Книга: Эксгумация



Эксгумация

Тоби Литт

Эксгумация


Эксгумация

Посвящается родителям

Нет, на насилие полагаться нельзя.

Группа Low, из песни «VIOLENCE».


1

— Алло, Конрад? Это Лили. Привет. Да. Хорошо, что я вспомнила номер. Как дела? Правда? Это обнадеживает. Слушай, я тут должна была поужинать кое с кем, но меня обломали. А столик в ресторане уже заказан. «Ле Корбюзье», в Сохо. Знаешь, где это? Угу. Да, но кухня там просто отличная, и нам в любом случае давно пора увидеться, сам знаешь. Нужно кое-что обсудить. Ты же сам просил. Так вот, почему бы нам не встретиться сегодня, в общественном месте — по крайней мере, попробуем получить от этого удовольствие. Ну, положение у нас не из лучших, ты ведь понимаешь. Обещаю не разрыдаться, если ты не заплачешь первым. Конрад, я пошутила! Боже! Значит, в восемь? А может, зайдем сначала в бар, выпьем? Да ты что?! Послушай, это снова была шутка. М-м-м. Ты прав. Хорошо. Угу. Да, есть немного. Я принесу. Бог мой! М-м-м. Ну все, пока.


Звонок Лили застает меня в аппаратной канала «Дискавери». Рядом со мной сидит здешний видеотехник Крис — мне иногда кажется, что так зовут всех видеотехников Англии, — и хитро улыбается, всем своим видом показывая, что мой разговор с Лили его совершенно не интересует.

Мы монтируем шестой из семи устрашающих анонсов для ежегодной «Акульей недели». На мониторе перед нами застыла Большая белая акула, кадром раньше отхватившая от правого бедра аквалангиста кусок размером с арбуз.

Материал о нападении акулы на человека в окончательный вариант, конечно, не войдет, потому что ролик будут крутить в самое лучшее время, но нам с Крисом нравится смаковать этот кровавый эпизод — кадр за кадром, вперед-назад, в сверхмедленном режиме.

Когда раздается звонок, мы как раз решаем, то ли ограничиться бесплатным кофе из автомата в коридоре, то ли спуститься в закусочную за обедом на вынос, а стоп-кадр с распахнутой пастью Большой белой акулы служит нам своеобразным «скринсэйвером».

Разговаривая с Лили, я даже не пытаюсь притвориться, что у меня были другие планы на вечер.

2

По дороге в ресторан я изо всех сил стараюсь гнать мысли, что мне предстоит первая встреча с Лили после того, как она меня бросила.

Поворачивая на Фрит-стрит, я все еще в относительном порядке.

Я думаю: вот сейчас я сяду с ней за один столик. Мне придется выбирать блюда из меню. Как будто это меня волнует. Как будто меня волнует еда или рестораны.

Меня волнует только она. И наши отношения.

Лили уже на месте — стоит у стойки бара на первом этаже и флиртует с барменом. Выглядит она, как всегда, потрясающе. На ней платье, которое я раньше не видел — наверное, новое. Я знаю все ее платья, даже те, которые она ни разу не доставала из шкафа.

Похоже, у нее к тому же новые духи.

— Привет, Костюмчик, — говорит мне Лили.

Это ее старая шутка, которая в нынешней ситуации вдвойне обидна: у меня только один костюм, и, когда мы встречались в центре, чтобы отправиться на какую-нибудь из тех стильных вечеринок, куда Лили постоянно приглашали и где меня едва выносили, она обычно здоровалась с костюмом, а не со мной — по ее словам, я служил лишь для того, чтобы оживлять собой одежду (и даже это мне не слишком хорошо удавалось — у других могло бы получиться гораздо лучше).

Когда до меня доходит смысл ее приветствия, мне становится плохо: Лили потеряла право так шутить. Чтобы снова получить это право, она должна сначала вернуть меня в свою жизнь. Что, конечно, пока не исключено. Может быть, именно поэтому она и хотела меня видеть.

— Привет, Платьице.

— Что, нравится? Новое — от «призрака».

К нам подходит метрдотель. Он обращается к Лили:

— Боюсь, вам придется подождать минуту-другую, пока столик будет готов.

— Хорошо, — с улыбкой отвечает она.

3

Лили — актриса. На сегодняшний день свою самую известную роль она сыграла в серии рекламных роликов.

В каждом ролике героиня Лили (Вита) переодевается то шаловливой горничной, то бойкой школьницей, то спортсменкой-нимфоманкой, то затянутой в кожу «госпожой» с хлыстом и раз за разом пытается убедить своего коренастого симпампушу мужа (Геркулеса) попробовать на завтрак обогащенные витаминами овсяные хлопья. В какой бы стереотипный образ соблазнительной женщины она ни перевоплощалась, финал рекламы никогда не меняется: как только Вита выдает свой коронный вздох разочарования и с грохотом захлопывает за собой дверь кухни, Геркулес с хитрым видом демонстрирует зрителям огромную тарелку витаминизированных хлопьев, которую он все это время прикрывал своим обязательным атрибутом — газетой. Затем он с подкупающей развязностью поворачивается к камере, обаятельно подмигивает и начинает жадно наворачивать хлопья.

Звучат фанфары.

Действие всех этих роликов с участием Лили происходит в странном параллельном мире телерекламы, где доминируют основные цвета и неоэкспрессионистская перспектива, где жесты карикатурны, а страданий не существует.

И для большинства людей Вита-Лили навечно застрянет в этом мире. Она счастлива в браке, хотя муж цинично обманывает ее; она без конца пытается его соблазнить, а он ее все время отвергает; ее розовый оптимизм регулярно сменяется яростью. Для большинства людей Лили пребывает в вечном аду.

Примерно за год до нашего знакомства Лили в черном парике и страшно неудобном корсаже шесть месяцев изображала Белоснежку в Евродиснейленде. Даже сейчас она может в любую секунду заговорить жеманным тоненьким голоском своей героини. Лили — прирожденная актриса, и прежде всего благодаря своему великолепному умению подражать голосам. В этом «мультосвенциме» правила компании требовали от нее постоянно улыбаться, так что к концу смены у нее буквально сводило спазмом мышцы лица, а от оставшихся после такой работы морщинок она не избавилась до сих пор. Я знал один верный способ привести ее в бешенство — достаточно было начать насвистывать песенку гномов из мультфильма о Белоснежке.

После Диснейленда у Лили был перерыв в несколько месяцев, а затем она получила роль в телевизионном детективе. Роль была довольно простая: Лили раздевалась, принимала душ, после чего ее убивали самым жестоким образом. Однако для нее это был огромный прорыв.

Эпизод в душе записан у меня на видео, и к моменту нашей встречи в ресторане я все еще храню кассету. С тех пор как Лили меня бросила, эта пленка у меня уже порядком износилась. В ближайшее время я собираюсь захватить ее на работу и сделать копию.

Гонорары за роль Виты позволяют Лили считать стоимость ужина в «Ле Корбюзье» вполне приемлемой.

Пока мы ждем столик, Лили рассказывает мне свои хорошие новости. Ей только что предложили главную роль в театре «Роял корт», причем спектакль обещает быть скандальным. Еще бы, ведь пьеса называется «Секс и смерть» — пьеса о женщинах и некрофилии. Скоро она перестанет сниматься в рекламе.

Я нисколько не удивлюсь, если Лили очень скоро станет настоящей звездой.

Потому что у нее есть это.

4

— Ну а ты как? — спрашивает меня Лили.

Моя жизнь существенно отличается от ее. Вначале было подозрение, затем признание факта, а теперь уже уверенность, к которой я медленно и болезненно привыкаю, уверенность в том, что у меня этого нет.

Я работаю на телевидении режиссером монтажа — готовлю ролики с анонсами передач для спутниковых каналов, где время от времени требуются мои услуги.

С самого детства я хотел снимать кино. Еще в школе я постоянно придумывал дешевые спецэффекты, которые можно было бы использовать в низкобюджетных фильмах. (Чтобы раковина выглядела так, будто в нее кого-то стошнило, достаточно плеснуть туда пакетного супа с лапшой. Если в кадре нужно что-то похожее на сперму, можно воспользоваться шампунем.) Надо ли говорить, что пока я даже не приблизился к той стадии, на которой мне потребовалась бы «дешевая» рвота в раковине или «низкобюджетная» сперма. (Жаль, что я так и не придумал достоверный заменитель крови — кетчуп совсем на нее не похож.)

Моя голубая мечта — снять серьезный полнометражный фильм по собственному сценарию, получить два Оскара (за лучший оригинальный сценарий и лучшую режиссуру), прославиться на весь мир, разбогатеть и добиться того, чтобы меня любили.

Вместо этого я теряю время в компании бездарных и несговорчивых сценаристов, и чем дальше, тем они попадаются все бездарнее и сварливее.

Мы просиживаем штаны в барах и пабах, с энтузиазмом завзятых киноманов обсуждая Тарковского и Тарантино, Хьюстона и Хичкока. Не хуже дорожного катка наезжаем на продюсеров, которые похлопывают нас по плечу, хвалят, но денег не дают. Тандемом «сценарист — режиссер» мы принимали участие уже в доброй сотне организованных Би-би-си конкурсов короткометражек, но ни разу не продвинулись дальше первого тура.

Мне тридцать, и я понимаю, что успеха, который выпал на долю Лили, мне не видать.

И все потому, что у меня нет этого.

Лили знает об этом.

Возможно, здесь кроется одна из причин, почему она меня бросила.

Но нам все-таки нужно поговорить об этом (или просто об этом).

— Может, что-нибудь скажешь? — реагирует Лили на мое затянувшееся молчание.

— Ваш столик готов, — сообщает метрдотель.

5

Конец августа, пятница, теплый, ласкающий кожу вечер. Мы с Лили сидим напротив друг друга на втором этаже «Ле Корбюзье», французского ресторана в стиле модерн, расположенного примерно посередине Фрит-стрит.

Дизайнер ресторана получил несколько наград на международных конкурсах за создание этого новаторского и в то же время функционального интерьера.

Верхний зал больше напоминает операционную. Холодные, матовые, как бы подернутые инеем алюминиевые столешницы. На стенах — в равной пропорции зеркала и нержавеющая сталь. Полы из неполированного светлого крепкого дерева. Лампы дневного света, наполовину скрытые зеркалами. Белая фарфоровая посуда. Приборы из нержавеющей стали. Белоснежные хлопчатобумажные салфетки. Подставки для салфеток в виде колец из нержавеющей стали. На официантах — белоснежные хлопчатобумажные куртки с пуговицами из нержавеющей стали. Хлеб подается на белоснежной хлопчатобумажной салфетке в алюминиевой корзиночке с ободком все из той же нержавейки.

Официант с выбритой головой и густой козлиной бородкой принимает у нас заказ: мне — грибы и жареную камбалу, Лили — спаржу и телячий эскалоп.

Мы уже договорились, что возьмем «Шардонне-1992», и уже попробовали его — вино оказалось ароматным и приятным.

Этот модный ресторан (да и вообще любой ресторан) — затея куда дороже, чем я могу себе позволить.

Но я не могу себе позволить и того, чтобы Лили об этом догадалась.

— Хорошо, — говорю я, возвращая официанту меню.

Хотя на самом деле все очень плохо.

6

Прошло ровно сорок пять дней с тех пор, как мы с Лили расстались — по ее инициативе и совсем не по-дружески. До этого мы два года встречались и один год успели прожить вместе. Квартира на последнем этаже в районе Ноттинг-Хилл принадлежала ей (квартира досталась ей от родителей), поэтому мне пришлось съезжать и подыскивать себе новое жилье. В результате я нашел квартирку на первом этаже в Мортлэйк — вшивую, но дешевую.

Когда Лили сказала, что больше меня не любит, в моей голове вдруг начали звучать разные попсовые песенки, причем самые дурацкие, те, которые я, казалось бы, давно должен был забыть: «Без тебя я разучился улыбаться», «Ты улетаешь от меня», «Один-одинешенек», «Ты богатая счастливая девушка — я бедный несчастный парень». Я присел на край дивана, который отныне принадлежал только ей, и заплакал. А Лили сказала мне, чтобы я не дурил. Не прошло и двух недель, как я съехал. Помню, как выходил из ее квартиры, думалось, в последний раз, и в кармане у меня больше не было ключей от входной двери.

Но вот я снова с Лили: меня отделяет от нее лишь матовый алюминий стола в «Ле Корбюзье».

Я знаю каждый дюйм ее тела, и все же оно, такое близкое, остается для меня недоступным.

Я помню Лили в мельчайших подробностях: как поскрипывали ее ногти о подушку под моей головой; как она чуть слышно клацала зубами, когда засыпала, всегда раньше меня; помню яичный запах ее зевков по утрам.

Никогда больше я не проведу кончиками пальцев по ее твердому плоскому животу. Никогда больше мой язык не обежит вокруг ее сладковато-соленого клитора.

Это возмутительно, — думаю я. — И почти неприлично.

Я помню все ее привычки: как она хватала мою нагретую за ночь подушку, когда я вставал на работу, и прижимала ее к животу, о чем я, в отличие от подушки, мог только мечтать; как она сосала мой член и глотала сперму, но тут же обязательно убегала в ванную, чтобы почистить зубы.

Сейчас, когда я сижу так близко от нее, мне кажется, что я имею почти полное право на обладание ее телом.

Рассматривая Лили через стол, (а нас, по сути, разделяет стена выпавшего на ее долю успеха и ее глубокое безразличие ко мне), я думаю: Больше всего на свете я хочу, чтобы ты от меня забеременела: я хочу оставить в твоей жизни настолько неизгладимый след, чтобы люди сразу замечали эту отметину, когда заговаривали бы или задумывались бы о тебе. А еще больше я хочу, чтобы ты сама захотела забеременеть от меня.

Я ее по-прежнему люблю.

Люблю, несмотря на все то, что произошло между нами и что она мне в свое время наговорила.

Лили что-то говорит мне и сейчас, прерывая мои размышления.

— Ублюдок, — доходит до меня ее голос.



Пуля № 1


Первая пуля (а всего их будет шесть, распределенных поровну между Лили и мной, хотя мои три пули окажутся не столь смертоносными) входит в ее тело примерно на два дюйма ниже левой груди. Медленно, а если не медленно, то постепенно, а если не постепенно, то как минимум мгновение за мгновением, без малейших задержек и не пропуская ни миллиметра, пуля начинает свое неотвратимое проникновение в грудную клетку Лили. Маленькая коричневая родинка в форме математического знака бесконечности, резко выделявшаяся на фоне голубовато-белой и в остальном безупречной кожи на два дюйма ниже левой груди, в отчете о вскрытии упомянута не будет — значит, соприкосновение с пулей буквально испарило ее в один миг: пшик, и все. Прежде чем совершить это первое мини-убийство, пуля пролетела десять футов сквозь охлажденный и очищенный кондиционером воздух, прошила невесомую серую вискозу платья от «призрака» и разорвала гладкий черный шелк топа на бретельках. И вот, почти идеальная кожа Лили начинает медленно растягиваться, сопротивляясь давлению металлической головки пули, вминается в хрупкую грудную клетку, на мгновение натягивается от плеча до бедра, но пуля легко преодолевает это притворное, безнадежное сопротивление. Пуля вращается вокруг своей оси против часовой стрелки благодаря винтовым канавкам, или нарезам в стволе причастного к убийству пистолета. Это вращательное движение обеспечивает максимальную устойчивость пули в полете и, следовательно, увеличивает точность стрельбы. Однако первый слой плоти пуля преодолевает благодаря своей кинетической энергии, а не в силу сверлящего вращения вокруг своей оси.

Входные отверстия огнестрельных ран очень сексуальны. И хотя я так и не увижу ран Лили своими глазами, у меня будет возможность изучить фотографии из учебника по судмедэкспертизе: красный поясок осаднения вокруг входного отверстия, возникающий в результате трения пули о кожу, напоминает женский рот в ярко-розовой помаде, покрытой сверху слоем блеска для губ.

В этот бесконечно долгий момент проникновения в тело Лили пуля не только вращается вокруг своей оси, но и немного «рыскает» из стороны в сторону — как плывущая в толще воды рыба, если наблюдать за ней сверху.

Несмотря на то, что за последние двадцать пять лет конструкция огнестрельного оружия была значительно усовершенствована (особенно это касается качества стволов и нарезов), при перемещении по воздуху физический объект неизбежно теряет устойчивость. Однако это «рыскание» начинает существенно влиять на траекторию пули, только когда она прекращает свой полет по воздуху и входит в более плотный материал, такой как человеческое тело.

Тело Лили.

Пройдя сквозь кожу, тонкий слой жира (прости меня, Лили), сосуды, нервы и мембраны грудной клетки, пуля врезается в место пересечения грудных мышц: наружной косой, наружной межреберной, внутренней межреберной, самой внутренней межреберной.

Когда пуля проходит сквозь плотную, но эластичную ткань мышц, вокруг и позади нее временно создается полость, диаметр которой больше диаметра пули. В течение пяти-десяти миллисекунд после прохождения пули эта полость пульсирует, то сжимаясь, то разжимаясь, и тем самым разъединяет, разрывает, распарывает окружающие ткани, которые сама пуля даже не затронула. Для описания этого явления существует специальный термин — кавитация.

Затем пуля дробит пятое и шестое ребра Лили, ударяясь о них с такой силой, что осколки разлетаются во все стороны и также поражают окружающие ткани.

Эти вторичные факторы поражения типичны для огнестрельных ранений и зачастую, как в случае с Лили, наносят не меньше повреждений, чем сама пуля.

Один особенно острый осколок ребра описывает в грудной клетке широкую параболу, разрывая ткани вплоть до верхушки сердца. Другой осколок, более плоский и не такой острый, устремляется в направлении печени. Третий — почти идеально округлой формы — останавливается в нескольких миллиметрах от селезенки.

Получается, что тонкую ткань плевры Лили разрывает не механическое давление пули, а мелкие осколки ребер, разлетевшиеся во все стороны.

К этому моменту пуля уже потеряла некоторую, пусть и небольшую, часть своей кинетической энергии, Пятое и шестое ребра, послужив временной преградой на ее пути, немного изменили ее траекторию — усилили ее рыбообразное «рыскание», ее колебания.

Один из законов баллистики гласит: пуля, попадающая в человеческое тело, причиняет наибольшие повреждения не в месте соприкосновения с ним и не в какой-то произвольной средней точке, а именно там и тогда, где и когда она теряет максимум своей кинетической энергии. Другими словами, чем больше пуля начинает рыскать, вилять, кувыркаться, тем больше вреда она причиняет.

Затем пуля № 1 врезается в нижнюю долю левого легкого Лили — здесь ткань менее плотная, а чем меньше плотность, тем меньше повреждений.

Пуля выходит из левого легкого между шестым и седьмым ребрами, повреждая межреберные нерв, вену и артерию. Шестое ребро меньше задето, но вот седьмое обращается в мельчайшие осколки, которые устремляются вслед за пулей.

Уже после того, как пуля проходит какое-то расстояние, эти осколки начинают засасываться внутрь раны за счет сокращения и перегруппировки мышечной ткани.

Когда пуля встречается с мышцами спины, она уже движется боком. Резкий удар о ребра на выходе из грудной клетки окончательно превратил ее полет в кувыркание. Кроме того, от соприкосновения с костной тканью головка пули немного деформировалась, что увеличило повреждения внутренней косой, выпрямляющей позвоночник и широчайшей спинной мышцы.

Затем пуля снова проходит через жир, дерму, эпидерму, слой мертвой кожи, волосы.

Так как в момент выстрела Лили опирается спиной о металлическую спинку стула, выходное отверстие первой пули оказывается несколько нетрадиционным.

Выходные отверстия при пулевых ранениях обычно напоминают по форме звезду, щель, круг или полумесяц.

Но Лили опирается спиной о металлическую спинку стула, и поэтому выходная рана характеризуется тем, что принято называть «осаднением».

В тот момент, когда пуля бокам выходит из ее спины, кожа растягивается и резко прижимается к твердой поверхности стула.

Кожа испытывает на себе давление не только спинки стула, но и ткани топа и платья Лили, что превращает выходное отверстие из аккуратной круглой дырочки в лоснящуюся, мясистую, покрытую мелкой сеточкой и похожую на клитор штуковину.

7

— Ублюдок, — повторяет она.

В этот момент киллер для меня — всего лишь размытое яркое пятно справа у самого края моего поля зрения.

Но когда первая пуля прошивает Лили и разбивает зеркало позади нее, я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него.

Лили расстреливает курьер-велосипедист. На нем оранжевая майка из флюоресцирующей ткани и облегающие велосипедные шорты, на боку — курьерская сумка, на голове — велосипедный шлем. Глаза его скрыты стильными очками с отражающими стеклами. Рот и нос покрывает специальная маска-респиратор для езды по загазованным улицам. У него жилистые, мощные икры. На левом плече у него рация. В правой руке серебристо-черный пистолет.

Он напоминает пришельца из будущего, в котором людей волнует только их физическая форма и пути лавирования между опасными новыми технологиями, — к такому будущему, кстати, я не хочу иметь ни малейшего отношения.

Мне почему-то трудно поверить, что человек, надевший ярко-оранжевую велосипедную майку, одновременно может быть готов убивать. (Или наоборот.)

Убийца расстреливает Лили не по правилам. Ему нужно было бы сначала долго учиться этикету этого ремесла у маститых профессионалов старой школы. На дело следовало бы идти в черном костюме (безупречно сшитом добропорядочным дядюшкой) и белой сорочке (только что выстиранной любящей матерью). Минуя официантов, киллер должен был бы отпустить шутку об омарах, которым суждено пережить гурманов клиентов. Заказное убийство — настоящее искусство, его нельзя совершать «между делом». Но парень появился из уличного потока людей и машин и снова в нем растворится. Это все равно что погибнуть под колесами его велосипеда, а не от его рук. Мне кажется, что когда человек расстреливает кого-то, вырядившись в такой футуристический технокостюм, он лишает акт подобающей серьезности. Смерть Лили — а я в тот момент уже уверен, что она умрет, — превращается в нелепую шутку. Киллеру следовало бы выйти, переодеться, извиниться перед публикой и проделать все еще раз, в полном соответствии с этикетом.

Когда я снова поворачиваюсь к Лили, в нее как раз попадает вторая пуля.

Прямо в голову.

Из черепа, как из пульверизатора, на разбитое зеркало брызгает кровь.

Я вижу болтающийся на клочке кожи кусок скальпа.

И начинаю смеяться.

Лили медленно наклоняется вперед, и в этот момент мы встречаемся взглядами. Я уверен, что она смотрит на меня. С той стороны смерти.

— Ублюдок, — успевает повторить она в третий раз.

Голова Лили склоняется еще ниже. Глаза закатываются. Как при оргазме. Как у святого в смертных муках.

Третья пуля попадает ей в живот, задев по пути край столешницы.

Лили застывает.

Я смеюсь и не могу остановиться, сам не знаю почему.

(Скорее всего последнее, что видела Лили в своей жизни, как ни ужасно, — это мое лицо, мой открытый рот, мой необъяснимый смех. Не думаю, что я мог бы подготовить для нее соответствующее случаю выражение лица, ведь я не актер. В конце концов, каждый из нас играет в жизни только свою роль. И вот эту сцену мы отрепетировать не могли. Или могли? Может, поэтому мне было так плохо. Ведь на самом деле я репетировал это «пиф-паф» много раз — в кино, перед видеомагнитофоном.)

Затем киллер поворачивается и целится в меня. Он всего в десяти футах от стола.

Я откидываюсь на спинку стула, но не отодвигаю его. Я хочу вскочить и где-нибудь спрятаться.

Но не могу. Я начинаю терять равновесие.

Четвертая пуля (моя первая) чиркает мне по груди и вгрызается в левую руку.

У меня вырываются какие-то типичные для таких случаев восклицания.

Голова моя запрокидывается, поскольку я падаю назад вместе со стулом.

Я уклоняюсь от следующего выстрела.

Пятая пуля меня даже не задевает.

Киллер делает шаг вперед.

Я застреваю в нелепой позе, балансируя на задних ножках аула и не падая только потому, что мои ступни упираются снизу в столешницу. Я нахожусь почти в горизонтальном положении, как будто лечу.

Шестая пуля попадает мне в нижнюю часть живота слева, в кишечник.

Боковым зрением я вижу, как вокруг в панике мечутся люди.

Киллер стреляет в потолок.

Все замирают.

Мои глаза закрываются.

Больше выстрелов не слышно.

Я открываю глаза.

Киллера нет.

Я опускаю взгляд.

Я вижу белую хлопчатобумажную салфетку в руках, которую я, оказывается, успел несколько раз сложить пополам.

Истекая кровью, я продолжаю складывать салфетку, пока дальше складывать уже невозможно.

Я смотрю на потолок и вижу, как с него капает кровь.

Я перевожу взгляд на стол.

Кровь. Много крови. Кровь повсюду. Все в крови. Лужица крови на платье между колен Лили. Кровавые брызги на разбитом зеркале позади нее. Кровь вырывается толчками из раны на ее груди, как будто оттуда выпрыгивают толстые красные лягушки. Кровь сочится у меня между пальцев. Кровь заливает светлое дерево пола. Кровь на волосах визжащей женщины за соседним столиком. Кровь на белой рубашке ее спокойно сидящего мужа. Кровь на тарелках. Кровь на крови. Ее кровь. Моя кровь. Моя кровь на ее крови. Ее кровь на моей крови. Наша кровь вместе. Кровь, смешанная с кровью. Артериальная кровь. Венозная кровь. Кровь капающая и пачкающая. Кровь текущая и свертывающаяся. Кровь, вытекающая из моего тела. Кровь, пульсирующая вместе с моим сердцем. Моя кровь. Кровь жизни. Целое море долбанной крови.

К счастью, я теряю сознание.

На целых шесть недель.


КАРТА ПОСТУПИВШЕГО ПАЦИЕНТА


Имя: (Алан Грей — зачеркнуто) Конрад Редман

Дата рождения: ?

Адрес: ?

Род занятий: ?

Курит: ?

Группа крови: AB (IV)

Пребывание в стационаре (прогноз): 9 месяцев.


Состояние:

Тяжелое внутреннее кровотечение, вызванное огнестрельным ранением в нижнюю часть живота слева, поражение почек. Обширные повреждения.

Потеря сознания на месте происшествия. Сотрясение мозга в результате падения со стула.

Сердечно-легочная реанимация. Переливание крови. Потеря около 2 литров крови. Адреналин внутривенно.

Требуется неотложное оперативное вмешательство. Немедленно направляется в операционную.


Вывод: Состояние критическое, но стабильное.


Подпись: СКОРАЯ ПОМОЩЬ

ВИТА УБИТА


Шила Барроуз


26-летняя актриса Лилиан Айриш, более известная как «Вита», была убита вчера вечером несколькими выстрелами из пистолета в фешенебельном лондонском ресторане «Ле Корбюзье».

Полиция организовала преследование преступника по переполненным людьми улочкам Сохо, в результате чего он был ранен и задержан.

По сообщениям свидетелей, убийца был в одежде велокурьера.

Как стало известно нашему корреспонденту, при задержании преступника были задействованы бойцы спецподразделения Скотланд-Ярда.

Спутник Виты, мужчина примерно 30 лет, личность которого на данный момент не установлена, также получил ранения в результате инцидента.

Раненый был доставлен в больницу «Юниверсити-Колледж». Врачи оценивают его состояние как «критическое, но стабильное».

Вчерашний расстрел в «Ле Корбюзье» носит все признаки заказного убийства. Скотланд-Ярд отказывается комментировать это предположение. Представитель полиции заявил буквально следующее: «В данный момент расследование только начато, и подобные заключения пока преждевременны».

«Миррор груп ньюспейперз»

.40 ЕСП


.40 ЕСП («Европейский самозарядный пистолет») производится из высокопрочных, коррозиестойких полимеров и по праву считается лучшим пистолетом компании «Грубер-Литвак».

.40 ЕСП поставляется в трех вариантах отделки: «черный матовый», «голубой» и «нержавеющая сталь». Он обладает высокой устойчивостью к самым неблагоприятным воздействиям среды.

Наши специалисты оставляли .40 ЕСП на долгое время в соленой воде, стреляли из него при температуре -44°F/-42 °C и +153°F/+67 °C, а также подвергали его испытаниям на устойчивость к воздействию дождя и грязи по стандартам НАТО.

Каковы результаты?

К моменту публикации настоящего каталога из .40 ЕСП произведено 37 000 испытательных выстрелов патронами «смит-энд-вессон» без единой осечки: ни одной заминки при подаче патрона, ни одного случая перегрева ствола, ни одного заклинивания затвора!

Уникальная система обработки ствола (патент заявлен) защищает пистолет от износа и продлевает срок его службы.

Специалисты компании «Грубер-Литвак» создали средний пистолет оборонительного типа — .40 ЕСП — с максимальной останавливающей силой, которая только может понадобиться опытному профессионалу.

Разрабатывая пистолет, наши ученые не только закладывали основы технологий будущего, но также опирались на лучшие достижения прошлого. В конструкции .40 ЕСП использована модифицированная система Браунинга — как и в классической, неизменно популярной модели «Джи-Эм 1911».

Кроме того, благодаря «Усовершенствованной системе снижения отдачи» («УССО») .40 ЕСП имеет гораздо менее ощутимую отдачу и дергание ствола, чем аналогичные модели других производителей.

Наконец, .40 ЕСП удивительно безопасный пистолет. В его конструкции применена эргономичная комбинация пяти различных предохранителей, как автоматических, так и неавтоматических.

Компания «Грубер-Литвак» во всем мире заслужила прекрасную репутацию, и выпуск нашей новой модели .40 ЕСП, как мы рассчитываем, только упрочит ее.

.40 ЕСП — наш очередной шаг на пути к «идеальному пистолету».

8

О том, как ты лежал в коме, много не расскажешь.

Целых шесть недель я был не столько человеком, сколько крайне непродуктивным потребителем единой энергосети Великобритании. Своей жизнью я обязан сотрудникам «Сазерн электрик». Шесть недель вырабатываемое ими электричество дышало за меня, контролировало мой пульс, согревало и кормило меня, красноречиво попискивало от моего имени и следило буквально за каждым аспектом моего физического и умственного существования.

Это была болезнь-сон: болезнь, в которой ты сам участия не принимаешь.

Вот лучшая аналогия, которая приходит мне в голову: состояние комы можно сравнить с прекрасно работающим, «навороченным» телевизором, помещенным на Луну. Не получая телесигнала, мой ум воспринимал только чистейшую статику. В статических всполохах, как и в пламени, если долго на него смотреть, начинаешь замечать разные узоры и картины. Эти картины и дали повод для бурной дискуссии о так называемых коматозных снах. Моим главным кошмаром был волк, который периодически появлялся в моем сознании, — хотя никакого реального представления о времени у меня не было. Волк приходил и начинал грызть мои ноги. Другие пережившие кому люди, с которыми я общался через специальный Интернет-форум, также сообщали, что видели волка, но только после того, как я первым упоминал о нем.



Очнувшись, я обнаружил, что весь покрыт синяками, особенно руки выше локтей. Кроме того, мне показалось, что моя крайняя плоть иссечена каким-то острым предметом, возможно, скальпелем.

Мои ноги несколько утратили силу, поэтому мне пришлось пройти специальный курс реабилитации, чтобы вновь обрести уверенность при ходьбе.

За всю жизнь у меня не было таких длинных, таких необкусанных ногтей, как в течение первых нескольких часов после выхода из комы.

В палате интенсивной терапии стоял полумрак. Лампы направленного освещения заливали светом только столы медсестер. Мониторы приборов поблескивали зеленым и красным.

Мама дежурила у моей кровати большую часть этих полутора месяцев, и первое, что я увидел, когда открыл глаза, было ее улыбающееся лицо.

Моей первой мыслью было: Я должен пописать, второй: Теперь я обязан кого-то убить.

Да, именно так я и подумал: обязан.

Еще через несколько часов меня отключили от системы поддержки дыхания, после чего я долго кашлял и отплевывался.

На меня излилось море материнской любви.

Но еще раньше, чем я произнес первые слова, я начал грызть ногти. (Как только понял, что рядом действительно моя мать.)

— Бабушка передает тебе привет, — сказала она.

Это была неправда: бабушка страдала болезнью Паркинсона и все время забывала, какой она пьет чай, с сахаром или без, не говоря уже о существовании какого-то абстрактного внука. (Она предпочитала класть два кусочка.)

Периодически в палате появлялись врачи и медсестры.

Я начал выздоравливать.

Просыпаться было особенно тяжело, и я предпочитал оказываться в этот момент один. Я вел себя агрессивно — так, по крайней мере, считали окружающие. Я и на самом деле старался прогнать их подальше со своих глаз, чтобы избавиться от их навязчивого физического присутствия.

Я боялся цветов и других подношений, в панике съеживался при их появлении. Чтобы справиться со страхом, я заставлял себя подсчитывать виноградинки в каждой принесенной грозди.

Люди вокруг занимали слишком много места: гигантские существа с кратерами пор на коже, футбольными мячами прыщей и торчавшими из носа копьями волос. Я всегда вскрикивал, когда врачи склонялись к моему лицу с фонариками.

— Не бойтесь, больно не будет.

Но мне уже больно!

Будь моя воля, я бы посоветовал медсестрам использовать еще больше косметики, чтобы они казались предельно неестественными. Как же мне хотелось, чтобы они превратились в этаких «мед-гейш».

Мне казалось, что я влетел в мир ecorche — с начисто содранной кожей, как фигура в анатомических атласах: легкий сквозняк был для меня все равно что ураган, кашель — землетрясение, приятный запах — оргазм, неприятный — харакири, а любое прикосновение было пыткой. Мне не хотелось быть сверхчеловеком. Я хотел вернуться в привычную и прочную оболочку своего прежнего «я». Хиппи думали, что «врата восприятия» можно очистить одной всем известной «кислотой» — наркотиком ЛСД. Что до меня, то мне средство показалось кислотой совсем другого рода. Меня как будто погрузили в ванну с соляной кислотой, и все мои внешние оболочки растворились, так что внутренности открылись воздействию сил, на соприкосновение с которыми они не рассчитаны.

Мира вокруг слишком много.

Это единственная мысль, которая приходила мне в голову.

Мира вокруг слишком много.

(Помните садистскую шутку из детства — что такое «плюх, плюх, п-ш-ш-ш»? Это двух младенцев уронили в ванну с кислотой.)

Я отказывался расточать свои ощущения. Я закрыл глаза и стал слушать, как поскрипывают стены и пол.

Я заработал себе репутацию слегка эксцентричного человека.

Почему бы им не признать меня выжившим, похвалить за стойкость и отпустить домой? Большего мне не надо.

Обратно в человеческий мир меня вытащила музыка, больничное радио, которое было как успокаивающий наркотик, депрессант, замедляющий мир и пропускающий его через фильтр дымчатой, зыбкой, тронутой позолотой ностальгии. Я часами просиживал в серых казенных наушниках, просто ловя кайф от музыки. Больничное радио — настоящий аудиогероин. Ходили слухи, что некоторые санитары тайком записывали больничную музыку на пленку и брали ее с собой, когда отправлялись к знакомым наркоторговцам, — за стопку девяностоминутных кассет и упаковку-другую выкраденных лекарств (валиум, метадон или могадон) можно было получить десятипроцентную скидку на несколько доз кокаина. Больничное радио доводило меня до состояния печального экстаза. Это была музыка иного поколения, к которому я временно принадлежал. Фрэнк Синатра, Бинг Кросби, Дин Мартин, Дорис Дей — эти люди прекрасно знали, что такое боль и страдания, и понимали значение умиротворения и забвения. Они были настоящими святыми в церкви Матери Нашей Беззаботности. Благослови их, Боже, всех до одного.

Я достаточно быстро выздоравливал.

Затем, будто сговорившись, окружающие разом начали вываливать на меня новости, хорошие и плохие.

9

Первым был мой врач.

— Э-э-э, послушайте…

Он пододвинул себе стул и сел рядом с кроватью. (Значит, сейчас он начнет сообщать новости.) Он заговорил негромко и быстро. (Значит, новости будут неутешительные.) И он назвал меня по имени. (Значит, Лили умерла.) Некоторое время он говорил успокаивающим тоном. (Значит, Лили умирала медленно и так мучительно, что перестала быть Лили, женщиной и вообще человеком.)

Я считал квадратные панели на потолке.

Когда я снова прислушался к голосу врача, он что-то говорил о моих ногах. Судя по всему, мне нужно было пройти курс физиотерапии.

— Долго она умирала? — спросил я.

Врач посмотрел на меня, сразу осознав очень многое. Он знал, что не должен раздражаться, говоря со мной, поэтому терпеливо начал с самого начала.

— По нашим оценкам, она умерла в течение двадцати минут после выстрелов.

— В «скорой»?

— Мы не пытались перевезти ее — она умерла в ресторане.

— Вы там были?

— Нет.

— А вообще вы в этом ресторане бывали?

— Э-э, кажется, нет.

— Что ж, я бы не стал рекомендовать его как место, где можно поесть и отдохнуть.

Было видно, что он не счел это шуткой, над которой у него было право смеяться.

— Когда она умерла, ее привезли сюда — в больничный морг. Затем ее похоронили. Я слышал, похороны прошли подобающе.

— Вы ее осматривали?

— Нет. Когда ее привезли, ее мог осматривать только патологоанатом.

— М-м-м, — сказал я, — мозгов у нее, наверное, осталось не много.

— Может, обсудим это потом?

— Вы не знаете, она говорила что-нибудь? Что-нибудь обо мне?

— Правду сказать, ее ранения были настолько серьезны…

— Вы имеете в виду в голову?

— Нет, все ранения в принципе.

Тут я улыбнулся, наверное, впервые после выхода из комы.

— Мне нравится ваше выражение — в принципе.

Он продолжал:

— Те области ее мозга, которые отвечают за речь, не были задеты. Однако общий шок от ранений был настолько силен, что я сомневаюсь, что она могла пользоваться речью.

— Это мнение профессионала?

— Да.

— Вы давно в медицине?

— Двенадцать лет.

— Значит, я могу вам верить?

— Это ваше дело.

— Знаете, что забавно? Мне кажется, я слышал, как она трижды сказала ублюдок, когда я умирал.

— Но вы все-таки были в ресторане, полном людей, которые видели, как киллер вас расстреливал. Думаю, весьма вероятно, что кто-то из посетителей ресторана называл его ублюдком. Вот что вы, наверное, слышали.

— Мы с Лили встречались два года. Я знаю ее голос.

— И все-таки вы были не в том состоянии, чтобы…

— Я успел умереть, да?

— Примерно на полминуты, в операционной.

— Расскажите мне о том человеке, который нас расстрелял.

— Думаю, вам лучше спросить об этом у полиции.

10

Полицейские явились после врача. Они задавали мне вопрос за вопросом. Мои вопросы к ним остались без ответа.

В конечном итоге мне удалось узнать, что киллер уже в тюрьме. Судя по газетам (моя матушка тщательно собирала вырезки) и обмолвкам полицейских, попался он довольно глупо.

Насколько я понял, перед тем как войти в ресторан «Ле Корбюзье», он поручил какому-то пареньку посторожить велосипед. Убийца рассчитывал, что это поможет ему сэкономить время, когда придется удирать. Не нужно возиться с замком, достаточно будет просто взять велосипед у подростка, которому он уже заплатил. Конечно, парень не должен был знать, ради чего курьер-велосипедист появился у ресторана. План вроде вышел неплохой. Однако этот самый подросток посчитал, что денег, которые заплатил ему киллер, недостаточно, и решил присвоить велосипед. К несчастью для него, велосипед оказался ему не по росту — он толком не доставал ногами до педалей. Когда убийца уже вышел из ресторана, только что пристрелив Лили и меня, он не обнаружил ни мальчика, ни велосипеда. Однако оглянувшись по сторонам, в пятидесяти ярдах от себя он увидел паренька, который неловко врезался на велосипеде в дверцу такси. Киллер рванул к велосипеду, с каждым шагом привлекая к себе все больше внимания. У полиции не было недостатка в свидетелях его безумного спринта. Киллер начал кричать. Свидетелей только прибавилось. Таксист вылез из машины, чтобы посмотреть, не поцарапал ли велосипед дверцу. Сам велосипед — «Кэннондейл Супер-Ви Рейвен 4000» — стоил две месячные зарплаты большинства людей вокруг, включая таксиста. Это и только это подвигло убийцу на отчаянный рывок по запруженной улице. Когда полицейские позже спросили его, зачем ему понадобилось делать такую глупость и, скрываясь с места тягчайшего преступления, ввязываться в конфликт, который неминуемо должен был привлечь внимание половины улицы, киллер ответил: «Но у меня «Кэннондейл Супер-Ви Рейвен 4000». Как я мог допустить, чтобы какой-то мальчишка стянул его у меня. Я бы пристрелил парня, особенно если бы на велосипеде обнаружилась хоть царапина». — «Но вы уже пристрелили двоих минутой раньше», — напомнили детективы. «Честно говоря, — признался помешанный на велосипедах убийца, — я начисто об этом забыл, когда увидел, что мой велосипед пропал». Такси пострадало, пусть и незначительно, но заметно: педаль поцарапала черную краску на левом заднем крыле, а руль немного чиркнул о дверцу. Сам велосипед остался цел. Воришка, однако, нарвался на крупные неприятности — его готовы были убить одновременно и киллер, и таксист. К этому моменту на месте инцидента образовалась огромная пробка. Машины гудели все громче и громче. Водители высовывали головы из окон. Ругань становилась все яростнее. Как только парень увидел, что за ним гонится хозяин велосипеда, он бросил велосипед и пустился наутек. Руль снова чиркнул по дверце такси.

— Это мой, — задыхаясь, выкрикнул киллер, когда подбежал к велосипеду. — Это мой велосипед. — И вырвал его из рук таксиста. — Этот говнюк пытался его украсть, — объяснил убийца.

— Кому-то придется за это заплатить. — Своим толстым пальцем таксист ткнул в царапину на крыле.

— Ты и заплатишь, — сказал киллер, садясь на велосипед.

Двое водителей, застрявших в пробке позади таксиста, подошли к нему, чтобы лично выразить ему свое неудовольствие.

— Вернись! — крикнул таксист.

Киллер быстро катил по дороге вдоль тротуара, привстав в седле и раскачивая велосипед из стороны в сторону.

Таксист выругался и решил с ним не связываться.

— Да еду я, еду! — крикнул он взбешенным водителям.

В этот момент все услышали полицейские сирены и звуки выстрелов.

Теперь преступник сидел в тюрьме Уондзуорт.

Я представил его в серой камере: как он там приседает и отжимается, чтобы грудные мышцы и икры не потеряли тонуса, читает журналы для велосипедистов и предается фантазиям о новейшей конструкции педалей, пробуждаясь от кошмара, — ведь он не убил меня, а значит, не справился с полученным заданием.

11

Затем в мою жизнь вошли две молодые женщины: Психея (я придумал ей такое прозвище) и Энн-Мари.

Психея работала полицейским психологом, и в ее обязанности входила помощь жертвам преступлений. Ее прислал Скотланд-Ярд.

Это была милая длинноволосая девушка со сморщенным, как у старушки, подбородком и коричневым налетом на зубах. Она говорила с комичным акцентом, который представлял собой смесь кокни и какого-то деревенского говора.

— Если вам захочется позвонить мне, пожалуйста, в любое время суток. До суда мы будем за вами присматривать.

Было видно, что она ненавидит свою работу, своих подопечных и больше всего саму себя — за то, что у нее не хватило смелости (или воображения, или амбиций), чтобы найти более престижное занятие.

— Вот мой рабочий телефон. А это номер мобильника.

А теперь все вместе поприветствуем несчастную Психею.

Я на всякий случай дал ей понять, что хочу увидеть человека, совершившего преступление, жертвой которого я стал. Иными словами, когда меня выпишут из больницы, нельзя ли устроить так, чтобы я мог встретиться с киллером. Она сказала, что, по ее мнению, это невозможно. Следователи работали над передачей дела в суд, на котором ему придется выступать обвиняемым, а мне — главным свидетелем обвинения. Поэтому естественно, что нам никто не разрешит встречаться и сверять показания. Мне придется подождать того момента, когда он уже будет осужден («Вы уверены?» — переспросил я. — «Что он будет осужден? Мы ведем с вами речь о полиции».), и только тогда меня пустят к нему в тюрьму. Но я и не собирался вытянуть из него что-то такое, о чем бы уже не знали детективы. Что же я ожидал от этой встречи? Что он, увидев меня в инвалидной коляске, забьется в рыданиях, раскается, во всем признается и назовет имена заказчиков? Такое бывает только в очень плохих фильмах. Однако мне очень хотелось его увидеть. Мне было интересно, что это за человек, как он говорит, как двигается, — в общем, понравился бы он мне, если бы не был моим убийцей.


Энн-Мари удивила меня гораздо больше.

Насколько я помнил, мы с ней раза два заходили вместе выпить — но не более того. И все же она явилась меня повидать.

Энн-Мари работала администратором в модельном агентстве «Селект», с которым сотрудничала Лили. У Энн-Мари был грустноватый шарм женщины, всю жизнь тратившей на то, чтобы помочь другим женщинам угнаться за красотой, которой у нее лично никогда не будет. Энн-Мари было почти тридцать. У нее были мешки под глазами, в уголках которых уже начали собираться морщинки. Ее зубы были того тусклого цвета, который образуется, когда диетическая кока-кола попадает на кубики льда. Она была красива, но другой, неподходящей для модельного бизнеса красотой. Если бы она была актрисой, то идеально подошла бы на роли молоденьких женщин с трудной судьбой. Однако моде на трудную судьбу (по-настоящему трудную) еще только предстояло проникнуть на страницы «Космополитена». Если во внешности модели и можно было допустить некую потасканность, то исключительно временную, созданную руками гримера.

Похоже, она страдала от распространенной в индустрии моды любви к безудержному сопереживанию. Энн-Мари принесла мне сразу и цветы, и виноград, и журналы, как будто ей трудно было выбрать что-то одно.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

И целых полчаса без умолку говорила о Лили.

— Я тебе позвоню, когда выйду из больницы, — предложил я, когда она уходила.

— О, — произнесла она, покраснев, — это было бы здорово.

Тем самым внезапно обнаружился еще один мотив ее визита.


По сравнению со всеми этими посетителями я воспринимал появление медсестер, которые не приносили ни хороших, ни плохих вестей, с некоторым облегчением.

— Разве не предполагается, что я должен находить вас привлекательными? — спросил я самую стройную из них. — Разве не в этом заключается ваша работа?

Медсестра дала мне почитать статью о том, что униформа медсестер вызывает у пациентов-мужчин сексуальные фантазии, хотя ее специально разрабатывают в нейтральном стиле.

— Но меня и школьницы всегда привлекали, — сказал я, когда прошло достаточно времени, чтобы она поверила, будто я действительно прочитал ее статью.

Она посмотрела на меня с жалостью.

— Отлично, — сказал я. — А теперь, пожалуйста, посмотрите на меня так еще раз, только без одежды?

Она ответила мне непристойным жестом — показала средний палец, — улыбаясь, но уже на грани обиды.

Я перекатился на живот и спустил штаны.

— Как прикажете, сестра, — сказал я, — только не забудьте смазать чем-нибудь пальчик.

Когда я обернулся, ее в палате уже не было.

Я заплакал.

12

Наконец, ко мне зашел нотариус Лили.

Это был человек в сером деловом костюме, заметно смущенный тем, что ему приходилось изобретать манеру поведения у постели больного.

Тот факт, что я шел на поправку, очевидно, причинял ему известные неудобства: если бы его задача состояла в том, чтобы совершить внезапный набег и заполучить подпись лежащего на смертном одре, он бы чувствовал себя гораздо комфортнее.

Нотариус разговаривал со мной сухим, прозаичным тоном, который идеально подходил к его стрижке, костюму и ухоженным ногтям.

— В период между гибелью Лили и днем вашего, насколько я понимаю, окончательного разрыва, она не успела ни составить новое завещание, ни изменить условия старого. Значит, согласно ее последнему завещанию, составленному за полтора года до ее смерти, вы являетесь единственным наследником. Следовательно, вы получите все ее имущество, движимое и недвижимое, в том числе квартиру в районе Ноттинг-Хилл, которая изначально принадлежала родителям Лили, а в последние годы — только ее матери. Должен предупредить вас, что мать Лили особенно огорчена этим обстоятельством. Я предвижу, что по этому вопросу у вас могут возникнуть некоторые разногласия. Кроме того, вам полагаются небольшие выплаты по полису страхования жизни, которым Лили обзавелась незадолго до смерти. «Как это не похоже на Лили», — подумал в этот момент я, а затем вспомнил, что как раз я убедил ее так поступить. Нотариус назвал суммы, которые мне причитаются.

— Между тем я переговорил с родителями Лили, и они сообщили мне, что в квартире остался ряд предметов (фотографии и тому подобное), которые им особенно дороги. Поэтому они поручили мне обратиться к вам с просьбой о том, чтобы вы позволили им забрать эти предметы из ее квартиры.

— Я подумаю, — ответил я.

— Кроме того, чтобы быть до конца точным, или, если хотите, для очистки совести, я считаю нужным сообщить вам, что Лили звонила мне в день гибели и выразила желание срочно изменить свое завещание. К сожалению, у меня не было возможности встретиться с ней в тот день — остальное вы знаете. Однако с учетом этого факта вы, наверное, можете догадаться, что именно хотела изменить в завещании мисс Айриш.

— А вы как думаете?

— Из ее слов я сделал вывод, что она предпочла бы оставить все одному из родителей.

Ее матери, Джозефин.

— Лили собиралась все завещать матери?

— Так, по крайней мере, я понял ее слова.

— Включая квартиру? — переспросил я.

— Включая квартиру, — подтвердил он.

— Что ж, я это учту. Передайте Джозефин ключи от квартиры. Скажите ей, что она может взять все, что пожелает.

13

Мне дали на восстановление шесть месяцев.

Определенное количество часов в день, сообщило мне государство, оно собирается ценить и любить меня.

Однако я избавлю вас от деталей моей больничной жизни, от упоминания о bonhomie — добродушии санитаров, от пересказа всех этих мрачных историй и в тот момент казавшихся ужасно смешными шуточек, от перечисления заслуг конкретных врачей и медсестер, от повествования о смертях, произошедших по причине банальнейших недугов, и чудесных исцелениях в случае неизлечимых болезней; а самое главное, я не стану обременять вас необходимостью читать про неусыпную заботу, которой докучала мне матушка.

Считайте, что вам повезло.

Мои первые несколько шагов были именно такими слащаво-сентиментальными, как и следовало ожидать. Я расплакался, как девчонка. Но я не собираюсь кормить вас сюжетами телесериалов, тем более что подбадривал я себя довольно нетрадиционно. (Мой физиотерапевт не одобрял этот метод.) Я предположил, что если хорошенько возненавижу себя, то, возможно, я смогу заставить себя двигаться. Поэтому для ободрения с каждым шагом я приговаривал: у-род, у-род. И начал ходить.

Врачи восстановили меня до состояния, отдаленно напоминающего нечто похожее на нормальное.

И вот прошло шесть месяцев с тех пор, как я вышел из комы. Шесть месяцев, и я уже сижу на заднем сиденье черного лондонского такси в обнимку со своей складной инвалидной коляской, которая на самом деле теперь не так уж мне и нужна.

Мне в руку вложили набор взаимосвязанных металлических предметов странной формы, в которых я в конечном итоге узнаю ключи от своей квартиры.

Водителю уже сообщили адрес.

14

Я поворачиваю ключ в замке. Вспоминаю, как в детстве все не мог дотянуться до раковины, чтобы помыть руки. Толкаю дверь. Вспоминаю, как родители взяли меня на чью-то свадьбу, я свалился с церковной ограды, у меня сбилось дыхание и мне казалось, что я умираю — прямо на кладбище, под тисами. Вхожу в мертвый воздух квартиры, который уже давно не колыхали звуки голоса, не согревали человеческие тела или чайник на плите, который не насыщался любовью, возникающей от простого присутствия человека в доме. Вспоминаю, как стоял на одном колене перед огромным зеркалом, а мама учила меня завязывать шнурки, потому что скоро мне идти в первый класс. Беру пачку писем с тумбочки в прихожей. (На автоответчике сообщений нет.) Вспоминаю последний день в университете и ту мистическую скуку, которую, как мне казалось, я больше никогда не испытаю, — пока я не получил свою первую работу. Ковыляю в туалет. Вспоминаю, как споткнулся, когда бежал к матери с оценками в дневнике и улыбался. Можно подумать, что по прописи Конрада пробежал паук. Блюю. Тяжело дышу. Вновь тужусь.

Звоню родителям немного позже, чем обещал, из-за пробки на М40.

Мать уже побывала без меня в квартире и приготовила ее к моему приезду.

— Я выбросила журналы, — предупредила она меня.

Можно было не спрашивать, какие журналы она имела в виду. Они лежали в нижнем ящике письменного стола, рядом с дневником.

Теперь мать знала меня лучше, чем когда-либо, в результате нравился я ей меньше, а любила она меня больше.

Открываю дверь родителям.

— Что, тебе нехорошо? Тогда скорее в постель! Хочешь чаю? Травяного? Или кофе? Или горячего молока? Продукты в холодильнике, полуфабрикаты в морозилке. Фрукты в вазе. Да, я купила тебе вазу для фруктов — твоей я не нашла. Тебе была нужна ваза для фруктов. За квартиру я заплатила. И заштопала твои носки. Пожалуйста, больше не покупай акриловые. У телефона я положила список тех, кто оставлял для тебя сообщения. Тебе лучше? Мы отвратительно доехали. Ты скверно выглядишь. Сколько сейчас времени? Ты ведь знаешь, что мы оба тебя любим. — Короткая пауза. — Очень любим. — Еще короткая пауза. — Ты ведь знаешь. Папа сейчас поедет домой, а я буду в маленькой гостинице за углом. Я оставляю тебе их телефон, чтобы ты мог позвонить, если что-то понадобится. На твоей работе говорят, что ждут тебя в любое время, как только ты будешь готов. Все будет хорошо. Ты, наверное, устал. Иди ложись. Я принесу тебе горячего молока. — Обнимает и целует. Обнимает и целует. — Ну зачем ты ругаешься.

После первых полутора лет интенсивного «агукания» родители почему-то теряют способность осмысленно общаться со мной.

Вечером мать принесла мне яичницу-болтунью — как в детстве, когда я симулировал простуду, чтобы не ходить в школу. Но я не смог ее съесть.

— Надо было выбрать из яиц эмбрионы, — жалобно проскулил я.

— Не было там никаких эмбрионов.

— Как же не было. Вот, смотри. А вот еще один. Они похожи на маленьких детей.

Я выцарапал их — алые пятнышки желе — на край тарелки.

— Не могу я это есть.

По желто-белой поверхности яйца протянулась полоска крови, обернувшись спиралью вокруг желатинового недоцыпленка.

— Я сделаю тебе другие яйца.

— Пожалуйста, не надо.

— Может, печеную фасоль на тосте?

— Ладно.

Но вид печеной фасоли напомнил мне, как у моей домашней ящерицы произошел выкидыш, и она извергла из себя все содержимое своей утробы.

— Как насчет пшеничных батончиков с горячим молоком?

— Если ты мне их растолчешь.

Она потрогала мой лоб. И хотя было очевидно, что чувствую я себя плохо, она хотела показать мне, как много терпения она проявляет. Теперь она будет ждать, что я отплачу ей, когда поправлюсь: буду звонить, заезжать к ним, проводить с ними Рождество.

Спал я плохо.

После того как старикашки-смертники в моей палате доводили меня до безумия своими замогильными стонами или убийственным храпом, я вдруг осознал, что мне их не хватает.

С кровати я мог дотянуться до стереосистемы. Я включил «Радио-2», что мне немного помогло. Но музыка была слишком резкая. Не та, какую ставили на больничном радио.

Я настроился на одну из станций, посылавших в эфир непонятный писк радиосигналов, совсем не похожих на морзянку. Это было эхо холодной войны, никого больше не пугавшее. Я закрыл глаза и оказался в мире, по-прежнему разделенном между Русским Медведем и Американским Орлом, Леонидом Брежневым и Рональдом Рейганом. Над головой ревели снижавшиеся в Хитроу самолеты. Я представил себе, что это Б-52 с атомными бомбами, — и ощутил себя в безопасности, защищенным и надежно укрытым. Страх перед ядерной угрозой стал для меня еще одной формой ностальгии.

Я уснул.

15

Утром я встал еще до прихода матери.

По всей квартире я собрал предметы, которые могли быть хоть как-то связаны с Лили.

В саду перед домом я развел костер, в котором вместо дров лежали: аэрозоль «Фото Маунт», лосьон после бритья, будильник, банковские квитанции, книги, компакты, заводная мышка, столовые приборы, записные книжки, травка, одеколон, фотография Фрэнсиса Форда Копполы в рамке, сделанная во время съемок «Апокалипсиса сегодня» (актер стоит, приставив револьвер к виску), вещи из «Икеи», письма, пластинки, туристические карты мест, куда мы вместе ездили в отпуск (Дублин, Манхэттен), лекарства, газетные вырезки, мой пропуск в «Национальный дом кино», блокноты, карандаши, ручки, фотоальбом, полароидные снимки, открытки, папиросная бумага, шампунь, ярко-зеленые часы «Свотч», которые она мне подарила, пленки, зубная щетка (особая, для чистки зубов перед сексом), плюшевый медвежонок по имени Пинтер, который не раз помогал нам избежать неловкого молчания, трусы «Калвин», видеокассеты («Вита: полное собрание вздохов»), алюминиевая корзина для мусора из «Хабитата», 3,5-дюймовые дискеты.

Ни парафина, ни денатурата у меня не было, поэтому я вылил на эту кучу целую бутылку водки.

Затем я начал выхватывать из кучи отдельные предметы, думая про себя: Только не это… И не это!

Сначала я вытащил полароидный снимок Лили, наряженной плейбоевским зайчиком. Затем пленку Ника Дрейка. Затем Пинтера. И «нурофен». И еще один полароидный снимок: Лили, вся какая-то бледно-желтая, уже похожая на призрака, в летнем домике друга. И заводную мышку.


Сначала мы с Лили чуть было не познакомились на похоронах. Дело было на Хайгейтском кладбище. Она принадлежала к категории «родные» — Малком (покойный) был ее троюродным братом: еще детьми они вместе проводили каникулы в Корнуолле, наверное, влюблялись друг в друга. Я принадлежал к категории «знакомые» — мы с Малкомом вместе работали над одной короткометражкой (он был кинооператором). После работы над фильмом мы продолжали общаться, потому что я надеялся, что он поможет мне с режиссерским дебютом. Через две недели Малком должен был начать работу над экранизацией романа Генри Джеймса «Что знала Мейзи». Его сбила вылетевшая на тротуар машина. Он погиб на месте. Мог бы и спастись, если бы не слушал в тот момент CD-плеер (звуковую дорожку к «Заводному апельсину»). Две недели место трагедии было завалено цветами в целлофане. Местный совет снова внес пункт об установке на дороге гребней, ограничивающих скорость. В Сайт энд Саунд поместили некролог из пяти строк. Как оказалось, Малком «обладал редкой остротой визуального восприятия».

После похорон родные уехали на официальные поминки, а знакомые отправились в ближайший паб. Я тогда смотрел, как Лили садится в «мерседес», и думал, какая же она красивая, хотя черный цвет ей не шел. Но она была одной из тех по-настоящему красивых девушек, которые остаются без поклонника не более чем на пять минут раз в пять лет, так что…

Не единожды — достаточно часто, чтобы это превратилось в беспокоящую меня привычку, — я влюблялся в женщин, которые напоминали мне других женщин, в которых я никогда не влюблялся, хотя следовало бы. В случае с Лили все дело было в ее голосе: у нее был тот же голос, что и у одной девушки из нашей группы в университете — я идеализировал ее интеллект, но сексуально она меня совершенно не привлекала. Помню, я тогда думал: Если бы я был слепым, то ее непривлекательная внешность для меня ничего не значила бы. Я мог бы влюбиться от одного ее прикосновения, если бы ни разу не увидел ее. Лили обладала тем же голосом, заключенным в самую прекрасную телесную оболочку, какую только можно было вообразить.

Через полгода наши с Лили пути снова пересеклись — мы столкнулись на кухне чьей-то квартиры во время вечеринки, никак не связанной с Малкомом. Она была актрисой, я тоже имел отношение к кино: рано или поздно мы должны были встретиться, хотя, конечно, это могло произойти и гораздо позже, когда бы мы уже постарели, обзавелись семьями и озлобились.

— Вас ведь зовут Лили, так? — начал я. — По-моему, я видел вас на похоронах Малкома?

— Да.

Я представился, и мы пять минут говорили о Малкоме. Затем из гостиной пришел ее парень. Лили нас познакомила.

— Мы здесь никого не знаем и развлекаемся тем, что пытаемся угадать, кто из гостей чем занимается, — сказал он.

— Этот, например, — произнесла Лили, показывая на человека, выливавшего бутылку лимонада в чашу для пунша, — изобрел те синенькие липучие ленты от мух, которые вешают в закусочных.

— Нет, — возразил ей бойфренд, — на самом деле он лесоруб.

На любителе лимонада была шерстяная рубашка в крупную черно-красную клетку.

— А вы как думаете? — спросила меня Лили.

— Про него? Он тест-пилот команды «Станна-Стэрлифт» в гонках на лестничных подъемниках для инвалидов.

Лили прыснула.

— А она? — спросил бойфренд, указывая на очень высокую девушку с пушистой копной волос. — Я решил, что она стюардесса.

Девушка была одета в темно-синий костюм.

— А я думала, что она штопает шерстяной бандаж для мошонки епископа Кентерберийского, — сказала Лили.

— Нет, — возразил я. — Вы оба ошибаетесь. Это бывшая кукла из «Маппет-шоу», которая подала в суд на Джима Хенсона за сексуальное домогательство. Он утверждает, что засовывал в нее руку, чтобы заставить ее подвигать глазами. Она говорит, что он позволял себе гораздо большее. Жюри присяжных состоит из шести обычных людей и шести пенорезиновых существ.

(Мне уже приходилось играть в эту игру, и на такой случай у меня был заготовлен запас шуток.)

Лили согнулась пополам от смеха. На ней была облегающая светло-голубая маечка со стильной белой каймой по рукавам и вороту. Маечка ей шла.

— Этот парень — молодец, — сказала Лили бойфренду.

— А вы чем занимаетесь? — спросил он.

— Я? Ремонтом заводных мышек.

— Правда? — удивился он.

— Я подумывал над тем, чтобы переключиться на кошек, но на рынке заводных кошек доминирует одна большая швейцарская семья, которая в этом бизнесе уже четыреста лет.

— Что за семья? — спросила Лили.

— Фон Кошкен, — ответил я.

Лили оценила и эту шутку.

— Пойду возьму выпивку, — сказал потерпевший поражение бойфренд. — Тебе что-нибудь принести?

— Нет, не надо, — сказала Лили.

Он ушел, раздевая глазами тела других женщин.

Через два часа у меня были номер телефона Лили, договоренность о свидании на пятницу и такая довольная улыбка на лице, что я боялся, оно так и останется перекошенным.

Я бросился в «Харродз», «Хамлиз», «Селфриджез». Казалось, что во всем Лондоне нельзя было купить ни одной заводной мышки. «Камден-маркет», «Карнаби-стрит», «Ковент-Гарден».

Наконец я увидел нечто под названием «Шустрая крыска». Она работала от батареек, и в спине у нее не было ключика, который был мне нужен для максимального комического эффекта. Однако делать было нечего — пришлось обойтись «Шустрой крыской».

Я купил большую коробку, обтянутую золотистой бумагой, набил ее ватой, положил в середину свою крыску-мышку, перевязал коробку серебристой ленточкой и в пятницу, в конце ужина, сделал подарок Лили.

Пока мы шли от метро до ее квартиры в Ноттинг-Хилл, мы пустили мышку по тротуару, и она преследовала нас всю дорогу.

Войдя в квартиру, мы уселись на диван и процеловались всю первую сторону альбома Дэвида Боуи «Фром стейшн ту стейшн».

(Так родилась одна из наших привычек. В те первые дни мы подолгу целовались и улыбались друг другу прямо-таки в эпических масштабах. Мы могли часами сидеть и просто смотреть друг на друга в состоянии полного блаженства, а затем наши рты расплывались в улыбке, и мы начинали смеяться, и спрашивать друг друга: Ты чего смеешься? — заранее зная ответ: мы были вместе, любили друг друга и наслаждались этим.)

В тот день еще до нашего ужина Лили по телефону «послала» своего бойфренда. Он был адвокатом и дарил ей только цветы и духи.

Мы лежали в постели и смеялись над ним, придумывая ему различные смешные профессии. Поставщик серой краски для королевского ВМФ. Автор шуток Джона Мейджора.

Но на самом деле мне не стоило тогда смеяться. Особенно если бы я видел все в истинном свете.

Как выяснилось впоследствии, с точки зрения киноиндустрии я сам был не более пригоден для найма, чем мастер по ремонту заводных мышей.


Костер не очень хорошо разгорался, но все же горел. Я бросил обратно все, что сначала хотел сохранить.

Я всегда ненавидел подобные жесты в других. В кино я всегда сжимаюсь от отвращения, когда на экране сжигают что-то старое и связанное с историей любви. Или когда у глупого чудовища отнимают куклу, и оно плачет. Такие моменты я терпеть не могу.

На мой взгляд, смерть Корделии — ничто по сравнению с трагедией ослика Иа, оплакивающего лопнувший шарик.

Костер не вызвал у меня слез, хотя я так долго смотрел в огонь сквозь черный дым от горящего пластика, что защипало глаза.

Я наблюдал, как полароидные снимки покрываются пузырями, чернеют и сворачиваются. Я наблюдал, как темно-синий прозрачный пластик черенков ножей, вилок и ложек плавится в языках пламени. Я наблюдал, как синтетический мех заводной мышки превращается в густой черный дым и обнажаются ее дешевые алюминиевые внутренности.

Когда от кучи вещей в костре почти ничего не осталось, я помочился на пепелище.

«Удивительно, неужели катарсис всегда так разочаровывает?» — спросил я себя. 

Пуля № 2


Вторая пуля сносит Лили верхнюю часть черепа. Она проходит сквозь золотисто-рыжую прядь на белой коже лба и пробивает правую лобную долю, примерно на полтора дюйма выше глаза. Череп Лили в момент выстрела находится под таким углом к траектории пули, что теменная кость раскалывается по горизонтали. Пробив скальп, пуля оставляет после себя осколочек в форме запятой, который будет четко виден на рентгеновском снимке во время вскрытия. След из частичек свинца будет свидетельствовать о том, что пуля ударилась о заднюю стенку черепа и отскочила в сторону. Тип ранения, вызванного пулей, называют разрывным. Это означает, что возникает большое количество вторичных переломов, разрывов тканей и трещин. Трескается тонкая как бумага височная кость. Возникает впечатление, будто макушку черепа кто-то вскрыл консервным ножом. Лили носит контактные линзы небесно-голубого цвета. От удара второй пули левая линза слетает с влажной поверхности глаза. Позже, при осмотре места преступления, ее выловят из бокала «Шардонне», стоявшего перед Лили. Ее голову отбрасывает назад, хотя зрачки по-прежнему смотрят на меня. Из-за особенностей аэродинамического эффекта, который возникает при попадании пули в полость черепа, вокруг и позади пули создается вакуум (кавитация). В результате ткань мозга засасывается вслед за пулей, отделяясь от стенок черепа. Мозг Лили представляет собой вязковатую серую массу, совсем не похожую на цветную капусту или губку, с которыми мозг обычно сравнивают. Он скорее напоминает смесь грязно-серого желе (которое достаточно хорошо режется) с оладьями. Когда мозг Лили вынут и взвесят, он будет подрагивать на нержавеющей поверхности тарелки весов. Если взять его в руки, он растечется в ладонях, как что-то вроде полужидкого пудинга на патоке. Если его уронить, он брызнет во все стороны. А пуля продолжает свой путь. Вакуум в полости черепа искажает, удлиняет, меняет форму таламуса Лили. (Отныне никто уже не скажет, что у Лили ветер в голове.) Гипоталамус, этот гиппопотам, засевший глубоко в болоте сознания, также разрушается. Шишковидное тело получает незначительные повреждения.

Различают два основных вида огнестрельных ранений: слепые (когда пуля застревает в теле человека) и сквозные (когда пуля проходит навылет). Человеческая кожа удивительно стойко сопротивляется разрыву. Пробить кожу труднее, чем мышцы. Чтобы доказать это, на нижних конечностях человеческих трупов даже проводили специальные эксперименты.

Однако после того, как пуля № 2 входит в черепную полость Лили, она порождает довольно необычное явление — так называемую эмболию, закупорку кровеносного сосуда. Отскочив от внутренней стенки черепа, она попадает прямо в правый прямой синус. Далее по венозной системе она проходит в яремную вену, а затем через правое предсердие и желудочек в легочную артерию. В конце концов пуля застревает в крупном ответвлении левой легочной артерии.

Все это происходит в течение примерно первых двадцати минут после выстрела, пока сердце Лили еще качает кровь.

Во время вскрытия патологоанатомы потратят больше четырех часов на то, чтобы найти эту вторую пулю.

В первый момент, когда голова Лили лопнула изнутри, случившееся показалось мне настолько экстравагантным и похожим на розыгрыш (из тех, что обычно устраивают на вечеринках), что, как бы невероятно это ни звучало, я подумал, что вот сейчас все закрутится в обратном порядке, как в кино, — ее череп закроется и снова обретет целостность. Я просто не мог поверить в то, что происходило на моих глазах. Поэтому я и начал хихикать.

Пуля № 2 причинила столько повреждений, что этого было достаточно, чтобы мозг Лили можно было считать погибшим буквально в первые секунды после поражения. Но я был убежден, пока смотрел на нее со своего места напротив, что ее взгляд был направлен мне прямо в глаза.

Я так и не мог понять, что происходило в ее сознании, в ее мозгу, о чем он мог думать, когда этот второй выстрел вскрыл ей череп и выкрасил все вокруг в красный цвет.

Мне кажется, что в сознании Лили оставалось достаточно когнитивной энергии, чтобы увидеть меня, узнать, выделить мне место в ее эмоциональном прошлом (или ее уходящей жизни) и зафиксировать, что я делал, каким было выражение моего лица. Но это все равно не объясняет, почему она трижды назвала кого-то ублюдкам.

16

За первые две недели после выписки я успел втянуться в своего рода рутину: весь день я проводил дома, распределяя время поровну между чтением (книги по анатомии, огнестрельному оружию, судмедэкспертизе) и самыми жестокими компьютерными играми. В больнице мне не разрешали играть в некоторые игры, особенно если в них фигурировало огнестрельное оружие и проливалась кровь. Вернувшись домой, я провел много счастливых часов в кишащей зомби канализации «Резидент ивл 2». Я как раз расправлялся с особенно живучим биомутантом, когда зазвонил телефон. Я не снял трубку, как обычно. Моя власть над внешним миром сводилась исключительно к отсеву звонков. Я не отвечал даже на звонки друзей, интересовавшихся, как у меня дела.

Заработал автоответчик и воспроизвел мое исходящее сообщение. Запись была цифровой, поэтому мой голос звучал так, будто я тону. В каком-то смысле так оно и было — эта запись была сделана еще до всего происшедшего со мной и Лили. Голос на автоответчике принадлежал одинокому Конраду, который лишь два дня назад переехал в однокомнатную квартирку, потому что его бросила Любимая Женщина. Когда я записывал на свой новый автоответчик брошенного мужчины новое исходящее сообщение брошенного мужчины, это был один из самых тяжелых моментов в моей жизни после разрыва с Лили. Мне потребовалось дважды прослушать «Мьюзик» Карола Кинга, прежде чем я смог налить себе чаю. (Калифорнийский звук всегда действовал на меня терапевтически после разрыва с женщинами — наверное, это был ранний симптом моей будущей зависимости от Больничного радио.) Мое исходящее сообщение закончилось. После шести с половиной резких гудков я услышал:

— Здравствуйте, Конрад. Рад вас слышать. Это Роберт, отец Лили, — я уверен, вы меня помните. По крайней мере, надеюсь… О Боже. В общем, я хотел сказать… я тут подумал, что нам надо… надеюсь, вы не возражаете, что я так вот звоню… ваши родители дали мне… Конрад, нам нужно кое-что обсудить. Позвоните мне по рабочему телефону…

Я снял трубку.

— Конрад, это вы?

Я наплел ему про инвалидную коляску и про то, как трудно мне бывает добраться до телефона.

Мы договорились, что он зайдет на следующий день после работы.

Единственное, что пришло мне в голову: отец Лили хочет поговорить о ее завещании. Она составила его примерно через полгода после нашего знакомства. Она завещала мне все свое имущество. В то время этого имущества (если не считать квартиру) было не так уж и много. Это был символический жест — я точно так же завещал все ей. Но затем она стала делать головокружительную карьеру. Банковский счет Лили теперь содержал достаточно солидную сумму и, наверное, представлял интерес даже для такого состоятельного человека, как ее отец.

Я так и не научился думать о Роберте без того, чтобы не вспоминать о Джозефин, его бывшей жене и матери Лили. Дело в том, что мы с Лили между собой называли его не иначе как Ляпсусом. Лили с самого детства была об отце невысокого мнения, но кличку эту она (с моей помощью) придумала только после одного особенно скандального ужина, на который ее отец явился с очередной любовницей.

— Маме вообще не следовало за него выходить.

— Тогда тебя не было бы на свете.

— Неправда, — ответил она. — Любой ребенок моей матери был бы мной. Мое появление было неизбежно…

— Надеюсь, что так, — сказал я и поцеловал ее, чувствуя себя порождением случая, ведь обо мне она ничего утешительного не сказала.

Мы лежали на ее кровати, полностью одетые; телевизор что-то показывал с выключенным звуком.

— …а он просто какой-то ляпсус, — закончила Лили.

— Но это довольно жестоко. Ты делаешь его похожим на аборт, нежелательную беременность или что-то еще в таком духе.

— Мама редко совершает ошибки. — Лили отправила вверх тонкую струю сигаретного дыма — воздушный поцелуй потолку-счастливчику. — Я бы даже сказала, что отец был ее единственной ошибкой.

— Он — ее единственный ляпсус?

— Да, Ляпсус и есть.

— Прямо так, с большой буквы? — спросил я.

— Именно, — ответила Лили.

Итак, я отдаю ей пальму первенства в изобретении этого прозвища, но, когда она была жива, мы часто спорили, кто первым его произнес. (Это настоящее прозвище ассоциативного типа, которые я постоянно всем придумываю, тогда как Лили обычно просто сокращала слова до самого короткого варианта.) Однако, как бы ни развивались события во время того разговора, с тех пор мы называли Роберта только Ляпсусом.

Задолго до этого эпизода Лили рассказала мне, как познакомились ее родители. Все произошло в 1967 году, в сентябре. После выхода «Сержанта Пеппера» все стали носить одежду, стилизованную под старинную военную форму — ярко-красные с золотом куртки времен бурской войны, темно-синие костюмы прусских военных оркестров и тому подобное. Форма Ляпсуса отличалась от всех прочих и тем самым придавала его внешнему виду оригинальность. Он носил костюм в тонкую полоску и котелок. Кроме того, когда бы он ни сел в пригородный поезд до Лондона, у него всегда были самые блестящие черные кожаные ботинки, самые отутюженные брюки в тонкую полоску и наиболее аккуратно сложенный зонтик. Ляпсус принадлежал к тому поколению британских мужчин, которое однажды вдруг осознало, что недавно коронованная Елизавета II — самый эротичный объект их социальной галактики. Когда Ляпсус появился среди приятелей Джозефин, — молодой аукционист, который запросто встречался с художниками, знакомившими его с фотографами, мелкими поп-звездами и начинающими оперными певицами, — она приняла его за опасного революционера. Джозефин подумала, что костюм, осанка и откровенно консервативные взгляды Ляпсуса — это не что иное, как сатира на истеблишмент. Каждое его реакционное высказывание она считала необычайно точной карикатурой. Такую ужасную ошибку с определением человеческого характера можно было сделать, наверное, только в тот момент предельного социального хаоса. На какой-то короткий период классовые границы — размытые пародией и парадами — утратили былую четкость. Люди, подобные Джозефин, продолжали думать, что все на самом деле меняется. В то время она воображала, что он специально внедрился в гущу «правильного» общества, чтобы через несколько лет взорвать его изнутри контркультурной диверсией, — нужно было только дождаться революции, которая, как ей казалось, вот-вот должна была, просто не могла не произойти.

Они стали жить вместе, купив по договорной цене квартиру в Ноттинг-Хилл, которая впоследствии перейдет к Лили.

В 1968-м они поженились по полному католическому обряду. Джозефин пришлось принять католичество.

Их брак начал рушиться почти сразу после свадьбы. Ляпсус отказался принимать ЛСД во время их медового месяца в Сан-Франциско. Джозефин не отказалась, и ее соблазнил хиппи, продавший ей наркотик во время марафона по расписыванию тел светящимися красками. Ляпсус поначалу присоединился к затее, даже нарисовал вокруг пупка перевернутый британский флаг. Но это уже было началом конца. Они еще несколько лет прожили вместе — после того как стало ясно, что их отношения могут закончиться только катастрофой. Зачатие Лили было их главным промахом 1972 года. К тому моменту они практически уже не жили вместе, но алкоголь и желание Джозефин исправить Ляпсуса, дав до некоторой степени свободу Роберту, снова привели их в постель. Несмотря ни на что, их влечение друг к другу сохранялось.

В 1974 году они развелись. Джозефин оставила себе Лили. Ляпсус не возражал.

С тех пор он стал человеком, которым можно было только восхищаться, хотя его и нельзя было уважать. Он рос и менял аукционы на оценку недвижимости, страхование на ценные бумаги. Он точно знал (в рамках своего ограниченного мировосприятия), как все должно быть на самом деле. Он ходил к лучшему портному на Савил-роу, доверяя тому во всем, что касалось одежды (выбор ткани, покрой, цена), и выходил от портного если не стильным, то, по крайней мере, очень хорошо одетым мужчиной. Он любил самый изысканный и редкий сорт мыла, знал, где оно продавалось, помнил, сколько оно стоило, когда он впервые купил его в 1965 году, и умел рассказать два-три неплохих, хотя и немного risque — рискованных — анекдота о мыле. Когда в его кенсингтонский дом, перестроенный из старой конюшни, приходили гости, то на подоконнике в ванной они могли обнаружить полный набор «Хоффнунгов» первого издания. Он сам был почти начисто лишен чувства юмора, но если воплотить в себе нелепость целого поколения — это значит быть лишенным чувства юмора, то жизнь — излишне жестокая штука, как иногда говорят.

Он был идеальным хозяином — со всеми недостатками, которые подразумевает это звание.

Когда я встречался с Лили, мы очень редко виделись с ее отцом, и нам с ним всегда приходилось пробиваться друг к другу сквозь джунгли неловкости и смущения. Но сколько бы мы ни орудовали словесными мачете, эти джунгли неизменно оказывались для нас непреодолимым препятствием: нам так и не удалось, по крайней мере у меня было такое чувство, встать лицом к лицу.

Мы только кричали друг другу, как заблудившиеся в лесу странники: «Где-е-е ты-ы-ы?» — «Я зде-е-есь, сюда-а-а!»

17

Когда на следующий день после нашего телефонного разговора я открыл Ляпсусу дверь, оказалось, что он ничуть не изменился.

Мужчина высокого роста, с огромными ступнями и кистями рук, он, как и раньше, слегка сутулился. Его волосы были напомажены каким-то доисторическим средством, которое сохраняло след от каждого зубчика расчески. Лицо Ляпсуса напоминало рыжевато-розовый шар и обычно имело такой вид, как будто человек не знал, какое выражение ему придать (если только, как в данном случае, оно не выражало традиционное чувство наитрадиционнейшим образом). На Ляпсусе был один из его темно-синих костюмов в тонкую полоску.

— Конрад, — обратился он ко мне, косясь с высоты своего роста на мою инвалидную коляску, — я рад вас видеть.

Сейчас я думаю, что он, возможно, даже заготовил для меня объятие, которое было призвано символизировать наше отмеченное печалью воссоединение. Но когда для объятия настал, казалось бы, подходящий момент, он просто наклонился, взял мою руку и неторопливо ее пожал.

Войдя в гостиную, он огляделся в поисках повода для комплимента — какой-нибудь оригинальной мебели или удачного дизайнерского решения.

— Да уж, — сказал он, так и не обнаружив ничего подходящего. — У вас тут тепло и уютно. Наверное, центральное отопление.

Я предложил ему сесть.

Все необходимое для чаепития было заранее приготовлено мной на журнальном столике. Когда я предложил Ляпсусу чай, он ответил:

— Да-да, с удовольствием.

И я налил ему чашечку.

— Похоже, дела у вас идут на поправку, — сказал он.

— Это не навсегда, — ответил я, имея в виду инвалидную коляску.

— Нет-нет, я надеюсь, что нет, — сказал он.

В последовавшей затем тишине он довольно шумно отхлебнул чай из чашки.

— Как ваши кошки? — спросил я.

Прямо перед нашим разрывом Лили купила двух черно-белых котят. Наверное, мне нужно было истолковать этот поступок как намек, вроде «собирай манатки и отваливай», причем намек далеко не первый. Лили всегда любила кошек и не удовольствовалась бы всего одной. Когда котята только появились, они умудрились исцарапать когтями всю мебель в квартире, поэтому мы назвали их Порча и Хаос. Они чувствовали себя до конца счастливыми, только если им удавалось вскарабкаться по спинке черного кожаного дивана Лили ровно до половины — они носились друг за другом безумными, душераздирающими кругами, пока мы с Лили пытались сосредоточиться на видео или сексе. Порче особенно нравилось присоединяться к последнему нашему занятию. Ей все время хотелось запустить коготки в волосы на наших половых органах. Наверное, ей казалось, что это еще не сформировавшиеся или слишком робкие сородичи, которым нужно немного кошачьей заботы, чтобы они обрели себя.

Ляпсус поставил чашку с блюдцем на коричневую стеклянную поверхность столика.

— Хотите забрать их — я имею в виду кошек?

— В таком состоянии я вряд ли смогу с ними справиться, — ответил я. — Возможно, как-нибудь потом.

— Я уверен, что Джозефин с радостью их вам вернет.

— А разве они не у вас?

— Я должен вам кое-что объяснить.

И он объяснил. Его рассказ занял довольно много времени, однако если отбросить многочисленные эвфемизмы и уклончивые выражения, суть сводилась к следующему: связанные с похоронами Лили хлопоты естественным образом вынудили Ляпсуса и Джозефин общаться больше обычного. Впрочем, встретились они только в день похорон. И хотя у обоих были друзья и любовники, которые могли их утешить, они обнаружили, что их, как всяких убитых горем родителей, влечет друг к другу сила, порожденная общей бедой. Вскоре они расплакались, обнялись и к концу того ужасного дня оказались в постели.

(Воссоединение родителей в сентиментальном танце на свадьбе дочери было одним из самых частых ночных кошмаров Лили, однако я не стал прерывать Ляпсуса, чтобы сообщить ему об этом.)

Ляпсус по-прежнему проживал в перестроенной конюшне, где Лили провела первые два года жизни. Через неделю после похорон туда переехала и Джозефин. Возможно, Ляпсус и был единственной ошибкой Джозефин, но, похоже, время от времени она была не прочь ее повторить, — хотя Лили в этом убедиться уже не могла. Я понимаю это так: чтобы залечить вызванные утратой душевные раны, Джозефин требовалось немного мужской основательности, которой у Ляпсуса было не занимать. И хотя именно из-за этой дубовой основательности она когда-то ушла от него, сегодня это качество не убавляло его привлекательности.

Их примирение продлилось два месяца, после чего Джозефин снова от него ушла, вернувшись в свой старый дом в Хэмпстеде. Кошек она забрала с собой, хотя Ляпсус пытался было возражать, ведь они ему особенно полюбились. С того дня общение между бывшими супругами свелось к минимуму.

— Хаос слишком растолстел, потому что Джозефин их перекармливает.

Сказав это, он принялся рассматривать свои начищенные до блеска ботинки.

Пора было выяснить, что привело его ко мне.

— Вы хотели мне что-то сказать?

— Нет, на самом деле скорее спросить. Э-э-э… как вы думаете, в тот вечер, когда вы были с Лили в ресторане, она хотела поговорить с вами о чем-то конкретном?

— Определенно.

Он снова взялся за чашку и начал покручивать ее на блюдце так, чтобы ручка останавливалась через каждые девяносто градусов: 12 часов, 3 часа, 6 часов, 9 часов.

— О чем же?

— Наверное, о чем-то, что касалось только нас с Лили.

— Конечно, — быстро сказал он.

Он поставил чашку и блюдце на место. Чай он весь выпил. У него не было причин снова брать их в руки, кроме, может быть, инстинктивного побуждения виновато крутить что-то в руках.

— Но если бы вы сочли возможным мне об этом рассказать, я был бы вам очень признателен.

— О вас мы не говорили, не беспокойтесь.

Было очевидно, что его что-то беспокоит.

— Нет-нет, я не об этом.

— И о Джозефин тоже не говорили.

— Я имею в виду саму Лили. Успела ли она рассказать вам что-нибудь о себе?

— А вы намекните мне, что она, по вашему мнению, могла бы мне рассказать, и тогда я смогу ответить на ваш вопрос.

— Мне, в общем, и не надо знать, о чем она могла вам рассказать. Я и так знаю. Мне лишь интересно, посчитала ли она уместным сообщить вам об этом… действительно ли хотела сказать вам об этом… действительно ли вы были в это как-то посвящены.

— Роберт, — произнес я, — вас действительно трудно понять. Что вы имеете в виду?

— Значит, она не сказала, — заключил он.

— О чем не сказала?

— Если бы она вам сказала, то вы бы точно знали, о чем идет речь. — Он поднялся. — Большое спасибо за чай, — поблагодарил он. — Похоже, вы ответили на мой вопрос. Не провожайте, я найду выход. Приятно было повидаться, Конрад.

— О чем она должна была мне сказать? — спросил я.

— Вы сами все скоро узнаете. И думаю, будет лучше, если вы услышите об этом не от меня.

— А вам не интересно, как мы вас называли? — крикнул я ему вслед. — Мы с Лили?

— Как? — спросил он, неловко поворачиваясь в дверях.

— Ляпсус.

— Правда? — медленно проговорил он. — Что ж… — Он снова повернулся к выходу. — Оригинально.

18

После ухода Ляпсуса у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить о нашем разговоре. Ляпсус определенно знал что-то важное, но не желал мне говорить, или, скорее, не желал, чтобы я узнал об этом от него. И все это было как-то связано с тем, что Лили хотела обсудить за ужином. Я предположил, что она хотела сообщить об изменении завещания, добиться своего рода устной договоренности. Может, Ляпсус намеревался оспорить завещание?

Выход у меня оставался только один. У разведенных есть безусловно слабое место: их бывшие. Если Ляпсус не хотел со мной откровенничать, мне достаточно было сообщить Джозефин о его неразговорчивости, и она, по моим расчетам, почти наверняка все выложила бы мне. Я просто предоставил бы ей дополнительную возможность выплеснуть накопившуюся злость.

Джозефин, благополучно закончив карьеру оперной певицы, переквалифицировалась в писательницу. За два года она написала свой первый роман, «Имбирь». Сто восемьдесят страниц размеренного слезливого притворства. Всегда и везде ее главным девизом было: «Пожалейте меня, я так страдаю!» Но Джозефин вовсе не страдала — наоборот, все вокруг ее постоянно баловали, даже критики (преимущественно женщины). (По-моему, критики были ей просто благодарны за то, что она не вывалила на них очередные мемуары оперной примадонны.) Я читал, что «готовился к изданию» ее второй роман, «Парча».

После смерти Лили Джозефин прожила с Ляпсусом два месяца. Если секрет стал Ляпсусу известен в этот период, значит, и она должна была о нем знать. Скорее всего Джозефин первая об этом узнала. Ляпсус никогда не получал информацию о событиях в жизни Лили из первых рук.

Последний раз я виделся с Джозефин примерно за два месяца до разрыва с Лили. Джозефин заехала за дочерью, чтобы отправиться с ней в ресторан (гораздо более дорогой, чем тот, в который она повела бы нас обоих). Тогда мы уже считали друг друга врагами, хотя никогда ничего на сей счет вслух не высказывали: ей казалось (возможно, вполне справедливо), что я был недостаточно хорош для Лили — мне не хватало не то настоящих мужских, не то отеческих качеств. С точки зрения Джозефин, Лили был нужен человек, который привел бы ее к генетически обусловленному успеху на сцене, а не на ТВ. Я же олицетворял для нее ТВ.

Лили откровенно давала мне понять, что хочет стать знаменитой, во-первых, и хорошей актрисой, во-вторых. Однако матери она постоянно жаловалась на недостаток работы, которая бы по-настоящему приносила удовлетворение. Затем она распространялась о высоких гонорарах за рекламу хлопьев, говорила о появлявшемся у нее в результате свободном времени, которое позволяло искать что-то действительно стоящее. И Джозефин этому верила: Лили блестяще исполняла свою роль. Роль пробивающейся актрисы; я же представал душителем талантов.

Я уверен, что Джозефин отчасти винила меня в том, что ее дочь сначала застрелили, а затем обесчестили дешевой посмертной славой. Впрочем, если бы она не винила меня за то, что я выжил, когда ее дочь погибла, это было бы, наверное, неестественно.

Когда я позвонил Джозефин, ее реакция оказалась вполне предсказуемой:

— Ах, Конрад, я собиралась тебе позвонить, как только узнала, что ты поправился.

Я решил не упоминать о визите Ляпсуса, чтобы у меня было время еще немного все обдумать.

— Мне с каждым днем все лучше, большое спасибо. Я хотел предложить вам встретиться ненадолго, чтобы поговорить о Лили.

— Вот как… — произнесла она.

— Мне нужно с вами поговорить.

— Действительно что-то важное?

Я не стал обращать внимание Джозефин на то обстоятельство, что у нее словарный запас теперь разительно напоминает словарный запас ее бывшего мужа.

— Просто хочу кое-что сказать вам.

— Конечно. — Она задумалась. — Я сейчас не особенно занята. Может, завтра утром?

Мы с Джозефин договорились встретиться на квартире Лили — это дало бы ей шанс («возможно, последний шанс», подчеркивала она) еще раз все осмотреть. Я же, в свою очередь, смог бы одновременно вступить во владение квартирой и ключами от нее.

— Как там Порча и Хаос? — спросил я.

О Хаосе мы говорили пять минут, о Порче — две.

19

Дизайном квартиры в Ноттинг-Хилл занимался молодой архитектор, который в то время был на подъеме, и, если бы Лили обратилась к нему на месяц позже, он оказался бы в недосягаемой для нее категории цен. Он убедил строителей сделать все так, как хотелось ему, а следовательно, и Лили: беленые стены, полированные сосновые полы, на окнах муслин и бамбуковые жалюзи, скрытые в стенах и потолке светильники, декоративные элементы из нержавеющей стали. Он создал для нее, выражаясь языком одной журнальной статьи, «атмосферу света, простора и, самое главное, покоя». Таким, по крайней мере, его творение представало для тех, кому не приходилось здесь жить.

Я прибыл на пятнадцать минут раньше, зная, что Джозефин уже будет на месте. Она бы не смогла противостоять искушению последний раз все осмотреть, чтобы убедиться, что ничего не забыто. Я был уверен, что множество мелочей («особенно дорогих» родительскому сердцу) мне уже не найти. Она, конечно, не возьмет ничего действительно ценного, чтобы у меня не было повода обвинить ее в краже, но все же постарается дать мне понять: хотя по закону квартира теперь принадлежит мне, по совести она принадлежит им, родителям, и они должны ее поделить, как когда-то они безуспешно делили свою дочь.

Мне пришлось прождать внизу у подъезда около минуты, прежде чем Джозефин соблаговолила меня впустить. Это была ее последняя возможность насладиться ролью хозяйки квартиры, после чего ей неминуемо предстояло капитулировать перед моим наглым вторжением.

Мне было любопытно, сколько времени она провела в квартире Лили за последние полгода. Была ли квартира для нее храмом скорби? Или она водила сюда любовников? И неужели могла заниматься с ними сексом на той же самой постели, которую Лили когда-то делила со мной?

Джозефин относилась к той несчастливой категории женщин, которые рождаются не в свое время, когда никто не может по достоинству оценить их красоту. Лицом и фигурой она больше всего походила на девушку с плаката военных лет, года этак сорок третьего.

И все же женщина, наконец открывшая мне дверь в квартиру, стала как будто ниже ростом, погрустнела и постарела по сравнению с той Джозефин, которая водила Лили в ресторан в день нашей последней встречи. Пережитая трагедия сделала ее жестче. Всем своим видом она как бы говорила: «Смерть преподала мне урок, который я теперь должна передать другим; и, если в процессе научения мне придется отчасти уподобиться старухе с косой, так тому и быть, хотя я сама подобное занятие не выбрала бы: черное мне никогда не шло. Впрочем, отныне все подобные вопросы и предпочтения — суета сует».

В холле ощущался слабый запах чего-то малоприятного.

Джозефин подозревала, что я приду рано, но не думала, что настолько рано. Я явился на десять минут раньше, чем она меня ожидала. Ее первой реакцией было раздражение, а единственной эмоцией, которой ей удалось его замаскировать, оказалась жалость.

— Бог мой, Конрад, — ты выглядишь просто ужасно… Ой, прости. Я не должна была ничего этого говорить. Но ты так похудел. Садись, садись. Боюсь, что даже чаю тебе предложить не смогу: нет ни электричества, ни газа… Я приношу чай с собой. В термосе. Когда я прихожу, вернее, когда приходила… Похоже, теперь этому конец. Ты ведь, наверное, сюда переедешь?

Я не ответил и не сел. Я не сделал и двух шагов от порога. Я только что вошел в свою старую жизнь — в комнату которую я не надеялся больше увидеть. Лили бы не захотела, чтобы я вернулся в ее квартиру, а я бы сделал все возможное, чтобы избежать возвращения, которое обязательно ранило бы меня своей временностью. Однако теперь, когда я уже был здесь, мне казалось, что я совершаю двойное преступление: я вернулся без разрешения Лили, которое она не могла ни дать, ни взять обратно.

Только войдя в квартиру, я окончательно понял, что прежняя моя жизнь умерла, и Лили тоже.

Мне, конечно, страшно не хотелось, чтобы Джозефин заметила мою слабость, но избежать этого было невозможно.

Я очень осторожно дошел до дивана. Мне казалось, что я иду по влажной земле на могиле Лили, и каждый мой шаг оставляет на ней глубокий след.

Гостиная напоминала приемную крупной корпорации: черные кожаные диван и кресла, светлые деревянные полы, прямоугольный журнальный столик из стекла — все, даже пепельницы из нержавейки на высоких стойках, было выполнено в таком индустриальном стиле.

— Тебе нехорошо? — спросила Джозефин, довольная, что ей представилась возможность продемонстрировать свое превосходство.

— Сейчас я приду в себя, — ответил я. — Дайте мне минуту-другую — просто тяжело было карабкаться по лестнице с непривычки.

— Может, лучше пойдем прогуляемся по улице?

— Да нет, не нужно. По-моему, во всем виновата лестница.

Джозефин одарила меня взглядом, который ясно говорил, что у ее терпения есть предел и что я едва не переступил его. Джозефин не имела ничего против моей слабости, но мне не следовало врать о ее причинах.

— Давай, по крайней мере, я принесу тебе чего-нибудь выпить.

Она вернулась из кухни с огромной бутылкой «Абсолюта». Водка, голубая этикетка. После безуспешных попыток отвинтить крышку, она передала бутылку мне.

— Не получается, — сказала она, присаживаясь. И потерла ладонь о ладонь.

Чтобы заполнить паузу, я сказал:

— Я думал, вы пьете только джин с тоником.

— Да, но я эту водку не покупала, — пояснила она. — Две здоровые бутылки стояли в шкафу.

Даже в тот момент мне показалось это странным: Лили вообще не пила крепкие спиртные напитки, а я всегда покупал «Столичную», и только по одной бутылке.

Я отвинтил пробку без особых проблем.

Передохнув, я почувствовал себя лучше.

Джозефин опять заговорила:

— Я здесь немного прибралась… лучше сказать, изрядно прибралась. Мы не могли не прийти — нужно было разобрать вещи. Можешь себе представить, как это было трудно… действительно трудно, особенно в первый раз. Все здесь было так, как оставила Лили. Котята были в порядке, хотя они и загадили ковер — догадываешься, наверное, какой тут стоял запах. Поначалу нам показалось, что в квартире кто-то умер.

— Вы приходили с Робертом?

— Да, — ответила она, — примерно через день после… ну ты понимаешь. Мы не смогли набраться мужества, чтобы прийти по отдельности.

Или, подумал я, вы просто боялись, как бы другой не стащил что-нибудь без вашего ведома.

Мне было любопытно, не позволили ли они себе какое-нибудь извращение. Может, им с горя захотелось трахнуться на кровати Лили, которая, я уверен, так и осталась неубранной? Может, Джозефин одевалась перед этим в платья Лили? (У них всегда был одинаковый размер, восьмой.) На что был похож этот секс? Конечно, я не мог об этом спросить, но я надеялся найти в спальне какие-нибудь улики, когда наконец туда доберусь.

— Понятно, — сказал я.

— Ты собираешься снова переехать сюда?

— Возможно, — ответил я. — Надо побыть здесь немного и посмотреть, как я буду себя чувствовать.

— Эта квартира должна была отойти нам, как ты знаешь. Лили как раз собиралась исключить тебя из завещания.

— У вас и так много денег, — сказал я. — А у меня мало. Но не это главное.

— Мне эта квартира о стольком напоминает.

(Интересно, о чем же? Джозефин вместе с малюткой Лили переехала сюда сразу после развода с Ляпсусом.)

— Я уверен, вы и так уже перевернули квартиру вверх дном и вынесли все, что можно было бы считать ее действительно личными вещами. Например, я не надеюсь найти здесь ее дневники.

Джозефин посмотрела на меня с вызовом.

— Не забудь, мы ведь ее родители, — сказала она.

— Я не переставал любить ее, — возразил я. — Да, мы расстались, но не по моей инициативе — так хотела Лили.

— Что ж… — сказала Джозефин.

— Если я вас попрошу, вы позволите мне прочесть ее дневники?

Джозефин, казалось, пришла в крайнее замешательство.

— Их забрала полиция, — ответила она.

Мы оба призадумались: что могло быть в этих дневниках и что полиция теперь знает о Лили и о нас?

Джозефин показала на чашу из нержавейки, стоявшую на столике в холле.

— Ключи там, — обронила она.

— Послушайте, — проговорил я. — Я вовсе не пытаюсь мстить вам. Я пока не решил, как поступить. Может, я просто верну вам все, и дело с концом.

На это Джозефин нечего было сказать — она не могла позволить себе выражать желания, исполнению которых я был в силах помешать.

Но затем она придумала, как выкрутиться:

— Поступай как считаешь нужным.

Она мгновенно представила все так, будто, если я оставлю квартиру себе, это лишь подтвердит, что я законченный эгоист.

Я прошел в холл и взял ключи из чаши. Эффектный жест — проверить на замке, те ли это ключи. Но я знал, что те, и потом, Джозефин вряд ли лишила бы меня возможности накрепко запереть ее драгоценную квартиру.

20

— Похороны были ужасным испытанием, — сказала Джозефин, когда я вернулся в гостиную. — Ты бы пожалел, что был там, если бы смог прийти. Викарий не знал о Лили ничего, кроме, конечно, того, что она снималась в этой рекламе. В результате из его слов можно было заключить, что она посвятила свою жизнь улучшению стула нации. Правда! Я просто не смогла этого вынести. Да и никто не смог. Однако как у тебя-то дела? Тебе, наверное, тоже пришлось несладко.

Еще по тем временам, когда мы с Лили приходили к Джозефин в гости, я помнил, что она обожала эти резкие переходы от агрессии к состраданию.

— Я надеюсь, самое худшее уже позади, — ответил я, усаживаясь рядом с ней на диван.

— Рада это слышать, — сказала она и дотронулась до моего колена. — О чем ты хотел поговорить со мной, дорогой Конрад?

— Ко мне вчера приходил Роберт.

— Правда?

Я понял, что Джозефин была противна сама мысль о том, что Роберт первым нанес мне визит.

— Да, и что его действительно интересовало, так это о чем мы с Лили говорили в ресторане.

— Понятно.

Джозефин никогда еще не была настолько сдержанна.

— Сами знаете, каким занудой он иногда бывает…

— Бог мой, еще бы мне не знать, я ведь была за ним замужем, ты не забыл?

— Он рассказал мне о том, что произошло между вами — о том, что вы опять на какое-то время съезжались.

По-моему, я впервые стал свидетелем смущения Джозефин.

— Мы все иногда ошибаемся.

— Лили любила повторять, что за всю жизнь вы допустили только один ляпсус.

— Нетрудно догадаться, что она имела в виду.

— Вы правы, — согласился я. — Так или иначе, Роберт, похоже, уже многое знал о том, что мы с Лили обсуждали.

— Это естественно. Я все рассказала ему после ее гибели. Когда мы… оказались вместе. Глупо было бы ему не сказать.

— Да, только он почему-то не хотел говорить об этом напрямик.

— Роберт всегда отличался чувствительностью. Ты бы видел, что он вытворял во время родов. Хотя я сама его толком не видела. Большую часть времени он пролежал на полу в отключке.

— Да, было заметно, что ему не по себе.

— Но ведь Лили успела сказать тебе, что все равно собиралась сделать аборт?

Мне удалось выдавить из себя «да».

Джозефин посмотрела на меня.

— Прости, — сказала она, — мне надо было пощадить твои чувства. Но разве тебе не показалось, что Лили отнеслась ко всему этому довольно легко?

Я вспомнил, как спокойно Лили вела себя в ресторане. Спокойнее, чем когда бы то ни было. Невозмутимость — вот подходящее слово. Невозмутимость в отношении моей предстоящей реакции. Лили готовила меня к этой новости, хотела убедиться, что я не стану нервничать. Она готовила меня к шоку.

— Когда она вам сказала? — спросил я.

— Примерно за неделю или около того.

— За неделю до чего?

— До ее убийства, конечно. — Джозефин заговорила с надрывом, прежде чем я успел ее остановить.

— Простите.

— Нам удалось добиться того, чтобы слухи о ее беременности не просочились в газеты. По крайней мере, пока это так. Что ни говори, отличный материал для таблоидов. Мне кажется, полицейские неплохо себя проявили. Но, наверное, они просто придерживают эту информацию, чтобы произвести впечатление на суде. Сам понимаешь, жестокое убийство беременной актрисы.

Мне не удалось выдержать свою роль до конца.

Джозефин в ужасе взглянула на меня:

— Так ты не знал?

— О чем? — спросил я, больше не задумываясь над тем, как я буду выглядеть. — Что в момент гибели она носила ребенка?

— Ты поступил очень коварно, выманив у меня признание… Упомянул Роберта…

— Джозефин, пожалуйста, скажите мне. Это был мой ребенок? Что вам говорила Лили?

Джозефин нужен был эффектный жест, и она выбрала долгую, полную неожиданного покоя паузу.

Наше нелепое молчание слишком затянулось.

— Почему ты просто не спросил меня об этом с самого начала? — задала она мне вопрос наконец. — Почему ты посчитал допустимым обманывать меня?

— Роберт отказался мне говорить, и я решил, что вы тоже откажетесь.

Более неудачный ответ трудно было придумать.

— Если бы ты спросил, я бы тебе сказала. Как я могла тебе не сказать? Но поскольку ты не спросил, теперь тебе придется самому обо всем узнавать. Ты сказал мне, что хотел поговорить со мной о чем-то. Я предположила, что ты будешь говорить о своей любви к Лили, о том, что ты не переставал любить ее. Что ты…

— Но я любил.

— Можешь теперь не оправдываться. Мне тебя больше не жалко. Ты меня обидел. Ах, Конрад, почему ты не мог довериться мне?

Она встала, чтобы уйти.

— Джозефин, — сказал я, — я хочу еще поговорить о ней, — не об этом, о других вещах. Сядьте, пожалуйста.

— Нет, извини, не могу. До свидания.

Она, как и ее муж накануне, не стала ждать, пока я провожу ее до двери.

21

Как только мать Лили ушла, в моей голове будто что-то щелкнуло. Я снова получил доступ ко всем своим прошлым переживаниям, в очередной раз осознав, что на самом деле сделали с Лили, — а это осознание пришло через понимание того, что сделали с не рожденным ею ребенком. К тому же ребенок мог быть моим, и это предположение лишь усилило переживания, хотя в любом случае я бы их не избежал. Было совершено отвратительное, чудовищное преступление, половина которого — неудавшаяся, испорченная половина — пришлась на меня. Я оказался воплощением провала, ведь было задумано полное прекращение моей жизни — нечто совершенное в своем роде, нечто такое, что я уже много раз представлял себе. Смерть. Точка. Мои переживания вернулись ко мне, однако не сделались упорядоченнее. Они обрушились на меня грязным водопадом, в котором все перемешалось: твердые предметы, руки и головы падали, ударяя меня по голове и рукам. На меня как будто разом вывалилось содержимое братской могилы. Распотрошенное и расчлененное в морге тело Лили также было частью этого омерзительного потока. Грязь человеческая. Самый тяжелый удар я получил, когда о мою голову стукнулась голова младенца. Даже если это был не мой ребенок, я взял на себя ответственность за него. Я очень хорошо помнил свои чувства в течение тех шести недель, когда у Лили однажды случилась задержка. Мы уезжали в отпуск (в Нью-Йорк), и Лили испытывала сильный стресс. Когда у меня появилось время спокойно поразмышлять об этом, я понял, что стресс как раз и мог быть первой причиной задержки. Но в то время мои чувства можно было выразить только такими словами: Если она беременна, то, даже если я сам не верю, что у эмбриона есть душа, он, если станет взрослым человеком, может поверить, что у него она есть. А значит, даже если я не верю в существование души, я сотворю (или навсегда уничтожу, если Лили предпочтет аборт) вероятность вероятности рождения души. Никогда прежде я не ощущал такой огромной ответственности. И дело было не в моем страхе, что ребенок родится с отклонениями или что нам не хватит денег на его воспитание; для меня это была метафизическая игра вселенского масштаба. Однако тут у Лили начались-таки месячные, хотя она сказала мне об этом только через два дня, забыв, как только они наступили, как сильно она сама переживала (хотя по причинам, имевшим отношение скорее к карьере). Помню, как она сообщила мне, сидя на унитазе, что все в порядке. А я заплакал.

В этот раз я тоже заплакал. Даже самая хорошая психотерапия в таких случаях не помогает. Я рыдал навзрыд, выплакивая подступившие с новой силой эмоции: горечь, бешенство, ненависть, отвращение к самому себе.

Однако тяжелее всего мне пришлось, когда я ощутил откровенное, явное, неприкрытое, не вырезанное цензурой желание. Прежде мне не приходилось сталкиваться с этим ужасным ощущением: желание без всякой спасительной иронии. Если в этой ситуации и были признаки иронии (если! если бы они там были, хоть в какой-то степени, но…), они все относились ко мне: я не мог себя контролировать. И адекватного выражения своему желанию я найти не мог.

Мое горе многократно умножилось: ребенок мертв и был мертв еще до того, как я узнал о его существовании, и был бы мертв, валялся бы в тазу какой-нибудь гинекологической клиники, даже если бы Лили не застрелили; он был мертв даже для моей скорби, пока я бы не убедился, что он был моим ребенком.

Следующие пятнадцать минут я провел так, как если бы Лили была жива — и способна на новые, удивительные поступки.

(В каком-то смысле даже теперь я не освободился от чувства, которое впервые охватило меня в тот день в квартире Лили. Сегодня, когда моим мукам, я надеюсь, пришел конец, я все равно не могу быть уверен, что Лили исчерпала способы причинить мне боль. Все, что случилось и случается, почти разуверило меня в существовании смерти, или, что называется, в исчезновении личности. Поступки Лили, совершенные ею еще при жизни, обрушиваются на меня (через многие месяцы после того, как ее сердце навсегда остановилось) столь же ощутимо и внезапно, как если бы она была жива. Этот так называемый мертвец способен на месть и презрение не хуже живого человека. Лили и в смерти сохраняет свое актерское чувство времени, неизменно выбирая самый неподходящий момент, чтобы сбить меня с ног. Я почти верю в то, что ее нервная система по-прежнему функционирует. Если я причиняю ей боль, она рефлекторно дергается, а затем отвечает мне тем же.)

Когда я очнулся от своих раздумий, я был совершенно уверен в одном: мне нужно выяснить о ребенке как можно больше. 

Пуля № 3


Третья пуля попала Лили в живот, задев перед этим ближний к ней край стола. Пуля прошила платье, топ, кожу, слой жира (еще раз прости меня, Лили) и устремилась вниз, к тазу: входное отверстие располагалось правее и немного ниже пупка.

Подвздошная кость, лобковая кость, крестец — ilium, pubis, sacrum — пуля проникла в латинский мир ее нежнейших внутренностей, как бы вернувшись в прошлое, в Древний Рим, а затем прошла в этом пути вспять через его падение и закат и достигла колыбели медицины, Греции, и клятвы Гиппократа… Подлинно «классический» образец разрушения — кости с такими точными названиями столкнулись с грубым напором безжалостного предмета! Это было святотатство, осквернение, надругательство. И самое настоящее изнасилование.

Ударившись о край стола, пуля № 3 начала кувыркаться, быстрее потеряла кинетическую энергию, и поэтому входное отверстие получилось больше, чем обычно. Ранение же получилось слепым, а не сквозным. Пуля устраивалась поудобнее в теле Лили, нацелившись на матку. А там, внутри, уже обитало живое существо, мягкое в мягком. Как медуза в околоплодных водах. На этой стадии оно напоминало перевернутого головастика без глаз, веточку дерева или свернутый в трубочку вокруг будущей мощи его позвоночника лист папоротника.

Возможно, оно уже умело смеяться и складывать ручки на груди, погружаясь в сон. Возможно, в него, обреченного на смерть, уже была заложена любовь к итальянской кухне или боязнь пауков. Или способность забить решающий гол на последней минуте матча за кубок английской лиги. Или талант к виртуозному исполнению «Тоски».

Третья пуля не поразила средоточие всех этих возможностей напрямую. Ирония судьбы состояла в том (хотя я уже не уверен, что сохранил способность различать иронию), что эмбрион (ребенок) и пуля были примерно одинакового размера. Что это, ирония? Или простое совпадение? В теле Лили вдруг встретились два снаряда — один был бомбой замедленного действия, которую она собиралась ратинировать хирургическим путем, а другой исследовал и взорвал ее изнутри раз и навсегда.

Ребенок был грязью на ковре, с которой предстояло разделаться при помощи пылесоса; пуля — косметическим ремонтом, от которого рухнуло все здание.

Пуля № 3 застряла в мышцах спины Лили боком вперед, и вокруг нее образовалась полость, постепенно затягивавшаяся.

22

Мне хватило нескольких минут, чтобы понять, что в квартире Лили я больше находиться не могу.

Я вышел на улицу и поймал такси. Было одно место, куда я просто не мог не съездить.

Лили похоронили на том самом Хайгейтском кладбище, где я ее впервые увидел. Интересно, мог ли кто-нибудь еще знать об этом действительно уникальном совпадении? И кому до этого могло быть дело?

День был солнечный и душный. Я шел по широкой дорожке, похрустывая гравием и повторяя про себя указания сторожа.

По центральной аллее. Мимо могилы Маркса. Пройти еще немного. Направо.

Я обнаружил с дюжину свежевырытых, но пока еще пустых могил, прикрытых сверху досками. Около каждой ямы высилась груда комковатой глинистой земли, которой вскоре предстояло застучать по крышке гроба.

Наконец я нашел нужную могилу — в самой середине ряда с небольшими, элегантными надгробиями. У Лили плиты пока не было, зато вся площадь могилы, шесть на три фута (при росте Лили пять футов и десять с четвертью дюймов), была покрыта, как и следовало ожидать, невыносимо белыми лилиями, которых практически не было видно под серебром осевшего на их целлофановой упаковке конденсата.

Из расположенного по соседству парка до меня донесся гогот гусей. Сквозь черные прутья железной ограды я видел, как две мамаши катят мимо свои коляски.

Возле соседней могилы стояли пустая бутылка из-под виски и полупустая бутылка оливкового масла.

Я любил Лили до последнего, пока эта любовь еще во мне оставалась. Мне не в чем было себя винить — я любил ее так сильно и так долго, как только мог.

Я в очередной раз осознал, что Лили мертва, и истинное значение этого факта накрыло меня с головой.

Я хотел опуститься на колени, прямо на землю, скрывавшую ее, но стеснялся. Слишком уж часто я видел это со стороны и в результате лишился способности к естественным реакциям. Моя скорбь была обесценена мыльными операми, телесериалами, Голливудом. Я чувствовал себя слишком англичанином, слишком чопорным, чтобы дать выход своему горю: нужен был человек, который сказал бы мне, что я могу позволить себе вульгарные слезы, китчевые позы и картинные стенания.

Но рядом никого не было.

23

Возвращаясь домой на такси, я пытался разложить по полочкам все произошедшее. Было похоже, что в моем распоряжении имелось несколько очевидных фактов, с которых можно было начать. В нашем последнем телефонном разговоре Лили упомянула, что ее кто-то «обломал», отказавшись в последний момент от ужина в «Ле Корбюзье».

Тут же мне вспомнились другие подробности того вечера, которые это подтверждали: к примеру, платье Лили, ведь она ни за что не надела бы новое платье от «призрака» только ради меня. Раньше я никогда его не видел, поэтому, скоре всего, оно было куплено уже после нашего разрыва. Такие платья надевают только по особым случаям — чаще всего на свидания с любимым. Лили явно хотела предстать перед кем-то в самом шикарном виде.

Перед кем-то, кого в конечном итоге заменил я.

Она позвонила мне с мобильного телефона. Это значит, что, скорее всего, она была где-то в городе. Возможно, в связи с новой постановкой. И у нее не было времени, чтобы заехать домой и переодеться в платье попроще.

Так с кем она должна была встретиться? Кто отменил встречу в последний момент?

Главным подозреваемым был ее партнер по рекламе, игравший Геркулеса. Этот Геркулес просто шагу не давал ей ступить. Если бы Лили захотела быстро найти себе любовника, он был бы вполне реальной кандидатурой. Кроме того, это мог быть какой-нибудь новый мужчина, о котором я никогда не слышал. В таком случае он, вероятно, имел отношение к ее новой роли в театре, которую она как раз начинала репетировать: продюсер, режиссер или даже автор пьесы.

Мне нужно было еще об этом поразмыслить.

Киллер сразу узнал Лили — наверное, видел ее по телевизору. Тот факт, что он стрелял сначала в нее, свидетельствовал о том, что она была главной целью преступника — фокусом его эмоционального напряжения. Но убийца стрелял также и в меня, а значит, преступник ревновал Лили к тому, с кем она должна была ужинать, то есть необязательно ко мне.

Я допускал и другое, менее комфортное для себя объяснение.

Мы с Лили относились к тем парам, которые не перестают заниматься любовью, когда дело идет к разрыву. Скорее наоборот. Мне кажется, что в те несколько последних месяцев мы делали это гораздо чаще и гораздо более спонтанно, в самых необычных местах: лифтах, переулках, туалетах, стенных шкафах. Мы впервые попробовали секс на свежем воздухе всего за месяц до завершения наших отношений (дело было в парке Хэмпстед-Хит). Однако наш последний раз оказался вполне традиционным — дома, в постели, при свечах, с кокаином. Это было за десять дней до того, как она меня бросила.

Лил пользовалась противозачаточными препаратами, но часто забывала принять их. Еще в самом начале мы договорились, что если один из нас переспит с кем-то без презерватива, то обязательно расскажет об этом другому, и мы будем пользоваться презервативами, пока оба не сделаем анализ на СПИД. Во время нашего финального разговора (диван, слезы, дурацкие попсовые песенки) я спросил Лили, спит ли она с кем-то еще. Ее ответ меня просто убил: «Не в этом дело».

Но для меня дело было именно в этом. Если она могла позволить себе такое легкомысленное отношение к нашему соглашению, я сам не собирался с ней оставаться.

Итак, хотя я вполне мог быть отцом ребенка, им с таким же успехом мог быть кто-то другой.

Насколько я понял, Лили решила сделать аборт примерно через пять недель после нашего разрыва. В последний раз у нас был секс (за десять дней до расставания) сразу после ее месячных. Если отцом был я, она должна была заметить их отсутствие примерно через три недели после разрыва. Но Лили не стала бы утруждать себя тестами на беременность. Она бы подождала еще один срок и лишь тогда начала бы беспокоиться.

Таким образом, отцом почти наверняка был я или кто-то, с кем она трахалась, пока мы еще были вместе. Иначе у нее просто не оставалось времени на то, чтобы забеременеть и начать волноваться по этому поводу за шесть недель, прошедших между нашим разрывом и ее смертью.

Было совершенно очевидно, что я должен больше узнать о ребенке.

24

Вернувшись домой, я обнаружил на автоответчике сообщение от Энн-Мари. Она приглашала меня встретиться где-нибудь, попить кофе. И оставила все свои телефоны: рабочий, домашний, мобильный.

Мне необходимо было отвлечься. Мне не хотелось оставаться одному. И мне казалось, что Энн-Мари идеально подходит в этом случае.

Когда мы встречались с ней еще при жизни Лили, у меня всегда возникало ощущение, что мы стоим на палубах двух кораблей, идущих параллельным курсом, и пытаемся подавать друг другу сигналы разноцветными флажками, не имея ни малейшего представления о такого рода сигнализации. Так мы и стояли, отчаянно дергаясь друг перед другом, и наши нелепые жесты выражали, как минимум, определенное желание общаться.

Я вспомнил одно связанное с ней происшествие, которое и на происшествие, по сути, не тянуло — так, небольшой эпизод.

Мы смотрели кино (не помню какое), а затем ужинали в ресторане (не помню каком). Нас было четверо: Лили, я, Энн-Мари и ее давний бойфренд. Мы сидели рядком в вагоне подземки. Лили и бойфренд развалились на сиденьях, вытянув ноги. Мы с Энн-Мари сидели прямо, закинув правую ногу на левую. Мы все немного выпили. Расслабились. О чем-то разговаривали. И я заметил, что наши ступни (мои и Энн-Мари) двигаются абсолютно синхронно, вместе с вагоном, наклонявшимся на поворотах туннеля и подскакивавшим на стыках рельс. Я сделал похожее открытие в детстве, когда скрепил резиночкой два карандаша и обнаружил, что ими очень удобно чертить параллельные линии (которые я тут же принялся везде после себя оставлять). Было интересно наблюдать, как наши ступни подскакивают, опускаются и снова подскакивают, будто в танце с нечеловечески идеальной хореографией, и мне казалось, что ни одно наше иное физическое движение не может быть таким отточенным, изящным и интимным. Отметив это, я сразу же очень смутился. Подумал, что каким-то непонятным образом я изменил Лили уже тем, что обратил внимание на это совпадение. Я быстро снял правую ногу с левой и положил левую ногу на правую. Но я не знал, что Энн-Мари все это время тоже следила за движением наших ног. И тоже обратила внимание на его синхронность. И тоже скрестила ноги иначе.

— Правда смешно они подскакивают? — спросила она.

Лили никогда ничего такого не заметила бы. Лили жила в мире другого масштаба.

Вот почему, когда бойфренд (по-моему, его звали Уилл) спросил «Кто подскакивает?» и Энн-Мари объяснила ему, Лили была слегка озадачена — пока мы не продемонстрировали им, что имели в виду, и они не присоединились к нашему развлечению.

(Энн-Мари явно не страдала от комплекса вины. Я бы, например, скорее умер, чем выдал подобный секрет.)

Так мы и просидели рядышком до конца поездки — Лили, я, Энн-Мари, Уилл, — наблюдая, как подска-ки-ва-ва-ва-ют наши ноги.

Я чувствовал себя отвратительно: сначала, породив эту интимность, я изменил Лили с Энн-Мари; Энн-Мари же с удовольствием открыла нашу тайну; и наконец мы вчетвером исполнили грубую пародию на эту интимность — пародию, которая все испортила.

Я набрал рабочий телефон Энн-Мари.

Она отреагировала на мой голос радостным восклицанием, а на мое предложение — безусловным согласием.

— Сегодня вечером?

— Э-э-э, — протянула она. — Ого! Быстро ты. Да.

Когда я пожаловался ей, что в центр мне ездить пока трудно, Энн-Мари ответила, что с превеликим удовольствием отведает со мной карри где-нибудь в моем районе.

— Ладно, пока, — сказала она.

Мое первое свидание после разрыва с Лили. Спустя полгода с хвостиком.

Интересно, как долго бы я воздерживался от новых знакомств, если бы Лили была жива. Подозреваю, что гораздо дольше. Я даже телевизор не мог смотреть, опасаясь увидеть рекламу с ней и услышать ее коронный вздох разочарования.

Как я слышал, фирма, производившая витаминизированные хлопья, один раз показала последний ролик с Витой и Геркулесом, помянув Лили траурной черной рамкой, после чего свернула всю рекламную кампанию. В целом смерть Лили мало повлияла на объем продаж ее продукции.


Энн-Мари приехала сразу после семи.

Она сделала шаг мне навстречу, намереваясь чмокнуть в щеку, но, заметив мою инвалидную коляску, которую я специально поставил так, чтобы ее было хорошо видно, заменила поцелуй на долгое объятие, как бы призванное защитить меня от всех напастей.

— Как ты себя чувствуешь? Все нормально?

Я пригласил Энн-Мари войти, желая до ресторана разделаться с подобными вопросами.

Некоторое время мы сидели на диване, и я описывал ей, что происходило с моим организмом в последние несколько месяцев.

Энн-Мари рассказала мне, что вокруг моего имени буквально из ничего возникло несколько городских мифов. По слухам, самые различные части моего тела были повреждены или отстрелены. Говорили, что я больше никогда не смогу ходить и/или трахаться. Что мне требовался постоянный уход, на который тратит все время моя мать. Что я спятил, и меня поместили в психушку за нападение на врача.

— Пожалуйста, пойди ко всем этим людям, — попросил я, — и скажи им, что эти их домыслы — чистая правда. Каждому так и скажи: чистая правда.

— Зачем? Они за тебя переживают. Я сама понятия не имела, что увижу, когда ехала сюда.

— Неужели мой голос по телефону звучит настолько отвратительно?

— Похоже, у тебя прекрасное настроение.

— Не дай себя обмануть, как другие.


Мы пешком дошли до ресторана «Раджа», который полностью соответствовал ожиданиям британца в отношении индийской кухни: фирменные виды карри подавались в псевдороскошном интерьере под аккомпанемент ситары, звуки которой доносились из потрескивающего радио.

Я сел лицом к двери, и на какое-то мгновение меня вдруг сковал приступ иррационального страха. Что, если Лили погибла только из-за того, что сидела за столиком напротив меня? Что, если все это произойдет еще раз — со мной, с Энн-Мари?

Для начала мы взяли по пинте «Кингфишера» и порцию чечевичных лепешек на двоих, которые макали в три разных соуса. Затем я заказал себе жареные баклажаны, креветки со специями и овощное карри, а Энн-Мари — курицу под острым соусом и традиционный индийский хлеб в форме слезинок. Мы решили разделить пополам порцию риса басмати.

Потом мы перешли к самому интересному.

— Сказать по правде, мы с Уиллом расстались сразу после того, как вас…

— …расстреляли. Не бойся об этом говорить, я переживу. Лучше уж услышать это от тебя, чем от кого-то еще. Когда об этом говоришь ты, мне кажется, что через три месяца я окажусь на обложке «Вог».

— Да, — продолжала она, разламывая чечевичную лепешку. — Думаю, что отчасти именно это убийство, а не я сама, послужило причиной нашего разрыва. Уиллу казалось, что непонятно как, но Лили сама на это напросилась. — Она помолчала. — Нет, все же нам не стоит об этом говорить. И так достаточно… для одного раза.

— Энн-Мари, — произнес я, — мне все равно, с кем об этом говорить, и здорово, что ты к такому разговору готова.

Теперь ее бойфренд не стоял у меня на пути, вот что было действительно здорово.

Как только я это понял, я тут же начисто забыл о всех своих переживаниях. Мне было безразлично, плача или смеясь Энн-Мари ляжет со мной в постель, главное, чтобы легла. Я вспомнил, что всегда вел себя так во время свиданий — концентрировался на одной простой задаче: добиться секса. Ничего другого в этот момент для меня не существовало.

— Уилл думал, что Лили на это напрашивалась, потому что была красивой и известной женщиной. Для него вся трагедия была просто пиаровской акцией, нацеленной на то, чтобы завоевать признание, которого на самом деле Лили не заслуживала.

— Интересно, что он говорил обо мне?

— Это не секрет. Он сказал: «Свяжешься с такими, как она, и обязательно рано или поздно попадешь под шальную пулю».

Тут я почему-то не на шутку взбесился:

— Передай, пожалуйста, Уиллу, если когда-нибудь его увидишь (хотя я искренне надеюсь, что этого не случится), что в меня попало три пули, каждая из которых предназначалась именно мне, — в меня целились и в меня стреляли. Не было там никаких шальных пуль. Однако я бы и сам бросился под пистолет, если бы знал, что это способ избавить тебя от такого засранца.

Энн-Мари не отреагировала на комплимент.

— Он вел себя как настоящий женоненавистник. Как будто никакого убийства не было. И будто, выйдя из кинотеатра, он жаловался, что сцены насилия сняты недостаточно реалистично.

— Поверь мне, — сказал я, — твой бойфренд вел бы себя совсем иначе, если бы увидел настоящее насилие своими глазами.

— Но в том-то и дело… Мне кажется, что ему и вправду нравится насилие. Я потому и бросила Уилла, что он стал проявлять какой-то болезненный интерес к убийству — записывал новости на кассету, собирал газетные вырезки…

— Моя мама тоже их собирала. Что ж, по-твоему, мне теперь с ней не разговаривать? Неплохой, кстати, был бы повод.

— В конце концов я его спросила: «Ты жалеешь, что не стал свидетелем этого убийства?» И он знал, что я имела в виду: что ему хотелось увидеть, как расстреливают именно Лили, а не тебя.

Она замолчала, опустив решающую фразу.

— И что же он ответил?

Энн-Мари отпила «Кингфишера».

— Он соврал — начал все отрицать. Но было ясно, что я попала в точку. С той секунды все мужчины с их кровожадностью и патологическим вуаеризмом мне просто опротивели. Мне, например, трудно даже представить, как можно интересоваться такими вещами. Вот почему мне захотелось тебя проведать.

— Только поэтому?

— Ну нет, конечно же, нет, Конрад. Мне нужно было убедиться, что ты в порядке. Однако ты прошел через все это. И если есть на свете мужчина, который должен был утратить эту брутальность, так это ты. Ты же сам сказал, что в реальности он бы ни за что не захотел увидеть это убийство своими глазами.

— Мне он никогда не нравился, — сказал я.

— Я замечала.

— Я ему завидовал.

— Пожалуйста, скажи мне, что тебе это не доставило удовольствия. Скажи мне, что не все мужчины такие.

Мне нужно было добиваться своего, к тому же ситуация требовала от меня, чтобы я защитил честь своего пола, поэтому я решил соврать. Я видел такое, что не пожелаешь увидеть и врагу. Но в глубине души я получил от убийства удовольствие, притом немалое. А что остается человеку, когда на его глазах убивают женщину, которая его бросила, испортила к чертям всю его жизнь и при этом ничуть не страдает? Конечно, он неизбежно испытает известное удовольствие. Трудно отрицать, что убийство Лили произошло в удачнейшее время. У всех нас есть порожденные бессилием фантазии, в которых мы кому-то мстим. Лили вышвырнула меня. Приятного в этом было мало. И я бы вовсе не возражал, если бы и она в свою очередь немного пострадала. Что совсем не значит, что мне так уж хотелось увидеть, как ее мозги брызгают и растекаются по стене, зеркалу, столу и полу. Я хочу сказать, что все не так просто. Когда мы говорим о мужчинах вообще. Конечно, если мужчина знает, что должно произойти что-то подобное и это можно будет увидеть, он непременно захочет посмотреть. Все мужчины такие.

— Нет, — сказал я, — не все мужчины такие.

Энн-Мари блаженно улыбнулась. У нее сразу полегчало на душе. В ее мире появился хоть один достойный мужчина.

Вторая половина ее пинты была выпита вдвое быстрее. Она заказала еще одну. Мы ели, болтали, смеялись, флиртовали. Мы тщательно избегали болезненной темы. Энн-Мари прикончила пиво. Мы съели манговое мороженое из одной розетки. Я заплатил. Мы отправились домой. Я пригласил ее войти.

Секунду поколебавшись, она сказала, что да, с удовольствием.

25

Возникла опасность, что события начнут развиваться по диванному сценарию.

Когда я упомянул эпизод в подземке, Энн-Мари тут же его вспомнила. Она призналась, что чувствовала себя прескверно, выболтав наш маленький секрет остальным. (Она говорила «наш» — Лили и Уилл были «остальными»; это был хороший знак.) Нечто очень интимное и едва ощутимое в своей танцующей легкости оказалось низведенным до уровня вульгарного кордебалета. Она попросила у меня прощения, объяснив, что тогда заговорила об этом только потому, что чувствовала за собой вину — вину за то, что мы явно функционировали в пределах одной и той же шкалы, короче, что между нами существовала совместимость. Или могла бы возникнуть, если бы нам представилась возможность оказаться наедине. Она хотела свести до минимума эту возможность и продемонстрировать верность своему бойфренду (хотя он бы все равно ничего не заметил — слишком огромными были масштабы его вселенной, чтобы он мог обратить внимания на тонкости нашего микромира), а также хотела высказать определенную черствость по отношению ко мне (которую, она знала, я обязательно почувствую, потому что я был таким же миниатюрным существом, как и она). Энн-Мари все извинялась и извинялась, и я начал требовать от нее по поцелую за каждое извинение.

Мы переместились в спальню.

Как только мы приступили к сексу, я почувствовал, что не способен заставить себя проходить через все необходимые стадии (поцелуи, ласки и т. д.), потому что все это казалось слишком банальным. Но Энн-Мари, решительно завладев моим членом, как бы сказала мне: «Все нормально. В банальности нет ничего плохого. Секс так или иначе основан на банальности. Его суть — в повторяемости действий, а не в их разнообразии. Давай лучше проделаем друг с другом то, что мы уже много раз делали с другими. Плоть — это плоть, прикосновение — это прикосновение, поцелуй — это поцелуй. Разве тебе этого не достаточно?»

А я, протянув руку к ее клитору, как бы ответил ей: «Более чем достаточно». И какое-то время так оно и было.

Но секс никогда не бывает таким вот простым и понятным делом. Вскоре мне стало казаться, что я предаю Лили, хотя она была мертва и никак не могла обидеться на меня за это. Однако уже только прикосновение к телу другой женщины, уже только допущение (с моей стороны) существования этих других женщин было предательством. И пусть теперь я был почти уверен, что Лили мне изменяла, моя посмертная месть не принесла мне никакого удовлетворения. Мне было грустно оттого, что призрак Лили омрачил мне секс с Энн-Мари. Но затем я вспомнил, что, когда мы занимались этим с Лили, я почти всегда вспоминал о сексе с другими женщинами.

Одно мне удалось наверняка — не думать о Лили в момент оргазма. Чтобы заблокировать неизбежный образ Лили в сознании, я представлял себе, что насилую незнакомую женщину, трахаю ее в зад, и она кричит, умоляет меня остановиться, но я не останавливаюсь. Мне казалось, что так лучше.

А затем настал момент, когда мы лежали рядом, и все, на что я мог осмелиться, это легонько касаться спины Энн-Мари кончиками пальцев. Мне казалось, что погладить ее ладонью или обнять было бы уже слишком.

Я был благодарен Энн-Мари. Мне хотелось плакать, и хотелось, чтобы она это заметила. Мне хотелось, чтобы она разрешила мне жалеть ее. Я был готов заботиться о ней самыми разными способами. К сожалению, я не мог сказать ей, что люблю ее, потому что пока не любил. Но я знал, что стоило мне произнести слова о любви, и я бы тут же ее полюбил, благодаря одному только произнесению этого вслух.

Мы уснули.

Я проснулся около четырех и лежал в полутьме наспех зашторенной комнаты, разглядывая идеальную спину Энн-Мари. Мне казалось, что она совершенна — гладкая, белая, мягкая. Как у Лили. Но когда в спальню проник утренний свет, я начал различать родинки. Как будто кто-то вылил на нее кофейную гущу. Затем проступили веснушки. И пигментные пятна. И волоски. Но неспособность Энн-Мари сохранять совершенство в любой другой обстановке, кроме полутьмы, сделала ощущение близости с ней еще более острым.

Я вспомнил, как, живя с Лили, я просыпался по ночам, отправлялся в туалет и обнаруживал синяки на руках и ногах. Трудно было поверить, но я любил ее так сильно, что научился не просыпаться, даже когда меня избивали. Лили колотила меня во сне, а я, не просыпаясь, принимал ее удары. Однажды она даже выбила мне передний зуб.

Я снова уснул.

Впервые после убийства я чувствовал себя таким счастливым.

26

Проснувшись утром, я нашел на прикроватном столике записку — простую и полную нежности. Вскоре зазвонил телефон: это была Энн-Мари. Она явилась на работу рассеянная, улыбающаяся и в том же наряде, что и накануне. В модельном агентстве, — рассаднике сплетен, — битком набитом помешанными на внешности девушками и ультра-женственными педиками, это не могло остаться незамеченным. Наши голоса по телефону сохраняли, насколько это было возможно, тембр постельного воркования. Но Энн-Мари постоянно приходилось отвлекаться, чтобы ответить на колкости и шуточки в свой адрес.

Выпив кофе, я решил, что у меня теперь достаточно сил, чтобы отправиться в квартиру Лили. Мне нужно было вернуть квартиру себе, окончательно забрав ее у Джозефин.

Когда я вошел, воздух в холле был мертвым и холодным. От ковра воняло кошачьим дерьмом. На столике у двери лежала стопка писем. Я рассеянно просмотрел почту и обратил внимание, что все письма, пришедшие достаточно давно, были вскрыты (включая адресованные мне): банковские извещения, телефонные счета, авиапочта, даже рекламные отправления. Мне было неприятно, что Джозефин теперь знала всю правду о моем гигантском овердрафте. Я запихал почту в рюкзак — с ней можно было разобраться позже.

Я прошел на кухню, сам не зная, что мне там было нужно. Никогда еще на кухне не было так тихо. Лишь через несколько мгновений я сообразил, что отключен холодильник. Когда мы жили здесь с Лили, он грохотал так сильно, что сотрясались стены, и я прозвал его Шкала Рихтера. Обе дверцы холодильника были распахнуты настежь. Внутри не было ни еды, ни льда, ни холода.

Я пооткрывал кухонные шкафы и нашел несколько банок томатного супа и упаковку кексов. Они остались тут от меня — я позволял себе есть эту гадость, когда Лили уезжала на репетиции или гастроли; она бы ни за что не притронулась ни к чему подобному, просто руки не дошли выбросить.

Я испытал облегчение оттого, что Лили так и не смогла полностью выкинуть меня из своей жизни и своей квартиры. До того как я сюда вернулся, меня больше всего пугало, что от моей любви к Лили не останется никаких следов. Но я никуда не делся — я по-прежнему был здесь. И в каком-то смысле в квартире теперь было больше от меня, чем от нее, — Лили никогда не отличалась аккуратностью. (В нашем союзе она была Грязным Монстром, а я — Феей Чистюлей.) Прибравшись в квартире, Джозефин привела ее в соответствие с моими представлениями о минималистском рае, к которому я всегда стремился, но которого так и не смог достичь из-за склонности Лили к хаосу.

Остались выбранные мной постеры на стенах (к фильмам «Ящик Пандоры», «Аталанта», «Дети рая») — Лили всегда была слишком занята, чтобы об этом задумываться; осталась кофеварка, которую я посчитал лучшей на рынке (после того, как целую неделю сравнивал особенности различных моделей). Осталась корзина для мусора из нержавеющей стали, которая стоила мне четверть месячного жалованья. Лили не отдала ее мне, когда я съезжал с квартиры. По ее словам, я задолжал ей столько денег, что она считала себя вправе оставить любую купленную мной вещь.

Она также переняла мои вкусы в музыке (единственной исполнительницей, которую она выбрала сама, была Джой Дивижн). Большинство книг, за исключением помятых текстов ролей, тоже были куплены мной. Я читал десятки интервью, в которых Лили рассказывала, что открыла для себя альбом или роман, которые на самом деле неделей раньше порекомендовал ей я. Когда я выразил ей свое неудовольствие, Лили (вполне в духе своей матери) ответила: «Но Конрад, зато я открыла тебя…»

На одном из кухонных столов стояли две большие бутылки «Абсолюта» с голубой этикеткой. Я до сих пор не выяснил, откуда они взялись.

Мать Лили не заметила печеньица, которые я в свое время запихал в темный угол самого высокого шкафа. Я достал пачку, прошел в гостиную, открыл ее и стал крошить печенье на блестящий сосновый пол. Сам не знаю зачем. Просто захотелось совершить что-нибудь абсурдное.

До сих пор я не нашел в квартире даже намека на то, из-за чего Лили могла стать жертвой убийства. Сам не знаю, что я рассчитывал найти. Но мне казалось, что здесь должно было быть что-то необычное; хотя, если бы такой предмет был, его бы наверняка изъяли детективы. В квартире хорошенько прибрали — я еще раз в этом убедился, когда зашел в спальню.

Одежда Лили обычно обитала или на полу, или в огромной металлической корзине для грязного белья. Я не припомню, чтобы хоть раз пол спальни не был покрыт лишаем брошенных трусиков или паршой скомканных колготок — в стерильной экосистеме Лили просто не смогла бы произрастать.

Я предположил, что Джозефин разложила одежду по шкафам и комодам. Открыв несколько ящиков, я убедился в правильности своего предположения — все было выстирано, выглажено, рассортировано и разложено по стопкам.

В этот момент у меня в голове возник неожиданный образ: Джозефин стирает в раковине трусики Лили полуторамесячной давности, отстирывает пятна грязи. Кровь, моча, дерьмо Лили и даже, вполне возможно, моя вытекшая и засохшая утренняя сперма растворяются в мыльной воде и текут между проворными пальцами Джозефин. Это было противно.

Я заглянул в тайник Лили, который она устроила под половицами в спальне. Я заглядывал туда и раньше, но ни разу не осмелился что-нибудь оттуда достать, потому что, если бы Лили узнала, это означало бы мгновенный конец наших отношений. Ее дневники (все ее дневники), как я и ожидал, исчезли. Если верить Джозефин, их забрала полиция.

Лили писала левой рукой, поворачивая страницу так, чтобы не смазать ладонью свежие чернила «Роллербола». Она ежедневно заполняла не меньше страницы дневника своим характерным почерком. С каждым новым словом ее буквы все больше наклонялись влево, пока к концу страницы строка не превращалась в одну сплошную линию почти без разрывов. Мне казалось, что она сама ни за что не сможет прочитать свои каракули. Но ей это как-то удавалось.

Довольно часто, особенно когда она писала обо мне, Лили запиралась в туалете — как подросток, скрывающий свои эротические фантазии от родителей. (Впрочем, я был уверен, что как раз этим Лили охотно делилась с матерью: однажды я застал их за разговором о сексе. Лили с виноватым видом быстро положила телефонную трубку, как только я вошел в комнату, а Джозефин как-то странно улыбалась мне во время нашей следующей встречи. Мать Лили гораздо лучше меня знала, что могло быть в тех дневниках.)

Зеркальный шкафчик в ванной был абсолютно пуст — лекарства Лили, все эти валиумы, либриумы, литиумы, прозаки и занаксы, исчезли. Я провел рукой по верхней полке, надеясь найти хоть одну оставшуюся от нее таблетку. Мои пальцы нашарили что-то застрявшее в глубине, у задней стенки шкафа. В таком месте легко что-то не заметить или забыть. Это оказалась сложенная вчетверо бумажка. Я развернул ее и присел на унитаз, чтобы рассмотреть.

Передо мной была инструкция к тесту на беременность.

27

Я вернулся в спальню и улегся на кровать, стараясь придумать, чем бы полезным заняться до конца дня. В голову ничего не приходило — с каждой секундой я становился все бесполезнее. Я едва мог заставить себя совершать элементарные движения.

Примерно через пятнадцать минут я встал и начал изучать содержимое гардероба Лили.

Я провел рукой по вешалкам с платьями, как бы перелистывая страницы каталога воспоминаний: в этом она была на вечеринке в честь ее первой роли в рекламе; в этом — на отвратительном ужине у матери; это мне довелось задрать на ней под деревом в Хэмпстед-Хит; это с отвращением было выброшено в мусорное ведро (спасено и отстирано мной); это куплено в Нью-Йорке и так ни разу не надето; это до сих пор — я поднес его к носу и проверил — каким-то чудом сохранило запах водорослей; это куплено во время гастролей со спектаклем «Соната призраков»; это — появилось за неделю до того, как она меня бросила.

Обессиленный, я вернулся в исходное положение — на кровать.

Мои глаза обшарили верхнюю половину комнаты.

На одном из шкафов лежала никем не замеченная коробка — плоская, серая, незаметная, она тихонько собирала там пыль. На коробке стояло одно единственное слово: «призрак».

Я тут же вспомнил платье, которое было на Лили в «Ле Корбюзье» — текучую невесомую субстанцию, которая одновременно подчеркивала ее доступность (для других) и ее недоступность (для меня).

Я поднял крышку, ожидая увидеть еще одно платье из того же самого магазина — еще один подарок Лили самой себе после нашего разрыва.

Платье было того же цвета, что и то, первое.

Я взял его в руки.

На пол выпал чек.

Без Лили платье было практически бесформенным. Оно вообще было мало похоже на платье — скорее на водопад из мягкой женственной ткани, который заструился с моей руки вниз, до самого пола.

Я подошел к зеркалу и расправил платье перед собой, чтобы рассмотреть его. Я ожидал увидеть в нем какое-нибудь, хотя бы небольшое, отличие в покрое — оно должно было быть или короче первого, или не иметь рукавов.

Однако я испытал настоящий шок, когда понял, что (насколько я мог судить) это было точно такое же платье, как и в тот вечер, когда нас с Лили…

Зачем Лили купила два одинаковых платья? Насколько я мог припомнить, она никогда не приобретала одежду в двух экземплярах — казалось, она даже носки покупала по отдельности.

Я перевернул платье и осмотрел его спереди: Лили явно хотела этим платьем что-то кому-то сказать. Возможно, она не надеялась, что адресат расшифрует ее сообщение. Но все равно, в платье было заложено какое-то тайное послание. Если оно предназначалось мне, то я его не понимал. Если кому-то еще, то…

Я поднял чек. Покупка была сделана примерно за месяц до гибели Лили.

Я решил отправиться к «призраку».

28

Такси до магазина.

Снаружи салон одежды, расположенный в нескольких сотнях ярдов от Оксфорд-стрит, производил впечатление заведения, которое как бы застыло в нерешительности между практичностью и чопорностью. Белый фасад. Четыре ступеньки к двери. Витрина в нейтральном стиле: три безголовых манекена. Более яркие цвета этого сезона (доминируют фиолетовый и алый, — хватит серого).

Зайдя внутрь, я попросил пригласить менеджера. Когда она появилась из глубины магазина, я объяснил ей, кто я и кем приходился Лили. Менеджер предложила сесть и поговорить. Я согласился. Она провела меня в свой кабинет.

— Нам пришлось очень нелегко, — сообщила мне она.

Я примерно представлял, что она имела в виду: за несколько недель до нашего разговора журнал «Фейс» организовал съемку по мотивам того, что произошло с Лили. В складском помещении, декорированном под «Ле Корбюзье», демонстрировались новейшие модели от «призрака», перемазанные киношными имитаторами крови.

— Как будто смерть вашей подруги была очередным концептуальным манифестом мира моды — или антимоды.

Я не стал поправлять ее и говорить, что это была смерть моей бывшей подруги.

— Нам совсем нежелательна такая реклама.

Наверняка именно поэтому все восемь страниц материала из «Фейс» были пришпилены к доске у нее за спиной.

— А полиция с вами связывалась?

— Да, — ответила она.

— Они вам объяснили, что им было нужно?

— Как я поняла, они пытались вычислить маршрут ее перемещений по городу в день гибели.

— И?

— И она была в нашем магазине в тот день.

— Была в магазине?

— Купила платье, в котором она была в тот вечер. Я ее обслуживала. Лили, похоже, была очень довольна, потому что успела купить последнее платье. Я все хорошо помню только потому, что она покупала эту модель уже в третий раз.

— Неужели она купила у вас три одинаковых платья? — спросил я.

Платье номер «один», в котором ее застрелили, сейчас находилось, вероятно, в распоряжении полиции; платье номер «два» лежало в коробке в ее квартире; но где могло быть платье номер «три»?

— Да. Она купила первое, как только они появились, то есть около года назад.

Я пытался вспомнить, видел ли ее когда-нибудь в таком платье.

— Затем второе примерно за месяц до гибели. А затем еще одно в тот самый день. «Я вечно на них что-нибудь проливаю» — так она все объяснила. Однако вы-то сами как? Как себя чувствуете? Вы ведь иногда заходили к нам с Лили, верно?

Я вспомнил, что, бывало, шатался по магазину, гордясь, как настоящий мужчина, своей полной бесполезностью, пока Лили примеряла платье за платьем. (Она говорила, что я одеваюсь безвкусно, и скорее всего была права.)

— Да, — сказал я. — А кто-нибудь еще с ней хоть раз сюда приходил?

— Э-э-э…

— Не бойтесь, я знаю, что она мне изменяла.

— Были и другие мужчины.

— Вы кого-нибудь из них узнали?

— Одного я где-то видела. Такой представительный мужчина средних лет. Знакомое лицо. Он приходил с ней раза два. Были и другие. Друзья. Тот актер из рекламы.

— Геркулес?

— Да.

— А вы помните, кто был с ней, Геркулес или тот мужчина средних лет, когда она покупала это платье в первый раз?

— Подождите, — сказала она, — я в тот день не работала.

Менеджер вышла из кабинета. Мне было слышно, как она идет по деревянному полу магазина — звук шагов отражался от твердых белых стен и почти совсем не поглощался одеждой. До меня донеслись женские голоса; кто-то отвечал на вопросы менеджера; я расслышал ого и четкое нет. Она вернулась.

— Извините, мне не удалось узнать это. Тот человек, который, как мне кажется, тогда ее обслуживал, только что ушел. Но я могу вам сказать, что эта модель продавалась у нас с прошлой весны и до сентября. После происшествия их быстро раскупили. Но не наши постоянные покупатели. Постоянные покупатели даже возвращали свои платья — наверное, боялись, что они несчастливые.

— Большое спасибо, — сказал я. — Вы мне очень помогли.

— Она была такая красивая, правда? Как ужасно…

29

Представительный мужчина средних лет.

Это звучало вполне правдоподобно. Больше всего Лили раздражало во мне неумение блеснуть в обществе. «Ты такой заурядный!» — обычно стонала она, когда я в очередной раз надевал что-то не то или делал ей неудачный комплимент.

Но кто бы это мог быть?

Как у всякой актрисы, отношения Лили с другими людьми отличались накалом чувств, но не глубиной (кроме отношений с психоаналитиком и агентом). Она работала с десятками мужчин средних лет. Однажды в Норвиче она играла Джульетту в паре с Ромео, которому было явно за сорок. Большинству ее сценических возлюбленных требовался парик или корсет.

Я мог бы, конечно, просмотреть списки актеров, игравших в тех десяти-двенадцати постановках, в которых она участвовала. Но ведь это были бы только те спектакли, которые ставились уже после того, как мы начали встречаться. Возможно, она познакомилась с ним еще раньше. И потом, нельзя было исключить, что этот мужчина средних лет не познакомился с ней за кулисами, или у служебного входа, или в каком-нибудь другом месте, никак не связанном с театром.

Если кто-нибудь об этом и знал — если Лили кому-то и говорила, — то это могла быть только ее мать. Но я был уверен, что теперь Джозефин согласится на беседы со мной очень нескоро. Мне пришлось бы предложить ей что-то взамен, например квартиру, однако в тот момент подобная информация столько не стоила. Тем более что я придумал другой способ, как ее добыть.

Я отправился прямиком к Геркулесу. Он жил в огромной, перестроенной из бывшего склада квартире на Оулд-стрит, прямо над офисом «Дейзд-энд-Конфьюзд». Струганые сосновые полы. Окна размером с киноэкран. Места на стенах столько, что там уместились шесть картин в духе Марка Ротко. У Геркулеса было все, о чем я только мечтал, и от этого мне было вдвойне тягостно.

Мы с Лили раза два бывали в гостях у Геркулеса и его подружки Утны. Для меня эти визиты были интенсивным упражнением в неловкости. Казалось, Геркулес нарочно демонстрировал всем, как безнадежно скучна моя жизнь, постоянно интересуясь ее мельчайшими подробностями.

С тех пор Утна ушла от него к третьему заместителю второго помощника режиссера. В откровенном интервью бульварной прессе (проиллюстрированном ее столь же откровенными фотографиями), она пожаловалась, что Геркулес относился к ней, как к «телу без мозгов». И добавила: «А у меня отличные мозги». (При этом у читателей была прекрасная возможность удостовериться в ее более очевидных достоинствах.)

Было два часа дня. В это время Геркулес, как и все актеры, должен был скучать дома без дела. Так и вышло.

Даже в домашней одежде — шортах цвета хаки и рубашке «Бен Шерман» — он был красив и элегантен. Я не поверил своим глазам, но в руках у него была тарелка с хлопьями к завтраку. Не теми, которые он рекламировал, а шоколадными «КоКо Попс».

— Здравствуйте, Конрад. Вас ведь так зовут? — Он шагнул обратно на огромную сцену, которую являла собой его кухня, прежде чем я успел ответить. — Смерть Лили меня просто потрясла. Ужасная трагедия!

«Трагедия для твоей карьеры», — подумал я.

Я вспомнил газетную вырезку с его интервью «Геркулес скорбит по своей партнерше: «После нас остались ролики, за которые зрители нас уважали. Они следили за развитием наших отношений. К несчастью, теперь никто не узнает, что могло бы произойти между нашими персонажами».

Я чувствовал запах поджариваемого в тостере хлеба.

— Чем я могу помочь вам?

— Мне просто хотелось узнать… извините за такой нетактичный вопрос, но все же: у вас был роман с Лили в последний месяц ее жизни?

— Э-э-э… — Он взглянул на шоколадное молоко в своей тарелке. — Нет.

— Не было?

— Нет.

— Но до этого между вами что-то было, так?

— Только не принимайте это слишком близко к сердцу…

— А я и не принимаю. Просто мне нужно знать.

Он внимательно меня осмотрел, видимо оценивая, могу ли я на него наброситься, и заключил, что даже если бы я попытался это сделать, он бы легко со мной справился.

— Да. Время от времени мы встречались. Не только ради секса. Пили кофе. Ходили по магазинам. Разговаривали.

Я чувствовал себя опустошенным. Это было первое услышанное мной подтверждение измен Лили.

Из нержавеющего тостера выпрыгнул поджарившийся гренок.

— Значит, таблоиды не врали, когда писали, что это был роман «на экране и в жизни»?

— Не врали, — ответил он. — Знаете, мне ее безумно жаль.

— Думаете, мне не жаль?

— Дружище, я все понимаю. У вас дерьмовый вид.

Я решил сдерживаться, пока находился в поле его зрения.

— Можете ответить на несколько простых вопросов? Это мне здорово поможет.

— Ладно.

— Когда вы были с ней последний раз?

— Думаю, примерно за месяц до выхода последнего ролика. Когда это было? Весной. Мы охладели друг к другу, после того как поработали вместе достаточно долго. Но примерно около месяца мы с ней встречались, уж простите.

— Ничего. Значит, после этого у вас секса не было?

— Ну, может, один или два раза. Я уезжал в июне — июле — снимался в этом телесериале.

Я вспомнил: какая-то сельская идиллия с траханьем на сеновале и борьбой за экологию. Лили тоже пробовалась там на роль, но не получила ее.

— Откуда мне знать, что вы говорите правду?

— Оттуда, что я вам говорю. У меня там была другая женщина, партнерша по фильму.

— У вас это дело вошло в привычку, а? — спросил я.

Он улыбнулся своим мыслям.

— Это точно.

Из двери в дальнем конце комнаты вышла женщина. На ней была рубашка Геркулеса. Она капризным голосом позвала его, называя настоящим именем.

— Сейчас! — крикнул он в ответ.

— И положи сверху побольше мармелада! — добавила она, после чего скрылась в темноте спальни.

— Последний вопрос, — сказал я. — Вы когда-нибудь ходили с Лили в магазин, который называется «У призрака».

— Она ждет свой мармелад, — напомнил Геркулес, рассчитывая, что я его пожалею.

— Это магазин одежды.

— Я знаю. Вы что думаете, я кретин? Я знаю.

— Так вы ходили туда?

Он на секунду задумался. Я приготовился подхватить его, на случай, если он свалится от непривычного напряжения.

— Не помню. Мы много куда ходили. По-моему, все-таки нет.

Из спальни донесся очередной вопль:

— Он остынет!

Мы с Геркулесом кивнули друг другу и направились к двери.

— Скажите, а что чувствуешь, когда в тебя стреляют? — спросил он напоследок.

Я не ответил.


Вернувшись домой, я позвонил в «Ле Корбюзье» и спросил, можно ли заказать тот самый столик, за которым…

Мне ответили, что по вечерам этот столик заказан на две недели вперед, а потом свободен только в понедельник.

Так долго я ждать не мог — приходилось довольствоваться обедом вместо ужина. Я назвал им псевдоним — мое второе имя и девичью фамилию матери: Бартоломью Янг. Я также предупредил их, что мне может понадобиться помощь на лестнице.

Вечер я провел без Энн-Мари. Она была на вечеринке в честь открытия какого-то бара, с которой никак не могла вырваться, — согласно ее образному описанию, в ее обязанности входили треп с моделями под грохот музыки и курение до такой степени, что она потеряла голос.

— Сможешь прочесть об этом в следующем номере «Тэтлера», — сказала она мне по телефону. — Наилучший способ составить представление о таких вечеринках.

— Буду скучать, — ответил я.

И в каком-то смысле не соврал: мне бы очень пригодилась теплая и надежная женщина под боком, потому что всю ночь я просыпался от кошмаров.

(Один из них меня особенно расстроил: мне снилось, что мое тело теряет симметричность, и из правой нижней части груди вырастает огромный прямоугольник.)

30

Четверг.

Настало время повидаться с моим полицейским психологом. Хотя Психея не была в моем полном распоряжении двадцать четыре часа в сутки, предполагалось, что я имел право позвонить ей в случае необходимости. Из наших предыдущих бесед я сделал вывод, что серьезность совершенного в ресторане преступления, ореол известности вокруг убитой и перспективы освещения суда в прессе, то есть все доставшиеся мне от Лили в наследство привилегии, обеспечили мне (дорогой, ах, какой же дорогой ценой!) довольно высокое положение в иерархии потерпевших.

Я едва не переступил черту, отделявшую меня от мира идеальных жертв — мертвецов, — поэтому я, по мнению полиции, стоил их повышенного внимания.

Еще в больнице Психея подробно объяснила мне, как связаться с ней в случае необходимости.

Я сделал двадцать отжиманий, двадцать приседаний и еще двадцать отжиманий, после чего набрал номер ее мобильного телефона.

Мое сердце билось учащенно, значит, я паниковал и можно было смело звонить — «необходимость» была налицо.

Она ответила.

— Вы можете приехать? Пожалуйста, приезжайте!

— Конрад, это вы?

— Вы можете приехать?

— Что случилось?

— Пожалуйста!

— Сделайте два медленных и глубоких вдоха, а потом скажите мне, что случилось.

— Пожалуйста, приезжайте. Мне страшно.

— Минутку, — ответила Психея.

Она прикрыла трубку рукой. Я услышал скрип двери, шаги. Когда она снова заговорила, фоновые шумы в трубке изменились: появилось эхо, как будто она вышла в более просторное и пустое помещение, например из кабинета в коридор.

— Успокойтесь. Ждите меня. Я скоро приеду.

— Пожалуйста, приезжайте, — сказал я, после чего постарался как можно эффектнее бросить трубку.

Психея приехала меньше чем через двадцать минут.

Когда я впускал ее в квартиру, продолжая притворяться напуганным, я не без тайного удовольствия думал о том, что она наверняка нарушила закон, чтобы приехать ко мне (без превышения скорости она точно бы не добралась сюда так быстро).

Как только мы оказались в гостиной, я закрыл глаза и перестал притворяться, постаравшись полностью отключить все свои эмоции.

— Я знаю про ребенка, — сказал я.

Психея без приглашения присела на край дивана.

— Какого ребенка?

— Которого носила Лили.

Я явственно представил себе, что в этот момент происходило в ее голове: как до нее доходят мои слова и она начинает мысленно чертыхаться.

— Как вы узнали? — спросила она.

— Это не важно, — ответил я. — Почему вы мне не сказали?

Психея заговорила тем голосом, который психологи используют, когда хотят показать, что их волнует судьба пациента:

— По многим причинам, каждая из которых имеет отношение к вам и вашему нынешнему состоянию. Мы подумали, что для вас это будет слишком сильным шоком. Мы прилагаем все усилия — отчасти из сострадания к родителям Лили, — чтобы эта новость не просочилась в газеты. По большому счету это обстоятельство к делу не относится. Киллер пытался убить только Лили и вас. Крайне маловероятно, что он знал о ее беременности.

— А когда вы собирались сообщить мне?

— Мы решили сначала понаблюдать за вами…

— Мы — это значит вы?

Ей не хотелось вылезать из скорлупы надежного местоимения первого лица множественного числа.

— Главным образом. Мы решили понаблюдать за вашим прогрессом, убедиться, что вы возвращаетесь к нормальной жизни, а затем…

— Вмешаться и разрушить ее к чертям одним словом.

— Кто вам рассказал?

— Вы здесь для того, чтобы отвечать на мои вопросы. Ваша работа состоит в том, чтобы заниматься мной, а не другими людьми. Я — ваш потерпевший.

— Конечно, Конрад, вы правы.

— Вы делали анализ ДНК ребенка?

Глубокий вдох — подготовка к моей ожидаемой реакции на ее слова:

— Простите, Конрад, но я не могу вам этого сказать.

— Делали анализ или нет? Я же не спрашиваю вас, кто отец.

— Мне жаль, что вам об этом рассказали. Все наши достижения последних недель пошли насмарку.

— Знаете, Психея, это самая непрофессиональная реплика, которую только можно придумать.

— Психея? Но меня зовут…

— Мне нравится называть вас Психеей, потому что вы психолог. Я придумал вам такую кличку. И я предпочитаю использовать ее, а не ваше настоящее имя.

— Как вам угодно.

— Что еще вы от меня скрыли? Кто еще выпрыгнет из могилы, чтобы укусить меня?

— Конрад, перестаньте, — сказала она под впечатлением от этой отвратительной картины.

— Я понимаю, у эмбриона, конечно, не было зубов. Хотя неизвестно, сколько ему было недель, — что-то между шестью и двадцатью шестью? Я даже не знаю, были ли у него пальцы и началось ли формирование черепа.

— Пожалуйста, прекратите, — сказала Психея с крайне удрученным видом.

— Этот аспект дела вас почему-то расстраивает? Что-то личное? Из автобиографии? — Похоже, мое предположение не было лишено оснований. — Когда ВЫ сделали аборт, Психея?

Она ошеломленно посмотрела на меня, и весь ее профессионализм как будто испарился.

— Мы сообщаем вам все, что можем.

— Нет, вы сообщаете мне только то, что считаете нужным. Но вы, по-моему, забываете, что человек, которого вы поймали, только исполнитель. Он ничего не имел против меня или Лили. К поимке заказчика вы даже не приблизились. И не очень-то стремитесь к этому. Как идет расследование?

— Мы делаем все возможное. Потерпите. Детективы гораздо ближе к аресту заказчика, чем вы думаете. Делом занимаются инспекторы самого высокого ранга.

— Вы знаете, какого оно было пола? — спросил я. — Я имею в виду, ваш ребенок — девочка или мальчик? Для вас это имело значение, когда вы решались на аборт?

— Думаю, мне пора. И думаю, мне следует порекомендовать социальным службам отправить вас на принудительное лечение.

— Тогда я не стану давать показания, — сказал я. — Конечно, вы можете заставить меня явиться в суд, но я нарочно не скажу ничего стоящего. Если не буду уверен, что вы сделали все возможное, чтобы найти истинного убийцу.

Теперь у нее был повод расстроиться не только из-за личных проблем, но и профессиональных неудач.

— Вы, похоже, очень довольны, что вам удалось задержать наемного киллера. А что, если ребенок имеет отношение к мотивам убийства? Вы об этом подумали?

— Конечно, — отрезала она. — Кто мы, по-вашему, — полные идиоты?

— Я думаю, что вы — сборище долбаных неудачников, которых не взяли в десантники… или в настоящие психологи.

— Я рада, что мы внушаем вам столько доверия.

— Отныне вы будете меня информировать должным образом, — сказал я.

— Мы будем сообщать вам все, что сможем.

Я сел.

— Я вынуждена попросить вас не начинать собственного расследования. Это чрезвычайно осложнит нашу работу. Делом занимаются профессионалы.

— И еще одно — могу я получить список вещей, которые эти ваши «профессионалы» изъяли из квартиры Лили?

— Вещи? Какие, например? — поинтересовалась она.

— Ее лекарства. И дневники.

Психея смутилась.

— Вам ведь известно, что по завещанию я унаследовал все ее имущество. Все, что вы изъяли, принадлежит мне.

— Вы имеете право знать об этом, — сказала она.

— Тогда почему мне не предоставили такого списка?

— Я уверена, что просто недоглядели.

— Исправьте это, и поскорее, ладно?

— Я посмотрю, что можно сделать.

— Отлично, тогда можете идти.

Психея взяла свою сумочку и ушла.

Мне было немного не по себе оттого, что я так жестоко обращался с ней, но она не была ни моим другом, ни родственницей — она была нанята государством, чтобы снова сделать меня счастливым и полноценным гражданином, а также заговаривать мне зубы любыми возможными оправданиями. Не было ничего страшного в том, что для установления истины мне приходилось ее немного помучить. Она должна была быть готова ко всему. Если же у нее что-то не получалось, значит, ей пора было менять работу. Похоже, об этом она уже и сама догадывалась.

31

Мне ничего не стоило самому подняться по лестнице в «Ле Корбюзье», но я сделал вид, что без помощи не обойдусь. Я захватил с собой выданные в больнице костыли, чтобы казаться как можно более немощным. И моя уловка сработала. Меня бережно возвели по двум пролетам лестницы, взяв под локоть, причем я то и дело останавливался, чтобы перевести дыхание и набраться сил. Помощь оказывал официант с бритой головой и козлиной бородкой — тот самый, что обслуживал нас с Лили в день убийства.

Он называл меня мистером Янгом, потому что я забронировал столик под этим именем.

Я не удивился, что он не узнал меня: для него я был всего лишь обеденным посетителем, одиноким больным человеком, о котором не стоило чересчур беспокоиться.

Медленно, спотыкаясь и покачиваясь, я приблизился к тому самому столику, из-за которого я теперь спотыкался и покачивался. Или, по крайней мере, был вынужден изображать из себя инвалида.

Я был спокоен, абсолютно спокоен.

В зале явно сделали ремонт с тех пор, как нас здесь расстреляли. Однако на общем стиле интерьера это не отразилось. Они просто заменили испорченное. Повесили новое зеркало в новой раме. Это заставило меня задуматься о судьбе других предметов, окружавших место преступления, — о судьбе столовых приборов, скатерти, стульев, самого стола. Полиция забрала их все? Или что-то не обесчестило себя наименованием «улика»? В пределах какого радиуса от эпицентра событий должен был находиться предмет, чтобы попасть в полицию? Где проходила линия, отделившая улики от «неулик»? Из нас с Лили вылилось достаточно крови, чтобы запятнать полресторана. Например, где находилась сейчас рубашка человека, сидевшего за соседним столиком, — тоже в Скотланд-Ярде, в запечатанном пластиковом пакете? А что, если большинство забрызганных кровью бокалов было просто возвращено в кухню, отмыто и снова пущено в дело после ремонта? (Я слышал, что ресторан открыли ровно через неделю после инцидента, и от посетителей не было отбоя.)

Я сделал еще несколько шагов, по-прежнему не замечая никакой разницы между столиком, что я видел перед собой, и тем, за которым я чуть не погиб.

Я сел на место Лили и после этого, тщательно осмотрев все вокруг, я наконец заметил кое-какие признаки того, что здесь все-таки что-то произошло.

Пол ресторана был сделан из светлого дерева. Однако вокруг столика, где я сейчас сидел — того самого столика, — половицы были немного светлее. Всего чуть-чуть, но этого было достаточно, чтобы догадаться, что здесь что-то с усердием оттирали, после чего осталось еще более красноречивое memento mori — напоминание о смерти (понятное, пожалуй, только мне и персоналу ресторана).

Кроме того, присмотревшись, я заметил, что щели между половицами были темнее в тех местах, куда попала кровь.

Боковым зрением я уловил какое-то движение. Я направил взгляд в ту сторону. Ко мне подходил официант, чтобы предложить напитки. Это был другой официант, не тот, что помогал мне подняться по лестнице. Это был неправильный официант.

— Я бы предпочел, чтобы меня обслуживал он, — сказал я неправильному официанту, указывая на правильного.

Неправильный улыбнулся сначала своим мыслям, приняв меня за гомосексуалиста, а затем мне, желая подтвердить и свою принадлежность к касте.

Он отошел и обменялся двумя-тремя словами с правильным официантом. Через несколько мгновений последний уже был около меня, явно не слишком раздосадованный моей просьбой (которую он тоже принял за каприз собрата по ориентации).

Я решил, что теперь, когда я здесь и когда все под контролем, необходимо действовать как можно быстрее.

— Прежде чем заказывать обед, я хотел бы рассчитаться за предыдущий заказ, который, насколько мне известно, так и остался неоплаченным.

Бедняга официант недоуменно посмотрел на меня.

— Вы что, меня совсем не узнаете? — спросил я. — Тогда я выглядел чуть более здоровым и был без костылей.

Он издал какой-то странный хриплый звук, как будто его внезапно затошнило.

— Черт, — пробормотал он.

— Присядьте, а то вы что-то позеленели, — предложил я.

— Все нормально.

— Присядьте, присядьте, — повторил я, указывая на стул напротив меня. — Тем более что это счастливое место.

За соседним столиком никого не было, поэтому официант взял оттуда стул и поставил его под прямым углом к моему столику. Официант садился медленно, как будто оказался в зоне невесомости.

— А вы не робкого десятка, раз не ушли с работы после того случая, — сказал я. — Как вас зовут?

— Майкл, — сказал он.

Неправильный официант бросил на нас игривый взгляд. Было похоже, что он вообразил себе какой-нибудь невероятный сценарий: я — миллионер и предлагаю его коллеге пожизненную работу на своей яхте, приписанной к Биарритцу (с обязательным ношением униформы, правда сведенной до минимума).

— Майкл, могу я заплатить по счету, который остался неоплаченным?

— Как вы себя чувствуете? — рассеянно спросил он.

— Я в порядке, а вы? — ответил я.

— Об этом вам лучше спросить у метрдотеля, — сказал он.

— О вас?

— Нет, об оплате счета.

— Хорошо, тогда я поговорю с ним после обеда. Знаете, что я хотел бы заказать?

«Ле Корбюзье» относился к той категории ресторанов, в которых официанты настолько профессиональны, что никогда не записывают заказы — запоминают их наизусть.

— Что? — спросил Майкл.

— Я бы хотел заказать те же самые блюда, что и тогда. Я уверен, что вы и без меня их помните.

— Грибы и камбала, спаржа и телятина.

— А вино?

— «Шардонне» 1992 года.

— Отлично.

Неправильный официант начал терять терпение, ведь ему пришлось убирать столики Майкла, пока тот просиживал штаны с гостем.

— Все это по-прежнему в меню? — спросил я, слегка удивившись.

— Да. Люди хотят знать, за каким столиком все произошло, и заказывают то же самое, что и они, то есть вы.

— Я стал почти знаменитостью, а? — спросил я.

Он обеспокоенно взглянул на меня.

— Не волнуйтесь, Майкл, — сказал я, — я не собираюсь выкидывать никаких фокусов.

По крайней мере, пока.

Он встал.

— И бутылочку минеральной воды без газа, — добавил я.

— Мы сменили марку, — быстро предупредил он.

— И уже нет тех голубых бутылочек? — переспросил я. — Жаль. Может, у вас где-нибудь завалялась пустая? Просто наполните ее водой из-под крана. Я заплачу как за настоящую.

— Я проверю, — пообещал он.

— Спасибо, Майкл.

Когда он уходил, я подумал, что ему придется нелегко, но в конце концов он от этого выиграет.

Официант принес воду, как и положено, в голубой бутылочке, затем закуски, и на меня нахлынули воспоминания.

32

Я сидел на месте Лили. Я ел заказанные ею в тот вечер блюда. Я смотрел в том же направлении, что и она тогда. И в результате вспомнил наш последний разговор почти дословно. Я прокрутил его в голове еще раз, но ничего нового из него не извлек — никаких новых догадок относительно того, о чем могла бы рассказать мне Лили, проживи она на несколько минут дольше.

Было маловероятно, что она сама к тому моменту знала наверняка, кто из нас (я имею в виду себя, Геркулеса, неизвестного мужчину средних лет или какого-нибудь еще любовника, о котором я пока не слышал) был отцом ребенка. Она едва ли стала бы проводить амниоцентез из-за эмбриона, от которого все равно намеревалась избавиться. К тому же вряд ли у нее было время на такой анализ — без очереди его можно было бы сделать только в частной клинике. А в частную клинику Лили, которая неизменно старалась проявлять во взглядах признаки традиционной актерской левизны, никогда бы не обратилась. Что бы там она ни задумала мне сообщить, это точно не была бы фраза: «Я ношу твоего ребенка, но намерена сделать аборт». Если только она не была готова соврать — чтобы скрыть тот факт, что она спала с другим мужчиной или другими мужчинами. (А зачем ей это? Разве весь антураж — звонок в последнюю минуту, дорогой ресторан, новое платье — не был демонстрацией того, что я для нее остался в далеком прошлом?) Если бы Лили одолевали сомнения по поводу отцовства, она не стала бы их обсуждать за спаржей и телятиной.

Как жестоко с ее стороны было заказать именно телятину, думал я, разрезая бледные тонкие куски.

(Когда мы только познакомились, я был вегетарианцем по принципиальным соображениям, а Лили — из желания употреблять здоровую пищу. Падение Лили, когда оно произошло, было вызвано не архетипическим сандвичем с беконом, а гастрольными постановками «Сонаты призраков». Это была первая по-настоящему серьезная роль Лили: дочь полковника, в реальности дочь «мужчины средних лет». Когда половина тура осталась позади, у Лили начались обмороки. Помреж заметил эти признаки начинающейся анемии и решил, что такое обстоятельство полезно для пьесы Стриндберга, но может очень плохо отразиться на страховке. Поэтому он велел ей питаться бифштексом и яйцами. Вернувшись с гастролей, Лили развратила и меня.)

Моя персона постепенно привлекала к себе незаслуженное внимание других гостей, ведь они заметили, что я, заказав обед на двоих, ем в одиночестве. Пока они были в кухне, Майкл явно проболтался другому официанту, кем я был и что здесь делал. Этот другой официант, жужжа, словно пчелка, постепенно разнес драгоценную пыльцу свежей сплетни по дальним столикам. Приборы клацали, головы разворачивались в мою сторону, глаза прищуривались и тут же расширялись. Все новые тычинки любопытства оказывались затронутыми. Жужжание слышалось уже рядом. Я уловил слово «стреляли».

Показался метрдотель и минуту-другую стоял у лестницы. Справа от него находилась двойная дверь в кухню. Именно там Лили могла бы заметить человека, который готовился ее убить, если бы подняла глаза, но она этого не сделала.

Майкл обслуживал меня безупречно. Мне кажется, он пытался доказать самому себе, что является настоящим профессионалом. Для него этот день постепенно превращался из испытания в успех; наверное, он мог стать для него наградой за предыдущий, крайне неудачный вечер. «Может, Майкл — актер, подрабатывающий официантом?» — думал я. Чему он учился? Если тебя обучают чему-то большему, чем обслуживание клиентов, это обязательно будет воспитанием скрытой мегаломании и сдержанного презрения. Кстати, именно сдержанное презрение выражало лицо метрдотеля, который подошел ко мне, когда я попросил счет.

— Мистер Редман, — произнес он. — Что я могу сказать? Вы очень смелый человек. Для нас ваш визит — огромная честь.

Но его вид при этом был все равно что вопль: Убирайся отсюда, жалкий оборванец!

— Надеюсь, что ваше выздоровление не затянется надолго. В знак уважения, которое испытывают к вам все сотрудники ресторана «Ле Корбюзье», пожалуйста, примите от нас этот обед — и ваш трагически закончившийся ужин — в качестве дара.

— Я благодарен вам за щедрость, но я уже принял решение заплатить за оба визита. Я должен это сделать ради себя и ради Лили.

— Что ж, — проговорил он, всплеснув руками, отчего они, как хорошо обученные голуби, синхронно разлетелись в стороны, — может быть, в следующий раз.

— Большое спасибо, — сказал я. — Все пережитое стало для меня сильнейшей травмой, и поэтому сам я, наверное, пока воздержусь от новых визитов. Однако я хотел бы иметь возможность заказать этот столик для своих друзей. У меня есть эксцентричные друзья. Любознательные люди. Я был бы вам очень признателен, если бы вы пообещали мне освободить для них этот столик в случае необходимости — ради меня.

— Конечно, — ответил он, не моргнув глазом.

— Кроме того, у меня есть к вам одна просьба, которую вы бы могли исполнить уже сегодня.

Было видно, что метрдотель хотел уже ответить: Все, что угодно, — но в последний момент удержался. Если бы он это сказал, я бы действительно мог попросить у него «что угодно» — в его глазах я был потенциальным психом, недавно едва избежавшим смерти. Кто знает, вдруг бы я пожелал чего-нибудь совсем неприличного.

— Чем мы можем вам помочь? — спросил он.

— Разрешите мне заглянуть в вашу книгу записей заказов за август прошлого года.

— Я бы с удовольствием предоставил вам такую возможность, мистер Редман, если бы эта книга у нас была. Но, к сожалению, полиция ее изъяла.

Интересно.

— Э-э-э, а вы, случайно, не помните, на чье имя был заказан наш столик?

Метрдотель немного поколебался. У него был шанс продемонстрировать свою двойную власть надо мной: власть знания и власть утаенного знания. Оба эти варианта по-своему привлекали его, но он предпочел открыть мне свою информацию, поскольку это давало ему надежду удалить меня из ресторана раз и навсегда.

— Да, я стоял рядом с детективом, пока он изучал книгу. Столик был заказан на имя Алана Грея. Когда официант — Майкл — позвонил в «скорую», он назвал им это имя, имея в виду вас. Что в дальнейшем, возможно, привело к небольшой путанице в больничных документах.

Я поднялся на ноги чуть энергичнее, чем следовало бы.

— Большое спасибо за помощь, — сказал я.

— Не за что, мистер Редман.

Мы двинулись в сторону лестницы, провожаемые со всех сторон взглядами посетителей.

— Надеюсь, прошлогодний инцидент не повредил вашему бизнесу.

— Напротив, мистер Редман. Число заказов на столики даже возросло, как ни печально признавать это несовершенство человеческой натуры.

— Неужели? — удивился я.

— Возросло больше чем на десять процентов.

ТАК мне удалось разоблачить в нем жадного лавочника. Метрдотель тоже заметил свою ошибку и смутился. Ему не следовало упоминать никаких цифр перед клиентом, тем более таким клиентом. Пытаясь исправиться, он зачастил:

— Посетители постоянно спрашивают тот самый столик и добавляют: Вы знаете, что я имею в виду. Наверное, вы не без труда сумели сегодня получить его?

— Да, я бы предпочел приехать вечером.

— К сожалению, мистер Редман, любители острых ощущений как раз выбирают вечер.

У лестницы я повернулся к нему:

— Но вы ведь освободите для меня мой столик, если я попрошу?

Он ответил движением одних век, но все же это было согласие.

— Безусловно.

Я вынудил его скрепить это обещание прощальным рукопожатием.

— Можно попросить Майкла помочь мне на лестнице? — осведомился я.

Метрдотель удалился, чтобы позвать официанта.

33

На полпути вниз по лестнице я повернулся к Майклу и сказал:

— Ваш метрдотель только что сообщил мне имя, на которое был заказан столик в тот вечер, когда в меня стреляли.

Майкл остановился.

— Да, — произнес он.

— Вы помните это имя? — спросил я.

Он оглянулся, чтобы убедиться, что на лестнице никого нет.

— Алан Грей, — ответил он.

— Вы лично записывали заказ? — спросил я.

Он быстро кивнул.

Я посмотрел на Майкла, стараясь определить, стоило ли задавать следующий вопрос. Судя по всему, стоило.

— А кто именно заказывал столик?

— Полиция уже об этом знает, — ответил он.

— Зато я не знаю, — сказал я и небрежно приподнял один из костылей, как будто настолько к ним привык, что они срослись с моими руками.

— Мистер Грей сам звонил.

— Когда?

— В понедельник или во вторник.

Казалось, он был готов что-то добавить, если бы я задал правильный вопрос.

— И? — спросил я.

— По-моему, в понедельник, — произнес он. Но все же он хотел сказать что-то другое.

Мы снова сосредоточились на ступеньках.

Уже на улице я сказал ему:

— Большое спасибо за помощь.

Он улыбнулся.

— Берегите себя, — сказал он.

— И вы тоже, — откликнулся я.

На самом деле между нами было гораздо больше общего, чем между ним или мной и метрдотелем. Мы были одного поля ягода, потому что оба стремились к тому, что для нас было недостижимо.

— Ну что ж, может, еще увидимся, — сказал он.

Прежде чем потрусить вверх по лестнице, он легонько хлопнул меня по плечу.

Возвращаясь домой из «Ле Корбюзье», я чувствовал себя обессиленным, но теперь у меня было имя — неожиданное имя — и новая задача: Алан Грей.

34

Алан Грей был актером. Крупным мужчиной с хорошо поставленным голосом и бровями, которые с каждым его сезоном в Стратфорде становились все кустистее. Для воскресных еженедельников его непременно фотографировали в длинных тяжелых пальто где-нибудь на природе — обычно в валлийских долинах, откуда он впервые и воззвал к миру. Из-за этого многие годы ему приходилось мириться с ярлыком «нового Ричарда Бертона». У него были все необходимые атрибуты: голос, лицо, тяга к спиртному, поклонницы. В начале шестидесятых он часто играл обворожительных негодяев кокни. Его карьера в кино также складывалась удачно. Поговаривали даже о Голливуде. Но существовало обстоятельство, которое тормозило его скольжение к интересной жизни и полному успеху — этим обстоятельством была его жена, актриса Дороти Пейл.

Дороти недавно достигла того характерного для многих актрис возраста, когда гормональные изменения и профессиональная перетренированность определенных мышц делают их практически непригодными для съемок. Ее горло расширилось до размеров органной трубы, от звуков которой у зрителей на галерке дребезжали зубные протезы. Теперь ее голос был малоприятной смесью хрипов, шипения и виртуозных, но неестественных скачков из октавы в октаву. Рот ее растянулся, а глаза округлились настолько, что ни один оператор не мог без боли смотреть на них. Ее кожа, постаревшая от грима и средств для снятия грима, высушенная софитами, сморщенная из-за бесконечного повторения одних и тех же эмоций, являла собой печальное зрелище, причем настолько печальное, что теперь Дороти могла играть исключительно сраженных горем или крайне огорченных женщин. Однако поскольку она была уже не в силах достоверно изображать состояния, предшествующие горю и следующие за ним, ей редко выпадал подобный шанс. Дороти, что очевидно, перестала быть живым человеком и превратилась в театрального монстра, способного существовать только на сцене «Королевской шекспировской труппы», где она вышагивала, дергаясь и жестикулируя, шептала и прокаркивала пентаметры и старалась сжать в непредусмотренных пьесой объятиях любого оказывавшегося с ней рядом актера (что совершенно не соответствовало ее всем известной моногамности в личной жизни).

Афиши, рекламирующие постановку «Макбета» в современных костюмах с Аланом и Дороти в главных ролях, висели по всему Лондону.

Сам спектакль трудно было воспринимать всерьез — это был просто прощальный поцелуй от «Королевской шекспировской труппы» своему преданному ветерану. Дороти была слишком стара, чтобы убедительно играть леди Макбет. Реплика «Лишь сыновей рожай» — обращенная к Дороти, звучала как насмешка. (Дороти было сорок восемь лет, и у нее был пятнадцатилетний сын, которого назвали Лоренсом в честь Оливье.) Дороти ставила спектакль на свои деньги. Все критики знали, что это ее последняя роль. (Другое дело, осознавала ли это она сама.) После леди Макбет ей оставалось играть только ведьм.

Лили и Алан ездили на гастроли с «Сонатой призраков». Насколько я мог припомнить, с тех пор судьба не сводила их в одном спектакле, но время от времени они общались, как это часто делают профессиональные актеры на случай, если снова придется играть вместе, возможно, не раз, возможно, в нескольких пьесах.

Конечно, у них вполне мог начаться роман, тем более если они тайно встречались еще тогда, когда мы с Лили жили вместе.

Если же Лили не изменяла мне с Аланом, то ее платье все равно намекало на роман — пусть не в разгаре, пусть на стадии зарождения. Одежда из дорогих бутиков для Лили всегда подразумевала секс.

(Незадолго до разрыва мы с ней трахались прямо на полу примерочной в универмаге «Харви Николз», причем Лили показывала через мое плечо знак «виктори» камере наблюдения. По крайней мере, это было лучше, чем сидеть снаружи с остальными мужчинами, понимающе кивая друг другу и гримасничая.)

Может быть, она рассчитывала, что свидание в «Ле Корбюзье» станет шагом к их воссоединению, и она сможет сказать ему: «Наконец-то мы снова вместе»? Однако Алан не собирался бросать жену, саму Дороти Пейл. Только не ради Лилиан Айриш. Всего лишь Лилиан Айриш.

Мы с Аланом встречались трижды. Первый раз, когда я забирал Лили с репетиции «Сонаты призраков». Второй раз на вечеринке в честь премьеры спектакля, когда мы оба были в подпитии. И третий раз в отделе классической музыки «Вирджин Мегастор», когда он извинялся за свое поведение во время и после той вечеринки. Все три раза на меня произвели огромное впечатление его маскулинность, волосы в носу и лосьон после бритья, — всего этого у него было в избытке.

В ближайшем киоске я купил «Ивнинг стандард», присел за столик на веранде итальянского ресторана и просмотрел театральную афишу. Вот что я обнаружил:


МАКБЕТ

Постановка Саба Овердейла

В главных ролях

Алан Грей и Дороти Пейл

Театр «Барбикан», основная сцена

Начало в 19.00

Дневные спектакли по четвергам


Покончив с каппучино, я отправился в театральную кассу на Лестер-сквер. Я купил билет в партер на следующий вечер, предупредив, что буду в инвалидной коляске.

Проделав все это, я изрядно устал и посчитал, что для одного дня достаточно. На ослабевших ногах и с ноющим сердцем я добрел до стоянки такси и поехал домой.

35

В пятницу утром, как только Энн-Мари ушла на работу, я наконец взялся за пачку конвертов, принесенных из квартиры Лили.

После того как она меня вышвырнула, я умышленно не стал утруждать себя переадресацией почты, надеясь, что это даст мне возможность минимального контакта с Лили. (Я представлял, как она прикасается к конвертам, пересылая их мне.) В тот вечер, она, кстати, должна была принести в ресторан мою почту.

Джозефин забрала почти все личную переписку дочери. В пачке я нашел лишь несколько писем и открыток от друзей Лили. Я прочел некоторые из них: В Таиланде по-прежнему клево… А затем он просто-напросто взял и бросил меня… Не могу дождаться конца этой гребаной съемки… Подружки Лили мне никогда особенно не нравились.

В большинстве конвертов была реклама, которая продолжала приходить в течение нескольких месяцев после смерти Лили, — кредитные карточки, страховые полисы. Были там и счета: за газ, электричество, воду, телефон.

Осененный смутной догадкой, я просмотрел счет за домашний телефон — в нем указывалась только общая сумма. Однако, взяв счет за ее разговоры по мобильнику, я увидел, что здесь все расшифровано очень подробно.

Передо мной было несколько страниц компьютерной распечатки с телефонами, по которым звонила Лили, длительностью разговоров и их стоимостью — как раз за месяц, предшествовавший ее смерти. Я заволновался, потому что понял, что смогу кое-что узнать о ее звонках Алану. Но еще до того, как я начал подробное изучение счета, что-то заставило меня заглянуть на последнюю страницу, где должны были быть обозначены последние часы жизни Лили. В тот день, когда ее застрелили, она сделала довольно много звонков, и в этом не было ничего необычного. Но меня поразило то, что я увидел в самом низу страницы:


30.08 21.52 (домашний телефон) 0:02:01 0,042

30.08 21.54 (домашний телефон) 0:01:37 0,042


Два последних звонка были сделаны уже после смерти Лили.

Кто-то пользовался ее телефоном в течение часа после ее смерти.

Так как после этого других звонков зарегистрировано не было, я не имел оснований думать, что телефон был украден, — если только воры не поменяли в аппарате сим-карту.

Очевидно, что сам телефон хранился теперь в пластиковом пакете где-то в полиции. Но на всякий случай я набрал номер мобильника Лили, предварительно включив на своем анти-АОН. Я услышал только привычное набранный вами номер отключен.

Я снова проверил время звонков: 21.52 и 21.54. Мне вспомнился рассказ врача, который я услышал, когда вышел из комы. Лили умерла еще в ресторане. Затем ее, как и меня, отвезли в больницу «Юниверсити-Колледж». Так что человек, воспользовавшийся ее телефоном, звонил скорее всего оттуда. Следовательно, это мог быть или полицейский, или кто-то из медперсонала. Из этих двух категорий я сразу же заподозрил вторую. Студентам-медикам, любителям черного юмора, ничего не стоило воспользоваться сотовым телефоном, найденным на трупе. Мне вспомнились все эти байки о том, как они запирают однокашников в ящиках с отрезанными конечностями или одевают трупы и притаскивают их в университетский бар…

Лили всегда держала мобильник в сумочке, и сумочка была при ней, когда ее застрелили, — висела на спинке стула.

Предположим, что вещи Лили оказались вместе с ней в больнице. Тогда звонки скорее всего были сделаны каким-нибудь медбратом или санитаром, которому вечно не хватает денег и которого на пять минут оставили рядом с сумочкой.

Снова включив анти-АОН, я набрал первый из тех номеров, по которым кто-то звонил после смерти Лили.

Ответила молодая женщина.

— Кто это? — спросил я.

— А ты кто? — спросила она вместо ответа.

— Это Энн-Мари?

— Нет, ты ошибся номером.

— Тогда кто это?

— Отвали, придурок. — Она отключилась.

Этот разговор у меня не получился. Прежде чем набрать второй номер, я кое-что придумал. План был довольно примитивный, но, как оказалось, другого и не требовалось.

— Алло? Да? — Это был голос женщины средних лет.

— Я звоню из больницы.

— Азиф уже едет. Он вышел из дома пятнадцать минут назад.

Значит, азиат.

— Так-так, — сказал я властным голосом, изображая начальника Азифа. — Что ж, это хорошо.

— Простите его, — проговорила женщина.

— Насколько я понимаю, вы — мать Азифа.

— Да.

— Вы можете проследить, чтобы он не опаздывал на работу?

— Пожалуйста, не наказывайте его. Я уже обещала доктору Калькутту, что больше это не повторится.

— У Азифа ведь есть будильник? — Эта игра начала меня забавлять.

— Но он засыпает, прежде чем успевает его поставить. Он так устает.

— Я понимаю.

— Вы тоже работаете в отделении патологической анатомии?

— Нет, я просто безликий больничный администратор, который пытается как можно эффективнее использовать наши крайне ограниченные ресурсы. Должен сказать, что ресурсы Азифа, похоже, ограничены в наибольшей степени.

— Пожалуйста, проявите к нему снисходительность.

— Не волнуйтесь.

— Он очень старается, особенно после того, как с ним беседовали полицейские…

— Ах да…

— Он много работает.

— Я в этом не сомневаюсь.

36

Конечно, следователи не могли не проверить звонки Лили. Азиф, наверное, и без меня уже был по уши в дерьме из-за своего поступка.

Мне пришел на ум план, который я тут же начал осуществлять. В очередной раз прикрывшись анти-АОНом, я позвонил в больницу «Юниверсити-Колледж». Попав на оператора, я попросил соединить меня с патологоанатомами. Когда меня соединили с отделением патологической анатомии, я выудил у них фамилию Азифа — Пракаш. (Я также узнал, что он работает ассистентом патологоанатома.) Затем я снова позвонил и попросил Азифа к телефону, назвав его по имени. Он только добрался до работы — голос его звучал виновато, он тяжело дышал в трубку.

— Да?

— Азиф Пракаш?

— Да?

— Скажите, в перечень стандартных процедур вашей больницы входит использование патологоанатомами мобильных телефонов…

— Черт…

— … только что погибших пациентов?

— Кто вы?

— Я независимый журналист, печатаюсь в таблоидах.

Слова, которых он, наверное, больше всего боялся.

— Чего вы хотите?

— Как вы можете это прокомментировать?

— Никак.

— Вы отрицаете, что пользовались телефоном Лилиан Айриш, чтобы сделать два звонка, один — своей девушке, а второй — матери?

Мне было слышно, как он неровно дышит в трубку, однако он не откликался.

— Азиф?

— Без комментариев.

— Люди, которые так говорят, обычно производят впечатление виновных, Азиф. Послушай моего совета — скажи что-нибудь. Можешь все отрицать, если хочешь, но я-то знаю, что ты виновен. Полицейские уже беседовали с тобой по этому поводу. Начальство тебя уже наказало. Могу поспорить, для них нежелательно, чтобы эта история была предана гласности. Ни тебя, ни полицию она не украсит. Но она будет предана гласности, и ты в ней предстанешь в самом черном свете, если откажешься сотрудничать со мной.

— Как вас зовут?

— Послушай, сейчас тебе, наверное, не слишком удобно разговаривать. Я знаю, что сегодня ты снова опоздал на работу, и нам не стоит долго болтать по телефону. Давай я позвоню дня через два, и тогда… — И тогда мне пришла в голову мысль. — Или лучше я сам заеду к тебе в больницу, и мы поговорим. Я еще не закончил статью, но как только она будет готова, ее опубликуют. Ребята из отдела новостей ждут ее. Если ты намерен говорить, отлично, впрочем, у меня и без того хватит материала. До скорого, Азиф.

Он что-то пробормотал, но я уже положил трубку.


После этого явного прорыва я решил попробовать получить копию счета Лили за мобильный телефон прямо с того дня, как она купила его. Я уже знал, что наш общий счет за обычный телефон в ее квартире был оплачен и закрыт родителями Лили.

Я позвонил в сотовую компанию и заявил, что, на мой взгляд, Лили переплатила за некоторые разговоры. Меня спросили, почему я не обратился с этим вопросом раньше. В ответ я сказал им правду: попытка убийства, кома, угроза паралича, лечение. Они позвали менеджера. Я потребовал детальный счет. Они пообещали прислать его почтой.

Затем я проверил счет, который у меня уже был, — со дня гибели Лили и до его открытия.

Я решил скрупулезно проанализировать счет: постараться установить по номерам абонентов Лили (обращая особое внимание на звонки Алану) и пометить их разноцветными маркерами (желтым, розовым, голубым, зеленым), а затем рассортировать их.

Прежде всего я взял свою записную книжку и составил список номеров, по которым мы оба могли звонить. Некоторые из них я узнал сразу: номера матери Лили, ее агента, ее психоаналитика. Другие я набирал, притворяясь торговым представителем, предлагающим всякую ерунду по телефону.

— Алло, — начинал я, — вам звонят из «Дайрект телесейлз интернэшнл»; меня зовут Маркус Фишборн. Я говорю с тем-то и тем-то?

Во многих случаях я узнавал голоса людей, как только они вступали в разговор. У большинства остальных Маркус Фишборн из «Дайрект телесейлз интернэшнл» в конечном итоге выуживал их настоящие имена.

Как выяснилось, Лили, подобно всем нам, чаще всего звонила по вполне предсказуемым номерам: подругам, знакомым, родственникам. Кроме того, были звонки, связанные с ее профессией: агенту, режиссерам, ведающим подбором актеров, в театры. Я даже выделил несколько ее звонков мне — домой и на работу.

Однако некоторые телефоны остались для меня загадочными — так например, был один мобильный номер, по которому Лили в свой последний день звонила дважды (первый раз в 11.00 и второй раз в 19.55).

Я подумал, что это, наверное, важное обстоятельство, особенно после того, как убедился, что раньше она по этому телефону не звонила — по крайней мере в течение последнего месяца своей жизни.

Я уже готов был отложить телефонный счет в сторону, как вдруг заметил еще две странные вещи — две строки почти в самом конце счета. Неудивительно, что я не обратил на них внимания сразу: это были звонки по номерам, которые попадались мне очень часто. Два странных звонка шли один за другим:


30.08 16.47 (домашний Лили) 0:04:44 0.158

30.08 19.51 (мой домашний) 0:01:07 0.042


Первый звонок был сделан в квартиру Лили в Ноттинг-Хилл. Скорее всего она проверяла свой автоответчик, желая прослушать поступившие сообщения. Однако мне показалось странным, что она потратила на это целых четыре минуты. Хотя у нее просто могло быть много сообщений. Вполне возможно.

Второй звонок (19.51) был сделан в мою квартиру в Мортлейк — Лили уже звонила по этому номеру в тот день раньше (16.25). Не обнаружив меня дома, она тут же позвонила на канал «Дискавери» (16.27). Она знала, что я работаю там — когда вообще работаю — по крайней мере уже три месяца с тех пор, как мы расстались. Незадолго до разрыва я подписал с ними четырехмесячный контракт. Поэтому у нее не было необходимости искать меня по другим кабельным студиям.

(Так иногда мертвые отношения какое-то время сохраняются в обличье зомби — пока каждый из бывших партнеров догадывается о передвижениях другого и в состоянии предсказать их. Однако довольно скоро эти призрачные сведения устаревают, а отношения, и без того уже напоминающие покойника, разлагаются окончательно. К моменту гибели Лили наш с ней зомби оставался еще достаточно свеж — лицо на месте, глаза по-прежнему в глазницах и даже вращаются.)

Возникал только один вопрос: зачем Лили потребовалось звонить мне домой в 19.51, если она точно знала, что меня там не будет?

Впервые за долгое время я мысленно поблагодарил свою мать за беспредельную скрупулезность. Из тумбочки в прихожей я достал «Список сообщений, оставленных на автоответчике за время твоего пребывания в больнице».

Как я и предполагал, первое сообщение датировалось не тем днем, когда я сам установил автоответчик (четверг вечером), а начиная со следующего понедельника, через два дня после того, как в меня стреляли.

Хотя меня трудно было бы назвать мистером Популярность, я знал, что с пятницы до понедельника пусть один человек, но таки позвонит мне. Для большинства людей воскресенье — самый подходящий день недели, чтобы, сидя дома без дела, названивать другим людям, на которых им по большому счету насрать. Поскольку на меня готовы были насрать многие, кто-нибудь почти наверняка позвонил бы мне в воскресенье вечером.

Просмотрев список дальше, я не обнаружил в нем нескольких моих по-настоящему хороших друзей. Это были люди, с которыми я разговаривал почти каждый день. И они ни разу не позвонили? Конечно, это можно было объяснить тем, что они не звонили мне в пятницу, а в субботу уже узнали о моем состоянии. Но даже после понедельника некоторые друзья звонили мне на автоответчик и говорили так, как будто я мог им ответить. Одно сообщение моя мать описала следующим образом: «Расстроенный женский голос, всхлипывание с минуту имя не оставлено». Жаль, что я не знаю, кто это был. Может, Энн-Мари? Или другая тайная поклонница, сожалевшая о навсегда упущенной возможности?

Если верить записям матушки, все эти звонки начали поступать с вечера во вторник, что было маловероятно.

Оставалось только одно объяснение. Я отправился к своему автоответчику, и мое предположение подтвердилось: следователи изъяли мой автоответчик и заменили его другим, той же марки.

В одном я теперь мог быть уверен: полицейские знали, что хотела сказать мне Лили всего за несколько минут до того, как мы встретились в ресторане.

Я попытался сообразить, что это могло быть. Допустим, она догадывалась, что ее новость (беременность, аборт) наверняка меня сильно расстроит, — и в этом случае вполне возможно, что она звонила, чтобы оставить утешительное сообщение на моем автоответчике, которое я мог бы прослушать, вернувшись домой.

Но зачем ей было это делать еще до нашей встречи в ресторане? Она вполне могла позвонить мне после встречи и поговорить со мной с учетом моего конкретного состояния.

Второе предположение сводилось к тому, что ее секрет был слишком неприличным, чтобы говорить о нем на людях, и она решила доверить его автоответчику. Тоже маловероятно.

Возможно также, что она звонила, чтобы отменить нашу встречу, но когда поняла, что я не пошел домой переодеваться, отказалась от этой мысли и решила, что наш ужин должен состояться, раз она не может предупредить меня. Тоже вряд ли.

Наконец, у меня возникла еще одна догадка: может, она и не собиралась рассказывать мне о ребенке при встрече. Хотя для Лили подобная трусость была не характерна, все же ей никогда раньше не приходилось разговаривать со мной о таких неприятных вещах. Может, за ужином она просто сказала бы мне: «Я оставила сообщение на автоответчике. Из него ты все поймешь».

За одну минуту семь секунд? Все выложить?

Я отказался от этой теории, так же как и от остальных.

Для меня звонок Лили был загадкой. Я не знал ничего, в отличие от полиции, которая знала все.

После всех моих изысканий телефонный счет Лили выглядел примерно так:


30.08 09.15 (отключенный номер) 0:06:26 0.314

30.08 11.00 (неизвестный сотовый) 0:09:59 0.314

30.08 11.12 (сотовый матери Лили) 0:09:23 0.314

30.08 11.41 (нотариус Лили) 0:07:43 0.314

30.08 11.55 (салон «Видал Сассун») 0:03:33 0.042

30.08 16:25 (мой домашний) 0:00:13 0.042

30.08 16:27 (студия «Дискавери») 0:02:59 0.042

30.08 16:47 (домашний Лили) 0:04:44 0.158

30.08 19.51 (мой домашний) 0:01:07 0.042

30.08 19.55 (неизвестный сотовый) 0:03:01 0.042

30.08 21.52 (подружка Азифа) 0:02:01 0.042

30.08 21.54 (мать Азифа) 0:01:37 0.042


Когда я закончил, было уже шесть часов вечера, и я безумно устал.

Наверное, именно из-за усталости я совершил непростительную глупость, позвонив тому неизвестному абоненту, с которым Лили дважды разговаривала в свой последний день. Еще занимаясь телефонным счетом, я пять раз пробовал набирать его, и никто не отвечал, однако на этот раз я услышал в трубке хриплый голос.

— Кто это? — спросили на том конце. — Откуда у тебя этот номер?

Смутившись, я совсем забыл свой псевдоним и сказал:

— С вами говорит Конрад Редман из «Дайрект телесейлз интернэшнл»…

— Чего тебе нужно?

— Простите, наверное, я не вовремя. Я перезвоню. — Я отключился.

В этом голосе было что-то пугающее.

Кроме того, я по ошибке назвал ему свое настоящее имя, отчего мой страх только возрос.

37

Посещение театра в инвалидной коляске оказалось интересным приключением. Где бы я ни появился, все разговоры в непосредственной близости от меня мгновенно прекращались. Когда я покатил в бар, чтобы заранее заказать выпивку на антракт, люди разбегались передо мной, как перед танком «Шерман». (Я и был танком, но мои снаряды сеяли сострадание — никто же не хотел получить такой снаряд прямо в сердце.) Однако интересней всего было то, что мне не приходилось менять положение тела перед началом спектакля и в антракте, из-за чего все мое пребывание в театре воспринималось особенным образом. Другие зрители имели возможность переключаться с (относительной) сосредоточенности на расслабленность — меняя положение: они то сидели, то стояли. Для меня же все было едино: мой спектакль начался в тот момент, когда таксист позвонил в дверь и я уселся в коляску, чтобы открыть ему уже в образе инвалида, а закончился, когда таксист (другой таксист) высадил меня у дома.

Сама постановка оказалась такой, как я и ожидал. Декорации изображали исписанные граффити бетонные джунгли в бедном квартале Глазго. Шотландские таны были наряжены в яркие клетчатые спортивные костюмы и кроссовки. Макбет и леди Макбет были увешаны золотыми цепями и утирали носы акриловыми рукавами. Привратник походил на косноязычного уличного бродягу, знающего коды всех подъездов в округе. Видеокамеры на высоких столбах — символ жизни под наблюдением — следили за актерами и зрителями со всех четырех углов сцены. На большом телеэкране зрители видели себя — ряды голов в отраженном свете рампы. Режиссер, Саб Овердейл, желая модернизировать шекспировские драки на мечах, не придумал ничего лучше, кроме как вооружить все действующие лица мачете. («Макбетти с мачете» — так один из критиков озаглавил свою рецензию.) В общем и целом, как это обычно бывает в Королевской шекспировской труппе, актеры явно перегибали палку. Они старались оживить «скучные места» тем, что без необходимости выделяли и обыгрывали каждую фигуру речи. На сцене звучали десятки акцентов, от различных шотландских, свойственных как горцам, так и обитателям долин, до бруклинского и баварского. В постановке были использованы все фирменные приемы Королевской шекспировской труппы: мужчины громко топали по сцене, изображая мужественность, женщины были не более женственны, чем переодетые трансвеститы, массовка была слишком массовой и просто навязывала себя зрителю (каждый актер в ней пытался завладеть вниманием зала, прибегая к какому-нибудь эффектному трюку). Актеры постпенсионного возраста были убеждены, что декламация стихов — это прежде всего про-из-но-ше-ни-е, молодые актеры полагали, что стихи — это нечто вроде слэнга, а считавшие себя театральными мессиями актеры средних лет все свои реплики на более или менее узнаваемом английском буквально вколачивали в зрительный зал как гвозди: вот почему Шекспир по-прежнему актуален, вот почему он обращается к каждому зрителю, вот почему нужно увеличить финансирование театра.

Если бы у меня не было своих особых причин, чтобы досидеть до конца, я бы выкатился из зала еще в середине первого акта.

Вместо этого я развлекался тем, что играл в игру, которой я обычно спасаюсь на плохих спектаклях. Я старался угадать актеров из состава труппы, которые:


а. являются любовниками;

б. были любовниками, но больше друг с другом не спят;

в. станут любовниками после спектакля;

г. перепихнутся после вечеринки в честь последнего спектакля;

д. люто ненавидят друг друга;

е. люто ненавидят режиссера;

ж. ненавидят себя (это легко, они все ненавидят себя);

з. ненавидят зрителей.


Наконец мне осталось последнее испытание: поклон артистов. Интересно, сколько часов — не реальных репетиций, а мысленного предвкушения — актеры тайно тратят, сосредоточиваясь на этих двух-трех минутах? Сколько раз они шлифовали усталый глубокий поклон с болтающимися руками, который призван сказать залу: «В этой своей лучшей роли я, о мои зрители, отдал вам всего себя»? И как часто останавливались перед зеркалом, чтобы отточить деловитое, едва заметное движение туловищем, которое как бы говорит: «Я самый обычный человек, как и вы, без всяких претензий. (Но я неплохо сыграл, правда?)»? Или как работали над той особой манерой отходить в сторону и, улыбаясь, аплодировать партнерше, намекая при этом залу: «Она, конечно, играла хорошо, но все же сколько в ней самомнения!»?

Я вытерпел поклон благодаря единственному известному мне приему: закрыл глаза и просто слушал, как зрители аплодируют: я представлял себе, что этот звук производят не люди, а далекий водопад или оживленная автострада, от которой меня отделяют зеленые луга.

38

Когда все наконец закончилось, я докатил до служебного входа и пробрался за кулисы. Двух лет, прожитых с Лили, оказалось вполне достаточно, чтобы научиться подобной хитрости. (Главное, помнить, что большинство театральных охранников будут вам бесконечно признательны, если вы расстреляете всех актеров, занятых в любом конкретном спектакле. Иногда, чтобы вас пропустили к грим-уборным, достаточно просто выглядеть подозрительно.) С таким реквизитом, как инвалидная коляска, я был обречен на удачу.

Я никогда не был за кулисами в «Барбикане», однако меня не раз пичкали актерскими байками о легендарной неприветливости этого театра. Все актеры, которые здесь работали, неизменно заболевали из-за недостатка естественного освещения и воздуха, который гоняли по кругу в системе вентиляции. Для этой болезни даже придумали особое название — барбиканит.

Я заехал в лифт и нажал кнопку «гримерные» — их предусмотрительно подняли над сценой на шесть этажей.

Декором служебные помещения «Барбикана» одновременно напоминали офис крупной корпорации и начальную школу — желтые стены с отделкой цвета фуксии.

Вот, значит, в каком месте все эти люди предпочитали проводить время, которое у них оставалось после злостного надругательства над Шекспиром, английским языком, моим терпением и терпением тысячи задниц.

Первый же попавшийся мне навстречу актер (в «Макбете» он играл Привратника) объяснил, как найти гримерную ведущих актеров спектакля. Алан и Дороти были известны тем, что делили одну грим-уборную на двоих, несмотря на их звездный статус. Здесь, перед обрамленным лампочками зеркалом, их любили фотографировать журналисты, когда брали интервью сразу у обоих. (Когда их интервьюировали по отдельности, Дороти специализировалась на обаятельных улыбках, которыми расцветала, прислонившись к дереву, а Алан предпочитал фотографироваться в мечтательной позе на вершине какого-нибудь обдуваемого всеми ветрами холма.) Это были настоящие актеры: именно так должны были представлять себе их читатели воскресных газет — в окружении коробочек грима, костюмов и открыточек от поклонников.

Когда я постучал, Алан крикнул через дверь: «Кого там черти принесли?» — но это меня не остановило.

Поскольку я довольно долго катался за кулисами, они оба уже приняли душ, переоделись и готовились отправиться домой.

Других гостей в гримерке не было, а когда Алан и Дороти увидели мою инвалидную коляску, строгие линии на их лицах мгновенно разгладились. (Хотя им, конечно, не могла понравиться моя рубашка зеленого цвета, ведь зеленый считается у актеров несчастливым. Я знал, что это заставит их нервничать: Алан однажды выступил автором сочиненной за него книги о театральных суевериях.) Они приготовились выслушать банальные слова благодарности от имени какого-нибудь общества инвалидов за взнос на приобретение столь необходимого ему мини-автобуса.

Я же решил с самого начала шокировать их, раскрыв карты, а их самодовольные физиономии только утвердили меня в моем выборе.

— Алан, — сказал я, — разве вы меня не помните?

Он привык к такого рода вопросам, только, наверное, не слишком часто слышал их от инвалидов, которых забывать обычно не принято. Ему должны были вспомниться все его пиаровские визиты в больницу к лежащим в коме девочкам или разговоры шепотом с аутичными мальчиками, которые в действительности понимают Шекспира гораздо лучше критиков, не так ли?

— Э-э-э… — затянул он, выжидая.

— Меня зовут Конрад, — сказал я. — Лили когда-то была моей девушкой.

Эффект от моих слов был настолько поразительным, что я бы повторил эту фразу еще раз, если б мог. Алан вскочил с кресла, как будто хотел убежать от меня, но затем, поборов, как мне показалось, свое первое побуждение, подошел к инвалидной коляске и положил свою огромную руку на мою.

— Простите меня, Конрад. Как я мог вас не узнать? — сказал он.

Дороти тут же присоединилась к нему, нагнувшись ко мне с другой стороны и коснувшись другой моей руки. Мне вовсе не хотелось находиться в таком положении слишком долго — даже после душа от них обоих остро пахло лошадиным потом и дорогими духами, призванными заглушить первый запах. Я откинулся назад в коляске, задрал вверх передние колесики и описал двойной пируэт на задних — из серии трюков, которые так нравятся пешеходам.

— Я не удивлен, что вы меня не узнали, — сказал я, приземлившись, — в прошлый раз у меня этой коляски не было.

Алан посмотрел на Дороти, приподняв бровь, что на их кодовом языке означало: Возможно, он не в себе.

Дороти встала на колени рядом со мной и обняла меня обеими руками — получилось не столько объятие, сколько черная дыра из духов и женской плоти, которую я ощущал сквозь ткань.

— Ах, Конрад, — проговорила она, мгновенно переходя к стандартной актерской сцене признания и участия. — Как вы себя чувствуете после этого ужасного, просто ужасного…

Она не разжала своих объятий. Я попытался заговорить, но мой голос потонул между ее грудями, которыми она буквально заткнула мне рот.

Я почувствовал, как тело Дороти чуть сдвинулось в сторону, — значит, она повернула голову. Пока я был ослеплен и обездвижен, она обменивалась с Аланом многозначительными взглядами — уж не знаю, что они могли выражать, кроме вины.

Больше всего в этот момент мне хотелось укусить Дороти за сосок (ведь он болтался прямо перед моим носом) и тем самым вынудить ее дать мне чуть меньше «любви» и чуть больше пространства. Но от такой радикальной идеи я все же отказался и вместо этого симулировал чудовищный приступ кашля.

Она сразу же поднялась с колен и отступила от меня на шаг.

— Простите, — сказал я, задыхаясь и кашляя, — это все аллергия.

— Боже мой, — сказала она и осмотрела себя так, как будто у меня была аллергия на саму ее плоть.

— Может, воды? — спросил Алан, который (пока я был занят) передвинулся к зеркалу и оказался довольно далеко от меня, что выглядело не слишком естественно, особенно после его предыдущих трогательных жестов.

Зеркало было увешано фотографиями, главным образом их сына, Лоренса. Маленьким мальчиком он позировал, широко улыбаясь, на пляже или в парке с каким-нибудь реквизитом в руках (ярким мячиком или теннисной ракеткой); на более поздних снимках он, весь в черном, ухмылялся в камеру, сидя за компьютером или валяясь на кровати.

— Сейчас все будет нормально, — заверил я.

Дороти хотела что-то сказать, но передумала и вернулась в свое кресло для интервью.

Я еще несколько раз кашлянул для верности — не без удовольствия разыгрывая свое любительское представление перед этими двумя монстрами сцены.

Алан присоединился к жене у зеркала.

Когда я снова взглянул на них затуманенными от кашля глазами, они сидели рядышком и терпеливо ждали, взявшись за руки, снова войдя в привычную роль героев воскресных газет. Несмотря на все их сопереживание, я, наверное, казался им новичком-журналистом, который слишком долго возится с батарейками к диктофону.

— Как вам понравился спектакль? — спросила Дороти.

— Ах, спектакль… — ответил я, наслаждаясь этим эпизодом гораздо больше, чем всем виденным на сцене, — он показался мне обычной ерундой, вполне в духе Королевской шекспировской труппы, разве нет? Японским туристам наверняка понравилось.

Дороти с ужасом посмотрела на меня. Алан стоически не менял выражения лица.

— Но главные герои, несомненно… — о, как я обожал эту драматическую паузу, — возвышались над остальными персонажами.

Они посмотрели друг на друга, не в силах устоять даже перед таким смехотворным набором превосходных степеней, который я мог им предложить.

Как в аду, подумал я.

— Спасибо, — поблагодарила меня Дороти таким тоном, как будто хотела сказать: Мне, конечно, уже не раз приходилось выслушивать комплименты, но я искренне рада любой искренней похвале.

— Надо было вам прийти в субботу, — сказал Алан.

Дороти взглянула на него, и ее глаза слегка затуманились при воспоминании о субботе.

Это уже было слишком: меня постепенно втягивали в очередную гротескную постановку Королевской шекспировской труппы под названием «За кулисами».

— Алан, когда меня подстрелили, я сидел за столиком, заказанным на ваше имя. Почему?

На лице Алана не дрогнул ни один мускул, однако левая рука у него дернулась, как при болезни Паркинсона.

— Может, выпьем чего-нибудь? — предложила Дороти.

— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос, — попросил я. — Вы ведь понимаете, что мне важно это знать.

Алан по-прежнему молчал.

— Я проверил в «Ле Корбюзье», — продолжал я. — Вы заказали столик. Вы должны были сидеть там, где сидел я.

— Верно, — сказал Алан. — Может, выпьем?

Он опустил руку под стол, пошарил в стоявшей там картонной коробке и извлек из нее большую бутылку «Абсолюта» с голубой этикеткой.

— Я не понимаю, на что вы намекаете, — добавил он.

— Вы беседовали по этому поводу со следователями. Что вы им сказали?

Дороти встала.

— Мы уже рассказали им все, что знаем.

— Тогда расскажите и мне, — попросил я.

— Алану трудно об этом говорить, — перехватила инициативу Дороти. — Я простила его, хотя у него с Лили был короткий роман. Когда мне стало известно об этом, я запретила ему встречаться с ней. Алану пришлось отменить встречу в ресторане. Я, конечно, точно не знаю, но, по-моему, Лили позвонила вам в последний момент, чтобы вы составили ей компанию.

— Точно, — вставил Алан. — Все это мы и рассказали полиции.

Дороти встала рядом с ним, готовая вступиться за мужа, как только я дам ей повод.

— Можно поговорить с вами наедине? — спросил я Алана.

Дороти начала:

— Знаете что…

— У меня есть несколько личных вопросов, касающихся Лили.

— Дороти может остаться, — сказал Алан. — Ей и так все известно.

Я подождал.

— Пожалуйста, уйдите, — попросил я Дороти.

— Нет. — Это было первое искреннее слово, которое она изрекла за весь вечер.

— Ладно, — сказал я. — Как долго вы встречались с Лили?

Алан виновато покосился на жену.

— Месяца два.

— Два месяца? — уточнил я.

— Ближе к трем.

— Вы знали, что мы в тот момент жили вместе?

— Она говорила мне, что собирается расстаться с вами, и в конечном итоге так и произошло. Простите…

— У вас был с ней секс?

— Да.

— С самого начала?

— Да. — Он кивнул.

— Без презерватива?

— Почему он должен отвечать на такие вопросы? — взвизгнула Дороти.

— Потому что Лили была беременна, когда погибла, — спокойно сказал я.

— О Господи! — выдохнула Дороти.

— Боже мой! — воскликнул Алан.

Они опять играли роль? Мне было трудно определить это.

Я повернулся к Алану:

— Насколько я понимаю, это означает, что ребенок мог быть и ваш.

Алан посмотрел на Дороти с мольбой в глазах:

— Я правда ничего не знал. Но почему полицейские мне не сказали? — Затем он обратился ко мне: — Они делали анализ ДНК? Разве они не могут определить, чей это был ребенок?

— Зачем вы должны были встретиться с Лили в тот вечер?

— Это был просто… просто ужин, — ответил Алан.

— Кто предложил встретиться, вы или она?

— Не помню. По-моему, она.

— А когда вы решили не ходить? Когда Дороти заставила вас отменить встречу?

— Дороти и я поговорили начистоту дня за два до этого. В среду. Мы решили, что так будет лучше. Мы ведь счастливы в браке, поверьте. У нас замечательный сын.

Дороти сказала:

— Алан просто сделал глупость. И теперь он понимает это.

— Хорошо, как вы отменили встречу? Вы ей позвонили? Или отправились к ней домой и сказали обо всем лично? Или встретились где-то в городе? Насколько я понимаю, в этот момент вы окончательно с ней порывали, а не просто отменяли очередное свидание?

Алан попытался украдкой взглянуть на Дороти.

— Я позвонил ей из дома поздно вечером в четверг. Мы оба целый день были на репетиции. Я был занят в «Тите Андронике». Дороти была на репетиции… чего?

— «Трех сестер».

— Ах да. Не важно. В общем, я позвонил Лили довольно поздно, где-то в 11.15.

— Вы были рядом, когда он звонил?

Дороти молча кивнула мне, настолько плотно сжав губы, что кожа на ее лбу, казалось, готова была лопнуть.

— И вы сказали, что не можете больше с ней встречаться… что ваша жена обо всем узнала… что вам очень жаль?

— Думаю, она меня поняла. Я не вдавался в подробности, просто сказал, что все кончено, потому что…

— Она любила вас?

Теперь Алан сидел расставив ноги и схватившись руками за голову. Он говорил, обращаясь прямо к ковру, его душили слезы.

— Надеюсь, что нет, — произнес он.

— Когда я встретился с ней в пятницу, она вроде была в полном порядке, — сказал я, сразу вспомнив платье, надетое как для особого случая, новые духи, необычное спокойствие.

Когда, интересно, Лили увлеклась этим огромным рыдающим животным?

— Вы спали с ней во время гастролей с пьесой Стриндберга?

— Что ж, пожалуй, довольно, — вмешалась Дороти.

— Нет, — ответил Алан, — но мог бы. Между нами как бы проскакивала…

Меня не интересовали его почерпнутые на репетициях метафоры.

— Последний вопрос: Вы любили ее?

— Нет, не любил, — снова вмешалась Дороти. — Некоторое время он был как будто одержимым, — даже я это заметила, — но затем все быстро закончилось.

Алан весь подтянулся.

— Знаете, думаю, что, наверное, любил, — сказал он.

Дороти резко повернулась и со всей силы влепила ему пощечину. Он принял удар как должное.

— Какой мне смысл лгать? — проговорил он. — Лили уже нет.

— Зато я жива, — всхлипнула Дороти и наконец разрыдалась, — по крайней мере, пока.

— Как насчет той водки, что вы мне предлагали? — напомнил я.

Но они меня уже не слушали, медленно нащупывая путь к примирению через прикосновения и извинения.

Не утруждая себя прощанием, я открыл дверь и выехал из гримерной задним ходом.

39

Такси до дома.

Наверное, слова Алана содержали толику правды. Когда я сообщил ему о ребенке, он мог забыться и некоторое время отвечать честно. Но Дороти пристально следила за разговором, и было очевидно, что они оба что-то скрывают.

Теперь я знал наверняка, что Алан встречался с Лили, пока мы еще были вместе, и что у них был секс. Я попробовал вспомнить, замечал ли что-нибудь подозрительное в ее поведении. Маловероятно. На той стадии наших отношений я доверял ей, включив автопилот: Лили бы ничего такого не сделала, потому что Лили — это Лили, потому что я жил с ней и любил ее и потому что Лили жила со мной и любила меня. (Фактически, я уповал на то, что я ей доверя и что она, зная о моем доверии, не могла предать его.) Я предпочитал беззащитность, надеясь, что сама возможность причинить мне боль помешает ей изменить мне. Такая тактика срабатывает, когда твой партнер любит тебя и чувствует твою боль как свою собственную. Однако Лили в какой-то момент переступила эту черту — или пролезла под ней.

После смерти Лили удавалось причинить мне больше неприятностей, чем при жизни. (Отныне ничего уже не могло измениться — факты так и останутся фактами. Ее измены стали достоянием вечности.) Я не сомневался, что еще до своей гибели она пересекла ту границу, за которой не было места переживаниям по поводу моих возможных страданий.

Я полностью верил Алану только в одном: Лили сказала ему, что собирается от меня избавиться. В этой моей вере не было никакой логики, просто я испытывал такую боль, что сердцем чувствовал — это правда.

Мне приходилось признать, что Лили умерла, практически наверняка не испытывая ко мне никакой любви, и что, хотя у нее во чреве был ребенок, он мог быть зачат от другого мужчины, — от мужчины, которого она действительно любила и которого она предпочла мне.

Когда Лили позвонила мне и пригласила на ужин, мои бастионы гордого одиночества, которые я успел выстроить за полтора месяца разлуки, рухнули от одного удара ложной надежды — она хочет меня вернуть, хочет покаяться, хочет попросить прощения.

Даже тон, которым она разговаривала со мной по телефону и который вполне объективно отражал состояние наших отношений, не рассеял эту пустую надежду.

Как только Лили меня увидит, думал я, она заговорит искренне. Ей просто не хочется мириться со мной по телефону.

Теперь же вся тщетность моих надежд выступила как никогда отчетливо. Мне только что было предъявлено доказательство: я своими глазами видел того — другого мужчину.

Когда мне позвонила Энн-Мари и предложила приехать, я сказал, что неважно себя чувствую. Мы решили, что будет лучше, если она приедет на следующий день.

Это была самая ужасная ночь с тех пор, как я вышел из комы. На меня навалилось все то, чего я так страшился, и казалось, что мне не на что больше надеяться. Я чувствовал, что меня безжалостно унизили, хотя вокруг не было никаких свидетелей моего унижения. Да и откуда им было взяться? Ведь наиболее значимые события происходили в моей частной версии прошлого. И мы с Лили были единственными обитателями этого воображаемого мира.

Когда я уснул, мне приснилась наша прежняя квартира. Передо мной мелькали сцены из нашего реального прошлого — но пародийные, лишенные всякой достоверности. Снились мне и те эпизоды, в которых я на самом деле участвовать не мог, однако во сне ретроспекция была связной: Лили целует Алана, а затем возвращается домой и целует меня; Лили покупает две бутылки любимой водки Алана, готовясь к его очередному посещению.

Проснувшись, я обнаружил, что бодрствование причиняет мне не меньше страданий, чем вымышленное прошлое сновидений. Я все не мог отделаться от мысли, что к моменту своей смерти Лили меня уже не любила.

Мне казалось, что меня заворачивают в простыню, пропитанную холодным потом.

Может, я заслуживал того, чтобы все это со мной произошло, потому что смеялся над Лили, когда она умирала?

Теперь, в моих фантазиях, она и Алан постоянно смеялись надо мной. В момент ее смерти я оказался виновен в чем-то таком, что во тьме моей спальни казалось сравнимым по тяжести с нажатием на курок того пистолета. Но я узнал о вине самой Лили по отношению ко мне, и поэтому я был почти рад, что тогда не удержался от смеха. Если бы я мог вернуться в прошлое, я бы наверняка снова предпочел смех.

Затем я ощутил, как меня захлестывает новая волна вины: ведь я мог желать подобных вещей, пусть даже гипотетически, из инстинктивного чувства мести. Я был просто подонком, если желал Лили еще большего наказания, ведь она была уже мертва, она уже понесла наказание — смертную казнь.

Был только один способ избавиться от этих ночных страданий, и состоял он в том, чтобы простить в равной степени Лили и самого себя. Но это было невозможно: я по-прежнему любил ее и ненавидел себя.

40

Суббота.

С утра я отправился в спортзал, чтобы подкачать мышцы ног. Теперь они у меня были сильнее, чем до расстрела. Тогда я вообще не занимался никакими физическими упражнениями. Но несмотря на всю мою вновь обретенную мощь, мне было непросто отказаться от инвалидной коляски — как подросшему ребенку от столика с креслицем на колесиках. Коляска прекрасно подходила для многих повседневных занятий — передвижения по квартире, сидения перед телевизором, игр на компьютере. Она также помогала мне воздействовать на эмоции людей. Например, Алан Грей, с его типичной валлийской слезливостью, был тронут историей о похождениях мальчика в инвалидной коляске. Да и костыли были по-прежнему полезны, когда мне приходилось подниматься по лестнице и я мог потерять равновесие. Однако в целом я был в лучшей форме, чем прежде, хотя у меня вырезали около восьми метров кишечника, которые попали в больничный мусоросжигатель и в буквальном смысле вылетели в трубу. К сожалению, в тот момент я находился в коме и не мог сказать хирургам, что хотел бы законсервировать их и поставить дома в банке на полку.

Во второй половине дня приехала Энн-Мари, и я тут же увлек ее в постель.

После секса ее лицо вдруг посерьезнело.

— Конрад, мне кажется, нам надо поговорить.

Она уселась на пол со скрещенными ногами. Я сел на диван.

— Тебе не кажется, что все это произошло между нами слишком быстро? Ты понимаешь, что я имею в виду. Мы оба расчувствовались и…

— Я рад, что это случилось.

— И я, правда.

— Мне нужна именно такая женщина, как ты.

— Но все так перемешалось, с Лили и Уиллом и…

— Я чувствую себя отлично.

— И я, но…

— Что тебя беспокоит на самом деле?

— Я ненавижу жаловаться.

— Может, я смогу тебе помочь?

— Так, неприятности на работе. Тебе необязательно это выслушивать.

— А я не возражаю.

Энн-Мари волновало вовсе не то, что мы так быстро оказались в постели. Просто она хотела убедиться, что ей не нужно круглые сутки изображать передо мной неизменно счастливую женщину. Я позволил ей еще часок поворчать, после чего мы снова занялись сексом.


Воскресенье.

Я счастлив. Очень счастлив. Не был счастливее с того самого дня.

Я даже наполовину решил отказаться от своего нелепого расследования. У меня все равно получалось плохо. Из рук вон плохо. Я не мог относиться к себе серьезно. Я просто хотел, чтобы люди говорили мне правду. Думал, что достаточно попросить, и они все мне выложат. Единственный свидетель, с которым я разобрался профессионально, был Азиф.

И здесь крылась моя слабость. Я знал, что, если не разузнаю подробности о ребенке сейчас, в будущем мне все равно придется к этому вернуться. И если это будущее вдруг станет «нашим» будущим — нашим с Энн-Мари, например, — то мое неведение, мой отказ от расследования сегодня аукнется серьезными неприятностями завтра.

Важно было как можно скорее все узнать или убедиться, что я никогда всего не узнаю.

В воскресенье вечером, когда Энн-Мари отправилась домой, чтобы приготовиться к рабочей неделе, я еще раз перебрал в уме все, что мне стало известно о Лили и ее гибели.

Было очевидно, что Алан и Дороти рассказали мне далеко не всю правду. Нужно было слегка надавить на них.

Один способ такого давления сводился просто к угрозе проинформировать прессу о связи Алана и Лили. Актеры знали, что это никак не украсит их имидж героев воскресных газет для семейного чтения.

Но затем я придумал способ более непосредственного и неприятного воздействия.

Я снял трубку и позвонил сначала в кассу «Барбикана», а затем во множество других театральных касс. Я решил, что непременно должен посетить все вечерние спектакли с Аланом и Дороти в течение ближайших двух недель. «Макбету» было далеко до аншлага, поэтому я мог выбрать себе место почти на каждый спектакль. Я набрал билетов на самые разные места — от галерки до первого ряда, бронируя их под разными вариантами своего имени.

Мне предстояло изрядно позабавиться.

41

Понедельник.

Психея явилась ко мне на порог перед обедом. Она была настроена на серьезный разговор.

— Конрад, я настаиваю на том, чтобы вы прекратили собственное расследование. Нам только что нанес неприятный визит Алан Грей. Он говорит, что вы приехали к нему в театр и заявили, что Лили была беременна от него.

— Разве?

— Он потребовал, чтобы мы сказали, кто отец.

— Надеюсь, вы ему не ответили.

— Конечно, нет.

— Что ж, приятно слышать, что вы относитесь одинаково к обоим кандидатам. Или, лучше сказать, ко всем кандидатам? По-моему, могут быть и другие претенденты.

— Вам надо понять одну простую вещь: если вы будете продолжать попытки своими силами выяснить, кто хотел убить Лили, вы серьезно осложните работу полиции. И даже если полностью не сорвете расследование, вы можете уменьшить вероятность успешного проведения процесса, когда дело дойдет до суда.

— Вы что, думаете, я хочу, чтобы эти люди — кто бы они ни были — спокойненько отправились в тюрьму, где я уже не смогу до них добраться? Сам киллер посиживает небось в какой-нибудь комфортабельной камере…

— Могу вас уверить, его камеру никак нельзя назвать комфортабельной.

— Вы недостаточно упорно работаете. Я способен добиться большего. И добьюсь.

— Конрад, нам ничего не стоит остановить вас. Но пока я прошу по-хорошему, потому что…

— Это ваша работа: затыкать рот людям вроде меня различными оправданиями. Но если вы станете угрожать мне задержанием или чем-то подобным, я отправлюсь прямиком в газеты и расскажу им о ребенке Виты. А теперь я хочу задать вам очень простой вопрос.

— Наш разговор окончен.

Мы по-прежнему стояли на пороге.

— Почему я до сих пор не получил список предметов, изъятых вами из квартиры Лили.

— Не получили? — переспросила Психея немного озадаченно.

— Нет.

— Но я просила его составить.

— А также список вещей, изъятых из моей квартиры.

— Честно, я сделала запрос по поводу обоих списков.

Я ей верил.

— Я постараюсь выяснить, что произошло с ними, — сказала она. — Как только вернусь. Жаль, что они продолжают так со мной поступать.

— Кто? — спросил я.

— Все, — ответила она, отведя взгляд.

Я начал ощущать опасное чувство жалости к ней. Чтобы подавить это чувство, я перешел на сарказм:

— Что ж, Психея, спасибо. Кстати, как продвигается расследование? Есть ли какой-нибудь прогресс с нашего последнего разговора?

— Расследование продвигается очень успешно.

— Прямо как в школьном отчете.

— Подождите, дайте нам время. Мы… вашу мать, пытаемся вам помочь.

Настала моя очередь изумляться.

— Мою мать?.. — повторил я. — Интересно, на каких курсах психологов вас научили такой лексике?

— После всего того, что вы мне наговорили…

— Похоже, мы переходим на личности. Мне могут прислать другого психолога?

— Нет, — отрезала она. — Конрад, я понимаю, что вам больно и обидно и что вы вымещаете свою боль и обиду на мне.

— Только не обольщайтесь, пожалуйста, — сказал я. — У меня есть множество других способов дать выход этим чувствам.

— Мне кажется, вам нужно возобновить регулярные занятия в группе психологической поддержки.

— Я сам, вашу мать, со всем разберусь. Не сидеть же мне дома в инвалидной коляске, в которой я уже не нуждаюсь!

— Надеюсь, вы не решитесь на то, на что намекаете.

— Знаете, вы напоминаете мне Лили? Сколько вам лет?

— Конрад, хватит ребячиться.

Быстрым шагом к машине и подальше от моего дома.

42

Понедельник, вторая половина дня.


Я позвонил в больницу, убедился, что Азиф на работе, и доехал туда на такси.

Я выбрал свою самую изношенную одежду и купил сигареты и зажигалку. Я входил в роль потрепанного журналиста бульварной газеты. (Понятно, что для этой встречи инвалидная коляска не требовалась.)

Как я и предполагал, больничная служба безопасности оказалась почти что фикцией. Чем ближе я подбирался к отделению патологической анатомии, тем легче становился мой путь. (Из больниц обычно похищают младенцев, а не трупы.) Когда меня останавливали и спрашивали, куда я иду, я в ответ спрашивал, где мне найти моего друга Азифа.

К моему удивлению, отделение патологической анатомии располагалось вовсе не в темном лабиринте больничного подвала, как это обычно бывает в кино. Наоборот, оно было размещено под самой крышей — как мне показалось, на максимальном удалении от крематория. Помещение освещалось естественным светом, который проникал внутрь сквозь большие окна. Летавшие вокруг здания чайки наверняка могли видеть через стекло чудовищные объекты, лежавшие на каталках и столах из нержавеющей стали, и поэтому оглашали окрестности скорбными криками. Патологоанатомы, попадавшиеся мне по дороге, как-то не соответствовали моим карикатурным представлениям об этой профессии — ни одного мертвенно-бледного лица, зато несколько красных, просто таки мясницких физиономий. (Я даже поежился от такого сходства.)

Итак, я зашел туда, где мне вовсе не хотелось находиться, и спросил Азифа.

Его вызвали по пейджеру.

Я ждал, поглядывая на людей, сновавших мимо меня по длинному коридору.

Шесть месяцев эта больница была для меня не просто домом, а материнской утробой, ведь больничные машины поддерживали мое сердцебиение и накачивали в легкие воздух. Говоря более прозаическим языком, я успел познакомиться со многими сотрудниками больницы, поэтому мне еще повезло, что меня никто не узнал, пока я поднимался наверх.

К дежурной подошел огненно-рыжий парень в белом халате. Она кивнула ему и мотнула головой в мою сторону.

— Вы тот самый журналист? — спросил он.

— А вы кто?

— Азиф.

Заметив, что я с удивлением рассматриваю его белое как мука лицо, он объяснил:

— Меня усыновили, понятно? Мама выбрала такое имя.

— Ну здравствуй, — сказал я.

Мы пожали друг другу руки, хотя я при этом старался не думать о том, где только что была и к чему прикасалась его рука.

Девушка за столиком по-прежнему смотрела на нас. Слово журналист заставило ее насторожиться.

— Это ведь происходит нечасто? — спросил я, немного сбитый с толку. — Когда белого усыновляют…

— Проходите сюда, — сказал Азиф, не желая очевидно, обсуждать свое детство.

Я последовал за ним по боковому коридору, и мы оказались в небольшом белом кабинете. Азиф сел за стол. Второго стула рядом не оказалось. Патологоанатомы не консультируют больных и не беседуют с родственниками.

Ничего особенно странного в Азифе не было — кроме того обстоятельства, что при рыжих волосах и белой коже он говорил с легким азиатским акцентом, доставшимся ему от приемной матери. Его глаза покраснели от усталости, а ногти оказались обкусаны не меньше моих. Передо мной был человек, вечно озабоченный какими-то проблемами.

— Что касается меня и больницы, — начал он, — этот вопрос закрыт. Я не понимаю, зачем вам понадобилось сюда приходить и мотать мне нервы.

Я достал сигареты.

— Покурим? — предложил я, протягивая ему пачку.

Надо отдать ему должное, как минимум, две секунды он все-таки колебался.

— Послушай, Азиф, — сказал я, когда мы оба закурили, — я буду с тобой откровенен: моя статья будет напечатана в любом случае, у меня и без тебя хватает материала. Ты ведь понимаешь, что у людей и так уже сложилось предвзятое мнение о патологоанатомах? Для широкой публики вы все мясники, упыри. Вы занимаетесь такими вещами, о которых мы не хотим даже думать. Вы проводите так много времени с мертвецами, что начинаете жонглировать мужскими яичками и играть в настольный футбол глазными яблоками и другим подобном дерьмом. Поэтому люди мне поверят, что бы я ни написал, причем любые твои оправдания будут бесполезны. Ты воспользовался мобильным телефоном мелкой знаменитости (мне нравилось называть Лили «мелкой»), и это единственное, что несколько оживляет историю. Иначе она бы нас не заинтересовала, разве что с точки зрения некомпетентности медицинской службы или полиции. Но давай пока поговорим о другом. Не забывая о том, что я сделаю эту статью, даже если не получу от тебя что-нибудь получше. Мы ведь оба знаем: здесь зарыта гораздо большая сенсация, хотя на этот счет почему-то никто не распространяется.

Азиф затянулся и посмотрел на меня выжидающе.

— В момент смерти Лилиан Айриш была беременна; несколько недель. Я думаю, что ты присутствовал при вскрытии, иначе не стал бы звонить матери по чужому телефону, чтобы предупредить, что задержишься. Расскажи мне об этом, расскажи все, что знаешь.

— Нет, — сказал он.

— Послушай еще раз, — сказал я.

Он заерзал на стуле.

— Если ты мне поможешь, я не стану упоминать в статье об истории с мобильником и сделаю все, чтобы никто не узнал, от кого я получил информацию о ребенке.

Черта с два! Но я уже научился врать без запинки, как настоящий репортер желтой газеты.

— Вы не можете мне этого обещать. И так будет понятно, кто мог об этом рассказать…

— Честно говоря, меня не особенно интересуют мертвые младенцы. Что меня интересует, так это факт, что отцом ребенка, возможно, является другая мелкая знаменитость. Мне нужны доказательства, что у них был роман.

— Знаете, ваша работа еще дерьмовее моей, — заключил Азиф, гася сигарету.

— Мне также известно, что вы делали анализ ДНК ребенка…

— Это был эмбрион, — пояснил он. — Не ребенок и не плод.

— И что?

— А то, что ему было меньше десяти недель.

— Ты мог это определить?

— Это может определить любой человек с минимальной медицинской подготовкой.

— Как?

— Все органы и другие признаки были уже на месте. Он как раз готовился к периоду интенсивного роста.

— Значит, говоришь, около десяти недель?

— Девять или десять.

Как можно небрежнее, я спросил:

— Мальчик или девочка?

— Мне кажется, вы сказали, что вас это не интересует?

— Но ведь это естественный вопрос, который все задают, когда они рождаются?

— Мне пора, — произнес он, вставая на ноги.

— Вот что я думаю — вы здесь сделали анализ ДНК, но полицейские забрали бумажки, чтобы взглянуть на результаты. И хотя я задаю тебе вопросы так, как будто ты что-то знаешь, на самом деле ты ничего не знаешь. И даже если кто-то из персонала здесь что-то знает, я даром теряю время с тобой, потому что ты мелкая сошка. Тебе разрешают что-то там покромсать, но серьезных аналитических дел не поручают.

— Вы бы ничего не поняли, даже если бы я дал вам такую информацию. Отпечаток ДНК — для всех бесполезные сведения, кроме полиции. К тому же мне больше делать нечего, как только запоминать результаты анализов ДНК. Это все равно что попытаться запомнить номера всех машин на стоянке внизу.

Он был готов уйти.

— Итак, я полагаю, что следователи сами удивились, когда узнали, что она была беременна, и почти сразу заказали анализ ДНК.

— Полагайте все, что хотите, вам от этого все равно никакой пользы.

— Как раз наоборот, пользы очень много. Ты ведь не думаешь, что я всерьез рассчитывал, что ты тайно сделаешь для меня копию конфиденциальных документов? Ты и так мне здорово помог.

Он растерялся.

— Как это?

— Большое спасибо за помощь, — сказал я. — Думаю, я сам найду выход.

— У вас нет ничего годного для статьи, — заметил он.

— Я просто пойду к своим друзьям в полиции. Тем, что рассказали мне о телефоне. Надеюсь, они поделятся со мной сведениями, которых мне недостает.

Я открыл дверь и вышел в коридор. Он выскользнул вслед за мной.

— Но меня вы впутывать не будете?

— А какой в этом смысл? — сказал я. — Ты никому не интересен. Люди хотят знать про ребеночка Виты, или про ее эмбрион. Черт, еще хлопот с этими терминами не оберешься! Назовешь его ребенком, так ревнители чистоты языка замучают.

Я сосредоточился на банальных предметах вокруг себя. Длинный коридор, запах антисептиков. Красные номера над дверью лифта из нержавеющей стали. Болтать, болтать как можно непринужденнее. Я не мог позволить себе расклеиться у него на глазах и небрежно спросил:

— На этом сроке пол ведь определить сложно?

— Если знать, куда смотреть, то нет.

— Да уж, вечные истины.

Мы стояли и ждали лифт.

— Не робей, — прошептал я. — Мне ты можешь сказать… просто любопытно: мальчик или девочка?

Я протянул ему сигареты.

Азиф воровато оглянулся по сторонам:

— Скажем так: она мне не особенно приглянулась.

Пуля № 4


Четвертая пуля чиркает мне по груди и попадает в бицепс левого плеча. Не больнее тычка указкой от какого-нибудь наглого школьного учителя. Первое соприкосновение пули с моим телом происходит прямо посередине грудины. Затем по касательной она уходит вниз и в сторону, чуть задевая большую грудную мышцу. Поскольку пуля движется параллельно мышечным волокнам, она наносит мне меньше повреждений, чем могла бы. У меня на груди останется длинный белый шрам. Уже войдя в руку, пуля проходит в пяти миллиметрах от срединного нерва и в двух миллиметрах от плечевой кости.

Впоследствии мне было трудно поверить, что с четвертой пулей все получилось именно так, что это ранение оказалось почти что липовым, будто в голливудских боевиках, — главному герою достаточно наложить себе импровизированный жгут, и вот он уже снова в бою, окровавленный, но не покоренный. (Нельзя, чтобы зритель видел, как кинозвезде причиняют слишком большой ущерб; допустимы разве что пустяковые ранения да шрам на щеке с более фотогеничной стороны.)

Еще в ресторане, когда киллер открыл стрельбу, я успел подумать, что неплохо подготовлен ко всему происходящему. Мне всегда нравились фильмы с насилием, и именно такие кассеты я старался брать в прокате, если Лили не настаивала на каких-нибудь девчоночьих жанрах. И если в фильме ради развития сюжета нужно было кого-то пристрелить, я не имел ничего против. Я был виноват хотя бы в том, что запятнал себя интересом к этому жанру: в наши времена каждый человек за свою жизнь видит на экране столько убийств, что у него в сознании формируется очень жесткий канон, с которым он сравнивает все, что происходит у него на глазах.

В архиве нашей памяти хранятся знаменитые фотоснимки: яблоко, разрываемое изнутри медной пулей, гранатометчик Капры во время гражданской войны в Испании, улицы Чикаго после кровавых разборок Капоне. Мы помним черно-белую хронику Первого мировой: солдаты перелезают через бруствер и нелепо, по-чаплински, падают замертво при Пашендалле и на Сомме. Мы помним документальные кадры недавнего прошлого: президент Джон Кеннеди подчиняется магии выстрела, пленный въетконговец с перекошенным лицам получает пулю в висок, американский конгрессмен засовывает в рот дуло пистолета прямо на пресс-конференции. Мы помним и художественные фильмы: «Соломенные псы», «Бонни и Клайд», «Крестный отец», «Бешеные псы».

«Да, не слишком удачный кадр, — подумал я, когда в Лили попала первая пуля, — маловато реализма».

В конечном итоге пуля № 4 не причинила мне особых неудобств. Когда я вышел из комы, оказалось, что рана на плече почти зажила.

Лишь иногда, перед переменой погоды, плечо ноет.

43

Как во сне, я зашел в лифт, но так и остался стоять без движения, не дотронувшись до кнопок. Я находился на самом верхнем этаже и мог поехать только вниз. Кто-то вызвал лифт. Двери закрылись. И снова открылись на третьем этаже.

— Я вверх, — сказала медсестра.

Я промолчал. Мы поднялись на шестой. Медсестра вышла. Какие-то люди вызвали лифт из подвала. Они вышли на втором этаже. Затем я в лифте поднялся на четвертый и с новыми попутчиками спустился, наконец, на первый. Я последовал за людьми на улицу, увидел выход, дневной свет, припаркованные у больницы машины и одно-единственное свободное такси.

— Мортлейк, — сказал я водителю.

Я был несостоявшимся отцом так и не родившейся дочери. Лили еще раз меня припечатала. Мне стало интересно, пробовала ли она узнать пол ребенка — почти наверняка нет.

— Эй, приятель, тебе плохо? — спросил таксист.

— Мортлейк, — повторил я.

Сколько раз мне еще придется пережить это горе? Которое каждый раз возвращается обновленное, изменившее форму и обрушивается с новой силой. Сначала я оплакивал Лили, затем возможного ребенка, затем — уже точно — дочь и тут же выяснял, что никто из них не принадлежал до конца мне. Я был далеко не в порядке. Я стал другим человеком, совсем не таким, как до гибели Лили. Чем больше я узнавал, тем больше запутывался. Честно говоря, последнее открытие меня потрясло, но не лишило разума. Я хотел, чтобы все как можно скорее закончилось. Я жаждал конца своего расследования.

Обстоятельства, при всей их жестокости, заставили меня задуматься над тем, какой была бы моя реакция, если бы эмбрион оказался мужского пола. Как ни ужасно прозвучит мое признание, но я бы расстроился чуть больше. Мне казалось, что раз ребенок, которого я потерял, был противоположного пола, его связь со мной была не столь сильна.

Однако то, что погибло в утробе Лили, было не только потенциальным человеческим существом, но и моей жизнью, какой бы я хотел ее видеть. С тех пор как Лили вышвырнула меня, у этой версии оставалось все меньше шансов осуществиться.

Версия эта была такова: мы бы жили вместе. У нас даже могли бы родиться дети. Мы с Лили говорили о детях. Я хотел детей, а она все время отмахивалась от моих уговоров на том основании, что не может терять время в столь критический момент карьеры. (С точки зрения Лили, в ее карьере других моментов и не было.)

Теперь я знал наверняка, что она была готова пожертвовать жизнью другого существа, другой женщины — пусть даже еще не родившейся — ради этой карьеры.

Я вылез из такси у дома. Водитель дал мне карточку с телефоном.

— Звони в любое время, — сказал он. — Я живу в этом районе.

Я вспомнил, что вечером мне предстояло еще одно мероприятие: в семь часов я должен был быть в театре «Барбикан».

Я спросил таксиста, может ли он заехать за мной в шесть.

— Конечно.

— Я буду с инвалидной коляской.

— Без проблем.

44

Понедельник, вечер.

Для первого раза я заказал место в самом центре первого ряда. Алан и Дороти должны меня заметить; я должен ассоциироваться у них с определенными шумами, тогда они начнут по-настоящему выходить из себя.

Согласно замыслу постановщика для достижения максимального эффекта во время ключевых сцен в зале должна была стоять полная тишина. Актерам нужна была уверенность, что они по своей воле заставят зал затаить дыхание. Лучше всего для этого подходили монологи главных героев. Но были и другие ответственные эпизоды: появление призрака Банко, сцена в Бирнамском лесу. Однажды вытерпев этот спектакль, я примерно представлял, когда тишина была особенно необходима. План у меня сложился простой: каждый раз, когда Алан и Дороти будут рассчитывать на эти драгоценные моменты благоговейной тишины в зале, я буду оглушительно кашлять, отвлекая зрителей и выводя актеров из равновесия.

Поскольку спектакль ставила Королевская шекспировская труппа, актеры соревновались между собой в том, кто чаще сможет добиться полной тишины в зале. Нас как бы призывали решить, кто из них держал ногу на педали газа? И кто жал на тормоз? Алан или Дороти, Макбет или леди Макбет?

В первый вечер я импровизировал. Как только мне казалось, что приближается пауза, я чуть подкашливал для разминки, а затем старался разорвать тишину оглушительным хриплым рыком.

В то же самое время я мысленно отмечал, в каком месте мой кашель произвел бы максимальный эффект.

Мой план подразумевал, что кашель должен быть безошибочно узнаваем: поэтому я выбрал немного похожий на икоту «шотландский кашель старой девы» с увертюрой в духе «заранее прошу прощения».

Мне было трудно судить, как скоро Алан и Дороти обратили внимание на кашель, но ближе к концу спектакля я был уверен, что они его заметили и начали нервничать.

Поскольку мне не хочется все время возвращаться к своим посещениям «Барбикана», я собрал их вместе в одной главе.

Перед вами мой «Дневник кашляющего театрала».


ВТОРНИК. Удачное, уверенное выступление. Я заметил, что у Алана развивается нечто вроде лицевого тика. Отчасти это, несомненно, признаки его работы над ролью, но я надеюсь, что без мании преследования здесь не обошлось. Я также придумал еще один действенный прием: когда гасят свет и актеры ждут за кулисами, пока ведьмы закончат пролог, я для затравки издаю свой фирменный кашель — чтобы Алан и Дороти знали, что я на месте.

СРЕДА. Сегодня мне пришлось немного отступить. Они стараются изменить темпоритм постановки и сократить паузы. В результате спектакль улучшился (благодаря моему косвенному вмешательству). Я ограничился хирургически точными ударами. Я также начал покашливать в момент произнесения важнейших реплик. Поскольку меня больше не пугает акустика огромного зала, громкость моего кашля становится весьма впечатляющей.

ЧЕТВЕРГ. После вчерашнего дня перед спектаклем стали делать объявление с просьбой к зрителям без необходимости не шуметь во время представления. Билетерша получила приказ следить за человеком в инвалидной коляске. Я молчал весь первый акт. Было видно, как Алан расслабляется и втягивается в привычный ритм. После антракта билетерша ушла — и я приступил к беспощадной атаке.

(Должен признать, что все это дается мне с большим трудом, ведь спектакль сводит меня с ума. Я замечаю все самодовольные актерские гримасы и попытки импровизировать. Мне потребовалась вся моя сила воли, чтобы заставить себя отправиться в театр в этот раз. Но я рад, что пересилил себя. Это было одно из моих лучших выступлений.)

Алан и Дороти реагируют на мое поведение по-разному. Алан почти признал свое поражение — он играет, повесив голову, и постоянно допускает не предусмотренные ролью паузы; Дороти, наоборот, становится все истеричнее и истеричнее.

Очевидно, что остальным актерам объяснили: я веду кампанию мести.

ПЯТНИЦА. По причинам, которые станут понятны в дальнейшем, мне пришлось пропустить этот спектакль. В любом случае мой план предусматривал это: даже если меня не было бы в зале, Алан и Дороти должны были испытывать беспокойство, которое если не губило весь спектакль, то, по крайней мере, лишало их ощущения удовольствия от собственной игры. Перед каждой ключевой паузой в их сознании должен был возникать страх, что именно сейчас я все испорчу.

СУББОТА. Перед представлением менеджер о чем-то шептался с охраной. Ему, очевидно, было приказано «задержать мужчину в инвалидной коляске». К счастью, на спектакле присутствовало еще трое мужчин в колясках, и он не мог задержать нас всех. Думаю, что завтра он проверит билеты, заказанные на мое имя, и увидит, что я был на «Макбете» шесть дней подряд (плюс один). Поэтому я позвоню, отменю свой заказ на оставшиеся билеты и устрою им сюрприз — откажусь от коляски, приду на своих двоих и куплю у кого-нибудь лишний билетик или встану в очередь за возвратом и заплачу наличными. Это собьет их с толку.

ВОСКРЕСЕНЬЕ. Сегодня вечером Алан остановился на полуслове, повернулся и долго всматривался в зал. Я был ограничен в своих возможностях, поскольку сосед взглянул на меня и сказал «ш-ш-ш» всего лишь после третьей атаки. Моя жизнь в образе прикованного к коляске инвалида была куда проще (ведь инвалиду никто не смеет сказать «ш-ш-ш»). Я ограничился шестью выпадами (по три на Алана и Дороти), но громко извинялся после каждого из них.

Когда спектакль закончился, я послал Алану и Дороти большой букет белых лилий с вложенной в него запиской: «Я могу продолжать в том же духе до бесконечности. Интересно, надолго ли хватит вас?» Вместо подписи я оставил свой номер телефона.

45

Вторник.

С утренней почтой пришла подробная распечатка телефонного счета Лили.

Безусловно, самыми важными были ее звонки Алану. Вооружившись маркерами, я выделил их все и, к своему огорчению, обнаружил, что она звонила ему достаточно регулярно с момента завершения гастрольных представлений «Сонаты призраков» и почти до дня смерти.

Интересно, что Лили решила обзавестись мобильным телефоном как раз перед теми гастролями. Похоже, она, как и многие, использовала сотовую связь для общения с любовником. Или любовниками.

Было ясно, что Алан соврал насчет продолжительности и серьезности своих отношений с Лили. И насчет причин, по которым он решился на этот роман, — якобы она сказала ему, что со мной она покончит.

Может, Дороти обо всем этом знала и, следовательно, тоже врала? Или она просто повторяла ложь, которой накормил ее и полицию Алан? Однако я вспомнил, что у полиции тоже была такая распечатка. А значит, Алан, скорее всего лгал только мне — потому что следователи тут же раскусили бы его. Итак, либо Дороти защищала мужа, повторяя за ним ложь (которая будет разоблачена, как только начнется суд), либо Алан убедил полицию помочь ему скрыть свою интрижку от жены. Ни одно из объяснений не казалось мне более вероятным, чем другие. Возможно, они просто не хотели говорить мне правду. Возможно, они просто пытались выиграть время.

А затем я заметил еще одну деталь: чаще всего Лили звонила Алану по вечерам. Что было довольно просто объяснить: в это время Дороти наверняка была занята в спектаклях.

Звонок агенту Дороти (я притворился режиссером, отвечающим за подбор актеров для фильма) дал мне примерный список ее спектаклей за прошлый год. Еще два-три звонка в Королевскую шекспировскую труппу и другие театры помогли мне уточнить некоторые даты.

Затем мне пришла в голову мысль: а не проверить ли заодно и рабочий график Алана, чтобы убедиться, что вечерние звонки делались только в те дни, когда Дороти была занята в спектакле, а Алан оставался дома и мог свободно отвечать на них.

Поэтому я повторил комедию с агентом Алана, а также с кинокомпаниями, на которые он работал.

Результат оказался неожиданным: почти каждый раз, когда Лили звонила Алану домой, ни Алана, ни Дороти дома не было.

На протяжении трех недель, во время которых было сделано пять звонков, Алан гастролировал по Северной Америке и Азии с «Королем Лиром». В то же самое время Дороти была в Стратфорде, пробуясь на совершенно не подходившую ей роль мистрис Куикли.

Звонки, каждый по десять — двадцать минут и больше, были сделаны на домашний телефон Алана и Дороти, но Лили не говорила с ними. Лили звонила кому-то еще, кто жил в их доме.

Это мог быть только один человек — их пятнадцатилетний сын Лоренс.

46

Вернувшись из «Барбикана» во вторник вечером, я обнаружил, что кто-то вытряхнул содержимое мусорного бака на мое крыльцо.

Переступив через кучу мусора, я открыл дверь. На пороге лежал конверт. Он был обуглен по краям и немного испачкал сажей коврик в прихожей. Даже не открывая конверта, я понял, что внутри говно.

Я начал убирать, попутно размышляя о том, кому это могло понадобиться.

Только закончив уборку, я проверил автоответчик. Там было привычное сообщение от матери. Сообщение от Энн-Мари. И сообщение от «хриплого голоса», очень простое: «Мы знаем твой адрес».

Я тут же начал набирать номер Психеи, но затем вспомнил, что мне придется признаться ей, что я затеял собственное расследование, используя счет за мобильную связь Лили. И мне надо будет сказать ей, что я звонил по номерам из этого счета.

Я положил трубку.

Как они установили, где я живу? И кто такие эти они? Зачем им нужно было меня запугивать? И зачем Лили им звонила в день своей смерти?

Никакого особого ущерба мне пока не причинили. Думаю, по номеру телефона им было не сложно установить, где живет его владелец. Любой может узнать район проживания абонента, позвонив в справочную.

Я налил себе водки и смог убедить себя, что бояться особенно нечего. Наверное, это, как говорится, просто местные ребятишки шалят. «Мы знаем твой адрес» — слишком уж пошлое клише, чтобы им мог пользоваться действительно серьезный преступник. Но в самом голосе было что-то несомненно подлинное. Он напугал меня, и отчасти потому, что говоривший был абсолютно уверен в том, что напугает меня. Хриплый голос был не просто устрашающим, он был профессионально устрашающим. Его владелец мог по желанию пробуждать и гасить ужас в других людях. К сожалению, как я ни старался, я не смог овладеть тайной этого приема. Мой ужас оставался со мной всю ночь.

Однако в телефонном разговоре с Энн-Мари я об этом происшествии умолчал.

47

Среда.

Заняться было особенно нечем.

Я отправился в местную библиотеку и просмотрел статьи про Алана и Дороти.

После обеда приехала Энн-Мари. Ей хотелось поговорить. Из сумочки она достала большой ломоть прессованного гашиша, отщипнула немного, растерла, смешала с табаком, свернула самокрутку и закурила. Ее плечи сразу же расслабились, а глаза затуманились.

— Ненавижу свою работу.

— Тогда бросай ее.

— Ах, Конрад, не могу. Я нужна моделям.

— Уверен, что они как-нибудь переживут.

— Большинство из них гораздо хуже Лили.

— Да ну? — воскликнул я, поскольку не мог представить себе такое.

— Еще бы. У них весь набор: булимия, наркотики, дерьмовые бойфренды.

В какой-то момент я хотел спросить у нее, а не было ли у Лили точно такого же набора (включая дерьмовых бойфрендов). Но она уже сменила тему.

— Чем ты собираешься заняться? Вернешься на эту… как там ее? Я так толком и не поняла… На студию?

— Нет, — сказал я. — Определенно нет. Скорее всего я откопаю в столе наброски своего старого сценария и посмотрю, нельзя ли его куда-нибудь пристроить. Ближайшие год-два мне работать необязательно, хватит того, что оставила мне Лили. К тому же я всегда могу продать ее квартиру.

— Она оставила тебе квартиру?

— Так написано в последнем завещании, которое она успела составить перед смертью.

— Ух ты! И как ты к этому относишься?

— С чувством вины, как ты и надеешься.

Энн-Мари посмотрела на меня, будто прося извинения за свой бестактный вопрос.

— Хорошая квартира, — сказала она. — Квартира мне всегда нравилась.

— Я там уже раза два побывал, и это оказалось нелегко.

— Я бы с удовольствием снова взглянула на нее.

— Ладно, как-нибудь…

Я попросил у нее немного гашиша.

— Конечно, — сказала она. — Можешь оставить себе все.

У меня была идея, для реализации которой он мог пригодиться.

— Расскажи мне об этом своем сценарии.

Я что-то придумал для нее на ходу.

Затем я сказал Энн-Мари, что меня ждут дела, и она ушла.

48

В среду вечером, перед посещением «Барбикана», я впервые начал подозревать, что за мной следят. Если бы я не получил конверт с дерьмом и не слышал хриплый голос по телефону, я бы, наверное, не стал так настороженно присматриваться ко всему.

Когда подъехал мой привычный водитель, я вынес коляску из дома и погрузил ее на заднее сиденье машины, одновременно наблюдая за улицей. Как только я сел в такси и захлопнул дверцу, я услышал, что где-то недалеко завелся двигатель большого, мощного автомобиля. Я быстро оглянулся и успел заметить, как в двадцати ярдах позади нас от тротуара отъезжает «форд-мондео».

Когда через минуту-другую я снова оглянулся, «мондео» по-прежнему следовал за нами, пропустив впереди себя одну машину.

Эта машина свернула в сторону, и я смог лучше рассмотреть «мондео». Сидящих в нем людей разглядеть было трудно: я только понял, что их было двое: негр и белый, казалось, с седыми волосами, хотя на старика он похож не был. Что касается автомобиля, то он был какой-то подозрительно незаметный — хозяева как бы намеренно постарались лишить его малейших признаков индивидуальности. Судя по номеру, ему было около двух лет, но он по-прежнему выглядел как на фотографии в каталоге. Все в этом «мондео» (включая то обстоятельство, что он следовал за нами) заставляло думать, что это полицейская машина без опознавательных знаков. Но если полицейские следили за мной, то почему они вчера не остановили тех, кто подбросил мне конверт с дерьмом?

Можно было предположить, что они начали слежку только сегодня. Или решили посмеяться, надеясь, что я обделаюсь от страха и они этим воспользуются. Может, они сами и подложили дерьмо.

Конечно, мне было любопытно, как мои преследователи поведут себя, когда мы доберемся до театра. Если они действительно хорошо подготовились, у них должны были быть припасены билеты, и тогда вероятность того, что они из полиции, еще больше возросла бы.

Такси подкатило к подъезду «Барбикана».

Я немного замешкался, притворившись, что ищу мелочь, и одновременно наблюдая за «мондео».

К моему неудовольствию, он проехал мимо и свернул за угол.

Я подождал еще несколько секунд, обсудил с водителем, когда он должен отвезти меня домой, но «мондео» так и не вернулся.

После спектакля я снова заметил «мондео», когда мы переезжали через реку. Он следовал за нами прямо до Мортлейка, но на большем расстоянии, чем раньше, — наверное, потому, что было несложно догадаться, куда мы едем, и если бы они нас потеряли, то и нашли бы без труда. Чтобы проверить свое предположение, я попросил таксиста заехать на заправку, где я мог бы купить сигареты.

Как только мы свернули на заправку, «мондео» проехал мимо и остановился в ближайшем переулке.

— Спасибо, — сказал я водителю, вернувшись в машину с пачкой сигарет в руке.

— В салоне курить нельзя, — напомнил таксист, когда мы отъехали.

— Домой, Джеймз, — сказал я, запихивая сигареты в карман.

— Меня, кстати, на самом деле зовут Джеймз, — проговорил он, смеясь.

— Да уж; тебя, наверное, тошнит от этой шутки.

— Не, нисколько.

Мы засмеялись.

— Больше я ее не повторю.

— Все нормально.

Джеймз довез меня до дома.

— Завтра в то же время? — спросил я.

— Сделаем, — ответил Джеймз.

«Мондео» вернулся на прежнее место, когда я закрывал за собой входную дверь.

Последний раз я чувствовал себя в такой опасности только в детстве. Мальчишкой я постоянно пребывал в боевой готовности. Я знал, что за ближайшим углом меня поджидают немцы, а в кустах притаились японцы. Из нескольких деревяшек я сколотил себе автомат польских партизан. Я носил с собой длинный охотничий нож на поясе из змеиной кожи. Я зачитывался книжками о выживании в условиях дикой природы. Но, как оказалось, готовился я не к той войне. Немцы так и не захотели напасть на Милтон-Кейнс — по крайней мере при моей жизни. И это меня всегда немного задевало. Я хотел погибнуть, отстреливаясь от врага, нагло марширующего по Эмплуик-Клоус. Я хотел увидеть, как неприятель поливает кровью родные «форды-кортины» и пытается укрыться от пуль за маленькими купальнями, устроенными в наших английских дворах для птиц.

Я настолько испугался, что решил было отправиться в полицию и попросить у них защиты. И не просто эскорта из машин без опознавательных знаков. Но затем я понял, что тогда мне пришлось бы отказаться от своего расследования и своей мести. Передо мной был выбор: или докопаться до истины самому, идя на риск, если это необходимо, или обеспечить себе безопасную жизнь, в которой мне осталось бы только ждать. Теперь, когда я зашел уже довольно далеко, останавливаться мне не хотелось. К тому же в глубине души я получал изрядное удовольствие от новых свобод, которые я обрел, начав действовать вне закона. Наконец-то я мог быть таким, каким мне всегда хотелось стать: агрессивным, опасным. И если это означало самому оказаться в опасности, что ж, мне следовало до поры до времени с ней смириться. В каком-то смысле мне нечего было бояться — три уже полученные пули освободили меня от страха перед физической болью. Любое новое повреждение могло быть либо меньше, чем я уже пережил, и я бы с ним справился, либо больше, и мне бы уже не пришлось ни с чем справляться.

В этот вечер мне пришла в голову одна полезная мысль: «А не пора ли задуматься о покупке пистолета?»

Спал я плохо.

49

Четверг.

Да, пора было покупать оружие.

Я много раз слышал, что раздобыть пистолет не так уж сложно. Для этого требовалось всего лишь отправиться в нужный паб в юго-восточной части Лондона и поговорить там с нужным человеком. Но я знал, что мне как-то особенно не везет на нужных людей. (Однажды я вернулся из Брикстона, так и не купив травку!) И мне не хотелось тратить время, просиживая штаны не в том пабе. Я должен был найти кого-то, кто бы подсказал мне название бара и имя человека.

Я терялся в догадках, пока не вспомнил о статьях про Алана и Дороти, которые я штудировал в местной библиотеке. Саб Овердейл, режиссер-постановщик «Макбета», настаивал на тщательной подготовке актеров к репетициям. Алан и Дороти посещали тюрьмы, где встречались с настоящими убийцами. В одной из статей также содержался намек, что они провели немало времени с более известными и менее изолированными от общества преступниками.

В этом им помог комик Тони Смарт.

Как известно, Тони Смарт знаменит тем, что отсидел три года за вооруженное ограбление, а затем круто изменил свою жизнь, начав с весьма удачного выступления на рождественском вечере в исправительном учреждении Ее Величества «Уондзуорт». После этого успеха ему разрешили ездить с концертами по другим тюрьмам. К моменту его досрочного освобождения у него уже был агент. В последующие два года именем Тони Смарта запестрели афиши театров комедии по всему Лондону, и ему даже удалось сопровождать более известных комиков в гастролях по стране. Когда им заинтересовался я, его первое видео, «Криминальный смех», уже вовсю раскупалось в лондонских магазинах. И его постоянно показывали по телевизору.

Многие монологи Тони Смарта были основаны на скрытой агрессии по отношению к аудитории. У него никогда не было особых проблем с остряками из зала. Одевался он как настоящий «авторитет» — шикарные, сшитые на заказ костюмы, ботинки из крокодиловой кожи, золотые цепи. Критики, наделенные не слишком богатым воображением, назвали его стиль «сатирой в посттарантиновском духе». В плечевой кобуре Тони носил муляж пистолета, который он использовал во время своих вооруженных ограблений, — только иронично окрашенный под шкуру леопарда. В известном смысле на сцене он исполнял пародию на самого себя. Он был безопасен. Он был обезоруживающе безоружен. Деньги, которые ему однажды так и не удалось добыть силой (отняв их у перепуганных кассиров), он теперь греб лопатой (зрители сами отдавали их ему через кассы театров). Что вовсе не означало, что он перестал нарушать закон, — за последние несколько лет его задерживали дважды: один раз за вождение автомобиля в нетрезвом состоянии после свадьбы друга и второй раз за драку на вечеринке после выступления. Оба инцидента повысили его рейтинг и дали материал для новой программы под названием «Снова за решеткой».

Когда я решил обратиться к нему, он как раз снялся в рекламе нового средства для чистки унитазов, которое разливалось в бутылочки в форме пистолета, чтобы удобнее было брызгать в труднодоступных местах. Гвоздем ролика была фраза Тони: «Огради свой дом от нечисти вроде меня». Различные общества по защите прав потребителей тут же подняли шум, что послужило дополнительной рекламой для Тони Смарта и его средства. Раньше туалетные «утята» никому не угрожали, кроме хорошо всем известных микробов. Начались разговоры о том, а не запретить ли мистеру Смарту, бывшему уголовнику, получать прямую или косвенную выгоду от своих преступлений. Даже сам Тони не отрицал, что его успех (и весь его материал) во многом связан с имиджем крутого парня, который когда-то был еще круче. Перспектива судебного разбирательства заставляла его проводить с адвокатами гораздо больше времени, чем прежде.

Он получил от жизни все и ничего не хотел терять: ни дом в Излингтоне, ни «ягуар» последней модели, ни жену из стюардесс, ни друзей из десяти самых популярных рок-групп и английской футбольной сборной, ни внимание журналистов, ночевавших на его пороге.

Для паренька из сомнительного квартала Лутона, он взлетел довольно высоко — хотя для этого ему пришлось сначала пройти через Брикстон и тюрьму «Уондзуорт». Как и подобает образцовому сыну рабочего класса, он, добившись успеха, старался не забывать свое прошлое: дарил синтезаторы и сэмплеры музыкальному колледжу Лутона, организовывал встречи между жертвами преступлений и преступниками, выступал спонсором боксерского клуба.

В недавно снятом документальном фильме Тони Смарт в шикарном костюме на «ягуаре» приезжает в свой родной квартал, заходит в многоквартирный дом, в котором вырос. Все постоянно хохочут, но если присмотреться, то можно заметить, как беспокойно мечется его взгляд, как он пытается предугадать, откуда будет нанесен удар: это паника человека, который когда-то расстался с улицей и которого теперь можно подловить на чем угодно, да хоть на новых блатных словечках, в незнании которых он побоится признаться. Но Тони справился и все вынес: подмигивания, перешедшие в тик, похлопывания по спине, обрушившиеся градом; шутки вроде «Одолжи десятку» выслушивал с таким видом, будто они были настолько смешны, что он, возможно, включит их в свой очередной монолог. Не указывая автора, конечно. Ха-ха.

Подлинная уникальность положения Тони Смарта состояла в том, что он был единственным «настоящим» (хоть и, понятное дело, мелким) преступником, которого знали в Лондоне все знаменитости (если умолчать об известных им сутенерах и продавцах кокаина). От Тони исходил блеск насилия, причем насилия совершенного и осознанного. Он постоянно повторял, что завязал с преступным прошлым — а как иначе, ведь теперь его мог узнать любой кассир, — но даже простаки на вечеринках и ток-шоу ему не верили и все время спрашивали, что чувствуешь, когда держишь кого-то на мушке.

Скорее всего именно благодаря репутации Тони Смарта как человека, который знает о преступности не понаслышке, на него вышел Саб Овердейл — социально активный режиссер-постановщик «Макбета». Этот маневр был одновременно ловким пиаровским ходом: гиганты Королевской шекспировской труппы — у ног уличного шута.

Выбрав самый короткий путь, я позвонил Сабу Овердейлу в «Барбикан» с надеждой застать его в кабинете.

Саб был известен тем, что не пропускал ни одного своего спектакля и на другой день раздавал всем занятым в постановке актерам, даже самым незаметным членам массовки, записочки с комментариями. В актерской среде считалось, что с ним «сложно» работать (то есть, попросту говоря, он умел «всех задолбать»).

Мне повезло, он оказался на месте.

Когда меня соединили, я объяснил, что являюсь большим почитателем его таланта и методологии (я сознательно употребил именно это слово) и, как начинающий молодой режиссер (с этого момента он хотел только одного: чтобы я как можно скорее оставил его в покое), ставящий в студенческом театре («Отвали! — мысленно изрекал он) Портсмута («Отвали! Отвали!») «Преступление и наказание» («Да отвали же!»), я хотел бы проконсультироваться с Тони Смартом.

— Знаете, — сказал Саб, — я не могу дать вам его домашний телефон, он очень щепетилен в этом отношении.

— А может, телефон его агента?.. — Я решил сократить свои потери и спасти себя от дополнительного посещения библиотеки.

— Но у меня есть номер его мобильника.

И он дал мне телефон.

Делая вид, что отчаянно хотел бы продолжить разговор со своим гуру, я благодарил его снова и снова, пока он не положил трубку на середине моего благодарственного монолога.

Сначала я решил применить тот же прием в разговоре с самим Тони, но немного подумал и понял, что добьюсь большего, если буду держаться как можно ближе к правде.

— Да? — услышал я в трубке его голос.

— Алло, это Тони Смарт? Вы меня не знаете, но Саб Овердейл дал мне ваш телефон. Меня зовут Конрад Редман. Может, вы помните, меня хотели застрелить вместе с Витой, то есть Лилиан Айриш в ресторане «Ле Корбюзье» на…

— Неплохой ресторан.

— Сейчас я пишу книгу о пережитом, но полиция не слишком помогает мне. А хотелось бы побольше узнать о пистолетах, выстрелах и тому подобном.

Теперь он понял:

— Ясно.

— Я надеялся, может, вы поможете мне связаться с определенными людьми?

— Ты с ней встречался, так? С той самой телкой из рекламы?

— Да.

— Завтра в девять у меня выступление-сюрприз в «Комеди-Стор». Хочу попробовать новый материал, понимаешь? Подойди ко мне после выступления.

Я пропускал очередного «Макбета», но меня это не особенно волновало: мое отсутствие должно было причинить Алану и Дороти не меньше вреда. После антракта они смогут немного расслабиться, но окончательно все равно не успокоятся. А если повезет, в пятницу вечером в зале может оказаться кашляющий человек, которого они примут за меня.

Это также означало, что я наконец осуществлю еще один замысел — навещу сына Алана и Дороти, Лоренса, когда его родителей точно не будет дома. Нам было о чем поговорить.

50

Пятница.

В шесть часов вечера Джеймз привез меня в Белсайз-Парк.

По дороге мы проезжали улицу за улицей с высокими светлыми домами, разделенными на шесть — восемь квартир. Но дом Алана и Дороти оказался более современным зданием, примерно тридцатых годов.

На табличке под звонком стояли обе фамилии: «Грей и Пейл». Я задержал палец на кнопке лишнюю секунду-другую — Лоренс наверняка включил стерео на полную мощность. Ему пятнадцать, родителей дома нет.

— Да? — произнес он.

— Я друг Лили.

— Ну и что?

— Ее парень. С которым ее застрелили.

— Чего вам надо?

Он оказался менее гостеприимным, чем я рассчитывал. Но я подготовился к визиту.

— Я хотел поговорить с тобой о ней. И кстати, у меня с собой отличная травка.

После комедийной паузы, которой не постеснялся бы и Тони Смарт, до него дошло.

Квартира Алана и Дороти была из тех, что регулярно появляются в журналах, посвященных дизайну жилищ. Хозяева попытались смешать современное с антикварным, подчеркнув зрелищность антиквариата, а современные вещи подав в духе минимализма. (В полном соответствии с модой.) Согласно этой теории Бриджит Райли могла свободно висеть над какой-нибудь картиной в стиле Людовика XIV. Апартаменты располагались на верхнем этаже; в них было более чем достаточно света и пространства — оба эти признака характерны скорее для скандинавского, нежели английского стиля. Струганые сосновые полы и беленые стены — совершенно во вкусе Лили. Просторный холл в сероватых, как на полотнах Уистлера, тонах был украшен желтыми розами. Он вел в большую гостиную, вокруг которой размещались спальни, ванные и кладовые. Квадратные лепестки продолговатого цветка. К дальнему концу гостиной примыкала кухня, не отделенная от жилой зоны перегородкой, — Дороти «обожала развлекать гостей». (Деньги на это Алан заработал благодаря своей первой запоздалой поездке в Голливуд (1974), когда он играл злодея в дешевом фильме ужасов. Его огромные усы с загнутыми кверху кончиками и пышные бакенбарды больше всего остального наводили страх на зрителей.) Однако все дизайнерские находки были сведены на нет слишком замысловатыми шторами — складки, каскады, взбитые оборки буквально вопияли о менопаузе. Было видно, что кто-то из хозяев квартиры начал отходить от обретенных с таким трудом вкусов элиты среднего класса и двигался в сторону убаюкивающего уюта сельской Англии. Дороти обнаруживала явные признаки желания стать гранд-дамой из тори — с огромными янтарными кольцами на пальцах и прической в стиле байройтской Брюнхильд пятидесятых годов. Она делала дом похожим на один громадный морской анемон — сплошная розовая красивость и упоение. Кажется, Дороти оставалось совсем немного до пекинеса на одной подушечке и шоколадных конфет с мягкой начинкой на другой.

В комнате Лоренса доминировал черный цвет — в этом чувствовался явный бунт против легкомысленного стиля остальной квартиры. Большая ультрафиолетовая лампа, огромные многоярусные колонки по всем четырем углам, светящиеся в темноте звезды и летающие тарелки, приклеенные к черному потолку. На стене висел большой черно-белый постер в черной рамке:


КУРТ КОБЕЙН

(1967–1994)


Погибший солист, гитарист и автор текстов второй группы в истории музыки, выбравшей себе название «Нирвана». Под постером была закреплена черная гитара «Фендер Телекастер».

Похоже, все в комнате, кроме бледного подросткового лица Лоренса, было черным, — даже ковер, простыни и мебель.

Лоренс оказался худощавым, сутулым, угрюмым и очень сексуальным подростком, как будто сошедшим со страниц модного журнала, в котором снимают только севших на героин моделей. У него была далеко не идеальная кожа, но Лоренс всем своим видом как бы говорил: «А пошли вы все, я и так хорош». Его ногти были выкрашены в грязно-зеленый цвет — наверное, черный ему наскучил. Не обошлось и без неизбежных модификаций внешности, хотя здесь он проявил неожиданную умеренность: черная татуировка на плече и всего один серебряный гвоздик через середину нижней губы. Из-за этого гвоздика мне казалось, что я разговариваю с носорогом или колючей тропической рыбой: такой незначительной детали, как и рассчитывал ее обладатель, вполне хватало, чтобы лишний раз напомнить мне, что передо мной представитель другого, более молодого и бесшабашного поколения.

В комнате Лоренса я казался стариком, хотя отлично знал все эстетические приемы, которые были задействованы здесь.

В углу, напротив накрытого черным покрывалом футона, громоздился мультимедийный центр: телевизор, стерео-система, компьютер, CD-ROM, «Сега» и «Нинтендо». Судя по всему, Лоренс считал себя крутым игроком.

Я решил потратить немного времени, чтобы доказать ему: бывают старики, которые кое на что еще способны.

— Сыграем в «Теккен II», — предложил я. — По косяку за бой.

Лоренс кивнул и загрузил игру. Держался он довольно самоуверенно — а зря.

Я буквально раздавил его в лепешку — руками, ногами, головой; «ударами дракона» и фирменным приемом «какаекомихиджучи». Я применил все базовые удары, заложенные в игру, — оставалось только выпустить ему кишки и заставить его съесть собственные почки.

Мы откинулись на футон. Прошел почти час.

Он глядел на меня и кивал, признавая, что я достоин толики уважения, хотя бы за умение играть в «Теккен».

— Расскажи, как это, валяться в коме? — попросил он.

Подобно всем подросткам, он испытывал особую тягу к состояниям, связанным с полной потерей сознания.

Я очень подробно рассказал Лоренсу о коме. Это помогло мне еще больше расположить его к себе, но полезнее всего оказался гашиш, который мы подсушили, раскрошили и завернули в «ризлу», а закурив, стали передавать самокрутку друг другу.

Энн-Мари поделилась со мной просто потрясающей травой — вряд ли Лоренсу когда-нибудь так ударяло по мозгам от того кроличьего кала, который он и его друзья добывали у знакомых растаманов.

Он зауважал меня еще больше.

Лоренс улегся на черное покрывало и заговорил так, как будто он, а не я жаждал разговора на эту тему.

— Лили была клевая девушка. Она часто звонила мне, когда знала, что родителей не будет. Мы подолгу болтали.

Так, на мой главный вопрос он уже ответил.

— О чем?

— Да обо всем, о травке, сам знаешь. О том, что происходит с ней и со мной. О жизни.

— Ты сейчас уже в колледже, так?

— Сейчас — да, но тогда я еще учился в школе.

На полу я заметил несколько выпусков «Стэйдж»; все они были открыты на страницах с объявлениями о найме актеров. Некоторые объявления были обведены черным фломастером.

— Чем интересуешься? — спросил я. — Хочешь в актеры?

— Да, — сказал он. — На следующий год буду поступать в актерский колледж. У меня уже есть агент. И мое имя уже в «Спотлайте». Я уже даже снимался; ничего особенного, конечно. Так, для смеха. Больше всего мне нравится кино. Боевики. Но для людей моего возраста в них не найдешь приличных ролей. Мне хочется сыграть злодея, какого-нибудь настоящего психопата. Это было бы круто.

— Вы с Лили говорили обо мне?

Я изо всех сил старался курить так, чтобы не было заметно, что я не затягиваюсь глубоко.

— Да, — к этому моменту у него уже была улыбка обкурившегося юнца, — я о тебе знаю все. — Он захихикал. — Она рассказывала мне все… Все…

— Например?

— О вашем сексе, — ответил он и снова захихикал.

— Ага, — сказал я.

— А иногда и не о сексе.

Я улыбнулся, постаравшись изо всех сил.

— Как ты с ней познакомился? — спросил я.

— Во время летних каникул. Я ездил на гастроли со Стриндбергом на несколько недель. — В его устах имя Стриндберга звучало как название какой-нибудь группы в стиле «хэви металл». — Все остальные были ну уж такие взрослые и серьезные. Все, кроме Лили. Она была способна на все. Иногда она выходила на сцену, загрузившись по самые титьки. Это было забавно, особенно в Скарборо или Как-там-его-на-море. Понял, что я имею в виду? Но Стриндберг сам не просыхал, ведь так? Мы в те дни много времени проводили вместе, шатались по этим городишкам с одним фонарем и пытались найти, чем бы заняться. Если хорошенько присмотреться, обычно что-то находилось. Понимаешь, да? Мы ходили и обсерали чай с танцами и клубы бинго. Обожаю бинго. Но вот с крупными выигрышами у них было сложновато.

На мгновение я подумал, что он говорит о выигрышах в бинго. Затем я понял, что он говорит о наркотиках.

— У них было все, что нужно, просто они не хотели ничего продавать нам, потому что по акценту мы все для них были выходцами с Юга и представителями среднего класса. Но Лили они были готовы продать что угодно. Понимаешь, да? Любой был готов. Ведь она была супер.

Я прекрасно понимал, что он имеет в виду.

— Она много принимала наркотиков в том турне?

— Загружалась под завязку.

— Как думаешь, кто ее пристрелил?

Лоренс присел, пошатываясь, — от гашиша он двигался в замедленном ритме, то есть пребывал в том состоянии, в каком он и был мне нужен.

— Не знаю.

— Тебе родители сказали, что она была беременна?

Он повалился на край кровати.

— Да, я слышал, как они спорили из-за этого несколько дней назад. Они вернулись со спектакля и следующие два часа… Я не должен был этого слышать.

— Ты знаешь, кто мог быть отцом?

— Ты.

— Да.

— И папа… Они из-за этого и ссорились. «Ты ведь ее трахал, так? Значит, он твой!» — говорила мать. Когда моя мать в бешенстве, она настоящая стерва.

— Это я рассказал им о беременности. Я приходил к ним в театр.

— С тех пор здесь все как с цепи сорвались.

— Лили начала встречаться с твоим папой во время тех гастролей, да?

— Не знаю. Может быть.

— Твой папа ходил в полицию, после того как я ему все рассказал. Он хотел выяснить, делали ли они какие-нибудь тесты, — знали они точно, что он отец или нет.

— Они ему ничего не сказали.

— У него брали образцы крови?

— Да, много месяцев назад. Но не сказали зачем. Детективы никому ничего не говорят.

Я посмотрел на часы. Пора было двигаться дальше.

— Сегодня вечером у меня встреча с Тони Смартом.

— Правда? Он крут.

— Вот, возьми, — сказал я, пододвигая Лоренсу небольшой кубик гашиша, завернутый в пленку.

— Спасибо, — сказал он.

— Как-нибудь еще увидимся.

— Ага, — ответил он, и мы лениво пожали друг другу руки.

— Я сам найду выход. Можно позвонить и заказать такси?

— Конечно, телефон на кухне; номер такси — над телефоном.

Отлично: я как раз хотел осмотреть квартиру, не вызывая подозрений Лоренса. Но по бессмысленному выражению его лица я понял, что еще несколько часов ничего не будет его волновать. Я оставил парня в его черной спальне лежавшим на спине и смаковавшим гашиш.

51

Вернувшись в гостиную, я некоторое время не мог решить, с чего начать поиски. Еще раз внимательно оглядев комнату, я не увидел ничего нового, что я мог бы пропустить. А что я ожидал обнаружить? Неопровержимое доказательство отцовства Алана? Пробирку со спермой? Или распечатки перекрестного анализа ДНК?

По привычке я просмотрел корешки книг — подбор оказался несколько более интеллектуальным, чем я ожидал от актеров. Затем я осмотрел их коллекцию видеокассет, среди которых было два-три видеоурока по использованию тренажеров вроде «Сжигателя жира» и «Ягодичного тренера».

Но это была общедоступная комната, а мне было нужно увидеть помещение, в котором можно что-то спрятать.

Я тихонько заглянул еще в несколько комнат, приготовившись объяснить Лоренсу, если бы он меня застал, что ищу туалет. За третьей дверью я обнаружил супружескую спальню. Как только я в нее проскользнул, из комнаты Лоренса бабахнула музыка.

Он включил «Изнасилуй меня» с альбома «Нирваны» «In Utero».

До меня также донеслось хихиканье Лоренса, после чего он начал довольно сносно играть на своем «Телекастере».

Тем больше времени у меня оставалось на спальню Алана и Дороти.

Комната была большая, но довольно уютная — не низкий футон из сосны прямо на полу, а черная металлическая кровать на четырех ножках, не просто вешалки для одежды, а два вместительных встроенных шкафа. На волне безвкусицы, поднятой менопаузой Дороти, в спальню занесло простыни в цветочек и покрывала с оборками. На стене, над изразцовым камином в стиле 30-х, висел фотомонтаж Мэна Рея — женская спина, превращенная в виолончель.

Гитара все играла, только чуть тише. Меня охватило легкое волнение, ведь я находился в зоне, запретной для гостей.

По виду прикроватных столиков было несложно вычислить, с какой стороны спит Дороти, а с какой Алан. На столике Дороти были навалены книги жанра «помоги себе сам», вышедшие за последние два года, причем каждый следующий источник «знания» покрывал собой недочитанный предыдущий, в результате чего образовался целый пласт осадочной породы из дешевого шарлатанства: «Венера и Марс в постели» лежали поверх «Нехоженой дороги», которая покоилась на «Токсичных родителях», которые, в свою очередь, были водружены на «Сыновей большой лжи». В самом низу, образуя фундамент сооружения, лежали рядышком книги «Я в порядке — ты в порядке» и «Я — это моя мама». Рядом с книгами стояла чашка с лекарствами — я их просмотрел: гормональные препараты, нурофен, ибупрофен, «пучеглазые» таблетки снотворного, масло из примулы утреней, масло звездчатки, комплекс антиоксидантов, алоэ вера, витаминные добавки, кальций в таблетках, магний, минералы, конфианс, женьшень. Я бы не удивился, если бы изо рта Дороти при каждом слове вырывался ядовитый зеленоватый дымок. Столик Алана был гораздо более…

Внезапно музыка стихла, и я расслышал, как в кухне зазвонил телефон. Лоренс наверняка подумал, что я уже заказал такси и ушел.

Я притаился за дверью спальни, подглядывая из-за косяка и стараясь подслушать разговор. К счастью для меня, телефон оказался беспроводным, и как только Лоренс узнал, кто звонит, он прошел с трубкой в гостиную, взял пульт от телевизора и начал переключать каналы, отключив звук.

Первое, что мне удалось расслышать, было: «Я помню, что ты меня предупреждала. Послушай, мамочка, я помню, точно! Ты меня слышишь? Я все помню».

Он стал слушать, что говорит ему Дороти. Наверное, она звонила в перерыве между выходами. Было около пятнадцати минут восьмого. В этот момент она должна была готовиться… я не помнил, к чему. Было еще довольно рано. Возможно, она еще даже не выходила на сцену.

— Послушай, я справился. Да, он уже ушел. И было бы гораздо подозрительней, если бы я его не впустил. Я не сказал ему ничего, чего бы он уже не знал.

Снова Дороти, голос которой с моего места казался писком мультяшного цыпленка.

— Нет, он об этом не спрашивал. Не думаю, что он знает… Ну, я соврал. Я сказал ему, что мы с Лили были просто хорошими друзьями. Послушай, я справился. Хватит относиться ко мне как к долбаному психу.

Дороти.

— А что в этом плохого?

Дороти.

— Нет, у меня отличный словарный запас, изумительный, фантастический, запредельный, огромный, феноменальный словарный запас… — Тут он снова хихикнул. — Нет, я не забирался в твой тайник… Ушел с полчаса назад. Нет, он не был в инвалидной коляске! Не знаю. Он сказал, что собирается встретиться с Тони Смартом… Не сходи с ума. А что в этом плохого? Он забавный парень… Думаю, он просто хотел разобраться… Мам, из-за чего ты бесишься? Он не вернется… Послушай, я справился… Боже… Хорошо… Хорошо, не открою… Желаю удачи… Хорошо, пока.

Лоренс бросил трубку на софу и поплелся назад в спальню, довольно точно пародируя слова матери: «Идиот, впустил его! Как ты мог? Как ты мог его впустить? Почему ты его впустил? Разве мы не предупреждали тебя, чтобы ты никого не впускал? Он знает о тебе и Лили! Он знает о Тони Смарте!»

Звук захлопнувшейся двери. Снова заработали колонки. И заиграла гитара.

Так вот, столик Алана был гораздо аккуратнее. На нем лежало всего три книги: потрепанный «Краткий словарь английского языка», совершенно новый «Цветной атлас эмбриологии» и толстый учебник генетики, третье издание. В каждой книге было заложено по нескольку страниц.

Судя во всему, Алан не соврал, когда говорил, что он не знает, кто отец, — две последние книги были достаточно новые, он вполне мог купить их сразу после того, как я рассказал ему обо всем.

О вызове такси следовало забыть.

Музыка в комнате Лоренса продолжала играть, и я на цыпочках прокрался через гостиную в холл. Уходя, Лоренс не стал выключать телевизор, по которому как раз передавали новости четвертого канала. Джон Сноу в элегантном шелковом галстуке что-то говорил на фоне фотографии Лили в образе глупо улыбающейся Виты — эту фотографию телевизионщики просто обожали, а Лили ненавидела. Голова Джона бодро раскачивалась из стороны в сторону — значит, речь шла о важной новости, но не о трагедии (говоря о трагедии, он обычно сидел прямо). После этого на экране появилось здание больницы «Юниверсити-Колледж».

Человек в белом халате говорил сразу в несколько микрофонов. Титры сообщали: Эрнест Калькутт, главный патологоанатом; больница «Юниверсити-Колледж». Он закончил свою речь в окружении больничной охраны, а затем выступил одетый в костюм Азиф. Он прочитал заявление, развернув бумажку, — оно вышло довольно кратким. Микрофоны тут же были повернуты к надрывавшим голос интервьюерам. Азиф очень волновался. Было несложно прочесть по его губам, что он говорит: «Простите меня». Его глаза увлажнились под вспышками фотоаппаратов и ярким светом прожекторов. Микрофоны снова качнулись, на этот раз более хаотично. Азиф хотел сказать что-то еще, но Калькутт обнял его за плечо и увел в сторону. Они зашли в вестибюль клиники, сопровождаемые двумя фотографами, и на этом репортаж закончился.

Назад, в студию к Джону Сноу, у которого немного поубавилось бодрости. Он повернулся к монитору слева от себя, где была выведена фотография женщины, которую я где-то видел. Когда эту фотографию увеличили и под ней появилась подпись, я узнал, что это была министр здравоохранения.

Я простоял так минуты две, даже не стараясь спрятаться. Медленно обернувшись, я увидел в дверях спальни Лоренса, который смотрел мимо меня на экран. В руке он держал конец черного телефонного шнура. Очевидно, он направлялся на кухню, чтобы подключить его — насколько я мог судить, это был шнур от модема.

— Ты меня не видел, — сказал я. — Меня здесь не было.

— Почему ты не прибавил звук? — спросил он.

— Ну ладно, до встречи, — сказал я.

Какое-то мгновение он размышлял, не наброситься ли на меня. Но затем, похоже, ему пришла в голову мысль: А какого черта? Убивать меня он не собирался. В лучшем случае он мог взять меня в заложники — связать, а потом дожидаться родителей, чтобы спросить у них, что делать со мной. (Маловероятно.) Его ошибка (он не проводил меня до двери) была уже в далеком прошлом. Он сделал движение вперед одним плечом, как будто собираясь что-то поднять с пола. Шнур был по-прежнему у него в руке.

— Если тебя это утешит, — сказал я, — я не услышал ничего, чего бы не знал без тебя.

— Черт, — отреагировал он, — ты все слышал.

— Но я не шпионил, — произнес я. — Я высматривал…

— Чего-нибудь нашел? — спросил он.

— Не много, — ответил я. — А что? Мне нужно было что-то искать?

— Дверь, которая там, — сказал он, указывая на выход. — В этот раз, пожалуйста, не промахнись, ладно?

На секунду-другую я задержался на месте. Он подошел к телефонной розетке и подсоединил шнур.

— Ты все еще здесь? — осведомился он.

Пока я медленно двигался через холл, он провожал меня глазами. Выйдя на лестницу, я закрыл за собой дверь. Щелкнули замки.

Я присел на корточки и прислушался. По полу зашлепали босые ноги Лоренса. Замки брякнули еще раз — он проверил, заперта ли дверь, после чего пошлепал вглубь квартиры.

52

Таксист высадил меня у «Комеди-Стор». Я опоздал всего на пятнадцать минут.

Я взял пиво и осмотрелся. «Комеди-Стор», расположенный недалеко от Лестер-сквер, представлял собой жаркий, битком набитый зал с низким потолком и черными стенами. Казалось, что все здесь обливались потом.

Я пробрался на свое место, и никто не принял меня за «остряка из зала», «подсадную утку» или еще какой-нибудь привычный персонаж комедийного жанра.

Перед микрофоном стоял какой-то невыразительный типчик в марлевой рубашке без воротника, выцветших джинсах и ковбойских сапогах с замшевым голенищем. Примерно пятьдесят процентов зрителей-мужчин и около пяти процентов зрительниц были одеты так же, хотя вряд ли у кого в зале было на голове меньше волос, чем у него.

Тип напоминал живой труп. Ключевые фразы его шуток застревали в душной неполной тишине. Мне казалось, что я смотрю, как варится овсянка, — иногда на поверхность вырывался пузырек, лопался, и из него с легким шипением выходил пар. В зале раздавался то короткий всхлип, то случайный смешок, но до настоящего хохота дело не доходило. Несчастный комик обхватил стойку микрофона так, что у него побелели костяшки пальцев. Налицо были все симптомы неминуемой смерти: бледность, потливость, расширенные зрачки, нечувствительность к боли.

Капля пота сбежала по его тонкой переносице и на мгновение повисла на кончике носа. По чистой случайности она сорвалась в тот момент, когда он заканчивал свою коронную шутку про домохозяйку и стиральную машину с сушилкой, которые пытаются решить, куда отправиться на первое свидание. Было слышно, как капля ударилась о микрофон. Несколько зрителей, старавшихся предугадать судьбу капли (упадет — не упадет), облегченно рассмеялись. Ничего не подозревавший комик оглядел зал с довольной улыбкой.

— Перед вами выступал Хендерсон Макинтайр, благодарю за внимание.

Сбегающего со сцены Хендерсона наградили снисходительными хлопками.

Вышедший конферансье несколько минут пытался рассмешить публику шутками о рисунках на обоях.

— А теперь вас ждет потрясающий сюрприз, которого вы так долго не ждали! На арену Колизея выходит… пастор львов и пожиратель христиан… кррриминальный авторитет юмора… Мистеррр… Тони… Смарт!

Микрофон с треском водрузили обратно на стойку. Погас свет, и на сцене в круге единственного прожектора появился Тони со своим фирменным пистолетом. Тони встретили громкими, но сдержанными аплодисментами. Ему еще предстояло доказать свою пригодность. Эта аудитория ему не принадлежала. Пока.

Выступление Тони было основано главным образом на комических сторонах насилия. Он заставлял зрителей смеяться, рассказывая истории о том, как крутые ребята отстреливают себе яйца. (Впрочем, лично я не смеялся.) Кульминацией выступления стало предложение разыграть ограбление в стиле известных людей, имена которых выкрикивали зрители. Этот номер занял больше десяти минут, поскольку возможные кандидаты от зрителей все поступали и поступали: грабитель (Министр внутренних дел), кассир (Годзилла), полицейский (Ронни Крей), водитель преступников (Стиви Уандер), отважный клиент (Марсель Марсо), босс мафии (Йода из «Звездных войн»). Зрители умирали от смеха. Тони оказался в центре комического циклона, став точкой спокойствия в окружении бурлящего хаоса. То и дело он замолкал, пережидая, когда публика придет в себя после очередной шутки.

Наконец Тони поклонился, раз-другой пальнул из своего игрушечного пистолета по аудитории и ушел за кулисы.

На этот раз зрителям пришлось аплодировать пустой сцене. Они вызывали его на бис, но он не выходил.

Я отправился в бар. Там уже сидел, обреченно уставившись в бездну пинты, Хендерсон Макинтайр. Я постарался расположиться как можно дальше от него. Трупов с меня было более чем достаточно.

Ожидая Тони, я размышлял о причинах его успеха. Тони был одним из тех людей, которые быстро продвигаются в избранной профессии (обычно в искусстве), запугивая критиков своим внешнем видом и репутацией, так что критики пишут о них хвалебные рецензии с самого первого выступления. О Тони говорили, что у него «серьезные связи», и хотя большинство критиков целыми днями просиживает на заднице, им небезразлична судьба их коленных чашечек.

Тони вплыл в бар на мятной волне только что использованного лосьона после бритья. Он сменил рубашку (желтую на оранжевую), но остался в сценическом синем костюме и туфлях из крокодиловой кожи.

— Пошли, — вот все, что он сказал, когда я привлек его внимание.

Вокруг уже начинала собираться толпа. Если бы Тони еще немного промедлил, ему бы пришлось давать советы о том, как сделать карьеру на сцене, целой очереди из лысых мужчин в марлевых рубашках. В многочисленных интервью он уже дал свой главный совет подобным просителям. Тони неизменно отвечал примерно так: «Бросьте это занятие. Вам никогда не стать по-настоящему классным комиком. Займитесь лучше чем-нибудь другим. Но если вы даже бросить ничего толком не можете, возможно, в этом ваш шанс. Только не приходите к Тони Смарту за советами».

Когда мы проходили мимо Хендерсона Макинтайра, Тони звучно хлопнул его по спине.

— Даже лучшим из нас иногда не везет, старина.

Хендерсон хотел что-то сказать, но не смог.

— Ты еще жив? — спросил Тони, подмигивая.

Хендерсону почти удалось выдавить из себя улыбку.

Мы продолжили свое стремительное движение, причем язык Тони не отставал от ног.

— Видишь ли, единственная мотивация для меня — ненависть и зависть. Я вижу, как у других что-то получается, и хочу сделать лучше. Понимаешь? Смысл моего ремесла не в том, чтобы дарить радость массам, а в том, чтобы массы фунтов, тугриков, йен и песет текли на мой банковский счет, и я мог тратить их как пожелаю. Все это возможные цитаты, ты ведь записываешь? Откуда ты, кстати? Снова из «Тайм-аута»?

— Нет, — ответил я.

Его словесный поток на время иссяк. Он посмотрел на меня со всей свирепостью, которую я ожидал увидеть в нем, а затем продолжил:

— О, вспомнил.

Тони не боялся выходить из театра через парадный вход. Наоборот, на полной скорости продираясь через толпу, он получал явное удовольствие оттого, что его узнают и им восхищаются. На мужчин он особого внимания не обращал, а вот женщины, особенно грудастые, вынуждали его чуть сбавлять обороты.

На выходе Тони обменялся ритуальными репликами с кассирами «Комеди-Стор»: «Ни одного смешка, мать твою, — было слышно, как муха летает под потолком». — «Отвалите, говнюки трахнутые». — «В следующий раз не забудь пижаму, парень». — «Да я в ваш сортир больше ни ногой».

Наконец мы оказались на улице. Было прохладно, темно и многолюдно.

— Не отставай, — бросил мне Тони. — Можешь побыстрее шевелить ногами?

— Э-э-э… знаете, я лишь дня два как слез с костылей.

— А, черт, — Тони приостановился, вспомнив, кем я был. — Как себя чувствуешь? — Неожиданно я превратился для него в престарелую бабушку, которая нуждается в уходе. — Ладно, не спеши. Извини, друг, я просто, как всегда, на взводе после выступления. Ты это видел? Слышал, мать твою? Абсолютно новый материал. Ни одной старой шутки. И все они по полу катались. Я весь зал взял за яйца. Но учти, ты посетил далеко не лучшее выступление. Для этого нужно нечто большее. Нужно что-то… трансцендентное… Но все равно зрители усрались от смеха, согласен? Наложили полные штаны.

Тони снова прибавил ходу, мысленно обсасывая свое выступление, прокручивая в голове все детали, наслаждаясь произведенным эффектом. Я вдруг осознал, что ему, как и всем артистам, выступающим на сцене, важно было услышать позитивный отзыв, подтверждение его успеха, похвалу — пусть даже от меня. Он хотел знать мое мнение, но только если оно повысило бы его веру в себя и дало новый повод для самолюбования.

Врать не было смысла.

— Они просто валялись от смеха, — подтвердил я.

Тони растянул губы в улыбке. Мы пересекли Лестер-сквер, свернули в переулок возле театра Уиндемз и спустились по узким ступенькам в заведение под вывеской «Бар Коха».

— Здешний хозяин — албанец, — объяснил Тони, когда мы вошли.

За стойкой стоял красавец мужчина с лицом, которое так и хотелось назвать «точеным», особенно благодаря шраму на правом виске. Бармен узнал Тони и сразу же обслужил его — прежде двух ожидавших посетителей. Тони заказал мне «Будвар», даже не спросив, хочу ли я пиво.

Мы уселись за свободный столик в дальнем углу зала. В этом был весь Тони — герой рабочего класса и друг албанского народа; препятствия сами собой исчезали с его пути, который окружающие люди щедро усыпали искусственными цветами своей доброжелательности.

— Моя бабушка — наполовину албанка, — сообщил мне Тони. — Вторая половина могла быть кем угодно. Бабушка родом из Портсмута.

Я кивнул, как будто это многое объясняло (если подумать, то так оно и было).

Мы чокнулись бутылками «Будвара», чуть не задев ими низкий беленый потолок.

— О чем ты хотел поговорить? — спросил Тони, вытирая губы оранжевым носовым платком.

— У меня есть несколько вопросов, — ответил я.

— Валяй, — буркнул он, переключаясь на режим «нужный человек в нужном баре».

Прежде чем переходить к частностям, я решил задать Тони несколько общих вопросов, чтобы выяснить, насколько его «крутость» истинна и насколько — атрибут имиджа. На самом деле меня интересовала его связь с Аланом и Дороти.

— Вы что-нибудь знаете о том, как меня расстреляли?

— Почти ничего. — Пожатие плечами, глоток из бутылки (что означало: Чтобы получить нужные ответы, задавай правильные вопросы).

— Я скажу вам, что я думаю, а вы меня поправьте, если я ошибаюсь. Кто-то хотел, чтобы Лили убили. Вместе с ее спутником. Если этот кто-то — любитель вроде меня, ему наверняка пришлось обращаться за помощью к кому-то вроде вас…

— Не-а, — сказал он.

— …вроде вас, каким вы были несколько лет назад.

— Оружие я, конечно, в руках держал, но не убивал.

— Так вот, у человека, который нас расстрелял, был броский велосипед, броский костюм…

— И чертовски броский пистолет.

— Точно, — сказал я, понимая, что придется притвориться еще большим простаком, чтобы выудить у Тони то, что мне было нужно.

— Большинство оружия, которое используют при вооруженных ограблениях, — это антиквариат, сохранившийся со второй мировой, старые фермерские дробовики или самоделки, которые какой-нибудь чокнутый дядя Фрэнк клепает у себя в сарае. Насколько я понимаю, в тебя стреляли из «Грубера-Литвака», практически нового. Если хочешь знать мое мнение, человек, который в тебя стрелял, — настоящий профессионал, которому всегда хорошо платили. Он может требовать оружие в точности такое, какое ему нужно. Фантастическое. Ему платят огромные деньги за то, что он делает и очень хорошо делает.

— Если он был профессионал, почему его так легко поймали? — спросил я. — И почему я до сих пор жив?

— Не повезло — или в твоем случае скорее повезло. С каждым может случиться.

— В полиции он молчал как рыба.

— А он и будет молчать, я же говорю — профессионал. Отсидит срок, подержит рот на замке, выйдет и получит бонус.

В бар вошли двое мужчин. Один из них был очень белый, а другой очень черный. На них были одинаковые до мельчайшей складочки черные костюмы. А также одинаковые темные очки, черные рубашки, синие галстуки, черные ботинки. Каждый держал в правой руке мобильник. Я узнал их: это были полицейские в штатском, которые следили за мной из «мондео». Они одновременно сняли очки. В баре стоял полумрак, поэтому альбиносу можно было не щуриться, однако вокруг глаз у него обозначились неизгладимые морщины от постоянного прищуривания, напоминавшие опрелость на детской попке. Я также подумал о крошечных, сморщенных, еще не оперившихся цыплятах. В первую секунду посетители бара повернули головы, чтобы посмотреть на вошедших, но тут же быстро, как по команде, отвернулись — желания встретить ответный взгляд ни у кого не возникло. Все альбиносы, которые мне попадались в жизни, были довольно нервными — если не сказать раздражительными — личностями. Этот, похоже, не был исключением. Каждое его движение сопровождалось беспокойными подергиваниями. Негр же был воплощением несокрушимого спокойствия. Напарники отправились к стойке, заказали выпивку и уселись за соседним столиком. Всем своим видом они говорили: не смотрите на нас; причем исходившая от них угроза ощущалась почти физически, так что люди то и дело инстинктивно поворачивались, чтобы взглянуть не столько на них, сколько на эту зримую угрозу. Я чувствовал, как любопытство посетителей бара, отражаясь от альбиноса и негра, сосредоточивается на нас, — неужели мы настолько здесь выделялись?

— Если бы хотел я достать «Грубер-Литвак», — спросил я, — куда мне надо было бы обратиться?

— Я думаю… — начал Тони, поглядывая на альбиноса. На ничтожно короткое время они встретились взглядами. — В Германию, — закончил Тони с таким видом, как будто именно это он и собирался сказать. — Их производят в Германии.

— Значит, в Лондоне его найти трудно?

Альбинос и негр заговорили о футболе: «Манчестер» и «Арсенал», «Челси» и «Ливерпуль». Желая убедиться, что это действительно полицейские, я прислушался — ни у одного из них не было того хриплого голоса, который я слышал по телефону.

— Почти невозможно, — сказал Тони. Он допил свой «Будвар».

— Еще принести?

— У-угу. — Тони окончательно утратил самообладание. Он обливался потом и заикался, как комик-дебютант перед микрофоном. Тони ненавидел полицию. — Ты знаешь, что брать, т-так?

Я постарался задержаться подольше у стойки бара, чтобы оставить Тони наедине с полицейскими и понаблюдать, как он будет себя вести.

Больше никакого контакта между ними не было, по крайней мере я этого не заметил. Полицейские, очевидно, понимали, что одного их присутствия, которое ощущалось с запредельной весомостью и зримостью, будет достаточно, чтобы держать Тони в узде.

Пока я нес к нашему столику пиво, у меня возникла идея и, надо сказать, довольно паскудная.

— Ваше здоровье, — сказал я достаточно громко, чтобы Тони не усомнился, что полицейские слышат меня. — Огромное спасибо за помощь. Больше вопросов у меня нет. Я сделаю все так, как вы сказали.

Тони побледнел от страха.

— Н-но я, — запинаясь, проговорил он, — н-н-ничего тебе не сказал.

— Вы мне очень помогли — я даже не ожидал, что так много узнаю.

Он взглянул на меня — мрачнее тучи. Объясняться ему придется позже и в другом месте.

Я был уверен, что перспектива беседы с детективами и риск лишиться всех прелестей его жизни были причинами паники Тони. Я бы на его месте тоже запаниковал. Но на его месте я бы не стал разгуливать по городу, раздавая всем желающим бесплатную информацию о преступном мире.

Полицейские по-прежнему говорили о футболе, никак не показывая своим поведением, что слышали хоть слово из нашего разговора. Однако — если только это было возможно — их присутствие ощущалось еще весомее, чем раньше. Они выглядели настоящим воплощением закона: казалось, за их спинами простирались бесконечные коридоры с рядами тюремных камер, залы судов и следственные изоляторы.

Мы быстро и молча, не смакуя, допили пиво.

Тони Смарт сник. Он был в более чем затруднительном положении, наверное, еще и потому, что лучше меня представлял, что его ждет. Моя смарт-карта оказалась умнее. (Каламбур непреднамеренный.) К этому он не привык. Я сиял, как удачливый новичок, а он источал раздражение задетого профессионала. Или дело было в чем-то другом: возможно, здесь перед ним была еще одна ступенька, поднимавшая над улицей и примитивными инстинктами.

Наверное, ему теперь придется еще разок съездить в Лутон, только без телекамер за спиной. Возможно, для него настало время снова встретиться с друзьями детства, постараться спуститься до их уровня, чтобы не выглядеть тупым говнюком, который потерял не меньше, чем обрел.

— Мне, пожалуй, пора, — сказал я, а затем встал и протянул ему руку.

Тони пожал ее. Он не мог уйти вместе со мной: он должен был остаться, чтобы не показаться слабаком.

— Еще раз спасибо, — сказал я.

Дойдя до ступенек, я украдкой взглянул на Тони. Прищурив один глаз, он смотрел в горлышко бутылки, как будто рассчитывал увидеть в ней чей-то ответный взгляд.

Я отметил, что чернокожий полицейский встает.

Когда я снова обернулся, спускаясь по лестнице на станции подземки у Лестер-сквер, то увидел, что негр шел за мной и разговаривал по мобильнику.

Ноги у меня уже устали, поэтому я не мог рисковать, устраивая беготню по эскалатору. Я решил, что от негра мне все равно не оторваться, к тому же полицейский, вероятно, следил за мной ради моей же безопасности.

В вагоне метро негр стоял напротив меня — на расстоянии примерно десяти футов, около дверей.

Когда я вышел на станции Хаммерсмит, он последовал за мной.

Такси мне удалось поймать только через десять минут. Я чуть было не предложил негру подвезти его.

Пуля № 5


Пятая пуля пролетела мимо, даже не задев меня.

53

Когда такси подъехало к дому, я заметил, что входная дверь как-то странно блестит, как будто ее облили водой. «Мондео» уже стоял на своем обычном месте, немного дальше на дороге.

Расплатившись с водителем и выбравшись из машины, я понял, в чем дело: дверь была густо вымазана ярко-красной краской.

Медленно приблизившись к двери, я внимательно осмотрел ее: я старался понять замысел «художника», сотворившего этот псевдокровавый образ. Носовым платком я протер участок замочной скважины. Краска была липкая и совсем свежая. Я недоуменно обернулся на «мондео».

Закрыв за собой дверь, я проверил, не подбросили ли мне через почтовый ящик еще какой-нибудь сюрприз. На полу лежал длинный и узкий белый конверт из плотной бумаги. Немного краски просочилось под дверь, и она испачкала край коврика в прихожей. Я снял ботинки, чтобы не разнести краску по квартире. Затем я отнес письмо на кухню и ножом аккуратно вскрыл конверт. В нем был листок стандартного формата — бумага того же качества, что и конверт. Послание было напечатано на лазерном принтере фонтом Times Roman. Смысл его был прост:


Брось это дело.


Я лег спать в странном возбуждении: было очевидно, что я подобрался к чему-то стоящему и вызвал у кого-то раздражение. Этот кто-то считал «это дело» настолько важным и секретным, что хотел, чтобы я его бросил. Ну уж нет.

Своей тактикой запугивания эти люди хотели меня сдержать, но только еще больше подхлестнули. Чем ближе я был к опасности, тем ближе я подступался к истине. Если эти сведения были настолько важны, что из-за них меня хотели убить, то те же самые сведения скорее всего стоили жизни Лили.

Несколько часов я пролежал без сна. Было слышно, как снаружи ездят машины, заходят на посадку в Хитроу самолеты и вопят кошки.

Лежа с открытыми глазами, я наблюдал, как шторы постепенно светлеют, особенно если не отрывать от них взгляд. (Дело не в том, что наступало утро, — до утра было еще далеко, просто глаза постепенно привыкали к темноте.) Когда же я наконец закрыл глаза, их сетчатка была окрашена в кровавый, пронзительно-красный цвет.

54

Субботнее утро.

Ни один таблоид (а я купил их все) не обошелся без материала об Азифе. В большинстве газет были помещены фотографии со вчерашней торопливой пресс-конференции, которую я видел по телевизору в квартире Алана и Дороти. Многие фоторедакторы выбрали отпечатки, на которых Азиф был снят под ярким светом ламп с точки гораздо ниже колен, что придавало ему изможденный и зловещий вид. Однако более светлые головы из «Миррор» не пожалели времени и раскопали фотографию Азифа, сделанную четыре года назад на студенческом спектакле в мединституте. На ней он был изображен в костюме гробовщика викторианской эпохи: цилиндр, черный фрак, пластиковые зубы вампира и безумные выпученные глаза. Авторы заголовков и подписей к фотографиям не поскупились на каламбуры: Азифа величали Доктором Смерть, Кровавым Мясником и Потрошителем Трупов. Сами статьи журналистов довершали дело: профессия Азифа именовалась грязным занятием, про него писали, что он не сказал, а отрезал, что расследование окружала мертвая тишина. В результате со страниц газет на меня смотрел не тот человек, с которым я разговаривал в больнице, а жутковатое порождение прессы, жертва пиара, этакий стереотипный врач (хотя он и врачом-то, по сути, не был) — иными словами, монстр, способный на любое, самое ужасное злодеяние. Журналисты использовали на Азифе все свои демонизирующие приемы, превратив его почти в карикатуру.

«Миррор» также поместила фотографию матери Азифа. Она была во многом такой, какой я ее себе представлял: маленькая милая женщина, одетая в свое лучшее сари, пытающаяся закрыть входную дверь перед сворой журналистов, ощетинившихся микрофонами и камерами.

Мне было жаль Азифа и его маму, но еще больше меня волновало, что Азиф будет думать, будто это я заварил эту кашу. Конечно, мое имя, как автора, ни в одной из статей не фигурировало. Играя перед Азифом журналиста, я внимательно следил за тем, чтобы в разговоре с ним не упомянуть даже вымышленного имени, которое он мог бы проверить.

Я уже было собрался позвонить его матери, чтобы выразить сочувствие, но его семья вряд ли сейчас отвечала на какие-либо звонки. Даже если бы я стал отрицать свою причастность к этой вакханалии, они бы восприняли мои оправдания как лишнее подтверждение моей вины. Едва ли Азиф когда-нибудь снова доверится журналистам.

С моей точки зрения, вся эта шумиха в прессе должна была привести к одному важному результату: полиция будет вынуждена выступить с комментариями относительно того, как идет расследование и почему в нем не видно никакого прогресса. Я и пресса преследовали разные цели: мне нужен был человек, заказавший убийство, — человек, который хотел смерти Лили; прессу же больше всего интересовал скорый суд над киллером и, если возможно, новые пикантные подробности о жизни Виты. Установка полиции «подождем — там видно будет» подсказала журналистам, что «там» будет, что увидеть. Однако все это были сенсации завтрашнего дня. Главной же темой субботы были недостатки системы здравоохранения, сокращение расходов на медицину, жесткий контроль за персоналом больниц и телефонные опросы: заслужил ли Азиф увольнения?

Вскоре я сам оказался перед выбором. Несколько журналистов позвонили мне домой. Понятия не имею, где они раздобыли мой номер телефона. Когда я задавал им этот вопрос, они его игнорировали. Ответив еще на два-три звонка, я решил не скромничать. Мне не хотелось отягощать положение Азифа, но я хотел привлечь максимум внимания к действиям полиции. Я побеседовал не менее чем с двумя десятками журналистов, причем некоторые из них звонили даже из Австралии и Техаса.

Большинство интервью выглядели примерно так:

— Мистер Редман, как вы отреагировали на новость о том, что Азиф Пракаш использовал телефон вашей погибшей подруги?

— Меня это глубоко расстроило, — говорил я, мысленно беря в кавычки «глубоко расстроило» еще раньше интервьюера. Впрочем, мои слова были почти правдой.

— Как по-вашему, должна ли администрация больницы уволить Азифа?

— Конечно, нет. Уверен, что его работа сопряжена с огромным стрессом. Азиф допустил ошибку — неверно оценил ситуацию. Он уже расплачивается за свой поступок тем, что оказался в центре публичного скандала. Жизнь его и без того, наверное, разбита. Оставьте его в покое.

— Но вы, безусловно, не призываете закрывать глаза на подобное поведение?

— Азиф поступил плохо, но я уверен, что он сожалеет об этом, по крайней мере не меньше, чем я.

— Как вы считаете, можно ли считать случившееся результатом сокращения расходов на здравоохранение?

— Да.

— Как вы думаете, должна ли подать в отставку министр здравохранения?

— Несомненно. Ее положение крайне шаткое.

— Как бы Лили, по-вашему, отнеслась к тому, что Азиф воспользовался ее телефоном в такой ситуации?

— Не думаю, чтобы она возражала. Но я уверен, что она потребовала бы отставки министра здравоохранения.

— Вы хотите еще что-нибудь добавить?

— Да. Я думаю, что с самого начала расследование этого убийства проводится крайне непрофессионально во всех аспектах. Похоже, полиция отправила его в долгий ящик. Мои собственные соображения относительно этого преступления полностью игнорируются. Пожалуйста, не забудьте, что человек, сидящий сейчас в тюрьме, — не единственный виновный в этом преступлении. Кто-то хотел, чтобы Лили умерла. Кто-то нанял киллера, чтобы ее убить. Полиция должна активнее искать этого «кого-то». Пусть Лили была для меня всего лишь бывшей подругой, но я все равно очень сильно любил ее. Я не оставлю это дело, пока не будет достигнут результат, который меня удовлетворит.

55

Настоящие проблемы начались, когда предпоследний интервьюер, журналистка из «Миррор», вдруг спросила:

— Это правда, что вы были в больнице «Юниверсити-Колледж» и встречались с Азифом?

— Не понял?

— Он говорит, что к нему приходил человек, очень похожий по описанию на вас.

— Неужели?

— Он довольно много рассказал нам.

— Серьезно?

Я положил трубку и не стал ее поднимать, когда через секунду телефон зазвонил снова.

Из короткого разговора с журналисткой я понял, что «Миррор» заключила с Азифом эксклюзивное соглашение и увезла его (наверное, вместе с матерью) куда-нибудь, где другие газеты не могли бы его достать, — например, на один из райских островов Карибского моря. В завтрашней «Санди-миррор», наверное, появится фотография Азифа, потягивающего пинаколаду в баре на пляже и говорящего что-нибудь вроде: Я считаю, что виной всему — сокращение расходов на здравоохранение. Младший медперсонал работает с огромными перегрузками. Иногда люди не выдерживают и ломаются. Наверное, я сломался.

Мне было интересно, рассказал ли он им о беременности Лили, а если да, то смогут ли они это напечатать, или пока это была закрытая тема — sub judice. Азиф же мог довольствоваться тем, что ему удалось выпачкать в дерьме меня.

В течение получаса мне позвонили еще дважды с теми же вопросами: «Встречался ли я с Азифом? Зачем? Как я узнал про Азифа?»

По своей глупости я договорился с маляром, который должен был прийти и смыть красную краску с двери. Он только начал смывать, как приехала журналистка из «Миррор» и привезла с собой фотографа, который немедленно принялся фотографировать. Я слышал, как безостановочно щелкала его камера, работавшая на первую полосу завтрашней газеты. Маляр трудился, наполовину открыв входную дверь. После того как фотограф снял все, что мог (а снять он мог не много), — с маляром и без него, — журналистка стала задавать последнему вопросы о том, чем он здесь занимается. Откуда на моей двери краска кроваво-красного цвета? Когда она здесь появилась? Не свежая ли? Дома ли мистер Редман?

— Да, дома, — ответил я и втащил рабочего в дом. Потом запер дверь. — Проходите в гостиную, — предложил я ему.

Он прошел с довольно наглым видом.

— Так, а теперь, пожалуйста, отправляйтесь домой. Если вы не скажете больше ни единого слова журналистке, я заплачу вам, как за выполненную работу. Вы скорее всего сможете прийти и закончить ее, когда репортерша уйдет. Но если вы с ней заговорите, я найму кого-нибудь другого.

— Хорошо, — ответил маляр. Я знал, что он обманет меня, но что мне оставалось делать? Я заплатил ему и выпустил его из квартиры.

Журналистка из «Миррор» выкрикнула вопрос в приоткрывшуюся дверь:

— Азифа могут уволить! Что вы по этому поводу думаете? — После этого она переключилась на рабочего. Хотя я ему заплатил, он просто поманил журналистку на несколько шагов от моего крыльца, а затем начал выкладывать ей все, что знал. Я стоял прямо за дверью, и мне было слышно, как он спрашивал: «А мои фото появятся в газете?» На что корреспондент, вешая ему лапшу на уши, отвечала, что, дескать, им лучше, чтобы было хоть чье-то фото, чем вообще никакого, поэтому, если им не удастся сфотографировать Редмана, они поместят его фотографию.

Журналистка выудила у него все, что могла. Когда я позвонил и попросил удалить краску? Не показалось ли ему, что мой голос был расстроенным? Не высказывался ли я в разговоре с ним относительно того, кто мог сделать это? (Здесь рабочий откровенно соврал, сказав, будто я упоминал о каких-то «врагах»!) Кто, по его мнению, мог это сделать? (Как будто его дерьмовое мнение что-то стоило.)

После того как рабочий ушел, я услышал, что журналистка звонит к соседям. Соседи немедленно открыли ей дверь — поскольку они относились к нижнему слою среднего класса, а не к рабочему классу, они пока еще соблюдали какие-то приличия: вместо того чтобы выйти на крыльцо и открыто глазеть на происходящее, они подглядывали за событиями у моей двери из-за тюлевой занавески.

К этому моменту я уже понял, что меня ждет. Мне предстояло стать «замкнутым типом, который избегает общения с соседями». Наверное, если бы я каждый день в течение года приглашал всю улицу на какао с булочками, я бы смог избежать такой судьбы. Ну а так я делался человеком, способным на любую непристойность. По милости моих ближайших соседей таблоиды лепили монстра теперь уже из меня. К завтрашнему вечеру репортеры разузнают, что я однажды ковырял в носу на уроке биологии, а на следующий день расскажут об этом своим читателям.

(«Вы говорите, замкнутый тип? Не общается с соседями?»)

Я ощутил раздражение, злость, гнев, ярость.

История о звонках из морга попала в прессу не по моей вине. Вероятно, ее выболтал какой-нибудь полицейский, решивший хапнуть немного легких деньжат, чтобы заасфальтировать дорогу к своему дому. Но как им удалось связать анонимного журналиста, посетившего Азифа, с моей персоной?

Скорее всего, попивая пинаколаду с сотрудниками «Миррор», Азиф вел себя откровеннее, чем на больничном крыльце рядом с доктором Калькуттом. Когда Азиф упомянул таинственного гостя, который приходил к нему и, назвавшись журналистом, задавал вопросы, пройдохи-репортеры наверняка немедленно бросились выяснять, кто это был. Я представил себе, как мои фотографии отправляют по факсу в крошечное почтовое отделение на острове в Карибском море. К этому моменту пинаколада течет рекой. Азиф тяжело приподнимает пьяную голову и показывает дрожащим пальцем: «Эта он. Ват этат». Бум — его голова снова обрушивается на стол. По-прежнему очень даже трезвый репортер быстренько смывается. Если именно так все и было, то в оперативности газетчикам не откажешь.

Поговорив с соседями, репортерша вернулась к моему крыльцу и принялась звонить в дверь. Однажды мне уже приходилось переживать подобное внимание прессы. В одном из таблоидов напечатали нелепую (как мне тогда казалось) статью о том, что у Виты и Геркулеса бурный роман не только на экране, но и в жизни. Паломничество журналистов к моим дверям продолжалось день-другой, пока не выяснилось, что за это время бурный роман начался между людьми чуть более известными. Однако тот опыт так и не научил меня поведению в подобных ситуациях. Если кто-то решил приставать к тебе с вопросами, этого трудно избежать, разве что у тебя есть деньги на вышибал и лимузины, в которых можно удрать от репортеров.

Снова зазвонил телефон, и я подождал, пока включится автоответчик. Это была журналистка «Миррор», она звонила из-под моей двери, одновременно названивая в дверь. Дверной звонок раздавался в трубке с отставанием в несколько миллисекунд, которые уходили на его синтезирование, оцифровку и децифровку. Журналистка кричала по телефону, одновременно пытаясь докричаться до меня через щель в почтовом ящике. Это становилось невыносимо.

Я сделал все, что мог: снял со звонка коричневую, как никотин пластиковую крышку и разъединил провода.

Сообразив, что звонок не работает, репортерша забарабанила в дверь.

Я убавил громкость автоответчика до минимума и, включив на полную громкость компакт-диск с «Нирваной», улегся на диван, закрыл уши подушками и стал орать: «ля-ля-ля-ля!»

Соседи с обеих сторон застучали в стены. Возможно, для них я уже превратился из подозрительного и замкнутого типа, который избегает общения, в гнусного буяна — раз позволял себе такое.

Под эту какофонию я наблюдал, как растет количество сообщений на автоответчике.

Отыграла последняя песня на диске. Я поставил его на начало и налил себе чаю.

Затем я предпринял маневр, к которому никогда раньше не обращался, — перебрался в садик на заднем дворе. Я посидел там по пояс в траве и по шею в сорняках. Через некоторое время я пересек это зеленое море и обнаружил на другом конце нечто давно забытое — сарай.

Я открыл дверь, и мне показалось, что внутри не так уж и плохо — сухо, пыльно и совершенно пусто, если не считать ведра, швабры, мотка веревки и неисправной газонокосилки. Вынув швабру, я перевернул ведро и сел на него.

На какой-то момент я успокоился и ощутил необыкновенную легкость. Я восседал на ведре, как свежекоронованный король, — швабра в одной руке и чашка чаю в другой. Моим королевством был садовый сарай, а в стены замка ломилось «четвертое сословие» — пресса.

Не хватало только короны. Я достал из кармана носовой платок, завязал узелки на четырех концах и надел его на голову. Так мне удалось добиться полноты картины, если не считать того обстоятельства, что я успел выпить полчашки чаю.

С монаршим величием я наблюдал за тем, как в моей голове складывается решение: я буду продолжать свои посещения театра, что бы ни случилось и кто бы ни вмешался. Это привлечет внимание к Алану и Дороти, внимание, которое им вряд ли понравится. (Если журналисты проникнут на спектакль, их назойливость станет отличным дополнением к моей кампании кашля.) Не исключено, что я смогу воспользоваться их пронырливостью к собственной выгоде.


Я уже был готов вернуться в квартиру и позвонить Джеймзу, чтобы он заехал за мной вечером, как вдруг услышал полицейскую сирену и увидел, что от антенн на крышах отражается голубой отблеск.

Это была не Психея. Пока еще не она. Я ожидал ее в гости, как только стало известно, что я навещал Азифа. Опять частное расследование? Опять незаконное вмешательство? Психея рано или поздно должна была появиться. Но когда я чуть приоткрыл дверь, выяснилось, что это всего лишь двое патрульных, которых послали к моему дому, потому что:

— Соседи неоднократно жаловались на шум, сэр.

Они стояли между мной и фотографом, который пытался снять их под нужным углом.

— Заходите, — пригласил я.

Я уже успел выключить стереосистему.

В прихожей я объяснил полицейским ситуацию. Их нисколько не впечатлил тот факт, что я могу быть достаточно важной персоной, чтобы под моей дверью дежурил журналист. Однако они явно обрадовались, сообразив, что репортерша за дверью заинтересуется ими, если они выйдут и поговорят с ней.

— Что вы можете сделать, чтобы положить этому конец? — спросил я.

Они посмотрели друг на друга.

— Если они не нарушают закон, то немного.

— Но разве это не вторжение в частную жизнь или что-то еще в таком роде?

— А почему вы сказали, она интересуется вами?

Объяснять им все сначала не было смысла.

— Хорошо, впредь я буду убавлять громкость, но разве соседи не жаловались еще и на шум, который производила журналистка, колотившая в мою дверь?

— Мы с ней поговорим, — заверил меня полицейский. — Только, пожалуйста, не вынуждайте нас выносить вам официальное предупреждение.

Я улыбнулся, пообещал ни к чему их не вынуждать и выпустил их.

Минут на пятнадцать стук прекратился, а затем возобновился, правда, с меньшим энтузиазмом.

Я позвонил Джеймзу. Затем я позвонил Энн-Мари и рассказал ей, что происходит. Она предложила приехать, но я сказал ей, что будет лучше, если она останется дома. Я не хотел впутывать ее в скандал. И, честно говоря, к тому моменту она успела мне порядком надоесть.

56

Джеймз подал машину без опозданий. Я объяснил ему ситуацию по телефону. Подъехав к самому дому, он трижды посигналил мне. Схватив сложенную коляску, я выскользнул из дома, запер за собой дверь и буквально впрыгнул на заднее сиденье такси — Джеймз распахнул для меня дверцу, перегнувшись со своего сиденья.

Фотограф, занятый чтением газеты-конкурента, вскочил, в два прыжка оказался возле нас и начал поливать машину огнем вспышки. Журналистка тем временем рванула к своей машине, которая, к счастью для меня, была припаркована на противоположной стороне улицы, так что ей пришлось разворачиваться.

Вспышка продолжала обстреливать левую сторону моего лица, когда Джеймз резко рванул с места.

Осознав, что за такси ему не угнаться, фотограф побежал к машине журналистки.

Из-за этой двойной задержки, а также благодаря тому, что Джеймз позволил себе чуть превысить скорость на Мортлейк-Хай-стрит, мы с легкостью ускользнули от преследования.

— Ты здорово справился, — похвалил я Джеймза, — как будто тебе уже приходилось удирать от погони.

— Ну может, раза два и приходилось, — ответил он, бросив взгляд в зеркало заднего обзора. — Разозленные мужья и прочее в таком роде.

— Неужели? — переспросил я, чувствуя, что наш дружеский треп, попав в полосу турбулентности, начинает давать сбои.

— Не по моей вине, конечно, — сказал Джеймз, выравнивая наш разговор.

Мы рассмеялись.

— Так кто измазал краской твою дверь? — поинтересовался Джеймз.

— Понятия не имею.

— А что от тебя хотели журналисты? Ты что, подписал контракт с «Челси»?

Я не удержался от смеха и постарался объяснить ситуацию: Азиф, больница…

— Возможно, мне еще не раз понадобится твоя помощь в похожих ситуациях, — сказал я. — Сможешь?..

— Без проблем, — ответил Джеймз. — Если нет заказов, я твой. А заказов у меня сейчас немного. Босс не дает ничего стоящего уже несколько недель. Но я что-то не очень понял — о чем ты говорил с Азифом, когда я подобрал тебя у больницы?

Я с облегчением воспользовался возможностью поделиться своими проблемами с абсолютно посторонним человеком. Я рассказал ему все, от начала и до конца, в том числе о встречах с Робертом, Джозефин, Аланом и Дороти, Азифом и Тони Смартом. Пока я рассказывал, мы почти успели доехать до театра. Джеймз кивал, вставлял какие-то междометия, «да» и «ого», но не перебивал. Иногда он переспрашивал, и я отчетливее повторял то же самое. Он умел слушать.

Когда мы уже подъезжали к «Барбикану», я прямо спросил его:

— Как ты думаешь, я правильно поступаю?

— Кто его знает, — ответил он. — Иногда лучше выждать. Полиция, конечно, не подарок: они и мне здорово отравляют жизнь, гоняясь за мной по полдня только за то, что я чуть чиркнул колесом по тротуару, — им бы ловить настоящих преступников. Если тебе кажется, что они действительно ничего не делают, я думаю, ты имеешь право сделать что-то сам. Но ты ведь не сможешь никого арестовать. Для этого тебе придется позвонить в полицию.

Я не стал говорить ему, что единственный звонок, который тогда понадобится, — это звонок в «скорую», да и его, в чем я был уверен, за меня сделает кто-то другой.

Мы договорились, что после спектакля Джеймз будет ждать меня за театром, на случай если «Миррор»-мобиль каким-то чудом нас выследил.


Как оказалось, мне не суждено было увидеть ни одного журналиста, пока мы не вернулись домой. К несчастью, у дома их было с десяток. Плюс еще столько же фотографов.

— Ты уверен, что тебе стоит заходить в дом? — спросил Джеймз. — Может, я отвезу тебя в гостиницу?

— Они и там всю ночь будут барабанить в дверь, — сказал я. — Ладно, попробую выйти, посмотрим, что получится. Завтра на том же месте в тот же час?

— Они могут попытаться заблокировать дорогу.

— Не успеют, мы гораздо быстрее их, — не сказал, а скорее прокричал я. Мне пришлось повысить голос из-за их стука по стеклу и гула вопросов.

Я попытался открыть дверцу со стороны тротуара, но репортеры сгрудились у самой машины — думаю, умышленно. Тогда я вылез со стороны дороги и обошел машину сзади. Я игнорировал все вопросы, не стал закрывать глаза от вспышек и сквозь кордон медленно добрался до входной двери. Кто-то крикнул отъезжавшему Джеймзу:

— Куда вы его возили?

Пока я вставлял ключ в замок, толпа журналистов чуть не расплющила меня о дверь. К счастью, краска уже высохла и не испачкала мне одежду, а то на фотографиях было бы похоже, что я измазан кровью.

Я перевалился через порог, захлопнул за собой дверь, упал на ковер в прихожей и заплакал.

57

В воскресенье журналисты зашевелились под дверью с раннего утра. Несколько репортеров помоложе даже ночевали в машинах перед моим домом. Звонки начали поступать около семи — замигала лампочка, засигналил бипер, зашуршало в динамике. Цифра на счетчике входящих сообщений непрерывно росла — 24, 25, 26, — пока память автоответчика не переполнилась. Раньше такого не случалось. Мне было любопытно посмотреть, как станет вести себя аппарат. Но ничего интересного не произошло: он просто проигрывал исходящее сообщение, а входящие звонки не записывал. Журналисты начали барабанить в дверь около восьми. Однако как-то неубедительно, с частыми перерывами. Несколько фотографов пытались что-то высмотреть через щель между штор. Все это лишь укрепило мое желание раздобыть пистолет: не для использования, а просто чтобы он был — чтобы я знал, что он у меня есть.

Около девяти я сел возле автоответчика с чашкой чаю и нажал кнопку воспроизведения. Большинство сообщений строилось по одной и той же модели: от вкрадчивости к лести, от умасливания к угрозам. Такие сообщения я тут же стирал, иногда не дослушав до конца даже первое предложение. Я уже начал узнавать голоса и характерные выражения — самой настойчивой была «Шила Барроуз из "Миррор"».

Лишь несколько сообщений представляли для меня интерес. Звонила моя мать, сказала, что зайдет в одиннадцать — проверить, все ли у меня в порядке. Звонила Психея, предупреждая меня о своем визите, тоже в одиннадцать часов.

«Думаю, нам пора поговорить», — объявила Психея.

Я тут же перезвонил матери. Ситуация и без того была хуже некуда, но если бы я позволил ей устроить импровизированную пресс-конференцию на моем крыльце… Я не сомневался, что она долго и громко рассказывала бы о моих добродетелях, а затем еще дольше и громче — о моих пороках. Мне удалось по телефону убедить ее, что со мной все в порядке и что ей лучше сюда не приезжать; я обещал, что отныне буду звонить ей минимум раз в день.

— Ты газеты хоть видел? — спросила она.

— Нет, — ответил я.

Проблему газет я решил тем единственным способом, до которого додумался — позвонил Джеймзу и попросил его купить все воскресные выпуски, привезти их к моему дому и опустить в щель почтового ящика.

— Сегодня вечером я за все заплачу тебе, — пообещал я.

— Посещение театра не отменяется? — спросил Джеймз.

— Конечно, нет.

— Ты, похоже, без ума от этой постановки, — заметил он.

— Точно, мать твою, — подтвердил я.

Джеймз прибыл через полчаса. Пока он заталкивал в щель толстые пачки газет, было слышно, как он перешучивается с журналистами. Мне даже захотелось просунуть пальцы в щель почтового ящика и коснуться его, просто чтобы ощутить руку друга.

— Так-так, — заметил кто-то из журналистов, — он нас читает, а сам с нами разговаривать не хочет.

Раздался какой-то неубедительный, натянутый смех.

Я занес пачку газет в гостиную с зашторенными окнами.

В этот момент я не мог не вспомнить о Лили. После всех своих премьер, как только выходили воскресные газеты с рецензиями, Лили превращала квартиру в опасную для жизни зону. Лили садилась на диван и начинала разбирать каждую рецензию и по косточкам самих рецензентов. Я неизменно узнавал о критиках (преимущественно мужчинах) всю подноготную: как этот обычно приходит только к третьему акту (и тогда он уже в стельку пьян), как тот всегда с восторгом отзывается о крашеных блондинках (его мать была крашеной блондинкой), как этот вот ненавидит женщин (потому что потерял яичко на военной службе). Время от времени Лили впадала в бешенство. По комнате начинали летать бьющиеся предметы, причем некоторые из них попадали в заранее намеченную и быстро движущуюся цель — в меня. Раздавались угрозы совершить самоубийство, из шкафчика доставались пузырьки с лекарствами, между нами начиналась борьба, я отнимал у нее пузырьки, пытаясь на ходу сосчитать, сколько таблеток она успела проглотить. Соседи снизу звонили по телефону и жаловались на крики и шум. Лили отвечала им, чтобы они «отвалили», или она их «уроет».

Пытаясь успокоить ее, я предлагал ей отправиться в парк или в бассейн.

— Да что ты об этом знаешь? — кричала она. — Ты ни разу не выходил на сцену, ни разу не выставлял себя на обозрение, чтобы все они на тебя пялились. Ты ни разу не пытался ничего создать! От тебя только и слышишь оправдания, почему ты не приподнял задницу и чего-то не сделал. Так что не смей обвинять меня в неуравновешенности. Ты даже не представляешь, что можно при этом чувствовать!

По логике разъяренной Лили, предложить прогуляться по парку или поплавать в бассейне означало обвинять ее в неуравновешенности.

Самое интересное, что большинство рецензий на ее игру были просто отличными. Некоторые критики даже впадали в экстаз от восторга. Но если какой-нибудь запоздавший, помешанный на блондинках критик-импотент допускал хотя бы негативный намек — пусть даже ему не нравился свет или костюмы, — Лили воспринимала это как прямую атаку на свою жизнь.

Дни чтения рецензий обычно заканчивались тем, что Лили лежала на диване с помертвевшим лицом в окружении смятых газетных страниц и стонала:

— Никто меня не любит. Я хочу умереть.

Что ж, теперь мне пришлось выйти на сцену, выставить себя на обозрение толпы, хотя, надо признать, не по собственному желанию.

Только один из воскресных таблоидов, «Ньюс ов зе уорлд», поместил статью на первую полосу, да и то исключительно затем, чтобы оправдать кадры с Лили в душе из того телесериала на четвертой и пятой страницах. (Лили обнаженная, Лили мокрая, Лили кричащая, Лили мертвая.) Другие газеты погребли статью обо мне в ворохе внутренних новостей. Иные темы, более важные и сенсационные, постепенно выступали на первый план. Если так пойдет и дальше, мое крыльцо очистится через день-другой. «Санди миррор» продолжила печатать откровения Азифа. Как я и предполагал, статью иллюстрировала его фотография на пляже, только не на острове в Карибском море, а всего лишь на острове Уайт. Да и пинаколады на снимке не было заметно. Вместо этого перед ним стоял большой чайник. «Мама давно мечтала побывать здесь, — цитировала его газета. — Она всегда любила Теннисона». Я с облегчением отметил, что он не стал рассказывать им о беременности Лили. Вместо этого он много распространялся о жизни патологоанатомов в своей больнице — черный юмор, сокращение дотаций. Мое поведение газеты объясняли нервным срывом от горя или нетерпением из-за медлительности полиции. Представитель Скотланд-Ярда (старший инспектор Хезерингтон) заявил, что мои действия могут значительно понизить шансы успешного завершения процесса. Все как я и ожидал.

Однако шоком для меня стала небольшая заметка в глубине «Санди спорт»:

Бывший заключенный, а ныне преуспевающий комик Тони Смарт, тридцати двух лет, был жестоко избит вчера вечером у своего особняка в Излингтоне. Неизвестные преступники, которые, как предполагается, пользовались кастетами, скрылись, ничего не забрав. Смарт отреагировал на нападение так: «Игра «Уэст-Хэма» на своем поле причинила мне куда больше страданий». Полиция проводит расследование.


До прихода Психеи мне было о чем подумать.

Скорее всего следившие за мной негр и альбинос были вовсе не полицейскими, а теми самыми неизвестными преступниками, которые избили Тони Смарта и, возможно, дважды хулиганили на моем крыльце.

В шутку попугав тогда в баре Тони и дав им понять, что он мне чем-то помог, я невольно спровоцировал его избиение. Если так, то я сам в опасности. На меня они пока не нападали. Может, они ждут, когда я узнаю что-то, о чем не должен знать?


Сразу после одиннадцати приехала Психея.

Я продержал ее за дверью, в окружении брызжущей вопросами своры репортеров, на несколько секунд дольше, чем следовало, чтобы она немного потомилась от нетерпения.

— Как поживаете? — вроде бы собираясь быть вежливой, начала разговор Психея, когда мы зашли в гостиную.

— Было бы неплохо поставить у моего дома двоих полицейских, чтобы журналисты не барабанили в дверь и не выкрикивали вопросы в почтовый ящик. За исключением этого, со мной все в порядке. А вы как?

— Я тоже в порядке. — Но выглядела она неважно. — Знаете, сегодня у меня должен быть выходной.

Я предложил ей присесть на диван, и, немного поколебавшись, она мое предложение приняла.

— Из-за вас у нас столько проблем, — сказала она. — Вы даже не представляете сколько. Похоже, вы делаете все возможное, чтобы выставить нас некомпетентными идиотами. — Скрыть озабоченность и депрессию ей не удавалось.

— Со стороны вашего начальства нечестно ожидать, что вы меня остановите, — заявил я. — Вот если меня поместить под домашний арест с вооруженной охраной, тогда да.

— Конрад, — сказала она, — мне жаль, что я не могу рассказать вам все, что мы выяснили. Но верьте мне, если бы вы знали то, что известно нам, вы бы вели себя совсем по-другому. Дождитесь суда. Тогда вам все станет ясно. Дело ведь не самое простое. Знаете, мне даже этого вам сообщать не следовало.

— А о чем вы мне можете рассказать?

— Мы наметили дату суда — примерно через шесть месяцев. В Оулд-Бейли.

— Фантастика.

— Может, вам лучше уехать в продолжительный отпуск или сменить место жительства?

— Как там Тони Смарт? — спросил я.

— Напуган, — ответила Психея, а затем сообразила, что я ее подловил, и добавила: — Вот дерьмо!

— Можно ли утверждать, что своими действиями я успел нарушить закон?

— Нет, не думаю.

— Как по-вашему, кто залил красной краской мою дверь? Может, мне стоит обратиться в полицию?

— Вы причинили нам столько неприятностей, что я не удивлюсь, если это были разозленные полицейские.

— Значит, вы знали об этом?

— В газете были фотографии.

— Думаю, мне понадобится защита полиции. Те, кто избил Тони Смарта, могут навестить и меня.

— Вы будете в полной безопасности, если уедете куда-нибудь.

— Я узнаю на суде, кто был отцом ребенка?

— Я не имею права чинить препятствия расследованию, сообщая вам, какие улики будут использованы.

— А вы проявите чуточку воображения. Если хотите, чтобы я остановился, дайте мне, что хочу я. Скажите, чей был ребенок. Скажите, кто заказал убийство Лили. Или хотя бы пообещайте покарать того, кто заказал это убийство.

— Не знаю насчет первых двух пунктов, но вот по поводу последнего — да. — Она смутилась, как будто проболталась о чем-то. — Послушайте, Конрад, на меня оказывают сильное давление. Некоторые полагают, что если бы на моем месте был мужчина, он бы удержал вас под контролем. Каждый раз, когда вы что-то выкидываете, обвиняют меня. Никто вас даже пальцем не трогает. Только из-за того, что вы немного полежали в коме и в вас стреляли. Это несправедливо, мать вашу. Пусть уж лучше кто-нибудь выстрелит в меня. Тогда мне будет гораздо легче.

— Хотите чаю? — спросил я.

— Пожалуйста, ради меня, прекратите все это. — У нее на глазах появились неподдельные слезы.

— Послушайте, — сказал я, — может, признаем, что измываться друг над другом нас вынуждает сексуальное напряжение? Нам ведь так и хочется стащить друг с друга одежду. Давайте лучше отправимся в постель и хорошенько трахнемся?

Психея взглянула на меня с еще более обиженным видом, если это только было возможно.

— А попробовать стоило, — резюмировал я.

— В каком же извращенном мире вы обитаете, Конрад! Это ведь не страница писем в мужском журнале — это наша с вами реальность.

— Но разве не здорово было бы заняться сексом, когда под дверью собрались репортеры центральных газет, не подозревающие, что тут происходит? Разве это не дало бы вам почувствовать свою силу и власть? А как это было бы порочно!

— Да, Конрад, вам только что удалось развеять остатки моих добрых чувств по отношению к вам. Если вы продолжите расследовать это дело самостоятельно, я добьюсь вашего ареста.

— Вы сможете меня арестовать, если я нарушу закон.

— На это не рассчитывайте. Это нас и раньше не останавливало.

— Ну хорошо, хотя бы отсосите у меня, — сказал я. — Без полноценного полового контакта, а? Давайте.

— Вы отвратительны, — бросила Психея.

— Люди вообще отвратительные существа, — проговорил я. — Дело не в этом. Секс — это совпадение двух отвратительностей. Я просто проверяю, не совпадут ли наши.

Психея встала и взяла свою дешевую сумочку, с которой она ходила на работу.

— Я постараюсь, чтобы в следующий раз к вам прислали мужчину.

— Отлично, тогда до свидания.

Мы дошли до двери, и я ее выпустил.

— Да, — напомнил я на прощание, — мне все еще нужны мои списки, помните?

Ее взгляд сказал мне, куда именно я должен отправиться и что именно сделать, когда я туда доберусь.

Психея проложила себе дорогу сквозь толпу журналистов, отбиваясь от них фразой: Без комментариев. Молодец, девочка.

58

Затем я набрал номер Энн-Мари.

Энн-Мари была польщена тем, что Гитлер позвонил ей лично из своего осажденного бункера. Похоже, все происходящее казалось ей увлекательным приключением, от которого можно было штаны обмочить.

— На что это похоже? — спросила она, имея в виду осаду, устроенную прессой.

— Да так, ничего особенного. Представляешь, наверное. Не слишком приятно. Я бы предпочел, чтобы их не было. Мне очень хочется тебя увидеть, но они следуют за мной повсюду, а тебе нельзя сюда приезжать.

— Но я могла бы, — сказала она, и я ей, безусловно, верил.

— Энн-Мари, — ответил я, — ты просто не понимаешь, чем это может кончиться. К концу дня они возьмут интервью у твоих родственников, о существовании которых ты даже не подозревала. Я боюсь, не прослушивают ли они мой телефон.

— Не впадай в паранойю.

— Я по тебе скучаю, мне хочется лечь рядом и тесно прижаться к тебе.

— Потерпи еще немного, — сказала она.

— Да, через день-другой они потеряют ко мне интерес.

— Конрад, — заговорила Энн-Мари уже другим тоном, — зачем ты ездил в больницу к Азифу?

— Если я скажу тебе, ты пожалеешь, что узнала.

— Не пожалею.

Мы еще обменялись нежностями, после чего я повесил трубку. Мне пришла в голову мысль, уже не в первый раз, что Энн-Мари, возможно, тоже следит за мной. Я подумал, что, наверное, стоит остерегаться ее чуть больше, а доверять ей чуть меньше.

Оставалось еще вечернее посещение театра. На этот раз папарацци на мотоциклах смогли нагнать нас в центре Лондона. Джеймз и не пытался улизнуть от них — в этом не было смысла. К тому же я хотел, чтобы репортеры узнали, куда мы едем. Так можно было оказать дополнительное, пусть и незаметное для других, давление на Алана и Дороти. Я рассчитывал, что это переполнит чашу их терпения и они сдадутся. Я решил послать им открытку со словами: «Я готов вечно ходить на ваш спектакль. Интересно, хватит ли сил у вас?» Я также надеялся, что непрямое внимание прессы заставит их запаниковать, и они пойдут на контакт со мной.

Еще утром мне пришла в голову и другая мысль: может, мне удастся привлечь внимание прессы к негру и альбиносу из «мондео». Но когда я выглянул из окна и осмотрел улицу, их на обычном месте не было. Похоже, они решили, что мои передвижения и так достаточно хорошо прослеживаются. Или опасались, что их заметят и начнут задавать им вопросы. Едва ли они сошли бы за журналистов, хотя сейчас, конечно, был самый благоприятный момент, чтобы целый день торчать перед моим домом в машине, не привлекая к себе внимания. Судя по всему, максимум, на что я мог подвигнуть журналистов, — это посетить крайне неудачную постановку «Макбета».

Тогда, впрочем, я не знал, что воскресное крайне неудачное представление «Макбета» было последним из тех, которые я собирался посетить.


Звонок раздался поздно вечером в воскресенье.

Со мной разговаривал Алан, хотя я физически ощущал присутствие Дороти, находившейся возле него. Именно она дергала за нити разговора, решая, что Алану следует сказать, а о чем лучше умолчать.

— Мы хотим знать, — сказал Алан, — что требуется для того, чтобы ты перестал срывать нам спектакли.

До этой мирной стадии переговоров мы добрались далеко не сразу — сначала Алан раз тридцать назвал меня ублюдком и гребаным сраным мудаком.

— Мне нужно — единственное, что мне нужно, — это знать правду.

— Сначала пообещай не приближаться к театру, нашей квартире и нашему сыну.

— Но мы с ним почти подружились. А спектакль мне просто очень нравится.

— Таковы наши условия.

— Что ж, хорошо, тогда ждите меня на завтрашнем спектакле. С представителями столичной прессы. Они наверняка что-нибудь заподозрят, когда поймут, что я каждый вечер отправляюсь на один и тот же спектакль, главную роль в котором играет актер, имевший, по слухам, роман с недавно убитой женщиной. Я не удивлюсь, если некоторые репортеры уже что-то пронюхали. Вам еще не звонили?

Алан промолчал, и это выдало его с головой — да, конечно, звонили.

— Я свяжусь с вами, когда смогу, — сказал я. — Полагаю, что внимание прессы к моей персоне продлится недолго.

Дороти, должно быть, выхватила у него трубку:

— И не смей появляться рядом с нами, пока не убедишься, что за тобой не следуют репортеры.

— Здравствуйте, Дороти, — произнес я. — Мне кажется, в последнее время вы стали играть гораздо сильнее. Возможно, вы лучшая леди Макбет, которую я когда-либо видел. — Вот так просто. — В исполнении появилась подлинная глубина… понимание… сопереживание героине.

— Спасибо, я рада, что ты…

— Может быть, это из-за чувства вины?

Хлоп.

Я тут же положил трубку. Телефон зазвонил примерно через минуту, но я не стал отвечать.

Дороти не оставила сообщения на автоответчике, но я почти слышал ее расстроенное шипение — как будто слезы падали на раскаленную сковородку.

59

Понедельник.


К утру у моего порога остался только один репортер — упорная и преданная Шила Барроуз из «Миррор». Все остальные дезертировали, даже ее фотограф. Их редактор, очевидно, решил, что очередное изображение моей персоны перед измазанной красной краской дверью не поможет распродать тираж.

Джеймз вновь привез ворох газет. Азиф все еще цеплялся за первые полосы, но самой интересной для меня стала статья о Тони Смарте, из которой я узнал, что он собирался покинуть Британию еще до того, как на него напали. «Сан» написала, что за неделю до нападения он попросил агента заказать для него каюту на лайнере, отправлявшемся в двухмесячный круиз по Карибскому морю, — с целью отдохнуть, поправить здоровье и выступить перед доброжелательной публикой. Газеты приводили слова Тони: «Я просто искал покоя и тишины. Мне сейчас очень важно немного помолчать». Однако паспортная служба почему-то не выпустила его из страны.

Судя по газетным репортажам, Тони довольно легко отделался. «Сан» поместила его фотографии после инцидента. Синяки под глазами, ссадины от кольца на щеке и переносице, разбитая и распухшая нижняя губа. Так он казался еще симпатичнее и был еще больше похож на настоящего преступника.

Читая статью о Тони Смарте, я меньше всего ожидал, что зазвонит телефон и в трубке я услышу его голос.

— Видел, что они со мной сделали? — спросил Тони.

— Да уж, отделали будь здоров.

— Надеюсь, ты понимаешь, насколько нежно они со мной обращались. То есть они практически грудью меня кормили по сравнению с тем, что они могут сделать с тобой. Пока тебя охраняет незримая сила, но эта сила не всегда будет рядом, чтобы тебя защитить. Тебе удалось здорово извалять меня в дерьме, за что я лично тебя не прощаю. Но ты можешь об этом забыть: я и моя бейсбольная бита — наименьшие из твоих проблем. Тебе повезло, что мне удалось убедить тех двух джентльменов, что на самом деле я не разговаривал ни с тобой, ни с полицией, ни с кем-то еще о чем-либо серьезном, — сам знаешь, о чем. Если бы мне этого не удалось, к тем смертям, которые уже висят на твоей совести, добавилась бы и моя. Так что послушай моего совета: возьми напрокат побольше порнокассет, запрись дома и дрочи, дрочи, дрочи. Пойди в местный супермаркет и купи себе настоящее, необезжиренное сливочное мороженое. Займись затяжными прыжками с парашютом, заделайся тореро, сыграй в русскую рулетку. Но если хочешь жить долго и счастливо, перестань рыскать по Лондону и задавать людям вопросы. Не спрашивай время у незнакомца в метро. Не спрашивай у полицейского, как пройти в библиотеку. Не спрашивай кетчуп в «Макдоналдсе». Не проси даже мира во всем мире в вечерней молитве. Будь послушным мальчиком, и однажды ты станешь добропорядочным мужчиной, а когда-нибудь — добропорядочным стариком. Иначе то, что произошло со мной, покажется тебе лишь рекламным роликом к настоящему боевику. Нападение на меня — работа для подмастерьев, такое поручают выпускникам криминальной академии. Если тебе охота проверить на собственной шкуре, как работают профессионалы, просто продолжай в том же духе. И поверь мне, больше всего на свете я хочу увидеть тебя рядом с такими же бедолагами в отделении реанимации. Тебе там понравилось, а?

Я повесил трубку, очень довольный и взволнованный. Я подобрался к чему-то серьезному.

Около одиннадцати Шила Барроуз присела на корточки и прокричала в щель почтового ящика:

— Все чисто, можете выходить. Я уезжаю.

— До скорого, — прокричал я ей в ответ, — не забывайте писать.

Через десять минут я выглянул за дверь, чтобы проверить, не соврала ли она: оказалось, что нет, не соврала — улица снова внушала мысль о нормальном тихом пригороде.

Отлично.

Я позвонил Джеймзу и попросил его отвезти меня подальше в восточные районы города: в Брикстон, Клэпхэм, Бермондзи. Там я выбрал бар повшивее (с решетками на окнах и националистическим названием на вывеске) и попросил Джеймза забрать меня через несколько часов. Я заехал в паб на коляске, так как хотел выглядеть хлебнувшим горя. Я специально оделся похуже: трикотажная рубашка, спортивные штаны и кроссовки. Я не брился и не мыл голову.

В пабе я заказал пинту пива. Как я и надеялся, какая-то добрая душа принесла мне ее от стойки.

После этого мы с доброй душой разговорились, заняли столик, и вскоре мой собеседник уже спрашивал меня, как я оказался в инвалидной коляске, а я рассказывал ему что-то близкое к правде. Я изменил место, мотив и действующих лиц. Но сохранил пистолет, кому и результат.

Вскоре к нашему разговору стали прислушиваться и другие добрые души.

— Эй, говнюки, отвалите, — потребовала первая добрая душа.

Но они ее не послушали.

Поговорив еще немного о своей беде, я перевел разговор на оружие, на то, как его трудно достать, но все же можно…

В первый день я приобрел много абстрактного, но ничтожно мало конкретного знания.

— Конечно, в Лондоне можно достать что угодно, — говорили мне, — если у тебя есть деньги.

Второй день прошел у меня примерно в том же духе. Но на третий день в самом занюханном и наиболее удаленном на восток города баре, который я осмелился посетить, — им даже пришлось на руках переносить меня в инвалидной коляске через порог — я разговорился с человеком, не хваставшим и не вешавшим лапшу на уши.

Как только я дал ему понять, что и сам приехал сюда не дерьмо пинать, мы пришли к предварительному соглашению.

— В конце недели, приятель, — сказал мне посредник. — Он будет в стране к концу недели. В воскресенье мы тебе добудем его, без проблем.

Мой посредник назвал мне номер своего мобильника, и мы пожали друг другу руки. Я так обрадовался, что чуть было не вскочил с инвалидной коляски.

Но еще в самый первый день, когда мои поиски закончились безуспешно, я, вернувшись домой, обнаружил на автоответчике сообщение от Энн-Мари.

— Алло? Конрад? Ты дома? Боже, я… вот дерьмо. Послушай, можешь приехать? Мне очень нужно увидеть тебя. Я дома. Но только если я тебя ни от чего не отвлекаю, ладно? Как там, получше? Журналисты разъехались? Просто со мной тут кое-что произошло, и… Конечно, ты не обязан, но знаешь… Мне очень нужно тебя увидеть. И… Боже… Ну пока…

Поскольку Джеймз только уехал, я решил позвонить в другую компанию, чтобы меня отвезли к Энн-Мари. Мне не хотелось слишком зависеть от Джеймза. Я был у Энн-Мари через полчаса.

Энн-Мари жила в Челси. Я знал адрес, хотя никогда раньше там не бывал. Квартира находилась в цокольном этаже высокого здания времен короля Георга. Я нажал алюминиевую кнопку звонка.

Энн-Мари открыла дверь. Выглядела она неважно: лицо покраснело, было ясно, что она плакала.

— Заходи, — сказала она.

— Что случилось? — спросил я.

Энн-Мари провела меня в гостиную. Меня встретили откровенно радостные тона. Зеленые подушки не подходили к оранжевому дивану, оранжевый диван не подходил к красным стенам, а коричневый ковер не соответствовал ничему другому в комнате. Энн-Мари была чуть более сдержанна, чем по телефону.

— Меня уволили, — проговорила она и снова заплакала. — Сегодня утром. Я пришла на работу, а они мне просто дали расчет, и все.

— О нет, — простонал я.

— Прости меня, что я просто так взяла и потребовала, чтобы ты приехал. У тебя, наверное, были другие дела.

— Ерунда, — сказал я. — Мне…

— Да, тебе, — перебила Энн-Мари, как будто я произнес именно то слово, которое она и хотела услышать. — Тебе ведь пришлось гораздо, гораздо хуже!

— Послушай, большую часть времени я, можно сказать, отсутствовал, — заметил я справедливости ради. — Тебе объяснили причину увольнения?

— Я слишком стара для этой работы.

— А сколько тебе?

— Тридцать. С моей работы человека увольняют, когда ему исполняется тридцать, если только ему не удалось достаточно продвинуться в карьере. Говорят, моделям не нравится общаться со старухами. На мою должность агентству нужны молодые женщины, только не такие худые, высокие и нервные, как сами модели.

— Это глупо, — сказал я, хотя логика была налицо.

— Это индустрия моды. Им нужны только молодые тела — ничего другого они не используют.

Я знал, что сейчас Энн-Мари нуждается не в моих советах, а в сочувствии. У нас еще будет время, чтобы поговорить о том, что ей делать дальше. Мне приходилось видеть Лили в таком состоянии, причем довольно часто, — ее карьера была полна сомнений. Каждая проба, каждая роль, каждая репетиция, сцена, слово, реплика сопровождались сомнением, плюс еще сомнение по поводу профессии в целом. Стоит ли за это браться? Может, я теряю время? И не только свое время?

Но со стороны мне было видно, что периоды величайших сомнений Лили были одновременно периодами ее величайших достижений. То, что ей казалось топтанием на месте и провалом, для внешних наблюдателей, включая меня, выглядело как легкость и неподражаемое изящество. Вопросы, которые она адресовала мне, были всего лишь суфлерским текстом. От меня требовалось, чтобы я задавал ей те же самые вопросы, а она могла бы их высмеять, как мое собственное глупейшее искажение истины.

Лили транслировала в эфир свою неуверенность, после чего улавливала отраженный сигнал и, усаживаясь перед телекартинкой своей личности, подчищала все, что появлялось на экране.

Весь этот опыт помог мне справиться с Энн-Мари. Тем более что случай Энн-Мари был куда более умеренным. Ее квартира, насколько я мог судить, по-прежнему оставалась неповрежденной: тарелки и окна были целы. С Лили все было бы по-другому. И Энн-Мари не наносила себе увечий, по крайней мере не причиняла себе физической боли, тогда как Лили в такой ситуации давно бы уже достала бритву. Конечно, она всегда следила за тем, чтобы не порезать себя в таком месте, которое снизило бы ее шансы на следующей пробе. Грудь Лили была вся испещрена шрамиками — бледными и на первый взгляд хаотично расположенными линиями. Я целовал эти тонкие белые рубчики, как будто мог разгладить их своими поцелуями, расстегнуть эти «молнии». Она использовала лезвия для безопасной бритвы, причем не мои, а те, которые покупала сама. Вполне обдуманно. Порезы были длинные и ровные. Потом она обрабатывала их в ванной. Я только находил окровавленные кусочки ваты в мусорном ведре. У лифчиков Лили, которые я бросал в стиральную машину (стиркой у нас занимался только я), чашечки были в таких случаях испачканы кровью. Иногда, судя по времени появления пятен, я мог догадаться, что она порезала себя прямо перед пробой, в театральном или студийном туалете. И вот она стояла и произносила роль для какой-нибудь рекламы стирального порошка или фарса о священниках и трусиках, и было видно, что она так сильно хотела получить эту роль, что просто истекала кровью.

Однажды она побрила себе волосы на лобке, и я чуть не умер при мысли о том, как еще она могла применить эту бритву.

При этом я не имел права читать ей никаких нотаций. Лили не скрывала от меня свои порезы, но не терпела, когда я упоминал о них. Мне приходилось принять ее склонность к самоистязанию как часть ее личности — она не могла быть иной. Стоило мне заговорить об этом, как она тут же отвечала хлестким: «Не смей!» Если я упорствовал, то она неделю дулась и отлучала меня от секса.

Это было тяжелее всего — привыкнуть к тому, что Лили могла быть счастлива, обливаясь кровью. «Будто женщин удивишь кровью и болью», — приговаривала она.

До убийства и начавшегося расследования, впрочем, о порезах Лили знали только я и все ее любовники. Алан должен был знать. И Геркулес, наверное, узнал.

В отличие от изрезанной кожи Лили, кожа Энн-Мари была идеальна. Да и жизнь ее была вовсе не такая уж конченая. Тем не менее я предоставил ей право выбрать, уместно ли залечивать ее душевные травмы в постели. Я чувствовал, что это было неизбежно. Мы еще не достигли той степени интимности, чтобы я мог утешить ее одними только словами. Она взяла меня за руку и молча повела в спальню.

В известном смысле у меня были основания для отказа: Энн-Мари как бы намекала (хотя она, скорее всего вслух стала бы это отрицать), что ее боль (от потери работы) и моя боль (от потери жизни) были равны и равнозначны. Они, однако, были даже не сравнимы — вот что я хотел объяснить ей. Только в другой раз.

Секс у нас получился нежный — такой, в котором все дышит любовью, но нет самой любви. Если бы между нами была любовь, секс мог бы быть более честным, менее нежным. Вместо я люблю тебя наши тела как бы говорили: Возможно, я когда-нибудь тебя полюблю. Каждый поцелуй содержал в себе некое обещание, и каждое прикосновение было авансом в счет будущих отношений.

В момент оргазма Энн-Мари вдруг начала всхлипывать, чего я раньше за ней не замечал. Эти всхлипывания не прекратились, даже когда она накинулась на мой член, поливая мне волосы на лобке слезами и отрываясь от работы губами и языком, чтобы вдохнуть воздуху. Я проявил достаточно жестокости, чтобы насладиться новизной ее поведения, и не просил, чтобы она остановилась.

Затем мы выбрались из постели, заказали пиццу и посмотрели по видео слезливую мелодраму из коллекции Энн-Мари. Это был ее вечер, целиком и без остатка. Я не собирался ничего менять или требовать удовольствия для себя. Создание для нее тихой зоны комфорта (пусть даже состоявшей из сплошных банальностей) приносило мне не меньшее наслаждение, чем когда я доводил ее языком до оргазма.

Оставшуюся часть вечера она в основном говорила мне спасибо, излучая благодарность всем телом из-под свободного кашемирового свитера. Спасибо за то, что ты здесь. Что ты — это ты. Что ты такой милый.

Настал подходящий момент, и я сказал ей о своей идее:

— Пока ты подыщешь что-то посерьезнее, у меня найдется для тебя работенка.

— Какая работенка?

— Помнишь, я рассказывал тебе о своем фильме…

— А где сценарий? Можно его почитать?

— Боюсь, большая его часть пока в моей голове. Но в ближайшее время я извлеку его оттуда и перенесу на бумагу. Затем мне хотелось бы отобрать несколько актеров — чтобы они почитали две-три сцены. Я с ними поработаю, чтобы сценарий обрел окончательную форму. Поможешь?

— С удовольствием, — ответила Энн-Мари, оживляясь. — Я всегда мечтала попробовать свои силы в кинобизнесе. Это может стать для меня идеальным вариантом.

— Я не хочу встречаться более чем с тремя-четырьмя лучшими кандидатами на каждую роль. Мы можем отсеять безнадежных претендентов еще на ранней стадии.

— Я понимаю.

— Я тебе заплачу, — сказал я. — Но ты должна будешь выполнять все мои указания.

— Все до единого, — передразнила меня Энн-Мари с сексуальной иронией. Энн-Мари очень точно пародировала меня, не так хорошо, как Лили, но все же вполне похоже.

— Работы будет не так уж и много: дать объявления, просмотреть заявки.

— Я, правда, возьмусь за эту работу с удовольствием. Это ведь вроде отбора моделей, так? Когда приходится пачками просматривать все эти мерзкие фотографии?

Совместными усилиями мы составили предварительный текст четырех объявлений. Вот как выглядело самое важное из них:

ТРЕБУЕТСЯ: молодой актер — юноша 16–18 лет на роль злодея в низкобюджетной короткометражке. Худощавый, темные волосы, привлекательная внешность. Опыт работы в кино не обязателен. Писать в «Лазарус продакшн», в письмо вложить резюме и черно-белую фотографию.

После этого мы дали адрес квартиры Энн-Мари. (Мы единодушно решили, что, если указать мой адрес, это привлечет к нашей затее ненужное внимание прессы.)

Энн-Мари пообещала, что уже на следующий день поместит объявления в самых известных изданиях для актеров: «Стэйдж энд скрин» и «Стэйдж».

Когда мы закончили, было уже поздно, поэтому я остался ночевать у Энн-Мари.

Мы оба плохо спали. Энн-Мари беспокоило мое присутствие в ее постели, а меня беспокоило ее беспокойство.

Я вспомнил, как спали мы с Лили — долгий глубокий сон по утрам в субботу и воскресенье: мы просыпались с рассветом только для того, чтобы напомнить друг другу, что можно вновь заснуть. С другой стороны, я не мог не вспомнить, как барахтался в бурном море ночных кошмаров Лили: как она ворочалась, как раскачивалась и шаталась под ней кровать, как мне приходилось обнимать ее, бить по щекам, успокаивать.

Все, чем я занимался с Энн-Мари, мысленно возвращало меня к Лили — думаю, Энн-Мари даже не подозревала, сколько воспоминаний пробуждало во мне наше общение. Это было все равно что открыть какую-то забытую папку в компьютере и обнаружить там еще сотню забытых файлов.

Лили сформировала мою модель общения с женщинами, наверное, на всю оставшуюся жизнь. Никогда больше эти самые важные в жизни отношения не откроют мне ничего нового, потрясающего, неповторимого.

Лили оставила после себя шрамы повсюду.

60

Вторник.

Рано утром я отправился домой, снедаемый чувством вины за то, что слишком много думаю о Лили и слишком мало об Энн-Мари. Мне было просто противно оттого, что Лили до сих пор настолько управляла моей жизнью, особенно снами.

Впервые я понял, что мне уже никогда не удастся сократить время, которое я с ней прожил. Меня это раздражало — хотелось позвонить ей и потребовать, чтобы она перестала меня донимать. Лили будто постоянно подбрасывала мне напоминания о нашей с ней жизни, куда бы я ни посмотрел. Она была виновата в том, что отказывалась покидать мои мысли. Меня переполняло детское чувство обиды, из меня рвался крик: Так нечестно, нечестно! Уходи, оставь меня в покое! Она преследовала меня и мою память: мне хотелось подать на нее в суд за домогательство и добиться, чтобы ей запретили приближаться ко мне.

Энн-Мари упомянула, что собирается провести день в поисках работы. Я надеялся, что она найдет ее как можно скорее, и эта новая работа вынудит ее уехать из Лондона. Пора было порвать с Энн-Мари, но так, чтобы я не нес за это ответственность. Энн-Мари начинала меня раздражать. Она хотела, чтобы я все время был рядом. Я же только и ждал, когда она исчезнет из моего поля зрения, хотя бы на несколько часов. Своим присутствием Энн-Мари невольно напоминала мне о той, кем она не была, кем она никогда бы не смогла стать, — о Лили. Я начал чувствовать жалость к Энн-Мари, и для меня это был верный признак того, что пора расставаться. Мне нужен был лишь повод, который помог бы мне сохранить лицо в момент расставания. Особенно удачным совпадением была бы работа для нее где-нибудь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. Тогда бы у меня была возможность произнести все эти трогательные речи о том, как мне больно с ней расстаться. Я бы предстал перед ней благородным страдальцем. Она бы заплакала; все бы было кончено; я был бы свободен. Но пока она, конечно, была мне нужна.

Приехав домой, я обнаружил на коврике в прихожей письма и газеты.

С тех пор, как я появился в таблоидах, количество рекламной почты, присылаемой на мой адрес, как минимум, утроилось. Каждый благотворительный фонд, которому я в свое время что-то пожертвовал, счел за благо обратиться ко мне с какой-нибудь просьбой. В этой почте было письмо от инициативной группы, намеревавшейся начать кампанию за реформу здравоохранения. Они хотели, чтобы я стал их представителем.

Были и другие, более личные послания — старые друзья, желающие возобновить общение, прислали торопливо написанные открытки с новыми адресами или длинные письма, полные многостраничного самобичевания.

Я отнес все это на кухню и бросил в черный пакет для мусора, который находился у меня в состоянии постоянной готовности прямо на полу.

Я проверил выпуск «Миррор» за вторник. Азиф полностью исчез из сферы интересов газеты. Им хватило двух дней его болтовни о состоянии системы здравоохранения.

Я позвонил в отделение патологии больницы Юнивер-сити-Колледж.

— Скажите, Азиф уже вернулся с острова Уайт?

— Боюсь, что мы не можем предоставить вам информацию о наших сотрудниках.

Я попробовал позвонить его матери, но она, похоже, сменила номер телефона.

Судя по всему, в деле установления отцовства того ребенка, которого носила Лили, я временно зашел в тупик.

Однако теперь, когда журналисты оставили меня в покое, я мог договариваться о встрече с Аланом и Дороти.

Я позвонил им домой. Трубку снял Лоренс, и мы немного поболтали. Однако Дороти быстро поняла, кто звонит, и с диким воплем выхватила у него трубку.

— Оставь его в покое! — закричала она.

— Ну ма-а-ам! — услышал я стон Лоренса.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы убедить ее, что теперь я могу выходить из дому без эскорта поклонников и почитателей.

Мы договорились встретиться на следующий день в Хэмпстед-Хит в три часа. Мне хотелось навязать им такое место, где бы они чувствовали себе менее уверенно, — например, камеру ужасов в Музее мадам Тюссо, Музей хирургии или даже Хайгейтское кладбище, прямо на могиле Лили. Но Дороти дала понять, что они готовы снизойти до встречи со мной только в Хэмпстед-Хит.

В Хэмпстед-Хит, так в Хэмпстед-Хит…


После этого у меня оставалась еще масса дел.

Для покупки пистолета мне нужны были наличные, поэтому я позвонил в банк и заказал требуемую сумму. Я унаследовал счет Лили, но я должен был убедиться, что смогу достаточно быстро получить деньги.

Затем я позвонил ее нотариусу, тому самому человеку в сером костюме, который приходил ко мне в больницу.

— Боюсь, мистер Редман, что вы застали меня не в самый подходящий момент. Сегодня мой последний рабочий день. Я передаю дела своему весьма достойному коллеге. Видите ли, у меня неизлечимая стадия рака.

Я выразил ему свое сочувствие.

— Нет, все в порядке. Я хорошо пожил и поработал. Подождите, я вас соединю.

Я поговорил с коллегой. Он согласился перевести деньги со счета Лили на мой как можно скорее.

— Жаль было услышать о болезни…

— Да, нам всем будет его не хватать.

— Он ведь был и поверенным Роберта, так?

— Почти тридцать лет.

— А вы не знаете, собирались ли они оспаривать завещание?

— Боюсь, что не могу сообщить вам информацию о других клиентах.

Здесь мне тоже ничего не удалось выяснить.

Поскольку квартира Лили мне должна была еще пригодиться, я позвонил и попросил, чтобы в ней снова включили воду и газ. Я также попросил, чтобы включили старый телефонный номер Лили.

После обеда Джеймз повез меня и мою инвалидную коляску на экскурсию по пабам юго-восточного Лондона.

Вечером приехала Энн-Мари.

— Я разместила объявления. Они будут опубликованы в четверг.

— Хорошо, — сказал я.

— В этом месяце у них не очень много объявлений. Есть свободное место. Было несложно…

— Хорошо.

Больше мне нечего было сказать ей.

61

Среда.

Настало время для встречи с Аланом и Дороти. Я оделся по-спортивному, поскольку меня вдруг посетила фантазия, что меня могут похитить, — Алан накинет мне на голову мешок, а Дороти свяжет руки за спиной.

Джеймз довез меня до Хэмпстед-Хит. Мы поговорили о том, как со мной обошлись газетчики. Джеймз мне посочувствовал.

Алан и Дороти заставили себя ждать и, наверное, радовались этому, ведь ко мне каждую минуту подкатывали местные гомики. Когда супруги наконец появились, они, конечно же, не принесли извинений.

Алан в своем поношенном пальто выглядел стопроцентным, открытым всем ветрам валлийцем; Дороти, в ярких красках этнических африканских узоров, была олицетворением менопаузы.

Мы прогуливались по тротуару, разговаривая вполголоса. При этом прохожие вполне могли принять меня за сына Алана и Дороти, что меня забавляло, — они не предусмотрели такую возможность. Любой, кто нас видел, мог предположить, что сын привел сюда родителей, чтобы сообщить, что он голубой, что именно здесь он знакомился со своими партнерами и что им придется принять его таким, каков он есть.

Меня также радовало, что Алана и Дороти, кажется, никто не узнавал. Жизнь с Лили научила меня вовремя отходить в сторону, пока она давала автографы. Однако, хотя последние два месяца улицы Лондона были увешаны афишами с Аланом и Дороти, никто не обращал на них ни малейшего внимания. Они работали в театре; Лили появлялась на ТВ. Они добились всего того, к чему стремилась Лили, но для большинства людей они были никем.

— Давайте покончим со всем этим как можно быстрее, хорошо? — попросила Дороти, обращаясь не только ко мне, но и к Алану.

Прими удар, имела в виду она. Будь мужчиной. Будь тем, за кого я выходила замуж. Будь открытым всем ветрам валлийцем.

— О чем ты хочешь узнать? — спросил Алан слабым голосом.

— Когда вы должны были встретиться с Лили в тот вечер, о чем, по-вашему, она хотела поговорить? — спросил я.

— А ты как думаешь? — вмешалась Дороти.

— …о нас, — ответил Алан.

— Но вы отменили встречу и сказали ей, что все кончено.

— Все действительно было кончено, — вставила Дороти.

— Алан?

— С моей стороны да, — подтвердил он.

— А как насчет Лили?

— Ее было не так легко убедить.

— Скажите, Алан, вы обманывали Дороти, обещая, что порвете с Лили, но продолжая встречаться с ней?

— Это не твое дело.

— Хорошо, тогда другой вопрос: полиция брала у вас кровь?

— Да, — ответил он. — Они взяли у меня кровь во время первого допроса.

— Вы были отцом ребенка?

— Они не сообщили мне результаты. Но меня обязали выступить на суде и попросили не покидать страну без ведома полиции.

— Нам даже пришлось отменить гастроли в Канаде, — сказала Дороти.

— Вас тоже обязали явиться на суд? — спросил я ее. Ее рот запал по краям — как у женщин со вставной челюстью.

— Да, — пробормотала она.

Я спросил ее прямо:

— Вы имели какое-то отношение к тому, что в меня и Лили стреляли, так?

Алан начал отвечать:

— Это неправда. Дело в том…

Я продолжил атаку на Дороти:

— Дело было в Лоренсе, так? У Лили либо начался роман с ним, либо вот-вот должен был начаться, так? И вы не могли этого стерпеть.

— Это неправда, — взвыла Дороти. — Я думала, что это так, но я ошибалась. Я спросила его — Мы спросили, Мы открыто обратились к нему, — и он поклялся, что между ними ничего не было. И мы ему верим. Он не врет нам, по крайней мере, когда мы задаем ему прямые вопросы.

— Что знает полиция?

— Мы им все рассказали, — ответила Дороти.

— То, что вы не сказали мне? — спросил я.

— Ты все услышишь на суде, — бросила она.

— Что я услышу? — спросил я. — О том, как Саб Овердейл познакомил вас с Тони Смартом? Который познакомил вас с настоящими убийцами? Как вы с ними познакомились? Как вас, Дороти, занесло? Как вы из ревности и страха заказали убийство? Как что-то пошло не так? Как Алан узнал и отменил встречу, чтобы не попасть под пули? Или как вы испугались и предупредили его, чтобы он не ходил, а Лили расстреляли с тем, кого она пригласила вместо Алана?

— Это самая нелепая выдумка, которую я слышала в своей жизни, — заявила Дороти.

— Но вы должны признать, — сказал я, — что кто-то хотел убить обоих сидящих за столиком: Лили и ее спутника. И поскольку этим спутником должен был быть Алан, напрашивается мысль, что существует только один человек, который мог этого захотеть, — вы.

— Ты хочешь сказать, что я хотела смерти собственного мужа?

— Да, думаю, что в какой-то момент у вас было такое желание.

— Ложь, абсолютная ложь, — сказала Дороти. — Это было совпадение, только и всего. Алан отменил встречу. Лили договорилась с кем-то еще. Откуда ты знаешь, что они не хотели убить ее и тебя?

— Только Алан и Лили знали, что они будут в ресторане в это время. Если Лили никому не сказала, значит, о встрече мог знать только еще один человек — вы.

Ветер немного усилился. Из-за горизонта послышались робкие раскаты грома.

— Пошли, — сказала Дороти Алану. — Мы уходим.

— Что ты собираешься предпринять? — спросил Алан.

— Успокойся, — сказала Дороти. — Он не может ничего доказать.

Алан обнял Дороти за плечо.

— Я знаю, это может показаться странным, но на самом деле я очень благодарен жене за то, что она сделала, — проговорил он.

— Замолчи! — крикнула Дороти, но он не замолчал. Наконец-то он предстал открытым всем ветрам валлийцем.

— Мои отношения с Лили были глупыми, незрелыми, ошибочными и опасными. В конечном итоге кто-то неизбежно должен был пострадать, и не только эмоционально. Лили не отличалась уравновешенностью, тебе это известно не хуже меня. Иногда она просто теряла контроль над собой. Она была безумно ревнива. По сути, я оказался между двух очагов ревности, но одна объяснялась любовью, а другая — жаждой обладания. Лили не могла вынести того, что ей придется меня потерять, а главное — вернуть жене. Гордыня ее не могла такого вынести. Сам знаешь, на что она была способна. Иногда она меня просто ужасала — своей привычкой причинять себе боль, чтобы сделать больно другим. У нее все сводилось к декларации или ультиматуму. Ничего не существовало на здравом, бытовом уровне. А я именно там живу, оставляя все страсти для сцены. Актерам в жизни они и не нужны, ведь можно гневаться в пьесах Шекспира, страдать у Чехова. Большинство актеров живут очень спокойной жизнью обывателей. Но Лили не могла этого вынести. Дороти поняла, что происходит, и спасла меня. Она сыграла. Ставки были высоки. Она выиграла. Лили проиграла. Но этого Лили и хотела с самого начала — обезличенной трагедии ей было недостаточно, ей хотелось все пережить самой. Она хотела стать совершенной жертвой, в которой бы никто не усомнился. На самом деле Дороти просто помогла ей осуществить ее призвание. Но теперь я думаю, что мы рассказали тебе все, что знаем и можем рассказать. Полиция долго и подробно записывала наши показания. Мы невиновны, как и ты. Вернись к нормальной жизни. Хватит жить прошлым.

Дороти грубо дернула его за руку и увлекла вниз по холму. Было слышно, как она отчитывала его за то, что он слишком много разболтал.

Теперь у меня в голове сложилась окончательная картина произошедшего: Алан договорился с Лили о встрече в ресторане; Дороти узнала об этом; Дороти взбесилась, попав в плен одновременно нескольких чувств: ревности, ненависти, страха, ярости; Дороти наняла киллера, чтобы убить Лили и мужчину, который будет с ней в ресторане; благодаря телерекламе киллер знал, как выглядит жертва; Дороти предупредила Алана, чтобы он не ходил в ресторан, потому что, если он пойдет на встречу, ему не жить; Алан ей поверил и отменил встречу с Лили; Алан не сказал Лили о планирующемся убийстве, он просто предупредил ее, чтобы она не приходила; уязвленная Лили из упрямства не отменила заказ; Лили пригласила меня, как единственного человека, которого она могла застать так поздно в пятницу вечером; по какой-то причине убийство все равно состоялось…

Дурацкая ошибка, но, как ни крути, смерть Лили была прежде всего на совести Дороти.


Возвращаясь со встречи, я был совершенно спокоен. Однако постепенно гладкому ходу моих мыслей начала мешать ненависть.

Дороти была эгоистичной дурой, которая только и умела, что жалеть и оправдывать себя. Я бы в любом случае ее ненавидел, из принципа, даже если бы не знал ее лично. Меня выводил из себя идиотизм ее поступков, полное отсутствие угрызений совести, ее беспрерывные, безостановочные, бесконечные попытки придумать себе оправдание, ее неспособность увидеть подлинную причину своего поведения — зависть к красоте и успеху Лили. Чем больше я узнавал Дороти, тем больше я ее ненавидел.

Алана я не презирал — его мне было просто жаль. Он оказался слабым человеком, еще более слабым, чем я предполагал. Было видно, что он искренне любил Лили, как и я. Любил достаточно сильно, чтобы отказаться от нее ради спасения ее жизни. Достаточно сильно, чтобы соврать Дороти, будто он перестал встречаться с ней… соврать один, два или несколько раз, — думаю, он делал это неоднократно.

Заказ убийства был поступком женщины, которая не знала, что еще ей делать. Очевидно, что сначала Дороти перепробовала все известные ей способы, стараясь удержать Алана подальше от Лили. О некоторых наиболее вероятных способах мне было противно даже думать. Но она также проявила редкую изобретательность: убедила Алана отправиться в турне по провинции, чтобы увезти его подальше от Лондона. А затем заставила его играть рядом с собой в «Макбете», чтобы каждый вечер за ним присматривать. Она все планировала заранее, но ее план провалился. Лили слишком сильно околдовала Алана. Насколько я мог судить, эти чары теперь, со смертью Лили, были разрушены. Алан выглядел виноватым человеком, полным раскаяния, но было не похоже, чтобы он по-настоящему скорбел. Дороти действительно удалось выиграть и вернуть себе Алана. Ценой этого, случайно или неслучайно, оказались смерть Лили и мое ранение, которое едва не обернулось смертью и для меня.

Как ни противно было признавать, но в каком-то смысле Дороти была достойна восхищения. У глупых есть свои преимущества: иногда они добиваются своего тем, что совершают абсолютно ошибочные поступки, но делают это настолько напористо и прямолинейно, что определенного результата все же достигают; в некоторых случаях, благодаря непредсказуемости людей и событий, результат может даже нечаянно оказаться таким, какой и планировался с самого начала. Это было хуже всего: несмотря на всю путаницу, идиотка Дороти своими идиотскими методами добилась своих идиотских целей. Алан вернулся к ней в порабощение, как адепт какого-то совершенно нелепого (для непосвященных) культа. Алан так и не разглядел очевидный страх Дороти оказаться нелюбимой (скорее всего ее и любить то было не за что), но вместо этого принял навязанную ею иллюзию, будто она действительно заслуживала любви. Каждую секунду их совместной жизни Дороти все больше и больше этой любовью злоупотребляла. Алан был прирученным зверем — его упрямство происходило единственно от сильного желания, а Лили он действительно сильно желал.

Мне в голову пришла совершенно невыносимая мысль, которую в тот момент я почти сразу отогнал от себя: если бы Лили дожила до возраста Дороти, она бы, наверное, мало чем от нее отличалась. В них было что-то общее: к примеру раздражительность и эгоизм. Не сомневаюсь, что, подобно Лили, для тайной власти над Аланом Дороти не раз прибегала к притворной беспомощности и скулила: «Я ни на что не годна, я ужасна, никто меня не любит, все меня только ненавидят». Жизнь Алана (как и моя) сводилась к утешению и ободрению. Он занимался бесконечной починкой фундамента того памятника, который Дороти воздвигла на песке (себе самой).

Тут меня посетила вторая, еще более невыносимая мысль: если бы Лили не умерла и я бы помирился с ней и мы бы вместе дожили до возраста Алана и Дороти, неужели я бы стал таким же беспомощным и жалким, как Алан?

62

В тот вечер я позвонил Энн-Мари, и она приехала ко мне с двумя огромными пакетами здоровой пищи.

— Ты слишком плохо питаешься, — заявила она.

И оккупировала кухню.

— Рисотто из настоящих лесных грибов, — сказала она.

— Здорово, — отреагировал я.

— Со спаржей, — добавила она.

— М-м-м, — выразил я свой восторг.

— Раньше мне вечно не хватало времени, чтобы нормально готовить, но зато теперь у меня его полно. И я здорово растолстею.

В кои-то веки я решил сделать над собой усилие и прислушаться к ее словам. Я был готов внимательно слушать все, что она говорила. Но все, что она говорила, не стоило того, чтобы к этому особенно прислушиваться (так, по крайней мере, мне тогда казалось).

— А мне даже нравится быть безработной, — стрекотала она. — Я теперь смотрю дневные программы по ТВ.


Через несколько часов, когда мы лежали в кровати и ели клубнику, в окно спальни влетел кирпич и приземлился прямо на проигрыватель.

На два фута правее, и он бы размозжил голову Энн-Мари; на три фута — и мне.

В трусах и майке, я кинулся к входной двери и выглянул на улицу.

В сторону Мортлейк-Хай-стрит быстро удалялась машина. Марку я разглядеть не смог — увидел только красные квадраты габаритных огней.

Когда я вернулся в квартиру, оказалось, что Энн-Мари гораздо спокойнее меня. Прежде всего она начала инстинктивно собирать треугольные осколки винила. Она включила свет (мы ели клубнику при свечах) и осмотрела разбитый проигрыватель. На деке была сильная вмятина. Энн-Мари принесла в спальню мусорное ведро и стала собирать куски разбитой пластинки двумя пальцами. Она оставила кирпич мне, как будто тот факт, что он влетел в мое окно, давал мне исключительные права на него. Меня разочаровало, что Энн-Мари даже не дотронулась до него: Лили бы тут же подскочила к кирпичу и начала его рассматривать — страстно, пристально, неотрывно, как она рассматривала все, что имело отношение к насилию: разбитые машины, труп на дороге, боксеров, женщин в супермаркетах.

На кирпиче мелом было написано только одно слово: «МУДАК». Мне этого было недостаточно; я ожидал хотя бы небольшое письмецо, скотчем или резинкой прикрепленное к кирпичу.

Чувствуя себя по-идиотски, я подошел к книжной полке и положил на нее кирпич, как будто это была просто очередная книга в твердой обложке, формата кварто или ин-фолио.

Вернувшись к Энн-Мари, я попытался остановить ее.

— Разве тебе не страшно? — спросил я. — Кирпич чуть не попал в тебя.

Энн-Мари недоуменно посмотрела на меня.

— Но ведь не попал же. — Она вновь принялась собирать осколки пластинки. — Наверное, что-то подобное с тобой уже происходило, с тех пор как о тебе стали писать в газетах.

— Да, кое-что было, например краска на двери.

— Я рада, что я сейчас с тобой. Ты как?

— Я в порядке.

— Ты уверен?

Тут я понял, что меня буквально трясет. Все у меня внутри вдруг размякло. Я рванул в туалет, еще не зная, чем кончится, — обосрусь или облююсь. Я разрешил эту дилемму довольно нетривиально, проделав оба действия одновременно.

У меня не было времени, чтобы запереть дверь, однако Энн-Мари тактично не стала ко мне заглядывать. Я слышал ее за дверью, хотя она не произнесла ни слова. Мне стало немного лучше и немного хуже оттого, что она тоже ко мне прислушивалась.

Испугал меня не сам кирпич, а звук разбитого стекла. Так впервые после расстрела в ресторане у меня проявился стандартный синдром, о котором меня предупреждал психолог, — я стал жертвой «невроза военного времени».

Мне было стыдно за себя и за свою психику, что она повела себя столь предсказуемо. Мне всегда казалось, что некоторые мои качества — интеллект, искушенность, остроумие — надежно защитят меня от психологической травмы. Разве такой человек, как я, мыслящий и склонный к самоанализу, не сумел бы все это обойти? Разве моя психика была не крепче, чем у других? Моя психика не должна была оказаться такой податливой. Психологическая помощь была нужна людям настолько тупым, что на первом занятии им требовалось разъяснение сути психологической помощи, но, может, мне стоило более внимательно прислушиваться к психологу, пока я был в больнице? В первый раз я начал понимать, что отрицание очевидных истин означает не только отрицание своего отрицания очевидных истин, но и отрицание отрицания этого отрицания. И так далее. С кишечником спорить было трудно (он не понимал языка психоаналитиков и остроумных выкладок интеллектуалов): я просто сидел на унитазе и обсерался. Мне это могло не нравиться, я мог этого не одобрять, но со мной все это случилось, и я был всего лишь я — далеко не такой крутой, каким всегда себя представлял.

Когда я выполз из туалета, я чувствовал себя не совсем мужчиной, меньше чем мужчиной. Энн-Мари была воплощением утешения. Мне казалось, что из-за того, что случилось, я утрачу привлекательность для нее. Я вновь ошибся. По крайней мере, ей нашлось занятие — она стала моей сиделкой. Замочила в раковине мои грязные трусы и майку. Уложила меня в постель и подоткнула одеяло. Продезинфицировала пол в туалете и сиденье унитаза, после чего тщательно все вымыла. А затем легла рядом и стала слушать мои излияния, мои признания в собственной слабости, признания в тщетности моей веры в свою силу. А затем я вдруг замолчал. Я оказался под водой, провалился под лед, погружался на дно, тонул. Она прыгнула за мной, подплыла и схватила за ворот. Какое-то время мы вместе барахтались под водой, рассматривая потолок моей спальни, будто нижнюю сторону льда. Но мы почему-то не утонули и не замерзли. Мы выжили, ведь наши сердца замедлили ритм и остановились. Мы лежали, смотрели на потолок и наблюдали за тем, как с темной, серой-голубой нижней стороны льда образуются пузырьки. Мы надеялись, что эти пузырьки выведут нас к проруби, в которую мы провалились, к выходу на поверхность, к воздуху и жизни. Выбравшись, наконец, на поверхность, мы долго не могли отделаться от ощущения удушья и ужаса.

Я заснул, и мне приснилось, что все это происходит еще раз.

Ночь была довольно теплой, но из разбитого окна дуло, из-за чего казалось, что в комнате прохладно.

Энн-Мари была рядом и утешала меня словами, над которыми бы я в любое другое время только посмеялся. Это была область ток-шоу. Меня втягивали в мир прикроватного столика Дороти. Мне было страшно, но я все равно не сопротивлялся.

Энн-Мари включила верхний свет, принесла побольше свечей, поставила одну из моих кассет с Синатрой. (Однажды я рассказал ей, что верю в целебную силу легкой музыки.) Медленно Энн-Мари вернула мне уверенность, возродила, воссоздала.

Она стала моим ангелом предсказуемости — без нее я бы не справился.

63

Четверг.

Утром Энн-Мари рассказала мне, что я всю ночь повторял две фразы: «Она умерла» и «Мой ребенок». Я переставлял слова: «Она — мой мертвый ребенок». Повторял их в различных комбинациях: «Мой ребенок, она мертва». Но я от них ни разу не отступил. «Мертвый ребенок мертв».

— Ты не испугалась? — спросил я ее. — Не подумала, что я спятил?

— В каком-то смысле я гораздо больше боялась, что ты не спятишь. Я не знала, как с этим еще можно справиться. Сумасшествие казалось самым безопасным вариантом.

Я чувствовал себя гораздо лучше, чувствовал, что очистился, в прямом и переносном смысле.

Убедившись, что мне лучше, и договорившись со стекольщиком, Энн-Мари отправилась за свежим номером «Стэйдж». Я попросил ее купить и другие газеты.

Из газет я понял, что мы пропустили кое-что интересное. Вчера вечером, пока мы барахтались подо льдом, Тони Смарт, несмотря на лицо в синяках и ушибы по всему телу, появился в телевизионном ток-шоу.

Насколько я мог судить, он выглядел как настоящий гангстер (темные очки и еще более темные намеки). И хотя зрители в студии понимали Тони меньше обычного, его встретили просто на ура. Люди видели, что за преступлением следует и награда, и наказание. Он снова восстановил свою связь с улицей, так необходимую ему. Перед ним маячило звание народного героя. Его разбитое лицо красовалось на обложках всех таблоидов, и эти таблоиды направили к нему женщин с огромными грудями и еще более внушительными улыбками, чтобы его утешить. Билеты на его выступления в «Комеди-Стор» были распроданы — народ хотел его узреть, пока не сошли синяки.

— Вот они, — сказала Энн-Мари. — Она развернула «Стэйдж» и показала мне объявления.

— Без опечаток? — спросил я.

— Тебе что, неинтересно? — удивилась она.

— Конечно, интересно.

— По-моему, тебя больше интересуют другие газеты.

— Нет же, мне интересно, — сказал я.

— Когда же можно будет взглянуть на твой знаменитый сценарий?

— Скоро, уже скоро.

Энн-Мари меня раздражала, но она была права. Пора было сочинить сценарий.

У меня, кстати, уже было заготовлено страниц пятьдесят текста, который я начал писать и забросил года два назад. Я написал его сразу после встречи с Лили, еще до того, как надежды сменились разочарованием, — в те первые несколько месяцев, когда она продолжала верить в меня. По жанру это был шпионский триллер, место действия — клубный мир Лондона (тогда я еще ходил в клубы). Наркобароны выступали в роли главарей шпионских сетей, диджеи — в роли двойных агентов. Я даже придумал название — «Под кайфом». В то время мне казалось, что этот современный, низкобюджетный, сексуальный сценарий так и просится на пленку. К самостоятельному творчеству меня подтолкнули неудачные попытки сотрудничать со сценаристами.

Перечитав написанное, я с ужасом осознал, что у сценаристов получалось гораздо, гораздо лучше.

В моих диалогах можно было разглядеть жалкие потуги на юмор. Обнаружилось, что никакого сюжета не было. Персонажи получились картонными силуэтами, неуклюже скакавшими по двухмерному миру. Одним из них (я краснею) была девушка по имени Нина, прямо списанная с Лили; главный герой по имени Адам был моим улучшенным автопортретом. В этой версии я отбрасывал идеально стройную тень, умел изящно подносить зажигалку к тонкой женской сигарете и мог убежать от ротвейлеров, вскарабкавшись по гладкой кирпичной стене.

Одним из более молодых персонажей был клаббер по имени Джонни. Я не успел как-то охарактеризовать его: все, что я знал о нем в то время, — это что ему предстояло очутиться в Темзе с целлофановым пакетом самоподнимающейся муки в заднем проходе. (Сам не знаю, как я собирался это снять.)

Изменение сценария не отняло много времени — я легко вставил в него сцену, которая могла понадобиться для реализации моего плана.

Энн-Мари очень обрадовалась, когда увидела, как я печатаю на лэптопе, и постоянно отвлекала меня, предлагая чаю, — ей казалось, что чай должен стимулировать мое «вдохновение».

64

Пятница.

Утром ко мне неожиданно явилась Психея, поставив меня в довольно неловкое положение. Я представил ее Энн-Мари. Они принялись оценивать друг друга. Тщеславие нашептывало мне, что это ревность, но здравый смысл напоминал, что все сводится просто к любопытству.

— Как дела? — спросила Психея.

— Внимание к моей персоне не доставило мне удовольствия, если вы об этом.

— Ушам своим не верю.

— А как дела у полиции? Справляетесь с давлением?

— Да, конечно. Мы можем выдержать и не такое. Писаки толпятся у Скотланд-Ярда, исходя слюной, когда кто-нибудь выходит или заходит, а нам все нипочем. Мы нужны им для очередной статьи, и для следующей, и еще для одной. Им приходится притворяться, что они следуют за нами по пятам и не дают покоя, — хотя бы ради самоутверждения. На самом деле в последнее время шумиха скорее поутихла, и на нас не особенно давят.

— Вы, я смотрю, успокоились.

— Да, и у меня есть на то причины. Через две недели мне дают другого подопечного. А вами будет заниматься полицейский психолог Майк Хьюз. Думаю, он вам понравится. У него другие методы.

— Умываете руки?

— Скорее выковыриваю из-под ногтей остатки грязи.

Энн-Мари, которая с ужасом следила за этим обменом любезностями, улучила момент и предложила Психее чай.

— На самом деле мы общаемся с удовольствием, — сказал я.

— Мы? — удивилась Психея. — Говорите за себя. В последние две недели он превратил мою жизнь в ад.

— Неужели? — спросила Энн-Мари.

Через несколько мгновений они уже удалялись на кухню, чтобы в спокойной обстановке обсудить там мои пороки.

Я включил телевизор.

Внезапно меня посетила мысль: Энн-Мари может проболтаться о сценарии. Вряд ли Психея додумалась бы до моей истинной цели, но я все же не хотел, чтобы она узнала о моих планах.

Я как бы случайно зашел на кухню, и их разговор прервался.

— Все в порядке? — спросила Энн-Мари.

— Да, — ответил я.

— Мы сейчас все принесем, — сказала Психея.

Да, здесь меня явно не ждали, и я отвалил обратно к телевизору, у которого уменьшил громкость, чтобы попытаться подслушать их разговор.

Время от времени до меня доносился голос Энн-Мари, взбиравшийся на пик возмущения или скатывавшийся с горы удивления: «Он что, правда так сказал?!» Было ясно, что обеим женщинам их разговор доставлял огромное удовольствие.

Все это напомнило мне тот период, когда я только начал выходить из комы. Меня просто бесило, когда медсестры перекладывали мои руки и ноги с места на место так, как будто я не имел к своим конечностям ни малейшего отношения. В тот момент я мог только ворчать. Я уже видел размытые пятна света и начал понимать целые предложения. Но больше всего меня вывел из себя случай, когда, примерно через неделю или чуть позже, я вежливо, хотя, может быть, немного невнятно, стал просить их сменить катетер. Катетер все время протекал, возможно, с того момента, как они его поставили. Однако теперь, когда я был в сознании, это начало причинять мне серьезные неудобства. Я просыпался в четыре утра и чувствовал, как прорезиненная подстилка под простынями, задерживая мочу, образует небольшую ее лужицу прямо у меня под задницей. Постепенно эта лужица остывала. Когда я позвал сестру и попросил ее что-то сделать, она просто закрыла дверь.

Когда Психея и Энн-Мари начали обсуждать меня в соседней комнате, это напомнило мне, как медсестры смеялись и болтали в дальнем конце палаты, неизменно на грани слышимости, так что я никогда не мог понять, почему я их не слышу, — из-за расстояния или из-за какого-то повреждения моего мозга.

Сестры обсуждали меня и мое поведение — сплетни помогали им дотерпеть до конца смены. Их веселое щебетание было для меня пыткой, потому что со мной они разговаривали совсем иначе. Как только одна сестра сменялась, и на меня приходила взглянуть другая, их жизнерадостность куда-то исчезала. Вместо этого я слышал снисходительное: «Заменить катетер? Выжил после такого ранения и еще чего-то требует».

Моя мать, чье почти постоянное присутствие у постели больного сына имело масштабы преданности, которую демонстрируют только герои телесериалов, в этом отношении ничуть не облегчала мою участь.

— Делай, как говорят сестры, — говорила она, — им лучше знать.

Но они ведь не лежат в луже собственной застоявшейся мочи, правда? И ты не лежишь. Если бы они только заменили катетер, этой проблемы бы не было — им бы не пришлось постоянно за мной убирать.

(Но медсестры слышали только мое ворчание и фыркание.)

— Я уверена, они знают, что делают.

Когда Психея и Энн-Мари вернулись из кухни с подносом (чайничек, чашки и блюдца от сервиза, ситечко, а также печенье, уложенное аккуратными, как чешуя броненосца, рядами на тарелочку, подходившую по цвету к остальному набору), по их глазам было видно, что теперь их объединяет страшная женская тайна. Меня обмерили, взвесили, просветили рентгеном и признали виновным — еще бы! Однако, насколько я мог судить, Энн-Мари не успела упомянуть про сценарий. Сейчас, как и в больнице, у меня оставалось только два пути: издавать подхлестываемое тестостероном ворчание (которое никогда ни к чему не приводило) или лежать смирно и позволить им нянчить меня (что в больнице по крайней мере оставляло мои ягодицы сухими на час-другой). Выбора не было. Если бы я позволил Энн-Мари контролировать разговор, она могла бы с еще большей вероятностью меня выдать. Поэтому я решил подбросить им новый повод для обсуждения самой безопасной для меня темы — моей несносности. Для чего пролил на ковер немного чая. Это наглядно продемонстрировало женщинам, какой я неаккуратный и неловкий.

— Вы только посмотрите на него, — сказала Психея.

И они обе на меня посмотрели. А затем друг на друга. И рассмеялись.

— Мне как раз требуется повод посмеяться, — сказала Энн-Мари. — Меня только что уволили с работы.

— Ой, а чем ты занималась? — спросила Психея.

Энн-Мари объяснила.

— Но работа эта далеко не такая блестящая, как можно подумать.

Тогда Психея выдала невероятное предложение:

— А тебе когда-нибудь приходила мысль, что можно поступить в полицию?

После этого их было уже не остановить. К тому моменту, как Психея собралась уходить, они успели обменяться номерами телефонов.

— Отныне ведите себя хорошо, — сказала Психея, впервые за последние полчаса обратившись ко мне напрямую.

— Не волнуйся, — проговорила Энн-Мари с порога. — Я за ним присмотрю.

Если бы мне не была нужна помощь Энн-Мари для организации пробы, я бы, наверное, бросил ее в этот самый момент. У меня уже есть мать, большое спасибо; «обермуттер» мне была без надобности.

Большую часть дня я провел, подчищая сценарий или притворясь, что подчищаю сценарий.

Субботу мы с Энн-Мари провели вместе: ходили по магазинам, в кино, обедали, занимались сексом. Энн-Мари то и дело заводила разговор о ценах на трехкомнатные квартиры. Я зашел в банк и снял большую сумму наличных. Энн-Мари воздвигала наше будущее, а я его разрушал.

65

Воскресенье, вторая половина дня.

Я сказал Энн-Мари, что собираюсь забрать кое-какие вещи из квартиры Лили. Энн-Мари захотела сопровождать меня, но я сказал, что предпочел бы сделать это один. А сам отправился на юго-восток Лондона за своим пистолетом. Я предварительно позвонил и убедился, что все готово.

Давно я не видел Джеймза.

— Я уже начал беспокоиться, что с тобой что-то случилось, — сказал он. — Думал, что ты дал деру.

Я рассказал ему о брошенном в окно кирпиче.

— Ты собираешься обратиться в полицию?

— А какой смысл?

— И то верно, — согласился он.

Мой торговец оружием ждал меня в пабе. Это был человек очень маленького роста, распространявший вокруг себя сильный запах дешевого лосьона после бритья. У его ног лежала спортивная сумка настолько криминального вида, что на нее можно было наклеивать изображение бандитского обреза в качестве фирменного знака.

— Здравствуй, — сказал он.

Мы вместе отправились в мужской туалет. По дороге он кивнул каким-то парням, чтобы они на несколько минут повесили на дверь туалета табличку «Не работает». Когда мы вошли, подходы к туалету перекрыли угрожающего вида громилы, чтобы нашей сделке ничего не помешало.

Я принес наличные, спрятав их в трусы.

— Надежно, — прокомментировал он, когда мы зашли в кабинку.

Туалет был без сиденья, без бумаги, но уж точно не без запаха — сверхзвуковой писк насыщенной алкоголем мочи занимал верхнюю часть пространства, а внизу господствовало густое гудение говна. Если бы существовал аналог звукового барьера для запахов, этот сортир бы его точно перескочил, причем с большим запасом. В таком месте невозможно было заниматься делами с комфортом и не спеша.

Продавец расстегнул сумку, аккуратно пристроив ее на согнутом колене, чтобы она не коснулась зассанного пола. Затем благоговейно вынул из нее пистолет. Он был завернут в пластиковую пленку с пузырьками, которую пришлось несколько секунд разматывать. Я нетерпеливо стоял рядом, как отец, который бесполезно топчется рядом с роженицей. Но вот появился поблескивающий серебром и синевой пистолет. Продавец передал мне его обеими руками, как передают новорожденного. Он был таким маленьким, тяжеленьким, красивым и смертоносным. Малыш, иди к папочке. Несколько долгих мгновений я счастливо рассматривал его, потом взял его как надо. Малыш мой!

Продавец забрал у меня пистолет и быстро показал его основные функции — три положения предохранителя, работу затвора, правила взведения курка для первого выстрела, после которого в дело вступала автоматика.

Увидев пистолет и подержав его в руке, я бы купил его, даже если бы он не был мне нужен для вполне конкретной цели. Это был шедевр искусства, достойный занять место в Музее дизайна рядом с «порше» или «лейкой». Все его металлические детали и сочленения были по-немецки безупречны. В то же самое время мне было трудно соединить эту холодную равнодушную машину со страстной умирающей плотью Лили.

— Извините, — сказал я, чуть не потеряв сознание.

Слишком уж трудно было бороться с сочетанием туалетного запаха (который напоминал мне о том моменте, когда медсестра вынимала из меня катетер и я ощущал этот мясной, мужской, тестостеронный запах мочи) и внешнего вида оружия (сияющего смертоносного металла, которому предстояло помочь мне с моей смертоносной миссией).

Передавая продавцу пачку денег, я не поверил, что могу купить такую вещь настолько дешево: все жестокое совершенство пистолета в обмен на изрезанную полосочками бумагу? На мгновение мне показалось, что мне придется убить его, чтобы спокойно уйти с такой ценной покупкой; его, однако, вполне удовлетворила пачка банкнот. Он дал мне патроны, инструкцию по эксплуатации и каталог; ко всему этому он даже добавил спортивную сумку — чтобы я почувствовал себя настоящим вооруженным грабителем.


После того как сделка состоялась, он стал еще более многословно расхваливать пистолет и все время пытался снова забрать его у меня, чтобы продемонстрировать его удивительные характеристики. Он хотел, чтобы я увидел в нем знатока, но для меня он стоял по ту сторону прилавка; да, я дал ему деньги, потому что это было необходимо, но настоящим хозяином пистолета был я. Он держал пистолет у себя некоторое время как товар; я же вступил в полное владение вещью. Он исказил смысл существования оружия, воспрепятствовал его самореализации; мне же предстояло полностью освободить его.

На середине беседы о достоинствах автоматического огня по сравнению с одиночным режимом, продавец вспомнил о своей криминальной сущности.

— Этот пистолет невозможно отследить, — сказал он. — Пистолет абсолютно чист и нигде не засвечен.

(Ему ли говорить мне о чистоте моего пистолета, самого чистого предмета из всех, что когда-либо попадали мне в руки!)

Джеймз не стал задавать мне никаких вопросов, когда я вышел из паба в юго-восточном Лондоне, держа в руках спортивную сумку, которой у меня раньше не было. На всякий случай я заготовил для него ответ, если бы он спросил, что в сумке, — камкодер; но он и так знал, что я приехал сюда не за тем, что мог бы купить на любой центральной улице. Мы говорили на совершенно отвлеченные темы — о футболе, о политике. Но теперь в нашем разговоре было больше мужского, чем раньше. Ощущал ли я возросшее уважение в том, как он включал сигнал поворота? Возможно. Или даже восхищение в жестком стиле его поворотов? Может быть.

У дома я дал ему необычно щедрые чаевые.

Когда Энн-Мари спросила у меня, что в сумке, я сказал ей, что там вещи из квартиры Лили.

— Дневники, фотографии, которые она не отдала мне, когда я съезжал, — соврал я. — Все в таком роде.

Энн-Мари выглядела разочарованной из-за того, что меня все еще волновало мое прошлое — и другая женщина в этом прошлом. (И что я не собирался показывать ей фотографии или дневники.)

— Я хочу их разобрать, чтобы решить, что выбросить, а что оставить.

Ее улыбка вернулась на место.

Я положил сумку на дно платяного шкафа. Мне кажется, Энн-Мари догадывалась, что в сумке не просто вещи. Когда я клал сумку в шкаф, она видела, что я затолкнул ее дюйма на два дальше, чем следовало бы. Я обращался с «вещами» не как с незначительными предметами, а как с предметами, которые я бы хотел выдать за незначительные. Мое притворное безразличие к этой сумке было слишком наигранным: она оказалась окружена ореолом ложной незначительности. Вместе с тем Энн-Мари была достаточно умна, чтобы дать мне понять, будто мой трюк удался. Она не собиралась тайком забираться в сумку. Вместо этого она собиралась дождаться, когда ее подозрение навалится на меня всем весом и станет невыносимой ношей. Если я хоть чего-то стоил, я бы это почувствовал — она требовала от меня хотя бы такой минимальной чуткости.

Однако при всей ее наблюдательности она упустила из виду одно ключевое обстоятельство: я сам изменился, причем изменился совсем недавно. Было вовсе не удивительно, что Энн-Мари этого не заметила, — она слишком мало знала меня прежним, чтобы сравнить с тем, каким я стал сейчас. К тому же между мной прежним и мной сегодняшним произошло событие такого масштаба, что здесь не помогла бы и крайняя степень близости. Даже Лили, несмотря на все те часы, что она при жизни провела со мной, Лили, с которой мы вместе завтракали и спорили, вместе наслаждались иллюзорным счастьем постельного воркования, радовались и печалились, даже Лили, живая, не смогла бы сказать обо мне ничего определенного. Я стал совершенно непредсказуемым — для самого себя тоже. Некоторые поступки, которые я уже совершил или которые еще задумывал, прежде не вышли бы у меня за рамки мимолетных фантазий: Перегородил мне дорогу на эскалаторе? Умри, гад, умри! Не взглянула на меня, сука? Умри!

Мы прошли в гостиную.

— Чаю? — спросил я.

— С удовольствием, — ответила Энн-Мари.

Я приготовил чай на кухне в полной тишине.

— Вот, — сказал я.

— Спасибо, — поблагодарила она.

У меня возникло ужасное чувство, что скоро нам не о чем будет говорить. Но это потому, что я сам был не до конца искренен, избегая той единственной темы, которая была наполнена для меня смыслом, — избегая разговоров о своем желании кое-кого убить.

66

Понедельник.

Мне нужны были подробности о беременности Лили. На Азифа рассчитывать не приходилось — это я уже понял. И полицейские, судя по всему, не сказали бы ничего нового, по крайней мере мне одному. При помощи прессы из них все же можно было выжать официальное заявление. Но в этом случае Шила Барроуз et all — и другие — снова оказались бы у моего порога, тогда как пока требовалась свобода скромного частного лица. Джозефин, которая знала, пожалуй, больше всех остальных, не стала бы со мной даже разговаривать. Таким образом, оставался только один человек, который мог что-то знать. Мне было необходимо встретиться с Ляпсусом.

Я знал, что если попробую договориться о встрече по телефону, то никогда не увижу его. Я решил, что лучше всего явиться без приглашения и выглядеть ужасно расстроенным, — эмоции должны были помочь мне преодолеть сопротивление даже самой стойкой секретарши.

Офис Ляпсуса находился в Сити, в маленьком кирпичном зданьице, затерявшемся среди небоскребов из стекла и бетона. Каждый кирпичик его как бы говорил: «Это наша земля, и она для нас дороже денег. Мы отсюда никуда не уйдем». Вот уж действительно, раз ты занимаешься недвижимостью и хочешь, чтобы тебе доверяли, тебе не пристало сдвигаться с места.

Кабинет Ляпсуса, в который я пробился стенаниями и слезами, внушал не меньше доверия, чем все здание: он был крохотный и тесный, с фотографией королевы в рамке над картотечным шкафом, содержащим вторую половину алфавита (N — Z). Однако каким-то чудом в кабинете нашлось место для двух глубоких кожаных кресел и журнального столика из стекла — от традиционного глотка спиртного ранним вечером здесь ни за что бы не отказались.

Я умерил свое видимое расстройство, как только пробился в святая святых. Мне не хотелось осложнять ситуацию так сразу.

Скрупулезно подровняв какие-то стопки бумаг, Ляпсус вышел из-за стола, пожал мне руку, усадил меня в одно из низких кожаных кресел, сел напротив, а затем приложил все старания, чтобы принять такой вид, который бы произвел на меня впечатление, что мое вторжение было апогеем его дня и что — такова уж скучная офисная жизнь — ничего более знаменательного в этот день не произойдет.

Вытянув ноги, он устроился поудобнее, как будто мы отдыхали в кабинете босса в его отсутствие, хотя Ляпсус и был этим самым боссом, самым что ни на есть тут главным. Я заметил продолговатые полоски дряблой белой кожи, обрамленные его подвязками для носков.

Мы немного поболтали о его картотечных шкафах, которые я уже имел возможность оценить во время своего предыдущего и единственного визита сюда (Лили, обед, смущение, бегство): они были окрашены в темно-синий цвет, а своей предысторией были связаны с флотом. Ляпсус снял их со списанного сторожевика, который должен был пойти на слом. Внутри шкафов был спрятан какой-то специальный механизм, предотвращавший их опрокидывание во время шторма (о чем Ляпсус мне уже говорил, но без колебаний поведал снова).

Сама эта картина мне нравилась: готовые противостоять любому шторму военно-морские шкафы в кабинете финансиста в здании георгианской эпохи в самом центре Сити.

Однако пора было переходить к действительно важным предметам. Я произнес короткую речь, после чего стал ждать реакции Ляпсуса. Она не последовала.

— Вы меня слышали?

— Да, конечно, слышал, — ответил Ляпсус.

Он проверил, безупречно ли начищены его ботинки, нагнулся и указательным пальцем смахнул с одного из них какую-то пушинку.

Я снова спросил:

— За то время, что вы с Джозефин прожили вместе после примирения, она вам что-нибудь рассказывала?

Он поморщился — то ли от моего упоминания об этом периоде, то ли от своего воспоминания о нем.

— Вы ведь понимаете, что нам было нелегко говорить на эту тему.

Тупик.

— Просто мне было интересно, может, вы знаете… может, вы как-то использовали свое влияние, чтобы узнать…

Я попытался предоставить ему возможность самому закончить в уме мои предложения. Наши разговоры всегда строились на полунамеках и продвигались вперед как бы маленькими прыжками, незначительными шажками, сделанными чуть в сторону. Однако на этот раз нам приходилось совершать танцевальные па, словно размеченные на большом листе бумаги. Шаг за шагом, никаких срезанных углов. Или настоящее танго, или ничего.

— Мне кажется, Конрад, вы переоцениваете мое влияние.

— Вы пытались выяснить, кто был отцом ребенка? Ведь это мог быть мой… то есть, это мог быть я. Мне кажется, что так оно и было, но я не уверен на сто процентов, а мне нужно знать это.

— Иногда бывает, что человек переоценивает и свое собственное значение.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что его слова были не оскорблением в мой адрес, а скорее дальнейшим самоуничижением.

— Вы хотите сказать, что пытались, но потерпели неудачу?

— Мне ответили, причем довольно твердо, что придется подождать до суда, как и всем остальным.

В переводе с языка Ляпсуса это означало: «Да, я пытался и потерпел неудачу».

— Хорошо, — произнес я, — но мне хотелось бы верить, что, если бы вам все же удалось что-то узнать до суда, вы бы мне сказали. Надеюсь, вы понимаете, что я чувствую от того, что ничего не знаю наверняка, могу только догадываться, но не знаю. Вся эта неопределенность…

Никогда еще Ляпсус не выглядел так по-человечески.

— Меня вызывали для опознания тела, — сказал он. — Джозефин где-то отдыхала со своим очередным другом. По-моему, в Корнуолле. Полицейские не смогли ее найти и поэтому позвонили мне. Такое зрелище не забывается. В каком-то смысле я даже рад, что избавил от него Джозефин. Бог свидетель, за эти годы я немало сделал для нее. Она, конечно, этого не ценит, не понимает, как это было ужасно, но ведь в этом и состоит мой долг, верно? — защитить ее от знания о том, что ей лучше не знать.

— Что ж, наверное, мне пора, — сказал я.

— Поэтому, как видите, я не мог говорить об этом с Джозефин.

— Надеюсь, — сказал я, — надеюсь, что вы не слишком меня вините.

— Вас? — переспросил Ляпсус, услышав меня впервые за последние несколько минут. — Нет, я виню не вас, а Бога.

После этих слов я не мог удержаться от того, чтобы не уставиться на него в изумлении. В моих отношениях с ним я как будто постоянно бросал камешки в колодец, ожидая услышать приглушенный всплеск где-то внизу, но до меня не доносилось ни звука. И вдруг, бросив камень покрупнее или подольше подождав, я что-то услышал — едва различимый всплеск метафизической обиды. Только сейчас я по-настоящему понял, насколько Ляпсус ненавидел себя. Раньше мне как-то не приходило в голову, что я не открыл ему ничего нового, когда, некоторое время назад, в приступе подростковой жестокости, сообщил ему кличку, которую придумали для него мы с Лили. Теперь я видел, что Ляпсус и сам это понимал — он и без нас всегда знал, что был Ляпсусом. Наверное, еще до того, как познакомился с Джозефин. И он не был Ляпсусом, допущенным его прежней женой. Он винил гораздо более августейшую особу.

Когда я вышел из его кабинета, я впервые с тех пор, как мы нашли ему это прозвище, думая о нем, назвал его по имени — Роберт.

Удаляясь от невысокого здания георгианской эпохи, я был убежден, что могу точно сказать, что делает в то же самое время Роберт: звонит секретарше, ровным голосом просит в ближайшие четверть часа — нет, лучше в ближайшие полчаса — ни с кем его не соединять, садится за письменный стол, смотрит на фотографию в рамке (на которой Лили, Джозефин и он сам изображены с деланным выражением довольства, словно бы щурясь против солнца в воскресный день) и плачет так, как у меня ни разу не было причин плакать (он не себя жалеет, а оплакивает всю свою жизнь).

Хотя на улице было жарко, мне показалось, будто я очутился в огромной морозильной камере, где мясники хранят туши, и кто-то меня там запер. В одно страшное мгновение я осознал, что Роберт — самый одинокий человек из всех, кого я знал.

И тут же меня посетила другая, не менее леденящая мысль: хотя Лили всегда отрицала даже малейшее сходство с отцом, на самом деле у нее с отцом было ровно столько же общего, сколько и с матерью. По сути, мать Лили жила, подчиняясь стадному инстинкту: она не верила в свои чувства, пока они не проецировались на других и не отражались вновь на нее; отец Лили был полной противоположностью матери, то есть стопроцентным солипсистом: он не верил, что у кого-то, кроме него, могли быть эмоции, и, конечно, не допускал, что мнимые эмоции других имеют хоть малейшее значение. Следовательно, он недооценивал общение с другими людьми, полагая, что любые разговоры уступают беседам с самим собой. В этом (а также, как я теперь понимал, во многом другом) Лили походила на отца — в этом ужасном нежелании общаться, в этой ужасной (если смотреть со стороны) неготовности идти на контакт.

Внешне они были очень разные: он — невзрачный и скучный, она — яркая и интересная. Однако — и только теперь я понял, что это было возможно (и как это было возможно), — те самые черты, которые делали отца Лили таким непривлекательным, придавали Лили обаяние: твердость, уверенность в себе, стиль.

Я чувствовал, что подобные мысли были оскорблением памяти Лили — или, что еще хуже, ее самой. Как будто своим восприятием я менял не только ее образ, остававшийся со мной, но и то, кем она на самом деле была при жизни, — в те времена, когда, несмотря на всю ее холодность, моя любовь могла для нее что-то значить.

Я выбросил эту мысль из головы — призрак Лили после ее смерти уже и без того изменил мое представление о ней. Нужно было сохранить хоть что-то от изначальной сути. Лили должна была остаться такой, какой была, потому что именно такой она и была. Лили была той Лили, которую я знал, с которой жил и которую любил, и которая, по крайней мере некоторое время, тоже меня любила. Мне не хотелось чересчур переписывать историю своих отношений с ней — если бы я это сделал, то лишился бы слишком многих причин жить.

67

Чтобы как-то восстановить в памяти самый лучший образ Лили, я, наконец, во второй раз посетил Хайгейтское кладбище. Этим солнечным днем нам обоим нужно было кое-что сделать: ей нужно было вновь пройти погребение; мне нужно было примирить мои воспоминания о ней с новыми фактами, которые я о ней узнал. Лили (или, по крайней мере, прежняя Лили, живущая в моем сознании) была тем человеком, за которого я решил отомстить. И если бы мой план удался, следующее посещение ее могилы должно было состояться еще не скоро.

Я прошел, хрустя гравием, по широкой аллее мимо могилы Карла Маркса к той части кладбища, где располагались более свежие могилы.

Над кучей гниющих лилий, когда-то принесенных для Лили, я увидел тонкую женскую фигуру. На какое-то безумное мгновение мне показалось, что это сама Лили. На женщине было точно такое же платье, как у нее. Тут я, конечно, понял, что передо мной Джозефин.

Мне было интересно, зачем она пришла сюда именно в тот день, но потом я вспомнил, что ей, как матери, не нужен был особый повод для посещения могилы погибшей дочери; вероятно, Джозефин приходила сюда каждый день.

На разворошенной гниющей куче лилий лежал букет свежих цветов — красных роз.

Я тяжело затопал по гравию дорожки — я хотел дать Джозефин возможность услышать мои шаги, поднять взгляд и овладеть собой, прежде чем я подойду достаточно близко, чтобы начать разговор. Но всякие формы такта ей были безразличны. Очевидно, я застал ее во время нового приступа скорби или возвращения худшего из прежних.

Когда я встал рядом, она едва заметно повернула голову и увидела, насколько я мог судить, мои ботинки и брюки. Даже сквозь слезы она меня сразу узнала.

— А, Конрад, — проговорила она, — ты тоже пришел.

Джозефин сделала шаг в сторону, чтобы освободить мне место у могилы. Что-то в ее движении подсказало мне, что она ожидала увидеть у меня в руках цветы. Тот факт, что у меня не было цветов, неожиданно смутил ее. Джозефин не мыслила себя без устоявшихся форм социального поведения, которые, кроме всего прочего, помогали ей демонстрировать окружающим свое горе. С ее точки зрения, я был просто обязан принести цветы на могилу любимой женщины. Мне стало стыдно — даже притом, что я сознавал, насколько смехотворной оказалась причина моего стыда. Как будто глубину чувств можно было измерить числом посещений цветочного магазина. Когда по моей недвижимой фигуре Джозефин поняла, что я не принес с собой полагающуюся покойнице дань, она чуть заметно вздрогнула — казалось, отсутствие цветов у меня в руках причинило ей физическую боль.

Вот каким зятем я мог когда-нибудь стать! (Не думаю, что она понимала, как далеко мне было до того, чтобы стать ее зятем. Брак всегда был у нас запретным словом, по крайней мере для Лили.)

Джозефин смилостивилась и решила дать мне шанс выразить мое горе в каких-нибудь нецветочных формах, например в словах:

— Без нее и жизнь не в радость, согласен?

— Целиком и полностью.

Такой Джозефин, должно быть, была на похоронах: как никогда искренне опечаленной и в то же время соблюдающей все полагающиеся социальные нормы. Мне эти нормы были почти неизвестны; их изобрели и от них же успели избавиться предыдущие поколения. Мое повторение этих норм было основано на догадках и лишено глубины. Все это заставило меня почувствовать себя ребенком, как будто Джозефин была моей матерью и помогала мне справиться с бедой. Казалось, моя «мать» говорила: Вот что значит быть взрослым. Ты понемногу все узнаешь, но пока у нас мало тем для общения.

Моего ответа Джозефин было недостаточно. Я попытался что-то добавить, одновременно избежав вариаций на тему: Мы больше никогда ее не увидим… — хотя именно это мне больше всего хотелось сказать, вместе с концовкой, против которой не возражала, как минимум, половина моего естества: …И слава Богу!

— Мне кажется, я не смогу ее оплакивать, пока не разберусь, пока не пойму до конца, кем она была на самом деле.

Джозефин, не поднимая головы, посмотрела на меня искоса. Никогда прежде в моем присутствии она не допускала такого робкого, девичьего движения.

— Полагаю, ты говоришь о ребенке.

На мгновение я лишился дара речи — избитая фраза, но какая точная.

— Они похоронили его здесь, да? Вместе с ней?

Джозефин кивнула.

— Они поместят его имя на надгробную плиту?

— Эта часть кладбища не освящена, здесь мы можем делать все, что пожелаем.

— Вы дали ему имя?

Джозефин отшатнулась от могилы.

— Как можно? — всхлипнула она. — Как можно?

— То есть ей, а не ему, — пробормотал я себе под нос.

— Я как раз собиралась уходить, — сказала Джозефин. — Ты сможешь побыть один.

— Нет, не торопитесь, — сказал я. — Я не стану здесь засиживаться. Я просто хотел… ну, вы понимаете… увидеть ее.

— Мне ли не понять, — проговорила Джозефин таким тоном, как будто я допустил какую-то бестактность — как будто я усомнился в том, что она действительно мать Лили.

Дело принимало нежелательный оборот; мне нужно было немедленно что-то сказать. Но Джозефин меня опередила:

— Знаешь, все эти переживания — наверное, это можно назвать переживаниями — вернули меня к религии.

Я вспомнил о католицизме Лили, проявлявшемся на Рождество.

— Мне пришлось обратиться в католичество, чтобы выйти за Роберта. Наверное, это должно было меня насторожить, да? Помочь увидеть его истинную сущность? Можно было ожидать, что настолько явный сигнал опасности я замечу. Но в то время я думала, что это просто-напросто выльется в более масштабную, экзотическую церемонию бракосочетания. Поэтому я пошла на беседу со священником, выучила катехизис и все такое прочее. Но я никогда не предполагала, что это будет для меня что-то значить. Теперь я снова хожу к священнику, причем к тому же самому. Он живет все в той же самой вонючей квартирке. Мне помогает уже то, что в этой квартирке, я уверена, ничего не изменилось. Я готова поклясться на Библии, что сейчас он носит те же самые тапочки, что и тридцать лет назад. (Тогда я их успела очень хорошо изучить, знаешь ли, — все время на них таращилась, чтобы не встретиться с ним взглядом, особенно когда он распространялся о непорочном зачатии и тому подобном.) Эти тапочки кажутся мне символом преемственности и неизменности Церкви.

Ее речь постепенно превращалась в монолог, который я не в силах был остановить.

— Думаю, я начала это осознавать во время похорон. Меня всегда раздражало, что Церковь использует важные события в жизни человека, связанные с масштабными церемониями, — крещение, свадьбу, похороны, — чтобы «закогтить» его разум. Я считала это коварством. Но теперь, как мне кажется, я понимаю и даже признаю, что это правильно. Потому что именно в эти моменты люди переоценивают свою жизнь. И Церковь дает человеку возможность, благодаря своим ритуалам, все обдумать и, возможно, измениться. Лично я воспользовалась этой возможностью. Может показаться, что я говорю об этом слишком легко, даже с каким-то налетом богохульства. Но без Церкви я бы случившегося не пережила. Я чувствую себя немного обманщицей — ведь христианская вера полна страданий и мученичества, а я так долго ее игнорировала, пока сама не познала страдание.

Я так и знал, что она не забудет упомянуть собственные страдания.

— Но Церковь меня за это не осуждает. Католики не первый день на свете живут; они именно этого ожидают, к этому готовятся. Сколько бы вы ни пренебрегали их Церковью, они все равно готовят к этому и вас. Вы ведь пренебрегаете именно ими, не кем-то еще. Не протестантами. Вы пренебрегаете священниками, мессой и Девой Марией. Вернувшись к Церкви, я с удивлением осознала, как много помню из катехизиса, хотя за все эти годы я вспоминала о нем не больше восьми-девяти раз.

Уже сейчас было ясно, что следующий роман Джозефин Айриш будет невыносим — и, вероятно, невыносимо успешен. Теперь у нее был крючок (горе), леска (длинная и упругая, как ее строки) и грузило (трагическое падение интонации в конце каждой ее длинной и упругой строки). Мне пришла мысль, что если Джозефин не переключится на создание учебников для иезуитов, ее ожидает участие в бесконечных слезливых ток-шоу с патетическими звонками телезрителей.

Я осознал, что слишком долго молчал и тем самым дал Джозефин повод продолжать ее монолог.

— Меня саму поразило, что я продолжала писать, несмотря ни на что. Видишь ли…

Погода в тот день будто сговорилась с Джозефин, которая упорно подталкивала меня к патетике. Мухи-однодневки яркими блестками порхали над бутенем. Плющ осторожно пытался стряхнуть с себя зимнюю пыль. В такой день случайные попутчики невольно делаются друзьями, любовниками или, по меньшей мере, обращаются к общим воспоминаниям. Это была погода для детских фотографий — светлые пряди еще не подернула седина, а нежная чистая кожа не покрылась старческими пятнами. Это была погода, запечатленная на фотографии со стола Роберта. Я в такую погоду не верил. Моим нелепым эмоциям должна была соответствовать нелепая погода: град при 90º по Фаренгейту горизонтальный дождь при температуре ниже нуля. Но природа была на стороне Джозефин, которая удивительно сочеталась с этим светлым днем: он согрел и смягчил ее лицо, разгладил морщины. Я видел в ней Лили, так же как я видел Лили в Роберте, но это ее отражение было лиричнее, сексуальнее.

Она что-то говорила и говорила, но, похоже, понимала, что я не слушаю. Тогда она воспользовалась возможностью продемонстрировать себя в нескольких лестных ракурсах, поворачивая лицо из тени на свет и обратно. Я чувствовал, что со мной заигрывают, а Лили никогда этого не делала; ей никогда не нужно было просить, чтобы я был с ней. Я всегда был наполовину готов откликнуться, даже прежде чем она задумывалась об этом, — если вообще когда-нибудь пускалась в размышления.

В тот момент желание взять Джозефин за руку показалось мне естественным (как бы я потом не вздрагивал при воспоминании о нем). Казалось, что мы обязательно должны остановиться и повернуться друг к другу заплаканными лицами. Еще до того, как мы поцеловались, у нас возникло ощущение, что мы уже целовались раньше, много раз, — целуя Лили.

Рот Джозефин был очень мягким, по старушечьи мягким. Я знал, что у нее были протезы, и, даже несмотря на чуть затуманившее голову желание, все пытался понять, смогу ли я почувствовать разницу между протезами и настоящими зубами, — например зубами Лили. Я ощутил, что места соприкосновения протезов с деснами чуть толще и грубее, только и всего.

Большая часть моего ума была где-то далеко: я думал о том, как странно, что все это происходит; думал, уже заранее, о возможных оправданиях, которые мы с Джозефин будем изобретать, — нелепо, минутный порыв, горе, что-то непонятное.

Я страшно разозлился при мысли о том, что Энн-Мари сидела в моей квартире в Мортлейк и я не мог поехать туда с Джозефин.

Это безумие, чуть было не сказал я. Мы точно знаем, что совершаем глупость, и все равно продолжаем это делать.

Я протянул руку, чтобы убрать прядь волос с глаз Джозефин, и в этот момент вспомнил, сколько раз отваживался на такой нежный жест с Лили. Я убрал руку, готовый полностью отказаться от своего порыва.

Джозефин задыхалась, не скрывая, в отличие от меня, своего желания.

— Куда ты хотел ехать после кладбища?

— Вообще-то домой, — ответил я.

— Мы можем поехать к тебе?

— Нет, не получится.

— Хорошо, — мягко сказала она. — Тогда — ко мне. Я на машине.

Чтобы мой рассудок не помутился впоследствии при воспоминании об этом эпизоде, я не мог не спросить:

— Ты серьезно?

Но Джозефин с ее патетикой было уже не остановить.

— Какая разница? — ответила она, взяла мою руку, поцеловала ее и отвела меня к своему «вольво».

68

Джозефин, которой вскоре предстояло окончательно превратиться в старуху, уже начала покрывать свое тело слоем ароматных присыпок и пудр. Приблизившись к нему на расстояние поцелуя (надо признать, что одним поцелуем я все же не ограничился), я начал безудержно кашлять. Несомненно, все эти пудры, по замыслу Джозефин, должны были скорее притягивать, чем отталкивать партнера, но для меня они с самого начала послужили предупреждением, чтобы я не приближался к ней слишком близко — во всех смыслах. Дом Джозефин тоже оказался хранилищем пудр и прочих сухих веществ, главным образом пыли, ряда бутылочек с разноцветным песком, собранным в пустынях и на пляжах мира, бесчисленного множества ароматических смесей из цветочных лепестков, банок риса, горошка и фасоли. Казалось, что даже у Порчи и Хаоса организм обезвожен, — они лакали молоко, которое им налила Джозефин, с такой жадностью, что оно пенилось. (Джозефин не без удовольствия отметила, что кошки никак не отреагировали на мое появление.)

Я, конечно, бывал у нее дома и раньше, но только когда сопровождал Лили, что делал не очень-то охотно.

По фотографиям прелестной хозяйки, развешанным в гостиной (ни на одной из них Ляпсуса не было), можно было видеть, что Джозефин, в отличие от Лили, в молодости отличалась округлостью форм. Во время моих прошлых посещений мне показывали фотографии из детского альбома Лили, которая всегда была высокой и тонкой, как стебелек.

Теперь фигура Джозефин была скорее резко очерченной, чем пышной. Кости ее лица казались такими хрупкими, что я опасался повредить их своим дыханием. Волосы на ее лобке были какими-то пыльными — как перекати-поле на сером мягком песке пустыни. Однако в тот момент сила физического желания настолько исказила координаты моей сексуальной вселенной, что все это не вызвало у меня отвращения и не ассоциировалось с материнским лоном.

Кстати говоря, лежа на Джозефин, я действительно потратил немало умственной энергии, стараясь не думать о собственной матери, о том, что я призываю ее или трахаю.

Сначала мне казалось, что Джозефин была предметом, к которому можно прикасаться только с крайней осторожностью. О существовании ее скелета нельзя было забыть ни на секунду — он прямо выпирал из-под кожи. Но она сама, как выяснилось, считала себя более стойкой и хотела от меня грубости.

— Не будь ты таким нежным, — потребовала она по ходу дела, — терпеть не могу нежности. Меня от нее тошнит. Я не для этого тебя сюда привела.

Я не мог не вспомнить о Роберте — а с ним она вела себя так же? А он, как настоящий джентльмен, отказывался относиться к ней грубо?

Я с омерзением представил себе их медовый месяц. Может быть, из-за этого она так сильно разочаровалась?

Когда мы с Лили жили вместе, у меня время от времени возникало ощущение, что однажды ее отец проделал с ней нечто чудовищное, и именно поэтому Джозефин его бросила. Это бы объяснило отвращение, которое питала к нему Лили. Но теперь мне казалось, что это отвращение можно было объяснить как раз обратным — он вовсе не домогался ее и тем самым лишил ее явного, четкого, однозначного оправдания ее испорченности. (Я не сомневался, что Лили обвиняла отца в том, что он ее испортил, не важно, произошло это на самом деле или в ее фантазиях.)

Я занимался возмутительным вторжением в психологическую предысторию Лили. Все это напоминало инцест, половину привлекательности которого составляет наложенное на него обществом табу. Второй половиной, в моем случае, было здоровое стремление к извращению: я не хотел этого делать и поэтому делал. Извращенность выбора — торжество выбора над желанием: вот что я стремился здесь доказать.

Джозефин прошлась ногтями сверху вниз по моей спине.

Она была жива, ее дочь — мертва. Я начал выражать свою ненависть к ней и возмущение этим фактом в том, как я ее трахал. И похоже, ей такое выражение ненависти нравилось. Именно этого она хотела, на это намекала.

Мы больше не двигались в сладком единении: как в джазе, я намеренно сбивался с ритма, стараясь угадать, когда начнет сжиматься ее вагина, и разочаровывал ее, сдерживал ее слишком легкий и быстрый оргазм.

— Так-то лучше, — бормотала она. — Гораздо лучше.

Ненависть Джозефин к самой себе находила выражение в том, что мой член, которого она не желала, пробивался к ее бесплодной матке.

Мой лобок терся о ее лобок, постепенно увлажняясь. Чем легче мне становилось, тем яростнее я сопротивлялся этой легкости.

Линиями и изгибами тела совокупляющаяся Джозефин все больше напоминала мне Лили за тем же занятием. С закрытыми глазами эту иллюзию (а значит, и мою эрекцию) было поддерживать тяжелее, потому что старушечий запах Джозефин отбивал у меня всякое желание, и я начинал представлять себя Джеком-Потрошителем, насилующим хныкающую пенсионерку. Я старался не закрывать глаза и таращился на складку кожи в форме буквы Y между ее подмышкой и рукой. Этим она была больше всего похожа на Лили.

Когда мы с Лили занимались сексом, она предпочитала, чтобы я тянул ее за волосы, царапал, больно впивался ногтями в ягодицы, бил по лицу, щипал соски и занимался кровопусканием.

«Это помогает», — обычно объясняла она.

Джозефин вела себя точно так же, что меня вовсе не радовало.

Откуда только Лили всего этого набралась? Узнала еще девочкой, хрестоматийно заглянув в спальню матери, когда та с кем-нибудь совокуплялась? Если так, то с кем в этот момент была Джозефин — с Ляпсусом или с кем-нибудь еще? Или они с матерью делились друг с другом своим сексуальным опытом? А может, такое поведение было каким-то образом заложено в ее генах?

Мы с Джозефин узнавали друг о друге настолько непристойные вещи, что, казалось, мы никогда больше не сможем общаться в нормальной обстановке. Встреча за обеденным столом вызвала бы у обоих тошноту. Случайная встреча на улице кончилась бы приливом крови к лицу и желанием немедленно остановить такси. Одно только воспоминание о том, чем мы с ней занимались, гарантировало нам рвоту и судорожные объятия с унитазом. Но все это было делом будущего, о котором мы упорно старались не думать.

Наши тела больно терлись друг о друга во всех точках соприкосновения. Лобковые волосы сдирали кожу подобно кухонным губкам из металлической проволоки.

Джозефин уже была готова к оргазму и выходу из него. Ей было достаточно повторения одних и тех же движений, снова и снова. А мне хотелось задолбать ее до смерти — обычного оргазма мне было мало.

Я вспомнил о Дороти, о том, что подо мной сейчас вполне могла бы быть и она. Но в нее я хотел послать пули, а не порции своей спермы. Требовались ускорение, твердость, масса, температура — все свойства пули, убивающие организм. Жаль, что мой член, при всем своем сходстве с пулей, мог обеспечить лишь жалкое подобие настоящего трахания, которое кое-кто скоро должен был получить.

Я считал свои движения: раз, два, три, четыре, пять, шесть. (В нас с Лили выпустили шесть пуль.)

К моему неудовольствию, Джозефин начала кончать на трех с половиной. Я же продолжал двигаться, непременно стараясь завершить каждую новую серию фрикций.

Затем я вынул из нее член, залез ей на грудь и стал дрочить, целясь в лицо. Пора было покончить со всеми этими присыпками и пудрами, заменив их жидкостью, самым натуральным кремом для лица, который способствует сохранению здорового цвета кожи; мне хотелось хоть отчасти вернуть ей утраченную молодость.

Но Джозефин поняла мои намерения по-своему (возможно, умышленно). Она не хотела пачкать лицо, поэтому взяла мой член в рот, обхватила яйца ладонью, и я кончил прямо ей в небо. Отвратительную устрицу моей спермы она проглотила без малейших колебаний. Какие бы планы она ни строила, что бы она там себе ни навыдумывала, какие бы сомнения ее ни терзали, роль должна была быть сыграна без помарок.

Я, со своей стороны, тут же откатился от нее подальше. Больше всего я боялся расслабиться, пригреться и принять произошедшее как зарождение каких-то отношений. Даже поднесенный ею стакан воды, выпей я его, стал бы жестом оцененного гостеприимства, намеком на мою признательность, на взаимность чувств. Я опрометью выскочил из постели и начал искать брюки.

— Что случилось? — спросила Джозефин, вытирая рот рукой, хотя этого можно было не делать: она знала, что проглотила все до капли.

Развратная поза, нагота, помятая постель придавали ей вид шлюхи; я же был ее клиентом, растратившим себя, смущенным, мечтавшим о бегстве назад, к своей стабильной жизни, обливавшимся потом, снедаемым чувством вины. Если бы у меня была с собой какая-нибудь приличная сумма, например сто фунтов, я бы, наверное, оставил их Джозефин на ночном столике, сунул бы под пурпурное основание фарфоровой лампы.

Я покачнулся, стараясь стоя попасть в трусы сначала одной, а потом другой ногой. Мне почему-то было противно куда-либо садиться или на что-либо опираться в ее спальне. Я хотел убраться оттуда, не навлекая на себя новых долгов, пусть даже незначительных.

— Ты куда? — спросила Джозефин. — Что-то не так?

— Мне нужно домой, — сказал я, а затем добавил невпопад: — Я скоро переезжаю в квартиру Лили.

Джозефин дотянулась до пачки сигарет с низким содержанием смол, лежавшей на столике.

— А ты не думаешь, что тебе там придется трудно? — сдержанно поинтересовалась она, все еще сохраняя посткоитальное дружелюбие.

— Трудности меня не остановят. У меня есть свои причины для переезда.

Джозефин зажгла сигарету и откинулась на подушку.

— Я так и не поняла, что Лили в тебе нашла, — уж точно не сексом ты ее привлек.

В этот момент я как раз натягивал белую нательную футболку, поэтому не нашелся, чем ответить на оскорбление. Джозефин хитрила. Возможно, в этом и состояла причина, по которой она оказалась со мной в постели (или, правильнее сказать, затащила меня в постель), — она хотела получить власть надо мной, чтобы иметь возможность причинить мне еще более сильную боль. Как будто я испытал мало боли. Как будто я заслуживал новых страданий. Но если так, то все это было очень по-взрослому — секс с намерениями, не имеющий к сексу никакого отношения. (Какими по-детски наивными иногда бывают фильмы для взрослых.)

Тот факт, что я оставил себе квартиру Лили, явно значил для нее очень многое.

Внезапно наше усердно оберегаемое мягкорисующее восприятие отказало. Главный оператор разлюбил нашу кожу — вообще человеческую кожу. Все вырисовалось в самом откровенном и грубом виде: поры размером с дырки в грязном дуршлаге, волосы там, где их быть не должно, вежливо не замечавшиеся еще несколько минут назад складки жира, серебристые следы от растяжек на коже Джозефин.

Еще несколько нелепых прыжков и пошатываний, и я справился с носками и ботинками.

Джозефин спокойно наблюдала за мной с кровати, выпуская к потолку дым с пониженным содержанием смол.

С Джозефин я состязаться не мог: против меня было знание и ощущение уверенности, которое дает человеку осведомленность. Я вообразил себя страдающим от жажды ребенком, которому не спится, который отправился на кухню за стаканом воды и вдруг встретил там алкоголичку-гостью, оставшуюся ночевать по приглашению родителей и тайно отыскивающую кулинарный херес. С ней можно было немного пошептаться в темной кухне. Но когда она, спотыкаясь, уходила, — в ее дыхании был одновременно тяжелый запах, как при гриппе, и сладость капельки хереса, — каждое ее неловкое движение сводилось к идиоме, к особому языку, который, как она понимала, ребенку неведом, — это был язык стыда. Мне не было стыдно, и поэтому я не впал в особую степень взрослости; мои удовольствия еще не сопровождались болью, как у взрослых; мне еще предстояло пройти через деинтоксикацию после множества интоксикаций. Меня шумно посвятили в тайну стыда, и тот факт, что меня в него посвятили, лишний раз доказывал, как далек я был от подлинного опыта. Наверное, я мог бы убежать наверх со своим стаканом воды, оставляя за собой серебристые брызги на ковре в коридоре, и, наверное, лег бы спать взволнованным от приобщения к чужой лжи и не до конца понятого мной унижения. Но на следующее утро я бы проснулся все тем же не ведающим стыда ребенком.

— Я позвоню, — это были мои последние слова перед уходом.

— Да уж, сделай одолжение, — с иронией отреагировала Джозефин.

Я вышел из дома, даже не попросив ее вызвать для меня такси. В результате мне пришлось слоняться по Сент-Джонз-Вуд не меньше получаса, пока рядом со мной не остановилось черное такси с янтарным огоньком.

Вскоре я понял, что за нами следовала машина, которую я сначала принял за нелегальное такси. Это был не «мондео», а «мерседес».

69

Дом Джозефин я покинул ближе к вечеру. Энн-Мари целый день провела в моей квартире. Я доверился ей. Я оставил спортивную сумку в платяном шкафу. В глубине души я немного опасался, что Энн-Мари заглянет в нее. Но еще больше я страшился возвращения домой. До сих пор мы занимались сексом каждый вечер. Сегодня она будет его ждать, но может не получить.

Я продолжал твердить себе, что на самом деле никому не изменял. Моя связь с Энн-Мари была условной: ничего не было решено, все сводилось к нашей доброй воле и общению. Что касается меня, то моя добрая воля по отношению к ней постепенно улетучивалась, а общение все более тяготило: я сейчас был просто не готов к настоящим отношениям. Черт возьми, я только начинал оправляться от смерти Лили и своей чуть было не состоявшейся кончины, одновременно на полной скорости двигаясь к смерти еще двух человек. Я не желал выдумывать никаких оправданий про необходимость восстановительной терапии: мне хотелось действовать открыто и прямо, а не юлить, не метаться из стороны в сторону.

На долю Энн-Мари неминуемо должна была прийтись часть боли и страданий, которые я сеял вокруг. Я ни о чем не собирался ей рассказывать, но если бы она что-то обнаружила, я бы не стал ничего отрицать. Я планировал убивать людей, и ни у кого не было права указывать мне, как себя вести; да, скорее всего я мог остаток своих дней провести в тюрьме; никто не смел запрещать мне максимум доступного секса. Наверное, мне даже стоило попросить таксиста отвезти меня в бордель.

— Извини, приятель, — сказал таксист, — но, по-моему, ты что-то темнишь.

Я подумал, что он каким-то чудом прочитал мои мысли.

— Просто мне кажется, — продолжал он, — что в машине позади нас едут твои друзья, — они следуют за нами с тех пор, как я тебя посадил. Мне не нравится, когда со мной играют в такие дурацкие игры.

Я обернулся. Это снова была знакомая парочка, альбинос и негр.

— Они мне не друзья, — сказал я.

— Мне остановиться? — спросил водитель.

— Нет, не останавливайтесь.

Машина следовала за нами прямо до Мортлейк. Когда я вышел, вышли и они; когда я подошел к двери, они ускорили шаг и догнали меня.

— Минуточку, — сказал альбинос.

— Только без глупостей, — сказал негр.

— Поедешь с нами.

— Немножко прокатимся.

Мне вдруг показалось, что у меня в кишках кто-то замешивает низкосортный цемент.

Хотя окна были зашторены, я успел заметить, что свет в комнатах включен. Играла музыка, это была звуковая дорожка к «Амадеусу». Энн-Мари была дома, всего в нескольких фугах от меня. Возможно, что она даже слышала мои шаги на дорожке к дому. Она могла выглянуть в окно или подойти к двери.

Я подумал, а может, закричать во весь голос и рвануть от них. Но они бы нагнали меня за секунду — раздраженные и более агрессивные.

Вместо этого я повернулся, убрал руки за спину и тихонько бросил ключи в направлении входной двери. (Я надеялся, что на следующее утро Энн-Мари их найдет и поймет, что со мной что-то случилось. Что-то нехорошее.) Еще я громко кашлянул — это, по моим расчетам, должно было заглушить звяканье от падения ключей на бетон.

Не получилось.

— Ой, — сказал альбинос.

— Попытка не пытка, — с улыбкой утешил меня негр.

— А теперь подними ключи.

Эти двое довели меня до своей машины. Внутри пахло сигаретным пеплом. Едва сев в машину, они тут же закурили. Я не стал просить их потушить сигареты.

Негр был за рулем.

— Вы что, не станете завязывать мне глаза? — спросил я.

— Мы никуда конкретно не едем, — сказал чернокожий.

— Просто катаемся, — добавил альбинос.

— Просто хотели свозить тебя на экскурсию, — подхватил негр. — Показать местные достопримечательности.

И показали.

Мы проезжали мимо разных объектов, которые явно были выбраны с умыслом, и мои спутники по очереди называли их:

— Вот кладбище.

— Вот больница.

— Вот похоронное бюро.

— Вот река.

— Вот свалка.

— Вот полицейский участок.

Примерно после шестой «достопримечательности» альбинос повернулся ко мне и спросил:

— Идею улавливаешь?

Страх потрескивал в глубине моего горла подобно электрическим разрядам.

Они продолжили:

— А вот еще одна больница.

— А вот еще одно кладбище, получше предыдущего, не находишь? Здесь не так тесно.

Мы ехали, и ехали, и ехали. На восток. Затем пересекли реку. И снова поехали на восток.

— Ты, конечно, понимаешь, — проговорил негр, — что мы можем это проделать, когда захотим, — свозить тебя на прогулку, например на озеро или на стройплощадку. И если у тебя с арифметикой все в порядке, то ты сообразишь, что нас двое, а ты один.

Я никак не отреагировал. По крайней мере, внешне. Но все мои внутренности, казалось, превратились в мягкое мороженое.

— Мы могли и Тони свозить на очень длинную прогулку, но не стали это делать. Решили оставить его как есть. Кое-кто хотел, чтобы с ним разобрались, но нежно и мягко. И этот Кое-кто просил тебе передать, что с человеком в наши дни может случиться все, что угодно. Пока ты был причиной лишь незначительного неудобства, но ты вызываешь все большее и большее раздражание. Пистолеты вот покупаешь, а зря.

Я даже не стал отрицать этого.

— Ты привлекаешь к себе слишком много внимания, а этот Кое-кто, о котором я упоминал, не любит внимания. Он будет вполне счастлив, если закон восторжествует. Он с неудовольствием узнал, что ты выжил: это не пошло на пользу его репутации, а у него очень хорошая репутация. Для выполнения заказа он выбрал нужного человека, слегка чокнутого, но это ничего; Кое-кто в действительности даже не расстроился, когда этого придурка поймали. Но Кое-кто все же хотел, чтобы работа была выполнена на «отлично». Как видишь, ты стал кляксой в его безупречных прописях. И чем чаще ты будешь напоминать ему об этом, тем выше будет вероятность, что он решит тебя убрать. Вот что мы от тебя хотим: пусть все идет своим чередом. Дождись суда. Опознай человека, который в тебя стрелял. Радуйся, когда его осудят. Не раскрывай рта. О нас не упоминай. Никуда больше не обращайся. Не стоит, нет, совсем не стоит. Я еще раз повторяю: Кое-кто, о котором я говорю, беспокоится не о себе. Если он в чем и виноват, то только в том, что познакомил одного человека с другим. Что старался помочь. Что нашел человека, который мог оказаться кому-то полезен. Только и всего. Ничего больше. Теперь, оглядываясь на прошлое, нужно признать, что это было не слишком правильное решение. Но в действительности он ни в чем не виноват.

— Так-так, — вдруг сказал альбинос, поворачиваясь на сиденье.

Сначала мне показалось, что он собирается меня ударить, но он смотрел мне через плечо.

— За нами хвост, — сообщил он.

Негр проверил зеркало заднего обзора.

— Видишь, как раз это я и имел в виду, — обратился он ко мне. — Все это довольно неприятно. Надеюсь, ты понял то, что я только что сказал. А теперь, когда я остановлю машину, выпрыгивай.

Он прибавил газу на повороте, а повернув, резко затормозил. Я сидел не пристегнувшись, поэтому меня бросило на спинку переднего сиденья.

— Вылезай! — крикнул негр, впервые обнаруживая в голосе раздражение.

Я завозился с ручкой.

— Черт, — выругался негр и снова нажал на газ.

Я обернулся. За нами следовал черный «мерседес».

Минуту-другую негр изо всех сил пытался оторваться от него, но ничего не получалось — в час пик машина застревала в пробках, как муха в сиропе.

— На этот раз с ручкой справишься? — спросил альбинос. — На себя и вниз, под пепельницу.

Я попробовал, и дверца открылась.

Машина тут же резко затормозила. Дверца по инерции распахнулась еще больше. Я даже удивился, как она не оторвалась.

— Давай! — закричали они хором.

Ни секунды ни колеблясь, я выскочил из машины, которая тут же рванула с места.

Проезжая мимо меня, «мерседес» немного притормозил. Я успел заметить двух человек, один из которых недоверчиво всматривался в меня — наверное, хотел убедиться, что я все еще цел. Затем они прибавили скорость, чтобы догнать первую машину.

К моему удивлению, вскоре мимо пронеслась третья машина («ровер» с двумя мужчинами), которые обратили на меня гораздо меньше внимания.

Меня высадили где-то в Ист-Энде. Район был совершенно незнакомый. Я нашел большую дорогу и на ней телефонную будку. Мне пришло в голову, что зато теперь я смогу предложить Энн-Мари убедительное оправдание своего опоздания и нежелания заниматься с ней сексом. Когда я позвонил, Энн-Мари сняла трубку после первого звонка.

— У тебя есть деньги, чтобы расплатиться за долгую поездку на такси? — спросил я.

— Где ты? Я волновалась.

— Правда?

Она подтвердила.

— Я тут катался с дружками, — сказал я тоном этакого крутого парня. — Постараюсь добраться как можно быстрее, приготовь деньги.

Мне потребовалось еще полчаса, чтобы найти таксиста, который согласился ехать на южный берег реки. Я уже успел пройти мили две пешком, размышляя о том, кем были люди, которые за мной следовали. В одной из машин, несомненно, сидели полицейские: те самые ангелы-хранители, о которых говорил Тони Смарт. Но кто был в третьей машине?

Как ни парадоксально, но теперь, когда я получил предупреждение, мне стало легче. Я и не собирался больше ничего разузнавать про это дело оставалось только отомстить.

Меня немного беспокоило, что Кое-кому было известно о моем пистолете. Я надеялся, что мне удастся сохранить его приобретение в тайне, и Дороти первой об этом узнает, когда будет смотреть в дуло и сожалеть о своей глупости — на пороге смерти, полностью осознавая, что еще секунда, и она исчезнет. Пиф-паф!

Но Кое-кто о пистолете знал. И если этот человек, кем бы он ни был, знал, что я раздобыл пистолет, то он, вероятно, понимал, что я намерен использовать оружие; кроме того, он, наверное, неплохо себе представлял, в кого я собираюсь стрелять. Но он не запретил мне этого делать, просто предупредил, чтобы его самого я не трогал.

Я сделал вывод, что Кое-кто был тем самым человеком, с которым Тони Смарт свел Алана и Дороти, когда они прилежно учились играть убийц. Если так, то он знал, что Дороти стояла за убийством Лили. Не мог не знать.

И если за мной следили хотя бы некоторое время, он также знал, что я много выяснил про нее.

И тут уж ему не нужно было быть криминальным гением (хотя, возможно, он им и был), чтобы разобраться в моих намерениях…

Но, возможно, мои намерения его не волновали: может, они вполне вписывались в его собственные планы, какими бы они ни были.

Поэтому его предупреждение возымело на меня действие, но с противоположным результатом. Мне было ясно, что если я пущу дело на самотек, если дождусь суда, как того хочет полиция, если я стану себя хорошо вести, то киллер будет приговорен, но с Аланом и Дороти ничего не случится. По каким-то причинам полицейские оставили их в покое.

Киллер держал язык за зубами, и у него были на то причины. Вряд ли ему стоило, имея в перспективе отсидку, валять в дерьме криминального авторитета из Ист-Энда. Судя по всему, в случае молчания ему были обеспечены десять лет спокойной тюремной жизни.

70

Когда я вернулся, Энн-Мари облегченно вздохнула, и большую часть первой половины вечера я потратил на несколько далекое от правды объяснение: где я был и с кем я был. Опасная экскурсия в моем изложении теперь занимала три-четыре часа, за которые, по моей версии, мы успели объездить почти весь Лондон. Я выпустил из своего рассказа упоминание о Хайгейтском кладбище и, естественно, о Джозефин.

Войдя в дом, я первым делом отправился принимать ванну: мне хотелось поскорее избавиться от всех этих остаточных запахов пудр и присыпок, хотя мой липкий пот, вызванный страхом, давно уже, наверное, все заглушил.

Энн-Мари принесла мне бокал красного вина и сидела рядом на унитазе, пока я отмокал. Ей было интересно узнать, как выглядят настоящие преступники.

— Думаешь, это они бросили кирпич в окно? — спросила она.

Мне эта мысль приходила в голову.

— Действовали довольно грубо, так что, наверное, это были они.

После того как мы поели сваренных Энн-Мари сероватых макарон, она принесла мне резюме, поступившие в ответ на наше объявление в «Стэйдж». Мне не хотелось на них смотреть. Я чувствовал себя как выжатый лимон. Но я знал, что этим нужно было заняться как можно скорее.

Мы обсудили поданные актерами заявки, просмотрев около двух сотен лиц, улыбавшихся нам с цветной глянцевой бумаги (5 на 7 дюймов). Мы могли выбирать из самых разных типов актерской внешности — лица серьезные и одновременно приветливые чередовались с лиричными и в то же время грубоватыми.

Если бы мне действительно были нужны актеры для фильма, то со всеми этими кандидатами у меня возникала бы одна проблема: все они, без исключения, выглядели именно как актеры, а не как обычные люди.

Лили тоже выглядела неестественно, но она, как мне кажется, это хотя бы осознавала. Она очень органично смотрелась в мире своих шести рекламных роликов. Я не имею в виду съемочную площадку, где она превращалась в объект внимания самых разных людей (раза два мне приходилось присутствовать на съемках), что, похоже, держало ее в напряжении. Иногда, когда она стояла перед камерами, можно было подумать, что присутствующим на площадке не до нее — не до нее как человека — и что каждый выбирает для себя одну ее грань, которая имеет для него первостепенное значение: освещение, уровень звука, грим; из живого существа Лили превращалась в элемент композиции. Временами казалось, что все сразу хотят до нее дотронуться и как-то ее изменить. Были моменты, когда она о чем-то шепталась с режиссером. Порой она вознаграждала съемочную группу своим кокетством, из чего можно было заключить, что она действительно готова встретиться с ними в пабе после съемок. Но когда съемки заканчивались, когда ролик монтировался и подчищался для достижения максимального товарного вида, Лили, казалось, обретала высшую форму бытия и мир, в котором она была по-настоящему счастлива.

Больно было думать о том, как далеко мне было до нее в этом смысле: путь, который мог бы приблизить меня к ней, был невыносимо долог, к тому же я еще и не вступил на него. У меня не было ни внешности, ни красоты, ни таланта, ни желания, того страстного желания чего-то добиться, которое, обреченное на успешное осуществление или забвение, сияло как крем для загара на каждом лице из пачки присланных фотографий. Даже в самом фальшивом из этих людей было что-то, чего не было у меня, и любой из них мог встретить Лили в том искусственном мире, в котором она теперь прописалась навечно.

В честь завершения шестого ролика дружески настроенный режиссер сделал для нас с Лили видео, на котором мы пародировали происходящее в рекламе. Я там был просто никакой, и другие испытывали от этого еще большую неловкость, чем я сам. Все равно что снимать крупным планом глаза девяностолетнего старика — это, мне кажется, нужно запретить специальным законом.

Мы обсудили кандидатов на три роли второго плана, а затем перешли к главному герою. Из пачки фотографий я стал отбирать всех, кто хоть отдаленно был похож на Лоренса.

— Вот этот, возможно, подойдет, — говорил я.

А потом я заметил его фото — оно высовывалось из середины пачки. Я нетерпеливо ждал, когда до него дойдет очередь: я был рад, что он клюнул на мою приманку. Но Энн-Мари сама его выбрала.

— Вот этот вроде ничего, — сказала она.

— Гм.

— И возраст подходящий.

— Опыт?..

— Не много.

— Отбери и его. Наверное, отсеется на ранней стадии.

Интересно, что этот разговор пришлось бы вести совсем иначе, если бы Энн-Мари не обратила внимания на его фото.

Мы ограничили число претендентов сначала двадцатью, затем десятью, затем шестью. Энн-Мари сумела убедить меня взглянуть на Лоренса. Но не без труда.

— Хорошо, об остальных мы пока забудем — начнем с главной мужской роли.

— Согласна.

— Можешь им позвонить и договориться, чтобы они пришли в пятницу? В твою квартиру, ладно? Мне не хочется заниматься этим здесь, на случай, если журналисты…

— Договорились.

— И звони им… в этом порядке.

— Да.

Лоренс был последним.

— Я хочу предложить им сыграть очень сложную сцену, где им действительно придется потрудиться. Заставь их выложиться по полной. Вот монолог, который я планирую использовать.

Энн-Мари прочла его.

— Отлично, — сказала она. — Очень убедительно.

Ничего другого я и не предполагал услышать.

71

Утром я дождался, пока Энн-Мари уедет домой, после чего Джеймз отвез меня в город.

Прежде всего я отправился за покупками в веломагазин рядом со Слоун-сквер. Внутри приятно пахло свежей резиной. Не теряя времени, я купил себе очень дорогой велосипед — «Трек Дес Рейдер». (В моем мире синекдох все должно было соответствовать реальности.) Я также купил майку, шорты и кроссовки, которые были максимально похожи на одежду киллера в тот день, а затем добавил солнечные очки с отражающими стеклами, яркий велошлем, три респиратора и большую курьерскую сумку.

В примерочной, заклеенной логотипами велофирм, я все это примерил. Посмотрев на себя в зеркало, я впервые за много месяцев оказался доволен увиденным. Больше всего мне нравилось то, что я чувствовал себя в таком наряде современным и энергичным. Лайкра. Нейлон. Вискоза. До начала двадцатого века ни один из этих материалов не существовал. Бог мой, тогда даже велосипед едва успели изобрести.

Я не смог удержаться от сравнения своих ног доходяги с мощными ножищами велосипедиста-киллера. Но это не имело значения. Одевшись в этот костюм, я хоть немного приблизился к человеку, который сделал меня таким. В своем замысле он почти преуспел, но он действовал не в одиночку. По сути, это было коллективное усилие: своей жизнью и смертью сюда внесла вклад и Лили — Лили и ее нерожденный, мертворожденный ребенок.

Оглядывая себя, я чувствовал мощь, которую, наверное, ощущал и киллер, когда распалялся желанием убить.

Теперь я уже не удивлялся его наряду в день убийства. В таком виде он без труда сливался с десятками курьеров-велосипедистов, которые сновали между расположенными в Сохо офисами кинокомпаний. Он двигался в толпе, превращался в киллера, убивал кого-нибудь, еще кого-нибудь, снова превращался в велосипедиста, снова сливался с толпой.

Таков был его неудавшийся план.

Переодевшись в повседневную одежду, я подошел к кассе и расплатился кредиткой. Счет за следующий месяц должен был выглядеть забавно. Но это была уже не моя проблема — к тому времени обо мне побеспокоится государство: тюремная еда и заработок. Или это, или смерть.

— А велозамок не хотите? — спросил перепачканный смазкой продавец.

— Не, мне не нужен, — ответил я.

Я оставил велосипед в магазине с намерением забрать его в пятницу — в день, на который я запланировал свою месть. Продавец обещал подготовить его для езды.


Из уличного автомата я позвонил в редакцию «Миррор» и спросил Шилу Барроуз. Поскольку Азиф, Роберт и Джозефин отпадали, обращение к прессе было моим последним шансом узнать о беременности Лили. Когда меня соединили, Шила была более чем удивлена, услышав мой голос.

— В чем дело? Вы решили заговорить?

— Возможно, — сказал я.

— О чем?

— Кое о чем.

— Интересно, — отреагировала она. — Мне интересно все, о чем бы вы ни говорили.

Мы договорились встретиться через час.

Затем я доехал на такси до «Ле Корбюзье» и лично заказал столик на вечер пятницы. Ни одна ключевая деталь интерьера не была изменена, и ничто не нарушало симметрию моей мести. Расстановка столов была та же. Метрдотеля не было, зато был мой любимый официант.

— Помните, я обещал заказать столик? — спросил я.

— Конечно, — сказал Майкл. — Как вы себя чувствуете?

— Мне гораздо лучше, спасибо.

— На какой день вас записать?

— Пятница, вечер. Восемь часов. И мне бы хотелось… мой обычный столик.

— Заказ записать на…

— Не на мое имя. Пейл, Дороти Пейл.

Я решил не рисковать именем Алана, к тому же я хотел, чтобы полицейские как можно скорее опознали Дороти. Ее имя должно было попасть в утренние газеты и вечерние новости.

— На двоих?

— На двоих.

— Она актриса, да? — спросил Майкл.

— Да, — сказал я. — Моя хорошая знакомая.

Пока он записывал имена в книгу заказов, я обратил внимания, что ему небезразлично мое присутствие. Мне пришло в голову, что он может оказаться полезен. Я решил попробовать.

— Следующие дня два я буду занят, но потом мы могли бы сходить куда-нибудь — вместе выпить?

Он взглянул на меня: наши отношения менялись в ту сторону, которая его весьма устраивала. Он заморгал, а голос его зазвучал на ноту-две выше.

— С удовольствием.

— Я вам позвоню.

— Хорошо.

Он вынул из заднего кармана визитку и протянул мне. Под именем стояло одно-единственное слово: актер.

— До скорого.

Я ненавидел себя за жестокость. Для меня это был просто эксперимент. После всего, что должно было произойти, он, наверное, меня поймет.

Ах, его взволнованное личико!

Мне казалось, что я какая-то мелкомасштабная знаменитость, пытающаяся подцепить фанатку, — предсказуемо, но иногда забавно. И бог мой, парень видел, как меня расстреляли. Он видел кровь. И, кстати сказать, спас мне жизнь. Как минимум, я был должен ему выпивку.

Я потратил несколько минут на осмотр служебного входа в «Ле Корбюзье». Ничего особенного. Вполне подходящий вход.

72

Я встретился с Шилой Барроуз в кондитерской «Валери» в Сохо, как и было условлено. Мне пришлось протискиваться между стеклянными витринами с пирожными и посетителями, желавшими расплатиться. Шила пришла раньше меня и успела занять один из редких здесь столиков на двоих. Она сразу меня узнала и замахала рукой. Шила предложила угостить меня кофе, тортом, чем угодно — я ограничился каппучино. Я уже и так чувствовал себя как после двух чашек пятикратного эспрессо.

Шила была неряшливой блондинкой с темным налетом на зубах. По ее облику можно было предположить, что ей удавалось если не доминировать, то, по крайней мере, существовать на равных с мужчинами. Она так долго проработала в табачном дыму маскулинности, что ее руки и ноги стали не по-женски крупными, голос огрубел, манеры изменились, ценности упростились. Серьги выглядели на ней нелепо, как на женщине, занимающейся бодибилдингом. Пальцы были унизаны золотыми кольцами — признак сентиментальности, полезного свойства, когда берешь интервью у тех, кто понес утрату. Но даже в «Миррор», которая считалась газетой «левого толка», эти талисманы рабочего класса (наподобие талисмана-браслетика на обтянутом белой атласной перчаткой запястье королевы) скорее всего мешали ее карьере: для максимальной реализации потенциала ей нужно было свести до минимума привычки, которые определяют стиль жизни. Консультант по карьере должен был все это ей рассказать. (Этот консультант, наверное, предупреждал ее и о том, чтобы она держалась подальше от журналистики.)

Шила выглядела измотанной, но старалась скрыть любые признаки нетерпения. Она явно злилась на меня за то, что я не поговорил с ней раньше, когда эта история была на первых полосах. Теперь, когда я передумал, ей льстило, что я выбрал ее. (Хотя в одной из статей «Миррор» уже предлагала мне изложить мою версию событий, намекая, что я получу карт-бланш.) Впрочем, как мне показалось, она злилась и на себя — за то, что чувствовала себя польщенной. Ей хотелось оставаться сдержанно-нейтральной, но у нее не получалось: это была ее история — она первая прибыла к моему порогу и последняя покинула его. Она заслуживала награду по праву; она страстно (хотя и не слишком сильно) хотела получить ее.

Официантка принесла наш заказ. Шила капитулировала перед кофе по-ирландски и сладким пирогом.

На столике между нами лежал диктофон, наполовину скрытый газетой «Сан».

— На какую сумму вы рассчитываете?

О деньгах я вообще не думал. Впрочем, мелькнула мысль сделать какой-нибудь широкий жест, например, вообще ничего не взять или отдать все на благотворительность.

— Это не интервью за деньги, — сказал я. — Можете на меня ссылаться, но только в понедельник. Если не согласитесь, то нам больше не о чем говорить.

— Сначала мне нужно знать, о чем идет речь. — Она предложила мне сигарету, закурила сама, пепел полетел над ее пирогом; она с досады выругалась.

— Есть сюжет, новый сюжет. Или новый поворот старого сюжета.

— Слушаю, — произнесла она.

И я сказал ей прямо и просто:

— Когда Лили застрелили, она была на шестой или седьмой неделе беременности.

— О Боже. — Шила закусила ноготь на большом пальце.

— Я узнал об этом от Азифа. Вам он об этом не рассказал, что удивительно: наверное, думал, что у него еще есть шанс остаться на работе.

— Он ее потерял, знаете? Насколько я понимаю, он очень зол на вас.

— Интересно, а патологоанатомы должны соблюдать конфиденциальность — скрывать то, что произошло между врачом и трупом?

— Ладно, продолжайте, — улыбаясь, сказала она, потому что знала, что сюжет действительно пойдет.

— Я хотел выяснить, кто отец. Это был мальчик? Естественное желание, правда? Так или иначе, но, по-моему, Азиф все равно не знает: анализ ДНК делали в полицейской лаборатории. Следователи знают, но мне не говорят. Думаю, небольшой нажим с вашей стороны подстегнет их.

— Ну, — начала Шила, — только не переоценивайте…

— Мне просто интересно, кого оплакивать и оплакивать ли вообще.

— Вы говорите, что хотите выяснить, кто отец. Но почему? Разве не очевидно, что это вы?

— Нет, — ответил я нейтральным тоном, — не очевидно.

— Понятно.

— Лили мне изменяла, и не с одним.

— С кем?

— С Аланом Греем и еще с несколькими мужчинами. Но он — единственная реальная кандидатура, других я проверил.

— А кто это?

Так! Пока Алан еще не попал в таблоиды, но очень скоро попадет.

— Актер. Королевская шекспировская труппа.

— Вы ходили в театр на его спектакль?

— Угу.

— Черт. — Она закусила большой палец. — Я знала, что нужно было все это проверить. Насколько я понимаю, вы приходили на спектакль каждый день, просто чтобы ему досадить?

— Вроде того.

— Я точно не могу на вас сослаться?

— Можете, но только после выходных.

— Почему?

— Как думаете, вам удастся что-то узнать?

— Иногда бывает утечка информации из Скотланд-Ярда. В худшем случае мы вынудим их организовать пресс-конференцию — они предстанут в самом паршивом свете. Вам, возможно, придется немножко поплакать перед камерами. Если вы действительно хотите сыграть роль жертвы.

— Я вовсе не хочу играть. Это ваша забота.

— Мы вернемся к вашей двери.

— Я буду говорить только с вами, Шила.

Она открыла сумочку и достала смятый контракт.

— Подпишите, — предложила она.

— Самое вежливое, что я могу сказать: — Идите к такой-то матери.

— Что ж, попробовать стоило.

Я сделал глоток каппучино, после чего спросил:

— С чего думаете начать?

— С Азифа и больницы. После этого попробую выудить что-нибудь у полиции. После этого я опубликую статью.

— Когда?

— Если больше никто не узнает… то в этот четверг.

— Не волнуйтесь, я и без всякого контракта ни с кем, кроме вас, разговаривать не буду.

— Спасибо, — поблагодарила она. И уже готова была начать флирт, но в последний момент отказалась от этой затеи, чего еще несколько лет назад ни за что не сделала бы. Ее следующий вопрос прозвучал вяло, почти без всякого интереса:

— Почему я?

— Потому что вы женщина, — объяснил я. — А женщин у своего порога я видел не слишком много.

— Понятно.

— Вы когда-нибудь были беременны? — спросил я.

— Десять лет назад я сделала аборт, — сказала она храбро и деловито.

— Значит, вы знаете, что я чувствую. Ах да, Лили тоже собиралась делать аборт, но это вы не печатайте.

— Ого, — сказала Шила. — Вы вообще-то в порядке? Вы что-то не слишком хорошо выглядите.

— Вы — первый человек, которому я все это рассказал.

— Не волнуйтесь, — улыбнулась она. — Я никому не скажу.

Мы одновременно поднялись.

— А вы что же, пирог не будете? — спросил я, показывая на нетронутый кусок.

— Нет, аппетит пропал, — ответила она.

73

Пока я заканчивал свои дела, успел наступить ранний вечер — пасмурный и туманный. Я решил для разнообразия поехать домой на метро. Впервые за много месяцев я возвращался домой в час пик, с толпами усталых клерков. Даже когда я монтировал передачи про акул на канале «Дискавери», это случалось достаточно редко. Обычно в те времена я заканчивал работу либо до, либо после часа пик. Работы, как правило, было слишком много, либо слишком мало — так или иначе, хоть вешайся.

Я стоял, держась за поручень из нержавеющей стали, и ожидал, что буду ощущать незримую связь с людьми вокруг меня. Все мы провели день на работе, все мы возвращались домой не так быстро, как нам бы хотелось, и без желаемого комфорта. Вместо этого я чувствовал почти полную отчужденность и даже, я бы сказал, превосходство над всеми пассажирами в вагоне. У них была всего лишь работа; у меня была миссия.

Впервые я понял, как должны чувствовать себя настоящие преступники. (Если точнее, то я становился настоящим преступником только после убийства Дороти. Одной покупки пистолета для этого было недостаточно.) Дело не сводилось к тому факту, что они совершили какое-то преступление — что-то украли или кого-то безнадежно покалечили. Дело было еще и в том, что они каждый день перемещались по городу с тайным сознанием, что совершили что-то запретное. Конечно, с учетом этого знания они неизбежно должны были ощущать себя стоящими выше всех этих платящих налоги, законопослушных Джонов и Джейн Доуз вокруг. Те, у кого было это знание, отличались от остальных. Некой особенностью. Они сумели заглянуть под крышку и знали, как работает механизм. Они были вне закона. И я — тоже.

Пока я стоял в вагоне метро, посреди других пассажиров, с мертвыми лицами висящих на поручнях, я думал о своем прекрасном пистолете и не мог не улыбаться.

Уже у входной двери, по-прежнему вымазанной красной краской, что-то заставило меня запаниковать. Вообще-то я планировал съехать на следующий день. Но теперь, когда я рассказал Шиле о ребенке, возвращение папарацци к моему порогу ожидалось в самом скором времени. Впрочем, эти размышления не подавили мой страх. На самом деле меня добил вид краски на двери. Больше ни одной ночи я не вынес бы в этой квартире.

Энн-Мари сидела в гостиной и смотрела телевизор.

— Собирайся, — сказал я. — Мы переезжаем.

— Я обзвонила всех актеров, — сообщила она.

— Нам нужно ехать.

— Ты слышал, что я сказала?

— Ты позвонила всем?

— Да. Они придут в назначенное тобой время.

— Отлично. А теперь собирайся.

— Куда мы едем? — спросила она.

— Я скажу тебе, когда мы сядем в машину, — ответил я.

Она не стала мне противоречить — как медсестра, с юмором реагирующая на капризы больного. Поскольку она у меня не жила, ей, конечно, не пришлось паковаться слишком долго. А меня волновал только пистолет.

Но все равно сборы заняли у меня почти час. Кончилось полным чемоданом одежды, большая часть которой могла мне понадобиться еще очень не скоро. В чемодан попали и другие предметы, которые люди обычно берут с собой в отпуск: будильник, бритвенные принадлежности, лекарства. Из сарая в саду я принес моток хорошей крепкой веревки. Все остальное, чего у меня не было, но что мне было необходимо, я намеревался купить.

Мы вынесли чемодан и сумки на улицу и погрузили их в багажник машины Энн-Мари.

Энн-Мари села за руль.

Возвращаясь к двери, чтобы запереть ее, я огляделся в поисках знакомых машин. Их рядом не было — по крайней мере на нашей улице.

Я запер входную дверь.

— Прежде чем мы поедем, — сказал я, усевшись на переднее пассажирское сиденье, — я хочу тебя предупредить, что, как мне кажется, за нами будет следовать другая машина и тебе придется оторваться от нее.

Энн-Мари откровенно оглянулась по сторонам.

— Не верти головой! — прошипел я.

— Пожалуйста, только не надо разговаривать со мной таким покровительственным тоном, — отреагировала она. — Что же мне тогда делать?

— Трогай. Мы сначала проверим.

Было уже девять часов вечера. Я еще раз попытался вспомнить, что я мог упустить, но так ничего и не вспомнил.

— Хорошо, — сказал я. — Поехали.

Я был немного разочарован, когда ни одна из припаркованных вокруг машин не тронулась следом за нами.

— Не останавливайся, — сказал я.

— А зачем мне останавливаться?

«Хвост» присоединился к нам на Мортлейк-Хай-стрит.

— Здесь налево, — сказал я, желая удостовериться, что это был действительно «хвост», — и мои предположения подтвердились: за нами едет вон тот «мерседес».

— Нет, не едет, — возразила Энн-Мари.

— Попробуй поездить немного по кругу.

Энн-Мари дважды объехала площадь с круговым движением. «Мерседес» сделал то же. Энн-Мари убедилась в моей правоте.

— Кто это? — спросила она.

— Друзья моих друзей, с которыми я вчера катался, — ответил я. — Или полиция. Или журналисты. Не знаю, кто еще, и я почти уверен, что это не так уж и важно. Как думаешь, ты сможешь от них оторваться?

— А куда мы едем?

— В Ноттинг-Хилл, на квартиру Лили.

Энн-Мари улыбнулась. Перспектива оказаться среди вещей, принадлежавших Лили, ей понравилась.

— Попробуй, — сказал я.

Она попробовала совершить несколько робких маневров: прибавляла скорость после светофоров, останавливалась на заправках. Но ничего не помогло. Тогда она спросила:

— А они следят за машиной или за тобой?

— Я бы сказал, что за мной.

— Давай я высажу тебя у ближайшей станции метро. Позвони мне на мобильник, когда доберешься до квартиры, и я приеду.

— Что, если они так и будут за тобой кататься?

— Тогда я просто поеду домой, ты ведь все равно сможешь мне позвонить.

В тот момент я почти любил ее.

У следующей станции метро Энн-Мари притормозила. Я выскочил из машины и не оглядываясь побежал вниз по лестнице.

Позже Энн-Мари рассказала мне, что как раз в момент моего рывка мы были скрыты от «мерседеса» автобусом. Люди в машине, которых она назвала головорезами, заметили, что меня нет, только через две сотни ярдов — когда я давно уже ехал в поезде.

Хотя непосредственная физическая угроза моей жизни миновала, мое беспокойство возросло. Мне удалось ускользнуть, а что будет с Энн-Мари?

Все мои вещи остались в ее машине, включая, о черт, сумку с пистолетом.

Но у меня не было времени долго размышлять об этом — или все получится, или нет. Вместо этого я сосредоточился на том, чтобы незаметно пробраться в квартиру Лили. Поскольку было ясно, что в метро за мной никто не последовал, я поехал напрямик в Ноттинг-Хилл. Но, выйдя из подземки, я добирался до квартиры окольными путями. Убедившись, что за мной не следят, я пробрался через парадную дверь.

Оглядевшись вокруг и удостоверившись, что все в порядке, я позвонил Энн-Мари.

— Все нормально, — сказала она. — Я от них оторвалась.

— Как? — спросил я.

— Хватит уж меня недооценивать.

Этот эпизод, похоже, ее немного переменил: она стала больше контролировать ситуацию — правильнее воспринимать меня, наши отношения.

— Ты можешь приехать, — предложил я, — если хочешь.

— Спасибо, — поблагодарила Энн-Мари.

Она подъехала через полчаса, и мы занесли мои вещи в квартиру.

— Тебе здесь наверняка немного не по себе, — проговорила она, оглядывая гостиную.

Я объяснил, что мне было действительно не по себе в мое предыдущее посещение квартиры.

Энн-Мари осмотрела кухню с таким видом, как будто выбирала квартиру для покупки.

— Знаешь, — произнесла она, — я никогда не ощущала здесь присутствия Лили. Очень уж эта квартира, как бы это сказать… Не похожа на нее.

Мне не понравилось это наблюдение, тем более что оно соответствовало истине. Вкусы Лили всегда были довольно случайны. Все, что было модным в данном месяце, оседало в нашей квартире. В ее квартире. Меня испугало, что Энн-Мари может быть такой проницательной.

— Лили вечно была занята, — сказал я. — На обустройство дома у нее не было времени.

— Занята не совсем то слово, которое я искала. Я знаю, что она была занята.

Мы прошли в спальню.

Я лег на постель в надежде, что Энн-Мари присоединится ко мне и все упростит. Она этого не сделала. Вместо этого она открыла дверцу одного из стенных шкафов.

— Боже, — сказала она. — Вся ее одежда.

Некоторое время она просто водила рукой по вешалкам и щупала ткань, периодически одобрительно хмыкая или завистливо посвистывая. Затем Энн-Мари повернулась ко мне и, посмотрев прямо в глаза, спросила:

— Ты все еще любишь ее?

Ох уж мне эти вопросы.

Я попытался прикинуть, насколько рискованно будет ответить: «да» (плач, утрата контроля над собой, расстроенные чувства Энн-Мари); и каждая секунда этих размышлений выдавала меня с головой. Энн-Мари получила выигрыш во времени, чтобы захватить инициативу.

— Не бойся признаться в этом, — проговорила она, как-то совершенно несексуально присаживаясь на край кровати. — Я и сама вижу.

(«Несексуально». Несексуальнее просто быть не могло — разговаривать с почти любимой девушкой о бывшей любимой девушке, к тому же мертвой.)

— Лили была…

Энн-Мари ждала продолжения. Я знал, о чем она думала: возможно, я любил Лили (а может, и продолжаю любить), но мне так и не удалось по-настоящему ее узнать. Если бы я знал ее, мне бы было что сказать о ней, и тогда нам бы казалось, что Лили жива и находится где-то в соседней комнате: нам было бы слышно, как скрипит и попискивает полированная сосна под ее ногами; мы бы ощущали сладковатый дымок ее только что зажженной сигареты; мы бы слышали как она, по обыкновению монотонно, напевает что-то себе под нос. Но в этой квартире в этот конкретный момент Лили была абсолютно, бесповоротно мертва — и умирала еще раз — из-за моей неспособности хоть немного ее оживить.

Внезапно, подчинившись какому-то суеверном чувству, я вскочил с кровати и метнулся к одному из стенных шкафов. Где-то в глубине души я был уверен, что за этой белой дверцей я найду скелет Лили — не гниющий или покрытый остатками плоти, а чистый и свежий, как анатомическая модель.

Я распахнул дверцу шкафа.

И тут же оказался окружен запахом Лили: Лили полуживой и полумертвой. Внезапно Лили возникла рядом, со всем ее эгоизмом. (Эгоизм и был тем скелетом, который скреплял воедино ее прекрасную плоть. Если ее скулы были мечтой фотографа, то под кожей крылся настоящий кошмар.) Ее присутствие ощутила и Энн-Мари — оно проявилось через мою душевную муку, как проявляются кости на рентгеновском снимке. Добиться скелетоподобной худобы всегда было единственной подлинной амбицией Лили, и теперь она достигла желаемого сразу в двух измерениях: здесь, в наших умах, и там, в могиле.

Когда я обернулся, Энн-Мари смотрела на меня с неподдельной тревогой в глазах. Мне нужно было как-то объяснить свой безумный прыжок из кровати.

— Хочешь что-нибудь примерить? — предложил я как можно более непринужденным тоном.

Энн-Мари встала и подошла ко мне.

— А можно? — по-детски спросила она.

Я не ожидал, что она захочет надевать одежду Лили.

— Правда хочешь? — уточнил я.

— А что бы ты хотел, чтобы я надела?

Если уж все равно тошнит, то можно подстегнуть рвоту: я достал из шкафа платье от «призрака».

— Надень это, — сказал я.

— Это? — переспросила Энн-Мари, явно польщенная тем, что я выбрал одно из дорогих платьев от настоящего модельера.

— Да.

— Хорошо.

— Давай надевай.

— Выйди.

Голые полы и стены спальни свели наш разговор к коротким, отрывистым репликам.

Через гостиную я прошел на кухню, чтобы налить себе воды. На самом деле мне хотелось чаю, но нельзя было исключать возможность, что Энн-Мари решит заняться любовью в одежде Лили. За это время чай мог остыть, и мысль об этом почему-то казалась мне невыносимой.

Я пытался понять, почему и зачем предложил ей примерить одежду Лили; мне казалось, что отчасти я хотел — в очередной раз — унизить Энн-Мари. По тому ощущению, которое ее бедра оставляли в моих руках, и по тяжести ее тела, когда она прижималась ко мне или садилась на мой член сверху, было понятно, что она на несколько размеров крупнее Лили. Но если бы ее унижение было моим подлинным мотивом, то мне нужно было бы выбрать платье из модельного периода Лили, когда она была худее некуда. (Большая часть веса была спущена в унитаз, и лишь несколько фунтов смыты в плавательном бассейне.) Платье от «призрака» было довольно просторным. Оно должно было вполне вместить и даже выгодно подчеркнуть округлости Энн-Мари.

— Готово! — крикнула мне Энн-Мари из спальни.

Мне требовалось еще время, чтобы разобраться со своими чувствами. Мои эмоции были настолько сложны, что мне казалось, будто я только и делаю что прокручиваю их на ускоренной перемотке, — чтобы проверить, что вообще записано на пленке; я не вникал в детали, намереваясь вернуться к кассете позднее, чтобы более тщательно ознакомиться с ней.

Когда я вошел, Энн-Мари с видом модели изучала свое отражение в зеркале.

— Ну как?! — воскликнула она и, повернувшись, приняла позу: одна рука вытянута вверх, другая упирается в бедро.

Я посмотрел на нее, постаравшись согнать с лица ошеломленное выражение.

Послышался треск, который бывает, когда расходятся тонкие швы. Платье начало расползаться под мышкой; дюйма на два ниже ее левой груди образовался разрыв, обнаживший тело.

Я не рассчитал.

В этот конкретный момент у Энн-Мари был такой жалкий вид, что я почти любил ее. (За то, что она была готова выглядеть настолько гротескно, и все это — ради меня.) Она не была моделью и никогда не смогла бы ею стать, что понимала лучше кого бы то ни было; ведь, работая в агентстве, она целыми днями наблюдала, как нервные школьницы превращаются в знаменитых на весь мир жирафих-психопаток. Я тоже это понимал, потому что жил с моделью. Я знал, как они относятся к одежде, — как они ныряют в нее так же естественно, как в гостиничный бассейн, и как ткань, подобно воде, обтекает их тела, покрывая ложбинки в тех местах, где у большинства из нас находятся выпуклости.

Энн-Мари не изменила позу, не убрала с лица улыбку. Больше ей ничего не оставалось. Там, где она стояла (погруженная в платье, в котором Лили когда-то парила), не было кислорода. Ей невольно пришлось задерживать дыхание и улыбку. Выдох означал бы, что она еще немного и погрузиться в пучину. Да и с практической точки зрения еще один вдох был равнозначен еще одному разрыву под другой грудью.

Мне было суждено превратиться в спасателя и спасителя Энн-Мари: либо я спас бы ее, либо ее губы посинели бы и глаза закатились, так что радужка скрылась бы под мертвым сводом черепа.

Я нырнул к ней, запустил пальцы в разрыв и почувствовал костяшками пальцев ее жалкую белую кожу; я развел в стороны поверхность воды, давая Энн-Мари возможность дышать, выталкивая ее тело в пространство, где оно не предстало бы в сатирическом свете; я двинулся ниже, освобождая ее.

— Ай! — крикнула она. — Не надо.

— Почему?

Переодеваясь в платье, она сняла лифчик и трусики.

Теперь на талии Энн-Мари образовалась дыра размером с пластинку черепицы. Когда мы тянули ее, ткань уплотнялась: волокна по крепости не уступали канату. Ткань рвалась только в одном направлении, вбок, а вбок мы уже надорвали ее до предела. Чтобы увеличить дыру, требовались ножницы — или нужно было рискнуть, а это значит синяки, помятые соски и обвинения в том, что я сделал ей больно. Я приостановился перед последним и решительным усилием по спасению утопающей. Я стянул через голову футболку, предоставив Энн-Мари возможность копировать мои действия. Ей удалось снять через голову верхнюю часть платья, при этом она едва не наставила себе синяков своими же руками — вид у нее был такой, как будто она с кем-то подралась или порывисто очнулась от кошмара. Когда она начала стягивать с себя нижнюю часть платья, я заметил разрыв, образовавшийся у нее на животе; я потянул в этом месте, и нам впервые заметно и зримо повезло — платье стало отставать как кожура, лентой, спускавшейся по диагонали вниз.

— Поворачивайся, — сказал я.

Энн-Мари начала поворачиваться не в том направлении, но почти сразу же исправилась. Я потянул за платье и, вырвав из него неровную полоску шириной в четыре дюйма, «снимал кожуру», пока не добрался до более крепкого шва вдоль подола; Энн-Мари шагнула из платья в мои саркастические объятия.

Мы смеялись за отсутствием лучшего способа социально приемлемой реакции. По правде говоря, мы находились в растерянности — попали в нравственный вакуум. В том, что мы делали, было столько вины и столько невинности, что вряд ли кто-нибудь сказал бы, что преобладало. Вся сцена была очень похожа на самый конец детства и самое начало среднего возраста (маскарад, переодевание).

Именно в этот момент мы оба поняли, что наши отношения долго не продлятся, но из-за всех тягот и боли, которые нам вместе пришлось испытать на пути к этому знанию, мы внезапно почувствовали острую нежность друг к другу.

Когда мы входили в квартиру, мы знали, что будем заниматься сексом, но еще не знали, каким получится этот секс. Теперь это стало ясно: будет патетика и будет предчувствие сожалений.

Заснули мы, повернувшись друг к другу спиной, — расставшись откровенно и честно.

74

На следующее утро я отправился на вокзал Виктория, а оттуда на автобусе поехал за город. В самом провинциальном по виду городке, я пересел на другой автобус, который шел до какой-то крохотной деревушки. Целых полчаса я пытался найти там какое-нибудь уединенное и укромное местечко. В конце концов я набрел на густую рощицу высаженных стройными рядами елей.

Я достал пистолет из сумки впервые после того, как купил его. Он был красив как никогда — воплощение законченной брутальности. Я до сих пор не мог поверить, что где-то существовали люди, которые постоянно прилагали умственные усилия к тому, чтобы улучшить дизайн устройств, предназначенных для убийства других людей, и никто этих дизайнеров не арестовывал и не называл их убийцами.

Взяв пистолет в руки, я почувствовал себя террористом-теоретиком от искусства, убежденным, что я и только я открыл идеальный инструмент для живописи. Мой металлический механизм был способен создать грандиозные кровавые цветки (как цветовод, работающий с плотью) — огромные прекрасные кроваво-красные цветки, разбросанные по стенам и зеркалам. Это была универсальная антикисть, поискам которой Джексон Поллок посвятил свою жизнь, — моментально создающая красно-серые композиции на все великие темы Жизни и Смерти, выдвигающая контраргумент в диспуте о способах работы над предметом искусства (окунание кисти или нажатие на курок), допускающая элемент случайности в творчестве (утрата контроля, но контроль за утратой контроля), демонстрирующая коллективную сущность любого истинного пулевого искусства. (Тук. Тук. Тук.) И мне предстояло организовать с ее помощью две конкретные смерти — нарисовать их на осколках зеркал в «Ле Корбюзье». Лондонская богема увидит самую потрясающую премьеру года — со вскрытием голов и артерий. Краске уже не нужно оставаться тайной метафорой крови. Я предложу публике пример самого аутентичного в мире «импасто» и самое подлинное изображение неоспоримой реальности — Смерти. Может, мне стоило позвонить в «Артфорум» и попросить их прислать двух-трех критиков на премьеру? Да и ресторанных критиков не забыть бы.

Я вставил магазин в рукоятку, подтолкнув его кистью, но без этого усилия можно было обойтись, потому что магазин вошел туда легко, как член в хорошо смазанное влагалище. Я пощелкал предохранителями, превратив свой механизм в опасное для жизни устройство.

Следуя инструкциям продавца, я взвел курок: так было нужно для первого выстрела. После него давление пороховых газов перевзводило курок автоматически.

Я направил оружие на ствол ближайшей ели. Мне нужно было нажать на курок, но я все не мог решиться на это: хотелось понять, насколько громким получится звук выстрела, прежде чем я его сделаю. На ум приходили самые разные аналогии — хлопок, щелчок, взрыв, треск.

День был солнечный, но слишком ветреный, так что я не чувствовал себя в безопасности. Звук мог распространиться на неожиданные расстояния в неожиданных направлениях. Поблизости находились фермы, и я не мог быть уверен, что никто не услышит выстрелов. Но возможно, здесь они никого не удивят. Может, местные жители просто подумают, что кто-то истребляет кроликов или бродяг. Да и выбора у меня, по сути, не было. Мне было необходимо испытать пистолет, и более надежного места я бы не нашел.

В этот момент мой мозг словно отключился, и я перестал осознавать действительность, а когда я очнулся, то обнаружил, что стою, приставив пистолет к виску.

Никогда прежде я не был столь близок к самоубийству. Конечно, мне бывало худо, например пока я валялся в больнице. Но когда у меня возникала потребность, не было средства для ее удовлетворения, и наоборот.

Секунду-другую я размышлял о возможности раскаяния: может быть, для всех было бы лучше, если бы я убил себя прямо там.

Но затем я представил себе Дороти на сцене, в роли леди Макбет, смывающей со своих рук кровь, и я понял, что эта женщина не способна в полной мере оценить всю глубину своей вины.

Может быть, за то неуловимое мгновение, что пройдет между моим нажатием на курок и разбрызгиванием мозгов Дороти, она осознает свою вину — медленно, как в киношном рапиде.

Внезапно я почувствовал, что во мне что-то разрывается, — как будто я был газетой и кто-то отрывал от меня полоску. Я ощутил гнев, возмущение, ненависть.

Если можно назвать конкретный момент, когда я окончательно решился на осуществление своего плана, то это было там, среди елок.

К черту Алана. К черту Дороти.

Я нажал на курок.

Звук был гораздо тише, чем я ожидал, и отдача гораздо слабее.

Да, — подумал я. — Умеют же немцы делать оружие.

Больше не опасаясь, что меня кто-то заметит, я пошел к стволу, чтобы изучить дыру в том месте, где я представлял себе голову Дороти.

В точке проникновения пуля должна была отщепить кусок дерева размером с мой кулак.

Подойдя еще немного ближе, я увидел сплющенную пулю, застрявшую во внешнем слое коры. Я лишь слегка тронул ее пальцем, и она упала.

Больше можно было не проверять, но я все же отошел на шаг-другой и еще трижды выстрелил в дерево, прямой наводкой, в упор.

Ничего. Ни разрушения, ни проникновения.

Мне подсунули холостую обойму.

Я вытащил ее из рукоятки и осмотрел патроны, которые внезапно перестали казаться такими уж красивыми. Но мой неопытный глаз ни за что не определил бы, что это не настоящие пули.

В сильнейшем расстройстве я доехал на одном автобусе до деревни, а на другом — до Лондона.

Нельзя было допустить, чтобы все мои планы, вся моя ложь и игра оказались напрасны. Такая малость не должна была мне помешать. Все нужно было проделать в определенном порядке. Неприятность с патронами надо было исправить. Иначе порядок был бы нарушен. И я исполнился решимости все исправить.

75

С автовокзала Виктория я позвонил на мобильник продавца, подведшего меня с пистолетом. Изо всех сил стараясь подавить злость, я договорился с ним о встрече в том же пабе. Человек сказал, что будет там через полчаса. В тот район юго-восточного Лондона я доехал на такси. Когда я вошел в грязный паб, он был уже на месте — болтал с хозяином, готовый заняться бизнесом.

— Пошли в туалет, — сказал я.

Он пошел за мной и запер за нами дверь.

— Ты, мать твою, продал мне холостые патроны, — сказал я и показал ему несколько патронов, которые держал в руке.

— В первый раз вижу их, — объявил он. — Честно.

— Они не настоящие.

— Ты забыл, что патроны, которые я тебе продал, были с золотистыми головками, а эти — с серебристыми. Посмотри.

— Да, вроде бы так, — припомнил я.

— Наверное, их кто-то подменил, — предположил он. — Спер. У кого был пистолет с тех пор, как ты его получил? Он же не всегда был при тебе, верно?

Еще бы.

Я вспомнил любопытство Энн-Мари по поводу содержимого моей сумки. Но неужели единственный человек, которому, как я думал, я мог доверять, начал меня обманывать? Пришла безумная мысль: где бы она смогла раздобыть холостые патроны к этому пистолету? Ответ один: она позвонила Психее и рассказала все полиции. Это означало не только то, что Энн-Мари подозревала о моей затее, но и что полиция знала о ней. Но тогда почему они меня не арестовали? Однако в тот момент у меня не было времени хорошенько поразмыслить обо всем этом.

— Мне нужны настоящие, боевые патроны, которые все к черту разнесут, если понадобится.

— Дай мне десять минут, — попросил он.

— А вдруг я тебя больше не увижу?

— Ты что думаешь, я из-за такой ерунды стану убегать из страны?

— Нет, — сказал я. — Но они нужны мне сегодня.

— Все будет нормально.

— И на этот раз я хочу их проверить.

Он помолчал.

— Это трудно, — наконец проговорил он.

— Но возможно.

Он посмотрел на зассанный пол, на свои ботинки.

— Да.

Продавец куда-то зашагал по улице, а я ждал его в баре. В эти кошмарные мгновения мне казалось, что я действительно больше не увижу его. Но через полчаса он вернулся и, обменявшись словом-другим с хозяином, поманил меня.

За стойкой был открыт люк в полу, и по крутой лестнице мы спустились в большой темный подвал.

Алюминиевые бочки вдоль стен; пластиковые бутылки лимонада в полиэтиленовой упаковке; чуть влажный цементный пол; кислый запах — то ли пива, то ли крысиного помета.

— Проходи сюда, — сказал продавец.

Я прошел.

Кто-то спустился по лестнице вслед за нами. Я узнал его — это был дородный бармен.

Они обменялись кивками.

— Наверху будет чуть громче играть музыкальный автомат, — сказал продавец. — А Пол немного подвигает бочки. Больше мы ничего сделать не сможем. У тебя будет время только на один выстрел.

Он достал новую обойму и предъявил ее мне для осмотра.

— Золотистые головки, боевые.

Затем он зарядил пистолет.

В углу валялись какие-то старые вонючие матрасы. К ним была прислонена круглая поврежденная дубовая столешница. Продавец навел на нее пистолет.

— Стреляй туда, — сказал он.

Он кивнул Полу, который начал передвигать бочки. Грохот, когда они соприкасались с полом, напоминал выстрелы. Наверху музыка заиграла громче, добавились басы.

— Скорее, — сказал он.

Я прицелился, дождался, когда Пол брякнет бочкой об пол, и надавил на курок.

Отдача была сильнее, звук громче — и в столешнице появилась дыра размером с мячик для гольфа.

— Удовлетворен? — спросил он.

— То же самое количество пуль, — потребовал я вместо ответа.

— Минус вон та, — сказал он, показывая на дыру в столешнице.

— Удовлетворен, — проговорил я.

Мы пожали друг другу руки.

— Можно мне оставить себе холостую обойму? — поинтересовался я.

Он не выпустил мою руку.

— А на что она мне? — произнес продавец. Он по-прежнему крепко держал меня за руку. — Считай, что это тебе подарок от фирмы. Я делаю это не для всех своих клиентов, но ты щедро заплатил за пистолет… — Он улыбнулся и отпустил наконец мою руку. — Все, спасибо, — бросил он Полу, проходя мимо него.

Мы еще раз пожали друг другу руки наверху, в баре. Музыку уже приглушили. Все были слишком деликатны и не рассматривали пристально двух мужчин, которые, возможно, только что стреляли в подвале из пистолета.

Я заплатил за две стопки пятидесятифунтовой банкнотой и сказал бармену, что сдачи не надо. Благодарности я не ждал, и правильно, потому что ее не последовало.

С той же самой подозрительной спортивной сумкой я вышел из паба — никогда еще я не был настолько похож на простых парней из Ист-Энда, как сейчас. Впрочем, похож, да не слишком.

Сразу же возник вопрос: что мне теперь делать? Можно ли было рассчитывать, что во второй раз Энн-Мари не отважится на такой трюк? Что она сообщила полиции? Ну не все же. Упомянула ли о сценарии? О пробах? О Лоренсе? Нет, не могла она провести такие связи.

Моим первым побуждением было приехать домой и обо всем напрямую спросить ее. Но затем я передумал. Если она ничего не знала (хотя это невероятно), то каждый мой вопрос был бы саморазоблачением. Что ты сделала с моими патронами? Что ты сообщила полиции? Я решил вести себя как можно естественнее, но больше не доверять ей.

Конечно, я не мог все время быть рядом и следить за ее действиями. Поэтому больше нельзя было оставлять с ней пистолет и патроны. Их надо было спрятать понадежнее. Я вспомнил о сарае на заднем дворе по моему старому адресу в Мортлейк. Место было далеко не идеальное. Впрочем, я был уверен, что сегодня смогу пробраться туда незамеченным. Но что будет в пятницу, когда выйдет статья Шилы? Мне приходилось полагаться на то, что папарацци (с помощью моих милых и предупредительных соседей) установят, что меня уже несколько дней не было дома.

Я остановил такси и отправился прямиком в Мортлейк.


Как только мы свернули за угол и поехали моей улицей, я почувствовал, что что-то было не так. В общей композиции улицы было что-то нарушено. Чего-то явно не хватало. Но только когда мы проехали уже пол-улицы, как я и просил водителя, я наконец увидел, чего же не хватало, — или скорее не увидел недостающего. Моего дома, моей квартиры. Там чернело пепелище, окруженное бело-голубой полицейской лентой, которой отмечают место преступления.

— Сюда? — спросил таксист, заметив, что я уже с минуту сижу неподвижно и молчу.

Я кивнул.

— Да, — едва слышно проговорил я. — Я когда-то здесь жил.

Он повернулся и взглянул на меня.

— Значит, тебе повезло, и ты вовремя переехал.

Я вновь осмотрел двери домов слева и справа — в надежде, что я ошибся, что увижу (на этот раз с радостью) свое испачканное красной краской крыльцо. Но то, что отпечаталось у меня на сетчатке вначале, оказалось правдой.

Сквозь черную дыру входа были видны обезображенная прихожая и выход в садик на заднем дворе. Сарай, насколько я мог судить, от огня не пострадал. И теперь мне не нужен был ключ, чтобы добраться до него. Но и любой другой человек обошелся бы без ключа.

— Ты как, приятель, в порядке? — спросил таксист.

Тут только я осознал, что плачу. Я вспомнил свой жалкий костер, в котором горели вещи, связанные с Лили. Поджигатели, кем бы они ни были, лишь довершили дело. Мне следовало бы их поблагодарить. Можно сказать, я уже оставил все это позади. До сих пор все мои ценности были сделаны из бумаги — любимые книги, дневники. Несколько лет назад в мою жизнь вошел пластик: видео- и аудиокассеты, полароидные снимки, компакт-диски. И только теперь (с приобретением пистолета) у меня появилось нечто дорогое моему сердцу, сделанное из металла. В сущности, мне все равно больше не нужны были вещи, уничтоженные пожаром. Однако самому их сжечь — нет, это я бы отложил и, возможно, так и откладывал бы до конца жизни. И может быть, эта нерешительность погубила бы мою жизнь. Архивы прошлой любви создавать бессмысленно, особенно если они мешают любви будущей. Но я не мог не чувствовать себя пострадавшим. Я прокрутил в уме теперь уничтоженные записи рекламных роликов с Лили в главной роли. Пленка, хранящаяся в моей памяти, уже поистерлась. Выражение лица Лили, ее костюм менялись с чудовищной быстротой. Вот она в душе, и ее убивают, а вот она стоит рядом со мной — на ленте, пародирующей рекламу хлопьев.

— Извини, приятель, но счетчик тикает, — напомнил таксист.

Меньше всего мне хотелось превращаться в созданного воображаемой съемочной группой Си-эн-эн современного героя, который стоически ковыряется в пепле, оставшемся от его навсегда сгинувшего дома.

— Поехали в Ноттинг-Хилл, — сказал я.

Я решил вернуться в квартиру Лили и спрятать пистолет под половицами в спальне — в том самом тайнике, где Лили когда-то хранила наркотики и дневники.

— Ты уверен, что все в порядке? — спросил таксист.

— Ноттинг-Хилл, — повторил я.

Такси тронулось.

Я не мог не оглянуться на то, что осталось от моего дома. Черное с белыми прожилками дерево дверной рамы напомнило мне волосы Дороти. Я повернулся и стал смотреть вперед.

Я подумал, что эскалация насилия по отношению ко мне почти достигла высшей точки: от подбрасывания мусора до кирпича в окно и сожжения моего дома. Оставалось напасть на меня напрямую: ранить, убить, осквернить могилу.

И только когда мы свернули с моей улицы, в голове возник вопрос: кто это сделал?

76

Когда я рассказал Энн-Мари о пожаре, она взяла меня за руку и отвела в спальню Лили. Мы легли.

— Я подумал, а что, если бы ты была в доме, — сказал я. — Что, если бы ты погибла?

Она утешала меня, а я утешал ее.

— Трудно себе представить, что было бы, если бы мы остались там, — проговорила она.

— Да уж, — согласился я.

Через некоторое время я попросил ее сходить в аптеку и купить мне болеутоляющее. Когда она сказала, что у нее в сумочке огромная пачка нурофена, я заявил, что мне нужно другое средство. Она неохотно собралась и ушла.

Как только Энн-Мари вышла из квартиры, я позвонил Шиле в «Миррор». Она сама сняла трубку.

— Шила слушает, — сказала она.

В трубке слышалось пощелкивание клавиш.

— Я знаю о пожаре, — произнес я.

— Фу, — выдохнула она. — Я думала, мне придется сообщать вам эту новость.

— А почему это вас пугает? Ведь это ваша работа: стоять у порога дома и спрашивать потерявшую детей мать, что она думает о политике правительства по этому вопросу.

— Я вижу, вы немного расстроены.

— Квартира все равно была дрянь.

— Мы упомянем об этом в статье.

— Мне она никогда не нравилась.

Шила помолчала, а затем попыталась повернуть разговор в нужное русло:

— Статья выходит завтра. На первой полосе, если не произойдет ничего более интересного. Где вы будете, если мне понадобится связаться с вами?

— В недосягаемом месте.

— А телефон?..

— Нет, по нему можно узнать адрес.

— Ну пожалуйста.

Я дал ей телефон матери.

— Что сказал Алан, когда вы приехали к нему?

— Он сказал: «Без комментариев». И захлопнул дверь.

— Он расстроился?

— Почему это вас так интересует?

— Мне кажется, он знает, чей это был ребенок.

— Думаете, кто-то ему сказал?

— Я думаю, он знает, когда трахал Лили в последний раз.

Шила несколько мгновений переваривала мою последнюю фразу.

— Мы поместим несколько ее фотографий, на которых она выглядит почти матерью.

— Вам придется защитить меня от других журналистов, — сказал я. — Следите, чтобы они держались подальше.

— Только если вы подпишете с нами договор об эксклюзивном материале.

— Нет, истерия должна поддерживаться по максимуму.

— Тогда вы сами за себя.

Я вспомнил о предательстве Энн-Мари.

— К этому я уже успел привыкнуть.

Шила никак не отреагировала на мои слова.

— Кто сжег вашу квартиру, как вы думаете?

— Поверьте мне, Шила, найдется немало подходящих кандидатур.

Конец разговора.

Энн-Мари вернулась из аптеки и протянула мне болеутоляющее. Она посмотрела на меня с таким видом, что мне тут же захотелось проглотить всю пачку.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Нормально, — ответил я. — Что с актерами?

— Ты разве не помнишь? — удивилась она. — Я же тебе говорила.

— Что с актерами?

— Я всем им позвонила, — сказала она.

— Всем?

— Да, и они все придут.

— Ты уверена?

— Конрад, что случилось? Расскажи мне.

Я выпил две таблетки.

77

Четверг.

Утром я отправился в киоск за газетами.

Шапка «Миррор» огромными буквами: Ребенок Виты. Эксклюзивный материал «Миррор».

Подпись: Шила Барроуз.

Моей фотографии на первой полосе не было — ее приберегли для снимка Лили «по-матерински» рядом с фотографией Алана, на которой он в своем обычном пальто быстро, не глядя по сторонам, куда-то шел.

Да!

Я просмотрел другие таблоиды. Кое-где промелькнули ни на чем не основанные предположения, но Шилу никто не переплюнул. Я снова взялся за «Миррор». Около фамилии автора в начале статьи была помещена фотография Шилы: завивка по моде рабочего класса и улыбка, выражающая надежду на лучшее. Идеально и совсем не похоже на Шилу. Я заглянул на следующие страницы: пересказ истории убийства с использованием фрагментов других статей; напоминание об Азифе (с упреком в его адрес: почему он не сказал нам о ребенке, если знал об этом?). Как Шила и обещала, она написала обо мне с симпатией и ни разу напрямую не сослалась на меня.

— Это просто ужасно, — сказала продавщица газет. — Ужасно.

— Да, — согласился я, — вы правы.

— Такая молодая и красивая…

— Да уж…

— А вам просто повезло…

Затевать с ней спор мне не хотелось.

Шила напирала в основном на беременность и, насколько могла, затушевывала вопрос об отцовстве. На Алана они должны были наброситься на следующий день, как и в случае с Азифом. К счастью, она представила дело так, что полиция выглядела в наихудшем свете. Статья заканчивалась требованием к Скотланд-Ярду рассказать, кто был отцом ребенка. Сделать такое заявление в интересах общества.

Чтобы немного изменить внешность, я отправился в ближайшую парикмахерскую и постригся наголо. Я также решил не бриться.

На стеклянном столике позади кресел лежал развернутый экземпляр «Миррор». Парикмахер ничего не сказал, но я всем нутром ощущал его деланное безразличие к моей персоне.

Я рассудил, что не только таблоиды, но и полиция захочет разыскать меня и допросить по поводу поджога. Если я не заявлю о случившемся, это будет выглядеть крайне подозрительно. Они даже могут подумать, что я сам сжег свой дом.

В тот день, когда Психея и Энн-Мари познакомились у меня дома, они довольно долго проговорили. Я, конечно, не знал, насколько они успели сблизиться и что рассказали друг другу. Впрочем, можно было ожидать, что в случае необходимости Психея найдет адрес Энн-Мари — по телефонному справочнику или через модельное агентство. Мне было интересно, сколько времени это займет после моего исчезновения.

Вернувшись от парикмахера, я показал Энн-Мари первую полосу «Миррор».

— Зачем ты сбрил волосы?

— Мне просто надоела старая прическа.

Энн-Мари осознала смысл заголовка.

— Черт, — сказала она. — И давно ты об этом узнал?

— Некоторое время назад.

— Почему же ты мне не сказал? — заныла она. — Почему ты никогда мне ничего не рассказываешь?

— Это было не так уж важно.

Она меня не слушала. Она медленно опустилась на диван и стала читать все статьи от начала до конца.

Следующие несколько минут она не проронила ни слова, только шелестела страницами.

Зазвонил телефон. Энн-Мари потянулась к трубке.

— Не снимай трубку, — сказал я. — Плохо уже то, что он не отключен.

— Но ведь это может быть кто угодно.

— Если ты снимешь трубку, они будут знать, что мы здесь — что здесь кто-то есть, — и мы не сможем вернуться сюда по крайней мере неделю.

— Ты о ком?

— О папарацци — журналистах и фотографах. На меня откроется сезон охоты.

— Ты что-то не очень расстраиваешься по этому поводу.

— Так было задумано.

— Нет, что-то здесь не так, — сказала она.

Телефон перестал звонить, а затем зазвонил снова. Энн-Мари сняла трубку раньше, чем я успел к нему подойти.

— Алло, — сказала она, после чего передала трубку мне. — Это тебя.

— Кто это? — шепотом спросил я.

— А кто это? — спросила Энн-Мари в трубку.

Я услышал голос в трубке:

— Джозефин Айриш.

Взяв трубку у Энн-Мари, я сказал:

— Прости, Джозефин, но я сейчас не могу разговаривать.

— Мне нужно тебя увидеть, — заявила она. — Мне есть что рассказать тебе.

— Я очень занят.

— Об Алане.

Это меня заинтересовало.

— Я тебе позвоню.

— В прошлый раз ты обещал то же самое.

— Я позвоню обязательно.

Я положил трубку, поглядывая на Энн-Мари. Она благоразумно воздержалась от вопросов. Ей и без того было ясно, что я занимался какими-то делами за ее спиной. Звонок от матери Лили, особенно в день, когда Лили снова появилась в газетах, не добавлял к ее подозрениям ничего особенно нового.

— Это было очень глупо, — сказал я.

— Хватит считать меня дурой.

Телефон опять зазвонил.

— Нам нужно ехать к тебе, — сказал я. — Здесь оставаться нельзя.

Она надулась, но пошла собираться.

78

Насколько я мог судить, по дороге из Ноттинг-Хилла в Челси за нами никто не следил. Энн-Мари молчала большую часть пути. Для меня было важно постараться убедить ее, что я по-прежнему ей доверяю. Я хотел объяснить, почему я реагировал так нервно, по крайней мере, с ее точки зрения.

— Послушай, журналисты никогда не паслись у твоих дверей, и ты не знаешь, что это такое.

— Конечно, знаю, — сказала она. — Некоторые из моих моделей всю жизнь только и делали, что скрывались от прессы, и кто, ты думаешь, им помогал? Кто заказывал такси, бегал за сигаретами и уезжал в подставной машине? Ты не расскажешь мне ничего, о чем бы я уже не знала.

— Извини, я об этом не подумал.

— В следующий раз думай, что говоришь.

На этом разговор закончился.

Я приготовился к тому, что Энн-Мари предложит мне устроиться на диване в гостиной. Но когда мы приехали к ней, все мои вещи сразу же оказались в ее спальне. Сумку с пистолетом я пристроил на ее розовом гардеробе.

И тут же бросился к телевизору, чтобы не пропустить полуденные новости. Ни о деле Лили, ни о каких-либо заявлениях полиции по этому поводу не было сказано ни слова.

В ванной зашумела вода.

— Можно от тебя позвонить? — спросил я.

— Значит, мне к твоему телефону нельзя даже прикасаться, — крикнула Энн-Мари из ванной, — зато ты можешь пользоваться моим, когда захочешь?

— Так можно?

— Ладно, звони.

Я подождал, пока Энн-Мари окончательно устроится — шум текущей из крана воды сменился типичными для женщин всплесками в наполненной ванне.

Джозефин сняла трубку через два звонка.

— Встретиться будет трудно, — сказал я.

— Как я могу тебе это облегчить? — спросила она с сарказмом.

— Ты можешь подъехать поближе ко мне.

— А где ты?

Я хотел выбрать место, где бы нас никто не заметил. Наилучшим вариантом, как мне показалось, была машина Джозефин.

— Подъезжай за мной к «Макдоналдсу» на Кингз-роуд.

— Когда?

— Завтра, в час дня, — сказал я.

— Хорошо.

Пока Энн-Мари была в ванной, я переложил пистолет и патроны в свою курьерскую сумку. Я решил носить ее с собой повсюду.

Я приготовил ужин, много шутил, и к концу дня Энн-Мари почти все простила мне.

79

Пятница.

За окном был один из тех ярких, бодрящих дней, когда небо кажется на слой-другой тоньше, а космос немного ближе.

Пока я шел по Кингз-роуд, холодный воздух, наполнявший мои легкие, вселял в меня ощущение бодрости и здоровья. Пистолет в курьерской сумке шлепал меня по бедру, как ребенок, пытающийся привлечь к себе внимание.

«Макдоналдс». Час дня. Джозефин прибыла вовремя. Я забрался в «вольво».

Воздух в перегретой машине был насыщен удушливым запахом, исходившим от Джозефин, — «Пуазон».

— В чем дело? — спросил я.

— Подожди, дай мне по крайней мере где-нибудь встать, — сказала она.

Мы свернули на боковую улочку из белых оштукатуренных домов.

— Я слушаю, — сказал я, когда она заглушила двигатель.

Когда она повернулась ко мне лицом, я заметил, что нижние веки у нее влажные и покрасневшие.

— Для меня все это очень нелегко, — проговорила она.

— По телефону ты сказала, что дело в Алане.

— Прежде чем начинать разговор о нем, я хочу напомнить тебе твои слова о квартире.

— А что я говорил о квартире?

— Ты сказал, что, возможно, не станешь оставлять ее себе.

— Тебе она все еще нужна? — спросил я, заранее зная ответ.

— Конечно, нужна. Она мне очень дорога.

— Я это учту.

Джозефин безостановочно водила руками по рулю машины, выписывая полукруг. Я играл с застежкой-«липучкой» курьерской сумки, думая о том, как было бы круто наставить сейчас на нее пистолет.

— Я знала об Алане и Лили, — произнесла она. — Лили рассказала мне, что встречается с ним. Рассказала довольно давно, почти сразу, как это у них началось. Они даже приходили ко мне на ужин. Они играли в нормальную парочку, и это было очаровательно. Честно признаться, я думала, что Алан ей куда больше подходит, чем ты. Он — настоящий мужчина. Но было ясно, что он никогда не бросит жену. Лили этого не понимала. Она верила всему, что он говорил ей. А он ей постоянно врал.

— Как настоящий мужчина, — вставил я.

— На похоронах было видно, что он чувствует свою вину.

— Он что, приезжал на похороны? — Об этом я не знал.

— Он держался в тени, но он там был.

— Это ты его пригласила?

— Нет.

— Дороти там не было, так?

— Конечно, нет. В общем, я подошла к нему и сказала, что если ему понадобится собеседник, он может позвонить мне.

Воздух в машине Джозефин все больше насыщался запахом ее духов, и это становилось все невыносимее.

— И он позвонил, — сказал я.

— Да, совсем скоро. С тех пор мы довольно много общались. Дороти не знает об этом. Она вообще о многом не знает. — Джозефин улыбнулась мерзкой чопорной улыбочкой.

— О чем, например?

— Может, ты хотя бы продашь мне квартиру? — спросила она.

Я взглянул на нее. Казалось, что с нашей последней встречи она как будто помолодела.

— Я выставлю ее на продажу и сообщу тебе первой.

Все это были пустые обещания. Я мог пообещать просто отдать ей квартиру, ведь мои слова ничего не значили. Я не знал, что со мной будет и где я буду завтра вечером. Но визит к нотариусу я точно не планировал.

Джозефин глубоко дышала, вдох-выдох, вдох-выдох, как мне казалось, целую вечность. Я догадался, что она сжимала руками руль, чтобы не было заметно, как они у нее трясутся.

— Спасибо, — сказала она после паузы.

— Я жду, продолжай, — сказал я.

— Алан чувствовал себя виноватым из-за того, что не сказал Дороти о беременности Лили. Он действительно не знает, кто — ты или он — был отцом. Но Лили сообщила ему, что беременна. Он разговаривал с ней еще один раз, последний раз. Это было уже после того, как он пообещал Дороти порвать с Лили. Он говорил с ней по телефону, и именно тогда Лили сообщила ему о ребенке. Это было в четверг, за день до гибели Лили. В разговоре со мной он назвал ее состояние абсолютным безумием. И добавил, что это его напугало. Поэтому он сказал ей, что больше не может с ней встречаться. До этого разговора он еще думал, что продолжит встречаться с ней за спиной Дороти. Он любил Лили, но ее причуды отпугнули его.

Мне казалось, что еще секунда, и мои внутренности взорвутся, как телевизор, — сноп искр и пыли.

Если верить Джозефин, Алану удалось скрывать от Дороти факт беременности Лили до того самого момента, как я вкатился на инвалидной коляске в их гримерку в «Барбикане». Все его действия с того момента были притворством: его живая реакция на мои слова, эти книги на прикроватном столике. Как ни странно, я зауважал его за это. Но я думал, что он притворялся только ради меня. В каком-то смысле он должен был быть мне благодарен, что Дороти впервые узнала о беременности Лили от меня — до суда. Хотя мне было непонятно, что он выигрывал, не сообщая ей об этом. Затем я вспомнил, как Психея приходила отчитывать меня после того, как Алан, якобы в полном смятении, наведывался в полицию. Возможно, и тогда он притворялся, причем притворялся ради Дороти. Он ведь, конечно, уже рассказал полиции о том, что у него был этот последний разговор с Лили? Может быть, он и полиция были расстроены только тем, что об этом стало известно мне?

— Лили знала, чей это ребенок? — спросил я.

— Она хотела, чтобы это был ребенок Алана, надеялась на это.

— Когда она тебе все рассказала?

— Она звонила мне утром в ту самую пятницу, когда погибла.

Я вспомнил звонок, отмеченный в ее телефонном счете.

— Что ж, — сказал я, — не слишком-то много тебе известно. На квартиру не тянет.

— Не знаю, как тебе сказать, но когда мы последний раз разговаривали, мне показалось, что слова Лили отдавали фатализмом. Все в ее жизни как бы подошло к концу. Она вышвырнула тебя — и слава Богу! Она наконец решила отказаться от съемок в рекламе хлопьев. Она знала, что сделает аборт. Алан объявил, что больше не будет встречаться с ней, поэтому и здесь для нее все было кончено. К тому же в завершение нашего последнего разговора она сказала, что хочет составить новое завещание, по которому я должна была получить все, включая квартиру.

— Это ничего не доказывает.

— Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что Лили знала о том, что должно было произойти.

— Ерунда, — сказал я.

— Она винила во всем тебя. Она сказала, что если бы не забеременела, то Алан бы ее не бросил.

— Это нелогично.

— В любом случае ей так казалось. Он распрощался с ней навсегда сразу после того, как она сообщила ему о ребенке. В этот момент она, наверное, и сделала свои выводы.

— Он же сказал, что она вела себя как безумная.

— Но на следующий день, когда она говорила со мной, она была абсолютно спокойна. Спокойна, как никогда.

Я попытался отогнать свои воспоминания о поведении Лили в «Ле Корбюзье».

Джозефин продолжала:

— Она сказала буквально следующее: «Я не стану рожать маленького ублюдка. Он и так причинил мне достаточно неприятностей».

Ублюдок, ублюдок, ублюдок.

— Отвези меня домой, — быстро сказал я.

— Мне кажется, что Лили была рада умереть. Мне кажется, что она каким-то образом узнала о том, что должно было случиться в ресторане. Мне кажется, что план Дороти обернулся против нее самой. Мне кажется, что Алан предупредил Лили, но она все равно решила пойти в ресторан.

— Ты все знаешь о Дороти? — поразился я.

— Да, — ответила Джозефин.

— Откуда?

— Что-то рассказал мне Алан, о чем-то я сама догадалась.

— Почему ты не сказала обо всем следователям?

— Я сказала.

— Сказала?

— Да.

— И что они предприняли?

— Насколько я понимаю, ничего. Они сказали, что расследование продолжается.

Джозефин попыталась взять меня за руку.

— Послушай, Конрад, Лили хотела умереть.

— Я больше не хочу этого слушать.

— Я не закончила: мне кажется, она умышленно тебя пригласила. С ее точки зрения, то, чему предстояло случиться, должно было решить все ее проблемы разом.

Я вылез из машины и пошел прочь.

Мне было слышно, как Джозефин заплакала.

Я не собирался выслушивать всякую чушь.

80

Наша первая проба была назначена на четыре. Мы давали каждому актеру по полчаса. Я надеялся, что мне удастся избавиться от них быстрее. Кандидатам предлагалось сыграть довольно простую сцену. Их персонаж, Джонни, похищен. Похитители вынуждают его позвонить родителям и убедить их выполнить все требования преступников. Исполнитель в этой сцене должен был продемонстрировать максимум эмоций при минимуме тонкостей. Еще в ней была — не сочтите за нескромность — известная доля достоверности.

Некоторые из первых претендентов изображали ужас довольно правдоподобно. Мне нравилось их мучить. Но самое главное, Энн-Мари должна была привыкнуть к этой обстановке: к угрозам, крикам, к тому, как я связывал их, чтобы им было легче войти в роль. С каждым новым актером я позволял себе немного импровизации: я заставлял их притвориться — в качестве упражнения, — что они разговаривают с собственными матерями. Большинству из них это понравилось.

Все было готово.

Лоренс, которому было назначено на шесть, пришел на пять минут раньше. Энн-Мари открыла дверь и провела его в гостиную, как и в случае с другими актерами. Пока Энн-Мари меня не подводила. Лоренс был одет во все черное.

— Ты? — спросил он удивленно.

Он пожал мне руку, сжав ее чуть сильнее и задержав в своей чуть дольше, чем было нужно.

— Вы что, знакомы? — поинтересовалась Энн-Мари.

— Да, было дело, — ответил я.

— Почему ты мне не сказал? — спросила она.

— Я не хотел, чтобы ты относилась к нему предвзято, — ответил я. — Я тебе потом объясню.

— Надо видеть, что сейчас творится у нас дома, — сказал Лоренс. — Просто безумие, фотографы за каждым углом. Родители не отпустили меня. Но я соврал. Я сказал, что мне нужно…

— О чем он? — резко спросила Энн-Мари.

— Может, начнем? — предложил я.

Лоренс присел на диван, и я дал ему для ознакомления несколько страниц роли.

Я сидел напротив него, в одном из двух разномастных кресел. Между нами на коричневом ковре стоял низкий стеклянный столик, заваленный журналами мод. Журналы скрывали курьерскую сумку с пистолетом, боевыми патронами, респиратором и веревкой.

Энн-Мари с недоуменным видом присела на подлокотник второго кресла. Ей было не по себе от нового развития ситуации, но это не имело значения до тех пор, пока она хорошо себя вела.

— Гм, — сказал Лоренс, не прочитав и половину страницы, — классная вещь.

— Но ее можно немного улучшить, — откликнулся я. — Давай пока просто почитаем текст, без всяких эмоций, чтобы запомнить слова.

Он прочитал. Прочитал, надо сказать, здорово.

— А теперь, — сказал я, — я завяжу тебе глаза. Расслабься. Сделай все по максимуму.

И он сделал. По максимуму.

Энн-Мари выглядела немного озабоченной, хотя она уже видела, как я проделывал все это с другими актерами. Она наблюдала за мной не менее пристально, чем за Лоренсом.

После того как он закончил первый прогон, я немного посидел, откинувшись на спинку кресла и изобразив на лице муки творчества, как это делают режиссеры.

Наконец из глубин сознания мне удалось извлечь мысль.

— Как ты думаешь, что можно сделать, чтобы все было еще более реалистично? Как ты разговариваешь со своими родителями?

— Ну, например, — сказал он, — я называю мать мамочкой.

— Правда?

— Да.

— И ты бы так ее назвал, если бы тебе в голову направили пистолет?

— Наверное.

— А отца?

— Я называю его папой.

— Давай попробуем, — сказал я. — Подожди.

Я снял с его глаз повязку, достал веревку и связал ему руки за спиной.

Затем я направил на него два пальца, изображавшие пистолет.

— Мамочка? Алло… мамочка… мамуля, послушай, меня похитили. Нет, я тебя не разыгрываю. Они здесь, рядом со мной и тычут мне пистолетом в голову. Пожалуйста! А, черт! Перестань! Хорошо. Я стараюсь. Мамочка, делай все так, как они говорят, поняла? В точности. Не звони в полицию. Никому не звони. Просто делай, как они говорят.

— Хорошо, — сказал я. — Остановись.

Я снял трубку, включил анти-АОН, набрал номер Алана и Дороти.

Только бы они были дома, только бы они были дома.

Но где им еще быть, когда у их порога толпится вся национальная пресса?

И разве Лоренс не говорил, что они были дома, когда он уходил?

Раздались долгие гудки.

— Алло, — послышалось в трубке.

Дома.

Я сунул руку в курьерскую сумку и вынул оттуда пистолет.

— Мамочка? — отреагировал Лоренс.

Я направил пистолет ему в голову и придвинул трубку к его лицу.

— Еще раз, — сказал я. — С чувством.

Лоренс начал произносить свой текст.

— Конрад, — сказала Энн-Мари, — что, черт возьми, ты делаешь?

— В точности то, что и запланировал и в чем ты мне помогла. А теперь помолчи.

— Это не настоящий пистолет, — не унималась она. — Не может быть, чтобы был настоящий.

— Что? — воскликнул Лоренс, выйдя из роли.

Было видно, что он прикидывал, не броситься ли на меня, хотя руки его были связаны за спиной.

— Сиди на месте и произноси текст, — сказал я ему.

Лоренс продолжил с ролью.

Я направил пистолет в живот Энн-Мари.

— Это настоящий пистолет с настоящими пулями. Хотя ты чуть все не испортила.

— Что? — переспросила она.

— Сядь рядом с ним.

Энн-Мари обошла столик и села рядом с Лоренсом на диван.

Лоренс закончил написанный для него монолог.

— Гораздо лучше, — похвалил его я.

— Мамочка, это Конрад, — сказал Лоренс. — У него пистолет.

Я резко ударил его по голове трубкой:

— Этого в роли не было, так? Кто тебе разрешил импровизировать?

— Конрад? — услышал я в трубке голос Дороти.

— Боже мой, — произнесла Энн-Мари, и глаза ее округлились, — это настоящий пистолет!

— Итак, Дороти, — начал я, — сейчас я скажу тебе, что ты должна будешь сделать и, самое главное, чего тебе делать не следует…

В кои-то веки Дороти меня слушала.

Когда я объяснил ей, что она должна сделать, чтобы снова увидеть сына живым, я положил трубку, не дав ей договорить, — небольшое, но приятное удовольствие.

— Конрад, что ты задумал? — спросила Энн-Мари.

— У меня большие планы.

— Вот черт, этот пистолет заряжен.

— Да.

— Пожалуйста, не направляй его на меня.

— Не стоило доверять тебе, верно?

— Что происходит? — спросил Лоренс. — Мамочка что, с вами заодно? Она тоже участвует в пробах?

— Да, — ответил я, — она тоже участвует.

— Классный сценарий.

— Не ссы, говнюк. У тебя в нем маленькая роль — если ты, конечно, не хочешь, чтобы я продырявил тебе башку.

— Оставь его в покое! — крикнула Энн-Мари.

Я направил пистолет ей между глаз.

— Вот черт, — сказала она и начала смеяться, хотя было ясно, что смеяться ей вовсе не хочется. От каждого «ха-ха-ха» ее тело содрогалось, как от рыданий. Ее глаза увлажнились, но это были слезы, вызванные чистой физиологией, а не эмоциями.

— Пожалуйста, не направляй его на меня, — наконец сказала она.

— На пол!

Ее смех тут же смолк, как будто я ударил ее.

— Я ложусь, — проговорила она.

И легла.

— Руки за спину!

— Как скажешь.

Теперь она вела себя как идеальный заложник.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я тебя убью, если ты попытаешься остановить меня.

— Я тебе верю, Конрад.

Она назвала меня по имени — мягко, нежно, успокаивающе.

Остатками веревки я связал ей руки и ноги.

— Как, не слишком туго? — поинтересовался я.

— Нет, — ответила она.

Я затянул потуже.

— Так лучше, — сказала она.

— Я вставлю тебе кляп. Через несколько минут. Но не сейчас.

На это она никак не отреагировала.

Я переступил через связанную по рукам и ногам Энн-Мари, чтобы подойти к своему второму заложнику.

— Открой-ка ротик пошире, Лоренс, — сказал я, заталкивая дуло пистолета ему между губ. Он открыл рот, как будто собирался сосать член.

— Кивнешь один раз, если да, два раза, если нет. Ты когда-нибудь трахал Лили?

Он кивнул один раз.

— Боже! — воскликнула Энн-Мари.

— Точно? — переспросил я.

Один кивок.

— Когда? Во время турне со Стриндбергом?

Один кивок.

— А потом? Когда вернулись в Лондон?

Два кивка.

— А незадолго до ее смерти? Ты уверен, что не трахал ее тогда?

Два кивка — точно, нет.

Я придвинулся поближе, заглядывая прямо в расширенные зрачки Лоренса. Мне казалось, что он еще мог соврать. Возможно, не насчет секса с Лили. Сейчас было не время для подростковой бравады. Но я не исключал, что он все еще не желал признавать вероятность своего отцовства. Может, он думал, что я прострелю ему башку, если он признается, что Лили могла забеременеть от него.

— Ты знал, что твой отец трахает ее?

Один кивок.

— Значит, таблоиды не врали, и это была правда? — подала голос Энн-Мари.

— Много-много раз, — сказал я.

Лоренс давился: от ствола во рту и от своего страха перед этим стволом. Мне не хотелось, чтобы на пистолет попало слишком много его слюны, поэтому я вытащил дуло у него изо рта, слегка стукнув его по зубам. Он закашлялся, как будто подавился волосом с лобка.

— Папа не любит мамочку, — сказал он.

— Какая жалость.

— Конрад, — вновь подала голос Энн-Мари, — что ты делаешь?

— Затыкаю тебе рот, — сказал я, поворачиваясь к ней.

Я вынул из курьерской сумки респираторы, которые купил в велосипедном магазине. Они должны были идеально подойти: и насмерть не задохнешься, и на помощь не позовешь.

Впервые на лице Энн-Мари отразился настоящий страх.

— Верь мне, — сказала она. — Я тебе помогу. Я люблю тебя.

— Не шевелись.

Ей я надел респиратор первой. Он сидел как-то слишком неплотно, и я затянул ремешок потуже. У Энн-Мари полезли глаза из орбит, поскольку она начала дышать слишком часто и этим лишила себя воздуха.

— Дыши медленно и глубоко, — посоветовал я.

Она посмотрела на меня так, как будто хотела напомнить, чтобы я не разговаривал с ней снисходительным тоном.

Я вернулся к Лоренсу и подошел поближе.

Он скулил и мелко дрожал. Из носа прямо на его черную футболку с длинными рукавами потекли сопли. Я впервые заметил, что группа на майке называлась «Слейер» — «Убийца». Ему ведь только совсем недавно, месяц назад или чуть больше, исполнилось шестнадцать. Сосунок еще… Со…

Я ощутил запах.

Ну точно, сосунок.

Запах чего-то липкого, мягкого, коричневого.

— Будешь сидеть в этом несколько часов, — сказал я.

Лоренс смотрел на ковер, не в силах поднять глаза от стыда.

Я надел респиратор ему на лицо и затянул потуже.

— Я отправляюсь в город. Убивать твоих родителей.

Он дернулся и перевернулся, раздосадованный тем, что ничего не может со мной сделать. Так он и лежал на диване: выгнутый позвоночник, задница кверху — как будто я собирался изнасиловать его.

Я присел на колени и нежно, по-отцовски или по-матерински заговорил, заглядывая ему в глаза:

— Твоя мамочка договорилась, чтобы нас с Лили застрелили. Она хотела, чтобы твой папа и ты никогда больше не могли ее трахнуть. К несчастью для нее, я выжил. Уверен, что на моем месте ты поступил бы так же. Я против тебя ничего не имею. Лили ты почему-то нравился.

Я принес из столовой два стула с высокими спинками и поставил их спинка к спинке. Затем я подтащил к стульям Лоренса и заставил его сесть на один из них. В его штанах хлюпнуло, запах усилился.

— Не двигайся, — приказал я.

Я подтащил туда Энн-Мари и устроил ее на другом стуле.

Затем я принес из кухни большой рулон пищевой пленки и замотал их обоих с ног до головы.

Из любопытства я заглянул в сумку Лоренса. В ней я нашел дневник, который и просмотрел: там были записи только за текущий год. Ничего, относящегося к Лили. Я подошел к нему с дневником в руке.

— Звездочки в верхнем левом углу, — сказал я, показывая на них, — это счет? — Столько раз ты дрочил?

Один кивок. Да.

— Будь осторожен, от этого можно ослепнуть, — сказал я и надел ему на глаза повязку.

Прежде чем надеть повязку на Энн-Мари, я посмотрел ей прямо в глаза.

— Я думал, что могу тебе доверять, — проговорил я. — Но оказалось, что зря…

Я как раз шел к телефону, намереваясь перерезать провод, как вдруг он зазвонил, — мне показалось, яростнее обычного.

Энн-Мари и Лоренс напряглись, уже надеясь на скорое спасение.

Шесть звонков.

Щелчок.

«Здравствуйте, это Энн-Мари. Сейчас я не могу подойти к телефону…»

Скорей же, скорей.

Только бы это не была моя мать.

«…но если вы оставите сообщение, я вам перезвоню».

Би-и-ип.

«Энн-Мари? Энн-Мари, это Клэр. Ну, психолог Конрада. Он называет меня Психеей. Если ты там, пожалуйста, возьми трубку… пожалуйста… Мне очень нужно с тобой поговорить. О Конраде. Он с тобой? Нам надо знать, где он. Наверное, ты видела, он сегодня снова во всех газетах. Ну, по крайней мере в некоторых. В самых желтых. Вероятно, поэтому ты тоже прячешься. Послушай, тут люди, которые очень хотят поговорить с ним. Ты ведь знаешь, что его дом сожгли. Мы кое-кого арестовали в связи с поджогом. Ладно, ты там? Послушай, когда вернешься… Что? — Она закрыла трубку рукой. Психея разговаривала с кем-то на том конце провода. Я расслышал только: гребаный ад. — Энн-Мари, позвони мне, как только придешь. Как можно скорее. Пока».

Черт.

Моя рука была на телефонной трубке. Я чуть было не снял ее. Когда Психея сказала, что они арестовали кого-то за поджог моей квартиры. Мне казалось, что я сдерживал все свои инстинкты.

Очень скоро Психее придется рассказать другим полицейским о том, где я мог находиться. Тот факт, что Энн-Мари дала ей свой телефон в частном порядке, немного сдерживал ее, но в конечном итоге она будет вынуждена сообщить номер. Возможно, она уже назвала его человеку, который отвлек ее от звонка.

Теперь я не мог отключить телефон: полиция скорее всего позвонит сюда и поймет, что что-то не так, если не услышит автоответчик, как и Психея.

Если они получат сигнал, что линия неисправна, они сразу сюда приедут. (Я попробовал позвонить по своему прежнему номеру в сгоревшей квартире и услышал именно такой сигнал.)

Я понял, что могу опоздать, хотя времени было еще довольно много.

Я отправился на кухню и принес оттуда радиоприемник Энн-Мари. Я включил «Кэпитал-ФМ».

Пусть помучаются, слушая каждые пятнадцать минут репортажи о пробках на лондонских улицах.

Передавали новости. Рискуя задержаться еще больше, я остановился, чтобы послушать.

Ага, вот оно — в самом конце.

— Столичная полиция отрицает, что проявила нечуткость со своей стороны при расследовании убийства Лилиан Айриш, более известной как Вита по роли в телерекламе. Сенсационный материал во вчерашнем выпуске «Миррор» свидетельствует, что Вита, возможно, была беременна в момент смерти. Местонахождение ее бойфренда, режиссера Конрада Редмана, который тоже стал жертвой расстрела, в настоящее время неизвестно. Представитель полиции подтвердил, что Редману оказывалась серьезная психологическая помощь. Два дня назад дом Редмана сгорел при подозрительных обстоятельствах. В связи с поджогом был произведен арест.


Я зашторил окна, выключил свет и прошел в спальню Энн-Мари.

Перед ее высоким, но немного узковатым зеркалом я переоделся в велосипедную форму, приготовленную для убийства. Сначала я собирался дойти так до веломагазина, чтобы забрать оттуда свою драгоценную покупку. Однако оглядев себя, я понял, что буду выглядеть очень странно: курьер-велосипедист без велосипеда, рано вечером в мирном Челси. Тот факт, что я был одет в совсем новую одежду из яркой ткани только усилил бы подозрения. Несколько секунд я колебался — может, стоит рискнуть? Мне казалось, что благодаря быстроте моего перемещения меня заподозрят в чем бы то ни было с опозданием — после того, как я исполню свой замысел. В каком-то смысле отныне чем больше свидетелей, тем лучше. Но мне приходилось быть осторожным, поэтому я надел джинсы и футболку прямо поверх натянутой лайкры. Велокроссовки я уложил в курьерскую сумку вместе с пистолетом, пулями и всем остальным снаряжением, включая экземпляр туристской карты Лондона. (На случай, если заблужусь. Я не хотел, чтобы такая банальная вещь помешала моему предприятию.)

Я вернулся в гостиную и некоторое время просто стоял там, оценивая результат своих трудов на тот момент (которого я достиг не без помощи пистолета): Энн-Мари и Лоренс сидели спина к спине, связанные прозрачной пленкой, как в каком-нибудь дерьмовом авангардном театре. Эта мысль меня рассмешила, и я захохотал.

Лоренс дернулся, как будто мой хохот повышал вероятность того, что я могу его убить.

— Я знаю, что вы оба меня слышите, — сказал я. — Я ухожу. Мне хотелось бы сказать напоследок что-нибудь высокопарное и многозначительное, но сказать мне нечего.

81

Так, на улицу.

Когда я взбежал по лестнице, ведущей из полуподвальчика Энн-Мари, и свернул налево, за мной пристроилась знакомая машина — «мерседес». В ней сидели двое мужчин, которых Энн-Мари назвала «головорезами».

Как, черт возьми, им удалось меня найти, когда этого не смогли сделать папарацци?

Затем я вспомнил: эта же самая машина следовала за нами от Мортлейк до Ноттинг-Хилла. После того как я удрал на метро, они проводили Энн-Мари до самого дома.

Поскольку меня не было ни дома, ни на квартире Лили, они смекнули, что я мог быть здесь.

Но кто это? Не журналисты из таблоидов, это точно, иначе они бы меня уже фотографировали.

Когда они следили за нами раньше, я как-то не задумывался над тем, кем они могли быть. Я предположил, что это полицейские. Арест у самого крыльца в мои планы совершенно не входил.

Я ускорил шаг.

Когда я выходил с боковой улочки Энн-Мари на главную дорогу, буквально ниоткуда возник «мондео».

В нем я заметил две знакомые фигуры.

«Мондео», взвизгнув тормозами, вывернул на дорогу прямо перед «мерседесом» и неожиданно снизил скорость до минимума — теперь он ехал не быстрее пешехода.

Поскольку по обеим сторонам дороги были припаркованы машины, «мерседес» не мог его объехать.

Я шел быстро, время от времени оглядываясь через плечо. Но ничего не изменилось: эскорт из двух машин проследовал за мной до самого веломагазина.

Я с облегчением вошел внутрь.

Через спицы одного из велосипедов в витрине я увидел, что оба автомобиля остановились и дожидаются меня.

Затем головорезы вылезли из «мерседеса» и начали что-то кричать альбиносу с негром через боковые стекла «мондео».

Испачканный смазкой продавец узнал меня. Мой «Трек Дес Рейдер» был готов: шины накачаны, сиденье отрегулировано.

Я спросил, нельзя ли переодеться в примерочной магазина.

— Конечно, — сказал продавец.

В кабинке я снял футболку, ботинки, джинсы и сделал из них сверток.

Затем я в очередной раз нервно проверил, в сумке ли «Грубер-Литвак».

За пистолет можно было не беспокоиться. Он был на месте и выглядел отлично — шикарный, как Лили, сексуальный, как месть.

Я надел перчатки, шлем и очки с отражающими стеклами.

Я посмотрел на часы: было семь часов.

Чтобы добраться до Сохо, у меня был целый час.

В торговом зале магазина я забрал свой велосипед. Продавец придержал для меня дверь, чтобы я мог выкатить его на улицу.

Головорезы уже успели вернуться в свой «мерседес» и подъехать вплотную к «мондео», касаясь его бампера своим.

Я выбросил одежду, которая была мне больше не нужна, в мусорный ящик перед магазином и надел респиратор.

Я увидел, что альбинос указывает на меня негру.

Двигатель «мондео» завелся.

Я сел на велосипед и отправился в ту сторону, откуда пришел.

«Мондео» развернулся. «Мерседес» повторил этот маневр в десяти ярдах позади первой машины.

Я поехал по Пимлико-роуд и повернул на Лоуэ-Слоун-стрит. Обе машины сделали то же.

Убедившись, что они не собирались меня останавливать, я начал понемногу успокаиваться.

Я не садился на велосипед много лет и теперь наслаждался этим вновь открытым незамысловатым удовольствием.

На какое-то время я забылся, погрузившись в приятные ощущения. Но в конце концов начал размышлять над тем, что сказала мне в тот день Джозефин.

Я проехал Слоун-стрит и пересек Найтсбридж — обе машины неотступно следовали за мной.

Большую часть дня мне удавалось не вспоминать ее слова. Пока я готовился к пробам. Пока проверял снаряжение. Пока слушал новости. Но теперь все сказанное ею о Лили заполнило мои мысли.

То, чему предстояло случиться, должно было решить все ее проблемы разом.

Я не мог позволить себе думать об этом.

Я чувствовал, что еду, как в тумане, почти не глядя на дорогу.

Как раз в этот момент я приблизился к Гайд-парку.

Чтобы встряхнуться и взять себя в руки, я совершил рискованный маневр, свернув направо наперерез потоку машин, двигавшемуся по Найтсбридж.

Я въехал в парк. В нем были только пешеходные дорожки, поэтому эскорт не мог за мной последовать.

Один из головорезов покинул «мерседес» и попытался бежать за мной, однако ярдов через двадцать отказался от этой затеи и вернулся в машину.

Я катил параллельно Роттен-роу, лавируя между пешеходами и роллерами. Гравий дорожки скрипел под шинами велосипеда.

Я постепенно привыкал к очкам. Из-за респиратора мое глубокое, учащенное дыхание отдавалось в ушах. (Я вспомнил, как лежал в больнице с трубками в носу, подключенный к аппарату искусственного дыхания. Я вспомнил про Лоренса и Энн-Мари в ее квартире, представил, как они дышат через свои маски и как им не хватает воздуха.) Голова немного вспотела под шлемом. Перчатки обеспечивали прекрасное сцепление с черным прорезиненным рулем. Все мое снаряжение было подобрано отлично.

Обе машины нагнали меня на Гайд-парк-Корнер.

Я им помахал.

Можете немного посмеяться, парни.

«Мерседес» успел обогнать «мондео».

Вверх по Пиккадилли.

Чтобы доехать от магазина до этого места, мне хватило пятнадцати минут.

Шафстбери-авеню была запружена такси, из которых вылезали театралы, прибывшие к началу спектакля в семь тридцать.

Я готовился свернуть налево, к ресторану на Фрит-стрит, как вдруг увидел два абсолютно одинаковых микроавтобуса, припаркованных один за другим в начале улицы.

Я не стал сворачивать и проехал мимо, стараясь не разглядывать их слишком пристально.

(Может, это всего лишь совпадение.)

Я развернулся и попытался проехать на Фрит-стрит по Оулд-Комптон-стрит.

Толпа перед театром, в котором идет мюзикл Les Miserables.

Теперь я внимательно смотрел по сторонам, пытаясь заметить что-нибудь необычное, — микроавтобусы без опознавательных знаков точно относились к этой категории.

Я чувствовал, что наряд велосипедиста служит мне неплохой маскировкой, тем более что большая часть лица у меня была прикрыта маской и очками. С другой стороны, мне вдруг пришло в голову, что меня выдает новенький вид всех этих вещей. Нужно было устроить им купание в пыли, покататься по саду и немного стереть глянец с велосипеда.

На Грик-стрит, идущую параллельно Фрит-стрит.

Сюда выходил черный ход «Ле Корбюзье».

Я решил рискнуть и в целях разведки прокатиться разок перед дверью.

И правильно сделал: на ступенях стоял метрдотель и разговаривал с человеком, который показался мне знакомым. Он был одет в черную полицейскую форму со множеством продолговатых карманчиков. Какое-то мгновение, и я сообразил — это же Джеймз, мой таксист!

Так Джеймз — полицейский? Я не мог в это поверить. Это должно означать… Мне хотелось подумать над тем, что именно это должно означать, но не было времени.

Итак, полиция знала, что я задумал. Возможно, они уже нашли моих заложников и все сопоставили; возможно, эти мерзкие твари, Алан и Дороти, позвонили им.

Оба автомобиля от меня так и не отстали.

Джеймз заметил «мондео» и резко повернулся, присматриваясь, — он узнал знакомую машину.

Он также с некоторым интересом осмотрел проехавший мимо него «мерседес».

Я быстро отвернулся, стараясь притвориться анонимным велосипедистом, но он успел меня заметить и узнать.

— Эй, — крикнул он. — Эй!

Я поднажал.

Времени у меня не было, не было. На юг по Грик-стрит. Вниз к Темзе. Налево на Шафтсбери-авеню. Думать. Думать. Направо по Чаринг-Кросс-роуд. Что делать? Я ехал, не останавливаясь, к Трафальгарской площади.

Я услышал, как «мондео» позади меня проехал на красный свет.

Совершенно случайно я заметил боковым зрением проулок, в который водил меня Тони Смарт. Бар «Коха».

Я въехал на тротуар и пробрался между выставленными на улицу столиками.

Остановив велосипед перед входом, я вспомнил, что не купил велозамок. Мне казалось, что он мне не понадобится.

Ну и черт с ним.

Я просто оставил велосипед на улице. Мне нужно было спокойно посидеть минуту-другую, подумать и составить новый план.

Бар был почти пуст. Только бармен и несколько человек примерно моего возраста, кивавшие в такт какой-то очень медленной музыке. За деками стоял очкастый диджей. Два-три посетителя повернули головы, посмотрели на меня и равнодушно отвернулись.

Я снова взглянул на часы: было семь тридцать две.

В этот момент в бар вошел негр.

— Не волнуйся, — сказал он. — Мой приятель присмотрит за твоим велосипедом.

— Почему вы следите за мной? — шепотом спросил я через респиратор.

— Скажем, ситуация совсем недавно изменилась. Кое-кто решил, что он поддерживает твой замысел.

— Какой замысел?

Негр пододвинулся на шаг. Я снял респиратор с лица, и он повис вокруг шеи.

— Мы знаем, что у тебя в этой сумке. И знаем, как ты планируешь применить это.

— Что же в сумке? — спросил я.

Он назвал паб «Бермондзи», в котором я купил пистолет.

— Скажем, у нас там друзья.

Я показал ему на свободный столик.

Прежде чем сесть, он осторожно осмотрел зал.

— Предположим, вы все знаете, — сказал я. — Я все равно в жопе. Там повсюду полицейские.

— Не переживай. С ними мы тебе поможем.

— А кто эти ребята во второй машине?

— Сторона, нам не симпатизирующая.

— То есть?

Он посмотрел на меня искоса, как бы говоря: Ну неужели я все должен объяснять?

— Им выгодно, чтобы твоя затея не удалась. Это даст им преимущество.

— Почему?

Он хотел что-то ответить, но в этот момент на улице раздался выстрел.

Негр мгновенно вскочил и побежал вверх по лестнице.

Я бросился за ним.

Оказавшись на улице, я увидел на асфальте альбиноса.

Женщины, сидевшие за столиками, привстали и начали кричать, зажав рты руками.

Альбинос скорчился, позой напоминая плод в утробе матери. В том месте, где должна была быть его пуповина, из него толчками выходила кровь.

Негр поддерживал его голову.

Я оглянулся. Велосипед исчез.

— Они украли его, — прохрипел альбинос. — Я пытался их остановить.

— Мать твою, — сказал негр.

— Ничего, обойдется, — ответил альбинос на вопрос, который ему никто не задавал. Когда он говорил, было слышно, как у него внутри что-то хлюпает.

— Только смотри не умри, мать твою. Смотри, мать твою, не умри, — повторял негр. Затем он взглянул на меня. — Извини, приятель, — сказал он. — Теперь ты сам за себя.

На Сент-Мартин-Корт начала собираться толпа, привлеченная выстрелом и криками. Зеваки глазели на окровавленную фигуру на мостовой. Они видели меня и уже связали меня с инцидентом.

Скоро сюда должна была явиться полиция. Мне пора было сматываться.

Я побежал по Сент-Мартин-Корт и Сент-Мартин-лейн, пересек Монмут-стрит, а затем через Уэст-стрит бросился к Чарринг-Кросс.

На углу располагался театр, в котором каждый вечер давали «Мышеловку».

Я услышал полицейскую сирену. Возможно, это была «скорая».

На Чаринг-Кросс-роуд я нашел свободную телефонную будку и понял, что у меня оставался последний шанс.

Я достал из курьерской сумки бумажник, а из бумажника визитку Майкла. Он жил на Оулд-Комптон-стрит. Сегодня была его смена в «Ле Корбюзье». В любом случае он должен был быть где-то рядом.

Я набрал его мобильник.

Два долгих гудка.

Майкл ответил.

— Привет, — сказал я, стараясь, чтобы он не заметил, что я запыхался. — Это Конрад.

— А, привет, — ответил он.

— Как поживаешь?

— Хорошо, — сказал он. — Даже очень. Меня только что отпустили с работы.

— Почему?

— Понятия не имею. Сначала понаехали всякие чудные люди. А потом мне просто велели отправляться домой.

— Послушай, — сказал я. — Я сейчас в Сохо. Может, пойдем, где-нибудь выпьем?

— А что, — ответил Майкл, — похоже, я не занят.

— Давай встретимся у служебного входа в «Ле Корбюзье».

— М-м-м, мое любимое место, — сказал он.

— Мы можем куда-нибудь пойти и поболтать.

— Отлично.

— Через пять минут?

— Дай мне по крайней мере время, чтобы переодеться. Я только что вошел.

— Через десять.

— Договорились.

Я положил трубку, чувствуя себя виноватым за то, что так беспардонно использовал его.

Покрутив головой и не обнаружив полицейских, я вышел из будки.

И в этот момент заметил двух головорезов, которые без особого успеха пытались засунуть мой новенький велосипед в багажник «Мерседеса».

— Давай же, — говорил один из них, — поверни руль.

Они остановились прямо перед окнами «Убийства», специализированного книжного магазина для любителей детективов. Но я сомневался, что они оценили бы иронию случая.

Я мог с легкостью дойти отсюда до «Ле Корбюзье» за десять минут. Может, плюнуть на все? Пусть велосипед останется у них? Не нарываться же на лишние неприятности?

Внутренний голос сказал «нет». Меня уже дважды грабили, и я был готов прострелить мерзавцам коленные чашечки. На этот раз я видел перед собой людей, обокравших меня. Я был вооружен и чертовски зол.

Я побежал по направлению к ним, одновременно запуская руку в сумку.

Один из них увидел меня и предупредил второго.

Я вытащил «Грубер-Литвак», взвел курок.

— Отдайте велосипед, — сказал я.

Они посмотрели друг на друга. Я знал, что у одного из них точно был пистолет, — из него они застрелили альбиноса. Но этот пистолет в данный момент находился в кармане владельца, где был абсолютно бесполезен; я же переводил свое смертоносное оружие с одного на другого.

— Хорошо, — проговорил первый, — хорошо.

Второй вытащил мой велосипед из багажника и намеренно выпустил его, не удержав в руках. Велосипед упал на асфальт.

Я решил не рисковать и не тянуться за велосипедом, ведь тогда мне пришлось бы отвести от них глаза, и это дало бы им возможность напасть.

Некоторые прохожие остановились и стали наблюдать за нами, но зевак было не так уж много. Дальше по улице к раненому альбиносу мчалась «скорая». Большинство глаз было приковано к ней.

— Подними велосипед, — потребовал я.

Они подняли его вдвоем.

— Давайте сюда свои пушки, — приказал я.

Они, снова одновременно, потянулись к карманам.

— По одному, — велел я. — Сначала ты.

Один из головорезов вздрогнул, когда мой пистолет остановился, выбрав его.

— Ладно, — сказал он. И медленно вытащил оружие. Пистолет закачался у него между пальцев.

Я обратил внимание, что это был старый полицейский револьвер: тяжелый, черный. Далеко не такой красивый, как мой «Грубер-Литвак».

— Брось его, — сказал я.

Револьвер упал на асфальт.

Я повторил процедуру со вторым головорезом.

У него тоже был револьвер — такой же старый и уродливый.

— Теперь садитесь в машину и уезжайте, — сказал я.

Один из них, казалось, готов был кинуться на меня.

Я был очень спокоен.

В глубине души я волновался, что Майкл может не дождаться меня. И все же разумом я знал, что дождется.

Оба головореза сели в «мерседес» и быстро уехали.

Я подобрал револьверы и положил их в сумку вместе с «Грубером-Литваком».

Некоторые зеваки зааплодировали.

— Мы репетировали для фильма, — объяснил я толпе.

Я подобрал велосипед и осмотрел его. Насколько я мог судить, с ним было все в порядке. Они не прокололи шины и не повредили его.

Я сел в седло и покатил назад к Чарринг-Кросс-роуд и Оулд-Комптон-стрит.

На максимальной скорости я доехал до Грик-стрит и свернул к служебному входу в «Ле Корбюзье».

Майкл стоял у крыльца один, рядом с большой кучей мусорных мешков, и курил. За спиной у него висел небольшой рюкзак. На нем была облегающая майка небесной голубизны и темно-синие шорты-«комбаты». Увидев меня на велосипеде, он робко улыбнулся.

— Ничего себе наряд, — сказал он.

В этот момент из двери «Ле Корбюзье» высунулась голова Джеймза. Мне было слышно, как потрескивает его рация.

— Отвали, педик! — сказал он, а затем он увидел меня. — Черт!

К этому моменту я уже спрыгнул с велосипеда и бросил его на дорогу.

Я запустил руку в сумку и достал пистолет — не тот пистолет. Это оказался один из старых револьверов, которые я отобрал у головорезов. Но сейчас у меня не было времени об этом размышлять. Я схватил Майкла за шею и приставил револьвер к его виску.

Джеймз все еще смотрел на меня.

— Извини, Майкл, — сказал я. — Но тебе придется помочь мне проникнуть внутрь.

— Что происходит? — спросил он. — Это что, розыгрыш?

— Делай, что говорю, или я тебя пристрелю.

Я не был уверен, что револьвер сработает, если я нажму на курок. У револьвера был совершенно другой механизм, не такой как у «Грубера-Литвака».

Я точно знал одно: револьвер на предохранителе. Если Джеймз был опытным полицейским, он мог заметить, что револьвер не готов к стрельбе. И тогда Джеймз, не колеблясь, попытался бы меня задержать.

Мне нужно было убедиться, что револьвер стреляет. И проверить это можно было одним-единственным способом. Я направил револьвер на кучу пакетов с мусором и нажал на курок.

Выстрел напугал Майкла, заставил Джеймза вздрогнуть, а у меня вызвал довольную улыбку.

— Ладно, — сказал Майкл, — ладно.

Джеймз собирался скрыться за дверью.

— Что это? — спросил голос из его радио.

— На улицу! — приказал я.

Джеймз медленно вышел, руки за головой, — если бы он арестовывал меня, именно такого поведения он бы ожидал.

— Перейди на другую сторону улицы, — сказал я.

Он перешел.

Мы с Майклом попятились и вошли в дверь.

За ней никого не оказалось.

Когда мы закрыли за собой дверь, я заставил Майкла закрепить ее своим ремнем.

— Послушай, — сказал я ему, — ничего тебе не будет. Мне просто нужно, чтобы ты помог мне проникнуть наверх. Проведи меня туда, и я тебя отпущу.

— Ты хочешь их убить?

— Кого?

— Тех людей, для которых ты заказал столик?

— Они здесь?

— Да, конечно.

— Я убью, кого должен убить.

— Там полно полицейских.

— Знаю, но почему ты не предупредил меня по телефону?

— Они приказали никому не говорить.

— Но я же не просто кто-то.

— Черт, — сказал он. — Черт! Черт! Черт! Я такой идиот.

Мы поднялись по запасной металлической лестнице, которая гремела от наших шагов, и очутились перед еще одной дверью.

— Подожди, — сказал я, левой рукой доставая из сумки «Грубер-Литвак».

В правой руке я по-прежнему держал направленный на Майкла револьвер.

— Они нас ждут, — сказал я. — Давай ты первый.

Майкл открыл дверь.

Мы вошли в кухню, царство стали и света. Но шеф-повара и его команды там не было. Не было и обычной кулинарной какофонии, состоящей из ругани и звона посуды. Вместо этого вовсю трещали рации. Вместо этого шесть полицейских целились мне в голову из шести разнокалиберных пистолетов.

— Полиция! — закричали они хором. — Бросай оружие!

— Тихо, — сказал один из них, постарше, — Конрад, брось пистолет. Мы все решим.

Я приставил револьвер к голове Майкла и начал продвигаться вправо.

— Пропустите меня, — потребовал я.

— Твой пистолет не сработает. Там холостые патроны.

Я направил револьвер на его седовласую голову.

— А как насчет этого? Сработает? Может, проверим, а?

— Боже, где ты его взял?

— Это вы бросайте оружие, — сказал я.

Я успел преодолеть полкухни. Слева от меня находилась огромная фритюрница из нержавейки, полная грязно-золотистого масла.

— Вон туда, — я показал на фритюрницу стволом «Грубера».

Они посмотрели на меня с отвращением, как бы не веря моим словам.

На панели фритюрницы была большая красная кнопка. Мне пришлось чуть подвинуть Майкла, чтобы дотянуться до нее. Щелчок. Масло начало нагреваться. Затем я отошел в сторону, не убирая пистолет от виска Майкла.

— По одному, — сказал я, — или я вам докажу, что эти патроны боевые.

Они выстроились в очередь, и каждый одарил меня таким взглядом, словно хотел сказать: «Ну, ты за это заплатишь».

— Сначала в тесто, — потребовал я.

Каждый из них окунул свой пистолет в густую белую массу, прежде чем бросить его в нагревающееся масло.

Пока они это делали, седой заговорил снова:

— Конрад, мы знаем, что ты думаешь — ты думаешь, мы ничего не делаем. Но в действительности мы сделали очень многое — на самых разных уровнях. Мы стараемся, чтобы к суду были привлечены люди, заслуживающие наказания. Дороти Пейл и Аланом Греем перечень не завершается. Есть и другие виновные. Ты ведь всего не знаешь. Если ты бросишь пистолеты, я уверен, ты убедишься, что так лучше. Поверь мне. Доверься мне.

— Я даже не знаю, как вас зовут, — сказал я.

— Старший инспектор…

— И не хочу знать, — добавил я.

— … Хезерингтон, — закончил он.

— Уходите, — сказал я. — Через запасной выход. И чтобы я вас больше не видел. Пока я не закончу. Тогда вы можете меня арестовать.

Несколько мгновений никто не двигался с места. Я слышал, как пистолеты закипают во фритюрнице, как картошка.

Я направил револьвер на несколько дюймов правее головы старшего инспектора Хезерингтона и выстрелил.

Все, кроме меня, пригнулись.

— Ну, выходите! — крикнул я.

Вдоль дальней стены они гуськом добрались до запасного выхода, открыли дверь и тихонечко вышли.

Я перевел оба пистолета на Майкла.

— Возьми вон ту здоровую урну и придвинь ее к двери, — приказал я ему.

Он повиновался. Его страх смерти достиг нового, более зрелого уровня, превратившись в почти полную апатию. Его кожа приобрела сероватый оттенок. Веки опустились. У него едва хватало сил, чтобы передвигаться. (Не стреляй в меня, я уже и так мертв!)

— И вторую, — велел я.

Подобно зомби, он перетащил и вторую урну.

Я снова схватил его за шею.

— Мы идем в зал, — сказал я, подталкивая его.

Пройдя через двойную дверь-вертушку, мы оказались у верхней площадки лестницы, по которой в зал обычно поднимались посетители, — рядом с кассой, за которой обычно стоял метрдотель.

Сначала мне показалось, что в зале никого не было, кроме вооруженных полицейских. А их там было не меньше десятка, и все целились прямо в меня. Но затем я увидел чью-то макушку, торчавшую над краем стола. А когда я посмотрел в зеркала на дальней стене, я различил несколько темных фигур, скорчившихся за стульями.

— Все встали, чтобы я вас видел! — объявил я.

Треск раций.

Первым поднялся метрдотель, который прятался всего в нескольких шагах от меня за своей кассой.

— Назад, — сказал я, дав ему возможность какое-то мгновение посмотреть сквозь дуло пистолета в лицо смерти.

Он чуть не упал, пока, спотыкаясь, лихорадочно отступал к стене.

Я с удовольствием отметил, что Алан и Дороти садились за столик, который я им заказал.

— Конрад, — раздался знакомый голос.

Это была Психея, садившаяся за соседний столик.

— Послушай меня, — вновь обратилась она ко мне.

— Вы сказали, что он сюда не пройдет, — заговорила Дороти громким сценическим шепотом. — Вы обещали, что мы будем в полной безопасности.

— А теперь, — потребовал я, — пусть полицейские бросят все свое оружие на пол, посреди зала, и побыстрее.

Железные пистолеты загрохотали по деревянному полу.

— Теперь сядьте за столики, как будто вы просто пришли поужинать.

Полицейские замешкались.

— Делайте, как он говорит, — прошипела Психея.

Через несколько мгновений половина мест в зале была занята людьми в тяжелой черной форме.

— Возьмите вилки и ножи.

Полицейские неохотно подчинились.

— Теперь делайте вид, что ужинаете.

Я подтолкнул Майкла вперед, пока мы не оказались в десяти футах от Алана и Дороти.

— Конрад, — заговорила Психея.

— Где наш сын? — спросил, как и подобает мужчине, Алан.

— Позвольте мне, — обратилась Психея к Алану.

Меня все это начинало сильно раздражать.

— Алан, пожалуйста, поменяйтесь местами с Дороти. Она должна сидеть спиной к зеркалу.

Они уставились друг на друга.

— Дороти будет Лили, а вы будете мной.

— Боже, — воскликнула Дороти и заплакала.

— Быстро! — заорал я.

Они пересели.

Отлично.

Я услышал воображаемый щелчок — все стало на свои места.

И мне лишь оставалось…

— Конрад, дай мне пять минут, — вновь заговорила Психея. — Никто не шевельнется. Группа захвата не двинется с места. Это ясно?

Кто-то пробормотал, что ясно.

— Конрад, я сейчас все объясню. Понимаешь, Дороти и Алан вовсе не настолько виноваты, как ты думаешь. Был кое-кто еще.

— Разве? А по-моему, лучше кандидатур и не сыскать.

— Боже, — проговорил Алан, глядя в дуло револьвера. — Мне кажется, он и правда выстрелит.

Моей мести больше не суждено было стать идеальной: то же время, тот же столик, то же оружие, то же количество пуль. Мне по-прежнему хотелось воспользоваться «грубером», но теперь я был почти уверен, что патроны в нем не могли никого убить. К тому же на столике Алана и Дороти не было блюд, хотя несколько часов назад, разговаривая с Дороти по телефону, я продиктовал ей, что именно они должны заказать. («Шардонне», телятину со спаржей, камбалу и грибы. Я даже заставил Дороти все это повторить.) Моей мести суждено было стать не идеальной, но все же достаточно близкой к совершенству.

Я прицелился Дороти в сердце — на два дюйма ниже левой груди.

— Это все Лили, — сказала Психея. — Лили хотела твоей смерти.

— Это правда, — взвизгнула Дороти, — это все она, а не я.

— Заткнись! — произнесли мы с Психеей одновременно, только она полушепотом, в сторону, а я громко и открыто.

— Ничего не хочу слушать, — сказал я. — Я уже знаю достаточно. Я знаю, кто меня сюда привел.

— Ну и кто же? — спросила Психея. — Говори, кто?

— Они, — я обвел дулом помертвевшие лица Алана и Дороти.

— Нет, — сказала Психея, — они оба, конечно, имели к этому отношение. Дороти наняла киллера, но это должно было…

— Да, — перебил я ее, — я знаю.

Майкл зашевелился у меня под рукой.

— Стой смирно, — потребовал я.

— Но я задыхаюсь, — прохрипел он.

Я немного ослабил хватку.

— Только не сбивай мне прицел, — сказал я ему. — Это важно.

— Дороти все рассказала Алану, — продолжала Психея. — Она сказала ему о киллере и о том, что он умрет, если…

— Я все это знаю, — вновь перебил ее я. — Этого достаточно.

— Лили «перезаказала» убийство. Она позвонила киллеру и поговорила с ним, имитируя голос Дороти.

— Да, — крикнула Дороти, — слушай ее!

— Это было самоубийство, Конрад. Лили совершила самоубийство. Которое могло бы стать убийством, только если бы ты погиб.

— Нет, — сказал я.

— Она хотела умереть и захватить с собой тебя.

— Нет.

— И она хотела наказать Дороти. Хотела, чтобы Алан чувствовал себя виноватым.

— Все не так, — сказал я.

— И она хотела убить ребенка.

— Нет, — твердил я.

— Она убедила себя, что ребенок отделяет ее от Алана.

Больше я не мог говорить.

— Твой ребенок, — сказала Психея.

У меня потемнело в глазах.

— Это был твой ребенок, Конрад, твоя дочь.

Не в состоянии заплакать, я закашлялся.

— Лили была не в порядке. Она была больна.

— Мой ребенок, — выдавил я из себя.

— Да, Конрад, — сказала Психея.

— Это был твой ребенок, — сказал Алан.

— Моя дочь, — повторил я.

— И она умерла, — вставила Дороти, — Лили хотела, чтобы она умерла.

— Нет! — крикнула Психея, зная, что сейчас произойдет.

Я тоже знал — потому что внутри у меня все закипело.

— Ах ты дура! — сказал я.

Я прицелился в сердце Дороти, которого у нее не было, на два дюйма ниже левой груди.

И нажал на курок — медленно, очень-очень медленно.

Пуля № 6


Шестая пуля наносит мне наибольшие повреждения. К этому моменту я лежу почти горизонтально, как в гамаке, балансируя на задних ножках стула, — мои ступни попали под край стола — я лечу, лечу! Следовательно, пуля проникает в мое тело под весьма необычным углом. Она врезается мне в правый бок и попадает в нижний отдел кишечника, понемногу отклоняясь в сторону спины.

Проникнув в тело и не задев ни одной крупной кости, она направляется прямиком в то место, которое было бы маткой, если бы я был женщиной. Если бы я был беременной женщиной, я бы потерял ребенка.

Прямая мышца живота разрывается, расходится на две половины, как застежка-«липучка», которую открывают.

Воздействие этой шестой пули я почти не чувствую — боль придет ко мне позже, уже в больнице; теперь я хорошо знаком со смыслом слова «хронический».

Я понял, что взрослая жизнь вся замыкается на этом слове: сначала знакомишься с ним, а потом с его младшим братом, неизлечимый.

Шестая пуля, встретив на своем пути в основном мягкие ткани, проходит через меня достаточно гладко — по сравнению с тем, что она могла бы натворить. Мне повезло. Я, будучи от гибели на волосок, избежал ее. Я должен благодарить свои счастливые звезды. Пуля проходит очень близко от некоторых важных артерий (например, верхней и нижней брыжеечной) и нервов (поясничного сплетения и верхнего ягодичного нерва).

Я частично утратил чувствительность в некоторых зонах живота — без чего, впрочем, вполне можно обойтись.

Мой пенис, слава Богу, оказался вдали от повреждений. Так же как и позвоночник — по сравнению с тем, что могло бы случиться.

Наибольшие потери понес кишечник, пищеварительный тракт. Передние участки пришлось вырезать — они имеют вспомогательную функцию и наименее защищены эволюцией.

Мы, люди, явно вышли из океана — по сути, мы жидкие существа, которых так и хочется раздавить. Если изучить достаточное количество фотографий огнестрельных ранений, можно прийти только к одному выводу: человеческое тело состоит вовсе не из твердых частей, как кости, или плотных, как мышцы, — оно состоит из пятидесяти пяти наваленных друг на друга медуз, которые только и ждут, чтобы встретиться с пулей и выскочить наружу. Все человеческие внутренности стремятся выполнить свое медузье предназначение и вырваться на воздух.

82

Выстрелив в Дороти, я стоял и смотрел, как она сгибается пополам. Она делала это как-то не зрелищно, безыскусно: просто свертывалась в клубок, пока не стала совсем крошечной. Особых звуков она не издавала, только хрипела басом, пытаясь вдохнуть воздух. Наверное, уже тогда я обратил внимание, что крови не было. (Наряду со своими менее эффективными мерами предосторожности полицейские одели Алана и Дороти в пуленепробиваемые жилеты.) Но в тот момент я верил, что она умирает. Позже я узнал, что удар этой первой пули о грудную клетку вызвал у Дороти аритмию. Пока я так стоял, размышляя, стоит ли стрелять дальше, или одной пули достаточно, у Дороти начался сердечный приступ. Мне хотелось стрелять. Честно. Я знал, что вторая пуля должна была отправиться ей в лоб, третья — в живот. Затем бы я перешел к Алану: сердце, голова, живот; четыре, пять, шесть; грудь, промах, кишки. Но лица Дороти не было видно — она уронила голову на пустую белую тарелку. Мне были видны только ее волосы. Единственным звуком в зале были ее хрипы.

В следующую секунду Алан обнял жену и полностью закрыл ее от меня своим телом.

Он позвал ее по имени.

А я так и стоял неподвижно — вся моя мстительность испарилась, интерес к жизни угас; в этот момент один из полицейских бросился на меня.

Да, я их обезоружил. Пистолеты по-прежнему лежали кучей на полу. Но по своей глупости я приказал им взять в руки ножи и вилки. И один храбрый полицейский решился на импровизацию.

Он вскочил из-за стола и схватил меня сзади. Правой рукой он отвел мой револьвер в сторону, подальше от Алана и Дороти, а левой всадил мне в живот вилку.

Боль была минимальной. Мне все равно больше ничего не оставалось. Мне предложили самый легкий выход из положения.

Я выпустил Майкла, выронил оба пистолета и упал.

Через секунду на мне уже были все остальные полицейские.

83

Ха-ха.

Нас с Дороти отвезли в больницу «Юниверсити-Колледж» в одной и той же «скорой».

84

Навещавшая меня в больнице Психея рассказала вот что (хотя не настолько связно и четко, как в моем изложении):

— Дороти вела себя глупо. Саб Овердейл познакомил ее с Тони Смартом. Тони свел ее с мелкими сошками, через которых она вышла на серьезных людей. Она договорилась с ними обо всем заранее, за несколько недель. Ни разу не встретившись с киллером лично. Она лишь ждала подходящего случая. Узнав, что Алан и Лили собираются вместе поужинать, она позвонила по контактному телефону убийцы. Это был мобильный телефон. Краденый. Она разговаривала с каким-то мужчиной. Она утверждает, что не знает, кто это был. Мы почти уверены, что это был киллер. Она сообщила ему, где найти Лили и Алана. В «Ле Корбюзье». В восемь часов. «Убейте их», — сказала она. Она заплатила гораздо больше стандартной цены на подобный заказ. Ее надували. А затем она пошла к Алану и сказала ему: «Я наняла киллера, чтобы тебя убить, — ты знаешь, я на это способна, и ты знаешь, что мы знакомы с нужными людьми. Как только ты встретишься с Лили, — а мне известно, что встреча у вас запланирована на завтра, — тебя пристрелят. Даже если ты отменишь это свидание и договоришься на другое время, тебя все равно пристрелят, я это устрою. Или вас обоих, или только ее, как получится». И Алан испугался. Он хотел, чтобы Дороти заверила его, что все это розыгрыш, пустые угрозы. Тогда она дала ему послушать микрокассету, которую она записала, договариваясь по телефону с киллером. У нее все разговоры были на пленках. Но Алан по-прежнему ей не верил. Он думал, что Дороти попросила какого-нибудь актера изобразить по телефону хриплый голос ист-эндского головореза. Тогда Дороти протягивает ему трубку и говорит: Набери этот номер. Киллер отвечает. Алану достаточно было услышать тот же самый голос, что и на пленке. Он пытается отключиться, но Дороти выхватывает у него трубку. Они начинают драку, набрасываются друг на друга. В конце концов Алан плачет и обещает никогда больше не встречаться с Лили. Все это, кстати говоря, происходит в их квартире. Дороти заставляет Алана позвонить Лили и сказать ей, что все кончено навсегда. Она следит, чтобы он все это сказал. Алан не объясняет, в чем дело, просто говорит Лили, что все кончено. «Мне нужно тебя увидеть, — говорит Лили. — Я должна кое-что сказать тебе». Дороти кричит в трубку: «Ты его больше не увидишь! Он мой!» И бросает трубку. Дороти удовлетворена. Она звонит киллеру, чтобы отменить заказ. Она соглашается заплатить ему четверть оговоренной суммы в качестве отступных. Затем она отправляется в театр. Она была занята в какой-то пьесе Ибсена. Алан остался дома. Дороти думала, что может ему верить. Она думала, что он снова принадлежит только ей. Что она окончательно его отвоевала. Но как только она выходит за порог, Алан звонит Лили. Он говорит ей, что больше всего на свете хочет быть с ней. Но не может. Он рассказывает ей, что Дороти сходит с ума. Что она наняла убийцу, чтобы убить их обоих. Лили ему не верит. Она хочет встретиться с Аланом. Он говорит, что это невозможно. Лили настаивает. Она говорит Алану, что любит его. Она сообщает ему, что беременна и что ребенок от него. Он ей не верит. Она повторяет то же самое. Она говорит, что убьет себя, если не сможет быть с ним. Он в панике. Он говорит, что теперь все действительно кончено. Даже если бы Дороти все это не затеяла, все было бы кончено. И вешает трубку. На следующее утро, в пятницу, Лили звонит Лоренсу. Это его отключенный компанией номер ты видел в счете. 09.15. Помнишь? В то время у него в комнате была отдельная телефонная розетка со своим номером. Это был ему подарок от родителей на день рождения, чтобы он мог подключать модем. Сам телефонный аппарат у него появился чуть позже — поэтому поначалу Лили звонила по номеру его родителей, если хотела поговорить с ним. После всего случившегося родители попросили компанию отключить этот номер. В общем, Лили звонит Лоренсу и они обсуждают, что произошло. Лоренс расстроен, так как Дороти сказала ему, что и он больше не должен видеться с Лили. Без всяких объяснений. Ему только известно, что родители сильно повздорили накануне. Лили спрашивает, где они. Лоренс отвечает, что на репетиции. Они не знают, что он дома. Он прогуливает занятия. Лили говорит, что сейчас приедет. Когда она приезжает, у Лоренса есть что ей показать. После ссоры родителей накануне, он видит, как мать выбрасывает в мусорное ведро какие-то пленки. Он тайком достает их из ведра, несет в свою комнату и прослушивает. Кроме того, одну из них он проигрывает на самом телефоне — в результате запись тонального набора на пленке автоматически набирается аппаратом и на дисплее высвечивается вызываемый номер. Лоренс записывает этот номер. Слышит голос на пленке. Когда приезжает Лили, он показывает ей записанный номер. Она, естественно, запоминает его. Они разговаривают некоторое время, после чего она уезжает. Уже около одиннадцати часов утра. Она берет такси и звонит киллеру со своего мобильника. Когда киллер отвечает, она говорит с ним голосом Дороти. Сам знаешь, что она отлично умела имитировать голоса. Ей удалось изобразить Дороти до мельчайших подробностей. Она сообщает убийце, что все должно произойти, как планировалось изначально. Говорит, что предыдущим вечером немного заколебалась, но теперь уверена, что хочет, чтобы это произошло. Чтобы доказать свои намерения, она готова заплатить вдвое больше, чем раньше. Киллер испытывает сомнения, но в конце концов соглашается. Лили заканчивает разговор. Как мне кажется, она очень довольна. Она добьется всего, чего хотела: вы с ней будете мертвы, Алан будет поражен горем, а за Дороти до конца ее жизни будут гонятся полицейские и киллер. Итак, Лили, зная, что вечером ей предстоит умереть, продолжает претворять свой замысел в жизнь. Делает прическу. Покупает новое платье — точно такое же, как во время их последней встречи с Аланом. Она звонит тебе и приглашает в ресторан. Ты — самая легкая часть плана. Она знает, что ты по-прежнему ее любишь и отменишь что угодно ради того, чтобы встретиться с ней. Она звонит своей матери, чтобы рассказать ей о ребенке и об аборте. Она звонит нотариусу, чтобы выяснить, нельзя ли изменить завещание. Она не хочет, чтобы ее деньги и квартира доставались тебе, как предполагалось раньше. Одновременно она не хочет умирать совсем без завещания, чтобы ее собственность не оказалась разделенной поровну между ее родителями. Она хочет такое завещание, по которому все переходило бы к матери. Но времени у нее не остается. Поэтому она решает махнуть на это рукой. Все равно вам обоим умирать, так что это не имеет значения. Она винит во всем тебя. От тебя она забеременела. Из-за тебя Алан ее бросил. Она ненавидит тебя. Ты все испортил. Она звонит на твой автоответчик. Я тебе поставлю запись.

85

Лили говорит: «Это ты виноват, что он — Алан — не хочет больше со мной встречаться, и все из-за тебя и твоего долбаного ребенка, которого я все равно не сохраню: через час, ублюдок, меня уже не будет в живых. А чего ты ждал? Мне плевать, если это кто-нибудь услышит. У нас с тобой все было дерьмово, так и знай. Я тебя никогда не любила. Не любила, как люблю Алана. Я хочу, чтобы ты это знал. Алло? Когда ты это услышишь… А черт, конечно, ты этого не услышишь, Конрад. Потому что тебе тоже конец. Ты умрешь вместе со мной, и наша смерть обернется против Дороти. Но на самом деле во всем виноват ты. Я хочу, чтобы ты умер. Я только и надеюсь, что успею это увидеть. Ты — мудак, мудак, мудак. Вот что я о тебе думаю. Ты бесталанный мерзкий говнюк. Да какая разница… Конрад, ты мудак…»

86

Психея продолжала:

— Итак, вечером Лили появляется в ресторане. Выглядит она замечательно. Ты полон надежд на примирение. Вы садитесь за столик. Как и было условлено, появляется киллер и стреляет в вас — по три пули в каждого. Лили умирает, а ты нет. После этого Алан и Дороти узнают, что Лили застрелили — вместе с тобой. Узнают из газет. Можешь себе представить ощущения Дороти: она заказала убийство, затем отменила его, но убийство все равно произошло. Теперь она — убийца. И можешь представить себе ощущения Алана: он снова разговаривал с Лили, после того как пообещал Дороти этого не делать. Он догадывается, что произошло. Он подозревает, что Лили договорилась с киллером. А как же Лоренс? Из пленок он знает о планах матери. Он не забыл, что Лили в то утро приезжала к нему и что он, по сути, дал ей телефон киллера. Мы задержали киллера, но он молчит. Он изображает из себя крутого уголовника — хочет показать, что ему все по барабану, хочет заработать себе репутацию. В конечном итоге мы допрашиваем Алана и Дороти. Они нам все рассказывают. Алан осторожничает, стараясь не выдать ничего, что снова навлекло бы на него гнев Дороти. Они не знают о Лоренсе. Но нам уже известно, что Дороти в действительности не виновата. У нас есть сообщение, которое Лили оставила на твоем автоответчике. Ты его только что слышал. У нас есть дневники Лили, в которых все сказано. (Собака нашла их в ее тайнике. Вместе с наркотиками.) Мы поговорили с родителями Лили. Мы уже знаем, что во всем виновата Лили — это она заказала собственное убийство. И если бы мы арестовали и обвинили в убийстве Дороти, мы бы все испортили. Дело в том, что в действительности нас больше всего интересовали люди, с которыми Алана и Дороти познакомил Тони Смарт. Настоящие преступники. Формально, Дороти даже нельзя назвать убийцей. Сначала она заказала убийство, но затем, как бы там ни было, свой план отменила. В организации твоего убийства виновата Лили. Ее мы обвинить не можем. Сам киллер у нас. Ему гарантирован срок. Но мы знаем, что и его самого подставили. Босс киллера считал, что этот человек для него слишком опасен. Поэтому он позволил ему согласиться на безумный план Дороти и подстрелить кого-то в переполненном ресторане. Босс понимал, что придурка поймают. Он хотел, чтобы его посадили. На воле от него можно было ожидать слишком много неприятностей. И все это время, пока ты пытался найти виноватого, кого угодно, кроме Лили, мы хотели добраться до самого босса. И нам это почти удалось. Нам только было нужно, чтобы Дороти дала против него показания в суде. Но она молчала, потому что боялась его. Она согласилась нам помочь, лишь когда ты похитил Лоренса. В конечном итоге ты помог нам. Поэтому и еще по ряду причин мы тебя не арестовали. Но это вообще отдельный разговор. Мне никто ничего не сообщал. Я не знала о Джеймзе. Я уж точно не знала о том, что тебе продали пистолет и холостые патроны. Это была совершенно отдельная операция. Им было очень важно, чтобы ты не рыпался. Дело в том, что если бы ты поднял шум, нам бы пришлось арестовать Дороти — и тогда ее ценность как свидетеля свелась бы к нулю. Детективы решили, что лучше всего наблюдать за тобой незаметно, через Джеймза. Они почти подобрались к главному боссу. Еще несколько дней, и у них набралось бы достаточно улик, чтобы его арестовать. Затем, когда они заметили, что его люди, альбинос с напарником, следят за тобой, они решили, что это может принести пользу. Но из ситуации решила извлечь выгоду еще одна банда, конкурировавшая с первой. Головорезы из второй банды стали следить за людьми босса (и за тобой). Надеялись все расстроить и сделать так, чтобы босса их конкурентов арестовали. Тогда руки у них были бы развязаны. Краска на твоей двери и кирпич в окно — это провернули альбинос и его приятель. Они же обработали Тони. Но как только их босс узнал, что Дороти обратилась к нам, он оказался на твоей стороне. Он также постоянно следил за Дороти. Поджог твоей квартиры организовал Азиф. Потеряв работу, он разозлился и решил тебе отомстить. Я ему, между прочим, сочувствую. Все это, впрочем, положительно сказалось на моей карьере. Милосердие в критической ситуации — так охарактеризовал мои действия старший инспектор. В общем, ты мотаешься по Лондону, сея хаос вокруг. При этом ты приносишь нам пользу — оказывая давление на Дороти и вынуждая ее идти на сотрудничество с нами, и одновременно ты настоящая заноза в заднице — покупаешь пистолеты, покупаешь патроны. Но у нас в отделении были ребята, которые всю свою жизнь гонялись за этим боссом. Они на нем собаку съели и были готовы на все ради того, чтобы взять его. Поэтому, когда Джеймз понял, что ты задумал, они подослали к тебе того парня в пабе. Ты получил пистолет, который тебе был нужен, вместе с холостой обоймой. Потом ты узнал, что патроны холостые, и они продали тебе еще такие же. Все должно было закончиться нормально, но тут ты — совершенно случайно — завладел тем револьвером с боевыми патронами. К тому же еще до этого сумел исчезнуть из виду. В этом была и моя вина. Я до последнего момента никому не говорила про Энн-Мари. Мне было трудно поверить, что она окажется такой дурой и не порвет с тобой. Не забудем и эпизод с велосипедом. Между прочим, твой друг альбинос умер. Прямо там, на улице. Ты мог оказаться в дерьме, если бы мы не знали чуть больше: баллистическая экспертиза показала, что ты стрелял в Дороти из револьвера, который использовался в убийстве альбиноса и еще в нескольких инцидентах, не связанных с этим делом. Не менее фатальных. Итак, ты ускользнул от нас и проник в ресторан при помощи Майкла. Мы не знали, что вы знакомы. А затем ты выстрелил в Дороти. Вот идиот! Если бы мы не наодели на нее пуленепробиваемый жилет, она бы погибла. К счастью для тебя, этого не случилось. Но играть она больше не сможет. Ты раздолбал ее грудную клетку. Но по крайней мере она сможет выступить на нескольких судебных процессах, которые нам предстоят. Как и я. Как и моя новая лучшая подруга Энн-Мари. Как и ты. К несчастью. Вместе с показаниями Дороти, Тони и Лоренса, а также другими уликами, у нас теперь достаточно материала, чтобы босс киллера получил срок. С самого начала нас больше всего интересовали улики для беспроигрышного процесса. На юридическом языке это называют corpus delicti — состав преступления.

87

Примерно на третьей неделе повторного пребывания в больнице «Юниверсити-Колледж» я попросил одну из сестер принести телефон. Прямо со своей больничной койки, с задернутыми вокруг шторами, толком не зная, что скажу, я набрал номер квартиры Лили. Прослушав свой собственный голос на автоответчике («К сожалению, сейчас нас нет дома. Пожалуйста, оставьте сообщение, мы вам перезвоним…»), я начал говорить. Обращаясь в общем-то ни к Лили. И ни к самому себе. Но и не к кому-то еще. Наговорил я примерно вот что:

— Это, наверное, в какой-то степени безумие, но я знаю, что ты все еще там. Может быть, все это время ты была гораздо более живой, чем я. По крайней мере в известном смысле. Уже после смерти ты сумела измениться гораздо больше меня — больше, чем я позволил себя изменить. Насколько я понимаю, теперь ты совершенно другая по сравнению с той Лили, которую, как мне казалось, я знал. Почти совершенно другая. И даже ту, прежнюю Лили, я знал не очень хорошо. Отчасти потому, что большую часть времени, которое мы провели вместе, ты мне лгала, а я после этого большую часть времени лгал самому себе. Мне кажется, я знал. Мне кажется, я знал почти все. Но я так и продолжал жить — позволяя твоей мести осуществиться. Мне кажется, что я за чем-то гнался — непонятно, за чем. За призраком? Не люблю я это слово. Оно недостаточно отвратительное, чтобы передать твою сущность. Ты гораздо хуже. Ты больше похожа… на пулю. Пуля вполне безобидна сама по себе, если держать ее на ладони. Но когда она движется по своей траектории, как ты двигалась по своей, она становится смертельно опасной. Даже мертвой ты умудрилась причинить столько вреда. Не стану говорить, что ненавижу тебя. Это очевидно. Конечно, я ненавижу тебя — а как иначе? И теперь, когда я об этом думаю, мне кажется, я ненавидел тебя с самого начала. Не ты все это мне устроила — я сам виноват. Ты, наверное, скажешь, что твой план удался, но это не так. Ты хотела моей смерти. Те, кого ты хотела наказать, уже наказаны или очень скоро будут наказаны. Но я все еще жив, знай это. Я все еще жив… а, на хер… надоело.

Еще не успев положить трубку, я уже впал в истерику.

88

Таким, по крайней мере, я запомнил свой монолог.

Однако, возможно, я воспроизвел его не вполне точно. Когда через несколько недель я приехал на квартиру Лили, чтобы вынести оттуда ее вещи, я обнаружил, что мое сообщение на автоответчик не записалось.

Включив его, я услышал только слабое шипение и треск телефонных помех.


Эксгумация

Превосходный психологический триллер одного из наиболее ярких представителей современной британской прозы. Роман, написанный Тоби Литтом в 2000 году, стал бестселлером в Великобритании и многих других странах. Главный герой книги, Конрад, подвергается нападению, киллера в момент встречи со своей подругой — моделью Лили в фешенебельном лондонском ресторане. Лили погибает, сам Конрад впадает в кому. Как только силы возвращаются к нему, он, с умением искушенного опытом детектива, начинает собственное расследование. Банальное выражение «грязное белье» не идет ни в какое сравнение с теми пластами кладбищенской грязи, которую раскапывает Конрад. Замечательный и увлекательный сюжет, созданный Тоби Литтом, блистательным представителем современной литературной элиты англоговорящего мира, безусловно не оставит вас равнодушными, и мы надеемся, что его книги займут достойное место в вашей библиотеке.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.


на главную | моя полка | | Эксгумация |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 1
Средний рейтинг 3.0 из 5



Оцените эту книгу