1226 года, но граф Тулузский их с легкостью разбил. Затем он приготовился к осаде Арля, в чем ему помогали марсельцы — прислали на кораблях запасы оружия и осадные машины…

Вот так и шли параллельно, однако постоянно пересекаясь, жизненные пути двух властителей Юга. Уроженцы одной земли, люди одной культуры и языка, одной веры, оба они хотели сохранить свою власть, но принимали решения каждый по своим причинам. Решительный Раймонд-Беренгер счел возможным ради независимости Прованса пойти на сделку с северянами, наивно полагая, что единоверцы, рыцарственные сыновья короля французского, благородная и благочестивая королева-мать не обманут его, уважат его последнюю волю, и все будет хорошо. Нерешительный Раймонд VI Тулузский, увидев в самом начале альбигойского крестового похода, что юный виконт Тренкавель не желает заключить с ним союз, пошел на то, чтобы подвергнуться унизительной процедуре покаяния, согласился даже войти в состав крестоносного войска — но одновременно лично разведал силы крестоносцев и отдалил угрозу, нависшую над Тулузой, больше чем на год. Его сын, пойдя на столь же тяжелое унижение, спас свой домен, свою власть и обеспечил народу передышку перед новой яростной вспышкой освободительной войны. У них всех, куртуазных рыцарей, еще сохранялась вера в какие-то рыцарские кодексы. Тем не менее Раймонды намного лучше графа Прованского поняли, что для противника кодексы давно перестали существовать, осталась лишь их пустая видимость. Они лавировали, петляли, давали обещания и нарушали их — не нарушили только присяги, данной своим подданным, защищая их всеми отпущенными им силами.

Счастливый в семейной жизни Раймонд-Беренгер лишился сыновей, а дочери, по сути, предали его — во всяком случае, младшенькая, любимая. Несчастливый Раймонд VII, по сути, отдал свою единственную дочь в заложницы королю Франции. После его смерти завещание, оставленное им, было чуть-чуть подкорректировано; он оставлял Тулузу «дочери и мужу ее» — а законоведы Бланки и Людовика Святого доказали, как дважды два, ссылаясь на законы Севера, что покойный ошибся: следовало, разумеется, читать «мужу дочери». Вот и все. Этого хватило, чтобы Тулуза, как созревшее яблоко, скатилась в подставленные руки короля. Как отнеслись к завещанию Раймонда-Беренгера V, хорошо показано в книге. Прованс пал не от военного захвата — от жесткого и точного расчета Бланки, от искреннего убеждения Людовика Святого, что Господь наделил его правом вершить судьбы земель и народов, не стесняясь в средствах — и от честолюбивого желания младшего брата затмить старшего.

В обоих случаях результат был один: Прованс достался одному брату короля, Лангедок — другому, обе эти земли были скручены, обобраны, лишены возможности идти по собственному пути развития. Настал конец блестящей культуре, свободомыслию, терпимости и свободе торговли. Началось превращение Франции в великую державу…

* * *

Дальнейшие судьбы Прованса и Лангедока складывались по-разному. Прованс больше никогда не пытался вырваться из-под опеки Франции. Он так и остался прекрасным краем, по преимуществу сельскохозяйственным, а в последние сто лет приобрел славу всемирного туристического рая и знаменитого курорта. Лазурный берег, Ниццу и Марсель знают все. Но вне пределов этих густонаселенных, урбанизированных мест по-прежнему тянутся виноградники, оливковые рощи, маленькие деревушки, стоят на холмах полуразрушенные замки, и население говорит на своем языке, давно уже ставшем чисто разговорным. Однако в 1793 году именно из города Марселя вышел батальон революционных волонтеров, который принес в Париж песню, написанную в Страсбурге — на севере Франции, — ставшую (и остающуюся до сих пор) гимном Французской республики.

Лангедок боролся и бунтовал до 1244 года. После падения Монсегюра и еще нескольких еретических твердынь, после смерти графа Раймонда VII он притих и пригнулся под игом инквизиции, свирепствовавшей почище крестоносцев или морового поветрия. Добродетельный король Людовик выслушивал стоны и жалобы своих новых подданных и терпеливо разъяснял им, что еретики виноваты сами, а инквизиция — дело богоугодное. Подданные терпели долго, но в XVI веке именно здесь угнездилась и окрепла новая «ересь», ставшая отдельной религией — гугеноты, протестанты кальвинистского толка. Снова пустели католические церкви, снова толпы громили монастыри и убивали монахов, а в Тулузе католики и гугеноты взаимно резали друг друга, вторя Варфоломеевской ночи Парижа. В 1632 году Лангедок восстал в последний раз и с тех пор не представлял проблем для централизованной власти.

Тулуза же сохранила от прошлого лишь несколько церквей, да еще дух учености — в наши дни там работает один из крупнейших университетов Франции, ряд серьезных научно-исследовательских институтов, там сосредоточена аэрокосмическая промышленность, и Тулузу называют «региональной столицей». На гербе ее, на алом поле, все еще блестит золотой крест, похожий на цветок — герб графа Раймонда VI, у которого в родном городе не нашлось даже могилы — отлученный от церкви, он так и не удостоился погребения…

Еще некоторое время графство сохранялось как административная единица. Но в конце концов очередной король Франции, Иоанн II, присоединил графство Тулузское к землям французской короны грамотой от июня 1351 года.

Потомки не забывали своих графов. На Юге писались биографии, статьи, исследования, опровергались измышления средневековых — северных — летописцев. Никто не утверждает, что они были «идеальными» людьми, эти два Раймонда. Но они были отнюдь не худшими для своего времени и последними, кого народ Лангедока и Прованса мог назвать «своими» владыками.

В заключение приведем две цитаты.

«27 сентября 1249 года Раймонд VII умер. Его тело повезли по Гаронне через Тулузу, через все его владения и родовые земли, половина которых уже не принадлежала ему при жизни. Народ стекался к городам, через которые тянулась погребальная процессия. Он оплакивал некогда любимого государя и, забывая все его недостатки, помнил одно — что с ним вместе он хоронит свою независимость и свою национальность. Каковы бы ни были личные слабости графа, он заслужил симпатию уже тем, что вытерпел за народ весь позор побежденного и пал лишь после долгой борьбы за независимость страны. Каждый житель этих земель знал, что государь их был поставлен в самое безвыходное положение и порой вынужден был делать то, что противоречило побуждениям его сердца. Как было его не любить народу, когда их связывало общее несчастье?»

[Осокин].

А вот мнение провансальского историка о Раймонде-Беренгере:

«Судьба подвергла испытанию его характер, дни его протекали в заботах. Всегда в движении, в трудах, он не имел ничего общего с теми негодными государями, которые восходят на трон лишь затем, чтобы испробовать мягкость его подушек. Наш граф понимал, какие обязанности накладывает на него высокое происхождение, и обладал способностями, чтобы справиться с ними. Он преодолел множество препятствий, одолел множество врагов, большую часть своих предприятий он довел до успешного завершения; он восстановил исчерпанные финансы, поощрял все полезные начинания и любил литературу и искусству ничуть не меньше, чем главные свои дела. К несчастью, он ввязался в войну против альбигойцев, чтобы ослабить Тулузский дом и лишить его возможности вредить своему дому. Простим ему — будем снисходительны к человеческим слабостям, ибо их искупают хорошие качества; его недостатки были недостатками века, а достоинства были его собственными, достоинства редкие и высокой пробы. Народ из века в век называет его в числе добрых государей. Торжественный голос народа заставляет умолкнуть фальшивые восторги льстецов и воздает справедливость у гроба сильных мира сего».

[Огюстен Фабр, «История Прованса», стр. 123–124].

Примечания

1

Петр Ломбардский (лат. Petrus Lombardus, ок 1100–1160) — знаменитый схоласт-богослов. Родился в Италии, учился и был профессором в Париже, где и умер. Его самое главное сочинение, «Libri Quatuor Sententiarum» («Четыре книги изречений»), стало стандартным учебником по богословию во всех средневековых университетах. С 1220-х годов и до XVI века ни одно произведение христианской литературы, кроме самой Библии, не комментировалось так часто. К нему обращались все великие мыслители, от Альберта Великого и Фомы Аквинского до Уильяма Оккама и даже Мартина Лютера. Диспуты в университете, упомянутые в тексте, могли касаться наиболее известной и противоречивой части доктрины ученого. Он отождествлял милосердие с Духом Святым: то есть если христианин любит бога и ближних, эта любовь и есть в буквальном смысле сам Бог; человек обретает божественные черты и вовлекается в жизнь Троицы. Эта идея балансировала на самой грани ереси и не привлекла много последователей. Петр также утверждал, что брак есть слияние двух душ, и вовсе не требуется соединение тел, чтобы считать его совершившимся. Из дальнейшего текста книги нетрудно заметить, что оба эти утверждения явно повлияли на систему ценностей Людовика IX. (Прим. перев.).

2

serf ‹лат. servus раб. В средние века в Западной Европе крепостной крестьянин, находившийся в личной зависимости от феодала.

3

Ничего парадоксального в таком мнении о куртуазных отношениях не было. «Веселая наука» служила для того, чтобы приподнять человека (как женщину, так и мужчину) над обычным уровнем бытовой грубости, вырвать из плена чисто религиозной морали. Вне куртуазного круга мужчины рыцарского сословия воевали, развлекались с женщинами низкого звания, объедались на пирах. Все это вело к греху, к нарушению многих заповедей. В куртуазном обществе ценилась чистота тела, одежды и мыслей, умение думать и говорить о разнообразных предметах (а соответственно, многое знать и читать), петь и слагать стихи; требовалась душевная стойкость, верность, сдержанность, вежливость. Даже если куртуазное служение и оканчивалось «наградой» в постели дамы, опыт, приобретенный мужчиной на пути к этой награде, совершенно отличался от обычного и несомненно облагораживал его. Дама же, зажатая в тиски устроенного родителями и пожизненно нерасторжимого брака с нелюбимым (как правило) мужем, могла хоть немного почувствовать себя значимой личностью, а не машиной для произведения потомства. О том, что все это соблюдалось на самом деле, и соблюдалось многими, свидетельствуют сохранившиеся средневековые романы — особенно «Фламенка». (Прим. перев.).

4

Большинство других источников указывает 1199 год как дату рождения графа Раймонда-Беренгера, соответственно, в момент женитьбы ему было двадцать лет. (Прим. перев.).

5

Длинные рукава, прошнурованные на плечах — явный анахронизм. Такая мода существовала на полстолстня раньше и вновь возникла сто с липшим лет спустя. Основной комплект одежды XIII века (и мужской, и женской) состоял из нижней рубашки, котты и сюрко. Котта (платье, туника) шилась цельнокроеной (без плечевых швов), с рукавами, широкими у плеча и суженными к запястью. Покрой был одинаков у всех, но длина одежды у мужчин была до середины икры (и дополнялась штанами), а у женщин — до полу. Длинные открытые рукава считались проявлением греховности и не поощрялись церковью. Сюрко имело тот же силуэт, но с широкими проймами вместо рукавов и надевалось сверху. Гребни с самоцветами — также маловероятная деталь. Незамужние девушки носили волосы распущенными, о чем свидетельствует множество сохранившихся статуй и миниатюр. Прическе придавался символический смысл. Волосы лишь изредка скрепляли обручами либо лептами. Закрепить гребень на такой прическе явно невозможно. Тс же гребни, которыми просто расчесывали волосы, судя по археологическим находкам, были очень простыми, сугубо прагматическими предметами, самые дорогие делались из кости с узорной резьбой. Кость самоцветами также не украшали. Кстати, самоцветы в то время только слегка шлифовали, но не гранили — техника огранки была освоена намного позже. (Прим. перев.).

6

«Грязной» физической работой знатных девушек, как и дам, разумеется, никто не нагружал. Однако они обязательно учились шить, вышивать, иногда и прясть. Живя в окружении почти постоянно воюющих мужчин, рожая детей при почти полном отсутствии медицинской помощи, знатные дамы должны были обладать определенными знаниями о врачевании, т. е. уметь делать перевязки, составлять отвары лекарственных трав и т. п. Этому обычно учили опытные старые женщины, зачастую матери. Курс обучения девушек в культурной семье включал чтение, письмо на родном и латинском языке, католический катехизис (они должны были знать не одну молитву, а весь чин службы, и выучить его наизусть), обязательные знания родословных и геральдики. Обучение танцам и верховой езде также требовало времени и физических усилий. Если учесть, что о замужестве заговаривали, когда девочкам исполнялось 11–12 лет, то обучение было интенсивным, они проводили за этими занятиями по нескольку часов в день с пятилетнего возраста. Развлечения на самом деле были не так часты, как кажется автору, зато люди умели их ценить. (Прим. перев.).

7

В данном случае автор допускает ошибку: наследницей средневековой Священной Римской империи была не Германия (как единое государство возникшая лишь в XIX веке), а Австрия — до сих пор официально именующаяся «Osterreich», то есть «Восточный Рейх». Вплоть до объединения Италии в 1860-х годах именно Австрийская империя покровительствовала папскому престолу и осуществляла контроль над Апеннинским полуостровом. (Прим. ред.).

8

Фьеф (франц. fief), то же, что феод… fe — «верность» и od — «владение») — при феодализме земля, пожалованная сеньором в наследственное владение своему вассалу (реже — фиксированный доход или право на получение дохода), пользование и распоряжение на условиях несения вассалом военной, административной или придворной службы в пользу сеньора. Этот вид земельного держания практиковался во времена Средневековья в Европе.

9

Два наречия, langue d’Oc (южное) и langue d'Oil (северное), представляли собой обособленные диалекты языка пришлых германских племен (франков, вестготов), со значительной примесью латыни и языка завоеванного кельтского населения (галлов). Они разнились фонетикой и словарным составом, но не настолько, чтобы их носителям совсем нельзя было понять друг друга. На langue d’Oc говорили в Аквитании, Гаскони, в Тулузском домене, в Провансе, но Лангедоком прежние земли графства Тулузского стали называть лишь после того, как оно вошло в состав французского королевства. (Прим. перев.).

10

Домен короля (личный) занимал в конце XII века сравнительно небольшую территорию Иль-де-Франс (около 12 тыс. км2), но «окрестностями Парижа» эту область назвать все-таки нельзя. Кроме того, королю принадлежала Овернь, часть Нормандии, графства Реймс, Блуа, подчинялись области Бри и Сансер, в его распоряжении были также вассальные земли Вермандуа, Дрё, Валуа, Амьен, Монфор и др. В целом по территории владения короны заметно превосходили Прованс и графство Тулузское вместе взятые. Но они были столь же заметно беднее и хуже развиты экономически. (Прим. перев.).

11

Называть катаров «католической» сектой — значит, ничего не понимать в сути их учения и в католицизме. Катары начисто отрицали все догматы католицизма, не признавали Христа богочеловеком, не соблюдали таинств крещения, брака, соборования, насмехались над иконами и священным символом креста, не признавали власти папы, церковной организации и отказывались платить десятину и прочие поборы. В отличие от возникших позднее протестантских течений, они не призывали «восстановить чистоту христианства», а прямо противостояли католичеству, хотя и называли себя «добрыми христианами». Катары представляли смертельную угрозу не только вероучению, но и католической Церкви как организации. (Прим. перев.).

Фактически лангедокские катары исповедовали манихейство — пришедшее с Ближнего Востока учение, утверждавшее, что бог и дьявол равносильны и равновелики; первому из них принадлежит мир горний, духовный, второму — телесный, материальный. Как и протестанты три века спустя, катары осуждали католическую церковь за стремление к мирской власти и материальным богатствам — но, в противоположность протестантам, обожествлявшим стяжательство, они считали все материальное вотчиной дьявола. Отсюда вытекало презрение катаров к материальным благам и стремление к смерти как к способу уйти от дьявола и воссоединиться с богом. (Прим. ред.).

12

Из этой фразы следует, что Раймонд VI лично убил несчастного легата. Разумеется, это не так. Легат был убит одним из подданных Раймонда в принадлежавшем графу городе Сен-Жиль на берегу Роны. Южанин по происхождению, легат сильно досадил многим своими проповедями, а за кинжалы его соплеменники брались легко. Дело об убийстве расследовали, но связь между убийцей и графом Тулузским установлена не была. Автор, как и многие пишущие об этом периоде, безоговорочно верит источникам, лояльным королю и враждебным владыкам Тулузы, чего делать не следует. См. в приложении «Два графа» более объективную характеристику сеньоров Юга. (Прим. перев.).

13

Автор забывает, что за четыре года до этих событий крестоносцы захватили и ограбили православный Константинополь. (Прим. ред.).

14

Эта мера не была направлена лично против Раймонда. Отчуждение имущества у человека, нарушившего какую-либо клятву или присягу, было общим обычаем Средних веков. Это случалось и до альбигойского крестового похода, и после, по всей Европе. Конфискация производилась в случаях, когда вассал изменял своему сюзерену, а поскольку верность богу и Церкви мыслилась также как своеобразный вассалитет, то впавший в ересь или оказывающий покровительство еретикам приравнивался к изменнику. Под угрозой конфискации оказались все сеньоры Юга. (Прим. перев.).

15

Симон де Монфор, владелец незначительного графства на севере Франции, первоначально был лишь одним из предводителей отрядов, выступивших в поход. В составе войска находились особы намного знатнее его — например, герцог Бургундский. Руководителем считался поначалу папский легат, монах Арно Амальрик. После захвата городов Безье и Каркассона понадобилось избрать военного вождя. Более знатные сеньоры отказались принять эту сомнительную честь, а Монфор согласился. У него был богатый опыт боевых действий, он отличался глубокой религиозностью, хорошо себя показал во время позорного IV крестового похода 1204 года, за ним охотно шли люди, он был неутомим, умел действовать быстро и решительно. Однако он был неграмотен, груб, совершенно несовместим с культурой и обычаями Юга, и его именем долго еще пугали детей в Лангедоке. (Прим. перев.).

16

Безье был взят штурмом 23 июля 1209 года, во время боя начался пожар. Люди в церкви действительно сгорели — но ее никто не поджигал намеренно, это всего лишь легенда. Катары вряд ли могли укрываться в церкви, но в пожаре гибли все подряд, огонь не щадил и добрых католиков. Каркассон был взят в осаду и спустя месяц вынужден был сдаться, но большая часть населения успела покинуть город, и потому массовой резин там не было. (Прим. перев.).

17

Автор ничего не говорит о происхождении и юности Бланки, а между тем они многое определяли в ее моральном облике и политической деятельности. Ее родителями были король Кастилии Альфонс VIII (1158–1214) и Элеонора Английская, дочь короля Англии Генриха II и прославленной Элеоноры Аквитанской. Их двор был веселым и блестящим, Кастилия тех времен гостеприимно встречала трубадуров. Ни о какой мрачной «испанской» религиозности речи тогда не было, это явление более позднее. Однако воспитание Кастилии, несомненно, внушило Бланке чувство долга и ответственности правителя перед богом за свои земные дела. В очень сложной обстановке конца XII века Элеонора Аквитанская сочла необходимым устроить брак одной из своих внучек с наследником тогдашнего короля Филип на-Августа, Людовиком (будущим VIII), и лично приехала в Кастилию, преодолев горы зимой в возрасте 80 лет. Оценив качества младшей внучки Бланки (ей было 11 лет), которая во многом унаследовала ум, энергию и проницательность бабушки, она увезла ее во Францию, и вскоре (23 мая 1203 года) брак был заключен. Соответственно, но воспитанию, языку, привычкам Бланка принадлежала к той же культуре, что и графы Тулузские (Раймонд VII приходился ей кузеном по матери), и правители Прованса. Каково было ей самой, совсем еще ребенком, приспосабливаться к совершенно чужой стране, грубым нравам, холодному климату, нам остается только догадываться. В любом случае она хорошо понимала, что предстоит Маргарите, и не хотела облегчать ей задачу. Но косвенным признакам можно судить о том, что она все-таки придала некоторый оттенок куртуазности своему двору, пока была молода. Граф Тибо Шампанский, выросший при дворе своей куртуазной матери, не стал бы ухаживать за королевой, если бы она не позволила этого. И именно куртуазность предохраняла Бланку от пошлой супружеской измены, в которой даже злейшие недоброжелатели не обвиняли ее, пока жив был муж. Надлом, превративший ее в описываемую суровую королеву, видимо, произошел, когда Бланка внезапно осталась с четырьмя детьми мал мала меньше (пятым она была беременна) без мужа, будучи уже немолодой, в очень нелегких внешних и внутренних обстоятельствах. (Прим. перев.).

18

«Те Deum» — католический гимн, названный по первой строчке: «Те Deum laudamus» («Тебя, Бога, хвалим»). Его исполняли во всех случаях, когда было за что хвалить бога. В данном случае это церемония принесения вассальной присяги — оммажа («homage»). Новый вассал опускался на одно колено перед сюзереном, протягивал к нему сложенные ладони, а тот брал их в свои руки. При этом произносилась формула: «Я, такой-то, предаю себя, свои земли и своих людей в руки сеньора такого-то» На это следовал ответ: «Я, такой-то, слышал твои слова и принимаю их». Затем вассал вручал сеньору свой меч, а тот возвращал его, причем произносилась фраза вроде: «Обещаю служить тебе оружием, советом и делом». Это означало, что отныне вассал должен участвовать во всех военных предприятиях сюзерена, в обсуждении всех важных дел, и предоставлять сеньору все, что ему потребуется — продукты, вещи, людей для различных бытовых нужд. (Прим. перев.).

19

С Парижским договором все обстояло отнюдь не так просто. Условия капитуляции действительно были тяжелы, однако есть сведения, что французские сеньоры остались недовольны договором и даже считали, что Бланка из родственных чувств подыграла Раймонду VII! Это весьма возможно. Договор позволял графу восстановить власть над почти всеми своими землями и вассалами. Земли, отошедшие по праву захвата сперва к Монфору, а от него — к французской короне, представляли собою бывший домен рода Тренкавелей — Безье, Каркассон и Альби, которые графам Тулузским не принадлежали. Граф обязался отдать Людовику восемь своих крепостей — но лишь на срок до десяти лет; разрушение этих замков оговаривалось лишь как возможность, если король этого пожелает. Доходы от этих земель остались за Раймондом. Факт разрушения стен самой Тулузы в этот период выглядит сомнительным. Они были разрушены гораздо ранее, при захвате города Симоном де Монфором-старшим, и восстановлены в 1218 году. Ввод небольшого отряда французов в город не означал потери независимости — они не вмешивались в дела управления и не диктовали графству внутреннюю политику. Отправляться в Палестину граф не торопился, и его не торопили, брак Жанны с Альфонсом по средневековым понятиям был достаточно почетным выходом из положения (хотя бы внешне). Горечь потерь и поражения, конечно, это уменьшало очень слабо. Сожалеть о договоре, как об этом упоминает автор ниже, в начале третьей главы, Раймонд начал еще до его заключения. Однако он получил необходимую передышку для восстановления сил, решения назревших внутренних проблем и накопления энергии для нового освободительного похода. (Прим. перев.).

20

Здесь и ниже автор недопонимает и осовременивает систему рангов того времени. Титул графа, герцога и т. п. означал только право управления и использования доходов с территории определенного размера. Графами бывали зачастую сыновья королей (см., например, Ричарда Корнуэльского). Ранг определялся причастностью к королевскому роду, освященному таинством помазания. Раймонд-Беренгер V был внуком и племянником королей Арагона, Раймонд VI Тулузский — кузеном по матери короля Франции Людовика VII, Раймонд VII, его сын, соответственно, приходился Людовику VIII троюродным братом по отцу, а по материнской линии — королям Англии племянником (Ричарду и Иоанну) или двоюродным братом (Генриху III). Немногие из графов могли похвалиться таким родством. (Прим. перев.).

21

Французское наименование жителей Савойи (les Savoyards). (Прим. перев.).

22

Длинные волосы было принято носить у дворянства по всей Европе. Еще со времен франков и галлов они считались отличительным признаком свободного человека; этот обычай коренился в древнейших магических представлениях о волосах как вместилище жизненной силы. Коротко стригли рабов, преступников и служителей религиозных культов («рабов божьих»). (Прим. перев.).

23

Эта характеристика скорее подходит к мрачной фигуре Екатерины Медичи (как ее описывают в романах). Если бы Бланка на самом деле никогда не улыбалась, ее не любили бы дети и подчиненные, не воспевали бы куртуазные кавалеры. Французы всегда ценили умение шутить и веселиться. Хотя, конечно, среди множества тревог и забот Бланка редко бывала настроена на веселый лад, и ревность свекрови к невестке настроения не улучшала. (Прим. перев.).

24

Ситэ (что значит просто «город») — сердце Парижа, продолговатый остров посреди реки Сены, на котором первоначально, в глубокой древности, располагалось селение кельтского племени паризиев, давшее начало городу. Впоследствии остров был застроен великолепными зданиями — в частности, на нем расположен собор Парижской Богоматери. (Прим. перев.).

25

Грубейшая ошибка! Первые бульвары (т. е. широкие улицы с озеленением, предназначенные для прогулок) возникли в Париже только в правление Людовика XIII (1610–1643), когда потребности растущей столицы привели к необходимости снести утратившие военное значение и обветшавшие стены — те самые, которыми так гордился Людовик IX. Сохранили только ворота, и новые проезды — бульвары — соединили ворота Сент-Антуан (где располагалась знаменитая Бастилия) с воротами Сент-Оноре, до наших времен не сохранившимися. При Людовике XIV, в 1668–1705 годах, бульвары спланировали и застроили по всем правилам тогдашней архитектуры, а около 1890 года они приобрели современный вид благодаря многоэтажным зданиям с роскошными магазинами, дорогими квартирами и т. п. Но в Средние века не существовало даже самого слова «бульвар»! Возможно, автор хотел сказать, что король с женой проезжали по улицам под крепостными стенами. (Прим. перев.).

26

См. примечание 3. (Прим. перев.).

27

Характерный для автора «снижающий» подход к куртуазной культуре. Вряд ли шалость сына вызвала одобрение королевы. Граф Тибо был могущественным владетельным сеньором, человеком культурным, стихотворство было для него душевной потребностью, а не светским развлечением. Приведенный здесь рассказ о выходке малолетнего принца говорит лишь о резком неприятии куртуазных нравов при французском дворе и в городе Париже. (Прим. перев.).

28

Нормандия была исконным владением королей Англии, она досталась им в наследство от Вильгельма Завоевателя, который, в свою очередь был потомком первого герцога Нормандии, Роллона. Под этим франко-латинским именем был известен во Франции Хрольф Пешеход (ок. 860 — ок. 932), предводитель дружины викингов, происходивший из знатного норвежского дома. Будучи изгнан из отечества королем Харальдом, Роллон в 886 году прибыл во Францию, которую потом и опустошал в течение многих лет. В 889 году Роллон поселился в области нижнего течения Сены, совершая набеги вверх по реке. Но король Карл Простоватый заключил с ним договор и даже обратил в христианство (см. примеч. 61). При крещении Роллон получил имя Роберта и стал деятельным правителем и мудрым законодателем: он принуждал морских скитальцев к оседлой жизни, установил строгое правосудие. В результате смешения пришельцев с севера и местного населения возникли норманны, так сильно повлиявшие на историю Европы в XI и XII веках. Отметим, что между Роллоном и Ричардом Львиное Сердце, его прямым потомком, прошло всего около двух веков, т. е. восемь или десять поколений. Элеонора Аквитанская, мать Ричарда, также происходила с материнской стороны из старого норманнского рода. Ричард много сделал для укрепления обороны Нормандии против агрессии французов, и при нем короли Франции предпочитали ее не трогать. Иоанн же, младший брат Ричарда, в силу своей лени и равнодушия к делам правления не смог отстоять это ценное достояние. А вот совершить убийство безоружного пленника и племянника Артура Бретонского, сына Жоффруа (Джеффри), еще одного брата, ради того, чтобы мальчик не мешал завладеть Бретанью, Иоанн не погнушался лично. Это ему, впрочем, не помогло, и Бретань в конце концов (уже в XV веке) досталась Франции. По итогам упомянутых деяний Иоанн получил прозвище «Безземельный», а в мировую литературу вошел как злобный и коварный принц Джон. (Прим. перев.).

29

Бейлиф (от позднелат. baiulivus) — управляющий либо хранитель; служащий, которому официально доверена определенная власть, полномочия, право суда. Бейлифами называли чиновников с самыми разными должностями и обязанностями. В Англии к ним относились шерифы, мэры, командиры военных отрядов (сотен), коменданты королевских крепостей. Во Франции аналогичная должность называлась бальи или сенешаль. (Прим. перев.).

30

Изобильные пиры, устраиваемые для гостей и вассалов, были обязательной частью общественных отношений еще со времен родоплеменного строя. На пиры съезжались люди, живущие разрозненно в своих замках и деревнях, здесь они могли пообщаться, узнать и обсудить новости. На пирах заключались союзы, устраивались браки, решались спорные вопросы. Устраивать пир на несколько сотен (а то и тысяч) человек было очень нелегко, однако поставлять продукты к столу сюзерена входило в круг обязанностей вассалов, и потому можно было пировать вовсю, даже не располагая большими деньгами.

Таким же целям служили и турниры, которые периодически устраивались наиболее знатными сеньорами в определенные дни — личных святых и т. п. Переезжая с турнира на турнир, рыцари не только показывали свою удаль на равных, независимо от рангов (см. упоминание об этом занятии принца Эдуарда ниже), но и решали многие политические и личные проблемы. (Прим. перев.).

31

Вьенна (Vienne) — город на юго-востоке Франции, в 20 милях к югу от Лиона, на р. Роне, с населением около 30 тысяч человек. Основан в незапамятные времена галльским племенем аллоброгов. В 47 году до н. э. Юлий Цезарь превратил Вьенну в колонию Рима, пользуясь ее стратегическим положением у судоходной реки. В городе до сих пор сохранились памятники той эпохи. В Средние века Вьенна служила местом церковных съездов и торговым центром. (Прим. перев.).

32

Пьер Абеляр (1079–1142) — клирик, широко образованный ученый, философ и богослов. Был приглашен в учителя к Элоизе из дома Монморанси в 1118 году — видимо, в 39 лет его сочли уже достаточно пожилым, чтобы допустить к юной девушке. Однако все кончилось очень плохо, а Элоизе пришлось постричься в монахини. Славу этой истории принесло то, что супруги, вынужденные разлучиться навеки, продолжали переписываться до самой смерти, доказав глубокую духовную основу своей любви. Эта история приобрела широкую известность — но существовали ли какие-то сочинения на эту тему уже к первой трети XIII века, неясно. (Прим. перев.).

33

Кретьен де Труа (Chretien de Troyes) — знаменитый романист второй половины XII века (ум. около 1185 года), живший при дворе куртуазной дамы Марии Шампанской, дочери Элеоноры Аквитанской и Людовика VII. Крупнейшая художествен пая индивидуальность своего времени. Автор ряда романов в стихах: «Эрек и Энида», «Клижес», а главное — романов на темы Артуровского цикла: о Ланселоте, Ивене и Парсифале. Романы имели длительный успех, породили огромное множество подражаний, благодаря чему их темы дожили до наших дней. (Прим. перев.).

34

Слегка опущенное веко на глазу было, похоже, наследственным признаком у Плантагенетов. Его отмечают как у Генриха II, деда Генриха III, так и у его сына Эдуарда [34] и внука Эдуарда II. В целом мужчины в этом роду отличались высоким ростом, прекрасным сложением, тонкими чертами и узкими лицами. (Прим. перев.).

35

См. примечание 20. (Прим. перев.).

36

Коронационная церемония Великобритании до наших дней является одной из самых сложных в Европе. В число коронационных регалий, помимо собственно короны и мантии, входят: четыре государственных меча, из которых три символизируют власть короля над отдельными территориями, а четвертый — Кургана (от лат. «ciirtus» — укороченный) — представляет собой клинок с отломанным острием, символизируя милосердие и правосудие короля в память о святом государе Эдуарде Исповеднике; затем три жезла — скипетр с крестом, жезл с гербами подвластных королю территорий и жезл духовной власти (или единения с божественным духом), на навершии которого изображен символ Святого Духа — голубь. (Прим. перев.).

37

Фердинанд III (1199–1252), король Кастилии с 1217 года и Леона — с 1230 года. Он завершил труды своего деда по матери Альфонса VIII и консолидировал движение Реконкисты. Мать Фердинанда, Беренгуэла (или Беренгария) Кастильская была старшей сестрой королевы Бланки. В 1217 году умер их младший брат Энрике, Беренгария унаследовала троп Кастилии, но немедленно передала его сыну и действовала поначалу в качестве регентши от его имени (аналогично Бланке). Фердинанд провел большую часть жизни в боях против мавров. Военной силой и дипломатией он сумел распространить свою власть на южную часть Иберийского полуострова: захватил Кордову в 1236 году, Хаэн в 1246 году, Севилью — в 1248 году, тем самым отвоевав всю Андалузию, кроме Гранады. Он объединил королевства Кастилии и Леона, установил постоянную границу с Арагоном. За все: ото в 1671 году он был канонизирован, в Испании его называют Сан-Фернандо. (Прим. перев.).

38

Замок Корфи расположен в графстве Дорсет, датируется XI столетием. Он контролирует дорогу, проходящую через гряду холмов, и имел стратегическое значение со времен, когда здесь жило кельтское племя дуратригов. Название Корфи («расщелина») было дано саксами. Замок построен норманнами. Здесь в 978 году был убит король Эдуард Мученик. К XIII веку замок стал королевской сокровищницей, использовался также как тюрьма. В XVI веке Елизавета I продала его своему лорду-канцлеру, потомки которого владеют замком (уже как туристским объектом) до сих пор. (Прим. перев.).

39

Дед Симона де Монфора был женат на дочери графа Лестерского (Leicester), единственной его наследнице — то есть и земли, и титул перешли от нее к мужу, а потом и к сыну. Симон-старший был слишком занят военными делами на континенте, чтобы лично явиться в Англию и напомнить о своих правах. В итоге владение было попросту отобрано королем Иоанном Безземельным, который никогда не стеснялся брать то, что плохо лежит. Есть мнение, что Симон-старший так усердствовал в Лангедоке именно потому, что стремился восполнить потерю. (Прим. перев.).

40

Презрение к местному языку возникло со времен Вильгельма Завоевателя и его соратников-норманнов, которые действительно говорили на langue d'Oil — но на своем диалекте, который отличался от парижского. Элеонора же с детства говорила на langue d’Oc, т. е. провансальском (или окситанском) наречии. Северный langue d'Oil был для нее чужим в любом варианте. См. прим. 9. (Прим. перев.).

41

Лондонские реалии требуют некоторых пояснений. Ньюгейт (Newgate — Новые ворота) — район Лондона, примыкавший в Средние века к одним из городских ворот. Возле ворот возникали новые кварталы, к ним переходили названия, когда сами ворота со временем исчезали. Что касается упоминаемого «Темпла», тут автор, кажется, чего-то недопонял. В описываемое время Стренд представлял собой просто дорогу, которая соединяла Вестминстер (политический центр) с Лондоном (основным торговым центром страны). Его застройка «роскошными резиденциями» началась намного позже. Вблизи от этой дороги вплоть до конца XIII века располагался комплекс зданий, принадлежавших рыцарям ордена тамплиеров (храмовникам). В частности, там имелась «церковь Храма» (Temple Church), а неподалеку от нее застава, соответственно названная Темпл-Бар. В Средние века власть городского совета Лондона кое-где простиралась за пределы его стен; на основных дорогах, там, где граница городских полномочий (норм торговли) далеко отстояла от ворот, были установлены барьеры («рогатки») — дорогу, видимо, просто перегораживали цепью или бревном (bar). «Рогатка» Темпл-Бар впервые упоминается в 1293 году, около 1351 года ее заменили на деревянные ворота, над которыми располагалась небольшая тюрьма. С тех пор Темпл-Бар многократно упоминался в истории. Согласно древнему обычаю, здесь должен был остановиться король, прежде чем въехать в пределы Лондона; его встречал лорд-мэр и вручал ключи от города. Именно по этой дороге прошло торжественное шествие, когда Елизавета I отмечала победу над испанской Армадой. Она дополнила обычай, подарив лорду-мэру особый меч, украшенный жемчугом, как символ верности. Уже более 400 лет в торжественных случаях у Темпл-Бар производится церемония передачи этого меча. Упоминаемое же в тексте хранилище ценностей, несомненно, представляло собой подвальные помещения под тамплиерской церковью — хорошо охраняемые прецептории (то есть штаб-квартиры ордена в некоторой географической области) ордена по всей Европе служили такими хранилищами. Но уж явно никто не мог называть подвал «храмом».

Лондонский мост — одна из самых оригинальных достопримечательностей столицы Англии. Первый мост на этом месте построили римляне около 50 года н. э. Король Иоанн разрешил строить на мосту дома с торговыми лавками, чтобы окупить расходы на его содержание. В то время мост имел 19 каменных арок с подъемным мостом и укрепленными воротами со стороны Сити. Дома на нем (числом около двухсот) порой имели до семи этажей и стояли вплотную, а верхние этажи с обеих сторон почти смыкались, что создавало большую опасность пожаров. В 1212 году пожар начался одновременно на двух концах моста, погибло 3000 человек. Проезжая часть имела ширину всего около 4 метров, и на мосту постоянно создавались заторы. В течение трехсот с лишним лет над воротами моста выставлялись головы казненных — первой стала голова Уильяма Уоллеса в 1305 году. (Прим. перев.).

42

Имеются в виду Киевская Русь и Новгород. Пушнину добывали на дальнем севере (в основном на землях нынешней Коми), доставляли в Новгород, а оттуда ее увозили либо морем через Германию, либо в Киев и по Днепру в Черное море, а оттуда в Средиземное. (Прим. перев.).

43

Средневековые фибулы — застежки для ворота верхнего платья или плащей — круглые металлические (золото, серебро, бронза, медь) щитки диаметром от 3 до 10 см, которые украшались чеканкой, инкрустациями, эмалью, камнями и т. п. Они крепились к ткани булавкой, либо закрепленной на фибуле (откуда происходит современная «английская» булавка), либо отдельной, продеваемой в нее, вроде острой шпильки. (Прим. перев.).

44

Гластонбери — древний городок в графстве Сомерсет, в 48 км к югу от Бристоля. Впервые упоминается в XII — начале VIII века под названием Glestingaburg. Возле него издавна располагалось аббатство, с XII века прославленное множеством легенд и мифов, связанных с ним. Они повествуют об Иосифе Аримафейском, Граале и короле Артуре. Якобы здешние монахи нашли захоронение Артура и Гвиневеры, а Иосиф каким-то чудесным образом приплыл с чашей Грааля прямиком в Британию. Легенды, несомненно, способствовали постоянному притоку паломников. (Прим. перев.).

45

У наиболее знатных английских феодалов, владевших крупными городами и графствами, названия владений становились личной фамилией без всяких добавлений (Линкольн, Норфолк и т. д.), хотя в русском языке их иногда именуют «княжескими» формами (Линкольнский, Норфолкский и т. п). Мы будем пользоваться обоими вариантами. (Прим. перев.).

46

Фландрия — историческая область в Западной Европе, с 1830 года часть ее (основная) входит в состав Бельгии, а другие принадлежат Франции и Нидерландам. Со второй половины IX века Фландрия стала графством, в XIΙ-Х V веках являлась одной из наиболее экономически развитых областей Европы, а потому постоянно становилась предметом войн, восстаний и споров. Главные города — Гент, Ипр и Брюгге — были центрами сукноделия и международной торговли. (Прим. перев.).

47

Склонность к резким вспышкам гнева, доходившим до настоящих приступов ярости, была наследственной чертой Плантагенетов. Вероятно, этой чертой наградил их один из отдаленных предков, который современниками считался сущим чудовищем и, похоже, был психически нездоров. Генрих II в таком приступе заточил свою жену Элеонору, за что получил длительную войну с нею и с сыновьями; сын Генриха III, Эдуард I, разгневавшись на своего наследника за подростковую шалость, таскал его за волосы по комнате и бил о стены. (Прим. перев.).

48

Замок Льюэс (Lewes), сохранившийся до наших дней, располагается на вершине мелового холма в восточном Сассексе. Построен в 1087 году Уильямом Уорреном (Warenne), первым графом Сэррея, шурином Вильгельма Завоевателя, и до середины XIV века принадлежал его роду. Отличается своеобразной восьмиугольной формой. В настоящее время в замке устраиваются фестивали движения исторической реконструкции. У подножия холма расположен городок того же имени, упоминаемый далее в тексте как место битвы короля с мятежниками.

Под общим названием «Пяти Портов» (фр. Cinque Ports) в те времена подразумевали группу портовых городов (Дувр, Гастингс, Сандвич, Ромни, Хайт), пользовавшихся особыми привилегиями. Впоследствии в эту группу включили и другие города, но название осталось неизменным. (Прим. перев.).

49

Сен-Шапель (Sainte Chapelle) или Святая капелла (при королевском дворце на острове Ситэ) — один из знаменитейших памятников французской готики; построена по распоряжению Людовика IX для хранения приобретенного им «тернового венца», которому придавалось во Франции особое значение как атрибуту царственности Христа. К нему постепенно прибавлялись и другие реликвии. Торжественное освящение произошло 26 апреля 1248 года. На постройку ушло, по преданию, до 40 тысяч турских ливров. В ней все великолепно — статуи, витражи, тончайший расчет архитекторов. Здание прошло через века и осталось неизменным до сих пор, включая и витражи. (Прим. перев.).

50

Кто поступит, как они, будет покаран, как они.

51

См. приложение «Два графа». (Прим. перев.).

52

Наварра — историческая область в Западных Пиренеях. Столица — Памплона (с IX по XVI века) С X века — независимое королевство, отсталое скотоводческое государство, где долго сохранялись пережитки древнейших хозяйственных укладов. В 1512 году большая часть Наварры была завоевана Фердинандом Арагонским и включена в состав Испании, остальная часть с 1589 года присоединилась к Франции после того, как ее король стал королем французским (Генрих IV Наваррский). Ныне — провинция на севере Испании. (Прим. перев.).

53

См. примечание 28. (Прим. перев.).

54

Изабелла Ангулемская — не слишком приятная, но значимая личность, из-за нее произошло множество событий, в результате которых государство Плантагенетов перестало существовать. В работе Режин Перну «Альенора Аквитанская» про нее рассказывается так:

«Изабелла была помолвлена с Гуго Черным де Лузинъяном Этот человек, которому в то время было около 40 лет, должен был получить за четырнадцатилетней невестой графство Ангулемское после смерти своего тестя […]. Но ему пришла в голову злосчастная мысль пригласить на помолвку своего сюзерена, короля Англии. Иоанн Безземельный тогда […] решил расторгнуть брак с Авуазой Глостерской — с которой у него не было детей — и только что отправил посольство к королю Португалии, чтобы просить руки одной из его дочерей. […] Ему представили Изабеллу Ангулемскую. Два месяца спустя… Иоанн, удалив Гуго Черного, — он отправил его с дипломатический миссией в Англию, — женился на юной Изабелле с согласия ее отца. […] Ближайшим последствием этого брака, больше напоминавшего похищение… был распад королевства; из-за него распались личные связи, на которых держалась верность вассалов, и бароны… отныне будут настроены явно враждебно к королю Англии». (Прим. перев.).

55

Опять характерное для автора комическое снижение, осовременивание ситуации и нежелание пользоваться точными терминами. «Местные отделения» рыцарских орденов на самом деле назывались прецепториями. (Прим. перев.).

56

Альбижуа — небольшая область, центром которой является город Альби на реке Тарн, в 50 милях к северо-востоку от Тулузы. От этого названия получили свое прозвище еретики-катары («альбигойцы»), но сам город всегда был католическим. До 1209 года принадлежал семейству Тренкавелей. Симон де Монфор-старший захватил эту область, а впоследствии она отошла к короне Франции.

Гасконь — область на юго-западе Франции. Название Гасконь (Баскония) происходит от племени басков, издавна проживавших на этой земле. Поначалу была герцогством, но оно распалось в 1063 году и досталось герцогам Аквитанским. После описанного в книге Парижского договора 1259 года как собственность английской короны она стала называться Гиень (Guyenne). В наши дни это название исчезло с карты, однако «гасконское» самосознание сохранялось еще долго — это хорошо показано в «Трех мушкетерах».

Байонна — город на юго-востоке Франции, на слиянии рек Нив и Аду р. Промежуточный пункт между Средиземным морем и Атлантическим океаном. Уловив удобство для торговли, с 842 года здесь обосновались викинги со своим вождем Бьерпом Железнобоким, но скоро слились с местным населением. К XII веку Байонна стала важным портом, и, будучи частью Аквитании, оставалась владением Англии с 1151 по 1452 год. (Прим. перев.).

57

См. приложение «Два графа». (Прим. перев.).

58

Английский средневековый парламент отличается от того, что мы обычно понимаем под словом «парламент»: это было собрание представителей всех сословий Англии, созываемое указом короля несколько раз в год в различных городах страны для решения насущных вопросов управления государством или внешней политики. (Прим. перев.).

59

Официальные документы составлялись на латыни, и в них было принято обращение на «ты» между равными или высшего к низшему. (Прим. перев.).

60

Тайбур или Тайлсбург (Taillebourg) — замок, контролировавший мост через реку Шаранту, единственный стратегически важный проход между Пуату и городом Сент, принадлежавшим Лузиньяну, на севере и Аквитанией на юге. В 1134 году в этом замке провели свою первую брачную ночь дед нашего короля Людовик VII и его жена Элеонора Аквитанская, так что место это было связано с семейными преданиями французских королей. У Людовика IX имелось около 30 000 рыцарей и пехотинцев. Захватив примерно за полтора месяца несколько замков и городков на территории Пуату, он пошел на Сент и занял по дороге Тайбур. К 19 июня 1242 года туда же подошла английская армия. Противники два дня стояли на берегах реки, разделенные мостом, а 21 июня произошла схватка, которая завершилась тем, что французские рыцари перешли в атаку и отогнали противника в Сент. Там 23 июня произошло решающее сражение, и соединенное войско англичан и сеньоров Пуатье потерпело окончательное поражение. Битва под Тайбуром означала крушение всех надежд графа Тулузского на восстановление своей независимости. Для Англии и Франции же она стала предзнаменованием Столетней войны. (Прим. перев.).

61

Фонтевро — древнее аббатство, основанное в 1101 году, после Первого крестового похода, бретонским отшельником Робером д’Арбрисеслем (d’Arbrissel), которому папа Урбан поручил проповедовать крестовый поход на землях Анжу. Благодаря щедрости графов Анжуйских Арбриссель смог приступить к постройке двух монастырей, женского и мужского, которые он посвятил Деве Марии, чтобы увековечить воплощенное в ее образе духовное материнство. Именно поэтому аббатством всегда управляли аббатисы, которые не подчинялись никому, кроме папы римского и короля Франции. Все они (на протяжении истории их было 36) принадлежали к высшей знати.

Славу и богатство обители обеспечили короли Англии, которые происходили из рода графов Анжуйских. Генрих II Плантагенет стал королем Англии в 1154 году; его тетка Матильда была аббатисой Фонтевро, и он завещал похоронить себя в главной церкви этого аббатства. Это произошло в 1189 году. Элеонора Аквитанская, которая вышла замуж за Генриха II после развода с Людовиком VII, на старости лет удалилась в эту обитель и там прожила до смерти (не принимая сапа). Спустя 15 лет (1204) она была похоронена рядом с мужем. Ричард Львиное Сердце, их сын, будучи ранен в апреле 1199 года при осаде Шалю, велел перенести себя в Фонтевро, где умер и был погребен возле своего отца. Всего в трансепте этой церкви захоронены 8 государей и принцев Англии, а также урны с прахом Иоанна Безземельного и его третьей жены Изабеллы Ангулемской. Вместе с Генрихом и Элеонорой похоронена была также их дочь Жанна, четвертая жена графа Раймонда VI Тулузского, и Раймонд VII, их сын. В настоящее время Фонтевро — крупнейший исторический памятник, туристический объект и культурный центр. (Прим. перев.).

62

Ла-Реоль (La Reole) — небольшой городок (ок. 5000 жителей) на территории Аквитании, на правом берегу р. Жиронды примерно в 50 км от Бордо. Он вырос вокруг монастыря, основанного в VIII веке, а в XI веке принявшего устав бенедиктинцев (Regula), откуда и происходит название городка. В Средние века Ла-Реоль была королевским городом, вторым по значению в этой области после Бордо. На холме над городом еще стоит на прежнем месте замок, где лежала больная Элеонора. Судя по виду старых стен и отдельных построек, рожать в этом замке действительно было неуютно: он невелик, мрачен, и внутри, наверное, было очень холодно. (Прим. перев.).

63

Карл Простоватый (le Simple) — король Франции (род. 879, правил 893–922), из династии Каролингов. В то время слово simple означало не «глупый», а «честный, искренний, доверчивый». Прозвище было дано за то, что он по доверчивости к одному из вероломных вассалов оказался в плену, где и окончил свои дни в 929 году, пережив за время царствования много треволнений и обид. Современники насмехались даже над главным его достижением — он решил проблему жестоких набегов викингов. После разгрома викингов в битве при Шартре в 911 году, учиненного родственником короля, графом Робертом Парижским, Карл не стал продолжать войну, а договорился о мире, отдав Бретань и территорию, впоследствии названную Нормандией, Роллону и его людям (см. примеч. 28). По договору он отдал ему в жёны свою дочь Жизель и уступил провинции с тем условием, чтобы Роллон принял христианство и принёс ему лепную присягу. (Прим. перев.).

64

Этой алой тканью, видимо, было тонкое дорогое сукно фландрского производства, которым эта страна славилась много веков. (Прим. перев.).

65

Спорное утверждение. Денег у тогдашних феодалов всегда не хватало, потому что товарно-денежные отношения только начали развиваться. Но за счет натурального хозяйства, всяческих повинностей и оброков с населения все основные нужды феодальных семейств — провизия, простые ткани, утварь, хозяйственный инвентарь — удовлетворялись и так. Войско феодалов оставлялось из людей, обязанных являться со своими лошадьми, оружием, доспехами, слугами и провизией, и деньги приходилось расходовать лишь на наем дополнительных отрядов (что в тот период еще случалось редко) и оплату перевозки через море в Святую Землю. Деньги требовались также для больших строительных работ, закупки дорогого оружия и тканей, породистых коней, предметов роскоши (в том числе книг), пряностей, подарков для многочисленных гостей по праздникам и т. п. (Прим. перев.).

66

Между Провансом и Пиренейским полуостровом, особенно Каталонией, издавна существовали тесные связи — политические, культурные и экономические. Экспансия графов Барселонских (владетелей Каталонии) привела сначала к захвату Арагона, что принесло им королевскую корону, затем коснулась земель за Пиренеями. В течение длительного времени титул графа Прованского предназначался младшим сыновьям королевского дома Арагона. (Прим. перев.).

67

По завещанию графа Прованского весь его домен, т. е. графства Прованс и Форкалькьер, отходил к четвертой дочери, Беатрис. Это решение было продиктовано желанием избежать раздела владений между несколькими наследниками. В случае, если Беатрис умрет бездетной, оговаривалась передача домена Хайме I, королю Арагона, двоюродному брату Раймонда-Беренгера. Двум старшим дочерям, королевам Франции и Англии, он уделил по сто марок серебра, а графине Корнуэльской, третьей дочери, — пять тысяч. Он также предназначил две тысячи марок надела благотворительности, определил содержание для будущей вдовы, распорядился выплатить его долги и исправить допущенные им несправедливости. На обеспечение этих завещательных действий он отдал доходы от города Ниццы и двух личных поместий. Душеприказчиками он избрал архиепископа Экс-ан-Прованса, епископов Риеза и Фрежюса, а также Ромео де Вильнёва, которому подарил баронство Ванс. (Прим. перев.).

68

Это явная подгонка фактов под авторское видение. Историческая реальность была намного сложнее и не так красива — как об этом свидетельствуют данные, извлеченные из подлинных документов. См. Приложение «Два графа». (Прим. перев.).

69

Превращение трубадуров в некое подобие рекламного агентства для незамужних девиц следует целиком оставить на совести автора (см. также примеч. 3). О существовании подобной тематики не говорится ни в одной истории литературы, не упоминается в дошедших от средневековья жизнеописаниях трубадуров. Куртуазная наука, основными создателями и пропагандистами которой как раз и были трубадуры, воспевала исключительно замужних дам. Среди тогдашних жанров были канцоны — песни о любовном чувстве (опять-таки, к замужним дамам), сирвенты — сатирические отклики на злободневные события и т. п., но среди сотен дошедших до нас песен трубадуров (с XI по XIII вв.) нет ни одной, посвященной девицам на выданье, и не могло быть: во-первых, красота как приманка для брака была отнюдь не основным фактором, важнее считалось происхождение, приданое и вероятность рождения детей; во-вторых, воспевание посторонними мужчинами незамужних девушек считалось вредным для их стыдливости и непристойным, а потому могло скорее навредить их брачным планам. (Прим. перев.).

70

Город Экс-ан-Прованс издавна принадлежал графам, Раймонд-Беренгер V сделал его своей столицей. Таким образом, его вдова и дочь не «укрывались» в замке, а просто жили в своей основной резиденции. Между графом и жителями города давно существовала договоренность о взаимной помощи в случае беды. (Так делалось во всех больших городах, в том числе в Тулузе.) Поэтому призыв графини имел целью только оповестить парод, а не уговорить помочь, как следует из текста. Характерный пример недопонимания автором сути средневековых отношений при точной верности фактам. (Прим. перев.).

71

Очередной анахронизм автора: восприятие южных (и других) регионов Франции как периферийных, а значит, и провинциальных, возникло лишь после того, как короли добились концентрации власти в своих руках — то есть не ранее середины XVI столетия. Неприязнь Бланки к невестке проистекала из других, скорее всего, сугубо личных причин, как вполне убедительно показано выше в книге. (Прим. перев.).

72

Клюни (Cluny или Clugny) — городок (5000 жителей) в восточной части Центральной Франции, на территории бывшей Бургундии. Город вырос вокруг бенедиктинского монастыря, основанного в 910 году герцогом Гильомом I Аквитанским, который отдал во владение монахам свои лесные охотничьи угодья в этих краях. Монастырь стал самым большим и богатым в Европе. Бенедиктинский орден являлся краеугольным камнем стабилизации европейского общества. Настоятели монастыря, сменявшие друг друга, были компетентными государственными деятелями международного масштаба. Пик его влияния приходится на периоде X до начала XII века. Библиотека Клюни была одной из самых значительных во Франции и в Европе в Средние века. В 1562 году аббатство было разграблено гугенотами, большая часть ценных рукописных книг погибла или исчезла. Революция нанесла аббатству еще более страшный удар: в 1790 году толпа ворвалась на территорию, разграбила все, что еще оставалось, и подожгла сами здания. В результате от первоначальных построек до наших дней не дошло почти ничего. (Прим. перев.).

73

Мелен (Melun) — город (37 тысяч жителей) в юго-восточных окрестностях Парижа — в 41 км от центра столицы. Первоначально назывался Meledunum и был городом галльского племени сенонов на острове посреди Сены. О нем упоминает Цезарь. В 845 году город стал жертвой набега норманнов. Замок в Мелене стал одной из резиденций королевского дома Канетингов.

Вандом (Vendome) — город на реке Луаре (17 тысяч жителей), в сердце французских земель. Впервые упоминается в тексте договора за 587 год. Первоначально назывался Vindocinum и был основан галлами племени карнутов. С IX века — столица графства, с XVI века — герцогства. На протяжении XII века город неоднократно переходил из рук в руки в ходе борьбы между Генрихом II Плантагенетом и французским королем Филиппом-Августом. В 1227 году Бланка Кастильская с юным Людовиком укрывалась здесь от врагов у тогдашнего графа и способствовала возведению оборонительной стены вокруг города. С 1371 года благодаря браку наследницы домена с Жаном де Бурбоном Вандом стал владением этого дома и впоследствии был связан с историей Генриха IV и Фронды.

Лаваль — город на реке Майенне, в паши дни довольно крупный (50 тысяч жителей). Здесь издавна существует производство льняных тканей. В Средние века Лаваль имел стратегическое значение, так как находился на границе между Нормандией и Анжу и через него проходил основной путь в Бретань.

Майен (Мауеппе) — городок (13 тысяч жителей) в 250 км к западу от Парижа, в долине Луары, на реке Майенне, откуда и идет его название. В описываемый период ничем особо не выделялся. Пик его исторической значимости пришелся на Столетнюю войну. (Прим. перев.).

74

Королем Арагона в те годы был Хайме (Иаков) I (1208–1276), сын Педро И. У него с детства должны были остаться самые неблагоприятные впечатления от северных французов: после битвы при Мюре (1213 год), в которой нал его отец, сражавшийся на стороне Раймонда VI Тулузского, Монфор удержал шестилетнего Хайме в плену, и испанцы едва сумели вернуть его домой через несколько лет. Хайме приходился племянником Раймонду-Беренгеру Прованскому и, соответственно, кузеном его дочерям. (Прим. перев.).

75

Королем Норвегии в описываемый период был Хокон Старый (1204–1263), король с 1217 года, а после него правил внук Магнус V Исправитель Законов (1238–1280). (Прим. перев.).

76

Моклерк — прозвище Пьера де Дре (Dreux), (ок. 1190–1251), герцога Бретонского с 1213 по 1221 год, затем регента при маленьком сыне с 1221 по 1237 год. Он был вторым сыном в семье и внуком Робера I де Дрё, младшего брата Людовика VII. Тем самым он принадлежал к династии Капетингов. Людовику VIII он приходился троюродным братом. При всем том, будучи младшим в младшей ветви, Пьер владел лишь мелкими фьефами, разбросанными по разным местам Франции, и ни на что больше рассчитывать не мог. В юности родители пытались его подготовить к церковному поприщу, но из него вышел лишь «плохой клирик» (по-французски Mauclerc). В 1212 году король Филипп II, нуждаясь в верном и неамбициозном правителе для Бретани, обратил на него внимание. Это герцогство находилось рядом с морскими путями между Англией и владениями англичан в Гаскони. В 1214 году король Иоанн Безземельный пошел войной на Францию, и Моклерк отличился в борьбе с ним (об этом упоминается выше, в главе «Белая королева»). (Прим. перев.).

77

Ловец человеков — так Иисус нарек апостола Симона Петра (Евангелие от Луки 5:10). (Прим. перев.).

78

Эг-Морт (Aigue-Mojtes) — городок (6000 человек) в дельте Роны, в области Камарг на юге Франции. Первый порт на этом месте основал Гай Марий в I веке до н. э., но первое упоминание названия («Ayga Mortas», то есть «Мертвые воды») относится к X веку. Людовик IX решил восстановить Эг-Морт, потому что пустынная и заболоченная область была ничейной, а все прочие порты на средиземноморском побережье в XIII веке не принадлежали Франции. Городок окружает стена длиной 1650 м, хорошо сохранившаяся. Ее возвели в два этапа Филипп III и Филипп IV Красивый в период между 1280 и 1300 годами. От замка, относящегося к временам Людовика IX, осталась одна башня со стенами толщиной шесть метров. В последующие века активность порта замерла. В 1575–1622 годах Эг-Морт был одним из 8 портов, где гарантировалась безопасность гугенотам. Когда начались репрессии против них, башни укреплений Эг-Морта использовались как тюрьма для гугенотов, отказывающихся перейти в католичество.

Неподалеку от Эг-Морта, выше по течению Роны, расположены почти напротив друг от друга города Бокер (Beaucaire) и Тараскон. Несмотря на географическую близость, это были два разных «государства»: Бокер, на левом берегу, принадлежал графу Тулузскому, а Тараскон, на правом — графу Прованскому. Соответственно, встреча с Беатрис Савойской, упоминаемая в тексте ниже, произошла на нейтральной территории. (Прим. перев.).

79

В этом кратком замечании выражена коренная разница в социальной обстановке двух стран. Французское рыцарство — потомки германского племени франков — унаследовало от них презрение ко всякому виду деятельности, кроме войны. Французские бароны в массе своей были грубы, невежественны, горды своей родовитостью и чрезвычайно высокомерны. Заняться торговлей для них значило опозориться. В Италии, где варварские племена хоть и погубили Римскую империю, но быстро прониклись местным менталитетом, рыцари тоже строили замки в деревенской местности — их там и теперь сохранилось достаточно, — однако статус в обществе зависел не от происхождения, а от богатства. Преуспевающие купцы, банкиры, землевладельцы ни образом жизни, ни внешним видом, ни поведением не отличались от рыцарства. Самая знаменитая семья Флоренции, Медичи, получившая герцогский титул, происходит от банкира, а тот — от медика, поэтому на гербе Медичи гордо красовались пять пилюль. Но для французов все их богатство, культура, изысканность быта — ничто, для них они остаются «презренными торгашами», и пусть будут благодарны, что у них взяли девушку (Екатерину Медичи) в жены французскому младшему принцу!.. Это было уже в XVI веке, что же говорить о Средних веках… Примерно такая же картина сложилась и в Провансе, и в Лангедоке. Южан передергивало при одном взгляде на северян: их манеры, речь, поступки, — все было чужое, все отталкивало. (Прим. перев.).

80

Жители Авиньона и до Карла Анжуйского не могли воспринимать северян иначе, как угнетателей. Они еще не забыли осаду, затеянную Людовиком VIII, отцом Карла, в 1226 году и жестокую расправу, учиненную им. Находясь на самой границе графства Венессен, принадлежавшего Тулузскому дому, они предпочитали признавать власть Раймонда VII, не угрожавшую их автономии. О том, до какого накала доходила борьба города с любым, кто посягал не его свободу, свидетельствует такая история: Гильом де Бо, принц Оранский, друг Монфора, отправился в поход на Авиньон, но был разбит и взят в плен. Авиньонцы с него живого содрали кожу, а тело изрубили на куски. Только такой наивный и далекий от реальной жизни человек, как Людовик IX, мог ожидать там доброго приема.

81

«Исламская империя» именовалась халифатом и в теории должна была объединять все земли, населенные мусульманами, под духовной и светской властью одного правителя — халифа. Но фактически к XII веку халифат уже распался, и багдадский халиф обладал лишь номинальной властью над большинством исламских территорий. Через десять лет после описываемых событий, в 1258 году монголы захватят Багдад, плененного халифа завернут в ковер и затопчут конями (почетная казнь без пролития крови), а его дворец отдадут несторианскому патриарху. (Прим. ред.).

82

Вся описываемая здесь история происходила на фоне татаро-монгольского нашествия под предводительством хана Батыя, внука Чингисхана, о чем автор вскользь упоминает выше. В 1237 году они напали на Рязань, Владимир, в 1240 году был взят и разорен Киев.

В течение 1241 года орда проникла на земли Польши и разбила в великом битве под Лигницем объединенное войско польского короля и тевтонского ордена. Затем монголы взяли Краков и пошли на Моравию, а оттуда — в Венгрию. Немного не дойдя до Адриатического моря, они, к великому счастью Западной Европы, повернули обратно, поскольку пришло известие о смерти великого хана Угэдся, и все чингизиды должны были собраться в Каракоруме на совет для избрания нового хана. Следует отметить, что свирепость и варварство монголов не то чтобы были преувеличены, но слишком выпячивались перепуганными современниками. В данном контексте было бы неплохо вспомнить о резне, устроенной крестоносцами в первом походе, когда кровь на улицах Иерусалима доходила до колен копей, а христианские воины убивали даже сдавшихся в плен женщин. Степняки имели свою систему ценностей и свой жесткий кодекс чести — который, в отличие от европейцев, неукоснительно соблюдали; они могли отпустить врага, проявившего мужество, и убить соседа за то, что наступил на порог, входя в юрту. Нематериальные достижения оседлых цивилизаций их совершенно не интересовали. Ценнейшей частью добычи были, кроме всего прочего, пленники, которых можно было выгодно продать. Потому практичные монголы убивали только тех, кто вступил в бой или мешал грабить. Пирамиды из голов, упомянутые ниже по тексту, воздвигали в Средней Азии вплоть до последней трети XIX века, но эта традиция пошла от Тимура (Тамерлана), т. е. лишь с конца XIV века. Более того, значительная часть монголов уже давно исповедовала христианскую религию (в форме несторианства) — им это совершенно не мешало воевать (как и прочим христианам!) и жить по заветам предков. (Прим. перев.).

83

К описываемому времени княжество Эдесса уже пало. (Прим. ред.).

84

В данном случае автор неуклюже пытается оправдать последующее вероломство крестоносцев. На самом деле значительная часть монгольского войска (и, судя по всему, сам хан Хулагу) уже являлись христианами несторианского толка; широчайшую известность получила походная церковь-юрта старшей жены хана, кераитки Докуз-хатун. Известно, что на завоеванных ими исламских территориях монголы покровительствовали христианам, но куда важнее тот факт, что они — в отличие от европейских владык — не нарушали заключенных ими соглашений. (Прим. ред.).

85

Джихад — священная война для защиты истинной веры. Участие в нем считается не только почетным, но и обязательным для всякого правоверного мусульманина призывного возраста. По сути, это аналог крестового похода у христиан. У разных цивилизаций — разные приемы воздействия на людей, а результат одинаков: люди поднимаются как один, сражаются не за страх, а за совесть, и вероятность победы в бою повышается. Настроенные таким образом участники первого крестового похода творили чудеса отваги и стойкости; но времена изменились — после 40 лет бесчинств и грабежей под предлогом борьбы за веру в Лангедоке рыцарство уже не воодушевлялось отвлеченными идеями. Людовику с его далекими от реальности представлениями следовало бы родиться лет на двести раньше! (Прим. перев.).

86

При всем уважении к военным талантам мамлюков следует отметить, что в сражении при Айн-Джалуте 3 сентября 1260 года, решившим судьбу Ближнего Востока (а заодно и государств крестоносцев), египетская армия имела многократное превосходство над «обсервационным корпусом» Китбуги-нойона. Монголов погубила демократия: основная часть войска Хулагу отбыла обратно в Каракорум для участия в выборах нового великого хана. (Прим. ред.).

87

Выяснить точнее, что представляла собой эта болезнь, сложно, так как средневековые источники всегда и всюду очень сбивчиво излагают симптомы. Исходя из того, что основным питанием войска в отсутствие подвоза свежих продуктов были в основном хлеб (лепешки) из лежалой муки и вяленое мясо, современный медик, с которым я консультировалась, поставил вероятный диагноз — цинга или какое-либо иное проявление жестокого авитаминоза. (Прим. перев.).

88

Автор путает сюжет произведения. История Тристана и Изольды, исходная версия которой относится к глубокой кельтской древности, была использована многими авторами Средневековья. Но в XIII веке на юге и на севере Франции имел хождение роман, в котором Тристан был племянником и рыцарем короля Марка и не кончал жизнь самоубийством, а умер от тоски и ран, полученных в бою. Именно этот роман могли читать провансальские сестры. Имя «Тристан» в романских языках ассоциируется с «печалью», «горем», поскольку сходно со словом «tristia» — печаль. (Прим. перев.).

89

Болезнь, от которой умер Раймонд, носила хронический характер, и, несмотря на формальные обещания, и он сам, и Бланка знали, что никуда он не поедет. Он нашел в себе силы проводить до порта отплытия дочь Жанну и ее мужа Альфонса де Пуатье — которые, как упомянуто в тексте, отправились за море позже всех. Несколько дней спустя, уже по дороге домой, он окончательно слег, а вскоре и умер.

О хитроумных манипуляциях, сопровождавших передачу власти его зятю, см. в приложении «Два графа». (Прим. перев.).

90

Гасконь изначально входила в состав герцогства Аквитанского (границы которого то расширялись, то сокращались на протяжении веков). С 1137 года Аквитания принадлежала наследнице последнего герцога Гильома X, Элеоноре (Альеноре), и ее супруг Людовик VII имел возможность распоряжаться этой обширной и богатой территорией. Но в 1152 году, ровно за сто лет до описываемых событий, Элеонора вышла замуж вторично за короля Англии Генриха II Плантагенета, и с тех пор Аквитания стала частью английских владений. Сто лет — большой срок, тем более для Средневековья; права английских королей на эту территорию были неоспоримы, но по мере проникновения французских королей в области, примыкающие к Аквитании, геополитические задачи вступали в конфликт со старыми правами. В конце концов (в правление правнука Генриха III) на этой почве разразилась Столетняя война. (Прим. перев.).

91

Упоминание о «великолепных дворцах» может вызвать ассоциации с прославленными архитектурными комплексами Версаля, Царского Села и т. п. В XIII веке стандарты великолепия были куда скромнее. Дворцы, как правило, располагались внутри солидных крепостей, где было тесно и холодно от слишком толстых степ. Генрих III любил роскошь и удобства, для жены ничего не жалел, и покои Элеоноры были украшены резными деревянными панелями, росписями и т. п. (Они частично дошли до нашего времени.) Однако главным достижением в королевской резиденции было наличие особой комнаты для умывания и двойных дверей в отхожем месте, дабы неприятный запах не просачивался в жилые комнаты. Примерно на этом уровне, видимо, держалось и великолепие дядюшки Пьера. Позже дворцом владели герцоги Ланкастеры, но в 1381 году во время крестьянского восстания он сгорел. Вряд ли воспоминания о его роскоши сохранились в сознании простых деловых людей до XIX века! Однако за участком, где стояла с 1246 года резиденция дядюшки Пьера, название действительно закрепилось: отель «Savoy» был открыт там в 1880 году на месте снесенного театра с тем же названием. (Прим. перев.).

92

Гастон VII де Монкада, виконт Беарнский (1225–1290) — сын и наследник Гильома II, по матери внук Альфонса II Прованского и Гарсенды де Форкалькьер (родителей Раймонда-Беренгера V), т. е. у них с Элеонорой были общие бабушка и дедушка — соответственно, Гастон приходился ей не дядюшкой, а двоюродным братом. В 1248 году, когда Симон дс Монфор взял его в плен и увез в Англию, Гастону было всего 23 года. К такому пленнику, пожалуй, трудно было относиться с суровостью. Но отпустили его только в 1250 году, а в новый союз с королем Кастилии Гастон вступил лишь в 1252 году. В 1269 году его дочь Констанция стала женой Генриха Альмейна.

Дордонь — область на юго-востоке Франции между долиной Луары и Пиренеями и река, протекающая по ней (около 500 км). Река берет начало в горах Оверни и впадает в Жиронду — общее с Гаронной устье — близ Бордо. Другое название области, Перигор — память о четырех галльских племенах, занимавших ее. После того, как Аквитания стала частью владений английской короны, Перигор, входивший в ее состав, также попал под власть англичан. Поскольку область находилась на «водоразделе» сфер влияния Англии и Франции, она страдала от нашествий с обеих сторон более трехсот лет, вплоть до 1453 года. (Прим. перев.).

93

«Чистилище», песнь седьмая, стих 130, перевод М. Лозинского. (Прим. перев.).

94

Элеонора Аквитанская провела, не столько под арестом, сколько в ссылке, десять лет (1174–1184). Причина ее пленения заключалась в том, что она высказала недовольство изменой супруга, открыто демонстрировавшего связь с девицей Розамундой. (В известной балладе о «королеве Элинор» подлинные факты перевернуты с ног на голову — англичане всегда предпочитают винить во всех грехах иностранцев, а не родных королей.) Вместо того, чтобы извиниться, Генрих II отправил жену с глаз долой. Это стоило ему многолетней воины с сыновьями, которых Элеонора настроила против него. Генрих III, при всей наследственной неуправляемости, на такое упорство не был способен. (Прим. перев.).

95

Сидон на побережье Ливана, один из древнейших городов земного шара, был основан около IV тысячелетия до н. э. и с тех пор пережил множество нашествий. Его пытались ниспровергнуть еще цари Ассирии, однако он и теперь стоит на прежнем месте и называется почти по-прежнему — Сайда. (Прим. перев.).

96

С «пастушками» все обстояло не так просто. Они появлялись на территории современной северо-восточной Франции и Бельгии многократно с 1214 по 1320 год. Вспышка 1251 года, о которой здесь говорится, была одной из самых серьезных — и, по-видимому, напрямую связана с непосильными поборами на крестовый поход и потом на вызволение короля. Движение «пастушков» иногда называют антифеодальным — но это были только бессистемные вспышки недовольства страдающих от угнетения темных людей «против всего», с поверхностно усвоенными элементами крестьянско-плебейской ереси: руководители восстаний, не сговариваясь, принимали прозвище «пастырей божьих», и как всегда в Средние века, любые эксцессы, в первую очередь еврейские погромы, оправдывались борьбой за «чистоту веры», «божью правду» и т. п. В этом смысле «пастушки» ничем не отличались от крестоносцев, только действовали на родной земле, а не на чужой. (Прим. перев.).

97

Автор забывает упомянуть, что за эти десять лет случилось еще одно значительное событие: «желтый крестовый поход». Войско монгольского хана Хулагу захватило Аламут, Тегеран, Багдад и Дамаск, низвергнув почти всех мусульманских правителей Палестины. Однако крестоносцы отказались от союза с монголами. Это стало их роковой ошибкой: после ухода основной части монгольской армии и разгрома мамлюками отряда Китбуги при Айн-Джалуте пришел черед христианских государств Палестины. При этом на Среднем Востоке, оставшемся под контролем монголов, доминирующей религией еще несколько десятилетий продолжало оставаться христианство несторианского толка — до тех пор, пока в конце XIII века обретшие самостоятельность монгольские правители не начали принимать ислам. (Прим. ред.).

98

Сроки плавания вызывают удивление: даже от самой дальней точки Прованса до Эг-Морта (ныне Порт-Сен-Луи-дю-Рон) не более 330 километров вдоль побережья, а от Иера — почти вдвое меньше. Может, через Средиземное морс корабли и пробирались целых два с половиной месяца (скорее всего, делая какие-то остановки) — но уж проделать 170 км от Иера до Эг-Морта даже на тогдашних не очень быстроходных судах можно было за 3–4 дня! Для того, чтобы плыть полтора месяца, как упоминается в тексте, скорость корабля должна была бы составлять 2 км в сутки! Либо автор, полагаясь на источники, неверно рассчитал длительность плавания, либо суда по каким-то неведомым причинам больше стояли на якорях, чем двигались… (Прим. перев.).

99

См. примечание 61. (Прим. перев.).

100

Высокое лицо в церковной иерархии.

101

Ненависть к евреям была обязательным компонентом образа истинного христианина и оправдывалась тем, что евреи распяли Христа. Возражение, что современные им евреи никого не распинали, не имело никакого веса, поскольку мешало прикрывать благовидным предлогом примитивную ксенофобию. Нормально существовать евреи могли только на Юге, где издавна сохранялась веротерпимость. Когда Юг был захвачен «благородными франками», притеснения и ущемление в правах начались и там. Не имея возможности приобрести землю, евреи занимались преимущественно торговлей, ремеслами и ростовщичеством — тем более, что и у мусульман, и у христиан (до определенного времени) отдача денег в рост категорически не поощрялись религиозными догматами. Прагматичные правители, периодически обирая своих евреев, давали им передышки — зная, что те обязательно снова поднимутся на ноги и наживут добро, которое можно будет потом отнять. Кроме того, в тех местах, откуда евреев изгоняли, сразу нарушалась торговля и снабжение ремесленными товарами. Но такой святой человек, как Людовик IX, конечно, не мог руководствоваться в своей деятельности столь прозаичными соображениями. (Прим. перев.).

102

Граф-палатин — это феодал, наделенный полномочиями представителя (наместника) короля. Звание иногда становилось наследственным, но обычно даровалось королем определенному человеку лишь пожизненно. Палатины обладали исключительной властью, их земли были почти полностью автономны. За такую (очень выгодную) независимость графы-палатины были обязаны оставаться союзниками короля во всех его начинаниях, прежде всего военных. «Маркой» в Средние века именовалась пограничная область на границе с другим государством или с «нецивилизованными» землями. Являясь буферной зоной государства, она имела военизированную структуру и пользовалась широчайшей автономией, иногда доходящей до почти полной независимости.

Бранденбург, иначе Bramborg/Brannenborg — область (земля) на северо-востоке современной ФРГ, главный город — Потсдам. На востоке граничит с Польшей, на юге — с Саксонией. Включает Берлин как отдельную административную единицу. Издавна на этой территории проживали полабские славяне, их потомки и славянские корни в названиях сохранились здесь и поныне, а славянский язык является одним из официальных в Бранденбурге. В 1157 году земля была завоевана немецким графом Альбрехтом Медведем и стала маркой (см. выше). С 1415 по 1918 год область находилась под властью князей Гогенцоллернов. (Прим. перев.).

103

Уроженке Прованса, может быть, так и казалось. Но ее муж, деловой англичанин, должен был знать правду хотя бы относительно экономического положения в германских землях. Автор дает характеристику Германии, весьма далекую от исторической реальности. Во-первых, еще в VI–VIII веках вся ее тогдашняя территория была подчинена франками и входила в состав владений Каролингов, то есть развивалась в одном русле с Францией. Во-вторых, с X века Германия находилась в тесном контакте с Италией: в 951 году король Оттон I подчинил Северную Италию, в 962 году занял Рим и был коронован папой римским, получив титул императора (отсюда и пошла «Священная Римская империя».) Военные конфликты не исключали культурного и экономического обмена. В XII–XIII веках Германия находилась на подъеме: здесь добывали и обрабатывали серебро и железо, выделывали прекрасные ткани, торговали, являясь посредниками между севером Европы, югом и западом; в городах строились готические соборы, которые украшались искусной, а порой и гениальной скульптурой (Наумбургский собор — 1250 год). Не могли не слышать по всей Европе о богатых торговых и ремесленных городах германских земель — а они уже обретали независимость, там развивалась научная и философская мысль, создавалась литература, причем не только рыцарская, но и городская, чего еще не было ни во Франции, ни в Англии. Более того, рыцарская Германия к этому времени отлично усвоила уроки южной культуры, в том числе и элементы куртуазии: достаточно упомянуть такие два имени, как Вальтер фон дер Фогельвейде (ум. 1230) и Вольфрам фон Эшенбах (ум. 1220) с его романами о Тристане и Изольде, Парсифале, Граале и т. п. По уровню жестокости и грубости Германия не слишком отличалась от прочих стран того времени. А уж что касается климата, то он был в Германии ничуть не хуже, чем в туманной Англии или на севере Франции. И уж явно ошибочно называть «блеклой и унылой» Германию с ее чудесными ландшафтами, вином, пивом, шумными народными праздниками… (Прим. перев.).

104

Эно (франц. Hainault) — в Средние века самостоятельное графство на территории современной Бельгии (Фландрии), где правила династия Авенов. Благодаря своему географическому положению и развитым ремеслам графство было процветающим, богатым и составляло важный элемент европейской политики. В конце XIII века Эно объединилось с другим графством, получив общее название Голландия, и с тех пор как самостоятельная единица не существовало. В германских языках произношение этого названия — Геннегау. Но в контексте данной книги мы принимаем французский вариант. (Прим. перев.).

105

Королем Наварры в то время в силу родственных отношений с умершим предыдущим королем, не оставившим потомства, стал граф Тибо Шампанский, о котором рассказывалось выше. Жан Бретонский (1239–1305), он же граф Ричмонд (1268–1305) — муж Беатрис Английской, дочери Генриха III. Он сопровождал вместе со своим отцом Людовика IX в крестовом походе в 1271 году, затем остался в Палестине с Эдуардом I Английским. В 1285 году вместе с Филиппом III ходил войной против короля Арагона. Впоследствии был назначен главнокомандующим Аквитании и защищал ее от нападения Карла Валуа, потерпел поражение и в 1294 году перешел на сторону Филиппа IV Красивого. После участия во множестве военных походов и баталий погиб от несчастного случая во время церемонии приветствия папы Клемента V в Лионе. (Прим. перев.).

106

Английское слово «tower» обозначает всякую башню вообще. Лондонский Тауэр был построен одним из первых среди норманнских замков на территории Англии, к описываемому периоду простоял уже почти двести лет и воспринимался, как «главная башня» страны — потому в данном случае слово превратилось в название. Поначалу он был королевской резиденцией и хранилищем казны, впоследствии стал тюрьмой для самых важных государственных преступников, в наше время это музей и главный символ Лондона. (Прим. перев.).

107

Венсенн — первоначально небольшой город, ныне одна из коммун в пределах Большого Парижа, знаменит старинным замком и парком (Венсеннский лес), в котором размещается большой зоопарк. Замок был возведен в XII веке, служил как защитное сооружение, с XVI века — как тюрьма для знатных «государственных» преступников (см. «Двадцать лет спустя» А. Дюма). (Прим. перев.).

108

Заметим, что при этом никаких обязательств своим сторонникам из нижних слоев населения мятежные бароны не давали — так что вряд ли стоит искать в выступлении элиты против короля во имя своих интересов какие-то зачатки принципов демократии. (Прим. ред.).

109

Уэльс — область, где преобладало кельтское население, не покоренное до конца ни саксами, ни норманнами — постоянно оставался источником нестабильности для правителей Англии. Еще в начале XIV века эта проблема не была решена, хотя Эдуард I, сын Генриха III, значительную часть жизни провел в походах против Уэльса. Между землями Уэльса и собственно Англии располагалась пограничная Валлийская марка, бароны которой («лорды Марки»), осознавая зависимость от них королей, всегда жаждали особых привилегий. В ранние века Уэльс был отдельным королевством, и хотя потерял полную независимость, королевский род пользовался почетом и влиянием, из него то и дело являлись вожди очередных восстаний, возмущений и т. п. Упомянутый в тексте Ллевелин ап Гриффит был не просто «одним из ведущих баронов», а как раз происходил из этого рода. В описываемое время лорды Марки поднимались против Монфора, а Ллевелин согласился помочь Монфору в обмен на признание им его титула и обещание закрепить за ним все земли, которые Ллевелин захватит в ходе войны. Какие бы преимущества ни принес Монфору этот союз, сделанные им большие уступки Ллевелину подорвали его отношения с другими баронами. (Прим. перев.).

110

Амьен — город в северной Франции, в 120 км от Парижа, в долине реки Соммы, столица провинции Пикардия. Название самого города происходит от одного из важнейших галльских племен — амбианов. Считается, что именно у ворот Амьена поделился своим плащом с нищим святой Мартин. В Амьене расположен собор Богоматери, самый высокий (42,3 м) и большой (около 200 000 м2) готический собор Франции. (Прим. перев.).

111

 Мелкие землевладельцы, обладающие дворянским титулом. (Прим. ред.).

112

Ившем (Evesham) — городок в графстве Вустер (Worchester), примечательный лишь тем, что в ием располагалось аббатство св. Марии и св. Эджвина, окруженное стеной с башней. В этом аббатстве Мопфор и его лорды провели ночь и около восьми утра выехали оттуда, намереваясь встретить врага в поле. Чтобы подчеркнуть сходство с крестоносцами, сторонники Монфора нашили на свои котты белые кресты. Они были уверены, что бог за них, помня недавнюю победоносную битву при Льюэсе, когда численное превосходство не помогло врагу. Однако в момент, когда они готовились выехать, разразилась гроза, были и другие недобрые предзнаменования. Гроза быстро прошла, но один из рыцарей Симона обратился к нему с такими словами: «Милорд, мы только что проделали быстрый марш, не спали и не ели трое суток. И мы, и наши лошади на пределе сил. Не лучше ли нам укрыться в церкви и башне, они крепки, и их можно защищать, пока ваше войско восстановит силы и подойдут подкрепления?» — «Нет, друг мой, нет, — резко ответил ему граф Симон, — рыцарям надлежит быть на поле боя. В церкви пусть сидят священники». Войско стало выезжать из ворот. Передовым отрядом командовал сэр Гай Беллиол; проезжая под аркой, он не успел наклонить свой стяг, и древко разлетелось на куски. Тогда граф воскликнул: «Господи, помоги нам!» Этот эпизод, записанный монахом-хронистом, очень хорошо отражает характер Симона. Точно так же вел себя в боях его знаменитый отец.

К северу от Ившема тянется гряда холмов, на одном из них Эдуард расположил свой отряд слева, а граф Глостер — справа. Их войско имело свой отличительный знак — красный крест. Соотношение королевских и мятежных сил оценивают как 10 000 к 5 000. Цифры слишком круглые, чтобы быть точными, но перевес несомненно был большой. У Монфора осталась единственная возможность — построить людей клином и идти на прорыв. Поначалу ему везло, но тут валлийские пехотинцы, присланные Ллсвелином, предпочли дезертировать. Фланги королевского войска сомкнулись вокруг Монфора. Помня о позоре поражения под Люэсом, королевские бойцы сражались ожесточенно, и хотя кто-то из баронов пробовал сдаться, не было и речи о том, чтобы брать их в плен за выкуп, как это обычно делалось. Большинство мятежников было перебито. Эту схватку называют «кровопролитием, беспрецедентным со времен Завоевания». Сын Монфора, Анри, был убит, сам граф потерял копя и погиб, сражаясь пешим. Что касается короля Генриха, то его заставили надеть не только шлем, по и боевую одежду монфоровских цветов (белую с красным), так что его гибель от руки своих же сторонников была почти гарантирована. Спас его Роджер Либурн, мятежник, в последний момент решивший встать на другую сторону. (Прим. перев.).

113

Альфонс X Кастильский (1221–1284), прозванный Мудрым (Alfonso el Sabio) — король Кастилии и Леона (1252–1284), король римлян (1257–1273). На последний титул у него было больше прав, чем у Ричарда Корнуэлла, так как он был мужем Елизаветы Швабской, отец которой, Филипп Швабский, в свое время был избран королем римлян (1198–1208). Альфонс X воевал сравнительно немного, обладал всесторонним образованием, для него в Толедо работало множество ученых и переводчиков — евреев, христиан и мусульман, специалистов в области законоведения, астрономии, истории и т. п. Особенно прославился король «Книгой игр», подробно разбирающей, в частности, теорию и практику игр в шахматы и карты. (Прим. перев.).

114

Эта битва описана много лет спустя после события, при том по-латыни, монахом, то есть не специалистом в военном деле. Поэтому в переводном виде описание представляется отчасти загадочным. Тяжелый пластинчатый доспех, который так популярен у авторов фильмов на средневековую тематику, только-только входил в употребление, его изображения на миниатюрах и могильных плитах рыцарей того времени отсутствуют. Защитный доспех того времени состоял из длинной кольчуги, дополняемой кольчужными же чулками, рукавицами, а также канюшоном-хаубергом, поверх которого надевали шлем. Кольчуга надевалась поверх кожаного или стеганого «поддоспешника», напоминающего куртку с узкими рукавами. Чтобы защитить дополнительно руки до локтя, ноги до колеи, иногда также плечи и локти, поверх кольчуги надевались металлические щитки, изогнутые по форме тела и закрепленные ремнями. Однако подмышка оставалась почти незащищенной при любой конструкции доспеха — иначе воины не могли бы свободно двигать рукой. В условиях боевого взаимодействия, когда удары сыпались со всех сторон, а копи не стояли спокойно на месте, попасть мечом в эту точку быстро движущемуся человеку, разумеется, было очень затруднительно — даже одному человеку, не говоря уж о целом отряде опытных бойцов. Ну а чтобы, действуя кинжалом, нанести смертельную рану в подмышку, требовалось приблизиться на копе к врагу вплотную, обхватить его одной рукой и нанести прицельный удар другой, протыкая кольчуг или плотную ткань (кожу)… Поэтому можно предположить, что французские пехотинцы, атаковавшие вперемешку с конницей, орудовали не кинжалами, а длинномерным оружием типа алебард (с широким обоюдоострым лезвием наподобие кинжала). Таким оружием можно было наносить удары по ногам, лишая противников равновесия, чтобы те падали наземь. А поскольку подняться в тяжелом доспехе на ноги или избавиться от него самостоятельно трудно, человека уже было намного проще зарубить мечом или при желании заколоть в подмышку. (Прим. перев.).

115

Очень характерное замечание: воздух портится не от того, что всюду лежат гниющие отбросы, а по божьей воле. Возможности средневековой европейской медицины были чрезвычайно ограничены. Порой читать о «подвигах» тогдашних врачей становится страшно: они могли лечить колотую рану, смазывая ее яичным белком (немытыми руками!), а ревматизм — холодными ваннами. Диагностика заболеваний основывалась на чисто внешних вторичных признаках: например, лихорадка, вызванная множеством причин, всегда лечилась одними и теми же приемами. В качестве лекарств применялись порой минералы и предметы, наделенные лишь магическими свойствами в воображении людей, а реальные знания деревенских знахарок «учеными» врачами не слишком уважались. Религия запрещала исследование человеческих тел, вообще любые эксперименты. Свод знаний арабских врачей, основанный на наблюдениях и опыте, был практически недоступен. Распространение болезней приписывалось плохой воде, климату, божьему гневу и т. п., а о передаче заразы от человека к человеку не догадывались вплоть до великой чумы 1348 года.

О санитарии не задумывались, в военных лагерях не было даже таких доступных и элементарных удобства, как яма для отходов и особое место для отправления нужд. Остается только удивляться: как вообще могли жить люди в условиях такой грязи и вопи, и как удавалось выжить заболевшим? (Прим. перев.).

116

«Поцелуй мира» — своеобразный символический ритуал, которому придавалось большое значение в Средние века. При разрешении спорных вопросов, заключении мирных договоров и т. п. старшие по рангу из договаривающихся сторон должны были при свидетелях обменяться поцелуями; видимо, это считалось материальным воплощением единства душ. Договору, скрепленному лишь письменной грамотой, без обряда поцелуя, не доверяли: отказавшийся от поцелуя показывал тем самым, что способен его нарушить. О том, что можно дать поцелуй мира, а потом спокойно нарушить обещанное, люди тогда долго не догадывались. В этом смысле сыновья Симона де Монфора проявили большую прогрессивность! Напомним для полноты картины, что Ричард Корнуэлл приходился им дядей по матери, а Генрих Альмейн — двоюродным братом. (Прим. перев.).

117

Возможно, Генрих уделял аббатству особое внимание, однако под его присмотром и с его санкции перестраивались и заново отделывались также королевские резиденции, частично сохранившиеся до наших дней. О сердечной привязанности короля к жене свидетельствует особая его забота об удобстве и красоте ее покоев — ими впоследствии охотно пользовались и Элеонора Кастильская, и Изабелла Французская. Кроме того, при Генрихе III были перестроены и усовершенствованы многие крепости на всей территории Британии. (Прим. перев.).

118

Брабант (Brabant) — историческая область в Северо-Западной Европе, ограниченная р. Маас на севере, Лимбургом на востоке и Зеландией на западе. В раннее Средневековье входила в состав герцогства Лотарингия. В XI веке вокруг быстро развивавшихся городов Лувена и Брюсселя образовалось графство (с 1106 года — герцогство) Лувенское, которое с конца XII века носило название герцогства Брабантского. Борясь за гегемонию со своими главными соперниками, графами Фландрскими, герцоги Брабанта значительно расширили свои владения, опираясь на растущее экономическое значение городов, достигших расцвета в XIII–XIV веках. В 1430 году Брабант вошёл в состав владений герцогов Бургундских, а в 1482 году перешел в руки Габсбургов, став одной из 17 провинций Нидерландов. По испано-голландскому перемирию 1609 года он был разделён: южная часть осталась в составе Испанских Нидерландов, северная перешла к Голландской республике. С 1814 по 1830 год Брабант был частью Нидерландского королевства. После Бельгийской революции 1830 года Южный Брабант стал частью королевства Бельгии, а Северный — частью Нидерландов. (Прим. перев.).

119

Стих 19, перевод М. Лозинского. (Прим. перев.).

120

В этом абзаце заключается аллюзия на события, происходившие на четыреста лет раньше. Арелатом называлась область, расположенная на берегах Роны, вокруг горда Арль (лат. Arelate). В IX–X веках она носила также название королевства Нижняя Бургундия, а с 933 года входила в состав более обширных земель Бургундии. К XIII веку Арелат как королевство уже давно не существовал, и наименование это прилагалось только к части Прованса. Карл Мартелл («молот») — майордом (715–747), то есть наместник последнего короля из франкской династии Меровингов, родоначальник следующей династии: отец Пипина Короткого, дед Карла Великого. Обладал прочной властью нал всеми землями между Луарой и Рейном. Таким образом, в выборе названий и имен сквозят претензии Карла Анжуйского на наследие великих Каролингов и имперское величие. (Прим. перев.).

121

Автор не знает, что похороны членов царствующих семейств в нормальных обстоятельствах всегда откладывались надолго: нужно было оповестить всех или хотя бы основных вассалов, подготовить все необходимые для церемониала предметы, в том числе «униформу» для погребальной процессии, иногда на несколько десятков человек, выделить на это средства — при средневековых темпах и способах связи на это могли уйти месяцы. Для того, чтобы сохранить тело, применяли бальзамирование, и этим мастерством владели обычно монахи — и монахини тоже. Для бальзамирования тела Эдуарда II, внука Элеоноры, вообще за неимением лучшего вызвали деревенскую акушерку. Отношение к бренному телу было тогда весьма своеобразным: с одной стороны, анатомировать его с научными целями запрещалось, а вот вырезать сердце для захоронения в другом месте и даже выварить тело в котле, чтобы йотом собрать кости для перевозки на родину, было можно. Так поступили, между прочим, с останками отца Симона де Монфора и самого Эдуарда I, сына Элеоноры. (Прим. перев.).

122

Слова «livre» и «pound» означали первоначально одну и ту же меру веса, по-русски называемую «фунт», то есть 400 граммов. (Прим. перев.).


на главную | моя полка | | Четыре королевы |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 2
Средний рейтинг 3.0 из 5



Оцените эту книгу