Глава 1

Гибель фрегата

Капитан Тим Хар носил два пистолета за поясом и янтарные серьги в ушах. Корабельный попугай Гарри обычно сидел у него на плече и, когда били склянки, кричал:

— Дай пятерку, пр-роклятый!

Или:

— Гарри! Гарри! Моя звезда!

На мачте нашего фрегата «Синус» развевался Веселый Роджер, абордажные крюки всегда были наготове, а форштевень так и резал волну. Эх и славное же было суденышко! В хорошую погоду да при попутном ветре мы, бывало, давали восемнадцать узлов, и все от клотика до киля у нас сверкало.

Скажу без ложной скромности, мы держали в страхе все юго-восточное побережье Павиании, включая Реликтовые острова, и даже известный своей береговой артиллерией форт Маркизет не раз отведал нашего двойного залпа с левого борта. Корабли в одиночку боялись высунуть нос из гавани и ходили только караваном и под прикрытием. Попадались, конечно, отчаянные головы, не без этого… за ними-то мы и охотились.

Однажды весь день мы пролежали в дрейфе за косой Кальяно, а к вечеру, когда запад стал наливаться красным, впередсмотрящий Зырян встрепенулся, начал вглядываться вдаль, потом ловко полез по вантам, держа в зубах подзорную трубу. Вскоре он крикнул с крюйс-марса:

— Капитан! Кливер! В двадцати милях к северо-западу!

Тим Хар оживился, забегал по палубе, стуча босыми мозолистыми ногами и отдавая команды направо и налево. Наконец он рявкнул:

— Паруса поднять! Курс норд-вест!

И мы взялись за дело: кто — насчет парусов, кто — готовить абордажную палубу и подкатывать ядра к вертлюгам, и все стали повязывать головы платками из белоснежного мадаполама, чтобы, значит, отличать своих от чужих, когда начнется потеха.

Наполнив паруса, мы полетели навстречу очередной жертве. Ею оказался бриг «Бегущий» — каботажное купеческое судно с неплохим водоизмещением, но никудышными ходовыми данными. Встречались мы и раньше и уже знали возможности этой посудины.

Завидев нас, бриг в ужасе бросился наутек, но куда там! И трех склянок не пробило, как расстояние меж нами сократилось до кабельтова, и уже были различимы паникующие на палубе матросы и контейнеры с грузом, сложенные там и сям.

— Идем на абордаж! — велел Тим Хар. — Отжимаем их к рифам! Берем левым бортом!

Но на этот раз фортуна изменила нам. Через полтора часа хорошей кильватерной гонки, когда мы уже выстроились вдоль левого фальшборта и уже тлели фитили орудий, «Синус» вдруг угодил в полосу штиля, потерял ход, и… все три больших паруса безжизненно обвисли. Вот незадача!

«Бегущий», еще не веря во спасение, мчался на рифы, но рулевой успел переложить штурвал, и бриг благополучно миновал гиблое место.

Он отошел на безопасное расстояние, и над ним повисло облако порохового дыма. Это на прощание от избытка чувств они пальнули из своей кормовой пушки. Ядро шлепнулось за бортом, не причинив нам ни малейшего вреда. Тоже мне стрелки!

Я всадил крюк в планшир, сел на юте и стал перезастегивать сандалии, глядя, как ребята мрачно и неохотно разоружаются, зачехляют орудия и снимают мадаполам. Тим Хар долго ругался, потрясая над головой кулачищами, наконец устал посылать проклятия, схватил с плеча попугая и швырнул его далеко за борт. Когда нам особенно не везло, Тим почему-то считал виноватой во всем эту говорящую птицу.

Гарри скоро вынырнул, взлетел, отплевываясь и отряхиваясь, сделал круг над фок-мачтой и сел на брашпиль неподалеку от капитана. Все молчали.

— Гар-ри! Гар-ри! Моя звезда! — крикнул попугай, растопырив перья. — Дай пятерку, пр-рок-лятый!

— Ладно уж, — буркнул Тим Хар. — Погорячился я, признаю. Прости.

— Пр-роклятый! — снова воскликнул попугай. — Дай, дай пятерку!

Вечер незаметно перешел в ночь. По всем признакам надвигалась свежая погода. Хоть старая морская пословица и гласит, что коли небо красно к вечеру, моряку бояться нечего, признаки грядущего шторма были налицо.

Мы сидели в кубрике, вяло играли в кости и пили горячий шоколад, оставшийся еще с прошлого абордажа. Гарри куда-то исчез, с камбуза доносился запах подгорающего торта, а судно перекладывало что надо. Кости ерзали по столу.

— Пять баллов, однако, — определил Тим Хар и отхлебнул из чужой кружки, потому что свою уже успел опорожнить. — Но шторм нам не страшен, — успокоил он команду, хотя никто и не волновался, ибо все знали, что борта у нас крепкие и такелаж в большом порядке. — А тебе заступать, — приказал он мне, и я поднялся на палубу.

Да, было около пяти баллов. Мы шли только под бом-кливером, фоком, гротом и грот-бом-брамселем, то и дело зарываясь носом в воду, а куда шли — и сами толком не знали, потому что картушка компаса вела себя очень странно. Она крутилась вокруг своей оси то в одну, то в другую сторону и никак не могла остановиться, и получалось, что мы уже давно запутались в сторонах света. Над головой, на клотике, мерцали огни святого Эльма, не предвещая ничего хорошего.

Я сменил у штурвала мокрого с головы до ног вахтенного, но он не ушел, а остался рядом, крепко вцепившись в нактоуз и посасывая погасшую трубку. Было заметно, что он сильно нервничает, но я не придал этому особого значения. Мало ли что лезет в голову ночью в открытом океане в такую погоду… Но тут он повернулся ко мне и, показывая куда-то вдаль, крикнул:

— Вот опять… Видишь?

— Что?

— Вот!.. Вот!.. Смотри!

Я проследил за его дрожащим пальцем, на котором не было ногтя.

Сначала я ничего не мог разобрать: видимости не было ни на грош. Громадные водяные валы, кругом — шипение пены, тьма, и ничего больше. Ходит палуба под ногами вверх-вниз, да ветер свистит в снастях. Но спустя минуту, когда мы взлетели на гребень очередной волны, я увидел огромную черную гору слева. Она была много чернее всего остального. И вдруг на ее вершине замигал крохотный огонек, вгоняя нас в дрожь.

Мы снова полетели в бездну, и мне стало ни до чего, удержать бы штурвал. Я взглянул на компас, но картушка вела себя по-прежнему. Где норд? Где ост? И что это за гора слева по борту?

— Остров! — донесся до меня голос перепуганного вахтенного. — Это же остров… Рикошет! — И он в ужасе побежал по опадавшей палубе, цепляясь за что придется, старый морской волк, свидетель или участник всех абордажей в истории корабля. Больше я его не увижу.

Самую дурную славу снискал Рикошет. Да вы и сами наверняка не раз слыхали про это гиблое место. О таинственных историях, случавшихся здесь, по сей день шепчутся моряки во всех тавернах от Бисквита до Калькутты. Я не был суеверен в отличие от многих моряков, но все же этот огонь действовал мне на нервы, и неожиданно вспомнились слова одного шкипера. Он говорил: «А когда уже нет надежды на спасение, Рикошет ставит вам свечку. И горит она на самом его верху, и не гаснет даже в ураган».

Да, многое я бы отдал, чтобы оказаться подальше отсюда.

И тут ни с того ни с сего фрегат получил дифферент на корму, стал разворачиваться правым бортом к ветру, а значит, форштевнем к острову. Затем неведомая сила подхватила и повлекла его, и он начал ускорять ход, совершенно не слушаясь руля, словно подхваченный каким-то невидимым Левиафаном.

Лаг показывал двенадцать… тринадцать… четырнадцать узлов. Я выбился из сил, стараясь изменить курс, но штурвал заклинило намертво, а паруса забрали столько ветра, что я испугался за мачты. Мне ничего не оставалось делать, как закрепить штурвал и идти за подмогой.

Корабль мчался на скалы.

С превеликим трудом я добрался до сходного тамбура, спустился по трапу, распахнул дверь в кубрик и прохрипел:

— Капитан!..

И тут мне стало не по себе.

Ездили по столу кружки, в которых дымился недопитый шоколад. Среди них возвышался великолепный торт с чуть подгоревшей корочкой, валялись брошенные кости и кожаный стаканчик к ним, лежали игральные карты, но не было в кубрике ни души.

Парни, с которыми четверть часа тому назад мы сидели плечом к плечу, исчезли.

Я облазил судно сверху донизу, побывал во всех закоулках, но никого не нашел. Может быть, их всех до одного смыло за борт? Но я не мог не услышать криков, хотя бы одного крика… Ведь глотки у ребят были ого какие! Да и не могло же их смыть всех разом, верно вам говорю. Команда состояла из опытных головорезов, таких не застигнешь врасплох. Что же случилось с ними?

В рундуке боцмана среди всякой всячины я отыскал осветительные ракеты и полчаса непрерывно пускал их в небо. Истерически выл наш ревун, способный пробудить и мертвого. Да все бесполезно!..

Тогда я стал остервенело рубить все подряд фалы, ниралы и шкоты, чтобы спустить хоть часть парусов. Однако и полураздетый фрегат не потерял хода. А до острова было уже рукой подать. Он все больше нависал над «Синусом», занимая полнеба, и каким же беззащитным выглядел рядом с ним наш фрегат, еще вчера наводивший ужас на все, что идет под парусом.

Выхода у меня не было. Кусок солонины с камбуза да пара дымовых шашек — вот и все, что я успел распихать по карманам. Зажав в зубах наваху, испанский острейший нож, и стоя на фальшборте, я оглянулся, чтобы все хорошенько запомнить, и прыгнул в воду, уже на лету отставая от корабля — так стремительно он шел. Прощай же, «Синус»! Больше, наверно, не свидимся.

Глава 2

Шаги за спиной

Рассвет застал меня сидевшим лицом на восток. Прямо перед глазами, медленно расправляя лучи, вставало солнце.

Этот трижды проклятый скалистый остров макушкой упирался куда-то в стратосферу, и вот на одном из уступов, на высоте тысячи футов — не меньше — оказался я. Сидел, свесив ноги в бездну, и думал, что всякое бывает в жизни, но не со всеми.

Эгегейский океан был далеко внизу. Подвижный, многоцветный и тяжелый, он простирался до самого горизонта и там сходился с голубым глубоким небом. Стоял штиль. Кружили чайки и падали в волны, чтобы тут же взлететь с мелкой рыбешкой в клюве, а потом снова упасть, и сверху мне хорошо были видны их стремительные маневры.

Итак, судьбе угодно было бросить меня на скалы и оставить в живых. Я удивлялся самому себе: это ж надо — почти в бессознательном состоянии, на ощупь, в штормовой тьме забраться так высоко!

Вот куда занесла меня бесшабашная жизнь! А ведь говорила мама не раз и не два: хватит, хватит тебе водиться со всякими хулиганами и бродягами, займись наконец делом и найди себе настоящих друзей. Но я не слушался — и вот что из этого получилось. Тут, на скале, я дал себе слово не ввязываться больше в истории, какими бы интересными они ни обещали быть. Пускай ввязываются другие, но больше не я. Ей-ей, если выберусь отсюда, то стану жить так, как хочет мама.

Только вот не было еще случая, чтобы кому-нибудь удавалось унести ноги с острова. Больше скажу: последнее время корабли, которые попадали в его воды, кончали весьма прискорбно. Достаточно вспомнить трагический случай с эскадрой сэра Бакстона или загадочную «катастрофу четырех», как окрестили газеты недавно нашумевшую историю одновременного исчезновения двух корветов, прогулочного кеча из Ливерпуля и стопятидесятитонной шхуны с грузом торфяной смолы, которые в разное время вышли из разных портов и невероятнейшим образом исчезли средь бела дня где-то здесь, хотя ни один из маршрутов не лежал через воды Рикошета.

Как они сюда попали и куда делись, остается загадкой. Страховая компания «Ллойд» провела тщательное расследование этого более чем странного случая, да ничего не выяснила. Обширные мазутные пятна — вот и все, что осталось от четырех кораблей.

Да и вообще, если собрать всю информацию об этом острове, напрашивается вот какой вывод: остров Рикошет клеймит ярлыком смерти все, оказавшееся в его владениях.

А по виду и не скажешь, что приютило меня такое гиблое место: кругом гладкий камень, не успевший остыть за ночь и кое-где поросший ярким пышным мхом, редкие хвощи, куманика, а вон начинаются папоротники, сочные даже на глазок, а еще выше видны кроны огромных кокосовых пальм, вьются лианы… И ничего мрачного, никаких ужасов на первый взгляд.

Чтобы не так сильно пекло, я завязал на голове тельняшку и полез вверх, цепляясь за что придется. Сначала надо все тут хорошенько разузнать, а уже потом делать выводы. Еще поглядим, быть может, на поверку не так уж он и страшен, этот остров неминуемой гибели.

Я полз на четвереньках как какой-нибудь жук-скарабей, лез все выше, время от времени оглядываясь назад, а там такая открывалась красота, что хоть картину пиши. Крутой подъем скоро кончился, и вот я уже шел узкой песчаной тропинкой среди гигантских папоротников, насвистывая от страха. Все чаще я поднимал глаза на кокосовые орехи, висевшие довольно высоко, и рассчитывал полакомиться ими сразу же, как только подвернется пальма пониже других и поближе. Сквозь папоротник лезть не хотелось. Океана уже не было видно за листьями и стволами, но его шум я слышал очень хорошо со всех сторон.

Едва ступив в рощу, я заметил одну странность, которую теперь нет-нет да проверял. От моего уха не укрылось, что, кроме гула прибоя, больше не раздавалось тут живых звуков. Шумел, конечно, ветер в листьях, но ни птичьих голосов, ни какого другого одушевленного звука, свойственного нормальному лесу, не было слышно. И это при такой-то буйной флоре! Фауна почему-то молчала, а заодно и скрывалась от моего глаза.

Все словно затаилось в ожидании чего-то внезапного и пакостного, и гнетущая эта тишина заставляла быть вдвойне осторожным.

Насвистывая, я крутил головой направо и налево и все крепче сжимал в одной руке наваху, а в другой — дымовую шашку, напоминавшую банку сгущенного молока. И когда тропинка сузилась почти вдвое и заметно пошла вниз, тут и началось то, чего я ждал. Вернее, чего опасался, потому что предчувствовал.

Я услышал шаги за спиной!

Мягкие, вкрадчивые шаги живого существа!

Я шел все скорее, втягивая голову в плечи и боясь обернуться, а шаги были все слышнее и ближе, и, когда им оставалось до меня совсем ничего, я резко сделал «кругом». И душа у меня сразу ушла в пятки…

За мной по пятам кралось нечто огромное, шкурой наружу, в оранжевом комбинезоне дорожного рабочего. Оно кралось и сматывало в рулон тропинку. Увидев, что я его застукал, оно тотчас прыгнуло в кусты жимолости, унося под мышкой рулон.

Всякое видел я на своем веку, но такое… Рваный край тропинки заканчивался ярдах в пяти от моих ног, а там, где я только что шел, пространство прямо на глазах зарастало папоротником-орляком.

— Эй! — крикнул я дрожащим от гнева голосом. — А ну верни краденое! Что это за манера тропинки воровать прямо из-под ног!

В кустах завозилось, закряхтело и скоро ответило человеческим голосом:

— Самому нужна стежка-дорожка.

— Ну и ну! — вскипел я, вне себя от такой наглости. — Вы кто же такой?

— Это в каком смысле? — осторожно ответили мне.

— Как вас зовут, жулик? — объяснил я. — И кто вы вообще такой? Меня, например, зовут Бормалин. Я пилигрим и негоциант. Солониной вот торгую, — показал я на торчавший из кармана кусок солонины и пряча поглубже дымовые шашки и нож. — Теперь ваша очередь рассказывать о себе.

— Ну что рассказывать… Во-первых, я не жулик. Меня зовут Авант. По профессии я юрист. Умею устраивать подкопы, поджоги, подлоги, подмены, подкупы, помешательства и при этом оставаться в стороне.

— Ух ты! — удивился я и спрятал солонину обратно в карман. — А здесь чем занимаетесь, если не секрет?.. Впрочем, вижу: тропинки воруете направо и налево. Зачем тропинку-то украли? Да выходите, не бойтесь, чего через кусты-то разговаривать… В кустах правды нет.

— Но правды нет и выше, — тихо возразил голос. А немного погодя спросил: — А вы не из этих?

— Из каких таких «этих»?

— Ну, не из этих… не из бан… бандюгаев? — совсем уж застенчиво и вместе с тем как-то двусмысленно спросил он. Был большой соблазн ответить утвердительно и поглядеть, что из этого получится.

— А почему вы вдруг спрашиваете о бандюгаях? — ответил я вопросом на вопрос. — Вам что, тоже от них досталось?.. Неужели вы бежали от них на этот необитаемый остров? Если так, вот вам моя рука, потому что бандюгаи — мои злейшие враги.

— Необитаемый?! — вылезая из кустов, возразил тот, кто назвался Авантом. — Да остров кишмя кишит бандюгаями! Шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на того или другого.

Он вылез из кустов, оставив там тропинку, с опаской оглядел меня и сел неподалеку по-турецки, положив на колени большие рабочие руки, вовсе не похожие на руки юриста.

Это был рослый загорелый человек средних лет в невероятной шубе овчиной наружу и оранжевом комбинезоне поверх нее. У него были длинные волосы, заплетенные в косичку, и густая рыжая борода.

— Чем же они занимаются на острове, канальи? — не унимался я.

Авант улыбнулся, мигом скрутил самокрутку, закурил и ответил, попыхивая самокруткой:

— На Рикошете они ищут клад! — И он хихикнул, прикрыв ладонью рот. — Уже вторую неделю ищут и ищут, да так и будут искать до зимы, пока океан не замерзнет. Не видать им клада, — заключил он и снова принялся за самокрутку.

Я насторожился.

— Не уверен, что океан замерзает, Авант.

Он остро глянул на меня из-под выгоревших бровей.

— Я проверял вас, Бормалин, — добродушно прогудел он, попыхивая самокруткой. — И убедился, что к бандюгаям вы не имеете отношения. Они не только невоспитанный народ, но еще и жутко необразованный. Вот и пускай ходят-бродят, пока терпение не лопнет. Простите, что устроил вам этот маленький экзамен.

— Как же они попали сюда, Авант? — спросил я, усаживаясь напротив.

— У них барк на рейде, — показал он самокруткой через плечо. — Там уже начались волнения: банда требует или клада, или убираться отсюда от греха подальше. Наслышаны, наверное, про наши места?

— Наслышан, — вздохнул я. — А каким образом попали вы в эти обетованные кущи? — обвел я руками вокруг себя.

И Авант поведал мне трагическую историю своей жизни и любви.

Глава 3

В плену

Четыре года назад он окончил юридический факультет университета, а неделю спустя женился на единственной дочери известного адвоката, у которого была богатая практика и своя контора в Лондоне. Его дочь, прелестное создание девятнадцати лет, звали Мэри-Джейн. Она и Авант были помолвлены третий год и вот наконец соединили свои судьбы и сердца. И были счастливы.

В середине июля молодые отправились в свадебное путешествие на один из островов Зеленого Мыса, где у дядюшки Мэри-Джейн были обширные чайные плантации. Они выбрали для путешествия яхту «Папайя», отличное двухсоттонное суденышко, стремительное и надежное. Капитаном был Саймон Ригби, шотландец по происхождению, а по убеждениям космополит. Добрейшей души человек шести футов росту и колоссального интеллекта.

Первая неделя плавания пролетела почти незаметно. С утра до позднего вечера молодожены лежали в шезлонгах на верхней палубе, загорая дочерна и рассказывая друг другу романы сэра Вальтера Скотта, к которому оба питали слабость. Они и ведать не ведали, что очень скоро их жизнь так причудливо и трагически изменится, что перед ней померкнет всякий роман.

Вечерами они подолгу глядели в небо и загадывали желания, когда падала шальная звезда, читали стихи Бодлера и Шелли и мечтали, как скоро где-нибудь в английской глубинке купят домик с черепичной крышей и флюгером и акров пять земли и заведут ротвейлера Лео. А когда начнется сезон дождей, будут топить камин и коротать возле него долгие вечера, читая романы и потягивая горячий грог.

И вдруг недалеко от Сан-Висенти на них напал четырехмачтовый видавший виды фрегат.

— Полундра! — закричал Саймон Ригби и выхватил саблю.

Капитан и матросы дрались как львы. Авант — тоже. А Мэри-Джейн пряталась то в одной, то в другой каюте и дрожала как осиновый лист.

Бой был неравным. Капитан и все матросы погибли, а молодую супружескую чету, за которую шкипер пиратов надеялся получить большой выкуп, взяли в плен. Пираты вынудили бедную Мэри-Джейн написать слезное письмо отцу и отправили его первым же встречным судном, идущим в Британию. Это был сухогруз «Портленд».

Во время пирушки, устроенной злодеями по случаю богатой добычи — яхту они обобрали дочиста, — Авант оглушил стражника, вызволил Мэри-Джейн с камбуза, где ее заставили прокручивать фарш, и они улизнули на утлом ялике.

Ночь напролет беглецы носились по волнам, крепко прижавшись друг к другу, дрожа от холода и страха. Авант захватил роман «Пуритане» и читал Мэри-Джейн ее любимые отрывки при слабом свете луны.

Наутро, проснувшись после пирушки и обнаружив побег, пираты пришли в сильное беспокойство. Они мигом развернули фрегат и пустились в погоню. Кок сидел на мачте и пальцем показывал дорогу.

Они догнали ялик к полудню, снова пленили молодоженов, а за доставленные хлопоты удвоили сумму выкупа, и без того баснословную. Мэри-Джейн, глотая слезы, написала новое письмо, его привязали к лапе почтового голубя, которого отправили вдогонку за сухогрузом «Портленд».

В довершение ко всему пираты сняли основные паруса, сильно испачкавшиеся за последние годы, и заставили Мэри-Джейн их стирать. Они покатывались со смеху, глядя, как мучается бедняжка, как ломает свои нежные пальчики и горбится над корытом. Авант скрипел зубами, но ничего не мог поделать, потому что был прикован цепью.

При встрече с пиратским судном бандюгаев шкипер фрегата проиграл Аванта в карты, и четыре последующих месяца новоиспеченный юрист и супруг провел на барке «Логово» в качестве мастера по заточке, абордажных крюков. Он, конечно, вредил бандюгаям как мог: тупил им крюки, вместо того чтобы затачивать, а если иногда и затачивал, то под углом не в тридцать градусов, как было нужно, а в двадцать или даже пятнадцать. Еще он сверлил отверстие в районе кильсона, чтобы однажды затопить барк, а заодно и всю команду. Но его самого держали в трюме вместе с крысами, поэтому он не досверлил до конца. Ведь первым погиб бы он сам, а ему нужно было спасти Мэри-Джейн, которая осталась на проклятом «Синусе», и спасти еще кое-что…

В этом месте я вздрогнул и, чтобы скрыть волнение, достал из кармана солонину и бросил ее в кусты на съедение хищникам.

— Что с вами? — не укрылось от Аванта мое волнение. — Отчего вы так дрожите?

— Просто от холода, — ответил я, изо всех сил скрывая возбуждение. — Продолжайте, Авант, я весь внимание.

Однажды, сидя в трюме и по обыкновению тупя крюки напильником, Авант услышал орудийные залпы и догадался, что барк наконец-то атакован, и довольно серьезно. Крысы взбеленились и через свою потайную щель побежали с корабля восвояси. Это был хороший признак.

Кое-как дождавшись, пока не уберется последняя крыса, Авант расширил щель и высунулся наружу.

Два линкора, взяв барк в клещи, предлагали сдаться, но бандюгаи отстреливались, маневрировали и ждали ночи.

На барке было много награбленных драгоценностей, поэтому капитан, Черный Бандюгай, потихоньку приготовил шлюпку, куда погрузил сокровища, и отрядил группу из семи человек, чтобы они шли прямиком к видневшемуся вдали Рикошету и там хорошенько спрятали сокровища с глаз долой до лучших времен.

Бандюгаи вытащили Аванта и посадили его в шлюпку, на весла. На острове они собирались его сразу прикончить.

Наступил вечер. Линкоры непрерывно атаковали барк, стреляя из всех пушек. Когда у них кончился хороший порох, они стали заряжать орудие плохим, от которого было много дыма. Это и было нужно хитрому Черному Бандюгаю.

Пороховой дым заволок все окрест, и вот под покровом темноты и дыма тяжело груженная шлюпка отвалила от барка и пошла к Рикошету без единого всплеска.

Для отвода глаз Черный Бандюгай залез на рею и стал сигналить двумя факелами обидные слова и угрозы. Линкоры клюнули на эту удочку и перенесли шквальный огонь на рею барка.

Да, Черный Бандюгай был очень хитер. Однако всего он не предусмотрел.

Когда до острова оставалось чуть больше кабельтова, Авант закончил перепиливать напильником цепь, которой был прикован к банке шлюпки, и прыгнул в воду. Попробуй сыщи его в темноте!

Он был хорошим пловцом, одно время даже чемпионом университета, о чем вспоминалось теперь, как о чем-то далеком-далеком… Неужели и правда все это когда-то было: Биг Бен в вечном тумане, Черинг-кросс, констебль на углу Чарлз-стрит… А ведь было…

Авант добрался до острова гораздо раньше шлюпки и спрятался в зарослях, дрожа от холода и зевая.

Когда пираты высадились, они сразу начали ссориться насчет сокровищ и к утру перебили друг друга. В живых остались только дюжий Брак и низенький Краб.

Тем временем Авант пригрелся в кустах и неожиданно для самого себя крепко уснул. Усталость взяла свое. Сказались и бессонные ночи, проведенные в трюме.

Дюжий Брак и низенький Краб не сомкнули глаз. В глубокой чаще они вырыли яму, закопали там сокровища, а сверху посадили папоротник. Климат на острове был подходящим, поэтому папоротник взялся в одночасье и сросся с другими папоротниками, густо заселявшими остров.

И надо же было случиться, что Авант проснулся только после того, как все было закончено и бандюгаи уже таскали песок, прокладывая поперек острова тропинку.

Удалось подслушать, что они прокладывают тропинку с таким расчетом, чтобы она пересекла Рикошет точно по диаметру. Ведь остров, оказывается, представлял собой идеальную окружность, если взглянуть на него с высоты птичьего полета. И это сильно облегчало им задачу.

Краб в свое время с грехом пополам обучился математике и кое-что смыслил в геометрии, чем частенько похвалялся перед товарищами.

Дорожные работы они вели по всем правилам, потому что дюжий Брак когда-то собирался стать специалистом в дорожном деле.

Они работали в касках и оранжевых комбинезонах, которые теперь и донашивал Авант за неимением лучшего и еще по одной причине, но о ней позже.

Бандюгаи провели очень сложные расчеты и измерения, а также использовали некоторые специальные приборы и инструменты. Авант опознал только нивелир, теодолит и кипрегель. Никогда он не простит себе, что проспал захоронение сокровищ!

Правильно сказано, что тому, кто рано встает, бог много дает.

На внутренней стороне своего букового портсигара низенький Краб набросал карту острова, сидя под баобабом и слюнявя огрызок карандаша. Бандюгаи оживленно делились впечатлениями, и под этот шумок Авант вылез из зарослей и подкрался к баобабу с подветренной стороны. Но из разговора он разобрал лишь отрывки.

Клад укрыт в точке пересечения гипотенузы прямоугольного треугольника со своей высотой. Катеты треугольника — идущие из центра острова оси абсцисс и ординат… Вот и все, что удалось подслушать.

Ближе к вечеру бандюгаи бросили приборы со скалы, сменили комбинезоны на корсарские штаны с бахромой и бархатные камзолы, довольно потирая руки, и сели в шлюпку. Они считали, что Авант либо утонул, либо его съели акулы, которых тут было пруд пруди. И то и другое предположение доставило им радость.

Отойдя от берега на порядочное расстояние, дюжий Брак прикончил низенького Краба и присвоил большой буковый портсигар. Он поступил так вероломно потому, что был правой рукой Черного Бандюгая, который и посоветовал ему убрать всех свидетелей.

Три года Авант провел на острове.

Он обзавелся козами, курами и даже дикой коровой, построил дом, вырастил картошку и лук, помидоры и огурцы, и ежедневно — каждый божий день! — прокладывал тропинку так и эдак, копал там и сям, но пока безуспешно.

Дело было в том, что среди сокровищ закопали, и нитку жемчуга, которую атаман «Синуса» проиграл в карты Черному Бандюгаю вместе с Авантом.

Нитка дорога Мэри-Джейн как память, потому что это подарок Аванта в день помолвки.

«Нитку жемчуга! Обязательно — слышишь! — спаси мою нитку жемчуга!» — таковы были последние слова Мэри-Джейн, когда проигранного Аванта разлучали с ней.

Потому-то Авант непрестанно искал клад и рассчитывал обязательно его найти, пусть для этого ему и пришлось бы провести на острове остаток жизни.

Он искал клад почти наугад, потому что не имел представления ни о гипотенузе, ни об оси абсцисс. Время от времени шторм выбрасывал на берег остатки кораблекрушений, но хоть бы разочек выбросило учебник геометрии! Так нет же… Книг выброшено много, а вот учебника геометрии нет. А в университете Авант налегал на юридические науки, ко всем остальным относясь спустя рукава, — думал, что это ему не пригодится. А в жизни, оказывается, пригодится все, теперь-то он это хорошо понял.

За три года много кораблей подходило к острову и спускало шлюпки, чтобы набрать пресной воды. Но Рикошет пользовался очень дурной славой, поэтому при виде Аванта моряки в ужасе бежали прочь, думая, что это местный кровожадный зверь. А он заработал себе ревматизм, вот и пришлось, не снимая, носить козлиную шубу. В него даже стреляли, и он стал поверх шубы носить оранжевый комбинезон дорожного рабочего: чтоб издалека было видно — идет хомо сапиенс, человек разумный, и совсем не надо в него стрелять.

Моряки почему-то оказались таким горячим и вместе с тем запуганным народом, что сперва изрешетят всего, а потом уж начнут разбираться. Авант совсем разочаровался в моряках и последнее время перестал показываться им на глаза, хотя, конечно же, очень тосковал по человеческому голосу и общению с себе подобными. Но со временем книги заменили ему людей. Книга — лучший друг и собеседник. Книга — источник знаний, кстати говоря.

Но все три года, чем бы Авант ни занимался, какие бы книги ни читал, он ни на минуту не забывал Черного Бандюгая.

«Ты еще появишься в моей жизни, злодей! — думал Авант бессонными ночами. — Ты еще вспомнишь тот день и час, когда нас разлучил!»

И вот две недели назад он завидел на горизонте черный кливер. Екнуло сердце. Авант сразу узнал парус, под которым ходил четыре кошмарных месяца. Как же долго он ждал этого дня!

Да, это был барк «Логово». Он подошел к Рикошету с зюйда, бросил оба якоря и приветствовал остров пушечным выстрелом.

Все живое на острове попряталось где только могло. Бандюгаев тут не любили, даже утконосы, колибри и эфы избегали отщепенцев — вот насколько пираты были им всем ненавистны.

Черный Бандюгай почти не изменился, только отпустил усы по последней карибской моде, завел черную касторовую шляпу и черные же очки.

Сойдя со шлюпки на берег, он первым делом выстрелил из двух пистолетов в солнце, но до лучезарного Гелиоса было далеко. А солнце Черный Бандюгай просто ненавидел и палил в светило при каждом удобном случае. Но до солнца всегда было далеко. Руки коротки у мерзавца, чтоб до солнышка дострелить.

По правую руку от Черного Бандюгая шагал дюжий Брак, неся под мышкой большой буковый портсигар, где была нарисована карта. Следом шумной гурьбой валила и вся банда — опять с нивелирами, теодолитами, лопатами и тележками под сокровище.

Бандюгай прямиком направились по тропинке в чащу, стали там настраивать инструменты и приборы, перекладывать тропинку так и эдак и копать, копать, но, конечно же, ни до чего не докопались. Авант сворачивал-разворачивал стежку столько раз за три года, что лежала она далеко не так, как укладывали ее Брак и Краб в свое время.

Авант неосторожно захохотал в кустах — и пираты насторожились. Черный Бандюгай побледнел, потому что по голосу узнал Аванта и все вспомнил. Память у главного бандюгая была еще крепкой.

— Схватить его живым или мертвым! — закричал он, показывая пальцем в чащу, где прятался Авант. Пираты быстро разделились на две группы, и каждый занялся своим делом: одни возобновили раскопки, а другие во главе с боцманом ринулись на поиски Аванта, прочесывая каждый кустик, обшаривая любую складку местности.

Они этим занимаются и по сей день, и, естественно, в их нездоровой среде уже назревает бунт. Это видно Аванту и невооруженным глазом.

В то время как Черный Бандюгай прохлаждается под эвкалиптом и от безделья палит из пистолетов в солнце, тратя драгоценный порох, они должны трудиться в поте лица: кто — копать, кто — лазить вдоль и поперек Рикошета. Того и гляди, схватит какой-нибудь страшный зверь, которых, говорят, тут великое множество.

И на барке обстановка тоже складывалась не ахти. Чтобы неверноподданные не угнали судно, Черный Бандюгай смотал часть парусов, велел переправить их на берег и сложил под эвкалиптом, где теперь и бездельничал.

Бандюгаи то и дело собирались по двое, по трое, шептались, косясь на своего атамана, но слишком велик был его авторитет, слишком длинны руки и слишком он был силен и меток, чтобы взбунтоваться по-настоящему.

Но странное дело! За три года Авант перебрал много всяких способов мщения, и вот пираты у него в руках — ведь он знал Рикошет как свои пять пальцев, — а мстить почему-то расхотелось.

Главное — поскорее найти нитку жемчуга и мчаться на помощь Мэри-Джейн. Но где, где ее искать? Он все ждал «Синус», хотел захватить в плен капитана и узнать о дальнейшей судьбе Мэри-Джейн, но как назло нынешней ночью «Синус» разбился вдребезги у южной оконечности острова, и не спасся никто… Авант наблюдал со скалы шторм и крушение, все утро нырял и плавал у берега, но выловил лишь кучу обломков. Наверно, пираты спали беспробудным сном и рулевой тоже уснул от усталости, вот фрегат и погиб. А жалко их, хоть и пираты.

Где же теперь искать Мэри-Джейн? Она жива, Авант это чувствует, она его ждет не дождется, но где?

Допустим, он нашел нитку жемчуга, и куда ему мчаться на помощь?

Вот какая грустная история…

После минутного раздумья я сказал:

— Кажется, я могу вам помочь, Авант. Постарайтесь выслушать меня спокойно. Дело в том, что один человек с «Синуса» все же спасся. И он кое-что знает о судьбе вашей избранницы…

— Не может быть! Где же он? — закричал Авант и вскочил на ноги. — Сейчас же побежали к нему!

— Успокойтесь, Авант. Не нужно никуда бежать. Этот человек перед вами.

Глава 4

По веревочной лестнице

Спасибо дзюдо и у-шу! Если бы не регулярные тренировки, не сладить мне с Авантом. Когда он затих, я развязал лиану, которой опутал его с ног до головы, и привалил к дереву.

— Прекрасно понимаю ваши чувства, — отдышавшись, сказал я, — но и вы меня поймите. Мэри-Джейн они захватили еще до моего поступления на «Синус». Так что к ее судьбе я если и имею отношение, то весьма косвенное. Вы не подумайте, что я снимаю с себя ответственность или в чем-то оправдываю себя, нет! Я слышал разговоры о ней, но и в глаза ее не видел. Знаю, что Тим Хар продал Мэри-Джейн в рабство на плантации Карамелин. Это, конечно, слабое утешение, но, по-моему, всегда лучше знать правду, какой бы она ни была…

— В рабство! — воскликнул Авант. — Мою маленькую Мэри — в рабство!..

— Ну-ну, мужайтесь, Авант. Все-таки Карамельные плантации — это уже кое-что. Я помогу вам. Предлагаю такую программу действий. Находим клад, захватываем барк и отправляемся вызволять вашу жену. Да вытрите же слезы!

— Вы правда поможете? — воодушевился Авант. — Я не спрашиваю, что привело вас в компанию этих… этих людей, которые были на «Синусе», потому что по вашим глазам многое вижу. Я верю вам. А как же с абсциссами?

— Придется поломать голову. Я кое-что помню, но нужно хорошенько собраться с мыслями. В гимназии я был не из самых последних, поэтому, думаю, мы и без портсигара вполне обойдемся и отыщем сокровища. Надеюсь, у вас найдется лист бумаги и карандаш?

— Разумеется! — ответил воодушевленный юрист. — Заодно я покажу вам свои владения. Пойдемте. Да и обедать пора, — взглянул он на круглые серебряные часы с цепочкой, достав их из заднего кармана комбинезона.

Мы шли густыми зарослями. Я был задумчив, и это не укрылось от острого глаза Аванта.

— Вы чем-то смущены? — спросил он. Было хорошо заметно, что после моего рассказа он сильно воспрянул духом. Великое дело — надежда.

— Смущен, и очень, — признался я. — Скажу честно, Авант, вы мне симпатичны. Я очень сочувствую вашему горю. Меня до глубины души взволновала история, которую вы рассказали. Обещаю, что помогу вам, чем только смогу… Но вот какое дело… Когда мы знакомились, вы сказали, что умеете устраивать поджоги, подкопы, подмены, помешательства и еще что-то похожее, помните? И при этом оставаться в стороне.

— Подкупы… — вспомнил Авант и рассмеялся с облегчением. — Так вас смущает мой моральный, вернее, мой аморальный облик? Вы, вероятно, полагаете, что подкупы, подлоги и так далее — это издержки моей профессии юриста? Я правильно вас понял?.. Вы смущены — значит, я угодил в точку!.. Все, все сейчас объясню. Вы меня не совсем поняли, Бормалин. Все это — применительно к пиратам. Только к пиратам, понимаете? Вы инкриминируете мне деяния, которых я не совершал и никогда не совершу по отношению к добропорядочным гражданам, слово юриста. Да, я совершал поджоги — но только пиратских, плавучих средств. Да, я делал подкопы — но лишь строя дом. Вы увидите его подвалы, и если будете объективны, в чем я не сомневаюсь, то согласитесь, что без подкопов тут было просто не обойтись. Как иначе заберешься под гору?

— Это совсем другое дело, Авант, — обрадовался я. — А как насчет подкупов, подмен и помешательств?

— Отнюдь, — рассмеялся он пуще прежнего, — отнюдь я не имел в виду буйные помешательства, увольте! Я помешал Черному Бандюгаю и его клике забрать бесчестно награбленное добро — где же здесь состав преступления? Согласен, иной раз я преступал букву закона, но ведь не настолько, чтоб весы Фемиды качнулись не в мою пользу. Это я утверждаю как юрист. Ради чего я совершал все эти маленькие отступления от закона? Вот — главное, и я отвечу на этот вопрос прямо и честно.

Авант умолк, а затем продолжал внушительным тоном:

— Чтобы зло было наказано и чтобы восторжествовала справедливость. Чтобы награбленные богатства рано или поздно вернулись к законным владельцам, а не угодили снова в грязные пиратские руки. Сам я, кстати, ничего не присвоил и присваивать не собираюсь. Дом, подвалы, животных, мебель и все то, что я нажил тут собственными руками, — Авант показал свои мозолистые руки, — в любое время я готов сдать властям и расписки не возьму. Нет, ничего я не присвоил и не присвою. Даже тропинку…

Он усмехнулся, и, право, нельзя было не улыбнуться, глядя на его добродушную физиономию. Он все больше мне нравился.

— С подкупами дело обстоит еще проще, — продолжал Авант. — Я сделал два туннеля под купами деревьев: один выходит на южную оконечность острова, где у меня спрятан стеклянный плот, а другой, наоборот, на север, к мысу Бриз. Это на всякий случай. Мало ли какие неожиданности готовит нам завтрашний день. И подкопы опять же я делал своими собственными руками…

— Все, Авант, — окончательно убедился я, — насчет остального можете не объяснять. Вот вам моя рука.

Так непринужденно болтая вполголоса, мы миновали заросли кочедыжника, вскарабкались на крутую гору и, пройдя из конца в конец прохладную пальмовую рощу, оказались у подножия отвесной скалы.

Мой спутник нажал одному ему известное место гладкой скальной поверхности, и тотчас, бесшумно разматываясь, упала сверху к нашим ногам веревочная лестница зеленого цвета, и ее конец закачался в дюйме от земли.

— Маленькая механизация, — улыбнулся Авант и первым полез вверх.

Я последовал за ним. Лестница натягивалась все больше и кое-где трещала под нашей тяжестью. Но была она сработана добротно и вязана двойными рифовыми узлами наверняка.

Когда мы забрались на узкий каменный козырек, нависший над верхушками многих деревьев, Авант смотал и заново закрепил лестницу и молча повел меня такой незаметной стежкой, что казалось, будто идем мы куда глаза глядят.

Скоро мы уже стояли пред дубовыми потемневшими от времени воротами, заложенными обломком шлюпочного весла. На воротах в целях маскировки были нарисованы листья, ветки и трава.

— Вот и пришли! — С этими словами Авант распахнул ворота и гостеприимно пригласил меня в дом: — Добро пожаловать, Бормалин!

Ах, что это был за дом! Крепкий, бревенчатый, по самую крышу обвитый плющом и диким виноградом, он состоял из двух прохладных комнат, где шагу нельзя было сделать, чтобы не наступить на ту или иную циновку, сплетенную из крашеных водорослей. Циновки были разноцветными и поскрипывали под ногами на все лады. Я сразу разулся и пошел босиком. Красота!

Большое круглое окно главной комнаты было распахнуто. Оно выходило на океан. Как тут удержаться и не выглянуть, высунувшись почти по пояс? Я так и сделал и даже немного испугался — так велик и красив был океан, шумевший далеко внизу, за многими-многими деревьями. Он лежал из конца в конец горизонта, и, сколько я ни вертел головой, не было ему конца и края. А по небу, темному от зноя, плыли маленькие кучевые облака. Да парили чайки вдали. Дух захватывало от этой картины.

Весь левый угол был занят камином, местами уже сильно закопченным, с толстой решеткой внизу и глубоким овальным зевом. Сверху он заканчивался широкой лежанкой на манер русской печи. Да, с таким каминчиком никакой холод не страшен. Скажем, двинулся с севера ледник, как это было три миллиона лет назад, — все живое уходит на юг, все остальное замерзает, а Авант разжигает камин, садится рядом, запахнувшись в свою шубу и поставив ноги на решетку, и мороз ему нипочем.

Грубо сколоченный стол стоял посреди комнаты как вкопанный, а из-под него выглядывал такой же крепкий табурет. Жилище пахло морем, смолой и немножко дымом — это тлели угли в камине. А на переборке, разделявшей комнаты, висел корабельный компас. Стрелка показывала точно на норд.

Соседняя стена была примечательна всевозможными барометрами: от самых маленьких, карманных, до довольно больших, величиной с каретное колесо, и судя по ним, близился дождь.

Что ж, в этих прочных стенах нам ни дождь не страшен, ни наводнение, ни тайфун.

Мог ли я предположить, какие серьезные последствия повлечет за собой этот дождь, о котором я так пренебрежительно подумал. Не будь его… В общем, уважайте стихию, верно вам говорю!

В старом плетеном кресле, у окна, спал черный дикий кот, свесив хвост чуть ли не до пола и подрагивая во сне ушами, розовыми внутри. И было так покойно, так уютно и прочно кругом, что мне даже завидно стало: до чего славно устроился Авант! Но сразу вслед за завистью возник вопрос: уют и покой, не слишком ли это малая плата за одиночество?

Что лучше: жить сам-один на почти необитаемом острове так, как хочешь, или жить среди людей по их писаным и неписаным законам? Сложный вопрос.

Другая комната служила Аванту библиотекой и кабинетом. Я вошел и обомлел, потому что столько книг сразу еще никогда не видел. Даже в библиотеке гимназии «Просвет», где я учился, их было гораздо меньше.

Под самый потолок уходили деревянные стеллажи, битком набитые толстыми и тонкими, большими и маленькими, почти новыми и уже сильно тронутыми временем книгами. Собрания сочинений Шекспира, Вальтера Скотта, Диккенса, Фейхтвангера и Майн Рида, Рабле, Гомер и Геродот, Софокл и Сократ, Плиний-младший и Дюма-старший, сочинения капитана Мариэтта и Теккерея, сказки братьев Гримм… Да чего тут только не было! Глаза разбегались от такого изобилия.

— Нет лишь учебника геометрии, — прочитал мои мысли Авант. — Любое собрание сочинений я с готовностью обменял бы на самый скромный школьный учебничек геометрии. Да не с кем меняться, вот беда!

— Откуда такое богатство, Авант? — спросил я, кое-как справившись с первым изумлением.

— Штормы, приливы, — кратко ответил он.

Справа стоял мольберт, слегка задрапированный холстиной. Авант, оказывается, еще и рисовал! У меня просто не было слов от восхищения. Я уже гордился знакомством с таким незаурядным человеком, но когда узкой винтовой лестницей мы спустились в подвалы… То, что я там увидел, превзошло все мои ожидания и преисполнило меня гордостью.

Не хватило бы бумаги, чтобы подробно перечислить соления и варения, овощи и фрукты, мясо и птицу, крупы и корнеплоды. Всего, что заполняло коробы, сусеки и полки, уходившие в темную даль галереи подвалов, с лихвой хватило бы, чтобы вкусно накормить завтраком, обедом и ужином небольшой гарнизон.

Да, Авант был настоящим хозяином: трудолюбивым, запасливым и радушным. Высадиться на остров с одним лишь напильником — и так обустроить жизнь! На это способен только очень недюжинный человек.

Авант взял с собой добрую кринку молока, несколько куропаток, каравай хлеба, пучок сушеного спинифекса, полдюжины варений и миску солений, телячью вырезку и холодный соус из трюфелей, ткемали и портулака, ассорти из нескольких сортов сыра, гусиный паштет и зеленый горошек. И мы неплохо пообедали, болтая о том о сем и поглядывая в окно. А там ласково шумел океан, бежали легкие тучки. И где-то суетились невидимые пираты.

Помыв посуду, мы снова сели за стол. Авант достал бумагу и карандаш и быстро нарисовал остров — так, как он выглядел сверху и сбоку.

— Остров неминуемой гибели собственной персоной, — заметил Авант, раскрашивая рисунок. А раскрасив, нанес обозначения и придвинул ко мне рисунок со словами: — Сейчас все объясню.

Но я остановил его.

— Вы так хорошо все нарисовали, Авант, — сказал я, — что остров как на ладони. Вот ваш дом, а это восточный берег, и вы назвали его Скалистым по абсолютно ясным причинам. Именно сюда меня выбросило штормом, и я немного знаком с тамошними скалами и уступами. Один вопрос, Авант: почему мыс на севере вы прозвали мыс Бриз? Там что, особенно ощущается океанический бриз? Очень поэтичное название.

— Дело скорее в другом, — ответил он и, покраснев, замялся. — Знаете, Бормалин, я часто провожу вечера на мысе, гляжу вдаль, представляя себе паруса корабля и даже альбатросов, которые летят вслед за ним, и, конечно же, бриз ощущается там что надо. Но, признаюсь, не из-за него я так окрестил мыс. Просто там меня частенько посещают всякие рационализаторские мысли, осенения, если хотите. Очень благотворное место, Бормалин. Так что мыс БРИЗ — это мыс Бессистемных Рационализаций, Изобретений и Замыслов, — у меня их полная кладовка и сарай. Потому что жизнь на острове, Бормалин, время от времени заставляет выдумывать то или другое приспособление для хозяйственных нужд. Строю цивилизацию собственными руками, хотя, честно говоря, я противник всякой цивилизации. И чем дальше, тем больший противник. Надеюсь, вы понимаете меня правильно.

Я спросил:

— А интересно, почему бухту вы назвали Загнивающей Западной? Там что, загнивают водоросли и цветет вода? Я кое-что слышал о гнилых морях.

— О нет, — печально ответил Авант. — Просто год назад там затонул купеческий люгер с партией бананов. Запах стоял ужасный! Внешне бухта очень привлекательна, вот капитану и взбрело в голову устроить здесь кренгование. Бананы были совсем зеленые, и он тянул время, чтобы они хоть чуть-чуть созрели до порта. А в бухте страшные мели, и камни торчат даже в прилив… Так и обрастает остров легендами: то шкипер бестолковый, то вахтенный уснет, а в результате мистика на мистике — остров, дескать, неминуемой гибели! Спасайся кто может!

Он передвинул по карте карандаш и продолжал:

— А вот самый центр Рикошета. Я много раз прокладывал тропинку, поэтому вычислил центр с точностью до дюйма и на всякий случай вбил там большой железный костыль. А вот гора Взвидень — самое высокое место острова… Словом, достопримечательностей тут хватает на все вкусы. Вот на какой замечательный островок вы угодили, Бормалин. Он явно искусственного происхождения, потому-то и совершенно кругл, если не считать Загнивающей Западной бухты.

— Очень хорошо, — сказал я. — А теперь постарайтесь вспомнить еще раз то, что вы подслушали о месте захоронения сокровищ. Дословно, добуквенно, это очень важно.

Глава 5

Кладоискатели

— И вспоминать нечего, — ответил Авант. — Все это я выучил назубок. Клад укрыт в точке пересечения гипотенузы прямоугольного треугольника со своей высотой. Катеты треугольника — идущие из центра острова оси абсцисс и ординат. Какая-то абракадабра. Вам что-нибудь говорит этот набор слов?

— Говорит, и очень о многом.

Я взял карандаш и нарисовал две перпендикулярные линии. Одну их них — абсциссу — я обозначил буквой «X», другую — ординату — буквой «У», а точку их пересечения пометил знаком 0.

— Сейчас, Авант, мы с вами начнем искать клад, пока на бумаге. Видите, я нарисовал плоскость?

— Вижу две стрелы без оперения, — ответил он, закуривая.

— Эти две стрелы зовутся системой декартовых координат, или попросту координатной плоскостью. Горизонтальная стрела 0Х — это и есть ось абсцисс, вертикальная 0У — ось ординат. Слова эти явно заимствованные, и в их смысл вдаваться, пожалуй, не станем. Теперь, Авант, рисуйте обводы Рикошета точно сверху, — велел я в нетерпении.

Авант, не моргнув глазом, быстро изобразил аккуратный круг с небольшой щербатиной слева.

Я продолжал:

— То, что вы нарисовали, называется окружностью, то есть фигурой, состоящей из всех точек плоскости, равноудаленных от данной точки, которая зовется центром окружности. Здесь вы и забили костыль. Теперь через костыль проведем оси абсцисс и ординат, а точки пересечения осей с окружностью соединим. Что получилось?

— Получился треугольник, Бормалин. Довольно симпатичный треугольничек. Надеюсь, не Бермудский, — пошутил он и почесал в затылке.

— Совершенно верно, получился прямоугольный треугольник: мыс БРИЗ — костыль — Скалистый берег, если пользоваться вашими обозначениями. Теперь пару слов из теории. Слушайте внимательно, Авант, потому что здесь и зарыта собака, то бишь клад. Прямоугольным называется такой треугольник, у которого один из углов равен девяноста градусам. Сторона, противоположная прямому углу, называется гипотенузой. В нашем случае это мыс БРИЗ — Скалистый берег. Остальные две стороны зовутся катетами.

— Следовательно, отрезки мыс БРИЗ — костыль и костыль — Скалистый берег — катеты? — уточнил Авант.

— Точно! Вы схватываете прямо на лету, Авант. А теперь чуть-чуть истории. Давным-давно, в шестом веке до нашей эры, в Древней Греции, на острове Самос жил очень одаренный человек Пифагор. Он занимался многими науками, среди которых математика стояла не на самом последнем месте. Однажды он вывел теорему, прозванную впоследствии теоремой Пифагора. Она звучит так: «Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов его катетов». А квадрат любого числа, Авант, — это число, умноженное само на себя. Например, пять в квадрате — сколько?

— Двадцать пять, — был молниеносный ответ. — А шесть в квадрате — тридцать шесть, а семь в квадрате — сорок девять. А сорок девять в квадрате — две тысячи четыреста один.

— Ну, Авант, с умножением у вас полный порядок!

— Это у меня врожденное, — сказал юрист и добавил: — А две тысячи четыреста один в квадрате — это пять миллионов семьсот шестьдесят четыре тысячи восемьсот один, можно не проверять.

— И не буду, — согласился я. — Однако пошли дальше. Если бы мы знали длину вашей тропинки, Авант, мы бы высчитали место захоронения несметных сокровищ, не выходя из дома.

— Ну и проблемы! — ответил новоиспеченный математик. — Длина тропинки из конца в конец тринадцать тысяч триста тридцать четыре моих шага. Мне ли не знать длины ее, вдоль и поперек исхоженной вот этими самыми ногами! — Он выставил из-под стола босые ноги и поглядел в окно. — Похоже, сейчас будет дождь.

— Это же просто здорово! — воскликнул я насчет длины тропинки. — А нет ли у вас рулетки или большой линейки, выброшенной на берег штормом?

Авант сходил в другую комнату и принес рулетку — лучшей и желать было нельзя. Я разложил ее на ровном полу и предложил Аванту пройтись вдоль нее. Сунув руки в карманы, он прошелся, насвистывая и крутя головой, словно облака разглядывал. Его средний шаг составлял ровно тридцать дюймов. «Или семьдесят пять сантиметров», — подумал я. Так мне было привычнее.

А на улице действительно потемнело, усилился ветер и явно назревал дождь. Становилось душно, и упало атмосферное давление, о чем говорили все барометры.

— Вот, собственно, и все, Авант, — сказал я. — Осталась чистая арифметика.

Итак, поскольку тропинка изначально была проложена через центр острова, значит, она является его диаметром и составляет тринадцать тысяч триста тридцать четыре шага Аванта.

Один шаг равен семидесяти пяти сантиметрам.

Следовательно, диаметр Рикошета десять километров, и соответственно радиус — пять километров.

То есть катеты прямоугольного треугольника, о котором упоминалось, составляют по пять километров.

По теореме Пифагора находим гипотенузу — сторону, лежащую напротив прямого угла. Ее квадрат равняется сумме квадратов катетов.

И я написал такую формулу:

(Мыс БРИЗ — Скалистый берег) = (Мыс БРИЗ — костыль)² + (костыль — Скалистый берег)², то есть (Мыс БРИЗ — Скалистый берег) =√(5² + 5²) = √50.

— А это еще что за птица с одним крылом, под которым прячутся цифры? — нахмурился Авант.

— Эта «птица» называется квадратным корнем. Слушайте внимательно. Найти квадратный корень числа, скрывающегося под «крылом», — значит найти такую цифру, которая при умножении на себя дает то самое число, что под «крылом». Понимаете? Так какое число нужно возвести в квадрат, чтоб получить пятьдесят? — каверзно спросил я. — Это ваш конек, Авант, отвечайте же!

— Все ясно с этими квадратными корнями, — проворчал он. — Квадратный корень из пятидесяти — это где-то 7,07107.

— Вы считаете не хуже калькулятора, Авант! Следовательно, наша гипотенуза (Мыс БРИЗ — Скалистый берег) приблизительно равна 7, 07107 километра.

— Хорошо получается! — Авант потер руки. — Всю жизнь бы клады искал таким образом. И что же дальше, Бормалин? Чувствую, что дело движется к развязке.

— Дальше начинается самое любопытное. Если вам нетрудно, Авант, повторите, пожалуйста, что вы подслушали насчет гипотенузы и высоты.

Авант повторил:

— Клад укрыт в точке пересечения гипотенузы прямоугольного треугольника с высотой. Катеты — идущие из центра острова оси абсцисс и ординат.

— Однако память у вас! — лишний раз подивился я. — Сейчас мы и пересечем гипотенузу с высотой. А это, мой друг, несложно, потому что — запоминайте! — высота — это отрезок перпендикуляра, опущенного из вершины треугольника на противоположную сторону. Перпендикуляр всегда пересекается с прямой под углом девяносто градусов. Дело упрощается еще и тем, что наш треугольник равносторонний и равнобедренный, то есть и его катеты, и углы при основании, сиречь при гипотенузе, равны между собой как две капли воды. Кстати, о воде, — показал я за окно. — Начинает накрапывать.

Я продолжал:

— Итак, опускаем из вершины треугольника (костыль) перпендикуляр на гипотенузу, потом берем рулетку и видим, что гипотенуза разделена точно пополам. Вы, наверное, уже поняли, Авант, что в точке пересечения и зарыт клад. Вот она, эта точка. Вот она! — Я поставил жирную точку и написал около нее большими буквами: «КЛАД!!!»

Авант глядел на чертеж, не веря глазам. А потом хрипло спросил:

— Значит, идя от центра острова точно на северо-восток, мы и попадем к сокровищам? Уму непостижимо!.. Стойте, стойте, Бормалин! Кажется, теперь я могу своими силами найти место клада, не выходя отсюда. Потому что перпендикуляр, который мы опустили из костыля, разделил пополам не только гипотенузу. Он разделил наш треугольник на два треугольника, причем тоже прямоугольных и равносторонних. Следовательно, три катета, один из которых общий, совершенно одинаковы.

Авант задумчиво поглядел в окно, шевеля губами и морща лоб. Потом взялся за карандаш и написал:

(Мыс БРИЗ — КЛАД!!!) = (КЛАД!!! — Скалистый берег) = (костыль — КЛАД!!!) = 7,07107 : 2 = 3 километра 535 метров 53 сантиметра.

Авант схватился за голову.

— Клад в двух милях на северо-восток от костыля! А я исходил остров вдоль и поперек, наверное, пятьдесят тысяч миль нагулял, а нужно-то было всего две! Да, Бормалин, вот что значит геометрия! Спасибо вам! — И он крепко пожал мне руку. — И геометрии тоже спасибо.

Глава 6

Шесть попыток побега

Дождь хлестал как из ведра, нарастая с каждой минутой. Небо померкло, и его раскалывали молнии, сопровождаемые сильным громом. Уже нельзя было разглядеть ни чаек, ни верхушек северных гор.

А хорошо сидеть у камина в такую погоду! Было чуть больше полудня, и мы с Авантом мечтали в предвкушении часа, когда поднимем бандюгайские якоря. Нам мешал дождь. По крайней мере, мне так казалось. В прорехи сквозь плотные, гуталиновые тучи иногда простреливал краешек солнца, и его длинные лучи освещали немножко океана. И он веселел в этих местах. Эх и погодка!

Мы сидели за столом, придвинув его поближе к камину, где полыхали дрова, и пили кофе, глядя то на огонь, то в окошко, то друг на друга.

— Может, не будем откладывать? — предложил я. — Ну дождь и дождь, не сахарные, не размокнем. Берем лопаты — и вперед, за ниткой жемчуга. Бандюгаи сейчас и носа не покажут, а нам это на руку. А?

Авант сделал глоток кофе и взглянул на часы.

— Рано, Бормалин, — сказал он. — Рановато.

— Такое чувство, будто вы кого-то поджидаете, — поддразнил я его.

— Вот именно, — ответил он, усмехнувшись. — Только не спрашивайте кого. Хорошо? Иначе сюрприза не выйдет. А я хочу сделать вам сюрприз…

Если бы я не сидел за столом, то остолбенел бы, наверно, от удивления. Кого, спрашивается, можно поджидать на необитаемом острове? Даже если принимать во внимание не такую уж его необитаемость в последнее время.

— Нет-нет, не бандюгаев, — успокоил меня Авант, — на этот счет можете быть совершенно спокойны. Еще кофе?

Честно говоря, я на него немного обиделся, налил кофе и стал пить его без молока и сахара, задумчиво глядя на огонь. У меня в голове было много мыслей, и я обдумывал сперва одну, потом другую, и чем больше я думал, тем больше вопросов возникало к Аванту.

— Похоже, Бормалин, вы хотите спросить кое о чем, — сказал он. — Кажется, я даже догадываюсь о чем. По-моему, у вас ко мне два важных вопроса.

— Три, Авант, — показал я на пальцах. — Два основных и еще один, так сказать, дополнительный.

— Три так три, — кивнул он, закуривая самокрутку и поудобнее устраиваясь в кресле-качалке. — Во-первых, вас наверняка интересует истинная причина моего столь долгого здесь пребывания, не правда ли? Согласен, нитка жемчуга — не слишком убедительный повод для того, чтобы торчать здесь три года безвылазно. Мне бы давным-давно разыскать и спасти Мэри-Джейн, а я прохлаждаюсь на Рикошете. Верно?

— Простите, Авант, что вмешиваюсь не в свое дело, но именно это и волнует меня в первую очередь.

Я постарался говорить как можно тактичнее, ибо подозревал, что ситуация, в которую попала семья юриста, не так однозначна, как он рассказал. Авант мне поведал явно не обо всем.

— Во-вторых, — продолжал он, раскачиваясь в кресле, — вы, мягко говоря, недоумеваете вот по какому поводу. Отчего же этот славный островок, такой безобидный и милый, если не считать бандюгаев, пользуется столь дурной славой? Заслуженно ли он ей пользуется? Я опять попал в точку, Бормалин?

Я кивнул.

— Да, я хочу знать тайну Рикошета, если, конечно, она есть. Тут вы тоже правы. Не буду от вас скрывать, Авант, что я очень любопытен. Но все, связанное с Рикошетом, вызывает уже не просто любопытство. Кто зажигает на вершине свечу, которая не гаснет даже в самый сильный ураган? Ее зажигаете вы?

— Нет-нет! — воскликнул Авант, отчего-то краснея прямо на глазах. — К Свече Дьявола я не имею никакого отношения, поверьте!

— Почему тут гибнут суда и люди? — не унимался я. — Просветите же меня, Авант. Ведь столько слухов и догадок, что не знаешь, чему верить, а что поднимать на смех. И еще один очень важный для меня вопрос. За несколько минут до гибели «Синуса» бесследно исчезла вся его команда. Знаете, я достаточно разумный человек, чтобы не верить в такого рода чудеса, но тогда у меня буквально опустились руки и впервые перестало хватать здравого смысла. Были ребята — и нет их. Что вы на этот счет думаете?

Авант долго молчал, глядя мимо меня в распахнутое окно, задумчиво покачиваясь в кресле и забыв о кофе и табаке. В нем боролись противоречивые желания, и это было заметно. Его так и подмывало что-то мне сказать, но по какой-то причине он этого сделать не мог и оттого мучился.

Я пришел к нему на помощь:

— Может быть, это чужая тайна, Авант? И вы не имеете права ее мне раскрыть, — обычное, кстати, дело. Это только женщины умеют хранить тайны сообща, но мы-то с вами мужчины.

— Конечно же! — прорвало Аванта. — Конечно же, эта тайна не моя! По крайней мере не только моя, и я не имею никакого права вам ее открыть. Так и быть, расскажу то, что касается лично меня и в какой-то степени Мэри-Джейн. А все остальное вы со временем обязательно узнаете.

Он обхватил голову руками и долго сидел так, а потом встряхнулся, сделал добрый глоток кофе, закурил и начал свой долгий рассказ:

— Да, Бормалин, вы были совершенно правы, когда подметили, что нитка жемчуга — неубедительная причина моего столь долгого пребывания здесь. Дело, конечно же, не в ней. Вернее, не только в ней, потому что нитка все-таки имеет отношение к моему заключению.

Да! Я называю свою жизнь здесь именно заключением, ибо для нормального человека нет ничего ужаснее одиночества. Человек должен жить среди людей! Эта истина, к которой раньше я относился довольно скептически, теперь стоит во главе всего моего сознания.

Вы, конечно же, можете не согласиться со мной, это ваше право. Но, во-первых, я говорю исключительно о себе, а во-вторых, что бы вы ни сказали мне в качестве встречного аргумента, я все равно останусь на своем, ибо, поверьте, за три года я очень много думал об этом.

Человек должен жить среди людей — я это выстрадал, Бормалин, простите уж мне выспренный слог. И простите, что ввел вас в заблуждение своим рассказом, где кое о чем умолчал. Но ведь я еще не знал вас достаточно хорошо, чтобы сказать всей правды. Но — клянусь! — ни слова я не выдумал, все так и было, как вы услышали. Просто кое о чем я вам не поведал. Теперь другое дело, теперь вы мой друг.

Я мог бы давным-давно покинуть Рикошет с — любым гражданским кораблем, что пополнял здесь запасы пресной воды. Вернулся бы на материк и начал розыски Мэри-Джейн по официальным каналам.

Это один путь, и, надо сказать, весьма разумный, с точки зрения стороннего наблюдателя. Есть и другой: поступить на одно из пиратских судов, которых за три года тут побывало немало. Это помогло бы мне или мигом найти жену, или же в кратчайшие сроки разузнать о ее судьбе с помощью пиратского «телеграфа».

Я подозревал, что, прождав выкуп два месяца, как положено у пиратов, Тим Хар при первом же удобном случае избавится от Мэри-Джейн. Потому что женщина на корабле, да еще на пиратском, — примета плохая, чревата многими неприятностями, не мне вам об этом говорить.

Каким способом Тим Хар мог избавиться от нее? При всей его безжалостности — я это успел понять — он был весьма суеверным человеком. Поэтому бросать Мэри-Джейн за борт он бы не стал. Иначе можно навлечь на себя гнев Посейдона. Это мужчину можно запросто бросить на съедение акулам, но женщину — себе дороже.

Скорее всего, рассуждал я, ее или проиграют в карты, или продадут. Так оно и случилось, и вы это подтвердили. А о выкупе и речи быть не могло, потому что на левой нижней полке первого стеллажа моей библиотеки лежит в числе прочего и судовой журнал сухогруза «Портленд», с которым, если вы помните, и были отправлены оба письма в Лондон.

— Помню, — кивнул я. — Письма были слезные. Но как к вам попал судовой журнал, Авант?

— Обыкновенно — выбросило штормом, — ответил он. — Судя по журналу, оба письма Мэри-Джейн были на борту сухогруза накануне его аварии. Таким образом, насчет невозможности выкупа я знал уже два с половиной года назад. Что же мне оставалось делать? Как и всякому нормальному женатому человеку, мчаться разыскивать жену.

Этим я и занимался на протяжении многих месяцев. Шесть раз, когда правдой, когда неправдой, я покидал Рикошет с тем или иным кораблем, и всякий раз судьба возвращала меня назад. Больше чем на десять миль я не мог отойти от острова: либо судно, на котором я находился, ни с того ни с сего попадало в неожиданный, какой-то локальный шторм и шло ко дну, либо в лучшем случае меня снимало с палубы или койки и по воздуху переносило к острову.

Больше попыток побега я не предпринимал, ибо не могу, во-первых, рисковать ни в чем не повинными людьми и судами, а во-вторых, это бесполезно! Я обречен оставаться здесь на веки вечные, Бормалин! — воскликнул Авант с болью в голосе.

Авант раскурил потухшую самокрутку.

— Напрашивается резонный вопрос: почему я не могу отсюда вырваться? Вы что-нибудь слышали о Самсонайте? — спросил он, и я вздрогнул. — Об этом исчадии, которое имеет длинные-длинные руки?

Глава 7

Загадка Самсонайта

— Увы, — пожал я плечами не совсем искренне, потому что это имя немного было мне знакомо. — Кто это?

— Исчадие — вот кто, — зло ответил Авант и поиграл желваками. — Из-за него и из-за собственной глупости я и торчу здесь три года. Три года! — воскликнул он горько и ударил кулаком по столу.

— Исчадие живет здесь, — показал он в сторону и вверх, — на горе Взвидень, и Свеча, Дьявола — дело его рук. Его длинных и безжалостных рук!.. Он совершенно слеп в темноте, вот ночью и зажигает Свечу и с ее помощью видит далеко-далеко. Самсонайт — не плод моего больного воображения, подорванного одиночеством, нет! Исчадие существует, и, пока оно существует, я в его власти. Я проклинаю тот день и час, вернее, ту ночь, когда увидел его впервые и подписал с ним контракт. Воистину безгранична человеческая глупость!

— Вы подписали контракт? — удивился я. — Так вот в чем дело!

— Именно, Бормалин! Я неплохой юрист, но подписал контракт… И с кем? С исчадием! — горько усмехнулся мой собеседник и рассказал продолжение своей истории.

После того как шлюпка с дюжим Браком и низеньким Крабом отошла от острова, после того как бандюгаи поссорились и дюжий Брак прикончил низенького Краба и присвоил его портсигар, Авант остался на острове совершенно один, не считая зверья. Да еще касатки патрулировали недалеко от берега, зорко выглядывая добычу.

Сперва Авант ужасно обрадовался, что опасность миновала и никто не помешает ему разыскать сокровища и немедленно разбогатеть. Но сообразив, что корабли, наверное, к острову неминуемой гибели подходят только в самых исключительных случаях и придется ему торчать здесь неизвестно сколько времени, он приуныл. Скорее всего до тех пор, пока Черный Бандюгай не решит забрать сокровища назад, Авант будет вынужден сидеть на бриллиантах и привыкать к мысли, что когда ты баснословно богат, но один-одинешенек, твое богатство гроша ломаного не стоит. Оно совершенно бесполезно и никому не нужно. А нужны пресная вода, огонь, пища, крыша над головой и собственные руки. Хорошо, если они умеют делать что-то полезное для жизни, а если не умеют ничего?

Весь день Авант бродил по Рикошету, наугад копая осколком метеорита и ничего не находя. Снова он шагал вдоль и поперек острова, знакомился со всеми его уголками, купался в мелком, защищенном от акул местечке и ел бананы, запивая их кокосовым молоком.

Наступил вечер. Юрист долго сидел на скале, пытаясь напильником высечь из нее искру, которая зажгла бы пучок сухой травы. Трава слегка дымила, но не разгоралась, как Авант ни раздувал огонь. Становилось прохладно. Ревели звери, шипели змеи, а вот птицы перелетали с ветки на ветку беззвучно, и их странное молчание особенно не нравилось Аванту. Кругом шумел океан, на небе появились большие, низкие звезды. Было очень красиво. В другое время Авант восхищался бы всем этим от чистого сердца, но тут ему было не до красот.

Ему было жутко.

Светлела тропинка, стрелой пересекавшая остров. Аванту казалось, будто в зарослях папоротника кто-то тихо ходит и внимательно глядит на него. Не спалось.

«Ах, Мэри, — думал Авант, — где же ты?»

Он поднял голову, чтобы снова взглянуть на звезды и сориентироваться, и… похолодел.

Точно на севере, если верить небесным светилам, на самой вершине горы, которую чуть раньше Авант назвал Взвидень, горел неровный слабый огонь.

Мурашки побежали по коже Аванта. В принципе он должен был бы обрадоваться — мол, ура, я здесь не один, — но интуиция подсказывала ему, что лучше бы он был совершенно один.

И он, конечно, пошел на огонь, завороженный, дрожащий от холода, страха и интуиции, которая так и нашептывала ему: «Не ходи, не ходи туда, Авантик, спрячься где-нибудь хотя бы до утра…» Но куда там!

Полночи он поднимался вверх, и ему становилось все холоднее, а ветер все усиливался. Но зато огонь казался все ярче и ближе. И когда до него оставалось всего ничего, Авант разглядел возле огня темную фигуру. Она стояла, как ему показалось поначалу, лицом к океану и, приставив ладонь козырьком, глядела вдаль.

И все бы ничего: стоит человек, смотрит на океан… Но весь кошмар заключался в том, что фигура глядела не только вдаль. Она одновременно смотрела и на Аванта, точно так же приставив козырьком другую руку.

И не только вдаль и на Аванта она глядела, а внимательно озирала сразу все, со всех сторон приложив ко лбу ладонь. И лоб был тоже со всех сторон.

То, что стояло подле огня, было со всех сторон одинаковым: оно было не выше шести с половиной футов, и глаза были со всех сторон, и руки, и, кажется, ноги, и живот, и даже нос.

— Не бойся! — сказало оно Аванту и громко захохотало во все стороны, открыв во все стороны рот. — Иди сюда и не бойся меня, говорю. Меня зовут Самсонайт, слышал, наверное? Остров Рикошет — моя обитель, а ты мой непрошеный гость. Хочешь мяса дикой козы?

Кое-как придя в себя, Авант ответил:

— Я не хочу мяса козы. А хочу знать, кто ты такой и что здесь делаешь среди ночи? И почему так странно выглядишь в свете костра и луны?

Самсонайт снова захохотал, протянул руку, которая стала стремительно вытягиваться в ночь, а когда через четверть часа вернулась, в кулаке была зажата рыба, еще живая и мокрая. Самсонайт повесил ее над костром, чтобы поджаривалась, и сказал Аванту:

— Я же тебе вразумительно объяснил: я — Самсонайт, а остров Рикошет — моя обитель. Неужели непонятно? Сядь же, непрошеный гость! Ты застишь мне пространство. Я должен зорко глядеть кругом, а ты загораживаешь юго-запад. Сядь и следи, чтобы рыба не подгорела. Я ее для тебя поймал.

Авант послушно сел и стал присматривать за рыбой.

— Считаешь, что я странно выгляжу? — спросил Самсонайт довольно мрачно. — Однако ты, непрошеный гость, в моей беспредельной власти. Я могу чинить над тобой произвол. Что хочу, то с тобой и сделаю. Что мне с тобой сделать? Спрятать в подземелье на веки вечные? Хочешь в подземелье?

— Что вы! — отказался Авант.

— Может, пристроить на какой-нибудь кораблик? Я и это могу в два счета.

— Тоже не надо, — подумав о нитке жемчуга, отказался Авант. — Рановато мне на кораблик, дело на острове есть.

— Ишь ты! — удивился Самсонайт. — Ладно, не буду тебя трогать, живи как знаешь. Переверни рыбу, а то подгорит… Ты, я погляжу, не промах, поэтому не буду я тебя трогать при одном условии. Сказать — при каком?

— Сказать, — кивнул Авант и перевернул рыбу.

— Видишь ли, — потер все свои руки Самсонайт, — я создание старомодное, ничего нового придумывать не стану, да и не умею, если признаться. Мы с тобой поступим по старинке. Отгадаешь мою любимую загадку в течение трех лет — иди на все четыре стороны, мешать не буду. Но пока не отгадаешь, сиди на Рикошете, живи как знаешь. И не пытайся улизнуть, все равно не выйдет. Загадка такая: чем знаменательна жизнь? А вот и контракт, — добавил Самсонайт и быстро составил контракт. — Правильно отгадаешь — тотчас становишься вольной птицей, Самсонайт слов на ветер не бросает. Читай и, если все правильно, подписывай. А как я свечку зажгу, знай, что Самсонайт ждет тебя на огонек и сильно скучает. Посидим, поболтаем, рыбки поедим. И не осложняй, пожалуйста, жизнь ни себе, ни мне — не учиняй побегов, это все равно бесполезно. Даешь слово, что не нарушишь условий контракта?

Авант прочитал, подписал и дал слово, что до разгадки с Рикошета ни ногой.

С той злополучной ночи раза два в месяц Самсонайт зажигает огонь на горе, и Авант волей-неволей идет составлять ему компанию, дорогой перебирая в уме все то, чем может быть знаменательна жизнь.

Около пяти тысяч ответов, которые он представил Самсонайту, оказались неправильными. Всякий раз Самсонайт хохотал, и отрицательно крутил головой, говоря:

— Не спеши, непрошеный гость, еще подумай. А Аванту уже и думать не о чем. Он перебрал, кажется, все возможные ответы на этот дурацкий вопрос, и у него уже опускаются руки.

Мыслимое ли дело: три года подряд разгадывать, чем знаменательна жизнь?

Глава 8

Джентльмены

— Ага, вот и сюрприз! — сказал Авант, весело глядя мимо меня. Я оглянулся. На подоконнике, отряхиваясь и подозрительно меня рассматривая, сидел наш корабельный попугай Гарри. Но как он выглядел! Мокрый, грязный, взъерошенный, он казался гораздо старше своих лет.

— Гарри! — обрадованно воскликнул я. — Гарри, милый Гарри! Ты жив?

— Сэр, — вдруг незнакомым гортанным голосом ответил он, — не имею чести быть вам представленным. — Он кивнул Аванту: — Добрый день, сэр Авант. Прошу прощения за вид, но дорога была нелегкой. Метеоусловия — хуже некуда: ливень, гроза, магнитные бури.

— Все в порядке, сэр Роберт? — спросил Авант.

— Все в полном порядке. Сейчас приведу себя в порядок и поговорим. Тет-а-тет, разумеется, — добавил он и побуравил меня маленькими вострыми глазками. — Если у нас остался кофе, после ванны не откажусь от чашечки-другой.

И попугай, спрыгнув на пол и устало пройдя мимо нас, ударом лапы открыл дверь в соседнюю комнату и скрылся там.

— Ничего не понимаю, — пожал я плечами. — Готов дать голову на отсечение, что это наш Гарри. Хорош бы я был без головы! Славный сюрприз вы мне приготовили, оценил!

— Немудрено, что вы обознались, — улыбнулся Авант. — Это брат-близнец вашего Гарри. Он у меня около двух лет. Я подобрал его как-то на скалах, в шторм, совершенно больного. Он бредил Британской национальной библиотекой, и я с первого взгляда отметил его тягу к знаниям. Все его теперешние манеры, снобизм и типично девонширское произношение — это, скажу без ложной скромности, моя заслуга: приблизительно таким я и попал сюда. Я его обучил всему этому для того, чтобы не забыть, каким сам был три года назад и каким любила меня Мэри-Джейн. Как знать, может быть, такой, как сейчас, я ей и не нужен. Признаться, это меня сильно мучает.

Авант было загрустил, но быстро взял себя в руки.

— Сэр Роберт моя правая рука. Он в курсе всех моих дел, у него прекрасная память, где, как на магнитной ленте, записана вся моя жизнь до сегодняшнего дня. Это на случай, если со мной что-нибудь случится. Он перечитал большую часть библиотеки, включая греков, говорит на двух языках и читает на четырех. И, право слово, если бы он не скрашивал моего одиночества, я, наверное, совсем одичал бы и затужил. Время от времени он улетает на разведку — мы с ним называем это командировками. Видится с родственниками и друзьями, подключается к пиратскому «телеграфу», когда повезет. Но не так давно он перенес лихорадку и поэтому теперь летать далеко не может, еще слаб. Вот и вчера он улетел на разведку, и я, признаться, уже начал за него волноваться. Сейчас расскажет новости, если они, конечно, есть. Он, кстати, неплохой рассказчик.

Еще полчаса мы перебрасывались ничего не значащими фразами и глядели на дождь. Затем открылась дверь и вошел попугай. Я был сверх всякой меры восхищен переменой его облика. На этот раз он был в строгом сером костюме из твида, лакированных штиблетах, белой сорочке и даже при галстуке. Роберт был аккуратно расчесан на пробор и благоухал хорошим одеколоном.

Сев во главе стола и налив себе кофе, он обратился к своему хозяину и опекуну:

— Надо сказать, сэр Авант, что вы находитесь в довольно пиратской компании. — Он явно намекал на меня, хотя ни разу не взглянул в мою сторону. — Правда, последнее время этот человек служил пиратам не слишком ретиво, надо признать. Тим Хар хотел его списать за борт при первом же удобном случае, потому что знал о его антипиратских разговорах и настроениях. В глубине души он редкий авантюрист, имейте в виду, сэр. Я вас насквозь вижу, сэр Бормалин, или как там ваше настоящее имя…

— Ну-ну, сэр Роберт, — пожурил его Авант, — не так резко. Сэр Бормалин мой друг, и вам волей-неволей придется разговаривать с ним вежливо.

— Это просьба, пожелание или приказ? — стал задираться попугай, резко отодвинув свой кофе. — Давайте сразу определимся, сэр Авант. Честно говоря, мне не слишком нравится ваш тон.

— Да вы просто ревнуете, сэр Роберт! — засмеялся Авант. — Будьте же друзьями! — призвал он нас. — Пожмите друг другу руки и лапы.

— С удовольствием, — искренне сказал я и протянул попугаю руку. — Вашу лапу, сэр!

— Только ради вас, сэр Авант, — неохотно проскрипел попугай, подавая мне правую лапку, еще теплую после ванны. — Будем знакомы, — сказал он мне. — Прошу прощения за предыдущие слова, но, знаете, с трудом привыкаю к новым людям. Я не очень коммуникабелен, что поделать, — вздохнул он и снова взялся за кофе.

Ливень за окном шел на убыль. Мы сидели и думали каждый о своем. Наконец Авант прервал общее молчание:

— При Бормалине можете говорить обо всем, сэр Роберт. Он в курсе наших дел, он наш друг. Кстати, у нас хорошая новость: мы с Бормалином вычислили место захоронения сокровищ. Они не так уж и далеко…

— Радуюсь вместе с вами, сэры, — сухо ответил попугай.

Было заметно, что новость эта не слишком его обрадовала. Он все еще ревновал и поэтому был сдержан, немногословен и не поднимал глаз.

— Хорошо, в двух словах обрисую положение, — сказал он, допив кофе и закурив маленькую трубочку, которую достал из кармана брюк. — Дым голландского табака вас не раздражает? — вежливо и вместе с тем язвительно спросил он меня.

— Нет-нет, Роберт, курите, пожалуйста.

— Сэр Роберт, сэр! — взвился он. — Меня зовут только «сэр Роберт», сэр! Прошу запомнить это раз и навсегда!

— Слово джентльмена, сэр, что я запомню это раз и навсегда, — ответил я с одной из своих самых простодушных улыбок.

— Ловлю вас на слове джентльмена, — сердито буркнул попугай. — Если в двух словах, то бандюгаям сейчас не позавидуешь. Хотя лично у меня они не вызывают слишком много сочувствия.

И сэр Роберт принялся рассказывать о пиратских делах. Новости были самые свежие: попугай вел наблюдение с самого утра и до первых капель дождя. И вырисовывалась вот какая картина.

В нездоровой пиратской среде назревал бунт. Пираты никак не могли докопаться до клада, хотя перерыли едва ли не половину острова. В конце концов одни разбрелись по кустам, наелись фруктов и спали, другие собирали по берегу пустые бутылки из-под карамельного рома и складывали их в ящики, которых тоже было полным-полно в полосе прибоя. Пираты хотели сдать посуду в ближайшем порту и на вырученные деньги купить пива и табаку. Некоторые бутылки, залитые сургучом, содержали записки «Спасите…» и приблизительные координаты. Но какое там спасение! Пиратов самих впору было спасать.

Только Черный Бандюгай и дюжий Брак сохраняли силу духа и веру в удачный исход своего предприятия. Они сами взялись за лопаты и вот уж который час копали, время от времени делая маленькие перекуры. Некурящий Черный Бандюгай стрелял, по обыкновению, в солнце, которое потихоньку затягивалось тучами, а дюжий Брак, развалясь на траве, курил, пуская огромные кольца дыма. Они поднимались высоко над деревьями и были видны даже с палубы барка.

С помощью такого нехитрого пиратского кода дюжий Брак сигналил товарищам, оставшимся на корабле, что несметные сокровища пока не найдены.

После перекура пираты вновь принимались за дело. Они копали на авось и на небось: авось повезет, небось улыбнется фортуна. Копая, Черный Бандюгай ломал голову, почему же до сих пор нет сокровищ? Копать наугад приходилось вот почему. На портсигаре были нарисованы какие-то круги, треугольники и непонятные формулы, но не было сказано, где конкретно лежат сокровища.

Низенький Краб соображал в точных науках, но его прикончил дюжий Брак, а из остальных пиратов никто представления о геометрии не имел.

— Примерно здесь мы его спрятали, — неуверенно показывал дюжий Брак. — А если не здесь, тогда вон там, около кустика. Но помню, что тропинка проходила точно над кладом.

«Не врет ли Брак? — соображал Черный Бандюгай. — Ишь, как старательно копает! И лопату самую большую выбрал, а ведь никогда особым трудолюбием не отличался. Что-то здесь не так. Может, перестать палить в солнце и разочек пальнуть в Брака? Заодно и других пиратов испугаю, а то команда заметно отбивается от рук, того и гляди, решат переизбрать капитана. И тогда прощай, власть, прощай, лучший кусок при дележе добычи, и до свидания, репутация. А без репутации на побережье делать нечего, кроме как податься в докеры или рыбаки».

Приблизительно такие мысли одолевали Черного Бандюгая, по мнению наблюдательного сэра Роберта. Примерно такое состояние дел было у пиратов до первых капель дождя. А теперь, наверно, совсем закручинились: вымокли до нитки и клянут своего босса самыми последними словами.

— Так вы утверждаете, джентльмены, что вычислили место захоронения сокровищ? — в заключение спросил сэр Роберт, выколачивая трубку о край стола и наливая себе еще кофе. — Не будете ли столь любезны показать это место на вашей карте? Если, разумеется, это не секрет, — добавил он не без иронии, и я мигом показал ему точку «КЛАД!!!»

— Бедные, неграмотные бандюгаи! — сокрушенно покачал головой попугай. — А они роют приблизительно вот где. — И он поставил карандашом крестик совсем в другой стороне. — Им и в голову не приходит, что тропинка сматывается и разматывается, что ее можно переложить так и эдак. И что теперь лежит она совершенно иначе, чем три года назад. Да, не знают они здешнего удивительного климата. И особой сообразительностью не отличаются.

При этих словах Авант взглянул на попугая внимательнее.

— Такое чувство, сэр Роберт, будто вы жалеете бандюгаев.

— Да как сказать, — устало ответил попугай. — Просто всякого рода невежество, необразованность и бестолковость в последнее время вызывают у меня что-то вроде сочувствия, вы же знаете. Кстати, хамство и невоспитанность — тоже, — добавил он, быстро глянув на меня.

Я не мог сдержать улыбки и поскорее отвернулся к окну, делая вид, будто интересуюсь дождем.

— Джентльмены, — немного погодя сказал Роберт, — а вот если по совести: не безнравственно ли подглядывать? Ведь, с одной стороны, очень, по-моему, нехорошо, а с другой — зло есть зло… Почему же его не обнародовать и почему подглядывание не назвать разведкой?

— Правильное рассуждение, — осторожно поддержал его Авант. — Я же говорил, сэр Роберт, что Бормалин наш друг и при нем можно рассказывать обо всем.

— Что ж… Собственно, рассказ мой будет краток, потому что я совсем недолго пробыл на «Синусе» — испугался надвигающегося шторма и улетел…

Мы с Авантом переглянулись.

— Но кое-что я успел увидеть и услышать через иллюминатор, — продолжал попугай. — Когда, сэр Бормалин, нынче ночью вы поднялись на палубу и встали у руля, в кубрике произошло вот что…

Глава 9

Игра не на жизнь, а на смерть

— Что-то не нравится мне в последнее время Бормалин, — сквозь зубы сказал Тим Хар и одним глотком допил чью-то кружку шоколада. — В пирушках не участвует, ссылаясь на усталость и режим, по утрам делает зарядку и обливается забортной водой, читает книги, журналы и газеты… Кроме того, о чем-то подолгу расспрашивает пленных, да и с нами частенько заводит разговоры о нашем неправильном образе жизни, о порочности бандюгайского движения вообще… Пират-то он неплохой, в бою смел и находчив, но все то, что я перечислил, явно не в его пользу. Что скажете насчет Бормалина, ребята? Не списать ли его за борт? Или же поговорить с ним начистоту и предупредить, что если не возьмется за ум и не перестанет валять дурака, то мы поступим с ним как полагается. Как считаете, ребята?

Пираты пошушукались и сказали, что Бормалин веселый человек и надежный напарник в заварухах и что лучше его никто не умеет перевязывать раны. Но с обязанностями пирата он справляется неважно, что правда — то правда. И книжки читает, и в пирушках участия не принимает, а это не соответствует аморальному кодексу корсара.

— Наше мнение, — сказали пираты, — дать ему недельный испытательный срок, сделав скидку на молодость. И если не исправится к следующей субботе, тогда и списывать за борт на съедение акулам…

В этом месте рассказа я вздрогнул и покрылся гусиной кожей. Вот, оказывается, сколь коварны были мои сослуживцы по «Синусу».

— Ладно, с этим решили, — заключил Тим Хар. — Перейдем ко второму вопросу…

И в тот самый миг, когда пираты собирались перейти ко второму вопросу, один из иллюминаторов вдруг открылся и в кубрик влезла чья-то длинная-длинная волосатая рука.

Ярда три влезло в кубрик, и было такое ощущение, что и снаружи ее осталось не меньше. Вся она была разноцветно растатуирована, а в кулаке держала колоду довольно потрепанных карт.

Пираты — бывалый народ, видали на море-океане немало чудес. Ребята и глазом не моргнули, не закричали от ужаса и не стали прятаться под стол, просто все разом схватились кто за тесак, кто за мушкет или арбалетик, а Тим Хар вскинул два своих пистолета, звонко щелкнули взведенные курки.

Но тут в соседний иллюминатор влезла другая рука, такая же длинная и волосатая. Она разжала кулак, и все увидели лежавший на ладони золотой слиток величиной с кирпич.

— Ребята, спокойно! — приказал Тим Хар. — Никакой пальбы! Оно хочет сыграть с нами в карты. Прячьте ножи и пистолеты. Нам не помешает слиток золота, а? Эй ты, длиннорукое создание, в картишки хочешь сразиться?

Руки тем временем ловко тасовали колоду, и в ответ на слова капитана левая рука показала большой палец: мол, точно, в карты хочу сыграть.

— Все нормально, ребята, — успокоил команду Тим Хар. — Клянусь норд-остом, игра получится славной.

Руки, раздав карты себе и трем отпетым головорезам, сидевшим дальше других от иллюминатора, вскрыли козыри, взяли свои карты и за пять минут начисто обыграли корсаров. Это было проделано в полном молчании, деловито и виртуозно.

Обыграв трех пиратов, руки одного за другим выдернули всех троих через иллюминатор на улицу, если можно назвать улицей ночной штормовой океан, и временно пропали. Зырян подкрался к иллюминаторам и крепко их задраил. Все сидели молча и сокрушенно глядели на капитана. Кок принес торт, взглянул на притихшую братию и в недоумении спросил:

— Что пригорюнились, братцы-пиратцы? Может, компоту хотите?

Тут все заметили, что «Синус» стал ни с того ни с сего разворачиваться, раскачиваться и ускорять ход. В иллюминаторы снаружи постучали условным стуком. Знакомый с азбукой морзе Зырян сказал:

— Стучит, чтобы открывали подобру-поздорову, а то хуже будет. Открывать?

Тут снова раздался стук, еще сильнее предыдущего, и захрустели замки иллюминаторов.

— Лучше, говорит, по-хорошему отворяйте, — испуганно перевел Зырян.

— Открывай! — велел Тим Хар, и Зырян мигом распахнул иллюминатор, куда тотчас влезла рука, мокрая и посиневшая от холода. Она сердито погрозила пальцем, открыла соседний иллюминатор и впустила в кубрик другую руку.

Повторилась та же история — и три следующих пирата сгинули в ночи. Словом, через полчаса кубрик был пуст, а руки исчезли, утянулись в волны и штормовую ночь, унося последними Тима Хара и кока, схваченных крепко-накрепко вдоль и поперек туловищ.

Однако шторм крепчал. Роберт испугался, что не долетит до берега, и поскорее постарался оставить фрегат. Оглянувшись на «Синус» в последний раз, он увидел Бормалина, стоявшего у штурвала, и еще увидел, как с юта вдруг что-то неловко упало в волны. Оно было похоже на человеческое тело, и вполне можно было допустить, что это рулевой, которого сменил Бормалин.

— Трудно, конечно, сказать, кому больше повезло: рулевому, картежникам или же вам, Бормалин, — закончил попугай. — Бормалин, да что с вами?.. Вы плачете? Неужели вам жаль этих отщепенцев?..

— Успокойтесь, Бормалин, — похлопал меня дружески по плечу Авант. — Конечно, вы долго плавали с ними, привыкли, а то и прикипели, но сэр Роберт по-своему прав. Если бы вы не выдержали испытательного срока, они совершенно хладнокровно бросили бы вас за борт живьем. Еще и камень бы к ногам привязали. Уж нам ли с вами не знать их диких нравов?

— Простите, — утерев непрошеные слезы, ответил я. — А Гарри? Что же с Гарри, сэр Роберт? Он, надеюсь, не играл в карты?

— Разумеется, нет. Мы прятались с ним неподалеку от иллюминатора и, если называть вещи своими именами, подглядывали за событиями и дрожали от ужаса. А когда руки поволокли Тима Хара и кока, брат шепнул мне: «Пр-роклятый!» — и последовал за капитаном в ночь. Боюсь, что безоглядная привязанность к хозяину сослужила ему в конце концов дурную службу и они вместе пошли ко дну. С другой стороны, Гарри слишком любит жизнь, чтобы так просто с ней расстаться. Даже и за компанию с Тимом Харом. Будем ждать… А между тем, джентльмены, дождь совсем стих, — показал сэр Роберт в окно и стал дальше пить свой кофе.

Я встал и направился к окну. Мне было не по себе. Я был возмущен заговором, который, оказывается, зрел за моей спиной, и вместе с тем меня весьма тревожила судьба Тима Хара, Гарри и наших ребят. Да, Авант был совершенно прав, когда сказал, что я прикипел к ним, несмотря на все наши разногласия, которых становилось чем дальше, тем больше.

Честно говоря, последнее время я только и ждал удобного случая, чтобы объявить капитану и команде, что навеки завязываю с пиратством и списываюсь на берег. Все бездоннее становилась пропасть между моими представлениями о нормальной жизни и тем, что подразумевали под этим они. Для них это были абордажи и дележи добычи с кинжальными драками, пирушками и подружками в каждом порту, ежедневные потасовки, вино и карты, обман и лукавство на каждом шагу, и стрельба, и засады, и зло. Все это становилось мне чуждо, и они, конечно, не могли этого не замечать.

Но теперь, когда команду «Синуса» умыкнул Самсонайт, я был просто обязан узнать об их судьбе и, если еще можно, помочь им. Что он сделал с ними, злодей? С тяжелым сердцем я подошел к окну.

Дождь совсем стих, и снова показалось солнце, преломленное в дождевых каплях, которые дрожали на листьях и ветках. Океан был снова хорошо виден во всю ширь, он был синим-синим, спокойным и опять бесконечным, и уже было слышно, как шумит прибой.

Я высунулся по пояс, чтоб полной грудью вдохнуть живительный тропический озон, покрутил головой…

— Парус! — закричал я. — Вижу черный парус!

Все бросились к окну. Слева, за деревьями и скалами, приблизительно в полутора кабельтовых от берега, стоял аспидно-черный барк под верхним фок-брамселем. Это внезапное зловещее вторжение в милую глазу картину полуденных тропиков точно оглушило нас. Мы завороженно глядели на вытянутый хищный профиль барка и почти не моргали.

— Это он, — заскрипел зубами Авант, — это проклятое «Логово»… Неужели уходят?

— Вряд ли они нашли клад, — высказался попугай, сидевший у Аванта на плече с потухшей трубкой в зубах. — Последние часы они копали совсем в другом месте.

Барк стоял на фертоинге, левым бортом к острову, и были видны бандюгаи, бегавшие по вантам вверх-вниз, а к берегу шла шлюпка, битком набитая голыми по пояс людьми. Это мы разглядели уже в подзорную трубу, которую принес Авант. Было тринадцать часов семь минут по Гринвичу, и что-то, наверное, случилось.

— Не пора ли и нам принять участие в событиях? — нетерпеливо спросил я. — Черный Бандюгай не тот человек, который бросает начатое дело. За что его можно уважать, так это за целеустремленность. Он будет копать Рикошет до победного конца. Я его знаю заочно, но очень хорошо. Наверно, он задумал какую-нибудь акцию, какой-нибудь маневр, вот и сменил место стоянки. Самое время нам вмешаться.

— Да, пожалуй, — стряхнув с себя задумчивость, согласился Авант. — Сэр Роберт, вы составите нам компанию?

— Вне всяких сомнений! — решительно ответил попугай и помчался сменить рубашку.

— Барк неделю стоял на траверзе мыса БРИЗ, — натягивая куртку, говорил Авант. — Потом шесть дней в полумиле от Загнивающей Западной бухты. Теперь, видно, они переносят раскопки южнее, потому что тропинка сейчас лежит с востока — через костыль — на юго-восток. Я путал их каждый день, перекладывал тропинку так и сяк, а нынче с полмили даже в кусты спрятал. Но они тоже не лыком шиты. Во всяком случае, Черный Бандюгай. В методичности и логике ему не откажешь…

Вдруг Авант схватился за голову.

— О небо! Сейчас стежка ведет точно к гроту, а там у меня плот и вход в туннель. Если они наткнутся на вход, то через каких-нибудь полчаса прямиком попадут сюда. Какая непростительная оплошность! Сэр Роберт! — крикнул он. — Поторапливайтесь! Ох, как надо спешить!

В час двадцать пополудни, вооруженные лопатами, ломиками, веревками и компасами, мы спускались в подземелье, куда вели скользкие ступени, сильно тронутые плесенью.

Холодное и гулкое чрево острова Рикошет приняло нас в свои сырые объятия.

Глава 1

Навстречу засаде

Собираясь в дорогу, я всегда лишний раз проверяю багаж, чтобы за тридевять земель от дома не чесать в затылке: ах, мол, растяпа, забыл ножик и соль! Но здесь нас возглавил Авант, а обычно именно командир должен предусмотреть все необходимое в пути. Когда погасла свеча в руках Аванта, шедшего впереди с Робертом на плече, я остановился в ожидании громыхания коробка. Но вместо этого услышал:

— Бормалин, спички есть?

Я полез по карманам, но, кроме дымовых шашек, ничего не нашел. Остатки солонины приглянулись Аванту за обедом, наваху я ему подарил.

— Хорошенькое начало! — расстроился Авант, услышав, что спичек нет. — И у меня из головы вылетело. Что-то со мной нынче творится такое, сам себя не узнаю.

Не возвращаться же!

Мы пошли дальше на ощупь, касаясь пальцами то влажной холодной стены, то скользкого суглинка, а под ногами хлюпало на славу. Туннель был пробит для человека средней упитанности и достаточно высокого роста, поэтому можно было нести лопаты и ломы через плечо, не задевая ими потолка подземелья. Время от времени туннель огибал скалу, глубоко вросшую в землю, а когда снова выходил на прямую, мы немного прибавляли шаг. Похолодало. Где-то падали большие редкие капли, и эхо падения разносилось по подземелью так звучно, будто задалось целью поддерживать наш темп, как это делал бы метроном. Звук капель, наши шаги да далекое движение океана — вот и все, что нарушало покой этой кромешной тьмы. Пройдя очередной поворот, я вдруг наткнулся на спину Аванта.

— Бормалин, — странным голосом сказал он, — буду просить вас об одном одолжении. Достаточно пустяковом.

— К вашим услугам, — ответил я и поменял ломы и лопаты местами.

— Ничего, как видите, не видно, а вот-вот начнутся ямы и острые углы, — стал он вводить меня в курс дела. — А я, признаться, последний раз был здесь давненько и все успел подзабыть. Пожалуйста, поставьте мне фонарь под глазом, а то без света нам придется туго.

— Никогда! — отказался я наотрез. — Хоть я и бывший флибустьер, но не до такой же степени, чтоб лупить друзей ради пучка света!

— Вашу руку, сэр Бормалин! — раздался голос попугая, и, найдя во тьме его холодную лапку, я разочек осторожно ее пожал. — По достоинству оценил вашу последнюю фразу, сэр! — похвалил он меня, обуваясь. — Здорово было сказано, причем на одном дыхании!

— Так я и знал, что вы откажетесь, — вздохнул Авант. — Как же нам быть?

— Поставьте фонарь мне, — предложил я. — Только двиньте так неожиданно, чтобы я и глазом моргнуть не успел.

— Еще раз вашу руку, сэр Бормалин! — воскликнул попугай.

Я снова нашел в темноте его лапку, опять осторожно ее пожал и глазом моргнуть не успел, как в него врезалось что-то большое и твердое, пахнущее самосадом. И все вокруг вспыхнуло на разноцветные лады, и, разворачиваясь в узком пространстве подземного хода, я полетел навзничь со всем своим шанцевым инструментом. А когда я разворачивался, черенок одной из лопат, лежавших у меня на плече, угодил Аванту точно в глаз. Поэтому, поднявшись на ноги, мы довольно ярко освещали друг друга. Ровным сильным светом горело правое око Аванта, а мое левое светило еще ярче, ватт на семьдесят пять.

Сэр Роберт так хохотал, что дохохотался до упаду в самом прямом смысле слова и от смеха свалился к нашим ногам прямо на груду инструментов, а когда встал, захохотали уже мы с Авантом. Попугай тоже схлопотал себе фонарик, крохотный, но сильный. Залитое тремя огнями подземелье теперь не казалось таким мрачным, да и настроение у нас заметно поднялось, так что последние полчаса мы непрерывно перебрасывались шутками, смеялись и показывали друг на друга пальцами.

У Аванта был самый яркий фонарь. Когда он поворачивался ко мне, что-нибудь говоря, приходилось загораживаться ладонью и сильно щуриться. Словом, время в туннеле мы проводили недурно.

За очередным поворотом показалось вдали светлое пятно, которое по мере нашего приближения росло и приобретало правильную треугольную форму. Шум прибоя раздавался теперь как никогда, и многие брызги залетали даже сюда, в туннель. Мы еще больше повеселели и, потеряв всякую осторожность, шли едва ли не вприпрыжку, громко разговаривая. Но какое счастье, что не о сокровищах и не о том, где именно они лежат! А ведь то и дело порывались поведать попугаю о своих вычислениях, но бдительный Роберт всякий раз останавливал нас словами из песни «Еще не вечер».

Когда до выхода оставалось совсем ничего, вдруг снаружи нам навстречу поднялась зеленая замызганная шляпа, сдвинутая чуть набекрень, а следом — весьма упитанная физиономия с длинными висючими усами. Затем мы увидели большие дула двух пистолетов, а потом и часть голого по пояс торса. Обладатель всего этого глядел на нас из-под шляпы почти ласково. Я уронил весь свой шанцевый инструмент и стал сильно кашлять, чтобы заглушить звуки его падения.

Замолчав на полуслове, мы стояли и смотрели на незнакомца не слишком приветливо. А он ласково глядел на нас, изучая.

— Руки как можно выше, — приказал он красивым драматическим баритоном и указал дулами вверх: дескать, хоть я и ласковый на первый взгляд, но насчет рук говорю вполне серьезно.

На пляже вы сразу узнали бы этого человека. Его нельзя не узнать, и дело вовсе не в количестве разноцветных татуировок, украшавших его от ремня до ушей. Мало ли бывалых людей, у которых тьма татуировок на теле? Тут гвоздь в другом. Эти татуировки были не простыми, а исключительно музыкальными — все, как на подбор.

От плеча до плеча его грудь пересекал малинового цвета нотный стан с дюжиной самых разнообразных скрипичных ключей. Ниже шли диезы, бемоли и бекары. Красивыми латинскими буквами прямо на сердце было начертано: «Фортиссимо», а там, где печень: «Пиано». Целые куплеты известных в народе песен нашли свое место на животе нашего меломана, а профили и автографы популярных менестрелей занимали всю правую сторону груди. А плечи!.. Взглянули бы вы на его плечи, сплошь испещренные названиями групп и команд, новых и старых! Да, незаурядный торс преградил нам выход. Меня разбирало жгучее любопытство, желание хоть одним глазком, лучше правым, взглянуть на его спину: что там?

Немного придя в себя после такой неожиданности, я заметил, что вместо мушкета за плечами Меломана висит гитара. Ну и ну! А позади него ворочался океан.

— Выходите на солнышко! — велел он. — А попугая-то придется ощипать. Давненько мы не ели дичи. Попугай — это дичь или не дичь, Жуткий? — спросил он через плечо.

— Еще какая дичь! — ответили ему жутким голосом.

Роберт было возмутился, но чутье тонкого психолога подсказало ему другую линию поведения.

— Что за дичь вы несете в фа-диез-миноре, юноша? — вальяжно спросил он. — Где ваша продольная флейта? Ведь на ней, помнится, вы играли прошлый год на Шестом континентальном конкурсе в Вене. Где она? Или вы обменяли ее на лоцию Карибского и Испанского морей? Ох, молодежь!

— Какую еще лоцию? — пожал плечами Меломан. А потом спросил через плечо: — Говорящий попугай — это, по-твоему, дичь или не дичь, Жуткий?

— Давай его сюда, поглядим! — рявкнул жуткий голос, повергший нас в дрожь.

Нас с Авантом, но не Роберта. Попугай чувствовал себя превосходно и был явно в ударе: сбивал пылинки с лацканов пиджака, поправлял тесноватый галстук и вообще вел себя достойно. Поэтому Меломан разглядывал не столько нас, сколько попугая. Внимательно разглядывал, с лап до головы. Что и говорить, странная птица…

— Нет, ты все-таки дичь, — наконец решил пират. — С тобой еще не все ясно, но ты дичь. А вот вы кто такие?

Я, недолго думая, брякнул:

— Мы известные артисты из Бисквита и Калькутты. Мы музыканты.

— Вот как! — удивился Меломан. — И ты тоже музыкант? — спросил он Аванта с помощью дула пистолета.

— Естественно, — подтвердил Авант. — Работаю в стиле кантри. — И на всякий случай спел: — Ля-ля-ля!

Попугай одобрительно покосился на новоиспеченных музыкантов и решил возглавить коллектив.

— А я художественный руководитель и главный дирижер мальчишек, — устало молвил он и кивнул на нас по-отечески: дескать, ох уж мне эти мальчишки, хлопот с ними полон рот. — А вообще-то, юноша, вы вполне могли бы быть с нами повежливее. Ведь могли же предложить нам присесть, поскольку мы с дороги, — однако не предложили. Могли угостить чашечкой кофе — а не угостили. Могли, наконец, в непринужденной и ненавязчивой форме рассказать нам, чем живет местная музыкальная интеллигенция, какие у нее нужды и чаяния, как лично вы, юноша, отметили юбилей великого Сибелиуса. А вместо всего этого вы оскорбляете меня, именуя дичью, устраиваете унизительный допрос, держите нас в этом сыром, промозглом погребе. И как мы умудрились заблудиться, возвращаясь с концертов? — растерянно обратился Роберт к нам.

Мы с Авантом стали пожимать плечами: мол, сами в полном недоумении, маэстро, какими ветрами нас сюда занесло.

Роберт продолжал:

— А ведь мы устали, юноша. Мы давали по четыре концерта в день, по четыре! Можете себе представить? Я верю, мой юный друг, что это представить вы себе можете. Ведь и тогда пробиться в финал по продольной флейте было довольно сложно. Чует мое сердце, что не один седой волос появился у вас на голове после того Шестого континентального конкурса в Вене, верно ведь? Помните меня в жюри? Я сидел между Ваном Клиберном и Ван Даммом… А я вас хорошо помню, вы тогда очень нас порадовали.

— Не был я ни на каком конкурсе, — спокойно сказал Меломан и снял шляпу, чтобы утереть пот с лысины. Да-да, он был совершенно и безнадежно лыс. — Вы обознались. Я гитару-то еле в руках держу, какая там флейта!

— Ах-ах! — расстроился Роберт. — А я очень обрадовался, увидев вас целым и невредимым. Так вот, юноша, по четыре выступления в день — и это не считая записей на радио и телевидении, не считая встреч с публикой и пресс-конференций, перерастающих в разговоры по душам. Вы можете, дружище, я по вашим глазам вижу, что вы очень хорошо можете представить, как не-и-мо-вер-но мы валимся с ног от усталости. Очень жаль, что вы не тот самый паренек, который так порадовал нас в Вене. Вы так на него похожи! Постойте, а может, это ваш брат?

— Детдомовский я, — буркнул Меломан. — Родителей-то не помню, а вы — «брат»… Ладно, можете пока опустить руки. — И он спрятал пистолеты за пояс. — Только когда появится Черный Бандюгай, сразу поднимите их снова, будто и не опускали вовсе. Пошли, сейчас разберемся, что вы за музыканты, — веселея прямо на глазах, сказал он, засмеялся и первым стал спускаться по камням, обмахиваясь шляпой. А потом радостно закричал на весь берег: — Ребятушки! Артистов поймал неожиданно для себя самого! Сейчас, сейчас они дадут концерт в двух отделениях.

А во всю спину у него была одна-единственная пороховая татуировка: «Сцена — моя судьба!»

Глава 2

Бандюгаи

Выбравшись из подземелья, мы зажмурились от яркого света. Внизу лениво и могуче ворочался океан, и, когда набегала особо шальная волна, брызги летели высоко-высоко и долетали до нас. Я вдруг подумал, что если бы волны били в остров не со всех сторон, а, скажем, с трех, то Рикошет пополз бы отсюда в ту, четвертую сторону. И полз до тех пор, пока или не провалился бы в глубокую впадину, или не прибился бы к другой суше. Не так ли исчезла Гондвана?^[1]

Слева начинались скалы, кое-где подернутые бурыми кустиками. Скалы поднимались все выше и выше извилистыми уступами, хорошо мне известными. Где-то там, восточнее, я и очутился сегодня утром на большой высоте. Справа, куда мы спускались вслед за Меломаном, простирался пляж, а дальше темнела кокосовая рощица — десятка полтора пальм. Корабельная шлюпка была наполовину вытянута на песок, весла уже высохли, а около шлюпки покачивался в волнах стеклянно-пластмассовый плот, собственность Аванта — шестнадцать алых ящиков из пластмассы, крепко связанных друг с другом и набитых пустыми бутылками. Выходить в океан на таком плоту, конечно, рискованно, но обогнуть остров можно наверняка. Молодец, Авант, хорошо придумал!

Трое голых по пояс парней, худых и небритых, как на подбор, окинули нас не очень дружелюбными взглядами. Один стоял возле плота и что-то подсчитывал, бросая взгляды на бутылки; другой сидел в тени шлюпки и строил на песке замок. Уже были готовы три или четыре башенки и часть крепостной стены. У этого бандюгая был очень печальный вид — такой печальный, что хотелось заплакать. Третий, повернув голову в нашу сторону и пристально нас разглядывая, загорал. У него тоже была татуировка во всю спину, и такой полезной татуировочки я сроду не видел. Там была большая шахматная доска. А кругом, на песке, валялось оружие: шпаги, тесаки, мушкеты, и маленькая пушечка выглядывала из шлюпки. Торчало из песка до дюжины лопат.

— Не похожи на артистов! — вдруг раздалось за нашей спиной. Я оглянулся и вздрогнул от ужаса, увидев совершенно жуткого пирата, вооруженного то ли аркебузой, то ли пищалью. На жуткое выражение его лица было невозможно смотреть без содрогания.

— Ну ты и жуткий! — не удержался я, содрогаясь.

— Много болтаешь! — прикрикнул он и больно ткнул меня промеж лопаток своим оружием. — Давай шагай, артист несчастный!

— Все мы отчасти несчастны, — пробормотал Роберт, — все мы частично счастливы. С другой стороны, никогда мы не бываем счастливы: наше счастье — это лишь молчание несчастья…

— Вот и помолчи! — разозлился жуткий пират, — а то дофилософствуешься на свою голову, дичь в пиджаке! Сейчас ощипаю всего, и поглядим, какой ты художественный руководитель и главный дирижер. А ну все подняли руки вверх!

— Я им разрешил опустить руки, — бросил через плечо Меломан. — Они устали неимоверно.

— А я сказал, руки вверх! — настаивал Жуткий. — А ну быстро подняли руки вверх, кому говорю?

Меломан повернулся и многозначительно поглядел на коллегу.

— Я же сказал, Жуткий, что разрешил им опустить руки. Кого Черный Бандюгай назначил тут старшим, тебя или меня?

— Руки вверх, говорю, и все тут! — сощурился Жуткий. — Не нравятся они мне. И вовсе они не артисты, а какие-то… Черный Бандюгай что нам сказал? Задерживать всякого и держать до его прихода с поднятыми руками. Откуда они тут взялись? Почему все с синяками? Откуда вы тут взялись? — спросил он нас.

— Из глубины подземелья, — ответил я и прикусил язык.

— Ага! Значит, там глубокое подземелье! — закричал Жуткий. — Куда же оно ведет?

— Понятия не имею, — понуро ответил я и начал исправлять ошибку: — Плыли на пароходе, попали в шторм, очнулись в темноте, пошли — и вот мы здесь. Устали неимоверно.

— Можете опустить руки, — сквозь зубы произнес Меломан, пристально глядя на Жуткого.

— Только попробуйте опустить — моментально пожалеете, — пригрозил тот, не сводя глаз с Меломана.

— Опустите руки! — закричал Меломан.

— Только попробуйте! — завопил Жуткий.

Тут они сцепились в рукопашной, упали в воду и стали барахтаться там и лупить друг друга. Звонко лопнули гитарные струны. Поплыли бок о бок две шляпы. Хрястнула пополам пищаль. Мы опустили руки и не спеша сошли на пляж, к шлюпке. Тут припекало будь здоров, и лучики наших фонарей бесследно растворились в ярком свете тропического полдня. Носились и кричали чайки, вдали стоял барк, красивый пиратский барк, а песок был горяч. От недавнего ливня уже и следа не осталось, все было сухо.

Пираты взглянули на нас разок и больше не обращали внимания, занимаясь каждый своим делом, вернее, каждый своим бездельем. Тот, который подсчитывал бутылки, сказал самому себе:

— Плот стоит триста двадцать тысяч, не считая самих ящиков. Да на западном побережье тысяч на двести набрали, а на северном — на пятьсот пятьдесят. Слышишь, Меланхолик! Если босс позволит взять посуду на борт, то в Бисквите мы все это сдадим на кругленькую сумму и купим мяса, табаку, пива, закажем музыку и положим ноги на стол. Ох и повеселимся в Бисквите!

А тот, что строил на песке замок, грустно ответил:

— Ничего у тебя не выйдет, Браток. Босс ни за что не разрешит загромождать барк всякой дрянью, так и знай. Я предлагаю навязать побольше плотов и ночью махнуть на них в райскую страну Лупулин. Там сдадим посуду, сдадимся властям и вскоре заживем на славу… Ох, мечты, мечты!.. Все равно ничего из этого не получится. Власти наверняка выдадут нас обратно, потому что у нас сильное пиратское прошлое, и босс нас очень и очень накажет… Ох, грустно мне от всего этого, грустно!..

— Не грусти, Меланхолик! — гаркнул Жуткий за нашей спиной.

Мы оглянулись. Драчуны шли в обнимку, мокрые с ног до головы и ужасно веселые. Один нес на плече обломки гитары, другой — то, что осталось от пищали или аркебузы. Шляпы они несли под мышками.

— Короче, артисты, одну руку можете опустить, а другую вверх! — издали крикнул Жуткий, и Меломан поддержал его:

— А когда верхняя устанет, можете руки поменять. Здорово мы с тобой придумали, Жуткий! Ну и умные же мы!

— Шашлыка! Хочу шашлыка, и точка! — вдруг взревел пират, загоравший шахматной спиной вверх. — Надоели рыбные консервы, надоела вермишель, надоело собирать ягоды!.. В общем надоел Рикошет! Ни зверья тут, ни птицы съедобной, а на кокосы эти я уже смотреть не могу, с души меня воротит от кокосов. Если почему-то нельзя ловить рыбу, играть в карты, пить ром, если нельзя вздернуть кока на рее за плохое питание, то хоть маленький-то кусочек шашлыка можно? А попугаев не едят, они горькие, — добавил он и закрыл глаза.

— Тебе сказано: копай, — показал Меломан на тропинку, начинавшуюся от шлюпки. — Копай траншею из конца в конец на пятнадцать штыков вниз — и однажды выкопаешь клад. И сразу поднимаем якоря и идем в Бисквит. А в Бисквите будут не только шашлыки — в Бисквите будет все. Копай, говорю, Шахматист, твоя же очередь копать.

— Не буду, и точка! — наотрез отказался пират, не открывая глаз. — Говорил я Черному Бандюгаю: «Босс, давай возьмем на абордаж одну из посудин, что поставляют на Карамельные плантации строительное оборудование. Завладеем экскаватором, я сяду за рычаги и за день все тут перекопаю сверху донизу». А он боится испортить отношения с Павианией, вот и заставляет нас работать вместо экскаватора. А я потомственный корсар, а не землекоп! У меня потомственная гордость! Пускай экскаватор достанет и накормит шашлыками, тогда, возможно, и посижу за рычагами экскаватора. А то сам тушенку трескает, а нас кормит макаронами. Это справедливо? В общем, не буду копать, лучше в шахматы поиграю с Меланхоликом. Эй, неси из шлюпки фигуры!

— Гляди, Шахматист! — зловеще сказал Жуткий, выжимая шляпу. — За такие разговоры босс тебя по головке не погладит. Спишет за борт, поминай, как звали.

— А мне очень и очень грустно… — разговаривал сам с собой Меланхолик, строя замок и едва не плача от грусти. — Я хочу уплыть в райскую страну Лупулин, но боюсь босса. Я хочу забрать с собой маму и жену, но они далеко-далеко. Я очень многого хочу, но знаю, что ничего из моих желаний не выйдет. Поэтому и сижу здесь, жду у моря погоды. И зачем я связался с Черным Бандюгаем? А в шахматы я больше не хочу играть, потому что все равно проиграю. Послушайте, артисты, хоть вы, что ли, внесите веселье!

— Верно! — согласился Жуткий. — А ну-ка живо внесите веселье! Шахматист, айда глядеть концерт.

Мало-помалу пираты собрались у шлюпки и сели полукругом, выжидающе глядя на нас. Публика была настроена доброжелательно, даже Жуткий выглядел не так жутко, как давеча.

Мы с Авантом и Робертом посмотрели друг на друга не очень весело, но Роберт нам подмигнул: мол, где наша не пропадала — спрыгнул на песок и раскинул крылышки в стороны со словами:

— Добрый день, друзья! От всей души приветствуем вас на этом замечательном острове, который по иронии судьбы стал нашей концертной площадкой и местом вашей работы. Мы надеемся, что наш импровизированный концерт под сенью этих кокосовых пальм поднимет ваше настроение и придаст столь нужный вам трудовой энтузиазм. Желаем успехов в вашем нелегком труде и счастья в личной жизни. Итак, друзья, первым номером нашей программы будет известная песня из репертуара Миши Тихого, которую для Меланхолика исполню лично я.

И Роберт запел:

Роберт пел, а мы с Авантом шептались насчет своего репертуара и внимательно следили за пиратами: как они принимают Роберта. Они, кстати, принимали его очень хорошо: когда он закончил песню, они захлопали во все ладоши и стали требовать еще песен из репертуара Миши Тихого. И Роберту ничего не оставалось, как пойти навстречу публике и петь еще и еще. Он спел и «Собаку с железными зубами», и «Пахнет морем», и несколько песен про Калькутту, которые понравились пиратам больше всего, а закончил свое выступление зажигательной песенкой, где были такие слова:

Пираты долго ему аплодировали, отбивая ладони. Мы с Авантом, стоя чуть позади раскланивавшегося попугая, тоже рукоплескали в его адрес. Потом мои друзья пошептались, и Роберт вышел на импровизированную авансцену.

— Гвоздь сезона, — замогильным голосом представил попугай следующий номер. — Дипломант многих конкурсов, фокусник, иллюзионист, трюкач, мастер сверхоригинального жанра — синьор Аваниди, человек без желудка! Прошу!

Молча вышел Авант из-за моей спины, сложив на груди руки и глядя поверх кокосовых пальм. У него было бледное, непроницаемое лицо человека, отрешенного от земных сует, лицо человека без желудка.

— Шпагу! — громко приказал он, вытянув правую руку и не моргая.

Меломан вскочил на ноги, быстро подобрал с песка шпагу и вложил ее в вытянутую руку Аванта, который широко раскрыл рот и на глазах изумленных пиратов проглотил ее, а эфес выплюнул.

— Еще шпагу! — велел он.

Словом, за каких-нибудь десять минут синьор Аваниди переглотал по очереди все пиратские шпаги, все тесаки, которые завороженные пираты вкладывали и вкладывали ему в правую руку, проглотил все сабли, все пистолеты, а два мушкета разломал о колено и проглотил обломки. Я заметил, что они давались ему труднее всего.

Да, это был номер так номер! Такого оригинального жанра я еще не встречал. Думаю, пираты тоже. Они даже не заметили, что синьор Аваниди, человек без желудка, их целиком и полностью разоружил, если не принимать во внимание маленькой пушечки, что выглядывала из шлюпки.

Настала моя очередь выступать с сольным номером. Признаюсь, после успеха моих друзей, которых то и дело вызывали на бис, солировать было сложно, однако был и у меня в запасе оригинальный номерок. И только я собрался остановить рукоплескания, переходящие в овацию, и объявить себя самого, как Меломан вдруг закричал диким голосом:

— Встать! Смирно! — И сам первый вскочил на ноги, вытянулся и втянул живот.

Глава 3

Все пропало!

Я довольно долго ходил у Тима Хара, однако с Черным Бандюгаем лицом к лицу сталкиваться не приходилось. Но я так много слышал о нем со всех сторон, что, едва завидев, сразу узнал. И дюжего Брака тоже. Они быстро шагали по тропинке в нашу сторону: впереди босс в расстегнутом камзоле, штанах с бахромой, черных очках и шляпе, а за ним дюжий Брак — здоровенный детина, тоже в камзоле, корсарских штанах, шляпе и легкомысленном шелковом шарфике вокруг шеи — это в такую-то жару. Они быстро спустились на пляж и пошли песком, несколько замедлившим их стремительный шаг. Пираты выстроились в шеренгу. Они стояли навытяжку и ели глазами босса, лицо которого по мере приближения багровело от злости.

Он остановился в двух шагах от шеренги, выхватил пистолет и неожиданно выстрелил в солнце. Но солнышко не застанешь врасплох. Не дострелить до солнышка мерзавцу! С дымящимся пистолетом в руке Черный Бандюгай, живая легенда вечнозеленого пиратского движения, поиграл желваками, провожая глазами пулю, а потом взглянул в упор на своих подчиненных: сперва на одного, потом на другого, третьего…

— Это еще кто такие? — спросил он про нас, едва глянув в нашу сторону.

— Артисты, — коротко ответил Меломан. — Взяты в плен час назад мной. Р-руки вверх! — рявкнул он не хуже Жуткого, и нам пришлось поднять руки. И следа не осталось от прежнего добродушного Меломана.

Черный Бандюгай стал заряжать пистолет, и все глядели на эту зловещую процедуру как завороженные.

— Поч-чему не ведутся работы? — процедил он сквозь зубы. — Это что, бунт?

— Нет-нет, босс, — пролепетал Меломан, — просто мы отдыхаем после сытного обеда. Сейчас же начинаем работать. Шахматист, бегом на траншею!

— Слушаюсь, — козырнул тот, схватил лопату, вприпрыжку побежал к тропинке и стал рьяно копать ее, то и дело оглядываясь, видит ли его усердие босс.

— Обнаружен вход в пещеру или подземелье, — льстиво сказал Жуткий, заглядывая Черному Бандюгаю в глаза. — По-моему, вход рукотворный. Извольте взглянуть, босс.

Черный Бандюгай хмыкнул и вдруг из-под руки опять стрельнул в солнце. Да, в целеустремленности ему не откажешь. Из строя вышел Браток, на цыпочках приблизился к боссу и стал ему что-то нашептывать, а Черный Бандюгай кивал в ответ, странно улыбаясь и поглядывая то на Меланхолика, то на Шахматиста. Он слушал Братка минут пять, а потом похлопал по плечу и наградил банкой тушенки. Браток спрятал банку за спину и мигом вскочил в строй. Все посмотрели на него не очень дружелюбно. Черный Бандюгай подошел к Меланхолику и спросил:

— Тебе по-прежнему грустно, дружок? Ах ты, бедненький! — А потом закричал в сторону орудующего лопатой пирата: — А Шахматист, значит, шашлыка и экскаватора захотел?! А вы затеяли драку, вместо того чтобы копать траншею? — спросил он начистоту Жуткого и Меломана, которые сразу опустили глаза. — Всех! Всех накажу! — взревел босс и ужасно затопал ногами. Из-под его башмаков в разные стороны брызнул песок, и вылетел вдруг мушкет.

— Это мой! — воскликнул Браток, выскочил из строя, схватил мушкет наперевес и снова встал в строй. — А они свое оружие скормили вот этому артисту, я же вам рассказывал, босс. Не знаю, чем они воевать-то собираются.

— Так, ладно, — решительно сказал Черный Бандюгай. — Попугая — в суп, а этих… — он смерил нас с Авантом оценивающим взглядом, — а этих продадим на Голубую галеру.

— Правильно! — радостно закричал Браток.

— Постой, постой, — заинтересовался Черный Бандюгай Авантом, — где-то я тебя видел, где-то мы с тобой встречались…

— Мы известные артисты, нас весь мир знает, — ответил я. — Вполне возможно, что и меня вы тоже видели.

Босс внимательно поглядел на меня.

— Точно. И тебя где-то видел, — согласился он, и это была правда, потому что он мог видеть меня в одной таверне, где случилась большая совместная пирушка «Синуса» и «Логова». Я-то его не видел за спинами и плечами, а он вполне мог меня видеть.

Нам на помощь пришел Меломан:

— Ошибочка, босс. Они вот тоже обознались чуть раньше. Говорят, что встречали меня на каком-то конкурсе, а меня там и в помине не было.

— Обознались, говоришь? — процедил Черный Бандюгай, пристально разглядывая то меня, то Аванта глаза в глаза. — Ладно, разберемся. Ты, Меланхолик, отвечаешь за них головой, понял? Браток, дай ему свой мушкет! Держи артистов под прицелом, Меланхолик. Пошли поглядим на твой подземный ход, — приказал он Жуткому, в одну руку взяв пистолет, а другой доставая из кармана длинный китайский фонарь. Они осторожно поднялись по камням и скрылись в туннеле. Через минуту оттуда полетели в океан наши лопаты и ломы, а следом высунулся и сам босс, оживленный сверх всякой меры.

— И правда, рукотворный туннель! — закричал он. — А ну, все за мной! А ты, Меланхолик, глаз с артистов не спускай! Если что, спускай курок!

Банда ринулась на зов Черного Бандюгая и скоро исчезла в пещере. И тут Роберт, толкнув меня крылом, еле слышно спросил:

— Сэр Бормалин, карта у вас?

Кровь бросилась мне в голову. Глядя на Меланхолика, который одной рукой держал нас на мушке, а другой пытался достроить свой песчаный замок, я шепнул одними губами:

— Авант, у вас карта острова с вычислениями?

Он оторопел, и на его лице мгновенно выступил пот.

— Бормалин, — пробормотал он в ответ, — мы забыли ее на столе… Все пропало!..

Раздумывать было некогда. Повинуясь какому-то внутреннему безошибочному чувству, я сел на песок и громко загоревал.

— Ох, как мне печально! — взвыл я. — Как печально мне живется на этой грешной земле!..

Психологами давно замечено, что люди, склонные к меланхолии, очень впечатлительны и легко поддаются чужому настроению. Это сущая правда, в чем мы скоро убедились. Через несколько минут моих заунывных вздыханий и сетований на тяготы жизни Меланхолик вдруг отбросил мушкет и, обхватив себя за плечи, забился в рыданиях.

— Ох, печаль меня гнетет день ото дня! — приговаривал я, отпихивая мушкет ногой. — Ох, печально мне жить!

— А мне грустно, мне очень грустно, — вторил Меланхолик. — И ни одной родной, ни одной отзывчивой души поблизости, некому поплакаться в жилетку и поведать свою тоску, все только и знают шпынять и смеяться, а мне грустно, и ничего я с этим поделать не могу…

В другое время ни за что на свете я не прибегнул бы к таким мерам, да и сейчас жалел, что просто-напросто не схватился с Меланхоликом в немудреной, но честной рукопашной. Но у нас не было выбора. Если бы мы схватились врукопашную, вдруг он успел бы сделать выстрел или громко позвать на помощь, и тогда кто знает, чем бы все это кончилось.

Да и времени у нас не оставалось. Бандюгаи могли либо вернуться в любой момент, либо достичь погреба Аванта за пятнадцать минут — с настоящим фонариком можно бежать быстро, а там — ступени вверх, а там — комната, стол и карта, где черным по белому написано моей собственной рукой, что клад в трех километрах пятистах тридцати метрах на северо-восток от костыля. Уж костыль, поди, они давным-давно заприметили.

Тем временем Авант несколько раз нырнул в океан и достал две лопаты и лом, а пиратский инструмент, наоборот, закинул на глубину. Потом они с Робертом завладели мушкетом и начали сталкивать шлюпку в воду. Дело продвигалось медленно — шлюпка была тяжела. Она сползала очень неохотно, оставляя за собой одну глубокую борозду и несколько борозд помельче. Но вот последнее усилие — и она закачалась в полосе прибоя, сразу утратив добрую половину тяжести. Я облегченно вздохнул.

Авант уже шел по колено в воде, отталкивая шлюпку от берега и разворачивая ее носом к волне. Он заходил все дальше и дальше, погружаясь в океан, а когда вода дошла ему до груди, махнул мне рукой, ловко забрался в лодку и стал разбирать весла.

— Прощай же, — сказал я Меланхолику, пожал его бесчувственную руку и побежал прочь. — Не поминай, пожалуйста, лихом! — крикнул я на бегу, а он продолжал причитать и плакать.

Когда мы отошли от берега уже довольно далеко, я еще раз оглянулся. Меланхолик все так же сидел на песке, поджав под себя ноги и закрыв лицо руками. Нашего побега он, похоже, и не заметил. И мне стало так жалко его, что я и сам едва не расплакался.

И знаете, до сих пор время от времени я вспоминаю его, и мне действительно становится в такие минуты очень грустно и печально жить на земле, и ничего я с этим поделать не могу.

Глава 4

Странное предчувствие

Часа два мы с Авантом гребли не покладая рук, а Роберт сидел на корме и отсчитывал:

— И раз! И два!

Авант играючи работал тяжеленными веслами, тогда как я чем дальше, тем больше выбивался из сил. Давно не приходилось так много грести: все больше под парусом водил нас Тим Хар, заставляя курить, и совсем не пекся о нашей физической подготовке. Зарядку-то я делал каждый день, но что за зарядка без эспандеров, гантелей и гирь, без тренажеров и татами. Не зарядка, а одно название, — и это хорошо понимаешь, сидя на веслах второй час без перерыва.

— Нынче ночью был у Самсонайта, — рассказывал Авант. — Он зажег Свечу Дьявола, и я не мог не пойти. И вел он себя как-то странно. Сначала, как обычно, сидел со мной у огня, угощал рыбой, балагурил над моими ответами на вопрос, чем знаменательна жизнь? А потом вдруг что-то вспомнил, выхватил из-за пазухи будильник и сказал, чтобы я шел себе восвояси. И стал засучивать рукава. Впервые он меня прогнал, обычно, наоборот, не отпускал до рассвета. Такое ощущение, будто его кто-то загодя оповестил, что «Синус» появится у Рикошета во столько-то часов столько-то минут ночи. И вдали он ничего не высматривал, как это было обычно, а все время таращился на огонь да иногда в небо. И будильник я у него видел впервые — всегда пользовался Самсонайт приблизительным временем: час в одну сторону, час — в другую — для него роли не играло. А тут что-то странное с ним случилось. И я жалею теперь, что послушался и ушел восвояси, а не спрятался где-нибудь в кустиках и за ним не проследил. А ведь подмывало.

— Разве от него спрячешься?! — возразил Роберт.

Шлюпка шла быстро. Мы огибали остров с востока, держась ближе к берегу, и над нами дыбились скалы. Утром здесь были чайки, много чаек, которые не попрятались от бандюгаев в отличие от других птиц. Теперь ни одной чайки я не видел. То ли они уже утолили свой голод и голод своих детей, то ли последовали примеру пернатых собратьев и сгинули с глаз долой, кто куда. И стало мне отчего-то не по себе. Странное предчувствие угнетало меня. Я не понимал, в чем тут дело, но интуиция настойчиво волновала кровь. Однако сколько ни вертел я головой, сколько ни разглядывал океан, и скалы, и небо, не видел причин для беспокойства.

Никому о своих предчувствиях я, конечно же, не сказал, но сам был настороже. Под ногами у нас ерзали шпаги, тесаки и осколочные гранаты, мушкеты и пистолеты, которые Авант извлек из себя, пока я прощался с Меланхоликом, и теперь я то и дело отпихивал оружие подальше, чтоб ненароком не зацепить спусковой крючок или чеку.

Примерно через два с половиной часа Роберт, все чаще сверявшийся со своим ручным компасом-секстаном, скомандовал:

— Правым табань!

И мы послушно стали тормозить правым, а левым грести, и шлюпка развернулась и пошла к берегу. Скал тут не было и в помине, вместо них на самой кромке воды и суши торчали огромные валуны. За ними шла полоса галечника, а следом начинались вечнозеленые дубы, я их сразу узнал.

— Высаживаемся точно на северо-востоке острова, — негромко объяснил попугай. — Слушайте, сэры. Если от костыля до Клада, как насчитал сэр Бормалин, три километра пятьсот тридцать пять метров и пятьдесят три сантиметра на северо-восток, то точно с северо-востока на юго-запад один километр четыреста шестьдесят четыре метра и сорок семь сантиметров.

— Молодец, сэр Роберт! — в один голос воскликнули мы с Авантом. — Правильно догадался!

— А это тысяча девятьсот пятьдесят два с половиной моего шага, — быстро подсчитал Авант. — Да, так, пожалуй, мы опередим бандюгаев.

Боясь разбить шлюпку о камни, мы долго выбирали подходящее место для высадки и наконец нашли, исхитрились и верхом на волне угодили аккурат меж двух камней, один другого больше. А когда волна ушла, шлюпка, оказалось так прочно застряла, что до прилива вручную сдвинуть ее было невозможно.

Это была накладка — ведь наш план был рассчитан и на нее. Вырыть клад, погрузить его на дно шлюпки… Ладно, что-нибудь придумаем. В конце концов, дождемся прилива. Захватив лопаты, лом и бухту тонкого, но прочного линя, мы выбрались на гальку.

Роберт уже расхаживал по валунам, кося одним глазом в компас-секстан, а другим — в блокнот. И судите сами: твидовый с иголочки костюм и лакированные штиблеты, черный галстук и уголок платка из нагрудного кармана — вид более чем представительный. Ни дать ни взять глава процветающей фирмы «Ищем клады и другие вещи». Вот вам и попугай! Вообще-то я уже давно забыл, что он обыкновенный попугай породы жако, потому что попугаем Роберт если и был, то самую малость.

— Идите сюда, сэры! — наконец крикнул он, стоя на одном из валунов. — Вот северо-восточная точка острова! — И он в возбуждении топнул ногой, то есть лапой. — Отсюда мы и направимся на юго-запад. А в пути давайте каждый про себя считать шаги сэра Аванта, чтобы не сбиться. Присядем на дорожку?

Мы немного посидели на теплых камнях, отдыхая, потом одновременно встали и пошли точно на юго-запад, если верить географическим изысканиям Роберта. А мы им верили безусловно.

Авант шагал впереди, то и дело поглядывая на солнце, а попугай сперва семенил замыкающим, цокая по гальке подкованными каблучками, но скоро взлетел мне на плечо со словами:

— Не помешаю?

И мне, честно говоря, было очень приятно его живое присутствие.

С двести девяносто пятым шагом мы вошли в дубовую рощу, и сразу стало прохладно. Под ногами славно пружинила трава, изредка попадались поросли ежевики, неожиданные для тропиков, и мы на ходу срывали ягоды, не сбиваясь, впрочем, с курса ни на градус. Мне не удалось полакомиться ежевикой всласть, потому что были заняты руки: одно плечо — шанцевым инструментом, который приходилось придерживать, чтобы не гремел, а другое — линем и попугаем.

Так мы и шли, огибая то один дуб, то другой, а я все чаще оглядывался.

И у вас, наверно, бывает иногда чувство, будто кто-то крадется следом, а остановишься — и этот кто-то тоже замирает, не моргая и не дыша. Но стоит сделать шаг, как и он переводит дух и продолжает преследование. Говорят, что это идет по пятам совесть. Такое ощущение не оставляло меня в последние полчаса, но я списывал все это на переизбыток впечатлений.

Озираться-то я озирался, но и считать шаги не забывал. И, когда их число перевалило за тысячу семьсот и кончилась роща, перед нами раскинулись необозримые заросли папоротника, сочного и такого высокого, что мы скрылись в нем с головой.

Роберт заметно оживился, вертелся у меня на плече и привставал на цыпочки, а Авант шагал все так же мерно, двигая под зеленой курткой лопатками и глядя то на компас, то вперед. Хорошо, что он сменил свой оранжевый комбинезон на эту защитную армейскую куртку. Она так сливалась с зеленью, что уже в двух шагах трудно было разобрать, где кончается природа и начинается Авант.

С каждым шагом мы приближались к несметным сокровищам, но мне, откровенно говоря, не верилось, что они рядом. Сильная неуверенность меня брала: а вдруг ошиблись в расчетах?

— Не нервничайте, сэр Бормалин, — шепнул Роберт, — мы на верном пути. Когда сэр Авант считает в уме, он не ошибается. Кроме того, он опытный путешественник и заткнет за пояс любого Миклухо-Маклая, тем более на Рикошете.

Последние шаги Авант делал уже без компаса, расстегивая на ходу куртку и доставая из кармана табак и бумагу. Он совсем забыл, что у нас нет с собой спичек. Вот он замер, крутанулся на каблуках и сказал громким шепотом:

— Клад под нами, друзья! — И он бросил куртку на землю.

Не знаю уж, чего я ждал, но эти обыденные слова меня, признаюсь, разочаровали. Прежде я не искал кладов и поэтому думал, что, когда цель достигнута, происходит что-то из ряда вон выходящее. Но абсолютно ничего такого не произошло.

Авант свернул самокрутку и присел покурить перед раскопками. Роберт взлетел над папоротником оглядеться насчет бандюгаев, а я воткнул лопаты и оперся на них, думая, что гораздо интереснее искать клады, чем их находить.

Собственно, никакого клада пока нет. Да и места эти так густо заросли и настолько нетронуты, что с трудом верилось, будто дюжий Брак и низенький Краб когда-то рыли здесь яму, а потом и тропинку прокладывали. Если бы они рыли яму, то непременно была бы на ее месте впадина, потому что почва со временем обязательно просела бы. Рядом должны были остаться бугорки выброшенной земли, а где они? И впадина — где?

— Наверное, все сгладило время, — прочитал мои мысли Авант. — Сэр Роберт, сделайте одолжение, прикурите, пожалуйста, от солнца.

Роберт взял самокрутку, взлетел и минут через двадцать вернулся, весь потный, взъерошенный и малость опаленный. Самокрутка дымилась вовсю. Он молча вернул ее Аванту и сел рядом, отряхиваясь и причесываясь.

— Надо пошевеливаться, — проворчал он. — Черный Бандюгай со своими клевретами на подходе. Они идут от костыля по компасу и жуют наших рябчиков, канальи! Будут здесь через тридцать минут. У них с собой восемнадцать наших компасов, так что с пути обжоры вряд ли собьются. Перед собой катят две наши тележки: одну — с трофеями, другую — для сокровищ. Весь дом разграбили, мародеры, даже банки с вареньем забрали!

Авант ничего не ответил, быстро докурил и взялся за лопату. Я молча последовал его примеру.

Мы копали яму диаметром около двух метров, а солнце стояло в зените, и не было на небе ни облачка. Правда, Роберт догадался, что нам жарковато, взлетел и стал реять по-над нами, обвевая нас своими быстрыми крылышками и расстегнутыми бортами пиджака. Получался легкий твидовый ветерок.

Скоро мы уже стояли в яме по грудь. Земля с наших лопат так и летела направо, в папоротник, и там шуршала по-мышьи. Уж в землеройных-то работах я от Аванта не отставал, а он не отставал от меня, поэтому дело продвигалось быстро. Через четверть часа, когда издали уже долетали отдельные пиратские выкрики, яма была метра полтора глубиной, и я предложил Аванту работать по очереди, потому что вдвоем мы теперь только мешали друг другу. Авант вылез наверх и сладко потянулся, расправляя плечи и поясницу, а я продолжал копать и выбрасывать землю на правый верх, копать и выбрасывать. И чем глубже становилась яма, тем больше я склонялся к тому, что в расчетах допущена ошибка.

Потом копал Авант, а я откидывал землю подальше от ямы, прислушиваясь к совсем уже близким голосам. Роберт то исчезал, то появлялся с последними новостями.

— Уже совсем близко бандюгаи, но идут чуть севернее. Возможно, и мимо проскочат, — запыхавшись, рассказывал Роберт. — Рябчиков уже сжевали, теперь копченную нами колбасу жуют. Колбасы-то не жалко, но терпеть не могу мародерских замашек! Что это?! Неужели железо соприкоснулось с железом, сэр Бормалин?

Да, лопата стукнулась о железный предмет.

— Есть! — шепотом закричал со дна ямы Авант, — есть клад! О Мэри-Джейн, твоя нитка жемчуга спасена! Бормалин, бросьте мне поскорее вот ту лопату!

И он с удвоенной энергией зашуровал короткой штыковой лопатой, мало-помалу обнажая выпуклую крышку огромного кованого сундука, а мы глядели сверху во все глаза и держали конец линя. Вот они, сокровища!

Когда Авант освободил от земли сперва одно, а затем и другое кольцо, продел в них линь и стал затягивать его тройным узлом, я услышал неясный свистящий звук. Даже не звук, а как бы саму скорость, идущую на нас с небольшим свистом. Я резко оглянулся, и… линь выскользнул у меня из ладоней.

Сверху, с той самой стороны, куда летал на воздушную разведку Роберт, по-над самыми верхушками гигантских папоротников тянулись к нам две огромные жилистые руки!

Я даже испугаться-то не успел, а лишь отметил про себя: так вот они какие! Так вот о чем предупреждала моя интуиция! А ведь мог бы и догадаться…

— Авант! — закричал я, уже не таясь. — Шухер! — И замахнулся лопатой.

Авант поднял голову… Потом все произошло в мгновение ока. Одним загребущим движением руки выдернули из ямы сундук и стали быстро утягиваться обратно, унося и Аванта, который крепко держался за линь, продетый в кольца сундука. Это было неописуемое зрелище. Вдруг совсем рядом раздался выстрел, и еще один, и пошла такая пальба, что хоть уши затыкай.

— Целься лучше, Брак! — раздался зычный голос Черного Бандюгая. Но руки увеличили скорость и скоро пропали вдали.

— Лечу выручать! — крикнул возбужденный и ошеломленный не менее моего попугай и мигом упорхнул вдогонку, а я уже снова шустрил лопатой, возвращая землю в яму.

Черный Бандюгай вряд ли понял, что руки тащили именно несметные сокровища, — мало ли на свете сундуков. На это я и рассчитывал. Пираты будут идти на северо-восток от костыля три с половиной километра. Но, во-первых, едва ли у них есть такая точная рулетка, как наш Авант, а во-вторых, мы унесли из дома весь шанцевый инструмент, кроме двух ломов, которыми много не накопаешь. Свои лопаты они оставили на пляже, откуда Авант в свою очередь сбросил их в океан. У них были, конечно, лопаты в том месте, где копали Брак с боссом, но пока отправят туда гонцов, пока то, се — глядишь, и солнышко сядет. А мне нужно выиграть время, нужно во что бы то ни стало задержать «Логово» хотя бы до завтрашнего утра.

Я все-таки не расставался с мыслью овладеть барком и именно на нем мчать в Карамелию, где мучается Мэри-Джейн, чтобы спасти ее.

Через пару минут лихорадочной работы яма оказалась полной. Я попрыгал на ней, трамбуя, накидал еще земли, а ее остаток разбросал по сторонам, чтобы не было тех самых демаскирующих бугорков. Не успел я перевести дух, как уже показались первые побеги орляка, который рос быстрее, чем я копал. Да, климат здесь действительно уникальный.

Спустя три минуты на месте ямы стеной стояли буйные заросли. Пиратские голоса и скрип тележных колес раздавались совсем близко. С лопатой и ломом через плечо я поспешил убраться отсюда на цыпочках.

Ну не обидно ли, приложить столько усилий — и все попусту! «Руки есть — ума не надо!» — зло думал я о Самсонайте. Но это же бессовестно при всем честном народе красть чужой сундук, это же нечестно, несправедливо, преступно, наконец, и преследуется законом. Да что закон! Закон Самсонайту не указ, он сам себе хозяин-барин. Хапуга и мародер — вот кто такой Самсонайт в данной ситуации. Все они одинаковы — что бандюгаи, что Самсонайт, только называют себя по-разному.

Делать нечего, надо искать управу на Самсонайта, а то он распоясался сверх всякой меры. Да и чисто человеческое любопытство подстрекало к встрече, хотелось лицом к лицу сойтись с этой легендарной в своем роде личностью. У меня оставались дымовая шашка, штыковая лопата и лом. Осторожными шагами я двинулся в обход бандюгаев, шумевших за папоротником. Я шел, прислушивался и думал о том, что Самсонайт отлично видит при Свече Дьявола, а в остальное время слеп. Значит, она сейчас зажжена. И о том я думал, что теперь нужно быть вдвойне осторожным, ибо все в плену и надеяться больше не на кого. Только на самого себя.

Припекало солнце.

Глава 5

Вербовка

Настал момент пролить свет на отдельные белые пятна моего прошлого.

Думаю, у вас уже давно назрел резонный вопрос: вот ты, Бормалин, судишь бандюгаев и Самсонайта, а имеешь ли ты на это моральное право?

Конечно же, нет.

Ты говоришь о справедливости, честности и других серьезных вещах вроде бы с точки зрения справедливого и честного человека, у которого довольно чистая совесть. Но не заблуждаешься ли ты на свой счет, такой ли ты человек на самом деле?

Скорее всего, не такой.

Если взглянуть правде в глаза, кто ты есть? Обыкновенный пират, потерявший корабль, шкипера и команду, и еще неизвестно, сколько бы ты пиратствовал, когда бы не шторм, не крушение и не подвернувшийся остров.

Сказав все это мне в лицо, вы, с одной стороны, будете совершенно правы, потому что действительно, под Веселым Роджером я ходил? Ходил. Разбойничать доводилось? Ох, доводилось. Аморальному кодексу пирата худо-бедно, но соответствовал? Да, соответствовал, а куда было деваться? Но будете вы правы только с одной стороны. А вот с другой…

Но все по порядку.

Начну с того, что настоящее мое имя Борис Малинов. Учился я в гимназии «Просвет», что возле «Динамо», а жил на улице Восьмого Марта, напротив бани. Учился хорошо и жил тоже.

Однажды наш класс особенно отличился, и его наградили бесплатной путевкой. Ребята во главе с Владимиром Дмитриевичем отправились в недельную экскурсию по экватору, а я как назло слег с респираторным заболеванием и все весенние каникулы пролежал с градусником под мышкой. Было обидно и грустно. Я лежал под стеганым одеялом и завидовал нашим парням, представляя, как они идут сквозь джунгли, отбиваясь от москитов и анаконд, переправляются через Атлантический океан и попадают в Амазонию, а потом сплавляются на пирогах самой большой в мире рекой, карабкаются через Чимборасо, и происходят с ними дух захватывающие приключения. А я вот провалился в полынью, спасая Андрюху Никитина, который провалился туда минутой раньше. И теперь Андрюха лежит у себя с высокой температурой и градусником под мышкой, а я — у себя и завидую нашим парням.

Вот счастливцы! Гуляют себе пампасами и знать не знают, как им повезло! А пампасы наверняка интереснее улицы Восьмого Марта, хотя нашу улицу я очень люблю.

И вот тогда, лежа с градусником под мышкой, я и дал себе слово, что дождусь летних каникул и хоть недельку-другую, но проведу на экваторе или где-нибудь рядом. Если Андрюха будет свободен, то и его с собой возьму — как-никак друг по несчастью.

И наступили летние каникулы. Родители уехали в творческую командировку, а меня, по обыкновению, оставили на бабушку Римму. Но бабушка целыми днями пропадала в универмаге, где она заведует электричеством, и я был предоставлен самому себе. Ничем предосудительным я не промышлял, а просто готовился к путешествию. Дочитывал нужные книги, сушил в духовке сухари и шил две кепки из солнцезащитной ткани. И в один прекрасный день все у меня было готово. Я вызвал Никитина на лестничную площадку и поставил вопрос ребром:

— Андрюха, последний раз спрашиваю, едешь со мной или не едешь?

Он замялся, стал ссылаться на какие-то неотложные дела, на деревню, куда, дескать, собираются везти его родители со дня на день, и я понял, что он просто трусит. Придется мне отправляться в путешествие одному, подарив Андрюхе солнцезащитную кепку на память.

Через день, полистав справочник Аэрофлота, я поехал в Шереметьево, сел в самолет, выполнявший рейс Москва — Бисквит, и скоро мы были в воздухе.

Моим соседом оказался человек средних лет и довольно приятной наружности, в тельняшке и белых парусиновых штанах. На время полета он снял ботинки и с наслаждением шевелил пальцами босых ног. Поймав мой понимающий взгляд, он признался, что привык ходить босиком и терпеть не может всякой обуви. Я сказал, что тоже люблю ходить босиком. После этого он впервые посмотрел на меня с интересом и потрогал мой левый трицепс.

— Занимаешься спортом, малый? — спросил он как бы между прочим, но от моего слуха не укрылось, что вопрос этот далеко не праздный.

Я ответил, что раньше увлекался дзюдо, а последнее время отдаю предпочтение у-шу, и это заинтересовало моего собеседника еще больше. Он представился Тимофеем Харитоновичем, яхтсменом. Мне ничего не оставалось, как тоже отрекомендоваться.

— Зови меня просто Тим, — разрешил он. — Меня многие так зовут.

— Хорошо, — согласился я. — В таком случае можете звать меня Бормалином, потому что меня так кличут тоже очень многие.

— Вот и познакомились, — сказал он. — А куда путь держишь, если не секрет?

Уютный салон самолета, облака далеко внизу и простецкие манеры Тимофея Харитоновича располагали к доверительной беседе, и я в двух словах рассказал ему о своих планах. И тогда он еще раз окинул меня оценивающим взглядом и признался, что ему нужны крепкие ребята вроде меня.

Не хочу ли я месяц-другой походить на настоящем фрегате по настоящим морям-океанам в компании настоящих морских волков, львов и тигров, насквозь продутых норд-остами, муссонами и пассатами, просоленных солями всех на свете морей, не хочу ли я половить акул, касаток, и барракуд, и «другую рыбку, покр-рупнее», — добавил Тимофей Харитонович с какими-то странными интонациями, где опытное ухо наверняка различило бы лязг вымбовки и хруст абордажных крюков, вгрызающихся в планшир, глухие орудийные раскаты и звон клинков, — опытное ухо, но не мое. О каком опыте могла тогда идти речь?!

— А в районе экватора мы побываем? — только и спросил я.

— Еще бы! — воскликнул Тимофей Харитонович, — из экваториальных широт мы и вылезать не будем, это я тебе обещаю. Кроме того, обещаю прекрасный загар, отличные мускулы, крепкий сон, многоразовое питание, койку в кубрике и довольно твердое жалованье, а уж насчет приключений будь спокоен! Клянусь гафелем, тебе потом будет о чем вспомнить и рассказать.

Этим последним доводом, где прозвучало шикарное слово «гафель», он меня и сразил. Ну разве ж можно отказаться от такого захватывающего предложения?

Тогда, на высоте девяти тысяч метров, у меня и в мыслях не было, что рядом сидит никакой не яхтсмен Тимофей Харитонович, а Тим Хар, предводитель пиратского корабля, за поимку которого обещана изрядная сумма. Кстати, и куда только делась маска Тимофея Харитоновича, добродушного и простецкого соседа по лайнеру? И следа от яхтсмена не осталось, едва мы подняли якоря. И стал распоряжаться на палубе беспощадный, свирепый и коварный Тим Хар.

Словом, завербовал он меня в два счета.

До Бисквита мы не долетели, а сошли в промежуточном порту, где взяли такси и через час с небольшим уже ступили на борт фрегата, где и началась моя пиратская одиссея. Все остальное в общих чертах вы наверняка угадываете, а останавливаться на подробностях что-то не хочется. Когда мы заходили в тот или иной порт, я обязательно отправлял родителям письмо: дескать, жив-здоров, работаю, загораю и к началу учебного года постараюсь не опоздать.

Предвижу и ваш следующий вопрос: что же держало меня на пиратском судне столько времени?

Здесь ответить будет гораздо сложнее, но я все-таки попытаюсь.

Разумеется, очень скоро я разобрался, куда попал и кто есть кто, и первым же делом объявил капитану, что о нем думаю. А думал я о нем не слишком лестно, сами понимаете. Вторым делом я наотрез отказался принимать участие в пиратстве, за что меня тут же привязали к мачте в целях перевоспитания. Разбойники ходили вокруг и около, издевались надо мной кто во что горазд, один капеллан время от времени жалел: то кружку компота принесет, то подбодрит словом. Две недели я стоял под бизанью, днем и ночью, в ведро и дождь, жмурился от солнышка или ежился от ночной свежести и думал: «Ни за что не перевоспитаюсь! Ишь, захотели среднеклассника гимназии «Просвет» обратить в пиратскую веру! Не выйдет!»

Но как же быть? Сказать им об этом начистоту значило мигом быть списанным за борт, в самую середку акульего косяка, после чего от меня не останется и следов. А так бесславно погибнуть во цвете лет, никому не успев помочь, ничего после себя не оставив, — обидно, хоть и красиво. И опять же — родители.

Очень щекотливый момент моей жизни. До сих пор временами думаю о нем и соображаю, верно ли поступил.

Тяготы жизни одних ломают, а других закаляют, и было бы совершенно глупо это отрицать. Полмесяца под бизань-мачтой научили меня держать грудь колесом даже в самых безвыходных ситуациях.

И настал понедельник, последний день моего заключения. В пять утра, стуча мозолистыми ступнями и отчаянно зевая, на палубу поднялся Тим Хар и подошел ко мне. Лицо его не предвещало ничего хорошего.

— Я неисправимый человек слова, — хмуро сказал он и закурил. — Я неисправимый человек слова и дела. Кроме того, я неисправимый максималист. Мой лозунг: кто не за нас, тот против нас, и зря. У меня весьма тяжелый характер, ибо несколько лет назад я окончательно убедился, что счастья на свете нет, и нету ни веры, ни надежды, ни любви. И это наложило на меня неизгладимую печать пессимизма и злобы, сам видишь. Да, малыш, счастья на свете нет, как нету ни веры, ни надежды, ни любви, а есть свобода, которую дают деньги. И одна-единственная жизнь. И от нее надо брать все. Это закон современной природы. Я своим ребятишкам внушаю это изо дня в день. А с теми, кто не внушаем, мы поступаем очень просто: за борт. Ибо кто не за нас, тот, значит, живет абсолютно бессмысленно и неправильно. А кому, скажи на милость, нужна бессмысленная жизнь? Никому она не нужна. Так что мы поступаем не жестоко, а наоборот, очень гуманно.

— Знакомая песня, — мрачно отозвался я. — Только не могу вспомнить, где я ее слышал и от кого… А вы, выходит, живете правильно?

— Правильно живем, — пряча глаза, ответил Тим Хар. — Итак, малыш, время твое истекло. Пора и ответ держать, пока еще не все проснулись. Что надумал?

После этого монолога, где проступила подлинная сущность Тима Хара, я совершенно убедился, что торопиться за борт никак нельзя. Во-первых, очень страшно. А во-вторых, команда «Синуса» довольно велика, и наверняка не все разделяют философию капитана. Есть и колеблющиеся корсары, есть и такие, что вовсе с ним не согласны. Они затаились и ждут удобного случая, чтобы либо поднять бунт, либо уйти на берег. И может быть, хоть одному из них я окажусь полезен. Нет, рановато мне в середку акульего косяка. И страшновато, чего уж там греха таить.

Стратегия, к которой я решил прибегнуть, достаточно стара, ей пользовались и пользуются во времена смут и раздоров, и порой небезуспешно.

Я стал потихоньку расшатывать «Синус» изнутри — в переносном, конечно, смысле. И в первую очередь стал я разрушать авторитет Тима Хара, давая понять и ему самому, и главным образом команде, что хоть он и капитан, власть его далеко не безгранична.

Например, когда по тем или иным причинам он собирался кого-то списать на съедение акулам, я (а со временем и не я один) вставал на защиту обреченного и добивался своего. Тим Хар страшно ругался, но отступал, потому что на судне был закон, гласивший, что такие важные вопросы, как, например, списание за борт, должны приниматься единогласно.

Еще я добился того, что на фрегате стала большая текучесть кадров. Только при мне подобру-поздорову ушли на берег восемнадцать человек, и капитан с ног сбился, рыская по всяким злачным местам в поисках новых ландскнехтов, которых не так-то легко найти в одночасье. И с теми, кто оставил «Синус», — не со всеми, конечно, но со многими — я сохранил дружеские отношения.

Один бывший пират (имен, конечно же, я называть не буду) сейчас работает президентом компании «Дым», другой шоферит, двое пошли в рыбаки — видно, море продолжает манить их по-прежнему. Кто верой и правдой служит в морском патруле, кто держит портовую лавку, а один стал капитаном военно-торговой шхуны «Вера — Надежда — Любовь». В письмах они частенько вспоминают те бессонные ночи, что проводили мы в третьем кубрике, склонясь над столом голова к голове, для отвода глаз зажав в руках карты или домино, еле слышно перешептываясь… Многие зовут меня в гости, а то и на жительство, и присылают фотографии жен и детей. Я рад за них. Правда, письма и фотографии вместе с моим рундуком пошли ко дну, но ведь остались живые свидетели, и их, к счастью, немало во всех уголках земли.

Вот чем занимался я на «Синусе». Иногда приходилось, конечно, делать пиратский вид, участвовать в тех или иных пиратских мероприятиях, но, как говорится, с волками жить — по-волчьи выть, а куда было деться? Но, честное слово, с волками жил я не очень ладно, и уж если и выл по-волчьи, то еле слышно, верно вам говорю.

Все это я рассказываю потому, что и по сей день и час время от времени ловлю себя на мысли, о которой уже говорил.

«Бормалин, — спрашиваю я себя, — а не обыкновенный ли ты морской разбойник, просто-напросто ищущий оправдания своему образу жизни?»

Ох, как иногда гложут меня такого рода сомнения!

Глава 6

Доктор Форелли — подпольный воротила

В другое время я бы не удержался и наверняка описал этот дивный тропический вечер, когда становится уже не знойно, а просто тепло, когда все кругом приобретает ясные очертания, а небо светлеет.

В более подходящее и менее напряженное время я рассказал бы о том, как пахнут тропики августовским вечером, и о тишине — об особенной звучной тишине этих обетованных мест, слегка отягощенной непрерывным шумом океана.

Я говорил бы в другое время весьма живописно и не поскупился бы на эпитеты, метафоры и разные слова восторга, но сейчас мне было не до того. Я пробирался на север, ответственный за судьбу нескольких людей и потому настроенный совсем не лирически. Ответственность и лирика — разного поля ягоды.

Местность была сильно пересеченной. Но кроссы и марафоны, которыми часто баловал нас тренер, не пропали даром: дыхания я не сбивал и даже спотыкался редко, но когда начался сперва пологий, а потом и довольно крутой подъем в гору, стало потяжелей.

На «Динамо» работала секция альпинизма, и очень зря я обходил ее стороной. Соленый пот застил глаза, тельняшка на спине промокла, и пришлось выбросить лом. Я карабкался вверх, уже не думая ни о «Синусе», ни о бандюгаях. Я просто мечтал о зиме: как хорошо, как прохладно зимой и можно есть снег. Но вдруг…

Мне начало что-то мерещиться. Что-то странное, непонятной природы… Голоса?.. Или шепот?.. Похоже, кто-то шептался неподалеку, то повышая, то понижая тон… Их несколько… Они переходили с шепота на шепот, хихикали и… булькали жидкостью.

А это что?.. Неужели и сзади они?!..

Я ринулся вокруг валуна, путая следы, скакнул влево и упал под камень как неживой.

Сначала было тихо, но вот что-то снова замерещилось, какое-то еле слышное скопление звуков, непонятных и оттого жутких. Все это не выразить словами. Я выглянул из укрытия. Тропинки не было видно, только валуны мертво лежали кругом, и среди этого валуньего безмолвия строго вверх рос редкий молодой бамбук. А над островом — небо, глубокое и чистое, с изогнувшейся радугой. Да-да, с большим опозданием, но зависла-таки в небе яркая разноцветная радуга. Такая яркая, какими они бывают только в глубоком детстве.

Звуки тем временем не умолкали, волнуя во мне заядлое любопытство, вечную мою беду. Бесшумными шагами конкистадора, держа наперевес шанцевый инструмент, двинулся я на эти неопознанные звуки, абсолютно не подозревая, как далеко они меня заведут.

* * *

Белый халат бросился мне в глаза первым делом. Ослепительно-белый халат выгодно выделялся на фоне продолговатого темного валуна, тянувшегося справа налево, от бамбука к бамбуку. Отсюда валун напоминал закопченный фюзеляж транспортного самолета, сделавшего вынужденную посадку, только иллюминаторов не хватало. Владелец халата стоял спиной ко мне и делал с валуном что-то специальное, при этом негромко бормоча, а иногда и напевая себе под руку:

— Шепот, нежное дыханье… трели соловья… серебро и колыханье… сонного ручья… скальпель… кетгут и ланцетик… и зажим… зажим… будет… будет… мой учитель… жить и поживать…

С большим облегчением я наконец распознал звуки, тревожившие меня только что. Это же шепот, нежное дыханье, трели соловья да вдобавок колыханье сонного ручья и хриплый голос исполнителя — и все это одновременно, накладываясь друг на друга… Но разве догадаешься об этом среди обыкновенных валунов, где никакого тебе полета воображения?

Когда я подкрался поближе, то увидел пузатый, раскрытый надвое саквояж крокодиловой кожи, где что-то белело и посверкивало, а около сака сиял никелем медицинский таз. И все сразу встало на свои места. Уже не таясь, я двинулся сквозь бамбук, взяв лопату через плечо.

На звук шагов человек в белом обернулся и рукой поправил солнцезащитное пенсне, делавшее его похожим на Лаврентия Берию. Поправив пенсне, он властно предупредил:

— Не приближайся пятнадцать минут! И готовь лопату, она может понадобиться в любой момент.

— Добрый вечер, доктор, — радушно отвечал я, усаживаясь на плоский камень неподалеку. — Что-нибудь действительно серьезное или просто царапина?

— Царапина? Семьдесят семь огнестрельных ран! Утри-ка мне пот со лба! Сможешь? Но не подходи ближе чем на три метра, а то инфекцию занесешь, — бросил он через плечо.

Я скинул тельняшку, намотал ее на лопату и утер ему пот со лба.

— Совсем себя не бережет Самсонайт, рискует направо и налево, — посетовал доктор, работая скальпелем. — То тропическую лихорадку схватит, то контузию, то, понимаешь, сцепится с каким-нибудь подводным монстром вроде белого октапода, то с крейсерами поцапается. А у них же двенадцатидюймовки! Позавчера связался с торпедами, сегодня, как видишь, семьдесят семь… да не семьдесят семь, а все семьдесят восемь!.. Жить-то будет, но придется недельки две полежать, — ворчал доктор, одну за другой извлекая пули, зашивая раны и бинтуя их, а потом делая укол за уколом. Хоть и был он похож на Лаврентия Берию, отвратительного палача и садиста, все же надо было отдать должное его мастерству. Одно только меня беспокоило.

— Шприцы-то одноразовые? — спросил я довольно строго и даже пристукнул лопатой о камень.

— Шприцы? Да будет тебе известно, младенец, что я пользуюсь исключительно одноразовыми шприцами шведского производства. У меня все одноразовое и импортное, к слову говоря: и шприцы, и антибиотики, и противостолбнячная сыворотка, и, естественно, снотворное. Я ему уже вкатил четыре куба сильнейшего стокгольмского снотворного «Карл-сон» и еще столько же вкачу. Глубокий освежающий сон творит чудеса. Будет, будет жить левая рука Самсонайта. А если будет жить она, то и я буду жить тоже, потому что за его здоровье я отвечаю головой. Я ведь его личный врач. А ты, младенец, лопату приготовил?

— Я ли младенец? — услышал он веселое мое возражение. — Я скорее молодой человек. А лопата готова — вот она, штыковая лопата моя!

— И-ро-ни-зи-ру-ешь? — угрожающе приговаривал он, бросая и бросая в тазик пули калибра семь-шестьдесят два. — Еще чуток погоди — и разберемся, кто ты такой и что тут делаешь. А пока я вот чем озабочен. У Самсонайта восемь пар рук. Одна пара главная — вот одна из них. Остальные руки разнорабочие, если так можно выразиться. Пожалуй, можно, потому что чернь — она и есть чернь: в карты играет, ромом балуется, хулиганит… И возникает вопрос: неужели нельзя рисковать этими второстепенными руками?

— Отчего же нельзя? — пожал я плечами. — Но может, у него голова плохо работает после контузии? Кстати, кто он — этот ваш Самсонайт?

После таких моих слов доктор приостановил врачевание и смерил меня с ног до головы прицельным взглядом Лаврентия Берии.

— Не смей в таком тоне говорить о Самсонайте! — серьезно предупредил он. — Он не только мой шеф и учитель, он еще и… Ладно, сейчас закончу и растолкую тебе все другими средствами. Простых человеческих слов и намеков ты не понимаешь. Ты еще катастрофически молод. Готовь лопату!

Я присмирел и стал готовить лопату.

И вот наконец все было закончено. Я определил это по тому, как замер над «фюзеляжем» доктор, как обвисли на минутку-другую его широкие плечи, как расслабил он мышцы бритого затылка. Потом медленно повернулся ко мне.

— Знаю, зачем ты здесь, — негромко, но как-то пророчески прозвучал его голос, — и знаю, как ты здесь очутился. Все знаю!

Я сидел в полной растерянности под пронзительным взглядом этого молодчика и только хлопал глазами. Неужели он действительно все про меня знает?

— Ты журналист! — рявкнул доктор, ткнув в меня пальцем. — Ты репортер, аккредитованный… Может быть, сам все расскажешь, пока не поздно? На кого работаешь? Кому запродал свое перо? Агентство? Телекомпания? Или другая какая компания, шайка-лейка? Ты прыгнул сюда с парашютом, у тебя в тайнике диктофон, кинокамера, явки, адреса, длинная парусная антенна, и прибыл ты сюда за сенсацией про моего любимого сенсэя. Хоть ты и тщательно скрывал это, я тебя мигом раскусил, потому что сам в прошлом журналист… Будешь говорить по-хорошему или нет? Через пару минут сюда прибудет еще одна рука Самсонайта, чтобы эвакуировать раненую и меня. Чуешь, чем это может для тебя обернуться?

— Чую, — пролепетал я.

— Одно только может тебя спасти, — вполголоса обнадежил меня доктор, — одно-единственное…

— Ну? — спросил я, озираясь.

— Дай лопату! Лопату дай! — вдруг взревел он и бросился на меня, держа в одной руке скальпель, а в другой — пузырек йода, намереваясь, по всей видимости, сперва меня хорошенько зарезать, а потом и йодом облить.

Я испугался, машинально поставил блок, и скальпель отлетел в одну сторону, а пузырек — в другую. Темнело. Обезоруженный врач, вернее, теперь уж не врач, а чернобровый детина в халате с засученными по локоть рукавами и темном пенсне, поднялся с земли.

— Доктор Фил Форелли, — оживленно представился он и протянул мне руку. — Что ж, будем знакомы: я Фил Форелли, известный эмигрант и врач общей практики, полиглот, подпольный воротила и соучредитель премии Букера, играю на альт-саксофоне и владею единственной в мире коллекцией надувных дачных домиков. Я автор трилогии «Триста дней и ночей по бездорожью» и друг Роберта Фишера. Мое имя облетело весь мир. А ты кто? Впрочем, вижу, что не младенец, нет. Можешь за себя постоять, и мне с тобой интересно.

— Меня зовут Бормалин, — сказал я и с каким-то тайным восторгом пожал его ладонь, которой, выходит, касался сам Фишер!

Я был слегка ошарашен житейскими регалиями моего нового знакомого, по совести говоря. Ну и денек у меня сегодня! Что ни встреча — то хоть тут же садись и пиши роман.

Доктор Форелли пел негромко, пританцовывая что-то наподобие сарабанды и немного куражась.

— Дай, пожалуйста, лопату, Бормалин-сан, — по-хорошему, с легким японским акцентом попросил он, и я стремглав выполнил его просьбу. Для такого человека ничего не жалко, особенно если по-хорошему.

А доктор-то, доктор!.. Он скинул халат, вырыл глубокую яму, закопал халат и вернул мне инструмент со словами благодарности.

— У меня и халаты одноразовые, — отряхнув ручищи, похвастался Фил Форелли и вернулся к нашему разговору: — Итак, только одно может тебя спасти, одно-единственное. Это крупная взятка. Дай мне крупную взятку, и я помогу тебе сделать сенсационный репортаж. А если она будет очень крупной, я дам тебе такую диковинную информацию, что и твое имя облетит весь мир на крыльях эфира и прессы. Буду с тобой предельно откровенен: я давно поджидал покупателя информации с тугим кошельком. А ну покажи кошелек! Или он у тебя в тайнике? Пошли заглянем в тайничок. И торопись — время теперь работает против тебя, — деловито предупредил он, достал из кармана кукушку и спросил у нее заискивающе: — Сколько там натикало, Кука?

— Пошел вон, продажная шкура! — грубо ответила она. Доктор покраснел и спрятал кукушку в карман.

— Вот-вот появится рука, — смущенно сказал он и перешел на едва слышный шепот: — Кстати, Фил Форелли — человек без принципов. За большую взятку он может продать все на свете, начиная с государственной тайны и кончая лучшими друзьями и наставниками. Намекаю! — подчеркнул он. — Я пошел бы очень далеко благодаря своим душевным качествам, если б не моя чрезмерная откровенность и алчность. Я очень люблю деньги и этого не скрываю… Что так странно на меня смотришь? Пойдем, покажи тайник, время-то поджимает!.. — И уже в следующую секунду, огорчившись чем-то за моей спиной, он изменился в лице и сокрушенно крякнул: — Эх-ма!.. Опоздали!..

Все-таки это кошмарное зрелище, и человеку с неустойчивой психикой оно явно противопоказано: дюжая загорелая рука, растопырив для торможения пятерню, круто заходит на посадку. Рискованный и дух захватывающий маневр при столь полном отсутствии взлетно-посадочной полосы. И место, где рука берет начало, подразумевается далеко-далеко, за несколько километров отсюда. При достаточно развитом воображении можно попытаться представить и самого владельца ужасной длани, но лучше, конечно, не представлять.

Рука эта видала виды. Была она в больших и маленьких шрамах, ссадинах и занозах, каждая отдельно взятая цыпка — величиной с грецкую скорлупу, налитые кровью вены напоминали трубы парового отопления, а начиная с запястья ее густо покрывали выгоревшие волосы, утеплительно-маскировочный покров.

Она доставила и разложила длинные носилки цвета хаки, куда тут же взялась укладывать раненую, делая это очень бережно и умело.

— Здравствуй, рученька! Наконец-то! — лицемерно закричал Форелли и окончательно пал в моих глазах, несмотря даже на то, что немного погодя вполголоса добавил: — У-у, глаза б на тебя не глядели!

— Я вас не уважаю, доктор, — сухо сказал я ему, повернулся и вразвалочку пошел прятаться в папоротник, всей спиной выражая высшую степень неуважения. Такая вопиющая беспринципность была мне абсолютно не по душе. Как, впрочем, и всякая другая.

— Ах так! — обиделся он. — Тогда пеняй на себя! — И доктор завопил голосом доносчика: — Шпион! Гляди-ка, шпион попался! Ах ты, шпиончик, мост хотел подорвать? Рученька, хватай его скорее! Не место всяким диверсантам на нашем мирном островке!

И рука, покончив с раненой сестрой, храпевшей самым натуральным образом сквозь многочисленные бинты, насторожилась. Невзирая ни на что она вызывала у меня какое-то непонятное уважение.

Она слегка привстала над валунами и папоротниками, сориентировалась и безошибочно пошла на меня поверх валунов, легонько их огибая. Это был великолепный бреющий полет, когда скорость нарастает, а высота уменьшается. Убегать было стыдно, противно, бессмысленно, да и весь я точно оцепенел, завороженный сверх всякой меры диковинной этой картиной. И последнее, что помню, — пятерня, закрывающая и солнце, и радугу, и перспективу…

Глава 7

В небе острова Рикошет

Было много ветра, а в щели сочилось небо и проникал косой солнечный свет.

Я полусидел-полулежал, скорчившись в три погибели, и, когда окончательно пришел в себя, все плыло перед глазами и были заложены уши. Потом они раскупорились.

Первым делом я попробовал выпрямиться, но голова уперлась в низкий потолок, и так сильно кидало из стороны в сторону, что пришлось сесть на корточки, а локтями упереться в стены.

Рядом, сплетя на груди толстые руки и положив под голову саквояж, где все звенело и брякало, храпел доктор. Такой способ передвижения был Филу явно не в новинку и действовал на него исключительно благотворно. Он даже порозовел во сне и вообще выглядел очень мило.

Солнце лучилось сквозь пальцы руки, придавая ситуации полосато-арестантский колорит. Было не очень весело. Было не очень хорошо на душе. Собравшись с силами, я взялся раздвигать и раскачивать пальцы, но в ответ на это они сложились кукишем внутрь, едва нас не раздавив, и вернулись в исходное положение.

Пять следующих минут я боролся с собственными пальцами, складывая их так и эдак, но направить фигу лицом к ладони было слабо. Да, незаурядная рука пленила нас… А не выглянуть ли вон в ту прореху между согнутыми большим и указательным пальцами нашего застенка, который, кстати, перемещался в воздухе неизвестно по каким законам воздухоплавания?

Я разулся, залез на плечи доктора и высунулся наружу. И дух захватило — до того красиво и привольно было кругом!

Далеко внизу ворочался океан, взбивая пену и гоня перед собой на берег ее пышные кружева, торчали из зарослей полированные макушки скал, где уже сгущались сумерки, а еще правее росли папоротники. Ох уж эти мне папоротники, краса и гордость острова Рикошет!

Итак, мы летели вдоль берега почти над полосой прибоя. Под нами раскачивалась вместе с носилками крепко-накрепко убаюканная раненая, и сквозь бинты проступали алые пятна. Приблизительно полтора кабельтова отделяли нас от уровня океана, а если оглядеться во все глаза — небо и небо из конца в конец, и огромное, усеченное горизонтом солнце. Впереди — до сих пор не могу без дрожи вспомнить это — точно смуглый волосатый рельс, уходящий со свистом в пространство, несется сквозь тропосферу рука. О, не хотел бы я снова увидеть это со стороны на сон грядущий!

Но я летел, я летел! И пусть только голова моя была на свободе, а тело в плену, но я летел! И кто ощутил это в свое время, тот поймет меня без всяких лишних слов. И в приступе высокого восторга я завопил:

И вдруг у меня за спиной грянуло на все лады:

От неожиданности я едва не свалился обратно в застенок — благо успел растопырить локти. И голова моя сама собой оглянулась.

Меня догоняли журавли.

Наши, наши журавли, крепко махая крыльями, шли острым клином чуть выше нас и чуть позади. И, вырвавшись вперед и решительно теряя высоту, приближался ко мне вожак. Если бы не его славянская, слегка курносая физиономия, которая по мере приближения все больше расплывалась в улыбке, можно было расценить маневр как выход на исходную позицию для атаки. Весь он был тяжелый, умудренный, очень внушительный, с широкой грудью и морщинистым клювом, а ветка сирени в углу клюва придавала его облику молодцеватость, нетужимость и даже отвагу какую-то. Нет, с такими ребятами не пропадешь!

— Здорово, братан! — пробасил он и перекинул сирень из угла в угол клюва. — Ну и аппарат у тебя! Ни крыла, ни стабилизатора, ни рева турбин, а мчит — будь здоров! Еле догнали, братан, твою леталку. Сам, что ли, делал? — И, не дожидаясь ответа, он стал рассказывать: — У нас тоже недавно один мужик из Вострякова собрал ножной телевизор на одних болтах. Педали крутишь, он и показывает четыре программы в черно-белом. Мужик позвал инженеров. Инженеры приехали, ничего не понимают. Электричество отключили по всему Вострякову, а он жмет на педали и футбол смотрит до половины пятого утра…

От его милого поселкового говорка защемило сердце, и я вспомнил дом. Знаешь, Андрюха Никитин, ты был совершенно прав, когда отказался составить мне компанию. А я был совершенно не прав, затевая сомнительную экспедицию. Правильно, Андрюха, дома гораздо лучше. Нет-нет, только не вспоминать!..

И, скрывая тоску-печаль, я спросил бодро:

— Как там дома?.. Очень рад вас видеть, честно говоря.

Вне всяких сомнений, это был вожак с богатым жизненным опытом.

— М-да, братан, — посочувствовал он, проницательно на меня поглядев и покачав головой, — ты, видно, давненько дома не был. Соскучился небось по дому?

— Еще как! — сказал я.

— А дома хорошо, братан! — подлил он масла в огонь. — Холодно, но все равно хорошо. Мы вот тоже уже заскучали, хоть нас и много разных, хоть и летим всего восьмые сутки. Зубами уже скрипеть начали! — Он поскрипел клювом, и следом весь косяк тоже громко заскрипел. — Как ностальгия прижучит, поскрипишь, и вроде легче становится. А новостей особенных нет. То солнышко, то моросит, то вдруг снежок — климат совсем испортился, поэтому и пришлось раньше времени удочки сматывать. А у тебя на каком бензине?

— Что?

— Леталка твоя на каком бензине работает?

— Шут ее знает, — в сердцах буркнул я. — Она не моя.

После этих слов вожак задумался, потом насторожился и вдруг проникся ко мне каким-то совершенно необъяснимым одобрительным уважением.

— Все понял, — шепнул он и покосился на клин, — все понял, братан, можешь не продолжать. Наконец-то сообразил, садовая моя голова, что держит тебя вдали от родной земли. Понял, что машина служебная. Только сейчас дошло, что мешаем тебе выполнять особое зада… тсс… мешаем тебе делать это дело, скажем так во весь голос! — сказал он во весь голос и заговорщически мне подмигнул. — Все, братан, расстаемся. Сейчас сообразим тебе сюрприз на прощание и свернем в жаркие места, будь они неладны. Юр, запевай отвально-прощальную! — гаркнул он через плечо.

Немного спустя ломкий юношеский дискант начал выводить:

И, отставая от меня и меняя высоту полета, журавлиный хор грянул от всей души:

— Удачи тебе, братан! — крикнул вожак и помахал мне крылом. — До встречи там, где созрели вишни, наклонясь до земли. Береги себя!

И снова возник дрожащий голос солиста:

Вдогонку стремглав мчащейся руке, влекущей нас с доктором неизвестно куда, раздалось нестройное и очень как-то застольно, с небольшими душераздирающими подголосками:

Насколько хватало глаз, следил я за журавлями и видел, как они забираются все выше и занимают следующий воздушный этаж, подбадривая друг друга, как вожак облетает клин, проверяя, все ли в порядке, и снова занимает свое место. Скоро они круто изменили курс: пошли влево, мористее, и потом мало-помалу растворились в небе. А я вновь хорошенько огляделся от какого-то острого предчувствия. И оказалось, не зря.

Черная хищная рабовладельческая тень скользила по поверхности океана нам наперерез. Лепестки весел мерно распускались, складывались елочкой, гоня галеру вперед, и распускались снова. Тут меня стало сильно клонить влево и пришлось покрепче хвататься за все подряд. Я высунулся по пояс и внимательно осмотрел все окрест, соображая, в чем же дело. Насторожился я совершенно вовремя: такой дикой, такой великолепно дикой картины я сроду не видал.

Рука тоже меняла курс. Туго изгибая самое себя, она теперь была видна во всю безобразную длину и красу — волосатая, одушевленная радуга поперек небосклона. Заканчивалась она явно среди трех скал, торчавших над островом одна другой выше. Было от чего оторопеть.

Я спрыгнул в застенок и стал будить Фила Форелли, а в голове вьюном вертелась мысль, случайно ли Голубая галера очутилась в водах Рикошета. Похоже, за нашей спиной творились зловещие козни!

Форелли проснулся мигом, как и подобает врачу и подпольному воротиле.

— Снотворное осталось, доктор? — внятно спросил я.

— О да! — ответил он и зевнул, озарив застенок сиянием доброго десятка золотых зубов. — Бессонница, Бормалин-сан? Или синяк под глазом не дает покоя?

— Моя лопата — ваша лопата, ваш чемоданчик, — мой чемоданчик, — пробормотал я и не очень вежливо выдернул сак из-под его головы. Доктор огорчился.

— Было так хорошо, а вы лишили меня и сна, и подушки, — вздохнул он. — Снилось присутствие герцога Мокридиса и его очаровательной дочери, а вы бесцеремонно растолкали меня… И что же?

Нельзя было терять ни минуты. Я быстро достал автоклав со шприцами, дюжину ампул «Карлсон», флакон эфира и вату. Зевая и подперев щеку ладонью, доктор равнодушно следил за моими действиями, весь еще во власти своего незаурядного сна.

— Гребу не спеша по Греции, — предался он воспоминаниям из недавнего прошлого. — А навстречу выгребает Георгий Мокридис, без пяти минут миллионер. На корме девушка. Она прекрасна. Она гречанка. Это его единственная дочь и наследница, между прочим… И что же? Горько и горестно мне теперь. Хоть бы кошелек, что ли, показал! Подними же мне настроение своим тугим кошельком!

Продезинфицировав застенок и стараясь пореже дышать, я приступил к уколам, напоминая самому себе заправского эскулапа. Я всаживал иглы поглубже, в обход мозолей и линии жизни, а она привлекательно струилась слева направо и сама просилась под укол. Но нет! Попадать мимо мозолей и линии жизни было совсем непросто, потому что, во-первых, освещение оставляло желать лучшего, во-вторых, появилась довольно чувствительная вибрация и даже болтанка, а в-третьих, ныл под руку Форелли, канючил тугой кошелек.

Через четверть часа все было кончено, и я вернул ему саквояж. Теперь оставалось только ждать. Доктор спрятал сак под голову, перестал ныть и легонько погрозил мне мизинцем левой руки. Если снотворное подействует раньше, чем мы предстанем пред светлые очи Самсонайта, наше с Авантом дело спасено. Если же Самсонайт примет нас, что называется, из рук в руки, тогда…

Нанюхавшись эфира, доктор снова заснул, и немного спустя на его лице появилась блаженная улыбка. Наверно, он снова погрузился в свой замечательный сон. По совести говоря, с закрытыми глазами он был мне симпатичен: сон придавал его физиономии вполне бескорыстное выражение, где и намека не было на его алчную суть.

Я опять осторожно забрался ему на плечи и высунулся по пояс. Вдохнуть, что ли, всей грудью целебного морского воздуха? Или крикнуть во всю силу легких: э-ге-гей, дескать, э-ге-гей!..

Я собрался было сделать и то и другое, но меня подстерегала еще одна неожиданность. Рано или поздно она должна была случиться, однако все равно застала меня врасплох.

Самсонайт был легок на помине. И я очень ясно почувствовал, что события начинают разгоняться не на шутку и даже друг друга теснить.

Да, это был он. Чтобы унять моментальную нервную дрожь, я стал смотреть немного выше его — туда, где…

Колыхались над океаном, над берегом, деревьями и скалами его руки, целое скопище рук. Они клубились и плели омерзительные жесты — это Самсонайт махал вослед Голубой галере, быстро уходившей к востоку. И уже в следующую минуту дало о себе знать снотворное, а я еще в нем сомневался! Оно подействовало даже раньше и круче, нежели я себе представлял.

Сначала я заметил сильное змеение, которое пошло по руке от острова, быстро к нам приближаясь. Восемнадцать ударов сердца — и кулак-застенок так тряхнуло, что я свалился на доктора и мы с ним полетели лихим кубарем.

— СОС! — кричал доктор, взлетая вверх тормашками и прижимая саквояж к груди. — СОС! Это твои происки, младенец? Нет-нет, не место диверсанту на нашем мирном островке!

Я вспылил, с большим трудом вернулся на волю и сказал сверху:

— От диверсанта слышу!

На воле нужно было крепко упереться локтями в согнутые пальцы руки, набраться терпения и следить за развитием событий.

Рука заметно теряла высоту. Ее бросало из стороны в сторону, как бросает куда попало наполняемый быстрой водой шланг, а потом понесло правее, на скалы и кокосовые верхушки Рикошета. И чем ближе становился остров, тем явственней ощущалась скорость, с какой мы мчались.

Это была хорошая скорость.

Глава 8

Как же ты мог, Гарри?

Двенадцать ампул шведского снотворного оказались достойным соперником главной левой руки Самсонайта! И все-таки это был запрещенный прием. Не оттого ли мне уже было жалко руку? Не оттого ли она все больше нравилась мне и вызывала сочувствие? Или только потому, что хорошо знала свое дело, была надежна, безотказна и, по всему видно, работяща?

Иногда приходя в себя и набирая высоту, она скоро снова впадала в дрему, и тогда нас вело еще правее и ниже. И вот в одном из коротких бреющих просветов я увидел позади и далеко справа рыжую поляну и враждовавших на поляне людей.

В очередной раз рука пошла вверх, я воспользовался моментом и вытянул шею на манер перископа. И стало хорошо видно, что они враждуют не на жизнь, а на смерть кулаками, кастетами и нунчаками. И две-три лопаты мелькали, поблескивая в лучах заходящего солнца. Раздавались частые выстрелы, и в воздухе время от времени попадались пули калибра сорок пять, быстро летевшие на запад. Это Черный Бандюгай оставался верен себе. Заимей он космический корабль, пусть даже самый захудалый, да доберись до стратегического оружия — страшно даже подумать, какая могла бы стрястись беда. Прострелил бы солнышко в два счета, и рука не дрогнула бы ни на миг.

Мы, должно быть, являли собой дивное зрелище, и немудрено, что при виде нас всякая вражда прекратилась сама собой. Я насчитал семь или восемь отвисших бандюгайских челюстей и сбился со счета. Не хотел бы я оказаться на их месте и видеть воочию, как в небе вьет свои коленца невменяемое нечто бревнообразной переменной формы с кулаком на конце, а под ним раскачиваются носилки, где храпит точно такой же бесконечный волосатый кошмар, перебинтованный вдоль и поперек. Было от чего опешить.

Чем закончился их общий шок, я не знаю, потому что рука снова пошла на посадку, и у меня засосало под ложечкой от страха, а глаза сами собой забегали по пересеченной поверхности Рикошета. Но мгновение-другое, и опять мы воспрянули и немного выровняли полет.

Едва не задевая верхушки баобабов, рука прошла над рощей, над маленьким овальным озером, и тут сон окончательно сморил ее. Я видел неумолимое приближение темной высокой горы и чувствовал, как восходящие потоки стараются удержать вяло планирующую руку и не дать ей сорваться в штопор. Но за несколько секунд до крушения встречный ветер отжал руку чуть вправо — это нас и спасло.

Мы ударились не кулаком, а самой основой и стали туго наматываться на скалу в обе стороны, причем и раненая рука наматывалась тоже, и был слышен громкий хруст носилок. Мир вокруг закружился, полетел, понесся кругами, и сквозь ресницы я видел сплошное мелькание зелени и синевы.

Скоро все прекратилось. По моим подсчетам, мы совершили четыре неполных витка, и, когда я выглянул из застенка на белый свет, стало ясно, что мы приблизительно на полпути к вершине горы.

Повсюду слышался храп. Далеко внизу, на фоне баобабов, поблескивало озеро, а кольца обеих рук смирно спали среди акаций и были почти неразличимы. Голова у меня слегка кружилась от вестибулярной перегрузки, но настроение было что надо. Фил Форелли тоже крепко спал, и в ответ на мое тормошение только всхрапнул и отвернулся. Что ж, доктор, не буду вас будить.

Я вылез из кулака со всеми предосторожностями, прошел, балансируя, по живому мускулистому «телу» руки и, дойдя до ближайшего каменного козырька, перелез на скалу. Между прочим, здесь уже было довольно темно. Меня покачивало, но ощутить под ногами каменную твердь, за день прогретую солнцем, было приятно, что и говорить. Теперь не оглядываться, теперь вперед и вверх!

Примерно через полчаса я наткнулся на тропинку, протоптанную средь кустиков и камней, и по шелухе грецких орехов догадался, что именно ею поднимался Авант, когда загоралась Свеча. Значит, это гора Взвидень! Значит, я в двух шагах от резиденции Самсонайта! Значит, надо быть вдвойне острожным: не исключено, что тропинка просматривается длинноруким мародером из конца в конец. В голове моей роились вопросы, на которые мог ответить он один, и во что бы то ни стало я задам ему эти вопросы, пренепременно задам!

Долго ли, коротко ли лез я в гору, трудно сказать, но вот тропа завиляла почти горизонтально меж слоистых скальных наростов, и я перешел на цыпочки, насторожив зрение и слух. Правда, правый глаз, где продолжал гореть фонарь, приходилось прикрывать ладонью на всякий случай. А потом…

Когда я отнял от глаза ладонь, чтобы заправить тельняшку в штаны, и луч фонаря побежал меж двух скальных наростов и уперся в третий, слабо высвечивая невзрачный тектонический срез, вдруг справа блеснул еще один огонек. Я заметил это и вздрогнул. Он мелькнул и тотчас пропал.

Я замер в расселине и затаил дыхание, прикрывая свой злополучный фонарь и прислушиваясь к чуткой местной тишине. Вот огонек снова мелькнул раз и другой. Меня осенило.

Открывая и тут же закрывая ладонью глаз, я просигналил в темноту: «Я Бормалин… Я Бормалин, а ты кто?..» И какое же облегчение, какую радость я испытал, прочитав в ответ: «Я Роберт… Лечу к вам, сэр…»

Через пару минут он опустился мне на плечо, громыхнув спичечным коробком. Правый его глаз был перевязан носовым платком, он тяжело дышал и отчего-то пах бензином, а тело его сотрясала дрожь — не то нервная, не то от холода. Он крепко пожал мое плечо и…

— У нас несчастье, — услышал я его подавленный голос. — У нас большое непоправимое несчастье, сэр Бормалин. Не знаю даже, как сказать вам об этом.

— Ну-ну… — Я погладил его по спине. — Что-нибудь с Авантом?

— Крепитесь, сэр Бормалин… Дело в том, что мой родной брат Гарри — предатель.

Я так и сел под валун, огорошенный.

— Горько говорить, я и верить-то поначалу не верил, — бормотал Роберт. — Непостижимо: мой Гарри, родная кровь — и вдруг предатель. Однако это правда, и нам придется испить ее горькую чашу. Экипаж вашего «Синуса» и сэр Авант уже пригубили ее, а нам с вами только еще предстоит.

И Роберт, обычно очень сдержанный, расплакался как ребенок.

— Это все он, — всхлипывал Роберт, — это он предупредил Самсонайта, что «Синус» окажется в водах Рикошета во столько-то часов столько-то минут, это он рассказал Самсонайту и о сокровищах, и о многом другом. Какое несчастье! — сквозь слезы воскликнул Роберт, совсем не таясь, и стукнул клювом мне по ключице. — Как же ты мог, Гарри?!

— Но что ему за корысть нас предавать? — не поверил я. — Может быть, тут какая-то ошибка или обычный навет?

— О сэр Бормалин, если бы так! Два часа назад Гарри сам мне во всем признался. А что касается корысти… Самсонайт просто-напросто дал ему пятерку, которую Гарри то и дело просил у всех. Вы же помните, как он кричал поминутно: «Дай, дай пятерку!» — но никто из вас, пиратов, не сподобился сунуть ему ее. А вот Самсонайт сподобился. Мало того, он пообещал Гарри еще пятерку, когда операция по захвату «Синуса» и сокровищ благополучно завершится.

— А на кой ляд ему деньги? — не понимал я. — Кормили его на славу, одевали-обували не хуже других… Бес его, видно, попутал.

— Все гораздо проще, сэр Бормалин, — тихо ответил Роберт, утирая слезы и избегая моего взгляда. — Все гораздо проще и прискорбнее. Дело в том, что у меня нынче день рождения, и Гарри заработал — заработал называется! — проклятую пятерку, чтобы сделать мне подарок. И сделал.

И Роберт достал из бокового кармана пиджака небольшую довольно потрепанную книжицу в оранжевом мягком переплете.

— Этот, с позволения сказать, манускрипт, — съязвил он, — называется «Остров Рикошет. Легенды, факты, гипотезы, с дополнениями и свидетельствами очевидцев», ни много ни мало. Составлен справочник С. О. Ночнухиным. Всякая справочная литература с некоторых пор совершенно не в моем вкусе, а мой-то вкус Гарри знает достаточно хорошо. Поэтому я вполне могу расценивать презент как небольшую издевку, могу ведь?

— Ну-ну, сэр Роберт! Вам, конечно, виднее, но я не стал бы спешить с выводами.

Роберт подумал и продолжал:

— Гарри заработал подлую пятерку, посетил плавучий рынок и там купил книгу. Причем — что самое прискорбное — он пребывал в совершенной уверенности, будто делает доброе, приятное мне дело. Вот как исказила его пиратская среда! А ведь я помню его прежнего, не в обиду вам будет сказано. Куда что подевалось и откуда что взялось! Вы явно недооценивали его, когда изо дня в день вели свой пагубный образ жизни и смерти — и вот результат. Печально и поучительно, не правда ли, сэр Бормалин?

И Роберт широко размахнулся, чтоб запустить подальше злосчастную книжицу. Но я его удержал.

— Не будете возражать, сэр Роберт, если я полистаю ее на досуге?

— Сделайте одолжение, сэр. — Роберт протянул мне книгу. — Там любопытный раздел насчет аномальных явлений. Вам, как нашему гостю, надеюсь, будет интересно с ним ознакомиться, — немного уколол меня он, воздвигнув границу между собой, старожилом острова, и мной, случайным здесь человеком.

— А что с Авантом? — мягко спросил я.

— Не знаю. Я отстал от них в воздухе.

— А где сейчас Гарри? — спросил я как бы между прочим, словно и не о важном вовсе говорю, пряча книгу в карман и в недоумении прислушиваясь к интуиции, которая что-то нашептывала горячо и сбивчиво, путаясь и забегая вперед.

— Понятия не имею, — еле слышно ответил Роберт и отвернулся. — Мы с ним страшно поссорились, я запальчиво сказал, что знать его больше не знаю и что он мне теперь вовсе не брат. Рыдая, он улетел в перспективу океана. Как думаете, сэр Бормалин, он не… Ну, сами понимаете, о чем я…

— Будем надеяться, — голосом самой надежды сказал я и потрепал Роберта по крылу. — Не вешайте клюв, сэр Роберт, все обойдется. У Гарри здоровая корабельная закваска, и его не так-то просто ввергнуть в пучину отчаяния. Мы с вами еще услышим о нем, помяните мое слово. С днем рождения! — чуть официально и торжественно добавил я и подарил ему дымовую шашку. — Желаю счастья и долгих лет жизни. Простите, что тон мой не слишком праздничный, а обстановка заметно отличается от застолья и всего сопутствующего… Да и подарочек мой довольно-таки… необычный, что ли. Странные, сэр Роберт, вам нынче достаются подарки.

— Чего уж там, — вздохнул он. — Я же понимаю, что они от чистого сердца. Благодарю за поздравление, сэр Бормалин!

И он задумчиво и печально стал глядеть куда-то вдаль, мимо кустов и уже по-вечернему сумеречных изгибов скал, и даже мимо неба. И тогда я понял, что Роберт вперил взгляд в перспективу океана, где исчез Гарри, родная плоть и кровь. Ах Гарри, как же это тебя угораздило! Я далек от осуждения, я ведь хорошо знаю, что в жизни бывает все.

— Времени даром я не терял, — воротился Роберт к делам насущным и похлопал себя по карманам, где как-то необычно громыхнули спички. — Увел у Самсонайта аварийный коробок запарафиненных охотничьих серников. Все остальные у него навеки вышли из строя. Ливень-то был ого какой, сами помните. Поэтому он будет пока незрячим.

Роберт задумался на мгновение, потом продолжил:

— Не скажу, что свистнул спички без всякого зазрения совести, зазрения были, и немало. Но Самсонайт подкупил Гарри и этим преступным поступком стронул лавину негативных ответных мер. Я в свою очередь пошел на мистификацию, или, если угодно, на обман: разделся, притворился Гарри и спер спички, а из зажигалки слил бензин. Мне стыдно, сэр Бормалин, но я не видел другого выхода. Когда рука украла сундук, за который успел уцепиться сэр Авант, я начал преследование. Но они набрали такую скорость, какая мне была не под силу. Когда я прилетел на вершину горы Взвидень, все уже было кончено: сэра Аванта куда-то упекли, сундук тоже. Это и пробудило во мне разные отрицательные эмоции. Надеюсь, вы поймете меня, сэр Бормалин. Не от хорошей жизни я занялся маскарадом, сами видите.

— Понимаю, сэр Роберт. У вас действительно не было другого выхода.

— Правда, недолго мне выпало играть роль своего бедного брата, — продолжал попугай. — Когда Самсонайт предложил распить пинту карамельного рома за успех нашего предприятия, я не выдержал и высказал ему наболевшее презрение. После этого он заподозрил неладное и хотел меня схватить. Но что значат даже самые длинные руки против летучих крыл? И вот я здесь. Отъявленный мерзавец этот Самсонайт и далеко не сэр.

— Ох как далеко! Однако сам он где-то близко. Поэтому надо бы спрятаться, слиться с природой до темноты. Здесь мы как бельмо на его глазу.

— Да, нельзя рисковать, — согласился Роберт. — Ответственность за развитие событий теперь целиком на нас. И только на нас. Я, например, чувствую ее груз на своих плечах, сэр Бормалин. А вы?

— Еще бы! — негромко ответил я.

Глава 1

Математическая диверсия

Медленно и вкрадчиво ночь наполняла округу. Окружающее нас пространство вышло, казалось, из берегов и становилось все причудливее и глубже, точно мы погружались в бесконечную пучину, откуда уже не будет возврата. Словно какая-нибудь Маракотова бездна впускала Рикошет в свое черное, необратимое лоно. Шум океана чудился все отдаленнее, а нарастающие запахи ночи навевали разные астральные мысли.

Устроившись в глубокой каменной нише, закрытые даже сверху вислым базальтовым козырьком, мы ждали кромешной тьмы. Потому что только в кромешной тьме можно было взять Самсонайта за горло и спасти Аванта и его нитку жемчуга. Мысль об Аванте не давала мне покоя. Где он? Что с ним? Да и жив ли милый Авант?

Честно говоря, я плохо представлял себе, как можно осуществить эти задачи, хотя воображение уже нарисовало дюжину первосортных картин. Однако жизненный опыт, вечный мой оппонент, браковал их одну за другой, напоминая, что желаемое и действительное — это только две стороны одной медали, не больше, и нельзя этого забывать.

Роберт коротал время в невеселых раздумьях о неисповедимости своих житейско-пернатых путей. Ему было о чем подумать. Я же, опершись на локоть и подсвечивая себе слабеющим фонарем, читал книгу и с каждой перевернутой страницей все больше погружался в загадочный мир преданий и легенд об острове неминуемой гибели. Я дивился рассказам бывалых моряков и рыбаков, искателей жемчуга и охотников за акулами, а от версий, гипотез и фактов, приводимых узкими специалистами, голова шла не только кругом, но, бывало, и тетраэдром.

Пересказывать книгу я не стану, но особо любознательного читателя посылаю по адресу: Бисквит, набережная Адмирала Рыбникова, сорок пять, склад издательства «Марина». Здесь можно заказать любую книгу, выпущенную «Мариной» за последние пять лет, в том числе и «Остров Рикошет». Правда, это библиографическая редкость, но, быть может, вам повезет.

Я читал и перечитывал, погружаясь в сладкий ужас тайны, и одновременно слушал звуки острова, пробудившегося всерьез. Ясно, что ночная жизнь здесь была гораздо любопытнее дневной, как и положено местам неминуемой гибели.

И вдруг… И вдруг раздался долгий, жуткий, уху непостижимый крик-стон, где были сразу все гласные звуки. И резко оборвался.

Стало тихо. Так тихо, что даже страшно, Мы оцепенели.

— Роберт, — шепнул я, — у вас кровь стынет в жилах?

— Нет, — заплетающимся шепотом отозвался он, — она у меня стынет в венах и артериях. Брр! — И он стал кутаться в пиджак, поднимать воротник и застегивать пуговицы. — Что это, сэр Бормалин? Сколько живу здесь, такого еще не слыхал. Ужасные стоны, но чьи они?

— Похоже, это кричит чья-то нечистая совесть…

После этих слов Роберт замолчал, задумался, а потом решительно опустил на место воротник пиджака и расстегнул все до одной пуговицы.

— Да будет вам, сэр! — натянуто рассмеялся он. — Что это вам в голову взбрело! Мы же с вами реалисты!

— Как бы не так, — возразил я.

— А я законченный реалист, — вздохнул Роберт. — Не верю ни в чудеса, ни в голоса. В мистику разную тоже не верю. Все на свете имеет реальную основу. Человек, например, произошел от обезьяны в результате труда. Причем умственного… Или вы считаете, что обезьяне чужд умственный труд? — спросил он, не услышав возражений. — Кстати, у вас есть знакомые обезьяны?

— Нет, — развел я руками, отрываясь от книги.

— Оно и видно, — сказал Роберт. — А у меня есть знакомый гиббон. Мы очень дружны. И это, скажу вам совершенно объективно, очень умный гиббон. Мало того, он умнеет год от году… Он умнеет на глазах, понимаете?

Да, тут было над чем подумать.

— Понимать-то понимаю, — промямлил я. — А как же насчет тайн? Как насчет бесчисленных загадок Вселенной?

— А что тайны? Что загадки? — пожал он плечами. — Да, у природы немало тайн. Но что есть тайна? Это обычное белое пятно. А белое пятно — не что иное, сэр, как полное отсутствие информации о данном предмете или явлении. А множество белых пятен говорит единственно о том, что изучение природы оставляет желать много лучшего. Согласны? А кто изучает природу? Вопрос праздный. Ясно, кто ее изучает: человек, ее так называемый царь. Почему же, возникает резонный вопрос, он так неважно ее изучает? Знание природы, казалось бы, необходимо человеку позарез, а он изучает ее спустя рукава — почему? Ответ очень прост. Потому, простите за откровенность, что человек — существо ленивое и недалекое. Несерьезное существо. Присутствующих, конечно, я в виду не имею.

— Спасибо, — проворчал я.

— Мало того, чем больше узнаю вашего брата примата, тем меньше хочется оказаться на его месте, и вот почему…

* * *

Мы еще немножко поболтали в том же духе, а потом я вернулся к «Острову Рикошет» и, улучив момент, обратил внимание Роберта на одну из страниц. Она была зачитаннее многих других, и, кроме того, ее правый нижний угол был крепко загнут.

— Узнаю неряху Гарри, — сразу определил Роберт, — Это в его плебейском стиле — загибать углы вместо того, чтобы воспользоваться закладкой или памятью.

— А может, он выделил эту страницу сознательно? Надо отдать должное Гарри: он ведь очень хитер, предусмотрителен и умен.

— Вы правы, — согласился Роберт. — А ну-ка, что там за текст?

Текст был озаглавлен: «Загадка зеростра», и дальше шла сама загадка. Мы прочитали ее раз и другой, но мало что поняли. Она помещалась в самом последнем разделе книги и на первый взгляд не имела прямого отношения к Рикошету. Но, прислушиваясь к интуиции, которая почти никогда меня не подводила, я перечитывал и перечитывал загадку, и с каждым новым прочтением все больше склонялся к тому, что это зашифрованная задача. Причем зашифрованная не самым сложным шифром и с какой-то вполне определенной целью.

Загадка зеростра

Их была дюжина и еще треть — а у них отняли три дюжины.

И стало так:

Их теперь две дюжины и один, а у них отнимают три дюжины и все без безымянного.

Приложить слева и справа все, все и одну от трети дюжины.

Это и будет зеростр.

— Вы слышали что-нибудь о Зеростре? — спросил Роберт очень серьезно.

— Нет. А что это?

— Впервые слышу это имя. Но оно мне не нравится.

— А с чего вы взяли, что это имя? — спросил я. — Обратите внимание на то, что слово «зеростр» напечатано с маленькой буквы, и это не недосмотр корректора. Издательство «Марина» — фирма серьезная и добросовестная, поверьте.

— Тогда что же стоит за словом «зеростр»? — недоумевал Роберт.

Я достал из тайного кармана огрызок карандаша и стал писать на чистом обороте форзаца.

— Давайте, сэр Роберт, математически запишем условия задачи. Она не такая уж бессмысленная и сложная, как это кажется. Ничего, что я называю загадку задачей?

— Хрен редьки не слаще, — вздохнул попугай.

— Итак, «дюжина и еще треть» — это шестнадцать, а «три дюжины», как вы понимаете, тридцать шесть. Следите за мной и проверяйте. Когда я вхожу в азарт, то частенько увлекаюсь и совершаю ошибки. «Все без безымянного» — имеются в виду безусловно пальцы человека. Значит, это наверняка девять. И вот что у нас получается: Шестнадцать минус тридцать шесть с одной стороны — и двадцать пять минус сорок пять с другой. А дальше, сэр Роберт, я предлагаю поставить между этими разностями знак равенства. Как вы на это смотрите?

— Почему именно знак равенства? — возразил Роберт. — Обоснуйте, сэр!

— Объясняю. Во-первых, обе разности равны одному и тому же числу. И число это — минус двадцать. Разности равны между собой — это ежу понятно, говоря языком гимназии «Просвет», где я получил образование. Во-вторых, к стилистическому обороту «и стало так» совершенно определенно напрашивается синоним «получилось». Что вы можете возразить на это с точки зрения лингвиста, сэр Роберт?

— Ладно, пускай будет по-вашему, — согласился он.

— Читаем загадку дальше, — входил я во вкус. — «Приложить слева и справа все, все и одну от трети дюжины». «Все, все» — это, наверное, тоже имеются в виду пальцы?

— Ну-да, — кивнул Роберт, — пальцы рук царя природы.

— И получается, сэр Роберт, что к обеим сторонам нашего равенства надо прибавить по двадцать целых и одной четвертой. Люблю возиться с дробями и смешанными числами! — признался я в своем сокровенном пристрастии и быстро написал вот какое равенство:

16 — 36 + 20 1/4 = 25 — 45 + 20 1/4.

Мы сидели с Робертом плечом к плечу и молча глядели на записанное выражение. Я чувствовал, что все идет хорошо и надо каким-то образом преобразовать равенство, решить его. И тогда мы разгадаем загадку зеростра, которая нужна нам позарез. Я был совершенно в этом уверен, я знал это.

— Что притихли? — спросил Роберт и толкнул меня крылом. — Вы не двоечник ли, сэр?

И тут меня осенило. Я вдруг увидел это выражение совершенно иначе, как бы сверху, чему и учили нас в гимназии. Я будто взглянул на него другими, квадратными глазами и мигом припомнил формулу квадрата разности. И все сразу встало на свои места.

Твердой рукой я написал:

16 = 4², а 20 1/4 = 81/4, иди (9/2)².

36 = 2 * 4 * (9/2).

Таким образом, левая часть равенства выглядела теперь так:

4² = 2 * 4 * (9/2)².

Я делал все это, ориентируясь на формулу квадрата разности, о чем нисколько не жалею. Переведя дух, я посмотрел на Роберта.

— Что-то получается! — похвалил он меня. — Вижу, сэр Бормалин, что вы совсем не двоечник и даже не троечник. Уж не отличник ли вы?

Я молча подмигнул ему излучавшим свет глазом и взялся за дело дальше. Точно так же я поступил и с правой частью равенства, и она приняла следующий вид:

5² = 2 * 5 * (9/2)².

И наша Задача преобразовалась вот в какое громоздкое сооружение.

4² * 2 * 4 * (9/2)² = 5² * 2 * 5 * (9/2)².

Собрать левую и правую части по формуле квадрата разности было делом техники, а формулу квадрата разности я помнил назубок. Вот она:

(А — В)² = А² — 2АВ + В².

Собрав обе части по этой формуле, я с удовольствием записал, что

(4 — 9/2)² = (5 — 9/2)².

А извлечь квадратный корень теперь может каждый. И после того, как я его извлек из обеих частей равенства, оно стало совсем простеньким и насторожило меня не на шутку:

4 — 9/2 = 5 — 9/2, то есть 4 = 5.

Этого я не ожидал. Мне даже зябко стало от такого открытия. Где это видано, чтобы четыре равнялось пяти? А если 4 = 5, то дважды два — пять!

— Дела! — Роберт почесал в затылке и с опаской поглядел на меня. — Сэр Бормалин, вы не находите, что это математическая диверсия?

— Давайте искать ошибку, — предложил я, озадаченный не меньше Роберта, и мы четверть часа искали ее по всем правилам сыскного дела, но так и не нашли. Все было верно в наших расчетах, и четыре равнялось пяти. Как ни крути, а это значит… Нет-нет, боязно было дальше рассуждать на эту тему. И я не стал рассуждать.

— Ладно, давайте дальше ее отгадывать, эту загадку зеростра, — сказал я. — Итак, четыре равно пяти — это и есть зеростр, как пишется в тексте. То есть зеростр равен пяти. И что из этого следует?

— Сущие пустяки, — вмешался Роберт. — Зеро — это ноль. Поэтому «зеростр» можно записать как «нольстр», можно ведь? А «стр» — это наверняка сокращенное слово «страница». Нас отсылают на страницу 05.

Я хлопнул себя по лбу. Молодец Роберт! Действительно, еще при первом чтении я обратил внимание, что начальные страницы книги пронумерованы своеобразно — не 7, 8, 9, а 07, 08, 09, и уже потом нормально: 10, 11, 12… Мы лихорадочно углубились в самое начало книги, и на странице 05, в недрах раздела «Легенды», снова натолкнулись на головоломку.

И знаете, уже кое-какие догадки брезжили в моем сознании. Но не буду забегать вперед.

Глава 2

Этот проклятый вопрос

Народная легенда 3 (стр. 05)

Это случилось в ту далекую пору, когда на земле было тепло, радостно и просторно. Круглый год светило солнце, а ночами была мирная тишина, и рождалось много здоровых детей.

Рикошет тогда был не островом, а частью земли Освоясь, и никто не называл его Рикошетом, потому что было еще рано.

Люди, которые здесь жили, были счастливы и добры, как это нередко бывает среди людей, живущих под одной общей крышей. А у них все было общим: и крыша, и солнце, и воздух, и огонь. И земли хватало на всех, и хватало моря.

Долго ли, коротко ли они жили в согласии и любви, но однажды ночью человек увидел свет, косо идущий с неба.

От его громкого голоса все проснулись и выбежали. Это были доверчивые люди, потому что их еще не обманывали словом. Ибо оно было вначале, и это знали все.

Они радостно кричали и протягивали к свету руки и брали на руки детей, чтобы дети видели этот свет и запомнили. И чтобы рассказали своим детям.

Свет достиг земли и очертил большой круг, где оказался человек, первым завидевший свет. И свет ослепил человека, потому что был ярок, и была ночь.

И человек пошел по земле, но, дошедши до границы света и тьмы, не смог переступить незримой черты, обозначенной небом.

* * *

Он остался в светлом кругу один. Потому, что люди никогда не могли переступить этой незримой черты. Первое время они толпились кругом и учили ослепшего человека. Но это были только слова. А делом помочь ему уже не мог никто.

До человека долетали голоса людей, но не долетал хлеб, брошенный ими.

И не долетало огниво. Все возвращалось обратно к людям. Слушайте!

Но когда человек понял, что обречен на вечное одиночество не по своей вине, он перестал молчать.

— Освоясь! — позвал он, подняв незрячие глаза к небу.

— Что случилось с тобой, Освоясь? — спросил он и заплакал.

Ему было плохо, потому что человек не может один. Он плакал от тоски и горя и обвинял ни в чем не повинных людей, все еще стоявших у границы света и тьмы.

Слушайте, говорю!

— Так будет и с вами, — наконец сказал он им. И люди услышали его, и наступило утро.

Всем надо было жить дальше. Им было жалко человека, но ничего сделать они не могли. Только он сам мог помочь себе и спастись. Незримая черта останавливала каждого, и каждый возвращался назад.

Освоясь осталась во тьме, потому что даже утро не смогло победить эту тьму. Так было.

* * *

Закончив читать, я перевел взгляд на Роберта. Он полулежал среди камней, подперев клюв левым крылом, и с неизбывной печалью глядел на восток.

— Грустно, сэр Бормалин, — вздохнул он. — Ничего, казалось бы, особенного, типичная трагедия избранника Неба, а все равно грустно. А вам?

— Знаете, сэр Роберт, я уже как-то свыкся с этой закономерностью. С тем, что большинство, как вы изводились выразиться, избранников обречены на одиночество. Весь род людской — и избранники — вечное противостояние, вечный конфликт. Поэтому народная легенда не слишком меня расстроила. На общем трагическом фоне легендочка не лучше и не хуже других.

Роберт как-то особенно, по-человечьи посмотрел на меня.

— Мне двести семьдесят пять лет, — горько произнес он, — и мне это близко. Мне это очень близко и очень хорошо понятно.

— Что именно?

— Понятно, почему они одиноки! Неужели не ясно? — рассердился он. — Мне понятно, почему они одиноки, но совершенно непонятно, для чего? Я не считаю, что разные индивидуалисты да супермены движут историей. Личность рождается в коллективе, где она крепнет и расправляет крылья, — подчеркнул он, слегка расправляя крылья. — Но почему они одиноки, мне хорошо понятно. Я говорю не о народной легенде, а об избранниках вообще. Их крест под силу далеко не каждому. Например, вы бы его взвалили на свои плечи?

— Что вы! — отказался я.

— Люблю откровенность! — сказал Роберт. — Наверное, в вашей молодой памяти еще свежи примеры Мцыри, Мартина Идена… Данко, наконец. Помните, как Данко вырвал из груди сердце, чтобы освещать путь людям? А чем кончился этот поступок, помните? Когда свет сердца стал им больше не нужен, чья-то нога наступила на него. Я всегда сильно горюю, когда читаю о Данко.

— Да уж, — тихо согласился я. — Но есть стихотворение:

— Что стихи! — откликнулся Роберт сквозь задумчивость. — Даже Пушкин, сказавший человеку: «Ты царь! Живи один», погиб в пучине именно этого конфликта, о котором мы говорили… Но мы отвлекаемся, — остановил себя Роберт.

Вскочив и отряхнувшись от меланхолии, он заглянул мне через плечо в середину народной легенды.

— Зачем тут проведена черта? — спросил он таким тоном, словно это я ее провел, причем от нечего делать. — Черта — ватерлиния — уровень моря — линия горизонта — талия… У нее может быть немало функций. Чую, неспроста она проведена. Сэр Бормалин, если мне не изменяет память, гимназисток раньше учили танцевать от печки?

— Истинно так.

— Не попробовать ли нам танцевать от этой черты? Фигурально, конечно. Может, что-нибудь да вытанцуется. Словом, — уточнил Роберт, — предлагаю погрузиться в сосредоточенную задумчивость.

На том и порешили.

Я сидел с довольно легкомысленным видом, но за этим дутым легкомыслием скрывался опытный гимназист и видавший виды корсар. Я разглядывал легенду, я покоя ей не давал своим взглядом, который подробно цедил слово за словом, абзац за абзацем, призывая в союзники все разнообразные, но такие жалкие знания, полученные в гимназии «Просвет». Хоть и слыл я там не последним учеником, все же заметно ощущались пробелы в образовании. Вот когда сказались списанные упражнения, невыученные уроки и рассеянность, книги, которые мог бы, да не прочел, и мертвый груз забытых или пропущенных тем. Как тут не впасть в отчаяние от собственной беспомощности при виде легенды, где сокрыта загадка. О моя гимназия, о моя альма-матер,^[2] я вернусь к тебе и все наверстаю! А сгину — не поминай лихом своего нерадивого ученика.

С годами все больше имеешь в виду. Это и есть опыт. Так любил повторять один мой мудрейший друг, философ, охотник и следопыт. Я всегда прислушивался к его советам и высказываниям, и они нередко помогали мне в жизни.

Вот и сейчас, имея в виду все на свете или почти все, принимая во внимание тьму-тьмущую догадок, наблюдений сегодняшнего дня и разнообразных выводов, я шарил глазами по легенде вверх и вниз, сравнивая стили верхнего отрывка и нижнего. И последний вызывал у меня беспокойство.

Было в нем что-то искусственное, инородное. Некоторые фразы, например, заканчивались как бы невзначай, словно повинуясь чьей-то чужой воле, точка ставилась явно насильственно и там, где ей по логике быть еще рано, и на диво неестественно начинались некоторые абзацы.

Словом, текст ниже черты был довольно антистилистическим, а вот первый отрывок заметно отличался в лучшую сторону, потому что был написан по всем правилам легенды без сучка, без задоринки, без натяжек. И это не осталось секретом даже для такого неискушенного филолога, каким был я.

Поэтому мое внимание было приковано главным образом ко второй части легенды, и, как оказалось, не зря.

Перебирая в уме все навыки и знания практического характера, приобретенные в гимназии, занимаясь, по сути, стилистическим сыском, я глядел на легенду с разных точек зрения.

Я даже, вспомнив про акростих, прочитал заглавные буквы первого отрывка сверху вниз, и получилась белиберда. По инерции прочитал я заглавные буквы и снизу вверх, и белиберда вышла еще пуще. Но когда я перевел взгляд ниже черты и сложил заглавные буквы второго отрывка, у меня тут же радостно забилось сердце.

Буквы сложились в слово «одиночество». Мы были на верном пути.

Я стал соображать дальше, стараясь по-прежнему все иметь в виду. Загадка второго отрывка открылась. Но постойте! Ведь прав, совершенно прав Роберт: неспроста проведена линия посреди легенды, и при достаточном воображении она вполне может сойти за дробную черту. А дроби — это мой конек, это мой Буцефал. Мы получаем дробь, где в знаменателе одиночество, а в числителе… А в числителе — первый отрывок с какой-то своей несомненной загадкой.

Однако недаром я имел в виду все или почти все. Вовремя пришла на ум загадка Самсонайта: чем знаменательна жизнь? И то ли сходя с ума, то ли просто следуя интуиции, которая часто совпадает с единственно верной гипотезой расследования, дрогнувшей рукой я написал дробь:

Икс: одиночество = жизнь.

Икс = жизнь * одиночество.

Проверял ли я гармонию алгеброй или просто кощунствовал, оперируя довольно серьезными категориями, трудно сказать. Так или иначе, я пришел к вопросу: «В чем смысл жизни?» — и у меня опустились руки. Да, немудрено, что умнейший Авант безуспешно бился над этой загадкой три года.

Это был проклятый вопрос, один из тех, которые мучат человечество на всем протяжении существования хомо сапиенс. Я и сам нередко слышал этот вопрос из уважаемых мной уст, но пока не получил ответа. «Этот вопрос сродни изобретению перпетуум мобиле, — говорили мне не раз и не два, — обреченное занятие».

— Роберт, — осторожно позвал я, — в чем смысл жизни попугая, не скажете?

Он резко вскинул голову, и наши взгляды встретились.

И понял я, что, ступая разными логическими путями: он — птичьими, а я — человеческими, мы уперлись в один и тот же вопрос, как упираются путники в неприступную стену, подходы к которой усеяны останками предшественников. Вот и мы потерпели крах. Ночь сгущалась, а море смеялось над нами. Впрочем, это был океан.

Глава 3

Влипли!

Когда поднимаешься крутой каменной тропой, и кущи острова остаются все ниже, а кругом — звездное небо, затонувшее в океане, что распростерся на тысячи миль…

Когда в одном кармане — дымовая шашка, в другом — охотничьи спички — собственность явления природы по имени Самсонайт, а в заднем кармане — сборник разнообразных морских ужасов, обросших подробностями и враньем…

Когда дважды два — пять, а до смысла жизни было только что подать рукой…

Когда по другую сторону баррикад — Черный Бандюгай со своими клевретами и его фрегат, нужный тебе позарез…

Когда на плече твоем сидит попугай, свесив лапы, и он разумен и говорящ…

Когда тебе слишком много лет, чтобы считать происходящее плодом воображения, но недостаточно для того, чтобы заранее избегать подобных сомнительных историй…

Когда путь твой лежит в направлении Южного Креста…

Когда все так, можно ли тебе позавидовать, Бормалин?

Я поднимался по каменистой тропинке. И вдруг…

— Феррум! — шепнул попугай. — Тсс!.. — И он силой заставил меня замереть.

Мы стали прислушиваться, и скоро до нас донесся железный скрежет. Донесся — и пропал. И снова донесся. Это был бархатный напильник, я узнал бы его на любом разумном расстоянии среди сотни других.

— Кто-то слесарит, — шепнул я Роберту. — Хорошо, что не электромонтерствует, верно? Не хватало нам только прожекторов, заливающих округу светом. Как мой фонарь под глазом, сэр Роберт, еще светится?

— Пожалуйста, тише! — зашипел попугай. — Почти погасла ваша лампочка, успокойтесь. Тут целебнейший климат, если вы успели заметить.

— Конечно, успел!.. Как не успеть… Как не успеть!..

Я стоял ни жив ни мертв и боялся опустить глаза, чтобы посмотреть вниз.

Кто-то быстро расстегивал мои сандалии!

— Ж-жулье! — шепотом рявкнул я, падая на корточки и хватая того, кто меня разувал. Смеху-то было, когда мои пальцы ухватили пустоту, да, пустоту! Никого под ногами, никого! Ускользнул… Ремешки моих сандалий были расстегнуты, и пряжки прилипли к камням. Я еле оторвал их, ничего не понимая. А оторвав, не успел застегнуть, как они снова выскочили из пальцев, как одушевленные, и вновь — шмяк! — приклеились к тем же черным гладким камням.

«Это же магнитные камни!» — наконец сообразил я и приободрился. Экие сюрпризы преподносит природа на каждом шагу!

— Что с вами, сэр? — заинтересовался Роберт моими телодвижениями.

— А, так, ерунда одна померещилась. По-моему, сэр Роберт, мы на вершине горы Взвидень. Если мне не изменяет память, высота семь тысяч пятьдесят футов над уровнем океана, небольшие магнитные аномалии… И кливаж налицо… Все это приметы вершины, как написано здесь. — Я похлопал себя по карману, в котором хранилась книга. — Вы уже ощущаете нехватку кислорода и чувство глубокого удовлетворения?

— А что такое кливаж, сэр? — хмуро спросил Роберт.

— Расщепление горных пород, сэр. Ну что, пошли на железный звон? — предложил я и на глазах попугая сделал восемь вдохов-выдохов без участия живота. С помощью методики, разработанной Тимом Харом на досуге, через пару минут я пришел в состояние, присущее штурмовому крюковику.^[3]

Здесь, на вершине, было гораздо светлее, чем внизу. Мы поползли по-пластунски. И скоро к звукам напильника начали примешиваться еще и голоса. Это был прискорбный сюрприз.

«А вдруг там не один Самсонайт, а два или три? — ужаснулся я. — Где гарантии, что он единственный ребенок в семье?»

Итак, с попугаем через плечо я неслышно полз навстречу неизвестности.

— Вон она! — вдруг тихонько воскликнул Роберт. — Да поднимите же голову, сэр!

Среди камней и высоких правильных холмов, расположенных в определенной последовательности, устремлялось вверх белое сооружение вроде пожарной каланчи — Свеча Дьявола.

Все было смутно: камни и сумерки, железные звуки и тихие голоса, и какие-то силуэты, а вершина Свечи Дьявола, когда я задрал голову, терялась во мгле высоты.

Я напряженно прислушивался к голосам, вытянув шею. Повторяю, все было смутно.

— Форелли, Форелли! — горестно говорил кто-то зычным басом властелина или, скажем, калифа. — Вот и остались мы с тобой без огня. Это диверсия, и за нее кое-кому придется ответить шкурой. Ненавижу диверсантов с детства…

При этих словах Роберт задрожал и защелкал от страха клювом на языке морзе одно-единственное слово — «шкурой… шкурой…».

— Спичечная плантация, мое детище, промокла насквозь, — продолжал Самсонайт, — и до завтрашнего вечера ни за что не просохнет. Шестнадцатая рука, посланная за огнем к бандюгаям, наотрез отказывается служить — дескать, не могу в темноте уворачиваться от выстрелов. Эти охламоны ведь чуть что жмут на гашетку. Самая моя нерасторопная, самая ленивая и бестолковая — а тоже гонор показывает. Не рука, а тридцать три несчастья и столько же проблем. Распустились, все дальше некуда… И почему я так снисходителен?

— Да, шеф, вы сама толерантность, — раздался вкрадчивый голос льстеца. — Вы сама снисходительность, доброта и, что самое главное, щедрость!

— Да, я снисходителен, — согласился Самсонайт. — Я снисходителен, великодушен, прост в общении и добер. Или добр, так, пожалуй, благозвучнее. Как считаешь, Форелли?

— И все-таки самым главным вашим достоинством, шеф, я считаю щедрость. Ведь вы мне щедро заплатите за мой неустанный труд?

— Щедро, не сомневайся. Знай себе трудись, а за оплатой дело не станет. Рассчитаемся за все сразу и даже более того. Но я сейчас о другом. У меня шестнадцать рук, а верой и правдой служат считанные единицы. Остальные же в большинстве своем ни уму, Фил, ни сердцу. Как бы найти на них управу?

— Террор! — рьяно подсказал доктор. — Только террор! В каземат, на хлеб и воду, и чтобы крысы бегали по углам, и с потолка чтобы капало, а ночью допрос. Это очень действенная политика, шеф.

Самсонайт задумался.

— Это что же получается, Форелли, самого себя в каземат? Да какой же ты личный доктор после этого? Ты что же, зла мне, выходит, желаешь?

— Ну и ногти у вас, шеф! — раздался восхищенный голос подпольного воротилы, сделавшего вид, будто не расслышал вопроса. — Второй напильник меняю. Шеф, а сколько вы заплатите мне за этот месяц труда?

— Заплачу щедро, не сомневайся. Самсонайт слов на ветер не бросает.

— А щедро — это, по-вашему, сколько? — все дальше уводил разговор доктор.

— Обещаю еще раз, последний, что с острова ты уедешь богачом! — повысил голос калиф. — Если, конечно, не раздумаешь уезжать. Ну куда ты отправишься, скажи на милость? Ты отовсюду эмигрант. Нет, наверное, такого клочка земли, где бы ты не побывал. Ты так ухитрился, запятнать свою репутацию везде и всюду, что тебе и податься некуда. И чего тебе здесь не живется?

— Шеф, я пилигрим по натуре и бизнесмен. Хочу открыть свое торговое дело. Есть просто непочатый банк идей. Хочу несказанно разбогатеть путем купли-продажи. В идеале, шеф, я хочу все на свете продать и все на свете купить, а потом перепродать втридорога. Я человек с международным размахом. Вы уж расплатитесь со мной от души — видите, как самозабвенно я тружусь на ваше благо. Я и лекарь, я и слесарь, я и надсмотрщик, я же и повар. Кончится наш с вами контракт, набью дублонами мошну, раздобуду фальшивые документы и отправлюсь дело открывать. Это моя мечта, шеф, моя путеводная, слегка мерцающая звезда. Шеф, вы не дремлете?

— Еще чего!

— А как насчет часового, шеф? Кто-нибудь лежит у нас в секрете?

— Труслив же ты, доктор! — засмеялся Самсонайт. — А еще международный авантюрист, называется! И кого тут бояться?

Сколько ни щурился я, сколько ни всматривался, не мог разглядеть собеседников: все было смутно. Я лег поудобнее на живот и, успокаивая попугая ладонью, следил за каждым произнесенным словом. Но, как назло, разговор держался пустяков.

— Бояться тут, может быть, и некого, да мне все равно страшно. У меня была тяжелая жизнь, полная неожиданностей и подвохов со стороны современников. Поэтому до сих пор и шалят нервы. Особенно один нерв — так и ноет, так и ноет. Хочется уехать далеко-далеко. Хочется уехать отовсюду туда, где тебя не знают, где тепло и спокойно. Мне даже иногда снятся спокойные и уютные страны. Вон Греция недавно приснилась…

— Это в Греции-то спокойно? — поднял его на смех Самсонайт. — Ты плохо ориентируешься в международной обстановке, доктор. В Греции одна из самых безупречных служб безопасности, например. С тобой могут сыграть роковую шутку твои устаревшие представления о зарубежье. А взять Интерпол. Ты слышал, что в эту организацию вступило еще несколько стран? Тебя арестуют в первом же порту, Фил. Потому что везде и всюду расклеены твои фотографии, и за твою поимку сулят круглую сумму. Подумай, ох подумай, прежде чем оставлять Рикошет.

— Я, конечно, подумаю, — обещал подпольный воротила, — но и вы подумайте, сколько заплатите мне, шеф. А про Интерпол больше не говорите при мне. А то у меня все вздрагивает внутри, когда слышу это ужасное слово… Как там наша пациентка? Еще изволит почивать?

— Как ты льстив! — с неприязнью процедил Самсонайт. — А ведь я отлично знаю, что льстец — самый опасный из ручных животных.

— О чем вы говорите! — воскликнул Форелли вне себя от негодования. — Да как же вам не совестно! Я искренне интересуюсь вашей раненой рукой. Я все-таки врач, я клятву Гиппократа давал!

— Ну-ну, не горячись… А раненая спит, ты прав. Ее хлебом не корми, лежебоку, только дай вздремнуть сутки-другие. Она у меня дождется, и на самом деле посажу ее в застенок-подземник-запорник на хлеб и воду, будет знать. Благо он сейчас у нас пуст, застенок наш. Никто не требует адвоката, побега никто не замышляет… Даже скучно!

В этом месте я очень насторожился и взбодрил попугая, чтобы и он насторожился. Но исчадие и подпольный воротила заговорили о другом:

— Как поступим с бандюгаями, Фил? Отпустим или пускай и они разделят участь других наших гостей? Вот смеху-то будет через три года!

— Отпустим, шеф. Иначе можно сильно испортить отношения с Клифтом, а к чему это нам? Если Клифт с Бандюгаем большие друзья, разумно ли ущемлять Бандюгая? Тем более Клифт нам очень полезен. Я уж не говорю о том, что через три года может получиться совсем не смешно. Вы понимаете, что я имею в виду?

— М-да, труслив же ты, Форелли! — вздохнул Самсонайт, и было слышно, как он почесал в затылке. — Труслив и, я бы сказал, интриганист.

— О, я очень запуган, шеф! — подтвердил доктор с большой готовностью. — Так не томите меня, скажите: выставили охрану или не выставили? Зачем вы играете у меня на нервах?

— Не нервничай, доктор, затачивай ногти спокойно. Лежит у меня в секрете сама загребущая, ты ее знаешь.

— Загребущая лежит? Тут уж я могу успокоиться, тут уж никто не нарушит, наш покой. Между прочим, шеф, что-то давно не видно вторую рабочую руку… Куда вы ее запропастили, если не секрет?

— Она сзади тебя, — сказал Самсонайт, — отсыпается на верхних нарах. Утром ей в командировку. На траверзе мыса Соло попал в штиль галеон — надо воспользоваться случаем и пополнить подземник-застенок-запорник.

Звук напильника на минутку прекратился — очевидно, доктор оглядывался по совету шефа.

— Ах вот она! — воскликнул он. — И не видно ее, и не слышно!.. Я тут читал, шеф, что ее как-то приняли за морского удава и снарядили для поимки два корабля. Было такое?

— Ложь! — рявкнул Самсонайт. — Все ложь! Во-первых, приняли не за удава, а за гигантского октапода и начали обкладывать шестью бортами. Глубинные бомбы, тралы с электричеством, вертолеты, дюжина смельчаков в аквалангах — все, как полагается. А один снайпер стрелял специальными пулями, куда был вмонтирован маяк-датчик. Одна пуля попала в цель. Но мы ведь тоже не лыком шиты, Фил. Датчик мы тут же изъяли и прицепили к космическому кораблю многоразового использования. Случилась оказия на мыс Канаверал, вот мы и провернули операцию. Но самое интересное началось после того, как корабль вышел на орбиту…

— Простите, шеф, перебью. А загребущая, она не задремала случайно?

— Да ну тебя в болото! — обиделся Самсонайт. — Гляди! Проверяю ее на бдительность. — И он замолчал, громко сопя и проделывая что-то, к сожалению, не видное мне.

Не суждено нам было узнать про корабль, вышедший на орбиту…

Я вдруг почувствовал, не услышал, а именно почувствовал — затылком, кожей спины сквозь тельняшку, как сверху надо мной нависает что-то теплое и живое, как берет меня за шиворот одним нежным движением и отрывает от земли в звездное небо.

Загребущая рука! Не дремала она, нет, а наблюдала за нами и стерегла!

Огромной силы рывок, перелет по высокой карусельной дуге, и я больно упал прямо под Свечу, едва не сломав ногу. Все это стряслось в считанные секунды и так внезапно, что я чуть белугой не заревел от досады и страха. Но мне стало стыдно перед Робертом, и я промолчал. Сидел, привалившись спиной к холодной Свече, и, опустив голову на грудь, покорно разрешал толстым проворным пальцам шарить по моим карманам. А что было делать? Упустил я инициативу, проморгал опасность, а это всегда провал.

Если же говорить начистоту, то я очень испугался. Настолько испугался, что боялся даже поднять голову и хотя бы одним глазком взглянуть на исчадие. А ведь бывало в крутых пиратских заварухах, ничуть не моргая, глядел в лицо смерти, и не одной!..

Вот пальцы выложили на землю дымовую шашку, книгу, огрызок карандаша и, наконец, спички. Краем глаза я оценил бывшее содержимое своих карманов и вздохнул на прощание.

— О, коробок спичек! — обрадовался Самсонайт, и они мигом исчезли в огромном кулаке, а через секунду-другую высоко наверху начало потрескивать, разгораться пламя, быстро искажая все наши субъективные представления, об этих местах.

И вот стало светло.

— Какие люди к нам пожаловали! — гостеприимно прогудел Самсонайт и замолчал, а я тайком покосился по сторонам, вращая зрачками.

Вовсю полыхала Свеча, а вокруг стояла гуталиновой стеной тьма-тьмущая. В неверном, подвижном свете пламени стали видны толстые, живые, раздутые бревна, изумрудно-жирные от огня с одного боку, а другим погруженные в тень. Они слегка шевелились и подрагивали, и это была картина не для слабонервных. Одна из рук, уложенная бухтой, напоминала много автоколесных камер, брошенных друг на друга и чем-то слегка придавленных.

И все кругом приобрело совсем другие, неожиданные и большие очертания. Словно раздвинулись границы моей человеческой яви, привычной и хорошо обжитой, и я угодил совсем в другую, где ничто не имело отношения к жизни, которой я жил до этого часа Свечи.

Впрочем, нет, — Роберт. Он имел отношение к моей прежней жизни. Он с перепугу свалился мне на колени и притворился неодушевленным предметом, закутанным в твид, из-под которого вился черный вязаный галстук.

Сунув лапы под мышки и широко разинув клюв, он бездыханно лежал на штанине синего вельвета и глядел, не мигая, круглым обезумевшим глазом. Он глядел им на меня. И в этом глазу хорошо читалось одно-единственное слово: «Влипли!»

Да, Роберт, похоже, так оно и есть.

Я собрался с духом и наконец поднял голову. Рано или поздно надо было это сделать.

Глава 4

Застенок-подземник-запорник

Самсонайт сидел на камне и внимательно меня разглядывал. Мне даже почудилась жалость в некоторых его глазах: ведь они видели, как я упал и как мне было больно. Закинув одну половину ног на другую и подперев часть щек многими руками, он являл собой довольно жуткое зрелище, которое достаточно один раз увидеть, чтобы надолго потерять охоту к сомнительным путешествиям.

Одна его рука покоилась чуть на отлете, в свежеотремонтированных носилках цвета хаки, другая, которую было видно не больше чем на две трети, спала наверху двухэтажных нар, устроенных средь плоских слоистых камней.

А третья была зажата в больших тисках. Там и елозил до нашего появления бархатным напильником Фил Форелли, мастер на все руки. Теперь он щурился вполоборота, приставляя ладонь козырьком, и никак не мог разглядеть гостей из-за слишком яркого света.

В ушах Самсонайта висело до дюжины серег. На пальцах блистали перстни, кольца с рубинами и печатки, связанные по пять-шесть штук золотыми, платиновыми и серебряными нитями. Кулоны, цепочки и ожерелья в изобилии обвивали его толстую шею, и среди них — да-да! — мерцала жемчужная нить, подаренная Авантом Мэри-Джейн. Я узнал бы ее даже на ощупь, хотя никогда не видел. А весь кафтан исчадия был сплошь усыпан великим множеством орденов, звезд, значков и медалей разного достоинства и происхождения, орденских колодок, аксельбантов и лент Почетного легиона. Самсонайт явно питал слабость к наградам за героизм и обожал их подавляющим большинством своих сердец.

— Не бойся, юноша, — оживленно обратился он ко мне и поднес спичечный коробок к своим носам. — Узнаю! — заметил он про спички. — Узнаю, но не спрашиваю, откуда у тебя мой личный коробок. Захочешь — сам скажешь.

— А-а! — наконец углядел меня подпольный воротила, бросил напильник и приблизился на расстояние вытянутой руки. — Шеф, это тот самый тип, про которого я вам говорил. Журналист, шпион, диверсант, он мост хотел подорвать взрывчаткой.

— Какой мост? — спросил Самсонайт, сверля меня пристальными взглядами. Кстати, многие глаза были у него закрыты. Я так понял, что они устали на все это глядеть. — Какой мост он хотел взорвать, Фил? Мост Дружбы? Аничков мост? Может быть, Бруклинский?

— О, точно, Бруклинский хотел взорвать! — вспомнил Форелли. — Он мне так и сказал: взорву-ка я, говорит, мост. Я спрашиваю: какой, мол, хочешь взорвать, Бруклинский, что ли? Он говорит: ага, Бруклинский разводной мост. А взрывчатки, спрашиваю, хватит? Он говорит: хватит, еще и останется.

Самсонайт недоверчиво поглядел на подпольного воротилу.

— А где, по-твоему, находится Бруклинский мост?

— Бруклинский-то? — Доктор неопределенно махнул рукой. — Да где-то в той стороне, за леском.

— Да он же в Бруклине находится, доктор! — развеселился Самсонайт, блестя в улыбке железными зубами. — Совсем, я гляжу, заврался. И запомни: Бруклинский мост никакой не разводной, относится он к городу Бруклину, штат Нью-Йорк. Так где находится Бруклинский мост?

— Он находится в городе Нью-Йорк, — буркнул я.

— А?

— В городе Нью-Йорк, в районе, который называется Бруклин, — буркнул я снова.

— Начитанный юноша, — мрачно сказал Самсонайт про меня. — А ты, доктор, неуч. Скажи-ка, юноша, это правда, что ты шпион и журналист?

— О, как вы недоверчивы ко мне, шеф! — взвился Фил Форелли. — Конечно же, это правда! Спросите, где его шифровальные блокноты, тротиловые шашки, магнитофоны, а особенно спросите про кошелек, битком набитый валютой. Между прочим, шеф, не уступите ли вы мне его кошелек?

— Ты не даешь юноше слова сказать! — повысил голос Самсонайт. — Занимайся своим делом, не то я тебя ударю по карману в переносном смысле. Юноша, а эта книга откуда, позволь тебя спросить?

Форелли мигом замолчал и вернулся к тискам и напильнику. Снова раздалось бархатное «вжик-вжик», а исчадие выжидающе глядело на меня. Одна его рука листала за моей спиной «Остров Рикошет», листала все медленнее и заинтересованнее.

— В молчанку будем играть? — вздохнул Самсонайт укоризненно. — Ты же начитанный юноша и наверняка знаешь, чем заканчивается такое поведение в плену. Кроме того, это просто глупо — не отвечать на такие пустяковые, ни к чему не обязывающие вопросы.

— Да, вы правы, — согласился я, потому что действительно это было довольно глупо. — Спрашивайте.

— Разумный юноша! — похвалил Самсонайт. — Откуда? — повеселевшим голосом спросил он про книгу и приблизил ее к моему, а значит, и к своему лицу. Он продолжал листать ее, теперь уже двумя руками, и просматривать многими глазами. Многими, но не всеми. Иные, как я уже говорил, были закрыты, а часть глаз он по-прежнему не сводил с меня, и это было особенно жутко.

— Книгу купил на рынке мой друг, — сообщил я чистую правду. — Он подарил ее другому моему другу, а я взял почитать. Нормальная судьба хорошей книжки, не так ли?

— Считаешь, хорошая книга? — с какой-то странной заинтересованностью спросил Самсонайт, и это его неравнодушие к мнению рядового читателя заставило меня насторожиться.

— Книга незаурядная, — ответил я, внимательно наблюдая за ним и снова прислушиваясь к интуиции. Но наблюдать за Самсонайтом было все равно что следить за дюжиной людей одновременно: разве за всеми углядишь?

И все-таки что-то здесь было не так. Самсонайта явно порадовал мой одобрительный ответ, хотя, казалось бы, какое ему дело до книги, а тем более до моего мнения насчет нее?

— Не верю, нисколько ему не верю! — прорвало подпольного воротилу, и он отшвырнул напильник. — И вы не верьте, шеф, умоляю! У него в книжке наверняка шифры и коды, написанные меж строк молоком или симпатическими чернилами, соком лука или одеколоном!

— Ты действительно так думаешь, Фил?

— Действительно, шеф, очень действительно! У-у, диверсант! Выведут тебя на чистую воду правды, скрутят руки за спиной! Шеф, это я не вам.

— Так ты шпион, диверсант и журналист? — мягко спросил меня Самсонайт и потряс книгу за углы, чтобы вывалились либо коды, либо шифры.

Я хорошенько подумал, взвесил все «за» и «против» и брякнул:

— Ладно, ваша взяла. Журналист.

— О! Поняли, шеф? А где твоя аппаратура? — вкрадчиво спросил бизнесмен, приближаясь ко мне и поигрывая напильником. — Где его аппаратура, шеф? Отвечай быстро, гадюка, не задумываясь… Это я тоже не вам, шеф.

— Не так рьяно, доктор! — осадил Фила Самсонайт. — Юноша, где твоя аппаратура на самом деле?

— Так вот она. Радиомикрофон фирмы «Роботрон», — ответил я. Повертев в пальцах окаменевшего от недоумения и страха попугая, из-под пиджака которого свисал галстук, я пощелкал ногтем по его разинутому клюву.

В горле Роберта понимающе заклокотало, и замигал, замигал его глаз: круглый зеленый индикатор с пульсирующим зрачком.

— Два слова независимому радио, — предложил я бойким голосом профессионального радиорепортера и поднес разинутый клюв к Самсонайтову лицу. Микрофон затрясся от ужаса, а исчадие с большой тревогой взглянуло на новоявленную аппаратуру и велело сквозь зубы:

— Убери сейчас же!

Как бы не так! Журналист я или не журналист, в конце-то концов!

— Передача идет в прямой эфир, — предупредил я. — Транслируем на Западную Европу, Ближний Восток и страны Карибского бассейна… Итак, дорогие радиослушатели, у микрофона владыка острова Рикошет, так называемый Самсонайт, он же Фергатор, он же Свечной Дьявол, он же…

И тут исчадие, взревев что-то нечленораздельное, взблеснув неограниченным количеством железных зубов, вырвало у меня микрофон и разъяренно швырнуло его в сторону Сириуса.

Я слышал, как Роберт расправил крылья.

* * *

Застенок-подземник-запорник был холоден, темен и сыр. Где-то мерно сочилась вода, и звук падавших капель разносился и множился эхом.

Со связанными за спиной руками я сидел на ледяном полу и думал: «Надежда, ты слышишь меня?» И снова: «Ты слышишь меня, Надежда?»

И спустя немыслимое время она наконец ответила: «Я тебя слышу!»

«Ты ведь не оставила меня, правда?» — спрашивал я.

«Нет-нет, я здесь», — отвечала она.

И в самом деле очень скоро я вдруг почувствовал ее надежное и верное присутствие и поэтому не успел впасть ни в панику, ни в уныние.

— Люди! — громко крикнул я в сторону падавших капель, и эхо понесло мой крик, множа его и дробя, стукая о каменные выступы, разворачивая и протискивая дальше. Потом, обессилев, эхо вернулось. М-да, ясно, что места здесь хоть отбавляй, а вот со временем у меня не густо: того и гляди, бандюгаи вернутся на свой барк.

Не стану рассказывать, что и как привело меня в застенок-подземник-запорник, — догадаться нетрудно. Что-то кричал Самсонайт, — потрясая многими руками, а я дрожал, пребывая едва ли не в обмороке от страха и гула. Мне, право, неловко обо всем этом, ибо вел я себя совсем неподобающим образом: еле слышно лепетал заплетавшимися губами и ждал, что он двинет мне разочек — и душа из меня вон.

Я, пожалуй, умолчу, как прыгал вокруг меня Форелли и все норовил пнуть побольнее. Доктор называется! Раза два он ткнул мне напильником под ребро.

Потом они искали веревку, но не нашли, и тогда Самсонайт рванул с шеи связки драгоценностей, заломил мне руки за спину и связал их цепями и нитями.

Пинками и затрещинами они гнали меня меж камней, отвалили в сторону тяжеленную мраморную плиту. И разверзлась пред моими глазами узкая винтовая лестница. Самая юркая рука схватила меня под мышки и понесла в бездну, а там швырнула в холод, мрак и неизвестность и исчезла.

Все это было совсем не любопытно и очень далеко от тех головокружительных приключений, каких я немало перечитал в детстве. Там все случалось понарошку и с выдуманными героями, а здесь — на самом деле и со мной.

Одна отрада, что в числе прочих мои руки были связаны и той самой ниткой жемчуга, и я расценивал это как большую удачу.

Вот так всегда. Бьешься, добиваешься чего-то изо всех сил, а потом глядь — оно само пришло в руки нежданно-негаданно, и даже непонятно на первых порах, что с ним делать. Чудно устроена жизнь!

Сделав восемь специальных дыхательных упражнений, я и глазом моргнуть не успел, как снова очутился в боевом состоянии. Милое это дело, когда надо совершить что-нибудь из ряда вон выходящее. Наверно, не я один вспоминаю добрым словом Тима Хара в связи с его методом.

Содрогаясь от переполнявшей меня энергии, припомнил я и парочку боксерских упражнений на эластичность суставов и изо всех сил напряг запястья.

Путы лопнули, словно мулине. Я радостно засмеялся, и смех пошел повторять извилистый путь эха.

К сожалению, было так темно, что я не смог хорошенько рассмотреть злосчастную нитку жемчуга, равно как и остальные драгоценности, и разложил все это по карманам до лучших времен. Надежда не оставляла меня.

Но сколько ни кричал я по сторонам, сколько ни звал Аванта и Тима Хара, кока и капеллана, дружков своих сопиратников, только эхо, одно лишь эхо отвечало мне. Застенок-подземник-запорник не подавал признаков жизни.

Я ходил, бродил, ступал куда глаза глядят, а куда, скажите на милость, они могут глядеть в темноте? Я скитался, растопырив руки и пальцы, чем-то похожий на героя народной легенды; ходил долго-долго, то и дело теряя логику маршрута, а когда вдруг наткнулся на холодную, покрытую плесенью стену, впору было вопить от радости. Хотя, если разобраться, поводов для веселья не было.

Перебирая руками по стене, я осторожно двинулся левее и левее и шел так около часа, слыша только свое дыхание и шаги и помаленьку впадая в безумие от этой великолепной тьмы.

Но вот мое обоняние уловило запах не то солярки, не то бензина, и немного погодя я уперся в деревянную преграду, которая под моими пальцами слегка подалась и отвратительно заскрипела.

Глава 5

Как лишить Самсонайта огня

Хорошо жевать воблу при свете карбидного фонаря!

Замечательно ее жевать, оседлав топчан и облокотившись на крышку дубового стола, изрезанную ножами вдоль и поперек с шахматной целью.

Хороша ты, жизнь конкистадора! Сколько приключений, впечатлений, неожиданностей и встреч! Сколько, наконец, возможностей пощекотать нервы!

Не понимаю я домоседов. Ну что за радость сидеть дома, у камина, укутав ноги пледом, и изредка выглядывать в окно? Ну что там можно увидеть?..

Жуешь себе воблу и ногами отпихиваешься от крыс, а они, наглые твари, так и норовят запрыгнуть на стол и сожрать твои трофеи.

В качестве трофеев у меня нынче оказалось полмешка воблы, столько же сухарей, судовой анкерок с водой и клеймом «НЗ», железная коробка спичек и этот вот карбидный фонарь, надежный спутник, а то и собеседник вахтенного матроса на ночной палубе корабля.

Еще двадцать минут назад блуждал я какими-то мрачными закоулками, принюхивался возле распахнутой дубовой двери в тюремную камеру на пятьдесят койко-мест. Еще четверть часа назад ходил я бродил с растопыренными руками меж многоярусных нар, натыкаясь на них и гадая, куда же попал. И вдруг услышал писк дравшихся крыс. А там, где сражаются крысы, всегда есть чем поживиться.

И пошел я на крысьи голоса, разогнал тварей, нащупал стол, где и фонарь обнаружился, и спички, а следом и все остальное. И вот теперь жевал воблу, пил водицу, крепко припахивавшую соляркой, и читал надписи, которыми были испещрены стены:

Семнадцатое июня. Мне ровно сорок пять. Ганс-Христиан. Бригантина «Вий».

Сижу пятьсот семьдесят девятые сутки. Изможден до крайности, но норму выполняю. Гнетут неизвестность и цинга. Много думаю о полидипсии и борюсь с ней. Что с нами будет?

Брига «Бакалавр» больше нет. Передайте это Ли.

Что с тобой будет, не знаю, а Джуди обобрал меня до нитки. Джуди шулер. Да здравствует Джуди!

Здесь был Бирс. А. Бирс.

Двадцать седьмое апреля. Вели борьбу с грызунами.

А я как Джуди. А кто я — сами догадайтесь.

Одиннадцать плюс девять с половиной, то есть двадцати с половиной метров. Столько мы прошли к двадцать восьмому августа. Почти у цели.

Надписей было много. Но меня заинтересовала последняя из упомянутых — про двадцать с половиной метров, — датированная вчерашним числом. Она была глубоко выцарапана в переднем углу камеры на высоте человеческого роста. С фонарем в руке я подошел к ней поближе и перечитал несколько раз. После «Острова Рикошет» я стал искушенным читателем, и во всяком тексте мне теперь виделся подвох и подтекст. Вот и из этих трех предложений явно следовал подкоп, причем такой, который не просто ведется, а почти заканчивается.

Узники не сдавались. Они трудились не покладая рук, и многие сохранили чувство юмора, а это важно в тюрьме. Приблизив фонарь к стенке, я стал рассматривать передний угол еще внимательнее, и надо же! — чуть в стороне, гораздо ниже человеческого роста, наткнулся на весьма любопытный рисунок.

Забегая вперед, скажу, что мне сокрушительно повезло! Не найди я рисунка, как знать, куда завернула бы кривая сюжета.

Долго я его рассматривал так и сяк, прежде чем узнал разрез острова. Да-да, чей-то твердый глаз рассек Рикошет по вертикали и бегло нанес результат на стену синим карандашом. И если ему верить, то вертикальный стержень — это Свеча Дьявола, и основная ее часть глубоко сокрыта от стороннего глаза.

Однако что это за Свеча? Выходит, это вовсе не Свеча, а рукотворное трубообразное изделие, на которое нанизан Рикошет. А стрелка, изображенная внутри стержня, показывала движение там чего-то жидкого. И можно было предположить, что изделие — это емкость, где…

И тут меня окончательно осенило!

Добрых полчаса я ерзал с фонарем по клинкерному полу и искал тайный люк. И я его нашел, только не в каком-то укромнейшем уголке, а на самом видном месте: посреди камеры, под дубовым столом, за которым жевал воблу. Крышка люка открывалась очень хитроумно. Нужно было поднять стол за три левые ножки и всем телом налечь на четвертую. Тогда с помощью скрытого механизма вниз и вбок уходила небольшая толстая плита, одновременно выдвигая откуда-то веревочную лестницу на железном штыре. Да, труда тут было вложено немало.

Взяв кольцо фонаря в зубы, я полез вниз по веревочной лестнице. Все ниже и ниже, и вот я спустился. Колодец, пробитый в окаменевшей глине, поворачивал горизонтально, становясь штольней, и вел на запах солярки. Ею пахло все сильнее, и было впечатление, будто находишься на месте автозаправки, где случилась большая утечка.

Штольня была тесна. Около метра составлял ее диаметр в самых широких местах и наполовину меньше — в остальных, которые преобладали. Приходилось передвигаться то на четвереньках, а то и ползком. Как тут не вспомнить шикарные подземные хоромы Аванта!

И все нарастал, нарастал горючий запах. Уже клубились радужные пары, и я, щурясь и едва дыша, диву давался, как в таких сложных и огнеопасных условиях рыли ход узники.

Мой горизонтальный путь был недолог.

Спустя минут десять фонарь, на который я косился с большой опаской, облил слабым светом тупик штольни, где праздно лежали штыковая лопата и рукавицы.

Какой-то внутренний, утробный гул стал хорошо слышен, стоило лишь остановиться, чтобы рассмотреть шанцевый инструмент насчет опознавательных знаков. Но черенок был так обработан мозолями работяг, что стал лакированно-черным.

Но гул… гул… Словно где-то рядом под большим давлением нагнетается что-то… или движется?

Нет, океан шумит не так, уж его-то я отличать научился. Что же это тогда? Вода?..

Это солярка, Бормалин!.. Не солярка даже, а… нефть. Вот теперь ты совсем недалек от истины, можно даже сказать, что ты посреди истины, Бормалин.

Нефть!

А это что такое?.. В самом торце пробитого туннеля сквозь глину проступало что-то круглое… металлическое… очень похожее на руль автомобиля… И когда я осторожно пальцами начал очищать этот железный круг от глины, через минуту появился большой рельеф крана, какими в подвалах жилых домов перекрывают воду.

Все-таки ты, Бормалин, на диво медленно соображаешь! Лишь сейчас, когда этот кран-штурвал был мной хорошо очищен и стал пригоден для эксплуатации, выяснилась окончательно цель узников: добраться до крана, закрыть его и таким образом прекратить доступ горючего.

Перекрыть нефтескважину — и лишить Самсонайта огня.

Но коль скоро Свеча — это огромный резервуар, то, пока он не опустеет, огонь наверху не погаснет. Да, узники чуть-чуть не успели — потому, наверное, что в последние дни упала скорость проходки из-за непосредственной близости горючего. Приходилось работать только руками, ведь инструмент мог высечь искру.

Ну и остров! Ну и узники! Какие молодцы! Они сейчас где-нибудь милях в ста восточнее острова, в открытом океане, гребут на восток, подгоняемые надсмотрщиками незнакомого мне Клифта, и надеются, что кто-нибудь воспользуется их идеей и доведет ее до конца.

Однако кто и когда пробил здесь нефтескважину и, самое главное, с какой целью? Ведь наверняка ради чего-то достаточно важного, стратегического должен время от времени загораться на вершине огонь. Разве нет?

И еще вопрос. Что это за горизонтальный отвод, так тщательно показанный на рисунке и снабженный восклицательном знаком?

Я крепко закрутил вентиль, снял кран-штурвал и хорошенько его зарыл. Если все так, как я себе представил, то через некоторое время Свеча погаснет и перестанет выполнять свои подколодные функции, но какова, интересно, емкость резервуара? Вот еще вопрос.

Одно мое полушарие уже разрабатывало план передачи острова со всем его движимым и недвижимым содержимым в надежные; официальные руки, а другое было занято отбором и анализом всех последних открытий, осенений и подробностей. Кое-что начало не просто вырисовываться, но уже и приносить плоды выводов.

Это были первые камни в огород Самсонайта и того, кто был с ним заодно. Ведь ясно, что Самсонайт только пешка в чьей-то грандиозной игре. Впрочем, дважды два трогать больше не будем.

Кутая фонарь в тельняшку, чтоб не взлететь на воздух раньше времени, я поспешил обратно, одним духом поднялся по лестнице в камеру и, закрывая крышку люка, услышал легкий, окликающий свист. Я обернулся, и яркий свет ослепил меня.

Глава 6

Под копытом золотого тельца

В дверном проеме верхом на руке, включившей электрический фонарь, сидел доктор Форелли. Он был в свежем белом халате, затемненных очках, а на голове его красовался поварской колпак.

— Я в вас не ошибся, — приветливо молвил он и спешился. — Береги батарейки! — приказал он руке, и та послушно погасила фонарь. Я заметил на одном из ее пальцев тонкое золотое колечко и понял, что доктор времени даром не терял, а вербовал агентуру, и небезуспешно.

Озирая камеру как хорошо знакомое, но давно оставленное место, доктор прошелся из угла в угол, сунул руки в карманы и остановился передо мной. Он покачивался с пятки на носок, совсем как ванька-встанька средних лет.

А я уже сидел за столом и вяло жевал воблу, соображая, какие последствия может повлечь этот неожиданный визит. Хороших — пришел я к выводу — никаких.

— Да, Бормалин-сан, я не ошибся в вас, — повторил он с непонятными интонациями, не то одобрительными, не то — наоборот, выдвинул из-под нар топчан и сел напротив. — Я был уверен, что вы в конце концов найдете это, с позволения сказать, общежитие рудокопов. Настырности вам не занимать. Так оно и получилось. Чего молчите?

— А вы всегда отличались прозорливостью, — проворчал я, решив занять позицию выжидания.

— Заметили, как я с вами вежлив? — сказал доктор, быстро обглодал воблу, а голову и скелет бросил руке, свернувшейся в углу. Рука поймала остатки рыбы и мигом их проглотила.

— Моя школа! — похвалился Форелли. — Все на лету хватает. Но шпионит, дрянь эдакая! И за кем шпионит? За мной. И это несмотря на то, что очень ко мне привязана. Когда она сильно болела, я сутками был возле нее, выхаживал.

— Они тоже болеют? — спросил я недоверчиво. — Интересно, чем же она болела?

— У нее была тяжелая форма клептомании, — объяснил доктор, с нежностью глядя на бывшую пациентку. — Теперь полностью здорова. Даже, по-моему, здоровее меня. Надеюсь, Бормалин-сан, вы не приняли всерьез тот маленький маскарадец, что я устроил наверху?

— Хорош маскарадец! — произнес я, косясь на руку. — А зачем вы тыкали в меня напильником?

— Для убедительности, — охотно объяснил он и съел еще одну воблу. — Чтобы Самсонайт убедился, будто я на самом деле к вам отношусь отвратительно, а к нему — хорошо. И он убедился. Но я ведь отношусь к вам совсем иначе, вы же знаете. И я лишь для понта играю в его игру — это, надеюсь, видно невооруженным глазом. Что ж, по-вашему, я не знаю, где находится Бруклинский мост? Я с отличием закончил Оксфорд в свое время, но это к делу не относится. А игра у меня сугубо своя. Доказательства? Пожалуйста. Вот взять фонарь. У меня он есть, а у Самсонайта нет. А вот еще пример, посерьезнее. Я ничего — вы заметили? — не сказал ему про нашу снотворную акцию, а объяснил крепкий сон руки терминами из медицинского лексикона. Он, хоть и здоровый на вид, ужасно боится всего, связанного с медициной. Боится и приходит в трепет.

Доктор перешел на шепот, а рука насторожилась, навострилась в нашу сторону.

— Словом, Бормалин-сан, я не теряю надежды получить от вас причитающуюся мне мзду, — еле слышно прошептал он. — Мзду за конфиденциальность нашего альянса, скажем так.

— Что за мзду? — спросил я, жуя воблу. — Какого альянса?

— Ох, только не надо дурака валять! — поморщился он. — Я намерен любыми путями получить от вас тугой кошелек, В крайнем случае — в самом крайнем! — хотя бы часть его содержимого, но большую часть. А разные шифры, тайны-майны мне не нужны. У меня чисто финансовый интерес к жизни, поверьте. Я оказался тут случайно, случайно же подписал контракт с этим Самсонайтом и теперь вынужден неотлучно быть здесь до первого января. Я всегда соблюдаю условия контракта, поэтому и жив-здоров до сих пор. И еще потому жив-здоров, что никогда ничего не помню, не знаю, не видел и вообще ни при чем, понимаете? Я использую время жизни на острове для обогащения, и только. Это тоже чистая правда, имейте в виду… Теперь вот о чем. Мы наверху сейчас жарим мясо дикой козы, получается хорошо. Это наше местное фирменное блюдо. Могу принести вам сколько хотите этого жареного, очень вкусного мяса. Не за «спасибо», конечно… Кстати, что вы делали внизу? — спросил он как бы между делом, принимаясь за следующую воблу.

Я ответил широкой улыбкой, какими иногда пользуются актеры кино, когда им сказать нечего.

— Честно говоря, мне все равно, что вы там делали, — негромко произнес он и оглянулся на руку, смирно дремавшую, но уже не в углу, а гораздо ближе. — Все равно, но до тех, естественно, пор, пока я заинтересован в вашей жизни. А дальше — сами понимаете — на все воля Самсонайта.

Ну и тип! Я положил ноги на стол, как это делал Джон Большая Стрельба, и лениво-лениво, нехотя-нехотя достал из кармана кучку драгоценных цепочек.

Я стал переливать их из ладони в ладонь, украдкой наблюдая за Филом Форелли. Хотелось окончательно убедиться в том, что он целиком и полностью под копытом золотого тельца, который и руководит всеми его поступками.

Мне это было уже ясно, но я не мог, вернее, не хотел поверить в то, что презренный металл обладает такой властью. И я увидел, как загорелись дурным, алчным огнем его завидущие глаза.

— Дай! — просто сказал он и протянул руку.

Джон Большая Стрельба в таких ситуациях обыкновенно хмыкал, одним глотком опустошал стаканчик сока манго, а потом говорил поверх дула своего «кольта»: «Бери, если сможешь вернуть к пятнице».

Хлебнув еще воды за неимением сока манго, я достал вторую кучку цепочек, гораздо увесистее первой, но дарить их я не собирался, хотя люблю делать подарки. Игра наша шла, как говорится, втемную, и на карте с моей стороны стояло очень многое — свобода.

— Это же целое состояние, — глухо сказал доктор, и кровь бросилась ему в лицо. — И вам оно ни к чему. А мне к чему. Дай!

— На, — разрешил я.

— Знаю я эти ваши «на», — с опаской ответил он. — А только протяну руку дальше, чем следует, опять у-шу! Я уже ученый. Дай по-хорошему, а?

— По-хорошему при одном-единственном условии.

— Вот это другой разговор! Заранее согласен на любые условия, — пробормотал он оживленно и завороженно, глаз не спуская с золота, платины и серебра. Жемчугом тут, разумеется, и не пахло. Самое время было брать быка за рога.

— Снотворное осталось? — спросил я, фальшиво зевая и разглядывая углы камеры, поросшие паутиной.

— Непочатый край «Карл-сона»… — И тут-то он наконец сообразил, что от него требуется. Он все сразу понял и отшатнулся от меня вместе с топчаном.

Мы молча глядели друг на друга, не моргая и одинаково сузив зрачки, и в моих глазах он читал мои условия, о которых, право слово, было совсем не трудно догадаться.

Скоро глаза доктора стали тускнеть, зарываться в ресницах, бегать по моему лицу: условия были приняты.

— Все до одной? — только и спросил он.

— И вашу бывшую пациентку уж не обойдите вниманием, — напомнил я. — А если вы, Фил Форелли, решите сшельмовать, предупреждаю: у нас тоже очень длинные… — И я показал ему свои руки.

— А вы тоже человек с размахом! — одобрил он мое поведение. — Оно и правильно, нечего по пустякам распыляться. Но если вы не мелочитесь, то это, — кивнул он на цепочки, — вероятно, всего лишь аванс?

Ну и бестия! Ну и торгаш!

Рука незаметно, дюйм за дюймом, подползала к нам, ловя каждое наше слово. Поэтому надо было принимать меры предосторожности. Утечка информации нам была ни к чему.

— Слушайте и запоминайте, — процедил я сквозь боковые зубы так шепеляво, что разобрать меня без специальной логопедической подготовки было почти невозможно. Однако доктор все расслышал. И глаза его заранее запылали пуще прежнего алчным, беспощадным огнем. — Есть партия оружия, — продолжал шепелявить я. — Кое-где — не мне вам говорить, где именно — за него вам тут же отвалят миллион.

— Миллион?! — ахнул доктор и в панике оглянулся на руку, зажав ладошкой рот и вытаращив полыхавшие глаза.

Ползучая шпионка воспрянула и насторожилась. Глядеть на ее телодвижения было себе дороже: будто копошилось скопище жирных, живых бревен — мало эстетики и хорошего вкуса. Однако на Форелли глядеть было тоже не сахар. Что делает с людьми жажда наживы!

— Какая удача! — вскричал он и ударил кулаком по столу. — А где эта партия? — Но, оглянувшись на руку, он переспросил зашифрованным текстом: — Где опубликована эта шахматная партия, Бормалин-сан? Хочу отыскать ее поскорее, переиграть по-своему и стать гроссмейстером.

— Для начала, доктор, давайте разберем комбинацию «Аванс»! — Я со стуком опустил две кучки цепочек на крышку стола. — А к заинтересовавшей вас партии вернемся после вашей победной рокировки.

Я и не заметил когда исчезли драгоценности, а они уже исчезли. Игра началась в хорошем темпе.

Молча и серьезно, словно какой-нибудь Капабланка, обмозговывающий эндшпиль, доктор загулял из угла в угол камеры и задумчиво остановился возле руки. На его челе лежала печать грандиозной думы. Через минуту он очнулся, растолкал руку и сел верхом.

— Вернусь через час, Бормалин! — Он пришпорил своего рысака. Когда они были уже в глубине коридора, я еще раз услышал его голос: — Включи-ка фонарь!

Шахматное время доктора Фила Форелли пошло.

Глава 1

С Самсонайтом один на один

Стояла ночь с большими цыганскими звездами, далекими криками зверья и птиц, не видимых глазу, свежим ветерком, навевающим мысли о неведомых, таинственных делах, и с шумом прибоя. О этот завораживающий гул вечно набегающих волн! Ты — в крови каждого, кто хоть раз услышал тебя.

Оставив за спиной подземные лабиринты, описание которых пускай делает грядущий спелеолог, оставив восемьсот семьдесят восемь витков каменной лестницы и две железные двери, мы с доктором вышли на волю, и я сразу почувствовал запах жареного мяса дикой козы.

Над островом догорала Свеча Дьявола, а что это было ее последнее пламя, знал я один, и это налагало на меня какие-то неясные обязанности. Но больше всего меня волновал сейчас барк, куда надо было попасть раньше, чем бандюгаи выберут якоря. А поди знай, когда они поднимутся на борт и решат отдать концы: может быть, ночью, но скорее утром, и в любом случае надо поторопиться.

У подножия Свечи был сложен из камней внушительный тигель, вернее, что-то среднее между тигелем и топкой, где на шампурах-вертелах жарилось мясо трех или четырех диких коз. А рядом, оседлав каменный трон, исчадие безуспешно пыталось воздеть одну из своих рук. Но они были уже настолько пассивны, что сделать даже самый простой жест было проблемой.

Бывшая пациентка Форелли тоже ворочалась средь своих родственниц, которыми кишмя кишела вершина. Одна рука — кажется, ее звали легкой — струилась во тьму ночи.

Все эти подробности я рассмотрел из каменного укрытия, пока доктор ворошил угли и переворачивал мясо. Он сработал безупречно. Хоть и вызывал он у меня не самые лучшие чувства, надо отдать должное его профессионализму. Но, с другой стороны, как соотнести с врачебной этикой эту нашу усыпляющую акцию? Как ее расценить? Сложный вопрос, и ответ на него наверняка неоднозначен. Но что делать, не от хорошей ведь жизни на это пошли.

По его совету я сидел в укрытии и наблюдал, все ли руки вышли из строя. Тем временем Форелли взялся что-то искать среди камней и вот достал на свет пару джутовых мешков, свернул их и спросил шефа про соль.

— Да нету ее! — как-то особенно растерянно сказал Самсонайт, нюхая соблазнительный запах. — Я послал легкую на барк за солью к этим проходимцам. Там оказалось пять человек, и они напали на нее с ножами. Пока она их связывала и запирала в салоне, ты сделал ей инъекцию. А она же очень мнительная и чуткая — тотчас уснула. Этот новый антибиотик действует почти как снотворное, я тебе скажу.

— Побочный эффект, шеф. Ну ладно, я пошел.

— Куда это ты собрался на ночь глядя? — недоверчиво спросило исчадие. — Исколол меня всего, одурманил, а сам уходит куда-то. Бросает своего шефа в таком состоянии.

— Пойду грибы собирать, — объяснил доктор.

Он отрезал кусочек козлятины, понюхал его и съел.

— Надоело, шеф, мясо и мясо каждый день. Грибов хочется — подосиновиков, подберезовиков, в крайнем случае шампиньонов.

И Форелли исчез в темноте. Раза два громыхнули камешки под ногами и тут же затихли. Он отправился на северо-восток острова, где мы оставили шлюпку, набитую оружием.

— Грибник, тоже мне! — крикнул Самсонайт в его адрес. — Исколол меня всего каким-то зельем, теперь ни руки поднять, ни головы повернуть. Эх, жизнь!

Мне вдруг стало жалко его. Я пытался обуздать это внезапное чувство — дескать, он причинил слишком много зла, чтобы вызывать сострадание, — но все равно было его жаль. Не от хорошей ведь жизни он бесчинствовал налево и направо, уж я-то теперь это знал.

Еще раз внимательно пересчитав руки, я вылез из укрытия и направился к костру, прыгая с камня на камень и зорко глядя под ноги, чтоб ненароком не наступить на предплечье или запястье. Интересно, Роберт уже увидел меня? Я был уверен, что он неподалеку и ждет удобного случая, чтобы объявиться и прийти мне на помощь.

Завидев меня, Самсонайт вытаращил глаза от удивления и быстро пришел в бешенство, на котором мы с ним давеча и расстались.

— А-а-а, газетчик! Я сейчас вы-ырву твой грешный язык! — закричал он страшным голосом и протянул было ко мне несколько рук, но не тут-то было. — У-у, газетный прощелыга!..

Но видя, как невозмутимо я прыгаю с камня на камень в его сторону, спускаюсь к костру и сажусь у огня, он замолчал. Стали слышны потрескивания дров, объятых пламенем, и шипение мяса.

— Значит, предал меня доктор, — упавшим голосом понял Самсонайт.

Можете мне не верить — мол, заливает Бормалин, — но я заметил большую слезу на его щеке. Он плакал человеческими слезами!

— Я ведь так верил ему, — сказал он сквозь слезы. — Ах, Иуда, Иуда! Чувствовал: темнит он с уколами, закрывает ампулы рукавом. Но ведь клятва Гиппократа… Я и доверился. Значит, это было снотворное?

— Да.

Самсонайт тяжко вздохнул, с трудом отвернулся и стал пристально разглядывать темноту норд-веста. Он делал вид, будто целиком обратился в зрение, но я-то видел, что он целиком обратился в одно большое чувство обиды.

— Пригрел гадюку на груди, — услышал я его бормотание. — Кров ему дал… Составил выгодный для него контракт… Защищал от разных опасностей… Одну из лучших рук подарил! Он ей как своей пользовался!.. Какие все-таки неблагодарные создания, эти люди! Видеть вас больше не хочу, ловких современных ребят!

— Вы уж не обобщайте, пожалуйста, — проворчал я, чувствуя себя очень и очень скверно от его справедливых в общем-то слов. — Не все же поголовно такие, как вы говорите.

— Все вы ребята не промах! — огрызнулся он, глядя вокруг меня, а на меня не глядя, потому что стеснялся своих мокрых глаз.

Ему было горько и обидно от предательства, да и мне тоже было не по себе. Я ощущал себя изрядной свиньей, вот и все.

Он ухитрился вытереть слезу плечом, для чего пришлось съежиться, перекособочиться и крепко похрустеть суставами плечевого пояса, и сказал:

— Колю, говорит, шеф, новейшие антибиотики, потому что боюсь воспалительного процесса в раненой руке. Надо, говорит, принять профилактические меры. Сделал в каждую руку по два укола и наказал полтора часа не есть, не пить. А мне очень кушать хочется весь вечер. Я легкую послал за солью, так он не дождался, пока она вернется, уколол и ее. Она уснула прямо на спардеке барка. Как она там одна?

Я опустил глаза долу, чтоб не встречаться с ним взглядом. И стыдно мне было за такую его беззащитность, доверчивость, и жалел я его все больше. И Форелли мне было тоже жалко — ведь и доктор такое же заблудшее и беззащитное создание. Он беззащитен перед неограниченной властью золотого тельца, сгубившего не одного и не двух и продолжавшего губить народ направо и налево. И жертвы его произвола — проклятый, проклятый телец! — по-прежнему считают, будто в деньгах счастье.

Вот и Форелли из их числа, а ведь уже далеко не мальчик и пора образумиться. И от всего этого щемило сердце и хотелось поскорее разделаться с этой историей, но разделаться достойно.

Ведь я и сам уже начинал путаться, где правильно поступаю, а где — наоборот, но ох чувствовал, что наоборот поступаю чаще. Та лавина негативных ответных мер, о которой говорил Роберт, заметно коснулась и меня.

— Давайте покормлю вас, — не поднимая глаз, предложил я и засучил рукава.

— Не буду! — отказался Самсонайт наотрез. — А оно разве готово?

— Но как вас кормить? — спросил я в растерянности. — Куски такие большие, что шампуром их на-гора не подашь, согнется шампур.

— Или уж перекусить на славу? — рассуждало вслух исчадие. — А, ладно, не буду капризничать. Во-он лежат продуктовые рукавицы, — показал он глазами. — Надевай их и кидай мне куски в рот, а я его сейчас разину. А пока летит, как раз и остынет. В баскетбол играешь? От средней линии когда-нибудь в корзину попадал?

Когда я забросил ему в рот первый кусок мяса, он живо заработал челюстями, и так аппетитно косточки захрустели у него на зубах, что и у меня потекли слюнки. Пришлось тоже отщипнуть. Мясо было пресным, но все равно очень вкусным, и я уплетал его за обе щеки, не отставая. Баранина, чистейшая баранина эта местная козлятина, верно вам говорю. Но я представлял себе, что ем проклятого золотого тельца. Съем его — и дело с концом.

— Не очень сподручно, зато можно руки не мыть, — пошутил Самсонайт, принимаясь за следующий кусок козьей плоти. — Помню, в детстве меня кормили с серебряной ложечки. Кто кормил, не помню, а вот серебряную ложечку не забыл. Странно устроена память нашего брата!

Я тоже рассказал несколько историй, связанных с избирательностью памяти. Рассказал и про знакомую, поехавшую однажды по адресу, подсказанному вещим ночным голосом, и про случай, получивший впоследствии название «Ностальгия», и про собаку с копытами, которая ела траву возле нашего дома, и даже вспомнил и напел песенку «Санки с лета приготовь, приготовь…». Самсонайт оказался хорошим слушателем.

Так мы и ужинали, сидя по разные стороны костра, и, если послушать нас со стороны, ни дать ни взять два товарища трапезничают после долгой разлуки.

Но вовсе не товарищами мы были, и меж нами лежала не только стихия огня, но и бездонная, ничем не заполнимая пропасть. И я все ждал, когда он перемахнет ее и заговорит о главном, когда он поверит, что я не желаю ему зла.

— Переиграл ты меня, юноша! — ворчал Самсонайт, работая челюстями и жмуря уже сытые, лоснящиеся от сытости глаза. — А по виду и не скажешь, что такой тертый калач. По виду ты типичный подросток, чересчур, правда, самоуверенный, ну да это с годами пройдет. Уроки жизни тебя поставят на место.

— Начинается! — Я отложил мясо. — Знаете, терпеть не могу речей такого рода. Просто в бешенство от них прихожу!

— Ишь ты! — засмеялся Самсонайт. — Ишь, янычар какой! Ладно, поживешь еще столько же, обстукаешься об углы да косяки, тогда и поглядим на тебя.

— О, пошел-поехал! — Я встал и заходил у костра. — Вот, предположим, иной доверчивый и послушный человек живет и время от времени щупает пальцами, целы ли зубы. Они у него целы, а он проверяет да проверяет — ведь его же предупредили, будто они обломаться должны. А они не обламываются. Они, родимые, целы, а он все проверяет, так ли уж они и целы… Да что говорить, не поймете вы меня.

— Как бы не так, — тихо возразил Самсонайт. — Одного только в толк не возьму: слушать советы старших — что в том плохого?

— А то, что он сам себе их расшатывает, вот что! — произнес я громко. — Простите мой тон, но, честное слово, наболело! Чем хороши пираты? Они не пугают друг друга, а наоборот, говорят, что впереди большие перемены к лучшему. Лично мне по душе их оптимизм. Ничем не оправданный, а все равно по душе. Так и знайте, и давайте дальше есть мясо у костра. — И я с размаху забросил в его разинутую топку сразу два куска, один другого больше. За ними звонко защелкнулись железные зубы.

— Я ведь что на тебя взъелся-то, — с тесно набитым ртом вспомнил он. — Ну зачем ты на весь эфир засветил мое местонахождение? Кстати, откуда ты знаешь, что я Фергатор? Кто сказал? — спросил он словно о каком-то пустяке, хотя ежу понятно, что вот мы и приблизились к главной теме.

— Сам догадался, — сказал я. — Вернее, не догадался, а вычислил логическим путем.

Он вытаращил глаза и прикончил мясо одним глотком.

— Та-ак… Чувствую, что у нас с тобой будет серьезный разговор. И у меня в конце концов пропадут и настроение, и аппетит. Поэтому давай корми уж меня поскорее, коли продажная шкура ушла за грибами.

— Знаете, — забрасывая новый кусок, признался я, — все жду, когда вы сами расскажете, как все было и есть. И может быть, я чем-то смогу вам помочь. Если вы теряетесь и не знаете, о чем говорить в первую очередь, то можете начать не с предыстории, а с чего-нибудь более близкого. Расскажите, например, где люди, которых вы похищали с кораблей? Я догадываюсь, где они, но хотелось бы убедиться.

Самсонайт поглядел на меня с большим юмором и снова разинул рот, уже пустой. Когда я швырнул туда очередное мясо и за ним защелкнулись зубы, он сделал три-четыре жевка и, не выдержав, засмеялся.

— В животе щекотно, — объяснил он свое веселье. Он явно надо мной издевался!

— Где люди? — дрожащим от гнева голосом переспросил я. — За Аванта, например, я вам голову откручу, хоть у меня и не хватит на это сил. И не стыдно — такой огромный, а обижаете слабых! Где люди?

— Захочу — скажу, не захочу — не скажу! — захохотал Самсонайт и проглотил мясо. — Я же самодур. А, ладно, скажу. Отправил я их на Карамельные плантации всех до одного. Кроме продажной шкуры, о чем уже сожалею. Добывают они карамель. Видишь, как я с тобой откровенен, а ты на меня сердишься. Жаль руки спят, я с удовольствием похлопал бы тебя по плечу и угостил рыбой. Обожаю рыбу. Вот и Авант обожал. А на плантациях рыбой его не покормят, там все больше перловая каша и каждый день карамель. Глаза слипаются от карамели.

— Так я и знал, — упавшим голосом пробормотал я. — Бедный Авант!

— У нас, юноша, был с ним договор: отгадает загадку в течение трех лет — отпускаю с миром, не отгадает — делаю с ним все, что угодно. Я свое слово сдержал: ждал ровно три года, а сегодня срок истек. Кстати, я поступил с ним очень гуманно: никакого вреда не причинил.

— Вот злыдень! — вскричал я. — Держать человека три года вдали от любимой женщины — это называется гуманно?

На лице Самсонайта появилась странная, неописуемо странная улыбка, в которой не было злодейства, а был лишь след прожитых лет.

— Милый мой, — тихо молвил он, — я вот что тебе скажу. Жалко мне мужчин, которые на любимую женщину променяют все остальное. Такие люди обречены. Я прожил гораздо больше тебя и сам, грешным делом, чуть было… А, ладно, это к делу не относится. Больше ничего не скажу. Хоть огнем меня пытай, хоть каленым железом — буду нем как рыба. Насчет огня и железа я в переносном смысле, имей в виду. Ты меня будешь кормить или не будешь? Или станешь пытать голодом?

— Хорошая мысль, — сказал я. — Не воспользоваться ли ею?

— О нет, не воспользоваться, — тут же ответил он. — Ты чего озираешься, юноша? На всякий случай знай: в любой угодный для себя момент я ка-ак крикну — и произойдет обвал. И вершина горы Взвидень, где мы с тобой сейчас сидим, окажется отрезанной от острова. До тех, понятно, пор, пока не очнется какая-нибудь рука и не очистит тропинку. Я уже проделывал это — действует отлично. Так что ты в надежной ловушке. Вы поднимались сюда, наверное, в полной темноте и не заметили, что здесь повсюду отвесные скалы, спуститься под силу только опытному скалолазу и, разумеется, днем. Теперь понял, что я не лыком шит? — спросил он и оскалил огромные блестящие зубы из чистого железа.

М-да, рано я расслабился. Выходит, его невозможно нейтрализовать целиком и полностью? Исчадие и есть! А я еще надеялся, что он сам мне во всем признается!

— Подбрось-ка веток в костер! — приказал он. — Не видишь, затухает? Вон там кусты, наломай побольше и принеси. Иди и знай, что ты в поле моего зрения и голоса тоже.

Я уныло поплелся за дровами и, ломая кустарник, почувствовал, как снова расстегиваются сандалии. Эврика! Да ведь это же и есть спасение!

Нетрудно догадаться, что вместе с ветками я незаметно принес к костру и изрядный кусок магнита. Когда Самсонайт велел кормить его дальше, то вместо мяса в рот ему полетел магнит, намертво — хлоп! — сцепивший его зубы.

— Теперь не очень-то покричите, — мрачно заметил я, Подбадривая огонь новыми дровами. — Был у нас какой-никакой диалог, а теперь будет монолог. Вы не захотели рассказывать, ну так я вспомню кое-какие подробности вашей жизни сам. А вы сидите и слушайте.

И, собравшись с мыслями, я начал рассказ.

Глава 2

Неудачный эксперимент

— Несколько лет назад в двух или трех газетах промелькнуло феноменальное сообщение.

Врожденное любопытство заставляло меня быть в курсе большинства печатных, теле- и радионовостей. Поэтому заметка не прошла мимо моего внимания. Мало того, она крайне заинтересовала меня.

Я раздобыл все газеты и журналы, какие только было возможно, обложился словарями и перечитал гору наших и зарубежных изданий, отыскивая информацию об этом уникальном случае.

А дело заключалось вот в чем. Четыре гения — думаю, не добрых, а злых — от медицины и сопредельных наук: отоларинголог и окулист Ка Ленней, генетик, биохимик и нейрохирург Маст Ханн, программист Д’Тутхорт и печально известный своими опытами вивисектор, профессор Нахель-Туринчи, вдохновитель проекта — поставили эксперимент по направленной мутации.

Подробности и технологию я опускаю. Скажу только, что они задумали вывести новую породу одушевленной и разумной материи, собирательный организм, соединив в нем некоторые свои идеи.

Возможно, правили ими гуманные соображения, однако эксперимент увенчался спонтанной кремацией с одновременным взрывом, причем взрывом какого-то особого рода, который окрестили потом «синим лучевым взрывом вниз».

Лаборатория, где ставился опыт, занимала четвертый этаж большого каменного дома на окраине швейцарского города Сион. Взрывная волна прошла вниз сквозь все этажи, полуподвал и подвал и скрылась в толще земли, спровоцировав локальное землетрясение силой четыре с половиной балла по шкале Рихтера и сход лавины в Швейцарских Альпах.

Экспериментаторы зашли довольно далеко. Судя по заключению авторитетной комиссии, они ухитрились совместить: ДНК двуликого Януса, гормоны анаконды боа, вытяжку из корня ползучего дерева чиго-чиго и эмоционально-информационный сгусток от ковелена Лу, сконцентрированный Нахелем-Туринчи.

Эксперимент вышел из-под контроля.

Взрыв был такой силы, что смел с лица земли дом вместе с фундаментом. Экспериментаторов находили потом в разных концах города. Забегая вперед, скажу, что их всех похоронили на местном кладбище, хотя власти города были против.

На месте дома около недели стояло синее облако, не поддающееся ни ветру, ни пожарным брандспойтам. Только на восьмой или девятый день оно наконец приобрело более или менее ясные формы.

Я имею в виду ваши формы, Самсонайт. Вы сидели на дне котлована, где прежде был дом, в котором, напомню, располагались: лаборатория, ортопедическая мастерская, музей восковых фигур, контора по продаже оргтехники и ветеринарная лечебница — как-никак пять этажей.

Поскольку авария случилась глубокой ночью, во всех этих офисах, к счастью, не было ни души, а то четырьмя жертвами не обошлось бы. Полиция доставила вас в медицинский центр, где после долгих исследований вас классифицировали как неизвестного науке мутанта мира животных, типа хордовых, подтипа позвоночных, класса млекопитающих о четырнадцати полноценных и двух спорадических руках, способного пускать корни.

Глаза к тому времени у вас открылись еще не все, да и вообще вы мало были похожи на себя нынешнего. Младенец он и есть младенец, а о том, что из него вырастет, можно было только догадываться.

О вашем так называемом детстве у меня очень мало данных. Знаю, что говорить вы начали в полтора года и жили сразу несколько жизней, и это обескураживало врачей. С младых ногтей питали слабость к рыбе, к фосфору, а первой болезнью, которой вы заболели в трехлетием возрасте, была акромегалия, и от нее, похоже, вам так и не удалось избавиться.

Около четырех лет вы пробыли среди швейцарских медиков, а потом вас вдруг перевели в экспериментальную астрономическую лабораторию, что на Золотом плато. Мы, читатели, горячо переживали за вас и, честно говоря, недоумевали насчет такого странного перевода.

Кое-кто, например, решил, что это ваш каприз, другие склонны были думать о вмешательстве каких-то космических сил в вашу жизнь и судьбу, третьи говорили об интригах и кознях. Словом, мнений было хоть отбавляй.

Лично я полагал, что Фергатор, как вас окрестили швейцарские эскулапы, проявил особые способности и возможности, которые целесообразнее всего было использовать в окрестностях Золотого плато.

Другими словами, определенные службы, представляющие интересы человечества, сочли необходимым задействовать ваши стратегические способности в самом любопытном месте планеты. Таково было мое глубокое, романтическое убеждение.

Я верил в вас, Самсонайт, и ждал, когда же вы скажете свое слово. Я не знал, как будет выглядеть ваше появление на арене истории и чем оно будет знаменательно для человечества, но я очень верил в вашу абсолютную исключительность и причастность к каким-то сокрушительным силам.

Откуда взялась во мне такая уверенность, трудно сказать, — скорее всего это было обычное сотворение кумира. Что поделать, я был в том неокрепшем возрасте, когда кумир нужен позарез.

К сожалению, информации о вашем пребывании на Золотом плато было совсем мало. (Откуда мне было тогда знать, как поступают с особо любопытными репортерами.)

Но у меня было богатое и весьма логичное воображение, и с его помощью можно было успешно прогнозировать вашу эволюцию, чем, признаюсь, я и занимался в периоды информационного голода. Как показало время, мои прогнозы имели много общего с подлинными реалиями вашей жизни. Правда, прогнозы были гораздо романтичнее и безобиднее, но кто, скажите, не романтик на склоне детства?

И я не забыл — о нет! — о «синем лучевом взрыве вниз». Если спицей проткнуть глобус в точке «Сион» под углом, который знают швейцарские специалисты, то спица выйдет посреди вот этого океана.

Сев за гимназический компьютер, я рассчитал с точностью до семи секунд время выхода взрыва на поверхность и точные координаты выхода. Диаметр земного шара знает каждый школьник, другие нужные данные сообщили мне швейцарские коллеги, а остальное было делом техники.

И вот однажды пришло долгожданное известие об извержении подводного вулкана в точке с известными мне координатами, которые, Самсонайт, соответствуют координатам нынешнего острова Рикошет. Не правда ли, любопытное совпадение? И какой напрашивается вывод?

Рикошет — остров сугубо вулканического происхождения, а все легенды о его темном прошлом суть не что иное, как плод чьей-то фантазии и умысла. Но об этом поговорим чуть позже. К острову неминуемой гибели вы пока имели лишь косвенное отношение.

Теперь, наверно, мало кто помнит ту странную аварию спутника связи в районе Карашахра, случившуюся под Новый год, и слова «Memento mori»,^[4] начертанные в небе в самый канун аварии и невооруженным глазом прочитанные с нескольких пассажирских авиалайнеров. Но я этого не забыл и тогда, помню, вздохнул с большим облегчением: вы дали о себе знать. Однако те самые «определенные службы» оградили ваше имя от аварии — это недвусмысленно дала понять радиостанция «Высокая волна».

Потом было еще несколько случаев вокруг вашей персоны и три-четыре ваших сольных выхода на авансцену истории и политики, дающих повод для весьма печальных умозаключений.

Становилось ясно, что вы работаете не в самых лучших традициях нашего времени, что используют вас в корыстных междоусобных целях далеко не выдающиеся силы и отдельные личности. Вы оказались замешаны в сомнительных путчах и инопланетных склоках, ваше имя склонялось в связи со скандалами по поводу планетного мяса и сумчатых дождей, с вашей помощью шла борьба за внешние рынки сбыта и внутренние режимы. И это не могло не вызвать моего разочарования. А тут еще сплетни о вашей личной жизни, — словом, вы сильно упали в глазах общественного мнения гимназии «Просвет».

Но любопытство мое не ослабевало. Скандальная хроника, собираемая по крупицам, только подогревала его, не скрою.

Каково же было мое удивление, когда в один прекрасный день я включил транзистор, настроенный на «Высокую волну», и услышал, что японский трансатлантический лайнер «Хата-Мару» направляется к атоллу Вапп и в числе прочих пассажиров на его борту находитесь вы. Это была новость!

Атолл Вапп за короткое время снискал славу поистине райского уголка Индийского океана, и, судя по рекламным буклетам, он немногим уступал разным там Канарам да Гавайям. «Но как вы будете себя там чувствовать? — недоумевал я. — Фергатор на пляже… гм…» Да и к чему, спрашивается, такая реклама? Ведь ваша работа, насколько я ее понимаю, не терпит всеобщего обозрения, и это волей-неволей налагает отпечаток на все остальное, в том числе и на ваш, Самсонайт, отдых. Или же вас подкосило тщеславие и захотелось обнародовать себя? Или просто тоска зеленая заела?

«Впрочем, — соображал я немного погодя, — исключено ли, что атолл Вапп — ваше новое назначение, одно из звеньев в какой-то очередной комбинации?»

Но оказалось, что все мои предположения до смешного нелепы и опять-таки романтичны. Чуть позже, не веря своим ушам, я вдруг узнал истинную цель вашего вояжа на атолл Вапп. Положа руку на сердце, до такого я никогда бы не додумался.

Только на атолле Вапп вы сможете принять участие в охоте на самого себя!

Только у нас вы увидите знаменитого Фергатора!

Вас привезли туда в качестве экзотической приманки для богатых паломников, жаждущих небывалых развлечений и готовых платить за это любые деньги, и ваше новое положение долгое время не укладывалось у меня в голове. А потом я представил себе, каково вам там приходится, и закручинился. Да, Самсонайт, вам там приходилось несладко, и я сочувствовал вам всем сердцем. И не я один.

Три года назад, в конце июля, наш завуч Зоя Антоновна поехала в отпуск… Куда бы вы думали? Она обещала подробно поговорить с вами, передать посылочку и сделать несколько фотографий. Но вас там уже и в помине не было! На ее вопрос местные Пинкертоны только разводили руками, а когда один профсоюзный лидер, пройдоха и супермен, по ее просьбе взялся пролить свет на ваше, Самсонайт, исчезновение, то вдруг сам взял да и канул в воды Индийского океана вдали от берега.

— Ничего не могу сказать! — любезно ответил про вас портье единственного там подводного отеля «Унис».

— Да где же он? — спрашивала настырная Зоя Антоновна.

— Не могу ничего сказать, — говорил портье самого популярного там отеля «Хилтон», одергивая ливрею.

Зоя Антоновна так и вернулась ни с чем, и после ее рассказа мне кое-что стало ясно.

Либо вы стали кому-то неугодны, понял я, либо же совершили непоправимую ошибку в вашей стратегической работе, и атолл Вапп стал своеобразным наказанием вам и показательным уроком для других. В одном из мимолетных сообщений «Высокая волна» обмолвилась о прогрессирующем падении вашего зрения. Может быть, и это тоже повлияло на закат вашей карьеры, говоря языком «Высокой волны».

По логике, рассуждал я после беседы с Зоей Антоновной, вы должны быть уже довольно пожилым — жили-то вы сразу несколько жизней, — а всякий старик, даже самый незаурядный, не тянет большой игры по причинам, которые перечислит любой геронтолог.

А если так, если вы действительно находитесь в преклонном возрасте, не пора ли вам на заслуженный покой? И, отбыв наказание, вам, пожалуй, ничего не оставалось, как уйти в тину, верно ведь? И как многих живых тварей тянет на склоне лет туда, где все начиналось, не коснулся ли и вас так называемый зов родины? Скорее всего, коснулся. Но поскольку зрелые годы вы провели в тени, вдали от стороннего глаза, как бы с изнанки жизни, простите уж мне это вульгарное выражение, — то Рикошет — чем не изнанка вашей родины?

Вот мы и добрались до острова неминуемой гибели.

Глава 3

Тайна острова неминуемой гибели

— Признаюсь, только час назад у меня окончательно открылись глаза на все то, о чем стану сейчас говорить. Вы совершили ошибку, Самсонайт, бросив меня в застенок-подземник-запорник. Во-первых, я нашел там много любопытного и красноречивого — рисунок Рикошета в разрезе, например, или кран-штурвал с клеймом «Сделано в Павиании». И во-вторых, пока доктор усыплял ваши руки, у меня выдалось достаточно свободного времени, чтобы хорошенько сосредоточиться, перетасовать всю имеющуюся информацию и логически ее выстроить. Пока я этим занимался, меня осенило — возможно, даже вы слышали мое «Эврика!». Словом, лишение свободы пошло мне на пользу.

Наверняка в моем последующем рассказе окажется немало натяжек и белых пятен, но пусть подробностями занимается Интерпол. Общая картина мне ясна, любопытство удовлетворено.

* * *

Итак, посреди Эгегейского океана находится остров, который порядочные корабли обходят за версту. А те, кого нелегкая все же заносит в его воды, кончают плачевно: либо бесследно исчезают, либо терпят крушение, как потом показывают обломки, либо же становятся «Летучими голландцами», не несущими на своих бортах и такелаже никаких повреждений. Причем моряки, которым выпало спастись, в один голос твердят о Свече Дьявола, как они называют огонь, что вспыхивает на вершине Рикошета в самый канун катастрофы, происходящей обычно ночью.

Если разглядывать вершину с высоты птичьего полета, видны лишь скалы и маленькие деревья. Так утверждали пилоты монгольфьеров, до недавнего времени державших путь из Бисквита в Сизаль почти над островом. Но после ряда аварий летать над ним перестали.

Там нечисто — вот официальное общественное мнение о Рикошете. Молва окрестила его островом неминуемой гибели еще и потому, что никто — будь то потерпевший кораблекрушение или член экспедиции — не унес оттуда ноги, по крайней мере не дает о себе знать. Считается, что пропали все.

Например, капитан Вата видел с крюйс-марса своей шхуны, идущей на дно, как двое его матросов, вплавь добравшихся до полосы прибоя, вышли на берег, — но по сей день от них нет известий. Капитан Вата спасся чудом: повинуясь какому-то внутреннему голосу, он поплыл не к острову, а в океан, и на седьмой день его подобрал авианосец ЮНЕСКО.

Несколько научных экспедиций побывали на острове. Все они были хорошо вооружены и радиофицированы. Последняя экспедиция даже успела передать на материк любопытную информацию по гигрофитам. Но и все предыдущие, и эту специально подготовленную группу, имевшую десять стволов автоматического оружия, металлоискатели, приборы ночного видения и квалифицированную овчарку, словно корова языком слизнула.

Это повлекло новый взрыв буйной народной фантазии, которую, как известно, хлебом не корми, только дай малейший повод поискать истину в небе. Словом, остается лишь гадать о судьбе пропавших на острове людей, число которых перевалило уже за пятую сотню. Но мы не станем уподобляться гадалкам, а пойдем логическим путем.

Если вы когда-нибудь сдавали экзамен по литературе, то наверняка знаете, что нет ничего разумнее, чем сравнивать одно выдающееся произведение с другим, потому что на их пересечении обязательно возникает немало поводов для раздумий и споров. Этот рецепт частенько выручал меня. Вот и сейчас я им воспользуюсь и бегло сравню две книги. Вернее, как принято считать, два разных издания одного и того же произведения.

Видите ли, Самсонайт, я большой книгочей и библиофил. А о том, что охота к перемене мест у меня с детства много пуще неволи, стоит ли упоминать лишний раз? Поэтому книг по географии, описаний всяческих путешествий и странствий я перечитал очень много.

Издательство «Марина», известное склонностью как раз к литературе подобного рода, восемь лет назад нашло в моем лице идеального читателя. Пожалуй, нет такой изданной им книжки, о существовании которой я не знал бы. У меня хорошие эпистолярные отношения с некоторыми работниками «Марины»: они-то и держат меня в курсе своих текущих и грядущих дел.

Несколько лет назад они прислали мне первое издание «Острова Рикошет» — небольшое документальное сочинение в мягкой обложке, написанное Самсоном Оттовичем Ночнухиным, о котором поговорим чуть позже. Узнав же из последнего каталога, что во втором квартале тысяча девятьсот девяносто пятого года они планируют переиздать «Остров», я, разумеется, заранее заказал несколько экземпляров для себя и друзей. Но спустя месяц-полтора старший редактор любезно уведомил меня, что по причинам коммерческого характера «Остров Рикошет» из плана выброшен в пользу пиратского романа «Абордаж».

Как считает мама, я не по годам настырный человек. Если уж я задумаю что-то, ничем меня не остановить. Наш учитель рисования Борис Владимирович к прошлому Рождеству сделал дружеские шаржи на весь наш класс и приписал стихотворные эпиграммки. Я там изображен идущим на водных лыжах по горному хребту, извилистому и заоблачному. А внизу пара строчек:

Может быть, он и прав.

Горя нетерпением поскорее прочитать наверняка более полное издание «Острова Рикошет», я набрался наглости и заказал междугородний разговор с С. О. Ночнухиным.

Житель Бисквита, сорокалетний холостяк и акванавт, он работал в Институте океанологии, а до того долгое время ходил водолазом на океаническом спасательном судне «Эквалайзер», порт приписки Бисквит.

Когда началась ничем не объяснимая ночная катастрофа, когда «Эквалайзер» вдруг получил дифферент на корму, стал заваливаться и взял на борт добрую дозу океана, Ночнухин был в батискафе на глубине около полутора тысяч футов, и снизу ему хорошо была видна эволюция катастрофы.

С помощью подводного фароискателя он видел, как спасатель шел ко дну, и показалось Самсону Оттовичу, что «Эквалайзер» был атакован неправдоподобно гигантским осьминогом или кальмаром, который, сгубив корабль, мигом исчез.

Экстренно всплыв, Ночнухин не нашел на поверхности океана ни души, ни плотика, ни обломка. Обшарив несколько миль, он снова отправился на глубину.

Каково же было его удивление, когда там, где только что лежал «Эквалайзер», уже не было ничего!

До Рикошета было не больше двух миль. Ночнухин решил, что это течения сыграли злую шутку и утащили корабль, и стал расширять радиус подводного поиска, но его попытки не увенчались успехом. Видимо, сообразил он, чудовище утащило судно в свою нору, а поди найди ее. А если и найдешь, то найдут ли потом тебя?

С этой мыслью он и поплыл на север, в сторону оживленного морского пути.

После исчезновения «Эквалайзера» Ночнухин буквально помешался на Рикошете. Он бросил якорь в Бисквите, на берегу залива, и стал собирать всевозможную информацию об этом загадочном острове. Его адресантами была страховая компания «Ллойд», регулярно высылавшая Ночнухину и «Ллойд лист», и «Ллойд шиппинг индекс», и ежедневные новости судоходства с маршрутами тридцати пяти тысяч торговых судов всего мира, а также Институт аномальных явлений, и смотрители маяков, и старые мореходы, и портовая братия, и искатели жемчуга. Все они держали его в курсе большинства случаев, так или иначе связанных с Рикошетом.

Потом он написал книгу. Но не беллетристическую, а сугубо документальную, без малейших попыток отойти от его величества Факта. Да и вообще в литературно-географических кругах его знали как сильного и честного, дотошного и досконального человека, который ни за какие коврижки не станет выдавать желаемое за действительное.

Ему-то я и позвонил однажды вечером и кое-как убедил прислать мне экземпляр нового варианта «Острова рикошет». Он оказался понимающим и покладистым человеком и вскоре прислал бандероль — с тем условием, чтобы через неделю я отправил ее обратно, что я и сделал.

А спустя месяц до меня дошли слухи о пожаре, случившемся в доме Ночнухина и сгубившем всю его движимость и недвижимость, — всю, дотла. Я еще дозвонился до него, чтобы чем-нибудь помочь, но трубку взяла соседка и сказала, что Самсон Оттович восемнадцать дней назад отправился в экспедицию проклятущую на остров, и пожар вспыхнул уже без него. Причину пожара установить не удалось. «Самовоспламенение — вот вам и причина, говорят пожарники и милиционеры», — пожаловалась мне бабушка Настя.

Что же до экспедиции, то это и была та самая, последняя. Прямо детективная история разворачивается, не правда ли, Самсонайт?

* * *

Сегодня мне в руки неожиданно попало злополучное переиздание «Острова Рикошет». Оно, оказывается, вышло-таки, но в каком неузнаваемом виде! «И что, скажите на милость, за непоследовательность! — сердился я, рассматривая красивую книгу, отпечатанную на офсетной бумаге, упакованную в соблазнительный переплет. — Что значит весь этот маскарад?» Если в рукописи она звалась лаконично «Остров Рикошет. Факты», то теперь — «Остров Рикошет. Легенды, факты, гипотезы, с дополнениями и свидетельствами очевидцев».

Ночнухин был очень сдержанным человеком и лапидарным писателем, и если по каким-то коммерческим соображениям такое вертлявое название было бы, скажем, в ультимативной форме предложено «Мариной», он наверняка отказался бы и от названия, и от издания. А о том, чтобы он сам так ухитрился переозаглавить книгу, и речи быть не могло. Однако автором этого двухсотстраничного опуса значится все-таки он, С. О. Ночнухин, ко времени подписания книги в печать — взгляните на последнюю страницу — уже исчезнувший.

Но слушайте дальше.

Вникая в «Остров», я не мог отделаться от чувства, что это литературная мистификация, которая по стилю и композиции, по набору парадоксов и общей велеречиво-зловещей таинственности напоминает мне что-то читанное-перечитанное в далеком детстве.

Напрягая память изо все сил, я шагал из угла в угол застенка, и вскоре меня осенило, о чем я уже говорил.

«Эврика!» — крикнул я вне себя от радости, и вот почему крикнул.

Я вспомнил Яка Мигова, известного нашего беллетриста, автора романов «Космические стервятники», «Южнее не режьте», «Смертельная тайна шестого пути», «Утечка» и других.

Несколько лет назад, будучи приглашенным в Павианию прочитать цикл лекций о Серебряном веке в русской литературе, он попросил политического убежища. Павиания пошла ему навстречу. Мигов, помнится, собаку съел на всяческих литературных пародиях и стилизациях. Вот чьему бойкому и — надо отдать должное — талантливому перу принадлежит фальшивка, уверен! Надеюсь, когда специалисты Интерпола хорошенько возьмутся за Рикошет, эксперт по стилистике установит официально, что подлинным автором второго издания «Острова Рикошет» является Як Мигов, шельма.

А я, гимназист Борис Малинов, подтвержу под любой присягой, что рукопись, которую присылал мне Ночнухин, и этот карманный томик — абсолютно разные книги.

Мало того, они преследуют диаметрально противоположные цели, причем оба произведения гнут свои линии довольно убедительно. Но если рукопись достигает эффекта за счет голых фактов, то книга Яка Мигова — исключительно за счет таланта ее автора, тут уж ничего не попишешь.

Словом, общая картина этих обширных козней выглядит приблизительно так.

Перед какими-то темными влиятельными силами стоит задача всеми правдами и неправдами напустить на Рикошет как можно больше зловещего тумана. Это нужно, наверно, для того, чтобы происходящее на острове и окрест списывалось за счет его биологически-географического своеобразия и не вызывало бы особого удивления.

Тем временем Самсон Оттович Ночнухин, реалист до мозга костей, писатель и ученый с безупречной репутацией, заканчивая книгу об острове, делает довольно внятный вывод: происходящее на Рикошете и вокруг него — абсолютно рукотворные преступления.

Он не говорит об этом открыто, он даже не обобщает, но весь фактографический материал вынуждает сделать именно такой, и только такой вывод.

Но книга выходит мизерным тиражом, который в большинстве своем бесследно исчезает, не дойдя до читателя. Даже в библиотеках «Острова Рикошет» нет, вот ведь странно!

И пока суд да дело, пока на Рикошете продолжает твориться непонятно что, средствами массовой информации ведется методичная обработка нашего сознания: дескать, Рикошет — это сплошная жуть, мистика и чертовщина, это цепные необъяснимости и аномалии, и лучше с ним не связываться, ей-ей!

Вместе с тем темные влиятельные силы наверняка отдают себе отчет, что играют с огнем, что усугубление и без того паршивой репутации острова может привести к обратному результату — к тому, что туда будет брошен сокрушительный военно-научный десант, и тогда все тайное, что там происходит, станет явным. Или же они настолько могущественны, что не допустят такого вторжения?

Вскоре темные влиятельные силы узнают, что готовится переиздание упомянутой книги, расширенное и дополненное, а значит, еще более опасное для них. Срочно принимаются профилактические меры. Оказывается давление на нужных людей, и ход рукописи по вроде бы объективным причинам приостановлен на неопределенное время. Яку Мигову отправляется подлинный экземпляр и экстренно заказывается фальшивка, преследующая определенную цель.

И вот наконец все готово. Темные влиятельные силы на старте, они ждут удобного случая, чтобы провернуть свои козни. И вскоре случай представляется, да еще какой! Ночнухин уезжает на Рикошет!

Потерев руки, темные влиятельные силы спешно добавляют к авантюре заключительный штрих: умыкают с острова экспедицию и самого Ночнухина и хорошенько поджигают его дом, инсценируя самовоспламенение. Да, незаурядная выдумка и замечательный результат: репутация острова Рикошет становится еще более «неминуемогибельной», а все концы — если не в воде, то в огне.

Теперь-то я знаю, что найду Ночнухина на Карамельных плантациях, и не только его. Ведь Карамелия — колония Павиании, а значит, там много людей, неугодных или ненужных вашим, Самсонайт, хозяевам-павианцам. А что вы на старости лет снюхались с ними, уверен.

Видимо, действительно, сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. Волк в данном случае — это вы, корм ваш — козье мясо, рыба и одиночество, а лес — ваша прежняя стратегическая работа.

Теперь давайте поговорим непосредственно о Рикошете, вокруг и около которого мы ходим вот уже сколько времени. Начнем сверху.

* * *

Из рукописи вполне определенно следует, что Свеча Дьявола обычно загорается ночью, а если случается ей вспыхнуть и днем, то лишь в большое ненастье. Другими словами, когда видимость приблизительно равна нулю. Нетрудно догадаться, что огонь служит маяком.

Один из уцелевших пилотов цеппелина писал Ночнухину о жирной копоти, что поднимается в небо при сгорании Свечи, и о выделении в атмосферу большого количества тепла.

Вот тут-то и начинается самое, на мой взгляд, любопытное.

Если бы у меня были бумага и карандаш, я набросал бы эскиз части Эгегейского океана, где находятся Рикошет, Павиания с Карамелией и государство Лупулин, известное гостеприимством, политикой мира, мощными воздушными силами, готовыми прийти на помощь любому, кто в ней нуждается.

Я показал бы вам излюбленные места лежбищ подводных лодок Павиании, а также район океана, где вот уж который год из месяца в месяц промывают свои танки павианские супертанкеры.

В журнале «Огонек» недавно были опубликованы данные английской морской разведки. Поэтому все подобные места и местечки стали известны широкому кругу подписчиков, одним из которых считается мой папа, а на самом деле являюсь я.

Но поскольку нет бумаги, я нарисую все это в своем воображении и, рассказывая дальше, буду придерживаться воображаемого рисунка. Кстати, вы ведь тоже можете запросто его вообразить, потому что знакомы с этим океаническим раскладом лучше меня.

Когда произошло извержение подводного вулкана и возник Рикошет, к нему наперегонки бросилось несколько кораблей, чтобы поскорее водрузить государственный флаг той или иной страны и объявить остров ее территорией. Расторопнее всех оказался эсминец Лупулина. Он и застолбил Рикошет.

Буквально через месяц мы, подписчики «Огонька», узнаем, что остров сдается в аренду Павиании и уже идут переговоры об условиях и сроках. А так как Павиания достаточно здравомыслящая страна, чтобы выбрасывать миллионы на ветер, нетрудно догадаться, что к Рикошету у нее какой-то особый интерес.

Согласно общественному мнению, ненавязчиво созданному павианскими журналистами, этот интерес объясняется очень просто. Дескать, Рикошет имел несчастье родиться слишком близко от берегов Павиании, а размещение на нем чужих ракет даже средней дальности нарушило бы безмятежный сон мнительных павианцев, среди которых много стариков, женщин, детей. Причина, конечно, малоубедительная, но, в конце концов, была бы честь объяснить.

«Собственно, кому какое дело до причины? — пожали плечами представители Совета безопасности и ЮНЕСКО, собравшись на внеочередное заседание, в Брюсселе. — Лишь бы сама Павиания не разворачивала на Рикошете никаких своих вредоносных объектов. А зачем они арендуют остров, это их личное дело».

На том и порешив, представители Совета безопасности и ЮНЕСКО разъехались. Правда, напоследок для очистки совести они постановили, что ЮНЕСКО возьмет под контроль водное и воздушное пространство вокруг Рикошета, однако не ближе чем в радиусе сто пять миль.

Заметьте, что до этого соглашения репутация острова оставалась безупречной. А ведь пока то да се, прошло около шести месяцев, на исходе которых Зоя Антоновна и вернулась из отпуска с известием, что Фергатора на атолле Вапп уже нет.

Тем же летом Павиания закупила восемь дизельных подводных лодок — дескать, для нужд народного хозяйства, как сообщило агентство Рейтер. Они были сняты с вооружения НАТО и поступили в розничную продажу. Наверно, для смеха их продавали не штуками, а тоннами, как металлолом.

Но это сообщение прошло незамеченным, потому что на повестке дня большинства журналистов был сигнал со звезды Лиситея, принятый Альпийской обсерваторией и расшифрованный в Годдарском институте космических исследований. Слова «Memento mori» снова облетели весь мир. Примерно тогда же Лупулин затеял у себя в стране не то революцию, не то реставрацию, и это всенародное мероприятие подробно освещалось в прессе всего мира.

Под этот шумок Павиания и приобрела четыре пары субмарин, о которых — прошу заметить особо! — имеется информация, что они частенько трутся ржавыми боками возле суперналивняков Павиании, промывающих танки в одном местечке, отмеченном на наших воображаемых эскизах. Я, конечно же, не желаю зла этим подлодкам, просто пробую рассуждать здраво, принимая во внимание все или почти все.

Глядите сами, Самсонайт. Вокруг Рикошета сплошь и рядом попадают в передряги серьезные корабли, зачастую напичканные электроникой, но ни одна из этих субмарин не разделила их участи. А ведь они на ладан дышат, и, казалось бы, сам Посейдон велел им то и дело пускать пузыри. Верно ведь, по логике-то? Если, разумеется, они открывают кингстоны и наполняют свои цистерны забортной водой океана. А я абсолютно уверен, что используются они по своему прямому назначению — то есть для плавания, не видимого стороннему глазу.

Нет, они не брошены в мартеновские печи, и чтобы в этом убедиться, достаточно узнать, как в Павиании обстоят дела с железорудными. А эти дела там обстоят на зависть многим, в том числе и Лупулину, можете сами проверить. Использование лодок внутри страны тоже исключено: во-первых, здравым умом, а во-вторых, некоторыми данными. В Павиании триста одиннадцать рек и речушек и тысяча двести сорок шесть пресных озер, причем самое глубокое место не превышает девяти перископных глубин подлодки этого класса.

Можно предположить, что они задействованы в Кукурузном проливе, разделяющем Павианию с Карамелией, однако четыре рифовых кольца, охватывающих Карамелию с севера и северо-запада, создают надежную преграду и этому предположению. Об их длительном автономном плавании и говорить не приходится: они уже не в том возрасте, да и запасы горючего оставляют желать лучшего. Так зачем же Павиании эта архаика, да еще в количестве восьми штук?

Вот мы и добрались до нефти. Да-да, и не делайте таких удивленных глаз. Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь.

* * *

В гимназии «Просвет» хорошо знают, что общие мировые запасы нефти, по последним данным, составляют более тысячи миллиардов баррелей, две трети которых приходится на ОПЕК. Так сокращенно называется организация стран — экспортеров «черного золота». Э, как вы встрепенулись при слове «золото»!

Павиания никогда не продавала нефть, потому что самой было мало. Но сразу после заседания в Брюсселе в глубине страны, между горным хребтом Дырдыбей и озером Бей, открыли месторождение, по запасам, как писала «Павиания ньюс», не уступающее крупнейшим месторождениям Саудовской Аравии.

На самом берегу океана, в пятидесяти милях южнее столицы, павианцы построили нефтеперерабатывающий комбинат, способный переварить до четырех с половиной миллионов баррелей в сутки, а вдоль побережья развернули строительство еще пяти нефтегигантов. Мало того, они закупили в Европе комплектующие изделия и быстро пустили два завода по производству оборудования для нефтяников.

Словом, мощности наращивались из года в год, было приобретено шесть, а потом еще пять супертанкеров, совершающих теперь чартерные рейсы от Павиании. Воспрянули сопутствующие и дочерние промышленности, и как следствие всего этого почти вдвое возрос национальный доход страны. И это за неполных пять лет.

А в прошлом году Павиания вдруг снизила цену на свою нефть, отрываясь таким образом от конкурентов. Это вызвало маленький, но переполох на рынке. Кое-кто почесал в затылке, а кое-кто глянул на Павианию в оптический прицел.

На мировом рынке тонна «черного золота» стоила тогда сто двадцать — сто тридцать долларов, и этот ход Павиании повлек за собой небольшое падение мировой цены. А в начале нынешнего года павианские магнаты опустили мировую цену еще на порядок.

Будь на месте Павиании другая, менее авторитетная держава, ее продукт просто забойкотировали бы, как это было, например, с иракской нефтью, но кто станет связываться с государством, от внешней политики которого слишком многое зависит под этим непрочным небом?

«Чем же чреват сей расклад?» — спросите вы. А вот чем. Если дело и дальше пойдет теми же темпами и путями, если запасы павианской нефти действительно велики или же если по каким-то причинам нефтяным магнатам надо поскорее сплавить свой товар, они в конце концов создадут ситуацию, когда смогут полностью манипулировать ценами мирового рынка по своему усмотрению. А поскольку всякая политика есть продолжение экономики, напрашиваются выводы, которые запросто сделает любой гимназист.

Но нет в Павиании никакой нефти!

А есть она на острове Рикошет или, вернее, под островом.

Именно тут совершенно секретно открыто богатейшее месторождение, и его надо успеть выработать за время аренды.

Этим объясняется и строительная вакханалия, и сбивание цен, и многое другое. В общем, шерше ля нефть!

Что же касается мифического нефтяного Эльдорадо, то между Дырдыбеем и озером Бей, наверно, торчит дюжина-другая вышек-пустышек, и вокруг них вот уже пятый год создается иллюзия круглосуточного труда. Может быть, туда даже привезли цистерну-другую нефти, разлили ее, чтоб все ею хорошенько пропахло. И я не удивлюсь, если выяснится, что там в поте лица трудятся актеры какого-нибудь провинциального павианского театра рабочей пьесы. Так что со шпионов-спутников весь этот дырдыбейский маскарад выглядит, наверное, весьма правдоподобно.

Скорее всего, дело обстояло так. Под Эгегейским океаном находится мощный нефтяной слой. Во время возникновения острова произошли структурные изменения рельефа дна, сместились пласты, образовалась трещина, или же просто нефтепласт очутился гораздо ближе к поверхности. И когда павианские спецы хорошенько исследовали остров на предмет того, чем тут можно поживиться державе, они сделали пробное бурение. Ударил фонтан.

Стремглав они оповещают о нефти свое правительство, которое тихо и мгновенно перебрасывает на остров узких специалистов, и те подтверждают вскоре, что да, под нами нефть, господа.

Павиания заводит простецкие переговоры с Лупулином, по уши занятым реставрацией своего образа жизни, и тот ничтоже сумняшеся сдает Рикошет в аренду на десять лет. И Павиания приступает к его грабежу.

Сквозь остров бурится скважина, ее камуфлируют и начиняют автоматикой — вот вам и Свеча Дьявола. Электронные заслонки и форсунка позволяют в любой момент воспламенить нефть и таким образом использовать скважину в сигнально-отпугивающих целях.

Тем временем спешно тянется нефтепровод, который должен соединить остров с Павианией, а помимо него в несущую скважину врезается подводный горизонтальный отвод-штуцер-переходник, и упомянутые субмарины совершают челночные рейсы от отвода к месту фальшивой промывки танков. Нефть из подлодок перегружается в танкеры, и те уходят.

Я долго не мог сообразить, каким образом субмарины перевозят нефть, а потом догадался. Ведь они же ходят парами. Одна лодка служит подводным буксиром, другая выступает в качестве нефтеналивной баржи. Ее балластные цистерны на пути к танкеру заполняются нефтью, а на обратном, как и полагается, — забортной водой.

Конечно, емкость цистерн не так велика, как хотелось бы, но пока строится нефтепровод, приходится черпать дармовое топливо и ложками, не пропадать же добру. А если черпать его день и ночь, то можно начерпать немало.

Впрочем, вполне возможно, что нефтепровод уже готов.

Теперь вернемся к нашим воображаемым эскизам. Данные, которыми располагал Ночнухин, готовя рукопись, прямо-таки подталкивают руку к перу, а перо — к бумаге, и нам ничего не остается, как провести пунктирную окружность вокруг Рикошета с радиусом приблизительно сто пять миль, тоже, конечно, воображаемых.

По этой окружности точно на корде пасутся в океане подводные атомоходы все той же Павиании. Так как это нейтральные воды, они могут себе позволить порезвиться тут сколько душе угодно.

Но не думайте, что они проводят время только в праздности и забавах, о нет! Достаточно какому-нибудь судну, заблудившись или с умыслом, войти в пределы стопятимильного кольца, атомоход, в секторе которого совершено символическое нарушение символической демаркационной линии, дает сигнал на компьютер, спрятанный где-то в недрах острова.

Компьютер автоматически открывает заслонки и высекает искру. Вспыхивает Свеча, компьютер каким-то образом наводит вас на цель. И вы приступаете к работе.

При необходимости вы и сами можете ее зажечь старым дедовским способом, как зажгли сегодня, бессовестно отняв у меня спички.

Долго я не мог сообразить, почему же вы пассивны, вернее, не агрессивны, днем, при свете солнца, когда, например, сами видите жертву, уже попавшую в пределы вашей досягаемости? Только ли оттого, что могут оказаться свидетели? Почему, другими словами, вы работаете, только когда горит Свеча?

Вокруг этого факта я ломал голову по многим направлениям и, ломая ее по медицинскому направлению, вдруг вспомнил об ухудшении вашего зрения, о чем в свое время упоминала «Высокая волна».

Когда по тем или иным причинам у человека падает зрение, ему либо прописывают очки, либо делают операцию. Вам очки не пропишешь. Операция тоже отпадает. И остается одно, Самсонайт: пламя сгорания нефти служит вам своеобразной линзой.

Возможно, предположение достаточно дикое, невероятное, и, окажись тут кто-нибудь со стороны, он усомнился бы в моем рассудке, но что, скажите, не дикого и вероятного на этом острове для человека со стороны?

Вот, Самсонайт, мы почти и добрались до конца нашего разговора. Как видите, я очень многого не знаю, о многом просто догадываюсь, не больше.

Не знаю, например, когда именно вы попали на Рикошет. Но, с другой стороны, число и месяц не так уж важны. В любом случае вы со своими способностями и возможностями пришлись тут как нельзя кстати. Перебросив вас сюда, ваши хозяева убивали сразу нескольких зайцев.

Во-первых, они как бы пошли навстречу вашему пожеланию жить вроде с изнанки родины, о чем мы уже говорили.

Во-вторых, они изолировали вас от внешнего мира, которому вы могли бы однажды поведать некоторые нежелательные секреты. Ведь вы существо живое, со своими настроениями и минутами слабости, — словом, ничто человеческое вам не чуждо, и для них это не секрет.

И в-третьих, уйдя на пенсию, вы остались при деле, как это принято в стратегическом мире. Присматриваете за островом, поддерживаете репутацию неминуемой гибели, добываете и поставляете дешевую рабочую силу и, наверно, оказываете еще много других услуг, над чем можно, конечно, хорошенько задуматься, но с меня довольно.

А иногда — я в этом уверен — вас одолевают воспоминания! Вам ведь есть о чем вспомнить и рассказать, о да! Не исключено даже, что однажды вы напишете книжку о своей жизни, такое часто случается с бывшими стратегическими работниками.

И вполне возможно, в один прекрасный день какого-нибудь далекого года я получу очередной каталог издательства «Марина» и увижу, что готовится к печати роман «Фергатор».

Может такое быть, Самсонайт?

Эге, да вы спите!

* * *

Да, снотворное сморило и его самого. Он крепко спал, шмыгая во сне носом, поди разбери, каким именно, и его лицо хранило выражение большого отчаяния. Либо перед пучиной сна он переживал, что его жизнь ему же ставили в укоризну, либо просто отчаялся дослушать меня до конца.

И теперь, глядя на исчадие поверх костра, стараясь вызвать в памяти прежний образ безжалостного злодея и разностороннего преступника, я испытывал лишь жалость, только жалость. И уже сомневался, поднимется ли рука к трубке телефона в ближайшем порту, повернется ли язык попросить телефонистку соединить меня с Интерполом, а если и поднимется и повернется, то как я буду жить потом, под игом совести, которая ведь достанет меня из-под земли.

Ведь Самсонайт в руках темных влиятельных сил был просто послушным орудием. Без сторонней помощи он не мог даже шагу ступить. Да к тому же он пускает корни там, где провел хотя бы час, потому что такова уж его природа. Не его вина, что эксперимент вышел из-под контроля в первой же стадии.

Огонь Свечи заметно ослаб, пламя уже не гудело в высоте, а обмякло и даже завалилось набок от ветра. Близились сумерки, и ночь жалась к костру.

Глава 4

Выручай же меня, спорт!

Терпеть не могу сомнений и колебаний со своей стороны! Но, как назло, то и дело оказываюсь перед выбором и иногда даже завидую тем, кому выбирать не приходится.

Вот сгружаю вниз Самсонайтовы спящие руки и думаю, верно ли поступаю, не слишком ли много на себя беру? Ведь я сейчас вмешиваюсь в его жизнь и хочу изменить ее, и довольно круто, но имею ли я на это право? Да и лучше ли будет Самсонайту вдали от Рикошета, Свечи и какого-никакого дела и что я ему предложу взамен? Пыльный чердак гимназии «Просвет»?

Чердак, конечно, можно и обустроить, но вот добраться до гимназии без документов да с такой внешностью очень непросто. Первый же милиционер вызовет «Альфу», и нас будут брать. Да что «Альфа»!.. Узнав об исчезновении Самсонайта, темные влиятельные силы мигом включат глаза и уши, чтобы поскорее его найти и отбить ему память…

Но скоро я перестал обо всем этом думать, потому что вспомнил Роберта и стал не на шутку волноваться за него.

А следом и Гарри вспомнился, и Меланхолик, и Авант, и стало вовсе не по себе.

Легкую руку Самсонайта, уснувшую на палубе барка, я заранее отметил угольком и теперь время от времени поглядывал в ее сторону: не проснулась ли? Но нет, разносторонний преступник со всеми своими принадлежностями крепко спал.

Между тем незаметно, но неминуемо близился рассвет, и стало гораздо ветренее. Звезды, налитые таинственным светом, словно таращились на нас. Мельком глянув через плечо в небо, я потом долго не мог отделаться от чувства, будто за нами следят.

Пламя Свечи теперь бросало из стороны в сторону, и причудливые тени мелькали вокруг, внося сумятицу в привычный расклад местности и тревожа ее. Вдобавок из-под земли стал доноситься какой-то нарастающий, невнятный гул странной природы. Трудно сказать, что это гудело, но на всякий случай я нашел свою дымовую шашку и положил поближе. Не оружие, конечно, но пыль в глаза пустить можно.

С большой осторожностью, боясь разбудить, я вытянул из пропасти метра четыре легкой руки, свернул из нее кольцо, собрался с силами, разбежался и бросил его обеими руками, как бросают что-то среднее между лассо и спортивным молотом. И — надо же! — получилось!

Свеча была опоясана кольцом спящей руки, и оно медленно сползало к свечному подножию. Вот петля затянулась — и остатки легкой уползли обратно в бездну и там повисли.

— Роберт! — громким шепотом покричал я по сторонам. — Сэр Роберт, где вы?!

Но не было мне ответа, и это наводило уже на совсем нехорошие мысли. Но ведь я отчетливо слышал шум расправляемых попугаевых крыльев, когда Самсонайт швырнул его. Что же могло случиться?

Долго я шарил среди валунов, уподобляясь Форелли, собиравшемуся по грибы, и скоро отыскал пару мешков. Потом с полчаса возился под Самсонайтом, выкорчевывая его и аккуратно складывая корни в мешки, корешок к корешку. А связать мешки лентами из тельняшки и прикрутить их к телу безжалостного злодея, чтобы он и его корни составляли неразрывную ношу, заняло еще полчаса. Кому доводилось заниматься такой работой, знают, сколь она кропотлива.

В Самсонайте было футов шесть, а весил он около двухсот пятидесяти фунтов, и, когда я взвалил его на плечи, хорошенько к себе привязал и сделал несколько шагов, ноги сразу начали подгибаться и противно дрожать в коленях. Это была почти непосильная ноша.

Выручайте меня, прежние кроссы и ежедневные гантели, съеденные впрок витамины и поднятые на тренировках тяжести! А ну-ка давайте всем скопом уносить отсюда мои ноги и его руки, корни, способности и нерастраченный запас стратегических воспоминаний.

И вот я спускался по легкой руке, хозяин которой громоздился на мне, вокруг меня и подо мной, мешая каждому моему движению и продолжая во сне шмыгать носом. Ну и удивится же он, проснувшись посреди океана!

Во сне рука вытянулась, обмякла и напоминала гуттаперчевый канат, каким спускаются из-под купола цирка акробаты, отработав коронный номер. Отталкиваясь подошвами сандалий от скал, я медленно перебирал руками, весь отданный на откуп мышцам плечевого пояса, а, давая им отдых, некоторые участки просто съезжал. Нужно было только чуть ослабить хватку, и тогда наша общая тяжесть из обузы становилась порукой.

Свечи уже не было видно, лишь маленькое подвижное зарево маячило далеко сверху, а под ногами, ярдов на пятьсот ниже, было белым-бело. Это океан бил в скалы. Но за током крови в ушах и за своим шумным дыханием я еще не слышал ни гула, ни грохота. Глаза сами собой все чаще таращились туда, вниз, но, слава богу, было еще слишком темно, чтобы разглядеть предстоящие подробности пути.

Скоро рука стала сторониться острова, и мои переплетенные вокруг нее ноги уже не задевали скал. Тут дул сильный ветер. Рука раскачивалась над океаном, но сколько я ни вертел головой, мачт еще не было видно во тьме. Плечи у меня затекли, о дельтовидных мышцах и говорить нечего, и пальцы тоже стали сдавать. Чтоб отвлечься и не проживать от начала до конца каждый пройденный дюйм, я старался думать о чем-нибудь другом, как можно более другом.

Я решил, например, что совершенно напрасно волнуюсь за бандюгаев, лишая их корабля. Пусть восстанавливают разграбленное ими же хозяйство Аванта и живут в его доме, добывая пищу не разбоем, а честным трудом. Климат здесь позволяет заниматься земледелием и промыслами, включая рыбную ловлю, скотоводство и птицеводство. Можно разводить пчел и собирать грибы, а если есть желание разнообразить меню, то кругом полным-полно фруктов, орехов и даже пряностей.

И Фил не пропадет, потому что ворон ворону глаз не выклюет: бандюгаи поморщатся, но примут его в свою компанию. Все-таки он врач, да и вообще разносторонне одаренный мужчина. Другое дело, Роберт — куда же он пропал?

Легкая рука шла теперь от острова по гиперболе и раскачивалась будь здоров. Прижав ее к своей голой груди и животу, подернутому мурашками, отворачивая лицо в подветренную сторону, я полз дальше и дальше. Но где же барк?

Я пытался хорошенько оглядеться, но не получалось. Подо мной переплетались, составляя какое-то невообразимое одушевленное витье, остальные руки Самсонайта, руки, руки и руки. Похожие отсюда на полые пожарные шланги, они спали и во сне раскачивались то вразброд, то всем скопом, отягощая и паруся. У них здесь была, видимо, такая прочная репутация, что акулы разбежались сразу после того, как я сгрузил в воду первую, самую толстую и мозолистую. Но где же барк?

Тут и поджидала меня неожиданность. Вернее, не поджидала, а догоняла. До сих пор не могу вспомнить об этом без дрожи.

Краем глаза я вдруг увидел, как справа, из тьмы, со стороны черной глыбы острова что-то начало выползать. Оно шло мне наперерез со скоростью около пяти узлов.

В кровь пошла ударная доза адреналина, и я помчался по легкой руке втрое быстрее прежнего. Ну и мчался же я! А когда нас снова качнуло вверх, я успел глянуть в сторону погони, продолжая быстро перебирать всеми конечностями. Я бросил туда взгляд, поедом съедаемый мыслью: шашку дымовую забыл у Свечи, растяпа! А сейчас как дали бы копоти во все небо!

Это была одна из рук Самсонайта, волочившаяся прежде среди своих сестер. Она лениво, во сне, взмыла в воздух, догнала нас, почесала легкую недалеко от моих ног, почесала-почесала да и рухнула обратно в океан досматривать сны. У меня отлегло от сердца, и я подумал, что на легкую руку меня занесла явно нелегкая.

Это ерунда, и не верьте, будто мы добиваемся своего из последних сил. Не верьте этому! Это все выдумки тех, кто ничего не добился. Они не знают, что, когда цель рядом и вот-вот перестанет быть целью, к которой ты шел долго и тяжело, сил остается еще на одну. Им невдомек, что после и первого, и второго, и третьего дыхания будет и пятое, и шестое, лишь бы не останавливаться и не оглядываться на пройденный путь.

И когда я увидел под собой четкие мачты барка, стало даже обидно. «Ну и ну, — подумал я, — вот и барк!»

Остатки легкой руки спали на спардеке, свернувшись бухтой, но лучше было туда не глядеть.

Я прополз последние дюймы, спрыгнул на спардек и стал отвязывать Самсонайта. Пальцы дрожали и ноги, а в остальном был полный порядок. Распутывая узлы, я взглянул отсюда, уже издалека, на светлую макушку Рикошета и обомлел.

Барк стоял на фертоинге в пяти кабельтовых от острова, и Рикошет был виден целиком. У подножия юго-западной его оконечности, приблизительно там, где мы давали концерт, кишели слабые огни.

Некоторые раздваивались, а потом совпадали снова, другие медленно плыли прочь, а третьи и вовсе гасли. Видимо, бандюгаи глаз не сомкнули и все это время шли через остров к шлюпке, паля факелы. Вот они спустились на берег и теперь прочесывали его, но, кроме Меланхолика и плота из ящиков, там ничего и никого не было. Скоро они наверняка начнут сигналить на барк, чтобы прислали другую шлюпку, и поскорее. Я оглянулся.

На рострах у них стояли еще три шлюпки: два яла и небольшой тузик, зачем-то раскрашенный во все цвета радуги. Для красоты, что ли?

Я освободился от Самсонайта и одну за другой выбрал все его руки. Несколько раз я пересчитал их, боясь оставить какую-нибудь в океане, а когда убедился, что все восемь пар на борту, сел отдохнуть.

Зюйд-зюйд-вест был средний, между свежим и крепким, через фальшборт с наветренной стороны летели брызги. Я сидел на юте, голый по пояс, остывая и покрываясь мурашками, и, честное слово, приятно было снова почувствовать под ногами чужую, но палубу, а на лице — соль.

Все паруса была зарифлены, над головой скрипел гик грот-мачты, и, если закрыть глаза, можно было запросто представить, что находишься на своем бывшем фрегате…

Нет-нет, нельзя про «Синус» ни мысли, ни слова, потому что становится тоскливо, печально, нехорошо, и начинает больно-больно щемить сердце в память о нем.

Глава 5

«Вера — Надежда — Любовь»

Ветер дул в корму правого борта, и барк шел с большим креном все дальше от острова Рикошет. Я смог поднять лишь средний кливер, фок, нижний грот и апсель, но и этого хватало вполне. Лаг показывал девять узлов, а ветер становился все крепче, и если вам не случалось стоять когда-нибудь за штурвалом чужого корабля в открытом океане сам-один, то вам повезло.

Нактоуз был освещен, и стрелка компаса слегка дрожала. Я повернул штурвал на четверть румба по ветру, чтобы узнать, как корабль слушается руля, — и он ответил.

Вообще говоря, это был славный трехмачтовый барк, крепкий, отзывчивый, ухоженный и легкий на подъем, с хорошим парусным вооружением и двумя пушечными палубами. Рангоут был выскоблен добела, а все медное так было надраено, что отражало даже юркий свет луны.

Судно было комбинированным: с деревянной обшивкой, но металлическими, а не дубовыми шпангоутами, водоизмещением тонн в девятьсот, длиной около шестидесяти восьми ярдов и шириной в десять-одиннадцать. Оно было чуть больше «Синуса», но вооружено слабее: я насчитал пятьдесят восемь фальконетов среднего калибра плюс две вертлюжные пушки на корме.

У нас же было тридцать два орудия только по одному левому борту, и уж если мы давали залп, то до второго дело обычно не доходило.

Бак здесь был слегка приподнят над палубой, и под ним находился кубрик, где жила команда и куда легкая рука два часа назад упекла связанных бандюгаев, тех, кому велено было нести вахту в ожидании сокровищ. Они сейчас спали там, смирившись со своей участью, и даже голоса не подали, когда я выбирал якоря. Похоже, они разграбили судовую аптечку и использовали в целях самоодурманивания так называемый «аурум» — смесь опиума с алкоголем. Я нет-нет да различал этот тошнотворный запах.

Сразу за фок-мачтой стояла первая палубная надстройка с холодным камбузом и каютами. Корма возвышалась над серединой судна футов на шесть-семь, и здесь, на полуюте, стояла другая надстройка со штурманской рубкой и маленьким, очень уютным салоном, где они, наверное, пировали и делили добычу.

Словом, «Логово» было бы неплохо сложено, когда б не удлиненные мачты. Я диву давался высоте грот-мачты: она торчала над ватерлинией ярдов на пятьдесят, растянутая стальными бакштагами, и хотел бы я поглядеть на нее в хороший ураган. Устоит ли? Кстати, и штаги у них были тоже из стальных тросов, и даже ванты, — видимо, фортуна сопутствовала бандюгаям, и они запросто сводили концы с концами.

А вот «Синус» не отличался особой удачливостью. Оттого вместо стальных тросов везде была у нас пенька, и лот был не механическим, а обыкновенная «камбала», и парусного оснащения было поменьше, но мы все равно делали до восемнадцати узлов, и редко кто рисковал встретиться с нами лицом к лицу. В том числе и на «Логове» за версту обходили «Синус»… Ах, «Синус», «Синус»…

Когда я закрепил штурвал и собрался поставить фок-марсель, слева, совсем рядом, по-над самым планширом вдруг промелькнуло что-то очень знакомое, в развевающемся пиджаке.

— Роберт! — крикнул я. — Сэр Роберт, сюда!

— Здравствуйте-пожалуйста, сэр! — Вот были его первые слова, и он буквально рухнул мне на плечо, весь дрожа от холода. Он был насквозь мокр, взъерошен, а белки его глаз блестели во тьме, точно эмалевые. — Весьма приятная неожиданность, — устало молвил он и тут увидел Самсонайта. — Сэр Бормалин, я понял все с первого взгляда.

Он все понял с первого взгляда!

Разносторонний преступник спал лицом вверх между камбузом и левым бортом, окруженный пятнадцатью храпящими бухтами, а шестнадцатую руку для мягкости я положил ему под голову. Он улыбался во сне, его зубы слева и справа от магнита поблескивали. Глядеть на его лицо было немножко жутко, и мы не стали больше туда глядеть.

— Рад, что вы живы и здоровы, — отдышавшись и сняв пиджак, сказал попугай. — Надеюсь, вы не подумали, что я бросил вас на произвол судьбы?

— О нет! — возразил я. — Сэр никогда не оставит в беде другого сэра. Мне ли этого не знать.

— Я не сомневался в вас, сэр! — произнес Роберт напыщенно и стал ловко выжимать пиджак. — Я увидел, что вас кинули в застенок, и принял решение лететь за помощью. Потому что из этого подземника еще никому не удалось выбраться, никому! Сломя голову я помчался на морской перекресток, и мне повезло: сразу же подвернулась военно-торговая шхуна цвета маренго, и она сейчас идет к Рикошету на всех парусах. Ее капитан оказался сообразительным и решительным человеком, настоящим джентльменом, сэр. Приятно, знаете, встретить ночью на перекрестке настоящего джентльмена. Если вы возьмете три румба к ветру, то мы пойдем встречным курсом. Шхуна уже недалеко.

— Есть три румба к ветру, сэр! — ответил я и стал перекладывать штурвал одной рукой, держась другой за нактоуз для пущего форса.

Крен был такой, что вода с подветренной стороны стала заливать люки, и Самсонайт слегка поехал в сторону камбуза, но линь, которым я привязал его к рымболтам, натянулся и вернул исчадие обратно.

Роберта бил озноб. Он вцепился когтями в мое плечо и вертел головой направо и налево, а паруса, слишком забравшие ветер, гудели над нами, словно высоковольтные линии электропередач.

Меня тоже слегка бросило в дрожь, но не от холода, а от восторга. Да-да, высокий пиратский восторг овладел мною, и, когда барк завершил маневр и пошел точно на норд-норд-ост, мне уже было море по колено, а океан — приблизительно по пояс. Ветер свистел в снастях, и казалось, что задули одновременно Зефир, и Борей, и еще парочка ветров, и я снова был на плаву.

Расставив ноги и крепко вцепившись обеими руками в шпаги штурвала, я всей грудью вдыхал океан, и чем дальше мы уходили от Рикошета, тем круче становилась волна, крен увеличивался, а вода доходила до поручней и лееров.

— Кстати, — крикнул Роберт мне в ухо, — надо бы дать сигнал, а то можем разминуться в такой круговерти!

— Дадим, — кивнул я и оглянулся на остров.

И тут в глазах у меня потемнело оттого, что Свеча Дьявола, как в старые недобрые времена, полыхала вовсю. Над, ней стояло высокое зарево. Роберт тоже оглянулся и присвистнул от удивления.

— Вот так да, сэр! — сказал он не слишком весело и пробубнил: — А когда уже нет надежды на спасение, остров ставит вам свечку…

— Прекратите панику! — разозлился я. — Всегда есть надежда на спасение, всегда! Просто компьютер получил сигнал о появлении шхуны и воспользовался, по всей видимости, аварийным сигналом подачи топлива. Я подозревал, что он существует, понятно? Либо же кто-то из подземно-подводной обслуги скважины проверил причину потухания Свечи и устранил ее. То есть просто открыл вентиль.

— Ничего не понимаю, — вздохнул Роберт и надел пиджак, который уже немножко проветрился. — Какой компьютер? Какой сигнал? Внесите же ясность, сэр!

Мне пришлось в двух словах рассказать ему все, что касалось Свечи. Пока я рассказывал, он не проронил ни слова: сидел на моем плече безмолвно и не шевелясь, слушая внимательно, и лишь раз оглянулся на Самсонайта. Дослушав до конца, он надолго задумался, барабаня когтями по моему плечу. А потом склонился над компасом и неожиданно гаркнул:

— Отклонение две четверти румба!

— Есть отклонение две четверти румба, сэр! — гаркнул я в ответ и мигом устранил отклонение. — Сэр Роберт, теперь давайте глядеть в оба, а то, неровен час, действительно разминемся. А что за шхуна идет нам навстречу? Названия не запомнили?

— У меня память, сэр! — насупился попугай. — Моей зрительной памяти завидует даже сэр Авант. Шхуна называется «Вера — Надежда — Любовь». Очень красивая и быстроходная шхуна.

— Нет! — воскликнул я, огорошенный. — Не может быть! Неужели бывают такие совпадения?

Попугай озадаченно на меня покосился и застегнул пиджак.

— Сэр Роберт, — проникновенно сказал я и положил руку на его влажное твидовое плечо, — а капитан этой замечательной шхуны такой огромный, усатый и бровастый весельчак? Верно ведь?

— Совершенно верно. Вы знаете дона Галетто, сэр Бормалин?

— Знаю ли я старину Галету! — вскричал я. — Да ведь это мой старый друг и соратник по пиратскому подполью. Мы с ним съели не один пуд соли и выпили не одну кружку шоколада, сэр! О, это настоящий джентльмен, вы совершенно правы. Это настоящий джентльмен и настоящий мужчина!

И я пуще прежнего вцепился в шпаги штурвала.

Роберт стал рассказывать о встрече с Гарри возле Кивибанки: каким подавленным был его брат, тайком сопровождавший Голубую галеру, и как он, Роберт, ободрил его и немножко проводил. Он рассказывал, как мерно гребли каторжане под барабанную дробь, как независимо держался Авант и как хрипло вопил Тим Хар, подгоняемый бичом Клифта, главного на галере. И как потом Роберт — возвращался поперек океана, то и дело теряя ориентир.

* * *

Через два часа мы встретились со шхуной «Вера — Надежда — Любовь». Я спустил тузик и скоро был в объятиях старины Галеты. Он мало изменился за это время, только стал еще зычнее и веселее да для пущей солидности слегка изменил свое имя. Дон Галетто, владелец и одновременно шкипер военно-торговой шхуны, идущей с грузом кофе в Коктебель.

Мы крепко обнялись и потом сидели у него в каюте, пили горячий шоколад с орехами и разговаривали о жизни. Галете и теперь можно было довериться. Я вкратце рассказал ему нашу историю, и он предложил помощь. Все-таки старый друг — это на всю жизнь.

К утру мы разработали план, по которому шхуна с кофе на борту и Самсонайтом в трюме идет в Коктебель, разгружается там, берет попутный груз и держит курс на Бисквит, где мы и встречаемся. Все это время он не спускает глаз с Самсонайта и тайно доставляет его в Бисквит, целого и невредимого. А там поглядим, как быть дальше.

— Не волнуйся, — пророкотал Галета насчет исчадия, — если что, я найду на него управу. И не таких скручивал, сам знаешь. А из Коктебеля дам телеграмму твоим родителям и учителям, что ты задерживаешься на недельку. В общем, занимайся своими делами спокойно, не суетись.

Мы перевезли спящего Самсонайта на шхуну и хорошенько закрепили его в трюме. Светало.

— Вашу лапу, сэр Роберт, — прогудел Галета, попыхивая гигантской трубкой и благоухая душистым табаком из Гонконга.

— Вашу руку, дон, — серьезно ответил попугай.

— До встречи, ребята! — сказал Галета. — Семь футов под килем!

Барк тихо уплывал от «Веры — Надежды — Любви» черной водой океана. Когда я оглянулся, то в неверном свете раннего утра увидел лишь часть названия этой замечательной шхуны, уходившей на север, — «… Надежда…».

Глава 1

Встречи в тумане

Дул попутный ветер, и барк мчался курсом зюйд-ост-ост, догоняя Голубую галеру. С крюйс-марса уже была видна темная точка, мелькавшая вдали. Мы делали около одиннадцати узлов, оставляя за кормой пенный треугольный след.

К полудню Веселый Роджер на флагштоке снесло в сторону — это ветер от фордевинда перешел к полному бакштагу, но барк довольно легко шел прежним курсом. Он все больше нравился мне — очень уж был послушен и скор. Нещадно палило солнце, и когда я снова полез по вантам с подзорной трубой, поднялся до салинга и стал оттуда высматривать галеру, то ничего больше не разглядел. Потому что над водой дрожало бесцветное слепящее марево, подло закрывавшее горизонт. Это солнце выпаривало океанскую воду.

В капитанской каюте я нашел целую кипу компасных карт, так называемых портулан, предназначенных главным образом для торгового плавания. От нормальных карт они отличаются тем, что вместо меридианов и параллелей у них лучи, которые показывают истинное положение сторон света по магнитной стрелке. Нашлась и карта Карамелии с обозначениями бухт, маяков и глубин, так что теперь можно было подойти к берегу, не боясь нарваться на рифы.

Пираты выспались и теперь были при деле. На рассвете между нами произошел вот какой разговор:

— Сейчас около пяти утра, — сказал я, развязывая их одного за другим. — Мы преследуем Голубую галеру. На ней экипаж «Синуса» в полном составе и еще уйма народу. Клифт везет их в рабство, поэтому хорошо бы взять галеру на абордаж.

— Это кого в рабство? — заволновались пираты. — Тима Хара — в рабство? Зыряна, Португальца, Черную Бороду — в кандалы? Да если в Порт-Рояле узнают, что мы такое допустили, нам никто руки не подаст. Отобьем-ка парней у Клифта, а потом вернемся за боссом. Вперед!

И вот теперь Штурман, Джо-Джо и Китаец сновали вверх-вниз по вантам, занимаясь парусами и покрикивая друг на друга. Меткач, забросив просмоленную косичку за спину, драил и заряжал фальконеты, чтобы они были наготове, а пятый пират зачем-то точил коньки.

Это был худой, быстрый и очень опасный крюковик по прозвищу Хек. Говорили, что его знаменитый нож-байонет всегда летит точно в цель потому, что лезвие изнутри заполнено ртутью.

Со вчерашнего дня у них в дубовом чане была замочена солонина. Наточив коньки, Хек надел их, хорошенько зашнуровал, запрыгнул в чан и пустился вприсядку, делая из солонины лапшу.

— Э-ге-ге-хали-гали! — вопил он, выкидывая коленца. — Э-ге-ге-абордаж!

Около часа продолжались его присядки и прыжки, похожие на пляску святого Витта. Потом Хека заменил Джо-Джо и тоже принялся отплясывать. Лохмотья солонины летели из-под коньков во все стороны, но это никого не смущало. Несколько раз они меняли воду в чане и терзали мясо до тех пор, пока оно не отдало всю соль. Тем же способом шинковали капусту, захваченную на Рикошете. Словом, вторая половина дня началась у нас замечательными щами. Мы уплетали их за обе щеки с сухариками и чесноком, а между делом разрабатывали план захвата галеры.

Мы решили применить старый прием, называемый «прижим»: корабль проходит вплотную вдоль галеры, ломая ей весла, а обогнав, дает залп из кормовых бомбарделей. Дадим залп поверх голов, только для острастки, и постараемся быстро развернуться, чтобы взять их под пушки правого борта. А там видно будет.

— Давно я добираюсь до Клифта, — тихо сказал Китаец. Сделав легкое движение пальцами, он в трубочку свернул оловянную миску, из которой только что ел, и спрятал ее в карман.

К вечеру марево уплотнилось в сизую дымку. По мере нашего приближения она густела и вырастала до самого неба. Было такое ощущение, будто барк подходит к высокому, подвижному берегу.

— Туман, — глухо произнес Штурман. — Зажигайте фароли.

Мы зажгли бортовые фонари и зарифили большую часть парусов. Скорость упала до трех узлов, в тумане исчезали верхушки мачт, и казалось, что Джо-Джо, зажигавший на корме два больших смоляных факела, висит в воздухе.

— Не нравится мне это, — ворчал Роберт у меня на плече, кутаясь в пиджак. — Ох не нравится!

Было тихо, ватно и как-то диковато от слуховых и оптических перемен. Нам и самим очень не нравилась эта мутная, податливая пелена, что напирала вокруг. Нервы у всех были на взводе, даже у попугая. Но я так устал за день, что, отстояв свою вахту, залез в тузик, накрылся куском парусины и сразу уснул.

Вторую ночную вахту, которая называется средней, или полночной, стояли Меткач и Китаец. Выспавшийся за день Роберт тоже сидел в районе нактоуза и то дремал, то курил трубочку, следя за компасом.

Сначала все было в норме. Горели сигнальные фонари, и охапки света вокруг них были различимы за восемь-десять шагов. Туманный колокол мы решили не трогать. Шли по-прежнему на зюйд-ост-ост, ловя переменчивый ветер. Волны бились в корму, шевелили перо руля. Меткачу показалось, что киль барка за что-то задел, и он велел Китайцу промерить глубину.

— Тридцать футов под килем и сорок сверху! — крикнул тот с бака.

— Порядок, — сказал Меткач. — Значит, показалось!

Тут и раздался сверху дикий, нечленораздельный крик.

Кричал Джо-Джо, спавший в корзине на фок-мачте. После вахты он не стал спускаться, а так и уснул в корзине: тоже очень устал. Однако спал он не больше четверти часа — что-то его разбудило, и он уже не мог уснуть, как ни ворочался. Не спалось, и все тут. Сидел, жевал табак, и вдруг…

На крик Джо-Джо я выскочил из тузика, продирая глаза и ничего не соображая. Сперва подумал, что вахтенный увидел Голубую галеру, вот и будит нас. Но галера тут была ни при чем.

В полной тишине из тумана по правому борту нам наперерез медленно выплывала большая яхта под всеми парусами. У нее были подняты даже два этажа добавочных лиселей и нижний блинд. Судя по парусам, она очень спешила. Ее темный стремительный корпус рос с каждой секундой, развал бортов становился все больше. Теперь и Меткач что-то крикнул и ударил в туманный колокол, но поздно, поздно! В тот миг, когда ее удлиненный бушприт воткнулся в наш грот, пропарывая его, я скорее почувствовал, чем увидел, что яхта проходит сквозь нас.

Да, она быстро прошла, просочилась сквозь нас, и я прочитал ее название на борту.

— «Летучий…» — вопил Джо-Джо из корзины, — «… голландец»!

Яхта проходила сквозь нас семь или восемь секунд, и ее палуба была пуста. Я хорошо ее разглядел. И все эти восемь секунд стоял громкий электрический треск, и у яхты сильно светились ноки реев и верхушки мачт, как светятся и трещат догорающие головни.

И вдруг забегало, забегало короткое многопалое пламя, состоявшее из белого огня и синего. Оно заметалось по мачтам, догоняя само себя, срываясь, отлетая и возвращаясь.

— Огни святого Эльма! — шептал Меткач, крестясь и не сводя глаз с «Летучего голландца», который бесшумно растворялся в тумане.

И вот он исчез, и снова туман окружил нас, всюду лишь туман и туман. Мы бросили якорь.

* * *

Нас взяли ранним утром, когда сон сморил даже вахтенных Хека и Штурмана. Я проснулся от пронзительного воя сирены и двух ружейных выстрелов, раздавшихся чуть ли не над ухом. Если бы я не выскочил, как обычно, на палубу, продирая глаза, а сперва оценил обстановку, наша история развивалась бы как-то иначе.

Слева, в семидесяти футах, возвышался над нами линейный корабль, рядом с которым «Логово» казался микробом. Корабль стоял к нам правым бортом, порты пушечных люков были открыты, пробки выдернуты из жерл стволов, и стоило только канонирам поднести раскаленные запальные иглы к пороху, насыпанному на полки мортир, как барк мигом превратился бы в дуршлаг. Мне хорошо были видны лица канониров — четыре злобные усатые физиономии над планширом только и ждали сигнала.

Выла сирена на линкоре, раздавались командные свистки, а на нашей палубе уже хозяйничали чужие моряки. Это было как в кошмарном сне. Они были вооружены скорострельными винтовками, у каждого на поясе висело по четыре гранаты и штык-ножу. Смуглые, мрачные, резкие, в форме морской пехоты, они умели давить очаги сопротивления. Это было видно по тому, как грамотно они отлавливали нас и сгоняли в кучу.

Скоро все мы лежали лицами вниз на спардеке под дулами винтовок. Военные ботинки едва не упирались нам в носы. От ботинок пахло акульим жиром. Мы прислушивались, как внизу, в каютах, вдет обыск, как там звенят стекла, хлопают крышки люков и сыплется посуда на камбузе.

Я повернулся лицом к Хеку, и за его спиной стал виден корабль, взявший нас в плен. Это был знаменитый линкор «Меганом». На всех его мачтах блестели огромные крюки, которыми он переворачивал неприятельские суда и топил. Можно сказать, что нам еще повезло.

Хек ухитрился оглядеться и шепнул мне:

— Беру на себя длинного, Китаец — очкастого, а ты — вон того, с чубом…

— Стрелять без предупреждения! — раздался над нами гортанный голос только что подошедшего человека. Судя по ботинкам, это был офицер. — Вы задержаны в территориальных водах Карамелии под пиратским флагом. Всякое резкое движение с вашей стороны будет расцениваться как попытка к бегству.

Около фонаря, укрепленного на поручнях юта, стояли трое пехотинцев с красными нашивками на рукавах. Один был недавно ранен. Нас по очереди подводили к ним и заставляли вытягивать руки ладонями вниз. После тщательного обыска пехотинцы надевали на нас наручники, пристегивали к ним длинную тонкую цепь и регулировали ей спуск пирата в шлюпку. Потом спускали следующего. Я уходил с барка третьим, после Джо-Джо, и все вертел головой в поисках Роберта.

Шестивесельная шлюпка «Меганома» покачивалась с подветренного борта. От линкора шла к ней другая. Стволы двенадцати винтовок были заранее направлены на нас. Похоже, это будет конвой.

Последним по трапу спустился офицер со свертком под мышкой, где подразумевались судовые документы. Офицер был молод, с красными от бессонных ночей глазами. Гребцы разобрали весла, и обе шлюпки пошли сквозь туман.

Я сидел задом наперед, разглядывая вторую шлюпку, которая легла на кормовую волну нашей, и думал: «Вот так взяли Клифта на абордаж!»

Через полчаса туман начал редеть, вдали проступили неясные очертания, потом вдруг туман кончился, и мы едва не ослепли от раскаленного солнца и сверкавшего вокруг океана.

Прямо по курсу огромным зеленым водопадом спускался к океану берег. Это была Карамелия. Вокруг и выше порта располагался Бисквит со своими средневековыми колоннами. Справа — Баобаб-тюрьма за зубчатой полуразрушенной стеной, у самого порта — арсенал, а вдали — легендарный замок Гудини, ставший музеем. Ах, Бисквит, грустно приближаться к тебе в кандалах!

Здесь, как в большинстве эгегейских портов, было три гавани. Первая, где сейчас разгружались два пакетбота — для грузовых и рыболовных кораблей; вторая — для прогулочных лодок и яхт; третья — для специальных судов. Третий отсек — самый левый, если смотреть с воды, — был обнесен высокой оградой, с часовым у ворот. Здесь уже стояла Голубая галера, потираясь о кранцы: прибранная, сырая, безлюдная, только плотник возился с клюзом.

Сюда же подошли и обе наши шлюпки. Офицер спрыгнул на причал и засвистел в серебряный свисток.

— Когда я был здесь последний раз, — негромко сказал Джо-Джо, — вместо яхт-гавани была военная база. Мы с ирокезами начинили большую пирогу порохом и пустили ее в причал. Грохоту было! — засмеялся он. — Еле ноги унесли.

— Тут разве есть индейцы? — удивился Меткач. Он был в Карамелии впервые и с любопытством рассматривал порт, тянувшийся вдоль всей бухты. — Никогда бы не подумал.

— В Бисквите мало, — уточнил Джо-Джо, — а дальше, в прерии, хватает. И в горах тоже… — Джо-Джо снова засмеялся. Видимо, с Бисквитом и ирокезами у него были связаны хорошие воспоминания. — За нами! — показал он на маленький грязный фургон, отделившийся от ряда пакгаузов.

Фургон, запряженный четверкой коней, катился в нашу сторону, и его выцветший парусиновый верх раскачивался из стороны в сторону, как пустой горб верблюда. Фургон подъехал к воротам, и, пока часовой отпирал их, мы уже подходили к ограде, с трудом выкорчевывая из песка каждый шаг.

— Карета подана! — засмеялся Китаец и первым нырнул в фургон. Мы расселись на толстых теплых досках друг против друга, четверо карабинеров потеснили нас, а еще двое поехали за нами верхом.

— Я с ними прожил три месяца, — рассказывал про индейцев Джо-Джо, — даже язык начал понимать. Но потом войска оттеснили их в горы, а я вернулся на барк.

И после этих слов перед моими закрытыми глазами вяло проплыл «Логово», растворяясь в тумане, за ним вроде бы гнался «Меганом», бесшумно паля из орудий, а следом появился и «Летучий голландец», и на его борту я прочел: «Папайя».

Глава 2

Мафия

Парикмахерское кресло ходило ходуном под толстяком в клетчатой ковбойской рубашке, когда он принимался заразительно хохотать.

Подпрыгивали его дюжие руки и ноги, колыхались подбородки, подвязанные салфеткой, куда летели клочья мыльной пены, которой была покрыта добрая половина физиономии здоровяка, а простыня с вензелями, накинутая на его плечи, трещала.

Брадобрей отступал, держа бритву чуть на отлете, пережидая новый приступ хохота самого толстого человека Карамелии, ее губернатора Гуго Джоуля, слывшего большим весельчаком.

— Попугай… спички… магнит… — утирая слезы, приговаривал губернатор. — Ох, не могу, малыш, ну насмешил!..

Слегка подправив бритву на кожаном ремне, цирюльник вновь брался за дело, а я продолжал рассказ об острове неминуемой гибели. Признаться, реакция Джоуля не оправдывала моих ожиданий: наша довольно драматическая история пока вызывала у него лишь бурю смеха.

Был полдень. Мы сидели в кабинете губернатора среди нескольких вентиляторов, но все равно было жарко. С юго-востока дул сирокко. Не спасали ни кондиционер, работавший на полную мощность, ни кока-кола со льдом. После океана это сухопутное пыльное пекло переносилось неважно. За окнами мелькали пролетки, раздавались свистки, на перекрестке ссорились матросы, а в порту гудели уходившие корабли. Через улицу кто-то долго и нудно бубнил:

— Напомню прошлое и предскажу будущее, будущее, будущее, по руке, по снимку, по отпечатку пальца, по запаху. Будущее, будущее…

Между окон, в глубоком марокканском кресле, сидел еще один слушатель — неподвижный изящный японец средних лет в светлом костюме из парусины. За время моего продолжительного рассказа на его лице не обозначилось ни единой эмоции. Только раз довольно бесстрастным голосом он спросил, да и то не меня:

— Хочешь, Гуго, он напомнит тебе твое прошлое?

На это Джоуль снова бешено захохотал, едва не захлебнувшись нехорошим в данном случае смехом. А японец продолжал глядеть на меня, изредка моргая.

Это был шеф полиции Карамелии комиссар Асамуро, и его спокойный, смекалистый взгляд из-под припухших век пронизывал меня не хуже лучей, открытых Рентгеном.

Асамуро слушал меня второй раз. Слушателем он был очень внимательным, поэтому даже в малейших подробностях я старался совпадать с самим собой. У него не хватало пальца на левой руке, и я ловил себя на том, что нет-нет да поглядываю на его левую кисть.

Когда утром нас ввели к нему в кабинет, оказалось, что пятерых моих товарищей комиссар знает гораздо лучше меня.

— Ага, старые знакомые! — невозмутимо произнес он, оглядев нашу компанию. — Барк «Логово», порт приписки Порт-Рояль, капитан Черный Бандюгай, слева направо: Штурман, Меткач, Джо-Джо, Китаец и — собственной персоной — Хек. Ты поправился, Хек! Но ничего, на плантациях похудеешь. Я постараюсь, чтобы ты похудел.

— Может, не надо, комиссар? — попросил Хек, который, судя по всему, тоже неплохо знал Асамуро. — Не держите зла, комиссар!

— На это раз, Хек, ты не сбежишь! — спокойно и оттого особенно убедительно пообещал Асамуро, быстро черкая в отрывном блокноте. — А это кто? — мельком спросил он про меня, и пираты отвечали вразнобой:

— В океане болтался на доске, помирал от жажды, мы и подобрали юнца…

— Не пират, не моряк, первый раз видим, комиссар!

Они меня выгораживали! Они были в плену, куда попали из-за меня, им грозили Карамельные плантации, а они меня еще и выгораживали!

— У меня важное сообщение, — обратился я к Асамуро, а он, глянув на меня как на пустое место, велел старшему карабинеру:

— Бром, всех в тюремный дилижанс, который идет на плантации! — И комиссар вручил ему записку, куда громко шлепнул печать. — Будешь сопровождать их до самого Плантагора. Возьми оружие. Имей в виду, это отпетые головорезы, особенно вон два специалиста, — кивнул он на Джо-Джо и на Хека, стоявших чуть в стороне. — Все ясно, Бром?

— Так точно, господин комиссар! — козырнул тот. — Только тюремный дилижанс ушел через полчаса после прибытия галеры. Загрузили — и сразу ушел. Его уже не догнать.

— Вот как! — Асамуро перебрал нас полицейским безжалостным взглядом. — Когда же следующий?

— После уик-энда, господин комиссар. Как обычно, в девять утра.

— Тогда отправишь их после уик-энда. А пока посади в Баобаб-тюрьму.

— Есть! — козырнул Бром.

— Погодите там, — распорядился Асамуро, махнув рукой куда-то вниз, — пока я разберусь с этим, — сказал он про меня. — Отвезешь всех сразу.

Соседняя комната была полна солдат. Когда туда вывели моих товарищей, я услышал:

— О, Джо-Джо попался! Опять что-то взорвал?

Дверь закрылась. Асамуро взглянул на часы.

— Только быстро! Что у тебя?

И я вкратце рассказал ему тайну острова Рикошет. Вот тогда, слушая меня в первый раз, он не смог скрыть волнения и то принимался мерять шагами кабинет по диагонали, то стоял у окна, теребя и теребя кисть портьеры, то пощипывал тонкий горизонтальный ус. Он выслушал меня, ни разу не перебив, и я остался уверен, что он запомнил каждое мое слово, междометие и предлог.

— Фергатор… гм… — неопределенно произнес он. — Свеча Дьявола… гм-гм… Нефть…

Несколько минут он боролся с какими-то сомнениями, потом вздохнул, снял трубку телефона и набрал несколько цифр.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Бормалин.

— Алло, Гуго, — буркнул он в трубку, — у меня тут утечка информации по Рикошету… Кто?.. — Он взглянул на меня в упор. — Беженец с острова. Нет, ничего серьезного не представляет. Некто Бор-ма-лин — по нашей картотеке не проходит… Что с ним делать?

Этот вопрос мне очень не понравился. Но все было уже произнесено, от меня мало что зависело, и вот теперь сидели мы в кабинете губернатора, рассказ мой, длившийся больше часа, заканчивался, и был он подробен и правдив. Умолчал я лишь об одном — о том, где сейчас находится Самсонайт.

— А ранним утром линкор, наручники и полицейское управление, — закончил я, одним глотком допил колу и встал, разминая затекшие руки и ноги. — Вот такая история, джентльмены.

Я подошел к окну. Мы заседали на втором этаже небольшого красивого дома, сложенного из местного белого камня. Внизу, под нами, раскинулся маленький палисадник с кустами азалий и недавно разбитыми клумбами, над которыми жужжали пчелы. Возился с лейкой садовник, и я подумал, что и персонал у губернатора под стать ему самому. Садовником был двухметровый гориллоподобный детина с мощной спиной, обтянутой спортивной майкой в красную и синюю полоску. Из-под жокейской кепочки торчали рыжие патлы. Лица его я не видел, но не сомневался, что там есть квадратная челюсть и стальные глаза. Потому что это был не столько садовник, сколько переодетый охранник! Джоуль, видно, не слишком спокойно спал по ночам.

— Пострижемся, господин губернатор? — раздался за моей спиной голос цирюльника, и с молчаливого согласия вдруг защелкали ножницы, залились острым металлическим лепетом. Садовник поливал пустую клумбу из пластмассовой лейки. За чугунной витой оградой прогуливался часовой. Напротив, в открытых дверях маленькой лавки, стоял лицом ко мне коренастый продавец альбинос. Протащилась повозка со свежей рыбой, переложенной водорослями, и он проводил ее скучающим взглядом. Я вернулся в кресло. Все эти люди на улице казались мне членами одной шайки. Губернатор под ножницами парикмахера быстро преображался. Из простецкого, слегка небритого, подзапущенного спортсмена в отставке он становился аккуратным, ухватистым молодцом высокого полета. О нет, такой своего не упустит!

Скоро цирюльник брил ему затылок, развернув кресло спиной к окну, и я глядел на этот затылок, точно завороженный. Я глаз от него не мог отвести. Потому что был вполне серьезно уверен, что все это уже было. Я точно так же сидел в наручниках и хотел пить, сверкал глазами комиссар полиции напротив, а губернатор, поворотясь ко мне спиной, что-то говорил парикмахеру. Но главное — его затылок. Я вспомнил то, чего быть со мной не могло никогда. Но вот я сморгнул, и… все пропало. Все, кроме затылка. Его я уже где-то видел, верно вам говорю. Его или точно такой же.

Потом губернатор щурился от облака туалетной воды, которой брызгал из пульверизатора брадобрей, причесывался, гляделся в зеркало, а когда все было закончено, он одним движением вымахнул из кресла и легко, вкрадчиво, мягко прошелся по кабинету, сунув руки в карманы широких отглаженных брюк. Я уже не раз удивлялся, до чего быстро двигаются иные грузные люди и животные — например, как скор медведь! Да и губернатор тоже, видать, не увалень, каким кажется. Нет, совсем не увалень!

— Вот что я могу ответить тебе, малыш, — проникновенно начал он, поскрипывая рыхлым сереньким паласом. — Говорю с тобой не как частное лицо, а уже как губернатор! Первое, — его толстый указательный палец написал в воздухе цифру «один», — да, я действительно слышал о нескольких людях, потерявшихся на Рикошете. Если быть совсем точным, то не слышал, а читал в «Павиании ньюс». Но скоро они нашлись и даже выступали по телевидению. Рассказывали о своей, хе-хе, робинзонаде. Оказалось, что они заблудились на острове. Просто заблудились!

Губернатор глядел на меня добродушно и терпеливо. Его большое румяное лицо выражало доброжелательность, но глаза… Они были холодны, они глядели точно сквозь прорезь прицела.

— Второе, мой маленький бдительный друг. — Он взялся за штору и пошел с ней вдоль стены, открывая нашему взору большую — во весь простенок — подробную портулану Карамелии, Павиании и прибрежных вод. — Вот здесь, — показал Джоуль, — почти в эстуарии реки Динго, впадающей в озеро Бей, открыто месторождение нефти. Видишь, нарисованы вышки… Да, а что у нас там с нефтеловушками? — озабоченно спросил он Асамуро.

Комиссар молча пожал плечами.

— А здесь, — продолжал губернатор, — начинается магистральный нефтепровод… Вот черным по белому, малыш! — подчеркнул он. — Надеюсь, ты понимаешь, что убеждать кого-то в наличии нефти было бы… ну, я не знаю… все равно что убеждать в существовании круговорота воды в природе… Кстати, дружок, кто знает, что ты в Карамелии? — задал он вопрос, который уже давно вертелся у него на языке. Я ждал этого вопроса. А у меня в свою очередь вертелось: «Ваша песенка спета!» Но их песенка была еще далеко не спета, нет!

— Об этом знают несколько капитанов торговых и военных судов — это первое, — сказал я, подражая губернатору. — Четыре журналиста — это второе. И сегодня же об этом будет знать наш консул. Он о многом узнает. Это третье. Надеюсь, я смогу с ним встретиться?

Джоуль сморщился, взялся массировать лоб, отвернулся от меня и надел очки.

— Чуть что — сразу консул! — вздохнул он. — Вашего консула сейчас нет в стране. Он уехал на уик-энд в горы.

— Какая грамотная пошла молодежь! — раздался спокойный голос комиссара. — Знает даже о наличии консула! Чересчур грамотная, не правда ли, Клифт?

Я вздрогнул от неожиданности. А цирюльник, убравший в чемоданчик инструмент и теперь сидевший в парикмахерском кресле и наблюдавший за мной, улыбнулся недобро и ответил:

— Слишком грамотная, комиссар!

— Клифт? — не смог я сдержать своего удивления. — Так вы тот самый Клифт?

— Тот самый! — Он тщеславно мне покивал. — Пол Клифт, уроженец Марселя. Гоняю галеры по океану, стригу… — Он изобразил пальцами «стриг-стриг». — И это еще не все мои обязанности. — В его речи был небольшой изьян, напоминавший легкий акцент.

— Ну вот же! — воскликнул я. — Вот и подтверждение моих слов, губернатор! — И я ткнул пальцем в сторону Клифта. Но Гуго Джоуль поглядел на меня поверх очков с большим юмором и сказал, листая телефонную книгу:

— И третье. Ты ведь меня не дослушал… Что касается длинных рук, ног, мутантов этих… — Он беззлобно посмеялся. — Ты начитался книжек, малыш! И кажешься себе героем романа, таким непобедимым ухарем с пронзительным взглядом. Это у тебя возраст такой, мы понимаем. На здоровье! Мы сами были такими и тоже фантазировали будь здоров! До сих пор помнятся некоторые наши фантазии. Кстати, если ты встретишься с консулом, первым делом он спросит, сколько тебе лет. И твой крошечный возраст тут же сведет на нет твой последующий рассказ. Это-то тебе ясно? Такая штука — младые годы, малыш! Вторым делом консул спросит про твоих родителей и как ты сюда попал. — Губернатор снял трубку и стал набирать номер.

— Ладно! — зловеще сказал я. — Поглядим, господа! Все равно ваша песенка спета!

Захохотал Гуго Джоуль. Залился мелким смешком Клифт. Даже комиссар не удержался от улыбки.

— Угрожаешь? — спросил губернатор, снова набирая номер. — В таком случае не видать тебе никакого консула.

— Как это? — опешил я.

— В лучшем случае увидишь ты верхушки Карамельных гор. А через год-другой забудешь и мутантов, и линзы. Карамельные плантации здорово отшибают память.

— Да еще дорога, — мечтательно произнес Клифт. — Нелзя ее сбрасывать со счетов.

— Что?

— До плантаций еще доехат надо, — пояснил Клифт. — Дорога неблизкая, всякое может стрястис. — Он гнусно улыбался, стараясь меня запугать. В его речи не было мягких знаков — вот что я посчитал за акцент. Вокруг его шеи была намотана хорошая золотая цепь. Я машинально проверил секретный карман — жемчужное ожерелье было на месте. Губернатор наконец дозвонился.

— Ну, что у вас? — спросил он. — Так давайте сюда!

И через минуту морской пехотинец в лихо заломленном берете внес большую птичью клетку, накрытую черным бархатом. Он поставил клетку на стол, щелкнул каблуками и вышел.

— Еще беженец? — поинтересовался Асамуро, подходя к столу. Бархат соскользнул на пол.

Хмурый, осунувшийся Роберт сидел на жердочке как-то боком и щурился от солнечного света. Пиджак был едва накинут на плечи, галстука и след простыл, а по заплаканным глазам было видно, что Роберту пришлось несладко. Увидев меня, он криво улыбнулся.

— Здравствуйте, сэр Бормалин. — Его крыло слегка шевельнулось. — Вы уж простите меня.

— Как вы, сэр Роберт?

— Меня допрашивали. Оказывается, я не Муций Сцевола.^[5] Я испугался пыток и все рассказал.

Милый, милый Роберт! Увидев его, я обрадовался, а после этих слов к радости прибавилось еще одно сильное чувство, которое раньше я мог испытывать только к людям, да и то очень близким. Это чувство называется нежность.

Губернатор засмеялся, захрюкал носом, и теперь, глядя на притихшего Роберта, я совершенно ясно понял, что зря доверился незнакомым чиновникам незнакомой страны. Попали мы в переплет! Экипаж «Синуса» и Аванта везут в тюремном дилижансе на плантации. Галета с каждой минутой все дальше и дальше. Парни с «Логова» нейтрализованы. Роберт в клетке. Я в наручниках. Вот ситуация!

— Если можно, сэры, поставьте, пожалуйста, клетку поближе к окну, — вяло попросил попугай. — Никогда не глядел на Бисквит из окна губернаторского особняка. Хоть одним глазком взгляну… Если можно.

— Можно, — разрешил Асамуро, хотя речь шла вовсе не о его особняке. Он раскрыл окно нараспашку, высунулся, хорошенько все осмотрел и поставил клетку на подоконник.

— Кто это у тебя в палисаднике? — спросил он, ткнув пальцем за окно.

Губернатор подошел и тоже выглянул на улицу.

— Это Боб, садовник… Что скажешь, Клифт, о ситуации? Как она тебе? — спросил Джоуль, открывая новую бутылку кока-колы. — Что о малыше скажешь? Чуть-чуть он тебя не догнал, скажи спасибо туману.

Клифт барабанил пальцами по подлокотникам кресла и не спускал глаз с губернатора, ловил каждое его слово. Даже когда Клифт молчал, у него был дефект речи, верно вам говорю!

— Малчик не по возрасту смышлен, — подал он голос. — А это в создавшейся ситуации вот такой минус! — И Клифт показал минус от ладони до ладони. — Минус, малчик, для тебя, а не для нас. Вед ты, наверно, уже понял, что все это мафия! — И он обвел руками не то кабинет, не то всю Карамелию. — Она бессмертна. А ты против нее бессилен!

Роберт молча смотрел на Бисквит. Когда было произнесено слово «бессилен», он оглянулся.

— А знают ли сэры происхождение слова «мафия»? — спросил он через плечо. Губернатор прыснул, а Клифт, наоборот, набычился, побагровел. — Слово «мафия», — стал объяснять Роберт, расхаживая по жердочке, — это аббревиатура лозунга «Морте ай франчези инвазори агрессори», что в переводе с итальянского значит: «Смерть французским захватчикам и насильникам». Слово родилось в Сицилии в тринадцатом веке…

— Тут не Сицилия! — Уроженец Марселя взвился в своем кресле. — Помолчи, птица! А то я буду тебя щипат! — И он показал, как будет голыми руками ощипывать попугая. Роберт сник. За последние пару дней его дважды грозились ощипать, и это, видимо, уже угнетало.

Гуго Джоуль захохотал так, что его живот заколыхался. Асамуро был по-прежнему невозмутим. Он внимательно присматривался к Роберту, что-то соображая, а Клифт продолжал кипятиться.

— Ну хватит, Клифт! — остановил его комиссар. — Тебе есть что сказать по делу?

— Ест! — Клифт оставил в покое Роберта и вновь взялся за меня. Теперь он говорил вкрадчиво, значительно, запугивая меня, и, надо сказать, не без успеха. Почему-то особенно меня пугало отсутствие мягких знаков. — Что тебя ждет, малчик? — говорил он. — Или плантации, или несчастный случай в пути, или — скорее всего — гил’отина. Пиратство, которым ты занимался последнее время, приравнивается к терроризму, а это карается. — И Клифт чиркнул себя ребром ладони по шее. — Я прав? Что по поводу гил’отины говорит закон, Асамуро?

— Закон, как обычно, на нашей стороне, — ухмыльнулся японец, встал и зашторил карту. — Да, рисковать, пожалуй, не стоит. Его фантазиями может кто-нибудь заинтересоваться… А про военных и торговых капитанов он, по-моему, врет. И про журналистов тоже. Никто не знает, что он здесь. Они случайно нарвались на линкор. Они сами не знали, что попадут в Карамелию. Просто гнались за галерой.

— А если не врет? — сомневался губернатор, расхаживая по кабинету, и мне очень не нравилось, что они говорят о таких вещах при мне. Они говорили так, будто меня больше нет.

В дверь трижды постучали. Появился секретарь. Его смуглое лицо приятно гармонировало с белым тропическим смокингом.

— Господин губернатор, напоминаю, что в четырнадцать тридцать у вас встреча с индейскими вождями. Сейчас тринадцать тридцать. Экипаж у ворот.

— Да-да, идем, — спохватился губернатор. Он поменял рубашку за ширмочкой, достал папку с документами, спрятал ее в дипломат и пристегнул дипломат к запястью. — Этого, — показал он на меня, — в Баобаб-тюрьму. Не возражаешь, комиссар?

— Согласен, — кивнул Асамуро.

— В Баобаб-тюрьму на время уик-энда, — уточнил Джоуль. — А там поглядим. Клифт, свяжись с Плантагором — узнай, как у них дела. Все ли спокойно? Ты, — велел он комиссару, — проверь оставшиеся подводные тюрьмы. В отдельную камеру, — снова ткнул он пальцем в мою сторону.

— Мы с попугаем, — сказал я, беря клетку.

— Ни в коем разе! — запретил Джоуль. — Птица останется здесь!

Через четверть часа мы ехали в маленькой тюремной пролетке: два карабинера и я между ними, подпираемый дулами ружей. Мне было грустно. В другое время я завел бы разговор или хотя бы к окошку попросился — как-никак Бисквит, — но теперь только молча ненавидел наручники. Ух, как я их ненавидел!

Путь был долог и скучен, лошади часто останавливались: кучер не то дорогу уточнял, не то спрашивал огоньку. И когда я уже начал дремать, слегка привалившись к левому карабинеру, тихое пение под гитару где-то недалеко привело меня в чувство.

Лошади шли шагом. В оконце виднелось пузатое здание обсерватории, и возле нее, прямо на ступеньках, сидел лохматый седой менестрель.

Вот и все, что я расслышал и разглядел. Но что это — просто песенка, не имеющая отношения к реальной Мэри-Джейн, плод фантазии автора? Или же не просто песенка?.. Но мы ехали дальше по звонкой мостовой. Цокали копыта, да кучер покрикивал:

— Посторонись!

Или:

— Бойся!

* * *

Баобаб-тюрьма оказалась гигантским баобабом, занимавшим целый квартал на окраине города. Пролетка въехала в баобаб-арку и стала подниматься внутри дерева винтовой лестницей, такой просторной, что на ней запросто мог развернуться десяток подобных пролеток. Через каждый виток стоял шлагбаум со сторожевой будкой и собачьим лаем из будки. Стражники были хорошо откормлены и подозрительны. У каждого шлагбаума нас надолго останавливали, чтобы проверить сопроводительные бумаги и посмотреть, не везем ли мы наркотики или динамит. На слово они не верили.

Через полтора часа мы поднялись на высоту пятиэтажного дома и попали уже непосредственно в тюрьму. Там меня сдали коменданту, человеку с моноклем.

— Девятьсот сорок седьмой, — сказал обо мне комендант, заглянув в список узников. — До тысячи осталось пятьдесят три человека.

Потом унтер вел меня длинным широким коридором, открывая двери из отсека в отсек. За нами топали два стражника с ружьями наизготовку. У них были красные нашивки на рукавах, как у морских пехотинцев с «Меганома». Мы остановились почти в конце коридора. Дважды повернулся ключ в замке, и передо мной распахнулись двери одиночной камеры пятьдесят один, где единственным светлым пятном было маленькое окно.

— Мебель привернута к полу, — заученно предупредил унтер, называя мебелью голый топчан, стол и табурет. — Вода в бачке, кружка на цепи. Живи! — И он вышел. Щелкнул замок. Все двери на этаже он открывал одним и тем же ключом! Большим, зеленоватым, кованым, с толстым кольцом. Если им завладеть, то можно добраться до кабинета коменданта, а там окно без решетки…

Остаток дня я метался по камере, перебирая варианты побега. И совсем, не к месту вдруг всплыл в памяти затылок Фила Форелли, похожий на затылок Гуго Джоуля как две капли воды. Ну конечно же! Вот в чем дело! Их обоих стриг Клифт! И вот еще что я вспомнил. Лет восемьсот назад японские самураи письменно просили императора послать их на почетную смерть и, по древнему обычаю, отрубали себе указательный палец левой руки. И прикладывали его к подписи в виде кровавой печати.

Да, у комиссара Асамуро не хватало именно этого пальца.

Глава 3

Камера пятьдесят один

Весь следующий день я провел один, сочиняя письма на родину. Спешить было некуда, поэтому я написал отдельно маме и папе, бабушке и дедушке, Андрюхе Никитину и Зое Антоновне. Все письма начинались одинаково: «Привет из баобаба!..»

Потом я собрался с самыми главными мыслями и взялся за письмо консулу.

Здравствуйте, уважаемый господин консул!

Пишет ваш соотечественник, бывший пират, попавший в сети карамельной мафии и в настоящее время томящийся в камере пятьдесят один Баобаб-тюрьмы…

И так далее — на восьми страницах. Бумагу для писем принес унтер, а огрызок карандаша и днем и ночью лежал у меня в секретном кармане, и никакому обыску не удавалось раскрыть тот секрет. Туда же я спрятал и ожерелье — до лучших времен.

Здесь было семь шагов в длину и пять в ширину, а под потолком — то ли бойница, то ли узкое окно с решеткой вместо стекла. Подоконник был сильно скошен в камеру, поэтому залезть на него было нельзя: я съезжал. А прутья решетки, когда я с разбегу повис на них, даже не шелохнулись. Они были толщиной с черенок лопаты и навеки вмурованы в толщу баобаб-стены.

Трижды приходил унтер с едой, а два стражника страховали его из коридора, взведя курки. В их решительные лица словно навсегда въелась инструкция: жать на гашетку при малейшей попытке побега.

Вчерашний унтер сменился, зато ключ остался тот же самый: большой, кованый, зеленоватый, с Н-образной бородкой и толстым кольцом. Ключ чем-то напоминал «кольт» времен покорения Дикого Запада.

— Жалобы есть? — спросил унтер, расхаживая по камере с какими-то списками в руках.

— Прогуляться бы, — вздохнул я. — Но это не жалоба.

— Письма написал, гуляка?

— Еще не все.

— Ну так пиши. Вечером заберу. Сон заказывал? — спросил он, сверяясь со списком.

— Какой сон? — не понял я.

— Первый раз у нас, что ли?

— Ага.

— Так заказывай сон скорее, и дело с концом. Что бы ты хотел увидеть во сне? — И унтер приготовился заносить меня в список.

— И неужели приснится? — не поверил я.

— Ты знай заказывай! — буркнул он. — Что писать? Хочешь приключения? Некоторые, например, детство заказывают. Ну тебе его заказывать еще рановато. Что писать?

Я подумал и сказал:

— А напишите — зиму.

Он написал, шевеля губами: «Камера пятьдесят один — зима» — и ушел.

За день я обстучал каждый сантиметр баобаб-стен, но ни тебе пустот, ни ответного стука. Эти стены мало чем отличались от обыкновенных каменных — разве что запах тут был особенный, горьковатый, и было вдвое душнее.

Сгущались сумерки. Хорошо хоть наручники сняли — можно было периодически разгонять тоску, драться с тенью, с двумя тенями, с тремя. Наступила ночь. Ухватившись за прутья решетки, я подтягивался к окну, чтобы минутку-другую поглядеть на далекие огни стоявшего на рейде корабля и на башенки, что выделялись на фоне светлого ночного неба. Больше ничего не было видно из этого окна.

Скоро прямо над ним взошла луна. Я сидел на топчане и наблюдал за ее таинственным светом. Говорят, что это всего лишь отраженный свет солнца, но кто же в это поверит! Нас разделяло больше двухсот морских миль, и я чувствовал ее власть над собой… А потом вдруг подуло, завьюжило, зашуршало под полозьями, и четкая форма луны стушевалась, став бесформенным оковалком. Бежали лошадки, отворачивая морды от метели, и звенел на дуге колокольчик, но его звон скоро сменился громким железным звяканьем, и тройка умчалась в метель без меня. Я спал не больше пяти минут. Звякс! звякс! — раздавалось снизу, и знакомый голос сдавленно спрашивал:

— Сэр Бормалин, где вы? Проснитесь, сэр Бормалин!

Роберт! Он прочесывал бойницы-окна и будил узников в поисках меня. Ему ответили где-то внизу, совсем рядом:

— Мы здесь, Роберт! — Это был голос Джо-Джо. — Дуемся в карты. Но Бормалина с нами нет. Залетай, у нас не скучно!

И снова:

— Где вы, сэр Бормалин?

Одним прыжком я повис на решетке и крикнул шепотом в ночь:

— Сэр Роберт! Правее и выше!

Раздался шелест крыльев, и вот Роберт собственной персоной протискивается сквозь прутья, кряхтя и чем-то поблескивая в свете луны.

Он спрыгнул прямо на стол и, немного повозившись со спичками, зажег огарок свечи, принесенный с собой. Это был прежний Роберт: подтянутый, сдержанный, воспитанный, в красиво повязанном галстуке — джентльмен с Бонд-стрит, а не попугай!

— Просто чудо!.. Чудо природы!.. Как же их делали, эти камеры? Выжигали? Выдалбливали? — Он примерился и хорошенько треснул клювом о стену. — Т-твердая!.. Ну, здравствуйте, сэр Бормалин, с новосельем! Несу инструмент, — показал он напильник, — и вижу, что зря. Окно слишком узко… — Он порылся в карманах и высыпал на стол горсть конфет в ярких разноцветных фантиках. — Спешу сообщить, дорогой сэр, что дела наши пошли на поправку.

— Вот как! — приятно удивился я, перебирая конфеты. Это была знаменитая «Карамель в шоколаде», о которой до сегодняшнего дня я только слышал. — Вкусная! — оценил я, попробовав. — Очень вкусная!

— Еще бы! — Попугай тоже выбрал себе конфетку. — Я встретил старого друга, сэр Бормалин. Он работает у губернатора и, кажется, может нам помочь.

— Он устроил вам побег? — спросил я напрямик.

— Побег? — Роберт замялся. — Нет, не совсем. Меня подменили. Третьего дня в зоопарке умер мой дальний-дальний родственник. Он был так стар, что помнил еще Архимеда… Так что, сэр Бормалин, теперь меня как бы нет в живых… Мой друг просил узнать номер вашей камеры.

Я отложил конфеты, поправил фитиль, чтобы свеча горела спокойно, и сказал как можно мягче:

— Сэр Роберт, дорогой… Номер моей камеры пятьдесят первый. Только, понимаете, без Хека, без Штурмана, без всех остальных я никуда…

— Не узнаю вас, сэр! — Роберт глянул на меня соколом. — Да как вы могли такое о нас подумать?! Мой друг отлично знает, что выручать надо шестерых.

— Тогда беру свои слова обратно.

Роберт удовлетворенно кивнул.

— Теперь, сэр Бормалин, я вас узнаю. Но к делу. Мой друг ввел меня в курс происходящих в стране событий, а я введу вас. Это поможет лучше ориентироваться в ситуации.

— Очень хорошо! — согласился я, жуя «Карамель в шоколаде».

— Дело в том, сэр Бормалин, что в стране идет предвыборная кампания. На конец месяца назначены выборы нового губернатора. Кандидатов двое, и идут они голова в голову. Это известный вам Джоуль и некто Коверкот, один из наиболее влиятельных людей на побережье: банки, недвижимость… Одно время он сильно отставал от Джоуля, но недавно случился большой конфуз — и шансы снова пришли в равновесие. А случилось вот что.

Роберт прислушался, нет ли кого за дверью, и продолжил:

— Вы, наверно, знаете, сэр Бормалин, что раньше в Карамелии жили только индейцы. Но уж как водится: однажды появился корабль, и на берег сошли колонизаторы. С той поры минуло много лет, на месте первого поселения бледнолицых вырос Бисквит, все изменилось, вплоть до береговой линии. Но что важно — сегодняшние прапрапотомки первых колонизаторов очень хорошо помнят предков и, как говорится, чтут их заветы и хранят традиции. Можно сказать, что Карамелия на редкость старомодная страна, старомодная в большом и малом. Она держалась подальше от веяний времени, от разных современных течений и новаций, но с приходом к власти Джоуля национальному консерватизму пришел конец. Губернатор оказался чрезвычайно прогрессивным человеком. В стране начались перемены, затронувшие почти все сферы жизни. Понятно, что наука и техника тоже переживали ренессанс, и в жизнь активно внедрялись всевозможные новинки, порой довольно сомнительные. Не так давно в Карамелии появились первые подводные тюрьмы. Вы слышали что-нибудь о подводных тюрьмах, сэр Бормалин?

Я пожал плечами.

— Вот и я тоже услышал впервые. Полностью это называется так: «Автономная подводная тюрьма свободного поиска». Их было четыре, и в них перевели заключенных из единственной в стране Баобаб-тюрьмы, которую губернатор Джоуль решил реконструировать. Он задумал превратить ее в высотный район города.

— Ишь ты! — удивился я.

— Вот вам и «ишь ты», сэр Бормалин! Баобаб расположен в низине, тут лачуги рыбаков, склады, лавчонки. Весь этот район Джоуль собрался затопить, чтобы из Баобаба получился своего рода Манхэттен.^[6] Дерево — остров — район. Вот такая оригинальная мысль пришла ему в голову. Словом, заключенных быстро разместили в подводные тюрьмы. Баобаб освободился. На верхних этажах начали ломать стены. Все шло по плану, но совсем недавно вдруг случилась колоссальная неприятность. Две подводные тюрьмы почти разом вышли из строя. Заключенные, естественно, разбежались. В результате двух групповых побегов вокруг городов, а особенно вокруг Бисквита, в горах, в прерии, вдоль океана беглых больше, чем местных. Их отлавливают, препровождают на плантации или сюда, в Баобаб-тюрьму. Ремонт приостановлен. А тут еще индейцы недовольны политикой губернатора… В общем, обстановка сложная — оттого и войска в полубоевой готовности. Все это, понятно, не в пользу Джоуля…

Роберт вдруг замер. В коридоре раздавались шаги. Шли стражники, громко переговариваясь и, похоже, даже бранясь. Шаги замерли возле моей камеры, и, когда ключ повернулся в замке, Роберт погасил свечу и выпорхнул с ней за окно.

Закинув руки за голову, я лежал на топчане и щурился, осваиваясь со светом фонаря, который появился в камере первым. Это был допотопный фонарь, коптящий и воняющий маслом. Если они с обыском, то ох как не вовремя!

— Эй! — окликнул меня унтер и потряс за плечо. — Спишь?

Стражники оставались наполовину в коридоре. Так было положено по инструкции.

— Уже нет, — отозвался я, но позы не изменил, потому что под моей спиной лежали напильник и горсть конфет.

— Твои друзья из сороковой камеры просили передать тебе несколько слов. — Унтер стал принюхиваться, оглядываться, подсвечивая себе фонарем. — Чем это у тебя тут пахнет?

— Билл, чай стынет, — сказали ему из коридора. — Давай скорее.

— «Э-ге-ге-хали-гали!» — просили передать твои друзья. И «э-ге-ге-абордаж!». — Унтер не удержался, захохотал, выписывая светом лампы узоры на стенах. Захохотали и стражники, а я захохотал громче всех. Пираты не падали духом!

Фонарь уплыл обратно в коридор, дверь закрылась, и похожий на «кольт» ключ сделал два оборота. Шаги начали удаляться. Роберт вернулся в камеру и снова зажег свечу. Он заметно повеселел, да и я, признаться, тоже.

— И последнее, сэр Бормалин, — сказал он, грея крылышки возле крохотного пламени, — в подводных тюрьмах главным образом содержались беглецы с плантаций или те, кто напрочь отказывался быть рабом.

— Самсонайт… — понял я.

— Точно! — кивнул Роберт. — Моряки, которых умыкнул Самсонайт и которых Клифт вывез сюда в качестве рабов. Поэтому никакие не бандиты и головорезы бежали из тюрем, а в основном моряки. Страна переполнена беглыми моряками.

— Джоуль боится! — понял я. — Ведь моряки — серьезный народ, они могут отменить и одного губернатора, и другого.

— Вот именно, сэр Бормалин. — Роберт слетел на топчан и зашелестел там конфетами. — А у вас, я погляжу, был сегодня эпистолярный денек? — кивнул он на пачку писем. — Карандашик-то не весь исписали?

Я достал огрызок карандаша, и Роберт, вернувшись на стол, придвинул к свету лист бумаги.

— Мы однажды говорили о моей зрительной памяти… — замялся он, занося карандаш.

— Которой завидует даже сэр Авант?

— Именно! — Роберт расцвел. — Вчера в кабинете губернатора я случайно увидел карту на стене…

— И вы запомнили ее! — ахнул я.

— Ее, правда, тут же зашторил комиссар… — кокетничал Роберт, быстро рисуя подробную портулану Карамелии и части Павиании, примыкающей к Кукурузному проливу.

Нет, что за удивительный попугай! Через минуту он отложил карандаш, недовольно поглядел на свое художество и лапой толкнул карту в мою сторону.

— Ладно, пойдет… Теперь, сэр Бормалин, я улетучиваюсь. — Он сделал тренировочный круг по камере, задевая стены крылом, и вернулся на стол. — Мы с моим другом со дня на день попробуем вас выручить. У нас есть несколько идей. Одна, например, требует чисто гимнастических навыков. Вы с гимнастикой на короткой ноге?

— Скорее на длинной, — признался я, краснея. Ведь была же у нас гимнастическая секция, а я и ее обходил стороной!

— Время у вас есть, — успокоил меня Роберт. — Изучайте карту, занимайтесь гимнастикой… Это вам скоро пригодится. И главное, не падайте духом!

Он взял напильник, поднял воротник пиджака и протиснулся сквозь прутья решетки. И уже оттуда, со свободы, признался мне:

— Знаете, сэр Бормалин, мне нет-нет да померещится: «Дай! Дай пятерку!» Скучаю я без Гарри. — И Роберт исчез в прохладной карамельной ночи, насквозь пронизанной таинственным светом луны, которая отчужденно стояла в дальнем своем далеке. Усилием воли я перестал обращать на нее внимание и сидел над картой до тех пор, пока не догорела свеча. А потом снова пошел снег…

Глава 4

Опознание

Второй день заключения начался с повального обыска. Семеро стражников повалили топчан, табурет и стол, предварительно отвинтив их от металлических скоб, и стали исследовать сначала саму мебель, разбирая ее, ковыряя шомполом и простукивая, а потом и участок пола, на котором мебель стояла. Несолоно хлебавши они привинтили все обратно, отряхнулись и вышли один за другим. Остался лишь унтер, да из коридора в камеру торчали два неизменных дула.

— После завтрака у тебя опознание, — неофициально сказал унтер. — Звонили из губернаторской резиденции и предупредили. Так что будь готов. Жалобы есть?

— Прогуляться бы! — вздохнул я.

— Еще нагуляешься, — пообещал унтер и вышел за завтраком, оставляя меня под присмотром нарезных стволов. Пока он ходил, дверь оставалась приоткрытой, и получившийся сквознячок напомнил мне метель… сугробы… печальные морды лошадей, заносимых снежком…

Полдня потом я прислушивался к звукам в коридоре, вскакивая на шаги и голоса, но все это было не ко мне. Опознание прибыло только после обеда. Зато это было всем опознаниям опознание.

Оно явилось в виде огромного офицера, одетого в форму губернаторской гвардии. Он, наверное, считал, что золотые эполеты и аксельбанты, квадратные очки и многоугольная фуражка, глубоко надвинутая на глаза, делают его неотразимым. Не говоря уж о дымившейся сигаре. Густая борода офицера упиралась в высокий ворот мундира. Он внес птичью клетку, накрытую знакомым черным бархатом. Наметанный глаз сразу заметил бы, что размеры клетки значительно превосходят все разумные, но их скрадывали габариты самого офицера, очень внушительные габариты.

Следом ввели моих товарищей — хмурого Меткача, нервного Штурмана, учтивого Китайца, отзывчивого Джо-Джо, непринужденного Хека. Их поставили вдоль стены, а в середину строя втиснули меня. Я оказался между отзывчивым и непринужденным, который легонько толкнул меня плечом и шепнул:

— Э-ге-ге-абордаж!..

Откинув бархат с клетки, офицер предупредил:

— Именем губернатора — да будет он жив, здоров и могуч! — начинаем очную ставку. Отвечать только на мои вопросы. Соблюдая полную тишину.

Роберт как-то неоднозначно глядел на меня. В его взгляде я, наверно, должен был прочитать руководство к действиям, но ничего не читалось. Я пожал плечами и стал смотреть на охрану.

Унтер и семеро стражников топтались в дверях, с любопытством наблюдая за не совсем обычной очной ставкой. Говорящий попугай против шести пиратов!

— Сэр попугай, — обратился офицер к Роберту, слегка присев на топчан, который под его тяжестью подозрительно затрещал, — кого из этих субъектов, — показал он на нас, — вы узнаете? А если узнаете, то где, когда и при каких обстоятельствах вы с ними встречались? Рассказывайте — именем губернатора, да будет он жив, здоров и могуч!

Мы притихли. Слышались только тяжелое дыхание стражников и их сопение. Роберт пристально вглядывался в наши лица — думая, как он потом признался, об Аванте и Гарри. Эти дни Авант и Гарри не выходили у него из головы, и я очень хорошо его понимал.

Курил сигару офицер, поскрипывая новенькой портупеей, ждал, что скажет Роберт. Луч солнца играл на металлических уголках птичьей клетки. Сопели стражники, переступая сапожищами. Плыл по камере запах свежего гуталина. Пауза затягивалась.

«Что?.. Что они задумали? — Мысли метались и множились у меня в голове. — Может, пора разоружать охрану? Хоть бы знак подали, что ли!» Я чувствовал, как слева и справа готовились к прыжку Джо-Джо и Хек, как Китаец из-под ресниц сторожил каждое движение офицера, а Меткач, стоявший самым крайним, примерялся двинуть унтера в солнечное сплетение и захватить его револьвер и ключ. Но ничего этого не понадобилось. Выдержав необходимую паузу, Роберт наконец начал игру.

— Офицер! Они меня отвлекают! — закапризничал он, протянув крыло в сторону стражников. — Совершенно не дают сосредоточиться. Выгоните их, офицер!

Я только подивился актерским способностям попугая. Прямо барышня избалованная, а не сэр Роберт. Офицер сквозь сигарный дым велел стражникам:

— Слышали? Шагом марш!

— Ну вот! — огорчились те, лишаемые такого интересного зрелища. — А может быть, мы тихо-тихо постоим, а, господин офицер? Мы не будем ему мешать…

— Выведи их! — приказал офицер унтеру. — И поживей! И сам тоже выйди. Видишь, птица отказывается работать в таких условиях. Ступайте — именем губернатора, да будет он жив, здоров и могуч!

Тут уж унтер ослушаться не мог — как-никак офицер выступал от имени самого Джоуля. Подталкивая друг друга, стражники вывалились в коридор, унтер вышел последним, козырнул и закрыл дверь. И Роберт мигом вылетел из клетки.

— Это, — кивнул он на офицера, — мой друг. У нас считанные минуты. Если побег сорвется — все погибло. Молчите и слушайтесь его! — И Роберт запорхал у двери, следя в щелочку за охраной. — Скорее! — прошептал он нам, делая какие-то непонятные знаки.

А что скорее-то? Мы недоуменно глядели на офицера, а он присматривался к нам, что-то соображая. За дверью, в двух шагах, стражники спорили из-за медвежьей шкуры. Унтер жаловался на гвоздь в сапоге. Офицер встал во весь свой рост, отложил сигару и подошел к нам поближе.

— Ребята, я очень сильный, — тихо предупредил он, возвышаясь над нами. — Поэтому, если будет больно, терпите.

На нем были коричневые кожаные перчатки с кнопочками. Он застегнул кнопочки и вдруг стал неторопливо разрывать наручники, в которые были закованы пираты. Начал он с Китайца. Хоть нас и предупредили, но все равно такой силищи никто не ожидал. Пираты только изумлялись и кряхтели, когда лопались их стальные браслеты. Ну и дела!

Скоро наручники были сняты, и я бесшумно убрал их под топчан. А офицер расстегнул и снова застегнул кнопочки перчаток и предупредил гораздо серьезнее:

— Ребята, я очень и очень сильный! Терпите! — И стал надвигаться на нас. И то, что случилось потом, не поддается описанию. Такое описать невозможно.

Прислушиваясь к шагам и голосам в коридоре, Роберт несколько раз оглядывался на сдавленные стоны, сильно переживая за нас. Но ничем он помочь не мог ни офицеру, ни нам — только посочувствовать.

Стражники продолжали спорить насчет шкуры, когда наконец-то дверь пятьдесят первой камеры отворилась и вышел этот противный офицер со своей клеткой и сигарой, весь в дыму.

— Запирай, — приказал он унтеру, — и покрепче — именем губернатора, да будет он жив, здоров и могуч!

Унтер запер камеру на два оборота ключа. Вытянувшиеся вдоль стены охранники глядели на офицера, задрав головы.

— Молодцы! — похвалил их офицер, проходя мимо, а унтеру приказал: — Проводи-ка меня! — И пошел впереди, оставляя за собой душистые клубы сигарного дыма, поскрипывая портупеей и слегка покачивая клеткой, накрытой черным бархатом.

Если бы унтер откинул бархат, он увидел бы в клетке нас всех, сложенных один к одному вшестеро, а где и всемеро, и сверху придавленных Робертом. Но унтеру было не до клетки. Важно было угодить офицеру — вовремя открыть дверцу из отсека в отсек, а потом другую…

— Глаз с них не спускай! — говорил офицер, минуя первый шлагбаум… — Наручники не снимай даже на ночь! — советовал он, минуя второй…

Третий и четвертый они проходили, разговаривая о преимуществе подземных тюрем перед подводными, а за последним шлагбаумом офицер совсем уж неофициально сказал унтеру:

— Если что не так, извини — именем губернатора, да будет он жив, здоров и могуч!

Унтер козырнул, провожая глазами неказистый фаэтон с поднятым верхом, увозивший офицера и его говорящую птицу. Что ж, очная ставка прошла успешно и не доставила унтеру особых хлопот.

А в душной тесноте фаэтона офицер осторожно вынул из клетки одушевленную кучу малу, где можно было разобрать ноги Штурмана и локоть Меткача, плечо Джо-Джо и голень Китайца, мой затылок и длинный позвоночный столб Хека. Офицер бережно распутывал, разбирал, раскладывал нас на подушках фаэтона, а Роберт, достав большую бутылку минеральной воды, брызгал на наши лица.

Долго мы приходили в себя, но вот закряхтели, зашевелились, начали растирать руки-ноги, восстанавливая кровообращение. Суставы защелкали, кровь побежала к сердцу и от него. Закачался фаэтон, заскрипели его рессоры, а вот кто-то тихонечко затянул:

— Э-ге-ге-хали-гали…

Тут выдалась пауза, нарушаемая только бульканьем минеральной воды. Это Джо-Джо надолго припал к бутылке. Мы терпеливо ждали, пока он напьется.

Вряд ли кто обращал внимание на неприметный фаэтон, что бойко катил, покачиваясь на мягких рессорах. Но попробуйте не обратить внимание, когда из фаэтона вдруг раздается на всю улицу нестройное мужское многоголосие:

— Э-ге-ге-абордаж!

Друг Роберта жил на северо-восточной окраине города, в Гейзер-квартале, куда мы добирались три четверти часа. Пришлось сменить несколько фаэтонов, пролеток, карет, чтобы сбить со следа возможных сыщиков губернатора. Непростой системой переулков мы попали на задворки зоопарка, где покачивался подвесной мостик через ручей. Сразу за ручьем начиналась узкая гранитная тропка вверх, плавно переходившая в ступени лестницы, которая и привела нас в мансарду нужного дома. Здесь и жил друг Роберта, так и просидевший, невзирая на жару, всю дорогу в фуражке, очках и перчатках. Придя домой, он сразу скрылся за перегородкой.

Пока он переодевался, Роберт сварил кофе и приготовил бутерброды. Было заметно, что он хорошо здесь ориентируется.

— Сэры, — сказал он, разливая кофе по чашкам, — а ведь вас ожидает сюрприз. Особенно вас, сэр Бормалин.

Я отложил бутерброд и ответил:

— После нашего фантастического побега, сэр Роберт, я уже, наверно, ничему не удивлюсь.

Ребята пили кофе и посмеивались, глядя в окно. Там, вдали, был виден океан.

— Помните, сэр Бормалин, наш с вами разговор о происхождении человека?

— Ну-ну-ну… Что-то такое было…

— Если помните, я говорил о гиббоне, который умнеет год от году, — продолжал Роберт, слегка улыбаясь.

— А, умнеет на глазах! — вспомнил я.

— Совершенно верно! — Роберт совсем расцвел. — Так вот он!

Из-за перегородки вышел — с улыбкой до ушей — в красно-синей полосатой маечке и жокейской кепке, из-под которой торчали рыжие патлы, в синих джинсах, обтягивающих слегка кривоватые ноги, двухметроворостый гиббон!

Что тут началось!

— Боб! — скаля зубы, знакомился он с нами и обнимался так, что трещали наши грудные клетки. — Боб!.. Боб!.. Будем знакомы — Боб!..

— Да, ребята, — покачал головой Штурман, когда буря восторга утихла. — С вами не соскучишься!

Потом мы сидели на полу вокруг портуланы, вчера нарисованной Робертом, и держали совет.

— Я достану коней, — тихо говорил Боб, — и ровно в полночь буду ждать вас здесь. — Он показал на Восточные ворота Бисквита. — Может быть, что-нибудь подберу из оружия и одежды. Бойтесь засад. Ночами в округе бесчинствует шайка Джиу. Много беглых, много индейцев, да и просто дикие звери выходят ночью на промысел. Так что держите ухо востро. Фургон оторвался от вас почти на трое суток, но верхом — если, конечно, ничто вас не задержит в пути — вы догоните его еще до озера Ит. Если отобьете узников, то сразу уходите в горы, туда карабинеры не сунутся. А за перевалом вам уже никто не страшен. А сейчас я убегаю, — спохватился Боб, взглянув на часы, висевшие у окна. — Через пятнадцать минут мне надо обязательно быть в зоопарке. До темноты никуда не выходите. Вас уже наверняка ищут.

— Боб, — я взял его за рукав, — мне позарез надо к обсерватории. Тоже, понимаешь, важное дело…

— Что, прямо сейчас?

— Да, до сумерек.

— Что ж, да будешь ты жив, здоров и могуч!.. — И Боб очень подробно, квартал за кварталом, стал объяснять мне кратчайший путь, сетуя, что не может меня проводить. Потом объяснил, во что мне переодеться, и умчался, протарахтев деревянными ступеньками лестницы.

Я достал из шкафа одежду, о которой он говорил, и направился за перегородку к зеркалу. Следом за мной впорхнул Роберт.

— Я тоже оставляю вас, сэр Бормалин, — тихо и просто сказал он.

— Как это? — не понял я, роняя кафтан.

Вот тут Роберт и признался, что Авант и Гарри не выходят у него из головы уже который день, которую ночь. И он очень боится, как бы с ними что-нибудь не стряслось.

— Я очень к ним привязан, сэр Бормалин, — признался он, — и чувствую, что теперь я нужнее им. Поэтому полечу-ка я своим ходом вдогонку за фургоном.

Ох, как я его понимал!

— Знаете, Роберт, — сказал я, — как мне хотелось бы иметь такого друга, как вы!

— Ну и ну, Бормалин! — укоризненно ответил он, не задумываясь. — Что значит «хотелось бы»? Ведь мы друзья. До встречи! — И он упорхнул в окно.

А через пять минут и я вышел из дома. Выглядел я как коренной бисквитец — с вязанкой тростника через плечо, в потертом кафтане и таких же штанах, в типично бисквитской шляпе. Я быстро шел маршрутом, который проложил Боб, и думал о дружбе.

Большой нескладный немолодой человек с гитарой, так же как и два дня назад, сидел на ступеньках обсерватории и еле слышно перебирал струны, клоня к ним седую голову, освещенную последними солнечными лучами.

Он был задумчив и беззаботен одновременно и приветливо улыбался, когда слышал звон медяка в шляпе, лежавшей рядом, а улыбаясь, наигрывал громче, благодарнее. Потом голова снова клонилась к деке, он забывался, уходил в себя, а пальцы не прекращали еле слышного плетения мелодии, не имеющей ни начала, ни конца.

Солнце садилось, золотя купола и крыши, тихо бил невидимый колокол, и его звуки мягко теснили тишину вечернего города. Наигрывала гитара. Я подошел к этому человеку, поздоровался и сказал:

— Не могли бы вы напеть одну песенку?

Он улыбнулся мне как старому знакомому. Он был слеп. Это была замечательная улыбка, предназначенная всем сразу и мне лично — глаза в глаза, понимаете?

— Какую же? — спросил он.

— Там есть такие слова:

Гитара смолкла. Она, по-видимому, нечасто затихала в его руках.

— Зови меня Менестрелем, друг, — сказал он слегка озабоченно. — А как мне называть тебя?

— Бормалин. — И я пожал его длинную узкую ладонь.

— Откуда ты знаешь про эту песенку, Бормалин?

— Я слышал ее позавчера, — объяснил я. — Ехал мимо, а ты ее напевал. И вот я вернулся. Спой мне ее, Менестрель.

Все так же замечательно улыбаясь, он развел руками, а потом обнял всеми пальцами гриф. В его улыбке прибавилось грусти.

— Нет такой песни, — невесело сказал он. — Есть только две строчки. Песню я еще не придумал.

— Ага! — Я начал о чем-то догадываться. — А скажи, Менестрель, за именем Мэри-Джейн стоит реальное лицо? Или это просто героиня?

— Очень даже реальное, — вздохнул он. — Была девушка, ее звали Мэри-Джейн. Она жила здесь, недалеко, — Менестрель, на ощупь взяв шляпу и высыпав мелочь под ноги, сделал неповторимый жест в ту сторону, где начиналась улица Антиквариум. — А потом она уехала в глубину Карамелии. Там есть озеро Ит, на берегу озера стоит небольшой дом с садом, и называется это «Виллой Мэгги». Остальное тебе понятно.

— Да, я знаю это озеро… А сейчас она там? — спросил я осторожно, боясь услышать какую-нибудь трагическую весть. — И вообще, если можно, расскажи мне о ней, Менестрель. Поверь, это не праздное любопытство.

Он помолчал, шевеля пальцами, в которых было столько мелодий! Потом опустил пальцы на струны и снова заиграл.

— Мы познакомились здесь, на этих же ступеньках, несколько лет назад… Она подошла, долго слушала меня и попросила сыграть ей чакону Баха. Эта тема что-то ей напоминала. Потом стала появляться все чаще, я играл ей английские и шотландские мелодии. Она была из Англии и тосковала по дому. В Карамелию она попала не по своей воле, ее привезли сюда на рабовладельческой галере. Знаешь эту гнусную длинную лодку с множеством весел?!

— О да!

— Мы были с ней друзьями, Бормалин. Я, признаться, был немножечко влюблен в нее, но у нее был муж, она его любила и ждала. Они отправились в свадебное путешествие, и в пути на них напали пираты. Их разлучили. О судьбе мужа я ничего не знаю, а Мэри-Джейн привезли к нам на невольничий рынок. Тогда у нас еще был жив этот отвратительный пережиток прошлого — невольничий рынок. Приходила галера с рабами, подмостки местного театра становились невольничьим рынком, и богатые карамельцы выбирали себе рабов и рабынь. Так было до прошлого года, но возмущение горожан нарастало, и губернатор был вынужден издать знаменитый указ, по которому эти позорные невольничьи рынки упразднили, а привезенных галерой рабов сразу же отправляли на плантации.

Менестрель умолк, продолжая наигрывать свои мелодии. Затем снова заговорил:

— Мэри-Джейн купила богатая пожилая леди по имени Мэгги, тоже англичанка, но давно поселившаяся здесь, на Антиквариуме. — И Менестрель снова сделал шляпой неповторимый указующий жест вдоль Антиквариума. — Леди услышала английскую речь Мэри-Джейн и купила девушку… как бы это выразиться… в качестве привета с родины, что ли. Мэри-Джейн читала ей английские романы, до которых и сама, признаться, была охоча, готовила английские блюда, пела английские песенки. Помнишь, Бормалин: «Край, Билли, край, Билли…» А маленький охотничий домик на озере Ит, принадлежавший покойному мужу леди, по проекту Мэри-Джейн перестроили на сугубо английский манер: камин, палисадник, флюгерок… И когда леди приезжала туда, у нее была полная иллюзия, что она в Англии. Потом леди, которой было уже за девяносто, умерла, и ее похоронили на нашем кладбище. По завещанию все ее имущество отошло к племяннику, который жил здесь же, в Бисквите, а охотничий домик, «Виллу Мэгги», она завещала Мэри-Джейн. После похорон девушка туда и уехала, а я написал эти две строчки. Они и привели вас сюда.

* * *

Обратный путь занял у меня гораздо больше времени, и тут не обошлось без приключений.

Размышляя о Мэри-Джейн, я шел со своей вязанкой тростника, задевая прохожих, которых становилось все больше. Скоро я бросил тростник и шляпу, встряхнулся и, можно сказать, потерял всякую бдительность. В моем воображении уже маячили озеро Ит, вилла на его берегу… Хорошо бы догнать фургон до озера.

Переходя улицу, я едва не угодил под лошадь, катившую изящное открытое ландо, в глубине которого покачивались страусиные перья на шляпке. Из ландо меня злобно облаяла крохотная болонка, а перья страуса, как мне показалось, благосклонно склонились в мою сторону. Заглядевшись на лорнетку, мерцавшую под перьями, я едва успел отскочить от лошади, промчавшейся рядом и косо глянувшей на меня круглым глазом.

— Ух ты! — сказал я и заспешил дальше, направляясь к Восточным воротам.

Тут и поджидала меня неожиданность: трое вооруженных карабинеров в форме цвета хаки и среди них Бром. Они двигались в режиме поиска прямо навстречу мне, рыская глазами по сторонам и не пропуская ни одного лица.

То, что нас станут искать, было очевидно, но вот так столкнуться нос к носу с Бромом я, признаться, не ожидал. Оставались считанные секунды на размышление: мчаться ли во весь дух вдоль по улице, спускавшейся к порту, где всегда можно найти укромную щель, или — направо, наудачу, во двор, или — перед носом, через улицу в сквер, и там по обстановке?

Вряд ли они откроют огонь на поражение субботним многолюдным вечером в центре города, где и так неспокойно.

— Вот он! — вдруг крикнул Бром, показывая на меня пальцем, и между его пальцем и мной тут же образовалась свободная зона, из которой мигом смыло всех. — Брать живым! — И, противореча себе самому, Бром выхватил из кобуры «кольт».

Прохожие прыснули кто куда. Шарахнул вертикальный выстрел, и следом другой. Кто-то засвистел, привлекая полицию. Сотня яблок медленно покатилась из опрокинутой тележки поперек улицы. Сцепились два экипажа. Ах, какой вечер был испорчен!

Я ушел вправо, во двор, промчался узкой кишкой переулка мимо лавочек и кофеен, влево, вправо, вперед, по кровеносным сосудам узких кривых переулков, влево, вправо, влево, вправо… За двадцать минут я ухитрился забиться в такую глушь, что городом тут и не пахло.

Маленькие домики лепились друг к другу и к каким-то странным сооружениям, похожим на средневековые укрепления. Тянулся высокий дощатый забор, за которым слева вдали лаяла собака. Собачий лай был единственным признаком жизни в этих местах. Я долго бродил среди домишек, укреплений и терриконов, не теряя из виду забора. Смеркалось. Мне не встретилось ни души. Чтобы окончательно не заблудиться, я пошел на собачий лай.

Я шел вдоль забора, и жуть меня брала от этого раздававшегося все ближе истеричного, осатанелого лая если не сбесившегося, то уж наверняка смертельно разъяренного пса. Нет, дальше не пойду. Я подпрыгнул, подтянулся и, держа забор под мышкой, осторожно поглядел, кто это лает и почему.

За забором был обводной канал, взятый в невысокий бетонный рукав, и по нему медленно плыл плот. Стоял шалаш и горел костерок на плоту, у огня по-турецки сидел человек с белым пуделем под мышкой. Человек мучил пуделя, и тот поэтому лаял. Перед мордой собаки человек держал мегафон, снабженный, по всей видимости, системой реверберации, что многократно усиливало и искажало лай. Вот и разносились вокруг жуткие баскервильские звуки. Так они спасались от страха.

— Ох! — тихо крикнул я с забора, и лай стих. Оба на плоту вздрогнули, стали озираться, а собачка еще и заскулила, пряча морду под мышку хозяину. — Скажите, — крикнул я, готовый вот-вот сорваться с забора, — в какой стороне Восточные ворота?

Человек встал, держа пса за ошейник и оглядываясь, но ему было меня не разглядеть. Он поднес мегафон ко рту и заревел вдоль и поперек канала:

— Там! — Он показал рукой направление. Я не удержался и свалился под забор и сидел там, пока плот не скрылся за поворотом.

Быстро темнело.

Глава 1

В прерии неспокойно

Стояла уже глубокая ночь, когда я вышел к месту встречи, вдоволь наплутавшись по лабиринтам Бисквита.

Скрипя дощатым мостиком, я перешел ров и припустил во весь дух на знакомый свист по лунной дорожке — мимо Восточных ворот, мимо карабинерской будки, откуда раздавались голоса, и мимо колодца.

Где-то неподалеку перекликались ночные местные птицы, над головой стояли звезды, а в ушах у меня свистел ветер дальних дорог.

Я перелез через изгородь, огляделся, и… вот они! В двух шагах от обрыва, на тропинке в лесу, чей черный контур виднелся вдали, нетерпеливо переступали гривастые кони. Копыта их были обмотаны мягким, крупы так и лоснились под луной, и сверкала амуниция седоков. Насвистывая «э-ге-ге-абордаж», в седлах сидели: вооруженный Меткач в новой шляпе и высоких со шпорами сапогах; вооруженный Джо-Джо с парашютом за спиной и тоже в шляпе; Китаец в новеньком камзоле с золотым позументом, раскручивавший над головой клинок, который уже тихо гудел и мерцал в темноте; Хек, грызший яблоко. Рубашка у него на животе сильно оттопыривалась, и сквозь ткань проступали очертания крупных яблок. Он сунул руку за пазуху и бросил мне одно.

Мерцавший над головой Китайца диск чуть изменил угол наклона, и не яблоко упало мне в руки, а уже две его половинки.

— Боб тебя не дождался, — сказал Хек. — Просил передать, чтобы ты был жив, здоров и могуч. Да коня оставил, — Хек оглянулся, щелкнул пальцами. Из темноты за его спиной бесшумно выступил серый в яблоках конь. — Это Проспект.

Я подтянул стремена и мигом вскочил в седло.

— А где Штурман?

— Штурмана не будет, Бормалин. — Ко мне подъехал Джо-Джо. — Он ушел почти вслед за тобой, в порт. Сказал, что, если до полуночи не появится, значит, сумел наняться на корабль и уйти в океан. Сказал, что на суше ему невмоготу, и просил прощения…

— Ничего удивительного, — вмешался Меткач. — Он ведь даже родился в океане.

— Лишь бы не арестовали его, — забеспокоился я.

— Он переоделся в офицерскую форму, — успокоил меня Хек. — Кто же арестует офицера?

К нам присоединился Китаец.

— Не пора ли? — проговорил он, пряча клинок в складках одежды. — Дорога у нас длинная. Времени мало. Вперед?..

— Вперед? — спросили мы друг у друга.

— Вперед! — И мы пустили коней вскачь. Они понеслись по мягкой тропинке, вздымая пыль веков, промчались лесом и скоро оставили его позади.

Ночная прерия кишела индейцами. Боб был прав. Ирокезы, ацтеки, осажи и некоторые другие племена были готовы вот-вот выйти на тропу войны. Они ударили в барабан и почти взялись за оружие. Не потому что жаждали крови, конечно же, нет. Просто переполнилась чаша терпения.

Мало того, что бледнолицые шакалы под предводительством главного шакала Гуго оттеснили их от океана, согнав с обжитых, плодородных земель…

Мало того, что бледнолицые заняли самые важные в стратегическом отношении высоты, воздвигнув на них форты, контролирующие передвижение индейцев…

Мало того, что они изрезали всю Карамелию фургонными дорогами и узкоколейками, по которым от океана шли караваны и поезда с вооруженными бледнолицыми, все глубже и глубже проникавшими в страну, а обратно теми же путями вывозились к океану руда, золото, карамель…

Мало того, что колонизаторы за годы пребывания здесь уничтожили две трети взрослых краснокожих…

Чашу терпения переполнило другое. «Язык», захваченный индейцами, сообщил, что армия получила на днях секретный приказ губернатора о повсеместном и беспощадном уничтожении аборигенов.

Всегда Карамелия была индейской землей. Она перешла к сегодняшним воинам от отцов, а к отцам — от дедов и прадедов. Разве можно отдать эту землю без борьбы?

«Пусть бизоны уходят за перевал, — решили индейцы, — а мы не уйдем!»

Но прежде чем отрыть томагавк войны, они в последний раз послали вождей к губернатору, чтобы он выслушал их требования и выполнил. Если переговоры опять закончатся безрезультатно, тогда — хау! — прольется кровь.

На фоне такой сложной обстановки наш маленький отряд скакал курсом северо-северо-восток, ориентируясь по звездам. Мы видели много небольших индейских костров, горевших слева и справа, возле которых коротали ночь краснокожие воины, приводя в порядок оружие. Вокруг темнели вигвамы, где спали их матери, жены и дети. Сушились на кольях шкуры, а временами то там, то тут принимались выть койоты. Иногда я замечал стрелу с ярким оперением, улетавшую от костра на этот гнусный вой. И он прекращался. Словом, неспокойно было в прерии этой ночью.

— Держимся рядом, — сказал нам Джо-Джо, специалист по индейцам. Мы послушно сбились в кучу, ощетинились пистолетами и клинками и двигались среди костров настороже.

Но оказалось, что наш маневр был только на руку краснокожим. Мы услышали какой-то звук над головой, встрепенулись, но было поздно: огромное лассо опустилось сразу на всех и одним могучим рывком вырвало нас из седел. Когда мы грянулись оземь, то все были уже так скручены, что никто и пикнуть не мог. Лежали как миленькие, и уже без оружия.

Скоро нас принесли и бросили к самому большому костру, у которого заседали индейцы в особенно богатых головных уборах. Таких перьев я отродясь не видел. Наверное, они тоже передавались по наследству от вождя к вождю. Совет решал вопрос о форте Лепень: брать его этой ночью или же следующей. Взятием форта они хотели показать Гуго, что воевать индейцы умеют, особенно на своей земле.

Наконец решили атаковать форт завтра, после захода солнца. На нас внимания пока не обращали — мало ли бледнолицых шастает по ночам.

— У меня нож за голенищем, — шепнул Хек, пытаясь освободить руку, но ничего не получилось: крепки были индейские узлы.

Среди вождей выделялся осанкой и спокойствием белобровый неподвижный старик. Он курил длинную-длинную трубку, укрепленную на треноге. Старик ни во что не вмешивался, глядя в гущу костра. Заметив его, Джо-Джо оживился, шепнул нам:

— Сейчас-сейчас!.. — И он вежливо обратился к вождю: — Долговязый Джо приветствует тебя, о Полуночный Частокол! Приветствует тебя и твоих смелых воинов!

Старик отставил трубку, присмотрелся и приветливо ответил:

— Полуночный Частокол рад видеть Долговязого Джо! Развяжите его! А эти бледнолицые — кто они?

— Это мои друзья, — обрадовался Джо-Джо, подмигивая нам. Нас развязали и вернули нам оружие. Вернуть-то вернули, но вокруг костра стояли десятка два воинов с копьями, направленными на нас. Вождь оглянулся, нахмурился и бросил им что-то резкое на своем языке. И мигом исчезли копья, и сами воины тоже.

— Сядь рядом! — показал вождь Джо-Джо. — Выкури со мной трубку мира. Что снова привело тебя на землю наших отцов, мой бледнолицый брат? Ты помнишь, как мы с тобой взрывали большие железные лодки губернатора?

— Еще бы! — захохотал Джо-Джо, оглядываясь на нас. — Еще бы мне не помнить этих взрывов, мой краснокожий брат! Славное было дело!

— Это было уже давно, — задумчиво молвил вождь. — Это было восемь снегов назад… Принесите шкуру гризли! — велел он через плечо, и мигом была доставлена толстенная новенькая шкура медведя гризли, очевидно, убитого не так давно. Джо-Джо сел на нее по-индейски и принял из рук вождя гигантскую трубку мира. Она была закреплена на треноге, как крепится в уключине весло, и поскрипывала, когда ее поворачивали, передавая друг другу.

— Погуляйте пока, — сказал нам Джо-Джо. — Коней напоите, разомнитесь. Теперь вас никто не тронет, если сами задираться не будете. А нам надо поговорить.

По всей прерии слышался ритмичный барабанный бой. Проносились всадники в полной боевой раскраске. Мы расседлали коней, дали остыть и повели их на водопой.

За вигвамами текла река, полная луны. Другой ее берег был обрывист, высок, и по левую руку, на яру, виднелись башенки укрепрайона. Даже в свете луны было видно, что это серьезное фортификационное сооружение и его без тяжелой артиллерии не взять. Вдоль реки, по всему нашему берегу, горели огни до самого горизонта, некоторые двигались навстречу друг другу, иные, наоборот, множились, расставались. Это жгли костры сопредельные племена, выходившие на исходную позицию.

— Завтра, — сквозь зубы сказал нам молодой индеец, пронося к речке пирогу, — завтра запылают шакалы! Хей! Станцуем каюку на их могилах!

— Хей! — ответили мы, тоже разводя костерок, внося и свою лепту в эту ночную иллюминацию. Да, индейцы поднимались всерьез.

Перекусив яблоками и выкупав коней, мы долго плавали в реке, откуда были хорошо видны оба берега, особенно индейский, казавшийся нам из-за костров едва ли не родным. Ледяная водичка взбодрила нас что надо, и, когда мы вернулись к костру вождя, вид у нас был такой энергичный и решительный, что воины, возникшие из тьмы, вновь насторожили свои копья. Но мы уже не обращали на них внимания.

— Мой краснокожий брат говорит, что зеленый фургон на колесах проезжал здесь две луны тому назад, — сообщил нам Джо-Джо. — И еще он говорит про шайку Джиу: она бродит неподалеку. Индейцев-то люди Джиу сами боятся, а вот на одиноких путников могут напасть.

— Уж не мы ли эти одинокие путники? — хохотнул Меткач. — И много народу у этого Джиу?

— Мой краснокожий брат, — обратился Джо-Джо к вождю, — сколько бледнолицых шакалов в шайке Джиу? Столько? — показал Джо-Джо растопыренную ладонь. — Столько? — Две ладони. — Или больше?

Вождь огляделся, отыскал глазами нужного человека и крикнул ему:

— Гутаран! — И что-то произнес на своем языке.

И тут же воин, мускулистый и длинноволосый, разбежался, прыгнул в центр гнутого бамбукового сооружения, похожего на доморощенный батут, и механизм резко подкинул его в ночное небо. Индеец пропадал около минуты, но вот мелькнул, вонзился в кучу хвороста, ударился сквозь хворост босыми пятками о землю, и от удара вдруг переломился пополам горящий в костре ствол дерева. Воин подошел к Полуночному Частоколу и обратился к нему учтиво.

— Молодой Глаз говорит, что в шайке восемь или девять бледнолицых шакалов, — перевел вождь. — Шайка рыщет за рекой, в тени деревьев.

Мы уже были в седлах.

— Благодарю тебя, мой краснокожий брат! — сказал Джо-Джо. — Помни про направленные взрывы. Позволь нам продолжить путь? — И в голосе Джо-Джо я расслышал новые, нерешительные интонации: он словно сомневался, отпустит ли нас вождь.

— Ступайте с миром, — разрешил Полуночный Частокол. — Выведите их за ловушки и укажите самый короткий путь. Я все сказал. — И вождь, задержав на Джо-Джо взгляд, переполненный не то просьбой, с которой не принято обращаться, не то жалобой, какую вождям пристало держать при себе, снова вперился в гущу костра.

Сначала мы ехали малой рысью, сопровождаемые Молодым Глазом. Он легко бежал чуть впереди Джо-Джо, положив руку на холку его коня. Перешли вброд реку у поваленного дерева и оказались на дороге. Здесь проводник показал направление и молча исчез, а мы пустили коней в галоп. Отдохнувшие, они легли на повод и мчались, едва касаясь земли.

Когда мы миновали балку, и пробковую рощу, и несколько мелких озер, Джо-Джо начал все заметнее отставать и нам пришлось придержать коней. Он скоро догнал нас на своей легкой пиренейской лошади и, увидев, что мы его ждем, помахал нам шляпой: мол, вот и я. По его глазам было видно, что он уже все решил. Да иначе и быть не могло.

Наши лица, наверно, тоже были довольно красноречивы, потому что Джо-Джо посмотрел на одного, другого… третьего — и разулыбался. Гора спала с его плеч. Он увидел, что мы его поняли.

— Отпускаете меня? — произнес он тихо и благодарно, а мы молчали, глядя туда, где продолжал бить барабан. Могли ли мы ему возразить? — Понимаете, — сказал он, — никто из них не брал еще таких фортов… никто… никогда… Там нужно будет много-много динамита… А я же взрывник! — Он ткнул себя в грудь. — Я столько брандеров начинил взрывчаткой… Простите, ребята, но не помочь им я не могу…

— О чем речь, Джо-Джо! — обнял его Китаец. — Действуй… Громи форты губернатора…

— Правда? — Джо-Джо оживился. Ему еще не верилось, что все обошлось без долгого, тяжелого разговора. — Вы отпускаете меня? И нет всяких там задних мыслей?..

— Какие еще мысли! — проворчал Меткач. — Ты правильно решил, парень. Им без тебя не обойтись… А дилижанс мы уж как-нибудь сами…

— Держи, взрывник, — улыбнулся Хек и отсыпал Джо-Джо яблок, выбирая самые крупные. Я подарил ему самое ценное, что у меня было, — огрызок карандаша. А он снял с себя и подарил мне парашют от чистого сердца. Китаец шепнул ему четыре секретных слова, которые лечат от всех болезней, а Меткач вручил прекрасный кожаный ремень с пряжками в форме сабель.

— Считай, что это от Боба, — сказал Меткач, подтягивая штаны.

— Спасибо вам, парни! — И Джо-Джо, хорошенько взглянув на нас, чтобы получше запомнить, всадил шпоры в бока пиренейцу. Он был уже далеко, когда поднял коня на дыбы, поворотился к нам, безмолвно стоявшим на дороге, и крикнул: — Э-ге-ге-хали-гали!..

Мы вздохнули и ответили поредевшим хором:

— Э-ге-ге-абордаж!

Раздался бешеный топот копыт, и мы остались вчетвером. Мы долго глядели в темноту, поглотившую нашего друга, и, каждый по-своему, переживали разлуку. Мне было грустно, вот и все. И я подумал, что человек — как остров, блуждающий маленький остров, и он неминуемо погибнет, если чья-нибудь лодка не причалит к нему.

Скоро Меткач встряхнулся, внимательно оглядел нас, притихших, посмотрел на луну и… решил возглавить нашу маленькую экспедицию. Он скомандовал:

— За мной!

Мы мчались, отдавшись на волю коней. Они несли нас по едва заметной дороге, проложенной мустангами и колесами фургонов в бесконечной прерии, низинами, заполненными легким туманом, и пологими холмами, залитыми лунным светом. Долго мы мчались вдоль блестящих рельс узкоколейки, пока дорога не пересекла ее, и тут надо было доставать портулану, потому что обозначилась истоптанная вдоль и поперек развилка, увенчанная единственным деревом непонятной породы.

— Тихо! — Китаец вдруг замер, приподнявшись на стременах. — Слышите?

Мы тоже прислушались, и действительно: слева, за обочиной, в зарослях бизоньей травы, раздавался стон. Китаец бесшумно соскользнул с коня и исчез. Меткач положил руку на «кольт».

— Спокойно, — посоветовал ему Хек, поигрывая длинным, граненым лезвием байонета.

Через минуту Китаец выкатил — да, именно выкатил — на дорогу длинный сверток, оказавшийся человеком, запеленатым в мешковину. Мы развязали его, вынули кляп и похлопали по щекам. Это был уже немолодой человек в порванной, очень грязной одежде машиниста. Все было ясно.

— Жив? — весело спросил Хек и угостил его яблоком. — А ну ешь витамины!

Откусив раз-другой, машинист попробовал подвигать лопатками под тужуркой, покрутил головой.

— Смотри-ка! — удивился он, морщась. — Ничего не сломал! Повезло! Напали бандиты… — И он рассказал, как путь был перегорожен бревном, а когда он остановил поезд, со всех сторон появились люди Джиу, избили, связали и скинули его под насыпь, а сами повели состав на запасную ветку и сейчас вовсю грабят там пассажиров…

— До города около трех миль, — напомнил я. — Сможете дойти? Или вам помочь?

Тем временем Китаец срубил ветку, быстро очистил ее от сучков, укоротил, и получилась вполне приличная ротанговая трость. Старик оперся на нее и сделал несколько шагов, продолжая грызть яблоко.

— Держи на дорожку! — Хек протянул машинисту еще одно яблоко.

— Это я внучке, — сказал тот, пряча его в карман. — А до города чего не дойти. Руки-ноги целы, дойду потихоньку. Вот когда с паровоза летел, тогда думал, что, видать, конец мне пришел. Но ничего, обошлось… Сейчас же губернатору позвоню. Пора кончать с этим произволом! Спасибо, ребятки! — И он, маленький, грязный, оборванный, захромал в сторону города, опираясь на трость.

— Действительно, пора с этим кончать, — заметил Китаец. — Я знаю Джиу, и он знает меня. Но он меня плохо знает!

Мы помчались вдоль запасной ветки и скоро увидели тусклый керосиновый фонарь, который раскачивался на последнем вагоне из стороны в сторону. Шайка уже со знанием дела потрошила поезд. Из окон так и летели на насыпь узлы, сундуки, чемоданы, саквояжи, баулы, коробки, рояли, пианолы и даже стальной сейф национального банка. Двое бандитов грузили все это в крытую повозку, запряженную шестеркой коней. Да, аппетит у бандитов разыгрался не на шутку!

Увидев нас, несущихся во весь опор, они свистнули друг другу и сгрудились у тендера, взяв ружья наизготовку. Их было семеро. Остальные продолжали орудовать в поезде. Оттуда доносились крики, визг, плач.

— Джиу! — рявкнул Китаец, озираясь в поисках атамана. — Где ты, Джиу?

— Китаец?! — раздался голос из поезда. — Вот ты мне и попался! — На насыпь выскочил гигант в черном блестящем кожухе с полутораметровым мечом в руках.

— Джиу! — Китайца как ветром сдуло с коня. Он скинул камзол и в тельняшке ждал Джиу, раскручивая клинок. Они сходились медленно, по кругу, словно не спеша ввинчивались в воронку, и вот сошлись. Зазвенела сталь, высекая искры, гаснущие в траве. А мы занялись остальными бандитами.

— Берем в клещи! — крикнул Меткач еще на скаку и поднял такую стрельбу, что бандиты, не ожидавшие серьезного натиска, слегка дрогнули. А когда в них врезался Хек со своим страшным байонетом, прошел насквозь, развернулся и двинул обратно, они совсем потеряли инициативу и стали обескураженно рассеиваться по насыпи, огрызаясь редкими выстрелами. Но палили не прицельно, а куда придется.

— Занимаем круговую! — скомандовал кто-то из них. — Занимаем круговую оборону!

Но какая там круговая оборона! Они явились сюда безнаказанно побесчинствовать, пограбить, а вместо этого вдруг над ними самими чинится произвол, да еще какой!

— Л-ложись! — с напускной свирепостью рычал Хек, сверкая байонетом. — Ложись, кому говорю! Хрясть! Хрясть!

Одного вооруженного бандита Проспект сбил в тот миг, когда дуло мушкета было направлено мне в лоб. Я даже не успевал втянуть голову в плечи. Уже падая под Проспектом, он нажал курок, и пуля со свистом ушла в небо. А на другого головореза я прыгнул прямо с коня, и мы покатились среди сундуков, баулов и гнутых ножек рояля.

Китаец и Джиу рубились чуть подальше, не обращая внимания на наши крики и выстрелы. Даже когда взорвался фонарь, выплеснув на насыпь ведро жидкого огня, они и бровью не повели. Уж слишком были поглощены друг другом эти два непримиримых врага.

Оба были хорошими бойцами, и если Китаец брал ловкостью, то Джиу — силой и опытом. Он орудовал пудовым мечом так легко, словно это была тренировочная рапира, и Китаец едва успевал отражать сокрушительные удары и уклоняться от них. Если хотя бы один достиг цели, Китаец так и остался бы лежать напротив второго вагона.

Кто-то промчался сверху по крышам и исчез. В самом поезде тоже шло сражение: в окнах мелькали локти, спины, стулья… Но кто кого там побеждал?

Мой соперник был бритоголов, мордат, мышцы так и ходили у него под рубахой. Я думал разделаться с ним нахрапом, но он вдруг так ловко бросил меня через бедро, что я улетел под паровоз и едва шею не сломал, приземляясь.

Дела! Без бешенства штурмового крюковика, видно, не обойтись.

Бритоголовый ждал в низкой стойке, слегка растопырив пальцы и шевеля ими. Он внимательно следил за моими глазами, руками и ногами одновременно.

— Ну иди, иди сюда, — приговаривал он и так грамотно поймал мою руку на болевой прием, что я чуть не остался без руки. Просто чудом удалось вывернуться. И тогда, разворачиваясь в прыжке, я заехал ему ногой под правое ухо от всей души.

Но это я хотел — под правое ухо, а там уже был выставлен блок, и бритоголовый удовлетворенно хмыкнул, когда я завопил от боли в голеностопном суставе.

Нет, без внутреннего бешенства мне явно не одолеть этого типа.

— Берегись! — предупредил я его и за несколько секунд вогнал себя в то самое состояние. Тут уж за мной было не уследить.

Я двинулся на него немного боком и молниеносно провел девяносто шесть ударов всеми четырьмя конечностями по его корпусу.

Не так уж он был и непробиваем, этот бритоголовый головорез!

— Все! Все! Все! — бормотал он как заведенный, когда я уже его связал и положил на ковер, чтобы не простудился. — Все! Все!

Все так все. Я огляделся. Хек, держа байонет в левой руке, правой с зажатым в ней ломиком отбивался от наседавшего толстяка. Тот пырял Хека алебардой, но пока безуспешно.

— Слабенький удар, — приговаривал Хек, — слабенький удар!

Джиу теснил Китайца, с прежней неутомимостью орудуя мечом. Удары сыпались на Китайца слева и справа, но его клинок тоже не дремал. Китаец медленно кружился вокруг Джиу и, судя по всему, замышлял какой-то маневр.

В куче сваленного добра Меткач нашел оружейный ящик и теперь вел активную перестрелку с бандитами, засевшими в четвертом вагоне. Их было двое, они постоянно меняли окна и иной раз вместо себя подло подставляли голову пассажира. Надо было держать ухо востро.

Меткач стрелял вперекидку — перебрасывая пистолеты из руки в руку, как бы жонглируя ими. Это был чисто ковбойский шик.

— Сдавайтесь, канальи! — кричал Меткач, посылая пулю за пулей в окна поезда, но оттуда отвечали с глумливым смешком:

— Сами сдавайтесь, проходимцы! Проходимцы-проходимчики!

И вдруг я увидел меч Джиу… Да-да, полутораметровый меч атамана был выбит и летел в темноту. Китаец провел свой прием!

А Джиу огромными прыжками мчался к поезду. Вот он нырнул в одно из разбитых окон и затерялся во тьме вагона. Какого там по счету?

— Пора заканчивать, — тяжело дыша, сказал Китаец, проходя мимо Хека с клинком под мышкой, в порванной тельняшке, которую было хоть выжимай. Хек кивнул и взялся за своего соперника всерьез.

Я связал еще двоих и прикрутил их спинами друг к другу, чтобы не скучали. Потасовка стихала.

Меткач держал под прицелом окна, но выстрелов больше не раздавалось. Лунный свет заливал восемь вагонов, три остальных терялись во тьме, и слышно было, как кто-то убегает по другую сторону поезда, хрустя битым стеклом.

Мы с Китайцем медленно шли вагонами, успокаивая пассажиров. Поезд был ночной, так что народу было мало. Раненых оказалось двое или трое. Нашелся врач — рослая, энергичная женщина с увесистым саквояжем, который, к счастью, она успела спрятать под лавку, не то бандиты непременно позарились бы на его содержимое, непременно! Содержимое открывалось бутылью первоклассного медицинского спирта, а ведь не секрет, что бандиты всех мастей падки на спирт!

Заново зажигались фонари в вагонах, лампы и свечи. Окна прикладами освобождали от осколков, благо ночь стояла теплая. Кто-то на насыпи уже руководил погрузкой.

— Сначала заносим государственные ценности! — распоряжался голос. — Личный скарб в последнюю очередь. Умеет ли кто разводить пары?.. Передайте по вагонам: есть ли в поезде машинист?..

Мы с Китайцем прочесали уже четыре вагона, когда к нам присоединился Хек.

— Сопротивление подавлено, — сказал он. — Двое убежали, остальные связаны. Атаман как в воду канул… Нет нигде атамана…

Почтовый вагон был пятым от паровоза. Его дверь мягко отъехала по роликам, когда я двинул ее плечом. В вагоне было хоть глаз выколи. Лунный свет, падавший сзади, чертил наши четкие силуэты. Лучшей мишени трудно было вообразить. Китаец шагнул первым, и из дальнего угла прогремело три выстрела, один за другим. Охнув, Китаец закинул голову и медленно осел на пол, держась за грудь. С секундным опозданием свистнул байонет Хека и, судя по раздавшемуся реву, нашел свою цель в темноте. В вагон вбежал еще джентльмен. Поднимая фонарь, дрожащим голосом он спросил:

— Все живы, господа? — Но, увидев Китайца, крикнул назад, в темноту: — Врача! Срочно врача!..

Я взял у него фонарь, и мы с Хеком полезли в угол. Там, за посылками, бандеролями и ящиками, возился Джиу. Байонет пригвоздил его правую руку к стене вагона. Пистолет валялся рядом. Атаман уже не ревел: стиснув зубы, он пытался левой рукой вытащить нож, но тот вошел по самую рукоять на все одиннадцать дюймов лезвия.

Хек выдернул нож. Надо отдать должное мужеству атамана — он ни стона не проронил, пока я присыпал рану порохом и бинтовал ее.

— Проклятие! — только и процедил он.

Раны Китайца были куда серьезнее. Его перенесли в вагон, на скорую руку приспособленный под лазарет. Врач хлопотала над ним около часа, и после уколов, извлечения пуль, швов и перевязок в лице Китайца не было ни кровинки. Он был бледно-желт, с ввалившимися глазами, весь в бинтах. Больно было глядеть на него.

Из десяти бандитов трое во главе с атаманом были ранены, двое ушли, остальных мы хорошенько связали. Раненых и пленных Меткач поручил джентльмену, вооружив его тремя заряженными пистолетами и мушкетом. Среди пассажиров нашелся машинист. Поезд скоро тронулся.

— Видите, как глупо все получилось, — криво улыбнулся Китаец. — Похоже, до осени я выбываю, из игры. Жалко… Спешите, ребята, времени у вас мало. — И он в изнеможении откинулся на подушки.

Поезд набирал ход, и нам действительно надо было поторапливаться. Один за другим мы спрыгнули на насыпь и скоро уже сидели в седлах, глядя, как из стороны в сторону раскачивался новый керосиновый фонарь на последнем вагоне.

А потом помчались по серебристой от лунного света прерии, и дымилась за нами широкая пыльная полоса. Пыль медленно оседала на свои места.

Будет что поднимать тем, кто скачет следом за нами.

Глава 2

Дуэльных дел мастера

Салунов в городке было немало, но круглыми окнами мог похвастаться только «Полуночный ковбой». Ни дать ни взять корабельные иллюминаторы! Как тут проедешь мимо?

Возле него, в высокой травке, расположилась подозрительная компания: тихий разговор, надвинутые на глаза шляпы, оружие наготове… В общем, вылитые мы. Они примолкли и проводили нас пристальными взглядами, на что Хек задержался в дверях салуна и спросил:

— Чудесный же вечер?

Не сразу и не очень приветливо, но ему ответили:

— Какой еще вечер! Четвертый час ночи!

А в самом салуне было пусто, если не считать парня с девушкой, сидевших в углу, за большим старым кактусом, которым пользовались как вешалкой.

Они тихо разговаривали, склонившись голова к голове, и вздрогнули, когда наша троица ввалилась в салун, топая, кашляя, расхваливая форму окон. Вешая парашют на кактус, я заметил ружье, прислоненное к растению с другой стороны. Ружье, по правде говоря, совсем не вязалось с обликом паренька. Ему больше подошла бы виолончель, нежели «ли-метфорд» калибра семь-шестьдесят два, верно говорю.

Салунчик был чист, пригож, и удивительно, что тут совсем не было народу. Проезжая по городу мимо подобных заведений, мы видели и слышали все, что сопутствует уик-энду: перебранку, звон посуды, банджо… А тут тишина. Горела трехрожковая люстра. В бронзовых шандалах по углам оплывали толстые свечи, а на пианино стоял изящный канделябр из седого дуба, где догорала одинокая ароматическая свеча.

За стойкой перетирала пивные кружки немолодая, но энергичная хозяйка в кожаном переднике, с засученными по локоть рукавами. Она очень внимательно оглядела нас одного за другим — так внимательно, будто с кем-то сравнивала — и выложила на стойку новехонький дробовик с укороченным стволом.

— Вот оно, местное гостеприимство! — укоризненно сказал Хек. — Мамаша, а если я и есть тот самый полуночный ковбой?

— Ты не полуночный ковбой, сынок, — хрипловато ответила хозяйка, — ты опасный преступник Хек, бежавший из Баобаб-тюрьмы…

Это было произнесено без осуждения, а наоборот, с сочувствием, но все равно не понравилось Хеку, да и не ему одному. И на всякий случай мы слегка рассредоточились по салуну. Меткач взял в поле зрения входную дверь и парочку за кактусом, я — лестницу на второй этаж и все четыре окна, а Хек — стойку, хозяйку и ее дробовик.

— Мамаша, — улыбнулся Хек, — я никогда не бывал в этих краях. Откуда ты меня знаешь?

— А я вас всех знаю, ребятки, — сказала хозяйка. — Взгляните вот туда, и все станет ясно. Два часа назад карабинеры повесили.

Мы оглянулись туда, куда она показывала, и не скажу, что настроение у нас поднялось. Да, служба комиссара Асамуро работала оперативно.

В простенке между дверью и окном висела большая подробная полицейская ориентировка:

Разыскиваются…

совершившие дерзкий побег…

Там было тридцать восемь строчек с нашими приметами, привычками и даже навыками, включая, например, меткость Меткача и взрывные навыки Джо-Джо, а внизу — фотографии учтивого Китайца и нервного Штурмана, непринужденного Хека и отзывчивого Джо-Джо, хмурого Меткача и даже Роберта, не глядящего в объектив и названного в ориентировке нашим сообщником. Значит, его умерший родственник все-таки был опознан! Мой снимок завершал экспозицию.

Особо крупными буквами было написано:

ЗА ПОИМКУ ЛЮБОГО ГУБЕРНАТОР КАРАМЕЛИИ ГУГО ДЖОУЛЬ НАЗНАЧАЕТ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ В ПЯТЬСОТ ГУБЕРОВ

На попугая это не распространялось.

— Ешьте, ребятки, — вздохнула хозяйка, выставляя черепаховый суп, тазик с котлетами и кастрюлю компота, — наворачивайте! И знайте, что Маманя не выдает беглецов!

Маманя! Ну конечно, именно Маманя! И никакое другое имя ей не подошло бы, нет-нет!

— Вот это правильно! — одобрил Меткач и покосился за кактус. — А как они относятся к беглецам?

За кактусом теперь сидела только девушка. Парень отошел к пианино, поднял крышку и задумчиво взял пару невеселых аккордов. Он был совсем молод, долговяз, и, если бы не печальное выражение и цвет лица, он выглядел бы совсем мальчишкой. Горе нарушает обмен веществ, и поэтому говорят, что человек желтеет. Тут, похоже, был именно этот случай.

— Мои детки! — с нежностью сказала Маманя. — Они всегда сочувствуют людям, попавшим в затруднительное положение. Сочувствуют и помогают. — Она облокотилась на стойку, пригорюнилась. — Мой муж и их отец был очень порядочным человеком. В городе каждый день поминают Папаню Лео. Он два десятка лет был шерифом — и это были лучшие годы, спросите любого жителя нашего города старше двадцати лет! С Папаней Лео мы горя не знали, ребятки, а теперь… ох, теперь… — И она всплакнула, утирая слезы кружевным батистовым платочком.

— Сдается мне, — негромко заметил Хек, — что сейчас вы сами в затруднительном положении. — Он оглянулся на пустой салун. — Неприятности, а, Маманя?

— Да, ребятки, у нас не все гладко. — Хозяйка симпатично высморкалась в платочек и спрятала его в карман. — Например, завтра у нас дуэль.

— Что такое? — удивился Меткач.

А Хек, отложив ложку, строго произнес:

— А ну-ка, Маманя, рассказывай! Чувствую, что какая-то ерунда здесь происходит! Насколько мне известно, в стране принят эдикт, что дуэли запрещены. Или как?

И тут за кактусом, в углу, раздались всхлипывания. Девушка, еще несколько минут назад спокойно говорившая со своим братом, теперь горько плакала, уткнув лицо в руки. Ее плечи вздрагивали, а белокурый «конский хвост» подпрыгивал, и у меня на душе прямо кошки заскребли от тоски и печали.

Меткач уже был за кактусом и взялся успокаивать ее.

— Ну-ну, — бормотал он, гладя ее по голове, — ну не надо, не плачь, не надо… Слышишь, перестань!.. Как тебя зовут?.. Как ее зовут, Маманя?

— Лина, — всхлипнула девушка, — Лина. — И опять залилась слезами!

— Вы, наверное, не знаете… У нас новый шериф, Базиль, — сообщил от пианино парень и снова взял пару аккордов, еще более минорных. Я так понял, что это у него нервное: скажет что-нибудь — сделает музыкальную паузу, еще скажет — опять сделает… — А нынешний шериф считает эдикт о дуэлях предрассудком, не больше. Если уж он охотится на беглых рабов с помощью собак и ручных орланов, то о каком эдикте можно говорить? — Парень подчеркнул свой риторический вопрос аккордом, где ясно слышалось недоумение. — Он просто деспот, наш Базиль, особенно с теми, кто беззащитен и интеллигентен, понимаете? Деспот с примесью чудовищно нелепой романтики… Вместо цивилизованного решения того или другого конфликта у нас в городе теперь принято стреляться на дуэли. Кто остался жив, тот, значит, и прав. Он сам уже подстрелил два десятка мужчин, и это только начало, помяните мое слово!.. А ведь это мой бедный-бедный отец собственными руками взял Базиля из сиротского приюта, вырастил, дал образование… Какая ирония!.. — И снова прозвучал аккорд, на этот раз что-то скорбное, смятенное…

Да, это был весьма порывистый человек. Его сестра выглядела куда спокойнее: ну, плачет… но вот-вот успокоится.

— Я ненавижу этого мерзавца! — под музыку произнес он голосом, полным трагизма и ненависти. — И я ему об этом сказал.

— О господи! Да не в тебе же вовсе дело, Генри! — Маманя накапала валерьянки и заставила сына выпить. — И пожалуйста, успокойся. Сказал ты Базилю, не сказал — роли не играет, пойми. Твой отец последние годы был ему как кость в горле, а теперь память об отце, неужели не понимаешь? Папаня Лео был смирен, добр, справедлив, и его все любили. И он всех любил, в том числе и Базиля. А тот его за все за это ненавидел и продолжает ненавидеть сейчас… У нас с Папаней Лео долго не было детей, и мы взяли из приюта Базиля… Я старалась быть ему хорошей матерью. У меня не все получалось, но, видит Бог, я старалась… Потом родились вы, и он почувствовал себя лишним… обделенным… И теперь все его комплексы вырвались на свободу — вот он и охотится с собаками на людей, третирует горожан, дуэли эти дикие завел… Видите, ребятки, как мы живем! — Маманя помолчала, подперев щеку ладонью: статная, красивая, сильная женщина с засученными рукавами и следами косметики на губах. — Завтра в полдень буду стреляться с ним, со своим приемным сыном. Ну просто Шекспир!

— Мама! — После капель Генри был спокоен и бледен. — Мама, стреляться буду я. Пусть я неважный стрелок, но вызвал он все-таки меня.

— Да ему все одно с кем, — отмахнулась Маманя. — Он обещал стереть весь наш род с лица земли. Так пусть начинает по старшинству — с меня. Между прочим, Папаня Лео брал меня на охоту, так что я умею ружье в руках держать.

— Ну и шериф! — Хек сидел верхом на стуле, слегка раскачиваясь. — И говорите, что он уже подстрелил десяток мужчин? Он что, такой стреляный воробей? Или просто везет?

— Он очень метко стреляет! — Девушка подняла заплаканные глаза, которые от слез стали, кажется, еще голубее. — К сожалению, он первый стрелок на все округу.

Меткач хмыкнул.

— Он оборудовал в пакгаузе тир и стреляет, стреляет… На сито стал похож пакгауз, одни дырочки.

— С той минуты, как я сюда приехал, — сказал Меткач, — шериф перестал быть первым стрелком округи. Бормалин, беру тебя в секунданты.

— И второе место, — вставил Хек, — тоже, пожалуй, занято. Объясни, Маманя, где его дом. Надо поговорить со снайпером.

— Шерифа нет в городе, — ответила Маманя. — Два дня назад он сделал Лине предложение, а она, разумеется, отказала. Базиль взбеленился и стал тут плести разные гадости про нашу семью, и Генри сказал, что он мерзавец. Дуэль назначили на завтра, а он как уехал, так и носится по прерии со своими дружками охотничками… Одна их половина нас обложила, — кивнула Маманя за окно, — моим клиентам дает от ворот поворот, а остальные ловят беглецов. Завтра к полудню заявятся. Сидят? — спросила она Хека, выглянувшего в иллюминатор.

— Ага! — отозвался Хек. — Сидят помощники шерифа.

— В других ресторанчиках яблоку негде упасть, — пожаловалась Лина, — а у нас видите… только вы за весь день. Вас они побоялись остановить, а то вообще никого не было…

— И многих беглых поймал шериф? — спросил я, уже начиная проникаться глубокой неприязнью к этому Базилю, будь он неладен.

— По пять-шесть человек приводят. Куда собрался? — спросила Маманя Хека, который своей матросской походочкой направился к выходу, на ходу дожевывая котлету.

— Проверю коней, — ответил Хек и подмигнул нам: мол, если что, свистну, будьте готовы.

Маманя скользнула вслед за ним, но на улицу не пошла, а еще в дверях ухитрилась выглянуть из-за его плеча и тут же вернулась.

— Сидят! — проворчала она, закрыв дверь. — Сидят и в ус не дуют… — И Маманя взялась читать ориентировку: — Так. Мет-кач… Ага, вот ты где, голубчик… Родился в Сизале… Был канониром у капитана Кидда… Фрегат «Полярис»… Бриг «Эльдорадо»… «Логово»… Чемпион по стрельбе из нарезного… Слышишь, дочка! Чемпион по стрельбе из нарезного оружия!.. Может быть вооружен «кольтом» сорок пятого или тридцать восьмого калибра…

— Сорок пятого, — уточнил Меткач, похлопав себя по карману. — Маманя, не читай ты эту писанину, там половина вранья. Пишут, будто я из Сизаля и отец у меня будто бондарь. А я, Маманя, между прочим, почти твой земляк. Остров Леденеец, немного севернее Карамелии… Слышала про такой?

Генри взял аккорд и звонко закрыл крышку.

— Я знаю Леденеец, — сказал он. — Там растет экспори.

— Правильно, Генри! — Меткач обрадовался. — Только на нашем острове выращивают экспори-чай. Я оттуда, и отец мой никакой не бондарь, он объезжает диких лошадей. И все семнадцать братьев занимаются тем же. А я, балбес, с детства морем загорелся. Из пеленок вылезаю и говорю: «Ай эм э сэйла!» — я моряк! Братья говорят: вот тебе конь, вот тебе плеть, а я шмыг на берег — и провожаю корабли… Однажды и уплыл.

— У вас целых семнадцать братьев? — удивилась Лина, во все глаза глядя на Меткача.

— Семнадцать! Семнадцать братьев и ни одной сестры, — произнес Меткач как-то особенно сокровенно и улыбнулся. Я еще ни разу не видел его таким милым, спокойным, мягким — одним словом, домашним.

Да, когда такая девушка, как Лина, не спускает с вас голубых удивительных глаз, тут, наверно, трудно оставаться суровым пиратом без роду и племени. Да и надо ли им оставаться?

— Маманя, — сказал Меткач немного погодя, — я вот что думаю. Если Базиль решил стереть с лица земли всю вашу семейку, то почему ему не начать с твоего старшего сына? Которым буду я.

Маманя задумалась. Лина опустила глаза. Генри снова открыл крышку пианино и взял невразумительный аккорд.

— Я твой старший сын и приехал с острова Леденеец погостить. Завтра утром постригусь, почищу ботинки, приклею усы, чтобы никто меня не опознал, и мы с шерифом сходим в пакгауз.

— Ох, не перестарайся, Меткач! — попросил я его. — Ведь нет гарантии, что следующий шериф окажется лучше Базиля, верно ведь?

— Ты прав, Бормалин, — сказал он, глядя на Лину, и еще раз: — Ты прав, Бормалин…

* * *

Скоро мы были уже за городом и шли стремя в стремя — Хек и я. Небо на востоке светлело, там начинал брезжить рассвет, и таких длинных ночей на моей памяти еще не было. Дважды Хеку мерещилось, что за нами гонятся, но всякий раз это был обман слуха и зрения, и мы уходили все дальше и выше по косогорам, мокрым и скользким от росы. И вот Хеку снова что-то почудилось, и он резко осадил коня.

Далеко позади вытягивалась по дуге редкая цепочка огней. Это была погоня, для удобства вооруженная факелами. Они мчались точно по нашим следам. Раз… два… четырнадцать факелов!

— Ах, как глупо… как глупо!.. — бормотал Хек, едва не со слезами на глазах считая проклятые факелы. — Ведь я же их по-хорошему просил исчезнуть… просто исчезнуть… а они за собаками, за подмогой… Ах, как глупо!..

Я спрыгнул с коня и стал укладывать его на манер бруствера, но Хек двумя пинками вернул Проспекта на ноги.

— А кто будет догонять фургон? — спросил он.

Я открыл было рот, но Хек предупредил все мои возражения:

— Я опытнее в этих делах, Бормалин, — кивнул он на погоню. — Ты не продержишься и часа, а я задержу их до обеда. Есть разница?

Он достал из седельных кобур пару коротких трофейных винтовок «браунинг грейд-магнум» и положил их к ногам. Туда же упали два «кольта» и байонет.

— Возьмешь и моего Вторника, — сказал Хек. — Будешь менять коней по ходу дела. Вряд ли они тебя догонят когда-нибудь… — Потом посмотрел на луну и вздохнул. — Да, этого, видно, не избежать.

— Чего не избежать, Хек?

— Чего? — Он засмеялся и хлопнул меня по спине. — Не избежать того, что приближается, Бормалин… Знаешь, — проговорил он мечтательно, — если все вдруг обойдется, я завязываю с пиратством. Осяду в маленьком укромном городке, подальше от океана, от порта и кораблей, и буду плотничать. Стук топориком, стук… Скворечники буду делать, будки собакам. Горку обязательно построю…

— Слушай! — загорелся я. — А почему бы тебе не приехать к нам, Хек? Наша гимназия расположена в очень укромном, ну просто укромнейшем месте, и скворечники нам всегда нужны по весне. Знаешь, сколько у нас скворцов!

— Приглашаешь? — усмехнулся он, вглядываясь и вслушиваясь в темноту, где можно было уже различить собачий лай.

— Приглашаю, Хек. Пишу адрес?

— Д-давай!

Я полез в секретный карман за огрызком карандаша и вспомнил… Ах, растяпа!.. Я же подарил карандашик Джо-Джо!

— Запомню, — успокоил меня Хек, и я продиктовал адрес гимназии «Просвет» и телефон.

— Если меня не будет, спросишь Андрюху Никитина. Это мой друг. Только обязательно приезжай, ладно, Хек?

— А ты, — сказал он мне, — чаще гляди под ноги. Карту не потерял?

— Тут она, — похлопал я себя по карману.

— И забери свой парашют, Бормалин. Зачем ты мне его подложил?

— Он может тебе пригодиться, — ответил я.

— На что? — улыбнулся он. — Сам видишь: тут прыгать некуда. Держи яблоко на дорожку. Желаю удачи! — И он так хлопнул по крупу Проспекта, что тот взял с места в карьер.

Глава 3

Встречи у водопада

К утру погода совсем испортилась: тучи, ветер, отдаленные раскаты грома.

Мы давно уже свернули с дороги и скакали звериной тропой, проложенной по краю пропасти, а вокруг стояла стеной серая, почти непроглядная, предрассветная хмарь.

Грянул гром, и электрическая трещина расколола небо, осветив лощину, узкую щель каньона… Вот тропа круто пошла в гору, на шум водопада, завиляла, и здесь кончился гон по прямой.

Кони стали спотыкаться, скользить, выворачивая в пропасть камни. Все чаще приходилось оставлять седло и вести коней в поводу. Нелегко им было, воспитанным на просторах прерий, карабкаться по краю бездны, сбивая копыта и ничего не видя перед собой. Где-то здесь должно быть озеро Ит, а вместо него горы, каньон, какое-то подобие серпантинов, шум водопада…

Я таращился в портулану и ничего не мог толком сообразить.

Водопад ревел где-то рядом, поднимая в воздух тонны брызг, оседавших потом на все окрест. Было холодно, сыро и скользко. Тропа заметно сужалась, теснимая справа мокрыми скалами, черными и гладкими, как калоши, а когда небо стало слегка светлеть при резком восточном ветре, я вдруг заметил большую бесшумную тень.

Судя по очертаниям, это был белоглавый орлан. Неужели тот самый ручной орлан шерифа? С высоты птичьего полета мы, должно быть, казались совсем крохотными, а тропинка — не шире шнурка для ботинок.

Скоро небо вовсе освободилось от туч, и стало заметно, что наступает рассвет. Я приподнялся на стременах, чтобы оглядеться и освоиться. И в самом узком месте тропы, там, где она описывала полукруг над водопадом, увидел двоих, стоявших, лицом к лицу.

Оба были высоки ростом, дюжи, сердиты, и наверняка не желание подышать горным воздухом привело их сюда в столь ранний час. Проспект стал пошевеливаться, почуяв шпоры в боках.

Вдруг кромешная тень закрыла от меня горы, и в двух дюймах от головы я увидел длинные прозрачные когти и шиферный раскрытый клюв.

Я только и успел втянуть голову в плечи. Но каким же умницей оказался Проспект! Мигом оценив ситуацию, он рухнул на колени, и в тот же миг туша орлана прошла над нами, обдав нас тяжелым смрадом и холодом вечных снегов.

Я стрелял дважды вдогонку, но, видно, порох отсырел напрочь. А орлан медленно и тяжело плыл в пропасть со Вторником в когтях. Вторник исчезал навсегда, свесив сбитые в кровь копыта, и жалобно-жалобно ржал. Я швырнул на землю «кольт», давший осечки, и запустил в орлана яблоком.

Незнакомцы уходили по тропинке. Уходили явно не с тем, чтобы полюбоваться красотами водопада: в их фигурах и походке чувствовалась изрядная неприязнь друг к другу. Они еще не слышали нашего присутствия за шумом водопада, откуда поднимался водяной дым и доносился рев.

В маленькой скальной нише что-то блеснуло. Это был длинный дуэльный пистолет, напоминавший трость. И тогда я узнал одного из них. Спрыгнув с коня, я побежал следом за ними, чтобы вмешаться и предотвратить кровопролитие. Однако я не успевал. Нас разделяло добрых полсотни шагов, а они уже были заняты тем, ради чего искали уединения.

Они беспощадно боролись на краю обрыва, пытаясь избавиться друг от друга, но силы были примерно равны. Схватка протекала молча, и все шло к обоюдной гибели в пучине. И тогда я крикнул:

— Эй, Базиль! Тебе привет от Мамани!

Один из них обернулся, и шерифская звезда сверкнула у него на груди. Да, это был он. Его пронзительные глаза так и впились в меня — и этой доли секунды оказалось достаточно. Его противник применил прием самбо. Базиль дико вскрикнул и несколько секунд махал руками наподобие мельницы, держась самыми краешками подошв за край тропинки. Но ему не удалось сохранить равновесие, и он сорвался в пропасть.

Победитель достал платок, вытер ладони, снял кепочку и внимательно взглянул на ее подкладку. Потом миролюбиво заглянул в пучину, поглотившую его врага. В пучине клокотало. Победитель послушал клокотание пучины и прямиком направился ко мне: рослый, плотный, в авиационной куртке с табличкой Vip^[7] на груди. Такие таблички я встречал прежде только у дипломатов.

— Вы меня выручили, мой друг! — сказал он и снова снял и надел кепочку. В ней что-то блеснуло. — Будем знакомы, Як Мигов, беллетрист.

— Як? Мигов?

Я остолбенел от удивления. И лишь теперь, когда он представился, начал узнавать в этом дородном, мягколицем, немного суетливом человеке, одетом в серебристый летный костюм, Яка Мигова, фас и профиль которого были мне известны только по фотографиям в литературных журналах. Як Мигов, собственной персоной!

— Встретить в таком месте автора «Космических стервятников»! — не удержался я от комплимента. — Это большая удача. Здравствуйте, Як. Меня зовут Бормалин.

— Вы меня знаете? — обрадовался он. — Очень рад найти и тут своего читателя.

— Як, ваши читатели везде, — обвел я руками округу, — но я вас не просто читал. Я вас читал-перечитывал, и, между прочим, не так давно. Вы большой мастер! Но что привело вас сюда, в места, столь отдаленные от письменного стола, да еще в такой странной компании?

Он взглянул на часы с командирским светящимся циферблатом.

— Если вкратце, Бормалин, то дело было так. Летя маршрутом Павиания — Карамелия — Павиания на своем самолетике «москит-москитус» в поисках острых ощущений, необходимых писателю моего возраста, я пролетал неподалеку. Вдруг мое внимание привлекла группа всадников с собаками и огромной ручной птицей, той самой, которая совсем недавно парила тут поблизости с живой лошадью в клюве. При виде «москита-москитуса» птица взмыла в небо, а вооруженные люди открыли стрельбу по моим плоскостям. Пули свистели мимо. Но гораздо страшнее пуль была птица, Бормалин, огромная птица семейства ястребиных, дрессированная и сообразительная. Она вела себя, как истребитель-перехватчик, и вынудила меня посадить «москита-москитуса» неподалеку от вооруженных до зубов людей.

Як с помощью ладоней показал, как было дело.

— Не успел я выбраться из кабины, как меня окружили сначала злые собаки, а чуть позже и их хозяева — вооруженные, разгоряченные погоней люди. К большому счастью, это оказались не бандиты, а местный шериф со своими людьми, ловившие беглых рабов. Окружив и вытащив из самолета, шериф счел меня за одного из беглых, но я стал объяснять ему, что я известный беллетрист Як Мигов, автор романов «Южнее не режьте», «Утечка», «Космические стервятники». И я сказал, что меня, в конце концов, хорошо знают Гуго Джоуль и комиссар Асамуро. «Документы! — потребовал шериф, пощелкивая себя хлыстом по сапогу. — Живо документы, беллетрист! А то мы реквизируем твой самолет на нужды шерифства!»

Як усмехнулся и продолжал:

— Документов как таковых у меня с собой не было, ведь документы писателя — это его книги. Под сиденьем «москита-москитуса» лежало шеститомное собрание моих сочинений. И, к счастью, оно произвело небольшое впечатление на шерифа. Он согласился слетать со мной в город и позвонить губернатору, чтобы тот подтвердил мою личность. На том и порешив, мы с Базилем сели в самолет и отправились в город. Птица летела следом. Но, пролетая над озером Ит, мы крепко повздорили, и пришлось совершить вынужденную посадку на подвернувшееся плато, потому что шериф вызвал меня на сиюминутную дуэль.

Як заглянул в пучину. Ему, очевидно, не верилось, что он спасся, а шериф, по всей видимости, нет.

— Выйдя из самолета, мы отсчитали двадцать положенных шагов и встали друг против друга. Но — вот потеха! — пистолет у нас был один на двоих, ведь я не ношу оружия. Оружие писателя — его перо. — Як молниеносно показал мне ручку «паркер». — Что делать? Не по очереди же стреляться. Тогда мы решили спуститься к водопаду и разрешить наш конфликт рукопашной схваткой, в которой, признаться, я кое-что смыслю. Побежденный падает в пучину. Остальное вы видели, Бормалин. Теперь скажите, как мне поскорее попасть в Бисквит? Я сыт по горло острыми ощущениями, они просто переполняют меня. Хочется поскорее попасть на лайнер Бисквит — Павиания, доехать до дому целым и невредимым, а дома сесть за стол и… писать, писать… За эту ночь у меня накопилось материала на толстую книгу.

— А на «моските-москитусе» почему не летите? — спросил я. — Куда быстрее и проще.

— Нет, сложнее! — возразил он. — Вы же видели эту птицу семейства ястребиных? Видели размах ее крыльев? А ее клюв? Она, Бормалин, впятеро больше моего «москитуса». Меня не прельщает перспектива встретиться с ней в воздухе лицом к лицу, нет-нет! Увольте!

Я смотрел на его озабоченное энергичное лицо, на маленькую лысинку, которая становилась видна, когда он снимал кепку, чтобы взглянуть в зеркало, приклеенное к изнанке. Я смотрел и думал: «Ну как… как на моем месте поступил бы сейчас Самсон Оттович Ночнухин, книжку которого подделал Як? Да простил бы он Мигова: что с шельмеца возьмешь?»

— Вы сказали, что пролетали над озером Ит, когда возникла ссора. А я как раз ищу это озеро, Як…

— Озеро Ит перед вами! — объявил Мигов и картинно опустил руку в клокотавшую пучину. — Это, мой друг, и есть озеро Ит. Оно огромно и разнообразно. Если здесь все кипит и бурлит, то на другом его конце — тихий лес, домик, утки, буколистический пейзаж, мой друг.

От озера до Карамельных плантаций было рукой подать, поэтому я отдал портулану беллетристу: с ней он не заблудится.

Рассвет вставал нехотя, словно сомневался в себе. Як Мигов пожал мне руку, взглянул на себя в зеркальце и, подняв воротничок куртки, заспешил прочь.

— Жалко, что книжки остались в самолете! — крикнул он. — А то я подписал бы шеститомник так: «Бормалину — в память о встрече у водопада». Ну, пока.

На первой же развилке, не доходя до Хека двух километров, он свернет влево и к полудню выйдет на магистраль Плантагор — Бисквит, где его наверняка подберет первый же попутный фургон. А Маманя, Генри, Меткач и замечательная девушка Лина не дождутся шерифа к часу дуэли.

Я пошел по тропе мимо дуэльного «кольта» и места, где они боролись, и скоро убедился, что тропа кончается обрывом, а значит, путь, которым мы попали сюда, — единственный. Можно, правда, лезть вверх по скалам, но… Проспект? Он молча положил морду мне на плечо и вздохнул. Он все понимал!

— Давай возвращаться? — вслух подумал я. Конь послушно развернулся и, подождав, пока я влезу в седло, медленно пошел назад, но тут вдруг снова стала надвигаться на нас огромная кромешная тень.

Проспект отпрянул, поскользнулся, и мы сорвались в бездну.

* * *

Левой рукой я вцепился в холку Проспекта, всадил ноги в стремена поглубже, по самые щиколотки, и, улучив момент, дернул кольцо. Если совьются стропы, то нам конец. На четвертой секунде нас рвануло за подмышки. Подобно большому зонту, стоял над нами разноцветный нейлоновый купол.

Орудуя стропами, я стал разворачиваться лицом к ветру. Проспект весело скалил зубы, наверно тоже поминая добрым словом предусмотрительного Хека. Но парашют был явно слаб для двоих, и, хотя несколько замедлил наше падение, оно продолжалось.

Но я летел, я опять летел. И пусть все ниже и ниже, но это был настоящий полет!

Немного погодя мы упали в пучину. Волны сомкнулись над нами, и мы быстро пошли ко дну. Под водой было и вовсе хоть глаз выколи: бурно, пенно, все кипело, клокотало, швырялось песком. Когда я стал выпутываться из парашюта, то ненароком отпустил стремена, и Проспект сгинул. Эх, круговерть! Меня завертело, ударило о камень, о какой-то ржавый остов не то дилижанса, не то фургона, поволокло. Прежде чем вынырнуть, я порядочно наглотался воды, а вынырнув, почти ничего не соображал. В глазах было цветным-цветно, рот, нос и уши забиты песком. Но этим дело не кончилось. Хлебнув воздуха, я снова стал тонуть. В общем, я трижды выныривал и трижды то один, то другой водоворот всасывал меня в свою глубь, а когда удалось всплыть еще раз и продрать глаза, то волосы зашевелились у меня на голове.

Поверх воды из пены и водопадного грохота ко мне быстро приближались густые жирные щупальца угольного цвета. Они хотя и мешали друг другу, но были уже в трех метрах от меня… Жуткое зрелище… В двух метрах… Совсем рядом…

Но как же я обрадовался, узнав в скопище щупалец гриву Проспекта! Грива обгоняла его самого, а он пробивался ко мне на подмогу, руля хвостом и шумно дыша в воду.

Ура!

Мы поплыли рядом, помогая друг другу и думая, что чем дальше от водопада, тем ближе к берегу. Но начались новые водовороты, уже серьезные, и я намотал повод на предплечье, чтобы больше не терять коня.

Воронка была большой и глубокой. По спирали, по крутой спирали она опустила нас почти к самому дну и сместилась вправо, оставив человека и коня на произвол. Тут и появился перед нами крокодил. Он был очень большим, таким, что его хвост терялся где-то вдали. И выглядел он не совсем обычно, было в нем что-то неестественное, механическое. Но крокодил есть крокодил. И на этот раз мы, кажется, здорово влипли.

Вот он стал медленно складываться в гармошку для атаки, разевая широкую пасть, а раскрыв ее настежь, шевельнул невидимым хвостом, и мы очутились у него в животе. Зубы за нами захлопнулись, что-то там еще щелкнуло, скрипнуло, встало на свои места.

Дела!.. И хотя я кое о чем догадывался, но все-таки искал подтверждения по сторонам, оглядываясь и озираясь. И скоро нашел. Слева, чуть выше моего роста, был привернут маленькими шурупчиками заводской металлический лейбл: «Автономная подводная тюрьма свободного поиска. Опытный экземпляр. Сделано в Карамелии».

Все здесь было выкрашено в спокойный салатный цвет, ровно горели под потолком маленькие круглые светильники. Вдоль стен виднелись длинные ряды однообразных деревянных скамеек, тоже, наверно, привинченных к полу.

Но мог ли я думать, мог ли гадать, что встречу здесь людей, за которыми мчались мы всю эту ночь?!

Не успел я сделать и пару шагов, ведя в поводу Проспекта, как со всех сторон раздалось:

— Бормалин? Никак Бормалин, эй!

— Эге, кто к нам пожаловал с лошадью! Бормалин!

— Старина, ты откуда?

Я не поверил своим глазам и зажмурился, точно от яркого света.

Меня окружили Тим Хар и Авант, Зырян и Пепел, Гамбургер и Португалец, нависала над нами огромная борода Черной Бороды, а Роберт сидел на лавочке, покуривая трубку, и приветливо глядел на меня.

— Сэр Бормалин!

— Сэр Роберт!

Мы снова были вместе!

А у крохотного высокого оконца стоял мокрый… шериф.

Глава 4

«Вилла Мэгги»

На первый взгляд шериф был очень суров, я бы даже сказал — крут: лобастый, со сросшимися бровями и прищуром заядлого дуэлянта, косая сажень в плечах.

— И ты здесь, Маманин лазутчик! — угрюмо сказал он. — С каким удовольствием я потребовал бы сатисфакции!

— Чего-чего? — удивился я.

— Вызвал бы тебя к барьеру, — объяснил он. — На дуэль. Да оружия нет, к сожалению.

— Помилуйте, — возразил я, — ведь повод нужен, Базиль!

— Повод? — Он был в рубашке, бриджах и носках, однако звезда шерифа, сиявшая на рубахе, с лихвой компенсировала все остальное, сушившееся на трубах парового отопления, проложенных понизу. Он глядел на меня, быстро наполняясь злобой, а потом, не выдержав, закричал:

— Из-за тебя меня спихнул с обрыва писатель! Это что, не повод? Кто тебя просил передавать привет от Мамани?.. Нет оружия для дуэли, поэтому придется тебя просто хорошенько выпороть. — И Базиль, покрываясь красными пятнами злобы, стал вытаскивать ремень из штанов.

Ребята кругом покатывались со смеху, а Португалец прогудел ему сквозь смех:

— Не кипятился бы, шериф! Это Бормалин, он тоже э-ге-ге-абордаж!

— А-а! — Шериф сразу сник, опали плечи.

А я спросил:

— Ребята! Как же вы сюда попали? Мы гнались за вами всю ночь, а вы, оказывается, вот где.

И они рассказали, как было дело. Тут опять отличился орлан шерифа. Когда тюремный фургон сделал остановку у озера Ит, откуда ни возьмись налетела эта огромная ураганная птица и, схватив фургон, взмыла с ним в небо.

— Понял! — Я хлопнул себя ладонью по лбу. — Шериф научил орлана хватать пеших да конных и бросать в озера, где находится в круглосуточном свободном поиске эта крокодильская тюрьма. Когда крокодил наполнялся, он отправлял партию заключенных губернатору. И за каждого якобы пойманного беглеца получал по пятьсот губеров. А Джоуль снова снаряжал тюремный фургон. Если они работали в сговоре, Гуго и Базиль, то потрошили государственную казну. Если шериф действовал самостоятельно, то он просто редкий жулик, по нему плачет Баобаб-тюрьма.

— Ну и фрукт ты, шериф! — зашумели ребята, особенно Тим Хар. — Ох и разбогател на нас! А не хочешь ли поделиться?

Авант спросил сквозь задумчивость:

— Послушайте, Базиль, ведь у вас в руках редчайший экземпляр орлана. Я не спрашиваю, откуда он у вас. Но как вы с ним управлялись? Как руководили им?

— Как? — подхватили ребята. — Живо рассказывай!

Видя, что надо признаваться, шериф вздохнул и достал из кармана бриджей металлический шерифский свисток со шнурком.

— Это вроде боцманской трубки, — пояснил он. — Раз свистнешь — Орландо летит из гнезда. Два раза свистнешь — ищет и берет добычу. Три — возвращается домой.

— Всего-то! — разочаровался Тим Хар. — Обыкновенный свисток!

— Ничего себе, обыкновенный! — Авант отнял у шерифа это страшное оружие. — Конфискация, — объяснил он. — А Орландо никак не может нас отсюда вызволить?

— Из-под воды? — Базиль засмеялся и стал щупать, высохли ли его охотничьи сапоги-бродни. — Эй, лазутчик Мамани! Если писатель взлетел, то скоро окажется среди нас. Орландо сейчас летает в двухсвистковом режиме.

Авант стоял около меня и довольно сухо разглядывал шерифа, о чем-то думая.

— Послушайте, Базиль, но как заключенные попадали отсюда на сушу? — спросил он. — Крокодил что, выползал на берег, открывал пасть, и к ней подгоняли фургон? Как все это происходило технически?

Шериф начал натягивать сапоги.

— Не знаю, — прошипел он, — не знаю, как он управляется изнутри. Знал бы, ноги моей здесь не было бы!

— А групповые побеги? — вмешался я. — Ведь каким-то образом из крокодила можно бежать?

— Ну и бегите, раз можно, — резонно ответил шериф, взял сапоги под мышку и ушел в темный конец автономной подводной тюрьмы свободного поиска, где он чувствовал себя как дома.

— Полный штиль! — сказал Тим Хар и вдруг взялся отбивать корабельную чечетку босыми мозолистыми ногами. — Эх, жаль, Гарри нет, мы бы с ним сплясали!

Потом Тим позвал Зыряна и Португальца, и они, что-то замышляя на ходу, удалились в носовую часть крокодила.

* * *

Судя по всему, озеро было действительно велико, как и говорил Як. Кайман медленно набирал скорость и давал уже узла четыре. Часть лампочек погасла, остальные едва тлели, создавая зловещий зеленоватый полумрак, в котором наши лица не внушили бы стороннему наблюдателю особого доверия. Дышать становилось труднее, а от давления уже шумело в ушах. Я расседлал и привязал Проспекта к лавке, сел возле Аванта и рассказал ему наши злоключения начиная с похищения сундука и кончая «москитусом». Кое-что Авант уже знал от Роберта. Сам попугай чувствовал себя неважно: нахохленный, он дремал у Аванта на плече, изредка открывая то один глаз, то другой.

Я умолчал о главном — о том, что над нами, в одной из бухточек озера Ит, стоит дом, где живет Мэри-Джейн. Не хотелось раньше времени обнадеживать Аванта.

— Что с Робертом? — спросил я вполголоса. — На нем лица нет. Он не болен?

Авант взглянул на попугая, погладил его перышки.

— Сэр Роберт очень переживает за брата. Ведь они встретились и вновь расстались. А Гарри очень плох. Знаете, где он сейчас?

— Где же?

— В Плантагоре. Стоит там с протянутой лапой и твердит: «Дай, дай пятерку!» Случай с подарком ко дню рождения сильно его подкосил. Теперь Гарри считает, что должен накопить пятерку и непременно вернуть ее Самсонайту, понимаете? С этой идеей он и улетел просить милостыню. Сказал, что появится только после того, как отдаст долг Самсонайту. Тим Хар обо всем этом, понятно, не знает.

— Но Самсонайт очень далеко, — вполголоса сказал я. — Он на полпути к Коктебелю, и Гарри его не найти.

— Судя по рассказам Роберта, мы плохо знаем Гарри, — ответил Авант. — Он найдет Самсонайта, где бы тот ни был. И вернет ему пятерку, не сомневайтесь… Но куда мчит эта автономная тюрьма, Бормалин? Как считаете, она знает, куда плывет? Или находится в свободном поиске?

Тут можно было только пожать плечами.

— Попробую воспользоваться случаем и вздремнуть, — зевнул Авант и стал устраиваться на лавке, стараясь не потревожить попугая. — А вон и ваши друзья возвращаются.

Ругаясь на чем свет стоит, появились Тим Хар, Зырян и Португалец, швырнули на пол длинную металлическую болванку и коротко рассказали:

— Пробовали ему зубы выбить — бесполезно. Потом стали стену крушить — тот же результат. Сделано прочно.

Да! Глупее и безвыходнее ситуации трудно себе представить. Я забрался с ногами на лавку и стал искать выход из положения, принимая во внимание все или почти все. Я думал во всю свою голову, думал и думал, и через пятнадцать минут прошептал не слишком громко:

— Авант, вы спите?

— Еще нет. — Он зевнул. — Бессонница. Что-то Гомера вспомнил, Софокла…

И мы с ним зашептались, стараясь не разбудить попугая, но Роберт скоро сам открыл глаза и стал к нам прислушиваться, а потом и давать советы. Тут Авант свистнул в свисток и сказал на всю тюрьму свободного поиска:

— Возникла сумасбродная идея, ребята. Но попытка не пытка. Нужно всем вместе очень дружно и добросовестно зевать. Зевать! Надо, ребята, создать такую сонную обстановку, чтобы крокодил не выдержал — и тоже… Понятно или нет?

Ребята взволновались, повеселели. Шум поднялся.

— Понятно, еще бы не понятно! Сомнительно, конечно, но попробовать можно. Ишь, чего надумали, фантазеры!

Давно подмечено, что, когда кто-то аппетитно зевает у вас на глазах, трудно не зевнуть в ответ. На это мы и рассчитывали. Автономная тюрьма свободного поиска все-таки еще и крокодил, существо в какой-то степени живое. Глядишь, не стерпит, зевнет. Тут мы и совершим побег из неволи.

Скоро все так втянулись в игру, что лучшего и желать было нельзя. Зевки раздавались там и сям, кто-то даже чесался, постанывал и покряхтывал, как бы готовясь ко сну. Португалец снял башмаки, положил их под голову и свернулся калачиком на лавке. Его сосед справа похрапывал, пуская фальшивые слюни, а сосед слева храпел во всю глотку, отчего усы его стояли дыбом.

У Аванта слипались глаза, а лицо превратилось в один большой бесконечный зевок. Даже Проспект широко разевал пасть и произносил: «Аф-а-аф!» Сонное царство, да и только. Ну и я старался по мере сил.

И наконец наступил момент, когда серенькие стены дрогнули, оконце изменило форму, а обе лампочки засияли ярко. Мы были на правильном пути!

— Получается! Получается! — зевая, вопили мы, вскакивая с лавок.

— Ребята! — кричал Тим Хар. — Сейчас — в разные стороны, а в полночь собираемся на дороге. Там, откуда нас унес орлан. Мы еще с вами попиратствуем!

— Ур-ра!.. Ого-го-го!.. — загрохотали пираты. — Э-ге-ге-хали-гали!..

Кто-то с кем-то прощался, обмениваясь тельняшками и часами, а Авант вдруг протянул мне шерифский свисток.

— Если потеряемся, — возьмите, Бормалин, на память.

— Авант, — произнес я, быстро седлая Проспекта, — за свисток спасибо, а вот теряться нам нельзя. — Тут-то я и рассказал ему про «виллу Мэгги». Момент, пожалуй, был подходящим.

Вцепившись в гриву Проспекта, мы стали разгоняться по ходу крокодила. Он уже еле сдерживал зевок, что-то хрустело в его челюстях, а сквозь приоткрывавшиеся зубы хлестала вода.

Зевнул!

Мы гурьбой вывалились наружу, где было темно и мокро, и пошли врассыпную, как было условлено.

Вот она, свобода! Я едва не вдохнул ее пьянящий запах, очень хотелось.

Помогая Проспекту, мы мчались вперед и вверх, периодически меняя курс, и если бы крокодил погнался за нами, то сцапать нас было бы ему нелегко. Поиграли бы в кошки-мышки.

Скоро мы шли уже в надводном положении, приближаясь к камышовому берегу, и, когда через полчаса копыта Проспекта достигли дна, он заржал от радости. Да и мы, если бы умели, с удовольствием заржали бы, особенно Авант. Ему едва удавалось скрывать волнение. Еще бы не волноваться в двух шагах от Мэри-Джейн, которую не видел столько лет!

Проспект вымахнул на берег, в шумную тишину утреннего сырого леса, в шелест листвы, крики и стоны зверья, в журчание ручейка. Вперед, Проспект!

Мы мчались лесом, оставляя за собой переплетения лиан и сухостойные буреломы, удавов и анаконд, которые лениво переползали тропу, напоминая жирные живые бревна. Их взгляды, способные заморозить кролика, подгоняли нас что надо. Мы решили держаться берега до тех пор, пока не наткнемся на «виллу Мэгги».

Проспект был выше всяких похвал. Он с разбега брал самые трудные преграды и прыгал через ловушки и овраги. А как он взбирался по склонам!.. Что делали бы мы без него?

Лес кончился неожиданно. Расступились деревья, и в глаза сразу бросился маленький коричневый домик с флюгером на коньке. Из трубы важно валил дым. Мы замерли. И сразу стало слышно шуршание по листьям и веткам вокруг — это сеял мелкий, назойливый дождь, не свойственный экваториальным широтам.

— Это она, — тихо сказал Авант.

Да, это и была «вилла Мэгги». Она стояла у самого озера, окруженная каштанами и платанами, и к ней вела белая дорожка, делившая пополам недавно подстриженный английский газон. А у берега плавали утки озера Ит.

Я достал из секретного кармана ожерелье и протер его рукавом, чтобы блестело.

— Держите, Авант. Чуть не забыл.

Он машинально взял ожерелье, не сводя глаз с виллы. Потом встал во весь свой рост и заскрипел гравием дорожки.

Он шел все быстрее, а затем побежал и не оглянулся ни разу. Разве мог он оглянуться, приближаясь к «вилле Мэгги»? Дорожка была узкой и, наверное, скользкой, а он бежал во весь дух. Ну как тут оглянешься?

Вот он добежал до двери и дернул шнурок звонка. А потом еще дважды, и еще. Видимо, это условная серия звонков была известна только им, потому что Мэри-Джейн сразу открыла, так, словно она стояла за дверью и ждала, ждала, ждала условной серии звонков.

Так оно и было — стояла и ждала.

Мы с Робертом сидели в кустах неподалеку и ежились, когда дождь попадал за шиворот. Проспект же не обращал на все это внимание: жевал себе огромную травину и обмахивался хвостом. Мы видели, как открылась дверь и как они бросились в объятия друг друга — Мэри-Джейн, дождавшаяся Аванта, и Авант, нашедший ее. Потом мы перестали туда смотреть.

— Как думаете, сэр Бормалин, — спросил Роберт, — я не очень буду им в тягость?

— Что вы! — возразил я. — По-моему, наоборот.

— В конце концов, — рассуждал он, — на клетку, где я буду жить, можно всегда набросить кусочек черного бархата…

* * *

«Москит-москитус» был мал, но у него были крылья и мотор, который я завел, нажав одну из трех кнопок, расположенных на панели.

Это был спортивный моноплан, рассчитанный на одного человека, и понятно, что упитанные беллетрист и шериф в такой тесноте не могли не поссориться.

Длины плато, где они оставили самолет, вполне хватило, чтобы набрать взлетную скорость. Я взлетел против ветра, скоро приспособился в небе и на высоте сто футов убрал шасси. Теперь надо было сдвинуть фонарь, впустив в кабину бешеный порыв ветра, и поднести свисток к губам. Это была репетиция возможный встречи с Орландо. Хорошо бы ее избежать…

Скоро под крылом потянулись горы, кое-где подернутые снежной глазурью. Карамельные плантации у их подножия оказались совершенно пусты, не считая нескольких бродячих карамельных собак, рыскавших среди домов. Недоумевая, я лег на обратный курс и, пролетая над дорогой Плантагор — Бисквит, милях в пяти от Плантагора, встретил огромную оживленную колонну как попало одетых людей, направлявшихся к океану. По-до-мам! По-до-мам! — грохотали их башмаки. Бунт на плантациях все-таки состоялся! И я помахал крыльями долговязому Ночнухину, шагавшему в первых рядах, но он не увидел меня. А я полетел дальше и нагнал расседланного Проспекта.

Конь мчался серединой дороги один, направляясь в Бисквит, и я полетел низко-низко, задевая плоскостями макушки бизоньей травы и сквозь прозрачный плексиглас фонаря передавая Проспекту на пальцах большой привет для Боба. Мне показалось, что он понял меня и кивнул. Тогда я резко набрал высоту.

Потом «москит» нагнал караван мелких торговых фургонов, и в последнем, свесив ноги и быстро черкая в блокноте ручкой «паркер», сидел Як. Он услышал пение мотора, поднял голову и вдруг, сорвав кепку, пустил солнечного зайчика мне вослед.

Скоро самолет летел над океаном, и солнце сияло так, что ломило глаза. А когда они привыкли, я увидел кромешную тень справа. Она кралась за нами, выпуская страшные когти. Я откинул фонарь и трижды свистнул во всю силу легких, и орлан, слегка шевельнув крыльями, проплыл под «москитом». А я свистнул еще, еще и еще, и он, потеряв голову от таких нелепых команд, камнем упал вниз. Волны сомкнулись над ним.

«Москитус» выровнял полет, элероны встали в нейтральное положение. Я летел дальше, на дымок, что вился вдали. Это был «Меганом», получивший сообщение о бунте и уходивший прочь от Бисквита. На палубе в плетеных креслах потягивали кока-колу губернатор, Асамуро и Клифт, прикрывший голову соломенным канотье. Куда они плыли? Я хотел было сделать круг над линкором, да уж больно страшны были его расчехленные пушки, исподлобья следившие за «москитом».

Моноплан мчался и мчался вперед, и скоро я увидел груженную оружием шлюпку, где Фил Форелли орудовал здоровенными веслами, держа курс на Леденеец. Услышав мотор «москита», он оглянулся, пошарил под ногами и выставил дуло мушкета — на всякий случай. Пришлось поскорее улепетывать.

Пролетая мимо Рикошета, я увидел Меланхолика, Жуткого и Шахматиста, копавших картошку, а Черный Бандюгай, зевая, ходил с лейкой среди грядок моркови. Я покружил над островом неминуемой гибели, мысленно с ним прощаясь и запоминая эти скалы, деревья, песок…

Потом я долго летел курсом, которым ушла «Вера — Надежда — Любовь», а около восьми вечера мотор зачихал, закашлял, стал давать перебои, еще чуток поработал через силу и смолк. Показатель уровня топлива стоял на нуле.

Мы стали живо терять высоту. Планируя, работая закрылками и элеронами, я сумел посадить самолет на волну и при этом не перевернуться. И вот «москит» качался посреди океана, взлетая вверх-вниз, ночь напролет — вверх-вниз, а с рассветом, взлетая на гребень очередной волны, я увидел вдали линкор. Он приближался, и помощи ждать было неоткуда. Горько мне стало.

Когда до него оставалось меньше мили и матросы уже спускали шлюпку, вдруг у меня за спиной раздался тихий знакомый свист. Я обернулся, и снова жуть меня взяла от этой дикой, от этой дивной картины. Рука Самсонайта, начинавшаяся где-то далеко-далеко, приближалась ко мне, вырастая с каждой секундой. Вот она заключила меня в кулак и, заложив крутой вираж недалеко от линкора, умчалась прочь.

Скоро мы уже обнимались с Галетой. Палуба шхуны была заставлена бочками, в которых Самсонайт солил рыбу. Он был весел, загорел и ходил в расстегнутой на груди рубахе.

— Ох и скучал я по тебе! — смущенно проворчал он, обнимая меня свободными руками. — Каждый день вспоминал. Галета не даст соврать.

— Как банный лист приставал: плывем в Бисквит да плывем в Бисквит, — рассказал Галета. — За тебя волновался… Включал то и дело прожектор, вглядывался в горизонт. У него день с этого начинался. А потом мы придумали пользоваться ночным биноклем… Эффект замечательный!

— Знаешь, как хорошо мне видно в ночной бинокль! — похвалился Самсонайт. — Еще лучше, чем со Свечой… А дружок у тебя, — кивнул он на Галету, — ничего парень…

— Да и ты, Самсонайт, — захохотал Галета, — подходящий паренек!

Мы стояли на юте. Ветер был крепким. Он дул нам в спину, и шхуна шла под всеми парусами, слегка переваливаясь с боку на бок, а за кормой бурлила белая кильватерная струя.