1

Кабинет старого лексикографа тянулся во всю длину его небольшого дома. Это была огромная комната с поперечными балками на потолке, расположенная на несколько футов ниже уровня двери. Окна в задней ее части затенял высокий тис, сквозь ветви которого пробивались лучи вечернего солнца.

Есть что-то призрачное в дремотной прелести английского пейзажа. Это и сочная темная трава, и вечнозеленые кусты и деревья, и серенький шпиль церкви, и прихотливо вьющаяся белая лента дороги. Для американца, который помнит свои шумные бетонные автострады, утыканные красными бензоколонками и окутанные вонью выхлопных газов, он особенно приятен. Здесь человек может свободно передвигаться и не чувствовать себя чужеродным телом, даже если он идет по середине дороги. Тэд Рэмпол смотрел на солнце сквозь частую решетку оконных переплетов, на темно-красные ягоды, сверкающие среди зелени тиса, и его охватило чувство, которое путешественник испытывает только на Британских островах. Это ощущение, что земля наша стара как мир и находится во власти колдовских чар; ощущение того, что картины и образы, возникающие из одного только слова «веселая», — это не фантазия, а реальность. Дело в том, что Франция, например, меняется так же часто, как меняется мода, и кажется не старее, чем шляпка прошлого сезона. В Германии даже легенды похожи на новенький часовой механизм, вроде тех заводных кукол, которые можно увидеть в Нюрнберге. А вот английская земля кажется (как это ни невероятно) даже старее, чем ее башни, обросшие бородами из плюща. Звон вечерних колоколов доносится до нас, словно из глубины столетий; всюду царит тишина, в которой неслышно движутся призраки, а в глубине лесов все еще скрывается Робин Гуд.

Тэд Рэмпол взглянул на хозяина дома. Доктор Гидеон Фелл, тучное тело которого едва умещалось в глубоком кожаном кресле, набивал свою трубку и, казалось, добродушно размышлял над тем, что эта трубка ему только что сообщила. Доктор Фелл был не так уж стар, однако он, совершенно очевидно, составлял неотъемлемую часть своей комнаты — комнаты, которая, по мнению гостя, могла бы послужить иллюстрацией к какому-нибудь роману Диккенса. Здесь было просторно и тихо; между дубовыми балками потолка виднелась закоптелая штукатурка. Вдоль стен тянулись огромные дубовые книжные полки, похожие на саркофаги, а над полками — окна с частым косым переплетом, так что каждое стеклышко имело форму маленького ромба; что же касается книг, то сразу было видно, что это ваши друзья. В комнате царил запах пыльной кожи и старой пожелтевшей бумаги, словно все эти величественные старинные тома расположились здесь всерьез и надолго, повесив на вешалку свои шляпы.

Доктор Фелл слегка задыхался, утомленный даже таким ничтожным усилием, как набивание трубки. Он был тучен и ходил опираясь, как правило, на две трости. В лучах света, падавшего из передних окон, его длинные густые темные волосы, в которых, словно пышные белые плюмажи, сверкали седые пряди, развевались, как боевое знамя. Эта грозная копна как бы двигалась впереди него, прокладывая ему путь. Лицо у него было большое и круглое, покрытое здоровым румянцем, и на нем то и дело возникала мимолетная улыбка, появляясь откуда-то снизу, из-под многочисленных подбородков. Но что сразу обращало на себя внимание, так это чертики у него в глазах. Он носил пенсне на широкой черной ленте, и его маленькие глазки сверкали над стеклами, когда он наклонял вперед свою крупную голову; он мог быть свирепо-воинственным, и хитро-насмешливым и каким-то образом умудрялся сочетать в себе то и другое одновременно.

— Вы должны нанести визит Феллу, — сказал Рэмполу профессор Мелсон. — Во-первых, потому, что он мой старинный друг, а во-вторых, потому что он — одна из важнейших достопримечательностей Англии. Этот человек буквально начинен самой разнообразной информацией, не всегда понятной, порой бесполезной, но неизменно восхитительно-интересной. Он будет вас кормить и накачивать разными напитками до полного обалдения; говорить будет, не останавливаясь ни на минуту, на самые разнообразные темы, но в основном о былой славе старой Англии, ее забавах и развлечениях. Он любит джаз, комедии с оплеухами и мелодраму. Отличный старик, он вам обязательно понравится.

Все это было абсолютно верно. Его гостеприимный хозяин был исполнен радушия, в нем была какая-то наивность, ни намека на аффектацию, так что буквально через пять минут после встречи Рэмпол почувствовал себя как дома. Собственно, даже еще раньше. Профессор Мелсон писал Феллу о Рэмполе еще до того, как тот отправился в Англию, и получил в ответ письмо, которое почти невозможно было прочесть, но которое было зато украшено забавными рисунками и завершалось стихами по поводу сухого закона. А потом они случайно встретились в поезде, еще до того, как Рэмпол добрался до Чаттерхэма. Чаттерхэм, графство Линкольншир, находится примерно милях в двадцати от Лондона и совсем недалеко от самого Линкольна. Когда Рэмпол садился вечером в поезд, у него было скверное, подавленное настроение. В этом огромном сером Лондоне, с его дымом и грохотом уличного движения, он чувствовал себя одиноким и потерянным. Одиночеством был наполнен и грязный, покрытый копотью вокзал, где все скрежетало и ухало, где рябило в глазах от спешащих во всех направлениях обладателей сезонных билетов.

В залах ожидания было грязно и уныло, а у пассажиров, которые заходили в пропахший сыростью бар, чтобы пропустить рюмочку перед тем, как сесть в поезд и ехать домой, вид был еще более унылый. В тусклом свете вокзальных фонарей, таких же скучных, как и они сами, эти люди, казалось, были одеты в какое-то неопрятное латаное старье.

Тэд Рэмпол только что закончил университет и поэтому смертельно боялся казаться провинциальным. Он, правда, уже немало путешествовал по Европе, однако до сих пор это происходило под руководством родителей и по тщательно разработанному плану, с тем расчетом, чтобы получить за свои деньги все, что полагается. Ему всегда указывали, где и что нужно осматривать. Эти путешествия напоминали живой кинетоскоп^[1], состоящий из почтовых открыток, снабженных лекциями. Оказавшись без руководства, он чувствовал себя растерянным, подавленным и даже испытывал некоторое негодование. К своему ужасу, он поймал себя на том, что сравнивает этот вокзал, отнюдь не в его пользу, с Главным Центральным^[2] — большой грех с точки зрения лучших американских писателей.

Ах, да пошло оно все к черту!

Он усмехнулся, купил в киоске завлекательный роман и побрел к своему поезду. Он всегда испытывал затруднение, когда надо было считать эти проклятые английские деньги; там было ужасающее количество разнообразных монет совершенно непонятного достоинства. Составить нужную сумму было все равно что сложить картинку-головоломку — на это уходила уйма времени. И поскольку ему казалось, что промедление в этом случае выставляет его в невыгодном свете, будто он какой-то деревенский дурачок, он обычно давал продавцу банкнот, даже если покупал какой-нибудь пустяк, предоставляя все расчеты другой стороне. В результате в его карманах скапливалось столько мелочи, что каждый его шаг сопровождался звоном.

Так оно и было, когда он столкнулся с девушкой в сером пальто. Он именно столкнулся с ней в буквальном смысле этого слова. Все произошло из-за того, что ему было страшно неудобно, он весь звенел, словно ходячий кассовый аппарат. Он попробовал засунуть руки в карманы, чтобы держать монеты изнутри, что несколько затрудняло его движения, и вообще он был так этим занят, что не замечал, куда идет, и вдруг на что-то налетел. Раздался глухой удар, и он услышал, как у него под мышкой что-то ойкнуло.

Из карманов посыпалось. Он смутно различил звон катящихся по деревянной платформе монет. Весь покрывшись потом от смущения, он обнаружил, что держит кого-то за плечи, а перед глазами у него — лицо. Если бы он был способен в тот момент произносить те или иные звуки, он бы воскликнул: «Ничего себе!» Потом он пришел в себя настолько, чтобы рассмотреть это лицо. На них падал свет из вагона первого класса, возле которого они стояли, и он увидел: маленькое личико, насмешливо приподнятые брови. Она как бы смотрела на него издалека, глаза смеялись, однако в улыбке можно было прочесть сочувствие. Шапочка на ее блестящих черных волосах была надета кое-как, придавая ей бесшабашно-веселый вид, а синие глаза были настолько темного оттенка, что тоже казались почти черными. Воротник ворсистого серого пальто был поднят, что не мешало видеть улыбающиеся губы.

Она молчала, не зная, что сказать, а когда заговорила, в ее голосе слышался смех.

— А вы богатый человек, как видно. Не могли бы вы отпустить мои плечи?

Вдруг осознав, что под ногами у него валяются деньги, он поспешно отступил назад.

— Господи боже мой! Простите великодушно! Я настоящий баран. Я… Вы ничего не уронили?

— Сумочку, кажется, и книжку.

Он нагнулся, чтобы все это подобрать. Даже потом, когда поезд летел через напоенную ароматами тьму достаточно прохладной ночи, он не мог вспомнить, как начался разговор. Темные своды вокзала, дым и копоть, дребезжание багажных тележек были, казалось, не самыми подходящими условиями для начала, и тем не менее все оказалось в порядке. Ничего особенно умного сказано не было. Скорее, наоборот. Они просто стояли и произносили какие-то слова, но в душе у Рэмпола все запело. Он сделал интересное открытие: книжка, которую он только что купил, и та, что он выбил у нее из рук, написаны одним и тем же автором. Поскольку этим автором был мистер Эдгар Уоллес, такое совпадение вряд ли особенно поразило бы незаинтересованного человека, однако Рэмполу оно показалось весьма знаменательным. Он поймал себя на том, что отчаянно старается развить эту тему, опасаясь, что девушка в любую минуту может уйти. Он слышал, какими надменными и неприступными считаются англичанки, и думал, что она разговаривает с ним просто из вежливости. Но было что-то такое — возможно, в темно-синих глазах, которые прищурясь смотрели на него, — что говорило о другом. Она стояла прислонившись к стенке вагона, небрежно, по-мужски глубоко засунув руки в карманы ворсистого серого пальто, — самоуверенная маленькая фигурка с насмешливой улыбкой. И в какой-то момент ему показалось, что она так же одинока, как и он сам…

Он сказал, что направляется в Чаттерхэм, и спросил, где ее вещи. Она выпрямилась. И тут набежала какая-то тень. Легкий горловой голос — у нее была манера говорить отрывисто, проглатывая слова, — сделался вдруг нерешительным.

— Наши вещи у брата, — совсем тихо проговорила она и, помолчав, добавила: — Он наверняка опоздает на этот поезд. Вот уже свисток. Вам надо садиться.

Свисток орал как сумасшедший, заполнив резким звуком весь вокзал. Рэмполу казалось, что он вырывает что-то у него из рук. Игрушечный паровоз начал пыхтеть и заикаться; вокзальный свод вздрогнул; замигали огни.

— Послушайте, — громко проговорил он, — если вы едете следующим поездом…

— Садитесь же скорее!

Тут Рэмпол обезумел, сошел с ума, вроде этого свистка.

— К черту этот поезд! — заорал он. — Я могу ехать и на следующем. Мне, собственно, вообще никуда не надо ехать. Я…

Ей пришлось повысить голос. Ему показалось, что он разглядел ее улыбку, веселую и задорную.

— Глупый вы человек! Я ведь тоже еду в Чаттерхэм. Мы, наверное, там увидимся. Садитесь скорее!

— Вы уверены?

— Конечно.

— Ну, тогда ладно. Дело в том…

Она показала ему на поезд, и он вскочил в вагон как раз в тот момент, когда поезд тронулся. Он высунулся из окна в коридоре, стараясь еще раз ее увидеть, и услышал ее хрипловатый голос. Этот голос весьма отчетливо прокричал ему вслед весьма странную вещь:

— Если увидите призраки, приберегите их для меня!

Что за черт! Рэмпол глядел на темные силуэты пустых вагонов, на тусклые вокзальные фонари, которые, казалось, вздрагивали в такт движению поезда, и пытался осмыслить эту последнюю фразу. Слова, ее составлявшие, не вызывали особой тревоги, однако в них было что-то непонятное, многозначительное, что ли? Иначе и не выразишь. А может быть, все это просто шутка? Или слово «призрак» употребляется в Англии в переносном смысле? Входит в какое-нибудь цветистое выражение для обозначения, скажем, насмешки, пренебрежения или чего-нибудь в этом же роде? На мгновение ему стало жарко, шея под воротничком слегка вспотела. Нет, черт возьми! Это было бы сразу видно. Проводник, который проходил мимо в этот момент по коридору, увидел молодого человека, по всей видимости американца, который высунул голову навстречу паровозной саже и жадно вдыхал эту сажу радостными глотками, как если бы то был свежий горный воздух.

Угнетенное состояние прошло. В этом маленьком тряском поезде, в котором почти не было пассажиров, он чувствовал себя так, словно несся по водной глади на быстрой лодке. Лондон уже не казался ему таким огромным и могущественным, а поля и холмы не вызывали мысли об одиночестве. В этой чужой стране он отведал живительной влаги и вдруг почувствовал, что здесь у него есть близкий человек.

Багаж? Он похолодел, но тут же вспомнил, что носильщик занес его в купе какого-то вагона. С этим, значит, все в порядке. Он чувствовал, как пол дрожит у него под ногами; поезд, набирая скорость, с грохотом мчался вперед, трясясь и качаясь на поворотах, оставляя далеко позади протяжный рев свистка. Именно так начинаются приключения. «Если увидите призраки, приберегите их для меня!» Хрипловатый горловой голос — почему-то кажется, что его обладательница встала на цыпочки, — замирая, остается на платформе.

Если бы она была американкой, он мог бы спросить, как ее зовут. Если бы она была американкой… однако — он вдруг ощутил это совершенно отчетливо — он совсем не хочет, чтобы она была американкой. Широко поставленные синие глаза, лицо, чуть слишком широкое, чтобы быть совершенным, алые губы, которые морщила улыбка; во всем этом была какая-то экзотика, и в то же время ее внешность была такой же англосаксонской, как несокрушимые кирпичные стены Уайтхолла. Ему нравилась ее манера произносить слова, как бы с оттенком насмешки. Она казалась прохладной и чистой — так выглядят люди, привыкшие бродить по сельским просторам. Отвернувшись от окна, Рэмпол почувствовал сильное желание подтянуться на руках, уцепившись за верхушку двери в купе. Он бы так и сделал, если бы ему не помешало присутствие весьма мрачного и чопорного джентльмена с огромной трубкой и в дорожной шапочке, надвинутой на ухо на манер берета; он сидел у одного из соседних окон, уставив бессмысленный взор в пространство. Этот человек до такой степени походил на карикатурный тип англичанина из комиксов, что Рэмпол вполне готов был увидеть, как он, спотыкаясь и оглядываясь, бежит по коридору, приговаривая: «Что такое? Что такое? Что такое?», вздумай он, Рэмпол, сделать что-либо подобное.

Пройдет совсем немного времени, и он вспомнит этого человека, пока же было ясно только одно: он голоден и не прочь выпить. Он вспомнил, что где-то в поезде, впереди, есть вагон-ресторан. Выяснив, что его багаж находится в курительном отделении, он стал пробираться по узкому проходу в поисках пищи. Поезд шел сейчас по пригородным районам, в ущелье, образованном двумя световыми стенами, вагон скрипел и качался, над головой то и дело раздавался пронзительный паровозный гудок. К удивлению Рэмпола, в вагоне-ресторане оказалось довольно много людей; там было тесно, стоял тяжелый запах пива и растительного масла. Садясь за столик, за которым напротив него уже сидел какой-то человек, он подумал, что крошек и пятен на скатерти несколько больше, чем требуется, и снова упрекнул себя за свой проклятый провинциализм. Столик качался в такт движению вагона, в свете электрических ламп поблескивали никель и полированное дерево, и он с интересом наблюдал, как его визави пристраивает к своим усам стакан с пивом. Вытянув с удовольствием пенистую жидкость, человек поставил стакан на место и заговорил.

— Добрый вечер, — любезно начал он. — Вы молодой Рэмпол, не так ли?

Если бы он добавил: «Вы, кажется, прибыли из Афганистана», это не могло бы удивить Рэмпола сильнее.

Незнакомец захохотал, от чего его многочисленные подбородки пришли в движение. «Хе-хе-хе», — смеялся он, ну, точно опереточный негодяй в спектакле. Маленькие глазки улыбались американцу поверх пенсне, которое он носил на широкой черной ленте. Пышная его шевелюра содрогалась от хохота, а может быть, от тряски, а может, от того и другого вместе. Он протянул руку.

— Видите ли, я — Гидеон Фелл. Боб Мелсон писал мне о вас. Я понял, что это вы, в тот самый момент, как вы вошли в вагон. По этому поводу мы должны выпить бутылочку вина. Собственно, две бутылочки: одну за вас и другую за меня. Хе-хе-хе! Официант!

Он повернулся в своем кресле, словно феодальный барон, повелительно вытянув руку.

— Моя жена, — продолжал доктор Фелл, продиктовав официанту заказ, которому позавидовал бы Гаргантюа, — моя жена никогда не простила бы мне, если бы я не перехватил вас в поезде. Она и так вся в запарке: и лучшая спальня не в порядке, там штукатурка сыплется с потолка, и поливалка для газона испортилась, не желала работать, пока не пришел наш пастор, а когда он за нее взялся, его с ног до головы окатило водой. Хе-хе-хе. Выпейте. Не знаю, что это за вино. Никогда не спрашиваю. Вино и вино, с меня этого достаточно.

— Ваше здоровье, сэр.

— Благодарю вас, мой мальчик. Позвольте мне, — начал он, но потом, вероятно, вспомнил о своем недавнем визите в Америку. — Впрочем, не будем тянуть резину. Хе-хе. Итак, вы любимый выученик Боба Мелсона? Он, кажется, говорил, что вы занимаетесь историей Англии? Собираетесь стать доктором философии, а затем заняться преподаванием?

Рэмпол вдруг почувствовал себя отчаянно молодым и глупым, несмотря на благожелательность, которую можно было прочесть на лице доктора. Он пробормотал что-то невразумительное.

— Отлично, — сказал доктор. — Боб хвалил вас, однако отметил: «Слишком уж у него богатое воображение», — так и сказал. Хм! А вот я думаю иначе. Они должны почувствовать величие и славу, говорю я, величие и славу! Вот когда я читал лекции в вашем Хейверфорде, они, может, не так уж много усвоили из английской истории, зато кричали «ура», мой мальчик, да, кричали «ура», когда я рассказывал им о великих битвах. Я помню, — продолжал он, а лицо его сияло, как будто в лучах заходящего солнца, — помню, как я учил их петь застольную песню солдат Готфрида Бульонского, — пели ее во время первого крестового похода, в 1187 году^[3]. Сам я был запевалой, а они все подхватывали и, как положено, притопывали в такт ногами; и вдруг появляется один ненормальный, профессор математики; он держится за голову и заявляет (удивительно выдержанный господин, так сказать): не будем ли мы так добры и не перестанем ли топать, а то у них там, внизу, доска свалилась со стены. «Это неприлично, — говорит он, — пуфф, пуфф, кхм, весьма неприлично». — «Ничего неприличного, — говорю я, — это просто „Laus Vini Exercitus Crucis“^[4]. — «Черта с два, — говорит он. — Что, я не знаю „Мы придем домой не раньше утра“, что ли?» И тут мне пришлось объяснять ему классические варианты… Хэлло, Пейн! — загремел доктор, прервав свою тираду и махая салфеткой в сторону прохода.

Обернувшись, Рэмпол увидел того самого мрачного и чопорного господина с трубкой, на которого обратил внимание недавно в коридоре вагона. Шапочку он снял, обнажив жесткий ежик седых волос; лицо — длинное и темное, почти коричневое. На ходу он весь раскачивался и трясся, словно выбирая место, куда бы упасть. Он проворчал что-то не слишком учтивое, остановившись возле их столика.

— Мистер Пейн — мистер Рэмпол, — познакомил их доктор Фелл.

Пейн посмотрел на американца, белки его глаз при этом странно сверкнули; взгляд казался подозрительным.

— Мистер Пейн — наш чаттерхэмский стряпчий, — объяснил доктор. — Послушайте, Пейн, где ваши подопечные? Я хотел, чтобы молодой Старберт выпил с нами стаканчик вина.

Тонкая худая рука Пейна потянулась к подбородку и стала его поглаживать. Голос у него был сухой и скрипучий, говорил он с трудом, словно ему приходилось заводить себя ключом.

— Не явились, — коротко ответил он.

— Хм-м, хе-хе. Не явились?

«От этой тряски, — подумал Рэмпол, — у Пейна развалятся все кости». Тот моргнул, продолжая поглаживать подбородок.

— Нет. Я подозреваю, — сказал адвокат, указывая на винную бутылку, — что он и так уже достаточно выпил. Возможно, мистер… м-м-м… Рэмпол может кое-что нам об этом сообщить. Мне было известно, что ему не очень-то улыбается мысль просидеть целый час в Ведьмином Логове, но я все-таки не думал, что все эти мрачные легенды, связанные с тюрьмой, помешают ему явиться и исполнить то, что от него требуется. Впрочем, время еще, конечно, есть.

«Ничего не понимаю, — думал Рэмпол. — Ерунда какая-то. В жизни не слышал ничего подобного. «Просидеть час в Ведьмином Логове», «легенды, связанные с тюрьмой»… А тут еще этот коричневый тип, у которого, того и гляди, руки-ноги отвинтятся; весь в морщинах, белки сверкают, а смотрит на тебя так же бессмысленно, как только что смотрел в окно». Рэмпол уже начал ощущать на себе действие вина. Что, черт возьми, все это означает?

— Прошу… прошу прощения, — проговорил он и оттолкнул от себя стакан.

В горле у Пейна что-то заворочалось и заскрипело.

— Быть может, я ошибаюсь, сэр, но мне показалось, что я видел, как вы беседовали с сестрой мистера Старберта перед самым отходом поезда. Я подумал, что вы, может быть…

— С сестрой мистера Старберта, верно, — сказал американец, Чувствуя, что кровь начинает пульсировать у него в горле. — Но с самим мистером Старбертом я не знаком.

— Правда? — сказал Пейн, и у него в горле снова что-то щелкнуло. — Понятно. Ну, так…

Рэмпол видел, что умные маленькие глазки доктора Фелла весело и внимательно смотрят сквозь очки, пристально наблюдая за Пейном.

— Послушайте, Пейн, — сказал доктор. — А он ведь боится не того, что встретит кого-нибудь из тамошних висельников, верно?

— Конечно, нет, — ответил адвокат. — Прошу прощения, джентльмены, я должен пообедать.

2

Остальная часть путешествия вспоминалась впоследствии Рэмполу как погружение в самую глубь страны, проникновение в прохладные таинственные области, где оставались вдали огни городов и паровозные гудки эхом отдавались в просторном пустеющем небе. Доктор Фелл положил конец разговору о Пейне, заключив эту тему презрительной тирадой.

— Да ну его, — фыркнул он. — Спорит по каждому поводу. Не обращайте на него внимания. А хуже всего то, что этот человек — математик. Да-с, математик, — повторил доктор Фелл, грозно уставившись на свой салат, словно ожидая найти в листиках латука бином Ньютона. А уж ему-то вовсе не следовало бы болтать.

Старый лексикограф не выразил ни малейшего удивления по поводу того факта, что Рэмпол был знаком с сестрой таинственного Старберта, за что американец был ему благодарен. А сам, в свою очередь, не стал задавать никаких вопросов о странных вещах, услышанных им в тот вечер. Он откинулся в кресле, приятно разогретый вином, и слушал своего собеседника. Рэмпол не взялся бы выступать в роли знатока по поводу совместимости разных напитков, однако был слегка ошарашен, видя, как Фелл наливает в бокалы вино после портера, а потом, в конце обеда, завершает все это пивом. Тем не менее он мужественно поддерживал компанию, выпивая каждый налитый ему бокал.

— Что касается этого напитка, — разглагольствовал доктор так, что его голос гулко разносился по всему вагону, — что касается этого пойла, послушайте только, что сказал Эльвисмал: «Элем зовется он средь людей, но боги зовут его пивом». Вот так-то!

Красный от выпитого вина, он все говорил и говорил, раскачиваясь на своем стуле, роняя пепел от сигары на галстук, то и дело принимаясь смеяться. Только после того, как официант начал ходить возле их столика, почтительно покашливая, удалось его уговорить уйти из ресторана. Громко ворча, опираясь на две свои палки, доктор Фелл с трудом двинулся из ресторана, сопровождаемый Рэмполом. Дойдя до своего вагона, они уселись друг против друга в уголке пустого купе. Фонарь в купе почти не давал света, там было даже темнее, чем снаружи за окном. Доктор Фелл, сгорбившись бесформенной массой в своем уголке, был похож — на фоне линялой обивки сиденья и висевших над его головой еле различимых фотографий — то ли на лешего, то ли на домового. Он хранил молчание, тоже, вероятно, почувствовав нереальность царившей вокруг атмосферы. Прохладный северный ветер становился все свежее, на небе взошла луна. Там, вдали, куда не достигал летящий перестук колес, лежали древние, густо заросшие усталые холмы, а деревья были похожи на похоронные букеты. Молчание в конце концов нарушил Рэмпол. Он не мог больше сдерживать свое любопытство. Поезд с лязгом остановился у платформы какой-то деревушки. Было совсем тихо, если не считать протяжных вздохов паровоза.

— Не могли бы вы мне объяснить, сэр, — начал американец, — что имел в виду мистер Пейн под словами «просидеть целый час в Ведьмином Логове»? Что все это означает?

Доктор Фелл, очнувшись от забытья, казался испуганным. Он наклонился к собеседнику, так что лунный свет блеснул на стеклах его пенсне. В наступившей тишине слышались тяжелые вздохи паровоза, похожие на то, как дышит загнанная лошадь, и тонкий металлический звон — за окном жужжали комары. Что-то звякнуло, и поезд дернулся. Качнулся и замигал фонарь.

— А? Что? Господи, я ведь думал, что вы знакомы с Дороти Старберт, мой мальчик. Мне не хотелось расспрашивать.

Ага, это, очевидно, сестра. Спокойно, нужно действовать осторожно.

— Я только сегодня с ней познакомился, — сказал Рэмпол. — Почти ничего о ней не знаю.

— Так, значит, вам ничего не известно о Чаттерхэмской тюрьме?

— Решительно ничего.

Доктор поцокал языком.

— Значит, вы узнали все это только сейчас, от Пейна. Он принял вас за старого знакомого… Видите ли, сейчас в Чаттерхэме тюрьмы уже нет. Здание не используется посвоему назначению с тысяча восемьсот тридцать седьмого года, теперь оно постепенно разрушается.

Мимо них с грохотом проехала багажная тележка. В темноте на мгновение вспыхнул какой-то фонарь, и Рэмпол успел разглядеть, что на лице доктора Фелла появилось странное выражение.

— А вы знаете, почему ее перестали использовать? — спросил он. — Из-за холеры. Да-да, конечно, из-за холеры. Впрочем, была и еще одна причина. Говорят, что эта другая причина была гораздо серьезнее.

Рэмпол достал сигарету и закурил. В тот момент он не мог бы проанализировать свои чувства, однако было ясно, что все его существо находится в состоянии крайнего напряжения, он испытывал нечто вроде удушья; позже ему казалось, что у него что-то случилось с легкими. В темном купе он глубоко вдохнул свежий влажный воздух.

— Всякая тюрьма, — продолжал доктор Фелл, — а в особенности тюрьмы того времени — ужасное место. А эта к тому же была построена вокруг Ведьмина Логова.

— Ведьмина Логова?

— Это место, где в старину вешали ведьм и колдуний. Да и обычных преступников, естественно, вешали там же. Кха-кха! — Доктор Фелл долго и звучно откашливался. — А про ведьм и колдуний я говорю потому, что именно это обстоятельство производило наибольшее впечатление на народные умы…

Линкольншир — болотистая страна. В древности Линкольн называли Ллин-дун, что означает «город на болоте»; римляне превратили его в Линдум-Колони. Чаттерхэм находится на некотором расстоянии от Линкольна. Но ведь Линкольн теперь современный город, а вот мы — нет. У нас богатые почвы, топи и болота, много болотной птицы и густые туманы; здесь людям чудится всякое, в особенности на закате. А?

Поезд с грохотом снова катился вперед. Рэмпол принужденно засмеялся. Этот толстяк, который непрерывно хохотал, наливался пивом и вином, был очень похож на веселый окорок, однако теперь у него был задумчивый и даже несколько зловещий вид.

— Чудится всякое, сэр?

— Они построили тюрьму таким образом, что виселицы оказались в центре. Два поколения Старбертов были в этой тюрьме смотрителями. У вас в Америке такая должность называется «начальник тюрьмы». Все Старберты, согласно преданию, погибали, сломав себе шею. Не очень-то приятная перспектива, верно?

Фелл зажег спичку, чтобы закурить сигару, и Рэмпол увидел, что он улыбается.

— Я вовсе не собираюсь пугать вас рассказами о призраках, — добавил он, попыхтев некоторое время над своей сигарой. — Я просто стараюсь вас подготовить. У нас нет вашей американской живости, воздух, наверное, такой. Поэтому не удивляйтесь, если услышите о «Пэгги, что блуждает с фонарем» или о чертенке, который обитает в линкольнском соборе. А в особенности если вам будут рассказывать о тюрьме.

Наступило молчание. Потом заговорил Рэмпол.

— Я не имею ни малейшего желания смеяться над такими вещами. Мне всю жизнь хотелось посмотреть на дом с привидениями. Я, конечно, в них не верю, но это не умаляет моего любопытства… А что это за история, которую рассказывают о тюрьме?

— Слишком яркое воображение, — пробормотал доктор Фелл, пристально глядя на пепел своей сигары. — Так сказал про вас Мелсон. Завтра вы услышите целиком. У меня сохранились копии документов. Однако молодому Мартину придется провести свой час в кабинете смотрителя, открыть сейф и посмотреть, что там находится. Видите ли, вот уже около двухсот лет Старберты владеют участком земли, на котором построена тюрьма. Она и до сих пор им принадлежит. Местные власти никогда на нее не посягали, и она переходит по наследству старшему сыну без права отчуждения, как говорят юристы, то есть ее нельзя продать. В вечер того дня, когда старшему Старберту исполняется двадцать пять лет, он должен отправиться в кабинет смотрителя в тюрьме, открыть находящийся там сейф и положиться на волю случая…

— В каком смысле, сэр?

— Право, не знаю. Никому не известно, что находится там, внутри. Сам наследник не имеет права об этом говорить до того момента, когда он будет вручать ключи своему сыну.

Рэмпол поежился. Он живо представил себе серые развалины, железную дверь, человека с лампой в руке, который поворачивает в скважине заржавленный ключ.

— Боже мой! — воскликнул он. — Это звучит так, словно…

Однако он не мог подобрать подходящего сравнения и поймал себя на том, что у него на лице появилась принужденная улыбка.

— Это Англия, мой мальчик. А в чем дело?

— Я просто подумал, что, если бы это происходило в Америке, вокруг тюрьмы собрались бы журналисты, кинорепортеры и толпы зевак, чтобы посмотреть, что происходит.

Он вдруг сообразил, что сказал что-то не то. С ним постоянно происходят подобные вещи. Иметь дело с этими англичанами — все равно что пожимать руку другу, которого, как тебе кажется, ты прекрасно знаешь, и вдруг обнаружить, что в твоей руке — пустота, один туман. Мысль здесь не встречала ответа, и никакое сходство языка не могло заполнить эту брешь. Он видел, что доктор Фелл смотрит на него поверх очков, прищурив глаза; в следующую секунду, к его великому облегчению, доктор рассмеялся.

— Я же вам говорю: это Англия, — сказал он. — Ни один человек не станет его беспокоить. Ведь все это слишком тесно связано с поверьем, что Старберты погибают, сломав себе шею.

— Ну и что?

— Самое странное, — сказал доктор Фелл, наклонив свою крупную голову, — что, как правило, так оно и происходит.

Больше на эту тему не говорили. Вино, выпитое за обедом, видимо, несколько утихомирило возбуждение доктора, или же он предавался размышлениям, что можно было заключить по равномерной пульсации его сигары, которая то вспыхивала, то вновь покрывалась пеплом. Он накинул на плечи старый рваный плед, длинные густые волосы то и дело падали ему на лицо. Рэмпол мог бы подумать, что он дремлет в своем уголке, если бы не глаза — умные, проницательные глаза, глядящие сквозь пенсне на широкой черной ленте.

Чувство нереальности, владевшее американцем, окончательно утвердилось в нем к тому моменту, когда они приехали в Чаттерхэм. Красные огоньки последнего вагона скрылись, унеся с собой прощальный гудок паровоза; на платформе царила тишина. Где-то вдалеке залаяла собака, ей ответил целый хор других, потом все стихло.

Белая дорога вьется меж деревьев и ровных лугов. Места болотистые, над землей стелется туман, черная вода поблескивает в свете луны. Кусты живой изгороди источают аромат боярышника; светлая зелень хлебов покрывает холмистые поля; отовсюду слышатся размеренные трели сверчков; на траве сверкают прозрачные капли росы. Доктор Фелл в своей широкополой шляпе, с накинутым на плечи пледом, с трудом шагает впереди, опираясь на две палки. Он ездил в Лондон всего на один день, объясняет он, и багажа при нем нет никакого. Рэмпол шагает следом, неся в руках тяжелый чемодан. Он на мгновение испугался, увидев впереди какую-то фигуру, — по дороге двигался человек в непрезентабельном пальто и дорожной шапочке, рассыпая искры из своей трубки. Потом он сообразил, что это Пейн. Несмотря на неуклюжую походку, адвокат двигался с приличной скоростью. Вот тип, не хочет с нами знаться! Рэмпол, казалось, слышал, как тот ворчит себе под нос, шагая по дороге. Однако ему особенно некогда было думать о Пейне, в нем все пело в предчувствии приключения под этим огромным чуждым небом, где даже звезды были ему незнакомы. Он ощущал себя песчинкой, затерянной в этой старой как мир Англии.

— Вот она, тюрьма, — сообщил доктор Фелл.

Они одолели небольшой подъем и остановились. Внизу перед ними простирались широкие поля, разгороженные стенками живой изгороди. Впереди сквозь листву деревьев, окаймлявших поля, Рэмпол разглядел шпиль деревенской церкви; тут и там мерцали серебряные точки, это лунный свет отражался в окнах крестьянских домиков, мирно спящих в благоухании теплой ночи. Слева, недалеко от них, возвышался большой красный кирпичный дом строгого стиля с белыми оконными рамами, окруженный подстриженными деревьями парка, через который к дому вела дубовая аллея. (Это Холл, сообщил доктор Фелл через плечо.) Однако внимание американца было приковано к тому, что он увидел с правой стороны. Там, на фоне ночного неба, нарушая гармонию этих мест, высились величественные в своей примитивности стены Чаттерхэмской тюрьмы.

Они были достаточно высоки, хотя в изменчивом свете луны казались еще выше. «Как похоже на горб», — подумал Рэмпол; дело в том, что в одном месте стена шла по гребню невысокого холма, образуя круглый выступ на вершине. Сквозь трещины старинной каменной кладки пробивались плети вьющихся растений, словно маня кого-то своими гигантскими гибкими пальцами. Верхний край стены ощетинился железными зубьями острых шипов, а за ними громоздилось беспорядочное скопление печных труб. Казалось, что все в этом месте было не только пропитано сыростью, но и покрыто слизью, оставленной обитавшими там ящерицами; было такое впечатление, что само болото просочилось внутрь сквозь стены и отравило все своими миазмами.

— По-моему, тут полно комаров, — вдруг сказал Рэмпол. — Так и вьются вокруг головы. Вам не кажется?

Его голос прозвучал неожиданно резко. Откуда-то доносился унылый хор лягушек, словно это жаловались старики инвалиды. Доктор Фелл поднял палку, указывая на что-то.

— Посмотрите-ка туда, на этот горб на холме (как странно, что он употребил именно это слово!), видите? Вон там, где шотландские ели? Эта стена идет вокруг виселицы, это и есть Ведьмино Логово. В старые времена, когда виселица стояла на краю обрыва, они устраивали дополнительное представление: брали для петли длинную веревку и сталкивали приговоренного вниз в расчете на то, что голова, быть может, оторвется — на потеху зрителям. Тогда ведь не было специальных приспособлений в виде скамейки, которую выбивают из-под ног.

Рэмпол вздрогнул, представив себе все это в натуре. Жаркий день, пышная зелень окрестных лугов и деревьев, белые ленты дорог, над которыми вьется пыль, маки на обочинах. Глухо гудящая толпа людей в париках и коротких, по колено, панталонах. На вершину холма медленно поднимается по дороге повозка, на ней — тесная группка мужчин, одетых в черное; и вот кто-то уже болтается, словно жуткий маятник, над Ведьминым Логовом. В первый раз ему показалось, что окрестность не молчит — гудит от беспорядочного говора толпы. Он обернулся и увидел, что доктор Фелл не сводит с него глаз.

— А что они сделали, когда была построена тюрьма?

— Использовали ее по назначению. Однако считалось, что оттуда слишком легко убежать — недостаточно высокие стены, как они думали, и много дверей. Поэтому под виселицей устроили нечто вроде колодца. Почва здесь болотистая, так что наполнился он легко и быстро. Если кто вырвется и попробует прыгнуть, он попадет в этот водоем и… Их оттуда не вытаскивали. Не очень-то было, наверное, приятно умирать среди всего того, что там плавает.

Доктор переминался с ноги на ногу, и Рэмпол подхватил чемодан, чтобы идти дальше. Разговаривать было неприятно: голоса раздавались слишком громко и гулко; и кроме того, все время возникало ощущение, что кто-то тебя подслушивает…

— Это оказалось полезно и для тюремного обихода, — сказал доктор, пройдя несколько шагов и тяжело, со свистом, дыша.

— Что вы имеете в виду?

— Когда дело бывало кончено и человек повешен, надо было разрезать веревку и снять тело, так вот, веревку разрезали, а тело просто падало в колодец. И когда там началась холера…

Рэмпол почувствовал, что его мутит, вот-вот начнет рвать. Его бросило в жар, несмотря на прохладный воздух. В листве деревьев пробежал легкий шорох.

— Я живу недалеко отсюда, — продолжал его собеседник, словно он не сказал ничего необычного. Он говорил даже с приятностью, как если бы указывал на красоты городского пейзажа. — Мы живем на краю деревни. Отсюда очень хорошо видна та часть тюрьмы, где находится виселица, а также кабинет смотрителя.

Пройдя еще полмили, они свернули с дороги и пошли по узкой тропинке. И вот перед ними погруженный в дрему причудливый старый дом: верхняя часть — перекрещенные балки и штукатурка, а нижняя — увитый плющом. камень. Месяц тускло блестит на ромбиках оконных стекол, у дверей — вечнозеленые кусты, на некошеном газоне белеют маргаритки. Какая-то ночная птица жалуется во сне, притаившись в густом сплетении плюща.

— Мы не будем будить мою жену, — сказал доктор Фелл, — она наверняка оставила для нас холодный ужин на кухне и достаточно пива. Я… В чем дело? Что там такое?

Он вздрогнул. Со свистом втянул в себя воздух, почти что подпрыгнул на месте, — Рэмпол услышал, как скользнула одна из палок по мокрой траве. Американец посмотрел вдаль, туда, где меньше чем в четверти мили через луг высилась над шотландскими елями Чаттерхэмская тюрьма с Ведьминым Логовом в середине.

Рэмпол почувствовал, что его обдало жаром, все тело покрылось потом.

— Ничего, — громко ответил он, а потом стал горячо убеждать своего спутника: — Послушайте, сэр. Мне очень не хочется причинять вам неудобства. Я бы поехал другим поездом, только все остальные приходят в такое неудобное время. Я могу пойти в Чаттерхэм, найду там отель, или скромную гостиницу, или…

Старый лексикограф закудахтал, зашелся смехом. Смех его в этом месте и в этот момент прозвучал успокоительно.

— Пустяки, — прогудел он и хлопнул Рэмпола по плечу.

Тут Рэмпол подумал: «Он считает, что я испугался», — и быстро согласился. Пока доктор Фелл разыскивал свой ключ, он снова посмотрел в сторону тюрьмы.

Вполне возможно, что на него оказали известное воздействие старинные предания. Но на какое-то мгновение — он мог бы в этом поклясться — он увидел, как что-то выглядывает поверх тюремной стены. И у него было леденящее душу ощущение, что это «что-то» — мокрое.

3

Сидя теперь в кабинете доктора Фелла в первый вечер своего пребывания в «Доме под тисами» — так назывался коттедж, — он решил подвергнуть сомнению все фантастическое и невероятное. Спокойный, солидный дом с его керосиновыми лампами и примитивной канализацией вызывал в нем такое чувство, словно он в Адирондакских горах, проводит там отпуск в охотничьем шале; что сейчас все отправятся в Нью-Йорк, захлопнется дверца машины, а откроет ее уже привратник городского дома, где находится его квартира.

Но ведь все-таки он здесь; в залитом солнцем саду жужжат пчелы, там — солнечные часы, здесь — скворечник; пахнет старым деревом и чистыми занавесками. Разве бывает такое где-нибудь, кроме старой Англии? Яичница с беконом имеет здесь совершенно особый вкус, он никогда не ел ничего подобного. И трубочный табак — тоже. Сельская природа не казалась здесь искусственной, такой ее воспринимают люди, которые проводят в деревне только свой отпуск. Ничего общего не имела она и с чахлыми кустиками искусственного сада, разбитого на крыше небоскреба.

А вот и доктор Фелл, в белой широкополой шляпе он обходит свои владения; вид у него сонно-добродушный, он умудряется, ничего не делая, сохранять вид сосредоточенный и старательный. И миссис Фелл, маленькая, суетливая, веселая женщина, которая постоянно что-нибудь опрокидывает. Двадцать раз за утро слышался грохот, после которого она восклицала: «Вот черт!» — и принималась ликвидировать последствия, пока не наступала очередная катастрофа. Кроме того, у нее была привычка высовывать голову из всех окон дома поочередно и задавать какой-нибудь вопрос своему мужу. Только что вы видели ее в окне над парадной дверью, и вот она уже выглядывает из другого, в задней части дома, словно кукушка из часов, и приветливо машет рукой Рэмполу или спрашивает мужа, куда он засунул то-то и то-то. Доктор обычно смотрел на нее с удивлением и не мог припомнить, куда именно. Она снова скрывалась в доме — для того, чтобы тут же появиться уже из бокового окна с подушкой или пыльной тряпкой в руке. Рэмполу, который сидел под лампой и курил трубку, все это напоминало швейцарский барометр, в котором из маленького домика то и дело выбегали вертящиеся фигурки и возвращались назад, предсказывая таким образом погоду.

Утренние часы доктор Фелл обычно отводил писанию своего великого труда: «Обычаи, связанные с употреблением различных напитков в Англии с древнейших времен», монументального произведения, для создания которого ему понадобилось шесть лет научных исследований. Ему доставляло огромное удовольствие проследить происхождение какого-нибудь старинного выражения, вроде «напился до изумления», «промоем глазоньки», «гей, крути колеса!», собирать прибаутки и присловья, в которых фигурируют «хандра», «здоровье», «стужа» и почему-то «перчатки» — короче говоря, словечки, бывшие в обиходе у любителей выпить. Даже в разговорах с Рэмполом он пускался в отчаянные споры по поводу трактатов допотопных авторов, подобных Тому Нэшу («Пирс-Нищий») или Джорджу Гаскойну^[5] («Почтительнейшие рекомендации благородным господам по части деликатных увеселений, в коих также содержится решительное порицание неумеренных возлияний и попоек грубых простолюдинов»).

Минуло утро с его трелями дроздов, доносившимися с ближайшего луга, со спокойно дремлющим в небе солнышком, в лучах которого растворились все злые чары Чаттерхэмской тюрьмы. Когда наступил полдень, Рэмпол отправился в кабинет доктора, где хозяин дома был занят тем, что набивал свою трубку. Доктор Фелл был одет в охотничью куртку, его белая шляпа висела на уголке каминной полки. На столе были в беспорядке разбросаны бумаги, на которые он то и дело поглядывал.

— К чаю у нас будут гости, — объявил доктор, — придут пастор и молодой Старберт с сестрой. Они, знаете ли, живут в Холле; почтальон мне сказал, что они приехали сегодня утром. Возможно, явится и их кузен, мрачный, угрюмый субъект, если хотите знать мое мнение. Вам, наверное, не терпится узнать еще что-нибудь об этой тюрьме.

— Конечно, если это не…

— Не будет нарушением тайны? О нет. Об этом все уже знают. Мне самому любопытно посмотреть на этого Мартина. Он провел два года в Америке, и после смерти их отца в Холле заправляла делами его сестра. Отличная, кстати, девушка. Старый Тимоти скончался при довольно любопытных обстоятельствах.

— Сломал себе шею? — спросил Рэмпол, заметив, что его собеседник запнулся.

— Шею не шею, — проворчал тот, — а вот все остальное — это точно. На нем живого места не осталось. Он ехал верхом — это было вскоре после заката, — и его сбросила лошадь, очевидно, в тот момент, когда он спускался с пригорка возле Чаттерхэмской тюрьмы, у самого Ведьмина Логова. Нашли его поздно ночью, он лежал в кустах у дороги. Лошадь бродила рядом, она не то ржала, не то выла — словно бы от страха. Его обнаружил Дженкинс, один из его арендаторов, так вот, он говорил, что эти звуки — самое страшное, что ему доводилось слышать в жизни. Старик умер на следующий день. До самого конца был в полном сознании.

Несколько раз за время пребывания в доме доктора Рэмполу казалось, что его хозяин над ним потешается, как над всяким американцем. Однако сейчас он понял, что это не так. Доктор Фелл так упорно возвращался к этим кровавым подробностям просто потому, что сам был чем-то встревожен. Он говорил, словно желая найти облегчение. В том, как бегали его глаза, как он беспокойно ерзал в своем кресле, ощущались неуверенность, подозрительность, даже страх. Его астматическое дыхание громко раздавалось в спокойной комнате, где сгущались предвечерние сумерки.

— Эта история, по-видимому, воскресила старинные суеверия, — заметил Рэмпол.

— Совершенно верно, — отозвался доктор. — Суеверий, впрочем, здесь и без того достаточно. Нет-нет, похоже, что все это пахнет чем-то более серьезным.

— Вы хотите сказать…

— Убийство, — проговорил доктор Фелл.

Он склонился вперед, глаза его за стеклами пенсне казались огромными, на старчески румяном лице застыло напряженное выражение. Он быстро заговорил:

— Я ничего не утверждаю, имейте это в виду. Все это, может быть, чистая фантазия и вообще не имеет ко мне никакого отношения. М-м-м… Но доктор Маркли, коронер, который расследовал это дело, сказал, что ушиб, который был обнаружен в основании черепа у умершего, мог, конечно, быть результатом падения, но мог быть вызван и другими причинами. Мне показалось, судя по его виду, что это совсем не было похоже на результат падения с лошади. Скорее можно было себе представить, что его топтали ногами. И лошадь тут, конечно, ни при чем. И еще одно: дело было в октябре, и было довольно сыро, однако все это никак не объясняет того обстоятельства, что он был мокрый насквозь.

Рэмпол, который пристально наблюдал за своим собеседником, обратил внимание на то, что тот крепко вцепился пальцами в ручку кресла.

— Но вы говорите, что он был в сознании? Он что-нибудь сказал?

— Меня там, конечно, не было. Я все узнал от пастора и еще от Пейна. Вы помните Пейна? Да, он говорил, и, по-видимому, не только говорил. Он, верно, был в каком-то неестественном, прямо-таки дьявольском возбуждении. На рассвете они поняли, что он умирает. До этого он непрерывно писал; доктор Маркли говорит, что ему приспособили доску, чтобы он мог это делать. Пытались отобрать у него перо, но он только оскалился. «Инструкции для моего сына», — сказал он. Мартин находился в Америке, как я вам уже говорил. «Он ведь должен пройти через свое испытание, разве не так?»

Доктор Фелл замолчал и стал набивать трубку. Он втягивал в чашечку пламя от спички с такой силой, словно надеялся, что это поможет ему что-то понять.

— Они не были уверены, нужно ли звать пастора, мистера Сондерса, поскольку Тимоти, этот старый грешник, яростно ненавидел церковь. Однако он всегда говорил, что Сондерс — порядочный человек, несмотря на то, что они по-разному смотрят на вещи, и вот на рассвете за пастором послали — на тот случай, если Тимоти согласится выслушать напутственную молитву. Пастор пошел к нему один и через некоторое время вышел, отирая пот со лба. «Боже правый! — проговорил он так, как будто это были начальные слова молитвы. — Этот человек лишился рассудка. Пусть кто-нибудь пойдет к нему со мной!» — «А он способен услышать слово Божие?» — спросил племянник старого Тимоти, у которого был весьма странный вид. «Да-да, — ответил пастор. — Но дело не в этом. Дело в том, что он сам говорит». — «А что он такого сказал?» — спросил племянник. «Я не имею права это открыть, — замялся пастор. — И очень жалею об этом».

Из спальни слышалось жизнерадостное кваканье Тимоти, а ведь он не мог шевельнуться из-за того, что руки и ноги у него были в лубках. После пастора он вызвал к себе Дороти и разговаривал с ней наедине, а потом Пейна, своего поверенного. Именно Пейн позвал их к умирающему, сказав, что дело идет к концу. За окнами начала разгораться заря, когда все они вошли в большую, отделанную дубом комнату, где стояла кровать под пологом. Тимоти уже почти не мог говорить, однако два слова он произнес вполне отчетливо: «Носовой платок», — и всем показалось, что, произнося их, он злорадно усмехнулся. Все встали на колени, пастор прочел молитву, и в тот момент, когда Сондерс совершал крестное знамение, на губах Тимоти выступила пена, он дернулся и умер.

В наступившей тишине Рэмпол услышал пение дроздов под окном. Солнечные лучи, длинные и уже не такие яркие, пробивались сквозь зелень тиса.

— Все это очень странно, — проговорил наконец американец. — Однако, если он ничего не сказал, вряд ли есть основания подозревать убийство.

— Вы так думаете? — задумчиво отозвался доктор Фелл. — Ну что же, возможно, что и нет… В ту же самую ночь — я имею в виду следующую после его смерти — в окне кабинета смотрителя горел огонь.

— Кто-нибудь поинтересовался, что это значит?

— Нет. Наших деревенских и за сто фунтов туда не заманишь, в особенности после наступления темноты.

— Да полно вам, все это чистейшие фантазии и суеверие.

— Нет, это не суеверие и не фантазии, — возразил доктор, качая головой. — Я, по крайней мере, так не думаю. Я сам видел этот свет.

— А сегодня ночью, — задумчиво произнес Рэмпол, — Мартин Старберт должен провести в кабинете смотрителя целый час…

— Да. Если только он не увильнет. Он человек нервный, несколько мечтательный, и разговоры о тюрьме всегда вызывали у него неприятное чувство. Последний раз он был в Чаттерхэме около года назад, когда приезжал домой, чтобы присутствовать при прочтении отцовского завещания. Одним из условий наследования было, конечно, то, что он должен пройти традиционное «испытание». После того как завещание было прочитано, он оставил Холл на попечение кузена и сестры и снова вернулся в Америку. Теперь он находится в Англии только для того, чтобы участвовать в… торжественном празднестве.

Рэмпол покачал головой.

— Вы мне очень много об этом рассказали, — сказал он, — все, кроме первоначального источника. Я так и не понимаю, с чем связано возникновение этого обряда.

Доктор Фелл снял пенсне и надел очки для чтения. Толстые стекла делали его похожим на сову. Держась руками за виски, он внимательно рассматривал документы, лежавшие у него на письменном столе.

— Здесь у меня копии официальных дневников, в которых велись ежедневные записи, нечто вроде корабельного журнала Энтони Старберта, эсквайра, смотрителя Чаттерхэмской тюрьмы с тысяча семьсот девяносто седьмого по тысяча восемьсот двадцатый год, и Мартина Старберта, эсквайра, смотрителя тысяча восемьсот двадцатого — тысяча восемьсот тридцать седьмого годов. Оригиналы находятся в Холле. Старый Тимоти дал мне разрешение снять копии. Их следовало бы как-нибудь напечатать в виде книги — в качестве дополнительной информации о пенитенциарных^[6] методах тех времен. — Он некоторое время сидел молча, опустив голову, неторопливо покуривая трубочку и задумчиво глядя на чернильницу. — Понимаете, в чем дело: до конца восемнадцатого века в Англии было очень мало тюрем для уголовных преступников. Их либо вешали, либо клеймили, или метили каким-нибудь зверским способом — что-нибудь там отрезали — и выпускали; либо отправляли в колонии. Исключение составляли должники и банкроты, но в общем не делалось никакой разницы между уже осужденными и теми, кто дожидался суда. Согласно этой порочной системе, всех их, без всякого разбора, держали в одном месте.

— Некий человек по имени Джон Хауард поднял вопрос о том, что Англии необходимы тюрьмы для содержания приговоренных преступников. Чаттерхэмская тюрьма была основана еще раньше Миллбэнк, хотя последняя считается самой старой. Строили ее осужденные, которым и предстояло в ней сидеть; камень брали из каменоломен, расположенных на землях Старбертов, а охрану составляли красные мундиры^[7], отряженные для этой цели Георгом Третьим. Плетка гуляла по спинам несчастных, а особо провинившихся подвешивали за большой палец или подвергали каким-нибудь другим пыткам. Каждый камень был полит кровью.

Когда доктор замолчал, в памяти Рэмпола всплыли старые как мир слова: «И пошел по земле великий плач…» Неожиданно для себя он произнес их вслух.

— Да, великий и горький плач. Должность смотрителя была, естественно, предоставлена Энтони Старберту. Эта семья и раньше занималась такого рода деятельностью, отец Энтони, например, занимал пост помощника шерифа в городе Линкольне. Было засвидетельствовано, — продолжал доктор Фелл, шумно втягивая воздух через нос, — что каждый божий день, пока шло строительство, дождь ли шел или светило солнце, холодно было или жарко, Энтони на своей гнедой кобыле объезжал место строительства. Каторжники привыкли к его посещениям и вскоре стали испытывать к нему ненависть. Они всегда видели его верхом: всадник в треугольной шляпе и синем камлотовом^[8] плаще на фоне неба над черной линией болотистой земли.

Энтони то и дело дрался с кем-нибудь на дуэли. Он был щеголем, хотя деньги тратить не любил ни на что, кроме своей тюрьмы; был скуп и жесток; писал плохие стихи, проводя за этим занятием по нескольку часов кряду, и ненавидел своих родственников за то, что они над этим потешались. Мне кажется, он даже грозился, что они поплатятся за насмешки над его стихами.

Тюрьма была закончена в тысяча семьсот девяносто седьмом году, и Энтони туда переселился. Именно он установил правило, согласно которому старший сын должен проверить, что находится в сейфе в кабинете смотрителя. Нет нужды говорить, что тюрьма во времена его правления была хуже ада. Я умышленно смягчаю описание. Его единственный глаз, его усмешка… С его стороны было весьма благоразумно, — доктор Фелл прикрыл ладонью листы бумаги на столе, словно закрывая то, что на них было написано, — было весьма благоразумно, мой мальчик, что он вовремя сделал необходимые распоряжения на случай своей смерти.

— А что с ним случилось?

— Гидеон! — раздался укоризненный голос, сопровождаемый барабанной дробью по двери кабинета, заставившей Рэмпола подскочить на месте. — Гидеон! Чай пить! — Что? — спросил доктор Фелл, рассеянно поднимая глаза от бумаг.

— Чай, Гидеон! — В тоне миссис Фелл отчетливо слышалось недовольство. — И я бы очень хотела, чтобы ты перестал наливаться пивом, достаточно того, что ты непрерывно ешь печенье, и у тебя здесь душно, и я вижу на тропинке пастора и мисс Старберт, они уже идут к нам. — Миссис Фелл с шумом перевела дух и подвела итог сказанному: — Чай пить!

Доктор со вздохом поднялся со своего места, и они услышали, как она катится вниз по лестнице, приговаривая: «Вот черт, вот черт», что сильно напоминало выхлопы отработанных газов в автомобиле.

— Ну что же, отложим на потом, — сказал доктор Фелл.

Дороти Старберт шла по тропинке своей вольной походкой в сопровождении высокого лысого толстяка, который обмахивался шляпой. Рэмпол почувствовал, что у него екнуло сердце. Спокойно! Не будь мальчишкой! Он слышал ее легкий, насмешливый голос. На ней было нечто вроде костюма — коричневая юбка и жакет поверх желтого свитера с высоким горлом. Руки она держала в карманах. Лучи солнца сверкали на ее пышных черных волосах, небрежно собранных на затылке, и, когда она поворачивала голову, виден был профиль, напоминающий крыло птицы. Вот они идут через лужайку, и ее глубокие синие глаза смотрят прямо на него из-под пушистых ресниц…

— С мисс Старберт вы, по-моему, знакомы, — сказал доктор Фелл. — Мистер Сондерс, это мистер Рэмпол, он приехал из Америки. Гостит в нашем доме.

Рука Рэмпола оказалась в лапе лысого господина, который сжимал ее со всей силой христианской мощи. Мистер Сондерс улыбался своей пасторской улыбкой, щеки и подбородок его были выбриты до блеска. Он принадлежал к той породе священников, которым говорят, когда хотят сделать комплимент, что они совсем на священника не похожи. Лоб его был покрыт потом, а ласковые синие глаза смотрели вкрадчиво и настороженно, словно у вожатого отряда бойскаутов. Мистеру Сондерсу было сорок лет, однако выглядел он значительно моложе. Чувствовалось, что он исполняет свой долг по отношению к вере так же бездумно и безмятежно, как делал то, что от него требовалось на футбольном поле в Итоне, а может быть, в Хэрроу, или Винчестере, или в какой-нибудь другой школе. Вокруг его лысины, напоминающей тонзуру, пушились седые волосы, на животе красовалась внушительная золотая цепочка.

— Счастлив познакомиться с вами, сэр, — добродушно гудел пастор. — Я имел удовольствие… э-э-э… встречаться во время войны с некоторыми из ваших соотечественников. Заокеанские кузены, дорогой сэр, заокеанские кузены…

Он рассмеялся привычным смехом доброго пастыря. Эта профессиональная легкость и бесцеремонность раздражали американца. Он пробормотал что-то невнятное и обратился к Дороти Старберт.

— Здравствуйте, как поживаете? — сказала она, протягивая прохладную руку. — Как приятно снова с вами встретиться! Как поживают наши друзья Харрисы?

Рэмпол чуть не брякнул: «Кто?», но вовремя поймал ее невинно-вопрошающий взгляд и легкую улыбку.

— Ах да, Харрисы! — отозвался он. — Отлично, благодарю вас, отлично. — И неожиданно для себя, в порыве вдохновения, добавил: — У Мюриэл режется зубик.

Поскольку никто, по-видимому, не обратил внимания на это сообщение и он немного беспокоился по поводу того, насколько правдоподобно оно прозвучало, он собирался было пуститься в подробности семейной жизни Харрисов, но в этот момент из парадной двери выскочила, словно кукушка, миссис Фелл и тут же приняла на себя командование всем обществом. Она высказала целую серию абсолютно неразборчивых замечаний, связанных в основном с пивом, печеньем и любезной внимательностью пастора; и оправился ли он после этого ужасного купанья под поливалкой; и уверен ли он, что не заболел пневмонией? Мистер Сондерс кашлянул в виде эксперимента и ответил, что нет.

— Вот черт! — воскликнула миссис Фелл, наступая на какие-то цветы. — Я так близорука, дорогой мистер Сондерс, слепая, как курица… Ах, моя дорогая, — обратилась она к девушке, — а где же ваш брат? Вы говорили, что он собирается прийти.

На лицо Дороти Старберт снова на мгновение набежало облачко, такое же, как накануне вечером, заметил Рэмпол. Она нерешительно тронула рукав, словно собираясь посмотреть на часы, но тут же отдернула руку.

— О, конечно, он придет, — сказала она. — Он в деревне, собирался там что-то купить. Он скоро будет здесь.

Стол был накрыт в саду за домом. Он стоял в тени раскидистой липы, в нескольких ярдах от которой весело журчал ручеек. Рэмпол и Дороти задержались, пропуская вперед остальных.

— Маленькая Идвиг болеет свинкой, — сообщил Рэмпол.

— Не свинкой, а ветрянкой. Вы невозможный человек. Я так боялась, что вы меня выдадите. Здесь ведь такие люди! А откуда они узнали, что мы уже встречались?

— Один старый дурак, адвокат, кажется, или поверенный, видел, как мы разговаривали на платформе. Это я боялся, что вы меня выдадите.

При таком необыкновенном совпадении они оба посмотрели друг на друга, и он снова увидел, что глаза ее засветились. Он почувствовал необыкновенную радость и в то же время — желание быть остроумным.

— Ха! — воскликнул он совершенно так же, как доктор Фелл, отметив краем глаза пятнышки тени, дрожавшие на траве, и оба они рассмеялись.

Она продолжала говорить, понизив голос:

— Не могу вам передать, какое у меня было отвратительное настроение вчера вечером. Лондон такой огромный, все у меня не ладилось. Так хотелось с кем-нибудь поговорить. И вдруг вы об меня стукнулись, вы были такой симпатичный, вот я и поговорила.

Рэмпол почувствовал такой восторг, что у него возникло непреодолимое желание ткнуть кого-нибудь в бок. Мысленно он яростно тузил воображаемого противника. Ему казалось, что грудь его расширяется, словно в нее накачивают воздух.

Его ответ прозвучал если не вполне непринужденно, то — признайся честно, придира несчастный, — достаточно естественно:

— Я очень рад, что вы это сделали.

— Я тоже.

— Правда?

— Конечно.

— Ха! — торжествующе воскликнул Рэмпол, задыхаясь от счастья.

Впереди на дорожке слышался пронзительный голос миссис Фелл.

— Азалии, петунья, герань, розы, боярышник, элегантины, — перечисляла она, как будто выкликая по радио сообщения о прибытии поездов. — Видеть я их, к сожалению, не могу из-за близорукости, но знаю, что они здесь.

С сияющей, хотя и несколько бессмысленной улыбкой она собрала своих гостей в кучу и рассадила их по креслам.

— Гидеон, дорогой мой, я надеюсь, ты не собираешься доставать свое ужасное пиво?

Доктор Фелл уже наклонился над ручьем. Тяжело отпыхиваясь, он вытащил несколько мокрых бутылок и распрямился, опираясь на палку.

— Обратите внимание, мистер Рэмпол, — сказал пастор, выражая всем своим видом благорасположение и терпимость. — Я часто думаю, — продолжал он, словно бросал ужасное обвинение, стараясь, однако, смягчить его хитрой улыбкой, — я часто думаю, что наш дорогой доктор вовсе не англичанин. Эта варварская привычка пить пиво во время чая, дорогой сэр! Право же, это совершенно не по-английски.

Доктор Фелл обернул к нему покрасневшее лицо.

— Сэр, — сказал он, — да будет вам известно, что именно чай не английский напиток, а вовсе не пиво. Я бы хотел, чтобы вы ознакомились с приложением к моей книге, примечание номер восемьдесят шесть, глава девятая, посвященная таким напиткам, как чай, какао и это ужасающее изобретение, известное под именем «содовая с мороженым». Вы обнаружите, что чай был ввезен в Англию из Голландии в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году. Из Голландии, которая была ее лютым врагом; а в самой Голландии его презрительно называли просто «сеном». Даже французы его не переносили. Патэн называет чай «l'impertinente nouveaut? de siecle»^[9], а доктор Дункан в своем «Трактате о горячих напитках»…

— Хоть бы пастора постеснялся, — перебила его миссис Фелл жалобным голосом.

— А? Что? — Доктор остановился, решив, что жена приняла его слова за непристойность. — В чем дело, дорогая?

— Пиво, — сказала миссис Фелл.

— О, черт! — с яростью воскликнул доктор. — Прошу прощения, прошу прощения. — Он повернулся к Рэмполу. — Может быть, вы выпьете со мной пива, мой мальчик?

— Ну что же, я не прочь, — ответил тот, благодарно кивнув. — Спасибо, выпью с удовольствием.

— … да к тому же прямо из холодного ручья, заболеете оба пневмонией, — мрачно изрекла миссис Фелл. Пневмония, по-видимому, была для нее ide? fixe^[10]. — Уж и не знаю, к чему это приведет, еще чайку, мистер Сондерс, тут возле вас печенье, все вокруг болеют пневмонией, а этому несчастному юноше придется весь вечер сидеть в кабинете смотрителя, а там гуляют сквозняки, и он непременно схватит пнев…

Внезапно наступила тишина. Потом Сондерс заговорил о цветах легко и непринужденно, указывая на клумбу, где росла герань. Он, казалось, старался увести в сторону их мысли, изменив направление взоров. Доктор Фелл принял участие в беседе, бросая грозные взгляды в сторону жены. Та совершенно не понимала, что затронула запретную тему. Однако все общество, собравшееся за столом под липой, охватило тревожное настроение, которое так и не рассеялось.

Солнечный свет приобрел чуть заметный предвечерний розоватый оттенок, хотя до ночи было еще далеко. Солнце двигалось к западу по ясному безоблачному небу и, пробиваясь сквозь зелень, бросало на землю теплые серебряные блики. Все молчали, смолкла даже миссис Фелл, сосредоточив все свое внимание на чайном сервизе. Скрипнуло плетеное кресло. Издалека слышалось позвякивание колокольчиков; и Рэмпол представил себе коров — на широком лугу они казались печальными и одинокими, — которых гонят домой в таинственном полумраке. В воздухе все громче звенели москиты.

Дороти Старберт вдруг поднялась со своего места.

— Как это глупо с моей стороны! Я чуть не забыла, что мне надо сходить в деревню и купить сигарет, пока не закрылась табачная лавка.

Она улыбнулась с деланной непринужденностью, которая никого не обманула; ее улыбка была похожа на маску. Стараясь казаться естественной, она посмотрела на часы.

— Я чудесно провела у вас время, миссис Фелл. Вы непременно должны навестить нас в Холле. Не хотите ли вы, — обратилась она к Рэмполу, словно это случайно пришло ей в голову, — пойти со мной? Вы ведь еще не были в деревне, правда? У нас там довольно интересная церковь, ранняя готика, мистер Сондерс может вам подтвердить.

— Совершенно верно. — Пастор, казалось, был в нерешительности, но потом посмотрел на молодых людей отеческим взором и махнул им рукой. — Ну, конечно, идите. А я выпью еще чашечку чаю, если миссис Фелл не возражает. Здесь все так уютно устроено, — он широко улыбнулся хозяйке дома, — что невольно делается стыдно за свою собственную лень.

Он с довольным видом откинулся в кресле, будто хотел сказать: «Ах, и я был когда-то молодым!», но у Рэмпола создалось впечатление, что все это ему совсем не нравится. Американец вдруг подумал, что этот самодовольный старый хрыч (sic!^[11] — щелкнуло в возбужденном воображении Рэмпола) испытывает к Дороти Старберт интерес значительно больший, чем приличествует священнику. Черт бы его побрал! Стоит только вспомнить, как он нежно склонялся к ее плечику, когда они шли к дому…

— Я просто не могла там больше оставаться, — проговорила девушка, переводя дух. Они быстро шли по тропинке. — Мне необходимо было подвигаться.

— Я это понял.

— Когда быстро идешь, — объясняла она, все еще слегка задыхаясь, — чувствуешь себя свободной. Нет такого ощущения, что у тебя в руках предметы, которые ты боишься уронить, и балансируешь ими в воздухе, будто ты фокусник. Ах!..

Они шли по узкому проходу, с двух сторон которого высились стенки живой изгороди, густая трава под ногами скрадывала шум шагов. С дороги их не было видно, но сами они отчетливо слышали шаги двух мужчин, идущих по другую сторону кустов, и приглушенный разговор. Вдруг один из собеседников повысил голос; в мягком воздухе он прозвучал отрывисто и неприятно.

— Ты же отлично знаешь, что это за слово, — произнес говорящий. — Это — виселица. Да-да, оно тебе прекрасно известно, так же, как и мне.

Человек засмеялся.

Дороти Старберт остановилась, и на ее лице, которое четко выделялось на фоне темной зелени изгороди, Рэмпол ясно увидел выражение страха.

4

— Придется поторопиться, чтобы не упустить хозяина, а то он закроет свою лавочку, — вдруг объявила Дороти. Она старалась говорить погромче, чтобы ее услышали. — Боже мой! Уже седьмой час! Впрочем, он ведь всегда оставляет для меня сигареты, я каждый день покупаю пачку, и всегда одни и те же, и если я не приду… А, это вы! Хэлло, Мартин!

Она вышла на дорогу, сделав знак Рэмполу следовать за собой. Звук голосов замер на полуслове. Худощавый молодой человек небольшого роста резко обернулся к девушке, не успев опустить руку. У него было самодовольное лицо человека, избалованного успехом у женщин, темные волосы и губы, сложенные в презрительную усмешку. Он слегка покачивался, и следы на пыльной дороге за его спиной показывали, что он шел не по прямой линии.

— Хэлло, Дот! — раздраженно отозвался он. — Подкрадываешься к человеку, как не знаю кто. В чем дело?

Молодой человек явно пытался говорить с американским акцентом. Он взял под руку своего спутника, всем своим видом изображая чувство собственного достоинства. Второй человек был, несомненно, его родственником; правда, черты лица его были грубые, в то время как у его кузена они отличались изяществом; одет он был превосходно, и шляпа сидела на нем прямо и аккуратно, а не набекрень, как у Мартина, и тем не менее сходство между ними было неоспоримо. Он казался смущенным, словно не знал, куда девать свои слишком большие руки.

— Пили чай у Феллов, Дороти? — спросил он, не зная, что сказать. — Какая жалость, что мы опоздали. Нас задержали.

— Ну, разумеется, — невозмутимо отозвалась девушка. — Позвольте вас познакомить: мистер Рэмпол, мистер Мартин Старберт, мистер Герберт Старберт. Мистер Рэмпол твой соотечественник, Мартин.

— Вы американец? — отрывисто спросил Мартин. — Это хорошо. Откуда? Нью-Йорк? Прекрасно! Я только что оттуда. Занимаюсь издательскими делами. Где вы остановились? У Феллов? А-а, этот старый чудак. Послушайте, пойдемте ко мне, я вас угощу, выпьем по рюмочке.

— Мы же идем в гости пить чай, Мартин, — терпеливо уговаривал его благоразумный кузен.

— Да ну его к бесу, этот чай. Послушайте, пойдем ко мне…

— В гости тебе лучше не ходить, Мартин, — сказала его сестра. — И, пожалуйста, не нужно больше пить. Я бы не стала ничего говорить, но ведь ты же знаешь почему.

Мартин посмотрел на сестру.

— В гости все равно пойду, — заявил он, упрямо дернув головой. — А насчет выпить — это обязательно, но одну только рюмочку. Пошли, Берт.

О Рэмполе он совершенно позабыл, за что американец был ему только благодарен. Он поправил шляпу, отряхнул пыль со своего пиджака, хотя никакой пыли там не было и в помине, выпрямился и кашлянул, прочищая горло. Когда Герберт, степенно шагая, повел его дальше, Дороти прошептала:

— Не пускай его туда и постарайся, чтобы к обеду он был в форме, слышишь?

Мартин тоже это услышал. Он обернулся, склонив голову набок, и сложил руки на груди.

— Ты, наверное, думаешь, что я пьян? — спросил он, в упор глядя на сестру.

— Пожалуйста, Мартин.

— Ну, так я тебе покажу, пьян я или нет. Пошли, Берт.

Рэмполу пришлось ускорить шаг, чтобы догнать девушку, когда они двинулись по дороге в противоположном направлении. Дойдя до поворота, они услышали спор, который завязался между двоюродными братьями; Герберт говорил негромко, а Мартин кричал во все горло; шляпа его снова была лихо сдвинута на самые брови.

Некоторое время они молчали. Голоса, которые только что резко звучали в замкнутом пространстве между кустами, унесло ветром, свободно гулявшим по открытому лугу, где они теперь шли. Небо на западе приобрело желтоватый оттенок, оно было прозрачно, как стекло; на его фоне четко вырисовывались темные ели, и даже на болотной воде появились золотистые блестки. Здесь была низина, края которой плавно поднимались, переходя в пустынное нагорье; на склонах виднелись стада овец, издали похожие на игрушечные.

— Вы не должны думать, — негромко говорила девушка, глядя прямо перед собой, — вы не должны думать, что он всегда такой. Это неверно. Но сейчас его так многое тревожит, и он старается этого не показать, вот и пьет, и бахвалится.

— Я знаю, ему есть от чего волноваться. Никто не может его осудить.

— Вам доктор Фелл рассказал?

— Да, немножко. Он сказал, что никакой тайны здесь уже нет.

— О, конечно! — Она сжала руки. — В этом вся беда. Все всё знают, но никто об этом не говорит. Это не принято. Они не смеют касаться этой темы, когда разговаривают со мной. И я тоже молчу. Вот и оказываешься совершенно одинокой, понимаете?

Помолчав, она обернулась к нему чуть ли не с яростью.

— Вы говорите, что понимаете, и это очень мило с вашей стороны. Но разве кто-нибудь может это понять? А мы ведь с этим выросли. Я помню, когда мы с Мартином были совсем маленькие, мама поднимала нас по очереди к окну, чтобы мы могли видеть тюрьму. Мамы давно уже нет на свете. И отец тоже умер.

— Вам не кажется, — мягко проговорил он, — что вы слишком большое значение придаете этой легенде?

— Я же вам сказала: вам этого не понять.

Голос ее звучал сухо и монотонно, и ему стало больно за нее. Он лихорадочно искал подходящие слова, чувствуя, что они никуда не годятся, отчаянно пытаясь найти точку соприкосновения, — так ищут лампу в заколдованном доме.

— Я не очень-то разбираюсь в практических вещах, — озадаченно сказал он. — Когда я оказываюсь за пределами своего кабинета или вне футбольного поля и сталкиваюсь с окружающим миром, я просто теряюсь. Однако я думаю, что вас я пойму всегда, что бы вы ни сказали, если это, конечно, касается вас самой.

В низине раздался звон колоколов. Медленный, печальный, древний звон, который плыл в воздухе, составляя с ним единое целое. Далеко впереди, на церковном шпиле среди дубов, сверкнул последний луч заходящего солнца. Стайка птичек взмыла в воздух над колокольней, когда раздались мерные удары колокола; кричали грачи.

… Они остановились у каменного мостика, перекинутого через широкий ручей. Дороти Старберт обернулась и посмотрела на своего спутника.

— Если вы действительно так думаете, — сказала она, — мне этого достаточно.

Губы ее медленно шевелились, сложившись в улыбку, легкий ветерок ласкал ее темные волосы.

— Ненавижу практические дела, — снова заговорила она с неожиданной злостью. — А приходится ими заниматься с тех самых пор, как умер отец. Герберт — добрая рабочая лошадка, на него можно положиться, но воображения у него примерно столько же, сколько у этой вот копны сена. Есть еще жена полковника, миссис Грэнби; потом Летиция Маркли; миссис Пейн — она занимается спиритизмом, и у нее есть специальная доска, где все расписано для проведения сеансов; и миссис Портерсон, которая почти что начала уже читать новые книги. Есть еще и Уилфрид Деним, он приходит ухаживать за мной по четвергам, в девять ноль-ноль вечера. В девять ноль-пять он уже сообщил все новости и приступает к изложению содержания пьесы, которую видел в Лондоне три года тому назад, или начинает рассказывать о том, как нужно играть в теннис, демонстрируя разные хитрые удары, — полное впечатление, что у него пляска святого Витта. Да, и мистер Сондерс. Святой Георгий защитит добрую старую Англию, а если Хэрроу выиграет в этом году у Итона, страна окажется в руках социалистов. Уф-ф!

Она замолчала, с трудом переводя дыхание, и снова тряхнула головой с такой силой, что пришлось приглаживать рассыпавшиеся волосы. Потом улыбнулась.

— Не знаю, что вы обо мне подумаете после всего, что я тут наговорила.

— Я считаю, что вы абсолютно правы! — воскликнул Рэмпол с энтузиазмом. Особенно ему понравилось то, что было сказано о Сондерсе. — К черту все эти таблицы! А bas le tennis!^[12] Надеюсь, что Хэрроу выиграет у Итона, камня на камне от него не оставит. Хм-м. Я хочу сказать, что вы совершенно правы, и — да здравствует социализм!

— Я ничего не говорила о социализме!

— Так скажите что-нибудь. Да здравствует Норман Томас!^[13] И да благословит Бог…

— Но почему, глупый вы человек, почему?

— Да потому, что это не понравится мистеру Сондерсу, — объяснил Рэмпол. Этот тезис показался ему вполне убедительным, несмотря на его неопределенность. Но тут же ему вспомнилось еще одно обстоятельство, и он подозрительно спросил: — А что за тип этот Уилфрид, который является к вам каждый четверг? Уилфрид! Какое мерзкое имя. Вполне подошло бы человеку, который завивает волосы щипцами.

Она сбежала с высокого мостика, вся ее миниатюрная фигурка словно освободилась от оков. И смех ее, такой естественный и озорной, тот, что он слышал накануне, тоже, казалось, вырвался из тюрьмы.

— Послушайте! Мы никогда не получим этих сигарет, если не поторопимся… Вы как будто высказываете мои собственные мысли. Не хотите ли пробежаться по этому поводу наперегонки? Только особенно не усердствуйте, здесь не меньше четверти мили.

— Бежим! — крикнул Рэмпол, и они помчались, понеслись мимо стогов сена, так что ветер свистел в ушах, и Дороти продолжала смеяться.

— Надеюсь, нам встретится полковница миссис Грэнби, — проговорила она, задыхаясь. Ей понравилась эта хулиганская мысль, и она обернула раскрасневшееся лицо к Рэмполу. — Вот хорошо-то, просто отлично! Какое счастье, что у меня туфли на низком каблуке.

— Бежим быстрее?

— Чудовище! Мне и так уже жарко. Скажите, а вы не спортсмен?

— Хм-м-м, в некоторой степени.

В некоторой степени… В мозгу его пронеслись белые буквы на черных досках в полутемной комнате недалеко от университета, где стояли серебряные кубки в стеклянных шкафчиках и памятные футбольные мячи с нарисованными на них датами. Потом, продолжая бежать по дороге, он вспомнил еще одну сцену, во время которой он испытывал такое же бодрящее чувство, как сейчас. Ноябрь, оглушительный рев зрителей, дыхание со свистом вырывается из груди; слышатся отрывистые команды полузащитника, похожие на реплики дурного актера. Тупая головная боль. В ногах — словно тонкие натянутые проволочки, пальцы ничего уже не чувствуют. Снова хрип в горле, линия защиты прогнулась, удар! Ветер свистит в лицо, ощущение, что летишь над белой линией ног, которые дергаются, как у марионеток, и, наконец, грязный предмет, который ты хватаешь в воздухе под самой перекладиной… Он снова слышал одуряющий рев, чувствовал, как в груди что-то распахнулось и снова захлопнулось, когда рев достиг такой силы, что вокруг все дрожало, как дрожит и подскакивает крышка на кипящем чайнике. Это было только прошлой осенью, а кажется, что тысячу лет тому назад. И вот теперь он в самой гуще таинственного, еще более значительного приключения, в обществе девушки, само присутствие которой возвращает его в те далекие бурные годы.

— В некоторой степени, — повторил он, вдруг глубоко вздохнув.

Они сейчас находились на окраине деревни; мощные деревья осеняли белые витрины лавок, а тротуары были вымощены кирпичом, образующим неровные линии, похожие на строчки в школьной тетрадке малыша. Какая-то женщина остановилась и посмотрела им вслед. Мимо проехал мужчина на велосипеде, глаза его были так прочно защищены очками, что он въехал в тумбу и выругался.

Дороти прислонилась к стволу дерева, задыхающаяся и раскрасневшаяся, и весело смеялась.

— Хватит, поиграли, — объявила она, бросая на него сияющий взгляд. — Но, Боже мой, это мне здорово помогло.

На смену неистовому возбуждению, которое владело ими неизвестно по какой причине, пришло спокойное удовлетворение, и они вели себя чинно и степенно. Получили свои сигареты, причем хозяин табачной лавки ворчал, что не мог закрыться в обычный час, поскольку ему пришлось их дожидаться, и Рэмпол удовлетворил свое давнишнее желание и приобрел трубку, какие обычно курят церковные сторожа. Живейшее его любопытство вызвала аптека: огромные бутыли, наполненные красной и зеленой жидкостью, разнообразные снадобья, рядами разложенные в витрине, создавали такое впечатление, словно все это принадлежало средневековью. Была там и харчевня под названием «Чрево Монаха», и питейное заведение, вывеска на котором гласила: «Коза и Виноград». Рэмпол не зашел туда только потому, что девушка — по совершенно непонятной причине — отказалась его сопровождать. В общем и целом деревня ему очень понравилась.

— Оказывается, в табачной лавке можно постричься и побриться, — с удивлением констатировал он. — В конце концов, все это не так уж сильно отличается от Америки.

Он чувствовал себя так отлично, что даже мелкие неприятности казались пустяками. Они встретили миссис Теодозию Пейн, которая мрачно шествовала по Хай-стрит, держа под мышкой свою доску для спиритического сеанса. Шляпка на ней была страшнее смерти, челюсти двигались, как у чревовещателя, а говорила она, как сержант. Тем не менее Рэмпол слушал с отменной, поистине честерфилдовской, вежливостью, терпеливо выслушал все, что она сообщила ему о проделках Люциуса, ее «руководителя», рассеянного и капризного представителя потустороннего мира, который скачет по всей доске и выражается простонародным языком. Дороти заметила, что лицо ее спутника краснеет и приобретает опасно напряженное выражение, и поспешила его увести, пока они оба не расхохотались.

Было уже почти восемь часов, когда они тронулись в обратный путь. Все доставляло им удовольствие, начиная от фонарей, которые были похожи на гробики и горели каким-то чахоточным светом, и до маленькой лавчонки с колокольчиком над дверями, где можно было купить глазированных пряничных зверушек и сборники давно забытых комических куплетов. Рэмпол всегда имел склонность покупать ненужные вещи, руководствуясь двумя здравыми соображениями: во-первых, они ему были не нужны, а во-вторых, нужно же куда-то тратить деньги; и, обнаружив родственную душу, которая не считала это ребячеством, он этой склонности уступил.

Они возвращались из деревни в прозрачных сумерках, держа перед глазами песенники, словно молитвенники, и распевали жалобную песню «Где ты праздновал, мой Гарри, светлый праздник без меня?», причем Дороти было велено умерять свою веселость, когда они доходили до особо трогательных мест.

— Это было волшебно! — заявила она, когда они уже почти дошли до тропинки, ведущей к дому мистера Фелла. — Я никогда не думала, что в Чаттерхэме столько интересного. Как жаль, что надо идти домой.

— Мне тоже это никогда. не приходило в голову, — растерянно подтвердил он. — Только сегодня я это понял.

Они смотрели друг на друга, обдумывая это утверждение.

— У нас есть еще немного времени, — сказал он, как будто важнее этого ничего не было на свете. — Что вы скажете насчет «Розы Блумсбери-сквер»?

— О нет! Доктор Фелл — милейший старик, но должна же я хоть немножко подумать о своей репутации! Я и так видела, как миссис Грэнби, жена полковника, то и дело отодвигала занавеску, пока мы были в деревне. Кроме того, уже становится поздно.

— Ну и…

— Значит…

Оба они были в нерешительности. Рэмполу все казалось нереальным, сердце его колотилось в бешеном ритме. Желтые краски вечернего неба у них над головой померкли, только на западе залегли пурпурные полосы. Аромат цветущего кустарника сделался почти непереносимым. Ее глаза, такие яркие, живые, были в то же время подернуты пеленой — может быть, печали? Они были устремлены на его лицо, словно пытаясь что-то в нем найти… Он смотрел только в них, и тем не менее каким-то образом почувствовал, что ее руки тянутся…

Он схватил и сжал эти руки.

— Позвольте мне проводить вас до дома, — с трудом выговорил он. — Позвольте мне…

— Эгей, это вы? — раздался зычный голос со стороны дорожки. — Остановитесь, подождите минутку!

У Рэмпола ёкнуло сердце — это было почти физическое ощущение удара. Он весь дрожал; держа ее за руки, он чувствовал, что и она тоже вся дрожит. Этот голос ворвался в их мир в момент такого сильного эмоционального напряжения, что они не сразу пришли в себя, но потом Дороти рассмеялась.

На дорожке перед ними вдруг появился, тяжело отпыхиваясь, доктор Фелл, а за ним какая-то фигура, показавшаяся Рэмполу знакомой; да, это был Пейн со своей изогнутой трубкой в зубах. Было такое впечатление, что он ее жует.

Страх… он снова вернулся к нему после нескольких коротких часов…

У доктора было очень серьезное лицо. Он согнулся, чтобы перевести дыхание, опершись бедром на одну палку.

— Мне бы не хотелось тебя тревожить, Дороти, — начал он. — и я знаю, это запретная тема, однако сейчас такой момент, что нужно говорить прямо…

— Чш-ш, — остановил его Пейн. — А как же… м-м-м… гость?

— Он уже все знает. Послушай, детка, это, конечно, не мое дело, я знаю…

— Пожалуйста, говорите. Скажите мне, что случилось?

Она крепко сжала руки.

— Твой брат приходил к нам. Нас немножко беспокоит его состояние. Дело даже не в том, что он сильно выпил. Впрочем, его вырвало, и он почти протрезвел. Дело в том, что он напуган, — это видно по его возбуждению, по тому, как развязно и вызывающе он себя ведет. Нам совсем не хочется, чтобы он проделывал эту дурацкую процедуру, находясь в таком нервозном состоянии. Он доведет себя до того, что с ним что-нибудь может случиться. Ты понимаешь?

— Ну и что? Говорите дальше.

— Твой кузен вместе с пастором повели его домой. Сондерс очень встревожен. Ты, конечно, знаешь, что твой отец перед смертью сказал ему что-то, не подлежащее разглашению, что-то, что он обязался хранить в тайне, равносильной тайне исповеди. Сондерс тогда еще думал, что он не в своем уме, помнишь? А сейчас он начинает в этом сомневаться. Возможно, конечно, что все это пустяки, но… на всякий случай… мы хотим быть настороже. Окно кабинета смотрителя отлично отсюда видно, а наш дом всего в каких-нибудь трех сотнях ярдов от тюрьмы. Понимаешь?

— Да.

— Сондерс, я и мистер Рэмпол, если он пожелает, будем все время наблюдать. К тому времени взойдет луна, и мы увидим, как Мартин войдет внутрь. Нам достаточно разместиться на краю лужайки, и мы будем отлично видеть тюремные ворота. Малейший шум, малейшая тревога — и тут же Сондерс с этим вот молодым человеком бегут через луг и оказываются на месте, прежде чем призрак успеет ускользнуть. — Он улыбнулся, положив руку ей на плечо. — Все это, конечно, вздор и пустяки, но такой уж я беспокойный старик. К тому же я — старинный друг всей вашей семьи, знаю вас бог весть сколько времени. Итак, в котором часу начинается бдение?

— В одиннадцать.

— А-а, я так и думал. Значит, как только он выйдет из Холла, звони нам по телефону. И мы станем наблюдать. Ему ты ничего, конечно, не говори; это, в общем-то, не полагается, и если он узнает, то в этом своем состоянии — сам черт ему не брат! — обязательно сделает что-нибудь не так и спутает нам все карты. Но ты можешь ему намекнуть, пусть сядет где-нибудь поближе к окну, чтобы был виден свет.

— Я знала, что здесь что-то затевается, — сказала Дороти, тяжело переведя дыхание, — знала, что вы от меня что-то скрываете. О Господи, зачем ему вообще нужно туда идти? Почему мы не можем нарушить эту дурацкую традицию и…

— Это невозможно, в этом случае вы теряете имение, — отрезал Пейн. — Прошу прощения, но условия именно таковы, и я обязан проследить, чтобы все было исполнено. Я должен вручить наследнику ключи — ему предстоит отпереть не одну дверь. Возвращая мне ключи, он должен мне показать какой-нибудь предмет, взятый им из сейфа, — неважно, что это будет, лишь бы было доказательство, что сейф действительно открывали.

Адвокат снова стиснул зубами черенок трубки. Белки его глаз, казалось, фосфоресцировали в темноте.

— Не знаю, как остальным, джентльмены, но мисс Старберт все это было известно, — ворчливо продолжал он. — Если уж мы начали говорить откровенно, позвольте мне пояснить вам мое положение. Об этом я могу кричать хоть с колокольни. До меня поверенным семейства Старбертов был мой отец, он и отвечал за юридическую сторону дела, а до того этим занимался его отец, затем отец его отца и так далее. Я касаюсь этих деталей, джентльмены, для того, чтобы вы не считали меня идиотом, помешанным на формальностях. Даже если бы я мог нарушить закон, я бы ни за что не согласился обмануть доверие моих клиентов, не выполнив обязательств, связанных с порученным мне делом.

— Да пусть оно провалится, это имение! Неужели вы думаете, что кто-нибудь из нас заплачет, если…

— Ну, знаете, он ведь не такой дурак, — раздраженно оборвал ее Пейн, — как бы вы с Бертом к этому ни относились. Господи Боже мой, неужели вам так хочется превратиться в нищих, не говоря уж о том, что все над вами будут потешаться? Возможно, вся эта процедура выглядит глупо. Но существует закон и существует вверенное мне дело. — Он сложил вместе ладони, так что получился легкий хлопок. — А вот что глупее всего, так это ваши страхи. Ведь после тысяча восемьсот тридцать седьмого года во время исполнения обряда ни с одним из Старбертов ничего дурного не случилось. И только потому, что ваш отец, когда его скинула лошадь, случайно оказался возле Ведьмина Логова…

— Довольно! — жалобно воскликнула Дороти.

Рука ее задрожала, и Рэмпол придвинулся к ней поближе. Он не сказал ни слова; в горле у него горело и саднило от ярости. Но он только подумал: если этот человек сейчас же не замолчит, я сверну ему челюсть.

— Вы, по-моему, вполне достаточно нам сообщили, Пейн, вам не кажется? — проворчал доктор Фелл.

— Согласен, — сказал Пейн. — Совершенно верно.

В воздухе чувствовалось раздражение. Слышались странные звуки — это Пейн втягивал свои пергаментные щеки, прикусывая их зубами.

— Именно так, — повторил он сухим профессиональным тоном, однако чувствовалось, что внутри он весь кипит. — Если вы меня извините, джентльмены, — продолжал он невозмутимо, — я провожу мисс Старберт. Нет-нет, сэр, — сказал он Рэмполу, когда тот двинулся следом, — только не теперь. У меня есть конфиденциальная информация, которую я должен ей сообщить. И надеюсь сделать это без помех. Я уже частично выполнил свои обязательства, вручив ключи мистеру Старберту, остается довести дело до конца. Я… Возможно, я дольше, чем все остальные, являюсь другом этой семьи, — его тонкий, резкий голос приобрел какой-то хриплый оттенок, напоминая злобное рычание, — и, хотя бы из вежливости, вы должны мне позволить кое-что сохранить в тайне.

Рэмпол так разозлился, что едва не задохнулся от ярости.

— Это вы говорите о вежливости, сэр? — вопросил он.

— Спокойно! — остановил его доктор Фелл.

— Пойдемте, мисс Старберт, — сказал поверенный.

Они видели, как он поправил манжеты и пошел, хромая, прочь, видели, как сверкнули белки, когда он обернулся в их сторону. Рэмпол пожал Дороти руку, и оба они, адвокат и девушка, скрылись из виду.

— Ну и дела! — пожаловался доктор после некоторого молчания. — Не кипятитесь. Он просто ревностно относится к своему положению поверенного семьи. А я так беспокоюсь, что не могу даже ругаться. Была у меня одна теория, но… Не знаю, не знаю, все идет не так, как надо. Пойдемте обедать.

Ворча себе под нос, он пошел впереди всех по тропинке к дому. В душе Рэмпола что-то громко взывало; сумерки были полны призрачных образов. То это было вырвавшееся на волю существо с развевающимися по ветру волосами, то — мост, а возле него — задумчивое печальное личико, на котором застыла робкая улыбка; то благоразумие, то насмешливость, потом забавные маленькие причуды, словно ожил крошка Пак^[14]; и вдруг — внезапная бледность у изгороди и легкий вскрик, когда снова возникли эти страхи. Только бы с ней ничего не случилось! Охраняй ее, чтобы никто не мог ее обидеть. Не спускай с нее глаз, потому что брат ее…

Их шаги шелестели по траве, комариный звон словно пульсировал в воздухе, то стихая, то нарастая. Далеко на западе, в душном густом воздухе, слышались гулкие раскаты грома.

5

Жарко. Густой, горячечный зной; от порывов горячего ветра, которые словно вырываются из раскаленной печи, деревья вздрагивают, затем все снова затихает. Если бы этот коттедж действительно был швейцарским барометром, его фигурки метались бы, как безумные, в своем домике.

Они пообедали при свечах в обшитой дубом столовой, украшенной оловянными блюдами и тарелками, развешанными по стенам. Воздух в комнате был такой же горячий, как обед, а вино и того горячее. Лицо доктора Фелла краснело все больше и больше по мере того, как он снова и снова наполнял свой бокал, однако поток его красноречия несколько иссяк. Даже миссис Фелл сидела молча, хотя суетилась по-прежнему. Она постоянно передавала своим сотрапезникам не то, что нужно, но никто этого не замечал. Кофе и портвейн, которыми завершился обед, не отняли у них, против обыкновения, много времени, и Рэмпол вскоре поднялся наверх, в свою комнату. Он зажег керосиновую лампу и стал переодеваться. Старые заляпанные спортивные брюки, удобная рубашка, теннисные туфли. В его маленькой комнатке с покатым потолком под самой крышей окно выходило на торцовую часть Чаттерхэмской тюрьмы и Ведьмино Логово. Какой-то жук со звоном ударился о стекло, отчего Рэмпол сильно вздрогнул; вокруг лампы уже вилась мошкара.

Он испытал облегчение, оттого что нужно было что-то делать. Кончив переодеваться, беспокойно прошелся несколько раз по комнате. Здесь, наверху, зной был еще гуще, пахло сухим деревом, как на чердаке; даже клей, которым были приклеены цветастые обои, казалось, источал удушливый запах; а хуже всего была лампа. Прижавшись лицом к стеклу, он выглянул наружу. Луна, окруженная желтым кольцом, светила нездоровым светом; было около десяти часов. Черт бы побрал эту неопределенность! Дорожные часы на столике возле широкой кровати тикали с раздражающим безразличием. На календаре в нижней части часов резко выделялась цифра «12» и еще более резко — красные буквы названия месяца: июнь. Он пытался вспомнить, где он был в июне прошлого года, и не мог. Новый порыв ветра пронесся в ветвях деревьев. От жары все его тело покрылось капельками пота; к горлу поднимались волны дурноты. Он задул лампу.

Сунув в карман трубку и клеенчатый кисет, он спустился вниз. В гостиной равномерно, без устали, поскрипывала качалка — миссис Фелл читала журнал с яркими картинками. Рэмпол ощупью выбрался из дома на лужайку. Доктор заранее подтащил два плетеных кресла к стене дома, которая выходила на тюрьму; там было темно и значительно прохладнее. В темноте шевелился огонек докторской трубки. Не успел он сесть, как у него в руке очутился прохладный стакан.

— Пока ничего, — сказал доктор. — Будем ждать.

Там, на западе, ворошился далекий гром, словно катился и катился мяч в кегельбане, так и не сбив ни одной кегли. Рэмпол сделал хороший глоток холодного пива. Так уже лучше! Луна еще не набрала силы, но огромная чаша луга постепенно наполнялась молочно-белым светом, который поднимался все выше и выше, заливая ее склоны.

— А где окно кабинета смотрителя? — шепотом спросил Рэмпол.

Огонек трубки описал дугу, указывая направление.

— Вон то, большое. Единственное большое окно. Почти по прямой линии отсюда. Видите? А рядом с ним — железная дверь, которая ведет на каменный балкончик. С этого балкона смотритель обычно наблюдал за экзекуцией.

Рэмпол кивнул. Вся стена была покрыта плющом, который местами провисал, образуя бугры и впадины. В молочно-белом свете были видны отдельные плети, свисающие с толстых прутьев оконной решетки. Внизу, на одной линии с балконом, но гораздо ниже, была еще одна железная дверь. От этой двери начинался крутой склон известнякового холма, подошва которого терялась под елями Ведьмина Логова.

— А из этой нижней двери, как я полагаю, выводили приговоренных? — сказал он.

— Да. До сих пор сохранились три каменные тумбы — видите в них отверстия? — на которых стояли столбы виселиц. Каменная кладка колодца не видна, ее закрывают вон те деревья. Конечно, когда колодец использовался по назначению, этих деревьев не было.

— В него и сбрасывали повешенных?

— Просто непонятно, как эта зараза не расползлась по всей округе и не сохранилась до сих пор, хотя прошло уже сто лет. В этом колодце и теперь немало всякой пакости. Доктор Маркли вот уже пятнадцать лет бьется за то, чтобы его засыпали, однако не может заставить ни округ, ни муниципалитет принять меры, поскольку земля принадлежит Старбертам. Каково, а?

— А Старберты возражают против того, чтобы его убрали?

— Совершенно верно. Дело в том, что он является элементом этой дурацкой легенды, той ее части, что касается Энтони, который жил в восемнадцатом веке. И когда я думаю об обстоятельствах его смерти, припоминаю некоторые загадочные намеки в его дневнике, мне иногда кажется…

— Вы мне еще не рассказали, как он умер, — спокойно напомнил ему Рэмпол.

Произнося эти слова, он вдруг усомнился в том, что ему действительно хочется знать. Накануне вечером ему показалось — он был просто в этом уверен! — что что-то мокрое и страшное заглядывало вниз с тюремной стены. Он вдруг ощутил, хотя днем этого не замечал, резкий запах гнилого болота, который шел через луговину со стороны Ведьмина Логова.

— Я и забыл, — пробормотал старый лексикограф. — Я собирался прочесть вам кое-что сегодня днем, но нам помешала миссис Фелл. Вот, возьмите.

Послышался шелест бумаги, и в руке у Рэмпола оказалась толстая пачка листков.

— Прочтите это потом, у себя в комнате. Я хочу, чтобы вы составили свое собственное мнение.

Неужели это лягушки так кричат? Сквозь равномерное жужжание москитов Рэмпол отчетливо слышал их кваканье. Боже мой, этот болотный запах! Он и вправду усиливается, воображение тут ни при чем. Этому должно быть естественное объяснение. Жаркий день, обостривший запахи земли, еще что-нибудь в том же роде. Он пожалел, что так мало знает о природных явлениях. Деревья снова начали беспокойно шептаться. Часы в доме звучно пробили один-единственный удар.

— Половина одиннадцатого, — пробурчал хозяин дома. — И, по-моему, я слышу шум автомобиля. Это, должно быть, пастор.

На дорожке, ведущей к дому, неверным светом мелькнули фары, и старый «форд» пастора той допотопной модели «Т» на высоких колесах, которая издавна служила предметом шуток, развернулся и, скрежеща тормозами, остановился у дверей. Пастор выскочил из машины, где его огромная фигура заполняла, казалось, все шоферское сиденье, и быстренько принес себе кресло с другого конца лужайки. Его привычная добродушно-развязная манера себя вести была сейчас совершенно незаметна, и Рэмпол вдруг подумал, что он напускал на себя этот вид, когда это было необходимо для светского общения, для того, чтобы скрыть мучительную застенчивость. Лица его в темноте не было видно, однако чувствовалось, что оно покрыто потом. Опускаясь в кресло, он с трудом переводил дух.

— Я наскоро перекусил и сразу же приехал сюда, — сказал он. — У вас все приготовлено?

— Все готово. Она нам позвонит, когда он выйдет из дома. Вот тут сигары и пиво, угощайтесь, пожалуйста. В каком он был состоянии, когда вы с ним расстались?

Бутылка дрогнула в руке пастора, звякнув о край стакана.

— Достаточно трезв, чтобы испытывать страх, — отвечал он. — Как только мы пришли в Холл, он прямиком направился к буфету. А я никак не мог решить, стоит его останавливать или нет. К счастью, там был Герберт, он его несколько образумил. Когда я уходил, он сидел в своей комнате и курил — одну сигарету за другой. По-моему, он выкурил целую пачку, пока я там находился. Я пыталсяуказать ему на вредное воздействие слишком большого количества никотина — благодарю вас, я не стану курить, — но он только огрызнулся.

Они помолчали. Рэмпол поймал себя на том, что прислушивается к тиканью часов. Мартин Старберт у себя в доме тоже, конечно, следит за бегом времени.

В доме резко зазвонил телефон.

— Вот оно. Пойдите, пожалуйста, вы, мой мальчик, — попросил доктор Фелл, дыхание которого слегка участилось. — Вы сделаете это проворнее, нежели я.

В спешке Рэмпол чуть не споткнулся о ступеньки. Телефон был старинный, надо было крутить ручку, и миссис Фелл уже протягивала ему трубку.

— Он только что вышел, — услышал он голос Дороти Старберт. Удивительно спокойный голос. — Вы увидите его на дороге. У него в руках большой велосипедный фонарь.

— Как он?

— Язык немного заплетается, но он достаточно трезв. А вы как? У вас все в порядке? — несколько неожиданно добавила она.

— Все, все в порядке. Не волнуйтесь, пожалуйста, дорогая, мы внимательно наблюдаем. Ему не грозит никакая опасность.

Только позднее, когда он бежал по направлению к тюрьме, вспомнил он последние слова, которые произнес, разговаривая с ней по телефону. Они поразили его даже в том взволнованном состоянии, в котором он находился. До этого момента он совершенно о них не помнил.

— Ну, что там, мистер Рэмпол? — прогудел из темноты пастор.

— Он вышел. Какое расстояние от Холла до тюрьмы?

— Около полумили; в противоположную сторону от нас, к железнодорожной станции. Вы, наверное, проходили мимо вчера вечером.

Сондерс говорил рассеянно. Теперь, когда дело началось, он казался более спокойным. Они с доктором оба прошли к фасаду дома.

— Целый день мне представляются… самые ужасные картины. До тех пор, пока все это было далеко, я смеялся над этими страхами, а теперь… гм-м… старый мистер Тимоти Старберт…

Что-то тревожило итонскую совесть достопочтенного пастора. Он отер лоб платком и добавил:

— Скажите-ка, мистер Рэмпол, а Герберт там?

— А при чем тут Герберт? — резко спросил доктор.

— Да понимаете… э-э-э… просто я бы предпочел, чтобы он был здесь. На этого молодого человека можно положиться. Солидный, уравновешенный, спокойный. Никаких нервов. Просто замечательный. Настоящий англичанин.

Новый раскат грома, крадучись, словно вор, прокатился по низкому небу. Порыв ветра всколыхнул сонную листву деревьев, заставил плясать их белые цветы. Сверкнула молния, такая короткая, что ее можно было принять за вспышку прожектора на театральной сцене, когда осветитель проверяет его перед началом спектакля.

— Надо бы проследить за тем, чтобы он благополучно добрался до места, — ворчливо проговорил доктор. — Если он пьян, он может куда-нибудь свалиться. Что она сказала, он много выпил?

— Не особенно.

Они нетерпеливо расхаживали по дорожке. Доктор пытался объяснить, где находятся ворота, хотя та сторона тюрьмы находилась в тени.

— Калитки там, конечно, нет, — говорил он.

Однако скалистый холм, по которому вилась коровья тропа, ведущая почти что к самой тюрьме, был достаточно хорошо освещен луной. Прошло, казалось, не менее десяти минут, в течение которых никто не произнес ни слова. Рэмпол пытался определить ритм, в котором кричит сверчок, отсчитывая секунды между отдельными трелями, и тут же спутался в счете. Ветерок вздувал его рубашку, доставляя приятное ощущение прохлады.

— Вон, смотрите! — вдруг сказал Сондерс.

На холме заплясал белый луч. Затем на гребне его стала вырастать фигура человека, создавая такое впечатление, будто он выходит из-под земли. Человек пытался двигаться легко и свободно, однако луч беспокойно метался из стороны в сторону, как будто Мартин Старберт при малейшем шуме направлял фонарь в ту сторону, откуда он доносился. Глядя на это, Рэмпол понял, каким страхом, должно быть, охвачен этот высокомерный и слабый пьяный человек. Крошечная, как казалось издали, фигурка замешкалась у ворот. Свет фонаря, который теперь был неподвижен, освещал их глубокую арку. Затем он исчез под ее сводами.

Наблюдатели вернулись на место и снова уселись в кресла.

Часы в доме начали бить одиннадцать.

— … если бы она ему сказала, — пастор говорил уже давно, но Рэмпол услышал его голос только сейчас, — чтобы он сел перед самым окном! — Он развел руками. — Но что же это такое, в самом деле! Мы должны быть благода… мы должны… Что может с ним случиться? Вы знаете не хуже меня, джентльмены…

Бом-м, медленно били часы, бом-м, три, четыре, пять…

— Выпейте еще пива, — предложил доктор Фелл.

Гладкий, елейный голос пастора, который звучал все более пронзительно, начал действовать ему на нервы.

И снова они ждали. Эхо шагов в тюремных переходах, топоток крыс и ящериц, разбегающихся при виде огня; Рэмпол в своем обостренном воображении, казалось, слышал эти звуки. Ему вспомнились строчки из Диккенса, тот отрывок, где в ненастную ночь человек идет мимо Ньюгейтской тюрьмы и видит сквозь решетку тюремщика, сидящего перед огнем, и его тень на стене.

Вот в кабинете смотрителя вспыхнул свет. Он теперь был неподвижен. У велосипедного фонаря была мощная батарейка, и он отбрасывал прямую горизонтальную полосу света, на фоне которого резко выделялись прутья решетки. Фонарь, очевидно, поставили на стол, где он и стоял, теперь уже устойчивый, посылая свой луч в одном направлении. Вот и все: небольшой светлый островок за увитой плющом решеткой, такой маленький и одинокий на сплошь покрытой густыми плетями стене огромной тюрьмы. В окне мелькнула человеческая тень, потом исчезла.

У нее была неправдоподобно длинная шея, у этой тени.

Рэмпол, к своему великому удивлению, обнаружил, что у него глухо стучит сердце. Нужно что-то делать… Нужно взять себя в руки.

— Если вы не возражаете, сэр, — обратился он к хозяину дома, — я бы хотел пойти наверх, в свою комнату, и посмотреть эти дневники, которые вели смотрители тюрьмы. Я могу следить за окном и оттуда. Но мне хочется поближе познакомиться с этим делом.

Рэмполу вдруг показалось, что чрезвычайно важно узнать, как эти два человека встретили свою смерть. Он перебирал листки, влажные от его пальцев. Он ведь не выпускал их из рук даже тогда, когда говорил по телефону. Доктор что-то пробормотал в ответ, по-видимому не расслышав, что ему сказали.

От раскатов грома, напоминавших грохот телег по мостовой, в доме дрожали стекла, когда он поднимался по лестнице. В комнате теперь гулял ветерок, однако стены и потолок по-прежнему источали жар. Он зажег лампу, пододвинул стол к окну и разложил на нем листки рукописи. Огляделся вокруг, прежде чем сесть за стол. На кровати валялся песенник, который они купили днем, и купленная тогда же трубка, точь-в-точь такая же, как курили тюремные привратники.

В эту минуту у него возникло странное, необъяснимое ощущение, что, если он закурит эту трубку, напомнившую ему о веселых, беззаботных мгновениях, он почувствует себя ближе к Дороти. Но стоило ему взять трубку в руки, как он понял, как это глупо, и выругал себя. Он уже собирался положить ее на прежнее место, как вдруг послышался какой-то шум, и хрупкая глиняная вещица выскользнула у него из пальцев и разбилась, упав на пол.

Он вздрогнул, ему показалось, что разбилось что-то живое. Некоторое время он смотрел на обломки, а потом быстрыми шагами направился к столу и сел лицом к окну. Снаружи за окном толпились комары и мошки, стукаясь о стекло. Вдалеке, по ту сторону луга, ровным светом горел фонарь в тюремном окне; снизу доносились неясные голоса доктора и пастора, которые тихо беседовали на лужайке перед домом.

Э. Старберт, эсквайр. Записки.

Лично. Конфиденциально.

(Сентября восьмого дня, 1797 года. Первый год благотворных деяний Чаттерхэмского узилища, что в Чаттерхэме графства Линкольншир; равно как тридцать седьмой год царствования Его Державного Величества Короля Георга Третьего.)

Quae Infra Nos Nihil ad Nos

Рэмпол подумал, что эти машинописные странички в гораздо большей степени будят воображение, чем если бы он читал пожелтевший от времени оригинал. Можно было представлять себе, какой был почерк: мелкий, острый и четкий, похожий на его угрюмого автора. Сначала шли витиеватые рассуждения в лучших традициях литературного стиля того времени о величии правосудия и благотворности наказания для грешника и злодея. За ними неожиданно следовали заметки делового характера:

Подлежат повешению в четверг, десятого сего месяца, следующие лица, а именно:

Джон Хепдич. За разбой на большой дороге.

Льюис Мартен. За изготовление фальшивых денег в кол. двух ф.

Стоимость леса для возведения виселицы 2 ш. 4 д^[15].

Плата священнику — 10 д., без чего вполне можно обойтись, хотя это и предписано законом, ибо худородные злодеи не нуждаются в духовном утешении.

Сего дня надзирал за рытьем колодца доброй глубины, а именно: 25 футов, и 18 футов в поперечнике у верхнего края — это, скорее, ров, нежели колодец, и назначен для того, чтобы хранить в себе останки казненных злодеев, дабы можно было избежать ненужных расходов на похороны, а также служит благой цели: надежно охраняет виселицу с этой стороны. Верхний край кладки надежно защищен сплошным рядом длинных железных шипов, установленных по моему приказанию.

К великой моей досаде, новый камзол алого сукна, а также шляпа с позументом, которые я заказал шесть недель тому назад, не были доставлены с почтовым дилижансом. Я укрепился в мысли, что во время совершения экзекуции у меня должен быть вид, приличествующий моему положению, — в алом камзоле, словно судья, я буду выглядеть весьма презентабельно, к тому же я приготовил речь, которую буду произносить со своего балкона. Этот Джон Хепдич, несмотря на свое низкое происхождение, славится, как я слышал, своим талантом сочинять речи, и я не могу допустить, чтобы он взял надо мной верх.

Старший надзиратель мне доносит, что среди узников наблюдается недовольство и что в подвальных коридорах они то и дело стучат в двери камер по причине огромных крыс, кои поедают хлеб у этих узников. Крыс этих невозможно напугать, и узники далее жалуются, что вследствие натуральной темноты они не могут видеть этих крыс до того самого момента, пока оные не взойдут им на руки и не начнут пожирать хлеб. Главный тюремщик, Ник. Тренлоу, спросил меня, что следует делать. На что я отвечал, что они находятся в подобном положении из одного лишь потворства своим дурным наклонностям и, следственно, должны терпеть его; далее я рекомендовал, чтобы всякий недозволенный шум наказывался розгами, дабы склонить преступников к подобающему поведению.

Нынче вечером начал писать новую балладу на манер французских. Полагаю, что она весьма недурна.

Рэмпол пошевелился в кресле и беспокойно выглянул в окно, для того чтобы убедиться, что по ту сторону луговины по-прежнему горит ровный свет. Снизу были слышны пространные рассуждения доктора Фелла на его излюбленную тему питейных обычаев старой Англии и протестующий рокот со стороны пастора. Затем он продолжал читать, бегло перелистав несколько страниц. Рукопись была далеко не полной, некоторые годы были пропущены совсем, в другие — были сделаны только отдельные записи. Однако весь этот парад ужасов, жестокости, высоконравственных проповедей, простодушных радостей скопидома по поводу сэкономленных двух пенсов, стишков, которые между тем продолжал кропать Энтони, — все это было лишь прелюдией.

Характер записей начал меняться. В дневнике то и дело слышались жалобы и стенания.

Ах так, они называют меня «Хромой Геррик»!^[16] — пишет он в 1812 году. — Или: «Драйден-фальцет»^[17]. Зато у меня есть один план. «Ненавижу всех и каждого, кто, к моему великому сожалению, связан со мною узами крови, будь они прокляты. И тут можно кое-что предпринять, а также кое-что купить, вот я с ними и посчитаюсь. Каковое обстоятельство напоминает мне, что крысы в последнее время становятся все жирнее. Они проникли даже в мою комнату, и, когда я занимаюсь своими записями, я вижу их в темных углах, куда не достает свет лампы.

С течением времени литературный стиль его меняется, однако ярость все возрастает, превращаясь в манию. Под 1814 годом имеется только одна запись:

С покупками отнюдь не следует спешить. Каждый год понемножку, каждый год понемножку. Крысы, по-моему, меня уже узнают.

Один пассаж из этого манускрипта произвел на Рэмпола особенно сильное впечатление:

23 июня. Силы оставляют меня, я плохо сплю. Несколько раз мне казалось, что я слышу стук в дверь, которая ведет на балкон. Однако, когда я открываю ее, там никого не оказывается. Лампа постоянно коптит, и мне кажется, что у меня в постели что-то шевелится. Зато все мои цыпочки, мои красавчики теперь в полной безопасности. Какое счастье, что у меня есть сила в руках!

Ветер теперь свободно проникал через окно, раздувая листки, словно стараясь вырвать их у него из рук. Рэмполу вдруг стало жутковато, ему казалось, что кто-то старается их у него отнять. Комары и мошки за окном, которые бились и царапались о стекло, отнюдь не способствовали спокойному состоянию. Огонь в лампе дрогнул, но потом пламя снова выровнялось, и лампа продолжала гореть спокойным желтым светом. Вспышка молнии осветила тюрьму, и через мгновение раздался оглушительный удар грома.

Он еще не кончил читать дневник Энтони, а оставались еще записки другого Старберта. Однако чтение производило на него слишком сильное впечатление, завораживало его, и ему не хотелось торопиться. Он узнавал о том, как год за годом смотритель постепенно старел и как бы усыхал с годами; теперь он носил узкий мундир и цилиндр; в дневнике то и дело упоминалась трость с золотым набалдашником, с которой он никогда не расставался. И вдруг, совершенно неожиданно, спокойный тон повествования был нарушен.

9 июля. Боже Всемогущий, Ты, что даруешь милость слабому и беспомощному, воззри на меня и помоги мне! Не знаю почему, сон бежит от меня, и ребра мои выступили наружу так, что можно просунуть между ними палец. Неужели они съедят моих любименьких?

Вчера, как я уже упоминал, мы повесили одного парня за убийство. Когда его вешали, на нем был полосатый жилет, белый с синим. Толпа освистала меня.

Я теперь сплю при двух свечах. У дверей стоит солдат-часовой. Но вот вчера вечером, когда я писал отчет об этой экзекуции, я услышал, как в комнате что-то бегает, и старался не обращать на это внимания. Поправил свечку, надел ночной колпак и приготовился почитать в кровати, как вдруг заметил, что в постели что-то шевелится, после чего я взял заряженный пистолет и, позвав солдата, велел ему откинуть одеяло. И когда он это сделал, будучи в полной уверенности, что я лишился рассудка, я увидел в постели огромную серую крысу, которая глядела прямо мне в глаза. Она была мокрая, и вокруг натекла лужа черной воды. Крыса вся раздулась, сыто лоснилась и встряхивала головой, стараясь, по-видимому, освободиться от полосатого, синего с белым, лоскутка, застрявшего в ее острых зубах.

Крысу солдат убил прикладом своего мушкета, ибо она не могла достаточно быстро бегать. Однако в эту ночь я не мог спать в постели. Велел разжечь жаркий огонь и сидел перед камином в кресле, поддерживая себя подогретым ромом. Мне показалось, что я задремал, как вдруг мне послышался ропот множества голосов за железной дверью, ведущей на балкон, хотя это невозможно — так высоко над землей, — и тихий шепот у замочной скважины: «Сэр, соблаговолите выйти к нам и поговорить с нами». И, посмотрев в ту сторону, я увидел, как мне показалось, что из-под двери растекается лужа воды.

Рэмпол откинулся на спинку кресла, горло ему сжимала спазма, ладони сделались влажными. Он даже не заметил, когда началась буря с проливным дождем, который обрушился на лужайку и хлестал по деревьям. Он слышал, как закричал доктор Фелл: «Тащите кресла в дом, мы можем продолжать наблюдение из столовой!», и пастор что-то ему ответил, что — трудно было разобрать. Взор Рэмпола был устремлен на карандашную запись в конце дневника; запись эта принадлежала доктору Феллу, поскольку под ней стояли его инициалы: Дж. Ф.

Его нашли утром 10 сентября 1820 года. Ночь накануне была бурная, бушевал ветер, так что солдаты или тюремщики вряд ли могли услышать его крики, даже если он действительно кричал. Когда его нашли, он лежал на каменной стенке, окружавшей колодец, со сломанной шеей. Два железных шипа, из тех, что шли вдоль всего парапета, пронзили насквозь его тело, так что он висел поперек, головою в колодец.

Высказывались предположения, что дело здесь нечисто. Однако никаких следов борьбы обнаружено не было, к тому же говорили, что если бы на него было совершено нападение, то для этого потребовалось бы несколько человек, да и то им нелегко было бы с ним справиться. Несмотря на возраст, он славился невероятной силой рук далеко за пределами округи. Любопытный факт, тем более что эта сила появлялась в нем постепенно, год от года усиливаясь, и только после того, как он занял пост смотрителя. В последние годы своей жизни он почти все время проводил в своем кабинете в тюрьме, только изредка навещая семью в Холле. Его эксцентричное поведение в последние годы жизни облегчило коронеру и присяжным вынесение вердикта, который заключался в следующем: «Смерть в результате несчастного случая в состоянии помрачения ума».

Дж. Ф. 1923. «Дом под тисами»

Положив кисет на листки рукописи, чтобы они не разлетелись, Рэмпол снова откинулся в кресле. Устремив взор на струи дождя, он пытался представить себе эту сцену. Чисто машинально взглянул на окно кабинета смотрителя и замер…

Свет в кабинете погас.

За окном ничего не было видно — только пелена дождя и темнота. С большим трудом он встал на ноги, испытывая такую слабость, что ему трудно было даже отставить кресло, и бросил взгляд на дорожные часы.

Было всего без десяти двенадцать. Жуткое чувство нереальности охватило его, такое ощущение, будто ножки кресла переплелись с его собственными ногами. Затем он услышал, как внизу вскрикнул доктор Фелл. Они, значит, тоже увидели. Свет погас несколько секунд тому назад, никак не больше. Циферблат часов поплыл у него перед глазами; он не мог оторвать глаз от этих невозмутимых стрелок, ничего не слышал, кроме равнодушного тиканья в тишине…

Затем он рванул ручку двери, распахнул ее и опрометью скатился вниз по лестнице, испытывая физическое чувство тошноты, от которой кружилась голова и дрожали колени. Он видел неясные фигуры — доктор Фелл и пастор стояли под дождем, даже не прикрыв головы, и смотрели в сторону тюрьмы, причем доктор держал свой стул под мышкой. Он схватил Рэмпола за руку.

— Стойте, стойте! Что с вами, мой мальчик? — спросил он. — Вы бледны как смерть. Что…

— Нужно бежать туда! Свет погас! Это…

Все они тяжело дышали, не обращая ни малейшего внимания на дождь, ливший как из ведра. Рэмпол на мгновение потерял способность видеть — струи дождя катились по лицу, заливая глаза.

— Мне кажется, нет нужды особенно спешить, — сказал Сондерс. — Все оттого, что вы начитались про эти гнусные дела. Не верьте вы им. Может быть, он просто не рассчитал время… Да погодите вы! Вы же не знаете дороги.

Рэмпол вырвался от доктора, который пытался его удержать, и помчался по мокрой траве к луговине. Они услышали, как он прокричал: «Я же ей обещал!», и затем пастор помчался вслед за ним. Несмотря на свой солидный вес, Сондерс бегал совсем неплохо. Оба они, оскользаясь, сбежали вниз по глинистому склону. Рэмпол чувствовал, как у него в ботинках хлюпает вода. Добежав до забора, он легко перемахнул его и побежал дальше, теперь уже вверх по холму, заплетаясь ногами в высокой луговой траве. Он почти ничего не видел сквозь слепящие струи дождя, но инстинктивно чувствовал, что забирает влево, в сторону Ведьмина Логова. Зачем он это делает? Ведь вход находится с другой стороны. Однако строки из дневника Энтони слишком ярко запечатлелись в его мозгу. Сондерс что-то крикнул у него за спиной, но Рэмпол не расслышал за раскатами грома. При очередной вспышке молнии он увидел, что пастор, делая какие-то знаки, бежит в сторону от него, направо, к воротам тюрьмы, но сам продолжал бежать дальше.

Позднее он не мог вспомнить, как добежал до самого Ведьмина Логова. Крутой скользкий подъем, густая жесткая трава, в которой путались ноги, как в проволоке, потом кустарник, сквозь который он продирался, оставляя на колючках клочья своей одежды, — он ничего этого не замечал, кроме того, что вот они, наконец, эти ели, а за ними колодец со всем его ужасным содержимым. Каждый вздох причинял ему боль, и он прислонился к мокрому стволу, чтобы вытереть залитые дождем глаза. Но он знал, что находится там. Возле него в темноте слышалось и ощущалось какое-то жуткое шевеление, шорох, глухие всплески; что-то ползало, кишело, возилось; но самое отвратительное — это был запах.

В воздухе вокруг него тоже что-то мельтешилось, задевая его то за лоб, то за щеки. Он вытянул вперед руки и наткнулся на низкую стенку грубой кладки, потом нащупал ржавый шип. Есть, наверное, в этом месте что-то такое, от чего в голове стучит, кровь стынет в жилах и колени начинают дрожать. Вспыхнула молния, отбросив неверный свет на траву сквозь ветви деревьев. Он смотрел на противоположную сторону широкого колодца, край которого находился на уровне груди, и слышал, как внизу плещет вода.

Ничего.

Никакого тела, которое свисало бы головою в колодец, пригвожденное острым шипом. Он медленно двинулся в темноте вдоль края колодца, ощупывая каждый шип в своем стремлении убедиться, что все в порядке. Вот он почти завершил круг, снова оказавшись под самым каменным выступом, и готов был вздохнуть с облегчением, как вдруг нога его зацепилась за что-то мягкое.

Он вздрогнул от ужаса, нагнулся и стал осторожно шарить по земле. Нащупал холодное лицо, открытые глаза и мокрые волосы; а вот шея была мягкая, как резина, — она была размозжена. Ему не понадобилась даже молния, которая как раз вспыхнула в эту минуту, чтобы определить, что это был Мартин Старберт.

Колени у него подломились, он бессильно привалился к скале. Прямо над ним, чуть ли не на пятидесятифутовой высоте, находился балкон, очертания которого он только что видел при вспышке молнии. Он весь дрожал, мокрый насквозь и потерянный, во власти одной только мысли: он не оправдал доверия Дороти Старберт. По телу струились потоки воды, ноги вязли в глине, дождь превратился в ливень и с шумом низвергался на кусты и деревья. Подняв глаза, он увидел по другую сторону луговины коттедж доктора Фелла и желтый свет лампы в окне. И единственное, что вспомнилось, что отпечаталось в мозгу, как это ни глупо, были разбросанные на кровати сборники песен и разбитая глиняная трубка на полу.

6

Мистер Бадж, дворецкий Старбертов, прежде чем удалиться на покой в свою респектабельную холостяцкую постель, совершал обычный обход господского дома, чтобы удостовериться в том, что все двери и окна закрыты и заперты должным образом. Мистер Бадж прекрасно знал, что окна закрыты, как они аккуратнейшим образом закрывались все пятнадцать лет его верной службы в Холле, и знал, что так будет продолжаться до тех пор, пока не падет в руинах красно-кирпичный дом или пока он не попадет в руки американцам, каковую судьбу ему постоянно предрекала миссис Бандл, экономка, произнося свои пророчества полным ужаса голосом, словно поминая нечистого. И все-таки мистер Бадж не мог доверяться горничным. Ему казалось, что стоит только отвернуться, как у них тут же появится непреодолимое желание шнырять по дому и открывать окна специально для того, чтобы в дом мог забраться какой-нибудь бродяга. Его воображение, к счастью, было не настолько богато, чтобы додуматься до возможности ограбления.

Проходя с лампой в руке по дубовой галерее верхнего этажа, он был особенно внимателен. Скоро пойдет дождь, на душе у него было беспокойно. То, что его молодой господин должен провести час-другой в кабинете смотрителя, не особенно его тревожило. Это — традиция, всем известный обычай, вроде того, что во время войны все идут защищать свою страну, тут ничего не поделаешь, к этому нужно относиться стоически. Так же, как и на войне, здесь есть свои опасности, — с этим надо мириться. Мистер Бадж был человек разумный. Он прекрасно знал, что на свете существуют злые духи, так же, как ему было известно, что есть жабы, летучие мыши и прочие мерзкие твари. Однако у него были подозрения, что в наше упадочное время духи присмирели, стали уже не те: и вредности у них поубавилось, и голоса уже не такие страшные, — чему же тут удивляться, когда у горничных теперь так много свободного времени. Вот в старые времена, когда служил его отец, все было совсем иначе. Сейчас его обязанности сводились главным образом к тому, чтобы ко времени возвращения хозяина в камине горел хороший огонь, чтобы на столе стояли тарелка с бутербродами и графинчик виски.

Впрочем, нет, были и более серьезные заботы. Дойдя до середины дубовой галереи, где висели портреты, он, как обычно, задержался перед портретом Энтони Старберта и поднял повыше лампу, чтобы лучше его рассмотреть. Живописец восемнадцатого века изобразил Энтони сидящим за столом. Он был весь в черном, с орденами на груди, сидел, положив руку на лежащий на столе череп. Баджу, который сохранил все свои волосы и отличную фигуру, приятно было воображать, что между ним и первым смотрителем, этим бледным замкнутым человеком в черной пасторской одежде, существует некоторое сходство, — мрачная история Энтони Старберта нисколько этому не мешала, — и когда, полюбовавшись портретом, он двинулся дальше, чувство собственного достоинства в его походке сделалось особенно заметным. Никто не мог бы догадаться о постыдной тайне дворецкого: он был большим любителем кино и проливал слезы, когда на экране показывали что-нибудь чувствительное; однажды он провел бессонную ночь, изнывая от страха: а что, если миссис Тарпон, жена аптекаря, заметила его в зале кинотеатра в Линкольне и видела, как он рыдает над американским фильмом «Далеко на Востоке»?..

Да, кстати, не забыть бы еще вот что. Окончив осмотр верхнего этажа, он направился своей величественной походкой караульного вниз по парадной лестнице. Газ в переднем вестибюле горит нормально, разве что третий рожок слева чуть потрескивает. Ничего удивительного не будет, если в один прекрасный день в доме проведут электричество. Очередная американская штучка. Эти янки уже испортили мистера Мартина; буйный у него нрав, ничего не скажешь, однако он всегда был джентльменом, пока не начал говорить на каком-то тарабарском языке, да еще громко так, во весь голос. И по барам начал таскаться. А что там подают? Никому не известные напитки, сплошь с пиратскими названиями, к тому же они делаются из джина, который годится только для баб да еще для пьяниц. И носит с собой револьвер, насколько ему известно. Как его там звали, этого пирата, — Том Коллинз? Или это был Джон Сильвер? А еще что-то вроде «прицепа».

Прицеп. Прицепляется, наверное, к мотоциклу мистера Герберта. Дворецкому стало тревожно.

— Бадж! — раздался голос из библиотеки.

В силу многолетней привычки с лица его мгновенно исчезли все следы работы мысли, равно как и сами мысли были изгнаны вон. Осторожно поставив лампу на столик в вестибюле, он направился в библиотеку, изобразив на лице соответствующее выражение: не уверен, что слышал, как меня окликнули.

— Вы звали, мисс Дороти? — К Дороти обратилось лицо, предназначенное для всеобщего обозрения.

Несмотря на то что его ум представлял собой чистую доску, с которой стерто все написанное, он не мог не заметить одного поразительного обстоятельства: дверца стенного сейфа была открыта. Местонахождение этого сейфа ему было известно: за портретом мистера Тимоти, его покойного хозяина; однако за все пятнадцать лет службы он ни разу не видел, чтобы этот сейф находился на виду и тем более — с открытой дверцей. Он это заметил еще до того, как бросил привычный взгляд на камин, чтобы удостовериться, хороша ли тяга и ровно ли горят дрова. Мисс Дороти сидела в одном из простых деревянных кресел, держа в руке листок бумаги.

— Бадж, — сказала она, — попросите, пожалуйста, мистера Герберта спуститься вниз.

— Мистера Герберта нет в его комнате, — ответил дворецкий после минутного колебания.

— В таком случае будьте добры его разыскать.

— Я полагаю, мисс, мистера Герберта в доме нет, — ответил Бадж с таким видом, точно он серьезно что-то обдумывал и наконец пришел к выводу, что нужно ответить именно так.

Она опустила бумажку на колени.

— Что вы такое говорите, Бадж?

— Разве он не говорил… Он… Он не говорил, что намеревается отлучиться, мисс Дороти? Благодарю вас.

— Господи, конечно, нет! Куда же он мог уехать?

— Я упоминаю это обстоятельство, мисс Дороти, только потому, что вскоре после обеда мне довелось войти в его комнату, исполняя одно поручение. У меня было впечатление, что он укладывается, я видел, что он кладет вещи в небольшой саквояж.

И снова Бадж в нерешительности остановился. Он, по-видимому, чувствовал себя неловко, так как лицо его приняло странное выражение. Она встала.

— Когда он вышел из дома?

Бадж взглянул на часы, стоявшие на каминной полке. Стрелки показывали без четверти двенадцать.

— Не могу сказать определенно, мисс Дороти, — ответил он. — Вскоре после обеда, как мне кажется. Он уехал на мотоцикле. Мистер Мартин попросил меня принести ему электрический велосипедный фонарь, поскольку это… э-э-э… наиболее удобное приспособление для его визита на ту сторону луга. Благодаря этому я и стал свидетелем того, как уехал мистер Герберт. Я пошел в конюшню, чтобы отвинтить фонарь от одного из велосипедов, и он… э-э… проехал мимо меня.

(Как странно, что мисс Дороти расстроило это известие. Понятно, конечно, что все это неприятно: и мистер Герберт внезапно уехал, не сказав никому ни слова, и сейф стоит открытым впервые за пятнадцать лет; однако ему не нравилось, что она не может сдержаться и показывает, как это ее расстроило. Бадж испытывал совершенно такое же чувство, как некогда в молодости, когда он однажды подсматривал в замочную скважину и увидел… Он быстро прогнал прочь эти мысли, смущенный воспоминаниями о грехах юности.)

— Странно, что я его не видела, — говорила Дороти. — После обеда я целый час сидела на лужайке перед домом.

Бадж откашлялся.

— Я как раз собирался вам доложить, мисс Дороти, что он ехал через пастбище, а не по аллее и направился в сторону Охотничьей просеки. Я все это видел, потому что мне понадобилось некоторое время, чтобы найти подходящий фонарь для мистера Мартина, и обратил внимание, что мистер Герберт свернул на просеку.

— Вы сказали об этом мистеру Мартину?

Бадж позволил себе изобразить на лице оскорбленное выражение.

— Никак нет, мисс Дороти, — ответил он укоризненно. — Я вручил ему фонарь, как вы знаете, однако не счел себя вправе докладывать…

— Благодарю вас, Бадж. Вы можете идти к себе, не дожидаясь возвращения мистера Мартина.

Он поклонился, отметив краем глаза, что графин и бутерброды находятся в положенном месте, и удалился.

Слава Богу, не нужно больше думать о том, как и что ты произносишь, можно, так сказать, распустить пояс. Он снова превратился в обыкновенного мистера Баджа. Чудная она девица, эта его молодая хозяйка. Он чуть было не подумал: «Много о себе понимает», но решил, что это будет непочтительно. Вся такая прямая, важная, словно лаком покрыта, а глаза холодные. Никакого чувства. Он за ней наблюдает с самого ее детства — дайте-ка вспомнить, ну да, в апреле ей исполнилось двадцать один, значит, с тех пор, как ей сравнялось шесть. Ничуточки не похожа на мистера Мартина, тот, чтобы своего добиться, мог и поклянчить, гордостью своей поступиться, и не такая, как мистер Герберт, спокойный всегда и вежливый. Очень, очень странная.

Раскаты грома раздавались все чаще, как он заметил, и вспышки молнии проникали в самые отдаленные, темные уголки дома. Как хорошо, что он затопил камин. Да, не забыть завести большие часы в холле. Производя эту операцию, он продолжал думать, каким странным ребенком была мисс Дороти. Ему вспомнилась одна сцена: вся семья сидит за обедом — это еще когда хозяин и хозяйка были живы. Мистер Мартин и мистер Герберт играли до этого в Олдхэмском саду с другими мальчиками. Разговаривая об этом за обедом, мистер Мартин насмехался над Гербертом за то, что тот отказался лезть на верхние ветки большого клена, где был самый удобный наблюдательный пункт. Мистер Мартин всегда был лидером, а мистер Герберт покорно шел за ним следом. Однако на этот раз он отказался подчиниться приказу. «Не хотел туда лезть и не полез, — повторял он за столом. — Там ветки гнилые». — «Правильно, Берт, — ласково, как всегда, сказала хозяйка. — Помните, дети, даже во время войны следует соблюдать осторожность». И тогда маленькая Дороти удивила их всех. Она вдруг заявила, да так громко, горячо, хотя до этого и слова не сказала: «А я, например, когда вырасту, выйду замуж только за того, кто никогда не будет думать об осторожности!» И сердито так на всех поглядела. Хозяйка ее побранила, а хозяин только засмеялся своим сухим, неприятным смехом. Странно, с чего это я вдруг все это вспомнил…

За окном шел дождь. Когда Бадж кончил заводить часы, они начали бить. Рассеянно глядя на циферблат, он поймал себя на том, что его что-то удивляет, и пытался понять, что именно. Все, казалось, было в порядке: полночь, часы бьют двенадцать…

Нет, тут что-то не так. Какая-то мысль скреблась в его маленьком механическом умишке. Что-то его тревожило. Сосредоточенно нахмурив брови, он рассматривал циферблат, на котором был изображен какой-то пейзаж. А-а, вот в чем дело! Всего пару минут тому назад он разговаривал с мисс Дороти, и в этот самый момент часы в библиотеке пробили без четверти двенадцать. Наверное, они отстают.

Он достал из кармашка свои собственные золотые часы, которые вот уже много лет идут минута в минуту, и открыл крышку. Нет, часы в библиотеке идут верно. А вот старинные напольные часы в холле, по которым горничные обычно ставят все остальные часы в доме, спешат: точно на десять с половиной минут. Бадж проглотил готовый у него вырваться стон, направив его в обратном направлении, вниз по дыхательному горлу. Ну что же, прежде чем удалиться на покой с чистой совестью, он должен пройти по дому и проверить все остальные часы.

Большие часы пробили двенадцать.

И тут же внезапно раздался телефонный звонок. Направляясь к телефону, чтобы снять трубку, Бадж заметил в дверях библиотеки смертельно бледное лицо Дороти Старберт…

7

Сэр Бенджамен Арнольд, главный констебль, или, иначе говоря, шеф местной полиции, сидел за столом в кабинете доктора Фелла, положив на стол костлявые руки, в позе учителя перед учениками. Внешне он и вправду был бы похож на учителя, если бы его дочерна загорелое лицо не напоминало чем-то лошадиную морду. Густые седеющие волосы были тщательно расчесаны и уложены в старинную прическу в стиле помпадур; из-под пенсне поблескивали острые внимательные глаза.

— Я счел нужным, — говорил он, — лично заняться этим делом. Было высказано предположение, что из Линкольна будет прислан инспектор. Однако меня связывает с семьей Старбертов и тем более с доктором Феллом такое давнее знакомство, что я почел за благо прибыть на место происшествия и лично руководить действиями чаттерхэмской полиции. Таким образом нам, может быть, удастся избежать лишних сплетен и огласки — мало ли что может выясниться в ходе следствия.

Он в нерешительности помолчал, старательно откашливаясь.

— Вы, доктор, и вы, мистер Сондерс, конечно, знаете, что мне еще не приходилось непосредственно участвовать в расследовании убийства. Я почти уверен, что для меня это будет затруднительно. Если я не справлюсь, придется обратиться в Скотленд-Ярд. Впрочем, я надеюсь, что общими усилиями нам удастся разобраться с этим делом.

Утро было теплое, солнце уже довольно высоко стояло в ясном небе, но в кабинете было сумеречно. В тишине были слышны шаги полицейского, который ходил взад и вперед в холле. Сондерс важно кивнул в знак согласия. Доктор Фелл по-прежнему мрачно хмурился и молчал. Рэмпол слишком устал, у него все путалось в голове, и он ни на что не реагировал.

— Вы сказали… э-э-э… убийство, сэр Бенджамен? — спросил пастор.

— Я, конечно, знаком с этой семейной легендой, — отозвался шеф местной полиции, согласно кивая. — И должен признаться, у меня есть на этот счет своя теория. Возможно, мне не следовало употреблять термин «убийство» в его прямом значении. Несчастный случай можно исключить сразу же. Но к этому я еще вернусь. Итак, доктор…

Он расправил плечи, поджал губы и стиснул руки; слегка подался вперед, как лектор, готовый приступить к изложению важного предмета.

— Итак, доктор, вы рассказали все до того момента, как в кабинете смотрителя погас свет. Что произошло, когда вы прибыли на место происшествия, чтобы узнать, что случилось?

Доктор задумчиво поковырял палкой край своего стола. Прежде чем заговорить, он что-то проворчал себе в усы.

— Сам я там не был, — наконец сказал он. — Благодарю за хорошее обо мне мнение, но я не мог бежать так, как сделали эти двое. Хм-м, нет-нет, пусть они сами вам рассказывают.

— Согласен. Итак, насколько я понял, мистер Рэмпол, это вы первым обнаружили тело?

Короткие официальные вопросы следственной процедуры приводили Рэмпола в замешательство. Он не мог разговаривать естественно, ему казалось, что любое его слово может быть использовано против него. Правосудие! Как это огромно, как выводит из равновесия! Ему казалось, что он в чем-то виноват, он только не знал в чем.

— Да, я.

— В таком случае скажите мне, почему вы решили направиться прямо к колодцу, а не к воротам тюрьмы? У вас были основания предполагать, что там что-то произошло?

— Я… я, право, не знаю. Сам все время думаю об этом. Это было чисто машинально. Я читал этот дневник… историю легенды и все такое… и вот…

Он беспомощно развел руками.

— Понятно. И что же вы сделали потом?

— Ну, я был так потрясен, что сел наземь и сидел, ничего не предпринимая. А потом очнулся, вспомнил, где я нахожусь и что происходит, и позвал мистера Сондерса.

— А вы, мистер Сондерс?

— Что касается меня, сэр Бенджамен, — ответствовал пастор, подчеркивая всю важность титула своего собеседника, — я был почти у самых ворот тюрьмы, когда… э-э… услышал, что меня зовет мистер Рэмпол. Мне показалось несколько странным, что он побежал прямо к Ведьмину Логову, и я пытался указать ему на это, но в тот момент некогда было… особенно задумываться.

Он многозначительно нахмурился.

— Ясно. Когда вы обнаружили труп, мистер Рэмпол, он лежал у края колодца, непосредственно под самым балконом, верно?

— Да.

— В каком положении? Я имею в виду: на спине или лицом вниз?

Рэмпол с минуту подумал, закрыв глаза. Единственное, что ему припомнилось, это совершенно мокрое лицо.

— Мне кажется, он лежал на боку. Да-да, я уверен, на боку.

— На правом или на левом?

— Не знаю… стойте-ка, стойте! Да, вспомнил. На правом.

Доктор Фелл вдруг подался вперед, яростно ткнув палкой в стол.

— Вы уверены? — спросил он. — Вы точно помните, мой мальчик? Ведь так легко ошибиться.

Рэмпол решительно кивнул головой.

Да-да, вот он наклонился, ощупывает шею несчастного, чувствует, что она размозжена, а голова свободно лежит на правом плече. Он отчаянно затряс головой, стараясь прогнать эту ужасную картину.

— На правом, — ответил он. — Могу поклясться.

— Совершенно правильно, — подтвердил пастор, складывая вместе кончики пальцев обеих рук.

— Очень хорошо. Что же вы сделали дальше, мистер Рэмпол?

— Ну, в это время подошел мистер Сондерс, мы, в общем-то, не знали, что делать дальше. Единственное, о чем мы подумали, это — убрать тело, чтобы оно не мокло под дождем. Сначала мы собирались перенести его в коттедж, но потом передумали, не хотелось пугать миссис Фелл. Поэтому мы подняли его и отнесли в одно из помещений в тюрьме. Да, вот еще что. Мы нашли велосипедный фонарь, которым он пользовался для освещения. Я пробовал включить его, чтобы осветить дорогу, но он не действовал — разбился при падении.

— А где находился фонарь? У него в руке?

— Нет, он лежал на некотором расстоянии от тела. Такое впечатление, что его выбросили отдельно. Фонарь находился слишком далеко; не может быть, чтобы он держал его в руке.

Главный констебль барабанил пальцами по столу. Он все время смотрел на Рэмпола, повернув голову в его сторону, отчего морщины на шее стали походить на спираль.

— Это обстоятельство, — проговорил он, — может иметь решающее значение для того, чтобы при расследовании вынести решение, имеем ли мы дело с убийством, самоубийством или же это несчастный случай… Судя по тому, что говорит доктор Маркли, у мистера Старберта пробит череп либо в результате падения, либо как следствие удара, нанесенного, как принято выражаться, тупым предметом; шейные позвонки сломаны, на теле имеются и другие повреждения, являющиеся результатом падения с большой высоты. Однако этим можно заняться позднее. Что еще, мистер Рэмпол?

— Я оставался около него, пока мистер Сондерс ходил к доктору Феллу и ездил в Чаттерхэм за доктором Маркли. Я просто ждал, зажигая время от времени спички и… да нет, просто ждал.

Он вздрогнул.

— Благодарю вас. Мистер Сондерс?

— Я мало что могу добавить, сэр Бенджамен, — ответил Сондерс, пытаясь вспомнить мелкие детали. — Я поехал в Чаттерхэм, попросив предварительно доктора Фелла, чтобы он позвонил в Холл, вызвал Баджа и сообщил ему о том, что произошло…

— Экий болван! — возмущенно воскликнул доктор Фелл и, когда пастор обратил к нему недоумевающий и обиженный взгляд, добавил: — Это я о Бадже. Грош ему цена, когда возникает критическая ситуация. Он громко повторил то, что я ему сказал по телефону, и тут же раздался крик, полный отчаяния. Я это слышал. Мы хотели, чтобы кто-нибудь подготовил мисс Старберт и осторожно сообщил ей о случившемся, а вместо этого она все узнала сразу же.

— Как я уже говорил, сэр Бенджамен… вы совершенно правы, доктор, это крайне неприятное обстоятельство… как я уже говорил, — продолжал пастор с видом человека, который пытается угодить всем сразу, — я поехал за доктором Маркли, заскочив лишь на минуту домой, чтобы взять плащ, затем мы поехали назад, захватили по дороге доктора Фелла и все вместе отправились в тюрьму. Доктору Маркли было достаточно одного взгляда на Мартина, и он тут же объявил, что сделать ничего нельзя и нужно сообщить в полицию. Мы доставили… покойного в Холл на моей машине.

Он как будто собирался что-то добавить, но внезапно замолчал. Воцарилась напряженная тишина, словно каждый из них собирался что-то сказать и остановился на полуслове. Шеф местной полиции раскрыл огромный складной нож и принялся чинить карандаш; быстрые, мелкие движения ножа, врезающегося в дерево и грифель, показались такими громкими, что сэр Бенджамен резко выпрямился.

— Вы расспросили людей в Холле?

— Конечно, — ответил доктор Фелл. — Она держалась прекрасно. Мы получили ясный и четкий рассказ обо всем, что происходило в тот вечер в доме, и от нее, и от Баджа. Прислугу мы не беспокоили.

— Ну, ничего. Лучше я поговорю с ними сам. А как молодой Герберт? С ним вы беседовали?

— Нет, — ответил доктор, после небольшой паузы. — Вчера вечером, сразу после обеда, он, как сообщил нам Бадж, сложил в саквояж вещи и отбыл из Холла на мотоцикле. До сих пор не вернулся.

Сэр Бенджамен положил нож и карандаш на стол. Он выпрямился и внимательно посмотрел на доктора. Затем снял пенсне и протер стекла старым носовым платком; глаза его, которые прежде казались острыми и внимательными, вдруг приобрели беспомощное выражение.

— То, на что вы намекаете, — полнейший абсурд, — проговорил он наконец.

— Совершенно справедливо, — подтвердил пастор, глядя прямо перед собой.

— Какие там намеки, черт возьми! — загремел доктор Фелл, стукнув по полу наконечником своей палки. — Вы сказали, что вам нужны факты. Но ведь именно о фактах вы и не хотите слушать. Вам нужно, чтобы я сказал примерно следующее: «Конечно, тут есть одно маленькое обстоятельство: мистер Герберт отправился в Линкольн в кино, взяв с собой кое-какое бельишко, чтобы завезти в прачечную; кино окончилось так поздно, что он решил заночевать у приятеля». Вот в какой интерпретации вы желаете получить ваши факты. А когда я излагаю просто факт, вы называете это намеками.

— Клянусь Юпитером, — задумчиво проговорил пастор, — разве не может быть, что дело обстояло именно так?

— Вот и отлично, — сказал доктор Фелл. — Давайте так всем и расскажем. Только не называйте это фактами. Все это слишком важно.

Шеф местной полиции раздраженно пожал плечами.

— Он никому не сказал, что уезжает?

— Нет, разве что предупредил кого-нибудь из слуг, — мы еще ни с кем из них не говорили, только с мисс Старберт и Баджем.

— Ну ладно, я их расспрошу. Больше я не хочу ничего слышать. Да, кстати, не было ли между ним и Мартином какой-нибудь вражды, неприязненных отношений?

— Если и были, они отлично это скрывали.

Сондерс, поглаживая пухлые розовые щеки, предположил:

— А может быть, он уже вернулся? Мы ведь не были в Холле со вчерашней ночи.

Доктор Фелл проворчал что-то невнятное. Сэр Бенджамен поднялся с очевидной неохотой и задумчиво поковырял лежавшую на столе промокашку. Затем поджал губы, снова сделавшись похожим на школьного учителя.

— Если вы не возражаете, джентльмены, мы пойдем взглянем на кабинет смотрителя. Насколько я понимаю, вчера ночью никто из вас там не был?.. Отлично. Значит, можно будет составить беспристрастное суждение.

— Сомневаюсь, удастся ли, — проворчал доктор Фелл.

Когда они выходили из кабинета доктора, раздалось испуганное «О-о-о!», что-то судорожно подпрыгнуло, и они увидели быстро удаляющуюся фигуру миссис Фелл. Судя по растерянному выражению лица полицейского, стоявшего у дверей, она имела с ним беседу, к тому же он неловко держал в руках большой пирожок.

— Уберите куда-нибудь эту штуку, — раздраженно сказал шеф местной полиции, — и пойдемте с нами. Вы поставили своего человека около тюрьмы? Хорошо. Пошли.

Они вышли на дорогу; сэр Бенджамен шел впереди в своей норфолкской куртке — пуговицы были не застегнуты и полы свободно развевались — и в лихо сдвинутой набекрень старой шляпе. Никто не произнес ни слова, пока они поднимались на холм по направлению к тюрьме. Железные брусья ворот, некогда преграждавшие путь, заржавели, створки перекосились и обвисли, словно пьяные. Рэмпол вспомнил, как они скрипели и визжали, когда они с пастором вносили тело Мартина Старберта в здание тюрьмы. Темный проход, холодный, наполненный звоном комаров, вел внутрь. Когда они вошли туда после яркого солнечного света, им показалось, что они очутились в западне.

— Мне уже два раза приходилось здесь бывать, — сказал шеф местной полиции, с любопытством оглядываясь вокруг, — но я совершенно не помню расположения помещений. Может быть, вы, доктор, пойдете вперед? Да, погодите! Ведь та часть здания, где находится кабинет смотрителя, обычно запирается, верно? Что, если молодой Старберт, когда вошел, запер за собой дверь изнутри? Что мы тогда будем делать? Нужно было взять ключи у него из кармана.

— Если кто-то спихнул его с балкона, — проворчал доктор Фелл, — то уж, наверное, этот человек, убийца, должен был после этого выйти из кабинета. Вряд ли он рискнул бы спрыгнуть вниз с высоты пятидесяти футов. О, дверь будет открыта, можете в этом не сомневаться.

— Здесь чертовски темно, — сказал сэр Бенджамен. Оглядываясь по сторонам, он указал на дверь с правой стороны: — Вот сюда вы его и положили вчера вечером?

Рэмпол кивнул, и шеф местной полиции, приоткрыв подгнившую дубовую дверь, заглянул внутрь.

— Ничего там особенного нет, — объявил он. — Фу ты, черт, проклятая паутина! Ну что, каменный пол, окно с решеткой, камин. Больше я ничего не вижу.

Он махнул рукой, отгоняя от лица комара или мошку.

— Это караулка, там находился тюремщик, а оттуда дверь ведет в контору смотрителя. Там он беседовал со своими гостями, прежде чем должным образом их зарегистрировать и отвести им соответствующее помещение.

— Сейчас, во всяком случае, там полно крыс, — сказал Рэмпол так неожиданно, что все обернулись в его сторону.

Он и теперь чувствовал спертый подвальный дух, который ударил в нос, когда он вчера вошел в эту комнату.

— Полно крыс, — повторил он.

— О да, конечно, — подтвердил пастор. — Ну что, пойдемте дальше, джентльмены?

Они двинулись вперед по коридору. Стены здесь были неровные, щербатые, трещины обросли зеленым мохом.

«Неплохой рассадничек тифа», — подумалось Рэмполу. Теперь совсем ничего не было видно, и они шли медленно, на ощупь, держась друг за друга.

— Надо было захватить фонарь, — ворчал доктор Фелл. — Здесь что-то… какое-то препятствие…

Тяжелый предмет грохнулся на каменный пол, так что все они невольно вздрогнули.

— Кандалы, — раздался далеко впереди голос доктора Фелла. — Кандалы, оковы, ручные, ножные. До сих пор висят здесь по стенам. Значит, мы подошли к самым камерам. Смотрите внимательнее, дверь должна быть здесь.

«Целый лабиринт», — подумал Рэмпол. Совершенно невозможно разобраться в этих переходах, хотя теперь, когда они миновали очередную внутреннюю дверь, снаружи сочился тусклый свет. В одном месте они увидели забранное толстой решеткой окно, пробитое в стене пятифутовой толщины, которое выходило в темный и сырой внутренний дворик. Прежде он был вымощен камнем, однако теперь все заросло бурьяном и крапивой. По одну сторону двора размещались камеры, раскрытые подгнившие двери которых торчали, словно испорченные зубы. А в середине, совершенно неожиданно для такого унылого места, росла яблоня, вся в пышном белом цвету.

— Камера приговоренного, — сообщил доктор Фелл.

После этого все шли молча. Никто больше не спрашивал объяснений по поводу предметов, мимо которых они проходили. Но в одной комнате, не доходя до лестницы, ведущей на второй этаж, в комнате, где, казалось, вообще не было воздуха, они увидели при свете спички Железную деву^[18] и очаги, в которых некогда пылали уголья, предназначенные для определенных целей. На лице Железной девы застыла сытая сонная улыбка; на клочьях паутины, свисавшей изо рта, качались пауки. По комнате, шлепаясь о стены, метались летучие мыши, так что ни у кого не было охоты там задерживаться.

Рэмпол шел, крепко сжимая кулаки; он довольно спокойно воспринимал окружающую обстановку, раздражало только то, что в лицо непрерывно лезла мошкара, да еще мерзкое ощущение, что по шее и спине что-то ползает. Когда они наконец остановились перед громадной, окованной железом дверью на галерее второго этажа, он вздохнул с облегчением, испытывая такое чувство, словно окунулся в чистую прохладную воду после того, как посидел на муравьиной куче.

— А она… она открыта? — спросил пастор неожиданно громким голосом.

Дверь провисала на ржавых петлях и подалась со скрипом и скрежетом; когда же доктор Фелл с помощью сэра Бенджамена попытался открыть ее пошире, раздался оглушительный визг железа по каменному полу; их обдало облаком пыли.

Они стояли на пороге кабинета смотрителя, оглядываясь по сторонам.

— Нам, пожалуй, не следовало бы сюда входить, — пробормотал сэр Бенджамен после короткого молчания. — Впрочем, все равно! Кто-нибудь из вас бывал в этой комнате раньше? Нет? Я так и думал. Обстановка здесь, по-видимому, осталась прежняя, — как ваше мнение?

— Мебель в основном та самая, что была при Энтони, — сказал доктор Фелл. — Остальное принадлежало его сыну, который был здесь смотрителем до… до своей смерти… до тысяча восемьсот тридцать седьмого года. И тот и другой оставили распоряжение, чтобы в ней ничего не менялось.

Это была довольно большая комната, правда с очень низким потолком. Прямо напротив двери, возле которой они стояли, было окно. Эта часть тюрьмы находилась в тени, частая решетка окна была густо завита плющом, так что оно пропускало совсем мало света; на неровном каменном полу под окном все еще стояли лужи после вчерашнего дождя. Слева от окна, на расстоянии примерно шести футов, находилась дверь на балкон. Она была открыта почти под прямым углом к стене. В проеме двери висели зеленые плети, которые оторвались, когда открывали дверь, так что света через нее проникало не больше, чем через окно.

В свое время были, очевидно, предприняты некоторые усилия для того, чтобы сообщить этому мрачному помещению какое-то подобие комфорта. Каменные стены были обшиты панелями черного ореха, на которых там и тут виднелись пятна плесени и гнили. В стене (слева от входящего), как раз между высоким шкафом и полкой с книгами в переплетах из побелевшей от времени телячьей кожи, находился камин с двумя подсвечниками без свечей. К нему было придвинуто широкое покойное кресло, тоже с пятнами плесени. Вот здесь, наверное, и сидел, подумалось Рэмполу, Энтони Старберт перед огнем, надев уже ночной колпак, когда раздался стук в балконную дверь и шепот мертвецов, приглашавших его выйти и присоединиться к их обществу.

В центре комнаты стоял старый письменный стол, покрытый толстым слоем пыли, и к нему был придвинут деревянный стул с прямой спинкой. Да на пыльной поверхности был виден узкий прямоугольный отпечаток — здесь вчера вечером стоял велосипедный фонарь; там, на этом деревянном стуле, сидел вчера Мартин Старберт, направив луч фонаря в сторону…

Дальше. В середине правой стены, почти сливаясь с ней, была видна дверца сейфа, или склепа, или как его там называли. Простая железная дверца шести футов в высоту и вдвое меньше в ширину, сплошь покрытая ржавчиной. Прямо под железной ручкой — какое-то приспособление, напоминающее плоский ящичек, с одной стороны которого торчал огромный ключ, а с другой — что-то вроде металлического клапана, прикрывающего небольшой выступ.

— А-а, значит, все правильно, — вдруг сказал доктор Фелл. — Я так и думал. Иначе было бы слишком просто.

— Что такое? — довольно раздраженно спросил шеф местной полиции.

Доктор протянул палку, указывая ею на дверцу.

— Предположим, грабитель захотел бы проникнуть в сейф при помощи ключа. При том, что замочная скважина находится на самом виду, ничего не было бы проще, чем снять слепок с замка и изготовить дубликат ключа; правда, дубликат получился бы весьма и весьма основательный. А вот при наличии этого приспособления в сейф уже никак не проникнешь, разве что взорвав стену динамитом.

— Что это за приспособление?

— Буквенный шифр. Я слышал, что такой существует. Идея ведь отнюдь не нова, как известно. Буквенный шифр был, например, у Меттерниха. Широко известны и слова Талейрана: «Ma porte qu'on peut ouvrir aves un mot, comme les quarante voleurs de Shehеrazade»^[19]. Видите этот выступ? Он закрывается скользящей металлической планкой, под ней расположен диск набора, совсем как в современных сейфах, с той только разницей, что в нем вместо цифр располагаются двадцать шесть букв алфавита. Поворачивая эту ручку, вы набираете слово, то самое слово, на которое настроен механизм, и только после этого можно открыть сейф. Если не знать слова, то ключ совершенно бесполезен.

— Нужно еще, чтобы кому-нибудь захотелось открывать эту проклятую дверь, — проворчал сэр Бенджамен.

Снова наступила пауза. Всем стало не по себе. Пастор вытирал лоб носовым платком — верный признак неловкости и смущения — и рассматривал огромную кровать под балдахином, которая стояла у правой стены. Она до сих пор была застлана: на ней лежало траченное молью покрывало, а в головах — валик; сверху лохмотьями свисали остатки полога на почерневших медных кольцах. Возле кровати стоял ночной столик, на нем — свеча. Рэмпол поймал себя на том, что ему вспоминаются строчки из рукописи Энтони: «Я поправил свечу, надел ночной колпак и приготовился почитать в кровати, как вдруг заметил, что у меня в постели что-то шевелится…»

Американец торопливо отвел глаза. Что тут поделаешь, еще один человек жил и умер в этой комнате после Энтони. Дальше, за сейфом, стоял шкаф-секретер со стеклянными дверцами, а на шкафу — бюст Минервы и громадная Библия. Никто из них, за исключением доктора Фелла, не мог избавиться от ощущения, что они находятся в опасном месте, где нужно передвигаться с осторожностью и ничего нельзя трогать. Шеф местной полиции встряхнулся, взял себя в руки.

— Итак, — мрачно начал он, — мы прибыли на место. Но пусть меня повесят, если я знаю, что нужно делать дальше. На этом месте сидел бедняга Мартин. Сюда, на стол, он поставил свой фонарь. Никаких следов борьбы — ничего не разбито…

— Между прочим, — задумчиво проговорил доктор Фелл, — интересно бы узнать, открыт сейчас сейф или нет.

Рэмпол почувствовал, что у него сжало горло.

— Мой дорогой доктор, — сказал Сондерс, — а вы уверены, что Старберты одобрили бы… Ну, знаете!

Доктор Фелл решительно шел мимо него, наконечники его палок со звоном ударялись о каменный пол. Сэр Бенджамен обернулся к Сондерсу с важным видом:

— Это ведь, понимаете, убийство! Мы обязаны посмотреть. Но постойте! Погодите минутку, доктор.

Он подошел к сейфу, серьезный и более чем когда-либо похожий на лошадь, наклонив вперед свою длинную физиономию. Понизив голос, он добавил:

— Вы уверены, что это разумно?

— Помимо всего прочего, мне очень интересно, — продолжал доктор как бы про себя и не слыша, что к нему обращаются, — какой буквой заканчивается комбинация. Вы не могли бы отойти чуточку в сторонку, старина! Благодарю вас. Нуте-с… Клянусь Юпитером! Эта механика смазана!

Все столпились вокруг него и смотрели, как он двигает взад и вперед металлическую планку.

— Она стоит на букве «А». Возможно, что это последняя буква слова, а может быть, и нет. Во всяком случае, попробуем.

Он обернулся и насмешливо поглядел на них поверх очков с ленивой улыбкой, которая пряталась в его многочисленных подбородках. Затем взялся за ручку сейфа.

— Все готовы? Ну, теперь — внимание!

Он повернул ручку, и дверца медленно заскрипела на петлях. Одна из палок доктора с грохотом упала на пол. И ничего не случилось…

8

Рэмпол не знал, чего, собственно, нужно было ожидать. Он, не двигаясь, стоял рядом с доктором, в то время как остальные невольно отпрянули назад. В воцарившемся молчании было слышно, как за панелью возятся крысы.

— Ну и как? — спросил пастор тонким от волнения голосом.

— Я ничего не вижу, — сказал доктор Фелл. — Ну-ка, молодой человек, зажгите спичку, будьте так добры.

У спички обломалась головка, и Рэмпол выругался. Он зажег вторую, но и она тут же погасла в затхлом воздухе склепа, едва он успел вытянуть вперед руку. Шагнув внутрь, он зажег третью. Могильная сырость, клочья паутины щекочут шею. Крошечный синий огонек светится в его ладони…

Нечто вроде небольшой кладовки внутри каменной стены, около шести футов высотой и три-четыре фута в глубину. В задней части — полки с истлевшими книгами. Вот и все. Он почувствовал головокружение, пришлось сделать усилие, чтобы не дрожала рука.

— Ничего нет, — сказал он.

— А может быть, было да сплыло, — засмеялся доктор.

— Странный у вас юмор, вам не кажется? — упрекнул его сэр Бенджамен. — Послушайте, все-таки все это похоже на кошмар, вы согласны? Я деловой человек, практичный человек, я человек разумный. Но даю вам слово: от этого проклятущего места мороз по коже продирает. Да-да, именно продирает.

Сондерс вытирал платком шею. Лицо его вдруг покрылось легким румянцем, губы расплылись в елейной улыбке, он вздохнул, разведя руки умиротворяющим жестом.

— Мой дорогой сэр Бенджамен, — укоризненно проговорил он. — Да ничего такого здесь нет. Вы же сами говорите: мы — практичные люди. А я как слуга церкви должен быть наиболее здравомыслящим из всех в отношении… э-э-э… в отношении вещей такого рода. Все это чепуха, чепуха, и ничего больше!

Он был так доволен собой, что, казалось, готов был схватить руку сэра Бенджамена и пожать ее. Но тот хмурился, заглядывая через плечо Рэмпола.

— Еще что-нибудь интересное? — спросил он.

Американец кивнул. Он опустил спичку вниз и водил ею над полом. Судя по отпечатку, оставшемуся на толстом слое пыли, тут, очевидно, что-то лежало: ясно был виден свободный от пыли четырехугольник дюймов восемнадцать на десять. Неизвестно, что это был за предмет, но он исчез. Рэмпол почти не слышал распоряжения шефа полиции снова закрыть склеп. Последней буквой комбинации шифра была «А». Что-то вертелось у него в мозгу, что-то важное и неприятное. Слова, произнесенные в сумерках по другую сторону живой изгороди, слова, которые подвыпивший Мартин Старберт бросил Герберту, когда они вечером возвращались из Чаттерхэма: «Ты же отлично знаешь это слово, — говорил Мартин. — Виселица».

Поднявшись на ноги и отряхнув с колен пыль, он захлопнул дверцу. В склепе что-то было, вероятнее всего — шкатулка, и человек, убивший Мартина Старберта, эту шкатулку украл.

— Там было не только что-то, но и кто-то, — невольно проговорил он.

— Да, — подтвердил сэр Бенджамен. — Это совершенно очевидно. Не стали бы они каждый раз устраивать такое представление, если бы здесь не было тайны. Вам это не приходило в голову, доктор?

Доктор Фелл в это время шел, ковыляя, вокруг стола, стоявшего посреди комнаты, словно что-то вынюхивая. Он ткнул тростью в стул; нагнулся, махнув своей гривой, и заглянул под него, затем выпрямился, посмотрев на всех отсутствующим взглядом.

— Да? — пробормотал он. — Прошу прощения, я задумался о другом. Что вы сказали?

Шеф местной полиции снова принял вид школьного учителя; от втянул щеки и подобрал губы, показывая тем самым, что сейчас последует нечто важное.

— Послушайте, — начал он. — Послушайте: вам не кажется, что это не простое совпадение, что столь многие Старберты умерли именно таким образом?

Доктор Фелл обернулся к нему с выражением человека, которого огрели дубинкой, как в дурацкой кинокомедии.

— Блестяще! — воскликнул он. — Блестяще, мой мальчик! Да, конечно, как ни плохо я соображаю, это совпадение начинает вырисовываться все ярче и ярче. Так что же из этого следует?

Сэр Бенджамен не принял шутки. Он стоял, сложив руки на животе.

— Я полагаю, джентльмены, — заявил он, обращаясь, казалось, ко всем сразу, — что мы успешнее будем продвигаться в нашем расследовании, если признаем то обстоятельство, что я как-никак главный констебль и что я взял на себя немалый труд, принявшись…

— Боже мой, я это знаю. Я не хотел сказать ничего… — Доктор Фелл жевал ус, стараясь скрыть усмешку. — Просто вы очень уж торжественно провозгласили эту очевидную истину, вот и все. Вы еще станете государственным деятелем, сын мой. Прошу вас, говорите.

— С вашего позволения, — продолжал главный констебль, как бы принимая извинения. Он пытался сохранить свой учительский вид, но ничего не мог поделать с улыбкой, которая расползалась по его веснушчатой физиономии. Он добродушно потер нос и уже серьезно продолжал: — Нет-нет, вы послушайте! Все вы сидели на лужайке и наблюдали за окном, верно? Вы ведь не заметили ничего необычного, что могло бы здесь произойти, — ну, там, борьба, или фонарь опрокинулся, или еще что-нибудь в этом роде, верно? И крики вы бы, конечно, услышали тоже.

— Вполне вероятно.

— Но никакой борьбы не было. Посмотрите, молодой Старберт сидел вот на этом месте. Единственная дверь в комнате находилась в поле его зрения; к тому же вполне вероятно, что он запер эту дверь, если он так нервничал, как вы говорите. Даже если предположить, что убийца проник в комнату заблаговременно, ему негде было бы спрятаться, разве что… Постойте! Этот гардероб…

Он решительными шагами пересек комнату и раскрыл дверцы, потревожив при этом толстый слой пыли.

— Здесь, конечно, тоже ничего. Только одежда, вся покрытая плесенью… Смотрите-ка, шинель с аксельбантом, бобровый воротник; стиль Георга Четвертого… А пауков-то! — Закрыв со стуком дверцу, он обернулся к остальным. — Никто тут не прятался, готов поклясться. А больше негде. Другими словами, молодого Старберта никак нельзя было захватить врасплох, без борьбы, во всяком случае, он бы закричал… Так… А откуда мы знаем, что убийца вошел сюда не после того, как Старберт упал с балкона?

— Что вы такое говорите, черт возьми?

Губы сэра Бенджамена сложились в тонкую, загадочную улыбку.

— Давайте рассуждать так, — настойчиво продолжал он. — Разве мы с вами видели, как убийца сбросил его с балкона? Разве видели, как он упал?

— Нет, сэр Бенджамен, мы должны признать, что мы этого не видели, — ответил пастор, которому, по-видимому, казалось, что на него слишком долго не обращали внимания. — Да мы, понимаете ли, и не могли видеть. Было очень темно, шел дождь, а фонарь погас. У меня такое мнение, что его могли столкнуть с балкона еще и до того, как погас свет. Дело в том… фонарь-то был здесь, на столе, вот его широкая сторона, значит, он был повернут в сторону сейфа. До противоположной стены, в которой расположена балконная дверь, шесть футов, значит, человек находился бы в полной темноте.

Шеф местной полиции вздернул плечи; длинным указательным пальцем он постукивал по ладони.

— Я пытаюсь установить следующее, джентльмены: возможно, что убийца существует. Однако совершенно не обязательно предполагать, что этот убийца прокрался сюда, ударил его по голове и спихнул вниз, навстречу смерти; я веду к тому, что на балконе вовсе не обязательно находились два человека… Что, если там была ловушка?

— Ах вот что! — проворчал доктор Фелл, пожимая плечами. — Ну, а дальше?

— Вы понимаете, джентльмены, — продолжал сэр Бенджамен, повернувшись к собеседникам и мучительно стараясь как можно точнее выразить свою мысль. — Я хочу сказать… по крайней мере двое из Старбертов встретили свою смерть, упав с балкона, до того, как это произошло с молодым Мартином. Нельзя ли предположить, что есть что-то такое в самом балконе… какой-нибудь секретный механизм, ловушка, а?

Рэмпол обернулся к балконной двери. Сквозь оборванные зеленые плети была видна низкая каменная стенка с перилами, вызывающая жуткие мысли. Даже сама комната стала казаться темнее, приобрела зловещий вид.

— Да, я знаю, — кивнул он. — Как в романах. Помню, я однажды читал одну книжку, она произвела на меня огромное впечатление. Там рассказывалось, что в одном старом доме было такое кресло, оно было привинчено к полу, а над ним висела гиря, так вот, когда кто-нибудь садился в кресло, гиря падала вниз и пробивала ему голову. Но послушайте, ведь в жизни такого не бывает! И кроме того, нужно было, чтобы кто-нибудь установил этот механизм…

— Совсем не обязательно. Возможно, что убийца существовал; но может быть и такое, что этот «убийца» уже лет двести как покоится в могиле. — Сэр Бенджамен широко раскрыл глаза, а потом прищурился. — Клянусь Юпитером, я, кажется, начинаю понимать, в чем тут дело. Вот что мне приходит в голову: предположим, что Мартин открывает сейф, достает оттуда шкатулку, а из нее — инструкцию: сделать то-то и то-то на балконе. Что-то происходит; шкатулка вылетает у него из рук и падает в колодец, фонарь — в другую сторону, туда, где его потом нашли, а? Что скажете?

Рэмпол был человек увлекающийся, и всякая занимательная теория находила в нем отклик. Он снова поймал себя на том, что вспоминает строчки из рукописи Энтони: «Зато у меня есть план. Ненавижу всех и каждого, кто, к великому моему сожалению, связан со мною узами крови, будь они все прокляты… каковое обстоятельство напоминает мне, что крысы становятся все жирнее».

И все-таки нет. Несмотря на всю свою увлекательность, эта стройная гипотеза вызывала сомнения и многочисленные вопросы.

— Но послушайте, сэр, — заговорил он, — не можете же вы серьезно предполагать, что, устраивая эту ловушку, Энтони рассчитывал, что она поразит всех его потомков? Даже если он это сделал, это было бы нерасчетливо. Ведь таким образом он мог разделаться только с одним из них. Жертва вынимает шкатулку, читает записку — или как ее там назвать, — и его сбрасывает с балкона. Отлично. Но ведь на следующий день тайна раскрывается, разве не так?

— Совсем наоборот. Как раз ничего и не раскрывается. Предположим, инструкция выглядит так: «Прочти бумагу, положи ее на место, назад в шкатулку, закрой сейф и сделай то, что указано»… Однако на этот раз, — сэр Бенджамен так разволновался, что начал тыкать в грудь Рэмпола длинным пальцем, — на этот раз жертва, по неизвестным нам причинам, берет шкатулку и бумагу с собой, и они оказываются в колодце:

— Ну, а как же тогда остальные Старберты, которые умерли иначе? Ведь между Мартином тысяча восемьсот тридцать седьмого и Мартином тысяча девятьсот тридцатого было несколько потомков Энтони. Тимоти, правда, сломал себе шею в Ведьмином Логове, но никак нельзя установить…

Шеф местной полиции твердой рукой поправил пенсне и благожелательно посмотрел на американца. Это был учитель, задающий наводящие вопросы своему любимому ученику.

— Мой дорогой мистер Рэмпол, — начал он, прочищая горло, словно находился в классе. — Слишком много вы ожидаете от механических приспособлений, если думаете, что в эту ловушку могли попасть все потомки. Конечно же, она не всегда срабатывала. Возможно, что Энтони погиб как раз тогда, когда проверял ее… Вы, конечно, можете принять первую теорию, которую я предложил, если она вам больше нравится. Должен признаться, я как-то упустил ее из виду. Я имею в виду убийцу, который хочет украсть что-то из сейфа. Он-то и приготовил эту ловушку на балконе, используя в своих целях ту, прежнюю, которую изобрел Энтони. Он ждет, пока Мартин откроет сейф. Затем каким-то образом заманивает Мартина на балкон, где механизм срабатывает и сбрасывает его вниз. Фонарь падает на землю и разбивается. Убийца (который и пальцем не притронулся к жертве) забираетсвою добычу и удаляется. Итак, я предлагаю вам две теории, обе они основываются на механической ловушке, изобретенной в свое время Энтони Старбертом.

— Эй, послушайте! — раздался вдруг громовой голос.

К этому времени оба участника спора были настолькопоглощены его предметом — они отступали, приняв боевую позу, хлопали друг друга по плечу, для того чтобы подчеркнуть важность своих аргументов, — что совершенно забыли об остальных. Сердитое восклицание доктора Фелла привело их в чувство. Доктор к тому же колотил палкой по полу. Обернувшись, Рэмпол увидел, что он откинулся в кресле, заполнив его целиком своим тучным телом, и размахивает второй палкой в воздухе.

— У вас у обоих, — говорил доктор, — блестящие способности к логическим рассуждениям. Я ничего подобного не слышал. Но ведь вы ничего не пытаетесь выяснить, вы только придумываете, как бы поинтереснее все это представить, чтобы получилась увлекательная история.

Он оглушительно высморкался, издав при этом звук, похожий на боевой клич. Затем продолжал уже более спокойно:

— Ну что же, я и сам люблю интересные истории. Вот уже сорок лет я стараюсь образовать свой ум, читая романы из серии «Кровавая рука». Поэтому я прекрасно знаю все обычные капканы и ловушки: лестница, которая сталкивает тебя вниз, и ты катишься по ступенькам; кровать, на которую валится полог; диваны и кресла, где в тебя вонзается отравленная иголка; стреляющие часы, из которых в тебя летит пуля или нож; пистолет внутри сейфа; гиря на потолке; постель, источающая смертельный яд, когда человек согревает ее своим телом, и прочие вероятные и невероятные вещи. И я должен признаться, — добавил доктор Фелл, словно смакуя эти симпатичные приемы, — что чем они невероятнее, тем больше они мне нравятся. У меня простая душа, джентльмены, я люблю мелодраму и с удовольствием поверил бы тому, что вы здесь насочиняли. Вы когда-нибудь видели пьесу «Суинни Тод, дьявол из парикмахерской на Флит-стрит»? Жалко, если не видели. Это одна из самых оригинальных и захватывающих пьес начала девятисотых годов, где все построено на том, что парикмахерское кресло проваливается в подвал, так что дьявол-парикмахер может спокойно перерезать клиенту горло. Однако…

— Погодите, — раздраженно прервал его сэр Бенджамен. — Значит, вы считаете, что наша версия притянута за уши?

— Взять, например, готический роман, — невозмутимо продолжал доктор Фелл, — он изобилует такими… А?

Он остановился на полуслове, посмотрев на шефа местной полиции.

— Притянуто за уши? Бог с вами, ни в коем случае! Некоторые самые невероятные западни и ловушки действительно существовали, как, например, корабль Нерона^[20], который в нужный момент развалился на части, или отравленные перчатки — причина гибели Карла Седьмого. Я возражаю не против того, что ваши предположения невероятны. Дело в том, что все ваши невероятности не имеют под собой никакого основания. Вот здесь-то вы не можете тягаться с детективными романами. Возможно, что заключения, к которым приходят их авторы, не вполне правдоподобны, однако они основываются на прочных неправдоподобных данных, ясно всем видных и понятных. Откуда вы знаете, что в сейфе была «шкатулка»?

— Ну… мы, конечно, не знаем, но…

— Вот именно. Не успели вы придумать шкатулку, как тут же вас осеняет, что в ней должна быть «бумага». Затем вы изобретаете «инструкцию» на этой бумаге. Затем молодой Старберт падает с балкона; шкатулка вам мешает, вы заставляете ее упасть вместе с ним. Великолепно! Мало того, что вы изобрели записку и шкатулку, вы заставляете их исчезнуть, и вот ваша версия готова. Как говорят наши друзья американцы: не желающий видеть да не видит. Нет, так дело не пойдет.

— Ну, хорошо, — с достоинством проговорил шеф местной полиции. — В таком случае вы можете осмотреть балкон, если вам угодно. Я этого делать не собираюсь ни в коем случае.

Доктор Фелл с трудом поднялся на ноги.

— Конечно же, я его осмотрю. Имейте в виду, я не утверждаю, что западни там нет. Возможно, вы и правы, — добавил доктор. Он смотрел прямо перед собой, лицо у него покраснело и приняло решительное выражение. — Но я хочу вам напомнить, что мы абсолютно уверены только в одном: Мартин Старберт лежал под балконом, и у него была сломана шея. Вот и все.

Сэр Бенджамен улыбнулся своей напряженной улыбкой, при которой уголки губ загибались не кверху, а книзу.

— Я очень рад, — произнес он ироническим тоном, — что вы признаете хоть какие-то мои соображения. Я предложил две вполне приемлемые версии, объясняющие эти смерти и основанные на существовании западни.

— Чепуха это, а не версии, — отрезал доктор Фелл.

Он смотрел в сторону балконной двери и, казалось, сосредоточенно о чем-то думал.

— Благодарю вас.

— О, не за что, — нетерпеливо пробормотал доктор. — Если хотите, я вам докажу. Итак, обе ваши теории основываются на том, что Мартина Старберта заманили на балкон либо при помощи инструкции, обнаруженной в сейфе, либо это сделал каким-то хитроумным способом тот человек, который хотел ограбить сейф; он заставил его выйти на балкон, а там сработал этот дьявольский механизм. Так?

— Совершенно верно.

— Ну, а теперь поставьте себя на место молодого Старберта. Вы сидите за столом, там, где сидел он, возле вас велосипедный фонарь. Вы нервничаете, так же как он, или же вы спокойны — это безразлично. Понятно? Представили себе ситуацию?

— Отлично представил, благодарю вас.

— С какой-то целью — нам неизвестно, с какой, — вы встаете и направляетесь к этой двери, которая не открывалась бог знает сколько времени; вы не только пытаетесь отворить набухшую дверь, вы выходите на балкон, где темным-темно… Что вы делаете?

— Ну, я беру фонарь, и потом…

— Вот именно. В этом все и дело. Вы светите себе фонарем, пока открываете дверь, потом светите, чтобы видеть, куда ступить, еще до того, как вы вышли на балкон… Как раз вот этого ваша жертва и не сделала. Если бы хоть малейший лучик света просочился через эту дверь, мы бы увидели его из сада. А мы не видели решительно ничего.

Последовало молчание. Сэр Бенджамен сдвинул шляпу набок и сердито посмотрел на доктора.

— Клянусь Юпитером! — пробормотал он. — Это, знаете ли, звучит убедительно. И все-таки… Нет, послушайте, здесь что-то не так. Просто не представляю себе, как это могло случиться, что Старберт не вскрикнул, когда убийца вошел в комнату.

— Я тоже не понимаю, — сказал доктор Фелл. — Если это вам сколько-нибудь поможет, я…

Он вдруг замолк на полуслове, и в глазах у него появилось испуганное выражение, когда он взглянул на железную дверь балкона.

— Клянусь Богом! Клянусь Бахусом! Клянусь моей старой шляпой! Это же черт знает что такое!

Тяжело переваливаясь, он подошел к двери. Сначала встал на колени и осмотрел покрытый пылью и песком пол, на котором валялись мелкие обломки камня и глины, упавшие туда, когда открывали дверь. Ощупал все это руками. Поднявшись на ноги, осмотрел верхнюю поверхность двери, затем слегка прикрыл ее и осмотрел замочную скважину.

— Открывали ключом, совершенно верно, — пробормотал он. — Вот свежая царапина на ржавчине, здесь ключ скользнул, видимо, не сразу попали.

— Значит, — бросил ему главный констебль, — Мартин Старберт все-таки открывал дверь?

— Нет, я этого не думаю. Это сделал убийца.

Доктор Фелл сказал что-то еще, но его не расслышали, потому что он, отодвинув занавес из плюща, вышел на балкон.

Остальные нерешительно смотрели друг на друга. Рэмпол почувствовал, что балкон вызывает в нем страх, даже более сильный, чем до этого сейф. И тем не менее он невольно двинулся вперед, бок о бок с сэром Бенджаменом. Пастор, как он заметил, обернувшись через плечо, внимательно разглядывал переплетенные в кожу старинные книги на полках справа от камина; Рэмполу казалось, что он никак не может оторваться, хотя ноги так и несут его в сторону балкона.

Отодвинув рукой зеленые плети, Рэмпол ступил за порог. Балкон был невелик; он напоминал скорее приступок перед дверью, окруженный каменной балюстрадой высотой примерно до пояса. Там едва хватило места для трех человек, когда он и сэр Бенджамен вышли за порог и встали по обе стороны от доктора.

Никто не произнес ни слова. Утреннее солнце еще не вышло из-за крыши тюремного здания; стены, холм, Ведьмино Логово, расположенное в низине, были еще в тени. Внизу, футах в двадцати, были видны каменный утес, выступающий из глины и лопухов, и треугольные каменные тумбы, служившие в свое время опорой для виселиц. Через маленькую дверь там, внизу, приговоренных выводили из кузницы, где с них сбивали оковы, готовя их к финальному прыжку. Отсюда, с балкона, надзирал за ходом дела Энтони «в камзоле из алого сукна и в шляпе с позументом». Перегнувшись через перила, Рэмпол мог рассмотреть колодец, который просвечивал сквозь еловые ветви. Ему даже казалось, что далеко внизу он видит зеленоватую пену на поверхности воды, но там царил глубокий сумрак.

Только эта зияющая яма, окруженная длинными острыми шипами, на расстоянии пятидесяти футов внизу под балконом. А с северной стороны тянулись залитые солнцем луга, усыпанные белыми цветами. Была видна вся долина, похожая на шахматную доску из-за пересекающих ее полос живой изгороди; сверкающий на солнце ручей, белые домишки среди деревьев, шпиль деревенской церкви. Мир и покой. Не было на лугу темной толпы, собравшейся для того, чтобы поглазеть на казнь. Вместо этого Рэмпол увидел воз с сеном, который неспешно двигался по дороге.

— … кажется, достаточно прочен, — услышал Рэмпол голос сэра Бенджамена, — однако в нас немало веса, и мне не хотелось бы долго здесь оставаться. Спокойно! Что вы там делаете?

Доктор Фелл шарил зачем-то в плюще, закрывающем темный камень балюстрады.

— Мне всегда хотелось ее обследовать, — сказал он, — но я никогда не думал, что представится такая возможность. Может, это вода размыла? — добавил он про себя. Затем послышался треск отрываемого плюща.

— Я бы на вашем месте соблюдал осторожность. Даже если…

— Ха! — воскликнул доктор, у которого перехватило дыхание от волнения. — Охой! Поднимем чару! Промоем глазоньки! — как в старину говаривали саксы. Никогда не думал, что я их найду, а они — вот они! Хе-хе-хе…

Он обернул к ним сияющее лицо.

— Вот посмотрите-ка здесь, с краю, на внешней поверхности перил. Видите углубление? Как раз помещается большой палец. А вот и еще одно, поближе к нам, не такое глубокое.

— Ну и что из этого? — спросил сэр Бенджамен. — Послушайте, я бы из-за этого не стал здесь особенно топтаться. Мало ли что.

— Археологическое открытие. Мы должны это отпраздновать. Пойдемте, джентльмены, тут мы ничего больше не найдем.

Сэр Бенджамен окинул его подозрительным взглядом, когда они возвратились в кабинет смотрителя.

— Что вы там увидели? — спросил он. — Пусть меня повесят, если я что-нибудь заметил. И какое это имеет отношение к убийству?

— Решительно никакого, любезный друг. Впрочем, — говорил доктор Фелл, — может быть, косвенное. Если бы не эти два углубления в камне… Впрочем, не знаю. — Он сжал руки. — Скажите, вы помните девиз старого Энтони? Он велел написать его на своих книгах, выгравировал на кольце, Бог знает еще на чем. Вы когда-нибудь видели его?

— Таким образом, — произнес главный констебль, прищурив оба глаза, — мы снова возвращаемся к Энтони, не так ли? Нет, я никогда не видел его девиза. Однако, если здесь нет больше ничего интересного, наш следующий визит — в Холл. Пойдемте же. Что там у вас еще?

Доктор Фелл в последний раз окинул взглядом мрачную комнату.

— Девиз, — сказал он, — у него был такой: «Omnia mea mecum porto». — «Все мое ношу с собой». Ну как? Над этим стоит поразмыслить. Послушайте, а не выпить ли нам бутылочку пива?

9

Подъездная аллея, покрытая гравием; серые голуби расхаживают под вязами, подозрительно оглядываясь по сторонам. Аккуратно подстриженные лужайки, по ним скользят тени птиц. Высокий строгий дом розовато-красного кирпича, кое-где облицованный белым камнем, с белым куполом, который венчает позолоченный флюгер, преисполнен спокойного изящества старости — он ровесник королевы Анны. В воздухе гудят пчелы, сладко пахнет сеном.

Накануне Рэмпол ничего этого не заметил. Шел сильный дождь, когда они подъехали сюда в автомобиле пастора и внесли по этим вот ступенькам легкое, уже коченеющее тело. Когда перед ними открылся прекрасный, полный изящества вестибюль, было такое впечатление, что они вместе со своей жуткой ношей вдруг очутились на освещенной сцене перед сотнями зрителей. Сейчас, шагая по аллее со своими спутниками, американец со страхом думал о том, что снова придется встретиться с Ней. Вот как ему вспоминалась та кошмарная ночь: он стоит, словно его вытолкнули на сцену, ослепленный ярким светом и никому не нужный; у него такое чувство, что он стоит совершенно голый, — так бывает иногда во сне. В тот момент ее не было, только этот дворецкий — как его там? — стоял посреди комнаты, слегка наклонившись вперед и сложив на животе руки. Он уже все приготовил в гостиной, чтобы можно было положить тело.

Она вошла неожиданно — из двери, ведущей в библиотеку. Покрасневшие глаза красноречиво свидетельствовали о том, что она плакала, — так и чудились ее судорожные рыдания; теперь, однако, она была спокойна: лицо — ничего не выражающая маска, в руке зажат носовой платок. Он ничего ей не сказал, да и о чем можно было говорить? Любое слово, движение показались бы грубыми и неуместными; он сам не знал — почему, но это было так. Он просто потерянно стоял у двери — жалкая фигура в мокрых насквозь фланелевых брюках и теннисных туфлях — и при первой возможности ушел. В памяти всплыло, как уходил: за минуту до этого дождь перестал, и старинные напольные часы только что пробили час. Сейчас он вспомнил, что, как ни плохо ему было, он почему-то обратил внимание на это незначительное обстоятельство и как-то по-идиотски все время повторял про себя: дождь прекратился ровно в час, нужно это запомнить. Зачем? Ну, на всякий случай.

Нельзя сказать, чтобы он испытывал горестные чувства в связи со смертью Мартина Старберта. Мартин Старберт сам по себе ему, в общем, не понравился. Дело не в нем, а в том, что за собой повлекла его смерть: потерянный, обреченный вид, с которым Дороти Старберт вошла в гостиную, чтобы посмотреть на покойного; крошечный носовой платок, крепко зажатый в руке; судорога, пробежавшая по лицу, словно от страшной боли, которую невозможно было выносить. Мартин, всегда безукоризненно одетый, выглядел очень странно на своем смертном ложе: на нем были старые-престарые фланелевые брюки, порванный твидовый пиджак… Как она сейчас себя чувствует? При виде закрытых ставень и черного крепа на дверях по лицу Рэмпола пробежала гримаса боли.

На этот раз Бадж сам открыл дверь, всем своим видом показывая облегчение при виде шефа полиции.

— Слушаю, сэр, — сказал он. — Должен ли я позвать мисс Дороти?

Сэр Бенджамен подергал себя за нижнюю губу. Он явно испытывал неловкость.

— Пока, пожалуй, не нужно. Где она сейчас?

— У себя наверху, сэр.

— А мистер Старберт?

— Тоже наверху. Там возле него люди из похоронного заведения.

— А еще кто-нибудь есть?

— Мне кажется, сюда едет мистер Пейн, сэр. Собирался прийти доктор Маркли; он говорил мне, что хочет с вами встретиться, как только закончит утренние визиты.

— Да, понятно. Кстати, об этих людях из похоронного, Бадж. Мне нужно будет осмотреть вещи мистера Мартина Старберта, то, что на нем было надето вчера вечером, и, конечно, то, что было у него в карманах.

Бадж слегка наклонил плоскую голову в сторону доктора Фелла.

— Да, сэр. Доктор Фелл вчера вечером высказал предположение, что это может понадобиться. Я взял на себя смелость прибрать всю одежду, не вынимая ничего из карманов.

— И хорошо сделали. Соберите все и принесите в библиотеку. Да, вот еще, Бадж…

— Да, сэр?

— Если вам случится увидеть мисс Старберт, — проговорил сэр Бенджамен, нервно потирая руки, — передайте ей… э-э-э… передайте ей мои глубочайшие… ну, вы понимаете?

Он нерешительно замолчал, этот добросовестный полицейский служака, его честное лицо слегка покраснело — у него было такое чувство, что он обманул доверие своих друзей.

— И я бы хотел поговорить с мистером Гербертом Старбертом, как только он сможет со мною встретиться.

В лице дворецкого не дрогнул ни один мускул.

— Мистер Герберт еще не вернулся, сэр.

— О, понятно. Ну ладно, принесите мне одежду.

Они вошли в затемненную библиотеку. В доме, где поселилась смерть, где эмоции напряжены до предела, женщины лучше сохраняют способность к действию, в то время как мужчины, как, например, эти четверо, оказываются беспомощными, не знают, что сказать и что сделать. Только один Сондерс в какой-то степени сохранял спокойствие; к нему постепенно вернулись его вкрадчивые манеры, лицо приобрело елейное, благостное выражение, как будто бы он уже открыл молитвенник и приготовился начать богослужение.

— Если вы меня извините, джентльмены, — сказал он, — мне, пожалуй, следует подняться к мисс Старберт и узнать, не пожелает ли она меня принять. Для нее это тяжкое испытание, и если я могу быть ей полезным…

— Ступайте, — ворчливо отозвался главный констебль.

Когда пастор вышел, он стал ходить взад и вперед по комнате.

— Конечно, время трудное. Но зачем, черт возьми, постоянно об этом говорить? Я этого не люблю.

Рэмпол от души с ним согласился. Все они чувствовали себя неуютно в этой огромной старинной комнате, и сэр Бенджамен открыл ставни на некоторых окнах. Большие часы в холле начали бить, их мягкий серебряный звон, переливаясь, свободно уходил ввысь, словно под своды собора. В библиотеке, где они сейчас находились, все носило печать незыблемости, традиции и прочности; там был глобус, который никто никогда не трогал, ряды книг всем известных авторов, которые никто не читал, а над камином — огромная рыба-меч, которую (можно сказать с уверенностью) никто не доставал из морских глубин. В одном из окон висел стеклянный шар — талисман, отгоняющий злых духов.

Вскоре вернулся Бадж, неся в руке мешок, куда обычно складывают белье для стирки.

— Все находится здесь, сэр, — объявил он, — за исключением нижнего белья. Из карманов ничего не вынимали.

— Благодарю вас. Не уходите отсюда, Бадж. Мне нужно будет задать вам кое-какие вопросы.

Доктор Фелл и Рэмпол подошли поближе и наблюдали за тем, как сэр Бенджамен положил мешок на середину стола и начал вынимать оттуда вещи. Старый пиджак, заскорузлый от высохшей грязи; подкладка протерлась и местами разорвана; не хватает нескольких пуговиц.

— Вот такое дело, — бормотал шеф полиции, ощупывая карманы. — Портсигар, и очень неплохой к тому же. Полный… Сигареты, похоже, американские. Да-да, «Лаки Страйк». Коробок спичек. Карманная фляжка с коньяком, неполная, выпито около трети. Здесь больше ничего.

Он продолжал осмотр.

— Рубашка старая, в карманах пусто. Теперь брюки, тоже далеко не новые. Знал, наверное, что там, в тюрьме, будет полно пыли. Вот его бумажник, здесь, в боковом кармане.

Сэр Бенджамен замолк в нерешительности.

— Нужно, наверное, заглянуть внутрь. Хм-м… Деньги: десять шиллингов, две фунтовые бумажки и одна пятифунтовая. Письма. Марки все американские, значит, писали ему в Америке. «Мартину Старберту, эсквайру. 470. 24-я Западная улица, Нью-Йорк». Послушайте, а нельзя предположить, что у него в Америке был враг, который последовал за ним сюда?

— Сомневаюсь, — сказал доктор Фелл. — Впрочем, можно до времени отложить эти письма в сторонку.

— Что-то вроде записной книжки — сплошные цифры. «А и С» —25, «Веселые гуляки» —10, «Гремящие караваны» —3, «Восставший Эдип»; «Блюмингдейлз» —25, «Добрый» —… Что все это означает?

— Может быть, торговые заказы? Он мне говорил, что служит в каком-то издательстве. Есть что-нибудь еще?

— Визитные карточки ««Клуб свободных», 51-я Западная улица, 65». Все какие-то клубы, их там штук двадцать. ««Магазин Валгалла, крепкие напитки, доставка на дом», Бликер-стрит, 342».

— Все правильно, — сказал Рэмпол. — Теперь понятно.

— Итак, в бумажнике больше ничего нет. В пиджаке и брюках — тоже. Стойте, стойте! Клянусь Юпитером! Тут, в кармашке, у него часы. И до сих пор идут. Сам разбился, а часы…

— Дайте-ка мне взглянуть, — неожиданно вмешался доктор Фелл.

Он повертел в руках плоские золотые часы, громкое тиканье которых было отчетливо слышно в тишине комнаты.

— В романах, — говорил доктор, — часы убитого разбиваются очень кстати, давая таким образом сыщикам возможность установить момент совершения преступления, причем всегда неправильно, поскольку убийца предусмотрительно переводит стрелки. Обратите внимание, в жизни все происходит иначе.

— Как мы имеем случай убедиться, — ответил главный констебль. — Но почему вас это заинтересовало? В данном случае время наступления смерти не имеет никакого значения.

— Нет, имеет! — воскликнул доктор Фелл. — И гораздо большее, чем вы думаете. Э-э… в настоящую минуту часы показывают двадцать пять минут одиннадцатого. — Он взглянул на часы над камином. — На этих часах тоже двадцать пять минут одиннадцатого, секунда в секунду… Бадж, вы случайно не знаете, верно идут эти часы?

Бадж наклонил голову.

— Да, сэр. Они идут верно. Это я могу сказать с полной уверенностью.

Доктор пристально посмотрел на дворецкого, словно в нерешительности, и положил часы на место.

— У вас удивительно серьезный вид, черт возьми, — сказал он. — Почему вы, собственно, так уверены?

— Дело в том, что вчера вечером случилась очень странная вещь, сэр. Оказалось, что большие часы в холле на десять минут спешат. Я… э-э-э… случайно обратил на это внимание, так как одновременно посмотрел на эти вот часы, что над камином. А потом пошел и проверил все остальные часы в доме. Мы обычно проверяем часы по большим напольным в холле, и я подумал…

— Это точно? — допрашивал доктор. — Вы действительно проверили остальные часы?

— Ну конечно, сэр, — ответил Бадж несколько удивленно.

— Ну и что? Они шли верно?

— В этом-то вся странность. Все часы шли верно, все, за исключением этих больших. Не могу себе представить, что с ними могло случиться, сэр. Не иначе как кто-нибудь их неправильно поставил. Со всеми этими делами у меня еще не было возможности выяснить…

— Что все это означает? — спросил шеф полиции. — Судя по тому, что вы мне сказали, молодой Старберт прибыл в кабинет смотрителя в одиннадцать часов, минута в минуту, и его часы идут верно. Значит, все в порядке.

— Да, — сказал доктор Фелл. — В том-то и дело, что все правильно и все в порядке. Еще один вопрос, Бадж, В комнате мистера Мартина есть часы?

— Да, сэр. Большие часы на стене.

Доктор Фелл медленно покачал головой, думая о чем-то своем. Затем подошел к креслу и со вздохом в него опустился.

— Продолжайте, старина. Вы, наверное, считаете, что я задаю слишком много дурацких вопросов, да еще не вовремя, но я, вероятно, и дальше буду делать то же самое: задавать вопросы каждому из ваших свидетелей. Вы уж на меня не сердитесь, ладно? А вас, Бадж, я попрошу, когда сэр Бенджамен закончит с вами беседу, постарайтесь, пожалуйста, выяснить, кто перевел стрелки на этих часах. Это очень важно.

Главный констебль барабанил пальцами по столу.

— Вы уверены, что исчерпали все вопросы? Если вы кончили, то…

— Ну, я мог бы еще заметить, — сказал доктор, поднимая палку, словно для того, чтобы указать на что-то, — что убийца, несомненно, вытащил кое-что из карманов. Что? Ключи, конечно, сударь мой. Все ключи, которые были при Мартине. Вы ведь их не нашли, верно?

Сэр Бенджамен не сказал ни слова, он молчал, кивая сам себе головой; затем сделал нетерпеливый жест и повернулся к Баджу. Они снова прошли по тому же бесплодному пути, перебирая события вчерашнего вечера. Рэмполу слушать было неинтересно. Он уже знал все, что шеф полиции вытянул из Баджа, и ему хотелось увидеться с Дороти Старберт. Пастор уже прошел наверх, сейчас он находится у нее, изливает на нее потоки пошлых утешительных слов, совсем как добросовестный кочегар, который считает, что чем больше навалишь угля, тем будет теплее и приятнее. Он представлял себе, как Сондерс произносит приличествующие случаю слова — гладко и невыразительно, ровным профессиональным тоном, который заставляет женщин восклицать: «Как это утешает!» — и рассказывать всем, как прекрасно он себя вел.

Почему люди не могут помолчать в присутствии смерти? Почему каждый считает своим долгом сказать какую-нибудь пошлость, вроде: «Ах, как он естественно выглядит, вы не находите?» — и тому подобное, после чего женщины вновь начинают рыдать. Ну да Бог с ними! По-настоящему неприятной была мысль, что Сондерс сейчас находится с ней, проявляет доброту и заботливость, что для нее он сейчас как старший брат (Рэмпол и сам не прочь был бы оказаться на его месте возле нее). Раздражал его и Бадж своими округлыми фразами, своим подчеркнуто правильным произношением — ни одной ошибочки, говорит как по-писаному. Прилично это или нет, но он не может здесь больше находиться. Пусть они думают что хотят, а он попробует как-нибудь пробраться поближе к ней. И Рэмпол незаметно выскользнул из комнаты.

Но куда идти? Не наверх, конечно, это очевидно, это было бы слишком. Однако нельзя же слоняться по этой громадной комнате, словно в поисках газового счетчика или еще чего-нибудь, столь же неподходящего. Интересно, есть в Англии газовые счетчики? Да ну их, в самом деле! Оказавшись в глубине темного холла, он заметил полуоткрытую дверь возле лестницы. Какая-то фигура заслоняла идущий оттуда свет, и он увидел Дороти Старберт, которая делала ему знак подойти.

Он приблизился к ней в полумраке возле лестницы и — крепко сжал ее руки в своих, чувствуя, что она вся дрожит. Сначала он боялся взглянуть ей в лицо, боялся — слова так и рвались наружу, — что может вдруг выпалить: «Я не оправдал вашего доверия. Как я мог такое допустить?» Сказать, что… нет! Здесь, в полумраке, под мерное тиканье больших часов, он мог бы сказать: «Я люблю вас»; мысль о том, что он мог бы сказать и не скажет, причинила ему острую, невыносимую боль.

Но слов никаких не было, и только часы продолжали спокойно тикать в церковной тишине, и что-то пело в нем, что-то кричало: «Великий Боже, что за глупость, что таким, как она, нужна какая-то сила и самостоятельность. Не нужно ей ничего такого. Это маленькое тело, которое я сейчас могу на мгновение обнять… я сам буду защищать его и оборонять; и словечко, которое она шепнет мне на ухо, прозвучит как боевой клич в ночи, и когда я прижму ее к своей груди уже навеки, перед силой моей любви отступят даже силы ада». Однако он понимал, что эту боль в груди необходимо подавить. Только сумасшедший может предаваться теперь таким мыслям. Смеху подобно, как сказали бы люди. И вот, в этом вихре безумных мечтаний, он остался таким, как есть, — неуклюжим и ординарным человеком.

— Я понимаю… — прошептал он, как последний идиот, погладив ее по волосам.

Потом они каким-то образом оказались за дверью, в маленьком кабинете с задернутыми шторами.

— Я слышала, как вы пришли, — сказала она негромким голосом, — и слышала, как мистер Сондерс поднялся наверх, но мне не хотелось с ним разговаривать; и я предоставила миссис Бандл его встретить — уж она это умеет, заговорит его до смерти, — а сама спустилась вниз по другой лестнице.

Она села на старый жесткий диван и сидела, подперев ладонью подбородок, глядя перед собой тяжелым, невидящим взглядом. Они долго молчали. В темной закрытой комнате было душно и жарко. Она хотела было снова заговорить, но, беспомощно махнув рукой, промолчала. Он тронул ее за плечо.

— Если вам не хочется разговаривать…

— Но я должна высказаться. Мне кажется, я уже целую вечность не спала. А через минуту я должна идти туда и снова проговаривать все это с ними.

Он еще крепче сжал ее руки. Она подняла голову.

— Не надо так на меня смотреть, — мягко проговорила она. — Вы мне… вы мне поверите, если я скажу, что я никогда особенно не любила Мартина? Дело даже не в этом — я имею в виду его смерть. Понимаете, он никогда не был особенно близок никому из нас. И для меня это совсем не такое горе, как следовало бы ожидать.

— Так, значит…

— Но я думаю не об этом. Меня терзают две вещи, одна ужаснее другой! — воскликнула она неожиданно резким голосом. — Смерть Мартина означает, что либо все это от нас не зависит, что на нас лежит проклятие, нас преследует рок, что это у нас в роду, что это возмездие. Я никогда этому не верила. И не хочу верить. Либо это…

— Успокойтесь! Вы должны выбросить из головы такие мысли.

— Либо это… А может быть, и то и другое вместе. Откуда мы знаем, что у нас в крови? У вас, у меня, у каждого из нас? Может быть, причина в том, что в нас, Старбертах, течет кровь убийцы, а совсем не в нечистой силе, ведь кровь важнее, чем какая-то чертовщина. А что, эта дверь закрыта?

— Да.

— В каждом из нас, Старбертов. Да что там говорить! — Голос ее замер, она стиснула руки, словно не зная, куда их девать. — Я могла бы убить… вас. Могла бы достать пистолет из этого ящика в столе… ни с того ни с сего… просто потому, что меня что-то заставило — независимо от моей воли. — Она сильно вздрогнула. — Ведь смотрите: если все мои предки погибли не в результате самоубийства, если их сбросила с балкона не потусторонняя сила — судьба, духи, не знаю кто, — значит, кто-то должен был это исполнить… кто-то из членов семьи…

— Вы должны перестать об этом думать. Послушайте! Посмотрите на меня!..

Она послушно кивнула головой, проведя кончиками пальцев по глазам, и посмотрела на него.

— Как вы думаете, это Герберт убил Мартина?

— Нет! Конечно же, нет! И никаких призраков там не было, все это сущая чепуха. И… вы же знаете, не мог ваш кузен убить Мартина. Он же всегда им восхищался; это серьезный, положительный человек…

— Он разговаривал сам с собой, — продолжала девушка ровным, ничего не выражающим голосом. — Теперь я вспоминаю, он разговаривал сам с собой. Именно такие спокойные люди внушают мне страх. Они-то и сходят с ума, если в семье есть дурная кровь. У него были большие красные руки. А волосы стояли торчком, их невозможно было пригладить, чего он только с ними не делал. Он был худой, небольшого роста, такой же, как Мартин, вот только руки были слишком большие. Всегда старался подражать Мартину. Может так быть, что он его ненавидел?

Она помолчала, теребя угол диванной подушки.

— И он постоянно что-то изобретал, впрочем, без всякого толка, ни одно его изобретение никогда не действовало. Новая маслобойка, например. Воображал себя изобретателем. Мартин, бывало, смеялся над ним.

Затененная комната была наполнена призраками. Рэмполу виделись две фигуры, стоящие в сумерках посередине белеющей дороги, так похожие одна на другую и в то же время такие разные. Мартин, нетвердо стоящий на ногах, с сигаретой, прилипшей к нижней губе, а рядом с ним Герберт, неуклюжий и туповатый, в какой-то немыслимой шляпе, которая тем не менее надета прямо и аккуратно. Можно было себе представить, что, если бы Герберт курил сигарету, он бы тоже старался, чтобы она небрежно висела на губе, только точно посередке.

— Вчера вечером кто-то открывал стенной сейф в библиотеке, — сказала Дороти Старберт. — Я этого не сказала вчера доктору Феллу. Есть и еще важные вещи, о которых я ему не сказала. Например, то, что за обедом Герберт был еще более возбужден, чем Мартин… Это Герберт открывал сейф в библиотеке.

— Но…

— Мартин не знал шифра. Его два года не было в Англии, и у него не было случая узнать. Знали только я и мистер Пейн. И Герберт. А вчера я видела, что он был открыт.

— Что-нибудь пропало?

— Не думаю. Там никогда не хранили никаких ценностей. Когда отец устроил этот вот кабинет, он перестал пользоваться сейфом. Я уверена, что он давно его не открывал, и никто из нас, конечно, тоже. Много лет там валялись только старые бумаги. Дело не в том, что оттуда что-то украли, — мне, по крайней мере, это неизвестно, — важно то, что я сама там кое-что обнаружила.

Рэмпол боялся, как бы у нее не началась истерика. Она встала с дивана, открыла секретер ключом, который висел на цепочке у нее на шее, и достала пожелтевший листок бумаги. Когда она передавала ему листок, он с трудом поборол в себе желание заключить ее в свои объятия.

— Прочтите это, — проговорила она, с трудом переводя дыхание. — Я верю вам. Остальным я ничего не скажу. Но с кем-то я должна поделиться. Прочтите.

Он взглянул на листок, ничего не понимая. Сверху выцветшими чернилами было написано: «3 февраля 1895. Моя копия стихотворения. Тимоти Старберт». Дальше следовало:

Чем осчастливил нас Гомер?

Чем грек прикроет грудь?

Кто лицемерия пример?

Смог Еву обмануть?

Туда Иосиф продан был.

Кем Дант в аду храним?

Найди, где Одиссей царил.

А кто царил над ним?

Здесь Корсиканец побежден.

Что ты в пращу вложил?

Поэт — скорбел в Тавриде он.

Чему нас Бог учил?

Он, если верен, то один.

Парнасский храм найди,

Тифона и Ехидны сын,

Одна из девяти.^[21]

— Ну и что? — сказал Рэмпол посте того, как прочел вполголоса написанные на листке строчки. — Никуда не годные стихи, и совершенно бессмысленные, насколько я могу судить; впрочем, очень многие стихи, которые мне доводилось читать… В чем дело?

Она смотрела на него упорным взглядом.

— Вы видите, какое здесь число? Третье февраля, день рождения моего отца. Он родился в тысяча восемьсот семидесятом году, следовательно, в тысяча восемьсот девяносто пятом ему было…

— Двадцать пять лет, — перебил ее Рэмпол.

Оба они молчали; Рэмпол внимательно вглядывался в загадочные строчки, начиная понимать всю значительность этого листка. Самые дикие предположения, которые высказывали они с сэром Бенджаменом и которые столь яростно высмеивал доктор Фелл, казалось, приобретали реальные очертания.

— Теперь позвольте мне продолжить вашу мысль, — сказал он. — Если это правда, значит, оригинал стихотворения — здесь говорится: «моя копия» — находился в склепе кабинета смотрителя. Что из этого следует?

— Наверное, это именно то, что должен был прочесть старший сын.

Она сердито выхватила у него листок, словно он вызывал ее ярость, и готова уже была скомкать его в руке, но он отрицательно покачал головой.

— Я без конца думаю об этом, и это единственное объяснение, которое приходит мне в голову. Надеюсь, что это так. Я ведь рисовала себе множество ужасных вещей, которые могли бы там находиться. Но и этот листок не лучше других. Люди продолжают погибать.

Он сел на диван.

— Если оригинал и существует, — сказал он, — там его уже нет.

Медленно, неторопливо, ничего не опуская, он рассказал ей об их посещении кабинета смотрителя.

— А эта штука, — добавил он, — нечто вроде криптограммы. Иначе и не может быть. Неужели Мартина убили для того, чтобы ею завладеть?

Раздался осторожный стук в дверь, и оба они вздрогнули, словно заговорщики. Приложив палец к губам, Дороти торопливо спрятала листок в стол.

— Войдите, — сказала она.

Дверь отворилась, и в комнату вплыла гладкая физиономия Баджа. Если его и удивило присутствие в комнате Рэмпола, он ничем это не обнаружил.

— Прошу извинения, мисс Дороти, — сказал он. — Только что прибыл мистер Пейн. Сэр Бенджамен просит, чтобы вы соблаговолили пожаловать в библиотеку.

10

В библиотеке за минуту до этого состоялся, по-видимому, крупный разговор; это было ясно из того, что там царила напряженная атмосфера, а лицо сэра Бенджамена покраснело от возбуждения. Он стоял повернувшись лицом к холодному камину, крепко сцепив руки за спиной. В середине комнаты, как заметил Рэмпол, стоял его собственный недруг Пейн, поверенный в делах.

— Я скажу, что вам следует делать, сэр, — говорил главный констебль. — Вы сядете в кресло и будете сидеть, как благоразумный человек, и дадите показания, когда вас об этом попросят, и ни минутой раньше.

У Пейна при каждом вздохе свистело в горле. Рэмпол обратил внимание, как странно торчат короткие волосы у него на затылке.

— Знакомы ли вам положения закона, сэр? — просипел Пейн.

— Несомненно, сэр, — отвечал шеф полиции. — Я, было бы вам известно, являюсь членом городской магистратуры, стою на страже закона. Будете вы подчиняться моим распоряжениям? Или мне…

Доктор Фелл кашлянул. Он с сонным видом наклонил голову в сторону двери и с трудом высвобождал свое тело из кресла, когда в комнату вошла Дороти. Пейн резко обернулся в ее сторону.

— А, входите, моя дорогая, — пригласил он, пододвигая для нее кресло. — Садитесь, отдохните. Сэр Бенджамен и я, — белки его глаз сверкнули в сторону шефа полиции, — будем сейчас беседовать.

Он сложил руки и прочно, не двигаясь с места, стоял возле ее кресла, словно охраняя ее. Сэр Бенджамен чувствовал себя не в своей тарелке.

— Вы, конечно, знаете, мисс Старберт, — начал он, — какие чувства мы испытываем в связи с этим трагическим событием. Я достаточно давно знаю вас и всю вашу семью, и мне нет надобности распространяться на эту тему. — На его добром старом лице было написано замешательство. — Мне крайне неприятно беспокоить вас в такое время, но если вы в состоянии ответить на несколько вопросов…

— Вы не обязаны отвечать, — сказал Пейн. — Имейте это в виду, дорогая.

— Да, вы не обязаны отвечать, — согласился сэр Бенджамен, стараясь подавить раздражение. — Я просто думал, что это избавит вас от необходимости присутствовать на дознании.

— Конечно, я отвечу, — сказала Дороти.

Спокойно сложив руки на коленях, она повторила все то, что уже рассказала накануне.

Они кончили обедать незадолго до девяти часов. Она пыталась занять Мартина, отвлечь его мысли от предстоящего дела, однако он был угрюм и расстроен и сразу же пошел к себе в комнату. Где был Герберт? Она не знает. Она вышла на лужайку, где было гораздо прохладнее, и сидела там около часа. Затем пошла в кабинет, занялась хозяйственными счетами. В холле она встретила Баджа, который сказал ей, что отнес в комнату Мартина по его просьбе велосипедный фонарь. Несколько раз за это время — сколько это было, она точно не помнит, может, полчаса, а может, три четверти — она порывалась подняться к нему в комнату. Но Мартин выразил определенное желание, чтобы его никто не беспокоил; за обедом он был мрачен, раздражен, и она решила этого не делать. Он будет чувствовать себя лучше, если никто не будет видеть, в каком состоянии у него нервы.

Было примерно без двадцати одиннадцать, когда она услышала, как он открыл дверь своей комнаты, спустился по лестнице и вышел из дома через боковой вход. Она хотела догнать, но не успела, и увидела, что он уже идет по аллее.

Она окликнула его, опасаясь, что он слишком много выпил. Он что-то крикнул ей в ответ, слов она не разобрала, так как речь его была не очень отчетлива, однако походка — достаточно твердая. Потом она пошла к телефону и позвонила в дом доктора Фелла, чтобы сообщить, что он вышел. Вот и все.

Ее медленный грудной голос ни разу не дрогнул, пока она говорила, а глаза были устремлены на сэра Бенджамена; полные яркие губы без всяких признаков помады, казалось, почти не шевелились. Кончив говорить, она откинулась на спинку кресла и стала смотреть в окно, где ярко сияло солнце.

— Мисс Старберт, — сказал доктор Фелл после недолгого молчания, — вы не возражаете, если я задам вам один вопрос?.. Благодарю вас. Бадж сказал нам, что часы в холле показывали вчера вечером неправильное время, тогда как все остальные часы в доме шли правильно. Когда вы сказали, что он вышел из дома без двадцати одиннадцать, по каким это было часам, по тем, что в холле, или действительно без двадцати?

— Ну… — Она озадаченно посмотрела на доктора, затем взглянула на свои часы и на те, что стояли на камине. — Ну да, без двадцати — по верным часам. Я в этом совершенно уверена. На часы в холле я даже не взглянула. Да, время было точное.

Доктор Фелл снова замолчал, в то время как девушка смотрела на него слегка нахмурившись. Сэр Бенджамен, явно раздраженный тем, что снова приходится выслушивать эти никому не нужные пустяки, стал ходить взад и вперед по коврику перед камином. Чувствовалось, что он набирается решимости, чтобы задать свои собственные вопросы, а вмешательство доктора Фелла не давало ему этой возможности. Наконец он все-таки обернулся к Дороти.

— Бадж уже сообщил нам, мисс Старберт, о совершенно необъяснимом отсутствии мистера Герберта.

Она утвердительно кивнула.

— Постарайтесь, пожалуйста, припомнить! Он никогда не говорил о том, что собирается куда-то уехать? Ну, в общем, не можете ли вы припомнить какое-нибудь обстоятельство, объясняющее его отъезд?

— Нет, — ответила она и добавила, понизив голос: — Не старайтесь облекать это в такую официальную форму, сэр Бенджамен. Я не хуже вас понимаю, что именно здесь имеется в виду.

— Ладно, тогда скажем яснее: во время дознания присяжные наверняка дадут этому обстоятельству достаточно скверную интерпретацию, если, конечно, он к тому времени не вернется. Но даже и в этом случае — вы понимаете?.. Существовали ли в прошлом враждебные отношения между мистером Гербертом и мистером Мартином?

— Никогда.

— А в последнее время?

— Мартина мы вообще почти не видели. Он уехал сразу после смерти отца, примерно через месяц, а снова мы увиделись только позавчера, когда встречали его лайнер в Саутхэмптоне. И между ними никогда не существовало ни малейшей неприязни.

Главный констебль был в явном замешательстве. Он обернулся к доктору Феллу, словно обращаясь к нему за поддержкой, но тот хранил молчание.

— В настоящий момент, — продолжал он, — мне ничего больше не приходит в голову. Все это… э-э-э… чрезвычайно загадочно, совершенно, совершенно непонятно. Мы, естественно, не хотим подвергать вас лишним неприятностям, обратимся к вам только в крайнем случае. А сейчас, дорогая, если вы хотите пойти к себе в комнату…

— Благодарю вас, но, если вы не возражаете, — сказала девушка, — я предпочла бы остаться. Это не так… не так… словом, я предпочла бы остаться здесь.

Пейн погладил ее по плечу.

— Не беспокойтесь, я сам позабочусь обо всем остальном, — сказал он, окинув шефа полиции злобным и в то же время удовлетворенным взглядом.

Однако сказать он ничего не успел. В холле, за дверью, послышалось взволнованное перешептывание и затем раздался резкий, пронзительный голос.

— Вздор! — каркнул кто-то.

Это было так похоже на голос говорящей вороны, что все вздрогнули. В библиотеку важно вплыл Бадж.

— С вашего позволения, сэр, — сказал он, обращаясь к шефу полиции. — Миссис Бандл привела горничную, которая что-то знает относительно часов.

— Шагай, шагай! — каркали за дверью. — Отправляйся к ним, девушка, и расскажи всю правду. Хорошенькие дела, доложу я вам, если в доме не найдется человека, который скажет истинную правду! Уф-ф-ф! — заключила миссис Бандл, с трудом переводя дух.

Подталкивая перед собой испуганную горничную, миссис Бандл ворвалась в комнату. Это была невысокая худая женщина; на голове у нее был кружевной чепчик, закрывающий лоб до самых бровей, из-под которого сверкали блестящие маленькие глазки, а в лице, словно посыпанном серой пылью, было столько злобного недоброжелательства, что Рэмпол вздрогнул. Она окинула всех присутствующих свирепым взглядом, в котором, однако, можно было прочитать не столько личную злобу ко всем и каждому, сколько затаенную обиду. Потом она застыла, неподвижно глядя в пространство, отчего стало казаться, что она сильно косит.

— Вот вам эта девица, — проговорила миссис Бандл. — А я скажу вот что: если и дальше так пойдет, доложу я вам, то всех нас свободно могут прирезать в наших собственных постелях, а то еще заявятся американы да и завоюют нас. Одно другого не слаще. Уж не знаю, сколько раз толковала я мистеру Баджу: мистер Бадж, говорю, попомните мои слова, ничего не выйдет хорошего, коли и дальше будем вожжаться со всякой нечистью. Куда это годится, говорю, человек — ведь он сосуд скудельный, а туда же, так и норовит домового за бороду ухватить. Уф-фш-ш! Ровно мы американы какие, уф-фш-ш! А этот дух нечистый, значитца…

— Конечно, миссис Бандл, конечно, — пытался успокоить ее главный констебль.

Он повернулся к маленькой горничной, которая дрожала как осиновый лист в цепких руках миссис Бандл, словно юная дева, попавшая в лапы к ведьме.

— Вам что-то известно о часах… э-э-э?..

— Марта, сэр. Да, сэр, это правда.

— Расскажите нам об этом, Марта.

— Резинку они жуют, чтоб им пусто было! — вопила миссис Бандл с такой яростью, что даже подпрыгнула на месте.

— А? Что? — с недоумением спросил шеф полиции. — Кто?

— Хватают железяки и бьют человека по голове! — не унималась миссис Бандл. — Р-раз! Хлоп! Чтоб им провалиться!

Экономка, судя по всему, собиралась продолжать и дальше в том же духе. И имела она в виду, по-видимому, не привидения, а американцев, про которых говорила: «Эти проклятые ковбои и шляпу-то никогда не снимут!» Уловить смысл последующего монолога, который она произнесла, потрясая ключами в одной руке и тряся за шиворот Марту другой, было довольно трудно из-за того, что слушатели не всегда могли понять, о ком она говорит, об американцах или о «нечистом». Лекцию свою, в которой сообщалось о дурной привычке невоспитанных духов брызгать друг другу в лицо содовой водой из сифона, она закончила сама, не дожидаясь, пока главный констебль наберется мужества ее остановить.

— Итак, Марта, продолжайте, пожалуйста. Это вы перевели часы?

— Да, сэр. Но это он мне велел, сэр, и я…

— Кто вам велел?

— Мистер Герберт, сэр. Верно вам говорю. Я проходила через холл, а он выходит из библиотеки, смотрит на часы свои и говорит мне: «Марта, эти часы на десять минут отстают, поставь их правильно», — говорит. Строго так приказывает, понимаете? Я удивилась, ну, прямо не знаю как, чуть с места не свалилась. Чтобы он, да строго распоряжался… Никогда с ним такого не бывало. И еще говорит: «И остальные часы тоже проверь, Марта, если они отстают, переставь их тоже. Смотри, чтобы было сделано».

Главный констебль посмотрел на доктора Фелла.

— Теперь ваша очередь, — сказал он. — Спрашивайте.

— Хм-м… — начал доктор Фелл. Стук палок и громкое сопенье доктора, пока он направлялся из своего угла к ней, напугали девушку, чье румяное лицо еще больше покраснело. — Когда это было, ты говоришь?

— Я еще ничего не говорила, сэр, право, не говорила. Но скажу, потому что я посмотрела на часы. Как не посмотреть, ведь стрелки надо было перевести, и все такое. Сразу после обеда, а пастор был только что ушедши, он ведь провожал мистера Мартина домой, а мистер Мартин был в библиотеке, право слово; и вот я перевела часы, а на них было двадцать пять минут девятого. Только на самом деле еще не было, они ведь стали впереди на десять минут, как я их перевела. Я хочу сказать…

— Да, конечно. А почему ты не перевела остальные часы?

— Я собиралась, сэр. Но потом пошла в библиотеку, а там сидел мистер Мартин, он и говорит: «Что ты делаешь?» — а когда я ему объяснила, он сказал: «Оставь часы в покое». Я, понятно, и оставила. Он же хозяин, верно? А больше я ничего не знаю.

— Спасибо, Марта… Миссис Бандл, вы, может быть, видели или кто-нибудь из слуг видел, как мистер Мартин выходил — из дома вчера вечером?

Миссис Бандл решительно вскинула голову.

— Были мы давеча на ярмарке в Холдене, — злобным голосом заговорила она, — так у Анни Мерфи карманники кошелек украли. А меня посадили на этакую штуку, что вертится и вертится без остановки, верно вам говорю, так и вертится; а потом заставили по доскам ходить, а они шатались под ногами, и шпильки у меня все вывалились в темноте, разве можно так обращаться с почтенной женщиной?! И-и-и! Чтоб им! — вопила экономка, потрясая ключами. — Все это их выдумки, верно вам говорю, зобретения проклятущие, чтоб им пусто было! Так я мистеру Герберту и выложила, сотни раз ему про это говорила. А когда увидела вчера, что он идет на конюшню…

— Вы видели, как мистер Герберт выходил из дома? — спросил шеф полиции.

— … на конюшню, где он держит свои штучки, я на них, понятно, и не глядела, лестницы всякие, так трясутся, что шпильки с головы валятся. На что это мне?

— Какие еще изобретения? — растерянно спросил главный констебль.

— Это она о мастерской, сэр Бенджамен, — сказала Дороти. — Герберт постоянно что-то изобретает, без всякого толку, конечно. У него в конюшне мастерская.

Больше никакой информации от миссис Бандл добиться не удалось. Все эти «зобретения», по ее глубокому убеждению, были связаны с приспособлениями, которые подкидывали человека в темноте на Холденской ярмарке. По всей вероятности, кто-то из знакомых миссис Бандл, человек с незатейливым чувством юмора, сводил ее в шутейный павильон, где она так визжала, что собрала вокруг себя толпу народа, угодила ногой в механизм, стукнула кого-то зонтиком и, наконец, была выведена вон с помощью полиции.

Так же и сейчас, после бурного описания этих событий, ни в коей мере не прояснившего существо дела, она была выведена вон Баджем.

— Чистая потеря времени, — проворчал шеф полиции, когда она ушла. — Итак, вы получили ответ на ваш вопрос о часах, доктор. Я полагаю, мы можем следовать дальше.

— Думаю, что можем, — неожиданно вступил в разговор Пейн.

Он не двигался с места, прочно заняв свою позицию у кресла Дороти, так и стоял, скрестив руки, маленький и безобразный, как китайский болванчик.

— Думаю, что мы можем продолжать, — повторил он. — Поскольку все эти бессмысленные вопросы ни к чему не привели, мне кажется, что теперь я имею право получить кое-какие объяснения. Я несу ответственность за дела этой семьи. В течение вот уже ста лет ни одному человеку, исключая членов семьи Старбертов, не разрешалось входить в кабинет смотрителя под каким бы то ни было предлогом. Нынче утром, как мне стало известно, вы, джентльмены, причем один из вас посторонний человек, это правило нарушили. Факт, который сам по себе требует объяснения.

Главный констебль плотно сжал зубы.

— Прошу прощения, друг мой, — сказал он. — Я этого не считаю.

— То, что вы считаете или не считаете, сэр, не имеет ни малейшего… — яростно начал стряпчий, но его перебил доктор Фелл.

— Пейн, — проговорил он ленивым, усталым голосом. — Пейн, вы — осел. На каждом шагу вы устраиваете скандалы, прямо как старая баба. Кстати сказать, откуда вы знаете, что мы там были?

Доктор Фелл говорил ласково, тоном дружеского увещевания, и это подействовало на адвоката хуже всякого оскорбления. Он бросил на доктора свирепый взгляд.

— Я не слепой, — зарычал он. — Я видел, как вы выходили. И поднимался после вас, чтобы убедиться, что вы ничего там не натворили.

— О, — сказал доктор Фелл, — значит, вы тоже нарушили закон?

— Это не разговор, сэр. Я имею право. Я знаю, что находится в сейфе… — Он был так взбешен, что потерял осторожность. — Я уже не первый раз пользуюсь своей привилегией, правом осматривать. содержимое сейфа.

Доктор Фелл сосредоточенно смотрел себе под ноги. При этих словах он вскинул свою огромную львиную голову и устремил на адвоката по-прежнему рассеянный, ничего не говорящий взгляд.

— Это интересно, — пробормотал он. — Я, в общем-то, так и думал. Хм-м-м… да, да.

— Еще раз должен вам напомнить, — сказал Пейн, — что именно мне вверено это дело, и я несу за него ответственность.

— Больше уже не несете, — сказал доктор Фелл.

Наступило молчание; почему-то показалось, что в комнате стало холоднее. Адвокат, вытаращив глаза, резко обернулся в сторону доктора.

— Больше уже не несете, — повторил тот, повысив голос. — Мартин — последний представитель по прямой линии. Все кончено. Это дело, или проклятие, или как его еще можно называть, перестало существовать, кануло в вечность. И за это я благодарю Господа Бога… Во всяком случае, больше нет нужды окружать его тайной. Если вы сегодня утром там были, вы знаете, что из сейфа что-то украдено…

— Откуда вам это известно? — вопросил Пейн, вскидывая голову.

— Я не стремлюсь казаться особенно проницательным, — устало ответил доктор. — Да и вам не советую. Если уж вы хотите помочь правосудию, расскажите-ка нам лучше, в чем состоит обряд, все, что вам было доверено. Мы никогда не сможем понять, каким образом погиб Мартин, если этого не узнаем. Сэр Бенджамен, продолжайте вы, мне противно, что все время приходится вмешиваться.

— Дело обстоит именно так, — сказал главный констебль. — Вы не имеете права утаивать важные свидетельства, сэр. В противном случае вам придется фигурировать в качестве свидетеля на дознании.

Пейн с беспокойством поглядывал то на одного, то на другого. Было ясно видно, что если раньше он чувствовал себя уверенно, то теперь это было не так. До сего времени мало кто решался противоречить ему или критиковать его. Он пытался не уронить своего достоинства, подобно тому, как моряк пытается выровнять лодку в сильную бурю.

— Я сообщу вам ровно столько, сколько сочту нужным, — проговорил он с усилием, — и ни слова больше. Что вы хотите узнать?

— Благодарю вас, — сухо отозвался шеф полиции. — Прежде всего: у вас сохранились ключи от кабинета смотрителя, так это или не так?

— Так. Они хранились у меня.

— Сколько там было ключей?

— Четыре.

— Черт бы вас побрал, любезный, — разъярился сэр Бенджамен, — вы же не на суде! Неужели нельзя поподробнее?

— Ключ от входной двери в комнату. Ключ от железной двери, ведущей на балкон. Ключ от сейфа. И, поскольку вы уже заглядывали в сейф, — язвительно заметил он, — могу сообщить вам и последнее: маленький ключик от стальной шкатулки, которая находилась внутри сейфа.

— Шкатулка, — повторил сэр Бенджамен. Он посмотрел через плечо на доктора Фелла; в его глазах сверкнула многозначительная, несколько злорадная улыбка — ведь его предположение оказалось правильным. — Шкатулка, которая, как нам известно, исчезла… А что было внутри этой шкатулки?

Пейн прикидывал что-то в уме. Руки его по-прежнему были сложены на груди, он нервно похлопывал пальцами по локтю.

— В соответствии с возложенными на меня обязанностями, мне было известно только одно, — ответил он после непродолжительного молчания. — В шкатулке находилось несколько карточек, на каждой из них была подпись Энтони, того, кто жил в восемнадцатом веке. Наследнику предписывалось достать одну из карточек и представить ее душеприказчику на следующий день в качестве доказательства, что он действительно открывал шкатулку. Что касается других вещей, которые могли там находиться…

Пейн пожал плечами.

— Вы хотите сказать, что не знаете? — спросил главный констебль.

— Я хочу сказать, что предпочитаю не говорить.

— К этому мы еще вернемся, — медленно проговорил шеф полиции. — Четыре ключа. А что вы скажете по поводу слова, которое является ключом к шифру? Мы ведь тоже не слепые, мистер Пейн. Так как же с этим словом? Оно вам тоже доверено?

Минутное колебание.

— Да, в известной степени доверено, — ответил стряпчий, тщательно взвешивая слова. — Оно выгравировано на стержне того ключа, которым отпирается сейф. Таким образом, даже если бы грабитель изготовил дубликат ключа, без оригинала он все равно ничего не смог бы сделать.

— Вам известно это слово?

Колебание более длительное.

— Естественно, — ответил Пейн.

— А еще кому-нибудь оно известно?

— Этот вопрос я считаю неуместным и оскорбительным, — заявил адвокат.

Он словно ощерился, обнажив мелкие потемневшие зубы; лицо, обрамленное космами седых волос, собралось в сплошные морщины, от чего сделалось еще более отталкивающим. Он снова задумался, а потом добавил более миролюбивым тоном:

— Разве что покойный мистер Тимоти Старберт сообщил его из уст в уста своему сыну. Я бы не сказал, что он относился к семейному обряду с должной серьезностью.

Сэр Бенджамен прохаживался по коврику перед камином, заложив руки за спину и поигрывая пальцами. Потом он снова обратился к стряпчему:

— Когда вы вручили ключи молодому Старберту?

— У себя в конторе в Чаттерхэме, вчера днем.

— С ним был кто-нибудь?

— Его двоюродный брат Герберт.

— Насколько я понимаю, при самой встрече мистер Герберт не присутствовал?

— Естественно, нет… Я вручил ему ключи и передал ту единственную инструкцию, которую мне было поручено ему передать: открыть шкатулку, осмотреть, что находится внутри, и принести мне одну из карточек, на которой стоит подпись Энтони Старберта. Вот и все.

Рэмпол, сидевший в глубине комнаты, в тени, вспомнил эти две фигуры на белеющей дороге. Когда он их встретил, они шли из конторы адвоката, и Мартин произнес с какой-то даже насмешкой непонятные слова: «Ты же отлично знаешь, что это за слово. Это — виселица». И еще он подумал о бессмысленном стихотворении на листке бумаги, которое показывала ему Дороти; теперь было совершенно ясно, что именно находилось в шкатулке, несмотря на насмешки доктора Фелла по поводу «бумаги». Дороти Старберт сидела неподвижно, сложив на коленях руки. Однако ему показалось, что ее дыхание чуточку участилось… Почему?

— Вы отказываетесь сообщить нам, мистер Пейн, — продолжал шеф полиции, — что находилось в шкатулке, которая была в сейфе?

У Пейна дернулась рука, как бы для того, чтобы погладить подбородок. Рэмпол обратил внимание на этот характерный жест, свойственный Пейну, когда он нервничал.

— Это был документ, — ответил он наконец. — Ничего больше я не могу вам сказать, джентльмены, потому что я и сам не знаю.

Доктор Фелл тяжело встал на ноги — грузный морской лев, поднимающийся на поверхность из воды.

— А-а, — произнес он, со свистом вдыхая воздух и крепко стукнув палкой об пол. — Так я и думал. Именно это мне и хотелось узнать. Этот документ должен был постоянно находиться в железной шкатулке, его нельзя было вынимать из сейфа, правильно, Пейн?.. Хорошо. Очень хорошо. Теперь я могу продолжать.

— Мне казалось, вы не верите, что там был документ, — сказал шеф полиции, поворачиваясь к нему с еще более насмешливым видом.

— О, я никогда этого не говорил, — мягко запротестовал доктор. — Я только указывал на то, что ваши умозаключения о существовании шкатулки и документа ни на чем не основаны. Я никогда не говорил, что вы не правы. Напротив. Я сам пришел к тому же выводу, что и вы, однако у меня были для этого веские логические доказательства. В этом вся разница между вами и мною.

Он поднял голову и взглянул на Пейна.

— Я не буду беспокоить вас по поводу документа, который Энтони Старберт оставил своим потомкам в начале девятнадцатого века, — сказал он, не повышая голоса. — А вот что вы можете сказать относительно другого документа?

— Другого?

— Я имею в виду документ, который Тимоти Старберт, отец Мартина, оставил в железной шкатулке, в том самом сейфе, менее двух лет тому назад.

Пейн сделал легкое движение губами, словно медленно выдыхая дым от папиросы. Он переступил с ноги на ногу, так что громко скрипнули половицы, резко нарушив царившую в комнате тишину.

— Что такое? В чем дело? — испуганно бормотал сэр Бенджамен.

— Продолжайте, — тихим голосом проговорил Пейн.

— Я слышал эту историю много раз, — говорил доктор Фелл задумчиво и отрешенно, склонив набок голову. — О том, как Тимоти накануне своей смерти что-то писал. Он исписывал страницу за страницей, несмотря на то, что едва был в состоянии держать в руке перо, до такой степени было изломано все его тело. Ему подложили под спину подушки, на постель поставили пюпитр, и он писал и писал, хихикая и подвывая от радости, полный решимости закончить начатое…

— Ну и что? — спросил сэр Бенджамен.

— Что он писал? «Инструкции моему сыну», говорил он, но это неправда. Это только для того, чтобы сбить кое-кого с толку. Его сыну, в соответствии с так называемым обрядом, не нужны были никакие инструкции, единственное, что ему было нужно, это получить от Пейна ключи. И во всяком случае, не было никакой надобности исписывать страницу за страницей мелким почерком. Сказать, что он что-то переписывал, тоже нельзя, в этом не было нужды, поскольку «документ» Энтони, по словам Пейна, всегда оставался в сейфе. Так что же он писал?

Никто не говорил ни слова. Рэмпол поймал себя на том, что подался вперед, чтобы видеть выражение лица Дороти. Она сидела не шевелясь, неотрывно глядя в глаза доктора.

— Ну ладно, хорошо, — громко сказал главный констебль, — так что же он, по-вашему, писал?

— Рассказ о том, как его убивали.

11

— Не каждый день так случается, — объяснял доктор извиняющимся тоном, — чтобы человек имел возможность описать свое собственное убийство.

Он окинул взглядом присутствующих, тяжело опираясь на одну палку, так что левое плечо поднялось огромным тучным горбом. Черная лента, прикрепленная к пенсне, почти перпендикулярно свисала к полу. В наступившем молчании было слышно лишь его тяжелое, со свистом, дыхание.

— Нет нужды говорить вам, что Тимоти Старберт был человек странный. Но я не знаю, может ли кто-нибудь себе представить, до какой степени доходили его странности. Всем известна его язвительность, сатанинское чувство юмора, то, как он обожал всякие дьявольские штучки. Он представлял собою некий атавизм, можно было подумать, что вновь возродился Энтони Старберт. Однако никто, конечно, не мог себе представить, что он додумается до такого.

— Что вы имеете в виду? — с любопытством спросил шеф полиции.

Доктор Фелл протянул палку, как бы указывая на что-то.

— Его убили, — ответил он. — Кто-то его убил и бросил в Ведьмином Логове. В Ведьмином Логове, обратите на это внимание. Убийца думал, что он мертв. Однако он умер не сразу, а прожил еще несколько часов. Это и дало ему возможность сыграть свою дьявольскую шутку. Он, конечно, мог назвать имя человека, который его убил, однако это было бы слишком просто, разве вы не понимаете? Тимоти не хотел, чтобы убийца так легко отделался, вот он и изложил все обстоятельства дела, написал, как его убивали. Он распорядился, чтобы документ запечатали и поместили — куда же? В самое надежное место на земле. Под замком обычным, под замком с буквенным секретом и (что самое надежное) в таком месте, где никому не придет в голову его искать: в сейфе кабинета смотрителя.

В течение целых двух лет, до тех пор, пока Мартин не откроет сейф в день своего рождения, все по-прежнему будут думать, что он погиб в результате несчастного случая. То есть все, кроме убийцы. Он постарался, неизвестно каким образом, сообщить убийце, что документ находится там! В этом и состояла шутка. В течение двух лет убийца будет находиться в безопасности, испытывая при этом все муки нависшего над ним проклятия. С каждым годом, с каждым месяцем, с каждым днем будет приближаться тот момент, когда истина выйдет на свет Божий. Ничто не может этому помешать. Это как смертный приговор, неумолимо приближающийся с каждой минутой. Убийца не может до него добраться. Единственный способ, при помощи которого он может получить эту проклятую бумагу, это заложить под сейф заряд нитроглицерина и взорвать его, снеся при этом крышу со всей тюрьмы, — не слишком-то легко осуществить подобное мероприятие, верно? Опытный взломщик мог бы проделать такую штуку где-нибудь в Чикаго, например. Но в Англии, да еще в нашем захолустье, это, конечно, нереально. Даже если предположить, что человек знает, как взламывать сейфы, можно ли расхаживать по Чаттерхэму с чемоданчиком, в котором хранятся необходимые для этого инструменты, или привезти сюда запас взрывчатки, не вызывая любопытных взглядов и комментариев? Короче говоря, убийца был бессилен. Итак, вы можете себе представить, какие страшные муки он испытывал, что и было предусмотрено дьявольским замыслом Тимоти.

Главный констебль, раздраженный до последней степени, потрясал в воздухе кулаком.

— Послушайте, любезный! — рычал он. — Вы… вы… Это самая дикая!.. У вас нет никаких доказательств, что было совершено убийство!.. Вы…

— Как же нет, есть, — ответил доктор Фелл.

Сэр Бенджамен смотрел на него во все глаза. Дороти Старберт встала со своего места, протянув руку каким-то неуверенным жестом…

— Но послушайте, — упрямо продолжал шеф полиции, — если это безумное предположение справедливо, — я говорю: если оно справедливо, — ведь целых два года… Убийца просто сбежал бы, разве не так? И был бы вне пределов досягаемости.

— Признав таким образом, — сказал доктор Фелл, — свою вину, которая обнаружилась бы со всей очевидностью в тот момент, когда была бы найдена бумага… Это было бы равносильно признанию. И, где бы он ни находился, где бы ни скрывался на этой земле, над ним всегда тяготела бы эта угроза; и, рано или поздно, его бы все-таки поймали. Нет-нет, единственный путь к спасению, единственное, что он мог сделать, это попытаться завладеть страшным обвинительным документом. В самом худшем случае он всегда мог отпереться, попробовать защищаться. И у него все время была упрямая надежда на то, что ему удастся уничтожить документ, прежде чем все станет известно.

Доктор помолчал и добавил, понизив голос:

— Теперь мы знаем, что ему удалось это сделать.

Послышался звук шагов по гладкому полу. В сумраке огромной комнаты шаги звучали так гулко и зловеще, что все невольно обернулись.

— Доктор Фелл совершенно прав, сэр Бенджамен, — раздался голос пастора. — Покойный мистер Старберт имел со мною беседу перед смертью. Он говорил мне о человеке, который его убил.

Сондерс остановился у стола. Его широкое, покрытое румянцем лицо хранило бесстрастное выражение. Он развел руками и добавил очень медленно и просто:

— Да поможет мне Бог, джентльмены, я думал, что он сошел с ума.

В холле пробили часы, наполнив воздух мягким серебряным звоном…

— А-а, — сказал доктор Фелл, удовлетворенно кивнув. — Я так и думал, что он вам сказал. И вы должны были передать эту информацию убийце. Вы это сделали?

— Он сказал, чтобы я поговорил с членами семьи, но больше ни с кем. Я так и сделал: исполнил то, что мне поручили, — сказал Сондерс, прикрыв глаза рукой.

— Вот еще одна причина, которая внушала мне страх, — проговорила Дороти Старберт из глубины огромного кресла, в которое она опять забилась. — Да, он сказал нам.

— И вы никому об этом не сообщили?! — вскричал шеф полиции, в голосе которого вдруг появились визгливые нотки. — Вы знали, что этот человек — убийца, и никто из вас…

В лице и фигуре Сондерса не осталось и следа добродушия и самоуверенности. Он, казалось, пытался приложить правила, принятые у английских спортсменов, к чему-то темному и ужасному и никак не мог это сделать. Руки его непроизвольно двигались.

— Нам рассказывают разные вещи, — с трудом выговорил он, — иногда не знаешь, что и подумать… невозможно судить, тебе кажется… словом, повторяю, я думал, что он не в своем уме. Это было невероятно, более чем невероятно, не может человек совершить такое, разве вы не понимаете?

Его растерянные голубые глаза перебегали с одного лица на другое, он словно пытался схватить что-то в воздухе.

— Так просто не бывает! — продолжал он в отчаянии. — До вчерашнего вечера я не мог этому поверить. И вдруг, внезапно, мне пришла в голову мысль: а что, если это все-таки правда? И убийца действительно существует? И я решил наблюдать вместе с доктором Феллом и мистером Рэмполом, и теперь я знаю… знаю. Только не могу понять, что со всем этим делать.

— Ну, мы-то знаем, — оборвал его шеф полиции. — Вы намерены назвать нам имя человека, который его убил?

— Нет. Он только сказал: один из членов семьи.

Сердце Рэмпола бешено колотилось. Он поймал себя на том, что вытирает ладони о брюки, точно стараясь стереть то, что на них налипло. Теперь он понял, что беспокоило пастора вчера вечером, вспомнил его непонятный вопрос, вызвавший его недоумение: «А где Герберт?», когда Дороти Старберт позвонила по телефону, сообщая, что Мартин вышел из дома. Сондерс тогда объяснил это довольно неловко, сказав, что Герберт надежный человек и его полезно иметь под рукой в такой ситуации. Но теперь он объяснил это гораздо лучше…

А рядом сидела Дороти, на губах ее застыла кривая улыбка, она смотрела на всех потухшими глазами, как бы говоря: «Ах, не все ли равно!» И доктор Фелл, который постукивал палкой об пол. И Сондерс, глядевший на солнце, словно его взгляд уходил за пределы пространства, — епитимья, которую он наложил на себя в наказание. И Пейн, который стоял сгорбившись, словно готовый спрятаться в свою серую раковину. И главный констебль, смотревший на них всех, скривив шею, как лошадь, которая выглядывает из стойла.

— Ну что же, — произнес шеф полиции сухим, деловым тоном. — Придется, вероятно, раскинуть сеть и искать мистера Герберта. В конце концов…

Доктор Фелл бросил на него укоризненный взгляд.

— Вам не кажется, что вы что-то упустили? — спросил он.

— Упустил? Что я упустил?

— Ну, например, вот что, — задумчиво ответил доктор Фелл. — Минуту тому назад вы расспрашивали Пейна. Почему бы не спросить его, что он об этом знает? Вы же понимаете, кто-то должен же был отнести то, что написал Тимоти, в сейф кабинета смотрителя. Знает он содержание документа.

— Ах да, — спохватился сэр Бенджамен, очнувшись от задумчивости. — Да-да, конечно.

Он поправил пенсне.

— Итак, что вы скажете, мистер Пейн?

Рука Пейна метнулась к подбородку. Он откашлялся.

— Возможно, что так оно и было. Лично я… лично я думаю, что вы говорите глупости. Если бы Старберт сделал что-либо подобное, он бы сказал об этом мне. Логически рассуждая, он должен был сказать именно мне. Мне, а не вам, мистер Сондерс. Не вам. Однако совершенно верно то, что он вручил мне запечатанный конверт, адресованный его сыну, с тем чтобы я положил его в сейф.

— Это вы имели в виду, когда говорили, что бывали там и раньше? — поинтересовался доктор Фелл.

— Да, именно это. Вся процедура была проделана вопреки всяким правилам. Однако, — адвокат сделал нетерпеливый жест, как если бы у него были слишком длинные рукава и манжеты спускались на кисти рук и мешали ему, — однако человек находился при смерти и сказал мне, что этот конверт имеет самое непосредственное отношение к обряду, который предстояло совершить его сыну. Не зная, что находится в другом документе, я, естественно, не мог об этом судить. Смерть его наступила внезапно; возможно, он что-то упустил, не сделал чего-то, что было необходимо сделать согласно условиям обряда, ответственным за точность исполнения которого я являюсь. Поэтому я согласился. Я был единственным человеком, который мог исполнить эту миссию. Ключи были у меня.

— Но он ничего вам не сказал относительно убийства?

— Нет. Он только попросил меня написать записку, удостоверяющую, что он находился в здравом уме и твердой памяти. Мне казалось, что дело обстоит именно так. Записку он вложил в конверт вместе с письмом, которого я не видел.

Доктор Фелл тронул пальцами кончики усов, не переставая мерно кивать головой — наподобие огромной заводной игрушки.

— Значит, вы в первый раз слышите, что существуют какие-то подозрения?

— Совершенно верно.

— А когда вы положили документ в шкатулку?

— В ту же ночь, в ночь его смерти.

— Да-да, — нетерпеливо перебил его шеф полиции. — Теперь я вас понимаю. Однако мы отвлеклись от дела. Вот черт, вы только подумайте! Мы теперь знаем, что у мистера Герберта были веские основания убить мистера Мартина. Но зачем ему нужно было убивать дядюшку? Вот что непонятно, самый исходный момент. Все теперь окончательно запуталось. Если он убил Мартина, почему он скрылся? Ведь он два года держался, не теряя самообладания, почему же он сбежал, оказавшись в безопасности? И еще одно, вы только послушайте: куда это он направился на мотоцикле, с заднего хода, с уложенным саквояжем, за несколько часов до того, как было совершено убийство? Здесь что-то не так… — Он глубоко вздохнул, нахмурился. — Во всяком случае, сейчас мне придется поработать. Доктор Маркли хочет назначить дознание на завтра, пусть они сами решают… А я пока что хочу получить описание и номер мотоцикла, чтобы можно было объявить розыск. Простите меня, мисс Старберт, но это необходимо.

Было очевидно, что сэр Бенджамен настолько сбит с толку, что ему хочется как можно скорее закончить совещание. В глазах его отчетливо отражался стаканчик виски с содовой в значительно большей степени, чем какие бы то ни было подозрения. Они распрощались довольно неловко, путаясь в очередности, раскланиваясь друг с другом по нескольку раз. Рэмпол задержался у дверей, так как Дороти тронула его за рукав.

Если вопросы сэра Бенджамена подействовали ей на нервы, она ничем этого не выдала. Просто казалась задумчивой, как бывают задумчивы скрытные дети.

— Эта бумажка, которую я вам показала, — проговорила она, — ну, стихи — теперь мы понимаем, правда?

— Да, это какое-то описание. Предполагалось, что наследник должен их разгадать…

— Но для чего? — воскликнула она с какой-то даже яростью. — Зачем?

В голове у Рэмпола вертелась одна фраза, которую небрежным тоном произнес адвокат. Он пытался вспомнить… Вот оно, наконец… теперь можно спросить.

— Там было четыре ключа… — начал он и посмотрел на Дороти.

— Да.

— От двери кабинета смотрителя. Вполне понятно, от сейфа и от шкатулки, которая находилась внутри; эти три ключа не вызывают никаких сомнений, они вполне объяснимы. Но… но при чем тут ключ от железной двери, ведущей на балкон? Кому и зачем он мог понадобиться? Можно только предположить, что в инструкции, если ее правильно понять, сказано, что человек должен выйти на балкон…

В уме снова зашевелились неясные предположения, которые так занимали сэра Бенджамена. Все указания были направлены на балкон. Рэмпол вспомнил плющ, каменную балюстраду, два углубления в камне, которые обнаружил доктор Фелл. Западня…

Он вздрогнул, поймав себя на том, что говорит вслух. Он понял это по тому, как она быстро посмотрела на него, и выругал себя за то, что у него вырвались эти слова. А сказал он вот что:

— Герберт… все говорят, что он был изобретатель…

— Вы считаете, что он?..

— Нет! Я сам не знаю, что мне приходит в голову.

Она отвернулась, задумчиво глядя в глубину сумеречного холла.

— Тот, кто это сделал, убил и отца тоже. Все вы так думаете. Но послушайте! У него была причина. Теперь-то я знаю: причина была. Это ужасно, чудовищно… но… Боже мой! Я надеюсь, что это правда! Не смотрите на меня так. Я еще не сошла с ума. Уверяю вас.

Ее тихий голос звучал глухо, отдельные слова и звуки начали сливаться между собой, словно она видела, как из тумана рождаются смутные видения. В глазах появился жутковатый блеск.

— Послушайте. Эта бумага… она указывает направление. К чему? Если отца убили, если убили с какой-то целью, а не потому, что над нами висит проклятие, — что тогда?

— Я не знаю.

— А я, кажется, знаю. Если отец был убит, он был убит совсем не из-за того, что следовал указаниям, изложенным в стихах. Что, если кто-то другой разгадал тайну стихов? Может быть, где-то что-то спрятано, и в стихотворении содержится ключ, и преступник убил отца, потому что тот застал его, когда он разыскивал это место…

Рэмпол вглядывался в ее напряженное лицо, смотрел на беспокойные руки, которые слегка шевелились, словно пытаясь поймать в воздухе ответ на загадку.

— Неужели вы… неужели вы имеете в виду тайный клад? Какая дикая мысль!

Она кивнула.

— Пусть дикая, какая разница… Для меня важно другое. Если это действительно правда — как же вы не понимаете? — значит, нет никакого проклятия, никакого безумия. Нет во мне дурной крови, ни в ком из нас ее нет. Вот что для меня важно…

Она продолжала, еще понизив голос:

— Вы не знаете, что это значит — все время думать, что у тебя в роду дурное семя, не забывать об этом ни на минуту, не знаете, какой может быть ад у тебя в душе, хуже, чем ад…

Он тронул ее за руку. Воцарилось напряженное молчание. В мрачном сумраке затененной комнаты таились, метались неуловимые страхи, хотелось вырваться из них, открыть окна, впустить в комнату свет.

— … вот почему я надеюсь, я молю Бога, чтобы это было правдой. Мой отец умер, брат тоже, этого уже не изменишь. Но тогда, по крайней мере, все становится ясным и понятным. Все равно что автомобильная катастрофа. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, и мы должны разгадать секрет криптограммы, если этот секрет существует. Вы не могли бы дать мне копию стихотворения?

— Пойдемте в кабинет, перепишите его, пока остальные еще не ушли. Мы не должны встречаться некоторое время.

— Но почему же? Я хочу сказать, вы не должны мне запрещать… Мы обязательно должны видеться, хотя бы урывками, на несколько минут!..

Она медленно подняла глаза и посмотрела на него.

— Нельзя. Люди начнут сплетничать.

Затем, глядя на то, как он тупо кивает головой, она подняла руки, как будто бы собираясь его обнять, и продолжала, словно через силу:

— О, неужели вы думаете, что мне этого не хочется! Хочется. Даже больше, чем вам. Только это невозможно. Начнутся разговоры. Будут говорить всякие гадости, что я чудовище, а не сестра, — может быть, я и вправду такая.

Она вздрогнула.

— Они всегда считали, что я странная, и я начинаю думать, что так оно и есть. Не нужно бы так говорить, ведь брат только что умер, но я — живое существо… я… впрочем, не важно, не имеет значения. Идите, перепишите стихи. Сейчас я вам их достану.

Больше они ни о чем не говорили, направляясь вместе в маленький кабинет, где Рэмпол быстро переписал стихотворение на обороте конверта. Когда они вернулись в холл, там уже никого не оставалось, кроме Баджа, который был явно шокирован. Он смотрел на них во все глаза, однако прошел мимо так, как если бы их вообще не было в комнате.

— Видите? — сказала она, подняв брови.

— Понятно. Я ухожу и не буду пытаться с вами встретиться, пока вы сами не дадите мне знать. Но… вы не возражаете, если я покажу стихи доктору Феллу? Он никому не расскажет, сохранит это в тайне. А вы сами могли сегодня убедиться, как хорошо он разбирается в таких вещах.

— Да, покажите их доктору Феллу. Непременно. Я не подумала об этом. Но, пожалуйста, больше никому. А теперь идите скорее…

Когда она открыла перед ним парадную дверь, ему показалось странным, что лужайка залита мирным солнечным светом, как будто это самое обыкновенное английское воскресенье и в доме, наверху, нет никакого мертвого тела. Нам всегда кажется, что трагедия задевает нас гораздо сильнее, чем это есть на самом деле. Шагая по аллее, чтобы догнать своих спутников, он один раз обернулся через плечо. Она неподвижно стояла в дверях, и ветер слегка шевелил ее волосы. Было слышно, как в высоких вязах воркуют голуби, а воробьи скандалят и дерутся в зелени плюща, покрывающего стены дома. А в самой вышине, над белым куполом, в лучах полуденного солнца жарко пылал золоченый флюгер.

12

«Мы пришли к заключению, — говорилось в дознании, — что смерть покойного наступила в результате…» Эти казенные слова всегда раздражали Рэмпола, повторяясь как бессмысленный рефрен. Суть их сводилась к тому, что Герберт Старберт убил своего двоюродного брата, сбросив его с балкона в кабинете смотрителя. Поскольку при вскрытии во рту и в носу покойного была обнаружена кровь, а также ушиб в основании черепа, каковые обстоятельства никак нельзя было объяснить, исходя из положения, в котором было найдено тело, доктор Маркли сделал заключение, что покойному, по всей вероятности, был нанесен сильный удар, в результате которого наступило бессознательное состояние, и уже после этого он был убит. Перелом шейных позвонков, перелом правого бедра, все остальные страшные детали перечислялись во всей своей неприглядности в равнодушном воздухе казенной комнаты, где происходило дознание.

Теперь все было позади. В лондонской прессе чаттерхэмское чудо не продержалось и девяти дней^[22]. Поначалу оно расцвело пышным цветом — страницы газет пестрели фотографиями, высказывались самые разнообразные догадки и предположения, сочинялись целые истории, — а затем постепенно затерялось между объявлениями. Остался только розыск, погоня за человеком, за Гербертом, которого так и не нашли. Таинственная фигура на зеленом мотоцикле невидимо промчалась по Англии и скрылась, как в тумане. Его, конечно, видели в десятке мест, но каждый раз оказывалось, что это не Герберт Старберт. Было известно, что он ехал по направлению к Линкольну, с тем чтобы сесть там на поезд, но проследить его дальнейшие передвижения оказалось невозможным, равно как не удалось обнаружить никаких следов зеленого мотоцикла. Скотленд-Ярд действовал тихо и незаметно, его движения было так же трудно обнаружить, как и движения преступника, и из мрачного здания, высящегося над Вестминстерским молом, не поступало никаких сведений о поимке беглеца…

Прошла неделя после дознания, и Чаттерхэм погрузился в дрему. Весь день сыпал дождь, закрывая сплошной пеленой низины, он барабанил по крышам, отдельные капли попадали в трубы и шипели на раскаленных камнях каминов, где жарко пылали уголья, разгоняя сырость. Древний английский дождь воскрешает атмосферу призраков, так что черные буквы книг и гравюры на стенах кажутся более реальными, чем живые люди. Рэмпол сидел перед огнем, пылавшим в камине, в кабинете доктора Фелла. Если не считать легкого потрескивания пламени, в «Доме под тисами» царила полная тишина. Доктор и миссис Фелл отправились в Чаттерхэм, они собирались провести там весь день до обеда. Их гостю, сидевшему в покойном кресле у камина, не нужны были лампы. Он смотрел на дождь за окном, который шел все сильнее и сильнее, смотрел на огонь, различая в нем яркие картины.

Своды камина, черные и блестящие; пламя; лицо Дороти Старберт во время дознания — она ни разу не обернулась в его сторону. Слишком много было разных слухов. Скрипели стулья на посыпанном песком полу; голоса гулко отдавались в небольшой комнате. Когда все кончилось, она поехала домой в старом автомобиле, за рулем которого сидел Пейн; занавески в машине были задернуты. Он видел, как взметнулась пыль из-под колес и как потом из-за занавесок украдкой выглядывали лица. Сплетня, словно таинственный почтальон, стучалась в каждую дверь. Проклятые идиоты, думал он, и вдруг почувствовал, что ему очень скверно.

Шелест дождя стал гуще, несколько капель попали на горячие угли, шипя и разбрасывая искры. Он глядел на бумагу, лежащую у него на коленях, — бессмысленные стихи, которые он переписал в маленьком кабинете. Он говорил о них доктору Феллу, однако старый лексикограф их еще не видел. Из приличия, принимая во внимание похороны и суету, которая им предшествовала, они нашли нужным отложить эту головоломную штуку на потом.

— И пусть тело твое станет прахом… — сильные, спокойные слова, произнесенные под высоким, просторным небом. Он снова услышал, как комья земли падают на крышку гроба — точно таким же движением сеятель разбрасывает зерна. Видел пропитанные влагой ивы, которые гнулись и качались от ветра на самом горизонте, слышал монотонный распев заупокойной службы, странно напоминавший знакомую с детства старинную шотландскую песню «Споемте, старые друзья», которую обычно пели в сумерках.

Что это было? Он прислушивался — вот-вот услышит — к тому, что осталось там, в далеком прошлом, как вдруг осознал, что раздаются настоящие, реальные, звуки. Кто-то стучал в наружную дверь «Дома под тисами».

Он встал, зажег лампу, стоявшую на столике возле кресла, и пошел открывать, освещая себе путь. Капли дождя упали ему на лицо, и он поднял лампу высоко над головой.

— Я пришла навестить миссис Фелл, — произнес знакомый голос. — Надеялась, что она, может быть, напоит меня чаем.

Дороти серьезно посмотрела на него из-под полей намокшей шляпки. Свет лампы как бы вырывал ее из темноты. Она говорила спокойным, извиняющимся тоном, глядя мимо него в глубину темного холла.

— Их нет дома, — сказал он. — Но, пожалуйста, пусть это вас не смущает. Я… я не знаю, сумею ли я приготовить чай так, как это полагается.

— Я сама могу это сделать, — сказала она.

Всякая неловкость сразу же исчезла. Она улыбнулась.

И вот мокрые пальто и шляпка висели на вешалке в холле, а она деловито сновала по кухне; он же пытался сделать вид, что помогает. Никогда не чувствуешь себя таким идиотом, как когда стоишь посреди кухни, в то время как там готовится пища. Все равно что смотреть, как меняют шину. Каждый раз, когда пытаешься двинуться с места, желая сделать что-то полезное, сразу же натыкаешься на настоящего работника, и тогда получается, будто ты нарочно дал ему тычка. Они особенно не разговаривали, поскольку Дороти адресовалась преимущественно к чайникам и чашкам.

Она накрыла скатертью маленький столик в кабинете доктора. Шторы были опущены, в камине полыхали только что подброшенные туда угли. Сосредоточенно наморщив брови, она намазывала маслом тосты. В золотистом свете лампы четко обозначились тени у нее под глазами. Подогретые булочки, мармелад, крепкий чай. Хруст корочки под ножом, по всей комнате разносится теплый сладковатый запах корицы.

Она вдруг посмотрела на него.

— Вы что, не собираетесь пить свой чай?

— Нет, — просто ответил он. — Расскажите мне, что происходит.

Нож звякнул о тарелку, когда она положила его на стол, очень спокойно.

— Ничего особенного, — ответила она, глядя в сторону. — Просто мне необходимо было выбраться из этого дома, я не могла там больше оставаться.

— Вы сами что-нибудь съешьте. Я не голоден.

— Господи, разве вы не видите, что мне тоже не хочется есть? — воскликнула она. — Здесь так хорошо, дождик, огонь в камине…

Она сладко потянулась, словно кошка, глядя поверх каминной полки. Между ними стояли чашки с горячим чаем, она сидела в старом, продавленном кресле, обитом темно-красной материей. На каминном коврике, текстом кверху, лежал листок с переписанными им стихами. Она указала на него кивком головы:

— Вы говорили об этом с доктором Феллом?

— Да, но только мельком. Я ничего не сказал о вашем предположении, что в них заключен тайный смысл.

Он вдруг осознал, что не имеет ни малейшего понятия о том, что произносит его язык. Повинуясь порыву, внезапному, как удар в грудь, он поднялся на ноги. Колени у него ослабли, в ушах звенело — это громко свистел чайник на огне; огибая стол, чтобы подойти к ее креслу, он видел только ее глаза, блестящие, устремленные на огонь. Она еще с минуту оставалась неподвижной, а потом повернулась к нему.

Придя в себя, он обнаружил, что его взгляд прикован к пламени камина, огонь жжет глаза, он смутно слышит, как свистит чайник и глухо шелестит дождь. На какое-то мгновение, когда он перестал ее целовать, она замерла, положив голову ему на плечо и закрыв глаза. Страх, что его отвергнут, постепенно исчез, замедлился и бешеный бег отчаянно бьющегося сердца, пришло ощущение покоя, окутавшего его, словно мягким одеялом. Он чувствовал себя безмерно счастливым и в то же время глупым. Взглянув на нее, испугался, увидев, что она смотрит в потолок широко открытыми глазами.

Собственный голос показался ему слишком громким.

— Я, — проговорил он, — я, наверное, не должен был…

Ее блуждающий взгляд, скользнув, остановился на нем. Глаза, казалось, смотрели из бездонной глубины. Рука медленно обвилась вокруг его шеи и снова притянула к себе его лицо. Нескончаемо долгое мгновение, два сердца бьются в унисон, чайник уже не свистит, сквозь густой туман слышится неясный шепот. И вдруг она оторвалась от него, судорожным движением поднялась на ноги. Походила по комнате и остановилась перед ним. Щеки ее пылали.

— Я все знаю, — задыхаясь, проговорила она. — Я — бесчувственное животное. Испорчена насквозь, вот и все. Так себя вести, когда Мартин…

Он тоже встал и обнял ее за плечи.

— Не думайте об этом. Постарайтесь больше об этом не думать, — говорил он. — Все уже кончилось, как вы не понимаете? Дороти, я люблю вас.

— Вы думаете, я вас не люблю? — сказала она. — Я никогда не полюблю, никого не смогу полюбить так, как я люблю вас. Мне даже страшно. Это первая мысль, с которой я просыпаюсь утром, ночью вижу это во сне. Но ведь ужасно, что я думаю об этом сейчас, когда…

Голос ее задрожал. Он почувствовал, что все крепче сжимает ее в своих объятиях, словно стараясь от чего-то удержать.

— Оба мы немного сошли с ума, — продолжала она. — И вы не дождетесь от меня признаний, я не буду вам говорить, что вы мне дороги. Просто нас обоих взбудоражила эта ужасная история…

— Но ведь она когда-нибудь кончится? Боже мой! Неужели вы не можете перестать об этом думать? Вы же прекрасно знаете, чего стоят все эти страхи. Ровным счетом ничего. Вы же слышали, что сказал доктор Фелл, правда?

— Не могу вам объяснить. Я знаю, что я сделаю. Я уеду. Уеду отсюда сегодня же… завтра… я забуду вас.

— И вы сможете забыть? Ведь если вы сможете…

Он увидел, что ее глаза наполнились слезами, и выругал себя. Стараясь, чтобы голос звучал спокойно, он продолжал:

— Совсем не обязательно забывать. Мы должны сделать совсем другое. Мы должны найти объяснение всей этой чертовщине — убийствам, проклятиям, словом, всей этой глупости, и тогда будем свободны. Тогда мы вместе уедем отсюда и…

— И вы захотите быть вместе со мною?

— Дурочка ты моя!

— Но ведь я… — жалобно проговорила она. — Я ведь только спросила… Боже мой, подумать только, что еще месяц назад я читала в книгах и думала, а вдруг я уже влюбилась в Уилфрида Денима и сама об этом не знаю, и не могла понять, зачем поднимать вокруг этого такой шум; а теперь думаю о себе теперешней, какая я была дура, я ведь могла сделать бог знает что.

Она яростно тряхнула головой, а потом улыбнулась. На ее лице вновь появилось шаловливое выражение. Она говорила шутливо и в то же время так, словно прикасалась к сердцу острием ножа и со страхом ждала, когда же брызнет кровь.

— Надеюсь, вы это серьезно, сударь. Я ведь могу и умереть, если вы шутите.

Рэмпол пустился в объяснения, разглагольствуя на тему о том, до какой степени он ее недостоин. Молодым людям свойственно такое поведение, и Рэмпол дошел до того, что говорил это всерьез. Эффект от его слов был несколько испорчен тем, что в самый ответственный момент своей пламенной речи он угодил рукавом в масленку с маслом, но она только посмеялась над его бедственным положением, сказав, что пусть он хоть весь вываляется в масле, ей это совершенно безразлично. Тут они решили, что надо наконец поесть. Она то и дело повторяла, что все это «просто глупо», и он беззаботно ухватился за высказанную мысль.

— Выпей ты, наконец, этого дурацкого чая, — предложил он, — положи себе идиотского лимона и soup-?on^[23] кретинского сахару. Пей, пожалуйста. Странное дело, но мне ужасно хочется запустить в тебя этим идиотским тостом, именно потому, что я тебя так люблю. Мармеладу? Умственные его способности значительно ниже среднего. Весьма рекомендую. Кроме того…

— Умоляю тебя! Доктор Фелл может вернуться в любую минуту. Перестань дурачиться! И нельзя ли открыть окно? Вы обожаете духоту, американцы паршивые. Открой, сделай милость.

Он широким шагом подошел к окну и раздвинул шторы, продолжая свой монолог и стараясь подражать ее манере речи. Дождь поутих. Распахнув створки окна, он высунул голову наружу и невольно посмотрел в сторону Чаттерхэмской тюрьмы. То, что он увидел, не вызвало в нем ни страха, ни удивления, а только спокойное, торжествующее удовлетворение.

— На этот раз он от меня не уйдет, — решительно заявил Рэмпол. — Я поймаю этого су…

Продолжая говорить, он обернулся к девушке и протянул руку, указывая в даль, скрытую потоками дождя. В кабинете смотрителя Чаттерхэмской тюрьмы снова горел свет.

Вероятно, это была свеча — крохотный мерцающий огонек, чуть пробивающий темноту. Едва взглянув в сторону тюрьмы, она схватила Рэмпола за плечо.

— Что ты собираешься делать?

— Я же сказал. Само небо так решило, — быстро проговорил он. — Вздуть его так, чтобы ввек не забыл.

— Неужели ты туда пойдешь?

— Неужели нет? Вот увидишь. Посмотри и увидишь.

— Я тебя не пущу. Нет, я серьезно, серьезно тебя прошу. Это невозможно!

Рэмпол рассмеялся демоническим смехом — именно так смеются опереточные негодяи. Он взял со стола лампу и быстро пошел по направлению к холлу, так что ей пришлось за ним бежать. Казалось, что она кружится, вьется вокруг него.

— Я ведь просила тебя не ходить!

— Просила, — ответил он, натягивая пальто. — Лучше помоги мне, я не могу попасть в рукава. Вот так, молодец. А теперь мне нужна, — добавил он, осматривая стойку для зонтов, — хорошая палка. И потяжелее. Эта как раз подойдет. «У вас есть оружие, Лестрейд^[24]?» — «Да, я вооружен». И вполне достаточно.

— Предупреждаю, я пойду вместе с тобой, — заявила она таким тоном, как будто он был в чем-то виноват.

— В таком случае надень пальто. Я не знаю, сколько времени этот шутник заставит нас ждать. Я вот думаю, не взять ли мне фонарик? Насколько я помню, доктор вчера оставил свой фонарик на столе. Итак?

— Родной мой! — воскликнула Дороти Старберт. — Я так и знала, только не верила, что ты разрешишь мне пойти с тобой.

Промокшие насквозь, шлепая по грязи, они перебежали через лужайку и оказались в луговине. Дороти никак не могла перелезть через ограду, ей мешало длинное пальто; подсаживая ее, он ощутил на своей мокрой щеке поцелуй, и радость от предвкушения встречи с этим господином в кабинете смотрителя несколько померкла. Это не игрушки. Это опасное, неприятное дело. Он всмотрелся в темноту.

— Послушай, — сказал он, — шла бы ты лучше назад в дом. Это нешуточное дело, и я совсем не хочу подвергать тебя опасности.

В наступившем молчании было слышно, как дождь барабанит по его шляпе. Ничего не было видно. Сквозь струи дождя, хлеставшего по траве луга, пробивался только этот одинокий огонек.

— Мне это известно не хуже, чем тебе, — ответила она; голос ее звучал холодно и твердо. — Но я должна узнать, в чем дело, и ты должен взять меня с собой. Да ты и дороги не найдешь, тебя нужно проводить. Вот тебе! Шах и мат, дорогой мой.

Она стала подниматься по склону, разбрызгивая лужи. Он шел следом, раздвигая мокрую траву своей тростью.

Оба они молчали, когда дошли до ворот тюрьмы, Дороти тяжело дышала. Вдали от уютного камелька нужно было постоянно твердить себе, что в этом старинном здании, где некогда царили кнут и виселица, нет ничего сверхъестественного. Рэмпол нажал кнопку фонарика. Белый луч света прошил насквозь заросший травой узкий проход, на минуту там задержался и двинулся дальше.

— Как ты думаешь, — прошептала девушка, — там действительно тот человек, который…

— Говорю тебе, возвращайся назад!

— Как здесь все разрушается, — слабым голосом проговорила она. — Я боюсь. Только назад идти еще страшнее. Можно, я за тебя подержусь? Осторожно! Как ты думаешь, что он там делает? Надо быть сумасшедшим, чтобы так рисковать.

— Как по-твоему, он нас слышит? Слышит, как мы тут пробираемся?

— О, конечно, нет. Нам еще идти да идти.

Судя по чавкающему звуку шагов, они теперь шли по жидкой грязи. Фонарик в руке Рэмпола дрогнул. Со всех сторон на них смотрели блестящие маленькие глазки, мгновенно исчезая, когда свет проникал в темные углы. Вокруг жужжали комары, а где-то неподалеку были, должно быть, водоемы, так как в ушах звенело от дружного хора лягушачьих голосов. Они снова кружили бесконечными коридорами, проходили сквозь ржавые ворота, спускались по ступенькам, снова поднимались по крутым винтовым лестницам. Когда луч света коснулся Железной девы, послышался свист разрезающих воздух крыльев…

Летучие мыши. Девушка отпрянула назад, а Рэмпол с яростью взмахнул палкой. Не рассчитав, он задел кандалы, и оглушительный лязг железа отозвался гулким эхом под сводами комнаты. Громкий писк изнутри трепещущего крыльями облака был ему ответом. Рэмпол почувствовал, как дрожат пальцы, вцепившиеся в его руку.

— Мы спугнули его, — прошептала Дороти. — Я боюсь. Мы его предупредили. Нет-нет, не оставляй меня здесь! Я должна все время быть с тобой. Если не будет света… Эти мерзкие твари… Мне кажется, они уже шевелятся у меня в волосах…

Он успокоил ее, хотя его собственное сердце колотилось как бешеное. Если действительно мертвецы бродят по этой каменной темнице, где они умерли, лица у них должны быть точно такими же, как это пустое, затканное паутиной лицо Железной девы. Запах пота несчастных, которых пытали в этой комнате, все еще держался в воздухе. Он сжал зубы, словно закусывая пулю, как это делали солдаты во времена Энтони, чтобы можно было стерпеть боль, когда им ампутировали руку или ногу.

Энтони…

Впереди показался свет. Они увидели этот еле заметный огонек на верхней площадке лестницы, ведущей в коридор, где находился кабинет смотрителя. Кто-то шел там со свечой.

Рэмпол выключил фонарик. Чувствуя, как дрожит в темноте Дороти, он встал так, чтобы она оказалась у него за спиной, и стал подниматься по лестнице вдоль левой стены, держа палку наготове. Он знал, ощущал с холодной ясностью, что не боится убийцы. Он бы даже испытал удовольствие, если бы пришлось огреть этого негодяя палкой по черепу. Но почему дрожат и прыгают маленькие проволочки в мускулах ног, отчего в животе холод, словно там шевелится противная мокрая тряпка? Это страх. Страх, что он увидит не убийцу, а нечто совсем другое.

Он боялся, что Дороти, которая шла за ним следом, закричит. Он прекрасно сознавал и то, что сам готов закричать, если вдруг позади свечи покажется тень и на голове у этой тени будет треугольная шляпа. Наверху послышались шаги. По-видимому, человек услышал, как они идут, а потом решил, что он, наверное, ошибся, так как звук шагов двинулся в обратном направлении, к кабинету смотрителя.

Шаги сопровождались характерным постукиванием — идущий опирался на палку.

Тишина.

Медленно, нескончаемо долго поднимался Рэмпол по лестнице. Тусклый свет сочился из открытой двери в кабинет смотрителя. Сунув фонарик в карман, он взял Дороти за руку — холодную как лед и влажную. Ботинки его скрипели, однако скрипа почти не было слышно из-за громкой возни и писка крыс. Он подошел по коридору к двери и заглянул внутрь.

На столе посреди комнаты горела свеча в подсвечнике. За столом неподвижно сидел доктор Фелл, подперев голову ладонью; палка его стояла рядом, прислоненная к колену. Его тень, которую свеча отбрасывала на стену, странным образом напоминала статую Родена. А на кровати старого Энтони, выглядывая из-под балдахина, стояла торчком, опершись на задние лапы, и смотрела на доктора блестящими насмешливыми глазками огромная серая крыса.

— Заходите, дети мои, — пригласил доктор Фелл, едва взглянув в сторону двери. — Признаться, мне стало гораздо спокойнее, когда я убедился в том, что это именно вы.

13

Рэмпол медленно опустил палку и, когда ее наконечник стукнулся об пол, оперся на нее. Он смог только выговорить: «Доктор…» — и почувствовал, что дальше говорить не может, что дальше будет только истерический крик.

Дороти смеялась, зажав руками рот.

— Мы думали… — проговорил наконец Рэмпол, сглотнув слюну.

— Да, — согласно кивнул доктор, — вы думали, что я — убийца или призрак. Я предполагал, что вы можете увидеть мою свечу из коттеджа, но мне нечем было завесить окно. Послушай, деточка, тебе нужно сесть. Меня восхищает твоя смелость, подумать только: не побоялась сюда прийти! Что касается меня…

Он достал из кармана старинный крупнокалиберный пистолет и задумчиво покачал его в руке. Вздохнул со свистом и снова кивнул головой.

— Видите ли, мои дорогие, у меня есть все основания думать, что мы имеем дело с очень опасным человеком. Садитесь, пожалуйста.

— Но что вы здесь делаете, доктор? — спросил Рэмпол.

Доктор Фелл положил пистолет на стол рядом со свечой. Он показал на стопку ветхих, покрытых плесенью гроссбухов и на пачку старых потемневших писем; большим платком он вытирал руки, пытаясь стереть с них пыль.

— Раз уж вы здесь, — рокотал он, — мы вместе можем в них покопаться… Нет-нет, мой мальчик, не садитесь на кровать. Там могут оказаться самые неприятные вещи. Вот сюда, на краешек стола. А ты, моя дорогая, — обратился он к Дороти, — садись на стул. В креслах полно пауков.

— Энтони, конечно, вел записи своих дел, — продолжал он. — Я сильно подозревал, что найду их, если как следует поищу… Весь вопрос в том, чт? именно Энтони скрывал от своей семьи. Должен вам сказать, что мы имеем дело с весьма обычной старой историей: с тайным кладом.

Дороти, которая неподвижно сидела, завернувшись в промокшее пальто, медленно повернулась и посмотрела на Рэмпола.

— Я это знала, — просто сказала она. — Я же вам говорила. А после того, как обнаружились эти стихи…

— А-а, стихи, — проворчал доктор Фелл. — Да, нужно будет с ними ознакомиться. Мой молодой друг говорил мне о них. Однако для того, чтобы понять, что сделал Энтони, достаточно прочесть его дневник. Он ненавидел свое семейство; грозил, что они поплатятся за то, что смеялись над его стихами. Вот он и решил использовать свои вирши как средство поиздеваться над ними. Я не очень-то опытный бухгалтер, однако, судя по этим отчетам, — он постукал пальцем по книгам, — он оставил наследникам не слишком большую часть своего огромного состояния. Он, разумеется, не мог окончательно пустить их по миру, поскольку основной источник дохода — это земля, которая не подлежит отчуждению. Но я сильно подозреваю, что значительную часть своего состояния он спрятал так, чтобы они не смогли до нее добраться. Что это было — слитки, золотая посуда, бриллианты? Я не знаю. Помните, в своем дневнике он постоянно повторяет: можно кое-что купить, чтобы их провести, имея в виду своих родственников. И снова повторяет: «Мои красавчики в надежном месте». Помните его печатку? «Все мое ношу с собой» — «Оmnia mea mecum porto».

— А ключ зашифрован в стихах? — спросил Рэмпол. — В них и сказано, где находится тайник?

Доктор Фелл откинул свою старомодную плиссированную накидку с капюшоном и достал кисет и трубку. Выпростав черную ленту, укрепил на носу пенсне.

— Есть и другие ключи, — задумчиво проговорил он.

— В дневнике?

— Отчасти. М-м… Почему, например, у Энтони были такие сильные руки? В те времена, когда он только стал смотрителем, он был довольно тщедушен, а потом окреп, причем в основном окрепли и разработались руки и плечи. Нам это известно… Так?

— Да, конечно.

— Дальше. — Огромная голова доктора снова качнулась. — Вы видели эти глубокие пазы в каменной ограде балкона, верно? По размеру они приблизительно соответствуют большому пальцу, — добавил доктор, внимательно рассматривая свой собственный палец.

— Вы имеете в виду секретный механизм? — спросил Рэмпол.

— И еще одно, — продолжал доктор. — Еще одно, и очень важное, обстоятельство: почему в общей связке находится ключ от двери на балкон? При чем тут балконная дверь? Если он оставил инструкции в сейфе, наследнику, для того, чтобы их получить, достаточно было бы трех ключей: от двери из коридора в комнату, от сейфа и от шкатулки, которая находилась в сейфе. Для чего же нужно было оставлять четвертый ключ?

— Ну, очевидно, в инструкции говорилось, что наследник должен выйти на балкон, — сказал Рэмпол. — Об этом и говорил сэр Бенджамен, высказывая предположение, что там находится западня… Послушайте, сэр! Эти пазы в форме большого пальца… Вы что, считаете, что там скрывается механизм, который нужно привести в действие, нажав…

— Ах, глупости! — воскликнул доктор. — Я не говорил, что эти пазы предназначаются для большого пальца. Человеческий палец даже на протяжении тридцати лет не смог бы выдолбить такое отверстие. А вот кое-что другое могло. Веревка, например.

Рэмпол соскочил со стола. Взгляд его обратился к балконной двери, запертой и зловещей в неярком свете свечи.

— Так почему же, — повторил он, — почему у Энтони были такие сильные руки?

— Или, если вы хотите продолжать расспросы, — гудел доктор, — почему судьба всех членов семьи так тесно связана с этим колодцем? Все решительно ведет к колодцу. Вот, например, сын Энтони, тот, что стал вторым смотрителем тюрьмы из рода Старбертов. Именно он пустил нас по ложному следу. Он сломал себе шею — так же, как и его отец. Это и положило начало традиции. Если бы он умер в своей постели, никакой традиции бы не было, и мы могли бы рассматривать смерть Энтони, его отца, без всяких фокусов. Мы могли бы рассматривать ее как самостоятельную изолированную проблему, каковой она и является. Однако случилось иначе. Сыну Энтони пришлось быть смотрителем тюрьмы во время эпидемии холеры, которая унесла половину ее обитателей, когда эти несчастные сходили с ума в своих камерах, где не оставалось ни глотка свежего воздуха. Так вот, смотритель тюрьмы тоже сошел с ума, от той же самой болезни. Он тоже заболел, и его бредовые галлюцинации оказались слишком сильными, они его и погубили. Вы знаете, какое впечатление произвел на всех нас дневник его отца. Так как же, по-вашему, это чтение могло подействовать на нервного человека, охваченного страхом перед нечистой силой, человека, больного холерой в девятнадцатом веке, когда все решительно боялись привидений и злых духов? Как вы думаете, как подействовало на душевное состояние человека то обстоятельство, что он всю свою жизнь вдыхал испарения болота, в котором гнили сброшенные туда с виселицы покойники? Вряд ли Энтони так ненавидел своего сына, чтобы пожелать ему подобной смерти: чтобы он в бреду встал с постели и бросился вниз с балкона. Именно это и сделал второй смотритель тюрьмы.

Увлекшись своим рассказом, доктор Фелл выдохнул воздух с такой силой, что чуть не погасил свечу, и Рэмпол подскочил на месте от испуга. Некоторое время в комнате царила тишина. Книги давно умерших, их кресла, а теперь еще это наследственное безумие внушали такой же ужас, как и лицо Железной девы. По полу пробежала крыса. Дороти Старберт положила руку на рукав Рэмпола. Можно было подумать, что она видит, как из стены выходит призрак.

— А Энтони? — с усилием проговорил Рэмпол.

Доктор Фелл с минуту помолчал; он сидел, опустив могучую голову так, что пышная грива свешивалась вниз.

— Понадобилось, вероятно, очень много времени, — рассеянно говорил он, — прежде чем образовался такой глубокий паз в поверхности камня. Ему ведь приходилось действовать в одиночку и к тому же глубокой ночью, когда его никто не видел. Правда, по эту сторону тюрьмы сторожей нет, поэтому он мог оставаться незамеченным… И тем не менее я склонен думать, что в первые несколько лет у него был сообщник, по крайней мере до тех пор, пока он не развил в достаточной степени свои мускулы. Эта чудовищная сила потребовала времени и терпения, а до той поры ему нужен был помощник, который опускал его в колодец и поднимал… Скорее всего, он впоследствии отделался от этого человека…

— Постойте, погодите, пожалуйста, — сказал Рэмпол, стукнув кулаком по столу. — Вы говорите, что паз проточила веревка, так как Энтони в течение многих лет…

— … спускался вниз и снова поднимался с ее помощью…

— … в колодец, — медленно закончил его собеседник.

Он вдруг ясно представил себе зловещую, похожую на паука, фигуру в черном, качающуюся на веревке под покровом ночной темноты. В тюрьме, наверное, горели две-три лампы, в небе светились звезды, а Энтони висел на веревке там же, где днем висели мертвецы на своем пути в колодец…

Да, в течение многих лет где-то там, в этом широком колодце, один Бог знает, где именно, он выдалбливал свой тайник. А потом, должно быть, каждую ночь спускался вниз, чтобы полюбоваться на свои сокровища. Зловоние, исходящее из колодца, разрушало его психику так же, как это впоследствии случилось с его сыном. Но у него это происходило постепенно, не так заметно, поскольку он был более сильным человеком. Он начал видеть мертвецов, которые поднимались из колодца и стучали в балконную дверь. Он слышал, как они шептались по ночам, — ведь он разместил свои богатства на их плоти, рассовал золото и бриллианты между их костями. Много раз, наверное, он наблюдал по ночам, как крысы что-то пожирали в этом колодце. Но только тогда, когда он увидел их в собственной постели, он понял, что скоро явятся и мертвецы и утащат его к себе вниз.

Мокрый плащ Рэмпола отвратительно лип к телу. Вся комната, казалось, была наполнена присутствием Энтони.

Заговорила Дороти — ясным, спокойным голосом. Она больше не казалась испуганной.

— И это продолжалось до тех пор, пока…

— … пока он не утратил осторожность, — закончил за нее доктор Фелл.

Дождь, который было приутих, вновь надвинулся на тюрьму; он шелестел в листьях плюща за окном, заливался внутрь, на пол; пронесся в танце по всей тюрьме, словно смывая страхи, унося их с собой.

— А может быть, дело не в том, что он стал неосторожен, — снова начал доктор, посмотрев внезапно на балконную дверь. — Возможно, что кто-то прознал о его визитах, даже не подозревая о том, с чем они связаны, и перерезал веревку. Как бы то ни было, одно из двух: либо узел на веревке развязался, либо ее перерезали. Веревка, естественно, тоже упала вниз вместе с ним, поскольку она была привязана к чему-то на внутренней стенке колодца, и оказалась там, внутри. Никто, конечно, не стал ничего осматривать в этом страшном месте, и, таким образом, мысль о веревке никому не пришла в голову. А вот Энтони в колодец не упал.

И Рэмпол подумал: да, веревку перерезали. Это гораздо более вероятно, чем развязавшийся узел. Возможно, в кабинете смотрителя горела лампа, и человек с ножом в руке наблюдал, перегнувшись через балконные перила, и увидел на мгновение лицо Энтони, когда тот летел кувырком на острые пики на краях колодца. Рэмпол отчетливо представил себе эту картину, ясно видел каждую деталь, словно на гравюре Крукшанка^[25]: белки широко открытых глаз, раскинутые руки, темная фигура убийцы.

Крик, заглушенный ветром и дождем; затем падение — какой, интересно, был при этом звук? — и темнота после того, как погасили лампу. Все это давно мертво, как мертвы книги, стоящие на полках. Только Эйнсуорт^[26] мог бы себе представить, как все это происходило в двадцатых годах прошлого века…

Словно издалека он слышал слова доктора Фелла:

— Так-то, мисс Старберт. Вот и все проклятие, которое терзало вас все это время. Ничего в нем загадочного нет, правда?

Она встала, ни слова не говоря, и стала шагать по комнате, засунув руки в карманы, точно так же, как, вспомнилось ему, в ту первую их встречу возле поезда. Задержавшись перед доктором Феллом, она достала из кармана сложенный листок бумаги. Те самые стихи.

— А это? — спросила она. — Что вы скажете об этом?

— Это, несомненно, криптограмма. Она укажет нам точное место… Но разве вы не видите, что умному вору даже не понадобится эта бумажка, ему даже не нужно знать, что она существует, он и так знал, что в колодце что-то спрятано. Он мог использовать те же данные, которые использовал я. Они вполне доступны.

Свеча догорала, и пламя вспыхнуло широкой полосой, ярко осветив на мгновение все вокруг. Дороти подошла к тому месту, где дождь оставил неровные лужи под окном; взгляд ее остановился на листьях плюща.

— Мне кажется, — проговорила она, — я поняла, что случилось с отцом… Он был весь мокрый, с ног до головы, когда его нашли.

— Вы хотите сказать, — заметил Рэмпол, — что он застал вора на месте преступления?

— А разве может быть другое объяснение? — проворчал доктор Фелл, делая безуспешные попытки раскурить трубку. Потом он положил ее на стол. — Тимоти, как вы помните, ехал верхом. Увидел веревку, которая свисала в колодец. Судя по тому, что Тимоти спустился в колодец, можно предположить, что убийца его не видел. А дальше?

— Там, наверное, есть что-то вроде внутреннего помещения, пещера, выдолбленная в каменной стенке, — подхватил Рэмпол, — и убийца заметил его только тогда, когда он спустился вниз.

— Хм-м-м… Прекрасно. Еще одно умозаключение. Ладно, пусть будет так. Извините меня, мисс Старберт, ваш отец не падал с лошади. Его избили. Избили до полусмерти, хладнокровно и жестоко, а потом забросили в кусты, думая, что он мертв.

Девушка повернулась к нему.

— Герберт? — спросила она.

Доктор Фелл чертил указательным пальцем узоры на пыльном столе, словно ребенок, который сосредоточенно водит карандашом по бумаге, рисуя неизвестно что. Он пробормотал:

— Это не мог быть дилетант. Все было слишком умело сделано. Просто невозможно. Но ведь и настоящего вора здесь быть не может, разве что кто-нибудь объяснит мне, как он там очутился. И если действовал не профессиональный вор и убийца, значит, ставка была колоссальной.

Рэмпол, несколько раздосадованный, спросил, о чем он, собственно, говорит.

— Я говорил, — ответил доктор, — о поездке в Лондон.

Он с трудом поднялся на ноги, опираясь на обе палки; постоял так, грозно хмурясь и бросая вокруг беспокойные взгляды. Затем погрозил палкой стенам, как это делают учителя.

— Все твои тайны вышли наружу, — грозно проговорил он. — Ты уже больше не можешь никого напугать.

— Но ведь убийство все-таки осталось, — сказал Рэмпол, — а значит, и убийца тоже.

— Да, конечно. Мисс Старберт, ведь это ваш отец держал его здесь на привязи. Именно он оставил в сейфе эту бумагу, я так и объяснял вам несколько дней тому назад. Убийца думает, что он теперь в безопасности. Он ждал почти три года, чтобы получить назад этот уличающий документ. Ну так вот: он просчитался, опасность по-прежнему существует.

— И вы знаете, кто это сделал?

— Пошли, — быстро проговорил доктор. — Надо идти домой. Мне совершенно необходимо выпить чашку чая или бутылочку пива, предпочтительнее последнее. И жена скоро вернется от миссис Пейн.

— Послушайте, сэр, — продолжал настаивать Рэмпол. — Вы знаете, кто убийца, или нет?

Фелл задумчиво молчал.

— Дождь льет с прежней силой, — проговорил он наконец с видом человека, обдумавшего очередной ход в шахматах. — Вы видите, сколько воды собралось под окном?

— Конечно, но…

— А теперь посмотрите сюда, — он указал на закрытую дверь на балкон, — видите? Здесь никакой воды нет.

— Естественно.

— Но если бы эта дверь была открыта, под ней было бы гораздо больше воды, чем перед окном, верно?

Рэмпол никак не мог решить, не пытается ли доктор просто-напросто их мистифицировать. Лексикограф так пристально смотрел через пенсне, что глаза его даже косили, и пощипывал кончики усов. Рэмпол твердо решил держать комету за хвост, не выпускать ее из рук.

— В этом нет никакого сомнения, сэр, — согласился он.

— Но тогда, — с торжеством вопросил его собеседник, — почему же мы не видели света?

— О Господи! — со стоном воскликнул Рэмпол.

— Это похоже на трюк фокусника. Знаете ли вы, — спросил доктор Фелл, вытянув палку, словно показывая на что-то, — что сказал Теннисон о «Сорделло»^[27] Браунинга?

— Не знаю, сэр.

— Он сказал, что единственные понятные строчки во всем стихотворении — это первая и последняя, и в обеих заключается ложь. Вот ключ ко всему этому делу. Пойдемте, дети мои, и выпьем чайку.

Возможно, в этом ужасном месте, где некогда царили кнут и виселица, и оставалось что-то, внушающее страх. Однако Рэмпол этого не чувствовал, когда шел впереди всех, освещая дорогу фонариком.

Вернувшись в теплый, освещенный лампами дом доктора Фелла, они нашли там сэра Бенджамена, который ожидал их в кабинете.

14

Сэр Бенджамен был настроен мрачно. Перед их приходом он, по-видимому, ругмя ругал дождь, так что в воздухе до сих пор висела брань, словно запах перегара. Он с жадностью смотрел на чайник и остывший чай в чашках, стоявших перед камином.

— Хэлло! — сказал доктор Фелл. — Моя жена все еще не вернулась? Как же вы сюда попали?

— Просто вошел, и все, — с достоинством отозвался шеф полиции. — Дверь была не заперта. Кто-то здесь не допил такой славный чай… У вас не найдется чего-нибудь выпить?

— Мы… э-э-э… это мы пили чай, — сказал Рэмпол.

Вид у сэра Бенджамена был огорченный.

— Дайте мне коньяку с содовой. Все ко мне пристают. Сначала пастор. Его дядюшка, мой старинный друг, живет в Новой Зеландии — это ведь я устроил пастора в нашем приходе. Так вот, дядюшка приезжает в Англию после десяти лет отсутствия, и пастор хочет, чтобы я его встретил. Но я никак не могу, да и на кой черт мне ехать? Пастор его земляк и родственник, а не я, пусть он сам и едет в Саутхэмптон. А потом еще Пейн…

— А что Пейн? — спросил доктор Фелл.

— Он желает, чтобы дверь в кабинет смотрителя закрыли намертво, заложили кирпичом. Говорит, что эта комната уже сыграла свою роль и больше не нужна. О, я всей душой надеюсь, что это так и есть. Но пока этого делать нельзя. Этому Пейну вечно что-нибудь втемяшится в голову. И доктор Маркли туда же. Теперь, когда последний Старберт по мужской линии умер, он настаивает на том, чтобы колодец был наконец засыпан.

Доктор Фелл надул щеки.

— Вот этого, — сказал он, разделяя негодование сэра Бенджамена, — делать ни в коем случае не следует. Садитесь. Мы должны вам кое-что рассказать.

Пока он возился у буфета, наливая щедрой рукой рюмки, в которых коньяку было значительно больше, чем содовой, он успел рассказать сэру Бенджамену обо всем, что произошло в течение дня. Все это время Рэмпол наблюдал за лицом Дороти. Она не произнесла почти ни одного слова с того самого мгновения, когда доктор Фелл начал им объяснять, в чем же заключалась тайна Старбертов; однако по глазам было видно, что в душе ее царят мир и покой.

Сэр Бенджамен сложил руки за спиной, похлопывая одной рукой о другую. От его влажной одежды исходил сильный запах шерсти и табака.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь, нисколько не сомневаюсь, — ворчал он. — Но почему вы так долго ждали, черт возьми, прежде чем посвятить меня во все эти дела? Мы потеряли уйму времени. И все-таки это дела не меняет, мы должны признать, что единственный человек, которого можно считать виновным, это Герберт. Коронер и присяжные в ходе дознания пришли к этому выводу.

— Это вас успокаивает?

— Нет, черт возьми! Я не думаю, что преступление совершил этот мальчик. Но что мы можем поделать?

— Его еще не нашли?

— О, сведения о нем разосланы повсеместно. Однако никаких следов не обнаружено. А пока, я повторяю, что еще мы можем сделать?

— Мы можем обследовать тайник, который устроил Энтони. Это первое.

— Да-да. Если этот проклятый шифр или как он там называется… Полагаю, вы нам разрешите, мисс Старберт?

Она неуверенно улыбнулась.

— Ну конечно, теперь-то можно. Только мне кажется, доктор Фелл возлагает на него слишком большие надежды. Вот мой экземпляр.

Доктор Фелл сидел развалясь в своем любимом кресле, в руке у него попыхивала трубка, возле кресла стояла бутылка пива. Если бы волосы и бакенбарды у него были седыми, он вполне мог бы сойти за Деда Мороза. Он благодушно наблюдал за сэром Бенджаменом, пока тот изучал стихотворение. Трубка Рэмпола тоже хорошо курилась, и он с удобством расположился на красном диване, где мог незаметно прикоснуться к руке Дороти. В другой руке он держал рюмку. «Вот так, — думал он. — Больше мне ничего в жизни не нужно».

Главный констебль прочитал вслух, сощурив свои лошадиные глаза:

Чем осчастливил нас Гомер?

Чем грек прикроет грудь?

Кто лицемерия пример?

Смог Еву обмануть?

Он снова медленно прочитал эти строки, на этот раз не так громко. Потом раздраженно воскликнул:

— Послушайте, это же полная бессмыслица!

— А-а, — произнес доктор Фелл с видом человека, смакующего вино редкостного букета.

— Разве это поэзия? Просто бред сумасшедшего.

— Не поэзия, а стихи, — поправил его доктор Фелл.

— Не может быть, чтобы это была криптограмма, как их там ни называй. Вы-то сами их видели?

— Нет. Но это несомненно криптограмма.

Шеф полиции бросил ему листок.

— Отлично. Скажите нам в таком случае, что они означают: «Чем осчастливил нас Гомер? Чем грек прикроет грудь?» Чепуха какая-то. Стойте, стойте… — пробормотал вдруг сэр Бенджамен, растирая себе щеку. — Мне встречались в журналах такие загадки. И в романах они попадаются. Надо читать через слово, или каждое третье, словом, что-то в этом роде.

— Ничего из этого не получится, — мрачно сказал Рэмпол. — Я пытался прочесть это как акростих, по всем четырем строфам. Если брать первые буквы, получается: «Ччксткназчпчопто», а если последние — «Рдртлмлмнлнлнини». Вот интересно только, почему так много вопросов.

— А-а, — отозвался доктор, снова кивнув.

— В журналах… — начал было сэр Бенджамен.

Доктор Фелл угнездился поудобнее в своем кресле, выпустив огромное облако дыма.

— Кстати сказать, — заметил он, — у меня есть кое-какие претензии к головоломкам, которые печатают в газетах и журналах. В принципе я ничего не имею против криптограмм, они мне нравятся. Между прочим, если вы обернетесь, у вас за спиной стоит одна из первых книг, посвященных криптографии, «De furtivis literarurum notis» Джона Баптиста Порты^[28]. Нет, единственный смысл на стоящей криптограммы состоит в том, что она прежде всего должна заключать в себе какие-то сведения, которые человек хочет сохранить в тайне. Криптограмма — это секретное письмо, тайнопись. Она должна нести информацию, ну, например, такую: «Пропавшие бриллианты находятся в панталонах архидиакона», или «Фон Динкельспук атакует вустерширских гвардейцев в полночь». Но когда эти люди из иллюстрированных журналов пытаются придумать какую-нибудь головоломную криптограмму, то вызывает затруднение не сама ее сложность. Их усилия сводятся совсем не к тому, чтобы придумать криптограмму потруднее. Их головоломки трудно разгадать просто потому, что они придумывают послания, которые никому не придет в голову отправлять. Читатель ломает голову, потеет, проклинает все на свете, а в результате получает: «Трусливые толстокожие млекопитающие отличаются робостью и поэтому склонны проявлять медлительность, когда дело касается произведения на свет потомства». Вот идиоты! — бушевал доктор. — Вы можете себе представить агента немецкой секретной службы, который рискует собственной шкурой ради того, чтобы пронести через вражеские заслоны подобную информацию? Я полагаю, генерал фон Гугельдрофер был бы в некотором недоумении, когда бы ему расшифровали это донесение и он узнал бы, что слоны трусливы и потому не спешат размножаться.

— А это правда? — спросил с интересом сэр Бенджамен.

— Я не занимаюсь вопросами естественной истории, и меня не интересует справедливость данного утверждения, — раздраженно заметил доктор. — Я говорю о криптограммах.

Он сделал глоток пива и продолжал, уже более миролюбиво:

— Практика криптографии восходит к глубокой древности. Плутарх^[29] и Геллий^[30] пишут о том, что спартанцы использовали тайнопись в своих посланиях. Однако криптография в прямом смысле этого слова, то есть перестановка слов, букв или символов, имеет, несомненно, семитское происхождение. Во всяком случае, ее использовал Иеремия^[31]. Та же форма, несколько в другом варианте, была использована в «quarta elementorum littera»^[32] Юлия Цезаря, где…

— Нет, вы только посмотрите на эту чертову штуку! — взорвался сэр Бенджамен, схватив с камина листок со стихами и потрясая им. — Посмотрите на первую строчку третьей строфы: «Здесь Корсиканец побежден»^[33]. Или вот эта: «Он, если верен, то один». Совершенно непонятно, при чем тут Наполеон.

Доктор Фелл вынул трубку изо рта.

— Не могли бы вы немножко помолчать? — жалобно проговорил он. — Я так хорошо начал эту лекцию. И собирался продолжить, перейдя сначала к Тритемию^[34], потом к Френсису Бэкону^[35] и далее к…

— Не хочу я больше никаких лекций, — перебил его шеф полиции. — Я не настаиваю на том, чтобы вы решили эту головоломку. Но прекратите читать нам лекции и хотя бы посмотрите на нее.

Доктор Фелл, вздохнув, подошел к столу в центре комнаты, зажег еще одну лампу и поднес листок к глазам, как следует его расправив. Трубку он держал в зубах, и она медленно курилась, испуская по временам небольшие облачка дыма.

— Хм-м-м… — глубокомысленно начал он после некоторого молчания.

— Постойте, постойте, — вдруг остановил доктора сэр Бенджамен, предостерегающе подняв руку, когда тот собирался заговорить. — Только не начинайте снова ваши объяснения, не нужно читать нам словари. Скажите только одно: видите вы здесь какое-нибудь указание или нет?

— Я только хотел вас попросить, — кротко отозвался доктор, — налить мне еще пива. Тем не менее, поскольку вы об этом заговорили… эти старики были сущие дети по сравнению с современными криптографами; война — лучшее тому доказательство. А эта штучка — она была написана в конце восемнадцатого или в начале девятнадцатого века — не должна представлять особых трудностей. В те времена излюбленной формой был ребус; однако в данном случае, мне кажется, тут что-то другое. Но все равно, это ничуть не сложнее, чем обычный подстановочный шифр, которым так любил пользоваться Эдгар По^[36]. Нечто похожее на ребус, только…

Все собрались вокруг стола и склонились над листком. Еще раз, заново, прочитали загадочные строки:

Чем осчастливил нас Гомер?

Чем грек прикроет грудь?

Кто лицемерия пример?

Смог Еву обмануть?

Туда Иосиф продан был.

Кем Дант в аду храним?

Найди, где Одиссей царил.

А кто царил над ним?

Здесь Корсиканец побежден.

Что ты в пращу вложил?

Поэт — скорбел в Тавриде он.

Чему нас Бог учил?

Он, если верен, то один.

Парнасский храм найди,

Тифона и Ехидны сын,

Одна из девяти.

Карандаш доктора Фелла быстро забегал по бумаге, изображая никому не понятные символы. Он что-то бормотал, покачивал головой и снова обращался к листку со стихами. Протянув руку к круглой вращающейся полке возле стола, он достал огромный том в черном переплете, озаглавленный: L. Fleissner, 'Наndbuch der Кryptographie»^[37], и, пробежав глазами указатель, снова нахмурился.

— ДРФХК! — выпалил он так, как обычно произносят «черт!». — В результате получается ДРФХК, совершенная чепуха. Клянусь честью, это совсем не подстановочный шифр. Попробую использовать еще и латынь, а не только английский. Ничего, я в нем разберусь. Классическая основа всегда оказывается наиболее удачной. Никогда об этом не забывайте, молодой человек, — яростно поучал Рэмпола доктор. — В чем дело, мисс Старберт?

Девушка опиралась обеими руками о стол, ее темные волосы поблескивали в лучах света. Она коротко рассмеялась, взглянув на доктора.

— Мне просто пришло в голову, — проговорила она озадаченно, — что вы не принимаете во внимание пунктуацию… Посмотрите, сколько здесь вопросительных знаков.

— Что?!

— Ну, давайте посмотрим на первую строку. «Чем осчастливил нас Гомер?» Имеется в виду «Илиада», верно? «Кто лицемерия пример?» Кто же, как не Иуда? Если взять каждую строку по отдельности и выяснить, какое понятие имеется в виду… надеюсь, я не слишком глупо рассуждаю. — Она нерешительно помолчала. — И взять это понятие в виде отдельного слова…

— Боже мой! — воскликнул Рэмпол. — Это же кроссворд!

— Глупости! — заорал доктор Фелл, краснея все больше и больше.

— Но посмотрите, сэр, — настаивал Рэмпол, склоняясь над листком. — Старик Энтони не думал, что он составляет кроссворд, однако в действительности так оно и было. Вы тут сказали, что мы имеем дело со своеобразным ребусом.

— Да, конечно, если разобраться, — ворчливо согласился доктор Фелл, — это явление было небезызвестно в те времена.

— Так разработайте его! — предложил сэр Бенджамен. — Попробуйте действовать в этом направлении. Теперь вторая строка: «Чем грек прикроет грудь?» Мне кажется, тут сомнения быть не может, это — щит.

Доктор Фелл, который дул в свои усы так, что они вздымались и опускались, и вообще имел вид обиженного ребенка, снова взялся за карандаш. Он коротко ответил:

— Щит, разумеется, какие уж тут сомнения. Отлично, попробуем действовать так, как нам предложила мисс Старберт. Следующая строка — это «Иуда», а дальше? «Смог Еву обмануть?» Ничего не приходит в голову, кроме, «дьявола». Итак, мы имеем: «Илиада», щит, Иуда, дьявол.

Наступило молчание.

— Что-то никакого смысла не получается, — растерянно пробормотал сэр Бенджамен.

— Во всяком случае больше, чем во всех предыдущих попытках, — сказал Рэмпол. — Пойдем дальше. «Туда Иосиф продан был»^[38]. Ну, здесь ничего трудного нет. Это, конечно, Египет. А ну-ка, кто знает, «Кем Дант в аду храним?»?

— Вергилий, конечно, — ответил доктор Фелл, к которому вернулось хорошее настроение. — Следующие две строчки трудности не представляют: сначала «Итака»^[39], а затем «Зевс». Давайте посмотрим, что у нас получается: «Илиада», щит, Иуда, дьявол, Египет, Вергилий, Итака, Зевс…

Широкая улыбка раздвинула складки его многочисленных подбородков. Он подкрутил усы жестом лихого пирата.

— Все ясно, — объявил он. — Я теперь понял. Нужно взять первую букву от каждого слова…

— «Ищи девиз…» — прочла Дороти. Глаза ее блестели. — Вот так штука! Что же там дальше?

— Следующая строчка должна, очевидно, означать «Ватерлоо», — продолжал доктор. — Вот вам и Наполеон пригодился. Видите, мы теперь имеем «в». Осталось только разгадать, где именно. Я же говорил, что это совсем просто.

Сэр Бенджамен то и дело восклицал: «Клянусь Юпитером!» — и бил кулаком в раскрытую ладонь. В порыве озарения он внес свою лепту в общее дело:

— «Что ты в пращу вложил?» — у нас следующая строчка. Я думаю, не так трудно догадаться. Это — камень.

— А вот что касается поэта, который скорбел в Тавриде^[40], это по нашей с доктором части. Конечно, Овидий. Для следующей строчки следовало бы пригласить пастора. Впрочем, попробуем и без него. Мне кажется, что самая главная из всех заповедей это та, где говорится о любви. Будем считать, что это — любовь.

— Беру на себя смелость утверждать, — перебил его доктор, — что я догадался, что означает следующая строчка. Это наверняка «ответ». А дальше идут сплошные древности, тут я чувствую себя достаточно уверенно. Парнасский храм — это Дельфы, сын Тифона и Ехидны — не кто иной, как Цербер^[41], а вот что может означать эта цифра девять? О чем здесь может идти речь?

— Может быть, о музах? — робко предположила Дороти.

— Постойте, — сказал доктор.

Карандаш его быстро забегал по бумаге, записывая слова.

— Итак, «к», «о», «л», «о», «д», «ц»… Собственно, совершенно ясно, что последней буквой должна быть «е». Теперь от противного: муза на «е» — это Евтерпа^[42]. — Он отбросил карандаш. — До чего хитрый старый черт, так запрятал свой секрет, что больше ста лет никто не мог разобраться.

Сэр Бенджамен, который при каждом новом открытии поминал то черта, то Юпитера, сел и растерянно огляделся.

— А мы решили этот ребус в течение получаса…

— Позвольте вам напомнить, сэр, — зарычал доктор Фелл, окончательно выведенный из себя, — в этом шифре нет решительно ничего такого, чего бы я уже не знал: все объяснения были уже налицо. А остальное — только доказательства этих объяснений. Если бы криптограмму решали без этих предварительных сведений, ничего бы из этого не вышло. Теперь мы знаем, что она означает, благодаря… благодаря предварительным данным.

Он осушил бокал залихватским жестом и обвел своих собеседников грозным взглядом.

— Конечно, конечно. Но что здесь подразумевается под словом. «девиз»?

— Это, разумеется, девиз на печатке его перстня: «Все мое ношу с собой». Это нам уже однажды помогло. Поможет и еще раз. Где-нибудь внизу, в колодце, этот девиз выдолблен на каменной стенке…

Шеф полиции снова начал тереть щеки и хмуриться.

— Да, но мы не имеем понятия, где именно. А место, понимаете, такое, что искать там не очень-то приятно.

— Глупости, — резко парировал доктор. — Мы совершенно точно знаем, где нужно искать.

Поскольку сэр Бенджамен только обиженно промолчал, доктор Фелл спокойно вернулся к своему занятию: стал набивать трубку. Помолчав, он задумчиво произнес:

— Если толстую веревку перекинуть через перила на балконе в том месте, где веревка старого Энтони протерла известный нам паз, и опустить конец в колодец таким же образом, как это проделывал Энтони… ну что же, мы окажемся не так уж далеко от нужного нам места, разве не так? Весь колодец достаточно велик, это верно, однако прямая линия, ведущая от паза, сократит район поисков до нескольких футов. И если здоровый, крепкий молодой человек, такой, например, как наш друг, встав на край колодца, уцепится за эту веревку и спустится вниз…

— Вполне здравая мысль, — согласился сэр Бенджамен. — Но чего мы этим добьемся? Если судить по вашим словам, убийца давно уже обчистил тайник, унес все, что там могло находиться. Он убил старика Тимоти, потому что тот застал его на месте преступления, и убил Мартина, так как тот узнал бы о его тайне, если бы прочел бумагу, находящуюся в сейфе… Что вы теперь рассчитываете там найти?

Доктор Фелл нерешительно помолчал.

— Я точно не знаю, что именно. Но все равно мы должны это сделать.

— Вероятно, вы правы. — Сэр Бенджамен сделал глубокий вдох. — Ну хорошо… Завтра утром я вызову двух полицейских…

— Сюда сбежится весь Чаттерхэм, если мы будем действовать таким образом, — сказал доктор. — Вы не думаете, что лучше было бы проделать эту операцию, не посвящая в нее никого из посторонних?

Шеф полиции колебался.

— Очень рискованно, черт возьми, — проворчал он. — Так можно легко сломать себе шею. Что вы скажете, мистер Рэмпол?

Перспектива была весьма заманчивой, и Рэмпол это подтвердил.

— Не нравится мне эта затея, — ворчал шеф полиции. — Впрочем, это единственный способ избежать неприятностей. Мы можем сделать это сегодня ночью, если прекратится дождь. Сегодня я свободен, мне нужно явиться в Эшли-корт только завтра, а переночевать я могу в этой вашей гостинице, как она — «Чрево Монаха», кажется?.. Послушайте, нам ведь понадобится свет, когда мы будем привязывать веревку и так далее, как вы думаете? Он не привлечет внимания?

— Вполне возможно. И тем не менее, я почти уверен, что нас никто не потревожит. Во всем Чаттерхэме не найдется такого смельчака. Они слишком боятся.

Дороти, прищурив глаза, смотрела то на одного, то на другого. Вокруг носа у нее собрались мелкие морщинки, придававшие лицу сердитое выражение.

— Вы просите его это сделать, — сказала она, кивнув на Рэмпола. — Я знаю его достаточно хорошо и уверена, что он согласится. Вы очень спокойно к этому относитесь. Уверяете, что никто из жителей деревни не осмелится здесь показаться. Однако вы, возможно, забыли, что кое-кто непременно окажется на месте действия. Убийца.

Рэмпол неприметно придвинулся, встал рядом с ней и неожиданно для себя взял ее за руку. Она сжала его руку в своей, сама того не замечая. А вот сэр Бенджамен заметил, и на лице его появилось изумленное выражение, которое он пытался спрятать, произнеся «хм-м-м…» и переминаясь с ноги на ногу. Доктор Фелл благосклонно посмотрел на нее из своего кресла.

— Убийца, — повторил он. — Я это знаю, моя дорогая. Знаю.

Наступило молчание. Никто, по-видимому, не находил, что сказать. В глазах сэра Бенджамена видна была решимость, они словно бы говорили, что отступать — это не по-английски. И в то же время всем своим видом он выражал замешательство и неловкость.

— Ну что же, — сказал он наконец. — В таком случае надо двигаться. Кстати говоря, мне придется посвятить в наши дела судью в Чаттерхэме; нам понадобятся веревки, гвозди, молотки — словом, всякие такие вещи. Если дождь прекратится, я смогу сюда вернуться около десяти часов. — Он нерешительно помолчал. — Но мне все-таки хотелось бы узнать одну вещь. Мы тут слышали бесконечные разговоры об этом колодце, говорилось об утонувших там висельниках, о привидениях, золотых слитках, бриллиантах, о драгоценной посуде, Бог знает еще о чем. Скажите мне, доктор, а что вы рассчитываете найти в этом колодце?

— Носовой платок, — ответил доктор, поднося к губам стакан с пивом.

15

Мистер Бадж провел весьма поучительный вечер. Три раза в месяц он имел право отлучаться вечером из дома. Два из этих трех вечеров он обычно посвящал кинематографу, отправлялся в Линкольн и смотрел там фильм, с завидной регулярностью глядя на то, как человек попадал в затруднительное положение, и освежая в памяти такие выражения, как «проваливай», «чокнутый» и тому подобные словечки, которые могли бы пригодиться ему при отправлении его обязанностей дворецкого в Холле. Третий вечер он неизменно проводил у своих добрых друзей, мистера и миссис Ренкин, которые служили в семействе Пейнов в Чаттерхэме, он — дворецким, она — экономкой.

Ренкины принимали его в своей уютной комнатке возле лестницы с неизменным гостеприимством, характер и проявление которого никогда не менялись. Мистеру Баджу предоставлялось лучшее кресло, плетеная качалка, которая приятно поскрипывала и у которой была такая высокая спинка, что она неизменно оказывалась выше любого сидящего в ней человека. Мистеру Баджу предлагалось выпить капельку чего-нибудь — либо портвейна, который поступал сюда сверху, непосредственно с хозяйского стола, либо горячего пунша в сырую и холодную погоду. Уютно потрескивали газовые рожки, хозяева, как обычно, ласкали кошку, разговаривая с ней, как с маленьким ребенком. Три качалки раскачивались в трех различных темпах: кресло миссис Ренкин — быстро и энергично, ее мужа — более рассудительно, а его качалка словно колыхалась — двигалась серьезно и размеренно, — так колышутся носилки, когда на них несут императора.

Вечер проходил в обсуждении проблем Чаттерхэма, проблем его обитателей. И, главным образом, когда время подходило к девяти и они, отбросив в сторону мысли о своем служебном положении, становились самими собой, — проблем, связанных с теми, кто жил в Больших Домах. С наступлением десяти часов они расставались. Мистер Ренкин рекомендовал вниманию мистера Баджа стоящие книги, которые его хозяин упоминал в течение недели, мистер Бадж самым серьезным образом записывал полученные сведения в записную книжку, надевал шляпу с аккуратностью солдата, надевающего боевую каску, застегивал пальто и отправлялся домой.

«Какой приятный вечер», — думал он, направляясь в сторону Холла по Хай-стрит. Облака разошлись, в светлом небе, таком чистом и ясном, словно его вымыли, сияла луна. Над низинами стлался легкий туман; воздух, влажный и свежий, был напоен запахом сена. В такую ночь душа мистера Баджа становилась душой д'Артаньяна — Робина Гуда — Фербенкса Баджа, лихого парня, искателя приключений, а иногда, в совсем уж сумасшедшие минуты, Баджа — Великого Любовника. Душа его превращалась в воздушный шар, правда, плененный воздушный шар, но все-таки шар. Он любил эти длинные прогулки — ведь звезды не потешались над выходками этого другого Баджа, и можно было смело атаковать копну сена воображаемым мечом, и ни одна горничная об этом не узнает.

Однако пока он шел по дороге и шаги его гулко отдавались в тишине ночи, он только мечтал обо всех этих неприятных вещах, откладывая их воплощение до последней мили своего пути. Он размышлял о том, что было нынче вечером. В особенности же его мысли занимала грандиозная новость, которую он сегодня узнал…

Сначала были обычные разговоры. Он сам с любовью и сочувствием рассказывал о радикулите миссис Бандл. Ему сообщили новость. Мистер Пейн снова собирается в Лондон на очередное судейское заседание. Мистер Ренкин говорил об этом факте с весьма значительным видом, упоминая таинственные портфели, вид которых вызывал такой же священный трепет, как и парики судей. Больше всего в судейской профессии их поражало то обстоятельство, что нужно прочитать уйму книг, прежде чем тебя допустят в это святилище. Миссис Пейн была в отвратительном расположении духа, но тут ничего не поделаешь, такой уж у нее характер.

И еще новость: по деревне ходили слухи, что к пастору в гости едет его дядюшка из Окленда. Это старинный друг сэра Бенджамена Арнольда; именно через него пастор получил назначение на свое нынешнее место. Дело в том, что в свое время он, дядюшка, и сэр Бенджамен служили вместе с Сесилом Родсом^[43] на Кимберлийских алмазных копях. Они всесторонне обсудили эту новость. Немного потолковали и об убийстве, совсем немного, поскольку Ренкины полагали, что Баджу это будет неприятно. Он был за это благодарен. Он был уверен, что убийство совершил мистер Герберт, однако не позволял себе об этом думать. Всякий раз, когда эта неприятная мысль всплывала в его сознании, он прогонял ее так стремительно, словно захлопывал крышку коробочки с чертиком внутри. Конечно, после этого оставался слабый писк, так же как и у чертика, когда его водворяют на место, но с этим можно было справиться…

Но нет, больше всего его заботило другое. Ему не давали покоя слухи о Романе. Заглавная буква была здесь вполне обоснованна; в таком виде слово казалось зловещим даже в воображении, оно звучало почти по-французски. Роман между мисс Дороти и молодым американцем, который гостит у доктора Фелла.

Бадж поначалу был шокирован. Его шокировал не сам Роман, его шокировал американец. «Странно, очень странно», — вдруг подумал Бадж, внезапно вздрогнув. Здесь, когда он шел под неумолчно шелестящими деревьями в лучах лунного света, все события принимали диковинное обличье, воспринимались совсем иначе, чем в Холле. Вполне возможно, что только Бадж-головорез мог посмотреть сквозь пальцы на подобное нарушение приличий с такой же легкостью, как он (вот тебе, каналья!) насаживал на свою шпагу какого-нибудь хлыща. В Холле всегда царит порядок; он чопорен, как партия в вист. А здесь так и подмывает опрокинуть ломберный столик и раскидать все карты. Вот только… как же так… этот проклятый американец и мисс Дороти…

Боже правый! Мисс Дороти!

Ему припомнились слова, которые он себе сказал, когда был убит мистер Мартин: мисс Дороти — он чуть было не произнес это вслух — бесчувственная девчонка. Вечно всеми командует. Что-то скажет миссис Бандл? В Холле эта мысль заставила бы его содрогнуться. Но здесь, в серебристом свете, льющемся с небес, душа мистера Баджа сверкала и переливалась, словно рыцарские доспехи.

Бадж усмехнулся.

Теперь он шел мимо стогов сена — громадные черные тени на фоне светлого неба; он удивился тому, что зашел, оказывается, так далеко. Башмаки, наверное, все покрыты грязью, а самому тепло, кровь разогрелась от ходьбы. В конце концов, этот молодой американец вроде бы настоящий джентльмен. Были, конечно, какие-то моменты, когда Бадж подозревал, что убийство совершил он. Он приехал из Америки, а ведь мистер Мартин провел в Америке несколько лет, это что-нибудь да значит. В какой-то момент у него даже возникло подозрение, что он, может быть, — как это говорит миссис Бандл? — ганстер.

Но стога сена превратились в крепости, где размещались пушки герцога Гиза, а ночь стала походить на бархат — одежда кавалеров, и мистера Баджа охватило сентиментальное настроение. Он вспомнил Теннисона. Правда, в данный момент он не мог припомнить ни слова из того, что написал этот поэт, однако был уверен, что тот отнесся бы с одобрением к роману мисс Дороти с этим янки. И к тому же — Господи Боже мой! — приятно было бы посмотреть, как из нее сделают живого человека! Боже мой! Сегодня куда-то уходила, сказала, чтобы к чаю ее не ждали, пропадала весь день, почти до тех пор, как ему надо было идти в Чаттерхэм. Ха-ха! В этот момент Бадж был ее защитником и покровителем. (Уходила она из дома? — вопрошает судья в полицейском участке, держа наготове неумолимую записную книжку, а неустрашимо галантный Бадж, улыбаясь при мысли о грозящих ему карах, отвечает: Нет.)

Он остановился. Остановился точно посередине дороги, и у него начала дрожать коленка, и он устремил взор на луга, простирающиеся влево от него.

Прямо перед ним, по левую руку, четко вырисовываясь на фоне освещенного луной неба, встала громада Чаттерхэмской тюрьмы. Бледная луна светила тем не менее так ярко, что он мог различить даже деревья в Ведьмином Логове. А между деревьями двигался желтый огонек.

Бадж долго стоял неподвижно на белеющей дороге. Он находился во власти смутной идеи, что, если впереди опасность, нужно стоять абсолютно неподвижно, и тогда опасность тебя минует, тебе ничего не грозит — говорят же, что злая собака никогда не тронет неподвижного человека. Затем, очень аккуратно, он сдвинул шляпу на затылок и вытер лоб чистым носовым платком. Странная мысль вертелась у него в голове, даже трагическая в своей настойчивости. Там, вдалеке, где бродит этот лешачий огонь, именно там суждено себя испытать Баджу — Искателю Приключений. Предположим, сейчас, когда душа его поет от сознания собственного величия, он просто-напросто вернется домой. Ведь после этого Бадж-дворецкий будет смотреть на свою чистую постель, испытывая некоторый стыд, сознавая, что он, в конце концов, всего-навсего дворецкий Бадж…

В результате мистер Бадж сделал то, что Баджу-дворецкому, который расхаживал величественной походкой по залам и коридорам Холла, показалось бы чистейшим безумием. Он поднялся по ступенькам перелаза и, пригнувшись, двинулся вверх по склону, поросшему травой, по направлению к Ведьмину Логову. И следует отметить, что сердце его в этот момент радостно затрепетало.

Земля после недавнего дождя была еще мокрой и вязкой. Ему пришлось карабкаться вверх при полном свете луны, и он слишком поздно вспомнил, что мог бы добраться до Ведьмина Логова более удобным кружным путем. Впрочем, теперь не время об этом думать. Он почувствовал, что задыхается, воздух при вдохе и выдохе царапал горло, как пилой; ему было жарко, он весь вспотел. А потом луна послушно спряталась за тучу — обстоятельство, которое Бадж, Кавалер Давних Времен, принял бы безропотно, но и без благодарности. Он увидел, что находится у самого края Ведьмина Логова. Перед ним высился огромный бук, к стволу которого он и прислонился; ему казалось, что надетая на нем шляпа сжимается, сдавливая ему мозг, в горле ощущалась боль после бега. Он тяжело дышал.

Это безумие.

Бог с ним, с этим авантюристом Баджем, это чистейшее безумие.

Впереди снова мерцал огонек. Было видно, что он находится у колодца, примерно в двадцати — тридцати футах, движется между корявыми стволами деревьев. Он мигал, словно подавая сигналы. Очевидно, в ответ на это мигнул другой огонек, много выше и дальше. Бадж поднял голову вверх, и у него исчезли всякие сомнения: этот свет шел с балкона кабинета смотрителя. Кто-то зажег там свечу. Бадж видел тень очень толстого человека, который перегнулся через перила; казалось, что тень производит какие-то действия с этими перилами.

Крутясь и извиваясь, вниз упала веревка; это было так неожиданно, что Бадж невольно отпрыгнул назад. Хлоп! — веревка глухо стукнулась о каменную стенку колодца, подергалась и, скользнув по краю, упала в глубину. Бадж снова вытянул шею. Теперь свет возле колодца стоял неподвижно, превратившись в устойчивый луч. Свечу держал человек маленького роста. Баджу даже почудилось, что это была женщина. В свете луча показалось какое-то лицо; оно было обращено вверх, к балкону; потом — рука, ее обладатель махнул тому, кто стоял на балконе.

Янки.

В этом не было ни малейшего сомнения даже с такого расстояния. Янки. Это у него такое странное лицо, такая дерзкая усмешка. Его зовут… его зовут мистер Рэмпол.

Да, это мистер Рэмпол проверяет прочность веревки. Повис на ней, подобрав ноги. Поднявшись вверх по веревке на несколько футов, повисел на ней, держась одной рукой, и дернул, проверяя прочность, другой. Затем спрыгнул на землю и снова помахал рукой. Вспыхнул еще один огонек, это был фонарик «бычий глаз». Он прикрепил его к поясу, а за пояс, кажется, заткнул еще что-то, похожее на топорик, и миниатюрную кирку.

Протиснувшись между пиками на краю колодца, он уселся на внутренний край стенки и посидел там с минуту, держась за веревку. Снова улыбнулся маленькой фигурке, которая держала второй фонарик. Затем соскользнул с края и исчез в колодце, поглотившем свет от его фонаря. Маленькая фигурка тут же бросилась к краю, и, когда свет от фонаря Рэмпола метнулся на мгновение вверх, Бадж успел разглядеть, что лицо, склонившееся над колодцем, принадлежит Дороти Старберт…

Человек, стоявший у края Ведьмина Логова, не был больше Баджем-авантюристом и не был даже дворецким Баджем. Это был просто сгорбленный недоумевающий человек, который пытался разобраться в этих удивительных вещах. Где-то вдалеке громко жаловались лягушки, вокруг вились мошки, то и дело задевая его по лицу. Осторожно пробираясь между деревьями, он подошел ближе. Фонарь мисс Дороти погас. В голове у Баджа крутилась мысль о том, какую поистине невероятную историю он сможет рассказать месяц спустя в гостиной Ренкинов за бутылкой портвейна.

Изнутри колодца несколько раз показывался неверный луч, то яркий, то слабее, словно фонарь отражался в воде, а порою касался ее поверхности, так что огонь шипел, но окончательно не гас. В какие-то моменты высвечивались остроконечные листья бука, а один раз, как показалось Баджу, лицо мисс Дороти. Но потом снова из-за туч вышла холодная луна, заливая призрачным светом стены тюрьмы. Боясь нарушить тишину, тяжело дыша и обливаясь потом, Бадж придвинулся еще ближе. В болоте продолжали орать лягушки, к ним присоединились сверчки и Бог знает кто еще — общий хор был столь громогласен, что Бадж сомневался, можно ли за ним услышать другие звуки. К тому же становилось холодно.

Здесь следует решительно отметить, что Бадж ни тогда, ни до и ни после не отличался богатым воображением. Этого не допускали обстоятельства. Но когда он отвел взгляд от огня, мерцающего в колодце, и увидел фигуру, неподвижно стоящую в лунном свете, он сразу почувствовал, что это — чужеродный, враждебный элемент. В глубине души Бадж понимал, что в присутствии мисс Дороти и американца нет ничего дурного, все было правильно, так же правильно, как и то, что ростбиф следует поливать соусом, а вот этой другой фигуры здесь быть не должно, она несет в себе Зло.

Это был — Бадж и по сей день это утверждает — невысокий человек. Он стоял в некотором отдалении от мисс Дороти, позади нее; сгорбленная тень среди теней, отбрасываемых луной от деревьев, она, казалось, приобрела роковые пропорции; в руках у человека что-то было.

Из колодца послышались бульканье и хрипы. Были там и другие звуки, но то, несомненно, был вскрик, или стон, или всхлип, который вырывается из горла, когда не хватает воздуха.

Какое-то время Бадж не мог ничего отчетливо припомнить. Впоследствии он пытался определить, сколько прошло времени с того момента, как раздался этот звук, гулким эхом разнесшийся по всему колодцу, и до того, как над его краем снова появилась голова, однако ему так и не удалось этого сделать. Единственное, что он мог с уверенностью утверждать, это то, что в какой-то миг мисс Дороти снова включила свой фонарь. Он был направлен вниз, но не в глубину колодца. Луч света проходил точно между ржавыми пиками, параллельно краям. А снизу, изнутри, все ярче становился другой луч, по мере того, как кто-то поднимался наверх…

В просвете между двумя пиками появилась голова. Поначалу Бадж не мог ее как следует разглядеть, потому что всматривался в темноту, стараясь не упустить из виду врага, стоявшего по другую сторону колодца; человек стоял неподвижно, напоминая чудовищный манекен, изготовленный из проволоки, волос и стали. Баджу так и не удалось его разглядеть, и он снова стал смотреть на голову между пиками, которая все выше поднималась из колодца.

Лицо между пиками не было лицом мистера Рэмпола. Снизу, из колодца, возвышаясь уже над пиками, поднимался мистер Герберт Старберт; рот у него был открыт, челюсть отвисла; и, всмотревшись, он увидел на лбу между глазами отверстие, проделанное пулей.

Бадж с ужасом наблюдал, как всего в десяти футах от него поднимается голова мистера Герберта, словно он вылезает из колодца. Мокрые волосы прилипли ко лбу, ресницы опущены, под ними просвечивают белки глаз, во лбу синеет пулевое отверстие. Бадж пошатнулся, пошатнулся в буквальном смысле этого слова — у него подвернулась коленка, подломилась нога, его едва не стошнило.

Голова пошевелилась. Она отвернулась от него, и над краем колодца появилась рука. Мистер Герберт был мертв. И в то же время казалось, что он карабкается вверх, вылезает из колодца.

Мисс Дороти пронзительно закричала. Но за секунду до того, как погас фонарь, Бадж увидел кое-что другое, и страх отпустил его, точно с него сняли тугой пояс, страшное напряжение спало, тошнота прошла. Он увидел голову молодого американца, которая показалась из-за плеча мистера Герберта; понял, что рука, зацепившаяся за край колодца, это рука янки, который поднимал застывшее тело на поверхность.

Серебристо-голубоватый свет луны, казалось, созданный для сцен, на которой разыгрывается пантомима, высветил изящный рисунок листьев, будто выписанных пером, как на японских миниатюрах. Все, что здесь происходило, тоже было похоже на пантомиму: Бадж потерял из вида вторую фигуру — враждебную фигуру, которая стояла по другую сторону колодца и всматривалась в направлении окаймлявших его ржавых пик. Он не знал, видел ли этот человек голову молодого американца из-за тела мистера Герберта… Но он услышал, как кто-то, спотыкаясь, мчится среди кустов, словно летучая мышь, которая попала в комнаты и мечется, натыкаясь на стены. Кто-то бежал, издавая нечленораздельные звуки, через Ведьмино Логово.

Призрачная немота пантомимы с треском разорвалась. Высоко на балконе кабинета смотрителя вспыхнул яркий свет. Он хлынул на землю сквозь листву деревьев, а сверху, с балкона, раздался громовой голос, заполняя собой все пространство:

— Вот он бежит, держите его!

Луч света метался среди деревьев, закручиваясь в темно-зеленые вихри. Трещали сучья, ноги скользили по болотистой почве, взметая фонтанчики брызг. Мысли Баджа были в тот момент так же примитивны, как мысли животного. Им владела одна-единственная, ясная и четкая идея: там, впереди, продираясь сквозь кусты, бежало, спасаясь от преследования, Злодеяние. Ему казалось, что вокруг беглеца мечутся лучи многочисленных фонариков.

На фоне освещенного луной неба внезапно обрисовались голова и плечи. А потом Бадж увидел, что человек, оскальзываясь, бежит по мокрому склону прямо на него.

Бадж, тучный пятидесятилетний человек, почувствовал, что все его тело сотрясает дрожь. В тот момент это был не Бадж-головорез и даже не Бадж-дворецкий; это был просто растерянный человек, который стоял, прислонившись к дереву. Теперь, когда лунный свет падал на землю, словно сияющий дождь, он увидел руку беглеца — на ней была огромная перчатка, из тех, что носят садовники, а палец был втиснут в спусковой крючок длинноствольного пистолета. В голове у Баджа промелькнуло воспоминание юности: он стоит на широком футбольном поле, охваченный страхом, и ему кажется, что на него со всех сторон несутся какие-то фигуры. А он чувствует себя голым, абсолютно незащищенным. Враг рванулся вперед. Бадж, тучный пятидесятилетний человек, ощутил острую боль в легких. Он не спрятался за дерево. Он знал, что ему надо делать; сейчас это был уверенный в себе мужчина, у него был спокойный ум и острый взгляд.

— Очень хорошо, — вслух сказал он, — отлично!

И бросился навстречу противнику.

Он услышал выстрел. Увидел желтоватую вспышку пламени, совсем такую же, как когда поднесешь спичку к неисправной газовой горелке. Почувствовал удар в грудь, от которого потерял равновесие, и вцепился в пальто противника. Падая, почувствовал, что его ногти разрывают ткань пальто, а ноги слабеют и подкашиваются. Возникло ощущение, что он летит по воздуху. Потом — прикосновение опавших листьев к лицу: это ударилось о землю его тело.

Так был сражен Бадж-англичанин.

16

— Мне кажется, он жив, — сказал Рэмпол, опускаясь на колени возле распростертого на земле тела дворецкого. — Быстрее, пожалуйста. Опустите пониже фонарь и посветите мне, а я постараюсь перевернуть его. Где, черт возьми, этот, как его, сэр Бенджамен?

Бадж лежал на боку, одна рука у него была по-прежнему вытянута. Шляпа смялась и сдвинулась набок, придавая ему почти ухарский вид, на респектабельном черном пальто была оторвана пуговица. Рэмпол с большим трудом перевернул тяжелое, неподатливое тело. Лицо дворецкого напоминало сырое тесто, глаза были закрыты, но он дышал. Рана находилась с левой стороны, довольно высоко, кровь уже просочилась сквозь одежду.

— Хэлло! — закричал Рэмпол. — Хэлло, где вы там?

Он поднял голову и посмотрел на девушку: он не мог ее как следует рассмотреть, она стояла отвернувшись, но фонарик в ее руке не дрожал.

В кустах раздался треск, к ним пробирался сэр Бенджамен в лихо надвинутой на лоб шляпе — точная копия гангстера из кинофильма. Его длинные руки болтались, высовываясь из коротких рукавов, на землисто-бледном лице проступали веснушки.

— Он… он скрылся, — хрипло проговорил шеф полиции. — Я не знаю, кто он такой. Я даже не знаю, что здесь произошло. А это кто?

— Взгляните на него, — предложил Рэмпол. — Он, вероятно, пытался остановить… того, другого. Разве вы не слышали выстрела? Ради Бога, давайте отнесем его в вашу машину и отвезем в Чаттерхэм. Вы беритесь за ноги, хорошо? А я — за голову. Постарайтесь не очень трясти.

Ноша оказалась тяжелой. Тело все время сгибалось пополам, таким же образом, как когда два человека пытаются передвинуть тяжелый матрас. Рэмпол почувствовал, что ему трудно дышать и больно сжимается грудь. Они продирались сквозь кусты, которые царапали им руки, а потом стали спускаться по длинному склону к тому месту, где на дороге стояла машина сэра Бенджамена.

— А вы оставайтесь здесь, посторожите, — распорядился шеф полиции, когда они уложили Баджа в салоне машины. — Мисс Старберт, вас я попрошу проехать со мной до доктора Маркли. Мы положили раненого на заднее сиденье, и его надо поддерживать. Благодарю вас.

Ну, держитесь покрепче, я буду разворачиваться.

Последнее, что увидел Рэмпол, была Дороти, она поддерживала голову Баджа, лежавшую у нее на коленях, когда машина рванула с места и развернулась, описав широкий круг своими фарами. Когда он повернулся, чтобы направиться в сторону тюрьмы, его охватила такая слабость, что пришлось прислониться к ограде. В голове, усталой и одуревшей, все вертелось, словно скрипучее колесо. Непонятно, почему он стоит здесь, привалясь к ограде, почему держит в руках шляпу Баджа.

Он тупо посмотрел на нее и выпустил из рук. Она упала на землю. Герберт Старберт…

К нему приближался свет фонарика. Сверху, по серому лугу, помогая себе палками, спускался доктор Фелл.

— Хэлло, это вы? — позвал доктор, выставляя вперед подбородок. Он подошел поближе и положил Рэмполу руку на плечо. — Молодец! — сказал он, помолчав. — Ну, так что же здесь произошло? Кого ранило?

Доктор старался говорить спокойно, но голос у него был слишком звонкий. Он продолжал:

— В основном я сам все видел. Когда он побежал, я крикнул, а потом мне показалось, что он в кого-то выстрелил…

Рэмпол приложил руку ко лбу.

— Этот человек, дворецкий, — как его там зовут? — Бадж. Он, по всей вероятности, наблюдал за нами из леса. Одному Богу известно почему. Я только-только успел перевалить его — ну, вы знаете кого — через край колодца, как вдруг услышал ваш крик, а потом кто-то побежал. Бадж бросился ему наперерез и получил пулю в грудь.

— Он не…

— Не знаю. — Голос американца звучал безнадежно. — Когда мы укладывали его в машину, он был еще жив. Они повезли его в Чаттерхэм.

Оба они помолчали, прислушиваясь к пению сверчков. Доктор достал из кармана флягу и протянул американцу. Коньяк огненной струей прошел по горлу, а потом разлился по жилам, заставив его вздрогнуть.

— Вы имеете представление о том, кто этот человек? — спросил доктор Фелл.

— Черта ли мне, кто он такой, — устало отозвался Рэмпол. — Я и взглянуть-то на него не успел, слышал только, как он побежал. Еще не очухался от того, что увидел там… Послушайте, нам, наверное, надо вернуться к покойнику.

— Я вижу, вы весь дрожите. Давайте-ка успокойтесь.

— Позвольте мне на вас опереться… минуточку… Так вот, дело, обстояло так…

Рэмпол сделал еще один глоток. Ему казалось, что его нос никогда не избавится от запаха, царившего в колодце, а тело — от тварей, которые по нему ползали. Он снова видел кольца веревки, брошенной с балкона, колени ощущали соприкосновение с каменным краем колодца в тот момент, когда он начал спускаться вниз…

— Дело обстояло так, — возбужденно продолжал он. — Когда я спустился на пять-шесть футов, веревка была мне уже не нужна. Там, в каменной стене, есть углубления: они вполне заменяли ступеньки. Я подумал, что тайник Энтони не должен находиться особенно глубоко, ведь в сильный дождь вода поднимается и может его затопить. Двигаться приходилось с большой осторожностью, так как ступеньки были скользкие; но тут я увидел один камень, он был почти совсем чистый. На нем четко различались слова «mea» и «mе», сохранившиеся от выдолбленной в нем полукруглой надписи. Все остальное почти полностью стерлось. Сначала мне показалось, что я никогда не смогу сдвинуть с места эту глыбу, но потом я покрепче встал на ступеньки, обвязал себя веревкой и засунул в щель кирку. Тут обнаружилось, что это всего-навсего тонкая пластина. Она легко вдвигается внутрь, а для того, чтобы поставить ее на место, есть небольшое отверстие, в которое можно вставить пальцы и потянуть, придав ей прежнее вертикальное положение. Там полно пауков и крыс. — Его бросило в дрожь. — Я не увидел там ничего капитального, какой-нибудь там комнаты или чего-нибудь в этом роде. Это просто ниша, выдолбленная в плоском камне, которым обложены стенки колодца, и дальше, в самой земле. Во всяком случае, она наполовину заполнена водой. Туда и было втиснуто тело Герберта, спиной вперед. Сначала я нащупал руку, а потом увидел след от пули на лбу. К тому времени, как я вытащил его наружу, я промок насквозь и был таким же мокрым, как он. Вы знаете, он ведь совсем небольшого роста, и, поскольку я обвязался веревкой, чтобы прочней держаться, мне удалось взвалить его на плечи. В его одежде кишмя кишели мухи, толстые, раздувшиеся, — бр-р! Они расползлись у меня по телу. Что до остального…

Он стукнул себя по спине, и доктор схватил его за руку.

— Там ничего больше не было, кроме… да, верно, я нашел носовой платок. Он почти совсем сгнил, но это, несомненно, платок Тимоти, в уголке метка: «Т. С», платок весь пропитан кровью, смят в комок и засунут в угол этого помещения. Мне, по крайней мере, кажется, что это кровь. Кроме того, там было несколько огарков и что-то похожее на обгорелые спички. Но никаких ценностей — ни шкатулки, ничего. Вот и все. Мне холодно. Позвольте мне взять мое пальто. Что-то ползает у меня под воротником…

Доктор дал ему еще раз хлебнуть коньяку из фляжки, и они двинулись, тяжело передвигая ноги, по направлению к Ведьмину Логову. Тело Герберта лежало там, где оставил его Рэмпол, у края колодца. Пока они смотрели на него при свете докторова фонарика, Рэмпол непрерывно вытирал руки, водя ими вверх и вниз по штанам. Маленькое скрюченное тело, голова повернута набок, словно он пытается разглядеть что-то в траве. Сырое и холодное подземное помещение сыграло роль холодильника; несмотря на то что с момента, когда его поразила пуля, прошло не меньше недели, не было никаких признаков разложения.

Рэмпол, которому казалось, что в голове у него звенят глухие колокола, указал на след от пули и спросил:

— Убийство?

— Несомненно. Оружия нет, да и вообще… вы же понимаете…

Слова, которые произнес американец, показались идиотскими даже ему самому по сравнению с теми чувствами, которые он испытывал.

— Этому надо положить конец, — сказал он, в ярости сжимая руки. Но больше сказать было нечего, в них выражалось все, и он повторил: — Этому надо положить конец, говорю я вам. И бедняга дворецкий… или вы думаете, что он причастен к этому делу? Мне это не приходило в голову.

Доктор Фелл отрицательно покачал головой.

— Нет, здесь только одно действующее лицо. Я знаю этого человека.

Прислонившись к стенке колодца, Рэмпол сунул руку в карман, чтобы достать сигареты. Он зажег спичку испачканной в грязи рукой и закурил. Даже сигареты были пропитаны зловонием колодца.

— Так, значит, конец уже близок? — спросил он.

— Да, конец близок, — подтвердил доктор Фелл. — Он наступит завтра, этому поможет одна телеграмма.

Он задумчиво помолчал, направив свет фонарика в сторону тела.

— Мне понадобилось немало времени, чтобы во всем разобраться, — внезапно добавил он. — Один человек, и только он один, мог совершить эти убийства. Он убил уже троих, а сегодня, возможно, убил и четвертого… Завтра днем прибывает поезд из Лондона. Мы встретим этот поезд. И с убийцей будет покончено.

— Значит… значит, убийца живет не здесь?

Доктор Фелл поднял голову.

— Не думайте сейчас об этом, молодой человек, — сказал он. — Ступайте в дом, примите ванну и переоденьтесь. Вам это необходимо. А я посторожу.

Со стороны Ведьмина Логова послышался крик совы. Рэмпол пошел через кусты по проходу, который они проделали недавно, когда тащили к машине Баджа. Только один раз он обернулся назад. Доктор Фелл погасил свой фонарик. В серебристо-голубом свете луны вырисовывалась львиная голова — массивный темный силуэт старого лексикографа, обращенный в сторону колодца.

Баджу было больно, и ему снились сны — больше он ничего не сознавал. Он знал, что лежит где-то в постели, под головой у него мягкие подушки. Один раз ему показалось, что он видит белую тюлевую занавеску, раздуваемую ветром; казалось, что в оконном стекле отражается свет лампы и что возле него кто-то сидит, наблюдая за ним.

Однако уверенности не было. Он то и дело засыпал и снова просыпался, но пошевелиться не было сил. Слышались звуки, похожие на то, как вибрирует гонг, когда по нему ударят. Кто-то поправлял на нем одеяло, натягивая его до самой шеи, хотя ему и так было слишком жарко, а одеяло кололось. Прикосновение чужих рук наполняло его ужасом, и он снова и снова пытался поднять свою собственную руку, но безуспешно. Звуки гонга, колыхание призрачных комнат исчезали, растворяясь в приступах боли, которая шла по жилам, растекаясь по всему телу. Он чувствовал запах лекарств. Он был совсем молодой парень, стоял на футбольном поле посреди орущих болельщиков; он заводил часы и наливал вино из графина; а потом на него прыгал портрет старого Энтони, что висит в галерее Холла. На старике были белые садовые перчатки.

Он бежал, понимая, что это не Энтони. Но кто же это был? Кто-то, кого он видел на экране кинотеатра, это было связано с дракой, перестрелками; перед его глазами проплывал целый хоровод теней, появляясь, словно джинны из бутылки. Нет, того среди них не было, его он хорошо знал, был знаком с ним долгое время. Знакомое лицо…

И вот оно склоняется над ним, над его кроватью.

Пронзительный его крик превратился в хриплое карканье. Не может быть, чтобы оно находилось здесь! С ним ничего не случилось, никто его не трогал, все это его воображение, фантазия, от которой пахнет йодоформом. Он чувствовал щекой приятную, слегка шершавую, прохладу подушки. Пробили часы. Что-то взбалтывали в тонком стакане при свете лампы, потом раздались шаги, кто-то прошел по комнате на цыпочках. Он совершенно ясно услышал голос, который произнес:

— Будет жить.

Бадж уснул. Казалось, некий подсознательный центр ожидал этих слов, после которых на него спустился сон, окутав его, словно тугим клубком.

Когда он, наконец, проснулся, он не сознавал, до какой степени он слаб, кроме того, еще не отошло действие наркоза. Он только понимал, что солнце стоит низко на горизонте и его лучи, струясь, вливаются в комнату. Удивленный и слегка испуганный, он пытался пошевелиться; испытывая к себе отвращение, он сознавал, что проспал, спит чуть Ли не до вечера — неслыханное дело, никогда такого не случалось в Холле. Потом он увидел длинную физиономию сэра Бенджамена, который с улыбкой склонился над его кроватью. А позади него кто-то еще, сначала он его не признал… молодой такой человек…

— Ну как, вам лучше? — спросил сэр Бенджамен.

Бадж пытался что-то сказать, но у него получился только бессмысленный хрип. Это было унизительно. В голове стали возникать неясные воспоминания, раскручиваясь, точно веревка.

Да, теперь он вспомнил. Вся картина вспыхнула у него в мозгу с такой яркостью, что ему пришлось зажмуриться. Молодой янки, белые перчатки, револьвер. Что он сделал? Да-да, он вспомнил, он вел себя, как последний трус, всегда был трусом; эта мысль наполнила его отвращением, как будто он выпил противное лекарство.

— Не нужно ничего говорить, — сказал сэр Бенджамен. — Вы находитесь у доктора Маркли. Он сказал, что вас нельзя трогать. Поэтому лежите спокойно. У вас довольно серьезное пулевое ранение, но вы поправитесь. А мы пока уходим.

Сэр Бенджамен казался смущенным. Он беспокойно перебирал пальцами по спинке кровати.

— Что касается вашего поведения, Бадж, — добавил он, — ну что же, смело можно сказать, это было просто здорово, черт меня побери.

Бадж облизал губы, обретя наконец дар речи.

— Да, сэр. Благодарю вас, сэр.

Его полузакрытые глаза широко открылись, когда он увидел, что этот молодой американец едва сдерживает смех.

— Не сердитесь, Бадж, я не хотел вас обидеть, — торопливо проговорил Рэмпол. — Просто вы набросились на этого типа, двинули его так, что он чуть было не выпустил пистолет, впору хоть настоящему здоровиле полицейскому, а теперь ведете себя так, словно вам предложили выпить пива… Вы, наверное, не узнали, кто это был, а?

(Какая-то борьба происходит в мозгу; в водяных, а может быть песчаных, вихрях видится полулицо. Бадж почувствовал дурноту, в груди снова возникла боль. Лицо исчезло — его смыла вода.)

— Я постараюсь вспомнить, сэр, — проговорил он с усилием. — Непременно вспомню… скоро… Вот сейчас только не могу сосредоточиться…

— Ну конечно, — быстро перебил его Рэмпол. Он увидел, что кто-то в белом делает им знаки, чтобы они уходили. — Ну, счастливо, Бадж. Вы проявили удивительное мужество и присутствие духа.

При виде всех этих улыбок Бадж почувствовал, как его собственные губы раздвигаются в подобие улыбки, больше похожей на нервную дрожь. Ему снова захотелось спать, в голове звенело, но теперь, мягко покачиваясь на волнах, он испытывал радостное чувство. Он не был уверен, не знал точно, что произошло, но впервые в жизни его баюкало сладостное чувство удовлетворения. Ничего себе история! Вот только эти горничные… вечно они забы-вают запирать окна… Он закрыл глаза.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Бадж. — Передайте, пожалуйста, мисс Дороти, что завтра я вернусь в Холл.

Рэмпол затворил за собой дверь и, обернувшись, посмотрел на сэра Бенджамена, который стоял в коридоре второго этажа в доме доктора Маркли. В конце коридора мелькнуло белое форменное платье сиделки, которая спускалась вниз по лестнице.

— Он видел этого типа, это ясно, — мрачно сказал шеф полиции, — и он, конечно, вспомнит. Однако очень хотелось бы знать, черт возьми, каким образом он сам там оказался.

— Просто из любопытства, я полагаю. Итак, что мы делаем дальше?

Сэр Бенджамен открыл крышку огромных золотых часов, довольно нервно посмотрел, который час, и снова захлопнул крышку.

— Будь я проклят, если мне это известно, — пожаловался он. — Здесь Фелл распоряжается. Он полностью меня игнорирует, действует через мою голову. Вы понимаете, подобрался к самому сэру Вильяму Россайтеру и распоряжается его именем, вроде как они одно лицо, а ведь это Главный комиссар Скотленд-Ярда! У него, по-моему, друзья-приятели по всей Англии. Только и делает, что нажимает разные пружины… Единственное, что мне известно, это то, что в семнадцать ноль-четыре мы должны встретить поезд из Лондона и арестовать кого-то, кто на нем приедет. Ну что же, я надеюсь, все уже на месте и ждут. Пошли.

Доктора Маркли не было дома, он еще не закончил дневной обход своих пациентов, так что они не стали задерживаться. Когда они подошли к Хай-стрит, Рэмпол нервничал еще больше, чем шеф полиции. Ни вчера, ни сегодня днем ему не удалось ничего выведать у доктора Фелла.

— Более того, — продолжал сэр Бенджамен тем же ворчливым тоном, — я и не подумаю ехать в Саутхэмптон встречать дядюшку нашего пастора. Что с того, что он мой старый друг, пусть пастор едет сам. У меня дела в Манчестере — да-да, именно в четверг, и я пробуду там не менее недели. Вот черт! Вечно какие-то неожиданности. И Пейна не могу найти. А у него кое-какие документы, которые я должен взять с собой в Манчестер. Черт бы их всех побрал! Возился с этим проклятым делом, когда спокойно мог бы передать его кому следует, а теперь Фелл забирает его у меня из-под носа…

Он говорил довольно бессвязно, как показалось Рэмполу, хватаясь за любую тему, которая приходила ему в голову, так, чтобы не надо было думать, и Рэмпол был с ним в этом согласен.

Серый «даймлер» сэра Бенджамена ожидал на улице, в тени огромных вязов. Было время чая, и людей на улице почти не было. Рэмпол задавал себе вопрос, знают ли уже в Чаттерхэме о смерти Герберта; тело перевезли в Холл накануне вечером и слугам велели, сопроводив приказание всевозможными угрозами, не болтать до тех пор, пока им не разрешат, но никакой гарантии не было, что они послушаются. Дороти вчера ночевала у миссис Фелл — дома ей было страшно. Почти до самого рассвета Рэмпол слышал, как они разговаривают в соседней комнате. Сам он спать не мог, несмотря на крайнюю усталость, и всю ночь просидел у окна, куря одну за другой бесчисленные сигареты и устремив слезящиеся глаза на белеющее небо…

Сейчас серый «даймлер» катил по улицам Чаттерхэма; ветерок, напоенный ароматом полей, ласкал лицо. Огненные полосы на небе поблекли, осталось только белое и сиреневое да клочья тумана, поднимавшегося из низин. Отдельные облака плыли по небу, словно овцы на пастбище. Он вспомнил свой первый вечер в Чаттерхэме, когда шел с Дороти Старберт в тот же таинственный час, когда на темнеющем небе появляются золотые блики, вдали звенят колокольчики пасущегося стада, ветер ласкает зеленые колосья нивы, а запах боярышника становится все сильнее по мере того, как приближаются сумерки. Вспоминая, он никак не мог поверить, что все это происходило всего десять дней тому назад.

В голове у него звучала фраза доктора Фелла, которую он сказал в Ведьмином Логове: «Завтра днем прибывает поезд из Лондона. Мы встретим этот поезд».

И в этих словах было что-то окончательное…

Сэр Бенджамен хранил молчание. «Даймлер» с ревом мчался навстречу ветру. Дороти в Нью-Йорке. Дороти — его жена. Боже мой, как забавно это звучит! Каждый раз, думая об этом, он вспоминал: вот он сидит на занятиях — это было в прошлом году — и думает, что, если он провалится по экономике (которую он, как всякий умный человек, ненавидел всей душой), наступит конец света. Если у него будет жена, он сразу же превратится в полноправного гражданина с номером телефона, шейкером для коктейлей и прочими необходимыми атрибутами; мать устроит истерику, у отца — в его кабинете на двадцать пятом этаже юридической конторы в доме номер один на Сорок Первой Западной улице — лениво поползет вверх правая бровь, и он спросит: «Итак, сколько тебе нужно?»

«Даймлер» резко затормозил, взвизгнув шинами. Ну, со всем этим — положение там и прочее — придется подождать; подождать, пока не поймают этого убийцу.

В темнеющем проулке, который вел к «Дому под тисами», их ожидало несколько человек. Слышался зычный голос доктора Фелла:

— Ну, как он себя чувствует? Ему лучше? Я так и думал. Итак, мы готовы.

Он поднял вверх одну палку — для выразительности.

— Все, кто присутствовал на месте действия, когда был убит Мартин, каждый, кто может дать какие-нибудь показания, должен присутствовать при том, как будет разоблачен убийца. Мисс Старберт не хотела ехать, так же как и пастор. Однако оба они здесь. Я полагаю, что на станции нас ожидают и другие лица. Ну, садитесь же в машину, садитесь, — раздраженно торопил он.

Из проулка показалась тучная фигура пастора. Он едва не споткнулся, подсаживая в машину Дороти.

— Разумеется, я ничего не имею против, — сказал он. — Однако мне не совсем понятно, что вы имели в виду, когда сказали, что я вам нужен…

Теперь они уже вышли из проулка. Доктор Фелл стукнул палкой по пыльной земле.

— Вот-вот, именно нужны, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы опознали одного человека. Вы можете нам кое-что сообщить, хотя я не уверен, знаете ли вы это сами. И если вы не будете слушаться меня и поступать, как я скажу, мы так никогда этого и не узнаем. Вам понятно?

Он обвел грозным взглядом всех присутствующих. Сэр Бенджамен мрачно смотрел в сторону, не снимая ноги с педали газа, так что мотор продолжал работать. Он холодно предложил занять места в машине. Пастор сидел на заднем сиденье, пытаясь придать своей физиономии приятное выражение. Дороти сидела рядом, сложив на коленях руки и упорно глядя вперед…

Рэмпол не был на станции с тех пор, как приехал в Чаттерхэм в прошлой жизни — десять дней тому назад. «Даймлер» мчался вперед, петляя по извилистой дороге и непрерывно сигналя. Чаттерхэмская тюрьма осталась позади; теперь они, казалось, были больше связаны с реальной жизнью. Перед ними из волн хлебного поля поднималось небольшое кирпичное здание станции, в желтеющем свете заката ярко блестели рельсы железной дороги. Фонари, расположенные вдоль платформы., еще не зажигались, только над окошечком кассы горела лампочка под зеленым колпаком. Лаяли собаки, совсем так же, как в ту, первую, ночь…

Едва сэр Бенджамен остановил машину, как издалека раздался пронзительный свисток паровоза.

Рэмпол вздрогнул. Из машины, тяжело опираясь на палку, с трудом вылезал доктор Фелл. На нем была старая шляпа с широкими, опущенными книзу полями и плиссированная накидка; широкая лента пенсне развевалась по ветру. В этом одеянии он сильно смахивал на толстого бандита.

— Теперь слушайте, — сказал он. — Держитесь возле меня. Единственное указание, которое у меня есть, относится к вам. — Он бросил свирепый взгляд в сторону сэра Бенджамена. — Предупреждаю, у вас может возникнуть некое искушение. Но что бы вы ни увидели, что бы ни услышали, ради всего святого, не говорите ни слова! Вам понятно?

Он снова грозно посмотрел на сэра Бенджамена.

— В качестве шефа местной полиции… — начал было тот, чеканя слова, однако доктор без всяких церемоний его перебил.

— Вот идет поезд, — сказал он. — Идемте все на платформу.

Издалека слышался стук колес приближающегося поезда. Этот звук привел Рэмпола в нервное состояние. Он почувствовал себя овцой в стаде, которое доктор Фелл загоняет в хлев. Из-за поворота блеснул сквозь листву деревьев прожектор локомотива. Сверкающие рельсы начали вибрировать, потом загудели…

Начальник станции распахнул скрипучие ворота багажного отделения, сноп света упал на доски перрона. Рэмпол взглянул в этом направлении. На фоне страшновато желтеющего неба он увидел неподвижную фигуру, стоящую возле станции. Потом, оглянувшись вокруг, с изумлением обнаружил на перроне еще несколько таких же неподвижных фигур. Каждый из мужчин держал руку в правом кармане пальто.

Он круто обернулся. Рядом с ним стояла Дороти Старберт, пристально глядя на рельсы. Пастор, прищурив глаза, вытирал лоб платком и, казалось, собирался заговорить. Сэр Бенджамен с кислым видом смотрел в окошечко кассы.

Недлинный поезд, выскочив из-за поворота, подошел к платформе и остановился. Паровоз вздыхал и пыхтел, окутываясь облаком пара; его прожектор вблизи казался огромным. У входа на станцию замигал белый фонарь. В желтых, запачканных сажей, окнах вагонов что-то мелькало, словно мимо них проходили люди. Единственным звуком было теперь негромкое позвякивание багажной тележки.

— Ну вот… — проговорил доктор Фелл.

На платформу спустился один-единственный пассажир. Рэмпол не видел его из-за скрещения огней и густых клубов пара. Потом пассажир оказался под белым станционным фонарем, и американец мог его разглядеть…

Он никогда раньше не встречал этого человека. А вот один из неподвижных мужчин, по-прежнему держа руку в кармане, придвинулся ближе. Однако Рэмпол смотрел не на него, а на странного человека, сошедшего с поезда: это был высокий мужчина в старомодном котелке, у него были седые, коротко подстриженные усы и волевой подбородок. Незнакомец, неуверенно озираясь, перехватил чемодан из правой руки в левую.

— Ну вот, — повторил доктор Фелл. Он взял за руку пастора. — Вы видите этого человека? Кто это?

Пастор с удивлением посмотрел на приезжего.

— Вы, наверное, сошли с ума, — сказал он. — Я никогда его не видел. Что, черт возьми?..

— А-а! — Голос доктора Фелла вдруг зазвучал во всю силу. Он гремел, раскатываясь эхом по всей станции. — Так вы его не узнаете? А следовало бы, мистер Сондерс, следовало бы. Это ваш дядюшка.

Воцарилось мертвое молчание. Один из неподвижных мужчин подошел к пастору и положил руку ему на плечо.

— Томас Сондерс, — сказал он. — Я арестую вас за убийство Мартина Старберта. Обязан вас предупредить, что каждое ваше слово может быть зафиксировано и использовано в качестве свидетельства против вас.

Он вынул из кармана вторую руку, в ней был револьвер. Рэмпол заметил, несмотря на то, что в голове у него все кружилось, что неподвижные фигуры, стоявшие в разных местах на платформе, стали молча стягиваться к ним, окружая их группу плотным кольцом.

17

Пастор не двинулся с места, лицо его также оставалось неподвижным. Привычным жестом он продолжал вытирать лоб носовым платком. Так он и стоял, полный, солидный человек, одетый во все черное, с золотой цепочкой на животе. Вот только голубые глаза его уменьшились в размере, не сощурились, а как-то сморщились, как будто действительно стали меньше. Он пытался придать себе благостный вид, подобающий духовному лицу, пытался казаться спокойным и непринужденным, собирался с силами, чтобы заговорить, словно человек, набирающий в легкие воздух перед тем, как нырнуть.

— Какая нелепость, — проговорил он наконец. — Надеюсь, вы это понимаете. Однако, — он сделал учтивый жест, продолжая держать в руке платок, — мне кажется, что мы… э-э… привлекаем внимание. Я полагаю, что вы все, джентльмены, являетесь сыщиками? Но ведь даже если вы настолько безумны, что решили меня арестовать, вряд ли для этого необходимы такие крупные силы… Смотрите, целая толпа собирается, — добавил он еще тише и еще более сердито. — Если уж так необходимо держать руку у меня на плече, давайте сядем в автомобиль сэра Бенджамена.

Полицейский, арестовавший пастора, молчаливого вида человек с лицом, изборожденным морщинами, обернулся к доктору Феллу.

— Это он? — спросил полицейский.

— Все в порядке, инспектор, — ответил доктор. — Он самый. Ладно, сделаем, как он предлагает. Сэр Бенджамен, вы видите этого человека на перроне? Вы его узнаете?

— Господи, конечно, узнаю! — воскликнул главный констебль. — Это Боб Сондерс, кто же еще! Постарел, конечно, с тех пор, как мы виделись в последний раз, но я бы узнал его где угодно… Но послушайте, Фелл, — он все еще клокотал, словно кипящий чайник, — неужели вы хотите сказать… пастор… Сондерс?!

— Его фамилия не Сондерс, — невозмутимо отозвался доктор. — И я почти уверен, что он не священник. Во всяком случае, вы узнали его дядюшку. Я очень опасался, что вы что-нибудь выпалите, прежде чем я задам вопрос ему. Ведь может так случиться, что самозваный Сондерс окажется похожим на подлинного пастора. Инспектор Дженнингс, отведите, пожалуйста, арестованного и поместите его в автомобиль, вон в тот, серый, на той стороне дороги. Сэр Бенджамен, вы можете поздороваться и поговорить с вашим старым другом, а потом уж и мы с ним побеседуем. Расскажите ему все, что считаете нужным. А потом присоединитесь к нам.

Сондерс снял шляпу и стал ею обмахиваться.

— Так, значит, это вы все устроили, доктор? — спросил он почти любезным тоном. — Меня это… хм-м… удивляет. Я бы сказал, даже шокирует. Я всегда вас недолюбливал, доктор Фелл. Пойдемте, джентльмены, совсем необязательно держать меня за руку, инспектор. Уверяю вас, у меня нет ни малейшего желания бежать.

В сгущающихся сумерках полицейские повели Сондерса к машине. Инспектор Дженнингс медленно, с трудом поворачивая шею, обернулся к доктору Феллу.

— Я считал, что нужно прихватить с собой подкрепление, — сказал он. — Вы говорили, что это убийца.

Страшное слово, произнесенное деловым, спокойным тоном, заставило всех замолчать. Наступила тишина, нарушаемая лишь звуком шагов. Рэмпол, который шел позади вместе с Дороти, не мог оторвать взгляда от широкой спины пастора, направлявшегося к машине уверенной поступью. Лысина на голове Сондерса поблескивала сквозь редкие, пушистые желтеющие волосы. Рэмпол слышал, как он засмеялся.

Арестованного посадили в салон «даймлера». Удобно разместившись на заднем сиденье, пастор глубоко вздохнул. Слово «убийца» все еще звучало у них в ушах. Сондерс, казалось, чувствовал это. Он переводил взгляд с одного на другого и вертел в руках носовой платок, то разворачивая, то тщательно складывая его снова, словно надевая на себя, предмет за предметом, боевые доспехи.

— Итак, джентльмены, — начал он, — прошу вас, давайте сделаем вид, что мы ведем приятную беседу в салоне этого роскошного автомобиля… Каковы, собственно, предъявленные мне обвинения?

— Черт возьми, Сондерс! — восхищенно воскликнул доктор Фелл, ударяя кулаком по кузову автомобиля. — Это просто великолепно! Вы же слышали, что сказал инспектор. Официально вас обвиняют только в убийстве Мартина Старберта. Что вы на это скажете?

— Совершенно верно, слышал, — подтвердил пастор, медленно кивая головой. — Я очень рад, что у меня здесь столько свидетелей… Прежде чем я что-либо скажу, инспектор, у вас есть еще одна — последняя! — возможность. Вы уверены, что нужно продолжать эту глупость с арестом?

— Таковы полученные мной инструкции, сэр.

Пастор снова любезно кивнул.

— Я полагаю, что вы об этом пожалеете. Дело в том, что существуют три свидетеля… простите, четыре свидетеля, которые подтвердят, что я никоим образом не мог убить моего юного друга Мартина. Как, впрочем, и никого другого. — Он улыбнулся. — Могу теперь я задать вопрос? Доктор Фелл, вы, по-видимому, то лицо, которое затеяло всю эту — прошу прощения — крайне удивительную историю. В ту ночь… когда… хм-м… погиб мой юный друг, я находился в вашем доме, рядом с вами, не так ли? Скажите же, когда я туда прибыл?

Доктор Фелл, который больше, чем когда-либо, был похож на толстого бандита, сидел, привалившись к дверце машины. Он, казалось, получал огромное удовольствие от происходящего.

— Ход номер один, — сказал он. — Вы ходите пешкой — вместо того, чтобы двинуть слона. Будьте свидетелем, инспектор, мне это нравится. Итак, вы пришли где-то в районе половины одиннадцатого. Примерно около этого. Будем считать, что в половине одиннадцатого.

— Позвольте вам напомнить. — Голос пастора стал чуточку более резким, однако он быстро изменил тон и спокойно продолжал: — Впрочем, не имеет значения. Мисс Старберт, скажите этим джентльменам еще раз, в котором часу ваш брат вышел из Холла?

— Там была путаница с часами, как вы знаете, — вставил доктор Фелл. — Часы в холле на десять минут спешили…

— Совершенно верно, — подтвердил Сондерс. — Как бы то ни было, в тот момент, когда он вышел из дома, я находился в доме доктора Фелла. Вы признаете этот факт?

Дороти, которая все это время подозрительно смотрела на пастора, кивнула головой.

— Ну… да. Да, конечно.

— А вы, мистер Рэмпол? Вам известно, что я был в доме доктора и никуда не отлучался, верно? Вы видели, как Мартин шел к тюрьме, освещая себе путь фонарем, в то время как я находился там. Вы видели его фонарь в кабинете смотрителя, в то время как я там находился? Короче говоря, можно ли себе представить, что при всех этих обстоятельствах я мог его убить?

Рэмполу пришлось подтвердить, что нельзя. С этим невозможно было не согласиться. Все это время Сондерс находился у него перед глазами. Рэмполу не нравилось выражение лица Сондерса. За улыбкой, играющей на этом потном розовом лице, скрывался отчаянный гипнотический напор, попытка навязать свою волю. И все-таки…

— Вы тоже должны это признать, не так ли? — обратился он к доктору Феллу.

— Я это признаю.

— И я не употреблял никаких механических приспособлений, как не раз предполагалось в ходе расследования, верно? Не было никакой ловушки или западни, с помощью которой я мог бы убить Мартина Старберта, находясь в другом месте?

— Не было, — подтвердил доктор. Он перестал мигать, глаза его смотрели твердо. — Вы были с нами все то время, о котором вы говорите. В тот короткий период, когда вы расстались с мистером Рэмполом, побежав по направлению к тюрьме, вы ничего решительно не сделали, так как Мартин был уже мертв. Вы были чисты. И тем не менее это вы убили Мартина Старберта, убили своими руками, и бросили его тело в Ведьмином Логове.

Пастор снова развернул носовой платок и вытер пот. Его глаза, казалось, искали приготовленную ловушку. Гнев его все возрастал.

— Отпустите-ка меня, инспектор, — вдруг потребовал он. — Вы не находите, что мы уже достаточно долго занимаемся глупостями? Господин доктор либо шутки шутит, либо…

— Вот идет сэр Бенджамен с человеком, который, как вы говорите, является вашим дядюшкой, — заметил доктор Фелл. — Мне кажется, всем нам следует вернуться ко мне домой. И тогда я вам покажу, как он это сделал. А пока… Инспектор!

— Да, сэр?

— У вас есть ордер на обыск?

— Да, сэр.

— Пошлите кого-нибудь из ваших людей в дом пастора, там нужно произвести обыск, а сами поедете ко мне вместе со всеми.

Сондерс слегка кивнул головой. Глаза его были похожи на мраморные шарики, кожа вокруг покраснела. На губах по-прежнему застыла улыбка.

— Ну-ка, подвиньтесь, — спокойно сказал доктор Фелл, — я сяду рядом с вами. Да, кстати, я бы на вашем месте перестал возиться с платком. Эта ваша привычка слишком хорошо известна. Один ваш платочек мы нашли в тайнике колодца, я сильно подозреваю, что инициалы «Т. С.» обозначают вовсе не «Тимоти Старберт», а «Томас Сондерс». Последним словом, которое произнес старый Тимоти, было слово «платок». Он позаботился о том, чтобы оставить еще один ключ к разгадке, не считая записки.

Сондерс, отодвигаясь, чтобы дать место доктору, спокойно положил платок на колено и разгладил его так, чтобы всем было видно. Доктор рассмеялся.

— Вы ведь по-прежнему утверждаете, что ваше имя — Томас Сондерс, верно? — спросил он.

Он указал тростью на сэра Бенджамена, который в это время подходил к машине. Рядом с ним шел высокий загорелый мужчина с тяжелым чемоданом в руке. Сидевшие в машине слышали ворчливый, пронзительный голос этого человека.

— … что, черт возьми, все это означает? — жаловался он. — Я решил заехать сначала к друзьям и написал Тому, что не смогу быть раньше четверга, и вдруг получаю от него телеграмму, прямо на пароходе, чтобы я ехал сразу сюда, что это вопрос жизни и смерти, и в ней было даже указано, каким поездом я должен ехать, и…

— Это я послал вам телеграмму, — сказал доктор Фелл. — И хорошо сделал. В четверг нашего друга здесь бы уже не было. Он успел убедить сэра Бенджамена, чтобы тот уговорил его уехать.

Высокий человек внезапно остановился и сдвинул шляпу на затылок.

— Послушайте, — сказал он с раздражением, которое тщетно пытался выдать за ангельское терпение. — Вы что, с ума здесь все посходили, что ли? Сначала Бен несет какую-то ахинею, в которой ничего понять невозможно, а теперь вы. Кто вы такой, собственно говоря?

— Нет-нет, вопрос следует адресовать не мне, — поправил его доктор Фелл. — Вы лучше спросите у этого человека. — Он тронул Сондерса за плечо. — Это ваш племянник?

— Какого черта! — взорвался мистер Роберт Сондерс.

— В таком случае садитесь с нами в машину. Садитесь впереди, рядом с вашим другом, он вам все по дороге объяснит.

Инспектор поместился по другую сторону от доктора Фелла, а Роберт Сондерс — рядом с сэром Бенджаменом. Пастор только заметил:

— Всякую ошибку можно, конечно, объяснить. Но одно дело — ошибка, а другое — обвинение в убийстве. А вот убийство вы доказать не можете, и вам это известно.

Он слегка побледнел. Рэмпол сидел так, что касался коленом колена пастора. Его вдруг охватило отвращение, граничащее со страхом. Слегка выпуклые глаза священника были по-прежнему открыты, нижняя губа чуть отвисла. Было слышно тяжелое дыхание. В салоне автомобиля воцарилась гнетущая тишина, за шумом колес так и слышалось: «Убийца».

Потом Рэмпол увидел, что инспектор незаметно положил руку с пистолетом на колено, прикрыв его другой рукой, и что дуло пистолета направлено в сторону пастора.

Свернули в проулок, ведущий к «Дому под тисами»; машина резко затормозила, а сэр Бенджамен все продолжал говорить.

Как только они остановились, Роберт Сондерс тут же выскочил из машины. Его длинная рука просунулась в салон.

— Эй, ты! — крикнул он. — Где эта грязная скотина? Говори, что ты сделал с Томом?

Инспектор схватил его за руку.

— Спокойно, сэр, спокойно. Никакого насилия.

— Это он уверяет, что он — Том Сондерс? Он — подлый лжец! Я убью его! Я…

Инспектор Дженнингс неторопливо оттеснил его от машины, когда открылась дверца. Все они стояли теперь вокруг пастора. Своей тонзурой и венчиком пушистых желтеющих волос он напоминал заболевшего святого. Он продолжал улыбаться. Все вместе они вошли в дом, где доктор Фелл зажигал лампы в кабинете. Сэр Бенджамен подтолкнул пастора к креслу.

— Итак, — начал он.

— Инспектор, — предложил доктор Фелл, указывая в сторону пастора рукой, в которой была лампа. — Мне кажется, вам следует его обыскать. Насколько я понимаю, на нем должен быть специальный пояс с деньгами.

— Подите прочь! — закричал пастор. В голосе его появились пронзительные нотки. — Вы не можете ничего доказать. Не подходите, говорят вам!

Его глаза были широко раскрыты. Доктор Фелл поставил возле него лампу так, чтобы свет падал прямо на его вспотевшее лицо.

— Да ладно, — равнодушно проговорил доктор. — Не к чему его обыскивать, инспектор… Сондерс, вы не хотите сделать заявление?

— Нет. Вы не можете ничего доказать.

Словно желая достать листок бумаги, чтобы записать сделанное заявление, доктор Фелл открыл ящик письменного стола. Рэмпол следил за каждым его жестом. Другие не видели, что он делает, они наблюдали за Сондерсом, тогда как сам пастор пожирал глазами каждое движение доктора. В ящике была бумага. Кроме того, там лежал старинный крупнокалиберный пистолет небольшого размера. Он был раскрыт, так что был виден патронник, и, когда на него упал свет от лампы, Рэмпол успел заметить, что там был только один патрон. Потом ящик был снова закрыт.

— Присаживайтесь, джентльмены, — пригласил доктор Фелл.

Сондерс, недоумевая, продолжал смотреть на ящик стола. Доктор взглянул на Роберта Сондерса, который с глупым видом стоял посреди комнаты, сжимая кулаки.

— Садитесь, джентльмены, я должен рассказать вам, как он совершил все эти убийства, если он сам не желает этого сделать. Не очень-то красивая история. Если вы, мисс Старберт, пожелаете удалиться…

— Пожалуйста, уйдите, — убеждал ее Рэмпол. — Я пойду вместе с вами.

— Нет! — воскликнула она, словно борясь с надвигающейся истерикой. — Если я до сих пор все выдержала, теперь уже не уйду. Вы не можете меня заставить. Если это сделал он, я хочу знать…

Пастор взял себя в руки, хотя голос у него был по-прежнему хриплым.

— Конечно, оставайтесь, мисс Старберт, — загудел он. — Вы-то как раз имеете полное право выслушать, что вам расскажет этот сумасшедший. Он не может вам объяснить, как, впрочем, и никому другому, как это мне удалось, сидя рядом с ним в этом самом доме, сбросить вашего брата с балкона кабинета смотрителя.

Доктор Фелл заговорил, голос его звучал громко и резко.

— Я и не сказал, что вы сбросили его с балкона. Его вообще с балкона не сбрасывали…

Наступило молчание. Доктор Фелл прислонился к каминной полке, вытянув одну руку вдоль края и прикрыв глаза. Он задумчиво продолжал говорить:

— Есть несколько причин, объясняющих, почему он не падал с балкона. Когда вы его нашли, он лежал на правом боку и у него было сломано правое бедро. И в то же время часы, которые находились в специальном кармашке, не только не разбились, но продолжали идти, тикали как ни в чем не бывало. Вы же понимаете, упав с высоты в пятьдесят футов, они не могли остаться невредимыми. В свое время мы еще вернемся к этим часам. Дальше. В ночь, когда произошло убийство, шел сильный дождь. Точнее говоря, дождь начался в одиннадцать и шел непрерывно до часа ночи. На следующее утро, когда мы пришли в кабинет смотрителя, мы обнаружили, что железная дверь, ведущая на балкон, открыта. Вы помните? Предполагается, что Мартин Старберт был убит примерно без десяти двенадцать. Следует, значит, предположить, что дверь была открыта именно тогда и так и оставалась открытой. Таким образом, если рассуждать дальше, в течение часа дождь хлестал в открытую дверь. Он, конечно, попадал и в окно — значительно меньшее пространство, закрытое к тому же плющом. На следующее утро под окном стояли большие лужи. И ни капли воды под дверью; пол в этом месте оставался сухим, был покрыт мусором и даже пылью.

Иными словами, джентльмены, — спокойно продолжал доктор, — до часа ночи дверь оставалась закрытой, она была открыта только после того, как кончился дождь. И ветер тут ни при чем, она такая тяжелая, что и руками-то ее можно открыть с большим трудом. Это сделал человек — уже после того, как дождь прекратился, для того, чтобы инсценировать давно задуманное и тщательно подготовленное убийство.

Снова наступило молчание. Пастор сидел, выпрямившись в кресле. Свет падал на его лицо, и было видно, как на щеке дергается нерв.

— Мартин Старберт очень много курил, — продолжал доктор Фелл. — Ему было страшно, он находился в нервном состоянии и непрерывно курил целый день. Наше предположение не будет слишком невероятным, если мы станем утверждать, что во время испытания, через которое он должен был пройти, он курил еще больше. И в то же время у него в кармане был обнаружен полный портсигар и полный коробок спичек. А на полу в кабинете смотрителя — ни одного окурка.

Доктор говорил размеренно, не торопясь. Его рассказ, по-видимому, напомнил ему о его собственных желаниях, так как он достал из кармана трубку.

— С другой стороны, совершенно бесспорно, что в кабинете смотрителя кто-то был. Вот здесь-то убийцу и постигла неудача, планы его были нарушены. Если бы все шло, как задумано, не было бы надобности мчаться сломя голову через луг, когда погас свет. Мы бы спокойно ждали, когда появится Мартин, и только по прошествии достаточного времени, не дождавшись, пошли бы искать и обнаружили бы его тело. Но — обратите на это особое внимание, так же, как это сделал Рэмпол, — свет погас на десять минут раньше.

К счастью, оказалось, что убийца, сломав Мартину бедро, чтобы создалось впечатление, будто он упал с балкона, не тронул его часы. Они шли и показывали правильное время. Теперь давайте предположим (просто выдвинем такую гипотезу), что в кабинете смотрителя был именно Мартин. В этом случае, когда срок ожидания закончился, он выключил фонарик и отправился домой. Он знал бы, что без десяти двенадцать срок еще не истек и уходить рано. А вот если вместо него был другой человек и часы у него на десять минут спешили?..

Сэр Бенджамен вскочил с места и двинулся вперед, щупая перед собой воздух, как это делают слепые.

— Герберт! — воскликнул он.

— Нам было известно, что часы Герберта спешили на десять минут, — сказал доктор. — Он велел горничной перевести большие часы в холле. Но она потом выяснила, что это ошибка, и оставила все остальные часы, как были. И в то время как Герберт сидел в кабинете смотрителя, исполняя ритуал вместо своего кузена, который был слишком труслив, чтобы сделать это самому, тот уже лежал с переломанной шеей в Ведьмином Логове.

— И все-таки я не могу понять, каким образом… — Сэр Бенджамен замолк на полуслове с недоуменным видом.

В холле зазвонил телефон. Звонок прозвучал так резко и неожиданно, что все вздрогнули.

— Снимите трубку, инспектор, — попросил доктор Фелл. — Это, наверное, ваши люди, которые производили обыск в доме пастора.

Сондерс вскочил на ноги. Его толстые щеки обвисли, как у больной собаки.

— Это ни с чем не сообразно, это просто… — начал было он.

Голос его звучал ужасно, казалось, он сам себя передразнивает. Потом он запнулся о ножку кресла и снова сел на место. Они слышали, как инспектор говорит по телефону. Когда он вернулся в кабинет, выражение его лица было еще более непроницаемым.

— Все, как вы и предполагали, сэр, — сказал он, обращаясь к доктору Феллу. — Они все осмотрели. Обнаружили мотоцикл, разобранный на части и закопанный в подвале. Там же, в подвале, нашли браунинг, пару перчаток и чемодан, в котором…

— Ах ты, сволочь! — загремел сэр Бенджамен, который не мог поверить своим ушам.

— Стойте! — крикнул пастор. Он снова вскочил на ноги, руки его конвульсивно двигались, словно он царапался в дверь. — Вы не знаете, как было дело. Вы ничего не знаете, одни только догадки… только часть…

— Не знаю, что там было у вас, — прорычал Роберт Сондерс, — я достаточно долго молчал. Я желаю узнать о Томе. Где он? Его вы тоже убили? Сколько времени вы тут играете чужую роль?

— Он умер, — в отчаянии проговорил пастор. — Я не имею к этому никакого отношения. Он умер. Клянусь Богом, я ничего ему не сделал. Мне так хотелось покоя, тишины, уважения, что я занял его место…

Его пальцы бессмысленно шевелились, точно он пытался ухватить что-то в воздухе.

— Послушайте. Единственное, о чем я прошу, дайте мне время подумать. Я просто хочу посидеть здесь, закрыв глаза. Вы слишком внезапно меня схватили… Послушайте, я вам все напишу, все, как было. Вы ведь ничего не узнаете, если я этого не сделаю. Даже вы, доктор. Если я посижу здесь и напишу, вы обещаете оставить меня в покое?

Он был похож на огромного заплаканного ребенка; доктор Фелл взглянул на него, прищурив глаза, и сказал:

— Мне кажется, инспектор, мы должны предоставить ему эту возможность. Он никуда не денется. А вы можете пока погулять возле дома, если хотите.

Инспектор Дженнингс оставался невозмутимым.

— Согласно инструкции сэра Вильяма, сэр, которую я получил в Скотленд-Ярде, я должен выполнять ваши распоряжения. Слушаюсь, сэр.

Пастор приободрился. Казалось, он снова обрел свои прежние манеры, впрочем, это была, скорее, пародия на них.

— Еще одно… э-э-э… еще об одном бы хотел вас попросить. Я настаиваю на том, чтобы доктор Фелл объяснил мне некоторые вещи, так же, как и я, в свою очередь, могу ему кое-что объяснить. Принимая во внимание нашу прежнюю… дружбу, не могли бы вы присесть здесь, рядом со мною, на несколько минут, когда все остальные удалятся?

Рэмпол хотел было запротестовать. Он уже приготовился объявить: «Там, в ящике, лежит пистолет», — как вдруг заметил обращенный на него взгляд доктора Фелла. Лексикограф спокойно раскуривал у камина трубочку, его прищуренные глаза над пламенем спички требовали молчания.

Уже почти совсем стемнело. Инспектор и сэр Бенджамен увели Роберта Сондерса, который в бешенстве грозил преступнику всеми возможными карами. Рэмпол вместе с девушкой вышел в полутемный холл. Последнее, что они видели, был доктор, занятый своей трубкой, и Томас Сондерс, который, высоко подняв голову, с независимым видом направлялся к письменному столу. Дверь за ними закрылась.

18

6.15 пополудни

Заявление

Инспектору Дженнингсу или тому, кто этим занимается: мне теперь известно от доктора Фелла, как все это происходило, я же, в свою очередь, сообщил ему то, чего не знает он. Я вполне спокоен. Мне смутно припоминается, что в официальных юридических документах полагается писать: «в здравом уме» или что-то в этом духе; однако я надеюсь, что меня простят, если я не буду строго придерживаться установленной формы. Я ее просто не знаю.

Попробую быть честным. Это нетрудно, поскольку я решил покончить с собой сразу же после того, как допишу. В какой-то момент у меня возникла мысль застрелить доктора Фелла, когда мы с ним разговаривали несколько минут тому назад. Но я знаю, в револьвере всего один патрон. Когда я пригрозил, что убью его, он жестом показал, как вокруг шеи обвивается веревка, и по зрелом размышлении я решил, что пуля — это гораздо более приличный и опрятный способ уйти из жизни, и положил револьвер на место, оставив его для себя. Я ненавижу доктора Фелла, честно признаюсь, ненавижу его от всей души за то, что он меня разоблачил, однако собственное благополучие мне дороже всего, и я не имею ни малейшего желания болтаться на веревке. Говорят, что это очень больно, а я никогда не умел достойно переносить боль.

Прежде всего позвольте мне сказать в качестве моего последнего слова, что жизнь, если говорить по совести, обошлась со мною не слишком-то справедливо. Я не преступник. Я — человек способный и образованный, всегда был, как мне кажется, украшением любого общества, в котором мне доводилось вращаться. Это отчасти служило мне утешением. Не буду называть свое настоящее имя, не буду особенно о себе рассказывать — не хочется, чтобы докопались, кто я таков на самом деле; но я действительно был в свое время студентом-теологом. Мое исключение из некоей семинарии произошло в результате несчастливого обстоятельства, — такое может возникнуть в жизни любого молодого человека, достаточно здорового и темпераментного, которому его религиозные занятия не мешают увлекаться хорошенькими девушками. То, что я украл деньги, — это ложь, я всегда это отрицал и по сей день отрицаю, так же, как и то, что пытался свалить свою вину на товарища-студента.

Мои родители, люди, лишенные понимания, отказались мне сочувствовать. Уже тогда мне невольно приходила в голову мысль, что жизнь довольно гнусно обходится с избранными своими сыновьями. Скажем кратко: я не мог получить места. По своим дарованиям я бы мог очень быстро добиться высокого положения, если бы у меня была возможность, но возможности-то как раз и не было, разве что заняться физическим трудом. Я занял денег у тетушки (она уже умерла, in расе requiscat!^[44]) и стал бродить по свету. Познал бедность — да-да, раз даже случилось, что мне нечего было есть, — и, наконец, мне все это надоело. Мне хотелось жить на одном месте, в покое и довольстве, пользоваться уважением, вкусить от радостей обеспеченной жизни.

Однажды, примерно года три тому назад, я ехал на пароходе из Новой Зеландии и встретил там Томаса Одли Сондерса. Он сказал мне, что благодаря влиянию некоего сэра Бенджамена Арнольда, старинного друга его дядюшки, который никогда своего племянника не видел, он получил прекрасное место. Я хорошо знаю теологию, и мы сделались друзьями на время этого длительного путешествия. Не стоит на этом долго останавливаться. Вскоре после того, как мы приехали в Англию, бедняга умер.

Вот тогда мне и пришла в голову мысль, что я должен исчезнуть, а в Чаттерхэме — появиться новый Томас Сондерс. Разоблачения я не боялся. Мне достаточно хорошо были известны обстоятельства его жизни для того, чтобы я мог занять его место, а дядюшка никогда не покидал Окленда. Нужно было, конечно, поддерживать переписку, но свои редкие письма я печатал на машинке, а подпись нашел в паспорте Сондерса и так хорошо научился ее подделывать, что не боялся разоблачения. Сондерс учился в Итоне, но университетское и теологическое образование получил в колледже Святого Бонифация в Новой Зеландии, и было маловероятно, что я встречусь с кем-нибудь из его старых друзей.

Жизнь была приятная, буколическая, однако малоинтересная. Я был джентльменом, но ничем не отличался от всех остальных, а мне хотелось быть богатым по-настоящему, быть джентльменом-путешественником. Приходилось, однако, обуздывать свои аппетиты, так, чтобы мои проповеди оставались искренними и назидательными. С гордостью могу отметить, что приходские книги были у меня всегда в полном порядке, за исключением одного случая, когда суровая необходимость заставила меня обратиться к церковным деньгам: одна служанка пригрозила мне скандалом в связи с некоторыми обстоятельствами. А мне хотелось вести более приятную жизнь: иметь множество слуг, путешествовать по континенту, останавливаться в роскошных отелях, давать иногда волю своему любвеобильному сердцу.

Из беседы с доктором Феллом я узнал, что ему известно почти все. Прочитав дневник старого Энтони Старберта — мистер Тимоти Старберт любезно мне его показал, — я вывел те же самые заключения, что и доктор Фелл, который сделал это три года спустя. Я решил, что в колодце Ведьмина Логова должны быть спрятаны ценности. Их можно реализовать, если это бриллианты или, скажем, слитки золота, и я тут же мог отказаться от места и скрыться.

Нет нужды останавливаться на подробностях. Случайность, подлая случайность снова встала на моем пути. Почему Бог допускает такие вещи? Я нашел тайник. К великой моей радости, там оказались драгоценные камни. Мне еще раньше случилось узнать, что в Лондоне есть человек, который может организовать продажу драгоценностей в Антверпене на самых приемлемых условиях…. Мне не нравится слово «организовать», оно нарушает чистоту адиссоновского, как угодно было выразиться некоему лицу, стиля моей прозы. Но пусть уж остается так, как есть. Позвольте мне еще раз повторить: я нашел камни. Я прикинул, что их стоимость, по самым скромным подсчетам, составляет около пяти тысяч фунтов.

Это открытие я сделал — точно помню дату — восемнадцатого октября. Я стоял на коленях в тайнике перед железным ящичком, в котором лежали камни, заслонив свечу, чтобы ее не было видно сверху, как вдруг мне показалось, что из колодца доносятся какие-то звуки. Я увидел, как колышется веревка, и успел только заметить тощую ногу, которая тут же исчезла наверху, а потом услышал смех Тимоти Старберта — его-то ни с чем невозможно было спутать. Он, по-видимому, заметил, что в колодце что-то происходит, спустился вниз, увидел, чем я там занимаюсь, а теперь поднимался наверх, чтобы вдоволь нахохотаться. Здесь я могу сказать, что он всегда испытывал необъяснимую неприязнь, более того — ненависть к церкви и ко всему тому, что свято, и его взгляды порой доходили до настоящего святотатства. Именно он больше, чем кто-либо другой, мог причинить мне максимальные неприятности. Даже если он не увидел мою находку (а я не сомневался, что он увидел), его радость по поводу того, что он застал меня за таким занятием, положит конец всем моим надеждам.

Здесь я должен указать на одну любопытную черту моей собственной натуры. В некоторых обстоятельствах я словно бы теряю над собой контроль, начинаю действовать непроизвольно и испытываю удовольствие, причиняя кому-то боль. Еще в детстве мне случалось закапывать живьем кроликов и отрывать крылышки у мух. Когда же я стал взрослым, это выражалось в постыдных поступках, о которых неприятно вспоминать, — я всеми силами стараюсь их забыть. Порой они меня просто пугали… Но позвольте мне продолжить. Поднявшись наверх, я увидел, что он стоит и ждет меня у колодца; вся его одежда промокла насквозь. Он хохотал как сумасшедший, раскачивался, сгибался пополам, колотил хлыстом по сапогам. Драгоценная шкатулка была спрятана у меня под пальто. В руках я держал небольшой ломик.

Когда, извиваясь от смеха, он повернулся ко мне спиной, я его ударил. Я бил и бил, получая от этого удовольствие, даже после того, как он упал наземь. Не могу похвастаться, что к этому времени план действий был у меня уже готов, но он возник тут же, на месте, и я решил использовать семейную легенду Старбертов, в которой фигурировала сломанная шея.

Я сломал ему шею ломом и в сумерках перетащил тело в заросли, подозвав свистом его лошадь.

Легко можно себе представить, какой ужас я испытал, узнав спустя некоторое время, что он жив и хочет меня видеть. Доктор Фелл только что сказал мне, что именно это обстоятельство впервые вызвало его подозрения. Ему показалось странным, что Тимоти Старберт перед смертью пожелал видеть меня, причем наедине. Мое естественное волнение после этого свидания тоже не ускользнуло от внимания доктора Фелла. Мистер Старберт сообщил мне в кратких чертах то, о чем доктор Фелл недавно рассказал нам всем, а именно: его намерение положить описание моего преступления в сейф в кабинете смотрителя, так, чтобы в течение трех лет надо мною висел смертный приговор. Когда я выслушал это от него, я просто не знал, что тут можно предпринять. Мне хотелось броситься на него и задушить, но это только вызвало бы шум и немедленное разоблачение. Ладно, подумал я, у меня впереди три года. За это время я найду способ разрушить его планы. Вернувшись ко всем остальным, я дал им понять, что старик сошел с ума, и очень старался укрепить их в этой мысли на тот случай, если в какой-нибудь непредвиденный момент он вдруг начнет рассказывать, — как было дело.

Незачем здесь говорить о многочисленных планах, которые я разрабатывал для того, чтобы выкрасть бумагу. Они ни к чему не привели. И теперь я уже не мог отказаться от места и покинуть Чаттерхэм: я был бессилен. Конечно, в течение трех лет я мог бы уехать достаточно далеко от Линкольншира, однако было одно обстоятельство, которое делало бегство невозможным.

Если бы я уехал, стали бы разыскивать Томаса Сондерса. И тогда непременно обнаружилось бы, что подлинный Томас Сондерс умер, — не мог же я явиться и сказать, что искать его бесполезно. Если бы я был свободен, если бы в кабинете смотрителя не хранился мой смертный приговор, я бы, конечно, так и сделал; и мог бы оставаться Томасом Сондерсом, священником, покинувшим свою паству. А вот если я — Томас Сондерс — беглый преступник, они доищутся до того, что произошло с настоящим священником из Окленда, и меня будут подозревать в том, что я повинен в его гибели. В любом случае мне будет предъявлено обвинение в убийстве. Единственный путь — это любой ценой выкрасть из сейфа документ.

Вот поэтому я постарался завоевать доверие молодого мистера Мартина Старберта, прежде чем он уехал в Америку. Смею утверждать, не боясь обвинения в отсутствии скромности, что я обладаю достаточной силой характера для того, чтобы расположить к себе и сделать своим другом любого человека, стоит только мне захотеть. Именно это самое я и сделал по отношению к Мартину, который оказался несколько тщеславным и упрямым, но в остальном вполне приятным молодым человеком. Он рассказал мне о ключах к сейфу, об условиях, обо всем, что должен был проделать в вечер своего двадцатипятилетия. Даже тогда, за два года до предстоявшего ему испытания, он уже нервничал. По мере того как время приближалось, я видел по его письмам из Америки, что его страх все возрастает, приобретая, если можно так выразиться, патологический характер, и что я могу обернуть это обстоятельство себе на пользу, так же как и привязанность его кузена Герберта к более одаренному и блестящему Мартину Старберту. Моей целью было, разумеется, овладеть бумагой; очень неприятно, конечно, что для этого необходимо было убить Мартина, а затем — как естественное следствие — и Герберта, однако вы поймете, что положение мое было крайне опасным.

Я уже говорил, что мой план основывался на трусости Мартина и преклонении перед ним Герберта, однако существовало еще одно обстоятельство. Оба они, Мартин и Герберт, по общему облику и сложению были очень похожи друг на друга. Издали их легко было спутать, приняв одного за другого.

Я поделился с ними своими соображениями и предложил следующий план: Мартину совсем не обязательно подвергать себя ужасам, связанным с ночным бдением, предписанным обрядом. В назначенную ночь, сразу после обеда, оба они должны отправиться каждый в свою комнату, — чтобы никто не вошел и не помешал, Мартин попросит, чтобы его не беспокоили. Он наденет на себя одежду Герберта, а Герберт — Мартина. Для того чтобы не терять времени при обратном переодевании, когда церемония будет окончена, я предложил, чтобы Герберт сложил одежду — и для себя, и для Мартина — в саквояж. Мартин возьмет мотоцикл Герберта, приторочит саквояж на багажник и сразу же поедет боковыми тропинками ко мне домой. В назначенное время Герберт отправится в кабинет смотрителя, взяв ключи у Мартина, и проделает все, что необходимо сделать согласно инструкции, определяющей старбертский обряд.

Это, как вы понимаете, план действий, который я сообщил им. Мои же собственные намерения были совершенно иными. Однако позвольте мне продолжать. Ровно в двенадцать часов Герберт должен был покинуть кабинет смотрителя, а Мартин, переодевшись к тому времени в свою собственную одежду в доме пастора, должен был подъехать к тюрьме и ожидать его с мотоциклом на дороге. Здесь Герберт передает кузену ключи, фонарь и письменное доказательство исполненного ритуала, и Мартин пешком возвращается в Холл. А Герберт берет мотоцикл, едет в дом пастора, переодевается там в свое и тоже возвращается в Холл. Все подумают, что он просто поехал прокатиться для того, чтобы успокоить нервы, расстроенные испытанием, предстоящим его брату.

Нужно ли говорить, что я преследовал совсем иные цели: во-первых, обеспечить себе полное и неоспоримое алиби и, во-вторых, сделать так, чтобы убийство Мартина приписали Герберту. Стремясь к этой цели, я всячески играл на их фамильной гордости, что само по себе является превосходным чувством. Я высказал такую мысль, что, хотя точные условия обряда, его буква, так сказать, будут нарушены, самая его суть может быть сохранена. Герберт может открыть железную шкатулку, которая находится в сейфе, однако он не имеет права читать находящуюся в ней бумагу. Он должен положить документ в карман и передать его Мартину, когда они встретятся в полночь возле тюрьмы. Вернувшись в Холл, Мартин может не спеша ознакомиться с его содержанием. Если на следующее утро мистер Пейн будет упрекать его в том, что он вынул из шкатулки то, что следовало там оставить, Мартин может сказать — это будет достаточно правдоподобно, — что он просто ошибся. Вполне невинная ошибка, поскольку его действия уже, во всяком случае, доказали, что цель обряда достигнута: он провел свой час в кабинете смотрителя.

Моя собственная линия поведения была совершенно ясна. Когда Мартин, не позже половины десятого, приедет в дом пастора, с ним можно будет покончить там. Я сожалел, что не могу сделать его смерть совсем безболезненной; но от удара ломом по голове он сразу же потеряет сознание и не почувствует, как будет сломана шея и нанесены другие необходимые увечья. После этого его можно будет спокойно перевезти в моей машине в Ведьмино Логово и уложить под балконом. Ночь, согласно прогнозу, предполагалась темная и дождливая, что в свое время и подтвердилось. После этого я должен был вернуться к доктору Феллу. Поскольку я еще раньше предложил всем вместе наблюдать за окном кабинета смотрителя, мне казалось, что лучшего алиби и не требуется. Когда ровно в полночь погаснет свет в кабинете смотрителя, наблюдатели успокоятся. Они решат, что испытание Мартина окончилось благополучно. Вскоре после этого я предполагал с ними распрощаться. Герберт, как мне было известно, будет стоять возле тюрьмы столько, сколько мне понадобится, поскольку он будет ожидать своего кузена. И постарается, чтобы никто его не увидел. Чем дольше я задержусь, тем лучше. Выйдя от доктора Фелла, я оставлю машину и пойду к Герберту. Я скажу ему, что, к сожалению, пока меня не было, Мартин напился до бесчувствия, — принимая во внимание его привычки, мои слова не вызовут ни малейшего сомнения, — и что Герберт должен пойти со мною и помочь мне привести его в чувство, прежде чем мисс Старберт начнет беспокоиться.

Вместе с ключами, фонарем и содержимым железной шкатулки он вернется со мною в дом пастора. В данном случае не было никакой нужды прибегать к уловкам — вполне достаточно было пули. А потом, ночью, я мог спокойно вернуться в тюрьму и убедиться в том, что Герберт ничего не забыл, сделал все, как нужно. Поначалу я пытался найти предлог для того, чтобы заставить его открыть балконную дверь, но побоялся, что это вызовет его подозрения, и решил, что сделаю это сам.

Нет нужды повторять, что именно произошло на самом деле. Несмотря на то что на каком-то этапе (я об этом скажу позже) мои расчеты были нарушены, мне кажется, я могу утверждать, что благодаря присутствию духа мне удалось избежать опасности. И причиной моего поражения была исключительно случайность. Герберта видел дворецкий в то время, как он укладывал в саквояж одежду, чтобы он и Мартин могли переодеться, — это указывало на то, что он собирается бежать. Мартина, которого приняли за Герберта, видели позади дома, он ехал по лесной тропинке — еще одно свидетельство в пользу того, что он собирается скрыться. Мисс Старберт случайно вышла в холл (непредвиденный случай), когда Герберт, переодетый Мартином, выходил из дома. Но она видела его только сзади, в сумерках и издалека. Когда она с ним заговорила, он только пробурчал что-то в ответ, делая вид, что слишком пьян, и она ничего не заметила. Никто не встретился с ними лицом к лицу, никто с ними не заговорил, когда они исполняли свои роли. Бадж, относя фонарь в комнату Мартина, где в это время находился Герберт, просто оставил его у дверей, а не отдал в руки, как он утверждает. Когда же он ходил в конюшню за фонарем и видел Мартина на мотоцикле, была ночь и было темно, к тому же Мартин ехал прочь от конюшни, и Бадж видел только его спину.

Мне пришлось умертвить Мартина. Признаюсь, это было нелегко, уж очень горячо он меня благодарил, жал руки чуть ли не со слезами на глазах за то, что я избавил его от необходимости подвергаться процедуре, которая внушала ему такой ужас. Но достаточно было одного внезапного удара, когда он нагнулся, чтобы налить себе коньяку, и я почувствовал необходимое возбуждение, которое и позволило мне закончить дело. Весил Мартин немного, а я всегда был человеком сильным, так что дальнейшее не представляло для меня ни малейшего труда. По узкой тропинке позади «Дома под тисами» я донес тело до тюрьмы, уложил его соответствующим образом под балконом возле колодца и вернулся к доктору Феллу.

Сначала я думал, что тело нужно положить на край колодца, на самые пики, добавив тем самым последнюю реалистическую деталь, подтверждающую старинную легенду, связанную со смертью Энтони, но потом решил отказаться от этой идеи, поскольку она делала всю историю чуточку слишком правдоподобной, слишком нарочито подтверждающей проклятие Старбертов.

Теперь меня беспокоило только одно: чтобы Герберт благополучно выбрался из кабинета смотрителя и из тюрьмы. Не желая говорить плохо о мертвом, я все-таки должен заметить, что человек он был глуповатый и не слишком находчивый, когда надо было действовать быстро и решительно. Он даже не мог сразу усвоить мой план, то и дело пытался спорить с Мартином. Во всяком случае, доктор Фелл считает, что, пока мы ждали в саду, когда пробьет одиннадцать, я несколько переборщил, перехитрил, так сказать, самого себя. Мое волнение и мой — в какой-то степени неуместный — вопрос: «Где Герберт?» — в самый критический момент ожидания заставили его насторожиться, однако я должен заметить, что очень переволновался за это время, и трудно было ожидать, что мое волнение никак себя не обнаружит.

Теперь я остановлюсь на второй, дьявольской, подлой случайности, которая меня погубила. Я, конечно, имею в виду эти несчастные десять минут, разное время на разных часах. Я долго не мог понять, почему — ведь он потушил свой фонарь на десять минут раньше и таким образом чуть не погубил все дело, — так почему же, повторяю, почему он появился в кабинете смотрителя так точно: минута в минуту в одиннадцать? С сожалением должен признать, что доктор Фелл меня предупредил: он получил ответ на этот вопрос раньше меня, опросив слуг в Холле. Герберт имел при себе часы, которые показывали неверное время: спешили на десять минут. Но, ожидая в комнате Мартина, он, естественно, сверял время по часам, висевшим в комнате на стене. Он ведь велел горничной перевести все часы в доме в соответствии с тем, что показывали его собственные, и думал, что она так и сделала. Доктор Фелл обнаружил в комнате Мартина большие настенные часы, они показывали точное время. Таким образом, Герберт вышел из дома по верным часам. А в кабинете смотрителя у него были только его собственные часы, и поэтому он вышел оттуда на десять минут раньше.

В этот момент — не из-за неправильности моих расчетов, а исключительно вследствие случайности, — молодой американец (к которому я питаю глубочайшее уважение) пришел в крайнее, скажем даже — опасное возбуждение. Он решил немедленно мчаться к тюрьме через луг. Я пытался его отговорить; он ведь мог столкнуться с Гербертом, когда тот будет выходить из здания тюрьмы, что было бы катастрофой и означало бы мою верную гибель. Поэтому, видя, что его уже не остановишь, я последовал за ним. Вид священнослужителя, который мчится под дождем через луг, словно мальчишка, играющий в горелки на деревенской лужайке, не ускользнул от внимания доктора Фелла, но я в то время думал о более важных вещах. И я увидел то, на что надеялся, — впрочем, это было вполне естественно: он бежал к Ведьмину Логову, а не к воротам тюрьмы.

Тут меня осенило вдохновение, которое я даже не могу поставить себе в заслугу, поскольку вдохновение — это свойство характера и не зависит от чьей-либо воли. Я понял, как можно обратить эту опасную ситуацию себе на пользу. Я побежал, как было естественно для человека, совесть которого чиста и спокойна, по направлению к тюремным воротам. Инструктируя Герберта, я настойчиво внушал ему, что он может светить себе фонариком, направляясь в сторону тюрьмы, но Ни в коем случае не должен зажигать его на обратном пути: кто-нибудь может случайно увидеть, как он встречается с Мартином на тропинке, и задать себе ненужные вопросы.

Все произошло предельно точно, именно так, как я и рассчитал. Ночь, дождь и ветер способствовали тому, что американец заблудился, и у меня оказалось вполне достаточно времени, чтобы встретить Герберта. Я убедился в том, что документ у него. В темноте, стоя под дождем и ветром, я коротко рассказал ему, что он ошибся во времени, вышел на десять минут раньше, — тут мне снова пришла в голову счастливая мысль, — а Мартин еще даже не вышел из дома пастора. Потом я ему сказал, что наблюдатели что-то заподозрили и бегут сюда. Он должен, не задерживаясь, идти к дому пастора кружными путями. Я очень боялся, что он зажжет фонарь, и выхватил его у него из рук, намереваясь выбросить его где-нибудь в лесу.

Очередной порыв вдохновения подсказал мне, однако, иной, более интересный, план. Американец ничего не мог увидеть в промежутках между вспышками молнии, поэтому я разбил фонарь каблуком и бросил его на бегу возле колодца. Просто удивительно, с какой быстротой работает мозг в момент кризиса, рождая идеи на уровне высокого искусства.

Теперь мне нечего было бояться. Герберт находится на пути к месту назначения. Американец обязательно обнаружит тело Мартина, иначе не может быть, а если уж так случится, что он его не заметит, я приготовился к тому, чтобы «случайно» на него натолкнуться. После этого меня, как единственного обладателя автомобиля, пошлют либо в Чаттерхэм, либо за доктором, либо за полицией. У меня будет сколько угодно времени, чтобы перехватить Герберта в доме пастора.

Нужно ли говорить, что именно так все и произошло? Нечеловеческая задача выпала на мою долю в ту ночь, однако я хладнокровно выполнил все, что было необходимо. Я знал, что, как только я убью Мартина, это вызовет во мне необъяснимый душевный подъем и послужит стимулом для совершения всего остального. Прежде чем привезти доктора Маркли — как я потом сообщил шефу местной полиции, — я заехал домой за плащом, что было вполне естественно.

Я немного задержался, приехал буквально за секунду до того, как появился Герберт. Было бы благоразумнее подойти к нему поближе и стрелять с малого расстояния, чтобы выстрел прозвучал не так громко, но дом пастора стоит в стороне, и можно было не опасаться, что звук будет услышан; вот я и подумал, что будет гораздо интереснее, если я буду стоять в некотором отдалении и выстрелю ему в лоб, точно между глаз.

Затем я надел плащ и вернулся в тюрьму, заехав за доктором Маркли.

Мы закончили все дела около двух часов ночи. Таким образом, до рассвета оставалось еще несколько часов для того, чтобы я мог завершить свои собственные. Я как никогда испытывал потребность привести все в идеальный порядок, вроде того, как человеку хочется иногда тщательно прибрать у себя в комнате. Я мог бы спрятать тело Герберта в подвале, где уже находился мотоцикл, саквояж и кое-какие инструменты, с помощью которых я произвел необходимые манипуляции в отношении Мартина. Но, прежде чем идти спать, я должен был «навести марафет», так сказать. Кроме того, я ведь хотел, чтобы убийство Мартина приписали его двоюродному брату, и, следовательно, нужно было все предусмотреть, не оставляя места для случайности.

В ту ночь я сделал все, что было необходимо. Это было нетрудно, поскольку тело весило немного. Дорога была мне известна настолько хорошо, что не понадобился даже фонарь. Я столько раз бродил по тюрьме, стоял на ее стенах (боюсь, что не всегда оставался незамеченным), стоял, говорю, на стенах, бродил по старинным коридорам, всегда имея про запас соответствующее объяснение, что без труда находил дорогу в темноте. Имея в кармане старбертовские ключи, я проник в кабинет смотрителя. Долгое время у меня не было уверенности, запиралась ли когда-нибудь дверь на балкон; во всяком случае, как я уже указывал, теперь ее можно было открыть. Что я и сделал, и мой план был полностью завершен.

Еще одно. Железную шкатулку с документами, которая находилась в сейфе, я бросил в колодец. Я сделал это потому, что по-прежнему подозревал (нет, правильнее сказать: опасался) дьявольской изобретательности Тимоти, которого я убил. Я опасался еще какого-нибудь документа, секретного отделения в шкатулке. Словом, мне нужна была уверенность.

Меня забавляла мысль, что вчера вечером я чуть было не попался. Мне показались подозрительными эти совещания у доктора Фелла, и я стал наблюдать, вооружившись соответствующим образом. Кто-то пытался меня задержать, и я выстрелил; сегодня я с облегчением узнал, что это был всего-навсего Бадж, дворецкий. В начале моего повествования я сказал, что буду откровенным; беру свои слова назад. Есть одно обстоятельство, по поводу которого откровенным я быть не могу, даже зная о том, что через несколько минут приложу к виску револьвер и спущу курок. Иногда по ночам мне виделись лица. Вчера вечером мне показалось, что я снова вижу лицо, и на какой-то момент это лишило меня уверенности. Этот вопрос я обсуждать не собираюсь. Подобного рода обстоятельства разрушают четкую логику моих планов. Вот и все, что я могу сказать.

Итак, джентльмены, вы, кто будет все это читать, я почти закончил. Все мои дела с торговцем бриллиантами завершились вполне благополучно, я изредка встречался с ним на протяжении этих трех лет, чтобы не возбуждать подозрений. Я был готов. Когда же в виде завершающего удара судьбы я получил письмо от «дядюшки» с известием, что он собирается посетить Англию впервые за десять лет, я принял это с покорностью и смирением. Короче говоря, я устал. Слишком долго я боролся. Мне хотелось только одного: покинуть Чаттерхэм. Поэтому весть о приезде «дядюшки» я рассказывал всем и каждому, снабжая свой рассказ разными деталями. Чтобы сбить всех с толку, я пробовал уговорить сэра Бенджамена Арнольда встретить его, зная, что он откажется и будет настаивать, чтобы я сделал это сам. Мне нужно было скрыться. В течение трех лет я слишком долго размышлял о превратностях судьбы, о том, как дурно она со мною обошлась, и нормальная, спокойная жизнь, лишенная опасностей, словно бы потеряла свою привлекательность.

Доктор Фелл оказал мне любезность, оставив свой револьвер. Мне пока еще не хочется им воспользоваться. Этот человек имеет слишком большую силу в Скотленд-Ярде…

Теперь я жалею, что не убил его. Теперь, когда смерть так близка, мне кажется, что я примирился бы с мыслью о виселице, только бы протянуть еще несколько недель. Лампа дает не слишком много света, а мне хотелось бы убить себя, как подобает джентльмену, как-нибудь торжественно, по крайней мере — в соответствующем одеянии.

Красноречие, которое всегда вдохновляло меня, когда я писал свои проповеди, начинает мне изменять. Совершил ли я святотатство? Человек моих дарований, говорю я себе, никак не может этого сделать, поскольку правила, которыми я руководствовался, — несмотря на то, что не был посвящен в сан и теперь уж, вероятно, не буду, — были самого похвального свойства. Где же был изъян в моих планах? Я спросил доктора Фелла. Именно из-за этого я и хотел его видеть. Он давно меня подозревал, и его подозрения превратились в уверенность, когда я в какой-то неосторожный момент сказал, дабы устранить в умах сомнение, что Тимоти Старберт на смертном одре обвинил в своей смерти одного из членов своей семьи. Будь у меня хоть малейшая возможность реализовать мои блестящие — именно блестящие! — способности, я был бы великим человеком. Не могу себя заставить отложить перо, ведь тогда я должен взять в руки другой предмет.

Ненавижу всех. Если бы я мог, я бы уничтожил весь мир. Теперь я должен убить себя. Я совершил святотатство. Я, который втайне не верил в Бога, молюсь. Я молю Бога послать мне помощь. Боже, помоги мне. Не могу больше писать; мне дурно.

Томас Сондерс

Он так и не застрелился. Когда открыли дверь в кабинет, он дрожал как в лихорадке. Он не донес револьвера до виска — не хватило мужества нажать курок.

Примечание

Чтобы автора не обвинили (упаси Бог!) в фантазировании, следует объяснить, что часы в форме черепа, о которых идет речь в главе 13, не выдумка. Это подлинные часы, описание которых можно найти в бесценной работе Ф.Дж. Бриттена «Старинные часы и их создатели» и которые ныне находятся в частной коллекции. На них имеется надпись «Муаз, Блуа», но, дабы избежать осложнений, их изготовителем называли часовщика, жившего гораздо позже. Едва ли необходимо заявлять, что часы использованы только в интересах сюжета, персонажи которого никак не связаны с реальными личностями, живыми или мертвыми.

Февраль 1935 г.

Дж. Д. К.

Глава 1

ОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ НА ЛИНКОЛЬНС-ИНН-ФИЛДС

— Странные преступления? — переспросил доктор Фелл, когда мы обсуждали дело о шляпах и арбалетах,^[45] а затем еще более причудливую проблему перевернутой комнаты в Уотерфолл-Мэноре. — Вовсе нет. Такие вещи кажутся странными только потому, что факт преподносится вне должного контекста. Например, — продолжал он, дыша с присвистом, — вор забирается в часовую мастерскую и крадет стрелки от часов. К какой категории преступлений вы бы причислили сие происшествие?

Я подумал, что доктор всего лишь предается игре воображения, как с ним часто бывает, когда кружки наполнены пивом, а стулья удобны. Поэтому я ответил, что назвал бы это попросту убийством времени, и ожидал презрительного фырканья, но его не последовало. Доктор Фелл разглядывал кончик своей сигары, его широкое румяное лицо и характерный подбородок со множеством складок стали задумчивыми, насколько задумчивым может быть подбородок, а маленькие глазки прищурились под стеклами очков на черной ленте. Какое-то время он молча пыхтел, поглаживая разбойничьи усы, потом внезапно кивнул.

— Вы попали в точку! Хм! — Он взмахнул сигарой. — Вот что делало это убийство таким ужасным, когда оно произошло. Сама мысль о том, что Боском намеревался нажать на спуск только с целью убить время…

— Боском? Убийца?

— Всего лишь человек, признавшийся в намерении совершить убийство. Что касается подлинного убийцы… Это было скверное дело. Меня не назовешь нервным. — Доктор Фелл шумно высморкался. — Слишком много подкладки — здесь. — Он ткнул себя в живот. — Но даю вам слово, чертово дело по-настоящему пугало меня, и, насколько я знаю, это единственный случай. Напомните, чтобы я как-нибудь рассказал вам о нем.

Но я никогда не услышал об этом от него, так как мы, втроем вместе с миссис Фелл, тем вечером отправились в театр, а на следующий день я должен был уехать из Лондона. Сомнительно, чтобы он стал подробно рассказывать о том, как помог отделу уголовного розыска сохранить лицо, притом весьма необычным образом. Как бы то ни было, любой, кто знает доктора Фелла, стремился бы побольше узнать о деле, от которого ему могло стать не по себе. В конце концов, я услышал эту историю от профессора Мелсона, который наряду с доктором принимал в ней участие. Она произошла осенью, за год то того, как доктор Фелл переехал в Лондон в качестве консультанта Скотленд-Ярда (причины переезда станут понятными в конце этого повествования), и стала последним делом, которое официально вел старший инспектор Дейвид Хэдли перед его намеченной отставкой. Она не состоялась, и ныне он суперинтендент Хэдли, что также станет понятным. Поскольку определенная персона, фигурирующая в этой истории, умерла четыре месяца назад, больше нет причин для молчания. Когда Мелсон закончил рассказ, я понял, почему он, не будучи нервным, обречен всегда избегать окон в потолке и позолоты, почему мотив был настолько дьявольским, а оружие — уникальным, почему Хэдли говорит, что это можно назвать «Делом летающей перчатки», — одним словом, почему мы всегда будем считать проблему часов смерти величайшим делом доктора Фелла.

* * *

Был вечер 4 сентября, что хорошо помнил Мелсон, так как ровно неделю спустя, 15-го числа, он должен был отправиться домой к началу осеннего семестра. Мелсон устал. Трудно назвать это отпуском, когда в свободное от преподавания время вам приходится непременно что-нибудь публиковать для поддержания ученого статуса. Работа над «Кратким изложением «Истории моего времени» епископа Бернета»,^[46] под редакцией и с примечаниями доктора философии Уолтера С. Мелсона» тянулась так медленно и он так часто не соглашался со старым сплетником, что даже удовольствие поймать епископа на лжи больше не могло стимулировать его энтузиазм. Тем не менее он благодушно усмехался. Причиной являлось присутствие старого друга, ковыляющего рядом с ним в своей обычной широкополой шляпе и черной накидке, чье объемистое туловище вырисовывалось силуэтом на фоне света уличных фонарей, как всегда, яростно спорящего, стуча для пущей убедительности двумя тростями по пустому тротуару.

Они шли по Холборну незадолго до полуночи в прохладном и свежем ночном воздухе. Район Блумсбери оказался неожиданно переполненным, и лучшим жильем, которое Мелсон смог найти, оказалась неудобная спальня-гостиная на пятом этаже дома на Линкольнс-Инн-Филдс. Они возвращались из кинотеатра — доктор Фелл, будучи рабом чар Мириам Хопкинс,^[47] настоял на том, чтобы посмотреть фильм дважды. Но днем Мелсон обнаружил в книжной лавке Фойла настоящее сокровище, словарь средневекового латинского шрифта, и доктор категорически отказался идти домой, не взглянув на него.

— Кроме того, — проворчал он, — не хотите же вы сказать, что собираетесь лечь спать в такой час? Неужели? Это удручает, приятель! Будь я так молод и проворен, как вы…

— Мне сорок два, — парировал Мелсон.

— Человек, который, едва достигнув тридцати лет, упоминает о своем возрасте, начинает обрастать мхом, — убежденно заявил доктор Фелл. — Я не первый день наблюдаю за вами, и что же я вижу? Вы похожи на усталого Шерлока Холмса. Где ваши жажда приключений и здоровое человеческое любопытство?

— «Большой турникет», — сказал Мелсон, увидев знакомый знак. — Здесь нам направо… Я намеревался, — продолжал он, достав трубку и выбивая ее о ладонь, — спросить о вашем здоровом человеческом любопытстве. Есть какие-нибудь новые уголовные дела?

— Возможно, — буркнул доктор Фелл. — Еще не знаю. Они могут устроить проблему из убийства дежурного администратора магазина, но я в этом сомневаюсь.

— А что там произошло?

— Ну, вчера вечером я обедал с Хэдли, но он вроде бы сам не знает подробностей. Говорит, что не читал рапорт, но поручил дело толковому сотруднику. Похоже, началась эпидемия краж в крупных универмагах, совершаемых женщиной, которую не могут опознать.

— Магазинные кражи не кажутся мне особенно…

— Да, знаю. Но в этих кражах есть что-то чертовски странное. К тому же они привели к скверным последствиям. Проклятие! Мелсон, это меня тревожит! — Несколько секунд, он пыхтел, поправляя очки. — Последствия имели место около недели назад в универмаге «Гэмбридж». Вы когда-нибудь читаете газеты? В ювелирном отделе было нечто вроде распродажи, и магазин был переполнен. По помещению бродил дежурный администратор — безобидный парень в обычной визитке и с напомаженными волосами. Внезапно он схватил кого-то за руку, начались суматоха и крики, стразы с подноса рассыпались по полу, а затем, прежде чем окружающие сумели что-либо понять, администратор рухнул наземь. Кто-то заметил кровь под ним. Его перевернули и увидели, что живот распорот ножом. Вскоре он умер.

В узком проходе, именуемом «Большой турникет», было холодно и сыро. Их шаги гулко звучали по каменным плиткам между рядами закрытых магазинов. Вывески громко скрипели, анемичный газовый свет тускло поблескивал на надписях позолотой. Что-то в этих ночных звуках или повествовании спутника заставило Мелсона бросить взгляд через плечо.

— Господи! — воскликнул он. — Вы хотите сказать, что кто-то совершил убийство, дабы избежать поимки на магазинной краже?

— Да, мой мальчик. Я же говорил вам, что дело скверное. Ни улик, ни описания — ничего, кроме того, что это была женщина. Ее видели не менее шестидесяти человек, но все описывают по-разному. Она исчезла — и это все. Ухватиться абсолютно не за что.

— Что-нибудь ценное было украдено?

— Часы. Они лежали на подносе среди образцов, демонстрирующих прогресс в деле изготовления часов начиная от Петера Хеле.^[48] — В голосе доктора Фелла послышались странные нотки. — Мелсон, какой номер дома, где вы поселились на Линкольнс-Инн-Филдс?

Мелсон остановился — отчасти чтобы зажечь трубку, но также потому, что какое-то воспоминание взбудоражило его, словно внезапное прикосновение к плечу. Спичка чиркнула по наждачной полоске коробка. Возможно, воспоминание пробудило выражение маленьких блестящих глаз доктора Фелла, смотрящих на него не мигая при свете пламени спички, а может быть, то, что часы в направлении Линкольнс-Инн-Филдс начали приглушенно бить полночь. Обладавшему довольно буйным воображением Мелсону чудилось нечто дьявольское в массивной фигуре доктора с развеваемой ветром накидкой, смотрящего на него в узком проходе. Но бой часов — чистое суеверие… Он погасил спичку, и их шаги вновь зазвучали во мраке.

— Номер пятнадцать, — ответил Мелсон. — А что?

— Должно быть, вы живете по соседству с человеком, который меня весьма интересует. Судя по отзывам, это странный тип. Его фамилия Карвер, и он знаменитый часовщик. Кстати, вы что-нибудь знаете о часовом деле? Это любопытное занятие. Карвер одолжил универмагу несколько своих наиболее ценных экземпляров — в том числе украденные часы. Кажется, им удалось даже позаимствовать несколько экземпляров в музее Гилдхолла…^[49]

— Чертов вы шарлатан! — сердито воскликнул Мелсон. Потом он усмехнулся, и лунообразная физиономия доктора Фелла расплылась в ответной улыбке. — Наверняка вам не слишком интересен мой словарь. Но я… — Он поколебался. — Я забыл об этом, но сегодня там произошла странная вещь.

— Какая именно?

Мелсон посмотрел вперед между темными стенами, где уличные фонари освещали зеленые деревья на Линкольнс-Инн-Филдс.

— Какая-то шутка, — медленно ответил он. — Я толком в ней не разобрался. Это было сегодня утром. Я вышел после завтрака, в начале десятого, покурить и прогуляться. У всех домов там есть крылечко со ступеньками, парой белых колонн и скамейками с обеих сторон. Народу вокруг было мало, но полисмен шел по нашей стороне улицы. Я сидел и курил, глядя на дверь соседнего дома. Он меня интересовал, так как ваш часовщик выставил в окне табличку с надписью «Иоханнус Карвер». Я удивлялся, что в наши дни кому-то хватило духу переделать свое имя на Иоханнус.

— Ну?

— Внезапно дверь распахнулась, оттуда вылетела старуха с суровым лицом и побежала к констеблю. Сначала она пыталась сообщить о какой-то краже, а потом стала требовать, чтобы нескольких соседских детей отдали в исправительную школу. Старуха бушевала вовсю. Затем из дома вышла молодая девушка — красивая блондинка…

(Очень красивая, подумал он, с солнцем в волосах и не слишком аккуратно одетая.)

— Естественно, мне не хотелось, чтобы меня видели глазеющим на них, но я притворился, будто ничего не слышу, и остался на крыльце. Насколько я мог понять, леди с суровым лицом была экономкой Иоханнуса Карвера. Сам Карвер провел несколько недель изготовляя большие часы, которые должны были установить на башне загородного дома сэра такого-то. Работа была не по его профилю, и он взялся за нее только для того, чтобы угодить упомянутому сэру, который был его личным другом. Часы были закончены только вчера вечером, Иоханнус покрасил их и оставил сохнуть в задней комнате. Но кто-то проник туда, изуродовал часы и украл стрелки. Шутка?

— Мне это не нравится, — после паузы заметил доктор Фелл и взмахнул тростью. — Что сделал констебль?

— Он казался сбитым с толку, но что-то писал в блокноте. Блондинка пыталась успокоить старуху. Она говорила, что это, вероятно, просто глупая выходка и злая к тому же, так как часы испорчены. Потом они вошли в дом. Иоханнуса я не видел.

— О! Девушка принадлежит к его семье?

— Думаю, да.

— Черт возьми, Мелсон, — проворчал доктор Фелл, — мне жаль, что я не расспросил Хэдли поподробнее. Кто-нибудь еще живет в этом доме или вы не обращали внимания?

— Особого внимания не обращал, но дом большой, и, похоже, там живет несколько человек. Я заметил на двери табличку адвоката. По-вашему, это как-то связано с…

Они вышли на северную сторону Линкольнс-Инн-Филдс. В темноте площадь казалась более обширной, чем днем. Лишь в нескольких окнах домов виднелись полоски света сквозь щели в задернутых портьерах. Деревья напоминали ухоженный лес. Водянистая луна была бледной, как уличные фонари.

— Нам направо, — сказал Мелсон. — Вон там музей Соуна.^[50] А двумя домами дальше живу я. — Он провел руками по влажному металлу перил, глядя на фасады зданий. — В следующем доме обитает Иоханнус. По-моему, нет смысла стоять и смотреть на дом…

— Я в этом не уверен, — отозвался доктор Фелл. — Парадная дверь открыта.

Оба остановились. Слова доктора подействовали на Мелсона как шок, тем более что в доме номер 16 не было света. Луна и уличные фонари смутно освещали его, как нечеткий рисунок — массивное, узкое и высокое сооружение из красного кирпича, казавшееся почти черным, с белыми оконными рамами и каменными ступеньками, ведущими на крыльцо с круглыми колоннами, поддерживающими крышу, почти такую же маленькую, как колпак часов. Большая дверь была распахнута настежь. Мелсону показалось, что она скрипит.

— Вы полагаете… — шепотом начал он и умолк, завидев под деревом перед домом более темную тень — кто-то стоял там, наблюдая. Но дом уже не был безмолвным. Послышались стон, крик, а затем обрывки слов, звучащих как обвинение. Тень отделилась от дерева, и Мелсон с облегчением разглядел силуэт полицейского шлема. Он услышал твердые шаги и увидел, как зажегся фонарь, когда полисмен поднимался на крыльцо дома номер 16.

Глава 2

СМЕРТЬ НА ЧАСАХ

Доктор Фелл, дыша с присвистом, двинулся по тротуару и, протянув трость, коснулся ею плеча полисмена. Луч фонаря устремился на него.

— Что-нибудь не так? — спросил доктор Фелл. — Не светите мне в глаза!

— Ну, сэр… — неуверенно начал констебль.

— Хорошо, посветите еще секунду. В чем дело, Пирс? Вы меня не узнаете? Зато я узнаю вас. Вы дежурили в участке, у кабинета Хэдли…

Полисмен ошибочно решил, что присутствие доктора Фелла не было случайным.

— Не знаю, сэр, но пойдемте со мной…

Подозвав Мелсона, доктор Фелл поднялся на крыльцо следом за Пирсом.

В длинном холле за дверью было не совсем темно. Сзади виднелась лестница, и с верхнего этажа падал свет. Невнятный говор умолк, как будто кто-то пережидал и слушал. За одной из дверей слева Мелсон расслышал то, что вначале показалось ему нервным настойчивым шепотом, но потом он понял, что это нестройное тиканье многих часов.

— Кто там? — крикнул сверху женский голос. — Говорю вам, я не могу пройти мимо него! Он весь в крови! — Голос перешел в плач.

Пирс с громким возгласом побежал к лестнице, освещая ее фонарем; оба спутника последовали за ним. Открывшаяся им лестница была выполнена в стиле, который можно охарактеризовать как чопорный: тяжелые перила, цветастый ковер с укрепляющими его медными прутьями — символом респектабельных английских домов, где нет места насилию; ступеньки не скрипели под ногами. Выходящая на площадку двойная дверь в задней стене верхнего коридора была открыта. Тусклый свет проникал из комнаты, где два человека стояли у порога, а третий сидел в кресле, стиснув руками голову.

Поперек порога лежало тело мужчины — казалось, он пытается перевернуться со спины на правый бок. При желтом свете его можно было четко разглядеть — тени играли на мышцах лица и все еще подергивающихся руках. Веки слегка трепетали — из-под них поблескивали белки глаз. Рот был открыт, спина чуть изогнулась, словно от боли. Мелсон мог бы поклясться, что слышит, как ногти несчастного царапают ковер, но это могли быть посмертные рефлексы, так как кровь уже перестала течь изо рта. Пятки последний раз стукнули по полу, а веки застыли, оставив глаза открытыми.

Мелсон почувствовал слабую тошноту. Он шагнул назад, едва не споткнувшись о ступеньку. Вкупе с видом мертвеца эта мелочь едва не лишила его самообладания.

Одной из стоящих в дверях была кричавшая женщина. Мелсон видел только ее силуэт и отблески света на желтых волосах. Но внезапно она метнулась мимо мертвого тела, уронив шлепанец, который покатился по полу, и схватила констебля за руку.

— Он мертв! Посмотрите на него! — Голос стал пронзительным — в нем послышались истерические нотки. — Ну? Разве вы не собираетесь его арестовать? — Она указала на мужчину, который стоял в дверях, тупо глядя вниз. — Он застрелил его! Посмотрите на оружие у него в руке!

Мужчина зашевелился, осознав, что держит пистолет с длинным дулом и его палец покоится на спусковом крючке. Едва не выронив оружие, он сунул его в карман, когда констебль шагнул вперед, потом повернулся, и все увидели, что ею голова дрожит как у паралитика. Это был опрятный, чисто выбритый маленький человечек в пенсне, золотая цепочка от которого съехала на ухо и дрожала в такт с головой. Лицо под зачесанными назад волосами мышиного цвета, с остроконечным подбородком, четко очерченным ртом, длинным носом и темными мохнатыми бровями в другое время могло бы казаться решительными, но сейчас его искажал ужас. Оно выглядело особенно нелепо, когда мужчина — семейный поверенный? — пытаясь изобразить достоинство, поднял руку и даже продемонстрировал пародию на улыбку.

— Моя дорогая Элинор… — начал он, судорожно глотнув.

— Уберите его от меня, — сказала девушка. — Неужели вы не собираетесь его арестовать? Он застрелил этого человека. Разве вы не видите оружие?

Рокочущий, рассудительный, почти добродушный голос прозвучал, перекрывая истерику. Доктор Фелл, с широкополой шляпой в руке и спутанными прядями волос, падающими на лоб, встал рядом с девушкой, возвышаясь над ней, как башня.

— Хм! — произнес он, почесав нос. — Вы в этом уверены? Как насчет выстрела? Мы втроем стояли снаружи дома, но выстрела не слышали.

Девушка быстро отвернулась, потому что полисмен склонился над телом. Выпрямившись, он подошел к маленькому человечку в дверях.

— Дайте мне это оружие, сэр, — заговорил констебль без всяких эмоций.

Человечек опустил руки и быстро отозвался:

— Вы не должны этого делать, полисмен. Клянусь богом, я не имею к этому никакого отношения. — Его руки начали подергиваться.

— Спокойно, сэр. Просто передайте мне пистолет — только, если можно, рукояткой вперед. Вот так. Ваше имя?

— Право, это нелепая ошибка! Кэлвин Боском. Я…

— А кто умерший?

— Не знаю.

— Ну-ну! — Пирс устало щелкнул по своему блокноту.

— Говорю вам, не знаю! — Боском прислонился спиной к дверному косяку в оборонительной позе. На нем был серый шерстяной халат с поясом, аккуратно завязанным узлом.

Пирс повернулся к девушке:

— Кто он, мисс?

— Я… я тоже не знаю. Никогда не видела его раньше.

Мелсон посмотрел на нее. Теперь она стояла лицом к свету, и он мог сравнить свое утреннее впечатление, когда Элинор (Карвер?) бежала по улице, с теперешним. На вид ей лет двадцать семь-двадцать восемь. Хорошенькая в традиционном смысле слова, что, несмотря на нещадную эксплуатацию образа в кинофильмах, является наилучшим вариантом. Среднего роста, тоненькая, но в фигуре ощущается чувственность, дающая себя знать также в глазах, гонких ноздрях и слегка вздернутой нижней губе. Что-то в ее облике показалось Мелсону таким озадачивающим и в то же время очевидным, что он не сразу сообразил, в чем дело. Вероятно, ее подняли с постели, так как длинные завитые волосы были растрепаны, упавший шлепанец валялся в нескольких футах от мертвеца, а поверх красно-черной пижамы была наброшена пыльная синяя кожаная куртка с поднятым воротником, какую носят автомобилисты. Что еще? Свежие румяна и губная помада, подчеркивающие бледность лица. Голубые глаза при взгляде на Пирса стали еще более испуганными. Девушка плотнее запахнулась в куртку.

— Я никогда не видела его раньше! — повторила она. — Не смотрите на меня так! Он… похож на бродягу, верно? Я не знаю, как этот человек вошел в дом, если только он… — кивок в сторону Боскома, — не впустил его. Дверь на ночь всегда запирают и закрывают на цепочку.

Пирс сделал запись в блокноте.

— Допустим. Ваше имя, мисс?

— Элинор… — Она заколебалась. — Элинор Карвер.

— Ну-ну, мисс! Вы уверены, что это ваше настоящее имя?

— Почему вы такой настырный? — сердито осведомилась она, но тут же сменила тон. — Простите, я слишком потрясена. Мое настоящее имя Элинор Смит, но мистер Карвер мой опекун и хочет, чтобы я пользовалась его фамилией…

— И вы говорите, что этот джентльмен застрелил…

— О, я сама не знала, что говорю!

— Благодарю вас, Элинор, — сказал Боском. Его впалая грудь тяжело вздымалась. — Пожалуйста, пройдите все в мою комнату, сядьте и закройте дверь, чтобы не видеть это ужасное зрелище!

— Пока это невозможно, сэр. А теперь, мисс, — терпеливо продолжал констебль, — расскажите нам, что произошло.

— Но я не знаю!.. Меня разбудили. Моя спальня на нижнем этаже с задней стороны дома — там, где магазин моего опекуна. Дверь начала открываться и закрываться из-за сквозняка. Я встала, выглянула наружу и увидела, что входная дверь в холле распахнута настежь. Это меня встревожило. Я вышла из комнаты, увидела свет и услышала голоса наверху. Я слышала его… — Она опять кивнула в сторону Боскома — в ее глазах были страх и злоба. — Я слышала, как он сказал: «Боже мой! Он мертв…»

— Если вы позволите мне объяснить… — в отчаянии начал Боском.

Доктор Фелл беспокойно моргал, глядя на девушку, и собирался заговорить, но она опередила его.

— Я ужасно испугалась, потихоньку поднялась наверх — шаги на лестнице не слышны из-за ковра — и заглянула сюда. Я увидела его стоящим в дверях, склонившись над ним, а другой мужчина стоял у задней стены, отвернувшись.

При этих словах они впервые обратили внимание на третьего человека, бодрствовавшего у мертвого тела. Он сидел в комнате Боскома у стола с лампой под абажуром, опираясь на стол локтем и пощипывая пальцами лоб. Как будто с усилием вернув себе самообладание, он поднялся и отошел от стола, сунув руки в карманы. Это был крупный мужчина с оттопыренными ушами, чье лицо оставалось в тени. Он несколько раз кивнул, не глядя на труп.

— И это все, что я знаю, — закончила Элинор Карвер. — Кроме того, что он… — она посмотрела на мертвеца, — хотел забраться сюда и напугать… Он выглядит как бродяга, не так ли? Впрочем, если его умыть и приодеть…

Ее взгляд устремился на Боскома, и она умолкла. Остальные изучали тело на полу. Вряд ли этот человек являл собой приятное зрелище даже при жизни, подумал Мелсон, когда отдельные детали начали проступать сквозь гипнотическую картину убийства. На потрепанном, полностью выцветшем костюме, скрепленном булавками под мышками, виднелись жирные пятна, как от холодного супа. Руки и ноги торчали из коротковатых рукавов и штанин. Незнакомец был мужчиной лет пятидесяти, одновременно костлявым и одутловатым. Медная запонка воротника торчала у шеи, красной и сморщенной, как у индейки, а обломки зубов белели среди минимум трехдневной щетины там, где их не залила кровь. Тем не менее (по крайней мере, в смерти) он не вполне походил на бродягу. Чувствуя это и пытаясь определить причину, Мелсон обратил внимание на почти новые белые теннисные туфли. Внезапно Пирс повернулся к Боскому.

— Покойный, часом, не ваш родственник, сэр?

Боском был искренне удивлен и даже слегка шокирован.

— Господи, конечно нет! Что вам подало такую идею? — Мелсон чувствовал, что эта идея расстраивает мистера Кэлвина Боскома не меньше, чем подозрение в убийстве. — Это просто нелепо, констебль! Говорю вам, я не знаю, кто он. Вас интересует, что здесь произошло? Ничего! Точнее, мы с моим другом… — он кивнул в сторону крупного мужчины, который стоял неподвижно, — сидели и разговаривали у меня в гостиной. Мы уже выпили на сон грядущий, и он как раз взял шляпу, собираясь уходить…

— Минутку, сэр. — Констебль повернулся к другому мужчине. — Ваше имя?

— Питер Стэнли, — заговорил тот тяжелым скучным голосом, словно ему неожиданно пришло на ум какое-то любопытное воспоминание. — Питер Э.Стэнли. — Он поднял глаза кверху, сверкнув белками, словно твердил урок, в котором было нечто забавное. — Я живу не здесь, а в Хампстеде, на Вэлли-Эджроуд, 211. И я не знаю покойного.

— Продолжайте, сэр.

Прежде чем заговорить, Боском нервно взглянул на своего компаньона.

— Повторяю, мы просто сидели, как… как два законопослушных гражданина. — Что-то в этой фразе даже ему показалось абсурдным, и он кисло улыбнулся. — Двойная дверь была закрыта. Кажется, мой пистолет вызывает у вас подозрения, но я из него не стрелял. Я только показывал мистеру Стэнли, как выглядит глушитель Гротта. Он его никогда не видел…

Стэнли начал смеяться.

Казалось, он не в силах удержаться от хохота. Он хлопал себя рукой по груди, как будто смех пронзил его, подобно пуле, причиняя боль. Склонившись набок и ухватившись жилистой рукой за дверной косяк, Стэнли смотрел на остальных. Его мясистое лицо цементного оттенка походило на глиняную маску. Сейчас оно было искажено судорогой удушающего веселья, заставившим его судорожно глотать и подмигивать. Элинор с криком отшатнулась.

— Простите, старина. — Стэнли похлопал Боскома по спине. — Прошу прощения у всех, но это так чертовски забавно! Хо-хо! Он действительно показывал мне…

Стэнли вытер глаза. Пирс шагнул вперед, но доктор Фелл положил ему руку на плечо.

— Полегче, — тихо сказал доктор. — Ну, мистер Боском?

— Не знаю, кто вы, сэр, — отозвался Боском, — и почему вы здесь, но вы, кажется, обладаете редким феноменом благоразумия. Итак, мистер Стэнли и я сидели здесь, рассматривая пистолет, когда неожиданно кто-то начал стучать в дверь. — Он положил руку на одну из створок и тут же ее отдернул. — Этот человек распахнул дверь, поскользнулся и упал на спину так, как вы видите его теперь. Клянусь, я не знаю, что он здесь делал и как вошел. Мы к нему не прикасались.

— Нет, — подтвердил доктор Фелл, — хотя должны были это сделать. — После паузы он повернулся к Пирсу и указал тростью на тело. — Вы осмотрели оружие и, вероятно, убедились, что из него не стреляли. Теперь переверните труп.

— Не могу, сэр, — проворчал Пирс. — Сначала я должен позвонить в участок и вызвать полицейского хирурга…

— Переверните его, — повторил доктор Фелл. — Я беру ответственность на себя.

Пирс сунул в карман пистолет и блокнот, потом нагнулся и приподнял тело. Левая рука мертвеца со стуком ударилась о пол, покрытый ковром, подбородок отвис, когда тело перевернули на живот. Констебль выпрямился, вытирая руки.

Над первым позвонком, откуда что-то тонкое и острое, очевидно, проникло в грудь через горло по касательной сверху вниз, торчал кусок металла размером с кисть руки. Он совсем не походил на рукоятку ножа. Сквозь кровь виднелась яркая позолота. Предмет из тонкой стали имел в ширину около полутора дюймов у основания, где находилось странное прямоугольное отверстие, как у гаечного ключа.

Элинор Карвер вскрикнула.

— Да, — кивнул доктор Фелл. — Кто-то ударил его сзади, прежде чем он поднялся по лестнице. А эта штука… — Он проследил за указательным пальцем девушки. — Я буду очень удивлен, если это не минутная стрелка часов — больших часов с открытой стальной рамой для установки вне дома — скажем, вроде тех, которые изготовлял Карвер для сэра такого-то.

Глава 3

РАЗБИТОЕ ОКНО

— Понимаете, — виновато продолжал доктор Фелл, — я опасался, что это может обернуться чем-то куда более зловещим, чем кажется. И хотя я ненавижу официальные действия, боюсь, что до прибытия Хэдли мне придется взять руководство на себя.

Стэнли, проводивший рукавом по глазам в каком-то странном ступоре, резко повернулся. Теперь скучную маску его лица прорезали морщины возле опущенных уголков рта.

— Вы? — Он выпрямился. — Вы возьмете на себя руководство? А что, черт возьми, вы об этом знаете, приятель?

— Понял! — пробормотал доктор Фелл, словно на него снизошло вдохновение. — Наконец-то понял, что меня так интересовало, мистер Стэнли. Странный тон вашего голоса. Хм, да… Кстати, мистер Боском, у вас здесь есть телефон? Отлично!.. Пирс, позвоните в Скотленд-Ярд по добавочному 27. Я знаю, что вы должны отрапортовать в ваш участок, но сначала позвоните старшему инспектору Хэдли. Он работает допоздна. Пусть приедет сюда с полицейским хирургом, хотя бы для того, чтобы поспорить со мной. Не возражайте, если он будет ругать вас на чем свет стоит… Погодите! Спросите Хэдли, кому он поручил работу над делом об убийстве в универмаге «Гэмбридж», и попросите захватить с собой этого человека. Думаю, он обнаружит здесь кое-что интересное… Мисс Карвер?

Девушка отошла в тень и вытирала лицо носовым платком. Когда она спрятала платок в карман и присоединилась к ним, Мелсон увидел, что свежий макияж исчез. От этого ее лицо казалось еще бледнее, а голубые глаза резко потемнели, когда она бросила взгляд на Боскома, оставаясь, впрочем, абсолютно сдержанной.

— Вы не думаете, что мне лучше разбудить тетю и Джея^[51] — моего опекуна? — Элинор добавила, держась рукой за стойку перил: — Не знаю, как вы догадались, но это действительно стрелка часов. Не могли бы вы прикрыть его чем-нибудь? Это еще хуже, чем смотреть на его лицо. — Она поежилась.

Боском выбежал за дверь и вернулся с пыльным покрывалом. Когда доктор Фелл кивнул, он прикрыл им тело.

— Вам известно, что все это значит? — внезапно воскликнула девушка. — Наверняка нет! Полагаю, бедняга был грабителем?

— Вы отлично знаете, что не был, — мягко отозвался доктор Фелл. Опираясь на две трости, он окинул взглядом коридор, потом посмотрел на бледную физиономию Боскома и подавленного Стэнли, но не стал задавать им вопросы. — Могу лишь сделать попытку догадаться, что ему здесь понадобилось. И надеюсь, что я окажусь не прав.

— Кто-то, — монотонным голосом пробормотал Стэнли, — последовал за ним с улицы вверх по лестнице и…

— Не обязательно с улицы. Мисс Карвер, нельзя ли зажечь свет?

Боском подошел к двойной двери и нажал кнопку выключателя. Люстра осветила просторный верхний коридор длиной в шестьдесят футов и шириной в двадцать, устланный ковром с красноватым цветастым рисунком. Лестница шириной около восьми футов отходила от стены справа. Это была передняя стена с двумя большими окнами, выходящими на улицу, которые были плотно занавешены коричневыми узорчатыми портьерами. Между этими окнами и лестницей находились две двери; еще одна закрытая дверь выходила на лестничную площадку почти напротив угла задней стены, где располагалась двойная дверь, ведущая в комнаты Боскома. Три другие двери, также закрытые, виднелись в стене слева. Они были белыми, как и стенные панели, в то время как потолок покрывала коричневая известковая краска. Единственным украшением являлись часы в продолговатом деревянном корпусе (на взгляд Мелсона, довольно унылое изделие) с одной стрелкой на циферблате, находящиеся между двумя окнами. Доктор Фелл рассеянно осматривал коридор, дыша с присвистом.

— Большой дом, — заметил он. — Сколько человек здесь живет, мисс Карвер?

Элинор подошла и подобрала упавший шлепанец, прежде чем это успел сделать Боском.

— Ну, конечно, Джей — дом принадлежит ему — и тетя, миссис Стеффинс, хотя в действительности она мне не родственница. Потом мистер Боском, мистер Полл и миссис Горсон, которая ведет хозяйство. Мистера Полла сейчас нет. — Ее короткая верхняя губа слегка приподнялась. — Ну и наш адвокат…

— Кто он?

— Не ой, а она, — ответила Элинор и равнодушно посмотрела вниз. — Я не имею в виду, что она наш поверенный, но мы очень ею гордимся.

— Блестящая женщина, — заявил Боском.

— Да, Л.М. Хэндрет. Вероятно, вы видели табличку внизу? «Л» означает Лючия. Открою вам секрет. — Несмотря на нервозность, в светло-голубых глазах Элинор мелькнула озорная усмешка. — «М» — это Митци. Удивительно, как Лючия не проснулась в таком шуме. Она занимает целую сторону первого этажа.

— Удивительно, как не проснулись все, — промолвил доктор Фелл. — Боюсь, нам придется разбудить их, иначе мой друг Хэдли сделает зловещие выводы из самого факта, что у людей спокойная совесть. Хм, да… Где спят все эти люди, мисс Карвер?

— Как я сказала, Лючия занимает целую сторону первого этажа. — Элинор махнула рукой налево, стоя лицом к передней стене. — Две передние комнаты напротив — демонстрационные помещения Джея — вы знаете, что он изготовляет часы? За ними гостиная, потом комната тети, а сзади — моя. Миссис Гор-сон и горничная живут в полуподвале. Теперь этот этаж…

Дверь в передней стене справа ведет в спальню Джея. Следующая комната — вроде кладовой для часов; он работает там в холодную погоду, хотя обычно в сарае на заднем дворе, чтобы не создавать шума в доме. С другой стороны коридора комнаты мистера Полла — я говорила вам, что его сейчас нет. Это все.

— Понятно. Погодите, чуть не забыл. — Доктор Фелл указал на дверь в той же стене, что и лестница, и рядом с углом задней стены. — А это? Еще одна кладовая?

— Нет, она просто ведет на крышу. Я имею в виду, — быстро объяснила девушка, — в другой коридор, где находится еще одна дверь в маленькую кладовку с лестницей на крышу… — Доктор Фелл рассеянно шагнул вперед, и Элинор, улыбаясь, загородила собой дверь. — Она заперта — мы всегда держим ее запертой.

— Что-что? О, я думал о другом. — Он повернулся и посмотрел вниз. — Не возражаете, просто для проформы, показать мне, где вы стояли на лестнице, когда посмотрели вверх и увидели нашего покойного визитера лежащим на полу? Благодарю вас. Пожалуйста, выключите люстру, мистер Боском. Теперь подумайте, мисс Карвер. Вы находились на шестой… нет, на пятой ступеньке сверху, глядя в коридор, как сейчас?

В полумраке, нарушаемом только призрачным желтым светом из гостиной Боскома, Мелсону снова стало не по себе. Он взглянул на лестницу, где виднелось бледное лицо девушки, смотрящей в коридор. В темноте нижнего холла ее голова и плечи вырисовывались силуэтом на фоне света уличного фонаря, проникающего сквозь узкое окно возле парадной двери. Силуэт дрогнул, когда доктор Фелл склонился вперед.

Позади раздался резкий голос.

— Что, черт возьми, означает этот вздор? — осведомился Стэнли, шагнув в коридор.

Доктор Фелл медленно повернулся к нему. Мелсон не видел лица доктора, но Стэнли и Боском остановились.

— Кто из вас, — спросил доктор Фелл, — двигал правую створку этой двойной двери?

— Э-э… прошу прощения? — отозвался Боском.

— Вот эту. — Доктор подошел к двери и коснулся правой створки позади головы мертвеца, которая была открыта внутрь и почти прижата к стене. Широкая полоса света скользнула по скорчившейся фигуре под покрывалом. — Ее ведь двигали, верно? Она была вот в таком положении, когда вы обнаружили тело?

— Ну, я к ней не притрагивался, — заявил Стэнли. — Я и близко не подходил к старому… к двери. Спросите Боскома, если не верите.

Рука Боскома взметнулась кверху, чтобы поправить пенсне.

— Я передвинул створку, сэр, — с достоинством ответил он. — Простите, но я не был осведомлен, что делаю что-то не то. Естественно, я отодвинул створку, чтобы из комнаты проникало больше света.

— О, вы ничего не сделали не так, — любезно согласился доктор Фелл с легкой усмешкой. — Теперь, мистер Боском, если не возражаете, мы воспользуемся вашей комнатой, чтобы задать еще несколько вопросов. Мисс Карвер, пожалуйста, разбудите вашего опекуна и вашу тетю и попросите их быть готовыми к разговору.

Когда Боском суетливо проводил их в комнату, извиняясь за несуществующий беспорядок, словно на пороге не лежал мертвец, Мелсон ощутил еще большее недоумение и беспокойство. Недоумение, потому что Боском никак не походил на человека, интересующегося пистолетными глушителями. За его кажущимся безволием скрывались проницательность и, возможно, жесткость; уставленные книгами стены комнаты свидетельствовали о начитанности, а речь напоминала стиль дворецкого в салонной комедии. Так говорили многие нервные и застенчивые люди, что также наводило на размышления. Аккуратный, в своих черной пижаме, сером шерстяном халате и теплых, отороченных овечьей шерстью комнатных туфлях, он походил на помесь Дживса^[52] и Сомса Форсайта.^[53]

Беспокойство Мелсона было вызвано тем, что оба мужчины лгали. Мелсон был готов в этом поклясться — это ощущалось в самой атмосфере комнаты так же явно, как и во враждебности мистера Питера Стэнли. Увидев последнего при ярком свете, Мелсон почувствовал себя еще менее уютно. Стэнли не только держался враждебно — он был болен, причем задолго до этой ночи. В уголках его глаз был заметен первый тик, массивные челюсти все время делали жевательные движения. Мешковатый костюм хорошего качества, но рукава слегка обтрепались, а галстук под старомодным высоким воротничком съехал набок. Стэнли опустился в моррисовское кресло^[54] у стола и достал сигарету. Его налитые кровью глаза следили за доктором Феллом, медленно окидывающим взглядом комнату.

— Полагаю, место достаточно удобно — для убийства. Вам это что-нибудь говорит?

Мелсону в данный момент это не говорило ничего. Комната была просторной, с высоким потолком, слегка наклонным к задней стене, в котором помещалось окно. За исключением двух панелей, открытых для вентиляции, окно было затянуто черной бархатной шторкой, двигающейся на скользящих шнурах Два окна в задней стене также были занавешены. В стене слева находилась дверь, очевидно ведущая в спальню. Остальное место занимали книжные полки высотой примерно до плеча; над ними в несколько нерегулярной последовательности висела серия картин, в которых Мелсон не без удивления узнал неплохие копии «Карьеры мота» Хогарта^[55]. Любая нерегулярность в этой комнате бросалась в глаза, иначе некоторые другие вещи могли бы остаться незамеченными. Точно в центре круглого стола помещалась лампа, по одну сторону которой находились песочные часы, а по другую — старинная медная шкатулка, в чей филигранный рисунок вплетались причудливые, тронутые патиной кресты. Слева от стола стояло похожее на трон мягкое кресло с большими подлокотниками и высокой спинкой, напротив моррисовского кресла, в котором сидел Стэнли. Хотя в комнате ощущался запах табачного дыма, Мелсон отметил странный факт, что пепельницы были абсолютно чистыми и на столе отсутствовали бокалы, несмотря на ряд бутылок и стаканов в серванте…

Вся сцена выглядит неправильно, думал Мелсон, или же он по глупости придает слишком большое значение мелочам? Со стороны спальни доносился голос Пирса, очевидно разговаривающего по телефону. Когда Мелсон огляделся вокруг, странные кресты на шкатулке вновь бросились в глаза. У стены с двойной дверью, через которую они вошли, стояла полукругом гигантская ширма, состоящая из панелей тисненой испанской кожи. Эти панели были черными, с изображенными позолотой вспышками пламени, и желтыми, с крестами красного или шафранного цвета.

В голове у Мелсона шевельнулось смутное воспоминание: слово «санбенито»^[56]. Что это такое? Как бы то ни было, ширма явно интересовала доктора Фелла. Шли секунды, молчание начинало тяготить, а доктор все еще не сводил с ширмы совиного взгляда. В комнате слышалось его астматическое дыхание; сквозняк непонятного происхождения колыхал оконную портьеру. Приковыляв к ширме, доктор Фелл коснулся ее тростью и заглянул за нее…

— Прошу прощения, сэр, — неестественным голосом заговорил Боском, видимо пытаясь ослабить напряжение, — но у вас, безусловно, есть более важные интересы, чем…

— Чем что? — осведомился доктор Фелл, наморщив лоб.

— Чем мои кулинарные приспособления. Это газовая горелка, где я иногда готовлю завтрак. Боюсь, довольно уродливое изделие…

— Хм, да. По-моему, мистер Боском, вы чертовски беспечны. Вы рассыпали банку кофе и расплескали по иолу молоко. — Он повернулся и махнул рукой, когда Боском невольно шагнул вперед, обеспокоенный замечанием. — Нет-нет, пожалуйста, не занимайтесь этим теперь. Надеюсь, мы поймем друг друга, если я скажу, что сейчас не время плакать над разлитым молоком, а?

— Не думаю, что я вас понимаю.

— А здесь на ковре мел. — Доктор Фелл внезапно указал в сторону кресла-трона. — Почему на ковре должны быть отметки мелом? Я обеспокоен, джентльмены, — все это не имеет смысла.

Боском, словно опасаясь, что доктор Фелл займет кресло, быстро сел в него, скрестил на груди худые руки и устремил сардонический взгляд на доктора.

— Кто бы вы ни были, сэр, и какое бы официальное положение ни занимали, я готов ответить на ваши вопросы. Признаюсь, что я ожидал… э-э… испытания, но наша беседа происходит абсолютно неформально. Я не могу понять, почему не имеет смысла то, что я пролил кувшин молока или растоптал на ковре кусочек мела. Видите тот плоский предмет за диваном? Это складной бильярдный стол… Не хочу торопить вас, сэр, но что именно вы хотите знать?

— Извините, сэр, — послышался голос из двери в спальню. Пирс, выглядевший встревоженным, отсалютовал доктору Феллу. — Думаю, вы могли бы задать им кое-какие вопросы, если вы не сочтете мои слова неуместными.

Боском выпрямился.

— Я вошел сюда позвонить по телефону, — продолжал Пирс, расправив плечи, как будто выходя на футбольное поле, где его ожидали сержантские нашивки, — прежде чем этот джентльмен пришел взять покрывало с того дивана. На нем были кое-какие вещи, сэр, и он затолкал их под диван.

Боском быстро поднялся, но Пирс прошел мимо него к дивану и стал шарить под ним. Он извлек пару ботинок с облупленными носами и стертыми подошвами, заляпанных еще мягкой грязью. В один из них была засунута пара грязных хлопчатобумажных перчаток.

— Я подумал, что лучше сообщить вам, сэр. — Пирс взмахнул ботинками. — Эти перчатки порваны на костяшках пальцев, и к ним пристали маленькие осколки стекла. А это окно… — Он подошел к окну, где сквозняк шевелил портьеру. — Я осмотрел его сразу, сэр, так как подумал, что кто-то может прятаться за занавесом. Там никого не оказалось. Но под окном валяются осколки. Тогда я поднял занавес, вот так.

Окно действительно вызывало вопросы. Одно из стекол под запиравшим его шпингалетом было разбито. И даже на расстоянии были видны следы грязи на белом подоконнике, оставленные скользнувшей ногой.

— Что скажете, сэр? — осведомился Пирс. — Эти башмаки больше подошли бы мертвецу, чем белые туфли, которые на нем сейчас, верно? Лучше спросите этих людей, не пролез ли он в окно… Тем более что за ним дерево, на которое даже ребенок мог бы взобраться без труда.

После долгой паузы Мелсон повернулся.

Стэнли вновь сотрясался от жуткого смеха, стуча ладонью по спинке кресла.

Глава 4

ЧЕЛОВЕК НА ПОРОГЕ

— Мой друг болен, — спокойно объяснил Боском. Но в глазах, контрастируя с непроницаемостью суховатого, с резкими чертами лица, светился страх — страх не перед намеком на его виновность, а перед чем-то сокрушительным и абсолютно непредвиденным.

Что делает ситуацию еще худшей, подумал Мелсон. Человек, который не замечает разбитого окна и пятен грязи на подоконнике, не преступник, допустивший оплошность, а просто безумец.

— Мой друг болен, — повторил Боском, прочистив горло. — Позвольте мне дать ему немного бренди… Возьмите себя в руки! — сердито огрызнулся он на Стэнли.

— Господи, вы извиняетесь за меня? — осведомился тот, перестав смеяться. — Значит, я болен? И конечно, не в состоянии о себе позаботиться? Пожалуй, я выложу карты на стол. — Стэнли широко ухмыльнулся. — Хэдли скоро будет здесь и оценит это… Роберт, мальчик мой, — обратился он к констеблю с бравадой, которой не соответствовало нервное подергивание век, — черт бы побрал вас и всю вашу дрянную компанию… — Он повысил голос и судорожно глотнул. — Вы знаете, кто я? Знаете, с кем говорите?

— Меня интересовало, — отозвался доктор Фелл, — когда вы сообщите нам это. Если я правильно помню, вы были старшим инспектором отдела уголовного розыска.

Стэнли медленно огляделся вокруг.

— Ушедшим в почетную отставку, — добавил он.

— Но, сэр, — запротестовал констебль, — разве вы не собираетесь допросить их?

Доктор Фелл, казалось, не слушал.

— Дерево! — внезапно рявкнул он. — О боже! О Бахус! О моя старая шляпа! Ну конечно! Это ужасно. Скажите… — Он оборвал фразу и повернулся к Пирсу с благодушным видом. — Отличная работа, мой мальчик. Безусловно, я допрошу их. Но сейчас у меня есть для вас поручение. — Он достал записную книжку и карандаш и начал писать, продолжая говорить. — Кстати, вы дозвонились Хэдли?

— Да, сэр. Он сказал, что выедет сразу же.

— А парень, который расследует дело в универмаге?

— Инспектор Эймс. Мистер Хэдли обещал, что захватит его, если сможет найти.

— Отлично. Возьмите это, — доктор Фелл вырвал листок из книжки, — и не задавайте вопросов. Это шаг к повышению. Поторапливайтесь! — Он посмотрел на Стэнли, которому Боском принес полный стакан бренди. — Не хочу торопить вас, джентльмены, но чувствую, что мой друг старший инспектор придет в ярость, обнаружив эти ботинки. Вам не кажется, что пора объясниться? И на вашем месте я бы не пил это бренди.

— Убирайтесь к черту! — огрызнулся Стэнли и залпом опустошил стакан.

— Спокойно! — Доктор Фелл повернулся к Боскому. — Лучше отведите его в ванную, иначе… Вот так. — Он подождал, пока Боском увел Стэнли и вернулся, потирая руки, таким же нетвердым шагом, как его компаньон. — Этот человек на грани нервного срыва. Может быть, вы расскажете мне, что произошло здесь этим вечером?

— А может быть, — с неприятной улыбкой отозвался Боском, — вы сами угадаете? — Подойдя к серванту, он вынул пробку из графина и повернулся. — Дам вам только один намек. Я не хочу, чтобы этот псих задушил меня, когда узнает, что я пытался сыграть с ним шутку… Если хотите, я готов признать, что разбитое окно выглядит странно…

— Мало сказать. Оно может отправить вас на виселицу.

Рука Боскома дрогнула.

— Разумеется, это чепуха. По-вашему, какой-то грабитель влез в это окно, мы проткнули его стрелкой от часов, надели на него новые туфли и вынесли за дверь? Право, весьма необычная процедура! Зачем нам это делать? В грабителей, как правило, стреляют.

— Насколько я знаю, у вас имелся пистолет.

— А насколько я знаю, — задумчиво промолвил Боском, склонив голову набок, — нет ничего незаконного в том, чтобы разбить собственное окно и иметь старые ботинки. Окно разбил я, и ботинки принадлежат мне. Почему я это сделал, вас не касается, но утверждаю, что окно разбил я.

— Знаю, что вы, — спокойно ответил доктор Фелл.

«Неужели здесь все сошли с ума?» — подумал Мелсон. Он уставился сначала на доктора, потом на маленького человечка, которого эти слова, казалось, обеспокоили сильнее, чем все сказанное ранее.

Доктор Фелл повысил голос:

— Я хочу знать все прочие «зачем» и «почему». Хочу знать, почему Стэнли прятался за этой ширмой, а вы сидели в большом кресле, когда мистер Икс поднимался по лестнице. Хочу знать, почему вы приготовили эти ботинки и перчатки, почему тщательно вычистили пепельницы и вымыли стаканы. Хочу знать, за кого так испугалась Элинор Карвер, увидев мистера Икс, лежащего на вашем пороге… Короче говоря, — доктор Фелл махнул рукой и с любопытством покосился на испанскую ширму, — я хочу знать правду. А в доме, где все навыворот, это весьма утомительный процесс. Хе-хе-хе. Я бы не удивился, обнаружив кого-нибудь ходящим по потолку. Фактически кажется очевидным, что кто-то уже это сделал…

— Прошу прощения?

— Что кто-то уже ходил по потолку. Я ясно выразился? Вижу, что нет. Черт побери, — дружелюбно добавил он, — позвольте старику быть немного шарлатаном!.. Добрый вечер, сэр. Вы мистер Иоханнус Карвер?

Мелсон круто повернулся. Он не слышал шагов — мягкий ковер предоставлял всем возможность внезапного появления. Мужчина в дверях совсем не походил на маленького, замшелого дедушку, каким Мелсон представлял себе Иоханнуса Карвера. Иоханнус был мускулистым человеком ростом более шести футов, хотя сутулость зрительно делала его ниже. Когда они впервые увидели его, он уставился на тело под покрывалом, проводя рукавом по лбу с не столько испуганным, сколько озадаченным и взволнованным видом, как будто смотрел на ребенка, порезавшего палец. У него были куполообразный череп с короткой седой щетиной, мягкие светло-голубые глаза, окруженные морщинками, тяжелый подбородок, нерешительный рот и сморщенная шея. Он пришел в полосатой пижаме; штанины были заправлены в древние резиновые сапоги.

— Это… — Карвер оборвал фразу, словно вспоминая нужное слово. — Боже мой! Полагаю, нет никаких сомнений, что он…

— …мертв, — закончил доктор Фелл. — Мисс Карвер рассказала вам, как это произошло? Отлично. Пожалуйста, поднимите край покрывала и посмотрите, знаете ли вы его.

Карвер быстро поднял и опустил покрывало.

— Да-да, конечно. Я имею в виду, не знаю. Хотя подождите… — Он нехотя приподнял покрывало снова. — Да, думаю, это тот парень. Правда, я плохо запоминаю лица. — Часовщик рассеянно нахмурился, обшаривая глазами комнату, барабаня по щеке квадратными плоскими пальцами. — Я видел его, хотя не знаю его имени. Он околачивался в соседних пабах, клянча выпивку. Я очень люблю бывать в пабах, хотя миссис Стеффинс этого не одобряет… — Карвер выпрямился. — Но послушайте! Что-то необходимо предпринять, — заявил он более твердо. — Элинор сказала, что его закололи стрелкой с диска Полла. Но почему? Он ничего не взял из моей коллекции. Как только Элинор разбудила меня, я проверил сигнализацию. Все на месте — ничего не тронуто…

Карвер кашлянул, и его глаза расширились.

— Погодите! Боском, вы уверены, что Маурер…

Боском постучал по медной шкатулке на столе.

— Он здесь, в полной безопасности. Э-э… вы уже знакомы с нашим инквизитором, Карвер? Признаюсь, мне бы самому хотелось познакомиться с ним. У нас был необычайно интересный разговор.

Карвер снова выпрямился.

— Но ведь это доктор Фелл! Доктор Гидеон Фелл! Здравствуйте, сэр… Элинор узнала его по фотографии в газете. Разве вы не помните, как мы обсуждали его книгу об истории сверхъестественного в английской литературе? Вы не соглашались с некоторыми выводами… — Мысли Карвера снова начали разбредаться, и он с усилием собрал их воедино. — Покажите ему Маурера, Боском. Его это заинтересует.

Боском был слишком сдержан, чтобы вздрогнуть. Но он быстро заморгал.

— Как… как неловко. Прошу прощения, сэр. Я и понятия не имел… Могу я предложить вам что-нибудь выпить? Бренди?

— Хе-хе-хе, — засмеялся доктор Фелл. — Позвольте представить профессора Мелсона, которому выпала неблагодарная задача редактировать Гилберта Бернета. Бренди? Ну, не возражаю. Только, пожалуйста, не добавляйте в него nux vomica.^[57]

— Nux vomica?

— Разве вы не это добавили в напиток Стэнли? — дружелюбно осведомился доктор Фелл. — Меня удивило, что извращенное пристрастие к коктейлям может зайти так далеко.

— Боюсь, вы замечаете все, — холодно произнес Боском. — Да, мне казалось, что для Стэнли будет лучше… хм… удалиться на некоторое время. Бренди, доктор Мелсон?

Но Мелсон покачал головой. Сцену делал особенно безобразной контраст между вежливым часовщиком и столь же вежливым любителем наук и их отношением к смерти.

— Спасибо, как-нибудь в другой раз. — Он постарался улыбнуться. — Боюсь, привычки моих предков недостаточно крепки. Я никогда не мог привыкнуть к выпивке на поминках.

— Значит, вам это неприятно? Почему? — осведомился Боском, слегка приподняв верхнюю губу. — Возьмите, к примеру, меня. Доктор Фелл уверяет, что я в очень скверном положении. Тем не менее…

— Вы серьезно имеете в виду, — испуганно вмешался Карвер, — что кого-то в доме подозревают в убийстве этого… этого бедняги?

— Он не был беднягой, — сказал доктор Фелл. — Он не был бродягой и не был взломщиком. Вы смотрели на его руки? Он вошел украдкой и в ботинках, не издававших никаких звуков, но не для того, чтобы грабить. Его здесь ждали. Вот почему парадная дверь не была заперта и закрыта на цепочку.

— Это невозможно, — заявил Карвер. — Парадная дверь? Нет. Я точно помню, что запер ее и закрыл на цепочку, прежде чем идти спать.

Доктор Фелл кивнул.

— Да. А теперь позвольте перейти к вопросам. Вы всегда сами запираете дверь на ночь?

— Нет, это делает миссис Горсон. Но по четвергам у нее свободный вечер. Обычно она запирает дверь в половине двенадцатого, но не по четвергам. Кажется, она навещает друзей в пригороде, — неуверенно объяснил Карвер, словно говоря о каком-то таинственном убежище. — А когда поздно возвращается, то входит через дверь полуподвала. Да, я помню, что запер дверь, так как миссис Стеффинс сказала, что устала и хочет лечь пораньше.

— Когда же вы ее заперли?

— В десять. Я помню, потому что окликнул: «Все дома?», а потом отметил про себя, что видел свет в комнате мисс Хэндрет — мистер Боском поднялся наверх раньше. Я знал, что Элинор дома, а мистер Полл отсутствует.

Доктор Фелл нахмурился.

— Но вы сказали, что дверь обычно запирают в половине двенадцатого. Что если кто-нибудь возвращается домой позже? У них есть свои ключи?

— Нет. Миссис Стеффинс утверждает, что ключи всегда теряются и их подбирают бесчестные люди. Кроме того… — он, легонько постучал себя по лбу, и в его мягких глазах мелькнула усмешка, — у нее сложилось впечатление, что ключи являются источником всевозможных пороков. Она называет их «дьявольским орудием». Это очень забавляет мисс Хэндрет. Она съезжает отсюда в конце квартала… Так о чем я? Ах да. Если кто-то возвращается позже, он звонит миссис Горсон. У нас несколько звонков возле двери. Миссис Горсон встает и открывает дверь. Это очень просто.

— Очень, — согласился доктор Фелл. — Значит, вы не знали, что мистер Стэнли находится в доме, когда запирали дверь?

Карвер сдвинул брови и заморгал, глядя на Боскома.

— Ха! Этот ненормальный! Совсем забыл о бедняге Стэнли. Должно быть, он пришел поздно… Помните, Боском? Я поднялся, постучал в вашу дверь и попросил какую-нибудь книгу, чтобы почитать в постели. Вы сидели вон там, кажется, читали и курили. Больше никого здесь не было. Вы даже показали мне снотворный порошок и заявили, что собираетесь принять его и лечь спать. Ха! — воскликнул Карвер со вздохом облегчения и указал пальцем на доктора Фелла. — Вот вам объяснение, мой дорогой сэр. Конечно, Стэнли пришел поздно и позвонил Боскому, который спустился и открыл ему дверь, но забыл запереть ее снова, и грабитель пробрался в дом… А?

Казалось, доктор Фелл собирается сделать комментарий, от которого обрушилась бы крыша, но он сдержался, посмотрел на Боскома и сердито произнес:

— Ну?

— Все так и было, доктор, — согласился Боском. — К сожалению, это выскользнуло у меня из головы, ха-ха! — В его глазах блеснуло злорадство. — Непростительная небрежность, но это правда. Я не ждал Стэнли и, когда он пришел, оставил входную дверь приоткрытой…

Он умолк, когда в ночной тишине послышался звук автомобиля, остановившегося со скрипом тормозов. Потом с лестницы донеслись голоса и шаги. Короткое время — тянувшееся очень долго в этой тихой и холодной комнате — доктор Фелл молча смотрел на Боскома и Карвера. Потом он поставил на стол стакан бренди, которое даже не попробовал, медленно кивнул и вышел из комнаты.

Спустившись вслед за доктором Феллом в нижний холл, Мелсон увидел, что он ярко освещен. Группа людей в темной одежде стояла у стены. Среди треног фотографов и зеленых сумок дактилоскопистов виднелся сдвинувший на затылок шляпу-котелок и покусывающий кончик седого уса, как раздраженный бригадир, старший инспектор Дейвид Хэдли.

Мелсон был знаком с Хэдли и симпатизировал ему. Доктор Фелл всегда говорил, что предпочитает спорить скорее с Хэдли, чем с кем-либо другим, так как, обсуждая любые темы, каждый мог предложить веский довод, которого не хватало другому. Они расходились во всем, что нравилось каждому из них, и соглашались только в том, что не нравилось обоим, — это и лежало в основе их дружбы. Хэдли обладал манерами и осанкой гусарского бригадира, но речь его была куда более спокойной и сдержанной. Он всегда старался скрупулезно выполнять свои обязанности, что и делал сейчас.

Рядом с ним стояла женщина, говорившая быстро и тихо. Этим утром Мелсон не успел толком рассмотреть властную и решительную миссис Стеффинс, и его представления вновь оказались далеки от действительности. Это была маленькая, крепко сложенная женщина, с лицом (по крайней мере, при искусственном освещении), вызывающим в памяти статуэтку из дрезденского фарфора. Фиалковые глаза и прекрасные белые зубы, которые она часто демонстрировала, были как у молодой девушки. Только в моменты гнева и возбуждения становились заметными огрубелая кожа под слоем пудры, слабые морщины на щеках и одутловатость лица. В отличие от утреннего появления миссис Стеффинс была тщательно и весьма хорошо одета, а каштановые волосы были аккуратно причесаны. Мелсон чувствовал, что она могла быть настоящей ведьмой, но становилась ею только когда ее шарм не достигал нужного результата.

— Безусловно, мадам. Да, я все понимаю, — говорил Хэдли с легким жестом, словно отгоняя муху. — Он сердито посмотрел наверх. — Куда делся этот старый паяц? Беттс! Постарайтесь найти его… А, вот и он!

Доктор Фелл пророкотал приветствие с лестницы, отсалютовав тростью. Миссис Стеффинс остановилась на полуслове, механически улыбаясь и двигая головой из стороны в сторону.

— У меня есть для вас кое-что крайне важное, — снова заговорила она.

Хэдли рассеянно приподнял шляпу и шагнул вперед. За ним последовала маленькая мрачноватая фигурка полицейского хирурга доктора Уотсона.

— Как видите, я приехал, старый вы пустозвон, — сказал Хэдли, хмуро глядя на доктора Фелла. — О, добрый вечер, профессор Мелсон! Не знаю, зачем он вас в это втянул, но думаю, что мне предстоит охота за тенью. Слушайте, Фелл, почему вы думаете, будто убийство взломщика на Линкольнс-Инн-Филдс связано с Джейн-потрошительницей?

— С Джейн-потрошительницей?

— Газетный жаргон, — раздраженно объяснил Хэдли. — Как бы то ни было, это проще, чем сказать «неизвестная женщина, которая вспорола живот дежурному администратору в универмаге «Гэмбридж». Ну?

— Только потому, — ответил доктор Фелл, дыша с присвистом, — что я обеспокоен сильнее, чем когда-либо. И мне нужны кое-какие факты. Вы привели с собой человека, который расследует это дело — как его имя? — инспектора Эймса?

— Нет, я не смог его найти. Он где-то занят расследованием. Но я получил его последний рапорт — еще не успел прочитать, но он у меня в портфеле. Где труп?

Доктор Фелл тяжко вздохнул и начал подниматься по лестнице. Он шел медленно, постукивая по балюстраде тростью. Наверху в дверях стояли Карвер и Боском, но Хэдли лишь мельком взглянул на них. Надев перчатки, он прислонил портфель к стене и поднял покрывало над телом. В поведении доктора Фелла ощущалось нечто загадочное и зловещее, отчего по коже Мелсона забегали мурашки…

Что-то пробормотав, Хэдли выпрямился и толкнул ногой створку двери, чтобы из комнаты проникало больше света.

— Уотсон! — позвал он.

Когда старший инспектор выпрямился снова, на его лице не дрогнула ни одна мышца, но в этом спокойствии ощущались ярость и ненависть.

— Нет, — сказал Хэдли, — я не привел Эймса. — Он указал пальцем на фигуру под покрывалом и добавил: — Вот Эймс.

Глава 5

ДВОЕ НА КРЫШЕ

В служебном архиве отдела уголовного розыска ныне хранится карточка со следующим текстом.

«Эймс Джордж Финли, детектив-инспектор. Родился в Бермондси 10 марта 1879 г. Констебль, полицейский округ К, 1900 г. Произведен в сержанты, полицейский округ К, 1906 г. Переведен детективом в округ Д, 1914 г. После дела Хоупа-Хейстингса по рекомендации судьи Гейла произведен в детективы-инспекторы центрального бюро, 1919 г.

Рост 5 футов 9 дюймов. Вес 11 стоунов. Никаких отличительных признаков. Место жительства — «Рествейл», Вэлли-роуд, Хампстед. Женат. Двое детей. Способности: маскировка, слежка, добывание информации. Особо отмечен за опыт в маскировке. Терпелив, осмотрителен, добился успехов в самообразовании».

В самом низу карточки написано красными чернилами: «Убит при исполнении служебных обязанностей 4 сентября 1932 г.».

Это самая полная информация, которую мы смогли получить о детективе-инспекторе Джордже Финли Эймсе. Во всем деле о часовой стрелке наименее заметной фигурой была жертва. Его фамилией могла быть Смит, Джоунс или Робинсон. Он мог не быть человеческим существом, любившим выпить кружку горького пива и гордившимся своим домом, мог иметь или не иметь врагов, ненавидевших его, как Джорджа Эймса. Его убили по другой причине.

Хотя срок его службы был таким же длинным, как у Хэдли, последний не слишком хорошо его знал. Хэдли говорил, что Эймс после стольких лет оставался амбициозным и любил помечтать об отпуске в Швейцарии после очередного повышения. Но он был не из тех, которые достигают слип/ком многого, — по словам Хэдли, в Ярде его любили, но Эймс не отличался высоким интеллектом и был слишком доверчив. Обладая чисто животной интуицией, Эймс походил на бульдога, чья цепкая хватка при патрулировании Лаймхауса принесла ему первое повышение в те дни, когда портовый Лаймхаус был по-настоящему «крутым» местом, хотя его рост был минимальным из тех, с которым принимали в столичную полицию. Но он был доверчив и в результате погиб.

Разумеется, Хэдли не говорил всего этого, глядя на мертвого Эймса. Он ничего не комментировал и даже не ругался, а только велел доктору Уотсону, что-то бормотавшему себе под нос, сделать все необходимое, подобрал свой портфель и медленно направился к лестнице.

— Обычная рутина, — сказал Хэдли своим подчиненным. — Вероятно, вы его узнаете, но прошу не сплетничать. Я поднимусь сюда снова, когда вы уберете его с порога. А пока что… — Он подозвал доктора Фелла и Мелсона.

Стоя в нижнем холле, миссис Стеффинс вытягивала шею из стороны в сторону, стараясь заглянуть наверх. Одной рукой она удерживала мрачную Элинор, время от времени оборачиваясь к ней с механической улыбкой, явно рассчитанной на зрителей. Но при виде Хэдли на ее фарфоровом лице вновь обозначились морщины, и она обратилась к нему с каким-то нелепым вопросом.

— Очень плохо, — резко отозвался Хэдли. Выражение его лица четко говорило о нежелании отвлекаться на разные глупости. — Должен попросить вас о помощи. Работа может затянуться на всю ночь. Вскоре я перейду в комнату наверху. Но сейчас мне нужно помещение, где я мог бы поговорить с моими друзьями.

— Ну конечно! — энергично согласилась миссис Стеффинс. Но, судя по ее глазам, она прикидывала, как обернуть это к собственной выгоде. — Присутствие в доме доктора Фелла для нас такая честь, хотя все это, безусловно, ужасно… Что скажешь, Элинор, дорогая? Можно воспользоваться нашей гостиной, но Иоханнус так неаккуратен и так замусорил ее своими колесиками и прочими деталями… Потом есть кабинет мисс Хэндрет — она адвокат, и он вам подойдет, если, конечно, она не будет возражать…

Продолжая быстро говорить, миссис Стеффинс бочком пересекла холл и постучала во вторую дверь слева.

— Мисс Хэндрет! — окликнула она и приложила к двери ухо. — Лючия, дорогая!

Дверь открылась сразу же и так внезапно, что миссис Стеффинс едва не потеряла равновесие. В комнате было темно. На пороге стояла женщина, вероятно, не старше (если не моложе) Элинор. Ее темные волосы свисали на плечи, и она порывистым движением отбросила их, холодно глядя на посетителей.

— Э-э… прошу прощения, — сказала миссис Стеффинс. — Я хотела проверить, не спите ли вы, Лючия…

— Вы отлично знали, что не сплю, — отозвалась женщина. Она говорила резким тоном, как будто перед ней были враги, из-за которых она попала в неловкое положение и которых она хотела заставить чувствовать себя так же неловко. Карие глаза поблескивали из-под длинных ресниц. — Полагаю, с вами прибыл врач? Пожалуйста, пришлите его сюда. Здесь человек, который, может быть, серьезно ранен.

— Лючия! — воскликнула миссис Стеффинс. Обернувшись и приподняв бровь, она бросила торжествующий взгляд на Элинор.

Лючия Хэндрет также посмотрела на Элинор.

— Прошу прощения, — спокойно сказала она. — Я бы скрыла это, но он ранен. К тому же они все равно его бы обнаружили. Это Доналд.

— О боже! — ахнула миссис Стеффинс. — Значит, теперь вы принимаете у себя Доналда, дорогая моя?

Она издала булькающий смешок, с триумфом потирая руки. Элинор смертельно побледнела. А Лючия тяжело дышала.

— Кажется, он упал и ударился головой, — добавила она, — и я не могу привести его в чувство. Я услышала, как он стонет на заднем дворе, и притащила его сюда. Естественно, я не хотела никого будить… Может кто-нибудь хоть что-то сделать?

— Это важно, Хэдли, — пробормотал доктор Фелл. — Немедленно приведите Уотсона. Остальное может подождать. Вы позволите нам войти, мисс Хэндрет?

Повинуясь его нетерпеливому жесту, Хэдли кивнул и поспешил к лестнице. Включив свет, Лючия Хэндрет проводила их через маленькую гостиную в находящуюся позади нее спальню. Возле кровати ярко светила лампа без абажура. На желтом шелковом одеяле лицом вниз лежал человек, его тело слегка подергивалось. Вокруг головы было обмотано мокрое полотенце с красными полосами, из-под которого виднелась придерживаемая липким пластырем повязка. На стуле у кровати находились еще несколько полотенец, пузырек с йодом и миска с водой, слегка окрашенной кровью.

Элинор Карвер подбежала к человеку на кровати и попыталась приподнять его. Он что-то пробормотал и внезапно начал отбиваться.

— Спокойно, — сказал доктор Фелл, положив руку на плечо девушки. — Сейчас придет Уотсон и займется им.

— У него сильно шла кровь из носу, — объяснила запыхавшаяся Лючия Хэндрет. — Я не знала, что делать…

Человек на кровати перестал сопротивляться. Если бы не слабый скрип пружин и не шорох одежды о желтый шелк, нарушающий тишину в ярко освещенной комнате, можно было бы подумать, что жизнь покинула его. Грязная одежда соскользнула с плеча незнакомца, на запястье виднелись алые ссадины. Потом даже скрип прекратился, и стало слышно тиканье часов. Элинор Карвер вскрикнула, а миссис Стеффинс шлепнула ее ладонью по губам.

Неожиданно человек на кровати заговорил.

— Это выглянуло из-за угла трубы, — четко сказал он. Слова напугали присутствующих, как если бы их произнес мертвец. — На руках у него была позолота.

В этих лишенных эмоций фразах таился ужас, который подействовал даже на говорившего. Одна из его ног выпрямилась, толкнув стул. Миска упала на пол и разбилась, а вода пролилась, окрасив пол, словно кровь.

Когда Элинор резко повернулась к миссис Стеффинс, в дверях послышался вполне трезвый и очень сердитый голос.

— Ну ладно, — проскрипел доктор Уотсон. — Все убирайтесь отсюда. Конечно, это не мое дело, но раз уж вы меня позвали… Хм. Мне нужна теплая вода.

Мелсон вышел в прохладу холла. Разумеется, полицейский врач не смог избавиться от женщин. Элинор и миссис Стеффинс поспешили в ванную Лючии Хэндрет за теплой водой, толкая друг друга. При этом миссис Стеффинс улыбалась через плечо доктору Уотсону, не обращавшему на нее внимания. Лючия Хэндрет начала спокойно подбирать осколки и вытирать полотенцем воду. В холле доктор Фелл, захлопнув за собой дверь, оказался лицом к лицу с раздраженным Хэдли.

— Не возражаете объяснить, — осведомился последний, — что означает весь этот шум?

Доктор Фелл достал яркий шейный платок и вытер им лоб.

— Итак, — проворчал он, — вы находите, что напряжение усиливается, а? Ну, могу вас кое-чем порадовать. Не знаю, как фамилия этого Доналда, мой мальчик, но подозреваю, что он станет нашим главным свидетелем. Пункт первый: Доналд, по всей вероятности, caius Элинор Карвер…

— Говорите осмысленно, — сердито прервал Хэдли. — Не знаю почему, но один вид убийства, похоже, пробуждает ваши худшие ученые тенденции. Что, черт побери, значит caius?

— Я предпочитаю использовать это слово вместо тошнотворного современного термина «бойфренд», — объяснил доктор Фелл. — В любом случае я уверен, что он не ее жених, так как она, очевидно, вынуждена встречаться с ним на крыше среди ночи…

— Чушь, — отрезал Хэдли. — Никто не встречается на крыше. Кто такая Элинор? Блондинка?

— Да. А вы недооцениваете либо чей-то романтический дух, либо чью-то практичность. Я еще не уверен, но… Ага! Ну, Пирс?

Констебль, человек в высшей степени добросовестный, казался нервным и виноватым в присутствии Хэдли, которому он отсалютовал. Его стимулировал успех с ботинками и разбитым окном, но он был грязен и выглядел весьма неопрятно. Хэдли окинул его недоверчивым взглядом.

— Чем вы, черт возьми, занимались? — осведомился он. — Лазили на деревья?

— Да, сэр, — ответил констебль. — По приказу доктора Фелла. Наверху никого не оказалось. Но кто-то побывал там несколько раз, сэр. По крыше разбросаны окурки сигарет — особенно на плоском участке между трубами. Там имеется люк, который ведет в дом, неподалеку от окна в потолке комнаты мистера Боскома.

Хэдли с любопытством посмотрел на доктора Фелла.

— Естественно, — заметил он, — вам никогда не приходило в голову послать его на крышу через люк вместо того, чтобы заставлять его лезть на дерево.

— Ну, мне казалось, что, если кто-то был на крыше, это дало бы ему отличный шанс улизнуть. Очевидно, Доналд оступился, упал и его притащили в дом раньше… Хм… Кроме того, Хэдли, дверь на крышу заперта, и я подозреваю, что нам понадобится много времени для поисков ключа.

— Почему?

— Извините, джентльмены… — внезапно послышался голос, и даже солидный Хэдли, у которого на душе тяжким грузом лежала смерть Эймса, вздрогнул и с проклятием повернулся. Мистер Иоханнус Карвер казался ошеломленным. Он надел брюки поверх пижамных штанов и теребил подтяжки.

— Нет-нет, я не подслушивал, — продолжал он. — Но я слышал, как вы просили у миссис Стеффинс комнату. Позвольте мне предоставить в ваше распоряжение нашу гостиную. Она вон там… — Он колебался. Под глазами у него темнели тени от нависающих бровей. — Я плохо разбираюсь в таких вещах, но могу я спросить, достигли вы какого-нибудь прогресса?

— Еще какого! — ответил доктор Фелл. — Мистер Карвер, кто такой Доналд?

— Господи! — Карвер слегка вздрогнул. — Он опять здесь? Прикажите ему уйти, дорогой сэр! Немедленно! Иначе миссис Стеффинс…

Хэдли смерил его взглядом. Он не казался особо впечатленным.

— Мы воспользуемся этой комнатой, благодарю вас, — сказал он. — И вскоре я намерен опросить всех в доме, если вы их соберете… Что касается Доналда, то я не думаю, что он быстро сможет уйти. По общему мнению, он свалился с дерева.

— Значит… — начал Карвер и тут же умолк. Казалось, он хотел сказать, что мальчишки всегда останутся мальчишками и будут иногда падать с деревьев, но только кашлянул.

— Ну? — резко осведомился Хэдли. — Было у него в привычке проводить вечера на крыше?

У Мелсона внезапно возникло чувство, что этот загадочный старый часовщик морочит им голову. Он мог бы поклясться, что видит усмешку в глазах под густыми бровями. Иоханнус огляделся вокруг, убеждаясь, что их не подслушивают.

— По правде говоря, думаю, что да, — с сомнением отозвался он. — Но пока они не беспокоили соседей и не шумели, меня это не заботило.

— Черт возьми! — проворчал Хэдли. — И это все объяснения, которые вы можете предложить?

— У миссис Стеффинс имеются свои резоны, — промолвил Карвер. — Доналд приятный молодой человек, питающий интерес к моей профессии, но, откровенно говоря, у него ни гроша за душой. Так говорит миссис Стеффинс, а поскольку он изучает право, у меня нет оснований в этом сомневаться. Однако я взял за правило никогда не вмешиваться в споры между женщинами. Какую бы сторону вы ни заняли, каждая из них будет считать, что вы не правы. Я предпочитаю спокойную жизнь… Но какое это имеет отношение к… злосчастной кончине?

— Не знаю. И не люблю, когда свидетель поправляет меня, — огрызнулся Хэдли. — Мне нужны факты. Ладно, давайте пойдем в эту комнату.

Карвер повел их через холл, выказывая намерение задержаться, но Хэдли был неумолим. Гостиная оказалась просторной комнатой с белыми стенными панелями, хепплуайтовскими^[58] стульями с изогнутыми спинками и обширным камином, где еще тлели угли. Над каминной полкой висел поблекший эстамп, изображающий мужчину с длинными волосами, обладавшего тем «воздушным» обликом, который художники XVII века умели придавать толстякам. Внизу и по бокам портрета тянулась надпись: «У. Боуйер, эсквайр, чьими усилиями была основана Королевская компания часовщиков в 1631 г. от Р.Х.». Вдоль окон в стеклянных контейнерах были выставлены странные предметы. Один представлял собой бесцветную металлическую раковину, похожую на чашу, с дырой в центре; другой — высокую консоль, где с одной стороны находилась лампа с плавающим фитилем, а напротив — стеклянный цилиндр с табличкой, на которой были высечены римские цифры от 3 до 12 и от 12 до 8; наконец, массивные открытые часы, где за циферблатом с единственной стрелкой висел полый медный цилиндр на цепочке, а на самом циферблате было выгравировано: «Джон Бэнкс из города Честера, 1862 г. от Р.Х». Покуда Хэдли устраивался за столом, бросив на него портфель, доктор Фелл приковылял к экспонатам и присвистнул:

— У него здесь настоящие раритеты, Хэдли. Удивительно, что Гилдхолл их не прикарманил. Это вехи в развитии клепсидры — водяных часов. Первые часы с маятником были сооружены в Англии только в 1640 году. А эта чаша, если я не ошибаюсь, изделие браминов, более древнее, чем христианская цивилизация. Оно работало… — Он повернулся и агрессивно добавил: — Не говорите, что я просто читаю лекцию. Надеюсь, вы заметили, что бедный Эймс был заколот стрелкой от часов? Неужели нет?

Хэдли, покопавшись в портфеле, швырнул на стол два конверта.

— Так вот что это было! А я не мог понять… Часовая стрелка! Это просто фантастика! Кому когда-нибудь приходило в голову использовать ее в качестве орудия убийства?

— Нашему убийце пришло, — отозвался доктор Фелл. — Вот почему это меня пугает. Вы абсолютно правы. Обычный человек, впадая в ярость, едва ли подумает о том, чтобы выдернуть стрелку часов и воспользоваться ею как кинжалом. Но кто-то в этом доме посмотрел на часы, которые Карвер изготовил для своего друга… — Он быстро рассказал Хэдли о краже. — Кто-то, обладающий дьявольским воображением, увидел в этом символ времени, приближающего к могиле. Есть что-то чудовищное в самой мысли, что он смотрел на предмет, образцы которого видел ежедневно дюжину раз, видя и нем не напоминание об обеде, часе закрытия пабов или визите к дантисту, а только тонкий стальной стержень длиной менее десяти дюймов с острым, как у стрелы, наконечником! и рукояткой как у кинжала.

— Наконец-то вы в своей стихии, — Хэдли задумчиво постучал по столу костяшками пальцев. — Вы говорите «он». Здесь у меня последние рапорты Эймса и вся информация, которую я смог получить об убийстве в универмаге. Я думал…

— О женщине? Разумеется. Это наша цель. Я использую местоимение «он» для удобства — скорее следовало бы говорить «это», как поступил наш молодой парень с крыши — повторяю: он будет нашим главным свидетелем, — сказав: «Это выглянуло из-за угла трубы. На руках у него была позолота».

— Но это звучит как описание настоящих часов^[59], — запротестовал Хэдли. — Должно быть, парень бредил, и в голове у него все перепуталось. Надеюсь, вы не пытаетесь убедить меня, что часы — человеческое существо, которое может ходить по крыше?

— Интересно… — пробормотал доктор Фелл, словно его осенила идея. — Нет, не фыркайте. Мы пытаемся разобраться в деятельности извращенного ума и не продвинемся дальше, пока не узнаем, что он имел в виду, используя подобное оружие. В этом должен быть какой-то смысл, черт возьми?.. Человеческое существо? Послушайте, разве вам никогда не приходило в голову, что в беллетристике и поэзии, даже в повседневной жизни, часы — единственный неодушевленный предмет, которому приписывают человеческие свойства, считая это само собой разумеющимся? Разве часы в литературе не обладают «голосом» и даже человеческой речью? Они произносят считалки, расчищают дорогу для призраков и обвиняют в убийстве; они являются основой всех ярких сценических эффектов, вестником рока и воздаяния. Если бы не было часов, что стало бы со страшными историями, которыми так богата литература? И я докажу это вам. Существует одна вещь, vide^[60] кино, которая вызывает смех в любое время, — часы с кукушкой. Стоит только маленькой птичке выскочить и закуковать, как публика впадает в бурное веселье. Почему? Потому что это пародия на то, что мы воспринимаем всерьез, — на время и часы. Если вы вообразите эффект, производимый на читателя призраком Марли, который говорит Скруджу:^[61] «Ожидайте первого из трех духов, когда кукушка прокукует один раз», то получите хотя бы слабое представление о смысле моих слов.

— Очень любопытно, — без особого энтузиазма промолвил Хэдли. — Но я не могу избавиться от желания услышать, что произошло здесь этой ночью, дабы иметь возможность сформировать собственные теории. Эта метафизика, возможно, очень хороша, но…

Доктор Фелл достал свой древний портсигар.

— Хотите доказательств, что я не порю чушь, верно? — спокойно спросил он. — Превосходно. Почему с этих часов не украли обе стрелки?

Пальцы Хэдли стиснули подлокотники стула.

— Ну-ну, успокойтесь! Я не намекаю на продолжение серии закалываний. Но позвольте задать еще один вопрос. Вероятно, вы в своей жизни ничего не видели более часто, чем часы, и все же мне интересно, сможете ли вы, не глядя на них, ответить: какая стрелка расположена сверху — длинная минутная или короткая часовая?

— Ну… — После паузы Хэдли что-то проворчал и полез за своими часами. — Хм… Длинная сверху — во всяком случае, на этих часах. Черт побери, так и должно быть! Это подсказывает здравый смысл. Ведь она гораздо чаще описывает круг — то есть проходит куда большее расстояние. Ну и что из того?

— Действительно, минутная стрелка находится сверху. И, — нахмурившись, продолжал доктор Фелл, — Эймс был заколот минутной стрелкой. Еще один факт: если вы когда-нибудь в детстве проводили досуг, разбирая часы в гостиной вашего отца, чтобы проверить, удастся ли вам заставить их пробить тринадцать, то вы должны знать, что отделить стрелку от циферблата чертовски трудно… Предположительно убийца Эймса нуждался только в минутной стрелке. Он мог снять ее, не повреждая другую. Зачем же ему понадобилось тратить время и силы — а имея дела с такими часами, сил нужно немало, — отделяя другую стрелку? Не могу поверить, что это было инстинктивное стремление к аккуратности. Тогда какова цель?

— Еще одно орудие преступления?

Доктор Фелл покачал головой:

— В том-то и беда, что это невозможно, иначе все дело было бы понятным. На вид минутная стрелка имеет в длину около девяти дюймов. Следовательно, если руководствоваться обычными пропорциями, часовая стрелка не могла быть настолько длинной, чтобы служить оружием. Если бы ее сжал кулак обычного размера, снаружи оставались бы максимум полтора дюйма стали. Этим никак нельзя причинить серьезный вред, тем более что наконечник не имеет режущего края. Тогда зачем нужно было красть маленькую стрелку?

Он сунул в рот сигару и передал портсигар Хэдли и Мелсону, потом сломал несколько спичек, пытаясь зажечь огонь. Хэдли с раздражением вытащил из одного из конвертов сложенный лист бумаги.

— И это не самая сложная загадка, — продолжал доктор Фелл. — Труднее всего разобраться в поведении джентльменов по фамилии Боском и Стэнли. Я как раз собирался спросить вас об этом. Надеюсь, вы помните Питера Стэн… В чем дело?

Хэдли издал возглас удовлетворения.

— Всего лишь в факте! В первой строчке этого рапорта. Три слова Эймса говорят больше, чем шесть глав в донесениях других людей, которых я мог бы упомянуть. Вы в состоянии понять это?

«В дополнение к моему рапорту от 1 сентября могу заявить с достаточной уверенностью, что женщина, которая убила Эвана Томаса Мэндерса, дежурного администратора в универмаге «Гэмбридж», 27 августа, проживает в доме № 16 на Линкольнс-Инн-Филдс…»

Глава 6

ДОКЛАДЫВАЕТ ИНСПЕКТОР ЭЙМС

— Продолжайте, — сказал доктор Фелл, когда Хэдли внезапно остановился. — Что там еще?

Хэдли пробежал глазами короткий, аккуратно написанный текст, потом сбросил шляпу и расстегнул пальто.

— Черт бы побрал этого пария с его недомолвками! — с досадой воскликнул он. — Ни единого конкретного указания — разве только что-то имеется в предыдущем рапорте. Он никогда не сообщал ничего определенного, пока не был готов требовать ордер на арест, с тех пор как Стэнли едва не присвоил себе всю славу в деле Хоупа-Хейстингса… — Внезапно Хэдли поднял взгляд. — Или в ушах у меня такая же путаница, как в голове, или я слышал, как вы упомянули фамилию, похожую на Стэнли?

— Вы действительно это слышали.

— Но это не…

— Это Питер Стэнли, который занимал вашу должность лет двенадцать-тринадцать тому назад. Сейчас он наверху. Об этом я и хотел вас спросить. Я смутно припоминаю, что он ушел в отставку, но не знаю подробностей.

Хэдли уставился в камин.

— Он «ушел в отставку», потому что застрелил безоружного человека, не оказывавшего сопротивления при аресте. А также потому что ускорил арест, дабы заработать себе очки, когда бедняга Эймс еще не выяснил все детали. В суматохе я получил повышение во время реорганизации в 1919 году, когда создавалась «Большая четверка»^[62]. Стэнли был не так уж виноват. Во время войны он попал на фронт, нервы у него были ни к черту, и ему не следовало доверять ничего, кроме пистолета с пистонами. Вот почему ему позволили «уйти в отставку». Но он всадил четыре пули в голову старика Хоупа, который растратил деньги в банке и был робок как кролик… — Хэдли неловко пошевелился на стуле. — Мне это не нравится, Фелл. Совсем не нравится. Почему вы не сказали мне, что Стэнли в этом замешан? Если газеты до этого докопаются, это… ну, скверно отразится на репутации столичной полиции. Что касается Стэнли… — Он умолк, слегка прищурившись.

— В данный момент, дружище, у вас есть более важные заботы. Что сообщает Эймс в рапорте?

Хэдли с усилием оторвался от своих мыслей.

— Проклятие! Надо же было случиться такому за месяц до моего ухода на пенсию!.. Так на чем я остановился? Ага, вот! Осталось немного: «В дополнение к моему рапорту от 1 сентября могу заявить с достаточной уверенностью, что женщина, которая убила Эвана Томаса Мэндерса, дежурного администратора в универмаге «Гэмбридж», 27 августа, проживает в доме № 16 на Линкольнс-Инн-Филдс. Руководствуясь полученной анонимно информацией, как указано в рапорте от 1 сентября…»

— Он у вас имеется?

— Да. Но погодите, «…я снял комнату в доме № 21 на Портсмут-стрит, возле Линкольнс-Инн-Филдс, соседнем с таверной «Герцогиня Портсмутская», под видом опустившегося бывшего часовщика со слабостью к спиртному. Частный бар этой таверны посещают все мужчины и одна из женщин, живущие на Линкольнс-Инн-Филдс, 16, а в общий бар заходят еще две…»

Кстати, — прервал чтение Хэдли, — сколько женщин живет в этом доме?

— Пять. Троих вы уже видели. — Доктор Фелл кратко описал обитателей дома. — Две другие — миссис Горсон, экономка, которой руководит мадам Стеффинс, и горничная, чье имя пока неизвестно. Бьюсь об заклад, что они и есть «еще две». Было бы интересно выяснить, которая из трех остальных наведывается в частный бар. Я знаю «Герцогиню Портсмутскую». Местечко занюханное, но со своеобразной атмосферой… Ну?

— «Два дня назад (2 сентября) мой до тех пор анонимный информатор нанес мне визит в моей комнате, продемонстрировав знание того, кто я и как там оказался. (Должен просить разрешения пока воздержаться от описания подробностей.) Каков бы ни был его мотив, информатор предложил дальнейшее сотрудничество. Он утверждал, что видел в распоряжении некой женщины два предмета, числящихся среди украденных в универмаге (полный список см. в рапорте от 28 августа). Эти предметы: платиновый браслет, инкрустированный бирюзой, стоимостью в 15 фунтов и часы начала XVIII века в золотом корпусе с надписью «Изготовлено Томасом Нифтоном в Лотербери, Лондон», выставленные на подносе в универмаге «Гэмбридж» и предоставленные на время Дж. Карвером. Информатор также заявил, что видел вечером 27 августа, как эта женщина сжигала в камине пару коричневых лайковых перчаток, испачканных кровью…»

— Ну и ну! — воскликнул доктор Фелл.

— Да. Похоже, здесь собралась скверная компания, — проворчал Хэдли. — Кто-то очень старается отправить кого-то на виселицу, заключая при этом секретный и загадочный пакт с полицейским офицером. Впрочем, не вполне загадочный. Читаю дальше: «До сегодняшнего утра мое положение выглядело следующим образом. Информатор соглашался подтвердить в суде вышеупомянутые заявления, но отказывался выдвинуть обвинение, которое позволило бы нам требовать ордер на арест, опасаясь, что улики будут уничтожены. Он заявил, что во всем касающемся ареста ответственность должна лежать на нас…»

Умная леди, — заметил Хэдли, — или джентльмен. Я знавал многих стукачей-любителей — они самые гнусные дьяволы из всех двуногих. А может, все это ловушка? Сомневаюсь.

«Поэтому я предложил информатору, что мы организуем мое тайное проникновение в дом, где я мог бы обследовать имеющиеся у обвиняемой предметы, дабы предоставить моему начальству достаточно доказательств для выдачи ордера на арест…»

Проклятый дурень! Он не должен был упоминать о своем маневре в рапорте. Теперь это наверняка всплывет, и каждый осел будет орать об этом в газетах в течение полугода. Славный серьезный старина Эймс! А дальше еще хуже:

«…но мой информатор, хотя и согласившись с этой идеей, отказался оказывать активное содействие на том основании, что это может его скомпрометировать. Поэтому я решил проникнуть в дом без посторонней помощи.

Во второй половине дня, перед написанием этого рапорта, судьба облегчила мою задачу. Еще один обитатель дома № 16 на Л.-И.-Ф. (не мой предыдущий информатор), который обещал дать мне поношенную одежду, предложил зайти за ней сегодня вечером. Я завязал с ним знакомство под благовидным предлогом, как и с другими обитателями дома, и, так как мы с ним одного роста, я сказал, что нуждаюсь в подходящей…»

— Это, конечно, Боском, — кивнул доктор Фелл. Он зажег сигару и попыхивал ею с озадаченным видом. — Лично мне, Хэдли, эта идея не нравится. Она выглядит сомнительной. Вероятно, она произвела на Эймса впечатление, но из-за этого Эймс и погиб. Вопрос в том, какой трюк Боском и Стэнли собирались с ним проделать. Это новая запутанная серия следов, идущих бок о бок со следами Джейн-потрошительницы… Нет-нет, Боском не намеревался дарить какому-то нищему одежду. В пабе он бы только обругал и прогнал назойливого попрошайку. Он и Стэнли затеяли какую-то игру. Что дальше?

Хэдли снова пробежал глазами рапорт.

— Это почти все. Эймс пишет, что договорился зайти к своему благодетелю — кем бы тот ни был — поздно вечером. Потом он кратко описывает свои намерения: зайти к Боскому, получить одежду, притвориться уходящим из дома, спрятаться, а затем тайком пробраться в комнату обвиняемой женщины. Эймс уверен, что начальство одобрит это небольшое нарушение правил… какого черта ему понадобилось писать об этом?., и заканчивает: «17.00, четверг 4-го числа сего месяца. Дж. Ф. Эймс»… Бедняга!

Последовало молчание. Хэдли бросил рапорт на стол, заметил, что кромсает на куски сигару, и сделал неудачную попытку ее зажечь.

— Вы абсолютно правы, Фелл. Это звучит сомнительно. Но я не могу определить, где эта сомнительность наиболее очевидна. Может быть, потому, что я недостаточно знаю факты. Поэтому…

— Полагаю, он действительно написал этот рапорт? — задумчиво осведомился доктор Фелл.

— Что? Да, в этом никаких сомнений нет. Помимо его почерка, он лично доставил рапорт. Кроме того, я не хочу, чтобы благодаря моим словам у вас создалось впечатление, будто Эймса было легко одурачить. У него имелись веские основания написать это.

— А чувство юмора у него имелось? — допытывался доктор Фелл. — Он не мог слегка подтасовать факты и поморочить начальству голову, если считал, что делает это с благими намерениями?

Хэдли почесал подбородок.

— Может, и имелось, но Эймсу понадобилось бы незаурядное чувство юмора, чтобы изобрести историю о женщине, сжигающей окровавленные перчатки, только для того, чтобы посмеяться над начальством. Слушайте, вы ведь не сомневаетесь, что Джейн-потрошительница находится в этом доме?

— У меня нет причин в этом сомневаться. Кроме того, нам незачем экономить на подозрениях — в этом доме, безусловно, находится убийца, и один из самых скверных, с какими мне приходилось сталкиваться… Сейчас я расскажу вам, что здесь произошло, и можете сами делать выводы.

Доктор Фелл говорил недолго и сонным голосом, но ничего не упустил. Сигарный дым сгущался в комнате, и Мелсон чувствовал, что его мозг заполняется им. Он пытался сосредоточиться на существенных моментах, которые его озадачивали, чтобы держать их наготове, когда Хэдли будет задавать вопросы. Старший инспектор молча мерил комнату шагами. Когда доктор Фелл махнул рукой и шумно высморкался, указывая, что картина завершена, Хэдли остановился возле контейнеров с часами.

— Да, — согласился он. — Это кое-что проясняет, хотя многое запутывает еще сильнее. Но теперь понятно, почему вы думали, что на крыше был мужчина и что блондинка собиралась встретиться с ним…

Доктор Фелл нахмурился.

— Первая часть этого достаточно очевидна, — признал он. — Девушка заявила, что дверь ее спальни хлопала от сквозняка, поэтому она подумала, что открыта парадная дверь, и вышла проверить. Но, чтобы сделать это, она тщательно наложила на лицо свежий слой косметики. Это кажется необычным, как если бы человек встал с постели и облачился во фрак, чтобы запустить ботинком в мяукающего кота. Она нигде не включила свет, хотя это было бы естественно, и поспешно стерла макияж, когда кто-то предложил разбудить остальных. Разумеется, это наводило на мысль о тайном свидании… где?

Но затем начинается другая, весьма интересная часть. Элинор Карвер кралась вверх по лестнице, услышала, как Боском говорит: «Боже мой, он мертв», увидела тело, лежащее на полу, и сразу впала в такую истерику, что продолжала обвинять Боскома в убийстве, даже когда поняла, что он невиновен. Ça s'explique,^[63] Хэдли. Это был не просто шок при виде мертвого грабителя.

— Да, — кивнул старший инспектор. — Девушка подумала, что это кто-то другой, но, если бы тень от полузакрытой двери не падала ему на лицо, поняла бы, что Эймс не тот человек, которого она боялась обнаружить раненым или мертвым. Отсюда шок и ужас. Поэтому вы заставили ее реконструировать сцену… Неплохо, черт бы вас побрал! — проворчал Хэдли, ударив кулаком по ладони. — Совсем неплохо для быстрой догадки.

— Догадки?! — рявкнул доктор Фелл, вынув сигару изо рта. — Кто говорил о догадках? Я применил принципы элементарной логики…

— Ладно-ладно. Продолжайте.

— Хм! Хе! Брр! Это приводит нас к самой сути дела. Хотя Элинор Карвер была достаточно напугана, найдя в доме человека, как она полагала, с которым у нее было назначено свидание, она не удивилась, обнаружив его наверху. Прежде всего, девушка сама шла наверх, и тот факт, что она приняла мертвеца за своего друга, доказывает это. Когда я вижу менее чем в шести футах от трупа дверь, ведущую на крышу, и когда девушка предпринимает отчаянные усилия, чтобы отвлечь меня от нее, при первых признаках моего любопытства, я начинаю испытывать сильные подозрения. А когда я думаю, что эта девушка, несмотря на свежий макияж, надела поверх пижамы пыльную поношенную куртку с теплой шерстяной подкладкой…

— Я все понимаю, — с достоинством прервал Хэдли. — Кроме того, что это по-прежнему противоречит здравому смыслу и только псих стал бы…

Доктор Фелл благодушно покачал головой:

— Хе-хе-хе. Это наше старое затруднение. Вы имеете в виду не то, что только псих стал бы проводить часы на продуваемой ветром крыше, а что вы не стали бы этого делать. Рискну держать пари, что теперешняя миссис Хэдли даже в те дни, когда вы ухаживали за ней, была бы слегка удивлена, увидев вас пробирающимся к ее балкону сквозь ветки клена…

— Она бы решила, что я свихнулся, — сказал Хэдли.

— Ну, я бы тоже так подумал. Именно на это я стараюсь обратить ваше внимание. Но молодые люди в возрасте двадцати и двадцати одного года — я подозреваю, что Элинор немного старше и разумнее своего ухажера, но что из того? — вполне способны на такое. И попытайтесь понять, что эта безумная комедия — самое серьезное событие в их жизни. — Лицо доктора Фелла раскраснелось в пылу спора. — Молодой парень не стоит ломаного гроша, если не хочет продемонстрировать свои мускулы, взбираясь на деревья в романтических ситуациях, наполовину надеясь сломать свою шею, но очень удивляясь, если это происходит. Вы читаете слишком много современных романов, Хэдли… Ирония судьбы в том, что посреди этих книжных грез и избавлений от романтических опасностей появился настоящий труп и молодой кавалер действительно едва не сломал себе шею, столкнувшись с реальностью. Но я уже говорил, что Элинор старше и разумнее, и это все объясняет…

— Каким образом? Если вы не располагаете никакими фактами…

— Она увидела на полу мертвеца, которого приняла за этого парня, а над ним — Боскома с оружием в руке. Вот почему она впала в истерику. Элинор ни на секунду не усомнилась, что Боском застрелил его.

Хэдли провел рукой по седеющим волосам.

— Значит, Боском…

— Он влюблен в нее, Хэдли — я бы сказал, отчаянно влюблен, а она, по-моему, его ненавидит. Этот нервный человечек с мягкой походкой полон, выражаясь фигурально, железа и воды, и девушка, возможно, побаивается его. Если она подумала, что он способен убить или убил нашего друга Доналда, то можно сделать вывод в отношении другого…

Хэдли уставился на него из-под нависших бровей.

— Можно также сделать вывод, — заметил он почти лениво, — что Эймса в темноте коридора могли по ошибке принять за Боскома… У нас и без того достаточно сложностей, но Боском интересует меня.

— Вы имеете в виду ботинки, перчатки, разбитое окно и Стэнли?

— О, я вытяну из них правду, — спокойно сказал Хэдли. Что-то в этих словах и сопровождавшей их улыбке заставило Мелсона поежиться. У него возникло ощущение, будто старший инспектор собирается ударить кулаком в перчатке по одному из стеклянных контейнеров и рассыпать его хрупкое содержимое по полу. Хэдли остановился, поблескивая при свете лампы темными глазами. — У меня возникла идея, что Боском и Стэнли собирались сфальсифицировать преступление, чтобы обвести Эймса вокруг пальца.

Доктор Фелл издал неопределенный звук.

— А самым значительным моментом в этом деле, — продолжал Хэдли, — были показания свидетелей о том, кто знал или не знал Эймса. Обещаю вам, что я не пропущу ни единой крупицы грязной лжи, занесенной в этот дом, пока не найду свинью, которая заколола в спину хорошего человека!

Его кулак ударил по столу, и, словно жуткое эхо, раздался стук в дверь. Хэдли снова стал бесстрастным, когда появился сержант Беттс, неся что-то завернутое в носовой платок.

— Нож, сэр, — запыхавшись, доложил Беттс. Его лицо было бледным. — В карманах у него не было ничего, кроме пары перчаток. Вот они. Старый Попрыгунчик никогда бы… — Резко оборвав фразу, он без всякой надобности отсалютовал.

— Спокойно, старина, — сказал Хэдли, стараясь не показывать, что ему тоже не по себе. — Никому из нас это не нравится. Мы… Закройте дверь! Хм… Вы никому не говорили, кто он? Это важно.

— Нет, сэр, двое спрашивали об этом — толстоватая леди с крашеными волосами и суетливый человечек в сером халате. Но минуту назад произошла странная вещь. Пока мы искали отпечатки пальцев — кстати, на этой штуке с наконечником как у стрелы их не оказалось…

— Я и не рассчитывал, что они там окажутся, — угрюмо заметил Хэдли. — Хотел бы я увидеть преступника, который в наши дни оставляет отпечатки. Ну?

— Покуда Бенсон этим занимался и мы стояли в дверях, через другую дверь вошел широкоплечий тип с разболтанной походкой и странным взглядом. «Господи!» — пробормотал Бенсон. Я спросил, в чем дело, и он ответил так же тихо, потому что та леди стояла неподалеку и твердила, что не волнуется и привыкла находиться в больничных палатах. Так вот, сэр, Бенсон пробормотал: «Это Стэнли. Он наверняка узнает Старого Попрыгунчика…»

Хэдли оставался бесстрастным.

— Мистер Стэнли — бывший полицейский офицер, — сказал он. — Вы не позволили ему сообщить другим об Эймсе?

— Похоже, он не узнал Старого… инспектора, сэр. По крайней мере, не обратил на него никакого внимания. Он просто подошел к серванту, глотнул бренди прямо из графина, повернулся, даже не взглянув на нас, и вышел в ту же дверь с графином в руке. Как призрак, сэр, если вы понимаете, о чем я.

— Да. Где сейчас доктор Уотсон?

— Все еще возится с молодым парнем в спальне той леди, — ответил Беттс, не без любопытства глядя на старшего инспектора. — Доктор говорит, что у него скверный ушиб, но не сотрясение, и вскоре он будет в сносном состоянии. Мальчишка…

— Мальчишка?

— Ему около двадцати одного, сэр, — указал Беттс с высоты своих двадцати шести. — Он все время смеется и говорит что-то вроде «надежда что-то медлит». С ним две другие леди. Что теперь?

— Найдите мистера Карвера, — распорядился Хэдли, — и пришлите его сюда. Сами стойте у двери.

Когда сержант удалился, Хэдли сел за стол, достав карандаш и записную книжку. Он аккуратно развернул носовой платок, и яркая позолота очищенной стрелки блеснула при свете лампы. У широкого конца позолота была смазана и покрыта пятнами, словно оставленными рукой в перчатке; такие же полосы едва заметно тянулись по всей длине.

— Стрелка украдена, прежде чем высохла краска, — заметил Хэдли. — Интересно, высохла ли она даже сейчас? Штука все еще влажная от мытья, но липкая на ощупь. Краска бы высохла, если бы ее наложили позавчера вечером. Может, это какой-то сорт водонепроницаемого лака, который высыхает медленно. — Он сделал запись в книжке. — Судя по виду этих пятен, они могли появиться, когда стрелку вытаскивали из шеи Эймса. Следовательно, пятна могли остаться и на убийце…

— Что за веселый парень! — с восхищением произнес доктор Фелл. Он приковылял к столу и уставился на лезвие сквозь сигарный дым. — Хм! Хе! Любопытно… Выглядит так, словно вор намеренно повредил позолоту. Вам не кажется, что он мог ухватиться за лезвие более аккуратно? Или мой старческий мозг вновь одолевает демон изощренности?

Хэдли не обратил на него внимания.

— Длина… — пробормотал он, измерив стрелку по подошве своего ботинка. — Вы слегка ошиблись, Фелл. Эта штука длиной самое большее восемь с половиной дюймов — скорее даже восемь… Ага! Входите, мистер Карвер.

Хэдли повернулся на стуле с угрожающей вежливостью. Колесики пришли в движение, расследование началось. Мелсон знал, что рано или поздно им предстоит расспрашивать убийцу. В комнате, полной старинных часов, Хэдли медленно барабанил по столу позолоченной минутной стрелкой, покуда Карвер закрывал за собой дверь.

Глава 7

ЗВУК ЦЕПОЧКИ

Каждый раз при виде Иоханнуса Карвера Мелсон замечал, что тот облачился в еще один предмет одежды. Сейчас это была отделанная тесьмой куртка поверх пижамы в дополнение к крапчатым брюкам. Мелсон представлял его себе ломающим голову над тем, что делать, когда в доме столько посторонних, и в промежутках поднимающимся наверх за очередной деталью костюма, хотя бы для создания видимости деятельности. Прежде всего Карвер посмотрел на стеклянные контейнеры с часами, потом бросил быстрый взгляд на панели с правой стороны — взгляд, которою они не могли понять, покуда дело не приняло более ужасный оборот. Без воротничка его шея казалась совсем сморщенной, а голова — непропорционально большой. Добрые глаза часто моргали в ядовитой атмосфере сигарного дыма. Улыбка сразу исчезла, когда он заметил, очевидно впервые, стрелку.

— Вы узнаете ее, мистер Карвер? — быстро спросил Хэдли.

Часовщик протянул руку к стрелке, но тут же опустил ее.

— Да, разумеется. Вернее, я так думаю. Это минутная стрелка от диска, который я изготовил для сэра Эдвина Полла. Где вы ее нашли?

— В шее мертвеца, мистер Карвер. Он был убит ею. Ведь вы смотрели на тело. Разве вы не увидели стрелку?

— Я… Господи, конечно нет! Я не ожидал увидеть такую вещь в… ну, в шее грабителя. — В голосе Карвера послышались протестующие нотки. — Это ужасно. И в то же время изобретательно. — Он задумался, глядя на полку с книгами над письменным столом. — Не могу припомнить, чтобы за всю историю… Поразительно! Чем больше я об этом думаю…

— Мы вернемся к этому позже. Садитесь, мистер Карвер. У меня есть несколько вопросов…

На первый из них часовщик ответил рассеянно, ссутулившись в кресле и шаря глазами по книжной полке. Он вдовец и живет уже восемнадцать лет в этом доме, который принадлежал его покойной жене. (По отдельным фразам Мелсон понял, что домочадцы Карвера существовали за счет пожизненной ренты, прекратившейся со смертью его жены.) Элинор — дочь покойной старой подруги покойной миссис Кар-вер, которая сама была инвалидом. Ее взяли в дом после смерти родителей, так как у Карверов вроде бы не было перспективы обзавестись собственными детьми. Миссис Миллисент Стеффинс также была подругой миссис Карвер, преданно ухаживающей за ней во время болезни. Похоже, покойная миссис Карвер окружала себя людьми, как безделушками.

— А жильцы? — допытывался Хэдли. — Что вы знаете о них?

— Жильцы? — переспросил Карвер, как будто слово удивило его. Он потер лоб ладонью. — Ах да. Миссис Стеффинс говорила, что часть дома нужно сдать в аренду. Вы хотите знать что-то о жильцах? Хм… Ну, Боском толковый человек и, насколько я понимаю, далеко не бедный, но я бы не продал ему часы Маурера, если бы Миллисент — миссис Стеффинс — не настояла. — Часовщик задумался. — Затем мистер Кристофер Полл. Приятный молодой человек. Иногда он выпивает лишнее и поет в холле, но у него хорошие связи в обществе, и он нравится Миллисент…

— А мисс Хэндрет?

В глазах Карвера вновь мелькнула легкая усмешка.

— Ну, мисс Хэндрет и Миллисент не слишком ладят, поэтому я слышу о ней немало дурного. Но вас вряд ли интересует, что у нее нет клиентов по юридическим вопросам, что она не носит нижнюю рубашку зимой и, вероятно, ведет аморальную жизнь, тем более что правдивость большинства подобных заявлений мне не позволяет проверить возраст… Она живет здесь недавно. Молодой Хейстингс привел ее сюда и помог ей распаковать вещи. Они старые друзья, поэтому боюсь, что Миллисент подозревает худшее…

— Молодой Хейстингс?

— Разве я вам не говорил? Это Доналд, о котором вы спрашивали, — молодой человек, который падает с деревьев, когда приходит повидать Элинор. Придется поговорить с ним об этом. Он мог сильно пострадать… Да, он и мисс Хэндрет старые друзья. Так он познакомился с Элинор.

Карвер умолк, как будто пытаясь что-то вспомнить, потом моргнул, потер щеку и забыл об этом.

— И наконец, мистер Карвер, — продолжал Хэдли, — у вас есть экономка — некая миссис Горсон — и горничная?

— Да. Миссис Горсон — удивительная женщина. Кажется, она раньше была актрисой. У нее несколько напыщенная речь, но она не чурается никакой работы и отлично ладит с Миллисент. Горничную зовут Китти Прентис… Теперь, сэр, когда вы все знаете о моих домочадцах, вы позволите мне задать вам вопрос?

Что-то в его голосе заинтересовало Мелсона. Карвер даже не шевельнулся, но теперь в нем появилась холодная настороженность воина, прикрывающегося щитом.

— Насколько я понимаю, — продолжал он, — вы считаете, что кто-то из живущих в доме по какой-то фантастической причине украл стрелку с этого диска и убил человека наверху. Без сомнения, у вас есть на то причина, даже если она нелепа. Но я хотел бы знать, сэр, кого из нас вы подозреваете?

На сей раз Карвер посмотрел на доктора Фелла, который расположился в кресле, уставясь на окурок сигары. Внезапная перемена не удивила Хэдли.

— Возможно, лучше вы ответите мне? — предложил он, склонившись вперед. — Как я понял, у нескольких человек из вашего дома вошло в привычку посещать пивную на Портсмут-стрит?

Карвер слегка расслабился, но оставался настороженным.

— Да. Я сам часто хожу туда с Боскомом, а мисс Хэндрет — иногда с мистером Поллом. — Он нахмурился. — Интересно, как вы об этом узнали? Теперь я припоминаю, что убитый часто пытался втянуть нас в беседу.

— Однако вы не сразу узнали его, увидев мертвым наверху?

— Да. Свет…

— Но вы ведь узнали его, не так ли? Он был часовщиком, мистер Карвер, и представился вам как таковой. Но наверху вы даже не признали в нем — или сказали, что не признали, — собрата по профессии. Почему вы сказали «грабитель», а не «часовщик»?

— Потому что он не был часовщиком, — мягко объяснил Карвер. — В то время как существует веское доказательство, что он был взломщиком.

Выражение лица Хэдли почти не изменилось, но Мелсон знал, что он столкнулся с одним из самых трудных свидетелей за всю свою карьеру и только начал это понимать.

— Я знаю, что он представился часовщиком, — продолжал Карвер, прочистив горло. — Но с первых же его слов я понял, что он им не был. Он указал на часы в пабе и так их и назвал. Но любой часовщик сказал бы «диск». Это профессиональный термин — слово «часы» употребляют только по отношению к карманным. Потом он попросил у меня работу. Случайно у меня в кармане были часы, которые я ремонтировал для… хм… моего друга, и я сказал: «Как видите, приятель, здесь нужно установить новый волосок. Это ценные часы, поэтому не возитесь с ними, а просто скажите, как бы вы это сделали». Он пробормотал какую-то чушь насчет того, что надо извлечь ходовую пружину.

Смех Карвера эхом отозвался в наполненной табачным дымом комнате. Впервые он проявил какой-то энтузиазм.

— «Ну, — продолжал я, — тогда скажите, как вставить новые цилиндр и маятник? Это достаточно просто… Но вы не знаете даже этого. Фактически вы вообще не разбираетесь в часах, верно? Тогда возьмите полукрону, идите в общий бар и не беспокойте меня».

Последовала пауза. Хэдли выругался сквозь зубы.

— Нет, — покачал головой Карвер, — он не был часовщиком. В то же время, сэр, я подозревал, что он может быть полицейским или частным детективом.

— Понятно, — сказал Хэдли. — Значит, у вас были основания думать, что полицейского могли интересовать ваши передвижения?

— Наши передвижения. Вовсе нет, сэр. Но я обратил внимание, что, когда Боском попросил хозяина паба держать этого типа подальше от нас — короче говоря, выставить его, тем более что он редко платил за выпивку, — этот субъект остался в баре. — Карвер задумчиво погладил щеку. — Я заметил, сэр, что только кошки и полисмены могут оставаться в пабе, не платя за выпивку.

Челюстные мышцы Хэдли напряглись, но он не сдвинулся с места.

— Выходит, — спросил Хэдли, — мистер Боском хотел, чтобы этого человека вышвырнули из бара, но позже предложил ему старую одежду и не узнал его, увидев мертвым наверху?

— В самом деле? — с вежливым интересом отозвался Карвер. — Ну, вам лучше спросить Боскома. Я не знаю.

— А поскольку вы так наблюдаете за происходящим в пабах, то наверняка заметили, имел ли кто-то из вашей компании приватный разговор с убитым?

Карвер задумался.

— Уверен, что никто. Разве только мистер Полл. Но мистер Полл, как говорит он сам, стал бы пить даже с архиепископом, если бы под рукой больше никого не оказалось.

— Ясно… А кто-нибудь комментировал это ужасное преследование, которому вы подвергались?

— Конечно. По-моему, мисс Хэндрет сказала, что этого типа в один прекрасный день прикончат. Она была очень сердита на него.

— Он и ее беспокоил?

Карвер бросил из-под сморщенных век любопытный взгляд на старшего инспектора.

— Нет. Мне кажется, он ее избегал. Но все равно… такое едва ли позволительно…

— А миссис Стеффинс или мисс Карвер когда-нибудь посещали «Герцогиню Портсмутскую»?

— Никогда.

— Перейдем к сегодняшнему вечеру. Кажется, вы говорили доктору Феллу, что заперли и закрыли на цепочку входную дверь в десять часов. Потом вы поднялись наверх…

Карвер заерзал на кресле.

— Я знаю, инспектор… ведь вы инспектор, не так ли? — что полиция требует от свидетелей предельной точности. Я не сразу поднялся наверх. Сначала я пошел в свой выставочный зал… — он кивнул налево, в сторону передней комнаты, выходящей окнами на улицу, — посмотреть, включена ли сигнализация. Потом пришел сюда проверить сигнализацию на моем сейфе. И наконец я отправился в комнату Миллисент… — Карвер кивнул на стену справа, — пожелать ей доброй ночи. Она раскрашивала какой-то фарфор и сказала, что у нее от этого разболелась голова, поэтому она собирается сразу лечь. Фактически, как я говорил доктору Феллу, Миллисент попросила меня запереть входную дверь…

— Продолжайте.

— Я пошел к Боскому взять что-нибудь почитать. Мы обмениваемся книгами и… Это должно вас заинтересовать, доктор Фелл. Я позаимствовал у него «Lettres a un gentilhomme russe sur l'inquisition espagnole»^[64] Леметра. До того я с трудом пробирался сквозь «Historia de los Heterodoxos Espanoles»^[65], но мой испанский слишком плох, и я предпочел Леметра.

Мелсон едва не присвистнул. Теперь он понял причину странных изображений на ширме Боскома и медной шкатулке на его столе. Хобби загадочного мистера Боскома была испанская инквизиция. Мелсон бросил взгляд на доктора Фелла, который открыл глаза и тяжело вздохнул, словно пробудившись ото сна.

— Боском быстро отделался от вас, не так ли? — осведомился доктор Фелл.

— Я не задержался надолго. Потом, инспектор, я пошел в свою комнату в передней части дома, почитал около часа и заснул. Это все, что мне известно до того, как Элинор разбудила меня.

— Вы в этом уверены? — спросил Хэдли.

— Конечно. А почему я не должен быть уверен?

— Вы сказали доктору Феллу, что, когда ходили в комнату мистера Боскома, мистер Питер Стэнли еще не прибыл… Мы сомневаемся не в вашей наблюдательности, — сказал Хэдли, не сводя глаз с лица Карвера, — а только в вашем заявлении.

— Я… я, безусловно, не видел его.

— Фактически вы заявили, что он прибыл позже. По вашим словам, Стэнли позвонил Боскому и тот спустился открыть ему дверь. Входная дверь снабжена замысловатым замком и цепочкой, которая достаточно громко позвякивает. Вы объяснили, что «грабитель» впоследствии смог войти, так как дверь случайно оставили открытой. Полагаю, вы спите с открытым окном? Поскольку оно как раз над парадной дверью, разве вы не слышали, как кого-то впустили в дом?

Карвер уставился на стеклянные контейнеры, поглаживая щеку.

— Слышал! — неожиданно воскликнул он. — Мне казалось, я слышал, как кто-то возится с дверью, гораздо позже, когда я уже дремал. Возможно, около половины двенадцатого.

Он выглядел возбужденным, но озадаченным. Хэдли внимательно наблюдал за ним.

— Следовательно, за полчаса до убийства? Вы слышали голоса, шаги, звуки открываемой и закрываемой двери?

— Ну… нет. Я ведь почти спал. Могу лишь поклясться, что дверь открывали, так как щель, куда вставляется головка цепочки, погнулась и издает скрип, если с ней не обращаться осторожно. Я слышу этот звук по ночам, когда кто-то возвращается домой поздно.

— И это вас не удивило, хотя вы знали, что все были дома, когда вы запирали дверь?

Мелсон чувствовал, что нервы Карвера напряжены, несмотря на его рассеянный вид. Возможно, Хэдли тоже это ощущал.

— Мистера Полла не было дома, — поколебавшись, ответил Карвер. — Он проводил несколько дней в деревне у своего дяди, сэра Эдвина, который заказал мне этот диск… Я подумал, что Кристофер неожиданно вернулся, и хотел сообщить ему, что мне понадобится еще несколько дней для замены стрелок. Все остальное не пострадало — правда, винтик и шайбы, прикрепляющие стрелки к оси, тоже украли.

Хэдли склонился вперед.

— Итак, мы переходим к часам и еще кое-чему, что у вас украли. Вы закончили и покрасили часы вчера…

— Нет. Я закончил и проверил их два дня назад, если быть абсолютно точным. Это было не так легко, хотя я использовал обычный короткий маятник. Позавчера я нанес водонепроницаемую эмаль… Нет-нет, — с некоторым раздражением объяснил он, когда взгляд Хэдли устремился на минутную стрелку, — не позолоту. Эмаль, которая предохраняет часы на открытом воздухе от ржавчины в любую погоду. Чтобы эмаль поскорее высохла, я на ночь оставил диск в кладовой, на холодном воздухе. Едва ли вор стал бы уносить механизм весом более восьмидесяти фунтов. Даже в этом месте, куда мог войти любой, никто не притронулся к часам…

Мелсон услышал, как доктор Фелл издал приглушенный возглас.

— …А вчера вечером я добавил позолоту. Я прикатил диск сюда, поместил его в тот шкаф и накрыл одним из самых больших стеклянных контейнеров, чтобы на свежую позолоту не оседала пыль. Помимо сигнализации на сейфе, я всегда запираю эту комнату. Значит, ночью, когда дверь была заперта, а ключ находился наверху со мной, кто-то открыл замок и удалил стрелки. Это невероятно, инспектор! Позвольте показать вам…

Карвер начал подниматься, но Хэдли остановил его:

— Потом. Кто знал, что часы были здесь прошлой ночью?

— Все.

— Удалить стрелки было бы трудно — я имею в виду, для неопытного вора?

— В данном случае совсем просто. Я использовал болт с пазом, чтобы его можно было отвинтить тяжелой отверткой. Правда, могло понадобиться время, чтобы снять обе стрелки с оси, но… — Карвер пожал массивными плечами и устало махнул рукой. Теперь он казался обеспокоенным.

— Тогда пока что у меня остается только один вопрос. Но он очень важный. Настолько важный, — подчеркнул Хэдли, стараясь привлечь ускользающее внимание Карвера, — что, если вы не ответите откровенно, это может оказаться чертовски опасным для вас. — Старший инспектор сделал паузу. — Я хочу знать, где вы и все остальные обитатели этого дома, особенно леди, были в определенный день и в определенное время. Во вторник 27 августа между половиной шестого и шестью вечера.

Карвер выглядел искренне ошеломленным.

— Я бы хотел вам помочь, — сказал он наконец, — но, честное слово, не знаю. Вторник… я никогда не запоминаю даты. Каким образом я могу помнить, что произошло в какой день?

— Этот день вы вспомните, — заверил его Хэдли, — даже если забыли все остальные в календаре. В тот день принадлежавшие вам ценные часы украли с выставки в универмаге «Гэмбридж» на Оксфорд-стрит. Надеюсь, вы это не забыли?

— Право, не знаю, — отозвался Карвер после очередной паузы. — Но теперь я кое-что понял. Этот человек был полицейским офицером. Вы считаете, что его убил тот же преступник, который прикончил беднягу в универмаге. — Он говорил безжизненным голосом, словно находясь в трансе, вцепившись в подлокотники стула. — И вы думаете, что это была женщина. По-моему, вы с ума сошли!

Хэдли подал многозначительный знак Мелсону, словно поворачивая ручку двери. Мелсон приоткрыл ее на дюйм и встал спиной к ней, чувствуя, как стучит его сердце. Ему казалось, будто весь дом ждет и прислушивается.

Голос Хэдли четко прозвучал в ночной тишине:

— Кое-кто в этом доме обвинил кое-кого в убийстве. Благодаря последнему рапорту инспектора Эймса, доставленному в Скотленд-Ярд этим вечером, мы знаем имя обвинителя. Если этот человек хочет повторить нам свое обвинение, очень хорошо. В противном случае обещаю вам, мистер Карвер, что нам придется поместить его под арест за соучастие после совершения преступления и сокрытие важных доказательств в деле об убийстве.

Он снова подал знак Мелсону. Дверь закрылась, и Хэдли продолжал обычным тоном:

— Даю вам ночь, мистер Карвер, чтобы постараться вспомнить, как ваши домочадцы провели эти полчаса. Это все, благодарю вас.

Карвер поднялся, вышел из комнаты неровным шагом и закрыл дверь на щеколду после нескольких попыток. Мелсон понимал, что дом взбудоражен, — громкие слова еще висели в воздухе, навевая ужас. Тишина была насыщена подозрениями.

Доктор Фелл бросил в камин потухшую сигару.

— Было ли это разумно, Хэдли?

— Я бросил бомбу. Черт возьми, мне пришлось это сделать! — Хэдли начал ходить по комнате. — Неужели вы не понимаете, что это единственный способ воспользоваться нашим преимуществом? Если бы я мог скрыть тот факт, что Эймс был полицейским офицером, это был бы туз в рукаве. Но я не могу. Завтра это станет известным, а если нет, то послезавтра на дознании. Все узнают, почему Эймс находился здесь… И прежде чем они поймут, что нам неизвестно, кто из них обвинил одну из женщин из этого дома в убийстве администратора универмага, мы должны напугать обвинителя и заставить его говорить. Почему он или она молчит? Ведь он обратился с обвинением к Эймсу. Почему не ко мне?

— Не знаю. — Доктор Фелл взъерошил свою шевелюру. — Это один из факторов, которые меня беспокоят. Но я не думаю, что он или она заговорит.

— Надеюсь, вы верите рапорту?

— Да. Меня беспокоит предельная осторожность обвинителя. Он мог бы решиться потихоньку проскользнуть сюда и выдвинуть свое обвинение конфиденциально. Но после вашего публичного обращения все об этом знают. Вы подняли волну…

Хэдли мрачно кивнул.

— Волна — именно то, что нам нужно, — указал он. — Если кто-то видел что-то подозрительное, мы вскоре услышим об этом. А если мои слова не вселили в обвинителя страх Божий, то я не разбираюсь в человеческой натуре. Чтобы хранить молчание теперь, ему понадобится железное самообладание. Бьюсь об заклад, Фелл, что через пять минут кто-то подойдет к этой двери с информацией для нас… А тем временем что вы думаете о показаниях Карвера?

Доктор Фелл мрачно постукивал тростью по краю стола.

— Две вещи, — ответил он. — Вторую я понял, а первую — нет. Imprimis^[66], как заметил Карвер, никто не потрудился украсть стрелки часов, когда они находились в доступном для всех месте. Вор ждал, пока их не запрут и, что самое худшее, пока их не покрасят. Если он намеревался использовать стрелки для убийства, зачем рисковать испачкать перчатки и одежду масляным лаком на скипидаре, который потом придется выводить бензином? Разве только…

Доктор Фелл громко прочистил горло.

— Хм, хм! Наводит на размышления, а? — Он усмехнулся Хэдли. — А вот пункт, который я понимаю. В половине двенадцатого Карвер услышал звук цепочки на входной двери. По его словам, сначала он подумал, что неожиданно вернулся этот парень — Полл. Потом, когда он узнал о присутствии в доме Стэнли, то решил, что это Боском впускал его. Боском это подтвердил…

— И солгал?

— И солгал, — согласился Фелл, — если вы смотрите на это так же, как я.

Дыша с присвистом, он снова достал свой портсигар. Мелсон переводил взгляд с одного на другого.

— Но почему? — осведомился он, заговорив впервые.

— Потому что Стэнли, несомненно, уже находился в доме, — объяснил старший инспектор. — Боюсь, что Фелл прав. Предположение насчет кожаной ширмы в комнате Боскома имеет достаточно оснований. Какова была ситуация? На столе за ширмой имелась газовая горелка, а кто-то недавно пролил молоко и опрокинул банку кофе. Это не был Боском, чья аккуратная душонка едва не заставила его помчаться убирать, как только Фелл заговорил об этом. Да, Стэнли прятался здесь, за ширмой… Они курили и пили, но пепельницы были опустошены, а стаканы вымыты, дабы создать впечатление, будто в комнате находился только один человек — Боском.

— Всего лишь чтобы обмануть Карвера?

— Не только Карвера, — отозвался доктор Фелл. — Чтобы обмануть…

В дверь постучали.

— Могу я войти? — осведомился женский голос. — Я должна сообщить вам кое-что важное.

Глава 8

ВИД ЧЕРЕЗ ОКНО В ПОТОЛКЕ

Это была Лючия Хэндрет.

При виде ее Мелсон испытал шок, сам не зная почему. Хэдли предсказал, что через пять минут последует ответ на его «бомбометание». Стоя у стола и пряча улыбку под коротко подстриженными усами, Хэдли с притворной небрежностью достал из кармана часы и продемонстрировал их остальным. Стрелки показывали пять минут третьего. Потом он повернулся к женщине, которая стояла, держась за ручку двери.

Теперь на ней были сшитые на заказ жакет и юбка. Волны черных волос поблескивали при свете, контрастируя с бледным лицом. На этом лице, привлекательном, хотя и не особенно красивом, читались страсти и импульсы, которые она пыталась скрыть, сжимая широкий рот и прикрывая веками карие глаза, устремленные на Хэдли.

— Входите, мисс Хэндрет, — пригласил старший инспектор. — Мы ожидали вас.

Эта вежливая ложь, казалось, удивила женщину. Ее пальцы отпустили и вновь стиснули ручку двери, все еще остававшейся полуоткрытой.

— Ожидали меня? Тогда вы умеете читать мысли. Я… я пыталась решить, стоит ли приходить сюда. Конечно, я знаю, чем рискую, но я должна объяснить кое-что, чего он никогда вам не расскажет, а если вы этого не услышите, то ничего не поймете. Юридически вы имеете право… и он настаивает на том, чтобы повидать вас. — Ладонь постукивала по ручке. — Речь идет о смерти этого человека — Эймса.

Хэдли покосился на доктора Фелла.

— Следовательно, вы знали, что это инспектор Эймс? — спросил он.

— Я знала это с тех нор, как он начал околачиваться возле паба, — устало ответила мисс Хэндрет. — Мне было только тринадцать, когда я увидела его в первый раз, но я не смогла бы его забыть. Он не слишком изменился — только потерял несколько зубов и был небрит. — Она поежилась. — Думаю, он тоже что-то почувствовал, хотя, конечно, не узнал меня. Как бы то ни было, он старался держаться от меня подальше.

— И вы знаете, кто его убил?

— Господи, конечно нет! Именно об этом я и хотела вам рассказать… Я только знаю, кто его не убивал. Хотя я бы не возражала, чтобы они его убили и тогда мы разом избавились бы от всей компании. Все же, так как Дон мой первый клиент… — внезапно ее лицо осветила улыбка, — я могла бы инициировать судебный процесс от его имени… — Она распахнула дверь и окликнула: — Входите, мистер Боском! Это вас заинтересует.

— Какого черта… — начал ошеломленный Хэдли.

— Забавно, но это подходящий конец для Эймса, — продолжила девушка. — В этом есть какая-то скверная простота. Мистер Боском и Стэнли собирались убить Эймса. Вернее убивать должен был Кэлвин Боском, а Стэнли — наблюдать; Дон Хейстингс видел все через световой люк. Они намеревались хладнокровно и по всем правилам совершить идеальное убийство и выставить полицию дураками! Все декорации уже были приготовлены. Только кто-то их переиграл. И когда это случилось, два идеальных убийцы чуть в обморок не упали от страха и до сих пор не могут говорить членораздельно.

Она отошла в сторону, и собравшиеся увидели Боскома.

Он склонялся вперед, удерживаемый сержантом Беттсом, и пытался заглянуть в комнату; на его лице застыло хитрое и в то же время бессмысленное выражение. Сцена, что и говорить, причудливая: образцового вида сержант и Боском с его заостренными чертами, мышиного цвета волосами и в темно-сером халате на фоне белой стены; золотая цепочка пенсне съехала с уха, когда он попробовал проскользнуть мимо Беттса. Сержант успел схватить и утащить его к себе, потом, по знаку Хэдли, подтолкнул вперед, и Боском шагнул в комнату как ни в чем не бывало.

— Должен ли я так понимать, — спросил он, отряхнув одежду, — что этот человек наверху был полицейским?

— А вы этого не знали? — спокойно осведомился Хэдли. — Ведь вы предложили ему старый костюм. Да, он был полицейским офицером.

— Боже мой? — воскликнул Боском. Отвернувшись, он смахнул капли пота, выступившие над верхней губой.

— Я уверена, старина, — сказала мисс Хэндрет, разглядывая его с бесстрастным интересом, — что вас и Стэнли вздернули бы за него, если бы дело прошло, как вы планировали. Идеальное убийство… — Она повернулась к Хэдли. Поток слов вызвал слабый румянец на ее щеках. — Вот почему мне это кажется забавным и почему Дон говорит, что план должен был осуществиться. Боском не знал, что Эймс полисмен. А Стэнли не знал, кто должен стать жертвой. — Девушка начала смеяться, и ее лицо неожиданно засияло странной красотой. — Наверху вы призывали эту нервную развалину сохранять спокойствие и накачивали его бренди, а ваша рука так тряслась, что вы еле удерживали пистолет…

Боском выглядел ошарашенным, как будто его неожиданно окружили враги. Он беспомощно озирался.

— Я никак не ожидал от вас, Лючия… — с трудом вымолвил он. — Я… Вы не понимаете! Я хотел просто напугать этого хвастливого дылду, доставшего меня болтовней о своих крепких нервах…

— Не лгите. Дон следил за каждым вашим движением через окно в потолке. И правильно делал! Он знал о вашем замысле уже месяц назад, когда вы впервые говорили Стэнли о «психологии убийства», «реакциях человеческого мозга, когда его обладатель сталкивается лицом к лицу со смертью» и прочем ядовитом вздоре, изображая сверхчеловека…

Хэдли постучал по столу. Лючия Хэндрет шагнула назад, тяжело дыша, и старший инспектор окинул группу сердитым взглядом.

— Может быть, мы постараемся в этом разобраться? — заговорил он. — Вы, мисс Хэндрет, обвиняете этого человека и старину Пита Стэнли в заговоре с целью убийства. По вашим словам, Хейстингс не только был на крыше и наблюдал за происходящим, но знал об этом заранее?

— Да. Конечно, он не знал, кто будет жертвой, — они тогда сами этого не знали, — но понимал, что они задумали.

Хэдли снова сел и с любопытством посмотрел на нее.

— Это что-то новенькое в моем опыте. Я думал, мне известны все трюки. Значит, Хейстингс был на крыше, видел приготовления к убийству и не сделал ни малейшей попытки предотвратить его?

— Не сделал, — четким голосом ответила она. — И никогда не стал бы делать. Именно это я хотела вам объяснить. Понимаете…

— Позволь мне объяснить самому, — произнес голос сквозь полуоткрытую дверь. — Я собираюсь сделать заявление, пока у меня снова не поехала крыша. Помогите мне войти, дорогие мои.

Однако он вошел сам, с некоторым удивлением наблюдая за нетвердыми движениями собственных ног. Это был худощавый молодой человек с могучими плечами, большими руками и ногами и приятным, хотя и несколько наивным лицом, которое при обычных обстоятельствах наверняка сохраняло крайне серьезное выражение. Хотя он и выглядел пристыженным, но пытался небрежно усмехаться с видом умудренного жизненным опытом светского льва. С одной стороны от него стояла Элинор Карвер, а с другой — Беттс.

— Но ты не должен… — запротестовала Элинор, поддерживая его. — Доктор сказал…

— Ну-ну, — покровительственным тоном перебил Хейстингс, окидывая присутствующих дружелюбным, но несколько затуманенным взглядом. Ссадины на его лице были смазаны йодом, а затылок покрыт несколькими слоями бинта. Чувствовалось, что он гордится собственной глупостью, отказавшись повиноваться указаниям доктора. Его подвели к креслу, в которое он опустился со вздохом облегчения. На его сероватом лице появился легкий румянец.

— Послушайте, — серьезно начал Хейстингс. — Что сделано, то сделано. Боюсь, я все окончательно запутал, упав и чуть не сломав себе шею, но я хочу, чтобы вы поняли одну вещь. Верите вы или нет, но я не падал с дерева от страха или чего-то в этом роде! Я мог бы подняться и спуститься с завязанными глазами и одной привязанной рукой. Не знаю, как это случилось. Я спешил слезть и добраться до парадной двери, как вдруг — бах!

Хэдли повернулся на стуле, глядя на вновь пришедшего.

— Если вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы прийти сюда, — сказал он, — то, вероятно, в состоянии говорить. Я старший инспектор Хэдли и веду здесь расследование. Вы тот самый молодой человек, который видел, как готовится убийство, и хранил молчание?

— В данном случае да, — спокойно ответил Хейстингс.

Однако его самоуверенность едва не вызвала рецидив кровотечения. Молодой человек достал платок и прижал его к лицу, запрокинув голову.

— На сей раз обошлось, — заговорил он дрожащим голосом. — Тетушке Милли это бы не понравилось. Я готов к разговору, сэр, но хочу, чтобы Элинор и Лючия вышли. Мистеру Боскому лучше остаться.

— Я не желаю уходить! — вскрикнула Элинор и вскочила со стула. Ее светло-голубые глаза наполнились слезами, а хорошенькое личико стало жестким. — Ты д-дурак! — добавила она, переведя взгляд с Лючии на Хейстингса. — Мог бы прийти ко мне, а не к ней, и все мне рассказать!

— Прекрати! — резко сказала Лючия. — Выйди и не превращай дело об убийстве в семейную ссору.

— Я выйду, а ты останешься? — с усмешкой осведомилась Элинор.

— Я, если кто забыл, его адвокат… — Лючия умолкла, покраснев, когда Элинор усмехнулась снова. В такое-время, подумал Мелсон, эти слова звучат нелепо, какими бы правильными они ни были. Он вновь убедился, что женщины-адвокаты выглядят впечатляюще только до окончания юридического колледжа. Возможно, Лючия Хэндрет обладала блестящими способностями, но сейчас она казалась только привлекательной брюнеткой, уязвленной до глубины души насмешкой другой женщины. Хэдли быстро взял на себя инициативу.

— Я не собираюсь превращать это место в детскую или игровую площадку, — заявил он. — Пожалуйста, выйдите, мисс Карвер. Если мисс Хэндрет настаивает на своих адвокатских правах, полагаю, она должна остаться. — Его голос стал резким, когда Боском подошел к Элинор и взял ее за руку. — Неужели вы уходите? Вас это совсем не интересует?

— Нет, — холодно ответил Боском. — Я забочусь о правах мисс Карвер. Я провожу ее, как проводил бы любого, находящегося в детской, и скоро вернусь. Хотя меня мало интересуют показания полицейского осведомителя, подслушивающего через окно в потолке. Пошли, Элинор. Разве ты меня не узнаешь?..

Когда они удалились, сопровождаемые усмешками доктора Фелла, Хейстингс откинулся на спинку кресла.

— Мне часто хотелось, — с тоской произнес он, — двинуть в челюсть этому типу, но это бы слишком походило на избиение младенцев. Так он называет меня стукачом, а? — осведомился Хейстингс, вновь вспыхнув. — Я не питал к нему особой враждебности и собирался отнестись к нему помягче, но если этот маленький ядовитый…

— Что мне нравится в приютившем нас доме, — заметил доктор Фелл, — так это дух любви, доверия и веселья, который оживляет всех. Ох уж эти скромные радости английской семейной жизни! Продолжайте ваш рассказ, мой мальчик.

— …И мне кажется, он стремится наложить лапу на Элинор… — Сделав паузу, Хейстингс усмехнулся, глядя на доктора Фелла, как поступало большинство людей в его утешительном присутствии. — Вы правы, сэр… Труднее всего объяснить начало. Понимаете, я изучаю право в адвокатской конторе старого Фаззи Паркера здесь, в Линкольнс-Инн. Считают, что у меня неплохо подвешен язык и что я стану хорошим барристером, но это не так просто. Приходится изучать кучу, дребедени. Начинаю думать, что мне было бы лучше стать священником. Как бы то ни было, я, похоже, не добился особых успехов, а после уплаты за обучение и сверх того сотни гиней Фаззи остается немного. Я рассказываю вам все это потому, что, когда познакомился с Элинор… ну… — его шея дернулась, — нам приходится встречаться на крыше! Конечно, никто об этом не знает…

— Чепуха, — прервала его Лючия с прямотой юриста. — Об этом наверняка знают почти все в доме, кроме, может быть, бабули Стеффинс. Во всяком случае, Крис Полл и я знали, что вы читаете там стихи…

Измазанное йодом лицо Хейстингса побагровело.

— Я не читал стихи! Не лги, маленькая чертовка! Господи, лучше бы я никогда…

— Я всего лишь пыталась быть милосердной, старина, — фыркнула Лючия. — Ладно, не читали стихи, а делали то, что делали, хотя, на мой взгляд, место было не слишком удобным. — Она скрестила руки на груди. На ее полных губах мелькнула улыбка. — И тебе незачем трепыхаться. Крис Полл хотел подняться, просунуть голову в люк, простонать пару раз и сказать: «Это ваша совесть! Неужели вам не стыдно?» Но я ему не позволила.

Как ни странно, это не рассердило Хейстингса. Он уставился на нее.

— Ты имеешь в виду, что на крыше был Полл?

Терпеливо ожидавший Хэдли склонился вперед. В голосе Хейстингса слышались нотки ужаса. Это совсем не походило на эхо шутки, а вызывало видение темных труб над городом и чего-то движущегося между ними с неясной, но угрожающей целью.

— Довольно! — Голос Хэдли резко прозвучал в белой комнате. — Объясните, что вы имеете в виду.

— Несколько раз мне казалось, будто я слышу, как нечто ходит, — продолжал Хейстингс, — или вижу, как оно ускользает за угол трубы. Я думал, что кто-то шпионит за нами, но ничего не происходило, поэтому я, естественно, решил, что ошибся. Элинор я об этом не упоминал — не хотел ее тревожить. Понимаете, мы условились, что я буду приносить на крышу мои книги, а Элинор поможет мне в занятиях. Незачем улыбаться! — Он сердито посмотрел на присутствующих. — Это правда. На крыше есть плоский участок, окруженный трубами. Элинор приносила подушки и фонарь, которые хранила в сундуке на маленьком чердаке как раз по дороге на крышу. Трубы не позволяли заметить свет снаружи. Иногда, когда фонарь горел, мне казалось, что я слышу шорохи и царапанье, а один раз то, что я принимал за колпак трубы, внезапно сдвинулось в сторону, и я смог разглядеть в промежутке между домами звезды. Ночами, в полной тишине, чувствуешь себя как бы отгороженным от реальности — воображение разыгрывается, и кажется, будто за тобой наблюдают. До этой ночи я толком ничего не видел…

Хейстингс сделал паузу. Красивое лицо, перепачканное йодом, словно ради какого-то дикого маскарада, выглядело слабым и нерешительным. Бросив взгляд через плечо, он поднял перевязанную руку, чтобы поправить галстук, хотя его костюм был в плачевном виде, и снова опустил ее.

— Теперь про окно в потолке. Я заметил его и решил с ним подурачиться только потому, что у меня оставалось время до четверти первого, когда обычно приходила Элинор. Дом запирали в половине двенадцатого, и это давало всем время отойти ко сну. Но я всегда приходил на полчаса раньше. Поэтому я бродил по крыше, ступая неслышно, так как надевал теннисные туфли, и однажды увидел это окно…

— Одну минуту. Когда это было? — прервал Хэдли, быстро делая пометки в блокноте.

— Не менее полутора месяцев назад. Было еще тепло, рама оставалась приподнятой. Сверху мало что слышно, если не приложить ухо к окну. А когда Боском задергивал занавес, и вовсе ничего нельзя было разобрать. Но той ночью я обошел вокруг трубы и подкрался к самому окну, поэтому мог кое-что слышать. Я был уверен, что они не знают о моих визитах на крышу. А когда я услышал первые слова… — Он судорожно глотнул. — Боском сказал — я никогда этого не забуду: «Вопрос только в том, хватит ли вам духу наблюдать за убийством, Стэнли. Остальное просто. Убийство завораживает и начинает нравиться. — Потом он засмеялся: — Вот почему вы убили беднягу банкира — вы полагали, что это сойдет вам с рук».

Наступила очередная пауза. Хейстингс полез здоровой рукой в карман и достал портсигар, словно стараясь сохранить самообладание.

— Это были первые слова, которые я услышал, — тихо, но быстро продолжал он. — Я вытянулся и заглянул вниз сквозь ту часть окна, которая оставалась неприкрытой. Я увидел спинку большого голубого кресла, повернутого лицом к двери, и чью-то голову над ней. Боском ходил взад-вперед перед креслом, куря сигару, с открытой книгой в руках. Абажур лампы был наклонен, и я мог четко разглядеть его лицо. Он продолжал бродить туда-сюда, ухмыляясь и не сводя глаз с мужчины в кресле.

Странная вещь! — неожиданно воскликнул Хейстингс. — На нем были такие маленькие очочки, и свет отражался в них, не давая видеть глаза… В детстве у меня была тетя, которая состояла в обществе противников вивисекции и наклеивала где угодно агитационные плакаты. На одном из них был изображен врач, и выражение лица Боскома напомнило мне его лицо.

Я слушал ядовитые речи, которые слетали у него с языка. Боском собирался кого-то убить не по какой-нибудь веской причине, не ради денег или из ненависти, а только чтобы «понаблюдать за реакциями» жертвы, которую он загонит в угол, веля приготовиться к смерти. Он хотел, чтобы Стэнли присоединился к нему. Неужели Стэнли не нравится эта идея? Конечно, нравится. Разве Стэнли не хочет напакостить полиции за то, что его оттуда вышвырнули, совершив идеальное убийство или помогая его совершить? Боском сказал, что сам спланирует все детали, — его интересуют лишь реакции Стэнли, когда он вновь столкнется с пугалом, погубившим его карьеру.

Я мог видеть только одну сторону кресла и часть лица сидевшего в нем, но мне была хорошо видна его рука на подлокотнике. Когда Боском заговорил о том, чтобы напакостить полиции, рука начала сжиматься и разжиматься, приобретая странный голубоватый цвет. А Боском продолжал ходить взад-вперед в своем длинном халате мимо причудливой черно-желтой ширмы с нарисованными на ней крестами и вспышками пламени.

Мелсон снова ощутил неприятный озноб при воспоминании о ширме с рисунком санбенито — балахона, который носили жертвы аутодафе, направляясь к месту сожжения. Изображения оживали в белой комнате, никто не шевелился, а Лючия Хэндрет негромко заметила:

— По-моему, хобби мистера Боскома — испанская инквизиция.

— Да, — отозвался доктор Фелл, — но меня это не удивляет. Если вы, ребята, все еще придерживаетесь популярного мнения, что испанская инквизиция была всего лишь образцом бессмысленной жестокости, то вы знаете о ней так же мало, как Боском. Но сейчас это не важно. Продолжайте, молодой человек.

Хейстингс дрожащей рукой вставил в рот сигарету, а Лючия зажгла для него спичку.

— Ну, я пополз назад. Признаюсь, я нервничал. Эта история вызвала у меня страх перед крышей и тем, что могло по ней ходить. Конечно, я не думал, что их намерения серьезны.

Когда Элинор поднялась на крышу, я ничего ей не сказал, но она заметила, что мне не по себе, тем более что я спросил ее, кто такой Стэнли… Я запомнил слова Боскома: «Это должно произойти в четверг вечером». Слова застряли у меня в голове — я постоянно думал о них и, должен признаться, в какой-то мере надеялся…

— Надеялись? — перебил доктор Фелл.

— Погодите, сэр, — резко сказал Хейстингс. — Моя работа отправилась к дьяволу — все следующие вечера я подползал к окну, но об убийстве больше не говорили ни слова, даже в те два вечера, когда там был Стэнли. Не скажу, что я забыл об услышанном, но фраза «Это должно произойти в четверг» перестала звенеть у меня в голове, по крайней мере до сегодняшнего… вернее, уже вчерашнего вечера. Даже преследовавшая меня мысль о том, каким образом они собираются совершить идеальное убийство и избежать виселицы, стала не такой мучительной.

Этим вечером я полез на клен ровно без четверти двенадцать. Я запомнил время, так как часы на башне пробили четверть часа. Книг при мне не было — только газета в кармане, что, как вы потом увидите, было достаточно странно. Вероятно, вы обратили внимание, что дерево тянется вверх мимо одного из окон Боскома. Это никогда не создавало для меня затруднений, так как окна всегда были закрыты, а черные портьеры задернуты. Но в этот раз я заметил странную вещь. Луна освещала окна, и я увидел, что стекло в одной из створок разбито, а сама створка приоткрыта.

Забавно, как работает ум. В тот момент я всего лишь подумал, что нужно быть осторожнее, иначе Боском услышит звуки. Но когда я перебирался через водосточный желоб крыши, мне пришло в голову заглянуть в окно в потолке. Отдышавшись, я пополз к нему. Я старался избегать открытых участков, не желая, чтобы при луне меня увидели из соседнего дома. Потом из комнаты донесся тихий шепот, и я похолодел от ужаса, а руки у меня так задрожали, что я едва не перевалился за острый край рамы люка. «Мы все сделаем через пятнадцать минут или вообще никогда, — сказал Боском. — Отступать слишком поздно».

Я так затрясся, что был вынужден растянуться на скате крыши во весь рост. Мое пальто так скрутилось, что газета вылезла из кармана. Обернувшись, я увидел при свете луны дату выпуска так же четко, как вижу вас: «Четверг, 4 сентября»…

Хейстингс глубоко вздохнул. Огонек выжигал затейливую дорожку на боку его сигареты. В полной тишине он добавил:

— Потом Боском заговорил снова, и я узнал, как он собирается это сделать…

Глава 9

НЕИДЕАЛЬНОЕ УБИЙСТВО

Возможно, подумал Мелсон, Хейстингс никогда не станет выдающимся адвокатом. Но как рассказчик он обладал неоспоримыми достоинствами. Молодой человек явно сознавал, что завладел вниманием публики, поскольку ни один стул не скрипел и даже карандаш Хэдли перестал двигаться. На лице Хейстингса появилась кривая улыбка, делающая его старше своих лет. В наступившем молчании было слышно, как он дышит с легким присвистом.

— Когда я снова посмотрел вниз, — продолжал Хейстингс, — то не ощущал ни времени, ни места — ничего, кроме прямоугольника света, не скрытого занавесом. Как и прежде, я мог видеть правую сторону кресла, стоящего лицом к двери, саму двойную дверь и часть ширмы справа от нее.

Стэнли стоял положив руку на ширму — его лицо было зеленоватым, и он дрожал не меньше, чем я. Боском стоял возле лампы, вставляя пули в обойму пистолета. Судя по лицу, его подташнивало, но он улыбался, а его рука казалась абсолютно твердой. Подняв со стола пистолет — у него было довольно длинный ствол, — Боском со щелчком вставил обойму. «Господи! — заговорил Стэнли. — Я не могу смотреть на это! Мне это будет сниться всю жизнь!» А Боском терпеливо повторил весь план, убеждаясь, что все готово. Тогда мне все стало понятно.

Он придерживался принципов, которые изложил месяц назад. Во-первых, для «эксперимента» не должен быть избран тот, чья гибель явилась бы «потерей для просвещения человеческой расы». Это было в высшей степени достойно с его стороны, — усмехнулся Хейстингс, бросив сигарету в камин. — Во-вторых, жертвой должен стать опустившийся субъект, хорошо известный в этом районе, которого сочли бы вполне способным на ограбление. Потому он и выбрал попрошайку из ближайшего паба, к которому присматривался неделю, специально попросив хозяина вышвырнуть его из частного бара, дабы у этого тина имелись причины затаить на него злобу.

Кто-то издал приглушенный возглас, но Хейстингс не обратил внимания.

— По словам Боскома, он специально делал в баре намеки относительно количества денег и ценностей, которые валяются у него в комнатах без всякого присмотра… Судя кто тому, что мне рассказывала Элинор, Боском купил у старика ценные часы и хранил их в медной шкатулке, нигде не устанавливая сигнализацию, в отличие от старика. Элинор говорила, что эти часы нравились ей больше всех других в домашней коллекции.

Этим вечером Боском разыскал бродягу, позаботившись, чтобы их никто не видел, притворился расчувствовавшимся и предложил ему старый костюм, если тот ночью придет за ним в дом. После этого он приготовил все для инсценировки ограбления, так как…

Доктор Фелл открыл глаза.

— Минутку, сынок, — резко прервал он. — Неужели этот изобретательный джентльмен не опасался, что бродяга (полагая, что он тот, кем кажется) расскажет кому-нибудь о приглашении в дом за костюмом?

Лючия Хэндрет уставилась на Хейстингса.

— Разве ты не знаешь, Дон? — воскликнула она. — Или ты был слишком оглушен, чтобы услышать то, что я говорила тебе в другой комнате? Этот бродяга был…

— Повторяю вопрос, — перебил ее доктор Фелл. — Не мешайте, мисс Хэндрет. Я не стараюсь что-либо скрыть — просто нам незачем отвлекаться.

Хейстингс задумался.

— Боском предусмотрел и это. Он сказал, что не возражает, если бродяга проболтается, и даже надеется на это. Когда все будет кончено, это воспримут как его очередную ложь с целью объяснить свое присутствие, если его увидят околачивающимся возле дома, тем более что Боском его терпеть не мог.

Хотя был один странный момент. Помню, как Боском сказал Стэнли: «Не могу этого понять, но предоставляю вам об этом беспокоиться. Когда я изобретал предлог, чтобы пригласить его за костюмом поздно ночью, он сам это предложил». Боском добавил, что бродяга, очевидно, в самом деле рассчитывает что-нибудь украсть, если сможет найти легкую добычу. Он велел ему прийти ровно в полночь — не раньше и не позже — и позвонить в его комнаты. В доме будет темно, но это не важно. Если Боском не спустится, значит, он занят какой-то работой наверху и оставил дверь незапертой. Поэтому, если на звонок не ответят, бродяга должен потихоньку войти, стараясь никого не будить, чиркая спичками или ища выключатель, и пройти прямо к лестнице сзади и подняться наверх…

Естественно, Боском не собирался рисковать, выходя из комнаты, чтобы встретить бродягу. Его целью было убедить всех в доме, будто он лег спать в половине одиннадцатого.

— А теперь, — продолжал Хейстингс, постукивая ладонью по столу, — мы подходим к самому изобретательному трюку!

Ранее, около половины одиннадцатого, Боском проскользнул в темноте вниз, чтобы отпереть входную дверь и снять с нее цепочку. Разумеется, он попросил бродягу позвонить в полночь в дверь, чтобы знать заранее, что тот поднимается наверх… Прошу прощения?

Услышав возглас Хэдли, молодой человек рассеянно обернулся. Хэдли перевернул страницу записной книжки и посмотрел на доктора Фелла.

— Вот что слышал Карвер в половине двенадцатого, — сказал он. — Обратите внимание, что он слышал не голоса или шаги, как бывает, если кого-то впускают в дом, а только звяканье цепочки. Но важно не это, а другое. Понимаете, что?

— Я понимаю, — неожиданно заявила Лючия Хэндрет, глядя на повернувшегося к ней Хэдли со сдержанным вызовом. — Если инспектор Попрыгунчик Эймс нашел открытую дверь — а он был из тех, кто всегда находят открытые двери, — то ему хватило времени пошарить в доме, прежде чем позвонить Боскому в полночь.

— Правильно, — вежливо согласился доктор Фелл. — Он интересовался чьей-то комнатой. Поэтому его и убили.

— Верно, черт возьми! — Хэдли стукнул кулаком по столу. — Вопрос в том, мисс Хэндрет, откуда вы знаете не только его фамилию и профессию, но даже прозвище. У вас есть что сказать по этому поводу?

— Всему свое время. Сейчас говорит Дон… Ну-ну, Дон, не будь таким глупым! Я же просветила тебя, хотя ты, вероятно, пропустил это мимо ушей. Бродягой был инспектор Эймс, а если его имя ничего для тебя не значит…

Хейстингс уставился на нее, потом стиснул руками голову, опершись на стол локтями, и разразился смехом, похожим на рыдания.

— Вот это да! — задыхаясь, произнес он. — Ты имеешь в виду, что один коп поджидал другого и никто из них не знал… Моя голова!.. Где этот платок?

Успокоившись, Хейстингс продолжал с усмешкой в голосе:

— Что бы это ни значило, это отличная приправа ко всей шутке. Теперь я доволен, несмотря на весь испуг… Я говорил вам, что Боском спустился отпереть дверь. Когда я увидел его через окно в потолке, он выкладывал остальные предметы реквизита — где-то украденные старые ботинки, хлопчатобумажные перчатки и огнестрельное оружие: полностью заряженный револьвер «Браунинг» со стертыми номерами, купленный в ломбарде, и собственный пистолет 38-го калибра с немецким глушителем, заряженный семью боевыми патронами и одним холостым.

В спальне у него была пара растений в горшках. Отперев парадную дверь, Боском взял немного земли из одного горшка, смешал ее с водой в тазу в ванной и испачкал ею подошвы ботинок. Потом он пошел в кабинет, открыл окно, ближайшее к дереву, сел на подоконник и надел ботинки, после чего высунулся наружу спиной вперед, как мойщик окон, разбил одно стекло, поднял ноги и оставил следы на подоконнике. Грязи на подошвах было мало — ровно столько, чтобы оставить эти отпечатки и слабый след по направлению к столу, где стояла медная шкатулка. Конечно, Боском проделал все это при выключенном свете, а самое удивительное то, что, судя по словам ого и Стэнли, это произошло всего минут за десять до того, как я полез на крышу.

После того как Боском якобы лег спать в половине одиннадцатого, они погасили весь свет, чтобы никто не мог его заметить, и затем включили его ненадолго — убедиться, что все готово. Боском положил на диван перчатки и ботинки подошвами вверх. Свой пистолет он держал в руке, а револьвер, к которому прикасался только через платок, положил в карман халата.

Они договорились, что, когда в полночь в дверь позвонят, Стэнли снова спрячется за ширму, приложив глаз к щелке, чтобы все видеть. Никто не должен был заметить или увидеть этого бро… этого копа…

При последнем слове Хейстингс снова вздрогнул и начал проявлять непонятные симптомы, которые демонстрировал ранее.

— Продолжайте! — прикрикнул на него Хэдли.

— Простите… Или увидеть этого копа поднимающимся наверх. Боском предупредил его, что будет работать в другой комнате, а в гостиной будет темно, но пусть он не обращает на это внимания, откроет дверь, войдет и негромко окликнет хозяина… А потом должна была начаться забава — очаровательный эксперимент над человеком, собирающимся умереть. — Хейстингс повысил голос. — Как только посетитель войдет. Стенли должен был выскочить из-за ширмы, включить свет и повернуть ключ в замке.

Таким образом, они поймали бы кролика, прежде чем тот успел бы пикнуть. Жертва увидела бы Боскома, сидящего в кресле с оружием в руке и с ухмылкой на физиономии, а позади него Стэнли, ростом в шесть футов три дюйма и также усмехающегося. Боском даже отрепетировал разговор. Жертва должна была осведомиться, что все это значит, а Боском ответить: «Мы собираемся убить вас».

Хейстингс прижал к глазам тыльную сторону ладони.

— Слышать, как Боском говорит все это, прыгая туда-сюда и нелепо жестикулируя, было все равно что видеть кошмарный сон, где люди похожи на безжалостных роботов, которых невозможно вразумить. Они подходят к вам все ближе и ближе, и вы знаете, что они сейчас вас убьют.

Боском объяснил, как они осторожно подведут бродягу к другому стулу, заставят сесть и наденут на него старые башмаки, в которых его должны обнаружить мертвым. Потом Боском скажет: «Видите эту симпатичную шкатулку на столе? Откройте ее. Там деньги и красивые часы. Положите их себе в карман. Долго они там не пробудут». После они станут обсуждать, куда нужно целиться, а когда измочалят все нервы несчастной жертвы, заставив ее ползать на коленях и молить о пощаде, и получат нужные «реакции», Боском шагнет назад и выстрелит бедняге в глаз из пистолета с глушителем. «Я не желаю, чтобы он испытывал боль, — сказал Боском. Я слышал это собственными ушами! — Это не является моей целью».

Стоящая у камина Лючия Хэндрет внезапно повернулась и закрыла лицо руками.

— Даже Кэлвин Боском не мог… Это слишком ужасно! — воскликнула она. — Должно быть, он просто подшучивал над этим невротиком Стэнли…

— Не вижу, что это меняет, если у него такие представления о допустимости шуток с невротичным калекой. — Хэдли прочистил горло. — Ну, мистер Хейстингс? Как они договаривались поступить дальше?

— Когда забава окончится, они собирались оставить убитого на полу, рядом с опустошенной шкатулкой, и вложить ему в руку заряженный браунинг. Потом Стэнли обменяется с Боскомом рукопожатиями, поблагодарит его за приятный вечер и ускользнет, а Боском снова запрет входную дверь. После этого он поднимется в свою спальню, разворошит постель, оставит на полу стреляную гильзу, вернется в гостиную, спрячет глушитель и выстрелит в воздух холостым патроном. Когда грохот выстрела разбудит остальных обитателей дома, Боском (вставив на место холостого патрона боевой) объяснит, что его разбудил какой-то звук, и…

Ну, вы понимаете. Его не только сразу же оправдают, но и станут хвалить. «Отважный жилец, защищаясь, убивает вооруженного грабителя». Фотография с подписью: «Мистер Кэлвин Боском, на долю секунды опередивший отъявленного преступника, угрожавшего его жизни». — Хейстингс разразился булькающим смехом и склонился вперед. — Вот что должно было произойти. А теперь я расскажу вам, что в действительности произошло.

Дверь бесшумно открылась, и в комнату вошел Боском. Никто не пошевелился и не заговорил. Все мельком взглянули на него и снова посмотрели на Хейстингса, но Мелсон ощутил в атмосфере как бы шорох отвращения, словно каждый слегка отшатнулся от вновь пришедшего. Боском кисло улыбнулся, окинув взглядом присутствующих, но все его проигнорировали. Только доктор Фелл изучал его с несколько озадаченным видом. Поджав губы, Боском скрестил руки на груди.

— Я заметил одну вещь, — снова заговорил Хейстингс, хотя запас его выносливости явно истощался, а лицо стало еще бледнее, чем при появлении. — С приближением решающего момента Стэнли все меньше дрожал и казался все более человечным — или бесчеловечным. Даже его дряблый подбородок перестал дергаться. Внезапно часы на башне начали бить полночь. Господи, это звучало как гром или весть о Судном дне! Я думал, что не смогу пошевелиться, но едва не выпрыгнул из кожи вон. И тут Стэнли спросил таким же громким голосом, как бой часов: «Вы действительно собираетесь это сделать?» — «Да, — отозвался Боском. — Спрячьтесь за ширму и не забудьте вашу роль, когда выйдете. Вы сможете увидеть выключатель, так как светит луна и я оставлю…» Он посмотрел вверх.

— И увидел вас? — осведомился Хэдли, как будто Боскома не было в комнате.

— Нет. Свет падал ему в глаза, и он явно думал о другом. Его лицо в очках было отрешенным, как у слепого. Боскома отвлекло, а меня перепугало до смерти то, что в эту секунду в дверь позвонили. Должно быть, звонок находился где-то у потолка, поскольку он затарахтел рядом со мной, словно гремучая змея. Я вздрогнул и едва не скатился с крыши. «Идите за ширму! — приказал Боском. — Я задержу его минут на пять». И он выключил настольную лампу.

В комнату проникал бледно-голубой лунный свет. Я не мог видеть Стэнли, который возился за ширмой, но четко видел Боскома, а впереди него — освещенную луной двойную дверь с черной тенью большого кресла. Боском стоял в этом призрачном сиянии, двигая плечами, и я услышал, как щелкнул предохранитель пистолета, когда он освободил его. Звонок прозвучал снова — жертве не терпелось угодить в западню. Когда звук прекратился — он казался невероятно громким и нервирующим, — Боском попятился к креслу и сел. Я видел, как он склонился вперед, держа пистолет; лунный свет подрагивал на голубоватом дуле…

Боском сказал, что даст жертве пять минут, но казалось, что прошло втрое больше, хотя этого не могло быть, так как я все это время задерживал дыхание. Всюду царила мертвая тишина — ни автомобильного гудка снаружи, ни скрипа каминной решетки внутри. Сейчас жертва открывает дверь внизу, думал я, заглядывает внутрь, идет через холл…

Напряжение становилось невыносимым. Я слышал шорох Боскома в кресле и даже его тяжелое дыхание, он по-прежнему сжимал рукоятку пистолета. Один раз Стэнли уронил банку или что-то еще за ширмой. Оружие в руке Боскома, до сих пор абсолютно неподвижное, начало подрагивать — очевидно, он терял самообладание. «Что, черт возьми, его задерживает?» — шепотом спросил он.

В этом шепоте звучала мука — казалось, эмоция вытолкнула его из кресла. Поднявшись, Боском сделал пару неуверенных шагов к двойной двери. Голубоватый свет падал на нее, и мне показалось, будто одна из ручек начинает поворачиваться… Снаружи послышалось царапанье, как будто пыталась войти собака. Оно продолжалось около десяти секунд, потом левая половинка двери со стуком открылась. Кто-то рухнул на порог, словно кланяясь по-восточному, и остался лежать, подергиваясь всем телом. Это был мужчина, в затылке которого торчало что-то блестящее. Он пытался заговорить, но слышалось только бульканье, как будто он набрал полный рот воды…

Боском выругался и отскочил назад. Стэнли, услышав, как незнакомец упал на пол, что-то крикнул за ширмой. Какое-то время никто не двигался, кроме человека, корчившегося на пороге, стуча каблуками. Потом Боском подошел к столу и включил лампу.

Блестящая штука была позолоченной. Я снова посмотрел вниз, потом прижался лицом к крыше. От слабости я не мог шевельнуться. Думаю, мои ботинки тоже стучали…

Хейстингс сделал паузу, повернулся в кресле и продолжал более спокойно:

— Не знаю, что заставило меня посмотреть вверх. Возможно, какой-то звук на крыше, хотя я был не в том состоянии, чтобы обращать внимание на звуки. Но я посмотрел на трубу справа и увидел нечто.

Оно стояло у трубы, уставясь на меня. Не знаю, было это мужчиной или женщиной — у меня осталось впечатление только о белом лице, на котором застыла такая злоба, что ее волна подействовала на меня как звук. И я видел руку, лежащую на трубе. Когда я немного отодвинулся, свет из окна упал на эту руку, и, прежде чем ее обладатель скользнул в тень, я разглядел на ней пятно позолоты.

Его глаза устремились на блестящую часовую стрелку, лежащую на столе, и он закрыл их.

— Ну? — нарушил Хэдли затянувшееся молчание. — Что потом?

Хейстингс сделал беспомощный жест.

— Остальное вы знаете… Первой моей связной мыслью было помешать Элинор подняться наверх мимо двери Боскома и увидеть тело на пороге. Я мог спуститься через другой люк в крыше, но не хотел обнаруживать свое присутствие, особенно перед бабулей Стеффинс. Я подумал, что, если спущусь, подбегу к парадной двери и… Не знаю, что у меня творилось в голове… Помню только отчетливое желание убежать куда угодно и забыть о страшном зрелище. Я благополучно перебрался на дерево, а потом оно словно перевернулось, ветки затрещали, и больше я ничего не помню. Когда я пришел в себя, надо мной склонялся какой-то старик с седой бородой, а как только я заговорил, мне показалось, будто он вколачивает в мою голову гвозди. Думаю, я рассказал все это Лючии…

Хэдли бросил на девушку вопросительный взгляд.

— Конечно, инспектор, теперь вы хотите услышать обо мне, — отозвалась та с циничной усмешкой. — Не знаю, сколько времени Дон пролежал там, прежде чем я его подобрала, — я не слышала, как он упал… Я читала в своей спальне и, должно быть, задремала…

— И вы не слышали ничего, что происходило в доме?

— Нет. Говорю вам, я, очевидно, задремала в кресле. — Она слегка поежилась. — Что-то меня разбудило — не знаю, что именно, но это меня напугало. Я посмотрела на часы и увидела что уже далеко за полночь. Меня знобило, но я не хотела разводить огонь. Поэтому я пошла в свою кухню подогреть воду для пунша, прежде чем лечь. Окно в кухне было открыто, и я услышала, как во дворе кто-то стонет. Тогда я вышла…

— Вы проявили удивительное хладнокровие, мисс Хэндрет, — заметил Хэдли. — Что дальше?

— Я не проявляла никакого хладнокровия, и у вас нет причин для сарказма. Я притащила Дона в дом. У него было сильное кровотечение. Я подумала, что нужно разбудить Криса Полла или Кэл… — оборвав фразу, она бросила взгляд на Боскома, и ее глаза блеснули из-под полуопущенных век, хотя лицо оставалось спокойным, — что нужно позвать на помощь Криса и больше никого не будить. Открыв дверь в холл, увидела, что на лестницу сверху падает свет, и услышала голоса. Я также увидела миссис Стеффинс. Она стояла на свету, глядя наверх и прислушиваясь. Бросилось в глаза, что она полностью одета. Миссис Стеффинс тоже заметила меня. Я закрыла дверь и вернулась к Дону. Это было за несколько минут до вашего появления. Потом пришел доктор и с ним мистер Карвер, который сообщил мне, что случилось. Когда Дон очнулся, он тоже захотел рассказать мне, что произошло.

Лючия говорила невыразительным тоном полицейского, свидетельствующего перед магистратом. Потом ее голос ожил.

— Конечно, Дон упал всего с тридцати футов, и ветки замедлили падение. Я знаю, что он должен дать показания. Но сейчас вы позволите ему уйти?

— Со мной все в порядке, — огрызнулся Хейстингс. — Ради бога, Лючия, перестань обращаться со мной как с ребенком. — Он настолько ослабел, что любая мелочь приобретала в его глазах чудовищные размеры. — Ты постоянно это делаешь, и меня от этого тошнит. Я рассказал об этом с одной целью, что бы они ни думали. Боском мне не нравится, но лично против него я ничего не имею. Другое дело — эта свинья Стэнли. Кто бы ни убил того парня, я отлично знаю, что они этого не делали. Но они собирались это сделать, и я хочу, чтобы все знали, что собой представляет Стэнли, — что он подстрекал к убийству, что он стоял и наблюдал…

— Да, — кивнул Хэдли. — Но ведь вы тоже вели себя так.

Хейстингс впервые обрел уверенность в себе. На его лице играла мрачная улыбка.

— О нет, — отозвался он. — Дело совсем не в том. Разве я не дал это понять? — Улыбка стала кривой. — Мои нервы напрягало радостное предвкушение. Я все спланировал заранее — времени у меня было достаточно. Когда они стали бы издеваться над жертвой, готовясь всадить в нее пулю, я бы свалился в комнату через окно в потолке. Надеюсь, жертва смогла бы справиться с Боскомом — старина Босси не выглядел силачом, — а я в колледже состоял в боксерской команде. Сначала я намеревался избить Стэнли — превратить его в месиво… — Он сделал паузу, и его улыбка превратилась в жуткий оскал. — Ну, не важно. А потом я собирался отправить зловещую парочку на скамью подсудимых с помощью показаний жертвы и улик, которые они не смогли бы уничтожить, за попытку убийства. Конечно, их бы не повесили, но держу пари, что их чучела достойны гореть на самом высоком костре, который зажигают в День Гая Фокса^[67].

— Но почему, мистер Хейстингс? Что вы имеете против…

— Лучше расскажи им, Дон, — спокойно предложила Лючия. — Теперь это так или иначе выплывет наружу. А если ты не расскажешь, это сделаю я.

— Конечно, расскажу. Мне нечего стыдиться. Мое полное имя Доналд Хоуп-Хейстингс. А эта свинья застрелила моего отца.

Он рывком поднялся с кресла и направился к двери. Когда она закрылась за ним, все услышали испуганный возглас сержанта Беттса и стук тела, упавшего на иол.

Глава 10

ПОЗОЛОТА

— Позаботьтесь о нем, — обратился Хэдли к Лючии Хэндрет, — и возвращайтесь. Я хочу, чтобы все леди в доме немедленно пришли сюда. — Когда дверь за девушкой закрылась, он прислушался к звукам в холле и повернулся к доктору Феллу. — Это все больше напоминает кошмарный сон. Полагаю, парень говорит правду? Хм… Кажется, я припоминаю, что у старого Хоупа, который обчистил собственный банк примерно на четверть миллиона, — я рассказывал вам о нем — был сын, которому тогда исполнилось семь или восемь лет. Если бы этот юнец не обладал таким пристрастием к мелодраме…

Хэдли вытер лоб носовым платком и сердито уставился на свою записную книжку, как будто она содержала только бесполезную информацию.

— Тут вы не правы, Хэдли, — возразил доктор Фелл. — Хейстингс не любит мелодраму, а живет в ней, так как является реальным, дышащим и заблуждающимся представителем человеческой расы, а не объектом для изучения характеров. Эмоции настолько пугают вас, мой мальчик, что вы предпочитаете утверждать, будто их вовсе не существует, кроме как в разговорах о погоде. Все, что вы можете понять, это немудреные чувства грабителя, жаждущего чужой собственности. Когда кто-то испытывает подлинно человеческое чувство ненависти или горя, он не относится к этому как к интересной метафизической проблеме, наподобие персонажа Ибсена. Вот почему у Ибсена все дома — кукольные^[68]. Напротив, человек тогда теряет голову и говорит как в самой жуткой мелодраме. Совсем как… — Он что-то пробормотал себе под нос, приглаживая усы, вид его при этом сделался озадаченным.

— По-моему, я знаю, о чем вы сейчас думаете, — негромко заметил Боском.

Доктор Фелл слегка вздрогнул.

— Что-что? О, вы еще здесь, — рассеянно отозвался он. — Честно говоря, я надеялся, что вы ушли.

— Значит, я под подозрением? — осведомился Боском пронзительным голосом. Ему было не по себе, хотя он пытался скрыть свое состояние под циничной шутливостью. — Вы считаете меня монстром?

— Нет. Но думаю, вам самому хотелось бы верить, что вы им являетесь, — сказал доктор Фелл. — Это ваша беда и ваша симпатичная фобия. Вы битком набиты неприятной чепухой, но я уверен, что вы блефуете. Ваши мозги отнюдь не таковы, как у настоящего дьявола, который скрывается за всем этим, и, конечно, вы никогда не намеревались убивать Эймса…

— А что я вам говорил? — отозвался Боском. — Я говорил, что задумал всего лишь подшутить над напыщенным хвастуном, потому что устал слышать болтовню о его былой крутости.

— Да, вы это говорили, когда думали, что вас могут обвинить в убийстве. Но теперь, когда мы знаем, что произошло в действительности, и вы вне опасности, вам может доставлять удовольствие изображать себя злодеем. Вы вполне способны утверждать, что на самом деле собирались совершить убийство. Иногда вы раздражаете меня, друг мой.

Боском засмеялся, а Хэдли резко повернулся к нему.

— Значит, вы полагаете, что вам больше не грозит опасность? — осведомился он. — Не очень на это рассчитывайте. Пожалуй, я доставлю себе удовольствие арестовать вас по обвинению в попытке убийства.

— Вы не можете этого сделать, — вздохнул доктор Фелл. — Я знаю, что это скверно отразится на его репутации пугала, но я осмотрел пистолет, когда он был у Пирса… Глушитель поддельный.

— Что?

— Это вообще не глушитель, а оловянный цилиндр, выкрашенный в черный цвет, с выпускным отверстием впереди для пущей убедительности. Черт возьми, Хэдли, неужели вы не видите, что перед нами еще один образчик вскормленного беллетристикой воображения? Вы ведь должны знать, что в Англии существует всего полдюжины настоящих глушителей — их слишком трудно раздобыть, но каждый фиктивный план убийства предполагает его использование. Ба! Успех вашего дела против Боскома и Стэнли зависел бы от доказательства того, что Эймса застрелили из пистолета с глушителем, и они бы здорово над вами посмеялись, когда вы предъявили бы вещественное доказательство «А». Хорошо, Боском, что вы не дали Стэнли рассмотреть эту штуку как следует. Он мог придушить вас за такую шуточку.

Хэдли поднялся и посмотрел на Боскома.

— Убирайтесь!

— Я хотел предложить… — начал Боском.

— Убирайтесь отсюда, — прервал Хэдли, шагнув вперед, — не то я…

— Прежде чем дело будет закончено, — сказал Боском, отпрянув и раздувая ноздри, — вы еще придете ко мне за советом. Я мог бы сообщить вам кое-что, но сейчас не склонен помогать вам. Развлекайтесь, пока я не передумал.

Дверь закрылась. Хэдли что-то пробормотал и снова посмотрел на записную книжку.

— Больше всего меня беспокоит серия совпадений, нагромождающихся друг на друга, — сказал он. — Взгляните на них! Кто-то из этого дома — имя нам неизвестно — сообщает Эймсу, что женщина, которая заколола администратора, живет здесь, пряча где-то доказательство, но отказывается помочь Эймсу попасть в дом. Впоследствии кое-кто еще приглашает Эймса, дабы тот угодил в якобы смертельную западню, устроенную для забавы Боскомом и бывшим полицейским офицером, ранее тесно сотрудничавшим с Эймсом. Когда Эймс попадает в эту западню, его закалывает кто-то другой — предположительно женщина, убившая администратора. За всей этой дьявольщиной наблюдает через люк в потолке молодой человек, чей отец был застрелен Стэнли четырнадцать лет назад и вину которого доказал Эймс!.. Фелл, если совпадения будут продолжаться, я не желаю об этом слышать! Происходи такое в книге, а не в действительности, я бы отказался этому верить.

— По-вашему, это совпадения? — задумчиво осведомился доктор Фелл. — А по-моему, нет.

— Что вы имеете в виду?

— И я тоже в них не верю, — продолжал доктор. — Чудеса могут происходить, но не залпами, как на представлении фокусника. Точно так же большинство уголовных дел (говорю это с сожалением) раскрывается благодаря одному-двум совпадениям — тому, что кто-то неожиданно выглянул из окна, не имел достаточно денег, чтобы уплатить за такси, или другим обстоятельствам, способным привести на виселицу самого хитроумного убийцу. Но простая случайность не может создать такую вереницу совпадений, с которой столкнулись мы.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что это было подстроено, Хэдли. Одно маленькое жалкое совпадение было подлинным, а остальные созданы чьим-то воображением, перед которым меркнет убогая шутка Боскома с фальшивым убийством. Этот человек — настоящий дьявол. Кто-то знал прошлое каждого, связанного с домом, передвигал людей, как шахматные фигуры, и создал наблюдаемую нами извращенную ситуацию как фон для заключительного удара часовой стрелкой. Думаю, Хэдли, я буду шарахаться от каждого встречного, пока не…

— Прошу прощения, сэр, — вмешался сержант Беттс, просунув голову в комнату. — Не выйдите ли вы сюда на минуту? Здесь кое-что… — Его возбужденное лицо тут же одеревенело, когда вошла Лючия Хэндрет. — Бенсон, Хэмпер и доктор уже закончили работу и хотят доложить вам о результатах перед уходом.

Кивнув, Хэдли вышел и закрыл за собой дверь. Лючия задумчиво смотрела ему вслед. Она короткими затяжками курила сигарету и стряхнула ногтем мизинца прилипший к нижней губе кусочек бумаги, продемонстрировав при этом острые белые зубы. Блестящие карие глаза скользнули по Мелсону и устремились на доктора Фелла.

— Я готова к допросу третьей степени, — заявила Лючия. — Элинор и Стеффинс сейчас придут — они все еще цапаются. Дон чувствует себя… неплохо, насколько это возможно.

— Садитесь, мэм, — предложил доктор Фелл благодушным тоном, которым обращался ко всем хорошеньким женщинам. — Хе-хе-хе. Рад это слышать. Думаю, вы давно с ним знакомы и поэтому сумели опознать покойного инспектора Эймса.

Девушка улыбнулась.

— Этой ночью многих котов выпустили из мешка. Не возражаю признать, что я двоюродная сестра Дона. Но крайней мере, это убедит нашу малютку Нелл, что у нее нет оснований для ревности. — В ее глазах мелькнула презрение, но она скрыла его, изучая свою сигарету. — Моя мать была сестрой Карлтона Хоупа или Хоуп-Хейстингса, которого подставили…

— Подставили?

Лючия вынула сигарету изо рта, и Мелсон снова увидел острые зубы.

— Он был виновен в растрате не больше вас. Даже меньше, если вы связаны с полицией. — Она окинула доктора взглядом и улыбнулась. — Сделаю вам комплимент, сказав, что вы не похожи на полицейского. Они не могли найти жертву, поэтому свалили вину на дядю Карлтона, а когда поняли, что не смогут доказать ее в суде…

Девушка бросила сигарету в камин и начала быстро ходить взад-вперед, обхватив себя руками, словно ей было холодно.

— Тогда Дону было только восемь лет, а мне тринадцать, поэтому я знаю больше его. Забавно, что Дон верит в виновность отца, — мать внушила ему это. Он так стыдится, что скрывает свои родственные связи, а когда я приехала сюда и Дон влюбился в Элинор, то даже не позволил сказать ей, что мы кузены, из страха, что об этом пронюхает Стеффинс. Но полицию он люто ненавидит. Зато я отлично знаю, что дядя Карлтон был невиновен, и…

Она оборвала фразу и устало пожала плечами.

— Продолжать бесполезно, не так ли? Некоторые люди — мошенники, а некоторые — честные, но в любом случае я не могу это изменить. Очевидно, я фаталистка.

Доктор Фелл подул на ленту от очков, чтобы стряхнуть ее с носа.

— Возможно, — согласился он, — хотя не исключено, что вам не вполне понятен смысл этого термина. Когда человек называет себя фаталистом, зачастую он просто имеет в виду, что лень не позволяет ему пытаться изменить течение событий, но вы кажетесь мне скорее борцом, мисс Хэндрет. — Его многочисленные подбородки дрогнули, а маленькие глазки блеснули. — Скажите, что вы подумали, когда увидели, что инспектор Эймс что-то разнюхивает в пабе?

— Откровенно говоря, я испугалась, — поколебавшись, призналась девушка. — Я знала, что ничего не сделала, но само его присутствие там… — Она пристально взглянула на доктора. — Что он там делал?

Лючия умолкла, когда Хэдли привел в комнату раскрасневшихся миссис Стеффинс и Элинор. Миссис Стеффинс трясла головой и, глядя не на Элинор, а перед собой, как будто делилась информацией с одним из стеклянных контейнеров, продолжала свой монолог, почти не шевеля губами.

— …Тебе мало, — чревовещала она, — развратничать на крыше этого дома, где каждый мог вас увидеть, разбивать сердце твоего опекуна, который трудится ради тебя не покладая рук, и тратить на себя все заработанные деньги, не давая ни полпенни на содержание дома, где я работаю, стирая пальцы до костей… — Миссис Стеффинс сделала краткую паузу, чтобы перевести дыхание. — На крыше, у нас над головой, перед всеми соседями… Мне не пережить этот позор до смертного часа… — В ее глазах блеснули слезы. — Могла бы иногда хоть немного подумать о нас… И мало того… — Повернувшись, миссис Стеффинс устремилась в лобовую атаку. — Ты просишь, чтобы твоего любовника оставили на всю ночь в этом доме после того, как ты на крыше…

— Чепуха. В этих зданиях в основном офисы, — практично заметила Элинор, — так что подсматривать за нами некому. Я это выяснила.

Миссис Стеффинс холодно поджала губы.

— Отлично, юная леди. Могу только сказать тебе, что он здесь не останется. Конечно, только тебе могло прийти в голову обсуждать это перед посторонними… — она невольно повысила голос, явно надеясь на поддержку кого-то из присутствующих, — но раз уж ты это делаешь, могу тебя заверить, что он не останется в этом доме. Где нам его поместить? Не с мисс Хэндрет, ха-ха-ха! — воскликнула миссис Стеффинс, качая головой и мрачно улыбаясь, как будто разглядела коварный и зловещий план.

— Помести его в комнату Криса Полла. Крис не стал бы возражать.

— Ни за что! Кроме того… — она поколебалась, — комната занята, так что…

— Занята? — переспросила Элинор.

Миссис Стеффинс молчала. Хэдли, позволявший им продолжать разговор по какой-то тайной причине, решил вмешаться.

— Это интересно, миссис Стеффинс, — резко сказал он. — Кажется, имеет место недопонимание. Нам говорили, что мистер Полл отсутствует и что никто не занимает его комнату. Если там кто-то есть, то, должно быть, он глух или мертв. Кто это?

Перемена была мгновенной и разительной. Только что женщина стояла, выпятив подбородок и кипя от гнева, а в следующую секунду новая сеть морщин обозначилась на некогда миловидном лице, как будто художник, специализирующийся на молниеносных портретах, сделал набросок углем. Среди отеков и впадин блеснули безупречные зубы. Широкая улыбка, виноватое выражение фиалковых глаз, вкрадчивое движение полных плеч… Даже голос приобрел новый тембр. Казалось, миссис Стеффинс включила на полную мощность свои чары.

— Должно быть, это вылетело у меня из головы, — произнесла она голосом, насыщенным обертонами, словно пародируя диктора Би-би-си. — Мой дорогой мистер… мой дорогой инспектор, кто же может находиться в комнате дорогого мистера Полла, кроме него самого?

Элинор смотрела на нее с подозрением.

— Вот как? Я не знала, что он здесь. Крис чутко спит и наверняка бы…

— Конечно, дорогая моя. Ты ведь все о них знаешь, не так ли? — отозвалась миссис Стеффинс, бросив на нее взгляд. — Но я не думаю, что его понадобится будить. Мне не казалось необходимым рассказывать об этом Иоханнусу, Элинор и даже его подруге, мисс Хэндрет. По-моему, молодому человеку полезно быть членом приличного клуба, встречаться там с приятными людьми, а не ходить в грязные скверные пабы или другие клубы, где, как говорят, падшие женщины танцуют в непотребном виде… — быстрый вздох, — хотя, если они разговаривают там с представителями аристократии… возможно, вы знаете поместье сэра Эдвина, Роксмур, в Девоне — туда можно добраться поездом за три с четвертью часа… тогда они, возможно, засиживаются за напитками, и я хорошо знаю…

Доктор Фелл хлопнул себя по лбу.

— Понял! — прогудел он в неожиданном приливе вдохновения. — Вы имеете в виду, что он вдрызг пьян!

Сначала миссис Стеффинс отвергла эту вульгарную гипотезу, но под нажимом признала, что Кристофер Полл прибыл около половины восьмого вечера, изрядно нагрузившись, что по какой-то таинственной причине он вошел через заднюю дверь и что она обнаружила его сидящим на лестнице в удрученном настроении. Миссис Стеффинс помогла ему подняться наверх. Больше никто не знает о его присутствии. Насколько ей известно, он все еще в своей комнате. Она огрызнулась на Элинор за то, что та вынудила ее рассказать об этом, после чего погрузилась в угрюмое молчание. Хэдли подошел к двери и дал указания сержанту Беттсу. Когда они вернулся, что-то в выражении его лица подействовало даже на миссис Стеффинс. Ее многословие иссякло, и она казалась готовой впасть в истерику, если дела примут нежелательный оборот.

— У меня есть несколько важных вопросов к каждой из вас, — заговорил Хэдли, посмотрев по очереди на трех женщин. Лючия выглядела как обычно, Элинор — вызывающе, а миссис Стеффинс слегка посапывала носом. — Садитесь, пожалуйста. — Он подождал, пока Мелсон не придвинет стулья, потом сел сам, скрестив руки на груди. — Сейчас поздно, и я не задержу вас надолго, но хочу, чтобы вы были абсолютно уверены в том, что говорите. Мисс Карвер…

Старший инспектор заглянул в свои записи. Элинор выпрямилась.

— Мисс Карвер, насчет этой двери, ведущей на крышу. Вечером она была заперта, и вы говорите, что она заперта постоянно. Однако у нас есть причины полагать, что убийца побывал на крыше спустя несколько минут или сразу же после преступления. У кого есть ключ от этой двери?

Кто-то издал приглушенный возглас, но все три женщины сидели спиной к Мелсону, и он не мог определить, кто именно. Потихоньку обойдя вокруг них, он встал так, чтобы видеть всех.

— Раньше ключ был у меня, — ответила Элинор. — Но раз вы знаете все, могу сообщить вам, что кто-то его украл.

— Завтра дверь запрут на висячий замок и заколотят… — начала миссис Стеффинс, но взгляд Хэдли заставил ее умолкнуть.

— Когда украли ключ, мисс Карвер?

— Не знаю. Понимаете, я обычно держу его в кармане этой куртки… — Элинор прикоснулась к кожаной шоферской куртке. — Когда я надела ее вечером, то не проверила, нам ли он. Полагаю, уходя, я машинально сунула руку в карман, но так как там лежали носовой платок, перчатки и несколько монет, то я подумала, что он где-то среди них. Я обнаружила его исчезновение, только когда поднялась наверх… поднялась наверх в первый раз. — Казалось, ее разрывают гнев и страх.

— В первый раз?

— Да. Когда эти двое, — девушка кивнула в сторону доктора Фелла и Мелсона, — вошли и увидели меня, это был второй раз. Я признаю, что в первый раз я поднялась минут за пятнадцать до того, — я помню это, так как часы пробили без четверти двенадцать. Дом заперли рано, и я, естественно, думала, что все уже легли… Не смотрите на меня так! — сердито прикрикнула она на миссис Стеффинс, потом снова повернулась к Хэдли. — Я поднялась в темноте и обнаружила, что у меня нет ключа. Я подумала, что положила его в другое место, поэтому спустилась и стала обыскивать свою комнату, но постепенно пришла к выводу, что положила ключ в карман, и подумала…

— Да, мисс Карвер?

— Что кто-то сыграл со мной грязную шутку! — сердито отозвалась Элинор, сжимая и разжимая кулаки. — Я была уверена в этом, ведь я помнила, что засунула ключ в палец перчатки — на случай, если кто-нибудь станет шарить у меня в карманах, что иногда бывает, — да и вообще, я всегда так поступала с ключами. Не зная, что делать, я снова вышла в холл, но на этот раз увидела свет наверху и услышала… ну, вы понимаете.

— Да. Мы вскоре к этому перейдем. Когда вы видели ключ последний раз?

— Вечером в прошлое воскресенье.

— А ваша комната не запирается?

— Нет. — Она усмехнулась. — Замки на дверях не разрешены никому, кроме Джея.

— Не вижу причины, — вмешалась миссис Стеффинс, пожав плечами, — почему женщина тридцати лет, сама зарабатывающая себе на жизнь — причем, я уверена, куда больше, чем мне пришло бы в голову требовать, когда я была компаньонкой и доверенным лицом такой превосходной утонченной женщины, как дорогая покойная Агнес Карвер, хотя в театральной среде отношения с работодателем строятся по-иному, — почему женщина тридцати лет, сама зарабатывающая себе на жизнь, должна оставаться здесь, если ей это не по душе, хотя она должна была бы испытывать благодарность…

Элинор резко повернулось. Ее лицо покраснело еще сильнее.

— Вы отлично знаете почему, — с горечью отозвалась она. — Вы все время хнычете и удивляетесь, как я могу быть такой неблагодарной по отношению к опекуну, который спас меня от приюта, когда я была сиротой, какими мы были нищими, как вы нуждаетесь в деньгах… О, я знаю, что вы собой представляете, и устала от этого! Этой ночью я поняла, что была сентиментальной дурой, но теперь…

Хэдли не прерывал ее, зная, что такие ситуации делают свидетелей необычайно откровенными, но теперь вмешался.

— Вернемся к вашему второму визиту наверх, мисс Карвер. Когда вы услышали, как Боском сказал: «Боже мой, он мертв!», и увидели кого-то, лежащего на полу в тени двери… — он быстро взглянул на нее, — то подумали, что это кто-то, кого вы знаете, верно?

— Да, хотя не представляю, как вы об этом догадались. Я решила, что это Доналд.

— И вы также подумали, что убил его Боском?

— Ну… очевидно. Это первое, что пришло мне в голову…

— Почему?

— Боском ненавидит Доналда. Боском увивался вокруг меня, но никак не мог набраться смелости и сказать, что ему надо. Но в один прекрасный он пришел в мою комнату, положил мне руку на колено и спросил, хотела бы я иметь двухместный автомобиль и собственную квартиру.

Миссис Стеффинс кипела от ярости, но была так ошарашена, что утратила дар речи. Элинор бросила на нее озорной взгляд и добавила:

— Я ответила, что очень бы хотела, если бы мне предложил их подходящий мужчина. — Она засмеялась. — Тогда он подпрыгнул и сказал: «Я бы даже женился на тебе». Это было так забавно, что я больше не могла сдерживаться.

Хэдли внимательно разглядывал ее.

— Но даже если так, — спросил он, — что заставило вас думать, что Хейстингс мог находиться в доме? Ведь он обычно не входил в него, не так ли? И как, по-вашему, он мог сюда проникнуть, если дверь была заперта?

— Понимаете, там пружинный замок. Дверь можно открыть с другой стороны, просто повернув ручку. А Дон настолько… настолько глуп в некоторых отношениях, что мог оказаться достаточно неосторожным и войти в дом.

Хэдли бросил взгляд на доктора Фелла, который что-то рассеянно пробормотал, и снова повернулся к девушке:

— Вы хотите сказать, мисс Карвер, что устройство замка позволяет любому — даже грабителю — войти с крыши? А как насчет люка, ведущего на саму крышу?

Она нахмурилась:

— Ну, раньше на нем был старый ржавый засов. Однажды ночью он застрял, когда я пыталась пройти, и Дон его выломал.

— В самом деле? — с холодным бешенством осведомилась миссис Стеффинс. — Тогда, думаю, мне найдется что сказать полиции об этом слишком умном молодом человеке, который…

Хэдли повернулся к ней.

— Теперь мне нужны ваши показания, миссис Стеффинс. Я хочу объяснений. Вы знаете… — он порылся под бумагами на столе и внезапно извлек отбрасывающую яркие блики часовую стрелку, — что этой штукой вечером убили человека?

— Я не хочу на нее смотреть, что бы это ни было!

— И вы понимаете, что следы краски, вероятно, остались на руках или одежде убийцы?

— Разве? Я не желаю, чтобы на меня так смотрели. Я не желаю, чтобы вы обращались ко мне таким образом, и не позволю вам загнать меня в ловушку, заставив признать то, чего я не говорила!

Хэдли бросил стрелку на стол и склонился вперед.

— Вам придется объяснить появление следов, оставшихся в пустом тазу, который сержант Беттс нашел в вашей спальне, — следов мыла и золотой краски. Ну?

Глава 11

НОВЫЕ ЛИЦА

Мелсон, удачно женатый уже девять лет, еще никогда не был свидетелем полновесного приступа женской истерии. От одного пронзительного голоса ему стало не по себе, но это было не самое главное. То, что Миллисент Стеффинс говорила в течение следующих десяти минут, он всегда вспоминал как пример извилистого течения мыслей невротичной и, вероятно, опасной женщины, напрочь лишенной чувства юмора и пребывающей в критическом возрасте пятидесяти с лишним лет.

Ей никогда не приходило в голову (Мелсон мог в этом поклясться), что ее хоть на миг могут заподозрить в преступлении. Воображение миссис Стеффинс не подсказывало ей ничего более серьезного, чем возможность обвинения в эгоизме или мелкой лжи. Если бы ее обнаружили с бутылкой яда в доме, где от него умерло полдюжины человек, она сочла бы это всего лишь злосчастным недоразумением. Причиной подобных обстоятельств всегда были злоба или недомыслие других людей, следовательно, она должна была объяснить нынешнюю ситуацию, назвав виновного в ней.

Первыми членораздельными словами миссис Стеффинс были яростные упреки по адресу Хэдли и Иоханнуса Карвера. Первого — поскольку он, очевидно, считал ее некомпетентной и неопрятной домохозяйкой, которая не в состоянии вымыть таз, и послал своих подчиненных шарить в комнатах. Второго — так как Карвер стоял у истоков всех ее неприятностей, а именно ее занятий росписью фарфора и керамики.

По словам миссис Стеффинс, она расписывала керамику, заслужив одобрение авторитетов, покуда сей факт не обернулся змеей, готовой ее ужалить. Больше она не станет этим заниматься. Нынешним вечером миссис Стеффинс трудилась над вазой, украшенной позолоченными гирляндами гортензий, напрягая зрение, пока у нее не разболелась голова. Карвер знал об этом, ведь первый предложил ей много лет назад заняться росписью и всегда поощрял ее. Отправляясь вечером спать, Карвер видел ее за работой, использующей масляную краску стоимостью в один шиллинг три пенса за тюбик, разведенную скипидаром в блюдце. Она покупала ее на собственные карманные деньги. Но так как Карвер не только одобрял ее экономию, предательски подстрекая ее при этом к занятиям ремеслом, но и вступил в заговор с полицией, дабы обвинить ее в убийстве грязного бродяги, то она…

Неприятные стороны настоящего зрелища отодвигали на задний план его нелепость. На сей раз оно не вызвало того эффекта, который, как предполагал Мелсон, производило в этом доме ранее. События приобрели такой масштаб, что требовалось нечто большее, чем истерика, для подавления разбушевавшихся эмоций миссис Стеффинс. Пока она украдкой вытирала глаза после бури, посматривая вокруг из-под набрякших век, Элинор оставалась спокойной, а лицо Лючии Хэндрет сквозь дым очередной сигареты выражало усталое презрение. Но Мелсон чувствовал, что за ураганом страстей таится более глубокая причина…

— Сожалею, что расстроил вас, миссис Стеффинс, — чопорно произнес Хэдли. — Если происхождение краски таково, это можно легко доказать. Но я должен просить вас ответить еще на несколько вопросов. Пожалуйста, расскажите, что вы делали вечером начиная с того времени, когда мистер Карвер запер дверь, поговорил с вами, пока вы занимались росписью, и поднялся наверх.

— Я… я работала примерно до половины одиннадцатого, — отозвалась миссис Стеффинс, вытирая платком заплаканные глаза, с видом мученицы, у которой не осталось сил для протестов. — Я слишком устала, чтобы убрать за собой, хотя всегда это делаю… — Она закрыла глаза. — Думаю, вы могли бы оставить меня в покое. Я ничего не знаю о вашем мерзком убийстве. После этого я пошла спать и, естественно, вымыла руки, которые слегка испачкались краской. Потом я проснулась, услышав шум, — по лестнице поднимались люди и разговаривали. Я высунула голову за дверь и, судя по тому, что я услышала из разговора Элинор с этим толстым джентльменом…

Доктор Фелл улыбнулся и кивнул, скромно подтверждая, что слушал ее рассказ, но миссис Стеффинс приняла это за союзнический жест.

— Да, я знаю, что вы со мной согласитесь. Ну, я поняла, что грабитель пытался проникнуть в дом и был ранен или убит. Это было ужасно, тем более что Элинор стояла перед мужчинами почти без ничего. Я не знала, что именно произошло, поэтому собиралась окликнуть ее, но решила сначала одеться.

Она умолкла, посапывая иском. Хэдли ожидал продолжения, но это оказалось окончанием.

— Значит, вы оделись, — подсказал он, — прежде чем выйти и узнать, в чем дело?

Женщина рассеянно кивнула, потом, когда смысл вопроса дошел до нее, чопорно поджала губы.

— Разумеется.

— А теперь один важный вопрос, миссис Стеффинс. — Хэдли медленно поднял взгляд. — Вы, случайно, не помните вторник на прошлой неделе — 27 августа?

Явно удивленная миссис Стеффинс перестала прижимать платок к глазам. Потом ее лицо сморщилось, как от боли; она судорожно глотнула и вскрикнула:

— Вы вспоминаете все только потому, что вам нравится меня мучить? Откуда вы узнали, что Хорас… что это была очередная годовщина его похорон? Он умер 24 августа 1912 года — года, когда потонул «Титаник», — а похороны состоялись 27-го, в Стоук-Брэдли в Бэкингемшире. Никогда не забуду этот день. Вся деревня…

— Если это был день похорон вашего мужа, — начал Хэдли, — вы наверняка помните…

— Мой покойный муж, — прервала миссис Стеффинс, сурово поджав губы, хотя глаза ее вновь наполнились слезами, — был законченной дрянью, хотя я никогда не говорю дурно об умерших. Он пристрастился к выпивке и погиб на войне. Я имела в виду не мистера Стеффинса, а его бедного брата Хораса, который был мне почти как муж… Так много людей, которых я знала, умерло! Мне грустно думать об этом. На каждую годовщину я стараюсь находиться среди тех, кто мне дорог, — это меня утешает. Конечно, я помню вторник на прошлой неделе. Иоханнус и я пили чай в этой комнате. Я хотела собрать всю семью, но Элинор, разумеется, не могла не опоздать по такому случаю.

— Начинаю понимать, — негромко заметила Лючия Хэндрет. — В тот вторник этот бедняга… и часы… Ну-ну.

Хэдли не обратил на нее внимания.

— Значит, вы и мистер Карвер пили чай здесь, — быстро продолжал он, глядя на миссис Стеффинс. — В котором часу?

— Ну, довольно поздно — около половины пятого. А поднялись из-за стола часа через два — так всегда бывает, когда начинаешь говорить о старых друзьях. Да, я помню это, так как в половине седьмого позвонила Китти, чтобы она убрала со стола, а Элинор еще не вернулась.

— Китти — это горничная? Понятно… Не возражаете сообщить нам, мисс Хэндрет, где вы были в тот день, скажем, между половиной шестого и шестью?

Казалось, девушка пытается решить, как ей себя вести. Но когда она ответила, в ее голосе слышалось только вежливое внимание.

— Вторник 27-го… В тот день шел дождь, верно? Думаю, я ходила на коктейль в Челси.

— Фамилия людей, которые устраивали прием?

— Не торопитесь, инспектор. На это трудно ответить сразу, не так ли? — Она нахмурилась и слегка приподняла плечи. — Посмотрю в дневнике и тогда скажу вам. Но в одном я уверена. Это было не вблизи универмага «Гэмбридж».

— А вот я была там, — неожиданно заявила Элинор настолько небрежным тоном, что Мелсон вздрогнул. — При чем тут универмаг? Вы имеете в виду тот день, когда кто-то убил этого беднягу и обчистил поднос с драгоценностями? Должно быть, я находилась в универмаге, когда это произошло, хотя узнала о преступлении, только прочитав в газете на следующий день. — Казалось, выражение лиц окружающих ее встревожило, и она нервно осведомилась: — Ну и что? Какое отношение это имеет к нам?

Хэдли не знал, что ответить. Он бросил взгляд на доктора Фелла, который тоже выглядел озадаченным. Кто-то из этих женщин лжет, подумал Мелсон, причем лжет настолько ловко, что…

— Войдите! — рявкнул Хэдли, когда в дверь постучали.

Сержант Беттс заколебался при виде комнаты, полной людей.

— Ну? — сердито осведомился старший инспектор. — Говорите! В чем дело?

— Это насчет пьяного парня… — с сомнением отозвался Беттс.

— Да?

— Он действительно в своей комнате, сэр. Я слышал его храп через замочную скважину. Но на мой стук никто не отозвался, а он запер дверь на засов. Что мне делать — поднять шум или взломать дверь?

— Нет. Пока оставьте его в покое. Что еще?

— Только что через дверь в полуподвал вошла старуха, а с ней хорошенькая малышка. Старуха назвалась экономкой. Она навеселе и держится дружелюбно. Хотите повидать ее?

— Да, — мрачно сказал Хэдли. — Здесь уже многие побывали — эти двое будут последними. Я наконец разберусь в этом. Пришлите их сюда, Беттс. Не упоминайте об убийстве — скажите, что произошло ограбление.

Знаком он велел остальным молчать. Мелсон напряженно ожидал прихода миссис Горсон и Китти, надеясь, что это прояснит хоть что-то, но их появление его разочаровало. Они показались ему мало подходящими на роль подозреваемых. Миссис Горсон вошла в комнату с преувеличенной спешкой. Это была крепко сложенная женщина, вероятно когда-то отличавшаяся незаурядной красотой, от которой сейчас осталось только приветливость. На ней была шляпа с пером и множеством изгибов, как у американских горок. Выпуклые карие глаза походили на коровьи, а отсутствие большинства передних зубов делало более заметными один-два, еще остававшиеся на верхней челюсти. Говоря, она резко откидывала голову и медленно наклоняла ее вперед, драматически повышая при этом голос, как будто имитировала порыв ветра. Жестикуляция была соответствующей.

— Вижу, мэм, у вас тут полиция, — дружелюбно обратилась она к миссис Стеффинс, как будто говоря о гостях, и тут же возобновила демонстрацию театральных манер. — Это ужасно, хотя мне сообщили, что ничего не было украдено. Должна извиниться за наше запоздалое возвращение. Дело в том, что наш омнибус столкнулся с грузовиком на Фулем-роуд, после чего водитель и кондуктор автобуса обменялись весьма скверными словами с шофером грузовика…

— Угу! — подтвердила Китти, энергично кивнув. Ее лицо раскраснелось, а шляпка сдвинулась набок.

— Я не задержу вас надолго, — сказал Хэдли. — Но я руковожу следствием и должен для проформы задать вам один-два вопроса. Ваше имя?

— …И нам пришлось идти домой пешком. Генриетта Горсон — с двумя «т», — добавила она, увидев, что Хэдли делает запись.

— Сколько времени вы проживаете в этом доме?

— Одиннадцать лет. — Женщина вскинула голову, и будто порыв ветра пролетел. — Я не всегда была такой, как теперь, — с ностальгическим вздохом промолвила она. — Мне доводилось ступать по театральным подмосткам.

— Да-да. А теперь, миссис Горсон, я бы хотел услышать подробный отчет о ваших передвижениях вечером.

— Выходит, полиции это интересно? — с восторгом отозвалась миссис Горсон. — У нас был чудесный вечер. Мы встретили в закусочной преданного рыцаря Китти, мистера Элберта Симмонса, а потом направились в павильон Мраморной Арки смотреть романтическую музыкальную кинокомедию «Принцесса Утопии». Актерский ансамбль был превосходный. Должна заметить, — добавила миссис Горсон, — что развитие сюжета соответствовало трем драматургическим принципам единства, последовательности и выразительности.

— Угу! — снова согласилась Китти.

— Вы были вместе весь вечер?

— Да. После этого мы направили наши стопы в дом родителей Элберта в Фулеме, и время пролетело незаметно почти до полуночи, когда…

— Спасибо, — поспешно прервал Хэдли. — И последний вопрос. Вы помните позапрошлый вторник 27-го…

— В тот день, Генриетта, — забыв о внезапных слезах, вмешалась миссис Стеффинс, — когда, как я вам рассказывала, мой дорогой Хорас…

— День жуткого убийства! — с радостью подхватила Китти. — Угу!

Теряющий терпение старший инспектор наконец получил нужную информацию. В тот день, между пятью и половиной шестого, Китти и миссис Горсон пили чай внизу с некой мисс Барбер, которая работает в соседнем доме. В половине пятого Китти отнесла чай миссис Стеффинс и Карверу и в половине седьмого убрала со стола. Хэдли сделал последнюю запись.

— Сейчас в доме находится человек, которого вы, возможно, видели в «Герцогине Портсмутской», а может быть, даже разговаривали с ним… Беттс! — окликнул Хэдли, по-видимому не желая вновь сталкиваться с истерикой. — Покажите им Эймса и выслушайте, что они скажут… Это все — благодарю вас.

Когда они ушли, Хэдли снова окинул присутствующих сердитым взглядом.

— Теперь я вам объясню. Кто-то из этого дома обвинил одну из проживающих в нем пяти женщин, что она совершила кражу и убийство в универмаге «Гэмбридж». Одну из вас обвинили в убийстве — можете это понять? Даю обвинителю последний шанс. Кто это был?

Молчание.

— Кто видел женщину, сжигающую окровавленные перчатки? Кто видел браслет из бирюзы и украденные часы в распоряжении одной из вас?

Он стукнул кулаком по столу, и женщины обрели дар речи.

— Не знаю, о чем вы говорите! — воскликнула Элинор. — Я впервые об этом слышу. И я, безусловно, никого не убивала в этом магазине. Если бы я подобное сделала, то неужели мне бы хватило глупости признаться, что я была там?

Придя в себя после испуга, миссис Стеффинс задумалась.

— Не правда ли, удачно, — промолвила она с холодной вежливостью, — что вы знаете, где я была всю вторую половину дня в годовщину похорон Хораса? Это просто возмутительно!

— Я также заявляю о своей невиновности, — с усмешкой сказала Лючия. — Не беспокойтесь — я предоставлю вам алиби… Меня тревожит только лжец, который обвинил одну из нас, если только это действительно произошло и вы не морочите нам голову.

— Значит, — осведомился Хэдли, — вы даете нам разрешение тщательно обыскать ваши комнаты?

— С удовольствием, — ответила Лючия.

— Не возражаю, — сказала Элинор. — Обыскивайте сколько хотите, только потом положите все на место.

Миссис Стеффинс выпрямилась.

— Я не позволю никакого обыска! — вскрикнула она. — Только через мой труп! Я буду кричать! Я обращусь в по… в министерство внутренних дел и добьюсь, чтобы вас всех уволили, если вы осмелитесь… О мои нервы! Неужели вы не можете оставить меня в покое? Кроме того, вы ведь знаете, что я этого не делала. Вам известно, где я была. Какие у вас могут быть основания обыскивать мою комнату?

Хэдли устало поднялся.

— Пока это все. — Он махнул рукой. — Отложим это до утра. Тело сейчас уберут, и вы можете лечь спать, если хотите.

Но вред уже был причинен. И без того отравленная атмосфера дома стала настолько напряженной, что они, казалось, не хотели расходиться. Миссис Стеффинс ждала Элинор, а Элинор — миссис Стеффинс, покуда Хэдли не осведомился: «Что еще?», после чего обе спешно удалились. Одна Лючия Хэндрет сохраняла беспечную веселость. Подойдя к двери, она обернулась.

— Ну, желаю удачи, мистер Хэдли. Если собираетесь обыскивать мою берлогу, сделайте это побыстрее. Я хочу лечь. Доброй ночи.

Замок щелкнул. Напряжение временно ослабело. Мелсон сонно опустился в кресло, чувствуя, что в комнате стало холодно.

— Должно быть, я теряю хватку, Фелл, — сказал Хэдли. — Подозреваю, что я здорово напортачил. Убийца находится в этом доме, в пределах моей досягаемости. Но кто он?

Доктор Фелл не ответил. Он оперся локтем на ручку своей трости, опустив подбородок на руку. Лента его очков колыхалась на сквозняке, продувающем белую комнату, но это был единственный признак движения. Вдалеке, с краткостью чего-то неотвратимого, часы на Линкольнс-Инн-Филдс пробили половину четвертого.

Глава 12

ПЯТЬ ЗАГАДОК

Пятница 5 сентября выдалась по-осеннему холодной. Квартирная хозяйка, как обычно, постучала в дверь Мелсона в восемь утра и принесла завтрак, ограничившись традиционным комментарием насчет погоды. Хотя она, безусловно, была осведомлена о ночных событиях, происшедших по соседству, но личность своего жильца с ними не связывала. Со своей стороны, Мелсон, втайне склонный к беспокойству о своем здоровье, с удивлением почувствовал себя свежим и отдохнувшим после всего лишь четырех часов сна, что пробудило в нем готовность к авантюрам.

Ему было сорок два года; на кафедре истории своего колледжа он был вторым после возглавлявшего ее всемирно известного ученого; у него был хороший дом; он работал с толковыми людьми, и ничто и никто не возбуждал в нем гнев, кроме излагающих «Теорию обучения». Что же тогда? Закуривая первую после завтрака трубку у открытого окна, Мелсон почувствовал, что улыбается той загадочной улыбкой, которая, как он подозревал, означала для студентов, слушающих курс его лекций («Монархическая прерогатива и ее противники в английской конституционной истории от Гражданской войны до восхождения на престол Вильгельма III»), всего лишь то, что старина Мелсон собирается отколоть одну из своих шуточек, и необходимость приготовиться к этому.

Он нахмурился, глядя на свое отражение в зеркале гардероба. «Усталый Шерлок Холмс», — сказал Фелл. Ну, за некоторую чопорность, которая вовсе не соответствовала его натуре, он мог винить только самого себя. В молодости Мелсон считал ее необходимой. Репутация ranconteur^[69] и славного парня может создать популярность, но помешает начальству принимать вас всерьез. Эта чопорность настолько стала частью его имиджа, что он никогда не осмеливался использовать в своих лекциях остроумные шутки и прочие нетрадиционные методы, которыми славились его коллеги по кафедре. В глубине души ему этого хотелось, но он позволил себе такое лишь однажды. Это было во время лекции о Кромвеле,^[70] когда он бичевал старого злодея с внезапной страстностью и красноречием. Реакция аудитории его обескуражила. Студенты слушали в ошеломленном молчании, которое затем сменилось сдержанным весельем. Последовавшие слухи причиняли ему неудобства до конца семестра. К Мелсону вернулось суховатое покашливание, и больше он не предпринимал подобных попыток.

Другое дело — Гидеон Фелл. Для него такие вещи служили ладаном и порохом. Мелсон помнил два семестра, во время которых доктор Фелл был приглашенным лектором из Англии и самой популярной фигурой, когда-либо будоражившей кампус. Он помнил оглушительные шутки Фелла, его внушительные жесты, которыми он приглашал студентов к дискуссии, его привычку, возбуждаясь, разбрасывать по комнате свои заметки; помнил знаменитые пять лекций Фелла о «Влиянии королевских метресс на конституционное правительство» и столь же знаменитую лекцию о королеве Анне, которая начиналась резко и громогласно: «Орлы кровавого Черчилля,^[71] почерневшие от войны и почестей, отлетели к вечной славе и вечному проклятию!» — и подняла с мест всю аудиторию при описании конца битвы при Ауденарде.^[72]

Теперь доктор Фелл снова расследовал уголовное преступление. За многие годы их знакомства Мелсон никогда не видел его за работой над подобными загадками. Один из его лучших студентов, которого он представил доктору, позднее рассказал Мелсону о деле Четтерхэмской тюрьмы^[73], а всего месяц назад газеты были полны сообщениями об убийстве Деппинга, неподалеку от Бристоля^[74]. На сей раз Мелсон сам принимал участие в расследовании. Старший инспектор Хэдли дал понять, что не возражает против его присутствия, и он намеревался участвовать в нем до конца, если сможет успокоить свою совесть по поводу пренебрежения историей епископа Бернета.

Черт бы побрал этого Бернета, который всегда устремлялся в Шотландию, когда требовалось его присутствие в Англии. Мелсон смотрел на захламленный письменный стол — проклиная Бернета, он испытывал чувство свободы. Внезапно ему показалось, что он придает Бернету слишком большое значение. Фелл пригласил его в апартаменты, которые обычно арендовал на Расселл-сквер, работая в Британском музее над материалами для своего великого труда: «Питейные обычаи Англии начиная с древнейших времен». Он предложил Мелсону прийти к завтраку или в любое удобное для него время. Ну, в таком случае…

Мелсон взял шляпу и поспешил вниз. Проходя мимо дома номер 16, он виновато взглянул на него. Здание из красного кирпича с белыми колоннами выглядело по-другому при утреннем свете, казавшись настолько далеким от ужасных событий, что Мелсон почти ожидал увидеть Китти, спокойно подметающую ступеньки. Но шторы были задернуты, и нигде не было видно никакого движения. Стараясь не ломать голову над загадкой, Мелсон свернул на оживленный Холборн и спустя десять минут уже поднимался в скрипучем лифте отеля «Диккенс», что почти напротив Британского музея. За дверью доктора Фелла слышались звуки горячего спора, и Мелсон понял, что Хэдли уже там.

Облаченный в халат доктор Фелл безмятежно поглощал один из самых обильных завтраков, какие Мелсон когда-либо видел, в заваленной книгами комнате. Хэдли, позвякивая ключами в карманах, мрачно смотрел в окно на толпу, уже собирающуюся у ворот музея.

— Для человека, который живет в Кройдоне, — заметил Мелсон, — вы выходите на работу необычайно рано.

— Остаток ночи после половины шестого я провел в Ярде, — сказал Хэдли. — Этот толстый бездельник, который уплетает бекон и яйца, сбежал, оставив мне нею грязную работу. Если вы наливаете кофе для меня, то сделайте его покрепче.

— Я хотел подумать, — благодушно отозвался доктор Фелл. — Если этот процесс вам незнаком, вы могли бы, но крайней мере, рассказать мне о ваших успехах. Мне, как и вам прошлой ночью, нужны факты, а не ворчание. Что там происходило?

Хэдли передал чашку кофе Мелсону, а другую взял сам.

— Ну, прежде всего мы обыскали комнаты всех женщин и ничего не нашли. Но ни Хэмпер, ни я не являемся экспертами в таком занятии, так что это ничего не значит. В Ярде у меня есть первоклассный специалист, и я собираюсь послать его туда этим утром. Дамы так пристально наблюдают друг за другом, что, если одна из них хотела бы что-то спрятать, у нее было бы мало шансов сделать это незаметно. Тем не менее…

— Вы обыскали и комнату мадам Стеффинс?

— Да, в последнюю очередь. Остальные подняли такой шум, что, думаю, это ее напугало. Она разразилась слезами, сказала, что я могу делать что угодно, а под конец спросила, почему я не перерезал ей горло. Меня самого это удивляет… И знаете, в чем причина скандала? На дне ящика ее бюро лежала пара порнографических журналов. Я притворился, что не заметил их, и потом все пошло как по маслу.

— А с миссис Горсон и служанкой были какие-нибудь проблемы?

— В том, что касается обыска их барахла, никаких. Девушка закатила истерику, узнав, что произошло убийство, но миссис Горсон ее успокоила. Мне нравится эта женщина, Фелл. Если бы только она не разговаривала в стиле историй с привидениями и не отпускала философские замечания о жизни и смерти… Правда, она чересчур активно помогала мне с обыском — вытащила старые театральные фотографии и показала полный чемодан своих стихов, жалуясь на махинации издателей. Кажется, она написала трехтомный роман и отправила его в крупнейшее издательство Лондона, а они, отвергнув роман, украли у нее сюжет и опубликовали его миллионным тиражом, что легко доказать, так как имя героини такое же, как и ее вещи… Говорю вам, я чувствую, что у меня отказывают мозги.

Он тяжело вздохнул и добавил, звякнув ключами:

— Между прочим, среди вещей миссис Стеффинс было кое-что странное, о чем я забыл вам рассказать. Вряд ли это что-нибудь означает, но после всей суеты насчет позолоты…

— Ну? — Доктор Фелл с любопытством посмотрел на него.

— Я обследовал тюбики с краской, которыми она пользуется. Тюбик с золотой краской был почти плоским у горлышка, как будто миссис Стеффинс или еще кто-то случайно надавил на него рукой. Знаете, как иногда делают с тюбиком зубной пасты, выдавливая ее. Женщина отрицала, что сделала это, и утверждала, что тюбик выглядел обычно, когда она в последний раз им пользовалась…

В этот момент повествования доктор Фелл застыл с наполовину поднесенной ко рту вилкой и прищурился.

— Как бы то ни было, это ничего не меняет, — продолжал Хэдли. — Краска, следы которой мы нашли в тазу, и краска на стрелке часов абсолютно разные. Сержант Хэмпер — он начинал карьеру маляром, так что является авторитетом в этой области, — ручался за это прошлой ночью. А утром я получил подтверждение: одна краска — масляная, а другая — эмалевая. Так что подозрение отпадает. Ради бога, избавьте меня от дел, в которых замешано слишком много женщин! В довершение всего у меня были неприятности со Стэнли, но, по крайней мере, я знал, как с ним обращаться.

Доктор Фелл положил нож и вилку.

— Что там такое со Стэнли?

— Уотсон сказал, что у него нервный шок и он не в состоянии отвечать на вопросы. В итоге я оказался козлом отпущения. Я отвез его на такси домой в Хампстед. В конце концов, — неуклюже оправдывался Хэдли, — Стэнли раньше был полицейским и расстроил себе нервы на военной службе. Кроме того, я должен был допросить его, нравилось мне это или нет. Но вы думаете, он был мне благодарен? Ни на грош! Стэнли отказался отвечать, начал ругать полицию, а потом попытался драться, так что мне пришлось двинуть его разок в челюсть, и он отключился, пока я не доставил его к сестре. — Хэдли с отвращением махнул рукой, допил кофе и сел. — В Ярд я вернулся уже засветло — надеюсь, кто-нибудь это оценит.

— Да, ночь у вас была та еще, — рассеянно согласился доктор Фелл. Откинувшись на спинку стула со вздохом удовлетворения, он достал из кармана халата старую черную трубку и улыбнулся старшему инспектору. — Полагаю, было бы оскорблением спросить, узнали ли вы с тех пор что-либо еще?

Хэдли потянулся к своему портфелю.

— Я собрал все сведения, которые оставил нам Эймс насчет убийства администратора…

— Ага!

— А также записки сержанта Престона, который работал вместе с Эймсом над сбором фактов, покуда Эймс не начал действовать самостоятельно. Больше всего меня по-прежнему озадачивает то, которая из пяти женщин в этом доме… Их показания чертовски правдивы — во всяком случае, правдоподобны. Это ставит меня в тупик до такой степени, что в голову лезут самые фантастические идеи. Например, что, если убийцей в универмаге был мужчина, переодетый женщиной?

Доктор Фелл посмотрел на него.

— Не болтайте вздор, Хэдли, — строго сказал он. — Ненавижу пустую болтовню. Видит бог, у мужчин в доме номер 16 на Линкольнс-Инн-Филдс немало недостатков, но никто из них не способен бегать по городу в женском одеянии. Кроме того…

— Знаю. Это отпадало с самого начала. Кажется, когда убийца убегала… — порывшись в бумагах, он нашел отпечатанную сводку, — некая мисс Хелен Грей (адрес приведен) попыталась ее остановить. Под пальто на женщине было что-то вроде блузки или джемпера, и эта штука порвалась от шеи вниз, когда выскользнула из рук мисс Грей. И мисс Грей, и двое мужчин, находившихся рядом, клянутся, что это была женщина, особенно мужчины. Они утверждают…

— Ну-ну, Хэдли, — с укоризной произнес доктор Фелл. — Иногда должен существовать предел даже для дотошности Скотленд-Ярда. Но я не понимаю следующего. Вы хотите сказать, что, несмотря на все это, ни эти люди, ни кто-либо еще не могли дать сносное описание убийцы?

Хэдли презрительно фыркнул.

— Вы когда-нибудь имели дело с возбужденной толпой свидетелей одного и того же инцидента — например, автомобильной катастрофы? Чем больше свидетелей, тем более путаным выглядит происшедшее. В данном случае все обстоит еще хуже. В суматохе и суете все описывали разных людей и клялись, что это и есть убийца. У меня имеется дюжина описаний, и лишь немногие из них хотя бы отдаленно совпадают.

— А мисс Грей и два кавалера? Их описания надежны?

— Да. Они единственные настоящие свидетели, которые у нас есть. Только они действительно видели, как произошло убийство. — Хэдли посмотрел на лист бумаги. — Они четко видели женщину, стоящую у прилавка, хотя находились справа и позади нее, видели, как к ней подошел администратор, взял ее за руку и что-то ей сказал. Она сразу же протянула другую руку к прилавку около подноса с драгоценностями, где, к несчастью, лежали серебряные изделия, в том числе столовые наборы, состоящие из вилки, подставки и ножа. Свидетели заметили, как женщина схватила нож из одного набора, — все уверены, что на ней были перчатки. И тогда это случилось. Они увидели, как кровь брызнула на стеклянный прилавок, освещенный внутри, и как женщина бросила нож. Потом она побежала, пригибая голову, и Хелен Грей попыталась ее схватить, когда администратор упал. Это единственные четкие показания… Только после начались крики и суета.

Мелсон поставил чашку с остывшим кофе. Упоминание о крови, брызнувшей на освещенный прилавок, вызвало у него неприятный озноб…

— Хм, да, — произнес доктор Фелл. — Скверно. Как они описали убийцу, помимо физиологических деталей?

— Как я сказал, она наклонила голову. Грей утверждает, что это была молодая блондинка. Один из двух мужчин называет ее блондинкой, а другой — брюнеткой; дело в том, что на ней была плотно прилегающая к голове шляпа. Грей говорит, что шляпа была темно-синяя, а двое мужчин — что черная. Дальнейшие описания… — Хэдли нахмурился, перевернув страницу. — По словам Грей, на женщине были синий костюм из сержа, сшитый на заказ, и белая блузка. Один ил мужчин думает, что на ней было довольно длинное синее или коричневое пальто; другой в этом не уверен. Но все сходятся на том, что белая блузка порвалась.

Хэдли бросил бумаги на стол, а доктор Фелл предусмотрительно отодвинул от них варенье.

— В том-то и вся чертовщина, — продолжал старший инспектор. — Подобные вещи можно найти в гардеробе почти любой женщины. Полагаю, рваная блузка могла бы послужить нитью — возможно, она скрепила ее булавкой в туалете, а если на ней было длинное пальто, то легко скрыть ее под ним. Прошлой ночью я не располагал этими сведениями — они могли бы мне помочь… Ну? Что скажете?

— Я скажу вот что, Хэдли, — отозвался доктор, сдерживая возбуждение. — Попали ли эти детали в газеты?

— Вероятно. По крайней мере, здесь стоит пометка: «Бюллетень для прессы может содержать…» — и так далее. Так что вы об этом думаете?

К доктору Феллу начало возвращаться хорошее настроение. Он закурил трубку, его широкое красное лицо сияло после сытного завтрака. Один глаз был задумчиво прикрыт.

— Картина понемногу проясняется, мой мальчик. Конечно, вы уже осознали, что, если вы принимаете алиби миссис Стеффинс, миссис Горсон и Китти Прентис, у вас остаются только двое подозреваемых?

— Естественно — Лючия Хэндрет и Элинор Карвер. Я также сознаю, — с горечью добавил Хэдли, — как аккуратно разделяются между ними эти новые улики… Прошлой ночью мы видели на мисс Хэндрет сшитый на заказ костюм. Правда, он был серый, а не синий, но молодые деловитые леди постоянно носят такие костюмы. И один из надежных свидетелей заявляет, что убийца была брюнеткой. С другой стороны, два других свидетеля — в том числе Хелен Грей, которую я считаю самой надежной из троих в том, что касается наблюдения за женщиной, — говорят, что убийца была блондинкой, как Элинор Карвер, а прошлой ночью на Элинор было синее пальто. Превосходно! Платите деньги и делайте ваши ставки!

— Спокойно, мой мальчик, — благодушно промолвил доктор Фелл. — Значит, вы принимаете алиби и исключаете трех остальных женщин?

— Я не настолько доверчив. Конечно, в суде алиби неопровержимо, но с точки зрения здравого смысла это самая неубедительная защита, так как для ее создания требуются всего лишь два лжеца. Разумеется, я попытаюсь опровергнуть представленное алиби, но если не смогу…

Доктор Фелл придвинул к нему банку с табаком, продолжая задумчиво курить.

— Ну, тогда оставим это ненадолго. Следующее, о чем я собираюсь спросить вас, Хэдли, настолько просто, что мы вполне способны упустить его из виду. Вы абсолютно уверены, что женщина, заколовшая администратора универмага, заколола прошлой ночью и полицейского инспектора?

Хэдли заерзал на стуле.

— Я ни в чем не уверен… Но какая-то безумная нить связывает их! Что еще у нас имеется для продолжения работы?

— Фактически это мой следующий вопрос — вопрос номер три, — сказал доктор Фелл, кивнув по-совиному. — Что у нас имеется для продолжения работы? Ну, в основном рапорт Эймса, касающийся безымянного обвинителя. Просто замечательно, Хэдли, как эта особа остается безымянной от начала до конца. Эймс нападает на след благодаря какому-то анонимному источнику, поэтому он снимает квартиру на Портсмут-стрит, чтобы наблюдать за обитателями дома Карвера. Очевидно, источник был убедительным, если заставил Эймса решиться на все эти хлопоты. Далее тот же самый Икс наносит визит Эймсу и… мне незачем описывать вам дальнейшее развитие этого кошмарного дела. Тем не менее теперь, когда произошло еще одно убийство и ненайденный преступник пребывает в том же доме, обвинитель хранит молчание!.. Вы достаточно долго размышляли о чудовищном смысле всего этого?

— Мы спорили всю прошлую ночь, — отозвался Хэдли с чем-то похожим на стон. — Черт возьми, не думаете же вы, что кто-то просто морочил Эймсу голову? Такое было бы чересчур фантастично даже для этого дела. С другой стороны, вы не можете предполагать, что Эймс морочил голову нам, не так ли?

— Да, но может существовать третье, вполне простое объяснение. Я пытаюсь предложить вам его, связывая воедино серии фактов при помощи вопросов. Конечно, я могу ошибаться, — пробормотал доктор Фелл, поправляя очки, — и если так, то громовой хохот по моему адресу будет сотрясать стены Скотленд-Ярда. Но позвольте мне и далее потворствовать своим причудам. У меня осталось два вопроса — номер четыре и номер пять. Вопрос номер четыре…

Хэдли пожал плечами. Мелсон с его методичными привычками достал конверт и начал записывать на нем «серии фактов».

— Кстати, — сказал он, — говоря о вещах настолько очевидных, что их никто не упоминает: я ничего не знаю об искусстве расследования, но мне кажется, простейшей причиной, по которой обвинитель хранит молчание, может быть…

— Ну? — с интересом осведомился доктор Фелл.

— …то, что он (или она) боится. Женщина, которая заколола администратора, опасна, как кобра. Она нанесла удар так быстро, что ее почти никто не видел. Обвинитель, вероятно, подумает дважды, прежде чем заявить публично: «Я видел такую-то с украденным браслетом или сжигающей пару перчаток». Наверняка он не желает давать показания, пока убийца не попадет в руки полиции.

Хэдли выпрямился.

— Это возможно, — признал он.

— Боюсь, что это чушь, — покачал головой доктор Фелл. — Если за всем этим кроется страх, то он действует довольно странным образом. Допустим, Икс — обвинитель — испугался убийцы, увидев, как та сжигает окровавленные перчатки. Думаю, в таком случае он бы боялся быть пойманным во время слежки за ней и не чувствовал бы себя в безопасности, пока весь Скотленд-Ярд не будет в курсе дела. Но предположим, Икс действует именно таким образом и потихоньку информирует Эймса. Что же происходит? Эймс, узнавший тайну из вторых рук, тут же оказывается заколотым. К этому времени страх Икса должен был бы достичь силы урагана. Однако он молчит, продолжая жить и спать под одной крышей с коброй. В таком случае я назвал бы это не страхом, а, по самой скромной оценке, глупой опрометчивостью.

Последовала пауза.

— В этом что-то есть, — неохотно согласился Хэдли. — Ладно, давайте выслушаем два ваших последних вопроса, а потом попытаемся во всем разобраться.

— Хм. На чем я остановился? Ага! Ну, четвертый пункт я уже упоминал, но подчеркну его вновь, чтобы он занял подобающее место в группе. Речь идет об украденных стрелках. Зачем этому, очевидно, полоумному вору было красть обе стрелки и дожидаться, когда часы запрут, вместо того чтобы сделать это, когда они были на виду?

— А пятый вопрос?

Доктор Фелл криво усмехнулся:

— Пятый вопрос в некотором смысле вытекает из четвертого, но он кажется еще более безумным, если его не интерпретировать в соответствии с остальными. Но сначала позвольте спросить, какие именно предметы были украдены в универмаге «Гэмбридж» в день убийства?

— Они у меня записаны. — Хэдли посмотрел на листы с отпечатанным текстом. — Давайте поищем… «Бюллетень для прессы»… Ага, вот он! «Официальный список украденного в универмаге». Жемчужные серьги стоимостью в десять фунтов, кольцо с опалом в оправе из мелких бриллиантов стоимостью в двадцать фунтов и часы Карвера. Это все.

— Часы Карвера были обозначены как таковые?

— Вы имеете в виду табличку с его именем? Да. На каждом экспонате была маленькая карточка с именем владельца и краткой историей… — Внезапно Хэдли ударил ладонью по столу и выпрямился. — Господи! Ну конечно! Я же говорил, что теряю хватку. Ваш последний вопрос: «Почему кто-то из домочадцев Карвера, желая заполучить эти часы, пошел на безумный риск, украв их в переполненном универмаге, когда было гораздо легче сделать это дома?»

— Совершенно верно. Тем более что сигнализация Карвера не предназначалась для домочадцев. Подозреваю, он с радостью показал бы свою коллекцию любому, кто стал бы его слушать. Кстати, мы это проверим. Ну и что вы об этом думаете?

— Не знаю, что и думать. — Хэдли покачал головой и рассеянно уставился в окно. — Теперь все дело достигло последней стадии безумия. Если вы в состоянии найти простой ключ, который свяжет все воедино, то вы еще умнее, чем мне кажется. Эти ваши вопросы… Прочитайте, что вы записали, — добавил он, повернувшись к Мелсону. — Давайте послушаем все пункты подряд. А то я уже забыл, в каком порядке они идут. Мелсон с сомнением пробежал карандашом по перечню. — Если я не ошибаюсь, они выглядят следующим образом:

«Пункты, которые нужно учитывать по поводу убийства в универмаге в случае его связи с убийством инспектора Эймса:

1. Поскольку алиби всех остальных принимаются, подозрения в убийстве в универмаге сводятся к Лючии Хэндрет и Элинор Карвер.

2. Нет конкретных доказательств того, что убийца администратора Эвана Мэндерса является также убийцей инспектора Эймса».

— Браво! — мрачно произнес Хэдли. — Прекрасный способ начинать строить дело против кого-либо, верно? Сначала вы заявляете, что, согласно имеющимся данным, убийцей администратора может быть либо мисс Хэндрет, либо мисс Карвер. А потом выливаете на слушателя ведро холодной воды, добавляя, что убийцей Эймса может быть кто-то другой… Не просите меня верить, Фелл, что в доме находятся двое убийц со склонностью закалывать людей. Это уже чересчур. Это embarras de richesse^[75]. Нет-нет. Если я смогу доказать, что одна из этих двух женщин совершила убийство в универмаге, у меня не останется много сомнений, что она также прикончила и Эймса.

Доктор Фелл собирался разразиться громовой тирадой, но ограничился простым возражением.

— Я боялся, что вы это скажете, — заявил он, взмахнув трубкой. — Но я хочу вбить вам в голову, что не пытаюсь построить дело против кого-то. Повторяйте про себя эти слова: «Согласно имеющимся данным, согласно имеющимся данным». Я указал вам на эти пункты, так как хочу, чтобы вы правильно их интерпретировали и поняли, что означает эта дьявольская история… Продолжайте, Мелсон.

— Переходим к следующему пункту:

«3. Обвинение одной из женщин в убийстве Эвана Мэндерса исходит от неопознанного лица, которое даже сейчас, под сильнейшим давлением обстоятельств, отказывается контактировать с нами.

4. Добывая оружие, убийца инспектора Эймса (а) украл обе часовые стрелки, хотя для достижения цели было вполне достаточно одной, и (б) осуществил эту кражу не когда она не составляла труда, а дождавшись, пока часы не заперли в комнате Карвера.

5. Убийца в универмаге не украл часы, принадлежавшие Карверу, дома, когда сделать это было гораздо легче, а пошел на страшный риск, украв их с подноса в переполненном универмаге».

— Хе-хе, — усмехнулся доктор Фелл. — Этот документ обладает ароматом педантичности, Мелсон, вызывая у меня желание сохранить его. Хм, да. Но он честно указывает на проблески здравого смысла, которые у меня появились. Позволю вам подумать над этим, пока я одеваюсь. Потом мы отправимся в дом Карвера.

Глава 13

ЧАСЫ-ЧЕРЕП

Было половина одиннадцатого, когда они подъехали в автомобиле Хэдли к дому часовщика. У двери собралась толпа, которая почтительно отходила назад по требованию полисмена и приближалась снова, повторяя этот процесс с молчаливой регулярностью одного из маятников Карвера. Группа репортеров, пререкавшихся с сержантом Беттсом, встретила машину вспышками камер. При виде доктора Фелла пресса с одобрительными возгласами устремилась в атаку. Хэдли с трудом увел доктора, который проявлял тенденцию встать на переднем сиденье и вежливо отвечать на любые вопросы. «Будет подготовлен бюллетень», — кратко заявил Хэдли, когда Беттс расчистил для них проход. Подталкиваемая вперед, монументальная фигура доктора Фелла в черной накидке и широкополой шляпе, приветственно поднимаемой над головой, улыбалась через плечо среди щелчков фотоаппаратов и хора приглашений в ближайший паб. Выглядевшая нервной Китти открыла парадную дверь и тут же закрыла ее за посетителями.

В тускло освещенном холле было холодно и тихо. Хэдли повернулся к смуглому молодому человеку с заостренными чертами лица, который вошел в дом следом за Беттсом.

— Вы Престон, не так ли? Вам известны указания — провести тщательный обыск комнат этих женщин, используя все известные вам приемы?

— Да, сэр, — кивнул молодой человек с довольным видом, предвкушая увлекательную процедуру.

Хэдли повернулся к девушке.

— Где все, Китти? Надеюсь, встали и пребывают дома?

— Не все, — ответила Китти. — Мистер Карвер и миссис Стеффинс встали. Мистер Хейстингс, который провел ночь на диване в гостиной мистера Полла и чувствует себя гораздо лучше, — здесь Китти нервно хихикнула, — вышел подышать свежим воздухом с мисс Элинор. Остальные еще не появлялись.

— Я повидаю миссис Стеффинс, — с неохотой решил Хэдли. — Говорите, она в столовой, на задней стороне дома? Хорошо. — Поколебавшись, он спросил: — Хотите присутствовать. Фелл?

— Нет, — твердо ответил доктор. — Сейчас требуется маленькая causerie^[76] с Карвером. Кроме того, я хочу повидаться с любителем пирушек Кристофером Поллом, завершив знакомство с обитателями дома, если только ему не нужно срочно опохмелиться. Пошли, Мелсон. Думаю, это вас заинтересует.

Он постучал в дверь гостиной, где прошлой ночью проходило совещание, и ему ответил спокойный голос Карвера. В белой комнате горел камин, спасая от утреннего холода. Стол, стоявший вчера в центре, Карвер передвинул ближе к окнам, склоняясь над каким-то предметом с ювелирной лупой в глазу. Остатки завтрака и чашка с блюдцем были сдвинуты в сторону. Часовщик поднялся с некоторой досадой, но она исчезла, когда его светлые глаза устремились на доктора Фелла. Высокий и сутулый, в домашней куртке и шлепанцах, он даже проявил удовольствие при виде посетителей. Фоном его фигуре служили старинные часы в стеклянных контейнерах вдоль окон.

— Доктор Фелл и доктор… Мелсон, не так ли? — заговорил Карвер. — Превосходно! Я боялся, что это… Садитесь, джентльмены. Как видите, я пытался отвлечься. Этот маленький диск… — он прикоснулся лупой к плоским часикам, чей бронзовый корпус украшала фигурка негра в тюрбане и некогда ярком восточном костюме с собакой, стоящей рядом с ним, — произведен во Франции. Английские мастера пренебрегали подобными вещицами, считая их всего лишь игрушками. Я не согласен с жалобой Хэзлитта^[77] на «причуды и фантазии французов, чьи часы предназначены для чего угодно, но только не для того, чтобы показывать время», называвшего подобные изделия шарлатанством. Мне нравятся фигурки, двигающиеся одновременно с боем, и у меня есть несколько замечательных образцов — от юмористических до жутких. Например… — его лицо озарил энтузиазм, а большой палец прочертил в воздухе рисунок, — на корпусе изображается фигура старика с косой, символизирующая Время, который сидит в лодке с Эротом на веслах и девизом «L'amour fait passer le temps»^[78], переделанным в «Le temps fait passer l'amour»^[79]. С другой стороны, я видел в Париже не слишком приятное изделие Гренеля с фигурками, изображающими бичевание Спасителя, где каждый час отбивался ударом плетей. — Он сгорбился. — Я не наскучил вам, джентльмены?

— Вовсе нет, — дружелюбно отозвался доктор Фелл и достал свой портсигар. — Я обладаю лишь поверхностными знаниями об этом предмете, но он всегда меня интересовал. Вы курите? Отлично! Я рад, что вы упомянули девизы. Это напомнило мне кое-что, о чем я собирался вас спросить. Едва ли вы написали девиз на часах, которые изготовили для сэра Эдвина Полла?

Энтузиазм на лице Карвера сменился усталым терпением.

— О, я и забыл, сэр, что вы связаны с полицией, но мы постоянно к этому возвращаемся, не так ли? Да, там есть девиз. Это не совсем обычно для такого рода дисков, но я не мог удержаться, чтобы не потрафить своему мелкому тщеславию. Взгляните сами.

Он подошел к двери стенного шкафа у камина, открыл ее и кивнул им. Мелсон и доктор Фелл, встав сбоку от шкафа, чтобы тусклый свет падал внутрь, уставились на поблескивающий позолотой и лишенный стрелок тяжелый механизм на полу. Он выглядел изуродованным, почти как живое существо, напоминая об ужасах прошлой ночи. С чувством, напоминающим шок, Мелсон прочитал надпись готическим шрифтом, окружающую циферблат сверху: «Я позабочусь, чтобы справедливость восторжествовала».

— Всего лишь тщеславие, — повторил Карвер, откашлявшись. — Вам нравится? Возможно, это слегка банально, но мне кажется, только часы, как символ вечности, могут установить справедливый порядок будущего. Как видите, вся сила девиза в использовании слова «позабочусь». Решительному «добьюсь», свойственному судьбе или мстителю, здесь не место. Бесстрастное и терпеливое «позабочусь» подходит куда лучше. Как и моего друга Боскома, меня интересуют тонкости…

Доктор Фелл бросил взгляд через плечо и медленно закрыл дверь шкафа.

— Вас интересуют тонкости, — повторил он. — И это все, что эта надпись значит для вас?

— Я не полицейский, — ответил часовщик. — Можете думать об этом что хотите, мой дорогой доктор. Но раз уж мы затронули эту тему (надеюсь, не надолго), то я могу задать вам вопрос?

— Да?

— Вы добились какого-нибудь прогресса с этим весьма скверным предположением, на которое намекал мистер Хэдли прошлой ночью? Я не подслушиваю у дверей, но понял, что возникли какие-то трудности относительно установления местопребывания всех леди из этого дома во время… происшествия в универмаге «Гэмбридж» 27 августа. Вы меня понимаете?

— Понимаю. И отвечу вопросом на вопрос. Когда Хэдли спросил вас о местопребывании всех в тот день, вы сказали, что не можете вспомнить. Строго между нами, мистер Карвер, — доктор Фелл подмигнул часовщику, — это была не совсем правда, верно? Панегирики миссис Стеффинс покойному Хорасу едва ли позволили бы вам забыть эту дату, а?

Карвер колебался, сжимая и разжимая кулаки. У него были большие руки с плоскими узловатыми пальцами, которые тем не менее казались деликатными, и ухоженными ногтями. Он все еще держал незажженную сигару, которую дал ему доктор Фелл.

— Строго говоря, не совсем.

— А почему же вы предпочли ее забыть?

— Потому что я знал, что Элинор не было дома. — Его тон стал менее официальным. — Я очень привязан к Элинор. Она давно живет с нами. Конечно, я почти на тридцать лет старше ее, но одно время надеялся… Я очень люблю ее.

— Допустим. Но почему всего лишь тот факт, что она опоздала домой к чаю, заставил вас забыть весь день?

— Я знал, что Элинор, вероятно, опоздает. Честно говоря, я знал, что в какое-то время она будет в «Гэмбридже». Понимаете, Элинор… э-э… работает личным секретарем некоего мистера Неверса, театрального импресарио, на Шафтсбери-авеню. В то утро она сказала мне… — он снова сжимал и разжимал кулаки, глядя на них, — что попытается уйти раньше, чтобы сделать покупки и задобрить Миллисент на случай опоздания домой… Я запомнил это, так как во второй половине дня сам заходил в «Гэмбридж» с Боскомом, Поллом и мистером Питером Стэнли взглянуть на выставленную там коллекцию часов и подумал, что, может быть, встречу ее. Но, конечно…

— Если вы любите ее, — с внезапной резкостью осведомился доктор Фелл, — то объясните, на что вы намекаете?

— У нас были некоторые трудности с Элинор в ее детстве… — Карвер оборвал фразу. Суровая практичность, иногда дающая себя знать, вытеснила беспокойство. — Я не люблю лгать или искажать правду. Не то чтобы я был категорически против любой лжи, но впоследствии это нарушает мой душевный покой. Назовем это эгоизмом? — Он мрачно улыбнулся. — Я солгал прошлой ночью, но сказал правду этим утром и сообщил все, что знаю. Больше я не намерен ничего говорить и не думаю, чтобы какие-нибудь уловки смогли вытянуть из меня то, о чем я упоминать не желаю. Если вы действительно интересуетесь моей коллекцией, буду рад показать ее вам. А если нет…

Доктор Фелл внимательно разглядывал часовщика. Лоб его слегка наморщился, но лицо было абсолютно бесстрастным. Секунд двадцать он стоял в своей темной накидке, держа в одной руке сигару с обрезанным кончиком, а в другой незажженную спичку. Мелсону казалось, что приближается нечто ужасное и что маленькие глаза доктора угрожающе поблескивают под стеклами очков. Он вздрогнул от неожиданности, услышав треск и шипение пламени спички, которую доктор Фелл зажег, чиркнув по головке ногтем большого пальца.

— Могу я предложить вам огонек? — весело прогудел доктор. — Да, я очень интересуюсь коллекцией. Эти водяные часы…

— А, клепсидры! — Карвер пытался избавиться от напряжения, возникшего во время паузы. Он с энтузиазмом указал на стеклянные контейнеры. — Если вас интересуют древние средства определения времени, то их история начинается здесь. А чтобы понять принцип их действия, вы должны держать в памяти единицы времени, используемые древними. Например, персы делили сутки на двадцать четыре часа начиная с восхода солнца, а афиняне применяли тот же метод, но начиная с захода. Египетские сутки состояли из двенадцати часов. Браминское исчисление времени было более сложным. Эта штука… — он коснулся контейнера, содержащего большую металлическую чашу с дырой в центре, — если она подлинная, вероятно, старейшие часы, существующие сейчас в мире. Брамины делили сутки на шестьдесят часов по двадцать четыре минуты в каждом, и это был их Биг-Бен. Он помещался в бак с водой в каком-нибудь общественном месте, а рядом висел большой гонг. Каждые двадцать четыре минуты чаша тонула и гонг отбивал прошедший час. Это самый примитивный принцип. Все они, до изобретения маятника, заключались в регулируемом потоке воды, в которой тонул какой-либо предмет, проходя мимо насечек, отмечающих часы.

Он указал на приспособление, которое Мелсон заметил прошлой ночью, — вертикальную стеклянную трубку с вырезанными на табличке римскими цифрами и сальной лампой на одной консоли.

— Это ночные часы с постоянно горящей лампой. Они относятся к началу XVII века, изготовлены Джеханом Шермитом и, вероятно, имеют ту же конструкцию, что часы, описанные Пипсом^[80] как находившиеся в комнате королевы Екатерины в 1664 году.

Педантичный, но пытливый ум Мелсона снова четко заработал. Он видел, что доктор Фелл, по какой-то таинственной причине, поощряет рассказы Карвера о своем хобби, и воспользовался этим.

— Неужели водяные часы применялись так поздно? — спросил Мелсон. — Я всегда ассоциировал их главным образом с древними римлянами. Где-то упоминается о том, как во время судебных процессов или дебатов в сенате, где ораторам позволялось выступать только в течение определенного отрезка времени, водяные часы тайком регулировали так, чтобы оратор мог говорить больше или меньше.

Теперь Карвер был полностью охвачен энтузиазмом.

— Совершенно верно, сэр, — ответил он, потирая руки. — Это делали при помощи воска… Но клепсидры применялись до начала XVIII столетия. Должен объяснить, что, хотя примитивная форма современного часового механизма была известна уже в XIV веке, к середине XVII столетия возродился интерес к клепсидрам — пускай всего лишь как к изобретательным игрушкам. В то время люди, подобно гениальным детям, добивались поразительных успехов в механике и химии. Королевское общество делало первые неуверенные шаги к паровой машине; появились трутница, сигнализация, предупреждающая об ограблении, гравировка способом меццо-тинто,^[81] капли принца Руперта…^[82]

Например, эти водяные часы. — Карвер указал на раму с диском и одной стрелкой, с задней стороны которой свисал на цепочке цилиндр. — Я уверен, что они подлинные. С уменьшением количества воды в цилиндре уменьшается и его вес, заставляя стрелку двигаться с определенной скоростью. Они датируются 1682 годом, но покажутся примитивными, если вы ищете изобретательный механизм. Возьмите, к примеру, часы, управляемые паром, которые можно видеть в Гилдхолле…

— Одну минуту, — вмешался доктор Фелл. — Хм, ха! Кажется, вы сомневаетесь в подлинности большинства этих вещиц. Но давайте обратимся к аутентичным предметам в вашей коллекции. Например, к карманным часам.

Энтузиазм Карвера достиг требуемой стадии.

— К карманным часам! — воскликнул он. — У меня есть кое-что для вас, джентльмены! Я обычно не показываю это посторонним, но, если хотите, я открою сейф и продемонстрирую вам кое-какие настоящие сокровища. — Его взгляд переместился на стену справа — Мелсон помнил, что часовщик инстинктивно посмотрел туда, войдя в комнату прошлой ночью. Лицо Карвера слегка омрачилось. — Конечно, вы должны помнить, что жемчужина моей коллекции отсутствует, хотя и находится под той же крышей…

— Часы, которые вы продали Боскому?

— Да, часы-череп. У меня имеются еще одни, такой же конструкции и столь же совершенные с точки зрения мастерства, но в десять раз менее ценные, так как не обладают надписью, как на первых часах и связанными с ними ассоциациями. Вам следует взглянуть на них, доктор. Боском охотно покажет их вам.

Доктор Фелл нахмурился.

— Я как раз к этому веду. Меня очень интересуют эти часы, так как они, кажется, были причиной необычайной суеты. Для часов — пусть даже антикварных — они расстроили слишком многих людей, кроме вас. Они действительно очень ценные?

Веки Карвера дрогнули. Он улыбнулся.

— Их ценность, доктор, значительно превышает стоимость. Могу сказать вам, что Боском заплатил за них столько же, сколько я, покупая их несколько лет назад, — три тысячи фунтов.

— Три тысячи фунтов! — воскликнул доктор Фелл и выпустил облако дыма, вынимая сигару изо рта. Он закашлялся, его лицо покраснело еще сильнее, но вскоре кашель перешел в смех. — Хе-хе-хе! О моя священная шляпа! Подождите, пока Хэдли услышит об этом!

— Теперь вы понимаете, почему миссис Стеффинс иногда думает, что мы… э-э… нуждаемся в деньгах. Но вы, конечно, разбираетесь в карманных часах? — осведомился Карвер. — Тогда судите сами.

Он подошел к одной из вертикальных панелей в центре стены справа. Хотя Мелсон не мог следить за движениями его руки, часовщик, очевидно, коснулся пружины, так как вдоль края панели появилась щель, и толкнул панель назад. Внутри оказалась высокая мрачная ниша с дверью, параллельной стене. С правой стороны ниши виднелись очертания стенного сейфа, а с левой — еще одна дверь.

— Одну минуту, я отключу сигнализацию, — сказал Кар-вер. — Как вы, вероятно, знаете, часы-череп появились в начале XVI века. С современными карманными часами они не имели ничего общего. Носить их было невозможно — по крайней мере, в высшей степени неудобно, так как они весили три четверти фунта. Образцы имеются в Британском музее. Эти часы значительно меньше…

Набирая шифр левой рукой, Карвер заслонял ее правой. Открыв внутреннюю дверцу, он извлек маленький поднос, выложенный черным бархатом, и принес его к столу.

Часы напоминали сплющенный череп с недоразвитой нижней челюстью, поэтому в самой их форме было нечто зловещее. За окнами стало пасмурно, но желтые отсветы огня в камине играли на лицевой стороне посеребренного черепа, тускло поблескивающего на черном фоне. По-своему часы были красивыми, но Мелсону они не нравились. Особо жуткий облик придавала им надпись мастера, выгравированная закругленным шрифтом на лбу и вокруг глазниц, — человек написал свое имя на мертвой голове.

— Нравятся? — энергично осведомился Карвер. — Да, можете взять их в руки. Смотрите — челюсть открывается. Поверните ее и увидите циферблат. Механизм в мозгу, как и должно быть. — Он усмехнулся. — Как видите, они маленькие и легкие. Их изготовил Исаак Пенар спустя почти сто лет после часов Боскома, но они идентичны, кроме…

— Кроме? — подсказал доктор Фелл, взвешивая часы в руке.

— Кроме их истории — того, что написано на лбу при помощи символов. У вас есть карандаш? Благодарю вас. Я напишу этот текст на конверте, и у вас, джентльмены, не должно возникнуть никаких трудностей в…

Карандаш пробежал по конверту, и Карвер глубоко вздохнул. Подняв глаза под тенью нависающего лба, он с улыбкой склонился вперед и подтолкнул конверт через стол. Огонь трещал в камине, начиная понемногу ослабевать. Мелсон уставился на бумагу, расшифровывая написанное: «Ех dono frs. r. fr. ad mariam scotorum et fr. reginam, 1559».

Последовала пауза.

— «Дар, — прочитал доктор Фелл, поднеся руку к очкам, — Франциска, короля Франции, Марии, королеве Франции и Шотландии, 1559 год»^[83]. Значит…

— Да, — кивнул Карвер. — Дар Франциска II при восшествии на трон Марии, королеве Шотландской.

Глава 14

ПОСЛЕДНЕЕ АЛИБИ

— Это хороший образец, — продолжал Карвер, указывая на часы в руке доктора Фелла. — Но он, если можно так выразиться, не имеет индивидуальности — не содержит никаких намеков на то, кто им пользовался. Это мертвый металл. А часы наверху — нет. Ничто так не отражает прошлое людей, как часы. Они подобны зеркалу. Подумайте об этом. — Он сделал паузу, уставясь на огонь в камине. — В 1559 году Марии было семнадцать, она чувствовала себя царицей мира, а Елизавета^[84] была всего лишь рыжей мегерой, только взошедшей на шаткий трон. Еще не было и тени заговоров, убитых любовников и седины в волосах Марии, когда ее парик упал вместе с головой под топором палача. Тем не менее, джентльмены, вы можете посмотреть на часы наверху и представить себе все это.

Мелсону, профессору английской истории, не нравились подобные разговоры. Он сухо кашлянул, словно собираясь возразить. В любое другое время это могло побудить его ринуться в бой, но сейчас он промолчал. Что-то в насыщенной ужасом атмосфере дома не позволяло ему оторвать взгляд от часов, поблескивающих в руке доктора Фелла. На лице доктора застыло странное выражение. Он положил часы на бархатный поднос.

— Полагаю, — заметил он, — все в доме видели… другие часы?

— Да.

— Они им нравились?

Внезапно Карвер вновь скрылся в раковине сдержанности. Он подобрал поднос.

— Очень… Но давайте продолжим. Если хотите взглянуть на другие экземпляры… — Послышался звук бьющегося фарфора. — Проклятие! Какой же я неуклюжий! Пожалуйста, доктор, поднимите эту чашку или то, что от нее осталось. Я вечно роняю посуду со стола. Благодарю вас. Боюсь, я слишком увлекся. — Он опустил голову, наморщил лоб и едва не налетел на дверной косяк. — Полагаю, вы думаете, что я слишком осторожен, устанавливая сигнализацию для охраны коллекции. Конечно, сейф надежен, и любому грабителю, укравшему что-либо у меня, было бы нелегко это сбыть. Но… с сигнализацией я чувствую себя спокойнее. Особенно учитывая то, что эта дверь, — он кивнул в сторону двери с левой стороны ниши, — выходит на лестницу, ведущую на крышу, и хотя она заперта на крепкий засов…

— На крышу? — перебил доктор Фелл.

Звук его слов еще не замолк, когда дверь открылась и вошел Хэдли. Он выглядел обеспокоенным и пытался спрятать в руке что-то вроде носового платка.

— Слушайте, Фелл… — начал Хэдли, но умолк при виде выражения лица доктора. — Ради бога, не говорите мне, что произошло что-то еще!

— Хм! Хм, хе! Ну, не знаю, можно ли назвать это происшествием. Но, кажется, существует еще один путь на крышу.

— Что такое?

Карвер вновь стал спокойным и суровым.

— Я не знал, инспектор, что это вас интересует. По крайней мере, вы не удосужились сообщить мне об этом. — Он положил поднос в сейф, закрыл дверцу с решительным щелчком и повернул ручку. — Та дверь ведет на лестницу, а лестница поднимается между двумя комнатами, превращенными в кладовые, на верхний этаж и потом на крышу. Думаю, ею пользовались в начале XIX века, как индивидуальной лестницей, по которой хозяин дома поднимался к себе, выпив портвейн… Но что из того? Как видите, с этой стороны двери двойной засов и такой же засов на внутренней стороне люка. Никто не может пробраться в дом таким способом.

— Нет, — сказал Хэдли, — но пробравшийся может выйти на крышу. — Он указал на дверь позади Карвера, в дальней стороне ниши, параллельной стене комнаты. — А это… да, я только что был там. Дверь ведет в комнату миссис Стеффинс, не так ли?

— Да.

— Как насчет кладовых на верхнем этаже? Они тоже выходят на лестницу?

— Да, — без всякого любопытства ответил Карвер.

— Что у вас на уме, Хэдли? — вметался доктор Фелл.

— Любой обитатель дома, имеющий доступ на эту лестницу отсюда или из комнат наверху, мог подняться на крышу и снова спуститься через другой люк — помните, девушка говорила, что раньше он запирался изнутри на засов, но потом засов сломался — подойти к двери на верху главной лестницы, открыть пружинный замок изнутри и… — Хэдли жестом изобразил удар ножом. — Вам это приходило в голову, верно? Или вы внезапно поглупели?

— Возможно, — пробормотал доктор Фелл, дергая себя за ус. — Но к чему такие сложности? Если вы собирались убить беднягу Эймса, разве не было проще подняться за ним по лестнице, сделать дело и благополучно удалиться в свою комнату?

Хэдли посмотрел на него с любопытством, словно чуя какой-то трюк или тайную цель. Но он быстро отбросил эту мысль.

— Вы отлично знаете, что это не так. Во-первых, жертва могла оказать сопротивление и на шум сбежался бы весь дом. Во-вторых, и это самое важное, вы могли пройти в свою комнату тем же путем через крышу, не подвергаясь опасности быть замеченным.

— Едва ли, — возразил доктор Фелл. — Учитывая то, что мисс Карвер и Хейстингс находились на крыше, дыша свежим воздухом и любуясь луной, у вас было бы куда больше шансов быть замеченным, чем в темном уютном коридоре.

Хэдли взглянул на него с подозрением.

— Вы демонстрируете на мне свою изощренность? — осведомился он. — Ведь вы подкрепляете вашу теорию доводом, который доказывает мою. А именно что кого-то действительно видели на крыше и этот кто-то, по всей вероятности, убийца. Элинор Карвер и Хейстингс не встречались на крыше регулярно — убийца вообще мог не знать, что они встречаются там. Пошли. Сейчас мы обследуем эту крышу.

Доктор Фелл открыл рот, чтобы ответить, но его опередил Карвер, устремив на них иронический взгляд и с демонстративным усердием отодвигая засовы на двери, ведущей к лестнице.

— Разумеется, вы должны… хм… обследовать крышу. Мне не хочется остужать ваш пыл, мистер инспектор, но я знаю, что ваша теория неверна.

— Неверна? Почему?

— Если помните, прошлой ночью Миллисент была крайне взбудоражена. Особенно словами Элинор, что юный Хейстингс не мог… э-э… сдерживать свой темперамент и сломал засов на люке. Она рассказала мне об этом. Откровенно говоря, — уголки его рта опустились, — мне самому это не понравилось. Это было ненужно и опасно, несмотря на мои меры предосторожности. Естественно, я поднялся и посмотрел на…

— На люк с другой стороны крыши? Интересно, — сказал Хэдли. — Прошлой ночью дверь на верху лестницы, ведущая к этому люку, была заперта. И ваша подопечная сказала, что ключ у нее украли… Вы нашли ключ? Если нет, то как вы туда попали?

Карвер извлек из кармана связку ключей и начал перебирать их.

— У меня есть дубликаты ключей ко всем дверям дома, — объяснил он. — Вы не спрашивали меня об этом, иначе я бы сообщил вам. Хотите ключ от той двери? Пожалуйста. Вот он.

Отделив один ключ, он бросил его инспектору. Ключ блеснул в воздухе, словно выражая презрение, и Хэдли поймал его.

— Я обследовал люк, — продолжал Карвер. — Элинор ошиблась. Засов был в полном порядке, и люк надежно удерживали три дюйма стали. Никто, оказавшись на крыше, не мог пробраться через него в дом. Следовательно, ваша теория насчет убийцы, поднимающегося через один люк и спускающегося через другой, как персонаж пантомимы, оборачивается чепухой. Если вы сомневаетесь в моих словах… — Он указал на ключ.

Последовала пауза, нарушенная тяжким вздохом доктора Фелла.

— Бесполезно рассуждать о глубоких водах, Хэдли, когда это дело постепенно топит лодку, — сказал он. — Значит, люди на крыше исключаются, а? По-видимому, так. Да, мы должны подняться и осмотреть эту крышу. Но не сразу. В данный момент мне хочется взглянуть на часы.

— На часы?

— Часы Боскома. Я не собираюсь их обследовать, — подчеркнул доктор без всякой на то необходимости, — а просто хочу увидеть их и убедиться, что они на месте… А, доброе утро, мисс Хэндрет.

Он умолк и улыбнулся, когда девушка вошла. Лючия Хэндрет выглядела бодрой и даже веселой. Одетая для улицы, в обтягивающее фигуру пальто с меховым воротником и серую шляпу, она на ходу натягивала черные перчатки, держа под мышкой портфель. От вызывающей неуверенности прошлой ночи не осталось и следа. Ее глаза выглядели утомленными, как у человека, пробудившегося после короткого сна, но от нее исходило ощущение здоровья и энергии вместе с ароматом лесных фиалок, который почему-то создавал впечатление деловитости, подобно портфелю.

— Как ни странно, я должна выйти по делам, — улыбаясь, обратилась она к Хэдли. — Но я рассчитывала поймать вас перед уходом. Не возражаете подойти к телефону?

— Хорошо. Скажите им, чтобы…

— Это не с работы, а насчет моего алиби, — объяснила девушка. — Знаете, на вторую половину позапрошлого вторника. Я говорила вам, что мне нужно заглянуть в дневник, и оказалась права. В тот день я ходила на коктейль. Утром я позвонила супругам, которые устраивали прием, прибыла туда около половины пятого и оставалась там до семи. Кен сейчас на проводе — он и его жена охотно подтвердят мои слова. Кен — художник, но он занимается обложками журналов, поэтому должен быть достаточно респектабелен для вас. Конечно, там были и другие… Я знаю, что вы будете проверять все сами, но хочу, чтобы вы сейчас поговорили с Кеном и позволили мне выбросить из головы малейшие подозрения на мой счет. Меня это беспокоит.

Хэдли кивнул, бросил многозначительный взгляд на доктора Фелла и с удовлетворенным видом последовал за Лючией. Однако доктор Фелл не выглядел удовлетворенным. Он поплелся за ними, но только до коридора. Когда Мелсон, поблагодарив Карвера, вышел и закрыл за собой дверь, то обнаружил доктора стоящим в полумраке, расставив ноги, в сдвинутой на затылок широкополой шляпе, посту кивающим тростью со сдерживаемой яростью по ковру. Мелсон еще никогда не видел его таким. Он снова испытал ощущение приближающегося неизвестного ужаса. Когда Мелсон обратился к доктору Феллу, тот вздрогнул и огляделся вокруг.

— Я не могу этого остановить! — сказал доктор, очередной раз стукнув тростью. — Я вижу, как зло приближается с каждым часом, когда мы находимся в этом проклятом месте, но остаюсь беспомощным, как во время ночного кошмара. Дьявол никогда не торопится. А как я могу этому помешать? Какие осязаемые улики я могу выложить перед двенадцатью добрыми и честными людьми?

— Что именно вас беспокоит? — осведомился Мелсон, которому становилось не по себе при каждом звуке шагов или открываемой двери. — Кажется, вы расстроены, потому что мисс Хэндрет доказала свою невиновность в убийстве в универмаге.

— Да, — кивнул доктор Фелл. — Но я всегда расстраиваюсь, видя, что невиновному человеку грозит повешение.

Мелсон уставился на него.

— Вы имеете в виду, что эта девушка действительно…

— Ш-ш! — шикнул на него доктор.

Хэдли с добродушным видом посматривал на Лючию Хэндрет, выйдя вместе с ней из комнаты напротив. Она наконец натянула и разгладила перчатки.

— Теперь вы чувствуете себя лучше, мистер Хэдли?

— Конечно, мне придется все проверить, но…

— Понимаю. Но думаю, мое алиби подтвердится. Я могу идти? Отлично. Если хотите, можете обыскать мои комнаты. Всего хорошего.

Острые зубы сверкнули в широкой улыбке, а карие глаза блеснули. Звякнула цепочка, хлопнула парадная дверь, и послышалось бормотание толпы, все еще снующей снаружи. Сквозь узкие окна по обеим сторонам двери проникал слабый свет. Мелсон смог увидеть ограждение и раскачивающиеся над ним туда-сюда, словно головы на пиках, лица с открытыми ртами. Камера взлетела вверх, и на фоне осеннего неба мелькнула вспышка. Потом Мелсон осознал, что Хэдли позади него что-то напевает себе под нос, как будто чему-то радуясь. Мелсон плохо знал популярные песни, но эту не мог не узнать, расслышав слова: «…готов к последней встрече».

— Эта женщина отпадает, Фелл, — решительно заговорил Хэдли. — Кроме художника, там, похоже, шумно завтракала целая толпа. Все пытались высказаться и говорили то же самое. Значит…

— Пошли наверх, — прервал доктор Фелл. — Не спорьте. Остается один пункт, который мы должны выяснить.

Он двинулся вперед, почти бесшумно шагая по ковру; остальные последовали за ним. Хэдли, как будто вспомнив о носовом платке, который держал в руке некоторое время, начал говорить, но доктор Фелл яростным жестом заставил его умолкнуть. Двойные двери комнаты Боскома были слегка приоткрыты. Постучав, доктор Фелл распахнул их. На столе виднелись остатки завтрака, оконные портьеры были широко раздвинуты. Безупречно одетый Боском, чье лицо при дневном свете выглядело желтоватым и высохшим, наливал себе виски с содовой у серванта. Он повернулся с сифоном в руке.

— Доброе утро, — поздоровался доктор Фелл. — У нас был необычайно интересный разговор с Карвером. Он рассказывал нам о карманных часах и заинтриговал нас часами-черепом, которые вы купили. Не возражаете показать их?

Взгляд Боскома метнулся к медной шкатулке. Он колебался, а лицо его пожелтело еще сильнее, словно ему не хватало дыхания.

— Возражаю, — ответил он. — Уходите!

— Почему?

— Потому что я не намерен показывать их вам. — Боском повысил голос. — Часы принадлежат мне, и никто не увидит их без моего разрешения. Если вы воображаете, будто можете делать что угодно только потому, что связаны с полицией, то вы ошибаетесь.

Доктор Фелл осторожно шагнул вперед. Боском выдвинул ящик серванта и сунул руку внутрь.

— Предупреждаю: то, что вы делаете, является кражей. Если вы хотя бы притронетесь к этой шкатулке, я…

— Выстрелите?

— Да, черт бы вас побрал!

В этом голосе, полном ярости и унижения, четко слышалось, что, хотя его однажды поймали на лжи, больше он этого не допустит. Хэдли пробормотал ругательство и прыгнул вперед. И тут Мелсон увидел, что доктор Фелл усмехается.

— Боском, — спокойно сказал доктор, — если бы прошлой ночью кто-нибудь заявил, что в будущем вы можете мне понравиться, я бы назвал его лжецом. Но теперь я слегка изменил мнение о вас. По крайней мере, в вашей мелкой душонке оказалось достаточно мужества и привязанности, чтобы защищать кого-то, даже если вы ошибаетесь в том, кто…

— Что, черт возьми, все это значит? — осведомился Хэдли.

— Часы-череп работы Маурера были украдены, — объяснил доктор Фелл. — Но думаю, не тем лицом, которое подозревает Боском. Вас это заинтересует, Хэдли. Часы стоят три тысячи фунтов. И они исчезли.

— Это ложь!

— Не будьте глупцом, приятель, — резко сказал доктор Фелл. — Вас спросят об этом на дознании, и если вы не сможете предъявить их…

Боском повернулся к серванту и снова потянулся к сифону с содовой.

— Мне не понадобится предъявлять часы. Если я одолжил их другу до этих событий, то это касается только меня, и никого больше. — Послышалось шипение сифона, и Боском повернулся к ним лицом.

— Фактически, — заметил доктор Фелл, — вас выводит из себя, когда кто-то дерзко входит в вашу комнату и обвиняет вас в достойном поступке. Очевидно, это оскорбляет вашу гордость. Бросьте, приятель! Мир не настолько гнусное местечко, чтобы заставлять вас постоянно отбиваться. Что касается…

Голос в дверях позади быстро и доверительно произнес:

— Послушайте, старина…

Повернувшись, они увидели довольно полного молодого человека, заглядывающего в комнату. Одной рукой он придерживал на горле воротник мятого шелкового халата, а другой цеплялся за дверной косяк. Его светлые волосы были взъерошены; лицо, по-видимому обычно румяное, было бледным; в отекших глазах застыл испуг. Хотя молодой человек не шатался, казалось, что если он отпустит дверной косяк, то взовьется к потолку.

— Послушайте, старина, — повторил незнакомец, прочистив горло, — не могли бы вы дать мне выпить? Кажется, я разбил последнюю бутылку или где-то потерял ее. Был бы вам ужасно благодарен…

Он выглядел замерзшим. Боском посмотрел на него, добавил немного виски в свой напиток и протянул ему стакан. Вновь пришедший, который, по мнению Мелсона, не мог быть никем иным, кроме как мистером Кристофером Поллом, отпустил косяк и воротник халата и поспешил вперед с тем же испуганным видом, как будто не мог поверить, что нервы могут дойти до такого кошмарного состояния, как у него. Мистер Полл был босым и в пижамной паре, составленной из двух различных комплектов. Казалось, внутри у него позвякивают струны рояля. Взяв у Боскома стакан, он подержал его несколько секунд, потом сказал: «Ну, ваше здоровье…», выпил и задрожал всем телом.

— Брр! — Мистер Полл улыбнулся улыбкой призрака. — Кажется, у вас гости, старина. Очень сожалею. — Он нервно вытер похожие на зубную щетку усы тыльной стороной ладони. — Знаете, как это бывает. Полковой обед или что-то в этом роде. Не знаю, как попал туда и как добрался домой. Помню только, что кто-то пел: «Ребята бульдожьей породы, ура!» Еще раз извините, старина… — Он снова глотнул виски. — Уф! Так-то лучше.

— Значит, вам не известно, — резко осведомился Боском, — что случилось прошлой ночью?

— Господи! Что я натворил? — простонал Полл, отодвинув стакан ото рта.

— Часом, не вы совершили убийство? — вмешался Хэдли.

Полл отпрянул. Стакан подскочил в его руке, и Поллу пришлось поставить его на сервант. Какой-то момент он недоверчиво смотрел на Хэдли, потом в его глазах мелькнул страх.

— Сейчас неподходящее время морочить парню голову. — Полл повернулся к Боскому. — Кто эти ребята, старина? Скажите им, что нельзя пугать человека в таком чертовски скверном состоянии. Совершил убийство? Господи, какая чушь!

Он снова потянулся к стакану, едва не упустив его.

— Я, к случаю будет сказать, из отдела уголовного розыска Скотленд-Ярда, — сказал Хэдли, повысив голос, как будто обращался к глухому. — Полагаю, вы мистер Кристофер Полл. Прошлой ночью был убит полицейский офицер, поднимавшийся по этой лестнице, — фактически на площадке…

— Чепуха! Вы меня разыгрываете!

— Нет. Его закололи неподалеку от вашей двери. У нас имеется свидетельство, что вы прибыли сюда около половины восьмого вечера и во время убийства, вероятно, находились в вашей комнате. Я хочу знать, известно ли вам что-нибудь об этом.

Полл посмотрел на Боскома, и тот кивнул. На какое-то время он утратил дар речи — Мелсон не мог определить, от шока или от испуга. Подойдя к стулу, он опустился на него, поставив стакан на стол перед собой.

— Ну, мистер Полл?

— Мне ничего не известно. Боже мой, неужели вы думаете, что это сделал я?

— Нет. Мы только хотим знать, слышали или видели вы что-нибудь и были ли вы в таком состоянии, чтобы слышать и видеть.

Полл выглядел слегка успокоившимся — его дыхание стало ровнее. Прижав руки к глазам, он раскачивался взад-вперед.

— Я не в состоянии даже думать! У меня путаются мысли. Чертовски невежливо обрушивать такое мне на голову… Убит полицейский офицер… Погодите! — Он поднял мутный взгляд. — Было что-то… не могу вспомнить когда… Дайте подумать… Нет, мне это приснилось. Часто кажется, будто встаешь в темноте… Что за ерунда! Я подумал…

Как будто отгоняя призрак воспоминания, его рука скользнула к карману халата и пошарила внутри. Очевидно, она нашла что-то, так как выражение его лица изменилось. С ошарашенным видом Полл достал из кармана черную женскую лайковую перчатку, частично вывернутую наизнанку. Когда он перевернул ее, из пальца выпал маленький ключ, заблестев на полу, а на ладони перчатки обнаружились тусклые полосы позолоты.

Глава 15

ЛЕТАЮЩАЯ ПЕРЧАТКА

Мгновение Хэдли стоял неподвижно, потом наклонился и забрал перчатку из вялой руки Кристофера Полла. Поднеся перчатку к окну, он внимательно обследовал ее ладонь при тусклом сером свете. Ветки большого клена, чьи листья уже начали желтеть, почти касались окна, и сквозняк дул сквозь разбитое стекло. Хэдли коснулся пятен позолоты, затем провел пальцем по другим пятнам, очевидно еще не совсем высохшим.

— Кровь, — сказал он.

Краткое слово отозвалось эхом. В этой большой комнате с ее мрачными книгами и ироническими гравюрами Хогарта на стенах оно звучало еще более безобразно. Неторопливо вернувшись, Хэдли подобрал с пола маленький ключ. Когда он отошел к свету, то оказался на фоне высокой кожаной ширмы с языками пламени и шафранового цвета крестами. Лицо Хэдли казалось серым, а глаза — совсем черными. Достав из кармана ключ от двери на площадке, который Карвер дал ему внизу, он сравнил его с другим ключом, держа их рядом на свету. Они были абсолютно одинаковыми. Хэдли положил ключи в разные карманы.

— А теперь, мистер Полл, — сказал он, — объясните, как у вас оказалась эта перчатка.

— Говорю вам, не знаю! — простонал Полл. — Неужели вы не можете дать парню шанс подумать? Тогда я постараюсь вспомнить. Кажется, я где-то ее подобрал. По-моему, я разговаривал на лестнице с какой-то женщиной… Нет, это была тетушка Стеффинс. Она положила мне в карман мой галстук. Не знаю, почему я об этом вспомнил…

— А вы знаете, чья это перчатка?

— Знаю, что не моя! Уберите ее, ладно? — Он с сомнением смотрел на перчатку, как человек, приближающийся к змее, решив, что она безвредная. — Это женская перчатка. Она может быть чьей угодно… Старина, налейте мне еще. Я вполне трезв, хотя чувствую себя паршиво… Будь я проклят, если знаю, чья это перчатка.

— А вы, мистер Боском?

Ноздри Боскома дрогнули, но он остался стоять у буфета, скрестив руки на груди и едва взглянув на перчатку.

— Никогда не видел ее раньше.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Я также уверен, что вы на грани самой серьезной ошибки в своей жизни. Прошу прощения. — Он поправил пенсне и подошел к Поллу забрать у него стакан.

— Прошлой ночью вы говорили, — продолжал Хэдли, — что до завершения этого дела мы обратимся к вам за советом и у вас есть что нам сообщить. Не хотите сделать это теперь?

— Отвечаю вопросом на вопрос. — Боском взял у Полла стакан, но не повернулся. — Что вы думаете об этой перчатке?

— Мне незачем напрягать свое воображение, — отозвался старший инспектор, — когда я вижу буквы «Э. К.» на внутренней стороне.

— Именно к такому выводу и должен был прийти ваш убогий интеллект, — повернувшись, проворчал Боском. — А теперь я скажу вам кое-что. Фамилия Элинор не Карвер, а Смит. И на всех ее вещах…

— Вспомнил! — неожиданно воскликнул Полл. — Ну конечно! Элинор!

Он выпрямился на стуле, пытаясь потянуть себя за короткие усы. Пятна на его лице начали бледнеть, но Полл впервые казался уверенным.

— Элинор! В коридоре!

— Вы видели ее в коридоре?

— Не подгоняйте меня! — взмолился Полл, словно его память могла пролиться, как вода из ведра, при малейшем повороте головы. — Начинаю понемногу вспоминать. Конечно, это не имеет отношение к вашему чертову полицейскому офицеру. Только не Элинор! Но раз уж вы так хотите знать… Слушайте, а что именно произошло? Может быть, если вы мне расскажете…

Хэдли с трудом сдерживал нетерпение.

— Вспоминайте, что можете вспомнить самостоятельно. Нам не нужны показания, искаженные в соответствии с вашими представлениями о происшедшем. Ну?

— Ладно, постараюсь. Меня сбивают с толку ваши слова, что я вернулся сюда так рано. Черт возьми, ведь был обед… или его не было? Не важно. Как бы то ни было, я проснулся…

— Где?

— В своей комнате. Понимаете, было темно, и я не понимал, где я и как сюда попал. В голове у меня так мутилось, что мне казалось, будто я все еще сплю. Я сидел в кресле и чувствовал холод, потом притронулся к плечу и увидел, что я полураздет. Туфель на ногах тоже не было. Тогда я протянул руку, нащупал лампу, включил ее и обнаружил, что нахожусь у себя в комнате, но свет казался каким-то странным… Внезапно я вспомнил про обед и подумал: «Черт возьми, сколько сейчас времени? Я ведь должен успеть туда». Но я не мог встать и найти часы. «Кит, старина, ты пьян в стельку, — сказал я себе. — Тебе нора отправляться на обед». Я с трудом поднялся и стать бродить по комнате, пока не услышал, как где-то бьют часы. Я посчитал удары…

Он внезапно поежился. Хэдли, доставший записную книжку, поторопил его.

— Вы помните, сколько было времени?

— Отлично помню, старина. Полночь. Я считал. Тогда я надел халат, сел на кровать и подумал, что еще могу попасть на обед, если удастся немного выпить, чтобы держаться на ногах. Потом… нет, еще один провал. Не знаю, как я встал с кровати. Следующее, что я помню, — это как я стоял в стенном шкафу среди костюмов и с флягой в руке. Там еще немного оставалось, я допил это и подумал: «Старина, этого не достаточно, чтобы продержаться». Всегда чувствуешь себя увереннее с полной бутылкой. Затем я каким-то образом оказался в темном коридоре…

— Как это произошло?

— Не могу… Нет, черт побери, вспомнил! — Казалось, смутные образы постепенно выходили из туманной пелены, приводя его во все большее возбуждение. Полл яростно указал на Боскома, принесшего ему очень слабую выпивку, которую он не попробовал. — Конечно! Это были вы! Я подумал: «Старина Боском всегда держит на серванте бутылочку хорошей выпивки». Потом мне пришло в голову, что он может рассердиться, если я войду и разбужу его, чтобы попросить выпить, но вспомнил, что он не запирает дверь. Если я бесшумно проскользну в комнату и потихоньку возьму бутылочку…

— Продолжайте.

— Я так и сделал — встав на цыпочки. Свет у себя я выключил. Но этот последний глоток скверно на меня подействовал. Все было как в тумане — даже в темноте. Голова шла кругом, я не мог найти дверь… Кошмар! — Он снова поежился. — Наконец я открыл дверь и вышел в темноту. Помните, в руке у меня была фляга…

— И что вы увидели? — осведомился Хэдли. Его голос звучал напряженно.

— Не знаю. Что-то… кто-то двигался. Хотя я что-то слышал, но не был уверен… Конечно, это была Элинор.

— Вы можете в этом поклясться?

— Я знаю, что это была она! Мне пришло в голову, что Элинор собирается встретиться на крыше с тем парнем, и я захотел сыграть с ней шутку. Подумал, испугается ли она, если я подкрадусь сзади и скажу: «Бу!» Но потом мне стало стыдно. Бедный дьяволенок — какие у нее в жизни развлечения? «Ты подлец, — сказал я себе, — если хочешь помешать ей…»

От возбуждения собственными рыцарскими чувствами его глаза были влажными, а рука дрожала, когда он допивал остатки виски с содовой.

— Никому не интересно, о чем вы думали, мистер Полл, — терпеливо сказал Хэдли. — Важно то, что вы видели. Когда вам придется свидетельствовать на дознании…

— На дознании? — пробормотал Полл, вскинув голову. — Какая чепуха! Что вы имеете в виду? Я пытался сделать как лучше…

— То, что вы видели или думаете, что видели в темноте, был человек, которого убили. Можете это понять? Закололи ударом в затылок — вот так. Он, спотыкаясь, поднялся по лестнице и умер в этих дверях. — Хэдли подошел к двойной двери и распахнул ее. — На полу еще можно разглядеть кровь. А теперь говорите! Расскажите нам, что вы слышали, как у вас оказалась эта перчатка и каким образом никто вас не видел, когда дверь была открыта спустя несколько минут, иначе коронерское жюри может обвинить вас в преднамеренном убийстве.

— Вы имеете в виду, — отозвался Полл, вцепившись за подлокотники кресла, — что я слышал именно это?

— Слышали?

— Это были странные звуки, как будто кто-то запыхался и споткнулся. Я подумал, что Элинор услышала меня и испугалась. Поэтому я нырнул вниз…

— Насколько далеко вы тогда находились от лестницы?

— Не знаю. Все было в тумане. Хотя погодите. Должно быть, я находился на солидном расстоянии, так как почти не успел отойти от своей двери. Или успел? Не помню… Но когда я нагнулся, то прикоснулся к чему-то, и это оказалась перчатка.

— Вы хотите сказать, что нашли перчатку на полу, на солидном расстоянии от лестницы? Бросьте!

— Говорю вам, это правда! Чертовски невежливо сомневаться в моих словах. Я не знаю, где именно это было, но перчатка лежала на полу, так как я едва не уронил флягу, подбирая ее, и по низу сквозило. Я решил вернуться в свою комнату и подождать, пока Элинор не уйдет. Так я и сделал — и снова шел на цыпочках. Что случилось потом, я не знаю. Я даже не помню, как добрался до своей комнаты. Очнулся я на кровати, все еще полуодетый и чувствуя себе премерзко.

— Почему вы подобрали перчатку?

— Я пытался сделать как лучше, — неуверенно ответил Полл. Его глаза снова потускнели. — По крайней мере, мне так казалось. «Маленькая леди потеряла перчатку, — подумал я. — Тетушка Стеффинс найдет ее, и тогда жди неприятностей. Завтра я отдам бедняжке и скажу: «Ха-ха, а я знаю, где ты была прошлой ночью!» Мне опять паршиво, старина. Может быть, со временем я вспомню что-нибудь еще. Кажется, я припоминаю… — Он взъерошил волосы и покачал головой. — Нет, опять все исчезло. Но если я буду все время об этом думать…

Доктор Фелл, хранивший во время этого диалога молчание, заковылял вперед. В зубах у него торчала давно потухшая сигара, которую он, впрочем, прежде чем посмотреть на Полла, положил в пепельницу.

— Помолчите минуту, Хэдли, — заговорил доктор. — Чья-то жизнь от этого зависит… Посмотрим, не удастся ли мне освежить вашу память, молодой человек. Подумайте. Представьте, что вы сейчас в темном коридоре. Вы говорите, там сквозило. Теперь подумайте о двери на лестничной площадке, которая ведет на крышу, куда, как вы думали, шла Элинор. Вы бы заметили, если бы причиной сквозняка явилось то, что эта дверь была открыта?

— Так оно и было, черт возьми! — пробормотал Полл, выпрямившись. — Теперь я уверен. Это я и пытался вспомнить, потому что…

— Не задавайте ему наводящих вопросов, Фелл! — сердито сказал Хэдли. — Он вспомнит все, что угодно, если вы будете ему это подсказывать.

— Я больше ничего не собираюсь подсказывать. Итак, юноша, вы начинаете понемногу вспоминать, верно? — Он взмахнул тростью. — Почему вы уверены, что дверь была открыта?

— Потому что люк на крышу тоже был открыт, — ответил Полл.

Воцарилось молчание. Мир снова перевернулся вверх дном. Мелсон посмотрел на тускло поблескивающий металлический наконечник вытянутой трости доктора Фелла и одутловатую физиономию Полла, бледневшую на фоне большого синего кресла. Взгляд молодого человека стал осмысленным и, более того, уверенным. Теперь не верить ему было трудновато.

— Это чистый вздор, — заговорил Хэдли. — Отойдите, Фелл. Я не позволю, чтобы свидетелю навязывали такую чушь… Дело в том, мистер Полл, что вполне надежный свидетель, который к тому же тогда был трезв, заверил нас, что люк был закрыт на засов, когда он проверял его немного позже, а дверь, ведущая к нему, тоже была заперта и ключ к ней потерян.

Полл откинулся на спинку кресла. Лицо его приняло выражение, далекое от бессилия или недовольства.

— Я начинаю уставать, старина, — спокойно сказал он, — от того, что меня называют лжецом. Если вы думаете, что я наслаждаюсь, рассказывая вам, каким я был ослом, то подумайте еще раз. Я говорю правду и готов повторить ее вам в лицо в любом коронерском суде отсюда до Мельбурна… Дверь была открыта, и люк тоже. Я знаю это, потому что видел лунный свет.

— Лунный свет?

— Вот именно. За этой дверью находится прямой проход без окон, ведущий вглубь дома к лестнице типа стремянки. Лестница ведет к каморке, где невозможно стоять во весь рост, а в потолке у нее люк. Я это знаю. Мы как-то подумывали устроить садик на плоском участке крыши, чтобы сидеть там, но не смогли — слишком много дыма из труб… Так вот, я видел полоску лунного света на полу прохода. Если я мог видеть проход, значит, дверь была открыта, а если я видел лунный свет, то был открыт и люк. Черт возьми, теперь я понимаю, почему мне в голову пришла Элинор!

— Но вы видели кого-нибудь, кого могли бы опознать? — спросил доктор Фелл.

— Нет. Просто… там что-то двигалось.

Хэдли медленно обошел вокруг стола, постукивая по нему костяшками пальцев и опустив голову. Но, вспомнив о перчатке, которую держал в руке, он вновь обрел решительность.

— Не думаю, что это имеет большое значение, — сказал Хэдли, — поскольку я нашел в пальце этой перчатки, которой пользовался убийца, ключ от той двери. Советую вам, мистер Полл, вернуться к себе в комнату, умыться и позавтракать. Если вспомните что-нибудь еще, приходите и сообщите мне. — Он многозначительно посмотрел на доктора Фелла и Мелсона. — Полагаю, джентльмены, что взгляд на этот люк…

— Отлично, — отозвался Полл. — Спасибо за выпивку, старина. Я чувствую себя другим человеком.

Он закрыл дверь так бесшумно, что Мелсон заподозрил у него желание хлопнуть ею. Спустя несколько секунд Хэдли последовал за ним, посмотрев налево, в сторону двери самого Полла, которая тоже закрылась. Проследив за взглядом старшего инспектора, Мелсон увидел, что лестница находится на некотором расстоянии от комнаты Полла — примерно в пятнадцати футах от следов крови. Портьеры на больших окнах в передней части коридора были раздвинуты, пропуская яркий свет. Пятна постарались отскрести, но мокрые следы на ворсе ковра выглядели заметнее, чем кровь.

Было невозможно определить, подумал Мелсон, на какой ступеньке стоял Эймс, когда стрелка вонзилась ему в затылок. Первые пятна начинались на второй ступеньке сверху, но так как он, очевидно, оставался на ногах, покуда не споткнулся о порог наверху, удар мог быть нанесен и ниже. Сначала след, поднимаясь вверх, тянулся вправо, как будто умирающий пытался ухватиться за перила, потом зигзагами повернул влево, миновал верхнюю ступеньку, потом снова двинулся направо, став более четким, словно Эймс на какой-то момент опустился на одно колено, и наконец направился к двойной двери.

Хэдли посмотрел на доктора Фелла, а доктор Фелл — на старшего инспектора. Оба думали, что битва грядет, но не говорили об этом вслух. Хэдли обследовал стойку перил, бросил взгляд сквозь узкую лестничную клетку на нижний этаж и снова повернулся к двери Полла.

— Интересно, — заметил он, — сколько времени ему понадобилось, чтобы… проделать этот путь?

— Вероятно, две или три минуты, — рассеянно проворчал доктор. — Движение было медленным, иначе след не выглядел бы таким четким.

— Но он не кричал.

— Нет, убийца ударил как раз в то место, чтобы наверняка этого избежать.

— И притом сзади… — Хэдли огляделся вокруг. — У вас есть идея насчет того, где мог стоять убийца? Если он следовал за жертвой вверх по лестнице…

— По всей вероятности, убийца стоял, прижавшись к стене напротив перил, примерно на третьей ступеньке сверху. Когда Эймс прошел мимо, он нанес удар. По-видимому, Эймс держал руку на перилах — так делает большинство из нас, поднимаясь по лестнице в темноте. Удар почти поставил его на колени — должно быть, в том месте, где след сворачивает вправо, когда он ухватился за перила обеими руками. Потом он отпустил перила, повернул налево и двигался так, как указывает след.

— Эймс прошел мимо убийцы, но не видел его?

— Это именно тот пункт реконструкции происшедшего, который я хотел вам продемонстрировать, — отозвался доктор Фелл. — Все дело в освещении. Коридор, как мы слышали неоднократно, был абсолютно темным. Вопрос: как мог убийца видеть, куда наносит удар? Ну, это можно было обеспечить только одним способом, что я и проверил прошлой ночью… Посмотрите вниз — только сначала немного спуститесь. Вот так. Видите узкие окна с обеих сторон входной двери? Одно из них расположено по прямой линии с перилами, а снаружи находится уличный фонарь. Силуэт головы и плеч человека, поднимавшегося в темноте, вырисовывался слабо, но достаточно определенно, в то время как убийца оставался в тени. Как я сказал, это было проверено прошлой ночью. Я попросил Элинор Карвер показать мне, где она стояла, когда впервые увидела тело с лестницы, и это сработало.

Хэдли выпрямился.

— Значит, вы попросили Элинор Карвер, — повторил он странным тоном. — Я хочу поговорить с вами об этом… Давайте осмотрим засов на люке, а может быть, поднимемся на крышу. Там нам не будут мешать.

Между старыми друзьями ощущалось какое-то напряжение. Хэдли вынул из кармана один из ключей и отпер дверь на лестничной площадке. Она открылась внутрь, и он стал шарить по левой стене в поисках выключателя. Призрачный свет лампочки без абажура, свисающей с потолка, осветил узкий душный проход с темными стенами, ковровую дорожку на полу, а в дальнем конце крутую лестницу-стремянку. Потолок был низким из-за устроенной наверху каморки наподобие чердака, и Мелсон закашлялся от пыли, трепетавшей вокруг лампы. Хэдли закрыл дверь, щелкнув пружинным замком, и сразу перешел в наступление.

— Фелл, — резко осведомился он, — что с вами происходит?

Доктор Фелл поколебался, уставясь на стремянку, но потом усмехнулся. Эта усмешка, отозвавшаяся эхом в затхлом проходе, ослабила напряжение — гаргантюанское веселье оттеснило на второй план ужас случившегося. Достав яркий шейный платок, доктор вытер им лоб и подмигнул.

— Нервы, — признался он. — Не подозревал, что они у меня имеются. Это результат отсутствия укрепляющего влияния пива. А также одной из самых худших интерлюдий, в каких я когда-либо рассчитывал участвовать.

— Вы не верите, что эта девушка виновна?

— Элинор Карвер? Нет, — ответил доктор, шумно высморкавшись. — Но сначала давайте взглянем на люк и проверим правдивость показаний юного Полла.

Хэдли стал подниматься по стремянке и двигался вверх, пока на виду не осталась только нижняя часть его ног. Доктор Фелл и Мелсон услышали чирканье спички и возглас удовлетворения. Старший инспектор спустился, отряхнув руки и просунув голову под потолок.

— Это все окончательно проясняет. Убийца не спускался здесь и, более того, никак не мог подняться на крышу через люк, оставив его закрытым на засов изнутри. Засов очень крепкий — чтобы отодвинуть его, нужно немало усилий.

Доктор Фелл вертел в руках платок.

— Выходит, — задумчиво промолвил он, — ваш главный свидетель был пьян и ему все померещилось?

— Вот именно. Это доказывает, что только Элинор… Погодите! Что вы имеете в виду, называя Полла главным свидетелем?

— А разве это не так? Разве он не доказал вам, что убийство совершила Элинор? Теперь я вижу, что вы согласны с Эмерсоном,^[85] утверждавшим, что глупое постоянство — удел тупиц. Но в данном случае я намерен отстаивать небольшую толику постоянства. Когда Полл предъявил окровавленную перчатку, сказав, что подобрал ее в абсолютно темном коридоре, вы аплодировали его проницательности и присутствию духа. Но когда он заявил, что видел сравнительно безобидную полоску лунного света — которая в темноте куда заметнее, чем черная перчатка, — вы готовы заподозрить его в белой горячке. Можете верить или не верить его рассказу — я не возражаю. Но вы не можете принимать ту его часть, которая вас устраивает, и отвергать ту, которая не соответствует вашей теории. Для моего простого ума обе части либо одинаково лживы, либо одинаково правдивы.

— Могу, — возразил Хэдли, — если факты говорят в мою пользу. Люк заперт на засов — в этом Полл ошибся. Но с другой стороны, перчатка у меня в кармане. Надеюсь, вы не сомневаетесь в ее существовании?

— Я сомневаюсь в ее важности… Теперь смотрите. Вы искренне думаете, что убийца пользовался этой перчаткой? Можете представить себе Элинор Карвер, которая, заколов беднягу Эймса, срывает и бросает на пол перчатку со своими инициалами, чтобы полиция нашла ее? Кстати, перчатка должна была пролететь некоторое расстояние от лестницы до двери Полла. «Тайна летающей перчатки», триллер о работе Скотленд-Ярда, сочиненный Дейвидом Ф. Хэдли… Чушь, дорогой мой! Первоклассная, чисто британская чушь! Вызовите Полла в суд рассказывать ту же историю, и хороший адвокат поднимет вас на смех. Однако вы проглатываете целиком его показания насчет перчатки и упорно отрицаете их часть, касающуюся люка! Вам не приходит в голову, что люк тогда мог быть открыт, а теперь закрыт на засов по той удивительной причине, что кто-то закрыл его позже?

Хэдли мрачно улыбнулся и похлопал себя по карману, где лежала перчатка.

— Насмехаться вы умеете. Я всегда это признавал…

— Но разве вы не видите в этом логики?

— Вашу остроумную логику — возможно. Но мне не нужны адвокатские штучки, а вы, по-моему, занимаетесь тем, что именуют свистом на кладбище. Вы вбили себе в голову, что девушка невиновна…

— Я знаю, что она невиновна. Слушайте, что вы намерены делать?

— Показать ей перчатку. Если вещь в самом деле принадлежит ей… Успокойтесь и взгляните фактам в лицо. Все данные соответствуют друг другу до последней мелочи, вплоть до признания Элинор, что у нее есть привычка носить ключ в пальце перчатки — где мы его и нашли! Мы ведь решили, что подозрения в убийстве дежурного администратора сводятся к Лючии Хэндрет и Элинор Карвер. Хэндрет доказала свое алиби. Свидетели в универмаге не видели лица девушки, но все остальное в описании подходит к Элинор. Она даже призналась, что была в универмаге во время убийства…

— А теперь, — сердито прервал доктор Фелл, — я предоставлю вам улику, которая подтвердит вашу теорию и бесконечно вас обрадует. У меня был разговор с Иоханнусом Карвером. Он думает, что Элинор виновна, и, по-видимому, так убедил себя в этом после ограбления и убийства в универмаге, что солгал нам прошлой ночью, заявив, что не помнит вторую половину 27 августа. Когда я попытался выяснить причину, он сказал: «У нас были некоторые трудности с Элинор в ее детстве», но передумал и не стал продолжать. Наверняка это клептомания, дружище!

— Вы шутите?

— Не-ет! — протянул доктор Фелл. — Она ворует блестящие предметы. Вероятно, все домашние о давнем пороке осведомлены. Единственная причина, по которой мадам Стеффинс не упомянула об этом прошлой ночью, по-видимому, состоит в том, что ее убогое воображение не в состоянии связать с убийством кого-либо из домочадцев. Элинор крадет блестящие предметы — браслеты, кольца, часы, кухонные ножи… Если эти предметы принадлежат ее опекуну, запреты, коренящиеся в прошлом, не позволяют ей красть их, пока они не перейдут в распоряжение кого-то другого или не будут кому-то проданы. Ох уж эти запреты! Большие часы были проданы сэру Эдвину Поллу, карманные часы-череп — Боскому, а универмаг нес финансовую ответственность за сохранность одолженных ему часов.

Хэдли сражался со своей записной книжкой.

— Вы окончательно рехнулись? — осведомился он. — Выстраиваете дело против вашего собственного клиента, доказывая, что он не отвечает за свои поступки! Я…

Доктор Фелл глубоко вздохнул.

— Я говорю вам это, во-первых, чтобы вы не упрекали защиту в несправедливости, во-вторых, чтобы заставить вас понять, что я с самого начала видел смертельную угрозу, сгущающуюся над головой этой девушки, и, в-третьих, потому, что я не верю ни единому слову из этих обвинений. Как и некоторые другие ваши случайные обстоятельства, Хэдли, они слишком хороши, чтобы быть правдой… Мне продолжать и завершить ваше дело против Элинор? Я могу добавить многое.

— А как же защита?

Доктор Фелл прошелся взад-вперед по проходу, который, казалось, душил его.

— Не знаю, — уныло отозвался он. — Пока что я не могу ее выстроить. Слушайте, нельзя ли нам выбраться отсюда? Предпочитаю быть подслушанным, чем задохнуться… Но если я изложу вам ваше же дело и забью в гроб крепкие гвозди, вы дадите мне время, чтобы вытащить их?

Хэдли направился к двери.

— Думаете, вы знаете, кто совершил убийство?

— Да. И как обычно, это последний человек, которого вы могли бы заподозрить. Нет, я не собираюсь называть его. Ну как, договорились?

Хэдли щелкал пружинным замком, открывая и закрывая дверь.

— Элинор Карвер виновна. Я почти уверен в этом. Но признаю, что ваша уверенность в обратном меня смущает… За недостатком дополнительных улик я могу воздержаться от обвинения, пока не проверю перчатку и все другие возможности. До тех пор мы оставим ее в по…

Решительным жестом он распахнул дверь и оказался лицом к лицу с сержантом Престоном — смуглолицым специалистом по обыскам.

— Я искал вас по всему дому, сэр, — усмехнулся Престон. — Хотел сообщить вам, что дело сделано. Мы нашли то, что надо. Оно было ловко спрятано в ее комнате, но мы его отыскали.

Мелсон почувствовал спазм в горле и услышал, как доктор Фелл что-то пробормотал, когда Хэдли задал очевидный вопрос…

— В комнате молодой леди, сэр, — ответил Престон. — Мисс Элинор Карвер. Пожалуйста, спуститесь и посмотрите сами.

Глава 16

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ЗА ПАНЕЛЬЮ

Хэдли не смотрел на доктора Фелла, когда они спускались вниз. Возможно, сержант тоже почувствовал напряжение, так как, с любопытством взглянув на старшего инспектора, погрузился в молчание. Мелсон испытал шок при мысли, что теперь речь идет не просто об обвинении — все стало реальным, как смерть и казнь через повешение. Перед его мысленным взором проплывало лицо Элинор Карвер — длинные завитые волосы, глаза под тяжелыми веками, беззвучно шевелящийся чувственный рот… Она выходила прогуляться с Хейстингсом, но, может быть, уже вернулась? В Англии осужденным предоставляют короткую отсрочку черед казнью. Три воскресенья после приговора — а потом прогулка на рассвете. В нижнем холле Хэдли повернулся к Престону.

— Полагаю, это было зашито в матраце или спрятано между расшатавшимися кирпичами? — резко спросил он. — Прошлой ночью мы провели только поверхностный обыск.

— Неудивительно, что вы ничего не нашли, сэр. Нет, все оказалось куда изощреннее. Конечно, я все равно обнаружил бы это рано или поздно — я только приступил к делу. Но помог случай. Смотрите сами.

Комната Элинор была расположена на задней стороне дома. Перед закрытой дверью в тени лестницы стояла миссис Стеффинс. Вид у нее был такой, словно она дрожала от нетерпения, как будто слух уже разнесся по дому. Белки ее глаз поблескивали в темноте.

— Там что-то происходит! — пронзительным голосом сообщила миссис Стеффинс. — Я слышала, как они разговаривают. Они слишком долго находятся в комнате и не впускают меня туда. Я имею право войти — это мой дом… Иоханнус!..

Напряженные нервы Хэдли не выдержали.

— Уйдите с дороги и замолчите, — резко оборвал ее он, — иначе всем вам придется плохо. Беттс! — Дверь комнаты Элинор приоткрылась, и оттуда выглянул сержант Беттс. — Вы ходите и стойте на страже. Если эта женщина не угомонится, заприте ее в ее же собственной комнате.

Они вошли внутрь и сразу закрыли дверь, чтобы не слышать пронзительных воплей. Комната была маленькой, но с высоким потолком, очевидно являясь отделенной частью более просторного помещения. Два высоких окна с маленькими стеклами выходили на пустынный, вымощенный кирпичом задний двор, но деревянный выступ буфетной заслонял и их. Стены были обшиты такими же красивыми белыми панелями, как и в других комнатах, но в остальном помещение выглядело тесным и убогим На каминной полке из белого мрамора стояли кукла, изображающая Безумную Кошку,^[86] и две-три фотографии кинозвезд в рамках под серебро. В комнате также находились деревянная кровать, умывальник, гардероб с открытой дверцей, за которой виднелись платья на плечиках, туалетный стол с большим зеркалом, фарфоровая лампа в виде маркизы XVIII века и плетеный коврик на полу. У камина стояла миссис Горсон, в ее карих выпуклых глазах застыл испуг, а пальцы сжимали рукоятку щетки для ковра. Было слышно ее дыхание…

— Ну? — осведомился Хэдли, глядя вокруг. — Я ничего не вижу. Что вы нашли и где?

— В том-то и вся хитрость, сэр, — кивнул Престон. — Я подумал, что лучше показать это вам.

Он подошел к стене между двумя окнами, где висела скверная картина, изображающая рыцаря в латах, который обнимал скудно одетую девицу с длинными желтыми волосами. Шаги Престона заскрипели по половицам. Он отодвинул картину в сторону.

— Я только начинал обследовать стену вместе с Беттсом, сэр. Эта леди… — Престон кивнул в сторону миссис Горсон, — заявила, что должна прибрать в комнате, и мы позволили ей. Она использовала швабру, а когда повернулась, стукнула рукояткой об эту панель… Ну, тогда все стало ясно. Правда, мне понадобилось время, чтобы найти пружину. Смотрите.

Он провел пальцем поверху панели, и сбоку тут же появилась вертикальная линия, как в комнате Карвера, но высотой всего в пару футов. Престон запустил пальцы внутрь и задвинул панель в стену.

— Как у старика, — пробормотал Хэдли. — Кажется, архитектор этого дома… — Он двинулся вперед, и остальные последовали за ним.

— Похоже, ее повесят? — благодушно осведомился Престон. — Помню, как мы раскопали тайник Бриксли — убийцы с Кромвель-роуд. В нем лежала рука его жены, завернутая в…

— Тихо! — рявкнул доктор Фелл. — Не горячитесь, Хэдли…

Все в этой комнате словно воссоздавало образ девушки. В тайнике глубиной около фута находилось несколько предметов, завернутых в старый рваный джемпер и засунутых за коробку из-под обуви, словно с целью спрятать их еще надежнее. В коробке лежали позолоченная стальная стрелка от часов длиной около пяти дюймов и, также испачканная позолотой, черная лайковая перчатка для левой руки — несомненно, парная к перчатке в кармане Хэдли. Дрожащими от нетерпения руками старший инспектор принес джемпер на кровать и развернул его…

Платиновый браслет с бирюзой. Жемчужные серьги. Плоский предмет в форме черепа чуть меньше мужского кулака. Они скатились на белое покрывало, когда Хэдли вытянул из-под них джемпер. Свет блеснул на серебряной поверхности черепа, когда он перевернулся, как отрубленная голова. «Ворует блестящие предметы…»

— Нет! — послышался хриплый голос, сопровождаемый стуком деревянной рукоятки о камин и шумным дыханием. Миссис Горсон шагнула вперед, прижав руку к обширной груди и неестественно расширив глаза. — Это неправильно! — заявила она, указав на кровать. — Да будет Бог мне судьей в эту минуту! Говорю вам, они ненавидят ее!

Хэдли выпрямился.

— Достаточно, миссис Горсон, — резко сказал он. — Благодарю вас.

— Но я спрашиваю вас, сэр… — женщина, дыша с присвистом, потянулась к отвороту пиджака Хэдли, — может ли кто-нибудь знать это лучше меня? — Казалось, она пытается загипнотизировать его своими коровьими глазами и покачивающейся головой. — Я живу здесь восемнадцать лет, с тех пор как умерла старая миссис Карвер, и знаю, что миссис Стеффинс, которой меня не одурачить, хочет заполучить его, а он и смотреть на нее не желает… Послушайте меня, сэр, и я расскажу вам…

— Уведите ее, Престон.

— И ведь я сама это сделала! — неожиданно воскликнула миссис Горсон. Ее глаза наполнились слезами. Она не сопротивлялась, когда Престон потащил ее, как тюк с бельем. Мел сон испугался, что женщина закричит, и она действительно закричала, но уже в холле.

— Беттс! — позвал Хэдли. — Где вы, черт побери?.. Ага! Вы видели, что здесь? Отлично. Тогда быстро бегите за ордером Нам лучше подготовиться заранее. Если будут неприятности скажите, чтобы позвонили мне сюда за подтверждением… Девушка еще не вернулась?

— Нет, сэр.

— Тогда скажите Престону, чтобы он не отходил далеко от двери и привел Элинор ко мне, как только она появится А сейчас догоните Горсон и предупредите ее, чтобы ни слова не говорила о происшедшем.

— Подождите секунду, Беттс, — сказал доктор Фелл. Его шумливая неуверенность исчезла — он выглядел абсолютно спокойным, когда повернулся к Хэдли. — Вы убеждены, что хотите сделать это теперь? Почему бы просто не задержать ее и не подождать дознания?

— Я не хочу рисковать своей пенсией, сваливая ответственность на других, когда речь идет о явно виновной женщине.

— Но вы понимаете, что погубите себя, если сделаете ошибку? Ведь вы даже не дали девушке шанс объясниться. Вы поступаете именно так, как хочет от вас настоящий убийца.

Хэдли пожал плечами, потом достал часы.

— Если это успокоит вашу совесть, я пойду вам навстречу в благодарность за помощь в прошлом. Сейчас двадцать минут первого. Она может вернуться в любой момент… — Он заколебался. — Господи, а что, если она сбежала? Ведь сегодня Элинор не работает — она ушла с Хейстингсом… — Хэдли ударил кулаком по ладони. — Если так…

— Если так, — подхватил доктор Фелл, — то найти ее не составит труда. В таком случае я откажусь от своих возражений, и вы сможете потребовать ордер на арест виновной. Но она вернется. Так какую уступку вы собирались сделать?

— Подождите в холле несколько минут, Беттс… Я поговорю с ней. Вы ведете себя так, Фелл, словно я ожидаю получить колоссальное удовольствие, арестовывая эту девушку. Уверяю вас, что это не так. Я готов взглянуть на дело с вашей точки зрения — несмотря на улики, способные отправить на виселицу даже святого, — если вы объясните, в чем она состоит. Но все, что вы делаете, — это отвергаете имеющиеся доказательства и жалуетесь на мое тупоумие. Однако вы не можете руководствоваться всего лишь догадками. Я не припоминаю, чтобы вы когда-нибудь оправдывали свое поведение затасканным словечком «интуиция». Если у вас есть реальные основания считать эту девушку невиновной, сообщите мне их, и я постараюсь отвлечься от существующих улик…

— Вот этих? — Доктор Фелл посмотрел на лежащие на кровати предметы, а потом на коробку в тайнике. — Я знал, что мы найдем большую часть пропавших вещей, хотя не был уверен, в какой комнате, так что они меня не впечатляют. Напротив, они подтверждают мою теорию. Я знал, что мы найдем часовую стрелку, чью-то перчатку и, вероятно, браслет и часы. Единственной вещью, которую, как я был абсолютно уверен, мы не найдем…

— Ну?

— …были часы, украденные в универмаге. Вот моя позиция. У меня есть теория, которую я считаю правильной. Существовали два серьезных препятствия — не столько для самой теории, сколько для того, чтобы заставить вас или еще кого-либо поверить в нее. Я нашел способ обойти одно из них. Но другое настолько серьезно, что я откровенно признаю: потребуется нечто вроде чуда, чтобы от него избавиться… С другой стороны, в вашей теории есть одно очень слабое место…

— Это не теория, а факты — неопровержимые факты, лежащие на кровати и в коробке. Ведь вы признаете, что даже при их отсутствии мы могли бы добиться осуждения Элинор за убийство в универмаге…

— Не забывайте об убийстве Эймса, — указал доктор Фелл. — Именно оно окончательно все доказывает.

— Ну, если присяжные поверят, что Элинор заколола администратора, то не будут сомневаться, что она прикончила и полицейского инспектора. И даже если будут… Когда мы отправим Элинор Карвер на виселицу за убийство Эвана Мэндерса, для нее будет слабым утешением неуверенность жюри в том, что она убила и Джорджа Эймса… А мое дело против нее в связи с убийством Эймса не менее надежно обосновано.

— Знаю. Но я не хочу слышать о доказательствах. Просто для большей уверенности, прежде чем я начну, расскажите мне, что, по-вашему, произошло здесь прошлой ночью.

Хэдли сел на край кровати и начал лениво набивать трубку.

— Я не утверждаю, что реконструировал все точно, — позднее мы можем внести исправления. Мне кажется, Элинор знала, что полицейский офицер наблюдает за этим домом и пытается завязать знакомство с его обитателями в том пабе…

— Который Элинор, насколько известно, никогда не посещала, и тем более вряд ли могла распознать там переодетого полицейского офицера.

Хэдли смотрел на него почти дружелюбно.

— Собираетесь оспаривать каждое слово, а? Ради бога. Никакое из этих возражений гроша ломаного не стоит… Карвер подозревал, что неизвестный человек — полицейский (он сам говорил нам об этом), а Лючия Хэндрет точно знала (также согласно ее собственным показаниям). Вероятно ли, что кто-либо из них хранил эту новость в секрете и никогда никому о ней не упоминал? Нет! Она должна была всплыть, хотя бы в обычном разговоре. А если у Карвера была причина опасаться, что его любимая подопечная замешана в дело в универмаге (о чем, по вашим словам, он вам говорил), то наверняка подал бы ей намек. Короче, есть дюжина способов, которыми она могла узнать об этом… Тем более, — добавил Хэдли, пытаясь зажечь трубку, — Элинор, по-видимому, была осведомлена, что кто-то в доме шпионит за ней и выведывает ее тайны, возможно готовясь информировать полицию…

— Ага! — прервал доктор Фелл. — Мы возвращаемся к загадочному обвинителю, верно? И кто же он?

— Миссис Миллисент Стеффинс, — безмятежно отозвался старший инспектор. — Назову вам несколько чертовски веских причин. Я не буду настаивать на очевидных фактах, что, во-первых, она принадлежит к тому типу людей, которые пишут анонимные письма, шпионят за домочадцами и тайком обращаются в полицию, во-вторых, она должна была знать о тайнике за панелью в стене, о котором не знал бы гость, и, в-третьих, она наверняка постаралась бы скрыть от Карвера, что первой обвинила его подопечную и навела полицию на ее след… — Хэдли усмехнулся. — Вот мое объяснение молчания обвинителя без всякой путаной чепухи. Не говоря уже, что…

— Ладно-ладно, — сердито прервал доктор Фелл. — Можете опустить все, о чем говорить не хотите. Выбросьте из головы то, что, по вашему мнению, не нужно упоминать. Что еще вы скажете о Стеффинс?

Хэдли постучал по зубам черенком трубки.

— Я прошу вас вспомнить, что она говорила об Элинор.

— Ну?

— Вы признаете, что Стеффинс на редкость болтлива?

— Да.

— И что она кричала на весь мир о любовных шашнях Элинор на крыше, ее неблагодарности, эгоизме, жадности — фактически обо всем, кроме…

— Кроме чего?

— Кроме, — продолжал Хэдли, склонившись вперед, — единственного факта относительно Элинор, который был существен для этого расследования, о чем она не могла не знать. Стеффинс наверняка было известно о клептомании девушки — обнародование тайны стало бы куда более эффективным оружием даже при упоминании вскользь, чем большинство приводимых доводов. Тем не менее Стеффинс не намекнула на клептоманию, даже когда мы заговорили об ограблении в «Гэмбридже» и открыто обвинили в нем одну из женщин в доме. А ведь она должна была знать, что Элинор находилась в универмаге, так как, безусловно, осведомилась, почему та не вернулась к чаепитию. Она лишь сказала: «Элинор опоздала». И не может быть, как вы пытались намекнуть, что Стеффинс не связывала какую-либо из обитательниц дома с убийством — как я сказал, мы напрямик заявили, что одна из них заколола администратора. Нет, Фелл. Стеффинс зашла слишком далеко в противоположном направлении, опасаясь быть заподозренной в том, что обвинила любимицу Карвера. Она молчала, потому что была обвинителем.

После этой вспышки красноречия Хэдли откинулся на спинку кровати, попыхивая гаснущей трубкой. Его глаза насмешливо поблескивали.

— Значит, мы заставили старого медведя ворчать в берлоге, а? — спросил он, глядя на доктора Фелла. — До возвращения моей добычи мне нечего делать, и я чувствую себя настолько уверенно, что не возражаю продолжить излагать мое дело в пользу Короны. Когда я закончу, можете выступить в пользу защиты, если хотите. Доктор Мелсон будет изображать жюри. Ну как?

Доктор Фелл злобно указал на него тростью.

— Теперь я зол по-настоящему, — сказал он. — Я не подозревал, что вы за моей спиной собираете кусочки улик, потихоньку присваивая все выводы, которые я вам предоставил. Отлично! Вскоре я сообщу вам несколько вещей, даже если подходящий момент еще не наступит. Да, я буду выступать в пользу защиты и разорву ваше дело на мелкие кусочки! Я взорву здание ваших умозаключений и буду плясать на его руинах! Я…

— Не возбуждайтесь! — мягко посоветовал Хэдли и выдул из трубки облачко пепла. — Мне кое-что пришло в голову… Беттс!

— Сэр? — отозвался сержант, просунув голову в дверь. Он казался удивленным при виде доктора Фелла, размахивающего тростью.

— Беттс, найдите мистера Карвера…

— Погодите, — прервал доктор. — В этом зале суда не должно быть репортеров. Слегка изменю метафору: если вы намерены выманить старого медведя из берлоги, проделайте это без свидетелей.

— Как хотите. Я всегда могу удостовериться в определенных пунктах позже. Как бы то ни было, Беттс, спросите мистера Карвера о часах, которые он изготовил для сэра Эдвина Полла. Спросите его, была ли осуществлена сделка и получил ли он плату. Престон все еще поджидает мисс Карвер?

— Да, сэр.

Хэдли знаком отпустил сержанта, оперся локтями на спинку кровати и уставился на Безумную Кошку на каминной полке.

— Итак, мы установили, что Элинор опасалась наблюдения полицейского офицера…

— И приняла меры, чтобы убить его? — перебил доктор Фелл.

— Не думаю. Скорее она была всего лишь испугана, а убийство произошло, выражаясь фигурально, как несчастный случай. Девушка…

— Последний раз я вас прерываю, Хэдли, — серьезно сказал доктор Фелл, — и сейчас делаю это не для того, чтобы опровергнуть вас, а чтобы заставить понять. Я хочу знать, что вы думаете о краже часовых стрелок. Это ваше величайшее затруднение и, как ни странно, мое тоже, хотя и с противоположной стороны. Если вы сможете предъявить хотя бы отдаленно правдоподобное объяснение, зачем Элинор было красть эти стрелки, я признаю, что защиту приперли к стенке. Только не говорите, что, так как вы обнаружили одну из них в ее распоряжении, это доказывает, что она их украла, и, следовательно, спорить не о чем. Нет! Я атакую очевидное доказательство.

Элинор могла украсть эти стрелки либо (а) из чистой клептомании, либо (б) с целью осуществить тщательно продуманный план убийства, но вы должны понимать, что оба объяснения — вопиющая чепуха. Допустим, ею внезапно овладела страсть к краже часов и браслетов. Но только очень странная разновидность клептомана способна взломать среди ночи дверь в собственном доме, с трудом отделить два больших стальных предмета, которые представляют ценность лишь в качестве металлолома, с триумфом отнести их в свою комнату и спрятать в тайник вместе с остальной добычей. Кем бы вы ни называли Элинор Карвер, полагаю, вы не назовете ее абсолютно безумной. Иначе вам будет нелегко отправить ее на виселицу.

С другой стороны, тщательно продуманный план убийства применительно к ней выглядит чепухой в силу тех улик, благодаря которым вы доказываете ее виновность в убийстве в универмаге. Предположим, Элинор — та самая бешеная злодейка, охотящаяся за дешевыми кольцами и браслетами, которая, когда притрагиваются к ее руке, теряет голову, хватает первое попавшееся оружие, вспарывает человеку живот и удирает вслепую, как уличный сорванец, чудом спасаясь от поимки. Превосходно! Если Элинор та женщина, — доктор Фелл постучал пальцем по ладони, — то я скажу вам, чего она не делала.

Она не изобретала дьявольски изощренный план убийства с использованием стрелки часов в качестве оружия. Она не способна была усмотреть в стрелке нож и не караулила терпеливо возможности, предполагая, что излишне любознательный полисмен нанесет ей визит среди ночи. Именно стрелку, Хэдли, вы не можете ассоциировать с Элинор и с тем, что вы о ней знаете как о клептоманке или об убийце.

Хэдли не казался впечатленным.

— Защита нарушает порядок, — сказал он. — Если вы выслушаете мои объяснения… Какого черта?

Хэдли выпрямился и огляделся вокруг. Из холла донеслись топот ног, громкие голоса, резкий звук, похожий на шлепок, и удар о дверь. Открыв ее пинком, на пороге появился запыхавшийся сержант Престон, держащий женщину, которая вырывалась у него из рук и сердито смотрела на присутствующих в комнате… Потом Лючия Хэндрет застыла, уставясь на предметы, лежащие на кровати.

Глава 17

В КОТОРОЙ СТАРШИЙ ИНСПЕКТОР ХЭДЛИ ВЫСТУПАЕТ ОТ ИМЕНИ ОБВИНЕНИЯ

Было слишком поздно прятать их, хотя Хэдли быстро попытался сделать это, подстраховавшись, чтобы не повредить возможные отпечатки пальцев. Часы-череп и браслет красовались на виду. Глаза Лючии Хэндрет скользнули к открытому тайнику в стене и сразу затуманились.

— Я привел ее, сэр, — с удовлетворением сообщил Престон, поправив галстук. На его щеке алели следы ногтей. — Она утверждала, что ее фамилия не Карвер, но вы велели привести ее сюда…

— Чертов дурень! — рявкнул Хэдли, выйдя из роли беспристрастного обвинителя, и поднялся с кровати. — Разве вы не знали…

— Я не знал мисс Карвер в лицо, сэр, — оправдывался Престон, попятившись. — Беттс сказал мне, что это миловидная девушка, примерно ее роста. Меня не было здесь прошлой ночью, поэтому…

— А где Беттс? Он должен был убедиться… — Хэдли оборвал фразу, вспомнив, что послал Беттса искать Карвера. — Ладно, — проворчал он. — Это не ваша вина. Можете идти. А вам лучше остаться, мисс Хэндрет.

Мелсон разглядывал девушку. Когда она вошла, ее лицо было красным, дыхание — тяжелым, а меховой воротник пальто — в беспорядке. Сейчас Лючия уже успокоилась — только карие глаза поблескивали гневом, отчего казались желтоватыми. Она не пыталась игнорировать предметы на кровати, а спокойно смотрела на них.

— Значит, это все-таки была наша Нелл, — заметила Лючия презрительным тоном.

— Да. А почему вы сказали «все-таки»?

— Ну… по разным причинам. Полагаю, теперь нет смысла помалкивать, хотя я и так не думала, что вам, сыщикам, будет очень трудно вытянуть правду из бедняги Криса Полла. Вы нашли другую стрелку или что-то еще придало вам уверенность?

Кое-что в ее словах заставило Мелсона вздрогнуть. «Вытянуть правду из бедняги Криса Полла…» Он надеялся, что лицо не выдало его, поскольку Хэдли оставался бесстрастным, а доктор Фелл рассеянно ковырял пол тростью. Казалось, эта история вызывает у Лючии не любопытство, а отвращение. Ее взгляд блуждал по комнате, а ноздри подрагивали, словно от неприятного воспоминания. Когда Хэдли указал на стул, она поколебалась, потом пожала плечами и устало села.

— Бедный старина Дон… — Уголки ее рта опустились. — Впрочем, это не доставляло удовольствия никому из нас. Я рада, что вы так быстро до этого докопались. Мне бы не хотелось провести еще одну ночь под одной крышей с этой… полоумной дикой кошкой. Понимаете, я не рассказывала вам, так как это выглядело бы проявлением злобы или мстительности, и я знала, что Крис сделает это — под нажимом… Что он сказал?

Они видели, что поза равнодушия с трудом скрывает дрожь, вызванную разрядкой напряжения. Смысл происходящего постепенно доходил до нее. В словах «я знала, что Крис сделает это» слышалось преувеличенное презрение, а на ее руке судорожно подергивалась жилка.

— Что он сказал, мисс Хэндрет? — переспросил Хэдли, задумчиво разглядывая свою трубку. — О чем именно? Он рассказал нам многое, хотя сегодня утром у него было жуткое похмелье.

— О том, как он убедил Элинор не допустить, чтобы эти часы… — Лючия была проницательной женщиной. Даже рассуждая, она почувствовала в замечании Хэдли неестественную интонацию, словно звон фальшивой монеты. — Давайте поймем друг друга правильно. Вы знаете, о чем я говорю?

Прежде чем Хэдли успел ответить, вмешался доктор Фелл:

— Настало время для откровенного разговора, мисс Хэндрет, так что нет смысла хитрить, пытаясь вытянуть из вас информацию. Нет, мы не знаем, о чем вы говорите, но вы зашли так далеко, что вам лучше самой объясниться. Вашей будущей юридической карьере не пойдет на пользу, если вас обвинят в сокрытии сведений. Да, мы говорили с Поллом. Если он и знал что-то об этих стрелках, то не рассказал это нам, так как мы его не спрашивали. Мы даже не упоминали тот факт, что убийство было совершено стрелкой… И без того было достаточно трудно заставить его понять, что произошло.

— Вы имеете в виду, что не нашли… — начала девушка.

— О, мы нашли исчезнувшую короткую стрелку, — отозвался доктор Фелл. — Она лежит в этой коробке из-под обуви. Покажите ее, Хэдли. Вам незачем беспокоиться о неопровержимости улик. Итак, мисс Хэндрет?

Какое-то время Лючия молчала.

— Только подумать, — с горечью заговорила она, — что после всех принятых мною решений я позволила глупому полицейскому одурачить меня! Вам повезло — вот и все. Вы… — Она уставилась на Безумную Кошку на каминной полке и неожиданно засмеялась. — Все это было бы нелепым, если бы не обернулось таким кошмаром. Это было шуткой — любой, кроме Элинор, мог бы это понять! — Она промокнула глаза носовым платком (веселье, слезы, ужас — или все вместе?). — Крис расскажет вам все. Мне он рассказал эту историю еще до того, как я подслушала его разговор с Элинор. Думаю, ей он доверился, потому что я не проявила сочувствия и сказала, что это похоже на проблему в сочинениях Вудхауса… О, я знаю, что мне не следовало смеяться, но…

Послушайте, вам известно, почему Крис ездил навестить старого сэра Эдвина? Он думал, что попал в жуткую передрягу, а у старика, насколько я понимаю, характер суровый. Дабы ублажить богатого родственника, Крис настоял, чтобы старик заказал часы лучшему мастеру в городе, хотя с этой работой справился бы любой ремесленник. Крис сказал, что часы будут его подарком сэру Эдвину. Все прошло бы благополучно, если бы речь шла всего лишь о плате за часы, как за простой заказ. Но старик от этого отказался. Он сказал, что знает Карвера как известного коллекционера часов, поэтому, если Крис настаивает на своем подарке, они должны «оказать мастеру ответную услугу» в соответствующей форме.

Ну, вроде бы кто-то в гильдии часовщиков выставил на продажу какие-то древние карманные часы, которыми, как знал сэр Эдвин, восхищался Карвер. Поэтому, сказал он, пусть Крис их купит, а когда Карвер закончит работу — это должно было произойти сегодня, — сэр Эдвин явится к нему, преподнесет карманные часы Карверу, погрузит заказанные часы в свой автомобиль и отвезет Карвера в Роксмур, чтобы он установил их. Об этом Крис рассказал мне открыто, а остальное доверил под глубочайшим секретом…

— Когда это произошло? — осведомился Хэдли, делая быстрые записи.

Лючия снова засмеялась, но на опасной грани истерики.

— Три… нет, четыре дня тому назад — в понедельник. О, неужели вы не видите, насколько это нелепо? У Криса приличный ежемесячный доход. Но вечером в прошлое воскресенье этот идиот играл в покер в каком-то клубе, будучи не в состоянии отличить «полный дом» от двух нар, и просадил все, да еще превысил кредит в банке. В субботу — завтра — он ожидал поступления крупной суммы. Но до того он не мог себе позволить заплатить за часы даже пятьдесят шиллингов, не говоря уже о пятидесяти фунтах или сколько там они стоили. Когда я услышала об этом, то сказала: «Дурачок, в чем тут трудность? Объясни владельцу часов ситуацию и выпиши ему чек, датированный субботой. Он знает сэра Эдвина и все поймет». Конечно, Крис не пожелал и слышать об этом. Он заявил, что владелец часов — закадычный друг старика Эдвина, а если старик узнает, что Крис на мели и по какой причине, то будут неприятности, которых он и пытается избежать, купив часы работы Карвера. «Часы будут готовы в четверг или в пятницу, — сказала я. — Тебе остается только надеяться, что их украдет грабитель, но ему понадобятся подъемный кран и грузовик, чтобы убраться с ними». Крис взъерепенился, а в среду утром — в день его отъезда — я услышала, как он рассказывает эту историю Элинор, также под величайшим секретом…

— И стрелки украли в среду вечером? — осведомился Хэдли, сдерживая возбуждение, словно человек, нашедший ответ на неразрешимый вопрос. — Да! А Элинор не слышала о затруднениях Полла до среды — иными словами, до того, как часы были перенесены в комнату Карвера и заперты там?

— Да.

— Продолжайте. Что именно они говорили?

— Я не слышала всего. Крис повторил мои слова, не ссылаясь на меня, что ему остается надеяться только на грабителя с подъемным краном и грузовиком. Я бы не обратила на это особого внимания, если бы внезапно не поняла, что маленькая чертовка воспринимает легкомысленный треп всерьез. Я ощутила это по ее голосу. Такое уж у Элинор чувство юмора! — усмехнулась Лючия. — «Неужели все так скверно?» — воскликнула она. А Крис пробормотал с жалостью к самому себе: «Могу лишь сказать, что дал бы пятьдесят фунтов грабителю, который сделал бы что-нибудь с этими часами». — «Ты действительно говоришь всерьез?» — спросила Элинор. Больше я ничего не слышала.

— Этого достаточно, — сказал Хэдли.

Доктор Фелл со стоном стиснул руками массивную голову и взъерошил волосы на висках. Хэдли строго посмотрел на него.

— «Можете связать кражу часовых стрелок с тем, что мы знаем об Элинор?» — процитировал он, вбивая слова как гвозди. — «Почему украли обе стрелки? Почему их украли в среду вечером, когда часы были заперты, а не во вторник, когда доступ к ним был свободен?» Вы сказали, что ответ должен быть простым, — так оно и есть. Все ясно как день, Фелл. Дело завершено — защите не на что опереться.

— Хм, хе, да. Большое спасибо, мисс Хэндрет. Несомненно, это решает все, — скучным голосом произнес доктор Фелл. — Вероятно, вам будет интересно узнать, что впервые за вашу юридическую карьеру вам удалось отправить кого-то на виселицу.

Глаза Лючии расширились, и в них мелькнул страх.

— Значит, вы все время морочили мне голову? — с трудом вымолвила она. — Боже мой! Я бы не стала вам рассказывать, если бы не была уверена, что вы… Вы сказали… Если мои слова заставили вас изменить мнение…

— Мое мнение вы ничуть не изменили. Вы только подтвердили правоту того человека, чье мнение является решающим.

— Вы ведь не думаете, что я бы солгала о…

— Нет.

— Пожалуйста, поймите мое положение. — Девушка начала постукивать кулаком по подлокотнику стула. — Неужели вы ожидали, что я буду молчать, когда Дон по уши влюблен в эту женщину, у которой в голове творится бог знает что? Как будто у него было мало неприятностей из-за его отца! Что еще я могла сделать?

— Вы поступили абсолютно правильно, мисс Хэндрет, — сказал Хэдли, — за исключением того, что если бы вы рассказали нам это прошлой ночью, то избавили бы нас от многих хлопот…

— В присутствии Дона? Ну нет! Кроме того, я ни в чем не была уверена, пока вы не заговорили о краже и убийстве в «Гэмбридже». Тогда я подумала, что все понимаю… — Она поежилась. — Могу я идти? Жизнь оказалась… более сложной, чем я себе представляла.

Лючия встала, и Хэдли тоже поднялся.

— Я хотел бы задать вам еще два вопроса, — сказал он, заглянув в записную книжку. — Первый: вы знали, что Элинор Карвер обладает склонностью к клептомании?

Девушка заколебалась.

— Подобного вопроса я ожидала. Меня удивляло, что прошлой ночью об этом никто не упомянул, в особенности миссис Стеффинс. Я услышала это от нее. Конечно, старая ведьма меня ненавидит, но после каждого скандала с Элинор ей нужно кому-то пожаловаться…

Хэдли снова выразительно посмотрел на доктора Фелла.

— И последнее. У вас есть точные сведения о том, знала ли Элинор, что полицейский офицер интересуется кем-то в этом доме?

— Да. Я сама об этом упомянула. На прошлой неделе — не помню, в какой день, — Элинор и я шли через Филдс, и я увидела мистера Попрыгунчика, сидящего на скамейке и читающего газету. Тогда я была из-за чего-то в дурном настроении, и, хотя накануне решила ничего не говорить об Эймсе, у меня случайно вырвалось. «Будь осторожна! — сказала я. — Вон там собственной персоной сидит великий детектив в одном из своих знаменитых маскарадных костюмов».

— А что ответила Элинор?

— Ничего особенного. Она посмотрела на него и спросила, откуда я это знаю. Но я спохватилась и сказала, что вроде бы как-то видела его в суде, а потом засмеялась и добавила, что это шутка.

Хэдли закрыл записную книжку.

— Благодарю вас. Думаю, это все. Должен предупредить вас, чтобы вы никому ничего не рассказывали. Это вопрос часа или двух, но…

Когда Лючия ушла, Хэдли вновь опустился на кровать и некоторое время просматривал свои записи. Потом он поднял взгляд.

— Прошу прощения, но в этом деле я в какой-то мере руководствуюсь личной местью. Признаю, что это клановая солидарность. Не забывайте, что был убит полицейский, который не имел при себе оружия и которого закололи ударом сзади. Я с удовольствием отправлю убийцу на виселицу.

Теперь позвольте рассказать, что произошло прошлой ночью. В распоряжении Элинор были две стрелки — они лежали за панелью в тайнике, о котором, как она думала, никто не знает. Элинор не искала неприятностей. На крыше у нее было назначено свидание с Хейстингсом, и она отправилась к дружку, по ее же показаниям, без четверти двенадцать.

А сейчас вспомните, что мы решили прошлой ночью. Мы решили, что Эймс вел наблюдение и проник в дом задолго до того, как позвонил в дверь ровно в полночь. Помните это? Позвонить в дверь, иметь какой-то предлог для прихода в дом было необходимо на тот случай, если бы его поймали. Ему все равно пришлось бы это проделать, чтобы не вызывать подозрений. Эймс наблюдал за Элинор — вероятно, через окна на нижнем этаже. Увидев ее выходящей без четверти двенадцать в теплом пальто, указывающем, что она будет какое-то время отсутствовать, он входит в дом либо через открытую парадную дверь, либо открыв одно из окон. Мы не знаем, рассказала ли ему миссис Стеффинс — обвинитель — о скользящей панели. В любом случае ему пришлось бы произвести быстрый обыск всей комнаты, чтобы убедиться в наличии улик.

Но, — с триумфом продолжал Хэдли, — смотрите, что произошло даже согласно показаниям самой Элинор. При обычных обстоятельствах она поднялась бы к Хейстингсу на крышу и Эймс заполучил бы нужные улики. Но, подойдя к двери наверху, Элинор обнаруживает, что у нее нет ключа, который она по рассеянности оставила внизу…

— Черт бы побрал ваши доказательства! — проворчал доктор Фелл. — Боюсь, вы правы насчет того, что девушка спустилась назад, как она и говорила. Но…

— Эймс неожиданно слышит ее шаги. Обратите внимание, — Хэдли надавил ногой на скрипучий пол, — что в задней части дома и в этом холле на полу нет плотного ковра. Он выключает свет и прячется под кровать, за дверь — вы заметили, что они все открываются внутрь, — куда угодно. Элинор возвращается в комнату искать ключ, находит его и внезапно осознает, что кто-то обыскивал помещение. Даже самый опытный специалист не может сделать это, не оставив следов. Вспомнив о полицейском офицере, она сразу же направляется к тайнику и открывает его, чтобы проверить содержимое.

Покуда Элинор стоит к нему спиной, Эймс в теннисных туфлях тихо, но не совсем бесшумно и недостаточно быстро выходит из комнаты. Элинор не собирается поднимать тревогу — она отлично знает, что это не грабитель и что, если проснутся остальные, ей конец. Но наша кобра, которая схватила первое попавшееся оружие, когда ей грозила опасность в «Гэмбридже», теперь делает то же самое! Прямо перед ней лежат тяжелая и острая стрелка — одна из пары, украденной ею для Кристофера Полла, — и перчатки, которые она использовала, чтобы краска не попала на пальцы. И Элинор хватает их.

А как же Эймс? К этому я подхожу. Вы понимаете его затруднения? Вероятно, ему хватило бы времени добраться до парадной двери и убежать. Он не боялся Элинор. Но опасность — с его точки зрения, так как он не думал, что кто-нибудь знает, что он детектив, — заключалась в том, что она может принять его за настоящего грабителя и поднять тревогу. В таком случае он мог бы оправдаться, но поставил бы полиции скверный синяк под глазом из-за незаконных методов, возможно, был бы уволен и наверняка преждевременно насторожил бы свою добычу! Эймс не мог этого допустить. И даже без тревоги вернейший путь к поимке вел через парадную дверь. Он знал, что как раз в полночь там должен проходить патрульный. А любой коп, увидев при свете уличного фонаря оборванного бродягу, выскальзывающего из дома в полночь…

С другой стороны, Элинор могла не заметить его и даже не почувствовать ничего подозрительного, так как ничего не пропало и (как надеялся Эймс) не сдвинулось с места. В любом случае бегство было бы глупостью. Его лучшим, самым дерзким и фактически единственно возможным образом действий было… ну, господа присяжные? — Хэдли сделал паузу.

— Встать на пороге и смело нажать кнопку звонка Боскома, — предположил Мелсон.

Хэдли усмехнулся:

— Совершенно верно. Если бы появился коп, Эймс мог бы объяснить, что ему назначена встреча, и доказать это. А если бы из дома выбежала испуганная женщина с выпученными глазами, он бы заявил: «По-вашему, мадам, если бы я обчистил вашу комнату, то стал бы звонить в дверь? Я заметил, как кто-то выбежал отсюда, увидел, что дверь открыта настежь, и пытался разбудить вас». Если бы Элинор не выбежала, это означало бы, что он остался незамеченным. Тогда он мог бы войти в дом, встретиться с Боскомом, а позже возобновить прерванный обыск.

Доктор Фелл плотнее натянул накидку на плечи.

— Хм. Имеются ли у высокоученого джентльмена доказательства, подтверждающие этот эпизод в духе Арсена Люпена?^[87]

— У высокоученого джентльмена они имеются. Разве вы не помните, что Эймс, как говорил Хейстингс, долго нажимал на кнопку звонка, хотя ему было велено подниматься сразу же. Он проверял, чист ли горизонт. Ведь вы сами обнаружили парадную дверь распахнутой, когда подошли к ней с заметившим это констеблем. Эймс, естественно, закрыл бы ее за собой, если бы не опасался, что кто-то атакует его в темноте.

Вернемся к нашей домашней кобре. Она выходит в темный холл со стрелкой и перчатками и видит на фоне уличного фонаря силуэт врага, который звонит в дверь, очевидно вызывая помощь. Вероятно, это был самый ужасный момент, который она когда-либо переживала. Если она ничего не предпримет, ей конец, а если будет действовать, ее могут поймать в процессе убийства украденной стрелкой. Она могла бы рискнуть и заколоть его как грабителя, если бы он вошел в дом. В любом случае нужно что-то предпринять, прежде чем на звонок ответят. Вот он входит в дом и пересекает холл, покуда она скользнула под лестницу. Теперь он начинает подниматься… и она убивает его!

Хэдли взмахнул кулаком, словно каждая его фраза наносила удар в отместку за пострадавшую полицию.

— И наконец, — снова заговорил он, — в случае если вы обвините старого ветерана вроде меня в романтизировании, я предложу вам последнее исчерпывающее доказательство. Я сделаю это, объяснив то, что вы, Фелл, пытались высмеять как некий опус «Тайна летающей перчатки». Мне пришло это в голову, когда я недавно обследовал лестницу и вспомнил кое-что, чего я, как слепец, не замечал раньше. Теперь я могу объяснить вам летающую перчатку и причину ее полета. Смотрите!

Хэдли вынул из кармана перчатку, которая, но словам Кристофера Полла, лежала в верхнем коридоре, и разгладил ее на колене.

— Представьте себя на месте Элинор Карвер, крадущейся вверх по ступенькам следом за Эймсом. Инстинктивно она схватила обе перчатки, но надела только одну. В этой руке она держит стрелку, а в другой — вторую перчатку, в палец которой засунула ключ, незадолго до того зажатый в руке. Слева от нее стена, а справа — перила. Понятно?

Очень хорошо! На второй ступеньке сверху, где начинаются пятна крови, Элинор наваливается сзади на Эймса и наносит удар. Под этим весом он едва не падает на колени и инстинктивно взмахивает обеими руками. Она тоже взмахивает свободной рукой, чтобы удержать равновесие, невольно ослабляя пальцы, держащие свободную перчатку. Брызгает кровь, рука дергается, бросая перчатку через перила в коридор…

Мелсон склонился вперед. Его академическое спокойствие треснуло по швам.

— Но, приятель! — воскликнул он. — В таком случае свободная рука должна была находиться с правой стороны!

— Я и имею в виду правую перчатку, — кивнул Хэдли. — Вот именно. Эта не та рука, которая сжимала стрелку. На этой перчатке единственное пятно на ладони, где его бы не могло быть, если бы рука стискивала стальной стержень. Следовательно… — он медленно опустил кулак на изножье кровати, — следовательно, вы понимаете, почему удар так сильно отбросил Эймса вправо. Вы понимаете показания свидетелей убийства в «Гэмбридже». «Мы стояли справа от нее, когда администратор прошел мимо нас и коснулся ее руки. Она протянула другую руку и схватила нож…» Это означает, джентльмены, что убийца в «Гэмбридже» была левшой. И, судя по неопровержимому доказательству перед вами, Элинор Карвер тоже левша.

Хэдли встал, подошел к камину и выбил трубку о мраморный выступ. Он гордился собой, как безупречный логик, который не был чужд театральным эффектам. Мрачно улыбаясь, он оперся локтем на каминную полку и посмотрел на них.

— Есть вопросы, джентльмены?

Доктор Фелл начал что-то говорить, но передумал и сказал:

— Неплохо, Хэдли. «К чему опасенья? Что мор нам и глад? Коль звезды спасенье нам верно сулят?»^[88] Хм! Буцефал^[89] внезапно стал Пегасом.^[90] Вы прекрасно говорили, дружище. И все же у меня всегда вызывают сильное подозрение дела, где все зависит от того, что кто-то оказывается левшой. Это слишком просто… Только один вопрос. Если все это правда, как быть с таинственной фигурой на крыше, которую видел Хейстингс, — фигурой с позолотой на руках? Думаете, Хейстингс лгал?

Хэдли отложил трубку с видом человека, который что-то вспомнил.

— Носовой платок! — пробормотал он. — Черт возьми! Я таскал его с собой все утро, с тех пор как застал вас с Карвером разглядывающими карманные часы.

— Чей носовой платок?

— Миссис Стеффинс. Я не говорил вам о нем, верно? — Хэдли достал из конверта скомканный батистовый платок, покрытый веществом, которое к этому времени заполняло все мысли Мелсона. — Не стоит на него глазеть. Это всего лишь золотая масляная краска, которой пользуются для росписи фарфора и керамики. С другим веществом она не имеет ничего общего. Престон нашел платок на дне тюка с бельем в ее комнате. Но краска свежая, как если бы попала на ткань прошлой ночью.

Наша дорогая подруга Стеффинс, несомненно, и была тем наблюдателем на крыше. Она поднялась туда из своей комнаты, которая имеет выход на потайную лестницу в нише комнаты Карвера, чтобы расследовать роман на крыше, о котором, кажется, знали все.

Помните, что Стеффинс была полностью одета. Помните также тюбик с краской, о котором я вам говорил — сплющенный наверху, как будто кто-то надавил на него рукой. Именно это и произошло, потому что было темно. Стеффинс выходила из своей комнаты в темноте и надавила на тюбик, передвигаясь ощупью. Потом она вытерла руку платком, не сознавая, сколько краски на нее попало, и быстро полезла наверх, чтобы увидеть творящееся на крыше непотребство. Там Стеффинс случайно наткнулась на Хейстингса как раз в разгар ужасов внизу. Краска на ее руке напугала его, и он побежал к дереву с известным нам результатом. Стеффинс видела, как он упал и как Лючия нашла его, с края крыши, иначе откуда ей было знать, что Хейстингс у нее в комнате? (Как вы помните, она привлекла к этому наше внимание сразу после моего прибытия.) Спустившись вниз, она увидела, как много краски осталось на ее руке, и смыла ее. Платок она засунула в тюк с бельем и приготовилась устроить истерику, призывая всех богов, если кто-нибудь бросит на нее зловещий взгляд. Это кажется вам логичным?

Доктор Фелл издал таинственный звук, который можно было интерпретировать и как согласие, и как отрицание.

— Но это, — продолжал старший инспектор, — сейчас не главная моя забота. Я изложил дело «Король против Элинор Карвер». Этим утром вы перечислили пять пунктов или вопросов в связи с доказательствами, и я ответил на каждый из них. Я сделал это, несмотря на ваши насмешки над очевидными уликами: украденными предметами, обнаруженными в ее распоряжении, маленькой часовой стрелкой, окровавленными перчатками. Я не только предъявил конкретные доказательства, но и связал их с мотивом, удобной возможностью и характером обвиняемой, а также дал единственное объяснение, которое соответствует всем противоречивым фактам. И поэтому я заявляю, что доказательства не оставляют никаких сомнений в виновности Элинор Карвер. Вы говорили, что разорвете мои доказательства на мелкие кусочки, но у вас нет ни единого факта, которым вы могли бы обосновать ваши возражения. Таково, милорд и джентльмены, дело короны. Опровергните его, если можете.

Он усмехнулся и сел.

Доктор Фелл, расправив накидку на плечах, поднялся для выступления от имени защиты.

Глава 18

В КОТОРОЙ ДОКТОР ФЕЛЛ ВЫСТУПАЕТ ОТ ИМЕНИ ЗАЩИТЫ

— Милорд и джентльмены, — начал доктор Фелл, рассеянно поклонившись Безумной Кошке на каминной полке.

Он прочистил горло с раскатистым звуком, напоминающим боевой клич, и занял позицию лицом к кровати. В накидке и с растрепанной седеющей шевелюрой он действительно походил на толстого барристера, готовящегося к битве.

— Милорд и джентльмены, — повторил доктор Фелл, поправляя очки и глядя поверх стекол. — Непредубежденному слушателю может показаться, будто каждый случай и каждое совпадение сговорились с целью снабжать моего высокоученого друга подтверждающими фактами и деталями, необходимыми для его дела, в то время как мне от них достается лишь то, что в вульгарных сферах именуют пинком под зад. Его успех в этом отношении почти сверхъестественный. Когда он ищет один ключ, то находит шесть. Ему достаточно открыть рот, чтобы выдвинуть очередную теорию, и тут же в дверях появляется некто, подтверждающий ее. Мне это не нравится. Я не верю, чтобы даже действительно виновная персона могла бы оставить столько улик против себя, что ими можно было усыпать мостовую отсюда до «Слона и Замка».^[91] Я по-прежнему рассматриваю эту историю как дело об убийстве, а не как кросс, в котором бегущие оставляют за собой след из клочков бумаги. И на выводах, сделанных на этом основании, я строю свою защиту.

— Давайте, давайте! — ободряюще произнес Хэдли.

— И, — невозмутимо добавил доктор Фелл, — если мой ученый друг согласится заткнуться на короткое время, я продолжу развивать мою линию защиты. Прежде всего, джентльмены, в птицеводстве существует хорошо известное правило…

— Послушайте, — прервал Хэдли, вставая. — Вы можете рассчитывать на нашу терпимость. Но я возражаю против превращения этого дела в фарс. У меня нет времени для шуток, а если бы даже было, подобное кажется мне дурным вкусом, когда один человек убит, а жизнь другого висит на волоске. Если вам есть что сказать, говорите, но, по крайней мере, не нарушайте приличий и ведите себя серьезно.

Доктор Фелл снял очки и, отбросив адвокатскую манеру, спокойно осведомился:

— Значит, вы этого не видите? Вы не поверите мне, если я скажу, что никогда в жизни я не был более серьезен? Я пытаюсь снасти эту девушку от ареста, если не от чего-то худшего а заодно спасти вашу карьеру единственным понятным вам способом — показав, что вас ожидает в суде. Я не имею адвокатских полномочий, но многое знаю об адвокатах и их методах. И я покажу вам, во что превратили бы ваше жалкое дело люди вроде Гордона Бейтса или сэра Джорджа Карнахана Я могу ошибаться, но видит бог, я никогда не был более рациональным.

— Отлично. Тогда продолжайте. — Казалось, Хэдли было не по себе.

— Хорошо известное правило птицеводства, — громовым голосом возобновил доктор Фелл свою речь, — позволяющее избежать двух ошибок и давно ставшее аксиомой, гласит: (а) не кладите все яйца в одну корзину и (б) не считайте цыплят до осени. Обвинение сделало то и другое, а это фатальный промах. Оно сделало два своих основных пункта взаимозаменяемыми. Если эта женщина убила Эвана Мэндерса, значит, она убила и Джорджа Эймса. А если эта женщина убила Джорджа Эймса, значит, она убила и Эвана Мэндерса. Каждый пункт зависит от другого и является его частью. Нам достаточно подвергнуть разумному сомнению один из них, и мы дискредитируем оба.

Например, у нас имеется правая перчатка. Обвинение заявляет, что эта перчатка не могла находиться на руке, заколовшей Эймса. Как мы видели, из раны сильно шла кровь, которая пропитала бы перчатку насквозь, однако на ней есть только маленькое пятнышко, к тому же расположенное в таком месте, где, как утверждает мой ученый друг, оно не могло бы находиться, если бы эта рука держала оружие. Превосходно! Мой ученый друг предъявляет доказательство того, что убийца в «Гэмбридже» была левшой. Поскольку Элинор Карвер, убивая Эймса, нанесла удар левой рукой, двое убийц превращаются в одного.

Это я и называю, — продолжал доктор Фелл, кивая массивной головой, — «класть все яйца в одну корзину». А это… — Он подошел к тайнику в стене, открыл коробку из-под обуви, достал левую перчатку и, повернувшись, бросил ее на кровать. — Это я называю «считать цыплят до осени». Обвинение заявляет, что именно эту перчатку использовали для убийства. Но обследуйте ее, джентльмены, и вы не найдете на ней ни единого пятнышка крови. Мой ученый друг утверждает, что удар не мог не вызвать кровотечения. Следовательно — по логике обвинения — мы доказали, во-первых, что Элинор Карвер не левша, в отличие от убийцы из «Гэмбриджа», и, во-вторых, что ни одна из этих перчаток не могла быть использована при убийстве инспектора Эймса.

Хэдли поднялся своего места как будто в процессе астральной левитации. Схватив с кровати перчатку, он уставился на доктора Фелла.

— Мы хотим ясно дать это понять, — гремел доктор, — потому что на сей раз обвинение не сможет объединить два основных своих пункта. На этой поздней стадии мой ученый друг не сможет сказать, что имел в виду нечто другое и что правая перчатка все-таки была использована. Он сам доказал, что это не так. А я доказал невозможность версии с левшой. Если на свободную правую перчатку попала капля крови, когда она находилась в нескольких футах от раны, то мы должны требовать, чтобы обвинение показало нам хотя бы микроскопические следы крови на перчатке, которая была на руке, нанесшей удар. Их нет. Следовательно, Элинор Карвер не убивала Эймса. Следовательно, она не была левшой, заколовшей Эвана Мэндерса. А эти перчатки — единственная конкретная улика против нее — должны быть исключены из перечня вещественных доказательств, поскольку аргументы обвинения раздавлены его же собственной логикой.

Дабы показать, что он закончил, доктор Фелл добавил «Ахем!» и вытер лоб красным шейным платком.

— Погодите, — заговорил Хэдли. — Возможно, я ошибся — немного. Может быть, от возбуждения, которое я испытывал, выстраивая систему доводов, я зашел слишком далеко. Но прочие доказательства…

— Милорд и джентльмены, — прервал доктор Фелл, пряча платок в карман. — Обвинение так быстро заняло позицию, которую я предсказывал, что мне незачем объяснять, какой ущерб нанесен его делу. Но позвольте продолжить. Обвинение само доказало, что девушка не использовала перчатки. Но одну из них нашли недалеко от тела, а другую — за панелью. Если не она положила их туда, значит, это сделал кто-то еще с целью отправить ее на виселицу, и я попытаюсь это доказать.

Рассматривая «прочие доказательства» против Элинор, я сначала обращусь к убийству в «Гэмбридже». Как кто-то упомянул, я обозначил пять пунктов, которые следует учитывать в связи с этими двумя преступлениями… Хм. Дайте мне этот конверт, Мелсон. Так… И когда я буду их рассматривать, то попрошу разрешения делать это в обратном порядке.

Он с подозрением огляделся вокруг, но не заметил и намека на усмешку. Хэдли сидел с перчаткой в руке, жуя черенок потухшей трубки.

— Так как мы опровергли теорию левши, что связывает Элинор Карвер с убийцей в «Гэмбридже»? То, что та, вероятно, была молодой блондинкой (по словам одного свидетеля, брюнеткой, но мы не станем заострять на этом внимания) и одетой так, как одевается большинство женщин. Это удивляет меня, если не забавляет. Иными словами, вы используете саму неопределенность описания в качестве доказательства, что это была Элинор Карвер. Вы заявляете, что убийцей была данная женщина, лишь на том основании, что множество других женщин в Лондоне выглядят так же. Далее, у вас имеется признание Элинор, что она в тот день была в «Гэмбридже», что не выглядит похожим на признание убийцы или Элинор Карвер, какой вы ее обрисовали в качестве убийцы. Но я скажу вам, на что это похоже. Это похоже на усилия кого-то, кто знал, что она была там в тот день, кто обратил внимание на ее поверхностное сходство с описанием убийцы в газетах и догадывался, что точная идентификация невозможна, кто читал перечень украденных предметов и понимал, что, за одним исключением, их нельзя точно опознать, — короче говоря, кто хотел приписать преступление ей.

— Постойте! — вмешался Хэдли. — Это становится фантастичным. Даже если свидетели не смогут точно опознать ее, у нас имеются украденные предметы. Они лежат перед вами.

— Вы думаете, они уникальны?

— Уникальны?

— У вас есть браслет и серьги. По-вашему, невозможно хоть сейчас приобрести в «Гэмбридже» хоть двадцать точных дубликатов этих двух предметов? Они не уникальны — их поставляют целыми партиями, из которых ни один отдельный браслет или комплект серег не может быть идентифицирован как украденный 27 августа. Не станете же вы арестовывать каждую женщину, которая их носит. Нет, мальчик мой. Только один из украденных предметов может быть опознан точно — а именно карманные часы Карвера, относящиеся к XVII столетию, которые были выставлены в «Гэмбридже». Они уникальны. Только они могли бы безошибочно указать на Элинор Карвер. И весьма многозначительно, что это единственный из украденных предметов, которым вы не располагаете.

Хэдли прижал руки ко лбу.

— Думаете, я поверю, — осведомился он, — что два точных дубликата украденных предметов были спрятаны за этой панелью случайно?

— Не случайно, а намеренно. Я постепенно пытаюсь объяснить моему ученому другу, — доктор Фелл стукнул кулаком по каминной полке, — что все совпадения, которые сбивают нас с толку, совпадениями не являются. Все ведет к этому. Клептоманские наклонности Элинор были хорошо известны, и это подало убийце идею. Он (или она) увидел в преступлении в универмаге шанс осуществить свой план. Неопределенное описание убийцы подходило к Элинор, она была в «Гэмбридже» и не могла подтвердить свое алиби. Но для этого требовались дополнительные доказательства. Вот почему автор этого плана попытался усилить их, украв часы-череп работы Маурера из шкатулки Боскома. Сущий дьявол, он не сомневался, что Боском решит, будто это сделала Элинор, но не станет ее выдавать, а вы придете к такому же выводу, так как не поверите никакому объяснению Боскома по поводу пропажи часов. В итоге вы оба угодили в ловушку. Теперь вернемся к вашим «конкретным доказательствам» против Элинор. Я уже отметил, что уникальные часы — единственный украденный предмет, который мог прямо указывать на Элинор, — исчезли. Почему? Если кто-то хотел обвинить Элинор, эти часы были бы первым предметом, который он (или она) поместил бы за панелью. Но их там не оказалось. И единственная гипотеза, способная объяснить их отсутствие — независимо от того, считаете ли вы по-прежнему Элинор виновной или верите в мою теорию, — заключается в том, что некто не положил часы в тайник, так как их у него не было.

Я спрашивал вас об этом в моем пятом пункте! — прогремел доктор Фелл, глядя на конверт, который держал в руке. — Вот что записал Мелсон: «Убийца в «Гэмбридже» не украл часы, принадлежавшие Карверу, когда это можно было легко сделать дома, но пошел на риск, украв их с витрины в переполненном универмаге». Почему? Это очевидно. Безумный импульс украсть часы овладел не женщиной из этого дома, где их видели множество раз, а кем-то еще — женщиной, которая не жила здесь, о которой мы, вероятно, никогда не слышали и о которой можем никогда не услышать, так как она растворилась среди восьми миллионов лондонцев! Я имею в виду убийцу из универмага. Дьявол в этом доме всего лишь воспользовался ее преступлением, чтобы связать воедино несущественные улики против Элинор, навести на ее след полицию, а потом убить полицейского офицера, приглашенного в дом, и таким образом отправить Элинор на виселицу за оба преступления!

Хэдли был так возбужден, что швырнул на пол свой портфель и свирепо уставился на доктора Фелла.

— Я этому не верю! — рявкнул он. — Это очередной образчик вашей чертовой риторики. Чистая теория, и к тому же гнилая. Вы не можете это доказать! Вы не можете обвинить кого-то, чье существование недоказуемо! Вы…

— Я вывел вас из себя? — мрачно осведомился доктор Фелл. — По крайней мере, вы уже не так спокойны. Почему бы вам не обследовать браслет и часы-череп и не проверить, есть ли на них хоть один отпечаток пальца? Вы говорите, Элинор думала, что панель — надежное укрытие. Если так, то на обоих предметах должно быть с дюжину ее отпечатков. Но это не так. Отпечатков там нет — это единственная улика, которую не смогли сфабриковать. Приятель, теперь вы понимаете, почему, ища одно доказательство, находили шесть? Понимаете, почему вам было достаточно открыть рот, чтобы выдвинуть теорию, чтобы кто-то появился в дверях и подтвердил ее? Тогда вы поймете, почему это дело пугает меня и почему я не верю в злых духов. Здесь только один злой дух, который ненавидит эту девушку так, как галерный раб ненавидит надсмотрщика, а неудача ненавидит успех. Целью всего плана было сплести веревку для ее шеи и сломать эту шею, как кому-то хотелось сделать это собственными руками… Мне продолжать или вам неприятно меня слушать?

— Вы все еще не можете доказать… — начал Хэдли, но оборвал фразу и поднял портфель.

— Продолжайте, — сказал Мелсон, чья рука не переставала писать.

Доктор Фелл, дыша с присвистом, переводил взгляд с одного за другого. Его лицо покраснело еще сильнее, а большой палец был засунут в подмышечную пройму жилета. Рядом с ним в окне виделись серое пасмурное небо и задний двор.

— Итак, разбирая свои пять пунктов в обратном порядке, я перехожу к четвертому. А именно к назойливому вопросу о том, почему обе стрелки часов были украдены и почему их не украли, когда доступ к часам был свободным. Я объясню вам. Это было сделано потому, что все улики должны были указывать на Элинор как на убийцу Эймса. Кража всего лишь одной стрелки не указывала бы ни на кого. Но часовую стрелку, которой нельзя было воспользоваться как оружием и чье изъятие было чистой тратой времени, должны были обнаружить у Элинор в качестве прямой улики против вора. Это также, хотя и в большей степени, было причиной задержки кражи до вечера среды, потому что именно тогда часы были покрыты позолотой.

Неужели мой ученый друг не осознал всей простоты незатейливой комбинации? Через все дело проходит след золотой краски! Так и было задумано. Где были бы ваши доказательства против Элинор как убийцы Эймса, если бы не пятна позолоты, намеренно нанесенные на ее перчатки, одна из которых была спрятана за панелью, а другая оставлена возле мертвеца, но не слишком близко, чтобы это не бросалось в глаза? А если вам нужно дополнительное подтверждение, вспомните историю с ключом. Настоящий убийца должен был украсть ключ у Элинор. Сей маленький ключик, джентльмены, являлся самой важной частью всего плана, так как без него осуществить план было бы невозможно. Элинор ложилась спать рано и не имела бы алиби ни на какую ночь, если бы только не поднялась на крышу встретиться со своим возлюбленным. Свидания нельзя было допустить. Ее следовало загнать в ловушку, не дав возможности пройти через эту дверь. А когда ключ стал не нужен убийце, он вернул его в палец перчатки в качестве еще одного неопровержимого доказательства против Элинор.

— Даже если мы на мгновение признаем высказанные соображения как гипотезу, — быстро вмешался Хэдли, — то как быть с перчатками? Черт возьми, чем больше я об этом думаю, тем сильнее сознаю, как много зависит от злополучных перчаток! Вроде бы вы доказали, что ни одна из них не была задействована…

— Хм, да. Это беспокоит вас, верно? — Доктор усмехнулся, но тут же снова стал серьезным. — Дело в том, что я рассказываю вам не то, что произошло, а то, что не могло произойти. Еще не время указать вам на подлинного убийцу.

Хэдли выпятил подбородок.

— Вы так полагаете? И тем не менее стараетесь меня убедить? По-моему, сейчас не время для ваших дешевых мистификаций! Я по-прежнему считаю, что был прав…

— Не совсем. По крайней мере, я так не думаю, — отозвался доктор Фелл, печально глядя на него. — Я смог поколебать вашу решимость, но сейчас вы пребываете в настолько неуверенном состоянии, что я просто не осмеливаюсь полностью изложить вам свою версию. — Увидев, как старший инспектор нервно сжимает и разжимает кулаки, он повысил голос: — Дружище, это не дешевая мистификация, даю вам слово! Я слишком обеспокоен, чтобы придерживаться своей обычной тактики «джентльмены, я ничего не прячу в рукаве». Повторяю: я не осмеливаюсь рассказать вам — вы в таком состоянии, что сразу бы попытались в этом удостовериться. Мы имеем дело с самым коварным дьяволом под безобидной маской, с каким я когда-либо мог надеяться столкнуться. Одно лишнее слово — и хитрый враг заговорит в ответ, а вы одним ударом разрушите все, что мне удалось построить, и снова начнете обвинять Элинор.

Слушайте, Хэдли. — Он яростно вытер лоб. — Чтобы пробить тараном ваш упрямый череп, я перехожу к своему третьему пункту, который гласит: «Обвинение одной из этих женщин в убийстве Эвана Мэндерса исходит от неопознанного лица, которое, даже находясь под сильнейшим давлением, отказывается контактировать с нами».

Совершенно верно. Вот сердцевина и секрет всего замысла. Подумайте как следует над этими словами, пока я анализирую их. Какое напрашивается объяснение? Мой оппонент утверждает: «Потому что обвинителем была миссис Стеффинс. Ненавидя Элинор и желая разоблачить ее как убийцу, она тем не менее отказывалась свидетельствовать открыто, так как боялась гнева старого Карвера по поводу обвинения его любимицы». Заявляю, что поверить этому не мог бы никто, находящийся в здравом уме, даже тот, кто все еще верит в виновность Элинор. Что говорится в рапорте самого Эймса? «Информатор соглашался подтвердить вышеупомянутые заявления в суде».

В суде — понимаете? Это все равно что говорить, будто у вас есть тайна, о которой вы боитесь даже прошептать в вашем собственном доме, но не возражаете услышать о ней по радио. Если миссис Стеффинс боялась говорить об этом приватно, страшась реакции Карвера, то она едва ли бы рискнула делать это в зале суда.

Я уже сказал, Хэдли, что кое-какие вещи в рапорте Эймса звучат весьма сомнительно. Вот одна из них. Если вы утверждаете, что миссис Стеффинс была обвинителем, то вы должны согласиться, что она также была и убийцей. Кто бы ни опутал Эймса всей выявленной паутиной лжи, он сделал это с одной целью — завлечь Эймса в дом на верную гибель. По словам Эймса, известная ему особа заявила, будто видела в распоряжении обвиняемой — не будь Эймс таким скрытным, он написал бы «в распоряжении Элинор Карвер», и это стало бы для девушки еще одной ступенькой на эшафот, — «часы, предоставленные «Гэмбриджу» на время Дж. Карвером». Ну и где же эти часы? Не здесь, вместе с другими тщательно приготовленными уликами. Их никогда здесь и не было. Они служили приманкой для Эймса — в буквальном смысле его смертным приговором, подобно тому как часы-череп работы Маурера должны были стать приговором для Элинор. Что еще видел обвинитель? Элинор сжигала пару окровавленных лайковых перчаток в вечер убийства в универмаге. Хэдли, вы когда-нибудь пробовали сжечь лайковые перчатки? Попытайтесь сделать это, разведя костер в вашем заднем саду, но знайте, что только очень необычная женщина могла бы принести эти уличающие ее трофеи домой с Оксфорд-стрит и провести следующие двадцать часов у огня, терпеливо превращая в пепел дубленую кожу… Прочтите снова рапорт Эймса. Изучите все несоответствия, слишком изощренное поведение обвинителя, его настойчивые требования секретности, противоречие между его готовностью все рассказать и упорным нежеланием открыто привести Эймса в дом, что, казалось, было сущей мелочью в сравнении с остальным. И вы увидите, что этому может быть лишь одно объяснение.

Итак, мы наконец подходим к началу перечня. Мой второй пункт указывает, что убийца Эймса не был убийцей в «Гэмбридже» по причинам, которые я привел. Мой первый пункт обозначает саму суть дела и вывод, к которому нас намеревались привести: что если мы принимаем все прочие алиби, то подозрения должны сосредоточиться на Лючии Хэндрет или на Элинор Карвер. Но и от этой альтернативы нас избавили почти сразу же, когда мисс Хэндрет предъявила слишком надежное алиби, чтобы подвергать его сомнению. Тогда я убедился, что именно Элинор предстояло стать жертвой одного из самых коварных и изобретательных преступных планов, какие только запечатлелись в моей памяти.

Милорд и джентльмены! — Доктор Фелл выпрямился и ударил ладонью по каминной полке. — В заключение защита охотно признает некоторые вещи. Никто не был достаточно любезен, чтобы сфабриковать доказательство для нас, как это сделали для моего ученого друга. Следовательно, мы вынуждены полагаться только на правду и, не обладая ни магическими способностями, ни поддержкой полиции, не можем предъявить настоящего убийцу из «Гэмбриджа». Мы не можем представить неопровержимые факты, которые не разлетелись бы в пух и прах при внимательном изучении. Мы не можем рассказать бессвязную историю о полицейских офицерах, которые звонят в дверь, выходя из дома, и через две минуты после того, как их едва не застали за обшариванием чьей-то комнаты, бодро возвращаются в дом для удобства убийцы, поджидающего в темноте. Мы не можем изобразить убийцу, настолько привередливого в вопросах одежды, чтобы иметь при себе две перчатки, когда ему нужна только одна, а потом, по непонятной причине, не воспользовавшегося ни одной из них. Нам слишком трудно вообразить полицейского офицера, готового к опасности, но поднимающегося на двадцать три ступеньки, даже не подозревая, что кто-то крадется за ним по пятам. Но оставим это. Нашей целью было бросить крупицу сомнения в обвинительном заключении, которая побудила бы вас вынести вердикт «невиновна», и я заявляю, джентльмены, что мы этого достигли.

Хэдли и Мелсон пребывали в таком напряжении, что вздрогнули и резко повернулись, когда дверь без стука распахнулась.

— Не хочу ошибиться еще раз, сэр, — сказал сержант Престон, — но мне кажется, она поднимается на крыльцо. Она пытается избежать репортеров, и с ней молодой парень, у которого повязка на голове. Должен ли я…

Темные облака за окнами сгустили тени в комнате, а ветер начал шуршать в дымоходе. Хэдли стоял лицом к доктору Феллу. Оба смотрели друг другу в глаза, покуда Мелсон прислушивался к тиканью своих часов.

— Ну? — заговорил доктор Фелл. Он опустил локти на каминную полку, и одна из рамок с фотографиями опрокинулась, слегка звякнув.

Быстро шагнув вперед, Хэдли завернул предметы на кровати в старый джемпер, сунул его в тайник и задвинул панель.

— Ладно, — буркнул он. — Незачем тревожить ее, если она этого не делала. — Старший инспектор повысил голос: — Куда, черт возьми, делся Беттс? Не позволяйте ей разговаривать с прессой! Почему Беттс не выйдет и не позаботится о…

Сквозь вздох облегчения Мелсон услышал слова сержанта:

— Он уже десять минут говорит по телефону, сэр. Не знаю о чем… А вот и он!

Послышались быстрые шаги, и Беттс, по-прежнему солидный, но со слегка дрожащими руками, отодвинул Престона в сторону и закрыл дверь.

— Сэр… — начал он хрипловатым голосом.

— В чем дело? Говорите!

— Звонили из Ярда, сэр. Это важно. Заместитель комиссара… Не думаю, что мы сможем получить ордер, даже если захотим. Они нашли женщину, которая проделала работу в «Гэмбридже».

Хэдли молчал, но его пальцы стиснули портфель.

— Это… кое-кто, кого мы знаем, сэр. Сегодня утром она пыталась обчистить универмаг Харриса, и ее схватили. В участке Мраморной Арки говорят, что сомнений быть не может. Дома у нее нашли половину украденного прежде. Когда они обнаружили часы мистера Карвера, она потеряла самообладание и попыталась выброситься из окна. Сравнение отпечатков пальцев помогло ее идентифицировать. Взяли также одного из ее сообщников, но второй…

— Кто же она?

— Ну, сэр, сейчас она фигурирует под именем Хелен Грей. Систематически работает в универмагах и избавляется от добычи через скупщиков краденого. Ее всегда прикрывают два сообщника-мужчины…

Он умолк при виде выражения лиц окружающих. В комнате снова стало тихо. Послышался скрип половиц, когда Хэдли шагнул назад. Тяжело дыша, он повернулся к доктору Феллу, чье благодушное лицо расплылось в сонной улыбке. Завернувшись в накидку, доктор прочистил горло, отошел от камина и отвесил поклон Безумной Кошке.

— Милорд, — звенящим голосом заявил доктор Фелл, — защита изложила свое дело.

Глава 19

ПРОДОЛЖЕНИЕ В ТАВЕРНЕ

В баре таверны «Герцогиня Портсмутская», находящейся на изгибе маленькой заводи, именуемой Портсмут-стрит, все еще вспоминают ленч в дымной задней столовой в начале сентября. Ленч был устроен неким невероятно толстым джентльменом для четырех гостей и продолжался с половины второго до четверти пятого. Он был примечателен не только своими масштабами — хотя толстый джентльмен съел стейк и пирог с почками размером с таз, — но и шумным весельем. Толстый джентльмен просунул голову в бар, снял широкополую шляпу и объявил, что оплачивает выпивку всех присутствующих habitues.^[92] Он произнес перед собравшейся компанией целую речь, содержавшую непонятные упоминания о положенном на обе лопатки враге и тому подобную чушь, но сопровождавшуюся аплодисментами, покуда один из его компаньонов, высокий мужчина с подстриженными по-военному усами, не увел его, несмотря на бурные протесты аудитории.

Этот ленч всегда оставался приятным воспоминанием для Мелсона. Но лучше всего он помнил предшествующую ему маленькую сцену, когда Элинор и Доналд Хейстингс изучали меню, а остальные трое уединились в баре, чтобы промочить пересохшее горло чем-нибудь крепким, прежде чем перейти к пиву. Доктор Фелл смотрел на Хэдли, а Хэдли — на доктора Фелла. Но никто не говорил, пока доктор не испустил удовлетворенный вздох и не поставил свой бокал.

— Вся красота ситуации, — сказал он, с энтузиазмом опустив кулак на стойку, — в том, как мы оба употребили показания «свидетельницы» Грей и ее двух сообщников — лжесвидетельство с целью отвести подозрения от самой Грей. Вы использовали эту ложь, чтобы обвинить Элинор, а я — чтобы оправдать ее. Конечно, мы поверили Грей. Почему бы нет? Три, очевидно, не связанных друг с другом человека, незаинтересованные очевидцы, рассказывали одну и ту же историю. Грей не убежала. Она просто бросила нож, вскрикнула, указала на призрак, ловко солгала и была поддержана двумя другими. Почему она потеряла голову и заколола Мэндерса?..

Хэдли уставился на свой бокал и взболтнул его содержимое.

— Ну, если бы Грей задержали по подозрению и сравнили ее отпечатки пальцев с имеющимися в архиве, она бы попала в тюрьму. Но убийство ничего не меняет. Ее наверняка повесят, и двух остальных, может быть, тоже. — Он нахмурился. — Меня интересует новизна способа магазинных краж. Если кто-то возбуждает подозрения, появляется модно одетый молодой человек. «Вы думаете, что видели эту леди?.. Чепуха! Я сам наблюдал за ней и…» Другой респектабельный мужчина тоже качает головой и робко соглашается. Грей благодарит их и быстро исчезает, прежде чем успевают вызвать полицию. Неплохо! За один раз драгоценности стоимостью в двадцать фунтов — должно быть, они выручали пару тысяч за две недели. Вероятно, администратор приметил ее раньше и больше не собирался допускать ничего подобного. Если бы она не потеряла голову… — Он со стуком поставил стакан. — Да, мы верили ей. Но теперь, когда я думаю об этом…

— Arriere pensee,^[93] — согласился доктор Фелл, виновато кивнув. — Да, я тоже об этом думал.

— О чем?

— О ее заявлении, вроде бы доказывающем, что убийца был левшой. По всей вероятности, Грей не собиралась утверждать ничего подобного. Это была всего лишь обмолвка в ее драматическом монологе. «Администратор коснулся ее руки… она протянула другую руку…» и так далее. Такие обмолвки происходят при наспех состряпанной лжи. Она не говорила, что женщина была левшой. Никто так не думал и даже не интерпретировал это подобным образом, покуда…

— Ладно-ладно! Сыпьте соль на рану!

— Был также великолепный штрих насчет блузки, — продолжал доктор Фелл. — И я не сыплю никакую соль. Если вас это удовлетворит, я тоже был обманут, хотя мне казалось странным, что Грей находилась достаточно близко от убийцы, чтобы порвать на ней блузку, но не видела ее лица. Хм! Хе! Она сунула перчатки в карман и спокойно ждала. Ее показания, что на убийце были перчатки, также фигурировавшие в газетах, явились еще одной подсказкой для нашего убийцы с Линкольнс-Инн-Филдс… Нет, Хэдли, я могу похвастаться только тем, что предостерегал вас от дел, основанных на том, что кто-то левша. Они все весьма сомнительны. Будьте осмотрительны и относитесь с осторожностью к ударам левой рукой, брошенным сигаретным окуркам и диктофонам за дверью.

— Кстати, Элинор не левша, — задумчиво промолвил Хэдли. — Я попросил ее написать адрес своего работодателя. — Он выглядел озадаченным. — Весь вопрос в том, что нам делать теперь.

Но удовлетворительного ответа не последовало. Доктор Фелл всего лишь сказал, что подробный разговор состоится в свое время. После того как все его доводы получили подтверждение, он был странно молчалив. Прежде чем они покинули дом, доктор позаимствовал у Хэдли один из ключей от двери на лестничной площадке. Никто не сопровождал его наверх, но он объяснил, что хочет взглянуть на засов люка, и вернулся в необычайно приподнятом настроении. Однако доктор Фелл все же внес толковое предложение. Когда смущенный старший инспектор спросил, как им обращаться с Элинор в нынешней ситуации, он изложил план, всецело одобренный Хэдли.

— Мы поведем ее на ленч вместе с молодым Хейстингсом, — сказал доктор. — Я обдумываю маленький эксперимент.

— Какой?

— Вероятно, все в доме уже знают, что вы собирались арестовать Элинор. Даже если мисс Хэндрет помалкивает, остается миссис Горсон. Бьюсь об заклад, что Стеффинс все из нее вытянула, а что известно Стеффинс, известно всем. Тем лучше! Пусть они продолжают так думать. Мы выйдем и громко пригласим Элинор на ленч — ее не было дома, она ничего не знает и не заподозрит ничего зловещего. Зато заподозрят другие — у них найдется только одна интерпретация. Мы отправимся на ленч, где сможем объяснить все Элинор и услышать ее объяснения. Потом мы вернемся без Элинор, побеседуем со всеми обитателями дома, скажем, что она арестована, а затем объявим, что ее освободили, так как дело против нее развалилось. Мне будет очень интересно понаблюдать за чьим-то лицом при последнем объявлении. Оно здорово потрясет кое-кого, и с этого момента дело вступит в критическую стадию.

— Отлично! — одобрил Хэдли. — Но что, если кто-нибудь устроит скандал или вмешается, когда мы станем вместе с девушкой уходить из дома?

— Мы просто повторим, что идем на ленч. Только таким способом можно заставить их поверить, будто это не так.

Но никто не стал вмешиваться, что удивило Мелсона. Он ожидал, что миссис Стеффинс выскочит из темного угла, как чертик из табакерки, и начнет забрасывать их прямыми вопросами. Но никого не было видно. Это вызывало у Мелсона странное ощущение — ему казалось, что люди неподвижно стоят за закрытыми дверями своих комнат и прислушиваются. Но в тишине звучало только потрескивание угля в камине — шагов не было слышно…

Ленч, за которым никто не упоминал о деле, по крайней мере в течение первых двух часов, проходил успешно. Доктор Фелл, как уже говорилось, пребывал в веселом настроении, и даже Хэдли расслабился, хотя обращался с Элинор преувеличенно вежливо и, казалось, не мог оторвать от нее глаз. Мелсон впервые услышал, как старший инспектор смеется. Он даже рассказал скромный анекдот об известной киноактрисе, чьи обширные прелести привлекали всеобщее внимание, и неожиданно открыл зубы в улыбке. Радость Элинор и Хейстингса била через край. Девушка сообщила доктору Феллу, что они наконец приняли решение.

— Я покину этот дом, как только смогу все устроить. Как я говорила вам, я достаточно долго была сентиментальной дурой. А потом все будет чудесно, если только полиция не поднимет шум из-за моего ухода.

— Хе! — Физиономия доктора Фелла расплылась в улыбке поверх оловянной пивной кружки. — Поднимет шум? Едва ли. У вас есть какие-нибудь планы?

Окна продолговатой низкой комнаты с облицованным голубым кафелем камином, в котором ярко горел огонь, выходили в сад. Rus in urbe,^[94] где звук транспорта не заглушал шум внутри. Комнату отличала по-своему приятная сырость, создаваемая запахом старого дерева, пива и поджариваемого уже три столетия ростбифа. Мелсон был доволен. Будучи благоразумным человеком, он предпочитал хорошо приготовленный ростбиф и густой горький эль всем прочим деликатесам, изобретенным богами. Ему нравились потолок с балками, опилки на сморщенных половицах, дубовые скамьи с высокой спинкой; дерево скамеек также было сморщенным. Обстановка подчеркивала чувственную привлекательность Элинор Карвер. Ее поведение не отличалось сдержанностью, но в нем не было недавней ночной истерии. Чувствовалось, что принятое решение облегчило ей душу. Мелсон разглядывал ее светло-голубые, широко расставленные глаза, серьезную складку рта, внезапно изгибающегося в улыбке, длинные завитые волосы, тускло отливающие золотом. Рядом с ней сидел Хейстингс, чья одежда уже не пребывала в беспорядке и чье красивое, хотя и отчасти еще мальчишеское лицо казалось более симпатичным в отсутствие йода. Оба посматривали друг на друга, смеялись и, по громогласному требованию доктора Фелла, обильно поглощали крепкий эль.

— Планы? — отозвалась девушка, наморщив лоб. — Только брачные. Конечно, это чистое безумие, но Дон говорит…

— Кого это заботит? — дружелюбно осведомился Хейстингс, выражая тем самым всю свою философию и стукнув кружкой о стол. — Мы сможем как-нибудь устроиться. Кроме того, даже если бы я сдал экзамены, мы все равно бы голодали первые шесть лет. К черту юриспруденцию! Мне кажется, я должен заняться страхованием. Разве вы не согласны, сэр, что это перспективный бизнес и что только он подходит для человека, который…

— Ты не будешь им заниматься, — заявила Элинор, поджав губы.

— Хо-хо-хо! — усмехнулся Хейстингс и с любопытством посмотрел на доктора Фелла, который проливал на них свое благодушие, словно Призрак Рождественского Подарка.^[95] — Забавно, сэр. Откровенно говоря, я всегда ненавидел копов. Но вы не кажетесь похожим… Никто из вас, — вежливо, но с некоторым сомнением добавил он, повернувшись к Хэдли. — Понимаете, это не смешно, когда ваш старик… когда он попадает в передрягу и все газеты треплют вашу фамилию, которую легко использовать для чертовых каламбуров. «Хоуп что-то медлит»^[96] и тому подобное. Я имею в виду…

Хэдли осушил свою кружку и поставил ее. Мелсон почувствовал, что шутки кончены и что старший инспектор постепенно переходит к делу.

— У вас обоих, молодой человек, — сказал Хэдли, — имеется веская причина быть благодарными полиции. А если не полиции, то по крайней мере доктору Феллу.

— Чепуха! — громогласно возразил доктор, тем не менее выглядя довольным. — Хе-хе-хе! Выпейте еще, вы, оба!

— Почему мы должны быть благодарны?

— Ну, этим утром было много шума… — Хэдли играл с вилкой и внезапно поднял взгляд, словно что-то вспомнив. — Между прочим, мисс Карвер. Нет ли в вашей комнате, которую вы так любезно позволили нам обыскать, скользящей панели, тайника или чего-то в этом роде?

— Конечно, есть. Как вы об этом узнали? Вы нашли тайник? Он между окнами, за картиной. Нужно нажать на пружину…

— Полагаю, вы ничего там не храните? — Хэдли пытался говорить легкомысленным тоном. — Любовные письма, например?

Девушка улыбнулась в ответ. Она отнюдь не выглядела встревоженной.

— Нет, я годами его не открывала. Если вас интересуют такие тайники, то в доме их несколько, и разных по конструкции. Джей может рассказать вам о них все. Кажется, человек, которому дом принадлежал в XVII или XVIII веке, был старым распутником…

Это заинтриговало Хейстингса.

— Эй! — с энтузиазмом воскликнул он. — Почему ты никогда мне об этом не рассказывала? Больше всего на свете мне хотелось иметь дом с потайным ходом! Подумай только, какую забаву можно устроить с людьми, когда они…

— Там нет потайного хода, глупый. Только тайники. Своим я не пользовалась… — Элинор посмотрела на старшего инспектора, и ее взгляд стал жестким, — с детства. Но теперь нет. Благодарю покорно.

— Почему? Простите мне мое любопытство, но я бы подумал…

— О чем? Да, я часто пользовалась тайником, когда была девочкой и хотела спрятать пакет со сладостями, и в пятнадцатилетнем возрасте, когда мальчик-посыльный из магазина на Холборн — он существует до сих пор… — девушка улыбнулась, — присылал мне письма. Ну, были и другие случаи… — Она слегка покраснела. — Миссис Стеффинс знала о тайнике и о том, что я прячу там письма. Из-за одного из них она меня как-то здорово отлупила. После этого я уже не была такой дурой, чтобы прятать там что-либо.

— Кто-нибудь еще знал о тайниках?

— Насколько мне известно, нет, если только Джей никому о них не рассказывал. — Элинор снова резко взглянула на старшего инспектора. — А в чем дело? Что-то не так?

Хэдли мрачновато улыбнулся.

— Не в том смысле, в каком это затрагивает вас, — заверил он девушку. — Но я бы хотел быть уверенным в этом вопросе. Он может оказаться важным.

— Ну, я не припоминаю… Погодите! Может быть, о тайниках знала Лючия Хэндрет. — Она старалась изгнать из своего голоса нотки неприязни. — Сегодня Дон сообщил мне, что они кузены. Думаю, он мог бы рассказать мне раньше и больше доверять мне…

— Ну-ну! — поспешно вмешался Хейстингс. — Тебе пора еще выпить…

— Думаешь, меня бы заботило, — сердито продолжала девушка, — если бы твой отец ограбил пятьдесят банков, перестрелял всех управляющих или отравил бы несколько человек? И в конце концов, ты всего лишь кузен этой женщины — не такой уж близкий родственник… — Она смущенно умолкла и попыталась избавиться от этой темы, как от крошек на столе. — Так что я говорила о тайниках?.. Ах да! Лючия может знать о них, так как в ее комнате, кажется, есть какой-то аппарат — забыла какой — и, по-моему, она спрашивала меня о тайниках, но я не помню, что ответила… Мисс Лючия Хэндрет напрашивается на порцию яда.

— Ну-ну! — Хейстингс быстро потянулся за своей кружкой.

— Скажите, мисс Карвер, есть ли в доме человек, который ненавидит вас?

Последовало удивленное молчание.

— Ненавидит? О, вы имеете в виду миссис… О чем вы говорите? Меня все любят. — Она испуганно добавила: — Иногда мне кажется, что даже тот, к кому я… привязана, любит меня слишком сильно… — Девушка помедлила. — Что у вас на уме? По вашему лицу я вижу, что что-то ужасное…

— Успокойтесь. Сначала я хочу, чтобы вы подумали о каждом из них по очереди, а потому сообщу вам то, что вам следует знать.

Хэдли умолк. Мелсону тоже требовалось время, чтобы обследовать каждый закоулок теории, изложенной доктором Феллом, — все возможности и весь чудовищный смысл. «Коварный дьявол под безобидной маской…» Каждая мелочь всплывала в его уме, казавшись все более зловещей.

Огонь ярко горел, но Мелсон поежился, когда Хэдли начал говорить.

Впоследствии старший инспектор утверждал, что если бы он не подчеркнул определенную часть своего повествования, которую, по самой природе имеющихся доказательств, было невозможно не акцентировать, они бы уже тогда могли увидеть проблеск истины. Однако это спорный вопрос. В своих объяснениях Хэдли был весьма тактичен, на каждом шагу давая понять, что не сомневался в невиновности Элинор. Но задолго до конца Хейстингс с проклятием вскочил и стал яростно колотить по каминной полке. Дрожащая и бледная Элинор сидела молча.

Она долго не могла заговорить, но ее взгляд становился все более уверенным. Когда Хейстингс сел за стол, стиснув руками голову, Элинор холодно посмотрела на него и осведомилась сквозь зубы:

— Ну, что ты теперь думаешь о ней?

Хейстингс уставился на нее.

— О ком?

— Не прикидывайся. — Голос Элинор звучал более чем резко. — Ты знаешь это не хуже меня, и все остальные тоже. Я говорила, что мисс Лючия Митци Хэндрет напрашивается на порцию яда, но была не права. Она напрашивается на виселицу. Я знала, что не нравлюсь ей, но не думала, что до такой степени.

— Все, что я знаю, — отозвался Хейстингс тихим дрожащим голосом, — это что мой долг полиции уплачен. Если бы не вы, сэр… — Он посмотрел на доктора Фелла. — Господи, это невозможно понять! Не ошибись снова, старушка. Это не может быть Лючия. Должно быть, тут какая-то ошибка. Ты ее не знаешь…

— Ладно, защищай ее! — крикнула Элинор. Внезапно ее глаза наполнились слезами. — Ты ведь слышал, что говорила эта грязная маленькая змеючка? Но я не буду вести себя так, как она! Не буду стоять спокойно, делать гадкие ехидные замечания и задирать при этом нос! Я выцарапаю ей глаза и расквашу физиономию! — Ошеломленный Хейстингс попытался обнять ее, но она оттолкнула его руку и повернулась к Хэдли. — Вы ведь понимаете это, не так ли? Кто рассказал вам все это? Лючия! Даже про историю со стрелками часов. Ей нужен Дон — вот в чем дело. Она бы рассказала вам и о том, что я делала… как меня били за то, что я… беру вещи. Да, я это признаю. Теперь ты и близко ко мне не подойдешь — верно, Дон? Но мне плевать! Можешь убираться к дьяволу! — Она ударила ладонью по столу и отвернулась.

Доктор Фелл сделал единственное, что могло ее успокоить, — позвонил официанту и заказал бренди, хотя уже приближалось время закрытия бара. Они ждали, пока буря не уляжется. Когда Хейстингс смог подойти к девушке, не вызывая у нее дрожь отвращения, Хэдли заговорил снова:

— Значит, вы в самом деле думаете, что мисс Хэндрет виновна?

Элинор горько усмехнулась.

— Но вы хотите нам помочь? Хотите видеть настоящего преступника пойманным? — Она кивнула, и Хэдли добавил: — Так возьмите себя в руки и подумайте. Например, об истории со стрелками. Вы действительно говорили о них с мистером Поллом?

— Да, это правда. Возможно, я думала о том, чтобы взять стрелки, но дверь комнаты Джея была заперта, так что я не могла бы это сделать.

— Следовательно, кто-то подслушал ваш разговор?

— Естественно. Лючия.

— Ну конечно. Только, чтобы быть уверенными в нашем расследовании, мы должны убедиться, что больше никто не мог вас подслушать. Где вы с ним говорили?

— Никто другой не мог нас слышать, — подумав, сказала Элинор, — кроме, может быть, миссис Горсон, а она не в счет. Это было в восемь утра в среду, и поблизости не было ни души. Я уходила на работу, а Крис спустился с портфелем, чтобы успеть на поезд в восемь двадцать из Паддингтона. Мы вышли на улицу, Крис подозвал мальчишку и попросил его привести такси. Пока мы ждали на крыльце, Крис рассказал мне о своих затруднениях. Он был трезв. Сейчас я припоминаю, что окна этой су… этой женщины были открыты, а занавески колыхались. Мы говорили негромко, и рядом никого не было — только миссис Горсон, кажется, вышла один раз выжать тряпку. Я сказала ему, что эта… подслушивает. Потом подъехало такси, мы сели, и Крис высадил меня на углу Оксфорд-стрит и Шафтсбери-авеню.

Хэдли задумчиво барабанил по столу. Он бросил взгляд на доктора Фелла, но не говорил, пока официант не убрал посуду и не принес кофе и бренди.

— Одно мне не вполне ясно, — промолвил Хэдли. — Вы описывали подробно, как можно испортить часы?

— Она вам это сказала? — осведомилась Элинор. — Тогда мы ее поймали!

— Нет, не сказала — только намекнула…

— Теперь я вспомнила, — энергично продолжала Элинор. — Я даже не упоминала об этом, пока мы не сели в такси, где никто не мог нас слышать. Какое-то время Крис молчал, ерзая на сиденье, а потом сказал: «Слушай, как можно вывести из строя эту чертову штуковину? Я не хочу бить по ней молотком и ломать ее». — «Можно взять отвертку и отвинтить одну из стрелок», — ответила я. «Только одну?» — «Да»… Но Крис становился все мрачнее. Он сказал, что хочет забежать в какой-то клуб и написать письмо, тем самым сделав последнюю попытку занять деньги. Если дорогая маленькая мисс Хэндрет говорила вам, что слышала это…

— И еще одно. — Хэдли достал из портфеля левую перчатку — он не сделал ошибки, показав правую с пятнами крови. — Это одна из улик, приготовленных против вас. Она принадлежит вам?

— Нет. Я никогда не покупаю черные. — Преодолев отвращение, Элинор обследовала перчатку. — Неплохая. Восемь шиллингов и шесть пенсов за то, чтобы быть повешенной. Хотя мне она великовата.

— Ваше здоровье, — рассеянно произнес доктор Фелл и отодвинул свой стакан. — Кстати, не возражаете, если и я задам один вопрос?.. Отлично! Я не хочу совать нос в секреты, не имеющие отношения к убийству, но как часто вы двое встречались на крыше? У вас были какие-то определенные ночи?

Элинор улыбнулась. Теперь она выглядела спокойнее.

— Я знаю, что это кажется глупым, но нас это не заботит. Да, у нас были определенные ночи — как правило, по субботам и воскресеньям.

— Но никогда в будни?

— Почти никогда — я имею в виду на крыше. Иногда мы встречались в городе по средам во второй половине дня — в том числе в прошлую среду, о которой я вам рассказывала. Дон пытался убедить меня сделать то, что я решила сделать сейчас. Я так устала прятаться, что мы договорились встретиться ночью в четверг. Вот как это случилось… Об этих встречах дорогая Лючия тоже знала. Она говорила Крису…

— Привет! — послышался голос со стороны одной из полутемных комнат, и вся группа вздрогнула. Нервным шагом, но явно в дружелюбном настроении к ним приближался Кристофер Полл со стаканом в руке. — Привет! — повторил он, взмахнув стаканом. — Мне показалось, я услышал свое имя, или я ошибаюсь? Надеюсь, я вам не помешал, а?

Глава 20

ПИСЬМО ПОД ПОЛОМ

Старший инспектор быстро сунул перчатку в портфель и сквозь зубы выругался. Он не забыл, что «Герцогиня Портсмутская» служила местом встреч для обитателей дома номер 16, о чем говорил Феллу, но таверна находилась неподалеку от последнего жилища Эймса, которое еще не обследовали, и Хэдли был готов ручаться, что никто из домочадцев Карвера не заглянет сюда. Выходит, он ошибся. Мелсон услышал, как Хэдли свирепо прошептал: «Соглашайтесь со всем, что я скажу», после чего почти любезно повернулся к вновь пришедшему.

Мистер Полл не был пьян. Он выглядел так, словно собирался куда-то уходить, так как одна его рука решительно сжимала шляпу и закрытый зонт, а другая держала бокал. Но Полл пребывал в том неопределенном состоянии, когда, если собутыльник предложит выпить еще по одной перед уходом, весы начинают колебаться, одна из чаш падает, и человек остается, чтобы напиться. Его свежевыбритые щеки порозовели, усы щеточкой были аккуратно подстрижены, а светлые волосы причесаны. На нем отлично сидел сшитый на заказ синий костюм из сержа, в котором он казался менее толстым, и яркий галстук. Но глаза все еще были налиты кровью, и, несмотря на дружелюбие, он явно нервничал.

— Мы были бы очень рады, — сказал Хэдли, — если бы вы присоединились к нам на несколько минут. Есть несколько вопросов… Мы обсуждали убийство, совершенное прошлой ночью… — Он оставил фразу неоконченной.

— Паршивая история, — энергично отозвался Полл.

Он глотнул виски с содовой, придвинул себе стул, осторожно покосился на Элинор, но больше ничего не сказал.

— Вы уже знаете, что именно произошло?

— Да, но понятия не имею, что, черт возьми, это означает! — Снова осторожный взгляд. — Но меня интересовало…

— Интересовало что?

— Ну, черт побери, хотите ли вы задать мне еще какие-нибудь вопросы! — сердито отозвался Полл, ерзая на стуле. — Скажите, я ведь был еще здорово пьян, когда говорил с вами утром?

Тон Хэдли стал резким.

— Вы не собираетесь сказать, что не помните, о чем говорили?

— Нет-нет, это я помню достаточно хорошо… — Он глубоко вздохнул. — По-вашему, было честно не сообщать мне, что этого типа прикончили… ну, тем, чем его прикончили?

— Почему это вас так интересует?

— Вы отлично понимаете. Вы делаете мое положение чертовски трудным, старина. — Полл сделал еще один глоток. — Факт в том, что я говорил с Лючией Хэндрет, и…

— Вот как? — сказала Элинор с придыханием, которое предшествует вспышке. В ее глазах появился странный блеск. Внезапно она вздрогнула, и Мелсон заподозрил, что кто-то не слишком галантно толкнул ее ногой под столом.

Полл впервые обратился к ней:

— Клянусь на целой пачке Библий, старушка, я никогда не говорил, что видел в коридоре именно тебя! Я просто подумал…

— А что вы подумали, — прервал Хэдли, — когда узнали, что полицейский офицер был заколот стрелкой от часов?

— Не то, что вы подозреваете. Честное слово!

— Тем более стрелкой, которую вы просили мисс Карвер украсть для вас?

Казалось, Элинор снова собирается вмешаться, но Хейстингс взял ее за руку. Взгляд его смышленых глаз переходил от Полла к старшему инспектору. Он склонился вперед, оперевшись локтем на стол. Мелсон чувствовал, что Хейстингс в случае надобности готов убедительно сыграть свою роль.

— Но я этого не делал, старина, — запротестовал Полл, бросив взгляд через плечо. — Пожалуйста, не говорите так громко… Кроме того, мне это было не нужно. Я ведь одолжил деньги. Мне просто не хотелось встречаться с одним парнем — я и раньше занимал у него небольшие суммы, — поэтому я зашел в клуб, объяснил все в записке, и пришлось все-таки встретиться. На поезд я опоздал, но я все равно бы не смог ехать этим поездом, верно?

— Погодите! Вы имеете в виду, что так и не поехали в Девон?

— Поехал, но в среду вечером. Я обещал старику, так что должен был поехать. Но деньги я раздобыл, и старика уже не нужно было умиротворять, поэтому я просто навестил его и вернулся в город… Что? Разумеется, я вчера встретил нескольких ребят и утром опять проснулся без гроша в кармане, но завтра я получу деньги, так что все в полном порядке…

Хэдли оборвал этот поток слов:

— Давайте вернемся к первоначальной теме, мистер Полл. Вас бы удивило, если бы вы узнали о выдаче ордера на арест мисс Карвер?

Полл достал носовой платок, который задрожал в его руках.

— Вы не можете этого сделать! — яростно заявил он. — Говори, Элинор! Скажи что-нибудь. Я могу сказать только то, что некоторые парни могут убивать, а некоторые нет. То же самое с женщинами. Черт возьми, этому невозможно поверить…

— Но мисс Хэндрет этому верит?

— Ну, Лючия — другое дело. Ей, в отличие от меня, не нравится Элинор.

— Тем не менее вы по-прежнему согласны с мисс Хэндрет, не так ли?

— Я… Ну, не знаю… Проклятие!

Веки Хэдли дрогнули, а локоть на столе скользнул вперед.

— Тогда вы будете рады услышать, — сказал он, внимательно наблюдая за Поллом, — что усилия навлечь подозрения на мисс Карвер потерпели неудачу и что она единственная, в чьей невиновности мы уверены полностью.

Последовала длительная пауза. Пламя трещало в камине, отбрасывая призрачные отблески на оловянную посуду на полках. Старая деревянная мебель негромко поскрипывала. Полл застыл с наполовину поднесенным ко лбу платком и попросил Хэдли повторить, словно опасаясь розыгрыша. Старший инспектор выполнил просьбу. Когда Полл заговорил снова, вокруг стола прошелестел вздох. Мелсону казалось, будто тень промелькнула и исчезла.

— Зачем же вам понадобилось морочить парню голову? — недовольно осведомился Полл. — Но я рад, что у вас оказалось достаточно здравого смысла. Слышишь, старушка?

— Слышу, — очень тихо отозвалась Элинор, сидевшая неподвижно. Потом она откинула волосы со лба, не сводя глаз с Полла. — Спасибо за помощь, Крис.

— О, все в порядке, — быстро отозвался Полл. Что-то в тоне девушки на мгновение насторожило его, но он пренебрег подозрениями о том, что ее слова имели скрытый смысл. — Я вам еще нужен? Если нет, я пошел. Паршивая история, но раз я не втянул никого в неприятности…

— Боюсь, вы нуждаетесь в отдыхе. Фактически вас приглашают, — учтиво произнес Хэдли. — Вскоре мои молодые друзья собираются в… в кино и настаивают, чтобы вы отправились с ними. Мне кажется, атмосфера в доме несколько напряженная, а ваши разговоры могут только усилить это напряжение. Вы ведь хотите, чтобы мистер Полл пошел с вами?

Он посмотрел на Хейстингса, который сразу же кивнул. Его худощавое лицо оставалось бесстрастным, но темные глаза устремились на старшего инспектора.

— Мы на этом настаиваем, — подтвердил Хейстингс, украдкой ощупывая свой карман. — Хо-хо-хо! Да, настаиваем, — продолжал он более уверенно. — Такое событие надо отметить. Там как раз трехчасовая программа. Как вы считаете — нам сразу отправиться туда?

— Погодите немного, — сонно заговорил доктор Фелл. — Скажите, мистер Полл, что-нибудь еще не выплыло из тумана прошлой ночи?

Полл, пытающийся разобраться в ситуации, напряг мозги.

— Вы имеете в виду, вспомнил ли я что-нибудь? К сожалению, стари… э-э… прошу прощения. Нет, ничего. Хотя и пытался весь день.

— Даже когда мисс Хэндрет рассказала вам о происшедшем?

— Боюсь, что нет.

— Хм! — Маленькие глазки блеснули на красном лоснящемся лице. — Но, возможно, у вас имеется какая-нибудь идея относительно того, что могло случиться? После того как наша первоначальная версия разлетелась вдребезги, мы вынуждены искать новые нити.

Полл выглядел слегка польщенным. Достав из кармана плоскую серебряную фляжку, он притворился, будто собирается пустить ее по кругу, потом сделал большой глоток. Чаша весов дрогнула и опустилась под тяжестью порции виски. Интонация Полла стала более доверительной.

— Надеюсь, не нити, ведущие ко мне, а? Ну, я всегда говорил, что есть парни, которые думают, а есть, которые делают. Я отношусь к первым. Вы меня понимаете? На многое я не претендую, но могу сказать вам одно. — Он постучал по столу указательным пальцем. — Мне не нравится этот парень Стэнли.

Хэдли выпрямился.

— Вы имеете в виду, — начал он, — что подозреваете…

— Нет-нет! Я только сказал, что он мне не нравится. И ему это известно, так что никакого секрета я не открываю. Но когда Лючия все рассказала мне, я насторожился. Может, ничего в этом нет — только пьяные мысли и разговоры. Но зачем на ружье устанавливают два ствола? Потому что птиц в лесу всегда больше одной, иначе какой смысл в охоте? Так вот, убили офицера полиции, а в том же доме находится другой полицейский офицер, причем оба знали друг друга и работали вместе, как говорит Лючия. Неужели это никого не интересует?

В глазах Хейстингса появился блеск, который тут же погас. Он сжал кулаки и откинулся на спинку стула.

— Господи, как бы я хотел вам поверить! Но это не пойдет — вы не знаете всю историю… К тому же именно я могу выдать этой свинье оправдательный документ! Он все время находился в комнате — я видел его.

— Вот как? — откликнулся доктор Фелл.

Он не повысил голос, но что-то в его тоне заставило всех умолкнуть. В наступившей тишине громко звякнула чья-то ложка.

— Вы видели его в комнате все это время? — продолжал доктор Фелл. — Я знаю, что вы видели Боскома. Но разве вы видели и Стэнли? Если я правильно помню, он был за ширмой.

Хейстингс шумно выдохнул. Казалось, он напрягает память, но не может найти в ней ничего удовлетворительного.

— Сожалею. Вы не представляете, как бы мне хотелось это подтвердить. Конечно, я не мог видеть Стэнли, но ясно видел при лунном свете дверь. Никто не входил и не выходил через нее.

Доктор Фелл тут же утратил к нему интерес.

— Почему вы не любите Стэнли? — спросил он Полла.

— Ну, он постоянно путается под ногами, если вы меня понимаете. Торчит в комнате Босси, пьет его бренди и молчит как бревно, а если говорит, то что-нибудь чертовски неприятное. Кстати, именно он постоянно рассуждает об испанской инквизиции.

Доктор Фелл устремил сонный насмешливый взгляд в угол потолка.

— Хм, да. Снова бедная старая испанская инквизиция. Как же писатели льстили ей, джентльмены, и насколько все прочие ее не понимали! Вспомните ужас Вольтера: «Ce sanglant tribunal, ce monument de pouvoir monacal, qui l'Espagne a reçu, mais elle-meme abhorre».^[97] Это написано в то время, когда в просвещенной Франции людей могли отправлять в Бастилию без суда и держать там, пока они не сгниют заживо! Конечно, тогда инквизиция уже была на последнем издыхании — не вырезала человеку язык и не отрубала руку за политическое преступление, как во Франции, но это не имеет значения. Некогда у меня был молодой друг — писатель, который собирался создать роман об ужасах инквизиции. Он был полон энтузиазма, намереваясь изобразить злобных инквизиторов, изобретающих все новые и новые пытки, и молодого героя, шотландского моряка, попавшего к ним в лапы. Как я помню, все должно было закончиться поединком на шпагах с Торквемадой^[98] на крышах Толедо… Но потом, к сожалению, он прекратил читать беллетристику и перешел к документальным свидетельствам. И чем больше он их читал, тем скорее терял свои блистательные иллюзии. Должен с прискорбием сообщить, что он забросил свой замысел и превратился в озлобленного и разочарованного человека.

Это вывело из себя даже Хэдли.

— Не хочу подстрекать вас к очередной лекции, — сердито сказал он, — но вы не можете отрицать очевидного. Не станете же вы утверждать, что ваш молодой шотландский герой не подвергался бы угрозе пыток и сожжения на костре?

— Конечно нет. Однако не намного большей угрозе, чем в Шотландии. На его родине колодки и тиски для пальцев являлись узаконенной частью при допросе обвиняемого в любом преступлении. Если бы он отрицал существование загробной жизни, то в Испании его бы сожгли не быстрее, чем в Англии, согласно пуританскому ордонансу от 1648 года, чем в Шотландии, где отправили на костер две тысячи «ведьм», и чем добрый старый Кальвин^[99] сжег Сервета.^[100] Но в Испании его бы сожгли, если бы он не отрекся от своих убеждений, в то время как дома ему бы не предоставили подобного выбора. С сожалением должен сообщить, что в Испании не сожгли ни одного человека, пожелавшего отречься перед чтением окончательного приговора… Нет, я не защищаю инквизицию, — поспешно добавил доктор Фелл, постучав по столу тростью. — Я просто говорю, что на нее не нападают за подлинный вред, который она причинила, — разрушение нации, вечное пятно, ложащееся на семью с mala sangre,^[101] тайных свидетелей на суде (что также было привлекательной чертой английского закона) и безусловное осуждение за некоторые преступления, какими бы незначительными они ни являлись. Считайте инквизицию злом, но не смотрите на нее как на ночной кошмар. Да, инквизиторы пытали и сжигали людей, как и гражданские власти в Англии. Но они верили — пускай извращенно — в человеческую душу, а не были компанией полоумных школяров, злобно истязавших кошек.

Хейстингс зажег сигарету. В полутемной комнате пламя спички, словно факел, осветило его лицо — впервые он выглядел старше Элинор.

— Вы говорите нам все это с определенной целью, сэр, — заметил он. — С какой именно?

— Во-первых, меня интересует отношение мистера Полла к Стэнли, а во-вторых…

— Да?

Доктор Фелл пробудился от размышлений и резко выпрямился. Казалось, паутина лопнула и на какое-то время ужасы отступили.

— Пока это все, — заявил он. — Отправляйтесь в кино, все трое, но у меня есть для вас кое-какие инструкции, и вы, молодой человек, проследите, чтобы им следовали. — Доктор посмотрел на часы. — Вы все вернетесь домой ровно в девять вечера — не раньше — и никому не скажете ни слова — ни о чем. Понятно? Тогда идите.

Его собеседники нехотя поднялись.

— Не знаю, что у вас на уме, — сказала Элинор, — и почему вы сделали все это для меня. Но в любом случае спасибо.

Запахнувшись в пальто, она коротко зажмурилась и быстро вышла. Хейстингс и Полл последовали за ней. Шаги замерли вдали. Трое мужчин сидели за столом при гаснущем свете огня, и долгое время никто не нарушал молчания.

— Мы должны взглянуть на комнату Эймса, — наконец сказал Хэдли. — Мы тратим время, но я не знаю, что делать. Все окончательно спуталось. За последний час у меня в голове промелькнула дюжина новых версий. Все они возможны, даже вероятны, но я не могу зацепиться ни за одну из них. То, что говорил этот молодой дурень Полл, меня заинтересовало…

— Да, — согласился доктор Фелл. — Я так и думал, что вас это заинтересует.

— Например, я все время возвращаюсь к самому сложному из пунктов, которые вы упоминали утром. Эймса привело в этот район и к этому дому анонимное письмо. Но могло ли оно быть анонимным? Вот что не дает мне покоя. Когда я работал над подобными делами, то не обратил бы особого внимания на неподписанное послание, советующее мне напялить нелепый маскарад и поселиться в определенном месте в надежде услышать нечто любопытное. В Ярд приходит целый поток таких писем по поводу куда более важных дел, чем убийство в «Гэмбридже». Конечно, Эймс был педантичным и добросовестным, но не до безумия… С другой стороны, если письмо поступило от известного ему источника и он считал его подлинным… Проклятие! Ничего не сходится! — Он стукнул кулаком по столу. — Я вижу дюжину препятствий, и все же…

— Хэдли, — резко прервал его доктор Фелл, — вы хотите, чтобы правосудие свершилось?

— Хочу ли я? После всего происшедшего? Господи, да если бы мы могли раздобыть хоть какие-нибудь доказательства, чтобы ухватить убийцу за пятки…

— Я спрашиваю не об этом, а о том, хотите ли вы, чтобы справедливость восторжествовала.

Хэдли с подозрением уставился на него.

— Мы не можем шутить с законом, — проворчал он. — Однажды, в деле Безумного Шляпника, вы проделали это, чтобы защитить кое-кого, — и, признаю, с моего разрешения. Но сейчас… Что у вас на уме?

Чело доктора Фелла омрачилось.

— Не знаю, решусь ли я на это, — буркнул он. — Даже если это сработает, то не зайдет ли слишком далеко? Конечно, справедливость восторжествует — тут ошибки быть не может. Но в деле Деппинга я уже баловался с динамитом, и это до сих нор меня преследует. — Он ударил себя по лбу. — Я поклялся никогда не проделывать таких штук снова, но не вижу иного выхода — если только…

— О чем вы говорите?

— Я попробую это, только если рухнет моя последняя надежда на счастливый случай. Не беспокойтесь. Ваша совесть не пострадает. А сейчас я отправлюсь вместе с вами взглянуть на жилище Эймса. Потом мне понадобится около четырех часов…

— В одиночестве?

— Во всяком случае, без вас двоих. Вы будете следовать моим указаниям?

Мелсон и Хэдли посмотрели друг на друга.

— Ладно, — вздохнул Хэдли. — Ну?

— Мне нужны машина и водитель, но без всяких признаков полицейского автомобиля. Выделите мне также двух ваших людей для специальной работы. Они не должны быть умными — я даже предпочел бы, чтобы они таковыми не были, — но должны уметь помалкивать. Наконец, вам следует позаботиться, чтобы все обитатели дома Карвера были там к девяти вечера — и вы тоже с двумя вашими людьми…

Хэдли оторвался от защелкивания замка своего портфеля.

— Вооруженными? — спросил он.

— Да. Но они не должны попадаться на глаза и ни при каких обстоятельствах не вынимать оружие без моего приказа. Пускай это будут самые крепкие и смелые парни, какие у вас имеются, полагаю, не избежать потасовки, а может быть, кое-чего похуже. Ну, пошли.

Мелсон, не будучи человеком действия, испытывал неприятное ощущение спазма в животе, следуя за остальными, но не желал в этом признаваться. Ему хотелось взглянуть на убийцу, прежде чем тот бросится бежать — если это произойдет. Кто знает, как он себя поведет в подобных обстоятельствах? В конце концов, это всего лишь мужчина или женщина… И все же Мелсон чувствовал себя беспомощным.

Улица под серыми облаками выглядела нереальной, принимая цвет пороха, тот резкий цвет, в который окрашивается небо над Лондоном перед сумерками или грозой. Деревья на Линкольнс-Инн-Филдс шелестели на сильном ветру. Мерцающие газовые фонари обозначали поворот на Портсмут-стрит. Здесь стояли невысокие кирпичные дома с выпуклыми фасадами и окнами, словно со старой гравюры. Сверившись с записной книжкой, Хэдли повел своих спутников в грязный переулок между кирпичными стенами — одно из неожиданных скоплений домов среди других домов, с покосившимися трубами и увядшей геранью в горшках на подоконниках. Когда он потянул шнур звонка у двери дома номер 21, ему сначала ответило молчание, которое сменилось медленными шагами и звяканьем, как будто из недр здания приближался призрак. Маленькая толстая женщина с лицом, похожим на смазанную жиром сковородку, подняла с глаз чепец, тяжело дыша, и с подозрением уставилась на посетителей. Ее ключи снова звякнули.

— Что вам нужно? Комната? Нет? Кого вы хотеть видеть? Мистер Эймс? Он нет дома, — объявила она и попыталась закрыть дверь.

Хэдли вставил ногу в цель, и тогда начались осложнения. Когда ему наконец удалось объяснить ситуацию, женщина стала утверждать два факта: что она и ее муж честные люди и что они ровным счетом ничего не знают. При этом она отнюдь не выглядела испуганной, но отказывалась сообщать какую-либо информацию.

— Я спрашиваю, бывали ли у него визитеры?

— Может быть. Не знаю. Что есть «визитеры»?

— К нему кто-нибудь приходил?

— Может быть. — Внушительное пожимание плечами. — А может, и нет. Не знаю. Мой Карло хороший человек, мы оба честные — спросить полисмен. Мы ничего не знать.

— Но если кто-то приходил к нему, вы должны были открыть дверь, не так ли?

Это ее не обескуражило.

— Ну и что? Мистер Эймс не… как это… калека — мог открыть сам.

— Вы видели с ним кого-нибудь?

— Нет.

Подобного рода атаки, с вариациями и повторениями, продолжались, пока Хэдли не начал пыхтеть. Доктор Фелл попробовал говорить по-итальянски, но у него был слишком сильный акцент, и это привело лишь к потоку слов ни о чем. Свидетельница, некогда жившая в страхе перед мафией, держала язык за зубами даже в отсутствие мафии — угрозы всего лишь со стороны закона ничего для нее не значили. Наконец, по приказанию Хэдли, женщина поднялась по темной лестнице и открыла дверь.

Хэдли чиркнул спичкой и зажег газовую горелку. Уголком глаза он наблюдал за женщиной, которая спокойно шагнула в комнату, но, казалось, не обращал на нее внимания. Это была маленькая комнатушка с окном, выходящим на нагромождение печных труб. Обстановку составляли железная кровать, туалетный столик с тазом и кувшином, треснувшее зеркало, стол и стул. Помещение было на удивление чистым, но в нем ничего не оказалось, кроме поцарапанного чемодана, одежды в стенном шкафу и пары древних ботинок в углу.

Покуда старший инспектор бродил по лишенному ковра полу, Мелсон, как и Хэдли, наблюдал за бесстрастным ртом женщины. Ее взгляд где-то блуждал… Хэдли осмотрел одежду в шкафу, ничего не обнаружил и перешел к туалетному столику. Рот оставался бесстрастным. Хэдли приподнял и ощупал матрац — бесстрастность дошла до грани презрения. Дуэль продолжалась. Не слышалось ни звука, кроме скрипа половиц и шипения желто-голубого пламени газа. Когда старший инспектор склонился к одному из участков пола, рот слегка шевельнулся, а когда он приблизился к плинтусу стены у окна, изменился еще сильнее…

Внезапно Хэдли нагнулся, притворившись, будто что-то нашел.

— Итак, миссис Караччи. — мрачно произнес он, — вы солгали мне, верно?

— Нет, я ничего не знать.

— Да, вы солгали. У мистера Эймса в комнате была женщина, не так ли? Вы знаете, что это означает. Вы потеряете лицензию на содержание пансиона, и вас депортируют, а может быть, отправят в тюрьму.

— Нет!

— Берегитесь, миссис Караччи. Я собираюсь отдать вас под суд, и судья во всем разберется. Здесь была женщина?

— Нет. Никакая женщина. Мужчина — может быть, но не женщина! — Она колотила себя по груди, тяжело дыша. — Я бедная женщина! Я ничего не знать!..

— Убирайтесь! — Хэдли оборвал поток жалоб, вытолкнув ее за дверь и закрыв дверь на засов. Потом он достал карманный нож и открыл большое лезвие. — Под окном свободно ходит половица, — объяснил он. — Возможно, там что-то спрятано. Но подозреваю, это всего лишь его деньги. Вероятно, хозяйка добралась до них.

Когда Мелсон и доктор склонились над ним, он поднял половицу и вытащил из углубления несколько предметов: бумажник свиной кожи с вытисненными инициалами «Дж. Ф.Э.», но без денег, связку ключей, шелковый табачный кисет, пенковую трубку, пачку дешевых конвертов, блокнот, хорошую авторучку и книгу в бумажной обложке под названием «Искусство изготовления часов».

— Никаких записей, — проворчал Хэдли, поднявшись. — Я этого опасался. — Он перелистал страницы книги. — Учил свою последнюю роль, бедняга, но не справился с ней. Карвер понял… Господи!

Хэдли отскочил назад, когда сложенный лист бумаги выскользнул из книги и упал на пол: письмо, и притом с подписью. Он с трудом подобрал его дрожащими пальцами…

«Дорогой Джордж! — гласило отпечатанное на машинке послание. — Я знаю, ты удивишься, услышав обо мне после стольких лет, и понимаю, что ты считаешь, будто я пытался обставить тебя в деле Хоупа-Хейстингса. Не пытаюсь извиниться, но хочу попробовать вернуться в полицию, хотя бы патрульным. У меня есть след в деле об убийстве в «Гэмбридже», которым ты занимаешься, и этот след ГОРЯЧИЙ. Помалкивай об этом и не пытайся увидеться со мной, пока я не напишу тебе снова. Я свяжусь с тобой. Дело КРУПНОЕ».

На письме была дата: «Хампстед. 29 августа» и подпись: «Питер Э. Стэнли».

Они посмотрели друг на друга. Газ продолжал шипеть.

Глава 21

НЕВОЗМОЖНЫЙ ЛУННЫЙ СВЕТ

В половине девятого вечера, после нескольких героических усилий в Скотленд-Ярде, Хэдли и Мелсон выехали на набережную Виктории в машине старшего инспектора, причем последний был в ярости. Ему пришлось понизить голос, так как заднее сиденье занимали сержант Беттс и констебль в штатском ростом в шесть футов шесть дюймов, отзывающийся на имя Снаркл. Тем не менее он бушевал и его стиль управления автомобилем был соответствующим.

— Мне было нечего сказать заместителю комиссара, — говорил Хэдли, — кроме того, что Фелл готовит какой-то фокус-покус, и я даже не знаю, где он. Стол буквально завален делами — ограбили загородный дом какой-то важной шишки, и мне звонил сам комиссар. Вы должны радоваться, что прохлаждались в отделе находок.

— Как насчет письма Стэнли?

— Фелл забрал его. Он, видите ли, проинструктировал меня ничего об этом не говорить! Собственно, я не возражал. Господи, понимаете ли вы… понимает ли Фелл, что означает, если Стэнли виновен? Один полицейский офицер, пусть даже бывший, обвиняется в убийстве другого! Такой скандал потрясет весь отдел уголовного розыска, а может, даже правительство. В сравнении с этим дело Роджера Кейсмента^[102] кажется чепухой! Обратите внимание, что я прикрыл Стэнли от репортеров — в сегодняшних газетах о нем не появилось ни слова. Тем хуже для меня, если он окажется виновным. Мне остается только молиться, чтобы это было не так. Я сообщил обо всем Беллчестеру, заместителю комиссара, и он как с цепи сорвался. Ведь мы выплачиваем Стэнли пенсию. Похоже, этот тип — сумасшедший…

— В каком смысле?

— В самом буквальном — несколько раз его едва не признали таковым официально, что и нужно было сделать! Но его сестра заручилась покровительством кого-то в высших сферах… Подробностей я не знаю. Конечно, если он виновен, его не повесят, а отправят в Бродмур,^[103] где ему самое место. Но вы представляете себе передовицу, скажем, в утреннем «Трампетере»? «Предлагаем нашим читателям поразмыслить о странной истории с безумным полицейским, которого несколько лет содержали и лелеяли нынешние власти, вместо того чтобы поместить его туда, где он больше не мог бы причинить вред. Тем более странно, что власти пытались замять дело, когда этот человек обезумел окончательно и убил детектива-инспектора, которому он завидовал, как несколько лет назад убил банкира, вина которого до сих пор не доказана» и так далее? Говорю вам…

Большой автомобиль вильнул, чтобы избежать столкновения с ручной тележкой, и помчался дальше сквозь дождь и туман, затемняющие огни набережной. У Мелсона подскочило сердце, когда машину занесло, но в основном он ощущал радостное возбуждение, как будто автомобиль спешил к завершению дела. Его пальцы вцепились в ручку дверцы.

— А что думает доктор Фелл? — осведомился он.

— Феллу я могу сказать только то, — отозвался старший инспектор, — что ему придется проглотить собственноручно изготовленное лекарство. Он должен будет сделать выбор. Если его реконструкция верна — я имею в виду насчет Элинор, — то Стэнли не может быть виновен! Это было бы несусветной чушью и сделало бы такой же чушью все остальное Неужели вы этого не понимаете? Если бы я только мог доказать, что письмо, которое мы нашли, подделка! Но это не так! Я показал его нашему графологу, прикрыв отпечатанный текст листом бумаги, и он клянется, что подпись подлинная Это загоняет Стэнли в угол, но я могу лишь следовать инструкциям Фелла — вернуться в дом и сообщить Карверу и другим, что мы решили освободить Элинор. Похоже на кульминацию навыворот, верно? Как бы то ни было, ситуация такова. Если бы этот молодой дурень Полл не…

Он оборвал фразу и больше не говорил ни слова, пока автомобиль не затормозил у дома номер 16. Китти Прентис, чьи покрасневшие и опухшие глаза свидетельствовали о недавних слезах, открыла дверь. При виде Хэдли она отскочила, пискнув, как игрушка, заглянула ему через плечо, ничего не увидела и схватила его за руку.

— Скажите, сэр, мисс Элинор действительно арестовали? О, это ужасно! Вы должны все рассказать! Мистер Карвер сходит с ума от волнения — он звонил в Скотленд-Ярд, но не застал вас, и ему ничего не сообщили…

Очевидно, Хэдли боялся, что радостное известие может оказаться преждевременным. Он взглядом заставил Китти умолкнуть.

— Я не могу ничего вам сказать. Где все?

Девушка испуганно указала на гостиную. Ее лицо начало медленно морщиться перед очередным потоком слез. Хэдли быстро направился к двери гостиной. В доме ощущалась новая атмосфера нетерпения и напряженного ожидания, стиснутых рук и сморщенных, как у Китти, лиц. В тишине Мелсон слышал тиканье часов в передней мастерской, как слышал их прошлой ночью, но на сей раз они, казалось, тикали быстрее. Из гостиной доносился приглушенный голос Лючии Хэндрет.

— …Повторяю: я рассказала вам все, что могла. Если вы будете настаивать, я сойду с ума! Я обещала ничего не говорить, но должна предупредить вас, что вам лучше приготовиться…

Хэдли постучал.

Белая дверь с фарфоровой ручкой и большим ключом открылась с торжественностью, с которой театральный занавес раздвигается в наступившем молчании зала. Карвер, массивный и растрепанный, все еще в домашней куртке и шлепанцах, перестал ходить туда-сюда перед камином. Его челюсти сжимали короткий черенок трубки, и Мелсон увидел, как блеснули его зубы, когда уголок губы приподнялся. Миссис Стеффинс, с носовым платком у заплаканных глаз и ставшим морщинистым лицом, оторвала взгляд от стола и всхлипнула при виде Хэдли. Лючия Хэндрет стояла у камина, скрестив руки на груди; ее лицо порозовело.

На какую-то секунду эмоции застыли в свой кульминационный момент, причудливо исказив лица, но их течение, будь то ненависть, печаль, гнев или ликование, было физически ощутимо для вошедших. Они чувствовали эти эмоции, как жар пламени. Потом Лючия Хэндрет шумно выдохнула, Карвер шагнул вперед, а рука миссис Стеффинс со стуком опустилась на стол.

— Я так и знала! — внезапно воскликнула она. Слезы делали ее лицо безобразным. — Помните, я предупреждала вас! Я говорила, что такое неминуемо случится с этим домом…

Карвер сделал еще один медленный шаг вперед; его широкие плечи четко обозначились при свете лампы, причем светло-голубые глаза казались непроницаемыми.

— Вы заставили нас долго ждать, — заговорил он. — Ну?

— Что именно вы хотите знать? — осведомился Хэдли.

— Я хочу знать, что вы сделали. Вы арестовали Элинор?

— Мисс Хэндрет, — с непроизвольной иронией ответил старший инспектор, — несомненно, сообщила вам в общих чертах, о чем мы сегодня говорили в комнате мисс Карвер…

Взгляд светло-голубых глаз стал пристальным. Карвер словно подходил ближе и ближе, хотя он не двигался с места.

— Дело совсем не в том, мистер инспектор. Нас только интересует… правда ли это.

— А вы сами как думаете?

— Просто стыд! — вскрикнула миссис Стеффинс и начала яростно колотить руками по столу. — Арестована за убийство! В этом доме! Теперь сообщения появятся в газетах! Я могла бы вынести все, кроме…

Хэдли окинул группу бесстрастным взглядом.

— У меня есть что сообщить вам, если вы успокоитесь. Где мистер Боском?

— Он ведет себя так же глупо, как остальные, — сказала Лючия, ударив ногой по выступу камина. — Собирается найти для Элинор адвоката. Говорит, что у вас нет против нее никаких доказательств и никогда не будет…

— Он абсолютно прав, мисс Хэндрет, — спокойно отозвался Хэдли.

Все трое снова застыли, словно запечатленные фотокамерой. Мелсон ощущал шум в ушах. В тишине голос Хэдли звучал неестественно громко.

— Все улики против нее оказались ложными, — продолжал он. — Мы узнали это во второй половине дня, так что у нас было время подготовить кое-что еще. — В его голосе прозвучала зловещая нотка. — Сейчас она в кинотеатре с молодым человеком, за которого собирается выйти замуж, и вскоре будет здесь.

Мелсон наблюдал за Лючией и миссис Стеффинс. На лице последней застыло глупое выражение, как у пьяного, ищущего ключ от двери. Потом она осознала услышанное, ее голова театральным движением откинулась на спинку кресла, дрожащие губы беззвучно произнесли, Мелсон был готов поклясться, «слава богу».

— Вы сошли с ума? — осведомилась Лючия Хэндрет.

Это был не столько вопрос, сколько резкое и недоверчивое заявление. Она шагнула вперед. Ее грудь бурно вздымалась.

— Вас это не удовлетворяет, мисс Хэндрет?

— Не старайтесь быть учтивым. Дело не в удовлетворении. Я просто не могу поверить! Это шутка? Утром вы говорили мне…

— Да. Но с тех пор мы узнали кое-что другое. Боюсь, что ваши показания… не вполне подтвердились, если вы меня понимаете.

— Несмотря на все доказательства… — Лючия повысила голос. — Что она вам сказала? Вы имеете в виду, что Дон действительно собирается же…

Карвер сунул в рот погасшую трубку и шумно затянулся. Он выглядел так, словно с его души упал тяжкий груз — не сердитым из-за проделанного трюка и даже не любопытным, а просто лишившимся энергии, в которой больше не было надобности.

— Благодарю вас за ваше здравомыслие, — промолвил часовщик слегка дрожащим голосом. — Вы нас до смерти перепугали. Но теперь, по крайней мере, мы, кажется, выбрались из этого кошмара. Что вы сейчас от нас хотите?

Хлопнула входная дверь, потом послышались шаги и телефонный звонок. Явно не зная, что делать, Хэдли поднял руку и стал ждать. Шум дождя усиливался. Потом появилась Китти.

— Пришел доктор Фелл, сэр, — сообщила она старшему инспектору. — И вас просят к телефону…

Через открытую дверь Мелсон видел мокрую накидку доктора, стоящего спиной к ним и что-то быстро говорившего сержанту Беттсу и констеблю Спарклу. Вскоре полицейские исчезли из поля зрения, а доктор Фелл со шляпой в руке вошел в комнату, столкнувшись с выходящим Хэдли. Лицо его было усталым.

— Добрый вечер, — приветствовал он собравшихся, дыша с присвистом. — Думаю, я как раз вовремя. Кажется, мы всегда ставим весь дом на уши, но рад сообщить, что это, вероятно, в последний раз.

— В последний раз? — переспросил Карвер.

— Надеюсь. Сегодня вечером я также надеюсь познакомиться с настоящим убийцей. Учитывая обстоятельства, я должен попросить всех покинуть комнату до тех пор, пока я вас не позову. Можете идти куда хотите, но не оставляйте дом… Никаких истерик, мэм! — добавил доктор Фелл, повернувшись к миссис Стеффинс. — Вижу по вашим глазам, вы собираетесь обвинить мисс Хэндрет в том, что она является причиной всех ваших тревог и неприятностей. Возможно, так и есть, но сейчас не время это обсуждать… Мистер Карвер, пожалуйста, позаботьтесь об этих леди. И оставайтесь неподалеку, чтобы вас можно было позвать.

Он шагнул назад, в холл. Колокол Линкольнс-Инн, приглушенный дождем, начал бить девять. Посреди его ударов, словно по договоренности, звонок начал отрывисто дребезжать под чьим-то пальцем, а дверной молоток в чьей-то энергичной руке — колотить по панели. Китти побежала открывать. Находящиеся в гостиной увидели, как в холл шагнула Элинор, стряхивая с пальто воду. За ней последовали мрачно торжествующий Хейстингс, сдержанно удовлетворенный Боском и озадаченный Полл — слегка пьяный, насквозь промокший и с зонтиком под мышкой.

Элинор повернулась к двери гостиной.

— Вот и я, — сообщила она. Ее голос слегка дрожал, но она стояла прямо. — Не в тюрьме. Свободна первый раз в жизни. — Она посмотрела на Лючию. — Ты об этом сожалеешь?

— Дон, ты дурак! — вскрикнула Лючия. Выбежав из гостиной, она промчалась мимо пришедших, метнулась в свою комнату и захлопнула дверь. Вопли миссис Стеффинс присоединились к эху, но Карвер не обратил на нее внимания. Он медленно вышел и что-то сказал Элинор.

— Спасибо, Джей, — ответила она. — Поднимись с нами наверх, ладно?

Словно во сне Мелсон слышал, как доктор Фелл дает указания. Группа умолкла, но ужас и напряжение оставались, когда доктор вернулся вместе с Хэдли и холл опустел. Старший инспектор прислонился спиной к двери, глядя на доктора Фелла.

— Ну? — рявкнул последний. — В чем дело? Что-то не так?

— Все не так. Кто-то проболтался.

— О чем?

— Звонили из офиса, — ответил Хэдли. — Это попало во все вечерние газеты. Мои инструкции не поняли, и кто-то в Ярде заговорил. Хейс напутал с бюллетенем для прессы, но они не считают, что это его вина. Это может стоить мне последних двух недель работы, а заодно и пенсии… Теперь всем известно, что Стэнли был здесь прошлой ночью и замешан в неприятную историю, а заместитель комиссара предупреждал меня, что случится, если это выплывет наружу. Теперь я стану козлом отпущения, даже если мы поймаем настоящего убийцу…

— Думаете, я все это не предвидел? — спокойно отозвался доктор Фелл.

— Предвидели?

— Спокойно, сынок. Вы проработали в полиции тридцать пять лет, не теряя головы, так не теряйте ее и теперь. Да, я предвидел эти неприятности, и есть только один способ с ними справиться, если только это вообще возможно…

— Да, тридцать пять лет, — кивнул Хэдли и уставился в пол. — Вы что-то приготовили?

— Да.

— Понимаете, что произойдет, если вы напортачите? Не только со мной, но и…

Он не договорил. Снова появилась Китти, выглядевшая еще сильнее напуганной.

— Сэр, пришел мистер Питер Стэнли… — сообщила она.

Мгновение старший инспектор стоял неподвижно, потом двинулся вперед, но доктор Фелл схватил его за руку.

— Теперь все кончено, — сказал Хэдли. — Кто-то увидит его, и мы пропали. Он должен был держаться на заднем плане. А сейчас…

— Успокойтесь, глупец! — сердито прошептал доктор Фелл. — Сядьте и, что бы ни случилось, не двигайтесь и не говорите. Пришлите сюда мистера Стэнли, Китти.

Хэдли отошел назад и сел за стол. То же самое сделал и доктор Фелл. Стоя позади, около стеклянных контейнеров, Мелсон ухватился за край одного из них, чтобы успокоиться.

— Входите, мистер Стэнли, — почти сонно пригласил доктор Фелл. — Можете не закрывать дверь. Садитесь, пожалуйста.

Стэнли вошел, ступая необычайно тихо для такого крупного мужчины. Мелсон еще никогда не видел его при полном свете, и теперь все то, что он чувствовал и слышал о нем прежде, вернулось с новой силой. Казалось, Стэнли отпрянул от лампы, как боящийся света зверь. Он был в промокшем пальто и без шляпы, поэтому дергал головой, когда капли дождя текли по его лицу. Его глаза ввалились, а широкое лицо с оттопыренными ушами, которое прошлой ночью было свинцового цвета, теперь стало бледным и покрылось пятнами. Тем не менее он улыбался.

— Вы посылали за мной? — спросил Стэнли, открыв глаза шире.

— Да. Садитесь. Мистер Стэнли, сегодня по вашему адресу были выдвинуты определенные обвинения… предположения…

Стэнли сел, обхватив колени длинными пальцами. Мелсон увидел, что он не улыбается, а не может сдержать подергивание губ. Он сидел неподвижно, как восковая фигура, воплощающая силу, опасность и напряжение, но внезапно склонился вперед.

— Что вы подразумеваете под обвинениями?

— Вы знали покойного инспектора Джорджа Эймса?

— Да… когда-то.

— Но вы не узнали его, когда увидели мертвым прошлой ночью?

— Не узнал. — Стэнли подался вперед еще сильнее и усмехнулся. — Забавно он тогда выглядел, не так ли?

— Но, полагаю, — продолжал доктор Фелл, — вы узнаете собственный почерк, когда видите его?

Стэнли отпрянул, как будто перед его лицом щелкнули бичом. Мелсон понял, что он напоминал ему, как только вошел в комнату. Мягкие движения, несмотря на массивность, рычание в голосе, бессмысленный взгляд, быстрые подергивания… Они были в клетке, и нечто находилось между ними и дверью.

— Узнаю собственный почерк? — огрызнулся Стэнли. — Что, черт возьми, вы имеете в виду? Конечно, узнаю. Вы принимаете меня за психа?

— В таком случае скажите: вы писали это?

Доктор Фелл полез в карман, достал письмо и бросил его через стол. Оно опустилось на колени Стэнли, но тот к нему не прикоснулся.

— Прочтите это!

Снова щелканье бича. Стэнли взял письмо и медленно развернул его.

— Вы это писали?

— Нет.

— Но здесь ваша подпись.

— Говорю вам, я не писал этого письма и в глаза его не видел. Вы называете меня лжецом?

— Я ваш друг, иначе не говорил бы вам все это. Подождите, пока услышите, что говорят другие.

Стэнли слегка отодвинулся назад.

— Ну и что они говорят?

— Что вы безумны, приятель. Что у вас в голове червячок, который разъедает мозг…

Стэнли швырнул письмо на стол. От него пахло мокрой одеждой и бренди. Когда его волосатая рука метнулась вперед, пальто слегка распахнулось, и Мелсон заметил кое-что в кармане.

У Стэнли был револьвер.

— Вы безумны, — повторил доктор Фелл. — И потому убили Джорджа Эймса.

И здесь Мелсону показалось, что «нечто» вот-вот бросится на них. Оно повернулось на стуле, словно увеличившись в размере.

— Мне пришлось поломать голову, — продолжал доктор Фелл, глядя в круглые желтоватые глаза, зрачки которых словно непрерывно пульсировали, то сужаясь, то расширяясь, — но теперь я намерен продемонстрировать улики против вас, раскрыть, что кое-кто думает и говорит о вас…

Прошлой ночью, когда Эймс поднимался по этой лестнице, вы не могли выйти через двойную дверь в коридор. Мы все это признаем.

Но в показаниях имеется одна очень странная деталь. Человек, стоящий в темном коридоре, видел полоску лунного света. Дверь в проход, ведущий на крышу, была открыта — понимаете? — и в этом проходе он увидел лунный свет. По его словам, свет проникал из люка в крыше. Но это невозможно, так как люк был плотно закрыт на засов, и никто не мог пройти через него. Помните: он сказал «полоска», а не пятно или квадрат, которые могли возникнуть при открытом люке — всего лишь маленькая полоска… как, скажем, от отверстия за одной из скользящих стенных панелей, которых, как нам известно, в этом доме полдюжины.

Вспомните расположение комнат — слева находится спальня вашего друга Боскома, а ее стена является также стеной этого прохода. Не забывайте, что вы в вашем темно-сером костюме могли незаметно проскользнуть из-за ширмы — также стоящей слева — в спальню и отодвинуть панель в стене, чтобы выбраться оттуда. Помните также, что луна светила в задние окна. Лунный свет падал в спальню и проник через приоткрытую панель в проход, когда вы пробрались туда, открыли изнутри пружинный замок двери и вонзили в Эймса стрелку от часов на площадке! Вот что вы сделали, утверждает свидетель, если вы не заставите его говорить другое, и его имя…

— Берегитесь! — крикнул Хэдли.

Доктор Фелл еще продолжал говорить, когда ручища Стэнли рванулась вперед и сбросила со стола лампу. При свете пламени в камине они увидели глаза Стэнли, блеск металла в его руке и услышали его хриплое дыхание.

— Стойте на месте! — приказал Стэнли. — Я сам с ним разберусь.

Его массивная фигура заслонила поток света из холла, когда он повернулся и побежал. Свет исчез, когда дверь захлопнулась, и ключ повернулся в замке, прежде чем Хэдли метнулся к ручке.

— Он запер нас!.. — Хэдли начал колотить кулаками по двери. — Беттс! Хватайте его… откройте дверь… Господи, Фелл, вы выпустили на свободу маньяка!.. Беттс! Вы можете остановить…

— Доктор Фелл приказал не останавливать его, — отозвался голос снаружи. — А вы говорили… Он забрал ключ!

— Задержите его, проклятый идиот! Сделайте что-нибудь!.. Спаркл! Взломайте эту дверь!

Какая-то тяжесть навалилась на дверь снаружи. Послышалось ворчание, которое сменил новый удар. Сверху донесся крик, а затем пистолетный выстрел.

Они услышали второй выстрел, прежде чем со скрежетом вылетел замок. Хэдли распахнул дверь, выбрался в коридор и помчался к лестнице. Мелсон следовал за ним. Послышался четкий голос, громкий, но спокойный и даже довольный:

— Понимаешь, они думают, что я сумасшедший, поэтому я могу убить тебя, как мне заблагорассудится, ничем не рискуя. Конечно, я могу убить тебя сразу, скажешь ты правду или нет. Но одна пуля в ногу, другая в живот, третья в шею… это может продолжаться бесконечно, пока ты не разинешь свой лживый рот. Как видишь, никто мне не мешает. У двери полисмен, и он ничего не делает, чтобы тебе помочь, хотя и вооружен. Я видел, как топорщится его карман, но он ничего не предпринимает — даром что я стою к нему спиной. А сейчас я сделаю еще один выстрел…

Вопль, похожий на крик кролика, попавшего в капкан, заставил колени Мелсона подогнуться, когда он спешил вверх по лестнице следом за Хэдли. Крик повторился.

— Нет, — дружелюбно заговорил голос, — тебе не убежать. В комнате всего четыре стены, а ты загнан в угол. Я был дураком, всадив этому банкиру четыре пули в голову. Но тогда я ничего против него не имел.

Запыхавшийся Хэдли одолел последнюю ступеньку. В пороховом дыму виднелись бледные лица — люди не двигались, а только наблюдали, испуганные и потрясенные. Сквозь открытую двойную дверь Мелсон видел спину Стэнли, а рядом с ним лицо, больше похожее на причудливую маску. Извивающаяся фигура размахивала руками, пытаясь протиснуться за высокую разрисованную ширму.

— Эта пуля для твоего брюха, — сказал Стэнли и поднял руку, чтобы выстрелить.

Другой человек перестал кричать.

— Уберите его, — пробормотал он. — Я убил Эймса, черт бы вас всех побрал, и признаю это. Только, ради бога, уберите его от меня!

В голосе послышалось отчаяние. Серое лицо поднялось и застыло на фоне нарисованного пламени. Потом Кэлвин Боском свалился в обморок прямо на ширму.

Стэнли потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя, потом он громко выдохнул, сунул пистолет в карман и обернулся к доктору Феллу, который медленно шагнул в комнату и уставился на лежащую на полу карикатуру, но изломанную, с открытым ртом.

— Ну? — осведомился Стэнли. — Все в порядке? Он раскололся.

— Шоу было превосходным, — отозвался доктор Фелл, похлопав его по плечу. — Лучшее мы не могли бы спланировать. Но, пожалуйста, больше не стреляйте холостыми патронами, иначе разбудите всю округу. — Он повернулся к Хэдли. — Боском не пострадал. Он доживет до виселицы. Интересно, что теперь он думает о «реакциях человека, собирающегося умереть»?

Глава 22

ПРАВДА

«Дейли сфер»: «Блистательная стратегия отставного полицейского офицера с целью отомстить за убийство старого товарища!»; «Дейли бэннер»: «Очередной триумф Скотленд-Ярда, поверившего опороченному старшему инспектору!»; «Дейли трампетер»: Фотографии: «Слева: старший инспектор Дейвид Хэдли, нашедший правильное решение за двадцать четыре часа, с заместителем комиссара, достопочтенным Джорджем Беллчестером; справа: мистер Питер Э. Стэнли, герой дня, у которого, к сожалению, невозможно взять интервью, поскольку он отправился в длительное морское путешествие для поправки здоровья».

В передовице «Дейли трампетер» говорилось: «Вновь была продемонстрирована эффективность стражей закона, в том числе тех, кто более не связан с полицией, но остается преданным ей даже в отставке. Мы можем с гордостью заявить, что подобное возможно только в Британии…»

— Черт побери! — проворчал доктор Фелл. — Для них это был единственный способ не потерять лицо. Налейте еще стакан пива.

* * *

Но так как эта история не столько о способах сохранения лица, сколько об убийстве, совершенном человеком, который считал себя слишком проницательным, мы должны для объяснения обратиться к разговору, состоявшемуся той же ночью в отеле доктора Фелла на Грейт-Расселл-сквер. Хэдли было необходимо потихоньку освежить в памяти подробности своего триумфа, поэтому доктора слушали только он и Мелсон.

Было уже за полночь, когда доктор Фелл приступил к рассказу, так как оставалось еще много дел — в частности, было необходимо получить при свидетелях подпись Боскома на его заявлении, покуда он не пришел в себя настолько, чтобы все отрицать. Но теперь работа была завершена, в камине ровно гудел огонь, перед ним стояли мягкие кресла, а рядом находились ящик пива, две бутылки виски и коробка сигар. Доктор Фелл благодушно улыбался, готовясь к повествованию.

— Я не шучу, — начал он, — выражая сожаление из-за того, что мне все время приходилось обманывать вас. Я был вынужден намекать на невиновность Боскома не только вам, но и ему самому. Вспомните, сразу после того, как мы утром вошли в его комнату и обнаружили исчезновение часов, которые он сам у себя украл, я сказал вам, что только что пережил один из худших моментов в моей жизни. Когда мне приходилось стоять там и делать комплименты этому хладнокровному дьяволу, я давился ими, как касторкой. Но это было необходимо. Если Боском был самым гнусным убийцей в моей практике, то он также был одним из самых умных, ухитрившись не оставить почти никаких улик, за которые можно было зацепиться. Единственным шансом завлечь его в ловушку был тот, который я использовал. Утром вы пребывали в таком состоянии, что, если бы я сообщил вам свои выводы, вы попытались бы в них удостовериться и дали бы Боскому знать, что он под подозрением. Тогда он снова начал бы увиливать и догадался бы о ловушке, которую готовили ему я и Стэнли. Боском боялся не закона, а Стэнли — боялся, что помраченный рассудок Стэнли обернется против него и разорвет его своими когтями. Я видел, что он опасается только этого.

— Но алиби! — запротестовал Мелсон. — Ведь Хейстингс видел… Так почему же он…

— Погодите, — вмешался Хэдли с записной книжкой на колене. — Давайте рассуждать последовательно. Когда вы впервые заподозрили Боскома?

— Прошлой ночью. Но в душе я не был уверен до утра, когда мы узнали, что исчезли часы-череп, а полностью убедился, лишь поднявшись наверх перед ленчем (специально не взяв вас с собой) и обнаружив скользящую панель в стене прохода, которая также являлась стеной спальни Боскома. Там должна была находиться такая панель, иначе рассказ Полла о лунном свете в проходе становился бессмысленным.

Но не будем нарушать порядок. Впервые я заподозрил Боскома в результате одного из совпадений, которые так нас беспокоили. Некоторые из них — особенно одно — я не мог отнести к случайностям. В менее значительные было легко поверить, так как они являлись не столько совпадениями, сколько логичными следствиями привычек и черт характера участников этой истории.

Например, я мог поверить в случайность того, что в тот роковой вечер четверга Элинор и Хейстингс договорились встретиться на крыше, хотя по будням они, как правило, этого не делали. В доме происходила суматоха из-за часов, нервы Элинор были на пределе, Хейстингс также был удручен, поэтому скорая встреча становилась неизбежной. Боском предвидел такую возможность и приготовился к ней, украв ключ, хотя был не вполне уверен, что они выберут середину недели. Таким образом, это не являлось удивительным совпадением.

Далее, я мог поверить, что миссис Стеффинс отправилась на крышу подглядывать за двумя влюбленными (к этому мы вскоре вернемся), потому что — как вы указали в вашей реконструкции, что было единственно верной частью вашего дела против Элинор как убийцы, — такой поступок был вполне в духе миссис Стеффинс. Логически вечер четверга был самым подходящим для нее: миссис Горсон отсутствовала, поэтому Стеффинс могла рано запереть дом и отправиться на крышу, не рискуя, что ее станут разыскивать по каким-то хозяйственным делам.

Но, — доктор Фелл постучал по подлокотнику кресла, — одно из этих совпадений выглядело слишком чудовищным, чтобы его можно было легко переварить.

Я не мог поверить, что Боском, сфабриковав «план убийства» в качестве безобидной забавы, случайно выбрал жертвой этого плана замаскированного детектива, который искал доказательства виновности в убийстве одного из обитателей этого же дома! Такого рода совпадение, Хэдли, способно повредить рассудок и заставить звезды опрокинуться вверх ногами. Если случай способен проделывать такие трюки, то это наводит ужас. Такое попахивает не просто сверхъестественным, а сотворенным силами тьмы. Конечно, если перед нами действительно случайность.

Но, поразмыслив, я понял, что это подкрепляется другим, столь же поразительным совпадением. В качестве единственного свидетеля задуманного фиктивного убийства Боском случайно выбрал бывшего полицейского офицера, ранее тесно сотрудничавшего с замаскированным детективом, о подлинной профессии которого Боском не догадывался! Вспомнив несколько фрагментов из книги «Верь или не верь», я мог поверить первому совпадению, но не двум сразу. Такое не могло быть случайностью. Следовательно, это входило в замысел Боскома.

Хэдли взял стакан пива, который протянул ему доктор.

— Это выглядит достаточно очевидным, — согласился он. — Но какова была цель такого замысла?

— Подождите. Сначала нужно ответить на вопрос, что этот человек пытался сделать, затем, как и, наконец, почему.

Прежде всего обратимся к замыслу фиктивного убийства, который оказалось так легко раскрыть и который был бы раскрыт почти так же легко, даже если бы Хейстингс не оказался очевидцем. Я довольно быстро понял, что произошло, как понял бы любой, у кого было бы время подумать. К тому же Стэнли был готов проболтаться в любую минуту и сделал бы это, о чем Боском прекрасно знал. Но странным выглядело то, как мало усилий предпринимал Боском, чтобы скрыть свой план, который мог навлечь на него много неприятностей. Казалось, он даже ускорял его раскрытие, хотя делал это исподтишка, чтобы не возбуждать подозрений. Подумайте над его поведением.

Допустим, намерения Боскома ограничивались замыслом ложного убийства. Что-то пошло не так, «жертва» шутки каким-то необъяснимым образом свалилась замертво на пороге, и Боском внезапно сознает, что он и Стэнли оказались в весьма скверном положении… Самым естественным для него было бы постараться скрыть и сам замысел, и все его доказательства.

Но что же делает Боском? Он стоит в комнате, размахивая оружием, которое легко мог спрятать, позволяет нам его увидеть, даже привлекает к нему наше внимание, а потом спешно дает крайне сомнительное объяснение. И более того. Хотя Боском далеко не глуп, он позволяет не слишком сообразительному констеблю, который звонит по телефону в его спальне, увидеть, как он прячет ботинки и перчатки, которые полисмен иначе никогда бы не обнаружил.

Мне незачем напоминать вам все, что Боском говорил и делал, но подчеркну, что события развивались по одинаковому образцу. Почему же он хочет, чтобы об этом узнали? И тут мне пришла в голову дикая мысль — потому что Боском действительно заколол Эймса стрелкой от часов по какой-то веской причине, а его притворство, будто он собирался застрелить Эймса из пистолета вообще без причины — только ради своего нелепого замысла, — имеет целью отвести от себя подозрения! Иными словами, Боском чернил себя, чтобы потом обелить. Это парадокс, дети мои. Если он признался, что поджидал посетителя с пистолетом, мы бы едва ли заподозрили его в том, что он ранее выскользнул из комнаты и ударил Эймса ножом. Иными словами, трудно заподозрить даже потенциального убийцу в том, что он расстроил собственный план.

Замысел сам по себе был блестящим, но Боском воплотил его еще лучше. Прежде чем подумать, как ему удалось себя обезопасить, вспомните, что он не мог долго оставаться в позе признавшегося в попытке убийства, так как это могло привести его на скамью подсудимых. Отсюда фальшивый глушитель, которым он также размахивал у нас перед носом. Обратите внимание, как Боском то и дело подбрасывал намеки, покуда не выдохся и не признал с вызовом, что в действительности не собирался никого убивать. Мы должны были подумать: «Грязная маленькая свинья! Он хотел напугать Стэнли и выставить его серьезным подозреваемым, а самому духу не хватало совершить настоящее убийство!» Должен признать к своему стыду, джентльмены, что сначала я так и думал. Боском снова чернил себя, чтобы впоследствии обелить, и посмеивался при этом украдкой.

Но вернемся к его подлинным действиям при совершении преступления.

Задавая себе вопрос «Как?», мы прежде всего должны выяснить, был ли Стэнли сообщником в настоящем убийстве. Очевидно, нет, иначе не существовало бы причин для фокус-покуса. Стэнли отводилась роль свидетеля. И свидетель бы из него получился самый лучший и самый убедительный — тот, кто думает, что Боском собирался убить этого человека, но твердо знает, что он этого не делал.

Как же такое можно было устроить? Если Боском заколол Эймса, то невиновный очевидец в той же комнате не мог этого не заметить. Но потом всплыло несколько интересных фактов, которые было нелегко объяснить: во-первых, что в комнате было темно; во-вторых, что Стэнли поместили за тяжелой ширмой, установленной Боскомом; в-третьих, что на полу у ножек массивного голубого кресла Боскома имелись странные отметки мелом.

Хэдли издал возглас и перелистал записную книжку.

— Черт бы побрал эти отметки — я совсем забыл о них! Да, вот они… Теперь вспоминаю.

— Потому что вы забыли о Боскоме, — криво усмехнулся Мелсон. — Боюсь, я тоже.

Доктор Фелл глотнул пива и прочистил горло.

— Рассмотрим сначала пункт фальшивого плана Боскома, касающийся необходимости темной комнаты, как Боском объяснял его Стэнли, согласно показаниям Хейстингса. Это звучит настолько сомнительно, что могло убедить только человека с вконец расстроенными нервами, как у Стэнли. Боском утверждал, что в комнате должно быть темно, когда жертва поднимется наверх и войдет, чтобы, если кто-нибудь будет находиться снаружи в коридоре, он не увидел свет, когда жертва входит в дверь. Но даже если кто-то в коридоре увидел бы жертву, когда все свидетельствовало, что жертва пыталась ограбить дом, трудно понять, почему Боском опасался такой мелочи, как тусклый свет. Однако это не главная слабость его доводов. Если план был таков, каким казался, то это странный способ завлечь муху в паутину. Человека приглашают прийти за костюмом, подняться наверх, открыть дверь, увидеть темную комнату в темном доме, сесть и ждать, пока кто-то принесет обещанный костюм!

Причина, по которой Стэнли поместили за ширму, выглядит еще менее убедительно. За ширму в темноте! Не было сказано ни слова, почему Стэнли не должен быть видим при ярком свете. Неужели присутствие друга Боскома могло так напугать пришедшего за поношенной одеждой? Однако намерение держать его не просто в темноте, но и за ширмой предполагает жертву, чьи зрительные способности комбинируют кошачий глаз с рентгеновскими лучами.

Впрочем, это не важно. Вы знаете, почему это проделали. Прежде всего, темнота требовалась для того, чтобы Боском мог незаметно передвигаться в своей черной пижаме, он позаботился и о том, чтобы не быть слышимым в мягких шлепанцах…

— Постойте! — прервал Хэдли. — Хейстингс смотрел вниз при лунном свете…

— Вскоре я к этому перейду. Далее, Стэнли поместили за ширмой, чтобы он сквозь указанную ему узкую щель мог видеть в заранее намеченном пятне лунного света то, что было нужно Боскому, — что заставило бы его поклясться, что Боском все время находился в комнате. И наконец, отметки мелом. Они были жизненно важны, так как показывали точное местонахождение ножек кресла, дабы с любого места за ширмой в поле зрения попадало только то, что требовалось Боскому.

Но, очевидно, в комнате не должно было быть совсем темно, иначе Стэнли вообще ничего бы не увидел. Поэтому световой люк в потолке оставили слегка приоткрытым, тщательно приготовив это заранее, как софит в театре. Неужели вам не приходило в голову, что педантичный Боском повел бы себя как дурак, не занавесив люк полностью (на случай, если Хейстингс окажется на крыше, хотя он не считал это вероятным), если бы не крайне нуждался хотя бы в самом тусклом свете?

Но самая большая ирония судьбы в этом деле, полном таких ситуаций, состоит в том, что человек, для которого все это предназначалось — Стэнли, — так и не был нами допрошен. Это Хейстингс доказал, что…

— Именно об этом мы вас и спрашивали, — снова вмешался Хэдли. — Почему Хейстингс не видел, как Боском выскользнул из комнаты? Он ведь не лгал, верно?

— Нет, он говорил правду. Но я обрисовал вам только то, что заставило меня усомниться в словах Боскома и считать его виновным. Прежде чем перейти к настоящему убийству, давайте рассмотрим весь план начиная с его зарождения и увидим, что произошло.

Прежде всего мы должны разобраться в подлинной натуре Боскома. К этому человеку, Хэдли, я испытываю личную ненависть. Он единственный преступник из всех, с кем мне приходилось сталкиваться, в котором я не мог найти ни крупицы… я не говорю «добра», так как это слово имеет смысл только в духовном контексте, а обычных человеческих свойств, способных вызвать сочувствие. Все в его жизни было подчинено ледяному самодовольству — именно самодовольству, а не гордости. Несомненно, в его разлагающийся мозг закрадывалось желание осуществить то, что он якобы намеревался проделать в соответствии с фиктивным замыслом — убить кого-нибудь ради удовольствия понаблюдать за «реакциями» этого человека перед смертью, питая тем самым собственное тщеславие, как летучая мышь-вампир жиреет на чужой крови. Но самодовольство сделало его чересчур ленивым, чтобы демонстрировать хотя бы свой интерес к подобному зрелищу, покуда Элинор Карвер не нанесла этому самодовольству рану и Боском впервые не обнаружил, что над ним смеются. Поэтому Элинор должна была умереть.

Когда люди в будущем станут писать о знаменитых преступниках наших дней, я могу себе представить, как они его опишут. «Боском с его бледной физиономией и скверной улыбочкой впал в истерику перед пистолетным дулом, когда собственный план обернулся против него». Как психологического монстра, его будут сравнивать с Ниллом Кримом^[104] с его лысой головой и кривой усмешкой, рыскающим в поисках проституток с таблетками стрихнина в кармане. Но Боском не обладал даже человеческой слабостью к проституткам и прямотой, чтобы использовать яд. Я подал вам намек, говоря о его интересе к испанской инквизиции. Я говорил вам, что инквизиторы прошлого, несмотря на их пороки, были, по крайней мере, честными людьми и искренне верили, что спасают души. Боском никогда бы не смог понять такое. Он мог всю жизнь изучать деятельность инквизиции, но ему и в голову бы не пришло, что зло можно творить с честными намерениями или что человеческая душа существует в каком-либо качестве, кроме фантомного оправдания лицемерного садизма. Более всего его увлекало то, что он называл «изощренностью», но что мы предпочитаем именовать всего лишь самодовольством.

Мы должны помнить об этой черте характера, если хотим понять все аспекты преступления. Когда Боском решил его совершить, ему, как я говорил, не хватило твердости для использования яда. Элинор должна была умереть? Отлично.

Но он никогда не стал бы убивать так, как могли бы убить вы или я, — внезапным выстрелом или ударом. Вокруг этого убийства предстояло сплести фантастический замысловатый узор — чем более запутанными и ненужными были бы нити, тем сильнее это бы польстило его тщеславию. Он должен был начать работу с мелких кусочков, расширяя их день за днем, пока не возникло бы изображения фигуры на виселице.

Помните, что Элинор была единственной, кто проник в сущность его характера. Когда Боском решил сделать ее своей любовницей или даже провести эксперимент с браком, как с интеллектуальной игрушкой, и покровительственным тоном сообщил ей об этом, ее смех неожиданно показал ему, чего он стоит. Она смеялась, джентльмены, к тому же она увидела его с сорванной маской. С тех пор Элинор знала, почему Боском ее ненавидит. Увидев мертвеца, она подумала, что это Хейстингс, и сразу закричала, что Боском убил его… И сегодня, когда вы спрашивали о людях, которые ее ненавидят, Элинор могла бы назвать Боскома. Но вы так часто ссылались на показания Лючии Хэндрет, что она, естественно, могла прийти лишь к одному выводу.

Хэдли кивнул, и доктор продолжил:

— Вернемся к Боскому. Мы уже обсуждали намерение приписать Элинор убийство в «Гэмбридже». Это вдохновение снизошло на него внезапно, когда он размышлял, что делать дальше. Вспомните, Карвер говорил нам, что в тот день Боском был в «Гэмбридже», когда сам Карвер приходил туда осматривать часы, и что Элинор должна была появиться там позже. Теперь из показаний Боскома мы знаем, что он специально задержался в магазине, чтобы увидеть Элинор. У него еще не было плана — он просто ходил за ней по пятам. Возможно, Боском был свидетелем убийства администратора, но в любом случае он знал, что Элинор должна прийти туда без спутника и, следовательно, без алиби, а когда на следующий день прочитал подробности в газетах, план начал обретать форму.

Но как обратить это знание к своей выгоде? Боском не мог пойти в полицию и открыто обвинить Элинор — такой шаг не был бы изощренным, а кроме того, для осуждения не хватало доказательств. С другой стороны, он не мог написать анонимку инспектору, ведущему это дело, — ее, по всей вероятности, отправили бы в мусорную корзину, как и сотню других. Даже если письмом бы занялись, это могло бы испортить все шоу, прежде чем Боском успел бы приготовиться. Короче говоря, это было бы не то расследование, в котором он нуждался.

И тут вовремя подвернулся его друг Стэнли! Инспектор Джордж Эймс упоминался в газетах как ведущий расследование. Стэнли, любивший распространяться о своих горестях и особенно о людях, из-за которых его уволили, естественно, рассказывал Боскому о роли Эймса в деле Хоупа-Хейстингса, о его цепкости, не слишком высоком интеллекте, пристрастии к секретности. Эврика! Если безымянный источник посоветовал бы Эймсу прийти переодетым в определенное место, Эймс, скорее всего, отказался бы, но если это сделал Стэнли?..

— Но ведь вы говорите, — запротестовал Хэдли, — что Стэнли ничего об этом не знал! Однако в найденном письме его подпись. Он должен был знать…

Доктор Фелл покачал головой:

— Думаю, вам бы не понадобилось, чтобы кто-то печатал за вас письмо. Вам нужна была бы только его подпись внизу листа бумаги. А чтобы получить эту подпись, вам бы потребовалось только попросить него написать вам записку о чем угодно. В любой аптеке вы можете купить за пару шиллингов пузырек с жидкостью, стирающей чернила, которая уничтожила бы оригинальную записку так, что проявить ее можно было бы только с помощью микрофотографии (а в Скотленд-Ярде ею не пользуются). После этого вы могли бы отпечатать на вашей машинке поверх подписи Стэнли необходимый вам текст.

Попробуйте проследить за работой малыша Боскома! Для этого вам придется задуматься над самой сомнительной частью рапорта Эймса — третьим из трех «совпадений», которые слишком удивительны, чтобы считать их таковыми. Мы объяснили первые два. Третье заключается в том, что после того, как Эймса информировало о виновности одного из обитателей дома Карвера лицо, отказавшееся помочь ему проникнуть в дом за доказательствами, другое лицо внезапно и весьма кстати пригласило его в дом ночью за костюмом. В некотором смысле это всего лишь следствие первого совпадения и оно возвращает нас к нему. Потому что мы уже сомневались в этом пункте, когда о нем сообщил Боском, и тем не менее о нем же сообщил Эймс! Единственные разумные объяснения состоят в том, что (а) рапорт был поддельным или (6) что Эймс по какой-то причине не говорил правду.

Вы заявили, что рапорт не мог быть поддельным, так как Эймс сам принес его в Ярд. Тогда я спросил вас, не мог ли он слегка подтасовывать факты, думая, что поступает так ради доброго дела? И вы дали понять, что это не исключено…

— Но зачем ему подтасовывать факты в рапорте своему начальству? — осведомился Мелсон.

— Я объясню вам, что произошло. Боском сознает, что теперь у него имеется безукоризненный план для обоих убийств — фиктивного и подлинного. Фиктивного, потому что около месяца назад, только ради удовольствия помучить Стэнли, он уже сообщил ему о туманном замысле совершить убийство для забавы, которое, вероятно, никогда не намеревался осуществить… (Обратите внимание, что Хейстингс лишь однажды слышал упоминание о нем.) И подлинного убийства, поскольку сцена для убийства подготовлена таким образом, чтобы Элинор отправили на виселицу.

Эймс в своем маскарадном наряде наблюдает в пивной за всеми, поскольку не получил от Стэнли обвинений по конкретному адресу, и ждет, что Стэнли появится во плоти. Но вместо этого к нему подходит Боском и говорит: «Я знаю, кто вы — я друг Стэнли, и он прислал меня сюда». Естественно, Эймс спрашивает; «Какое вы имеете к этому отношение? Почему Стэнли не пришел сам?» — «Вы глупец, — отвечает Боском. — Некоторые из них уже догадались, что вы полицейский офицер. Если кто-нибудь увидит Стэнли с вами или услышит от кого-то о вашей встрече, быть беде. Я тот человек, о котором упоминал Стэнли и который видел украденные предметы в распоряжении одной из женщин». Далее он рассказывает ту же выдумку, которую мы читали в рапорте Эймса. За одним исключением. «Я проведу вас в дом, — говорит Боском. — Но если мы не раздобудем доказательств и у меня будут неприятности из-за того, что я сообщил вам об этом, вы должны меня прикрыть. Вы сообщите вашему начальству на тот случай, если меня обвинят в клевете, что человек, который рассказал вам это, не был тем человеком — мною, Кэлвином Боскомом, — который помог вам попасть в дом. Если мы найдем доказательства, я, безусловно, признаюсь и в том и в другом. В противном случае я должен иметь алиби, написанное черным по белому, иначе я откажусь помогать вам. Это ваше крупное дело — в случае удачи вас ожидают повышение, деньги и прочее. То, о чем я прошу, сугубо номинально, но я на этом настаиваю».

Ну, что оставалось Эймсу? Согласившись, он ничего не терял, а отказавшись, мог потерять все. Конечно, предлог был сомнительным, но он ему поверил — и в итоге погиб.

Они договорились, что поздно вечером в четверг — именно в четверг, так как дом в отсутствие миссис Горсон запрут рано и не будет слуг, которые могли бы заметить посторонних, — Эймс прокрадется в темноте в комнату Боскома и встретится со Стэнли. Последний убедительный штрих был бы добавлен, когда Эймс, околачиваясь около дома, увидел бы входящего Стэнли, а ему вбили в не слишком умную голову, что со Стэнли он говорить не должен. Ну, Эймсу было не суждено добраться до комнаты Боскома живым.

Тем временем Боском приготовил улики против Элинор. Украденных браслета и серег, даже часов-черепа, было бы недостаточно. Он должен использовать перчатки, якобы принадлежащие Элинор, и что-нибудь еще, указывающее непосредственно на нее. И тут он почерпнул свою лучшую идею из затруднений Полла — стрелки часов.

— Погодите, — вмешался Мелсон. — Тут что-то не клеится, верно? Когда Полл говорил с Элинор на крыльце или в автомобиле, Боском никак не мог их слышать! Как же он узнал об этом?

— Благодаря характеру самого Полла. Вечером я говорил с юным Кристофером. Полл вел себя именно так, как можно было от него ожидать. Вероятно, вы заметили, что единственным человеком в доме, к которому Боском относился терпимо, хотя и полупрезрительно, был Полл. Молодой человек забавлял Боскома, и тот мог холить свое тщеславие, сравнивая себя с ним. Более того, Поллу всегда нравился Боском. Он хотел занять денег, и самым подходящим для этого был Боском, но Полл не осмеливался обратиться к нему лично…

— Понял! — воскликнул Хэдли. — Уходя из дома тем утром, Полл внезапно решил, что было бы легче в качестве последнего средства запиской обратиться к Боскому и попросить денег, на что у него не хватало духу при личной встрече…

— Да. Боском встретился с ним, выпытал у него о причине затруднений и быстро убрал его с пути, обеспечив молчание наличными. Именно ему Полл написал записку. Он был готов встретиться с Боскомом, когда тот будет знать о его беде. Полагаю, такое случается нередко.

Итак, мы подходим к последнему акту. Поздно вечером в четверг Боском и Стэнли поджидают жертву в комнате Боскома. Вокруг лежат аксессуары фиктивного убийства, в которых Боском не нуждается. Зато в спальне улики, которые ему нужны.

Прошлой ночью он украл стрелки часов, надев перчатки, которые могла бы носить Элинор. Неужели вы не сознавали, приятель, того бросающегося в глаза факта, что Боском — единственный мужчина в доме, у которого руки достаточно маленькие, чтобы натянуть эти перчатки? Дюжину раз вы видели его миниатюрные деликатные ручки, которые к тому же незачем было просовывать в перчатки целиком, а лишь настолько, чтобы на них не попала краска при снятии стрелок? Одна перчатка вместе с часовой стрелкой и прочими уликами была спрятана за панелью в четверг, когда Элинор все еще была на работе. Боском знал, что он в безопасности, знал об инстинктивном, глубоко укоренившемся страхе Элинор перед скользящей панелью, которой она не пользовалась годами. И в четверг вечером улики, в которых он нуждался, — минутная стрелка и правая перчатка — были наготове в его спальне.

— Вы хотите сказать, — спросил Хэдли, — что перчатку все-таки использовали?

— Да.

— Но, черт возьми, вы же сами доказали, что ни одна из этих перчаток…

— Не перепутали ли вы кое-что? — осведомился доктор Фелл, наморщив лоб. — Мне помнится, что это доказали вы — как я неоднократно повторял впоследствии, вы это продемонстрировали. Не припоминаю, чтобы я когда-либо утверждал, будто правая перчатка не была использована. Я лишь говорил, что левая перчатка в вашем изобретательном и восхитительном, но ложном решении была не той, которую мы искали… Естественно, мой мальчик, я не осмелился намекнуть, что, так сказать, правая была правильной. При вашем состоянии это было слишком опасно. Если бы это помогло доказать виновность Элинор, вы бы охотно согласились, что она одинаково хорошо владеет обеими руками.

— Значит, вы использовали ложную улику, — медленно произнес Хэдли, покосившись на свой карандаш, — чтобы доказать…

— Вы правы, — весело подтвердил доктор. — Но этим занимались мы оба… Позвольте предложить вам маленький эксперимент. Вы проделайте его. Мелсон, — я не хочу, чтобы этот тип мошенничал. Возьмите этот нож для бумаги — он достаточно острый. Теперь подойдите к дивану и вонзите его в одну из подушек, набитых перьями. Не беспокойтесь — я отвечу перед администрацией отеля. После удара сразу отскочите назад — не потому, что вы не хотите… хм… чтобы перья попали на вашу перчатку, а потому, что не желаете, чтобы они оказались на вашей одежде. Как Боском. Ну?

Мелсон, надеясь, что его никто не фотографирует, нанес удар и отскочил.

— Превосходно, — кивнул доктор Фелл. — Что вы сделали, как только нож вонзился в подушку?

— Разжал руку. Вот перо…

— Это объясняет, Хэдли, почему кровь была на ладони перчатки и нигде больше, притом в небольшом количестве, так как, если не перерезать артерию, человеческое тело не кровоточит обильно в момент удара. Ваша теория была бы верной, только если бы убийца извлек оружие из раны в плотно сжатом кулаке, но не иначе.

Теперь давайте проясним последнюю трудность — почему Хейстингс не видел через окно в потолке, как Боском встает с кресла, и почему был готов поклясться, что все время наблюдал за сидящим там.

Прежде всего подумайте, что, согласно намерениям Боскома, должен был видеть Стэнли, чтобы позднее мог ручаться в его присутствии. Обратите внимание на необычайную высоту, ширину и глубину этого голубого кресла. Где оно находилось? Вспомните, что, по словам Хейстингса, он мог видеть со своего места на крыше: «Я мог видеть только правую сторону спинки кресла, так как оно стояло лицом к двери». Иными словами, было устроено так, чтобы лунный свет падал на одну сторону спинки и подлокотник, в то время как большая часть кресла слева (вообразите, что смотрите на него сверху) оставалась в тени. Что Хейстингс неоднократно подчеркивал, рассказывая, как посмотрел вниз впервые — несколько месяцев назад? Что кто-то сидел в кресле — вероятно, Стэнли, но он не мог быть в этом уверен, так как видел только часть головы над спинкой, а главное, руку Стэнли, сжимающуюся и разжимающуюся на подлокотнике.

Теперь представьте себе Стэнли, смотрящего в четверг вечером сквозь щель в ширме. Большая часть кресла находилась в глухой тени, в том числе весь перед, потому что из-за лунного света тень самого кресла становилась еще чернее — короче говоря, все, кроме наружной стороны бока и подлокотника. Отлично. Стэнли должен был видеть, как Боском садится в кресло, когда свет погас. А что он мог видеть потом? Что так загипнотизировало Хейстингса той ночью?

— Лунный свет, отраженный на пистолете, — ответил Хэдли, — вероятно, рука, державшая его… да, рука… Господи, теперь я припоминаю, что пистолет был абсолютно неподвижен!

— Вот именно. Часть этого должен был видеть Стэнли. У Хейстингса был лучший обзор, но все было устроено таким образом, что и он не мог видеть ничего больше. Согласно его же показаниям, он не может поклясться, что видел в кресле Боскома — хотя думает, что это так. Вспомните, Стэнли ростом в шесть футов два или три дюйма, обладающий вполне пропорциональной росту шириной, сидел в этом кресле в первую ночь, когда Хейстингс подслушивал их разговор и видел при этом только верхнюю часть его головы и руку на подлокотнике! Кресло было слишком большим даже для огромного Стэнли, а миниатюрного Боскома оно должно было поглотить вовсе. Следовательно, в соответствии с его же показаниями Хейстингс мог видеть максимум оружие и, возможно, часть руки.

Боском скользнул на левую сторону кресла в полной темноте; не будем забывать, что он был в черной пижаме. Какой трюк он устроил с пистолетом, мы сейчас не знаем, так как от этой улики он избавился, но я могу догадаться. Помните, Мелсон, как мы впервые вошли в его комнату прошлой ночью? Я, по неведению, собирался сесть в единственное кресло, которое казалось достаточно большим, чтобы позволить мне расслабиться. По непонятной причине Боском метнулся к креслу и сел в него раньше меня. Что-то было засунуто сбоку под подушку — что-то вроде приспособления для снимания сапог, чтобы держать оружие в неподвижном состоянии, — а одна из белых перчаток, приготовленных для фиктивного убийства, была обернута вокруг рукоятки пистолета. Боском нуждался лишь в нескольких секундах, чтобы установить все это, перегнувшись через кресло и закрывая приспособление собственным телом, и стольком же времени, чтобы убрать его. Между прочим, Хейстингс слышал шорох и тяжелое дыхание, когда Боском либо покидал кресло, либо возвращался к нему. Неудивительно, что он был так удивлен странной неподвижностью его руки.

В принципе Боском не нуждался во всей этой чепухе. Стэнли, вероятно, был бы и так готов поклясться в его постоянном присутствии, предполагая, что Боском оставался невидимым для него, сидя в кресле. Трюк был глупый, ребяческий и ужасный — как и сам Боском.

Итак, наш убийца скользнул влево, встал с кресла, направился к задней стене комнаты и проследовал в свою спальню. Времени у него было достаточно. Он велел Эймсу позвонить в дверь и ждать, а если никто не отзовется через пару минут, подняться наверх. Боском был готов к приему. Лунный свет, проникающий в окна его спальни, позволял ему найти стрелку от часов и нужную перчатку. Он вышел, отодвинув панель, нанес удар и вернулся, создав себе безупречное алиби. Боском позаботился, чтобы ему не помешали. Он выбрал полночь, он знал — Элинор, даже если бы она поднялась на крышу, что казалось маловероятным, никогда не устраивала свиданий ранее четверти первого. Но если в этом отношении Боскому не повезло, удача благоприятствовала ему в том смысле, что Элинор в первый раз поднялась туда без четверти двенадцать, а во второй, после тщательных поисков исчезнувшего ключа, через несколько минут после убийства — как раз в нужное время, чтобы вызвать подозрение, на что Боском и рассчитывал.

И наконец, блокировав проход со стороны площадки кражей ключа, Боском позаботился о том, чтобы блокировать его и со стороны крыши. Сломанный засов был починен и задвинут. Если Элинор не могла подняться, то Хейстингс не мог спуститься, чтобы выяснить причину. Боском не пренебрег ничем, он предусмотрел даже те возможности, в которые не верил, и держал в руке тысячу нитей, восторгаясь своей способностью не путаться в них. Фактически он играл в шахматы на дюжине досок и наслаждался этим. Но, несмотря на всю изобретательность, Боскома постигла неудача, и меня не слишком огорчает, что его ждет виселица.

Хэдли глубоко вздохнул и закрыл записную книжку. Огонь догорал в камине, дождь начался снова, и Мелсон уже подумывал о том, как эта краткая интерлюдия отразится на его работе над Бернетом.

— Пожалуй, это все, — сказал старший инспектор, снова взяв стакан. — Кроме того, что вы делали во второй половине дня и вечером.

— Пытался раздобыть надежные доказательства. Господи, у меня ведь не было абсолютно ничего против этого человека! Да, в его спальне имелась скользящая панель, сквозь которую он мог выбраться в коридор, — ну и что из того? Боском посмеялся бы надо мной. Двое свидетелей поклялись бы — пускай неохотно, — что он все время сидел в кресле. Его алиби было неопровержимым, и тем не менее я должен был его опровергнуть.

Из уважения к вам я вначале пробовал более мягкие методы. Существовал шанс, что кто-то в ювелирном отделе «Гэмбриджа» мог запомнить человека, покупавшего дубликаты украденных предметов. Я направил двух ваших людей по этому следу, но он был слишком слабым. Даже если бы в Боскоме опознали человека, покупавшего браслет и серьги, он только укрепил бы свою позицию защитника Элинор, просто заявив, что покупал их для нее. Поскольку эти предметы не являлись украденными, мы должны были решить, что он по-прежнему галантно ее защищает… Моей последней, столь же слабой нитью было письмо «Стэнли». Если это было послание Боскому, стертое жидким выводителем чернил, я надеялся, что микрофотографическая обработка проявит стертый текст: «Дорогой Боском! Вот книги, которые вы просили» или что-то в этом роде. Я поехал к старому другу-французу, который живет в Хэмпстеде и ранее сотрудничал с Бенколеном в полицейской префектуре Парижа; он все еще увлекается криминалистикой. Он проверил письмо. Нам удалось проявить смутно различимые слова — их было достаточно, чтобы доказать невиновность Стэнли в написании фальшивого письма, если бы случилось худшее, но они не указывали на Боскома.

Тогда мне пришлось разыграть мою последнюю, рискованную и, возможно, смертельно опасную карту. Я был вынужден обратиться к Стэнли — единственному человеку, которого боялся Боском, — рассказать ему все, состряпать для него этот план и дойти до такой крайности, чтобы попросить безумца притвориться безумным! Я знал, что он пойдет на это и что, если мы добьемся успеха, вы и ваш отдел выберетесь из чудовищной передряги. Но величайшая опасность заключалась в том, что этот человек, согласившись, мог свихнуться окончательно и попытаться воздействовать на Боскома настоящими пулями… Ну, за тот вечер у меня прибавилось седых волос. Я снабдил Стэнли холостыми патронами для его револьвера и держал под разными предлогами оружие у себя, пока вез его в дом Карвера — он действительно приехал со мной. Потом я посвятил в свой план двух полисменов, дал сигнал поднять занавес перед началом моего шоу и едва не заставил поседеть вас. Это был выстрел наугад, вероятно, глупый поступок, и я не испытывал большего нервного напряжения, чем когда щелкал бичом перед лицом настоящего сумасшедшего, притворяющегося таковым… Но… — И доктор глубоко вздохнул.

* * *

В передовице «Дейли трампетер» говорилось: «Вновь был продемонстрирована эффективность стражей закона, в том числе тех, кто более не связан с полицией, но остается преданным ей даже в отставке. Мы можем с гордостью заявить что подобное возможно только в Британии…»

— Черт побери! — проворчал доктор Фелл. — Для них это был единственный способ не потерять лицо. Налейте еще стакан пива.

Глава 1

«Традиционный обед „Клуба убийств“, не проводившийся уже более пяти лет, состоится в ресторане Белтринга в пятницу 1 июня, в половине девятого. Выступать будет профессор Риго. До сих пор посторонние не допускались, но если вы, мой дорогой Хэммонд, пожелаете прийти в качестве моего гостя…»

Он подумал, что это знамение времени.

Когда Майлс Хэммонд свернул с Шафтсбери-авеню на Дин-стрит, моросил дождь, более походивший на туман. Потемневшее небо мало что говорило ему, но, наверное, было около половины десятого. Получив приглашение на обед, даваемый «Клубом убийств», опоздать почти на час было неслыханным, непростительным хамством, даже при наличии веской причины. Однако, дойдя до первого поворота на Ромилли-стрит, тянувшуюся вдоль квартала Сохо, Майлс Хэммонд остановился.

Да, письмо в его кармане — знамение времени. Свидетельство того, что в 1945 году в Европу нехотя и медленно возвращался мир. И Майлс никак не мог к этому привыкнуть.

Он огляделся вокруг.

Он стоял на пересечении Дин-Стрит и Ромилли-стрит, и слева от него высилась восточная стена церкви Святой Анны. Эта серая стена с большим полукруглым окном выстояла, почти не пострадав. Но из окна вылетели стекла, и через него были видны лишь грязно-белые пилоны. Там, где сильные бомбежки превратили Дин-стрит в месиво из разрушенных домов, шпунтовых досок и разбросанных по мостовой гирлянд чеснока, лежавших вперемешку с осколками стекла и известковой пылью, теперь вырыли аккуратный постоянный резервуар для воды, оградив его колючей проволокой, чтобы дети не свалились туда и не потонули. Но шрамы еще оставались, он видел их, стоя под шуршащим дождем. Прямо под брешью окна находилась старая доска в память о жертвах предыдущей войны.

Нереально!

Нет, сказал себе Майлс Хэммонд, не следует называть возникшее у него чувство болезненным, считать его фантазией или следствием нервных перегрузок во время войны. Вся его нынешняя жизнь с ее удачами и неудачами действительно была нереальной.

Много лет назад ты вступил в армию, полагая, что устои рушатся и необходимо принимать какие-то меры. В том, что ты отравился дизельным топливом, не было ничего героического, хотя, когда воюешь в танковых войсках, это может точно так же убить, как и все, что летит от фрицев. Восемнадцать месяцев ты провел валяясь на больничной койке, на казенных простынях, а время ползло так медленно, что само понятие времени утрачивало смысл. А потом, когда деревья оделись листвой во второй раз, ты получил письмо с сообщением, что дядя Чарльз умер — в отеле в Девоне, где он по своему обыкновению уютно расположился и где ему ничего не угрожало, — и что вы с сестрой унаследовали все его состояние.

Ты всегда ощущал мучительную нехватку денег? Вот тебе то, чего ты хотел.

Тебе всегда нравился этот дом дяди Чарльза с библиотекой в придачу? Вступай во владение!

Ты страстно желал — и это желание было намного сильнее всех прочих — высвободиться из удушающей тесноты, когда давление, оказываемое на тебя окружающими, поистине можно было уподобить давке в переполненном автобусе? Ты хотел освободиться от необходимости возвращения в полк, обрести пространство, в котором можно вновь двигаться и дышать? Обрести свободу читать и мечтать, не имея при этом моральных обязательств по отношению к кому-либо или чему-либо? Все это стало бы возможным, если бы война когда-нибудь кончилась!

Но вот война закончилась, задохнулась, словно гаулейтер, проглотивший яд. Ты, слегка пошатываясь, вышел из больницы с бумагами об увольнении из армии в кармане и попал в Лондон, еще испытывающий нехватку всего; в Лондон длинных очередей, нерегулярно курсирующих автобусов, пабов, в которых не подают спиртное; в Лондон, где уличные фонари зажигают и сразу же гасят, экономя топливо; но при том в город, наконец-то освободившийся от непереносимого гнета опасности.

В праздновании победы не было ничего истеричного, как это по той или иной причине любили изображать газеты. То, что показывала кинохроника, было лишь пузырьком на огромной поверхности города. Майлс Хэммонд подумал, что большинство людей, так же, как он сам, испытывают некоторую апатию, потому что они еще не в силах поверить в реальность происходящего.

Но что-то проснулось в глубине людских сердец, когда в газетах начали появляться результаты крикетных матчей, а из метро исчезать койки. И даже общества мирного времени, вроде этого «Клуба убийств»…

— Так не годится! — произнес Майлс Хэммонд.

Надвинув на глаза промокшую насквозь шляпу, он повернул направо и пошел по Ромилли-стрит к ресторану Белтринга.

Ресторан находился слева, в четырехэтажном здании; когда-то оно было выкрашено в белый цвет, и стены выделялись в сумерках. Вдалеке на Кембридж-Серкус, сотрясая мостовую, с грохотом въехал запоздалый автобус. Освещенные окна словно давали отпор пелене дождя, шум которого, казалось, еще усилился. У входа в ресторан, совсем как в старые времена, стоял швейцар в униформе.

Но приглашенный на обед «Клубом убийств» не должен был входить в ресторан через главный вход. Вместо этого ему надлежало свернуть за угол, к боковому входу, находившемуся на Грин-стрит. Войдя в дверь с низкой притолокой и одолев покрытый толстым ковром пролет лестницы — согласно легенде именно так, не привлекая к себе внимания, сюда когда-то проникала некая особа королевской крови, — он попадал в коридор, с одной стороны которого располагались двери отдельных кабинетов.

Когда Майлс Хэммонд поднялся до середины лестничного марша, прислушиваясь к тому сочному приглушенному рокоту, который доносится из любого роскошного и уютного ресторана, его охватила самая настоящая паника.

В этот вечер он гость доктора Гидеона Фелла. Но, даже находясь здесь в качестве гостя, все равно посторонний.

О «Клубе убийств» уже складывались легенды, не уступавшие в популярности рассказам о подвигах королевского отпрыска, тайно пользовавшегося лестницей, по которой сейчас поднимался Хэммонд. В «Клубе убийств» состояло всегда только тринадцать членов — девять мужчин и четыре женщины. Все они были прославленными людьми, в особенности те, кто не кичился успехом на избранном поприще, будь то юриспруденция, литература, наука или искусство. Среди них числился судья Коулмен. Членами клуба были также токсиколог доктор Балфорд, романист Мерридью и актриса Эллен Най.

До войны они имели обыкновение встречаться четыре раза в год в двух отдельных залах ресторана Белтринга, закрепленных за ними метрдотелем Фредериком. Во внешнем зале устраивался бар, а во внутреннем накрывали на стол. Именно во внутреннем зале, где ради такого случая Фредерик всегда вешал на стену гравюру, изображавшую череп, эти мужчины и женщины засиживались до глубокой ночи, обсуждая убийства, уже признанные классическими.

И вот теперь сюда явился он, Майлс Хэммонд…

Спокойно!

Да, он явился сюда — посторонний, почти самозванец, и вода с его промокших плаща и шляпы капала на ступени лестницы ресторана, обед в котором в былые времена он редко мог бы себе позволить. Опаздывая вопреки всем правилам приличия, чувствуя себя до предела жалким, он собирался с силами, чтобы войти и увидеть вытянутые шеи и вопросительно поднятые брови.

Спокойно, черт тебя побери!

Он вынужден был напомнить себе, что давным-давно, в далекие, туманные предвоенные дни, жил некий ученый по имени Майлс Хэммонд, дядя которого, сэр Чарльз Хэммонд, замыкавший длинный ряд предков, подвизавшихся на поприще науки, умер совсем недавно. Ученый по имени Майлс Хэммонд в 1938 году стал лауреатом Нобелевской премии по истории. И этим человеком, как ни странно, был он см. Он не должен был позволять болезни так подточить его нервы. Он имеет полное право находиться здесь! Но мир постоянно преображается, без конца меняет очертания, а люди забывают так легко…

Настроив себя на циничный лад, Майлс добрался до холла наверху, где неяркие лампы с матовыми стеклами освещали двери из красного дерева. Там никого не было, и тишину нарушал только доносившийся издалека гул голосов. Все было почти так же, как и до войны. Над одной из дверей светилась надпись: «Гардероб для джентльменов», и он вошел в этот гардероб и повесил там шляпу и плащ. Напротив гардероба, на другой стороне холла, он увидел дверь с надписью: «Клуб убийств».

Майлс открыл дверь и застыл на пороге.

— Кто… — неожиданно агрессивно произнес женский голос, в котором слышалось смятение. Девушка осеклась, а потом заговорила мягко и ровно, даже неуверенно: — Извините, но кто вы?

— Я ищу «Клуб убийств», — сказал Майлс.

— Да, это здесь. Но только…

Что-то тут было не так. Совсем не так. Посередине внешнего зала стояла девушка в белом вечернем платье, ярко выделявшемся на фоне темного ковра. В плохо освещенном зале царил желтовато-коричневый полумрак. На двух окнах, выходивших на Ромилли-стрит, висели мрачные, расшитые золотом шторы. К этим окнам был придвинут длинный, покрытый нарядной белой скатертью стол, выполнявший функцию бара, и на нем бутылка хереса, бутылка джина и бутылка пива соседствовали с дюжиной изящных бокалов, из которых в этот вечер еще не пили. Кроме девушки, в зале никого не было.

Майлс заметил справа от себя приоткрытые двойные двери, ведущие во внутренний зал. Он мог видеть большой, накрытый для обеда круглый стол, вокруг которого впритык друг к другу стояли стулья и на котором теснилось сверкающее столовое серебро; украшавшие стол алые розы и зеленые листья папоротника ярко выделялись на белой скатерти; четыре высокие свечи еще не были зажжены. Над каминной полкой, придавая всему фантастический колорит, висела, в знак того, что проводится заседание «Клуба убийств», заключенная в раму гравюра с изображением черепа.

Между тем заседание «Клуба убийств» не проводилось. Более того, в зале никого не было.

Тут Майлс заметил, что девушка подошла ближе.

— Мне ужасно жаль, — сказала она. Низкий нерешительный голос, казавшийся пленительным после наигранно-бодрых голосов медицинских сестер, согрел ему сердце. — С моей стороны было чрезвычайно невежливо кричать на вас подобным образом.

— Вовсе нет! Вовсе нет!

— Полагаю, нам следует друг другу представиться. — Она подняла глаза. — Меня зовут Барбара Морелл.

Барбара Морелл? На каком поприще могла прославиться эта юная сероглазая девушка? Вернувшись из наполовину обескровленного войной мира, Майлс остро ощущал невероятную энергию и живость, бурлившие в ней. Это видно было в блеске глаз, повороте головы, подвижности губ, свежести лица, шеи и плеч, розовеющих на фоне белого платья. Он задался вопросом: сколько же времени прошло с тех пор, как он в последний раз видел девушку в вечернем платье?

И каким пугалом рядом с нею должен был выглядеть он сам!

На стене между двумя зашторенными окнами, выходившими на Ромилли-стрит, висело высокое зеркало. Майлс мог видеть в нем неясное отражение белого платья Барбары Морелл, срезанное ниже талии столом-баром, и изящный узел, в который она собрала свои гладкие пепельные волосы. Поверх ее плеча мелькнуло его собственное отражение: изможденное, перекошенное, полное сарказма лицо с высокими скулами и удлиненными золотисто-карими глазами, седая прядь волос, из-за которой он казался сорокалетним, хотя ему исполнилось всего лишь тридцать пять. Ну просто король-интеллектуал Карл Второй, и при этом (черт бы его побрал!) столь же располагающий к себе.

— Меня зовут Майлс Хэммонд, — сообщил он и стал в отчаянии озираться в поисках кого-нибудь, перед кем можно было бы извиниться за опоздание.

— Хэммонд? — Последовала небольшая пауза. Девушка смотрела на него широко раскрытыми серыми глазами. — Значит, вы не член клуба?

— Нет. Я гость доктора Фелла.

— Доктора Фелла? Так же, как и я! Я тоже не состою в клубе. Но в этом-то все дело. — Мисс Барбара Морелл всплеснула руками. — Ни один из членов клуба не появился здесь сегодня вечером. Весь клуб в полном составе просто… исчез.

— Исчез?

— Да.

Майлс оглядел зал.

— Здесь никого нет, — объяснила девушка, — кроме нас с вами и профессора Риго. Фредерик, метрдотель, почти потерял голову, чего же до профессора Риго… Господи! — Она оборвала фразу. — Почему вы смеетесь?

Майлс вовсе не собирался смеяться. В любом случае, сказал он себе, это трудно назвать смехом.

— Извините, — поспешно проговорил он. — Просто я подумал…

— Подумали о чем?

— Ну, понимаете, члены этого клуба регулярно собирались в течение многих лет, и каждый раз новый оратор освещал изнутри какое-нибудь знаменитое преступление. Они обсуждали преступление, они упивались преступлением, они даже вывешивали на стену гравюру с черепом, избрав его символом своего клуба…

— И что же?

Майлс смотрел на ее волосы, такие светлые, что казались почти белыми, и разделенные посередине пробором: прическа, по его мнению, несколько старомодная. Он встретил взгляд серых глаз с темными ресницами и черными крапинками на радужной оболочке. Барбара Морелл стиснула руки. Ее манера жадно внимать собеседнику, дарить ему все свое внимание и ловить каждое произнесенное им слово успокаивала расшатанные нервы выздоравливающего.

Майлс ухмыльнулся.

— Просто я подумал, — ответил он, — какая бы это была сенсация из сенсаций, если именно в тот вечер, на который назначено собрание клуба, все его члены исчезли бы из своего дома. Или при двенадцатом ударе часов обнаружилось бы, что все они преспокойно сидят в своих креслах с ножом в спине.

Шутка не удалась. Барбара Морелл слегка изменилась в лице:

— Что за ужасная фантазия!

— Правда? Простите меня. Я только хотел сказать…

— Не пишете ли вы, случайно, детективных романов?

— Нет. Но я прочел их множество. Это… а, ладно!

— Эго серьезно, — вспыхнув, заверила она с наивностью маленькой девочки. — В конце концов, профессор Риго проделал очень длинный путь, чтобы рассказать об этом преступлении, об этом убийстве в башне, а они так обошлись с ним! Почему?

А если в самом деле что-то случилось? Это казалось не правдоподобным, фантастическим, но, с другой стороны, сам вечер выглядел настолько нереальным, что можно было поверить в любую нелепость. Майлс пораскинул мозгами.

— Не можем ли мы что-нибудь предпринять и выяснить, в чем дело? — спросил он. — Можно позвонить?

— Уже звонили!

— Кому?

— Доктору Феллу, он почетный секретарь клуба. Но никто не ответил. Сейчас профессор Риго пытается связаться с президентом клуба, судьей Коулменом…

Выяснилось, однако, что связаться с президентом «Клуба убийств» не удалось. Внезапно дверь распахнулась, словно произошел какой-то бесшумный взрыв, и в комнату ворвался профессор Риго.

В походке Жоржа Антуана Риго, профессора французской литературы Эдинбургского университета, было что-то от дикой кошки. Он был мал ростом и тучен; он был суетлив; он был одет слегка небрежно, от галстука-бабочки и лоснящегося темного костюма до тупоносых ботинок. Редкие волосы на затылке казались очень черными по контрасту с огромной лысиной и красным лицом. Надо сказать, что профессор Риго умел напустить на себя чрезвычайно важный вид, но мог вдруг ни с того ни с сего расхохотаться во все горло, выставляя на всеобщее обозрение золотую коронку.

Но сейчас он никаких вольностей себе не позволял. Его очки в тонкой оправе и даже щеточка черных усов дрожали от мрачного негодования. Голос звучал резко и грубо; по-английски профессор говорил почти без акцента. Он поднял руку ладонью вверх и растопырил пальцы.

— Прошу вас, не говорите ничего, — попросил он. На сиденье стоящего у стены стула, обтянутого розовой парчой, лежали темная шляпа с мягкими полями и толстая трость с изогнутой ручкой. Профессор Риго бросился к стулу и схватил их.

Сейчас его манера держаться была заимствована из высокой трагедии.

— В течение многих лет, — сказал он, даже не успев выпрямиться, — они приглашали меня в свой клуб. Я говорил им: «Нет, нет и нет!» — потому что не люблю журналистов. «Не будет ни одного журналиста, — говорят они мне, — и никто не станет цитировать то, что вы расскажете». — «Вы мне это обещаете?» — спрашиваю я. «Да!» — говорят они. И вот я проделал долгий путь из Эдинбурга. К тому же не смог купить билет в спальный вагон, потому что не имею «преимущественного права». — Он выпрямился и потряс мощной рукой в воздухе. — Эти слова — «преимущественное право» — вызывают отвращение у всех порядочных людей.

— Верно, верно! — с горячностью воскликнул Майлс Хэммонд.

Профессор Риго словно очнулся ото сна; негодование его рассеялось. Он вперил в Майлса маленькие глазки, сверкающие за стеклами очков в тонкой оправе.

— Вы согласны со мной, друг мой?

— Да!

— Очень мило с вашей стороны. Вы?…

— Нет, — ответил Майлс на незаданный вопрос. — Я вовсе не один из исчезнувших членов клуба. Я тоже гость. Моя фамилия Хэммонд.

— Хэммонд? — переспросил тот. В его глазах появился недоверчивый интерес. — Не вы ли сэр Чарльз Хэммонд?

— Сэр Чарльз Хэммонд был моим дядей. Он…

— Ах, ну конечно! — Профессор Риго щелкнул пальцами. — Сэр Чарльз Хэммонд умер. Да, да, да! Я прочел об этом в газете. У вас есть сестра. Вам с сестрой досталась по наследству библиотека.

Майлс заметил, что на лице Барбары Морелл появилось весьма озадаченное выражение.

— Мой дядя, — объяснил он девушке, — был историком. Он много лет прожил в маленьком домике, тысячами приобретая книги и складывая их штабелями самым диким и безумным образом. Собственно говоря, я и в Лондон-то приехал затем, чтобы подыскать опытного библиотекаря, который смог бы расставить эти книги в должном порядке. Но доктор Фелл пригласил меня в «Клуб убийств»…

— Та самая библиотека! — вздохнул профессор Риго. — Та самая библиотека!

Казалось, внутреннее возбуждение переполняло его, точно пар; грудь бурно вздымалась, лицо еще больше побагровело.

— Этот Хэммонд, — провозгласил он с энтузиазмом, — был великим человеком! Он был любознателен! У него был живой ум! Он, — профессор сделал рукой движение, словно поворачивая ключ в замке, — проникал в суть вещей! Я бы многое отдал за возможность ознакомиться с его библиотекой. За возможность ознакомиться с его библиотекой я бы отдал… Но я забылся. Я в ярости. — Он нахлобучил на голову шляпу. — И теперь я намерен удалиться.

— Профессор Риго, — тихо окликнула его девушка.

Майлс Хэммонд, всегда тонко чувствовавший атмосферу, осознал, что его слова в какой-то степени потрясли собеседников. Во всяком случае, ему показалось, что после того, как он упомянул дом своего дяди в Нью-Форесте, в их поведении произошла какая-то неуловимая перемена. Он не мог сказать, в чем она выражалась, не исключено, что все это лишь плод его воображения.

Но когда Барбара Морелл неожиданно сжала руки и обратилась с призывом к профессору Риго, в ее голосе, без сомнения, звучала отчаянная настойчивость:

— Профессор Риго! Пожалуйста! Не могли бы мы… не могли бы мы все-таки провести заседание «Клуба убийств»?

Риго повернулся к ней:

— Мадемуазель?

— С вами плохо обошлись. Я понимаю это, — торопливо продолжила она и слегка улыбнулась, хотя в глазах и застыла мольба. — Но я так ждала этого вечера! Преступление, о котором профессор собирался рассказать… — она взглянула на Майлса, точно ища поддержки, — вызвало сенсацию. Оно совершено во Франции перед самой войной, и профессор Риго — один из немногих оставшихся в живых людей, которым что-либо об этом известно. Речь идет…

— Речь идет, — сказал профессор Риго, — о влиянии, которое оказывает некая женщина на человеческие жизни.

— Мы с мистером Хэммондом были бы прекрасной аудиторией. И ни слова не проронили представителям прессы, ни один из нас! И в конце концов, знаете, нам все равно придется где-то обедать — а я сомневаюсь, сможем ли мы вообще поесть, если уйдем отсюда. Не могли бы мы, профессор Риго?… Не могли бы мы?…

Метрдотель Фредерик, мрачный, удрученный и рассерженный, тенью проскользнул в полуоткрытую дверь, ведущую в холл, и щелкнул пальцами, делая знак кому-то, стоящему в ожидании снаружи.

— Обед сейчас подадут, — сказал он.

Глава 2

Историю, которую Жорж Антуан Риго рассказал за кофе, поданным после весьма посредственного обеда, Майлс Хэммонд сначала был склонен считать легендой, выдумкой или искусным розыгрышем. Отчасти это было вызвано манерой профессора Риго вести повествование: француз с чрезвычайно важным видом бросал быстрые взгляды то на одного из сотрапезников, то на другого, с насмешливым удовольствием смакуя каждое сказанное слово.

Впоследствии Майлс, разумеется, обнаружил, что каждое ею слово было правдой. Но в то время…

В маленькую уютную столовую, которую освещали горевшие на столе свечи, с улицы доносился лишь неясный гул. Ночь выдалась душной, и они отдернули шторы и открыли окна, чтобы впустить немного воздуха. Снаружи, в лиловатом мраке, светились только окна расположенного напротив ресторана, фасад которого был выкрашен в красный цвет. По-прежнему моросил дождь.

Все это создавало нужный фон для той истории, которую они собирались выслушать.

— Преступление и сверхъестественные силы! — провозгласил профессор Риго, размахивая ножом и вилкой. — Только их может избрать себе в качестве хобби человек со вкусом. — Он очень строго посмотрел на Барбару Морелл: — Вы собираете коллекцию, мадемуазель?

Под порывом пахнувшего дождем ветра, долетевшего с улицы, заколебалось пламя свечей. По лицу девушки пробежала тень.

— Собираю коллекцию? — переспросила она.

— Реликвий, связанных с преступлениями.

— Господи, нет!

— В Эдинбурге живет человек, — мечтательно произнес профессор Риго, — у которого есть перочистка, сделанная из кожи Барка, похитителя трупов. Я вас шокировал? Бог мне судья… — Он внезапно залился кудахтающим смехом, выставив напоказ золотую коронку, затем снова стал чрезвычайно серьезен. — Я мог бы назвать вам имя одной леди, очаровательной леди вроде вас, которая проникла в тюрьму в Челмсфорде, украла надгробную плиту с могилы Дугала, убийцы с фермы Моут, и установила ее у себя в саду.

— Прошу прощения за вопрос, — вмешался Майлс, — но неужели все те, кто интересуется преступлениями… ну… ведут себя подобным образом?

Профессор Риго обдумал его слова.

— Да, это чепуха, — признался он. — Но все равно забавно. Что до меня, то я вскоре продемонстрирую вам мою реликвию.

Больше он ничего не произнес до того момента, когда убрали со стола и подали кофе. Тогда он сосредоточенно зажег сигару, пододвинулся ближе к столу и оперся о него широкими локтями. К его ноге была прислонена трость из полированного желтого дерева, блестевшая при свете свечей.

— В окрестностях города Шартра, который расположен примерно километров на шестьдесят южнее Парижа, в 1939 году жила одна английская семья. Может быть, вы бывали в Шартре?

Его обычно представляют средневековым городом из черного камня, грезящим о прошлом, и в каком-то смысле так оно и есть. Город виден издалека: он высится на холме среди необозримых золотистых нив; башни собора, разной высоты, поднимаются к небу. Вы въезжаете в него между круглых башен Порт-Гийома, распугивая гусей и цыплят, и поднимаетесь по крутым, вымощенным брусчаткой улочкам к отелю «Гранд-монарх».

У подножия холма вьется река Юр, над которой нависают стены старых крепостей и склоняются ивы. Когда вечер приносит прохладу, у этих стен, в персиковых садах, прогуливаются люди.

В базарные же дни… брр! Мычание, рев и блеяние подобны звукам адской трубы. Страшно даже подойти к торговым рядам, где продавцы голосят не хуже скотины. Там… — профессор Риго слегка помедлил, — процветают суеверия, укоренившиеся в этой местности столь же прочно, как мох на скале. Вы едите там хлеб, лучше которого нет во всей Франции, вы пьете хорошее вино. И вы говорите себе: «Вот где мне надо обосноваться, чтобы написать книгу».

Но есть там и промышленность: мукомольный и чугунолитейный заводы; завод, где изготавливается цветное стекло; кожевенная мануфактура и другие предприятия, о которых я не сообщаю, потому что это наводит на меня скуку.

Я и упомянул-то о них только потому, что самой крупной кожевенной мануфактурой «Пеллетье и К°» владел англичанин Говард Брук.

Мистеру Бруку было пятьдесят лет, а его счастливой супруге, вероятно, лет на пять меньше. У них был единственный сын, лет примерно двадцати пяти. Никого из них нет в живых, поэтому я могу рассказывать о них совершенно откровенно.

* * *

В маленькой столовой — Майлс не мог дать этому никакого объяснения — слегка повеяло холодом.

Барбара Морелл, курившая сигарету и пытливо взиравшая на Риго, заерзала на стуле.

— Нет в живых? — отозвалась она. — Тогда не будет никакого вреда, если…

Профессор Риго оставил ее слова без внимания.

* * *

— Повторяю, они жили в окрестностях Шартра. В особняке — претенциозно называя его замком, каковым он не был, — расположенном на самом берегу реки. В этом месте Юр спокойно течет по узкому руслу, и вода его становится темно-зеленой, потому что в ней отражаются берега. Вот, взгляните!

Поглощенный собственным рассказом, он выставил вперед кофейную чашечку.

— Вот это, — объявил он, — особняк из серого камня, с трех сторон окружающий двор. А это, — окунув палец в бокал с остатками кларета, Риго нарисовал на скатерти изогнутую линию, — это река, текущая перед ним.

Здесь, примерно на двести ярдов севернее дома, находится каменный арочный мост. Это частный мост, земля по обе стороны Юра принадлежит мистеру Бруку. А еще дальше, на другом берегу реки, стоит старая разрушенная башня.

Местные жители называют ее башней Генриха Четвертого, без всякого основания связывая ее с именем этого короля. Когда-то она была частью замка, сожженного в конце XVI века гугенотами, штурмовавшими Шартр. Уцелела только эта круглая башня, вернее, ее каменная часть — деревянные перекрытия сгорели, — представляющая собой лишь оболочку, внутри которой находится каменная винтовая лестница, ведущая на плоскую каменную крышу с парапетом.

Башня — обратите на это внимание! — не видна из особняка, в котором жила семья Брук. Но ландшафт там прелестный, просто чудо из чудес!

Вы идете на север по густой траве, минуете ивы, доходите по берегу вот до этого изгиба реки. Сначала вы переходите каменный мост, отражающийся в искрящейся воде. Потом достигаете башни, возвышающейся на сорок футов над поросшим зеленым мхом берегом, круглой, серовато-черной, с вертикальными прорезями бойниц, словно заключенной в раму из стоящих поодаль тополей. Когда семейство Брук отправлялось купаться, она служила им чем-то вроде кабинки для переодевания.

Таким образом, члены этой английской семьи — отец, мистер Говард, мать, миссис Джорджина, их сын, мистер Гарри, — вели в своем уютном особняке жизнь безмятежную и, возможно, немного скучную. Пока…

— Пока что?… — поторопил Майлс профессора Риго, когда тот сделал паузу.

— Пока не появилась некая женщина.

Некоторое время профессор Риго молчал. Затем он вздохнул и пожал пухлыми плечами, точно снимая с себя всякую ответственность.

— Что касается меня, — продолжал он, — то я приехал в Шаргр в мае 1939 года. Я только что закончил мою «Жизнь Калиостро», и мне хотелось тишины и покоя. В один прекрасный день мой добрый друг фотограф Коко Легран представил меня мистеру Говарду Бруку на ступеньках ратуши. Мы были людьми разного склада, но понравились друг другу. Его забавляло то, что я — истинный француз; меня забавляло то, что он — истинный англичанин, и мы оба были довольны и счастливы.

Седовласый мистер Брук, в поте лица управлявший своей кожевенной мануфактурой, был честным, сдержанным, но дружелюбным. Он носил брюки-гольф, которые выглядели в Шартре так же странно, как сутана кюре в Ньюкасле. Он отличался гостеприимством, в глазах у него горел огонек, но он был настолько подчинен условностям! Вы могли бы спокойно поставить шиллинг, что в точности предскажете его слова и поступки в любой час дня и ночи. Его жена, пухлая, миловидная, румяная женщина, во многом походила на него.

Но его сын Гарри…

Ах, он был совсем другим!

Этот Гарри заинтересовал меня. Он обладал чувствительностью и воображением. Ростом, комплекцией и манерой вести себя он очень походил на отца. Но под этой оболочкой воспитанного и уравновешенного человека скрывалась натура чрезвычайно нервная и возбудимая.

Он был к тому же красивым парнем, с квадратным подбородком, прямым носом, добрыми, широко расставленными карими глазами и светлыми волосами, которым (говорил я себе) грозила опасность стать седыми, как у его отца, если он не побережет нервы. Для обоих своих родителей Гарри был кумиром. Говорю вам, я встречал отцов и матерей, любивших своих детей до безумия, но никто из них не мог сравниться с этой четой!

Гарри посылал мяч для гольфа на расстояние двести ярдов или двести миль — каким там должно быть это дурацкое расстояние? — и мистер Брук раздувался от гордости. Гарри как одержимый играл в теннис на палящем солнце и заработал множество серебряных кубков — и его отец пребывал на седьмом небе. Он не показывал своих чувств Гарри. Он говорил ему только: «Неплохо, неплохо». Но без конца хвастался этим перед всеми, кто был готов его слушать.

Гарри обучали премудростям кожевенного производства. Он должен был унаследовать фабрику и когда-нибудь стать таким же богатым человеком, как его отец. Мальчик сознавал, в чем состоит его долг. Но при всем при том ему хотелось поехать в Париж и брать там уроки живописи.

Господи, как страстно он хотел этого! Его желание было настолько сильным, что он не мог найти слов, чтобы выразить его. К этой глупой идее сына стать художником мистер Брук отнесся снисходительно, однако заявил, что считает занятие живописью прекрасным хобби, но избрать его делом жизни… только этого не хватало! Миссис же Брук разговоры на эту тему доводили чуть ли не до истерики, поскольку воображение рисовало ей жизнь Гарри в мансарде среди красивых девушек, не прикрытых никакой одеждой.

«Мальчик мой, — говорил ему отец, — я хорошо понимаю твои чувства. В твоем возрасте я тоже прошел через нечто подобное. Но через десять лет ты будешь сам над этим смеяться».

«В конце концов, — говорила ему мать, — разве ты не можешь остаться дома и рисовать лошадей, например?»

После таких разговоров Гарри в отчаянии выходил из дома и бил по теннисному мячу с такой силой, что сметал противника с корта, или, бледный и задумчивый, сидел на лужайке, проклиная все на свете. Эти люди были такими честными, такими искренними и руководствовались самыми благими намерениями!

Теперь я могу сказать, что так и не узнал, насколько ответственно подошел Гарри к выбору дела своей жизни. У меня не было возможности узнать это. Поскольку в конце мая того же года личная секретарша мистера Брука, суровая женщина средних лет, которую звали миссис Макшейн, сочла, что международное положение внушает тревогу, и вернулась в Англию.

Это создало серьезную проблему. Частная переписка мистера Брука — его личная секретарша не имела отношения к работе в конторе — была невероятно обширной. Брр!

У меня частенько голова шла кругом, когда этот человек диктовал свои письма! Письма об инвестициях, о благотворительности, письма друзьям, письма в английские газеты; диктуя их, он ходил взад-вперед, заложив руки за спину, седовласый, с выражением праведного негодования на худом лице.

Мистер Брук должен был иметь самую лучшую секретаршу — как же иначе? Он написал в Лондон, чтобы ему подыскали именно такую. И вот в Боргаре — так Бруки называли свой особняк — появилась мисс Фей Ситон.

Мисс Фей Ситон…

Я помню, что это произошло 13 мая, во второй половине дня. Мы с Бруками пили чай. Боргар, серый каменный дом начала XVIII века, украшенный резными каменными масками и белыми наличниками, с трех сторон окружает внутренний двор. Мы сидели в этом дворе, поросшем мягкой травой, и пили чай в тени дома.

Перед нами была расположена четвертая стена с распахнутыми настежь железными воротами. За этими воротами мимо особняка Проходила дорога, а за ней виднелся крутой, поросший травой берег, где у самой воды росли ивы.

Папа Брук, с очками в черепаховой оправе на носу, сидел в плетеном кресле и, ухмыляясь, протягивал собаке печенье. В английской семье обязательно есть собака. Для англичан тот факт, что у собаки хватает сообразительности встать на задние лапы, выпрашивая лакомство, служит неиссякаемым источником изумления и восхищения.

Итак, папа Брук расположился в кресле, рядом находился напоминавший ожившую щетку шотландский терьер, а напротив мама Брук, не слишком элегантно одетая, с милым, румяным лицом и коротко остриженными каштановыми волосами, наливала себе пятую чашку чаю. Гарри в куртке и спортивных фланелевых брюках стоял в стороне и отрабатывал удары клюшкой для гольфа по воображаемому мячу.

Слегка покачивающиеся верхушки деревьев — ох, лето во Франции! — шуршащие и шелестящие листья, озаренные солнцем, аромат травы и цветов и вся эта сонная умиротворенность… Глаза закрываются сами собой от одной мысли о…

В это время к воротам подкатило такси марки «ситроен».

Из такси вышла молодая женщина, столь щедро расплатившаяся с шофером, что тот последовал за ней во двор, неся ее багаж. Она прошла по дорожке к нам, держась немного неуверенно. Она сказала, что ее зовут мисс Фей Си-тон и что она и есть новая секретарша.

Была ли она привлекательной? Grand ciel! Прошу вас запомнить — извините меня за этот поднятый в назидание палец, — прошу вас запомнить тем не менее, что я осознал всю степень ее привлекательности не с первого взгляда и не внезапно. Нет. Потому что ей не было свойственно — ни тогда, ни когда-либо еще — привлекать к себе внимание.

Я помню, как она стояла в тот первый день на дорожке, а папа Брук обстоятельно знакомил ее со всеми, включая собаку, а потом мама Брук спросила, не хочет ли она подняться наверх и умыться. Она была довольно высокая, нежная и стройная, и ее строгий костюм также не бросался в глаза. У нее была изящная шея и тяжелые темно-рыжие волосы, а ее мечтательные голубые глаза миндалевидной формы с таящейся в них улыбкой чаще всего, казалось, избегали смотреть прямо на вас.

Гарри Брук не сказал ни слова. Но он снова замахнулся на воображаемый мяч для гольфа, и его клюшка рассекла воздух и со всхлипом чиркнула по подстриженной траве.

А я курил сигару и — как всегда, как всегда, как всегда, безумно интересуясь поведением людей — говорил себе: «Так-так!»

Дело в том, что эта молодая женщина с каждой минутой нравилась вам все больше и больше. В этом было что-то странное и даже немного мистическое. Ее одухотворенная красота, ее мягкие движения и прежде всего ее удивительная отчужденность…

Фей Ситон была леди в полном смысле слова, но было похоже, что она боялась показать это и предпочла бы скрыть. Она происходила из хорошей семьи, принадлежала к древнему обедневшему шотландскому роду, и это обстоятельство, когда мистер Брук узнал о нем, произвело на него сильное впечатление. Она не готовилась стать секретаршей, о нет, она готовила себя для какого-то другого поприща. — Профессор Риго хихикнул, буравя глазами свою аудиторию. — Но она была расторопной, деловитой, исполнительной и невозмутимой. Если требовался четвертый игрок в бридж или вечером, когда в доме зажигался свет и им хотелось, чтобы кто-нибудь спел и сыграл на рояле, она была к их услугам. Она была по-своему приветливой, хотя вела себя робко, даже как-то излишне скромно, и часто сидела глядя в пространство, а мысли ее блуждали где-то далеко. И вы раздраженно задавали себе вопрос: о чем думает эта девушка?

То жаркое, знойное лето!..

Наверное, я никогда не забуду его: казалось, сама вода в реке загустела и спеклась под палящим солнцем, а по ночам слышался стрекот сверчков.

Фей Ситон, умница, не злоупотребляла занятиями спортом — на самом деле это объяснялось тем, что у нее было слабое сердце. Я говорил вам о каменном мосте и разрушенной башне, которую Бруки использовали как кабинку для переодевания, когда отправлялись купаться. Она ходила на речку поплавать только один или два раза — высокая, стройная, изящная, убрав рыжие волосы под резиновую шапочку, — и оба раза ее подвигал на это Гарри Брук. Он катал ее на лодке, он водил ее в кино послушать, как господа Лорел и Гарди изъясняются на безупречном французском языке; он гулял с ней в опасно-романтических рощах междуречья Юра и Луары.

У меня не вызывало никакого сомнения, что Гарри в нее влюбится. Пусть это произошло не так скоропалительно, как в прелестном рассказе Анатоля Франса: «Я люблю вас! Как вас зовут?» — но тем не менее не заставило себя долго ждать.

Как— то вечером в июне Гарри пришел ко мне в номер в отеле «Гранд-монарх». Он никогда ничего не сказал бы своим родителям. Но он излил свои признания передо мной, возможно потому, что я сочувственно слушал его, покуривая сигару и лишь изредка вставляя какие-то замечания. Я уже приобщил его к чтению наших великих писателей-романтиков, развил в нем изощренный вкус и, наверное, в каком-то смысле подлил масла в огонь. Его родители были бы недовольны, знай они об этом.

В тот вечер он сначала просто стоял у окна, поигрывая пузырьком с чернилами, пока не опрокинул его. Но в конце концов он выпалил то, о чем пришел мне рассказать.

«Я схожу по ней с ума, — заявил он. — Я попросил ее стать моей женой».

«И что же?» — спросил я.

«Она мне отказала!»

Гарри почти кричал, и у меня мелькнула мысль — говорю это совершенно серьезно, — что он собирается выброситься из открытого окна.

Должен признаться: я был поражен. Я имею в виду, что меня удивило его сообщение, а не какое-либо проявление терзавших его любовных мук. Потому что я готов был поклясться, что Фей Ситон влекло к этому молодому человеку. Я мог бы в этом поклясться, хотя трудно было что-либо прочесть в ее загадочном лице с миндалевидными голубыми глазами, избегающими смотреть прямо на вас; трудно было преодолеть ее неуловимую душевную отчужденность.

«Возможно, вы вели себя неподобающим образом».

«Я ничего не смыслю в таких вещах, — сказал Гарри, стуча кулаком по столу, на который он опрокинул пузырек с чернилами. — Но вчера вечером я гулял с ней по берегу реки. Светила луна…»

«Понимаю».

«И я сказал Фей, что люблю ее. Я целовал ее губы и шею…»

«А! Это важно!»

«…пока окончательно не потерял голову. Потом я попросил ее стать моей женой. Она так побледнела, что в лунном свете стала похожа на привидение. Она закричала: „Нет, нет, нет!“ — будто мои слова привели ее в ужас. Через секунду она бросилась бежать к разрушенной башне и укрылась в ее тени. Профессор Риго, все время, пока я целовал Фей, она оставалась застывшей, точно статуя. Должен сказать, что от этого мне было очень не по себе. Хотя я понимаю, что недостоин ее. Я последовал за ней по высокой траве к башне и спросил, любит ли она другого. Она издала что-то вроде стона и сказала: „Нет, конечно нет“. Я спросил, нравлюсь ли я ей, и она призналась, что это так. Тогда я сказал, что не оставляю надежды. И я действительно не оставляю надежды».

Все это Гарри Брук поведал мне, стоя, у окна в моем номере. Его рассказ тем более озадачил меня, что совершенно очевидно, эта молодая женщина, Фей Ситон, была женщиной в полном смысле слова. Я стал утешать Гарри. Сказал ему, что он должен набраться мужества и что, если он поведет себя тактично, то, без сомнения, сможет завоевать ее.

И он действительно завоевал ее. Не прошло и грех недель, а Гарри уже торжествующе сообщил мне и своим родителям, что они с Фей Ситон помолвлены.

Лично я не думаю, что папа Брук и мама Брук были в восторге.

Замечу, что не могло быть никаких возражений против его женитьбы на этой девушке. Ни против самой девушки, ни против ее семьи, предков или репутации. Нет! Она подходила ему с любой точки зрения. Вероятно, она была на три или четыре года старше Гарри, но что из этого? Возможно, пана Брук, будучи британцем, смутно полагал, что для его сына унизительно жениться на девушке, которая впервые появилась в их доме в качестве служащей. И эта женитьба была столь скоропалительной. Она застала их врасплох. Но их по-настоящему удовлетворила бы только титулованная миллионерша, да и то когда-нибудь позже — когда сыночку стукнет лет тридцать пять или сорок.

Между тем что они могли сказать ему, кроме слов «Да благословит тебя Господь»?

Мама Брук, по лицу которой струились слезы, держалась мужественно. Папа Брук стал вести себя с сыном как мужчина с мужчиной, с грубоватой сердечностью, словно Гарри внезапно, за одну ночь повзрослел. В промежутках папа и мама шептали друг другу: «Не сомневаюсь, что все будет хорошо!» — точно находились на похоронах и строили предположения относительно того, куда попадет душа покойного.

Но, заметьте, прошу вас, что теперь и папа и мама уже наслаждались всем этим. Смирившись с тем, что женитьба сына неизбежна, они начали извлекать удовольствие из происходящего. Так оно обычно и бывает в семьях, а Бруки были людьми самыми заурядными. Папа Брук предвкушал, как его сын еще усердней займется кожевенным бизнесом и еще больше прославит «Пеллетье и К°». В конце концов, новобрачные должны были поселиться либо в их доме, либо достаточно близко от него. Это было замечательно. В этом была лирика. Это напоминало пастораль. А потом… трагедия.

Ужасная трагедия, говорю вам, непредвиденная и леденящая кровь, словно удар небесной молнии.

* * *

Профессор Риго помедлил. Он сидел, немного склонив голову набок, подавшись вперед и поставив локти на стол. Каждый раз, когда ему хотелось подчеркнуть важность своих слов, он выразительно стучал указательным пальцем правой руки по указательному пальцу левой. Он был похож на лектора. Его сверкающие глаза, лысая голова, даже довольно комичная щеточка усов, казалось, излучали энергию. — Ха! — произнес он и, шумно засопев, выпрямился. Толстая трость с грохотом упала на пол. Он поднял ее и осторожно прислонил к столу. Из внутреннего кармана пиджака он извлек свернутую рукопись и фотографию в половину кабинетного формата.

— Вот, — объявил он, — фотография мисс Фей Ситон. Это цветная фотография, и она неплохо получилась у моего друга Коко Леграна. А в бумагах, написанных мною специально для архива «Клуба убийств», изложены все обстоятельства этого дела. Но, прошу вас, взгляните на фотографию!

Он положил фотографию на скатерть и подтолкнул к ним, сметая крошки.

Нежное лицо, которое способно долго тревожить и преследовать; взгляд, устремленный куда-то поверх плеча зрителя. Широко расставленные глаза под тонкими бровями, небольшой нос, полные и довольно чувственные губы, как-то не вяжущиеся с грациозной, изящной посадкой головы. С этих губ будто только что сошла улыбка, изогнувшая их уголки. Копна гладких темно-рыжих волос, казалось, слишком тяжела для тонкой шеи.

Это лицо нельзя было назвать красивым. Но оно волновало воображение. Что-то в этих глазах — ирония, горечь, скрывающаяся за мечтательным выражением? — сначала озадачивало вас, но потом ускользало.

— А теперь скажите мне, — потребовал профессор Риго с горделивым удовольствием, которое испытывает человек, когда ему есть что сказать, — не замечаете ли вы в этом лице чего-то странного?

Глава 3

— Странного? — переспросила Барбара Морелл. Жорж Антуан Риго просто дрожал от переполнявшего его радостного возбуждения.

— Именно, именно! Почему я назвал ее очень опасной женщиной?

Мисс Морелл с несколько надменным выражением лица жадно следила за его рассказом. Один или два раза она взглянула на Майлса, словно собираясь что-то сказать. Она наблюдала, как профессор Риго взял с края блюдечка свою потухшую сигару, торжествующе затянулся и положил ее обратно.

— Боюсь, — неожиданно ее голос зазвенел, будто этот поворот рассказа каким-то образом затронул ее лично, — боюсь, вам придется уточнить вопрос. Что вы имеете в виду, называя ее опасной? Она была настолько привлекательна, что… могла вскружить голову любому мужчине, которого встречала на своем пути?

— Нет! — резко ответил профессор Риго. — Он снова захихикал. — Заметьте, я признаю, — поспешно добавил он, — что со многими мужчинами дело обстояло именно так. Только взгляните на ее фотографию. Но я не это имел в виду.

— Что тогда заставляет вас называть ее опасной? — не сдавалась Барбара Морелл, в серых глазах которой, с напряженным вниманием смотревших на француза, начал разгораться гнев. Следующий вопрос она выпалила прямо-таки с вызовом: — Вы имеете в виду, что она была преступницей?

— Моя милая юная леди! Нет, нет, нет!

— Искательницей приключений? — Барбара ударила рукой по краю стола. — Нарушительницей спокойствия, да? Коварной? Злобной? Сплетницей?

— Отвечаю вам, — заявил профессор Риго, — что к Фей Ситон не подходило ни одно из этих определений. Простите меня, старого циника, но я утверждаю, что она, будучи по натуре пуританкой, была вместе с тем благородной и доброй девушкой.

— Что же тогда остается?

— Остается, мадемуазель, то, что могло бы послужить правдивым объяснением этих загадочных событий. Темных, отвратительных слухов, которые поползли по Шартру и его окрестностям. Загадочного поведения нашего трезвого, консервативного мистера Говарда Брука, ее будущего тестя, громогласно поносившего ее в таком многолюдном месте, как Лионский кредитный банк…

У Барбары вырвалось тихое, невнятное восклицание, в котором выражалось то ли сомнение, презрение и недоверие, то ли полное пренебрежение к его словам. Профессор Риго наблюдал за ней, полузакрыв глаза.

— Вы не верите мне, мадемуазель?

— Разумеется, верю! — Кровь бросилась ей в лицо. — Что я могу об этом знать?

— А вы, мистер Хэммонд? Вы что-то очень молчаливы.

— Да, — рассеянно сказал Майлс, — я…

— Рассматривал фотографию.

— Да. Рассматривал фотографию.

От удовольствия профессор Риго широко раскрыл глаза.

— Она произвела на вас впечатление, а?

— В ней есть нечто завораживающее, — подтвердил Майлс, проводя рукой по лбу. — Эти глаза! И поворот головы. Черт бы побрал вашего фотографа!

Он, Майлс Хэммонд, был измучен очень долгой болезнью, от которой лишь недавно оправился. Ему хотелось покоя. Ему хотелось уединенной жизни в Нью-Форесте в окружении старых книг — сестра вела бы там хозяйство до своего замужества. Он не желал иметь дело ни с чем, способным взбудоражить воображение. Однако он сидел и смотрел на фотографию, смотрел на нее во все глаза при свете свечей, пока нежные краски не начали расплываться.

Профессор Риго тем временем продолжал:

— Эти слухи о Фей Ситон…

— Какие слухи? — резко перебила Барбара.

Профессор Риго тактично проигнорировал ее слова.

— Что касается меня, то, не слишком-то вникая в местную жизнь, я ничего не знал о них. Гарри Брук и Фей Ситон объявили о своей помолвке в середине июля. А теперь я должен рассказать вам о том, что произошло двенадцатого августа.

В этот день, который не отличался для меня от любого другого, я работал над статьей для «Ревю де ле монд». Все утро я писал ее в уютном номере отеля, как делал это уже почти неделю. После ленча я перешел Плас-дез-Эпар, намереваясь зайти в парикмахерскую подстричься. В этот момент я подумал, что должен заглянуть в Лионский кредитный банк, пока он еще не закрыт, и получить деньги по чеку.

Было очень жарко. Погода с утра была тяжелой и хмурой, с редкими раскатами грома и внезапными брызгами дождя. Но только настоящий ливень, а не этот мелкий дождичек мог бы освежить воздух и принести облегчение. И первым, кого я увидел, был выходящий из конторы управляющего банком мистер Говард Брук.

— Это вас удивило?

— Да, немного удивило. По моему мнению, такой ответственный малый, как он, должен был бы в это время находиться в собственной конторе.

Мистер Брук очень странно посмотрел на меня. Он был в плаще и твидовой шляпе. На левой руке висела трость, а в правой он нес старый портфель из черной кожи. Мне даже показалось, что его светло-голубые глаза как-то странно слезятся, и я впервые обратил внимание на слишком отвисшую для человека, находящегося в столь отличной форме, кожу у него под подбородком.

«Мой дорогой Брук! — сказал я, останавливая его против его воли и пожимая руку. Рука была очень вялой. — Мой дорогой Брук, — продолжал я, — какая приятная неожиданность! Как ваши домашние? Как здоровье вашей милой жены, Гарри и Фей Ситон?»

«Фей Ситон? — переспросил он. — К черту Фей Ситон!» Ну и ну!

Он говорил по-английски, но так громко, что два-три находившихся в банке человека повернулись к нему. Этот славный малый залился краской смущения, но был настолько расстроен, что, казалось, все это не слишком его трогало. Он отвел меня туда, где нас не могли услышать, открыл портфель и показал мне его содержимое.

В портфеле лежали четыре небольшие пачки английских денег. В каждой пачке было двадцать пять двадцатифунтовых банкнотов, всего две тысячи фунтов стерлингов.

«Пришлось перевести эти деньги из Парижа, — сообщил он мне, и его руки дрожали. — Знаете, я подумал, что английские купюры выглядят более соблазнительно. Если Гарри не желает отказаться от этой женщины, я вынужден просто откупиться от нее. А теперь прошу меня извинить».

Он расправил плечи, закрыл портфель и, не сказав больше ни слова, вышел из банка.

Друзья мои, получали ли вы когда-нибудь сокрушительный удар в живот? После которого все плывет у вас перед глазами, и вы чувствуете тошноту и внезапно ощущаете себя резиновой игрушкой, которую сдавили в руке? Именно таковы были тогда мои ощущения. Я забыл о чеке. Я забыл обо всем. Я отправился обратно в свой отель, скользя под моросящим дождем по потемневшим булыжникам Плас-дез-Эпар.

Но я обнаружил, что ничего не способен написать. Через полчаса, в четверть четвертого, зазвонил телефон. Мне кажется, я подозревал, с чем связан этот звонок, но не догадывался, что именно произошло. Это была мама Брук, миссис Джорджина Брук, и она сказала: «Профессор Риго, ради Бога, приезжайте к нам как можно скорее».

На этот раз, друзья мои, я не просто встревожился.

На этот раз, сознаюсь, я чрезвычайно испугался!

Я сел в свой «форд» и помчался к их дому так быстро, как только мог. Вел машину еще сквернее обычного. Шел все тот же мелкий дождь, неспособный пробить брешь в скорлупе предгрозового пекла, в которую все мы были заключены. Когда я добрался до Боргара, мне показалось, что дом пуст. Войдя в холл, я громко окликнул хозяев, но никто не отозвался. Тогда я прошел в гостиную и нашел там мама Брук, которая очень прямо сидела на диване, предпринимая героические усилия совладать со своим лицом и сжимая в руке мокрый носовой платок.

«Мадам, — спросил я ее, — что случилось? Что произошло между вашим славным мужем и мисс Ситон?»

И она излила свои жалобы мне, потому что больше ей не к кому было обратиться за помощью.

«Я не знаю! — сказала она, и ее искренность не вызывала сомнения. — Говард не хочет мне ничего рассказать. Гарри говорит, что все это чепуха, но не объясняет, о чем идет речь, и тоже ничего не рассказывает. Все как-то странно… А два дня назад…»

Оказалось, что два дня назад произошло нечто ужасное и необъяснимое.

Неподалеку от Боргара, у большака, ведущего в Ле-Ман, жил некто Жюль Фреснак, огородник, снабжавший Бруков яйцами и свежими овощами. У Жюля Фреснака было двое детей — семнадцатилетняя дочь и шестнадцатилетний сын, — к которым Фей Ситон относилась с большой теплотой, и все члены семейства Фреснак ее очень любили. Но два дня назад Фей Ситон встретила Жюля Фреснака, который ехал на своей телеге по дороге, по этой белой дороге, обсаженной тополями и окруженной колосящимися нивами. Жюль Фреснак, с побагровевшим и искаженным от ярости лицом, слез с телеги и начал что-то громко кричать ей, пока девушка не закрыла лицо руками.

Свидетельницей этого происшествия оказалась Алиса, прислуга мама Брук. Алиса находилась слишком далеко, чтобы разобрать слова, по голос этого человека от бешенства стал хриплым до неузнаваемости. Когда же Фей Ситон повернулась и поспешила прочь, он поднял камень и бросил в нее.

Хорошенькая история, а?

Все это поведала мне мама Брук, сидя на диване в гостиной и беспомощно разводя руками.

«А сейчас, — сказала она, — Говард отправился к башне, башне Генриха Четвертого, на встречу с бедняжкой Фей. Профессор Риго, вы должны нам помочь. Вы должны что-то сделать».

«Но, мадам! Что я могу сделать?»

«Этого я не знаю, — ответила она, и я подумал, что в молодости, наверное, она была очень хороша собой. — Но надвигается нечто ужасное. Я чувствую это!»

Выяснилось, что мистер Брук вернулся из банка в три часа с портфелем, полным денег. Он сказал мне, что намеревается, как он выразился, окончательно решить проблему, связанную с Фей Ситон, и назначил ей встречу у башни в четыре часа.

Потом он спросил мама Брук, где Гарри, желая, чтобы тот тоже присутствовал при урегулировании вышеназванной проблемы. Она ответила, что Гарри у себя в комнате пишет письмо, и отец поднялся к нему наверх. Он не нашел там Гарри, который на самом деле возился с мотором в гараже, и вскоре вернулся назад.

«Он выглядел таким несчастным, — сказала мама Брук, — таким старым — и волочил ноги, словно больной». И папа Брук вышел из дома и направился к башне.

Не прошло и пяти минут, как появился Гарри и спросил, где отец. Мама Брук, находившаяся на грани истерики, все ему рассказала. Гарри на мгновение замер, о чем-то размышляя и что-то бормоча себе под нос, а затем вышел и направился к башне Генриха Четвертого. Фей Ситон за это время так и не появилась.

«Профессор Риго, — закричала миссис Брук, — вы должны последовать за ними и что-то предпринять! Вы здесь наш единственный друг, и вы должны пойти вслед за ними!»

Ничего себе работенка для старого дядюшки Риго, а?

Подумать только!

И все-таки я отправился вслед за ними.

Когда я выходил из дома, раздался удар грома, но настоящего дождя все еще не было. Я пошел на север по восточному берегу реки, пока не достиг каменного моста. По нему я перебрался на западный берег. Над берегом возвышалась башня.

Это место, должен вам сказать, выглядит как настоящие руины, где вечно спотыкаешься об обломки древних, почерневших камней — опаленных огнем, заросших сорной травой, — вот все, что осталось от некогда стоявшего здесь замка. Входом в башню служит полукруглая арка, вырубленная в стене. Эта арка расположена не со стороны реки, а выходит на запад, на луг и рощу каштанов. Я добрался до башни, когда небо уже потемнело, а ветер усилился. Под аркой стояла Фей Ситон и смотрела на меня. Фей Ситон в пестром шелковом платье, в белых плетеных туфельках на босу ногу. На руке у нее висели купальник, полотенце и купальная шапочка, однако она еще не успела искупаться — ее блестящие темно-рыжие волосы были в полном порядке и ни одна прядь не намокла. Она тяжело и прерывисто дышала.

«Мадемуазель, — сказал я, весьма плохо представляя себе, каких действий от меня ждут, — я ищу Гарри Брука и его отца».

Секунд пять — иногда они могут показаться чрезвычайно долгими — она молчала.

«Они здесь, — наконец сказала она. — Наверху. На крыше башни».

Внезапно (готов в этом поклясться) в ее глазах мелькнуло выражение, какое обычно сопутствует ужасному воспоминанию.

«По-видимому, между ними разгорелся спор. Я считаю, что не должна в него вмешиваться. Извините меня». «Но, мадемуазель…» «Прошу меня извинить!»

И, отвернувшись от меня, она поспешила прочь. Одна-две капли дождя упали на траву, ходившую ходуном от ветра; потом еще и еще. Я заглянул внутрь.

Я уже говорил вам, что башня представляла собой лишь каменную оболочку, а по ее стене вилась лестница, поднявшись по которой можно было через квадратное отверстие попасть на плоскую крышу. Внутри пахло затхлостью и водой. Там не было ничего, совсем ничего, кроме пары деревянных скамеек и сломанного стула. Благодаря длинным узким окнам на лестнице было довольно светло, хотя снаружи уже разразилась настоящая гроза.

Сверху доносились гневные голоса. Я не различал слов. Я криком возвестил о своем приходе, породив глухое эхо в этом каменном кувшине, и голоса тотчас же смолкли.

Я с трудом одолел винтовую лестницу — занятие, вызывающее головокружение и совсем не полезное человеку, страдающему одышкой, — и вылез через квадратное отверстие на крышу.

Гарри и его отец стояли, глядя друг на друга, на круглой каменной площадке, окруженной высоким бортиком и высоко вознесенной над верхушками деревьев. Отец Гарри был в том же плаще и той же твидовой шляпе. Его рот был крепко сжат, лицо выражало непримиримость. Умолявший его о чем-то сын был в вельветовом костюме, без плаща и с непокрытой головой, а развевавшийся на ветру галстук словно подчеркивал смятение его души. Оба были бледны и взволнованны, но, казалось, испытали некоторое облегчение, обнаружив, что это я прервал их разговор.

«Но, сэр!..» — начал Гарри.

"Последний раз, — холодно и бесстрастно произнес мистер Брук, — прошу тебя дать мне возможность поступить так, как я считаю нужным. — Он повернулся ко мне и добавил:

«Профессор Риго!»

«Да, мой добрый друг?»

«Не уведете ли вы отсюда моего сына, чтобы я мог уладить кое-какие проблемы должным образом?»

«Куда мне увести его, друг мой?»

«Куда угодно», — ответил мистер Брук и повернулся к нам спиной.

Незаметно взглянув на часы, я увидел, что было без десяти четыре. В четыре часа мистер Брук должен был встретиться здесь с Фей Ситон и намеревался дождаться ее. Бросалось в глаза, что Гарри совсем сник, из него словно выкачали воздух. Желая смягчить обстановку, а не подливать масла в огонь, я ничего не сказал о своей недавней встрече с мисс Фей. Гарри позволил мне увести себя.

А теперь я хочу, чтобы вы запомнили — хорошенько запомнили! — как выглядела крыша, когда мы покидали ее.

Мистер Брук стоял у парапета, решительно повернувшись к нам спиной. Рядом с ним была прислонена к парапету его легкая деревянная трость желтого цвета, а с другой стороны, тоже у парапета, находился пухлый портфель. Этот полуразрушенный зубчатый бортик, по грудь человеку, опоясывает крышу башни и весь покрыт бледными иероглифами — инициалами тех, кто побывал здесь. Вы отчетливо представляете себе эту картину? Хорошо! Я отвел Гарри вниз. Я провел его по лугу под защиту большой рощи каштанов, тянущейся на запад и на север. Дождь уже начинал лить вовсю, и нам негде было укрыться. В роще было почти темно: стоя под деревом и слушая бормотание листвы, по которой барабанил дождь, я почувствовал, что мое любопытство приобрело маниакальный характер. Я попросил Гарри, на правах друга и в каком-то смысле наставника, рассказать мне, в чем обвиняют Фей Ситон.

Вначале он едва ли слушал меня. Затем этот красивый, получивший хорошее образование юноша, который стоял, сжимая и разжимая кулаки, ответил мне, что невозможно говорить всерьез о таких нелепых вещах.

«Гарри, — сказал ему дядюшка Риго, выразительно — вот так — поднимая указательный палец, — Гарри, мы с вами много раз беседовали о французской литературе. Мы с вами беседовали о преступлениях и таинственных явлениях. У меня немалый жизненный опыт. И должен вам сказать одно: больше всего несчастий приносят именно те вещи, которые кажутся слишком нелепыми, чтобы о них стоило говорить всерьез».

Он бросил на меня быстрый взгляд, в его глазах горел какой-то странный, мрачный огонь.

«Слышали ли вы, — спросил он, — слышали ли вы о Жюле Фрсснаке, который выращивает овощи на продажу?» «Ваша мать упоминала о нем, — ответил я, — но мне еще предстоит узнать, что же стряслось с Жюлем Фреснаком».

«У Жюля Фреснака, — сказал Гарри, — есть шестнадцатилетний сын».

«И что?»

В этот момент, находясь в полумраке леса, из которого башня не видна, мы услышали пронзительный детский крик.

Да, пронзительный детский крик.

Говорю вам: этот крик привел меня в такой ужас, что я почувствовал, как волосы у меня на голове зашевелились. Дождевая капля просочилась сквозь густую листву и упала мне на лысину, и я ощутил дрожь во всем теле. Ведь я только что поздравлял себя с тем, что несчастье предотвращено, что Говард Брук, Гарри Брук и Фей Ситон сейчас разведены, а опасность может возникнуть, только если все эти люди неожиданно сойдутся в одном и том же месте. Теперь же…

Этот пронзительный крик донесся до нас со стороны башни. Мыс Гарри выбежали из рощи на открытую, поросшую травой поляну, где впереди над изгибом речного берега высилась башня. Сейчас все это открытое пространство было, как нам показалось, до отказа заполнено людьми.

Мы довольно скоро узнали, что произошло.

За опушкой леса около получаса назад расположилась приехавшая на пикник компания, состоявшая из мсье и мадам Ламбер, их племянницы и невестки, а также четырех детей в возрасте от девяти до четырнадцати лет.

Как истинные французы, они отказались принимать во внимание погоду и отправились на пикник точно в намеченный день. Место, на котором они намеревались расположиться, находилось, разумеется, на территории частного владения. Но во Франции этому не придают такого значения, как в Англии. Узнав, однако, что мистера Брука раздражает присутствие посторонних, они не решались начать трапезу, пока не увидели, как от башни по очереди удалились Фей Ситон и мы с Гарри. Полагая, что теперь опасаться нечего, дети выбежали на открытое место, а мсье и мадам Ламбер уселись у каштана и начали распаковывать корзинку с припасами.

Двое младших детей отправились исследовать башню. Когда мы с Гарри выскочили из леса, я увидел, как маленькая девочка стоит перед входом в башню и показывает рукой наверх. Я услышал ее голос, пронзительный и срывающийся. «Папа! Папа! Папа! Там наверху человек, весь в крови!» Таковы были ее слова.

Не могу сказать, что делали и говорили в этот момент окружающие. Однако я помню испуганные лица детей, обращенные к родителям, и голубой с белым резиновый мячик, который покатился по траве и наконец упал в реку. Я не бежал, я шел к башне. Я поднялся по винтовой лестнице наверх. Во время этого восхождения мне пришла в голову странная, дикая, фантастическая мысль о том, что было очень необдуманно, не считаясь с больным сердцем мисс Фей Ситон, заставлять ее карабкаться по всем этим ступенькам.

Затем я вылез на крышу, где ветер задувал с новой силой. Мистер Говард Брук — он был еще жив, его тело еще трепетало — лежал лицом вниз посередине площадки. На пропитанном кровью плаще, под левой лопаткой, виднелся разрез размером с полдюйма: туда-то и был нанесен удар.

Я еще не говорил вам, что на самом деле трость, которую он всегда носил в руке, представляла собой замаскированную вкладную шпагу. Сейчас две ее половины лежали по обе стороны от тела. Острое лезвие с рукоятью валялось возле правой ноги. Деревянные ножны откатились к парапету и теперь покоились там. Но портфель с двумя тысячами фунтов стерлингов исчез.

Глядя на эту картину, я замер в каком-то оцепенении, а снизу доносились вопли Ламберов. Было ровно шесть минут пятого. Я отметил это вовсе не для полиции — просто меня интересовало, приходила ли Фей Ситон на встречу с мистером Бруком.

Я подбежал к нему и приподнял его, стараясь посадить. Он улыбнулся, пытаясь что-то сказать, но успел только произнести: «Неудачное представление». Гарри стал помогать мне, приподнимая окровавленное тело, но толку от него было мало. Он спросил: «Отец, кто это сделал?» Но мистер Брук уже не был в состоянии говорить членораздельно. Он умер на руках у сына, цепляясь за него, словно сам был ребенком.

* * *

В этом месте своего рассказа профессор Риго сделал паузу. С несколько виноватым видом он наклонил голову и стал пристально разглядывать обеденный стол, вцепившись толстыми пальцами в его края. Молчал он долго, но наконец стряхнул с себя оцепенение.

Когда он заговорил, в его голосе прозвучала необычная настойчивость.

* * *

— Прошу вас обратить особое внимание на то, что я сейчас вам скажу!

Мы знаем, что мистер Говард Брук был абсолютно здоров и невредим, когда без десяти четыре я оставил его в одиночестве на крыше башни.

Следовательно, убийца непременно должен был находиться рядом с ним на крыше башни. Этот человек, пока мистер Брук стоял к нему спиной, по всей вероятности, выхватил трость-шпагу из ножен и нанес удар. Полиция даже обнаружила, что на одном из зубцов крошащегося парапета, расположенных со стороны реки, не хватает кусков, которые могли отломиться, когда человек, карабкавшийся по внешней стене башни, ухватился за него рукой. Мы покинули мистера Брука без десяти четыре, в пять минут пятого двое детей нашли его уже умирающим, значит, убийство должно было произойти именно в этот промежуток времени.

Прекрасно! Превосходно! Установлено!

* * *

Профессор Риго пододвинул стул еще ближе к столу.

* * *

— Однако факты свидетельствовали о том, что за это время к нему не приближалась ни одна живая душа.

Глава 4

— Вы слышите меня? — настойчиво допытывался профессор Риго, прищелкивая пальцами, чтобы привлечь к себе внимание.

Майлс Хэммонд очнулся от грез. Он подумал, что для любого человека с развитым воображением рассказ маленького толстого профессора, образно передающий детали, с чувственной наглядностью описывающий звуки и запахи, создавал иллюзию подлинности происходящего. На какое-то короткое время Майлс забыл, что сидит в одном из верхних залов ресторана Белтринга, открытые окна которого выходят на Ромилли-стрит, а рядом на столе догорают свечи. Он сжился со звуками, запахами и образами этого повествования, так что шепот дождя на Ромилли-стрит слился с шелестом дождя, падавшего на башню Генриха Четвертого.

Он обнаружил, что взбудоражен, встревожен, раздражен и уже не способен судить беспристрастно. Ему нравился мистер Брук, он испытывал к нему самые настоящие уважение и симпатию, как будто был знаком с этим человеком. Кем бы ни оказался убийца старины Брука…

И все это время, еще больше лишая Майлса душевного равновесия, на него смотрели с лежавшей на столе цветной фотографии загадочные глаза Фей Ситон.

— Прошу меня извинить, — стряхивая с себя наваждение, сказал Майлс, когда профессор Риго защелкал пальцами и он, вздрогнув, вернулся к действительности, — э-э-э, не повторите ли вы последнюю фразу?

Профессор Риго залился своим сардоническим кудахтающим смехом.

— Охотно, — учтиво поклонился он. — Я сказал: «Факты свидетельствовали о том, что ни одна живая душа не приближалась к мистеру Бруку в течение этих роковых пятнадцати минут».

— Не приближалась к нему?

— Или не могла бы приблизиться к нему. Он находился на крыше башни в полном одиночестве.

Майлс выпрямился.

— Давайте уточним! — сказал он. — Этот человек действительно был заколот?

— Он был заколот, — подтвердил профессор Рию. — Я горжусь тем, что имею возможность продемонстрировать вам сейчас оружие, которым было совершено преступление.

Протянув руку, он с легким отвращением дотронулся до толстой трости из желтоватого дерева, которая во время всего обеда находилась рядом с ним и сейчас была прислонена к краю стола.

— Это, — закричала Барбара Морелл, — она?…

— Да. Она принадлежала мистеру Бруку. Думаю, я дал понять мадемуазель, что коллекционирую подобные реликвии. Не правда ли, красивая вещь, а?

Подняв трость обеими руками, он драматическим жестом отвинтил изогнутую ручку. Вытащив длинное, тонкое, острое стальное лезвие, зловеще сверкнувшее в свете свечей, он с некоторым почтением положил его на стол. Однако этому лезвию не хватало блеска, его не чистили и не точили уже несколько лет, и, когда оно легло на стол, придавив край фотографии Фей Ситон, Майлс заметил на нем темные пятна цвета ржавчины.

— Не правда ли, красивая вещь? — повторил профессор Риго. — В ножнах тоже есть пятна крови, которые вы увидите, если поднесете их к глазам.

Барбара Морелл рывком отодвинула свой стул, вскочила и отпрянула от стола.

— Господи, — закричала она, — зачем было приносить сюда подобный предмет? И прямо-таки восхищаться им?

Славный профессор в изумлении поднял брови:

— Мадемуазель не нравится эта вещь?

— Нет. Пожалуйста, уберите ее. Она… она отвратительна!

— Но мадемуазель должны нравиться подобные вещи, не так ли? Ведь иначе она не была бы гостьей «Клуба убийств»?

Глава 5

— Вы слышите меня? — настойчиво допытывался профессор Риго, прищелкивая пальцами, чтобы привлечь к себе внимание.

Майлс Хэммонд очнулся от грез. Он подумал, что для любого человека с развитым воображением рассказ маленького толстого профессора, образно передающий детали, с чувственной наглядностью описывающий звуки и запахи, создавал иллюзию подлинности происходящего. На какое-то короткое время Майлс забыл, что сидит в одном из верхних залов ресторана Белтринга, открытые окна которого выходят на Ромилли-стрит, а рядом на столе догорают свечи. Он сжился со звуками, запахами и образами этого повествования, так что шепот дождя на Ромилли-стрит слился с шелестом дождя, падавшего на башню Генриха Четвертого.

Он обнаружил, что взбудоражен, встревожен, раздражен и уже не способен судить беспристрастно. Ему нравился мистер Брук, он испытывал к нему самые настоящие уважение и симпатию, как будто был знаком с этим человеком. Кем бы ни оказался убийца старины Брука…

И все это время, еще больше лишая Майлса душевного равновесия, на него смотрели с лежавшей на столе цветной фотографии загадочные глаза Фей Ситон.

— Прошу меня извинить, — стряхивая с себя наваждение, сказал Майлс, когда профессор Риго защелкал пальцами и он, вздрогнув, вернулся к действительности, — э-э-э, не повторите ли вы последнюю фразу?

Профессор Риго залился своим сардоническим кудахтающим смехом.

— Охотно, — учтиво поклонился он. — Я сказал: «Факты свидетельствовали о том, что ни одна живая душа не приближалась к мистеру Бруку в течение этих роковых пятнадцати минут».

— Не приближалась к нему?

— Или не могла бы приблизиться к нему. Он находился на крыше башни в полном одиночестве.

Майлс выпрямился.

— Давайте уточним! — сказал он. — Этот человек действительно был заколот?

— Он был заколот, — подтвердил профессор Рию. — Я горжусь тем, что имею возможность продемонстрировать вам сейчас оружие, которым было совершено преступление.

Протянув руку, он с легким отвращением дотронулся до толстой трости из желтоватого дерева, которая во время всего обеда находилась рядом с ним и сейчас была прислонена к краю стола.

— Это, — закричала Барбара Морелл, — она?…

— Да. Она принадлежала мистеру Бруку. Думаю, я дал понять мадемуазель, что коллекционирую подобные реликвии. Не правда ли, красивая вещь, а?

Подняв трость обеими руками, он драматическим жестом отвинтил изогнутую ручку. Вытащив длинное, тонкое, острое стальное лезвие, зловеще сверкнувшее в свете свечей, он с некоторым почтением положил его на стол. Однако этому лезвию не хватало блеска, его не чистили и не точили уже несколько лет, и, когда оно легло на стол, придавив край фотографии Фей Ситон, Майлс заметил на нем темные пятна цвета ржавчины.

— Не правда ли, красивая вещь? — повторил профессор Риго. — В ножнах тоже есть пятна крови, которые вы увидите, если поднесете их к глазам.

Барбара Морелл рывком отодвинула свой стул, вскочила и отпрянула от стола.

— Господи, — закричала она, — зачем было приносить сюда подобный предмет? И прямо-таки восхищаться им?

Славный профессор в изумлении поднял брови:

— Мадемуазель не нравится эта вещь?

— Нет. Пожалуйста, уберите ее. Она… она отвратительна!

— Но мадемуазель должны нравиться подобные вещи, не так ли? Ведь иначе она не была бы гостьей «Клуба убийств»?

— Да, разумеется! — поспешила она поправить положение. — Но только…

— Но только что? — мягко и заинтересованно перебил ее профессор Риго.

Майлс, немало удивленный, смотрел, как она стоит, ухватившись за спинку стула.

За столом она сидела напротив него, и во время рассказа профессора Риго он один или два раза почувствовал на себе ее пристальный взгляд. Однако девушка почти не сводила глаз с профессора Риго. Должно быть, в продолжение его рассказа она непрерывно курила — Майлсу бросилось в глаза, что в ее кофейном блюдечке лежит не менее полудюжины окурков. Когда профессор поведал о том, как Жюль Фреснак обрушился на Фей Ситон с яростной тирадой, она нагнулась, словно хотела что-то достать из-под стола.

Возможно, именно из-за белого платья живая, не очень высокая Барбара так походила на маленькую девочку. Она стояла за стулом, судорожно сжав его спинку.

— Ну же, ну же, ну же? — продолжал допрашивать профессор Риго. — Вы очень интересуетесь такими вещами. Но только…

Барбара заставила себя засмеяться.

— Хорошо! — сказала она. — Повествуя о преступлениях, не следует слишком увлекаться натуралистическими подробностями. Вам это скажет любой писатель.

— Вы пишете романы, мадемуазель?

— Нет… не совсем… — Она снова засмеялась и махнула рукой, не желая больше говорить на эту тему. — Как бы то ни было, — быстро продолжала она, — вы говорите, что мистера Брука кто-то убил. Кто его убил? Это сделала… Фей Ситон?

Последовала пауза, несколько напряженная пауза, в течение которой профессор Риго смотрел на девушку так, словно пытался принять какое-то решение. Затем раздался его кудахтающим смех.

— Как мне убедить вас, мадемуазель? Разве я не сказал, что эта леди не являлась преступницей в общепринятом смысле этого слова?

— О! — сказала Барбара Морелл. — Тогда все в порядке.

Она пододвинула стул обратно к столу и села. Майлс изумленно воззрился на нее.

— Если вы считаете, что все в порядке, мисс Морелл, то я не могу с вами согласиться. Профессор Риго утверждает, будто никто не приближался к жертве…

— Именно так! И продолжаю утверждать!

— Как вы можете быть в этом уверены?

— Помимо всего прочего, имеются свидетели.

— Кто они?

Бросив быстрый взгляд на Барбару, профессор Риго бережно взял со стола лезвие шпаги-трости. Он вернул его в ножны, вновь плотно завинтил ручку и осторожно прислонил трость к краю стола.

— Вы согласны, друг мой, что я наблюдательный человек?

Майлс усмехнулся:

— Не стану спорить.

— Прекрасно! Тогда я вам все продемонстрирую. Развивая дальше свои аргументы, профессор Риго снова поставил локти на стол и принялся постукивать указательным пальцем правой руки по указательному пальцу левой, приблизив свои сверкающие глаза-буравчики к ладоням, так что едва ли не начал косить.

— Прежде всего я могу засвидетельствовать сам, что, когда мы расстались с мистером Бруком, оставив его в одиночестве, ни один человек не мог прятаться ни внутри башни, ни на ее крыше. Такое предположение просто абсурдно! Эта башня просматривается насквозь, и в ней было пусто, как в опрокинутом стакане! Я видел это собственными глазами! То же самое можно сказать и о моменте моего возвращения на крышу в пять минут пятого. Я готов поклясться, что убийца не имел возможности укрыться где-то в башне, а потом выскользнуть из нее.

Затем, что произошло, когда мы с Гарри покинули это место? В ту же минуту всей лужайкой, окружающей башню, за исключением узкой полоски земли со стороны реки, завладело семейство из восьми человек: мсье и мадам Ламбер, их племянница, их невестка и четверо детей.

Я холостяк, благодарение Богу.

Они воцарились на этом открытом участке. Их было так много, что они просто заполонили его. В поле зрения Ламберов находился вход в башню. Племянница и самый старший из детей прогуливались вокруг башни, рассматривая ее. А двое младших исследовали башню изнутри. И все они сходятся в том, что никто за это время не проникал в башню и не покидал ее.

Майлс уже открыл рот, чтобы возразить, но профессор Риго опередил его.

— Действительно, — согласился он, — эти люди ничего не могли утверждать относительно той части башни, которая выходит на реку.

— А! — сказал Майлс. — Значит, со стороны реки никого не было?

— Увы, нет.

— Тогда все совершенно ясно, не так ли? Вы недавно говорили, что на одном из зубцов парапета со стороны реки были отломаны куски, словно кто-то цеплялся за этот зубец руками, когда лез по стене на крышу. Следовательно, убийца должен был проникнуть туда со стороны реки.

— Рассмотрим, — сказал профессор Риго с полным сознанием собственной правоты, — изъяны этой гипотезы.

— Какие изъяны?

Профессор Риго начал перечислять их, снова постукивая указательным пальцем одной руки по указательному пальцу другой:

— Ни одна лодка не могла причалить около башни и остаться незамеченной. Стена этой сорокафутовой башни скользкая, как рыбья чешуя. Полиция сделала замеры: самое низкое окно возвышалось над водой на целых двадцать пять футов. Как вашему убийце удалось забраться по стене на крышу, убить мистера Брука, а затем спуститься вниз?

Воцарилось долгое молчание.

— Но, черт побери, убийство было совершено! — запротестовал Майлс. — Не собираетесь же вы сказать, что преступление совершил…

— Кто?

Вопрос последовал с такой стремительностью — причем профессор Риго опустил руки и подался вперед, — что Майлса охватил суеверный страх и его нервы болезненно напряглись. Ему казалось, что профессор Риго, посмеиваясь про себя и забавляясь его замешательством, пытается что-то подсказать ему, подвести его к какому-то выводу.

— Я собирался сказать, — ответил Майлс, — что преступление совершило некое сверхъестественное существо, способное летать.

— Любопытно, что вы произнесли именно эти слова! Чрезвычайно интересно!

— Вы позволите мне вмешаться? — спросила Барбара, теребя скатерть. — В конце концов, больше всего нас волнует все, что… что связано с Фей Ситон. По-моему, вы сказали, что у нее была назначена встреча на четыре часа с мистером Бруком. Приходила ли она вообще на свидание с ним?

— По крайней мере ее никто не видел.

— Приходила ли она на свидание с ним, профессор Риго?

— Она появилась там позже, мадемуазель. Когда все было кончено.

— В таком случае чем же она занималась все это время?

— А! — произнес профессор Риго со странным наслаждением, и его слушатели чуть ли не с ужасом ждали, что он скажет дальше. — Вот мы и добрались до этого!

— Добрались до чего?

— До самой захватывающей части этой загадочной истории. Человек заколот, но рядом с ним никого не было. — Профессор Риго надул щеки. — Это интересно, да. Но я не ставлю во главу угла факты и не уподобляю преступление головоломке, все части которой, пронумерованные и выкрашенные в разные цвета, лежат в маленькой блестящей коробочке. Нет! Прежде всего меня интересуют люди: о чем они думают, как ведут себя — их души, если угодно. — В его голосе появились резкие нотки. — Возьмем, к примеру, Фей Ситон. Опишите мне, если можете, склад ее ума, ее натуру.

— Нам было бы легче сделать это, если бы мы знали, какие ее поступки так потрясли всех и настроили против нее. Извините меня за мой вопрос, но знаете ли… вы об этом сами?

— Да, — отрезал профессор Риго, — я знаю.

— И где она находилась в момент убийства? — один за другим задавал Майлс мучившие его вопросы. — И что думала полиция о той роли, которую сыграла Фей Ситон в преступлении? И чем кончился ее роман с Гарри Бруком? Короче, чем завершилась вся эта история?

Профессор Риго кивнул.

— Я вам все расскажу, — пообещал он. — Но сначала, — он упивался их напряжением подобно тому, как истинный гурман смаковал бы редкое лакомство, — мы должны что-нибудь выпить. У меня совсем пересохло в горле. И вам тоже надо расслабиться. — Он громко позвал: — Официант!

Профессор подождал и снова громко повторил свой призыв. Звук его голоса заполнил зал; от него, казалось, задрожала гравюра с изображением черепа, висевшая над каминной полкой, и всколыхнулось пламя свечей, однако никакого отклика не последовало. За окнами уже была непроглядная ночь, и дождь лил как из ведра.

— Ah, zut! — раздраженно воскликнул профессор Риго и начал озираться в поисках колокольчика.

— По правде говоря, — отважилась вмешаться Барбара, — меня несколько удивляет, что нас давно не попросили покинуть ресторан. Видимо, члены «Клуба убийств» пользуются здесь определенными поблажками. Должно быть, сейчас уже около одиннадцати.

— Сейчас действительно около одиннадцати, — негодующе произнес профессор Риго, взглянув на часы. Он вскочил на ноги. — Не беспокойтесь, мадемуазель, прошу вас! И вы тоже, друг мой. Я сам приведу официанта.

Двойные двери, ведущие во внешний зал, захлопнулись за ним, и пламя свечей снова заколебалось. Майлс машинально встал, намереваясь опередить профессора, но Барбара протянула руку и дотронулась до его плеча. Ее глаза, эти серые глаза под гладким лбом и прядями пепельных волос, с дружеской симпатией смотрели на него и говорили яснее всяких слов, что она хочет задать ему какой-то вопрос наедине.

Майлс опустился обратно на свой стул.

— Да, мисс Морелл?

Она быстро убрала руку.

— Я просто не знаю… не знаю, как начать.

— А если начну я? — предложил Майлс с понимающей полуулыбкой, которая располагала собеседника к откровенности.

— Что вы имеете в виду?

— Я не хочу совать нос в чужие дела, мисс Морелл. Все это останется между нами. Но раза два за вечер я с удивлением заметил, что вас значительно больше интересует Фей Ситон, чем «Клуб убийств».

— Что заставляет вас так думать?

— Разве я ошибаюсь? Профессор Риго тоже заметил это.

— Да. Вы не ошиблись. — Она сказала это после недолгого колебания, энергично кивнув головой, после чего отвернулась от Майлса. — Поэтому я должна вам кое-что объяснить. И я хочу это сделать. Но сначала, — она снова повернулась к нему, — могу ли я задать вам один ужасно бестактный вопрос? У меня тоже нет желания совать нос в чужие дела, право же, нет, — но могу я задать вам этот вопрос?

— Разумеется. Что вас интересует?

Барбара слегка постучала пальцем по фотографии Фей Ситон, лежащей на столе рядом с измятой рукописью профессора Риго.

— Она заворожила вас, правда? — спросила девушка.

— Ну… да. Думаю, да.

— Вы стараетесь представить себе, каково это — быть влюбленным в нее?

Если первый вопрос привел его в легкое замешательство, то второй совершенно ошеломил.

— Вы ясновидящая, мисс Морелл?

— Простите меня! Но разве я не права?

— Нет! Подождите! Продолжайте! Это начинает заходить слишком далеко!

Фотография в самом деле оказывала на него гипнотическое действие, он не мог бы с чистой совестью отрицать это. Но она просто возбуждала любопытство, очаровывая своей загадочностью. Майлса всегда слегка забавляли романтические истории с трагическим концом, в которых какой-нибудь бедолага влюблялся в женщину, изображенную на картине. Разумеется, такое порой действительно случалось, но он все равно относился к подобным рассказам с изрядной долей недоверия. И конечно же в данном случае ни о чем таком не могло быть и речи.

Серьезность Барбары рассмешила его.

— Как бы то ни было, — ушел от ответа Майлс, — чем вызван ваш вопрос?

— Словами, которые вы сказали сегодня вечером. Пожалуйста, не старайтесь их вспомнить! — На губах Барбары появилась насмешливая гримаска, но глаза улыбались. — Вероятно, я просто устала и у меня разыгралось воображение. Забудьте то, что я сказала! Просто…

— Видите ли, мисс Морелл, я историк.

— Да?! — воскликнула она с явной симпатией. Майлс немного смутился.

— Боюсь, мое заявление прозвучало напыщенно. Но так уж вышло, что это правда, как бы ни были скромны мои успехи на ниве истории. Это моя работа, мой мир заполняют люди, которых я никогда не встречал. Я пытаюсь оживить их в своем воображении, постичь души мужчин и женщин, ставших прахом еще до моего рождения. Что же касается Фей Ситон…

— Она на редкость привлекательна, не так ли? — Барбара показала на фотографию.

— В самом деле? — холодно сказал Майлс. — Фотография действительно неплохая. Цветные фотографии, как правило, отвратительны. Но как бы то ни было, — добавил он, помимо воли осторожно возвращаясь к той же теме, — эта женщина не более реальна, чем Агнес Сорель или… Намела Гойт. Нам ничего о ней не известно. — Он помедлил, пораженный одной мыслью. — Если подумать, мы даже не знаем, жива ли она.

— Да, — медленно проговорила девушка. — Да, мы даже этого не знаем.

Барбара медленно поднялась и слегка провела костяшками пальцев по столу, словно что-то с него сметала. Она глубоко вздохнула.

— Я хочу еще раз попросить вас, — проговорила она, — забыть все, что я только что сказала. Это была всего лишь моя глупая фантазия, она ни к чему не могла привести. Что за странный выдался вечер! Профессор Риго, похоже, околдовал вас, правда? Кстати, — неожиданно сказала она, повернув голову, — не слишком ли долго профессор Риго разыскивает официанта?

— Профессор Риго, — позвал Майлс, затем повторил громче: — Профессор Риго!

И снова, как тогда, когда сам ныне куда-то запропастившийся профессор звал официанта, был слышен лишь шум ливня, доносившийся из темноты за окном. На призыв Майлса никто не отозвался.

Глава 6

Майлс встал и направился к двойным дверям. Он рывком распахнул их и заглянул во внешний зал, темный и пустой. С импровизированного бара уже убрали бутылки и бокалы, и горел всего один светильник.

— Странный вечер, — заявил Майлс, — вы совершенно правы. Сначала в полном составе исчезает «Клуб убийств». Затем профессор Риго рассказывает нам какую-то невероятную историю, — Майлс тряхнул головой, словно стараясь избавиться от наваждения, — и чем больше думаешь над ней, тем она кажется более невероятной. Потом исчезает он сам: здравый смысл подсказывает, что он просто пошел… не важно куда. Но в то же время…

Ведущая в холл дверь красного дерева открылась. В нее скользнул метрдотель Фредерик, его круглое лицо выражало холодное осуждение.

— Профессор Риго, сэр, — заявил он, — находится внизу. Он разговаривает по телефону.

Барбара, которая уже давно взяла свою сумочку и задула трепещущее пламя чадящей свечи, последовала за Майлсом во внешний зал. И резко остановилась.

— Говорит по телефону? — переспросила Барбара.

— Да, мисс.

— Но, — ее слова прозвучали почти комично, — он отправился на поиски официанта, который принес бы нам что-нибудь выпить!

— Да, мисс. Когда он был наверху, ему позвонили.

— Кто ему позвонил?

— По-моему, мисс, доктор Гидеон Фелл. — Последовала небольшая пауза. — Почетный секретарь «Клуба убийств». — Снова небольшая пауза. — Доктору Феллу стало известно, что профессор Риго звонил ему отсюда сегодня вечером, и доктор Фелл сделал ответный звонок. — Действительно ли в глазах Фредерика появился опасный блеск? — По-видимому, мисс, профессор Риго чрезвычайно разгневан.

— О Господи, — пробормотала Барбара; в ее голосе звучал настоящий страх.

На спинке одного из обтянутых розовой парчой стульев, чинно, как в похоронном бюро, расставленных по комнате, висели меховая накидка и зонтик девушки. С деланно беззаботным видом, который никого бы не смог обмануть, она взяла их и набросила накидку на плечи.

— Мне ужасно жаль, — сказала она Майлсу. — Но я должна уйти.

Он в изумлении уставился на нее:

— Но послушайте! Вы не можете сейчас уйти! Разве старина Риго не расстроится, если, когда вернется, не застанет вас здесь?

— И наполовину так не расстроится, как расстроился бы, если, вернувшись, застал бы меня здесь, — убежденно сказала Барбара. Она неловким движением открыла сумочку. — Я хочу внести свою долю за обед. Все было очень мило. Я… — Она просто не знала, куда деваться от смущения. Из ее набитой доверху сумочки посыпались на пол монеты, ключи и пудреница.

Майлс едва удержался от смеха, вызванного отнюдь не этой оплошностью. Его словно осенило. Он наклонился, подобрал упавшие предметы, бросил их в сумочку и защелкнул ее.

— Вы все это подстроили, не так ли? — спросил он.

— Подстроила? Я…

— Господи, да ведь это вы сорвали заседание «Клуба убийств»! Каким-то образом вам удалось избавиться от доктора Фелла, и судьи Коулмена, и госпожи Эллен Най, и дядюшки Тома Кобли, и всех остальных! Всех, кроме профессора Риго, потому что вам хотелось услышать о Фей Ситон от непосредственного участника этих событий! Но вы знали, что в «Клуб убийств» не допускаются никакие гости, кроме докладчика, поэтому мое появление было для вас полной неожиданностью…

Она остановила поток его слов, проговорив с глубочайшей серьезностью:

— Прошу вас! Не издевайтесь надо мной!

Стряхнув его руку со своей, она бросилась к двери. Фредерик, ледяной взгляд которого был прикован к углу потолка, медленно посторонился, давая ей дорогу; весь вид метрдотеля говорил о том, что он мог бы и вызвать полицию. Майлс поспешил за Барбарой:

— Послушайте! Постойте! Я не обвинял вас! Я…

Но она уже бежала по устланному мягким ковром холлу к потайной лестнице, по которой можно было попасть на Грин-стрит.

Майлс растерянно огляделся. Напротив светилась надпись: «Гардероб для джентльменов». Он схватил свой плащ, нахлобучил на голову шляпу и вернулся к красноречиво взиравшему на него Фредерику.

— За обед «Клуба убийств» платит кто-то один? Или каждый расплачивается за себя?

— По правилам клуба, сэр, каждый его член платит за себя сам. Но сегодня…

— Понимаю, понимаю! — Майлс вложил в руку Фредерика несколько банкнотов, испытывая приятное возбуждение от мысли, что теперь может позволить себе подобный широкий жест. — Это должно покрыть все расходы. Передайте от меня глубокий поклон профессору Риго и скажите, что я позвоню ему завтра утром и принесу свои извинения. Не знаю, где он остановился в Лондоне, — Майлс решительно отмел это вставшее на его пути препятствие, — но я выясню. Э-э-э… я дал вам достаточно денег?

— Более чем достаточно денег, сэр. Однако…

— Извините. Признаю свою вину. Доброй ночи!

Он не решался бежать, зная, что недавняя болезнь может в любую минуту навалиться на него и вызвать головокружение. Но двигался он быстро. Спустившись по лестнице и выйдя на улицу, он едва различил в темноте платье Барбары, белеющее под меховой накидкой. Барбара шла к Фрис-стрит. Он побежал следом.

От Фрис-стрит к Шафтсбери-авеню направлялось такси, и шум мотора был отчетливо слышен в той особенной, глухой тишине, которая теперь была присуща ночному Лондону. Майлс без большой надежды на успех громко воззвал к шоферу, и, к его удивлению, такси нерешительно подкатило к краю тротуара. Левой рукой сжав запястье Барбары, Майлс правой рукой открыл дверцу машины, стремясь определить возможного конкурента, если тот, как призрак, внезапно появится из шелестящего дождем мрака и заявит свои права на такси.

— По правде говоря, — сказал он Барбаре с такой теплотой и искренностью в голосе, что ее рука расслабилась, — у вас нет причин убегать подобным образом. Позвольте мне, по крайней мере, подвезти вас домой. Где вы живете?

— Сент-Джон-Вуд. Но…

— Это мне не с руки, хозяин, — твердо заявил шофер, в голосе которого слышались и вызов, и усталость. — Я еду к вокзалу Виктория, и у меня едва хватит бензина, чтобы добраться домой.

— Ладно. Подбросьте нас до станции метро «Пикадилли-Серкус».

Дверца машины со стуком захлопнулась. На мокром асфальте остались следы шин. Забившись в дальний угол машины, Барбара тихо спросила:

— Вы готовы убить меня, не правда ли?

— Моя милая девочка, в последний раз говорю вам: «Нет!» Напротив. Жизнь стала такой тоскливой, что радует любая мелочь.

— Господи, о чем вы?

— Член Верховного суда, парламентский деятель и ряд других высокопоставленных лиц организовали некое мероприятие, а кто-то, действуя с умом и сноровкой, сорвал его. Разве ваше сердце не возрадовалось бы, если бы вы услышали — чему, к сожалению, не бывать, — что такой-то Важной Персоне не удалось зарезервировать себе где-нибудь место или что ее заставили встать в самый конец какой-нибудь очереди?

Девушка посмотрела на него.

— Вы в самом деле славный, — серьезно сказала она. Ее слова вывели Майлса из равновесия.

— Человек испытывает подобные чувства не потому, что он, как вы говорите, «славный», — с горячностью возразил Майлс. — Они присущи человеку изначально.

— Но бедный профессор Риго…

— Да, это немного жестоко по отношению к Риго. Мы должны каким-то образом поправить дело. Но все равно… Не знаю, почему вы так поступили, мисс Морелл, но я очень рад, что вы это сделали. За исключением двух моментов.

— Каких моментов?

— Во-первых, я полагаю, что вы должны были во всем признаться доктору Феллу. Он благородный человек и с пониманием отнесся бы к любым вашим доводам. А сколько удовольствия доставил бы ему рассказ о том, как человека убили на крыше башни, где он находился в полном одиночестве! В том случае, разумеется, — добавил Майлс, который совершенно запутался в странных и непонятных событиях этого вечера, — если все это в самом деле произошло, а не является фантазией или розыгрышем. Если бы вы все рассказали доктору Феллу…

— Но я даже не знакома с доктором Феллом! Я и здесь солгала!

— Это не имеет значения.

— Это имеет значение, — сказала Барбара и прижала ладони к глазам. — Я никогда не встречалась ни с одним членом клуба. Но, видите ли, у меня была возможность узнать имена и адреса каждого из них, и мне также стало известно, что профессор Риго будет рассказывать о деле Брука. Я позвонила всем, кроме доктора Фелла, назвавшись его личной секретаршей, и сообщила, что обед отменяется. Затем я позвонила доктору Феллу и сделала то же самое якобы по просьбе президента клуба. И молила Бога, чтобы их обоих сегодня вечером не оказалось дома, если кому-то вздумается проверить эту информацию. — Она помолчала, пристально глядя на стеклянную перегородку, отделявшую сиденье водителя, и медленно проговорила: — Я сделала это не ради шутки.

— Да. Я догадался.

— Правда?! — вскрикнула Барбара. — Правда?!

Машину тряхнуло. Пару раз через заляпанные дождем окна на заднее сиденье скользнул резкий, непривычно яркий свет фар идущей сзади машины. Барбара повернулась к Майлсу. Она уперлась рукой в стеклянную перегородку. Помимо страха, чувства вины, замешательства и — да! — несомненной симпатии к нему, на ее лице так же ясно отражалось и желание сообщить Майлсу что-то еще. Но она этого не сделала. Она просто спросила:

— А второй момент?

— Второй момент?

— Вы сказали, что сожалеете об этой… этой глупости, которую я совершила сегодня вечером, из-за двух моментов. Назовите второй.

— Хорошо! — Он пытался говорить легким, небрежным тоном. — Черт возьми, меня действительно весьма заинтересовало это убийство на крыше башни. И поскольку профессор Риго, вероятно, не захочет больше разговаривать ни с вами, ни со мною…

— Вы можете никогда не услышать конца этой истории. Не так ли?

— Да. Именно так.

— Понимаю. — Она ненадолго замолчала, барабаня пальцами по сумочке, причем ее губы как-то странно кривились, а глаза блестели, словно в них стояли слезы. — Где вы остановились?

— В «Беркли». Но я собираюсь завтра вернуться в Нью-Форест. Моя сестра приехала сюда на один день вместе со своим женихом, и мы вернемся домой вместе. — Майлс замолчал. — Почему вы спросили меня об этом?

— Может быть, мне удастся вам помочь. — Открыв сумочку, она достала свернутую рукопись и протянула Майлсу. — Это рассказ профессора Риго о деле Брука, написанный им специально для архива «Клуба убийств». Я… я украла его со стола в ресторане Белтринга, когда вы отправились на поиски профессора. Я собиралась, прочтя эту рукопись, послать вам ее по почте; но мне уже известна та единственная деталь, которая меня по-настоящему интересовала.

Она настойчиво совала рукопись в руки Майлсу.

— Не понимаю, какая от меня теперь польза! — закричала она. — Не понимаю, какая от меня теперь польза!

Заскрежетали тормоза, и такси, скрипнув шинами о край тротуара, остановилось. Впереди, в начале Шафтсбери-авеню, с которой доносился глухой гул голосов и шаги запоздалых прохожих, виднелись неясные очертания станции метро «Пикадилли-Серкус». В одно мгновение Барбара выскочила из машины и очутилась на тротуаре.

— Не вылезайте! — настаивала она, пятясь от такси. — Я сяду здесь на метро и доберусь прямо до дома. А вас довезет такси. Отель «Беркли»! — крикнула она шоферу.

Дверца захлопнулась как раз в тот момент, когда три разные группы американских солдат — всего восемь человек — одновременно устремились к машине. Когда такси отъезжало, перед Майлсом мелькнуло лицо Барбары, весело, напряженно и робко улыбавшейся ему в толпе.

Майлс откинулся назад, сжимая рукопись профессора Риго и чуть ли не ощущая, как она жжет ему руку.

Старик Риго наверняка был в бешенстве. Он, должно быть, следуя своей безумной галльской логике, задавался вопросом, почему именно с ним сыграли подобную шутку. И в этом не было ничего смешного, это было справедливо и разумно, ведь и сам Майлс до сих пор не имел представления, чем вызван поступок Барбары Морелл. Он мог быть уверен только в том, что у нее имелась веская причина поступить именно так и что она действовала искренне, со страстной убежденностью.

Что же касается ее слов о Фей Ситон… «Вы представляете себе, каково это — быть влюбленным в нее?»

Что за дьявольская чушь!

Была ли тайна смерти Говарда Брука раскрыта полицией, профессором Риго или кем-то другим? Стало ли известно, кто совершил это убийство и как ему удалось это сделать? Судя по замечаниям профессора, можно было с уверенностью сказать, что тайна осталась нераскрытой. Он утверждал, будто ему известно, в чем обвиняли Фей Си-тон. Но он утверждал также — хотя и в загадочных и уклончивых выражениях, — будто не верит в ее виновность. Каждая его фраза на протяжении всего этого запутанного повествования ясно давала понять: загадка до сих пор не разгадана.

Следовательно, все, что могла сообщить ему рукопись… Майлс взглянул на нее в полумраке такси… будет всего лишь отчетом о полицейском расследовании. Возможно, он узнает какие-то отвратительные факты, касающиеся репутации этой миловидной женщины с рыжими волосами и голубыми глазами. Но ничего больше.

Вдруг настроение Майлса резко изменилось: он почувствовал, что вся эта история ему ненавистна. Он жаждал тишины и покоя. Он жаждал вырваться из силков, в которые угодил. Повинуясь внезапному импульсу, не давая себе времени на то, чтобы изменить решение, он наклонился вперед и постучал в стеклянную перегородку.

— Водитель! Хватит ли у вас бензина, чтобы отвезти меня обратно к ресторану Белтринга, а затем к отелю «Беркли»? За двойную плату!

Спина шофера изогнулась: он явно злился и не знал, как поступить, однако такси замедлило ход и, взревев, обогнуло Эрос-Айленд, возвращаясь к Шафтсбери-авеню.

Собственная решимость воодушевила Майлса. В конце концов, он покинул ресторан Белтринга всего несколько минут назад. То, что он собирался сейчас сделать, было единственным разумным выходом из положения. Полный все той же решимости, он выскочил из такси на Ромилли-стрит, завернув за угол, поспешил к боковому входу, а затем быстро поднялся по лестнице.

В холле наверху он обнаружил унылого официанта, запирающего двери.

— Профессор Риго еще здесь? Такой маленький полный французский джентльмен с усами щеточкой, как у Гитлера, и с желтой тростью?

Официант с любопытством взглянул на него:

— Он внизу, в баре, мсье. Он…

— Не передадите ли вы ему вот это? — спросил Майлс и вложил свернутую рукопись в руку официанта. — Скажите ему, что эти листы были унесены по ошибке. Благодарю вас.

И он поспешно покинул ресторан.

По дороге домой, умиротворенно покуривая трубку, Майлс пришел в бодрое и веселое расположение духа. Завтра, покончив с тем делом, которое явилось настоящей причиной его приезда в Лондон, он встретит на вокзале Марион и Стива. Он вернется к себе в провинцию, в уединенный дом в Нью-Форесте, в котором они обосновались две недели назад, и это будет как погружение в прохладную воду в знойный летний день.

Он избавился от наваждения, покончил с ним в зародыше, не дав ему завладеть рассудком. Какая бы тайна ни была связана с призраком, именуемым Фей Ситон, Майлса она больше не интересовала.

Теперь он сосредоточит свое внимание на библиотеке дяди, этом вожделенном собрании, которое он едва осмотрел, занятый хлопотами, связанными с переездом и устройством на новом месте. Завтра вечером в это время он будет в Грейвуде, среди древних дубов и буков Нью-Фореста, у маленького ручья, где радужная форель всплывает в сумерках, когда бросаешь в воду кусочки хлеба. У Майлса возникло удивительное чувство, что он вырвался из западни.

Такси подъехало к входу в «Беркли», расположенному на Пикадилли, и Майлс не поскупился, расплачиваясь с шофером. Увидев, что в вестибюле за круглыми столиками сидит еще довольно много людей, Майлс, страстно ненавидящий толпу, умышленно направился ко входу со стороны Беркли-стрит, чтобы подольше насладиться одиночеством. Дождь перестал. В воздухе чувствовалась свежесть. Протолкнувшись в вертящиеся двери, Майлс вошел в маленький вестибюль, где справа находилась конторка портье.

Он взял ключи и стоял, размышляя, благоразумно ли будет выкурить последнюю трубку и выпить виски с содовой, перед тем как отправиться в номер, когда ночной портье с листком бумаги в руке поспешно вышел из своего закутка.

— Мистер Хэммонд!

— Да?

Портье внимательно изучал листок бумаги, силясь разобрать собственный почерк.

— У меня есть сообщение для вас, сэр. Насколько я понял, вы обращались в бюро по найму с просьбой найти вам библиотекаря для составления каталога вашей библиотеки?

— Да, — сказал Майлс. — И они обещали прислать кандидата на это место сегодня вечером. Кандидат так и не появился, и из-за него я опоздал на обед, на котором должен был присутствовать.

— Кандидат в конце концов появился, сэр. Эта леди сказала, что она очень сожалеет, но ничего не могла поделать. Она спрашивала, не будете ли вы так любезны встретиться с нею завтра утром? Она объяснила, что у нее возникли большие трудности, потому что она только что вернулась на родину из Франции…

— Вернулась на родину из Франции?

— Да, сэр.

Стрелки позолоченных часов на серовато-зеленой стене показывали двадцать пять минут двенадцатого. Майлс Хэммонд застыл, перестав крутить в руке ключ.

— Эта леди оставила свое имя?

— Да, сэр. Мисс Фей Ситон.

На следующий день, в субботу 2 июня, в четыре часа Майлс был на вокзале Ватерлоо.

Вокзал Ватерлоо, над которым чернела огромная изогнутая, покрытая железом крыша с вкраплениями стеклянных заплат, следов бомбардировок, уже пропустил большую часть субботнего потока пассажиров, стремящихся в Борнмут. Однако звонкий женский голос из громкоговорителя все еще энергично оповещал пассажиров, в какую из очередей им надлежит встать. (Если этот голос сообщал нечто представляющее для вас интерес, его немедленно заглушало шипение пара или глухие гудки паровоза.) Очереди, состоящие в основном из людей в военной форме, вились среди скамеек за газетным киоском и постоянно перепутывались, к досаде леди, вещавшей в громкоговоритель.

Но Майлса Хэммонда все это не забавляло. Он почти не замечал происходящего, стоя в ожидании под часами, поставив на землю небольшой чемодан.

«Что, черт побери, — спрашивал он себя, — я наделал?» Что скажет Марион? Что скажет Стив? Но если где-то и существовали люди, воплощавшие здравый смысл, то ими как раз и были его сестра и ее жених. Увидев спустя несколько минут нагруженную свертками Марион и Стива с трубкой во рту, Майлс чуть приободрился.

Марион Хэммонд, симпатичная, пышущая здоровьем девушка с такими же, как у брата, черными волосами, отличалась практичностью, которой ему, пожалуй, недоставало. Она была на шесть или семь лет моложе Майлса, очень любила его и постоянно ему во всем потакала, потому что искренне считала, хотя никогда не говорила об этом вслух, что он еще не до конца повзрослел. Разумеется, Марион гордилась братом, способным написать такие мудрые книги, но при этом сознавалась, что ничего в них не смыслит: ведь они отстояли так далеко от по-настоящему серьезных проблем.

Временами Майлс вынужден был признать, что она, вероятно, права.

Итак, Марион, хорошо одетая даже в нынешние трудные времена благодаря новым ухищрениям со старой одеждой, торопливо шла под гулкими сводами вокзала Ватерлоо, и по выражению ее карих глаз под ровными бровями было видно, что она в ладу с жизнью и что она заинтригована — даже довольна — новой причудой своего брата.

— В самом деле, Майлс! — сказала ему сестра. — Взгляни на часы! Сейчас всего лишь несколько минут пятого!

— Я знаю.

— Но, дорогой, поезда не будет до половины шестого. Может, нам и следовало прийти пораньше, чтобы купить билеты, но зачем ты заставил нас приехать сюда так рано?… — Однако от зоркого сестринского взгляда не укрылось выражение его лица, и она осеклась. — Майлс! Что случилось? Ты не заболел?

— Нет, нет, нет!

— Тогда в чем дело?

— Я хочу поговорить с вами обоими, — заявил Майлс. — Пойдемте.

Стивен Кертис вынул изо рта трубку.

— Ого! — заметил он.

Стивену, вероятно, было уже под сорок. Он почти совсем облысел — его больное место, — но сохранил привлекательность и обладал огромным обаянием, хотя и отличался флегматичностью. Светлые усики делали его слегка похожим на представителя королевских ВВС, но в действительности он работал в министерстве информации и встречал в штыки любые шутки в адрес этого учреждения. Там он работал после того, как в самом начале войны его демобилизовали по состоянию здоровья, и там же два года назад познакомился с Марион. По существу, они с Марион уже сами являлись неким учреждением.

Он стоял и с любопытством взирал на Хэммонда из-под полей мягкой шляпы.

— Ну же! — поторопил он Майлса.

Напротив платформы номер 11 на вокзале Ватерлоо располагался ресторан; чтобы попасть в него, нужно было одолеть два пролета крутой лестницы. Майлс поднял чемодан и повел туда своих спутников. Когда они заняли столик у выходившего на платформу окна в большом, отделанном под дуб полупустом зале, Майлс незамедлительно заказал чай.

— Есть некая женщина, которую зовут Фей Ситон, — начал он. — Шесть лет назад она оказалась причастной к убийству, совершенному во Франции. Ее обвиняли в чем-то ужасном — не знаю, в чем именно, — что взбудоражило всю округу. — Он сделал паузу. — Я нанял ее в качестве библиотекаря, она приедет в Гринвуд и будет составлять каталог книг.

Последовало долгое молчание; Марион и Стивен смотрели на него во все глаза. Стивен снова вынул трубку изо рта.

— Зачем? — спросил он.

— Не знаю! — честно ответил Майлс. — Я принял решение от всего этого отстраниться. Я собирался твердо заявить ей, что место уже занято. Я не спал всю прошлую ночь, вспоминая ее лицо.

— Прошлую ночь? Когда же ты виделся с нею?

— Сегодня утром.

Стивен с величайшей осторожностью положил трубку посередине стола. Он сдвинул чашечку трубки на долю дюйма влево, потом на долю дюйма вправо, обращаясь с ней очень нежно.

— Послушайте, старина… — начал он.

— Я пытаюсь объяснить вам! — хмуро продолжал Майлс. — Фей Ситон — дипломированный библиотекарь. Вот почему в «Клубе убийств» и Барбара Морелл, и этот старый профессор так странно реагировали, когда я упомянул о библиотеке и сказал, что ищу человека, который составил бы каталог. Но Барбара оказалась даже сообразительнее старого профессора. Она догадалась, что при нынешней нехватке людей, если я обращусь в агентства с просьбой найти библиотекаря, а Фей Ситон предложит там свои услуги, то двадцать шансов против одного, что мне пришлют именно Фей. Да, Барбара это предвидела.

И он забарабанил пальцами по столу.

Стивен снял мягкую шляпу, и розоватая лысина засияла над сосредоточенным и встревоженным лицом, выражавшим также участие и легкое недоумение.

— Давайте разберемся, — предложил он. — Вчера утром, в пятницу, вы приехали в Лондон, чтобы найти библиотекаря…

— На самом деле, Стив, — вмешалась Марион, — он был приглашен на обед, устраиваемый каким-то обществом, называющим себя «Клубом убийств».

— Именно там, — сказал Майлс, — я впервые услышал о Фей Ситон. Я не сошел с ума, и во всем этом нет ничего загадочного. Потом я встретился с ней…

Марион улыбнулась.

— И она рассказала тебе какую-то душещипательную историю? — спросила она. — И ты, как обычно, проникся сочувствием?

— Напротив, она понятия не имеет, что я слышал о ней. Мы просто сидели в вестибюле «Беркли» и беседовали.

— Понимаю, Майлс. Она молода?

— Да, довольно молода.

— Красива?

— Да, в каком-то смысле. Но не это повлияло на мое решение. Просто…

— Да, Майлс?

— Просто в ней есть что-то! — Майлс сделал неопределенный жест рукой. — Нет времени рассказывать вам всю эту историю. Дело в том, что я нанял ее и она поедет вместе с нами на этом дневном поезде. Я подумал, что мне следует предупредить вас.

Испытывая известное облегчение, Майлс откинулся на спинку стула, и в это время появившаяся официантка жестом метательницы колец поставила на стол жалобно зазвеневшие чайные приборы. Снаружи, под пыльным окном, у которого они сидели, к черным с белыми номерами воротам платформ вяло двигались нескончаемые толпы пассажиров.

И Майлсу, пока он смотрел на двух своих собеседников, внезапно пришло в голову, что история повторяется. Марион Хэммонд и Стивен Кертис являли собой образцовую пару, придерживающуюся традиционных взглядов на все, включая семейную жизнь. И Фей Ситон, шесть лет назад появившаяся в доме Бруков, снова входила в такую же семью.

История повторялась.

Марион и Стивен обменялись взглядами. Марион рассмеялась.

— Ну не знаю, — проговорила она задумчиво, но без особого недовольства. — Пожалуй, это может оказаться забавным.

— Забавным?! — воскликнул Стивен.

— Ты сказал ей, Майлс, чтобы она не забыла взять с собой продовольственную книжку?

— Нет, — горестно ответил Майлс, — боюсь, эта деталь ускользнула от моего внимания.

— Не волнуйся, дорогой. Мы всегда можем… — Внезапно Марион выпрямилась, и в ее карих глазах под ровными, четкого рисунка, бровями вспыхнул ужас. — Майлс! Погоди! Эта женщина никого не отравила?

— Моя милая Марион, — сказал Стивен, — будь добра, объясни мне, не все ли равно, отравила ли она кого-то, застрелила ли или проломила какому-нибудь старику голову кочергой? Дело в том…

— Минутку, — хладнокровно вмешался Майлс. Он пытался вести себя очень спокойно, очень осторожно, стараясь совладать с глухими ударами сердца. — Я не говорил, что эта девушка — убийца. Напротив, насколько я разбираюсь в людях, она, безусловно, не способна никого убить.

— Да, дорогой. — Марион склонилась над чайной посудой, чтобы погладить брата по руке. — Не сомневаюсь, что ты в этом совершенно уверен.

— Черт возьми, Марион, когда ты поймешь, что превратно судишь о моих мотивах?

— Майлс! Прошу тебя! — Марион зацокала языком, скорее в силу привычки, чем по какой-нибудь другой причине. — Мы ведь не одни.

— Да, — поддержал ее Стивен. — Говорите потише, старина.

— Ладно, ладно! Но только…

— Послушай! — урезонила его Марион, проворно разливая чай. — Выпей чаю и попробуй кекс. Ну вот! Так-то лучше. Майлс, сколько лет твоей интересной леди?

— По-моему, немного за тридцать.

— И она нанялась библиотекарем? Как могло случиться, что ее до сих пор не мобилизовали работать на войну?

— Она только что вернулась из Франции.

— Из Франции? В самом деле? Интересно, привезла ли она французские духи?

— Пожалуй, утром от нее пахло духами. — Майлс это прекрасно помнил.

— Мы хотим все знать о ее прошлом, Майлс. У нас еще уйма времени, и мы оставим ей чашку чая на случай, если она появится. Значит, это был не яд? Ты уверен? Стив, дорогой, почему ты не пьешь чай?

— Послушайте! — властно вмешался Стивен. Взяв трубку со стола, он открутил чашечку и засунул ее в нагрудный карман. — Никак не могу уяснить себе, — пожаловался он, — в чем же все-таки дело. В этом «Клубе убийств» пестуют убийц, да? Ладно, Майлс! Не впадайте в амбицию! Я просто хочу иметь обо всем четкое представление. Сколько времени уйдет у этой мисс, как ее там, на то, чтобы привести книги в порядок? Примерно неделя?

Майлс улыбнулся:

— Стив, чтобы надлежащим образом составить каталог этой библиотеки, со всеми перекрестными ссылками на старинные книги, потребуется от двух до трех месяцев.

Тут даже Марион забеспокоилась.

— Ну, — пробормотал после паузы Стивен, — Майлс всегда поступает по-своему. Ничего не попишешь. Но я не смогу сегодня вечером вернуться с вами в Грейвуд…

— Не сможешь вернуться сегодня вечером? — воскликнула Марион.

— Дорогая, — сказал Стивен, — я пытался сказать тебе в такси, но ты не наделена благословенным даром молчания, что в офисе опять назревает кризис. Я задержусь только до завтрашнего утра. — Он умолк, нерешительно глядя на них. — Полагаю, что спокойно могу отправить вас домой в обществе этой интересной особы.

Последовало короткое молчание.

Затем Марион фыркнула:

— Стив! Ты просто идиот!

— Правда? Да. Полагаю, ты права.

— Что может нам сделать Фей Ситон?

— Не будучи знаком с этой леди, не представляю себе. На самом деле скорее всего ничего. — Стивен погладил свои короткие усики. — Просто…

— Пей чай, Стив, и не будь таким старомодным. Лично я рада, что она поможет навести порядок в доме. Когда Майлс сказал, что собирается нанять библиотекаря, мне представился старик с длинной седой бородой. Более того, я помещу ее в мою спальню, а сама переберусь в чудесную комнату на нижнем этаже, даже если там все еще пахнет краской. Министерство информации нам, конечно, подложило свинью, но не думаю, что Фей Ситон за одну ночь напугает нас до смерти, даже если тебя с нами не будет. На каком поезде ты приедешь завтра утром?

— Девять тридцать. И напоминаю тебе, что ты не должна возиться с паровым котлом на кухне, когда меня нет рядом. Оставь его в покое, слышишь?

— Я послушная невеста, Стив.

— Черта с два ты послушная! — В голосе Стива не было нажима или негодования, он просто констатировал факт. Явно успокоившись и вернув себе душевное равновесие, он перестал обсуждать Фей Ситон. — Ей-богу, Майлс, вы должны как-нибудь взять меня с собой в этот «Клуб убийств»! Чем там занимаются?

— Этот клуб устраивает обеды.

— И все делают вид, будто соль — это яд? Что-нибудь в этом роде? И выигрывает тот, кто ухитрится незаметно подсыпать ее кому-нибудь в кофе? Ладно, старина, не обижайтесь! А теперь мне надо отчаливать.

— Стив! — Интонация, с которой Марион произнесла это, была слишком хорошо знакома Майлсу. — Я кое-что забыла. Могу я перекинуться с тобой парой слов? Ты извинишь нас, Майлс, если мы на минуту отойдем?

Речь пойдет о нем, как пить дать.

Майлс уставился в стол, пытаясь сделать вид, что ни о чем не догадывается, а Марион и Стивен направились к двери. Марион вполголоса что-то оживленно говорила Стиву, который, пожимая плечами и улыбаясь, надевал шляпу. Майлс отхлебнул чаю, уже начинавшего остывать.

Ему было не по себе, он подозревал, что вел себя глупо, да к тому же определенно утратил чувство юмора. Но чем было вызвано такое состояние? Истинную причину своего смятения он понял секунду спустя. Его мучил вопрос, не впускает ли он в свой собственный дом некие силы, над которыми не властен.

Зазвенел кассовый аппарат, за окнами раздалось пыхтенье паровоза, женский голос в громкоговорителе с отчетливым северным выговором вернул его на вокзал Ватерлоо. Майлс сказал себе, что его мимолетная фантазия — мгновенный холод, оледенивший сердце, — просто чепуха. Он твердил это себе до тех пор, пока не засмеялся, и к моменту возвращения Марион его настроение улучшилось.

— Извини, если я показался нелюбезным, Марион.

— Мой милый мальчик! — отмахнулась она, а затем ободряюще взглянула на брата. — Теперь, когда мы одни, Майлс, расскажи своей маленькой сестренке все как есть.

— Мне нечего рассказывать! Я встретился с этой девушкой, мне понравилось, как она держится. Я убежден, что ее оклеветали…

— Но ты ей не сказал, что уже слышал о ней?

— Я не сказал ей об этом ни слова. И она не упоминала о прошлом.

— Разумеется, она представила рекомендации?

— Я их не просил. Почему это так тебя интересует?

— Майлс, Майлс! — Марион покачала головой. — Ни одна женщина не в силах устоять перед твоим шармом в духе Карла Второго, а то, что ты сам своего обаяния величественно не сознаешь, только усиливает впечатление. Ну не дуйся! Ты не выносишь, когда я проявляю малейшую заботу о твоем благополучии!

— Я только имел в виду, что твое беспрестанное копание в моем характере…

— Когда я слышу о женщине, которая, судя по всему, поразила твое воображение, с моей стороны совершенно естественно проявить к ней интерес! — В глазах Марион была непреклонность. — В чем она замешана?

Майлс отвел взгляд от окна.

— Шесть лет назад она приехала в Шартр как личная секретарша одного богача, владельца кожевенной мануфактуры по фамилии Брук. Она обручилась с его сыном…

— О!

— …молодым неврастеником Гарри Бруком. Потом разразился какой-то скандал. — Слова застревали у Майлса в горле. Он не мог, физически не мог рассказать Марион о решении Говарда Брука откупиться от девушки.

— Что за скандал, Майлс?

— Никто не знает, по крайней мере я не знаю. В один прекрасный день отец Гарри поднялся на крышу старинной башни, и… — Майлс прервал рассказ. — Кстати, ты ведь не станешь упоминать об этом при мисс Ситон? Не намекнешь ей, что тебе что-то известно?

— Ты считаешь, Майлс, что я могу быть настолько бестактной?

— День был ужасный, лил дождь, начиналась гроза, все это напоминало сцену из готического романа о привидениях. Мистера Брука закололи его собственной шпагой-тростью, причем на него напали сзади. И здесь начинается самая поразительная часть этой истории. Из показаний свидетелей явствовало, что в момент убийства он находился в полном одиночестве. Никто не приближался к нему и даже не мог этого сделать. И чуть ли не получалось так, что убийство — если это было убийство — совершил кто-то, умеющий летать…

Он снова замолчал. Потому что Марион как-то странно, испытующе смотрела на него широко раскрытыми глазами, едва удерживаясь от смеха.

— Майлс Хэммонд! — вскричала она. — Кто напичкал тебя этими чудовищными бреднями?

— Я всего лишь, — процедил он сквозь зубы, — привожу факты, которые выяснились во время официального полицейского расследования.

— Ладно, дорогой. Но кто рассказал тебе об этом?

— Профессор Риго из Эдинбургского университета. Человек очень известный в научных кругах. Неужели тебе не попадалась его «Жизнь Калиостро»?

— Нет. А кто это — Калиостро?

Почему, частенько размышлял Майлс, при спорах с самыми близкими людьми выходишь из себя от вопроса, который, будь он задан посторонним, только позабавил бы тебя?

— Граф Калиостро, Марион, — это знаменитый маг и шарлатан, живший в XVIII веке. Профессор Риго считает, то Калиостро, во многих отношениях отъявленный мошенник, тем не менее действительно был наделен определенными сверхъестественными способностями, которые…

И в третий раз он умолк на полуслове, услышав возглас Марион. И, представив, как должна звучать его собственная речь, Майлс, еще в достаточной мере обладавший чувством реальности, вынужден был признать, что нашел не самые удачные слова.

— Да, — согласился он. — Это действительно кажется довольно странным, не так ли?

— Именно, Майлс. Я смогу поверить в нечто подобное, только если увижу своими глазами. Но Бог с ним, с графом Калиостро. Перестань морочить мне голову и расскажи о девушке! Кто она? Какая она? Какое она производит впечатление?

— Ты увидишь все это сама, Марион.

Не отводя взгляд от окна, Майлс встал из-за стола. Он смотрел на один из зеленых указателей, расположенных напротив ворот, ведущих на платформу; туда уже поодиночке и парами стягивались пассажиры, ожидавшие поезд, отходящий в пять тридцать на Винчестер, Саутгемптон-Сентрал и Борнмут. И Майлс слегка повернул голову в сторону этого указателя.

— Вот она.

Глава 7

Серые сумерки окутали Нью-Форест и Грейвуд в тот столь памятный для его обитателей вечер.

От главной автострады на Саутгемптон ответвляется другая автомагистраль. Проехав по ней, вы должны углубиться в лесную чащобу, где молодые побеги объедены оленями. Свернув вскоре налево, проехав в широкие деревянные ворота и спустившись по извилистой, посыпанной гравием дорожке, на которой царит полумрак даже в середине дня, вы пересекаете по простому деревенскому мостику ручей, и перед вами на поляне, окруженной огромными буками и дубами, предстает Грейвуд.

Еще идя по примитивному мостику, вы уже видите узкий торец этого небольшого, вытянутого в длину здания. Одолев несколько каменных ступеней, вы доходите по каменным плитам террасы до главного входа. Этот бело-коричневый дом из дерева и кирпича стоит посреди залитого солнцем леса. Он выглядит приветливо, и в нем есть какое-то волшебное очарование.

В тот вечер в окнах горели одна-две лампы. Это были керосиновые лампы, поскольку электростанция, дававшая энергию во времена Чарльза Хэммонда, еще бездействовала.

Казалось, свет в окнах разгорался ярче по мере того, как сгущались сумерки и становилось холоднее. Теперь был хорошо слышен заглушаемый дневным шумом плеск воды у маленькой плотины. В сумерках неясно вырисовывались очертания качелей под ярким навесом, плетеных стульев и стола для чаепития, поставленных на лужайке западнее излучины ручья.

Майлс Хэммонд стоял, держа над головой лампу, в пришедшейся ему по сердцу узкой и длинной комнате, расположенной в задней части дома.

— Все в порядке, — твердил он сам себе. — Я не совершил никакой ошибки, привезя ее сюда. Все в порядке.

Но в глубине души он понимал, что далеко не все в порядке.

Пламя маленькой лампочки с крошечным стеклянным цилиндрическим абажуром изгнало почти все тени из книжного царства, подобного царству мумий. Разумеется, эта комната не заслужила того, чтобы ее именовали «библиотекой»: то было книгохранилище, склад, где громоздились пыльными грудами две или три тысячи томов, скопленных — как скапливается пыль — его покойным дядей. Старые и поврежденные книги, относительно новые и яркие книги, книги ин-кварто, ин-октаво и ин-фолио, книги в красивых суперобложках и книги в поблекших темных переплетах; Майлса возбуждал затхлый запах этих сокровищ, на которые он еще не успел толком взглянуть.

Книжные полки доходили до потолка, окружая ведущую в столовую дверь и ряд выходящих на восток створчатых окон. Книги на полулежали рядами, образовывали насыпи и неустойчивые башни разной высоты, создавая лабиринт, по узеньким дорожкам которого почти невозможно было пройти, не задев какого-нибудь фолианта и не подняв клубы пыли.

Майлс стоял посередине этого книжного лабиринта, высоко подняв лампу, и осматривался.

— Все в порядке! — с горячностью произнес он вслух. Дверь открылась, и вошла Фей Ситон.

— Вы звали меня, мистер Хэммонд?

— Звал вас, мисс Ситон? Нет.

— Извините. Мне послышалось, что вы меня зовете.

— Должно быть, я разговаривал сам с собой. Но, возможно, вам будет интересно взглянуть на эту неразбериху.

Фей Ситон стояла в дверном проеме, по обе стороны которого громоздились книги самых разных форматов и цветов. Довольно высокая, тоненькая, изящная, она немного наклонила голову набок. Она тоже держала керосиновую лампу, и, когда девушка подняла ее, осветив свое лицо, Майлс испытал нечто вроде шока.

При свете дня, в «Беркли», а потом в поезде она показалась ему… не то чтобы старше, хотя, разумеется, она стала старше, не то чтобы менее привлекательной… но ее облик неуловимо отличался от образа, запечатлевшегося в памяти, и это почему-то вызывало в нем тревожное чувство.

Сейчас при смягчающем свете лампы ее лицо было точно таким же, каким оно предстало перед ним впервые на фотографии прошлым вечером. Он только мельком увидел ее глаза, щеки, рот, когда она подняла лампу, желая оглядеться. Ее отрешенное лицо с застывшей вежливой улыбкой казалось неживым, и это сбивало с толку, мешая судить о ней.

Майлс тоже высоко поднял свою лампу, и свет обеих ламп создал изменчивую, неторопливую, но причудливую игру теней на стенах книжных башен.

— Ужас, правда?

— Далеко не так плохо, как я ожидала, — ответила Фей. Она говорила тихо, почти не поднимая глаз.

— К сожалению, я не произвел никакой уборки, даже не смахнул нигде пыль перед вашим приездом.

— Это не имеет значения, мистер Хэммонд.

— Насколько я помню, мой дядя приобрел картотечный шкафчик и невероятное количество карточек. Но он так и не приступил к составлению каталога. Они находятся где-то в этих джунглях.

— Я их разыщу, мистер Хэммонд.

— Моя сестра… э-э-э… снабдила вас всем необходимым?

— О да! — Она улыбнулась ему. — Мисс Хэммонд хотела перебраться из своей спальни наверху, — девушка указала на потолок библиотеки, — чтобы предоставить ее мне. Но я не могла позволить ей сделать это. В любом случае, по некоторым причинам меня гораздо больше устраивает первый этаж. Вы не возражаете?

— Возражаю? Конечно нет! Не войдете ли вы в комнату?

— Благодарю вас.

Самые маленькие башни из книг на полу были человеку по пояс, самые большие доходили до груди. Фей послушно двинулась вперед, с такой необыкновенной бессознательной грацией лавируя между ними по узким дорожкам, что ее довольно поношенное сизое платье почти ничего не задевало. Она поставила маленькую лампу на какую-то груду фолиантов, подняв облако пыли, и снова посмотрела вокруг.

— Выглядит заманчиво, — сказала она. — Чем интересовался ваш дядя?

— Почти всем. Он был специалистом по истории средних веков. Но увлекался и археологией, и спортом, и садоводством, и шахматами. Даже преступления интересовали его, и… — Майлс резко осекся. — Вы уверены, что вас устроили удобно?

— О да! Мисс Хэммонд — она просила меня называть ее Марион — была очень добра.

Да, Майлс полагал, что она действительно была добра с Фей. И в поезде, и дома, пока дамы вместе на скорую руку готовили обед, говорила одна Марион. Она просто изливала на гостью потоки слов. Однако Майлс, хорошо изучивший сестру, испытывал некоторое беспокойство.

— Мне жаль, что у нас создалась такая ситуация с прислугой, — сказал он. — Здесь никого не найти ни за какие деньги. Во всяком случае, если ты не старожил. Мне бы не хотелось, чтобы вам пришлось…

В его голосе звучали просительные нотки.

— Но мне это нравится. Так уютнее. Нас здесь всего трое. И это Нью-Форест!

— Да.

Фей, двигаясь все с той же неуловимой грацией, неуверенно направилась к окруженным книгами створчатым окнам на восточной стороне. При свете свисающей с потолка лампы вместе с нею двигалась ее удлиненная тень. Две створки окна, словно маленькие двери, были распахнуты настежь и удерживались в таком положении упорами. Фей Ситон положила руки на подоконник и выглянула наружу. Майлс, высоко подняв свою лампу, начал неуверенно пробираться к ней.

Снаружи было еще не совсем темно.

Крутой, поросший травой склон за домом переходил через несколько футов в зеленую лужайку, окруженную покосившейся железной изгородью. За нею теснились высокие деревья, там находился лес, далекий, таинственный, а цвет его при этом призрачном освещении постепенно из пепельно-серого становился черным.

— Насколько велик этот лес, мистер Хэммонд?

— Примерно сто тысяч акров.

— Такой огромный? Я даже не представляла себе…

— Очень немногие люди представляют себе его размеры. Вы можете пойти в этот лес погулять и блуждать по нему часами, пока на ваши поиски не направят людей. Казалось бы, в такой маленькой стране, как Англия, смешно даже думать об этом, но мой дядя неоднократно рассказывал мне о подобных случаях. Сам я, как человек, недавно перебравшийся в эти края, еще ни разу не заходил далеко в лес.

— Он кажется… не знаю!..

— Волшебным?

— Что-то вроде этого. — Фей повела плечами.

— Вы понимаете, к чему я клоню, мисс Ситон?

— К чему же?

— Не слишком далеко отсюда находится то самое место, где был убит стрелой во время охоты Уильям Руфус, Красный Король. Теперь там поставили некое чугунное безобразие. И… вы читали «Белый отряд» «"Белый отряд" — исторический роман А Конан Доила.»?

Она быстро кивнула.

— Сегодня луна взошла очень поздно, — сказал Майлс, — но скоро будет полнолуние, и тогда вы и я — и, разумеется, Марион — отправимся ночью на прогулку в Нью-Форест.

— Это было бы просто замечательно.

Она все еще наклонялась вперед, положив руки на подоконник. Когда Фей кивнула, у него создалось впечатление, что она едва слушает. Майлс стоял неподалеку от нее. Он видел изящную линию ее плеч, белую шею, блестевшие в свете лампы густые темно-рыжие волосы. Запах ее духов был почти неуловим, но его нельзя было не почувствовать. Внезапно Майлс с волнением осознал ее физическое присутствие рядом с собой.

Возможно, и она испытывала нечто подобное, поскольку резко повернулась, стремясь при этом, как всегда, сделать это незаметно, и стала пробираться к тому месту, где оставила лампу. Майлс тоже отвернулся и уставился на окно.

Он видел ее неясное отражение в оконном стекле. Она подняла какую-то старую газету, стряхнула с нее пыль, потом расстелила ее на груде книг и села рядом со своей лампой.

— Будьте осторожны! — предупредил он, не оглядываясь. — Вы можете испачкаться.

— Это не имеет значения. — Она не поднимала на него глаз. — Здесь чудесно, мистер Хэммонд. И воздух, наверное, очень хороший?

— Превосходный. Этой ночью вы будете спать как убитая.

— А вам трудно заснуть?

— Иногда.

— Ваша сестра сказала, что вы очень тяжело болели.

— Теперь я в полном порядке.

— Война?

— Да. Специфическое, мучительное и ничуть не героическое отравление, которое можно получить в танковых войсках.

— Гарри Брук был убит во время отступления под Дюнкерком в 1940 году, — произнесла Фей совершенно обыденным тоном. — Он вступил во французскую армию в качестве офицера связи с британской армией — сами понимаете, он хорошо знал оба языка, — и его убили при отступлении под Дюнкерком.

Воцарилась тишина. Майлс стоял как громом пораженный, не сводя глаз с отражения Фей в оконном стекле, и в ушах у него звенело. Фей спросила прежним тоном:

— Вам ведь все обо мне известно, правда?

У Майлса перехватило дыхание, а его рука так задрожала, что он вынужден был поставить лампу на подоконник. Он повернулся к Фей.

— Кто вам сказал?…

— Ваша сестра вскользь упомянула об этом. Она сказала, что вы пребывали в мрачном расположении духа и вас одолевали всяческие фантазии.

Марион, ну и ну!

— Мистер Хэммонд, я считаю, что вы проявили необыкновенное великодушие, наняв меня — а я действительно нахожусь в несколько стесненных обстоятельствах — и не задав мне ни единого вопроса. Меня едва не отправили на гильотину за убийство отца Гарри. Не считаете ли вы, что вам следует выслушать всю эту историю с моей точки зрения?

Последовала долгая пауза.

Прохладный ветерок, бесконечно живительный, проник через окна и смешался с запахом старых книг. Краем глаза Майлс заметил свисавшую с потолка черную нить паутины. Он откашлялся.

— Это не мое дело, мисс Ситон. И я не хочу расстраивать вас.

— Меня это не расстроит. Право же, нет.

— Но разве вы не чувствуете?…

— Нет. Не сейчас. — Ее голос звучал очень странно. Она отвела свои голубые глаза, и белки их ярко блеснули в свете лампы. Она крепко прижала к груди руку, казавшуюся очень белой на фоне темного шелкового платка.

— Самоистязание! — сказала она.

— Простите?

— Чего мы только не делаем, — пробормотала Фей Си-тон, — если нам представляется возможность помучить самих себя! — Она надолго замолчала, потупив голубые, широко расставленные глаза. Лицо ее хранило непроницаемое выражение. — Извините, мистер Хэммонд. Это не так уж и важно, но все-таки меня интересует, кто рассказал вам о случившемся.

— Профессор Риго.

— О, профессор Риго! — Она кивнула. — Я слышала, что ему удалось бежать из Франции во время немецкой оккупации и он преподает в каком-то университете в Англии. Видите ли, я спрашиваю об этом только потому, что ваша сестра не могла с уверенностью сказать, от кого вы все узнали. Она полагает, по какой-то странной причине, что вас информировал граф Калиостро.

Они дружно расхохотались. Майлс был рад возможности облегчить душу, засмеявшись во весь голос, но в звуках этого смеха, раздавшегося среди книжных завалов, было что-то неуловимо жуткое.

— Я… я не убивала мистера Брука, — сказала Фей. — Вы мне верите?

— Да.

— Благодарю вас, мистер Хэммонд.

Только Богу известно, подумал Майлс, как я жажду услышать твой рассказ! Продолжай! Продолжай! Продолжай!

— Я поехала во Францию, — тихо сказала она, — чтобы стать личной секретаршей мистера Брука. У меня не было, как это говорится, — девушка не смотрела на него, — опыта такой работы.

Она замолчала, и Майлс кивнул.

— Мое пребывание там сложилось удачно. Бруки были очень приятными людьми, во всяком случае мне так казалось. Я… ну, вы, вероятно, слышали, что я полюбила Гарри Брука. Я действительно полюбила его, мистер Хэммонд, с самого начала.

Внезапно с губ Майлса сорвался вопрос, который он не собирался задавать:

— Но, когда Гарри сделал вам предложение, вы сначала ответили отказом?

— Разве? Кто вам это сказал?

— Профессор Риго.

— О, понимаю. — (Действительно ли в ее глазах появилось странное выражение, словно его слова втайне позабавили ее? Или это было плодом его фантазии?) — В любом случае, мистер Хэммонд, мы были помолвлены. Думаю, я была очень счастлива, потому что всегда стремилась иметь домашний очаг. Мы уже строили планы на будущее, как вдруг кто-то начал распространять обо мне всякие слухи.

У Майлса пересохло в горле.

— Какого рода слухи?

— О, самые непристойные. — Кровь слегка прилила к нежным белым щекам Фей. Она сидела, полузакрыв глаза. — Были и другие слухи, слишком, — она чуть не засмеялась, — нелепые, чтобы докучать вам рассказом о них. Разумеется, я, сама даже не подозревала об их существовании. Но мистер Брук знал уже почти месяц… однако ничего мне не говорил. Думаю, сначала он получал анонимные письма.

— Анонимные письма?! — воскликнул Майлс.

— Да.

— Профессор Риго о них не упоминал.

— Возможно, их и не было. Это… это только мое предположение. Обстановка в доме стала очень напряженной. И в кабинете, где мистер Брук диктовал мне, и во время наших трапез, и по вечерам. Казалось, даже миссис Брук заподозрила что-то неладное. Потом наступил этот ужасный день, двенадцатое августа, когда умер мистер Брук.

Не сводя с нее глаз, Майлс подался назад и взгромоздился на широкий выступ подоконника.

При ровном свете крошечной лампочки тени оставались неподвижными. Но для Майлса эта узкая, длинная библиотека словно исчезла. Он вновь очутился в окрестностях Шартра, на берегу Юра, позади находился дом под названием Боргар, а над рекой неясно рисовалась каменная башня. Прошлое ожило.

— Какой это был жаркий день! — как во сне, произнесла Фей, поводя плечами. — Шел дождь, гремел гром, но было так жарко! После завтрака, когда мы остались наедине, мистер Брук попросил меня встретиться с ним у башни Генриха Четвертого, примерно в четыре часа. Я и представить себе не могла, что он собирался отправиться в Лионский кредитный банк за этими знаменитыми двумя тысячами фунтов стерлингов.

Я ушла из дома незадолго до трех часов, как раз перед возвращением мистера Брука из банка с этими деньгами в портфеле. Видите ли, я могу сказать вам… о, потом я столько раз говорила об этом полицейским! Я намеревалась искупаться, поэтому захватила с собой купальник. Но вместо этого просто побродила по берегу реки. — Фей помолчала. — Когда я уходила из этого дома, мистер Хэммонд, — она издала странный, вымученный смешок, — мне казалось, что в нем царят мир и покой. Джорджина Брук, мать Гарри, разговаривала на кухне с кухаркой. Гарри писал письмо в своей комнате наверху. Гарри — бедняга! — раз в неделю писал письмо своему старому другу, живущему в Англии, Джиму Мореллу.

Майлс выпрямился.

— Минутку, мисс Ситон!

— Да?

Она бросила на него быстрый взгляд; в голубых глазах читались испуг и изумление.

— Имеет ли этот Джим Морелл, — спросил Майлс, — какое-нибудь отношение к девушке, которую зовут Барбара Морелл?

— Барбара Морелл, Барбара Морелл, — повторила она, и ее вспыхнувший было интерес угас. — Нет, не могу сказать. Я ничего не знаю об этой девушке. Почему вы вспомнили о ней?

— Потому что… не важно! Не имеет значения.

Фей Ситон оправила юбку и задумалась, пытаясь найти нужные слова. Видимо, ей трудно было говорить об этом.

— Мне ничего не известно об убийстве! — воскликнула она мягко, но настойчиво. — Я повторяла это полиции снова и снова Было почти три часа, когда я отправилась на прогулку по берегу реки, и ушла довольно далеко от башни.

Вы, конечно, знаете, что произошло за это время. Мистер Брук вернулся из банка и стал искать Гарри. Поскольку Гарри находился не в своей комнате, а в гараже, мистер Брук решил направится к башне на свидание со мной, хотя до него оставалась еще уйма времени. Вскоре Гарри узнал, куда он пошел, и, накинув плащ, последовал за отцом. Миссис Брук позвонила Жоржу Риго, и тот приехал на своей машине.

В половине четвертого… я посмотрела на часы… и решила, что пора отправляться к башне. Я дошла до нее и вошла внутрь. С крыши до меня донеслись голоса. Когда я начала подниматься по лестнице, то узнала голоса Гарри и его отца.

Фей облизнула губы.

Майлсу показалось, по легкому изменению ее тона, что она привычно повторяет слова, которые произносила уже множество раз, и поэтому ее речь льется гак плавно, — и все же он не сомневался в ее искренности.

— Нет, я не слышала, о чем они говорили. Я не осталась там только потому, что не выношу ссор. Выходя из башни, я встретила входящего в нее профессора Риго. Потом… да! Я все-таки решила искупаться.

Майлс изумленно смотрел на нее.

— Вы пошли купаться?

— Я устала, и мне было жарко. Я полагала, что купание освежит меня. Я переоделась в роще у реки, как это делали многие. Роща находится довольно далеко от башни, она расположена значительно севернее ее, на западном берегу. Я плавала и блаженствовала в прохладной воде. О том, что произошло, я узнала только на обратном пути, когда было уже без четверти пять. Вокруг башни толпилось множество людей, среди них полицейские. Гарри подошел ко мне, протягивая руки, и сказал: «Господи, Фей, кто-то убил папу».

Ее голос замер.

Фей закрыла рукой глаза, а потом и все лицо. Через какое-то время она снова взглянула на Майлса с грустной и виноватой улыбкой.

— Пожалуйста, простите меня! — сказала она, вскинув голову, и слабый золотистый свет заструился по ее волосам. — Понимаете, я словно заново пережила все. Это свойственно одиноким людям.

— Да. Я знаю.

— И больше мне ничего не известно, правда. Вы хотите что-нибудь спросить?

Майлс, чувствуя себя чрезвычайно неловко, протянул к ней руки:

— Милая мисс Ситон! Я не прокурор и здесь нахожусь не для того, чтобы задавать вам вопросы.

— Возможно. Но я предпочла бы, чтобы вы их задали, если у вас возникли какие-то сомнения.

Майлс колебался.

— Полиция смогла найти только одно уязвимое место в моих показаниях — это злополучное купание. Я находилась в реке. И не было ни одного свидетеля, который мог бы наблюдать за башней со стороны реки. Поэтому не было и никаких сведений о том, приближался ли кто-нибудь к башне с этой стороны. Разумеется, предположение, что кто-то — да еще в купальном костюме — способен взобраться на крышу башни по гладкой стене высотой сорок футов, совершенно абсурдно. В конце концов они вынуждены были признать это. Но между тем…

Улыбаясь, словно все это уже не имело значения, но не находя в себе сил унять легкую дрожь, Фей встала. Не давая себе времени одуматься, повинуясь какому-то внезапному импульсу, она медленно направилась к Майлсу, лавируя между доходившими ей до пояса грудами книг. Ее голова была слегка наклонена набок. В ее глазах, в ее губах была некая бессильная кротость, некая прелесть, на которую Майлс откликался всем своим существом. Он спрыгнул с подоконника.

— Вы верите мне?! — вскричала Фей. — Скажите, что вы мне верите!

Глава 8

Майлс улыбнулся ей:

— Конечно же я вам верю!

— Спасибо, мистер Хэммонд. Но мне кажется, что вы немного сомневаетесь, немного… как бы это сказать?…

— Не в том дело. Просто профессор Риго прервал свой рассказ где-то на середине, и остались некоторые неясные моменты, которые продолжают мучить меня. Какой вердикт вынесла полиция?

— В конце концов был сделан вывод, что это самоубийство.

— Самоубийство?

— Да.

— Но почему они пришли к такому заключению?

— Полагаю, все дело в том, — сказала Фей, и тонкие дуги ее бровей причудливо изогнулись, — что полиция не могла найти никакого другого объяснения. Этим вердиктом полиция спасала свое лицо. — Она в нерешительности помедлила. — И на ручке шпаги-трости были отпечатки пальцев только самого мистера Брука. Вы знаете, что он был заколот шпагой-тростью?

— О да. Я даже видел эту чертову штуку.

— Полицейского врача, славного маленького доктора Поммара, едва не хватил удар, когда он услышал о вердикте. Боюсь, я не поняла его объяснений, но он утверждал, что нанести такую рану самому себе практически невозможно, разве только мистер Брук держал шпагу за клинок, а не за рукоять. Но все равно… — Она пожала плечами.

— Подождите минутку! — запротестовал Майлс. — Насколько я понял, портфель с деньгами исчез?

— Да. Верно.

— Если никто не поднимался на крышу башни и не закалывал мистера Брука, то что же, по их мнению, произошло с портфелем?

Фей отвела взгляд.

— Они решили, — ответила девушка, — что во время предсмертных конвульсий он… он каким-то образом сбросил портфель в реку.

— Дно реки исследовали?

— Да. Сразу же.

— И портфель не был найден?

— Нет… его вообще не нашли.

Фей опустила голову, ее глаза были прикованы к полу.

— И не из-за недостатка усердия! — негромко воскликнула она, кончиками пальцев проводя бороздки в покрывавшем книги слое пыли. — В первую военную зиму это происшествие прогремело на всю Францию. Бедная миссис Брук умерла той же зимой — от горя, как все считали. Гарри, как я уже говорила, был убит под Дюнкерком.

Потом пришли немцы. Они пользовались любым случаем, чтобы поднять шум вокруг сенсационного убийства, особенно такого, в котором замешана безнравственная женщина, считая, что подобные вещи отвлекут французов от всяких бесчинств. О, они-то уж позаботились о том, чтобы интерес публики к этому преступлению не иссяк!

— Насколько я понимаю, — сказал Майлс, — вы оставались во Франции во время оккупации? Вы ведь не успели вернуться в Англию?

— Нет, — ответила Фей, — мне было стыдно.

Майлс повернулся к ней спиной и яростно стукнул кулаком по подоконнику.

— Все, хватит об этом, — объявил он.

— Прошу вас! Ничего страшного не случилось.

— Нет, случилось! — Майлс угрюмо смотрел в окно. — Торжественно обещаю, что с этой темой покончено, что я никогда не вернусь к ней, что я больше никогда не задам вам ни одного вопро… — Он запнулся. — Значит, вы не вышли замуж за Гарри Брука?

Глядя на ее отражение в темном оконном стекле, он заметил, что она смеется, еще до того, как с ее губ сорвался хоть единый звук. Он увидел, как Фей откинула голову, расправила плечи, закрыла глаза, резко выбросила вперед руки; он увидел, как смех рождается в ее горле, и лишь потом услышал едва ли не истерический, рыдающий, душащий ее хохот, звеневший в тишине библиотеки, и был поражен этим бурным проявлением чувств у такой сдержанной девушки.

Майлс повернулся к ней. Он физически ощущал, как на него накатывает волна нежности и желания защитить, проникающая в самые глубины его сердца, и пришел в смятение, сознавая, что от этого до любви рукой подать. Спотыкаясь, он устремился к Фей. Он налетел на книжную башню, которая с грохотом рухнула — в свете лампы сверкнул столб поднятой пыли — как раз в тот момент, когда дверь открылась и в библиотеку вошла Марион Хэммонд.

— Знаете ли вы, — раздался трезвый голос Марион — и накал страстей тотчас же ослабел, как спадает порванная струна, — который сейчас час?

Прерывисто дыша, Майлс застыл на месте. Фей тоже замерла, и на ее лицо вернулось обычное безмятежное выражение. Этот взрыв эмоций либо привиделся ему, либо послышался в бреду.

Однако даже ясноглазая оживленная Марион держалась несколько напряженно.

— Уже почти половина двенадцатого, — продолжала она, — и если Майлс собирается полночи не спать, по своему обыкновению, то мой долг — позаботиться, чтобы все остальные по крайней мере выспались.

— Марион, ради Бога!..

Марион нежно проворковала:

— Не сердись, Майлс. Вы можете себе представить, — пожаловалась она Фей, можете себе представить, что с другими он сама доброжелательность, а со мной ведет себя просто безобразно.

— Полагаю, большинство братьев таковы.

— Да, возможно, вы правы.

Марион, в переднике, подтянутая, цветущая, черноволосая, начала с отвращением пробираться сквозь неразбериху книжных груд. Властным жестом она подняла лампу Фей и вложила ее в руку своей гостьи.

— Мне так понравился ваш прелестный подарок, — загадочно сказала она, — что я собираюсь дать вам кое-что взамен. Да! Коробку кое с чем! Она лежит сейчас наверху, в моей комнате. Идите и поглядите на нее, а я очень скоро присоединюсь к вам; а потом отправлюсь прямо в постель. Вы… вы знаете дорогу?

— О да! Думаю, я уже хорошо ориентируюсь в доме. С вашей стороны необычайно любезно…

— Пустяки, моя дорогая! Идите же.

— Доброй ночи, мистер Хэммонд.

Застенчиво взглянув на Майлса, Фей вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Теперь библиотеку освещала всего одна лампа, и Майлсу трудно было разглядеть в полумраке лицо Марион. Но даже посторонний почувствовал бы тот опасный эмоциональный накал, который успел уже появиться в доме. Марион кротко сказала:

— Майлс, дружок!

— Да?

— Это зашло слишком далеко.

— Что зашло?

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Напротив, милая Марион, я не имею ни малейшего представления, о чем ты говоришь, — возразил Майлс. Он прорычал эти слова, прекрасно ощущая, как жалко и напыщенно они прозвучали, а мысль о том, что и Марион чувствует это, привела его в ярость. — Если ты, случайно, не подслушивала под дверью…

— Майлс, не веди себя как ребенок!

— Не объяснишь ли ты мне, чем вызвано твое оскорбительное замечание? — Он торопливо направился к ней, расшвыривая книги. — Полагаю, все объясняется на самом деле тем, что тебе не нравится Фей Ситон?

— Вот в этом ты не прав. Она мне нравится! Только…

— Пожалуйста, продолжай.

Марион всплеснула руками, а затем беспомощно уронила их на передник.

— Ты сердишься на меня, Майлс, потому что я практичная, а ты нет. Я не могу не быть практичной. Такой уж я уродилась.

— Я не критикую тебя. Почему ты должна критиковать меня?

— Ради твоего же блага, Майлс! Даже Стив, а я, Бог свидетель, очень люблю Стива!..

— Стив достаточно практичен для тебя.

— За его неторопливостью и респектабельными усами скрывается чувствительный романтик, немного похожий на тебя, Майлс. Не знаю, может быть, таковы все мужчины. Но Стиву, пожалуй, нравится, когда его опекают, в то время как ты этого не выносишь ни при каких обстоятельствах…

— Да, видит Бог, не выношу!

— …и ты никогда не слушаешь ничьих советов, а это, сознайся, глупо. Но так или иначе, не будем ссориться! Жаль, что я вообще затронула эту тему.

— Послушай, Марион. — Майлс взял себя в руки. Он говорил медленно и сам искренне верил каждому своему слову. — Ты ошибаешься, если считаешь, будто я испытываю глубокий интерес к самой Фей Ситон. На самом деле меня интересует с научной точки зрения это преступление. Человек был убит на крыше башни, но никто, никто не имел возможности приблизиться к нему…

— Ладно, Майлс. Не забудь запереть все двери, перед тем как отправиться спать, дорогой. Спокойной ночи.

Марион двинулась к выходу. Воцарившееся напряженное молчание действовало Майлсу на нервы.

— Марион!

— Что, милый?

— Ты не обиделась, старушка?

Она заморгала.

— Разумеется, нет, глупыш! И мне, пожалуй, нравится твоя Фей Ситон. А что до летающих убийц и существ, которые способны разгуливать по воздуху… я просто хотела бы увидеть какое-нибудь из них своими глазами, вот и все!

— Интересно знать, Марион, как бы ты поступила, если бы это действительно произошло?

— О, не знаю. Наверное, выстрелила бы в него из револьвера. Майлс, обязательно запри все двери и не уходи гулять по лесу, оставив дом открытым. Спокойной ночи!

И она закрыла за собой дверь.

После ее ухода Майлс некоторое время стоял неподвижно, пытаясь привести в порядок свои мысли. Потом он начал машинально подбирать с полки и ставить на прежние места рассыпанные им книги.

Что все эти женщины имеют против Фей Ситон? Прошлым вечером, например, Барбара Морелл фактически предостерегала его в отношении Фей… или это ему показалось? Многое в поведении Барбары осталось для него загадкой. Он мог с уверенностью сказать только одно: девушка была очень расстроена. Фей, со своей стороны, отрицала, что знает Барбару Морелл, однако упомянула — явно намеренно — какого-то ее однофамильца…

Джим Морелл. Так его звали.

К черту все это!

Майлс Хэммонд повернулся и снова уселся на выступ подоконника. Глядя на темнеющий лес, отделенный от дома всего двадцатью ярдами, он решил, что в таком лихорадочном состоянии прогулка в темноте среди лесных ароматов явится для него живительным бальзамом. Поэтому, раскрыв пошире окна, он забрался на подоконник и спрыгнул на землю.

Когда он, оказавшись за окном, вдохнул эту свежесть, его легкие словно освободились от какой-то тяжести. Он вскарабкался по поросшему травой крутому склону и вышел на луг, простиравшийся до самого леса. Теперь торец дома находился на несколько футов ниже и он мог заглянуть в библиотеку, в темную столовую, в маленькую гостиную, тускло освещенную лампой, и, наконец, в темную большую гостиную. Почти все остальные комнаты Грейвуда служили спальнями, и большинство из них нуждалось в ремонте.

Майлс взглянул на окна второго этажа, находившиеся слева от него. Спальня Марион была в самом конце, над библиотекой. Обращенные к нему окна этой спальни — на восточной стороне дома — были закрыты шторами. Но из окон, выходивших на юг, на деревья, смутно видные в темноте, лился слабый золотистый свет. Хотя сами окна не попадали в поле зрения Майлса, краем глаза он отчетливо видел этот золотистый свет. И вдруг в нем медленно проплыла женская тень.

Была ли это Марион? Или Фей Ситон, беседовавшая с нею перед тем, как лечь спать?

Все в порядке!

Бормоча эти слова себе под нос, Майлс повернулся и направился к передней части дома. Было довольно прохладно, он мог бы, по крайней мере, захватить плащ. Но эта поющая тишина, этот свет за деревьями, возвещавший о восходе луны, одновременно успокаивали и возбуждали его.

Он спустился на открытое место перед Грейвудом. Прямо перед ним находился примитивный мостик, перерезавший ручей. Майлс встал на мостик и, перегнувшись через перила, стал слушать тихий ночной шепот воды. Возможно, он простоял минут двадцать, погруженный в мысли, в которых неизменно присутствовала некая особа, когда резкий шум мотора заставил его очнуться от грез.

Машина, которой не было видно за деревьями, подъехала по тряской дороге, отходящей от главной магистрали, и остановилась у посыпанной гравием дорожки. Из нее вышли два человека, один из которых нес электрический фонарик. Они с трудом начали одолевать путь до мостика, и, всматриваясь в очертания их фигур, Майлс заметил, что один из них мал ростом, толст, косолап и подпрыгивает при ходьбе. Второй — невероятно высок и массивен; длинный темный плащ делал его еще огромней, он шагал вразвалку, как император, а трубный звук, с которым он прочищал горло, напоминал боевой клич.

В маленьком человечке Майлс узнал профессора Жоржа Антуана Риго. А огромный мужчина оказался другом Майлса, доктором Гидеоном Феллом.

Изумленный Майлс громко выкрикнул их имена, и оба остановились.

Доктор Фелл, поворачивая фонарь в поисках кричавшего, по рассеянности осветил собственное лицо, и оно оказалось еще румянее, с еще более отсутствующим выражением, чем помнилось Майлсу. Двойной подбородок был опущен, словно доктор приготовился к спору. Очки на широкой черной ленточке сидели на носу не правдоподобно криво. Копна седеющих волос и разбойничьи усы воинственно подрагивали. Пристальный взгляд великана, стоявшего с непокрытой головой, блуждал повсюду, кроме того места, где находился Майлс.

— Я здесь, доктор Фелл! На мосту!

— О, а! — выдохнул доктор Фелл.

Он величественно двинулся вперед, поигрывая тростью, и, вступив на мост, доски которого содрогнулись от его шагов, напоминавших раскаты грома, навис над Майлсом.

— Сэр, — произнес он нараспев, поправляя очки и глядя на Майлса сверху вниз, подобно очень большому джинну, возникшему невесть откуда, — добрый вечер. От двух представителей университетской элиты, — он прочистил горло, — уже достигших зрелого возраста, всегда можно ожидать самых безрассудных поступков. Я имею в виду, разумеется…

Доски моста снова затряслись.

Риго, словно маленький терьер, умудрился обойти громаду доктора Фелла. Он стоял, вцепившись в перила моста, и пристально смотрел на Майлса, сохраняя на лице выражение живейшего любопытства.

— Профессор Риго, — сказал Майлс, — я должен извиниться перед вами. Я намеревался позвонить вам сегодня утром, честное слово. Но я не знал, где вы остановились в Лондоне, и…

Профессор Риго часто дышал.

— Молодой человек, — ответил он, — вам не за что передо мною извиняться. Нет, нет и нет! Это я должен извиниться перед вами.

— Как это?

— Justement! — сказал профессор Риго, очень быстро кивая. — Прошлым вечером я забавлялся. Я дразнил и мучил вас и мисс Морелл до самого конца. Разве не так?

— Да. Думаю, так и было. Но…

— Молодой человек, даже когда вы вскользь заметили, что подыскиваете себе библиотекаря, меня всего лишь позабавило такое совпадение. Я не сомневался, что эта женщина находится в пятистах милях от нас! Я понятия не имел — никакого понятия, — что эта леди в Англии!

— Вы имеете в виду Фей Ситон?

— Да.

Майлс облизнул губы.

— Но сегодня утром, — продолжал профессор Риго, — я разговаривал по телефону с мисс Морелл, которая действительно позвонила мне и дала путаные и бессвязные объяснения относительно прошлого вечера. Потом мисс Морелл сообщила мне, что знает о возвращении Фей Ситон в Англию, знает ее адрес и предвидит, что эту леди направят к вам как кандидата на должность библиотекаря. Я тактично навел справки в отеле «Беркли» и выяснил, что она оказалась права. — Он кивнул через плечо. — Видите этот автомобиль?

— Что в нем особенного?

— Мне одолжил его мой друг, правительственный чиновник, у которого есть бензин. Я нарушил закон ради того, чтобы приехать сюда и поговорить с вами. Вы должны под каким-нибудь вежливым предлогом немедленно удалить эту леди из вашего дома.

Лицо профессора Риго, освещенное луной, стало чрезвычайно серьезным, и даже щеточка усов уже не казалась забавной. На левой руке у него висела толстая желтая шпага-трость, которой был заколот Говард Брук. Майлсу Хэммонду надолго запомнились журчание воды в ручье, неясные очертания огромной фигуры доктора Фелла, маленький толстый француз, крепко ухватившийся правой рукой за перила моста. Майлс отпрянул:

— И вы тоже?

Профессор Риго удивленно поднял брови:

— Я вас не понимаю.

— Откровенно говоря, профессор Риго, все без исключения предостерегали меня в отношении Фей Ситон. Мне это надоело, просто осточертело!

— Но я ведь прав, да? Вы наняли эту леди?

— Да! Почему бы нет?

Быстрый взгляд профессора Риго скользнул через плечо Майлса к находившемуся позади него дому.

— Кто, кроме вас, ночует там сегодня?

— Моя сестра Марион.

— Там нет слуг? Или кого-нибудь еще?

— Сегодня ночью никого больше нет. Но какое это имеет значение? В чем дело? Почему я не имею права пригласить мисс Ситон в мой дом и предоставить ей возможность оставаться здесь столько, сколько она пожелает?

— Потому что тогда вы умрете, — просто ответил профессор Риго. — Вы с вашей сестрой умрете.

Глава 9

Лицо профессора Риго стало совсем белым от лунных лучей, уже коснувшихся воды ручья.

— Прошу вас, пойдемте со мной, — отрывисто сказал Майлс.

Он повернулся и повел их к дому. Западнее Грейвуда располагалась небольшая плоская лужайка с коротко подстриженной травой — словно она предназначалась для игры в шары, — и на ней можно было с трудом различить плетеные стулья, столик и качели под ярким навесом. Майлс смотрел на западную стену дома. Нигде не горел свет, хотя отведенная Фей Ситон комната находилась именно здесь, на первом этаже. Должно быть, Фей уже легла спать.

Обогнув восточную часть дома, Майлс провел своих гостей через просторную гостиную, в которой была размещена коллекция средневекового оружия, собранная его дядей, в небольшую гостиную, узкую и длинную. Это была уютная комната с обитыми гобеленовой тканью креслами, низкими, выкрашенными в белый цвет полками и маленькой, написанной маслом копией картины Леонардо над каминной полкой. Здесь горела всего одна лампа, служившая ночником; ее крошечное пламя почти не освещало комнату, но зато отбрасывало огромные тени, однако у Майлса не возникло желания прибавить света.

Он повернулся, и его голос нарушил ночную тишину Нью-Фореста.

— Думаю, я должен сообщить вам, — заявил он громче, чем того требовали обстоятельства, — о нашей долгой беседе с мисс Ситон…

Профессор Риго прервал его:

— Она рассказала вам?

Спокойно! Нет никаких причин для того, чтобы в горле у тебя застрял ком, а сердце так бешено заколотилось!

— Да, она рассказала мне все, что ей известно о смерти мистера Брука. Полиция в конце концов пришла к заключению, что это самоубийство, поскольку на ручке шпаги-трости были отпечатки пальцев только самого мистера Брука. Это правда?

— Да.

— И во время… смерти… Фей Ситон купалась в реке на некотором расстоянии от башни. Это правда?

— До известной степени, — кивнул профессор Риго, — да. Но рассказала ли она вам о молодом человеке, Пьере Фреснаке? Сыне Жюля Фреснака?

— Должны ли мы, — Майлс почти кричал, — должны ли мы судить с такой дьявольской строгостью — и это в наше-то время? В конце концов! Если что-то и было между юным Фреснаком и Фей Ситон…

— Англичане… — тихо проговорил профессор Риго, и в голосе его послышался благоговейный ужас. И после паузы добавил: — Господи, эти англичане!

Он стоял, пристально глядя на Майлса — в тусклом свете лампы нельзя было различить выражение его лица, — а за ним высилась громада доктора Фелла. Он прислонил желтую трость-шпагу к подлокотнику кресла, обтянутого гобеленом, и снял шляпу. Что-то в его голосе, хотя француз и говорил негромко, ударило Майлса по нервам.

— Вы похожи на Говарда Брука, — тихо сказал профессор Риго. — Я произнес всего одну фразу, и вы тотчас же решили, что я могу иметь в виду только… — Он снова помолчал. — Неужели вы думаете, молодой человек, — продолжал он несколько ворчливо, — что крестьянина в междуречье Юра и Луары может хотя бы в малейшей степени, хотя бы в такой вот степени, — он щелкнул пальцами, — взволновать небольшая интрижка его сына с живущей неподалеку леди? Его это только позабавило бы, если бы он вообще что-либо заметил. Уверяю вас, не это вызвало бурю и повергло местных крестьян в ужас. Не это заставило Жюля Фреснака швырнуть в женщину камень на проезжей дороге.

— Тогда что же?

— Вы можете мысленно вернуться в прошлое, к тем дням, которые предшествовали смерти Говарда Брука?

— Могу.

— Этот юноша, Пьер Фреснак, жил с родителями в каменном доме на ферме, расположенной неподалеку от дороги, соединяющей Шартр и Ле-Ман. Его спальня находилась на верхнем этаже — необходимо обратить на это особое внимание, — и, для того чтобы попасть в нее, надо было одолеть три лестничных марша.

— И что же?

— В течение нескольких дней Пьер Фреснак был болен, слаб и находился в каком-то оцепенении. Он ничего никому не говорил — отчасти из-за того, что не отваживался на признание, отчасти же потому, что счел происходившее с ним ночным кошмаром. Подобно всем очень молодым людям, он боялся получить трепку просто так, за здорово живешь. И он повязал вокруг горла шарф и не сказал никому ни слова.

Он считал, что видит сон, когда каждую ночь за окном верхнего этажа появлялось белое лицо. Он считал, что видит сон, когда в нескольких метрах над землей в воздухе парила человеческая фигура, и его мозг и мускулы начинали отключаться — так слабеет свет лампы, если прикручивают фитиль. Но вскоре отец сорвал с его шеи повязку. И на шее открылись следы укусов острых зубов в тех местах, где из мальчика высасывали кровь.

Последовала пауза, Майлс не нарушал ее, от всей души надеясь, что кто-нибудь вот-вот рассмеется.

Он надеялся, что это повисшее в воздухе молчание будет вот-вот нарушено. Он надеялся, что Риго откинет голову и зальется кудахтающим смехом, выставляя напоказ золотую коронку. Он ожидал раскатистого хохота доктора Фелла, заставлявшего вспомнить о Гаргантюа. Однако ничего подобного не случилось. Никто даже не улыбнулся, никто не спросил, понравилась ли ему эта шутка. Но больше всего его ошеломила и повергла в какой-то столбняк невыразительная, словно взятая из полицейского протокола фраза «следы укусов острых зубов в тех местах, где из мальчика высасывали кровь».

Майлс услышал собственный голос, доносившийся, казалось, откуда-то издалека:

— Вы сошли с ума?

— Нет.

— Вы имеете в виду?…

— Да, — подтвердил профессор Риго. — Я имею в виду вампира. Я имею в виду существо, которое нельзя причислить ни к живым, ни к мертвым. Я имею в виду того, кто сосет кровь и губит души.

Белое лицо за окном верхнего этажа.

Белое лицо за окном верхнего этажа…

При всем желании Майлс никак не, мог засмеяться. Он попытался сделать это, но смех застрял у него в горле.

— Этот славный, лишенный воображения мистер Говард Брук, — сказал профессор Риго, — ничего не понял. Он увидел во всем этом лишь заурядную интрижку деревенского паренька с женщиной, которая была значительно старше мальчика. Он был возмущен до глубины своей честной английской души. Он простодушно полагал, что от любой безнравственной женщины можно откупиться. А потом…

— Что потом?

— Он умер. Вот и все.

Профессор Риго неистово тряхнул лысой головой, сохраняя на лице чрезвычайно серьезное выражение. Он взял шпагу-трость и зажал ее под мышкой.

— Прошлым вечером я старался… увы, идя на поводу у своего дурацкого чувства юмора… заставить вас поломать голову над этой загадкой. Я честно изложил вам все факты, но подал их несколько двусмысленно. Я сказал вам, что в общепринятом смысле этого слова Фей Ситон не является преступницей. Я сказал вам — и это правда, — что в повседневной жизни она добрая и даже излишне скромная женщина.

Но это не имеет никакого отношения к ее внутренней сущности, с которой она не может бороться, как человек не в силах совладать с алчностью или любопытством. Это имеет отношение к душе, которая способна покинуть тело человека, находящегося в состоянии транса или погруженного в сон, и принять видимую глазу форму. Эта душа питается человеческой кровью.

Расскажи мне Говард Брук хоть что-нибудь, я мог бы ему помочь. Но нет, нет и нет! Эта женщина безнравственна — а значит, следует все сохранить в тайне. Возможно, я должен был обо всем догадаться сам по некоторым внешним признакам, по той истории, которую я вам рассказал. В фольклоре рыжие волосы, стройная фигура, голубые глаза считаются эротическими признаками и всегда ассоциируются с вампирами. Но я, по своему обыкновению, не заметил того, что происходило у меня под носом. Мне предстояло узнать это после смерти Говарда Брука, когда толпа крестьян хотела совершить над ней самосуд.

Майлс поднял руку и крепко прижал ко лбу:

— Но вы не можете думать так на самом деле! Вы не можете считать, что эта… это…

— Это существо, — подсказал ему профессор Риго.

— Лучше скажем: «Эта особа». Вы утверждаете, что Говарда Брука убила Фей Ситон?

— Его убил вампир. Потому что вампир ненавидел его!

— Было совершено заурядное убийство при помощи острой шпаги-трости. Для него не требовалось участие сверхъестественных сил!

— В таком случае каким образом, — с невозмутимым видом спросил профессор Риго, — убийце удалось добраться до своей жертвы, а потом скрыться?

И снова воцарилось долгое молчание.

— Послушайте, мой добрый друг! — закричал Майлс. — Повторяю: вы не можете думать так на самом деле! Вы, разумный человек, не можете предложить такое фантастическое объяснение…

— Нет, нет и нет! — сказал профессор Риго, эти три слова прозвучали как удары молота, и внезапно щелкнул пальцами.

— Что вы хотите сказать своим «нет»?

— Я хочу сказать, — ответил профессор Риго, — что мне часто приходилось спорить с моими учеными-коллегами о значении слова «сверхъестественное». Вы можете оспаривать представленные мною факты?

— По всей видимости, нет.

— Минуточку! Давайте предположим — я говорю: предположим! — что вампиры действительно существуют. Согласны ли вы, что это объясняет поведение Фей Ситон во время всего ее пребывания в доме Бруков?

— Но послушайте!..

— Я говорю вам! — В маленьких глазках профессора Риго горел огонь безумия, но безумия, не лишенного определенной логики. — Я говорю вам: «Вот факты, будьте добры объяснить их». Факты, факты, факты! Вы отвечаете, что не способны объяснить их, но что я не должен — не должен, не должен! — говорить подобные фантастические глупости, поскольку мое предположение угрожает вашему привычному миропорядку и пугает вас. Возможно, вы правы, говоря это. Возможно, нет. Но в данном случае я веду себя как разумный человек, а вы — как человек, подверженный суевериям.

Он взглянул на доктора Фелла:

— А вы с этим согласны, дорогой доктор?

Доктор Фелл стоял напротив ряда низко расположенных, выкрашенных в белый цвет книжных полок, скрестив руки под длинным, ниспадавшим складками плащом и рассеянно глядя на тусклое пламя лампы. О присутствии доктора Майлсу напоминал лишь легкий присвист его дыхания — иногда он начинал пыхтеть громче, словно сбрасывал с себя сонное оцепенение, — и трепетание широкой черной ленточки, на которой держались очки. Его лицо с ярким румянцем излучало сердечность, заставляя вспомнить о старом короле Коле, и, когда доктор Фелл возвышался над вами, это, как правило, действовало ободряюще и успокаивающе. Майлс знал, что Гидеон Фелл — очень добрый, в высшей степени порядочный, страшно рассеянный и легкомысленный человек и своими самыми большими удачами наполовину обязан именно рассеянности. В этот момент на его лице с выпяченной нижней губой и повисшими усами начало появляться свирепое выражение.

— А вы с этим согласны, дорогой доктор? — упорствовал Риго.

— Сэр… — начал было доктор Фелл очень торжественно, в духе доктора Джонсона. Потом, видимо передумав, он умолк и поскреб нос.

— Мсье? — поощрил его Риго все тем же официальным тоном.

— Я не отрицаю, — сказал доктор Фелл и выбросил вперед руку, едва не смахнув бронзовую статуэтку на книжной полке, — я не отрицаю возможности существования в нашем мире сверхъестественных сил. На самом деле я уверен, что они действительно существуют.

— Вампиры! — воскликнул Майлс Хэммонд.

— Да, — абсолютно серьезно подтвердил доктор Фелл, и от этой серьезности у Майлса упало сердце. — Возможно, даже вампиры.

Палка доктора Фелла в форме костыля была прислонена к книжным полкам. Но сейчас его взгляд, уже совершенно отрешенный, был прикован к зажатой под мышкой у профессора Риго толстой желтой шпаге-трости. Тяжело дыша, доктор Фелл неуклюже наклонился и взял трость у Риго. Он повертел вещицу. Все с тем же рассеянным видом, держа ее в руке, он прошелся по комнате и весьма неловко плюхнулся в большое, обтянутое гобеленовой тканью кресло, стоявшее возле неразожженного камина. От этого комната на мгновение словно заходила ходуном, хотя дом был добротный, выстроенный на совесть.

— Но я, — продолжал доктор Фелл, — как любой честный исследователь, больше всего верю фактам.

— Мсье, — вскричал профессор Риго, — я же и предоставляю вам факты!

— Сэр, — ответил доктор Фелл, — в этом нет никакого сомнения.

Он сердито посмотрел на шпагу-трость. Затем медленно открутил ручку, вынул шпагу из ножен и начал изучать ее. Он поднес ножны к своим криво сидящим очкам и попытался в них заглянуть. Когда этот ученый муж поднялся и заговорил, то в его голосе были интонации, присущие скорее школьнику.

— Ну и ну! Есть ли у кого-нибудь лупа?

— Здесь в доме есть одна, — ответил Майлс, пытаясь переключиться. — Но я что-то не могу вспомнить, где видел ее последний раз. Вы хотите, чтобы я?…

— Откровенно говоря, — виновато признался доктор Фелл, — я не уверен, что она мне так уж нужна. Но человек с лупой производит потрясающее впечатление и сам проникается чудесным сознанием собственной значимости. — Он прочистил горло. Потом произнес уже другим тоном: — По-моему, кто-то сказал, что внутри этих ножен были пятна крови?

Профессор Риго чуть не подскочил.

— Внутри ножен действительно есть пятна крови! Я рассказал об этом прошлым вечером мисс Морелл и мистеру Хэммонду. Я повторил это вам сегодня утром. — В его голосе звучал вызов. — И что же?

— Да, — сказал доктор Фелл и медленно тряхнул своей львиной гривой, — остается еще один момент.

Он неловко извлек из внутреннего кармана жилета свернутую рукопись. Майлс без труда узнал ее. Это был отчет о деле Брука, написанный профессором Риго для архива «Клуба убийств», который Барбара Морелл похитила, а Майлс возвратил. Доктор Фелл держал листы в руке с таким видом, словно прикидывал, сколько они весят.

— Когда Риго сегодня принес мне эту рукопись, — сказал он, и в его голосе звучало настоящее благоговение, — я прочел ее взахлеб и не могу описать, насколько она очаровала меня. Боже мой! О Бахус! Эта история просто предназначена для нашего клуба! Но возникает очень существенный вопрос. — Он не сводил глаз с Майлса. — Кто такая Барбара Морелл и почему она сорвала обед «Клуба убийств»?

— А! — тихо произнес профессор Риго, быстро-быстро кивая головой и потирая руки. — Меня это тоже очень интересует! Кто такая Барбара Морелл?

— Черт возьми, не смотрите на меня так! Мне это неизвестно! — воскликнул Майлс.

Брови профессора Риго поползли вверх.

— Однако, как мне помнится, вы провожали ее домой.

— Только до станции метро.

— Следовательно, вы не обсуждали этот вопрос?

— Нет. Вот именно… нет.

Толстый коротышка профессор казался весьма обескураженным.

— Вчера вечером, — сказал профессор Риго доктору Феллу после того, как долго изучал лицо Майлса, — маленькая мисс Морелл несколько раз выглядела чрезвычайно расстроенной. Да! Нет никакого сомнения, что ее очень волнует все, связанное с Фей Ситон, и что она прекрасно знает Фей.

— Напротив, — сказал Майлс. — Мисс Ситон отрицает, что когда-либо встречалась с Барбарой Морелл или слышала о ней.

Эти слова прозвучали как удар гонга, призывающий к тишине. На лице профессора Риго отразилось чуть ли не злорадство.

— Она так сказала?

— Да.

— Когда?

— Сегодня вечером, в библиотеке… я задал ей несколько вопросов.

— Значит, вот оно что! — тихо сказал профессор Риго с новой вспышкой интереса. — Вы, в отличие от других ее жертв, — у Майлса было чувство, будто ему дали пощечину, — вы, в отличие от других ее жертв, по крайней мере обладаете мужеством! Вы заговорили с ней об этих событиях и задавали вопросы?

— Нет, дело обстояло не совсем так.

— Она информировала вас по собственной инициативе?

— Да, можно сказать, что так и было.

— Сэр, — сказал доктор Фелл, который, храня на лице весьма загадочное выражение, развалился в кресле, положив рукопись и шпагу-трость на колени. — Мне чрезвычайно помогло бы — черт возьми, как бы мне помогло! — если бы вы повторили все, что говорила вам эта леди. Если бы вы сделали это здесь, сейчас, причем (простите меня) постарались бы ничего не упустить и ничего не интерпретировать по-своему.

Майлс подумал, что уже, наверное, очень поздно. Стояла такая тишина, что был слышен бой часов в кухне. Должно быть, Марион крепко спала наверху, над библиотекой, а Фей Ситон — в своей комнате на нижнем этаже. Мертвенно-бледные лунные лучи набирали силу, затмевая тусклый свет лампы и рисуя на стене тени окон.

Майлс, у которого пересохло в горле, неторопливо, тщательно выбирая слова, передал им свой разговор с Фей Ситон. Доктор Фелл перебил его только один раз.

— Джим Морелл! — резко повторил доктор, заставив профессора Риго подскочить. — Закадычный друг Гарри Брука, которому Гарри писал каждую неделю. — Он повернул свою большую голову к Риго: — Вы знаете какого-нибудь Джеймса Морелла?

Риго, который присел на журнальный столик, приложив ладонь к уху, энергично замотал головой.

— Насколько я могу припомнить, дорогой доктор, это имя мне совершенно незнакомо.

— Гарри Брук никогда не упоминал его при вас?

— Никогда.

— И оно ни разу не упоминается, — доктор Фелл слегка постучал по рукописи, — в вашем замечательном отчете, в котором вы все так ясно изложили. Оно не фигурирует ни в показаниях, данных под присягой, ни в каких-либо других. Между тем Гарри Брук писал этому человеку письмо в тот самый день… — Доктор Фелл ненадолго замолчал. Объяснялось ли выражение, на мгновение появившееся на его лице, лишь игрою лунного света? — Не важно! — сказал наконец он. — Продолжайте!

Однако Майлс вновь увидел то же самое выражение у него на лице незадолго до окончания своего рассказа. Доктор Фелл выглядел ошеломленным, встревоженным: казалось, истина уже забрезжила перед ним, при этом повергнув в настоящий ужас. Это выбило Майлса из колеи. Он машинально продолжал свой рассказ, в то время как в мозгу у него рождались самые жуткие мысли.

Разумеется, доктор Фелл не мог верить в такую чушь, как вампиры. Возможно, профессор Риго искренне считал, что существуют злые духи, которые поселяются в теле человека; которые способны покинуть тело и материализоваться в воздухе, высоко над землей, так что их белые лица появляются за окнами…

Но только не доктор Фелл. В этом можно было не сомневаться! Майлсу хотелось лишь одного: чтобы тот сказал об этом вслух.

Майлсу хотелось дождаться слова, жеста, подмигивания, способных рассеять ядовитый туман, который Антуан Риго назвал бы туманом вампира. «Ладно, довольно! Довольно! Властители Афин!» — раздастся радостный рев. И он, как в прежние времена, возликует при виде трясущихся подбородков и ходящего ходуном жилета, а Гидеон Фелл развалится в кресле и застучит о пол металлическим наконечником трости.

Но Майлс так этого и не дождался.

Когда он окончил свой рассказ, доктор Фелл сидел откинувшись на спинку кресла, прикрыв глаза рукой, а шпага-трость с засохшими пятнами крови лежала у него на коленях.

— Это все? — спросил доктор Фелл.

— Да. Это все.

— Так-так. Вам же, друг мой, — доктор Фелл громко откашлялся, предваряя этим свое обращение к профессору Риго, — я хотел бы задать один чрезвычайно важный вопрос. — Он кивнул на рукопись: — Вы тщательно выбирали слова, когда писали этот отчет?

Профессор Риго с чопорным видом выпрямился.

— Есть ли необходимость говорить, что дело обстояло именно так?

— У вас нет желания что-нибудь изменить?

— Нет, уверяю вас! С какой стати?

— Позвольте мне зачитать две-три фразы из той части вашего повествования, в которой вы описываете, как оставили мистера Говарда Брука на крыше башни незадолго до той минуты, когда на него напали, — веско проговорил доктор Фелл.

— Слушаю вас.

Доктор Фелл послюнявил большой палец, поправил очки на черной ленточке и начал листать рукопись.

— «Мистер Брук, — прочел он, — стоял у парапета, решительно повернувшись к нам спиной. Рядом с ним…»

— Извините, что перебиваю вас, — сказал Майлс, — но то же самое, слово в слово, говорил нам профессор Риго вчера вечером.

— Вы совершенно правы, — с улыбкой подтвердил профессор Риго. — Моя речь лилась плавно, не правда ли? Вам запомнились эти фразы. Вы можете найти в рукописи все, что я говорил вчера. Продолжайте, продолжайте, продолжайте!

Доктор Фелл с любопытством смотрел на него.

— «Рядом с ним, — вы по-прежнему имеете в виду мистера Брука, — рядом с ним была прислонена к парапету его легкая деревянная трость желтого цвета, а с другой стороны, тоже у парапета, находился пухлый портфель. Этот полуразрушенный зубчатый бортик, по грудь человеку, опоясывает крышу башни и весь покрыт бледными иероглифами — инициалами тех, кто побывал здесь».

Доктор Фелл закрыл рукопись и снова слегка постучал по ней.

— Вы описали все, — требовательно спросил он, — именно так, как было на самом деле?

— Ну разумеется, в точности так, как было.

— Остается один маленький вопрос, — сказал доктор Фелл с просительными нотками в голосе. — Он касается шпаги-трости. Вы сообщаете в вашем прекрасно написанном отчете, что полицейские унесли на экспертизу обе ее половины. Полагаю, они не стали вставлять шпагу в ножны? Просто унесли обе части в том виде, в котором они находились?

— Естественно!

Майлс потерял терпение:

— Ради Бога, сэр, давайте поставим точки над "i"! Давайте решим, по крайней мере, что мы думаем обо всем этом и в каком положении очутились! — Он возвысил голос: — Вы ведь не верите в них, правда?

Доктор Фелл бросил на него взгляд:

— Не верю в кого?

— В вампиров!

— Нет, — мягко проговорил доктор Фелл. — Не верю. Разумеется, Майлс никогда в этом и не сомневался. Он все время твердил это себе, внутренне усмехаясь, мысленно расправляя плечи, и был готов рассмеяться вслух. И все же он с облегчением перевел дух и почувствовал, как его заливает горячая волна радости при мысли, что теперь можно не думать о каких-то ужасах.

— Было бы только справедливо заявить об этом, — серьезно продолжал доктор Фелл, — до нашего отъезда. Вернувшись в Лондон, два пожилых джентльмена будут раскаиваться, что предприняли эту безумную ночную поездку в Нью-Форест, повинуясь внезапному романтическому порыву Риго, — он прочистил горло, — и его желанию взглянуть на библиотеку вашего дяди. Но прежде чем мы уедем…

— Клянусь всеми силами зла, — выпалил Майлс с некоторой горячностью, — вы ведь не собираетесь сейчас отправиться в обратный путь?

— Не собираемся отправиться в обратный путь?

— Я размещу вас в доме, — сказал Майлс, — хотя комнат, пригодных для жилья, не так уж много. Я хочу увидеть вас обоих при дневном свете и почувствовать, что нахожусь в здравом уме. А моя сестра Марион! Когда она услышит всю историю до конца!..

— Ваша сестра уже что-нибудь об этом знает?

— Да, кое-что. Кстати, сегодня вечером я спросил ее, как бы она поступила, если бы ей явилось некое ужасное сверхъестественное существо, способное перемещаться по воздуху. А я ведь тогда еще и не слышал этой истории про вампира.

— Действительно! — пробормотал доктор Фелл. — И что же она вам ответила? Майлс рассмеялся:

— Она сказала, что, вероятно, выстрелила бы в него из револьвера. Я нахожу, что к подобным вещам разумнее всего относиться с юмором, как это делает Марион. — Он отвесил поклон профессору Риго. — Приношу вам, сэр, глубокую благодарность за то, что вы проделали весь этот путь и предостерегли меня относительно вампира с белым лицом и окровавленными губами. Но мне кажется, что у Фей Ситон было уже достаточно неприятностей. И я не думаю…

Он прервал свою речь.

Звук, который они все услышали, донесся с верхнего этажа. Он показался очень громким в ночной тишине. Его происхождение не вызывало сомнений, и нервы у всех напряглись. Профессор Риго застыл, сидя на краю журнального столика. Громада доктора Фелла содрогнулась, очки слетели с носа, а части шпаги-трости медленно соскользнули с колен. Все трое были не в состоянии даже пошевелить пальцем. Это был звук револьверного выстрела.

Глава 10

Профессор Риго, будучи не в силах дождаться реакции остальных, заговорил первым. Он согнал с лица появившееся было на нем саркастическое выражение и посмотрел на Майлса.

— Да, друг мой? — вежливо поощрил он его. — Прошу вас продолжить ваши интересные рассуждения. Ваша сестра отнеслась с юмором, с изрядной долей юмора к вопросу… — Но он не смог сохранить этот тон в такой напряженной атмосфере. Его хриплый голос задрожал, и он посмотрел на доктора Фелла: — Не возникла ли у вас, дорогой доктор, та же мысль, что и у меня?

— Нет! — Громоподобный голос доктора Фелла ослабил сковавшее всех напряжение. — Нет, нет, нет!

Профессор Риго пожал плечами:

— Что до меня, то я считаю: назвав невероятным событие, которое уже произошло, мы мало поможем делу. — Он взглянул на Майлса: — У вашей сестры есть револьвер?

— Да! Но…

Майлс вскочил со своего места.

Он говорил себе, что не должен делать из себя посмешище и со всех ног мчаться наверх, хотя белые пятна выступили на лице Риго, а доктор Фелл вцепился в подлокотники обтянутого гобеленовой тканью кресла. Майлс вышел из комнаты в большую темную гостиную. Из нее можно было подняться по лестнице в коридор второго этажа — и тут Майлс кинулся бежать.

— Марион! — закричал он.

Наверху он попал в очень длинный узкий коридор; на полу светилось желтое пятно от ночника, а множество дверей с обеих сторон казались наглухо запертыми.

— Марион! С тобой все в порядке?

Ответа не последовало.

Дверь спальни Марион была последней слева. По дороге Майлс задержался только затем, чтобы взять с отопительной батареи ночник, маленькую лампу с цилиндрическим стеклянным абажуром.

Майлс обнаружил, что руки у него дрожат. Он терпеливо возился с лампой, прибавляя огня. Повернув дверную ручку, он рывком распахнул дверь, высоко подняв лампу.

— Марион!

Марион была в комнате одна: она полулежала на постели, опершись головой и плечами о спинку кровати. При бешено пляшущем свете лампы Майлс все-таки умудрился это разглядеть.

В комнате было два ряда маленьких окон. Окна одного ряда, расположенные напротив стоявшего в дверном проеме Майлса, выходили на восток, и на них висели шторы. Окна второго ряда выходили на юг — южная стена являлась задним фасадом здания, — и в них лился бледный лунный свет. Лицо лежавшей Марион (нет, она скорее полусидела) было обращено к этим смотрящим на юг окнам, находившимся напротив нее.

— Марион!

Она оставалась неподвижной.

Майлс очень медленно двинулся вперед. Дрожащий свет его лампы выхватывал из темноты одну деталь за другой.

На Марион была светло-голубая пижама; на ее постели царил полный хаос. Ее лицо изменилось почти до неузнаваемости. Остекленевшие карие глаза были полуоткрыты, но она не прищурилась, когда на зрачки упал свет лампы. На лбу блестели капли пота. Рот приоткрылся для крика, которому так и не удалось вырваться из ее груди.

В правой руке Марион сжимала револьвер 32-го калибра. Взглянув направо, на те окна, к которым было обращено лицо Марион, Майлс увидел на стекле отверстие от пули.

Лишившись дара речи, с бешено колотящимся сердцем, Майлс стоял у ее кровати, когда позади раздался хриплый голос.

— Вы позволите? — спросил этот голос.

Жорж Антуан Риго, бледный, но бесстрастный, вошел в комнату своей косолапой походкой, подпрыгивая на ходу. В руке у него была лампа, которую он забрал из маленькой гостиной на первом этаже. Справа от Марион находился ночной столик с наполовину выдвинутым ящиком, из которого, по всей видимости, и был взят револьвер. На столике — Майлс с какой-то патологической отрешенностью отмечал все эти детали — стояли давно погашенная лампа Марион, бутылка с водой и крошечный флакончик французских духов с красно-золотой этикеткой. Майлс ощутил запах этих духов, и ему едва не стало дурно.

Профессор Риго поставил принесенную из гостиной лампу на столик.

— Я немного разбираюсь в медицине, — сказал он. — Позвольте мне!..

— Да, да, да!

Двигаясь по-кошачьи бесшумно, профессор Риго обогнул кровать и взял Марион за безвольно лежавшую на постели левую руку. Ее тело казалось безжизненным, безжизненным и отяжелевшим. Профессор Риго осторожно прижал руку к груди девушки в области сердца. По лицу его пробежала судорога. Теперь в нем не осталось и тени сарказма, только глубокая и искренняя скорбь.

— Мне очень жаль, — объявил он. — Эта леди мертва.

Мертва.

Этого не могло быть.

Майлс уже не был в состоянии удержать лампу трясущейся рукой: еще секунда — и она очутилась бы на полу. На ватных ногах он подошел к комоду и со стуком поставил на него лампу.

Потом он посмотрел поверх кровати на профессора Риго.

— Но, — в его горле стоял ком, — но отчего?…

— Шок.

— Шок? Вы имеете в виду…

— С медицинской точки зрения, — сказал профессор Риго, — правомерно говорить о смерти, явившейся следствием сильного испуга. Сердце — вы следите за моей мыслью? — внезапно теряет способность снабжать мозг кровью. Кровь попадает в брюшную полость и застаивается в венах. Видите эту бледность? И капли пота? И расслабленные мускулы?

Майлс не слушал его.

Он любил Марион, по-настоящему любил ее неосознанной любовью, какую испытываешь к тому, кого знаешь двадцать восемь лет из своих тридцати пяти. Он думал о Марион, и он думал о Стиве Кертисе.

— Потом наступают коллапс и смерть, — продолжал профессор Риго. — В некоторых случаях… — Внезапно в его лице произошла пугающая перемена — даже щеточка усов встала дыбом. — О Боже! — закричал он, и этот вопль не прозвучал менее искренне оттого, что сопровождался театральным жестом. — Я забыл! Я забыл! Я забыл!

Майлс смотрел на него во все глаза.

— Может быть, — сказал профессор Риго, — эта леди не умерла.

— Что?!

— В некоторых случаях, — быстро и невнятно проговорил профессор, — пульс невозможно найти. И, даже прижав руку к груди в области сердца, вы не почувствуете его биения. — Он сделал паузу. — Не хочу вас обнадеживать, но такое случается. Где живет ближайший врач?

— В шести милях отсюда.

— Вы можете ему позвонить? Здесь есть телефон?

— Да! Но тем временем!..

— Тем временем, — сказал профессор Риго, потирая лоб и лихорадочно блестя глазами, — мы должны стимулировать работу сердца. Именно так! Стимулировать работу сердца! — Он размышлял, крепко прижав руку к глазам. — Приподнять конечности, надавить на брюшную полость и… У вас есть стрихнин?

— Черт побери, нет!

— Но у вас есть соль, правда? Обычная поваренная соль! И игла для подкожных инъекций?

— По-моему, у Марион когда-то была такая игла. Мне кажется…

Если до сих пор все происходило со страшной быстротой, то теперь время словно остановилось. Каждая секунда тянулась невыносимо медленно. Когда спешка становится жизненно необходимой, вы не способны сдвинуться с места.

Майлс вернулся к комоду, рывком открыл верхний ящик и начал в нем рыться. На этом кленовом комоде, освещенные лампой, которую принес Майлс, стояли две большие фотографии в кожаных рамках. На одной был запечатлен Стив Кертис в шляпе, призванной скрыть его лысину, со второй улыбалась круглолицая Марион, ничуть не похожая на жалкую куклу с пустым взглядом, которая лежала на кровати.

Майлсу казалось, что прошло несколько минут — на самом деле, вероятно, секунд пятнадцать, — прежде чем он нашел шприц, обе части которого лежали в аккуратном кожаном футляре.

— Отнесите его вниз, — торопливо проговорил профессор Риго, — и простерилизуйте в кипящей воде. Затем нагрейте еще воды, бросьте в нее щепотку соли и принесите все сюда. Но прежде всего позвоните врачу. А я пока приму другие меры. Скорее, скорее, скорее!

Кинувшись исполнять приказы Риго, Майлс столкнулся в дверях спальни с доктором Феллом. Выбегая в коридор, он бросил еще один взгляд на них обоих, доктора Фелла и профессора Риго. Риго, снявший пиджак и закатывающий рукава рубашки, атаковал доктора Фелла.

— Видите это, дорогой доктор?

— Да. Вижу.

— Вы догадываетесь, что она увидела за окном?

Но он уже не слышал их голосов.

В маленькой гостиной на первом этаже было бы совсем темно, если бы не великолепие лунного света. Подойдя к телефону, Майлс щелкнул зажигалкой, отыскал записную книжку, которую Марион положила сюда вместе с двумя лондонскими телефонными справочниками, и набрал номер Кадмен 4321. Он никогда не встречался с доктором Гарвисом, даже при жизни дяди, но в трубке раздался спокойный, уверенный голос: врач быстро задавал вопросы, и Майлс достаточно четко на них отвечал.

Через минуту он уже был в кухне, расположенной в западном крыле дома; в нее вел такой же длинный коридор, как на втором этаже, и по обе стороны его располагались пустующие спальни. Кухня была просторная и сверкала чистотой; Майлс зажег там несколько ламп, включил газ, зашипевший на новой, покрытой белой эмалью плите. Он налил воду в кастрюли и с грохотом поставил их на огонь, опустил в одну из них обе части шприца. И все время тикали висевшие на стене большие часы с белым циферблатом.

Без двадцати два…

Без четверти два…

Господи Боже, да закипит когда-нибудь эта вода?

Он отказывался думать о Фей Ситон, спящей на первом этаже в комнате, находящейся в каких-то двадцати футах от кухни.

Он отказывался думать о ней, пока не повернулся и не увидел, что она стоит посередине кухни позади него, опершись рукой о стол.

Дверь кухни была распахнута в тьму коридора. Он не услышал шагов Фей по каменному полу, покрытому линолеумом. На ней были очень тонкая белая ночная сорочка с накинутым поверх нее розовым стеганым халатом и белые шлепанцы. Пышные рыжие волосы разметались по плечам. Розовые ногти выбивали неровную, еле слышную дробь на чисто вымытом столе.

Какой-то животный инстинкт подсказал Майлсу, что она где-то поблизости: это чувство всегда возникало у него, когда эта женщина находилась рядом с ним. Он повернулся так стремительно, что задел ручку кастрюли, и та завертелась на конфорке. Раздалось тихо шипение выплеснувшейся воды.

И он был поражен, встретив взгляд Фей Ситон, полный самой настоящей ненависти.

Голубые глаза сверкали, яркий румянец окрасил белую кожу, сухие губы были полуоткрыты. Это была ненависть, смешанная — да! — с безумным страданием. Когда Майлс повернулся к ней, Фей не успела взять себя в руки, не смогла согнать это ненавидящее выражение со своего лица — она глубоко, судорожно вздохнула и сцепила пальцы.

Однако ее голос звучал очень кротко:

— Что… случилось?

Большие часы на стене четыре раза сказали свое «тик-так», прежде чем Майлс ответил ей:

— Возможно, моя сестра мертва или умирает.

— Да. Я знаю.

— Знаете?

— Я услышала что-то вроде выстрела. Я еще только дремала. Я поднялась наверх узнать, в чем дело. — Фей очень быстро проговорила эти слова тихим голосом, и ей снова не хватило воздуха. Казалось, она старается — словно усилием воли можно подчинить себе кровь и нервы — согнать с лица залившую его краску. — Вы должны простить меня, — сказала она. — Я только что увидела то, чего прежде не замечала.

— Вы что-то увидели?

— Да. Что… произошло?

— Марион увидела что-то в окне, и это испугало ее. Она выстрелила.

— Это был грабитель?

— Ни один грабитель на свете не смог бы испугать Марион. Ее не назовешь слабонервной. Кроме того…

— Пожалуйста, расскажите мне, что произошло!

— Окна в ее комнате… — Майлс отчетливо представил себе эту комнату: голубые с золотыми узорами занавески, желтовато-коричневый ковер, большой платяной шкаф, туалетный столик с зеркалом, мягкое кресло у камина, расположенного у той же стены, что и дверь. — Окна в ее комнате находятся на высоте более пятнадцати футов над землей. Под ними нет ничего, кроме гладкой стены, задней стены библиотеки. Не могу себе представить, как грабитель смог бы забраться по ней.

Вода начала закипать. Перед мысленным взором Мацдса появились пылающие буквы слова «соль» — он совершенно забыл про соль. Майлс бросился к кухонным шкафчикам и отыскал банку. Профессор Риго говорил о щепотке соли, и он попросил его только нагреть воду, а не кипятить ее. Майлс бросил немного соли во вторую кастрюлю: в первой вода уже кипела вовсю.

Казалось, Фей Ситон едва держалась на ногах.

У кухонного стола стоял стул. Фей, уцепившись за спинку, опустилась на него. Она сидела, не глядя на Майлса, слегка выставив вперед колено, и плечи ее были напряжены.

Следы укусов острых зубов в тех местах, где из него высасывали кровь…

Майлс повернул кран газовой плиты, погасив огонь. Фей Ситон вскочила.

— Я… мне очень жаль! Могу я вам помочь?

— Нет! Отойдите!

И вопрос, и ответ, которыми они обменялись в тишине кухни, прозвучали так, что все стало ясно без слов.

Майлс сомневался, что дрожь в руках прошла и он способен управиться с кастрюлями, но все-таки рискнул подхватить их с плиты.

— Профессор Риго сейчас там, правда? — тихо спросила Фей.

— Да. Отойдите же в сторону, прошу вас.

— Вы… вы верите тому, что я сказала вам вечером? Верите?

— Да, да, да! — закричал он. — Но, ради Бога, посторонитесь! Моя сестра…

Из кастрюли выплеснулся кипяток. Фей Ситон стояла, прижавшись спиной к краю стола; она отбросила свою манеру робко держаться в тени и, тяжело дыша, величественно выпрямилась во весь рост.

— Так продолжаться не может, — сказала она.

Майлс не смотрел ей в глаза, он не осмеливался. Внезапно у него возникло почти непреодолимое желание обнять ее. Так поступал Гарри Брук, молодой Гарри, умерший и ставший прахом. А сколько было других, в тех благополучных семьях, в которых она жила.

А тем временем…

Не взглянув на нее, он вышел из кухни. В начале коридора, у кухни, находилась лестница, по которой можно было подняться в верхний коридор, сразу к комнате Марион. Держа в руках кастрюли, Майлс осторожно одолел освещенные лунными лучами ступеньки. Дверь в комнату Марион была уже на дюйм приоткрыта, и он едва не налетел в дверном проеме на профессора Риго.

— Я шел, — сказал Риго, и его английское произношение впервые не было безупречным, — чтобы узнать, почему вы так замешкались.

Что-то в выражении его лица заставило сердце Майлса сжаться.

— Профессор Риго! Она не?…

— Нет, нет, нет! Я добился так называемой реакции. Она дышит, и мне кажется, что у нее уже не такой слабый пульс.

Из кастрюль выплеснулась еще порция кипятка.

— Но я не могу сказать, надолго ли улучшилось ее состояние. Вы позвонили врачу?

— Да. Он уже едет сюда.

— Хорошо. Дайте мне эти котелки. Нет, нет и нет! — заявил профессор Риго, начиная нервничать. — Вы не войдете в комнату. Когда человека выводят из состояния транса, это зрелище не из приятных, и, кроме того, вы будете мне мешать.

Он взял кастрюли и поставил их на пол за дверью. После чего захлопнул ее перед Майлсом.

Майлс отступил назад. Тон Риго — люди не говорят так, если считают положение больного безнадежным, — немного укрепил жившую в нем безумную надежду. Лунные лучи уже иначе падали из окна в конце коридора, и Майлс вскоре понял почему.

У этого окна стоял доктор Гидеон Фелл и курил пенковую трубку. Ее красное мерцание отражалось в стеклах очков, а дым окутывал окно призрачным туманом.

— Знаете, — заметил доктор Фелл, вынув трубку изо рта. — Мне нравится этот человек.

— Профессор Риго?

— Да. Мне он нравится.

— Мне тоже. И, Господи, как я ему благодарен!

— Он прагматик, настоящий прагматик. Которыми, — виновато сказал доктор Фелл, яростно пыхтя трубкой, — мы с вами, боюсь, не являемся. Настоящий прагматик.

— И тем не менее, — заметил Майлс, — он верит в вампиров.

Доктор Фелл прочистил горло:

— Да. Именно так.

— Давайте обсудим это. Что думаете вы?

— Мой дорогой Хэммонд, — ответил доктор Фелл, раздувая щеки и энергично тряся головой, — будь я проклят, если могу сейчас ответить на ваш вопрос. Это-то меня и угнетает. До событий нынешней ночи, — он кивнул в направлении спальни Марион, — до событий нынешней ночи, разрушивших все мои построения, мне казалось, что передо мною забрезжил довольно яркий свет в той тьме, которая окутала убийство Говарда Брука.

— Да, — сказал Майлс, — я так и подумал.

— О, вот как?

— Когда я повторял вам то, что рассказала мне Фей об убийстве на крыше башни, на вашем лице несколько раз появлялось выражение, способное вселить страх в любого. Ужас? Не знаю! Что-то вроде этого.

— О, правда? — спросил доктор Фелл. В его трубке мерцал огонь. — Да, да! Я помню! Но меня ужаснула не мысль о злом духе. Я подумал о мотиве.

— Мотиве убийства?

— О нет, — сказал доктор Фелл. — Но приведшем к убийству. О мотиве, непревзойденном по гнусности и жестокости… — Он помолчал. В его трубке по-прежнему мерцал огонь. — Как вы считаете, мы можем сейчас поговорить с мисс Ситон?

Глава 11

— С мисс Ситон? — резко переспросил Майлс. Сейчас он ничего не смог бы сказать о выражении лица доктора Фелла. Это лицо, казавшееся в лунном свете широкой, бледной маской, окутывал дым, проникавший в легкие Майлса. Но он не мог ошибиться относительно ненависти, зазвучавшей в голосе доктора Фелла, когда тот говорил о мотиве, приведшем к убийству.

— С мисс Ситон? Полагаю, что можем. Она сейчас внизу.

— Внизу? — переспросил доктор Фелл.

— Ее спальня находится внизу. — Майлс объяснил положение дел, рассказал о событиях этого дня. — Это одна из самых приятных комнат в доме, ее только что отремонтировали, даже краска еще до конца не просохла. Но мисс Ситон не спит и в состоянии побеседовать, если вы это имеете в виду. Она… она слышала выстрел.

— В самом деле?

— По правде говоря, она поднялась наверх и заглянула в комнату Марион. Что-то очень сильно расстроило ее, и она не совсем… не совсем…

— Пришла в себя?

— Можно назвать это так.

И в этот момент Майлс взбунтовался. В человеческой природе заложена способность быстро оправляться от потрясений, и теперь, когда, по его мнению, жизнь Марион была вне опасности, ему казалось, что все возвращается на круги своя, а следовательно, здравому смыслу пора вырваться из темницы, куда его заключили.

— Доктор Фелл, — сказал он, — не будем поддаваться гипнозу. Давайте избавимся от злых чар, которыми опутали нас вампиры и ведьмы Риго. Признавая — даже признавая, — что добраться до окна комнаты Марион чрезвычайно трудно…

— Мой дорогой друг, — ласково сказал доктор Фелл, — я знаю, что никто не забирался туда. Взгляните сами!

И он показал на окно, у которого они стояли.

Это было обычное подъемное окно, в отличие от большинства окон в доме, являвшихся створчатыми, во французском стиле. Майлс распахнул его и, высунувшись наружу, взглянул налево.

Свет из четырех окон комнаты Марион, два из которых были открыты, падал на бледно-зеленый задний фасад дома. Под ними находилась гладкая стена высотою пятнадцать футов. Внизу располагалась клумба, о которой он совсем забыл. Земля на этой еще не засаженной, недавно политой клумбе была тщательно вскопана и разрыхлена, так что даже кошка не могла бы пройти по ней, не оставив следов.

Однако Майлс с яростной настойчивостью продолжал гнуть свою линию.

— Я по-прежнему предлагаю, — объявил он, — не поддаваться гипнозу.

— Как это?

— Да, нам известно, что Марион выстрелила. Но как мы можем утверждать, что она выстрелила в то, что находилось за окном?

— А-а-а! — фыркнул доктор Фелл, и табачный дым как-то весело устремился к Майлсу. — Мои поздравления, сэр. Вы начинаете приходить в себя.

— Мы ничего не знаем. Мы сделали выводы исключительно потому, что все произошло сразу после дурацкого разговора о лицах за окнами. Не естественнее ли предположить, что Марион стреляла в нечто, находившееся в комнате? В нечто, появившееся перед ее кроватью.

— Да, — согласился доктор Фелл, и его голос звучал очень серьезно, — это так. Но разве вы не видите, мой дорогой сэр, что ваше предположение нисколько не приближает нас к решению проблемы?

— Что вы имеете в виду?

— Что-то, — ответил доктор Фелл, — испугало вашу сестру. И без своевременной помощи Риго напугало бы ее до смерти, в буквальном смысле этого выражения.

Доктор Фелл говорил медленно, с горячностью, подчеркивая каждое слово. Его трубка погасла, и он положил ее на подоконник открытого окна. Он был очень серьезен, и даже присвист его дыхания стал слышнее.

— Я хотел бы, чтобы вы на минуту задумались над смыслом моих слов. Насколько я понял, ваша сестра не относится к категории нервных женщин?

— Господи, нет!

Доктор Фелл колебался.

— Позвольте мне, — он громко прочистил горло, — высказаться яснее. Она не является одной из тех женщин, которые говорят, будто с нервами у них все в порядке и смеются над суевериями при свете дня, а в ночной темноте испытывают совсем другие чувства?

Майлсу живо припомнился один случай.

— Когда я лежал в госпитале, — сказал Майлс, — Марион и Стив навещали меня так часто, как только могли (оба они — прекрасные люди), и шутили или рассказывали всякие истории, которые, по их мнению, могли бы меня позабавить. В одной из таких историй фигурировал дом с привидениями. Приятель Стива (жениха Марион) узнал об этом доме, когда служил в гвардии. И они отправились туда целой компанией.

— И чем это кончилось?

— Видимо, они действительно столкнулись с чем-то необычным, с какими-то аномальными явлениями, не слишком приятными. Стив честно сознался, что он струхнул, и то же самое произошло с одним-двумя членами их компании. Но Марион лишь искренне забавлялась.

— Черт побери! — тихо проговорил доктор Фелл. Он поднял погасшую трубку и сразу же положил ее обратно на подоконник.

— Тогда я снова попрошу вас, — серьезно сказал доктор Фелл, — вспомнить, что произошло сегодня вечером. На вашу сестру не было совершено физического нападения. Все указывает на нервный шок, который она испытала, увидев что-то, очень ее испугавшее. Теперь предположим, — рассуждал доктор Фелл, — что в происшедшем нет ничего сверхъестественного. Предположим, к примеру, что я хочу напугать кого-то, изображая привидение. Предположим, что я облачаюсь в какое-то белое одеяние, мажу нос фосфоресцирующей краской, просовываю голову в окно и громогласно произношу: «Буу!» — обращаясь к компании старушек в пансионе Борнмута.

Возможно, они вздрогнут. Возможно, они подумают, что у милого доктора Фелла очень необычное чувство юмора. Но испугается ли хотя бы одна из них по-настоящему? Способен ли кто-нибудь, изображая страшное сверхъестественное существо, проявить такую огромную изобретательность, повергнуть свою жертву в ужас, или она всего-навсего подскочит от неожиданности? Способен ли подобный маскарад произвести настолько потрясающее впечатление, чтобы это вызвало — как в нашем случае — отток крови от сердца и стало причиной смерти, как нож или пуля?

Доктор Фелл смолк, ударяя кулаком по ладони левой руки. Вид у него был виноватый.

— Простите меня, — прибавил он, — за мои неуместные шутки и за то, что я заставил вас испугаться за сестру. Я этого вовсе не хотел. Но… Властители Афин!

И он развел руками.

— Да, — сказал Майлс. — Я понимаю.

Наступило молчание.

— Теперь вы видите, — продолжал доктор Фелл, — что высказанное вами предположение не принесло нам большой пользы. Ваша сестра, будучи вне себя от ужаса, во что-то выстрелила. Это что-то могло находиться за окном. Оно могло находиться в комнате. Оно могло находиться где угодно. Нас интересует, что именно ее так сильно испугало?

Лицо Марион…

— Вы ведь не клоните к тому, — закричал Майлс, — что все это натворил вампир?

— Я не знаю.

Поднеся кончики пальцев к вискам, доктор Фелл взъерошил гриву седых волос, беспорядочно упавших набок.

— Ответьте мне, — пробормотал он, — существует ли что-нибудь, способное устрашить вашу сестру?

— Ей действовали на нервы бомбежки и ФАУ. Но это все.

— Думаю, ФАУ мы можем спокойно исключить, — сказал доктор Фелл. — А вооруженный грабитель? Или кто-нибудь в этом роде?

— Могу с уверенностью сказать, что нет.

— Увидев что-то и приподнявшись, она… кстати, этот револьвер в ее руке… он принадлежит ей?

— Тридцать второго калибра? О да!

— И она держала его в ящике ночного столика?

— Вероятно. Я никогда не обращал внимания на то, где она его держит.

— Интуиция подсказывает мне, — сказал доктор Фелл, потирая лоб, — что необходимо выяснить, какие чувства испытывают и как на все это реагируют другие люди… если, конечно, они люди. Нам следует немедленно побеседовать с мисс Фей Ситон.

Не было необходимости идти и искать ее. Фей, в том же платье, какое было на ней вечером, шла к ним. В неверном свете Майлсу показалось, что, вопреки своему обыкновению, она очень ярко накрасила губы. Ее бледное лицо — совершенно спокойное сейчас — плыло к ним.

— Мадам, — сказал доктор Фелл, и в раскатах его голоса было что-то странное, — добрый вечер.

— Добрый вечер. — Фей резко остановилась. — Вы?…

— Мисс Ситон, — представил его Майлс, — это мой старый друг доктор Гидеон Фелл.

— О, доктор Гидеон Фелл!.. — Она на мгновение замолчала, а потом заговорила несколько иным тоном: — Это вы поймали убийцу в деле о шести кубках? И человека, отравившего уйму людей в Содбери-Кросс?

— Ну!.. — Доктор Фелл казался смущенным. — Я старый недотепа, мадам, обладающий, правда, кое-каким опытом по части преступлений…

Фей повернулась к Майлсу.

— Я… хотела сказать вам, — ее голос звучал, как всегда, нежно и искренне, — что вела себя неподобающим образом. Я сожалею об этом. Я была… очень расстроена. Я даже не выразила вам сочувствия по поводу того, что произошло с бедной Марион. Могу ли я хоть чем-нибудь помочь?

Она нерешительно направилась к дверям спальни Марион, но Майлс прикоснулся к ее руке:

— Вам лучше туда не входить. Профессор Риго сейчас выступает в роли врача. Он никого не пускает в комнату.

Последовала небольшая пауза.

— Как… как она?

— Риго считает, что ей немного лучше, — сказал доктор Фелл. — И возникает проблема, которую я хотел бы с вами обсудить, мадам. — Он взял с подоконника трубку. — Если мисс Хэммонд оправится, то полицию, разумеется, мы оповещать не будем.

— Разве?… — пробормотала Фей. Она стояла в призрачном лунном свете в этом коридоре у двери спальни, и на ее губах появилась улыбка, вселявшая в душу страх.

В голосе доктора Фелла появились пронзительные нотки:

— А вы считаете, что полицию следует поставить в известность, мадам?

Эта жуткая улыбка, делавшая рот похожим на кровавую рану, исчезла, а вместе с ней и остекленевший взгляд.

— Я так сказала? Как глупо с моей стороны. Должно быть, я думала в это время о чем-то другом. Что вы хотите узнать у меня?

— Ну, мадам! Это простая формальность! Поскольку вы, по-видимому, были последним человеком, который общался с Марион перед тем, как она потеряла сознание…

— Я? Господи, почему вы так решили?

Доктор Фелл смотрел на нее, явно озадаченный этими словами.

— Наш друг Хэммонд, — пробормотал он, — рассказал мне, — доктор прочистил горло, — о вашем с ним разговоре в библиотеке сегодня вечером. Вы помните этот разговор?

— Да.

— Около половины двенадцатого Марион Хэммонд вошла в библиотеку и прервала вашу беседу. Очевидно, вы сделали ей какой-то подарок. Мисс Хэммонд сообщила, что у нее тоже есть для вас сюрприз. Она попросила вас пройти в ее комнату, сказав, что присоединится к вам после того, как поговорит с братом. — Доктор Фелл снова прочистил горло. — Вы помните это?

— О да. Конечно!

— Вероятно, вы туда и отправились?

— Как глупо с моей стороны! Разумеется, я так и сделала.

— Прямо в ее комнату?

Внимательно слушавшая его Фей покачала головой:

— Нет. Я решила, что Марион хочет обсудить с мистером Хэммондом… какие-то личные проблемы и что это займет некоторое время. Поэтому я пошла в свою комнату и надела ночную сорочку, халат и шлепанцы. А потом поднялась в комнату Марион.

— Сколько все это заняло времени?

— Возможно, минут десять или пятнадцать. Марион опередила меня.

— Что было потом?

Теперь лунный свет уже не был таким ярким. Ночь пошла на убыль, наступило время, когда смерть настигает больных или проходит мимо. На юге и востоке высились дубы и буки леса, который был старым уже тогда, когда в нем охотился Вильгельм Завоеватель; время покрыло глубокими морщинами их кору. Поднимающийся ветер слегка нарушал ночную тишину. В лунных лучах красный цвет казался серовато-черным, и именно такого цвета были шевелившиеся губы Фей.

— Я подарила Марион, — объяснила Фей, — маленький флакончик французских духов. «Жолие» номер 3.

Доктор Фелл поднес руку к очкам:

— А-а-а. Флакончик с красно-золотой этикеткой, который стоит на ее ночном столике?

— Да… наверное. — Что-то нечеловеческое было в улыбке, снова искривившей ее губы. — Во всяком случае, она поставила его на ночной столик возле лампы. Сама она сидела в кресле.

— А что произошло потом?

— Подарок был очень скромный, но Марион, казалось, чрезвычайно ему обрадовалась. Она дала мне коробку, в которой было чуть ли не четверть фунта шоколадных конфет. Сейчас коробка у меня в комнате.

— А потом?

— Я… не понимаю, каких слов вы ждете от меня. Мы разговаривали. Мне было не по себе. Я ходила по комнате взад и вперед…

Перед мысленным взором Майлса возникла некая картина. Он вспомнил, как несколько часов назад, уже покинув библиотеку, посмотрел на деревья, на которые падал свет из комнаты Марион, и увидел скользнувшую по ним женскую тень.

— Марион спросила меня, почему я веду себя так беспокойно, а я ответила, что сама не знаю. Говорила в основном она, рассказывала о женихе, брате и своих планах на будущее. Лампа стояла на ночном столике — я, верно, уже упоминала об этом? И флакончик духов… Около полуночи она внезапно прервалась и сказала, что нам обеим пора ложиться спать. Тогда и я спустилась в свою комнату. Боюсь, это все, что я могу вам сообщить.

— Вам не показалось, что мисс Хэммонд нервничает или чем-то встревожена?

— О нет!

Доктор Фелл хмыкнул. Опустив в карман погасшую трубку, он осторожно снял очки и с видом художника, прищурившись, стал изучать их, держа на расстоянии нескольких футов от глаз, хотя при таком освещении едва ли мог видеть их. Он дышал с присвистом и пыхтением, ставшими еще заметнее, что являлось признаком глубокого раздумья.

— Вам, разумеется, известно: мисс Хэммонд так испугалась, что чуть не умерла?

— Да. Наверное, это было что-то ужасное.

— Нет ли у вас каких-либо идей относительно того, что могло испугать ее?

— Боюсь, что в данный момент нет.

— В таком случае, — настойчиво продолжал доктор Фелл тем же тоном, — нет ли у вас каких-либо идей относительно не менее загадочной смерти Говарда Брука на крыше башни Генриха Четвертого шесть лет назад? — Прежде чем она успела ответить, доктор Фелл, все еще держа перед собой очки и изучая их с чрезвычайно сосредоточенным видом, прибавил небрежно: — Некоторые люди, мисс Ситон, пишут удивительные письма. В них они сообщают знакомым, находящимся очень далеко от них, то, о чем им и в голову не придет рассказать кому-нибудь из живущих рядом. Возможно, — он громко прочистил горло. — вы замечали это?

Майлсу Хэммонду показалось, что вся атмосфера, в которой проходила беседа, неуловимо изменилась. Снова раздался голос доктора Фелла:

— Вы хорошо плаваете, мадам?

Пауза.

— Довольно хорошо. Но я не решаюсь увлекаться плаванием из-за своего сердца.

— Рискну предположить, мадам, что в случае необходимости вы способны плыть под водой?

Теперь ветер налетал на деревья, шелестя листвой, и Майлс знал, что атмосфера действительно изменилась. Фей Ситон переполняли чувства, возможно, устрашающие, и Майлс явственно ощущал это. Он уже испытал нечто подобное недавно в кухне, когда кипятил там воду. Ему казалось, что невидимая волна затопила коридор. Фей знала. Доктор Фелл знал. Фей приоткрыла рот, и ее зубы блестели в лунном свете.

И в тот момент, когда Фей неловко отпрянула от доктора Фелла, дверь в комнату Марион открылась.

Из комнаты в коридор лился золотистый свет. Жорж Антуан Риго без пиджака стоял в дверном проеме, глядя на них, и, казалось, находился на грани нервного истощения.

— Я говорил вам, — закричал он, — что не смогу заставить сердце этой женщины биться достаточно долго. Где врач? Почему он до сих пор не приехал? Что задержало…

Профессор Риго осекся.

Подойдя к двери, Майлс из-за его плеча заглянул в комнату. Он увидел Марион, свою родную сестру Марион, лежащую на кровати, на которой царил еще больший беспорядок, чем раньше. Револьвер 32-го калибра, не способный защитить человека от некоторых незваных гостей, соскользнул на пол. Черные волосы Марион разметались по подушке. Ее руки были широко раскинуты, один рукав пижамы закатан до того места, куда ей сделали укол. Ее как будто принесли в жертву.

И в этот момент один-единственный жест поверг их всех в ужас.

Потому что профессор Риго увидел лицо Фей Ситон. И Жорж Антуан Риго (магистр гуманитарных наук, светский человек, снисходительно взирающий на человеческие слабости) инстинктивно поднял руку и сделал жест, защищающий от дурного глаза.

Глава 12

Майлсу Хэммонду снился сон.

Ему снилось, что в эту субботнюю ночь, переходившую в воскресное утро, он не спит в своей постели — как оно и было на самом деле, — а сидит в мягком кресле в гостиной на первом этаже, где ярко горит лампа, и делает выписки из книги большого формата.

Ему снился отрывок следующего содержания.

«В славянских странах вампир фигурирует в народных поверьях как оживший труп, который днем вынужден лежать в своем гробу и только после захода солнца выходит на охоту. В Западной Европе вампир — это демон, внешне ничем не отличающийся от обычных людей, среди которых он живет, но обладающий способностью заставлять свою душу покидать тело в виде соломинки или клубящегося тумана, чтобы потом она приняла видимый человеческий облик».

Подчеркивая эти строки, Майлс одобрительно кивнул. «Creberrima fama est multigue se expertos uel ab eis, — приводилось возможное объяснение происхождения этой второй разновидности вампиров, — gui experto essent, de guorum tide dubitandum non esset, dudisse contirmant, Siluanos et Panes, guos vulgo incubos vocant, improbos saepe extitisse mulieribus et earum adpetisse ac pengisse concubitum, ut hoc negure impu-dentiae uideatur».

— Я должен это перевести, — сказал себе Майлс в своем сне. — Интересно, есть ли в библиотеке латинский словарь?

И он отправился в библиотеку на поиски латинского словаря. Но все это время он знал, кто должен его там ждать.

Занимаясь историей Регентства, Майлс был надолго пленен леди Памелой Гойт, блиставшей при дворе сто сорок лет назад, и притом не питал никаких иллюзий относительно этой женщины, которую считали, вполне обоснованно, убийцей. В своем сне он знал, что в библиотеке должен встретить леди Памелу Гойт.

Пока он не испытывал никакого страха. Библиотека, пол которой был завален пыльными грудами книг, выглядела так же, как всегда. Одетая по моде своего времени, Памела Гойт была в широкополой соломенной шляпе и платье из муслина, расшитом узорами в виде веточек, с завышенной талией. Напротив нее сидела Фей Ситон. Первая выглядела таким же реальным человеком, как и вторая, и у Майлса не возникло ощущения чего-то необычного.

— Можете ли вы сказать мне, — спросил Майлс в своем сне, — держит ли здесь мой дядя латинский словарь?

Он услышал ответ, хотя ни одна не произнесла ни слова, и воспринял это как должное.

— Не думаю, — вежливо ответила леди Памела, а Фей Ситон отрицательно покачала головой. — Но вы можете подняться наверх и спросить об этом его самого.

За окнами сверкнула молния. Майлс почувствовал, что ему страшно не хочется подниматься к дяде и спрашивать его про латинский словарь. Он, разумеется, даже во сне знал, что дядя Чарльз умер, но не в этом обстоятельстве крылась причина нежелания Майлса идти к нему. Это нежелание перешло в ужас, леденящий кровь в жилах. Он не должен идти туда! Он не мог идти! Но что-то заставляло его это сделать. И все время Памела Гойт и Фей Ситон сидели совершенно неподвижно, словно две восковые куклы, глядя на него своими огромными глазами. Дом сотрясся от удара грома…

Майлс в ужасе проснулся и обнаружил, что на его лицо падают солнечные лучи.

Он выпрямился и понял, что руки его лежат на подлокотниках кресла.

Он в самом деле был в гостиной и сидел, сгорбившись, в стоявшем у камина, обитом гобеленовой тканью кресле. Еще не очнувшись до конца от своего сна, он чуть ли не ждал, что сейчас Фей Ситон и давно умершая Памела Гойт выйдут из дверей библиотеки.

Но он находился в знакомой, освещенной ласковыми солнечными лучами комнате, и копия картины Леонардо висела на своем месте, над каминной полкой. А телефон пронзительно звонил. Этот звонок воскресил в его памяти события минувшей ночи.

Марион стало лучше. И скоро она совсем оправится. Доктор Гарвис сказал, что ее жизнь вне опасности.

Да! И доктор Фелл спал в комнате Майлса, а профессор Риго — в комнате Стива Кертиса, поскольку в Грейвуде можно было использовать по назначению еще только две спальни. Поэтому сам Майлс и ночевал здесь, в этом кресле.

Грейвуд казался тихим, пустым, обновленным. Майлс ощущал утреннюю свежесть, хотя, взглянув на солнце, понял, что уже двенадцатый час. Стоявший на широком подоконнике телефон настойчиво продолжал звонить. Майлс, спотыкаясь и потягиваясь, направился к нему и схватил трубку.

— Могу я поговорить с мистером Майлсом Хэммондом? — спросил голос. — Это Барбара Морелл.

Теперь Майлс проснулся окончательно.

— Я у телефона, — ответил он. — Вы, случайно, я уже спрашивал вас об этом, не ясновидящая?

— О чем вы?

Майлс опустился на пол, спиной к стене, и эта не слишком величественная поза создала у него иллюзию, будто он сидит напротив собеседницы и готов вести с ней задушевный разговор.

— Если бы вы не позвонили мне, — продолжал он, — я бы сам постарался связаться с вами.

— Да? Почему?

По какой-то причине ему было чрезвычайно приятно слышать ее голос. Он подумал, что в Барбаре Морелл нет никакого коварства. Даже ее трюк с «Клубом убийств» показывал, что она бесхитростна, как ребенок.

— Здесь находится доктор Фелл… Нет, нет, он вовсе не раздосадован! Он даже не вспомнил о клубе!.. Этой ночью он пытался заставить Фей Ситон в чем-то признаться, но не добился успеха. Он говорит, что теперь вся надежда только на вас. Без вашей помощи мы можем потерпеть фиаско.

— По-моему, — неуверенно произнесла Барбара, — вы выражаетесь не очень понятно.

— Послушайте! Если я приеду сегодня днем в город, я смогу встретиться с вами?

Последовала пауза.

— Да, полагаю, что сможете.

— Сегодня воскресенье. По-моему, есть поезд, — он порылся в памяти, — отходящий в половине второго. Да, я уверен, что такой поезд есть. До Лондона он идет примерно два часа. Где я мог бы встретиться с вами?

Барбара, казалось, размышляла.

— Давайте я приду на вокзал Ватерлоо. И мы выпьем где-нибудь чаю.

— Прекрасная мысль! — Неожиданно на него навалились все переживания этой ночи. — Сейчас я могу сказать только одно: сегодня ночью случилось нечто ужасное. В комнате моей сестры произошло что-то, чего не в силах постичь человеческий разум. Если бы нам удалось найти объяснение…

Майлс поднял глаза. Беспечно входивший из коридора в гостиную Стивен Кертис — невозмутимый, продуманно корректный от шляпы до двубортного пиджака, с зонтиком под мышкой — остановился как вкопанный, услышав последние слова Майлса.

Майлса приводила в ужас перспектива сообщить обо всем Стиву, человеку с точно таким же складом ума, как у Марион. Разумеется, сейчас все уже было в порядке. Марион не грозила смерть. Он быстро проговорил:

— Извините, Барбара, я вынужден закончить разговор. До встречи. — И он повесил трубку.

Стивен, уже начинавший озабоченно морщить лоб, во все глаза смотрел на своего будущего родственника, сидевшего на полу, небритого, с всклокоченными волосами, имевшего довольно дикий вид.

— Послушайте, старина…

— Все в порядке! — заверил его Майлс, вскакивая. — Марион пришлось очень нелегко, но с ней все будет хорошо. Доктор Гарвис говорит…

— Марион? — В голосе Стивена появились визгливые нотки, и вся кровь отхлынула от его лица. — В чем дело? Что произошло?

— Что-то или кто-то проникло этой ночью в ее комнату и испугало ее чуть не до смерти. Но через два-три дня она будет совершенно здорова, так что вы не должны волноваться.

Несколько секунд, в течение которых Майлс не мог заставить себя встретиться с Кертисом глазами, оба молчали. Наконец Стивен двинулся вперед. Стивен, этот сдержанный Стивен, прекрасно сознавая, что делает, крепко сжал ручку зонтика, высоко поднял его и нанес сокрушительный удар по краю стоявшего у окон стола.

Зонтик бесполезной грудой погнутого металла, сломанных спиц и черной материи упал на пол и лежал там, почему-то возбуждая жалость, словно подстреленная птица.

— Полагаю, к ней вошла эта проклятая библиотекарша? — спросил Стивен, и его голос звучал почти спокойно.

— Что заставляет вас так говорить?

— Не знаю. Но я чувствовал это еще на вокзале, я был совершенно уверен, что надвигается что-то страшное, и пытался предупредить вас обоих. Некоторые люди всегда становятся причиной несчастья, где бы они ни оказались. — На его виске вздулась голубая жилка. — Марион!

— Стив, ее жизнь спас человек, которого зовут профессор Риго. По-моему, я еще не рассказывал вам о нем. Не будите его, он почти всю ночь был на ногах и теперь спит в вашей комнате.

Стивен повернулся и направился к низким, выкрашенным в белый цвет полкам, тянувшимся вдоль западной стены, на которой висели большие портреты в рамах. Он встал там, спиной к Майлсу, опираясь на полку. Когда он немного повернул голову, Майлс пришел в крайнее замешательство, заметив слезы у него на глазах.

Внезапно они оба заговорили о каких-то ничего не значащих вещах.

— Вы… э-э-э… только что приехали?

— Да, успел на девять тридцать.

— Было много народу?

— Довольно много. Где она?

— Наверху. Она спит.

— Могу я увидеть ее?

— Почему бы нет? Говорю вам, теперь с ней все в порядке! Только не шумите, остальные еще спят.

Однако спали уже не все. Когда Стивен направился к двери, на пороге возникла громада доктора Фелла, несущего на подносе чашку чаю с таким видом, словно он не совсем понимал, как она там оказалась.

В обычных обстоятельствах Стивен был бы так же потрясен, встретив в доме гостя, о котором ему никто не сообщил, как если бы пришел завтракать и обнаружил за столом нового члена семьи. Но сейчас он едва ли заметил доктора Фелла: присутствие постороннего просто напомнило ему, что он все еще в шляпе. Он снял шляпу и посмотрел на Майлса. Он был почти лыс, и даже его роскошные усы казались растрепанными. Стивен с трудом выдавил из себя несколько слов.

— Вы и ваш проклятый «Клуб убийств»! — отчетливо и злобно выговорил он.

И вышел из комнаты.

Доктор Фелл неуклюже и неуверенно двинулся вперед с подносом в руках, откашливаясь.

— Доброе утро, — громко сказал он, явно находясь не в своей тарелке. — Это был?…

— Да. Это Стив Кертис.

— Я… э-э-э… приготовил чай для вас, — сказал доктор Фелл, протягивая поднос. — Я приготовил его как полагается, — прибавил он с некоторым вызовом. — А потом, видимо, занялся чем-то другим, потому что как-то незаметно прошло около получаса, прежде чем я добавил в него молоко. Очень боюсь, что он уже остыл.

— Все в порядке, — сказал Майлс, — большое спасибо. Он быстро осушил чашку и, усевшись в кресло у камина, поставил и ее, и поднос на пол у своих ног. Майлс набирался мужества перед взрывом, который, как он понимал, должен был произойти, перед признанием, которого не мог не сделать.

— Все это произошло, — сказал он, — по моей вине.

— Успокойтесь! — резко оборвал его доктор Фелл.

— Я во всем виноват, доктор Фелл. Я пригласил сюда Фей Ситон. Один Бог ведает, зачем я это сделал, но вот результат. Вы слышали, что сказал Стив?

— Какое из его высказываний вы имеете в виду?

— Что некоторые люди всегда становятся причиной несчастья, где бы они ни появились.

— Да. Слышал.

— Этой ночью мы все были настолько взвинчены и утомлены, — продолжал Майлс, — что, когда Риго сделал жест, защищаясь от дурного глаза, я бы не удивился, увидев разверзшийся ад. Но при свете дня, — он кивнул в сторону серо-зеленого, позлащенного солнцем леса, который был виден из окон, выходящих на восток, — трудно испугаться зубов вампиров. И тем не менее… существует нечто. Нечто, мутящее воду. Нечто, приносящее боль и несчастье всем, с кем оно соприкасается. Вы меня понимаете?

— О да. Понимаю. Но прежде чем обвинять себя…

— Да?

— Не следует ли сначала удостовериться, — сказал доктор Фелл, — что мисс Фей Ситон действительно является той особой, которая мутит воду?

Майлс резко выпрямился.

Доктор Фелл с выражением страдания на лице — так должен был бы выглядеть скорбный Гаргантюа, — искоса взглянул на Майлса через криво сидевшие на носу очки и извлек из карманов шерстяного жилета пенковую трубку и кисет, полный табака. Он набил трубку, а потом с некоторым усилием опустился в большое кресло, развалился в нем, чиркнул спичкой и закурил.

— Сэр, — продолжал он, выпуская из ноздрей дым и все более воспламеняясь сам, — я не могу считать заслуживающей доверия версию Риго о вампирах после того, как вчера прочитал его рукопись. Заметьте, я готов поверить в вампира, который появляется днем. Я даже могу поверить в вампира, совершившего убийство шпагой-тростью. Но я никогда не поверю, что вампир способен украсть чей-то портфель с деньгами.

Это противоречит моему представлению о порядке вещей. Почему-то я не способен в это поверить. Ночью, когда вы повторили мне рассказ Фей Ситон, — между прочим, в нем была одна деталь, отсутствующая в рукописи, — меня словно озарило. Я увидел в этом преступлении не умысел дьявола, а дьявольскую жестокость человека. Затем что-то страшно испугало вашу сестру. И в данном случае все было по-другому, черт возьми! Здесь не обошлось без дьявола. И мы еще не избавились от него. Пока мы не узнаем, что находилось в комнате или за окном, мы не можем вынести окончательный приговор Фей Ситон. Эти два события — убийство на крыше башни и смертельный испуг вашей сестры — связаны между собой. Одно зависит от другого. И в центре так или иначе каждый раз находится эта странная девушка с рыжими волосами. — Он на мгновение замолчал. — Простите, но я задам вам вопрос личного порядка. Не влюблены ли вы в нее?

Майлс смотрел ему прямо в глаза.

— Не знаю, — честно ответил он. — Она…

— Волнует вас?

— Слишком мягко сказано.

— Предположим, что она, — он громко прочистил горло, — человек или демон, — является преступницей. Это способно повлиять на ваши чувства к ней?

— Черт побери, вы что, тоже предостерегаете меня?

— Нет! — загремел доктор Фелл и со страшной гримасой на лице гневно ударил кулаком по подлокотнику. — Напротив! Если мои догадки верны, то многие обязаны униженно просить у нее прощения. Нет, сэр, мой вопрос носит, как сказал бы Риго, чисто академический характер. Повлияло ли бы это обстоятельство на ваше отношение к ней?

— Нет, не могу утверждать, что повлияло бы. Мы не влюбляемся в женщину за то, что у нее хороший характер.

— Справедливость ваших слов не умаляется тем фактом, — удовлетворенно сказал доктор Фелл, — что люди редко в этом признаются. В то же время меня больше беспокоит ситуация в целом. Мотив, который был у одного человека — простите мне некоторую загадочность выражений — лишает смысла мотив другого человека. Ночью я задавал вопросы мисс Ситон, — продолжал он, — и говорил с ней намеками. Сегодня я намереваюсь спросить ее обо всем напрямик. Но боюсь, что ничего не добьюсь. Вероятно, лучше всего было бы связаться с Барбарой Морелл…

— Подождите! — сказал Майлс, вставая. — Мы уже связались с Барбарой Морелл! Она позвонила сюда за пять минут до вашего прихода!

— Вот как? — Доктор Фелл сразу встрепенулся. — Чего же она хотела?

— Если подумать, — сказал Майлс, — то я не имею об этом ни малейшего представления. Я забыл спросить ее.

Доктор Фелл несколько секунд смотрел на него.

— Мой мальчик, — доктор Фелл был не в силах удержаться от вздоха, — я все больше и больше убеждаюсь, что мы с вами — родственные души. Я воздержусь от негодующих восклицаний, потому что сам всегда поступаю подобным образом. Но что вы сказали ей? Вы спросили ее, кто такой Джим Морелл?

— Нет. Тут как раз вошел Стив, и я не успел задать ей этот вопрос. Но я помнил ваши слова, что от нее мы можем получить необходимую нам информацию, и договорился о встрече сегодня днем в городе. И я не прочь уехать отсюда, — добавил Майлс с горечью. — Доктор Гарвис подыскивает сиделку для Марион, и все дают мне понять, что я мешаю, не говоря уже о том, что именно я нарушил покой этого дома, пригласив сюда означенную особу и показав себя пустоголовым боровом.

Майлса охватывало все большее уныние.

— Фей Ситон не виновна! — крикнул он и, возможно, развил бы эту мысль, если бы в дверях не появился сам доктор Лоренс Гарвис со шляпой в одной руке и чемоданчиком в другой.

Доктор Гарвис, симпатичный седовласый мужчина средних лет с безукоризненными манерами, был явно чем-то озабочен. Он потоптался в дверях, прежде чем вошел в комнату.

— Мистер Хэммонд, — сказал он с полуулыбкой, — не могу ли я переговорить с вами до того, как отправлюсь к моей пациентке?

— Разумеется. От доктора Фелла у меня нет секретов, пусть вас не смущает его присутствие.

— Мистер Хэммонд, — сказал доктор Гарвис, входя и закрывая за собой дверь. — Вы могли бы сказать мне, что напугало мою пациентку? — Он поднял руку, в которой держал шляпу. — Мой вопрос вызван тем, что за всю свою практику я еще не сталкивался с таким сильным нервным шоком. Должен вам сказать, что чаще всего, почти всегда, такой ужасный шок связан с физической травмой. Но в данном случае никакой физической травмы нет. Является ли эта леди очень нервной особой?

— Нет, — сказал Майлс. У него перехватило дыхание.

— Да, я бы и сам этого не подумал. С точки зрения врача, у нее прекрасное здоровье. — Последовала пауза, в которой было что-то зловещее. — Очевидно, на нее пытался напасть кто-то, находившийся за окном?

— Не могу ответить на ваш вопрос, доктор. Мы не знаем, что произошло.

— О, понимаю. Я надеялся, что вы мне все объясните… Нет каких-нибудь признаков того, что здесь… побывали грабители?

— Я ничего не обнаружил.

— Вы поставили в известность полицию?

— Господи, нет! — Выпалив эти слова, Майлс с усилием перешел на небрежный тон: — Вы понимаете, доктор, что мы не хотим впутывать в это полицию.

— Да. Разумеется. — Похлопывая шляпой по колену, доктор Гарвис не отрывал глаз от узора на ковре. — У леди не бывает… галлюцинаций?

— Нет. Почему вы спросили об этом?

— Ну, — ответил врач, поднимая на него глаза, — она снова и снова повторяла о каком-то шепоте, который слышала.

— Шепоте?

— Да. И это меня тревожит.

— Но если кто-то что-то шептал ей, это же не могло стать причиной?…

— Нет. Именно так отнесся к ее словам я сам.

Шепот…

Это пугающее слово, в котором слышалось змеиное шипение, словно повисло в воздухе. Доктор Гарвис по-прежнему медленно постукивал шляпой по колену.

— Хорошо! — Он очнулся от своей задумчивости и взглянул на часы. — Полагаю, мы скоро все узнаем. Сейчас, как я уже вам говорил, нет оснований для тревоги. Мне посчастливилось найти сиделку, которая уже находится здесь. — Доктор Гарвис направился к двери. — Однако все это мне не нравится, — прибавил он. — Я снова загляну сюда после того, как побываю у своей пациентки. И я хотел бы также посмотреть и на вторую леди, кажется, ее зовут Фей Ситон. Она показалась мне ночью чрезвычайно бледной. С вашего позволения.

И он закрыл за собой дверь.

Глава 13

— Думаю, — сказал Майлс, мысли которого были заняты совсем другим, — мне следует пойти и позаботиться о завтраке. — Однако он сделал только два шага по направлению к столовой. — Шепот! — воскликнул он. — Доктор Фелл, какое может быть всему этому объяснение?

— Сэр, — ответил доктор Фелл, — я не знаю.

— Дает ли этот «шепот» вам какой-нибудь ключ к разгадке?

— К несчастью, нет. Вампир…

— Нельзя ли обойтись без него?

— Вампир в народных, поверьях начинает свое воздействие на жертву — в результате которого она впадает в гране — с нежного шепота. Но дело в том, что никакой вампир, настоящий или поддельный, и вообще любая имитация потусторонних сил не испугали бы вашу сестру ни в малейшей степени. Я прав?

— Готов в этом поклясться. Вчера вечером я привел вам пример, подтверждающий эго. Марион, — он пытался найти нужные слова, — просто не воспринимает подобные вещи.

— Вы считаете, что у нее полностью отсутствует воображение?

— Ну, это слишком сильно сказано. Но она относится ко всем суевериям с величайшим презрением. Когда я попытался рассказать ей о чем-то, связанном с потусторонними силами, она выставила меня круглым дураком. А когда я заговорил о Калиостро…

— О Калиостро? — Доктор Фелл взглянул на него из-под полуопущенных ресниц. — Кстати, почему у вас зашла о нем речь? Ах да! Понимаю! Из-за книги, которую написал о нем Риго?

— Да. По словам мисс Фей Ситон, Марион, видимо, решила, что граф Калиостро — мой близкий друг.

Доктор Фелл был уже настроен совсем не легкомысленно. Он откинулся в кресле, держа в руках погасшую трубку, и долгое время сонно созерцал угол потолка — Майлс даже испугался, что доктор впал в каталепсию, но в этот момент в глазах его появился блеск, по лицу расплылась широкая мечтательная улыбка, и раздался сдавленный смех, от которого заколыхались складки жилета.

— Знаете, он был прекрасным гипнотизером, — задумчиво проговорил доктор Фелл.

— Вампир? — с горечью спросил Майлс.

— Граф Калиостро, — ответил доктор Фелл. — Он взмахнул трубкой. — Эта историческая личность, — продолжал он, — всегда вызывала у меня отвращение, но почему-то я не мог отчасти и не восхищаться им. Толстый маленький итальянец, вращающий глазами. «Меднолобый граф», утверждавший, будто прожил тысячу лет благодаря изобретенному им эликсиру жизни! Волшебник, алхимик, лекарь! Явившийся миру в конце XVIII века в красном камзоле, усыпанном бриллиантами! Принятый при дворах от Парижа до Петербурга, внушающий всем благоговейный страх! Основавший Египетскую масонскую ложу и проповедовавший своим приверженкам на собраниях, где все были in puns naturalidus. Нашедший способ получения золота! И, как это ни невероятно, ему все сходило с рук. Как вы помните, этого человека так и не разоблачили. Причиной его краха стало бриллиантовое ожерелье Марии-Антуанетты, к которому граф не имел никакого отношения. Но по-моему, самым замечательным из его деяний был «банкет мертвецов», устроенный в таинственном доме на улице Сен-Клод, куда были вызваны из тьмы шесть духов великих людей, которых усадили за стол с шестью живыми гостями. «Сначала, — пишет один из его биографов, — беседа не клеилась». По-моему, эта фраза является классическим образцом сдержанного высказывания. Сам я с трудом мог бы слово вымолвить, просто оцепенел бы, если бы мне пришлось за таким обеденным столом попросить Вольтера передать солонку или справиться у герцога Шуазеля, нравится ли ему «Спам» ["Спам" — консервированный колбасный фарш.]. Видимо, и духи были не в ударе, судя по уровню, на котором велась беседа.

Нет, сэр. Позвольте мне повторить, что я не люблю графа Калиостро, мне не нравится его бахвальство, как не нравится бахвальство любого человека. Но я вынужден признать, что он обладал даром все обставлять красиво. Он был очень популярен в Англии; эта страна — пристанище шарлатанов и самозванцев.

Майлс Хэммонд, профессиональный интерес которого был возбужден помимо его воли, не мог удержаться от замечания.

— В Англии? — протестующе переспросил он. — Вы сказали: «В Англии»?

— Да.

— Если мне не изменяет память, Калиостро был в Лондоне всего два раза. И оба раза ему очень не повезло…

— Да! — согласился доктор Фелл. — Но именно в Лондоне он был введен в некое тайное общество, что подало ему идею создать собственный секретный клуб. В наше время магическое кольцо должно замыкаться на Геррард-стрит, у того места, где некогда находилась таверна «Голова короля», как гласит надпись на мемориальной доске. Геррард-стрит! О! Ну конечно! Между прочим, это место находится очень близко от ресторана Белтринга, в котором мы позавчера должны были встретиться, а мисс Барбара Морелл сказала…

Внезапно доктор Фелл замолчал.

Он поднес руки ко лбу. Пенковая трубка, выпав изо рта, отскочила от колена и покатилась по полу. После этого он словно превратился в каменное изваяние, и даже присвист его дыхания не был слышен.

— Прошу меня извинить, — вскоре сказал он, убирая руки со лба. — В конце концов, рассеянность приносит пользу. По-моему, я догадался.

— Догадались о чем? — вскричал Майлс.

— Я знаю, что испугало вашу сестру… Не спрашивайте меня ни о чем хотя бы минуту! — взмолился доктор Фелл жалобным голосом, бросив на Майлса безумный взгляд. — Ее мускулы были расслаблены! Совершенно расслаблены! Мы видели это своими глазами! Но в то же время…

— Ну, и что это означает?

— Все было осуществлено по плану, — сказал доктор Фелл. — За этим стоит тщательно разработанный, дьявольский план. — Он казался совершенно ошеломленным. — А это должно означать, да поможет нам Бог, что…

И снова он пришел к какому-то выводу, высветил для себя другой аспект проблемы, но на сей раз все обдумывал не спеша, словно переходил из одной комнаты в другую, исследуя каждую. Наблюдая отражение этого мыслительного процесса в его глазах (лицо доктора Фелла никто не назвал бы бесстрастным), Майлс не способен был войти вместе с ним в последнюю дверь и увидеть то ужасное, что находилось за ней.

— Давайте поднимемся наверх, — сказал наконец доктор Фелл, — и посмотрим, есть ли какие-нибудь доказательства моей правоты.

Майлс кивнул. Он молча последовал за тяжело опиравшимся на палку в форме костыля доктором Феллом наверх, к комнате Марион. Фелл излучал такую горячую убежденность, такая энергия исходила от него, что Майлс верил: доктору удалось преодолеть некий барьер, за которым скрывалась истина. Впереди, Майлс чувствовал это, их поджидала опасность. Они приближались к чему-то страшному. Существует некая ужасная сила, природу которой понял доктор Фелл, и либо мы победим ее, либо она погубит нас — но следует быть настороже, потому что игра уже началась!

Доктор Фелл постучал в дверь спальни, которую открыла довольно молодая женщина в форме сиделки.

В комнате царил полумрак и было немного душно, несмотря на солнечный свет и чистый воздух снаружи. Тонкие, голубые с золотыми узорами шторы были задернуты па всех окнах, но, поскольку маскировочные шторы убрали несколько недель назад, в комнату все же проникали солнечные лучи. Постель, на которой спала Марион, находилась в идеальном порядке: во всем была видна рука профессиональной сиделки. Сама сиделка, открыв дверь, вернулась к кровати с кувшином в руках. Несчастный Стивен Кертис, сгорбившись, стоял у комода. А доктор Гарвис, только что закончивший осмотр пациентки, удивленно обернулся.

Доктор Фелл подошел к нему.

— Сэр, — начал он таким тоном, что сразу же завладел всеобщим вниманием, — ночью вы оказали мне честь, сказав, что вам знакомо мое имя.

Доктор Гарвис кивнул, глядя на него с легким недоумением.

— Я не врач, — продолжал доктор Фелл, — и мои познания в медицине не превосходят познаний любого человека с улицы. Вы можете отказаться выполнить мою просьбу. Вы имеете на это полное право. Но я хотел бы осмотреть вашу пациентку.

В этот момент стало ясно, что доктор Лоренс Гарвис все еще тревожится за Марион. Он взглянул на кровать.

— Осмотреть мою пациентку? — переспросил он.

— Я хотел бы посмотреть на ее шею и зубы. Наступила пауза.

— Но, мой дорогой сэр! — запротестовал врач, невольно возвысив голос, однако потом перешел на обычный тон: — На всем теле леди нет ни раны, ни даже какой-нибудь царапины!

— Сэр, — ответил доктор Фелл, — я знаю это.

— И если вы думаете о наркотике или чем-то подобном…

— Мне известно, — осторожно начал доктор Фелл, — что мисс Хэммонд физически не пострадала. Мне известно, что не может идти и речи о каком-то наркотике или яде. Мне известно, что ее состояние вызвано только испугом, и ничем больше. Но я все-таки хотел бы осмотреть ее шею и зубы.

Врач беспомощно взмахнул шляпой.

— Приступайте, — сказал он. — Мисс Питерс! Вы могли бы немного отодвинуть шторы? Прошу меня извинить. Я отправлюсь вниз взглянуть на мисс Ситон.

Он еще не вышел из комнаты, а доктор Фелл уже был у кровати Марион. Стивен Кертис с тревогой взглянул на Майлса, который в ответ только пожал плечами и на несколько дюймов отдернул штору на одном из южных окон. На кровать упали солнечные лучи. Остальная часть комнаты тонула в голубоватом полумраке, и все стояли неподвижно, слушая перебранку птиц за окнами и наблюдая за доктором Феллом, склонившимся над Марион.

Майлс не видел, что тот делал. Широкая спина доктора Фелла закрывала Марион, оставляя в поле зрения лишь одеяло и аккуратно подоткнутый край верхней простыни. Было не заметно, чтобы Марион пошевелилась.

Было отчетливо слышно тиканье часов на руке доктора Гарвиса.

— Ну что? — нетерпеливо спросил доктор Гарвис, топтавшийся в дверях. — Обнаружили что-нибудь?

— Нет! — с отчаянием ответил доктор Фелл и, выпрямившись, положил руку на изогнутую рукоять своей прислоненной к кровати палки. Он повернулся и начал, крепко придерживая левой рукой очки, внимательно изучать края ковра, на котором стояла кровать. — Нет, — повторил он, — я ничего не обнаружил. — Он смотрел прямо перед собой. — Однако, подождите! Существует некий тест! Я не могу сразу вспомнить, как он называется, но, черт побери, он существует! Он доказывает, не оставляя никакого сомнения…

— Доказывает что?

— Присутствие злого духа, — ответил доктор Фелл. Послышалось дребезжание кувшина, с которым возилась сиделка Питерс. Доктор Гарвис сохранял хладнокровие.

— Вы, разумеется, шутите. И в любом случае, — быстро прибавил он, — боюсь, я не могу вам позволить дольше беспокоить мою пациентку. Вам тоже лучше уйти, мистер Кертис!

И он стоял в стороне, словно пастух, перегоняющий овец, пока доктор Фелл, Майлс и Стивен не вышли по очереди из комнаты. Затем он закрыл дверь.

— Сэр, — сказал доктор Фелл, выразительно рассекая воздух своей поднятой вверх палкой, — самое смешное заключается в том, что я не шучу. По-моему, — он громко прочистил горло, — вы собирались навестить мисс Фей Ситон. Она ведь не больна, нет?

— О нет. Утром эта леди немного нервничала, и я дал ей успокоительное.

— Тогда не попросите ли вы мисс Ситон, когда ей это будет удобно, присоединиться к нам, поднявшись сюда, в коридор? Где, — сказал доктор Фелл, — у нас с ней ночью состоялась очень интересная беседа. Вы передадите ей мою просьбу?

Доктор Гарвис изучающе посмотрел на него из-под седых бровей.

— Я не понимаю, что здесь происходит, — медленно проговорил он. — И возможно, это даже хорошо, что не понимаю — Он замялся. — Я передам вашу просьбу. До свидания.

Он неторопливо пошел прочь по коридору, и Майлс проводил его взглядом. Потом Майлс потряс Стивена Кертиса за плечо.

— Черт возьми, Стив! — сказал Майлс Кертису, который, сгорбившись, стоял у стены, весь какой-то обмякший, словно плащ, свисающий с крючка в гардеробе. — Приободритесь же! Нельзя воспринимать все настолько трагически! Вы же, наверное, слышали слова врача: жизнь Марион вне опасности! В конце концов, она ведь моя сестра!

Стивен выпрямился.

— Да, — медленно произнес он. — Полагаю, вы правы. Но в конце концов, она вам всего лишь сестра. А мне… мне…

— Да. Я понимаю.

— В этом-то все и дело, Майлс. Вы не понимаете. Вы ведь никогда не любили Марион по-настоящему, а? Но если уж мы заговорили о привязанностях, то как у вас обстоит дело с вашей подружкой? Библиотекаршей?

— О чем вы?

— Она ведь кого-то отравила, не так ли?

— Что вы имеете в виду?

— Когда мы вчера пили чай на вокзале Ватерлоо, — ответил Стивен, — Марион, насколько я помню, сказала, что эта Фей, как ее там, кого-то отравила. — Стивен перешел на крик. — Вам наплевать на собственную сестру, не так ли? Да! Но вам дороже всех на свете… но вы готовы погубить все и всех вокруг ради чертовой маленькой потаскушки, которую выудили из сточной канавы…

— Стив! Успокойтесь! Что с вами?

Лицо Стивена Кертиса постепенно приобрело ошеломленное, пришибленное выражение, а в глазах появился ужас.

Рот под роскошными усами немного приоткрылся. Стивен поднес руку к галстуку и начал теребить его. Он помотал головой, словно стряхивая что-то. Когда он заговорил, в его голосе звучало искреннее раскаяние.

— Простите меня, старина, — пробормотал Стивен, неловко прикасаясь к руке Майлса. — Не могу понять, что на меня нашло. Я ни при каких обстоятельствах не должен был позволять себе такого. Но вы знаете, как бывает, когда происходит что-то необычное и вы не можете найти этому объяснение. Я пойду и прилягу.

— Подождите! Вернитесь! Только не туда!

— Что вы хотите сказать?

— Только не в вашу спальню, Стив! Там пытается немного отдохнуть профессор Риго, и…

— О, да пошел он к черту, ваш профессор Риго! — выкрикнул Стивен и помчался вниз по лестнице, словно за ним кто-то гнался.

И снова воду замутили!

Теперь, подумал Майлс, это коснулось и Стива. Казалось, в мутных потоках тонут все действия и все мысли обитателей Грейвуда. Он все еще отказывался — яростно отказывался — верить каким-либо обвинениям в адрес Фей Ситон. Но что имел в виду доктор Фелл, говоря о злом духе? Господи, ведь нельзя же понимать его слова буквально! Майлс обернулся и поймал устремленный на него взгляд доктора Фелла.

— Вы ломаете голову над тем, — спросил доктор Фелл, — чего я добиваюсь от мисс Ситон? Мой ответ очень прост. Я хочу знать правду.

— Правду о чем?

— Правду, — сказал доктор Фелл, — об убийстве Говарда Брука и о жутком привидении, появившемся здесь ночью. И теперь она не может, не посмеет, ради спасения своей души, увильнуть от моих вопросов. Думаю, мы все узнаем через несколько минут.

С лестницы в начале коридора до них донесся звук быстрых шагов. Они увидели, как там появилась какая-то фигура. Когда Майлс, узнав доктора Лоренса Гарвиса, смотрел, как тот торопливо идет к ним, у него возникло одно из тех предчувствий, которые появляются, если внезапно удается проникнуть в суть вещей.

Казалось, прошла целая вечность, пока врач добрался до них.

— Я решил, что должен подняться сюда и сообщить вам эту новость, — объявил он. — Мисс Ситон уехала.

Палка-костыль со стуком упала на пол.

— Уехала? — повторил ее владелец так хрипло, что вынужден был откашляться.

— Она… э-э-э… оставила это для мистера Хэммонда, — сказал Гарвис. — По крайней мере, — быстро поправился он, — я предполагаю, что она уехала. Я обнаружил его, — он протянул запечатанный конверт, — на ее кровати. Он был прислонен к подушке.

Майлс взял адресованный ему конверт, надписанный красивым, четким почерком готическими буквами. Он повертел его, не имея мужества вскрыть. Но когда Майлс взял себя в руки и надорвал конверт, содержание вложенной туда записки несколько успокоило его.

"Дорогой мистер Хэммонд!

К сожалению, я вынуждена сегодня уехать в Лондон по одному неотложному делу. По-моему, я поступила очень разумно, оставив за собой свою маленькую комнату в Лондоне. Портфель — полезная вещь, не правда ли? Но не беспокойтесь. К вечеру я вернусь.

Искренне ваша

Фей Ситон".

По небу — еще совсем недавно ясному — теперь бежали черные клочья облаков. Это было беспокойное небо, тревожное небо. Майлс подошел с письмом к окну и прочитал его вслух. Его поразило зловещее слово «портфель».

— О Господи! — тихо сказал доктор Фелл. Он произнес это с такой интонацией, словно перед его глазами разразилась катастрофа или трагедия. — Но я должен был предвидеть. Я должен был предвидеть. Я должен был предвидеть!

— В чем дело? — настойчиво спросил Майлс. — Фей пишет, что к вечеру вернется.

— Да. Ах да. — Доктор Фелл вращал глазами. — Меня интересует, когда она вышла из дома. Меня интересует, когда она вышла из дома!

— Я не знаю, — поспешил сообщить Гарвис. — Не смотрите на меня!

— Но кто-то должен был видеть, как она уходила! — взревел доктор Фелл. — Такая заметная девушка, как она! Высокая, рыжеволосая, вероятно, на ней было…

Дверь спальни Марион отворилась, и из нее выглянула мисс Питерс, явно намереваясь выразить протест по поводу шума, однако, увидев доктора Гарвиса, осеклась.

— О, я не знала, что и вы здесь, доктор, — сказала она тихим и негодующим голосом, подчеркнуто обращаясь к Гарвиcу. После чего, движимая присущим человеческой природе любопытством, прибавила: — Прошу прощения. Но если вы ищете женщину, которую только что описали…

Громада доктора Фелла развернулась к ней.

— Да?

— Мне кажется, я ее видела, — сообщила сиделка.

— Когда? — рявкнул доктор Фелл. Сиделка отпрянула. — Где?

— Примерно… минут сорок пять назад, когда я ехала сюда на велосипеде. Она садилась на автобус на главной магистрали.

— На автобус, — спросил доктор Фелл, — который отвезет ее на железнодорожную станцию? Ах! И на какой поезд она может сесть, приехав на этом автобусе?

— Ну, есть поезд, отходящий в половине второго, — ответил доктор Гарвис. — Она преспокойно успеет на него.

— В половине второго? — повторил Майлс Хэммонд. — Но ведь и я еду на этом поезде! Я намеревался сесть на автобус, который подвез бы меня…

— Вы хотите сказать, который никуда бы вас не подвез, — поправил его Гарвис с несколько вымученной улыбкой. — Вам не попасть на этот поезд, поедете ли вы на автобусе или даже на частной машине, если, разумеется, вы не сможете развить такую скорость, как сэр Малколм Кемпбелл. Сейчас уже десять минут второго.

— Послушайте, — сказал доктор Фелл; Майлсу очень редко доводилось слышать, чтобы он говорил таким тоном. На плечо Майлса легла его рука. — Вы успеете сесть на поезд, отходящий в половине второго!

— Но это невозможно! Есть здесь один человек, у которого Стив всегда берет напрокат машину, чтобы добраться до станции или вернуться домой, но я уже не успею связаться с ним. Об этом и речи быть не может!

— Вы забыли, — сказал доктор Фелл, — что машина, незаконно взятая Риго взаймы, по-прежнему стоит на подъездной дороге. — Он бросил на Майлса дикий, напряженный взгляд. — Послушайте! — повторил он. — Вам совершенно необходимо догнать Фей Ситон. Совершенно необходимо. Вы хотите попытаться успеть на поезд?

— Да, черт побери! Я помчусь со скоростью девяносто миль в час. Но предположим, что я все-таки опоздаю на поезд?

— Не знаю! — заревел доктор Фелл, словно эти слова причинили ему физическую боль, и ударил себя кулаком по виску. — Эта «маленькая комната в Лондоне», о которой она пишет… Она отправится туда, ну конечно! Вы знаете ее адрес в Лондоне?

— Нет. Она приехала ко мне прямо из бюро по найму.

— В таком случае, — сказал доктор Фелл, — вам необходимо попасть на поезд. И объясню вам все, что успею, пока мы будем бежать к машине. Но предупреждаю вас здесь и сейчас, что, если эта женщина попытается довести до конца свои планы, может произойти нечто совершенно ужасное. Речь действительно идет о жизни и смерти. Вы обязаны успеть на этот поезд!

Глава 14

Дежурный по станции дал пронзительный свисток. Последние двери со стуком закрылись. Поезд на Лондон, отходящий в половине второго, заскользил вдоль платформы саутгемптонской центральной станции, набирая скорость, так что окна замелькали перед скопившимися там людьми.

— Говорю вам, это невозможно! — запыхавшись, сказал Стивен Кертис.

— Хотите пари? — бросил сквозь зубы Майлс. — Отведите машину назад, Стив. Теперь все в порядке.

— Никогда не прыгайте в поезд, который идет с такой скоростью! — завопил Стив. — Никогда…

Его голос замер вдали. Майлс, забыв обо всем, мчался рядом с дверью купе для некурящих вагона первого класса. Услышав чей-то крик, он увернулся от товарной платформы и схватился за ручку двери. Поскольку поезд ехал по левой стороне, прыжок в купе был делом нелегким.

Он рывком открыл дверь, прыгнул, чуть не потерял равновесие, почувствовав острую боль в спине, спас себе жизнь, ухватившись за ускользающий край двери, и, испытывая головокружение, которым напомнила о себе старая болезнь, со стуком закрыл дверь за собой.

Он добился своего. Он находился в одном поезде с Фей Ситон. Задыхаясь, Майлс стоял у открытого окна, глядя в него невидящим взором и слушая стук колес. Когда дыхание стало ровнее, он обернулся.

На него с плохо скрываемым отвращением смотрели десять пар глаз.

В купе первого класса, рассчитанном на шестерых, уже сидели по пять человек с каждой стороны. Пассажиров всегда приводит в ярость появление опоздавшего, который вскакивает в поезд в последний момент, а сейчас случай был из ряда вон выходящий. Хотя никто не сказал ни слова, атмосфера в купе была леденящей, и разрядил ее лишь полноватый военный, бросивший на Майлса ободряющий взгляд.

— Я… э-э-э… прошу прощения, — промямлил Майлс. У него мелькнула мысль, не следует ли прибавить к сказанному какую-нибудь цитату из писем лорда Честерфилда, какую-нибудь соответствующую апофегму, но воцарившаяся в купе атмосфера расхолаживала, и в любом случае его занимали совсем другие проблемы.

Майлс, спотыкаясь о ноги пассажиров, поспешно добрался до двери, ведущей в коридор, и закрыл ее за собой, чувствуя позади захлестнувшую купе волну всеобщей благодарности. В коридоре он немного постоял в раздумье. Выглядел он достаточно прилично, поскольку ополоснул лицо водой и поскреб его бритвой всухую, правда, пустой желудок выражал громкий протест. Но все это было не важно.

Важно было найти Фей, и сделать это как можно скорее. Состав не был длинным, и его нельзя было назвать переполненным. Это значит, что одни пассажиры сидели, тесно прижавшись друг к другу, и пытались читать газеты, сложив руки на груди, наподобие покойников, другие дюжинами стояли в коридоре между баррикадами из багажа. В самих же купе стояли в основном лишь те тучные дамы с билетами третьего класса, которые отправляются в купе первого класса и стоят там воплощенным укором, пока какой-нибудь представитель мужского пола не почувствует себя виноватым и не уступит место.

Прокладывая себе путь по коридорам, спотыкаясь о багаж, стараясь обойти выстроившиеся в туалеты очереди, Майлс пытался философски осмыслить представшую перед ним картину. Осматривая одно купе за другим, он говорил себе, что в этом грохочущем и качающемся поезде, мчащемся среди зеленой сельской местности, перед ним предстает поперечный срез всего английского общества.

Но, говоря откровенно, он не был настроен на философский лад.

Быстро пробежав по всему поезду в первый раз, он испытал некоторую тревогу. После второго осмотра он запаниковал. После третьего…

Фей Ситон в поезде не было.

Спокойно! Не сходи с ума!

Фей Ситон должна находиться здесь!

Но ее не было.

Майлс стоял у окна в коридоре среднего вагона, вцепившись в поручень и пытаясь сохранять спокойствие. Становилось все жарче и пасмурнее, низкие тучи смешивались с дымом поезда. Майлс пристально смотрел в окно, пока сменяющие друг друга пейзажи за окном не начали расплываться перед его глазами. Он видел испуганное лицо доктора Фелла и слышал голос доктора Фелла.

Те «объяснения», которые безумным полушепотом давал доктор, набивая карманы Майлса печеньем, призванным заменить ему завтрак, не отличались большой ясностью.

— Найдите ее и не отходите ни на шаг! Найдите ее и не отходите ни на шаг! — Все, что говорил доктор Фелл, сводилось именно к этому. — Если она будет настаивать на том, чтобы вечером вернуться к Грейвуд, то все в порядке — лучше не придумаешь, — но оставайтесь с нею и не отходите от нее ни на шаг!

— Ей грозит опасность?

— По-моему, да, — сказал доктор Фелл. — И если вы хотите, чтобы была доказана ее невиновность, — он замялся, — хотя бы в самом страшном из преступлений, какие ей приписывают, то, ради Бога, не подведите меня!

Самое страшное из преступлений, какие ей приписывают? Майлс покачал головой. Он с трудом удерживался на месте в качающемся вагоне. Фей либо опоздала на поезд — что казалось невероятным, разве что сломался автобус, — либо, что выглядело более правдоподобно, в конце концов вернулась обратно.

А он мчится в противоположном направлении, удаляясь от дома, что бы там ни происходило. Но крепись! Есть во всем этом и обнадеживающий момент!.. «Нечто совершенно ужасное», предрекаемое доктором Феллом, видимо, могло произойти только в том случае, если бы Фей поехала в Лондон и довела до конца свои планы. Из этого следовало, что беспокоиться не о чем. Или он не прав?

Майлс не мог припомнить более долгой поездки. Поезд был экспрессом, и Майлс, даже если бы и захотел, не мог бы сойти с него и вернуться домой. В окна били струи дождя. Майлса обступило некое семейство, выплеснувшееся из купе в коридор, — так снуют взад-вперед туристы, скопившиеся вокруг костра, — вспомнив о своих бутербродах, находящихся в небольшом чемодане, погребенном под грудой чужого багажа, они подняли неимоверную кутерьму. Поезд прибыл на вокзал Ватерлоо в двадцать минут четвертого.

У самого барьера стояла, ожидая его, Барбара Морелл.

Увидев ее, Майлс почувствовал такую радость, что все его горести на мгновение отступили. Шумный людской поток изливался из поезда и тек к барьеру. Из громкоговорителя что-то гулко вещал хорошо поставленный голос.

— Привет, — сказала Барбара.

Она казалась более отчужденной, чем помнилось ему.

— Привет, — сказал Майлс. — Я… мне совсем не хотелось вытаскивать вас сюда, на вокзал.

— О, это ничего, — сказала Барбара. Зато он прекрасно вспомнил эти серые глаза с длинными черными ресницами. — Кроме того, вечером мне надо быть в офисе.

— В офисе? В воскресенье вечером?

— Я работаю на Флит-стрит, — сказала Барбара. — Я журналистка. Поэтому, когда меня спросили, пишу ли я романы, я ответила, что не совсем. — Она тут же оставила эту тему. Ее серые глаза украдкой изучали лицо Майлса. — Что случилось? — неожиданно спросила она. — В чем дело? У вас такой вид…

— Я попал в ужаснейшее положение! — воскликнул Майлс. Он почему-то чувствовал, что в присутствии этой девушки может говорить откровенно. — Я должен был во что бы то ни стало найти Фей Ситон. От этого зависит все. Никто не сомневался, что она едет в том же поезде, что и я. И теперь, черт побери, я не знаю, что мне делать, потому что ее в этом поезде не было.

— Не было в поезде? — переспросила Барбара. Она широко раскрыла глаза. — Но Фей Ситон приехала на этом поезде! Она прошла здесь секунд за двадцать до вас!

«Пасса-жи-ры, следующие до Хони-то-на, — нараспев командовал громкоговоритель, — займите очередь у платформы но-мер девять! Пасса-жи-ры, следующие до Хони-то-на…»

Все другие звуки потонули в этом адском гуле. Но к Майлсу вернулось ощущение ночного кошмара.

— Должно быть, вам померещилось! — сказал Майлс. — Говорю вам, ее не было в поезде! — Он с диким видом озирался вокруг, и тут ему в голову пришла новая мысль. — Постойте-ка! Значит, вы ее все-таки знаете?

— Нет! Я увидела ее впервые в жизни!

— Тогда как вы узнали, что это была Фей Ситон?

— По фотографии. Цветной фотографии, которую показывал нам профессор Риго в пятницу вечером. И я… я подумала, что вы приехали вместе. И уже решила было не встречаться с вами. По крайней мере, я… не знала, как поступить. Что стряслось?

Это была полная катастрофа?

«Я не сумасшедший, — сказал себе Майлс, — я не пьян и не слеп, и я могу поклясться, что Фей Ситон в поезде не было». Перед ним роились фантастические существа с бледными лицами и красными ртами. Эти существа, подобно экзотическим растениям, быстро зачахли в атмосфере вокзала Ватерлоо, как и в атмосфере поезда, с которого он только что сошел.

Однако, глядя сверху вниз на светловолосую, сероглазую Барбару, он подумал о том, какая все-таки она нормальная и как привлекает эта нормальность среди обступившего их всех мрака, — и одновременно вспомнил все, что произошло со времени их последней встречи.

Марион лежала в оцепенении в Грейвуде, и причиной ее состояния не были ни яд, ни нож. Даже доктор Фелл упомянул о злом духе. Все это — не порождение фантазии, а непреложные факты. Он вспомнил, какое чувство охватило его утром. Существует некая ужасная сила, природу которой понял доктор Фелл; либо мы победим ее, либо она погубит нас, и сейчас надо отдавать себе в этом полный отчет, игра уже началась!

После вопроса Барбары все это пронеслось у него в голове за долю секунды.

— Вы видели, как Фей Ситон проходила через ворота, — проговорил он. — В каком направлении она пошла?

— Не могу сказать. Здесь слишком много людей.

— Подождите! Мы еще не потерпели окончательного поражения! Профессор Риго упомянул вчера вечером… да, он тоже находится в Грейвуде!., что вы ему звонили и что вам известен адрес Фей. У нее где-то в городе есть комната, доктор Фелл думает, что она отправится прямо туда. Так вы знаете ее адрес?

— Да! — Барбара, в своем сшитом на заказ костюме и белой блузке, в накинутом на плечи плаще, с висящим на руке зонтиком, неловким движением открыла сумочку и достала записную книжку. — Вот. Болсовер-Плейс, 5. Но…

— Где находится Болсовер-Плейс?

— Справа от Камден-Хай-стрит в Камден-тауне. Я навела справки, когда подумывала отправиться туда, чтобы повидаться с нею. Это довольно грязный район, но она, по-моему, находится в еще более стесненных обстоятельствах, чем многие.

— Как быстрее всего добраться туда?

— Сесть на метро. Отсюда можно доехать без пересадки.

— Готов поставить пять фунтов, что она так и сделала. Она не могла опередить нас больше чем на две минуты! Вероятно, мы сумеем перехватить ее! Пойдемте!

«Господи, пошли мне немного удачи, — молился он про себя. — Пусть мне выпадет хотя бы одна счастливая карта, не двойка и не тройка!» И вскоре, когда они, пробившись сквозь очередь за билетами, спустились в душное подземелье, где переплетались рельсы, он получил свою карту.

Когда они оказались на платформе Северной линии, Майлс услышал шум приближающегося поезда. Они находились в конце платформы, вдоль всей длины которой, составлявшей более ста ярдов, стояли ожидавшие поезда люди. В этой полуцилиндрической пещере, некогда сверкавшей великолепием белой плитки, а ныне грязной и темной, все было словно окутано легкой дымкой.

Красный поезд, поднимая ветер, вылетел из туннеля и пронесся мимо них к тому месту, где должен был остановиться. И Майлс увидел Фей Ситон.

Он увидел ее на фоне мелькающих окон, с которых уже соскребли полоски, служившие защитой от взрывной волны. Она стояла на другом конце платформы перед первым вагоном и, когда дверь открылась, вошла в него.

— Фей! — завопил он. — Фей!

Его призыв остался без ответа.

— Поезд до «Эджвара»! — надрывался дежурный. — Поезд до «Эджвара»!

— Не вздумайте бежать туда! — предостерегла его Барбара. — Двери закроются, и мы упустим ее. Не лучше ли войти в этот вагон?

Они успели вскочить в последний вагон для некурящих перед тем, как дверь закрылась. Кроме них, в вагоне ехали только полицейский, сонного вида австралийский солдат и дежурный у панели с кнопками управления. Майлс видел лицо Фей лишь мельком, но заметил на нем яростное, озабоченное выражение и ту же улыбку, что и ночью.

Можно было сойти с ума от мысли, что он находится так близко от нее, и тем не менее…

— Если бы я смог пройти по поезду в первый вагон!..

— Пожалуйста! — взмолилась Барбара. Она указала на плакат, гласивший: «Не переходите из одного вагона в другой во время движения поезда», затем на дежурного и на полицейского. — Вряд ли принесет много пользы, если вас сейчас арестуют, не так ли?

— Да. Думаю, не принесет.

— Она выйдет из поезда на «Камден-таун». Так же поступим и мы. Садитесь.

Их уши наполнял негромкий шум летящего через туннель поезда. Вагон качался и скрипел, свет ламп с матовыми стеклами плясал по обивке сидений. Терзаемый сомнениями, Майлс опустился на двойное сиденье рядом с Барбарой.

— Не в моих правилах задавать слишком много вопросов, — продолжала Барбара, — но я просто схожу с ума от любопытства с тех самых пор, как говорила с вами по телефону. Почему вы так стремитесь догнать Фей Ситон?

Поезд остановился, и двери плавно открылись.

— «Чаринг-Кросс»! — добросовестно выкрикивал дежурный. — Поезд до «Эджвара»!

Майлс вскочил.

— Но ведь все в порядке, — умоляющим тоном сказала Барбара. — Если доктор Фелл считает, что она отправится к себе, то она выйдет только на «Камден-таун». Что может случиться за это время?

— Не знаю, — честно ответил Майлс. — Послушайте, — прибавил он, снова садясь и беря ее за руку, — я познакомился с вами совсем недавно, но вас не покоробит, если я скажу, что сейчас предпочел бы поговорить именно с вами, а не с кем-либо другим из известных мне людей?

— Нет, — ответила Барбара, отводя глаза, — не покоробит.

— Не знаю, как провели этот уик-энд вы, — продолжал Майлс, — но мы имели большой гала-парад с вампирами, чуть ли не с убийствами и…

— Что вы сказали? — Она быстро высвободила руку.

— Да! И доктор Фелл утверждает, что вы владеете какой-то невероятно важной информацией. — Он помолчал. — Кто такой Джим Морелл?

Поезд с лязгом и стуком мчался в пустоте туннеля, ветер из окон шевелил волосы.

— Вы не можете впутывать его во все это, — сказала Барбара, и ее пальцы крепче сжали сумочку. — Он ничего не знает, он никогда ничего не знал о смерти мистера Брука! Он…

— Хорошо! Но не могли бы вы сказать, кто он?

— Он мой брат. — Барбара облизнула очень гладкие розовые губы — не столь притягательные, не столь пьянящие, как губы той кроткой голубоглазой женщины, которая ехала сейчас в первом вагоне их поезда. Майлс отогнал эту мысль, а Барбара быстро спросила: — От кого вы услышали о нем?

— От Фей Ситон.

— Вот как! — Она казалась слегка удивленной.

— Я сейчас вам все расскажу. Но сначала необходимо кое-что уточнить. Ваш брат… где он сейчас?

— Он в Канаде. Он три года был в плену у немцев, и мы считали, что его нет в живых. Джима послали в Канаду на лечение. Он старше меня и до войны был уже довольно известным художником.

— И, как я понял, он был другом Гарри Брука.

— Да. — Следующую фразу Барбара произнесла тихо, но очень отчетливо: — Он был другом этой мерзкой свиньи Гарри Брука.

— «Стрэнд»! — выкрикнул дежурный. — Поезд до «Эджвара»!

Подсознательно Майлс внимательно вслушивался в его слова, улавливая постепенное затихание стука колес при приближении к остановкам, каждый звук и толчок при открывании дверей. Самым важным сейчас для него было не пропустить тот момент, когда дежурный закричит: «Камден-таун».

Однако… мерзкая свинья? Гарри Брук?

— Есть один момент, — продолжал Майлс, взволнованный и смущенный, но настроенный тем не менее чрезвычайно решительно, — о котором вам следует узнать, прежде чем я расскажу о том, что произошло. И он заключается в следующем. Я доверяю Фей Ситон. У меня возникал конфликт практически со всеми, кому я об этом говорил: с моей сестрой Марион, со Стивом Кертисом, с профессором Риго, возможно, даже с доктором Феллом, хотя я не совсем понимаю, какую позицию занимает он. И поскольку вы были первым человеком, который предостерег меня в отношении нее…

— Я предостерегла вас в отношении нее?

— Да. Разве это не так?

— О! — прошептала Барбара.

За окнами мелькали цилиндрические стены туннеля. Барбара Морелл слегка отодвинулась от Майлса. Свое «О!» она произнесла с величайшим изумлением, словно не могла поверить собственным ушам.

Майлс инстинктивно почувствовал, что сейчас ему предстоит увидеть все в новом свете, что, его точка зрения на происходящее не просто ошибочна — она вообще не имеет ничего общего с действительностью. Барбара смотрела на него во все глаза, приоткрыв рот. В этих серых глазах, изучавших его лицо, постепенно появилось понимание, смешанное с недоверием, потом она почти рассмеялась и беспомощно взмахнула рукой…

— Вы подумали, — добивалась она ответа, — что я?…

— Да! Разве это не так?

— Послушайте, — в голосе Барбары звучала глубокая искренность, и она взяла Майлса за руку, — я не пыталась предостеречь вас в отношении нее. Меня интересовало, не сможете ли вы помочь ей. Фей Ситон…

— Продолжайте!

— Мне никогда не доводилось слышать о человеке, с которым обошлись бы так несправедливо, которого бы так мучили и терзали, как Фей Ситон. Я всего лишь хотела выяснить, была ли у нее возможность совершить это убийство, ведь я не знала никаких подробностей. По моему мнению, ее должны были бы оправдать, даже в том случае, если бы она и в самом деле кого-нибудь убила! Но из рассказа доктора Риго следует, что она этого не делала. И я не знала, как поступить. — Барбара слегка взмахнула рукой. — Если вы помните, в ресторане Белтринга меня не интересовало ничего, кроме убийства. События, предшествовавшие ему, обвинения в безнравственности и… другое абсурдное обвинение, из-за которого местные жители едва не забросали ее камнями… все это не имело для меня никакого значения. Потому что от начала до конца все это являлось бесчеловечной инсценировкой, призванной скомпрометировать Фей. — Барбара заговорила громче: — Я знаю это. Я могу это доказать. Я располагаю целой пачкой писем, доказывающих это. Эта женщина попала в ужаснейшее положение из-за лживых слухов, настроивших против нее полицию и чуть не разрушивших ее жизнь. Я могла помочь ей. Я могу помочь ей. Но я слишком малодушна! Я слишком малодушна! Я слишком малодушна!

Глава 15

— «Лейстер-сквер»! — нараспев сообщил дежурный. В вагон вошли два-три пассажира. Но длинный, душный поезд метро был по-прежнему почти пуст. Солдат-австралиец похрапывал. Зазвенела кнопка для связи с находящимся далеко впереди машинистом, двери плавно закрылись. До «Камден-тауна» оставалось еще немалое расстояние.

Майлс ничего не замечал. Он вновь находился на верхнем этаже ресторана Белтринга и следил за Барбарой Морелл, которая не спускала глаз с сидящего наискосок от нее за обеденным столом профессора Риго, наблюдал за ее лицом, слышал тихие, невнятные восклицания, выражавшие недоверие или презрение, лишавшие, например, всякого значения тот факт, что Говард Брук громогласно поносил Фей Ситон в Лионском кредитном банке.

Теперь Майлс находил объяснение каждому ее слову и жесту, которые до сих пор озадачивали его.

— Профессор Риго, — продолжала Барбара, — прекрасно видит и описывает внешнюю сторону вещей. Но он не в силах — действительно не в силах — постичь их суть. Я готова была разрыдаться, когда он в шутку сказал, что не ведает о происходящем вокруг него. Потому что в каком-то смысле это чистая правда.

Все лето профессор Риго воздействовал на Гарри Брука. Он поучал его, формировал его воззрения, влиял на него. Однако он так и не разгадал Гарри. При всех своих спортивных достижениях и красоте (наверное, — заметила Барбара с презрением, — он был просто смазлив) Гарри являлся обыкновенным жестоким мерзавцем, твердо решившим добиться своего.

(Жестокий. Жестокость. Где совсем недавно Майлс слышал это слово?) Барбара закусила губу.

— Вы помните, — сказала она, — что Гарри мечтал стать художником?

— Да. Помню.

— И он все время спорил со своими родителями? А потом, как описывает это профессор Риго, изо всех сил бил по теннисному мячу или шел на лужайку и сидел там, бледный и задумчивый, проклиная все на свете?

— Это я тоже помню.

— Гарри знал: родители никогда не согласятся на то, чтобы он стал художником. Они действительно боготворили его, но именно это и делало их непреклонными. А у него… у него недоставало мужества отказаться от огромных денег и пробиваться в жизни самостоятельно. Мне жаль, что приходится так говорить о нем, — беспомощно прибавила Барбара, — но это правда. И Гарри, задолго до появления Фей Ситон, начал строить в своем извращенном, ограниченном уме планы: как можно заставить родителей сдаться. Когда Фей приехала к ним в качестве секретарши его отца, он наконец понял, как надо действовать. Я… я никогда не встречалась с этой женщиной, — задумчиво произнесла Барбара. — Я могу судить о ней только по письмам. Не исключено, что мое представление о ней совершенно ошибочно. Но мне она кажется кроткой и доброй, действительно неопытной, немного романтичной и не обладающей большим чувством юмора. А Гарри Брук думал о том, как добиться своего. И прежде всего он притворился, будто влюблен в Фей…

— Притворился, будто влюблен в Фей?

— Да.

— «Тоттенгем-Корт-роуд»!

— Подождите, — пробормотал Майлс. — Старая пословица гласит, что существуют два порока, которые можно приписать любому мужчине, — и все вам поверят. Один из них — пьянство. Мы могли бы добавить, что существуют два порока, которые можно приписать любой женщине, — и все вам поверят. Во-первых…

— Да, — согласилась Барбара, — во-первых, любую женщину можно обвинить в том, что у нее ужасный характер, — краска бросилась ей в лицо, — а во-вторых, в том, что она крутит романы со всеми местными мужчинами. Чем тише и скромнее она ведет себя (в особенности если она не смотрит никому прямо в глаза или не восторгается глупыми играми вроде гольфа или тенниса), тем скорее люди поверят, что в этих слухах что-то есть. Жестокий план Гарри основывался именно на этом. Он написал отцу множество мерзких анонимных писем о ней…

— Анонимные письма! — воскликнул Майлс.

— Он начал против нее кампанию, пуская всякие слухи о ее связях с Жаном Таким-то и Жаком Таким-то. Его родители — которые и так-то были не в восторге от его женитьбы — пришли в ужас от такого скандала и начали умолять его разорвать помолвку. Он уже начал готовиться к осуществлению своего плана, придумав историю о том, что девушка ему отказала — а это было ложью, — в которой содержался намек на некую ужасную тайну, делающую их брак невозможным. Он поведал эту историю профессору Риго, а бедный профессор Риго пересказал ее нам. Вы помните? Майлс кивнул.

— Я также помню, что, когда прошлой ночью я упомянул об этой истории, она…

— Она… — что?

— Не важно! Продолжайте!

— Таким образом, должен был разразиться скандал, и родители Гарри должны были умолять его отказаться от этого брака. Гарри осталось бы только изображать благородство и стоять на своем. Чем большую непреклонность он бы проявлял, тем настойчивее становились бы их мольбы. В конце концов он бы сдался, заливаясь слезами, и сказал бы: «Хорошо. Я порву с нею. Но если я соглашусь порвать с нею, отправите ли вы меня на два года в Париж учиться живописи, чтобы я смог забыть Фей?» Пошли бы они на это? Разве мы не знаем, как все происходит в семьях? Разумеется, они бы согласились на его требование! Они бы с облегчением приняли такой замечательный выход из положения. Однако, — прибавила Барбара, — маленький план Гарри не сработал. Эти анонимные письма страшно обеспокоили его отца, который, впрочем, даже не упомянул о них матери Гарри. Но организованная Гарри кампания — порочащие Фей слухи — провалилась в тех краях почти полностью. Вам доводилось когда-нибудь видеть и слышать, как француз, пожимая плечами, говорит: «Et alors?» — что примерно соответствует нашему: «Ну так что же?» Там жили занятые люди, им надо было убирать урожай; если похождения дамочки не мешают работе, ну так что же? — Барбара истерически рассмеялась, но взяла себя в руки. — Именно профессор Риго, всегда просвещавший Гарри относительно преступлений и оккультизма — он сам рассказал нам об этом, — подал, не ведая, что творит, Гарри идею, чем действительно можно устрашить этих людей. Как заставить их говорить и даже пронзительно выкрикивать то, что ему нужно. Это было глупо и отвратительно, но незамедлительно сработало. Гарри подкупил шестнадцатилетнего мальчика, и тот изобразил на шее следы зубов и рассказал историю о вампире… Теперь вам все стало ясно, да?

— «Гудж-стрит»!

— Разумеется, Гарри знал, что его отец не подвержен глупым суевериям и не поверит ни в каких вампиров. Да Гарри это было и не надо. Мистер Брук должен был услышать, просто не мог не услышать в любом предместье Шартра, историю о том, как невеста его сына чрезвычайно часто навещает по ночам Пьера Фреснака и… все остальное. И этого было бы вполне достаточно.

Майлс Хэммонд поежился.

Поезд с грохотом мчался в духоте туннеля. Свет дрожал на металле и обивке сидений. Слушая рассказ Барбары, Майлс ясно видел приближающуюся трагедию и в то же время словно еще не знал о том, что она произойдет.

— Я не сомневаюсь в достоверности того, что вы мне рассказали, — проговорил он и, вынув из кармана кольцо для ключей, начал яростно крутить его, словно намереваясь разломить пополам. — Но как вы узнали все эти детали?

— Гарри писал обо всем моему брату! — крикнула Барбара. Некоторое время она молчала. — Видите ли, Джим — художник. Гарри испытывал к нему глубочайшее почтение. Гарри думал — совершенно искренне! — что Джим, как светский человек, одобрит его план, направленный на то, чтобы вырваться из душной семейной атмосферы, да еще посчитает его чрезвычайно умным молодым человеком.

— Знали ли вы обо всем в то время?

— Господи, нет! Это произошло шесть лет назад. Мне тогда было всего двадцать. Я помню, что Джим все время получал из Франции письма, которые его расстраивали, но он никогда ничего о них не говорил. Потом…

— Продолжайте! Казалось, у нее стоит ком в горле.

— Я помню, как в том году, в середине августа, наш бородатый Джим вскочил во время завтрака с письмом в руке и сказал: «Боже мой, старика убили». Он пару раз упомянул об убийстве мистера Брука и пытался извлечь максимум информации из английских газет. Однако впоследствии от него нельзя было добиться ни слова, когда речь заходила об этом преступлении. Потом началась война. В сорок четвертом нам сообщили о гибели Джима, и мы считали, что его нет в живых. Я… я стала просматривать его бумаги. Я наткнулась на эту ужасную историю, следила за ее развитием от письма к письму. Разумеется, я ничего не могла предпринять. Я даже узнать почти ничего не могла, только нашла в старых газетах скудные сведения о том, что мистер Брук был заколот и что полиция подозревает в его убийстве мисс Фей Ситон. Только на той неделе… События никогда не происходят одно за другим, правда? Они обрушиваются на вас как лавина!

— Это верно.

— «Уоррен-стрит»!

— Один фоторепортер пришел в редакцию и показал фотографии трех англичанок, возвращающихся из Франции, и под одной из них была надпись: «Мисс Фей Ситон, которая в мирное время работала библиотекарем». А один из сотрудников рассказал мне о знаменитом «Клубе убийств» и сообщил, что в пятницу там будет выступать с докладом профессор Риго, проходивший свидетелем по делу Брука. — Теперь в глазах Барбары стояли слезы. — Профессор Риго терпеть не может журналистов. Он никогда прежде не выступал в «Клубе убийств», опасаясь, что туда пригласят представителей прессы. Для того чтобы встретиться с ним наедине, я должна была бы предъявить пачку писем, объясняющую мой интерес к делу Брука, а я не могла — вы понимаете? — не могла впутывать Джима во все это! Мой визит мог иметь ужасные последствия. И я…

— Вы попытались завладеть Риго в ресторане Белтринга?

— Да. — Она быстро кивнула и стала смотреть в окно. — Когда вы сказали, что ищете библиотекаря, мне пришло в голову… «О Господи! А вдруг…» Вы понимаете, что я имею в виду?

— Да. — Майлс кивнул. — Мне ясен ход ваших мыслей.

— Вы были так очарованы этой цветной фотографией, она настолько околдовала вас, что я подумала: "А что, если я признаюсь ему во всем? И, поскольку ему нужен библиотекарь, попрошу его найти Фей Ситон и рассказать ей о существований человека, который знает, что она стала жертвой гнусной инсценировки? Возможно, они встретятся в любом случае, но если я еще и попрошу разыскать ее?!

— И почему же вы ничего мне не рассказали?

Барбара вертела в руках сумочку.

— О, не знаю. — Она быстро покачала головой. — Я уже говорила вам тогда, что это была всего лишь моя глупая фантазия. А возможно, меня немного задело, что Фей сразу покорила вас.

— Но послушайте!..

Не обратив внимания на его слова, Барбара торопливо продолжала:

— Но главное: чем вы или я реально могли бы ей помочь? Не вызывало сомнения, что ее признали невиновной в убийстве мистера Брука, а это было важнее всего. Она стала жертвой гнусных слухов, способных отравить жизнь, но нельзя восстановить погубленную репутацию. Не будь я даже так малодушна, чем бы я смогла ей помочь? Ведь я сказала вам перед тем, как выпрыгнула из такси, что не понимаю, какая теперь от меня польза!

— Значит, в этих письмах не содержится никакой информации, проливающей свет на убийство мистера Брука?

— Нет! Взгляните!

Лицо Барбары пылало. Смаргивая слезы, склонив голову с пепельными волосами, она полезла в сумочку и достала четыре сложенных, густо исписанных листа бумаги.

— Это, — сказала она, — последнее письмо, которое Гарри написал Джиму. Он писал его в день убийства. Сначала он сообщает — торжествующе! — о том, что его план очернить Фей и добиться желаемого увенчался успехом. Затем письмо неожиданно приобретает совсем другой характер. Взгляните на конец!

— «Истон»!

Майлс опустил кольцо для ключей в карман и взял письмо. В конце неразборчивым почерком человека, находящегося вне себя, была сделана приписка, над которой обозначено время: 18.45. В трясущемся вагоне мчавшегося поезда слова плясали перед глазами Майлса.

"Джим, только что произошло нечто ужасное. Кто-то убил отца. Мы с Риго оставили его на крыше башни, и кто-то поднялся туда и заколол его. Я должен поскорее отнести письмо на почту и прошу тебя никогда никому не рассказывать, о чем я тебе писал. Если Фей свихнулась и убила старика, когда он пытался откупиться от нее, мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о том, что это я распространял о ней слухи. Все это может показаться странным, и к тому же я ведь не ожидал ничего подобного. Прошу тебя, старина. Пишу второпях.

Твой Г. Б.".

Жестокость и цинизм столь громко заявляли о себе в этих строках, что Майлс прямо-таки видел пишущего их человека.

Майлс сидел, глядя прямо перед собой, не воспринимая ничего вокруг.

Ненависть к Гарри Бруку затмила его разум, она сводила с ума и обессиливала. Подумать только, ему никогда не пришло бы в голову, что Гарри Брук, или какое-то смутное подозрение все-таки возникало? Профессор Риго неверно истолковывал поступки этого милого юноши. Тем не менее Риго нарисовал — и очень ярко нарисовал — портрет человека нервного и неуравновешенного. Майлс сам как-то назвал его неврастеником.

Гарри Брук, желая добиться своего, спокойно, тщательно продумав все детали, разработал этот дьявольский…

Но если до сих пор у Майлса и возникали некоторые сомнения относительно того, влюблен ли он в Фей Ситон, теперь их больше не было.

Его сердце и воображение не могли устоять перед образом Фей, абсолютно невиновной, ошеломленной, напуганной. Как он смел усомниться в ней! Он смотрел на все через кривые линзы, он спрашивал себя едва ли не с отвращением, смешанным со страстью, какая злая сила таится в этих голубых глазах. А все это время…

— Она не виновата, — сказал Майлс. — Она ни в чем не виновата.

— Да, это так.

— Я скажу вам, как ощущает себя Фей. Не сочтите это преувеличением. Она чувствует, что над ней тяготеет проклятие.

— Что заставляет вас так думать?

— Это не предположение. Я знаю наверное. — Он был совершенно убежден в своей правоте. — Поэтому она так вела себя прошлой ночью. Она, справедливо или нет, полагает, что существуют некие силы, которым она не может противостоять, и что над ней тяготеет проклятие. Я не претендую на то, что могу предсказать, как будут дальше развиваться события, но в этом я уверен. Более того, ей грозит опасность. Доктор Фелл сказал, что, если она попытается осуществить свои планы, может произойти нечто ужасное. Поэтому он приказал мне перехватить ее любой ценой и не покидать ни на мгновение. Он сказал, что речь идет о жизни и смерти. Помогите же мне сделать это! Мы обязаны помочь ей, зная все, что ей довелось пережить. Через долю секунды после того, как мы выйдем из вагона…

Внезапно Майлс замолчал.

Какой-то внутренний слух, какая-то не потерявшая бдительности часть сознания подали ему предупреждающий сигнал. Этот сигнал сообщил ему, что впервые за весь путь поезд подъехал к остановке, а он не слышал ее названия.

Затем, осознав, что находится в ярко освещенном вагоне, он одновременно услышал некий звук, заставивший его окончательно прийти в себя. Это был тот тихий звук, который издают двери, начиная закрываться.

— Майлс! — закричала Барбара, очнувшаяся в тот же самый миг, что и он.

Двери с глухим стуком закрылись. Зазвенела кнопка, которую нажал дежурный. Поезд плавно тронулся с места, Майлс вскочил и, посмотрев в окно, увидел написанное белыми буквами на голубом фоне название станции: «Камден-таун».

Впоследствии он узнал, что кричал что-то дежурному, но тогда он этого не сознавал. Он помнил только, как бросился к дверям и яростно пытался засунуть пальцы между створок, чтобы раздвинуть их. Кто-то сказал: «Полегче, приятель!» Солдат-австралиец проснулся. Заинтересованный полицейский встал.

Все было бесполезно.

Пока поезд, набирая скорость, скользил вдоль платформы, Майлс стоял, повернувшись лицом к стеклянной части двери.

Полдюжины пассажиров устремились к выходу. Тусклые верхние лампы качались от поднявшегося в этом душном помещении ветра. Он прекрасно видел Фей Ситон: в открытом твидовом пиджаке и черном берете, с тем же смущенным, печальным, страдальческим выражением лица она шла к выходу, в то время как поезд уносил Майлса в туннель.

Глава 16

Над Болсовер-Плейс в Камден-тауне нависло темное небо, моросил дождь.

Правее широкой Камден-Хай-стрит и грязной узкой Болсовер-стрит, неподалеку от станции метро, за кирпичной аркой виднелся глухой переулок.

Он был вымощен булыжником, казавшимся черным во время дождя. Впереди стояли два дома, пострадавшие от бомбежки, но заметить это можно было лишь по состоянию окна. Справа от этих домов располагалось здание не то фабрики, не то склада, на котором красовалась надпись:

«Д.Мингс и К°, компания с ограниченной ответственностью, зубные протезы». Из вывески на одноэтажном доме с заколоченными окнами явствовало, что некогда здесь можно было поужинать. Два дома, стоящие следом и выкрашенные в неопределенный серо-коричневый цвет, выглядели более или менее нормально: в них даже сохранились кое-где оконные стекла.

Не было заметно никакого движения, даже бездомная кошка ни разу не попалась им на глаза. Майлс, не обращая внимания на то, что насквозь промок, сжимал руку Барбары.

— Все в порядке, — чуть слышно сказала Барбара, зябко поежившись под плащом и наклонив зонтик. — Мы не потеряли и десяти минут.

— Да. Но мы все-таки потеряли время.

Майлс понимал, что она испугана. Когда им удалось сразу же сесть в поезд, идущий в обратном направлении до Чок-фарм, он торопливо рассказал ей обо всем, что произошло ночью. Не вызывало сомнения, что Барбара, точно так же как и он, ничего не могла понять, но она испугалась.

— Номер пять, — повторял Майлс. — Номер пять.

Дом, который они искали, был последним слева и расположен перпендикулярно к пострадавшим от бомбежки зданиям. Ведя Барбару по неровной, мощенной булыжником мостовой, Майлс заметил кое-что еще. На большой грязной витрине «Д. Мингса и К°» была выставлена гигантская искусственная челюсть.

Жутковатая реклама! Десны и стиснутые зубы, металлические, выкрашенные в естественные цвета, смутно виднелись в тусклом сером свете; челюсть, казалось, была отсечена у какого-то великана. Майлсу решительно не нравились эти зубы. Он чувствовал их за своей спиной, когда шел к покоробившейся двери дома номер 5, на которой висел дверной молоток.

Но он так и не успел коснуться этого молотка. Какая-то женщина, раздвинув обрывки тюлевых занавесок, высунула голову в открытое окно первого этажа соседнего дома. Это была женщина средних лет, во все глаза смотревшая на новых людей без тени подозрительности, но со все возрастающим любопытством.

— Мисс Фей Ситон? — спросил Майлс.

Перед тем как ответить, женщина повернулась, явно для того, чтобы дать кому-то пинка. Затем она кивнула на пятый номер.

— Второй этаж, налево.

— Я могу… э-э-э… войти?

— А как иначе?

— Понятно. Благодарю вас.

Женщина величественно наклонила голову, принимая его благодарность, и так же величественно отошла от окна. Майлс повернул шарообразную ручку и открыл дверь, пропуская Барбару перед собой в парадное. Из коридора на него повеяло запахом плесени. Когда Майлс закрыл дверь, стало так темно, что они с трудом могли различить очертания лестницы. Он слышал приглушенный стук дождевых капель, падающих на крышу.

— Мне это не нравится, — тихо сказала Барбара. — Почему ей захотелось жить в подобном месте?

— Вы же знаете, как сейчас обстоят дела в Лондоне. Вы не сможете найти жилье ни за какие деньги.

— Но почему она сохранила эту комнату, когда уехала в Грейвуд?

Майлс сам задавал себе этот вопрос. Ему тоже не нравилось место, куда они пришли. Ему хотелось громко окликнуть Фей и удостовериться, что девушка действительно вернулась сюда.

— Второй этаж, налево, — сказал Майлс. — Осторожно, ступенька.

Это была крутая лестница, она сворачивала в узкий коридор, ведущий к передней части здания. В конце коридора виднелось окно — на котором вместо одного из стекол был кусок картона, — выходившее на Болсовер-Плейс. Через него проникал дневной свет, и им удалось увидеть две закрытые двери, по одной с каждой стороны. Когда через несколько секунд Майлс направился к двери слева, вдруг стало светлее.

Хлынувший из окна поток яркого света до половины залил коридор с черным линолеумом на полу. Майлс, который с замирающим сердцем поднял было руку, чтобы постучать в находившуюся слева дверь, вздрогнул и замер. Барбара тоже вздрогнула, и он услышал, как скрипнул линолеум под ее каблуком. Они выглянули в окно.

Челюсти пришли в движение.

В доме напротив, принадлежавшем Д. Мингсу и К°, заскучавший сторож решил позабавиться в воскресный день и, осветив витрину, привел в действие механизм, управляющий гигантскими зубами.

Челюсти открывались и закрывались чрезвычайно медленно, и этот бесконечный процесс открывания и закрывания был рассчитан на то, чтобы привлечь внимание. Эти грязные, жуткие челюсти с розовыми деснами и потемневшими зубами (иногда вонзавшимися друг в друга из-за сбоев в работе механизма, который долго бездействовал) широко раскрывались и закрывались снова. Они казались одновременно и бутафорскими, и ужасающе подлинными. В их беззвучных движениях было что-то нечеловеческое. Медленно, очень медленно открываясь и закрываясь, они отбрасывали через мутное от дождя оконное стекло тень на стену коридора.

Барбара тихо сказала:

— Что бы там не…

— Тес!

Майлс сам не понимал, почему призвал ее к молчанию, ему казалось, что он поглощен созерцанием витрины и размышлениями о том, насколько жалко и к тому же ничуть не забавно выглядит эта реклама. Он снова поднял руку и постучал в дверь.

— Да? — после секундной паузы отозвался спокойный голос.

Это был голос Фей. Значит, с ней ничего не случилось.

Перед тем как повернуть ручку двери, Майлс на пару секунд застыл, наблюдая краем глаза за двигавшейся по стене неясной тенью. Дверь не была заперта. Он открыл ее.

Стоявшая у комода Фей Ситон в твидовом пиджаке, надетом поверх сизого платья, обернулась посмотреть, кто пришел. Ее безмятежное лицо не выражало даже особого любопытства, пока она не увидела, что это Майлс. Тогда она слабо вскрикнула.

Он мог хорошо разглядеть в этой комнате каждую деталь, поскольку шторы были задернуты и горела лампочка. Он увидел выкрашенную в черный цвет большую жестяную коробку размером в половину сундука, второпях выдвинутую из-под кровати. Крышка прилегала неплотно, и с нее свисал маленький замок.

Голос Фей стал пронзительным:

— Что вы здесь делаете?

— Я следовал за вами! Мне сказали, чтобы я следовал за вами! Вам грозит опасность! Вы…

Майлс сделал два шага к ней.

— Простите, вы испугали меня, — сказала Фей, несколько приходя в себя. Она приложила руку к сердцу; Майлс и раньше уже видел этот жест. Фей слабо рассмеялась. — Я не ожидала!.. В конце концов!.. — Затем быстро добавила: — Кто это с вами?

— Мисс Морелл. Она сестра… ну, Джима Морелла. Она очень хочет поговорить с вами. Она…

В этот момент взгляд Майлса упал на то, что лежало на комоде, и весь мир словно замер.

Сначала он увидел полуоткрытый, запыленный, туго набитый портфель из черной потрескавшейся кожи. Но такой портфель мог принадлежать кому угодно. Рядом с ним лежала большая плоская пачка банкнотов, верхняя достоинством двадцать фунтов стерлингов. Возможно, когда-то эти банкноты были белыми, но теперь выглядели ссохшимися, потертыми, грязными и их покрывали ржавые пятна.

Бледное лицо Фей побледнело еще сильнее, когда она проследила направление его взгляда. Казалось, ей стало тяжело дышать.

— Да, — сообщила она, — это пятна крови. Видите ли, на них попала кровь мистера Брука, когда…

— Ради Бога, Фей!

— Я здесь лишняя, — негромко, но со страстью произнесла Барбара. — На самом деле я не хотела приходить сюда. Но Майлс…

— Пожалуйста, входите, — сказала Фей своим нежным голосом; ее голубые глаза все время блуждали по комнате, на Майлса она вообще старалась не смотреть. — И закройте дверь.

Но она отнюдь не была спокойна. За ее внешней сдержанностью скрывалось глубокое отчаяние или что-то очень близкое к нему. У Майлса голова шла кругом. Он медленно закрыл дверь, выгадывая несколько секунд на размышление. Он осторожно положил руку на плечо Барбары, почувствовав, что та готова обратиться в бегство. Он оглядывал эту спальню, задыхаясь от спертого воздуха.

Затем к нему вернулась способность говорить.

— Но, в конце концов, вы не можете быть виновной! — сказал он, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно убедительнее. Ему казалось жизненно важным логически доказать Фей, что она не может быть виновной. — Говорю вам, этого не может быть! Это… Послушайте!

— Да? — отозвалась Фей.

Рядом с комодом стояло старое кресло, обивка которого совершенно истрепалась, а на спинке даже была покрыта заплатками. Фей, поникнув, опустилась в него. Выражение ее лица почти не изменилось, но по щекам покатились слезы, которые она не вытирала. Майлс никогда прежде не видел ее плачущей, и это зрелище ужаснуло его.

— Теперь мы знаем, — сказал Майлс, цепенея, — что вы ни в чем не виноваты. Говорю вам, я узнал!.. Я только что узнал, что… все эти обвинения против вас были тщательно сфабрикованы Гарри Бруком…

Фей быстро подняла голову.

— Значит, вам это известно, — сказала она.

— Более того, — неожиданно он понял кое-что еще и, отступив назад, указал на нее пальцем, — вы тоже знали! Вы знали, что все это придумал Гарри Брук! Вы всегда это знали!

Это не было озарением, которое иногда случается у человека, чьи нервы напряжены до предела; просто Майлс расставил все факты по своим местам.

— Именно поэтому прошлой ночью вас так безумно рассмешил мой вопрос о том, поженились ли вы в конце концов с Гарри! Именно поэтому вы упомянули о порочащих вас письмах, хотя Риго ничего не говорил о них. Именно поэтому вы сказали вскользь о Джиме Морелле, близком друге Гарри, которому тот каждую неделю писал и о котором Риго никогда не слышал. Вы все знали с самого начала! Правда?

— Да. Я все знала с самого начала.

Она почти прошептала эти слова. Из ее глаз все еще текли слезы, а губы начали дрожать.

— Фей, вы сошли с ума? Вы что, совершенно потеряли голову? Почему вы так ничего и не сказали?

— Потому что… Господи, какое это сейчас имеет значение?

— Какое это имеет значение? — Майлс проглотил стоявший в горле ком. — С этой чертовой штукой!.. — Он торопливо подошел к комоду и, преодолевая отвращение, взял пачку банкнотов. — Полагаю, в портфеле еще три такие пачки?

— Да, — ответила Фей. — Еще три. Я только украла их. Но не тратила эти деньги.

— Кстати, что еще лежит в этом портфеле? Почему он так раздут?

— Не прикасайтесь к нему! Пожалуйста!

— Хорошо! Я не имею права вмешиваться. Я понимаю. Я делаю это только… только в силу необходимости. Но вы спрашиваете, какое это теперь имеет значение? Когда в течение шести лет полиция пытается выяснить, что случилось с этим портфелем и находившимися в нем деньгами?

Звук шагов в коридоре, который они, поглощенные разговором, услышали только сейчас, когда он раздался у самой двери, казалось, не имел к ним никакого отношения. Но стук в дверь, негромкий, но властный, они уже не могли игнорировать.

Ответил Майлс, ибо женщины были не в состоянии сделать это:

— Кто там?

— Офицер полиции, — сказал голос снаружи, в котором, как и в шагах, слышались непринужденность и властность. — Могу я войти?

Рука Майлса, в которой все еще была зажата пачка банкнотов, со скоростью нападающей змеи метнулась к карману и исчезла в его глубине. «И сделал я это, — подумал Майлс, — как раз вовремя». Потому что стоящий за дверью человек не стал дожидаться приглашения войти.

Дверь распахнулась, и на пороге появился высокий подтянутый мужчина в плаще и котелке. Возможно, они все ожидали увидеть форму полицейского, и ее отсутствие показалось Майлсу зловещим знаком. У него возникло чувство, будто ему знакомо лицо этого человека: коротко подстриженные седеющие усы, квадратная челюсть и крепко сжатый рот — признаки военного.

Вошедший стоял, держась за ручку двери, по очереди оглядывая их всех, а позади него в коридоре поднималась и опускалась тень открывающейся и закрывающейся челюсти.

Эта челюсть дважды открылась и закрылась, прежде чем вошедший прочистил горло.

— Мисс Фей Ситон?

Фей встала и пошевелила рукой, отвечая на его вопрос. Она двигалась чрезвычайно грациозно, не сознавая, что на ее лице, вновь безмятежном, видны следы слез.

— Моя фамилия Хедли, — представился незнакомец. — Суперинтендент Хедли, полиция Большого Лондона, уголовно-следственный отдел.

Теперь Майлс понял, почему лицо полицейского показалось ему знакомым. Майлс подошел к Барбаре Морелл. Барбара заговорила первой.

— Я как-то раз брала у вас интервью, — сказала она дрожащим голосом, — для «Морнинг рекорд». Вы рассказали мне много интересного, но почти ничего не разрешили включить в статью.

— Верно, — согласился Хедли, взглянув на нее. — Вы, разумеется, Барбара Морелл. — Он задумчиво посмотрел на Майлса: — А вы, должно быть, мистер Хэммонд. Похоже, вы промокли до нитки.

— Когда я выходил из дома, дождя не было.

— В такие дни, — сказал Хедли, качая головой, — всякий разумный человек, выходя из дома, прихватывает с собой дождевик. Я мог бы одолжить вам свой, но, боюсь, он понадобится мне самому.

Эта натянутая светская беседа, во время которой находившихся в напряжении слушателей не оставляло ощущение смертельной опасности, не могла длиться долго. Майлс прекратил ее.

— Послушайте, суперинтендент! — воскликнул он. — Вы ведь пришли сюда не для того, чтобы поговорить о погоде. Главное, вы… вы — друг доктора Фелла.

— Верно, — согласился Хедли.

Он вошел в комнату, снял шляпу и закрыл за собою дверь.

— Но доктор Фелл сказал, что не станет вмешивать во все это полицию!

— Во что? — спросил Хедли вежливо и слегка улыбнулся.

— Во что бы то ни было!

— Ну, это зависит от того, что вы имеете в виду! — заявил Хедли.

Его взгляд блуждал по комнате, останавливаясь на сумочке и черном берете Фей, брошенном на постели, на большой пыльной жестяной коробке, выдвинутой из-под кровати, на задернутых шторах двух маленьких окон. Потом Хедли, не выказывая явного интереса, стал смотреть на лежавший на самом виду под лампой на комоде портфель.

Майлс, крепко сжимая правой рукой пачку банкнотов в кармане, наблюдал за полицейским, словно тот был ручным тигром.

— Дело в том, — непринужденно продолжал Хедли, — что у меня состоялся очень долгий разговор по телефону с мэтром…

— С доктором Феллом?

— Да. И многое осталось для меня неясным. Но, насколько я понял, мистер Хэммонд, ваша сестра прошлой ночью была ужасно, смертельно напугана.

Фей Ситон обошла большую жестяную коробку и взяла с кровати свою сумочку. Она подошла к комоду, наклонила зеркало, чтобы на него падал свет, и принялась при помощи носового платка и пудры уничтожать следы слез на своем лице. Ее отражающиеся в зеркале глаза были лишены выражения, словно два голубых стеклянных шарика, но опиравшийся на комод локоть заметно дрожал.

Майлс сжимал банкноты.

— Доктор Фелл рассказал вам, что произошло в Грейвуде? — спросил он.

— Да.

— Значит, полиция все-таки примет меры?

— О нет! Только если нас об этом попросят. И в любом случае этим будет заниматься местная полиция, не лондонская. Нет, — лениво сказал Хедли, — на самом деле Фелл хотел выяснить у меня название некоего теста.

— Некоего теста?

— Научного теста, при помощи которого можно определить… ну, то, что он хотел определить. И он спрашивал меня, могу ли я порекомендовать кого-нибудь, кто знает, как проводится этот тест. Он сказал, что не может вспомнить название теста и вообще мало что помнит о нем, за исключением того, что используется растопленный парафин. — Хедли слегка улыбнулся. — Разумеется, он имел в виду тест Гонзалеса.

Суперинтендент Хедли сделал несколько шагов вперед.

— Доктор Фелл также спросил меня, — продолжал он, — можем ли мы узнать адрес мисс Ситон в том случае, если бы вы, — он взглянул на Майлса, — если бы вы по какой-то причине разминулись с ней. Я ответил ему: «Разумеется, ведь она должна была получить удостоверение личности». — Хедли сделал паузу. — Кстати, мисс Ситон, вы уже получили ваше удостоверение личности?

Его глаза встретились с отраженными в зеркале глазами Фей. Она почти закончила пудриться, ее руки уже не дрожали.

— Да, — ответила Фей.

— Могу я для проформы взглянуть на него?

Фей вынула из сумочки удостоверение личности, ни слова не говоря, отдала его Хедли и снова повернулась к зеркалу. Когда она взяла в руки пудреницу, в ее глазах по какой-то причине появилось прежнее крайне напряженное выражение. «Что за всем этим кроется?» — подумал Майлс.

— Я вижу, мисс Ситон, что здесь не указан адрес вашего последнего места жительства.

— Да. Последние шесть лет я жила во Франции.

— Это я понял. Разумеется, у вас есть французское удостоверение личности?

— К сожалению, нет. Я его потеряла.

— Где вы работали во Франции, мисс Ситон?

— У меня не было постоянного места работы.

— Вот как? — Хедли поднял темные брови, контрастировавшие с гладкими седыми волосами. — Должно быть, вам трудно было получить продовольственные карточки?

— У меня не было постоянного места работы.

— Но, насколько я понял, вы прошли профессиональную подготовку и как библиотекарь, и как секретарша?

— Да. Верно.

— Вы ведь работали секретаршей у мистера Брука до его смерти в 1939 году? Кстати, — заметил Хедли, словно ему внезапно пришла в голову новая идея, — что касается преступления, мы были бы рады оказать нашим французским коллегам помощь в его раскрытии.

(Взгляни, как подбирается огромная кошка! Взгляни, какие круги она описывает вокруг Фей!)

— Но я совсем забыл, — сказал Хедли, так резко оставив эту тему, что трое его собеседников чуть ли не подскочили, — я забыл об истинной причине моего прихода сюда!

— Истинной причине вашего прихода сюда?

— Да, мисс Фей. Э-э-э… вот ваше удостоверение личности. Вы не хотите забрать его?

— Благодарю вас.

Фей была вынуждена повернуться к нему. Она взяла удостоверение и стала спиной к комоду в своем платье сизого цвета и длинном мокром твидовом пиджаке. Теперь она заслонила своим телом портфель, который, казалось, громко кричал о себе. Если бы Майлс Хэммонд был вором с карманами, туго набитыми украденными вещами, он бы не мог чувствовать себя более виновным.

— Доктор Фелл совершенно неофициально попросил меня, — продолжал Хедли, — не спускать с вас глаз. По-видимому, вы сбежали…

— Я не совсем вас понимаю. Я никуда не убегала.

— Намереваясь, разумеется, вернуться! Это понятно!

Фей судорожно зажмурилась и снова закрыла глаза.

— Как раз перед этим, мисс Ситон, доктор Фелл собирался задать вам очень важный вопрос.

— Да?

— Он просил меня передать вам, что не задал его ночью, — продолжал Хедли, — поскольку только сейчас понял то, о чем тогда не догадывался. — Тон Хедли почти не изменился, оставаясь вежливым и слегка вопросительным, но, казалось, в комнате стало жарче, когда он прибавил: — Могу я сейчас задать вам этот вопрос?

Глава 17

Свет висевшей над комодом лампочки падал на волосы Фей, и они, казалось, излучали тепло, по контрасту с ее застывшим лицом и телом.

— Какой вопрос? — Ее рука — у Майлса едва не вырвался предостерегающий крик — инстинктивно потянулась к находившемуся позади портфелю.

— Этот вопрос, — продолжал Хедли, — связан с шоком, который испытала ночью мисс Марион Хэммонд. — Фей быстро отдернула руку и выпрямилась. — Но сначала, — продолжал Хедли, — я должен прояснить ситуацию. Не обращайте внимания на мой блокнот, мисс Ситон! Я нахожусь здесь не как официальное лицо. Я всего лишь выполняю просьбу доктора Фелла. — Он посмотрел на удостоверение личности, которое она держала в руке. — Или вы отказываетесь отвечать на мои вопросы, мисс Ситон?

— Разве я… отказывалась отвечать?

— Благодарю вас. Итак, вернемся к тому, что напугало мисс Марион Хэммонд…

— Я здесь ни при чем!

— Возможно, вы не всегда, — сказал Хедли, — отдаете себе отчет в своих поступках и не всегда сознаете, какие последствия они могут иметь. — Голос Хедли оставался спокойным. — Однако! — поспешно прибавил он, пристально вглядываясь в девушку широко раскрытыми глазами. — Мы говорим не о том, чувствуете ли вы себя в чем-то виновной или нет. Я просто пытаюсь — как бы это сказать? — нарисовать достоверную картину того, что произошло. Насколько я понял, считается, что вы были последним человеком, общавшимся с Марион Хэммонд перед тем… как ее испугали!

Фей быстро кивнула, будто находясь под гипнозом.

— Когда вы ушли, оставив ее одну в спальне, она прекрасно себя чувствовала и находилась в хорошем настроении. Это было… примерно в какое время?

— Примерно в полночь, я говорила об этом доктору Феллу.

— Ах да. Значит, вы… а мисс Хэммонд уже разделась?

— Да. Она была в голубой шелковой пижаме. Она сидела в кресле у ночного столика.

— Итак, мисс Ситон! Позднее в комнате мисс Хэммонд был произведен выстрел. Вы не помните, когда это произошло?

— Нет, к сожалению, не имею ни малейшего представления.

Хедли повернулся к Майлсу:

— Вы могли бы помочь нам, мистер Хэммонд? По-видимому, никто, включая доктора Фелла, не способен точно назвать время, когда раздался выстрел.

— Я могу сказать только одно. — Майлс помедлил, вспоминая всю эту сцену. — Услышав выстрел, я помчался наверх, к комнате Марион. За мной туда вошел профессор Риго, а несколько минут спустя — доктор Фелл. Профессор Риго попросил меня спуститься в кухню, чтобы простерилизовать шприц и сделать еще кое-что. Когда я вошел в кухню, было без двадцати два. Там на стене висят большие часы, и я посмотрел на них.

Хедли кивнул:

— Следовательно, выстрел был сделан где-то около половины второго или немного позже?

— Да. Мне так кажется.

— Вы согласны с этим, мисс Ситон?

— К сожалению, — она пожала плечами, — я не помню. Я не смотрела на часы.

— Но вы ведь слышали выстрел?

— О да. Я дремала.

— И, насколько я понимаю, вы поднялись по лестнице и заглянули в спальню через дверь? Извините, мисс Ситон. Я не расслышал, что вы сказали.

— Я сказала: «Да». — Губы Фей искривились в какую-то особую, свойственную лишь ей гримасу. Она тяжело дышала, и в выражении ее глаз было что-то, заставлявшее вспомнить о прошлой ночи.

— Ваша комната находится на первом этаже?

— Да.

— Почему вы решили, услышав ночью выстрел, что он раздался наверху? И именно в комнате мисс Хэммонд?

— Ну… вскоре после выстрела я услышала топот бегущих вверх по лестнице людей. Ночью каждый звук слышен очень отчетливо. — Казалось, в первый раз за все время Фей действительно была в замешательстве. — И мне захотелось узнать, что произошло. Я встала, накинула халат, надела шлепанцы, зажгла лампу и поднялась по лестнице. Дверь в спальню мисс Хэммонд была распахнута настежь, и в комнате горел свет. Я подошла и заглянула туда.

— И что вы увидели?

Фей облизнула губы.

— Я увидела мисс Хэммонд, которая полулежала на кровати, сжимая в руке револьвер. Я увидела человека, которого зовут профессор Риго, я была знакома с ним раньше, он стоял у кровати. Я увидела, — она замялась, — мистера Хэммонда. Я услышала, как профессор Риго сказал ему, что у мисс Хэммонд шок и что она не умерла.

— Но вы не вошли в комнату? И не окликнули их?

— Нет!

— Что был потом?

— Я услышала, как кто-то, тяжело и неловко ступая, идет ко мне от находящейся в другом конце коридора лестницы, — ответила Фей. — Теперь я знаю, что это был доктор Фелл, направлявшийся к спальне мисс Хэммонд. Я прикрутила фитиль лампы, которую принесла с собой, и сбежала вниз по задней лестнице. Он не заметил меня.

— Что вас так расстроило, мисс Ситон?

— Расстроило?

— Когда вы заглянули в комнату, — нарочито медленно произнес Хедли, — вы увидели нечто, очень вас расстроившее. Что это было?

— Я вас не понимаю!

— Мисс Ситон, — объяснил Хедли, отложив в сторону блокнот, который вытащил из внутреннего верхнего кармана, — я вынужден выяснить у вас все эти подробности, прежде чем задам вам один-единственный вопрос. Вы увидели нечто, настолько расстроившее вас, что позднее, в присутствии доктора Фелла, вы извинились перед мистером Хэммондом за то, что — как вы выразились — вели себя неподобающим образом. Вы не были испуганы, ваши чувства не имели ничего общего со страхом. Что вас расстроило?

Фей повернулась к Майлсу:

— Вы рассказали доктору Феллу?

— Что я рассказал ему?

— То, что я говорила вам ночью, — резко ответила Фей, сцепив пальцы, — когда мы находились в кухне и я… я была немного не в себе?

— Я ничего не рассказывал доктору Феллу, — огрызнулся Майлс, сам не понимая, почему ее слова привели его в такую ярость. — И в любом случае, что это меняет?

Майлс отошел от нее на пару шагов. Он налетел на Барбару, тоже отступившую. На какую-то долю секунды Барбара повернула голову, и выражение ее лица окончательно лишило его присутствия духа. Барбара пристально смотрела на Фей. В ее все шире раскрывавшихся глазах было удивление и еще какое-то чувство, не являвшееся еще неприязнью, но весьма близкое к ней.

Если и Барбара настроена против нее, подумал Майлс, то можно сразу признать свое поражение. Но Барбара не могла ополчиться прочив Фей, только не Барбара! И Майлс перешел в атаку.

— Я бы не стал отвечать ни на какие вопросы, — сказал он. — Поскольку суперинтендент Хедли находится здесь неофициально, то у него, черт побери, нет никакого права налетать на вас и намекать на зловещие последствия, если вы не станете отвечать на его вопросы. Расстроена! То, что произошло ночью, расстроило бы кого угодно. — Он снова взглянул на Фей. — В любом случае, вы всего-навсего сказали мне, что увидели нечто, чего раньше не замечали, и…

— А-а-а! — тихо произнес Хедли, слегка постукивая шляпой по ладони левой руки. — Мисс Фей просто увидела нечто, чего раньше не замечала! Так мы и думали.

Фей вскрикнула.

— Почему бы вам не рассказать нам об этом, мисс Ситон? — Хедли был очень настойчив. — Ведь вы намеревались во всем признаться, не так ли? И, если уж зашла об этом речь, почему бы вам не передать полиции портфель, — он небрежно махнул рукой в направлении комода, — а также две тысячи фунтов стерлингов и некоторые другие вещи? Почему бы…

В этот момент висевшая над комодом лампочка погасла.

Никто из них не подозревал об опасности. Никто не был настороже. Все было сосредоточено на том небольшом пространстве, где Фей Ситон стояла лицом к лицу с Хедли, Майлсом и Барбарой.

Но хотя никто не прикасался к выключателю у двери, лампочка погасла. Поскольку тяжелые маскировочные шторы были задернуты, темнота упала на них всех, как падает на глаза капюшон, лишив способности не только что-либо видеть, но и здраво рассуждать. Однако немного света все-таки проникло в комнату из коридора — дверь быстро открылась. И что-то устремилось к ним из коридора.

Фей пронзительно закричала.

Они услышали все возрастающий шум, вызванный чьими-то передвижениями. Они услышали: «Не надо, не надо, не надо!» — и грохот, когда кто-то споткнулся о большую жестяную коробку, стоящую посередине комнаты. Стоило Майлсу на несколько секунд забыть о некоей пагубной силе, как она настигла их. Он бросился из темноты к двери, задев по дороге чье-то плечо. Дверь захлопнулась. Послышался топот бегущих ног. Зазвенели кольца, на которых держались шторы, кто-то — это была Барбара — раздвигал шторы на одном из окон.

С Болсовер-Плейс в комнату проник серый, пропущенный через сито дождя дневной свет, к которому прибавилось мерцание витрины с челюстью. Суперинтендент Хедли бросился к окну, рывком открыл его и засвистел в полицейский свисток.

Фей, целая и невредимая, была оттеснена к кровати. Стараясь удержаться на ногах, она ухватилась за покрывало, но все же упала на колени и стащила его за собой на пол.

— Фей! С вами все в порядке?

Девушка едва ли слышала его. Она затравленно озиралась, инстинктивно взглядывая на комод.

— С вами все в порядке?

— Он исчез, — с трудом выдавила из себя Фей. — Он исчез. Он исчез.

Портфеля на комоде не было. Опередив всех, даже Майлса и Хедли, Фей перепрыгнула через большую жестяную коробку и побежала к двери. Она мчалась к лестнице с такой безумной скоростью, что была уже в середине коридора, когда Майлс бросился следом.

И даже портфель не смог остановить этот неистовый бег.

Потому что Майлс при слабом свете, излучаемом витриной с открывающейся и закрывающейся челюстью, увидел на полу в коридоре этот брошенный портфель. Должно быть, Фей пробежала прямо по нему, она могла даже его не заметить. Майлс закричал, пытаясь остановить ее, когда она уже была у крутой лестницы, ведущей на первый этаж. Он схватил портфель и перевернул его, словно хотел подобной пантомимой привлечь ее внимание. Из неплотно закрытого портфеля выпали три пачки банкнотов, подобные той, что была у него в кармане. Они лежали на полу, присыпанные чем-то белым, вроде известковой пыли. Больше в портфеле не было ничего.

Майлс бросился к лестнице.

— Говорю вам, он здесь! Он не исчез! Его уронили! Он здесь!

Слышала ли его Фей? Он не был в этом уверен. Но на какое-то мгновение она остановилась и посмотрела вверх.

Фей уже находилась на середине лестницы, крутой лестницы, покрытой изодранным линолеумом. Входная дверь была распахнута настежь, и свет из витрины напротив придавал лестничной клетке причудливый облик.

Майлс, не думая о том, насколько это опасно, перегнулся через перила и, высоко подняв портфель, посмотрел вниз, на обращенное к нему лицо Фей.

— Вы поняли меня? — крикнул он. — Нет необходимости бежать куда-то! Портфель здесь! Он…

Теперь он мог бы поклясться, что девушка его не слышит. Левая рука Фей слегка касалась перил. Поскольку она смотрела вверх, ее шея была изогнута, рыжие волосы падали на плечи. Лицо ее выражало легкое удивление. Яркий румянец исчез, даже глаза потускнели, щеки покрыла мертвенная синеватая бледность; губы сложились в слабую улыбку, которая затем тоже пропала.

У Фей подогнулись в коленях ноги. Словно соскользнувшее с вешалки платье, столь невесомое, что, наверное, при падении раздался бы лишь легкий шорох, она завалилась на бок и покатилась к основанию лестницы. Однако по контрасту с этой ужаснувшей его вялостью удар оказался сильным…

Майлс застыл на месте.

Душный, пропитанный плесенью воздух коридора проник в его легкие, как внезапное подозрение — в мозг. Казалось, он очень давно дышит этим воздухом, стоя здесь с пачкой банкнотов, забрызганных кровью, в кармане и портфелем из потрескавшейся кожи в руке.

Боковым зрением он увидел, как сзади к нему подошла Барбара, тоже перегнулась через перила и посмотрела вниз. Мимо них, что-то бормоча себе под нос, пронесся суперинтендент Хедли, с грохотом сотрясая каждую ступеньку. Он перепрыгнул через лежавшую у основания лестницы Фей, щека которой была прижата к грязному полу. Хедли опустился на колени, чтобы осмотреть ее. Вскоре он поднял голову и взглянул наверх. Его голос звучал глухо:

— Не предполагалось ли, что у этой женщины слабое сердце?

— Да, — спокойно ответил Майлс. — Да. Так оно и есть.

— Нам лучше вызвать «скорую помощь», — отозвался Хедли. — Ей не следовало впадать в такое неистовство и мчаться сломя голову. По-моему, это ее доконало.

Майлс медленно спустился по лестнице.

Его левая рука скользила по перилам, которых недавно касалась рука Фей. На ходу он выронил портфель. Через распахнутую дверь можно было видеть, как на противоположной стороне улицы безобразная, оторванная от хозяина-великана челюсть очень медленно открывается и закрывается, открывается и закрывается, и это длилось уже целую вечность, когда он склонился над телом Фей.

Глава 18

В тот же воскресный вечер, в половине седьмого (время — понятие относительное, и могло показаться, что прошло уже несколько дней), Майлс и Барбара сидели в спальне Фей на втором этаже.

Над комодом снова горела электрическая лампочка. Барбара расположилась в кресле с протершейся обивкой. Майлс сидел на краю кровати рядом с черным беретом. Он смотрел на покореженную жестяную коробку, когда Барбара сказала:

— Может быть, мы выйдем и поищем какое-нибудь кафе? Или бар, где можно купить сандвич?

— Нет. Хедли сказал, чтобы мы оставались здесь.

— Когда вы ели в последний раз?

— Одним из величайших достоинств, которыми может обладать женщина, — сказал Майлс, пытаясь улыбнуться, но чувствуя, что улыбка превращается в злобную гримасу, — является дар не говорить о еде в неподходящее время.

— Извините, — сказала Барбара и надолго замолчала. — Вы же понимаете, Фей может поправиться.

— Да. Она может поправиться.

Воцарилось очень долгое молчание, пальцы Барбары теребили обивку кресла.

— Она так много для вас значит, Майлс?

— Дело вовсе не в этом. Мои чувства объясняются тем, что жизнь обманула Фей самым жестоким образом. Все это необходимо как-то исправить! Справедливость должна быть восстановлена! Это…

Он взял с кровати черный берет Фей и поспешно положил его обратно.

— Как бы то ни было, — прибавил он, — что толку говорить об этом?

— За короткое время вашего знакомства с ней, — спросила Барбара после очередной безуспешной попытки посидеть молча, — стала ли для вас Фей таким же реальным человеком, как Агнес Сорель или Памела Гойт?

— Простите? О чем вы?

— В ресторане Белтринга, — ответила Барбара, не глядя на него, — вы сказали, что историк оживляет своим воображением давно умерших мужчин и женщин, думая о них как о реальных людях. Когда вы впервые услышали о Фей Ситон, она была для вас — как вы выразились — не более реальна, чем Агнес Сорель или Памела Гойт. — В своей несколько непоследовательной манере вести разговор, по-прежнему теребя обивку кресла, Барбара добавила: — Разумеется, я слышала об Агнес Сорель. Но мне ничего не известно о Памеле Гойт. Я… я хотела прочитать о ней в энциклопедии, но там ее имя не упомянуто.

— Памела Гойт была красавицей, жила в эпоху Регентства, и ей приписывали разные злодеяния. Она к тому же кружила головы мужчинам. Я много читал о ней в свое время. Кстати, как переводится с латыни слово «panes», если это не множественное число существительного «хлеб»? Из контекста ясно, что речь идет не о хлебе.

Теперь пришла очередь Барбары взглянуть на него с удивлением.

— К сожалению, я не настолько хорошо знаю латынь, чтобы ответить на ваш вопрос. Почему вы спросили?

— Ну, мне приснился сон.

— Сон?

— Да. — Майлс рассуждал на эту тему с тупой настойчивостью человека, находящегося в смятении и стремящегося занять свой ум какими-нибудь пустяками. — Это был отрывок из средневековой латыни, знаете, со специфическими окончаниями глаголов и "и" вместо "v". — Он покачал головой. — Там шла речь о чем-то и о «panes», но я помню только приписку в конце о том, что было бы безумием что-то отрицать.

— Я по-прежнему ничего не понимаю.

(Почему не проходит эта проклятая ноющая боль в груди?)

— Ну, еще мне приснилось, что я пришел в библиотеку за латинским словарем. Там на пыльных грудах книг сидели Памела Гойт и Фей Ситон, которые начали уверять меня, что у моего дяди нет латинского словаря. — Майлс засмеялся. — Забавно, что я сейчас вспомнил об этом. Не знаю, какой вывод сделал бы доктор Фрейд из моего сна.

— А я знаю, — сказала Барбара.

— Думаю, он углядел бы в нем что-нибудь зловещее. Что бы ни снилось, по Фрейду, это всегда предвещает что-то ужасное.

— Нет, — медленно произнесла Барбара. — Ничего подобного.

Некоторое время она нерешительно, смущенно, беспомощно смотрела на Майлса, и в ее глазах с блестящими белками светилась симпатия. Потом Барбара вскочила со своего места. Оба окна были открыты, моросил дождь, и комнату наполнял свежий, влажный воздух. Майлс отметил, что в витрине напротив уже не горит свет и ужасные зубы наконец прекратили свои жуткие движения. Барбара повернулась к окну.

— Бедняжка! — сказала Барбара, и Майлс знал, что она имеет в виду не покойную Памелу Гойт. — Бедная, глупая, романтичная!..

— Почему вы называете Фей глупой и романтичной?

— Она знала, что анонимные письма и все распускаемые о ней слухи были делом рук Гарри Брука. Но ничего никому не сказала. По-моему, — Барбара медленно покачала головой, — она по-прежнему любила его.

— После всего, что он сделал?

— Конечно.

— Я в это не верю!

— Так могло быть. Все мы… все мы способны на невероятные глупости. — Барбара поежилась. — Возможно, были и другие причины, заставлявшие ее хранить молчание даже после того, как она узнала о смерти Гарри. Я не знаю. Весь вопрос в том…

— Весь вопрос в том, — сказал Майлс, — почему Хедли держит нас здесь? И как обстоят дела? — Он задумался. — Эта больница — как она там называется, — в которую ее увезли, находится далеко отсюда?

— Довольно далеко. Вы хотите поехать туда?

— Ну, Хедли не может держать нас здесь до бесконечности без веской причины. Мы должны разузнать что-нибудь.

Кое-что они все-таки разузнали. Профессор Жорж Антуан Риго — характерный звук его шагов они услышали задолго до того, как он явился перед ними, — медленно поднялся по лестнице, прошел по коридору и вошел через открытую дверь в комнату.

Профессор Риго сейчас выглядел старше и куда взволнованнее, чем тогда, когда излагал свою теорию о вампирах. Дождя уже практически не было, и его одежда почти не промокла. Мягкая темная шляпа затеняла его лицо. Щеточка усов шевелилась в такт движениям губ. Он тяжело опирался на желтую шпагу-трость, придававшую этой невзрачной комнате зловещий вид.

— Мисс Морелл, — начал он. Его голос звучал хрипло. — Мистер Хэммонд. Я должен вам кое-что сообщить.

Он прошелся по комнате.

— Друзья мои, вы, без сомнения, читали замечательные романы Дюма-отца о мушкетерах. Вы должны помнить, как мушкетеры приехали в Англию. Вы должны помнить, что д'Артаньян знал только два английских слова: «вперед» и «черт побери». — Он взмахнул рукой. — Если бы и мои познания в английском языке ограничивались этими безобидными и простыми словами!

Майлс вскочил с края кровати:

— Бог с ним, с д'Артаньяном, профессор Риго. Как вы очутились здесь?

— Мы с доктором Феллом, — сказал Риго, — вернулись в Лондон из Нью-Фореста на машине. Мы позвонили его другу, суперинтенденту полиции. Доктор Фелл отправился в больницу, а я поехал сюда.

— Вы только что вернулись из Нью-Фореста? Как там Марион?

— Ее самочувствие, — ответил профессор Риго, — отличное. Она садится, и ест, и трещит — как вы это называете — без умолку.

— В таком случае… — Барбара, прежде чем продолжать, сглотнула вставший у нее в горле ком. — Вам известно, что ее испугало?

— Да, мадемуазель. Мы узнали, что ее испугало.

И лицо профессора начало медленно бледнеть: теперь оно стало гораздо бледнее, чем во время его рассуждений о вампирах.

— Друг мой, — обратился он к Майлсу, словно догадавшись о направлении его мыслей. — Я изложил вам свою теорию о сверхъестественных силах. Оказалось, что в данном случае я был сознательно введен в заблуждение. Но я не собираюсь из-за этого посыпать голову пеплом. Нет! Должен сказать, что, если в данном случае все было подстроено, это не опровергает существования сверхъестественных сил, точно так же как фальшивый банкнот не опровергает наличия Английского банка. Вы согласны со мной?

— Да, согласен. Но…

— Нет! — со зловещим выражением на лице повторил профессор Риго, качая головой и стуча металлическим наконечником трости. — Я не собираюсь из-за этого посыпать голову пеплом. Я посыпаю ее пеплом, потому что дело обстоит еще хуже. — Он поднял шпагу-трость. — Могу я, друг мой, сделать вам небольшой подарок? Могу я передать вам эту драгоценную реликвию? Теперь она не доставляет мне того удовольствия, которое другие получают от надгробного камня с могилы Дугала или перочистки, сделанной из человеческой кожи… Я всего лишь человек. Я способен испытывать отвращение. Могу я отдать ее вам?

— Нет, мне не нужна эта проклятая штука! Уберите ее! Мы пытаемся выяснить у вас…

— Justement! — сказал профессор Риго и бросил шпагу-трость на кровать.

— С Марион действительно все в порядке? — выпытывал Майлс. — Прежнее состояние не может вернуться?

— Нет.

— Теперь расскажите о том, что ее испугало, — попросил Майлс, собравшись с духом. — Что она увидела?

— Она, — немногословно ответил Риго, — не видела ничего.

— Ничего?

— Вот именно.

— И она так испугалась, хотя на нее никто не нападал?

— Вот именно, — снова подтвердил профессор Риго и сердито откашлялся. — Ее испугало то, что она услышала, и то, что она почувствовала. Особенно шепот.

Шепот…

Как Майлс ни надеялся вырваться из этого царства монстров и ужасов, он понял, что ему не дадут далеко убежать. Он взглянул на Барбару, но та лишь беспомощно покачала головой. В горле профессора Риго что-то булькало, словно там закипал чайник, но это не казалось смешным. Его глаза налились кровью, в них появилось затравленное выражение.

— Это, — закричал он, — это можем проделать и вы, и я, и любой дурак. Меня ужасает, что это так просто. И однако…

Он замолчал.

На Болсовер-Плейс раздался визг тормозов машины, трясущейся по неровной, мощенной булыжником мостовой. Профессор Риго проковылял к окну. Он всплеснул руками.

— Доктор Фелл, — сказал он, снова поворачиваясь к ним, — приехал сюда из больницы раньше, чем я ожидал. Я должен идти.

— Идти? Почему вам надо уходить? Профессор Риго!

Но славному профессору не удалось уйти далеко. Поскольку громада доктора Фелла — он был без шляпы, но в своем ниспадавшем складками плаще и тяжело опирался на палку в форме костыля — заполонила собою сначала лестницу, потом коридор и в конце концов дверной проем. Создалось впечатление, что комнату можно покинуть только через окно, но это, по всей видимости, не устраивало профессора Риго. Итак, доктор Фелл, с безумным взглядом, в криво сидящих на носу очках, стоял в дверном проеме, раскачиваясь, как Гаргантюа или прикованный за ногу к тумбе слон. Переведя дыхание, он напыщенно обратился к Майлсу.

— Сэр, — начал он, — у меня есть новости для вас.

— Фей Ситон?…

— Фей Ситон жива, — ответил доктор Фелл. Потом он отбросил надежду, и она разбилась с чуть ли не явственно слышимым звоном. — Как долго она проживет, зависит от того, насколько осторожно она будет себя вести. Возможно, несколько месяцев, возможно, несколько дней: к сожалению, я должен сказать вам, что она обречена и в каком-то смысле была обречена всегда.

Некоторое время все молчали.

Майлс бессознательно отметил, что Барбара стоит сейчас на том же самом месте, где раньше стояла Фей: у комода, под висевшей там лампочкой. Она прижала пальцы к губам, и на ее лице застыл ужас, к которому примешивалась глубокая жалость.

— Не могли бы мы, — сказал Майлс и откашлялся, — не могли бы мы поехать в больницу и навестить ее?

— Нет, сэр, — ответил доктор Фелл.

Только сейчас Майлс заметил сержанта полиции, стоящего в коридоре, позади доктора Фелла. Доктор Фелл, сделав ему знак оставаться на месте, протиснулся в комнату и закрыл за собой дверь.

— Я приехал сюда сразу же после беседы с мисс Ситон, — продолжал он. — Я услышал от нее всю эту прискорбную историю. — На его лице появилось ожесточенное выражение. — Это дало мне возможность заполнить пробелы в моей собственной теории, основанной лишь на догадках. — Выражение лица доктора Фелла стало еще ожесточеннее, он поправил очки, потом прикрыл глаза рукой. — Но, видите ли, теперь нас ждут новые испытания.

— Что вы имеете в виду? — спросил Майлс со все возрастающим беспокойством.

— Хедли, — доктор Фелл с привычным трубным звуком прочистил горло, — скоро будет здесь по долгу службы. Его визит может иметь не самые приятные последствия для одного человека, находящегося сейчас в этой комнате. Поэтому я решил опередить его и предупредить вас. Я решил объяснить вам некоторые моменты, которых вы еще, возможно, не осознали.

— Некоторые моменты? Касающиеся чего?…

— Этих двух преступлений, — сказал доктор Фелл. Он взглянул на Барбару, словно только сейчас заметил ее. — Ах да! — тихо произнес доктор Фелл, и лицо его просветлело. — Вы, наверное, Барбара Морелл!

— Да. Я должна просить прощения…

— Так-так! Надеюсь, не за знаменитое сорванное заседание «Клуба убийств»?

— Ну… да.

— Ерунда, — отрезал доктор Фелл и пренебрежительно махнул рукой.

Он, тяжело ступая, прошествовал к стоящему теперь у окна креслу с протершейся обивкой. Опираясь на свою палку-костыль, он опустился в кресло и устроился в нем сколько мог удобно. Повернув лохматую голову, он задумчиво оглядел Барбару, Майлса и профессора Риго, после чего засунул руку под плащ и извлек из внутреннего кармана жилета мятую и истрепанную по краям рукопись профессора Риго.

Помимо нее он достал еще один предмет, знакомый Майлсу. Им оказалась цветная фотография Фей Ситон, которую Майлс видел в ресторане Белтринга. Доктор Фелл сидел, глядя на фотографию все с тем же ожесточенным выражением: исчезни оно, его лицо стало бы горестным и печальным.

— Доктор Фелл, — попросил Майлс, — подождите! Секундочку!

— А? Да? В чем дело?

— Полагаю, суперинтендент Хедли рассказал вам о том, что произошло в этой комнате пару часов назад?

— Гм, да. Он рассказал мне.

— Мы с Барбарой вошли сюда и увидели Фей, стоявшую на том же самом месте, где сейчас стоит Барбара, и портфель — тот самый — и пачку забрызганных кровью банкнотов. Я… э-э-э… запихнул в карман банкноты прямо перед появлением Хедли. Я напрасно утруждал себя. Как стало ясно из вопросов, которыми Хедли забросал Фей, словно подозревал ее в чем-то, он с самого начала знал о портфеле.

Доктор Фелл нахмурился:

— И что же?

— В разгаре допроса лампочка погасла. Должно быть, кто-то дернул рубильник на распределительном щите в коридоре. Кто-то — или что-то — ворвался в комнату…

— Кто-то, — повторил доктор Фелл, — или что-то. Черт побери, мне нравится ваша терминология!

— Что бы это ни было, оно отбросило Фей в сторону и выбежало из комнаты с портфелем. Мы ничего не видели. Минуту спустя я подобрал портфель в коридоре. В нем были только три пачки банкнотов и какая-то пыль. Хедли забрал с собой все — в том числе и спрятанные мной банкноты, — когда уехал вместе с Фей в… карете «Скорой помощи». — Майлс заскрежетал зубами. — Я упомянул обо всем этом, — продолжал он, — потому, что мне хотелось бы увидеть — после многочисленных намеков на ее злодеяния, — как с нее будет снято хотя бы одно обвинение. Не знаю, чем вы руководствовались, доктор Фелл, но вы попросили меня связаться с Барбарой Морелл. Что я и сделал, и результат оказался потрясающим.

— А-а-а! — пробормотал доктор Фелл со страдальческим выражением на лице. Он избегал встречаться глазами с Майлсом.

— Знаете ли вы, например, что анонимные письма, обвиняющие Фей в связях со всеми местными мужчинами, были написаны Гарри Бруком? А потом, когда это не произвело никакого впечатления, он, решив сыграть на суевериях местных жителей, заплатил юному Фреснаку, чтобы тот расковырял себе шею и начал рассказывать всякую чушь о вампирах? Знаете ли вы об этом?

— Да, — признался доктор Фелл. — Я знаю. Это правда.

— У нас есть, — Майлс указал на Барбару, которая открыла сумочку, — письмо, написанное Гарри Бруком вдень убийства. Оно было адресовано брату Барбары, который, — поспешил добавить Майлс, — не имеет ко всему этому никакого отношения. Если у вас остаются какие-нибудь сомнения…

С внезапным острым интересом доктор Фелл подался к нему.

— У вас есть это письмо? — спросил он. — Могу я взглянуть на него?

— С удовольствием покажу его вам. Барбара?

Довольно неохотно, как показалось Майлсу, Барбара протянула письмо доктору Феллу. Тот взял его, поправил очки и не спеша прочел от начала до конца. Помрачнев еще больше, он положил письмо на колено поверх рукописи и фотографии.

— Хорошенькая история, не правда ли? — с горечью спросил Майлс. — Травить женщину подобным образом! Но оставим в стороне этические принципы Гарри, поскольку никого не трогают страдания Фей. Главное в том, что вся ситуация оказалась подстроенной Гарри Бруком…

— Нет! — возразил доктор Фелл, и это слово прозвучало как револьверный выстрел.

Майлс вытаращил на него глаза.

— Что вы хотите этим сказать? — требовательно спросил Майлс. — Не считаете же вы, что Пьер Фреснак и нелепое обвинение в вампиризме…

— О нет! — покачал головой доктор Фелл. — Мы можем забыть о юном Фреснаке и поддельных укусах на его шее. Они только уводят нас от главного. Не играют никакой роли. Но…

— Но — что?

Доктор Фелл некоторое время пристально вглядывался в пол, после чего медленно покачал головой и посмотрел Майлсу прямо в глаза.

— Гарри Брук, — сказал он, — написал множество анонимных писем, содержащих обвинения в адрес Фей, в которые он сам не верил. Какая ирония! Какая трагедия! Потому что, хотя Гарри Брук этого не знал, — представить себе не мог, не поверил бы, если бы ему кто-нибудь рассказал, — все обвинения были тем не менее совершенно справедливыми.

Воцарилось молчание.

Молчание длилось, становясь невыносимым… Барбара Морелл нежно положила руку на руку Майлса. Майлсу показалось, что доктор Фелл и Барбара понимающе переглянулись. Но ему требовалось время, чтобы усвоить смысл сказанного.

— Вот вам, — продолжал доктор Фелл, четко, громко и выразительно выговаривая каждое слово, — объяснение многих загадок в этой истории. Фей Ситон не могла не иметь любовных связей с мужчинами. Я хочу проявить деликатность в этом вопросе и просто отсылаю вас к психологам. Но речь идет о психическом заболевании, которым она страдала с юности. Она не виновата: с таким же основанием ее можно винить в болезни сердца, развившейся вследствие этого. Подобные заболевания — таких женщин не так уж много, но они время от времени появляются во врачебных кабинетах — не всегда приводят к трагическому финалу. Но психика Фей Ситон — вы понимаете? — вступала в противоречие с этим изъяном. Ее внешнее пуританство, ее утонченность, хрупкость, изысканные манеры не были притворством. Они соответствовали ее подлинной сути. Случайные связи с незнакомыми мужчинами были и остаются для нее пыткой.

Приехав в 1939 году во Францию в качестве секретарши Говарда Брука, она твердо решила преодолеть этот порок. Она должна была, должна была, должна была это сделать! Ее поведение в Шартре было безупречным. А потом…

Некоторое время доктор Фелл молчал.

Он снова взял фотографию Фей и начал рассматривать ее.

— Теперь вы понимаете? Эта атмосфера, всегда окружавшая ее, объяснялась… ну, обратитесь к своей памяти! Это ее свойство всегда было с ней. Оно мучило ее. Оно окутывало ее, словно облако. Оно не оставляло людей равнодушными, оно тревожило их, хотя люди и не понимали, что с ними происходит, — и так было везде, где она появлялась. Это ее свойство оказывало влияние почти на всех мужчин. Это ее свойство бросалось в глаза почти всем женщинам, вызывая у них злобное негодование. Вспомните Джорджину Брук! Вспомните Марион Хэммонд! Вспомните… — Доктор Фелл прервал сам себя и взглянул на Барбару. — Вы ведь, по-моему, совсем недавно встретились с ней, мадам?

Барбара беспомощно взмахнула рукой.

— Я видела Фей только несколько минут! — быстро запротестовала она. — Как могу я что-то сказать? Разумеется, нет. Я…

— Не хотите ли еще подумать над этим, мадам? — мягко сказал доктор Фелл.

— Кроме того, — воскликнула Барбара, — она мне понравилась!

И Барбара отвернулась.

Доктор Фелл слегка постучал по фотографии. Глаза, в которых были и легкая ирония, и скрывающаяся за отрешенностью горечь, заставляли почувствовать присутствие живой, двигавшейся по комнате Фей с такой же силой, как и брошенная на комод сумочка, или упавшее удостоверение личности, или черный берет на кровати.

— Мы должны видеть, что существует некая личность, добродушная и доброжелательная, которая, испытывая подлинное или притворное замешательство, участвует во всех этих событиях. — Доктор Фелл возвысил свой и без того громкий голос. — Было совершено два преступления. Оба они являются делом рук одного и того же человека…

— Одного и того же человека?! — закричала Барбара. И доктор Фелл кивнул.

— Первое преступление, — сказал он, — являлось непреднамеренным, было совершено второпях и, несмотря на это, стало чудом. Второе же было тщательно спланировано и подготовлено и впустило в нашу жизнь темные, потусторонние силы! Могу я продолжать?

Глава 19

Во время своей речи доктор Фелл, на колене которого по-прежнему лежали рукопись, и фотография, и книга, с рассеянным видом набивал пенковую трубку, устремив сонный взгляд на угол потолка.

— Мне бы хотелось, с вашего позволения, перенестись обратно в Шартр и вспомнить, что произошло в тот роковой день двенадцатого августа, когда был убит Говард Брук.

Я не столь красноречив, как Риго. Ему удалось бы короткими выразительными фразами описать дом, называемый Боргаром, извивающуюся реку, башню Генриха Четвертого, виднеющуюся над деревьями, и жаркий грозовой день, когда дождь никак не мог начаться. Собственно говоря, он это сделал. — Доктор Фелл постучал по рукописи. — Но я хочу, чтобы вы представили себе маленькую группу людей, живущих в Боргаре.

Властители Афин! Трудно вообразить ситуацию ужаснее.

Фей Ситон была помолвлена с Гарри Бруком. Она действительно полюбила — или убедила себя в этом — жестокого, бессердечного человека, единственными достоинствами которого были молодость и внешняя привлекательность. Помните рассказ Гарри о том, как он сделал предложение Фей в первый раз, а она ему отказала?

Снова раздался протест Барбары.

— Но этот эпизод, — закричала она, — он выдумал! Ничего подобного не было!

— О да, — согласился доктор Фелл, кивая. — Ничего подобного не было. Но дело в том, что эта сцена вполне могла бы иметь место, и тогда все произошло бы именно так, как описывал Гарри. В глубине души Фей Ситон должна была понимать, что, при всех ее благих намерениях, ей нельзя ни с кем вступать в брак, поскольку через какие-нибудь три месяца он закончится катастрофой из-за… ладно, оставим эту тему.

Но на этот раз… нет! На этот раз все будет по-другому. Мы преодолеем это проклятие. На этот раз она действительно влюблена — душой и телом, — и все закончится хорошо. В конце концов, после ее приезда во Францию в качестве секретарши Говарда Брука никто не посмел бы сказать о ней ни одного худого слова.

И в это время Гарри Брук — ничего не замечавший, считавший то, в чем он обвинял Фей, собственной выдумкой — доводил своего отца до отчаяния анонимными письмами, порочащими девушку. Гарри преследовал одну цель: уехать в Париж и изучать там живопись. Думал ли он о молчаливой, кроткой девушке, избегавшей его объятий и остававшейся почти холодной, когда он целовал ее? Черт побери, нет! Ему подавай такую, в которой больше огня!

«Какая ирония судьбы!» — скажете вы. Я тоже так думаю.

А потом, как говорится, разразилась гроза. Двенадцатого августа кто-то заколол мистера Брука. Позвольте мне продемонстрировать вам, как он это сделал.

Майлс Хэммонд резко повернулся.

Майлс подошел к кровати и сел на ее край рядом с профессором Риго. Ни один из них — хотя и по разным причинам — уже давно не вмешивался в разговор.

— Вчера утром, — продолжал доктор Фелл, положив трубку и взвешивая рукопись в руке, — мой друг Жорж Риго принес мне свой отчет об этом преступлении. Если я процитирую вам из него любое место, вы, вероятно, скажете, что, излагая вам все это устно, Риго использовал те же самые слова. Он также показал мне и злополучную шпагу-трость. — Тут доктор Фелл взглянул на профессора Риго. — Нет ли у вас, случайно, с собой этого оружия?

Гневным и немного испуганным жестом профессор Риго схватил трость и швырнул ее через всю комнату доктору Феллу. Тот ловко поймал ее. Но Барбара попятилась к закрытой двери, словно на нее напали.

— Ah, zut! — закричал профессор Риго, потрясая руками в воздухе.

— Вы сомневаетесь в правильности моих выводов? — спросил доктор Фелл. — Когда я сегодня очень кратко изложил вам все это в первый раз, вы не выразили сомнения!

— Нет, нет, нет! — сказал профессор Риго. — Все сказанное вами об этой женщине, Фей Ситон, правда, чистая правда! Я попал в точку, когда сказал вам, что в фольклоре признаки вампиризма и эротизма совпадают. Но я готов выпороть себя за то, что я, старый циник, не догадался обо всем сам!

— Сэр, — возразил доктор Фелл, — вы сами признались, что не ставите во главу угла факты. Именно поэтому, даже когда вы описывали происшедшее, вы не заметили…

— Не заметил чего? — спросила Барбара. — Доктор Фелл, кто убил мистера Брука?

Вдалеке раздался раскат грома, сотрясший оконные рамы и заставивший вздрогнуть всех, находящихся в комнате. Июнь выдался сырой: снова собирался дождь.

— Позвольте мне, — сказал доктор Фелл, — просто изложить вам, что произошло в тот день. Сопоставив рассказы профессора Риго и Фей, вы сами увидите, какие из них можно сделать выводы.

Мистер Говард Брук вернулся в Боргар из Лионского кредитного банка около трех часов с портфелем, полным денег. Тогда и началась цепочка событий, приведших к убийству, и мы сейчас проследим ее. Где в это время находились остальные обитатели дома?

Как раз около трех часов Фей Ситон с купальником и полотенцем в руках вышла из дома и направилась на прогулку по берегу реки. Миссис Брук в кухне разговаривала с кухаркой. Гарри Брук, по всей видимости, находился наверху в своей комнате и писал письмо. Теперь нам известно, что он писал вот это письмо.

Доктор Фелл поднял письмо.

С многозначительной гримасой он продолжал:

— Затем, в три часа, вернулся мистер Брук и спросил, где Гарри. Миссис Брук ответила, что Гарри наверху, в своей комнате. Но Гарри, считая (как и Риго, смотри рукопись), что его отец находится в конторе, — ему и в голову не могло прийти, что тот едет домой, — оставил письмо недописанным и ушел в гараж.

Мистер Брук поднялся в комнату Гарри и вскоре снова спустился вниз. Теперь мы видим — именно в этот момент — странную перемену в поведении Говарда Брука. Он уже не пребывал в таком неистовом гневе, как до визита в комнату сына. Послушайте, как описала его состояние миссис Брук:

«Он выглядел таким несчастным, таким старым и волочил ноги, словно больной».

Что обнаружил он наверху, в комнате Гарри?

На письменном столе Гарри он увидел неоконченное письмо. Он бросил на него взгляд, потом взглянул еще раз, вздрогнул, взял его и прочитал от начала до конца. И весь его надежный, уютный мир рухнул и разбился вдребезги.

На исписанных убористым почерком страницах письма Джиму Мореллу был кратко изложен план Гарри, направленный на очернение Фей Ситон, и описаны результаты его осуществления. Анонимные письма, порочащие слухи, мистификация с вампиром. И все это было начертано рукой его сына Гарри — его идола, этого искреннего, простодушного малого, — сыгравшего с отцом отвратительную игру, чтобы добиться своего.

Можно ли удивляться тому, что он лишился дара речи? Можно ли удивляться тому, как он выглядел, когда спустился вниз и медленно — очень-очень медленно — направился по берегу к башне? Он назначил свидание Фей Ситон на четыре часа. Он собирался прийти на это свидание. Но я представляю себе Говарда Брука глубоко порядочным, прямым человеком, которому план Гарри должен был показаться невообразимо отвратительным. Он собирался встретиться с Фей Ситон у башни, это правда. Но для того, чтобы попросить у нее прощения.

Доктор Фелл помолчал.

Барбара поежилась. Она взглянула на Майлса, пребывавшего в каком-то трансе, и удержалась от комментариев.

— Однако вернемся, — продолжал доктор Фелл, — к известным нам фактам. Мистер Брук, в плаще и твидовой шляпе, которые были на нем, когда он заходил в Лионский кредитный банк, направился к башне. Кто же появился через пять минут после его ухода? Черт побери, это был Гарри, который, узнав, что его отец побывал наверху, спросил, куда тот пошел. Миссис Брук сообщила ему это. Гарри некоторое время стоял, «о чем-то размышляя и что-то бормоча себе под нос». А потом последовал за отцом.

Доктор Фелл наклонился вперед и заговорил с величайшей серьезностью:

— Есть одна деталь, о которой не упоминается ни в рукописи Риго, ни в официальных отчетах. Никто просто не удосужился сообщить о ней. Никто не придал ей никакого значения. Единственным человеком, который вспомнил о ней, является Фей Ситон, хотя она-то вообще не должна была бы быть в курсе дела, если только не имела на то особых причин. Она сказала об этом вчера вечером мистеру Хэммонду. Она сказала, что, отправляясь вдогонку за своим отцом, Гарри Брук накинул плащ. — Доктор Фелл взглянул на Майлса: — Вы помните это, мой мальчик?

— Да, — сказал Майлс, преодолевая дрожь в голосе. — Но почему было Гарри не надеть плащ? В конце концов, день действительно был дождливым!

Доктор Фелл сделал ему знак замолчать.

— Профессор Риго, — продолжал доктор Фелл, — через некоторое время последовал за отцом и сыном к башне. У входа в башню он неожиданно встретил Фей Сигон.

Девушка сообщила ему, что Гарри и мистер Брук находятся на крыше башни и что между ними разгорелся спор. Она заявила, будто не слышала, о чем говорили отец с сыном, но в ее глазах, по свидетельству Риго, отражалось какое-то ужасное воспоминание. Она сказала, что не должна сейчас вмешиваться в их спор, и в полном смятении убежала.

На крыше башни Риго обнаружил Гарри и его отца, которые тоже пребывали в смятении. Оба были бледны и взволнованны. Казалось, Гарри о чем-то умолял отца, а тот, потребовав, чтобы сын дал ему возможность «поступить так, как он считает нужным», сурово попросил Риго увести Гарри.

В этот момент никакого плаща на Гарри не было. Он был с непокрытой головой, в вельветовом костюме, как это описывает Риго. Шпага-трость, в собранном состоянии, шпага и ножны вместе, была прислонена к парапету. Там же находился портфель, но по какой-то причине он стал пухлым портфелем.

Это необычное слово поразило меня, когда я прочел рукопись в первый раз.

Пухлый!

Но он не был пухлым, когда Говард Брук показывал его содержимое Риго в кредитном банке Лиона. В нем лежали — цитирую рукопись Риго — «четыре небольшие пачки английских банкнотов». И больше ничего! Но теперь, когда Риго и Гарри оставляли мистера Брука в одиночестве на крыше башни, портфель был чем-то набит… Взгляните, — сказал доктор Фелл.

И он поднял желтую шпагу-трость.

Он с чрезвычайной осторожностью открутил ручку, вытащил тонкое лезвие из ножен и поднял его.

— Это оружие, — сказал он, — было найдено после убийства мистера Брука в виде двух частей: самой шпаги, лежащей у ног жертвы, и ножен, откатившихся к парапету. Эти две части соединили только много дней спустя после убийства. Полиция забрала их, чтобы отдать на экспертизу, в таком виде, в котором они была найдены.

Иными словами, — пояснил доктор Фелл с яростным ожесточением, — их соединили тогда, когда кровь уже давно засохла. Однако внутри ножен тоже имеются пятна крови. О tempora! О mores! Разве вы не понимаете, о чем это говорит?

Доктор Фелл, подняв брови, словно разыгрывая некую жуткую пантомиму, взглянул по очереди на каждого из своих собеседников, как будто принуждая их сделать вывод самостоятельно.

— Мне кажется, я наполовину догадалась, что вы имеете в виду, хотя это совершенно ужасно! — сказала Барбара. — Но я пока плохо себе представляю… все, что мне приходит в голову…

— Что вам приходит в голову? — спросил доктор Фелл.

— Я думаю о мистере Бруке, — сказала Барбара. — О том, как он медленно вышел из дома, прочтя письмо сына. Как он медленно шел к башне. Как пытался осознать то, что сделал Гарри. Как пытался принять какое-то решение.

— Да, — тихо сказал доктор Фелл. — Давайте последуем за ним.

Готов поклясться, что Гарри Бруку стало немного не по себе, когда он узнал от матери о неожиданном возвращении отца домой. Гарри вспомнил о своем неоконченном письме, лежавшем в комнате, в которой только что побывал отец. Прочел ли тот письмо? Это было страшно важно для Гарри. И он накинул плащ — поверим, что он это сделал, — и бросился вслед за отцом.

Он добежал до башни. И обнаружил, что мистер Брук, желая побыть в одиночестве, как всякий человек, у которого тяжело на душе, поднялся на крышу башни. Гарри последовал за ним. В этот пасмурный, ветреный день было довольно темно, но, должно быть, увидев лицо отца, он сразу понял, что тому все известно.

Мистер Брук наверняка немедленно выложил сыну все. А стоящая на лестнице Фей слышала каждое слово.

Она говорит, что вернулась с прогулки вдоль берега в половине четвертого. Она еще не купалась, купальный костюм по-прежнему висел у нее на руке. Она вошла в башню. Услышала доносящиеся сверху гневные голоса. И, неслышно ступая в своих плетеных открытых туфлях на каучуковой подошве, медленно поднялась по лестнице.

Стоя в полумраке на винтовой лестнице, Фей Ситон не только слышала голоса, но и видела все, что происходило на крыше. Она видела Гарри и его отца: оба были в плащах. Она видела, как размахивает руками мистер Брук; видела прислоненную к парапету желтую шпагу-трость, лежащий портфель.

Какие гневные обвинения и угрозы выкрикивал Говард Брук? Не угрожал ли он Гарри, что отречется от него? Возможно. Поклялся ли он, что тот не увидит ни Парижа, ни школы живописи, пока он, его отец, жив? Вероятно. Не перечислил ли он с отвращением в очередной раз все гнусности, совершенные Гарри, чтобы опорочить девушку, которая его любила? Почти наверняка.

И Фей Ситон все это слышала.

Но как бы ни была она потрясена, самое ужасное ей еще только предстояло услышать и увидеть.

Подобные сцены могут иметь непредсказуемые последствия. Так и случилось на этот раз. Внезапно замолчав, отец повернулся к Гарри спиной, неожиданно для сына. Все планы Гарри рухнули. Он предвидел, что его ждет не слишком приятная жизнь. И что-то сдвинулось у него в голове. В детской ярости он схватил шпагу-трость, открутил ручку, вытащил клинок из ножен и вонзил в спину отца.

Доктор Фелл, который, казалось, каждой клеткой огромного тела ощущал ужасный смысл собственных слов, соединил обе части шпаги-трости. Потом бесшумно положил ее на пол.

Можно было сосчитать до десяти за то время, в течение которого ни Барбара, ни Майлс, ни Риго не проронили ни слова. Майлс медленно встал. Он вышел из оцепенения. Постепенно он начинал понимать…

— Следовательно, — сказал Майлс, — удар был нанесен именно в тот момент?

— Да, удар был нанесен именно в тот момент.

— И когда это произошло?

— Было, — ответил доктор Фелл, — примерно без десяти четыре. Профессор Риго уже почти подошел к башне.

Нанесенная тонким, острым лезвием глубокая рана может — как мы знаем из судебной медицины — создать у жертвы ошибочное представление, будто не произошло ничего серьезного. Говард Брук видел перед собой бледного, ошеломленного сына, едва ли сознающего, что он совершил. Какова могла быть реакция отца? Если вы встречали людей типа мистера Брука, то можете в точности предсказать ее.

Фей Ситон, которая не проронила ни звука и которую никто не заметил, бегом спустилась по лестнице. У входа она встретила Риго и поспешила прочь от него. А Риго, услышав доносившиеся сверху голоса, войдя в башню, поднял голову и громко возвестил о своем приходе.

В своем отчете Риго сообщает нам, что голоса сразу же смолкли. Еще бы им не смолкнуть, черт возьми!

Позвольте мне еще раз сказать вам о чувствах Говарда Брука. Его только что окликнул Риго, друг семьи, который вот-вот появится на крыше, как только с медлительностью тучного человека одолеет лестницу. Мог ли допустить мистер Брук в такой ужасной ситуации, чтобы кто-нибудь узнал о преступлении Гарри? Он, привыкший сам решать все семейные проблемы, никогда бы не поступил подобным образом! Наоборот! Он отчаянно стремился все замять, сделать так, чтобы Риго вообще ничего не заметил.

Я думаю, что именно отец рявкнул сыну: «Дай мне твой плащ!» Я уверен, что для него такой образ действий являлся совершенно естественным.

Вы, — он громко прочистил горло, — поняли, как разворачивались события?

Скинув собственный плащ, он обнаружил сзади прореху, сквозь которую просачивалась кровь. Но добротный плащ на подкладке был способен не только защитить от дождя. Он не пропускал кровь. Надев плащ Гарри и каким-то образом избавившись от собственного плаща, мистер Брук мог бы скрыть эту отвратительную кровоточащую рану на спине…

Вы догадываетесь, как он поступил. Он поспешно свернул свой собственный плащ, запихнул его в портфель и затянул ремни. Он затолкал шпагу в ножны (этим объясняется наличие пятен крови внутри ножен), завинтил ручку и прислонил шпагу-трость к парапету. Он надел плащ Гарри. К тому времени, когда, с трудом одолев лестницу, Риго поднялся на крышу, Говард Брук уже был готов предотвратить скандал.

Но подумать только! Теперь вся эта напряженная, истерическая сцена на крыше башни приобретает совершенно иной смысл!

Бледный сын, бормочущий: «Но, сэр!..» Отец, холодно и бесстрастно говорящий: «В последний раз прошу тебя дать мне возможность поступить так, как я считаю нужным». И потом нетерпеливо восклицающий: «Не уведете ли вы отсюда моего сына, чтобы я мог уладить кое-какие проблемы должным образом? Уведите его куда угодно». И отец поворачивается к ним спиной.

Дрожь в голосе, дрожь в сердце. Вы чувствовали ее, мой дорогой Риго, когда говорили о Гарри, который совсем сник, из которого словно выкачали воздух. Онемев от ужаса, он позволил вам свести себя вниз по лестнице. В лесу в его глазах горел какой-то странный, мрачный огонь, ведь Гарри спрашивал себя, как, черт возьми, собирается поступить его отец.

Так как же собирался поступить его отец? Разумеется, он собирался добраться до дома с этим свидетельствующим о виновности сына плащом, надежно спрятанным в портфеле. Таким образом скандал был бы предотвращен. Его сын пытался его убить! Это было отвратительнее всего. Он собирался добраться домой. А потом?…

— Продолжайте, прошу вас! — поторопил его профессор Риго, щелкнув пальцами, когда голос доктора Фелла смолк. — С этого момента я перестаю понимать ход событий. Он собирался добраться домой. А потом?…

Доктор Фелл поднял голову.

— Он понял, что не в состоянии сделать это, — просто сказал доктор Фелл. — Говард Брук почувствовал, что теряет сознание. И он заподозрил, что умирает.

Ему стало ясно, что он не сможет спуститься по крутой винтовой лестнице с башни, возвышающейся на сорок футов над землей, и при этом не упасть. Его найдут в лучшем случае без сознания в плаще Гарри и с собственным, проколотым шпагой, окровавленным плащом в портфеле. Возникнут вопросы. Факты, если они будут правильно истолкованы, могут обернуться против Гарри самым ужасным образом.

Этот человек действительно любил своего сына. В тот день он сделал два ужасных открытия. Он намеревался обойтись с мальчиком очень сурово. Но он не мог допустить, чтобы у Гарри, несчастного, боготворимого Гарри, возникли серьезные неприятности. И он повел себя единственно возможным образом, стараясь создать впечатление, будто нападение на него было совершено после ухода Гарри.

Теряя последние силы, он вытащил из портфеля собственный плащ и снова надел его. Плащ Гарри, на котором теперь тоже были пятна крови, он затолкал в портфель. Ему необходимо было каким-то образом отделаться от этого портфеля. В общем-то это было легко осуществить, поскольку внизу протекала река.

Но он не мог просто перебросить портфель через край парапета, хотя, выдвигая версию о самоубийстве, полиция Шартра и предположила, что мистер Брук сам случайно столкнул его с крыши. Он не мог сбросить его, поскольку в голову ему пришла простая мысль: портфель не пойдет ко дну, а поплывет по реке.

Зубцы парапета со стороны реки крошились, от них можно было отломить большие куски, положить в портфель и закрыть его. И утяжеленный таким образом портфель должен был утонуть.

Ему удалось сбросить портфель вниз. Ему удалось вынуть шпагу из ножен, протереть ручку, чтобы на ней не осталось отпечатков пальцев Гарри, — поэтому на ней и обнаружили только отпечатки пальцев самого мистера Брука — и бросить обе части шпаги-трости на пол. И после этого Говард Брук упал. Он был еще жив, когда ребенок нашел его и пронзительно закричал. Он был еще жив, когда появились Гарри и Риго. Он умер на руках у Гарри, трогательно цепляясь за него и пытаясь заверить своего убийцу, что все будет в порядке.

Да упокоит Господь душу этого человека, — добавил доктор Фелл, медленно закрывая руками лицо.

Некоторое время было слышно только свистящее дыхание доктора Фелла. Несколько капель дождя брызнули на оконное стекло.

— Леди и джентльмены, — сказал доктор Фелл, опуская руки и спокойно глядя на своих собеседников. — Я сейчас изложил вам свою точку зрения. Я мог бы изложить ее вам еще вчера, прочитав рукопись и услышав рассказ Фей Ситон, потому что моя теория — единственно возможное объяснение того, как встретил свою смерть Говард Брук.

Эти пятна крови внутри трости, говорящие о том, что за то время, пока мистер Брук находился один на крыше, клинок должны были вложить в ножны, а потом снова вынуть из них! Этот пухлый портфель! Исчезнувший плащ Гарри! Отвалившиеся куски парапета, которые так и не нашлись! Необъяснимое отсутствие отпечатков пальцев!

Разгадка этого таинственного преступления — его таинственность не была спланирована, а явилась следствием случайного стечения обстоятельств — основана на очень простом факте. Он заключается в том, что один мужской плащ очень похож на другой мужской плащ.

Мы не пришиваем к плащам метки с именами. Они не отличаются разнообразием расцветок. В магазинах продаются плащи только нескольких стандартных размеров. А нам известно от Риго, что Гарри Брук ростом и комплекцией очень походил на отца. Для англичан старый, поношенный плащ, если, конечно, он еще не оскорбляет взора, — предмет гордости, даже признак особого благородства и кастовой принадлежности. Когда вы в следующий раз окажетесь в ресторане, обратите внимание на вешалку с мокрыми, обвисшими плащами — и вы поймете, что я имею в виду.

Нашему другу Риго и в голову не могло прийти, что в разное время он видел мистера Брука в разных плащах. Поскольку, когда мистер Брук умер, на нем был его собственный плащ, никто ничего не заподозрил. Никто, кроме Фей Ситон.

Профессор Риго вскочил и начал мерить комнату маленькими шагами.

— Она знала? — спросил он.

— Несомненно.

— Но что она делала после того, как я встретил ее у входа в башню и она убежала от меня?

— Я могу вам рассказать, — тихо отозвалась Барбара. Взбудораженный, суетливый профессор Риго замахал на нее руками, желая заставить ее замолчать.

— Вы, мадемуазель? Откуда вам это известно?

— Я могу вам рассказать, — просто ответила Барбара, — как повела бы себя я. — В глазах Барбары были боль и сочувствие. — Пожалуйста, позвольте мне продолжить! Я вижу все это!

Фей сказала чистую правду: она пошла искупаться в реке. Она хотела освежиться, она хотела почувствовать себя чистой. Она действительно… действительно полюбила Гарри Брука. В подобной ситуации ей было легко, — Барбара покачала головой, — убедить себя, что с прошлым покончено. Что началась новая жизнь.

Но она незаметно поднялась по лестнице до крыши башни и услышала разговор Гарри с отцом. Она узнала, в чем обвинял ее Гарри. Он инстинктивно обо всем догадался! Значит, все люди, стоит им только взглянуть на нее, могут обо всем догадаться! Она видела, как Гарри Брук ударил отца шпагой, но ей не пришло в голову, что мистер Брук тяжело ранен.

Фей вошла в воду и поплыла по направлению к башне. Вспомните, что со стороны реки у башни никого не было! И… ну конечно! — закричала Барбара. — Фей увидела, как в реку упал портфель! — Воодушевленная этим новым открытием, Барбара повернулась к доктору Феллу. — Ведь так и было?

Доктор Фелл с серьезным видом кивнул:

— Это, мадам, прекрасная догадка.

— Она нырнула и достала портфель. Она вышла вместе с ним на берег и спрятала портфель в лесу. Фей, разумеется, не имела понятия, что происходит, она узнала обо всем позднее. — Барбара замялась. — По дороге сюда Майлс Хэммонд повторил мне то, что ему рассказала Фей. Думаю, она все поняла только тогда…

— Только тогда, — с глубокой горечью в голосе поддержал ее Майлс, — когда Гарри бросился к ней и воскликнул с лицемерным ужасом: «Господи, Фей, кто-то убил папу». Неудивительно, что Фей рассказывала мне об этом с некоторой долей цинизма!

— Одну минуту! — вмешался профессор Риго. Почему-то всем показалось, что профессор Риго подскочил, хотя он не тронулся с места, а просто поднял палец, чтобы привлечь к себе внимание.

— В этом цинизме, — заявил он, — я начинаю видеть большой смысл. Черт возьми, да! В руках этой женщины, — он потряс пальцем, — теперь находилась улика, с помощью которой можно было отправить Гарри на гильотину! — Он взглянул на доктора Фелла. — Разве не так?

— Это тоже, — признал доктор Фелл, — прекрасная догадка!

— В портфеле, — с важным видом продолжал Риго, — находились камни для его утяжеления и плащ Гарри с пятнами крови его отца на внутренней стороне. Они убедили бы любой суд. Они показали бы все в истинном свете. — Он в раздумье помолчал. — Однако Фей Ситон не воспользовалась этой уликой.

— Ну конечно нет, — сказала Барбара.

— Почему вы сказали «Ну конечно», мадемуазель?

— Как вы не понимаете? — закричала Барбара. — Она чуть ли не смеялась над всем этим; она испытывала только усталость и горечь. Ее больше это не трогало. У нее даже не возникло желания разоблачить Гарри Брука.

Она — проститутка-дилетантка! Он — убийца-дилетант и лицемер! Так отпустим же друг другу грехи и пойдем каждый своей дорогой по жизни, в которой уже не удастся ничего исправить. Я не хочу показаться глупой, но в такой ситуации естественно испытывать именно такие чувства.

Думаю, — сказала Барбара, — она обо всем рассказала Гарри Бруку. Думаю, она сообщила ему, что не станет разоблачать его, если полиция ее не арестует. Но на случай своего ареста она намерена спрятать портфель в такое место, где его никто не найдет.

И она сохранила этот портфель! Она хранила его шесть долгих лет! Она привезла его с собой в Англию. Он всегда находился там, откуда она в любой момент могла забрать его. Но у нее не было для этого причин, пока… пока…

Барбара умолкла.

Внезапно в ее глазах появился испуг, словно она спрашивала себя, не завело ли ее слишком далеко собственное воображение. Доктор Фелл, тяжело дыша и с интересом глядя на нее во все глаза, подался вперед.

— Пока?… — подбодрил ее доктор Фелл, и голос его звучал глухо, как рокот поезда в туннеле метро. — Властители Афин! Вы на пути к истине! Не останавливайтесь! Но у Фей Ситон не было причин забирать портфель из тайника, пока…

Майлс Хэммонд едва ли слышал его слова. Его душила ненависть.

— Значит, Гарри Бруку все сошло с рук? — сказал Майлс.

Барбара повернулась к нему:

— Что вы хотите этим сказать?

— Отец защищал его, — Майлс яростно взмахнул рукой, — даже в тот момент, когда Гарри склонился над умирающим и продекламировал: «Отец, кто это сделал?» Теперь мы узнали, что даже Фей Ситон защищала его.

— Спокойно, мой мальчик! Спокойно!

— В этом мире, — сказал Майлс, — такие люди, как Гарри Брук, всегда выходят сухими из воды. Везение ли это, стечение ли обстоятельств или некое свойство натуры, дарованное небесами, — не берусь судить. Этот малый должен был попасть на гильотину или провести остаток жизни на Острове Дьявола. А вместо него Фей Ситон, не причинившая никому ни малейшего зла… — Он повысил голос: — Господи, как бы я хотел встретиться с Гарри Бруком шесть лет назад! Я бы продал душу дьяволу за возможность рассчитаться с ним!

— Это нетрудно осуществить, — заметил доктор Фелл. — Не хотите ли рассчитаться с ним сейчас?

Страшный удар грома, эхом прокатившись по крышам, ворвался в комнату. Капли дождя почти долетали до доктора Фелла, который сидел у окна с погасшей трубкой в руке. Лицо его уже не казалось таким румяным.

Доктор Фелл возвысил голос.

— Вы здесь, Хедли? — закричал он.

Барбара отпрянула, не сводя глаз с двери; она ощупью отыскала спинку кровати и прислонилась к ней. У профессора Риго вырвалось французское ругательство, которое не часто можно услышать от воспитанного человека.

А потом все, казалось, произошло одновременно.

Висящая над комодом лампочка заколыхалась от порыва пропитанного дождем ветра, и в этот момент что-то тяжелое ударилось в дверь со стороны коридора. Ручка двери бешено задергалась, но при этом повернулась лишь чуть-чуть, словно вокруг нее шло сражение. Затем дверь рывком распахнулась, стукнувшись о стену. В комнату ворвались трое борющихся мужчин, которые всячески старались удержаться на ногах, и этот клубок сплетенных тел едва не рухнул на пол, налетев на жестяную коробку.

С одной стороны суперинтендент Хедли пытался схватить кого-то за запястья. С другой стороны ему помогал инспектор полиции в форме. А посередине…

— Профессор Риго, — четко выговаривая слова, произнес доктор Фелл, — не окажете ли вы нам любезность и не установите ли личность этого типа? Того, что в середине.

Майлс Хэммонд смотрел на выпученные глаза, оскаленные зубы, крепкие ноги, которыми этот человек с неистовой силой наносил удары державшим его полицейским. Майлс переспросил доктора Фелла:

— Установить его личность?

— Да, — подтвердил доктор Фелл.

— Послушайте, — закричал Майлс, — что происходит? Это же Стив Кертис, жених моей сестры! Что вы пытаетесь проделать?

— Мы пытаемся, — громоподобным голосом заявил доктор Фелл, — установить личность этого человека. И я считаю, что мы ее уже установили. Поскольку этот мужчина, называющий себя Стивеном Кертисом, и есть Гарри Брук.

Глава 20

Фредерик, метрдотель ресторана Белтринга, одного из немногих мест Вест-Энда, где можно поесть в воскресенье, был всегда рад услужить доктору Феллу, даже если бы доктору Феллу срочно потребовался отдельный зал.

Манеры Фредерика стали ледяными, стоило ему увидеть троих гостей доктора: профессора Риго, мистера Хэммонда и маленькую светловолосую мисс Морелл — ту самую троицу, которая побывала в ресторане Белтринга два дня назад.

В свою очередь, и гости казались невеселыми, а когда Фредерик, считая, что проявляет огромный такт, провел их в тот же самый отдельный зал, где устраивал свои обеды «Клуб убийств», они еще больше приуныли. Он заметил, что посетители сделали заказ скорее из чувства долга, не оценив по достоинству меню.

Он не знал, что, когда гости уселись за стол, вид у них стал еще более удрученным.

— А теперь, — простонал профессор Риго, — я должен испить свою чашу до дна. Продолжайте.

— Да, — повторил Майлс, не глядя на доктора Фелла, — продолжайте.

Барбара молчала.

– Послушайте! — запротестовал доктор Фелл, отчаянно размахивая руками и осыпая пеплом из трубки свой жилет. — Не подождете ли вы, пока?…

— Нет, — отрезал Майлс, пристально глядя на солонку.

— Тогда я попрошу вас, — сказал доктор Фелл, — вернуться к событиям прошлой ночи, когда мы с Риго приехали в Грейвуд, поскольку Риго был одержим романтическим желанием предостеречь вас против вампиризма.

— Мне хотелось тоже, — с немного виноватым видом заметил профессор, — взглянуть на библиотеку сэра Чарльза Хэммонда. Но за все мое пребывание в Грейвуде единственной комнатой, которой я не видел, была именно библиотека. Такова жизнь.

Доктор Фелл посмотрел на Майлса.

— Вы, я и Риго находились в гостиной, — продолжал он, — и вы только что закончили пересказывать историю убийства мистера Брука, в изложении Фей Ситон. Я решил, что убийцей был Гарри Брук. Но почему он пошел на это? И тогда у меня мелькнула догадка (основанная, должно быть, на вашем описании истерического смеха Фей, вызванного вопросом, поженились ли они с Гарри), что анонимные письма, содержащие гнусную клевету, сфабрикованы не кем иным, как самим малосимпатичным Гарри Бруком.

Поймите! Мне и в голову не приходило, что обвинения были совершенно справедливыми, пока мне не сказала об этом сегодня вечером в больнице сама Фей Ситон. Это обстоятельство устраняло многие неясности и ставило все на свои места, но я ни о чем подобном даже не подозревал.

Я видел в Фей только невинную жертву, которую оклеветал любимый ею человек. Предположим, Говард Брук узнал об этом, прочтя таинственное письмо, которое Гарри писал в день убийства. Тогда нам необходимо было отыскать его не менее таинственного адресата, Джима Морелла.

Моя гипотеза объясняла, почему Гарри убил своего отца. В таком случае Фей можно было обвинить лишь в том, что она — по какой-то известной только ей причине! — спрятала сброшенный портфель и не выдала Гарри. Так или иначе, обвинение в вампиризме являлось полнейшей чепухой. И когда я заявил об этом… Наверху раздался выстрел. Мы увидели, что произошло с вашей сестрой.

И я перестал что-либо понимать.

И тем не менее! Позвольте мне собрать воедино мои собственные догадки, предоставленную вами информацию и ту информацию, которую уже смогла дать мне ваша сестра Марион до того, как мы с Риго уехали из Грейвуда. Позвольте мне показать вам, как разыгрывалось это представление на ваших глазах.

В субботу, в четыре часа дня, вы встретились на вокзале Ватерлоо с вашей сестрой и «Стивеном Кертисом». В кафе вы бросили бомбу (не подозревая, разумеется, об этом), сообщив, что наняли Фей Ситон и она приедет в Грейвуд. Я правильно излагаю ход событий?

«Стив! Стив Кертис!» — Майлс усилием воли изгнал из своей памяти это лицо, постоянно являвшееся ему на фоне свечей.

— Да, — согласился Майлс. — Так и было.

— И как мнимый Стивен Кертис воспринял эту новость?

— В свете того, что нам известно теперь, я бы погрешил против истины, если бы сказал, что она ему просто не понравилась. Он заявил, что не сможет вернуться в Грейвуд вместе с нами.

— Кто-то из вас уже знал о том, что он не поедет с вами в Грейвуд?

— Нет! Теперь я вспоминаю, что Марион удивилась не меньше меня. Стив начал поспешно объяснять, что в офисе неожиданно создалась критическая ситуация.

— Вы упоминали при нем о профессоре Риго? «Кертис» знал, что вы встречались с Риго?

Майлс прикрыл глаза рукой, восстанавливая в памяти эту сцену. Туман рассеивался, и он с отвращением видел «Стива», вертящего в руках трубку, «Стива», надевающего шляпу, «Стива», пытающегося выдавить из себя смешок.

— Нет! — ответил Майлс. — Как я теперь вспоминаю, он даже не знал до этого момента, что я побывал на заседании «Клуба убийств», да и вообще ничего не знал о клубе. Я сказал что-то о профессоре, но, могу поклясться, не упоминал фамилию Риго.

Доктор Фелл наклонился вперед, его румяное лицо излучало доброжелательность.

— Фей Ситон, — мягко сказал доктор Фелл, — все еще обладала уликой, из-за которой Гарри Брук мог попасть на гильотину. Но стоило ему избавиться от Фей Ситон, и, видимо, не осталось бы никого, кто связал бы «Стивена Кертиса» с Гарри Бруком.

Майлс отодвинулся назад вместе со стулом.

— Господи! — воскликнул он. — Вы хотите сказать…

— Тише! — взмолился доктор Фелл, машинально поправляя сползающие очки. — Сейчас — именно сейчас! — я хочу, чтобы вы напрягли свою память. Было ли во время этой беседы, в которой участвовали вы, ваша сестра и так называемый «Кертис», что-либо сказано о комнатах?

— О комнатах?

— О спальнях, — наседал на него доктор Фелл, словно великан, выскочивший из засады. — О спальнях! А?

— Ну да! Марион сказала, что собирается поместить Фей в свою спальню, а сама переберется в лучшую комнату на первом этаже, которую только что отремонтировали.

— А-а-а! — пропел доктор Фелл и несколько раз кивнул. — Я ведь помню, что вы говорили в Грейвуде о ситуации со спальнями. Следовательно, ваша сестра хотела предоставить Фей Ситон собственную спальню! Но она этого не сделала?

— Нет. Она собиралась это сделать, но Фей Ситон отказалась, фей предпочитала жить на первом этаже из-за своего сердца. Чтобы не подниматься по лестнице.

Доктор Фелл направил на него свою трубку.

— Предположим, — сказал он, — вы считаете, что Фей Ситон должна находиться в комнате на втором этаже в задней части дома. Предположим, желая убедиться в этом, вы следите за домом. Вы прячетесь среди деревьев за задним фасадом. Вы смотрите на ряд окон с незадернутыми шторами. И что же вы видите незадолго до полуночи? Вы видите Фей Ситон — в ночной рубашке и халате, — которая ходит взад и вперед перед окнами.

Марион Хэммонд не было видно. Марион сидела в кресле у ночного столика в противоположной стороне комнаты. Ее нельзя было увидеть даже в окна, выходящие на восток, потому что на них висели шторы. Но Фей Ситон увидеть было можно.

А теперь представьте себе, что в кромешной ночной темноте вы пробираетесь в эту темную спальню, намереваясь совершить прекрасно задуманное и спланированное убийство. Вы собираетесь убить спящую в этой кровати женщину. И, приближаясь к кровати, вы чувствуете очень слабый аромат именно тех духов, которые всегда ассоциировались у вас с Фей Ситон.

Разумеется, вы не можете знать, что Фей подарила флакончик этих духов Марион Хэммонд. Он стоит сейчас на ночном столике. Но откуда вам об этом знать? Вы просто вдыхаете аромат духов Фей. Какие после этого могут у вас оставаться сомнения?

Уже после первого замечания доктора Фелла Майлс начал догадываться. Но теперь он ясно видел всю картину.

— Да! — выразительно произнес доктор Фелл. — Гарри Брук, он же Стивен Кертис, задумал искусное убийство. Но он выбрал не ту женщину.

Воцарилось молчание.

— Однако! — добавил доктор Фелл, взмахом руки отправив в полет кофейную чашечку, на что, впрочем, никто из присутствующих не обратил внимания. — Однако я снова иду на поводу у своей прискорбной привычки предвосхищать события.

Должен сознаться, что вчера вечером я был озадачен. Я полагал, что убийство Говарда Брука было делом рук Гарри. Я полагал, что Фей Ситон подобрала портфель с проклятым плащом и что он до сих пор находится у нее. Собственно говоря, я намекнул ей об этом, спросив, может ли она плавать под водой. Но нападение на Марион Хэммонд казалось совершенно необъяснимым.

Даже произошедший на следующее утро инцидент не раскрыл мне до конца глаза. Именно тогда я впервые увидел «мистера Стивена Кертиса». Он якобы вернулся из Лондона и был очень весел и оживлен. Он неторопливо вошел в гостиную, когда вы, — доктор Фелл многозначительно взглянул на Майлса, — разговаривали по телефону с мисс Морелл. Помните?

— Да, — ответил Майлс.

— Я помню наш разговор, — сказала Барбара, — но…

— Что касается меня, — возопил доктор Фелл, — то я вошел вслед за ним, неся поднос с чашкой чаю. — Доктор Фелл нахмурился, на его лице появилось выражение крайней сосредоточенности. — «Стивен Кертис» мог слышать ваши слова, обращенные к мисс Морелл, — он громко прочистил горло, — которые я сейчас повторю почти в точности: «Сегодня ночью случилось нечто ужасное, — сказали вы мисс Морелл. — В комнате моей сестры произошло что-то, чего не в силах постичь человеческий разум». Следующую фразу вы сразу же прервали, потому что вошел «Стивен Кертис».

Вы немедленно начали лихорадочно уверять его, что он не должен беспокоиться. «Все в порядке, — сказали вы ему, — Марион пришлось нелегко, но с ней все будет хорошо». Вспомнили?

Майлс очень ясно видел стоящего в комнате «Стива» в его аккуратном сером костюме, со свернутым зонтиком под мышкой. Он вспомнил, как кровь медленно отхлынула от лица этого человека.

— Я не мог видеть его лица. — Доктор Фелл словно обладал сверхъестественной способностью читать мысли Майлса. — Но я услышал, что голос этого джентльмена прозвучал на несколько октав выше, когда он крикнул: «Марион?» Вот так!

Говорю вам, сэр, если бы моя голова лучше работала сегодня утром — а она подвела меня, — то одно это слово выдало бы его. «Кертис» был словно громом поражен. Но что могло его потрясти? Вы сказали, что в комнате вашей сестры произошел какой-то ужасный инцидент.

Допустим, я возвращаюсь домой и слышу, как кто-то говорит по телефону, что в комнате моей жены случилось нечто ужасное. Не будет ли самым естественным для меня решить, что несчастный случай — или что бы там ни было — произошел с моей женой? Почему меня больше всего должно потрясти от обстоятельство, что жертвой является именно моя жена, а не тетя Марта, живущая в Хекни-Уик?

Это могло бы вселить в меня подозрение.

Но, к несчастью, я тогда не смог правильно истолковать его реакцию.

Но помните ли вы, что он сделал сразу после этого? Он, прекрасно отдавая себе отчет в своих действиях, поднял зонтик и превратил его в груду обломков, изо всех сил ударив им по краю стола. «Стивен Кертис» считался человеком флегматичным, он притворялся таковым. Но в этот момент он был Гарри Бруком, бьющим по теннисному мячу. Гарри Бруком, не получившим желаемого.

Майлс мысленно представил себе его.

Красивое лицо «Стивена», лицо Гарри Брука. Его светлые волосы, волосы Гарри Брука. Майлс отметил, что Гарри не поседел преждевременно из-за своей излишне нервной натуры, как предсказывал профессор Риго. Он потерял свою шевелюру, и Майлсу почему-то показалось нелепым представлять себе Гарри Брука почти совершенно лысым.

«Вот почему он казался старше своих лет — мы считали, что „Стиву“ уже под сорок. Но они никогда не обсуждали с ним ею возраст».

«Мы». Он имел в виду себя и Марион…

Майлса вывел из задумчивости голос доктора Фелла.

— Этот джентльмен, — угрюмо продолжал доктор, — увидел крушение своих планов. Фей Ситон была жива, она находилась здесь, в этом доме. А вы, сами того не ведая, нанесли ему минуту спустя еще один, почти столь же сокрушительный удар. Вы сообщили ему, что в Грейвуде находится другой человек, также знавший его как Гарри Брука, — профессор Риго, который спит наверху, в комнате самого «Кертиса».

Стоит ли удивляться, что он отвернулся и подошел к книжным полкам, желая скрыть выражение своего лица?

Каждый предпринятый им шаг кончался катастрофой. Он попытался убить Фей Ситон, а вместо этого чуть не убил Марион Хэммонд. Когда его план провалился…

— Доктор Фелл! — мягко проговорила Барбара.

— Да? — взревел доктор Фелл, прервав свои невнятные рассуждения. — О да! Мисс Морелл? В чем дело?

— Я понимаю, что лезу не в свое дело. — Пальцы Барбары теребили край скатерти. — Я имею ко всему этому весьма косвенное отношение — я хотела бы помочь, но не в силах это сделать. Но, — она умоляюще взглянула на доктора серыми глазами, — но, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пока бедный Майлс не сошел с ума, а вместе с ним и все мы, скажите нам, каким образом этот человек настолько испугал Марион?

— А-а-а! — протянул доктор Фелл.

— Гарри Брук — отвратительное ничтожество, — сказала Барбара. — Он не умен. Где он мог почерпнуть идею того, что вы называете «искусным» убийством?

— Мадемуазель, — сказал профессор Риго с величественной мрачностью Наполеона, сосланного на остров Святой Елены. — Эту идею ему подал я. А меня натолкнул на нее инцидент, происшедший с графом Калиостро.

— Ну конечно… — прошептала Барбара.

— Мадемуазель, — с горячностью выпалил профессор Риго, начиная колотить ладонью по столу, — вы сделаете мне большое одолжение, если перестанете говорить «ну конечно» в самых неподходящих случаях. Не будете ли вы так добры, — Риго стучал по столу как одержимый, — и не объясните ли мне, что вы хотели сказать своим «ну конечно» и что вы вообще могли иметь в виду, говоря «ну конечно»!

— Простите меня! — Барбара беспомощно огляделась. — Я просто вспомнила, как вы говорили нам, что постоянно просвещали Гарри и рассказывали ему про преступления и оккультные науки…

— Но при чем здесь оккультизм? — спросил Майлс. — Перед вашим приходом сюда, доктор Фелл, наш друг Риго наговорил нам много непонятного. Он сказал, что Марион испугало то, что она услышала и почувствовала, а не увидела. Но ведь этого не могло быть.

— Почему? — спросил доктор Фелл.

— Ну, понимаете… Она должна была что-то увидеть! В конце концов, она ведь выстрелила в это…

— О нет, она не стреляла! — резко сказал доктор Фелл. Майлс и Барбара уставились друг на друга.

— Но выстрел, — настойчиво допытывался Майлс, — был все-таки произведен в этой комнате в ту минуту, когда мы все его услышали?

— О да.

— Тогда в кого же стреляли? В Марион?

— О нет, — ответил доктор Фелл.

Барбара успокаивающе положила руку на ладонь Майлса.

— Возможно, было бы лучше, — предложила она, — если бы мы позволили доктору Феллу придерживаться собственной манеры изложения.

— Да, — нервно подтвердил доктор Фелл и взглянул на Майлса. — Думаю, — он громко прочистил горло, — я немного озадачил вас, — добавил он с искренним раскаянием.

— Да, как ни странно.

— Да. Но я не собирался вас запутывать. Понимаете, я должен был бы с самого начала сообразить, что ваша сестра не могла сделать этот выстрел. Ее тело было расслаблено. Все оно было обмякшим, словно лишенным мускулов, что характерно для состояния шока. И тем не менее ее пальцы сжимали револьвер.

Но так не могло быть. Если бы она действительно выстрелила из него, перед тем как впала в транс, револьвер выскользнул бы у нее из руки под действием собственного веса. Сэр, это означает, что кто-то осторожно вложил револьвер в ее руку, чтобы представить все в неверном свете и направить нас по ложному следу.

Но я не сознавал этого, пока не начал сегодня в своей легкомысленной манере размышлять о жизни Калиостро. Я вспомнил различные моменты его карьеры. И в частности обряд его приема в некое тайное общество, проходивший в таверне «Голова короля» на Геррард-стрит.

Должен признаться, что я обожаю тайные общества. Но хочу отметить, что обряд вступления в них в XVIII веке не слишком походил на современные чаепития в Челтеме. Чтобы пройти такой обряд, требовалось мужество. Иногда вступавший в общество человек подвергался настоящей опасности. Когда глава ложи отдавал приказ подвергнуть неофита испытанию, которое могло кончиться смертью, тот никогда не был уверен, понимать ли этот приказ буквально или нет.

Давайте посмотрим!

Калиостро — с завязанными глазами, стоя на коленях — уже прошел несколько малоприятных испытаний. В конце концов ему объявили, что он должен доказать свою преданность обществу, даже если это грозит ему смертью. Ему вложили в руку пистолет и сказали, что тот заряжен. Ему велели поднести пистолет к виску и спустить курок.

Разумеется, Калиостро не сомневался — как не сомневался бы на его месте любой, — что это всего лишь розыгрыш. Он не сомневался, что спускает курок незаряженного пистолета. Но в ту растянувшуюся до бесконечности секунду, когда он нажимал на спуск…

Калиостро спустил курок. Но вместо щелчка раздался гром выстрела. Вспышка, парализующий ужас, ощущение вонзившейся в голову пули.

Разумеется, пистолет в его руке не был заряжен. Но в тот момент, когда он спустил курок, какой-то человек, державший у его уха другой пистолет, направленный чуть выше, произвел настоящий выстрел и резко провел стволом по его голове. Он до конца жизни не смог забыть мгновение, когда почувствовал — вернее, вообразил, что почувствовал, — как пуля впивается в его голову.

Как использовать эту идею для убийства? Убийства женщины с больным сердцем?

Вы пробираетесь в середине ночи в ее комнату. Чтобы не дать возможности вашей жертве закричать, вы затыкаете ей рот куском какой-то мягкой, не оставляющей следов материи. Вы приставляете ей к виску холодное дуло пистолета, незаряженного пистолета. И в течение нескольких минут, ужасных минут, которые кажутся бесконечными в глухие ночные часы, вы шепчете ей на ухо.

Вы объясняете, что собираетесь убить ее. Ваш еле слышный голос сообщает ей о том, что ее ждет. Она не видит второго пистолета, заряженного настоящими пулями.

В надлежащее время вы (следуя своему плану) производите из него выстрел, держа дуло возле головы, но на таком расстоянии, чтобы не осталось следов пороха. Затем вы вкладываете револьвер в руку жертвы. После ее смерти все решат, что она сама стреляла в какого-то воображаемого грабителя, злоумышленника или духа и что, кроме нее, в комнате никого не было.

Итак, вы продолжаете шептать в темноте, нагнетая ужас. Вы объясняете ей, что пробил ее смертный час. Вы чрезвычайно медленно взводите курок незаряженного револьвера. Она слышит звук возводимого, хорошо смазанного курка… все происходит медленно, очень медленно… затем звук становится более резким… курок уже взведен, а потом…

Выстрел!

Доктор Фелл ударил рукой по столу. И хотя раздался всего лишь стук, вызванный соприкосновением руки с деревом, трое его слушателей подскочили, словно увидев вспышку огня и услышав звук выстрела.

Побледневшая Барбара встала и отошла назад. Пламя стоявших на столе свеч дрожало и извивалось.

— Ничего себе! — закричал Майлс. — Черт побери!

— Прошу прощения. — Доктор Фелл звучно прочистил горло и с виноватым видом поправил очки на носу. — Я вовсе не стремился кого-то расстраивать. Но мне необходимо было объяснить вам, с какой дьявольской изобретательностью мы столкнулись.

Если жертвой являлась женщина со слабым сердцем, исход был предрешен. Простите меня, мой дорогой Хэммонд, но вы сами видели, что произошло с такой здоровой особой, как ваша сестра.

В наше время, согласитесь, никто не может похвастаться очень крепкими нервами; особенно сильно на нас воздействует грохот. Вы сказали, что ваша сестра не переносила бомбежки и ФАУ. Только нечто подобное могло по-настоящему испугать ее, так и случилось.

И, черт побери, сэр, если вы тревожитесь за сестру, сожалеете о случившемся, с трепетом думаете о том, как она воспримет ужасную правду, то просто спросите себя, как бы сложилась ее жизнь, вступи она в брак со «Стивеном Кертисом».

— Да, — сказал Майлс. Он поставил локти на стол и сжал виски руками. — Да. Понимаю. Продолжайте.

Доктор Фелл с трубным звуком прочистил горло.

— Стоило мне случайно вспомнить о трюке, проделанном с Калиостро, — продолжал он, — и передо мной развернулась вся картина. По какой причине мог кто-то напасть на Марион Хэммонд таким образом?

Я вспомнил, как странно реагировал «мистер Кертис», когда ему сообщили, что жертвой испуга стала именно Марион. Я вспомнил ваше замечание о спальнях. Я вспомнил о женщине в ночной рубашке и халате, которая ходила взад и вперед перед окнами, на которых были раздвинуты шторы. Я вспомнил о флакончике духов. И тогда я сказал себе, что никто не пытался испугать Марион Хэммонд. Избранной преступником жертвой являлась Фей Ситон.

Но в таком случае…

Прежде всего, если вы помните, я отправился в комнату вашей сестры. Я хотел посмотреть, не оставил ли тот, кто напал на нее, каких-нибудь следов.

Разумеется, никаких следов насилия не было. Убийце даже не потребовалось связывать свою жертву. Через несколько минут он мог уже отпустить ее и освободить обе руки для двух револьверов — заряженного и незаряженного, — поскольку холодного дула у виска было вполне достаточно.

Однако существовала некоторая вероятность, что кляп (а преступник не сумел бы обойтись без него) оставил какие-нибудь следы на зубах или шее жертвы. Но никаких следов не было, и на полу вокруг кровати я тоже ничего не обнаружил.

В спальне снова находился «мистер Стивен Кертис», испуганный и удрученный. Как мог «Стивен Кертис» быть заинтересован в смерти совершенно незнакомой ему Фей Ситон, да еще использовать трюк, взятый из жизнеописания Калиостро?

Калиостро заставлял вспомнить о профессоре Риго. Профессор Риго заставлял вспомнить о Гарри Бруке, наставником которого…

О Господи! О Бахус!

Но не мог же «Стивен Кертис» быть Гарри Бруком?

Нет, бред! Гарри Брук мертв. Пора кончать с этой чепухой!

В то время когда я осматривал ковер в тщетных попытках найти какие-нибудь следы, оставленные убийцей, мой легкомысленный мозг продолжал работать. И внезапно я понял, что проглядел улику, которая все время была у меня под носом.

Предполагаемый убийца воспользовался револьвером тридцать второго калибра, который, как ему было известно (снова «Кертис»), Марион держала в ящике ночного столика, и принес с собой какое-то незаряженное оружие. Прекрасно!

Вскоре после того, как раздался выстрел, мисс Фей Ситон незаметно поднялась наверх и заглянула в спальню Марион. Она там что-то увидела и была страшно расстроена. Помните — она не испугалась. Нет! Ее состояние было вызвано…

Его перебил Майлс Хэммонд.

— Рассказать вам кое-что, доктор Фелл? — предложил он. — Я разговаривал с Фей в кухне, когда кипятил там воду. Она только что побывала у комнаты Марион. На ее лице была ненависть — ненависть, смешанная с каким-то безумным страданием. В конце нашего разговора она воскликнула: «Так продолжаться не может!»

— И, как я сейчас понимаю, она также сказала вам, — спросил доктор Фелл, кивнув, — что увидела то, чего прежде не замечала?

— Да. Верно.

— Что же она могла увидеть в спальне Марион Хэммонд? Этот вопрос я задавал себе в той же самой спальне, где находились вы, и доктор Гарвис, и сиделка, и «Стивен Кертис».

В конце концов, в субботу вечером Фей Ситон довольно долго беседовала здесь с мисс Хэммонд и, несомненно, во время своего первого визита в эту комнату не заметила в ней ничего странного.

Потом я вспомнил наш жуткий разговор той же ночью — в конце коридора, при лунном свете, — когда она вся полыхала от подавляемых чувств и поэтому пару раз улыбнулась улыбкой вампира. Я вспомнил, как странно она ответила мне, когда я стал ее расспрашивать о визите в комнату Марион Хэммонд и их беседе.

«Говорила в основном она, — сказала Фей Ситон, имея в виду Марион, — рассказывала мне о женихе, брате и своих планах на будущее». Затем Фей, без всякой видимой причины, добавила следующую фразу, никак не связанную с тем, о чем шла речь до этого. «Лампа стояла на ночном столике, я уже упоминала об этом?»

Лампа? Тогда это замечание показалось мне неуместным. Но сейчас…

После того как Марион Хэммонд была найдена — по всей видимости, мертвой, — в комнате находились две принесенные в нее лампы. Одну держали вы, — он взглянул на профессора Риго, — а вторую вы. — Он посмотрел на Майлса. — А теперь подумайте, вы оба! Куда вы поставили эти лампы?

— Я вас не понимаю! — закричал Риго. — Свою лампу я поставил, разумеется, на ночной столик, около той, которая была потушена.

— А вы? — требовательно спросил доктор Фелл у Майлса.

— Мне только что сообщили, — ответил Майлс, вспоминая эту сцену, — что Марион умерла. У меня так задрожала рука, что я был больше не в силах удерживать лампу. Я пересек комнату и поставил лампу на… комод.

— А-а-а! — пробормотал доктор Фелл. — А теперь не будете ли вы так любезны и не расскажете ли, что еще находилось на этом комоде?

— Две большие фотографии — Марион и «Стива» — в кожаных рамках. Я помню, что лампа ярко освещала фотографии, а сначала в этой части комнаты было темно, и…

Майлс умолк, внезапно осознав смысл собственных слов.

— Прекрасно освещенную фотографию «Стивена Кертиса», — сказал доктор Фелл, снова кивнув. — Вот что увидела Фей Ситон, стоя в дверях этой комнаты после выстрела. И фотография ей все объяснила.

— Она знала. Черт побери, она знала!

— Вероятно, она не разгадала трюка, почерпнутого у Калиостро. Но она поняла, что нападение было совершено на нее, а не на Марион Хэммонд, потому что у нее не вызывало сомнений, кто за всем этим стоит. Женихом Марион Хэммонд был Гарри Брук.

И это было концом. Это было последней каплей. Она действительно была бледна от ненависти и страдания. Она сделала еще одну попытку начать новую жизнь в окружении новых людей, она вела себя достойно, она простила Гарри Брука и скрыла улику, изобличающую его в убийстве отца, но злой рок продолжал преследовать ее. Злой рок (или какое-то лежащее на ней проклятие) извлек из небытия Гарри Брука, и тот попытался убить ее…

Доктор Фелл закашлялся.

— Я утомил вас столь долгим рассказом, — сказал он извиняющимся тоном, — хотя понял все за какие-нибудь три секунды, когда унесся в заоблачные дали в спальне мисс Хэммонд в присутствии Майлса Хэммонда, и врача, и сиделки, и самого «Кертиса», занявшего к тому времени позицию у комода.

Потом мне пришло в голову, что можно легко проверить, прав ли я относительно трюка, некогда проделанного с Калиостро. Существует тест, называемый тестом Гонзалеса или нитратным тестом, с помощью которого можно безошибочно установить, стрелял ли данный человек из данного револьвера или нет.

Если Марион Хэммонд не спускала курок этого револьвера, я мог бы написать Q.E.D.. И если Гарри Брук был действительно мертв, как все считали, то это преступление, по всей видимости, совершил некий злой дух.

Я довольно дерзко объявил об этом, чем вызвал неудовольствие доктора Гарвиса, который в отместку выдворил нас всех из спальни. Но это имело любопытные последствия.

Прежде всего мне, разумеется, хотелось загнать мисс Фей Ситон в угол и заставить ее во всем признаться. Я попросил доктора Гарвиса, в присутствии «Кертиса», оказать мне любезность и прислать Фей наверх для беседы со мной. Это вызвало у «Кертиса» чуть ли не истерику, которая потрясла даже вас.

Неожиданно он осознал, что попусту теряет время, ведь девушка может прийти сюда в любую минуту. Он должен был немедленно удалиться. Он сказал, что хочет пойти в свою комнату и прилечь, и в этот момент… бах! Знаете, я мог бы расхохотаться, если бы все это не было столь фантастически жестоким и отвратительным. «Стивен» уже взялся за ручку двери своей спальни, когда вы крикнули ему, чтобы он не входил в комнату, потому что там спит профессор Риго — который тоже знал его как Гарри Брука! — и его нельзя беспокоить.

Да, черт возьми! Его нельзя беспокоить!

Удивляет ли вас сейчас, что «Кертис» бросился вниз по задней лестнице, словно за ним гнался сам дьявол?

Но у меня не было времени размышлять об этом, потому что доктор Гарвис вернулся с сообщением, которое меня чрезвычайно испугало. Фей Ситон уехала. Оставленная ею записка, в особенности содержащаяся в ней фраза «Портфель — полезная вещь, не правда ли?», выпускала джинна из бутылки, вернее — плащ из портфеля.

Я знал, что она собирается делать. Не будь я полным идиотом, я бы понял это еще ночью.

Именно тогда, когда я сказал Фей Ситон, что если мисс Хэммонд поправится, то полиция не будет задействована, на ее губах появилась эта жуткая улыбка, и она пробормотала:

«Разве?» Фей Ситон чувствовала отвращение и усталость и готова была дать волю своему гневу.

В ее комнате в Лондоне находилась улика, все еще грозившая Гарри Бруку гильотиной. Она твердо решила забрать ее, вернуться с нею в Грейвуд, швырнуть ее нам в лицо и потребовать ареста Гарри.

Итак, посмотрите!

Так называемый Стивен Кертис был в полном отчаянии. Но ему казалось, что он еще может выкрутиться. Когда он подкрался в темноте к Марион и сыграл с ней этот трюк, связанный с Калиостро, Марион не видела его и слышала только его шепот. Ей бы никогда даже в голову не пришло (и действительно не пришло, мы разговаривали с ней позднее), что на нее напал ее жених. Его никто не видел, он незаметно пробрался в дом через черный ход, поднялся по задней лестнице, вошел в спальню мисс Хэммонд, а потом снова спустился вниз, торопясь покинуть дом, пока все его обитатели не собрались в комнате, привлеченные выстрелом.

Но Фей Ситон, возвращающаяся в одиночестве по безлюдной, поросшей лесом местности с уликой, грозящей Гарри смертной казнью?…

Вот почему, мой дорогой Хэммонд, я послал вас вслед за ней и приказал вам ни на секунду не оставлять ее. Но потом все пошло не так, как надо.

— Этот чертов шутник, — подхватил Риго, — ворвался в комнату, в которой я спал, стащил меня с кровати, подтащил к окну и сказал: «Смотрите!» И я посмотрел в окно и увидел двух выходивших из дома людей. «Это мистер Хэммонд, — сказал он, — но скорее, скорее, скорее, кто его спутник?» — «О Боже! — сказал я. — Или я сплю, или это Гарри Брук». И он выбежал из комнаты, чтобы позвонить по телефону.

Доктор Фелл крякнул.

— Но я забыл, — объяснил доктор Фелл, — что Хэммонд прочел письмо этой женщины вслух, причем его голос звенел, и наполовину обезумевшему человеку, стоявшему внизу у задней лестницы, все было слышно. И, — прибавил доктор Фелл, поворачиваясь к Майлсу, — он сел с вами в одну машину и поехал на станцию. Верно?

— Да! Но он не сел в поезд.

— О нет, он сел в поезд, — сказал доктор Фелл. — Он просто вскочил в него после того, как это сделали вы. Вы не заметили его, даже не думали о нем, потому что лихорадочно искали женщину. Прочесывая поезд, вы не удостоили взгляда мужчину, державшего — как делали многие — перед лицом газету.

Вам не удалось найти Фей, и в этом вы должны винить самого себя, поскольку в своем возбужденном состоянии не могли рассуждать логически. В постигшей вас неудаче нет ничего загадочного. Ей, как и вам, было тяжело находиться в толчее, и она, воспользовавшись своей женской привлекательностью, смогла избежать этого. Она ехала в купе проводника.

И это дурацкое обстоятельство привело к завершающей трагедии.

Когда Фей приехала в Лондон, она была вне себя от гнева и отчаяния. Она собиралась покончить с этой историей. Она собиралась обо всем рассказать. Но потом, когда суперинтендент Хедли уже находился в ее комнате и настойчиво подталкивал ее к признанию…

— Да? — торопила его Барбара.

— Выяснилось, что она по-прежнему не способна это сделать, — сказал доктор Фелл.

— Вы имеете в виду, что она все еще любит Гарри Брука?

— О нет, — ответил доктор Фелл. — Все это осталось в далеком прошлом. Ее чувство к нему основывалось на кратковременной иллюзии, что она может стать порядочной женщиной. Нет, в этом повинен злой рок, который преследовал ее всегда, что бы она ни делала. Видите ли, Гарри Брук, превратившийся в Стивена Кертиса…

Профессор Рию всплеснул руками.

— Этого, — перебил он доктора, — я тоже не могу понять. Как произошла такая метаморфоза? Когда и каким образом Гарри Брук стал Стивеном Кертисом?

— Сэр, — ответил доктор Фелл, — больше всего на свете меня раздражает процедура удостоверения личности, требующая проверки множества документов. Поскольку вы официально опознали этого человека как Гарри Брука, я предоставляю Хедли выяснять все остальное. Но полагаю, — он посмотрел на Майлса, — что вы знакомы с «Кертисом» не очень долгое время?

— Нет, всего пару лет.

— И, по словам вашей сестры, он был демобилизован по состоянию здоровья чуть ли не в начале войны?

— Да. Летом 1940 года.

— Я думаю, — сказал доктор Фелл, — что к тому времени, когда началась война, жизнь с постоянным ощущением нависшей над ним опасности стала для Гарри Брука невыносимой. Его нервы были вконец истрепаны. Одна мысль о том, что Фей Ситон обладает уликой, которая могла бы… ну, представьте себе холодный рассвет и неясные очертания ножа гильотины над своей головой.

И он решил сделать то, что множество людей уже делали до него: вырваться на свободу и начать новую жизнь. В конце концов, немцы захватили Францию, как он полагал, навсегда — деньги и вся собственность его отца были для него в любом случае потеряны. По моему мнению, существовал настоящий Стивен Кертис, погибший при отступлении под Дюнкерком. Гарри Брук был офицером связи между французской и английской армиями. В тогдашней неразберихе он завладел одеждой и документами настоящего Стивена Кертиса и выдал себя за него.

В Англии он стал вживаться в новый образ. Он был на шесть лет старше — на двенадцать, если считать войну — того юноши, который думал, что хочет стать художником. Он занимал довольно прочное общественное положение. Он был помолвлен с девушкой, получившей богатое наследство, с которой ему было уютно, поскольку она опекала его, что в глубине души его всегда устраивало…

— Как странно, что вы сказали это, — пробормотал Майлс. — Вы почти дословно повторили слова Марион.

— Таково было положение дел, когда появилась Фей, и это грозило разрушить всю его жизнь. Понимаете, бедняге вовсе не хотелось убивать ее. — Доктор Фелл взглянул на Майлса: — Вы помните, какой вопрос он задал вам в кафе на вокзале Ватерлоо, оправившись от первого ужасного шока?

— Подождите-ка! — ответил Майлс. — Он спросил меня, сколько времени потребуется Фей на то, чтобы привести в порядок библиотеку. Вы хотите сказать…

— Если бы это заняло около недели, он мог бы найти предлог, который позволил бы ему не попадаться ей на глаза. Но вы лишили его всякой надежды, сказав, что на это уйдет несколько месяцев. И ему пришлось принять решение. — Доктор Фелл щелкнул пальцами. — Даже не разоблачая его как убийцу мистера Брука, Фей все равно могла разрушить его жизнь. И тогда он, вспомнив эпизод из жизни Калиостро…

— Я должен восстановить свое честное имя! — воскликнул разъяренный профессор Риго. — Да, я действительно как-то раз сказал ему, что подобным образом можно испугать до смерти человека с больным сердцем. Но осторожно вложить револьвер в руку жертвы и создать впечатление, что выстрел произведен ею самой… нет, до этого я не додумался. Гениальное преступление!

— Вполне с вами согласен, — сказал доктор Фелл. — И я искренне полагаю, что никто не сможет повторить его. Вы совершаете убийство, обставив все таким образом, словно жертва умерла от испуга при виде злоумышленника, которого никогда не существовало.

Профессор Риго все еще был в ярости.

— Мало того, что это не входило в мои намерения, — заявил он, — но — как я ненавижу преступления! — из-за этой дополнительной детали я даже не распознал трюка, сыгранного под самым моим носом. — Он замолчал, достал из кармана носовой платок и вытер лоб. — Был ли в голове Гарри Брука, — спросил он, — какой-нибудь еще хитроумный план, когда он последовал сегодня днем за Фей Ситон в Лондон?

— Нет, — ответил доктор Фелл. — Он собирался просто убить Фей Ситон и уничтожить все улики. Я содрогаюсь при мысли о том, что могло бы произойти, окажись он на Болсовер-Плейс раньше, чем Хэммонд и мисс Морелл. Но вы понимаете, «Кертис» следовал за ними. Поскольку Фей Ситон ехала в купе проводника, он тоже не нашел ее в поезде. Поэтому он был вынужден следовать за ними, чтобы они привели его к жертве.

Затем появился Хедли. И «Кертис», который мог слышать каждое слово, стоя в коридоре у двери комнаты Фей на Болсовер-Плейс, совершенно потерял голову. Он был одержим одним желанием: завладеть плащом — испачканным кровью плащом, единственной проклятой уликой против него, — прежде чем Фей не выдержит и выдаст его.

Он дернул главный рубильник на распределительном щите в коридоре. Он выбежал в темноте из комнаты с портфелем, который бросил на бегу, потому что все его внимание было сосредоточено на тяжелом — из-за кусков парапета, все еще лежавших в нем, — плаще. Он выскочил из дома и попал прямо…

— Прямо — куда? — спросил Майлс.

— Прямо в объятия полицейского. Вы помните, что Хедли даже не стал преследовать его? Хедли просто открыл окно и засвистел в полицейский свисток. Мы договорились обо всем еще по телефону, предвидя, что нечто подобное может произойти.

Гарри Брук, он же Стивен Кертис, находился в полицейском участке на Камден-Хай-стрит до тех пор, пока мы с Риго не вернулись из Гэмпшира. Затем он был доставлен на Болсовер-Плейс для того, чтобы Риго официально опознал его. Я сказал вам, мой дорогой Хэммонд, что визит Хедли может иметь не самые приятные последствия для одного человека, находившегося тогда в комнате Фей, и я имел в виду вас. Но это подводит меня к тому, что мне хотелось бы сказать в заключение.

Доктор Фелл откинулся на спинку стула. Он взял свою погасшую пенковую трубку, забитую серебристым пеплом, и снова положил ее. Он тяжело дышал, словно ему было очень не по себе.

— Сэр, — начал он громоподобным голосом, но тотчас же понизил его, — я не думаю, что вы должны чрезмерно тревожиться за вашу сестру Марион. Возможно, мои слова прозвучат неучтиво, но эта молодая леди крепка как скала. Потеря Стивена Кертиса не причинит ей особого вреда. Но с Фей Ситон дело обстоит совсем иначе.

В маленьком обеденном зале стояла тишина. Был слышен шум дождя за окнами.

— Я уже рассказал вам всю ее историю, — продолжал доктор Фелл, — или почти всю. Больше я не должен ничего говорить, ибо не имею права вмешиваться в чужую жизнь. Но в эти последние шесть лет на ее долю должно было выпасть немало испытаний.

Она была изгнана из Шартра. И даже в Париже ей по-прежнему грозил арест за убийство. Поскольку она не показала Хедли свое французское удостоверение личности, я склонен заподозрить, что она добывала себе хлеб на панели.

Но эта девушка обладала неким качеством — назовите его великодушием, назовите его чувством обреченности, назовите его как вам угодно, — которое в самых крайних обстоятельствах не позволило ей сказать правду и разоблачить человека, бывшего некогда ее другом. Она чувствует, что некий злой рок настиг ее и уже никогда не отпустит. Ей осталось жить в лучшем случае всего несколько месяцев. Сейчас она лежит в больнице, больная, подавленная и утратившая надежду. Что вы думаете обо всем этом?

Майлс встал.

— Я отправляюсь к ней, — сказал он.

Раздался скребущий звук по ковру — это Барбара Морелл рывком отодвинула стул. Ее глаза были широко раскрыты.

— Майлс, не будьте идиотом!

— Я отправляюсь к ней.

И тогда она высказала ему все, что было у нее на душе.

— Послушайте, — сказала Барбара, положив руки на стол. Она говорила спокойно, но очень быстро. — Вы не влюблены в нее. Я поняла это, когда вы рассказали мне о Памеле Гойт и о вашем сне. Она для вас — то же, что и Памела Гойт, образ, рожденный из покрытых пылью старинных книг, мечта, сотворенная вашим воображением. Послушайте, Майлс! Это околдовало вас. Вы мечтатель и всегда были им. Какой бы, какой бы безумный план ни возник у вас в голове, он не может не привести к катастрофе еще до того, как она умрет. Майлс, ради Бога!

Он подошел к стулу, на котором оставил шляпу. В голосе Барбары Морелл — искренней, полной сочувствия, пекущейся, подобно Марион, о его же благе, — зазвучали пронзительные нотки.

— Майлс, это глупо! Подумайте о том, кто она!

— Меня ни в малейшей степени не интересует, кто она, — сказал он. — Я отправляюсь к ней.

И Майлс Хэммонд еще раз вышел из маленького обеденного зала ресторана Белтринга и поспешил вниз по потайной лестнице навстречу дождю.