I

013506

потому что по эту сторону, где берет начало река, в тени гор без имен, у тихого края белых холодных земель нет ни мечей пламенных, ни херувимов, чтобы преграждать нам путь

подожгли травяной ковер, тогда как войско

у акулы сводит скулы

вставай, когда услышишь ритм, вставай, потому что зовут, войди в музыку, которую нам играет величайшее высокочастотноантенное решето мира, иначе ты просто никто и живешь нигде, спускайся к реке, бояться нечего, все экзамены позади, здесь нет судей; судей здесь нет

003294

у каждого есть проблемы, но моя мне меньше всего нравится.

все константен со своей настырной манерой доказывать себе и всем остальным, что он еще вовсе не пень трухлявый — с другой стороны клево, что он себе сразу компьютер купил, тогда еще, что он был первым из местных, у кого такая штука появилась, и что он сразу качает себе новейший софт, книги в основном по интернету заказывает, да и диски — с тех пор, как обзавелся плеером, «вся медиатека современности, из англии, франции и америки»

тонкие руки с длинными красивыми пальцами, прозрачная белая кожа, как с легкостью бьющийся фарфор, за столом во время ужина: гармония между этими руками и тонким хрусталем, из которого он пьет, единственного признака богатства в доме; кроме техники

меня только-только отдали в школу, когда он комп купил, играть мне на нем давал; потому я и была, как пошла в гимназию, продвинутее всех, он и правда с ним постоянно возится, и у него там не только пара старых большевиков в круговой поруке — меня больше всего радуют прикольные графические узоры и электронные открытки папе и маме, томасу и мне. а каждое двенадцатое апреля любимая внученька, которая, как и он, без ума от космоса, получает на день гагарина нечто вроде слайдшоу-полета по галактике.

существование фотошопа «приветствуется всеми разумными людьми» (Константин старик), для меня же прогресс в доме Константина часто влечет за собой самые напряженные

все эти социалистические фильмы с их допматериалами: когда до него дошло, как из дисков выуживать больше, чем один только фильм — поначалу он их просто вставлял и ждал, пока эта штуковина сама не запустится, — бог ты мой сплошное мучение: две серии дефавского^[3] карла либкнехта на три часа, а потом еще и биографии всех участников проекта текстовыми файлами по нескольку страниц; сидеть полагалось благоговейно, иначе ты нацист, а если какое-нибудь завоевание прогресса вдруг не фурычит, то сразу: «Клавдия, мне сегодня нужна твоя помощь», день насмарку.

так в принципе возникла и история с аляской: он-то упорно думает, это подарок к окончанию школы, и я конечно очень рада, новый мир ура-ура

возможно, я — нечто, ищущее себе проблем; иначе откуда у меня любовник, о котором никому знать нельзя?

я даже Константину об этом ни гугу. может, скажу на аляске. а пока лавирую, всё от всех скрываю и лезу на стенку, когда слышу: «клавдия, мне сегодня нужна твоя помощь».

могла бы я сказать нет, забить на аляску, хотя бы раз чего-то не починить, не отвезти его? неa, не могла бы.

ведь тачку-то он мне подарил, всегда так прикольно, когда он складывает свои длинные стариканские ноги в «гольф» и при этом успевает меня воспитывать: «да собери же ты свои волосы, это неаппетитно, не понимаешь, что ли, вынь их изо рта, клавдия, ну на что это похоже?», «сейчас середина января, можно и потеплее прикид выбрать!»

кто бы говорил, сам старпёр, а весь год в одних джинсах таскается, к счастью еще не застиранных вусмерть, вполне себе такой гэдээровец.

но хотя бы не называет меня никогда «клашей», как штефани. это было бы уже извращением, или как говорят: слишком интимно, почти что инцест, ну ладно, я его тоже Константином зову, поэтому все нормально — такая надежная официальность, имя можно, прозвище нельзя, ну в крайнем случае, нечто поэтичное из его допотопной юности, когда он называет меня «непоседой» или «сорвиголовой», в этом скорее присутствует некая галантность, которая особым образом сохраняет дистанцию — ту, что нужно, и даже устанавливает новую, а-ля секретное имя у заговорщиков или «обиходные обращения, принятые у товарищей», главное, никакого «дитя мое», или «юная леди», или подобной фигни, думаю, если назову его когда-нибудь «дедушкой», у меня язык отвалится, шлепнется на пол и поскачет от меня прочь ыыы как противно

вопросы — тяжкое бремя, а ответы — тюрьмы для

резкое падение температуры, и рулоны облаков на конспиративной стыковке в ярости таранят друг друга, когда он говорит: «и опять все те же ожидаемые меры: звукоизолируйте получше свои квартиры и держите рот на замке, не ездите на машинах, не летайте на самолетах, ешьте не мясо, а только соевую бурду, подыхайте дешевле, больше денег с ваших налогов получат преступники с атомной бомбой, ты ничто, гайа^[4] всё — вместо самоочевидного: поменьше бы людей, в первую очередь в богатых странах, потому что они потребляют больше всех остальных, это шаг, о котором нельзя говорить, потому что чем меньше людей, тем сильнее схуднут кошельки спекулянтов: меньше зависящих от зарплат — выше зарплаты, меньше арендаторов — ниже аренды», ветер подхватывает газетенку и пытается ее растрясти, не выходит, она слишком тонкая, слишком потертая, слишком рас

«клавдия, мне сегодня нужна твоя помощь», и показывает мне бумажку, от таможенников, в которой нет ничего конкретного, ни содержания посылки, ни почтовых сборов, ни таможенных расходов, лишь то, что взятие посылки и/или разъяснение положения дел подлежат благословению отречению, ненужное отыметь, по адресу улица кауля 8, в течение семи рабочих дней, в противном случае уплатится уплата налога за истечение срока оплаты или возьмется штраф взимаемых пошлин.

«отвезешь меня?», и этот эффект от глаз за гигантскими старомодными очками, как у персонажа манга: ну пожалуйста, милый-милый такой, без этих стеклянных глыб и прежде всего без черной роговой оправы его никак не назовешь милым, скорее строгим и сильным.

камуфлировать таким каркасом эти гиперсветлые голубые глаза, которые серьезным своим светом проникают во все и каждого — гениальная маскировка: целенаправленное самообезоруживание, иначе всем грозит ослепительный синтез из пола ньюмена и понтифика Сталина.

конечно отвезу, а ты знаешь, где она, эта улица кауля? «разумеется, знаю, я уже бывал там, на таможне, такое редко случается — это, видимо, исключения из правил, которые не вписываются ни в какую систему, иногда посылку доставляют на дом и требуют таможенный сбор лично, иногда ее удерживают и надо самому ехать, бюрократическая лотерея», он мне это объясняет, постепенно заводясь, но я начеку, потому что если его распорядок дня уже изничтожен чем-то подобным, то там и до вспышки гнева недалеко, это видно по взгляду, если не обращать внимания на очки.

пока он наматывает на шею свой бесконечный шарф, натягивает поверх него джинсовую куртку и не без моей помощи залезает в свое жуткое черное пальто (которое, по-моему, больше смахивает на потустороннюю униформу), мы говорим о моем страхе перед устным экзаменом: «ты что боишься? чепуха, ты просто не можешь предугадать, о чем они спросят, и тебя это беспокоит, да и откуда знать — чего там могут спросить эти учителя, которые сами ничего не знают?»

ну чудесно, опять проповедь, должна же куда-то вылиться агрессия ото всей этой мути с таможней, ты, кстати, переспрашиваю на всякий пожарный, уверен, что знаешь, где эта улица кауля «я часто не знаю», он пыхтит, выходя и на шесть замков запирая входную дверь, я беспокойно переминаюсь с ноги на ногу, хочу поскорей в машину, снаружи холод собачий, «говорить ли мне о счастье или содрогаться от того, что благодаря тебе и твоей матери я получаю удручающие впечатления от безрассудства, именуемого нынче гимназией, до чего все докатилось, невообразимо, — как же партия еще во времена маша^[5] не…», он делает паузу, чтобы дать мне возможность спросить, что это еще за маш такой, такая или такое, но я не включаюсь в игру, а вместо этого закуриваю сигарету, обгоняю его, обхожу машину, открываю ему дверь, побурчав, он наконец продолжает: «ап-чххии, как только партия в те времена не склоняла своих мелко- и крупнобуржуазных интеллигентиков использовать приобретенное в лучшей школе в целях классового предательства — передачи пролетариату отточенного оружия, а сегодня? что ты сможешь передать кроме того, что выучил сам? вы радуетесь, если вам зачитывают статью из “шпигеля”, те, кто идут в университет, не читали ни евклида ни петрарки, ни декарта ни Шекспира, ни мильтона ни гете. вы больше не можете свести баланс овощной лавки, не говоря о том, чтобы в шестнадцатеричных вычислить отклонение венеры от эклиптики, на смену приходит поколение серых и вялых, вы живете и, боже правый, учитесь в немом эфире», он неловко поворачивается, кряхтит, я уже сижу.

все померзло белесым воском, луг, фонари, лавочка, тротуар, наверху вместо облаков плавает депрессивная кремовая жижа, липнущая к чистым крышам благопристойного района, в котором живут в красивых домах архитекторы, мелкие предприниматели и богатый коммунист Константин, в основном семьями, только Константин бобылем, мне его часто жаль; я бы ни за что ему этого не сказала, но риск рака отшельника лучше бы я сразу потушила свой окурок, сейчас, когда ему так не хватает воздуха, раз папа и мама «против» того, что я курю, ему приходится быть «за», «в эфире», повторяет он, пристегиваясь, я доставляю ему небольшую радость: «ну-ну, может, мы сейчас на кондиционере опыт майкельсона-морли поставим и удостоверимся, что эфира нет? твои идеалы образования весьма буржуазны и ммм элитарны!»

он чихает, я рывком трогаюсь с места.

Константин наклоняется вперед и роется в пальто, отыскивая платок, «пчччххи, буржуазны, буржуазны, мне так не кажется, после возникновения империализма вообще больше не стало так называемого буржуазного идеала образования, разбазарили, последний идеал образования, у которого еще найдутся защитники, это социалистический, даже придурок Троцкий это усек», ура социализму, и какие все идиоты вокруг: проповедь достигла цели, теперь он может высморкаться и откинуться на спинку, я его люблю, он это знает и втайне этим наслаждается, старая школа.

выясняется: не помнит он никакой карты города, просто наугад машет мне пару раз налево, пару раз направо — вождение жестикуляцией, а когда надо ехать прямо, моргает.

спустя какое-то время проповедь — я уж было подумала, что она благополучно кончилась, — продолжается: «и в этой беспримерной разрушительной работе постмодернистского дезобразования», он это любит — начинать предложения с «и» и употреблять смешное бессмысленное слово «постмодернистский» как ругательство, «в этом великом предприятии, цель которого все, что было достигнуто в культуре со времен ура и вавилона, с тех времен, как вышли из пещер, даже с тех, когда охоту и собирательство сменили земледелие и скотоводство, — все это вымыть напрочь из ваших мозгов, если благодаря личному любопытству или семейной предрасположенности», я тяжело вздыхаю, «что-то из этого все-таки застряло в вашей памяти; так вот всем этим чистеньким школам в подобной деятельности содействуют, во-первых: пресса, да, твой отец, а во-вторых: все остальные сми. последовательной борьбой, постоянным отторжением любого нестандартного подхода и…», сглатывает, дрожащей рукой возбужденно указывает мне на парковку перед старым зданием за грязной заправкой. приехали, что ли?

рыцарский замок кажется ржавым, как часть старого вокзала, который лет восемь назад снесли и заменили новой коробкой — будто кто-то эту фигню, некогда, возможно, крыло прислуги, пытался спасти от демонтажа и сказал: давайте прихватим его с собой в квартал безработных, там ее никто не найдет, да здравствует сохранение того, что еще со времен ура и вавилона

у южной стены, за заправкой, мы наконец кое-что находим, но не то, что хотелось бы: архитектурное бюро — новая дверь из стекла и металла, вделанная в старый красный кирпич, красивая вывеска, выходит молодая женщина, смахивает на подозреваемую из дешевого детектива: с забранными высоко волосами, накрашена до абсурда, «мы ищем таможню», говорю я, чтобы не дать заговорить костантину, который в пылу классовой борьбы того и гляди загонит ее в угол — таких он на дух не переносит.

«таможня… нет-нет, ее уже давно здесь нет, она на улице кауля. там, в промышленном районе, где драйв-ин…»

«вот как, спасибо, теперь все ясно: улица кауля, хмм…», и бросаю на Константина укоризненный взгляд, который он оставляет без комментариев.

разве не так: если б мы сверились с картой, то не заехали б в эту глухомань, блин, название улицы мне что-то напоминает, я ведь сразу об этом тогда подумала — я уже там была в закусочной, после кино, с любовником, о котором никто не знает, в машине Константин потом все же признается: «ну хорошо, это было четыре года назад, в моем возрасте это уже не столь долгий срок, все проносится».

спустя десять минут молчания мы добираемся до дурацкой конторы, не успели выйти из машины, как он тут же нахохлился: вы же не хотите проблем, ренегаты, диверсанты, свиньи вражеские, только не со мной, а то всех перестреляю.

в здании, которое одновременно и новее, и старее прежнего — того, где мы только что были, — за игровыми приставками перед горой осиротелых почтовых грузов сидят две тени.

«ваше… извещение… пожалуйста…», бубнит, поднимаясь, более мертвый призрак, он забирает формуляр из краснющей Константиновой руки — снаружи мороз, а здесь этот вот перегретый бункер, кошмар — и пикометрами шаркает к стеллажу с бандеролями, блуждая взглядом по мертвым предметам и издавая какие-то тихие стонущие звуки, я озабоченно поглядываю на Константина, не впадет ли тот в бешенство, но он лукаво поглядывает назад и кажется вполне веселым.

«а… что… там… было?» спрашивает мутант. Константин, весь ирония, весь спокойствие: «из вашего извещения, к сожалению, не следует, о какой конкретно посылке идет речь».

«ааа ну даа…», зевает привидение, «… ээ но аах… вы-то… сами… наверняка знаете… чего вам там прислали…»

«боюсь, мне отправляли несколько посылок, несколько фильмов из англии, которые…» ни за что бы не подумала, что этот ушлепок способен кого-то перебить, но и такое бывает: «а ну-ка тут… не, не она… мне надо… сзади глянуть…»

в заде, тебе туда самая дорога, закурила бы сейчас, но внутри, естественно, нельзя, лемур уползает, его коллега за столом со времени нашего появления ни разу не шевельнулся; экономит заряд.

через тыщу лет мы с Константином начинаем понимать, где находится это «сзади»: справа от Тасмании, бледненький возвращается с большущим синим пакетом, скрепленным наверху черной скобой, из этого мешка он выуживает посылку и мямлит: «там… внутри… нет квитанции…»

посылка от амазона, государство ее вскрыло и наклеило на нее бумажку.

«квитанция должна быть внутри, в таких случаях», говорит Константин, этот тип даже не слушает: «я же должен… знать, что это… такое, сколько… стоит…» при этом даже мне видно, что на единственной ненемецкой наклейке ясно и четко стоит сумма в 107 долларов.

«послушайте, я понимаю, здесь все должно быть вскрыто, но, может, до такой наглости все же доходить не стоит», бурчит мой очаровашка. служащий плетется к своему компьютеру, коллега оседает, как труп, должно быть пытаясь укрыться, «простите… я с вами говорю!» выкрикивает Константин первому, который, словно в замедленной съемке, тянется к мышке на рабочем столе.

«мне надо выйти покурить, не могу больше на это смотреть», шиплю я Константину, тот сердито кивает, я вываливаюсь из бункера на своих каблуках для фламенко, сама бы себя в зад пнула за такую юбку и чулки — с чего я должна ходить, как штефани, если я ее сегодня даже не увижу, и вообще: никто же не заставляет меня ходить во всем этом, как японскую анимэшку, господи исусе, ну и холодрыга тут. воронам на крыше мебельного салона досадно: мы-то не можем тепло одеться, а вот ты могла, да сглупила.

третий окурок летит на землю, когда таможенный олух открывает дверь Константину, чье побагровевшее лицо и сдвинутые брови наглядно свидетельствуют о том, что творилось внутри: «спасибо, очень любезно, какое счастье, что всех вас скоро вышвырнут на улицу, сами заслужили! все вы там, в этом вашем… немецком…», человек качает головой, закрывает дверь, благоговейно и осторожно, будто это церковные врата. Константин кладет на капот истрепанную посылку.

«эти бастовать не станут или еще как-нибудь возражать начальству, но если кто отдан им на поживу, то некогда испытанное ими на себе насилие будет передаваться и дальше, из одной бессмысленной долгой жизни в другую. всё они заслужили, что творит с ними правящий класс, всё», он разрывает бумажные тесемки, это книги; для меня, об аляске.

003896

в полтретьего я, безбилетница, выскакиваю из трамвая — в качестве исключения: не везде же можно на машине проехать, мы сегодня вместе обедаем, ты сидишь там, как тайская принцесса; чарующе холодно раскрываешь ты мне свою последнюю тайну, моя лучшая подружка, она настолько покрыта мраком, эта тайна, что я даже не смогу ее повторить, из моих глаз выступает ледяная вода, глубоко из моей души поток болезненных непристойностей — ах, я умерла, пока ела картофель фри, в ресторанчике на углу, когда из-за тебя разбилось мое сердце, я не смогла сдержать слез, потому что прикусила себе язык, так как

правда падет на тебя ударом

003900

если б у меня был не только брат, но и сестра, то я бы определенно была другой; не такой озлобленной и холодной. но для этого другими должны быть родители, а они такие, какие есть, потому что их родители есть или были такими, какими они были или есть, и все это уходит глубже в среду, историю, и тому подобное, наматывая все более широкие круги, по спирали; это, собственно говоря, значит, что если б у меня была сестра, то не только я была бы другой, но и весь мир был бы совершенно другим

сначала 960 киловатт, конечная цель 3,6 мегаватт, сигнал и пение сирен, послание в ионосферу, чтобы узнать, правда ли

потому что все мы еще здесь

у кафки: «но у сирен есть оружие более страшное, чем пение, а именно — молчание, хотя этого не случалось, но можно представить себе, что от их пения кто-то и спасся, но уж от их молчания наверняка не спасся никто»^[6].

004911

я прихожу к своему любовнику, о котором никому нельзя знать, уже в пять вечера, на улице темно, потому что при свете дня я стыжусь или злюсь, нет, конечно, дело тут не во мне: так хочет природа, поэтому и стемнело. день был дождливым и остается пасмурным, ковыляет за угол и превращается в ночь пока моя тень

то стыдно, то злюсь.

неправду говорят… что все тайное клево, меня просто тошнит: что я, к примеру, дома вру, будто гуляю со штефани, так как случайно знаю, что этим вечером штефани в самом деле где-то гуляет и в худшем случае треплет мне нервы по мобильнику — это же ужасно, штефани ничего не знает, папа и мама ничего не знают, Константин ничего не знает, потому что никто ничего не должен знать.

поначалу у меня еще есть желание рассказать своему любовнику эту историю с таможней, пока я к нему еду: спускаясь в машине по склону, рассматривая книги в кафе, и когда, припарковшись подальше за спортзалом, иду к его дому — чтобы никто не увидел тачку там, где он живет, но едва он открывает дверь и я юркаю в желтый пушистый свет, как желание мое сразу пропадает: с чего это я должна рассказывать в этом убежище о своей прочей жизни, когда в этой моей прочей жизни нет моего любовника?

в одиночество превращается эта любовь, которую даже нельзя

поначалу этот балласт сбивает меня с толку и надламывает изнутри.

потом мы переплетаемся и скользим по кушетке, по полу, теперь меня наконец-то радуют юбка и все эти вязаные черные тряпки на мне, все, что ему нравится, мы целуемся, и я опять думаю, это все равно что пить: мне, пожалуйта, бокал красного или коньяк, что-нибудь крепкое, а ему, наверно, воду со льдом, чтоб кололо в горле, потому что я молода.

еще так молода, твердят мне каждый раз его глаза и руки, хотя сам он до смерти боится об этом говорить: о разнице в возрасте, но совсем забыть об этом — все равно, что не признавать наших половых различий, что нам так нравится? вот именно, я лежу, взъерошенная и наполовину раздетая, на нем, пока он, приостановившись, любопытствует: «по-прежнему ничего?» очень романтично, спасибо, детка.

нет, извини, пока нет вестей с панического фронта, это бы его сковало, чего мне с одной стороны не хочется, потому что похоть уже медленно разлилась повсюду, в нас и вокруг нас, на стене, в воздухе, вплоть до мочек ушей и мизинцев ног — но, с другой стороны, мне кажется, было бы вполне уместно, если б у него случился маленький приступ страха или что-то в этом роде, из-за задержки, из уважения ко мне.

раньше бы сказали: он привел меня в отчаянное положение, м-да. вместо этого он роется языком у меня в ухе, так что я начинаю смеяться, и шлепает меня ладонью по правой ягодице, в принципе, самое оно — и не больно, и все тело разогревает, я приподымаюсь и хочу скатиться вниз, чтобы устроить маленькое шоу, но сегодня он, вероятно, не расположен, или просто не может ждать, пока я это сделаю, а раздевает меня сам, мне же потом, повернувшись на бок, можно повозиться с ремнем и рубашкой с семьюдесятью тысячами пуговиц. но сейчас нам не стоит говорить об опасности залететь, о проблемах, связанных с

только сейчас я замечаю, что он поставил музыку, опять кейт буш. фу? фу. не то чтобы я ее не любила, но каждый раз одно и то же, есть в этом что-то автоматическое, слишком постановочное для меня, равно как и большая белая козья шкура, на которой мы кувыркаемся. куплена ради меня, наверняка, чтобы меня поразить.

он переворачивает меня на живот и целует мой позвоночник, еще раз, еще раз, еще раз, с интервалом в ладонь между поцелуями, от затылка до копчика, я кладу голову вбок на волосы и ощущаю, как они щекочут мне щеку на вдохе, как он целует, трогает, гладит.

затем он меня переворачивает, осторожно, не забывая при этом лишний раз сжать мои ягодицы, ему это кажется самым прелестным: твой зад, как будто у меня одной среди всех детей человеческих зад есть; в этом он нелеп, но мил. ни о чем другом он никогда не говорит, будто не знает, как у девушек все это называется, ступни, соски, все, что доступно его взгляду, талия, ляжки, раздвинутые ноги, волосы, йенс говорил больше, это правда, и мне всегда нравилось, как он меня воспевал, но то, из-за чего я сюда прихожу, из-за чего я всегда стремлюсь к своему любовнику, о котором никому нельзя знать, этого йенс во время секса никогда не говорил.

кейт буш комментирует совсем другое кино:

теперь мой любимый целует меня там, где я бы сама начала себя ласкать, если б так еще продолжалось хотя бы минуту, и лижет осторожным касанием, только кончиком языка, мягко, но жадно, так что меня наполняет легкость с солоноватым жужжаньем, будто я вся состою из пчел, мои бедра описывают круги, зад трепетно бьется, я тихонько постанываю, я круженье и трепет, стоны втайне фальшивы, выдуманы, для него, в качестве благодарности и чтобы он не остыл.

он, вероятно, думает, что я обезумела от страсти и ничего не соображаю, все они любят так думать, я это знаю еще по йенсу и до него по штефану, их с ума сводит, если дать им поверить, будто мы из-за них рассудок теряем, если смотреть томным взглядом или стонать, как агнец божий, это их заведет, и, может быть, будет клево.

при этом я могу думать о чем угодно, о музыке, льющейся для него из моей гортани, об устном экзамене, о штефани, которая еще не вернула мне диски, и все-таки меня неудержимо поднимает все выше и выше, эти волны из сердцевины, дрожание пчел, накал света, до тех пор, пока я сама все больше и больше не становлюсь одной лишь кожей, тонкой под ласками, множеством эх, отражающихся в сердце и в голове, затем в один миг совсем тихо от света — так я делаю выдох; вдох глубже, чем могут вместить в себя легкие, выдох из вен и нервов, я тихо смеюсь, он останавливается и глядит на меня снизу, забавный, с мокрым лицом, смотрит так, будто хотел узнать, как у меня дела, ах дурачок я ж так о да он хотя бы не задает этот дурацкий вопрос, который всегда задавал йене, «уже кончила», конечно, кончила, я уже на свет появилась конченой, придурки, только вот подросла да еще меня пару раз обработали, я тяжело дышу, он приподнимается на руках и спрашивает: «хочешь?..», потому что наверняка думает, я больше не могу, это в нем тоже жутко мило, что он так беспокоится, давай, говорит ему мой воздушный поцелуй, хоть я и, как сказал бы великий знаток женщин йене, кончила, сначала идет самое прекрасное — не траханье, это, конечно, мило и даже непостижимо, но в данный момент мне этого уже совсем не надо, я сейчас немного сверхчувствительна, ну да ладно в порядке, но, спасибо вам ангелы и эльфы, вот он говорит то, что мне надо слышать, из-за чего я здесь, то, что только он говорит во время секса, из-за чего я его хочу, почему он — мой любовник: «клавдия», говорит он, «Клавдия», и потом повторяет все чаще, как будто ему больно говорить, как будто по нему растекается металлический мед: «клавдия клавдия, клавдия клавдия, клавдия клавдия клавдия», как будто так зовется весь мир. тогда я понимаю, он любит безумно, я могла бы слушать это часами, это должно быть всегда со мной и во мне, что меня так бешено любят, как две недели танцев без передышки без

позднее в ванной мне в голову приходит нечто совсем неуместное: как хорошо, что я начиная с йенса принимаю таблетки, даже, ну поздравляю, почти всегда регулярно — сейчас именно это и тревожит, да все равно, елки-моталки, — но если б он тогда между лизаньем и траханьем натянул на себя презерватив, тогда все пошло бы насмарку, потому что они себя при этом всегда так ведут и так смотрят, будто хотят спросить, не против ли, что у них там, к сожалению, член есть, сорри, милашка

снова в гостиной, где он уже успел одеться и, как спящего кролика, держит в руке мой черный чулок, я слышу, как

он дарит мне книгу, увидев которую у него я поразилась — не свой экземпляр, он специально заказал для меня новую, почему мне все сегодня дарят книги? разве я сама не могу их купить? когда мне все это читать? Константин не обрадуется, во-первых, это отнимет у меня время, которое я могла бы посвятить аляске, подготовке к экзаменам и его дебильным классикам из восточного блока — именно в такой последовательности, — и, во-вторых, у него, вероятно, серьезная аллергия на эту специфическую книгу, да блин, ё-моё, это ж клевый жест: мой любовник дарит мне что-то, чего никто другой бы мне в жизни не подарил, если меня знает, теперь мы можем, как это замечательно называется, устроить себе приятный вечер, мне, к сожалению, пора.

нам обоим ясно, что так еще долго продолжаться будет, прежде чем станет лучше, ведь он несвободен, причем это самая безобидная проблема, он еще раз произносит мое имя, а я произношу его. потом валю.

007737

разрабатывают оружие, которым можно сварить людей заживо.

об этом я узнаю из растаможенной книги, она называется: «war х — human extensions in battlespace»^[9], написал ее некто по имени тим блэкмор. Константин подчеркнул мне нужное место и порекомендовал книгу, «потому что тебе сначала следует прочесть по-настоящему серьезные вещи, они достаточно мрачны», он имеет в виду, что среди книг про установку на аляске есть и такие, где достоверная информация перемешана с неприкрытой спекуляцией, и наконец такие, где от начала до конца несут сплошную

блэкмор должен, по-видимому, настроить меня на то, что основополагающая идея, которая показалась мне вполне себе научно-фантастической, когда Константин впервые рассказал об этом — использование радио- и микроволн в качестве оружия, — в самом деле присутствует в планах военных, я, конечно, не сомневалась, что итчи не обрадуется, если скретчи запрет его в микроволновке и включит ее. но что там уже и своя номенклатура есть, directed energy weapons (dews)^[10], active denial weapons (adws)^[11] и highpower microwave (hpms)^[12] и что последние предназначены, прежде всего, для компьютерных сетей, «which are scrambled, crashed, rebooted or destroyed»^[13], это может радиолокационные системы выходят из строя, электропитание вырубается, воздушной обороне врага капут, можно эту штуковину и на человека направить, тогда

республиканский сенатор из нью-мексико по имени пит доменичи в 2001 году заверил человечество в том, что нет повода беспокоиться, потому что эти штуки откалиброваны таким образом, что «перманентное причинение ущерба людям исключено», и все сразу успокоились, потому что и дураку ясно, что их могут откалибровать совершенно иначе.

смотрю, какую официальную информацию можно найти в интернете об установке на аляске, то есть не хакерские сайты, а только то, что само руководство допускает к огласке.

у Константина в этой связи обнаруживается паранойя: «не ищи через домашнюю сеть, ищи в школе, из кабинета информатики, лучше всего на перемене или вечером, когда у тебя нет занятий, они могут проследить, кто в какое время был на их сайте, тут надо быть крайне осторожным».

и вот приходится прокрадываться в полвторого, потому что до часу там ученики буркхарда из одиннадцатого и чаще всего они свои компы не выключают, потому что в три работа продолжится — на дополнительных занятиях для старшеклассников, которые тоже

и вот тут я на официальной страничке читаю, что high frequency active aurural research project^[14], сокращенно haarp, вблизи магнитного северного полюса, служит чисто исследовательским целям, никакой речи о военных — у нас тут всего-навсего построено самое большое в мире антенное устройство, шестьсот пятьдесят металлических стеблей спаржи, которыми можно запускать в ионосферу радиоволны высокой или низкой частоты.

что Константин рассказал мне, будто Пентагон вбухал кучу денег в сооружение этой якобы исследовательской обсерватории, наверняка от чистого воинского сердца и ввиду живой заинтересованности в том, чтобы продвинуть наконец и обычное гражданское исследование, куда ж им в конце концов деньги-то девать, которые им

короче, вот чем занимается какой-нибудь мультимиллионер, сколотивший состояние на сети магазинов электротоваров (семнадцать филиалов), под названием «спутник»^[15], что особенно забавно, если знать, что этот миллионер коммунист, он же, хотя и продал свое предприятие семь лет назад, но по сей день заботится о бывших и теперешних служащих и печалится, что его маленькую империю в скором времени поглотит чужой концерн и даст ей чужое имя, но «так всегда, монополии наводят свой порядок», зато у него будет достаточно времени, чтобы

007748

откуда она берется, эта ярость, настолько бешеная, будто перед глазами ярко-красная тряпка, и одно мгновение душит тебя — даже знать не хочу: вероятно, от Константина досталась, мои родители гораздо сдержанней, можно даже сказать: расхлябанней, и вот я стою, в сортире, как обвиняемая в детоубийстве, которой разрешили на минутку отлучиться из зала суда, и читаю эту хренотень, этот снисходительный лепет, обернутый в омерзительную лесть и, как бантиком, украшенный хорошей оценкой: «твоя работа выходит далеко за рамки ожидаемого изложения мыслей, что особенно радует: доказательства твоей начитанности никогда тщеславно не заслоняют собой предмет твоего рассуждения, но лишь впечатляюще иллюстрируют изложение проблемы, твой вывод — это результат мыслительного процесса, из которого ты ни на миг не выключаешься, таким образом, содержание и форма исключительны, язык — ну да, какой был, нет… все-таки немного прозрачнее».

ведь мы же должны что-то предложить этому ребеночку, этой доченьке музыкального критика, вот откуда это расчудесное маленькое эссе под контрольной, эта пустословная растопырка с небрежным повторением никчемного слова «изложение», потом еще и похвала тому, что выводы всё же, черт возьми, действительно излагаются в результате мыслительного процесса, а не просто так вылились вдруг из малышки, я им тут дырявый пакет молока, что ли?

не вру, мне самой неловко, но у меня там внизу сразу какие-то судороги, ногти впиваются в ладони и губы, вероятно, белее белого — я не могу доказать, но это сексуальное домогательство, правда, чувак меня клеит

в дверь облюбованного мною сортира стучат, «занято!»

«клаша, перестань, что случилось? так промчалась по лестнице, будто меня даже знать не знаешь, и я решила: либо она ширнулась, и тебе тоже нужно как можно скорей, либо ей совсем плохо, так что ты как лучшая подруга должна…»

«да насрать», бурчу я и отдергиваю задвижку.

«ну что там?» напирает она. я протягиваю тетрадь.

«да ну и ладно, подумаешь, вводный курс, какая разница», говорит штефани и буравящим взглядом ликвидирует двух младшеклашек, которые осмелились помешать нам курить, прислонившись к кафелю в нашем официальном сортире, у штефани новая помада цвета мазута, клянусь, она эти штуки сама делает, у себя в лаборатории.

«да ты почитай, что он там пишет, он мне под юбку лезет, штефани!»

«ну и что», отвечает она, читает и перелистывает, я закрываю глаза и — бац, будто наконец подействовал опиум, «вот, тут совсем неплохо», она отыскала другой комментарий и зачитывает вслух: «твое сочинение, обычное с точки зрения изложенных мыслей, но по способу изложения и синтаксическим структурам в значительной степени своенравное — глянь, клаша, своенравное в кавычках, как мило; для духовного развития человека это само по себе — вау, да он тебя просто гнет — является важной предпосылкой, однако имей в виду, что у меня есть старая добрая мошонка, а у тебя нет».

«что-что?» я и правда ведусь, вот дура-то, вырываю у нее из рук тетрадь и, естественно, читаю там нечто еще более ужасное: «однако имей в виду, что сочинение должно быть носителем рационально направленной коммуникации, этой цели ты, в общем, не добиваешься».

почему штефани это кажется смешным, а я могла бы просто взорваться от такой интонации?

«да ну улыбнись ты наконец, клаша», толкает она меня в бок. так вот мы с ней. я хохочу, как резаный хрюндель, и называю его штеффи. штеффи-хрюша-хохотуша, так поди и приживется.

«кроме того, это сейчас модно, ты должна идти в ногу со временем».

«что?» говорю я и ни одним движением даже не выдаю, что слышала зовущего на урок гонга, курс истории у поля, пусть сами слушают, еще несколько месяцев, и я могу забыть, что вообще когда-то была история, штеф-фи-хрюша-хохотуша продолжает балаболить, как ни в чем не бывало: «что они на нас западают, преподы. то есть я, конечно, соображаю, что никто не мечтает о том, чтобы венцель…»

я просто поднимаю руку, хватит, и она перестает живописать. представление о том, что исследователь и основатель теории рационально направленной коммуникации обладает, скажем так, сексуальностью, — идет, как сказал бы Константин, вразрез с программой партии.

«но вот герман, например», она закатывает глаза и облизывает мазут, «он от меня тащится, а мне все время приходится сдерживаться».

я смеюсь, немного резко, и говорю потом: «мечтать не вредно».

«вредно не мечтать», подтверждает она, надувает губки а-ля синэ-франсэ и говорит: «да знаю, наш божественный англичанин — христианин, он бы никогда».

«кроме того у него есть подружка», поучаю я ее и ужасно горжусь собой от того, сколько всего знаю о германе, «соцтетка из католической службы помощи девушкам».

«лучше бы сам о девочках пекся, этот герман», злословит штефани и бросает окурок в раковину, подмигивает мне, зовя за собой: «пойдем, в кафе, сегодня тут больше ловить нечего», она права, как обычно.

008667

«господи исусе, неужели обязательно за столом?» так мама говорит редко, этаким категорическим тоном гувернантки, она явно не в духе, папа опускает книгу, и слабенький разряд тока, как ужас, пронизывает меня, потому что корешок почти весь съехал в соус и ему плохо станет, если

вместо этого он говорит, не поднимая глаз, с большим куском говядины во рту: «уоммэ ввомнимм…» «что-что?», теперь мама кажется скорее веселой, чем уязвленной, так вот быстро у нас снимается напряжение. я с полным спокойствием хлебаю суп; будто меня и нету.

«мне вот», говорит он, демонстративно проглотив кусок мяса, «интересно, как можно ждать, чтобы я всю эту чушь», он тычет грязной вилкой в книгу, «прочел до выходных только потому, что в больших газетах ее уже прочли, он же должен представлять себе», отец имеет в виду своего начальника, «чего можно ожидать от единственного музыкального редактора, который почти все сам рецензирует, это же просто издевательство какое-то, а теперь еще и биографии дирижеров…»

вероятно, он хотел ввернуть что-то покрепче и, по-моему, обложался.

как же все это убого, надо сматываться.

«завтра вечером я у Константина, приготовлю ему что-нибудь», говорю я, чтобы хоть как-то поставить их в известность, и папа тут же шамкает: «вот ему благодать-то, а то бы он одно дерьмо из заморозки хавал на своей вилле», мама сразу начинает выступать из-за слова «дерьмо»: «михаэль! ну прошу тебя!» он подергивает губой, с пренебрежением и говорит: «а разве не так. если б она к нему не ходила, он бы уже давно одичал».

«он твой отец», ну что с ней сегодня такое, она говорит так, будто у нас тут рождество, звучит, как «побойтесь бога»: охрана семьи, приличия и обычая.

«в таком случае он мог бы и о матери моей позаботиться, раз уж он мне отец, а не вышвыривать ее и потом даже не обращать внимания на то… что она умерла», о чем тут вообще речь? вероятно, они опять подсчитали и установили, что им из этой квартиры еще долго не выбраться, мол, типа собственный дом нужен, в то время как Константин в одиночестве и достатке торчит на своей вилле — то есть в простом тихом домике на горе — и, бедняжка, загибается, я ничего не говорю, я беру хлеб, ну так вот: «видишь ли, у больших газет настоящие редакции, с большим штатом, к тому же еще и внештатные сотрудники есть, не понимаю, о чем он думает», «но у них не намного больше времени», звучит как возражение, а на самом деле вполне себе акт примирения, потому что тем самым она остается в его любимой теме, «им же, в отличие от тебя, приходится нести на себе бремя общественной жизни: много звонить, трепаться, появляться на приемах, поддерживать знакомства, расспрашивать посетителей, заполнять анкеты, следить за музыкальным рынком, редактировать чужие интервью, сидеть в жюри, отвечать на вопросы, устраивать конференции, контролировать хит-парады совместно со звукозаписывающими студиями и телевидением, писать предисловия, издавать антологии».

господи исусе, это еще вдруг откуда, этот приступ красноречия?

он лукаво ей подмигивает, охренеть можно, и поздравляет: «всё-то ты знаешь».

«я только хотела сказать», до чего она еще собирается опуститься, мне аж дурно, «у них, вероятно, еще меньше времени на чтение, чем у тебя».

«да, у нас цепочка короче и действенней», какая елейность.

с меня хватит, я тоже слово вставить могу: «ясное дело, гораздо действенней, нельзя же игнорировать волю акционеров».

он сразу узнает цитату, но первым делом вызывающе медленно закрывает книгу, потом смотрит на меня в упор: «ты еще на свет не появилась, клавдия, так давно это было», «выпьешь еще что-нибудь?» подскакивает к нему мама с собачьей преданностью, он кивает в ее сторону, а на нее даже не глядит, она встает и идет за новой бутылкой, в то время как он не спускает с меня глаз: «это было двадцать лет назад», «и ты хочешь мне сказать, что сегодня этого больше нет, да? всех этих… позиций, принципов, акционеров, наблюдательных советов?» я видела листовку, она сохранилась у Константина, «бунте листе»^[16], которая была тогда в муниципалитете, распространила ее, когда ей подсунули протокол: якобы слишком левая ориентация, излишняя поддержка движения в защиту мира и излишняя критика действий полиции во время захвата жилплощади, так что владелец контрольного пакета, продуктовый оптовик из округа, в итоге на это пожаловался, и тогда они даже не пикнули, папочкины коллеги.

«я знаю, откуда у тебя это», говорит он с угрозой.

«он мне ее показал, но без умысла, просто чтобы я чего-нибудь узнала, о твоей свободе прессы».

«без умысла», повторяет папа, будто ему это сперва разжевать надо, «пффф», издает он потом и встает, как раз когда мама возвращается с бутылкой, «я уже сыт», и почти вышел, но возвращается, забирает книгу, смотрит поверх стола как поверх лужи крови на нас обеих, это должно означать: пусть никто даже не думает комментировать, что я забыл свой гроссбух, если мама сейчас спросит, что новенького в школе, я удавлюсь.

008800

Константин протягивает мне статью, вырезанную из «уцэт — социалистическая немецкая газета — газета гкп» от двадцать восьмого мая 2004 года, наиболее значимые места выделены желтым, по желтому и читаем:

«настолько же секретен и haarp (high requency active auroral research project), возникший под руководством Пентагона близ северного магнитного полюса на аляске. при этом речь идет о гигантской передающей станции, которая способна запускать в ионосферу радиоволны как высокой, так и низкой частоты, излучаемая посредством более чем шестисот сорока антенн энергия может пробивать в ионосфере настоящие дыры или электрически заряжать ее так, что она, как рефлектор, будет передавать эту энергию обратно с большей силой, в любую точку земли, по некоторым сведениям, вокруг аналогичных, пусть и не столь мощных установок, произошло изменение погоды, многие ученые опасаются, что haarp используется и для того, чтобы исследовать влияние, оказываемое на человека низкочастотным излучением, исследования преподносятся преимущественно как «гражданские» — однако, административные органы совершенно согласны с тем, что преследуются военные цели, тем не менее, официально никаких подробностей не сообщается. однако просочились сведения о том, что haarp способствует улучшению коммуникации с подводными лодками, идущими на большой глубине, а также манипуляции глобальными погодными условиями. посредством манипуляции ионосферой можно нарушить глобальную коммуникацию, сохранив при этом связь для самого пользователя, кроме того, система якобы способна делать своего рода рентгеновские снимки земли, якобы способна просвечивать земную поверхность на несколько километров вглубь (сейсмическая томография), чтобы нащупывать месторождения нефти и газа, а также размещенные под землей военные устройства»

если это не совершенно бредовый

II

009400

по гигантскому плазменному телевизору, который он купил себе два года назад и который мы вместе, как два вора, затаскивали к нему в дом, показывают восстание, мятеж, нет: «дебош», говорит Константин, да к тому же «в самом центре богатого запада», как он любит повторять, для уточнения этой

слишком высокие двери и слишком большие врата городов: сиэтл Вашингтон генуя Мельбурн квебек прага вавилон хайлигендамм

интонация странной смеси восторга и страха, пока я разбираю купленное, чтобы все это ему приготовить, по рецепту томаса, которого нам обоим недостает с тех пор, как он переехал в свой дурацкий берлин.

все в этом доме закрыто бумагой, заставлено и задекорировано, даже на кухне лежат газеты, хламятся книги, но хламом это не назовешь, хотя папа и утверждает обратное. Константин держит в руках одну из своих левых газет, по поводу которых он вечно злится — некоторые я даже не знаю, — он обмахивается ей и потом зачитывает: «вот, кризис представительства, у них это так называется, и потом взгляни на экран, бланкистская чушь, разрыв сердца можно получить, насколько бесперспективны эти бедолаги, сначала разжечь, ярость

немая, а потом такой вот молокосос тут пишет — взгляни на экран, посмотри на это, а потом просто послушай: “эта молодежь не представляет собой новый революционный субъект, героев, но и действуют они не глупее или не аполитичнее, чем жалующиеся на обостренный ход капитализма профсоюзные работники и редакторы литотделов. было бы вовсе не удивительно, если б их мятежи в итоге затормозили ревальвацию, экономизацию жизни сильнее, чем назревший протест профсоюзов и критически настроенных авторов, иногда кризисы — предвестники катастрофы, но иногда в них проявляется коллективное знание, которое не может выразить того, чего хочет, и тем самым делает возможным развитие, которое имеет к эмансипации гораздо большее отношение, чем политическое просвещение и организация масс через уже осведомленных левых”, что за мерзостное свинство!» я вижу, как в телевизоре горит огонь и спрашиваю: «почему?»

он смотрит на меня, пока я высвобождаю лимоны из сетки, тем самым своим взглядом, который всегда говорит, что он коммунист; ну что мне с того? коммунисты — это для меня, как «старокатолики», я и сама за левых.

с тех пор как мне можно голосовать — уже полтора года, — я дважды голосовала «за зеленых», что ему еще нужно? почему идея о том, что люди должны защищаться, будет иметь силу, только если они состоят в партии? сам-то он вообще еще состоит в какой-нибудь партии, при том что он

«мистика», говорит он, не потому, что повздорить решил, а скорее просто от усталости, «как же тут государству и капиталу впечатлиться, когда бедняки сжигают свое собственное жилье? я помню — ты этого не знаешь, еще слишком маленькой была, — как горело общежитие беженцев, в начале девяностых, в душном таубертале^[17], старая тюрьма, там разместили людей — в тюряге», это слово он произносит громко и подчеркивает, «и однажды ночью она вдруг загорелась, чудо, что никто не погиб, — их всех вывели, я стоял рядом, в толпе зевак, со штайнером, который тогда еще был жив, из гкп^[18], он меня туда позвал, мы хотели помочь, пожарка и полиция нас, дохляков — стариков и совсем молодых, с яркими шевелюрами, — не пропустили, и через день в чистенькой газетенке твоего отца было напечатано, что обер-бургомистр разочарован: им от чистого сердца и гостеприимства предоставляют жилье, а они его поджигают, так они думают, так говорят, и какой там толк от знания, которое не может выразить, чего хочет — это же просто… вообще нет ничего, о чем нельзя было бы сказать!»

«а?» недоумеваю я; такого нашествия мысли я еще от него не слышала.

«невыразимое», ворчит он, «старая религия силы, политика слепого нападения, ну вот, пожалуйста, если знаешь что-нибудь невыразимое, то скажи мне, что это такое, я в это не верю!»

я смеюсь: «но если бы я тебе это сказала, то это уже не было бы невыразимым».

«вот именно», говорит он, радуясь своему доказательству как ребенок, мы идем на кухню; откуда благодаря большому проему в стене видно, как бунтари ломают то, что ломает их^[19], и черную тучу гневных

пока мы режем лук кубиками — его глаза почти не слезятся, очки-гиганты, хорошая защита, — Константин продолжает краткий вводный курс: «левые, анархисты и самоуправленцы, эти фетишисты непосредственного восстания, доводят до сведения истории, что партия больше не нужна, что она вообще опасна, и потом называют это кризисом представительства — когда я это слышу, читаю, такую вот склизкую перифразу того, что политика и интеллигенция просто отказываются от целых регионов, целых групп населения, ну ладно, равенство и благосостояние для всех, они были бы возможны, если приложить побольше усилий — такая программа мешает, только если хочешь пристроиться в капитализме, радикальничая от случая к случаю, следовательно, ее переворачивают, ставят с ног на голову и говорят, что эти потерянные больше не чувствуют, что их адекватно представляют, что представляют их плохо, даже незаконно, и вообще всё подстава… они нам всегда пытались приписать это, так называемые недогматичные, паннекоек, и как там их всех звали, что мы с партией якобы самовластно говорим за других, которым лучше бы самим артикулировать свое невыразимое знание и желание, под чем, собственно, подразумевалось, что допустимо лишь столько сопротивления и переворота, сколько может совершить средний деморализованный после стольких-то и стольких-то часов труда, причем не в состоянии полного духовного истощения вследствие увольнения с работы и изгнания из общества, люди сами должны представлять свои интересы, это звучит гордо, но на практике означает лишь одно: никакого планомерного профессионального сопротивления, никаких профреволюционеров, всё оголтело-дилетантски и безнадежно, покорение будущего вкупе с разгоном власть имущих в качестве гражданской инициативы — ясно, пусть люди так называемого третьего мира борются палками и камнями, с одним только суеверием, голодом и гневом за пазухой, вместо того чтобы привилегированные, как этот вот урод — он вытирает руки о ненавистную газету, прилежно комкает ее и бросает в ведро, — систематически предавали свои привилегии и, замещая, да, действительно, замещая власть неимущих, разрабатывали и распространяли концепцию избавления от того, что мучит людей, пропаганда спонтанности, пропаганда непланомерной борьбы, идущей снизу, это только скрытая травля ради статус-кво», как будто бы, ах

мне все это, как обычно, кажется одновременно ясным и чересчур мудреным, каким-то надуманным, но я ничего не говорю, иначе он опять пристанет со своей «диалектикой», которую я понимаю ничуть не лучше и, видимо, благодаря которой Константин всегда прав, моя оборона против всех этих требований к миру в целом, исходящих из его лекций, против этого напора, дескать, я и все должны теперь наконец таки прирасти к его церкви, сегодня беспомощна как никогда: «спасибо за общую картину мира, а теперь дай мне уже делом заняться, ты мешаешь».

он покорно сматывает удочки, мимоходом делает ящик потише, шлепает к своему столу с голубой лампадкой и царапает что-то грозное на какие-то там бумажки.

я сама удивлена, что все получается, как у томаса, что ничего не пригорает или как-то иначе не идет наперекосяк, дурацкое филе индейки, которое я прокляла, пока резала, потому что оно такое скользкое было, теперь совершенно спокойно укладывается под припущенный лучок, а смесь лимона и сметаны придает соусу нужный цвет, хоть я не помню точных пропорций, а просто сыплю на глазок и мешаю, хоп бананы, карри шлёп, даже получается то, что называется потушить, — странно, на кухне Константина получается, дома — нет. готовить можно только там, где хочешь жить, — под конец мне в голову приходит гениальная идея, которую я, возможно, подхватила у штефани: я иду в комнату и достаю из сумочки два пакета орешков, миндаль и кешью, и те, и те соленые — в настоящее время штефани, беттина и я грызем как бешеные, на кухне я сыплю орехи на доску и размельчаю их колотушкой для мяса, потом высыпаю эти крошки в свое варево; понятия не имею, будет ли вкусно.

может, переехать сюда? все равно я уже достаточно часто остаюсь здесь ночевать.

«очень вкусно, — хвалит он меня, — особенно вот это с орешками!» я сперва хочу что-нибудь ляпнуть, поскольку думаю, что это он сейчас издевается надо мной и моими затеями, но потом замечаю, что он и в самом деле постоянно соскребает вилкой ореховый комбикорм с горошком; и я понимаю, это он всерьез, «отнеси в раковину, я сам потом вымою», — говорит он.

когда я возвращаюсь, он уже достал из моей сумки книгу, которую подарил мне мой тайный любовник, потому что сумка стояла открытой с тех пор, как я достала оттуда орехи, толстый корешок с золотым тиснением трудно не заметить.

«эй, это мое», говорю с наигранным возмущением, но он все так же задумчиво листает, поправляет очки, листает дальше и говорит: «а, отлично, алфавитный указатель в конце, толкования, всё как надо».

«а ты, как всегда, в конец заглядываешь, когда читаешь что-нибудь такое, да еще и на английском…» он окидывает меня искренне удивленным взглядом, очки сползли на кончик носа, «зачем это мне? это — образование, это присуще человеку, отсюда все берет начало, критика здесь — он стучит костяшками левой руки по книге, громко захлопывает ее и передает мне, — есть начало всякой критики: она поучает дух».

«но о партии там ни слова», — подтруниваю я над ним. он откашливается: «а ты хочешь почитать о партии?» жму ему руку, даже не знаю зачем, он выглядит опечаленным, я говорю, и так оно и есть: «если найдется что-нибудь небольшое, то с удовольствием, я имею в виду, не “капитал”, его я…»

«ты не дочитала, я знаю, но там и нет ничего о партии…», я перебиваю: «конечно, во всяком случае, не на первых пятнадцати страницах», он цокает, я отпускаю его руку и сажусь со своим апельсиновым чаем на его широкий помятый диван, он идет к письменному столу, открывает ящик и шарит в красных тетрадках, формата а5, брошюрки такие, кажется, у него их сотни, спустя какое-то время он находит две, они небольшие, он возвращается с ними и протягивает мне: серп и молот на обложке, обе из серии «марксистско-ленинистские издания по истории, политике, экономике и философии», одна из них — выпуск второй, и. в. Сталин: «партия», другая — несколько пообъемнее, е. м. ярославский: «чего требует партия от коммуниста», без вопросительного знака, выпуск шестнадцатый, «опубликовано в издательстве иностранных рабочих, москва 1936». я обещаю прочитать, и спрашиваю, могу ли приткнуться у него на ночь, он согласен, когда я звоню домой, трубку, к счастью, снимает мама, которая хоть и не прыгает от радости, когда слышит, что я не приду, но хотя бы оставляет свое мнение при себе, да и обоснование у меня тоже супер: «мне завтра рано в школу, а отсюда на тачке добираться быстрее, сама знаешь», иногда мне кажется, что если б я умерла, то мои родители сразу

ему не мешает, что я включила виву. попса в целом пользуется, так сказать, его недоверчивым уважением с тех пор, как я ему показала, что слово «коммунист» встречается в двух песнях «хит-попок» (папа), а именно в песне шерил кроу про солнце, где она в начале упоминает «ту friend the communist»^[20], и у шакиры, где она уверяет своего возлюбленного: «for you i‘d move to a communist country»^[21].

Константин не подсаживается ко мне, чтобы за просмотром рингтон-чартов ждать упоминания о господине Сталине или мсье ярославском, а опять идет к своему столу и над чем-то там работает, в то время как я сначала читаю книгу, подаренную любовником, потом книгу про аляску, где говорится о горах, которым люди по сей день не дали имен, потому что они туда редко ходят или просто не

наверх, чтобы в удобном, теплом

посреди ночи я просыпаюсь от того, что мне нужно в туалет, мне нездоровится, я вижу, что внизу еще горит свет, мерцающий, он тихо смотрит телевизор, иногда я не знаю, существую ли я вообще, может, он себе меня просто выдумал, чтоб ему не было так одиноко с его правильными взглядами, с его упрямством и мужеством. у меня все это тоже есть, любит он повторять, и мне кажется, для него это важнее, чем если б я любила читать Сталина, мои часы на запястье утверждают, будто сейчас полтретьего, в туалете я выясняю, что у меня наконец-то началось, с недельной задержкой, любовник может спать спокойно.

009503

единственный известный мне страстный приверженец библии в случае христианских припадков и мелких нравоучений германа всегда производил на меня такое впечатление, будто он нашел того самого лицемера, читая библию, я теперь время от времени задаю вопросы яну и замечаю при этом, что правильнее обращаться к нему, чем к учителю религии раппу. потому что для этих людей библия просто литература; ян же читает ее, потому что состоит в секте, именно так, как нужно читать, если хочешь ее понять: как книгу, которая что-то знает и повелевает. не стану заходить настолько далеко, чтобы полагать, будто это Вы ее мне прислали, но радоваться-то я радуюсь, потому что

009511

две женщины у передних дверей, с ребенком, одна из них — мать, она держит ребенка на животе, он закутан в моднявую инку для младенцев (в то время как в перу, откуда все это пошло, мерзнут и закутывают малышей в футболки, потому что национальная одежка стала слишком эксклюзивной).

мамаша дурачится с малышом, другая женщина звенит перед его пятачком связкой ключей с зеленым брелочком, тю-тю ой тю-тю. обе женщины в восторге от того, как это создание, которое еще даже думать не умеет, гипнотизируется безделушкой, как оно внимательно следит, без всякой мысли, добродушная машина рефлексов, у этой удручающей дрессировки даже нет цели, просто чистая радость от того, что можно направить интерес кого-то совсем слабого в нужное русло, в полуметре от них сидит одетый в парку душевнобольной и держит свою матерчатую сумку так, будто в ней вся его жизнь, он что-то бормочет себе под нос, то и дело умолкая, каждый раз, когда он снова начинает бормотать, он ненадолго закрывает глаза, будто ему сперва надо дозвониться до себя, или перезагрузиться, или зарегистрироваться при входе в сеть всеобщего мирового безумия.

у билетного автомата люди отпихивают друг друга в сторону, стремясь проштамповать билетик, никто не говорит ни «пожалуйста», ни «спасибо», — так вот оно в семь утра, а в час, когда я еду домой, все выглядит иначе, тогда некоторые, не все, чуть-чуть повежливее, — вероятно, те, у кого день только начинается, вообще, если дать человеку выспаться, он становится более цивилизованным. эта мысль что, тоже со штампом «материализм», который так нахваливает Константин? создайте более комфортные условия для жизни, и вы улучшите человечество; но разве это не та же дрессировка? где же свободная воля? а хрен тебе.

009759

«эй», — говорит йенс; он поднимается по лестнице, мне навстречу.

«эй», — отвечаю я, а что еще скажешь? он скользит взглядом по моему серому шерстяному платью, чтоб я тут же вспомнила, как сильно он его всегда любил, это платье, но я вспоминать не хочу, и когда он останавливается и говорит: «придешь сегодня в “атлантик”?», я только издаю невнятный сожалеющий звук, из горла или из мертвого сердца, это ему понятно, улыбается, как отшитый, то есть: да ладно, порядок, и он идет дальше, мимо меня.

мой тайный приближается ко мне незаметно, когда я стою у стены и пью ананасовый сок. он говорит: «ты в порядке? чего такая убитая?»

«э-э, я да», бормочу, как-то смутно обидевшись, и тут же его успокаиваю: «кстати, хорошие новости, всё в порядке», он столбенеет и выгибает бровь.

«ну, в медицинском смысле, по циклам», меня бесит, что приходится объяснять, к тому же видно, что ему неловко и он бы с радостью откланялся, но я вдруг окончательно зверею, короче, делаю ему больно: «ну, тогда до пятницы, до следующей неофициальной встречи».

он кажется напуганным, и так как я не знаю, потому ли это, что его злость моя задела, или потому, что ему чудится, будто мелюзга на лестнице, болтающая в пределах слышимости о новых компьютерных игрушках, могла просечь, что я тут говорила, то есть так как я не знаю, боится ли он за меня, за нас или только за себя, то я его там же и оставляю и, уходя, покачиваю бедрами немного сильнее обычного, чтобы он видел мою задницу, в сером шерстяном платье, от которого йенс в таком восторге, не ну, правда, парни, это ж ведь

009881

нет ничего веселого в том, что я узнаю из книги джин мэннинг и доктора ника бегича «angels don’t play this haarp. advances in tesla technology»^[22]. Константин, правда, говорит, что ко всей части, посвященной николе тесле, следует относиться скептически и лучше бы мне сосредоточиться на том, что говорят свидетели обвинения, которых бегич и мэннинг опросили и цитируют, а не на теориях, которые они выдвигают, но бегич все-таки старший сын депутата конгресса аляски и некоей политактивистки, два раза был президентом главной ассоциации преподавателей аляски и ведомства анкориджа по воспитанию и уже выступал в качестве эксперта по вопросам окружающей среды и опасностей, связанных с haarp, по телевидению и в европейском парламенте, а госпожа мэннинг — журналистка, которая уже много лет занимается вопросами энергетики.

сторонники окружающей среды, охотники и чудаки, которые там живут, прежде всего боятся, что антенная решетка нарушит им мобильную связь с цивилизацией и друг с другом, вот такими банально практичными могут быть проблемы с

затем бегич и мэннинг пробегаются по ученым, слова которых не утешительны ни на йоту: «некоторые из этих электромагнитных эмиссий могут нанести непоправимый ущерб ионосфере и тем самым всей земле, это угрожает нашему существованию», говорит элизабет раушер, физик-атомщик, а один электронщик, которого зовут дэвид йерроу, объясняет: «haarp будет не просто, как иногда говорят, прожигать дыры в ионосфере, это опасное преуменьшение, земля вращается относительно тонких электрических колец нескольких ионосфер, которые защищают поверхность земли, поглощая интенсивное солнечное излучение, включая потоки заряженных частиц в солнечных ветрах, которые выделяются при солярных вспышках, это вращение земли относительно атмосферы означает, что haarp при каждом пульсе, длящемся больше нескольких минут, будет разрезать атмосферу микроволновым ножом, от этого образуется не «дыра», а длинная трещина, разрез», ученый из канады более лаконичен: «этот проект — самоубийство».

в декабре 1994-го и январе 1995-го система была «интегрирована», то есть посредством различных тестов структурирована и постепенно запущена в ход, в феврале-марте 95-го они опробировали «производительность» готовой системы, затем до августа отрегулировали проблемы с передатчиком, провели эксперименты с меньшей входной мощностью, что привело к дисфункциям и расплавило материал, зимой или весной наконец начали проводить томографическую

в любом случае под впечатлением от этих открытий я начала не только подчеркивать важнейшие строчки, но более того — выписывать то, что кажется мне наиболее правдоподобным, в отдельную тетрадку, для поездки; подготовка, отчет, я рассказала об этом Константину, он говорит, очень разумно: «ленин тоже всегда так делал, и так родились две его лучшие книги: “государство и революция” и “материализм и эмпириокритицизм”, причем книжка об империализме даже хуже, чем заготовки по империализму, это называется «эксцерпировать», и тетради, которые таким образом возникают, называются «эксцерптами» — я полагаю, ты этого не знала, этому они в вашей школе не учат», он прав, и я говорю ему

009890

с другой стороны, с чего бы мне переезжать, если я, такая измученная и простывшая, могу, как сейчас, растянуться на своей огромной кровати, между знакомыми подушками, в пижаме своего брата и двух толстенных носках, которые, как детские шапочки

по книгам о космических войнах, о холодной войне, я пытаюсь представить себе, как это будет, шпионская поездка к «вероятно, величайшему свинству современности» (Константин), это он должен увидеть, пока еще жив. почему? я всегда спокойно пропускала эти слова мимо ушей, но что все это, собственно говоря, значит? листать, поражаться, размышлять, удивляться. между делом я настраиваю cd-плеер, чтобы убрать из списка воспроизведения все тяжелые вещи и оставить только самые легкие, бесконечным потоком, такие у бет^[23] получаются лучше, если к ней примешивается оркестр, так сразу все быстро пакостит, а этот избитый грохочущий рок, которым она иногда увлекается, и подавно; и без того из всех щелей прет.

заглядывает мама, выглядит так, будто снова не с той ноги встала, и спрашивает, не выйду ли я — может, хотя бы поесть, «но формального обеда нет, или как?»

«ты слишком груба, клавдия, для того, у кого через неделю устный по физике».

«я себе лучше что-нибудь из холодильника возьму, обычная готовка не пойдет: во-первых, я вчера у Константина плотно поела и, во-вторых, сейчас должна штефани позвонить, не могу же я заставлять ее ждать, пока не закончится трапеза из пяти блюд…» «штефани… на сотовый?»

«ну а что же я его, блокирую, что ли?» просто папа снова работает, сегодня вечером, это значит, он часами треплется с теткой из концертного дома, или со стариком билером, или всеми этими старперами, которые не устают пичкать его идейками для статей.

«я просто подумала, как хорошо, что вы можете позволить себе часами болтать по сотовому», засим она удаляется. я такая дура, что даже язык ей показываю, когда дверь закрылась, папа тоже всегда такую канитель разводит по поводу разговоров по мобильнику, будто это ему их оплачивать, они, вероятно, оба в «штерне» прочитали, что молодежь разоряет родителей километровыми счетами за услуги мобильной связи, «ох, ну что, опять полчаса один на один со штефани? чья взяла?» очень остроумно пфффф hymns вынимаем и вставляем curtain call, потому что i just don’t give a fuck.

когда слим шейди только-только входит в раж и плачется, что он алкоголик и болеет чем-то, чему названия нет, мой сотовый наконец-то начинает гудеть-дудеть, а то я уж подумывала заняться гимнастикой-зевастикой. но на дисплее не штефани поросячится, а сообщение о том, что номер неизвестен, я все-таки снимаю: «да?»

«ты богиня с другой планеты», говорит неизвестный номер, «я больше не могу без твоих зеленых глаз, хочу вечно вдыхать аромат твоих волос и гладить их рукой, умоляю тебя, я научусь играть на фортепьяно, коротко постригусь, сапоги в ломбард сдам, брошу друзей, которых ты не любишь», это йене, вероятно из телефонной будки, перед клубом, — мне кажется, я слышу весьма мрачноватые басы, он не пьян; это плюс,

«я думал, что весь сгорю, пока ты в этом сером балахоне спускалась по лестнице, я должен тебе сказать, ты должна знать», хорошо, что он меня сейчас не видит, в моей пижаме и носочках-шапочках, еще лучше, что он не знает, как я улыбаюсь, потому что мне нравится этот звонок, ему больше не стоит питать надежд, каким бы милым

совсем распоясавшись: «когда я тебя вижу, в том бункере, то просто не верю, наше прежнее счастье, куда оно делось? клавдия, ты… ты, ты еще здесь?» я смеюсь, потому что ничего другого мне в голову не приходит; он не успокаивается: «твой кммм проклятый смех, ты, нахальное созданье, эээмм просто решил вот позвонить, ничего?»

«да конечно, ничего», говорю как можно более многозначительно, и тут он застает меня врасплох следующей, совершенно серьезной фразой: «просто потому, что я тебя все еще люблю».

я немного выжидаю, выдержит ли он сам свои слова.

он уже не шутит.

«Йенс, знаешь…», но это ему слишком мучительно: «нет, не говори ничего, мы увидимся завтра, и возможно… получится что-нибудь замутить», когда я снова не реагирую, он добавляет: «я имею в виду, всем вместе, штефани, и никлас, и беттина, и йохен, и кто там еще».

«было б клево», говорю я вяло, тут он прощается, и я тоже.

после такого шока мне надо на кухню, по-буддистски церемониально приготовить салат, сотовый тащу с собой в грудном кармане пижамы, на обеденном столе мама, словно пасьянс, раскладывает перед собой фотографии, папа говорит в кабинете по телефону, вернувшись в комнату, я просто беру со стула свое шерстяное платье, провожу по нему рукой, касаюсь его, разглаживаю ладонью, затем вешаю в шкаф и до того, как до меня доходит, что все это значит, ах наконец-то и

«э, клава, ты еще не засохла? ты же не можешь, когда меня нет, согласись!»

«завтра-то придешь?»

«естественно, я уже и оправдание сочинила, просто шекспир получился, они там все обрыдаются! не могу же я пропустить вечер у германа, и эта его сомнительная подружка из соцслужбы для девушек, она же нам станцует что-нибудь, ну, очень сексуальное».

«герман — христианин», говорю я в стотысячный раз, «он покажет нам фильм, который, цитирую: “так сильно потряс его в пору юности”: а потом мы поболтаем и поедим, не знаю там, фондю, вот и всё. ходи по воскресеньям в церковь, если жить без него не можешь».

«я его каждый день на школе вижу», эти ее диалектизмы из нее метлой не выметешь: «на» вместо «в» школе, это она специально делает, «так что подслушивать, как он молится, мне и даром не надо».

«ну а так, чего там с твоим птичьим гриппом?»

«йенс чего-то от меня хочет».

«да?»

«он сегодня днем очень мило позвонил, спрашивал, как там мое самочуйствие, чем болею, и не занести ли мне эту фигню по матике, все равно будет мимо проходить, я ему сказала, пусть не парится, я завтра уже буду, но, естественно, это был только предлог с матикой. говорю тебе, он чего-то от меня хочет», сначала герман от нее чего-то хотел, теперь вот йенс — напрягает меня потихоньку ее жеманство, когда она в третий раз повторяет мне это, потому что я молча обдумываю, что бы на это сказать — «йенс чего-то от меня хочет», мне наконец приходит в голову подходящий ответ: «да меня вернуть, вот чего он от тебя хочет, посредством ревности, или чего он там еще придумал».

«но уж об этом он точно может забыть, ведь у тебя там давно что-то с робби уильямсом».

«что-что?»

«ну уж не думай, что я бы не знала, если б что-то тайное и скрытое происходило в твоей жизни, либо это, либо твой дед заставляет тебя заново строить с ним фракцию красной армии, клаша? скажи что-нибудь!»

«тебе обязательно называть меня клашей?»

«а как ты хочешь, чтоб тебя называли, белочкой?»

«в любом случае, йенс…» и так далее и так далее и

010188

что тина кёнигер с ее обезьяньими японскими замашками и приставаниями к штефани, самая набитая из всех дур, которых Вы по Вашей непостижимой воле послали на землю, но если я прикончу эту сучку, то могу смело забыть об окончании школы, загреметь за решетку, и это вот называется демократией, тут явно

010194

похоже на то. на что?

что кто-то сказал быкам, что мы приедем, они не двигаются с места, пока слева и справа брызжет неоновоголубая ледяная вода, и я

из машины, на мне ничегошеньки нет, я падаю, растянувшись, потом изгибаю спину, как огромная морская рыба, думаю себе: какой у меня гладкий живот, я дельфин, затем всплеск, я плыву, просто какой-то раствор соли, я в нем так легка. Константин парит в машине, в воздухе, озабоченно кричит из окна: «ты цела? ты в порядке?», потом замолкает, и я смотрю вниз, рябь на воде: лицо моего любовника, о котором никто не знает, он дышит под водой, i’m growing fins^[24], так оно всегда было, надо только время скоротать до окончания школы, тогда можно больше не прятаться, не всё же сразу, парни думают, что от них хотят правильной

если мы лишь проезжаем мимо друг друга в наших жизнях, горки русские горки американские, на что это похоже? я отбываю срок у родителей, такова моя карма, я неудачница под камуфляжем хороших оценок, ничего-ничего, штеффи-хрюша-хохотуша не знает, что такое страх, иисусу от нее что-то надо, Сталину от нее что-то надо, мне от нее что-то надо, это ж все не преступление, на что похоже? террор становится бундесканцлером. всё вокруг — острие иглы, я уплываю от нее, она меня не достает, на что похоже? вот Константин задает мне прямой вопрос: «на что похоже?» похоже на то, говорю я и поднимаюсь из воды, капли стекают у меня с рук, когда я показываю на быков и на цепь гор без имен, на всю аляску, где нет никаких антенн, похоже на то, что мы двинем отсюда, что мы снова обратно домой поедем, снова домой поедем, снова домой

просыпаюсь, во рту язык, будто мертвый.

011976

«почему, что в нем плохого?» спрашиваю штефани, когда та издает блевотные звуки и тычет пальцем в широко раскрытый рот.

«ему не место в гимназии, сестричка», говорит она и опускает уголки губ, «и уж тем более не на продвинутом курсе английского, он даже не может…» я нервно поглядываю на дорогу, рулить на этом круге тяжело, штефани изображает ральфа, как тот произносит «Массачусетс»: «машачушетс, клаша! машачушетс!», и потом окончательно его добивает, потому что, разумеется, не может обойтись и без того, как он произносит «джордж буш»: «жжош буж! президент жжош буж! да он читать не умеет, этот ральф, он дебил, тормоз, и вообще воняет, и ему битый час нужен, чтобы на вопрос ответить!»

«у него хорошие манеры, и он старается, он не говорит, если его не спросят, сдержанный, лаконичный, говорит «спасибо» и «пожалуйста», кто еще сегодня так делает?»

«манеры, о да! можно подумать, он тебе самой не противен, этот милый ральф. но признать это, мадам-всем-фору-дам? что-о вы! всегда только на мораль давить будем, это то самое лживое, то самое левое, это все ваше, это у вас в семье, твой дедушка, ну и отец твой тоже в сдпг^[25]…»

«тоже» слово что надо, если бы Константин знал, в какой контекст она его вписывает, он бы поручил мне подлить ей синильной кислоты в пиво.

«в любом случае была бы тебе признательна», если уж она так хочет, чтоб я казалась ей моралисткой, так я ей это с удовольствием устрою, «если ты помолчишь, когда он сядет в машину».

«я только хочу сказать, что ты не ради ральфа сегодня так расфуфырилась».

«расфуфырилась? рас?., а у кого это, извините, волосы, будто она с розеткой взасос лизалась, и накладные ресницы, и пудра с блеском на скулах и декольте?» так и есть: на мне лишь немного увлажняющей помады и подводка для глаз; если это называется расфуфырилась, то я — пэрис хилтон.

«рубашка, клаша. я тя умоляю! брюки в обтяжку, да и эта рубашка, под черным жакетом, это ж мегапошло». «рубашка томаса. а брюки просто очень теплые, куртка тоже, вот и все».

«а сережки а-ля нефертити, тоже теплые?»

«да хватит тебе!»

«декадетство эти твои сережки», о нет, вот уже где-то полгода, как она, написав реферат по оскару уайлду, все пытается убедить меня, что не умеет правильно произносить слово «декадентство», потому что перед всем классом ляпнула тогда «декадетство», а мне было за нее ой как неловко — может, мне, г оворит она, надо было закрыть лицо волосами, опустить голову и под парту залезть, — поэтому она теперь постоянно это слово твердит, обо всем что угодно везде одно «декадетство», начиная с педофилов, выдающих себя в интернете за молоденьких девочек, и кончая моими, видимо, пробуждающими египтологические ассоциации сережками из ссконд-хенда.

«да пошла ты, штефани».

мы не первые у господина йоханнеса германа, он даже дверь нам не открывает, он, собственно говоря, занят пуншем, вместо этого нас впускает его сомнительная подружка ангелика — имя, конечно, очень подходит, ангелочек, нашему исусоподобному чуваку, она тут же заговаривает о «йоханнесе», типа хочет сказать: он мой.

ян-1, лошарик, михи, гансик, доро, ясмин, сильвия уже там, мария, карин и ян-2 подтягиваются, пока мы снимаем куртки, ботинки и садимся на полу в зале, там валяется пара подушек да свернутых одеял, телевизор почти такой же большой, как у Константина, домашний кинотеатр типа.

ангелика совершает грубую, для большинства из нас дико ржачную ошибку, которую мы не исправляем: она выбирает не кого-то, а именно ральфа, чтобы начать разговор, «и что же вы сейчас проходите у йоханнеса?» любезно спрашивает она. ральф как ни в чем не бывало: «инглиш», штефани визжит как ошпаренная, я обнимаю ее и говорю, чтобы смягчить ситуацию: «утихомирься, алкоголь еще только будет».

«он там вино из воды делает?» вопрошает ян-2, наш дежурный атеист, с которым герман однажды битых два часа спорил об англиканской (ага!) церкви, нам тогда можно было смело домой топать, плоская шутка не находит отклика, вместо этого образуются первые мини-группки.

каким-то образом я оказываюсь перед книжной полкой и перед ангеликой, которая начинает меня прощупывать: «ты дочка михаэля старика, да?» «и внучка Константина старика, да», отвечаю я из жуткой вредности. выражение ее лица вызывает сочувствие; прямо видно, как у нее в голове ворочается мысль, знает ли она его, этого Константина старика, как и моего отца, который ей, безусловно, знаком по этой гадкой газетенке, и в неловком ли она теперь положении, и так далее, какая лапочка, прямо как толстый теплый норвежский свитер, а я-то думала, такие бывают только в комедиях и рассказах Константина о брокдорфе, виле, мутлангене, шварцвальдхофе, штартбан весте, всех этих злых ужасных

прежде чем мы успеваем перейти на колкости или шутки, появляется хозяин дома с миской в руках; всем привет, брак в кане галилейской, он откалывает шуточки, девочки млеют, мальчики благоговейно гогочут, ангелика раздает дорогие бокалы, потом он заговаривает о фильме: «я впервые посмотрел его, когда мне было девятнадцать, как вам сейчас, но он старше меня, он 1961-го…» «черно-белый, что ли?» пытается важничать ян-2; взгляд, которым его удостаивает доро, испепеляющ.

«я больше ничего не скажу, разве только, что это христианская аллегория, но вы это и так знали, поэтому не побивайте меня камнями, мы говорили об аллегории как литературной форме, и помните, о „рождественской песни“ диккенса, и вот я подумал, это стало бы неплохим окончанием года», из чьих-нибудь чужих уст это прозвучало бы невероятно лицемерно, но у него при этом такое выражение лица, такое спокойное и ясное, что кажется, он просто не способен сказать глупость.

фильм рассказывает о детях в английской деревне; они наполовину сироты, мать умерла — остались две сестры и братик, особенно очарователен младшенький, такой серьезный и скромный, начинается с того, что дети вытаскивают из реки тонущих котят, по пути домой они встречают женщину из армии спасения, которая толкает речи о любви к ближнему, и парень пытается убедить ее в том, чтобы она позаботилась о котятах.

на что она ему фальшиво так: «jesus will take care of it»^[26], если только мальчик будет благочестив и начнет молиться.

малыш принимает совет всерьез и как великое откровение повторяет его перед сестрами в сарае, где они прячут котят, тогда кэти, старшая, говорит, что об иисусе он может смело забыть, поскольку тот умер, остальные тут же признают это тяжелым богохульством; да и кэти сама сожалеет о своих

зернистость кадра по-сельски крупна, такая муть настоящая грязь деревни и как раз никакой прилизанности мистера спилберга, и эти закрытые лица взрослых, узнаешь все это как лично пережитый кошмар заточения в таком мировом тупике, что фильм практически пользуется языком экстремальной безнадеги, чтобы донести высказывание о совершенно других взглядах на

посмотреть на котят, а там мужик в соломе, он просыпается, видит ребенка, который спрашивает его: «who are you?»^[27] от испуга и ругается: «jesus Christ!»^[28] мужик похож, и в этом вся суть, на христа из детских книжек, и так как он сам это произнес, то кэти принимает его за спасителя, когда на самом деле это убийца, скрывающийся от полиции, но кэти и ее сестра, с которой она вскоре делится тайной, приносят ему хлеб и вино, ведь они из библии знают, что он это любит.

рождаются в хлеву, три ребенка = три волхва и странно светящаяся изнутри

поначалу девочки хотят скрыть от брата, кто лежит в сарае, брат что-то замечает, он ругается: «you rotten cows!»^[29] и конечно выясняет, в чем там дело, преступник от всех подарочков и набожной заботы, которую он получает от малышей, сначала в полукоме, затем, обретая силы, отчасти сбит с толку, отчасти успокоен, отчасти озлоблен, хлеб и вино? ему бы лучше сигарет, история смешная, вместе с тем печальная, благодаря тому, что в него верят дети, беглец исправляется против собственной воли, мало-помалу к общине примыкают и другие маленькие апостолы, мальчики и девочки, кольцо полиции все сужается вокруг их укрытия… фильм действительно, как и обещал наш хозяин дома, чертовски хорош; даже ян-2 через полчаса уже не травит шуток, мы все сидим тише воды ниже травы, затаив дыхание, сердце кровью обливается от переживаний за парня, что немного смахивает на рассела кроу, и за детишек.

почему они ему, собственно говоря, помогают, спрашивает псевдоиисус.

«because we love you»^[30], говорит кэти, и тут вдруг теплая рука штефани оказывается на моем колене, так, что я невольно поворачиваю к ней голову и пшикаю: «что такое, чего тебе?»

«всё в порядке, клавдия?» — почему вдруг не клаша? она смотрит мне прямо в лицо, с каким-то беспокойством, сочувствием, только тут я замечаю, что нос у меня забит и горячие слезы текут по щекам, что я реву как тюлень из-за этого прекрасного, ужасного фильма, из-за этих бедных детей, этой кошмарной ситуации, ведь все должно наладиться, все наладится, прорвется,

разоблачили

раскрыли

рас

«клавдия?» спрашивает теперь и хозяин дома, я встаю, потому что уже нестерпимо, отворачиваюсь и лечу в туалет, я еще слышу, как штефани просит нажать на паузу, закрываю дверь и начинаю по-настоящему выть, сгибаюсь пополам перед раковиной, держусь руками, слепая от слез, за ее край, сама не своя, ничего не могу поделать, все только и хочет наружу литься горевать причитать без просвета без помощи

немного погодя уже лучше, я хватаю ртом воздух, грудь равномерно поднимается и опускается, отматываю три метра туалетной бумаги, вытираю глаза, в дверь стучат, мой голос звучит как у тяжелораненой, когда я говорю: «да?»

«клавдия? ты в порядке?», ради бога, ангелика, как

отвратительно

от

заставляет меня взять себя в руки, я натягиваю на себя шмотки, приподнимаюсь на носках, «минутку, ладно?», бросаю бумагу в сортир и смываю, затем открываю незапертую дверь, ангелика из соцслужбы для девушек смотрит на меня с неподдельной тревогой, я говорю со слабой улыбкой: «да уже ы-ы нормально уже всё. фильм мне кое-что… кое-что напомнил, личный момент».

«хочешь…»

«нет, мне не хочется говорить об этом», когда она кладет мне руку на плечо, я ору. она отстает, я слышу, как остальные разговаривают, робко смеются, к нам подходит хозяин: «хочешь домой?»

«да нет», мне даже притворяться не надо, я и правда опять в форме, отчаяние уходит так же быстро, как приходит, в то время как йоханнес герман и его подружка обмениваются непонятными взглядами, «хочу фильм досмотреть».

я возвращаюсь, никто ничего не спрашивает, даже штефани, слава богу, не лезет, когда ангелика и йоханнес снова садятся — теперь уже не прижавшись друг к другу, как прежде, — фильм продолжается, и естественно, его сцапали, псевдоиисуса, но к концу странным образом трепещет на экране чувство облегчения и надежды, потому что кэти говорит ребенку, который пришел увидеть спасителя, но опоздал, что он обязательно вернется, и я думаю, возможно, даже будет

никто не хочет ничего говорить, но я чувствую — или воображаю, — что фильм всех торкнул, немного погодя мы болтаем о школе, будущем, планах — доро опять жутко достает с этим ее «обязательно заведу детей», ян-2 от этого, очевидно, тоже не в большом восторге, но он у нее под каблуком, даже не вякнет, в полпервого довольно поддатый ральф, штефани и я сваливаем самыми последними.

«суперский фильм», говорит штефани. ральф умудряется, такой уж он у нас крепкий парень, самостоятельно выбраться из машины и дойти до дома, я отвожу штефани и без перерыва трещу о выходных, о следующей вечеринке, экзаменах, обо всем, что придет в голову, вдоль и поперек, только б не допустить мыслей и серьезного разговора, она целует меня в щеку, выходя из машины, она это редко делает, как-то очень трогательно, что она, с одной стороны, соблюдает дистанцию и не донимает, но с другой стороны, хочет показать, что она всегда рядом и любит меня так же, как я ее.

я не еду домой, но возвращаюсь назад, еще горит свет, говорят ли они обо мне, он и ангелика? ссорятся ли они?

011979

«значит, простой бандеролью, без объявленной ценности». подонок делает все возможное — старушка стоит совершенно беспомощно у окошка в макпейпере^[31], положила свою посылочку, которую, вероятно, сама и запеленала преисполненными любви, подагрическими руками, и хочет ее отправить, и тут наталкивается на эту вот стрижку ежиком с «объявленной ценностью», бедняжка такое, естественно, впервые в жизни слышит и вся бледнеет лицом, подразумевается типа: так посылка никогда не дойдет, ее могут просто забыть, и отвечать за это никто не будет, короче, она спрашивает, чего же будет стоить ее четырехевровая бандероль, если объявить ценность, а этот тип плюет ей на седую голову: «семь евро», как пить дать, ему кажется это уж слишком — возиться с людьми, которые сами не знают, чего страдают, сначала обычной бандеролью без объявленной ценности, потом вдруг с объявленной ценностью, да чего ж там ценного-то в кульке, бабуля, она робко отваживается на возражение и пытается изобразить совершеннолетнюю гражданку, коей, судя по всему, и является, в отношении там избирательного права и всего такого: «в чем же разница?»

с еще большим раздражением всемогущий снисходит до ответа: «ну, если вы отправите это просто, без объявленной ценности, то у вас не будет квитанции, и посылка уйдет с концами», да ты, видно, и сам вот-вот обкончаешься, дружок, если будешь и дальше так тупо издеваться, старушкина собачка вызывает жалость — дрожащий мышь из бумаги и шерсти уже запуганно дергается на поводочке. женщина все исправляет: она раскошеливается на семь евро, и кусок дерьма за окошком вновь сама дружелюбность и желает «хорошего дня», могу только искренне надеяться, что они этой хрени учатся на мучительных, им самим ненавистных курсах, всем этим коммуникативным техникам «купи, или тебе крышка», потому что если при той кошмарной зарплате, которая ему тут причитается, он сам додумался до такой подлости, тогда весь рабочий сервис-класс

III

011985

меня будто и нет на самом деле, а класс кажется таким маленьким, что я спрашиваю себя, как здесь вообще умещаются шестнадцать школьников, которые на моем почти подошедшем к концу последнем году обучения практически каждый день

«простейшая, про, простейший про, процесс», слышу я, как дрожат мои связки, как бормочет мой рот, как мой разум борется с полным отсутствием интереса, в то время как месмер таращится на мои руки, а первый ассистент, по фамилии гнадль, возюкает карандашом по бумаге, вдобавок к чему вторая ассистентка, фамилию которой я не разобрала, сидит с закрытыми глазами, «это когда w остается неизменным, а частица из i перескакивает в i+k», рука изображает прыжок, вторая неоновая лампа (если считать справа от двери) укоризненно мигает, и чертовски холодно в помещении, «и вместе с тем другая частица перескакивает из j в j+k и тогда… пер… у первой изменяется вероя… вероятность состояния, здесь проходит…», я записываю и говорю дальше, даю ответы на вопросы, постепенно все налаживается, месмер становится довольней, вот и зубы его уже видно, он их скалит, вроде как подбадривает, хочет меня продвинуть, первоклассной оценкой, даже когда нож мне к горлу приставляет: «клавдия, я вот только не понял — а что с общей вероятностью?», протянул мне, добрая душа, руку помощи, да-да, конечно, совсем забыла сказать, что она не меняется, с гнадлем и госпожой как-ее-там такие подстраховки прокатывают, они сами почти ничего не спрашивают, один раз только гнадль не может прочитать, что я там — намеренно — неразборчиво нацарапала, потому что я вдруг совершенно не уверена, «s» там должна быть или «t», иногда в таких задачках мне помогает мой пузатый девчачий почерк, и вот я должна решить и решаю правильно.

гнадль и месмер даже руку мне потом жмут, все встают, я смотрю мимо них на двор, где большое дерево стоит с похмелья все черное, страдая от одиночества, дерево, брат мой, я так тебя понимаю.

сразу после этого несусь к испанцу, где штефани уже сидит на ступеньках, с сигаретами и двумя колами, даже покупать ничего не надо — испанец злобно косится в нашу сторону, что это мы там бездельничаем перед его магазином, вместо того чтобы

«и как, нормально прошло?»

«эге»

я так рада, что еще не виделась с ним сегодня, его урок только завтра, но завтра я, естественно, больна — эпидемия начнется через полчаса, на французском, я официально вежливо отпрошусь у биссона и больше не вернусь в эту тюрягу до конца недели, единственное, что меня еще волнует в делах школьных, так это проблема с нашей газетой, которую, по счастью, уверенно держит в своих руках беттина. ей бы заглянуть ко мне завтра на кофеек да обсудить текстики, которые я ей дала.

«не погода, а декадетство какое-то».

робко так моросит, почти что невидимо, влажный

туман, над которым наверху подумали недостаточно

основательно.

«да, раньше такого не было, да и снег в это время года, когда зимой один только ветер, а весной сплошная парилка. через полтора месяца должно бы лето начаться, а снег идет».

«декадетство», повторяет штефани, может она надеется, что я рассмеюсь, вместо этого я говорю: «ты мне, конечно, не поверишь, но, может, я кое-что разузнаю о погоде, на аляске, эта штука ведь наверняка влияет на все это, управление климатом…»

«ты мне скажи, твой дедушка, чего, собственно, твой отец его так ненавидит? из-за одних только денег или как? потому что он ему ничего не дает и твоей маме приходится вести здесь изо, а твой папа постоянно пишет эти рецензии на диски, вместо того чтобы…»

«не знаю», говорю я и встаю, слишком сыро становится на этой лестнице; штефани идет со мной к велосипедам, «ненависть — не совсем то слово. Константина у нас, э-э, не особо любят, но он и сам никогда… он редко заходит, ему… и у себя хорошо.»

«но ведь что-то он там учудил, с твоей бабушкой?» «гм… он, как там это? прогнал ее».

«в каком смысле», она прикуривает вторую сигарету от первой, затягивается, выпускает дым через нос, «бросил в лесу, в полнолуние за дубом?»

«ну я… это было, как раз когда я пошла в школу, кажется, и тогда был… судебный процесс, типа против судей из гдр. потому что они… там речь шла о старых процессах, после войны, где засадили каких-то нацистов, не только военных преступников, но и, не знаю там, шпионов гестапо и тому подобных личностей^[32], при этом выяснилось — ты же в курсе, что мои дед с бабкой изначально с востока? э-э в пятидесятых они оттуда уехали».

«бежали из гдр?»

«ну не совсем так. мой дедушка же коммунист, он состоял в кпг^[33], пока ее не прикрыли, да и после тоже, даже недолго за решеткой посидел, это еще до того было,

как он свое состояние заработал, на электричестве», «а бабушка?»

«ну так вот, шли тогда эти процессы, по нарушению правосудия, потому что они там сводили счеты с людьми довольно сурово, эти судьи из гдр, в общем у них не было адвоката или кого-то еще, и надо было…»

«там после переворота началась месть за месть», «примерно так, да. и при этом… ну в общем мой дедушка, ясное дело, с особым вниманием за всем этим следил, за этим цирком в сми, там речь шла о людях, которых он знал с обеих сторон, то есть, думаю, и нацистов тоже, это все, кажется, происходило возле, э-э… в той местности, где они жили… там подняли все старые дела, все протоколы, или что от них осталось, и тогда… тогда выяснилось, что моя бабушка однажды кого-то сдала, нацистам, каких-то… товарищей».

«да, жесть».

«м-да. и тогда он ее вышвырнул, снабдил деньгами, какое-то время она жила у нас, потом у нее появилась каморка в норденде, а потом она заболела и умерла», сворачиваю рассказ так же кратко, как все сохранилось у меня в памяти: она почти не оставила по себе следов; жутко грустно.

«вот это да. и сколько они были женаты?»

«да понятия не имею, сорок, пятьдесят лет? ему уже было семьдесят, когда это случилось».

«фух, клаша, ты только представь себе, ты пятьдесят лет замужем, а потом…» «я замуж не пойду, ну всё, хватит болтать, у тебя сегодня больше никаких важных дел нет?»

«вот черт!» кричит она, как будто ей под зад дали, «блин, мне кровь из носу надо к майеру, иначе всё, оценка за второе полугодие реально важна…» как аистиха цокает она по грязи между заборами, я иду за ней и прикидываю, что сказать биссону: месячные, грипп, любовь, фашизм?

012000

во многих источниках читаю, что программный директор haarp, джон хекшер, сделал ряд успокаивающих высказываний по поводу частот, излучаемых haarp: всё под контролем, ситуацией владеем — иногда применяются частоты от одного до двадцати герц, но там речь идет, говорит хекшер, «о таких уровнях энергии, которые по сравнению с общим фоном настолько малы, что надо использовать особые приемные и поисковые приборы, чтобы вообще их распознать».

и еще лишь пара фактов, упорно мелькающих в критике haarp, как в разумной, так и невразумительной: резонанс шумана и спектр частот человеческого мозга, резонанс шумана — это выведенный в 1952 году физиком винфридом отто шуманом эффект, вызываемый землей, излучение, образуемое в промежуточном пространстве между поверхностью земли и волнопроводящей ионосферой, — частота зависит от скорости света и длины земной окружности, то есть от совершенно неизменных величин (ну ладно, с землей могут и произойти какие-то изменения под воздействием катастроф, но на скорость света можно положиться), минимальная частота колебаний резонанса шумана составляет примерно 7,83 герца, то есть это естественная частота земли, — поэтому, кстати, издательство, в котором вышла книжка бегича и мэннинг, называется «7,83 гц». это что же значит, haarp излучает именно в этом диапазоне?

и в диапазоне мышления, сна:

бета-волны (13–35 герц) свидетельствуют о нормальной, незаторможенной деятельности мозга, более высокие частоты этого диапазона связаны со стрессом, нервной возбужденностью, там способность мыслить логически уже ослаблена, альфа-волны (8-12 гц) свидетельствуют о более расслабленных состояниях — например, когда учишься или на чем-то концентрируешься. тета-волнам (4–7 гц) сопутствуют ментальные образы, воспоминания, они часто бывают у маленьких детей или при изменении поведения: транс, сон, сновидение, и есть еще волны глубокого сна, дельта (0,5–3 гц), там уже полная отключка, тебя нет. ну вот, а теперь главный вопрос: как обстоит дело с фазовой манипуляцией посредством внешних импульсов? могут ли они служить оружием, как эти микроволновки, с помощью которых жидкость в теле доводят до кипения и в существовании которых защитники отечества уже признаются? в будущем врагов будут излучать в смятение или панику? haarp — это отупляющая машина типа школы и сми, только дешевле? ведь как говорит гомер симпсон своему мозгу: «ты не любишь меня, а я — тебя».

012003

он долго смотрит на меня, утонув в кресле и в мыслях; мне это не мешает, и если б он прекратил раскуривать трубку, то я бы даже смогла воспринимать его всерьез. беттина только что ушла, а поскольку мы разговаривали в гостиной, то папа в своем бюро все слышал, потому что дверь была открыта.

«хорошо, действительно хорошо», говорит он и кладет распечатки обратно на стол.

я склоняю голову набок и пытаюсь выглядеть так, будто хочу сказать «ну и?»

«знаешь, как это называется? то, что ты написала?»

спрашиваю себя, к чему он клонит, так испытующе меня разглядывая, правда ли его волнуют эти опусы для школьной газеты, хотя они и не столь новы, как ему хочется думать, — в «лебеде» уже несколько месяцев назад печатали мои аналогичные тексты;

кстати, отличное название для школьной газеты, беттина, даже остолопу ральфу, наверно, пришло бы в голову более

«эпифании. это называется эпифании. небольшие наброски, наблюдения, которые рвутся по швам от вложенных в них смыслов, джеймс джойс писал их, набивая руку к первому роману, потом были короткие рассказы, о его городе, потом первый автобиографический..»

«я не набиваю руку, просто развлекаюсь».

«твой учитель немецкого, знаю, ты его ненавидишь, но, думаю, он прав, тебе не надо бросать… из этого может получиться что-нибудь путное».

«чтобы ты потом мог судить обо мне как журналист?» он ошеломлен моей резкостью, откидывается на спинку кресла, и я добавляю, более мягко: «прости, но выбирать профессию, ой, это значит взрослеть — ребенок должен сносить, что родители его судят и оценивают, но когда у меня появится работа, то уж извините. ты бы… тебе бы надо было это с томасом попробовать, у него к этому подход более эстетический, он типа художник».

папа качает головой, вставая: «клавдия, да что с тобой такое?» в этот момент меня спасает промокшая насквозь мама, которая входит в дом, гремя ключами, она размахивает выпуском папиной газеты: «ну скажи, почему ты мне об этом не говоришь, ты это знал, михаэль?»

«что еще?», он раздражен, возвращается в свой кабинет, конечно: лишь бы не стоять возле кухни, когда надо помочь маме распихать купленные продукты, которые он потом жрет так, будто они прямо в холодильнике растут.

«выставка, выставка раух в базеле! ты же знаешь, как она мне нравится, нам надо туда съездить».

«тебе — может быть, а у меня дела», ворчит он, и я отправляюсь к себе в комнату, писать новые эпифании,

потому что даже не могу определить, кто из них тухлее: он, который так себя с ней ведет, или она, которая позволяет ему это. господи исусе, как все достало.

012018

обширная литература о «методах импульсного воздействия», магнетронных системах и т. д., вдохновившая некоторых озабоченных haarp принимать установку на аляске за испытательный полигон для «электронной шрапнели» и разработки радиоимпульсного оружия, чем глубже копают, чем дальше смотрят, тем разнообразнее становятся смертоносные сценарии: нарушение процессов работы мозга, просвечивание земли, непрослушиваемое сообщение с подводными лодками, изменение погоды, электромагнитная шрапнель — все это вместе попахивает причастностью вмс и министерства обороны, но есть и скептики, которые считают, будто за всем этим стоит не армия, а «олигархи», то есть, по Константину, старый добрый «правящий класс», от которого военные силы еще чересчур зависят, чтобы самим стряпать такие вот пирожки, гарри вассилатос, «haarp — это больше»: «военное руководство нужно сейчас для того, чтобы бюрократически отслеживать все аспекты директив, поступающих из индустрии, факты таковы, что военных заставляют строить haarp под управлением промышленников, сами военные силы не управляют haarp и не владеют им. haarp находится под контролем промышленников, и они же им владеют».

одиозной, глубоко втянутой в это дело и владеющей патентом фирме «raytheon», от одного названия которой по спине мурашки бегут («лучевой бог?»), такого же олигарха, как «кока-кола», «дисней» или «эксон»

012024

что кто-то может выписывать столько газет и журналов и в самом деле читать их — и этот кто-то иногда говорит, когда ему хотят вернуть книгу: «да нет, пусть пока у тебя полежит, я ее уже читал и в те два года, что мне остались, перечитывать, скорее всего, не буду» — я хочу сказать, зачем ему это все? зеленая мусорка очень скоро заполняется до краев, но Константин просит меня вынести вместе с ним и оставшееся и сгрузить прямо на дороге возле контейнера, в надежде, что этой ночью не будет дождя.

«а у тебя с мусорщиками проблем не возникнет? не много ли всего?»

«нет, они меня все любят, я, наверно, единственный здесь в районе, кто еще помнит, что такое чаевые, мы, коммунисты, не жадные».

как бы там ни было: его жилище сразу становится уютнее — таким оно и должно быть, я прискакала, чтобы помочь, а потом должна отчалить восвояси, поскольку у него сегодня гость: старый друг «издалека», вероятно какой-нибудь кагэбэшник

все важное он «изъял», как он говорит, это значит, много всего было вырезано прямоугольниками или вырвано и перекочевало в его безумные папки, «я ведь член-корреспондент несуществующего интернационала. есть еще пара-тройка — ну, была, до недавнего времени, мужчин и женщин моего склада характера, которые хранят искру до тех пор, пока она вновь не понадобится, — рольф веллей, мир праху его, он один из первых просек Горбачева, и курт госсвейлер, великий исследователь современного ревизионизма, — мы сидим на наших островках и посылаем друг другу коммюнике, — а может, образ потопа лучше: мы плывем на крохотных парусниках по морю незнаний, предательств, ах, почему не просто — ошибок, и шлем друг другу почтовых голубей, все идет к возрождению партии, но заниматься этим уже вам», он подмигивает, «лучшим из вас».

сортируя, складывая и вынося, я узнаю, что «клэрмонт ревью» — консервативный американский журнал, «школа мысли классового врага», в то время как «нэйшн» будто бы рупор правых, но на самом деле «левосоциалдемократична», так же как и «фрайтаг» в отличие от «багамас», за веселым названием которого скрываются «антинемцы», что опять-таки есть вид фанатизма, есть скороговорки типа «арранка — за левое течение» или «ицЗм — информационный центр третьего мира», есть «гиги» для геев и лесби — я почти уверена, что томас это не читает, слишком много текста, сказал бы он — скорее нечто гордое типа «ак: анализ и критика», естественно «тац», от которой Константина тошнит, литературное приложение «таймз» и «нью-йоркское книжное обозрение», название которого говорит само за себя, в то время как я останавливаюсь на «уайлдкэт»: это еще что такое? «анархо-синдикалисты, сторонники забастовок, с сердцем и мужеством у них все в порядке, но они, естественно, пасуют перед любым последовательным планом — исторически ориентрованная теория без практики и грубая практика без теории, клади к наследникам эриха мюзама — все-таки он был личностью». а это? «“равенство, газета социалистической политики и культуры”, это юные Троцкие, нудные, но честные», на обложке каждого номера какие-нибудь протестующие молодые люди, я даже не знала, что в германии еще так много протестов.

перелопатив все что можно, я расслабляюсь за чашкой апельсинового чая с шоколадным круассаном, он садится за компьютер, и когда я вижу, что он заказывает фильмы из англии, подскакиваю к нему и, оперевшись о стул, шепчу в ухо: «слушай, а мне не полагается награды за сегодняшнее?»

«а что бы ты хотела?» мурчит он дружелюбно.

«есть один такой фильм, раз уж ты на sendit…»^[34] «и как же он называется, этот твой фильм?» «что-то со словами “whistling” и “wind” или “whistle” и “wind”…»

«на sendit.com это мне не сильно поможет, в их поисковой системе нет приблизительного поиска — тогда мне нужно на amazon.co.uk», все интернет-адреса он произносит, как некие тайные магические формулы, и всегда набирает их от руки, хотя я ему тысячу раз объясняла, как можно их сохранить, и что они в любом случае есть в кэше, он пробует «whistle», «wind» и «dvd». на запрос нашелся один документ, но обложка цветная — это не может быть нужный мне фильм, хотя: ребенок, девочка на обложке немного смахивает на кэти. «увеличь, так не видно» — да, это она, — и когда он закрывает картинку, я вижу, что это фильм «whistle down the wind»^[35] 1961 года выпуска, черно-белый, «да, это он», «ну все, купили», говорит Константин, и я настолько сбрендила, что даже чмокаю его в щеку, хотя Константин не любит благодарностей за мелочи — мы, коммунисты, не жадные.

я допиваю остатки соков, сохранившихся в холодильнике, с тех пор как я на прошлой неделе готовила индейку, — чтобы стать старым и упрямым, особо здоровая пища, видно, не нужна, по крайней мере, мне он завещает курение и возрождение партии, сам уже весь как на иголках, все смотрит на часы у беззвучно работающего телевизора, двигает туда-сюда-обратно стул у письменного стола, наконец отводит меня в коридор, «наверно, важный гость», на последнем слове раздается звонок в дверь.

я открываю, стоит мужчина, который отлично подошел бы на роль архангела гавриила в «whistle down the wind»: гигантская шляпа, длинный шарф, бурое пальто, выразительный нос и прожигающий насквозь взгляд, как рентген.

он говорит что-то по-английски; британец, додумываюсь я — снимает колесо с головы и улыбается, шарф меня смущает, он сияет всеми цветами радуги, мужчина проходит, мимо меня, Константин радостно хватает его руку: «doctor, welcome!»^[36] странный тип пожимает Константину правую и говорит: «old friend, well met indeed»^[37], затем Константин покашливает, потому что мужик смотрит на меня, весьма себе резво — сколько ему вообще лет: сорок? пятьдесят? двести? на голове у него в любом случае нереальные кудри, и когда Константин говорит: «мой друг, доктор…», и потом что-то мямлит, чего я не могу разобрать, мне уже можно улыбнуться, потому что он меня представляет: «this is my granddaughter, claudia, she helps me out with all things practical and challenging about the modem world»^[38], доктор как-его-там говорит: «charmed!»^[39] и протягивает мне руку, «likewise, i’m sure»^[40], приходит мне таки на ум; ему это нравится, он смеется.

«i was just on my way out»^[41], говорит мой продвинутый курс английского. Константин гонит меня словами «then don’t let us keep you»^[42] из дома, еще до того, как я сделаю маленький реверанс за дверью — так уж мне хочется, сама не знаю почему.

на темной улице я ищу машину доктора, потому что воображаю себе клевый «олдсмобил», но ничего нет, ни одной тачки, которая не стояла бы там раньше, этот малый пешком сюда притопал? откуда? с марса? я сажусь в машину и смеюсь, покачивая головой, впервые с последней среды в хорошем настроении, все снова налаживается, скоро будет очень

012027

подсаживается штефани: «как дела?», так формально, она это любит, очень весело, и поцелуй в губы: чмок! «хорошо», говорю я и получаю за этот сжатый гордый ответ восхищенный взгляд, служащий сберкассы ведет немой диалог со своим сотовым; старый эсэмэсовец, наверно, служил еще в ваффен-смс. губы у всех девушек, едущих в школу, в том числе и у штефани и, видимо, у меня, кажутся раздутыми, от недосыпа, и наши глаза еще закрыты, создается впечатление аристократичного равнодушия, да: мы ужасно сексуальны, у штефани белый пушок на скулах, слева и справа под мочками ушей, это явно сводит мужчин с ума. она говорит: «тройку она мне по физре ставит, да я же не слажу со шведской стенки! я! и тут я возмущаюсь, я не согласна, но господь и весь мир твердят мне о том, какая я неспортивная, и теперь у меня тройка висит на жопе, спасибо огромное», я не слушаю, внимательно озираюсь по сторонам.

мусульманка, примерно моего возраста, в платке и черном балахоне, с трудом держит сумку и хотела бы обо что-нибудь опереться, потому что очень уж ее качает, ее мачо берет у нее сумку, ставит ее между ног, но хватается, быстрее нее, как раз за те поручни, за которые она и сама с удовольствием бы ухватилась, так что придется ей теперь держаться за него, супер.

тонкие ноги у нас, девушек, красивы, и им самое место в клеше, у старых мужчин они удручают, а вот и хеппи-энд: мусульманка опирается-таки теперь о поручни, а он, наоборот, пытается балансировать на приземистых ножках, другая мусульманка за две минуты песенками и прибаутками успокаивает своего орущего в коляске малыша, это культурное клише и идеализация, или немецкие матери так действительно не умеют? мы выходим, самый большой напряг — выбраться из трамвая, едва держась на ногах, в сверкающих черных итальянских туфлях.

012032

«не такая уж и плохая идея была, а? мне тоже иногда доверять можно».

она права, моя мама, хотя мне в такую мерзкую погоду такое и в голову бы не пришло, но слово дня: кафе-мороженое. мы здесь на ее машине, в моей до базеля она корячиться бы не захотела, и, кроме того, я ей этого не говорю, но мама и сама знает, что она уже достаточно себе лиз тейлор на вид, чтобы сразу стало ясно, уж она-то знает толк в швейцарских кафе-мороженых — того, кто живет с таким размахом, в «гольф» силой не затащишь.

«ну и что же это за выставка?»

мама достает из сумочки газету, расправляет ее и протягивает мне. там напечатан огромный портрет симпатично-скромно-лукавой, глядящей вверх и вправо девушки в блестящей черной кожаной куртке; напоминает немного все эти штуки с живописью по дереву, которые мы уже смотрели вместе, абсолютный фотореализм — «мам, как звали чувака, на которого ты меня в прошлом году таскала, того с рок-звездами и девушками?»

«франц герч».

«точно, немного похоже на него».

«дело не только в картинах, у этой серии работ с николь целая история, это… там еще и тексты, и фильмы есть».

«типа инсталляции такие?»

«в некотором роде, там все написано».

«мне это лучше сейчас прочесть?»

«могу и рассказать, если тебе интересно».

«в другом случае я бы, наверно, не поехала», перед ней ставят новый молочный коктейль с тропическим декором, она говорит: «портреты николь возникли за три года — последние по памяти и фотографиям. Йоханна раух — молодая художница из, не знаю даже точно откуда, по-моему, она сейчас живет во фрайбурге, была некоторое время в берлине со своим…» «молодая? как я?»

«нет-нет, ей под сорок, а возможно, уже и за сорок, но имя сделала лишь пару лет назад — после этих работ с николь. история увлекательная, загадочная».

девушка на портретах, николь, была подругой некоего типа по имени пауль дебю, с которым художница и сама была вместе в школьные годы, эта самая николь была аутисткой или шизофреничкой, в любом случае ненормальной — но вместе со своим паулем, который был на десять лет ее старше, наверно, само седьмое небо; одно только излучение этого счастья, вместо того чтобы вызвать у художницы ревность, освободило ее каким-то образом от многолетней депрессии и дало совершенно новое основание для работы, в общем, она обоих распрашивала, рисовала, снимала и изучала, а потом у этой самой николь появился от пауля ребенок, девочка, после, когда уже состоялась первая выставка об этой паре, и Йоханна раух заметила, что нравится критикам и зачин хорош в плане карьеры, состояние николь резко ухудшилось: помутнение рассудка, галлюцинации, наверно, из-за ребенка — мама ничего по этому поводу не говорит; да и это не самая удачная идея — обсуждать с собственной матерью вопрос о том, съезжают ли после родов с катушек, в любом случае, бедняжка вскоре совсем тронулась и даже кого-то там серьезно ранила, после этого ее отправили в психушку.

«и там она пропала», говорит мама и продолжает, поскольку вид у меня обалдевший, со злоралным спокойствием потягивать свое пойло, «как это, пропала?» «никто до сих пор не знает — кажется, это было два года назад, — что именно случилось; говорят, она покончила с собой или скрылась вместе с другой женщиной — так или иначе, найти ее не удается».

«а ребенок? и этот… пауль?»

«это самая соль, может показаться пикантным или аморальным: пауль и девочка живут сейчас вместе с йоханной раух, кажется, он даже женился на ней», «думаешь, эта парочка укокошила николь?»

«ну откуда у тебя эти мысли?», таким строгим тоном, крайняя степень дистанции, какую она может выразить. все же я примирительно признаю ее правоту — хоть и щекотливый, но своеобразный хеппи-энд, эта новоиспеченная семья во главе с художницей, своего рода матриархом, у которой

зал не тот, о котором я думала, в базеле, очевидно, больше художественных площадок, чем мне до сих пор казалось благодаря эксперту-матушке. пол небесно-голубой, видео показывают не в привычных минителеящиках на побеленных тумбах, а на трех огромных экранах, с проектором.

николь со своим ребенком, на балконе, сначала против света, потом по свету, и как молодая мать каждый раз по-новому заворачивает ребенка в его одеяльце, а потом отбрасывает назад прядь волос, не желающую спокойно улечься за ухом: это очень нежно, это чертовски трогательно, по правде говоря, но круче всего сами портреты, на огромных подставках или прямо на голой стене, все намного выше человеческого роста, некоторые гламурны, как у супер-звезд, у всех какая-то тихо-радостная, просветленная аура, будто эта женщина узнает обо мне больше, когда я стою перед ее изображением, чем я когда-либо смогу о ней

николь в черной кожаной куртке

николь ухмыляется, с сережками, как капли дождя

николь с глубоким вырезом и двумя цепочками на шее, худым лицом и высокой прической

николь черно-белая, врасплох

николь с челкой, в белой кофте

николь смеется, нечетко, радостно

николь скептичная, дружелюбная, посмотри, какие зеленые глаза

николь с полуоткрытым ртом, слегка напуганная, отсутствующий взгляд

николь скромная, в желтом сарафанчике

николь дерзкая, склонив голову набок

николь милая и безобидная, абсолютно готовая фотографироваться

николь с завитками, жемчужная цепочка, белое платье, почти свадебное, она машет

поначалу мы с мамой плетемся, как и полагается матери с ребенком, друг подле друга, к первой картине, дальше, ко второй, дальше, к третьей, дальше, но потом я решаюсь уйти на один-два шага вперед, она кивает мне, и вскоре мы теряем друг друга, вскоре и я теряю саму себя в этом космосе пропавшей без вести и вместе с тем чувствую себя в нем уютно, защищенно от

сначала похоже на фильмы о жертвах несчастного случая, когда теряют руку или ногу и невозмутимо ковыляют дальше или стоят, потому что шок так велик, что люди даже не соображают, как это с ними случилось и

йоханнес герман и его кошмарная ангелика стоят у кассы и немного погодя входят, хотя это ничего не значит, я не знаю, как реагировать, просто принимаю к сведению, как тот тип с таможни — жалобы Константина на прошлой неделе, видит она меня или ох боже боже она меня уви

я не настолько изворотлива, чтобы спрятаться за портрет, зайчиха в свете фар приближающегося грузовика, и тогда вот оно вдруг, прорвалось: желудок обрывается вниз, руки немеют, рот черствеет, и самое дурацкое клише становится оправданным: ноги мои из ваты, колени из каши, я боюсь рухнуть на пол, на попу, как чарли чаплин как

когда он примерно одновременно узнает меня и мою мать, хотя мы и не стоим друг возле друга, и так как он с ангеликой стоит ближе к маме, чем ко мне, они еще на шаг приближаются к ней. он тихо здоровается, протягивает ей руку, посылает мне дружелюбный взгляд, кивает, знакомя маму с ангеликой, мое сердце бьется громко и яростно в груди и горле, до самых висков — как штефани говорит, «падок», у нее падок у него падок, вместо «припадок», ей это кажется круче, эта сокращенная

если он и его корова сейчас еще и меня начнут обсюсюкивать, я задохнусь, и я без раздумий делаю первое, что приходит в голову

не-ет это не голова это тело

чтобы не загнуться, иду на абордаж и решительно — грохот-то какой в этом храме искусств — цокаю к ним троим, надеваю свою самую отмороженную гримасу и достаточно громко, так, что даже несколько людей оборачиваются, говорю: «о, как здорово, мой любимый учитель и, прости, ангела?», с гулькающим «г», как у госпожи меркель, и с легким повышением интонации на первом слоге, которая должна дать понять: вот я дуреха, и правда совсем забыла, как тебя, ворону, зовут.

нет: он ничего ей не рассказал, он просто не мог ей ничего рассказать, скотина, потому что даже она не настолько дура, чтобы суметь сыграть это слегка стеснительное, но дружелюбное: «Клавдия, привет», «я думал, ты болеешь!» говорит он с наигранным возмущением, маленькое шоу для моей мамы и своей пигалицы, он еще об этом пожалеет, ему не поздоровится, да я просто

у меня дар речи пропал, а ведь я как раз собиралась доиграть до горького финала сценку «стерва атакует». он трепещет теперь, оттого что дело выходит из-под конроля, и говорит поспешно и псевдовесело: «ну, я никому не скажу, ты хорошо поработала в этом году, тебе нужен заслуженный отдых, м-да… ну, желаю приятно провести время», «вам тоже», говорю я, словно

когда он удаляется и я как раз собираюсь со всей силы врезать ему острыми носками туфель по икрам, моя любимая мамочка произносит самую несусветную глупость, которую я когда-либо слышала: «очень приятный мужчина, нет, правда», дисциплинированно провожу с ней еще двадцать минут, то и дело встречаясь взглядами с крупнейшей сволочью всех времен и его очаровательной крокозяброй, чья поганая соскоморда меня

в машине, по дороге домой, мама спрашивает: «ты сегодня в хорошем настроении, даже свистишь! неплохо было на выставке, а?»

«да. незабываемый денек», говорю я и

дерьмо кругом дерьмо ненавижу

012044

теоретически я понимаю, что мне не следует его этим грузить, что ему это не понравится, но к кому мне еще пойти? если об этом узнает штефани, то можно будет смело давать это в газету под названием «декадетская эпифания с траханьем».

короче, Константин.

он самым элементарным образом доказывает мне, что мое рожденное отчаянием доверие абсолютно оправдано: он не говорит всей этой ерунды, которую обычно несут в таких случаях попечители, типа «какая скверная история», или «ох-ох», или «что же нам теперь с тобой делать».

он просто задумчиво смотрит в свой грог, потом мне в глаза, он бледнее обычного, я вижу голубые жилки и покрасневшие глаза, кожа вокруг носа и на подбородке отливает молочно-белым, почти воском.

«это нужно прекратить, плевать, что будет, что ты станешь делать или не станешь, но ты должна ясно дать понять, что все кончено, без угроз, без мелодрам, четко и ясно».

«но ведь это не только его вина, все это, я к нему сама лезла вначале, практически соблазнила».

«меня не интересует, с чего началась эта глупость, меня волнует, что ты вытворяешь со своей юной жизнью», он встает и идет на кухню за особым шнапсом, я неуклюже плетусь за ним, как утенок, он позволяет обнять себя и порыдать навзрыд, когда я снова могу говорить, то признаю его правоту; он знает, что я действительно так думаю, как трудно действовать после этого, намного труднее, чем во всех прочих катастрофах последней недели, тошнота, страх, ненависть, не говорю Константину, потому что

012067

открывает дверь, забирается внутрь.

«привет».

«привет».

«куда едем, клавдия»?

«к плотине».

«о’кей», но выжидающе, недоверчиво, с привкусом учительского порицания, которого я еще никогда за ним не замечала, молчим, всё едем и едем, мучительно скрипят дворники, когда становится ясно, что дождя не будет, я их выключаю, возле ив над плотиной останавливаюсь, отстегиваюсь, он даже не пристегнулся, да мне все равно, он может

поворачиваюсь к нему

«слушай, правда, йоханнес, честно, господи исусе, такого слабого спектакля, даже от тебя не ожидала, ты уже исповедался?»

он не выходит из себя, не начинает ныть, а просто смотрит сначала в окно, потом на меня и говорит: «когда ты позже обо всем этом вспомнишь, ты поймешь…» «эээ, нет, нет, нет, нет, со мной это не пройдет, йоханнес, ради моего собственного блага, вся эта хрень. если будешь лезть с этой ерундой», и естественно, со стороны кажется, что я сопли жую, а я просто вскипаю от гнева, «то можешь самостоятельно топать обратно домой, ты уже исповедался, я тебя спросила».

«я ангелике ничего… мы все равно расстаемся».

«в музее искусств, перед всеми? большое шоу намечается, мне пригласить ребят с курса?»

«я это не из-за тебя говорю, я не хочу удерживать тебя, или возвращать, или…»

я фыркаю, он явно гонит: «тогда расскажи это хотя бы своему священнику, а то тебя это однажды вконец порвет».

он открывает рот, я это каким-то образом чувствую, снова хочет произнести мое имя, а ему это нельзя, он не должен, так что я говорю: «если ты хочешь еще раз поцеловать меня когда-нибудь, ты, трус, то делай это сейчас».

и он правда целует меня, чуть не вывихнув себе при этом плечо.

впечатление такое, будто это — правда, а вся болтовня, предательство и страдание — просто театр, но я к этому чувству готовилась, я знаю, что это сладкий самообман. он проводит рукой по моим волосам, нежно убирает прядь, целует шею, я влажная, я хочу его. он хочет что-то сказать, я прижимаю палец к его губам и шепчу: «шшшш, закрой рот», потом мы опускаем сиденья и раздеваем друг друга, как получится, сами себя — он думает, мне хочется быть снизу, но он ошибается, я показываю, как надо, опускаюсь на сиденье на колени, изгибаю спину, лицом вплотную к заднему стеклу, окно запотевает от дыхания, у него проблемы, поворачиваюсь, притягиваю его к себе, обхватив руками за зад, и беру в рот его член, впервые, он мягче, чем в руке, странно, совершенно легкий, проблема скоро исчезает, и чтобы все тут же не закончилось, я щиплю его за ногу, потом перекатываюсь обратно в прежнее положение, он с трудом забирается на мою спину, ближе ко мне, это лучше чем

он прижимается ко мне сзади животом, и я становлюсь неосмотрительной становлюсь быстрее становлюсь громкой я наверху, на таком плато, но еще не всё, еще не совсем, не катит, как-то не загорается, хотя все и полыхает огнем, вся машина в разорванном полыме, и тогда он кончает раньше меня, впервые, и я сразу же отстраняюсь, так нет так никогда ничего мы

нам нужно много времени, чтобы привести себя в порядок.

я сразу завожу машину, еду и говорю, когда мы сворачиваем обратно на освещенную дорогу: «и это было в последний раз. не звони мне, не пиши, или я пойду к ректору и к родителям — я хоть и совершеннолетняя, но все равно не порадуются ни папа римский ни ангелика. ты еще увидишь меня в школе и на выпускном, а после максимум на улице, оба письма можешь оставить себе и подрочить на них», он косится в окно, не плачет, но я знаю, что задела его. я подбрасываю его до квартиры, он молча выходит, потом еще раз хватается рукой за дверь, наклоняется, смотрит на меня и говорит: «клавдия, ты… чудесная, умная и… сильная».

не сказать, какая я дура, но я улыбаюсь, наклоняюсь к его руке и целую ее. он вопросительно смотрит на меня, не понимает, я говорю, все еще улыбаясь: «а теперь вали давай», это значит, что он мне все еще нравится, так мне больно, он кивает, выпрямляется, расправляет плечи, захлопывает дверь и исчезает, не обернувшись.

«все же я молодец, мне кажется», говорю зеркалу, и мне сладко и гадко, как если бы слишком много сахарной ваты лучше, если я все это расскажу штефани лет через десять.

012070

что же меня так гложет, спрашивает Константин, естественно, вся эта канитель с контролем мыслей, нарушением мозговых волн.

он говорит: «дитер кауфман. история волн, этот параноик». я не знаю, кто это, и он снова вправе повздыхать, потому что я так

IV

013001

«ёпты!» горланит Йенс и оборачивается ко мне, ожидая аплодисментов, замахивается своим мутным джек дениэлсом, как дубинкой, и думает, это прикольно, в то время как элен швёрер, которой мы все благодарны за эту вечеринку в подвале какбыэтосказать господского дома ее гипермилого отца, клянчит у меня уже седьмую «сигаретку дашь?», постепенно возникает слово «сигареткудаш», а потом и «сигрекудыш». я ржу, потею и думаю, что не следовало приходить, но элен права: если мы хотим выдержать этот туполобый выпускной, со всеми учителями, родителями, у которых «шило в заднице» (штефани, в настоящий момент перед музыкальным центром выделывает ламбаду под бильярдным кием, который держат бернд шабс и наш дорогой свен с семинаров по физике), то тогда нам нужно «как можно чаще праздновать самим» (элен). но что мы празднуем? я ложусь на один из матрасов, рядом с тиной кёнигер и еще одной с немецкого, которая, наверно, восхищается мной, моими сочинениями и тем, как я порой высказываю свое мнение преподу, мечтающему сделать из меня писательницу, досадно как-то, что я не знаю, как ее звать, тина кёнигер сразу начинает меня тискать, потому что напилась в зюзю, и я еще сильнее ржу, тискаю ее в ответ и говорю: «ты мне еще диск не вернула, лесбочка», это правда: диск мадонны, который она хотела скопировать.

моя безымянная фанатка смотрит на меня с тоской, а мне приходится отрывать от себя сотни рук тины, потому что это уже не по мне, уже чересчур, я шарю в поисках штефани глазами-прожекторами супергероини, но нахожу только отца элен и сразу инстинктивно оправляю топик, здесь же это моветон.

ввязалась в забаву, предложенную Йенсом, и теперь смотрю мимо него на скромную безымянку, которая раскуривает косячок, прислонившись к тине, слушает музыку, биф нейкед, отрадно депрессивная тяжелая штучка с ритмичными басами, самое то для отключки, я делаю ей знак рукой, что тоже хочу немного из ее пакетика, она встает и протягивает его мне. пьяный йене переводит взгляд с нее на меня, с меня на нее и молниеносно теряет всяческий интерес, он валится назад, между своих друзей и фанатов, старого хахаля нет. я стою, рука на ее бедре, ее рука на моем, пару минут со скромницей у стены, пропуская басы через собственный живот, потом она отрывается от меня, в глазах искорки, и идет на так сказать танцплощадку, где трется о парня, которого я тоже откуда-то знаю и сегодня вечером в любом случае частенько уже видела с этой скромницей, что она теперь пытается мне иду в туалет и хочу там освежиться, но не тут-то было, потому что в этой маленькой незапертой комнатке штефани и, упс, не кто иной, как тот якобы второсортный и вонючий ральф интенсивно лижутся, нет, спасибо, хоть убейте, не понимаю, как у других людей чувства так быстро меняются, перерождаются. у меня это затяжные, тихонько горящие себе воспаления. мне всегда приходится от них избавляться, как топят в озере щенят и котят, или как тупо рычат рамштайны: «хочешь сбросить что-то с плеееееч, то придется это сжееееееччь!»

не понимаю я; но то, что все остальные от меня отличаются, мне нравится, если б мир был полон таких, как я, был бы сплошной кошмар.

013030

когда кройдер на истории рассказал про этого доктора криппена, которого арестовали в 1910-м, вместе с его подружкой, после того как он отравил жену и смылся в канаду. схватили его на пароходе перед Квебеком — одно из самых знаменитых убийств, говорит кройдер, сотни книг, фильмов, статей, потому что это был первый случай, когда использовали беспроводной телеграф, чтобы расследовать уголовное дело: капитан узнал беглую парочку по рисункам из газеты, это было примерно через три часа после того, как судно вышло из антверпена, и оповестил по радио скотленд-ярд. шкипер потом рассказывал репортерам, что во время плавания криппен все время сидел на палубе и пялился на телеграфный столб, он был заворожен треском и шипением устройства, с помощью которого его поймали, и бормотал про себя: «what a wonderful invention it is»^[43].

то есть, короче, поступать мне на физику или нет?

013042

«что за изложением истинных или предполагаемых, а иногда и надуманных обстоятельств и оснований почти всегда следуют поразительно реалистичные, пусть даже очень смелые предложения конкретных политических действий».

порывшись в книжках, я поняла, что он имеет в виду, к примеру у бегича и мэннинг: «авторы предлагают людям, обеспокоенным haarp, связаться с законодательными властями и протестовать, а также настаивать на том, чтобы больше государственных средств уходило на финансирование биологических наук, а не на такие проекты… надеемся, что независимые ученые вступят в диалог — не только по интернету — касательно вопросов, связанных с haarp. срочно необходим международный симпозиум, филантропы могут оплатить стоимость поездок и исследований, потому что у независимых мыслителей чаще всего нет высокооплачиваемой работы, так, стесненные финансовыми трудностями консультанты по защите окружающей среды не могут даже внести ежегодные взносы, необходимые для доступа к данным наса в национальном управлении океанических и атмосферных исследований», звучит и правда сравнительно прагматично — интерес к данным измерений, к примеру, который намечен в последнем предложении, скорее всего, нельзя обнаружить у людей, которые хотят верить в мировой заговор евреев, даже самый чокнутый противник haarp, некий джерри смит, чья книга о haarp — судя по каталогу (атлантида, антитяготение, индуистская техника для нло) — вышла в повернутом на эзотерике издательстве «адвенчэз анлимитэд», добавляет к своим догадкам и тревогам реально ангажированный постскрипт: «даже если вы после всего этого думаете, что haarp следует осуществлять и продвигать, можете выразить свое одобрение тем, что поратуете за проведение мероприятий по соблюдению правил безопасности, в настоящий момент haarp финансируется конгрессом, так что начинать следует оттуда» — далее идет имя уполномоченного депутата конгресса в комитете по обороне и длинный список государственных и полугосударственных заведений, союзов, комитетов, на которые можно воздействовать «письмами, факсами, мейлами и личным контактом», начиная от национальной администрации по телекоммуникациям и информатике, от воздушных войск, через ассоциацию по делам американских индейцев — естественно, крупные технические проекты в более или менее свободной природе сша сразу же задевают права аборигенов — и ведомство по рыбному промыслу вплоть до нефтяной компании «алиеска» и бюро национального парка, я прилежно все просматриваю, читаю, выписываю самые интересные места и только потом спрашиваю Константина, что обо всем этом думать, — просто он сильно раздражается, если об этом спросить, не прочитав заданный текст, «думай своей головой», я спрашиваю, хорошо это или плохо, этот призыв «пишите письма», потому что помню, что он как-то бушевал против гражданских инициатив, ответ оказывается на удивление уравновешенным: «видишь ли, это как посмотреть, гражданские инициативы — так сказать, нестабильное агрегатное состояние, выражаясь физическим термином, ради твоей научной карьеры, политического то есть: они нечто вроде оппозиции, которая не может долго оставаться оппозицией — рано или поздно ей придется стать революцией либо частью другой общины, иначе она погибнет, с гражданскими инициативами дело обстоит так: они — промежуточные стадии, прикрепленные к партии или нет», ах, ну вот она наконец-то, наша партиечка.

«со времен Ленина все мы видим… в этом смысле исторически самой крупной и успешной гражданской инициативой является профсоюз: шлюз, это значит, тот, кто задействован, ну, если и не в профсоюзе, то все-таки, как это сегодня называют, в гражданской инициативе, тот исторически последние тридцать— сорок лет всегда стремится» — тоже чудненько, что такую декаду можно прихлопнуть одним щелчком, если тебе уже за шестьдесят — «либо из партии выйти, либо в партию вступить, инициатива — это предварительный этап или продукт распада, это прекрасно видно по так называемым новым социальным движениям». когда эго было и что это такое?

«в конце семидесятых, начале восьмидесятых…» «хочешь сказать», говорю немного колко, «незадолго до моего рождения, откуда мне знать, да?» он пропускает это мимо ушей: «против атомных электростанций, против запрета на профессию, против автобанов, взлетных полос и за гражданское право голоса — в общем, преимущественно маленькие кружки, демократия, гражданские права, защита окружающей среды, в целом те же цели и те же методы, что и в литературе по haarp. петиции, демонстрации, гражданское или, как говорили раньше, мирное восстание, сидячие блокады». «как в случае с касторами?»^[44] «типа того, да», «а партия…» «м-да, эти группки были продуктами распада к-групп и преддверием “бунте листе”, позже зеленых».

«к-группы», повторяю я, чтоб он понял, что и это надо объяснять, он об этом уже как-то говорил, что-то там с Китаем, но он не ворчит, а охотно вставляет: «когда сснс^[45] — скажем так, головная организация студенческого движения, шестьдесят восьмой, как говорят сегодня, хотя самое важное случилось в шестьдесят седьмом, — когда сснс распался, более радикально настроенные просекли, что необходима партия, коммунистическая партия — по все тем же причинам, что у Ленина и Сталина», закатываю глаза: нельзя ли помедленнее, я записываю

«итак, основали, да, этакие гражданские инициативы — маленькие протопартии, они тогда, собственно, и назывались не партией, а так как они выполняли роль ячеек, — союзом или группой или стройорганизацией, в общем “с” в “кс” или “ксв“, две самые крупные к-группы, „к“ расшифровывается как коммунистический, „с“ означает союз, а „со“ в „гпксо“ значит стройорганизация — что они там собирались строить, что все эти союзы хотели подготовить, было лишь новой версией того, чем в веймарское время^[46] была запрещенная в 1956-м гпк».

«в которой ты сам состоял».

«не в веймаре, но: да. пока она существовала, и из этих к-групп в итоге… ну, репрессии стерли их в порошок— главным образом, с помощью запрета на профессию, потому что большинство студентов стремилось-таки не на предприятия, а на госслужбу, в социал-демократическое время это было, как бы это сказать… это была игра на повышение…»

«бум».

«как угодно, учиться означало, во всяком случае для левых, — хотеть стать госслужащим, наука, преподавание, управление, и если им потом, я имею в виду организованных, запрещали стать, например, учителем…»

«был специальный закон? из-за гпк?»

«нет, это было нечто новое, постановление о радикальных элементах, до этого додумалась сдпг во главе с вилли брандтом, никому нельзя было на общественную службу — то есть даже письма разносить и что-нибудь в таком духе — кто, как говорится, не давал гарантий выступить в любое время за демократический строй общества…»

«но ведь вилли брандт был левым? восточные договоры и все такое?»

«троцкист, лицемер и предатель», дальше лучше не буду спрашивать, а то слышно, как у него растет давление.

«а потом — раз, и все они перебежали из коммунизма в мелочный приватизм, им бы перезимовать — миграция жаб^[47], протест против атомных станций, ирония истории между тем заключается в том, что именно эти новые социальные движения и инициативы стали центром кристаллизации новой партии, то есть предварительно сферментировали то, на чем провалились к-группы».

«зеленых».

«точно».

просекла фишку, аргумент, о котором шла речь, когда он сказал мне перечитать политическую часть в деле о haarp: «самое интересное в этих людях вокруг haarp — то, могут ли все эти истории быть подобной начальной фазой, выйдет ли из этого что-нибудь…»

«что срочно требуется этому времени: да, фундаментально-оппозиционная организация не где-то с краю или в третьем мире, а в центре империализма, исходя из борьбы с его чудовищным, предпринятым на собственной территории злодеянием, наносить удар и бороться там, где прогресс, в добре и зле».

он говорит мне это так, будто хочет сказать: очень хорошо, клавдия, садись, в устном коммунизме я дока.

013044

пока людям не приспичило прожигать дыры в ионосфере, пока они, как пишут в учебнике, не подчинили себе время автомобилем, велосипедом, самолетом, еще до фордизма и тейлоризма, до нефти, электричества и ядерной энергии, до паровоза и парохода, до химической промышленности и текстильной, до часов, до автоматов и калькуляторов, до горных дел и металлургий, до транспорта, до стремян и пистолетов, водоснабжения акведуками и отопления, до обработки камня, меди, бронзы, до земледелия и скотоводства в больших масштабах, людям впервые приспичило восстать против Вас, против Вашего святого имени и против всего святого, и все присутствовали при этом, один и тот же план касался всех.

когда пришли они с востока, сверху вниз, из страны израильской в вавилон, то сказали друг другу, место для этого подходящее; возможность сделать себе имя, и что мы заберем снизу, все в этом месте может сгодиться в употребление, потому что когда наступит судный день, устоит это место, и из этого места, центра справедливого правления людей людьми, остальной мир будет получать благодеяния и питание, потому что те не могут снизойти с неба, слишком оно далеко, на него никто не посмеет надеяться, кроме того, что касается неба, мы в итоге и туда прорвемся и вступим в битву, чтоб не излился на нас с него потоп.

и Вы посмотрели на этих людей и сказали: вот, один народ и единый у всех язык, поскольку все вместе стоят, то намерение их удастся. Мы должны всех их рассеять, разогнать по всем направлениям.

почему же язык их был рассеян, разбит, искажен — потому что все они говорили на святом наречии и язык им этот помог? ведь акт говорения непременно служит тому, чтобы достичь общей цели, этой единой волей и этим инструментом укрепляли они строение, которое надеялись воздвигнуть, поэтому, говорю я, разрушили Вы их язык, чтобы они

013051

трубят и вопят мне, «эй, эй глянь, милашка», один свистит, обе девчонки делают вид, что им пофиг, парни стоят кольцом человек в восемь-десять, как в фильмах про американский футбол, девчонки повизгивают в центре, вообще у нашей хип-хоп-тусни всё очень по-американски, и я стою там как пригвожденная, в новой беленькой курточке, внештатная летчица секретных вооруженных сил. «эй, эй, милашка!» кричит опять один, я не двигаюсь, руки в карманах, и сосредоточенно смотрю на вход в стеклянную башню, на верхнем этаже которой светится и сияет дурацкий «лаунж», где по-прежнему отрывается штефани и — цитата: «уплясывается», но скоро уже, надеюсь, спустится наконец.

что я делаю в одиннадцать вечера на вокзале, посреди недели? официальная версия для Константина: купить хлеб для тостов — у него закончился, кладовка и холодильник пребывают в печальном состоянии, а завтра утром надо что-нибудь есть, теперь, когда булочная на его улице закрылась, можно только заранее закупаться, в супермаркете или вот здесь; на самом же деле мне пришлось выйти, потому что позвонила штефани и попросила отвезти ее домой — одна она уже не рискует ездить на трамвае, который идет в ее якобы не самый спокойный квартал, — боится она с тех самых пор, как случилась эта история с молодой русской, но я думаю, она просто хочет ненадолго со мной увидеться, приступ сентиментальности, который мне нравится, голос-то у нее был довольно веселенький, кто знает, как

девушки уже до известной степени обуздали своих рэперов, когда я в следующий раз бросаю взгляд в их сторону, только один все еще чего-то мне вякает, потом они снова делят сигареты — тот, который в берете и белом шарфе, раздает, он денди и денежный туз компании — и наконец двигаются дальше; они, вероятно, обсудили, могут ли позволить себе лаунж, и в итоге решили, что нет.

«клаша? эй!» так я и думала, она не одна, а повисла на руке ральфа. он кивает мне, как обычно немой, и я чувствую маленький сердитый укол в селезенке или где-то там: почему же он-то не провожает ее домой — ох, ясно все: потому что он возвращается назад.

«ты же знаешь, я там работаю», извиняется он, и я решаю на досуге подивиться тому, что абитуриент работает в последнюю учебную неделю, когда у него и так скоро гигантские каникулы, на которых он может заработать столько

«мне еще в магазин надо, штефани».

«зачем это?» она упоенно улыбается, в полном угаре, «хлеба купить», она находит в этом что-то забавное и разжевывает слово: «хлеба, хлеебааа. клево, клево. клево», мне не катит, лучше б она была потрезвее, поэтому говорю ей на эскалаторе: «скажи-ка честно, штефани, чего это он пашет, перед самым окончанием школы?» «потомушт хочт попутешествать с приятелями, Скандинавия, и фее такое, будет, чертовски. дорогое, декадетство, хлееебааааахихихи». «штефани, хватит, достала уже».

«блин, клаша, ты знаешь, я думала, он зануда тупой, так вот, это совсем не так. он просто много наркоты принимает, вообще диииико мнооооуугаааааааа!» два охранника перед магазином пялятся на нас, как истуканы с острова пасхи, очень рада, что штефани прекрасно знает, как обратить на себя внимание, одна бы я так круто не смогла, несмотря на новую курточку террористки-смертницы.

при входе смело беру синюю корзинку из стопки, над которой от руки написано «во избежание недоразумений возьмите, пожалуйста, корзинку для покупок», сонный толстяк за кассой выглядит так, будто он не в состоянии прочесть эту табличку, я кладу хлеб в корзинку, и мне стыдно, что штефани во все горло пытается подбить меня купить дурацкий сувенирный шнапс, который воодушевляюще называется «капли бух» — на этикетке парочка в постели, она с кислой миной, он храпит, и надо всем этим слоган на вес золота — штефани весело его скандирует: «приму я эти капельки, и бух в постель».

декадетство, как оно есть, вот недавно, к примеру, когда она на перемене во дворе, так, что два препода слышали, непременно хотела обсудить со мной чрезвычайно важный вопрос, пишется ли «хирня» через «и» или через «е». она это делает потому, что думает, будто меня это шокирует, а на самом деле меня это просто злит, хотя, с другой стороны, есть под этим, вероятно, еще один слой, в котором

плачу за хлеб и толкаю, несу, пихаю штефани на подземную стоянку и в машину.

она тут же утыкается головой в оконное стекло и засыпает — и слава богу, потому что у меня сейчас опасный период: теперь, когда мой тайный любовник тю-тю и даже следов для посторонних почти не осталось, теперь, когда я кому-то об этом рассказала, как-то меньше стало барьера, чтобы посвятить в это больше людей, штефани может быть или томаса — Константин смирился с тем, что «все кончено», как я ему сказала, но его смирение кажется мне неубедительным, я бы хотела более драматичной реакции, соответствующей тому, что все еще бурлит во мне и бросает меня то в жар, то в холод, то живот крутит, то голову мутит, что я стараюсь никогда не показывать, хорошо, что штефани дрыхнет, пока мы не доезжаем до ее дома, потому что иначе я бы

«приехали, большое спасибо, что выбрали нашу авиакомпанию». конечно, она не совсем спала, просто была в полудреме, а теперь широко распахивает глаза, громко чмокает меня в щеку и говорит: «я всех вас люблю на супер гипер теплом хлеейееииеэээбеэээуух!», перед тем как скорее выпасть, чем выйти из машины и заковылять к дому, открыть дверь и зажечь свет, только когда дверь закрывается и она исчезает наверху, я уезжаю, я все-таки ответственна за то, что она

013055

смею ли я попросить у Вас ангела, в свежевыстиранном одеянии, с широким мечом, вокруг лезвия которого танцуют огни, который стоял бы на моем пороге и охранял меня, пока я не решу, кем хочу стать? добрый парень не выдал гостей своих^[48], а вот меня предки пихают всюду, в свои мечты pi планы, для них я должна учиться или стать коммунисткой, а я бы лучше просто была сучкой, чьи желания нельзя игнорировать. можете ли Вы меня туда отвести, может ли один из ангелов Ваших сопроводить меня туда или, знаете, просто меня охранять, пока я не пойму, что мне нужно, где то место, куда стоило бы отправиться самой?

013060

дом прибран, свет не горит, ни плитка не включена, ни что другое, почему бы ему и не выйти днем, может, к нему снова заявился этот чудной доктор или еще какой бравый советский агент, после часа чтения короля якова^[49], а потом лютеровской библии из собрания Константина— она стоит рядом с какими-то чудовищными философскими талмудами, которые носят совершенно ничего не говорящие мне благородные имена типа «пьер бейль» и «генри сиджвик», — я даю себе волю и включаю вечерние ток-шоу. агга агга фук пук ноч дроч вонюч канюч гагги багги вубби. там как раз не очень умно пережевывают последние сопли из

после худшего из того, что может предложить телевидение, время уже полшестого, а хозяина все нет. в таких вот случаях замечаешь, какая все-таки досада, что у предков нет сотового или что они не всегда берут его с собой, — мобильник отца чаще всего лежит у него на столе, даже когда он в редакции; он его только иногда по субботам в «эдэке»^[50] выгуливает.

я не знаю, где торчит Константин, и у меня появляется ощущение скуки, потом замешательства и в итоге — аники: он что, записку не мог оставить? он делал так перед каждой прогулкой, после того как у меня случилась крупная перебранка с отцом и я жила у него три дня подряд, но три, нет, уже четыре часа, их просто так не убьешь в этом районе, значит, он, скорее всего, на машине уехал или на общественном транспорте, ладно, блин, машины у него нет, автобусы и трамваи он не любит, что же могло столь безотлагательно

он же прекрасно знал, что я буду в два, самое позднее в три! брожу по квартире тигром, оглушенно стою перед его рабочей нишей, ставлю на место библию и даже достаю мсье бейля — его наиважнейшую книженцию по античности: «исторический и критический словарь», листаю его и читаю: «ксенофан, греческий философ, род. в колофоне, согласно некоторым источникам был учеником архелая».

ага, согласно некоторым источникам, интересно, каким же это. и колофон, я думала, это знак препинания такой — водружаю бейля обратно на полку и начинаю всерьез беспокоиться, потому что я теперь совершенно не знаю, чем еще заняться, чтобы моя тревога

то есть что Константин не только стар, но и однажды покинет нас, попросту говоря — умрет, и ведь не через тридцать лет, но, весьма вероятно, еще до того, как у меня появятся дети, мысль такая гладкая, что я даже схватить ее не могу, к тому же мне кажется, я бы порезалась, если бы попыталась, но the sun ain’t gonna

я уже совсем, что ли? мчусь наверх, в ванной светлее, там окно больше, чем внизу.

«клавдия? это ты?» — совершенно нормально, громко, без малейшей дрожи или намека на смерть, все в полном порядке. Сталин присмотрел за ним.

«ну да, как известно, бывают эти времена года — зимой то ли постоянно темно, то ли светло, точно не знаю, и если ночью надо маску для сна надевать, то я не против, я и так мало сплю, но если бы постоянно стояла тьма-тьмущая, то это, естественно, сгубило бы всю цель экспедиции, посещение этого преступного позора».

«и ты об этом только сейчас подумал, незадолго до отъезда?»

«старею потихоньку, что на ужин?»

«упреки».

неужели я не заслужила ответа, но вот я замечаю, что он уже дал его мне, а теперь вынужден повторить, потому что в первый раз я не расслышла: «на кладбище был».

013066

кто я, собственно говоря, если не просто портрет, который томас

013069

тина кёнигер под лестницей, не замечая меня, слушает ipod и напевает одну из своих японских песенок, звучит примерно так:

и вдруг мне начинает нравиться тина, скверная, придурковатая, так отвратительно преданная штефани, просто потому, что эта тина есть и не хочет ни во что влезать, а может в своем мыльном пузырике мечтать о том, как это оно — быть принцессой японской попсы.

я ведь неслучайно спустилась сюда по пути к испанцу, во время урока (якобы в туалет), нет, есть некий смысл в том, что тина (нет занятий? прогуливает?) торчит здесь и не замечает меня, это маленькое представление, устроенное Вами, правильно? чтобы я поняла, что другие самобытны не меньше меня, что надо вглядываться сквозь пошлое и коварное, чтобы не потерять человека, что каждая душа заслуживает спасения и

013071

чернее тучи иду по коридору в поисках ее палаты

все не так, как надо, мир выжил из ума: почему она лежит не в городской клинике, что это еще за захолустная больница елизаветы и как она вообще умудряется: сначала ральф, потом эта фигня, зачем она это делает, чтобы задеть меня или просто от безрассудства?

она лежит одна в палате и улыбается так жалостливо, что мне хочется пасть на колени, подползти и по-собачьи лизать ей руку: «штефани», говорю я совсем робко, «что это еще за дерьмо такое?»

«я — дитя дикого и неистового поколения или что-то вроде того», говорит она, явно радуясь моему приходу. я наклоняюсь и целую ее в лоб, потом пододвигаю себе стул и морщу лоб, потому что мне не нравится, как она тут же напускает на себя смирение, с таким угасающим туберкулезным голосом, уличающим слова во лжи: «всё вовсе… не так плохо, я просто… я же таблетки пью, сама знаешь…» верно, из-за каких-то там «душевных проблем», как с важностью сказал ее тупой папаша, один из трех-четырех литературных оборотов, которые он за всю жизнь произнес, — она пьет их с четырнадцати, с тех пор как однажды на рождество пересобачилась со своей семейкой и что-то там сломала или кого-то ранила, мне как-то было всегда неудобно об этом спрашивать, зато я помню, какая свистопляска случилась года четыре назад в лагере, когда вожатые, как обычно, обшаривали наши комнаты и нашли ее лекарства: мол, что за наркота такая, а у нее, естественно, не было рецепта, и она отказывалась давать рабочие телефоны родителей, потому что те всегда жутко злились, если их беспокоили, — до вечера они заперли штефани в комнате рядом со столовой, потом ее мать наконец-то вернулась домой и все объяснила

«оказывается», говорит штефани и смотрит с улыбкой и отсутствующим взглядом мимо меня в ослепительно светлое окно, «они не так хорошо сочетаются вместе с другими колесами, которые мне подсунул ральф хихи».

«их тоже по рецепту дают, что ли?» вспоминаю я наше совместное приключение с таблетками, она жалобно поскуливает и потом буравит меня своими ясными голубыми глазами, которые ярче прежнего светят из новых шикарно темных впадин: «ты ведь никому не скажешь, про ральфа? что это из-за наркоты, они знают, в этом я созналась».

я не ведусь, не хочу становиться сообщницей, и уж тем более не этого мешка, который только через рот дышит. вместо этого дергаю за совсем другую струнку: «я слышала, у тебя сердце остановилось…»

«пф», пыхает она слабо и хрипло, «сосудистый коллапс, не больше, я сама виновата, клаша, была страшно обезвожена, два часа подряд отрывалась и ни капельки не пила».

«глупышка», язвлю я, ту г у нее взять все на себя не получится. «надо было внимательнее слушать, вводную лекцию своего мегапарня».

она молча смотрит на меня, будто прощая, этими красивыми глазами.

«просто супер», возмущаюсь я, раздраженная мамаша, «знаю, ты уже взрослая и сама решаешь, и я его совершенно не знаю, кроме того, думаю, именно я была той, кто… оправдывал его перед тобой, или как там это называется, когда он тебе еще казался не очень, он ведь должен быть вовсе не плохим… человеком, чтобы тем не менее, не знаю, оказывать…» «оказывать на меня такое дурное воздействие», теперь она не просто улыбается, но скалится — выглядит хищновато, зубы такие маленькие, никогда раньше не замечала, десны обычно, наверно, тоже темнее.

«нечего ржать, знаю, он для тебя декадетство и потому клевый парень», я произношу это дурацкое слово как предложение перемирия, она соглашается: «ну ладно, я правда палку перегнула: больница — это уж слишком». «обещаешь?», она начинает понимать, что нужна мне.

«обещаю».

открыть окно, проветрить

013074

быть готовой ко всякому доброму делу, потому что читала библию, но где в библии говорится про лед и про снег? удерживать фронт, в мерзлоте и сырости, где нет альтернативы неправильному питанию — у девочек-эскимосок, узнала я, первая менструация случается только в двадцать, а у нас этот возрастной предел снизился — снижается столетиями, чем лучше и здоровее мы живем: в девятнадцатом веке это начиналось в пятнадцать с половиной, сейчас — в двенадцать с половиной, у меня это произошло через два месяца после тринадцатого дня рождения, интересно, девочки-эскимоски рады, что у них больше времени?

природа — обман, «while this area will be closed to all forms of land entry which leads to appropriation of the title to the surface, it is our intention to permit the land to be opened to mineral leasing — oil, gas, potassium, sodium, phosphate, oil shale»^[51], так вот аляска потеряла девственность, это было в 1957-м, при Эйзенхауэре, грязный снег, страх, плохое питание, люди, медведицы, все белым-бело.

«он опять тебе звонил, этот… фёрстер, ральф фёрстер. отвергнутый любовник?» — дружбанит меня папа, когда я возвращаюсь, накупив дисков, и меня это в итоге начинает возмущать — на сотовый ральф не звонит, это значит, что либо штеффи-хрюша-хохотуша не дала ему номер, либо она вообще понятия не имеет, что он пытается до меня дозвониться, добило достало до

«если он еще раз позвонит, дай мне трубку, и он больше звонить не будет», мрачно говорю я и прощаюсь с гризли-папой, мамы нет, пошла по магазинам, за канцелярскими принадлежностями, ужас, надеюсь это не запоздалый эффект от Йоханны раух. у моей дурацкой машины стоит чудоюдоральф, делегат от президента жжоша бужа, чисто вымытый, причесанный, прилизанный, и говорит: «привет, нам надо поговорить».

«правда? о чем это?», говорю я и взглядом даю понять, что ему следует освободить мне дорогу к дверце, если он не хочет, чтобы я завопила «насилуют», «клавдия, знаю, что я для тебя пустое место, но я хотел тебе сказать, что ты неправильно смотришь на случившееся», такого приступа красноречия я не ожидала; для него это почти сценический монолог, можете считать, что я спятила, но я поддаюсь: внезапно у меня появляется впечатление, что за мной наблюдают, будто я общаюсь с неприкосновенным — может, папа у окна стоит и смотрит сквозь шторы (ага, а потом он надевает свою мини-haarp-каску и читает мои мысли), но я машу господину фёрстеру, мол, надо обойти машину и сесть с другой стороны, «поехали выпьем чего-нибудь», говорю я решительно и твердо, чтоб он видел, кто владеет ситуацией, до чего ж смешно, так как мне ничего лучшего в голову не приходит, мы направляемся в кафе возле школы, где он еще точно ни разу не был, а я уже годами зависаю с его подружкой.

ничто не стоит на месте: за ночь кафе превратилось в ЛАВКУ ДЛЯ ГЛУХОНЕМЫХ, рядом у витрины с тортами сидит шестиглавое пенсионерище, жрет свою мафусаилову бурду, ОРЕТ и ЗАСТАВЛЯЕТ НА СЕБЯ ОРАТЬ: «ДЕВУШКА, я заказывал ДВЕ ПОРЦИИ, ДВЕ ПОРЦИИ, ДЕВУШКА!» то, что ральф это тоже видит, когда садится со мной, но ничего не говорит и даже не ухмыляется, располагает меня к нему, по типичному мужскому сценарию было бы элементарно отпустить сейчас шуточку, чтобы разогнать мою хмурость.

он заказывает колу, так как я вызывающим образом заказываю вишневый шнапс, и говорит: «звучит как отговорка, но я ей ничего не давал, ничего не продавал, хотя она и просила, я вижу, когда человек ничего не переносит, а штефани не переносит ничего, она это у кого-то другого достала», «у кого?» спрашиваю я, будто мы на посту и я веду протокол.

«пока не знаю».

«а когда узнаешь, что сделаешь?»

«морду набью».

«а от меня ты чего хочешь? благословения?» мне очень сложно не смотреть мимо него, потому что солнце светит так резко, как давно не светило, у крыш снаружи сияют края, оттуда доносится музыка, я не хочу больше сидеть здесь с этим типом, он говорит: «нет, но я», — он произносит это как «йаа», верно, когда они. крепнут, то пытаются говорить как иностранцы, знак мужественности, «не хочу всех этих неприятностей, если ты скажешь, что это я с ней всю кашу заварил, то так будут говорить все, и тогда об этом прослышат учителя, и прахом вся учеба».

о’кей, звучит убедительно, я больше ничего не заказываю, когда он берет вторую колу, пусть посидит один, когда закончим, ему бы вообще сесть не помешало: «тебе что, характеристику составить?»

«давай по-нормальному договоримся», тут мне приходится сдерживать смех, что-то подсказывает мне, что этот парень способен мне в противном случае врезать, «я позабочусь о том, чтобы это прекратилось, с ней и этой дрянью, главное — ей нельзя меня видеть, а без меня она не попадет на рынок».

«а ты такая шишка на этом рынке?», говорю с меньшей издевкой, чем хотелось бы, но достаточно скептично. он пожимает плечами: «от меня и моих друзей в любом случае больше оборота, чем от штефани. и если она одумается, то я с ней снова сойдусь», ни дать ни взять тореадор, мило, ё-моё, да у него не все дома.

«делай, что хочешь, я тебя выслушала», кладу купюру на стол — надеюсь, ту что надо, даже не смотрю на нее, иначе получилось бы не ladylike — и встаю, он говорит, очень тихо: «я знаю про тебя, про тебя и германа».

я снова сажусь, как пришибленная, уставившись на его сияющий лоб. так бы и проглотила его, и снова хочется рассмеяться, но я говорю: «не понимаю, о чем ты. это тебе штефани сказала?» что она могла что-то заметить, не сказав мне, немыслимо, но как иначе он мог до этого додуматься?

«думаешь, я дурак, ладно», даже непринужденность в этом какая-то есть, «но я не дурак, я тебе ничё не сделаю, и ты мне ничё. ладно», повторяет он, звучит как на таможне: «проезжайте», он кладет возле моей руки сложенный листок, я не отдергиваю руку, а беру листок — что там, сумма шантажа? соображаю, могу ли еще сказать какую-нибудь фразу, может, она сидит у меня в горле, как патрон в барабане, потому что в голове, к сожалению, нет ни одной, я ухмыляюсь, выгляжу явно, как восковая фигура, снова встаю и выхожу, не оглядываясь, «ну, конечно, он себя плохо повел, поклонничек!» вопит одна из бабулек.

«да пошла ты», награждаю я ее в ответ и еле держась на ногах

013096

«это в любом случае было бы невозможно, твой мозг? твои мысли? слишком запутано, как ты хочешь их читать, а тем более манипулировать ими», он смеется, и мне тоже приходится засмеяться, но не по поводу его язвительной шутки, а от радости, потому что говорю с ним. потому что он есть, мой лучший человек, мой мегабрат, и он всегда может так запросто мимоходом выпустить пар из всякого тяжкого бремени, которое меня тяготит, как в старые добрые времена нашей

«нет, я серьезно», настаивает он, «у меня это здесь недавно было с хартмутом, ну, ты знаешь, мой друг-невролог».

«друх. мой друххх», гогочу я во все горло, чтобы он знал: и я умею издеваться, ему даже не нужно

«а именно: вы становитесь всё ближе и ближе к совам, вы, молодежь, чем ближе двадцатилетие, то есть весь разум, все восприятие времени…» я фыркаю, но он своих позиций не сдает: «биоритмы, хронотипы… правда, это еще на пубертате видно, ну, в среднем, отклонения… вы дольше бодрствуете, время сна сдвигается, и у этого, гм, такие же последствия, как у посменной работы или там я не знаю… депрессии, приступы страха, расстройство пищеварения, ваша иммунная система дает сбой — половина людей, гибнет за рулем автомобиля, в возрасте между шестнадцатью и двадцатью пятью, я хочу сказать, нам же всем нужен свет, понимаешь, утром, чтобы завести наши суточные часы, вы, детки, вы идете в школу иногда, ну да, в кромешной зимней тьме и не видите естественного света до часу дня, а вечером сидите в освещенных помещениях… но даже в хорошо освещенном помещении человек получает, не знаю, четыреста люксов или где-то так, и сравни это с десятью тысячами люксов даже в облачный дождливый день, или со ста тысячами люксов, когда, ну, когда солнце светит…»

«абсолютный люкс».

«нет, в самом деле…»

«да поняла, я загибаюсь от жажды! недостаток фотонов, аррррр!»

«нет, правда, но этого не изменить, биологические часы, ваше учебное время надо бы…»

«именно, штефани тоже об этом говорит, без всякого научного обоснования».

«да ладно, давай серьезно: временной пояс пубертата совершенно иной, и это на дни, недели, месяцы… там многое идет как попало, растягивается, сжимается, я имею в виду, если бы можно было заснять или подробно описать то, что происходит за год в такой молодой головушке…»

«короче, сплошная десинхрония, да?»

и дальше так же, о том, что префронтальная кора еще незрела и многие неправильные решения и рискованное поведение могут

магнитно-резонансная томография доказывает, что подростки не столь эффективны, как взрослые, когда речь заходит о том, чтобы использовать области головного мозга, в которых кратковременная память

ну конечно: «влияние окружающей среды, то есть я последний, кто хочет защищать такой вот тупой материализм э-э… монизм в исследованиях мозга, но с другой стороны, факт, что с шестого года жизни размер мозга значительно не меняется, он уже на девяносто процентов обладает своей дальнейшей величиной и уже достаточно дифференцирован, чтобы, ну, я просто хочу сказать…»

он просто хочет сказать, мне следует беречь себя, такой вот он, так он за меня всегда, во все времена

тогда, на юге франции в этом, как его, в лепорте, когда праздник кончился и я упала с лодки, вместо того чтобы помочь мне, они там все стояли у поручня, смеялись и показывали на меня пальцем, папа это заснял на свою дурацкую суперкамеру, громче всех орал томас, скакал и прыгал от восторга, я была в такой ярости и потом этот позор

но когда я добралась до берега, своими силами, и он увидел мои ноги, в крови, изрезанные ракушками и грубыми деревянными щепками, то тогда он всех присмирил и прогнал и помог мне подняться, он был по-настоящему зол на предков и всех, кто еще мог шутить, мой томас. отнес меня в ванную и помыл, прочистил раны, я так кричала от йода, маленькая глупая девочка, упрямая и рассерженная на него, перевязавшего меня и отнесшего в кровать защищал меня

позже, когда катались на лыжах когда ссорилась с парнями напротив когда сердечные муки, защищал меня

всегда, мне всегда его не хватает, каждый день, во всех моих

«тебе надо… нам надо чаще видеться, да?» он согласен со мной: «мне сложно, поверишь ли, представить тебя, как ты… я хочу сказать, в твоем возрасте…»

«как будто такая большая разница…»

«нет, но, в общем когда я весь день разговаривал по телефону, со своими, девчонками и приятелями и

эээ…»

«друхзьями…»

«то у меня всегда проблема была с телефонным шнуром, с этим кабелем от трубки, слушай клавдия, что я скажу, это всегда был такой… я никогда не вешал ее, трубку, после разговора, и она болталась еще минут

пятнадцать, пока не успокаивались завиточки, именно так я и хотел бы представить тебя сейчас, как ты играешь пальцами с этими кольцами, но этого…»

«этого- больше нет, сейчас все беспроводное, такое даже больше не производят».

«да, эх, правда?»

«да, эх».

каждый день, по

повесил

V

013122

мои туфли мне тоже жмут, спереди, очень глупо было с моей стороны податься этой остроносой моде, это, может, идет штефани, но не мне, я ковыляю в них, как утка, детский секс — у меня все совершенно иначе, чем утверждают другие, я абсолютно точно все помню до третьего года жизни, и так называемые щекотливые ситуации тоже, ведь мы на отпуске во франции все голышом бегали, но мне это нисколько не повредило, даже если сегодня я бы так бегать не стала, папа со своим большим членом — мне это казалось скорее смешным, и мой брат этим тоже не интересовался, то есть это не могло стать причиной того, что он голубой, и, естественно, не имеет ничего общего с моим детством то, что я, когда мы со штефани ездим в субботу вечером по клубам не на моей машине, а на трамвае, всегда так на нее наваливаюсь, когда ей перепадет место, будто она мой диван, нет, к счастью, Константину нравится марке, а не фрейд или юнг, иначе я бы точно без перерыва подвергалась анализу, елки

013125

поэтому об оправдании, оттого и слово «свидетели», они, собственно, для Вас дают свидетельские показания и говорят: нет, человек не может управлять собой

сам, это внушает ему сатана, сатана, люцифер, светоносен: better to reign in hell than serve in heaven^[52], вся эта установка, non serviam, как раз довольно пубертатная, прекрасно мне подходит, мне ее легко понять.

ян говорит, этим не шутят, а что он еще может сказать? «дело принципа», как ругается отец штефани — в общем, вся история нечисти — это абстрактный спор насчет божественной легитимности; так ходящие в церковь христиане мне этого еще не объясняли, звучит почти как новый историко-философский тезис от Константина: восстанием против Бога в саду эдема, говорит ян, был поднят спорный вопрос — когда адам и ева вкусили от запретного плода, речь шла не о конкретном нарушении, но о неприятии Вашего права давать человеку предписания, вы будете, как Боги, изречение змия, должно означать: вы сможете управлять. а именно — миром, а именно — самими собой, есть ли у Бога право быть абсолютным властителем человечества, вправе ли Вы решать за нас, что хорошо и что плохо, оттого и всё, что потом было, включая иисуса, жертву его, вознесение, от этого же в итоге и конец света в форме суда.

haarp и hybris: каждый гигантский проект такого рода говорит, мы подчиним себе планету, погоду, мышление, военные распри.

картина мира яна сама по себе созвучна картине мира Константина; один говорит: подчинитесь закону той власти, которая послужила причиной всего и, следовательно, может господствовать над всем, другой говорит: научитесь господствовать и над тем, что доселе было предопределено вам как «естественное», а именно ваше общество и его развитие, всё, что между, кажется мне не продуманным до конца.

я рассказываю об этом Константину, он говорит: «да, это решающее преимущество молодежи, что она видит ясные альтернативы и хочет принимать решения.

а потом вдруг: я — не я, и хата моя с краю, если спросит кто, ну что теперь, или — или, всегда отвечают: мне бы только свой уголок, покой и как можно меньше о смерти думать».

013128

вообще война, мне кажется, у нее такое определение: готовность и стремление решать проблемы политического характера насилием, это ответ тех людей, которые хотят придерживаться самоуправления, на разногласия и споры, которые вытекают из рассеивания народов, вавилонского смешения языков, поэтому настоящие христиане, тоже свидетели, непременно пацифисты, потому что им нет нужды давать Вам наглый ответ насилия, потому что они убеждены, что у Вас было право рассеять народы и смешать языки, к моему великому удивлению мне противоречит ян: свидетели Иеговы ни в коем случае не против войны, ах, а я-то всегда думала: мечи на орала? и у самых послушных Вам нет разве целой кучи проблем из-за отклонения от военной службы и так далее?

ян говорит, это две разные вещи — конечно, свидетель должен соблюдать строгий нейтралитет в земных конфликтах, потому что он (он выписывает мне от иоанна 15, 19 и от матфея 26, 52) не часть этого мира, но человек, которого спаситель наставил, что обратившиеся к мечу от меча и погибнут. Бог творит дела свои сам, христиане должны лишь свидетельствовать, то есть не идти на войну против врагов Божьих (от матфея 24, 14; 28, 19–20 и 5, 9, к римлянам 12, 17–21). но очень даже вероятно, что у Бога не только есть право вести войну (исход 14, 13–14; 15, 1–4; иисус навин 10, 14, исаия 30, 30–32), но даже люди от имени Божьего вели законные войны, а именно израильтяне, в те времена, когда их народ еще был избранным, — псалтирь 143,1, деяния 7,45, к евреям 11, 32–34. в любом случае это коренным образом изменилось, после иисуса спасение пришло и к язычникам, то есть ко всем, кто в него верит и следует его слову, будет последняя война, война войска ангельского в день армагеддона (откровение 16), и будет она отнюдь не веселой, я впечатлена и радуюсь библиографическому листочку, всё читаю и потом спрашиваю Константина, как он смотрит на это. во-первых: «уже одно твое определение ребячливо, клавдия. готовность и стремление к насильственному решению? война — это действие и событие, а не установка, ты идеалистка, если считаешь иначе, как действие и событие война служит определенным целям. иногда они достигаются, а иногда нет, они соизмеримы с используемыми средствами или нет, бьют бумерангом по агрессору или нет. больше в ней нет ничего, война это не ответ в спорах о Боге, а вопрос человеческого поведения, правильна ли она, полезна, прогрессивна даже в рамках общего исторического процесса, зависит от того, на что она влияет, это всегда выясняется после, как и всё в жизни, я думал, ты умная девушка, а сейчас ты говоришь, как какой-ни-будь карл ясперс. я разочарован»,

карл ясперс? соизмерим? я слишком мало знаю, что бы я хотела знать: как в действительности на это смотрите Вы.

013131

«дурак набитый, вот ты кто!»

в доме ни одного более или менее актуального счета, все только за 2002, 2003, с >торванным квиточком о платежном переводе, и как простите, в этом разобраться?

«может, тебе лучше сперва позвонить в телеком и…» «что-то я не понимаю, помоги-ка», перебиваю я его и вместе с тем очень радуюсь, что такое, очевидно, уже и раньше случалось, поскольку то, что я сейчас

держу в руках, обнаружив это между толстым синим томом Маркса и Энгельса и какой-то брошюрой господина с забавным именем ганс гейнц гольц, представляет собой предупреждение 2003 года, на котором стоят-таки номер счета и абонентский номер, ладно, хоть это нам поможет, «что для меня действительно загадка: как кто-то с твоим состоянием и рассеянностью мог додуматься получать счета, вместо того чтобы деньги, как и у любого нормального, платежеспособного человека, просто списывались с банковского счета?»

«я не хочу», говорит он, совсем как почтенный старец, «дорогая клавдия, чтобы у какого-нибудь монополиста был открытый доступ к моему счету или любым иным, как говорят сегодня, данным, которые касаются меня лично и…» «и могли бы способствовать раскрытию твоих особо опасных антигосударственных подстрекательств, верно».

«а ты совершенно уверена», он хватает свои очки для чтения с самого гребня волны наведенного мной потопа бумаг, любовно открывает их и надевает в замедленном режиме, при этом он оттуда сверху в любом случае не может различить, что я тут раскапываю на полу, «что телефон отключили?»

«смотри, когда снимаешь трубку, то замечаешь, что гудки идут, связь есть, а потом набираешь, не знаю, одну-две цифры, в зависимости от того, город или межгород, и сразу занято, значит, соединение заблокировано, спроси своего внука в берлине, ему разок уже выпадала такая честь, поначалу они еще оставляют один конец открытым — то есть до тебя еще могут дозвониться, к примеру, из телекома, куда я сейчас же и обращусь, основанием для этого всегда являются неоплаченные счета, а ты сам говорил…»

«что мне», он покашливает, «и самому кажется странным, так это, что я, по-моему, с апреля не видел счета, он, наверно, в газетах затерялся или что-то типа того, мне все это…» «Константин, хватит, дело же не в одном счете, они предупреждают», подпрыгивая, я трясу старым предупреждением, «минимум один раз, прежде чем заблокировать. то, что ты сделал, отдает старческим маразмом».

«мне уже стыдно», и шаркает на кухню, давая понять, что это, как всегда при столкновении с практической стороной жизни, эксклюзивная работа для меня одной.

«добрый день, это Клавдия старик», говорю я какому-то типу в Штутгарте, до которого дозваниваюсь по номеру «при возникновении вопросов» и который сразу прикидывается простофилей: с чего это он должен мне перезванивать, ах вот как, с сотового слишком дорого, да, верно, что же случилось, ага, отключили, и я называю ему номер и счет клиента: «какое, говорите, подключение у вашего дедушки?» я повторяю, «он переехал?» «нет, с чего бы?», я становлюсь несколько вызывающей, потому что мы все еще висим на моем сотовом, он просто хочет «уточнить суть дела», прежде чем перезванивать, «потому что этот номер больше недействителен, я имею в виду, он… его изменили, номер счета тоже не тот… не соответствует номеру телефона, который вы мне», я называю номер еще раз, несколько раз произношу по буквам «Константин старик», и тут вдруг смотрю на адресную графу на предупреждении, до этого я не обратищала на нее внимания: мудингсбумс, му что, простите? но улица и номер дома совпадают, Константин здесь с моего рождения жил, сначала со своей женой, потом один — то есть определенно и в 2003-м, когда это предупреждение

«что-то не так?»

«нет-нет, эээ…» сказать ему, что я вижу, или нет? тут Константин кладет правую руку мне на плечо, я поворачиваюсь к нему, он держит бокал шерри в руке, строго смотрит и едва заметно качает головой, я зажимаю рукой сотовый, смотрю свирепо и растерянно, спрашиваю беззвучно: что? он говорит, тоже беззвучно, но я могу с легкостью прочитать это по его губам: положи! положи трубку!

«алло? дев… госпожа старик?» я без объяснений, как и требовал Константин, прерываю разговор и раздраженно наезжаю на него, до того как он успевает что-либо сказать: «нет, ну простите, что это еще за… мурун буста… как это называется? как этого типа зовут? и «с/о starik», что это? кто здесь жил, что это значит?»

«мурун бухстанзангур», изрекает Константин, хорошо хоть не голосом доктора мабузе, а своим нормальным, «он здесь комнату снимал? невидимкой?»

«не наглей», этого он давно уже не говорил.

«имя, которым я пользовался, когда-то».

«а зачем? что это еще за…»

«ты не единственный человек, у которого есть секреты, клавдия».

«прекрасно, и как мне теперь разгребать это дерьмо? ты еще пользуешься этим именем, телефон на него подключен?»

«нет. это длилось всего один год. я хотел выяснить несколько вещей, для этого мне нужен был интернет и электронный адрес, я думал, если под именем, которое я использовал для своих интернет-историй, будет зарегистрирован и телефон, то маскировка выйдет удачнее, поэтому заказал второе подключение и почти никогда им не пользовался, иногда только, чтобы навести справки, была даже вторая табличка на двери и на почтовом ящике, я думал, ты слишком вежлива, чтобы что-нибудь сказать, но, кажется, ты никогда и не замечала», и спрашивается: было там что-то такое? помню ли я об этом? нет.

«и что теперь делать?»

«ты еще раз позвонишь монополисту в Штутгарт», говорит он, вертя передо мной четырьмя конвертами, «и скажешь, что связь прервалась, на этот раз ты попытаешься с моим настоящим абонентским номером, правильным счетом и так далее».

это потерянные счета и предупреждения, я трясу головой: «и где они были?» строгая маска заговорщика сползает — мурун бухстанзангур, ай-ай-ай, — и возвращается взгляд обличенного плута.

«сними очки, выглядит по-идиотски», говорю я, чтоб он не забывал, кто тут хозяин, и потом набираю номер монополиста, о’кей

013138

«ну вот пусть так и будет», говорит тина, и это, может быть, вообще самое безропотное в этот шизанутый день, это вот и дурацкие ароматные свечи, которые так любит штефани в последнее время и которые мне, естественно, без конца напоминают о моем бывшем тайном любовнике, защита тины, вот до чего дошло, штефани делает жеманный жест рукой: пожалуйста, если деточка хочет, и доро, и ясмин смущенно отводят глаза, можно считать, что все путем, я утвердила текст, и больше мне ничего не надо делать для этой дурацкой выпускной газеты, мне надо выйти, у меня прыщ вскочит, если я и дальше останусь торчать тут с этими овцами и их бестолковым проектом — тут к штефани, как назло, подлетает засада карин: «но у нас мало места, и мне кажется, следует обсудить, может ли клавдия разбазаривать его какими-то отрывками из каталогов и прочих статей по искусству, это ведь не ее собственная газета, если бы это был ее текст…» я слышу, как огрызаюсь, еще не успев решиться: «однако это ЧАСТЬ моих текстов, и точка, это относится к рубрике, к эпифаниям, как, ну, особо длинный эпиграф или… я хочу сказать, если бы публиковали рисунок, куда кто-то что-то вклеил, и это тогда уже не чисто рисунок, а…» «коллаж», приходит мне на выручку тина — и впрямь худший день моей жизни, но я продолжаю: «вот именно, коллаж, то вы же не стали бы требовать, чтобы вклеенную часть вырезали из-за того, что она не принадлежит художнице — или стали бы?»

«но в этом есть что-то такое зазнайское, и это так длинно, это правда длинно, Клавдия», штефани лезет ко мне как мамочка, словно

«говоришь так, будто я слабоумная и сама не знаю, что текст длинный, естественно, текст длинный, для того чтобы его долго читали, чтобы делали паузы, останавливались и думали: о чем это мне говорит?»

«мне это говорит о том», она набирает воздух, и еще до того, как штефани договаривает предложение до конца, я уже знаю, что это может быть только какая-нибудь гадость, «что ты потихоньку становишься, как твои родители, я имею в виду, из каталога по искусству! совсем уже! это выпускная газета, а не «франкфуртер альгемайне»! кто вообще такая эта Йоханна раух? какой смысл в этом брутерсе, или как там его, какое отношение это имеет к нам, к нашему выпуску?»

я могла бы кое-что ответить, а могла бы и просто-напросто весь текст еще раз вслух зачитать:

должно быть, это нормально, что уже четыре года, после того как я, что называется, сделала себе имя портретами николь и мои работы продаются, мои связи с внешним миром чаще устанавливаются и поддерживаются посредством искусства, в известном смысле у меня всегда так было, только теперь это мое собственное искусство, меня это все еще поражает, без всякого кокетства, долгое время я пыталась выяснить свое отношение к моей сломанной жизни, к вяло текущим годам, к местам, где приходилось работать, к проблемам в семье засчет своего рода неизбежной идентификации с другими художниками, в бротарса я хотела буквально влезть, он для меня одной жил и творил — да, но меня, собственно, так и не сотворил, если приглядеться, я, к примеру, совершенно не знаю, прав ли штефан риплингер со своим, конечно же, чудесно заостренным словцом, говоря, что бротарс является единственным художником диалектического материализма, разумеется, он был тем, кому пришлось заранее пережить проблемы моего поколения: он уже не мог быть коммунистом, потому что эта игра была проиграна, но и не мог еще стать частью новой медийной богемы, не разыгрывая из себя самым дурацким образом пионера, он ведь сначала состоял в коммунистической партии, потом был поэтом, потом художником и между делом четыре раза успел стать отцом, если вместо «коммунизм» написать «феминизм», то получится моя биография. только у меня она так четко не прослеживается. хотя, возможно, слишком рано говорить об этом — ведь бротарсу было сорок, когда он решился, на что? стать художником, это обычные слова, но в его случае — чудо, потому что он установил такие узкие границы и попал в точку; в конце концов, для него это было нечто необыкновенно обыкновенное, общее, если я правильно понимаю, глядя на все из сегодняшнего дня: он хотел просто еще раз увидеть, правильно ли, что человека так отделывают, смывают, сортируют, или можно хоть где-то заметить, что ожидалось нечто большее, что люди все же где-то проявили свой человеческий потенциал, во всей этой несотворенности, которой мы мучимся. оттого он и создает все время следы, я бы сказала, вплоть до эксклюзивного создания следов предметов, действий и начинаний, у которых по ту сторону этих следов нет никакого онтологического статуса, в этом мне сначала просто хотелось подражать ему — я даже, впечатлившисъ «contrat propose par le service financier du departement des aigles concernant la vente d’un kilog d’or fin en lingot» ^[53] 1971 года, к тому же и год моего рождения, купила одну унцию чистого золота с первого гонорара за статью в американском художественном журнале, в фирме «драгоценные металлы гереус» в ганау, точно не зная, как мне сделать произведение из намека на бротарса. и тогда я познакомилась с николь, через пауля. и хотя бы тут сразу поняла: это было моим золотом чистым, моим орлом и моей скорлупой яичной, теперь я по-настоящему могла начать разыгрывать из себя бротарса.

я могла бы это зачитать, хотя и сама не знаю, кто такой бротарс, и даже у Константина, вероятно, не смогу справки навести, несмотря на то что этот парень и был коммунистом, потому что искусство не интересует Константина, в любом случае не такое, я уже по одному имени «бротарс» вижу, хотя, с другой стороны, оно не так уж отличается от «мурун бухстанзангур» — но не знаю, какую-то струнку во мне задело: не только то, что этот текст вдохновил меня писать строчными буквами, против чего штефани уже высказалась, но в итоге так и оставили, потому что другие все же прощают мне мои «выпендры» (штефани) как неофициальной писательнице своего года выпуска

несмотря на эту писанину строчными буквами, которая — сама не знаю почему, но ведь и не все надо уметь объяснять — сразу привлекла мое внимание, когда я впервые увидела текст pay х в каталоге; прозрачность— вот что трогает меня больше всего и что «вся эта несотворенность, которой мы мучимся»: именно так.

«печатайте или выбрасывайте, но если вы это не возьмете, если вы это вырежете, то и остальных моих текстов вам как ушей своих не видать»,

засим я поднимаюсь, поскольку впервые все молчат (только тина вздыхает, как вздыхают, когда упрямствует непослушный ребенок, — как глубоко она хочет в задницу штефани, моя новая защитница?), встаю с пола, сгребаю куртку и прочие вещи и не простившись ухожу. только на лестнице перед испанцем успокаиваюсь, пока горячее солнце жжет мои голые плечи и щекочет спинку носа.

зачем штефани это делает? ответ, конечно, до боли прост: из-за ее ральфа. он не встретится с ней до тех пор, пока она не образумится, так он на это смотрит, она мне даже прямо вчера сказала, какой вывод она из этого делает: он от меня чего-то хочет, «или у вас с ним уже что-то есть, да мне и все равно, подло это и мелко, клади, даже знать этого не хочу», с логикой у нее всегда все в порядке было, мартышка глупая, чтобы у меня что-то с ральфом? с этим помятым ральфиком-пальфиком, наркобароном и молчуном, которого мы обе

013144

поэтому не только возможно, но и очень вероятно, что Константин — черт. не тот самый черт, но один из многих, бывших сынами Божьими, существ-духов, путавшихся с дщерями человеческими, а потом вышвырнутых вон вместе с Люцифером, денницей, сыном зари, гордецом, очень глубоко павших, я, возможно, уже жила однажды, одной из этих дщерей человеческих, о которых читаем в бытии 6,1–8 (сравни также послание иуды 6), и Константин, принявший это имя, дабы насмеяться над первым императором, собравшимся политизировать христианство, забрал меня, вероятно, из ада в свою земную миссию и соблазнил на то, чтобы безбожными деяниями — секс с учителем, исследование запретных тайн арф ангельских американских военных сил, систематичное неуважение отца и матери — потрясти моральный порядок человеческого мира, рядом с чем абсурдное состояние погоды вокруг меня лишь внешний рефлекс — и теперь рассыпаются снежные кристаллы, осколки, становятся концертом бенгальских вспышек, и меня, в состоянии ещенебытия, молодости, перехода, всё пытается раздавить, сжечь, прах должен

гром надвигается на меня как скала, раскатывается в небе над облаками, формы которых обусловлены и установлены haarp, а потом начинает идти дождь из жидкого металла, цвета загубленных

и зубы мои тают как воск

сиять самой вопреки всему этому свету и злу великому?

013146

нет, ну месяц назад я дико переживала, куда пропали мои месячные и, может, я уже беременна, а теперь кровь хлещет из меня, как из свиньи резаной, и это тоже плохо, надо бы

я начинаю расклеиваться, вот в чем проблема, растекаюсь в красную жижу — меня никогда и не было, я всегда это знала, меня выдумал Константин мурун старик, испек в духовке haarp, но теперь уже неприлично растворяться

только сегодня утром, почистив зубы, я сплюнула, и вышла не пенная слюна, а темно-красная, маслянисто-черная густая субстанция, теперь же и из носа кровь все утро, даже не совсем красная, скорее оранжевая, искусственная как маркеры или красители, точнее: оранжевая, как драже «тик-так», ведь есть же апельсины сорта «blood orange»^[54], всё как на пластинке ральфа, эта немецкая группа с безумным названием «perzonal war» и названием их альбома: «when times turn red»^[55], точно, и теперь вот здесь в коридоре, в золотом свете солнца, посреди танцующих частиц, едва могу идти, джинсы слишком тесны, что за хрень такая, меня косит вправо на рисунки первоклашек, замечаю влажность, эти слишком узкие джинсы тоже были не лучшей идеей, о господи, я опускаю взгляд, черное пятно, и на штанинах и на полу, я шлепаю по собственным красным лужам, и ляпаю рисунки кровавыми руками, и скольжу, как на коньках, у меня брызжет из носа и бурлит в горле, я падаю вперед и хочу кричать, но выплевываю лишь чернильно-черную кровь и хватаю-глотаю — и, наконец, просыпаюсь.

боль, будто виски зажали горячими болтами, в животе судорога, я дрожу и потею, блин, какой омерзительный сон, истечь в коридоре кровью, из всех отверстий, из каждой поры, облиться кровавым потом, сворачиваюсь калачиком в позу эмбриона, меня трясет еще пару минут, потом немного успокаиваюсь, меня мутит и выворачивает, очень страшно, сердце из груди вон лезет, потом просто галопом скачет, потом стучит молотом и очень медленно успокаивается потому что

опять мне больше чем просто страшно, я смотрю на часы: двадцать минут пятого и спать не тянет, иду в ванную, тампон действительно пора сменить, но о фонтане крови и речи быть не может, все, как всегда, убого, даже с зубами, соображаю я теперь, было только во сне, ретроспектива утра, которого не было, — удостоверившись в этом, встаю перед гигантским зеркалом и упрямо чищу себе зубы, потому что во рту привкус куриных перьев, десны не кровоточат, вкус приятный, с ментолом.

спускаюсь, Константин еще спит, компьютер не включен. сажусь за письменный стол и проверяю почтовый ящик: только спам и какая-то мутотень от марии и йенса, даже ни намека на извинение от штефани по поводу кактамговорят волнений вокруг этой сраной газеты. раз уж я в интернете, то можно заодно спросить у гугла, что эго за «мурун бухстанзангур». сюрприз: есть даже английские сайты с этим именем, как это? разве Константин может

был, видимо, такой мультяшный сериал от «беванфилд филмз», такие четырехминутные мультики о яйце (?) или яйцевидном человечке (?) с этим гиперабсурдным именем, что живет в щели под холодильником, его крутили на английском тв, написано тут, по channel 4, с 1982-го по 1985-й, то есть как раз незадолго до моего рождения, по картинкам ничего не понять, просто наивные мультяшки, один сайт рассказывает:

наш мир все-таки не настолько перенасыщен информацией, как любят утверждать: ролик из этого сериала не найти нигде, и на sendit.com его тоже не заказать, ни на dvd, ни на кассете, ищу дальше на гугле, и после первых страниц, где встречается это название, пошли и немецкие сайты, которые ведут в ином от мультяшного мира направлении: там внезапно статьи из журналов под названием «ротфукс» и «оффензив», левые листовки, и длинные обсуждения на форумах — «еще одно слово о диверсантах», «вопрос Сталина», «кто такая нина андреева», все подписанные «мурун бухстанзангур» — и литературно-критические вещи гам тоже есть: «что мог иметь в виду уоллес стивенс, когда писал, что коммунизм служит обострению человеческого внимания» или «хлеб с напильником, несправедливо забытый политический роман кристиана гайслера». распечатываю обе, на будущее, и как раз хочу взять их из принтера, как за моей спиной изнуренно вздыхает призрак — это Константин, в своей пижаме, которая меня всегда

он перехватывает у меня два листка, первые страницы сочинения о кристиане гайслере, и прищелкивает языком: «а ведь я мог купить себе место, в публицистике.

подарить партии новую газету, еще до того, как партия возродится, но я этого не хотел, я совершенно нормально подавал заявление, писал тексты как внештатный сотрудник».

«это я понимаю, но я думала, тебе было нужно имя, чтобы что-то там раскопать?»

«ты имеешь в виду, как кодовое имя, как детектив? ах вот как. нет, я имел в виду другое — на самом деле я хотел что-то раскопать, но о себе самом, о своей жизни, хотя это и нелепо звучит, я спрашивал себя, могу ли я продавать еще что-нибудь, кроме электротехники, мог бы я обрести успех иного рода, я уже давно был ни к чему не пригоден», я закатываю глаза, но он не допускает возражения, которое вертится у меня на языке: «я это лучше тебя знаю, клавдия. я знаю… ну, мне в голову пришла идея выдумать что-нибудь неоткровенное, какого-нибудь писателишку. я сразу же взялся за работу, все шло хорошо, они это напечатали, так что было вроде сносно, что это было? какие-то сочинения», на кухне кипит-бурлит; он варит кофе.

мы разговариваем, развалившись на его роскошном бордовом диване, я счастлива, оттого что могу свесить ноги с края этого мебельного чудища, в удобном спортивном костюме. Константин как-то позволяет мне разделить с ним его возраст, его мудрость или что там еще, я кажусь себе безумно сведущей в том, что мы обсуждаем — касательно мира, погоды и предстоящей поездки, и о господине германе: «иногда кажется, что это было так давно», он насупливает брови, закрывает глаза, будет на меня ругаться? нет, он улыбается и прихлебывает свою жижу, потом говорит: «надо сказать, что ты все это, в общем и целом, уладила очень по-взрослому».

ну еще бы; ухмыляюсь и думаю: так всегда должно быть, вокруг дома ночь и мы — двое всезнаек, которые и правда все знают, «может, это такая детская болезнь была, как ветрянка, просто пройти через нее надо».

«даже и не знаю, но ты, без сомнения, отдохнула — как поживает твой новый?»

из любых других уст это прозвучало бы язвительно, но здесь я могу ответить чистую правду: «я даже не могу пока сказать, мой ли это новый или только им станет, может, это я просто злюсь на штефани, что я… что что-то там завязывается с ральфом или как», «или, как ты любишь выражаться, ничего вовсе и не завязывается, именно потому что ты все еще слишком оглядываешься на штефани. выказываешь к ней уважение. думаешь о том, как это может повлиять на нее, вместо того чтобы поставить себя перед гораздо более интересным вопросом: чего хочешь ты».

«чего я хочу, так это и подругу свою лучшую вернуть».

«не обижайся, если это покажется бессердечным», говорит он, «но я сомневаюсь, что еще через два года ты будешь с ней общаться, такие вещи улаживаются без нашей воли, а вот от себя самой всю жизнь никуда не денешься, если ты откажешь себе в чем-то, чего хочешь, из-за того, что это может нехорошо сказаться на твоей и так на волоске висящей дружбе с ней, то тебе все равно следовало бы предпочесть ей себя», «ты никогда не думал разместить в какой-нибудь коммунистической газете колонку советов для молодых, сбитых с толку людей? спросите доктора бухстанзангура?»

«эта тема уже свела с ума товарища вильгельма райха. нет, спасибо».

я, конечно же, опять не знаю, кто это такой, но не иду на поводу, а просто пошевеливаю пальцами ног.

«я еще ненадолго прилягу, старые люди должны использовать каждую крупицу сна, которая им перепадает». «с кофеином в крови?» «это тоже нечто», говорит он, направившись к лестнице, «что тебе еще предстоит узнать: иногда кофе нагоняет усталость, а шнапс — мысли, спокойной ночи, Клавдия».

я вспоминаю, что мне еще надо знать: «и ты тогда просто бросил писать, почему?»

«иди спать, клавдия», говорит он, не злой, просто уставший.

013148

вот, к примеру, опровержение моей бредовой идеи о том, что набожные друзья иисуса обязательно должны быть врагами техники, только потому что странный союз яна не приемлет переливания крови и не желает иметь ничего общего с военно-индустриальным комплексом, скорее, так исторически сложилось, что христианство форсировало свое триумфальное шествие, свое миссионерство по всему миру с помощью технических средств, железной дороги, пороха, без всяких колик в животе — вершиной этой кампании была америка, ханаанская земля техники, завоеванная пилигримами во имя пряжек на их ботинках — таким образом они скоро появились везде как уполномоченные ставшего явным провидения, «manifest destiny»^[57], и поэтому одна глава называется «manifest destiny and machines», в книге, которую Константин задал мне для приготовления к аляске, «dominance by design — technological imperatives and america’s civilizing mission»^[58], майкла адаса.

о миссионерстве третьего мира, прежде всего китая (еще до их коммунистической революции), и о ходе мыслей западных миссионеров в вопросах технической и медицинской помощи как сопроводительной программы по распространению евангелия: «despite some misgivings that a commitment to social work might detract from the winning of converts, there was strong support in most denominations for medical care and science education, like other americans, Protestant ministers and their congregations viewed the material improvements that were transforming u.s. society as signs that the young nation was indeed exceptional and its citizenry truly God’s chosen people, and for those determined to share the gospel with ‘heathen’ peoples, the telegraph and the railway were ‘noble inventions’ by which ‘civilization, republicanism and Christianity’ could be disseminated, these technological wonders and the scientific discoveries associated with them were further validated for the faithful by the largely uncontested assumptions that they had been devised exlusively by Christian peoples and that they demonstrated the unique receptivity of Christian civilization to creativity, innovation, and critical thinking»^[59].

VI

013150

покупая диски в «сатурне», я вдруг вижу яна с его толстым братом посреди электроприборов и чувствую какую-то неловкость, вроде стыда, смешанного с унынием. потому что мне становится ясно, что ян один из тех людей, с которыми я после выпускных, то есть в принципе уже с настоящего момента, не захочу больше иметь ничего общего.

сперва собираюсь с духом, прежде чем пойти и предстать пред его ясны очи, а потом думаю сплошные несуразности, которые можно было бы ему сказать, типа «а я и не знала, что у вас дома электричество есть» или «ну что, сатанинский heavy metal покупаешь или ужастики», хладнокровные шуточки, все лишь бы он не просек, как важны были его маленькие курсы библии.

«эй, ян!» говорю я вместо этого, и жирный брат тут же опускает глаза, видимо от ослепительного искушения, коим я являюсь, — нет, он удаляется в поисках батареек. «здравствуй, клавдия», говорит ян, совсем не так, как обычно, натянуто, будто лучше б меня не знал, и смотрит на меня взглядом, который говорит: что за дешевый аппарат, не буду брать.

прямая противоположность реакции, с которой я сталкиваюсь, когда случайно встречаю в городе кого-то из компании йенса или еще каких-нибудь типов из нашей школы, они просто не догоняют, что я и в реальности существую, а не только в гимназии, и сразу хотят о свидании договориться — а этот вот испускает лучи, которые предупреждают меня не подходить к нему слишком близко, прочь, жена потифарова, «ну и», говорю, смущаясь как дура, «как оно теперь, с прогрессом? я имею в виду, что школьное баловство уже позади, что теперь впереди…»

«клавдия», говорит он, и больше всего слух режут нотки сочувствия в его голосе, что он там себе позволяет? «я хочу… послушай, ты, наверно, думаешь, что мы друзья или что я именно тот, кому ты можешь задавать свои вопросы, ты, может, хочешь и другие вопросы задавать, о жизни, не о библии… что кто-то тебе поможет и…», он нервно глядит по сторонам, обнаруживает братаню у саундтрэков, успокаивается, снова на меня смотрит, «но если тебе нужна помощь, то пойди к кому-то, кто, не знаю даже, у кого опыта больше, ладно?»

«помощь?», я смеюсь, «с чего бы это, что ты вообще себе воображаешь?»

«ну», тут он будто отшатнулся, не физически, но я чувствую, будто он душой уже повернулся на пятках, «твоя… штефани, наркотики, парни, все эти… видишь ли, я верующий и все такое, но у меня самого проблем хватает, со своей порядочной жизнью, понимаешь?» «да конечно, во всяком случае, ты так говоришь, шизик!» вырывается-таки у меня, и потом я его оставляю и тут же начинаю строить глазки-ласки двум охранникам, околачивающимся у входа, потому что не выношу когда

013153

какой-то петер хакс из гдр, которого Константин советовал мне почитать, «потому что он хороший писатель, коммунизм то, коммунизм сё», о проблеме контроля разума с несколько иной точки зрения: «раз человечество отказывается сохранять умозаключения в своем сознании, то здесь возможны два вывода: либо человек не умеет думать, либо ему на протяжении полутора сотен лет каким-то образом в этом препятствуют», тут конечно можно опять завести разговор об идеологии и тому подобных вещах, капитализме и черт его знает чем, контексте ослепления, еще одно клевое понятие, которое подарил мне Константин — но я не могу удержаться, чтобы не спросить: а может, это имеет какое-то отношение к учителям? разве наша система образования, вся наша многоступенчатая образовательная какашка не столь же стара, как ущемление человечества в мышлении, о котором говорит этот хакс? words never listen and teachers never learn: разве мир, в котором завтра не стало бы учителей, не был бы тем миром, в котором можно познать больше и лучше? разве сам тон, в котором нас учат, не убивает наши мозги, наши души, Вы простите, что я говорю о Вашей собственности? как я до этого додумалась? хаксу, как выясняется, принадлежит и пьеса^[60], которую Константин мне целых три недели зачитывал большими кусками, о человеке из кита, который к своему Богу всегда на вы, что показалось мне тогда таким благовоспитанным и теологически правильным, с точки зрения греха и разлученности с Вами, которая запрещает всякую пошлую фамильярность, почему я и

отсутствие сознания неправомерности, это и есть отупение и не в последнюю очередь одряхление, о котором Константин

мой отец, наипротивнейшие писаки, присущее всем газетным людям, учительское

вполне верю, что все это происходит непреднамеренно, а просто так, в подавляющем большинстве случаев, пропавшие и поплатившиеся, либо уже с момента выбора образования, потому что идти в учителя — путь самый дешевый и несерьезный, либо в качестве жертв пожизненного обмана — мол, сначала сделаем это, в общем, неудавшиеся художники, писатели, ученые, скоро им надо кормить семью, а потом они как раз станут, как там Константин говорит о дурных элементах в партии? капитулянтами, предателями, но не коммунизма, а, гораздо хуже, своих же собственных претензий на

сто пятьдесят лет? а может, все-таки испокон веков.

013157

насколько ты действительно с кем-то вместе, замечаешь по тому, в скольких состояниях ты знаешь его член — у йенса я его и маленьким видела, когда холодно и вместе забирались под одеяло, когда купались, и у ральфа я тоже

моего тайного любовника я, однако, знаю только возбужденным, его

013160

из бури и сказал: кто сей, омрачающий провидение

«клаша, можно к тебе приехать, пожалуйста, к твоему деду, можешь… поговорить со мной, мне так хреново… я, я в городе и стою уже… на остановке, не надо меня забирать, я на автобусе доеду», она постоянно глотает воздух, слезы и хнычет, сама не своя, и кто этого не понимает, пусть первым бросит в нее ботинок, я шучу, с чего бы, я же все знаю, я ж виновата, к чему шутки? к тому, что моя жизнь после позавчерашней катастрофы стала своего рода побочным

собираю вещи и готовлюсь, по приказу Константина, потому что мы летим раньше, чем думали, ни выпускного, ни даже вручения аттестата, все произойдет письменно, дорогих родителей он уже уговорил, они, наверно, только рады будут, если долго меня не увидят и если я навсегда

чтобы он умер я правда хотела и что же я за

я слышу, как автопилот диктует мне слова: «да конечно, штефани, заходи, мне очень жаль, это все так ужасно».

«хорошо, ладно», шмыгает она носом; кладу трубку и спускаюсь к Константину, который, как и ожидалось, воспринимает весть отнюдь не положительно: «мы же договорились, что ты перед отъездом по возможности ни с кем не будешь общаться, мне не нужно объяснять тебе, насколько это все серьезно».

«да признайся же, ты что-то задумал — все эти радости, которые ты мне вчера вечером расписывал, по поводу отъезда на аляску, пока история быльем не порастет и никто вопросов задавать не будет, и этот отрезок жизни…»

«обстоятельства жизни», свою вчерашнюю речь он наизусть знает.

«пока я не окончу школу и тем самым не уменьшится риск, что это снова всплывет, во всей красе, это ясно

— но на самом деле ты так не считаешь, правда? ты думаешь, они пронюхают, и хочешь увезти меня из страны и там на севере как-нибудь… с новым именем или еще как, в постоянных бегах, лучше всего под маркой мурун бухстанзангур, ты ведь можешь и меня назвать нанидидула зимпф или как-нибудь так…»

«сорвиголова», этого он давно не говорил, и берет мое пылающее лицо в свои холодные руки, «ты действительно слишком преувеличиваешь мои…» я высвобождаюсь из его рук — не грубо, но высвобождаюсь. потом говорю: «но они узнают, это обнаружится».

«ты слишком много телевизор смотришь, тут всего лишь мелкий преступник, парень в среде… они вряд ли поднимут весь розыскной аппарат, имеющийся у них в распоряжении, с этими…»

«имеющийся в распоряжении, здорово, совсем как у гете. ты куда?»

он надевает пальто и застегивается.

«я вызвал такси, хотел немного вдоль реки прогуляться, я бы и тебя пригласил за компанию, но ты ведь теперь кого-то в гости ждешь?» как можно кого-то так дружелюбно осуждать, просто нюансами интонации, я бы тоже хотела так уметь, «к тому же мне кажется, лучше, если меня здесь не будет, а то ты в моем присутствии будешь чувствовать себя стесненной, как под надзором… клавдия, ты ведь умная девочка, правда? ты ей не расскажешь?» «я ей и про германа ничего не рассказывала, а там у меня было больше оснований проболтаться, так что про это я ей точно ничего не скажу».

«хм», больше мурун бухстанзангур ничего не говорит, открывает дверь, как и всегда в случае с такси, секунда в секунду — ванильная тачка как раз подкатывает к двери, я лечу наверх в комнату, которая теперь моя, и полностью переодеваюсь перед зеркальной стеной, за которой во встроенном шкафу висят те вещи, которые я больше никогда не надену, прочь рюшечки, прочь юбочки, здрасьте широченные джинсы и застиранная футболка, маленький темный платок на шею, сережки прочь, волосы распустить, нет, завязать, нет, хорошо, две-три пряди спереди, ах нет, похоже на скорбную героиню из фильма о гражданской войне, тогда можно смело и тушь вокруг глаз размазать, будто бы я ревела, но ведь я не ревела, не о чем реветь, нельзя, волосы распустить, звонят в дверь.

откуда у меня столько самообладания? что же мне, кричать и вращать глазами, было бы

с каждой ступенькой, по которой я сбегаю вприпрыжку с излишней легкостью, я повторяю свою новую мантру: несчастный случай, несчастный случай, несчастный

потому что это и был несчастный случай.

как штефани выглядит, так даже накраситься нельзя: свежая могила, которую вдруг снова раскопали, после ее коллапса она в принципе прилично отъелась, но сейчас кажется, что гримерша настояла на той же внешности, которая тогда, после госпитализации, придавала штефани вид призрака — именно, что-то эдвар-домунковское, что

я заключаю ее в объятья, и даю ей себя расцеловать, и ненавижу себя, потому что я при этом холодна как камень, но все же издаю все предусмотренные соучастием звуки.

«слушай, я знаю, глупо звучит», говорит она, после того как я помогла ей снять куртку и мы пошли к лестнице, то есть к моей комнате, проходим мимо большого кофейного столика, на котором стоит блюдо с фруктами, «но вот эти вишни, они меня прямо с ума сводят… я ведь не должна хотеть есть, или как? я никакая, будто автобусом переехало, клаша», при этом она улыбается так запуганно и трогательно, что мне снова приходится думать: без штефани я не хочу, она получает свои вишни, я ей даже отдельную чашечку беру на кухне, пока она

печально, беспомощно, я беззаботно болтаю и веду ее наверх в комнату, как если бы она упилась вдребезги, помогаю ей улечься на кровать, откидываю назад тяжелое синее одеяло, этому я уже натренировалась, она уже достаточно напивалась вдребезги за последние три года в моем кактамэтоназывается присутствии, сначала она просто лежит и тяжело дышит, облитый холодной водой раскаленный паровоз, кладет еще пару вишен в рот, манерно выплевывает косточки на тарелочку. я жду. самое понятное, что я могу сделать, в то же время и самое безобидное и, может быть, даже — не то чтобы я что-то понимала в этом — морально необходимое: это дать ей время, пока она сама не захочет говорить, и тогда я просто

«самое ужасное, ты была абсолютно права, я хочу сказать, он для меня плохая компания, он реально… я по его милости чуть в трубу не вылетела, а теперь он сам лежит на… в… и может, может даже умрет и ты реально была права», ну здорово, теперь я и впрямь о себе высокого мнения, раз я так реально была

немножко противно, потому что эта самоуверенная сценка, как ее, бедняжку, втянули в дурные дела, а теперь она мне льстит, якобы я это предвидела, если подумать о том, что ральф, а не она борется сейчас в клинике за свою

и тут она меняет тему, в совершенно другую степь: «и то же самое с ним, это… вероятно, он без меня бы никогда не порамсил со своими людьми, может, это из-за наркотиков было, я же вообще, мне никто из его знакомых больше ничего не продавал, из тех, кто его знает, и из-за этого явно тоже возникли неприятности, может быть, они его даже из-за того, даже из-за того…» ну что теперь, язык отказал, или что? я это безобразие чуть было не

я чудовище.

«расскажи еще раз, что вообще произошло, что происходит сейчас, тина мне в принципе звонила сегодня утром, но…»

она набирает побольше воздуха, будто ей сейчас нырять, после чего он выходит из нее, как бес из одержимого: «я это только от его брата знаю, мартина, он позвонил среди ночи, после того как он., как ральфа доставили в больницу, они его оперировали четыре часа, четыре часа… а на следующее утро у нас были копы, они прилежно поработали ночью, расспросили людей из кругов, это все не только из-за мартина — они, м-м, точно знали о наркотиках, обо всем, имена, места, и я тоже сразу во всем призналась и дала показания, они знали обо мне, что у меня был срыв… кто-то… это было так, кто-то на мосту толкнул его под машину, там, вниз по лестнице, это… было явное покушение на убийство, а не простая драка, вероятно, их было несколько», да, с руками-экскаваторами, все минимум под четыре метра, мне совсем не весело, просто в моей черепной коробке засела одна злая одержимая ведьма, которая мне

я лежу на спине и смотрю в потолок, сквозь мансардное окно, штефани придвигается поближе, прижимается ко мне, я глажу ее по волосам, она всхлипывает, и я думаю о том, как это было на самом деле и как просто

мы стоим на лестнице, машин в это время проезжает мало, но все же пахнет сажей и выхлопами, самый что ни на есть промышленный район, он живет недалеко отсюда, но моя машина стоит, не как тогда с моим первым тайным любовником, не перед его домом, а за афишной тумбой у кинотеатра, в котором мы только что побывали, мы делаем то, что делаем уже с некоторых пор: тискаем и трогаем друг друга, его левая рука на моей правой груди, его правая рука на моей правой ягодице, сначала снаружи на джинсах, потом он засовывает ее внутрь, она теплая, мы целуемся взазос, язык вкусный, потому что ральф не курит и

берет мою правую руку, лежащую у него на бедре, и засовывает ее через ширинку к своему бугру, да, мне очень жаль, мне следовало бы смотреть на это серьезнее и благоговейнее, не просто как на бугор, это неуважительно, я знаю, у парней там целая религия, но он ошибается, я не хочу, не сейчас, и тем более не на этом мосту, и, между прочим, не с ним. все неправильно, я отталкиваю его, он вынимает руку из моих брюк, в этом есть что-то смешное, выворот, выгиб, он смотрит на меня изучающе, потом говорит: «хочешь в машине?» вот оно что: он думает, тут только в месте дело, в неудобстве.

секс в машине: не знаю, почему это действует сейчас так удручающе, как самое худшее, что он вообще мог сказать, естественно, среди прочего из-за моего первого тайного любовника и секса в машине, который у нас тогда был на прощание, но это все не то — он еще чего-то ждет, этот странный ральф, которого я в вдруг больше не узнаю, где я с ним вообще

жаль, но я действительно не могу не рассмеяться, и за это — наверно, заслужила — знакомлюсь с совершенно другой стороной этого чувствительного, немногословного, почтенного и интересного парня — он влепляет мне пощечину, так, что на какой-то момент действительно звенит в правом ухе и правый глаз ничего не видит

ухватиться за поручень, но когда я снова различаю его, он выглядит вдруг на десять лет моложе — испугался сам себя, готов к любым извинениям, готов упасть передо мной на колени, и именно это, что-то собачье, вызывает во мне такую волну гнева и горькой ненависти, что я просто вынуждена бить, обеими руками, наступать и кричать, дважды, трижды, он подается назад, шатается, я даже машину слышу, она едет со скоростью как минимум

подземный участок пути, безумный гудок, как разрыв гранаты, свистяще

справа у бетонной скульптуры, делает лишь два шага на дорогу, делов-то, шагов-то, лишь переступил с ноги на ногу разочек-другой, и вот уже машина тут как тут настигает его и уносит с собой, и я

не оборачиваясь, ругаясь и задыхаясь по лестнице вверх, на мост, бежать, прочь, только не

звук — часто говорят, такое не забывается, но этот «буме», когда ральф оказался перед

— швок!—

мне надо избавиться от этой бабы, она немедленно должна свалить, так нельзя, разлеглась тут на мне — кажется, я задохнусь — и все равно ничего не делаю и не говорю, от страха что-то сделать не так, выдать себя — и тут она поднимает ко мне заспанные блестящие глаза и говорит заклеенным ртом: «мммм клаша, скока время?», она откатывается от меня, я смотрю на электронные часы: «полчетвертого», тогда она вздрагивает как ужаленная и вскакивает с постели: «черт клаша мне к маме надо она… после полиции постоянно думает, что я где-то нюхаю или…»

«тебя отвезти?»

«о здорово да, было б клево, а лучше еще зайди на секунду, тебя она любит, ты же главный пример — я еще в туалет быстренько, ладно?»

«хорошо».

«ты меня еще потом долго ненавидеть будешь за то, что я дал тебе совет не ходить в полицию и вообще спустить все на тормозах», сказал Константин, «а еще дольше ты будешь ненавидеть себя за то, что случилось, но если то, что ты узнала от беттины кёнигер — правда, он тебя никогда не выдаст, он будет просто счастлив, если выживет. ты ему ничего не должна, однажды, когда меня больше не станет, ты поймешь, что я прав», но верну ли я когда-нибудь назад свою

VII

013172

нет: не могу, о чем я только думала?

«может, просто передачу…»

«только не надо сейчас, ладно? спасибо! вот дерьмо», он умолкает и надувает губы, в то время как я крепче сжимаю этот упертый рычаг, который на ощупь, как голова намыленного ласковой рукой индюка, вперед? назад? книжка, которую выдала мне тетка из герца^[61], советует «нейтрально», черт побери, тут все не так, как в наших немецких колымагах.

Константин спрашивает: «мне еще раз сходить? выйти и…»

«нет уж, сиди здесь и не нервируй меня!» господи исусе, я не могу вести этот космический корабль, никоим образом, сзади нас «шевроле»-пикап взлетает на пандус, я поворачиваю голову вместо того чтобы посмотреть в зеркало; ну как тут выключается эта волынка, мигалка-моргалка-кричалка, чертово предупреждение: «liftgate-ajar»…

«вот зараза, это еще что значит, lifitgate и почему он ajar?»

«ajar значит открытый, что-то не… до конца закрыто или…» судя по голосу, он вот-вот захнычет, ах, пожалуйста, Константин, не надо, прекрати, иначе эта машина станет нашим гробом, этот «форд-эксплорер» с тремя рядами кресел, отсутствующим багажником и гигантской дубиной переключения передач, которую сам дьявол

багажник? «может, тот ящичек сзади — это и есть liftgate?»

он не отвечает, но выходит, скрипя как старая дверь, из машины, обходит ее кругом, одним рывком поднимает задние ворота этого амбара на колесах и с силой их захлопывает, сигнал гаснет, ну спасибо Вам.

все могло бы быть так прекрасно, правда? машина напрокат, тогда мы мобильны и свободны, но думать, что я после девяти часов полета могу вот так запросто сесть в этот гребаный трактор и стартануть как сидни бристоу^[62], это чересчур.

«невероятно», Константин улыбается как после трех дней кальяна, снова залезая в машину с дурацкими шуточками, «этот государственный девиз».

«м-м?» я верчу руль, как будто собираюсь открутить его.

«ну, у разных федеральных штатов, видишь ли, есть свои маленькие девизы, которые на номерных знаках можно… о, извини…», он загораживает мне правое зеркало, теперь откидывается назад, я опять что-то вижу и в родовых муках вывожу этого бегемота (which I made with thee; he eateth grass as an ox^[63]) со стоянки.

«вот, например, в нью-мексико он таков: land of enchantment, земля очарования, дурацкий эвфемизм на самом деле, оприходование магической картины мира аборигенов, а в северной калифорнии хвастаются: first in flight^[64], потому что там взлетели братья райт… да, а здесь…» он трясет головой, я переключаю вперед, бронетанк (his bones are as strong pieces of brass; his bones are like bars of iron^[65]) подается на сантиметр вперед, и константен доволен: «.. девиз: the last frontier»^[66], верно, я тоже прочитала, на нашем номерном знаке, под ALASKA EUA 112. что касается номера: куда я бумаги дела, ну и овца же это была, «last name starrrrick, first name uh… clooodia?», если я выберусь из этого гаража, то мы в безопасности, улицы здесь должны быть такими широкими, что

— швок! —

звук все еще в сплетении моих нервов, мрущая муха, дергающаяся в паутине: так человек наскакивает на автомобиль, но молодая женщина встает, поднимает правую руку, поднимает ладонь, всё в порядке, простите, что попала вам под тачку.

«ну и ну, какой ужас!», говорит Константин, совершенно напрасно.

я ее даже знаю, с ее высоким круглым лбом, большими солнечными очками и оранжевым платком, переходящим в длинный болтающийся шарф, она хватает свой синий чемодан за ручку и цокает с дороги, так что я могу ехать дальше, к свету, прочь из закоптелой ночи, точно, она летела с нами, сидела где-то позади, бросилась мне в глаза еще до этого, во Франкфурте, в зоне досмотра, когда уступила место какому-то шейху в длинном белом одеянии, которого пропустила эта худая как спичка служащая аэропорта, чванливо поприветствовавшая его «салямом». женщина в солнечных очках была так же раздражена, как и я, сняла ненадолго свои стекляшки, и наши взгляды пересеклись: нечто вроде симпатии, согласия и чего-то еще, особенного, не могу подобрать слова…

«клавдия, следи за дорогой», да господи ты боже мой, я еще и какого-то придурка в униформе чуть не переехала, который там в сумерках у столба перед

появление в земной реальности после путешествия к арктуру: там, на той стороне, береза как у нас, свет слишком резок, кусты, поле, маленькие здания — все до предела заряжено энергией, будто этот анкоридж вокруг меня одна сплошная аккумуляторная батарея, которую чересчур сильно зарядили — напротив мальчик на велосипеде, две женщины с багажными тележками: горячие отвердевшие куски зноя в расплавленном мире, электрические очаги, физические вихри разряда, смеющиеся, или ссорящиеся, или бьющиеся человекообразные турбулентности, которые (как и я) пытаются сориентироваться в глубоко подозрительном незнакомом им месте, перестроиться, чтобы снова

эскимос — так говорят, так можно? — у шлагбаума дивится моей воинственной роже (я и сама ее пугаюсь, в зеркале заднего вида мое лицо предостерегает: первородное зло должно быть немедленно убито), я извиняюсь, чтобы он меня наконец выпустил с территории аэропорта, чирикающей интонацией девочки: «i’ve, you know, i’ve never been in such a big car»^[67], он радуется, он понимает: «oh, eeeasy! you just..»^[68], тут он делает пьяное движение рукой типа «да ну и хрен с ним, все время напропалую, они уж точно уступят», потом скалит зубы, будто он тупица — как раз потому что он им не является.

«теперь направо, наверно».

«покажи карту, подержи, пожалуйста, карту. Константин! карту, там… там выезд, господи ты боже мой!» он держит карту, но толку от нее никакого, потому что на подробности там, где спенард роуд теряется в Миннесота драйв, поскупились.

«вот тут, тут теперь надо свернуть…» нельзя, одностороннее движение, я потею азотной кислотой, а Константин тихонько развлекается, будто он

да, он меняется: это не Константин, это чистой воды мурун. я даже радуюсь за него, когда понимаю: старикан возле меня отважен и полон сил, он не посрамит своих убеждений, когда предстанет перед машинами врага, через пару дней, чтобы, да, почему, что мы будем

девять часов полета, десять часов разницы во времени: мы приземлились на аляске за час до нашего вылета из Франкфурта, и на мониторе самолета я видела линию смены дат. она ударяет маленьким хлыстиком по острову, который кажется разделанной акулой: ради нас, людей, изгибается время, чтобы вся история

valet parking: это значит, у этого гребаного отеля мы должны освободить нашу телегу, чтобы чувак в ливрее мог отогнать ее в неизвестное место, из которого он или другой раб заберет ее, когда мы скажем.

«сожалею», говорит портье, «комнаты еще не готовы», «здесь всегда так», говорит мурун, и я спрашиваю себя: он тут уже был или это просто такая трогательная вспомогательная реплика, дабы утешить внученьку?

мы сдаем вещи на хранение и в изнеможении шлепаем вниз по 5-й авеню, потом оседаем в «старбаксе».

он покупает местную газету и зачитывает мне, слегка переигрывая непринужденность настроения, что-то там о каких-то сигналах, «любительская радиостанция, написано тут, в редакции, видимо, никто не помнит старых историй, про русского дятла, при том, что именно здесь на аляске… но ты, как физик, ты уж точно», нет, сожалею, моя способность воспринимать улетучилась, мой мозг растекся, будто у ментальной эластичности есть свой собственный закон гука.

даже не вполуха, когда он чего-то там шелестит о «двух лучах», о «скалярном интерферометре», «ты только взгляни», он протягивает мне страницу с прогнозом погоды, он что, совсем не замечает, что мне нужен перерыв? хотя красиво смотрится: оранжевые зоны, синие зоны, холодный фронт в заливе камишак, о чем это должно мне говорить? «смешно пытаться представить себе, что это — совпадение, что сигналы снова застучали именно теперь!»

да не знаю я, ну и что. к чему это, когда ж он прекратит-то, трещотка этакая? потом опять его «интерферометр», он действительно думает, что мне это о чем-то говорит, потому что я же хочу изучать физику, но в данный момент я этого как раз таки не хочу, мне бы только

и еще монологические крупицы про «высокие скопления облаков, их этим можно прямо перемещать, области высокого давления, области низкого давления, что угодно» — «мне угодно», бормочу я, шамкая, «еще такую вот банановую штуку», он дает мне горсть мятых купюр, и я покупаю своему желудку слипшуюся

объясняет он мне: «мы здесь еще целую неделю пробудем, перед тем как поехать в лес», yes, в черный лес оружий, я так устала, дорогой страх, оставь меня в покое, и ты тоже, дорогая скорбь, дорогая тоска, на один вечный невосполнимый час перед

«и мы встретимся с несколькими людьми», «людьми, ах. где ты познакомился?..»

«контакты, переписка, завязываются…»

«что еще за люди?»

«люди, которых осенили, или, если хочешь, покарали, гражданским мужеством, — не социалисты, к сожалению, но гражданский характер показать могут, защитники природы, помощники», щиты, электроды, кокошники, я не слушаю, но мурун в прекраснейшем настроении, можно мне тогда тоже предложить кое-какую тему для

нет, женщина до этого, не запомнилась ли она ему. «какая женщина?», ну та из самолета, которую я чуть в лепешку не раздавила в гараже, «в каком смысле запомнилась?» провоцирующее тупоумие, будто мурун точно знает, что я имею в виду, но не хочет помочь мне выпутаться, мне самой надо все сказать, «ну, там было что-то с… ее… она казалась такой», я думаю о быстром обмене взглядами перед контролем, но воспоминание не оживает, не обретает ясности, перед глазами нет четких очертаний, пожимаю плечами, что уж теперь. мурун возвращается к своей газете, как садовник к грядке, будто новости живые и он всем им обязан оказать должную

ему дали только двухместный номер, за такой короткий срок, не два отдельных — правильно, мы слишком поспешно сорвались, до того как он смог бы все уладить, потому что я совершила преступление, которое можно назвать образцовым; потому что никто не будет меня

лифт, о пожалуйста, не могу больше людей видеть, мне как можно быстрее надо остаться наедине с собой, и псевдорыболов со своей вамп-сучкой в черном лаке пусть поскорее свалит на следующем же номер 1449, как и везде в здании затемненные окна, шторки скорее стекают, как сироп, нежели висят, на коричневатое здесь большой спрос, и в лаунже до этого — сырный свет и очень подходящий к нему сливочный джаз еще больше меня усыпили, когда я и так

хотя бы две кровати, хорошо.

несколько одеял, на которых вышито: «это называется

удобство».

удобство, холопство.

достаем наши шмотки, убираем наши шмотки, в шкафы, на раковину, я все их знаю, его баночки-скляночки, он как прилежный атеист верит в традиционную медицину, в разбавители крови и быстро засыпает, с маской для сна на глазах, я смотрю из окна на тихий океан, которого еще никогда не видела, недоверчиво: ты будешь послушно себя вести, чужая вода, как мое родное северное море и мое радушное средиземное, или ты желаешь клавдии чего-то недоброго? небо выглядит, где я это читала?: как телеэкран, включенный на мертвом канале

мне, глупой устрице, приходится, разумеется, долго расспрашивать на ресепшне, как здесь обстоят дела с ночью; получаю заслуженно убийственную информацию: «только между двумя и пятью часами немножко темнеет, солнце висит низко между горами, тогда мы и включаем наши уличные фонари, на ночь, как в европе, у нас в это время года можно не надеяться».

мурун тихо нахрапывает индейские мелодии для заклинания всемилостивого призрака шакала, на флейте носа, я включаю телевизор, большинство каналов ни в какие ворота не лезут, я остаюсь на одном-единственном, по которому показывают что-то черно-белое. звук я почти выключила, вижу, как люди сидят на праздничном ужине, за длинным столом, как видно, состоялось бракосочетание, невеста с темными волосами и интересной восточноевропейской наружностью; она говорит не много, но заставляет все телеобщество себя боготворить, жених, жгучий лакированный блондин, очевидным образом горд, что заполучил ее. но у барной стойки ресторана, в котором идет празднество, встает ледяная краса, закутанная в дорогие вещи и старую печаль, она внезапно подходит — все смолкло — к праздничному столу и говорит: «moia sestra. moia sestra?» названная объята ужасом, прогоняет чужачку, та растерянно удаляется, что это было? «ту sister» по-сербски, объясняет невеста, но та якобы не ее сестра, она эту чужачку никогда не так я устала, изнурена, готова, я вырубаю ящик и наматываю на голову свитер, я, конечно, похожа на клоуна, но надо загасить это мерцание, этот бледный электрический свет, эту ах я

теперь я знаю, теперь поняла: женщина в самолете и на стоянке, она выглядела, как я. не только отчасти, потому что есть определенные типы людей, но вопреки ее дорогому, совершенно отличному от моего, прикиду, мне как

припоминание приделалось придумалось прибилось приснилось привидение

968892

как грустно мне все это, гомель, станция, северный и тамошние ясли, сестры мои и все старания советского союза, мне жаль, потому что я не послушала, когда объяснение Константина пролило на все это свет, не имеющий тени, мне очень жаль штефани, которая даже не знает, что я наделала, и ральфа, и йенса, и все подобия ВАШИ, мне очень жаль, что я ничего не знала о контакте и гармониях, и лучший образ, благодаря которому я могла бы себе их представить, это образ языка алютиик племени кониага, о нем рассказала мне во время бегства моя спасительница: до всех других людей был солнечный человек; есть духи, по всему спектру, есть их интерференции; есть чистейшее существо, ллам суа, оно живет там на самом верху на небе, «суа»: важное принятие понятие пронятие, обозначает чувственное, разумное, намеренное в человеке, что мы называем личностью, вселенная, которой принадлежат все личности, должна была изначально стать иерархичной, разделенной на уровни экзистенции, пять над поверхностью земли, пять под ней. не буди ни добрых духов, ни злых, не забывай

о конвекции, чти циклы обмена воздуха, взаимодействие границ и путей при появлении на этой земной, единственной

013180

«нравится?», будто он мне только что страну купил, хлопья золотого шлема с фабрики рембрандта в траве, солнечное мерцание моря, да, очень красиво, хорошо, что мы сбежали на это прибрежное шоссе тони ноулза, из бестолкового города с его невменяемой системой одностороннего движения — как будто проектировщики специально хотели заставить чужаков по пути из пункта а в пункт b проехать мимо максимального числа магазинов в так называемом центре города, — схалтуренный центр города, который на самом деле не более чем зафигаченная прямоугольником мешанина из высоток нефтеконцернов, ресторанов, сувенирных лавок и пока еще не тронутых старых поселений.

но здесь, за городом, где покоит душу прохлада, пресная вода за нашими спинами журчит нежным ручьем, а перед нами, на рельсах, у больших трансформаторов разбросанной повсюду мелкой промышленности, у вязкой грязи и у травы, за dangerous waters и mud flats, о которых предостерегают щиты, под склонами с индивидуальными по форме и цвету деревянными домиками горожан побогаче, — арктической пеленой холода стелется благородный

конечно, их немного, но мне хватает: старые эскимосы, которых прогресс ложным образом освободил от всяческого труда, все выглядят одинаково, бракованный образец забракованности: в темных рыбачьих шапках (несколько более бесформенные, кубические бейсболки), с глазами потухшими, бородами в стиле наставника из «парня-каратиста» сидят они на ступеньках у старой ратуши, при летнем свете, который подрывает доверие к действительности: неестественное солнце, дефектные облака без тени, издевка и насмешка над биоритмом.

когда сегодня ночью было 00:00 по местному времени, я выглянула из окна в коричневую голубизну: никогда не знала, что бывает такой цвет, и вместо звезд у них были только эти кровавые светлячки на палках, совершенно ненужные уличные фонари, с пятнадцатого этажа город хорошо видно, широкие улицы; жилые дома поменьше тесно прижаты друг к другу, чтобы было теплее в явно чудовищную зимнюю стужу.

«и при этом», он удовлетворенно смотрит на изгиб побережья, туда, где ближе к югу оно само проглатывает себя, «мы все еще в черте города, говорю тебе, ты совершенно по-другому задышишь, когда мы в пятницу уедем из анкориджа».

«а если они нас там застукают, охранники, у haarp? что мы им скажем?»

«ты же у нас остроумная, придумаешь что-нибудь».

«прифэт, ми нэмэцки коммунистэ, и ми приходить дла

дыфэрсия фаш грэбан хаарпэ».

гребаный haarp: он кивает в полном согласии.

мой первый настоящий монстр: «если шерсть на затылке встает дыбом», шипит мурун, «или если он прижимает уши, если он опускает голову, клацает зубами или облизывает губы, значит, он хочет тебя растоптать, тебе нельзя…», он хватает меня за локоть, я невольно стряхиваю его руку, я уже поняла, пячусь задом, зверь стоит на просеке, будто она ему и принадлежит, «тебе нельзя нарушать его личное пространство. он справляется и с волками, и с медведями, таким спичкам, как мы, здесь не до смеху», я наступаю на пластиковую бутылку — «master of mixes: sweat’n’sour mixer partypack» — лось этого не слышит, или ему все равно, я еще никогда не видела животного, которому было бы так начхать на близость человека, он знает, что мы ему ничего не можем сделать.

глаза налиты черным маслом, мех сверкает, я даже воображаю, что слышу, как он пахнет: водорослями, деревом и землей, медведями и волками, на краю города, нет, это не мой мир.

после ужаса: назад в даунтаун, в большой «саймон молл», который по будням открыт до девяти вечера, мне становится лучше, там есть всё, магазины подарков, ювелирные, тряпки — уже на второй день купила себе широкие военные штаны, — обувь, диски, ресторан со стейками, музей национальной гвардии аляски, игрушки, а на пятом этаже аркадия проповедников нездоровой пищи: хот-дог на палочке, суп в кружке, «вилла-пицца», замороженный йогурт, «тако пэлэс», рубленое мясо, вок, «фрутлэнд». когда я вместе с пиццей, вегетарианским незнамо чем и замороженным куском сливок возвращаюсь к столику, который охраняет для меня мурун, тот самозабвенно наблюдает за инвалидом в коляске, которому еще и тридцати нет, косо зачесанные волосы, прилизанные китовым жиром, подбородок отвис, стекает слюна, одет в хаки; его остроугольное лицо кажется грустным, сзади на инвалидной коляске приклеен стикер: «army of one», «это пропагандистский слоган армии, которая подбирает этих молодых людей с улицы и приносит их в жертву в жертву империализму. парень, возможно, сражался в заливе, а теперь его семья» — вокруг него копошатся две тучные девочки и худой как щепка старик — «живет на пособие по инвалидности», я не знаю, что сказать.

«ну давай уже ешь свой жир-фри, и поедем в отель, я устал».

013184

что еще делать, неделю в этой дыре без ночи, мы почти каждый день ходим в «а novel view» на 1-й улице, дом 415, маленький трехэтажный книжный магазин, скорее сколоченный барак, нежели дом. «mind the roof, dear»^[69], говорит бабуля, с которой без умолку трещит мурун: о погоде, о нике бегиче, великом анти-haarp-активисте, с которым она лично знакома, о вашингтонском правительстве и о германии: «so, you’ve escaped the summer?»^[70]

потом они говорят о… что там у нас сейчас? «critique» чего-то там, старушка кажется убийственно умной, на этот раз поводом служат два тома какого-то итальянца на столике, мурун «the prison diaries for six dollars?

i can’t believe the price»^[71], его английский можно слушать, хотя бы за то, что он его, как сам говорит, только по фильмам выучил.

«when students doubted everydamnthing under the sun…»^[72]

«right, you had your sixties, too»^[73], она уж точно знает, как заигрывать, «over there», очень кокетливо — а ему можно пофилософствовать, он расцветает: «whereas first one should check whether the opponent is actually right, if you cannot find any inconsistency or fallacy, there’s simply no need for any critique of ideology, false consciousness arises from necessities one can check, but if it’s not false, don t analyse it»^[74].

она вся внимание: мыслитель из европы, какая честь, и даже ставит ему в итоге чашечку чая. переговоры, видимо, еще продлятся долго.

я сижу на верхнем этаже и листаю старые журналы мод. тут темно, какая-то мрачная пещерка, здесь нельзя находиться ввосьмером, иначе провалится дощатый пол. рядом с главным помещением есть отдел детской литературы, оборудованный под игровую комнату, время от времени люди оставляют там своих озорников часа на три-четыре, а сами едут в «уол-март», в проходе к яслям книжные полки до потолка, среди прочего там есть и раздел «сексуальность», а то: как же иначе получишь благословение на детей, если не через эту биологическую дверь.

«они не опускаются — образцовые люди, эта старая чета», рассказывает мне мурун, когда мы идем по planet walk к воде, «экскурсия по художественным музеям, каждую первую пятницу месяца, а по субботам, в два часа дня, они устраивают маленькие мероприятия», «надеюсь, не на первом этаже», ветер меня веселит, развевает волосы.

«у них немецкие корни, ты это знала? то есть вероятнее всего, только у него — ее девичью фамилию я не знаю».

«и как их зовут?»

«хеннеке», он протягивает мне розовую карточку: «pat hennecke, owner, matt hennecke, manager»^[75], мэт и пэт: забавно, признаю, эмансипация: ей принадлежит, он руководит, а не наоборот, мурун нахваливает дальше: «они и писателей приглашают, чаще всего романистов, на маленькие ужины с верными клиентами. продуманная организация последних лет жизни, ну да, много на этом не заработаешь, даже если они и настаивают на том, чтобы вести дела не только на основании обмена, вернул прочитанную книгу — купил непрочитанную, десять процентов от каждой сделки наличными должны тогда…» и дальше в том же духе, будто он лекцию по плановой экономике читает.

мы идем вниз по холму, который стал уже почти нашим, к лавочке, и я замечаю, что он любит обоих стариков, потому что они остались вместе, в отличие от него и его жены.

закат был бы сейчас к месту, к умиротворению, но здесь его не бывает.

013190

я просыпаюсь; муруна нет. гостиничный будильник внушает мне, что сейчас три часа ночи, на улице же в лучшем случае слегка стемнело, он за льдом пошел? он внизу, в бизнес-лаунже, справа от фойе, где люди без ноутбука могут в интернете поиграть? сначала мне грустно, потом тоскливо, в итоге скучно до ужаса, почитать, что ли? на полу лежит дурацкая газета, из которой он мне с таким пафосом читал в первый день в «старбаксе», открыта на странице с прогнозом — я поднимаю ее и читаю набросанные Константином на полях цифры и кружки, некоторые перечеркнуты, а также ключевые слова когтистым почерком: «cb amateurs», «reccuring», «cf. russian woodpecker», под этим статья о радистах-любителях и их проблемах из-за метеорологического чего-то-там. он подчеркнул слова, возможно, чтобы посмотреть их в словарике: «irradiation», «gated grids».

я кладу газету на его опрятно заправленную постель, беру с ночного столика красную книжечку — может, хоть она поможет скоротать время? вот черт, только этого не хватало, полное собрание стихов берта брехта, ну здорово, единственная немецкая книга на всем белом свете, обсосанное чтиво из школьной программы, открываю наугад и злюсь, что не догадалась взять хотя бы задрипанный любовный романчик: «хвала коммунизму» — «он разумен, он всем понятен, он так прост»^[76], смотрите, чтоб у вас брюки не свалились: берт взялся толковать мир. я ведь еще не спятила, а читаю, еще и добровольно, что и без того весь день напролет выслушиваю, сколько сейчас дома? час дня, можно позвонить кому-нибудь — томасу, штефани, родителям? как там звонить по межгороду, написано на телефоне, но когда я уже сняла трубку, мне становится ясно, что я на это не решусь: кто знает, сколько денег Константин и без того тратит на все это сумасбродство, так что не стоит своевольно падаю спиной на кровать — ныряльщица, прыгнувшая за борт: пружинит хорошо, стоит отдать им должное. потом я просто лежу, тереблю пальцами ремешок на брюках, не пойму почему, дома я бы уж придумала, чем заняться, если так скучно, что челюсть отваливается, но в одном номере с Константином, нет уж, спасибо, мне тогда собственный нужен, и его письменное заверение, что он никогда не предпримет попытку вломиться без предупреждения; другая проблема: он без предупреждения испарился, что с этим делать? беспардонно отправиться на поиски, сейчас, когда я уже минимум полчаса посреди, ну да, ночи торчу тут одна по его милости, одна-одинешенька, или как там, у меня есть своя карточка от двери? или податься в один из пяти ресторанов, которые втиснули в этот отель, легкая итальянская кухня, кофе и алкоголи, дорогущие вина, «креативные аперитивы», китовый член, олений зад, всё за счет Константина, говорят, они открыты круглосуточно — да, точно, может, он просто там, напивается до беспамятства и трясется от страха, потому что потащит скоро свою внучку по закрытой военной территории, или сидит вместе со своими бодрячками-анкориджцами (одиннадцать архистарых анкориджцев в анораках объедаются обалденными анчоусами) и обдумывает заговор против

если ничего больше не помогает, то и телик не поможет, хотя убьет лишнее время:

первый канал, как и в прошлый раз, кабельный, лишний раз хочет объяснить мне, как надо переключать, я переключаю, и появляется грубое непотребство о новых бесчинствах злыдней с видеокамерами: «upskirting»^[77] называется эта мода; камеру кладут в сумку для покупок с устойчивым дном, включают ее и суют под юбку девушкам, слоняющимся по торговому центру, что за спермотечка царит в этой америке, если они сделали из этого целую обменную биржу в сети, и двадцатипятиминутный, злободневный надо бы заставить одного из этих маньяков записать от первого лица, что думает такая вот потревоженная девушка, это поинтересней, чем юбки задирать — вообще, неплохая идея: мужчины пишут от лица девушек, вот было б над чем поржать, я думаю

после юбок появляется и здравый смысл, некий критик наса требует законсервировать космический шаттл, но уж больно нудно — где еще что кажут? на местном какая-то тарахтелка: за четыре последних дня «произошли recent shooting in anchorage»^[78], один труп на углу река-драйв и брэгоу-стрит, после перестрелки между двумя автомобилями, три человека задержаны, двое раненых на углу 15-й авеню и как-бишь-ее-там-стрит, арестованных нет, пара пуль в стену близ бонифейс-парквэй и 6-й авеню, погибших нет, пострадавших нет, задержанных нет, позднее пара буйствующих подростков, замеченных на невел-стрит, незначительный материальный ущерб, и наконец выстрел в «линкольн» на автостоянке на малдун-роуд, тоже без пострадавших, без задержанных, нет, не пойду я в город Константина искать, но и здесь взаперти тоже сидеть не буду, а этому телевизору, между прочим, пора заткнуться, свет за окном теперь налился охрой, нефтяные вышки-высотки кажутся облитыми дегтем, я одеваюсь, беру свою магнитную карточку со столика и спускаюсь в холл, бизнес-лаунж пуст; я сразу вхожу в сеть, короткий мейл томасу, написала без раздумий, пустые фразы: я в америке, перевод часов, надеюсь, у тебя все хорошо — где именно лучше не выдавать, наказывал командующий параноик, официальный смс родным содержал формулировку «обзорная экскурсия», то есть мы точно так же могли бы поджариваться сейчас на калифорнийском солнышке, маленький чертик нашептывает мне, что письмо братику я могла бы просто так вот по-хамски отослать копией папе, но в итоге мне кажется, что это уже слишком, чистой воды гнусность на что бы потратить лишнее время в сети? немного полазить: газета «бильд» среднезанимательна, на «шпигель онлайн» есть новости о войне, тина кёнигер в своей веб-версии нашей выпускной газеты, естественно, не выложила мои эпифании в формате pdf, хотя я и макет, и иллюстрации для обеих версий

уфф и скушен же мир, в интернете — еще хуже, чем в реальности, новый вариант: если ничего не помогает, то и гугл не поможет, зато убьет лишнее время: я смотрю, что www, собственно, знает о гаконе, местности близ агрегата, к которому мы так рвемся, удручающе мало: «индейцы уже 5–7 тысяч лет живут в бассейне реки копер, гакона изначально служила лагерем для рыбного промысла и рубки леса и лишь позже стала постоянным поселением, в 1904 году на перекрестке дорог валдез-игл и валдез-фэйрбэнкс был построен трактир дойля, который вскоре стал любимым постоялым двором путешественников, среди прочих услуг наличествуют почта, станция для почтовых карет и кузница, некоторые оригинальные здания стоят и поныне. в 1929 году была» и так далее

я набираю «хвала коммунизму», прикола ради: брехт, то-сё, коминтерн, также и песня предлагается в формате mp3, но я себя жалею — иначе меня после этого схватит персонал и интернирует, гуантанамо, чпок. это, естественно, мой внутренний мурун из меня прет, почему бы тогда еще не спросить у гугла эту штуку, как там ее, точно: «russian woodpecker», пока я отсюда не ушла и не удалилась в покои, где Константин от беспокойства о моем местонахождении уже, надеюсь, все ногти сгрыз, ага: russian woodpecker, куча документов, кажись, горяченькая тема: «the russian woodpecker was a notorious soviet signal that could be heard on the shortwave radio bands worldwide» «this powerful soviet radar signal was quickly dubbed the “russian woodpecker”»^[79], и, очевидно, еще один чокнутый сюжет, искать в том же уголке, где и заварушка с haarp: «speculation about the purpose of the signals ranged from submarine communication to weather control, even mind control and mood changing, however, the general consensus finally arrived at a form of over the horizon radar system — something the west was experimenting with, too!»^[80] из википедии можно узнать, что между июлем 1976-го и декабрем 1989-го коротковолновые радиоприемники всего мира ловили перестукивания на десяти герцах: тук-тук, оттого и дятел.

в 1988-м американская федеральная комиссия по связи изучила этот сигнал — анализ данных установил временной промежуток между ударами в примерно 90 минут, спектр частот между 7 и 19 мгц, ширина полосы частот от 0,22 до 0,8 мгц и время передачи около 7 минут у каждого, в конце концов, ко всеобщему удовлетворению якобы выяснилось, что речь шла о радарной системе, которая вопреки кривизне поверхности земного шара могла через горизонт прощупывать изменения в ионосфере, которые в силу ионного следа от ракетных двигателей

командные пункты находились в гомеле, на территории сегодняшней белоруссии, и в комсомольске-на-амуре в сибири; надеюсь, мурун в рамках своего высокотехнологического шпионажа не соберется когда-нибудь еще и

правильно, сама виновата, я могла бы тем же путем отправиться назад в номер, которым я оттуда пришла, — чего я хотела, винную карту изучить? но так оно бывает, с витающим любопытством, беспутным переутомлением, плохим настроением, когда идешь на поводу у таких вещей, то непременно нарываешься на что-то, чего лучше бы никогда и не знал.

вон он сидит, за обитой медью стойкой, мой старый агент, а рядом с ним, хорошо, что эти двое меня не видят, жестикулирует в радостном возбуждении, в то время как оба налегают на пиво, чертов доктор, который меня тогда напрочь обоял своим шармом — тот же самый длиннющий шарф висит у него на шее, и каштановые брюки у меня тоже всплывают в памяти, только норвежский свитер у него новый, хоть с шарфом и ни в какие ворота не лезет, да какая разница: я делаю осторожный шаг назад, водой обтекаю угол — сердце стучит молотом, ускоренный русский дятел: всё обман, всё капкан, потому-то я и хочу просто взглянуть на эту махину, паломничество к великому технокапиталистическому свинству, разок побывать журналисткой-ищейкой — все оговорено, уже, может, годы назад, здесь замешаны тайные намерения и — да, может, и правда — саботаж? гнусно, собственно говоря, не то, что он меня в это втягивает, думаю я в лифте, исходя пеной от гнева и стыда, а то, что он нисколько мне не доверяет, что я для него? прикрытие — в случае, если террористическая диверсия, или что он там задумал, пойдет насмарку, он тогда укажет на меня костлявым перстом и скажет: сжалься, дорогой военный трибунал, у меня же внучка с собой, которая ни о чем

я принимаю душ, переодеваюсь, хожу из угла в угол, курю, правда с открытым окном — надо ведь принимать во внимание, что номер для некурящих, — но зато сразу две сигареты, одну за другой, барабаню пальцами по подоконнику, пусть только поднимется, засранец-заговорщик, я бы сейчас и правда просто взяла да отчалила обратно, это действительно своего рода нарушение доверия, которое уже не

чего это он вдруг стучится? вежливость, угрызения совести?

да пошел ты, старикан, но барабанят настойчиво, и потом, мне кажется, что я слышу голос, правда, нечетко, как будто в ковер покашляли, но голос женский, то есть значит это не изменник, я иду к двери, открываю, там стоит, со странной прической — волосы волнистые вместо гладких, темнее обычного, — с очень красивыми серьгами, чересчур ярко накрашенными губами, в довольно узком черном платье и дорогущих сандалиях на шнуровке, клавдия старик, она улыбается, потом оглядывается в коридор, снова смотрит мне в глаза и говорит: «would you let me in, please? just for a moment, we don’t have much time, we should^[81]… нам надо поговорить, пока он не вернулся».

VIII

013191

«искать все труднее, в то время как сны инфицируют реальность, в то время как у иллюзий появляются последствия и мотивы фракций попадают в кадр, чтобы гак же быстро… снова… из него… исчезнуть», она улыбается злобно и скользит пальцем по краю черного комода, на котором стоит выключенный телевизор, свет за окном уже не охряный, а пурпурный, он льстит ее лбу и щекам, она говорит загадками, уже без сильного американского акцента, как недавно, но меняет языковые оттенки — только что был аристократичный немецкий севера, теперь же что-то французящее: «я думаю, сила тяготения говорит о том, что мир хотел бы умереть…»

«мир?»

«да, мир».

она красива как раз настолько, насколько я себе иногда, в исключительно хорошие, то есть редкие, дни позволяю казаться красивой: будто бы я сотворила себя и ее, и тогда я понимаю, какой я должна казаться ей: скисшим, подавленным подобием, с поникшими плечами, неженственным придатком живота от дешевой жрачки, студенистыми глазами всмятку, пересохшими губами.

«что ж, мы ведь откуда-то еще, не только отсюда, но было… как там говорят? было неизбежно, что мы», теперь ее слова яснее, и когда она полностью открывает

шторы перед полуфабрикатом города, лежащего у наших ног, то смотрит на меня почти печально, «когда-нибудь появимся здесь, корделия. свобода воли… мы свободны, ибо смертны, если б мы были бессмертны, то нас однажды настигли бы последствия всего, что мы творим, тогда у ответственности не было бы пути отступления, и свобода пропала бы. но поскольку мы можем творить вещи, результаты которых нас переживут, мы свободны».

«я не понимаю тебя, и что ты вообще существуешь, тоже, э-э… бредовая мысль… и зовут меня не корделия».

она поводит правым плечом, что можно так аристократично сделать то, что любой дурак умеет, когда хочет сказать тебе, что плевать ему на твое возражение, мне тоже никогда не

«well, duh. i mean, sure you don’t^[82], тебя зовут», сладкие губки танцуют, «клавдия старик, но я это в плане, эх, м-м, как же это там, филологическом, типа, в том смысле, что ты самая драгоценная дочь короля, yeah, а мы остальные две — гонерилья и регана. but it’s all coming apart anyway^[83], я хочу сказать, мир долго не протянет, если выпускницы немецких гимназий больше не читают “лира”».

«короче, что… как там тебя, гонделья, рейган… и что ты…»

она подходит ближе, останавливается вызывающе близко и говорит: «можешь звать меня… наниди. yeah, nanidi will do it»^[84].

это имя, которое я — «это имя, о котором ты в твоем, how shall i put it?^[85] сегодняшнем состоянии можешь знать лишь то, что ты его однажды уже знала и потом забыла, другая форма… более длинная, может быть…» наниди.

типа я поборола ее своей тупостью и вместе с тем обидела, типа она разочарована несостоявшимся поцелуем, она отворачивается, вытягивает левую руку, кладет ее на экран телевизора, аппарат включается.

снег, пепел и муравьи кружатся за стеклом, маленькие динамики молчат, «у старого короля три дочери, он зовет их к себе», говорит наниди, звучит так, будто она во сне разговаривает, «потому что хочет, как он говорит, переложить ярмо забот со своих дряхлых плеч на молодые, — он спрашивает дочерей, так как он ныне отрекается от правления, земель и дел государственных, какая из них любит его больше остальных, чтобы принести ей самый щедрый дар».

откуда-то я это знаю, сказка, что ли? я ничего не говорю, мне, собственно, стыдно, она растопыривает пальцы, лежащие на снежном экране, и говорит: «регана и гонерилья дают тактически верные ответы, корделия, самая драгоценная, слишком скромна, кротка, слишком… ah, the heck with it»^[86], она медленно перемещает ладонь из центра в правый верхний угол экрана, потом в левый нижний, я слежу за движением и метелью электронов как загипнотизированная: как это возможно? кончики ее пальцев рисуют линии в этом урагане, волнистые, округлые, будто они окунулись в сугроб частиц, в катодно-лучевую трубку заэкранья.

«заструги», говорит наниди и пытливо смотрит на меня из-под тяжелых век, может, мне если не «лир», то хоть это о чем-нибудь скажет, я же только облизываю нижнюю губу, совершенно сконфуженная, она продолжает расчесывать виртуальные хлопья тонкими пальцами — у меня тоже такие красивые? я спрашиваю: «кто это, заструги?»

«не кто. что. снег… когда сходятся ветер и стужа, когда возникают рифленые пласты, на поверхности, в пороше… как здесь».

«линии тока, борозды».

«верно», говорит она и сжимает нежную ладонь в кулак. экран гаснет.

«чего ты… зачем ты здесь?»

«я хочу предостеречь тебя», говорит она и плывет мимо меня к двери, мне хочется остановить ее, но непонятная робость сковывает движение моей руки, так что она без труда ускользает.

«от чего?»

«от того, чтобы ты… don’t think that^[87]… ты не должна, э-э…? доверяться? передаваться? своему дедушке, ну ты знаешь…»

я издаю хриплый короткий смешок: «ну здорово, я знаю… да я вообще ничего не знаю, только это и понятно».

«ты просто не хочешь знать, ты хочешь забыть, это было давно, но… он только посланец, он только… он твой провожатый, примерно так, а не ты его провожатая. you shouldn’t…^[88] подожди, скоро сама увидишь, будь осторожна».

«мне не доверять Константину?»

«не доверяй ему больше, чем генерал доверяет солдату. он тебе не указ».

«сорри, но эти твои прорицания…»

«со временем ты все поймешь, когда будешь готова», говорит она, и молниеносно наклонившись вперед, целует меня в щеку.

я стою как поглощенная вакуумом, она кладет руку, которой еще недавно колдовала, на дверную ручку, я говорю: «этот… лир, отец этих… это Константин,

да?»

теперь смеется наниди: «oh boy, oh dear, no. твой… наш отец был… у него были яйца из стали, в мошонке из железа».

«кто…»

«мне надо идти, до скорого, и прошу, stop your… перестань, короче».

«что перестать?» «обманывать саму себя».

она закрывает тяжелую дверь совсем тихо, снаружи, так что ни одна живая душа на этаже

надеюсь, она мне привиделась.

013204

не хочу называть это тоской по дому, но господи исусе, как еще себя чувствовать, когда на небе всю неделю висят одни и те же перистые лохмотья, с одной стороны, постоянное заточение на 5th street 939 anchorage АК99501, где я уже каждую оконную ручку ненавижу, каждый сигнал в лифте, когда приезжаешь на этаж, и каждый унитаз — вечно они до краев наполнены ароматизированным средством, эти американские унитазы, и вечно рядом висит эта отвратная мягкая туалетная бумага, которую едва ли

ну хоть никакого ветродуя по имени кондиционер, а милый классицистический вентилятор на потолке, чтобы хамфри богарт, когда он, весь черно-белый сойдет с экрана (застругов) в эту комнату

на дух больше не переношу этот лифт, из-за чего частенько на абсолютно голом, откровенно говоря, страшном лестничном пролете, где батарея издает жуткие, утробные бульканья, радуюсь тому, что здесь — ведь никто же не поднимается по лестнице — можно ощутить все блага городского

или с другой стороны бесцельно шатаясь между башнями коноко филипс, карр готштайн, унокал 76, пешком (in the interest of public safety all skateboards, roller blades, roller skates and bicycles are prohibited in this parking lot^[89]) или в оранжевых такси, мы ж богатые, вечно мимо банкомата ки-банка перед «хилтоном», в вечном сиянии утра, а вчера я посреди ночи видела радугу, на краю своего оконного мира, где мне грозят большие клинья с ледниками цвета зубной эмали, так мое беспокойство гонит меня в большой злой

может, ввести новое неписаное правило, не на основании обоюдного доверия, а такое же серое, как стены в «novel point of view», потому что мы тут друг с другом и друг от друга зависим, таким образом, я ему рассказываю не все, что внушает мне моя съехавшая крыша — могло ли это быть на самом деле, наниди, заструги? — и не жду от него, что он будет меня во все посвящать, поскольку я, может, была бы, если б знала, что там у них творится, абсолютно согласна с ним в том, что меня это не касается, что мне лучше в темноте

но как-то все же пробиться и не потерять совсем дара речи, оглушить друг друга, потому что тогда мы с ним оба скоро не сможем говорить по-немецки, или ровно столько, сколько берт брехт поднесет нам милостыней на тонкой печатной бумаге

книжный магазин кишит пророчествами, библиями, апокалипсисами, вознесениями — мурун: «интерес людей к этим вещам зиждется на осознании того, что так больше продолжаться не может, при одновременном недостатке воли, нежелании занять позицию по отношению к тому, что так продолжаться не должно, откровение иоанна — ревтеория для ленивых».

and there came one of the seven angels which had the seven vials, and talked with me, saying unto me, come hither; i will show unto thee the judgement of the great whore that sitteth upon many waters: with whom the kings of the earth have committed fornication, and the inhabitants of the earth have been made drunk with the wine of her fornication^[90].

но так упрощать опять же нельзя; красные линии его собственной идеологической критики воспрещают ему это: вопрос не в том, освобождают ли пророчества тех, кто в них верит, от какой-либо работы над изменением мира, а прежде всего в том, сбудутся ли они, насколько надежен источник и так далее — ян научил меня, что неограниченные полномочия на знание пророчеств и предскасссссс

езекия и исаия: не вавилон, а Иегова — твоя надежнейшая защита, царь мой, не надо было тебе показывать им богатство свое, ничего не останется, и четыре года спустя так оно и стало, иеремия, Даниил, и, конечно, приход машиаха.

перед очами нашими: народ восстает против народа, царство против царства, голод, землетрясения, цунами, эпидемии, введение евро и проповедование

как только другие станут думать о нас, что мы что-то знаем, мы действительно будет знать больше, люди составлены из других людей, мнения людей из мнений других людей, кто я сама по себе? только что школу закончила, а уже почти забыла французский, потому что я его никогда

the wine of her fornication

мурун: «правые не умеют думать, делать выводы, аргументировать, левым не хватает воображения, так оно всегда, ужас».

oh ye hypocrites, ye can discern the face of the sky: but can ye not discern the signs of the times^[91].

так будет всегда, говорит панорамный вид из гостиничного окна, потому что я вижу нефтяные танкеры, в резком, скабрезном, гнусном румянце света, и обеспокоенность климатическими изменениями выльется в упреки и панику, а не в причитания и не в план спасения, даже в самом далеком будущем, через миллиарды лет, когда солнце станет большим алым раздутым богом светлого дня, который заполнит собой все небо, а мир — бесплодной пустыней, и последняя малость воды в тихоокеанском чане — да, там, по ту сторону — будет маленьким, убывающим уплывающим умира

неправильно: кроме перистых, есть еще и рулончатые завесы перисто-слоистых облаков над изображением кита перед карготстейн-билдинг (гигант на рынке недвижимости, хоть для офисов, хоть для жилья, он всегда тут как тут), и иногда что-то скользит там в этих рулонах, будто землетрясение, в небесах.

стало быть, завтра встреча с озабоченными цивилистами, а сегодня у меня, невоспринятой всерьез, еще один выгул, ах, если б он знал, но все уже бесполезно, наши лица смотрят друг через друга в ничто, от сосуществования холодно, родственная близость все равно что столбняк, от его возраста кисло, разговоры сократились до односложных вопросов-ответов, я два дня ходила вокруг него, скажет ли он наконец, что тот самый доктор здесь и что это значит, но ничего подобного, хорошо, давай-давай, тогда и от меня ни звука, ни о наниди, ни о каком другом смерт

тащу своего старого лжепророка в молл, в «ла стайл» и ритейл-сентер, потому что это самый крупный на аляске центр розничной торговли, а мне для завтрашнего выхода в свет нужна пара красивых штучек. свое начатое было ворчание — «клавдия, вряд ли кого-то будет особенно интересовать, как ты разодета» — он гасит еще в зародыше, когда понимает, что мне это надо для психогигиены, иначе я осерчаю и одичаю еще до того, как мы отправимся в глушь аляски. но что молл какой-то уродский: причесанно-прилизанная семейка уродов топчется у входа в салон красоты, и папаша-клетчатый-пиджак гудит: «so did we get something for the mother in law»^[92], и при этом он так гадливо ударяет первый слог, mother, что это на шпицрутены

старика и внучку сразу берут в оборот, типа мы ж тут не на выставке, чтоб просто так глазеть: «you guys need anything special?»^[93]

ну, константин-то, скорее, нет, а я бы не отказалась от черной туши и приличной помады, на кассе статный чернокожий просвещает озадаченного умника: «did you know that the number of people with thinning hair will increase faster than the overall population»^[94], на слух не отличить от врачующей интонации рекламы, с которой местное телевидение норовит впарить все — от шоколадного батончика до добровольного страхования, как будто речь идет, во-первых, о самой распоследней из распродаж, а во-вторых, о предотвращении чумы или

просто среди всех помад единственной, которую я хотела бы попробовать, и в помине нет. у них у всех клевые названия: «контрол», «бьюти», «фэшн» — какой же цвет мне нравится? к дорогущей туши от «kiss me», 25 долларов как-никак, подошло бы нечто максимально эксклюзивное как ээм — «really bright?»^[95] напускаю я на себя усталости; она прицепляется: «like red bright, or pink bright?»^[96]

«э-э pink, yeah», и так вот мне достается не «бьюти», не «контрол», а «фан»^[97], ну, такая я и есть, пятнадцать долларов девяносто, большое спасибо, итого сорок долларов и девяносто центов в целом, вот и опять я здорово потратилась. Константин, который только наблюдал, сам в таком шоке, что даже нехарактерным образом не хочет сегодня ни в какой скромный ресторанчик, ни даже в гостиничный, а по собственной инициативе предлагает пятый этаж.

наниди, которая мне приснилась, имела в виду это? ему все чаще хочется того же, что и мне.

013215

«что думаешь?» наконец-то снова поправляет очки, похотливый блеск в глазах, потому что он знает, я образцовая ученица, — итак, что же я думаю об этом аппарате на синем бархате, за стеклом?

«что это… очень эстетично… очень привлекательно, приборчик этот».

«хммм», удовлетворенно извергает Константин и обменивается заговорщицким взглядом с мадам хеннеке, которая ставит поднос с чаем и своими вездесущими кексиками с корицей на стол, пока мы, два немца, восторгаемся фигней на книжной полке, даже виноград они предлагают, в столь страстно гофрированной чаше, что от одного взгляда на нее голова кругом

совершенные сферы, блеск латуни, болты, резьба, трубки, кольца сатурна, возникает впечатление чего-то музыкального, все вместе не больше косметички: «я бы сказала, музыкальный инструмент?»

«нет», он знающе улыбается.

«ну ладно, тогда… трубки, это… я бы сказала, это может быть чем-то пневматическим или гидравлическим, но как это работает и чему служит, если это не особая металлическая волынка… нет, не угадаю».

«может быть, мотор», он осторожно гладит меня по руке, мы отступаем на шаг в сторону и наклоняемся вперед, чтобы лучше рассмотреть, как трубки уходят в сферы.

«мотор с… как им пользоваться?»

«с любовью, с чувством… с небесным трали-вали и божественным фокусом-покусом», говорит Константин, и я даже не сразу могу что-то возразить, поскольку какая-то толчея у дверей — приходят остальные — отвлекает меня.

«изобретатель был… находчивым менеджером своих идей, ему удалось, не только рудольфа штайнера и теософшу елену блаватскую, но и состоятельных инвесторов…»

«шарлатан», перебиваю я его, потому что вдруг думаю, что это и есть то, чего он от меня хочет: бодрость и скепсис, но я заблуждаюсь: «нет, шарлатан… скорее художник, творение которого не совсем достигло совершенства стоящей за ним идеи, его машины… они и правда работали, но только когда ими управлял он сам. перед публикой, перед очевидцами, когда он умер — несчастный случай, и вправду нелепая история, — то в его мастерской вскрыли пол и нашли под ним разного рода энергопроизводящие и энергопередающие…» «тайный механизм за всем этим надувательством».

он откашливается, выпрямляется: «ну, значительно упрощая, без сомнения, так и есть, но идея, понимаешь — техника, которая покорна лишь своему изобретателю и владельцу в его индивидуальной добротной, созидающей, чувственной деятельности, область его…»

«we haven’t met before, have we?»^[98] молодой человек мог бы вполне быть внуком мадам хеннеке. но лихость, конский хвостик, потертый синий свитер и оптимистичные искорки во взгляде говорят, что ничей он не внук, а сам себя сотворил и в силу этого властного совершенства требует, чтобы его немедленно мне

«this is our dear friend ryan. he’s something of a hothead, really, a physicist at the university, you will have much to discuss — your grandfather tells me you’re about to study the subject yourself^[99]», мадам хеннеке похлопывает меня по плечу и поворачивается к своему супругу, которого я до этого лишь однажды видела, когда второй раз была в книжном, быкоподобный тип, широкая спина, низкий таз, стрижка ежиком и лицо красное, будто вот-вот лопнет.

конек райана — электричество: не дожидаясь, как я отреагирую на его заигрывания и заинтересуюсь ли его доцентскими знаниями, он встает между муруном и мной и раскрывает, что сомнительный мотор — «the keely engine»^[100], так он называется — долгое время выставлялся в филадельфийском институте бенджамина франклина. «you know about ben franklin?»^[101] крайне раздраженно и холодно я заверяю его, что имя изобретателя громоотвода мне небезызвестно, но от этого волчий ухмыл, почти что оскал, становится еще шире, а интонация яростней, «they had it pegged», он смеется, сухо и неприятно, «as some kind of perpetual motion machine»^[102].

мурун замечает, что я вот-вот начну дерзить физику, и пытается спасти ситуацию старейшей техникой ликвидирования конфликтов из свода правил хорошего тона: не хотим ли мы потихоньку присесть, ведь почти все в сборе — приятная эскимоска лет сорока, папа и мама хеннеке, а также девочка, что серая, как мышь, и смелая, как медсестричка, сидит под рвущимися из горшков оконными фуксиями, уже и правда опустились на припыленные псевдостарофранцузские стульчики, — но райан-затейник все усерднее очаровывает меня своими анекдотами про гибридного джона эрнста уоррелла кили и его патент на чудо-мотор, выданный в 1872 году, «they filed it with ‘motors, hydropneumatic’»^[103], and the blah blah blah blah blah

хоть он в итоге и забивает себе лихо стул рядом со мной и даже садится, но не поддерживает попытку муруна направить разговор в русло, которое позволило бы и другим принять в нем участие, «early electrophysicists», начинает мурун, «in the age of enlightenment»^[104] могли бы ведь в своих экспериментах с лейденской банкой

«ah, there he is, now we can start»^[105], и под эти слова не кто иной, как доктор

о стране чудес, магнитном северном полюсе например (недалеко от места, где стоит haarp), и aurora borealis — наверно, единственное, что я сама мечтаю здесь увидеть: что разумеете Вы под этим, северным сиянием? aurora, думаю я, есть лишь навес, туман, занавес в храме свободной природы, который рвется, когда умирает мессия, и ответил Господь из

ушла в себя от сплошного облегчения: значит, мурун все-таки играл нечестно, но только чтобы не подвергать меня опасности до начала опасной стадии предприятия — если бы на паспортном контроле нас по какой-либо причине поточнее расспросили о цели нашего визита, я бы без зазрения совести сказала, что не знаю, зачем мы приперлись, просто хотим ворваться на территорию haarp и задокументировать перенастройки антенн, а также уличить все официальные декларации в их

райан ставит свой напиток рядом со мной, я только теперь замечаю его на столике — он осмелился принести в гостеприимный дом бумажный стаканчик, обвязанный салфеткой: предупреждение, горячий напиток, верно, такие и в «старбаксе» есть, и патентный номер на нем стоит, да уж, дух изобретательства, джон эрнст уоррел райан юрген ян томас something something

потешно чудаковатая команда: например, медсестричка-летчица, она работает в магазине авиации на карл-брэди-драйв, ассистенткой тамошнего менеджера и наряду с этим гринпис-активистка, тоже знакомая господина бегича, написавшего вместе с одной журналисткой, приятельницей райана, хорошо знакомую мне книгу «angels don’t play this haarp». они с райаном совершат отвлекающий маневр — подлетят как можно ближе к территории и дадут себя перехватить, а это так свяжет и парализует всю оборону территории, что мурун и я вместе с эскимоской, которая подоспеет к нам на самолете, прорвемся через то место в ограждении, которое известно среди воинствующих противников haarp как исключительно слабое и плохо охраняемое по сравнению с

каску, которую райан сконструировал для муруна и сбацал вместе со студентами своего факультета, камеру, пару примитивных электрических измерительных приборов

доктор, чье имя, если оно у него вообще есть, очевидно, нельзя произносить в этом кругу и который все время, словно назначенный старостой майский жучок, вертится на своем стульчике, раздает похвалы и упреки, прославляет «our german friends»^[106], он же явно и исследователь климата, а также мозг всей атаки на прекрасно охраняемую

я просто рада, действительно будто камень с души свалился, что Константин не стал проворачивать все дело за моей спиной как параллельную операцию, и с улыбкой смотрю сквозь людей, которые принимают участие в этом секретном обсуждении и обмениваются между собой сложнейшими оперативными данными: как быстро передавать информацию, как задержаться на территории подол ше и черт знает что еще, будто все это меня, простую водителььицу старого разведчика, не касается — я смотрю на фуксии, белые и красные пестики, сиреневые цветочки, белые и зеленые листочки, нащупываю пальцами электронный ключ милой моему сердцу гигантской тачки и снова счастливо смотрю на муруна, у которого лицо застигнутого врасплох домовенка, просящего понимания и прощения

они абсолютно уверены: событие будет крупное, операция, которую они собираются провернуть, будет носить характер демократический, но громкий — «rather like terrorism minus the victims»^[107], как шутит доктор, стало быть, все рассчитано на большой резонанс, как в случае абу-грейба, или фаллуджи, или милая^[108], или

потом черед Константина, и его слова заставляют меня окончательно полюбить его — так же, как до шока от его тайной встречи с доктором в баре отеля: «first of all, there is something we have to discuss that i’m not proud of»^[109], а именно: он до сего момента так и не поговорил со своей внучкой с глазу на глаз о том, что здесь вообще происходит, и негласно принятую большинством присутствующих — он бросает короткий взгляд на доктора, для которого эти новости, очевидно, не новы, — убежденность в том, что я, клавдия, во все посвященная соучастница, следует теперь развеять как заблуждение; тут у райана сходит с лица замаячившая было ухмылка, хотя Константин, продолжает он, и придерживается мнения, что на меня можно положиться, и я, вероятно, сама хотела бы помогать, надо отдавать себе отчет в том, «that she thought she would help an old man»^[110] просто осуществить его персональное желание увидеть своими собственными глазами опасную, известную ему только по репортажам военную

что ж, «that’s not entirely wrong, you see»^[111], включается тут с веселой любезностью доктор, потому что изначально план якобы предусматривает, что Константин кое на что посмотрит, только вот он вместе с тем еще глаза мира, свидетель — у меня сразу же всплывает Иегова и его совершенно иначе действующие свидетели, — и единственное, что в этих проясняющихся в гостиной папаши и мамаши хеннеке планах могло бы показаться затруднительным в плане меня, так это только то обстоятельство, что речь здесь идет не о личной причуде ее дедушки, но о смелой, дороговатой, правда, но наилучшим образом снабженной и подготовленной инициативе отдельных, обеспокоенных ситуацией людей из европы и америки, проводимой для документирования подлежащей немедленному разоблачению

«and by the way, i saw you in the mirror»^[112], говорит вожак, когда собрание распустили — как, в зеркале бара, той ночью, в отеле? да, именно там. Константин ошеломлен, доктор ему ничего об этом не рассказывал. «значит ли это», спрашивает он по-немецки, «что ты держала в секрете, что…» «я злилась», говорю я, «и эээ хотела для начала выждать и посмотреть, во что все это выльется», «всякое бывает, не правда ли», любезничает доктор, тоже на немецком, без акцента.

он выдает мне, как видно обрадовавшись, что я после того, как мурун излил душу, быстро изъявила свою полную готовность пойти на это безумие, маленькую пластиковую карточку, на которой я поначалу ничего не вижу, кроме своего лица в правом верхнем углу и совершенно незнакомого мне имени «Мишель эдвинс», а также «date of birth^[113]: 05-23-1983». «you made me… вы сделали меня старше, чем я есть? что…»

«поддельные водительские права, паспорт будет завтра. это для того, чтобы… на случай, если по дороге в гакону или на обратном пути нас остановят», объясняет мурун, с непривычным беспокойством, чуть ли не с робостью, «типа все схвачено?» колко говорю я, он не должен заметить, как здорово меня это торкает, вся эта смехотворная заварушка в стиле агента 007 с райан отчаливает первым и, конечно, даже не пытается скрыть, насколько огорчен тем, что я ему не

«понимаешь, я всегда боялся, что весь мой труд», мягко говорит Константин, «похож на изобретения кили, мои статьи, которые я писал под именем муруна бухстанзангура, мое, ну, скажем так, бесконечное марксистское формирование мнения в качестве наблюдателя эпохи».

«как у кили…»

«в смысле износа, что все это исчезнет вместе со мной, как его аппараты были моторами, только пока он жил и мог их завести, я всегда хотел сделать что-то, последствия чего…»

«переживут тебя», говорю я, думаю о словах наниди касательно свободы воли и стыжусь: найду ли я в себе смелость ответить ему на его откровение своим? точно не здесь, не в этом домишке, в крайнем случае по дороге в отель, «говорите о кили?» присоединяется к нам доктор, и хоть это вообще-то акт проявления невежливости, отсутствия дистанции, уже почти напоминающей тупицу райана, но любезно харизматическое je ne sais quoi^[114], сияющее вокруг головы этого человека, как нимб или отблеск приключений, способствует тому, что нас с Константином это нисколько не напрягает, а скорее, наоборот, чествует нашу

«его нельзя понять, если игнорировать его собственное творчество: сочинения», говорит доктор, и я на миг зарываюсь взглядом в его каштановые кудри, сколько ему, собственно говоря, лет? пятьдесят? пять тысяч? «ах верно», благодарно подхватывает мурун, «теории двигателей — это самое прекрасное», доктор кивает и говорит: «причудливейшая физика, чистая поэзия, сюрреализм — теорию, которую нельзя применить и которую не понимает никто, кроме самого теоретика, любой дурак может выдумать, но техническую практику, которой присуще все то же самое, может осуществить только такой гений, как кили».

«светлая ему память», продолжает исполненным достоинства рокотом доктор и берет с полки две книги, одну фиолетовую, одну белую: «вот они, теории кили — оно того стоит, заглянуть сюда вечерком — is it alright if i»^[115], он вопросительно кивает матушке хеннеке, та понимает, чего он хочет: дать почитать мне эти книги, она согласна, с крайним удовольствием беру я эти сумасшедшие опусы и чуть ли не намереваюсь осесть в придворном реверансе перед

«поезжай уже», потому что поздно, а муруну еще надо кое-что обсудить с главным чародеем, на меня бы это, дескать, тоску навело — охотно верю; с сегодняшнего вечера я верю ему, как и неделю назад, медсестра ушла, папаша хеннеке устало тащится спать, по-мужски пожимает мне руку, так что раздавливает мне все сухожилия, его жена облапливает меня как крестная-перекрестная, доктор позволяет себе еще пару быстрокрылых шуток; я обнимаю муруна и ухожу.

возвращаюсь в затяжных сумерках: не знаю даже, может, здесь все-таки красиво.

домики-гномики на арктик драйв такие своеобразные, в их радости есть что-то от своего, личного, избушкинского, а внушительные постройки монополий можно, раз они такие огромные, просто выбросить из поля зрения.

«miss! sorry, miss!» он догоняет меня, в руках посылка в коричневой бумаге.

«miss uh starik? someone err left a, a, a parcel for you», «who was it?»

«a young man, he… i think he was just a messenger», «alright, thank you»^[116], бумагу я разрываю еще в лифте—

кажется, сегодня все дают и дарят мне книги: под мышкой жмутся оба томика кили, а вот это, однозначно от наниди, «драмы Шекспира, подготовлены для слушателей и читателей, а также частично переработаны карлом краусом»^[117], первая пьеса, естественно: «король лир».

013220

не без сочувствия и этакого апатичного доброжелательства еще раз по этому катастрофическому городу, даже позволила Константину сфотографировать себя перед домом с газоном на крыше, вдоль по planet walk до dangerous waters и mud flats, над которыми эти успокоительно свежие тихоокеанские встречные ветра бросаются туда-сюда по стоячей воде, что с восторгом глядит на них зелеными переливами, и жужжащий трансформатор, окруженный тончайшим папоротником, в придорожных травинках желто-голубое копошение пчел, старые рельсы, мой анкоридж твой анкоридж больше не анкоридж

залила полный бак, изучаю водительские права: на оборотной стороне ультрасовременно дан интернет-адрес соответствующего ведомства ^{www.state.ak.us/dmv}, указание, что в случае смены места жительства я обязана сообщить об этом в течение тридцати дней и что applicable restrictions и endorsements^[118] у меня «попе», спереди мой адрес на имя мисс эдвинс, точнее, абонентский ящик — хорошая идея, потому что любой другой адрес можно было бы легко проверить, но, с другой стороны, подозрительно: можно ли такое указывать на водительских правах? хотя Константин меня уверяет, что аляскинцы, или как их тут, очень мобильный народец, и если, к примеру, живешь в таком вот кемпинге для фургонов, то абонентский ящик вовсе не такая уж плохая вещь, чтобы и это называется не «driver’s license», как я учила в гимназии, а без апострофа и «s»: driver license, моя действительна до 23.05.2011, «и это ничего», считает мурун, «до 2012 года ездить можно, а там в любом случае настанет конец света», прекрасно сказано, только вот

но в свой последний вечер здесь я бы все-таки с удовольствием посмотрела закат, прощания ради, чтобы засвидетельствовать свое

завтра едем.

IX

013230

на восток, на север, в другую погоду

на последней автобусной остановке в черте города в одиннадцать часов утра отдельные солдаты, провожающие нас взглядами без всякой зависти, они остаются здесь с удовольствием, потому что все еще идет military appreciation week^[119] торговой палаты анкориджа, и пока она идет, рядовой служащий вооруженных сил может ездить на автобусе дешевле.

но куда она рвется, эта пехота? на конце 5-й стрит об этом оповещает выцветший рекламный щит: шоугёрлз с большими титьками, мы сворачиваем направо.

to the east, my brother, to the east^[120], очень чистая магистраль, но извилистая и холмистая, затем долгий плавный подъем, посреди густого леса, мы молчим и ползем вверх, капли дождя величиною с головку булавки, затем безрадостный стук

ржаво-красные паучьи антенны, с крашеными шарами на проводах, пестроцветная коллекция крыш у мемориальной весовой станции имени солдата ханса роэлле, все грузовики просим вперед на объезд, на специально для этого

что некая вселенная из пыли и пламени была бы мне милее, чем эта залитая дождем, замерзшая скользкая, в которую мы едем, чтобы громить там эти дьявольские антенны и разгонять военную облачность и

лучше жить в растопленном камине или действующем вулкане, чем в этом замороженном боло

почему мы еще смотрим на мир? потому что мы потеряли пульт управления.

вычищенный и монотонно засаженный кемпинг близлежащего исправительного центра, здесь они работали в кандалах, даже под такими ливнями, мягкий водяной шарф змеится в направлении чугиака под дымовой завесой дыхания богов, которая скрывает вершины гор, «смотри!», лось в канаве, его, наверно, три пикапа подряд насмерть передавили, в любом случае они там все стоят и озираются, включая изумленных полицейских, и как нельзя кстати тут же висит щит с призывом тормозить перед дикими животными и статистикой: этой зимой убито 207 лосей, теперь уже, пардон, 208, то есть зима прошла, зимушка з-з-з

«куда едем?»

толковой карты не было, чтобы сложить-скомкать, как у нас дома, так что мы выложили 19 баксов 95 центов за «alaska atlas & gazetteer» фирмы делорм, упругий альбом формата аЗ с подробными топографическими картами, outdoor recreation, places to go, things to do, allpurpose reference^[121], сакраментально лежит на слабых коленях саботажника, который бормочет «пальмер, эммм гленаллен, да, нам надо» и так при этом сливает все слова в одну кашу, что мне в итоге приходится самой додумываться, какой выезд

печальное скопление магазинов в открытом лесополе, «business district», а на самом деле пара безрадостных бараков, в том числе «макдоналдс», а также «каррс», вылупившийся суррогат города для отшельников, которые один раз за бабье лето приезжают сюда, и принюхиваются, и ногу подымают, и метят

жилые домишки, наоборот, как-то поживее, поярче, все из дерева, но тут меньше украшательств, чем вдоль тихоокеанской дороги, — и ведь это называется морем мира, морем согласия, об этом тоже не стоит

потому что все здесь крупнее и непонятнее, кое о чем еще даже нигде не упоминается, потому что щиты предупреждают о камнепаде и о животных, потому что за перевалом дорога резко уходит вправо, и гигантское плоское русло реки в каменно-сером нигде

«а как вы собираетесь поддерживать связь?»

«ты что, не слушала?», с искренним удивлением вместо раздражения, на это могу ответить только правдой: «честно говоря, нет. я была так… я никогда не подозревала, что ты за моей спиной…»

«прости, я…»

«да все в порядке, но я просто подумала, когда заметила — того типа в анкоридже и так далее, — что ты все это будешь держать от меня в тайне, до тех пор пока все не будет сделано, понимаешь? а чтобы… что примут так, как бы это сказать, официально, так, что меня практически посвятят перед всеми людьми… мне сначала надо было переварить это состояние, я поначалу просто не могла прийти в себя, да и, может, я не все тогда поняла, что касается логистики или, эм-м, боевого порядка…»

на удивление ловкими пальцами он открывает один из многочисленных кармашков своей арктической экспедиционной куртки, достает маленький черный сотик и держит его справа от моего лица, как мертвую рыбку: «это мне доктор дал. я включу его завтра вечером, тогда будем общаться через… как это говорят? смс?» «ха, это называется, вас, стариканов, ничему научить нельзя».

«а ты не радуйся, как только все кончится, я брошу эту штуку в первый попавшийся медвежий капкан или в пропасть, я, как и раньше, придерживаюсь мнения, что такое гнусное изобретение…»

«хватит уже, пожалуйста!», он испуганно убирает телефон назад, потому что я закусываю нижнюю губу, борюсь с автоматикой и рулем: потихоньку серпантин поддается, всё, справилась, «надо было… самолетом было бы лучше, или как?»

«ну, я думаю, наш друг райан сделает именно так, и он…»

«ах да, крутой мегафизик».

«знаю-знаю, ты его невзлюбила».

«чтобы невзлюбить его, мне надо было бы сначала познакомиться с ним поближе, а это мне на фиг не надо».

возможно, gps, сетка к нему есть и в «atlas & gazetteer», как и все микромелко начерканные начесанные топографические контуры, в которых сплющенные между горами зеленые долины и просторные вечно белые

каждый раз это отстранение, исчезновение в самом себе, когда становится щекотливо и как-то прямолинейно в наших разговорах, будто Константин боится слишком ко мне приблизиться, будто балансирует на самом краю, а предпосылки для разговора могут просто кануть в лету — если я их вдруг у него отниму. это не имеет никакого отношения к доверию или опасности нашей, ха-ха, не могу удержаться от смеха: миссии, но просто к тому, что я — молодая женщина, некогда девушка, а значит, как оно работает в голове у парней? девушка становится женщиной, и когда она уже является таковой, то тогда парню как-то вроде и проще уже, потому что тогда ее место в мире — то, которое мужчины ей приготовили, придумали, выдумали и обустроили, но кем б она стала, если бы могла сама выбирать? существовали бы тогда вообще женщины, если б девушки сами могли определять, хочется ли им становиться женщинами?

если я — муза Константина или моего любовника, то кто тогда моя муза; в силах ли сила воображения вообразить себе связи иного характера, кроме как между тем, кто любит, и тем, кто любим? кто есть кто, кто может стать кем для кого, сколько голов у цербера, все это темная книга с едва разборчивыми

предупреждения, указатели: внимание, красивое место для съемки, на убогих фермерских муляжах самореклама: здесь можно купить сено, уступи дорогу лосю

я чувствую, что Константин раздражен, потому что я, как только сзади нас возникает автомобиль, съезжаю на одну из этих обочин и пропускаю вперед — всё, или сейчас появится еще какой-нибудь хрен, сорри, не выношу, если кто-то у меня на хвосте среди этой дикой природы, здесь я за рулем, мне решать, а если мы из-за этого теряем время, то мне на это плевать — как только передо мной опять зазмеится дорога, я буду рада, что сзади никто не

кто бросит мусор в эту могучую природу, с того, гласит табличка, штраф в тысячу долларов, и в один миг, одна только эта табличка укокошила иллюзию, что эта природа велика, превосходна, могущественнее нас. нет, фигушки, раз нам приходится облагать себя таким чувствительным наказанием, чтобы не изуродовать ее, не разрушить, то нити в наших руках, и одно упразднение социальной угрозы могло бы тут искоренить все раз и навсегда, так что даже мысль, будто есть-таки где-то что-то, в конце одной из этих дорог, хотя бы кусочек земли, с которой тебя не может вышвырнуть твой арендодатель, где меньшим не приходится продавать большим то немногое, что у них есть, и где тошнотворное дыхание

взмыв высоко вверх над зеленым деревянным домиком, потом снижается, в благороднейшем парении, орел с герба этого государства, с белой головой и широкими крыльями, он рискует, в то время как слоисто-дождевой груз неба придавливает наши рожденные ползать души к земле, с высоты птичьего полета глядит на принадлежащий ему мир, в котором его органы чувств

утесы, осыпи, выжженная земля, по гнутому, ломаному дорожному барьеру видно, что здесь уже понаслучалось. грузовики обязаны ехать на низкой скорости, и о действительно габаритных автомобилях заранее оповещают мелкие рыбешки: oversize, красный транспарант на капоте, одно getting there^[122] опасно: осыпающаяся скала, лавина, опрокидывающийся oversize

почтовый ящик и табличка с именем, но дорога к дому теряется в зарослях, девушки, что стоят под дождем в желто-оранжевых спецовках и караулят дорожную работу, выглядят так, будто как можно скорее хотят смыться отсюда, с выступа скалы через грязно-коричневую реку, за которой на бесконечно длинном леднике лежит ширма тумана, проломленная отвесным, красно-коричневым ужасом скалы, богатой минералами и гладко вылизанной, а кое-где поросшей мхом, панорама головной боли, и мы уже три часа в пути и ни разу еще за все время не

«Константин, извини, я знаю, мы хотели без остановок доехать, но я не могу, мне надо выйти, передохнуть..»

«… подкраситься».

«прекрати… правда, мне надо выйти из тачки».

«и где хочет наша неуравновешенная…» «ну ведь должен еще встретиться какой-нибудь магазин или лавка с резными трубками и всякой хренью на ближайших шести милях или где там?»

«хорошо, так и сделаем, чашечку кофе я переживу», он кашляет и недоверчиво смотрит на елки за окном, солдаты на расстоянии одного-трех метров друг от друга, будто иначе им негде развернуться, уфф, хамагамапффрр, как же дико я устала, за всем только белизна, пустота, и если с нами что-нибудь случится, то никто и пальцем не пошевелит: только об этом и ни о чем другом не говорит это место, «совершенно бессодержательное, равнодушное величие творения, по которому приходится заключить о столь же равнодушном творце» (Константин).

уже и не знаю, несколько дней, недель, месяцев, эпох не видели мы никаких торговых сетей никакого «Макдоналдса» никакой пиццерии никакого пятого этажа никакого молла. наконец справа из мороси возникает деревянный монстр с двумя миллионами оленьих рогов на крыше, мемориальный привал для поминок, но мне, пардон, надо срочно отлить

мурун говорит со звероловом, который тут всем заправляет, а я после облегчения пытаюсь влажными салфетками вернуть тесту своего лица немного цвета и свежести, тупо пялюсь в стеклянную лужу на стене, и меня там вдруг сразу две — за моей спиной, слева, то есть справа, девушка, на этот раз в скромной желтой футболке, говорит: «эмиш гетен».

я почти что жду, что она растворится, когда я обернусь, но она стоит там же, в слишком легкой маечке, хотя линялые голубые джинсы кажутся достаточно теплыми, и сапожки из беличьего меха.

«что? что опять за…» глаза очумело круглятся, брови в панике скачут вверх, мой двойник поднимает правую руку, машет ей, как ребенок, будто хочет сказать, бога ради, тихо, никто не должен знать, что я здесь.

я вздыхаю: «наниди…»

«no, no! мехиеме наниди, эхнехэм мара».

она за нами следила? я всех пропускала вперед, назло

Константину, а последние полчаса не было

подходит, наклоняется, обнимает, обхватывает меня, будто боится, что упадет на пыльный деревянный пол и ее утянут в

еще один взмах рукой, испуганные глаза, непонятные слова: «эмиш гетен, гетен». я трясу головой, она грустно на меня смотрит, потом кивает вправо, в сторону двери, туда?

«выйти? уйти? и ты не наниди?» большое искушение показать на себя саму и, как тарзан, сказать «клавдия», чтобы она раскрыла мне и свое имя, но, словно читая мои мысли (а откуда мне знать, что и вторая тоже-клавдия, которая на этой неделе перебегает мне дорогу, этого не умеет), она кладет свою собственную руку на грудь и шепчет: «тага. тага».

«о’кей, мара, сорри, но э…» опять машет, хочет спугнуть, к двери, я улыбаюсь, выглядит это, вероятно, страдальчески: «полагаю, что муруну… Константину… моему дедушке я об этом опять ни слова…» она набирает в грудь воздуха, как люди в рекламе леденцов с ментолом, один прыжок к туалету, шмыгает внутрь, запирается, стучат во вторую дверь, внешнюю, к уборным: «клавдия? все в порядке?»

«конечно, да. хэм. я немного освежусь, ок?»

«гм-гм».

осторожно стучусь в укрытие мары: «э? мара?» «иша?», лишь дуновение.

я трясу головой: «да, эмм, хорошей… хорошего дня. привет, эм-м, наниди, или кому там или чему», я уже не слушаю, что она отвечает, а слежу за собой, чтобы когда мы с Константином выходим из лачужки на вязкую парковку у булькающего ручейка, чтобы продолжить поездку, дождь превращается в снег, плотный мокрый сочный песочный хрустящий сахаристый косматый снег, и мне кажется, будто я вдруг знаю, что «gethen» может означать лишь одно, хотя сейчас и конец августа: зима.

013232

равнина, вздох облегчения, ширь, бесконечность, и рассеченный край мира тянется ввысь, все деревья-солдаты в белых шинелях, подъездной путь нас манит, зовет, так что я чуть ли не хочу затормозить или лучше всего развернуться и уехать отсюда, взгляд в зеркало заднего вида, в котором все больше, чем кажется, вздох, я покоряюсь, мы прибыли в наше жилище. снег — это вода, которая еще размышляет, стоит ли ей становиться льдом

бледное, пустое место обрамляют заправка «тексако», высокое здание амбарного типа, которое возведено не из стройматериалов узнаваемой формы, а скорее только из своих цветов, грязно-красного и страхо-желтого, и большого металлического котла, наконец, туалет и запущенный, но уютный магазинчик, который называется «gakona stop’n’shop». туда?

«да, там нам дадут ключи», кратко, точно генерал перед битвой, тонкий рот, нахмуренные брови, но ведь плохо же не будет, никогда не бывает, если Константин боится чего-то общественного.

недурно: основательно конченая мамаша с синей шиной на руке, пропахшая шнапсом и несчастьем, дает нам ключи и наставляет своего дидятто, абсолютно искусанного — сплошные красные шишечки на лбу и на ручках, платьице грязное, глазки печальные, мамочка берет его на руки и говорит, надо нажать на «enter», чтобы заявленная нами трансакция состоялась, дитятя находит кнопочку на клавиатуре, и мы узнаем, что запланированные две ночи стоят по 55 долларов с носа — больше, чем договаривались, ну-ну, «а что нам делать, дальше ехать? она явно знает, что у нее в округе никакой конкуренции нет».

«it’s the oysterblue building», устрично-синий, тоже красивый цвет, «between the bam and the gas tank», как уютно, магазин, говорит она, закрывается в шесть и открывается в восемь, там можно выпить свой первый кофе, «if you need anything after the store closes»^[123], well, то ключ висит на окне, на полке за дверью лежат туристические буклеты, карты, реклама, путеводители для рыбаков, пол сырой, но не от мытья, хозяйка, хи-хи, вострит ухо к существу, что слева от нее в темной кладовке за облупленной стеной упорно что-то скребет и шебуршит — там, вероятно, засаливают остальных детей, потом она нагло на меня таращится, поскольку знает, что Константина меньше моего трогает состояние этого заведения, вечно ведь одни только бабы обращают внимание на декор, но все наоборот: мне наплевать, я еще только вчера абитуриенткой была, а сегодня я рыжая зора из остросюжетного детектива, меня уже ничто не шокирует, она еще раз взглядывает на меня, теперь мне кажется, пока мурун заполняет какие-то бумажки, что она меня, скорее, осматривает, проверяет, сколько я вешу, чего стою, от этого мне — ничего странного — срочно хочется покурить, я уже хочу выйти без ответа и привета, когда слышу, как она шуршащему, лопочащему нечто, которое как раз прогорланило «wassup, уа need nything?», хрипло цедит в ответ: «уа won’t believe it, harry, there’s another one»^[124].

мурун отрывается от свой писанины, его взгляд встречается с моим, мне следовало бы отвернуться или, как хотела, выйти попыхтеть — что он знает? что я знаю? о чем говорит эта женщина: еще одно, еще один, еще одна? наниди, мара, пропавшие дочери лира, я точно с катушек съехала, если б он знал, что я вижу себя в разных образах, с различными именами, рисующей заструги и мурун снова берется за ручку и говорит мне: «гм, клавдия, ты, случайно, не знаешь мой индекс?» то есть он не от замечания ксантиппы насторожился, а просто затрял на графе, которую не мог заполнить? я говорю ему его индекс, как можно медленнее, и дрожащими онемевшими пальцами высвобождаю сигареты из пальтишка, выхожу из барака, вдох, выдох, сигарету в рот, зажигалку из брюк, сапожочки, цок-цок, вниз по деревянному крылечку.

передо мной на парапете сидит чернозобик, ну, не совсем, конечно — что это за птичка, я определить не могу, в любом случае беженец: уставился на меня малюсенькими глазками, сверкающими в коричневой перьевой оправе, и опускает клювик, чтоб я знала, ничего дурного он мне не хочет, беженец: у него явно было гнездо, его отняли, теперь он изгнан из своих краев, ни документов нет, ни индекса, обдаю его сигаретным дымом, он думает, что бы это значило, ничего не придумывает, улетает.

мурун стоит рядом со мной: «пошли, возьмем чемоданы».

«ты свой сотовый террориста уже включил?»

«завтра утром, клавдия», гонит он меня с места, «только завтра утром».

снег перестал, он лежит жалким тонким слоем на замерзшей земле, на навесе бензоколонки и ядовито-зеленом газоне, куда податься с нашим хламом? мимо вони и сарая, значит, на край опушки, или даже промеж солдат-деревьев? было бы мрачно, тесно, удручающе. за углом сарая всё, однако, подчистили; «один из тех редких случаев», радуется мой безумный лучший друг, «когда то, что видишь за фасадом, выглядит отраднее, чем…»

«чем стоп-н-шоп и сортирчик на улице», радостно соглашаюсь я.

в каждой хижине уместилось бы по семье, чистый газон защищен барьером, рядом торчит флагшток, на нем висят, нет, с поднимающимся сейчас с горы ветром развеваются звезды и полосы.

мурун заказал для каждого из нас по отдельной комнате, то есть нам принадлежит вся синяя хижина, между дверями стоит деревянный лось, это ящик для цветов, в котором прочно зиждется кучка поистине выносливых гераней, я стою, пока Константин

москитная сетка в окне, картина с эскимосами и спортивным мероприятием под названием «идитарод» на стенах, абстрактная скатерть, побеленные стены из круглых бревен — цвет подходит, думаю я, именно так я себя и чувствую: мое сердце все белым-бело от продолжительного страха, который я только сейчас замечаю, забавно, можно бояться так, что тебя не парализует, не подгоняет, а ты просто механически продолжаешь делать свое дело, телефона нет, зато есть телик со спутниковым тв. заструги: если я его потом еще и включу, значит, я уже совсем в осадке, нет, лучше почитать, давай, содержимое тайника моей сумки, поведай мне что-нибудь…

корделия

король французский

лучше про себя почитать? или вслух подекламировать? нет: лучше в душ. горячий.

дверь туалета не закрывается, сиденье унитаза холодное, как мрамор в ночи, душ — смешная кабинка со специальным выключателем для проветривания рядом со светом, вечно здесь, где людей раз-два и обчелся, напрягают неестественно естественные звуки: скрипнет половица, стукнет по кровле, Константин наверняка опять облегчает себе жизнь берушами, и курить мне внутри тоже нельзя: на потолке висит детектор. дубак жуткий, но у второй постели возле окна зашуганно съежился крайне прогрессивный обогреватель: можно ставить на up или на down, он у нас с программным управлением, зовется «laser 30», обладает энергосберегателем и таймером, выпущен японской фирмой под названием «тоётоми», и стоит ему хоть немного подуть, как у меня начинают глаза болеть.

мурун стучится, он там, видимо, уже достаточно наобустраивался.

я переоделась во все новое, он это замечает: «шикарно! куда-то собралась?»

«не мели ерунды, просто я не могу ходить в этих замусоленных дорожных тряпках», он машет рукой, ладно-ладно. ни слова о своих мыслях (немедленно вон отсюда и еще пару косячков выкурить), а спрашиваю бодрячком: «и что дальше?»

праздник, день рожденья, первый поцелуй: такой же вот болезненной судорогой, охватывает меня оно, как детское счастье, желание Константина: поехать в гаконскую долину и совместить там первую разведку с настоящей едой, потому что за рекой и мостом, но перед автострадой, ведущей к haarp, стоит исторический домик, кулинарное искусство которого получило лучшую оценку у всех проезжавших гурманов, — yes, давай пронюхаем местность и слопаем что-нибудь этакое.

сначала, однако, надо заправиться, «стоп-н-шоп» еще не закрылся, но женщина с ребенком исчезли, вместо этого в гнилом магазинчике потерянно ошивается пушистая бабуся, почти такая же крепкая, как пэт хеннеке, она объясняет мне, где достать бензин, ой-ой, так сложно? итак, выйти, туда где Константин прислонился к воротам, засунув руки в карманы, как молодой ковбой, круто, он даже курит за меня — ах нет, это дыхание.

итак, пожалста: надо взять шланг, снять с колонки, за баком: металлическая пластинка, потянуть вверх, зафиксировать, показания бензоколонки — серебряный шарик, он движется вверх, нажать на насадку, немного погодя потечет, у нас по-другому: всунул, и все. сорок три доллара за примерно восемьдесят пять литров: не поворчишь, чашку кофе я тоже почему-то наливаю, хотя в комнате у меня кофеварка стоит, и я могла бы купить себе здесь молотый, возвращаюсь к муруну, который уже торчит в машине и напирает: «я с той женщиной… с молодой, до этого проштудировал дорожную карту, того ток-хайвея, на одиннадцатой миле которого, согласно официальному сайту haarp, должны находиться антенны, похоже, вообще не существует — есть только объездная дорога, по которой мы едем с анкориджа»,

«даже с адресом наврали», говорю я и гляжу соответственно люто, когда мы из грязи перед нашим домиком выезжаем обратно на упомянутую магистраль.

ребенок сидит на запачканной снегом лужайке, зад на колготках промок, он машет нам и смеется, «поедем глянем? эту штуковину haarp, я имею в виду», «не думаю, что это хорошая идея, что, если у них там камеры, и если они передадут машину и номера по компьютеру, и…»

«думаешь, они твой индекс быстрее тебя выяснят?» «ага. или еще что похуже».

«тогда будем ходить, как коты вокруг бьющей током сметаны, пока твой сотовый завтра утром…»

«поедим в окрестностях, а потом, может быть, вниз по параллельной улице за haarp, то есть в сторону от официального входа».

«потому что там нет камер?»

«потому что никому, кто там проезжает, нельзя навязать никакого разведывательного мотива — в конце концов, эта другая трасса не упоминается в публикациях, ее можно увидеть, только если…»

«ехать как мы только что до гаконы-джанкшн, смотреть не только направо и вперед, то есть на эту, как ее? объездную дорогу с одной стороны и наши хижины с другой, но еще и налево».

«молодец, внимательна».

«да, спасибо».

какой же сумрак в этом доме у дороги, снаружи чуть ли не ночь могла бы быть, но я знаю, что это не так. с потолка свисает старое колесо люстры с псевдокеросиновыми лампами, которые на самом деле электрические. скатерти кроваво-красные: на нас можно есть стейк, палас ворсится по-домашнему, по-европейски. к сожалению, объясняет милая обслуга, лосося нет, год выдался скверный, половодье, фрикадельки песен кантри убаюкивают нас, чтобы мы не прочитали меню слишком быстро, но да, я думаю, я возьму и апельсиновый сок из старых банок для повидла, все столики заняты городскими любителями природы, некоторые даже из других штатов сша прикатили — на парковке я заметила две машины из калифорнии, и мне это показалось бредом, пока Константин не объяснил мне, как они сюда попадают, потому что я не могла себе представить, что кто-то только ради отпуска попрется в такую даль — «никто этого и не делает, их джипы сюда по воздуху доставляют», и потом человечество удивляется климатической катастрофе: бензиновые машины, доставленные другими бензиновыми машинами туда, где еще недостаточно бензиновых машин

никто не смог бы сидеть здесь так, как штефани обычно восседает в ресторанах: тайская принцесса, сейчас мне ее вдруг жутко не хватает, вообще меня начинает мучить мысль, что я, возможно, больше не вернусь в германию, даже если здесь не случится ничего, что, скажем так, сократит мне жизнь, просто потому что все это внезапно ощущается как долговременная смена места, прелюдия к длительному бегству во все более отдаленные

владельцы джипов, черт его знает почему, разбираются в провинциальной гастрономии — «looks like we picked the best spot», доносится от компании в дровосековых рубахах, «and the only spot»^[126], и это в пределах слышимости официантов, ведь встречается же такая деревенщина среди городских, что представительнице цивилизации подавиться можно

вообще-то и правда хорошо, само распределение места — слева гостиница, справа от нее, вольно расположившись на рукаве речки или чего-то журчащего, подходящая к этому разгильдяйская мотоциклетная пивнушка — «трэпперс ден тэверн» — и совсем справа «кэрридж хауз», в котором я сейчас как раз поглощаю свою куриную грудку, деликатно обжаренную поданную на свежем малиновом пюре, в то время как Константин поедает целую гору говядины с валунами картофеля и

ремингтон: since 1816, america’s oldest gun dealer^[127], «думаешь, из этого оружия на стене когда-нибудь стреляли?»

«вполне возможно, но не в людей».

«как это?»

«здесь раньше никого не было».

так зверски сыто и довольно в машину

«все еще хочешь, эм-м, следопытить в эту…»

«да, вот, смотри, после моста на перекрестке: въезд справа, номер четыре — видишь? — вверх, в сторону фэрбенкса. я бы сказал, еще двадцать миль вглубь», ясно, куда он клонит: глаза пошире, может, сзади мелькнет пара антенн или что-нибудь.

много частных подъездных дорог, огороженных самого выпроваживающего вида щитами, озерцо, на нем два новехоньких, осо-пчело-желто-черных гидросамолета, салазки которых обрызганы чем-то черным, липким, немного позже металлико-сине-красная башня скелетом, на ней багровый мигающий сигнал оком саурона

и толстые барабаны на краю дороги, запломбированные, могли бы быть нераспакованными прожекторами, что думает по этому поводу мой следопыт?

«не знаю, хватит, едем назад».

в постели с книгами от мамаши хеннеке: загадки кили, круглые астрологические графы, полные отсылок, м-да, к чему, собственно? много наполовину верного из простейшей акустики, о вибрирующем воздухе, о рефракции, простых движениях волн, распространении, частоте и амплитуде, бородатое учение о цветах: red is the color of the planet mars, and corresponds to the first note in the musical scale, in early Christianity it signified the suffering and death of christ, and was the color of war, strife and sacrifice^[128]

в другой книге, белой, как голубь мира, на странице 223 черно-белое изображение устройства, абсолютно похожего на мотор, который мы в анкоридже

антропософский стеб, магическое мышление, шепотливое урчание, сплошные неготовые, аллегорические, поэтические, малокровные

ужужжжает меня в сон тепло смутно меня шатает

013299

под сияющим небом цвета испорченных фруктов, по колено в снегу, стекла его очков ослепли, распались, его куртка в клочья, лоб кровоточит, мурун заблудился, меня не ищет, в нем пули и стрелы, все снаряды изо льда, он меня позабыл, и наниди, и мару, всё вокруг для него только бег только страх только раненый одинокий

лир

ему нечего есть нечего знать, у него ни одной ни одного он

я просыпаюсь и хватаюсь за шею, на месте ли она, могу ли я еще чем-нибудь глотнуть воздух, вздрагиваю и чертыхаюсь, агрегат из японии делает воздух теплым, но и вонючим, электрически сухим, и то, что мне сейчас снится шекспир, отвратительно, конечно я все придумала, потому что не помню, чтобы читала это место — где я, вот, точно, листаю и нахожу: в самом начале, страница двадцать один, старикан нигде еще так не шумел, дуй, ветер! ясное дело, навеяло haarp, из-за погоды, да и очень прозрачная символика, чтобы мурун мне

но вот оно, дословно, в точности как только что: дуй, пока не лопнут щеки! диалог между лиром и его шутом, на странице шестьдесят пять, я закрываю глаза, массирую большим и указательным пальцем виски: я его наизусть знаю? да, и после семян людей неблагодарных: шут говорит, в моем черепе, в моей эхокамерке: «да, дяденька, святая вода светского общенья в сухом доме куда приятнее этой дождевой вне ограды», и когда я открываю глаза, на бумаге то же самое, и еще больше, вот и всё, я рехнулась.

потому что никогда я этого текста не учила, это уж точно, тем не менее я это знаю: слово в слово знаю пьесу Шекспира, которую читаю впервые в жизни, она преследует меня в снах, и я

с ума сошла, да? наниди. книга от нее. и предупреждение, что там она говорила? доверять не Константину, а самой себе? как же я могу, простите, пожалуйста, доверять себе, если я очевидно знаю вещи, о которых я не знала, что я их

у меня все плывет, не только перед глазами, но и в голове, покачивает не вестибулярно, а в животе, во внутренностях, я пошатываясь ползу, после того как выключила обогревательного чёрторобота, в туалет, коленями чувствую холодный пол, пока все, что я знаю и не понимаю, плачущей рвотой

все снаружи будто взяла обратно Ваша рука, тихо и ласково, будто для того, чтобы была ночь, не нужна темнота, а только спокойствие, благодарю Вас, благодарю. смотрю через москитную сетку, глотаю, давлюсь, но потом всё в порядке, всё, всё снова в порядке.

что мне делать? пять часов утра по местному времени. семенить к Константину? будить его? смотреть телевизор, кричать, топать, выть? лира убираю прочь, будто это яд, потом пробую, потому что еще вчера он меня так убаюкал, еще раз мастера кили.

fuck, черт: и чем мне только вчера эта мутотень понравилась? это сперва перевести надо, что он там своим инвесторам и прочим легковерным впаривал под видом науки: «все когерентные агрегаты постоянно вибрируют с периодом-частотой, которая гармонически соотносится с основным тоном вибрирующего тела; этот тон кратен тону атомоля»^[129], так вот звучит «закон гармонических вибраций», и

скрип половиц, гуляет ветер по

я схожу с ума, стопудово, folie ä deux^[130]: томас когда-то мне рассказал, что некоторые люди, дабы побороть свои бзики, культивируют какой-нибудь сдвиг по фазе вдвоем или группой, это их стабилизирует — сектанты или отъехавшие парочки, все это убогие формы попыток исцеления, и со мной то же самое: я вижу себя раздвоенной, растроеннной, наниди, мара, я серьезно ранила человека, возможно, убила, я не лажу ни с кем, трахаюсь со своим учителем и, чтобы не съехать от этого всего с катушек, чешу с дедушкой на поиски грааля, ползу по подлескам аляски и

стучится, тук-тук: рука, не привыкшая к этому, редко бывавшая кулаком — «сейчас, господи боже», не надо злоупотреблять Вашим именем, знаю, меня и саму пугает, как я в одно мгновение могу озаботиться своим душевным здоровьем, а в следующее веду себя так, будто все знаю, госпожа своих чувств своих дел

но никого за дверью, только неночь и ненужный янтарный свет в окне второй хижины, так что можно как в банке с медом различить чей-то медленный силуэт за решеткой: мальчишеская фигура потягивается, согнув над головой руки, потом они падают на узких плечах, бедра немного шире, зачатки груди, это женщина это девушка это я она у нее

ерунда, я очень сержусь на него, на старого: haarp вообще неопасен, вероятно, на самом деле просто обсерватория для изучения северного сияния, я ни одного доказательства не получила, что это не так, и то, что Константин не видит надобности представить мне такое доказательство, дабы убедить меня в его идеях-фикс, однозначно подтверждает, что на чем-то он там помешался: он уже не сомневается, а только пока сомневаешься, не сбрендил ли ты, можно быть уверенным, что здоров.

захлопываю дверь, сбитая с толку молниеносным осознанием всего идиотизма, и запускаю внутрь несколько москитов, которых потом четверть часа гоняю по крохотной комнатке, будто воюя, со злостью, хлоп, шлеп, снова один ускользнул, и при этом в раковине течет вода, потому что каждый летучий трупик мне надо сразу же смыть с ладоней, трахтарарах, я топаю и ношусь, прыгаю и бешусь, семь и девять и дюжина, а потом, после битвы, падаю на кровать, устав еще больше, чем пару часов назад от чтения, я больше не хочу не могу, мне надо домой к психологу надо хочу помощи

**9***

013311

следующий стук вырывает меня из потока, течения, и когда я кричу «черт подери, что там еще?», поскольку ожидаю ту же выходку, что и недавно, который час, собственно говоря? — смотрю на часы: прошло три часа, — Константин покашливает: «клавдия? что случилось, ты?..»

«нет, погоди, хорошо, стой, я тебе, ээм, открою!» спотыкаюсь и чуть рожей в дверь не влетаю, он озабоченно смотрит на меня, когда я рывком затаскиваю его в комнату — мило, надо воздействовать на него как пре вне не

но дело не во мне, он озабочен из-за чего-то другого: «не ловит сигнал, он… он должен работать, мы обо всем четко… а теперь, видишь, он сдох: слева нет этих палочек, одна… проклятье», он протягивает мне его, будто я могу что-то сделать.

«а та эскимоска? она придет, только если ты позвонишь, да?»

он не видит меня и не слышит, я думаю о дурацком шлеме в чемодане, о приспособлениях, отдающих дешевой киношной фантастикой с я не знаю, почему меня это так сильно будоражит, но я не даю ему времени впасть из озабоченности в причитания: «хватит, пошли, выйдем, поездим вокруг, снаружи уж точно, явно поймаем, нет, никакого кофе, потом попьешь, пошли, к тачке», с меня хватит, он должен прекратить, всю это клоунаду, немедленно, и я беру, толкая Константина к машине, дела в свои руки, он думает, у меня хорошая мысль: объездить местность, пока его аппарат не поймает сигнал, но мне не этого надо, я хочу одним махом разрушить всю эту ахинею, остановить выворот мозгов набекрень, я в нем больше не участвую, я раскрою ему глаза: «осторожно, бога ради…»

да, он бы у меня руль отнял, видя гигантский след, оставленный шинами, потому что я так необдуманно и рьяно трогаюсь, плевать, вперед.

«может, вон там, где…», но я игнорирую его предложение остановиться на гаконаджанкшн и использовать площадь по левую руку, где стоит будка с эспрессо и большой барак с лежащим у дверей ковром из опилок, для воскрешения его сотового — что это вообще за так называемая деревня, четыре дома, двадцать человек, с забегаловкой за рекой и избушками вокруг, вместе с гостиницей, может быть, и все тридцать, смешно же, кто станет

«куда ты едешь? Клавдия, ответь, я тебя спрашиваю, что ты делаешь? что это значит?» мы на токкатофф, пока он еще не начал протестовать; я злобно молчу: нет, дорогой, привидениям конец, я тебе докажу, ничего там нет, можно ехать домой и возвращать мою жизнь в прежнюю колею, это ты обязан сделать, старикан, обязан, мне.

«Клавдия, мы уже почти…»

седьмая миля на указателе, да, я знаю: «именно этого я и хочу, мы едем туда, к главному входу».

«клавдия, опомнись, пожалуйста…»

эта плаксивость, этого у него в принципе не бывает, а если вдруг и случится, то мне на это плевать орать, как сейчас.

«я опомнилась, я в такой твердой памяти, в какой тебе бы надо быть как старшему и, черт его знает, мудрому, а ты втягиваешь меня в эту… это же все чепуха, Константин, не веришь же ты в это серьезно, управление погодой, контроль мыслей, камеры, русский дятел…» «русс… клавдия, что ты…»

видимо, он не предполагал, что я это запомню, что я пойду по следу его шушуканий в анкориджском «старбаксе» и выясню, что за

мы на месте.

это должен быть он, слева, этот неприметный въезд, и все же я немного удивлена, что, в отличие от фотографий, видно только деревья и эту пандусообразную дорожку из гравия, никаких антенн, ничего из того, что

крутой разворот, вопреки уже не бабскому, но пылко-гневно-сердито-отверженному протесту Константина: «ты еще давай посигналь для полного счастья, в голове не укладывается, о чем ты только думаешь! труд десятков людей, многолетний…»

«ах дудки», я больше не играю, я выхожу, и если у него еще осталась искорка благоразумия, он, если ареста и града пуль не будет, сам сразу

он ничего не может поделать, только смотрит: женщина за рулем, и я слышу, чувствую, как его это раздражает, пугает и обижает, но я делаю это, я приостанавливаю машину, кручу руль, потом даю газ, машина трогается так, словно пинка получила, нас откидывает назад, и потом я подаю вправо, пляска, тряска, остановка, всё позади, мы стоим на въезде.

ни души.

я отстегиваюсь, открываю дверь, выхожу и смутно осознаю, будто неоконченную мысль, краем глаза, что он делает то же. здесь нет ничего, или всё: щебень и гравий, серая земля, легкий туман, мрачно и мглисто, решетка с предупреждениями: не двигать ворота, не трогать, можно пораниться, даже умереть, и никому нельзя входить на территорию, только с разрешения коменданта. кого задержат на территории, гласит другая надпись, могут обыскать, досмотру подвергнут все, что он/она имеет при себе.

два мертвых громкоговорителя на грязных столбах, два цветочных корыта, в которых щебень, землезаменитель и убогая трава борются с холодом, деревья из темноты, заледенелая дорожка как корка на крае пиццы, вдали, на вооруженной земле, думает думу большой генераторный отсек цвета яичного ликера, и жужжит, и гудит.

«это», говорю я, и не знаю, что это.

Константин стоит белее мела на полпути между мной и машиной, я хочу пойти к воротам и не хочу, я могла бы кричать, могла бы махать руками.

«что с тобой? клавдия?» теперь ему страшно и он не скрывает этого.

я не знаю, о чем он, но это место, ясное дело, не обещает ничего хорошего.

все, что я читала, было совсем другим: параноидальным, но и спекулятивным, техническим, холодным, однако здесь, на месте, все отнюдь не техническое, а заколдованное, это гигантское гудение: «это… зло», говорю я, потому что нужное слово наконец-то приходит мне в голову.

он улыбается будто извиняясь: «ну да, это… это я тебе и так говорил, верно?»

путешествие, чувствуем мы оба, окончилось, план сорвался, стал неосуществимым из-за меня, мы стоим перед крепостью, которая нас игнорирует, я глупо прикидываю, стоит ли мне закурить, машине тоже страшно, она прикидывается, что спит, я передергиваю плечами: «м-да. да. вот. прости, я… ты был прав, здесь живет сам дьявол», когда я подхожу, он заключает меня в объятья, мы стоим, обнявшись, перед штукой, которую мы хотели разоблачить, с трудом отрываемся друг от друга.

в машину.

прочь отсюда.

X

013340

так радостно и грустно от вчерашних разговоров, долгого и короткого, что мне еще остается делать, кроме как благодарить Вас за то, что в Вашем ужасном тайминге, посреди темноты, есть хотя бы эта возможность, этот последний

если там наверху есть камеры — а я больше не сомневаюсь в том, что они есть, — то нас сфотографировали и засняли, как мы пытались удержать друг друга, в этих толстенных одеждах, может, у них даже есть чуткие микрофоны, которые могли услышать, как он сказал: «я всегда хотел защитить тебя, от… не знаю, от всего».

мы, словно парочка, вернулись к машине под руку и молча поехали к реке, остановились у домика и долго сидели в машине, спешить уже было некуда.

«от чего?»

так он начался, этот важнейший разговор.

«что от чего?»

«от чего ты хотел меня защитить?» он улыбнулся и посмотрел на меня, сначала ничего не говоря, потом, спокойно, будто уже поставил на этом крест: «ты же не коммунистка и ею уже не станешь, наверно».

я надула щеки, комизма ради: «пффф, ну слава богу, хоть это ясно».

он посмотрел из окна на серого пса, который ошивался перед байкер-баром, между мотоциклами в густом снегопаде, пригнувшись к холодной земле, потому что там еще сохранялось тепло, у мощных моторов, «но одно у нас с тобой… общее, в кпг я тогда очень рано…»

«идеалист».

«может быть, но благодаря этому я… я очень быстро вырос».

«вырос, как это?»

«повзрослел, слишком быстро, и при ужасных обстоятельствах. вот, видишь, с тобой произошло то же самое, и все еще происходит, но я хотел… от всего этого тебя… ты знаешь, что это я убедил твоих родителей подыгрывать в этой… истории, с томасом? эта навязчивая идея, эта гнилая маленькая сказка, которую ты с таким успехом… что мы должны принять в этом участие, это я предложил, когда ты вернулась из клиники, я не видел в этом ничего особо дурного, только безобидное как будто».

я слишком от всего устала, слишком была благодарна за его открытость, чтобы, как обычно в таком деле, отреагировать нагло или агрессивно или, м-да, бешено, как тогда на психиатров, после того как

«мне казалось… я сказал твоему отцу, этому… эстету, что он должен смотреть на все поэтически, как на великое перевоплощение, говорить, что он уехал в берлин, вместо того, что случилось на самом деле, — и разве не должна она казаться гуманной… красивой идеей, эта ложь? в берлин, вместо: умер, молодая девушка, почти ребенок, теряет ближайшего родственника…»

я смотрела из окна на собаку и молча плакала, не вполне в себе, и как обычно себя не жалея, но когда он это сказал, я обернулась, посмотрела на него, чтобы он видел, как я люблю его, и сказала: «но ведь это ты. ближайший родственник».

«ну. axxxx… хм», он откашлялся, это было прелестно, потом сказал: «твой брат был… меня всегда удивляло, как он тебе… как вы были близки друг другу, хотя он вполне мог не принять тебя, все же он был кровным сыном твоих…»

я не могла не видеть, как тяжело ему говорить об этих вещах, я решила, сама удивившись своей внезапной зрелости, избавить его от этого, чтобы он, наконец, смог отдохнуть, от забот обо мне: «когда он умер… я хочу сказать, звучит отвратительно, но сначала это было, я… мне показалось, здорово, что мама и папа впервые обращались со мной так, будто я не приемная, будто у меня, будто я единственное, что у этой семьи еще…»

«да. проклятый стыд, он был замечательным парнем, водителя… я за любую правовую добродетель и против быстрой расправы как таковой, но то, что этот человек отделался смехотворным денежным штрафом и в принципе не намного больше, чем какой-нибудь…»

«ну да, они ему в принципе по ручкам похлопали и… как там было, как это назвали? несчастным стечением обстоятельств при потере контроля над транспортным средством…»

мы оба не хотели договаривать фразу, она медленно разошлась между нами, потом он сказал: «и когда теперь приключилась эта история с тобой и парнем штефани…»

«бывшим парнем».

«гмм. да. и это тоже… тоже была автомобильная катастрофа… то я подумал…»

«то ты подумал, малышка снова загремит в дурдом», ему было нечего возразить.

«хочешь есть?»

«ни грамма, но мы все равно зайдем, пошли», он открыл бардачок и положил туда бесполезный мобильник: «что толку».

позже, в его хижине: «звучит по-дурацки, но мне всегда казалось, что ты — моя дочь… мне это льстило, понимаешь… ведь я был тем, кто в твоем случае был, как там говорят? посредником».

«я… из россии, да?»

«да. в известной степени ребенок беженцев, ты…»

«в гдр это называли незаконным переходом^[131], забавно, что ты именно кого-то с родины трудящихся…» «но ведь младенцем ты ничего не могла с этим поделать, с тем, что твои родители…»

«были за предатели, хи-хи».

«да ладно тебе, то, что я отдал тебя в эту семью, было все же самым благородным и разумным из того, что я когда-либо сделал, ты самая красивая и самая умная», «аккуратнее, только потому… только потому, что мы разных кровей, еще не значит, что я позволю тебе меня кадрить».

это он отмел, одним движением руки: «пф… твои таланты… идеальная фотографическая память, калькулятор в уме, осмотическое усвоение новых слов…»

«и трудных иностранных, типа осмотический!» «наглости тоже хватает, верно, и живая фантазия…» видимо, он не знал, как закончить фразу, потому что это и была самая суть: что эта живая фантазия — не только сила, но и источник всех треволнений, когда-либо возникавших из-за меня.

помешали кофе, поглотали его, и я думаю, мне еще никогда в жизни не было так спокойно, как в этой хижине, — в крайнем случае, когда подолгу смотрела телик, ребенком, ночами, с томасом, по пять-шесть часов, отчего наступала полная прострация, под конец мурун сказал мне: «мои глаза… я почти, как ты там говоришь? кончен, почитаешь мне что-нибудь вслух?»

«конечно, погоди, ха, у меня там кое-что есть», брехт в моей сумочке

стало весело, начали играть: под спиной у нас было много подушек, и мы лежали друг возле друга на мягком пледе, он закрывал глаза, зная стихотворения достаточно хорошо, чтобы понять, когда я его разыгрывала неверными строчками из

вместо: «о великий октябрь рабочего класса!» я читала «о великий октябрь открытой сберкассы!», вместо: «учись, человек в приюте! учись, человек в тюрьме!»— «учись, человек в отеле! учись, человек в петле!», вместо: «у акулы зубы-клинья» — «у акулы сводит скулы», так, что он засыпал, иногда тихо хихикая или мирно мурлыча, как старый кот. но я не понимаю, как умудрилась заснуть сама, читая вслух.

проснулась, от чего-то на носу — очередной гребаный москит, мои руки уже и так искусаны напрочь, и за ушами, и на шее, это они тоже любят.

снаружи было темнее обычного, я посмотрела на часы, было четыре.

собрала свои вещи, осторожно встала, оставила его, одетого, полусидящего, спать дальше и вышла, я думаю, он был счастлив в тот момент, может, не так сильно, как я, но все же по-настоящему доволен, умиротворен: что он смог дожить до старости, не загоняя себя в тот мерзкий угол, где надо вверять свою жизнь в руки людей, которые тебя презирают или жалеют — или, что хуже всего: и то и другое.

что мурун пошевелился и создал нечто, чего без него бы не было, оставил что-то после себя, вместо того чтобы только жить тем, что власть имущие милостиво

когда я вышла на веранду, столкнувшись с цветочным лосем, у соседней сестринской хижины напротив, открылась дверь, она стояла там, женщина с придорожной станции, мой второй двойник, волосы четко разделены посередине, словно расчесаны с водой, выпрямлены, на ушах длинные толстые косы: разве тогда, на придорожье, волосы не были короче? казалось, она хочет меня о чем-то спросить, смотрела на меня выжидающе, странный замшевый костюм; выглядел как льняная рубашка, сверху воротником лежала толстая взъерошенная меховая лента, рубаха была длинной, обшитой чем-то вроде зубов, под ней были бахромчатые индейские брюки и бордовые унты, я подумала: да, живая фантазия, ничего страшного, мне сразу же стало ясно: ее нет, как нет и томаса, и то, что для меня это реально, не должно меня пугать, как не пугают меня и телефонные разговоры, которые я иногда веду с моим мертвым братом, кто знает, сколько людей вокруг цепляется за кусочки своей жизни, которые никто, кроме них, не может видеть, слышать, чувствовать, обонять.

важно только, что один понимает другого, что один прощает другого: эта слабость, невозможность обойтись без вещей, которых нет. таков для меня мурун, он молодец, он позволяет мне это, думала я, и тут за моей индианкой появилась другая, первая, которую я знаю с анкориджа, наниди, и поцеловала ее во впадинку на шее, и, в то время как они обе на меня смотрели, прошептала ей что-то улыбаясь на ухо. тогда мара отступила назад, и наниди закрыла дверь, а я подумала: ну ладно, вас нет, но вы приглядываете за мной, с той стороны, мои сестры, как

с этим чувством, этим знанием в животе, вернулась потом на свою половину хижины и читала, текст, который я каждый раз тут же узнаю, который я знаю наизусть, неизвестно откуда, — может я его когда-то давно брала из папиной библиотеки, тогда я увлеклась классикой, это правда, но я не знаю, когда и как я

лир

кент

лир

кент

013341

удар и первый огненный цветок, вспыхнувший из шлейфа пламени, не вырвали меня из моего сна, где по мрачно-синей поверхности льда, который, возможно, был океаном, а возможно, и чем-то большим, на странных полозьях я скользила вперед как нож по маслу, когда

треск, всполохи молний, освещающие местность, клубы дыма, чад от горящих моторов, острый угол, переодетый звуком, скользят над гулом, грохочут и

открыла глаза, тарелки дребезжали в шкафу, роботогрелка выла так, словно ее приплюснули, но запаха дыма я еще не ощущала, иначе бы детектор

не набрасывать пальто, а только быстрей к двери, вкус чертополоха во рту, так всегда, если засну, не почистив зубы, еще одетая и даже в сапогах, и тогда я услышала, как что-то ломается и как крутятся тяжелые гайки, потом трескотню, беготню, женский крик распахнула дверь, деревянный лось валялся, мешая пройти, пришлось его оттолкнуть, он отбрасывал черную тень, газовая колонка в конце ограждения стояла дыбом, на земле вздувались пятна, столбы света на ходулях скакали меж деревьев, что-то громко трубило, что-то подъезжало, и было так темно, как еще не бывало с момента моего прибытия в этот

резануло глаза, от свиста задрожали уши, в воздухе разнесся какой-то стон, похожий на передутую фисгармонию, — так, что меня охватил чудовищно дикий страх, еще до того, как раздвинулись ветки и первые солдаты ринулись на хижину, еще до того, как танк рванул по покатой лощине щебня рядом с амбаром и бензоколонкой

помчалась, дверь высадила плечом, всем своим весом, ворвалась, всё в танцующих огоньках от окна за спиной, в недобром сиянии, в артиллерийском обстреле, который как неестественный дождь

так и лежал, полусидя, я уже подумала: мертв, потому что и глаза за мной не следили, когда я обходила кровать, как можно быстрее к нему, они были открыты, но неподвижны, и я даже не знала, что делать, как оживить, ах БОЖЕ нет нет, сердце, конечно, старость, во сне, от испуга проснувшись, мое лицо возле его лица, так, что я все же слышу, как он что-то шепчет, дышит, у меня тогда всё внутри

тихо-тихо: «пришли, они, уже они, они пришли… там…»

«я не могу, там какая-то авария случилась с чертовым газом, это последние люди здесь, ну, подожди, кто-то уже идет, там какие-то уже идут, не… не двигайся, хорошо?»

оторвалась ненадолго от его уха, чтобы выглянуть через открытую дверь, и не могла слышать, что он в это время сказал, но потом снова к нему наклонилась, потому что снаружи не было ничего, кроме пламени, открытые шлюзы гари, пышные багряные облачка, оставалась внимательной, к счастью, разобрала: «самолет… там… сбит… этими…»

«этого ты не знаешь», должно быть, звучало сердито, от злости, что он снова взялся за свои шпионские штучки, «этого ты не знаешь», повторила я громче, и «только это, это не были райан с той теткой, лежи, спокойно, ладно? пожалуйста, Константин, успокойся немного ради меня, хорошо?»

с грацией, от которой сердцу хотелось разорваться, он приподнял с одеяла тонкую руку и отмахнул мое попрошайничество. потом едва слышно откашлялся; чуть ли не веселым был его голос, когда он прошептал: «самая красивая самая… умная…»

«сейчас не время… для лести».

руку на его лоб. над шоп-н-стопом вздымаются ввысь желтые и золотые капли, возможно, сигнальные ракеты; летучие пузатые штуки озаряют небо, на месте между развороченной заправкой и складными стульями пробираются две группы по трое солдат, в мерцании света их лица черны как сажа, очки как у летчиков в старых фильмах, у некоторых на глазах, у других на лбу, светлый камуфляж, не вписывающийся в этот пейзаж: коричневый и зеленый, засаленно серый в сиянии огня, резкими силуэтами выступающий на белом, на желто-красном от

«но… уходите, дети, давайте… идите…», мое ухо было уже у его рта, я не хотела ничего пропустить, прослушать. «быстрей», еще тише, «только быстрей, дети… взгляд назад, и вы… в…» с тех пор молчит

013343

увидели меня, но мне еще все равно, доносится гром и треск, там стреляют по складным стульям, флагштоку, спутниковой тарелке? двери к другой хижине в мертвом угле, наша — муруна — недостаточно широко открыта, он смотрит на стену, на постер, совсем другим взглядом, чем раньше — когда я подумала, что он мертв, другим: теперь он мертв.

зачем мне бежать? все равно.

утешитель мой, покровитель: одеяло сползло, я не знаю, как это делается, как закрывать глаза, и немного боюсь, потом все же решаюсь, и это легко, утешитель: я стягиваю одеяло с кровати справа от него, накрываю им его, до корней волос; не знаю даже почему, как-то мне кажется, так просто делают, чтобы покой, ну

иду к двери, чтобы показаться им, что надо делать, поднять руки? меня видят двое, но тот, за которым они идут, указывает согнутой рукой вверх и затем, удар краем ладони, вперед, и тогда оба поднимают ружья, приходят остальные, и когда я ступаю на порог, я только и могу, что удивляться гусенице, парням с трубчатыми штуковинами на спине, ребенок на лестнице, у шоп-н-стопа, мать-перемать со сломанной рукой орет на него, тянет обратно в дом, ребенок стоял там весь израненный и взглядом искал что-то. еще больше мужчин приходит, нет, не знаю, может, там и женщины есть, эти униформы делают всё

гарпуны или мясные крюки на руках, что это за прибор, но и обычное огнестрельное оружие, что

больше фейерверка, взрывающиеся тыквы, оторванные полосы красного бархата, много яркого — так, что даже звездный шатер исчезает, бледнеет и смотрится, как поверхность воды, которую со дна озера стая обезьян, управляемая силой мысли какого-то вуду, эти зверьки — его глаза и уши, юркие и проворные, там, наверно, психогенерал сидит в контрольной будке наверху в haarp, и смотрит, и слушает все, но если бы кто-нибудь вот сейчас застрелил всех этих парней, то это вожглось бы в мозг генерала, тогда он ослеп бы и весь свой остаток жизни ничего бы больше не видел, кроме огней, которые

один справа орет, за домом есть что-то, турбина начинает реветь, сперва низко, затем быстро шершни, рой вой, хрип крик

сосредоточенно храбро, из ряда вон планомерно, смешно и абсурдно, как щелкунчики, наступают они, триады старательных обезьян, по всем направлениям, что надо завоевать, как насчет неизменной банановой кожуры или льда под снегом, почему это так ужасно смешно, сошла ли я правда с ума, нет: до меня не доходит, почему они так устраивают свой балет, будто тут в деревне самый что ни на есть вьетконг, при этом тут никого нет, только бедные души, которые пекутся об этом пристанище, да я, на веранде, с открытым ртом и, вероятно, сказочно идиотским выражением лица, они топают, они спешат, целятся во что-то. во что? мне бы хотелось сказать муруну: смотри, что за придурки, разве им не где-нибудь в третьем мире охранять нефтяные поля или предотвращать резню? но в этом нет смысла, мурун не смог бы, мурун бы не

что это страшно воняет, надувная лодка у фургона перед плитами на въезде, потому что теперь и она горит, и что-то таится, дрожит, это люди, это

в строю, двое пинками тяжелых сапог опрокидывают скамью, один выбивает окно у другого домика, фонарем, и что-то теперь стреляет в ответ, там где труба за перегородкой на

почему они здесь, конечно: за заснеженным ограждением, где стоит дурацкая будка с эспрессо, на краю леса за американским флагом, переломанный тюбик краски, мерцая металлом, зарывшись правым крылом в снег, как ребенок рукой: самолет, который должен был нам помочь, каким-то самодельным шоу на манер специалиста райана. где шлем муруна?

десантники окружили обломки, один решительно наступает с огнетушителем, но явно не для того, чтобы тушить: пусть они спокойно себе горят, наши товарищи, что мне делать теперь, меня схватят, ско

справа быстрее шагают в ногу, под рык командира, теперь военные на всем пространстве вплоть до джанкшн, за вывеской, рядом с туалетом они выскакивают из ветвей, пара десятков, рыскают фонариками и ищут, по краю пандуса крадутся трое, из них четверо согнув колени, как на учениях, мне это кажется каким-то упражнением, но мне бы лучше обратно в дом и надо

что такое, они меня видят, они, что ли, хотят, чтобы я

у глаза, справа на щеке, что-то вколачивается в меня, в цель, сперва тупо думаю, челюсть, мой язык мое легкое, откуда же этот вкус, потом что-то с ногами, они хотят отвалиться назад, как так, щека ноет до виска, ломится череп, ай что это ай черт темнота теперь самая

013401

режет и свербит в моем бедре, чувство такое, будто вплоть до костей доходит, толкает и дергает, как тогда в челюсти, когда мне под наркозом пришлось избавляться от зуба мудрости, они всё рвали и рвали, а он никак не хотел выходить, в итоге они его прямо-таки выкорчевали. мне немного смешно, все еще, как когда — когда

это было — наступали солдаты, такая газообразная веселость, и свою лепту, конечно, вносит то, что все сверление, ковыряние и копание в своей ноге доходит до меня только как кинетическое мероприятие, не как боль, под наркозом: так надо, свет здесь — вверху — как в американских супермаркетах, в «уолмарте» или «каррс» в анкоридже, вспышка гранаты, я ее вижу только одним глазом, который меня тоже не вполне слушается, мое изображение постоянно съезжает, катится прочь, будто мышка, курсор

сначала со всем усердием: пытаюсь осознать, что вокруг меня, сориентироваться, но эта горизонталь просто внушение, я хочу покоя, лишиться сознания, опять уснуть, сквозь веки я еще вижу мониторы, две штуки, примитивные, там что-то волнами-зигзагами, наверно, мои жизненные показатели или как это в больничном телевизоре

вверх? не видно?

одного глаза нет, одной половины, сферы.

«you’re weak, you know.^[132] не вставай», я узнаю свой голос: это я — та, кто мне это говорит, я стою возле раковины, я это вижу, потому что ровно настолько могу повернуть голову, и на мне зеленый халат, как у хирурга, я наниди.

а клавдия старик лежит здесь, и у нее, ой-ой-ой. что-то давит в ушах, в голове, в ноге, в которой сверлили-кромсали, долбит так, что за каждым стуком следует маленький укол из головного мозга, вдоль по костной орбите до самой ноги, неприятно, металлически, электрически, нервно.

звук как от очень большого компьютера: что это? линия электропередач? возможно, кондиционер, теперь шея выворачивается еще дальше, до другой стороны, до края перспективы: ни одного окна, что-то капает, булькает, на слух бак для воды или апельсиновый сок в стеклянной бутылке, которую спешно высасывают до дна. свет, убери свет, слишком резкий.

ложечку за маму, ложечку за папу, пюре, фруктовое, пластмассовая ложка, наниди сидит на складном стуле и говорит: «молодец, теперь это усвоится, не придется больше блевать мне на колени».

меня рвало? я не помню, в моем голосе слышен сгоревший миндаль, когда я говорю: «я… мы здесь…?»

«в безопасности, underground, я вытащила тебя… и мару оттуда, было нелегко… мне помогли люди, которые заботятся о маре».

«это… что за… какие люди?»

«их больше нет», говорит наниди и пихает мне в рот последнюю ложку баночного пюре, больше нет. людей, которые помогли ей меня и… кого?

«мара?»

«наша сестра, похожая на нас. she’s hurt pretty badly^[133], тяжелей, чем ты. лежит рядом, под маской», маской, какой еще? ах, кислород, черт. это больница? «где… скажи, мы… где…»

«копать тоннели и строить убежища умеет не только армия, мы в… это называется bomb shelter^[134], на случай атомной войны, на частном участке, который они купили, чтобы контролировать все, что находится в радиусе haarp. только они об этом убежище ничего не знали и до сих пор не знают, вход хорошо скрыт, у нас… есть карты. эта штука… когда был построен этот бункер, аляска еще даже не была штатом, crazy, да?» ну если тебе так кажется, я падаю, проваливаюсь в сон, леччч…

013500

«твой дедушка ввязался в совершенно дилетантское мероприятие», трудно с этим поспорить, так что я упорно не отрываю взгляда от мары, которая рядом борется со смертью, а мы даже помочь ей не можем, за молочной шторой, в противоожоговой мази, под сонмом инъекций: сестра.

наниди оскорбляет Константина, но если я стану требовать объяснений, это ничего не даст, хотя ей бы надо знать, что нельзя так со мной разговаривать, если хочешь дождаться ответа.

пропеллер крутится и крутится, это все, что он делает, «тебе надо подвигаться», говорит она и протягивает мне чашку с противным супом, я попадаюсь на удочку, дура тупая, самая настоящая дура: «что предлагаешь, сквош?»

«можешь походить по коридору, вдоль батареи».

«нога еще болит».

«так и должно быть, я даже не знаю, все ли я там выудила. шрапнель, и слезоточивая граната прямо в голову, все равно не подействовало», я видела, в зеркале: мой правый глаз — перегнившая слива.

«если через два дня еще, ну ты знаешь… будет стучать», она бросает взгляд на мою ногу, с недоверием, будто там в любой миг может биокамин разгореться, «то, может, придется мне еще раз взяться, все эти… flechette… может загноиться».

«кто… что это были за солдаты?»

«navy seals^[135], самые лучшие, как полагается, они всякие там цирюльни не защищают», я тоже так разговариваю? ее нарочитый базар безобразен, видимо, она хочет

говорит из самого сна, который уже может стать вечным: «аоон… во… стирша… во… войунв… эгнаро, эгнаро аоо…» я не вижу ее лица, или нет, скорее так: оно раздроблено или слишком похоже на мое, чтобы мне хотелось видеть, как оно выглядит, когда раздроблено

наниди хотя бы не хочет играть в карты или

«ты ничего не можешь сделать?»

она в первый раз раздражается: «в каком смысле “сделать”?»

«ну, ты проводишь пальцем по экрану телевизора в отеле, и появляется снежный узор, и ты умеешь, ты угадываешь, что я думаю, и ты меня оперировала, и ты меня вытащила…»

«и я застрелила четырех солдат, и испортила военным тачку, и нашла этот бункер, и врубила генератор, yeah, your point being?»^[136] «она…»

«мара».

«да. у нее, видимо… большие… она…»

«очень вероятно, что она умрет в следующие двенадцать часов, придется подождать, действовать раньше мы не можем», господи исусе, что еще? действовать? она по моей роже видит, что меня это приводит в ужас, и говорит: «мы не можем тут внутри под землей вместе состариться, если ты об этом, запасов-то хватит надолго, постройка прочная, извне ее так просто не крякнешь, но вход они найдут, скорее раньше, чем позже — они нас в принципе уже и так явно ищут, как-никак, три женщины, крайне интересных женщины, в одну бурную ночь просто так, whatchamacallit^[137], исчезли с лица земли».

«ты очень хорошо говоришь по-немецки, сначала… в анкоридже, в отеле, я думала, этот странный акцент… я только потом заметила, что это твои шуточки…» «такая вот я. озорница».

я качаю головой: с ней невозможно говорить, мой размозженный глаз зудит, лучше не спрашивать, есть ли у нее покурить: это явно не предусмотрено, в противоядерном бункере, где человечество должно регенерироваться.

«почитай чего-нибудь».

она, видимо, не может больше смотреть, как я сторожу мару, слушаю каждый шепоток, внушаю себе упрямо, что смогу что-то понять, что-то уловить, как с муруном: идите, дети, — он знал, что сестры здесь? мы слишком мало говорили, мне нельзя было ничего утаивать, я виновата, что

почитать, м-да, конечно, моя сумка, бред: ее она тоже спасла, с белибердой кили внутри и «лиром», ее подарком. я чувствую, как хрустит сустав в больной ноге, и меня всю поперек разрубает, когда я опускаюсь на колени и проверяю содержимое: все на месте.

я листаю.

плачу по Константину и сижу точно в луже вытекших чувств, наниди прилегла; наверно, собирает силы, на потом, когда будем действовать

«хэн… хэн и ворэ нишим нани… диду… эгнаро…» это слово постоянно всплывает, кажется самым важным: эгнаро, но пропала та связь, которая была у нас раньше, в мотельчике, в туалете, когда я вдруг поняла, что она говорит, что значит «гетен». язык: в анкоридже в «барнс-энд-ноубл» у меня в руке была книга, там шла речь о стараниях госучреждений и отдельных заинтересованных лиц предотвратить вымирание эскимосских языков, посредством стимулов, специальных академических заданий, переориентации школ на местные диалекты по специальным предметам.

что значит предотвратить? со смертью каждого отдельного человека исчезает отдельный язык, ничего общего с диалектом и традицией, это вопрос

«debriefing, okay?^[138] я расскажу, как все будет, вот схемы», она раскатывает бумаги по столу, на котором я лежала еще позавчера, и показывает мне, как все будет: на антенном поле есть подъем, ага. не понимаю, а вот это? подземное.

«just like us^[139], тут внутри».

и фотографии, шары в полостях, я не знаю масштаб, не знаю, какой это все величины, «пройти под вентиляционными шахтами».

«что это? вот эти параллели?»

«engine exhaust, вых… выхлопные газы, а вот это, it’s the muffler for…»

«выхлоп?»

«yeah».

очень точно нарисовано и обозначено: intake tower, antenna array 2. shaft 3–6. drainpipe, turnaround, calyx hole, reservoir, primary ac equipment, blast closure valves, rock cover^[140] — «это закрыто камнями, там наверху?»

«да. нельзя заснять даже со спутников сверхвысокого разрешения».

«но такими земными рентгенами, как сам haarp…» «томография, о’кей… но само место, даже если его обнаружить, практически недоступно всем, у кого нет схем, — ни газ, ни радиация, ни химическая, ни биологическая атака не смогут…»

«да, понимаю, ты права».

«ты имеешь в виду… твой дедушка? дилетантство», я киваю, надеюсь, в этом есть хоть капля гнева, верно: наша маленькая фото-шпионо-миссия никогда бы

сначала я не хотела пробовать, но наниди права: это немного смягчает спазмы везде, в теле и на душе, да и вкусно.

еще три дня назад я даже подумать не могла, что поднесу к губам какую-то бутылку без этикетки, из горлышка которой так сильно воняет, и стану потом глотать эту муть, я кажусь себе — после дебрифинга — одной из этих девочек в африке, малолетних солдаточек, втянутых в непонятно что, из которого они даже не знают, выберутся ли живыми, воюющих за сотоварищей, которых они не знают и узнать которых нет времени, ухх. крепко-то как.

«из чего это?»

«апельсиновая кожура, хорошего года — 1947-го, кажется».

«о’кей, я готова, вторая часть».

она сворачивает карты, садится, по-военному выпрямив спину, предупредительно говорит: «ты будешь видеть… и узнавать вещи, которые в принципе нельзя видеть и знать».

«галлюцинации?»

«вроде того. это…»

«часть защитных механизмов установки?»

«нет. побочный эффект ее работы, один из многих, ее работа сама по себе влияет на…»

«а люди, которые там сидят, их это никак не затрагивает? или у них есть защита, которой нет у нас?»

«ты имеешь в виду наголовники или что-то типа фольги? забудь, нет, там, куда мы пойдем», я припоминаю, она мне эго показывала на планах, «люди не ходят, когда посылаются волны, это одна из причин для выбора этого пути, чтобы… мой… чтобы нанести вред, который мы нанесем, когда они нас обнаружат, то охранников, бегущих за нами, охватят те же дезориентирующие эффекты… и хотя они и предупреждены, как ты и я, их… конституция слабее, мы более… неуязвимы».

она пробует это слово на вкус, не уверена, говорят ли так еще сегодня.

«старомодное выражение, но я понимаю, что ты хочешь сказать: защищены, привиты, как это так?» «потому что мы уже всю свою жизнь проводим с чем-то, что очень… сродни этим машинам, работаем как они. у нас в голове есть то, чего нет в головах других людей, для нас не будет ничего необычного, только marginally… немного сильней, и внушительней. будто мы, you know… насмотрелись черно-белого кино, а на территории haarp потом вдруг… well, всё в цвете».

я знаю, что сейчас ночь, потому что наниди приглушает свет, возможно, только ради меня; невероятно, что в начале пятидесятых уже были регулировщики яркости, хотя, возможно, это более поздние модификации.

я слишком долго и безрезультатно думаю о том, что могло бы случиться, наниди говорит, Константин слишком много хотел сделать на свой страх и риск, поэтому и пустился в эти международные детские козни, а так как у «служб», кем бы они ни были, и так «другие заботы» были, говорит наниди, то его пустили на самотек, «но в итоге, впечатлившись продвижением мероприятия, которое затеял его друг доктор, набросали заключительный план, поэтому я здесь —

я должна была переманить тебя, и по возможности его. службы не хотят обличать haarp, они не полагаются на благодатное влияние разоблачений…» нет, они просто хотят как можно более основательно вывести из строя эту штуковину, если получится, то полностью «снять с сети», какой сети? наниди знает много, говорит мало, как раз то, что я, по ее мнению, должна знать, — и именно поэтому я все же думаю, что если б я не последовала ее совету, в гостинице в анкоридже, а вместо этого с открытым забралом всю эту конспиративную хрень просто-напросто

она разговаривала, я слышала, и — голос другой? речь шла о тестах, поездках, галлифрее или

«с кем… скажи-ка, там есть телефон внизу, он работает?»

«приходил друг твоего деда, он сожалеет, но не может помочь».

«приходил, сюда?… доктор? приходил? ты же была… там, где запасы, наши супы и эм-м…»

«он приходит и уходит, на этот раз он ушел и больше не придет».

«очаровательно, рука помощи!»

она пожимает плечами: «у некоторых больше дел, чем

у нас. и поважнее».

приходится проглотить, а иначе что толку, глотаю.

«гех хен ишеш эгнаро, эгнаро, эгнаро, эг… гех…»

после завтрака начинает моросить, угасающее дыхание, которое не хочет кончаться, это страшнее всего, что я слышала, и звучит так, будто прервется нескоро, спустя несколько минут я не выдерживаю и действительно иду в коридор, как и хотела наниди, иду вперед, иду назад, скрежеща зубами, думаю о всем что ни попадя, пытаюсь подумать о чем-нибудь успокаивающем: художества мамы, ворчанье папы, все номера телефонов, которые знаю, номера сотовых, штефани, ральф

сижу на металлической лестнице, после того как мара умерла, и так измучена, будто сама проделала всю работу, помогала, как акушерка при родах, позже рядом подсаживается наниди и в самом деле предлагает пачку сигарет, ее сигарета уже горит: «it’s alright, система вентиляции вытерпит, а после… если наша миссия удастся, то ты вовсе отвыкнешь, потому что мы тогда ненадолго заляжем на дно, посреди дикой природы, на северо-запад отсюда, там нет сигаретных автоматов».

она говорит вопреки тишине, которая хочет разлиться— по этой бетонной яме, по этому склепу.

«как мы там будем жить, на что, посреди этого лона природы?»

«как дикие сестры галахер, сэм и эйлин, в дикой долине реки коппер. они будут думать, мы вместе со всеми взлетели на воздух, эту штука разлетится на такие мелкие кусочки, что от нее…»

«ладно, это всё детали…» «тебе понравится, ветки на крыше, костерчик стреляет, рыбалка, охота, снимать шкуру, дубить, бревенчатый дом, the frontierwomen, the whole shebang»^[141].

«а костерчик этот не выдаст нас нашим охотникам?»

«они меньше всего будут рассчитывать, что мы останемся в стране, скорее подумают, что мы расщепились или скрылись за границу…»

«tertium non datur»^[142], люблю слегка блеснуть классической лабудой от муруна.

«что мы для начала отсидимся здесь, такое им в голову не придет».

«ладно, раз так. я в этом во всем новичок, но выбора у меня нет, верно? я вряд ли могу сказать: ну его на фиг, этот анти-haarp-терроризм, давай смоемся отсюда тихой сапой».

«не можешь, потому что я — я могу и одна все это провернуть, но тебе-то куда податься?»

«сдаться органам власти? ха-ха».

«fine», говорит наниди, «it’s settled then»^[143].

так вот это просто, когда ты — она. а она — это ты.

013502

наниди спит, потому что скоро начнется, и именно поэтому не сплю я.

мара, которую я не знала, лежит в пластиковом мешке в трубе, так оно предусмотрено в fallout shelter^[144], герметично закрытая, я совершила ошибку, спросив наниди, не могли бы мы взять мертвую с собой и где-нибудь похоронить; глупо, наверно, было, потому что на это времени нет.

сколько у нас еще времени?

я хочу, чтоб все уже было позади, и в то же время страшно этого боюсь.

на столе, аккурат чтобы завтра утром сразу нашинковать их в бумагорезке посреди коридора — она таким способом уже уничтожила кое-какие бумаги, в том числе и схемы haarp, — пара документов из фонда наниди.

длинный список:

мариетта, джорджия

грин маунтэйн, хантсвилл, алабама

пустыня мохаве, аризона

синклер и северный административный округ, техас

пентагон, северная вирджиния

шайенн-маунтин, колорадо

канеохе, гавайи

омаха, небраска

маунт везер, блюмонт, вирджиния

норе бэй, онтарио, канада

олни, мэриленд

горы сент-фрэнсис, миссури

горы адирондак, нью-йорк

розуэлл, нью-мексико

?, юта

вопросительный знак, юта. что все это выше моего понимания, слишком мягко сказано, что будет дальше? может, Вы знаете?

013505

на спине наниди: поначалу не могу распознать, потому что я и от дневного света вообще отвыкла, цветостойкий душ из фотонов, выглядит, как прямоугольный рюкзак из кожи, обмотанный парой кабелей, мешок темно-рыжего беличьего цвета, провода цвета зеленой травы, деревьям мы, вероятно, кажемся настолько же мало вменяемыми, как и они нам. сумеречно, наниди говорит: «час утра», идеальное время, должно вот-вот достаточно стемнеть, она ставит на землю два рюкзака, которые несла на плечах, отстегивает задний.

«мне тоже, э-э?», мой рюкзак довольно сильно давит и заставляет двигаться медленнее, да и нога не согласна с тем, как я на нее напираю, вдобавок через раненый глаз прорезается полоска сливочного сияния, который, судя по всему, даже выздоравливает, чего мне еще надо.

наниди отряхивает рюкзак, штуковина прочная, отрывает провода и бросает их на землю, на рюкзаке спереди, как теперь вижу, есть маленькая ручка, чтобы держаться, как у гимнастического снаряда, а перед ней что-то вроде полусферы из слоновой кости в красной оправе, величиной с кулак: компьютерная мышка? провода… оно твердеет, оно вытягивается, оно выглядит как, черт: опорки, подпорки? шарики касаются снега, напряжение между проводами приподнимает мешок, подушку — читай: двухместное нечто, выше, еще выше: и он парит, движимый — чем? этого я не знаю.

«это… ведь ты это не всерьез, наше средство передвижения?»

«планер, надо просто выбросить провода, остальное сделает поле, не такой уж и мощный, не так уж сложно освоить, все бы уже давно могли себе завести, вместо дурацких машин».

«ты шутишь».

«хватить пялиться, сзади садись», говорит наниди и садится на эту штуку, будто тысячу раз это делала, вот бы штефани видела, с ума б сошла.

«тебе придется ухватить меня за бедра, крепко», она вешает рюкзаки между проводами, дает понять, что мне надо свой при себе держать.

«it ain’t… этот вообще-то не для двоих сделали, но выдержать — выдержит».

«с какой… с какой скоростью он движется… летит?» она ухмыляется, не нравится мне это.

огни, будто только что понатыканы, сигнальные лампочки, там сзади то, что известно мне как гакона, видны следы опустошений, нечто обугленное, насильственно разреженное, мы сверху парим, улетаем прочь, у нас

у меня, наверно, крышу сорвет

хочется заорать, о помощи, и засмеяться, чего ж не на метле-то, что за ветер в лицо, невероятнейшее из приключений, и что мы не падаем с козел, что мы не переворачиваемся, как такое

XI

013507

чудо, воздвигнутое однажды людьми, но давно уже одинокое, святое, забытое ими, заброшенное, держащее ныне ответ только перед самим собой, другие леса из серебра, меди и

в глубине на стойках и копьях в серебре и зное, ползает вверх и вниз многопалая молния, как старческая рука из огней, змей, ветвей

привязанные, как на кресте, и райан, и его напарница, колышутся там нагие, замученные, это слишком, почти невозможно туда смотреть, раны, и эскимоска, черны как уголь и руки ее и шея, однако наниди: «смотри, смотри, как мы все там…»

слишком их много, не сосчитать, страдания длятся долго и будут длиться дальше, мягкой украдкой дрожат верхушки антенн на теплом ветру, поднимающемся от земли.

я опускаю голову, и черная жижа струится вниз по щеке и по подбородку, капает вниз на снег, она у меня из глаза, я боюсь, снова смотрю наверх: на телах привязанных, пронзенных, как будто красные косы, но это не вытекало, и это не кровь, потому что сверкает иначе, соединения неправильно заживленных сломанных конечностей образуют контуры мертвых крабов, живот одного мужчины обвис, как уставший

кит на песке, вороны кружат над кивающими головами, рефлекс.

мы молча проходим по полю мимо, хромая и спотыкаясь. мертвые и еще живые — люди особые, их нельзя тревожить, после трех десятков рядов наниди мне говорит, тихо, но повелевающим тоном: «здесь, туда», «что? между… прямо туда?» в поле из трупов, да. ветерок будто фён, шелестящий

«надо пройти здесь», пройти, не войти: звучит лучше, но я все-таки жду, пока она меня легонько не подтолкнет. внезапный страх, что мое ограниченное пространственное зрение напорет меня на одно из этих пыточных орудий, и больше удара тока или любой другой раны я боюсь, что меня коснутся, оставив на мне следы, руки этих

«смотри».

я вижу подкову, начищенный до металлического блеска кактус, остистый обрубок, средней выстоты, выше нас в полтора раза, там на кончиках антенн кружево проводов мечется триангулатурами, квадратурами, которые мое зрение ухватывает на ребре кадра свободным обманчивым расстоянием горного края, как разрубленная надвое перспектива размазанной точки

камнеблоки, ведьминские профили беспросветно зубчатых, чрезвычайно скверных

не совсем параллельная опорная решетка под ними, под корончатым верхом, здесь это не действует, здесь вовсе нет никакой аксиомы параллелей, потому что вся плоскостная геометрия, какую я знаю, не действует в этой оптической среде, во вспыленных, нанесенных ветром башенковидных облаках, будто не в одном измерении направленность отдельных компонентов устройства, его металлическо-пальчатый, конструктивно созданный из

«наверх смотри».

каракули крон, шеи и руки антенн, каждая почка решетки трехатомна: связана четырьмя гранями с другими почками, кратчайший путь исходя из каждой почки обратно к ней же самой — петля, по всем шести граням, каждая почка относится к двадцати четырем таким же петлям, как и к другим сорока восьми петлям, длиной в восемь граней, грани, к которым мы поднимаем взор, то короче, то длиннее, в зависимости от того, движемся ли мы к ним или от них по чистому воздуху, вдоль по жесткой белой земле, у них, собственно, нет длины, нет формы, и у почек нет четкого положения, вся картина состоит лишь из идеи о том, что есть почки, соединенные с другими теснее, чем с третьими, и мне уже кажется, что этот узор — всё, что вообще есть, вся

что я понимаю неправильную (нет: иначе правильную, еще раньше вычисленную) геометрию стремящихся друг от друга одуванчиковой формы длинных тонких разрядников для рябящих туманных радуг, разжигателей огненных кратеров над их чечевицеобразной изогнутой, как гончарный горшок, циркульной полнотой в слоящемся по воздуху гладком ровном ночном свете

там, где остатки вымяобразных ячеек облачных «смотри выше, еще выше».

будто бы, силы небесные, чувствуешь вдруг физически мощь кориолиса в собственном вестибулярном аппарате, во внутреннем ухе; я вижу это, господи исусе, я узнаю это — всё не то, что мы думали, ничего из того, что мурун знал сказал мне мог сказать должен был показать: солнечный спектр запутался в небесном круге над haarp, взгляд оттянут, затянут дырой в самом пространстве, трепещущая сырость и мерцающая смена давлений, которая дает о себе знать точней, чем по любому термометру, просто по тому, как волосы дыбятся у меня на затылке, и мой зудящий скальп, через который сочится в голову рентгеновское излучение, гамма-излучение, в то время как вертикаль исчезает в горизонтали, а машины импульсами сжимают небо, до тех пор пока оно не захлопывается и парализованно перестает парить, низвергается, падает на землю перед нами за нами для ради откуда, что мы если сухие и мокнущие градиенты какой-то

бесконечное струйное течение, сорванная роза ветров гор и долин, по ошибке заброшенный в вышние выси смещенный невнятный

как ток в медной батарее накопленный муссон, накопленный смерч, накопленный тайфун, и лишь потому, что он соскальзывает сюда, потому что открытый внизу простор

«точно, это лишь побочные эффекты, это то, чего… не понимают люди».

наниди улыбается мне, потому что она, когда я смотрю на нее, видит, что я это видела; что я это понимаю, я знаю, что ты знаешь, а ты знаешь, что я

дело не в погоде, и дело не в болях растянутых, насаженных и замученных на аппаратах людях, дело не в манипулировании мышлением и вообще не во всех тех ужасно грубых

«да», говорит наниди. «не ионосфера, а ноосфера, настоящая погода, и отсюда в нее не только стреляют, не только нарушают, не только излучают, но и вслушиваются, при… подслушивают, перфорируют, чтобы здесь пошел дождь, чтобы здесь можно было собрать, чтобы сочилось через сита, в могилы памяти, камеры, на панели, в резервуары, то, что люди снаружи…»

«все люди», говорю я, чтобы самой слышать, как сама это говорю, «все люди на земле, что они думают, о чем мечтают, что знают…»

наниди кивает, «чтобы сравнить все, закаталогизировать, рассортировать, чтобы ускорить подсчет, который теллурический мозг…»

«и стреляют…»

«потому что это интерфейс, там наверху, между нами и им… или ей… или ими»,

нами и Вами, да.

я это вижу лучше, когда закрываю глаза и откидываю голову назад: aurora.

да, я это вижу: космический трепет частиц, все светочи всех мыслей извне, для нас — негативный пион, от него негативный мюон и нейтрино, позитивный пион, от него позитивный пион и нейтрино, атомное ядро, от него протоны и нейтроны, нейтральный пион, от этого гамма-лучи, от этого электроны и позитроны, больше гамма-лучей, больше электронов, и всё узоры, всё синтаксис, всё течения, всё структурные диаграммы и генеалогии сложных

«оно… он говорит с нами, с миром, у него, оно есть язык…»

«да. и здесь этот разговор обрывают, здесь препятствуют тому, чтобы мы его понимали», здесь рассеивают Ваш язык, так, как Вы рассеяли наши языки, у той башни

лай огромных собак и свирепый, задыхающийся крик, они знают, где мы, на какой высоте антенного поля.

наниди говорит: «дальше, нам надо внутрь, здесь есть дверь, вход», она ударяет ладонью правой руки по сумке, свисающей на скрученной лямке с ее плеча и болтающейся у бедра, я знаю, что в ней, когда смотрю на наниди: месть, подвох, что-то разрушительное.

на другом конце нашей нечеткой лыжни поднимается надстройка для входа в недра земли, с ромбовидным фронтоном, верно, так оно и было на рисунках, которые наниди показывала в бункере, она делает что-то выпрямленной рукой, держит в руке коробочку, и тогда открывается внушительный зев в ромбе заливающего резью света

но мужик, черт, там солдат, черный шлем, бронежилет, сапоги до колен на шнуровке, наниди почти возле него, он хватается за бедро, за кобуру, наниди таранит его, плечом в грудь, так что оба теряют равновесие, потом он приходит в себя, изготавливается, но поздно: большой шип, размером с дубинку, металлическое жало в руке наниди, это нож, и она втыкает его ему прямо в шею, потому что там в его доспехах есть щель, затем она бьет его коленом, он валится назад, в железную раму ворот, очень медленно скользит вниз, прислонившись к ней.

наниди машет мне, пока я выкашливаю воздух, попавший мне не в то горло, она берет меня за локоть и тянет в укрепление, в под

цепь маленьких пачечек, как дрожжи в тоненьких обертках, связанная толстым кабелем, какой я только у компьютеров видела: «бери», она встает рядом с убитым, в руке оружие, я слышу, как идут собаки, ближе быстрей

«чтозззшзачем…»

«бери, и приклеивай, видишь, тут снизу, там липучка — приклеивай к стене через каждые пять шагов, разматывай провод, это катушки, правильно, так. do it now. давай иди».

то есть в туннель, в освещенные запасным питанием сумер

двое уже впереди, между пиками, наниди попадает в обоих, они валятся навзничь от ударов по бедрам, по животу, несмотря на защитную одежду, «да, это я умею, но когда они все будут здесь, весь гарнизон, будет уже поздно».

«хорошо, да, прекрасно, я уже бегу, ты довольна, да?» стена гладкая, я креплю на нее первый пакетик и не решаюсь надавить на него — если это взрывчатка, то тогда, при

они все стреляют, охранники и охотники, наниди тоже, может, нам обратно наружу, там где она стоит? это нам не по плечу, тем более мне, хромоножке, следующую на гладкую голую стенку, следующая, еще одну.

блин, ну что за морока, как тут теперь вывернуть, я такого даже у тезофских скотчей никогда не

«сколько?»

«что?»

«fuck, клавдия, сколько у тебя еще?»

«четыре».

«о’кей, наклеивай… damn it…» что, пардон, здрасьте, на нее нашло?

«наниди?»

«yes, ah piss eggs… scumsuck rrs!»

«нани…»

«ну что?!»

«ты ранена!»

«shit, по. чего тебе?»

«ты что-то хотела насчет наклеивать, я… ты хотела мне что-то сказать, я не стала клеить дальше».

«ah, swell, as if… клей по две вместе, о’кей?»

«но ты говорила, только по оной каждые…»

«по две, по две и всё! всё, хватит! заканчивай!»

начинается такая молотильня, будто тут дьявольская дискотека и великаны, работающие вышибалами, от оглушительного баса не могут больше

и я ведь знаю, что здесь стоят двигатели, совсем официально, мощностью в 3200 л.с., я ж об этом обо всем читала, бум, бум, бум. наниди стоит рядом со мной в полутьме: «установила?»

«как, ну да, ясное дело, и в конце, вот, видишь, каждый раз по две…»

дверь закрыта, я слышу, как о нее ударяются пули, отскакивают, рикошет, молотильня ускоряется, разгоняется: бум-бум-бум, бум-бум-бум.

«наниди? мне страшно».

«ah shut up^[145], пошли, здесь, давай, нет, что ты делаешь?», она хватает меня за шиворот, когда я сворачиваю не туда, тащит рывком назад, «в другую сторону», я не понимаю, как она может здесь ориентироваться, здесь все извивается, нет простых перекрестий, только скрещенные щупальца как на, какая там форма, что, может, это свастика это

при всем желании, легкие полны игл, мне очень жаль, но никак, она дает мне пощечину, я вздрагиваю, «move it! move it, bitch!»^[146], и в ее взгляде ненависть, решимость, что я вмиг понимаю, что если застряну здесь и она со мной, если я здесь, правда, свалюсь и сдамся и все пошлю, когда она уже думает, что мы на финишной прямой, то она меня тогда зашибет, то она меня прикончит без всякого сожаления, то она

вот дерьмо больно так же можно

ни ногой, ни ступней двинуть не

на землю, как так на землю, что это? как она, я больше не могу вспомнить план, схему, а нет же, полозья, сани из темного железа, мы ложимся на них плашмя, она бьет двумя ногами, отталкивает нас от стены, мы вращаемся, скользим, падаем наискосок, завинченные в резьбу

плита, обрыв, скользко, она хватается за верх, решетка? каркас, стена с крестовыми стремянками.

«наверх, теперь наверх, get up!» я больше не могу думать, у меня больше нет мыслей от сплошных ай и ой, я только больше не хочу, чтобы на меня рычали, орали, хватит, прошу, лучше просто убей меня своей саблей

конец я не могу сорри я не

брешь.

мерцание, затем открытое пространство: снежное поле.

мы обогнули решетку, как так может быть? я бы нас с другой стороны искала, я не понимаю топографию. без разницы, вот и наши козлы, наш планер.

наниди задыхается, хрипит, только когда она помогает мне подняться на ноги и тянет меня через открывшийся проем наружу, я понимаю, что она смеется.

«we did it. shit, we really pulled it off»^[147], отчасти сгорбленные и будто пьяные, отчасти загнанные, на своих двоих добираемся до планера, до того как первые взрывы

я слышу даже запах, слышу звук, как та молотильня дважды перебивается, становится аритмичной, наниди хватает меня за разорванную ногу, сжимает ее, адская боль: «эй! ты чего делаешь, дура?» «i need you here, focus, сосредоточься, work with me here, сядь прямо, руку туда, перекрести… сделай пальцы вот так. alright, держись… hold on», гром гремит в земле, она трясется, она давится чем-то, она подбрасывает нас так, что мы быстро, всё быстрее

XII

050572

всё всегда в любую погоду

оцепенение: вот стоит та самая штука, наш планер, хотя она и пыталась мне объяснить, я никогда не смогу понять, как он работает, он отдыхает, под плащом из струпчатого инея, вышел из строя, давно ли? три месяца — батарея села, думаю я и так и сказала, но наниди просто покачала головой: «батарея, пффф. если б все было так просто», но и от этого не легче: не будет больше безумных полетов вблизи вершин.

рюкзаки тяжелые.

в путь.

надеюсь, в самом деле переберемся через ледник, есть перевал, говорит наниди, но в стороне от шоссе, она хочет до валдеза, там порт, по ее мнению, туда уже, после того как мы долго были в тени, точно отправили людей, чтобы при случае ее забрать, так якобы договаривались.

белые с прожилками пальцы льда, отверделые пласты снега, прислонившиеся к деревьям, жаль, что нет фотоаппарата, она не понимает, почему я бреду так медленно, почему эта идея — валдез — пришла ей в голову только сегодня?

возможно, фантазия из рода скрытых желаний, сложный способ сдаться: она манит меня на гору, где мы можем вдвоем замерзнуть или сорваться в пропасть, потому что для нее это, я ж ее знаю, конечно, лучше, чем отступить, отрекись от всего, мой крах

вдали, как танкеры в море, стоят серые опрокинутые монолиты: «фата моргана», остерегает наниди, у которой теперь один только кончик носа торчит из одежды, я оставила меха в укрытии и ношу свое старое полупальто, которое было на мне в день смерти муруна. руки глубоко в обоих карманах; в правом я что-то нахожу, как странно: едва видна полустертая надпись «kiss me», аккуратная, чистая трубочка из металла, тушь внутри давно затвердела в угольный карандашик, и то же самое с моей ярко-красной «fun». снимаю колпачок, вывинчиваю некогда заботливо заостренную помаду и ставлю все это в снег; красная свечечка без огня.

«что ты там делаешь? времени нет. хватит украшать местность».

прощай, маленький тюбик губной помады, храбро стоишь ты на своей

она не хочет обсуждать, что я видела в haarp. однажды я все же задаю ей вопрос, в глубоких дебрях: «наниди, это была… галлюцинация? что космическое излучение узором…»

«они уже вечность на это смотрят и ищут законы природы, закономерности, you could call it… намеренное самоограничение, если они не ищут ничего разумного в этом излучении, то все, что они найдут, они могут расценить только как природное и только так потом объяснить, замкнутый круг», petitio principii^[148], сказал бы мурун.

«но с другой стороны, они же и радиотелескопами вслушиваются в…»

«да, поиск внеземных цивилизаций, и все такое, old hat. но что законы природы и разумное сообщение — одно и то же, если существует разум, которому природа обязана своими законами…»

«значит, есть такой разум? я это правда видела?» «много есть всякого, что разумно, но не человек», говорит она и стряхивает с плеч снег, который маленькой лавиной с ветвей

падает от легкого прикосновения с ветки как переспелый плод, лежит камнем в снегу: никогда не думала, что совы могут замерзать.

«может», предполагает наниди, поправляя меня, «она не замерзла, а просто умерла, от старости», я где-то — этого я не говорю вслух, мы идем дальше — читала, что древние греки воспринимали смерть совы, которая была для них геральдическим знаком афинской мудрости, как злое предзнаменование приближающегося безумия и дурное предвестие скорой

050578

трансаляскинский нефтепровод в долине всегда в поле зрения, «вдоль него, три, четыре, дневных перехода, и нельзя терять его из виду, он — наш указатель», как раньше в вестернах, когда шли по рельсам.

идитарод: собаку бы нам, пятнистую и верную, чтобы нас сопровождали не только вороны, перегоняли вороны, летящие, свистя и каркая, к городу у нутка-зунда в

прекрасная бы вышла книга, эпически просторная, с ноткой меланхолии, я уже даже слышу голос рассказчика, добрый и мудрый: в эту ночь расположились они на перевале, высоко над откосом, в то время как обе сестры спали вместе под защитой друг друга (счастье, что у нее есть термоматериал, из которого можно сделать защищенную от любой непогоды палатку, тонкую как бумага, воздухопроницаемую, но теплоустойчивую), температура опустилась где-то до шести ниже нуля, холодный, как лезвие кухонного ножа, ветер мёл по перевалу, в сиянии звезд зимней ночи под высокими тенями гор выли волки, казалось, будто весь мир под ними на восток и запад — один большой склеп.

«Клавдия? всё в порядке? о чем думаешь?»

«что было б забавно, если б ты называла меня клашей».

«что?»

«да забудь, выключи свет, я хочу видеть эти облака, эту… как это называется? то, что сверкает?» «noctilucent clouds»^[149].

«да, именно, их».

вирга: облака с бахромой, крохотными кисточками, как нити медуз, но там ничего живого, только дождь и снег, испаряющийся еще до того, как дойдет до нас. радужное свечение на юге, более мелкие пшыкалки, спрейчики водянисто ледяной

какой он, этот валдез в заливе, в нутка-зунде, на самом юге самого севера? по-видимому, место то проклято — самое оно для нас: «старый край золотой лихорадки, трамплин на клондайк, базовый лагерь и обитель разврата — тогда, два раза за последнее столетие здесь случались катастрофы, оба раза в страстную пятницу — двадцать седьмого марта 1964 года, землетрясение, развалившее город так, что его пришлось восстанавливать на новом месте, и двадцать четвертого марта 1989-го — как и говорила, тоже страстная пятница — произошел большой выброс нефти из протекающего танкера, «эксон валдез» прозывалось это корыто, много мертвой живности, но регион оказался в выигрыше, потому что хотя бы на время приехали разные помощники, чиновники, репортеры, милая маленькая вонючая община, когда приезжаешь туда, то видишь сначала терминал нефтепровода, а потом старое кладбище, так вот оно там. люди… м-да, людей волнует их собственное дерьмо».

«ты там была? или просто много об аляске знаешь?» «я гораздо раньше тебя знала, кто я и что я. потом я просто специально узнавала о таких вещах, о местах, где однажды можно будет укрыться, я много всякого могла бы порассказать тебе о монтане, или

о пустыне гоби, об особо пустынных районах в китае…»

специально… мой род занятий: быть амим собой; верно служить тому, кто мне доверится; любить того, кто честен; знаться с тем, кто рассудителен и мало говорит; и не есть рыбы.

«итак, ты тоже была посвящена, во все эти заговоры, из-за которых нас все еще ищут, охотятся за нами и…»

«что за чушь, заговоры, нет этого больше, прошло, ты и я, мы сироты единственного заговора, в котором было более двадцати посвященных и приверженцев, это был заговор, в который верил твой дед. ради которого он…»

«сироты заговора…»

«дарю, оставь себе».

будто она хотела быть особо крутой, будто боялась, что я могу осудить ее за то, что я теперь от нее знаю или только предполагаю: что она и людей мочила, и, вероятно, больше, чем я себе представляю, что она знает о вещах, от которых у меня бы волосы дыбом встали.

откуда у нее этот страх, будто перед приговором, здесь снаружи не живут судьи, судь

река внизу: на следующее утро я выясняю, что она и зимой зеленая, не знаю, почему меня это так трогает, как если бы мы посреди плоскогорья нашли прелестную зеленую лужайку.

вместо этого мы находим только песок, немного дальше вверх, серый, как немецкие дороги, и на нем следы лап, тяжелые, но вовсе не большие: «мишка, еще не старый», говорит наниди, будто она чингачгук, мне приходится подавить смех.

что это за кубик-рубик из зданий, на нефтепроводе, за чехлом из ледяного тумана? «насосная станция, чтобы нефтепровод не смыло водой».

тонкие водопады, и глубокие ссадины на отвесных скалах, намытые десятилетиями, гигантские вылизанные головы истуканов: еще выше скалы перед нами, скоро будем взбираться, и через плечо видим в самой глубине слева, совсем одного, действительно одинокого бегуна.

зона отдыха, время начала, время конца, «дай-ка сюда…», она протягивает мне маленький электронный бинокль, у бегуна ядовито-зеленые штрипки по бокам костюма, сам он не стройный, я смеюсь, возвращаю наниди бинокль и чуть было не срываюсь, за нами наблюдает горная коза, вся в шерсти, толще любой нашей овцы, она в двадцати метрах от нас, но я вижу ее очень отчетливо, мои глаза видят здесь лучше, чем

я совсем не хочу обратно домой, и вообще, что это такое, дом?

050582

а ведь я вполне могла бы стать и рок-группой, стать? вздор, основать, со штефани. тогда бы это звучало, как сейчас над вершинами:

«вааааа рррааа аааааааррррррааааааааааааааааааааа-аа… ааа… ааа… аа…» «чудесно, наоралась? чего орешь-то?»

«я просто хотела», это чистая правда, «узнать, как оно. у самых вершин, посреди, м-м, ну да, пустоты, никто ж не слышит, насколько хватает глаз: ни души».

«ага», наниди закатывает глаза и идет дальше, упрямо и гордо.

у нее, думаю я, стресс от того, что ей постоянно приходится пересчитывать ярды и мили, чтобы я понимала ее сообщения о длине пройденного и оставшегося пути; ее раздражает, что я постоянно хочу есть и пить и много церемонюсь, прежде чем отлить; ее бесит, что я всегда отстаю и ей приходится ждать, когда я нагоню ее, но она остается со мной, как и во все эти долгие месяцы под шапочкой-невидимочкой в медной долине.

она меня не покинет, никогда не предаст, и я понятия не имею почему.

«что это там, вулкан?»

деревья редеют ближе к кратеру, будто не совсем решаются туда подходить.

«ты боишься? сделаем большой, широкий… круг вокруг».

«широкоохватный, как говорят ученые».

«hmyeah. в любом случае вулкан этот ненастоящий, хотя и выглядит таковым, это называется грязевой вулкан — горячие источники, с водой, богатой грязями, — геологи полагают, что эта жижа происходит от старой морской воды и воды из остывших котлованов на охлаждающейся магме настоящих больших вулканов».

«под высоким давлением, да?»

«вот именно».

рассказала мне историю мары, вероятно, чтобы время убить, «большой переход, you see», но в действительности она, наверно, просто хочет лишний раз о ней вспомнить.

вообще-то наниди любила мару, и когда я слушаю, как она о ней говорит, то и сама проникаюсь — я ее едва знала, видела только дважды, а третий раз, когда она умирала.

мару они увезли на восток, еще тогда, из советского союза, пока она не оказалась на западе, то есть на аляске, — тогда все равно были «ячейки», говорит наниди, среди прочего дезертиры из «служб», «страна большая, и, хотя американцы знали, что некоторые из их отступившихся спрятались где-то тут, они не начинали их преследовать, потому что в любом случае это было лучше, чем просто перебежать на другую сторону: люди, так сказать, сами сослали себя в американскую сибирь».

«как и мы».

«умная какая».

всего нас было семнадцать — «настоящая биопрограмма под крылом у стального; и вся эта заварушка с делом Лысенко в итоге была номером для отвода глаз, гениально вообще-то. мы правда проходили не по, эм-м-э-э, life science, а по психотронике, то есть генетики, которые нас сделали, были служащими военных когнитологов», потому что последние вполне могли в пятидесятые, шестидесятые и семидесятые подыскать себе, кто с востока будет на них работать, так велики были их достижения, после того как треснули индукционная механика волн и фазовая психология: метампсихоз, психоэкстраполяция, телепатия, телекинез…

«и тот дятел, да?»

она кивает: «да, это были первые двенадцать», что с ними стало, хочу я знать, наниди пожимает плечами: «полагаю, ликвидировали, щит и меч… им же надо было замести следы, когда социализм рухнул, интересны последние пять, их не хотели просто так устранять, мы там были, сперва в этих поселениях, где дятел излучался усилением волн наших первых двенадцати сестер…»

«в россии? ты, я и мара были…»

«в младенчестве и раннем детстве, да. и две другие,

о которых я… м-да, понятия не имею, что с ними случилось».

нас троих разослали, попрятали: наниди в калифорнии, меня в германии — «старый коммунист, надежный человек, он отправил тебя в свою семью, все совпадало, кстати, потому что у твоей матери были огромные трудности при рождении твоего брата, из-за здоровья, ей отсоветовали рожать второго, но она непременно хотела еще одного, и тогда твой дед…» «по указке своих…»

«не выворачивай так. он тебя правда любил, ты была не только заданием, для него ты была… ну да, наследием социализма, тем, что осталось от превосходства лучшей половины мира, и они знали, на него можно положиться: он ведь даже свою жену прогнал по политическим причинам».

итак: наниди в калифорнии — она не говорит об этом, я пыталась, — я в германии, а мара: «совершенно безумная среда, среди бывших киллеров, мошенников, наркодилеров, торговцев оружием, которые жили теперь со своими эскимосками в крохотных поселках вместе с аборигенами, they went a li’l native, you could say^[150], ха. с детства среди людей, которые на зубы моржа играли в кости и карты, жарила китовое сало, перья баклана в волосах, выучилась ножом разрубать лосося пополам и говорить на здешних языках, всех от юга до, ну да, до самого верха в…»

«я помню, “гетен”».

«да, зима: но это слово она, кажется, сама придумала… она в итоге была… ее язык был мешаниной из…»

«я слышала, что это значит: зима, когда она это сказала, я слышала значение вместе с ней».

«sure, на низком уровне, правда, но мы все… все семнадцать девочек, well… to pick up thoughts

which..»^[151] да, я помню, я часто знала, что думает штефани, и бедный ральф, которого я толкнула под машину, до него в тот момент тоже дошло, что я знала о том, что он обо мне думал, что он хотел сделать со мной, как грубо и жестоко

«наниди, ты когда-нибудь читала эту пьесу?» я протягиваю ей поистрепавшегося Шекспира.

«у нас это у всех здесь», она стучит по левому виску, «это были основные знания, операционная система, они нам, когда нам еще не было трех, весь этот канон образования…»

«ты сказала, что я корделия. милая, искренняя, я думаю, это не так».

«что?»

«ты и я. мы регана и гонерилья. злые, мара была… мара поступила правильно, выпутав себя из всего, приобщившись к эскимосам и потом…»

«хе», она брезгливо ухмыляется, но я вижу, что и немного смущенно, «это не ее выбор был, разве не так? и не наш тоже».

«я только хочу сказать, если читать эту пьесу вообще как, э-эм, аллегорию…»

«whatever».

050593

наниди бы мне, вероятно, пощечин понадавала, если б она знала, что мне весьма нравится, наше странствование, звезды, оптические явления, протяжная равномерность наших дней, распорядков, непрерывное движение вперед, вяленое мясо, которое мы едим, растопленная и очищенная странными фильтрами наниди талая вода, которую мы пьем, то самое режущее в этом воздухе, и всегда облака, мои знаки: слоисто-дождевые, высококучевые, перистые, грозовые, горы, отражаются вверху, там, где звезды, перед нами трещина в снежном покрове, как в пенополистироле, из-под нее струится вода, за ней с неповторимым достоинством высоченные дерева держатся за крошащуюся землю.

еще больше о нас, сестрах дятла, и о долгом пути партии: день, когда наш настоящий отец взял дело в свои руки, — третье июля 1930 года, на следующее утро читатели, открыв «известия», обнаружили там эпиграмму демьяна бедного — «его настоящее имя было ефим придворов, он умер в год, когда закончилась вторая мировая» — против евгеники, социальных дарвинистов, против генетической болтовни на западе: остатков старых аристократических и расистских идей.

вскоре после этого евгенические институты — мода того времени, они тогда повсюду были — позакрывали, а «русский евгенический журнал» прекратил свое существование.

эта кампания была, однако, направлена не против евгеники как таковой, а только против «элитарной буржуазной квалифицированности», которую потом скоро заменили квалифицированностью секретной коммунистической.

«евгеника наша», ухмыляясь цитирует наниди бедного, «классовая, пролетарская, массовая, не кабинетная».

«это и есть мы», говорю я и щурю глаза на зеленое солнце, «наследие масс, народное достояние, э-э…» «да закрой уже варежку», говорит наниди и протягивает мне морковку, потому что она мне необходима, хотя нигде здесь и не растет, как

050607

«выражение, конечно, идиотское», говорю я, «но мне другое слово на ум не приходит: романтичная, такой она должна была быть для мары, эта туземная жизнь: романтичной».

«дай-ка я тебе кое-что расскажу, клавдия… клаша? yeah, клаша».

она видит, как сильно я радуюсь, у меня мурашки по коже, и тем строже продолжает, то и дело переводя дух, потому что подъем здесь неслабый: «об этой твоей романтике, как они жили и еще живут, эти отсталые… есть здесь такая… исторр1я… о семье во льду, случайность, что их нашли, так хорошо сохранились, возле уткиаквика, неподалеку от того места, где сегодня находится бэрроу…»

«как наш этци?»

«чего?»

«ах, ну, такой доисторический человек, которого где-то, типа там в альпах или где, какой-то альпинист..»

«whatever, короче, эта семья из уткиаквика — крайне занимательное дело, лет сто двадцать пять — четыреста назад, определить точнее не могут, на дом свалился ледяной блок, всех их пришиб, как дьявольское проклятье семью твоего иова, из книги, которую ты всегда читаешь, четыре женщины, одной немного за сорок, второй за двадцать, третьей пятнадцать, четвертой восемь с половиной, и мужчина лет двадцати. обе старшие женщины как раз разрешились, соответствующего мужчину не нашли, детей тоже, возможно, то были две родственные семьи, не важно, вскрытие… трупов… обеих женщин, там… многое узнали о природном и романтичном образе жизни… по повреждениям костей было видно, что они частенько имели дело с недостатком пищи, поздней зимой, каждые три-четыре года, женщины болели инфекциями сердечно-сосудистой системы, страдали артериосклерозом и были уже хоть раз да подточены тем или иным воспалением легких и вдоба… вок… fuck!» она поскальзывается, я поддерживаю ее.

«м-да, и черные легкие от керосиновых ламп, и остеопороз, хрупкий скелет, от недостатка витамина d. так вот оно было, жить на природе, романтично, my ass». ну ладно, молчу, от этой лекции мне хорошо, я даже сначала не понимаю почему, но потом доходит: мне ее мог бы и мурун прочитать.

как оно и правда все далеко, мир здесь наверху причудливо вогнутым зеркалом смеется над всяким определением расстояний, не важно: возможно, в пятистах метрах по прямой я вижу деревянный дом, серый, с глухими окнами, достаточно большой, чтобы в нем уместились три замерзших семьи, посаженный бережной божественной рукой над пропастью на скалистый край, я без слов, простым жестом, прошу дать бинокль и не вижу, как бы резко его ни настраивала, никакой четкой структуры у этого строения с отважными опорными столбами, ни тропы, ведущей туда, ни лестницы на скале, муляж? произведение искусства?

потом я все же замечаю признак декора: с одного окна свисает флаг, синий фон, восемь звезд, государственный флаг аляски, звездное небо так

все же говорит о себе, неожиданно, вдруг, очень сухо, дистанцированно по отношению к самой себе, словно жалеет, что не может иначе, мы ужинаем, фасоль.

«я убегала, Клавдия старик, от своих опекунов, ты можешь в это поверить? no shit, как бродяжка, как… они меня находили, забирали, два раза, после третьей попытки побега усыно… как это называется? мой неродной отец, он прижал меня к стенке, и когда я отказывалась понимать, почему для моей жизни опасно покидать эту клетку, эту виллу… всё был один шик, понимаешь, first class, тогда он мне рассказал, что происходит, кто я, whattayacallit, как я попала к нему и этой его корове, и тогда мы нашли решение, красный попутчик и я. никакого колледжа после школы, никакой карьеры, хоть я и умная, столько языков знаю, хотя мой… неродной отец…» «приемный»

«приемный отец постоянно с семи лет таскал меня в европу и по всевозможным странам, я этого не хотела, мне не надо никакого гламура, никакой драмы, никаких сливок общества, никакого занудства, а только… до определенной степени… unsupervised existence^[152], просто потому, что он знал, если мне ничего не предложить, я начну буйствовать».

«что ты делала?»

«раз в неделю звонила… этим людям, щит и меч партии. а кроме того, начала собственную жизнь, клево было, в семнадцать! high school dropout, я хочу сказать, я могла бы стать актрисой или там… я переехала в маленькое местечко, кабо вабо».

«каба… чего?»

«там все так называется внизу, in sunny la la land, у меня был дом на пляже, совершенно… ветхий, он был… хмм, отца моего… how do you say fiance?» «жениха».

«да. это был его дом — мой жених был серфером, пацифистом, клевым хиппи, я работала официанткой, в забегаловке для рокеров, хорошие чаевые, мы платили за тот шалаш всего… пятнадцать долларов в неделю, и я так любила ездить оттуда по утрам на автобусе после очередной долгой ночи, солнце всходило, и я поднималась по этой витой дороге до самого дома».

«что с ним случилось?»

«папаша моего парня его продал, просто так, ему даже денег не надо было — you know, на фиг эту развалюху, какой от нее толк, и хотя она была такой убогой, в общем для меня… это было гораздо больше домом, чем замок моего приемного отца в шерман оукс. а этот старый кретин просто взял и отнял его у меня, just like that, без всякой мысли, без какого-либо намерения. говнюк без всякой мысли, я тебе вот что скажу: больше всего несчастья в жизни не от генералов, или безумных ученых, или диктаторов, а от говюков без всякой мысли».

«что стало с этим… парнем? женихом?»

«i ditched him^[153], он был милый, но… м-да… мне надо было уйти».

«прийти в движение».

«something like that»^[154].

мы прижимаемся друг к другу; завтра предпоследний отрезок перевала, это будет

словно историй, которые она рассказала мне о маре и

о себе, недостаточно, если к ним не примкнет и моя собственная история, как пазл, который надо закончить, у меня в горле клокочет мне самой непонятный порыв говорить о чем-то, что может дополнить прошлое моих сестер, ничего о германии, ничего о маме, папе, томасе, Константине, штефани — более давние воспоминания, возможно, тоже лишь сон опутанной легендами «живой фантазии», которой я всегда все склеивала — страна, в которой я будто бы жила, полная таких голосов, как у мары, языка, похожего на ее, на неизвестном континенте.

жутчайшая земля: дельта реки полная радиоактивного песка, зеленого цвета золото там добывали, на рудниках. люди были красивыми, почти белоснежными, умными, очень крупными и дружелюбными, где? где-то в снегу, в таком, как здесь, возможно, в антарктике или в

050652

как они нас нашли, не знаю.

два вертолета, оба черны как смоль, поднимаются в расселине перед нами из непостижимой глубины, наниди выскакивает из лямок рюкзака, выхватывает что-то из куртки и в вытянутом балетном па, как астронавт на луне, ступает большими шагами к выступу, под которым можно укрыться.

я смотрю вверх на мощные, грохочущие, клокочущие, гремящие штуки, рука, туловище, мужчина с длинной винтовкой.

«shit, go for cover! клавдия, отойди с…» как монетки, которые дети бросают о стену, врезаются первые пули в снег, в древесную кору, отскакивают с низкочастотным свистом от каменных глыб, я стою там одна, посреди открытого снежного поля, пере- и перенавьюченная и обвешанная, нелепый индюк, перегруженная новогодняя елка, медленно поднимаю руки, наниди кричит: «god damn fascist sons of…»

я слишком медленно поворачиваюсь к ней, ее вздымает вверх, ее ноги взлетают, все ее тело отрывается от земли; цветок, с корнем вырванный ветром, пошатнулся, упал, игрушка, а не тело, ударяется в снег, переворачивается, сползает, сползает, сползает.

лежит, ничком, над откосом, не шевелясь, включают громкоговорители, кричат, приказывают, я их не понимаю, мои руки подняты вверх, я одна, одна из семнадцати сестер, самая красивая, самая умная, у меня есть план, и он лучше идеи наниди о том, что нас заберут в валдезе, что нас спрячут, что мы сбежим. у меня хитроумный красивый план, я последняя сирота, турбины вращаются с таким шумом.

я буду учиться, я буду подыгрывать, я, как мужчины в тех вертолетах, или я стану, как они, стану как ВЫ, это просто,

в меня не стреляют.

вертолеты летают по кругу, там обдумывают, где лучше всего приземлиться и взять меня,

я нужна живой.

Erection of these lorqe cellular towers is currently being carried out under HIGH TONE and XENO in private business capacities under Block Ops cover. They emit cellular 800 MHZ waves. Due to the great proliferation of towers in key population areas, they will have a devastating effect. These towers may be associated with the very secretive Alaskon HAARP project.^[155]

Заметка