ПРОЛОГ

Тысячелетиями,до начала Христианской эры, по степям и пустыням, ущельям и склонам гор, вокруг Каспийского и Чёрного морей шёл нескончаемый поток племён, тянувшихся из Средней Азии к Уралу и Волге, направлявшихся в Индию и в Персию, на Кавказ и в Средиземноморье. Человеческий поток катился за Балканы, за Альпы, за Дунай, и широко разливался между Доном и Днепром, в просторах будущей России, тогда ещё - «Скифии».

В основном на запад шли сообщества белых индоевропейцев, носивших общее имя Ариев (превосходных), от чего и закаспийская их прародина, в бассейне реки Яксарта (нынешней Сыр-Дарьи), именовалась Арианой (Айраном, Ираном).

Арии, они же яфетиты, произошли от Иафета, младшего (хотя это не точно) из сыновей праотца Ноя. Как повествует Библия, Сим, Хам, Иафет вместе с отцом и матерью, и женами своими, в Ноевом ковчеге пережили Всемирный Потоп. И от них на обновлённой земле произвелись три отрасли послепотопного человечества.

Из Симовой ветви (семитов) позднее выделилось «семя Авраамово»-библейские евреи, называвшиеся Божиим народом. От Хама, почерневшего, по преданию, за грех насмешки над отцом Ноем, народились темнокожие хамиты. Они стремились снять с себя родовое проклятье и, преследуя белых сородичей, упорно старались смешаться с благословенным потомством Иафета и Сима. От смешения белой и чёрной рас, по мнению антропологов, образовалась раса жёлтая со всеми её оттенками, а далее, при смешении монголов с белыми, сформировался Туран (не Иран, не арийцы) - евразийские тюрки, угро-финны, племена сибирские, алтайские, уральские.

В результате хамитской экспансии в Передней Азии, на Ближнем Востоке, в Северной Африке семитические народы почти полностью ассимилировались и превратились в смуглый семито-хамитский конгломерат халдеев (арамеев), населивших Вавилонию, финикийцев, сирийцев, арабов и т. д. Но яфетиты (арии), сошедшие со склонов Памира в Среднюю Азию, оказались гораздо защищённее семитов. Отроги Тавра Киликийского, хребты Кавказа, иранского Эль-Бурса, стены Памира оградили индоевропейцев от страстей, бушевавших на юге, от участия в Вавилонском столпотворении и от хамитской экспансии. Так в первые послепотопные века над ариями исполнялось Ноево пророчество: «Да распространит Бог Иафета» (Быт.9,27). И к тому времени, когда монголы с туранцами объявились в Евразии, арийские племена успели укрепиться там и расширить свои владения.

С конца IVтыс. до Р.Х. закаспийская Ариана уже не вмещала всех индоевропейцев. Их движение на Запад и Восток началось и с тех пор не прекращалось. Во IIтыс. до Р.Х. часть ариев перевалила через снежную гряду Зимавая (теперь Гималаи), чтобы занять Северную Индию. По-славянски, инде означает - в ином месте. Но ещё за десяток веков до того на пространствах будущей России расцвели великие арийские культуры: Трипольская (в степной зоне России, Украины, Молдавии), Фатьяновская, Поздняковская (в лесной полосе, ближе к северу), Андроновская (в Заволжье, в низовьях Тобола, в бассейне Оби). И во времена первых шумерских царей, первых династий египетских фараонов, керамика трипольцев, их искусство обработки бронзы, золота ничем не уступали лучшим древневосточным образцам. Мастерство и знания арийские народы выносили из своей культурной колыбели.

Ариану населяли тогда, прежде всего, кочевники азы (ирано-германцы, воинственные скифы), от коих пошли названия Азии, Азовского моря и пр., а также миролюбивые земледельцы ваны, потомки Иавана, четвёртого сына Иафетова. Ваны как раз и являлись древнейшими предками славян. Любопытно, что в скандинавской мифологии (в «Эддах») воинственные боги асы (иначе предки германцев - азы), то враждовали, то мирились с богами ванами, а учёные тех ванов относили к мифическим «богам плодородия». От иных Иавановых наследников, в частности от Елисы (предка эллинов), Доданима (родоначальника дарданийцев, или троянцев) и от их братьев, произвелись народы Средиземноморья, Малой Азии, Балканские, италийские племена, в том числе и древние римляне. Ведь согласно писаниям Плутарха, Ромул и Рем, основатели города Рима, были внуками троянского царя Энея. Таким образом и эллины, через Елису, и латины, через Доданима и троянцев, приходятся праславянам «двоюродными» родственниками.

В Таджикистане до сих пор на берегу Явансу (Иавановой реки) стоит город Яван, носящий имя нашего пращура. И сами таджики, в отличие от окружающих их туранцев, относятся к яфетитам, хотя и не к ванам. У Иафета было семеро сыновей. От первенца его Гомера, как полагают исследователи, произошли киммерийцы, кельты (галлы, бритты, иберы, скотты), закавказские картвеллы (предки грузин), армяне и др. От Магога (второго сына) народились скифы, аланы, северокавказцы. От третьего - Мадая развились две арийские ветви: собственно иранская (персы, мидяне, бактрийцы, в том числе и таджики) и германская ветвь, в которую вошли сарматы (белокурые предки скандинавов), готы, алеманы и прочие немцы, вместе с предками балтов.

Все они, и скифы, и сарматы, и готы, именовались тогда азами, асами, альфами (первыми, белыми, высокими). Азы-персы и мидяне заняли Переднюю Азию, завоевали Палестину и Египет. Азы-скифы, изгнав киммерийцев, захватили Крым, Причерноморье, Северный Кавказ, откуда совершали набеги на Малую Азию, Сирию, вплоть до Вавилона. И тогда же, в Iтыс. до Р.Х., азы-сарматы, во главе всех германцев, через южные степи хлынули в Европу, сметая с пути скифов, кельтов и тесня праславян (венедов, вендов, венетов), уже обосновавшихся тогда на Западе, в Венеции, в Дунайской Вендоборе (будущей Вене), в прибалтийской Венутии. Ибо ваны, носители древней культуры и самый многочисленный из арийских народов, уже в III-IIтыс. до Р.Х. успели распространиться от Вислы и Одера на Западе до Енисея на Востоке, от Белого и Балтийского морей на Севере до Причерноморских и Донских степей на Юге.

Китайцы называли наших пращуров - та-ван (великие ваны), тюрки величали их ван-ханами (царь-иванами) и сами древние римляне чтили их как венделиков (вендов великих).

Вообще имена славян (славных) и словенов (хранителей слова, древнего арийского языка), в западном искажении - склавинов, появляются в Европе лишь в начале Христианской Эры.

Кроме Геродота (Vв. до Р.Х.) сведения о наших предках можно найти у историков римских: у Плиния Старшего (Iв.н.э.), у Тацита (I-IIвв.), у александрийского географа Птоломея Клавдия (IIв.). Согласно их свидетельствам венеды (западные праславяне) заселяли пространства от Карпатских гор до Вендского Балта (болота венедского). Так сами венды (венеды) именовали своё море. От Птоломея Клавдия до наших дней сохранилась карта, где Карпаты и Балтика названы Венедскими горами и Венедским морем. А готский историк Иордан (Иорнанд) говорит о венедах следующее: «Хотя их наименования теперь меняются соответственно различным родам и местностям, все же преимущественно они называются склавинами и антами».

По данным византийских историков, Прокопия Кесарийского и «Стратегика» (императора Маврикия), в VIв. склавины и анты говорили на одном, по сути древнерусском, языке. И в это время у рабовладельческой Византии они отвоевали весь Балканский полуостров с побережием Адриатики, подчинив себе фракийцев,иллирийцев, и другие родственные им народы. В Xв. император Константин Багрянородный (905-959гг.) вынужден был признать, что «вся провинция [Балканская] ославянилась и сделалась варварской». Этим, как считают современные историки, было положено начало южному (балкано-склавинскому) славянству.

Собственно венеды, ванды лужицкие (вандалы), в том числе Полабские славяне, жившие по берегам реки Лабы (нем. Эльбы), занимали тогда Прибалтику, Пруссию, Моравию, Богемию. От них пошли народы чехов, лехов (поляков), то есть западное славянство. А из непосредственно Антского союза племён вышли славяне восточные: Словене, Русь (предки нынешних Великороссов, Белорусов, Малороссов-Украинцев). Имя Анты для нас примечательно тем, что, по-латински, оно означает - древнейшие, прежде бывшие, прародители, Римляне помнили о своём исконном родстве с ванами. И потому, наверно, исторический период их совместного существования с антами задунайскими получил название эпохи античной (древней). Тем паче, что само имя Истории взялось, как известно, от реки Истер (Дунай), по которой Римская Империя граничила с владениями антов (праславян).

Византийцы имени славян не знали до VIв. Всё, что было восточнее Понта Эвксинского (Чёрного моря) у греков считалось скифским (кочевым, скитальческим), варварским. От славянского алань (степь) скифов нарекли ещё аланами (степняками). И часть антов (кочевого казачества) была непрочь именовать себя, подобно скифам, - славнии алане (читай славяне) или россы (лучшие из скифов). Так как россами называли скифских царей (ср.евр. рош - голова, князь, в греч. переводе - рос).

Геродот писал, что россы (царские скифы) селились оседло, вверх по течению Днепра. Стало быть скифами (кочевниками) они уже не были.

Славяно-россы издревле занимали земли между Доном и Днепром; греки эти земли называли «Скифией». А севернее процветали города: Ростов Великий, Смоленск, Ладога, Словенск Великий (будущий Новгород), который граничил с варягами (скандинавскими норманнами) и прочими немцами (немыми, по понятию славян). Ибо германцы уже не разумели русской речи, сохранившей в себе строй и словарь наидревнейшего общего языка. Сами же скандинавы нашу землю именовали Гардарикой (градами арийскими), или «Царством городов». Ведь на момент Крещения киевлян (988г.) торговых градов на Руси насчитывалось более полутораста. Русь была могущественным, централизованным государством. Варяги и греки заискивали перед Руссами.

И только в современной книжной истории об оглашении «Скифии» Святым Апостолом Андреем Первозванным (Iв.) и о времени,прошедшем до Крещения Руси (Xв.), сведений почти нет. Чтобы хоть как-то восполнить этот пробел, нам не раз придётся обращаться к источникам зарубежным, и описывать события, происходившие параллельно в Древнем Риме и Византии. А начнем мы книгу с рассказа о переломном моменте истории римской и общехристианской.

ЗНАМЯ КОНСТАНТИНА

В лето 312-ое от Рождества Христова в Италии разгорелась война. Очередная по счету междоусобица эта, тем не менее, отличалась от случавшихся прежде. Поводом к столкновению на сей раз послужило не властолюбие непримиримых полководцев, но странное, новое для Древнего Рима явление. Впервые армия императора шла на выручку угнетенным Христианам.

В ту пору держава Римская не была единой. Разделенная на четыре части, она управлялась четвертовластниками (тетрархами), двое из которых считались старшими над Востоком и Западом империи.

Эти старшие тетрархи носили титулы августов. Каждый из них делил свою половину с императором второго ранга - цезарем. Закон позволял августам главенствовать по двадцать лет, после чего они уходили в отставку. Их замещали бывшие цезари, которые, став августами, избирали себе преемников на следующее двадцатилетие. Так было задумано основателем системы тетрархии августом Диоклетианом. Отслужив положенный срок, он сам действительно отправился на покой и убедил последовать своему примеру соправителя Максимиана Геркулия, хотя тому определенно не хотелось расставаться с властью. Тем более, что отпрыск Максимиана, нелюбимый всеми Максенций, при смене правителей ничего не получал, так как не был еще цезарем. Деоклетиан же прямых наследников не имел.

Новыми августами в 305 году стали Галерий и Констанций Хлор. Последний оказался единственным из тетрархов, кто в своих владениях, в Галлии и Британии не чинил вреда Христианам, даже покровительствовал им. К прискорбию, сей добродетельный император был тяжело болен и вскоре (в 306г.) скончался, едва успев передать правление наследнику Константину. Галльские и британские легионы провозгласили сына цезарем еще при жизни отца, а по кончине его Константин сделался августом, вопреки беззаконным проискам Галерия и его ставленника Флавия Севера. Максенций же тем временем, воспользовавшись смутой, захватил власть в самом Риме. Объявив себя цезарем в 306 году, Максенций вызвал из отставки Максимиана Геркулия и от него, как по наследству от родителя, получил высший титул.

Появление новых августов вызвало сразу три войны, однако в ходе их самозванцу удалось уцелеть и закрепиться. Флавия Севера Максенций устранил отцовскими руками. Максимиан Геркулий коварно расправился с соперником сына, но вскоре и сам испил чашу сыновней неблагодарности. Максенций прогнал отца со двора, и старый властолюбец окончил жизнь на чужбине. В ходе дальнейшей борьбы Галерий был вынужден отступить, и Запад Римской Империи остался во власти двух августов - Максенция и Константина.

Жители провинций Галлии, Британии и воины легионов были на редкость преданны новому императору. Константин, кроме великолепной внешности и силы, обладал мужеством, сочетавшимся с рассудительной осторожностью, справедливостью и обходительным вниманием к людям. Но главное, он, как и покойный Констанций Хлор, благоволил Христианам. Многие из них служили в войске Константина, составляли большинство при дворе. Надо сказать, что в IV веке Империя Римская, хоть и считалась еще языческой, на самом деле таковою не была. Если не половина, то по крайней мере огромное число её граждан уже исповедовали Христианство. В самой столице церковная партия имела вес.

Максенций знал это. Овладев Римом, он пытался вначале сделать вид, будто симпатизирует верующим в Христа. Однако скоро он сбросил маску благопристойности и показал себя откровенным тираном. Звероподобным не только внешне, но и по сути - алчным грабителем, гонителем Церкви. Во время его ненавистного правления стражники (преторианцы) бесчинствовали ужасно: избивали людей прямо на улицах, бросали в тюрьмы невинных, истязали исповедников веры. Состоятельным гражданам вменялось в обязанность «дарить» Императору деньги на его непомерное расточительство. Никто не был уверен в завтрашнем дне. Наконец, терпение римлян окончилось, и они тайно вступили в переговоры с другим августом. Умоляя Константина защитить город, сенаторы Рима изъявили готовность присягнуть ему как единовластному монарху. Константин внял их просьбам и двинул войска в Италию.

Не раз до того в Империи возникали гражданские войны. Корнеллий Сулла, Гней Помпей, Юлий Цезарь сражались с республиканцами, бились между собой. Октавиан, Антоний, Красс, целый ряд других полководцев боролись за верховенство в Риме в позднейшие времена. И все же такой войны, как теперь, еще не случалось. Не ради славы и добычи шли в поход крещеные воины Константина. Теперь они сражались за правое дело, и это их особенно воодушевляло. Против них выступали даже не италийцы. Максенций по большей части вербовал легионеров из варваров и африканских мавров. Его наемники защищали не родину, не свободу сограждан. Они служили за деньги, за право безнаказанно грабить побежденных. Только на сей раз эта возможность от них ускользала. Войска самозванца терпели сплошные неудачи, несмотря на численный перевес.

От Альпийских гор до низовьев Тибра галльская армия Константина прошла с боями необычайно быстро. За неделю до ноябрьских календ (начала месяца) освободители подступили к окраинам Рима. У селения Красные Камни, недалеко от Мульвийского моста через Тибр, они разбили военный лагерь и стали готовиться к встрече с главными силами противника, намного превосходившими их собственные.

Все у Максенция было превосходно. И людские резервы, и вооружение, и опытные военачальники. Не хватало лишь боевого духа, да самого императора во главе армии. Уклоняясь от участия в битвах, Максенций неизменно ссылался на предсказание оракула, что якобы он не победит Константина, если покинет Рим. На самом деле, как писал о нем историк Аврелий Виктор: «Максенций был... настолько труслив, не воинствен и погружен в бездействие, что когда в Италии уже пылала война и войско его было разбито под Вероной, он не изменил своего обычного образа жизни...». Будучи по натуре диким и бесчеловечным, Максенций отличался крайним суеверием. Ненавидя Христиан, этот фанатик оккультизма изо дня в день выслушивал советы всевозможных астрологов, прорицателей, одним словом, волхвов. А те своими баснями путали его настолько, что Максенций каждый раз сомневался, как поступить ему в нужный момент.

Горе воинам, когда полководец их нерешителен и труслив; все равно, что его нет вовсе. Старый Максимиан Геркулий таким не был. Коварный и кровожадный, он все же сам водил легионы в бой. Сын унаследовал от него жестокость, но мужества, даже в таком извращенном виде, не перенял. Обладая колоссальными средствами, Максенций предпочитал воевать, сидя дома. Свою и без того огромную армию он усилил свежими подкреплениями из Африки. И теперь, полагал он, полчища свирепых мавров сомнут немногочисленные полки Константина.

Конечно, у наступавших таких резервов не имелось. Воины Христиане готовились головы сложить за Государя, за братьев по вере. Это касалось их чести, исполнения заповеди любви к ближнему. Что же до победы в неравном бою, то на неё они смели надеяться лишь как на чудо. Но они надеялись! Не сомневались в помощи Божией. Вера рождает надежду, любовь её исполняет. Христиане молились неустанно, и сила их молитвы, их уверенность в победе передавались всем остальным, в том числе воинам-язычникам, коих в армии Константина насчитывалось немало. Да и сам император, хотя веры в Христа не имел, на идолов давно не полагался, а крещеных соратников своих любил и ценил. Он хорошо знал, каковы они в деле.

Когда-то отец его август Констанций Хлор, задумав испытать придворных, объявил, что уволит со службы всех, кто не откажется от веры в Иисуса Христа. Действительно, кое-кто, ради служебных выгод, отрекся, предпочел блага земные Царству Небесному. Остальные же, в большинстве своем верные Христиане, предпочли оставить службу при дворе. Вот их-то Государь и не отпустил: повысил, наградил, приблизил к себе. А малодушных отступников, наоборот, разжаловал и прогнал. «Как же, - сказал он, - царю положиться на своих служителей, если они не верны Богу».

Константин хорошо запомнил тот родительский урок. Потом, будучи сам императором, он взял за правило - доверять Христианам важнейшие посты. Жена и мать его к тому времени уже крестились. Посещали церковь и друзья Константина, вельможи из его свиты, тысячи воинов. Лишь самому ему чего-то еще не хватало. «Как это, - мнилось императору, - можно веровать в то, чего не видели глаза? Исповедовать непорочное зачатие Сына Божия, чудеса, Им сотворенные, Воскресение из мертвых? Как это, - думалось, - люди поклоняются Кресту, на котором в Риме распинают одних злодеев, да и то лишь из варваров и рабов?» Римские граждане, даже осужденные на смерть, не подвергаются столь позорной и мучительной казни. И все же... Христиане так свято веруют в Иисуса. Так смело и радостно за веру свою идут на смерть. Претерпевают нечеловеческие пытки, удивляя и ужасая палачей мужеством и сверхъестесственными чудесами. Язычники, после публичных казней страстотерпцев, толпами обращаются в Христианство, становятся сами мучениками и свидетелями истины. Гонителей же неизменно поражают Небесные кары. То слепота, то недуги страшные, гнойные язвы, внезапная смерть. Что бы ни говорили о Церкви её враги, благодать Божия на ней почивает. В этом, пожалуй точно, Константин не сомневался.

О чем размышлял он вечером накануне решающего сражения? Может, о том, чего стоят преходящие успехи людей: таланты, богатство, власть? Всё это зыбко, ненадежно, да и ничтожно, в сравнении с благом вечной жизни. Если Бог дарует человеку талант, то не спросит ли Он с одарённого, как тот распорядился своим сокровищем? И если победа, как утверждают Христиане, дается в награду за веру и правду, то не стоит ли тотчас же прибегнуть к их исполнению?

Константин устремился глазами вдаль, на тёмный небосвод... И вдруг!.. Высоко над горизонтом он увидел сияющий Крест и надпись: «Сим победишь!». Видение было столь впечатляющим, что император не заметил, как отовсюду к нему начали сбегаться воины. Стало быть, видел не он один. Обмана зрения нет. Только что же могло значить это знамение с неба? Позор и смерть, как считали язычники? Или, по толкованию Христиан, - Победу? Она ведь дается тому, кто полагает душу за друзей своих. Христиане - друзья. Крест Господень - животворящий образ Сына Божия, Свет лица Его, знаменующий Воскресение. «Сим победишь!» - говорило небо и возглашали приближенные. «Сим победишь!» - эхом проносилось по рядам воинов. Победа - тому, кто берет свой крест и следует за Царем Небесным. Да будет сие знамение - знамением земного царя!

Не верить происходящему было просто невозможно, хотя и верить тоже, казалось, трудно. Настала ночь, однако чудеса не окончились. Едва император сомкнул веки, как во сне ему явился Сам Иисус Христос. Благословляя Константина, Господь повелел ему изготовить знамя в виде креста и такие же знаки изобразить на щитах и шлемах соратников.

Утром, на воинской сходке Христиане растолковали полководцу его вещий сон. После чего, получив царское изволение, принялись за изготовление Крестовой Хоругви. К длинному позолоченному копью мастера прибили поперечину, а сверху, на конце копья, укрепили венок из золота и драгоценных камней с монограммой Имени Спасителя.

На поперечину повесили белую царскую ткань с драгоценными камнями, от которой при свете дня исходило сияние. Стрелы врагов, как потом оказалось, миновали её в самых жарких бивах. Вознося Лабарум (так назвали сию хоругвь) над полем брани, воины Константиновы с тех пор не ведали поражений. С чудотворным знаменем 28 октября 312 года император и будущий Святой Равноапостольный Царь Константин, помолясь Богу, направил галльские когорты на Рим, где самозванец Максенций намеревался отметить свое рождение.

Именно в этот день (28 октября), ровно шесть лет назад, Максенций узурпировал власть в столице, а теперь его судьба решалась у Красных камней.

По поводу праздника в Большом цирке устраивались гладиаторские игры. С утра пролетарии (городской сброд), приученные к бесплатным зрелищам и угощениям, занимали зрительские места. Предвкушал удовольствие от кровавого спектакля и сам злополучный правитель. Жуткое представление, глубоко противное христианской совести, вот-вот должно было начаться. Рабы-гладиаторы, обреченные на смерть, уже закончили «торжественный» обход арены. Первые пары бойцов готовы были скрестить мечи, но тут, словно по чьей-то команде, публика в цирке повскакивала с мест и принялась истошно вопить, что Константина в бою одолеть невозможно.

Затыкая уши, Максенций бежал во дворец. Там его ждали новые неприятности. Легионы на ратном поле начали сдавать. Среди придворных поднялась паника, пошёл нескрываемый ропот. Гвардия взбунтовалась. Все принялись обвинять малодушного августа в пренебрежении общественным благом. Преторианцы, угрожая расправой, велели волхвам убедить императора выйти за стены Рима к войску. Те тотчас же согласились. Открыв гадальную книгу Сивиллы, волхвы многозначительно объявили: «Сегодня погибнет враг римлян!»

Кто бы теперь ни победил, лукавые лжепророки могли оправдаться. В этом они, действительно, были искусны и многоопытны.

Потерявший разум Максенций, не в силах уже понять, о каком «враге римлян» шла речь, бросился к месту сражения. Снедаемый страхом и суеверной надеждой "на удачу", он спешил возглавить дрогнувшие легионы. Но тщетно!

Когда Максенций переправился через реку, за ним обрушился мост, а его войско, разбитое в бою, уже обратилось в бегство. Раздавленный толпою отступающих, самозванец утонул в водах Тибра. И когда победители, под знаменем Константина, входили в Рим, народ ликовал неистово. Так ненавидели здесь павшего тирана. Лишь Христиане не предавались столь бурному восторгу, хотя, несомненно, их радость была наибольшей.

Вздохнуть с облегчением было от чего. После без малого трех веков постоянных преследований, после гонений Нероновых, Диоклетиановых и прочих, после того, что творилось в «Вечном городе» еще вчера... Но отныне, держава Римская переходила к Христианскому владыке. «Сим победишь!» - восклицали воины, шествуя в парадном строю. «Сим победишь!» - повторял про себя император, взирая с триумфальной колесницы на сияющий Лабарум. На Святой Крест - знамя победы над врагами и самим диаволом.

За девять лет до Константинова триумфа, в восточной столице империи - Никомидии - Святой воин Георгий, не сломленный палачами Диоклетиана, стяжал вечную славу и звание Великомученика Победоносца. За ним еще сонмы исповедников-страстотерпцев свершили подвиги святости. Все они праздновали теперь общую победу. Святые мученики - на небесах, сущие в мире - на улицах ликующего Рима.

В 313-ом году в Милане Царь Константин с новым августом Востока Лицинием закрепили свободу Церкви особым эдиктом на всем пространстве Римской Державы. Позже Лициний вновь сделался врагом Христиан. Тогда с ним повторилось почти то же, что и с безумным Максенцием. Лабарум обратил в бегство знамена язычников. Разгромив Лициния в 324-ом году, Константин победил окончательно. Рукою Самодержца над империей, объединявшей тогда всю Европу, ближнюю Азию и северную Африку, он водрузил Святое Знамя.

Мать Константина, царица Елена в 326-ом году обрела в Иерусалиме Голгофский Крест, на котором был распят Иисус Христос, и доставила частицу этой Святыни в новый Царьград, названный именем её сына - Константинополь.

Римский сенат присвоил августу Константину звание Великого, а Церковь, за труды во Славу Божию, причислила Великого Царя к лику Равноапостольных, по его кончине (337г.).

Боясь осквернить грехами душу, очищенную в Святой Купели, Константин Великий крестился поздно (в год своей смерти), но всю жизнь перед тем он посвятил укреплению Православного Государства: расширению границ Державы, строительству храмов, монастырей, устройству церковных дел. Новую столицу - Константинополь он основал на месте древнего фракийского города Византия, отчего потом вся Восточная Империя стала именоваться Византией.

В Константинополе изначально не строились идольские капища (храмы богов), не устанавливались статуи (языческие кумиры). Потому и пути двух столиц, двух империй с возвышением Второго Рима (Царьграда) стали скоро расходиться. Первый Рим, не сумев до конца порвать с пережитками древнего язычества, в V веке пришел в упадок. Византия же расцвела на целую тысячу лет. А на гробнице Святого Константина неизвестно в каком году появилась загадочная надпись, где среди прочих были слова: «Русские роды, соединившись со всеми теми, кто их окружает, восторжествуют...».

Неведомо имя автора, начертавшего сии слова. Но с именем Руссов, как уже отмечалось в прологе, античный мир познакомился в глубокой древности, за много веков до Рождества Христова.

ОГЛАШЕНИЕ СКИФИИ

Когда у историков заходит речь о скифах, к единому мнению полемика не приводит. Не считая Магоговых азов-скифов (северокавказцев), Закаспийских саков-массагетов (впоследствии, даков и гетов), сколотов и иных древних кочевников, этим общим именем нередко называют и праславян. Так повелось от древних греков, коим не было дела до других народов. Все племена иноязычные у них именовались - этникос (варвары) или скифы.

Часть Причерноморья (киммерийский Крым) в античной традиции называлась Тавридой по имени тавро-скифов, как полагал известный русский историк-архивист М.А.Оболенский (1805-1873гг.). По его мнению скифы вышли из Тавра Киликийского (горной области в Малой Азии), но может быть греки нарекли их таврами за скотоводческий образ жизни. Ведь скифы пасли быков (по-гречески - таврос) и этого могло быть вполне достаточно. А общее представление о стране скифской у древних греков было примерно таким, каким описывал его в Vв. до Р.Х. Геродот, известный всем как «отец истории». Геродот сообщал своим соплеменникам, что зима в Скифии длится восемь месяцев. Что в воздухе тогда летают «белые перья» (снег), а по «густеющей» от холода воде люди ездят на санях.

«В том месте, - пишет Геродот, - до которого Борисфен [Днепр] судоходен... вся страна называется землею Роса, по течению [Днепра]... которым он разделяет страну кочевников от страны царских скифов». Согласно исследованиям М.А.Оболенского, цари аланов (скифов) именовались россами. Отсюда те аланы, что подчинялись царям, назывались росс-аланами, позднее, видимо, роксоланами (так турки до сих пор зовут украинцев), или скифами царскими. Россы жили по большей части оседло, значит не были уже степняками (аланами). Они селились выше устья Днепра (как указывает Геродот) и далее на север. По образу жизни россы заметно отличались от своих кочующих соплеменников. С веками это разделение закрепилось. Царские скифы поселились на Великой Русской Равнине; причерноморские аланы растворились в потоке пришельцев из Азии, смешались с другими кочевниками, утратили родной язык и признаки рода Иафетова. Через много веков именем алан величали себя даже тюркские народы. Но русые волосы, голубые глаза и язык сохранили, конечно, не они, а те, что ушли на север - росс-аланы, или слава-аланы - поклонники Славы.

Когда потомки сынов Ноевых Сима, Хама, Иафета разошлись по свету, в основном утратив веру в Бога истинного, множество яфетитов начало поклоняться языческой богине-деве, покровительнице целомудрия, чести, боевой доблести. Скифы таврические называле ее Славою, саки и персы - Сакеей, балты - Лаймой, эллины, германцы - по-своему (языки арийские стали разниться). Но те скифы (аланы), что почитали именно Славу, в отличие от других, стали именовать себя слава-аланами, то есть славянами. Такое мнение имеет место. Имя Слава происходит от корня "слыть": называться, именоваться, быть известным, что по смыслу тождественно распространению слова, просвещению. Славяне суть словене. Отсюда понятия: славить - освящать, окружать ореолом света; прославлять - оглашать словом. Ни в одном языке мира, кроме славянского (значит, и русского) слово и слава не сходятся так близко по звучанию и смыслу. Северные (ильменьские) славяне так и стали называть себя словенами. И как тут не вспомнить Евангелие от Иоанна. Святой Апостол и Евангелист говорит, что в Слове, которое «было в начале у Бога» (Ин. 1,2)... «была жизнь, и жизнь была свет человеков» (Ин. 1,4). «Слово стало плотью и обитало с нами... и мы видели славу Его» (Ин. 1,14). Православие означает правильное славление Бога - Пресвятой Троицы. Так кому же, как не славянам, надлежало стать носителями света Православия, последним его оплотом. Для этого у прежних поклонников Славы имелись нравственные предпосылки.

Византийский историк VI века Прокопий Кесарийский писал, что они (наши пращуры) - все исключительно русые, на редкость честные и гостеприимные; целомудренные, отчаянно храбрые в бою, бесшабашные на пирах и большие любители музыки. Гусляры у россов, кроме пения былин и славы героям, звоном струн "изгоняли злых духов". Таковы были их верования.

Но не только девственницу Славу боготворили древние славяне. Позаимствовав кумиры у иных народов, они впоследствии приносили жертвы Перуну-громовержцу, Велесу, Сварогу, Даждьбогу. Но при этом они ещё свято хранили память о едином истинном Боге. В пользу чего свидетельствуют сами имена языческие: Велес (Велий Сый) - Великий Сущий, Сварог (Суар-Рог) - Небесная сила, Даждь-бог (дай благо). Росы знали, что над сонмом преходящего суетного многобожия царин непостижимый, вечный, всемогущий Творец. Его именовали также Белым богом.

«Бел» с его производными: Вел, Эл, Ил - древнейший праязыковый корень. В большинстве земных наречий он образует слова означающие свет, владычество, красоту. Здесь и белый свет, и белый (вольный) простор - белань, елань, алань, и глагол алеть, т.е. белеть - светать. Аналогично от еврейского Эль (Бог) берутся вавилонское Илу, арабское Аль, Йалла (Аллах) и общесемитское Бел (Владыка), вполне созвучное троянскому Белен, славянскому Белый (Велий) - Великий, в значении - Бог.

До Вавилонского столпотворения все люди говорили на общем наречии, затем, по разделении языков, много смыслов поменялось. Но имя Бог как свет пробило мглу веков. Славяне почитали белый свет и Белого (Велия) Бога. Сияние (ореол) вокруг солнца назвали Славой, а Богу Белому (Великому), в отличие от идолов, не приносили никаких жертв, кроме хвалы и молитвы, и, соответственно, не воздвигали истуканов. Будто сам пророк Моисей удерживал их от творения кумиров, как некогда удерживал библейских евреев.

Так не за эти ли начатки правильного Богопочитания Русь была не только крещена, но и стяжала особую благодать Духа?

Вполне вероятно, ибо подобно эламитам (семитическим правнукам Ноя), поселившимся на Евфрате после Всемирного Потопа, славяне строили городища свои не квадратами, поделенными на клетки, как у народов хамитских (египтян, халдеев - жителей Вавилона), но селились концентрическими кругами (в форме ореола славы, окружающего небесное светило). Они рубили избы свои вогруг центра: отцовского очага, княжеского терема, крома (кремля), то есть всегда окрест - вокруг перекрестка главных улиц. Отсюда и русское слово - окрестность.

Крест в ореоле славы - древнейший знак силы и вечности. Он известен археологам еще по керамике Элама, Шумера, Трипольской культуры (в России). Наряду с коловратом (свастикой) крест в круге нередко изображался в орнаментах древних славян. Впоследствии Крест, как образ Христа Спасителя, становится главной святыней Руси, а первое летописное упоминание о нём мы находим у Преподобного Нестора.

Когда исполнилась полнота времен, и Святые Апостолы (посланники Христовы) решили разойтись по свету с проповедью Евангелия, они предварительно собрались в Иерусалиме, чтобы бросить жребий, кому куда отправляться. Брату Апостола Петра Андрею Первозванному тогда выпало просвещать Восток: страны вокруг Пропонтиды (Мраморного моря), Тавриду (Крым) и Скифию до возможных её пределов.

Обойдя Вифинию и Понт, Македонию и Фракию, в древнем Византии Фракийском (будущем Царьграде) Святой Андрей поставил первого епископа, именем Стахия. Затем из Корсуня (Херсонеса Таврического) Апостол Христов, как повествует Нестор Летописец,"прииде в устье Днепрское и оттоле пойде по Днепру горе, и по прилучаю прииде и ста под горами на березе и встав за утро и рече сущим с ним ученикам: «видите ли горы сия, яко на сих горах воссияет благодать Божия: имать град велик быти и церкви многи имать Бог воздвигнути»".

Так сказал Христов посланник ученикам своим поутру, взойдя на кыянские (в будущем киевские) горы и, благословив место сие, воздвиг на нем деревянный крест. На пути торговом уже тогда селились славяне (кутавы, кыяне) - родичи полян, кривичей, древлян, дреговичей, однако, "град велик" и "церкви многи" были воздвигнуты здесь гораздо позже.

Древнейшая валаамская рукопись "Оповедь" повествует, что Святой Андрей Первозванный "прошел Голядь, Косог, Родень, Скеф, Скиф и Словен [это все племена]... достиг Смоленска... и Славянска Великого, и Ладогу оставя, в ладью сев... на Валаам пошел..." И вот тут-то на пути из Словенска в Ладогу, проплывая по реке Волхов, согласно одному из местных преданий («Слово Мунги-Германа князю Дометию»), апостол Андрей был задержан стражею князя Перея Тучи.

По преданию этому у князя был брат Мунга, который вместе с ним и дружиной стерег водный путь у села Друзино (современное Грузино) на Волхове. А единственный сын Перея Тучи княжич Яромир страдал тяжкой, неизлечимой болезнью. Жрецы языческие, именуемые волхвами, заменявшие в те времена и врачей и священство, пытались "лечить" отрока водою, смешанной с человеческой кровью. Для сего они требовали приносить в жертву каждого десятого чужестранца, проплывавшего мимо владений князя. И это особенно мучило его совесть.

Как ни тужил Перей Туча о болезни наследника, нарушать священный обычай гостеприимства ему было еще горше. Ведь у славян не то что убить, но обидеть, оскорбить гостя словом считалось грехом наитягчайшим. Волхвы того не понимали. По роду своему они происходили в основном не из словенов. Корела, меря, финская весь, чудь эстонская считались более способными к магии (волхованию). Инородцы сии без всякой жалости резали всех подряд в жертву своим истуканам, и спорить с волхвами не смел даже князь. Суеверный народ их боялся и трепетал, отдавая в заклание русоволосых юниц и юношей, близких своих и заморских гостей. Тех, от которых Перей Туча с Мунгой так многому научились. От которых узнали о Риме, Афинах, Иерусалиме Иудейском, где жил, по словам купцов, народ, почитавший только Единого Непостижимого Бога, Творца Вседержителя Вселенной. И более того, доходили до них слухи, что с полвека назад Всемогущий Бог Отец послал в ту страну Своего Единородного Сына, Который, став Человеком, сотворил на земле множество небывалых чудес. Народ избранный не принял Сына Божия, не признал в Нём своего Избавителя Мессию (Христа), и Сын Человеческий был распят на кресте. Но в третий день Он воскрес из мертвых, вознёсся на небеса к Отцу, а ученикам Своим (апостолам) послал Духа Святаго, дабы они, имея силу проповедовать веру в Него, без страха ходили по земле и творили чудеса, исцеляя больных, воскрешая умерших.

Вот, думалось, наверно, князю и брату его Мунге, если бы явился вдруг воскресший Христос, или хотя бы один из Его Апостолов. А то ведь, сколько ни пролито жрецами невинной крови, исцеления княжича не наступило, только хуже стало. Да еще волхвы, также наслышанные о Христианстве, в глазах народа поносят сие учение. Причем поносят с особой ненавистью, не так, как другие веры заморские. На Христиан, коих они и в глаза не видели, волхвы кипят лютой злобой, просто беснуются. Не от того ли, что сами служат не Богу, а диаволу? Об этом нечистом духе, Чернобоге (англо-саксонском Зернобоке), славяне имели вполне определенное понятие.

Так ли всё было, иначе ли - нам теперь неведомо; но можно представить себе, что испытал изнемогший от горя отец, когда однажды утром, вместе с матушкой княгиней и братом, войдя в горницу к больному сыну, он застал Яромира сидящим на постели и радостно извещающим о своём ночном видении. Во сне отроку было открыто, что исцелит его некий высокий седой муж в длинной одежде, приплывший на коробле.

Как только Яромир окончил речь, дозорные донесли о приближении купеческой ладьи. Перей Туча с Мунгой переглянулись: «Неужели десятый?» Не сговариваясь, все бросились на пристань. И каково же было их изумление, когда с корабля навстречу князю сошел тот самый странный муж в греческом хитоне, внешность которого только что описал болящий отрок.

Не глядя на волхвов, стоящих поодаль, князь, жестами приветствуя прибывших, пригласил их в дом. Следом за удивительным гостем вошли его спутники. "Оповедь" валаамская сохранила нам имена учеников апостола Андрея: Фирса, Елисея, Космы, Иосифа, и с ними два имени явно славянских - Силы и Лукослава. Отличив последних по одежде, Перей Туча принял их было за толмачей. Купцы часто нанимали таковых для перевода иноземных языков. Однако Сила и Лукослав на невольный порыв князя ответили отрицательным жестом, а дивный пришелец тотчас заговорил сам. Казалось, он излучал тонкое сияние; движения и слова его были размеренны, плавны. Но - первое чудо! Он обратился к хозяевам на их родном наречии. Перей Туча с Мунгой сразу вспомнили, что Апостолам Дух Святой помогает говорить любыми языками. И от мысли об этом у них самих захватило дух.

Взгляд князя внезапно упал на стоявшее в углу крестообразное кресало. Чтобы добыть огонь, выбивая искры из камня, кресало-крест вращали вокруг оси, то есть кресали. Воскресение, по-славянски, есть обращение, в том числе - возвращение к жизни. И Тот, Кто нас ради взошел на Крест, победил смерть Воскресением.

- Воскресни, Господи! Обрати к нам Свой светлый лик!

Сердце Перея Тучи забилось в тревожной надежде. Но тут из горницы, где лежал больной, донесся отчаянный женский вопль.

Когда вслед за всеми в горницу вошел Святой Апостол Андрей, неутешно рыдавшую княгиню и вопивших дворовых девок слуги успели отвести от одра, на котором в предсмертной судороге задыхался Яромир. Вскоре все было кончено. В наступившей тишине все с ужасом ожидали, что сделает князь. А он, не мешкая, вдруг повалился в ноги седому гостю и начал молить о помощи.

Апостол Христов осторожно поднял Перея Тучу и сказал ему: «Бог, Которого я слуга, может воскресить и исцелить сына твоего, только веруй в Него, как я верую, и сделайся Христианином».

Окружающие смутились. Ненависть к новой вере уже была посеяна волхвами. Те, кто сами проливали человеческую кровь, пугали остальных Телом и Кровью Спасителя, словно то была кровь невинно убиенных младенцев. Люди, не знавшие ничего о Таинстве Евхаристии (Причастия), верили страшной басне о "коварстве" Христиан и ужасались. Хлеб и вино с водою в Евхаристической Чаше, действительно, пресуществляются в Тело и Кровь Спасителя, но это действие духовное. Сам Иисус Христос заповедал нам причащаться Его Святой Плоти и Крови, то есть вкушать Хлеба жизни и живой воды. Так кратко пояснил суть таинства всем собравшимся Святой Андрей.

- Кровь и вода? - повторил про себя князь. Да это ведь то, чем волхвы обещали спасти болящего Яромира. Что ж, они будут довольны сегодняшней жертвой. Сам Господь даровал нам Себя, как агнец Божий.

- Согласен! - воскликнул Перей Туча в один голос с братом. - Если будет слово твое право, то я со всем домом моим приму Христову веру.

Апостол подошел к умершему отроку, воздел руки, помолился про себя и громко произнес: «Именем Бога Иисуса Христа, юноша, тебе глаголю: восстань!»

Словно от сна очнувшись, Яромир приподнялся с постели и упал в объятия матери, рыдавшей теперь уже от счастья.

О том, как прошло Крещение и Причащение новообращенных за Литургией, можно не рассказывать. Предание гласит, что князь Перей Туча с негодованием изгнал посрамлённых волхвов и в уделе своем повелел сжечь всех идолов. Мунга, получив при крещении имя Герман, отправился со Святым Андреем на Валаам, тогда называвшийся островом Велеса, и там помогал ему сокрушать идолов. В основанной на острове христианской общине Мунга-Герман остался за старшего. Но не надо путать его с Преподобным Германом Валаамским. Святые отцы Сергий и Герман пришли на остров в XIV веке. Они основали здесь Валаамский монастырь, в библиотеке которого и была обнаружена знаменитая "Оповедь". Согласно ей, Андрей Первозванный "Ладогу оставя, в ладью сев... на Валаам пошел, крестя по всюду и оставляя по всем местам кресты каменные". По сей день стоит на острове Валааме крест Святого Андрея.

Сам же он, как повествует летопись и житие его, "восхотя итти в Рим", избрал путь по Днепру, через Словенск и Ладогу. А с Валаама Апостол Андрей отошел в земли венедов (славян Прибалтийских) и, возможно, даже в Шотландию (согласно кельтским преданиям), после чего возвратился опять на юг. Посетив Рим, Святой Андрей направился в Ахаию, и там, в гречеком городе Патры, закончил свой славный путь.

Как известно, в Патрах он был распят врагами Церкви на кресте особой X-образной формы. С той поры весь христианский мир почитает Андреевский Крест наряду с Крестом Самого Спасителя. Флаг Шотландии, Русский военно-морской флаг, орден Святого Андрея Первозванного - все это знаки почтения великому проповеднику, чудотворцу и страдальцу за Христа. И этим связь Апостола Андрея с Русью не исчерпывается. В первом веке наши предки еще не были готовы ко всеобщему обращению в веру. Андрей Первозванный не крестил, а лишь огласил Скифию. Чин оглашения в Церкви всегда предшествует Таинству Крещения. Древним славянам необходимо было время для усвоения и восприятия Христовой истины. Все девять веков, последовавших за оглашением, Святой Андрей духом присутствовал на Русской земле. Семя веры, им посеянное, пускало здесь корни, немногочисленные побеги от которых трепетно сберегались в сокровенных монашеских обителях до времени расцвета Православия на Руси уже Святой.

Сказание о крещении Мунги-Германа, из которого мы почерпнули сюжет нашего рассказа, введенное в научный оборот академиком Ю.К.Бегуновым, записано было в XIX веке Александром Яковлевичем Артыновым, известным собирателем русской исторической старины. Артынов, в свою очередь, почерпнул сюжет сказания из собрания XVII века, составленного стольником царя Алексея Михайловича А.Б.Мусиным-Пушкиным и его женой Ириной Михайловной. Книга Мусиных-Пушкиных восходит, судя по всему, к сборнику князя Алексея Ухорского-Хворостина (1465г.), а тот - к сборнику князя Ростовского Константина Всеволодовича «Дела Ростовских князей» (1212-1219гг.) и к более древним источникам, не дошедшим до нашего времени.

Это предание повествует также о судьбе самого князя Перея Тучи и его племянников, ставших после крещения проповедниками веры. Первый из них ушёл на берега Вистулы (Вислы) к венедам; второй возвратился в Словенск (Новгород), а третий добрался до Ростова Великого, очевидно, тогда уже существовавшего. И там же, в окрестностях Ростова, в отшельнической пещере поселился Перей Туча, бежавший от преследований, воздвигнутых на него в Словенске по наущению мстительных волхвов.

Спустя четыре века, согласно греческой легенде, словенские воеводы Лалох и лахерн предприняли попытку с моря овладеть Православным Царьградом, но потерпели сокрушительное поражение. В память о победе над этими "скифами" западный угол Константинополя ромеи назвали Влахерной - производное от имен Лалоха и Лахерна. Впоследствии во Влахернском храме произошло несколько чудесных событий, навечно связавших историю Царьграда (Второго Рима) с будущим Третьим Римом - Москвой.

ПОДЗЕМНЫЙ ОГОНЬ

По кончине Констанция II, последнего из сыновей Константина Великого, в Царьграде и Риме стал править Константинов племянник Юлиан, получивший прозвище Отступника за измену Христианству и попытку возродить в империи прежнее идолопоклонство. Сей одаренный и склонный к духовным исканиям юноша был воспитан придворными еретиками, приверженцами Ариева лжеучения, отрицавшего единосущность Сына Божия Иисуса Христа Богу Отцу. За лицемерие и нравственные пороки нечестивых ариан будущий император возненавидел всю Христианскую Церковь. В зрелом возрасте, увлекшись философией и магией, Отступник сделался тайным язычником.

Соблюдая внешне церковное благочестие, Юлиан самозабвенно начал поклоняться Меркурию, идолу карьеры, и, судя по её началу, в занятиях своих преуспел.

О Юлиане Отступнике биограф его сообщает следующее: «Он был среднего роста, волосы гладкие... очент приятные глаза, полные огня, в которых светился тонкий ум...» «Глаза у него были ласковые и в то же время властные». Вследствие воздержанного образа жизни он делил ночи свои между тремя обязянностями: отдыхом, государственными делами, учеными занятиями. «Его познания в области высших наук доходили до совершенства», - вспоминает биограф Аммиан Марцеллин. Хотя Юлиан не пренебрегал и другими дисциплинами. Он уделял внимание поэтике, риторике, истории Римского государства. Писал и говорил он искусно, но вместе с тем, его собственные слова свидетельствуют о личной неуравновешенности. Так в одном из своих посланий он исповедуется философу Максиму: «Всё разом обступает меня и не дает говорить - ни одна из моих мыслей не уступает дороги другой - назови это душевною болезнью или уж как тебе угодно».

Смешение мыслей, обстояние, очень сходное с одержанием, - всё это признаки присутствия нечистых духов. Душевные болезни в большинстве случаев имеют духовный источник, особенно у людей незаурядных, одаренных интеллектом. Судя по всему, Юлиан страдал одержимостью. И страдал закономерно, если, как пишет его биограф, «в полночь Юлиан всегда вставал... и... тайно молился Меркурию». Этот языческий бог (демон), у греков именовавшийся Гермесом, считался покровителем успешности в делах торговых и в продвижении по служебной лестнице.

Протв магии честолюбивого идолопоклонника трудно было устоять лишенным благодати Божией еретикам арианам. Император Констанций II, погрязший в ереси, очевидно, стал жертвою этих воздействий. Когда Юлиан получил назначение во главе войска защищать Галлию от нашествия германцев, по Риму прошла молва, что нынешний август намерен избавиться от своего двоюродного брата, погубить на войне молодого цезаря, популярного, но неопытного в военном деле. Ведь Юлиан был скорее ученым, философом, чем полководцем. Между тем, вышло наоборот. По словам Аммиана Марцеллина, он «явился на поле брани из тенистых аллей Академии и, поправ Германию... заковал в кандалы царей, дышавших убийством». Умом, обхождением и, несомненно, лестью Юлиан заслужил уважение легионеров. А когда в Призии (современный Париж) воины провозгласили его августом (то есть верховным владыкой), Констанций II не успел даже выступить в поход на самозванца. Внезапно он заболел и умер, в своём завещании указав наследником именно Юлиана. Как тут не вспомнить о нечистой силе? Впрочем, самому Отступнику этот успех принес радость ненадолго. Он легко овладел властью, расправился с приверженцами покойного императора, и, как пишет Марцеллин, «возгордившись удачами, Юлиан чувствовал себя как бы сверхчеловеком». Поначалу он не преследовал Христиан, а лишь запретил им командовать в армии и преподавать школах. В своиз указах, направленных на возрождение язычества, Юлиан особо настаивал на «свободе вероисповедания», рассчитывая, что эта "свобода" приведет к религиозным раздорам. С той же целью он выпустил из ссылок и тюрем всех Православных, заключенных туда арианами. Но здесь Отступник жестоко просчитался.

В языческие храмы народ возвращаться не хотел. Вновь открытые капища Юпитеров, Аполлонов, Афродит оставались пустыми. Да и сами жрецы этих культов не собирались состязаться в нравственности с Христианами, как того требовал император. Что же касалось споров за церкви и кафедры, занятые арианами во времена недавних гонений (при Констанции II), то здесь столкновений тоже почти не было. Ариане, лишившись силовой поддержки государя, просто убрались восвояси, а православные епископы и пресвитеры возвратились на свои места под всеобщее ликование верующего народа. Среди таких, с честью вернувшихся из заточения, оказался и Архиепископ Иерусалимский Кирилл.

В родном городе Святого Кирилла хорошо знали и помнили. Со своей кафедры он смело обличал еретиков, не пресмыкался перед сильными мира сего. И когда в 351 году (за десять лет до воцарения Юлиана) в Иерусалиме, над Голгофой, наблюдалось небесное знамение сияющего Креста, Архиепископ Кирилл, сообщая императору Констанцию II о чуде, увещевал и умолял его оставить арианские заблуждения. За это архипастырь подвергся преследованиям. Поводом к осуждению послужила его благотворительность. Во время сильного голода Святой Кирилл стал продавать церковные запасы (золото, серебро, драгоценности), чтобы купить на них пшеницу для голодающих жителей Иерусалима. Однако он не продавал ни священных сосудов, ни пресвитерских облачений, в чем обвиняли его подкупленные арианами доносчики. Все решило показание одного лжесвидетеля, будто бы видевшего на блуднице, плясавшей среди улицы, священническую ризу. Прямых доказательств у обвинителей не нашлось, но тяжесть предполагаемого преступления казалась настолько великой, что Констанций II не замедлил ею воспользоваться. Архиепископ Кирилл был заточен в темницу и пробыл там до смерти императора.

В Иерусалим Святой Кирилл возвратился как раз тогда, когда новый август Юлиан в столице прямо отрёкся от Христианства. Досадуя на безуспешность своих языческих начинаний, на второй год своего правления Юлиан Отступник задумал новое, особо изощренное кощунство. От борьбы с людьми он перешёл к прямому богоборчеству, бросив вызов Самому Владыке Христу, или Галилеянину, как называл Господа одержимый бесами Юлиан.

Надо сказать, что население Иерусалима в то время (362 год) было в основном греко-римским и христианским по вероисповеданию. Иудеев, рассеянных римлянами в результате двух больших войн, в Святой Земле оставалось немного. Храм Ягве, где прежде приносились ветхозаветные жертвы, был стерт с лица земли. В семидесятом году от Рождества Христова его разорил полководец Тит (сын императора Веспасиана). А в 135 году, за вторичное восстание иудеев против римской власти, август Элий Адриан прошёлся плугом по основанию Храма в знак запрета строить что-либо новое на этом месте. Таков был языческий обычай. Изгнав евреев из Иерусалима, Адриан основал на его развалинах римскую колонию Элию Капитолину. Святой Равноапостольный Константин, обративший народ империи в Христианство, вернул Иерусалиму его прежнее название. Ведь не где-нибудь, а именно здесь, на дворе иудейского первосвященника, был судим завистниками Спаситель мира Иисус Христос. Здесь, в Иерусалиме, Он был распят и воскрес, и Крест Господень обретён из земли матерью Константина Великого в 326 году. В Храме Божием Иисус сказал ученикам: «Из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне, все будет разрушено» (Лук.21,6). И через сорок лет, после Крещения Господа в Иордане, Его пророчество исполнилось в точности.

Вот над этим-то пророчеством Иисуса Христа и вздумал поглумиться Юлиан Отступник. Он знал отлично из Священного Писания, что первый Иудейский Храм, построенный мудрым Царем Соломоном, простоял с девятого по седьмой век до Рождества Христова и был сокрушен Вавилонским деспотом Навуходоносором. По окончании семидесятилетнего вавилонского плена Библию пополнила книга пророка Даниила, где говорилось: «По истечении шестидесяти двух седьмин [т.е. 434 лет от возрождения второго Храма] предан будет смерти Христос, и не будет [т.е. воскреснет]; а город и святилище разрушены будут» (Дан.9,26). О третьем же храме Священное Писание ничего не сообщало. Даже то, что пророчество Даниилово исполнилось с точностью до дня (время постройки второго Храма известно), не смутило обезумевшего Юлиана. Надеясь хоть этим досадить Церкви, он пригласил иудейских раввинов и объявил, что разрешает им восстановить Иерусалимский Храм. По всей Империи было возвещено повеление августа, и тысячи фанатичных приверженцев древнего иудаизма двинулись из рассеяния в Святую Землю.

Возбужденными толпами евреи стекались к Сионскому Холму. Людское многоголосие напоминало издали гудение пчелиного роя. И в этом гудении слышалась нескрываемая угроза Христианам, занявшим обетованную землю Иудова колена. Предвкушаяволнение и столкновение пришельцев с местным населением, Император Юлиан послал в Иерусалим своего сановника с отрядом воинов, чтобы всячески содействовать иудеям и пресекать возможные попытки сопротивления Галилеян (исповедников Христовой веры). Отступник и раньше насмехался над гонимыми Христианами, но теперь он с особым удовольствием смаковал свои циничные шутки. Отбирая имущество у Церкви, он любил говорить: «Я действую, как лучший друг Галилеян: их закон обещает неимущим Царство Небесное, я помогаю им достигнуть оного, отнимая у них временные богатства».

Конечно, Христиане знали, что скорби посылает им Бог для испытания верности, однако зрелище надвигающегося кощунства многих выводило из себя. Ведь одержимые дерзкой мечтой распинатели Христа, вместо покаяния, после всех полученных ими уроков, стремились теперь утвердить свою человеческую волю над волей Божественной. На материалы для постройки храма расходовались несметные суммы денег. Простые орудия труда (кирки, лопаты, строительные инструменты) иудеи украшали дорогими инкрустациями (золотом, серебром). Богатые женщины в подолах парчовых платьев носили камни к подножию храма. Раввины в кожаных фартуках резали жертвенный скот. Левиты трубили в трубы. А кое-где группы агрессивно настроенной еврейской молодежи уже совершали попытки сгонять Христиан с занимаемых ими участков, выселять из собственных домов.

Собравшись у Церкви Воскресения Христова, граждане города вопрошали своего архиепископа:

- Что делать, отче Кирилле? Святыни наши ограблены Императором отступником, войско на стороне иудеев. Пройдет несколько дней, и прибывающих в Иерусалим будет достаточно для всеобщей расправы над верными чадами Церкви. Не пора ли восстать нам самим?

- Нет! - отвечал архипастырь. - Негоже Православным подниматься против законной власти. Царь - Помазанник Божий. Свергать государей - дело безумных богоборцев. За то и несут они наказание от Бога.

Когда отступивший от веры правитель бесчинствует, когда впадает в безверие большинство народа, тогда исповедникам истины остается одно - молиться за всех и не участвовать в делах тьмы. «Не участвуйте... - учит нас Святой Апостол Павел, - но и обличайте» (Еф.5,11). Кто знает признаки антихриста и скрывает их от ближних своих, тот тяжко грешит, добавил от себя Святой Кирилл, продолжая цитировать Святого Павла: «День Господень придет, как тать ночью» (Фес.5,2). И: «когда будут говорить "мир и безопасность", тогда внезапно постигнет их пагуба» (Фес.5,4). «Будучи сынами дня, да трезвимся, облекшись в броню веры и любви и в шлем надежды спасения» (Фес.5,8). Вот главное оружие Христианина. Что же до происков богоборца императора и неразумных иудейских фанатиков, то им, заверил верующих Святой Кирилл, не суждено осуществиться. После чего он обратился лицом на восток к церковному алтарю и, преклонив колена, начал молиться. Православные последовали его примеру.

До глубокой ночи трудились иудеи над возведением «третьего храма». Многие продолжали работать при свете звезд. На какой-то час незадолго до рассвета строители разошлись отдохнуть. И тут неожиданно для всех произошло землетрясение столь сильное, что уцелевший фундамент Соломонова Храма, не разрушенный ни халдеями, ни римлянами, содрогнулся и сдвинулся с места. Свежая кладка, положенная на древнем основании, рассыпалась и превратилась в груду камней. А в небе над Иерусалимом снова возник сияющий Крест. Он наполнил радостью сердца молившихся Христиан, но иудеев ужаснул лишь некоторых. Большинству из них было не до созерцания грозных знамений. Всех увлекла "борьба со стихией". Вихрь, поднявшийся вслед за подземными толчками, разметал по сторонам всё, что летело и катилось. Пыль застилала глаза, устремленные отнюдь не к небу. Да и тем, кто сквозь тучи замечал знамение, не хотелось смотреть на Крест. Не хотелось слышать и сознавать, что ни церкви, ни другие здания города от ночной бури не пострадали. Все творилось только здесь, у храма, на ристалище нераскаянной человеческой гордыни. Ошеломлённые, но не смирившиеся зиждители потерянного святилища утром вновь приступили к работе. Однако едва раздались первые удары инструментов о землю и камень, как древнее основание опять пришло в движение. В небе снова загорелся молниевидный Крест, и пламя, то ли с неба, то ли из-под земли, начало пожирать всех, кто был у подножия храма. Позже ученые пытались объяснить "подземный огонь" возгоранием скопившихся в почве газов, вспыхнувших от искры, но никто не посмел замолчать это чудесное событие, описанное не только Святыми Отцами Церкви. Тот же самый обожатель и биограф Юлиана Отступника язычник Аммиан Марцеллин вспоминает следующее: «Страшные клубы пламени, часто исторгавшиеся из основания, делели это место неприступным, сожигая неоднократно работавших; таким образом, сие предприятие остановлено стихиею».

Признать, что кощунство сие остановлено Богом, Аммиан Марцеллин, конечно, не мог, но в то же время и описывать позор своего благодетеля ему не было никакого резона. Однако и он засвидетельствовал его, наряду с другими современниками.

Когда на одеждах уцелевших от огня иудеев запечатлелись знаки креста, а тела многих (живых и мертвых) покрылись крестообразными ожогами, тогда множество их обратилось в веру. Постройка третьего храма была остановлена. С тех пор никто никогда не дерзал её возобновлять. Ожидавшиеся гонения на Христиан не состоялись. Пришельцы частью рассеялись, частью остались жить, примирившись с соседями. Император отменил все указы, связанные с богоборческой авантюрой, но всё же полностью покаяться и смириться Юлиан Отступник не смог. На третьем году своего короткого правления он отправился воевать с персами и в бою был смертельно ранен вражеской стрелой. Умирая, Юлиан горестно воскликнул: «Ты победил меня, Галилеянин!» А прежде того, вымещая злобу на всех Христиан, молившихся в Иерусалиме, он снова подверг изгнанию архиепископа Кирилла.

Для старца то изгнание было не первым и не последним. Преемник Юлиана Валентиниан I назначил правителем Востока своего брата Валента, который опять оказался еретиком-арианином. Это означало для Святого Кирилла новую ссылку. На Иерусалимскую кафедру архиепископ возвратился окончательно лишь при Феодосии I.

С именем Феодосия, удостоенного звания Великого - наравне со Святым Константином - связан последний период существования единой Римской державы. Наследуя, по смерти Валента и Грациана, Восток и Запад империи, Феодосий Великий укрепил государство и создал базу для успешного развития Православного Христианства. Сам будучи ревностным Православным, Феодосий I ослабил позиции ариан, а сын его Аркадий фактически покончил с этой ересью. Константинополь со времени Феодосия вошел в пору своего тысячелетнего расцвета. В 392 году, издав закон, полностью запрещающий служение иным богам, Феодосий Великий нанёс сокрушительный удар по древнему язычеству. Сокрушительный, но не смертельный.

В западном Риме IV-V веков язычество, отвергнутое большинством народа, среди правящей элиты оставалось всё еще весьма популярным. Достаточно вспомнить, что даже верный Православию Валентиниан I, в годы правления своего, религиозного рвения не проявлял, чем заслужил симпатии язычников. В часности, того же Аммиана Марцеллина, восхвалявшего «сдержанность, с какой он [Валентиниан] относился к религиозным раздорам». В результате такого "благодушия" в Риме до самого его падения внешняя обстановка резко отличалась от Византийского благолепия. Попытка преемника Валентинианова августа Грациана навести в Риме православный порядок окончилась убийством молодого императора. Даже Феодосий Великий из Константинополя не мог ничего поделать с древними традициями Италии. С такими, например, как исполнение языческих обрядов при вступлении в должность сенаторов; с тремястами тридцатью многобожными храмами; тысячами статуй (идолов), наполнявших столицу и с должностью главного жреца - понтифика. Сие звание в конце концов закрепилось за католическим Римским Папой.

После кончины Феодосия I Империя, разделенная меж его сыновьями Аркадием и Гонорием, больше не соединялась. Год 395-ый - начало отсчета самостоятельной истории Византии (Второго Рима). А за девятнадцать лет до этого (в 376 году) на исторической сцене явилась новая сила, доселе неведомая античному миру.

БИЧ БОЖИЙ

Историки прошлого единодушны в том, что Каталунская битва была самой грпндиозной из всех, когда-либо происходивших на земле. Во всяком случае, в древнем мире, да и в средние века, подобной сечи никто не помнил. Теперь, наоборот, мало кто помнит именно о ней - величайшей чудовищной битве народов. Это неспроста. Романо-германский Запад не любит вспоминать о своих крупнейших поражениях от славян. А раз так, то и, по мнению наших космополитов, Русским тоже нечего знать о победах их далеких предков. Благо, всё покрыто тьмою веков.

В XIX веке французский масон Тьерри сочинил явно тенденциозную «Историю Аттилы», в которой совершенно безосновательно отождествил славяно-гуннов с монголами. С тех пор, несмотря на убедительные возражения серьезных и честных историков, прежде всего русских, эту заведомую ложь повсюду выдают за прописную истину. В школьном курсе древней истории поход Аттилы на Рим преподается как нашествие дикой орды кочевников, неожиданно явившихся откуда-то из Азии, хотя славянская Куннигардия (держава гуннов) соседствовала с Римом и Византией более века, не считая тысячелетий исторического существования славянских племен вообще. Германский эпос «Песнь о нибелунгах» повествует о тесных сношениях древненемецкой знати с гуннами и их царём Этцелем (сканд. Атли), то есть с Аттилой. Империя Аттилы в V веке простиралась от Волги до Рейна, от Македонии до Балтийского побережья и имела столицу Куяву (вероятно, на месте нынешнего Киева). О приднепровской столице древних славян сообщали многие средневековые историки. Арабский писатель Аль-Истахри называл этот город Куябой. Адам Бременский - Кувеном,а Гельмольд писал, что земли восточные, со столицей Куе, называются Гунигард (воинская ограда). Ведь одну из валькирий (богинь войны в скандинавской мифологии) именовали Гунн, что значит - битва. А если вспомнить древнерусские слова коназ (конник, князь) и кунниг (в том же значении), соответствовавшие литовскому кунигас, норвежскому конунг, немецкому кёниг, английскому кинг и т.д., то не трудно догадаться, что понятия князь, король, верховный, происходят от единого смысла верховой, казак, конник-кунниг, он же юнак (молодец), уний (лучший), в немецком искажении - гунн. И разумеется, никакой не монгол. Монголов древние китайцы называли то хун-ну (злой раб), то гун-ну (добрый раб). И при этом гунами они именовали своих вождей. Европейцы о монголах услышали только в XIII веке. Гуннов же, вернее, унов, (лучших) - молодцев славянского казачества, прекрасно знали и Древний Рим и Византия.

Среди скифов, болгар, аланов монголы тогда не кочевали, а сильнейшие из тюркских племён, авары, хазары, принадлежали к людям белой расы (с малой примесью хамитской крови). Другое дело, что все они в Vв. подчинялись гуннам с их русоволосыми князьями Болемиром, Радогостом (вождём вандалов), Ругилой приемником которого в 433г. стал Аттила). Да и само имя великого царя гуннов Атила (если писать его с одним «т») явно славянское, подобное именам Сила (с-Ила, с Богом), Ругила (силач), Твердила и т.д. Аттилу, как известно, звали Бичом Божиим, по-хазарски, - Ит-Иль. Этим именем хазары нарекли реку Волгу и город в её устье Итиль.

О том, что гуннские богатыри были славянами, красноречиво говорят их имена, упоминающиеся в скандинавских сагах, - Ярослав, Ярожир и др. Но наиболее ярким свидетельством славянства гуннов являются выписки из статейных книг ритора Приска, возглавлявшего византийское посольство императора Феодосия II к Аттиле (448г.). Приск посетил столицу гуннов, восхищался ею и описал её.

Город Аттилы стоял средь соснового бора на берегу большой реки (очевидно Днепра). Дворец царский, вернее терем, был рублен из дерева и украшен искусной резьбой. Встречали гостей девушки в белых сарафанах, которые водили хороводы, подносили гостям хлеб и вино. Потом приезжих парили в бане, поили квасом и мёдом. Академик Ф.И.Успенский (1845-1928гг.), комментируя отчёт византийского посольства, замечает, что «в описании Приска некоторые черты заслуживают особого внимания... Таково устройскво домов, приготовление напитка из ячменя, в котором нельзя не видеть кваса, в особенности хоровод и пение девушек. Кроме того, нельзя не обратить внимания на одно место у Приска, где характеризуется общее культурное состояние гуннской державы по отношению к Византии.» В этом месте Приск упоминает о встрече со своим соотечественником (греком), который был пленен гуннами на войне, а затем добровольно остался жить среди них. Когда же, «сверх всякого ожидания для Приска, - пишет Ф.И.Успенский, - этот собеседник стал восхвалять гуннские порядки сравнительно с римскими и находил настоящее свое состояние под властью Аттилы лучше и спокойней, чем прежде в Римской империи, то этим признанием Приск был крайне изумлён... Приск пытался оправдать "культурные порядки" римского государства, но собеседник ответил ему: "Да законы хороши, и римское государство прекрасно устроено, но начальники вредят ему, так как они не похожи на древних"». Писатель-историк И.К.Кондратьев, ссылаясь на тот же документ, приводит другую цитату из названной беседы. Перешедший в славянство грек ответил Приску следующее: «Здесь [у гуннов] каждый владеет спокойно тем, что у него есть, и никому не придёт голову притеснять ближнего». Общественное устройство в царстве Аттилы он считал вполне сопоставимым с византийским, но гораздо более справедливым.

Неужели же после этого гуннов-славян можно относить к азиатским варварам? Да и о вожде их готский историк Иорнанд (Иордан) вспоминает так: «Он [Аттила] был горделив поступью... и самими телодвижениями обнаруживал высоко вознесенное свое могущество. Любитель войны, сам он был умерен на руку, очень силен здравомыслием, доступен просящим и милостив к тем, кому однажды доверился.» Не правда ли, характеристика, достойная Цезаря? И что особенно важно, эта характеристика дана готским писателем - врагом гуннов.

Готы сами скитались прежде в скифских степях. Бежав из Скандинавии, они в начале III века поработили венедов, завоевали земли причерноморских антов и жестоко их угнетали, пока не настал 376 год. Тогда засилью готов пришел конец. Князь Болемир (по-немецки Баламбер), собрав воедино славян и другие соседственные народы, отбросил готов за Дунай, на территорию Римской Империи. Тогда на Западе впервые заговорили о гуннах. Бежавшие от славян готы заняли Фракию (совр. Болгарию) с разрешения императора Валента, а затем, подняв восстание, они разгромили римлян, захватили Иллирию, Далмацию и ворвались в Италию. В 410-ом году готы ограбили и сожгли Рим. После этого они разорили Галлию, завоевали Испанию и, поселившись там, стали именоваться вестготами (т.е. готами западными), или везиготами. Их боялась вся Европа, но сами готы трепетали при имени гуннов. Они были до того напуганы Болемиром, что разносили повсюду слухи о происхождении гуннов якобы от нечистой силы. Эти выдумки дошли до нас в писаниях уже нам известного Аммиана Марцеллина, а спустя столетие их повторил Иорнанд. Наряду с фантастической версией об исходе "гуннов-демонов" из Ледовитого океана, Иорнанд высказывал и более здравое предположение о родственности их болгарам. Впоследствии версию относительно гуннов-болгар поддерживал Н.М.Карамзин, хотя другие русские историки (Ю.И.Венелин, А.С.Хомяков, П.И.Шафарик, И.К. Кондратьев) были иного мнения. Кондратьев, в частности, прямо относил гуннов к одной из ветвей Прибалтийских венедов, снявшихся с берегов Вислы и Немана и переместившихся в южную половину Европейской части нынешней России, а затем в Венгрию, тогда именовавшуюся Паннонией.

Венгры, кстати - единственные, кто сохранил в имени своей родины память о гуннах - Хунгария. Может быть потому, что их предки селились в Поволжье рядом с болгарами. Все они были данниками Аттилы, но не были монголами, вопреки позднейшим мифам западных европейцев. О славяно-гуннах античный мир знал и в IV-ом, и в V-ом (в пору высшего расцвета), и в VI-ом веках (когда уже распалась держава Аттилы). Но и тогда историк Иоанн Эфесский писал о славянах: «Они научились вести войну лучше, чем римляне».

В сказаниях Великого Новгорода (Словенска), записанных А.Я.Артыновым, упоминаются древнейшие князья словенов: Славян Новгородский (551 лето до Рождества Христова),построивший крепость Куннигардию при истоке реки Мутной (Волхова) из Ильменя, названную позднее Великим Словенском, и сын его царь Вандал (490 год до Р.Х.). Тот самый, что согласно легенде разделил власть над всеми славянами между своими сыновьями: Русом, Чехом и Лехом. Согласно сказаниям, их потомки тесно общались с древними эллинами. В частности, скифский царь Афей на берегах Истра (Дуная) встречался с царем Филиппом, отцом Александра Македонского, а вдова Афея, царица Артаксия - с самим великим Александром. Да, это герои легендарные. Но Ромул и Рем, основатели Рима, также легендарные личности. Тем не менее, их историческая наука признает, как вполне реальных. «Почему же, - вопрошает И.К.Кондратьев, - Финикийские, Греческие и Римские братовщины заслуживали названия самостоятельных государств до избрания ими верховных владык, а Славянские нет?.. тем более, что Славянские общины были не какой-нибудь сброд, а имели большие и торговые города». Ко времени "призвания варягов" на Руси насчитывалось более 148 значительных городов. Об этом пишет Ю.И.Венелин: «Русский народ всей своей огромной массой не мог вдруг в 862 году размножиться и разлететься сразу, как саранча, его города не могли возникнуть в один день. Это аксиома».

«И почему, - продолжает Кондратьев, - например, римляне не ведут свое летоисчисление от Августа, первого их верховного владыки, а ведут от Ромула?»

Царь Ромул - личность исторически сомнительная. Аттила же, как славянский Ромул, реален вполне. Ему и наследникам его царства Рим с Византией платили дань. И когда империя гуннов распалась, её осколков только по правой стороне Дуная оказалось достаточно, чтобы поглотить Италию. На Востоке же Россы остались хозяевами своей земли и жили независимо в своих княжествах до времён Рюрика и Олега. Зачем же нам отрекаться от собственной истории, тем паче, что оглашение Руси состоялось еще в I веке. Оглашенных славян не следует путать с другими язычниками. Их судьба глубоко связана с судьбами Первого и Второго Рима.

Итак, вернемся в 451 год. Могучий гунн Аттила в свои семьдесят восемь лет всё еще не поддавался старости. Хотя красавцем он не был и смолоду, его крупная голова с маленькими глазами, обрамленная редкой седой бородой, уверенно сидела на толстой шее. От коренастого туловища с широкой грудью отходили сильные руки, а ноги крепко сжимали бока боевого коня. Среди ужасов, записанных Аммианом Марцеллином со слов суеверных готов, есть рассказ о том, что гунны якобы не могли воевать пешими. «Они, - пишет Аммиан, - кажутся пригвожденными к своим лошадям... И едят, и пьют, не сходя с них на землю, даже спят и высыпаются, склонившись к... шеям своих скакунов». Насколько можно верить этим явным преувеличениям - неизвестно, но конь в жизни воина-гунна (казака) играл весьма важную роль. Аттила был воином. С малолетства он привык к седлу, к ратным трудам и подвигам. Однако теперь, поднимая свои несметные рати в великий поход, Аттила чувствовал себя несколько игриво. Еще бы! Он собирался в Рим за невестой с приданым.

Родная сестра императора Валентиниана III принцесса Гонория прислала царю гуннов любовное письмо с кольцом и предложением руки. В приданое же за легкомысленной красавицей-августой полагалось пол-империи.

Молодой развратный император Валентиниан отличался редким малодушием, если не сказать больше - слабоумием. Четверть века (до 450 года) по малолетству Валентиниана империей правила его мать Галла Плацидия, и все дела в государстве были расстроены. Со старшей сестры императора было взято обязательство никогда не выходить замуж, дабы исключить возможность притязания на власть её супруга. Таковы были нравы тогдашнего упадочного Рима: по букве закона уже христианского, но по сути - растленного прежним язычеством.

Пылкая натура Гонории не смирилась с обетом благочестивого целомудрия. За распутную жизнь её сослали в Константинополь и подвергли заточению. И тогда, чтобы освободиться, Гонория решила объясниться в любви престарелому варвару Аттиле.

Великий гунн был, конечно, не столь простодушен, чтобы "по-рыцарски" броситься в бой "за прекрасную даму". Но повод захватить полцарства Римского, да еще взять несколько тысяч фунтов золота в качестве приданого, представлялся ему весьма заманчивым. И Аттила заявил свои права на невесту. Поначалу Валентиниан III долго колебался, не зная, как поведет себя Константинополь, до того плативший Аттиле дань. Но там как раз в это время произошел переворот.

Новый Византийский император Марциан, смело уклонившись от прежних договоров с гуннами, предложил Риму союз против Аттилы. Валентиниан ободрился и отказал "жениху".

Этот союз не напугал царя гуннов. В конце концов, Аттила мог примириться с ним, а за отказ в сватовстве взять изрядный выкуп, на что видавшие виды греки и римляне пошли бы охотно. Но тут вмешались его давние враги - готы. Не согласись готы примкнуть к антигуннской коалиции, всё бы, возможно, окончилось миром. А теперь, когда имперское самолюбие Аттилы было задето, он поднял против Запада весь Восток: не только славян, но и болгар, и угров, и германоязычных гепидов, и всех кочевников Скифии. Подвластные Аттиле князьки, по словам Иорнанда, следовали за ним, словно спутники за светилом, следя за малейшим его движением, готовые исполнить со страхом и трепетом любой его приказ.

Стянув часть войск к Византийским границам, гунны выключили из борьбы Константинополь, заставив ромеев думать больше об обороне собственных уделов. И в том, видимо, заключался Божий Промысел. Православный Царьград должен был сохраниться. Он не подвергся разорению. Риму же за общее падение нравов наказание полагалось, а самый разгром был уготован главным обидчикам славян - ненавистным готам. Ибо приняв христианство от арианских епископов, готы почти поголовно сделались еретиками.

Не напрасно язычник Аттила получил в Западной Европе прозвище Бич Божий. Под таким названием в XIX веке вышла в свет замечательная книга И.К.Кондратьева о жизни древних славян. Вот как повествуется в ней о вожде гуннов: «Намереваясь обложить укрепленный город Троа, в Галлии (совр. Франции), Аттила в сопровождении конницы лично отправился осмотреть укрепления. На одном из бастионов Аттила заметил человека, который показался ему не воином. Это был епископ города.

Подъехав поближе, Аттила спросил:

- Кто ты такой?

Епископ отвечал:

- Я слуга Божий.

А царь тотчас же подхватил:

- А я Бич Божий, посланный для наказания злых слуг!

Епископ, склонив голову, отвечал:

- Твори же, как тебе велено, и накажи меня.

Этот ответ так понравился Аттиле, что он тотчас же велел оставить город с тем, чтобы горожане обещали услужить кое-чем проходящей его армии».

Таких исторических анекдотов о великодушном юморе Аттилы рассказывалось немало. Стало быть, "нет дыма без огня". Славянам свойственны великодушие и доверчивость, вера клятвенному слову, не в пример вероломству монгольских завоевателей.

Аттила слово своё держал. Не его вина, что западные соседи нередко обманывали гуннов, шли в обход договоров, строили козни, плели интриги. В конце концов, славяне мстили обидчикам, и мстили страшно. Но не лучше их поступали и так называемые "цивилизованные" народы. Римляне, например, даже став Христианами, пленных по-прежнему продавали в рабство. Лишь на крестах не распинали (это запретил Святой Константин). Славяне же, по свидетельству самих римлян и греков, пленных очень скоро отпускали без выкупа, а на прощанье предлагали остаться жить среди них и пользоваться во всём равными правами. Таковы были наши оглашенные пращуры.

Седьмого апреля, в день Святого Воскресения, 451 года войска Аттилы переправились через Рейн. Для прикрытия тыла сторожевые дружины встали вдоль Византийских границ. А на пространстве остальной Европы пятисоттысячная армия гуннов начала небывалый всеобщий погром. Для полчищ Аттилы не было преград - ни крепостей, ни войск. Сильнейшие города Германии и Галлии пали, наполнившись воинами в мохнатых шапках.

Наконец Аэций, главный полководец империи, собрал войска, необходимые для решительного сражения. К нему подошли легионы из Савойи, Пьемонта и Милана; присоединились везиготы, которыми командовал конунг Теодорих. Построив армию на полях Каталунии (совр. Шалон на Марне во Франции), Аэций сам возглавил левое крыло войск. На правом фланге встал Теодорих с везиготами. Бургунды же, франки и другие германцы были поставлены в центр, рядом с поморянами и аланами под началом воеводы Сангибана. Дело в том, что Сангибан и полки его, родственные славянам, находились у римлян и готов под подозрением. Поморяне (венеды), покоренные некогда Юлием Цезарем, и аланы галльские шли против гуннов неохотно. Только в 445 году сам Аэций усмирял их восстание в очередной раз. Потому он и поставил их в строй между романо-германцами.

У Аттилы, как мы помним, войско тоже не было однородным, хотя славяне в нём задавали тон. Самыми храбрыми считались дружины князей Велемира, Годомира, Видомора, плечом к плечу с ними стояли несметные рати гепидов (племени германоязычного) под началом Ардарика - любимца Аттилы. Историк Иорнанд отмечает особую привязанность гуннского царя к верному, умному Ардарику и беззаветно преданному князю Велемиру. Впоследствии из подданных Велемира и гепидов сложился славяно-германский конгломерат, известный на Западе под именем остготов. Писарь Аттилы римлянин Орест (отец последнего августа Западной империи) и Одоакр (первый король Италии после падения Древнего Рима) также участвовали в великом походе. Одоакр был предводителем скиров, герулов и турингов. Кем они были? Туринги - возможно, германцами. Память о них сохранилась в названиях итальянского города Турина и немецкой земли Тюрингии. Но остальные - очевидно, славяне, ибо их вождя Одоакра звали королем руссов.

Две полумиллионные армии сошлись на Каталунских полях 14 июля. Аттила, сидя на коне, первым бросил копье в неприятеля и услышал знакомые возгласы:

- Царь начал! Пойдем за царем!

Дружины славянские бросились вперед, пробили ненадежный центр, отрезали везиготов от римлян и начали их избивать. Теодорих в пылу схватки свалился с лошади и был раздавлен собственными воинами. Сын его Форисмонд, раненый в голову, тоже упал, но был спасен телохранителями. Сам Аэций чуть не оказался в плену. От крови трехсот тысяч убитых размокла земля, все водные потоки в округе окрасились в кровавый цвет, так что раненые не могли утолить потом жажду. Бой длился до глубокой ночи, и, по народному поверью, души убитых ещё три дня сражелись в воздухе над Каталунской равниной - так велико было ожесточение с обеих сторон.

Историки Запада до сих пор пытаются доказать, что победа в Каталунской битве осталась за союзниками Рима, или по крайней мере уверяют, что наутро с поля боя отступили обе армии. Между тем, последствия сражения говорят об обратном.

Западный союз распался. Форисмонд, наследник павшего в бою Теодориха, запросив у Аттилы мира, покинул римские легионы на произвол судьбы. Славяноязычные союзники римлян перешли на сторону гуннов, в том числе и воевода Мировой, чьи потомки под именем Мировичей, или Меровингов, царствовали в галльской Вандалии с 458 по 754 годы, то есть были королями Франции. Но что же делали сами римляне? Конечно, отступали. Аттила следовал по пятам за легионами Аэция. Перешагнув Альпы, он взял город Аквилею (то есть водную), она же Венеция. Затем венеды-гунны заняли Милан, Конкордию, Падую, Верону, Бергам, Павию, одним словом, всю северную Италию, и устремились к Риму.

Сенат, императорский двор да и сам Валентиниан III впали в панику и уныние. Решено было защищаться до последнего, но прежде того направить к Аттиле посольство с мольбой о пощаде. Бывший наместник Африки Тригетий и бывший консул Авиэн сопровождали папу римского Льва. Аттила принял послов благосклонно, однако, выставил требования жесткие и весьма унизительные для гордых римлян. Кроме занятия гуннами восточных областей империи (населенных в основном славянами) и ежегодной дани золотом, Аттила потребовал от римлян жезл властителей мира, которым они владели более тысячи лет. Малодушный император согласился на все. Тогда из открытых настежь ворот "Вечного города" навстречу победителю вышла торжественная процессия, и папа Лев I, в сопровождении всего духовенства и сенаторов, поднёс Аттиле скипетр обладателя мира, завитый в постыдный мирный договор.

Кто знает, может быть этот урок смирения, преподанный Западу могучим гунном, стал отправной точкой грядущего торжества славянского, о котором пророчествовала надпись на гробнице Святого Константина? А передача жезла Аттиле стала знаком преемственности будущего Третьего Рима? Во всяком случае, знать об этом славянам не мешает.

Через два (по некоторым данным через три) года Аттила скончался у себя дома от лопнувшей кровеносной жилы (ему было за 80). Сыновья его, как это часто бывает, не поладили меж собой. Велемир с Ардариком и все придунайские племена, отложившись от наследников Аттилы, стали независимы. И хотя до 467 года Рим и Царьград исправно платили дань по договорам, держава гуннов начала распадаться. Есть сведения, что старший сын Аттилы Данчич воевал с Византией и Персией, но бездарно и неудачно. Отступив на восток, он правил потом хазарами. Младший, любимый отцом Ирнак, ушел вглубь нынешней России. Остальные князья и воеводы поделили землю на уделы и правили в них, не угрожая Западу, до середины VI века.

Казалось, главная беда миновала. В столице Италии решено было отмечать спасение от гуннов ежегодным церковным праздником. Сохранилось предание, что под стенами Рима Аттиле во сне явились хранители города Святые Апостолы Петр и Павел и угрожали ему смертью, если Рим не будет помилован. Во всех храмах в этот день служились благодарственные молебны. Однако одновременно с Богослужениями по всему городу устраивались увеселительные представления, и народ валом валил на них, оставляя церкви. Тогда-то и прозвучало скорбное обличение пресвитера Сальвиана Марсельского: «Кто может думать о цирке, когда над ним нависла угроза попасть в плен?.. Объятые ужасом перед рабством, мы предаемся забавам и смеемся». Такова извечная картина состояния души, забывающей Бога. «Римляне, - говорил он, - сами себе были врагами худшими, нежели... варвары... они сами себя уничтожили».

Опасаясь возвышения полководца Аэция, Валентиниан III подло умертвил его в 454 году. В следующем году он был убит сам. Убийца императора Петроний Максим насильно женился на его вдове. Та тайно позвала на помощь вандалов из Африки. При приближении вандальского войска под началом Гензериха восставший народ побил узурпатора камнями. Но Гензерих к тому времени (455г.) уже подступил и осадил Рим. Папе Льву I вновь выпало возглавить унизительное посольство и умолять варваров о пощаде.

Вандалы оказались милосерднее готов. Они согласились не убивать жителей и не предали Рим огню. Однако золото, бронзу, мраморные статуи они погрузили на корабли и отправили в Африку. Во время шторма вся их добыча утонула в море. Таким образом Бог наказал вандалов за жадность, а "Вечный город" очистил от изваяний античных богов.

Римским бы христианам радоваться. Они избавились от множества идолов и сами остались целы. Но нет! Привязанность к языческому искусству не позволила им принять Божий промысел и оценить произшедшее как должное. Римлянам было легче забыть злодеяния готов, проливших реки крови, чем вандалов, посягнувших на их кумиры. В конце концов страсть к идолопоклонству нашла себе выход в так называемом ренессансе (итальянском возрождении) XIV-XVI веков. Это было возрождение древних художественных форм и одновременно рождение новой языческой религии - гуманизма (человекопоклонничества). Богоборцы гуманисты, отрицая христианскую нравственность (смирение, нестяжание, целомудрие), возвели в культ греховные страсти: тщеславие, сребролюбие, "свободу любви", то есть плотскую похоть с извращениями. И они же, возрожденцы, синонимом зверства объявили "вандализм", но не "готизм", хотя именно готы сожгли Рим. Вандалов же, несмотря на вполне "гуманный" грабеж (без пожарищ и человеческих жертв), римляне возненавидели. Случайно ли это? Вандалы (ванды лужицкие), или венделы (венделики), как помнит наш читатель, это суть Прибалтийские праславяне, потомки великих ванов. Еще в IV веке при великом кунниге - князе Болемире, сокрушившем могущество готов, северо-западная ветвь венедов (вандалы) ушла из Прибалтики под началом князя Радогоста (или конунга Радогайса, как звали его немцы). Вандалы прошли галлию (совр. Францию) и завоевали южную область Испании (Бетику), которая с тех пор стала именоваться Вандалузией (совр. Андалузия). Впоследствии они смешались с бургундами и франками в Галлии, в Испании - с иберами и вестготами. Захватив Африку (Карфаген), вандалы образовали там собственное королевство. В VI веке его разорил Византийский император Юстиниан.

К середине V века эти потомки Балтийских венедов заметно утратили черты славянства. Породнившись с западными варварами, вандалы переняли чужие обычаи, чужой язык; крестились, но сделались еретиками-арианами, как немцы, что привело их, в конечном счете, к растворению в романо-германской среде. Похожая участь постигла и другую часть гуннов, отпавших от империи Аттилы, смесь гепидов и славян, которых на Западе прозвали остготами, то есть готами восточными.

После победы над Римом в 452 году остготы осели в Паннонии, тогда же переименованной в Хунгарию (совр. Венгрию). Заняв Дунайское левобережье, славяне, подданные князя Велемира, начали онемечиваться, очевидно, под влиянием гепидов. Позже племянник Велемира стал королем остготов и королем Италии. На германский манер его звали уже Теодорихом, а не Феодоритом (греческим именем, данным ему, видимо, при крещении). Но может быть, его звали так только на немецком Западе, кто знает?

Остготы овладели Италией в конце V века, изгнав оттуда скиров, турингов и герулов. Эти племена, также в прошлом данники Аттилы, захватив правый берег Дуная, оказались ближе к Италии, чем остготы, и раньше их вошли в Рим, обессиленный безвластием.

Их привел туда бывший писарь Аттилы, римлянин Орест, в качестве наемников для защиты города. Императора Юлия Непота Орест низверг и провозгласил августом своего сына, несовершеннолетнего Ромула. В историю этот отрок вошел как Ромул Августул (августишка). В 476 году полководец герулов Одоакр убил Ореста, а Ромула Августула прогнал в Неаполь. Титул Римского Императора он принять не пожелал, учредив в Италии собственное королевство. Знаки императорского достоинства Одоакр отослал в Константинополь. Первый Рим прекратил существование. Так, незаметно даже для самих граждан, не стало величайшего античного государства - цитадели классического рабства и тех человеческих добродетелей, до которых способно было подняться языческое общество. Вместить Христианство во всей полноте Первому Риму не удалось. Пережитки язычества погубили его. На месте былой мировой державы возникли десятки варварских королевств (стран Западной Европы). Позже, объединившись вокруг католического Рима, они образовали новый политический союз, названный Великой Римской Империей. Но "империя" эта не стала собственно государством. Императоров там избирали из числа суверенных королей (в основном, германских), а распоряжались всем римские папы, к тому времени изменившие истине Христианства. Средневековый западный католицизм стал соперником Православной Византии, а затем и Святой Руси.

«По иронии судьбы», как любят выражаться гуманисты, имя Ромул (сильный) в римской истории носили только два правителя: первый - легендарный царь - основатель Рима, и последний - Ромул Августул - незрелый, немощный, низверженный без всякой борьбы.

Самого Одоакра впоследствии умертвили остготы. Королем Италии сделался Теодорих (племянник Велемира). А те славяне, что остались на Востоке и, казалось, ушли с исторической сцены, в середине VI века заявили о себе с новой силой. Юстиниан Святой - покоритель вандалов, изгнавший остготов из Италии, в 547 году столкнулся с неожиданно мощным натиском славян, хлынувших на империю ромеев из-за Дуная. При этом сам Юстиниан, как пишут биографы, тоже происходил из славянского рода. От той поры наших предков уже не звали ни гуннами, ни роксоланами. С VI века славяне известны миру под собственным именем.

ВТОРОЙ РИМ

Как всякую нить, духовную пряжу истории легче разматывать от большого клубка. От множества свитых во времени событий, в развитии которых осязаемо проявлены причинно-следственные связи.

Таким большим историческим клубком можно назвать эпоху семи Вселенских Соборов, с IV по VIII век состоявшихся в разных городах Византийской империи. Соборы Православной (тогда еще единой Христианской) Церкви стали не только утверждением главных догматов веры и правил благочестивой жизни, но явились еще и своеобразным социально-политическим зеркалом народа и Византийского двора. Несмотря на все перепетии, на бесконечные интриги и смены императоров (чаще насильственные), несиотря на потрясения Церкви изнутри, а позже - на давление извне, со стороны латинского Рима, все-таки в Константинополе (Втором Риме), как нигде широко был реализован принцип симфонии властей духовной и светской. Идеальная концепция симфонии, созданная Святым императором Юстинианом, была воспринята и на Руси. В 1397 году Патриарх Константинопольский Антоний писал Великому Князю Московскому Василию Дмитриевичу: «Невозможно Христианам иметь Церковь и не иметь Царя. Ибо Царство и Церковь находятся в тесном союзе». В самой Византии эта симфония не прерывалась на протяжении десяти с лишним веков. Василевсы (императоры) нередко вмешивались в дела церковные, смещали одних и ставили других архипастырей, однако царь патриарха собою не подменял. И патриархи, обличая заблудших владык, никогда не посягали на право Помазанника Божия творить земной суд. Соборы вселенские созывались, как правило, императорами, а возглавлялись патриархами. В тех же случаях, когда в заблуждения впадали сразу и царь, и патриарх, в Церкви всегда находились ревностные защитники правды, неустрашимые борцы с ересями, неугасимые светильники веры. Иногда, не будучи даже в сане, эти святые оказывали непосредственное влияние на решения церковных Соборов и, стало быть, на ход истории, прочно связанный с судьбами Православия.

Одним из таких духоносных мужей, личностью, ярчайшей даже среди святых, был Преподобный Максим Исповедник (великий не только по имени, но и в делах всей своей жизни). Простой монах по духовному званию, высоко одарённый и образованный, подвижник-исихаст, он в VII столетии явил себя несокрушимым столпом правоверия, о который разбились волны двухвековой государственной ереси монофизитов и монофелитов.

История семи Вселенских Соборов пишется с 325 года, когда, еще при жизни Константина Великого, был созван Первый Собор в Никее для обсуждения и осуждения ереси Александрийского пресвитера Ария. Триста восемнадцать епископов, среди которых такие Святители-чудотворцы, как Николай Мирликийский, Спиридон Тримифунтский, Афанасий Александрийский (тогда еще диакон), соборно отвергли Ариево лжеучение и утвердили Символ Веры - главный догмат Православия - о единосущности Бога Отца и Сына Божия Иисуса Христа. Ариане же, отрицавшие эту единосущность, не успокоились. После Собора они по-прежнему продолжали насаждать свою ложь там, где им удавалось захватить власть.

По кончине Святого Константина ариане совратили в ересь наследника его Констанция II (337-361гг.), затем императора Валента (363-378гг.), и при этих правителях раздирали Восточную Церковь почти сорок лет. Опираясь на поддержку светских властей, арианские епископы покровительствовали всем врагам Православия, включая других еретиков. Таких, например, как Македоний, измысливший басню о "небожественности" Святого Духа. Эта духоборческая ересь впоследствии послужила к созыву Второго Вселенского Собора. Но чтобы перейти к нему, необходимо сначала вспомнить о трех Великих Светителях, оказавших огромное влияние на духовную жизнь IV века.

Первый из них - Василий Великий, Архиепископ Кесарии Каппадокийской. Его молитвами Христианский мир был избавлен от власти Юлиана Отступника. В правление Валента Святитель Василий проявил себя несгибаемым борцом за истину, от которого отступили даже облеченные карательной властью царские префекты. Вместе со Святыми Амвросием Медиоланским и Афанасием Александрийским Василий Великий в своей области отстаивал и отстоял незыблемость Никейского Символа Веры.

Когда в 376 году, изгнанные гуннами, готы вторглись в пределы империи, Валент принял их на жительство во Фракии, при условии обращения в арианство. Уклонившийся в ересь готский епископ Ульфила распространил арианство в своем народе, уже начавшем было обращаться в Христову веру. Через два года, недовольные Византийскими порядками, готы восстали, и Валент вынужден был с ними воевать. Святой Исаакий Далматский предупреждал еретика-императора, что если он не оставит своих заблуждений, то потерпит поражение и погибнет в огне. Так оно и случилось. Бежавший с поля боя Валент укрылся в крестьянской хижине, а готы подожгли её, даже не подозревая, кто в ней находился.

После смерти Валента в Константинополь прибыл второй из трех Великих Святителей - строгий подвижник и дивный проповедник Православия Григорий Назианский, позднее прославленный как Святой Григорий Богослов. Своею смиренной, но в то же время пламенной проповедью он начал возвращать народ к единству веры из расстройства умов, посеянного арианами. Озлобленные враги пытались помешать ему, нападали на святого даже с оружием. Между тем, новый император, уже известный нам Феодосий I Великий, возвел Григория Богослова на Константинопольскую кафедру. Став патриархом, Святитель Григорий в 381 году председательствовал на Втором Вселенском Соборе, осудившем ересь духоборца Македония. И на этом же Соборе, в Царьграде, Символ Веры был дополнен исповеданием Божественности Святого Духа, после чего был утвержден окончательно. С тех пор он именуется Никео-Царьградским Символом, и его исповедуют все православно верующие Христиане. Кроме того, 3-м правилом Собор утвердил права Константинопольского Патриарха, «...поскольку Константинополь есть Новый Рим». И это название с тех пор закрепилось за Царьградом.

При сыне Феодосия Великого императоре Аркадии (первом собственно Византийском Василевсе), через семь лет после кончины Григория Богослова, Константинопольским патриархом становится Иоанн Златоуст (397г.). Он замыкает троицу Великих Святителей. И ему на рубеже IV-V веков выпадает распространять Православие за пределами Балкан и Малой Азии. В его время о Христианстве узнают как в Скифии, среди славяно-гуннов, болгар, так и у тех же готов, населявших тогда Фракию, Дакию, нижнюю Мезию. «Что теперь учения философов? - говорит святитель Златоуст, - учение рыбарей [Св. Апостолы были рыбаками]... не только в Иудее, но и на языках варварских блистает светлее Солнца». Как тут не вспомнить слова другого святого подвижника и писателя IV века - Блаженного Иеронима: «Гунны изучают псалтырь; войска рыжих и белокурых гетов и даков носят за собой походные храмы». Гетов, населявших тогда области нынешней Молдавии, народ близкий к славянскому, некоторые историки отождествляют с готами, но это наименее вероятно.

При Иоанне Златоусте готов, принявших арианство, проживало довольно много и в самом Константинополе; тысячи готов служили в царских войсках. По указу Феодосия Великого арианам запрещалось иметь храмы в столице, но они, как современные сектанты (тоже, по существу, ариане), собирались толпами в публичных местах и устраивали митинги с хоровым пением, исполненным хулы на Пресвятую Троицу. Это пение часто продолжалось до утра и собирало праздных слушателей. Святитель Иоанн Златоуст призвал тогда Православных к совершению молитвенных стояний, ночных бдений, к шествию со свечами и Божественным пением. Впереди шествующих всегда несли серебряный крест, и это стало началом крестных ходов, молитвенной силой которых так славилась потом Святая Русь.

Крестный ход поныне служит объединяющим, вдохновляющим началом церковной соборности. И тогда, в V веке, на улицах Царьграда народ массами устремлялся вслед за шествиями никейцев, как называли Православных. Раздражённые их успехом ариане начали устраивать беспорядки, после чего император Аркадий вообще запретил собрания еретиков. Постепенно большая часть заблудших возвратилась в лоно Единой Апостольской Церкви и стала исповедовать Никео-Царьградский Символ Веры.

Через три года после кончины Святителя Иоанна Златоуста готы сожгли и разграбили Первый Рим (410г.). Вандалы, также ставшие арианами, жестоко притесняли православных в Африке. Однако и в самом Царьграде борьба за истину Восточной Церкви продолжалась не менее напряженно. В 428 году патриаршество досталось еретику Несторию, чьё новое лжеучение опять породило жаркие споры и разногласия. Несторий отрицал Божественность рождения Иисуса Христа. Называя Пресвятую Деву Марию не Богородицею, а Христородицею, Несторий приравнивал Сына Божия к обычному человеку, рожденному обычной матерью. Божество, по мнению еретика, соединилось с Иисусом лишь впоследствии.

Против несторианства в Эфесе был созван Третий Вселенский Собор (431г.). Председательствовал на нем Святой Кирилл, патриарх Александрийский, один из наиболее ревностных защитников Православия в V веке. Согласно преданию, всем известная молитва: «Богородице Дево, радуйся...» составлена именно Святителем Кириллом Александрийским. Третий Собор осудил ересь, Несторий был низвержен. Но его последователи, как чаще всего случается, смиряться не подумали. Они еще долго пытались навязать свое мнение православным гражданам империи, затем нашли убежище в Персии и разнесли несторианство по всей Азии, вплоть до Китая и Великой степи.

Не успели затихнуть споры и столкновения с несторианцами, как на Церковь снова надвинулась гроза нестроений. Сменивший Кирилла Александрийского патриарх Диоскор оказался человеком гордым и властолюбивым. Его раздражало первенство Константинопольской кафедры, и он употреблял все силы и средства для унижения столичных епископов. Отыскивая в любых высказываниях православных пастырей намеки на несторианство, он поощрял к действию одного Царьградского архимандрита - Евтихия. Окончилось это тем, что Евтихий, впадая в крайность, противоположную заблуждениям Нестория, сам выдумал новую ересь - монофизитскую (одноестественную). Евтихий начал утверждать, что в Господе Иисусе Христе человеческое естество совершенно поглощено Божественным, потому Его нельзя считать Богочеловеком, а только Богом во всём.

Константинопольский патриарх Флавиан потребовал рассмотреть мнения Евтихия на поместном соборе, дабы не возбуждать спора всеобщего. Римский папа Лев I Великий (уже известный нам) в переписке епископов принял сторону Флавиана и не поддержал новых еретиков. Однако Евтихий имел сильных покровителей в лице императрицы Евдоксии, жены Феодосия II, и царского любимца евнуха Хрисанфия. Корыстный евнух ненавидел честного Флавиана за то, что тот не дал ему взятку при восшествии на патриаршество, потому он сговорился с Диоскором и Евтихием.

Под прикрытием тысячи воинов в Эфесе (в 449 году) еретики организовали сборище, наименованное "собором", где обвинили праведного Флавиана и всех Православных в «разделении на части» Единого Господа. По сигналу Хрисанфия воины ворвались в зал заседания и начали палками избивать защитников истины. От нанесенных побоев Святой Флавиан скончался через несколько дней. Историки Церкви справедливо заклеймили сей собор, назвав его Эфесским разбоем.

Слабый духом Феодосий II потакал действиям еретиков, несмотря на все возражения, в том числе папы Льва. Не созвав Собора вселенского, он сам внезапно скончался. По смерти Феодосия власть перешла к его сестре Пульхерии и её супругу, новому императору Марциану. Евдоксия с Хрисанфием утратили влияние. Именно Марциан, решительный и сильный полководец, привёл в порядок военные дела государства. Он отказался платить дань гуннам и удержал империю от разорения войсками Аттилы. В том же самом 451 году, когда произошла Каталунская битва, в Халкидоне (близ Царьграда) Марциан созвал Четвертый Вселенский Собор.

В нем участвовали 630 епископов, а председателем Собора стал преемник Святого Флавиана Патриарх Анатолий. Ересь монофизитов была осуждена, Диоскор и Евтихий - изгнаны. Собор повторил осуждение ереси Нестория и, по прочтении письма Папы Льва I, утвердил следующий догмат: «Иисус Христос есть истинный Бог и истинный Человек; по Божеству Он вечно рождается от Отца и во всем Ему подобен; по человечеству же Он во времени родился от Пречистой Девы Богородицы и во всем подобен нам, кроме греха; по воплощению Он имеет одно лицо и два естества, соединенные в Нем неслиянно, неизменно, нераздельно, неразлучно». Халкидонский Собор подтвердил определения трех бывших до него Соборов и равенство кафедр Константинопольской и Римской.

Монофизиты после этого, конечно, не успокоились. Они занялись распространением мнения, что Четвертый Вселенский Собор одобрил несторианство. В конечном счете, монофизитские общины отделились от Православия и так существуют поныне в Азии и в Африке.

Через тридцать лет после Халкидонского Собора император Зенон, стремясь к миру с монофизитами, повелел составить так называемый Енотик, или формулу примирения, в которой наряду с признанием всех догматов, утвержденных четырьмя соборами, умалчивалось о двух естествах Иисуса Христа. Эта полумера не угасила споров, и даже Пятый Вселенский Собор 553 года, полностью подтвердивший решения всех предыдущих, с разногласиями в империи не покончил. К тому времени церковные распри продолжались уже более ста лет. Рим Италийский томился под властью варваров, а в Византии началось возрождение воинственного духа.

После мужественного Марциана в империи долго не находилось царя-завоевателя. Наконец, в VI веке, в 527 году, на Царьградский пресотл заступил Василевс Юстиниан. При нём и собрался Пятый Собор. Родом Юстиниан был славянин из Фракии и ранее звался Управдою. С помощью верных и талантливых полководцев своих Нарсеса и Велизария Юстиниан уничтожил владычество вандалов в Африке, от арианского засилья которых так страдала Карфагенская Церковь. Он очистил от вандалов Сицилию и пять раз освобождал Италию от готов, пока в 554 году не закрепился в Риме окончательно. После того Византия около двухсот лет владела большей частью Италии. Подавив восстание иудеев на Крите, в Аравии, Самарии, Юстиниан тем самым спас от жестоких гонений тамошних Христиан. Он расширил границы империи до Каспийского моря, после чего в веру обратились многие Кавказские племена.

За труды во славу Божию, за собственную праведность Царь Юстиниан с супругою Феодорой причислены Церковью к лику святых. Век Юстиниана стал временем расцвета могущества Второго Рима. При его сыне Юстине и дальнейших наследниках дела Византийской империи начали ухудшаться. В ходе несчастной войны с аварами император Маврикий долго не соглашался дать выкуп за 12000 пленных византийцев; тогда хан аварский предал их смерти. В результате этого в Константинополе вспыхнул мятеж. Лишившись престола, Маврикий бежал, но был схвачен. В сокрушении сердца он молил Бога наказать его в этой жизни, чтобы сохраниться в будущей - вечной. Кара Маврикия была ужасной. Во время мятежа власть в стране захватил некий сотник Фока, злодей неслыханный. Он обрёк бывшего императора на казнь, но перед тем замучил пятерых сыновей Маврикия на его глазах. Исполненный покаяния, отец перенес эту пытку с подлинно христианским величием. Покорившись воле Всевышнего, он не проронил ни слова, и только молился Богу, исповедуя Его правосудие.

Узурпировав власть в 602 году, Фока правил в Царьграде восемь лет, проклинаемый всем народом. Возненавидев Святителя Кириака, патриарха Константинопольского, смело укорявшего цареубийцу, злодей Фока начал заигрывать с Римскими папами Григорием и преемником его Бонифатием III. Из Рима Фока получал льстивые письма. Папы предлагали ему помощь в покорении всей Италии - за право Римской кафедры считаться главою всех, в том числе и Восточных, Церквей. Здесь - начало папизма, принесшего столько бед христианскому миру. И это происходило тогда, когда в Православный Символ Веры западные иерархи уже внесли еретическое изменение. На поместном Соборе в Испанском городе Толедо епископы, подчиненные Риму, в 589 году прибавили к Никео-Царьградскому исповеданию Духа Святаго, от Отца исходящего еще латинское филио квэ - исхождение Духа и от Сына. Этой ересью, унижающей достоинство Третьего Лица Святой Троицы, вскоре заразилась вся Римо-Католическая Церковь. Что привело её к полному отпадению от Православия, к агрессивной политике, множеству беззаконий и, в конечном счете, к протестантской реформации XVI века, проходившей на фоне языческого Возрождения, охватившего средневековую Европу.

Византию в период правления Фоки потрясли многие беды. Под предлогом отмщения за убийство императора Маврикия Персидский царь Хозрой (некогда спасённый Маврикием от аваров) объявил войну и напал на южные области империи. Вскоре персы захватили Палестину и большую часть Сирии. Злочестивый Фока был свергнут с престола и убит, но Хозрой не думал покидать захваченные земли. Более того, он похитил из Иерусалима главную святыню - Честный Крест Господень. Это случилось в 614 году, и ненавидевший Христианство персидский царь потребовал, как условие мира, отречения Христиан от своей веры. Не получив желаемого, Хозрой после долгой осады взял Халкидон и подступил к самому Константинополю. В покоренных им областях свободно бесчинствовали враги Церкви, и более всех - иудеи. Многие тысячи Христиан были зверски замучены в Палестине, Антиохии, в других местах. Патриарх Антиохийский Святой Анастасий скончался на костре. Александрийский Патриарх Иоанн Милостивый изо всех сил помогал гонимым: принимал беженцев, выкупал пленных, кормил тысячи голодных и обездоленных войною. Когда же персы заняли и его город, Святой Иоанн отправился на Кипр. В пути он предал Господу свою душу.

Одиннадцать лет длилось неслыханное бедствие. Возведённый на место Фоки император Ираклий в первое время пал духом. Он долго укрывался в Африке, оставив Царьград на волю судьбы, однако затем, побуждаемый совестью и призывами патриарха, он вдруг словно проснулся, взбодрился и проявил себя героем. Собрав последние силы, Ираклий с помощью Божией перенес войну во владения неприятеля и, после ряда блистательных побед, за шесть лет очистил империю от всех врагов; сокрушил могущество Персии, отбросил аваров за Дунай. Хозрой, спасавшийся бегством, был убит, а Честной Крест Господень в 628 году возвращен Иерусалиму.

Вместе с Крестом вернулся из четырнадцатилетнего персидского плена и патриарх Иерусалимский Захария. Сам император прибыл в Святую Землю на торжества. В порфире и в золотом венце Ираклий возложил на свои плечи Крест и хотел внести в ворота Голгофы, когда невидимая сила остановила его. Тогда патриарх Захария передал царю услышанные им слова Ангела: «Не так нёс Господь Святой Крест сей». Ираклий понял. Он тут же снял с себя венец и порфиру и, в бедной одежде, босым, с непокрытой главою смиренно внес святыню в Иерусалим.

Казалось, мир на Востоке восстановился. Но в 570 году в Аравийской Мекке в племени корейшитов родился основатель ислама Магомет (Мухаммад). С 610 года (одновременно с воцарением Ираклия) Магомет начал распространять среди арабов своё учение, а уже в 632 году магометане начали первую войну с Византией. Сам Магомет умер в том же году, однако исламская экспансия в Азии, Африке, Европе с тех пор не прекращалась. Новые завоеватели в покоренных странах начали преследовать Христиан, давая свободу их мучителям: иудеям, еретикам, сектантам.

В таком положении, с политической целью - "усилить империю", Ираклий задумал объединить монофизитов с Православными, и конечно же, за счёт уступок противникам догматической истины. В 630 году он издал повеление: признавать в Христе при двух естествах одну волю, только Божественную. Эта ересь, поддержанная Царьградским патриархом Сергием, получила название - монофелитизм (единоволие). Кир - патриарх Александрийский, и Римский папа Гонорий поддержали Константинопольских монофелитов, но этого оказалось недостаточно. Славный мудростью и чистотой жизни Патриарх Иерусалимский Софроний убедительно показал всем, что эта новая ересь не менее вредна, чем бывшая - монофизитская, а в самом Константинополе, в защиту Православия выступил ученик Святого Софрония, Преподобный Максим Исповедник.

Согласно греческому "Житию", Преподобный Максим родился в столице в семье богатых благочестивых родителей и с юности был обучен всем наукам и философии того времени. По другим биографическим данным, Святой Максим происходил из Палестины. Он рано остался сиротой и воспитывался в известном монастыре - Древней Лавре, при настоятеле её авве Панталеоне. Там одаренный отрок, крещённый именем Мосхион, был пострижен в иночество и наречен Максимом (т.е. Великим), и там же, в монастыре, подвижник Максим приобщился к мудрости книжной, к догматике Православия.

Позднее он, в силу своих талантов, оказался при дворе Ираклия, служил первым царским секретарем, приобрел известность как духовный писатель. Из Палестины Максим, вероятнее всего, бежал от нашествия персов в 614 году. В 617-ом, в поисках убежища, он отправился в Константинополь и там был возведен на высокий государственный пост. Нотарий императрицы Анастасий знакомится с молодым учёным монахом и с тех пор на всю жизнь остается его преданным учеником.

Выдающиеся таланты Преподобного Максима не могли не привлечь к нему взор императора. Тем более, что недавно воцарившемуся Ираклию требовались новые государственные служащие, не связанные с былым правлением негодяя Фоки. Прослужив несколько лет при дворе, Максим вновь обращается к подвижнической жизни и уходит в монастырь (скорее всего, из-за размолвки с монофелитами). Он не может вернуться в Палестину, занятую персами, и оказывается в Африке, вместе с покинувшим Иерусалим Патриархом Софронием. Подвизаясь в обители, основанной Святым Софронием, Максим вступает в открытую борьбу с распространяющейся новой ересью. Он пишет "Четыре книги против монофелитов", участвует в обширной переписке, выступает с проповедями. В 633 году Софроний, став Патриархом Александрийским, нелициприятно обличает в ереси императора Ираклия. Малый собор из 46 епископов состоялся в 634 году на Кипре. Мнения участников разделились, возобладали присутствующие монофелиты. Они обвинили Максима Исповедника в "оригенизме" (последовании спорному учению Оригена), обозвали "мошенником", предали анафеме. Сторонников его объявили "еретиками-максимианами". Император Ираклий подверг святого опале. Верными Максиму остались только два ученика: Анастасий и Сергий. Вскоре, после занятия Сирии арабами (тогда более веротерпимыми, чем персы), Преподобный Максим отправляется туда и выступает в защиту Православия, пользуясь отсутствием Византийских властей.

После смерти Ираклия (641г.), когда Африка восстала против его наследника Константа, Максим возвращается в Карфаген и остается в Африке до 645 года. По смерти своего духовника Святого Софрония (639г.) Максим Исповедник становится центральной фигурой в рядах борцов за истину, не будучи даже священником. Он находит поддержку у православных епископов Запада, у Римского Папы Феодора и его преемника, Святого Папы Мартина. На Латеранском соборе 649 года 105 епископов осуждают ересь монофелитов. За это в 653 году арестованного папу Мартина доставляют в Константинополь и предают суду. Приговоренный к ссылке в Тавриду, Святой мученик за веру Мартин вскоре предает Богу душу. В том же 653 году аресту и суду подвергается и сам Максим Исповедник.

Из дошедших до нас судебных протоколов становится ясной тонко подмеченная философом В.Н.Лосским кафоличность (то есть соборность) Преподобного Максима, противоставшая экуменичности (компромиссной всеобщности) его противников.

"Даже если, - обращается он к монофелитам, - вся вселенная [экумена] будет в общении с вами, я один не буду". И он поясняет: «Если ради устроения дел церковных вместе со зловерием уничтожается и спасительная вера, то подобного рода... "устроение" есть совершенное отделение от Бога, а не единение». Такова соборность истинная, и о такой именно соборности говорит Апостол Павел в послании Галатам: «Если бы даже мы, или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема» (Гал.1,8). Никакой "любовью и миром" экуменическое общение с еретиками не может быть оправдано. Соборность - это приверженность к истине всех или хотя бы одного из людей. До тех пор - живо Православие. Максим Исповедник доказал это в VII веке. Он отстоял веру ценой несправедливого осуждения, казни (отсечения языка и правой руки) и ссылки в далекую Грузию, где спустя три года скончался в темнице.

Ученик Преподобного Анастасий, осужденный с ним вместе к таким же точно мучениям, не добравшись до места заключения, почил в дороге. И казалось, истине Православия не суждено уже возродиться. Однако в 681 году, при императоре Константине IV Погонате, на Шестом Вселенском Соборе в Царьграде сто семьдесят епископов положили: «Признавать в Иисусе Христе без смешения и разделения две воли сообразно двум естествам.»

О Максиме Исповеднике, трудами которого сей Собор был предвосхищен, почти не вспоминали. Речь не зашла тогда не только о прославлении его как святого, но даже о реабилитации честного имени его. Господь Сам прославил Преподобного Максима чудесами от его святых мощей и тем, что творения его (книги, переписка) составляют золотые страницы православной онтологии и метафизики. Максима Исповедника цитируют не только богословы и философы; им зачитываются все, кто в поисках истины и ответов на духовные вопросы обращаются к трудам Святых Отцов.

Через одиннадцать лет Шестой Вселенский Собор продолжил свою работу в царских палатах, именуемых Трулльскими, от чего он получил название Трулльского собора. На нём были подтверждены все прежние соборные установления, анафематствованы все известные тогда ереси. И главное - Трулльский Собор утвердил 85 Апостольских правил - основных правил христианской жизни. Неукоснительно выполнять правила Апостольские обязуется при рукоположении каждый православный священник, и каждому благочестивому мирянину следует их знать, чтобы жить по ним.

В заключение этой большой, скорее обзорной, чем повествовательной, но тем не менее необходимой нам главы остается сказать о последней императорской ереси Византии - иконоборчестве. Порожденное пережитками ветхозаветного сознания, мнение об отождествлении святых икон с языческими идолами (Бог повелел Моисею не творить кумиров) привело в VIII веке к смятению, которое терзало Церковь более столетия.

Взошедший на трон в 717 году император Лев Исаврянин стяжал славу в боях с магометанами. Но от них же он заразился иудейским отрицанием любых изображений людей, забыв, очевидно, что первые иконы - лики Богородицы - писал на досках еще Апостол и Евангелист Святой Лука. Что Сын Божий Иисус Христос (воплотившийся Образ Бога Отца) стал Сыном Человеческим. Невидимый Бог в живом Спасителе стал явным, и более того, Сам Иисус оставил на память людям Свой лик, чудесно запечатленный на матерчатом плате - Образ Спаса Нерукотворного.

Повальное уничтожение икон не обратило в веру ни арабов, ни евреев, как надеялся император, обманутый еретиками-подстрекателями. Зато со своими православными подданными Лев Исаврянин вошёл в конфликт. Вновь начались гонения на верных сынов и дочерей Церкви, опять прославились чудесами святые мученики. Но в итоге, в 788 году в Никее (месте проведения первого) состоялся Седьмой Вселенский Собор. На основании Священного Писания и свидетельств Отцов Собор постановил, что следует «чествовать святые иконы и оным кланяться не как Богу, а как Его и Святым Его воспоминательному начертанию». Это событие стало Торжеством Православия.

Иконоборцами были еще императоры Константин Копроним, Лев Армянин, Михаил, Феофил. Однако вдова Феофила, императрица Феодора,окончательно прекратила все гонения на Православных, за что и была причислена к лику святых. Иконопочитание навсегда утвердилось решением поместного Собора Константинопольской Церкви в 842 году.

На этом эпоха Семи Вселенских Соборов, как кульминация церковной и политической жизни Византии, заканчивается. С IX века начинается новый этап истории Второго Рима, непосредственно связанный с его духовной преемницей - Древней Русью.

УСЛЫШЬТЕ СЛАВЯНЕ!

Заря, полыхнувшая над Скифией в IV-V веках, затем скрытая в тумане времени, к IX веку вновь пробилась сквозь тучи, но засияла уже не рассветным заревом, а высоко взошедшим светилом.

«Настало время, - пишет церковный историк А.Н.Бахметева, - и на нашем славянском языке должны были возвеститься слова жизни...[славяне], освобожденные Аттилою от угнетавших их немецких дружин, распространились широко по Германии, заселили Балтийское поморье, страну, лежащую за Эльбою... овладели Придунайским краем от Баварии и Тироля до Черного моря... уже в шестом веке императоры Юстин и Юстиниан, родом славяне, не считались чужими в империи [Византийской]. Император Ираклий и Маврикий призывали славян в некоторые греческие области...

Сперва мирные колонисты и данники, зависевшие от империи, славяне делались для неё грозными и опасными соседями... уже в конце седьмого века болгары... основали самостоятельное сильное княжество... и не раз угрожали Константинополю... сербы и хорваты, занимавшие Иллирию, отложились от Византии... по левому берегу Дуная в Богемии стало усиливаться славянское племя моравов и чехов... Все эти народы и другие славяне, жившие по Днепру, Бугу, Висле, Двине, Десне, Оке, Волге, и на озере Ильмене, говорили наречиями, сходными между собою, хотя и были расселены на огромном пространстве».

Русь на исторической карте мира ещё не значилась. Собственно Руссами назывались тогда рутени в Карпатах, руги в Прибартике, жившие на острове Руген, или Рюген, и племя Русь, входившее в группу Полабских славян, которые селились выше реки Лабы (Эльбы) на южном берегу Балтийского моря. В память о древних руссах, смешавшихся с германцами, тот край потом называли Пруссией. А тогда, в IX веке, одним из племен Полабских - Ободричами - правил князь Годлав. Женился он на Урмиле, дочери Новгородского князя Гостомысла из династии Владимира Древнейшего, княжившего еще в VI веке. У Годлава и Урмилы родился сын Рюрик - родоначальник династии Великих Русских Князей. По другой версии, Рюрик был датчанином (ютландским конунгом), женатым на дочери Гостомысла Урмиле. Но в этом конунге датской (кимврской) крови почти не было, ибо шесть поколений его предков последовательно женились на русских княжнах. Так или иначе, но в 862г. Рюрик прибыл в Новгород после смерти Гостомысла, завещавшего ему свой престол, как внуку или зятю. Версия славянского происхождения Рюрика не вызывает сомнений и вполне объясняет причину его так называемого "призвания в Новгород". А в том, что руссы-варяги часто носили имена шведские или норвежские, тоже нет ничего удивительного. Варяги не относились определенно к одному народу. Скорее, то была межплеменная каста, состоявшая из купцов и воинов, охранявших купеческие суда. Варять - по-славянски значило разъезжать, заниматься торговлей. Отсюда русское - предварять - опережать, обгонять. Немцы звали варягов воарами, что созвучно древнерусскому слову вор (грабитель, разбойник), в отличие от тать (похититель). И поскольку варяги (в основном скандинавские норманны) не только охраняли купцов, но по большей части грабили всех подряд, то со временем на Руси стали отождествлять с варягами разного рода лихих людей да гостей непрошеных.

На быстроходных парусных шнеках и драккарах норманны-разбойники разъезжали по всему свету и считались грозою морей. Варяги-руссы, напротив, занимались больше охраной торговых путей Словенска Великого (Новгорода). Это становится более понятным, если учесть их родственные связи: мать (или жена) их конунга (князя) Рюрика была дочерью новгородского правителя Гостомысла.

Из племени Русь, согласно «Повести временных лет», новгородцы пригласили к себе трех братьев: Рюрика, Синеуса и Трувора, хотя историческая реальность двух последних оспаривается рядом ученых. Будучи сыном Годлава и Урмилы, то есть славяно-россом, и законным наследником Гостомысла, Рюрик, естественно, был радушно встречен в вольном городе вместе со своей иноземной дружиной на 160 кораблях. Ибо навряд ли братья варяги пришли завоевателями. За несколько лет до того новгородцы с успехом отразили набег шведских норманнов. Рюрика же с братьями они именно призвали, о чём свидетельствует летопись.

Преподобный Нестор сообщает, что словене Новгородские, кривичи, весь и чудь (то есть финны и эстонцы) отправили посольство к варягам сказать им: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет; идите княжить и владеть нами».

«Слова простые, краткие и сильные!» - восторгается Н.М.Карамзин и пишет далее: «Братья, именем Рюрик, Синеус и Трувор... согласились принять власть над людьми, которые, умев сражаться за вольность, не умели ею пользоваться». Не станем судить, так ли всё было на самом деле. Но знаменитый историк излагает так: «Рюрик прибыл в Новгород, Синеус на Белозеро в область финского народа веси, а Трувор в Изборск, город кривичей. Смоленск, населенный также кривичами, и самый Полоцк оставались еще независимыми и не имели участия в призвании варягов». Скорее всего, и не собирались иметь. Сами вольные новгородцы недолго были довольны строгим правлением Рюрика. Некий Вадим, именуемый Храбрым, возглавил мятеж, но пал от варяжских мечей. Через два года после "призвания" не стало и братьев Рюриковых Синеуса и Трувора (причина неизвестна). Старший брат присвоил их области и присоединил к Новгородскому княжеству. И вскоре, надо полагать, не без борьбы, пределы Русской Державы достигли земель Ярославских и Нижегородских на Востоке, а на Юг они простирались до Западной Двины. «Уже, - пишет Н.М.Карамзин, - меря, мурома и полочане зависели от Рюрика». Полоцк и Ростов платили дань и подчинялись его воеводам.

Признательность государя в прошлом обычно выражалась наделением своих верных соратников землей. Порою города и веси они получали в награду, порою завоевывали сами, по велению князя. А бывало, что воеводы, чем-то обиженные, просто уходили и занимали независимые уделы.

Неясно, по какой причине, но два варяжских героя - Аскольд и Дир с товарищами, с ведома Рюрика или самочинно, отправились искать счастья на великом пути из варяг в греки. Их боевые ладьи с дружинами из Ильмень-озера по реке Ловать проплыли до волока и, перейдя в Днепр, вскоре оказались в виду Киева - города небольшого, но живописного. Восхищенные красотою места, Аскольд и Дир проведали у местных жителей - полян, что те, не имея князя, дань платят хазарам. Заняв без боя миролюбивый Киев, варяги призвали из Новгорода множество подобных им искателей славы и основали на Днепре второе Русское княжество. Причем княжество столь сильное, что уже в 865 году Аскольд и Дир отважились пойти войной на Византию.

«Судоходный Днепр, - пишет Н.М.Карамзин, - благоприятствовал их намерению: вооружив 200 судов, сии витязи севера, издревле опытные в кораблеплавании, открыли себе путь в Чёрное море и в самый Боспор Фракийский, опустошили огнём и мечём берега его и скоро осадили Константинополь с моря».

И вот здесь нам необходимо прервать рассказ о некрещёных киевских варягах, чтоб уяснить себе всю важность исторического момента.

В то же самое время, когда Аскольд и Дир пытаются овладеть Царьградом, в Риме доживает последние дни отступивший от Православия папа Николай, а Византией правит распутный император Михаил III (прозванный Нероном своего времени), в Моравии свершается великое благодатное дело: там благовествуют посланцы Константинопольского патриарха Фотия - Святые братья Кирилл и Мефодий.

«Услышьте, славяне все, - призывает Святой Кирилл, - слово, еже от Бога прииде, слово, еже кормит души человеческие, слово, еже крепит сердца и умы... Душа не имеет жизни, если слово Божие не слышит... в буквах мудрость Христова является, которая души ваши укрепит...» И эта мудрость является в буквах славянских, в книгах, переведённых с греческого Святителями и учителями славян Мефодием и Константином Философом (в схиме Кириллом).

Четвёртый год уже продолжалось просвещение жителей Моравских и Паннонских по книгам, писанным кириллицею - азбукой славянской, на языке церковном, созданным исключительно для молитвы, но сходным со всеми наречиями, на которых общались славяне.

Кем были Святители Кирилл и Мефодий? Славянами, греками? Точно никто не знает. Но тем и другим языком, а заодно и древнееврейским, они владели в совершенстве. Их переводы Священного Писания читались уже и в Болгарии, и в других Балканских странах, и, на Русь привезенные, богослужебные книги не требовали дополнительного толкования. Язык церковно-славянский оказался сродным тогдашнему русскому.

"Услышьте, славяне!" Этим призывом духовным пропитан был воздух эпохи. Даже Римский папа Адриан (преемник Николая) не посмел обвинить учителей словенских в так называемой "ереси Фотия", то есть в исповедании Православного Символа Веры, который свято хранили Церкви Востока, и против которого выступали латинские епископы, подчиненные папе.

Немецкие миссионеры, промышлявшие в Моравии, мало заботились о Христианском просвещении народа. Службы церковные они отправляли на латыни - языке, чуждом славянам. Смысл Писания не объясняли. Зато подати собирали аккуратно и требовали безоговорочного послушания. Повиновения не Богу, а земным пастырям - это главное в латинстве. Тем же, кто щедро подавал, позволялось нарушать христианский закон: иметь несколько жён, приносить жертвы идолам и вообще, грешить. Всё покрывала папская индульгенция - разрешение.

Народ не верил немецким проповедникам, не хотел подчиняться их влиянию. Потому князь Моравский Ростислав и обратился в Константинополь за духовной поддержкой. Патриарх Фотий, неустанно боровшийся с посягательством Рима на истину Православия, благословил братьев Святителей на создание славянской азбуки и направил их благовествовать в Моравию. Так Кирилл и Мефодий, по завершении других трудов, приступили к исполнению главного дела своей жизни.

В 869 году (перед блаженной кончиной Святого Кирилла) папа Адриан, стремившийся к миру с Востоком, пригласил Учителей славянских в Рим и устроил им торжественный прием. Он согласился с их исповеданием Православного Символа Веры и благословил на дальнейший труд. После этого западные историки словно забыли, кто изначально окормлял духовный подвиг Кирилла и Мефодия. Да, к сожалению, имя Святого Патриарха Фотия и у нас теперь мало кто вспоминает, а между тем, в Византийских анналах IX век именуется веком Фотия не напрасно. Сей благочестивый подвижник и поборник истины, причастный к окончательной победе Восточной Церкви над ересью иконоборчества, став её главою, до конца жизни своей на соборах и в прениях с Римом отстаивал и отстоял незыблемость Никео-Царьградского Символа Веры - главного догмата Православия. Вместе с тем, он отстоял и саму независимость нашей Церкви от папских притязаний. И кроме того, Господь сподобил Фотия в 866 году сотворить великое чудо во Влахерне и крестить первых Русских князей - за сто двадцать лет до всеобщего обращения славяно-россов.

Теперь, в ожидании чуда, мы совершим ещё один краткий экскурс в историю Влахернского Храма, о котором упоминалось ранее, как о святом месте, особо связанном с нашей Русской историей.

Название этого приморского предместья Константинополя, по преданию, произошло от имени побежденных здесь скифских воевод Лалоха и Лахерна. Хотя достоверных сведений об их нашествии на Царьград не имеется. Храм во Влахерне в знак победы был воздвигнут, по одной версии - императором Марцианом, стало быть, не раньше Каталунской битвы, а по другой - его преемником Львом I Великим (457-474гг.) Скорее всего, постройка храма закончилась в шестидесятых годах V века. В последний год царствования Льва I сюда из Иерусалима были доставлены: чудотворная риза (одежда) Богоматери, часть пояса Её и мафорий - головной покров. В X веке видение Покрова Пресвятой Богородицы, распростертого Ею над миром молящихся, во Влахернском Храме созерцали Блаженный Андрей (славянин из Новгорода) и ученик его Епифаний. А от ризы Пречистой в IX столетии свершилось чудо, о котором теперь пойдет речь.

Всякий раз, когда наступали беды - опустошительные эпидемии, голод, землетрясения, нашествия врагов, - жители Царьграда спешили в Богородичный Храм во Влахерне. Там молились они Заступнице Небесной, прикладывались к ковчегу с Её святынями. И вот,когда в виду города на море вновь развернулся неприятельский флот, а под стенами Константинополя заблестели шлемы русских витязей, все взоры жителей столицы обратились к Патриарху Фотию. На импреатора Михаила III никто не надеялся. Он находился далеко, при войске, усмирявшем агарян. Затем, узнав о бедствии, Михаил поспешил в Царьград, однако сразиться с Русскими не решился. Пробравшись ночью мимо осаждавших, император укрылся за неприступными стенами и во дворце своем предался развратным удовольствиям, чтобы заглушить страх. Гражданам оставалось одно - положиться на чудо. И чудо свершилось, ради сотен тысяч православно верующих, по молитвам благочестивого патриарха.

Сколько времени молился Фотий Пресвятой Владычице, сколько слёз пролил пред Богородичными иконами, перед ковчегом с чудотворной ризой - неведомо. Только, встав с колен, он велел всем, кто верует, немедленно собраться у Влахернской церкви. А когда храм и всё пространство вокруг него заполнилось молящимися, Патриарх открыл ковчег, взял на руки святую ризу Божией Матери и торжественно, крестным ходом, под пение псалмов, с хоругвями и образами, вынес святыню на берег. Затем, помолившись ещё, он погрузил край ризы в море, тихое и спокойное.

Русские с кораблей удивленно смотрели и, возможно, смеялись над мирной процессией духовенства на берегу. Даже напасть на неё не пытались, по свойственному славянам простодушию. Но вдруг, откуда-то подул свежий ветер, небо заволокло тучами и вскоре на корабли варяжские обрушился штормовой шквал.

Такой бури в Босфорском проливе даже представить себе никто не мог. Флот Аскольда и Дира был моментально рассеян и почти полностью истреблён. Без кораблей о штурме не могло идти речи. Но главное не в том. Сила Божия показала славянам, кто прав. О Христианстве россы, конечно, были наслышаны, и в войске варяжском встречались крещеные витязи. В Киеве до прихода варягов уже существовала церковная община. Однако такого страшного вразумления славяне еще не получали.

Страх Божий - начало премудрости, говорит псалмопевец Святой Давид. Оглашение Скифии состоялось давно. Настало время её крещения.

Немедленно, как сказывает Нестор Летописец, в Константинополь были отправлены послы с предложением мира и требованием Святого Крещения для князей русских и дружины. Свидетельство Преподобного Нестора подтверждает исторический документ - Окружная грамота Патриарха Фотия ко всем восточным епископам, писанная им в 866 году. В грамоте говорится: «Россы, славные жестокостью, победители народов соседственных... уже оставили суеверие, исповедуют Христа и суть друзья наши... Они уже приняли от нас епископа и священника, имея живое усердие к богослужению Христианскому».

Писание и служебные книги Русь получила сразу на славянском языке, словно Святые Кирилл и Мефодий готовили их для просвещения Киева и Новгорода. Созданный ради молитвы, церковно-славянский язык и поныне сохраняется в своей первозданной чистоте. Тогда как древнерусский изменился под воздействием времени. Он и далее продолжает изменяться, засоряясь западным иноязычием, пошлым сквернословием и пустословием неверующих. Если быт народа является его плотью, культура и язык светский - душой, то вера и язык молитвы - есть народный дух. С церковным языком Русский дух еще жив. Стоит только просветить им души людей, как в самобытности национальной начнут возрождаться и культура, и благосостояние наше. Услышьте, славяне, слово! Да спасет Господь землю Русскую!

Нестор, повествуя о царьградском походе, не вспоминает о других подвигах Аскольда и Дира. Невероятно, чтобы хазары, прежде бравшие дань с миролюбивых полян киевских, добровольно уступили их варягам. Скорее всего, дело решилось оружием, и Киев тогда остался Русским.

В 879 году (через 10 лет после Святого Кирилла) в Новгороде скончался Рюрик, оставив княжество и двухлетнего сына Игоря на попечение его дяди Олега. Если сам Рюрик, будучи родом из племени Русь, относился к Полабским славянам, то жена его (возможно, вторая жена) Эфанда происходила все-таки из Норвегии. Брат Эфанды Олег был настоящим норманном, как по мужеству, так и по нраву. Став князем-регентом при малолетнем наследнике Игоре, Олег, впоследствии прозванный Вещим, значительно расширил Русское государство. Он отмстил неразумным хазарам за их буйные набеги, смирил других беспокойных соседей, ходил по преданию на Царьград и, взяв там богатый выкуп, заключил мир с византийцами. Через пять лет после смерти Рюрика Олег завладел Киевом - матерью городов Русских.

Взяв с собою малолетнего Игоря Рюриковича, Олег с дружиной на кораблях спустился по Днепру и приблизился к княжеству Аскольда и Дира. Во избежание большого кровопролития Олег пошел на хитрость, причем хитрость низкую, коварную, совершенно не в славянском духе. Что делать, он был норманном. Оставив позади основную дружину, Олег с телохранителями своими на нескольких ладьях приблизились к Киеву и представились на берегу купцами варяжскими, жаждущими встречи с земляками - Аскольдом и Диром. Нравы тогдашние были просты, и воеводы Киевские, ничего не подозревая, вышли на пристань "к своим". В одно мгновение прятавшиеся в кораблях воины окружили их, а сам Олег; держа на руках маленького Игоря, сказал: «Вы не князья и не знатного роду, но я - князь», и, показав на Игоря, прибавил: «Вот сын Рюриков!» После чего Аскольд и Дир пали от рук убийц. Для языческой морали это было вполне приемлемо.

Дружина киевская сдалась без боя. Христианская ревность Аскольда и Дира не очень нравилась вольным варягам, стоявшим во главе войска. Олег им казался ближе по духу. И хотя ни до, ни после того Олег никого не преследовал за веру в Христа, первый порыв к воцерковлению на Руси начал затухать. Истуканы Перуна по-прежнему высились на холмах над Волховом, Двиною, Днепром. Тем не менее начало духовного пути из варяг в греки было проложено.

Над могилой Аскольда (в крещении Николая) выросла Никольская церковь. Построила её вдова киевского князя Игоря Рюриковича - Блаженная Ольга. Через двенадцать лет после смерти мужа она крестилась в Константинополе и до конца дней своих способствовала распространению Христианства на Руси. Сын Святой княгини Ольги Святослав стал великим воином и оказался последним языческим князем в нашем Отечестве.

СУДЬБА СВЯТОСЛАВА

Воевода Претич откинул полог шатра и, слегка поежившись, шагнул в предрассветную мглу. Густой туман с утра был очень кстати. Дружина его, подоспевшая к Днепру накануне вечером, до сих пор еще не замечена неприятелем. На другом берегу, вокруг Киева - тьмы печенегов. По числу костров, сосчитанных за ночь, их собралось там по меньшей мере тысяч тридцать, тогда как у Претича - не набиралось и одной.

С такими неравными силами нечего думать о победе в открытом поле. Тут нужна военная хитрость. Воевода был мастер на всякие выдумки. Недаром великий князь Святослав поручил ему сторожевую дружину в своё отсутствие. Только одно дело - выследить и посечь шайку разбойников, другое - отразить орду печенегов.

Туман, действительно, оказался кстати. Русские воины могли теперь приблизиться к берегу, скрытно приготовить лодки для переправы, а пока есть время, понаблюдать за противником с верхушек вековых дубов. На киевской стороне тумана почти не осталось; легкий ветерок относил дымку вниз к реке. Спешить пока было некуда. Из Киева вести не поступали, печенеги заняли все подходы к городу, а Святослав с основным русским войском оставался далеко - в Переяславце Болгарском. Великий князь, хоть и могучий воин и полководец наихрабрейший, однако как государь поступил крайне опрометчиво. Отвоевав у хазар славянские земли, расширив Русь от Оки до Каспийского и Черного морей, Святослав решил вдруг устроить новую столицу в Болгарии. Захватив чужую страну в устье Дуная, но не очистив от печенегов Приднестровье и даже нижний Днепр, он с войском обосновался в Переяславце. И конечно же, не прошло и года, как печенеги, проведав о его отсутствии, воспользовались им и напали на Киев.

Хорошо ещё, что при юных сыновьях Святослава во главе государства Русского осталась его матушка княгиня Ольга, правительница благочестивая и мудрая. «Только жива ли она?» - беспокоился воевода. В Киеве дружина охранная невелика, ополчение слабое, запасы хлеба, наверно, на исходе. Да и сама княгиня последние месяцы всё хворала. Немудрен. Ведь ей уже за восемьдесят, а на сердце её такая печаль!

Претич знал причину Ольгиной печали. Уверовав во Христа, она в 957 году в Царьграде приняла Святое Крещение. Сам Византийский Василевс - Император Константин Багрянородный стал её крестным отцом. Вернувшись домой, Ольга (в крещении Елена) сказала сыну: «Я узнала Бога и радуюсь; если ты узнаешь Его - тоже будешь радоваться». Святослав ответил уклончиво: «Могу ли один принять новый Закон, чтобы дружина росмеялась надо мной». Напрасно Ольга умоляла, убеждала сына, что закон Божий есть высшее благо. Что пример князя послужит к обращению народа и войска. Святослав оставался непреклонным. «Нет, - говорила блаженная мать, - иного Бога ни на небесах наверху, ни на земле внизу, кроме Того, Которого познала я, Создателя всея твари Христа Сына Божия... Послушай меня, сынок, прими веру истинную и крестись и спасен будешь». Но князь ответил: «Если бы я и хотел креститься, никто бы мне не последовал... И что мне будет самодержавство, если... все меня оставят и я буду никому не нужен». Неутешной матери оставалось смириться и молча вручить судьбу сына Богу, в надежде на вразумление его и обращение, хоть в последний миг.

Рано лишившийся отца Святослав был воспитан боярином Асмудом, а боевую выучку прошел у воеводы Свенельда, старого варяга. Со слов летописцев Н.М.Карамзин сообщает, что молодой Святослав «думал единственно о подвигах великодушной храбрости, пылал ревностью отличить себя делами и возобновить славу оружия российского, столь счастливого при Олеге... суровою жизнью он укреплял себя для трудов воинских, не имея ни стана, ни обоза; питался кониною, мясом диких зверей и сам жарил его на углях; презирал холод и ненастье северного климата; не знал шатра и спал под сводом неба: войлок подседельный служил ему вместо мягкого ложа, седло изголовьем. Каков был военачальник, таковы и воины». Армия Святослава доселе не ведала поражений, и всех врагов своих благородный князь предупреждал: "Иду на вы!"

Еще при жизни отца его, князя Игоря Рюриковича, Русь оказалась в тяжкой зависимости от хазар. Сей кочевой народ в седьмом веке был обращен из язычества в талмудический иудаизм пришельцами от рассеянного Богом Израиля. Изгнанные из Персии (Ирана) иудейские купцы - рахдониты (знающие дороги) вместе с богатыми византийскими евреями обоснавались на так называемом шелковом пути, пролегавшем с востока на запад через пустыни средней Азии, скифские степи, и на пути из варяг в греки. На пересечении караванных троп из Китая, Индии, Бухары с реками Волгой и Доном, вокруг Меотиды (Азовского моря) и в Боспоре Таврическом (на Крымском полуострове) еврейские общины основали сначала свои торговые фактории, а затем раввины (учителя иудаизма) духовно поработили местное население - в основном, хазар.

В устье Волги, тогда еще называвшейся Итилем (в память об Аттиле), при впадении великой Русской реки в Каспий, возник один из главных городов иудейской Хазарии - Итиль. На Дону выросла столица хазарского канганата - Белая Вежа, или Саркел (белый дом), как называли её сами хазары. Используя воинственных хазар, наемников и воинов-рабов, купленных в разных странах, каганы (цари иудейские) начали прибирать к рукам земли славян и греков. При этом на Православный Царьград они старались направлять, по возможности, отряды бесстрашных руссов.

«К середине X века, - пишет митрополит Иоанн (Снычев), - киевский князь стал вассалом иудейского царя Хазарии. Произошло это после карательного похода "досточтимого Песаха" - еврейского полководца, который во главе наёмной армии... опустошил страну и осадил Киев. Около 940 года [еще при Игоре]... Днепровское левобережье, земли уличей и тиверцев в низовьях Днестра и Дуная попали в руки печенегов». Русь оказалась вынужденной платить хазарам "дань кровью", то есть посылать своих сынов сражаться за чуждые славянам интересы. «Тогда, - читаем у Л.Н.Гумилева, - стали русы подчинены власти хазар». И тогда же каган Иосиф, искавший военного союза с мусульманами, писал Омейядскому халифу: «Я живу у входа в реку и не пускаю руссов».

Однако так продолжалось недолго. После смерти князя Игоря (945 год), уже в 50-х годах началась активная борьба русских с хазарами, а в 60-х Святослав, рожденный для войны, повёл свои победоносные полки на великие завоевания. Освободив от власти каганата земли вятичей на Оке (964), он в том же году на кораблях спустился по Волге к Итилю. «И бывши брани, одоле Святослав козаром, и град их... взя» - сообщает летописец.

Купцы иудейские разбежались, общины распались. От того сами хазары получили духовную свободу. Тем более, что многих хазар и скифов еще в IX веке крестил Святой Кирилл (видимо, без Мефодия), проповедовавший в Тавриде до своего путешествия в Моравию.

После взятия Итиля Святослав пошел на столицу Хазарии. Сам каган вышел для решающей битвы и был разгромлен русскими полками. Разорив Саркел, великий князь обратил оружие против союзных хазарам косогов и ясов, завоевал Таматарху (Фанагорию) и Тмутаракань. Каганата хазарского не стало.

Печенеги, оказавшиеся данниками Киева, с трепетом клялись в покорности Святославу, обещая вовек не поднимать оружия на славян.

Всё для Крещения Руси, казалось, было готово: свобода земли, свобода духа (за веру никто не преследовался); и Блаженная Княгиня Ольга усердствовала в распространении Христианства. Строились храмы, совершались церковные службы, раздавалась милостыня. Тем не менее сам Великий князь оставался язычником. Не то, чтоб закоренелым фанатиком, нет! Но только будучи воином во всем, Святослав не представлял себе жизни вне поля брани, без коня, без дружины, без побед и новых завоеваний. Христианское благочестие представлялось ему несовместимым с воинскими доблестью и вольностью. С доблестью благородной, что было в характере Святослава, и вольностью разбойничьей, ибо, по тем временам, ратный труд завоевателя без грабежа побежденных не обходился. Военная добыча влекла дружину в поход, добычею же измерялось воинское счастье полководца. Потому-то так славно начатое освобождение южной Руси оказалось внезапно прерванным по причине тщеславно-корыстной затеи простодушного Святослава. Он оказался втянутым в сферу политических интриг иудеев и ромеев, или греков, как стали называть византийцев со времен Юстиниана.

Новый Василевс Никифор Фока, сын Константина Багрянородного (крёстного отца Ольги) уговорил князя Киевского напасть на болгар, поселившихся в бывшей Фракии. Посол императора грек Калокир обещал Русским богатые дары за услугу. Святослав соблазнился предложением и согласился.

Шестьдесят тысяч русских витязей из моря Чёрного на ладьях вошли в Дунай. Болгары не выдержали их натиска. Города сдались. Но победителю показалось мало полученных даров и военной добычи. Вопреки ожиданиям византийцев, руссы не покинули захваченной ими Болгарии, богатой солнцем, фруктами, вином. Святославу здесь понравилось и вздумалось основать в Переяславце свою столицу.

Такой поступок, естесственно, не мог привести ни к чему доброму. Не говоря уже о неизбежном конфликте с Царьградом, сама Болгария для завоевателей было чужою страной, с враждебно настроенным населением. Но главное, не имея прямой связи с Русью, оставив у себя в тылу вероломных, мстительных печенегов, Святослав мог рассчитывать в Переяславце лишь на мужество своих соратников, силы которых были не безграничны. И тем более он оставлял беззащитным родной край: отечество, детей, престарелую мать. За всем этим не замедлила последовать расплата - печенеги осадили Киев.

Подошедшая на помощь городу сторожевая не в силах была справиться с полчищами врагов. В лучшем случае отряд Претича мог, прорвавшись за стены крепости, усилить ряды её защитников, да и то не очень. Печенегов собралось слишком много. На приступ они, правда, пока не шли, видимо, надеялись взять измором. Но сколько могли продержаться осажденные, воевода не представлял.

Почтовый голубь с известием о прибытии дружины улетел в Киев ещё вчера, однако, на скорый ответ рассчитывать было трудно. Оставалось, как советовала мудрая Ольга, положиться на Бога и действовать по обстоятельствам.

Претич не был равнодушен к проповедям доброй княгини. Он и сам частенько подумывал о крещении, беседовал со священниками, с отцом Григорием (духовником Ольгиным). Только ныне, чтобы дойти до них, надо пробиться сквозь строй вооруженных варваров. Как это сделать, воевода не знал. Умирать некрещёным ему уже не хотелось, а остаться в живых, не уронив чести воинской, казалось невозможным.

С этими мыслями Претич взобрался на высокий дуб и стал пристально всматриваться в передвижение маленьких человеческих фигурок на противоположном берегу. Понычалу масса печенегов выглядела однообразной. Когда глаза пообвыкли, воевода начал кое-что различать. Вскоре он заинтересовался поведением одной очень странной на вид фигурки. Похоже, то был юноша, что-то искавший - может быть, своего коня. Спрашивая о нём у встречных, молодой воин, как бы между делом, подходил всё ближе к речному обрыву. Добравшись до края, он украдкой оглянулся на печенегов, занятых собой, а затем, убедившись, что за ним никто не следит, вдруг прыгнул вниз и побежал к воде, на ходу сбрасывая одежду.

Печенеги увидели его уже плывущим. Не сразу догадавшись о причине побега, они какое-то время ещё кричали, махали руками. Только осознав, видимо, что это русский лазутчик, они толпою устремились на берег и открыли стрельбу из луков. Беглец между тем отплыл саженей на семьдесят, так что не всякая стрела до него долетала. Да он ещё и нырял, не давая врагам прицелиться. Потом стрелы вовсе перестали достигать его. Тогда юноша ускорил своё движение размашистыми гребками. Течение сносило пловца вниз, навстречу ему, под покровом тумана, уже спешила лодка, посланная русским воеводою.

На берегу парнишку (на вид ему было лет пятнадцать) дружинники завернули в теплый плащ и начали весело похлопывать по плечам.

- Надо же, - смеялись они, - так надуть печенегов! Ведь и знал то по-ихнему всего ничего. Только про коня пропавшего спрашивал, да уздечкой махал. Ну, молодчина! Не иначе, княгиня тебя надоумила.

Воины продолжали шутить, а посланец киевский, впопыхах не назвав даже имени своего, уже докладывал воеводе обстановку:

- Княгиня Ольга жива, даже с одра болезненного встала. Молит Бога за всех. Сыновья Святославовы - Ярополк, Олег и младший отрок Владимир - тоже все здравствуют.

Претичу вспомнилась вдруг мать маленького Владимира - Малуша ключница, сестра Добрыни любечанина. Какой чести в будущем удостоится сей княжич, не от законной супруги рожденный? Наставления Ольгины Владимир слушает лучше всех внуков, хотя и мал. Но Ольга стара и немощна уже, а судьбу Святослава кто ведает? Только Бог один. Воевода встрепенулся и перешёл к дальнейшим расспросам. Самая неприятная новость была та, что изнурённые голодом киевляне намерены, если подмога не подоспеет до завтра, идти сдаваться печенегам.

Значит, времени нет. Но всё-таки любопытно, кто надоумил юного героя на столь рикованное и так успешно завершённое предприятие? Претич не спрашивал, парень ответил сам. По благословению мудрой Ольги, он решил испытать силу Бога Христианского, и если останется жив, то обязательно принять Крещение. Вся Церковь обещала за него молиться.

- А если бы ты все же попался?

- Тогда от мечей вражеских крестился бы кровью.

- Это как еще?

- А как тот разбойник, о ктором отец Григорий в Святой книге читал. Тот был распят за дела свои рядом с безгрешным Иисусом, но покаялся, и Христос помиловал его.

Воевода сам слышал однажды это Евангельское чтение. Истекая кровью, уверовавший разбойник обратился ко Христу: «Помяни меня Господи, когда приидешь в Царствие Твое!» И Сын Божий ответил ему: «Ныне же будешь со мною в раю» (Лук.23,42,43). И святые многие, не будучи еще крещёными, но исповедав веру свою перед язычниками, через пролитие крови входили в Царствие Божие.

- Выходит, по-твоему, - удивился Претич, - можно и без священниика, и не только водою креститься?

Обычно нельзя. Но когда нет ни того, ни другого, и времени жить уже не остается, и кровь твоя льется за правду, тогда призови Христа искренне, с покаянием, объяви себя Христианином и обратись к Богу: «В руце Твои, Господи, предаю дух мой!» И тогда, если умрёшь, спасешься наравне с крещёными.

- Вот, значит, как? С такою верой и в битву идти не страшно.

Быть убитым в бою воевода не боялся и раньше, но потерять вечную жизнь... теперь, когда он в неё уже веровал, когда чувствовал силу молитвы?.. На миг он увидел внутренним взором, как блаженная княгиня предстоит в храме перед святыми иконами, как произносит: «Спаси, сохрани и помилуй!.. Спаси, Господи, люди Твоя!..» И он, не крещённый еще язычник Претич, входит в число этих людей, Людей Божиих. «Помяни нас, Господи!» - вырвалось вдруг из самого сердца воеводы. И тут же его словно осенило.

Немедленно он приказал трубить общий сбор, с оружием грузиться в ладьи, с музыкой, великим шумом и с победными криками грести к тому берегу.

Когда печенеги услышали грохот приближающегося войска, увидели выходящие из тумана десятки лодок с витязями и не могли распознать, какая сила на них двинулась, они пришли в панику. Им известно было лишь то, как страшны в атаке латники Святославовы. Думая, что на них обрушилась вся русская рать, печенеги бросились наутек.

Пока дружина Претича подошла к воротам Киева и укрылась за его стенами, печенеги не успели убежать далеко. И всё же, недоумевая малочисленности урусов, напасть на них варвары не решились. Печенежский предводитель послал гонцов к осажденным узнать, кто прибыл - не сам ли Святослав?

Ответ нашёлся сразу. Продолжая игру, воевода сказал, что он - начальник передовой дружины, а всё русское войско во главе с великим князем идёт следом и вот-вот прибудет. Князь печенежский запросил у Претича "дружеского" свидания. Н.М.Карамзин так описывает эту встречу: «Обманутый печенек предложил мир: они подали руку один другому и в знак союза обменялись оружием. Князь дал воеводе саблю, стрелы и коня; воевода князю щит, броню и меч. Тогда печенеги немедленно удалились от города».

Киев был спасен без единой потери. Смахнув слезу со щеки, счастливая Ольга обняла Претича вместе с юным посланцем своим и благодарила Бога, а отец Григорий добавил: «По вере вашей да будет вам, братие. Теперь можно и в Болгарию письмо послать».

Уразумев, какой опасности он подверг свою родину и близких, Святослав сокрушался всей душой. С поспешностью он воротился домой, горячо лобызал матушку, жену, Малушу, сыновей; щедро одарил находчивых защитников города. Потом совершил поход на печенегов и сурово отомстил им за дерзость.

Казалось, радости близких не будет конца. Однако мирное пребывание в Киеве скоро наскучило великому князю. Дух героя рвался обратно на ратное поле, да и в теплую Болгарию его очень тянуло.

Говорят, завоеватели не равнодушны к своим новым столицам. Там в Переяславце, рассказывал Святослав, «как в средоточии, стекаются все драгоценности искусства и природы: греки шлют туда золото, ткани, вино и плоды; богемцы и венгры серебро и коней; россияне меха, воск, мёд..» Огорченная мать, по словам летописцев, ответствовала ему, что старость и болезни не замедлят прервать её жизнь. «Погреби меня, - сказала она, - и тогда иди, куда хочешь».

«Слова сии, - замечает историк, - оказались пророчеством: Ольга на четвертый день скончалась. Она запретила отправлять по себе языческую тризну и была погребена Христианским священником на месте, ею самой для этого избранном. Сын, внуки и благодарный народ оплакивали её кончину». Летописцы называли её хитрой, историки мудрой, Церковь прославила Ольгу, как Святую Равноапостольную.

Великую Княгиню Господь наградил и великим сыном, великим воином, но, к сожалению, не столь великим государем. Святослав не внял словам мудрой матери. Предав земле её тело, он разделил княжество свое меж сыновьями: старшему Ярополку отдал в правление Киев, среднему Олегу - землю древлянскую (ту, в которой убили его деда, князя Игоря), а малолетнего Владимира отправил в Новгород с его дядей Добрыней Никитичем, братом Малуши любечанки. Новгородцы приняли Владимира и, по совету Добрыни, сделали своим князем. Так Русь, едва объединившись под Рюриком, Олегом, Святославом, опять распалась на независимые уделы, и вновь ей были уготованы междоусобицы князей. Сам же Святослав покинул родную землю ради соблазнительной Болгарии, хотя там его никто не ждал.

Оставленный Русскими Переяславец пришлось завоевывать заново. Затем началась война с Византией. Император Иоанн Цимисхий, незадолго до того убивший Никифора Фоку, завладел троном в Царьграде. И сей коварный, но воинственный Василевс оказался достойным соперником Святославу. В конце концов, без подкреплений силы русского войска истощились, несмотря на неслыханную храбрость князя и его соратников. Уже теснимый превосходящими числом греками, Святослав перед решающей битвой под Доростолом обратился к своим воинам: «Погибнет слава россиян, если ныне устрашимся смерти! Приятна ли жизнь для тех, которые спасли её бегством? И не впадем ли в презрение у народов соседственных, доселе ужасаемых именем Русским? Наследием предков своих мужественные, непобедимые... или победим греков, или падём с честью, совершив дела великие!» Громкий вопль одобрения был ответом храбрейшему князю, и Русские, действительно, не дрогнули, не ушли с поля боя побеждёнными, однако и бороться более уже не могли. Раненный в голову, Святослав сам запросил мира и подписал его на унизительных для себя условиях. Тем не менее, обрадованный император Иоанн Цимисхий послал ему богатые дары. К печенегам же он, по всей вероятности, отправил гонцов предупредить о слабости отступающего русского войска, хотя многие историки винят в этом предательстве болгар.

Приняв дары императора, Святослав утешил дружину свою: «Возьмем их... когда же будем недовольны греками, то собрав войско многочисленное, снова найдем путь к Царьграду». Так повествует Нестор Летописец. Только Герою не суждено уже было вернуться домой.

На обратном пути многоопытный Свенельд не советовал князю ходить прямо днепровскими порогами, предлагал обойти реку далеко по суше, чтоб избежать возможной засады печенегов. Те, желая свести старые счёты, обступили берега Днепра. Но Святослав опять не послушал мудрого совета. Не ведавший страха, он вновь понадеялся на удаль и отвагу остатков своей дружины. И вправду, кое-кто из русских воинов уцелел, хотя немногие добрались до Киева живыми вместе со Свенельдом. Святосла же пал в неравном бою.

Сравнивая его с Алесандром Македонским, Н.М.Карамзин пишет: «Таким образом скончал жизнь сей Александр нашей древней истории, который столь мужественно боролся с врагами и с бедствиями; был иногда побеждаем, но в самом несчастии изумлял победителей своим великодушием... снося терпеливо свирепость непогод, труды изнурительные... он показал Русским воинам, чем могут они во все времена одолевать неприятелей».

Да, смелостью и благородством Святослав стяжал славу легендарную. Как государя его не хвалят, и это справедливо. Но кроме того, в напряженнейший период нашей истории, на пороге Крещения Руси, он, будучи сыном Равноапостольной Ольги и отцом Святого Крестителя Руси Князя Владимира, своим мечём проложил путь ко Второму Риму и расширил пространство, на котором затем созидалось Великое Русское Государство.

Неужели же сердце верующего патриота не содрогнётся при мысли, что сей "безрассудный вояка" и "неисправимый язычник" томится в вечном аду, наравне с подлыми убийцами, содомитами, садистами, изменниками и прочими лукавыми злодеями? Неужели же, имея на небесах таких заступников, как Святые Владимир и Ольга, столь славный великодушием Русский Воин Святослав лишён всякой надежды на спасение? Ведь подготовка к Крещению Руси шла под защитой его войска. Мечу Свяослава мы обязаны избавлением от хазарского ига иудеев.

Летопись не донесла до нас ни имени юноши, отважно прошедшего через печенежский стан, ни сведений о судьбе воеводы Претича. Но их разговор о возможности крещения собственной кровью мы включили в рассказ не случайно. Святослав о такой возможности, скорее всего, был наслышан. И кто знает, не покаялся ли он перед последней битвой с врагами Отечества, не исповедал ли Христа в последний миг жизни, истекая кровью? Нельзя же полностью исключать такой исход. Ведь суды Божии и пути Господни неисповедимы, а матушка Святослава Святая Ольга молилась за его душу как в земной своей жизни, так и в небесной, где молит Бога и поныне за всех нас грешных.

ПРОЗРЕНИЕ В КОРСУНЕ

В Крыму близ Севастополя доселе виднеются развалины некогда большого античного города. Построенный гераклейскими греками, Херсонес Таврический со времен Геродота соседствовал со скифами, сарматами, хазарами. В I веке отсюда направился к устью Днепра Святой Апостол Андрей Первозванный, чтоб огласить благовестием северных славян. В X столетии Херсонес, или Корсунь (по-славянски), признавал над собою власть Византии, хотя дани, как и прежде, никому не платил. Его вольные граждане торговали во всех портах Чёрного и Средиземного морей; наслаждались изобилием, гордились славой и независимостью. Привыкшие к свободе, искусные в отражении вражеских набегов херсонцы не пали духом и тогда, когда Киевский князь Владимир, меньший сын Великого Святослава, высадил на берег войско и окружил Корсунь со всех сторон.

Не одолев сходу неприступную крепость, Владимир пообещал три года стоять под её стенами, пока осажденные не сдадутся. А они сдаваться и не думали. Надеясь на скорую помощь Царьграда, жители Херсонеса сделали тайный подкоп и по ночам уносили в город всё, что за день насыпали строители земляного вала, без которого осаждающие не могли приступить к штурму стен. Дело затягивалось; молодой князь заметно волновался. Но откуда взялось его нетерпение и вместе с тем небывалое упорство? Что послужило причиной его внезапного похода на Корсунь?

С тех пор, как в междоусобной войне со старшим братом князем Ярополком погиб средний сын Святослава Олег, а младший Владимир, в отместку за него, умертвил самого Ярополка, прошло восемь лет. Владимир стал единовластным правителем Киевской Руси. Почти сразу же, вместе с дядей Добрыней Никитичем, он приступил к укреплению границ государства и к успешным завоеваниям. Духом воинственности достойный отца, Владимир в 981 году отбил захваченные поляками Червенские города (Перемышль и другие); покорил вятичей (982г.), латышских ятвягов (983), усмирил радимичей (984) и камских болгар (985), и собирал уже дань между Литвою и Польшей и на побережье Финского залива.

Вернувшись из похода на ятвягов, великий князь вознамерился ублажить жертвами языческих идолов. Летопись сообщает, что старейшины и бояре подсказали ему: «Бросим жребий на отрока или девицу; на кого падет, того и принесём богам». Историк Русской Церкви М.В.Толстой описывает это событие так: «Жребий пал на юного Иоанна, сына одного варяга - Христианина, по имени Феодора, жившего в Киеве. Посланные сказали ему: "Отдай сына богам; они выбрали его себе в жертву". Феодор отвечал: "Ваши боги - истуканы, сотворенные руками человеческими. Един Бог, которому покланяются греки, сотворил небо и землю. Не дам сына моего бесам". Услышав этот ответ, киевляне [идолопоклонники] сбежались и разломали двор варяга. Он стоял с сыном в сенях. Ему кричали: "Подай сына своего!" Он отвечал: "Пусть боги ваши сами приидут и возьмут его". Язычники подрубили сени под ними и умертвили обоих». Так Святые Феодор и отрок Иоанн сделались первыми и последними мучениками от языческих гонений на Руси. Во всяком случае, о других жертвах идолопоклонников в этот период Русской истории летописцы не сообщают.

Мужество святых страстотерпцев и сами слова верного Христу Феодора глубоко запали в память князя Владимира. Душа его потеряла прежний покой; началось обличение совести. Сколько потом ни старался князь, украшая Киев, заботясь о нуждах народа, сколько ни устраивал бусплатных угощений, раздач милостыни, как ни усердствовал в идолослужении, поставляя по городам истуканов, отделанных серебром и золотом, каких бы обильных не приносил им жертв, боги рукотворные душу его утешить не могли. И наверное, не раз ему припомнились слышанные в детстве наставления доброй бабушки, блаженной княгини Ольги.

Когда Владимир вырос, он не последовал её мудрым советам. Ещё в юности, в уделе своём Новгородском, воспитанный язычником Добрыней, он предавался всем страстям, особенно сластолюбию. Потом, когда между старшими братьями случилась распря, когда Ярополк, побуждаемый старым Свенельдом, из Киева с ратью пошёл в древлянскую землю на Олега, и тот пал в сражении, Владимир бежал к варягам. Он опасался Ярополка, хотя тот и не думал нападать на Новгород. Смерть Олега в бою оказалась случайной, и Ярополк искренне горевал о потере брата. Такова русская душа: скорая на расправу в драке, но сострадательная к побежденным и доверчивая до наивности. Норманны не были таковыми, и не тому научился у них Владимир за два года, проведённые на чужбине.

Возвратившись в Новгород с сильной варяжской дружиной, он скоро пошёл на Киев - отмщать брату за брата. По пути он пленил невесту Ярополка, княжну Полоцкую Рогнеду; силою взял её в жены, расправившись перед этим с её братьями и отцом Рогволдом. Устрашённый силою варягов, Ярополк затворился в Киеве. С помощью предателя по имени Блуд, Владимир хитростью овладел столицею и коварством того же Блуда выманил из Родни бежавшего туда Ярополка. Доверившись предателю и "честному слову брата", Ярополк вернулся в Киев, где был убит мечами двух подосланных к нему норманнов.

С самими наёмниками Владимир обошелся так же вероломно. Обещанной дани с киевлян варяги не получили. Князь откладывал им плату за услуги под разными предлогами до тех пор, пока варяги не поняли, что здесь они окружены уже превосходящими силами русских воинов. И когда поняли, то сами просили отпустить их на службу в Царьград, что и было исполнено с большой охотой. Хотя такая хитрость пошла во благо народу и государству, благочестной её никак не назовёшь, а братоубийство - тем паче. Всё это тяжким камнем легло на сердце великого князя, вместе с другими угрызениями совести.

Заняв Киев, Владимир овладел вдовою несчастного Ярополка, гречанкой, беременной будущим князем Святополком. Сделав женою своей, он прибавил её к Рогнеде, родившей впоследствии сыновей: Изяслава, Мстислава, Ярослава (Мудрого) и Всеволода. В дополнение к этим пленницам он приобрел затем еще двух жён, принесших ему сыновей Вышеслава и Святослава, и наконец ту, что впоследствии стала матерью Бориса и Глеба - первых Святых страстотерпцев из Русских князей.

Кроме пяти жён, если верить словам летописца, Владимир имел еще 800 наложниц (больше, чем царь Соломон). И прекрасная Рогнеда, по горестям своим названная Гореславою, сумевшая простить мужу даже убийство своих родных, не могла вынести столь великой супружеской измены. Предание гласит, что она решилась убить Владимира ножом, но была им схвачена. Когда же князь собрался казнить преступницу собственной рукой, сын его Изяслав, заслонив мать собою, сказал: «Отче! Если один жить хочешь, приими меч сей, вонзи прежде в утробу мою, да не увижу я смерти матери моей». С этими словами отрок подал отцу обнаженный меч и посмотрел в глаза. Не ожидавший этого, Владимир отступил, бросил оружие на землю и сокрушенно вздохнул: «Кто знал, что ты здесь!»

Это новое потрясение умножило скорбь, но заметно смягчило неспокойную душу князя. Подобрев, он отпустил Рогнеду-Гореславу в область её покойного отца и назначил Изяслава первым удельным князем, положив тем начало новому разделению Руси. Сам же Владимир мало-помалу стал интересоваться вопросами духовными. В язычестве он достаточно разуверился, но в какую веру обратиться - ещё не решил.

Он пригласил к себе проповедников разных религий, исповедовавших Бога Единого. В Киеве в то время обреталось множество всяких миссионеров. Ближайшие страны Европы в большинстве своем уже были Христианскими; с востока и юга на молодую Русь зарились иудеи и магометане. Всем хотелось владеть душами доверчивых руссов, дабы использовать их к своей выгоде. Неправославные проповедники лезли из кожи, старались изо всех сил, но их успехи оказались ничтожными. Русь давно уже огласил Святой Апостол Андрей. И как бы ни сомневался князь Владимир, его выбор был предрешён Промыслом Божиим. Крестителю Руси оставалось лишь нравственно созреть и духовно преобразиться в преддверии великого деяния.

Выслушав посланных от болгарских мусульман, князь Владимир подивился описанию их рая, полного небесных одалисок - прекрасных гурий, предназначенных для услаждения чувственности исламских "праведников" - многожёнцев; подивился, но не прельстился учением Магомета: душою славянской Владимир почувствовал фальшь. Обрезание показалось ему делом мерзким, а отказ от вина - безрассудным. И дело не в том, что Владимир не был тогда трезвенником, что считал вино веселием русским. Пьянство - зло! Сам Господь Иисус Христос призывает нас к трезвению. Но вино, без которого невозможно свершение главного Таинства Церкви - Причастия, князь отвергнуть не мог. По Божьему Промыслу.

Учение немецких католиков Владимир также не воспринял. «Идите обратно, - ответил он латинянам, - отцы наши не принимали веры от папы». Это повелось на Руси ещё со времен его бабки, Святой Равноапостольной Ольги. А выслушав иудеев хазарских, он спросил: «Где отечество ваше?» - «В Иерусалиме, - ответили они, - но Бог разгневался на отцов наших и расточил их по чужим странам». - «И вы, отвергнутые Богом, - сказал Владимир, - еще ходите учить других? Или хотите, чтобы и мы лишились своего отечества?»

Наконец, греческий монах-философ, имя которого осталось безвестным, передал князю содержание Библии, изложил историю Ветхого и Нового Заветов и описал картину Страшного Суда Божия. Того последнего суда, где бескорыстные, честные, милостивые станут одесную (справа) от Спасителя, чтобы наследовать рай, а злые, ленивые, безжалостные окажутся слева и будут ввержены в вечный ад.

Православный рай показался Владимиру чище магометанского, добрее латинского, а целомудрие с нестяжанием - наилучшими средствами достижения вечного блаженства.

«Добро стоящим одесную, - заметил он, - и горе грешным на левой стороне». - «Крестись, - отвечал инок, - и будешь в раю с праведными». Тогда, вероятно, и пожелал Владимир принять Святое Крещение, но всё равно сразу не решился, ибо не был достаточно укреплен в вере.

Разослав послов по разным странам, Великий Князь получил известия о скудости обрядов и убранства в мечетях и синагогах. Даже костелы католические не произвели особого впечатления на Русских. Зато о Византийском Богослужении послы отозвались восторженно. Они донесли Владимиру, что, стоя в Софийском Храме Царьграда, не знали где были, на небе или на земле. Так великолепны оказались там пение церковное, фимиам кадильный, росписи стен, красота икон, блеск золота и священнических облачений. «Всякий человек, - сказали послы, - вкусив сладкое, имеет уже отвращение от горького, так и мы, узнав Веру греков, не хотим иной». «Когда бы Закон греческий, - добавили князю бояре, - не был лучше других, то бабка твоя, Ольга, мудрейшая из всех людей, не вздумала бы принять его».

Конечно, соображения эти представлялись поверхностными. Внешнее впечатление не могло посеять глубокой веры. Князь Владимир одобрил выбор своих советников, отдал предпочтение Православию, но полностью преобразиться умом и сердцем, перенести духовное потрясение ему ещё предстояло. Ведь только ощутив подлинную потребность очистить душу покаянием, можно затем в Таинствах Церкви испытать радость и сладость соединения с Богом. Без этой полноты Христианского мироощущения креститься Владимиру было рано, и он попрежнему колебался.

Советники-бояре заключили, что неплохо бы обращение князя в новую веру совместить с выгодным для страны династическим браком, например, с женитьбой на Византийской царевне Анне, сестре императора Василия Багрянородного, правившего в Царьграде вместе с братом Константином. Владимиру предложение понравилось. О судьбе своих жён-рабынь он тогда ещё не задумывался. А вот принять крещение, породнившись с ромейскими Василевсами, было более лестно, чем кланяться им, как господам. Ведь несмотря на внешнее гостеприимство двора, Ольгу, ходившую креститься в Константинополь, там много раз унижали. Такого крещения молодой князь не желал, и он решил отправить послов к импреаторам с просьбой только о сватовстве. Ответ из Царьграда оказался кратким: «Не пристало Христианам отдавать жён за язычников. Если крестишься, то и её получишь, и Царство небесное восприимешь, и с нами единоверен будешь».

«Услышав это, - сообщает Нестор, - сказал Владимир посланным к нему от царей: "Скажите царям вашим так: я крещусь, ибо ещё прежде испытал Закон ваш и люба мне Вера ваша и Богослужение, о котором рассказали мне посланные нами мужи"». Однако невесту он всё-таки потребовал вперёд, на что получил повторный отказ. И тогда, недолго думая, собрал дружину и осадил подвластный Византии Корсунь.

Под Херсонесом Владимир, наверно, не раз пожалел о своем поспешном решении. Казалось, ему и вправду придется стоять здесь три года, как обещал, а выйдет ли толк из этого, было неизвестно. За три года до злополучной осады он воевал с болгарами на Каме, и тогда услышал совет умудренного опытом Добрыни Никитича. Глядя на пленных болгар, обутых в дорогие сапоги, Добрыня заметил: «Они не захотят быть нашими данниками; пойдем лучше искать лапотников!» Народ, имеющий достаток, всегда изыщет средства к отстаиванию своей свободы. Послушав дядю, молодой князь не стал требовать дани с побеждённых; удовлетворился богатой добычей и славой. Болгары такому миру были чрезвычайно рады и клялись Владимиру в вечной дружбе.

Теперь же за стенами Херсонеса Таврического сидели не болгары, и тем паче, не лапотники. Богатейший греческий полис, оснащённый всеми достижениями техники того времени, не удавалось взять ни приступом, ни осадой. Не только голода, но даже недостатка питьевой воды город не испытывал. При этом ни одна речка сквозь него не протекала. Откуда вода поступала в Корсунь, оставалось гадать, или молть Бога о вразумлении непросвещённых. Молиться князь Владимир ещё не умел, хотя, возможно, уже стремился к тому всей душой. Не зря же его томили сожаления о содеянных прежде грехах. И вот, на счастье Русских да и греков (как оказалось), в городе нашёлся человек именем Анастас (видимо, священник), который послал Владимиру стрелу с запиской: «За вами, к востоку, находятся колодези, дающие воду херсонцам через подземные трубы; вы можете отнять её». Следы тех труб доселе заметны на развалинах Херсонеса.

Прочтя записку Анастаса, князь, по преданию, взглянул на небо и дал слово: «Если сбудется - крещусь!»

Перекопав трубы, Русские лишили Корсунь воды, и жители города сдались на милость победителя. К своему удивлению, они действительно были помилованы. Ни грабежа, ни насилия воины не чинили. Позже, уже воцерковленный, князь Владимир проявил такое рвение к благочестию, что не хотел первое время ни с врагами воевать, ни казнить преступников. Иереям заново пришлось объяснять государю его обязанности перед народом: не только в милости, а и в строгости и в силе. Но то было потом. А тогда в Корсуне люди дивились необычайной перемене Русского князя.

Цари Византийские, узнав о сдаче города, сразу согласились на условия Владимира и тотчас отправили в Херсонес сестру свою Анну. Взамен от нового союзника они получили часть его дружины для подавления внутреннего мятежа (восстания Склира и Фоки). Сам же Владимир в ожидании невесты внезапно заболел глазами.

Когда Анна, превозмогая страх перед встречей с "необузданным язычником", готовая принести себя в жертву отечеству и послужить к "просвещению варваров", прибыла в Корсунь, её жених окончательно ослеп и в сокрушении сердечном оплакивал свои прежние заблуждения. Полная Христианского сострадания и заботы, Анна стала молить суженного своего немедленно принять Святое Крещение, к чему Владимир и сам теперь стремился всей душой.

На Пасху 988 года в Церкви Святого Апостола Иакова епископ Херсонский возложил руки на погружаемого в купель князя и произнес: «Крещается раб Божий Василий!» (по имени его крёстного отца-императора). В это мгновение слепой прозрел. Вслед за телесным исцелением открылись его духовные очи, и Владимир (в крещении Василий), объятый неописуемой радостью, воскликнул: «Теперь я увидел Бога истинного!» Вера его возросла на столько, что никакие сомнения, никакие трудности и соблазны не могли свернуть прозревшую душу со святого пути. Так Русь получила Крестителя - мужественного, сильного духом, Великого, Благоверного, Равноапостольного.

Небесным покровителем князя Владимира стал святой Василий Парийский, во славу которого в Херсонесе был воздвигнут новый храм. Он появился на том возвышенном месте, что образовалось от земли, нанесённой греками через подкоп из недостроенного Русскими штурмового вала. Сразу же после крещения состоялись обручение и венчание молодых: князя Киевского и греческой царевны, отныне Великой Княгини Анны, единственной жены Великого Владимира.

Вступая в брак с Анной, Владимир навсегда оставлял свой прежний гарем, и это была его последняя "супружеская измена". Жёны - невольницы и наложницы - получили свободу. Всем полагалось достойное содержание и право избрать нового супруга. Сыновья Владимира наследовали княжеские уделы. Рогнеде в Изяславль Владимир послал сказать: «Я теперь Христианин и должен иметь одну жену... Если хочешь, выбери себе мужа между боярами». Замечателен её ответ: «Я природная княжна. Ужели тебе одному дорого Царствие небесное? И я хочу быть невестой Христовой». С именем Анастасии Рогнеда-Гореслава постриглась в монахини. Возможно, так же поступили и остальные, точных сведений о том не сохранилось.

Из Корсуня вместо пленников победитель Владимир вывел только несколько священников, включая Анастаса, который помог ему овладеть городом. Вместо военной добычи князь взял с благословления епископа, церковные сосуды, честную главу Святого Климента (папы Римского), пострадавшего в Херсонесе в I веке, и часть мощей ученика его Святого Фивы. То были первые святыни, доставленные в стольный Киев вместе с иконами и сосудами для Богослужения. Уступив завоеванный Корсунь греческим императорам, Владимир взял с них за это всего две бронзовые статуи да четырех медных коней, которых из любви к художествам увёз для украшения своей столицы. На площади старого Киева перед Десятинной Богородичной церковью медные кони стояли ещё при жизни Преподобного Нестора Летописца. В этом же храме, построенном и содержавшемся за счёт десятой доли доходов князя (десятины), были похоронены потом сам Владимир и его супруга Анна. А место для храма Креститель Руси избрал то, на котором в 983 году пострадали первые мученики Киевские Святые Феодор и отрок Иоанн.

По прибытии в родной город князь Владимир тотчас же крестил своих детей и всех домочадцев на центральном перекрёстке улиц - Крещатике; с тех пор это название носит главный проспект Киева. И как только неотложные дела были окончены, началось то, ради чего Владимир так спешил в Русскую столицу.

«Истребление кумиров, - пишет Н.М.Карамзин, - служило приуготовлением к сему торжеству: одни были изрублены, другие сожжены. Перуна, главного из них, привязали к хвосту конскому, били тростями и свергнули с горы в Днепр... Изумленный народ не смел защитить своих мнимых богов, но проливал слезы, бывшие для них последнею данью суеверия: ибо Владимир на другой день велел объявить в городе, чтобы все Русские люди, вельможи и рабы, бедные и богатые шли креститься - и народ, уже лишённый предметов древнего обожания, толпами устремился на берег Днепра, рассуждая, что новая Вера должна быть мудрою и святою, когда Великий Князь и бояре предпочли её старой вере отцов своих. Там явился Владимир, провожаемый собором греческих священников, и по данному знаку бесчисленное множество людей вступило в реку: большие стояли в воде по грудь и шею; отцы и матери держали младенцев на руках; иереи читали молитвы крещения и пели славу Вседержителя. Когда же обряд торжественный совершился; когда священный Собор нарек всех граждан киевских Христианами; тогда Владимир, в радости и восторге сердца устремив взор на небо, громко произнес молитву: "Творец земли и неба! Благослови сих новых чад Твоих; дай им познать Тебя, Бога Истинного, утверди в них Веру правую. Будь мне помощью в искушениях зла, да восхвалю достовления, - земля и небо ликовали».

На месте, где стоял раньше идол Перуна, князь велел заложить деревянную церковь Святого Василия; Храм Богородицы на месте убиения Феодора с Иоанном; в городе Василеве - храм во имя Преображения Господня; во имя Верховных Апостолов - в селе Берестове. И много проповедников веры Христовой из Киева разошлись по городам и весям теперь уже Святой Руси. Утверждая веру, князь Владимир распространял образование. В училищах Киева, Новгорода и других городов русские люди обучались грамоте, церковно-славянскому языку. Храмы строились и украшались произведениями греческого искусства: живописью, золотом, серебром.

Княгиня Анна родила Владимиру еще трех сыновей: Станислава, Позвизда, Судислава, и таким образом, число их вместе со Святополком (племянником, которого Владимир усыновил) достигло двенадцати. По завершении множества главных дел (военных, гражданских, просветительных), достигнув возраста 63 лет, Владимир занемог тяжкой болезнью и умер, возможно от горя; ибо еще при жизни увидел, что «властолюбие вооружает не только брата против брата, но и сына протв отца». Несмотря на его завещание детям своим (удельным князьям) не ссориться между собою, почитать за старшего Великого Князя Киевского, Ярослав, правивший в Новгороде, чуть не восстал на отца с варяжской дружиной, а по кончине Святого Владимира меж сыновьями его опять пошли кровавые усобицы.

Святополк, прозванный окаянным, захватил Киев и злодейски умертвил невинных братьев своих, Святых страстотерпцев Бориса и Глеба. Святослав бежал от Святополка в Венгрию, но был настигнут и также лишен жизни. Ярослав, сильнейший из князей, изгнал братоубийцу из Киева. Тот сумел вернуться с польским войском и королем Болеславом; но потом, коварно избив по городам расселившихся там поляков, Святополк сам избавил родину от иноземцев, ценою бесчестия Русского имени. Спасаясь от Ярослава, вновь занявшего Киев, Святополк укрылся у печенегов, а затем навёл поганых на Русь. Битва произошла на берегу реки Альты (где пролилась кровь Святого Бориса). Ярослав (в крещении Георгий), воздев руки горе, молился перед Богом и сказал: «Кровь невинного брата моего вопиет ко Всевышнему». В небывало жестоком сражении печенеги были разбиты, а Святополк окаянный бежал и сгинул где-то в пустынях богемских.

Став великим князем, Ярослав Мудрый в нелегкой борьбе объединил и укрепил Русь, вернув ей могущество цельного государства; поставил первого митрополита из Русских - Святого Илариона Киевского, автора первой отечественной книги «Слово о законе и благодати». Город Киев Ярослав сделал вторым Царьградом: построил в нем Софийский собор, множество храмов и зданий, обнес каменными стенами; дал государству и народу свод законов - Русскую Правду; победил сильных врагов, расширил границы и завершил блестящее свое княжение в 1054 году. Сыновьям своим Ярослав оставил завет: «Знайте, что междоусобия, бедственные лично для вас, погубят славу и величие государства, основанного счастливыми трудами наших отцов и дедов».

«Слова достопамятные, мудрые и бесполезные! - сокрушался Н.М.Карамзин. - Ярослав думал, что дети могут быть рассудительнее отцов, и, к несчастию, ошибся». Сыновья его опять перессорились. С тех пор бедствия удельного правления не прекращались, доколе все княжества Русские и вольные города не покорились Москве.

ШАПКА МОНОМАХА

Расцвет Православной Руси при Ярославе Мудром и время его кончины совпали с событиями, глубоко потрясшими остальной Христианский мир. Пока Киев был занят постановлением первого собственного митрополита из Русских (Святого Илариона), в Южной Италии (бывшей "Великой Греции") нарастала борьба за влияние между Римом и Константинополем. Эти грекоязычные южные области (Апулия, Лукания, Коллабрия), принадлежавшие Византии, традиционно считались Православными, однако сил на их защиту у заморской митрополии уже недоставало. Рим, опиравшийся на военную мощь германских императоров, находился значительно ближе. Римские папы не хотели терпеть присутствия восточных епископов на итальянской земле, потому всячески старались внедрить на юге свои латинские порядки.

Отступления от Православия у Римо-католиков начались давно, еще в царствование Карла Великого - императора франков. В IX-X веках напор латинства на православных греков немного снизился, но в начале XI-го резко возрос. Пользуясь тем, что Царьград ослабил свое присутствие в Италии, Рим беззастенчиво начал вмешиваться в духовные дела "Великой Греции". В столице Апулии - городе Бари (где ныне почивают мощи Святого Николая Чудотворца) тогда правил византийский наместник, некий Аргир, который из корысти служил двум господам, и конечно же, местные греки страдали от его постоянного предательства. Дело дошло до того, что происками Аргира французские норманны, нанятые защищать греков от сарацин (мусульманских пиратов), сами захватили Сицилию, Бруттий, весь итальянский юг и угрожали уже Риму. Папа Лев IX выступил с войском, но не сумев изгнать норманнов, оказался у них в плену.

В то же время в Царьград к патриарху Михаилу Керулларию стали поступать сведения о латинском засилии в его греко-итальянских епархиях. Сообщалось, что паписты распространяют там обычаи, чуждые Восточной Церкви: пост по субботам (в нарушение 64-го Апостольского правила), совершение Евхаристии на опресноках вместо артоса (квасного хлеба) и ещё ряд канонических отступлений от Православия, не говоря уже о главном - изменении Никео-Царьградского Символа Веры. В 1053 году патриарх Михаил Керулларий послал в Италию письмо, в котором умолял поддавшихся латинизации епископов «исправить себя и народ, и оставить принятые нововведения». Письмо попало в руки Римского кардинала Гумберта, воспринимавшего любую критику в адрес "непогрешимого" католицизма, как тягчайшее оскорбление. Папа Лев IX находился ещё в плену, хотя близилось его освобождение, но он опасно болел и вскоре умер. Так что до сей поры остается неизвестным, кто написал тогда ответ патриарху Михаилу: сам умирающий папа или всё тот же Гумберт - ненавистник Православия.

Ответ, полученный из Италии, был раздражённым и вызывающим. В нём, во-первых, содержалась брань на византийцев, осмелившихся предположить, будто папа - "преемник Апостола Петра" - не знает, на чём следует совершать Евхаристию, а во-вторых, перечислялись так называемые преимущества "римского апостола" (то бишь папы) перед прочими иерархами Церкви. В частности, приводилась легенда о том, что якобы ещё Константин Великий даровал папе Селивестру и его приемникам власть выше императорской, когда «снял с себя царскую диадему и возложил на голову папы». То была заведомая ложь. Святого Константина в полуязыческом Риме аристократы явно недолюбливали за чрезмерное покровительство Христианам. Потому, видимо, он и основал в 328 году новую столицу на Востоке. Поселившись в Царьграде, Константин перестал бывать в Первом Риме, а папе Римскому Селивестру он дал определенную независимость от сената и императорских наместников, чтобы защищать права верующих граждан. В знак достоинства высшей духовной власти царь Константин пожаловал папе белый клобук - головной убор, увенчанный крестом, но отнюдь не корону. Что же касается "папского послания" патриарху Михаилу Керулларию, то в нём далее говорилось, что православные греки, по мнению латинян, не кто иные, как еретики, ибо «не признают верховной власти папы». Патриарх, уважавший папу Льва IX, знавший его сдержанность и манеру выражаться, не мог поверить в подлинность оскорбительного письма. Император Константин Мономах, правивший тогда в Царьграде, искал мира с Римом и стремился склонить немецкого императора Генриха III к общей войне против сарацин и норманнов. Потому он вместе с патриархом просил папу направить послов в Византию для соборного разрешения спора.

Папа Лев IX скончался в апреле 1054 года. Получил ли он письма от царя и патриарха Константинопольских, или они пришли в Рим после его кончины - неизвестно. Только прибывшие в Царьград папские легаты, во главе с тем же кардиналом Гумбертом, явились на собор отнюдь не для мирных переговоров. Они вошли, как негодующие судьи; обвинили Михаила Керуллария в "гнусном святотатстве" - присвоении звания Вселенского Патриарха, в "проклятом самопроизволении" и, наконец, в клевете на "во всём правое" латинство. «Если какая нация, - сказали они, - по гордости в чём-либо не согласна с Римской Церковью, то такую нацию должно считать скопищем еретиков, соборищем раскольников, синагогою сатаны». После этого они публично, во время Богослужения, "от имени папы" положили на престол Софийского Храма грамоту, в которой предали анафеме патриарха Михаила со всеми его последователями, то есть анафематствовали всех Православных Христиан. За что? Да за то, что те "исключили" из Символа Веры латинское филио квэ - «исхождение Духа Святого от Сына», то есть обвинили Православных в несогласии с еретическими измышлениями самих латинян. До такого не доходили даже ариане.

Спарведливости ради надо заметить, что в ответ на эту несносную выходку отлучению от Свяой Апостольской Церкви Православный Собор подверг только самих оскорбителей (кардинала Гумберта, епископа Петра, архидьякона Фридриха), а не всю Римскую кафедру. Тем не менее, отношение Запада к Востоку с 1054 года сделалось откровенно враждебным, и сама нравственность романо-германского мира от этого стала меняться к худшему. Впрочем, она и раньше уже отличалась от нравственности Православного Востока.

Отпадение римо-католиков от Единой Апостольской Церкви произошло в один год с кончиной Ярослава Мудрого и в царствование Византийского императора Константина Мономаха. Дочь Константинова Анна вышла замуж за Русского князя Всеволода Ярославича. Таким образом, сын Всеволода и Анны Владимир (внук Ярослава) по матери получил прозвище Мономах (Единоборец), в честь своего деда, императора Константина.

Сам знаменитый честью и справедливостью, князь Владимир Мономах молодость провел в сражениях. Он совершил 83 военных похода, и степных кочевников (половцев, торков и прочих) отогнал от границ Руси далеко на Восток. Лишь под старость Владимир II (в крещении также названный Василием) был приглашён Киевлянами на великокняжеский престол. Благодаря этому Русь целых тринадцать лет (по 1125 год) отдыхала от междоусобиц под властью государя самодержавного, сильного и добродетельного.

«О дети мои! - говорит Владимир Мономах в своем знаменитом "Поучении". - Хвалите Бога! Любите так же человечество... Не забывайте бедных... Будьте отцами сирот... Не убивайте... жизнь и душа Христианина священна. Не призывайте всуе имени Бога; утвердив же клятву целованием крестным, не преступайте оной... Бойтесь всякой лжи, пьянства и любостяжания... Чтите старых людей как отцов, любите юных как братьев...» Вот краткие выдержки из почти Евангельского кодекса морали и нравственности Русской, писанного внуком составителя "Русской правды". О, если бы нам всем так жить сейчас! А ведь очень многие на Святой Руси жили именно так. Жили праведно среди непрерывных войн внешних и внутренних, среди измен и клятвопреступлений, среди унижения слабых сильными, среди бедности и неизжитых языческих суеверий.

Множество чужеземных волхвов и кудесников обреталось тогда по стогнам русским, соблазняя наивных фокусами, смущая неокрепших в вере Христианской. Один лжепророк пугал народ, что скоро Днепр потечет вспять, а на месте Киева станет Греция. Двое обманщиков на Волге подстрекали людей к убийству невинных женщин, от "порчи" которых якобы случился голод. Преподобный Нестор повествует, что жители Новгорода ходили узнавать будущее у чудских (эстонских) гадателей, а те, конечно же, осуждали Христианскую веру. Некий финский чародей, понося епископа Новгородского, обещался пешком перейти через Волхов. Люди слушали его, не внимая увещеваниям епископа, и вот-вот готовы были взбунтоваться. Тогда, видя это, князь Глеб с секирою в руке встал перед толпой и спросил волхва, что будет с ним в сей день? Прорицатель важно отвечал: «Я совершу великие чудеса!» - «Нет!» - сказал князь и топором рассек ему голову. «Вот, видите! - обратился Глеб к собравшимся, - обманул вас кудесник; не совершит он сегодня великих дел». Народ постоял, помялся и понял, что князь прав, не стоит верить лжепророкам.

В такой нелегкой, порою кровавой, но мужественной борьбе приходилось князьям благочестным отстаивать истину веры. Но как иначе? Без решительных действий государю править невозможно. Власть созидательная, собирающая страну и общество в живое целое - это власть добрая, сопряженная с любовью. Ей как врачу, дано право отсекать от здорового тела больные члены, искоренять заразу, в том числе и насилием. Но другое дело - правитель не созидающий, который творит зло, разделяя и властвуя. Такой предаёт интересы народа и государства, идёт на компромиссы с совестью, лжёт, притесняет, устраняет лучших людей, ибо всегда им завидует. В этом нравственная разница между властью благодатной и безбожной, наследственно-монархической и самозванной (выборной, диктаторской).

Осознание святости Помазанника Божия пришло к потомкам Рюрика далеко не сразу. Раздробление Руси проистекало из незрелости национального самосознания князей, непрестанно боровшихся между собою. Добровольное объединение всех под властью Царя есть величайшее благо, но достигнуть его можно, лишь преодолев пережитки языческой гордости, купеческого республиканства и самочиния восточных деспотов, которым часто грешили владыки удельные, несмотря на личную воцерковлённость. Только пережив и выстрадав татаро-монгольское иго, русские князья поняли, наконец, всю важность Православной монархии и симфонии властей духовной и светской.

В XIII веке Русь не была ещё готова к самодержавию в полном смысле, потому и не стало началом Царства внезапное венчание Владимира Мономаха. Оно послужило лишь прообразом будущего.

Существуют свидетельства о походе войск Владимира II на Византийских греков. Летописцы говорят, что сын Мономаха Мстислав (в будущем также великий князь) завоевал Фракию, дойдя до Адрианополя. Устрашённый этим, император Алексей Комнин поспешил просить мира. Он отправил к Владимиру митрополита Эфесского Неофита с богатыми дарами, в числе которых находились регалии его деда Константина Мономаха: венец (драгоценная шапка), золотая цепь и бармы (оплечье), шитые самоцветами. Мир заключён был на том, что митрополит Эфесский торжественно венчал и помазал Владимира Мономаха на Царство. Однако продолжения в престолонаследии сие деяние не получило. Сам князь Владимир II, если мы помним, взошёл на престол Киевский не по наследству, как старший в роде Рюриковичей, а был призван любящим его народом. При его жизни оспаривать это никто не смел, хотя и тогда первым преемником Всеволода считался князь Олег Черниговский (старший внук Ярослава Мудрого). После кончины Владимира Мономаха спор за наследство разгорелся между их потомками - Олеговичами и Мономаховичами. И спор тот принёс народу неисчислимые бедствия.

Шапка Мономаха ещё четыре века оставалась невостребованной, но она оставалась на Руси и ждала своего часа. Из всех знаков достоинства Третьего Рима Шапка Мономаха была первым символом самодержавной власти. За нею явились и скипетр, и держава, и белый клобук патриарший, и трон царский с двуглавым орлом, доставленный в Москву вместе с невестой Великого князя Иоанна III Зоей (Софьей) Палеолог, дочерью последнего Византийского императора и бабкой первого Русского Царя Иоанна Грозного. При любимце народном Владимире Мономахе всего этого ещё не было, как не было и самой Москвы. Третий Рим - сакральный центр величайшего в мире государства - Бог судил основать сыну Мономахову Георгию, более известному под именем Юрия Долгорукого.

ВЛАДИМИРСКИЙ ОБРАЗ

Как и два прежних Рима, Москва строилась на семи холмах. И как Древний Рим начался с убийства, совершенного его основателем Ромулом, так началу Москвы тоже предшествовало кровопролитие. Только причины их были различны. Ромул убил родного брата Рема (из гнева или из зависти), а князь Юрий Долгорукий казнил боярина Кучку за злое непокорство законной власти.

На берегах Москва-реки в середине XII века располагались лишь несколько сёл. Кормились они от плодородного Кучкова поля. Терем боярина стоял предположительно на месте Сретенского монастыря. И хотя сам боярин Кучка Степан, судя по имени, был крещен, большинство местного населения (вятичей) оставалось ещё идолопоклонниками. Благодаря поддержке языческих настроений в народе здешняя знать долгое время сохраняла относительную независимость от Киева и более близкого к ним Владимиро-Суздальского княжества. Всякий раз, проезжая через Кучковы владения и их окрестности, купцы и послы княжеские, да и сами князья нередко подвергались нападениям. Существует мнение, что былины и сказки про Соловья-разбойника слагались именно об этих краях.

Князь Георгий не раз ходил сюда с сильной дружиной и всякий раз совершал здесь очередное крещение вятичей. Однако дело их обращения двигалось медленно. И вот однажды (в 1147 году), боярин Степан Иванович Кучка «встретил великого князя зело гордо и не дружелюбно». А Георгий, или Юрий Долгорукий (тогда ещё не великий князь) «не стерпя хулы... повелел того боярина ухватить и смерти предать». Далее, повествует летописец: «Князь Юрий возлюби села оные и повеле вскоре сделати град мал, деревян по левую сторону реки и прозва его прозванием реки Москва-град». Так впервые летопись упоминает о будущей Русской столице.

После смерти непокорного боярина Степана князь Юрий вместе с любимым сыном Андреем отправился обозреть бывшие Кучковы владения. И тут произошла трогательная сцена, описание которой дает автор «Истории России в рассказах для детей» А.О.Ишимова: «В одной из деревень жили сироты Кучки: два сына и дочь. Необыкновенная красота этой молодой девушки удивила обоих князей: отец упрекал себя, что причинил несчастье такому милому, нежному творению; сын говорил с восхищением, что не всём свете нет девушки добрее прелестной сироты Кучковой, и умолял отца позволить ему жениться на ней. "Родитель! - говорил добрый Андрей. - Ты облегчишь этим горестную судьбу бедных детей, у которых отнял отца". Георгий, нежно любивший сына, не мог отказать... он велел приготовиться к свадьбе и позволил сыну взять к себе в службу братьев невесты. Между тем, красивые места по берегам реки Москвы так понравились ему, что он вздумал основать тут городок и назвал его по имени реки Москвою. Андрей был очень доволен этим: ему казалось, что не было места лучше того, где узнал он милую невесту свою».

Такая вот романтическая история: трагическая в начале и в конце. Ибо братья Кучковичи, взятые на службу молодым князем Андреем, затаили в душах ненависть. Спустя четверть века эта ненависть вылилась в злодейское убийство Святого Благоверного Андрея Боголюбского, жизнь и деяния которого приснопамятны.

Став великим князем, Юрий Долгорукий отдал сыну Андрею Вышегород (под Киевом), бывший некогда вотчиной Святой Ольги. Но в 1155 году (ещё при жизни отца) Андрей покидает наследный удел, как театр алчного властолюбия, злодейств и грабительств междоусобных. «Россия южная, - пишет Н.М.Карамзин, - в течение двух веков опустошаемая огнём и мечём, иноплеменниками и своими, казалась ему (Андрею) обителью скорби и предметом гнева Небесного. Недовольный, может быть, правлением Георгия [отца] и с горестью видя народную к нему ненависть, Андрей по совету шурьев своих, Кучковичей, удалился в землю Суздальскую, менее образованную, но гораздо спокойнейшую других. Там он родился и был воспитан; там народ его не изъявлял мятежного духа, не судил и не менял государей, но повиновался им усердно и сражался за них мужественно».

Вместо иных сокровищ набожный князь Андрей вывез из Вышегорода чудотворную икону Богородицы, по преданию, писаную Святым Апостолом и Евангелистом Лукой на доске стола, за которым вкушал Сам Спаситель со Своей Пречистой Матерью и праведным Иосифом. Увидев сей образ, Пресвятая Дева Мария произнесла: «Благодать Рождшегося от Меня и Моя с этой иконой да будет». В 1131 году сей образ, подаренный Великому князю Мстиславу Константинопольским патриархом, оказался в Киеве и был помещён в Девичьем монастыре Вышегорода. Перед отъездом князя Андрея икона Богородицы две ночи подряд сходила с места и становилась "на воздусе". В этом чудесном знамении благоверный князь усмотрел необходимость взять её и отнести в новое место. Со страхом Божиим и особым вниманием он вёз святыню в Суздальскую землю, думая поставить её в Ростове Великом. Лднако недалеко от Владимира лошади неожиданно встали, и никто не мог сдвинуть их с места. Священник Николай, духовник князя, отслужил молебен перед чудотворным образом. Князь Андрей слезно молился Пречистой до глубокой ночи, и тогда, явившись ему, Сама Богородица повелела нести образ не в Ростов, а во Владимир. От того дня центральная Богородичная святыня России носит имя иконы Владимирской. Вместе с нею во Владимир Залесский, прежде маленький город, вскоре был перенесён и престол великокняжеский. А в одиннадцати верстах от новой столицы, на месте, где стояли кони, боголюбивый князь Андрей велел построить церковь во имя Рождества Богоматери, обитель для монахов и дворец для себя, назвав сие место Боголюбовым.

Полновластным правителем русских земель Андрей Боголюбский становится в 1169 году, но в Киев уже не возвращается. Отныне центр северо-востока Владимир становится главным градом Руси, и великий князь Андрей уже не жалует уделов ни сыновьям, ни братьям своим, что сразу же приводит к усилению его самодержавия.

Вольные новгородцы, зная о наказании киевлян, попытавшихся было противиться новому великому князю, ощутили опасность для своей независимости. Некогда Ярослав Мудрый даровал новгородцам право самим избирать себе князей из его достойных потомков. Но предвидел ли он, пишет Н.М.Карамзин, «что народ, упоенный самовластием, будет ругаться над священным саном государей... Давать клятву с намерением преступить оную; будет заключать князей в темницу, изгонять их с бесчестием? Злоупотребление уничтожает право, и великий князь Андрей был избран Небом для наказания вероломных».

Думая смирить новгородцев, предпринявших неприятельские действия и бесчинно собиравших дань в великокняжеских областях, Андрей Боголюбский послал в Новгород сына своего Мстислава Андреевича с войском. Тот, приступая к Вольному Городу, занялся в его окрестностях грабежами и злодействами. В результате новгородцы воспламенились решимостью стоять насмерть, не вступая ни в какие переговоры. Битва под стенами бывшего Словенска Великого произошла ужасная. Святитель Иоанн, Архиепископ Новгородский, провожаемый всем клиром, вынес икону Знамение Богоматери и поставил её на остроге (внешнем деревянном укреплении). Воины сражались с ожесточением, священство и народ горячо молились Заступнице Небесной. Стрелы сыпались градом. Вдруг одна из них, пущенная осаждающими, попала в святую икону. Образ Знамения тотчас обратился ликом к городу, все увидели слезы на глазах Богородицы и кровь из раны, нанесенной вражеской стрелой. Эти слезы и кровь капали на облачение святого архиепископа. Защитники Новгорода при виде чуда пали на колени, а суздальцы в необъяснимом ужасе обратились в бегство. Этот день 27 ноября (10 декабря по новому стилю) Церковь Русская отмечает как праздник иконы Знамения Божией Матери.

За лютость свою воины Мстислава были наказаны голодом и болезнями, косившими их на обратном пути. Сам Мстислав Андреевич в скором времени скончался от недугов. Новгородцы же, к удивлению современников, после всего, что случилось, пошли на поклон к великому князю. Они предложили Боголюбскому мир, по тогдашнему выражению на всей воле своей, то есть сохраняя собственные порядки, но под началом князя, назначенного им Андреем.

Северные области успокоились, в южных свирепствовали половцы. Через десять лет после кончины Андрея Боголюбского в 1184 году князья Русские в совместном походе разбили полчища половецких ханов Кобяка и Кончака. После них прославился ещё одним, но неудачным, несчастным походом на половцев князь Игорь Северский, внук знаменитого Олега Черниговского. Поражение, плен и побег князя Игоря воспеты в знаменитом «Слове о полку Игореве», первом письменном поэтическом памятнике, хотя далеко не первой книге в нашем Отечестве. Традиция словесности на Руси успешно развивалась, в основном, по духовной линии, начиная со «Слова о законе и благодати» - похвалы Святому князю Владимиру Блаженного Илариона Киевского (первого Русского митрополита). Но эту литературу не признавали в кругах безбожной русской интеллигенции XIX-XX веков, предпочитавшей искать истоки родной культуры на Западе. А между тем, во время, когда Киев уже именовался новым Царьградом, когда другие Русские города сверкали золотом куполов над белокаменными храмами и дворцами, тот же самый Париж, по описанию средневековых авторов, был ничтожным, грязным городишкой. Там, в Европе, подавленной католическим латинством и раздираемой изнутри неизжитым оккультным язычеством, в XI-XII веках царил духовный мрак и политический застой, выход из которого, не без помощи иудейских финансистов, западное рыцарство искало в грабительских крестовых походах.

До Русских земель эти рыцари-крестоносцы в XII веке еще не доходили, но над Царьградом уже мелькали зловещие тени их знамен, сменяя по временам тучи нашествий сарацинских - непрестанные набеги арабов и турок-исмаилитов.

Во Влахернском Храме Константинополя, о котором мы вспоминали уже не раз, хранились не только чудотворная риза, покров и пояс Пресвятой Богородицы; там, согласно западным хроникам, с X века пребывала и плащаница Господня. В неё был обернут Христос при погребении, а после Воскресения Его на льняной ткани плащаницы отпечатался Лик и все Тело Спасителя, подобно фотографическому негативу. В 1204 году крестоносцы разграбили Православный Царьград. Французский рыцарь Оттон де Ля Рош похитил святыню из Влахерны. Позже он, видимо, подарил её своему королю, но мир узнал о судьбе плащаницы лишь в 1353 году.

И там же, во Влахернской Церкви, пребывала до отправки на Русь Владимирская икона Божией Матери.

В Константинополь чудотворный образ был доставлен из Иерусалима императрицей Евдоксией, супругой Феодосия II (современницей Аттилы и Четвертого ВселенскогоСобора). А тот, кто в XII веке перенёс икону Пречистой из Киева во Владимир - благоверный князь Андрей Боголюбский - имел непосредственное отношение к ещё одному Влахернскому чуду - явлению Покрова Богородицы.

Как известно, созерцатель видения Покрова блаженный Андрей Юродивый, крещёный в честь Святого Апостола Андрея Первозванного, огласившего Русь, был славянином, происходившим из Новгорода. Князь Боголюбский при крещении получил имя Андрея Блаженного и также сподобился откровения Божией Матери. Именно ему, Андрею Боголюбскому, Русь обязана восстановлением забытого в Византии и столь любимого у нас Праздника Покрова. Жемчужина русской архитектуры - Храм Покрова на Нерли - построен по велению благоверного князя, а сам Андрей Боголюбский прославлен Церковью как Святой после своей мученической кончины в 1174 году.

Женившись на дочери убиенного боярина Кучки, Андрей Боголюбский осыпал милостями её братьев. Однако всё было напрасно. Годы не излечили затаенной ненависти к сыну того, кто казнил их отца. Языческая кровная месть предполагает расправу именно над детьми убийцы. Сначала попыткой к мести отличился один из братьев Кучковичей, но поплатился за это жизнью. Второй брат, Яким, сумел составить более успешный заговор из двадцати человек - приближённых князя. Собирались заговорщики в доме некоего вельможи Петра (Якимова зятя), а ритуальный тон всему действу задавали два жидовина: чиновник Ефрем Моизович и доверенный князя ключник Анбал Ясин. Он, негодяй Анбал, и открыл заговорщикам двери Боголюбовского дворца. Зарезав стражу, злодеи вломились в княжеские покои. У Андрея Боголюбского был меч, принадлежавший некогда Святому Страстотерпцу Борису, однако накануне Анбал выкрал его из княжеской опочивальни.

«Два человека, - пишет Н.М.Карамзин, - бросились на государя: сильным ударом он сшиб первого с ног, и товарищи в темноте умертвили его вместо князя. Андрей долго боролся; уязвляемый мечами и саблями, говорил извергам: "За что проливаете кровь мою? Рука Всевышнего казнит убийц и неблагодарных!"». Так действительно и случилось.

Когда истекающий кровью князь Андрей упал на землю, заговорщики в замешательстве бросились бежать. Раненый, в беспамятстве, громко стеная, преследовал их. Тогда злодеи воротились. «Петр отрубил ему правую руку, другие вонзили мечи в сердце; Андрей успел сказать: "Господи! В руце Твои предаю дух мой!" - и скончался».

Убийцы разграбили дворец в Боголюбове, выбросили на улицу тело Святого мученика, произвели возмущение в городе Владимире. Но когда на престол великокняжеский заступил брат Андрея Боголюбского Михаил Георгиевич, все злоумышленники были схвачены, осуждены и утоплены в озере, с тех пор называемом «Поганым».

Когда владимирцы, сбитые с толку мятежниками, опомнились от временной якобы "свободы" и перестали грабить собственный город, то, как это всегда бывает, начали оплакивать князя-благодетеля. Святой Андрей Боголюбский, по словам летописцев, был необычайно любим народом; «был не только набожен, но благотворителен; щедр не только для духовных, но для бедных, вдов и сирот: слуги его обыкновенно развозили по улицам и темницам мед, брашна стола княжеского». Однако те же летописцы говорят, что «царь самый добрый и мудрый, не в силах искоренить зла человеческого; что где закон, там и многие обиды». Жизнь беззаконная соблазнительна и погибельна, а жизнь без царя - ужасна. Она чревата для народа полным разложением. Это мы знаем на примере нынешней России. Князь Боголюбский в истории нашей считается первым некоронованным царем всея Руси. Недаром и последнего Святого Царя Николая II жидовствующие богоборцы расстреляли именно в ночь убиения Святого князя Андрея (17 июля по новому стилю).

Андрей Боголюбский, по словам Н.М.Карамзина, «мужественный, трезвый и прозванный за его ум вторым Соломоном, был, конечно, одним из мудрейших князей российских в рассуждении политики, или той науки, которая утверждает могущество государственное. Он явно стремился к спасительному единовластию... Летописцы всего более хвалят Андрея за обращение многих болгаров и евреев в Христианскую веру, за его усердие к церквам и монастырям». Образ Богоматери Владимирской, привезенный им из Киева на берега Клязьмы, сопутствовал Боголюбскому в боевых походах. Имея обыкновение брать с собою любимую икону и крест Спасителя, Благоверный Андрей перед битвой всегда молился, причащался Святых Христовых Тайн, и всё войско затем прикладывалось к чудотворному Владимирскому образу и кресту. В 1164 году, победив Камских болгар-мусульман, князь Андрей и ратники его сподобились лицезреть яркое сияние, исходившее от креста и образа Божией Матери. И явление это замечательно тем, что в тот же день Византийский император Мануил, разгромив сарацин, видел сияние креста над своим войском. Когда император и князь обменялись сообщениями о состоявшихся чудесах и возблагодарили Бога, оказалось, что сии события почти точно совпадают с Византийским праздником Происхождения Честнаго и Животворящего Креста Господня, совершавшегося в Константинополе 31 июля. Новый праздник Изнесения Честнаго Креста был установлен на следующий день - 1 августа (14-го по новому стилю). В Царьграде его учредил патриарх Лука Хрисоверг - тот самый, что подарил Икону Владимирскую Юрию Долгорукому, сын которого - Святой Андрей Боголюбский - перенёс чудотворную из Киева во Владимир.

В 1395 году Владимирский образ впервые доставили в Москву. Тогда Первопрестольная была спасена от нашествия Тамерлана. На месте встречи иконы москвичами, на Кучковом поле, вырос Сретенский Монастырь. В дальнейшем по молитвам Церкви и народа Матерь Божия Владимирская многократно спасала город: от ордынских полчищ хана Ахмата (1480г.) и хана Махмет-Гирея (1521г.), кои с ужасом бежали; от занимавших её поляков, французов, от немцев, разбитых на подступах к ней в XX столетии. Впрочем, всё это было потом, когда Москва звалась уже Третьим Римом. А в превый раз, в 1238 году, ещё деревянная (малый городок), Москва была сожжена нукерами Бату-хана (Батыя). Причиной тому послужило пагубное раздробление страны. При Андрее Боголюбском оно временно прекратилось. Тогда гнев Божий на неразумных удельных князей ещё не достиг предела, и лютое нашествие иноплеменников было отложено до XIII века.

СМОЛЕНСКИЙ ДАВИД

Тринадцатый век - самый, может быть, тяжкий в нашей древней истории - начался не с нашествия татар. Басурманы напали на Русь лишь в конце тридцатых годов, но напали внезапно. Они нагрянули, как гром небесный, хлынули, словно потоп. И всё это - в наказание за бесконечные междоусобицы, за нежелание гордых князей объединиться и сражаться за общее дело. Всё, что творили удельные правители, шло в обход заветов Владимира Мономаха, вопреки опыту уже бывавшего на Руси самодержавия. Пусть временно бывавшего, но приносившего плоды благодатные. И несмотря на это, князья никак не вразумлялись.

По кончине великого князя Всеволода III (Большое Гнездо) в 1212 году страна опять распалась на уделы. Старший из наследников великокняжеских, Константин, получил Ростов и Ярославль. Второй сын Всеволода Георгий был назначен своим отцом во Владимир и Суздаль, чем приобрёл главенство. Старший брат этого потерпеть не мог. Началась распря. Большая часть князей приняла сторону Константина, в том числе и известный герой Мстислав, князь Галицкий, прозванный Удалым, то есть Удатным (счастливым). Именно он помог Константину победить в братоубийственной сече на берегах реки Липецы. Но правление Константина оказалось недолгим. В 1219 году он умер. Великое княжение вернулось к Георгию и длилось до нашествия Батыя.

Это княжение не стало самодержавным, как в бытность Андрея Боголюбского. Не считая постоянно возникавших междоусобий, большинство князей Русских держались обособленно, ревниво глядя на дела соседей. Для внешнего врага время было самым подходящим - и враг не замедлил явиться.

«Русская земля, - пишет историк Церкви М.В.Толстой, - в 1223 году в первый раз услышала о татарах. Казалось, самая природа предчувствовала что-то страшное. На западе явилась комета, величины необыкновенной, с хвостом, обращённым на юго-восток, наподобие копья. Вто же лето сделалась необыкновенная засуха, леса и болота загорались; густые облака дыма закрывали свет солнечный; мгла тяготила воздух, и птицы, к изумлению народа, падали мёртвые на землю».

Услышав о приближении Чингиз-Хана от объятых ужасом половцев и узнав, что дикие орды монголов опустошают всё на своем пути, Мстислав Удалой собрал южных князей на совет в Киеве. Решено было отразить неприятеля вне пределов отечества, в степях половецких. Битва произошла за Днепром у реки Калки в 1224 году. Увидев несметные полчища татар, союзники-половцы трусливо бежали, а удалой князь Галицкий, желая один воспользоваться честью победы, не стал предупреждаьт остальных. Вместе с зятем своим Даниилом Волынским Мстислав разгромил передовые татарские отряды, но увлекся погоней, после чего вся масса врагов обрушилась на него и на русские рати, не успевшие построиться в боевые порядки. Поражение было страшным, татары преследовали побежденных до самого Днепра и потом пировали, сидя на задыхавшихся под помостом пленных воинах. Напрасно мирные жители в русских селениях пытались смягчить кровожадных врагов, выходя им навстречу с образами и крестами. У татар считалось, что побежденные не могут быть друзьями победителей, потому они убивали всех без пощады.

Немилосердие азиатских варваров не укладывалось в сознании Христиан. Даже испив горькую чашу татаро-монгольского ига, Русские не переняли неистовой жестокости поганых, не научились от них мстить, избивать беззащитных женщин и детей. Лишь истребление вооруженных врагов признавалось у славян необходимым; но для успеха в этом деле нашим предкам не хватало единства.

Когда в 1237 году внук Чингиз-Хана Батый вторгся в пределы княжества Рязанского, никто не поспешил ему на помощь. Рязань пала. «Варвары, - пишет М.В.Толстой, - распинали пленников, оскверняли храмы насилием женщин и девиц, обагряли алтари кровью священников. Весь город с окрестными монастырями обратился в пепел». То же самое происходило с другими городами. После Рязани монголы разорили Коломну, сожгли деревянную Москву, взяли Владимир. Великий князь Георгий пытался собрать войско в соседних княжествах. Узнав о гибели своего семейства, столицы и народа, он горестно воскликнул: «Так ли, Господи, угодно милосердию Твоему? Зачем я остался один?» Но под тяжестью бед благоверный князь не пал духом. С ростовскими и ярославскими дружинами Георгий Всеволодович спешил на болотистые берега реки Сити. Он ожидал татар со стороны Ярославля, а они, разорив Переяславль и Кашин, напали от Бежицкого Верха. При всём своем мужестве русские дружинники не устояли, хотя полегли в сражении почти до единого. Сам великий князь Георгий принял в битве мученическую кончину, за что причислен к лику Святых. Это случилось в марте 1238 года. Престол великокняжеский перешёл к его брату Ярославу II, отцу Святого Александра Невского. Но его княжение началось уже под татарским игом.

Все подвиги русских воинов в то время носили печать героического трагизма. Как ни страшен был для татар легендарный мститель Евпатий Коловрат, он и его малая дружина сложили головы в неравном бою. Какой стойкости ни являли защитники крепостей против несметных монгольских полчищ, никто не смог удержаться в одиночку. Впрочем, и в это ужасное для России время не обошлось без чудес Божиих, и нашелся всё-таки герой, подобный Библейскому Давиду. Герой, поразивший татарского Голиафа и отогнавший орду от стен древнего Смоленска.

Это чудо описано лишь в житии Святого воина Меркурия, светские историки о нём умалчивают. Но факт остается фактом: враг под Смоленском был разгромлен, обращен в паническое бегство, а мощи витязя-победителя обретены среди тысяч разбросанных вокруг него неприятельских трупов.

В самое лихолетье, осенью 1238 года, судьба Смоленска удивительным образом связалась духовными узами со столицами Христианского мира: Киевом, Иерусалимом, Царьградом и Римом. Связалась, во-первых, через чудотворный образ Богородицы Одигитрии (Путеводительницы). Во-вторых, через подвиг Святого витязя Меркурия Римлянина.

Согласно преданию, икона Одигитрии Смоленской была написана в Иерусалиме Святым Апостолом и Евангелистом Лукой. Оттуда, со временем, её доставили в Царьград. А в Киев из Византии святыня прибыла вместе с дочерью Императора Константина IX Анной, матерью Владимира Мономаха. Владимир и перенёс икону в Смоленск, где поместил её в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы. Там она хранилась до приступа Батыевой орды. Когда же татары осадили Смоленск, именно этот чудотворный образ вдохновил богатыря Меркурия на подвиг, подобный деянию Святого Давида.

Библия (1 Книга Царств) повествует о том, как будущий властитель Иерусалима, Царь-пророк и Псалмопевец Давид ещё юношей оказался участником битвы его братьев с филистимлянами. И тогда, когда никто из взрослых воинов израильских не решался сразиться в поединке с необычайно могучим иноплеменником Голиафом, открыто поносившим народ Божий, юный Давид вызвался на неравный бой с богохульником; он одержал победу и обезглавил великана его собственным мечом.

Доспехи воинские несовершеннолетнему Давиду оказались тогда слишком тяжелы, он обошёлся без них. Его сила заключалась в другом: в неодолимом духе, ибо с ним была сила Божия. Призывая Бога на помощь, Давид и раньше, как пастырь добрый, за своих овец не боялся вступать в схватки с дикими хищниками. Зная, как Бог помогал ему даже львов душить голыми руками, Давид не сомневался в победе. Эта святая уверенность, вдохновлённая благодатью свыше, помогла ему не промахнуться единственным камешком, пущенным из пращи, и поразить Голиафа прямо меж глаз. Увидев гибель своего поединщика, филистимляне обратились в бегство и были изрублены израильтянами.

В древности так бывало часто. Схождению армий на поле боя предшествовали поединки зачинщиков, и от исхода их борьбы во многом зависела судьба сражения. Победа в поединке поднимала дух остального войска, а порою в предварительном единоборстве решалось всё. Бывало, что князья вызывали друг друга на личный бой, но чаще в поединщики отбирались самые сильные, смелые, многоопытные воины - богатуры (по-монгольски), по-русски - богатыри.

Поединок в древности рассматривался как Суд Божий, потому ставка богатыря в бою была выше его собственной жизни. За нею стояла судьба всего войска: жизни товарищей, жён, матерей, детей, оставшихся в тылу. Не страх перед могучим противником, но чувство огромной ответственности за всех заставляло не раз усомниться в собственной праведности того, кто решался принять вызов. А неправедный полководец ощущал себя более уверенно, если держал при войске двух-трех голиафов, одним видом своим способных ужаснуть неприятеля. По сообщениям летописцев, некоторые из богатуров Чингиз-Хана и Батыя обладали чудовищной, поистине диавольской силой.

Под Смоленском татары оказались не сразу. Разорив северо-восточную Русь, полчища Батыя взяли Тверь и Торжок, и уже направились было к Новгороду и Пскову; однако, из-за непроходимых лесов и болот, по весенней распутице повернули назад. На обратном пути варвары приступили к небольшому городку Козельску. Жители его, имея малолетнего князя Василия, не захотели сдаться на милость завоевателей. «Наш князь младенец, - говорили они, - но мы, как верные россияне, должны за него умереть, чтобы в мире оставить по себе добрую славу, а за гробом принять венец бессмертия».

«Сказали - сделали, - пишет Н.М.Карамзин. - Татары семь недель стояли под крепостью и не могли поколебать твердости жителей никакими угрозами; разбили стены и взошли на вал; горожане резались с ними ножами и в единодушном порыве устремились на всю рать Батыеву, изрубили многие стенобитные орудия и, положив 4000 неприятелей, сами легли на их трупах».

"Злым городом" назвал Батый приснопамятный нам Козельск, после чего, устрашённый мужеством Русских, он двинулся на юг, в половецкие степи, предоставив туменам (тьмам) своих нукеров развернуться вширь и грабить всё, что осталось ещё не разграбленным на их пути. И так они шли, пока правым крылом войска не "зацепились" за неприступный Смоленск.

Увидав его крепкие стены, басурманы вдруг поняли, что после Козельска у них недостает стенобитных машин. Осень была уже в разгаре. Наступление голодной зимы делало невозможным длительную осаду. Людей для штурма вполне хватало, но боевой дух монголов ещё не был восстановлен после недавних потерь. Призраки "злого города" всё еще ужасали суеверных степняков, а Смоленск был гораздо больше и лучше укреплен. Оставалось последнее - прежде чем штурмовать, попытаться вызвать защитников крепости на неравную битву в открытом поле. Для чего не самый большой из монгольских отрядов выдвинулся вперед и расположился лагерем в Долгомостье.

К стенам Смоленска стали подъезжать зачинщики поединков. Они начали дразнить и оскорблять русских ратников, рассчитывая на простодушие горячих голов. В конце концов, в виду крайних обстоятельств, насмешки басурманов можно было бы и потерпеть, проявить благоразумие. Но нет! Поганые непрестанно богохульствовали, глумились, как библейский Голиаф, над самым святым. Сердца православных воинов сжимались от боли. Храбрецы порывались сразиться с вражеской ратью или хотя бы выйти на поединок, но главный зачинщик татарский был столь велик ростом и звероподобен, что одолеть его своей силой никто из русских богатырей не решался. И никто не был уверен в своём достоинстве положиться на помощь Всевышнего. Враги же, меж тем, наглели день ото дня, и наглость зачинщиков передавалась простым нукерам. Уже забывались уроки Козельска; всё больше росла готовность ордынцев идти на приступ, облепить стены, подобно чёрной саранче, сломить упорство малочисленных урусов и насладиться кровавым пиром, достойным безжалостных диких хищников. Времени на раздумье не оставалось.

В тот год в дружине Смоленской служил один славный витязь Меркурий: рослый, могучий, искусный в ратном деле и ревностный подвижник Христианского благочестия. Родом он был славянин из Моравии, сын знатных родителей.

Почему его прозвали Римлянином? Может быть, от того, что на Русь он пришёл с Запада. Возможно, он учился или служил в Риме прежде. Точнее сказать трудно. Ведь именно для Моравии, по заказу князя Ростислава, Святые Кирилл и Мефодий создали славянскую азбуку и перевели на славянский язык Священное Писание. Благословил их, как мы помним, Византийский Святитель Патриарх Фотий, а за ним и римский папа Адриан.

Имя Меркурий - несомненно, римское. Но витязь носил его не в честь языческого идола, которому поклонялся Юлиан Отступник, а в честь Святого Великомученика Меркурия, воина, пострадавшего за исповедание Христовой веры во время гонений от нечестивых императоров Деция и Валериана в середине III-го века. И кстати, Юлиан Отступник, павший в 363 году от персидской стрелы, по преданию Церкви, был сражён невидимым копьем того самого Святого. Образ Великомученика Меркурия исчез с Богородичной иконы, перед которой пламенно молился Василий Великий. И когда, получив откровение Божией Матери, Святитель Василий вновь увидел изображение небесного воина на Её иконе, но уже с окровавленным копьем, он понял, что Юлиану - гонителю Христиан - пришёл конец.

Житие своего небесного покровителя витязь Меркурий Смоленский знал хорошо. Он помнил, как тому однажды перед битвой с варварами явился Ангел Господень и, укрепляя его, сказал: «Когда победишь их, не забудь Господа Бога твоего». Приняв меч из руки Ангела, Меркурий (будущий Великомученик) пробился сквозь строй врагов, поразил самого их царя и множество воинов вокруг, отчего те обратились в бегство.

Теперь же полчища иных варваров, более многочисленных и жестоких, топтали Русскую землю, вторую родину Меркурия Римлянина. В Успенском Соборе народ неустанно молился Богородице Одигитрии. Молился и витязь Меркурий, всё более проникаясь состраданием, всё более воспламеняясь верой и готовностью к жертвенному подвигу. Молился там и пономарь соборной церкви Георгий. Он денно и нощно со слезами просил Пречистую избавить от врагов Святое Отечество. И вот, в одну из ночей Георгий услышал дивный глас от чудотворной Смоленской иконы: «Иди к рабу Моему Меркурию на Подолье... ступай к нему на двор... и... скажи ему: Меркурий! тебя зовёт Владычица».

В блаженном исступлении пономарь покинул храм и побежал к дому, который указала ему Царица Небесная. Меркурия он застал в доспехах, молящегося среди двора, словно тот уже был предупреждён о его приходе.

Все свечи в соборе давно были погашены. Горела лишь лампада перед образом Одигитрии. Вошедшие вместе Георгий с Меркурием пали ниц, и тогда от святой иконы вновь раздался голос: «Раб Мой Меркурий, Я посылаю тебя отразить врагов от града сего и защитить храм сей. Для сего Я и призвала тебя сюда из страны Римской. Варвары уже поднялись. Они готовятся тайно напасть на город и разорить его. Немедленно ступай, раб Мой, им навстречу. Не бойся, ты победишь их и получишь от Господа венец вечной славы и блаженства. Я не оставлю тебя».

Во тьме ночи Меркурий на коне проехал мимо спящей смоленской стражи, добрался до стана врагов и, призвав на помощь Пресвятую Богородицу, как невидимый дух ворвался во вражеский лагерь. Разя басурманов направо и налево, он вскоре оказался перед шатром их предводителя - темника (начальника тьмы, то есть 10000 воинов). И тут дорогу ему преградил тот самый исполин-поединщик - татарский Голиаф. Вражеская рать в ужасе расступилась. Но схватка продолжалась не долго. Сила, которой великан-татарин так похвалялся у стен Смоленска, на сей раз не пригодилась ему. Подобно Давиду, Меркурий сразил богатура одним ударом. Затем, как лев на беззащитную жертву, он бросился на темника и убил его на глазах перепуганного войска. В то же время на небе басурманы увидели Лучезарную Жену и тысячи молниеносных воинов, поражавших их со всех сторон. В панике татары пробежали на Долгий мост, сгрудились там, мешая друг другу, но тут их настиг витязь Меркурий. Сражение на мосту превратилось в избиение бегущих.

О том, как закончился этот славный бой, у историков Церкви имеются две версии. По одной из них, в пылу битвы к Меркурию сумел подобраться сзади сын убитого им исполина-поединщика и нанести витязю смертельный удар. По другой - утомленный Меркурий Римлянин под утро уснул на мосту среди вражеских трупов и был кем-то коварно обезглавлен. Если сравнить и совместить обе картины, то можно предположить, что, скорее всего, новый Святой - мученик Меркурий Смоленский - бился с врагами до полного изнеможения. Когда силы его окончательно иссякли, он упал, и тогда только трепещущие враги смогли достать его своим оружием.

Так было, или иначе - только, когда рассвело, смоляне увидели с крепостных стен потрясающую картину: поле, усеянное вражескими трупами, и за Долгим мостом - отступающие остатки монгольского войска.

Тело героя-мученика было торжественно перенесено в Смоленск и погребено в Успенском Соборе у левого клироса. Вскоре сам Святой Меркурий явился во сне пономарю Георгию и сказал: «Поведай гражданам сего города: пусть они повесят мое оружие над гробом моим в воспоминание о славном заступничестве Пречистой Богородицы». При этом Святой обещал свою помощь всем призывающим имя его в трудную минуту.

Уподобление Меркурия Римлянина Царю Давиду выразилось ещё и в том, что его оружие смоляне поместили в соборном храме. Покров Богоматери, доныне простирающийся над Россией, Отцы Церкви в прошлом сравнивали со столпом Давида, воздвигнутым Святым Царем в Иерусалиме между двумя его главными высотами - Сионом и "Дщерью Сионовой" (второй по величине вершиной из четырех холмов, на которых расположен Иерусалим). На этом столпе - высочайшей башне - Царь Давид велел развесить щиты, луки, копья, мечи, то есть всё, что требовалось для вооружённой обороны города. Эта башня служила арсеналом и сторожевым наблюдательным пунктом. Но кроме того, она была ещё особым украшением города, знаком славы и мистическим символом Божия заступления, ограждением от вражеских поползновений. И таковым же стало оружие Святого мученика Меркурия, помещённое в Смоленском храме.

Во время великой русской смуты, в 1611 году соборный храм Смоленска оказался разрушенным поляками, а когда он был вновь восстановлен, осталось неизвестным, где скрыты мощи и доспехи Святого Меркурия. В настоящее время сохранились только железные башмаки его и шлем (шишак), которые хранятся в Успенском Соборе в особом ящике.

Икона же Одигитрии Смоленской благополучно перенесла смутное время. С 1398 года она находилась в Москве, охраняя Третий Рим. После изгнания Наполеона в 1812 году святыня была возвращена в Смоленск. Без неё город пережил немало тяжких потрясений; однако из всех напастей смоляне вышли победителями, благодаря заступничеству Царицы Небесной и Святого воина Меркурия-мученика.

Поныне Одигитрия Смоленская хранит западные рубежи России вместе с другими чудотворными образами Богоматери: Казанской иконой, ограждающей Русь с Востока, Тихвинской, Иверской (охраняющих Север и Юг, соответственно) и Владимирской, помещённой в центре этого Богородичного Креста, в самом сердце страны - Москве.

ЛЮБИМЫЙ КНЯЗЬ

Не одними зверствами восточных варваров на Руси памятен XIII век. Как уже говорилось, в 1204 году рыцари-крестоносцы сожгли Православный Константинополь. «Ограбив богатые храмы, - пишет М.В.Толстой, - похитив многие святыни, крестоносцы избрали не только своего императора - Болдуина, графа Фландрского, но и латинского патриарха Фому Морозини; православный патриарх Иоанн Каматер, оставив им в добычу казну Софийскую, удалился из города, как один из самых могущественных первосвященников Римских, спешил воспользоваться этим случаем, чтобы подчинить себе Русскую Церковь. Он писал к нашему духовенству... что Церковь Римская есть ковчег спасения, и вне её всё должно погибнуть...» Увещание папы осталось без последствий. До изгнания католиков из Царьграда (1261г.) наши митрополиты продолжали общаться с Православным Патриархом, временно обосновавшимся в Никее (городе Первого Вселенского Собора). Между тем папа, мало надеясь на дипломатический успех своей миссии, начал готовить новый крестовый поход, уже на собственно Русские земли - со стороны Прибалтики.

На берегах Немана и Западной Двины, где некогда селились венеды, теперь обитали пришельцы: литва, ливы (латыши), чудь. Ярослав Мудрый утвердился в чудской земле (Эстонии), построив там город Юрьев (Дерпт, а ныне Тарту). Он успешно обращал туземцев в Христианскую веру, но в пору княжеских междоусобий влияние Русских в Прибалтике ослабло. Лишь новгородцы по временам приходили собирать дань с чуди и финской веси. По Западной Двине (Даугаве) ливы платили дань Полоцким князьям. В 1158 году в устье Двины пристал корабль Бременских купцов. Эти немцы образовали здесь две торговые фактории. Архиепископ Бременский, по благословению папы Александра III, послал в Ливонию своих миссионеров. За ними не замедлили явиться рыцари, и крестовый поход начался.

В 1200 году епископ Альберт заложил город Ригу, где спустя два года им был основан Ливонский орден, состоявший из остатков Тевтонского и рыцарей ордена Меченосцев. У князей Полоцких не хватило сил противиться западным захватчикам. Немцы овладели Прибалтийским краем и принялись его грабить. Папа Римский "отпускал грехи" всякому, кто под белым знаменем с чёрным крестом шёл из Риги на восток проливать кровь язычников и Православных. Наёмники ландскнехты, да и сами рыцари воображали, что так они "спасают" свои души. Если бы только так! Члены Ливонского ордена католиками скорее числились, чем были на самом деле. Все рыцарские сообщества, начиная с Иоаннитов-Госпитальеров и Тамплиеров (что по сути одно и тоже) до Тевтоно-Ливонцев, имели свою скрытую ритуальную мистику. В подвалах орденских замков, посвященные в масонскую тайну, рыцари предавались гнусному содомскому греху и приносили кровавые жертвы рогатому чучелу - Бафомету. Потому, наверно, и шлемы крестоносцев так часто украшались рогами. Кровь, пытки, мучения людей, покорённых ливонцами, подтверждали диавольскую сущность ордена в глазах местного населения, ненавидевшего псов-рыцарей.

Меж тем на Западе росло число желающих принять участие в новом крестовом походе.

Новгород, Псков, Изборск крайне нуждались в могучем полководце, способном оборонить их вольные земли. Но именно тогда новгородцами правил не доблестный князь, а малолетний отрок (сын Всеволода Большое Гнездо). Мстислав Удалой воспользовался старостью великого князя и, сместив его сына-мальчишку, занял Новгородский стол. Мудрый Всеволод спорить не стал. Отрока ему вернули, а Мстислава новгородцы приняли с большой охотой. Они помнили его отца Мстислава Храброго и ждали того же от Удалого сына. Мстислав оправдал их надежды. Ополчившись на немцев, он в 1212 году с дружиною прошёлся по чудской земле, дабы там помнили впредь, кому следует платить дань. После этого Удалой князь опять вернулся на Юг, где его ждала роковая встреча с ратью Чингиз-Хана на реке Калке. Ливонцы долго не смели тревожить набегами русские рубежи. Однако, как только грянула Батыева гроза, крестоносцы на северо-западе засуетились, и отряды рыцарей шведских, а затем немецких, двинулись на Новгород и Псков.

Батый, разорив большую часть Руси, обосновался на Волге в своей столице Сарае. Здесь кочевала его Золотая Орда, и князья Русские теперь обязаны были просить ханской милости. Положение князей сделалось тяжким и безотрадным. «Покорностью диким завоевателям, - пишет М.В.Толстой, - определялась не только участь самих князей, но и участь народа: по судьбам Вышнего, это было для князей уроком... И когда для спокойствия Христианской земли своей князья жертвовали своим самолюбием, имуществом, здоровьем и самою жизнью - это была жертва чистая, высокая, Христианская».

Прежде всех унижению подвергся великий князь Ярослав Всеволодович. «Он должен был отправиться в Золотую Орду, а одного из сыновей своих послал в Татарию, к великому хану монголов Октаю. Батый принял Ярослава с уважением и назвал "главою всех русских князей", отдав ему Киев. Поступок великого князя служил примером для князей удельных: они так же били челом надменному татарину, чтобы мирно господствовать в областях своих».

Что сказать на это? Не хотели подчиняться Русскому Самодержцу, пошли кланяться иноземному! Время течёт в будущее, но уроки истории вечно повторяются. Боже, спаси Россию!

Разрушая храмы и убивая священников во время набегов, татары не воздвигали языческих гонений на Христиан. Чингиз-Хан заповедал своим потомкам почитать всех богов без разбору у всех завоёванных монголами народов. Однако князей русских, приезжавших в Орду, они заставляли участвовать в языческих обрядах под страхом истязаний и казней. Верные Православию русичи предпочитали смерть, но басурманским идолам не поклонялись. Так в 1246г. в ставке Батыя были замучены святой князь Михаил Черниговский и его боярин Феодор. Устрашённые их несгибаемым мужеством татары поколебались. И когда будучи в Орде Великий князь Александр Невский так же смело отказался от «прохождения через огонь», то Батый уже не посмел истязать его, ибо понял что этим ничего не добъётся. А Даниилу Галицкому в 1250г. татары даже не предлагали участвовать в их обрядах.

Гнёт ханов в духовном плане был терпимым. Зато псы-рыцари лютовали как раз в отношении веры. В завоёванных ими землях немцы проводили насильственное окатоличивание покорённых, а непокорных латинскому Риму сжигали на кострах. Потому и сберёг Господь Северо-Западную Русь от татар, что сильный Новгород с Псковом, Изборском и другими укреплениями служили здесь защитой славянства и Православия от католиков. И когда шведы с немцами собрались воспользоваться общерусской бедой, на пути крестоносцев восстал небывалый чудо-воин, Святой Благоверный князь Александр Ярославич. За победу над шведами на реке Неве избранник Божий получил звание Невского, а спустя два лета, весной 1242 года, Александр Невский на льду Чудского озера разбил войско псов-рыцарей. Оба раза побеждённые враги бежали с поля боя, и оба раза были потоплены: шведы в Балтийском море на кораблях, во время шторма; немцы под проломившемся озерным льдом. Так дважды совершился суд Божий над еретиками, посягнувшими на Православную Русь. Впрочем, тонули крестоносцы не только в этих двух битвах. Ещё раньше, в 1234 году под Юрьевым (Тарту) Русские полки из Переяславля, Новгорода и Пскова опрокинули войско ливонцев на лёд реки Эмайыги, и он треснул. Рыцари с конями провалились в воду. Тогда дружины наши вёл ещё Ярослав Всеволодович, а юный Александр, которому в ту пору исполнилось четырнадцать лет, помогал отцу, как участник сражения.

Об Александре Невском, Святом богатыре и легендарном полководце, написано множество самых разных книг. Его имя чтут по всей России. В Православных Церквах на дни памяти Святого Благоверного Александра читается его житие. Став после отца великим князем Владимирским, Александр Невский прославился мудрым правлением. Зная, как важен был для страны, разорённой татарами, пусть унизительный, но всё-таки мир, Александр Ярославич вёл мудрую политику в отношениях с Золотой Ордой. Не раз он ездил в ставку Батыя, где мужеством своим снискал уважение спесивого хана. В 1263 году, по пути из Татарии, Благоверный князь занемог и, приняв схиму с монашеским именем Алексий, почил в Бозе 14 ноября на 45-ом году жизни.

«Закатилось солнце земли Русской!» - воскликнул тогда митрополит Кирилл Владимирский, а народ, встречавший останки святого Александра у городка Боголюбова, в один голос ответствовал: "Погибаем!". По словам летописца, «земля стонала от вопля и рыданий». Никто не ведал, кому предстояло подхватить щит и победоносный меч Александра Невского. Да и мог ли кто стать таким же любимым в народе князем, как доблестный Ярославич? Впрочем, ответ на этот вопрос нашёлся скоро. И новый князь-воин, пусть не великий и не столь известный на всю страну, но также Святой Благоверный, могучий, мужественный и необычайно любимый своими подданными - псковичами, стал на пути крестоносцев уже в 1266 году. До последнего лета XIII века князь Довмонт-Тимофей громил немцев и литву на подступах к городу Пресвятой Троицы.

По преданию, на месте будущего Плесковского Крома (Псковского Кремля) Блаженная княгиня Ольга созерцала видение трех светоносных лучей, падавших с неба на место, где ныне высится над рекою Великою Троицкий Собор, и водрузила там крест. С того времени псковичи ведут историю родного града. Когда ливонские полки захватили Изборск и Псков при помощи изменника боярина Твердислава (Твердилы), Александр Невский пришёл им на помощь и разгромил крестоносцев на льду Чудского озера. Пятьсот рыцарей, не считая тысяч ландскнехтов, нашли смерть в Ледовом побоище. Войдя победителем в город Святой Ольги, князь Александр привёл с собою в узах пленных немцев, а псковичам при этом завещал: «Если кто из позднейших моих потомков прибежит к вам в печали, или просто придёт пожить к вам, и вы не примете и не почтёте его как князя, то назовётесь вторыми жидами».

Ливонский орден после разгрома долго не мог оправиться. Псы-рыцари не смели соваться на Русь более двадцати лет. Псковичи же, благоговейно чтя память Александра Невского, действительно, исполнили его завет. Спустя полвека они приняли на жительство его сына - престарелого, больного изгнанника - князя Дмитрия Александровича. Но ещё раньше они поставили над собою Довмонта Благочестивого, который вскоре женился на дочери великого князя Димитрия - Марии, внучке Святого Александра. Так вот, сей Довмонт (в крещении - Тимофей), как уже говорилось, стал самым любимым князем земли Псковской. Таким любимым для граждан, каким не был, пожалуй, ни один из русских правителей. Тридцать лет и три года Довмонт-Тимофей правил в Пскове счастливо и во всём согласно с народом. И тридцать три года Довмонтов Меч (поныне хранимый как символ города) приводил в трепет заносчивых и алчных западных соседей.

В приснопамятный 1263 год, когда занемог и скончался Великий Александр Ярославич, в граничившей с Псковом и Новгородом Литве произошли трагические события, достойные упоминания.

В то время Литвою правил великий князь, а затем первый кунигас (король) Литовский - Миндовг (Миндаугас), женатый вторым браком на дочери Нальшанского князя Гердения (Гердяниса). Мужем её сестры - стало быть, свояком Миндовгу - приходился также князь из Нальши - Даумантас (Домант, или Довмонт) - тот самый, о котором наш рассказ. Это - версия летописная. Но история языческой Литвы на самом деле очень темна. По "Житию" XIV века Святой Довмонт Псковский был одним из сыновей Миндовга. Старший из них Войшелк (Вайшвилкс), оставив отца-язычника, принял крещение и удалился в православный монастырь. Если следовать основной (летописной) версии, то с уходом Войшелка (единственного взрослого сына) Миндовгу оставалось надеяться лишь на двух наследников от второго брака (оба были ещё младенцы). И всё в этом случае обошлось бы благополучно, не влюбись престарелый король в сестру своей супруги. После смерти законной королевы (возможно, не случайной) Миндовг, отправив Довмонта в военный поход, жене его передал: «Сестра твоя, умирая, велела мне взять тебя в жёны». И та, согласно летописи, ответила: «Хорошо. Пусть чужая детей не обижает». Забыв о женской чести, изменница (имя её осталось неизвестным) сделалась беззаконной королевой Литвы - но ненадолго. Узнав о постигшем его нечестии, Довмонт, оставив войско, помчался к замку Миндовга. О том, что случилось дальше, летопись сообщает кратко. Первый и последний король Литовский был убит вместе с сыновьями. Затем начались жуткие усобицы между его вассалами. Благородный Довмонт в распрях не участвовал. Даже если он не был сыном Миндовга и действительно совершил языческую месть, как опозоренный муж, то всё равно дальнейшая борьба за власть шла без него. В конце концов, Войшелк, оставив монастырь, надел кольчугу и, как единственный (или старший) наследник трона, принялся громить своих соперников. Более других он ополчился на Довмонта, что не противоречит ни одной из версий. Преследуемые Войшелком триста семейств нальшанской знати покинули пределы Литвы.

О том, куда бежать, Довмонт навряд ли раздумывал. По матери он был Русским. В православном Месяцеслове (16 октября) значится: «Святая Благоверная княжна Евпраксия Псковская, в миру Евфросинья, дочь Полоцкого князя Рогволда Борисовича и тётка Святого Благоверного князя Довмонта-Тимофея». Стало быть сестра её, мать Довмонта, также русская княжна, была выдана замуж за князя-литовца. От матери (жёнам князей-язычников, согласно законам того времени, позволялось исповедовать Христианство), юный Даумантас наверняка знал и русский язык и, скорее всего, имел представление о сути Православной веры. Однако, будучи князем Литовским по отцу, он до прихода на Русь оставался язычником, во всяком случае, внешне.

Осенью 1265 года беглецы добрались до Пскова, где были радушно встречены. Видимо, Довмонта там хорошо знали. Иначе трудно объяснить тот факт, что жители вольного города, избиравшие себе князей по договору (на каждый год отдельно), так легко согласились принять в гости триста семей иноземцев, иноверцев, да еще из страны, с которой так часто враждовали. Впрочем, прибывшие литовцы не были спесивы. Оказавшись в новой среде, они легко становились Христианами, охотно крестились, перенимали русские обычаи. Крестился и князь Довмонт. «Когда Бог, - замечает летописец, - восхотел избрать людей новых и вдохнул в них благодать Святого Духа, то Домант как бы проснулся от глубокого сна, отвратился от идольского служения и пожелал принять Святое Крещение. Тогда обрадовались псковичи и Домант торжественно крещен был в Троицком храме с переименованием языческого имени в Тимофея». И более того, новокрещённый князь сделался Христианином истинным. Уже на первых порах обнаружилось его особенное усердие к новой вере. Чудо Божие произвело на свет ревностного подвижника благочестия, благодетеля Церкви и чудесного заступника северо-западной Руси. В том же 1266 году в Пскове строится храм в честь Святого Тимофея Газского (небесного покровителя князя), а горожане, знавшие боевую доблесть Довмонта (воина, славного еще в Литве), предложили ему остаться у них навсегда и занять княжеский стол после отслужившего свой срок Святослава Ярославича (племянника Александра Невского).

Время было неспокойное. Не только внутренние раздоры и мятежи волновали жителей Пскова, но особенно тяготили отношения внешние. Великий Новгород ещё не примирился окончательно с независимым существованием своего вчерашнего вассала; недоволен псковичами был и великий князь Ярослав Ярославич. А о соседях (чуди, литве, немцах) нечего и говорить. В любой день возможно было ожидать их набега.

Там, в Литве, откуда ушёл только что призванный псковичами Довмонт, оставались его злейшие враги. Первым из них был князь Гердянис (Гердень). Не без его происков совершилась, видимо, измена Довмонтовой жены (если верить летописи), не без его стараний Войшелк люто преследовал самого Довмонта и убил множество его друзей. Мстить Герденю было за что. К тому же псковичи ждали от нового князя завоевательного похода. Это полагалось, как своего рода испытание на верность городу. А на мече Довмонтовом была выбита надпись: "Чести своей никому не отдам".

Когда с небольшой дружиной, всего в 290 витязей, Довмонт-Тимофей появился во владениях Герденя, отнятых некогда литовцами у князей Полоцких, хозяина в княжестве не оказалось. Псковская дружина захватила много добычи и пленных, и уже возвращалась домой, но тут, у переправы через Двину, их настигло войско литовцев из 800 человек. Битва предстояла неравная. В Пскове дружинников ожидали с богатой добычей. Чести своей Довмонт отдать не мог. Оставалось одно - обратиться с молитвой к Богу и проявить неслыханное доселе мужество. «Братья мужи-псковичи, - воскликнул храбрый князь, - кто стар - тот отец мне, а кто млад - тот брат. Слышал я о мужестве вашем во всех странах... Выступим же за Святую Троицу и во имя Отечества!» После этого, отправив домой двести человек с добычей, Довмонт всего с девяноста храбрецами встретил почти десятикратно превосходящий их отряд литовцев. Это было 18 июля 1266 года. И пало в том бою 600 врагов, князь Готорт, несколько воевод литовских. Однако сам Гердень в тот день сумел ускользнуть и спастись бегством. Довмонт же, не потеряв почти никого из горстки своих соратников, с небывалою чудо-победой и множеством трофеев возвратился в Псков, где ликующий народ славил Бога и своих героев.

Через год, в лето 1267-ое, псковичи снова ходили в Литву. На этот раз Гердень был убит, а часть Нальшанской земли (видимо, вместе с Полоцком) отошла под руку Довмонта-Тимофея. Победа досталась тогда дружине псковской не без помощи новгородцев. Князь Дмитрий (сын Александра Невского и будущий Довмонтов тесть) послал в поход новгородского посадника Елевферия Сбыславича. И, как говорит летописец, «ходиша новгородцы с Елеуферием много их повоеваша Сбыславицем и с Домонтом, с плесковичи, на литву, и, и приидоша все здравии».

В начале 1268 года Новгородское вече обратилось к Дмитрию Александровичу за помощью от набегов датчан, захвативших Эстонию и обосновавшихся в Ревеле (Таллинне) и Раковоре (Усть-Нарве). Везенберг, замок крупнейшего датского феодала Дитриха фон Кивеля, являлся одним из опорных пунктов Ливонского ордена в борьбе против Новгородских и Псковских земель. Между тем, когда совет князей в Новгороде постановил: разорить разбойничье гнездо в Раковоре (так Русские называли Везенберг), послы немецкие из Риги и Дерпта от имени магистра и рыцарей ордена принесли присягу: ничем не помогать новгородским противникам. Летопись гласит: «Прислаша немцы послы свои... с лестью глаголюще: "Нам с вами мир, перемогайтесь с колыванцы и с раковорци, а мы к ним не приставаем, а крест целуем. И целоваше послы крест, а тамо ездив Лазарь Моисеевич водив всех ко кресту..."». Клятвы рыцарей, конечно же, оказались бессовестной ложью.

Месяца января 23-го, 1268 года, тридцатитысячное Русское войско двинулось к Раковору; 18 февраля у реки Кеголы (Киюлы) дорогу им внезапно преградило войско немецких рыцарей. Крестоносцев возглавляли Ландмейстер ливонского ордена Отто фон Литенберг, епископ Дерптский Александр, рыцари из Феллина, Леаля, Вейсенштейна. Построены они были, как всегда - «железной свиньей». В центре "свиньи" тупым рылом вперед выступали рыцари и ландскнехты ливонские; справа - датчане, слева - ополчение чуди (эстонцев). Русские полки возглавлял князь Переяславский Дмитрий Александрович с двоюродными братьями, сыновьями великого князя Ярослава Ярославича: Святославом, бывшим в Пскове до Довмонта, и Михаилом Тверским. С ними шли: служивший тогда в Новгороде князь Юрий Андреевич Суздальский (племянник великого князя), князья Константин Ростиславич Смоленский и Ярополк, новгородский посадник Михаил Федоров со своим тысяцким и Псковская дружина во главе с Довмонтом-Тимофеем.

Новгородцы, сообщает летопись, «сташа в лице железному полку противу великой свиньи». А «по правой руце», против ополчения, построилась Довмонтова рать.

Центр Русских войск выдержал удар "железной свиньи", хотя и понес огромные потери. Погибли посадник и тысяцкий новгородские. Второй немецкий отряд незаметно зашёл в тыл и ударил по новгородскому обозу. Князь Юрий Андреевич малодушно отступил с поля боя, и, казалось, успех стал сопутствовать неприятелю. Только не дрогнул отважный Довмонт. После четырёх часов ожесточенного сопротивления его отряд перешёл в наступление, опрокинул врага и потом гнал рыцарей семь вёрст до самого Раковора. Даже немцы признали Довмонта героем Раковорской битвы.

Поражение крестоносцев было полным, они беспорядочно отступали по всему фронту. Но Русские победили их слишком дорогой ценой. Постояв три дня на вражеских трупах, князья, как говорит летопись, «отидоша во свою землю, и привезоша братию свою избиенных». Лишь Довмонт Псковский со своей неутомимой и бесконечно преданной ему дружиной, согласно летописи, « прошед со псковичи горы непроходимы, и вируян [эстонцев датских] плени и до моря, повоева и Поморье [весь южный берег Балтики], и возвратися исполнив землю свою множеством полона. Князь же Дмитрий Александрович, виде блаженного Доманта мужества и храбрость, вдаст за него дочь свою княжну Марию».

Женившись на внучке Александра Невского, Довмонт-Тимофей окончательно породнился со своим великим предшественником. Хотя это вовсе не означало его признания со стороны родного дяди Довмонтовой невесты, бывшего тогда великим князем. Ярослав Ярославич был крайне недоволен тем, что граждане Пскова избрали себе князя без его согласия. После отставленного ими Святослава (Ярославова сына), великий князь пытался навязать псковичам некоего Айгюста, судя по имени, тоже литовца, несмотря на прежний договор - не брать князя из литовской руки. Псков в 1266 году не подчинился великому князю, и Ярослав собирался пойти на них войной. Однако в дело вмешались новгородцы. Они, как гласит летопись, «возбраниша ему, глалюще: "оле княже, тебе с нами уведовшеся, тоже ехати в Плесков; князь же отсла полки назад"». Не поддержанный новгородцами, Ярослав Ярославич уехал во Владимир, а ликующие жители Пскова спешили излить признательность своему любимцу. Они боготворили Довмонта, ибо нашли в нём долгожданного защитника, который «не напрасно носит меч, а на казнь злым и в поддержку добрым». Кроме того, что Довмонт-Тимофей неслыханно дерзко и беззаветно храбро сражался за интересы Пскова и Новгорода, что творил суд справедливо, со страхом Божиим и благодетельствовал бедным, он стал ещё и образцом кроткого христианского благочестия. Примером истинно православной жизни служило его счастливое супружество с добродетельной Марией. Воздвигнутые в Пскове храмы, новая крепостная стена, окружившая так называемый Довмонтов город, множество деловых построек снискали любимому князю славу благоустроителя. Одним словом, любовь народа к правителю была взаимной и преизобильной. Длилась она 33 года и протекала по большей части мирно. Когда же враги дерзали покушаться на этот мир, Довмонотв меч поражал их с неумолимой силой.

Спустя два месяца после Раковорской битвы, в апреле 1268 года, тысячный отряд ливонских крестоносцев снова вторгся в Псковские пределы. В день памяти Святого Георгия Победоносца Довмонт разбил псов-рыцарей почти на том же месте, где в 1234 году громил их четырнадцатилетний Александр Невский с отцом своим Ярославом. Возвратившись домой, боголюбивый князь построил в Пскове церковь Святого Георгия.

Ливонский Орден не извлёк из этого уроков. В июне 1272 года к стенам Псковского Крома на ладьях подошло огромное войско: 180 рыцарей, 18000 ополченцев, 9000 корабельщиков. Немцы сожгли Изборск и осадили Псков. Новгородский полк вышел на помощь осаждённым. Однако Довмонт не стал дожидаться подкрепления. Выйдя за стены, он с небольшой дружиной в кровопролитном бою изрубил вражескую рать.

Как могло произойти такое чудо? Летописец повествует: «Слышав же Довмонт ополчающиеся люди без ума, во множестве силы, без Бога [т.е. услышав о немцах], и вниде в церковь Святые Троица и, положив меч свой перед олтарем Господним, пад, моляся много со слезами, сице глаголя: "Господи Боже сил, мы людие Твои и овца пажити Твоея, имя Твое призываем, призри на кроткия и смиренны свыше"». После этой горячей молитвы князя игумен Исидор, в окружении иерейского чина, взял с престола Троицкого Храма положенный туда Довмонтов меч и препоясал им героя. Получив благословение на подвиг, Довмонт «во множестве ярости мужества своего, не дождав полков новгородских, с малою дружиною с мужи псковичи выехав, Божиею помощью изби полки их, самого же местера [магистра ордена] раниша по лицу. Они же трупия своя многи учаны наклаше, везоша в землю свою, а останок их устремишася на берег месяца июния в 8 день, на память Святого мученика Феодора Стратилата». И конечно же, в честь этого Святого, в память чудесной победы Довмонт построил в Псковском Кремле свой третий по счету храм.

Мир, заключенный с немцами после этого, оказался долгим (почти 30 лет) и это были самые созидательные, счастливые годы правления в Пскове любимого князя. Супруга Мария, внучка Святого Александра, подарила Довмонту сына. Наследника нарекли Давидом. А позже (в 1293 году) «князь великий Димитрии Александрович прибеже в Псков, и прияша честно».

С 1276 года Дмитрий Александрович становится великим князем Владимирским. Но в 1283 году его брат Андрей Городецкий получает у Туда-Менгу, хана Золотой Орды, ярлык на великое княжение. Сколько горя принес на Русь этот безумный, властолюбивый потомок Александра Невского, трудно сосчитать. Спасаясь от татар, ведомых вероломным Андреем, князь Дмитрий Александрович бежит из Переяславля в Новгород, оттуда в Копорье, ибо новгородцы отказали ему в приеме. Однако и из Копорья ему приходится удалиться. Довмонт выручил своего тестя: в Ладоге он отбил у новгородцев захваченную ими казну Димитрия, но удержать Копорье им не удалось. Оставленную псковичами крепость новгородцы сравняли с землей. Татары же, словно специально, отдавали великокняжеский ярлык то одному, то другому брату. Сначала они вернули его Димитрию, и он опять возвратился в Переяславль. Потом 1285 году ярлык вновь получил Андрей. Он снова привел татар на Русь, но был разбит. В 1293 году всё повторилось. Татары под водительством Андрея Городецкого прошли Русскую землю огнём и мечём. Димитрий Александрович, уже будучи старым и больным, искал убежища и нашёл его у Довмонта с Марией. Вот когда благодарным псковичам выпало исполнить заповедь Святого Александра Невского, принять с почетом его сродника, прибывшего в беде.

Спустя год, по пути через Тверь в родной Переяславль, князь Дмитрий Александрович мирно скончался. Андрей Городецкий наследовал ему, как старший из оставшихся в живых сыновей Великого Александра. Старший, но к горькому сожалению, не лучший и не сильнейший. Младшего из Александровых потомков - Даниила Московского - Андрей Городецкий одолеть не смог, даже заняв Владимирский престол. При Данииле Александровиче Московское княжество окрепло настолько, что взять его силой было уже невозможно. И более того, Москва, объявшая собою владения Рязани и Переяславль, начала угрожать независимости земель Тверских, да и самих Владимиро-Суздальских. Всё, чего успел добиться, устрашённый усилением Москвы, великий князь Андрей - это чтобы хан Тохта повелел: каждому из Русских князей оставаться при том, чем они владеют в настоящее время. Вскоре, в 1304 году (то есть уже в XIV веке), Андрей Городецкий умер.

В 1299 году (4 марта) большой отряд ливонских крестоносцев снова приблизился к Пскову и осаждал его десять дней. Довмонту-Тимофею было уже за 60 лет, но он не утратил ещё ни мужества, ни физических сил. Командор ордена, расположился на берегу реки Псковы, у церкви Святых Апостолов Петра и Павла. Остальные войска протянулись редкою цепью вдоль крепостных стен города. «Погании немцы, - сообщает летопись, - оступиша град Псков, хотяше его пленити. Боголюбивый же князь Тимофей не стерпе ждати муж своих большея рати и выеха малою дружиною. Помощью Святые Троицы и Святого Петра и Павла на березе удари на них; и бысть сеча зла, якоже николи не бывало у Пскова, и раниша самого комендеря по голове и ливонцев изьмове». То есть опрокинул их на тонкий прибрежный лёд, который тотчас проломился, и рыцари измылись в студёной мартовской воде. Кто не утоп в тяжелых доспехах, тот добрался вплавь и по льду до другого берега, и бежал до самого Изборска. Подошедшая из Новгорода подмога сходу включилась в избиение бегущих немцев. И, как сказано у летописца, «прославися имя князей наших во всех странах, и бысть имя их грозно в ратех... и бысть грозен глас их пред полки, аки труба звенящи».

Через два с половиною месяца, 20 мая, тяжело заболевший Благоверный князь Довмонт преставился. Супруга его Мария постриглась в монахини и в схиме была наречена Марфою. Усердствуя в молитвенных трудах и подвигах, Преподобная Марфа скончалась в 1300 году (8 ноября). Вместе со Святым Благоверным Довмонтом-Тимофеем она удостоилась быть изображённой на чудотворной Мирожской иконе Божией Матери (празднование 24 сентября). В песнопении этого праздника есть слова: «Благоизволися Пречистому образу чудотворныя иконы Твоея, Богородице, написатися зрака подобию нашего в бранех твердого заступника князя Доманта со благочестивою супружецею».

Святые мощи и меч Довмонта-Тимофея поныне хранятся во Пскове. Мощи - в Троицком Соборе Кремля, в одной раке со Святым Благоверным Князем Всеволодом-Гавриилом (строителем сего храма) и Блаженным Николою (Святым юродивым Псковским), а Довмонтов меч (исторический символ города) - в местном музее.

Славою Подвигов Святого Довмонта Псковского венчается трудный, тревожный и скорбный XIII век. Век тяжелейшего поражения Руси, раздробленной на уделы. Век беспримерного героизма Святых Русских богатырей и важнейших побед над врагами Православия. Век, в котором Москва, не успев построиться, успела сгореть, но затем быстро начала расти и укрепляться, объединяя под началом своим грядущую Державу Российскую.

ДОРОГОЮ ЦЕНОЙ

Словно в знак недостойного сидения во Владимире Андрея Городецкого, его великое княжение в конце XIII века сопровождалось многими грозными знамениями. По многим местам прокатились страшные бури с вихрями, засухи, голод и мор. В лето 1298-ое в Твери сгорел княжеский дворец со всей казною и драгоценностями. Сам князь Михаил с молодою супругой едва успели спастись от пламени. На следующий год от пожара в Новгороде обратились в пепел многие улицы и немецкий гостиный двор. В Пскове прошло моровое поветрие, от которого, полагают историки, мог скончаться и Благоверный Святой князь Довмонт-Тимофей. В 1301 году всех ужаснула явившаяся в небе комета небывалой величины и формы.

Андрей Городецкий умер в 1304 году. Но ему, как мы помним, уже не удалось подчинить себе набиравшую силы Москву. Его младший брат святой Даниил Московский (последний сын Александра Невского), с удивительной смелостью разгромив под Рязанью татар и пленив рязанского князя Константина, дал понять и ему (Константину Романовичу) и самому Андрею Городецкому, что не только безнравственно, но и пагубно для Русских князей полагаться на помощь ордынских басурманов. «Таким образом, - замечает Н.М.Карамзин, - россияне начинали ободряться и, пользуясь дремотою ханов, издалека острили мечи свои на конечное сокрушение тиранства».

Святой Благоверный князь Даниил скончался годом раньше своего властолюбивого брата Андрея, однако и без Даниила Москва не утратила приобретенной независимости. А вскоре и сыновья Данииловы взошли на великое княжение. Сначала из Москвы начал править Русью старший брат Юрий (1319-1325 гг.), затем Иоанн Данилович (1328-1340 гг.), прозванный в народе Калитою (денежным мешком) за добродетельную бережливость государя и отеческую щедрость к сирым и убогим. И уже при нём Москва чрезвычайно возвышается над своими соседями.

В последнее лето XIII века, когда в Пскове, разгромив немецких рыцарей, почил Благоверный Святой князь Довмонт, из Киева, спасаясь от засилья татар, ушёл Митрополит всея Руси Максим. С ним вместе во Владимир перешла первосвятительская кафедра, но ненадолго. Его преемник, Святитель и чудотворец Петр, служивший до того в Москве, уже не стал переселяться из родного города. Московский князь Иоанн Калита уговорил нового митрополита остаться в Первопрестольной. И хотя стол великокняжеский лишь готовился утвердиться здесь навсегда, Москва прежде этого успела сделаться духовным центром Святой Руси.

Перед кончиною своей (1326г.) Святитель Петр пророчествовал о грядущем величии Москвы. В Успенском соборе Московского Кремля, специально воздвигнутом Калитою для Богослужений Святого митрополита, князь поместил его нетленные мощи, а преемник Святителя Петра митрополит Феогност уже сам не пожелал расстаться с его чудотворным гробом. Таким образом, Русская Митрополия переместилась в Москву окончательно. А в последующие годы на Руси просияли одновременно два несравненных светильника Православной веры. Один из них (крестник Иоанна Калиты) - Святитель и чудотворец Алексий, митрополит Московский; другой - игумен всея Руси Преподобный Сергий Радонежский. Первый - строитель Церкви и государства, зиждитель храмов, основатель святых монастырей. Второй - смиренный подвижник и печальник земли нашей. Святитель Алексий - воспитатель и опекун будущего победителя татар Благоверного князя Дмитрия Донского. Святой Сергий - наставник этого героя в зрелости, благословивший Дмитрия на победу в Куликовской битве. И оба они усердные молитвенники, предстоятели за Русь у Престола Всевышнего.

За десять лет до начала великого княжения внука Калиты, епископ Владимирский Алексий наследует за Феогностом митрополичью кафедру в Москве. Спустя шесть лет (в 1359 году), по кончине великого князя Иоанна Иоанновича, Митрополит всея Руси Алексий становится опекуном при подрастающем его сыне - Дмитрии Иоанновиче. Он наставляет юношу в вере и добродетели мужества, чтобы через четыре года возвести его на великокняжеский стол. Ради этого Святителю приходится неоднократно бывать в Золотой Орде, вести переговоры с татарскими ханами и творить чудеса, вразумляющие неверных.

Первый раз (в 1357 году) Святитель Алексий был приглашён в Орду ханом Джанибеком, чтобы исцелить его ослепшую жену Тайдулу. Хан был наслышан о молитвенной силе главного Русского попа и писал великому князю: «Да испросит он здравия моей супруге». Просьба хана была исполнена. От свечи, зажжённой у чудотворного гроба Святителя Петра, после молебна в Орде и кропления святой водою, Тайдула действительно прозрела. Джанибек был потрясен и, в порыве признательности, подписал грамоту о свободе русского духовенства от татарских поборов и дани. Возможно, он сделал бы и другие послабления для Руси, изнывавшей под игом татар, но в то же лето Джанибек умер, судя по всему, не без участия своего отпрыска. Свирепый Бердибек, умертвив двенадцать собственных братьев, завладел отцовским троном, а на Русь собрался идти войною. Святителю Алексию опять пришлось отправляться в Орду. С помощью благодарной Тайдулы он сумел укротить злобу молодого хана и, более того, получить подтверждение грамоты, ранее подписанной его родителем.

Сам же Бердибек не смог удержаться на троне долго. После кровавых смут власть в Сарае захватил хан Наврус, который отдал великое княжение Дмитрию Константиновичу Суздальскому. Тот снова перенёс престол во Владимир, но уже в последний раз.

Дмитрий Иванович вырос и возмужал. Воспользовавшись очередной сменой хана, митрополит Алексий с боярами решили вернуть ему титул великого князя, а Москве - звание столицы. Послы Дмитрия отправились в Сарай и добыли у нового хана Амурата великокняжеский ярлык. Только военной помощи Амурат им не дал (он сам едва держался на троне, преследуемый Мамаем). Да москвичи и не нуждались в ней. Их ополчение с дружиною были так сильны, что князь Суздальский без спора согласился уступить первенство Дмитрию Ивановичу. С этого момента (1363 год) ведется отсчет истории Руси - уже как Московского государства. Третий Рим вступает в пору последовательного овладения великой Империей. Москва становится центром притяжения всех Русских сил, стремящихся к сплочению Отечества.

Без духовного единения никакое другое сплочение людей невозможно, и всякий кристалл, как известно, растет от центра кристаллизации. Таким духовным центром на Руси в XIV веке стала обитель Святой Живоначальной Троицы, основанная блаженным подвижником и пустынножителем, Преподобным Сергием Радонежским. Долгое время он провел в уединённой келье, срубленной им самим среди дремучего подмосковного леса. Истощая тело постом, Святой Сергий укреплял дух и побеждал молитвою все дьявольские искушения. Позже к нему, уже чудотворцу, игумену Троицкой обители, стали стекаться ученики - монахи, крестьяне, бояре, князья. Сам Святитель Алексий, Митрополит Московский прочил Преподобного Сергия себе в преемники. Однако, несмотря на все уговоры, Радонежский подвижник отказался от великой чести. Духом Святым ему было открыто: предстоять за Русь в скромном чине. Не властью митрополита, но смиренною молитвой он поднимал дух народа, а воинство Русское вёл к победе.

Пример Преподобного Сергия породил массовое стремление людей к благочестию и обратил в веру множество заблудших грешников. Для тех же, кто искал духовной уединённой жизни, Святитель Алексий построил и освятил немало известных ныне монастырей.

Так, в 1361 году он основал в Москве женский Алексеевский монастырь; в следующее лето - Спасо-Андрониевский (на реке Яузе) и Владычный монастырь, в трёх верстах от будущего города Серпухова. Ещё раньше, пробыв с 1358 по 1360 год в Киеве, Митрополит Алексий восстановил там многие древние святыни, разорённые татарами. В 1365 году Святителем восстановлены два древних монастыря - Благовещенский, в Нижнем Новгороде, и Константино-Еленский, во Владимире. В том же году, в самом Московском Кремле, им основана обитель в честь чуда Архангела Михаила, свершившегося при исцелении ослепшей ханши Тайдулы. И там же, в Архангельском храме, по завершении земного пути, были погребены нетленные мощи Святителя, согласно его завещанию. В год кончины Святого митрополита Алексия князем Дмитрием была одержана важнейшая победа на реке Воже, предвосхитившая скорый разгром Орды. Так молитвами Святителей Петра и Алексия Московских, Преподобного Сергия Радонежского с братией и всех Святых, в земле Российской просиявших, в XIV веке было положено начало избавления от татарского ига и возрождения единой Русской Державы. Кульминацией сего стала победа в неслыханно кровопролитном Мамаевом побоище в 1380 году.

Теперь, чтобы сориентироваться в бурном море дальнейших событий, нам необходимо вспомнить, что сплочение Русских земель вокруг Москвы проходило отнюдь не гладко, и междоусобия князей продолжались ещё долго. Причем столкновения шли в основном уже не между удельными князьями, а между тремя великими княжествами, ибо татары, ради пущего раздробления Руси, ярлыков великокняжеских не жалели. Мало того, что, кроме Дмитрия Ивановича Московского, ярлык "великого" имели князья Олег Иванович Рязанский и Михаил Александрович Тверской, так ещё великое княжество Литовское, во главе с Ольгердом (Альгирдасом) Гедеминовичем, занимало в то время почти всю Малую и Белую Русь (Киев, Чернигов, Полоцк, Подолье, Волынь).

Польские историки сообщают о большой дружбе Литвинов с Русскими. В XIII веке половина жителей Литвы изъяснялась по-русски. Все грамоты образованных литовцев составлялись на русском, ибо на своём языке они не писали (не было письменности). И конечно, многие Гедеминовичи и Ольгердовичи, породнившись с Рюриковичами, принимали Православие. Их династические отношения были весьма тесными. Достаточно сказать, что знаменитый герой Куликовской битвы князь Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский был сыном Литовского князя Кориата - Михаила Гедеминовича, а женат он был на родной сестре Дмитрия Донского Анне. Дмитрий Брянский и его братья Ольгердовичи смело бились с Мамаем на стороне Москвы. Зато "великий" князь Михаил Тверской в своих претензиях на Владимирский стол непрестанно обращался к помощи самого Ольгерда, который приходился ему зятем. Восставая на Дмитрия Ивановича Михаил не раз бывал бит московской дружиной. За это в отместку Ольгерд приступал к Москве, но всегда неудачно. Так было в лето 1368-ое и в 1370-ое, в которое Ольгерд простоял под Москвою 10 дней. Тогда литовцев устрашили пришедшие на подмогу Дмитрию его двоюродный брат Владимир Андреевич Храбрый (также внук Калиты и герой Куликовской битвы) и братья рязанцы: "великий" князь Олег Иванович с Владимиром Пронским. Летописец сообщает: «То же слышав Ольгерд и убояся и начат мира просити и восхоче дати дщерь свою за князя Володимера Андреевича, еже и бысть». Так и Владимир Храбрый (второе лицо в Московском княжестве после Дмитрия) сделался зятем Ольгерда. Ещё в 1363 году Владимир Андреевич возглавлял поход москвичей на Галич Мерский и присоединил его к Московскому княжеству. В 1365 году он заложил город Серпухов и с тех пор именовался князем Серпуховским. На Куликовом поле он, командуя засадным полком, вместе с Боброком-Волынским внезапным ударом в татарский фланг обратил басурманов в бегство, что и решило исход сражения.

Первой ласточкой успеха в борьбе Русских с татарами можно считать отмщение хану Тагаю за его набег на Рязань в 1365 году. В то время, как Владимир Храбрый закладывал город Серпухов, а Святитель Алексий - Храм Архангела Михаила в Москве, Тагай «прииде ратью Татарскою на Рязанскую землю и пожже град Переяславль. Князь же великий Олег Рязанский с своею братью с Володимером Пронским и Титом Козельским, собрав силу свою, и иде вслед его, и постиже его на месте, нарицаемом под Шишевским лесом, на Воине, и бысть им бой, брань зело люта и сеча зла, и поможе Бог великому князю Олегу, и братии его Пронскому и Козельскому, а Тагаи в мале дружине едва убежал».

После того, как в 1370 году рязанцы помогли Москве защититься от Ольгерда, они на следующий год сами пошли войною на Димитрия. Тот поручил усмирить рязанцев воеводе Боброку-Волынскому. После чего великие князья вновь поладили, и в мирном договоре с Ольгердом (третий раз неудачно ходившем на Москву) они обозначены уже состоящими в любви с Димитрием Ивановичем. Этот мир они заключили в 1373 году. И тогда же состоялся новый набег на Рязань. Димитрий Иванович и Владимир Храбрый поспешили на выручку князю Олегу. Хотя их помощь ограничилась лишь стоянием на левом берегу Оки, это не позволило татарам развить успех нападения. Хан Мамай отступил. С того времени Русские князья всё больше начали сознавать пагубность разъединения и необходимость общих усилий в борьбе с врагом. Молитвы Святых были услышаны на небесах.

С 1374 на 1375 год в Переяславле Залесском состоялись два съезда, на которых более двадцати князей осудили раскольничью позицию Михаила Тверского. В июле того же года князья совершили совместный поход на Тверь. В результате осады города, 3 сентября Михаил Александрович сдался и отказался от дальнейших притязаний на великое княжение. С Олегом Рязанским дело обстояло сложнее. Он сторонился тесного общения, старался отстаивать независимость любой ценой и от своих действий страдал сам. Так, после взятия нижегородцами (совместно с воеводой Боброком-Волынским) крепости Волжских булгар и покорения этих союзников Мамая (1377 год), татары, мстя Русским, разбили их войско на реке Пьяне, а на обратной дороге захватили и разграбили Рязань. Раненный Олег едва спасся, но остался по-прежнему в стороне от общего дела, хотя время объединения Руси уже приближалось.

12 февраля 1378 года отошел ко Господу Святитель Московский Алексий, а уже в августе, по его молитвам, пришла первая долгожданная победа над татарами. Пьянская неудача не могла изменить хода событий. Русь, во главе с княжеством Московским, уже твердо стояла на своих ногах. И на реке Воже, близ Переяславля Рязанского, произошла битва, в которой Орда потерпела сокрушительное поражение.

Когда к Мамаю прибежали остатки разгромленного войска (орды Бегича), он, согласно летописи, «разгневался зело и взъярился злобою»; собрал новую рать и осенью напал на Рязань. Месть ордынцев на сей раз была адресная. Полки Даниила Пронского участвовали в Вожском сражении на стороне Москвы, а князь Олег своевременно сообщил Димитрию о продвижении Бегича.

Возможно, после этого очередного взятия Рязани, Олег и склонился к союзу с Мамаем. Кто знает? Летописцы, историки Куликовской битвы клеймят его как изменника и предателя. Но может быть, он вёл более тонкую игру? Например, Л.Н.Гумилев считает Олега скрытым участником Донского сражения. По его мнению, «немаловажным для победы [Русских на Куликовом поле] оказалось отсутствие в битве восьмидесятитысячного литовского войска. Ягайло опоздал к битве всего на один дневной переход. И это было не случайно. Оказывается, Олег Рязанский, которого обвиняли в измене и предательстве, с пятитысячным отрядом сумел, искусно маневрируя, задержать литовцев», которые шли на подмогу татарам.

Было ли так на самом деле, сказать трудно. Но факт, что не подоспевший к сражению Литовский князь Ягайло, наследник Ольгерда (умершего в 1377 году), узнав о поражении Мамая, стремительно бежал в свои пределы. Почему Ягайло так долго шёл и опоздал более чем на неделю к сроку, назначенному Мамаем, неизвестно.

Чтобы хоть как-то прояснить этот немаловажный вопрос, стоит вновь обратиться к летописи. В лето 1379-ое дружины воевод Московских ходили в Литовские земли. Тогда же на службу к великому князю Дмитрию перешёл его тезка Дмитрий Ольгердович Брянский, получивший в кормление Переяславль. Затем, уже зимой 1380 года, «князь великий Дмитрей Иванович, собрав многы и посла с ними брата своего князя Володемера Андреевичя да князя Дмитрия Михайловича Волынского и иные воеводы и велможи и бояры многы... отпусти их ратью на Литовские города и волости воевати».

Большинство западно-русских городов, завоёванных прежде Литвою, без боя перешли тогда под руку Москвы. Ягайло был крайне раздражён. И вскоре Орда при поддержке Литвы начала готовить большой карательный поход на Русь.

Следует заметить, что к тому времени сама Золотая Орда, раздробленная усобицами ханов, целиком Мамаю не подчинялась. На юге, поддерживаемый Тамерланом, правил хан Тохтамыш. Русь же была на подъёме сил, стремящихся объединиться. Мамай, понимая это, спешил нанести Москве решительный удар, тем более, что после Вожской победы Русь Московская татарам дани уже не платила. Поход ордынцев готовился не как обычный грабительский набег. Его главной целью было - сломать хребет Великому Русскому Княжеству.

Первого сентября 1380 года Мамай планировал соединиться на Оке с восьмидесятитысячным литовским войском. Летопись сообщает, что Мамай стоял в поле за Доном, «ждуща к себе Ягайла на помощь». Очевидно, договор о совместном нападении на Москву был заключен между ними заранее. То, что еще 8 сентября (в день битвы) орда находилась к югу от Дона, свидетельствует об ожидании татарами прибытия союзников и об отсутствии у них сведений о местонахождении литовских полков. Возможно, Ягайло сам не спешил соединиться с Мамаем. Он, без сомнения, пытался использовать создавшуюся ситуацию для укрепления своего влияния в западно-русских землях, но, имея в составе войска преимущественно славян, Ягайло навряд ли был так уверен в их преданности татарам. Похоже, он просто выжидал.

Из-за того, что Олег Рязанский не участвовал в битве, Димитрий Донской был на него разгневан. Между князьями произошла серьёзная размолвка. Летописцы в один голос называют Олега изменником, чинившим вред московскому войску даже после поражения татар. При этом они же сообщают, что через семь лет после Куликовской победы, «великии Дмитреи Иванович отда дщерь свою княжну Софью на Рязань за князя Феодора Олговича». И сделавшись сватами, отцы-князья снова стали союзниками.

Современный историк Александр Андреев полагает, «что вряд ли Мамай пошёл бы на немедленное сражение, если бы литовские войска находились так близко от поля битвы, как об этом говорится в "Летописной повести"... Основную массу войска Ягайла составляли рати, выставленные Полоцкой и Витебской землями, войска, приведённые Ольгердовичами, сидевшими на княжениях в Киевщине и Черниговщине, и войска Гедиминовичей, сидевших на Волыни». Чисто литовские полки из Жемайтии, Аукшайтии и Подляшья не участвовали в походе Ягайлы. Их не отдал ему старший из князей литовских Кейстут Гедиминович (Ягайлов дядя). И поскольку славян в составе литовского войска мало устраивала перспектива биться с братьями по крови ради поганых, то Мамай, по всей вероятности, и не мог дождаться своевременной помощи от Литвы.

В Москве же к предстоящему сражению готовились иначе. Прежде, чем выступить в поход, великий князь Дмитрий отправился в монастырь Животворящей Пресвятой Троицы, в обитель Игумена земли Русской Преподобного Сергия Радонежского, дабы испросить у Святого Отца благословение на ратный подвиг. Имея веру к Преподобному и почитая его пророком Божиим, благоверный князь прямо спросил у Сергия: идти ли ему на татар войною?

Радонежский подвижник отвечал: «Подобает тебе заботится о стаде, порученном Богом». По окончании Божественной Литургии старец пригласил Димитрия Ивановича вкусить пищи в его обители: «Обед сей, великий князь, будет тебе в пользу. Господь Бог тебе помощник; ещё не пристало тебе самому носить венец победы, но многим - весьма многим сподвижникам твоим - готовы венцы страдальцев». Окропив после трапезы всех присутствующих святою водой, Преподобный Сергий сказал князю: «Врага ожидает конечная погибель, а тебя милость, помощь от Бога и слава». Затем, осенив всех честным крестом, он добавил одному Димитрию: «Иди, господин, небоязненно: Господь поможет тебе против безбожных: победишь врагов своих».

После того Святой Сергий призвал двух иноков своей обители, в недавнем прошлом бояр, искусных в ратном деле - Александра Пересвета и Андрея Ослябю. Этих опытных воинов просил у него князь Димитрий. На сих иноков игумен возложил монашескую схиму и напутствовал словами: «Вот чада, оружие непобедимое, да будет оно вам вместо шеломов и щитов бранных».

Сбор ратников начался в окрестностях города Коломны, на границе с Рязанским княжеством, а во второй половине августа объединённые силы Русских тремя колоннами выступили в поход на Дон.

Узнав, что Мамай, ожидая литовцев, движется западным путем, Московские полки направились к Серпухову, переправились через Оку и подошли к верховьям Дона при впадении в него реки Непрядвы. Шестого сентября они перешли Дон и стали вблизи устья Непрядвы на Куликовом поле, напротив Мамаевой орды. Восьмого сентября, в день Рождества Пресвятой Богородицы, войска выстроились к битве.

Татары стояли по фронту двумя линиями. Передняя, преимущественно состоявшая из легкой конницы, растянулась на 10 верст. Задняя линия, покороче, прикрывала собою ставку Мамая на Красном Холме.

Русские выстроились так: далеко впереди - сторожевой полк (против центра татарской конницы); за ним, на расстоянии - полк передовой; далее - большой полк, а по краям его - полки правой и левой руки. Позади полка левой руки, за Зеленой Дубравой укрылся засадный полк.

Большой полк Русских состоял из пехоты и конницы, передовой - в основном из пеших воинов. Полки правой и левой руки были смешанными, а засадный полк составляла отборная конница. Сторожевому полку предстояло отразить удар конных нукеров передней линии, с тем, чтобы сузить её и не дать татарам охватить русские фланги; разбить вражеский строй надвое, и затем встретить идущую сзади пехоту. В Мамаевом войске, кроме ордынцев, было немало генуэзских наемников из Кафы (ныне - Феодосия в Крыму) и прочих западноевропейских ландскнехтов, без которых в XIV веке Орда уже не могла обойтись, хотя сами татары были ещё очень многочисленны. Если в русское ополчение, по разным сведениям, входило от 150 до 300 тысяч воинов (число небывалое), то в татарском (превосходящем его, как минимум, вдвое) могло насчитываться до полумиллиона человек, словно во времена Аттилы.

Перед началом сражения с вражеской стороны выехал зачинщик - исполинского роста богатур Телебей (Челубей) и начал вызывать русских витязей на поединок. Навстречу ему поскакал один из Свято-Троицких иноков - Александр Пересвет. Как заповедал ему Преподобный Сергий Радонежский, Пересвет вместо доспехов облачился в монашескую схиму. Накануне праздника Рождества Божией Матери смиренный герой получил письмо от духовного отца. Святой Сергий передал ему и князю Димитрию со всеми ратоборцами Богородичную просфору с благословением и грамоту, в которой он, с упованием на Бога, предрек им скорую победу. Самому Александру Пересвету - венец славы вечной в Царствии Небесном. Помолившись и мысленно простившись с любимым духовником, со всею братией, с князем и соратниками, мужественный воин-схимник передал себя в руце Божии, взял копье наперевес и помчался навстречу татарскому Голиафу. Первым же ударом он сразил врага наповал, однако и сам от вражеского копья принял мученическую кончину.

Если, по тогдашним толкованиям, исход поединка не определил победителя в готовящемся сражении, то он явно показал, что потери с обеих сторон будут огромными. Так и случилось. Победа на Куликовом поле досталась Русским ценою двух третей войска. И это при том, что татар полегло примерно вчетверо больше. Грандиозность этого величайшего кровопролития затмила все сражения прежних времен. В сердцах наших предков она отразилась болью неслыханных потерь, но в то же время - и великой радостью, уверившей всех в неизбежном окончательном освобождении от ига.

Вслед за поединщиками в битву вступили авангарды войск. Атаку ордынской конницы самоотверженно принял на себя сторожевой полк. Ценою жизни его героев фланги Русских избежали окружения. Кроме того, их защитили овраги рек. Бой перешёл во фронтальное столкновение, в котором передовой полк также полёг костьми. «Бысть брань крепка и сеча зла зело», - повествует летописец. Правый фланг Русского войска успешно отразил все атаки неприятеля. Левый фланг, атакованный превосходящими силами татар, стал подаваться назад. Вражеская конница, до того не имевшая возможности развернуться, теперь хлынула в наметившуюся брешь, угрожая зайти в тыл большому полку. Но татары при этом подставили свой фланг скрытому в Зеленой Дубраве полку засадному.

Согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», князь Владимир Андреевич Храбрый, стоявший в засаде вместе с Боброком-Волынским, не мог терпеливо следить за ходом боя и всё время повторял: «Беда великая, брат, чему поможет наше стояние в засаде?» Но Волынец отвечал: «Великая беда, князь, но ещё не пришел наш час». Теперь же, когда татары, наконец, открыли фланг, подставили себя, Димитрий Боброк воскликнул громким голосом: «Час пришёл, а время приблизилось... братья мои и друзья, дерзайте!»

Словно соколы на стаю гусей, обрушились Русские витязи из Зелёной Дубравы на вражескую конницу. Словно свирепые львы, они принялись терзать оробевших басурманов. Увидев их высоко вознесённые знамена, татары в ужасе побежали. На берегах Непрявды неприятельских трупов оказалось так много, что кони преследователей начали спотыкаться. Паника немедленно охватила всё войско поганых, и под натиском большого полка бегство татар сделалось всеобщим. Мамай послал в бой последние резервы, но сдержать наступление Русских уже не смог. Преследование врага продолжалось на протяжении 30-40 вёрст до реки Мечи.

Когда же бой окончился, повествует «Сказание», князь Владимир Андреевич «не нашёл брата своего, великого князя, на поле... и приказал трубить в соборные трубы... Начал плакать и кричать, и по полкам ездить сам стал, и не сыскал, и говорил всем: "Братья мои, Русские сыны, кто видел или кто слышал пастыря нашего и начальника?" Ольгердовичи ответили: "Мы думаем, что жив он, но ранен тяжело". Другой воин сказал: "Я видел его в седьмом часу твёрдо бьющегося с погаными". Еще один добавил: "Я видел его позже того: четыре татарина напали на него, он же твёрдо бился с ними". Князь по имени Стефан Новосильский, тот сказал: "Я видел его перед самым твоим приходом, пешим он шёл с побоища, израненный весь. Оттого не мог я ему помочь, что преследовали меня три татарина"». И тогда рассыпались все по бранному полю в поисках великого князя Димитрия Донского, отныне так именуемого за сию величайшую победу. Одни нашли убитым князя Феодора Семёновича Белозерского, другие набрели на тело наперсника великого князя Михаила Андреевича Бренка (из его рода произошёл духовный писатель XIX века Святитель Игнатий Брянчанинов); увидели павшего Пересвета-монаха, а рядом - сраженного им злого татарина Телебея. Всего в бою полегло по сорока бояр московских и серпуховских, двадцать князей белозерских, тридцать посадников новгородских, по двадцати бояр коломенских, дмитровских, переяславских, по семидесяти рязанских, можайских, звенигородских, тридцать четыре ростовских, пятнадцать углических, двадцать пять польских панов, а простым дружинникам счету нет. Остались в живых всего пятьдесят тысяч воинов.

Рядом с телом Михаила Бренка лежали Тимофей Волуевич и верный страж великого князя Семён Мелик, очень похожий внешне на Димитрия Ивановича, так же, впрочем, как и князь Феодор Семёнович Белозерский. Два воина, родом костромичи, отклонились от места битвы направо и в тени срубленной берёзы увидели, наконец, самого князя Димитрия. Донской герой лежал избитый и утомлённый до беспамятства, но живой и даже не раненный. Вся кровь, запёкшаяся на его доспехах, оказалась вражеской кровью. Один из воинов, нашедших князя, Феодор Сабур, тотчас вернулся к Владимиру Андреевичу и доложил: «Князь великий Димитрий Иванович жив и здравствует во веки!» Все князья и воеводы бросились туда и пали в ноги Димитрию со словами: «Радуйся, князь наш, подобный прежнему Ярославу, новый князь Александр, победитель врагов: победы этой честь тебе принадлежит!» Он же в ответ едва проговорил: «Что там - поведайте мне». И сказал князь Владимир: «Милостью Божией и Пречистой Его Матери, помощью и молитвами сродников наших Святых мучеников Бориса и Глеба, и молитвами Русского Святителя Петра, и пособника нашего и вдохновителя игумена Сергия, - тех всех молитвами враги наши побеждены, мы же спаслись».

Димитрий Донской поднялся и возгласил: «Сей день сотворил Господь, возрадуемся и возвеселимся, люди!» Дорогою ценой нам досталась великая победа. Вечная память и вечная слава павшим за Отечество!

Восемь суток стояли Русские воины "на костях" неприятеля, погребая с честью тела павших соратников, а затем воротились назад в Коломну.

Одним ударом Димитрий Донской сокрушил не только могущество Мамая, но и подорвал авторитет литовской знати в западных областях Руси. Теперь, когда в Москве стал править не просто потомок Владимира Мономаха, но и освободитель всея Руси, самодержец крепкий, Святой Благоверный Великий Князь, под руку Димитрия Донского начали добровольно переходить остальные князья. Православный град, ранее сделавшийся духовным центром, теперь становился в полной мере центром экономическим и политическим.

Мамая, бежавшего в Крым к генуэзцам и там убитого, сменил в Орде хан Тохтамыш. В августе 1382 года он совершил разорительный набег на Москву, в отсутствие великого князя Димитрия. Однако эта беда, как и все пришедшие за ней невзгоды, а их было немало, не изменили положения дел. Иго на том не окончилось, но время Великого Царства Московского уже наступило. И верно заметил кто-то из историков, что на поле Куликово сходилась ещё Русь удельная, а назад с победой шла единая Российская Держава.

ЭПИЛОГ

Как было уже сказано, история есть великая поучительная притча. Она в прямом смысле является, по словам Н.М.Карамзина, священной книгой народов, полезной для развития национального самосознания и пробуждения гражданской совести человека. Наша Русская история духовна по сути своей. Ещё не будучи крещёной, Русь соприкасалась с христианскими державами, Римом, Византией, и при том очень долго оставалась оглашенной, видимо промыслительно.

Мы не случайно в первой книге уделили ряд страниц истории славян «доисторических», дабы показать закономерность предъизбрания народа Русского на роль последнего Богоносца.

Научные описания на самом деле не настолько достоверны, чтобы однозначно судить по ним о духе былых времён, оставляя без внимания житийно-летописную литературу. Схематически приземлённые картины прошлого нередко лишают эти события логики и смысла, тогда как жития святых чаще подчёркивают связи исторических следствий с их духовно-нравственными причинами. С потерей духа из тела уходит жизнь, и предмет истории, лишённый духовного содержания теряет свою красоту и полезность. Он не становится интересным для школьников, не волнует взрослую молодежь. В результате, народ постепенно забывает своё родство. У не помнящих родства, забывших Бога, разлюбивших Отечество, развивается порок нравственной памяти, ведущий к оскудению умов, к деградации общества. Вот, собственно, зачем мы в первой книге трилогии использовали ряд житийных текстов. Доля их в дальнейшем уменьшается. Но тон повествования остаётся прежним.

До Куликовской битвы Русь росла, формировалась из племён славянских, обретала государственность и веру, сносила бури княжеских междоусобиц, терпела иго монголов.

Запад в это время развивался и жил по своему. Варварские королевства германцев превращались в сильные государства. Первый Рим, дойдя до полного упадка, начал возрождаться, но уже не в православном качестве, и сделался центром новой европейской политики. Папы римские возглавили католическую церковь, стали величаться понтификами, словно древние жрецы, но одновременно объявили свой престол «апостольским», незаконно присвоив себе звание святых посланцев Христовых. Более того, понтифики измыслили себя «наместниками Бога» на земле и верховными владыками всех царств, после чего пустились во все тяжкие в неистовой борьбе за власть.

Римская курия (коллегия языческих жрецов), не одолевшая Христиан за три века гонений, после поражения своего сумела внедриться в церковь и захватила папский двор. От этого нравственность и сама сущность римского католицизма глубого извратились.

Ересь латинства, породившая «возрожденческую» схоластику не могла не воинствовать против истинной веры. Потому средневековый папизм сделался врагом Православия худшим, нежели ислам. А главными объектами католической агрессии в средние века становятся, уже теряющая силы Византия и её правоприемница Святая Русь.

ПРОЛОГ

Завершив первую книгу рассказом о Куликовской битве, знаменовавшей начало избавления Руси от ига татаро-монголов, мы подошли к эпохе её духовного расцвета и становления Державы Московской, которой в скором времени надлежало воспринять скипетр византийских царей и достоинство Третьего Рима. Ибо Константинополь (Второй Рим) тогда уже явно клонился к упадку. События, происходившие в XIV-XV веках на Балканах и в Малой Азии, сыграли особую роль в отношении будущего России (так наша страна зовётся с XV столетия), а закат Византии, как нравственный образ истории, неизгладимо запечатлелся в памяти христианских народов.

Закат, или запад, солнца в природе предшествует наступлению тьмы. Духовный мрак также именуют «западом». Заключив унию (союз) с папским Римом, Византийская монархия изжила себя. В её недра проник мертвящий западный дух, несовместимый со светом Православия. Упадок империи ромеев наметился в XI веке; в XIII-м произошла первая катастрофа (захват Царьграда крестоносцами); в XV столетии наступил закат.

До IX века земли, расположенные западнее Эльбы и Дуная, принадлежали славянам. Балканы, Малая Азия и даже часть Италии входили в состав Византийской Империи. Греко-славянский Восток сдерживал натиск германцев и стоял на пути папской экспансии. Запад не имел объединяющего начала, но в VII веке наметилось сближение римской курии с усилившимся к тому времени королевством франков. В 800-м году это сближение вылилось в создание новой «Западной Империи», по сути - итало-германской. Первым кесарем (цезарем) католического Рима папа Лев III провозгласил франкского короля Карла Великого. Так возник агрессивный цезарепапизм, и полчища западноевропейцев (католиков) двинулись в славянские земли.

Нашествие франков, немногим уступавшее монгольскому по силе, отличалось тем, что побеждённых франки не просто грабили, а насильственно обращали в латинство или истребляли. С тех пор многие города венедов, чехов, лехов изменили свои названия. Так, Вендобора (Виндобона) превратилась в австрийскую Вену, поморский Любич - в ганзейский Любек, владения славян бойяров (баваров) сделались немецкой Баварией и т.д. Потомки Карла Великого (Каролинги), подобно сыновьям Аттилы и внукам Чингиз-хана, не сумели удержать этих завоеваний. Их империя скоро распалась на ряд отдельных государств, непрестанно враждовавших друг с другом. Римская курия воспользовалась этим. Короли, герцоги, да и сам выборный германский император стали получать короны из рук папы - духовного монарха Европы. Ватикан - куриальное княжество - обзавёлся собственной армией и правительством. Папские послы (легаты) и наместники (кардиналы) действовали в разных странах как представители верховной светской власти, что явно противоречило канонам Христианства. А сами понтифики заявили претензию на мировое господство.

Тех кто, храня Православную веру, не покорялся Риму, паписты объявляли «схизматиками» (т.е. «раскольниками») и жестоко преследовали. Кого нельзя было взять силой, Ватикан обольщал или старался подкупить.

Пока Византия была оплотом Вселенского Православия, благодать Божия не оставляла её. Но как только греки пошли на сближение с Западом, как только призвали крестоносцев на борьбу с турками и начали заключать церковные унии с латинством, их положение изменилось. Со всех сторон на империю ромеев обрушились враги, завелись измены, возникли распри. Элита увлеклась ренессансом (возрождением) античной языческой культуры, которым Запад заразился ещё раньше, и в Греческой Церкви обнаружились собственные возрожденцы. Их еретические теории в XIV веке опроверг Великий Святитель Григорий Палама Фессалоникийский. Он обличил заблуждения западных схоластов и предал анафеме ересь церковного гуманизма. Последователи Святого Григория, патриархи-паламиты (Исидор, Каллист, Филофей) развили его учение, укрепили устои церковного благочестия, усилили позиции монашества и православных мирян. Но в дальнейшем византийские иерархи, вслед за царями-униатами, вновь потянулись к союзу с Римом. В результате власть разобщилась с церковным народом, материальные ресурсы и военная мощь империи иссякли. В XVв. (1453г.) Константинополь пал под натиском турок.

Сама же Держава Православия не погибла. Святая Русь подхватила знамя Византии. За четырнадцать лет до падения Царьграда паписты попытались втянуть в унию и Московское княжество, но потерпели крах.

Из второй книги читатель узнает, как шёл к закату и пал блистательный Константинополь, как возрастала Москва и растлевался возрожденческий Запад; о свирепости крестоносцев и турок, о роли Тамерлана и литовских князей; о «Флорентийской унии», «Шемякиной смуте», и о том, как, покончив с татарским игом, великий князь Московский Иоанн III получил в приданое трон Византийской Империи.

РОКОВОЕ ПОСЛАНИЕ

Четвёртого апреля 1091 года Алексей I Комнин отметил десятилетие своего восшествия на Царьградский престол. Только в тот день не веселились ни он сам, ни его столица, окружённая врагами с моря и суши. Конные разъезды печенегов опустошали предместья Константинополя, по Босфору курсировал турецкий флот, и было далеко не ясно, что предпримут 40 тысяч куманов (половцев), спешивших как будто на выручку императору. Вражда куманов к печенегам была хорошо известна, но кто мог поручиться за надёжность варваров, влекомых жаждой добычи, да к тому же и родственных нападавшим. Половцы, печенеги, турки происходили от общего корня. Они были туранцами.

Не меньше сомнений вызывало присутствие «варягов» (русской дружины князя Василько Ростиславича), расположившихся вблизи печенежского стана и чего-то выжидавших. Пять тысяч закарпатских витязей стоили целой орды кочевников. Соединившись с половцами, они могли оказать решающую поддержку своим единоверцам - православным грекам. Во всяком случае, в ставке царя Алексея на это надеялись, хотя знали, что у славян имеется повод к обиде. Издавна русские отряды служили в Византии. Со времён Крещения Руси они составляли личную охрану императора. Алексей Комнин первым из царьградских владык нарушил эту традицию, заменив русскую гвардию наёмниками англосаксами. Замена не была случайной. В ней выразился новый курс византийской политики, направленный на сближение с Западом. Пагубность этого курса была видна всем, кто хранил верность Святому Православию, и только ромейская гордость царьградских вельмож, из которых происходил основатель династии Комнинов, мешала им различать очевидное.

Славян при дворе Алексея I по прежнему называли то скифами (наряду с куманами и печенегами), то варягами, словно скандинавских норманнов. Тогда как подлинных норманнов и прочих раманизированных варваров из кельтов и германцев относили уже к «цивилизованным» народам. «Империя Каролингов», созданная папским Римом, воспринималась как достойный партнёр Византии, а славяне (сербы, болгары) считались просто её данниками, хотя и православными. Поскольку Русь числилась одной из митрополий Константинопольского Патриархата, то на кафедру Киева патриархи ставили исключительно греков, не признавая Русских кандидатов в митрополиты, пусть даже и Святых.

Презрение, или, в лучшем случае, снисхождение ромеев к своим единоверцам отталкивало последних, из-за чего Царьград всё чаще и чаще оказывался беспомощным перед лицом опасности. Теперь, в очередной критической ситуации, Алексей Комнин и его приближённые гадали о намерениях русской дружины и думали, какими средствами привлечь «варягов» на свою сторону. Заключение договора с князем Василько представлялось вполне реальным, однако тревога не оставляла императора.

Все десять лет, прошедших со дня его коронации, были цепью сплошных неудач. Империя страдала от вражеских нападений. А Комнин (далеко не бездарный, храбрый полководец) терпел неудачи столь неожиданные и нелепые, что казалось, над ним довлело некое проклятие. Боязнь поражения сделалась хронической болезнью его души, а совесть будила воспоминания о прошлом.

В сущности, Алексей I был прав, когда заставил отречься от власти своего предшественника Никифора Вотаниата (тот царствовал, захватив престол силой). Однако и сам он, свергая узурпатора, совершил государственный переворот: возглавил заговор, развязал гражданскую войну, подкупил начальника немецкого отряда, охранявшего городские ворота, и потом уже не мог остановить беспощадный грабёж, учинённый в Константинополе его собственными наёмниками, в число которых входили и турки, и печенеги.

Так было 10 лет назад. На Пасху 1081 года Алексей Комнин вступил в права самодержца. И сразу же на западном (Ионическом) побережии Греции высадились норманны, завладевшие южной Италией. Войска Робера Гвискара заняли остров Корфу, порты Эпира, и приступили к осаде города Диррахия. В октябре на подмогу осаждённым подошёл Алексей с семидесятитысячной армией. Его преимущество было явным, однако неожиданно он был разбит куда меньшими силами противника. Нанятый императором венецианский флот оттеснил корабли норманнов от берега, но более действенной помощи не оказал. Защитникам Диррахия пришлось сдаваться. Зато венецианцы за «участие» в обороне города получили право беспошлинной торговли во всех византийских портах со множеством иных привилегий. О том, что через 113 лет Венеция станет главной виновницей разорения Царьграда, никто из греков тогда не знал, и должных выводов из поражения под Диррахием царь не сделал.

Он не видел ничего страшного в привлечении латинян на византийскую службу. А вскоре, как уже говорилось, он заменил русскую гвардию при своём дворе англосаксами. Тогда, замечает академик В.Г.Василевский, «поворот [Византии] к Западу... выразился в замене православных людей людьми Запада». «И этот такой по-видимому малозначительный факт, - добавляет академик Ф.И.Успенский, - свидетельствует о сближении с Западом, которым характеризуется империя накануне крестовых походов».

Положение греков оказалось сложным. Когда норманны из Эпира прорвались в Македонию, и Робер Гвискар собирался осадить Солунь (Фессалоники), в азиатской части Византии уже хозяйничали турки-сельджуки. Месопотамия, Сирия, Палестина были отрезаны от Царьграда. Из Иконии (столицы султаната) и Никеи, расположенной напротив Константинополя на другой стороне Пропонтиды (Мраморного моря), турки угрожали европейской части империи. А там, кроме норманнов, надвигавшихся с запада, появились печенеги. Это тюркское племя, отступая от половцев, из южнорусских степей переместилось на правый берег Дуная и угрожало Болгарии, Фракии и самой Византийской столице.

Кольцо врагов сжималось. Царь Алексей не знал, что предпринять, к кому обратиться за помощью. Войско его было разбито. Но православные люди день и ночь молились Господу. Всевышний был и есть, и присно остаётся единственной надеждой и защитой Христиан.

Пока царские дипломаты метались в поисках политических компромисоов, кризис разрешился без их участия. До Робера Гвискара дошёл слух о тяжком положении римского папы, стеснённого германским императором Генрихом IV, и о волнениях его собственных итальянских вассалов. Весной 1082 года Робер поспешно отбыл в Италию и более не возвращался. Увязнув там в своих делах, он неожиданно умер в 1085 году. Часть армии, оставленной им на Балканах, быстро рассеялась, распавшись на шайки разбойников, и перестала существовать.

Чудесным образом война закончилась в пользу Византии, только мир после этого не воцарился. Не успели рассеяться остатки норманнского войска, как в Филиппополе восстали еретики богомилы. Их поддержали соседние болгары. И пока шло усмирение мятежников, печенегам открылся широкий простор для набегов. Весной 1087 года конница печенежского хана Челгу, при поддержке венгров, через горные проходы хлынула в Болгарию и Македонию. Половцы, тогда же перейдя Дунай, оказались в тылу печенегов, но воевать с ними не стали и договорились о совместных действиях. Они двинулись следом за печенежской ордой в расчёте на поживу при любом исходе событий.

Алексей I готовился к отражению неприятеля. Налоги с азиатских провинций, занятых турками, в казну не поступали. Денег не хватало, а расходы на военную кампанию предстояли немалые. Печенеги уже пробились в долину реки Марицы и вышли к берегам Босфора. Резервные средства у государства имелись и, наверно, не последние, но Алексей Комнин предпочёл их поберечь. «Он, - пишет академик Ф.И.Успенский, - коснулся священных сокровищ в богатых церквах и употребил их на государственные нужды... Чтобы положить конец обвинениям в святотатстве, царь решился подвергнуть этот вопрос рассмотрению на церковном Соборе и сам выступил защитником сделанного им распоряжения... После этого императору снова пришлось... дать обещание возвратить Церкви её достояние... Но обстоятельства не складывались так благополучно, чтобы произвести желаемую расплату... и вопрос, насколько можно судить, так и остался нерешённым».

Он и не мог быть решён таким способом, и обстоятельства не могли сложиться как надо, потому что, нарушив симфонию властей церковных и светских, царь самовластно расточил святыни, а войну, в результате, проиграл с ещё большим позором.

Летом 1088 года Алексей выступил в поход на печенегов и начал его вполне удачно. Он отогнал варваров до самого Дуная, затем осадил город Дистру (Силистрию), взять которую с ходу не смог. Печенеги оборонялись упорно. У царя был шанс использовать в качестве наёмников половцев, кочевавших неподалёку и в войну до тех пор не вступавших. Алексей упустил такую возможность. Он не только не нанял куманов, хотя они, видимо, ждали этого, но, напротив, опасаясь их присутствия, начал поспешно отступать. Пораженческий дух быстро охватил и расстроил армию греков. Печенеги пустились за ней в погоню, стали разбивать её по частям, затем окружили и уничтожили.

«От Дистры до Голои хорошая станция, Комнин!» - иронизировали злые языки по поводу бегства императора, едва не попавшего в плен. В последнем бою он проявил чудеса личной храбрости. Однако, как известно, храбрость украшает рядового воина. От полководца же и государя требуется мужество большее. На нём лежит ответственность за всех и за самое дело. А оно опять было проиграно.

Казалось, погибло всё. Путь на Царьград был открыт врагу, император опозорен. А меж тем народ, горячо молившийся о спасении своей страны, чудесным образом вновь избежал опасности.

Едва усталые печенеги приступили к дележу богатой добычи, как увидели приближающихся половцев. Те шли за ними по пятам и теперь со свежими силами, имея численный перевес, потребовали от победителей львиную долю награбленного. Печенеги отказали, и тогда, забыв о племенном родстве и союзных договорах, степные хищники сцепились в смертельной схватке. Половцы оказались сильнее. Они изрубили печенежскую рать, захватили добычу и ушли назад, сами не ведая, что этим спасли Византийскую империю от наихудших последствий случившегося разгрома.

Алексей I успел собрать новую армию, и как раз вовремя. Печенеги напали опять. Половцы, ставшие их врагами, согнали печенегов с Дунайского правобережья. Деться им было некуда, и с отчаянием обречённых остатки печенежского племени двинулись в пределы империи. Они вновь наводнили долину Марицы, но царские войска сдержали их натиск. В течение 1089-1090 гг. греки периодически отгоняли орду на север и сокращали её численность. Затем положение изменилось. Вмешались турки. Точнее сказать, пиратский флот самозванного адмирала Чахи. Так вот, этот Чаха, турок по происхождению, воспитанный в Константинополе, выслужившийся там до высоких чинов, стал потом зятем сельджукского султана и был им назначен на должность эмира в области Смирны. Чаха обладал военным и дипломатическим талантами, хорошо разбирался в делах империи. Пользуясь затруднениями царя Алексея, занятого войной с печенегами, Чаха руками подчинённых ему Смирнских греков построил собственный флот, набрал на корабли команды турок-сельджуков и вышел на разбой в Средиземное море. Взяв приступом Фокею, Клазимены, острова Хиос, Лесбос, Мителену, пираты пополнили свои эскадры за счёт захваченных ими купеческих судов и вскоре смогли нанести поражение императорскому флоту.

Став хозяином положения на море, Чаха вознамерился - ни больше ни меньше, как захватить византийский трон - и составил реальный план взятия Константинополя. Начав морскую блокаду города, пираты вступили в сговор с печенегами. Те, не имея уже достаточных шансов на победу собственными силами, должны были изматывать и отвлекать императорские войска на линии Адрианополь - Царьград, беспокоить греков мелкими набегами, постоянно угрожая крупным наступлением. Тем временем Чаха готовил высадку 60 000 десанта на полуострове Галлиполи, со стороны, наиболее уязвимой для византийцев. После чего предполагалось нанести совместный сокрушительный удар.

В начале 1091 года падение Константинополя казалось неизбежным. Печенеги прорывались в окрестности столицы и творили ужасы насилия над мирным населением. Отогнать их было невозможно. Большую часть войск царю приходилось держать у моря в прибрежном городке Эносе, близ устья Марицы, на расстоянии дневного перехода от Царьграда. Там была ставка командующего, и там же сосредоточился императорский флот. Нападение турок представляло наибольшую опасность, поэтому основные силы греков стерегли морской берег. Печенеги же, пользуясь возможностью, грабили везде, где могли прорваться. Всеобщий приступ ожидался со дня на день, хотя ни одна из сторон нападавших не решалась его начать.

Напряжение росло. Император впал в состояние, близкое к отчаянию. Этот момент крайнего потрясения для империи имел, несомненно, большое влияние на душевное состояние царя. И тогда-то, зимой 1091 года, в порыве малодушия, Алексей Комнин составил и разослал своё печально знаменитое Послание западным государям.

Историческое и духовно-нравственное значение этого документа таково, что мы не можем не привести здесь хотя бы отдельные его фрагменты:

Тут следует отметить, что греческие Христиане, от лица которых Алексей I «отдавался» под власть католиков, в большинстве своём, включая и церковных иерархов, не имели понятия о содержании императорского послания. Что же касалось их «предпочтения», то православные люди - и греки, и славяне, в частности, русские князья и епископы, - предпочитали как раз обратное. Они терпели иго язычников, платили дань монголам, но именно от латинского Рима, от папистов, не принимали никакой помощи.

В результате, по милости Божией, Москва во второй половине XVв. освободилась от подчинения Золотой Орде, а Царьград к тому времени пал под натиском турок. Пал вопреки всем обманчивым надеждам на помощь Запада, так недвусмысленно выраженным в письме Комнина:

Здесь Алексей I превышает меру святотатства, в которой его обвиняли ранее. Здесь он от имени всех византийцев раздаёт сокровища Святой Софии на украшение католических костёлов и папских ризниц, разжигает алчность будущих разорителей Царьграда, и столь же бесцеремонно предлагает им имущество своих сограждан:

В последних строках послания Алексей Комнин со всей ясностью призывает Запад к крестовому походу. Гроб Господень в Иерусалиме находился тогда под властью агарян (арабов). Турецкий султанат, выделившийся из Арабского халифата, стоял на пути крестоносцев. Но сознавал ли Византийский император, что завлекая католиков богатствами своей столицы, он нацеливал их не столько на исламский, сколько на Православный Восток?

В 1204 году западное рыцарство так разграбило Константинополь, что туркам, захватившим его в XV веке, почти нечем было поживиться. В этом смысле послание царя Алексея оказалось пророческим и роковым.

Рок (приговор судьбы), ставший одним из самых распространённых суеверий Запада, как термин не употребляется в православном лексиконе и достаточно редко используется в бытовой русской речи. Тем не менее, в данном контексте он уместен. Слово судьба имеет корень - суд. Слова и дела государей - Помазанников Божиих - отражаются в судьбах народов, им подвластных. Алексей I своим роковым посланием буквально накликал грядущий закат Византии, ускорившийся после 4-го крестового похода.

Говоря далее, нельзя не обратить внимания на наивность самого документа, удивительную для мужа, его составлявшего. Ведь если на Западе и вправду нашлись бы бескорыстные герои, готовые тотчас прийти на выручку «братьям христианам», то они всё равно не поспели бы к сроку. При тогдашних скоростях передвижения только само «послание» шло, как минимум, несколько недель. На подготовку первого крестового похода понадобилось пять лет, включая четыре года предварительных раздумий. А печенеги, как извещал Алексей Комнин, стояли на подступах к его столице и со дня на день ожидали подкрепления в 60 000 человек (речь была, видимо, о турецком десанте с кораблей Чахи). Лишь в крайнем смятении духа государь хранимой Богом Православной державы мог обещать богатства своей страны чужому народу.

Впрочем, решать политические вопросы таким способом Комнину, кажется, понравилось. Ибо потом он обещаний своих не выполнил. И, очевидно, не собирался выполнять, когда крестоносцы действительно вступили в борьбу с турками. Но вот ещё один штрих к портрету царя Алексея.

Византийские источники прямо не подтверждают факта, приводимого в русских летописях, о военном конфликте между Киевом и Царьградом в 1114 году. Они лишь сухо отмечают, что половцы [так называет наших предков дочь императора - историк Анна Комнина] приготовились к вторжению, но отложили переправу за Дунай. Согласно русским летописям, Великий князь Киевский Владимир Всеволодович (Мономах) отложил поход, успешно начатый его сыном и воеводами, по совершенно конкретной причине: в обмен на мир. Устрашённый русами, Алексей Комнин прислал Владимиру символы царской власти, принадлежавшие его деду по матери Константину IX Мономаху (1024-1054 гг.). И митрополит Эфесский Неофит, специально прибывший за этим в Киев, венчал Владимира Всеволодовича на царство (о чём мы говорили в первой книге). Венчал Шапкой Мономаха, возложив на него бармы (оплечье) и золотую цепь византийских императоров.

То были, конечно, не сокровища Святой Софии, но эти регалии стали первыми знаками царского достоинства, доставленными на Святую Русь.

Теперь вернёмся к описанию развязки событий, связанных с роковым посланием.

Остановились мы на том, что император Алексей, в ожидании самого худшего, готовился к отражению совместной атаки турок и печенегов. Его ставка располагалась в городке Эносе, откуда удобнее было наблюдать за неприятелем и отдавать необходимые приказы. Никакой помощи с Запада он, конечно же, не дождался. Да она и не требовалась. Божиим Промыслом враги сами о чём-то не договорились и медлили с наступлением. Дело затянулось до весны. А в апреле уже подошли половцы, и с русской дружиной князя Василько удалось наконец договориться. К великой радости греков, православные витязи встали под знамёна императора и создали перевес, необходимый для победы.

В конце апреля в ставку прибыли половецкие ханы Тугоркан и Боняк. На раскошном пиру, устроенном в их честь, был заключён договор о разгроме печенегов. Хотя греки знали, что накануне половцы вели другие (тайные) переговоры в лагере противника, царские дипломаты не беспокоились. Им было известно, как недоверчивые печенеги уклонились от предложений куманов заняться совместным грабежом, после чего половцы отправились к императору и сказали: «Знай, что долее ждать мы не будем, завтра с восходом солнца будем есть либо волчье мясо, либо баранье». Такая картинная речь обязывала к решительным действиям, и Алексей I назначил битву на следующий день.

Все силы царского войска были собраны на взморье, откуда грозила высадка турецкого десанта. Возможно, там же стояли и Русские. Половцы взялись одолеть печенегов без постороннего участия (чтобы не делить ни с кем добычу), а пленных продать императору. При таком раскладе сил Чаха не осмелился на высадку в Галлиполи. Опасаясь шедших в Пропонтиду из Адриатики подкреплений византийскому флоту, он вскоре отступил от Царьграда и тем обрёк печенегов на верную гибель. Сам он после этого тоже недолго прожил. Освободившись от главной угрозы, Алексей Комнин изыскал способ настроить против Чахи его тестя - сельджукского султана, и тот расправился со своим зятем, словно с рядовым преступником. Так погиб сей талантливый, но далеко зарвавшийся авантюрист, возмечтавший стать императором Христианской державы и придумавший план взятия Константинополя с моря.

Настал день битвы - 29 апреля 1091 года. Половцы уничтожили всю печенежскую орду вместе с жёнами и детьми. «Целый народ, считавшийся не десятками тысяч, превышающий всякое число, погиб в один день», - писала дочь императора Анна Комнина. «Из-за одного дня, - гласила греческая поговорка, - скифы [печенеги] не увидели мая». Огромное число пленников было доставлено в лагерь царя Алексея. За отсутствием возможности обеспечить надёжную охрану и в связи с утомлением войска, греки опасались их побега или восстания. И тогда, чтобы обезопасить себя, победители прибегли к безжалостному средству. Глубокой ночью, «около средней стражи, - вспоминала Анна Комнина, - по Божественному внушению или как иначе, но только по одному условному знаку наши воины перебили почти всех пленных».

Думается, они просто исполнили приказ начальства и, скорее всего, - волю императора. «Утончённая жестокость образованных греков, - пишет Ф.И.Успенский, - поразила самих половцев, которые, очевидно, никак не ожидали такой грубой ночной бойни». Надо сказать, что азиатские варвары обычно сохраняли жизни захваченных ими людей, предпочитая продавать их в рабство. А расправа византийцев была столь неожиданной, что вселила в половцев почти суеверный страх. «Они боялись, - говорится далее, - чтобы в следующую ночь император не сделал с ними того же... И при её наступлении оставили свой лагерь».

В начале мая Алексей Комнин с торжеством возвратился в столицу, освободившись от небывалой опасности. «Половцы ушли за Балканы, а печенегов больше не осталось как орды, небольшая их часть перешла в подданство императора и получила земли для поселения в Могленской области».

Отряды лёгкой конницы печенегов потом ещё служили Византии, оберегая от мародёрства крестоносцев население Малой Азии. Участники первого крестового похода недоумевали, когда, явившись в Царьград за обещанными сокровищами, они увидели ворота запертыми, а варваров - служащими в войске царя Алексея. Без этих печенежских конников ему не так легко было бы тревожить крестоносные отряды, заставлять из держаться в тесном строю и не расходиться по окрестностям для грабежа. Хотя, не будь рокового послания, то возможно, не начались бы и сами крестовые походы.

Алексей I сожалел о своём опрометчивом поступке. Ведь после разгрома печенегов и устранения пирата Чахи он не нуждался более в услугах латинян. Те же, напротив, проявили интерес к его «посланию», особенно в части сокровищ, и горячо восприняли идею освобождения Гроба Господня от неверных.

Началом первого крестового похода принято считать дату 18 ноября 1095 года, когда, в заключение соборных прений в Клермоне (на юге Франции), римский папа Урбан II призвал католическое рыцарство к походу в Иерусалим. Уже весной (1096 г.) толпы вооружённой бедноты (они двинулись в Святую Землю раньше рыцарей) вышли из городов и сёл Франции, Лотарингии, и, проходя Германию, приступили к добыче провианта обычным способом - грабя сельских жителей. До Иерусалима дошла лишь десятая часть крестоносцев, так плохо было организовано их войско. И трудно сказать, что более всего отличало тех людей: религиозный пыл, жажада наживы, рыцарская честь? Последняя стать, ещё соблюдавшаяся многими западными христианами, оказалась на руку Алексею Комнину. И здесь он частично, хотя и не без лукавства, реализовал то, что хотел получить от латинян в виде военной помощи. Не прибегая к раздаче сокровищ Софийского храма, Византийский император сумел возвратить под свой скипетр важнейшие области империи, отвоёванные крестоносцами у турок.

Ополчение Запада двигалось в основном по суше: через Германию, Венгрию, Болгарию. Через Мраморное море в Азию рыцарей переправлял императорский флот. Со всех дворян, ступавших на землю Византии, Алексей I требовал ленной (вассальной) присяги. После чего все греческие города, отбитые у турок, крестоносцы обязывались передавать ему, как своему синьору, и не могли даже пограбить их, так как турки, побеждённые крестоносцами, почти всегда успевали сдавать свои крепости грекам. Население городов было преимущественно греческим, а по договору с императором (согласно присяге) рыцари не смели входить туда, где стояли византийские гарнизоны. Таким образом, всё Малоазийское побережье Мраморного и Средиземного морей, от Вифинии до Сирии, вновь оказалось под властью Царьграда, и рыцари, присягавшие на верность Алексею I, не преставали изумляться тому, как это происходило. «Но нужно помнить, - заключает академик Ф.И.Успенский, - что не меньше изумлены были... и византийцы: они утверждают, что это движение [крестоносцев] на восток не вызвано было просьбами их, а произошло самостоятельно и угрожало пагубными последствиями для греческой империи». В этом простые византийцы были правы.

ЦЕНА ЗАВОЕВАНИЙ

Примеров того, как благие начинания людей в итоге оборачивались злом, в истории немало. Особенно - таких случаев, когда цели задуманных предприятий были заведомо корыстными. Крестовые походы здесь не исключение. Борьба за Гроб Господень воодушевляла крестоносцев, однако едва ли больше, чем жажда славы и богатства, свойственная всем завоевателям. Те рыцари, что с оружием шли в Святую Землю, исполняли обеты, молились, совершали подвиги, но они же и убивали, и грабили, и мучили пленников. Летописцы первого похода с восторгом рассказывали о лужах крови, по которым ходили воины захватившие Иерусалим.

Из 180 000 крестоносцев, ступивших на азиатский берег Мраморного моря, до Палестины добрались не более 20 000. Одни погибли в боях, умерли от болезней и лишений, другие остались в завоёванных областях или вернулись домой; но всё-таки, несмотря на вопиющую неорганизованность первого похода, цель его была достигнута. Гроб Господень был освобождён (1099 г.); Антиохия, Эдесса, Иерусалимское королевство стали новыми государствами Ближнего Востока; города Малой Азии, отбитые у турок, вернулись под власть византийского императора, что заметно усилило его за счёт крестоносцев и, соответственно, вызвало их раздражение.

Что же касалось нравственности западного рыцарства, то исполнением вассальной присяги, верностью слову, стремлением отнять христианские святыни у мусульман она, пожалуй, и была исчерпана. Ибо в остальном, в латинских княжествах Сирии и Палестины царил разврат, невиданный в Европе. А через сотню лет и за самый Гроб Господень, вновь доставшийся магометанам, воевать уже было некому. Начиная с четвёртого похода, крестоносцы принялись грабить страны христианские, от чего первоначальный смысл их движения извратился даже внешне.

В середине XII века мусульмане вновь активизировались. Захватив Эдессу (1144 г.), эмир Мосула ад-дин Зеньги стал угрожать непосредственно Иерусалиму. Падение Эдессы потрясло западный мир. Молодой король Франции Людовик VII, снесшись с Рожером II (Сицилийским), выступил во второй крестовый поход (1148 г.). К французам присоединился германский король Кондрад III. Ни отличавшийся ни умом, ни силой духа, римский папа Евгений III принял движение под свою руку, хотя фактически его вдохновлял и направлял известный в то время проповедник Бернард, канонизированный католической церковью. Этот могучий оратор убедил Кондрада III принять участие в походе. Немцы согласились, но пошли в Палестину своим путём. Разделение крестоносцев, преследовавших различные эгоистические цели, привело к тому, что, в конце концов, громадные армии королей растаяли под ударами магометан, и второй поход окончился полной неудачей.

Папа взвалил вину на Бернарда, которого объявили лжепророком; Бернард сетовал на папу, формально возглавлявшего кампанию. А простой народ и рыцари не замедлили сделать вывод, что цели походов нельзя достигнуть, пока на их пути стоит Византия; сначала надо устранить это «главное» препятствие. Так Православные греки в глазах латинян сделались врагами худшими, чем иноверные агаряне. И неспроста. Завистливая ревность римской курии отлично дополнялась грабительской алчностью самих крестоносцев.

При Мануиле I, правившем Византией в то время, империя процветала. А Запад помнил, что дед Мануила Алексей I обещал католическому воинству богатства Константинополя. С середины XII века тенденция к сведению счётов с византийцами стала приобретать в Европе всё больше и больше сторонников.

Греки, в свою очередь, тоже не остались в долгу. Как только умер Мануил Комнин (1180 г.), в Константинополе началась отчаянная борьба за власть. При Мануиле («императоре-рыцаре», как звали его современники), благоволившем Западу, латиняне, проживавшие в столице, чувствовали себя вольготно: занимали высокие должности, торговали без пошлин, блистали при дворе. И можно представить, как ненавидели их коренные жители, особенно простой народ. Когда престол перешёл к наследнику Мануила Алексею II, его партия не смогла справиться с притязаниями дяди юного императора - Андроника Комнина. В 1183 г. Андроник убил своего 15-летнего племянника и завладел короной, а перед тем, подняв народное восстание, он учинил погром всех иностранцев, обосновавшихся в городе Константина. Бежавшие католики разнесли весть об этом по всей Европе, что послужило лишним поводом к готовившейся мести Запада.

Сам Андроник объявил себя «крестьянским царём», но, вознамерившись очистить империю от засилья иноплеменных, не рассчитал своих сил. Византийская знать, восставшая против Андроника, возвела на трон вельможу Исаака Ангела (1185 г.), и тот отдал низверженного императора на растерзание озверевшей толпе. Чернь с удовольствием расправилась с тем, кого недавно величала своим вождём. Так завершилась столетняя эпоха династии Комнинов.

Род Ангелов правил правил империей не так продолжительно, куда менее успешно и закончился ещё более бесславно.

Пока шла борьба за Царьградский престол, уже в 1183 году сербский жупан Стефан Неманя с помощью венгров сумел добиться независимости. Затем от Византии отпала и Болгария. Исаак Ангел предпринял военные походы против болгар, но потерпел неудачи (1186-1187гг.). А вскоре (5 июля 1185 года) близ города Тивериады (у Галилейского озера, по водам которого ходил Господь Иисус Христос) решилась участь Иерусалимского королевства. Не без измены многих западных князей (какая уж тут честь!) войско крестоносцев было уничтожено магометанами. Сам король и князь Антиохийский попали в плен к султану Саладину; 2 октября сдался город Иерусалим. Саладин даровал его жителям жизнь и свободу за выкуп: 10 золотых монет с мужчины, 5 - с женщины, 2 - с ребёнка. Весть о случившемся дошла до Европы в 1188 г. И там сразу же стали готовиться к третьему крестовому походу.

Германский император Фридрих I Барбаросса, французский король Филипп II Август и знаменитый Ричард Львиное Сердце (король Англии) возглавили этот последний поход католиков в Святую Землю. Поход столь же нелепый и тщетный, как и второй. Пути немцев и французов с англичанами вновь разошлись. Барбаросса двигался через Болгарию, Византию и далее азиатским берегом. Филипп Август и Ричард на кораблях из Италии плыли по Средиземному морю. Пребывание Фридриха I на Балканах побудило болгар и сербов к военным действиям против Византии. Но сам, подстрекавший их, германский император не выступил в роли союзника славян. Он надеялся стравить их с греками и ослабить, потому выжидал, хотя соблазн овладеть Царьградом был для него велик. Только план Барбароссы не осуществился. Форсировав Босфор на греческих кораблях, Фридрих I прошёл Малую Азию, а в Киликии (на родине Апостола Павла), переправляясь через реку Салеф, он неожиданно утонул. Бурный поток увлёк старого вояку, помощь подоспела слишком поздно. Часть войска Барбароссы вернулась в Европу морским путём, остальные немцы в жалком виде, под предводительством герцога Швабского, прибыли в Антиохию. Осенью 1190 года они соединились с войсками французов и англичан, осаждавших город Акру.

Осада Акры затянулась и практически поглотила весь третий поход. В июле 1191 года мусульмане сдались крестоносцам, Саладин обещал уступить им Иерусалим и выдал под это две тысячи заложников, но рыцари, заняв Акру, не смогли поделить власть. Ричард сначала поссорился с немцами, затем с королём французским. Раздражённый Филипп Август покинул Палестину и отправился домой. Соотношение сил сразу изменилось. Ричард с его «львиным сердцем» не осознал того, что произошло. Зато умный Саладин понял отлично и немедленно отказался от прежних договоров. Англичане в ярости перебили всех заложников, но ничего не добились этим, а только вызвали ненависть мусульман. Победить крестоносцы ещё могли, совершив внезапную атаку на Иерусалим. Однако храбрый Ричард проявил странную нерешительность. Современники даже обвиняли его в измене и предательстве. В мечтательном самообмане английский король предложил Саладину соединиться узами родства, выдав свою сестру Иоанну за брата Саладина Малек-Аделя. После чего первого сентября 1192 г. Ричард заключил договор с Саладином, по которому за крестоносцами осталась небольшая береговая полоса от Яффы до Тира, а Иерусалим, Св. Крест и Гроб Господень снова отошли к мусульманам. И более за эти святыни рыцарство не сражалось.

Филипп Август начал войну против Англии. Ричард поспешил домой, но в Европе его сторожили на всех пристанях. Недалеко от Вены его схватили и продержали в заключении два года, пока угрозами папы он не был освобождён.

Так после громадных жертв (до полумиллиона крестоносцев) за целый век Запад по существу ничего не добился. Мусульмане глумились над Христианами, и европейцы всё более укреплялись во мнении, что причиною их неудач служит Византия. Царьградский двор ловко маневрировал между исламским и латинским сообществами, приобретая земли, а зависть католиков, усугублённая религиозной ревностью, тем временем росла.

В январе 1198 года на папский престол в Риме вступил Иннокентий III. Это был один из выдающихся умов, когда-либо руководивших церковной политикой Запада, но выдающийся также и коварством. Он стал возбудителем и душой четвёртого крестового похода.

Объявив, что новый поток крестоносцев нужно направить не в Палестину, а в Египет, откуда мусульманство черпало силы для борьбы, Иннокентий III тайно задумал захватить Константинополь. Посадить в Православной столице своего латинского «патриарха» и своего «императора» было давнишней мечтой папистов. И теперь, под началом лукавого папы, эту мечту взялись осуществить ещё более лукавые венецианцы. Скрывая истинные цели будущего похода, Венецианский дож финансировал его подготовку в надежде использовать мужество графов Шампани и Фландрии. Королям Ричарду и Филиппу Августу было не до того, они воевали меж собой, но оставался ещё германский король Филипп Швабский, у которого с правящим императором Византии были свои семейные счёты.

Дело в том, что в Царьграде (1195 г.) произошёл очередной переворот: «Царь Исаак Ангел, - пишет Ф.И.Успенский, - был свергнут с престола своим братом Алексеем, который под именем Алексея III занимал трон во время четвёртого крестового похода. Беспощадно ослепив низверженного царя, он держал Исаака в заключении вместе с его сыном, царевичем Алексеем. Константинопольские события не могли остаться безразличными для Филиппа [Швабского], в особенности для супруги его, дочери Исаака Ангела... Слепой Исаак возлагал теперь все упования на свою дочь... он просил... чтоб она отомстила дяде за обиду... и явно намекал, что царская власть принадлежит её мужу».

Филипп ещё раздумывал над намёками тестя, когда в 1201 году к нему явился бежавший из заточения царевич Алексей. Деньги, посланные сестрой на подкуп византийской стражи, и участие итальянских купцов помогли наследнику престола добраться до Западной Европы, и той же осенью он был представлен папе Иннокентию.

Ещё целый год никому не сообщалось о тайных планах свержения Алексея III. Переговоры между папой и Филиппом Швабским вёл итальянский маркграф Бонифатий Монферратский, который непосредственно руководил подготовкой военной кампании.

В августе 1202 года Бонифатий прибыл в Венецию, где окончательно было решено вести войско не в Египет, а на Царьград, хотя план похода по-прежнему держался в секрете. Венецианский дож Дандоло отнёсся к готовящейся гнусности с присущей ему коммерческой хваткой. За провоз крестоносцев на кораблях и за прочие расходы на осаду Константинополя Венеция намеревалась получить компенсацию с изрядной прибылью. Интересы немецкого короля соединились с видами Венецианской республики, которая по предложению дожа «соглашалась» получить свою долю награбленного натурой. А в качестве аванса крестоносцы должны были разграбить Далматинский город Зару на Адриатическом побережье. Зара подчинялась Венгерскому королю и была Христианским городом (населённым, по всей вероятности, православными сербами или словенцами). Однако, являясь торговым конкурентом Венеции, она мешала её обогащению. Рыцари же, став наёмниками купцов, обязывались исполнять их волю.

Объявить крестоносцам прямо, что они едут грабить Христиан, было по меньшей мере неприлично: многие дворяне ещё дорожили своей рыцарской честью. Поэтому, посадив войско на суда в октябре 1202 года, венецианцы возили его по морю целый месяц, словно плыли в Египет. А потом этих «странников» - голодных, озлобленных, вооружённых - бросили на то, что повстречалось им в пути. Зара была разграблена так, как не грабили прежде и мусульманских городов. Её жителей убивали, насиловали, продавали в рабство. И там же, в 1203 году, как преступникам, повязанным кровью, крестоносцам открыли подлинную цель их похода.

До этого в боях за Гроб Господень ополчение Запада платило человеческими жизнями. Теперь цена завоеваний перешла в область духовно-нравственную. Совесть рыцарства подверглась тяжкому испытанию, и папа спешил её успокоить. Сделав вид, что он ничего не знал, Иннокентий III написал из Рима: «Увещеваем вас и просим не разорять больше Зары. В противном случае вы подлежите отлучению от церкви». Вслед за этим, словно испугавшись собственной «строгости», папа исправил своё первое послание: «Слышал я, что вы поражены угрозой отлучения... но я дал приказ находящимся в лагере епископам освободить вас от анафемы, если искренне покаетесь». Таким образом, индульгенция (разрешение) на продолжение войны осталась в силе; руки грабителей были развязаны на будущее. А тем, кто всё-таки сомневался (в том числе многим баронам) организаторы похода представили царевича Алексея, обиженного его дядей-узурпатором, и напомнили о горькой участи законного императора Исаака Ангела, ослеплённого и томящегося в застенке. Это подействовало, тем паче, что царевич обещал крестоносцам денежные награды, намного превышавшие возможности его казны.

Так, продавая родину врагам, последний отпрыск династии Ангелов покупал себе царьградский престол. Но цена, которую платили крестоносцы, была ещё выше.

Отпадение папистов от Единой Апостольской Церкви (1054 г.) стало следствием процесса, связанного с внесением ими в Никео-Царьградский Символ Веры так называемого филио квэ - латинской вставки, означающей исхождение Духа Святого не только от Бога Отца, но и от Сына. В дальнейшем этот церковный раскол (схизма) усугубился и другими отступлениями латинян от Православия, свято хранимого греками и восточными славянами. Ко времени четвёртого крестового похода духовное противостояние Запада Востоку переросло в откровенную вражду. Была и другая причина ненависти католиков к Православным, которую они сами навряд ли сознавали. Их болезнь протекала тогда ещё в скрытой фазе.

С момента создания латинских княжеств на Ближнем Востоке прошло более ста лет. Все эти годы крестоносцы так или иначе общались с мусульманами. Контакты их были весьма обширными, что не могло не сказаться на мировоззрении европейцев. Греки жили бок о бок с исламским миром, жили гораздо дольше, и тем не менее, не зависели от его влияния. Византия оставалась наследницей Древней Эллады. Философия эллинов, языческая мистика, в том числе азиатская, в Греции никого не удивляла, но и не привлекала верующих. Святые Отцы Православной Церкви учились в Афинской Академии, в других учебных заведениях античного общества. Они пользовались философской логикой, риторикой, достижениями физики и механики древних эллинов, но относились к ним исключительно практически, как к рабочему инструменту, каковым и является систематическое знание.

Дела на Западе обстояли иначе. Под влиянием римской курии Европа утратила связь с Православием. Варвары, пришедшие на смену латинам (древним римлянам), не могли осмыслить Христианство подобно византийским грекам. За отсутствием собственной богословской базы, они тянулись ко всякого рода внешней мудрости, в том числе и к языческой. Ватикан поддерживал эти тенденции. Столкнувшись с учёностью исламского мира (впитавшего оккультные знания древних египтян, халдеев, эллинов), латино-европейцы не устояли против соблазна. Мистика индуизма, астрология, иудейская каббала, герметизм и магия чисел Пифагора казались им выше Божественных откровений. Мечта о «власти над миром» лиц, посвящённых в эзотерическое (тайное) знание, обуяла многих заблудших и вызвала спрос на философию.

Восточный оккультизм внедрялся в умы вместе с творениями Авиценны, Гиппократа, Платона, Аристотеля. Труды последнего особо почитались арабами. А поскольку франкам (так мусульмане звали всех латинян) недоставало не только литературы, но и грамотности вообще, то книги, привозимые крестоносцами, в Европе воспринимались почти без критики. В далёких от совершенства переводах с арабского на латынь языческое знание хлынуло в Италию, Германию, Францию (Испания была во власти мавров и евреев), после чего там стали создаваться университеты и пробудился интерес к античности. Схоластика (учёность) заменила католикам богословское знание и, в конце концов, привела Запад к безбожному рационализму. А процесс приобщения к античной культуре, известный нам как ренессанс, или возрождение, оказался посевом плевел язычества на ниве христианской нравственности. От латинского humanus (человечный) произошло название самих «плевел» - гуманизм. Хотя ни к человечности, как таковой, ни даже к древней культуре, которую «возрождали», он отношения не имел. Революционеры всех времён (от возрожденцев и «просветителей» до большевиков и демократов) не отличались именно гуманностью, а боролись они всегда в первую очередь с Христианством. Боролись упорно, жестоко, изощрённо.

Таковыми были и первые гуманисты. Сибаритская роскошь, плотские утехи, сластолюбие в изысканных формах, страстные художества, именуемые «свободными искусствами», сделались модной потребностью возрожденцев, наряду с оккультными занятиями в тайных обществах и масонских ложах. Сильные мира желали свободы неограниченного потребления, исполнения любых прихотей, но при этом они искали морального оправдания своим порокам. Гуманизм устраивал, кажется, всех: и самих римских пап, и развратившихся папских прелатов, и королей с герцогами, и еврейских банкиров, снабжавших деньгами вечно воюющих феодалов, и уже нарождавшуюся буржуазию средневековых городов-республик, готовую открыто поклониться «золотому тельцу».

Согласно преданию, в одном из богатейших центров северной Италии (в Генуе, Венеции или Флоренции) толстосумы заказали мастерам золотую иглу таких размеров, что в её «ушко» мог протиснуться небольшой верблюд. Этим кощунственным «дивом», выставленным у городских ворот, они намеревались поглумиться над Святым Евангелием, где сказано: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф.19,24).

Господь наказал воинствующих безумцев эпидемией чумы и военным разорением их города. Но вразумило ли это одержимых страстью поклонников «златого кумира»? Число их продолжало множиться. Ростовщики возносились вровень со знатью. Знать уподобилась финансовым дельцам. Банкиры правили бал. Дворцы вельмож превращались в сокровищницы, в музеи «свободных искусств», в капища древних идолов, добытых из раскопок. Поощряемые меценатами скульпторы взялись ваять обнажённые фигуры Гераклов, Аполлонов, Афродит, а заодно и рогатых, козлоногих сатиров и фавнов, которыми украшали здания, сады, площади городов. Зодчие возводили грандиозные постройки, художники покрывали их срамными фресками. Даже в церковном искусстве стали господствовать плотский натурализм и страстность, языческая мифология, мистика, эротика заполнили литературу. Астрологи, алхимики, каббалисты заняли придворные должности. И наконец, при папе Урбане IV (1261-1264 гг.) ренессанс был официально одобрен католической церковью. Одновременно сформировалось и западное мировоззрение. «Князь философии», как звали его современники, Фома Аквинский (1225-1277 гг.) во взглядах своих совместил латинское христианство с учением Аристотеля. Его схоластическая система - томизм (от имени Томас-Фома) сделалась теологией (богословием) Запада, после чего римская церковь окончательно гуманизировалась.

Это потом (в XVI столетии), когда из «возрождения» выросла протестантская реформация, папство спохватилось и ответило жесточайшей реакцией на революцию гуманизма. Тогда Европу закружил огненный вихрь,и пролились потоки крови, после чего на пепелище западного духа взошли бесплодные атеистические тернии. Но это случилось потом. А на исходе XII века папизм искал врага и нашёл его в образе Державы Православия (Византийской, а затем Русской), с которой он борется и поныне, действуя то внешней силой, то пытаясь растлить её изнутри.

В 1203 году крестоносцы о том не ведали. Духовный облик франкского рыцарства, по внешности христианский (потому ещё не лишённый некоторого благородства), по сути своей оставался варварским. Где-то беспощадно грубым, в чём-то доверчиво наивным. До времени это давало преимущество грекам, более образованным и искушённым в политике. Однако по мере роста западной цивилизации, опыт и знания европейцев умножались, а доблесть и рыцарская честь уступали место алчности и коварству. Вслед за курией Ромы, обосновавшейся в Ватикане, венецианцы преуспели в лукавых делах более других латинян, и с их помощью Царьграду был нанесён удар, которого греки не ожидали.

ЛАТИНСКАЯ ИМПЕРИЯ

Итак, мы расстались с крестоносцами в разграбленном ими Далматинском городе Заре. В январе 1203 года туда явились послы германского короля Филиппа Швабского и византийского царевича Алексея Ангела, который ради свержения с трона своего дяди-узурпатора был готов отдать Константинополь в руки католиков. Там же в Заре был окончательно утверждён договор между вождями четвёртого крестового похода и финансировавшей его Венецией. Всё, что в течение двух лет вынашивалось в тайне, о чём знали только папа римский, венецианский дож да король Филипп (зять низложенного царя Исаака Ангела), теперь решено было обнародовать.

Послы Филиппа зачитали рыцарям его письмо:

Нет смысла цитировать письмо далее и перечислять вознаграждения, обещанные завоевателям. Достаточно повторить: «Он подчинит католической церкви греческую империю!»

Для православных греков сие было куда страшнее утраты всех сокровищ и даже ига язычников. Но, слава Богу, греки этого не слышали, и это не случилось.

В апреле рыцарей вновь посадили на корабли, и венецианцы довезли их до острова Корфу, где вождям ополчения представили самого претендента на византийский трон. Царевич Алексей легкомысленно уверял крестоносцев, что их предприятие не встретит затруднений, что его с нетерпением ждут и население столицы, и верный ему военный флот (которого на самом деле не было). Не думая об ответственности, этот зрелый юнец давал расписки и денежные обязательства, заведомо невыполнимые. Когда в июне войско подошло к Константинополю, то оказалось, что свои возможности царевич сильно преувеличил. Его не только никто не ждал и не собирался поддерживать, но сами притязания его греки принимали в шутку. Тридцати тысячам франков предстояла осада хорошо укреплённого города с миллионным населением.

Константинополь казался неприступным, однако слабое звено в его обороне имелось. У византийцев не было флота. Не было - по причине вопиющей беззаботности властей, занимавшихся лишь дворцовыми интригами, да по безмерной алчности казнокрадов, расхищавших средства, выделяемые на строительство кораблей.

В 1187 году царь Исаак Ангел заключил пагубный договор с Венецией, по которому обязанности морской службы возлагались на венецианцев. Теперь на их кораблях приплыли захватчики. Собственный флот Византии за прошедшие 16 лет успел сгнить, а новый не был построен. В царьградских доках оставалось не более 20 судов, да и то - мало к чему пригодных.

Спросить было не с кого и некому. Исаак Ангел, ослеплённый палачами, томился в застенке, а захвативший трон Алексей III делами империи не занимался. У него не только флот не строился, но и гарнизон столичный влачил жалкое существование.

Ввиду надвинувшейся опасности Алексей III собрал около 70 тысяч добровольцев. Однако то были не профессиональные воины, и вооружение их оставляло желать лучшего. О всеобщем народном ополчении речь не заходила. Большинство граждан равнодушно взирало на происходящее. Это давало шанс крестоносцам. Тем паче, что император, полагаясь на крепкие стены, оставался в праздном бездействии.

Для начала франки решили запастись продовольствием. Они переплыли Босфор, пограбили азиатский берег и, вернувшись, в июле приступили к Галатской башне. Овладев ею, они смогли порвать огромную цепь, запиравшую вход в залив Золотой Рог. Этот залив, разделяющий Константинополь на две части, в отсутствие флота был самым уязвимым местом обороны. Стены крепости здесь были не так мощны, а неприятель с кораблей мог высаживаться, где хотел. И он высадился со стороны Галаты у Влахернского дворца, но был отбит в схватке под стенами города. Успех героической вылазки греков следовало развить, пока враг не опомнился. Однако неожиданно Алексей III бежал, бросив на произвол судьбы даже жену и детей.

Утром 19 июля в городе начались волнения. Народ вывел из темницы слепого Исаака Ангела и вернул ему трон. Латинян оповестили, что дворцовый конфликт исчерпан, и законный император приглашает сына разделить с ним власть. Осада сразу потеряла смысл. Не отпустив царевича к отцу, крестоносцы не могли рассчитывать на выплаты по его обязательствам. Но они ещё не знали, что в казне таких денег просто не было.

Когда Алексей прибыл ко двору, и отец, скрепя сердце, ратифицировал договор, заключённый наследником столь безответственно, выяснилось, что векселей царевич подписал слишком много. Из 450 тысяч марок серебра, которые требовались, удалось собрать лишь 100 тысяч, и то с большим трудом, за счёт конфискации имущества у приверженцев прежнего правителя.

Народ был возмущён вымогательством латинян и поведением обоих императоров. В январе 1204 года столицу потряс новый переворот. Ещё один Алексей, на сей раз Алексей Дука (эта династия царила до Комнинов) возглавил толпу и войско, и был провозглашён императором. Старый, больной Исаак Анегл, дороживший более расположением латинян, чем популярностью в собственном народе, умер от горя, а сын его, обещавший подчинить империю римской церкви, был взят под стражу и убит.

Новый царь Алексей Дука не собирался платить выкупа франкам. Поддержанный решимостью дворянства, он занялся укреплением стен. С обеих сторон начались приготовления к окончательной развязке. Крестоносцы прилагали крайние усилия, пытаясь завалить оборонительные рвы, чтобы приблизиться к стенам со штурмовыми лестницами. Из-за бойниц на них сыпался град камней, и летели стрелы. Девятого апреля 1204 года, захватив одну из башен, рыцари ворвались в город и устроили пожар, поглотивший две трети его строений. Двенадцатое число стало днем взятия Константинополя.

Утром 13 апреля в столицу Византии вступил предводитель похода маркграф Бонифатий Монферратский и, не взирая на мольбы жителей о пощаде, отдал город на трёхдневное разграбление своему войску.

За эту жестокость и святотатство вожди крестоносцев очень скоро поплатились жизнью. Но в тот день они воображали, будто Бог им помогал расправляться с ненавистными «схизматиками».

Зверства захватчиков, особенно из немецких отрядов, были ужасны. Изверги не только людей не щадили, но проявили себя настоящими варварами в отношении церквей, библиотек, памятников искусства. Врываясь в храмы, они взламывали раки с мощами святых, срывали оклады с икон, рубили их на куски серебра и вытаскивали отовсюду драгоценные камни. Один из французских аббатов, некий Мартин, с отрядом ландскнехтов вошёл в греческий храм, куда горожане сносили свои домашние реликвии, надеясь, что здесь, под защитой святого алтаря, «рыцари креста» не тронут их. Но тщетно. Аббат «благословил» воинов расправляться с людьми, а сам полез на хоры, где лежали наиболее дорогие вещи.

Царьград был разорён. Четвёрка бронзовых коней, взятых с константинопольского ипподрома, по сей день украшает портик Св. Марка в Венеции. Этих коней присвоил тогда венецианский дож Энрико Дандоло. Он вообще предлагал отдать ему на откуп всю добычу, а рыцарям выплатить её стоимость. Но те не сочли это выгодным и продолжали грабить по-варварски, превращая шедевры искусства в золотой и серебряный лом, разбивая мрамор, сжигая предметы из дерева и книги, ценности которых они не разумели. Порча и вред, нанесённые невеждами, намного превзошли стоимость захваченоой ими добычи.

Насытившись кровью, крестоносцы приступили к разделу империи, которую считали уже покорённой, и к выбору «своего» латинского императора. На место убывшего из столицы православного патриарха Иоанна X Каматера папа Иннокентий III назначил кардинала Фому Морозини. За «императора» полагалось голосовать. Дандоло сам отказался от этого титула; Бонифатий, страстно его желавший, не получил необходимой поддержки. Хитрых венецианцев более устраивал простодушный Балдуин, граф Фландрский (он всё ещё мечтал о завоевании Гроба Господня). Его и выбрали, как кандидата менее одиозного и не столь одарённого умом.

Венеция получила все права на беспошлинную торговлю, и в придачу - побережье Ионического моря (Эпир). Граф Блуа был назначен «герцогом Никейским». Бонифатий завладел Солунью (Фессалониками), где организовал собственное королевство, почти независимое от «императора» Балдуина. Дож Дандоло с его венецианскими (по большей части еврейскими) банкирами сделался фактическим хозяином Царьграда и морских проливов. Так на территории Византии образовалась чуждая греческому населению «Латинская империя». Она изначально не была жизнеспособной, и тем не менее, просуществовала более полувека.

Греки не сразу оправились от удара, нанесённого крестоносцами, зато пробудились нравственно. Православный народ, не замечавший прежде различий между своею верой и западной, быстро почувствовал эти различия, а простые граждане начали каяться, что вовремя не поддержали своих господ. Защиту Константинополя они считали делом одних дворян и наёмных воинов. До смены власти им казалось, что подати платить всё равно кому - рыцарям или византийской знати. Окрестные сельчане поначалу даже радовались, скупая задёшево товары, награбленные в столице. Однако очень скоро они испили чашу феодального гнёта и ощутили духовное иго католицизма.

Опомнились и церковные иерархи с богословами. До вторжения крестоносцев не все они сознавали степень лицемерия и глубину падения папистов. Если латинское филио квэ, внесённое католиками в Никео-Царьградский Символ веры, наряду с отступлениями от Апостольских правил и богослужебных канонов, греки считали серьёзными, но всё же поправимыми ошибками Запада, то теперь, когда папа, вопреки всем каноническим нормам, сделал «патриархом» своего легата, им стало ясно, что Рим не только утратил честь и совесть, но вообще - по-иному понимает Церковь.

Это ужаснуло греков, возмутило и побудило взяться за оружие.

В ту ночь, когда крестоносцы ворвались в Константинополь, а правящий патриарх Иоанн Каматер был изгнан (или бежал), произошла ещё одна смена царей. Алексей Дука, отчаявшийся в успехе обороны, всё бросил и скрылся в неизвестность. Императором спешно избрали Феодора Ласкариса. Короновать его было некогда и некому. И Феодор с остатками войска перебрался на азиатский берег. Он закрепился в Никее, которую не уступил крестоносцам, несмотря на все их атаки, и оттуда повёл освободительную борьбу.

Противостав Западу, Никея сделалась центром притяжения всех греческих сил. Патриарх Иоанн укрылся во Фракии (в Дидимотихе), где латинское засилье было свергнуто уже в феврале 1205 года, а на Пасху Болгарский царь Колоян, призванный фракийскими греками, разгромил крестоносцев под Адрианополем. Иоанн Каматер не захотел перейти к никейцам и скончался в 1206 году. Новый патриарх Михаил Авториан, избранный уже в Никее, короновал Феодора I Ласкариса. Таким образом было положено начало династии никейских царей, отнявших у латинян большую часть их завоеваний и подготовивших окончательное освобождение Царьграда.

Никея, а затем и другие «имперские центры» Византии (Эпир, Фессалоники, Трапезунд), не всегда дружные меж собой, но объединённые общей идеей воссоздания греческой державы, вели непрерывные войны с латинской «Романией» (так крестоносцы называли свою империю), пока не пал последний оплот западного владычества.

Вифинию (область вогруг Никеи) в эти годы отличает бурный экономический рост, подъём патриотизма и военной мощи, но вместе с тем и так называемый восточный ренессанс, зародившийся именно здесь в никейский период византийской истории. Впрочем, это отдельная тема. И чтобы раскрыть её, нам необходимо закончить рассказ о злополучной латинской империи, образованной франкскими завоевателями.

Судьбы вождей, возглавивших захват Константинополя, глубоко трагичны. Они подобны судьбам всемирно известных злодеев-богоборцев (Марата и Робеспьера, Ленина и Свердлова) и целого ряда римских императоров, воздвигавших языческие гонения на Христиан. Все они - и Нерон, и Деций, и Юлиан Отступник, со множеством других гонителей, от начала своих пагубных деяний прожили не более трёх с половиною лет (время власти антихриста); и то же самое случилось с главарями крестоносцев, разоривших Константинополь.

Венецианский дож Дандоло ослеп и умер уже в июне 1205 года. Граф Блуа, провозглашённый «никейским герцогом», - ещё раньше (в апреле). Убитый в бою под Адрианополем, он так и не увидел «своего» княжества. И тогда же в плен к болгарам попал сам «император» Балдуин. Калоян четвертовал Балдуина, а из черепа его, по обычаю диких влахов, сделал чашу для вина.

Спустя два года та же участь постигла и Бонифатия Монферратского, не пощадившего жителей Царьграда. Обиженный избранием в «императоры» Балдуина, Бонифатий не поддержал его в войне с Калояном, отсиделся в своем «Солунском королевстве», но в 1207 году он попал в засаду и был убит болгарской стрелой. Калоян изготовил из черепа Бонифатия вторую чашу, затем гибель настигла его самого.

Понять, почему царь Болгарии (страны христианской) сделался столь жестоким, нам поможет одна деталь. Калоян не дорожил Православной верой. Он мечтал о королевской короне от папы, добивался её и получил в обмен на обещание заключить унию с Римом. Схема обычная. Но уния не состоялась. Калоян не успел. Начав с обоюдовыгодной помощи грекам, он сделался вскоре их злейшим врагом и так терзал византийцев, что даже латинская оккупация показалась им лёгкой. Когда Калояну поднесли голову Бонифатия Монферратского, он тотчас отправился занимать «Солунское королевство». На походе, в военном лагере, он был убит в результате заговора.

После смерти Калояна Болгарское царство заметно слабеет, хотя его роль в борьбе с латинской империей остаётся по-прежнему важной. Само же государство крестоносцев год за годом убывает и теряет своё влияние. Лишь в годы правления благородного Генриха Геннигау, занявшего «императорский» трон после брата своего Балдуина I, наблюдается временный подъём «Романии». Нам не известно, где был и что делал Генрих во время осады и разорения Константинополя, но то, как он вёл себя потом, заслуживает всяческих похвал. Доблестный, храбрейший рыцарь, преданный долгу и чести, Генрих оказался разумным государем, умеренным и осторожным политиком. Он и грекам оказал немало полезных услуг, защищая их от хищности тех же болгар (влахов и половцев). А православных монахов Святой горы Афон он избавил от диктата римской курии.

Надо сказать, что миссия папы на Балканах вообще оказалась безнадёжной. Несмотря на все заверения о подчинении Греческой церкви Риму, католикам удался лишь захват части храмов и их имущества. И даже там, где латинское влияние распространилось на некоторых епископов, население в массе своей осталось православным. Западные бароны и сам «император» Генрих поняли это очень скоро, и уже в 1209 году, не считаясь с папой, торжественно подтвердили «свободу веры и восточного обряда», что способствовало их сближению с греками. Более того, многие рыцари сами перешли в Православие, породнились с местным дворянством. И возможно, в результате этого сближения их империя сохранилась от развала, угрожавшего ей с первых лет существования.

Почти не слезая с боевого коня, Генрих Геннигау царствавал по 1216 год и скончался молодым (не дожив до 40), видимо, от злодейского отравления.

Смерть его стала несчастьем для латинской империи. Потеряв доброго монарха, «Романия» пришла в упадок. Римские папы и венецианца предалиеё, как раньше предавали честного Генриха, о котором, как ни странно, именно греки сохранили тёплые воспоминания. Вот слова известного в то время философа Георгия Акрополита. «Генрих, - писал он, - хотя родом был франк, но к ромеям и законным детям Константинова града относился добродушно и многих принял в число вельмож, многих - в своё войско, а простой народ любил как собственный».

В один год с Генрихом ушёл из жизни папа Иннокентий III (лжепатриарх - кардинал Морозини умер в 1210 г.). Таким образом, все главные фигуры четвёртого крестового похода покинули театр истории.

Греки в лето 1216-е также понесли большую утрату. В Эпире скончался дэспот Михаил Дука. Вместе с братом Феодором он с 1205 г. удерживал власть над Ионическим побережьем и островом Керкирой. Из диких албанцев, населявших горные районы Эпира, братья Дуки создали сильную армию, прогнали венецианских захватчиков, освободили богатый Диррахий, цветущую Арту, которая стала их столицей, и начали наступать в Македонии, угрожая «Солунскому королевству». Через год после кончины брата Михаила I новый дэспот Эпира Феодор Дука нанёс сильнейшее поражение крестоносцам на пути их следования в Царьград. Тогда был уничтожен цвет западного рыцарства вместе с новым латинским «императором» Петром Куртенэ, шедшим занимать престол, безвременно оставленный Генрихом Геннигау. Родившийся вслед за этим сын Петра Балдуин II в итоге стал последним правителем несчастной «Романии». А Феодор Дука, взяв Солунь и отняв у болгар Македонию, в 1222 году был провозглашён царём.

На месте бывшего Бонифатиева королевства возник ещё один патриотический «имперский центр» Византии - боевой оплот и средоточие греческой эмиграции, не подчинившейся латинскому господству. Набрав силу, Эпирское царство сделалось идейным союзником, и в то же время - соперником Никеи в борьбе за обладание Константинополем. И даже тогда, когда в Святой Софии вновь короновали Византийского Императора (никейца Михаила Палеолога), эпироты не признавали его ещё целых пять лет.

Но оставим Эпир в день торжества его государя и перенесёмся в Никею. Там на смену почившему в Бозе Феодору I Ласкарису (1222 г.) пришёл его зять Иоанн Дука Ватаци. Он быстро расправился с латинянами в Малой Азии, после чего их «империя» на Балканах сократилась до одной столичной области, и освобождение Царьграда стало лишь делом времени. Никейское царство вступило в пору наивысшего расцвета. А чрезвычайно успешное правление Ватаци показало грекам и всему миру, на что способна благодатная национальная монархия под святым омофором Православной Церкви. В эти тридцать три года Никейской гегемонии у Византии появилась реальная возможность повернуть от заката на восход.

НИКЕЙСКОЕ ЦАРСТВО

Иоанн Ватаци оказался превосходным хозяином. Не разоряя народ поборами, он сумел в короткое время накопить несметные богатства. На них он содержал огромную армию, включавшую, кроме греков, ещё и наёмных половцев, и латинян, также верно служивших ему в войнах с «Романией».

Победное шествие Никейской монархии продолжалось более тридцати двух лет при самом императоре Иоанне и ещё три года при его сыне Феодоре II. Потомки почитали Ватаци как «святого царя», отца и устроителя государства. Он подчинил своему влиянию Эпир и Трапезунд (третий оплот греческих сил - на Чёрном море) и создал своего рода «Византийское содружество». После чего (уже в царствование Михаила Палеолога) Никея покончила с латинской империей в Константинополе.

Духовная власть Патриарха восстановилась ещё раньше. За десять лет до освобождения Царьграда Иоанн Дука Ватаци заставил римского папу Иннокентия IV признать за кафедрой Никеи права «вселенской», т.е. Константинопольской кафедры, каковою по сути она и являлась. Ибо со ставленниками Рима (папскими лжепатриархами в Царьграде) никто из православных архиереев не общался. Русские, болгары, сербы признавали одного патриарха. Того, который временно находился в Никее, ожидая возможности вернуться на законный престол. Папа, чтобы хоть как-то сохранить свои преимущества в Греции, лавировал и был вынужден уступать.

Семнадцать лет основатель Никейского царства Феодор I Ласкарис вёл непрерывные войны с крестоносцами и турками, отстаивая независимость. Выдав дочь свою Ирину за Иоанна Ватаци, Феодор I нашёл себе достойного преемника. Новый царь произвёл в стране экономическое чудо. Невиданный взлёт нового царства был обусловлен рядом благоприятных факторов, природных и политических, но главным оказался всё-таки фактор нравственный. Благодатию Божией Ватаци явил себя как правитель подлинно самодержавный: твёрдый и последовательный, мудрый и милосердный, православный, благочестивый, национально мыслящий.

Своеволие богатых магнатов Иоанн Ватаци обуздал силой. Войско всецело было предано ему. Его боялись и любили одновременно. Армию, духовенство, простых людей он так облагодетельствовал, что те в нём души не чаяли. Как верующий человек, царь Иоанн все начинания свои, все обращения к Богу по важным поводам сопровождал раздачами милостыни. О щедрости его слагали легенды. Когда бы ни случилась беда или военная угроза (ведь то были годы монгольского нашествия), царь созывал сограждан на общую молитву. Прошения народа исполнялись, сотням тысяч бедняков раздавались золотые червонцы, не говоря уже о пожертвованиях на Церковь. И средства для столь широкой благотворительности Ватаци добывал, не выколачивая из подданных последнего. Это было ещё одним чудом.

Конечно, не следует думать, что население Вифинии (Никейской области) вовсе не платило налогов. Подати взимались, но в разумных пределах, никого не разоряя. А чрезвычайных, чрезмерных, хищнических поборов царь не проводил. Ватаци не нуждался в том. Его доходы росли от умелого использования природных ресурсов. Государству принадлежали большие площади плодородной земли. Царь Иоанн велел их распахать и засеять. Над поместьями своими он поставил не знатных чиновников, а знающих дело специалистов. За счёт избыточной массы рабочих рук, образовавшейся в результате бегства крестьян из соседних стран (главным образом, из сельджукского султаната), Ватаци создал своего рода «госхозы», высоко рентабельные в условиях мягкого климата, при высоком плодородии почвы. Он развёл виноградники, необъятные нивы, сады, оливковые рощи, невероятное поголовье скота и домашней птицы, и начал извлекать из всего громадные прибыли. От одной продажи яиц он выручил столько, что с первого излишка денег позволил себе купить корону для царицы Ирины (всю в жемчугах) и назвал ту корону «яичной».

Успешно действуя на поприще государственном, Ватаци подал пример (считай, приказ) владельцам крупных имений. Те, также снизив тягла, перестали разорять своих оброчных крестьян и занялись возделыванием собственных господских земель, привлекая наёмный труд обездоленных париков, толпами притекавших в Вифинию. Во владениях турок-сельджуков тогда свирепствовал голод. Орды татаро-монголов, захватившие Средний Восток, в 30-40 годах XIII века хлынули на Кавказ и на Русь, в Междуречье и в Малую Азию. Разбитые татарами, турки уже не могли угрожать грекам и всеми силами стремились к миру с ними.

Как Иоанн Ватаци избежал нашествия монгольской орды, мы точно не знаем. Бог сохранил его царство. Но осталась история приёма ханских послов его сыном Феодором II (в 50-х годах). Прежде, видимо, не доходившие до никейских пределов, татары отправили посольство, как всегда, с целью разведки. Греки, искусные в дипломатических играх, встретили послов на границе у одной из самых мощных крепостей, провели их по самым жутким горным дорогам, непроходимым для войска, а по прибытии в Никею татар ужаснуло лицезрение грозного императора. Он восседал на высоком троне с мечём в руке в окружении стражников-великанов и войска, закованного в стальные латы. Во время парада когорты воинов проходили перед троном по много раз, создавая видимость неисчислимой силы.

Этой ли хитростью или иным способом, но греки сумели отвести от себя монгольскую угрозу. В продолжении 40-х годов Ватаци наращивал мощь никейского государства за счёт разорения турок татарами и мудрого хозяйствования на своей земле. Всех греческих крестьян, бежавших из султаната, император принимал и поселял в своих доходных имениях. Вокруг городов и крепостей были устроены сотни многолюдных деревень, бесперебойно снабжавших провиантом воинские гарнизоны и пополнявших царскую казну. Торговля с турками была в то время очень выгодной. Дорогие восточные вещи продавались на рынках за бесценок, за продукты питания, и наполняли дома подданных Ватаци. Народ Никеи богател. А чтобы деньги зажиточных граждан не уходили в карманы западных купцов, царь Иоанн ввёл ряд ограничительных мер.

Ещё при Феодоре I (1219 г.) был заключён договор с Венецией, как всегда - о беспошлинной торговле для венецианцев. Никейские же купцы, торгуя на Западе, таким правом не пользовались. Ватаци, заботясь о процветании своей страны, а не "западных партнёров", ввёл таможенные сборы, положил запрет на ввоз некоторых товаров (главным образом, предметов роскоши) и делал всё возможное для поддержки отечественных производителей.

«Так как царь увидел, - сообщает византийский историк Никифор Григора, - что ромейское богатство всуе расточается на иноземные одежды, которые... искусно ткутся итальянскими руками, то он издал постановление, чтобы никто из подданных не употреблял таковых, если не желает, кто бы он ни был, чтобы он сам и род его подвергся лишению гражданских прав ["бесчестью"], но употреблять всем лишь то, что производит ромейская земля и что вырабатывают ромейские руки».

Своих мануфактур греки имели достаточно. Беднякам было во что одеться, а господам и подавно, если не гнаться за безумной модой. Иностранцы же, упустив крупную наживу, всё равно продолжали ездить хотя бы за греческими товарами, и, скупая никейские продукты, неплохо пополняли казну императора.

Роскошь, чуждая христианскому благочестию, сделалась «неудобной» даже для высших столичных сановников. Сам наследник престола был строго наказан отцом за ношение итальянской парчи и шёлка. Богатые щёголи, конечно, роптали, но возразить царю никто не смел. Сокращение ненужных потребностей улучшало моральную обстановку, поднимало нравственность, пробуждало патриотизм. От нарядов и дорогих безделушек знатные юноши потянулись к подвигам мужества во славу отечества. Труд крестьян и ремесленников был востребован и вознаграждён. Немощным, сирым, больным оказывалась благотворительная помощь. Страна возрастала и крепла. И пока царствовал Иоанн Дука Ватаци, нация подавала надежды к возрождению духа.

К сожалению, в дальнейшем этот духовный рост замедлился. Ему помешало другое «возрождение», то, которым уже болел Запад, и корни которого уходили в язычество древних греков.

Христианство сблизило образы мыслей эллинов и римлян, объединило их даже со скифами. Но варвары, в V веке покорившие Италию и заселившие Западную Европу, не смогли вместить полноту учения Апостольской Церкви. Сначала они уклонились в арианскую ересь, затем перешли в католичество, а в средние века восприняли языческий ренессанс. Греки же утвердились в Православии. Однако по мере приращения богатств империи, у византийцев возросли материальные запросы, и в среде правящей элиты вновь начал сказываться древнеэллинский характер.

«Эллины, - пишет немецкий историк Т.Моммзен, - всегда приносили общее в жертву частному, нацией жертвовали для общин, а общинами - для отдельных лиц. Их идеалом была созерцательная жизнь, без труда, часто переходившая в праздность». Их соперники древние римляне, напротив, «ничего не уважали, кроме полезной деятельности, и... у них... из отвлечённых идеалов только стремление к величию родины не считалось пустым». Римляне были жестокими прагматиками, но умели жертвовать собой и дело, однажды начатое, всегда доводили до конца.

Византийская ментальность колебалась между мужественным римским прагматизмом и созерцательным эллинским любомудрием, а идеал жертвенной христианской любви, так горячо воспринятый на Святой Руси, в сердцах ромеев мало-помалу угасал.

Патриархальный дух никейских императоров не находил широкой поддержки в среде изнеженной византийской знати. Иоанн Дука Ватаци царствовал уверенно, однако и ему с аристократами приходилось нелегко. Его чтили как великого государя, но оппозиция существовала. Ватаци знал о ней, опасался заговоров и был вынужден доверять доносам людей, как правило, безнравственных. И вот, когда вопрос о взятии Константинополя казался почти решённым, клевета одного политического интригана испортила всё дело.

В 1252 году Македония перешла под власть Никеи. Эпирский дэспот Михаил II уступил её Иоанну Ватаци. Наместником Македонской провинции царь назначил своего любимца Михаила Палеолога. Ватаци хотел женить молодого вельможу на своей внучке и приобщить его к царскому роду. Палеолог, естественно не помышлял ни о каких заговорах против своего покровителя. Тем временем некий македонец, Николай Манглавит, задумал посеять вражду при Никейском дворе. Он оклеветал Михаила Палеолога, и царь, вняв доносчику, затеял длинное разбирательство. Следствие взбудоражило высшие круги дворянства, отвлекло всех от главного дела (завоевания византийской столицы) и по прошествии года окончилось безрезультатно. Зато семена смуты были посеяны. Обиженный Палеолог действительно возглавил придворную оппозицию, только это случилось потом. А тогда, весной 1254 года, Ватаци тяжко заболел и почил на 62-м году жизни. Освобождение Царьграда отложилось ещё на семь лет.

С кончиной великого императора нарушилось равновесие властных структур. Тридцатитрёхлетний наследник (он родился в день воцарения Ватаци) Феодор II не вынес бремени царской власти. Дурной характер и неизлечимая болезнь свели его в могилу менее чем за четыре года. Никейский двор в это время не знал покоя. Новый царь успел ещё продолжить завоевания отца, но о Константинополе он словно забыл. В политике, в экономике страна двигалась от успеха к успеху; Феодор же ощущал себя живущим среди врагов. Он был окружён компанией незнатных временщиков во главе с Георгием Музалоном, которому доверял безраздельно. Пользуясь этим, семейство фаворита сводило счёты с высокородным дворянством. Страдая патологической подозрительностью, царь, под влиянием клики Музалонов, осыпал бранью, преследовал и казнил невинных людей.

Одарённый от природы, начитанный, сведущий в науках, Феодор II, возможно, превзошёл бы своего великого отца. Однако, по словам академика Ф.И.Успенского, став императором, «Феодор переоценил свою власть, основанную его отцом Ватаци на осторожном, хозяйственном и отеческом попечении о низших и средних классах; он ничего не достиг; сократил себе век безнадёжной борьбою и расшатал унаследованную власть».

Возросшая неуравновешенность психики Феодора II перешла в нервную болезнь, которая в расцвете лет сразила его апоплексическим ударом. Несмотря на неутомимую энергию, работоспособность, обаятельный ум, новый царь был язвителен, насмешлив и груб. Он имел о себе столь высокое мнение, что возбудил неприязнь даже у своего воспитателя, философа Акрополита.

«У всех ромеев, - сетовал Акрополит, - особенно в армии и при дворе, явилась надежда... если кто-либо был обижен его отцом... тот надеялся избавиться от своих бедствий... Ведь молодость нового царя, его приятность и вежливость в обращении, умение поддерживать веселую беседу вызывали подобные мечты; но всё это оказалось личиной и обманом».

Обманулись не только подданные. Сам император в скором времени стал обнаруживать в себе странные противоречия. Да и болезнь, стремительно возникшая и рано оборвавшая его жизнь, многих наводила на мысль о наказании Божием. Причина болезни (духовная, прежде всего) становится отчасти понятной, когда мы узнаём, что Феодор II вошёл в историю как «царь-философ». Как выдающийся гуманист-возрожденец, имя которого непосредственно связано с началом восточного ренессанса. И хотя эллинизация сознания византийских греков шла своим чередом (ещё до основания Никейского царства), наиболее заметно она проявилась именно в период правления последнего из Ласкарисов.

Ватаци глубоко ошибся, дав сыну философское образование. Феодор слишком рано познакомился с эллинской мудростью и увлёкся ею. Не достигнув духовной зрелости - христианского смиренномудрия, - царственный юноша прельстился игрою разума древних мыслителей, не учёл времени написания их трудов. Для язычников, не ведавших Бога, «Диалоги» Платона, «Органон» Аристотеля были почти откровением. Нравственная школа Сократа не имела себе равных. Тем не менее, именно Сократ сказал, что познание мира - вещь напрасная, пока человек не познал себя, пока не понял, как ему следует жить. Сократ сам не знал ответов на многие свои вопросы. Спаситель Иисус Христос ответил на них. Он и сказал и показал людям, как надо жить и что делать, чтобы достигнуть вечного спасения. С приходом в мир Сына Божия языческая мудрость устарела морально и, по сути, упразднилась. Возрождать её посредством собственных философских умозрений с тех пор дерзали только духовные слепцы, обуянные сатанинской гордостью, да незрелые молодые люди.

Феодор II оказался в числе последних. Ещё в юности, прочитав сотню-другую авторитетных книг, он возомнил себя знающим достаточно, чтобы поучать человечество, но сам не выучился главному. Блаженства нищих духом он достигнуть не успел.

Как человек широко одарённый, Феодор Ласкарис подавал надежды во многих областях, в том числе и в церковной гимнографии. Его знаменитый Канон Пресвятой Богородице: «Колесницегонителя фараона погрузи...» известен всему Православному миру. «К кому, как не к Тебе, Пречистая, обратитися мне, погрязшему в грехах?» - покаянно взывает автор Канона, однако затем грешит так, словно и заповедей Божиих не ведает. В чём здесь дело? Очевидно, в отсутствии вероисповедной глубины. Людей незаурядных очень часто надмевает их мнимая мудрость, проистекающая от излишнего знания. Ещё Гераклит задолго до Сократа сказал, что «многознание не научает уму». Твёрдая пища ума, говорит Св. Апостол Павел, «свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла» (Евр.5,14). Вне этого различения приобретение знаний опасно, чем и страшен богоборческий гуманизм. По молодости Феодор II оказался жертвой возрожденчества. В своем сочинении «Похвала мудрости» он утверждает, что только наука возносит человека до Бога и всякого блага, повторяя известную мысль Платона, который строил догадки о бытии Творца, полагаясь на собственный ум. Далее, в обширном трактате «Об общении природных сил» Феодор философски рассуждает о материи и форме в духе Аристотеля, но не Евангелия. Его поэтическая натура восторгается человеческим разумом, но о падшести нашей природы, о повреждённости умов первородным грехом, об опасности творческого самоволия и трудности нравственного подвига, смиряющего нашу гордость, молодой мыслитель словно забывает. Он «философски презирает» деньги. А потом, неожиданно, пишет Музалону: «Все удивляются, как я переменился... в философии я более не нахожу ни очарования, ни даже интереса. Прелесть лишь в богатстве, блеск лишь в золоте и драгоценных камнях».

«Прелесть» (лесть в превосходной степени) как нельзя лучше характеризует состояние людей, увлечённых «ценностями гуманизма». Маммона (кумир богатства) - самый мощный из языческих идолов. «Не можете служить Богу и маммоне» (Мф.6,24). Эти слова Спасителя вечно обличают и церковных фарисеев, и, тем паче, мирских моралистов (толстовцев и прочих). Все «высокие» рассуждения о смысле жизни - в отсутствие веры бесплодны, и лишь надмевают «многознающих» умников. Корыстолюбие и разврат им, как правило, не чужды. И нередко такие «философы» впадают в пьянство, в отчаяние, в жестокость.

Последний год правления Феодора II был омрачён ещё большей его нервозностью, не утихающими распрями придворных партий, неистовством временщика Музалона, требовавшего новых и новых казней. Обманутый, запутавшийся царь начал преследовать всех подряд, и особенно - людей выдающихся.

Михаил Палеолог томился в тюрьме, ожидая гибели, но дождался иного. Разбитый параличом Феодор на смертном одре начал каяться о загубленных им душах. Казни прекратились. Палеолог остался жив и вышел на свободу. В дальнейшем он основал новую, последнюю династию византийских императоров; прославился как «освободитель Константинополя», но вместе с тем, он стал первым царём-униатом. В эпоху Палеологов упадок империи сделался необратимым.

Феодор II, при всех его недостатках, оставался верен политике своего отца Иоанна Ватаци. Наследник Феодора, восьмилетний Иоанн Ласкарис, возможно, ещё умножил бы завоевания своего великого деда. Однако, оставшись сиротой в столь малом возрасте, царевич стал жертвою интриг Палеолога и лишился трона. Все лучшие начинания никейских государей оказались загубленными.

После смерти Феодора II возрожденческие настроения пошли на спад. Крестоносцы, занимавшие Константинополь, уже не представляли былой угрозы. Дни «Новой Франции», как ещё называли латинскую «Романию», были сочтены. Накал страстей ослабел, и греческий патриотизм вернулся в православное русло.

Тем не менее, посев плевел гуманизма состоялся и в будущем угрожал опасными рецидивами.

ВОСТОЧНЫЙ РЕНЕССАНС

Бесспорно, попытки возрождения язычества в виде эллинизма начались в Византии задолго до событий, описанных в предыдущей главе. Достаточно вспомнить краткое царствование Юлиана Отступника (361-363 гг.) или пятый Вселенский Собор (553 г.), осудивший писания Оригена и ряда авторов, поддавшихся влиянию восточного оккультизма. Но тогда, в эпоху расцвета Греческого Православия, философия не имела власти над сознанием Христиан. Напротив, сами язычники массами обращались в веру, внимали словам Евангелия, проповедям Святых Отцов. А Отцы Церкви знали науку древних эллинов настолько, что легко отметали возражения тогдашних неоплатоников, задававших тон византийской философии IV-V вв. Многие Святые Отцы учились в той же Платоновской Академии, в том же Аристотелевом Лицее, в других риторских школах: изучали логику, поэтику, физику. Но это не мешало им исповедовать истину Христову. Философские предметы полезны для развития ума, когда отброшен мировоззренческий хлам язычества, но для этого нужно иметь православное мировоззрение: сначала веровать, бояться Бога, и лишь потом изучать науки. В противном случае - заблуждения неизбежны. Святые Отцы не гнушались систематическим знанием своего времени, но высказывались о нём в духе Блаженного Августина (V в.): «Если греческие философы... обронили истины, полезные для нашей веры, то этих истин не только не следует остерегаться, но необходимо... употребить нам на пользу». Хотя при императоре Юстиниане Афинская Академия была закрыта (529 г.), как полностью изжившая себя, к философии в целом сохранялось терпимое отношение. Другое дело, что её влияние было тогда ничтожным. Мужей, алчущих истины, питало Православное Богословие, а любителей языческой мудрости оставалось всё меньше и меньше.

Из творений великих эллинов Христиане брали то, что имело практический смысл. Что не противоречило Евангелию и Святым Отцам. Например, логику Аристотеля - вещь, вполне пригодную и даже необходимую в приложении к земному рассуждению. Только с её помощью не судили о предметах Божественных. Аристотель пытался познать истину, и отчасти его догадки были правильными. Однако это мнение, «правильное отчасти», но ложное в целом, применительно к учению о Боге оказалось просто ересью. Схоласты Запада пошли путём Аристотеля и заблудились дальше, чем все еретики предыдущих веков.

Восточная Церковь накопила богатый опыт защиты своих догматов от еретических поползновений. На семи Вселенских Соборах были преданы анафеме ариане и несториане, монофизиты и монофелиты с иконоборцами и прочие отступники от веры. После чего произошло отпадение римских католиков. Философия оставалась в тени. Её не только не преследовали, но более того, при Царьградском дворе имелась даже должность - ипат философов. В XI веке сей высокий пост занимал известный учёный Михаил Пселл. Он активно участвовал в жизни государства, оставил богатое литературное наследие. Но при этом, как философ православно верующий, Пселл не подвергал ни малейшему сомнению авторитет Священного Писания. Он ценил Богословие Святых Отцов и свою жизнь окончил в монастыре. Незадолго до воцарения Алексея I Комнина (1081 г.) Михаил Пселл постригся в монахи. Должность ипата занял его ученик и ярый соперник Иоанн Итал. Прозвище Итал - не случайное. До конца своей жизни он говорил по-гречески с итальянским акцентом.

Так вот, этот самый Итал, - вспоминает о нём уже известная нам Анна Комнина, - «учителей... не выносил и не терпел учения... он считал себя выше всех и без науки поспорил с Пселлом на первых же уроках». Не удивительно, что потом и ученики Итала, по свидетельству того же автора, «ни одной науки не знали... в точности... Не владея реальными знаниями, они находили себе защиту в идеях [имеются в виду "идеи" Платона] да в смутных теориях о переселении душ».

Последнее нам хорошо знакомо. «Переселением душ» бредят современные оккультисты. В Христианскую эру, под влиянием неоплатоников, заражённых азиатской мистикой, греческая философия выродилась именно в оккультизм. За что, в основном, и была закрыта Академия в Афинах. Запад заболел этим позже (в эпоху крестовых походов), но заболел навсегда. В Византии же оккультизм не привился ни в раннем, ни даже в позднем средневековье. Дерзкая попытка Иоанна Итала распространить языческие идеи посредством преподавания философии в Константинополе закончилась судом и церковной анафемой (отлучением) самого распространителя.

На праздник Недели Православия и в греческих, и в русских храмах до сих пор читается специальный Синодик. В нём содержится 11 положений, по которым был отлучён от Церкви еретик Иоанн Итал, и отлучаются все те, кто доныне разделяет его бредни о «переселении душ», о Платоновских «идеях», как «реальных сущностях», о создании мира из «предвечной материи» и т.д. То есть предаются анафеме все крещёные последователи буддизма, индуизма, вместе с компанией Рерихов, Блаватской, и прочих адептов теософии, безумствующих в наши дни, заодно с астрологами, колдунами, экстрасенсами.

Как бы сказали нынешние гуманисты, Иоанн Итал «опередил своё время». Его сатанинский дебют не состоялся. Церковь была бдительна, а социальная база еретиков оказалась слишком узкой, чтобы рассчитывать на большой успех. Однако уже через столетие, когда Константинополь оказался в руках крестоносцев, когда над вековой традицией Эллады, над греческим языком и культурой нависла угроза романизации, германизации, окатоличивания, греки вдруг вспомнили, что они не только Православные Христиане, но ещё и потомки древних эллинов. Тогда пробил час восточных возрожденцев. Уже при Феодоре I Ласкарисе и при Ватаци рьяные патриоты-эллинисты начали именовать Никею не иначе, как «Новыми Афинами», «Элладой», «Эллиниконом». Императоров и полководцев стали сравнивать не с Библейскими героями (Давидом, Самсоном), а с персонажами древних мифов: Гераклом, Ахиллом, с царём Александром Македонским; потянулись к античному искусству и уже кое-где, осторожно, начали превозносить мудрость Сократа и Платона над Святоотеческим Богословием, изучать Аристотеля и неоплатоников, от Плотина до Прокла.

На волне антилатинства эллинизм сделался знаменем византийских патриотов. Но довольно скоро, ещё до освобождения Царьграда, греки стали обнаруживать, что их возрожденческие идеи удивительно схожи с западными. Верующих эллинистов это открытие сразу отрезвило и заставило думать. Монашество отвергло самую мысль о «возрождении», как идею в корне антихристианскую, после чего большинство патриотов благополучно вернулось в лоно Церкви. Не покаялись только те, кто глубоко увлёкся латинской схоластикой, кто погрузился в язычество - как некогда заблудший император Юлиан Отступник, - и возгордился ложной учёностью, подобно Иоанну Италу.

Феодор II лишь отчасти походил на этих последних, однако крушение надежд и катастрофу личной жизни он пережил наравне с ними.

Конечно, ни с Юлианом, ни с Италом Феодора II сравнивать нельзя. Никейский царь не склонял империю к идолопоклонству, не сеял зловредную ложь оккультизма. Но восхищение античной мудростью в итоге погубило и его: привело к жестокости в отношении подданных, к неизлечимой болезни и скоропостижной смерти, после которой всё, созданное его дедом и отцом, стало разрушаться.

На третий день от похорон Феодора на его могиле разыгралась кровавая сцена. Музалон, назначенный регентом при восьмилетнем наследнике, прибыл в Сосандрский монастырь (усыпальницу Ласкарисов), и когда царевич Иоанн, окружённый роднёю регента, вошёл в храм для заупокойного богослужения, туда ворвались латинские наёмники и заговорщики из партии Палеолога. Её называли ещё партией «слепых», так как многих её членов царские палачи лишили зрения по наветам Музалона. Сведение счётов началось прямо у алтаря, и кровью избиваемых был забрызган святой престол.

Михаил Палеолог не участвовал в этом убийстве. Заговорщики не называли его имени. Народу они кричали: «Мы расправились с изменниками, которые извели царя Феодора и посягнули на свободу его сына царя Иоанна. Да здравствует свобода!» Тем не менее, регентство, как только явился Палеолог, сразу же перешло к нему, ещё до прибытия патриарха. Казна также оказалась в его руках, после чего началась её раздача. Денег Михаил не жалел: раздавал всем - и вельможам, и воинству, и архиереям; одаривал столь щедро, что скоро сделался соправителем, а затем и единовластным самодержцем (наследника Иоанна так и не короновали).

На приёмах новый царь разбрасывал золото обеими руками; устраивал для народа ристалища, игры, приказывал всем веселиться. Добро, нажитое трудами Ватаци, утекало сквозь пальцы. Моральные строгости Палеолог отменил. Вельможи снова стали наряжаться во всё иностранное, завивать локоны на западный манер, а при дворе уже кое-кто шептал: «Чешитесь, завивайтесь... потом будете драть себе волосы, когда есть будет нечего».

Национальная держава Ласкарисов уходила в прошлое. Знать, окружавшая нового императора, рвалась в Константинополь. О том, что с уходом двора из Никеи падёт за полвека созданная силовая опора государства, никто не думал. И никто представить себе не мог, что в скором будущем упадок Никейского царства, брошенного Палеологами, повлечёт за собою гибель всей Византийской Империи.

ПЕРВЫЙ ИЗ ПОСЛЕДНИХ

«Царь, ты взял Константинополь! Христос даровал его тебе!» Женский голос повторял слова среди ночи. Михаил Палеолог спросонья не сразу понял и не сразу узнал свою сестру Евлогию. Она первой получила известие из Царьграда и бросилась будить венценосного брата. Верилось с трудом, хотя все ожидали и знали, что это произойдёт, но не чаяли, что случится так скоро.

Отправляясь во Фракию со сравнительно небольшим отрядом, кесарь Алексей Стратигопул обещал царю расспросить там местных жителей, как обстоят дела у латинян. Ибо их положение в Константинополе казалось безнадёжным. По дороге полководцу сообщили, что рыцари Балдуина II, по предложению венецианцев, на их кораблях отправились грабить черноморский город Дафнусий. Раздумывать было некогда. Стратигопул решил воспользоваться ситуацией. Пятьдесят храбрецов из местных греков, под командой некоего Кутрыцака, хорошо знавшего подземные коммуникации византийской столицы, пробрались через старинный водосток, сбросили со стен латинскую стражу и, раскрыв ворота, громко запели славословие царям. Это был условный сигнал. Конница Стратигопула ринулась в спящий город. Франки почти не сопротивлялись. Император Балдуин II бросил свои регалии (корону, меч) и поспешил на венецианский корабль вместе с папским лжепатриархом Джустиниани.

Когда срочно вернувшиеся из похода рыцари подошли к Константинополю, то за стенами его увидели дым горящего Венецианского квартала, а на самих стенах - греческих воинов. Тогда они поняли, что их «Романии», просуществовавшей более полувека, пришёл конец, и что им самим пора убираться восвояси следом за своим бежавшим императором.

Взятие Константинополя состоялось 25 июля 1261 года. Палеолог, находившийся в то время в Лидии, узнал о победе через несколько дней. На Успение был назначен его торжественный въезд в освобождённую столицу. В оставшееся время царь надеялся уладить конфликт с патриархом, ибо тот, покинув Никею, упорно не желал участвовать ни в церковных, ни в государственных делах.

Патриарх Арсений Авториан хранил дружескую верность дому Ласкарисов. Он и прежде не симпатизировал Михаилу Палеологу, возглавлявшему заговор и сидевшему в тюрьме ещё приФеодоре II. Тем паче он не прощал новому императору захват власти и отстранение законного наследника. Однако вернуть кафедру в Константинополь патриарх давно стремился, и это могло стать поводом к примирению.

Создатели Никейского царства не спешили занимать город Константина даже тогда, когда овладели почти всей Византией. Уже ни турки, ни болгары, ни сами крестоносцы не могли им помешать. Тем не менее, Ласкарисы не торопились. Во внешней политике Феодор II следовал курсом своего отца Иоанна Ватаци, а тот смотрел на вещи мудро и практично. Ватаци дорожил не блеском двора, не славой властителя Царьграда, но реальной мощью той державы, которую он создал и продолжал наращивать вопреки тщеславным устремлениям знати. Его внук, царевич Иоанн Ласкарис, лишился трона. Престол захватил Михаил Палеолог, который все накопления Ватаци использовал на взятие Константинополя, а затем - на реставрацию древней Византийской монархии во всём её блеске и былой пышности. В угоду аристократам Палеолог отменил указы против роскоши и прочие распоряжения Ватаци. Провозглашая торжество олигархов, пострадавших от крайностей национальной власти, Палеолог сознательно разрушил здание Никейской державы. И за его словами о свободе, правосудии, о награждении достойных, уже слышались раскаты гроз, грядущих на империю ромеев; слышались отзвуки новых смут и дворцовых переворотов; виделось кровавое пламя заката Византии.

На первых порах Михаил Палеолог пожинал обильные плоды никейских посевов. Возведённый на трон архонтами (высшей знатью), он раздавал им поместья и вольности. Он торопился. В 1260 году патриарх Арсений, поддавшись уговорам, помазал его (Михаила) на царство, как соправителя сироты Иоанна. Под нажимом двора и синода он начал помазывать Палеолога первым. Малютка Ласкарис, ожидая своей очереди, стоял в стороне. Да так и остался стоять, имея на голове не венец (стемму), а просто повязку с драгоценными камнями. К участию в таинстве царевича не допустили. Патриарх, увидев, как грубо он обманут Палеологом, в гневе удалился в уединённый монастырь, бросив все дела. Синод был потрясён, испугался и сам император. Трон под ним неожиданно зашатался. Народ помнил о добродетелях Ватаци и чтил память Ласкарисов. Не жалея их золота, Палеолог взялся за примирение враждующих партий. Он тратился так, что подрывалось финансовое благополучие империи. Своей цели он добился. Но позже, когда Византия столкнулась с труднейшими национальными задачами, Михаилу открылась вся пагубность его деяний, совершённых в начале царствования.

После вероломного коронования Палеолога патриарх перешёл в оппозицию. Сместить его по закону не представлялось возможным. Ереси в Церкви не было. Письменного отказа Арсений не давал. Избранный синодом Никифор не получил поддержки большинства епископов и вскоре умер. Хартофилакс (начальник царской канцелярии) Иоанн Векк (будущий патриарх-униат) распространил тогда слух о своём видении, будто бы все архиереи скоро перемрут. Положение Палеолога осложнилось. И тут пришло сообщение о взятии Константинополя.

Для императора то было настоящей удачей. Его сторонники ликовали. Им предстоял возврат в «акрополь вселенной», как писал о Царьграде сам Палеолог. Престиж мировой столицы - Второго Рима - тешил сердца честолюбцев. Сбылись и чаяния патриотов, ожидавших изгнания ненавистных латинян. Не радовалось только население Малой Азии, трудами которого создавалась мощь Никейской державы. С уходом двора в Константинополь оно теряло власть, близкую народу; теряло героя Феодора I, который в одном из сражений лично зарубил турецкого султана; теряло патриархально-хозяйственный режим Иоанна Ватаци. Ведь даже при нервнобольном и жестоком Феодоре II любой крестьянин мог прийти к воротам дворца и просить у самого царя управы на сильных мира. От простых людей уходила твёрдая власть, сохранявшая нацию, не разорявшая народ поборами, чтившая обычаи и местные отношения. И та богатейшая казна государства, что прежде покрывала все непредвиденные расходы на нужды подданных, теперь утекала в карманы ловких, ненасытных до роскоши царедворцев. Самой же империи,начиная с малоазийских областей, грозило обнищание материальное и духовное.

«Новому Константину», как теперь величали Михаила Палеолога, необходим был внешний блеск. Его вход в столицу Византии обставлялся с особой пышностью. С супругой Феодорой и двухлетним сыном Андроником царь приблизился к «Золотым вратам». Мечта его детства исполнилась. Михаил оглянулся на своих сестёр. Старшая из них, добродетельная Марфа, растила его как мать в доме своего мужа. Вторая, Евлогия (та, что принесла весть о победе) в детстве баюкала брата песенкой: «Здравствуй, царь, войдёшь в столицу через Золотые ворота». Теперь он стоял у этих ворот. Только радость его отравляли терзания совести. Ведь по совету льстивой и злой Евлогии он, уезжая в Царьград, отдал страшный приказ. По велению Михаила палачи отправились в Магнисию, где томился царевич Иоанн, ослепили несчастного ребёнка и увезли в крепость Никитиаты (недалеко от Никомидии). А Константинополь приветствовал его (самодержца-узурпатора), словно избавителя, ниспосланного Богом.

Въезд Михаила Палеолога напоминал собою крестный ход. Впереди несли чудотворную икону Одигитрии; молились перед Студийским монастырём, служили в Святой Софии, читали акафист, составленный Акрополитом (воспитатель Феодора II состоял в заговоре вместе с Палеологом). По окончании торжеств Михаил вновь послал за патриархом Арсением и убедил его вернуться, но уже не в Никею, а прямо на «Вселенскую кафедру», что, видимо, и сыграло решающую роль. Прибывший в столицу патриарх помазал Палеолога вторично, уже в Софийском Соборе. И с тех пор он стал известен под именем Михаила VIII. На византийский трон взошла новая династия, последний царский род в истории Второго Рима.

Алексею Стратигопулу за освобождение града Константинова были оказаны воинские почести. Целый год его имя поминалось на богослужениях вместе с именем царя. Двор ликовал, ликовали жители Константинополя, ликовала Греция. Не многие, правда, знали, во что обойдётся им восстановление разрушенной столицы со всеми её дворцами и домами знати, но в те дни это не шло в расчёт. Всё население - от Фессалоник до Атталии - ощущало себя единым народом. Из многолетней борьбы византийцы вышли сплочённой нацией, вдохновлённой патриотизмом Древней Эллады, но главное - утвердившейся в Православном самосознании. О возрождении античности не помышлял почти никто. Церковь стала для всех родным домом, более близким, чем прежде, стала исключительно своей, греческой. Ни о какой унии с латинством не могло идти и речи. Лишь небольшая часть книжников, увлечённых западной схоластикой, да беспринципные политики допускали возможность союза Православия с папством. Народ же полагал: латинству на Востоке не бывать. Так же думали и на Руси, где княжил в то время Святой Благоверный Александр Невский.

Римский папа Урбан IV, покровитель итальянских возрожденцев, пытался создать антигреческую коалицию, но тщетно. Воевать за права Балдуина II было некому. Венеция, став врагом Византии в годы латинского владычества, утратила свои приобретения на Балканах. Её место в торговых сношениях с Царьградом заняла Генуя. Смена западного партнёра в торговле не принесла грекам особых выгод и длилась не так долго, однако на тот момент она оказалась весьма кстати. Союз с Генуей, в том числе и военный, расстраивал планы Рима. Папа грозил генуэзцам: если они не порвут с Палеологом, то их корабли не войдут ни в одну гавань Европы. На это послы Генуи учтиво поклонились, но ничего не ответили. Тогда разгневанный папа отлучил от римской церкви всё генуэзское правительство и наложил интердикт, лишив население республики возможности молиться в католических храмах. Проще говоря, закрыл их. Только напрасно. Напугать торгашей, ощутивших выгоду беспошлинной торговли с Востоком, не могло даже папское прещение.

Урбан IV объявил новый крестовый поход. Венецианский дож обещал всем, кто отправится на войну с Византией, дать корабли бесплатно. Бароны собрались было, но поход не состоялся. Тот, кто мог помочь Западу реально (Сицилийский король), оказался неугодным папе и даже угрожал Ватикану. Затея Рима провалилась, а конфликт Генуи с Венецией вылился в пиратскую схватку торговых конкурентов при участии греков.

Война велась за острова и морские проливы. Находясь в выгодном положении, венецианский флот не решился атаковать корабли византийцев и генуэзцев в гавани Фессалоник, после чего те удачным манёвром перекрыли Гелеспонт (Дарданеллы), отрезав Венецию от черноморской торговли. Затем союзники заняли острова Кеос, Каритос, Парос и Наксос. Михаил VIII начал готовить экспедицию для оккупации городов Мореи (Пелопоннеса). Там, в области древних Афин, ещё сохранялись остатки «латинской империи». После взятия Царьграда дело Европы на Балканах гибло. В своей «Жалобной песне о Константинополе» французский трубадур Рютбеф выразил общую мысль:

В войне с Западом Михаил VIII вёл себя решительно. Успех во внешней политике необходим был ему, как воздух. Ропот подданных за расправу над невинным царевичем Иоанном нарастал с каждым днём. В горных областях Вифинии, пограничных с турками, поднялось восстание. Возглавил его некий слепой самозванец (Лжеиоанн). Подавление мятежа привело к запустению мест, ранее населённых вольным воинственным народом (своего рода никейским казачеством). Для турок открылся путь в азиатские районы Византии. Бывшее царство Ласкарисов, брошенное Палеологом на произвол судьбы, скоро пришло в упадок. Михаил VIII о нём не заботился. Все помыслы его направлялись на Запад. Там он воевал, там искал союзников. А ропот сограждан не прекращался даже в столице. Об ослеплении царевича говорили все: и простолюдины, и монахи, и дворянство. От былой любезности Палеологу пришлось перейти к грозным окрикам, а затем и к открытому террору. Так одно преступление, породив другое, ещё худшее, перешло в третье и в четвёртое, образовав в итоге систему тирании. Патриарх Арсений отлучил Михаила Палеолога от Церкви. Царь молча подчинился, но затаил обиду. И с того времени в его душе стало твориться неладное.

От непременного желания победить внешних врагов, стать твёрдой ногой на западе Греции, завершив изгнание латинян, у Михаила развился навязчивый страх. Он начал панически бояться нового крестового похода. Его тревога росла по мере того, как поступали сведения о движении рыцарства в тех или иных местах. А возможность избавиться от опасности император видел в одном - в заключении союза с папой.

Рим давно стремился к унии. Она позволяла папству сохранить латинские церкви на греческой земле. Но Урбан IV умер, и положение Палеолога сделалось ещё тяжелее. Папа Климент IV (1264-1268 гг.) привёл в Рим войска Карла Анжуйского, брата французского короля Людовика Святого. Карл разбил Манфреда Гогенштауфена (врага папы) и сделался вместо него королём Сицилии. Он принял к себе скитальца Балдуина II, и к нему же отправился бежавший из-под стражи слепой царевич Иоанн Ласкарис. У могущественного Анжуйца не было иных мыслей, кроме как уничтожить «схизматика» Михаила VIII и восстановить латинскую власть в Царьграде. Только влияние папы (искавшего унии), да внезапная гибель французского флота (1270 г.) удержали Карла от похода на Константинополь. Новый папа Григорий X (1271-1276 гг.) повторил условие - уния в обмен на мир. И в 1274 году в Лионе (Франция) состоялся собор католических епископов, на который прибыли послы Михаила VIII, готовые подписать все папские постановления.

Путь к Лионской унии для Палеолога был трудным. Патриарх Арсений, отлучивший его от Церкви, не сдавался. Царь наслал клеветников на опального старца и созвал церковный суд. Арсений на суд не явился трижды и был низложен «за неявку». На место его поставили митрополита Германа. По природе своей человек мягкий и щедрый, Герман начал с того, что испросил у царя прощения опальному учёному Оловолу (твёрдому ревнителю Православия, более всех защищавшему права незаконно отстранённого и ослеплённого царевича). В лице Оловола, ставшего во главе греческой школы грамматиков, униаты нашли себе непримиримого врага.

Оппозиция усилилась. Следователей, зачитавших Арсению обвинительный акт и приговор, на обратном пути постигли такие бедствия, что они сами признали их за небесную кару. Это вдохновило арсенитов. Сам духовник царя перешёл в их лагерь. Патриарх Герман, не снявший отлучения с Михаила, был вынужден уйти «на покой». Кафедру занял царский духовник Иосиф. Он снял с императора клятву, наложенную Арсением, но в канун унии (1274 г.) покинул патриарший престол в знак протеста.

Все честные люди встали на защиту веры. Мнения клира разделились. Тридцать пять епископов подчинились царю, остальные, вместе с патриархом Иосифом, предпочли терпеть опалу и ссылку, но не уступать. С ними вместе подверглись гонениям священники, монахи, многие знатные семьи и тысячи простых мирян, верных Православию.

Михаил VIII вышел из себя. Он приказал покорному духовенству составить «том» с текстом «исповедания» унии. Его разносили по домам с условием: кто не подпишется под союзом с латинством, тот расстаётся с имуществом и выплачивает непомерный штраф, дабы остаться в собственном доме. Непреклонный грамматик Оловол одним из первых подал голос против унии, прямо в присутствии императора. Придворные с криком бросились на учёного, чтобы растерзать его, но Михаил удержал их и ограничился лишь ссылкой смельчака, в недавнем прошлом искалеченного царскими палачами.

Духовная пропасть между двором и народом росла. Папе Григорию Палеолог писал, «что его легаты могли видеть, как он, царь, ради единения Церквей пренебрегает сном, пищею и государственными делами. Но его положение трудно; как бы, устраняя древний раскол, не породить нового».

Карл Анжуйский хотел воспрепятствовать прибытию греческих послов. Михаил VIII просил папу о помощи. Тот настоял, и французы не помешали царьградской миссии добраться до Рима, а затем до Лиона, где состоялся латинский собор. Послами Византии оказались: бывший патриарх Герман, митрополит Никейский Феофан с двумя царскими сановниками, и уже знакомый нам логофет Георгий Акрополит. Старый философ, блиставший умом при дворах Ватаци и Феодора II, сделавшийся заговорщиком в пользу Палеолога, теперь записался в компанию униатов. А хартофилакс Иоанн Векк, ранее заточённый в тюрьму, пошёл на соглашение с императором и, как «правдивый учёный», сделался апологетом унии. За это на следующий год он был возведён в патриархи. Иосиф же удалился в ссылку.

В конце июня 1274 года миссия Михаила VIII прибыла в Лион. Послы от имени императора подписали примат (главенство) римского папы над всеми христианскими церквами, признали право папы толковать каноны, пропели латинское филио квэ и за Евхаристией вкушали опресноки (мацу) вместо артоса (квасного хлеба). Лионская уния стала фактом истории. «Но, - как пишет академик Ф.И.Успенский - это был успех [богоотступнических] правительств. Рознь народов, различие культур, вероисповедные и экономические факторы вековой борьбы латинского Запада с греческим Востоком не могли быть устранены актами Собора 1274 г.» Подчинения Православной Церкви униаты не добились, а сделка с совестью, не которую шёл Михаил VIII, оказалась напрасной.

Через два года папа Григорий X умер, и руки Карла Анжуйского вновь оказались развязанными. Новый папа Иннокентий V посоветовал Палеологу «во избежание большой войны» признать «законным императором Константинополя» Балдуина II, и тогда, мол, - «Рим уладит его (Балдуина) конфликт с Карлом» и его анжуйцами (французскими норманнами), упорно стремившимися на Восток.

Михаил был уничтожен и разбит. Угождая Западу, он подавлял собственный народ, терзал Церковь, в цепях томились его близкие родственники. А ради чего? Папский Рим, как всегда, предал Византию. Огнём войны были охвачены острова Ионического моря, Эпир, Фессалия, Пелопоннес. Патриоты не подчинялись ни царю, ни патриарху-униату. Никто не мог заставить православных архиереев проповедовать в храмах о папском превосходстве и петь Символ веры с латинским филио квэ. Наконец, под защитой Фессалийского дэспота Иоанна Ангела, был созван церковный Собор с участием афонских монахов, на котором Михаил Палеолог с Иоанном Векком были преданы анафеме «во имя Православия» (1278 г.).

В Риме тем временем сменились два папы. Карл Анжуйский протащил на римский престол преданного ему французского кардинала, принявшего имя Мартина IV. Папа Мартин окончательно порвал с греками и также отлучил Михаила от своей церкви.

Все планы Палеолога рухнули. Катастрофа казалась неизбежной. Возможно, Михаил VIII и покаялся, хотя навряд ли. Но в унии он был разочарован точно. Патриарха Иосифа он перевёл из ссылки в роскошный монастырь Космидий; у Векка отнял право распоряжаться патриаршими монастырями. Тот написал отречение от сана, однако царь его не принял.

Карл Анжуйский уже занял всю Албанию, послал подкрепления своему полководцу Руссо де Сюлли для продолжения наступрения, но тут обнаружился промысел Божий. Великий доместик Византии Михаил Тарханиот неожиданно для всех разбил армию де Сюлли, а его самого взял в плен (1281 г.). Генуэзцы, вновь заключившие союз с Царьградом, поддержали греков на море. Это дало передышку. В ответ Карл создал невиданную по тем временам коалицию. На следующий год он готовился послать в Византию морскую экспедицию объединённых сил Италии, Франции, Венеции и всех баронов, занимавших греческие земли. Спасти империю могло лишь чудо, и оно произошло.

Помощь подоспела вовремя, но совсем не оттуда, откуда ждал Палеолог. Его вассал Цаккарий Фокейский неожиданно снёсся с королём Педро Арагонским. Испанец направил свой флот к берегам Сицилии, а там уже давно готовился заговор местной знати. Французских норманнов на острове ненавидели, и в назначенный день, во время так называемой «Сицилийской вечерни» (1282 г.), там началась кровавая резня, в ходе которой пали все сторонники Карла Анжуйского.

С потерей власти в Сицилии рухнули завоевательные планы французов. Михаил VIII в конце того же года умер. Вместе с ним была похоронена и Лионская уния.

Наследник Михаила, Андроник II, был воспитан в прозападном духе, но не обладал волевыми качествами отца. В его царствование вопрос об унии не поднимался. Руководила Андроником его властолюбивая тётка Евлогия - та самая злая сестра Михаила, по совету которой он ослепил царевича Иоанна. Но она оказалась ярой противницей унии, пережила опалу, стала эмигранткой и даже призывала Египетского султана на помощь Православию. Считая брата еретиком, Евлогия запрещала его вдове Феодоре молиться за покойного мужа, хотя непосредственно в Царьградской епархии отлучение с него было снято.

После смерти императора духовенство открыто потребовало низложения патриарха. Иоанн Векк подписал отречение и отправился в ссылку в 1283 году. На кафедру вернули уже очень больного Иосифа (почившего в то же лето), а затем поставили Григория Кипрского. Учёный патриарх Григорий не оправдал надежд. Сам в прошлом приверженец унии, он не смог толково опровергнуть писания Векка, исказившего многие труды Святых Отцов, и в 1289 г. удалился в монастырь.

На патриарший престол был вызван известный ревнитель благочестия провинциальный монах Афанасий. В столице он продолжал строгую аскетическую жизнь: молился, постился, спал на голой земле. Учёным клирикам пришлось туго. За распущенную жизнь новый патриарх не жаловал: лишал сана, изгонял из столицы. Провинциальных архиереев, под разными предлогами прозябавших при дворе, он живо разослал по своим епархиям. И тех, кто, как он сам выражался, умели только «доить» свою паству, Афанасий заставил трудиться во славу Божию. Праздные монахи при нём не шатались по богатым домам; церковные хоры очистились от «приходящих... и помышлявших не о молитве, но о распутстве». Все законопреступники трепетали, и даже царские дети боялись патриарха больше, чем отца.

Не удивительно, что духовенство, отвыкшее от такой дисциплины, и знатные господа (уже заражённые гуманизмом) подняли ропот на строгое благочестие первосвятителя. Тогда Афанасий отлучил их всех, вместе с царской семьёй, и удалился в свой монастырь на 9 лет, пока вновь не был призван в 1303 году.

Вернувшись, патриарх взялся за дело ещё круче. По его настоянию император издал указ о праздновании церковных дней без пьянства и языческих оргий. Все кабаки, зрелища, бани закрывались с субботы до понедельника. Всех жидов, магометан и прочих иноверцев, соблазнявших простой народ, Афанасий потребовал удалить из греческих городов.

Разумеется, после этого ему самому пришлось удалиться. Времена Константина Великого миновали, растление византийцев зашло слишком далеко. Исправить нравы общества на закате империи было не под силу даже такому могучему главе Церкви.

Для нашего Отечества Патриарх Афанасий замечателен тем, что именно он в 1308 году поставил митрополитом всея Руси Святителя Петра - чудотворца Московского, основателя будущей Русской Патриархии, сподвижника Иоанна Калиты в деле строительства новой Державы Православия (в те годы Русь ещё была митрополией Константинопольского Патриархата).

С уходом Афанасия (1309 г.) церковный порядок в Царьграде расстроился. Два года кафедра вообще пустовала. Затем её занимал почти неграмотный «негодный» Нифонт, увлечённый лишь умножением своих доходов. Он сдирал оклады с икон и переплавлял их в серебряные слитки, за что с позором был изгнан. После Нифонта правил Иоанн Глика (1316-1320 гг.) - мудрый, но безнадёжно больной и потому немощный. Следующие за ним патриархи - Герасим и Исаия (1323-1332 гг.) - прославились только тем, что изменили одряхлевшему царю Андронику II, приняв сторону его внука Андроника Младшего, восставшего на родного деда и отнявшего у него Византийский трон.

И вот тогда-то, при царе Андронике III (1328-1341 гг.), при патриархе Иоанне XIV Апренском (1332-1347 гг.), в пору правления Великого князя Московского Иоанна Калиты и митрополита всея Руси Феогноста, когда юный Варфоломей (будущий Преподобный Сергий Радонежский) ещё только начинал подвизаться на поприще монашеском, на Святой горе Афон, а затем в Константинополе произошли события, эхо которых раскатилось по всей Византии, всему славянскому миру и особым образом отозвалось на Святой Руси. Тогда состоялась решающая битва Православия с восточным гуманизмом, главным героем которой и победителем еретиков стал Великий Святитель Григорий Палама Фессалоникийский.

ФАВОРСКИЙ СВЕТ

Первые волны восточного ренессанса, как помнит читатель, разбились об ограду Церкви. Не достигнув успеха, византийские возрожденцы разочаровались в собственном народе и обратили взоры на Запад, где плевелы гуманизма успели разрастись и привиться к латинству ещё в XIII веке. Ничего другого «новым язычникам» не оставалось. По всей империи ромеев торжествовало Православие.

Избавившись от ига крестоносцев и пережив тиранию императора-униата, греки испытали духовный подъём. Агрессия папистов захлебнулась. На глазах рушились остатки латинской «Романии». Турки-сельджуки, разбитые татарами, сделались фактическими вассалами Византии.

Однако в начале XIV века положение изменилось. Сербия, усилившись при короле Душане, на Балканах заняла место некогда грозной Болгарии, а в турецком племени выдвинулся воинственный род Османов. Разгромив союзных грекам сельджуков, турки-османцы перешли к завоеванию Малой Азии, и вскоре владения Никейских царей, покинутые Палеологами, стали добычей османского султана Орхана. Империя ромеев сузилась и, несмотря на упорные войны, больше уже не расширялась до окончательного своего падения. Византийские императоры продолжали искать союзников на Западе. По-прежнему Генуя с Венецией боролись за право торговать без пошлин в греческих городах. Римская курия отказалась от былых попыток силового воздействия на Православных. Вместо этого папы перешли к лукавой политике «предложений». Теперь они не угрожали грекам, но за унию с латинством обещали их царю союз европейских государей; сулили военную помощь за отступление от веры. Однако - помощь ничтожную, отчего результат новой политики Рима оказался таким же ничтожным. Гуманисты приуныли.

Ни один из Палеологов после Михаила VIII уже не мог позволить себе насилие над Церковью, опиравшейся на поддержку народных масс. Враги Православия понимали, что после смерти Михаила (1282 г.) и низложения Векка (1283), и особенно в годы правления патриарха Афанасия (1289-1309), сильно укрепившего церковное благочестие и авторитет монашества, рассчитывать на успех возрожденцам было трудно. Тем не менее, они готовились к новым атакам и выжидали удобного случая. Повторения ситуации с философом Иоанном Италом или с движением патриотов-эллинистов не предвиделось. Здание Церкви прочно стояло на фундаменте богословских догматов. Поколебать его мог только серьёзный подрыв основания. Этим и занялись «новые язычники». Подкоп они вели издалека, тщательно выбирая направление и людей, способных осуществить задуманное. То и другое нашлось не сразу. Лишь в начале 30-х годов, по мере роста возрожденческих настроений правящей элиты, в Византии создались условия для действия «пятой колонны» и определился лидер восточных гуманистов. Им стал учёный монах Варлаам из Каллабрии (области в южной Италии), издавна населённой этническими греками. Хотя Варлаам и числился клириком Православной Церкви, по духу он был латинским схоластом. В нравственном отношении Варлаам был лукав и, судя по всему, развратен. Учёность его строилась на эллинской философии и томизме (системе взглядов Фомы Аквинского). При этом Варлаам блестяще владел искусством полемики, умел спорить, доказывать недоказуемое. Его ораторский талант, эрудиция, остроумие производили должное впечатление, а умелой лестью он быстро завоёвывал сердца сильных мира. По прибытии в Царьград Варлаам сразу завёл связи в высшем обществе, снискал благоволение императора Андроника III (1328-1341 гг.) и покровительство патриарха Иоанна XIV (1334-1347 гг.), который сам был гуманистом. Молодой философ Акиндин (из патриаршего окружения) сделался учеником Варлаама и создал партию преданных ему сторонников.

Андроник III не отличался ни духовным, ни государственным кругозором. Смелый воин и страстный охотник, он проводил время в забавах, пирах, боевых походах. Однако над придворными своими власти не имел. По существу, империей правил Иоанн Кантакузин, муж высокородный, образованный, выдающийся умом и волей, и настолько богатый, что в своих фракийских вотчинах он набирал армию не меньше царской. Кантакузин не был фаворитом, как Музалон при Феодоре II, но представлял самостоятельную силу, тяжкую для государя и его семьи. Занимая должность великого доместика (главы правительства), Кантакузин вёл переговоры с иностранцами, затевал и прекращал войны, решал вопросы экономические и даже церковные. Впоследствии он занял царский трон под именем Иоанна VI, на время отстранив от власти Иоанна V Палеолога (сына Андроника III). И тогда, в свою бытность царём, Иоанн VI Кантакузин сыграл решающую роль в судьбе Православия, поддержав Святого Григория Паламу в его борьбе с ересью Варлаама Каллабрийского.

Промыслом Божиим политика Кантакузина соединилась с делами святых защитников веры, хотя в начале и он, великий доместик, симпатизировал приезжему схоласту вместе с царём и патриархом.

Здесь стоит отметить, что, находясь в Византии, Варлаам не раскрывал своих планов до 1339 года. Приобретая популярность, он много выступал в пользу Православия и часто спорил с латинскими миссионерами, наводнявшими Константинополь. Всё это создавало видимость - и его «верности» Восточной Церкви, и его богословской компетенции. Тем паче, что немало времени Варлаам провёл на Святой горе Афон.

На Афоне он знакомился с жизнью монахов-исихастов - безмолвных делателей умной (Иисусовой) молитвы, - но именно против них каллабриец готовил свой главный удар.

Чем же не угодили Варлааму афонские иноки? В уединённом безмолвии (исихия) сии подвижники стяжали благодать Божию постом и молитвой. Стяжали так, что порой могли творить чудеса и даже созерцать Фаворский свет. То есть видеть исхождение благодати, телесными очами ощущать энергию непостижимого Творца, обоживающую тех, кто с верою и чистым сердцем стремится к Богу. По милости Создателя эта нетварная энергия подаётся святым иногда в зримом виде. Варлаам, как читатель Евангелия, не мог не знать, что Бог явил такой свет в день Преображения Господня, когда на горе Фавор Иисус показался ученикам Своим (Апостолам) в ослепительно белом сиянии, не имевшем ничего общего с физическим излучением. Одним из последних явлений Фаворского света (уже в XIX веке) было нисхождение благодати на Преподобного Серафима Саровского в присутствии Н.А.Мотовилова.

Исиахизм, как монашеская практика, известен с IV века. Богословское обоснование исиахизма принадлежит Преподобному Симеону Новому Богослову (949-1022 гг.). Афонские монахи были по преимуществу исихастами. На Западе ничего подобного не было. Мистика экзальтированных католиков простиралась не дальше самовнушений и нередко переходила в демоническую прелесть. Поверить в реальность общения иноков с Богом схоласт Варлаам не мог и, очевидно, не собирался. Он искал повода для нападок и нашёл его. Осмеять исихазм как «пустое дело» казалось ему вовсе не трудным.

Выведав у подвизающихся в основном внешние стороны техники умного делания и вооружившись Аристотелевой логикой, неприемлемой, как увидим далее, для выяснения богословских истин, Варлаам прежде всего решил поспорить с самими монахами.

Предвзято уверенный в их «невежестве», учёный томист рассчитывал на легкую победу и думал возмутить умы прямо на Афоне, в главном центре православного благочестия. Однако глубоко ошибся. От имени братии в диалог с ним вступил игумен Есфигменского монастыря Григорий Палама, за святость жизни прозванный Богоносцем.

Родившийся в 1296 году (на 18 лет раньше Преподобного Сергия Радонежского), будущий Святитель Григорий с двадцати лет вступил на подвижнический путь. Все обращения к Богу он сопровождал горячей молитвой: «Господи, просвети тьму мою!» За что сподобился нескольких явлений Святых (Иоанна Богослова, Димитрия Солунского) и Самой Царицы Небесной, избравшей его на просвещение тьмы. Подвизаясь в обители Ватопедской, затем в Лавре Св. Афанасия, и наконец, избранный игуменом Есфигменского монастыря, Григорий Палама сделался духовным лидером всего Афона. Что же касалось знания философии (того же Аристотеля), то сей наукой Святой Григорий владел не хуже Варлаама Каллабарийского. Но приэтом он был опытным исихастом и чудотворцем, не раз удостоенным Божественных откровений.

Диспут с Паламой каллабариец проиграл и, дыша злобой, уехал в Константинополь плести интриги против Св. Григория. Там ему тоже не повезло. Несмотря на высокие связи, Варлаам был выслан из столицы за «неблаговидное поведение». Эту «неблаговидность» можно представить, если учесть, что при самом сильном покровительстве его всё-таки наказали. Впрочем, ссылка была недолгой (пока не утих столичный скандал). В это время Варлаам находился в Фессалониках, где опять же пытался смущать Православных, но снова столкнулся с Григорием Богоносцем.

Город Св. Димитрия Солунского был отчасти родным Паламе. Здесь он жил, когда монастырь его занимали захватчики агаряне. Здесь сподобился явления Великомученника Димитрия (покровителя Фессалоник). И сюда же его вызвали друзья в связи с приездом Варлаама. Появление Св. Григория расстроило все планы еретика. Он снова был посрамлён и с позором удалился.

Возвратившись в столицу, Варлаам поднял на Григория всё высшее духовенство во главе с самим патриархом; обвинил исихастов в «прелести», потребовал созыва собора. Ответом на выпады схоласта стала книга «Святогорский том», написанная учениками Паламы (1340 г.). В ней, в частности, говорилось, что «свет разумения отличен от того, который воспринимается чувствами... свет ума раскрывает истину, которая пребывает в мыслях... каждой из этих способностей свойственно действовать... в своих границах. Однако, когда те, кто достоин, получают благодать и силу духовную... сверхприродную, они воспринимают как чувствами, так и разумом, то, что превыше всякого чувства и ума...» А «напыщенные тщетною мудростью, - добавлял к тому Св. Григорий, - и не внемлющие мужам, опытным в духовном учении, когда слышат о Свете, осиявшем Господа на горе Преображения и виденном Апостолами, думают видеть в нём нечто чувственное и сотворённое». Именно так мыслили Варлаам с Акиндином и их сторонники.

Ещё в 1338 году на Афоне Варлаам настаивал на «недоказуемости» истины с позиций богословия и, как всегда, ссылался на логику Аристотеля. Древний мудрец считал, что Богу не присуще никакое действие, ибо действие связано с движением, а движение свойственно твари. Творец же не тождественен Своему созданию. Логика, в принципе, верная; только по этой логике Бог и Создателем быть не может, раз Он никак «не действует». Аристотель, кстати, так и считал. В его понятии Бог и мир были просто разными объектами универсума - Духом и материей, а не Творцом и тварью. Для Онтологии (учения о Сущем) это неприемлемо. Палама показал, что Аристотелевы силлогизмы не могут служить критерием убедительности богословских аргументов. Опираясь на патристику (учение Св. Отцов), в развитие темы обожения (теозиса), или причастности человека Божеству, он ввёл понятие различения в Боге «сущности» и «энергий», утверждая, что «благодать... отнюдь не действие или результат, который Бог производит в душе человека; она - Сам Бог, Себя сообщающий и входящий в неизреченное соединение с человеком». Это также вошло в «Святогорский том». В другом месте Святой Григорий Палама говорит: «тот, кто причастен Божественной энергии... сам как бы становится светом... и видит совершенно сознательно всё то, что остаётся скрытым от лишённых этого благодатного опыта... ибо чистые сердцем видят Бога».

За эти слова варлаамиты возвели на Св. Григория обвинение в ереси мессалиан и богумилов. Адепты этих сект заявляли, что в молитвенном исступлении можно созерцать сущность Святой Троицы. Обвинение было заведомо ложным, ибо именно к Паламе оно никак не относилось. Вслед за Василием Великим, Максимом Исповедником, Иоанном Дамаскиным Св. Григорий утверждал, что «Бог в сущности Своей абсолютно непознаваем», однако «во Христе человек участвует в Божественной жизни». Бог в сущности непостижим, но в исхождении Святого Духа, в воплощении Сына Божия Он действует. Своею благодатию, нетварной энергией (Фаворским светом) Творец обоживает разумную тварь, стремящуюся к обожению. Это положение признавалось всеми Святыми Отцами, начиная с самих Апостолов, и далее - от Иринея Лионского до Симеона Нового Богослова. И тем не менее, оно не входило ни в один церковный догмат. За что и ухватились возрожденцы.

Они старались доказать любой ценой, что Бог, непознаваемый в сущности, «не действует», не сообщается с тварным миром. Из этого схоластического заблуждения, принятого на Западе, впоследствии выросло протестантское отрицание святости Церковных Таинств, прежде всего Крещения и Причастия. Затем пошло отрицание всего святого, и началось безумие атеизма. Вот куда, собственно, метили еритики варлаамиты. Но, слава Богу, ни в Византии, ни на Руси их ложь не прижилась.

В пылу полемики Варлаам разошёлся до того, что прямо назвал Фаворский свет природным атмосферным явлением, к Богу отношения не имеющим. Кощунство это настолько потрясло всех, что отрезвило и часть людей, ранее сочувствовавших Варлааму. Собор, которого он требовал, был немедленно созван по приказу императора и состоялся в Константинополе в 1341 году.

«Святогорский том» к тому времени прочли многие. Большинство верующих соглашались с исихастами. Еретики же, зная свои слабые места, сделали ставку на клевету. Это известный закон психологии. Неправый в споре неизбежно переходит на личность оппонента. Вместо веских аргументов он посылает упрёки сопернику, оскорбляет его и даже пускается в драку. Какой только ложью не осыпали Паламу. Однако он с честью выдержал все нападки и отмёл обвинения. Тем, кто слишком увлёкся древней философией («внешней мудростью»), Св. Григорий напомнил о единственно возможном для Христианина значении слова эллин - язычник, а самого Варлаама прямо уличил в латинстве. Опровергнуть Богоносца никто не смог. Даже патриарх Иоанн Апрен, скрепя сердце, признал правоту Паламы по всем пунктам полемики. Доводы исихастов были убедительны. Тем не менее, еретиков собор не осудил. Власти Константинополя пошли на компромисс. Обеим сторонам запретили проповедь и агитацию в свою пользу, отчего напряжённость в обществе многократно возросла.

Вскоре после собора скончался император Андроник III. Варлаам уехал в Италию, где перешёл в католичество и, по ходатайству поэта-возрожденца Петрарки, получил от папы епископство. Еретика Акиндина патриарх рукоположил в диаконы.

Наследник престола Иоанн V Палеолог был ещё ребёнком. Между его матерью Анной Савойской (вдовой Андроника) и великим доместиком Иоанном Кантакузином возник политический конфликт. Придворную партию противников Кантакузина возглавил временщик Апокавк. Патриарх с Акиндином и все варлаамиты примкнули к правительству Анны. Началась гражданская война.

Пока сторонники Палеологов теснили Кантакузина, благоволившего исихастам, Святого Григория Паламу успели обвинить в ереси, предать анафеме и заключить в темницу. Война длилась 6 лет; из них 4 года Палама провёл в тюрьме. После гибели Апокавка стало ясно, что в борьбе за власть побеждает Кантакузин. Царица Анна резко изменила политику. По её настоянию созвали новый Собор для оправдания Паламы (1347 г.). Патриарх Иоанн был низложен. Варлаам и Акиндин - осуждены заочно. Святого Григория поставили Архиепископом Фессалоникийским, а кафедру в столице возглавил его ученик, ревностный исихаст Исидор Вухарис (1347-1350 гг.). Этот новый патриарх Исидор I короновал нового императора Иоанна VI Кантакузина.

Тем временем Варлаам из Италии направлял действия Акиндина и его сторонников. Тогда уже следующий глава Церкви из исихастов, Св. Каллист (1350-1353, 1354-1363 гг.), созвал третий паламитский Собор в 1351 году. Собор повторил все прежние анафемы еретикам и утвердил в ранге догмата «Исповедание Православной веры» Св. Григория Паламы. В нём содержится учение о Фаворском свете, о сущности и нетварных энергиях Бога. И сей документ стал своего рода заключительным актом в истории борьбы Православных Христиан с ересями, хотя паламитские Соборы созывались потом ещё дважды.

В превый раз это было в 1352 году, при жизни Святого Григория, при патриархе Каллисте и царе Иоанне Кантакузине. Последний Собор состоялся уже после блаженной кончины Святителя Фессалоникийского (1359 г.), в год его канонизации (1368). Прославил Св. Григория Паламу третий патриарх-исихаст Филофей Коккин (1353-1354, 1364-1376 гг.), - тот самый ученик его, который написал основную часть «Святогорского тома».

Собор 1368-го года созывался по поводу еретических выступлений монаха-гуманиста Прохора Кидониса (на тему всё тех же Аристотелевых силлогизмов в богословии) и ещё раз показал полную несостоятельность западной схоластики.

По отречении Иоанна VI (1354 г.) Царьградский трон вновь занял Иоанн V Палеолог, ставший к тому времени зятем Кантакузина, - правитель слабый и бесхарактерный. Он царствовал до 1391 года. В 1369 году Иоанн V перешёл в латинство по совету своего секретаря Дмитрия Кидониса (брата осуждённого Собором монаха Прохора). После смерти Акиндина братья Кидонисы вместе с историком Никифором Григорой возглавляли партию латинофронов (сторонников сближения Византии с Западом). В XV веке эта партия привела империю к окончательному упадку и краху. Но во время Паламы и в правление патриарха Филофея страна, осиянная Фаворским светом, держалась вопреки всем напастям.

Вероотступничество Иоанна V и его двора уже не могло повлиять на положение Церкви. Ковчег спасения, ведомый исихастами, успешно плыл среди внешних бурь. За эти годы сила церковной организации так возросла, что почти не зависела от государственной власти. Их пути промыслительно расходились. Склонившаяся к западу империя ожидала неизбежного конца, а Православию греков надлежало сохраниться даже под властью турок. И была ещё Русь, воспринявшая учение Паламы, как новое направление духовности - деятельный исихазм.

Подобно афонским инокам, оставившим безмолвное уединение ради спасения Церкви, на борьбу с врагами своего Отечества поднялись русские подвижники: монахи во главе с Преподобным Сергием Радонежским, Православное Воинство, Св. Благоверный Князь Димитрий Донской, Феофан Грек и Андрей Рублёв со своей чудо-школой иконописи, а вслед - другие участники великого созидания Московской Державы, жившие и творившие после них уже в XV столетии.

РУССКАЯ ЗАРЯ

Возвращаясь к прошлому, следует заметить, что время Паламы совпало с одним из важнейших периодов Русской истории. В тот же 1341 год, когда в Константинополе состоялся первый паламитский Собор и умер царь Андроник III, в Вильно и Москве произошли перемены не менее значительные.

Ушёл из жизни великий князь Литовский Гедемин (Гедеминас), последний упорный язычник, владевший землями Малой и Белой Руси. Его сыновья Кейстут и Ольгерд (Алгирдас) поделили наследство отца. Кейстут начал княжить в собственно литовских землях, по-прежнему поклоняясь идолу Пяркунасу (Перуну). А Ольгерд и Ольгердовичи, переженившись на русских княжнах, уже крестились в Православие. Породнившись с Москвою и Тверью, они фактически перешли в славянство, переняли язык и обычаи своих подданных. И если воевали с Московским княжеством на стороне Тверского, то это скорее походило на междоусобие. Ратники с обеих сторон в основном были Русские.

Так продолжалось, пока не умерли Ольгерд и Кейстут. Впоследствии Ягайло Ольгердович (наследник великого князя), женившись на польской королеве Ядвиге (1386 г.), перешёл в латинство и сделался королём Польши. Его кузен Витовт Кейстутович принял власть над Литвой (по сути, Западной Русью), но тоже затем стал католиком. Тогда среди Литовской знати началось размежевание. Православные князья и бояре русской крови, несмотря на преследования, упорно потянулись к Москве. И не случайно уже в Куликовской битве одни Ольгердовичи (например, Дмитрий Брянский) прямо служили Московскому князю, другие (Киевские, Черниговские) шли с Ягайлой на подмогу Мамаю, но так и не дошли. Неуверенный в их надёжности, будущий польский король отступил. Конечно, в подробностях литовские дела обстояли гораздо сложнее. Но в целом за смертью Гедемина действительно начался постепенный, пержде всего духовный, переход западнорусских княжеств под руку Москвы.

Великий князь Иоанн Калита, собиратель русских земель, строитель Московского государства, преставился в том же 1341 году. Его разумная политика в отношении Золотой Орды привела к тому, что по его кончине хан Узбек не только передал великое княжение старшему из Иоанновых сыновей Симеону, но и принёс клятву за себя и детей своих - укреплять Москву всеми силами.

Без сомнения, замечает Н.М.Карамзин, «не дружба ханова к его [Симеона] родителю произвела на сие действие, но другая сильнейшая для варваров причина: корысть и подкуп... Любимцы прежних ханов искали завоеваний; любимцы Узбековы требовали взяток и продавали его милости; а князья Московские, умножив свои доходы... находили ревностных друзей в Орде... и называясь смиренным именем слуг ханских, сделались могучими государями».

Такая политика в то время приносила наилучшие результаты. Ибо за сорок лет до битвы на Куликовом поле очень многие русские князья ещё кичились удельной вольностью (сами будучи под татарским игом) и не желали объединяться под началом одного из своих. Так, например, в XII веке Мстислав Храбрый (отец), дабы выразить непокорность Андрею Боголюбскому, обрил его посла и велел передать великому князю, что «удельные ему не подручники». Не лучшим образом отнеслись «удельные» и к новому двадцатитрёхлетнему Симеону Иоанновичу, кстати, первому из владык Московских, величавшемуся князем всея Руси. Когда в 1341 году Симеон созвал к себе остальных Рюриковичей и напомнил им, что Русь сильна лишь в единстве, при подчинении удельных князей великому, те в ответ не замедлили прозвать его «Гордым».

Что оставалось сыну Калиты? Только одно - оправдать данное прозвище. Симеон Гордый постарался. Он продолжал политику отца с усердием и мудростью, но осуществлял её рукою твёрдой, иногда даже слишком. В первое же лето своего княжения он смирил непокорных новгородцев, силой отняв у них Торжок, а бояр, чтоб не ходили за выгодой от одного князя к другому, «посадил на землю». За попытку перейти на службу в соседнее княжество у перебежчиков отбирались вотчины.

С Византией Симеон установил прекрасные отношения. Император Иоанн VI Кантакузин и патриарх Исидор I, придя к власти, немедленно упразднили Галицкую митрополию, незаконно образованную прежним патриархом Иоанном XIV (недругом Паламы). Вся полнота духовной власти на Руси вновь сосредоточилась в Москве. Блаженный митрополит Феогност поставил епископом Владимирским Алексия, будущего Святителя и чудотворца Московского. Преподобный Сергий основал под Москвой Свято-Троицкую обитель (Троице-Сергиеву Лавру). И всё это было в великое княжение Симеона Гордого, правившего разумно и счастливо, но скончавшегося (36 лет от роду) от морового поветрия (1353 г.) вместе с братом своим Андреем и митрополитом Феогностом, завещавшим Московскую кафедру Святителю Алексию.

Симеону же наследовал другой его брат, Иоанн Иоаннович (отец Димитрия Донского). Иоанн II прожил тоже не долго и окончил земной путь в один год со Святым Григорием Паламой (1359). Воспитывать юного Димитрия выпало митрополиту Алексию, о чём пророчески предсказал в своём завещании великий князь Симеон.

О том, как Святитель Московский и Преподобный Сергий Радонежский готовили Донского героя к его главному подвигу, и о самой Куликовской победе (1380 г.), мы рассказали в первой книге. Завершая её, мы вскользь упомянули о сожжении Москвы татарами хана Тохтамыша, случившемся в лето 1382-е. Упомянули о нём, как о страшном несчастии, но однако не повлиявшем на поступательный ход Русской истории.

Сказать больше в последних строках «Славы славян» мы не могли, не хотелось портить победный финал. Сердце сжимается от боли и досады при чтении летописи Тохтамышева набега. Скрытно, внезапно, в отсутствие великого князя, татары подошли к Москве (1382 г.), но взять её не сумели. У них не было осадной техники. Попытав счастья со штурмовыми лестницами, поганые отступили от стен. Тогда коварный Тохтамыш начал переговоры «о мире». Он клятвенно уверял москвичей, что не желает им зла, что пришёл лишь наказать князя Димитрия за неуплату дани. А раз уж не застал его, то готов уйти, получив небольшой выкуп. Да ещё хан просил «в знак примирения» показать ему русскую столицу, стало быть, открыть ворота для его свиты. О вероломстве басурмана следовало помнить. Однако простодушные граждане поверили ханской клятве, тем паче, что её подтвердили бывшие при Тохтамыше сыновья Нижегородского князя, также, видимо, обманутые. Когда духовенство и бояре вышли навстречу хану с богатыми дарами, на них тотчас налетела вражеская конница и принялась рубить. Остановить татар, ворвавшихся в городские ворота, было уже невозможно. Погибли лучшие люди из знатных и 24 тысячи жителей, не считая грабежа и пожара, опустошившего Москву.

Если в целом татаро-монгольское иго уподобить жуткой ночи, а бой на Куликовом поле принять за пробуждение Руси от тяжёлого сна, то набег Тохтамыша можно сравнить с отголоском кошмара, уходящего с наступлением зари. Ещё не ясной, пламенеющей в багровых тучах, но зари, утренней, разгоняющей тьму. После чего в XV веке занялся день России.

Святому Димитрию Донскому наследовал его старший сын Василий I (1389-1425 гг.). Всего 17 лет исполнилось этому юному князю, а опыт жизни он приобрёл уже изрядный. Одиннадцатилетним отроком Василий был задержан в Орде в качестве заложника, однако сумел бежать. После множества скитаний он добрался до Литвы (возможно, был захвачен литовцами). Но так или иначе, он получил приют у князя Витовта, после чего обещал литовскому владыке жениться на его дочери. В 1390 году Василий Димитриевич исполнил обещание. Софья Витовтовна стала великой княгиней Московской. Затем Василий I примирился с татарами и купил у хана ярлык на княжество Нижегородское, Мещеру, Муром, Городец, Торусу. Несмотря на недовольство князей удельных, народ повсюду ликовал, встречая великого князя. Как никогда, все жаждали сплочения под сильной рукой. Самосознание Русских росло. Рязань и Тверь ещё звались великими княжествами, но уже не враждовали с Москвой как прежде, признав её первенство. Даже Новгород смирился, ощущая силу Василия Димитриевича. И дух согласия, укрепляемый общими молитвами единой Православной Церкви, не замедлил сказаться во время новых испытаний, выпавших на долю россиян очень скоро.

Разоритель Москвы хан Тохтамыш стал преемником Мамая в Золотой Орде при поддержке могущественного Тамерлана (Тимура), владевшего почти всей Азией. Этот завоеватель - «новый Чингизхан» - в исламском мире звался «Железным Хромцом». Из Самарканда, где Тимур обосновался на старости лет, он правил ханами, эмирами, султанами. Тохтамыш, набрав силу, возгордился и восстал на Тамерлана. Тот со своими полчищами вторгся в Кипчакскую степь (под Астраханью); разгромил Тохтамыша в первый раз (1392 г.), а затем уже на Кавказе (1395 г.) добил его армию окончательно. И прямо оттуда двинулся на Русь.

Полчища Тамерлановы шли стремительно, сметая всё на своем пути; жгли сёла и посады, разорили Елец и направлялись к Москве. Катастрофа казалась неминуемой. Великий князь Василий призвал всех сограждан подняться на смертный бой. Ополчение спешно собиралось под Коломной на берегу Оки. На призыв сына Димитриева откликнулись и седые участники Мамаева побоища. Вместе с ратной молодёжью они пришли постоять до смерти за Отечество и Веру. Защищать столицу Василий поручил князю Владимиру Андреевичу Храброму. Тому самому герою Донской битвы, который вместе с Боброком-Волынским командовал засадным полком, решившим всё дело на Куликовом поле.

Митрополиту Киприану великий князь написал, чтобы он перенёс в Москву чудотворный образ Богородицы из Владимира.

В день Успения Пречистой Её икона крестным ходом отправилась в путь, а 26 августа (ст. стиль) духовенство, бояре с княгиней Софьей, во главе всего люда Московского вышли из Первопрестольной «в сретение» (навстречу) Владимирскому образу. «И яко узреша, - сообщает летописец, - Пречюдный образ Богоматери... вси падоша на землю, со многосугубными слезами из сердца воздыхающе и молящеся прилежно».

И услышана была их горячая молитва. Тамерлан пришёл в ужас от страшного видения: несметного воинства в молниевидных доспехах, а над ними - несравненный лик Царицы Небесной, погружённой в молитву. Затрепетал «Железный Хромец», повернул своё войско и без оглядки покинул Русские пределы.

Бегство Тамерлана началось в самый день Сретения Владимирской иконы Божией Матери (по новому стилю, 8 сентября). С тех пор этот день отмечается как церковный праздник.

Так, по молитвам Заступницы Усердной, Русь относительно малой кровью избавилась от беды возможно худшей, чем нашествие Батыя, а заодно и от злодея Тохтамыша, бежавшего от Тамерлана в Литву. Гибель ордынского войска на Кавказе подорвала силы татар настолько, что с тех пор они решались нападать на Русских лишь урывками, делая краткие разбойничьи набеги. Промыслом Божиим Тамерлан, при всей его свирепости, сыграл положительную роль в судьбе России, и как мы сейчас увидим, не её одной.

В Константинополе умер Иоанн V Палеолог (1391 г.). Его наследник Мануил II (1391-1425 гг.) взошёл на трон в момент наивысшего могущества османского султана Баязета. Чтобы занять престол, он бежал из султанской ставки, где находился на положении заложника. Баязет не замедлил отреагировать и проявить власть.

«Если не хочешь повиноваться мне, - писал он Мануилу, - запри ворота своего города и правь внутри его, а за стенами всё моё».

Таково было положение Второго Рима. Султан не лгал. Вся Византия была в его руках. Адрианополь стал новой столицей турок. Семь лет их корабли блокировали град Константина. Наконец, Баязет осадил его. Запад, на помощь которого Мануил рассчитывал, как все Палеологи, не торопился выручать греков. Однако, видя, что турки захватывают Балканы и угрожают уже Италии, римский папа Бонифатий объявил крестовый поход. В 1396 году 60 000 «непобедимых», как они считали, крестоносцев осадили город Никополь и встретились там с янычарами Баязета. Начав битву вполне успешно, рыцари прорвали турецкую оборону, углубились в неё, но затем потеряли строй. Воспользовавшись их смятением, янычары нанесли мощный удар, которого европейцы не выдержали. Разгром завершился пленением 10 000 латинских воинов. Баязет приказал их умертвить.

За год до начала XV века Мануил II покинул Царьград. Оставив «империю» на попечение племянника (Иоанна VII), Мануил отправился по европейским дворам просить (под залог унии) денег на продолжение войны. Домой он не спешил, однако в Париже его застала весть о неожиданной гибели Баязета. Тамерлан и здесь сыграл на руку Православным Христианам.

Ненасытный до славы «Железный Хромец» позавидовал возвышению османского султана и решил покорить его. В послании к Баязету он писал: «Мои воинства покрывают землю от одного моря до другого... цари служат мне телохранителями... Кто ты? Муравей туркоманский: дерзнёшь ли восстать на слона?» Султан самонадеянно ответил: «Давно желаю воевать с тобой».

В 1402 году под Ангорой сошлись 120 000 турок и несметное войско татар Тамерлановых. В страшной сече османцы были уничтожены. Сам Баязет попал в плен и умер как зверь, сидя в железной клетке. Тимур вернулся в Самарканд, где вскоре также испустил дух (1405 г.).

Осада Константинополя прекратилась, Мануил вернулся на трон и занял ряд областей. Однако с тех пор «империя» лишь влачила существование. По-прежнему, возлагая надежды на Запад, Палеологи заигрывали с Римом. Папы подталкивали Византию к унии. Императоры стремились её заключить, но Церковь и народ греческий стояли в глухой оппозиции, готовые скорее покориться туркам, чем добровольно сделаться униатами. Впоследствии так и произошло.

На фоне заката Византии Русская заря имела глубокий духовный смысл. Восприняв греческую веру, наши предки освятили Православием лучшие качества славянских народов: чистоту сердца, бескорыстие, самоотверженность. Чуждые спеси и лукавства, Великороссы взяли от Христианства главное - готовность нести свой крест, до конца претерпевать все скорби и жить на земле ради Царства Небесного. За это Бог возвысил их земное царство, даровав России шестую часть суши, морские просторы, более половины всех богатств, лежащих в недрах планеты. Ещё в XIII веке итальянский путешественник Марко Поло писал, что Русские - самый красивый народ на свете. А в XX столетии целомудрие, стало быть и здоровье, Русской нации сохранялось ещё настолько, что не шло ни в какое сравнение с развратившейся и почти выродившейся Западной Европой.

Вслед за разгромом иудейской Хазарии (X в.) языческая Русь крестилась и долго оставалась недоступной влиянию талмудического раввината. Лишь после окатоличивания Польши, а затем перехода в латинство Литовского князя Витовта, в отдельных южных, прибалтийских и западнорусских городах было введено так называемое «Магдебургское право». Тогда там начали селиться немцы, еврейские купцы, возникли синагоги и возрожденческие университеты. Западное растление надвигалось на славян. Литва участвовала в этой экспансии. Но Московская Русь продолжала сопротивляться ей ещё 300 лет.

С конца XIV века татарское иго пошло на спад. Последним сильным полководцем Золотой Орды в княжение Василия Димитриевича был хан Эдигей. Когда Тохтамыш, разбитый Тимуром, бежал в Литву к Витовту, тот пребывал в упоении успехом. Захватив Смоленск, Витовт имел виды на Новгород и Псков, а в дальнейшем думал занять и Московское княжество. Поддержка Тохтамыша привела литовского князя в столкновение с новым ордынским ханом Темир-Кутлуем, ставленником Тамерлана. Собрав огромное ополчение из славян и литовцев, поляков и немцев, и самих татар, Витовт потребовал от хана дань, как «старший от младшего». Это послужило поводом к войне, целью которой было восстановление власти Тохтамыша. Темир-Кутлуй дани не уплатил, и Витовт пошёл на него в 1399 году, намереваясь повторить подвиг Димитрия Донского.

На тот момент литовское ополчение превосходило татарскую рать. Только Витовт, изменивший Православию вслед за Ягайлой, не мог понять, что Куликовская битва для Русских была необычайным «страшным» подвигом во имя Веры. Отцы наши, - пишет историк А.Д.Нечволодов, - «шли в бой, связанные взаимным общим согласием и горячей надеждой на заступничество Божие, обещанное Святым Сергием Радонежским». Витовт же с его стремлением к славе, к захвату чужого, с его разноплеменным войском, шёл посадить на ордынский трон Тохтамыша, заодно с которым он собирался свергнуть князя Московского. Продав честь и совесть за иудейское золото, Витовт, как и Ягайло, в своих владениях всемерно потакал жидовствующим и преследовал Православных Христиан. Естественно, никакой победы он достигнуть не мог.

Пока литовцы собирались в поход, на помощь Темир-Кутлую подошёл поседевший в боях сподвижник Тамерлана хан Эдигей с огромным войском, и ситуация переменилась. Перед битвою Эдигей съехался с Витовтом для личного свидания. «Князь храбрый! - насмешливо произнёс татарин, - наш царь справедливо мог признать тебя отцом, он моложе тебя годами; но я-то старше тебя... потому... ты признай меня отцом... и плати дань, а также изобрази на Литовских деньгах мою печать».

Взбешённый Витовт приказал готовиться к сражению немедленно.

Татар насчитывалось 200 000, при этом они готовы были примириться, не вступая в бой. Благоразумный воевода Краковский Спытко советовал Витовту не искушать судьбу. Но другие вельможи о том и слышать не хотели. Польский пан Щуковский смеялся над Спыткой: «Если тебе жаль расстаться с твоей красивой женой и с большими богатствами, то не смущай по крайней мере тех, которые не страшатся умереть на поле битвы». Спытко ответил: «Сегодня же я паду честной смертью, а ты трусливо убежишь от неприятеля».

Так и случилось. Татары наголову разбили литовцев. Первыми с поля боя бежали Тохтамыш, Щуковский, а за ними сам Витовт. Спытко погиб как герой. Кровопролитие продолжалось до глубокой ночи. «Ни Чингиз-хан, ни Батый, - пишет Н.М.Карамзин, - не одерживали победы совершеннейшей». Орда гналась за Витовтом от реки Воркслы (где началось побоище) до самого Киева, бывшего тогда под властью Литвы. И снова древняя столица Руси подверглась татарскому разорению.

Разгром литовцев на берегу Воркслы оказался на руку Московскому князю. Зять Олега Рязанского князь Юрий вновь овладел Смоленском (1401 г.), а по смерти тестя прибёг под защиту Василия Димитриевича (1402 г.). И хотя удержаться в Смоленске Юрий не сумел (Витовт опять захватил город), ссора Москвы с Литвою, возникшая вслед за этим, принесла выгоду. Война длилась три года и окончилась миром (1408 г.) после долгого стояния обеих ратей на реке Угре.

В результате этого «стояния» Витовт навсегда отказался от своих притязаний на Новгород и Псков. Влияние Москвы возросло, и новые грядущие напасти уже не могли изменить её положения.

Победа Эдигея над Витовтом показала, насколько ещё сильны татары. Тем не менее, Василий Димитриевич, как и отец его, не собирался платить им дань и даже не отправлял в Орду своих послов. Нападать открыто басурманы уже не решались (времена Батыя прошли), однако и признать независимость Московского княжества ордынцам не хотелось. Пылая жаждой мести, Эдигей задумал военную хитрость. Распустив слух, что его войско идёт на Литву, он скрытно приблизился к Москве и неожиданно оказался у стен её 30 ноября 1408 года. Осадив Первопрестольную, татары пожгли всё вокруг, разорили Ростов, Димитров, Серпухов, Городец и даже Нижний Новгород, но Москву им взять не удалось. Торопясь назад (ибо в Орде зрел очередной переворот), Эдигей притворился, будто согласен на выкуп в 3000 рублей. Эту не столь значительную сумму москвичи охотно уплатили, не ведая, что и того можно было не делать. Отступление татар началось 20 декабря в канун дня памяти Святителя Петра, Митрополита Московского (небесного покровителя столицы). И более, до самой кончины великого князя Василия (1425 г.), военные действия, кроме отдельных разбойничьих вылазок, Орда не возобновляла.

Урон от Эдигеева набега был огромный, и всё же дани с Русских ордынцы не получили. Они совершили ещё одно внезапное нападение на Владимир (1411 г.) с великой кровью, грабежом, пожаром; но в дальнейшем отношения с татарами стали складываться по-новому. Безысходное иго сменилось напряжённым противостоянием равносильных сторон.

Заря над Русью разгоралась всё ярче и пламенела не только войнами, но блистала уже и мирным сиянием.

Деятельный исихазм, как новое направление православной духовности, зародился на Афоне. Основал его, мы помним, Великий Святитель Григорий Палама. Соединив молитвенное созерцание с борьбою в защиту веры, паламиты привнесли исихазм во все области жизни, в том числе и в искусство. В конце XIV века в Москву прибыл из Византии дивный иконописец Феофан Грек. Последователем его мастерства на Руси стал Преподобный Андрей Рублёв. Вслед за учениками Святого Сергия Радонежского, иконописцы «Рублёвской школы» (тоже в большинстве монахи-исихасты) творили умную (Иисусову) молитву, смиряли плоть постом, уединялись, исполняли обеты и, в стяжании благодати Божией, возвели церковную живопись на недосягаемую высоту.

Называть это чудо «Русским Возрождением», как принято у современных искусствоведов, по меньшей мере некорректно. Иконопись Феофана и Андрея Рублёва не нуждается в сравнении с западным ренессансом. Художники-исихасты ничего не возрождали. Они творили всё заново, молитвенно призывая благодать Божию на свой смиренный труд. И святые лики, исполненные ими, действительно излучали Фаворский свет.

До сих пор исследователи не могут постигнуть тайну той непревзойдённой гармонии цвета и композиции, что отличала русскую икону начала XV века. Учёные спорят, фантазируют, но соглашаются в одном: ни Феофан Грек, ни Андрей Рублёв не писали этюдов с натуры, не порочили святыню копированием грешной плоти, как это делали итальянские возрожденцы.

Сам Феофан вспоминал, что он «никогда не глядел на существующие образцы». Но «в духе своём постигал отдалённые и умственные вещи, в то время как духовными очами созерцал духовную красоту».

Творчество русских иконописцев XV века, замечает церковный историк прот. Иоанн Мейендорф, «говорило современникам о единении с Богом как о главном содержании человеческой жизни: их искусство, как духовность и богословие исихастов, стремилось показать, что такое соединение возможно, что оно зависит как от Божественной благодати, так и от человеческого желания достигнуть его... Определение этого духовного движения как "тормозящего консерватизма" [в чём гуманисты по сей день обвиняют и Св. Григория Паламу и всю Православную Церковь] может основываться лишь на подсознательном убеждении... что "прогресс" возможен лишь при секулярном [обезбоженном] понимании человека».

Это тот самый пресловутый гуманистический «прогресс», который разрушает нравственность и ведёт человечество к вырождению, толкая мир в пропасть антихристова царства.

Эпоху расцвета Святой Руси «прогрессисты» именуют не иначе, как «мрачным средневековьем». Их злую досаду можно понять. Все происки агентов папизма, иудаизма, гуманизма (что по сути едино) в средневековой Московии терпели провал, хотя попыток растлить Россию и втянуть её в унию с латинством было предостаточно.

БОЛЬШОЙ САККОС

Подъём искусства и ремёсел в годы правления Василия I не был случайным. Сам великий князь немало преуспел в ювелирном и чеканном мастерстве. Меж государственных забот, на досуге, он ковал золотые пояса и другие украшения, отделывал их жемчугом и самоцветами. При его содействии развивались литейное, оружейное производство, росло строительство. Церковное зодчество достигло высочайшего уровня. В 1405 году святой иконописец Троице-Сергиевой Лавры Андрей Рублёв расписал только что возведённый Благовещенский Собор Московского Кремля. За собором на башне великокняжеского дворца мастер с Афона Сербин Лазарь установил первые в России часы с боем (1404 г.). Механический человек на часах ударял молотком в колокол, «разумея, - говорит летописец, - и разсчитая часы нощные и денные... сотворенно есть человеческой хитростью, преизмечтанно и преухищренно».

Выдающимся художественным памятником той эпохи является «большой саккос» (архиерейское облачение) митрополита Фотия (1408-1431 гг.). На сем замечательном произведении русско-византийской вышивки шёлком в центре изображён Христос («Сошествие во ад»), а слева и справа от образа Спасителя в полный рост выполнены фигуры земных владык Москвы и Константинополя: на одной стороне - великий князь Василий Димитриевич с супругой Софьей Витовтовной; на другой - рядом с их дочерью Анной - император Иоанн VIII Палеолог. Иконография «большого саккоса» выражала родство царствующих домов, но вместе с тем намекала на неравноправие этого родства. Изображением трёх святых (литовских мучеников) в композиции вышивки русский князь как бы оттеснён от своей дочери - византийской царицы.

Здесь надо заметить, что в Царьграде все союзы (кроме унии с Римом), все династические браки императоров толковались в смысле вассального подчинения им остальных православных государей, а митрополитов всея Руси (в основном, из греков) ставил Константинополь. Славянам упорно внушали мысль о превосходстве Византийского престола и главенстве «Вселенского Патриархата».

Когда от державы ромеев осталась одна лишь столичная область, а её царь стал данником турецкого султана, когда Болгария и Сербия уже имели собственных патриархов, и даже ряд греческих церквей в независимых областях сделались автокефальными (самостоятельными), Русь-Россия с удивительным смирением хранила верность «византийскому единству». Все церковные постановления Царьграда строго выполнялись, а милостыня, за которой греки регулярно ездили в Москву, подавалась им, словно дань. Доброту и преданность Русских в Константинополе ценили и умело использовали. Стиль документов, вырабатывавшихся патриаршей канцелярией специально для России, непременно подчёркивал высочайшее значение Второго Рима, как «центра Христианского мира», хотя время его главенства подходило к концу.

Титул «вселенского патриарха» был присвоен архиепископу Константинополя в IV веке. Затем, уже в XI столетии, он представлялся званием «всеобщего судьи», «отца и учителя вселенной», что потом часто звучало в прениях византийских законников с законниками Ватикана. Те, как известно, выше всех превозносили своего понтифика. Россия же, просиявшая сонмами собственных святых, у цезаре-папистов в расчёт не шла. Ни Святой Иларион Киевский (XI в.), ни Святители Московские Пётр и Алексий (XIV в.), бывшие митрополитами из Русских, в своё время ещё не могли создать преемственности чисто национальной Церкви. Традиция безусловного подчинения митрополии Царьграду держалась прочно.

При этом права Константинопольского патриарха на единовластие в Христианском мире (так же, как «права» папы) не имели основания в церковных канонах. Права эти были записаны в тексте «Эпанагоги» (юридического свода IX века), где говорилось: «Патриарх каждой области несёт ответственность и заботится о всех митрополиях... Но занимающий константинопольский престол... может решать вопросы, касающиеся других престолов».

«Эпанагога» - документ государственный, гражданский, стало быть, временный, в отличие от вечных догматов Апостольской Церкви. Это понимали и сами византийцы. Так, в XI веке Никита Анкирский писал со ссылкой на Святых Отцов: «Каждый епископ называется "патриархом"... поскольку все епископы суть учителя, отцы и пастыри; ясно, что не существует специальных канонов для митрополитов, отличных от тех, которые относятся к архиепископам и епископам. Ибо возложение рук одно для всех».

Пока на Руси не было собственного митрополита, в отношении Киева, как «варварской епархии», действовал 28-й канон Халкидонского Собора (451 г.), который даровал архиепископу Константинополя (Нового Рима) право совершать поставления митрополитов в провинциях империи. Ссылаясь на него, ещё в XII веке византийские канонисты Зонара и Вильсамон писали: «Русские - это варвары, подчинённые диоцезу Фракии, поэтому их епископы должны ставиться патриархом Константинопольским». Но о более древнем каноне (34-ом правиле Святых Апостолов) эти толкователи не упоминают. Между тем, 34-й Апостольский канон гласит: «Пусть епископы каждого народа выберут из своей среды первого и пусть считают его своим главой и не делают ничего без его ведома». Как видим, о назначении национального митрополита патриархом другой страны здесь речи нет. Когда Русь стала самостоятельной митрополией, и в областях её появились местные архиереи, 34-й канон в отношении Русской Церкви вступил в полную силу.

Митрополит, избранный собором епископов, согласно тому же 34-му Апостольскому правилу, «не должен предпринимать что-либо, не узнав общего мнения». Этим Православная соборность глубоко отличается от католицизма, где все вопросы посвящений и назначений решаются папой (церковным монархом) и группою его приближённых кардиналов. Кроме того, восточное монашество всегда рассматривало церковную иерархию в соответствии с учением Святого Дионисия Ареопагита, то есть как нравственное состояние Христианина. Епископа называли «обоженным и божественным человеком», но под этим всегда подразумевалось, что, теряя личную святость, он терял иерархическую власть. Об «истинных и ложных» епископах говорили многие Святые Отцы, в том числе Максим Исповедник, Симеон Новый Богослов, Григорий Палама, непримиримо боровшийся с возрожденчеством и папизмом.

И всё же искушение церковного всевластия было велико. Не только папы, но и греческие патриархи со временем внесли в Православие имперский принцип управления. Так, патриарх Филофей (ученик Св. Григория Паламы), тот, что возвёл на Московскую кафедру Святителя Алексия (1354 г.), в письмах Димитрию Донскому напоминал, что он - «утверждённый Всевышним Богом отец всех Христиан, где-либо обретаемых на земле». А патриарх Антоний в 1399 году писал новгородцам о своей власти над «всеми Христианами вселенной». Великому князю Василию Димитриевичу он указывал, что «патриарх есть наместник Христа на земле и восседает на престоле Самого Господа», прямо как римский понтифик.

Впрочем, нет худа без добра. Ибо именно благодаря столь строгой опеке Константинопольской Патриархии национальная Русская митрополия (X-XV вв.) не рассыпалась на множество мелких автокефалий.

«Так как, - писал патриарх Антоний в 1389 г., - великая Русская земля разделена на многие и различные мирские княжества и на столько же гражданских областей, что имеет многих князей... что многие восстают и нападают друг на друга... то... единый для всех митрополит будет как бы связью, соединяющею их с ним и между собой». За невозможностью привести к единству власть мирскую, рассуждает он далее, «подчинение одному предстоятелю и вождю» принесло бы всеобщий мир, «ибо все почитали бы одну главу». Так, собственно, и было. Лишь в XI веке на короткое время на Руси возникали самостийные «митрополии» в Переяславле и Чернигове. Но это, пишет прот. Иоанн Мейендорф, «были лишь нестойкие плоды колебаний византийской политики... В широком смысле, именно Византия была прямым инициатором установления на Руси единой церковной структуры».

Национальный характер Русской митрополии (в обход административного дробления) греки предполагали использовать для облегчения собственного контроля над нею. Однако со временем эта жёсткая централизация привела к независимости и сохранности Русской Церкви в период крушения Византийской Империи.

На Руси знали о праве соборного поставления митрополита из своей среды. Ярослав Мудрый прибегал к нему, когда в Киеве ставили Св. Илариона (1051 г.). Второй митрополит из Русских - Климент (1147-1155 гг.) - был поставлен Поместным Собором архиереев при великом князе Изяславе Мстиславиче. Когда же стол Киевский занял Юрий Долгорукий, ненавидевший Изяслава, то блаженный Климент отправился на покой, а из Царьграда ему на смену прислали очередного митрополита-грека (Константина).

С XIII века Византия уже не могла не считаться с духовным достоинством Святой Руси. В Киеве, а затем в Москве митрополиты Русские стали чередоваться с греками. Так продолжалось до кончины Святителя Алексия (1378 г.). Смута, возникшая вслед за этим, привела к возврату греческого влияния и усилению византийского контроля над Русской митрополией.

Рассказывать об избрании Михаила-Митяя, о посвящении Пимена и долгих странствиях митрополита Киприана мы не будем. Это - захватывающая повесть для любителей церковной истории, но для большинства читателей - материал всё-таки сложный.

Заняв Московскую кафедру, Преосвященный Киприан (1389-1406 гг.), а после него митрополит Фотий (1408-1431 гг.) подавали примеры высокого благочестия и святой жизни. Они твёрдо стояли на позициях исихазма, выступали против унии, боролись за чистоту Православия, за единство Московско-Киевской митрополии. Однако, будучи греками, они считали Россию только частью «Вселенского Патриархата» и за Божественной Литургией старались поминать Византийского императора, как «вселенского» владыку. Василий Димитриевич строго запретил это. За что патриарх Антоний посылал ему гневные письма, называясь «наместником Христа» на Земле. Не помогло. Великий князь не считал себя вассалом Палеологов и не позволил поминать даже Иоанна VIII (своего зятя). Тем более, что брак его дочери Анны Васильевны с Иоанном VIII оказался неудачным. Через три года после свадьбы царица Анна заболела и скончалась, не оставив детей, видимо, промыслительно. Ибо именно император Иоанн VIII стал инициатором печально знаменитой «Флорентийской унии».

Драгоценная вышивка на «большом саккосе» митрополита Фотия, изображавшая родство правящих династий Москвы и Царьграда, утратила актуальность и вошла в число сокровищ патриаршей ризницы Московского Кремля.

В эти годы Россия уже тяготилась духовной опекой Византии. Константинопольский цезаре-папизм представлялся нелепостью на фоне заката империи, обнищавшей и одряхлевшей во всех отношениях. Время независимости Русской Церкви приближалось.

Несмотря на полное согласие Московской кафедры со всеми установками Патриархата, конфликт между ними назрел. И когда третий подряд митрополит из греков Исидор (1436-1441 гг.) совершил вероломную попытку втянуть Россию в унию с латинством, византийское влияние окончилось.

НАКАНУНЕ УНИИ

Год 1410-й был богат событиями мировой истории. Во Франции, где шла «Столетняя война» с англичанами, родилась народная героиня Жанна Д'Арк. Судьба Тевтонского ордена решилась в то же лето. Польский король Ягайло с Литовским князем Витовтом, во главе ополчения славян, разбили стотысячное войско немецких крестоносцев при Грюнвальде (Танненберге). Победа им досталась ценою крови и беспримерного мужества русских Смоленских полков. А в Риме в 1410 году конклавом кардиналов был избран папа Иоанн XXIII (граф Балтазар Косса) - знаменитый пират, убийца, неистовый распутник. Он стал сразу третьим папой, наряду с Григорием XII и сидевшим в Авиньоне Бенедиктом XII. Все трое «понтификов» правили одновременно и взаимно проклинали друг друга. Так продолжалось до Констанцкого Собора, созванного в ноябре 1414 года. Весной (1415) беспорядки отчасти прекратились. Собор низложил самозванцев; Балтазар Косса оказался в тюрьме (хотя и ненадолго). С извергом обошлись достаточно мягко. А над теми, кто честно и прямо обличал вопиющие пороки папства, католики произвели расправу. Собор в Констанце осудил к сожжению на костре двух учёных, чешских патриотов - Иеронима Пражского и Яна Гуса. Начавшиеся затем так называемые «Гуситские войны» чехов с немцами стали прообразом протестантских революций XVI века.

К концу Собора в Констанцу прибыл незаконный Киевский митрополит Григорий Цамблак. Этого греко-болгарина поставили в Литве без согласия Константинопольского патриарха и без ведома Москвы. Князь Витовт принудил подвластных ему православных епископов собраться в Новогрудке и избрать Григория Цамблака в митрополиты, чтобы тот заключил унию с Римом. На Констанцкий Собор Цамблак опоздал. Подписание унии не состоялось. Да в Ватикане, очевидно, и не хотели иметь дело с тем, кого ставили не в Царьграде. После смерти Цамблака (1419 г.) Витовт помирился с митрополитом всея Руси Фотием и снова подчинил ему западнорусские епархии.

Сам Витовт умер 1430 году. Его преемник Свидригайло повторил попытку сблизиться с папским Римом. В Смоленске появился пролатинский митрополит Герасим, на сей раз «законно» поставленный Константинопольским патриархом. По блаженной кончине Фотия (1431 г.) Герасим стал митрополитом всея Руси, но в Москве не показался, зная, что великий князь желал поставить другого владыку - Рязанского епископа Иону, известного святостью жизни.

Император Иоанн VIII и патриарх Иосиф II уже намеревались осуществить «соединение церквей». Ревнитель Православия, да ещё и Русский, на Московской кафедре их не устраивал. Герасим, епископ Литовский, подходил больше. Став митрополитом, он поехал не в Москву и даже не в Киев, а в Смоленск, где под покровительством Свидригайлы взялся за подготовку унии.

Тем временем в Москве и вокруг неё происходили бурные события. На пять лет раньше Витовта скончался великий князь Василий Димитриевич (1425 г.). При жизни своей он установил новый порядок престолонаследия: от отца к сыну. До Димитрия Донского верховная власть на Руси переходила к старшему из братьев великокняжеского рода. Св. Димитрий передал её старшему сыну, Василий I закрепил этот закон. Но у него самого оставались братья, старший из которых, Юрий Димитриевич, отличался редким властолюбием. Когда после Василия I власть перешла к десятилетнему наследнику Василию Васильевичу, князь Юрий взбунтовался: отказался присягать племяннику, уехал в Галич Мерский и шесть лет подряд угрожал войной. В 1432 году (когда в Царьграде посвятили митрополита Герасима) дядя с племянником судились в Орде за ярлык на великое княжение. Не будь претензии Юрия Димитриевича, Василию II не пришлось бы и ездить в ставку хана. Татары уже не вмешивались во внутренние дела России. Ради мира с дядей Василий согласился. Но когда и хан Улу-Мухаммед подтвердил его наследственные права, князь Юрий не стерпел. После недолгого перемирия он напал на Москву совместно со своими сыновьями Василием Косым и Димитрием Шемякой, известными в истории как «братья-разбойники».

Внезапным приступом захватив столицу, Юрий Димитриевич пленил затем Василия II (бежавшего до Костромы), и отослал его в Коломну (1433 г.). Но тут произошло то, чего ранее не бывало на Руси. Вся столичная знать, сообщает Ермолинская летопись, «вси князи, и бояре, и воеводы, и дети боярские, и дворяне, от мала до велика, вси поехали на Коломну к великому князю, не повыкли бо служити удельным». Вслед за служилым сословием начали отъезжать купцы и прочие люди. Народ показал победившим мятежникам, что время междоусобий прошло. Только наследственная, самодержавная власть была угодна русским подданным. Такого доверия к законному государю не знали ни первый, ни второй Рим. И дело здесь не в личности Василия II, которого историки-гуманисты не жалуют похвалами; дело в самом отношении Православных к Богом данному монарху. Ведь помазание первого Русского Царя было уже не за горами.

Василий Васильевич, кстати, никаких интриг не затевал и не предпринимал враждебных действий против своих обидчиков. Но Сам Господь неоднократно разрешал его от уз и в итоге даровал ему победу. Первый захват столицы князем Юрием и его сыновьями был не последним. Однако и эта, и остальные их попытки узурпации великокняжеской власти оказались безрезультатными. Народ толпами стекался в Коломну, и князю Юрию в опустевшей Москве стало ясно, что «не прочно ему седение на великом княжении». Оставив Первопрестольную, он отбыл к себе в Галич, и власть опять перешла в законные руки.

О возвращении Василия II Н.М.Карамзин пишет: «Зрелище было необыкновенное: вся дорога от Коломны до Москвы представлялась улицею многолюдного города, где пешие и конные обгоняли друг друга, стремясь за государем, как пчёлы за маткою, по старинному, любимому выражению наших летописцев».

Тем не менее, «замятня» (смута) не окончилась. Через год князь Юрий вновь захватил Москву и вслед за этим умер. Мятеж продолжили его сыновья. Первым начал Василий Косой, однако вскоре потерпел поражение. Димитрий Шемяка боролся с великим князем дольше (вплоть до 50-х годов), но в конце концов погиб и он. В продолжение «Шемякиной смуты» Василий Васильевич перенёс немало скорбей: дважды был гоним, зверски ослеплён злодеями (за что получил прозвище «Тёмный»), принял многие раны в боях, пережил татарский плен. Враги же его рассеялись «яко дым», «Шемякина смута» стала последним междоусобием, после которого удельные князья уже не посягали на Московский престол. Сыну своему Иоанну III Василий Тёмный оставил фактически не княжество, а царство: централизованное, обширное государственное образование во главе с надёжным самодержцем, окормляемое митрополитом, не зависимым от Константинополя. И особой заслугой Василия II перед Русской Церковью стал его решительный разрыв с униатами в канун падения Византии.

Но вернёмся в 1432 год. Первая попытка поставить митрополитом всея Руси Святого Иону не увенчалась успехом. Великий князь Василий смирился. Ставленник Царьграда митрополит Герасим обосновался в Литве. Там, заодно с унией, он готовил, как полагали, и свержение Свидригайлы в пользу его кузена Сигизмунда, ярого католика. Дело окончилось тем, что Свидригайло раскрыл заговор и сжёг Герасима на костре (1435 г.). Русская кафедра вновь «упразднилась», то есть сделалась вакантной.

В 1436 году Василий II направил Св. Иону в Царьград с новой просьбой о поставлении его в митрополиты. Там вторично не посчитались с желанием великого князя. Император Иоанн VIII окончательно убедил патриарха Иосифа, что только уния с Римом может спасти Византию от турок. Папа Евгений IV обещал ему поднять против султана всю Европу, если Восточная Церковь соединится с Западной. Ряд византийских иерархов при этом наивно полагали, что такое «соединение» может произойти при взаимных уступках и даже надеялись убедить католиков в истинности догматов Православия. Их чаяния основывались на том, что трезвые голоса самих латинян о признании правоты греков звучали в то время на католическом Соборе в Базеле. Этот Собор заседал с 1431 года, присвоив себе звание «вселенского». Папу Евгения IV Базельский Собор отлучил от церкви, и он, не зная, как упрочить свой подорванный престиж, решил созвать собственный, также «вселенский», Собор в итальянском городе Ферраре. Главной темой папского Собора стал вопрос о соединении церквей латинской и Православной. Императору Иоанну VIII было всё равно, о чём поведут спор богословы. Он ждал лишь военной и денежной помощи от Запада, а патриарх Иосиф, по просьбе царя, склонял к унии греческих епископов. Сам патриарх мучился совестью, но оправдывал себя необходимостью «спасти империю». Поставить Св. Иону на Московскую кафедру в это время патриарх не мог, хотя, возможно, и хотел в глубине души. Во всяком случае, внешне епископ Рязанский в Царьграде был принят очень радушно и всячески обласкан. «Жалеем, - сказали царь с патриархом, - что мы ускорили поставить Исидора, и торжественно обещаем тебе российскую митрополию, когда она вновь упразднится». А тот Исидор, которого так «ускорили» произвести в митрополиты всея Руси, был греком из Фессалоник: весьма учёным (гуманистом), ловким и хитрым, беспринципным, сладкоречивым, и успевшим уже побывать у папы, где он снискал особое к себе расположение. На Соборе Исидор готовился сыграть важнейшую роль, именно как глава Русской Церкви. Он задумал распространить греко-латинскую унию до самой Москвы. А Святому Ионе пришлось возвращаться из Царьграда в числе спутников нового митрополита.

С большой торжественностью Исидор был принят великим князем. Почтение к Константинополю в Москве сохранялось, несмотря на все разногласия и на чувство неудовлетворённости, вызванное вторичным отказом патриарха. Снова Василий II смирился. «Но изумился, - пишет Н.М.Карамзин, - сведав, что митрополит намерен ехать в Италию...» Исидор доказывал важность «будущего осьмого Собора и необходимость для России участвовать в оном». Напомним, что римский папа именовал свой Собор «восьмым вселенским». Однако напрасно старался учёный грек. Пышные выражения не ослепили великого князя. Василий Васильевич ответил: «Отцы и деды наши не хотели слышать о соединении Законов греческого и римского; я сам не желаю его. Если мыслишь иначе, то иди; не запрещаю тебе. Помни только чистоту Веры нашей и принеси оную с собою». Исидор клятвенно обещал исполнить наказ князя. Но думал совсем о другом.

Выехав из Москвы в сентябре 1437 года с большой свитой (около 100 человек), Исидор «благоговейно» проследовал по русским городам. Посетил Тверь, Вышний Волочек, Новгород и Псков, однако только он покинул Россию, как сразу обнаружил склонность к латинству. В ливонском Дерпте, встреченный католическим епископом, Исидор приложился сначала к их кресту (крыжу), а потом к тому, который вынесли православные священники. В Риге униата осыпали ласками, веселили музыкой, пирами. Магистр ордена предложил ему корабль до ганзейского Любека, откуда путь его лежал через всю Германию до Нюрнберга и Аугсбурга, затем через Тироль в Италию.

Спутники Исидора дивились западным ремёслам, возрожденческому искусству, но более всего изумлялись тому, как радушно и по-свойски там встречали их митрополита (будущего папского кардинала). Василий Васильевич, предвидя недоброе, послал с Исидором своего доверенного - Суздальского епископа Авраамия, и при нём священника Симеона. Сей Симеон, по прозвищу «Суздалец», вернувшись домой, описал в книге свои приключения на Соборе и во время своего бегства. Авраамий убежать не смог, но, оставшись в Италии, он не сделался героем, как Святой Марк, митрополит Эфесский, который один не подписал унию, несмотря на все уговоры и угрозы.

Эта духовная драма разыгралась почти через год. А в лето 1438-ое (18 августа) Исидор со свитой прибыл в Феррару. Там его ждали папа Евгений с латинским духовенством и представительная делегация из Царьграда. Возглавлял её сам Император Иоанн VIII Палеолог. Ему сопутствовал престарелый патриарх Иосиф II. Патриархи - Александрийский, Антиохийский, Иерусалимский - остались у себя, но для присутствия на Соборе послали своих наблюдателей. Всего прибыло 20 греческих архиереев, множество игуменов монастырей, клирики Софийского храма (в их числе екклисиарх Сиропул - историк Флорентийского Собора), и два антагониста учёных кругов - Георгий Схоларий (будущий патриарх) и философ Плифон (гуманист, основавший затем Платоновскую академию во Флоренции). Из Москвы приехали Исидор (митрополит) и епископ Авраамий. Итого, всех архиереев стало 22. Для «вселенского» форума - явно маловато, тем не менее, и первый, и второй, и будущий Третий Рим на Соборе были представлены главами своих церквей.

Виссарион Никейский с Исидором Русским возглавляли партию рьяных униатов, а старший из митрополитов, Антоний Ираклийский, с монахами, клириками Св. Софии, с чиновниками патриархии (в частности, с Сиропулом), шли за несгибаемым Марком Эфесским. Симеон Суздалец одним из первых задумал побег, но не представлял пока, как он доберётся до родины, не зная других языков, кроме русского.

Прения в Ферраре начались со спора о местах. В церкви Св. Георгия, где проходил Собор, папа Евгений IV хотел сидеть на возвышении среди храма, как «глава Веры». Император Иоанн желал председательствовать сам, подобно Великому Константину. В конце концов, компромисс нашёлся, после чего началась полемика: об исхождении Святого Духа, о «чистилище», о квасных просфорах и о примате римского папы над всеми христианами. От католиков выступали: кардинал Альбергати, епископ Родосский Иулиан и другие; от греков - Исидор, Виссарион и Св. Марк Эфесский, «муж ревностный и велеречивый». Пятнадцать раз сходились в споре о латинском филио квэ («исхождении Духа от Сына»), но католики от ереси своей не отступили. Голос Марка Эфесского гневно обличал противников. Исидор с Виссарионом лукавили и лавировали. Остальные греки скучали вдали от дома, ибо дни шли, а «хозяева» - паписты, не добившись успеха, начали снижать им содержание на жизнь. Вскоре папа Евгений уговорил императора перенести Собор во Флоренцию. В Ферраре началась чума. Но ряд историков сообщает, что ещё до того флорентийцы дали папе большую сумму денег. Ради них, а может быть, просто промыслительно, духовное падение Второго Рима состоялось именно в этом знаменитом центре итальянского возрождения, где «новые язычники» объявили миру о начале «революции гуманизма».

ФЛОРЕНТИЙСКАЯ ЗАПАДНЯ

Собор во Флоренции продолжился 26 февраля 1439 года. К тому времени большинству его участников уже стало ясно, что полемика бесполезна. Греки прекратили спор и замкнулись в себе. Паписты же, которых интересовал один результат (подчинение Восточной Церкви Риму), отказали гостям в денежном содержании. Те начали голодать. С территории кафедрального храма Богоматери, где шли соборные заседания, Православных перестали выпускать. А императору Иоанну сказали, чтобы он не ждал военной помощи и средств, если не заставит своих епископов подписать соглашение. Византийцы попали в западню.

С того момента им пришлось вести прения между собой. Между соглашателями и ревнителями святых догматов Православия. Униаты яростно нападали на правостоящих. Более всех усердствовал митрополит Исидор. Он всё время требовал отлучить от Церкви Св. Марка Эфесского и его сторонников, не желавших подписывать унию. Патриарх Иосиф, лежавший уже на смертном одре, отказал ему в этом. В ходе подготовки к Собору и во время его патриарх желал унии; во имя «интересов империи» он склонял к согласию других, но сам колебался и мучился до того, что слёг в постель. Наступившая смерть избавила патриарха от вероотступнической подписи. Остальным же предстояло решать, на чьей они стороне, и делать выбор между земным благополучием (наградами императора) и вечным блаженством изгнанных за правду (Мф.5,10).

Кое-кому удалось вырваться из западни и бежать. Остальные, под давлением императора, начали подписывать составленный католиками соборный акт. Епископ Авраамий не хотел сдаваться. Тогда Исидор бросил его в темницу. И там «седе неделю полну; и тому подписавшуся не хотением, но нужею», - говорится в повести Симеона Суздальца. Всего под согласием с латинскими искажениями церковных догматов подписались 17 православных иерархов, 8 кардиналов, множество других лиц с обеих сторон. И казалось, цель Ватикана была достигнута. Но когда папа Евгений узнал, что Местоблюститель Церкви Антиохийской - честь и совесть греческого духовенства - митрополит Эфесский Марк остался непреклонным, он воскликнул: «Так мы ничего не сделали!» Папа требовал от императора принудить неумолимого «презрителя угроз и корысти». Исидор призывал Собор к отлучению Святого. Но в ответ он услышал голоса: «будь доволен тем, что мы подписали, чего не собирались, а в патриархи ты не попадёшь».

Действительно, патриархом Исидор не стал. Зато кардинальской шапкой его наградили. Папа отблагодарил ретивого униата и отправил его «покорять» Россию. В Венеции участники Собора задержались. Исидор вёл там длинные беседы с императором, а в сентябре 1439 г. из митрополичей свиты сбежали двое русских: Симеон Суздалец и тверской боярин Фома. Раньше им бежать не удавалось. Не имея средств, не зная языков и путей, Симеон с Фомою пристали к путешествующим купцам. «Но, - пишет церковный историк М.В.Толстой, - приближаясь к одному, грозно укреплённому, городу, купцы отогнали их от себя, опасаясь потерпеть за них как за людей неизвестных и сомнительных. На одной горе, утомясь... Симеон и Фома легли и задремали. Вдруг видит пресвитер [Симеон] старца, который, взяв его за правую руку, сказал: "Благословился ли ты от последовавшего стопами апостольскими Марка, епископа Эфесского". Он отвечал: "Да! Я видел сего чудного и крепкого мужа и благословился от него". Тогда явившийся говорил далее: "Благословен от Бога человек сей, потому что никто из суетного латинского Собора не преклонил его ни имением, ни ласкательством, ни угрозою мук. Ты сие видел, не склонился на прелесть и за то пострадал. Проповедуй же заповеданное тебе от святого Марка учение, куда не придёшь... О путешествии же вашем не скорбите; я буду неотступно с вами и через сей непроходимый город проведу вас безопасно"... Пресвитер спросил старца, кто он, и явившийся ответил: "Я Сергий Маковский (Радонежский), которого ты некогда призывал в молитве. Ты обещался прийти в обитель мою, но не пришёл; и теперь обещания не исполнишь, но поневоле там будешь". Пробудясь, пресвитер рассказал видение своему спутнику, и они пошли с радостию...»

Всё исполнилось по слову чудотворца. В городе Симеон с Фомою нашли жену, именем Евгению, которая укрыла их, накормила и снабдила в дорогу. Затем они прошли мимо всех сторожевых постов, никем не замеченные. Так, от селения к селению, через несколько границ, странники добрались до родного Отечества, где и сбылось предсказание Святого Сергия. В его обитель Симеон пришёл действительно не своей волей. Его привели туда в цепях по приказу Исидора, когда тот, озлобленный на беглецов, вернулся из Флоренции. К тому времени Симеон успел рассказать обо всём случившемся при дворе великого князя. Василий Васильевич понял, что митрополит обманул его, однако действий пока не предпринимал. Во-первых, потому что он сам отпустил Исидора в Италию, во-вторых, он ещё надеялся на лучший исход. Ведь в Царьграде участников собора встретили отнюдь не как победителей. Да они и сами, в большинстве своём, начали каяться прямо в дороге.

«По мере удаления от Рима, - пишет академик Ф.И.Успенский, - их латинство линяло. Уже в Венеции, служа в соборе Св. Марка, они [греки] не возгласили Filioque... По прибытии в Константинополь архиереи увидели, что все их избегают». Византийский историк Дука говорит: «Едва они сошли с кораблей, их стали спрашивать: "Как дела с Собором, победили мы?" Они же отвечали: "Продали мы веру нашу, променяли благочестие на нечестие..." - "Зачем вы подписали?" - "Из страха перед франками... подписала наша правая рука - пусть её отрубят. Исповедал язык наш - пусть его вырвут"...»

Вместе с прибывшими никто не хотел служить, и даже на место умершего патриарха Иосифа не было желающих. Стать униатским патриархом не согласились ни Антоний Ираклийский, ни Трапезундский митрополит, ни Афонские монахи, ни тем более Св. Марк Эфесский, которому эту честь оказали прежде всех. В конце концов, нашёлся Митрофан Кизикский, заведомый униат, и греки, как говорили потом на Руси, совсем «испроказились».

Митрополит Исидор тем временем возвращался в Москву. Проводя время в Венгрии, он составил пастырское послание о «соединении церквей» и решил огласить его для начала в Польше и Литве. Новгородская летопись сообщает, что Исидор «повеле в лячкых божницах рускым попом служити, а в рускых церквах капланом». Но эти «капланы» (капелланы), то есть латинские священники, сами не поддержали унию. Польские и литовские католики признавали папой не Евгения IV, отлучённого Базельским Собором, а Феликса V, на том же Соборе избранного. Так что провал авантюры Исидора начался ещё задолго до его прибытия в Москву.

Авраамий Суздальский обогнал своего митрополита. В сокрушении сердечном о подписанной им унии, Авраамий приехал в Москву в сентябре 1440 года, когда Исидор, после Кракова, был ещё в Вильно. Великий князь Василий Васильевич встретил Авраамия настороженно. От Симеона Суздальца все уже знали о случившемся, и знали о насилии, совершённом над Русским епископом, хотя это не снимало с Авраамия вины за малодушие. Исидор же не спешил в Первопрестольную. Он несколько месяцев ещё провёл в Киеве и лишь в марте 1441 года появился в окрестностях Москвы.

Начал Исидор с того, что повелел «изловить» пресвитера Симеона и в оковах заточить его в подвале Троице-Сергиевой Лавры. Что и было сделано во исполнение пророчества Преподобного Сергия. Так «поневоле» Симеон сделался иноком святой обители; но заточение его скоро окончилось.

19 марта 1441 года Исидор торжественно въехал в столицу. Во время шествия в Успенский Собор Кремля перед ним несли большой крыж (католический крест). В храме митрополит отслужил молебен за Великого князя и всех Православных христиан. Но во время Литургии он помянул первым не патриарха, а римского папу Евгения. Все пришли в ужас. По окончании службы Исидор прочёл с амвона папскую буллу «о соединении церквей» и вручил её Василию Васильевичу... Наступила минута молчания.

Летопись сообщает: «О сем Исидоре митрополите вси умлъчаша, князи и боаре и инии мнози, еще же паче и епископы русьскиа вси умлъчаша». На какое-то время замер и великий князь. Он знал, что уния подписана, однако сдерживал свой гнев, ожидая, что может быть, митрополит одумается по прибытии в Москву и начнёт каяться, как Авраамий, - но не дождался. Теперь, когда Василий II сам увидел воочию и услышал велегласное отречение от Православия, его терпению пришёл конец. «Ты ересный прелестник и лютый волк, а не пастырь!» - закричал князь и приказал вязать Исидора.

Епископ Авраамий с митрополичьим дьяком (также ездившим во Флоренцию) бросились на амвон и стали обличать вероотступника. И летописец говорит, что как только Василий II «посрами» митрополита, «вси епископы Русьстии, иже быша в то время тогда на Москве, възбудишася... и начаша глаголити святыми Писании и звати Исидора еретиком».

История Флорентийской западни наглядно говорит о том, насколько всё-таки слабы люди, даже облечённые священным саном. Но силён Бог, хранящий нашу святую веру и, ради избранных Своих, посылающий на её защиту смелых исповедников, подобных Марку Эфесскому, и благоверных государей, способных защитить Церковь своею самодержавной властью. Недаром в «Слове избранно на латыню», писаном Симеоном Суздальцем, мы читаем: «Богопросвещанная земля Русская веселится о державе... благоверного великого князя Василия Васильевича, царя всея Руси». А ежели князь именуется царём (уже вполне заслуженно), то и держава его (царство) не может более оставаться в зависимости: ни от татар (тогда ещё опасных, но не настолько, чтобы править Москвой), ни от Константинополя, духовного патрона, вступившего в унию с латинством.

Низложив Исидора, великий князь послал в Царьград письмо (уже третье по счёту) с просьбой о поставлении в митрополиты Святого Ионы, епископа Рязанского. Ответа не последовало.

В сентябре 1441 года Исидор бежал из заточения. Василий Васильевич не стал его догонять. Исидор отправился в Литву, затем в Рим. Византийцы сами учили Русских, что император и патриарх, изменившие Православию, более не имеют законной власти. После всего, что произошло, единственной опорой правоверия в Христианском мире остались государь Московский и глава Церкви Святой Руси с Собором собственных епископов.

Целых семь лет (до 1448 года) Москва ждала ответа из Царьграда. За это время стало ясно, что унию не поддержат ни католики, ни православные епископы Литвы (то есть Украинцы и Белорусы), где папа Евгений IV и тем паче Исидор никем не признавались. Польский король Владислав III (сын Ягайлы) по крайней мере до 1443 года держал сторону Базельского Собора. А когда Митрополит всея Руси Св. Иона был, наконец, поставлен Собором русских архиереев (1448 г.), новый король Казимир IV (бывший и князем литовским) признал Иону митрополитом всей Русской Церкви (1451 г.). Все восточные и западнорусские епархии согласно подчинились Московской кафедре. Правда, потом литовские епархии вновь отделились и так оставались до присоединения украинных земель к Москве. А преемники Св. Ионы с тех пор избирались митрополитами всея Руси уже без титула «Киевский», пока Украйна не вошла в состав России окончательно.

После изгнания униата Исидора византийцы ещё могли рассчитывать на духовное руководство Святой Русью, отвергнув акты «Флорентийской унии», но они не сделали этого, по-прежнему уповая на дружбу с Западом. Потому очень скоро Константинополь (второй Рим) сделался добычей турок.

ПОСЛЕДНИЙ ИМПЕРАТОР

Багровое солнце Византии клонилось за горизонт. Тем временем Русская заря разгоралась в преддверии светлого дня. Княжество Московское быстро превращалось в могучее царство. Бояре и народ хотели жить под скипетром сильного самодержца; удельные области с городами добровольно подчинялись великому князю. И только Шемякина смута, не утихавшая с середины 30-х годов, тормозила созидательный процесс.

Большой ошибкой Василия II оказалось его доверие к Димитрию Шемяке в пору их временного примирения (1436-1440 гг.). Осенью 1437 года город Белев на Оке захватили татары. Улу-Мухаммед, разбитый другим ханом, Сеид-Ахмедом, бежал из Орды и хотел зазимовать в Белеве. Великий князь послал туда войско, но начальствовать над ним поставил Шемяку с его братом Димитрием Красным. Московская рать была так сильна, что в успехе похода никто не сомневался. Не учли в столице только одного: братья Юрьевичи по пути занялись грабежом русских сёл. За это Бог отнял у них разум и силу. Вопреки всем чаяниям, с горечью вспоминает летописец, «малое и худое оно безбожных воиньство одолеша тмочисленным полком нашим, неправедно ходящим, прежде своих губящем».

Под Белевым Улу-Мухаммед наголову разбил Шемяку и Красного. После чего он спустился вниз по Оке и затем на средней Волге основал новое ханство со столицей в Казани.

Уже в 1439 году казанские татары напали на Москву, а Шемяка, сидя в Угличе, не подумал помочь Василию II, несмотря на их взаимный договор о военной поддержке. Скорее всего, он рассчитывал на поражение великого князя с тайной целью завладеть престолом. Углу-Мухаммед простоял под Москвою 10 дней и, не осмелившись штурмовать неприступные стены, ушёл безнаказанно, погубив по пути множество народа.

В 1440 году неожиданно умер Шемякин брат, Димитрий Красный. Смерть его сопровождалась загадочными знамениями. Уже будучи положенным в гроб, он восстал и три дня, не открывая глаз, пел стихиры и говорил о душеспасительных предметах. Потом душа его отошла и, как полагали, упокоилась со Святыми.

На следующий год из Флоренции вернулся митрополит Исидор; совершил попытку навязать унию; был взят под стражу и бежал. Осенью Василий Васильевич послал войско в Углич, чтобы наказать предателя Шемяку. Однако тому удалось скрыться. В августе 1442 года с Шемякой был заключён новый мир, по которому Димитров, Звенигород и Вятка перешли к великому князю. Смутьян как будто смирился. Но с того же лета возобновились набеги татар.

Самым лютым из казанских разбойников оказался царевич Мустафа. Чтоб изловить его, Русским воинам пришлось совершить зимний поход на лыжах (1444 г.). Мустафа с его ордой был уничтожен, а Улу-Мухаммед бежал из Нижнего Новгорода. В лето 1445-е хан жестоко отомстил, врасплох напав на небольшой отряд великого князя на реке Нерли. Василий Васильевич сам возглавлял дружину и сражался в первых рядах. Татары изранили его в голову, прострелили руку, отрубили несколько пальцев. Наконец, обессилевшего. его взяли в плен.

Эта беда обрадовала Шемяку, давно желавшего занять великокняжеский стол. Он писал Улу-Мухаммеду, что готов стать его данником, если хан оставит Василия II в узах. Но татары отпустили пленника за огромный выкуп (25 000 рублей). И в тот день, когда Василий получил свободу (1 октября 1445 г.), в Москве произошло землетрясение, необычное для северных стран. Содрогнулся Кремль, однако ничего не разрушилось. Все ужаснулись в ожидании худшего, а когда сведали о возвращении великого князя, то обрадовались необычайно.

Встреченный ликующим народом, Василий Васильевич из столицы направился в Троицкую Лавру, чтобы воздать благодарность Богу за избавление от неволи, но не ведал, что там его ожидала новая, ещё горшая беда.

Узнав о многодневном богомолье набожного Василия, Шемяка с шайкой разбойников и своим подручником князем Иваном Можайским ночью ворвались в Москву, пленили множество бояр и заняли Кремль. После этого Можайский напал на Лавру и захватил там Василия II. Злодеи взяли государя, ослепили и сослали в Углич (1446 г.), а несколько позже - в Вологду.

Шемяка объявил себя «великим князем». Однако его сидение в столице оказалось недолгим. Оно сопровождалось всякими неправдами и беззаконием. С той лихой поры выражение Шемякин суд сделалось нарицательным (синонимом несправедливости). А в итоге, как и отец его, Юрий Димитриевич, Шемяка был отвержен народом. Вельможи с дворянами не стали служить ему, покинули Москву и потянулись в Вологду к Василию Тёмному (т.е. слепому). Самозванцу пришлось убираться из столицы. По вновь заключённому договору Шемяка «целовал крест» в том, что не восстанет более на великого князя, и опять солгал. Все последующие годы (до 1450) он плёл интриги, строил крамолы, разбойничал. Наконец, в бою под Галичем Мерским войско Шемяки было разбито, а сам он бежал в Новгород, где умер спустя три года, как полагают, от яда.

Конец Шемякиной смуты возвестил окончание споров о престолонаследии. С распутья междоусобий Россия вышла на прямую дорогу государственного единства. И в то же лето (1453) пал Константинополь. Второй Рим сошёл со сцены истории.

С тех пор, как Василий Тёмный изгнал пролатинского митрополита Исидора, Московская кафедра пустовала. Униатские патриархи в Царьграде (Митрофан, а за ним Григорий Мамма) упорно не отвечали на просьбы великого князя о постановлении в митрополиты Рязанского епископа Ионы. И это творилось, видимо, промыслительно. Святому старцу не стоило ездить на поставление к еретикам. Греко-латинскую патриархию Иона не устраивал, а на Руси уже не приняли бы ставленника Константинополя. Да такого и не нашлось. Греки по-прежнему признавали права Исидора, хотя тот уже стал папским кардиналом.

По 34-му Апостольскому канону Собор русских архиереев был вправе самостоятельно избрать митрополита из своей среды, однако до 1448 года (пока был жив император Иоанн VIII) этого не происходило. На Руси до последней возможности старались сохранить духовное единство с Византией, полагая, что власть униатов не вечна, и перемены к лучшему наступят. Тем более что трое Восточных патриархов (Антиохийский, Александрийский, Иерусалимский) уже с 1442 года не поминали за Литургией имени императора и не принимали епископов, посвящённых в Царьграде. Униаты тем не менее упорствовали.

Положение империи ухудшалось день ото дня. Иоанн VIII понял, что уния выгод не принесла. Ничтожная помощь Запада в десяток кораблей, да несколько сот воинов-наёмников, присланных папой, не могли изменить расклад сил в борьбе Византии с экспансией султаната, располагавшего неисчислимой армией. При этом духовные потери греков были огромными.

Коалиция латинских и славянских государей, созданная папой на Балканах, терпела сплошные поражения от турок. После разгрома крестоносцев под Никополем (1396 г.) османский султанат ещё более усилился. Польский король Владислав III, став к тому же королём Венгерским (1439 г.), оказался втянутым в Балканский союз. В грандиозном сражении под Варной (1444 г.) Владислав был убит, а войско союзников - разгромлено янычарами султана Мурада. Европу объяла паника. Венеция заключила мир с Мурадом (1446 г.) и отказалась помогать Константинополю. Ввиду распада ослабевшей коалиции, уния греков с Западом утратила всякий политический смысл. Внутри страны царил раскол; извне турки окружали Византийскую столицу с предместьями. И это было всё, что осталось от некогда великой империи.

Бездетный царь Иоанн VIII назначил своим наследником родного брата Константина Палеолога. А когда Янош Гуниади с венграми и влахами, имея всего 36 000 войска, выступил против султана на Косовом поле, не дождавшись подкрепления (албанцев Искандер-бея Кастриота), и был раздавлен десятикратным превосходством турок (1448 г.), тогда, потрясённый этим, Иоанн VIII умер от переживания. По словам академика Ф.И.Успенского, «этот убеждённый западник с большим запасом сил быстро вёл свою империю к гибели, не считаясь с опытом отца (Мануила II), рано обессилев и уступив инициативу ещё менее осторожному Константину».

Двенадцатый по счёту тёзка основателя Византии оказался последним её правителем. Он, как и старший брат, тоже был западником, приверженцем унии, а владение, доставшееся ему, состояло из одного Константинополя.

Иоанн VIII не воевал с Мурадом, султан не нападал на него из жалости. Упадок Царьграда был вопиющим: окрестности казались пустыней, под стенами паслись жалкие стада. За 10 лет до заката Византии в столице не насчитывалось и 100 тысяч населения. Оборонять город могли не более 5000 воинов. Судьба «империи» зависела от настроения султана.

Мурад не стремился к разорению греков. Он умел миловать побеждённых и хранил верность заключённым договорам. И кто знает, если бы византийский двор отрёкся от унии, если бы господа архонты воззвали к Спасителю с покаянием и перестали уповать на помощь Запада, то, может быть, всё ещё изменилось. Во всяком случае, при Мураде греки жили независимо, и время для покаяния оставалось. Но этим временем не воспользовались ни царь, ни патриарх-униат.

Отпраздновав свадьбу сына Магомета, султан Мурад неожиданно умер в 1450 году. И умер далеко не старым. Магомет II (1451-1481 гг.), прозванный Фатихом (Завоевателем), не отличался нравом своего отца. Он был личностью с широкими взглядами, имел образование, знал языки, но вместе с тем, обладал редкой скрытностью, коварством и беспощадной волей. В случае воцарения любого из его братьев Магомету грозила верная смерть. Потому и сам он начал царствовать с убийства брата Ахмеда (восьмимесячного младенца). «Завоевание Константинополя, - пишет Ф.И.Успенский, - отвечавшее его [Магомета] честолюбию, было им решено до вступления на престол. Он понимал политическое и экономическое значение греческой столицы для державы османов». Православные греки понимали её духовную ценность. Униаты не понимали ничего.

В 1449 году скончался Св. Марк Эфесский. Через год из Царьграда в Рим бежал последний униатский патриарх Григорий Мамма. Последний император Константин XII правил без предстоятеля Церкви. Обстановка накалялась. Ревнители Православия держались в открытой оппозиции. Её возглавляли брат Св. Марка номофилакс Иоанн Евгеник и учёный богослов Георгий Схоларий (будущий патриарх), в монашестве принявший имя Геннадия. Из своей кельи Геннадий Схоларий руководил борьбою мирян против латинян и униатов.

Православных не устраивала позиция Константина, не желавшего «водворить порядок в Церкви». Папа Николай был раздражён бегством «своего» латинского патриарха. Он требовал возвращения Григория Маммы на кафедру и за это, как всегда, обещал царю военную помощь. Наконец, осенью 1452 года папа прислал кардинала Исидора (того, что бежал из Москвы) и с ним 200 воинов генуэзцев, два корабля из Генуи с семьюстами матросами, да два венецианских корабля. У Магомета же поблизости стояло стотысячное войско. Тем не менее, униаты ликовали.

Исидор, как и прежде, шедший напролом, отслужил обедню в Св. Софии при участии католиков и греков-униатов, велегласно помянул папу, затем - бежавшего экс-патриарха Григория и ждал реакции верующих. Ропот поднялся немедленно, и народ толпою устремился к келье Схолария, ожидая, что он скажет. Дверь кельи оказалась запертой, но на двери висела записка: «Несчастные ромеи! Что вы смутились и удалились от надежды на Бога? Зачем понадеялись на помощь франков и вместе со столицею, которой суждено погибнуть, утратили и веру вашу?.. С порабощением, которое сбудется над вами, утратили вы отеческое предание и исповедали нечестие. Увы, горе вам в день судный».

Записка подействовала. Толпа взвилась и рассыпалась по городу с криками: «Прочь от нас еретическое служение опресночников!» Правительство растерялось, и царь не решился поставить Исидора патриархом. Но когда волнение улеглось, Исидор всё равно остался при дворе. Не покорив Россию, этот церковный авантюрист вернулся в Царьград на погибель последнему императору. Со старшим братом Константина XII Исидор строил Флорентийскую западню; теперь он настраивал младшего идти вразрез с народом. А до падения византийской столицы оставались считанные месяцы.

Достойно удивления, что придворная партия (её называли «дурацким сборищем») ни с того ни с сего вдруг начала задирать турок. В ответ на безумные требования и угрозы ромеев Магомет II приказал войскам готовиться к осаде. Закрыв Босфор, турки отрезали подвоз хлеба к Константинополю. Греки заперли порт и городские ворота: война была объявлена.

Царский министр Лука Нотара, примыкавший к антилатинской партии, отпустил в те дни крылатую фразу: «Лучше бы знать, что в городе господствует турецкая чалма, нежели латинская шапка». Его мнение разделяли многие. К обороне города население относилось пассивно. Те пять тысяч защитников, что выстроились на стенах, на треть состояли из латинян. Для успешной обороны необходимо было, как минимум 50 000 храбрецов. Но их не нашлось. «Политика Палеологов и их предшественников, - говорит Ф.И.Успенский, - опиравшихся на латинских и турецких наёмников, принесла свои плоды: византийцы перестали быть воинами... В царском штабе главное место занимали латиняне, душою обороны был Джустиниани [вождь генуэзцев], постоянным спутником Константина - один испанец, Франциск Толедский. Горсть латинских наёмников и добровольцев, несколько тысяч кое-как вооружённой греческой милиции, отсутствие денег, артиллерии... недостаток хлеба, всё это делало оборону безнадёжной». А турок под стенами Царьграда скопилось 200 000.

По известию историка Дуки, Константин даже завязал переговоры с Магометом, предлагая ему дань, какую захочет. Но султан ответил: «Нельзя мне отступать от города. Или я его возьму, или он меня... Если хочешь, дам тебе Морею (Пелопоннес), а братьям твоим иные уделы, и будем жить в мире. Если же я войду в город с боем, то всех вельмож твоих с тобою вместе поражу мечём и весь народ отдам на разграбление, с меня же довольно пустого города...» Константин XII ответил: «Предать тебе город не во власти ни моей, ни чьей-либо из живущих в нём. Общим мнением все мы добровольно умрём и жизни нашей не пощадим».

«Общее мнение», о котором говорил император, было решением синклита, кардинала Исидора и Джустиниани. Однако в начале мая, в самый разгар штурма, Исидор с прочими стали советовать царю обратное. Церковные историки видят здесь связь с дошедшим до наших дней воспоминанием о страшном знамении над Софийским собором. Оно явилось 11 мая 1453 года. Боевых действий ночью не было, стояла предрассветная тишина. И вот, сообщает русская повесть о славной истории Царьграда, «вдруг весь град озарился величайшим светом... Греки... думали, что Агаряне [турки] отовсюду зажгли город. Почему, производя величайший крик и бегая взад и вперёд, созывали на помощь... смотрели с удивлением на исходящее из верхних окон храма Святой Софии пламя, которое, окружив церковную выю [подкупольный барабан], пребыло в одинаковом положении... долгое время. Потом, соединившись всё пламя воедино, через несколько минут переменилось в неизреченный свет, который поднявшись на высоту... достиг самых небес... оные приняли в себя свет, чем и окончилось знамение».

Видевшие истолковали сие однозначно: как благодать Пресвятого духа и Ангела-Хранителя Царьграда, покинувших византийскую столицу за беззакония и грех вероотступничества. Когда о знамении доложили императору, Константин XII был поражён, словно громом. Но Исидору и приближённым ответил, что царства своего не оставит.

«Когда, - говорил Константин, - угодно Богу наказать меня и вас, то каким образом мы возможем избегнуть Его гнева и где скроемся от Его мщения?.. я ли... последний [из царей] предам в руки врагов моих Отечество, или, учинясь подлым беглецом, обесславлю скипетр и корону мою; нет, друзья мои: лучше я, последовав знаменитым моим предшественникам, вместе с вами прекращу мою жизнь...»

Нам трудно судить, чего здесь больше: упрямства или величия, царского эгоизма или святого благородства? Но готовность жертвенно постоять до конца всегда украшает человека, и последний император Византии был к этому готов. Боевые друзья разделяли его героическое отчаяние. Исидор же умирать не собирался. Он, сколько мог, хлопотал о сдаче, а далее начал обдумывать план побега. Джустиниани, считавшийся душою обороны, поначалу отличался храбростью, но потом он вместе с Исидором советовал Константину сдать город. Когда же он получил ранение в бою, то покинул императора и бежал на остров Хиос, где вскоре умер от воспаления раны и позора.

Битва разгоралась. Несмотря на явное превосходство, турки несли огромные потери, а мужество защитников Царьграда творило чудеса. Приступ, начавшийся 18 апреля, длился до 29 мая. И всё же силы были слишком неравными. В ночь на 28 мая явилось ещё одно знамение. Константинополь покрылся густым туманом, из которого выпала кровавая роса. Это ужаснуло и греков и турок, но отступать было поздно. Султан двинул в бой последние резервы (1000 взводов отборных янычар) и приказал усилить артиллерийский обстрел. Стены были проломлены во многих местах. Император Константин XII бился у Романовых ворот, совершая чудеса храбрости вместе с доблестным Феофилом Палеологом, Иоанном Далматом, доном Франциском Таледским. «Между тем, - пишет Ф.И.Успенский, - калитка Керкопорта у Адрианопольских ворот осталась без охраны, и полсотни турок ворвались на террасу между двумя стенами. Они бежали к Романовым воротам, сбрасывая со стены немногочисленных и ослабевших защитников... раздались крики, что город взят; защитники прыгали со стен и, давя друг друга, завалили своими телами Адрианопольские ворота. Константин со своими соратниками погиб героем... Последний Палеолог не посрамил своих воинственных предков... по матери в его жилах текла сербская кровь».

Про униатство Константина все скоро забыли. В памяти потомков он остался богатырём и стал национальным героем. Народ сложил о нём легенды. В Византии, как и в Древнем Риме, последнего императора звали именем первого. О том имелось давнее предсказание. Но впоследствии греки уверовали, что и новый царь, грядущий освободитель Константинова града, явится под тем же именем, и более того, он будет Русским. Он войдёт в Золотые ворота, в те самые, о которых ребёнком мечтал Михаил VIII (основатель династии Палеологов), и прочтёт на них вещую надпись: «Когда придёт Царь Русый, то врата сами собой отворятся».

Султан Магомет тоже знал об этой древней надписи. Заняв Константинополь, он приказал заложить Золотые ворота наглухо. Потом он запретил знатным грекам крестить мальчиков именем Константин, опасаясь исполнения пророчеств, но память народная сохранила веру в них. Греки ждут своего героя по сей день, а турки по-прежнему страшатся прихода русых победителей.

Когда в захваченном Царьграде начались насилия и грабежи, тысячи жителей сбежались к Софийскому собору и заперлись в нём. Турки принялись ломать двери. В страшной тесноте горожане молились и плакали; страх и уныние переходили в отчаяние. И тут с амвона раздался громкий голос. Геннадий Схоларий не покинул свою паству. Это Исидор (кардинал) бежал на генуэзском корабле, переодевшись рабом. А новый патриарх, хоть и не избранный ещё, уже утешал и ободрял упавших духом. «Братия! - обратился Геннадий к верующим, - Греческая империя существовала много веков... теперь она пала... Но если знамения мира разрушились... то святейшая религия не будет низвержена... пока существует небо и земля!.. алтарь... перейдёт в другое место; но вера, спасающая нас, сохранена от неслыханных опасностей и... будет сохранять и вас самих...»

Лишь только окончилась эта речь, турки вломились в храм и бросились избивать собравшихся, однако успели они не так много. К Святой Софии подъехал султан Магомет. Он вошёл в собор и прекратил грабёж. Более того, одного турецкого фанатика, разбивавшего мраморный орнамент с крестами, Магомет приказал казнить. «Хватит с вас денег и пленных, - пригрозил султан своим янычарам, - а здания мои». После этого он преклонил колена на молитву и приказал обратить храм в мечеть. Большинство Христиан, спасавшихся в Софийской церкви, остались целы. И храм сохранился до наших дней.

Сбылись слова Схолария о падении столицы, о порабощении народа и переносе алтаря в другое место. Но также сбылись и его утешительные пророчества. Спасённая вера теперь спасала самих верующих. Несмотря на все ужасы, обычные при взятии городов неприятелем, жертв среди византийцев оказалось гораздо меньше, чем можно было ожидать, и многих пленных удалось выкупить. В сравнении с латинским погромом 1204 года последняя катастрофа представлялась не столь великой. Кровопролитие было кратким. Уже к вечеру 29 мая всё стихло. Только в подвалах и погребах турецкие мародёры рылись в течение трёх дней. Завоевав Константинополь, султан распустил войска и не преследовал греческий элемент. Он даже приглашал знатных греков из других мест для заселения опустевшей столицы. Прибывшие поселялись, как говорил народ, в городе (по турецкой транскрипции - Истанбул). Отсюда взялось и новое название Царьграда - Стамбул. Его падение было расплатой для высших кругов византийского общества, которые погубили крестьянское царство Ласкарей с его здоровыми началами государства, разобщили отеческую связь с народом и, наконец, сознав бессилие, возложили надежды на Запад.

Латиняне, униаты, возрожденцы потерпели полное поражение. Авантюристы типа Исидора в большинстве своём сумели вывернуться и разбежались по Европе. А вот министру Нотаре не повезло. Его крылатая фраза о предпочтении господства турок латинскому засилью сыграла немалую роль в развитии пораженческих настроений, погубивших Константинополь. Расплата не замедлила прийти. Нотара принял султана в своем богатом доме и всячески заискивал перед ним. Но Магомет, напившись вина, прочитал философские стихи Фирдоуси о бренности земного бытия и с жестокостью азиатского тирана приказал казнить хозяина с его сыновьями и зятем, а женщин его рода предал поруганию. Такова цена всякой измены, с какой бы стороны она ни исходила.

Геннадий Схоларий был прав. Империя пала, но Церковь осталась жива. Уже на третий день после разгрома Православная Патриархия восстановилась. Униаты рассеялись, и Геннадия избрали патриархом. Очистившись от цезаре-папизма, константинопольский клир по-иному взглянул на Москву. Там уже с 1448 года правил митрополит Иона, поставленный Собором русских епископов. Традиция эта закрепилась, и греки больше не противились ей. Теперь они ездили в Москву за милостыней в прямом смысле. В благодарность за щедрые дары патриархия благославляла самостоятельность нашей митрополии. Да и не только за дары. Святая Русь давно обогнала греков в духовном отношении. И благочестие, и аскетика, и твёрдость в отстаивании вселенских догматов в Российской Церкви стояли значительно выше, чем в остальном Православном мире. Не хватало нам только собственного патриарха, да царя, увенчанного Шапкой Мономаха. Что же касалось патриарха греческого, Геннадия Схолария, то он удостоился от Господа не только возглавить Церковь в труднейшее для своего народа время, но и сумел прочесть загадочные письмена, начертанные на гробе Святого Константина.

Ещё в первой главе первой книги мы упоминали о странном пророчестве (видимо, IV века), выбитом на крышке саркофага Великого Императора, основавшего Константинополь. В нём говорилось о грядущей победе руссов. О тех, кого византийцы тогда ещё не знали, во всяком случае, по имени. И, тем более, сам текст не читался. Он был написан греческими буквами, но одними согласными. Разобрать его стало возможным только в средние века, благодаря частому повторению слова Измаил. Святой Константин был погребён в храме Святых Апостолов. Геннадий Схоларий, молясь, часами простаивал у порфирового надгробия и пристально вглядывался в загадочные буквы. Прибавление гласных шло трудно, но с Божией помощью патриарху Геннадию удалось расшифровать древнюю надпись. В переводе на русский язык, сокращённо, она читается так:

«В первый [от кончины Константина Великого] индикт [период времени] царство Измаила... в Константинополе воцарится, премногими будет обладать народами и все опустошит острова, даже до Евксинского понта [Чёрного моря]... В восьмой индикт в северных странах долженствует воевать... В десятый индикт - Далматов [сербов] победит и малое время пребудет в брани... Русский же народ, соединясь со всеми языками, желающими мстить Измаилу, его победят... и Седмихолмие [Царьград] возьмут со всеми его принадлежностями».

Индикты здесь можно понимать иносказательно, не как определённые (15 лет, или 532 года - индиктион), а как некие символические периоды времени. Под Измаилом же следует разуметь турок.

Узнав о пророчестве, султан (уже трудно сказать, который) уничтожил крышку Константинова саркофага (гробница так и стоит без крышки). Но вера греков в освободительную миссию России не угасает в веках. Они ждут Царя Русского, именем Константин, который войдёт в Золотые ворота, изгонит врагов и очистит престол Святой Софии. Тогда из апсиды храма выйдет иерей со Святыми Дарами, скрывшийся в стене в момент совершения Евхаристии, дабы неверные, ворвавшись в алтарь, не осквернили Тела и Крови Христовой, и прерванная Литургия продолжится.

Так гласит благочестивое предание. Его считают легендой, но турки сами подтверждают, что до сих пор в мечети Эль-София по ночам слышится христианское пение.

Последний император Константин не имел детей, но у него остались братья - Фома и Дмитрий (впоследствии переметнувшийся к туркам). У Фомы (в то время дэспота Мореи) была дочь София. И вот ей-то, Софии Палеолог, Бог судил стать женою великого князя Московского.

ПРИДАНОЕ ПАЛЕОЛОГОВ

После падения Константинополя политическая жизнь Византии замерла не сразу. В Морее (на Пелопоннесе) ещё правили Палеологи, в Трапезунде - Комнины. Не имея достаточных сил, дэспот Фома Палеолог (брат и наследник Константина XII) продолжал бороться за освобождение от турецкой зависимости, но дни его царства уже были сочтены. В 1460 году султан Магомет вторгся в Морею и брал греческие крепости одну за другой. Дэспоту с семьёй пришлось оставить Пелопоннес и бежать на остров Корфу, оттуда в Рим. У Фомы было двое сыновей - Андрей с Мануилом, и две дочери - Елена и Софья. По смерти отца (1465 г.) императором уже несуществующей Византии сделался старший сын Андрей и оставался им до 1502 г. Второй сын Фомы (Мануил) подался к туркам и перешёл в ислам. Судьба Елены неизвестна.

Став католиком, Андрей Палеолог разъезжал по Европе и пытался продать свои права на престол более сильным государям, да так ни с кем до конца и не сторговался. Короли Франции, Кипра, Миланский герцог и другие царственные особы предпочитали свататься к его сестре. Ватикан покровительствовал бездомному императору, но в отношении Софьи вынашивал иные планы. Папа надеялся выдать её за Московского государя.

К тому времени на Руси многое изменилось. В 1462 году (когда Палеологи бежали с Пелопоннеса) в Москве скончался Василий Васильевич Тёмный. Своим преемником и соправителем он ещё при жизни назначил сына Иоанна. Тот был женат на тверской княжне Марии Борисовне, которая в 1467 году умерла. Двадцатисемилетний Иоанн Васильевич остался вдовцом, и это обстоятельство учли в Риме.

Софья Палеолог была последней представительницей царского рода Византии, сохранившей верность Православию, хотя воспитать её старались в традициях греко-латинской унии. Дав царевне западноевропейское образование и обеспечив достойным приданым, католики надеялись, что, став женою Иоанна III, она будет благоприятствовать внедрению и распространению латинства в России.

Переговоры о браке затеял кардинал Виссарион (бывший митрополит Никейский, заодно с Исидором «отличившийся» на Флорентийском Соборе). В русских летописях начало переговоров отмечено так: «Зимой 1469 г. пришёл из Рима от кардинала Виссариона грек по имени Юрий и принёс великому князю письмо». Со стороны «Царя Ивана» (так уже часто называли великого князя) выступил доверенный Иван Фрязин (Жан Баттиста делла Вольпе), иностранец, живший при дворе Иоанна III. Фрязин отправился в Рим и без особых затруднений устроил порученное ему дело. Он приехал в Италию весной 1472 года. «Мая 25-го, - по сведениям Ватикана, - послы были приглашены в секретную консисторию, они поднесли пергаментную грамоту, в которой князь просит дать веру его послам, поздравили папу Павла II с восшествием на престол и предложили подарки - шубу и 70 соболей».

Судя по приведённому отрывку, коллегия папских кардиналов старалась вычитать в письме Иоанна III нечто большее, чем просьбу о сватовстве. Великий князь не просил папу «дать веру» Русским и тем паче не думал принимать «Флорентийскую унию». Но католикам очень хотелось этого. Поэтому даже приветственное «челобитие» московитян они истолковали как знак покорности и подчинения России римскому престолу. Не исключено также, что Вольпе обещал папе многое от себя, за что, по возвращении в Москву, он попал в немилость.

Так или иначе, день бракосочетания назначили. Первого июня 1472 г. духовенство и римская знать собрались в базилике Св. Апостола Петра. Но когда всё уже близилось к концу, неожиданно выяснилось, что русский посол не привёз обручальных колец (в Москве не знали такого обычая). Остановить церемонию было невозможно. На следующий день папа выразил сожаление, что обряд «совершён без соблюдения законных условий и что это было замечено слишком поздно».По сути, заочный католический брак не состоялся, видимо, промыслительно, а 24 июня Софья Фоминична отправилась в Россию.

В летописях Болоньи сохранились некоторые данные о внешности греческой царевны: «Она была невысокого роста, имела возраст 24 лет, глаза её блистали, как искры, белизна кожи свидетельствовала о её происхождении». Первого сентября 1472 года Софья Палеолог прибыла в Любек, 11 октября её принимали псковичи и поднесли ей в дар 50 рублей; 12 ноября царевна добралась до Москвы, где немедленно совершилось её бракосочетание с Иоанном III. На сей раз всё прошло законно, по Православному чину, и всё встало на свои места.

Вступление Софьи в Москву не обошлось без инцидента, ибо в числе сопровождавших её находился папский легат Антоний. Он, как и было задумано, собирался войти в столицу с преднесением латинского креста (крыжа). Однако там ещё не забыли о подобной выходке униата Исидора. Митрополит Филипп (сменивший Св. Иону, преставившегося в 1461 г.) объявил, что если папский посланец с крыжём войдёт в одни ворота Москвы, то он (митрополит) выедет в другие. Царь Иван (с тех пор его называли и так) выслал вперёд боярина, который отобрал у Антония латинский крест и спрятал его в санях. Кардинал возмущался, но поделать ничего не мог. На приёме у великого князя он вступил в спор о вере, однако был посрамлён русским книжником Никитой Поповичем. Новая авантюра с унией полностью провалилась, и Софья Палеолог не оправдала надежд, возложенных на неё Ватиканом.

В Москве царскую невесту встретили весьма настороженно. Гречанка, да ещё воспитанная в Риме, не могла не вызывать подозрений. Тем паче, что с её прибытием число иностранцев при дворе увеличилось. Да и в дальнейшем влияние Софьи на своего супруга не очень нравилось московскому боярству. В столице развернулось строительство каменных зданий. Кремлёвские храмы возводили иноземные зодчие (в первую очередь, Аристотель Фиораванти). Не прощали великой княгине и то, что по важным делам государства Иоанн III стал реже советоваться с боярской думой, а более проявлял царское самовластие. Однако, как бы там ни было потом, в духовном отступничестве Софью Палеолог подозревали напрасно. Её вероисповедание оказалось вполне православным.

С первых шагов по Русской Земле византийская царевна стала пугающе удивлять сопровождавших её католиков. Уже в Пскове она решительно приняла благословение от русского духовенства и пошла прикладываться к православным иконам. А приехав в Москву, окончательно заявила себя Христианкой восточного обряда. Отношений с Римом Софья не возобновляла. Только дважды (в 1480 и в 1490 годах) она пригласила к Московскому двору своего брата Андрея (безземельного императора) и помогла ему деньгами. После смерти его (1502 г.) наследственные права на Византийский престол перешли к Софье и, соответственно, к её потомкам от Иоанна III, а трон с двуглавым орлом (гербом империи) был доставлен в Россию, как приданое Палеологов.

С того времени Москва является правопреемницей Второго Рима во всей полноте закона, и очень скоро достоянием гласности становится идея о духовном переносе Державы Православия в Третий Рим. Уже при сыне Иоанна III, великом князе Василии Иоанновиче (отце Иоанна Грозного), эту идею (около 1515 г.) озвучил псковский инок старец Филофей. В своих письмах Василию III Филофей прямо проводит мысль о том, что хотя прежние Христианские царства погибли, но Вселенская Церковь вечна, и нынешнее ромейское царство есть Россия. Два Рима пали, третий (Москва) стоит, во всей вселенной блистает, как солнце, а четвёртому Риму не бывать. По мнению Филофея, падение Константинополя прямо связано с тем, что греки изменили Православной вере и перешли в латинство посредством унии. Но при этом есть большая разница между их отпадением, вынужденным постоянной агрессией мусульман, и добровольной изменой вере самих латинян. И даже порабощение Царьграда турками отличается от его разгрома крестоносцами. Старец Филофей подчёркивает, что турки, завладев греческим царством, не повредили веры, не принимают насильственных мер к обращению греков в ислам и не уничтожили Вселенской Церкви. Стало быть, мишет он великому князю, даже нельзя и говорить о падении Православного царства. Оно лишь переместилось туда, где лучше сохраняются апостольские предания, соблюдается церковный чин, и блюстителем благочестия выступает свободный Православный Царь. Этим титулом псковский старец нарёк великого князя Московского, обращаясь к нему: «Православному Христианскому царю и владыке всех, браздодержателю святых Больших престолов Святой Вселенской и Апостольской Церкви, воссиявшей на место Римской и Константинопольской, державному царю... Третьего Рима». И эти слова Филофея оказались пророческими.

Москва стала духовным центром и живым сердцем России. К ней тянулись окраины, изнемогавшие под игом иноверцев, на неё ориентировались нравственно. Москва несла идею Русской нации. И та провидческая мысль о преемстве Державы Православия, что зародилась ещё в XIV веке у болгар, теперь реально воплощалась. Сами болгары, отпавшие от Византийской империи, не раз нападали на греков в союзе с католиками и не раз были готовы к заключению унии. Потому, конечно, не им Бог судил основать Третий Рим. В 1442 году некий серб Пахомий (ученик Св. Евфимия Тырновского) составил исторический «Хронограф» для русского читателя, где содержался намёк на перенос славы ромейской из Царьграда в Тырново (тогдашнюю столицу Болгарии). Великокняжеский дьяк Мисюр Мунехин передал этот «Хронограф» иноку Филофею, а тот благодатию Божией развил идею в её реальности. О себе старец Филофей заметил: «Человек я сельский, хотя и знаю грамоту, но еллинской науки не проходил, ораторских сочинений не читал и с мудрыми философами в беседе не бывал». Тем не менее, письма его к Василию III легли в основу национального самосознания Русских.

Уже известное нам новгородское «Сказание о белом клобуке», составленное, как значилось в нём, русским толмачом (переводчиком) Димитрием в Риме в 1492 году на основании материалов, найденных в папской библиотеке, гласит: «В древния бо лета изволением земного царя Константина от царствующего сего града царский венец дан бысть русскому царю; белый же сей клобук изволением небесного царя Христа... дан архиепископу великого Новгорода». После чего он также перешёл в Москву.

Несомненно, «царский венец», упоминаемый в «сказании», есть знаменитая Шапка Мономаха, а «белый клобук» (символ патриаршества), некогда данный папе Селивестру Святым Императором Константином, не удержался ни в первом, ни во втором Риме. Согласно «Повести о клобуке», папы, отпав от Православия, хотели истребить эту святыню, но, убоявшись грозного откровения, отослали клобук в Царьград. Затем Св. Константин явился патриарху Филофею (XIV в.) и повелел отправить его в Новгород. «Как от Рима отнята уже благодать, слава и честь, так она скоро отнимется и у Константинополя... и тогда вся святыня передана будет Богом в великую Русскую землю».

Совпадение мыслей в «сказании» с идеей, развитой старцем Филофеем, очевидно. Но более того, эта идея почти дословно внесена в акты учреждения патриаршества на Святой Руси (1589 г.) и почти буквально повторена тогдашним Царьградским патриархом Иеремией.

На этом можно подвести итоги тысячелетнего Царства Византийского и кратко наметить вступление в историю собственно Третьего Рима. Ибо Держава Московская в эпоху Иоанна III оставалась ещё далеко не такою, какой она стала в период высшего своего расцвета.

СВЕРЖЕНИЕ ИГА

С того времени, как Иоанн III женился на Софье Палеолог, обычаи двора и внешность Русской столицы стали меняться. Великой княгине, привыкшей к византийской пышности, не нравился скромный обиход: проживание в деревянных хоромах, простое обращение с боярами без церемоний, соответствующих царскому достоинству. Под влиянием супруги Иоанн стал окружать себя большим великолепием, а город Москва и Кремль начали украшаться камнем и кирпичными зданиями. Новый великокняжеский дворец, грановитая палата для приёма послов, заново отстроенные соборы Успенский, Архангельский, другие храмы, стены с бойницами вокруг Кремля и башня над Спасскими воротами, в которые народ завёл обычай входить с непокрытой головой, - всё это созидалось в правление Иоанна III. И хотя строили белокаменную Москву в основном итальянские мастера (Фиораванти, Марк и Антоний Фрязины, Алевиз Новый), образцами для их зодчества служили древнерусские храмы и дворцы. «Московская Русь, - замечает наш историк А.Д.Нечволодов, - во главе со своим великим князем Иоанном Васильевичем крепко и во всём держалась своего ума и обычая, и вовсе не желала отворять широко двери таким нововведениям, которые могли бы изменить коренные черты её старинных вкусов и укладов».

В облике белокаменной столицы отражался и рост государственности Российской, крепнувшей день ото дня. Соединив символику Москвы (образ Св. Георгия Победоносца) с двуглавым орлом империи в своём гербе, Иоанн III приступил к осуществлению своих планов. Чтобы представить их грандиозность, мы должны вспомнить, какою была Россия в начале правления Иоанна Васильевича. Область, которую он наследовал, тридцатикратно превышала размеры владений Иоанна Калиты, но вместе с тем составляла лишь малую часть того, чем владели пражде Владимир Святой и Ярослав Мудрый. На севере и северо-западе у одного Новгорода земель было больше, чем у великого князя. Вся украинная (Малая и Белая) Русь вместе с областью Смоленской, нынешние Курская и Орловская, и даже части Тульской и Калужской областей принадлежали Литве. А за Тулой и Рязанью уже начиналась степь, где вдоль Волги и Дона, до Чёрного и Каспийского морей господствовали татары. Тверь с Рязанью были покорны Москве, но считались независимыми княжествами; пользуясь этим, Золотая Орда, с кого могла, взимала дань, по-прежнему претендуя на роль хозяина в Северо-восточной Руси.

Таким образом, несмотря на многолетнюю борьбу и успехи прежних собирателей Москвы, дело объединения Русских земель, по сути, только начиналось. Основа была положена: был создан духовный центр, политический стержень страны, сформировалась национальная идея, утвердилась Церковь. Но было очевидно, что собрать Россию в целое возможно, лишь достигнув убеждённости большинства умов в необходимости ведения общего хозяйства при одном хозяине. Для выполнения сей сверхзадачи требовался великий государь. Иоанн III подходил здесь как нельзя лучше.

«Это был, - пишет А.Д.Нечволодов, - истинный потомок Всеволода III Большое Гнездо и Иоанна Калиты. Человек твёрдый, умный и необыкновенно трудолюбивый... он чрезвычайно ясно усвоил себе великие заветы своих предков и всю жизнь настойчиво стремился приводить их в исполнение». С юных лет, испытав на себе вероломство удельных князей (Шемяки и его сообщников, ослепивших его отца), Иоанн Васильевич возненавидел старую форму правления. Получив власть, он поставил своей целью покончить с удельной системой. Но при этом, рано познав людей, он ко всякому делу относился осторожно и обдуманно. Ещё при жизни отца (Василия Тёмного) Иоанн одержал первую победу над татарами (в 17 лет), однако славой завоевателя не увлёкся. Напротив, за долгие 43 года своего царствования великий князь обнажал меч лишь по крайней необходимости. Зато уж если выступал на врага, то громил его основательно (превосходящими силами, под началом лучших полководцев). В остальных случаях он предпочитал выжидать, маневрировать, договариваться, но всегда с одной целью - добиться окончательной победы.

И всё-таки воевать Иоанну пришлось немало. Уже на пятом году от восшествия на престол он был вынужден послать войско в Казань. Татар усмирили, но в ответ они напали на Вятку и подчинили себе её жителей. Весной 1469 г. русские рати вновь приступили к Казани, где воеводы московские совершили ряд блистательных подвигов. В итоге хан Ибрагим заключил мир «по всей воле» великого князя и отпустил всех пленников, взятых басурманами на Руси за 40 лет. Число освобождённых было огромно, и это стало знамением времени.

Свержение ига близилось. Орда дерзала только на разбой. Литва предпочитала не вмешиваться в русские дела. Новгородская вольница препятствовала объединению России, но далее так продолжаться не могло. Купеческой республике предстояло выбирать между подчинением Православному государю Московскому и вассальной зависимостью от Литвы, с её католическим правительством. В то время смешанным Польско-Литовским государством правил король Казимир IV, а митрополитом западнорусских епархий, подчиненных Литве, был назначен Григорий Болгарин, ставленник униатского экс-патриарха Григория Маммы, бежавшего из Константинополя в Рим накануне крушения Византии. Переход Новгорода под власть Литвы прямо означал измену Православию и Отечеству. Трезвые граждане вольного города это понимали и тяготели к Москве. Но самые богатые и властолюбивые бояре верой не дорожили, ибо любили Запад. Казимир обещал новгородским олигархам сохранить их старые республиканские порядки. За договор с Литвой ратовала партия, во главе которой встала вдова посадника Исаака Борецкого - Марфа. Эта алчная до власти старуха (имевшая зрелых сыновей) мечтала выйти замуж за литовского сановника, присланного Казимиром, и разделить с ним власть. Подкупленное боярами Новгородское вече решило дело в пользу сторонников Литвы, и Марфа Посадница восстала на Иоанна III.

Не помогли увещевания великого князя. От оскорбления его послов изменники перешли к военным провокациям против Москвы. Они надеялись втянуть в войну литовцев, однако Казимир не посмел выступить против Иоанна III.

В 1470 году Новгород ужаснули страшные знамения. Сильнейшей бурею сломило крест на Софийском храме; в Хутынском монастыре сами собой зазвонили колокола, словно к погребению; на некоторых гробницах выступила кровь. Святой Зосима Соловецкий увидел бояр на пиру у Марфы сидящими без голов. Блаженный Михаил Клопский предупредил посадника Немира о близкой гибели Новгородской вольницы и звал мятежников к покаянию. Но те не подумали вразумляться.

Разбитые на реке Шелони (1471 г.), войска новгородцев рассеялись. Боярство запросило мира, и князь помиловал смутьянов, обязавшихся более не восставать. Однако уже в 1477 году они подняли новый мятеж. И вновь войска Иоанна III окружили Новгород. На этот раз капитуляция литовской партии была безоговорочной. Вольность окончилась: крамольные бояре были казнены, Марфу Посадницу под стражей отвезли в Москву, а за нею на санях отправили вечевой колокол. И земли бывшей торговой республики отошли к Государству Российскому.

Настала очередь татар. Во второй половине XV века Орда уже не была такой могущественной как прежде, да и собственно Золотая Орда являлась лишь одним из самостоятельных татарских ханств, наряду с Крымским и Казанским. Чтобы понять их отношения с Россией, нам вновь придётся вспомнить о Польском короле Казимире IV, бывшем заодно и Литовским князем. Сей коварный правитель, обладавший ресурсами двух больших государств, представлял для Москвы огромную опасность. Но, к счастью, ему недоставало личностной силы и власти в собственных владениях. Паны польские не любили подчиняться королям. На своём сейме они вечно требовали всяких прав, торговались, спорили о привелегиях. Идти с таким сбродом на Москву - где каждый боярин и простой ратник за Родину и Царя готовы были душу положить не раздумывая, и денег из своих имений не жалели ради общего дела, - конечно, Казимир не решался. Зато басурманов подстрекать к набегам на Русь было его излюбленным занятием. С Крымским ханом Менгли-Гиреем у Казимира ничего не вышло. Тот оказался верным союзником Иоанна III и всегда помогал ему против Ахмата, хана Золотой Орды, с которым смертельно враждовал. Казанский хан Ибрагим был более податлив на разбой, но побаивался Москвы. Когда в 1478 году Иоанн заканчивал приведение Новгорода под свою державу, литовцы ложно известили Ибрагима, что великий князь якобы потерпел поражение. Хан сразу же собрал войско и вторгся в Русскую землю, но скоро узнал об успехах великого князя и о возвращении грозной московской рати. Татары бежали так, что даже пищу в котлах побросали. Ибрагим умолял Иоанна III о мире на любых условиях и вскоре умер. Через 9 лет Казань была приведена в полную зависимость от Москвы.

С Золотой Ордой дела складывались сложнее. Хан Ахмат был могущественнее Ибрагима. Казимир подговаривал Ахмата напасть на Москву врасплох ещё во время первого новгородского похода великого князя. Но собирались татары слишком долго. Они выступили только в 1474 году, когда Иоанн, давно вернувшись с победой, был в полной силе. Ахмат отступил и прислал посольство с просьбой о мире. Купцы ордынские привели на продажу в Москву 40 000 лошадей. Ни о какой уплате дани речь, естественно, не заходила. Однако через два года (в 1476 г.) неожиданно прибыли новые послы от Ахмата и напомнили великому князю про «древний обычай». Видимо, хан почувствовал силу. Послы потребовали дани и предъявили Иоанну III ханское изображение «басму», с тем, чтобы он поклонился ему.

«Великий же князь, - говорит летописец, - не мало не убояся страха царева, но приим басму лица его и изломаша ея на землю поверже и потопта ногами своими». После чего Иоанн повелел послов убить, а одного из них отправил к Ахмату со словами: «Ступай и объяви хану: что случилось с его басмою и послами, то будет и с ним, если не оставит меня в покое». Этим актом великий князь и царь всея Руси Иоанн III навсегда покончил с татарским игом.

Есть мнение, что поступил он так по совету супруги Софьи Фоминичны, не терпевшей унижения перед азиатскими хищниками. Так или иначе, разрыв с Ордой произошёл. Хан стал готовиться к мести. Собрать войска к 1478 году (когда Казимир подстрекал казанцев) Ахмат не успел. Но в лето 1480-е, получив из Литвы уведомление о ссоре Иоанна с младшими братьями (Андреем Углицким и Борисом Волоцким), правитель Золотой Орды двинул на Русь полчища, каких там давно не видали.

Размолвка братьев Бориса и Андрея с великим князем произошла по ничтожному поводу. Как помнит читатель, ещё Симеон Иоаннович Гордый (наследник Калиты) наказывал бояр, перебегавших служить к другим князьям. Иоанн III пользовался тем же правом. Один из его наместников, Лыко-Оболенский, немилосердно притеснял подвластных ему жителей. Иоанн обуздал притеснителя. Тот обиделся и отъехал к Борису Волоцкому. Великий князь повелел брату выдать виновника, тот отказался. Иоанн послал воинов схватить беглеца и заковать. Но Борис вознегодовал и обратился к Андрею Большому: «Вот как он с нами поступает; нельзя уже никому отъехать к нам...» Удельная гордость братьев взяла верх над разумом. Они сговорились, собрали дружину и, невзирая на уговоры великого князя, затеяли междоусобие.

Своих сил у восставших, конечно, не хватало, и они направились к литовской границе искать помощи у Казимира. Тот, как и прежде новгородцам, помогать им не стал, задержал братьев в Великих Луках, а сам донёс Ахмату, что время пришло. Орда хлынула в Россию.

Узнав о движении татар, Иоанн Васильевич поднял все войска, перевёл Москву на осадное положение, а сам отправился в Коломну, чтобы встретить врага у «Берега» (так называлась естественная граница Руси со степью по течению Оки). Ахмат, видя, что «река крепко занята», двинулся к западу в сторону Литвы. Иван Молодой (старший сын Иоанна III от первой жены Марии) с частью войска перешёл от Оки к реке Угре и занял все броды, где могли переправиться татары.

Россия ожидала великой битвы, подобной Куликовскому сражению. Однако мудрый Иоанн не спешил проливать русскую кровь. Времена изменились, и стратегия победы была иной. Используя летние месяцы (пока рекм не замёрзли), великий князь удерживал басурманов за Окой, а сам активно действовал. Не мешкая, он сообщил в Крым своему союзнику Менгли-Гирею, чтобы тот напал на Литву и отвлёк войска Казимира. Затем послал князя Звенигородского Василия Ноздреватого вместе с крымским царевичем Нордоулатом (служившим Москве) в тыл к Ахмату. Их целью было разгромить Золотую Орду в отсутствие ханского войска. После этого Иоанн III вернулся в Москву. Ему ещё предстояло уладить отношения с братьями и погасить возникшее междоусобие.

В столице были недовольны возвращением великого князя. Все так привыкли к его победам, что теперь, перед лицом главной опасности, его уклонение от битвы расценивали наравне с малодушием. Лишь только Иоанн вошёл в Кремль, как епископ Ростовский Вассиан буквально набросился на него со словами: «Вся кровь христианская падёт на тебя за то, что... бежишь прочь... зачем боишься смерти?.. дай мне, старику, войска в руки и увидишь, уклоню ли я лицо своё перед татарами».

Пылкий старец выражал мнение очень многих, но планов князя не разумел. Потому, выслушав его с подобающим уважением, Иоанн III занялся своими делами. Главным для него в тот момент было примирение с братьями Борисом и Андреем, дабы их отрядами укрепить западный участок фронта. Кроме того, государь думал отозвать с Угры своего не в меру горячего сына Ивана Младого. Но тот не поехал в Москву, передав отцу: «Умру здесь!», и, надо сказать, очень скоро отличился, уничтожив большую рать басурманов, пытавшихся тайно перейти реку.

Спустя две недели Иоанн III помирился с братьями и отправился обратно к войскам. Митрополит Геронтий благословил его и напутствовал: «Бог да сохранит царство твоё силою Честнаго Креста и даст тебе победу на врагов, только мужайся и крепись, сын духовный! Не как наёмник, но как пастырь добрый, полагающий душу свою за овцы...» И как пастырь, сберегающий стадо от волков, великий князь продолжил свои манёвры. Дабы выиграть время, он даже завёл переговоры с Ахматом. Хан снисходительно отвечал: «Жалую Ивана; пусть сам приедет бить челом, как отцы его к нашим отцам ездили». Но мудрый князь не поехал. Ахмат настаивал: «Сам не хочешь ехать, так сына пришли или брата». Затем, не дождавшись никого, хан пожелал видеть хотя бы боярина Никифора Басенкова, которого любили в Орде. Но и Басенкова им не прислали, а время шло.

В конце октября начались морозы; река Угра покрылась льдом и уже не служила препятствием для татарской конницы. Ропот в Москве возрастал, а великий князь ещё и отступать начал. Он отошёл назад к Кременцу, где соединился со своими братьями и приготовился к обороне (постыдной, как считали горячие головы). Однако 11 ноября всё разрешилось. Узнав о разгроме своих тылов войсками Ноздреватого и Нордоулата, хан Ахмат поспешно бежал. Через два месяца он, подобно Мамаю, погиб от руки убийцы (его, спящего, зарезал хан Тюменской Орды Ивак). Иоанн же, не пролив русской крови, не потеряв никого пленными, одержал славную победу и с великой честью воротился в Москву.

Иго окончилось навсегда! Началось расширение Московской державы. Третий Рим вступил в законные права. Это сразу почувствовали ливонские немцы. Они чинили обиды Пскову, неоднократно нарушая мир. Теперь они сами подверглись нападению. Уже в начале 1482 года московская рать вторглась в Ливонию и взяла города Феллин и Тарваст. Чтобы выкупить из плена несчётное количество немцев и ливов (латышей), орден бил челом великому князю и заключил мир на 10 лет. Князь Тверской Михаил Борисович (брат первой супруги Иоанна), видимо, из зависти, неожиданно изменил Москве и предался Казимиру. Иоанн III окружил Тверь в сентябре 1486 г. Михаил бежал в Литву, а бояре тверские бросились присягать великому князю, за что были наказаны им как клятвопреступники, изменившие своему господину. «Нехорошо верить тому, кто Богу лжёт», - сказал государь и главного из них, Михаила Холмского, сослал в Вологду. Затем вполне мирно к Москве присоединились Ярославское, Ростовское и многие другие княжества. За Вяткою и Пермью великому князю покорились жители далёкой Югры (вогуличи и остяки); Московская рать прошла вниз по реке Тавде (мимо Тюменя), по Иртышу до Оби и вернулась в Устюг с богатой добычей. Затем были войны с Литвой и со Швецией. В результате последней на шведский престол был посажен союзник Иоанна III Датский король Иоган, а Русские войска прошли всю Финляндию до её северных лапландских пределов (1497 г.).

Государство, созданное Иоанном Васильевичем, стало столь обширным, что в Западной Европе, наконец, узнали о великой державе на Востоке, независимой от Польши и Литвы. Это «открытие» сделал немецкий рыцарь Николай Поппель (1486 г.). В лето 1489-е он прибыл в Москву, как посол Германского императора Фридриха III, и сразу же начал нашёптывать великому князю. «Мы слышали, - лукавил немец, - что ты посылал к Римскому папе просить у него королевского титула... знай, что папа в этом деле не имеет никакой власти, а только император [Фридрих]... если желаешь быть королём своей земли, то я буду верным слугой твоей милости и буду хлопотать перед императором, чтобы твоё желание исполнилось».

В ответ Иоанн улыбнулся льстецу: «Служить хочешь: за то мы тебя здесь жалуем... А то, что ты нам говорил о королевстве, то мы Божиею милостию, Государи на своей Земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога...»

С этих достопамятных слов открывается новая страница Русской истории, и пишется нравственный образ уже непосредственно Третьего Рима - Державы Православия, после которой, сказано, четвёртому Риму не бывать.

ЭПИЛОГ

Закат Византии длился несколько веков на фоне крестовых походов, западного «возрождения», неодолимой турецкой экспансии. Константинополь пал по причинам, известным читателю, но это случилось не раньше, чем его миссия была исполнена, и преемник второго - Третий Рим вошёл в меру духовного возраста.

Наследницей Византии стала Московская Русь - не Болгария, не Литва, хотя, мы помним, идея передачи «Вселенской державы» от греков болгарам возникла в Тырново за два столетия до падения Царьграда. Поводом к тому, возможно, послужило одно пророческое событие, имевшее место в X веке. Когда Болгарский царь Симеон (покровитель славянско книжного просвещения) победил византийцев в войне, но не решился брать приступом их столицу, ему, по преданию, явился некий старец и предсказал, что, оставив Константинополь в руках лукавых ромеев, он (Симеон) навлёк беду на все балканские народы. Что в будущем и болгар, и сербов, и греков ожидает турецкое порабощение.

Откуда взялся тот вещий старец и куда исчез - неизвестно. Но через пять веков его пророчество сбылось. И могло ли быть иначе? Ведь сказано: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся... не устоит» (Мф.12,25). Развал империи дорого обошёлся всем подданным Византии. Воюя между собой, славяне и греки так истощили друг друга, что в итоге сделались добычей османского султаната. Усиление независимых государств Сербии и Болгарии в XIII-XIV веках было кратковременным и ненадёжным. Русь тогда ещё не сбросила с себя татарское иго. И тем не менее, восприняв византийскую духовность и государственность, именно Русь-Россия оказалась единственно достойной правопреемницей «Святейшей Империи». Монашеский исихазм, учение о Фаворском свете Св. Григория Паламы, иконопись Феофана Грека и Андрея Рублёва, вместе с подвигом героев Куликовской битвы, благословлённых Преподобным Сергием Радонежским, предвосхитили Московский рассвет XV века.

Константинополь же до последнего дня сохранял статус «Вселенской столицы». Об императорской короне мечтали многие европейские монархи. Потомки Карла Великого почитали за честь жениться на византийских царевнах. Без этого им не хватало уверенности в собственной легитимности. К родству с Дуками, Комнинами, Палеологами стремились и славянские государи. А когда иссякла последняя династия ромейских царей, и София Палеолог осталась единственной наследницей престола, её супругом уже был великий князь Московский Иоанн III. Он получил византийский трон в приданое и, таким образом, переход Державы Православия в Россию стал фактом мировой истории.

Москву нарекли Третьим Римом, великого князя - царём. Митрополита всея Руси начали величать «Московским», хотя и без титула «Киевский». А сам Киев - «Мать городов русских» - ещё оставался в литовских пределах. Тогда Литва занимала большую часть России, располагала большим населением и гораздо меньше зависела от Золотой Орды. И всё-таки не Вильно, а именно Москва стала центром нашего Отечества, и по-другому быть не могло. Литва уже при Витовте, самом могущественном из её князей, утратила самостоятельность. Витовт и его потомки оказались вассалами польских королей и перешли в католичество. Объединение Русских земель под литовской властью сделалось невозможным. Главное, пишет историк Церкви прот. Иоанн Мейендорф, «великий князь Московский был православным, поэтому предпочтительнее было, чтобы он, а не языческие [затем католические] правители Литвы, стал наследником древнего Киева... это делало Москву более надёжным местом пребывания митрополита... Кроме того, северная Русь была отзывчивее на религиозное влияние Византии». Такого как в Московии расцвета монашеской жизни, церковного зодчества, искусства и литературы юго-западная Русь не переживала после Ярослава Мудрого. Симпатии Царьграда традиционно склонялись в сторону Москвы. И если бы не Флорентийская уния, то неизвестно ещё, сколько времени Русская Церковь могла оставаться митрополией Константинопольского Патриархата.

Но пора настала. Второй Рим уступил место Третьему. Свергнув монгольское иго, Московская Держава вышла на политический простор и, отнимая у своих недругов город за городом, начала раздаваться вдоль и вширь. А о том, как это совершалось при царях Московских, вплоть до «великой смуты» и восшествия на престол династии Романовых, мы расскажем читателю в следующей книге.

ПРОЛОГ

Полвека не прошло со дня падения Царьграда, как новый - и по счёту третий - Рим явил миру своё могущество. И уже не Италия, обуянная возрождением язычества, не Византия, вступившая в унию с папством, а затем покорённая турками, но Русь, объединённая в Московскую Державу, стала последним на земле оплотом Вселенского Православия.

Покончив с татарским игом ровно через сто лет после Куликовской битвы, великий князь Иоанн III приступил к имперским завоеваниям: к возврату исконно Русских Земель на западе и к основанию новых восточных окраин растущей Московии. В 1482 году он послал войска в Ливонию, взял у немцев два города со множеством полона; покорил 40 зауральских городков (1483), разбил шведов в Финляндии (1497) и тогда же заключил выгодный для себя договор с Турцией. Причём русский посол в Стамбуле Михаил Плещеев, по наказу великого князя, уже не падал на колени пред султаном, а пашам его вовсе не кланялся.

С середины 90-х годов XV века по лето 1503-е Русь вела победоносную войну с Литвой и возвратила себе 19 городов, включая Гомель, Чернигов, Брянск. От Калужской и Тульской областей ляхи (литовцы с поляками) бежали до границ Киева и Смоленска. А когда уже близилось завершение войны, и трон Византийский (приданое Палеологов) окончательно перешёл во владение Московских государей (1502 г.), произошло ещё одно знаменательное событие. Сгинула Золотая Орда. Вместе с последним её правителем, сыном Ахматовым (Шиг-Ахматом), пала столица ордынских ханов Сарай - город, основанный Батыем в низовьях Волги. Крымский хан Менгли-Гирей, заклятый враг ордынцев и тогдашний союзник Иоанна Васильевича, не без помощи русских дружин разорил разбойничье гнездо. Таким образом, спустя 265 лет от начала татарского ига и через 22 года после его свержения Русь обрела долгожданную свободу и то могущество, которое ужаснуло западных соседей.

Падение Орды не означало полной безопасности. Татары казанские, ногаи, да и крымцы ещё совершили немало набегов на Русь и доходили даже до Москвы. Но это были уже не те набеги. Всё реже хищникам удавалось прорывать заградительные кордоны, являться неожиданно и, тем паче, безнаказанно уходить. Всё чаще разбойничьи орды уничтожались. Сбор стотысячных и даже полумиллионных ратей на Руси, объединённой в державу, сделался явлением обычным. В 1552 году внук Иоанна III, Грозный Царь Иоанн IV, окончательно покорил Казань, занял Астрахань (1554 г.), а с лета 1572-го Московии перестал угрожать и Крым.

Да что там Крым. В XVI веке Святая Русь вышла на простор Европы: потеснила немцев, Литву, шведов, заняла побережье Балтики, открыла порты на Белом и Каспийском морях. В чернозёмных степях Поволжья начали селиться русские крестьяне. Сибирь с её несметными богатствами вошла в состав Московского Государства в 1582 году. Иоанну Грозному присягнули кавказские народы (черкесы, кабардинцы). Потом, уже Борису Годунову, предлагал себя в подданство грузинский царь. И только грубый политический просчёт Годунова не дал тому свершиться. Сей правитель, захвативший трон преступным путём, наделал много и других просчётов. Годунов довёл страну до взрыва, до воцарения несчастного «Лжедмитрия», которого бояре подставили, а затем сами же и убили. Всё это, вместе взятое - Царство Шуйского, «Семибоярщина», польская интервенция - вошло в историю под названием «великой смуты».

Сколько злодеев, изменников, самозванцев появилось в то «смутное время», но все они исчезли «яко дым», а Москва сохранилась и правда восторжествовала. Всё лучшее, что было в Русском народе - вера Православная, любовь к Отечеству, мужество бескорыстное, потребность в умиротворении под единодержавным скипетром законного государя - всё это высветилось в образах героев: Святого патриарха Гермогена, воеводы Скопина-Шуйского, Ивана Сусанина и самих вождей ополчения, освободившего Москву в 1612 году, - благочестного Козьмы Минина и доблестного князя Дмитрия Пожарского.

Но не только об одолении «смуты» речь пойдёт в данной книге. Центральное место в ней занимает рассказ о царствавании Иоанна Грозного. В первой же части (в восьми начальных главах) говорится о борьбе Преподобного Иосифа Волоцкого с тайной сектой жидовствующих, едва не захвативших Московский трон, и о малоизвестных подробностях великого княжения Василия III, наречённого «Новым Константином». Ведь именно в его время была озвучена и осмыслена идея «Москвы - Третьего Рима»; и вместе с тем, зародилось движение будущих реформаторов, масонов, революционеров.

От первой и второй частей третья книга отличается большей последовательностью повествования. Исторические персонажи здесь являются уже не героями отдельных рассказов, а преемственно сменяют друг друга не протяжении полутора веков описываемых событий. А в финале, как и в двух предыдущих книгах, сила правды и добра торжествует над всеми злыми силами.

ВЕЛИКАЯ ОПАСНОСТЬ

Между Ламой (рекою, впадающей в Волгу) и Сестрою (притоком Оки) был издавна известен Волок-Ламский, важнейший торговый пункт на пути из Рязани в Новгород. Владели им то москвичи, то новгородцы. Но потом великий князь Василий Тёмный завещал Волок вместе со Ржевой и Рузой своему сыну Борису. Так с 1462 года сей городок сделался столицей удела.

В лето 1480-е Волоцкий князь Борис Васильевич поссорился со старшим братом Иоанном III, что послужило одной из причин Ахматова набега. Но той же осенью Борис превозмог обиду, покаялся и привёл свою дружину на помощь великому князю. Изгнав татар из Русской Земли, Иоанн Васильевич простил строптивым сродникам удельное бунтарство и щедро одарил их за верную службу.

Несколько новых имений Государь пожаловал и Борису Волоцкому. А тот одно из сёл (Отищево) отписал монастырю, годом раньше основанному в его вотчине. Настоятелем монастыря стал известный в то время подвижник - игумен Иосиф (в миру Иван Иванович Санин).

Что привело Иосифа Санина на Волок-Ламский? Ведь незадолго до этого он покинул Боровскую обитель, где подвизался 18 лет, а затем был избран игуменом. Правда, избрание его совершилось не по воле братии. На том настоял великий князь, бывший почитателем Иосифа как духоносного старца, хотя исполнилось ему тогда лишь 38 лет. Прежний игумен, Преподобный Пафнутий Боровский, был чрезвычайно строг к себе, но к инокам своим был милостив до попустительства, чем те и пользовались много лет. Узнав о планах Иосифа завести в монастыре образцовый порядок, насельники возроптали и воспротивились новому игумену. Отвергнутый непокорною братией, Иосиф с близкими ему, наиболее ревностными подвижниками удалился и два года странствовал по разным монастырям. Скрывая свой сан, он под видом простого послушника изучал опыт начальствующих, и наконец, решил основать собственный общежительный монастырь по типу Кирилло-Белозерского, который более всех ему приглянулся. Так Иосиф со други своя и пришёл в местность Волоколамскую, откуда сам он был родом.

Князь Борис Волоцкий благосклонно отнёсся к прибытию странников. Будучи братом державного, он, конечно, знал Иосифа и отношение Государя к нему. Потому князь охотно предоставил землю общине, дал инокам денежное вспоможение, а при постройке их первого монастырского храма он сам таскал брёвна и пилил доски.

Через десяток лет с лишним обитель на Волоке разрослась. Её старцы, прежде всех сам Иосиф, прославились святостью. Но потом, как часто бывает, за порой мирного благоденствия пришда пора скорбей, а для игумена Волоколамского, по его собственному выражению, «настало время труду, время иечению и подвигом». Время, когда в лице Преподобного Иосифа Бог явил Церкви Своей и Державе Российской великого заступника.

Читатель помнит, что государь Иоанн Васильевич, женившись на Софье Фоминичне (последней в роду Палеологов византийской царевне), получил за ней в приданое трон «Святейшей Империи» (второго Рима). Для Иоанна III, овдовевшего в 1467 г., этот брак был повторным. От первой же супруги (Марии Тверской) у великого князя оставался сын, Иван Младой. Любимец отца, храбрый воин, отличившийся в битвах с татарами (1480 г.), Иван Младой и по старшинству рождения (как первенец) являлся наследником престола. Однако он скоропостижно умер 32 лет от роду, и место старшего сына досталось Василию, рождённому уже Софьей Палеолог. Таким образом, не только трон, но и сама династия византийских василевсов (царей) перешла в род Рюриковичей. Теперь никто в Европе не посмел бы оспорить право Русских Государей принимать Помазание на Царство по Византийскому чину. Только при дворе Иоанна III это устраивало не всех.

У вдовы Ивана Младого Елены (дочери господаря Валахии Стефана IV) остался сын Димитрий, который, как внук Иоанна Васильевича, не должен был наследовать престола. Однако отца его дед успел возвести в великие князья ещё при жизни, после чего права Димитрия на престол возросли. Тем паче, что Иоанн III души не чаял во внуке, видя в нём продолжение своего безвременно ушедшего первенца. Властолюбивая княгиня Елена (валашка) решила этим воспользоваться. И вступила для этого в тайную секту жидовствующих, недавно возникшую при дворе.

Многие вельможи сочувствовали Елене, ибо не любили Софью за её царсивенное величие и огромное влияние на мужа, день ото дня всё более становившегося самовластным. Византийские порядки, введённые Софьей, исключали былое панибратство бояр с великим князем. Усиление самодержавия пугало удельных владетелей. А тут ещё из Новгорода прибыли «просвещённые» попы-книжники, которые сразу же начали проповедовать вольнодумство, учить столичных умников астрологии, магии, а затем тайно посвящать самых рьяных в иудейство. Многие, не успев опомниться толком, оказались втянутыми в секту. Возглавил её думный дьяк Феодор Курицын, ведавший иностранными делами государства. Вместе с братом своим Иваном Курицыным-Волком, князьями Патрикеевыми, Семёном Ряполовским и другими боярами Феодор составил при дворе сильную партию врагов Софьи и сына её Василия. Соборные попы Алексей с Дионисием наставляли жидовствующих мирян.

Зять протопопа Алексея Иван Максимов завлёк в секту невестку великого князя Елену. И до сих пор остаётся неясным, когда это произошло: до или после кончины её супруга? Иван Младой умер в 1490 г. при довольно странных обстоятельствах. Он неожиданно разболелся ломотой в ногах, а врач-иностранец (еврей из Венеции) залечил его до смерти, за что поплатился собственной головой. Годом раньше наследника престола скончался митрополит Геронтий, и кафедра в Москве пустовала, пока угодливому Феодору Курицыну не удалось склонить Иоанна III к поставлению в митрополиты члена секты, распутного Чудовского архимандрита Зосиму. Таким образом, с 1490 года, после смерти Ивана Младого (навряд ли подходившего жидовствующим), при «собственном» митрополите у партии Курицына, день и ночь обольщавшего престарелого Иоанна Васильевича, появились реальные шансы посадить на трон валашкина сына. Димитрий был ещё малолетним отроком, воспитать которого сектанты надеялись в своём духе. Оставалось лишь отстранить от наследства Василия вместе с Софьей. На что Курицын, и Елена, и протопоп Алексей направляли все усилия, используя в том числе и магические воздействия.

Предыстория секты российских жидовствующих вкратце такова. Когда в Новгороде Великом при посаднице Марфе (Борецкой) расцвела очередная крамола, и бояре-изменники намеревались передаться под власть Речи Посполитой, польский король Казимир IV, по их просьбе, прислал им своего наместника, русско-литовского князя Михаила Олельковича. Тот прибыл в Новгород из Киева и привёз с собою личного врача Схарию - одного из еврейских чернокнижников, так называемых «странствующих раввинов», лютых христоборцев, бродивших тогда по всей Европе под видом целителей, звездочётов, учёных алхимиков. Эти странствующие «мудрецы» всегда норовили пристать к особам вельможным и даже державным. Так, основатель их движения Моисей Маймонид был личным врачом султана Саладина. От него и раввинов его школы участники первых крестовых походов черпали оккультные идеи Западного возрождения. Позже некий Нострадамус, прославившийся лживыми предсказаниями судеб, наставлял в астрологии королеву-отравительницу Екатерину Медичи и организаторов кровавой «Варфоломеевской ночи» в Париже (1572 г.). И повсюду, где шныряли «странствующие раввины», как грибы после дождя возникали тайные общества сатанистов.

Увлечение античной философией, алхимией, гаданием по звёздам в эпоху возрождения в Европе было всеобщим. Новгородские купцы, торговавшие с немцами, тоже не избежали сих заморских веяний. Так называемые «отречённые книги» («Шестокрыл», «Рафли», «Аристотелевы врата», прочее оккультное чтиво) постоянно завозились в Новгород, и почву для посева плевел здесь готовили давно. Мятежные настроения новгородцев, не желавших подчиняться Москве, способствовали распространению заразы.

Схария, как и положено раввину, был иудеем, по-славянски - жидом. Потому ересь, им посеянная, получила название жидовской. Суть её сводилась, во-первых, к проповеди талмудического иудаизма, как якобы «истинного» толкования Библии; во-вторых, к отрицанию Воскресения Христова и догмата о Святой Троице; а также к возведению хулы не Матерь Божию, то есть на Непорочное Зачатие и Рождество Господа Иисуса. В-третьих же, заодно с навязчивой темой о превосходстве евреев над остальными людьми, адептам секты внушались всевозможные революционные идеи. Так что сатанизм с его чёрной магией (волхвованием), жертвами человеческой крови и содомским грехом был в то же время ориентирован на козни, интриги, дворцовые заговоры. А служа в церквах, жидовствующие попы занимались кощунственным осквернением икон, крестов, воровали из Чаши Святые Дары для колдовского чародейства. И причиною такого надругательства, писал в XIX веке профессор Е.Е.Голубинский, была «не одна только прямая и простая ненависть к Христианству как к вере, но и тот языческий взгляд, существовавший у волхвов, что чем сильнее будут оскорбления Христианской святыни, тем действеннее будут волхвования».

Со дня Крещения Русь не знала подобной напасти. Хотя ереси возникали и прежде (псковские стригольники; павликане-богомилы, со временем переродившиеся в хлыстов и скопцов), но эти секты не были ни многочисленными, ни, главное, придворными. Жидовствующие же метили прямо на захват власти в Церкви и в Государстве.

В своей книге «Просветитель» Иосиф Волоцкий приводит список первых новгородских еретиков: «Ивашка Максимов, зять попа Алексея, его отец поп Максим, Гирдя Клоч, Григорий Тучин, его же отец бяше в Новеграде велику власть имея [посадник], поп Григорий... дьяк Борисоглебский... зять попа Дениса - Васюк Сухой, попы Феодор и Василий... поп Наум [который покаялся]». Всего из 17 первых еретиков, согласно летописям, было шесть попов, один диакон, два поповских сына, два дьяка, двое клирошан. Ориентация на духовных лиц в секте явно преобладала. Самыми первыми в сети Схарии и его подручных, раввинов Моисея Хануша и Шмойлы Скарявого (Скарабея), попали поп Дионисий (Денис) и протопоп Алексей, зело книжные философы (любители гадать и колдовать). За ними приобщился к жидовству протопоп Софийского собора Гавриил.

Когда Иоанн Васильевич подавил новгородский мятеж, раввины бежали вслед за литовцами, а еретики из Русских затаились. В конце 1479 г. Иоанн III вновь прибыл в уже окончательно покорённый им Новгород и был, пишет профессор А.В.Карташев, «очарован талантами и обходительностью хитрых вольнодумцев-протопопов. Он решил перевести их в свою столицу. Алексея он сделал протопопом Успенского собора, а Дениса - Архангельского [то есть главных храмов Кремля]. Надо думать, что этот почётный перевод - не единоличный вымысел великого князя, а подсказан ему самим тайным союзом жидовствующих, московская ветвь которых завелась уже при самом дворе». Возможно, так и было, хотя многие историки считают, что именно с прибытия новгородских ересиархов началась вербовка столичных членов секты.

Так или иначе, при дворе главой жидовствующих стал Феодор Курицын. Он считался учеником протопопа Алексея (тайно наречённого Авраамом), который, «служа» (не Богу, конечно) в алтаре, плясал, диавольски кривляясь, изгалялся, лаял и плевал на иконы, кусал кресты, матерился, а в доме Курицына, где проходили сборища еретиков, он преподавал членам секты оккультные науки. Среди присных думного дьяка выделялись его брат Иван (Курицын-Волк), упомянутый ранее, крестовые дьяки Истома, Сверчок, купец Семён Клёнов (ставший оккультным писателем). Трое последних, по свидетельству Иосифа Волоцкого, «многих научили жидовству».

Вступившая в секту княгиня Елена, невестка великого князя и мать намеченного в наследники отрока Димитрия, обещала еретикам покровительство «будущего государя». Курицын же обхаживал настоящего, используя его доверие. Думный дьяк не скупился на лесть в адрес Иоанна Васильевича и клеветал на своих противников, блистая красноречием, в то время как лукавый протопоп Алексей, по свидетельству современников, не брезговал воздействовать на великого князя и чарами. Иначе как объяснить поведение последнего в отношении еретиков, обличаемых Святыми Отцами? Иоанн III, владыка великий, здравый умом и сильный волею, около 20 лет попустительствовал жидовствующим, словно не видел их злочестия.

Семнадцать лет со дня основания секты (1470 г.) еретикам удавалось скрывать её существование. И всё же, пословица гласит: «шила в мешке не утаишь». Тайное рано или поздно становится явным.

В 1487 году архиепископу Геннадию Новгородскому донесли о ссоре четверых перепившихся попов, яростно обличавших друг друга в сатанинских безобразиях, и таким образом раскрывших себя. Святитель тотчас же взял их под стражу и о случившемся доложил в Москву. Геннадий знал и раньше об иконоборчестве Дионисия с Алексеем, только не в силах был доказать оного, тем паче, после отъезда их в столицу. И вообще, он сам ещё не ведал о существовании секты. Теперь её тайна раскрылась.

На письмо своё Святитель Геннадий получил ответ великого князя: «Того береги, чтобы то лихо в земли не распростерлося». И более ничего. Архиепископ нарядил следствие. Ему очень помогло раскаяние священника Наума. Тот сам искренно отрёкся от жидовства и сообщил Геннадию важные сведения о существе и учении секты. В то же время четверо попов, задержанных ранее, на следствии стали запираться (сказалась выучка раввинов). В конце концов их отпустили на поруки. Они бежали в Москву. Там их изловили, высекли кнутом на торгу и отправили обратно в Новгород. Высшие покровители секты отмежевались от рядовых еретиков, а те их не выдали. Возможно, и не могли выдать по неведению.

Об остальных арестованных новгородцах великий князь писал Геннадию: «Созови собор [собственный, епархиальный], обличи их ересь и дай им наставление: если не покаются, то отошли их к моим наместникам, которые казнят их гражданской казнью». То есть тем же самым битьём на торгу. Мера - почти бездейственная. Покаянию еретиков нельзя было верить, коль скоро сатанизм свой они без зазрения совести скрывали под масками христианского благочестия. Солгать во избежание кары им ничего не стоило. Но главное - после раскрытия секты в Новгороде архиепископу стало ясно, что корни зла уходят гораздо глубже и широко разветвляются. На призыв Геннадия созвать Всецерковный Собор никто явно не откликнулся, а еретиков, пойманных и отправленных им в Москву, освободили там без всякого дознания. Секта показала, что она имеет силу и власть.

Курицын «контролировал ситуацию». Он собирал донесения с мест, обобщал их и докладывал державному своё мнение. Дело о ереси преподносилось Государю как «сильно преувеличенное». Самого же Святителя Геннадия думный дьяк упорно выставлял за человека «излишне беспокойного», и столь «мнительного», что такого бы и в епископстве держать не стоило. Тем паче, что ещё здравствовавший тогда митрополит Геронтий откровенно не терпел Геннадия. Святитель в бытность свою Чудовским архимандритом, вместе со старцем Вассианом (епископом Ростовским) обличал митрополита в хождении крестным ходом против солнца (до Никоновой реформы Церковь ходила вокруг храмов посолонь). Геронтий не мог простить этого Геннадию и потому не поддерживал его в борьбе с ересью. Когда Геронтия не стало, Курицын буквально протащил на кафедру своего ставленника Зосиму. Собор епископов, «избравших» жидовствующего митрополита, был послушен Государю. Сам же Святитель Геннадий подвергся негласной опале. С ним полностью перестали считаться.

Кандидатуру Зосимы поддержал протопоп Алексей, чьё слово при дворе почиталось наравне с архиерейским. А о том, как сей лукавый поп влиял на Иоанна Васильевича, Иосиф Волоцкий писал прямо, что он (Алексей) «своими волхвованиями подойде державного, да поставит на престоле святительском скверного сосуда сатанина, его же он напои ядом жидовскаго».

«Таким образом, - пишет историк-генерал А.Д.Нечволодов, - во главе всей Русской Церкви стал жидовствующий митрополит. Опасность была воистину велика».

ЗАОЧНАЯ СХВАТКА

Заняв кафедру в Новолетие 1490 г., Зосима тотчас ополчился на архиепископа Новгородского. Он потребовал у Геннадия письменного «исповедания веры», будто хотел убедиться в его правоверии. Святитель, знавший цену Зосиме, не смутился таким оскорбительным подозрением и ответил, что не должно повторять единожды исповеданного при поставлении в архиерейский сан, а заодно напомнил митрополиту о его собственных обязательствах. В частности, об обещании, данном Зосимою великому князю, - продолжить розыск еретиков. В пример тому Святитель Геннадий привёл дела испанские. «Вон Фряги [иностранцы], - писал он, - смотри какую крепость держат по своей вере; сказывал мне цезарский посол про Шпанского короля, как он землю свою очистил». Речь в письме шла об известном изгнании евреев из Испании (1492 г.). Тогда, в 1490-м, эта кампания, очевидно, уже развернулась. И, судя по всему, иного способа справиться с тайными сектами у короля Фердинанда не нашлось. Ересь бушевала в его стране и подбиралась к трону. Принимая фальшивое крещение, так называемые мараны внедрялись в испанскую церковь и занимались растлением верующих. Борьбу с воинствующим сатанизмом возглавил архиепископ Толедский Томас Торквемада (1420-1498 гг.).

Торквемаду в наше время зачастую представляют в образе изверга и палача. Но обратимся к фактам. Суды при нём рассматривали в год до трёх тысяч уголовных дел, возбуждаемых инквизицией, и по ним выносили... до трёх десятков смертных приговоров (аутодафе). То есть, согласно документам той эпохи, на костры посылалось не более одного процента осуждённых. Причём казнили лютых изуверов, совершавших ритуальные убийства, пивших человеческую кровь, и т.п. Остальных нечестивцев из крещёных, занимавшихся ворожбой, гаданием и прочим колдовством, наказывали в основном епитимией (временным отлучением от церкви) или пороли розгами у позорных столбов. Иудеев же и мусульман, открыто исповедовавших собственные религии и живших обособленно в своих общинах (например, в еврейских гетто), инквизиция вообще не преследовала. Но беда была в том, что в тех же самых гетто действовали и жидовствующие раввины. Ряды изуверов, тайно боровшихся с Христианством, пополнялись именно оттуда. Потому в конце концов и Торквемада настоял, и король согласился издать указ об изгнании всех евреев, дабы одним ударом - если и не решить проблему в целом, то, во всяком случае, снять её остроту. В тот же год (1492), отвоевав Гранаду у мавров, Испания покончила с остатками ига мусульман (восемь веков хозяйничавших на Пиренейском полуострове), а Христофор Колумб открыл Америку. Сие открытие обогатило испанских монархов и на какое-то время избавило от необходимости брать займы у еврейских банкиров.

Католическая Европа уже тогда была опутана сетью банков. Россия же оставалась свободной. Она сама была так богата, что не нуждалась ни в каких займах. Ни татары, ни крестоносцы не смогли овладеть Московией. Хазарский каганат был рассеян ещё раньше Святославовой ратью. Потомки хазарских иудеев ненавидели потомков Святослава, тем паче принявших Святое Крещение. Свержение Православной династии Рюриковичей оставалось вожделенною мечтою жидовствующих, но их социальная база в России была очень слабой.

Со времён Владимира Мономаха Русские Государи ограничивали въезд иноверцев, и евреям не дозволялось жить в городах Московии. Зато в соседних с нею Польше и Литве (то есть и в Белой, и в Малой Руси), где ещё при князе Витовте города начали получать Магдебургское право, немцы с евреями стали беспрепятственно селиться среди славян. Более того, еврейские богачи за деньги приобретали себе привилегии наравне с местной знатью. А пока путь на Русь им самим был заказан, банкиры провоцировали к войнам с Россией литовцев, поляков, и создавали в Москве свою агентуру из числа русских изменников, которых, как мы знаем, нашлось немало среди вольнодумствующих умников (бояр и духовенства).

Побеждать неприятеля в поле брани наши пращуры умели, и делали это неплохо. Но с тайным, злокозненным врагом Государство и Церковь столкнулись впервые. На Руси не было учреждений, подобных папской или испанской инквизиции. Да и быть не могло. У нас даже убийц, насильников, грабителей - и тех карали не без милости. Однако такого, чтоб сатанисты в рясах, запираясь в святых алтарях, совершали там мерзкие богохульства, и чтобы в секте богоборческой состоял сам действующий митрополит вместе с первыми вельможами двора, - такого никто прежде не видывал. Святитель Геннадий тоже не знал, что делать с этой напастью, потому и припомнил Испанского короля. Впрочем, он понимал, что Зосиме писать о том было бессмысленно, и, упредив отрицательный ответ митрополита, Геннадий обратился сразу к нескольким епископам: Ростовскому, Суздальскому, Тверскому, Пермскому. Он убеждал архиереев требовать совместно неотложного созыва Всецерковного Собора. «От явного еретика человек бережется, - писал Святитель Геннадий, - а как от сих еретиков уберечься, если они зовутся Христианами. Человеку разумному они не объявятся, а глупого как раз съедят».

Послание к епископам подействовало. Святителя поддержали почти все. Митрополит Зосима был вынужден безотлогательно созвать Собор в октябре 1490 г. Только Геннадия в Москву он не пригласил. Не сделал этого и великий князь.

Ересь на Соборе осудили, виновных нашли, но как-то уж очень выборочно. Словно зло сие творилось в одном Новгороде. Среди лиц, выявленных следствием, не оказалось почему-то московских членов секты, кроме попа Дениса. Да и тот, видимо, не всех знал, а протопоп Алексей к тому времени умер. Ни Курицына, ни Сверчка (Истома тоже умер), ни оккультного писателя Клёнова, ни Ивашки Максимова (валашкина дружка), ни, тем паче, самого себя Зосима в списке обвиняемых не огласил.

Между тем, список оказался внушительным и приговор - весьма суровым. Осуждённых за злостное богохульство осквернителей святынь отправили в Новгород, где их возили на лошадях (лицом к хвосту) в одеждах наизнанку и в остроконечных колпаках с надписью: «се есть сатанино воинство». Потом колпаки на головах сожгли, и осуждённых заточили в темницы.

Казалось, зло было наказано, и кое-кто серьёзно устрашён. Однако московские еретики, то есть именно главари тайной организации, не пострадали. После Собора они даже ободрились. Святитель Геннадий по-прежнему оставался не у дел (Иоанн Васильевич не хотел его видеть), остальные епископы молчали, опасаясь мести Зосимы. Обладая высшей властью, митрополит-еретик мог отлучить за какую-нибудь мелочь, а затем подвергнуть заточению и пыткам даже архиерея, не говоря о рядовых священниках и монахах. И Зосима действительно запомнил всех, кто на Соборе обличал жидовствующих. Теперь он не спеша готовился к расправе с каждым в отдельности. Чтоб запугать своих противников наперёд, Зосима любил подчеркнуть, к слову, что «осуждение» (читай: обличение злочестия) есть «непростительный грех». А вот если архиерей, тем паче митрополит (хоть и сам еретик), отлучит кого (всё равно за что), то Суд Божий всегда с ним согласен будет «по благодати его сана». Эта сугубо латинская, казуистическая уловка настолько угнетала совесть верующих, что многие отчаялись и ожидали скорого конца света заодно с кликушами, возвещавшими его наступление.

В 1492 году по Христианскому летоисчислению истекала седьмая тысяча лет от Сотворения мира (рождества Адама), и тема светопреставления была на слуху. Когда же «роковой» год прошёл, и ничего особенного не случилось - кроме того, что Колумб открыл Америку, да в Польше умер король Казимир IV, - тогда в умах маловерных начались брожения. Дерзость искусителей в то время резко возросла. Если Христос был Мессия, - злорадствовали еретики, - то почему Он не явился во славе по вашим чаяниям? Где исполнение пророчеств о Страшном Суде? И люди простые, не сведущие в Писании, не разумевшие слов Господа, что «о дне же том и часе никто не знает» (Мф.24,36), соблазнялись речами жидовствующих. Смущение в народе нарастало, а митрополичью кафедру в Москве по-прежнему занимал еретик.

Если кто в Церкви и был готов пострадать за правду даже до крови (например, от иноверцев и язычников), то против Зосимы, грозившего отлучением, выступить не решался. Умереть под анафемой собственного первосвятителя верующему человеку мнилось страшнее всех земных мук. Ведь отлучённого ждёт мука бесконечная в геенне огненной. Так полагали люди честные, но духовно робкие. Не сознававшие, что в Церкви был и есть Глава - Христос, Тот, Кто выше всех иерархов. И Он, Господь, знает правду о каждом. Только Божия правда служит мерой причастности или отлучения от Христа. Осознание сего требует от верных личного мужества и действительно непорочной, нелицемерной любви к Богу и ближнему. Сочетание чистоты сердца и правды с верой непоколебимой составляют добродетель избранных, то есть готовых на подвиг святости. И таким избранным заступником веры и благочестия русского на рубеже XV-XVI вв. явился Иосиф Волоцкий.

Когда еретики, уверенные в покровительстве жидовствующего митрополита, не таясь уже начали совращать людей прямо на улицах Москвы, ложно толкуя Священное Писание, Иосиф обратился к инокам своим со словами: «Настало время...» И слова те (их полностью мы приводили выше) Преподобный включил в первый из составленных им письменных памятников борьбы с новгородской ересью - в «Послание к Нифонту, епископу Суздальскому и Торусскому».

На Соборе 1490 года Нифонт был одним из главных обличителей ереси и, конечно, терпел за это от Зосимы. По сути, он, как и Святитель Геннадий Новгородский, находился в необъявленной опале (только что не был запрещён). В Москву его также не приглашали, а «право на отлучение», которым обладал еретик-митрополит, заставляло суздальского архиерея опасаться собственного голоса.

Пребывая в сомнениях насчёт действенности еретических анафем, Нифонт писал Иосифу, как всеми признанному старцу (обоим было лет за пятьдесят) и просил разрешить его недоумение. Преподобный ответил так: «А что еси, господине, ко мне писал, аще проклянет еретик христианина... Ино, ты сам, господине, ведаешь, что мнози еретицы христиан прокляша, не последова им божественный суд, но клятва их на них возвратися». Далее Иосиф повторил слова Евангелия: «Приимите Духа Святаго: кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся» (Ин.20,22-23). Так заповедал Спаситель. Но право решить и вязать даётся человеку Самим Христом. Даётся посвящаемому, то есть получающему благодать Святаго Духа. Еретик же, имея в себе дух нечистый, дара лишается и не может действовать по благодати, сколько бы ни настаивал на своём праве юридически. Перед Богом право без правды - ничто. Приводя в пример жития Святых Отцов (Симеона Дивногорца, Афанасия Александрийского, Анастасия Синайского), Преподобный напомнил Нифонту о святых правилах, что «чести, а не отлучению подлежат те, которые из-за ереси покинули свое епископство» (то есть вышли из-под власти иерарха-отступника). На основании правил семи Вселенских Соборов Иосиф показал, что еретическое проклятие не имеет силы у Бога и даже вменяется в благословление верным. О Зосиме же он писал, как о лютом враге Церкви Христовой, не стесняясь в выражениях, и говорил, что на престоле Святых Петра и Алексия сидит «скверный и злобный волк, одетый в одежду пастыря, саном святитель, а по воле Иуда предатель и причастник бесом... Осквернил он святительский престол, одних уча жидовству, других содомски скверня». (Кроме содомии, Зосима грешил ещё и запойным пьянством).

Зная о ревности Нифонта к правде, Иосиф возложил на него упование: «И ныне, господине, о том стати и крепко некому, опроче тебя... и тобою очистит Господь Свою Церковь». За исповеднический подвиг Волоцкий игумен обещал епископу Суздальскому награду в Царствии Небесном, равную награде исповедников, до крови пострадавших, и просил Нифонта научить всех не ходить к Зосиме, не брать у него благословения, не есть и не пить с ним под страхом осуждения и вечного огня. И тотчас, вслед за первым посланием, Иосиф пишет «Сказание о новоявившейся ереси Новгородских еретиков...»

Все историки церковные и светские (в том числе Карамзин, Соловьёв и др.) рассказы свои о появлении и распространении ереси жидовствующих составляли на основе «Сказания» Преподобного Иосифа. Этот обширный и, можно сказать, фундаментальный труд, не только обличительный, но и вероучительный, показал, в каком духовном всеоружии выступил Святой Иосиф на брань с еретиками. Язык «Сказания» отличается ясностью и силой мысли, твёрдостью убеждений автора, глубоким знанием и простотою оборотов речи. За 12 последующих лет Иосиф написал 16 посланий («Слов») против ереси, объединённых потом в книгу «Просветитель». Она и по сей день просвещает умы читающих её. Окончание книги («Слова» 14, 15, 16) Преподобный составил уже после разгрома секты, то есть после 1504 года. А первым выступлением своим («Посланием к Нифонту») в 1493-м он поднял «бурю», которая смела с кафедры митрополита-еретика.

Обличённый Иосифом, Зосима сделался объектом пристального внимания. Его срамные дела, прежде всего пьянство, невозможно было скрыть. И под давлением общественного мнения, в мае 1494 г. он, сославшись на болезнь, вынужден был удалиться в монастырь. Официально о Зосиме сообщалось: «Отец наш митрополит своея ради немощи остави престол». Летописец же отозвался о том более конкретно: «Зосима остави митрополию не своею волею, но не померно пития держашеся и о церкви Божией не радяше, и тако сниде в келию...»

Церковный историк И.Хрущёв отмечает, что «Зосима сведён был в отсутствие Феодора Курицына, который в марте послан был в Литву по поводу сватовства Елены Ивановны [дочери Иоанна III] за великого князя Литовского Александра». При Курицыне низложить Зосиму было бы гораздо труднее. И может, вовсе не удалось бы. Но Господь судил быть тому. Иосиф с братией молились день и ночь об избавлении Руси от супостата, захватившего власть в Церкви. На одоление сборища сатанинского без прямого вмешательства Божия сил человеческих уже не доставало.

Вернувшись из Литвы, Феодор Курицын был зело огорчён падением Зосимы, но скоро взял реванш, посадив архимандритом в Новгородский Юрьев монастырь злейшего еретика Кассиана. И тот на целых 10 лет превратил святую обитель в разбойничий вертеп. Все эти десять лет Касьянова жидовствующая братия досаждала Новгородскому архиепископу, пока не добилась его отставки. И никто, ни сам Святитель Геннадий, ни новый митрополит Симон (муж праведный и волевой) не могли справиться с этой шайкой до самого разгрома секты (1504 г.).

Падение Зосимы укрепило позиции сторонников Иосифа Волоцкого; но то была победа не в войне, а лишь в заочной схватке. О победе прямой и полной говорить было ещё рано. Между тем Россия, во главе с Государем Иоанном III, готовилась к большой кровопролитной войне, от исхода которой зависела судьба многих Русских людей, живших по обе стороны литовской границы.

ЛИТОВСКАЯ ВОЙНА

Год 1494 ознаменовался целым рядом важных политических событий. Мы уже отмечали, что еретик Зосима был сведён с митрополичьего престола в отсутствие влиятельного Курицына. Как министр иностранных дел, думный дьяк Феодор Курицын исполнял тогда посольство в Литве. Поводом к оному послужило сватовство великого князя Литовского Александра к дочери Иоанна III Елене. Брак состоялся далеко не сразу и впоследствии не принёс супругам ни детей, ни семейного счастья. Для праведной Елены Иоанновны (княжны, княгини, королевы) замужество это стало поприщем исповеднического подвига и в итоге - мученичеством за веру. А для России, Польши и Литвы в результате нашёлся повод к большой войне.

В восьмидесятые годы XV столетия Иоанну Васильевичу покорились не одни новгородцы. В Московию влились ещё княжества Тверское и Ярославское, Вятка и Пермь, и настала очередь тех уделов, что оставались пока под Литвою. Сюда входило всё, что было западнее Тулы и Калуги: то есть и Брянщина, и Смоленщина, и вся былая Киевская Русь.

Речь Посполитая (Польско-Литовская монархия) - форпост латинства в славянском мире - силилась держать в повиновении своих Православных (в основном, Русских) подданных, меж тем как те уже сознательно тянулись к Москве.

Когда в 1492 г. умер король Казимир IV, его владения поделили сыновья. Старшему, Яну-Альберту, досталось королевство Польское; младшему, Александру - Литва (великое княжество); и Речь Посполитая вновь распалась на два государства.

Александр, князь Литовский, оказался в трудном положении. Могущество соседней Московии росло день ото дня, и к ней открыто тяготела его собственная шляхта, состоявшая из Русских. Уже потомки князей Белевских, князья Воротынские, города Мещёвск, Серпейск, Вязьма, отложившись от Литвы, присягнули на верность Иоанну III, и число бояр, переходивших в Московское подданство, быстро увеличивалось.

Во избежание войны с Иоанном Васильевичем Александр решил посвататься к его дочери Елене. Этот брак, надеялись в Вильно (Вильнюсе), мог смягчить создавшуюся напряжённость. И, наверно, смягчил бы, окажись литовцы с их великим князем чуть разумнее и честнее. Коварство в политике, воспринятое у западных учителей, не принесло им ожидаемых плодов. Потомки Гедемина стали действовать в духе папистов, и это в конце концов погубило их великую державу.

Пока шла переписка о сватовстве и долгосрочном мире, при Московском дворе открылся заговор. Литовские агенты, засланные ещё Казимиром, готовились отравить Иоанна III, но были схвачены и казнены. Переговоры зашли в тупик, а затем разрешились не в пользу Александра. Иоанн Васильевич сохранил за собою все свои приобретения и в договоре 1494 года уже значился Государем всея Руси, то есть, фактически - Царём. Сей титул закреплял за Иоанном право на все Русские земли, включая те, которыми владел Александр, и это было чрезвычайно важно. Право Иоанна III было наследственным и неотъемлемым. Самодержец Московский, по его собственному выражению, имел волю «в своих детях и в своем княжении». Тогда как тот же Александр получал власть от Верховной рады (шляхетского парламента). И он писал тогда, что «паны радные великого княжества Литовского заблагорассудили оставить его, Александра, в Литве и на Руси [западной] ... на время, пока не выберут великого князя». Он так и остался «не выбранным» на Руси, хотя позднее (по смерти брата Яна-Альберта) получил польскую корону с согласия уже тамошних панов (Польского сейма).

На дочери Иоанна Васильевича Александр всё-таки женился, клятвенно заверив тестя и супругу свою Елену не препятствовать ей в исполнении православных обрядов, не принуждать её к переходу в католичество, выстроить церковь в покоях жены и оставить при ней русских слуг.

Обещаний своих Александр не выполнил, как, впрочем, и многих других условий мира, и тестя своего очень скоро перестал звать Государем всея Руси. Находясь под сильным влиянием римского папы Александра VI Борджиа (известного клятвопреступника и убийцы-отравителя), Литовский князь сделался гонителем своих православных подданных, а супругу свою обрёк на многолетние страдания.

В ответ на вероломство зятя Иоанн III открыл военные действия, при поддержке, в том числе, и западнорусских бояр. Под Московские знамёна встали: именитый князь Семён Бельский, князья Мосальские, Хотетовские. Даже старые враги Иоанновы - князь Василий Рыльский (внук Шемяки) и князь Семён Иванович Можайский (сын Шемякина сообщника) перешли на сторону Москвы вместе с городами Рыльском, Новгородом-Северским, с Черниговым, Гомелем, Стародубом, Любечем. Спохватившись об утратах, Александр будто проснулся и снова пустился в лесть. Опять он начал величать Иоанна Васильевича Государем, Царём. Однако на письмо своё он получил ответ: «Поздно брат мой и зять исполняет условия, именует меня, наконец, Государем всея Руси, но дочь моя еще не имеет придворной церкви и слышит хулу на свою веру... Что делается в Литве? Строят латинские божницы в городах Русских; отнимают жен от мужей, детей у родителей и силою крестят в закон Римский. То ли называется не гнать за веру? И могу ли видеть равнодушно утесняемое Православие?»

Затем Государь Иоанн сложил с себя крестное целование (клятву о мире) и со словами: «Хочу стоять за Христианство, сколько мне Бог поможет», объявил зятю войну.

Напрасно старались послы Александра убедить Русских, что их православным братьям в Литве уже предоставлена свобода вероисповедания. Никто в эту ложь не поверил. А войска Московские тем временем брали Мценск, и Брянск, и Путивль, и большинство городов покорялись им добровольно. Так, воевода князь Яков Захарьевич Кошкин (один из предков царского рода Романовых) без кровопролития занял «Литовскую Русь» от нынешней Тульской и Калужской областей до области Киевской. Брат его, Юрий Захарьевич (прадед Царя Феодора Иоанновича), со своей ратью вступил в землю Смоленскую и взял Дорогобуж. У речки Ведроши на Митьковом поле (14 июля 1500 г.) полки Юрия Кошкина, подкреплённые отрядом князя Даниила Щени, наголову разбили восьмидесятитысячное войско гетмана К.Острожского. Сам гетман со множеством панов попал в плен. За известием о Ведрошской победе Иоанн III получил донесение об успехе его племянников (сыновей князя Бориса Волоцкого), захвативших Торопец, а Шемячич Василий Рыльский с князем Ростовским разгромили врага под Мстиславлем. Одним из младших сыновей самого государя (Димитрием) была взята Орша. И повсюду, где шли бои, наши ратники одерживали верх.

Не помогли Александру и рыцари Ливонского ордена. Они тоже восстали было на Россию: сожгли город Остров, побили из засады защитников Изборска, но тут же и оконфузились. Всех рыцарей немецких с их магистром фон Плеттенбергом свалил кровавый понос (дизентерия). Многие поумирали, остальные едва ноги унесли. А на следующий год (1502) их постигла новая кара. У самой границы войско рыцарей встретили полки князя Александра Оболенского, «и биша поганых немцев, - сообщает Псковская летопись, - на десяти верстах... не саблями светлыми секоша... но биша их... аки свиней шестоперы». То есть били шестопёрами (шестирёберными булавами). Потерпев поражение, фон Плеттенберг бежал, но в то же лето ещё раз попытал счастья у стен Изборска. Разбитый окончательно, немецкий орден более не посягал на Русские пределы.

В результате войны Литва потеряла очень многое и, чтобы не лишиться последнего, Александр I (с 1503 г. - уже король Польский) запросил мира на любых условиях. Дабы сохранить за собою Киев и Смоленск, он уступил Иоанну III все его завоевания: 19 городов, 70 волостей, 22 городища, 13 сёл. Кроме того, уже в который раз Александр пообещал устроить Православную церковь для своей супруги, однако опять не сдержал слова и с тем умер в лето 1506-е. Умер, не оставив наследника, пережив престарелого тестя всего на один год. А вдову свою, королеву Елену Иоанновну, Александр I обрёк на шесть лет терпения скорбей и на мученичество при дворе своего брата Сигизмунда - нового короля, избранного Польским сеймом.

Рассказав об итогах Литовской войны, мы забежали немного вперёд, в век XVI. Между тем, в 90-е годы XV столетия, в Москве, при дворе великого князя продолжалась война внутренняя, тайная. И для России та война была опаснее всех явных столкновений с внешним врагом.

КРАХ АВАНТЮРЫ

Война с Литвою длилась девять лет. За это время в мире, окружавшем Россию, кое-что изменилось. Европа вступила в эпоху географических открытий. Отказавшись от крестовых походов, Запад не утратил прежней алчности, и новые конкистадоры (завоеватели) пустились странствовать по морям. Нуждаясь в золоте, драгоценностях, в сырье для промышленности, европейские монархи и дельцы снаряжали экспедиции парусных кораблей под командой смелых адмиралов, чтобы те искали кратчайшие пути к баснословным богатствам Индии, Китая, островов пряностей.

Стремясь достичь этих стран с востока, Колумб пересёк Атлантический океан и открыл Америку в 1492 году. Португальский мореход Васко да Гама приплыл в Индию с юга, обогнув Африку (1498). А ещё раньше (около 1470 года) в Индии побывал наш соотечественник, тверской купец Афанасий Никитин. Своё «Хождение за три моря» по суше он описал потом в одноименной книге.

В разгар Литовской войны император германский, Максимилиан, прислал в Москву некоего немца Снупса с письмом к великому князю Иоанну Васильевичу, в котором просил содействовать оному в изучении Русской Земли и в путешествии за Каменный пояс (Урал) до реки Оби. Иоанн III отнёсся к Снупсу благосклонно, однако дальше Москвы его не пустил, сославшись на трудности дальнейшего пути. Недоставало ещё иностранных лазутчиков сопровождать к источникам русских богатств. Иоанн Васильевич был не так прост, и вообще, в те дни ему хватало иных забот. В собственном доме Государя творилось неладное.

Конфликт между враждующими партиями при дворе нарастал. Мы уже говорили, что вдовая невестка великого князя Елена (валашка) любой ценой пыталась выдвинуть своего сына Димитрия, ради чего и примкнула к жидовствующим. Её намерению объявить Димитрия наследником престола мешали сыновья Иоанна III от великой княгини Софьи Фоминичны, старшмй из которых, Василий, претендовал на власть самым законным образом. Вместе с тем и Димитрий, как сын почившего в Бозе первенца Государева, Ивана Младого, уже возведённого при жизни в великие князья, мог также рассчитывать на дедовский трон, однако при условии, что всё-таки Василий с матерью будут устранены. Умертвить всех подряд сыновей Софьи, например, с помощью отравы, не представлялось реальным, да и рассчитывать, что этого не заметит Государь, было трудно. Потому валашкины клевреты избрали менее опасный путь - клевету на Софью и Василия.

В тот год (1490), когда Елена овдовела и вступила в секту, над Церковью был поставлен митрополит Зосима, и дела жидовствующих при дворе шли неплохо. Несмотря на соборное осуждение ереси и казни новгородских сатанистов, Курицын сохранял уверенность в успехе своих замыслов. Он даже не спешил с клеветнической акцией против Василия и Софьи, давая вызреть плоду расположния державного к его льстивой невестке. Плод созревал быстро, но падение Зосимы в 1494 году нарушило «мирный» план еретиков и заставило их активизироваться.

В лето 1495-е, когда в митрополиты поставляли праведного Симона, отроку Димитрию исполнилось 13 лет. Влияние Елены и Феодора Курицына на Иоанна III возросло необычайно. Обойдённый лестью, волхвованием и всем, на что способны были интриганы, Иоанн Васильевич не мог нахвалиться на внука, а к сыну и любимой супруге своей охладевал день ото дня. В августе 1497 г. семейство великого князя ещё казалось дружным. На дворцовых приёмах вокруг трона восседали и Софья с Василием, и Елена с Димитрием. Бояре Кутузовы, Челядинины, Третьяковы стояли по одну сторону. По другую - Курицын, Ряполовский, Патрикеевы - во главе еретической партии. Все улыбались друг другу, но сквозь зубы. Напряжение росло. И в конце года разнёсся слух, что раскрылся заговор против юного Димитрия. Сторонников Софьи и Василия начали хватать, пытать, многих казнили. Но имел ли место заговор на самом деле, остаётся неясным до наших дней. Государь, пылая гневом на супругу и сына, выслал их обоих. А летописец уточнил причину его ярости: «По диавольскому навождению и лихих людей совету, всполеся князь великы Иван Васильевич на сына своего князя Василиа да на жену свою на великую княгиню Софью».

Еретики торжествовали. Ещё бы. Ведь за ссылкою Василия наследником был объявлен Димитрий. Отрока возвели в великие князья и чуть на Царство не венчали. Некоторые либерал-историки так и пишут, что Димитрий стал первым после Владимира Мономаха венчанным Русским Царём. Поверить в это трудно (проверить невозможно), но если бы даже так было, действительным то «помазание» признать нельзя. Во-первых, ещё здравствовал старший Государь, стало быть, наследника короновать Царём, делать выше великого князя никто не имел права. Во-вторых, Димитрий не являлся потомком ни Мономахов, ни Палеологов, ни других Византийских императоров, в отличие от своего дяди Василия, внучатого племянника Константина XII. И в-третьих, на Руси тогда без санкции Константинопольского патриарха ставить Царя не стали бы. И сего не делали ни сам Иоанн III, женившийся на последней Византийской царевне, ни их сын Василий. Впрочем, Василий Иоаннович, как прямой потомок Палеологов, имел право на Царство и без согласия Константинополя. Это у католиков короны королям раздавал римский папа. У Православных же со времён Иоанна Грозного на Царство венчают тех, кто наследует престол по закону, или (в отсутствие наследника) избирается Земским Собором. А почему Василий III не короновался, остаётся загадкой. Часть исследователей видит здесь связь с упомянутым выше «венчанием отрока Димитрия». Но очень может быть, Василий просто не хотел сам. Однако не будем гадать. Вернёмся ко двору Иоанна III.

В ссылке Василий и Софья пробыли один год. Молитвами Святого Иосифа Волоцкого с братией, Святителя Геннадия Новгородского и всех друзей своих, а главное, Промыслом Божиим они освободились от опалы. Тайное сделалось явным, и клевета обнаружилась. Связующим звеном в цепи наветов и подлогов, расстановщиком всех пешек и фигур в игре еретиков был думный дьяк Феодор Курицын. Он держал в руках нити заговора, и здание интриги зиждилось на нём. А он возьми да умри в самом начале 1499 года. Сообщники Елены растерялись, их «боевые порядки» расстроились, действия утратили согласованность. Иоанн III начал выслушивать не только их, но и другую сторону. Когда же до него дошла часть правды, а затем и вся правда, Государь пришёл в ярость ещё большую, чем прежде. Уязвленный обманом, он ополчился на клеветников и учинил им суровую расправу. И хотя речь не шла о разгроме самой ереси жидовствующих, партия их при дворе понесла сокрушительный урон. Коварная Елена (валашка) со своей компанией угодила в ту же яму, которую рыла другим. Свои дни она окончила в заточении, а вместе с нею стал узником и сын её, несчастный юноша князь Димитрий.

Софью и Василия тотчас вернули из ссылки. На глазах Иоанна Васильевича блестели слёзы: то ли слёзы радости, то ли горького сожаления о содеянном. Ведь он сначала обошёлся так жестоко с сыном, а теперь, восстановив справедливость, был вынужден карать любимого внука. Но по-другому он поступить не мог. Для Государства второе было необходимо, и он, скорбя, терпел свои собственные крутые меры. Недаром его называли Великим и Грозным, как впоследствии назвали его внука, также Иоанна Васильевича, и также Великого и воистину Грозного Царя.

Уже в марте 1499 г. Иоанн III возвёл Василия в великокняжеское достоинство. А несчастный юноша Димитрий (сын Ивана Младого), по вине своей матери-еретички, через два года оказался в оковах. И хотя тюрьма его (во дворцовых покоях) изобиловала роскошью, свободы он больше не увидел и умер молодым.

С Еленою вместе посадили многих её сообщников, и многих казнили. «Наместник Московский, - пишет историк И.Хрущёв, - князь Иван Юрьевич Патрикеев [двоюродный брат державного] и сын его Василий Косой, враги Софьи и Василия, едва избежали смертной казни - участи Ряполовского. По ходотайству митрополита отец [Патрикеев] пострижен был у Троицы, сын сослан в Кириллов Белозерский монастырь, где принял имя Вассиана, и там сделался учеником монаха Нила Майкова, впоследствии основателя пустыни на Соре реке». Того самого Преподобного Нила Сорского, которого историки записали в «недруги» Святого Иосифа Волоцкого, хотя Нил таковым не был. А вот Вассиан Косой (Патрикеев) от его имени, действительно, сделался рьяным врагом Иосифа и «осифлян», последователей Святого. И не кому-нибудь, а именно князю-иноку Вассиану принадлежит авторство большинства так называемых «нелюбок» между старцами Кирилло-Белозерского и Волоцкого монастырей. Знаменитое письмо «О нелюбках», с которого началась язвительная полемика Ниловых «нестяжателей» с «осифлянами», составлено (судя по всему) не ранее 1503 года. То есть после Собора, на котором Нил с Иосифом выразили разные взгляды на проблему церковного землевладения и в дальнейшем уже не спорили. Нил согласился с решением Собора в пользу «осифлян» и удалился в скит на Сорке, где оставался до своей кончины (1508 г.). Но проблема на Соборе до конца не разрешилась. Спор о владении монастырями больших поместий, населённых крестьянами, касался не одних преподобных старцев. Он стал предметом исторического противостояния политических фарисеев-«нестяжателей» (будущих русских масонов), и «осифлян»-консерваторов, поборников Русского Православного благочестия. Идеи Нила Сорского, почерпнутые им на греческом Афоне, для Вассиана и его позднейших клевретов оказались не более чем маскировкой. Из глубины же Вассианова «нестяжательства» проглядывала та рука, что тайно руководила и сектой жидовствующих. Практически до конца дней своих Вассиан оставался ревностным защитником еретиков, а будучи сродником Государевым, он в первой четверти XVI века играл весьма важную роль при дворе. Вот, собственно, почему мы уделяем столько внимания этой личности, вошедшей в историю под прозвищем князя-инока.

Крах авантюры с попыткой устранить от престолонаследия сына Иоаннова, Василия, привёл Патрикеева-младшего в ссылку, в Кирилло-Белозерский монастырь. Все скиты вокруг Белозера, включая Нилову пустынь, назывались тогда «Заволжскими», а все иноки, подвизавшиеся в них, - «Заволжцами». Постриженный против воли Вассиан не смирился, конечно, с создавшимся положением. Как представитель высшей знати, человек одарённый, образованный, который и «в послах бывал и говорить горазд», да к тому же дерзкий и жаждущий деятельности, Вассиан сразу же захватил в свои руки переписку Кирилло-Белозерской братии. Своим бойким пером он в короткое время снискал известность как яркий полемист, и с удалением Преподобного Нила Сорского в скит сделался проводником его идей «монастырского нестяжательства». Что это были за идеи, стоит кратко рассказать.

Монахи вообще - нестяжатели по обету, который они дают при пострижении, заодно с обетом целомудрия. Однако Нилу Сорскому, в молодости проведшему 10 лет на Святой горе Афон, представилось недостаточным, чтобы монах не имел ничего своего. Нил и его последователи решили упразднить и монастырскую собственность, в первую очередь землевладение, а то, без чего нельзя существовать и отправлять церковные службы, упростить до нищенского предела. На Руси, где прежде иноки подвизались либо в общежитии, либо в полном отшельничестве (в одиночку), Ниловы ученики ввели новое жительство - по скитам: несколько убогих келий (на двух-трёх человек каждая) они строили на расстоянии брошенного камня от маленькой деревянной церквушки, где служили только в Воскресные дни или в большие праздники. Остальное время они проводили по кельям, молясь, читая и переписывая книги, чтобы прокормиться, как делали Афонские исихасты. Сеять хлеб «нестяжатели» отказывались, предпочитая труд переписчиков и милостыню. Поселялись они в глуши, одевались во всё ветхое, причащались из деревянных сосудов, ничем не украшали свои храмы, даже ризы священнические шили из холстины. И, конечно же, такое на Руси не прижилось. Суровый климат Белозерья не сравним с афонскими субтропиками. Да и такое отношение «нестяжателей» к внешнему благолепию церковной службы было неприемлемо для нашего монашества. Тем паче, что сам Кирилло-Белозерский монастырь, как духовный центр «Заволжья», оставался общежительным и достаточно богатым.

Преподобный Нил подвизался строго: в крайней нужде, среди глухого леса, на болоте. Но Вассиан Косой (Патрикеев), считавшийся его учеником, так «бедствовать» не собирался. В соответствии со своим боярским чином, князь-инок (сродник великого князя) и в монастырской келии в Кириллове жил роскошно. Окружённый слугами, он не любил, как писали о нём, «ржаного хлеба, щей, свекольника, каши... но питался сладким кушаньем, иногда [уже позже, в Москве] с великокняжеского стола, и пил нестяжатель романею, мушкатное и рейнское вино». Взамен мяса, непозволительного монахам, потреблял он белужину, осетрину, икру, другие «постные» деликатесы.

Противники его, конечно, обличали. Но «подобные обвинения, - возражает писательница В.А.Бубнова, - едва ли трогали Вассиана. Приверженный учению Нила, он наравне с остальным усвоил главное из проповеданного Преподобным, что "почва подвигов не плоть, а ум и сердце"; праведность не в отвержении ковша вина или куска белужины... но в тщании "соделовать совесть к лучшему"». Вот Вассиан и «соделовал свою совесть», защищая жидовствующих еретиков перед великим князем и обвиняя в «любостяжании» подвижников Волоцкого монастыря.

Иосифа князь-инок ненавидел с тех пор, как потерпела крах его придворная авантюра. Он, судя по всему, играл в интриге против Василия важнейшую роль. Казни Вассиан избежал по заступничеству митрополита Симона, а пережив опалу в Кирилло-Белозерском монастыре, приобрёл авторитет, словно духовный старец. И не прошло десяти лет, как Вассиан возвратился в столицу.

Но каким же образом монах, столь непригодный к иноческому житию, сделался «любимым» учеником Нила Сорского? Историк И.Хрущёв считает: «Нил мог за то полюбить Патрикеева, что он, по своему умственному развитию, понимал глубокомысленного Нила. И он действительно понял своего наставника, когда впоследствии явился защитником его мнений [об упразднении монастырского землевладения]. Это-то взаимное понимание [по мнению И.Хрущёва] и объясняет связь между воспитанником горы Афонской, основателем скитского жития на Руси, и монахом, не сумевшим схоронить под мантиею и куколем ни своих политических симпатий и антипатий, ни заносчивости боярина... Возвращённый в Москву державным родственником своим [Василием III], он [Вассиан] принёс с собой вражду к Иосифу за беспощадный его приговор над еретиками».

Хотя Иосиф Волоцкий никого не приговаривал (это было соборным делом), он действительно добился осуждения жидовствующих и разгрома их секты. Причём для пользы самих же осуждённых. Ведь у искренно раскаявшихся перед казнью сатанистов, по мнению большинства Святых Отцов, сохраняется надежда получить прощение на Страшном Суде; тогда как злодеям, избежавшим кары или освободившимся ценою ложного покаяния, уготована вечная мука. Впрочем, об искренно раскаявшихся еретиках исторических сведений не сохранилось. А вот Святому Иосифу в борьбе с сектой пришлось вынести многие скорби.

БОЖИЕ ДЕЛО

На третье лето своего великого княжения (пока лишь в Новгороде и Пскове) Василий Иоаннович был пожалован отцом в полную меру, то есть стал великим князем Владимирским, Московским и всея Руси. С 1502 года он, Василий III, сделался полновластным соправителем отца. Государь Иоанн вручил сыну бразды правления, но и сам не оставил престола. Пока были силы, он правил, как и прежде.

Время было напряжённое. Бояр, отличившихся в Литовской войне, которая близилась к концу, полагалось награждать поместьями, а земель для раздачи не хватало. Иоанн Васильевич уже конфисковал усадьбы изменников, урезал вотчины мятежных в прошлом новгородцев, однако этим потребности не исчерпывались. Пока трон окружала партия еретиков, земельная проблема не казалась такой сложной. Недруги Святителя Геннадия упорно направляли взоры Государя на архиепископские земли Новгородской епархии, куда входили и владения Волоцкой обители. По мнению Феодора Курицина, монастырские угодья следовало отбирать в казну как излишки, ненужные монахам. Это впоследствии проделали Пётр I и Екатерина II. Но двумя веками раньше на Святой Руси такое предприятие сочли бы не иначе, как святотатством. Потому без согласия всей Церкви пойти на ограбление монастырей не мог ни один великий князь.

Иоанну III, конечно, запали в ум нашёптывания Курицина. Кое-какая логика в них была, и Государь их помнил. Пополнение казны монастырской землёю представлялось весьма заманчивым. Однако без санкции митрополита, без соборного решения Иоанн Васильевич не хотел затевать изъятие церковных вотчин. Для Собора же ему необходимы были авторитетные единомышленники из числа духовенства. И таковые нашлись в Белозерском «Заволжье», где многие иноки разделяли идеи Нила Сорского.

Старец Паисий (Ярославов) из Кириллова монастыря, которого прочили в архимандриты Троице-Сергиевой Лавры, и сам Преподобный Нил одобряли намерение великого князя. И они выступили с инициативой Собора. «Заволжцы» не видели смысла в церковном землевладении, хотя сами в основном были выходцами из общежительных монастырей, и почти ничего не знали о ереси жидовствующих. Нил Сорский даже выступал потом в защиту еретиков, протестуя против их казни. Но это случилось позже. А тогда, около 1500 г., когда сосланный на Белозеро князь-инок Вассиан Косой (Патрикеев) оказался невольно в числе Ниловых учеников, вопрос о ереси ещё не поднимался.

Трудно сказать, успел ли Вассиан принять участие в прениях 1500 г. О том Соборе сведений почти не сохранилось. Лишь известно, что от имени митрополита Симона, епископов и клира там выступал дьяк Леваш. Он убедительно доказал присутствующим законность монастырского землевладения, после чего Собор большинством голосов родтвердил необоснованность претензий Государя, и церковные имущества остались неприкосновенными.

Великий князь был, разумеется, недоволен этим. Он стал искать людей, способных заново поднять вопрос, чтобы добиться хоть частичного его решения. Земель для раздачи боярам по-прежнему недоставало. И здесь Государю требовались не смиренные старцы, сами по себе считавшие, что «иноком не должно сел имети», а некто более энергичный и менее щепетильный в выборе средств для достижения поставленной цели. Вот тут-то и пригодились незаурядные способности князя-инока. Опальное жительство в Кирилло-Белозерской обители претило Вассиану, несмотря на все удобства, которыми он был там окружён. Деятельный сродник Государев всеми силами рвался обратно в Москву, а это требовалось ещё заслужить.

Земельный вопрос уже прямо не мог стать предметом нового Собора, нужен был иной повод. Вассиан начал подыскивать его и нашёл. Во избежание нарушений Устава Церкви, овдовевшим священникам не позволялось служить Литургию. Их подозревали в возможном несоблюдении безбрачного целомудрия - при том, что жениться вторично они не имели права. Недовольных этим оставалось много. Вдовцы хотели служить, совершать Литургию и требы, и многие - наверно, большинство - были действительно благоговейны. Но Устав того не позволял. Вассиан ухватился за повод и вместе со вдовым отцом Георгием Скрипицею возбудил полемику об изменении Устава. Дело дошло до предсоборных прений, а затем по вопросу «О вдовых попах» и Собор назначили. Под шумок Вассиан внёс в повестку Собора вопрос о церковном землевладении. Государь поддержал его. Спорить с великим князем никто не посмел.

Настало лето 1503-е. Война окончилась, Собор начался, компания «конфискаторов» под личиной «нестяжательства» готовилась взять реванш и, возможно, достигла бы успеха. Но на сей раз в Москву прибыл Иосиф Волоцкий. Митрополит Симон пригласил его, как ведущего богослова того времени. Пригласил не без оглядки на мнение высшей власти. Старший Государь не возражал, а младший, Василий III, даже способствовал тому, ибо явно благоволил Иосифу. Будучи ещё в опале, Василий вместе с матерью своей, Софьей, и ближними боярами поддерживали связь с Волоцким игуменом, так как сами были ревнителями веры. Возвратившись из ссылки, князь Василий не забыл духовных наставлений Преподобного и, придя к власти, теперь всячески старался ему помочь. Иосиф же нуждался в одном - в праве открыто высказаться против по-прежнему влиятельной секты жидовствующих.

Если отчасти еретики пострадали при разгоне придворной боярской партии, то в числе думных дьяков, богатых купцов и дворянства помельче, а главное, среди монашества и духовенства еретическая сеть держалась прочно и пустила глубокие корни. Чего стоил один лишь Юрьев монастырь в Новгороде, куда Феодор Курицин, раздосадованный падением митрополита Зосимы (1494 г.), внедрил «своего» архимандрита Кассиана. Уже близилось десятилетие, как под началом Кассиана обитель, превращенная жидовствующими в «разбойничий вертеп», досаждала Святителю Новгородскому Геннадию, и поделать с этим он ничего не мог. В Москве еретик Кассиан продолжал находить сильную поддержку.

К 1503 году многое изменилось. И сам великий князь Иоанн III, заточив свою невестку Елену со многими другими злодеями, мог посмотреть теперь в глаза Преподобному Иосифу. Но Иоанн был уже в том преклонном возрасте, когда от старых привычек и привязанностей люди, тем паче облечённые огромной властью, отказываются крайне неохотно. Чаще всего, вообще не отказываются.

Государь безутешно страдал, повелев заковать своего внука Димитрия, и к этому добавилось новое горе. Незадолго до Собора Иоанн Васильевич похоронил дорогую супругу Софью Фоминичну, с которой прожил 31 год. Ощущая телесную немощь, великий князь помышлял о собственной скорой смерти. Душа его искала примирения со всеми. Он думал пригласить к себе Иосифа, прибывшего на Собор, и надеялся оправдаться перед ним. Однако принимать крутые меры против ереси (на чём настаивал Преподобный) Иоанн Васильевич не собирался. Иосиф тоже не спешил напрашиваться на аудиенцию. До начала соборных премий он, как игумен, хлопотал о нуждах собственного монастыря.

В Москве Святой не был почти четверть века. Со дня основания обители на Волоке-Ламском Иосиф не покинул её ни разу. И за эти годы он не только выстроил, но и в нравственном отношении поднял монастырь на должную высоту. Кроме служения молитвенного, исполнения строжайшего устава, иноки Волоколамские основали первую в России общину сознательных трезвенников, создали духовно-просветительский центр, уникальную школу церковного пения. Средствами монастыря в голодные годы кормилась вся округа (до 500 человек в день), а сироты крестьянские жили и учились в специально построенном для них монастырском доме.

Митрополит Симон знал и ценил Иосифа как блестящего богослова. «Бе же у Иосифа в языце чистота, и в очех быстрость, и в гласе сладость». И удивления достойной «памятью на краи языка» он держал огромные пласты знаний. Иосиф мог наизусть цитировать отрывки из Священного Писания, пересказывать Жития Святых и повторять без ошибок длинные фразы, только что им услышанные. Потому вступать с ним в публичный диспут никто не брался. Стараясь обойти Преподобного молчанием, митрополит Зосима никогда не вызывал его в столицу. Да и Симон потом долго не решался приглашать Иосифа. Ведь великого князя в то время окружала компания еретиков.

В 1503 году отношение к Иосифу изменилось. Иоанн III сам пожелал побеседовать с ним; однако прежде, чем их свидание состоялось, Волоцкий игумен встретился на Соборе с Нилом Сорским.

В знаменитом письме «О нелюбках» говорится: «Нача старец Нил глаголати, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы чернецы по пустыням, а кормили бы ся рукоделием». Доверчивый Нил предположить не мог, во что обратят его мнение Вассиан (Патрикеев) и другие «нестяжатели» от политики. Иосиф же ответил Нилу так: «Аще у монастырей сел не будет, како честному и благородному человеку постричися, и аще не будет честных старцев, отколе взяти на митрополию, на архиепископа, или епископа и на всякие честныя власти? А коли не будет честных старцев и благородных, ино вере будет поколебание».

Забота Иосифа о пополнении монастырской братии людьми благородных сословий отнюдь не случайна (в Волоцкой обители постригались бояре и князья). Из малограмотных, склонных к суевериям, да и в известной степени малодушных простолюдинов трудно было растить епископов и настоятелей монастырских, способных подвизаться за истину до крови. Здесь требуется воинское мужество. И характерно, замечает проф. А.А.Карташев, что Нил Сорский «отмалчивается от осифлянского вопроса: а где же без имущих монастырей воспитывать будущий епископат?»

На Соборе Нил с Иосифом, действительно, поспорили, что отразилось в их дальнейшей переписке. Но что до личных отношений Святых Отцов, до так называемых «нелюбок» между ними, то сие на совести других людей, прежде всего Вассиана Косого, главного сочинителя мифа о «нелюбках». Нил Сорский с Иосифом не опустились до личной вражды. «Нелюбки иноков Кириллова и Иосифова монастырей, - пишет митрополит Иоанн (Снычев), - начались после их смерти, да и те ограничились высказываниями различных точек зрения на вопросы церковных землевладений.» Призывы Нила Соркого к милосердию в отношении казнимых еретиков не означали его примирения с ересью жидовствующих. И «не значили, - говорится там же, - что Святой предлагал разорить все четыреста общежительных русских монастырей. Более того, в монастырь Преподобного Иосифа Святой Нил пожертвовал как вклад на помин своей души список книги Преподобного Иосифа "Просветитель", собственноручно им переписанной и украшенной заставками».

После Собора 1503 г., как уже говорилось, Преподобный Нил удалился в свою пустынь на Сорке и более не принимал участия в публичных прениях. Он, и Паисий Ярославов, и другие «Заволжцы» на Соборе оказались в явном меньшинстве. Вассиан со Скрипицею в вопросе «о вдовых попах» также не добились успеха. А Иосифу, в свою очередь, не удалось поднять тему борьбы с жидовствующими. О ереси никто не хотел говорить, и в то же время было ясно - дело близится к развязке. Во всяком случае, Собор, говорит А.В.Карташев, «коснулся всех больных сторон церковного быта, служивших для еретиков поводом к нареканиям на Церковь». Осуждены были и мздоимство, то есть плата епископа за поставление в священный сан, и зазорная жизнь вдовых иереев, и другие пороки. Чтобы судить жидовствующих с чистой совестью, митрополит Симон счёл нужным прежде навести порядок в собственном доме. Тем паче, что без воли великого князя начать процесс против ереси было невозможно. И в этом последнем все надежды возлагались на встречу Иосифа с державным.

Наконец, они встретились (через 24 года) - оба заметно постаревшие, но взирающие на мир по-разному. Иоанн Васильевич был скован унынием. Иосиф Волоцкий переживал подъём, надеясь на успех своей неоконченной борьбы. Никакие из прошлых грехов Государя не вызывали укоризны Преподобного, кроме поощрения ереси. Иоанн III пригласил Иосифа, чтоб оправдаться, примириться с ним в том, что было прежде; но в настоящем он ничего не хотел изменять. Святой же шёл во дворец с единственной целью - добиться перемены положения.

Поговорив немного о делах соборных (в августе ожидалось продолжение прений по мздоимству), державный обратился к своему наболевшему. «Я узнал о ереси, - сказал он неожиданно, - и ты прости меня в том, а митрополит и владыки простили меня». Иосиф, ко всему готовый и потому настроенный осторожно, был поражён смирением великого князя: «Как мне тебя простить?» Но Иоанн повторил: «Пожалуй, прости меня!» Немного подумав, Преподобный ответил: «Государь! Только ся подвигнешь о нынешних еретиках, и в прежних тебя Бог простит». Этим ответом Святой задал меру искупления греха: подвигни себя (покарай нынешних злодеев), тогда Бог простит тебе попустительство прежним. На том, собственно, их встреча и окончилась.

Во второе свидание Иосиф прямо бил челом о розыске еретиков в Новгородском Юрьеве монастыре, где девять лет уже бесчинствовал жидовствующий архимандрит Кассиан со своей шайкой-братией. Иоанн Васильевич ответил: «Пошлю и обыщу, и если не пошлю, да не попекусь об этом, то кому же можно искоренить это зло? Я и сам знал их ересь». После чего великий князь пустился в рассказы о проделках своей невестки Елены, и тем окончилась вторая их встреча, так же совершенно безрезультатно.

В третий раз Иосифа позвали к Государю «хлеба ясти». И здесь на пиру, при многих гостях, Иоанн III задал ему вопрос: «Как написано, нет ли греха еретиков казнить?» У Преподобного ответ имелся. Из библейской и церковной истории вытекал положительный ответ. «И долго бы говорил Иосиф, - пишет И.Хрущёв, - но великий князь, выслушав начало ответа, уразумел, что Иосиф говорит не по его мысли, и велел тотчас же перестать». Преподобный умолк. Он понял, что «Иван Васильевич блюдется [остерегается] казнить еретиков». Он слишком долго попускал им, очень многих полюбил, приблизил к себе. За прошедшие годы льстецы сумели внушить ему, что всякие возмездия, в том числе казни сатанистов, погибельно греховны. И он, Государь, казнивший сотни преступников и недругов своих, не считая опальных былых друзей и сродников, перед врагами Христа вдруг растерялся. Он торопливо покаялся за прошлое, а в настоящем думал устраниться, примирившись со всеми. Но примирился ли он с Богом? Вот какой вопрос поставил перед ним Иосиф.

Не добившись содействия Государя, Преподобный покидал Москву с горьким чувством. И тогда же, в июле 1503 года, он встретил там своего правящего архиерея. Святитель Геннадий Новгородский тоже был, наконец, приглашён в столицу. В августовских прениях Собора он думал решить наболевший вопрос «о невзимании мзды со священнослужителей при поставлении их в сан». Сего Святитель добивался давно и надеялся теперь добиться окончательно. С Иосифом владыка Геннадий встретился радостно, побеседовал и тепло распрощался. Но, похоже, это была их последняя встреча.

После Собора Святитель Геннадий вернулся в Новгород, окрылённый успехом. За вымогательство мзды с поставляемых виновные архиереи отныне лишались сана. Только не ведал праведник, что именно этим соборным решением воспользуются его злейшие враги. Архимандрит Кассиан со своей жидовствующей братией только и ждали случая свести счёты с архиепископом. Не успел Геннадий возвратиться, как на него же возвели обвинение во «мздоимстве». Будто бы он взял плату с дьяка Гостенкова, своего любимца. Как доказали его вину, каких подставили лжесвидетелей - уже неведомо. Зато известно, что Святитель был вызван в Москву и лишён сана в июне 1504 года. Простым монахом он удалился в Чудов монастырь и там стяжал блаженство изгнанных за правду.

«Догадываются, - пишет знаменитый историк С.М.Соловьёв, - что свержение Геннадия было делом еретиков». Догадаться нетрудно, коль скоро навет исходил из Юрьева монастыря. Кассиан и его шайка отомстили Святителю Геннадию, добились его низложения. Но до Иосифа Волоцкого, особо хранимого Господом, их щупальца не дотянулись.

Год 1503-й окончился, настал следующий год, пришла весна, а розыск еретиков, обещанный великим князем, так и не начался. Иосиф обратился к духовнику Иоанна III архимандриту Митрофану в Андроников монастырь, прося его: «Ты незабуди, и в том деле государя побереги, чтобы на него Божий гнев не пришел». Пусть, говорил он далее, державный оставит всё ради Божиего дела: «Занеже Божие дело всех важнее». Но то ли Митрофан не исполнил наказа Иосифа докучать Государю, то ли великий князь не внял Митрофану. Все просьбы остались без ответа.

Тогда Иосиф обратился к Василию III. Главаря секты в Юрьевом монастыре, архимандрита Кассиана, Преподобный считал достойным смертной казни. Василий, видимо, разделял мнение Иосифа, но будучи осторожным в делах церковных, решил привлечь к делу «Заволжских старцев». Письма сразу же оказались в руках Вассиана.

Иосиф пишет: «Грешника или еретика руками убити или молитвою едино есть». Заволжцы отвечают: «Кающихся еретиков Церковь Божия приемлет распростертыми дланьми». Иосиф им в пример Моисея, Илию. Они в ответ ему: «Аще ж ветхий закон тогда бысть, нам же в новей благодати яви Владыко». Иосиф им про Апостолов: Петра, молитвою разбившего Симона Волхва, и Павла, и Льва, епископа Катанского, сжёгшего своей епитрахилью Лиодора. А Вассиан ему с издёвкою придворного остряка: «И ты, господине Иосифе, сотвори молитву, да иже недостойных еретик или грешников пожрет их земля...» и далее: «Почто не испытаеши своея святости, не связал архимандрита Касьяна своею мантиею, донеле ж бы он сгорел, а ты бы в пламене его держал... Поразумей, господине, яко много разни промеж Моисея и Илии, и Петра и Павла апостолов, да и тебя от них».

Здесь автор письма (князь-инок) не только смеётся над Преподобным, но и пытается искушать его, предлагая «испытать свою святость», а великого князя вводит в заблуждение.

У Иосифа осталось последнее средство - то, с которого он начинал борьбу. Двенадцать «Слов» против ереси, вошедших в книгу «Просветитель», им были уже написаны. Пришла пора тринадцатого «Слова», того, что против «глаголющих, яко не подобает осуждати ни еретика, ниже отступника». В сем «Слове» Преподобный показал «от божественных писаний, яко подобает еретика и отступника не токмо осуждати, но и проклинати, царем же и князем и судиям подобает сих в заточение посылати и казням лютым предавати».

От текстов Евангелия, слов Иоанна Златоуста, опыта Пророков и Апостолов Святой переходит к примерам благочестивых Царей греческих и этим, наконец, попадает в цель. Потомок Византийских императоров Василий III, прочитав «Слово 13-е», принимает решение сам, невзирая на сомнения отца. Он велит начать розыск и созвать Собор в декабре 1504 года.

Разгром ереси состоялся. По результатам следствия и соборному приговору, троих главарей московской секты, дьяка Курицина (Ивана Волка), Ивашку Максимова, что у державного «сноху в жидовство свел», и Дмитрия Коноплёва предали огню на Москве-реке, где за десять лет до них так же казнили двух литовских шпионов, покушавшихся отравить Иоанна Васильевича. Новгородских главарей - архимандрита Кассиана с братом Ивашкою Самочёрным и Некраса Рукавова сожгли на берегу Волхова. Иных еретиков предали казням по большей части гражданским и заключили в темницы «вечно каятися». Остальных же, кого не удалось полностью изобличить в иконоборчестве и поругании святынь, «для исправления» постригли и сослали в разные монастыри.

Иосиф Волоцкий был потрясён, когда узнал, что и в его обитель привезли еретика. Да какого! Самого купца Клёнова, сочинителя ересных книг и ближайшего сподручника Феодора Курицина. Учитель жидовства в монастыре! Что может быть опаснее для иноков? И вновь посыпались письма и жалобы: от Иосифа к Иоанну III (ибо он Клёнова прислал), обратно к Иосифу от «Заволжских» радетелей ереси с новыми насмешками Вассиана. В «Словах» 14, 15, 16-м, заключающих книгу «Просветитель», Преподобный Иосиф вопиет о пагубности для монашества общения со ссыльными еретиками. Тому, говорит он, кто не кается, кто признает вину лишь на суде, будучи изобличённым, чтоб избегнуть смертной кары, - тому верить нельзя. Пусть кающиеся принесут достойный плод покаяния, пусть ради спасения душ своих бывшие сатанисты сами добровольно затворятся в темнице, возложат на себя тяжёлые вериги, дадут страшные обеты и молят Бога о прощении, об искуплении своих прошлых грехов. Если же нет, то чего стоит их лживое «покаяние»?

Разумеется, среди осуждённых за жидовство таких «исповедников» не нашлось. Зато раздались вопли «сердобольных» Заволжских «нестяжателей», и в первую очередь князя-инока Вассиана, который требовал всех, кто изъявил «покаяние», выпускать на свободу тотчас же и розыска дальнейшего не чинить.

Затем последовали козни против самого Святого Иосифа. Он тоже, вслед за Геннадием Новгородским (даже дважды), испил чашу гонимых за правду, хотя и не покидал своей Волоцкой обители. Но это всё было потом, после суда над сектой. А в ту пору великий князь Иоанн Васильевич уже занемог. В разборе дел о ереси он, видимо, не участвовал, однако документы подписывать продолжал. В том числе он скрепил подписью известный приговор секте жидовствующих.

Через десять месяцев (27 октября 1505 года) Государь скончался, и тяжкое бремя власти легло на плечи его сына Василия III.

НОВЫЙ КОНСТАНТИН

За разгром ереси современники нарекли Василия III «Новым Константином». И хотя Царство Российское основал не он, нарекли его так вовсе не случайно. Барон Герберштейн (посол германский) писал, что он (Василий) властью своею превосходил всех самодержцев в целом свете, ибо подданные его говорили немцам: «Мы служим своему Государю не по вашему». И барон был вынужден констатировать, что для Русских «Воля Государя есть воля Божия». «Василий, - пишет Н.М.Карамзин, - стоит с честью в памятниках нашей истории между двумя великими характерами, Иоаннами III и IV, и не затмевается их сиянием». Как и отец его и сын, Грозный Царь, сам Василий Иоаннович оставался ревностным самодержцем, охранителем Веры, собирателем Русской Земли. При нём Держава не утратила исконных областей, но продолжала приобретать новые. Удельных князей при Василие III осталось ещё меньше. Во многих городах их заменили наместники Московские. В 1510 г. упразднилось Псковское вече, а с ним и последняя на Руси республика. Затем к Московским владениям присоединились княжества, отвоёванные у Литвы, и в 1514 году был возвращён Смоленск, древнейшая Русская отчина. Сама идея «Москвы - Третьего Рима» была озвучена и осмыслена современниками именно при Государе Василии - «Новом Константине».

В предыдущей книге у нас говорилось о посланиях старца Филофея дьяку Мисюрю Мунехину, управлявшему делами во Пскове, после упразднения вечевой республики. Прозвище Мисюрь (Египтянин) Михаил Григорьевич Мунехин получил по возвращении из Египта, где исполнял посольскую миссию, и откуда привёз ценное описание той страны. И ему же обязан своим возникновением Псково-Печерский монастырь. Мунехин начал строить его на собственные средства. Благодаря этому, некогда малая обитель монахов превратилась в каменную крепость на западных рубежах России и стала одною из главных святынь Псковской Земли.

Дьяк Мунехин и старец Псковского Елизарова монастыря Филофей вели переписку меж собою и с великим князем Василием Иоанновичем. В этой знаменитой переписке они отразили взгляды и душевный склад лучших людей того времени, русских патриотов, глубоко верующих, преданных Государю и проникновенно понимавших высокие задачи собирания Державы Православия. «Да веси христолюбче и боголюбче, - писал Филофей Мисюрю, - яко вся Хрисианская Царства приидоша в конец и снидошася во едино Царство нашего Государя. По пророческим книгам то есть Россейское Царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти». Эти строки писались в период с 1511 по 1515 годы, то есть в самый разгар нового обострения отношений между Московским Государством и Речью Посполитой.

Как помнит читатель, король Александр I, проиграв большую Литовскую войну, умер в 1506 году. На его место паны избрали Сигизмунда I. А одной из важнейших фигур в Польско-Литовском королевстве в то время был князь Михаил Львович Глинский. Русский по рождению, крещёный в Православие, Глинский вырос в Литве (нынешней Украине), учился в Германии, служил в имперских войсках; вернувшись в Литву, принял католичество. Он поменял веру, видимо, из корыстных соображений, ибо был замечен и приближен великим князем Литовским Александром. Очень скоро (в 1503 г.) Александр стал королём и переехал из Вильно в Краков. В Литве же он оставил наместником Глинского. С этого времени перед Михаилом Львовичем открылись небывалые перспективы. Король Александр I не имел детей и через три года умер. При овдовевшей королеве Елене, родной сестре Василия III, у Михаила Глинского появилась реальная возможность поискать себе великого княжения в Литве, с тем, чтобы отторгнуть оную от Польши.

Глинский был личностью незаурядной, обладал массой талантов полководческих, дипломатических, отличался мужеством и острым умом. Но при этом он был несносно высокомерен и властолюбив. Паны литовские не захотели иметь такого правителя. Едва умер король, они снеслись с панами польскими и вместе с ними выбрали нового монарха, короля и великого князя Литовского. Им стал младший брат покойного Александра - Сигизмунд.

Не преуспел в своём намерении и Василий III. По смерти Александра I он писал своей сестре, овдовевшей королеве Елене, чтобы та предложила панам соединить Литву с Русью, однако предложение опоздало, Нового короля Речи Посполитой паны уже избрали.

Сигизмунд I оказался человеком мрачным и католиком фанатичным до лютости. К своим Православным подданным он относился не лучше, чем турецкий султан. А женою Сигизмунда была итальянка, Бона Сфорца, представительница знатнейшей после Медичи Флорентийской фамилии. Степенью коварства Сфорца и Медичи отличались мало. «Королева Бона, - пишет А.Д.Нечволодов, - была чрезвычайно алчная женщина весьма низкой нравственности, причём она не останавливалась для достижения своих целей перед самыми чудовищными преступлениями; отрава была её излюбленным средством».

При Сигизмунде Польша и Литва оказались во власти иудеев. Ссужая деньги магнатам, привыкшим жить на широкую ногу, «жиды... - читаем мы у А.Д.Нечволодова, - стали брать на откуп взимание налогов с христианского населения, что возбуждало неудовольствие последнего. Один из таких иудейских откупщиков Авраам Езофович заведовал даже всеми денежными средствами государства». И всё это делалось под покровительством королевы Боны.

Литва в эти годы превратилась в форменный «Содом». Пьянство достигло катастрофических размеров. Современник событий, писатель XVI в. Михалон Литвин, с горечью сообщает: «В городах Литовских нет более распространённых заводов, чем те, на которых варится из жита водка и пиво... крестьяне дни и ночи проводят в шинках... забыв о своём поле. Посему, распродав имущество, они нередко доходят до голода и принимаются за воровство и разбой. Таким образом, в любой Литовской области в один месяц больше людей казнят смертью за эти преступления, нежели во всех землях Татарских и Московских... Между тем в Москве великий князь Иван [Иоанн III] обратил свой народ к трезвости, запретив везде кабаки. Потому там нет шинков, а если у кого-нибудь найдут каплю вина [для продажи], то весь дом его разоряется, имение отбирается... а сам навсегда сажается в тюрьму». Далее Михалон говорит, что города Московские, вследствие трезвости, изобилуют разного рода мастерами, рынки ломятся от товаров, а Государи Русские, воюя, отнимают у спившейся Литвы область за областью.

Свидетельство очевидца-литовца нам тем более интересно, что в России того времени политику трезвости проводили последовательно три Государя: Иоанн III, его сын - Василий III, и внук - Иоанн Грозный, а вдохновителем трезвеннического движения с 80-х годов XV века был ни кто иной, как Преподобный Иосиф, игумен Волоколамский.

В правление сих великих князей на территории Московии запрещалась деятельность виноторговцев (еврейских в первую очередь). И смириться с этим не могли жидовствующие раввины. После изгнания их из Испании (в 1492 г.) они обосновались в Польше. А когда и в Москве ересь жидовствующих была разгромлена (1504 г.), все средства свои тайный синедрион направил на разжигание новой Литовской войны. За щедрый подкуп панов на сейме, так легко избравших нового короля, Сигизмунд I был должен платить заимодавцам, тем паче, что и шляхта польская мечтала о новой войне.

Едва заступив на престол, Сигизмунд осведомился о русских делах и, к радости своей, узнал о двух подряд неудачах Василия III под Казанью. Унять волжских татар, опиравшихся на поддержку Крыма, воеводам Московским не удалось. В Бахчисарае тому были рады и надеялись, что в войну с Россией вступит Речь Посполитая. А Сигизмунд знал ещё и о внутренней оппозиции Василию, о тайных сторонниках несчастного князя Димитрия, томившегося в заточении. Со слов перебежчиков (из числа недобитых еретиков) Сигизмунд полагал, что оппозиция в случае войны выступит в самой Москве. Рассчитывая спровоцировать восстание крамольников, Сигизмунд I затеял демонстрацию силы. Он вызывающе бряцал оружием, открыто готовился к началу военных действий, но - просчитался.

В России при Василии III речь о смуте не заходила. Его власть была прочной и надёжной. А вот в самом Польско-Литовском королевстве тогда творилось неладное. Ведь наместником в Вильно оставался Михаил Глинский.

Не находя управы на своих завистников и злопыхателей, Глинский жаловался Сигизмунду. Тот не захотел ему помочь. И князь-наместник сказал королю: «Ты заставляешь меня покуситься на такое дело, о котором оба мы после горько жалеть будем». Глинский оказался прав. Его решительность и смелость, помноженные на авантюризм, привели к междоусобию. Убив своего главного врага, Полоцкого воеводу пана Заберезского, князь Михаил удалился в восточные области Литвы и начал покорять их, привлекая к себе многих Русских, в том числе князей Мстиславских, Друцких и других.

Перед началом боевых действий Глинский успел списаться с Василием III, предложив ему земли Литовские (то есть бывшую Киевскую Русь). Государь Московский не замедлил воспользоваться ситуацией и двинул войска на Смоленск. Так началась новая Литовская война, вернее, первая из двух новых. Она продолжалась два года и не принесла успеха ни одной из сторон, хотя во всём ощущалось явное преимущество России. Сигизмунд запросил «вечного мира». В договоре 1508 года он отказался от притязаний на земли, завоёванные Иоанном III в прежней большой войне. Однако нетрудно догадаться, что сей «вечный мир» был не более чем уловкой. Королю требовалась передышка для одоления внутренней смуты.

По заключении мира Глинский бежал в Московию и там опять принял Православие. Василий Иоаннович встретил беглеца ласково и с доверием, несмотря на его недавнюю измену королю Сигизмунду. Впрочем, князь Михаил вообще не мог быть верным ни одному государю, ибо сам искал себе престола и готов был умереть за право назваться самодержцем. Недаром он приходился родным братом Василию Львовичу, князю не менее умному и смелому, но более добродетельному, дочь которого, Елена Васильевна Глинская, через 22 года стала матерью первого Русского Царя - Иоанна Грозного. Василий Глинский не дожил ни до рождения царственного внука, ни даже до свадьбы своей дочери с великим князем Московским. Оказавшись русским подданным, он остался верным новому отечеству до конца. Но дяде будущей великой княгини не хватало тогда ни терпения ни чувства долга. Властолюбие привело Михаила Глинского к измене, за которую он поплатился свободой.

С 1508 года зыбкий мир между Московией и Польшей держался около четырёх лет. Для вдовствующей королевы Елены Иоанновны год 1512-й стал шестым и самым тяжким в цепи годов-мытарств, пережитых ею после смерти мужа, Александра I. Покойный король тоже преследовал свою супругу за исповедание Православия. Но когда к власти пришёл его брат Сигизмунд со своей женой-злодейкой Боной Сфорца, жизнь праведной Елены обратилась в подлинное мученичество. Королеву Елену заключили под стражу, после чего Виленский (Вильнюсский) воевода князь Николай Радзивил подослал к узнице наёмных отравителей.

Узнав об убиении своей сестры, Василий III вознегодовал. Он знал и прежде о приготовлениях Сигизмунда к войне и о сношениях поляков с татарами, однако сдерживался. Теперь же, пылая праведным гневом за сестру-мученицу, Василий снял с себя крестное целование, данное им при заключении «вечного мира» и воскликнул: «Доколе конь мой будет ходить и меч рубить, не дам покоя Литве».

Войска русские двинулись на запад и вновь подошли к Смоленску. Взять город сразу им не удалось: ни в марте 1513-го, ни в июне 1514-го. Лишь с третьего приступа, в июле 1514 года, применив тяжёлую артиллерию, московиты устрашили смолян. Литовский гарнизон сдался, жители принесли присягу, а владыка Варсонофий возгласил в соборной церкви: «Божиею милостию радуйся и здравствуй Православный Царь Василий». Только приветствие сие не было искренним. Западно-Русская Церковь (Киевская митрополия) не подчинялась тогда Московской; она пребывала в юрисдикции Константинопольского патриархата. Потому владыка Варсонофий, ярый западник, очень скоро оказался в числе тайных заговорщиков.

Сторонники Сигизмунда в Смоленске знали, что под Оршей в те дни Литва одержала внушительную победу. Героем Оршанской баталии стал знаменитый гетман Константин Острожский. Русский по происхождению (православный по вере) этот полководец был, если помнит читатель, разгромлен под Ведрошью в 1500 году. Князь Юрий Кошкин взял гетмана в плен. Великий князь Иоанн III оказал милость пленнику. Острожский присягнул на верность Иоанну, но затем сбежал. Вольнолюбивый пан гетман тяготился властью Московского самодержца. Свою свободу удельного князя в Литве он ценил выше служения единому Отечеству. В Польше магнаты не особенно считались с королём. И вот, ради этой удельной вольности, Острожский служил ляхам и водил полки католиков на Православную Русь.

Под Оршей армия гетмана одержала крупную победу. Рать московская понесла огромные потери. Только плодами победы Острожский воспользоваться не смог. Узнав о падении Смоленска, он с ходу бросил войска на подмогу тамошним заговорщикам. Те, получив от короля подарки, готовились открыть ворота города гетману. Но заговор был раскрыт. Князь-воевода, Василий Васильевич Шуйский, приказал казнить всех изменников, кроме владыки Варсонофия, которого пощадили из почтения к его сану и возрасту. Когда войско Острожского приблизилось, то на стенах Смоленска литовцы увидели повешенных предателей. На шее у каждого из них болтался Сигизмундов подарок. Сам же город охранялся Московским гарнизоном достаточно надёжно. Взять его гетман даже не пытался, ибо не был готов ни к штурму, ни к осаде.

Потом ещё много лет иностранные послы старались выторговать Смоленск у Василия III, но так же безуспешно. Велеречие известного нам барона Герберштейна разбилось о точные ответы русских бояр и о непреклонность самого «Нового Константина». Кроме Оршанской победы, принёсшей литовцам лишь славу, никаких других серьёзных успехов Сигизмунд в новой войне не добился. Потерпев ряд мелких поражений от Русских, королевские войска перешли к фронтальной обороне, а затем и вовсе потеряли активность. Боевые действия с их стороны прекратились, фактически, до окончания кампании. Все надежды свои Сигизмунд возложил на татарские набеги, речь о которых пойдёт впереди.

Но вернёмся в Смоленск, занятый московским войском. Князь Михаил Глинский, отличившийся при взятии города, рассчитывал получить его себе в удел. Потому, не дав опомниться Государю в минуту радости победной, он спросил его прямо: «Нынче я дарю тебе Смоленск; чем ты меня одаришь?» Расчёт на неожиданность был верным, однако не так прост оказался Василий Иоаннович. Он понял намёк Глинского и ответил: «Я дарю тебе княжество в Литве». Другого ответа не могло последовать. Смоленск был слишком важным стратегическим пунктом, чтобы отдать его в удельное владение, да ещё князю сомнительной преданности.

В последнем державный не ошибся. Уязвленная гордость властолюбца не позволила Глинскому остаться верным, и он не замедлил предаться Сигизмунду. Он написал королю письмо, получил положительный ответ, однако убежать не успел. Его самого предали. При обыске у Глинского обнаружили письмо от Сигизмунда, после чего он, как изменник, отправился в темницу, где провёл много лет, пока Государь Василий III не простил его по ходатайству своей новой жены Елены Васильевны, племянницы несчастного князя Михаила. С 1526 года Елена Глинская стала великой княгиней; Михаил Львович покаялся в измене и был отпущен на свободу. Более того, Государь доверил ему войско. Командуя конной ратью в битве под Казанью, в 1530 году Михаил Глинский оправдал высокое доверие. Та Казанская победа оказалась очень важной. Татары Волжские и горная Черемиса унялись надолго. Из своей столицы они изгнали крымского наместника, Сафу-Гирея, и просили дать им хана, верного Москве. Василий III послал в Казань своего служилого царевича Еналея и этим завершил войну, затеянную Сигизмундом.

С самою Речью Посполитой после взятия Смоленска и трагической неудачи под Оршей Россия почти не сражалась, хотя до лета 1525-го оставалась в состоянии войны. Между тем, в эти годы произошло много очень важных событий, как политически, так и нравственно значимых.

Начнём с того, что дипломаты со всей Европы десяток лет осаждали Московский двор, добиваясь от Василия III возвращения Смоленска Сигизмунду, но потратили время даром. Могущество России возрастало с каждым днём. Польский король использовал все средства, чтоб вернуть потерянный смоленск. Только военных сил ему не хватило, дипломаты его не преуспели. И тогда Сигизмунд унизился до холопства перед крымским ханом. Добровольно предложив дань Менгли-Гирею, король рабски испросил у татарина ярлык на владение - и своими собственными городами, и теми, что принадлежали России. Хану предложение (15000 золотых червонцев в год) понравилось. Крымцы совершили ещё несколько набегов, нанесли Русским большой урон, однако расстановку сил на европейском военном театре не изменили. У самих татар уже не было прежнего единства, и набеги их начались далеко не сразу. Надо вспомнить, что старый Менгли-Гирей дружил с Москвой долго. До кончины своей он сохранял видимость добрососедства. После его смерти (1515 г.) на трон вступил наследник, Магмет. Он первым из братьев Гиреев получил с поляков дань за ярлык на Смоленск и вздумал принудить к тому же Русских.

В послании своём к Василию III Магмет-Гирей превысил меру наглости. «Ты, - писал хан великому князю, - нашему другу королю недружбу учинил; город, который мы ему пожаловали, ты взял от нас тайком; этот город Смоленск к Литовскому юрту отец наш пожаловал, а гругие города, которые к нам тянут - Брянск, Стародуб, Почеп, Новгород-Северский, Рыльск, Путивль, Карачев, Радогощь, отец наш [Менгли-Гирей]... твоему отцу [Иоанну III] дал [когда Русь отбила всё это у Литвы сама]. Если хочешь быть с нами в дружбе... помоги нам казною, пришли казны побольше...»

«Вместе с этими наглыми требованиями, - пишет А.Д.Нечволодов, - крымцы не переставали грубо обращаться с нашими послами; в 1516 году они опустошили Рязанскую украйну, а в 1517 году - 20000 татар появились в Тульских окрестностях. Но здесь князья Одоевский и Воротынский нанесли им жесточайшее поражение и почти всех истребили... Другой татарский отряд был наголову разбит под Путивлем».

В 1521 году положение осложнилось тем, что Крымская орда соединилась с Казанской. Изгнав служившего Москве Шиг-Алея, в Казани воцарился Саип-Гирей (младший брат хана Крымского). Вскоре на соединение с ним пришёл сам Магмет. Ограбив Нижегородскую, Владимирскую области, татары перешли Оку и, сломив сопротивление заградительных отрядов, оказались у стен Москвы.

Василий III, как всегда делали его предки, собирал в это время рать в северных районах. В столице он оставил начальствовать своего шурина, крещёного татарского царевича Петра. От Петра требовалось одно - удержаться в осаде до подхода подкреплений. Но то ли пороху для пушек недостало, то ли просто за полвека москвичи отвыкли от нашествий варваров, никто не решился дельно организовать оборону. Царевич Пётр, бояре, и возможно, сам митрополит Варлаам, на которого вскоре прогневался великий князь, вступили в переговоры с басурманами.

Магмет-Гирей, между тем, и не думал штурмовать стены. Осадных орудий у него не было. Он шёл лишь пограбить окраины да постращать столичных жителей. Пригороды хищники уже выжгли и собирались назад. Однако хану захотелось поглумиться. Он заявил, что уйдёт без боя, если получит обязательство великого князя платить ему дань. Растерявшийся царевич Пётр второпях подписал грамоту за Василия Иоанновича и поставил на ней Государеву печать. Татары, получив документ, посмеялись про себя и ушли.

Последствия набега были ужасны. Снова десятки тысяч людей попали в плен. На рынках Кафы (генуэзской крепости в Крыму), нынешней Феодосии, работорговцы ждали живой товар. Татары гнали пленных сквозь горящие сёла и посады, но городов уже не брали, не имея на то средств. Что же касалось злополучной грамоты (обязательства об уплате дани), то басурманы не надеялись, конечно, возобновить былое иго. Дань им никто бы не заплатил. Однако и из этой злой шутки хану вздумалось извлечь корысть.

В походе на Москву заодно с крымцами участвовал отряд казаков с берегов Днепра. Обасурманенные жаждою наживы, рубаки с хохлами на бритых головах резали в России своих единоверцев. Но мало того, их атаман Евстафий Дашкович решил ещё и в роли «стратега» выступить. На обратном пути он посоветовал Магмет-Гирею взять хитростью город Рязань, используя грамоту, добытую в Москве.

В Рязани сидел воеводою доблестный муж Иван Хабар Симский, человек не только смелый, сильный духом, но и зело проницательный. Едва заметив приближение татар, он заподозрил подвох, однако виду не подал. Хищники вели себя мирно. Под стенами Рязани они развернули торжище, предлагая горы награбленных товаров. А чтобы усыпить бдительность воеводы, послы ханские поднесли ему грамоту «об уплате дани». Поскольку, мол, Москва смирилась перед ханом, то незачем и воевать. Пусть рязанцы открывают ворота и выходят на торг. Цены самые низкие. Хабар грамоту взял и задержал у себя, отпустив послов с миром. Потом вызвал немца Иордана, начальника пушкарей, и дал ему секретное поручение. Когда наутро у Рязанских стен скопилось множество злодеев со спрятанным под халатами оружием, и басурманы ждали открытия ворот, чтобы внезапно ворваться в город, их опередил залп из всех орудий, заранее замаскированных в бойницах. Картечью в упор пушкари расстреляли тьму татар и казаков, а затем рязанцы сделали молниеносную вылазку и посекли ещё множество бегущих врагов. После чего ворота наглухо закрылись.

Магмет-Гирей скрежетал зубами. Он потерял едва не треть своих нукеров, отдал Хабару грамоту с печатью великого князя и теперь должен был срочно отступать. Так как получил известие о подходе войск московских с севера и о наступлении с юга татар астраханских, бывших с крымцами в лютой вражде. Оставляя пленников и награбленное, злодеи поспешно бежали в Таврические степи. А находчивый и решительный Иван Хабар Симский за избавление Руси от «повторного ига», или, лучше сказать, «ига бумажного», был возведён в боярский чин и вскоре стал наместником великого князя в Рязани. Василий III возлюбил Хабара и приблизил ко двору его сына. С тех пор внесённый в Разрядную книгу Государеву род Хабаровых пополнил ряды высшей Российской знати.

В дальнейшем воевать с Магмет-Гиреем Василию Иоанновичу не пришлось. Этого хана убил его же сообщник, нагайский мурза Мамай, который затем ворвался в Крым и произвёл там страшное разорение, а казаки Дашковича тем временем жгли Очаков, принадлежавший крымцам, и татарские улусы в низовьях Днепра.

Испугавшись приближения русской рати в 150000 человек, из Казани бежал Саип-Гирей (он сделался потом ханом в Бахчисарае). Казань же он оставил на младшего брата Сафу, который, как ни странно, сумел защититься, отстоял город и просидел там до 1530 года. Тогда уже сами казанцы, побитые Иваном Бельским и Михаилом Глинским, выгнали Сафу-Гирея и покорились Василию III.

Таковы, вкратце, внешние дела, бывшие в пору великого княжения Государя, наречённого в народе «Новым Константином». Но были ещё и дела внутренние. О них наш рассказ в следующей главе, где опять мы встретимся со Святым Иосифом Волоцким и Нилом Сорским, и с вездесущим защитником еретиков князем-иноком Вассианом.

ТЕРНИИ ПРАВЕДНЫХ

Василий III принял бремя власти, когда ему было 25 лет. Его племянник, несчастный Димитрий, томился в заключении. Василий не освободил его во избежание смуты, хотя и жалел, и всячески старался утешить, понимая, что не Димитрий, бывший во время заговора ещё отроком, виновен в происшедшем. Государь щедро одаривал узника, но тот в своей роскошной тюрьме всё равно тосковал и от тоски умер совсем молодым, не дожив до тридцати лет. Это случилось в 1509 году.

Годом раньше (7 мая 1508-го) преставился Преподобный Нил Сорский. Он завещал ученикам своим не хоронить его тело, как «недостойного погребения», а бросить в лесу на съедение зверям. Такие крайности аскетического самоуничижения иногда наблюдались у Афонских иноков. И возможно, пишет А.В.Карташев, «эта экстравагантность проповедника нестяжательства и была причиной молчания о нём, когда в XVI в., при митрополите Макарии, и в XVII в., при патриархах, соборно проводились канонизации Русских Святых. Лишь в новое синодальное время в XVIII в., когда подорван был в самом его основании идеал русского монастыря-землепашца... имя преп. Нила незаметно, но дружно вносится в русские святцы». Ученики не вняли завету Нила и погребли его, и поставили крест, «камень положиша и на нем написаша лето, месяц и день преставления», и, как положено, отпели, отслужили панихиду.

Преподобный Нил прошёл сквозь тернии земного бытия и упокоился. А Святому Иосифу Волоцкому ещё в течение семи лет предстояло нести тяжкий крест, на тернистом пути незаслуженных оскорблений, гонений и старческой немощи. Уже с 1503 года иноков Волоколамских начал притеснять удельный князь Феодор, беспутный наследник их бывшего благодетеля Бориса Волоцкого. А когда в 1507 г. Иосиф «дал свой монастырь в великое государство», то есть упросил Василия III принять его обитель под свою власть, тогда на старца обрушился правящий архиерей.

Сменивший Святителя Геннадия архиепископ Новгородский Серапион был более склонен потакать тайным недругам Иосифа, и вообще отличался крутым нравом. Мало того, что князь Феодор Борисович подкупил Серапионовых чиновников, сам владыка взъярился на Преподобного за его якобы непослушание. Передача богатейшего Волоцкого монастыря из удела во владение державного и, стало быть, под омофор Московского митрополита, означала для Серапиона утрату важнейшего источника доходов. Благословлять такое правящий архиерей не собирался. Тем не менее, Иосиф посылал к нему за благословением. Только гонца задержали в Торжке. Шла моровая язва, на дорогах стояла карантинная стража. Посланец опоздал. А великий князь с митрополитом Симоном не собирались ждать. Они и без благословения Серапиона сами решили вопрос о передаче монастыря. Возможно, полагает ряд исследователей, они это сделали умышленно, дабы лишний раз утвердить непререкаемость верховной власти. Да не таков был архиепископ Серапион. Во гневе он обрушился на Иосифа, обвинил его в самочинии, отлучил его от причастия и отстранил от богослужения. При этом сам Серапион нарушил устав Церкви, ибо запретил игумена без согласия митрополита, чем прогневал Симона и, главное, великого князя Василия III.

Соблюдая наложенный на него запрет, Иосиф не дерзал ослушаться. Он не служил, не причащался, пока не получил разрешительной грамоты от митрополита. Серапиона же тем временем вызвали в Москву и за его собственное самовольство отлучили Собором епископов.

С канонической точки зрения всё исполнили точно, хотя по сути, может быть, и не милосердно. Власть центральная утвердила себя, явно унизив епархиального архиерея. Впрочем, и того тоже по-иному было не унять. На вопрос митрополита, почему он наказал Иосифа, не разобравшись в деталях дела, Серапион заносчиво ответил: «Волен я в своем чернеце», словно Волоцкий игумен был его холопом. Вот она, удельная гордыня. И конечно, с приговором Собора непреклонный владыка тоже не смирился. Как писал потом Иосиф, он (Серапион) «смотрит во всем, еже свое гордостное мнение сотворити, да и говорит такие речи: все де на грех поступали, один я за правду стал». И надо сказать, упорство Серапиона, заключённого в Андроников монастырь, через несколько лет возымело действие. К строптивому старцу пошли на поклон почти все, кроме Иосифа, который понимал и видел те силы, что стояли за не смирявшимся Новгородским архиепископом. Вассиан (Патрикеев) тогда уже вернулся из Белозерской ссылки, и его клевреты на все лады восхваляли «несправедливо осуждённого» Серапиона.

И.Хрущёв, завершая свою книгу о Волоцком, говорит: «Церковь, осенившая венцом святости Иосифа, Серапиона и Максима Грека, как бы примирила разногласия». Только сие пресловутое «как бы», вместо «именно так», не даёт автору самому увериться во мнении до конца. Ибо по логике такого «примирения» (то есть прославления противников Иосифа), в данном списке не хватает князя-инока Вассиана. Ведь он (Патрикеев-младший) - наипервейший недруг Преподобного. Однако даже в наш век «всеобщего согласия» навряд ли найдутся желающие канонизировать одиозного князя-инока. Для прославления в сонме Святых одной вражды к Иосифу Волоцкому всё-таки недостаточно.

По Хрущёву, когда Серапион отлучил Иосифа, тот, «несмотря на то, что был тяжело болен - не дерзнул причащаться... он [Иосиф] сам считал себя связанным, хотя и был отлучён неправильно, и к тому же одним архиепископом; между тем как Серапион, отлучённый на основании священных правил, целым собором святителей, не считает себя связанным». Потому-то, собственно, Иосиф и не просил у него прощения, как у епископа, бывшего в запрещении, но не желавшего каяться. И потом, когда подстрекаемые Вассианом «Заволжские иноки» начали писать в осуждение Иосифа, что тот, мол, не чтит своего владыку (отлучённого Серапиона), Волоцкие старцы им напомнили о почтении к освященному Собору архиереев. «Ты говоришь, - пишет Иосифов постриженник Нил Полев "заволжцу" Герману, - о врагах и отступниках правой веры, что не следует ни осуждать их, ни посылать в заточение, а только молиться за них - сам же осуждаешь митрополита». Из таких вот взаимных укорений и увещеваний в письмах и сложились так называемые «нелюбки» Волоцких и Заволжских старцев. А в Москве князь-инок Вассиан развернул бурную кампанию в защиту Серапиона. Из заточения старца не выпустили, но митрополит Симон и Василий III всё же попросили у него прощения.

Жить владыке Симону оставалось уже недолго, он спешил примириться со всеми, с кем мог. Вассиан же тем временем готовил ему замену. По прибытии в столицу Вассиан поселился в Симоновом монастыре, где начальствовал архимандрит Варлаам. Будучи единомышленником Патрикеева или просто сообразив, с кем он имеет дело, Варлаам дал полную волю сроднику Государеву и устроил его со всеми удобствами. Так или иначе, настоятель обители не прогадал. Василий III скоро простил Вассиану прошлые грехи, приблизил его к себе (как-никак - двоюродный брат) и стал прислушиваться к его советам. Вот Вассиан и посоветовал державному после смерти Симона поставить митрополитом Варлаама. И, конечно, заняв кафедру всея Руси (1511 г.), новый митрополит продолжал потакать князю-иноку в течение 10 лет, до самого своего низложения.

Василий III снял опалу с Вассиана, как считали, по просьбе своей жены Соломонии Сабуровой. Род её тесно сплетался с родом Патрикеевых (а также Вельяминовых и Годуновых).

Но возможно (об этом говорилось выше), великий князь увидел в Вассиане ловкого проводника своей политики. Прямо поставить вопрос об изъятии монастырских имений, как делал его отец, на Церковном Соборе Государь уже не мог. Однако явная вражда Вассиановой партии к Иосифу и «осифлянам» была на руку Василию III, ибо сдерживала их консервативный пыл. «Нестяжатели» продолжали настаивать на земельной реформе, а великий князь выжидал, во что это выльется. По мнению проф. Е.Е.Голубинского, для Василия III лучшим средством иметь власть над духовенством было «держать его в постоянном страхе за его вотчины». Вот Патрикеев и нагнетал этот страх, нападая на Иосифа Волоцкого, защищавшего права монастырей.

Через это, да ещё и при содействии митрополита Варлаама, Вассиан приобрёл на великого князя огромное влияние. А как приобрёл, так и начал беседовать с державным, «плачася и рыдая о церковном нестроении». То есть о том, что монастыри по-прежнему владеют сёлами, а жидовствующие еретики томятся в монастырских келиях, куда по вине «злых осифлян» их сослали «вечно каятися», вместо того, чтобы сразу по приговору суда выпустить на волю. В письмах своих Вассиан дошёл до того, что назвал сих осуждённых «мучениками». «Яко аще и согрешили еретицы и отступницы, прияти будут», лишь только изъявят лицемерное «покаяние». «Осифлян» же, напротив, князь-инок обвинял в «жестокости немилосердной» и даже в ереси Новатиана и Новата (III в.), запрещавших принимать покаяние у отступников. И здесь он опять слукавил. Древние отступники, отрёкшиеся от Христа под пытками римских язычников, грешили малодушием и каялись потом искренно. За принятие их обратно в церковное общение выступали такие Святые Отцы, как Киприан Карфагенский, от которого сказанный Новат бежал в Италию. Тех древних невольных грешников нельзя сравнивать с тайно жидовствующими сатанистами. Иосиф говорил именно это. Но тогда великий князь стал доверять Вассиану более, чем Волоцкому игумену. Он, как некогда Великий Константин, обойдённый еретиками арианами, начал незаметно для себя попустительствовать придворным льстецам, а Преподобному Иосифу запретил даже писать против князя-инока.

Стараясь оправдать «законность» посягательства светской власти на собственность Церкви, Вассиан дерзнул покуситься и на «Кормчую книгу» (свод канонических правил, Апостольских и Святоотеческих, утверждённых Вселенскими Соборами), по-гречески именуемую «Номоканоном». В историю вошло ироническое название Вассианова «труда» - «Новоканон». Ради составления (и отчасти сочинения) оного князь-инок назвал ряд святых правил «кривилами», а Святых Отцов чудотворцев, одобрявших церковное землевладение, - «смутворцами». Разумеется, Вассиан делал это, пользуясь опалой Преподобного Иосифа и попустительством митрополита-нестяжателя Варлаама. В будущем, несомненно, он должен был поплатиться за это беззаконие. А пока что он изымал статьи «Кормчей», переделывал их по своему, вносил поправки и вставки, давая тексту превратное толкование. При этом Вассиан пользовался благословением митрополита, которому при членах Освященного Собора дал обещание «ничего не выставливати». На том ему и позволили заняться правкой «Номоканона».

Но куда там! К поправкам и вставкам Вассиан присовокупил ещё и свои вымыслы, как «Собрание некоего старца». Так самозванно он и в «старцы» записался. Потом его «Собрание» (отдельным списком) ходило по рукам заодно с «Уставом» и «Преданием» Нила Сорского. Намеревался Вассиан включить в испорченную им «Кормчую» и собственное «Слово о еретиках». Коих «приимати подобает», обращающихся «волею и неволею», и после того, не медля, освобождать от наказания. Только на последнее Патрикеев не решился. Как ни расположен был к нему великий князь, всё же он не забыл ни своего указа о розыске жидовствующих, ни подписи его отца (Иоанна III) под их приговором.

Новость о «Новоканоне» обсуждалась в церковных кругах и докатилась до Волоцкого монастыря. Здоровья и долголетия Святому Иосифу она не прибавила. Преподобный проводил последние годы, словно узник в своей келье, стяжая блаженство изгнанных за правду. Между тем, дело об изъятии монастырских сёл не двигалось с места. Созывать новый Собор по этому поводу никто не собирался, и великий князь постепенно осознал тщетность усилий Вассиана. «Нестяжателей» церковный народ не поддержал, ибо идея ограбления иноческих общежитий представлялась святотатственной.

Охладев к Вассиану, Государь разочаровался и в митрополите Варлааме. Ведь сего митрополита он, по существу, поставил собственным указом. Собор лишь утвердил его волю. Ряд историков полагает, что епископов тогда вообще не созывали, а подписи собрали с каждого в отдельности. Так вот, изменив отношение к «нестяжателям», Василий III начал выслушивать друзей Иосифа Волоцкого. И скоро, по заступничеству боярина Челядинина, Преподобному вновь позволили писать.

Изнемогший от болезни и всего пережитого, Иосиф взялся за перо и успел ещё раз в своей жизни обличить Вассиана, на Москву «пришедша» показать великому князю «и вся благородныя человеки, иже у монастырей и мирских церквей села отимати», и заповедал своим ученикам, чтоб опасались «по их жити». А к Василию III, «Христолюбивому самодержцу, Царю и Государю всея Руси», Святой Иосиф обратился уже со смертного одра. И просил жаловать монастырь по его кончине, как и прежде жаловал: «Выше нашея воли».

На исходе земной жизни Преподобного тернии расступились. Путь его окончился со славою 9 сентября 1515 года. Государь Василий Иоаннович горько скорбел. Обливаясь слезами, он обещал исполнить и действительно исполнил все наказы Святого игумена. Обитель на Волоке-Ламском не осталась без его милостей. Когда почил Преподобный Иосиф, монастырь его стал местом паломничества великого князя, ибо с тех пор и его жизненный путь сделался тернистым, и пламя сердечных страданий объяло его душу.

Несмотря на хулы Вассиана, Государь полюбил Волоцкую обитель более других монастырей. Здесь он часами молился у гроба Святого Иосифа, беседовал со старцами, охотился в местных лесах и видел, как так называемые «любостяжатели» - иноки (в большинстве своем высокородные бояре), оставившие грешный мир с его богатствами, - жили на хлебе и воде, носили на теле власяницы и тяжёлые вериги, и молились денно и нощно, но при этом не оставляли забот о ближних, чего совершенно не делали «нестяжатели». Да, здесь на Волоке, Богу служили пышно: у икон в золотых ризах, украшенных драгоценными камнями, с богатой церковной утварью. И отсюда широко распространялось духовное просвещение. Здесь составлялись и переписывались книги, писались иконы; клиры, сочинённые самим Иосифом, легли в основу песнопений, прославивших Святую Русь. Здесь был странноприимный дом, сиротопитательница, «божедомье» для погребения неимущих. Но кроме того, отсюда, из обители Волоколамской, выходили старцы и епископы, духовно сродственные Русскому Самодержавию; и первым из таких мужей после кончины Преподобного стал настоятель обители, а затем митрополит всея Руси - Даниил.

Ещё при жизни своей Иосиф благословил Даниила быть его преемником. Братия дружно избрала нового игумена. Как проповедник, Даниил в то время не знал себе равных. Он уступал Преподобному в богословии, но по начитанности, по способности цитировать на память Писания и Святых Отцов, в умении выстраивать речь он был под стать своему учителю. Иосиф Волоцкий надеялся на Даниила, ибо знал, что тот, кроме порядка в собственном монастыре, сумеет навести порядок и в Московской митрополии. Святой словно предвидел - быть Даниилу митрополитом. А Вассиану - быть наказанным за порчу «Кормчей книги» и прочие злохудожества.

Василий III поначалу так не думал, когда воспринимал благословение от только что избранного настоятеля. Однако скоро он заметил в Данииле те качества, которых не хватало тогдашнему митрополиту Варлааму. В тяжкую пору Магмет-Гиреева набега на Москву великий князь, собирая рать, оказался в Волоцком монастыре. И когда он молился у гроба Преподобного Иосифа, то уверовал в чудо. Ведь что ни говори, а отступление татар от Москвы и внезапное бегство их от Рязани произвелось не одною смекалкой Хабара Симского. По молитвам Волоколамских иноков и других подвижников Господь не оставил Россию Своею милостью. А твёрдый взгляд и умная речь игумена Даниила укрепили дух Василия Иоанновича. Возвратясь в Москву, он воздал благодарение Богу, после чего распёк царевича Петра за подписание злополучной грамоты, укорил бояр за малодушие, но более всего взъярился на митрополита. Историкам не ведома причина отставки Варлаама. Но факт остаётся фактом. Через три месяца после своего вступления в Москву великий князь сослал неугодного митрополита, да ещё и в оковах.

У либерал-историков принято предполагать, что возможным поводом к отставке Варлаама послужило его «несогласие» на арест государева «запазушного врага», князя Василия Шемячича, внука знаменитого в прошлом смутьяна Димитрия Шемяки. Однако это предположение не выдерживает критики. При Варлааме Шемячича принимали в столице в 1518 году, и тогда он полностью оправдался перед великим князем. Когда же в лето 1523-е Шемячича вызвали вторично и арестовали, изобличив в измене, тогда митрополитом был уже Даниил. Варлаама Василий III низложил в декабре 1521 года. А.Д.Нечволодов пишет, что Шемячич «был вызван в Москву и заключён под стражу, так как было перехвачено его письмо к Киевскому воеводе, в котором он предлагал свою службу королю Сигизмунду [а тогда шла война с поляками]. Обе [пограничные] волости же - Новгород-Северская и Стародубская, которыми он [Шемячич] владел, - были присоединены к Москве». Н.М.Карамзин добавляет: «Сим навсегда пресеклись уделы в России, хотя не без насилия, не без лишних жертв и несправедливостей, но без народного кровопролития», что само по себе бдагодетельно.

Нам хочется, конечно, видеть собирателей Державы нашей совершенными, непогрешимыми; но ведь они - не ангелы, и враги, окружавшие их, всегда были исполнены злобы и коварства. Так что здесь можно согласиться с репликой Карамзина: «В самых благих, общеполезных деяниях государственных видим примесь страстей человеческих, как бы для того, чтобы история не представляла нам идолов, будучи историей людей».

То же самое стоит сказать о Святых. Жития их преподносят нам образы идеальные, иконописные. Однако прославляют праведников не за то, что им кем-то приписано сверх меры, а за то конкретное, что они совершили в действительности: будь то многолетняя аскеза преподобных, краткие подвиги мучеников, учёность и благочестие святителей, мужество и разум благоверных государей.

При этом случались и спорные прославления. Так, до сих пор ещё кое-кто гонит волну недовольства в адрес Святого Иосифа Волоцкого; других же, наоборот, удивляет канонизация его идейных противников. Причём не соборная канонизация, а просто внесение в святцы задним числом. Так же и «удаление» Святых из старых списков, например, Царя Иоанна Грозного, и множества других, в прежние времена местночтимых угодников Божиих. А одною из самых противоречивых в Сонме Русских Святых XVI в. представляется личность Максима Грека, учёного с Афона, судьба которого тесно переплелась с судьбою князя-инока Вассиана (Патрикеева).

КОМУ ЦАРСТВОВАТЬ?

Как мы помним, князь-инок Вассиан возвратился в Москву не без заступничества великой княгини Соломонии. Род её (Сабуровы) был близок роду Патрикеевых. Государь, очевидно, любил супругу, во всяком случае, так принято считать, потому и внимал ей, и потакал Сабуровской родне. Когда же по прошествии 20 лет стало ясно, что уже навряд ли Соломония принесёт наследника, отношение к ней великого князя изменилось. Василий III откровенно досадовал и нередко срывал гнев на родственниках жены. Кое-кто из Сабуровых оказался в опале, а по Москве поползли разные слухи.

Василию Иоанновичу не исполнилось и 50 лет, он был полон сил, тем не менее, толки шли о том, кому царствовать после него. Вокруг его брата, Юрия Иоанновича, князя Дмитровского, стали собираться приверженцы. В их число вошли князья Курбские, Плещеевы, Тучковы и многочисленные сродники старого боярина Ивана Никитича Берсеня-Беклемишева. Сам Иван Берсень был отставлен от службы за спесь и грубость в отношении державного. Василий III прогнал его из думы со словами: «Поди прочь смерд, ты мне не надобен». И вот обиженный Берсень-Беклемишев, да дьяк-вольнодумец Феодор Жареный, да инок Троице-Сергиевой Лавры Селиван, с таким же, как он, «почитателем Нила Сорского» Исааком Собакой, и конечно, Вассиан, с ещё несколькими знатными единомышленниками зачастили в Чудов-Успенский монастырь, в келью прибывшего из Греции учёного монаха Максима. Здесь образованные московские бояре «сговаривали с Максимом книгами и спиралися меж себя о книжном». А заодно судили тайком о делах государственных. Максим Грек знакомил их с византийской мудростью, открывал горизонты западноевропейского мира. В ответ Вассиановы дружки толковали ему суть Российского бытия, но толковали так превратно, что пришельцу делалось не по себе.

Началось это после 1518 года, когда Максим Грек появился в Москве. Он приехал с Афона в сопровождении помощников (также греков), по приглашению великого князя, для перевода на русский (вернее, церковно-славянский) язык Толковой Псалтири и других греческих книг, имевшихся в кремлёвской библиотеке. Большинство этих роскошно переплетённых томов, как наследие дома Палеологов, привезла с собою мать Василия III, Софья Фоминична. Церковь давно нуждалась в переводе греческих книг, особенно Толковой Псалтири. Дело в том, что тогда в Новгороде и в Москве по рукам ходило множество ложных списков, подброшенных жидовствующими. Ещё при митрополите Филиппе (1464-1474 гг.) в Москву приезжал некий раввин, фальшиво крестившийся Феодором. Митрополит Филипп поручил сему «знатоку еврейского языка» перевести книгу псалмов Давида. Но иудей вместо Псалтири сделал перевод талмудического текста Махазор, где, по словам исследователей, в частности М.Н.Сперанского, «ни в одном из псалмов этого перевода нет пророчеств о Христе». Вместо песен Давидовых русским верующим подбросили молитвы, читавшиеся в синагогах. И сие произошло в канун приезда в Новгород раввина Схарии, основателя секты жидовствующих. Вряд ли между этими событиями не было никакой связи. Ложными списками «Псалтири» еретики наводнили тогдашний «книжный рынок», а настоящая, да ещё и Толковая (с объяснениями текстов) Псалтирь пылилась в библиотеке Кремля, ожидая перевода на русский язык.

Собственных дельных толмачей (переводчиков) с греческого в Москве тогда не было; требовались образованные иностранцы. Вассиан, увлечённый правкою «Номоканона», тоже нуждался и в толмаче, и главное, в одобрении со стороны зарубежных авторитетов. Учёный с Афона подошёл бы ему в самый раз. И Вассиан старался, уговаривал великого князя пригласить такового в Москву. Наконец, Василий III согласился, и греки были призваны.

Возглавлял прибывших монах Максим (Триволис). Увидев великокняжескую библиотеку, он застыл от изумления. Столько ценнейших книг, в столь дорогих и прекрасных переплётах он здесь увидеть не ожидал. В Греции, разорённой турками, такого уже не было. А Максим (до пострижения Михаил) Триволис, учившийся в университетах Милана, Падуи, Флоренции в самый разгар итальянского ренессанса, думал, что едет в Скифию, страну варваров (греки по-прежнему презирали славян). В молодости Михаил Триволис путешествовал по городам Италии, учился премудрости у схоластов-католиков, а во Флоренции постригся в монахи у самого Джироламо Савонаролы. В 90-х годах XV века Савонарола пламенно обличал пороки папства, призывал богатых к отказу от собственности и, по сути, готовил революцию. Католический «большевизм» Савонаролы мало походил на кроткое «нестяжательство» Нила Сорского. Возбуждённая толпа флорентийцев хотела грабить богачей. Семь лет неистовый Савонарола царил над городом, восставшим против папы. «Нестяжатели» создали там собственную «инквизицию». Но потом принуждение к всеобщей бедности надоело самим бедным, и тело повешенного Джироламо поглотил костёр (1498 г.).

Михаил Триволис глубоко переживал гибель своего учителя. В совершенно расстроенных чувствах он возвратился в родную Грецию и в 1505 году, приняв Православие, постригся снова, уже на Святой горе, с именем Максим.

Недоверие святогорцев к бывшему католику постепенно рассеялось. За 10 лет жительства на Афоне Максим приобрёл известность своими знаниями философии, истории, латинского языка. И как раз в это время из Москвы на Святую гору прибыло посольство Василия III. Афонская братия постановила отправить учёного инока в Россию.

Когда Максим Грек со товарищи прибыл в Москву, он русского языка не знал. Так что первые переводы (именно Толковой Псалтири) он делал с греческого на латынь. Далее, с латыни, переводили русские толмачи - Димитрий Герасимов (известный нам автор «Повести о белом клобуке») и некий Власий. Инок Селиван и Михаил Медоварцев, лучшие каллиграфы того времени, писали со слов толмачей.

Русской речи и славянской грамоте Максим обучался быстро, ибо имел соответствующий дар. Но ни самих отношений в русском обществе, ни глубины его духовно-нравственных проблем, ни, в том числе, значения монастырских имений он так и не постиг. Нестяжатель по складу ума, Максим легко поддался обаянию мощной личности Вассиана и, подружившись с князем-иноком, попал под его влияние. Келья Максима Грека в Чудовом монастыре очень скоро стала явочной квартирой Вассиановых клевретов, занявшихся очередной придворной интригой.

Как мы помним, Василий III охладел к Вассиану ещё при митрополите Варлааме. А когда последний был низложен (1521 г.), великий князь вовсе оставил земельный вопрос заодно с идеями Заволжских «нестяжателей». Новый первосвятитель, Даниил, был «осифлянином». Заняв кафедру всея Руси, он немедленно запретил князю-иноку портить «Кормчую книгу», но под суд его не отдал. Василий III не хотел пока судить своего родственника. Однако то, что до поры до времени сходило с рук Вассиану, Максиму Греку грозило большой бедой.

Увлёкшись писанием обличительных статей в духе Савонаролы, Максим не почувствовал приближение грозы. Из своей кельи в Чудовом он не видел всей России, а слушал лишь речи бояр-вольнодумцев, полагая, что так говорят все. Духовно подчинённый Константинопольскому патриарху, Максим Грек не признавал над собой власти Русского митрополита и позволял себе дерзкие выпады в его адрес. А князя-инока, наоборот, он всячески одобрял. В нарочитом своём «Сказании инока Максима ко старцу Вассиану» Грек хвалил «исправленную» (то есть испорченную) Вассианом «Кормчую книгу» и, кроме прочего, сам взялся преподать урок нравственности русскому монашеству. Написав «Повесть страшну и достопамятну и о совершенном иноческом жительстве», Максим осудил в ней «несносных», как он понимал с чужих слов, «русских любостяжателей». Однако в образец «нестяжательства» он привёл не афонцев (там тоже иноки владели землями, растили сады и огороды), а католический Орден Картезианцев, живших «нищенски» на щедрые подачки герцогов и баронов. Правда, в заключение Максим оговорился, что писал «повесть» не для того, чтоб перенять у латын их «нравственность», а чтобы не сказаться хуже них - «да не обрящемся их втории». Но этим последним он не мог уже смягчить впечатления, произведённого «Повестью страшной...» Поставить в пример Православным подвижникам тунеядцев Картезианского Ордена, когда на Святой Руси, как нигде, чернецы пеклись о спасении своём, «живущи не чрева ради», и упрекать труждающихся в возникновении достатка монастырского, было равносильно роптанию на Божий дар в урожайный год. Кроме того, святогорец открыто критиковал автокефальность (самостоятельность) Московской митрополии. «Не зная конкретных деталей прошлого, - пишет А.В.Карташев, - Максим рассуждал формально, что нет оснований для Русских не возносить имени патриарха вселенского и не получать его именем поставления митрополитов в Москве». Он считал, что как святыни Иерусалима не оскверняются присутствием мусульманских завоевателей, так и власть Константинопольского патриарха (под султаном), в отсутствие Империи Византийской, всё равно остаётся вселенской. Признать законным перенос Державы Православия из Второго Рима в Третий учёный грек никак не мог и не хотел. Поэтому он и примкнул не к «осифлянам», а к оппозиционной партии московских бояр.

Великий князь, заключив мир с Литвою (1525 г.), позволил себе заняться личными делами. В лето 1523-е, собираясь в поход на казань, он написал завещание на случай своей гибели, только наследника в той грамоте не указал. Соломония оставалась бесплодной. Братья Василия III в преемники не годились. Младший из них, Андрей Старицкий, был человек никчёмный (ни плохой, ни хороший); другой брат, Семён Калужский, пробовал бежать в Литву. Василий простил его по заступничеству митрополита. Следующий, Дмитрий Иоаннович, осрамил себя на поле боя; а старший из них (первый претендент на престол), Юрий Дмитровский, тоже готов был уйти в Литву, лишь бы не подчиняться державному брату. Удельный дух растлевал их сознание, и ни один из ближайших сродников Василия III не подавал надежды стать достойным его преемником. Возвращения России ко временам междоусобий Государь допустить не мог, и потому перед ним очень остро стал вопрос «кому царствовать?» - в случае его кончины.

Годы уходили, детей великая княгиня не рожала. Соломония молилась, жертвовала на монастыри, освобождала преступников из тюрем, раздавала милостыню. Но более всего, тайком от мужа, она принимала у себя всяких бабок, гадалок, чародеев. «Кажется, - пишет В.А.Бубнова, - все ведуны обоего пола побывали в тереме княгини. Тесть Юрий Константинович [Сабуров] доставил знаменитую знахарку Степаниду Рязанку. После рассказывала сама Соломония: "Наговаривала мне оне мёд пресный, воду и смачиваться велела; а когда понесут великому князю сорочку... то из рукомойника тою водою... охватить сорочку... всё то делала черница, чтоб муж меня любил". Муж-то может, и любил, но детей не было».

За одно это колдовское действо, достойное отлучения от Церкви, Василий мог развестись с Соломонией, но он или не знал об её волхованиях, или просто прощал до времени. Только время плодов не принесло. Однажды в дороге, увидев птичье гнездо, Государь возрыдал, по словам летописца: «Горе мне! На кого я похож? и на птиц небесных не похож, потому что они плодовиты; и на зверей... и на воды не похож, потому что и воды плодовиты... и земля приносит плоды».

И тогда в боярской думе он возгласил: «Кому по мне царствовать на Русской земле?.. братьям отдать? Но они и своих уделов строить не умеют». Василий знал, что за развод его обвинят в грехе прелюбодейства, что патриархи Восточные (греки) уже отказали ему в благословении на второй брак, а свои «нестяжатели», во главе с Вассианом, готовят ему нравственный суд, выдвигая обвинителем учёного Максима. Но в то же время, отдай он Державу братьям на развал, не простит народ, а как Бог рассудит всех - неизвестно. Потому и обратился великий князь к митрополиту Даниилу, к боярской думе. Что решат они? И дума ответила: «Государь, князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда». Исключительно ради блага Отечества на развод с Соломонией державного благословил и митрополит.

У оппозиции весть о разводе вызвала бурное негодование, хотя забота о нравственности была для бояр лишь предлогом. Причина же крылась в ином. Сабуровы, Курбские, Беклемишевы, «князь-Васьян» (Патрикеев) открыто возмутились действиями Государя, ибо он нарушил их собственные династические планы. Примкнул к роптавшим и Максим Грек. Только он не учёл, что подобную дерзость могли позволить себе сродники Государевы, но никак не монах-иностранец. Тем паче, что на этот раз за возмущение поплатились даже знатнейшие вельможи. Дьяк Феодор Жареный за поношение державного лишился языка, старый Берсень-Беклемишев - головы, и многие из бывших собеседников Максима оказались в заточении. Лишь тайный глава заговорщиков, князь Юрий Иоаннович Дмитровский, да подстрекатель князь-инок избежали прямой опалы, хотя митрополит и требовал суда над Вассианом. Государь вновь отказал Даниилу, но не только потому, что Вассиан был его родственником, а по причине иного свойства, о которой мы скоро узнаем.

Согласно преданию «нестяжателей», Василий III будто бы просил у Вассиана, как у старца, благословения, на что тот гневно изрёк: «Вторым браком причтешся к варварам и назовешся прелюбодеем, и страну свою грехом ввергнешь в ужас». За сие великий князь будто бы заточил Вассиана в Чудов монастырь. Исторически это не подтверждается. Суд над князем-иноком совершился через 7 лет (в 1531 году), а вот Максим Грек, действительно, пострадал сразу же после развода и второго брака Государева. Максим, как говорили, обвинил Василия III в «похотливом варварстве».

О судьбе Соломонии Сабуровой сведения разноречивы. Целый ряд авторов, начиная с Н.М.Карамзина, представляет её страдалицей-женой, без вины отвергнутой супругом и, несмотря на её сопротивление, насильно постриженой в монахини. Мифотворцы добавляют к тому, что якобы, будучи в монастыре, Соломония (в иночестве София) вскоре после пострижения родила сына, только скрыла это, а ребёнок умер в младенчестве. В то же время А.Д.Нечволодов ссылается на известия о добровольном пострижении Соломонии, которое «последовало по желанию и даже по просьбе и настоянию самой великой княгини». Так было, или иначе, но развод состоялся. И 28 ноября 1525 г. Соломонию постригли в Рождественском девичьем монастыре, а затем перевели в Суздальский Покровский.

В январе 1526 года Василий III сочетался браком с дочерью усопшего князя Василия Львовича, Еленой Глинской, дядя которой, Михаил Глинский, продолжал отбывать наказание за измену великому князю. О том, как отпущенный ради племянницы Михаил Львович искупил свою вину в битве с Казанскими татарами (в 1530 г.), мы уже говорили.

Новая супруга Государева, Елена Васильевна, славилась не только красотою, но была к тому же достаточно умна и высоко образованна. Причём светское европейское образование не помешало ей остаться кроткой и благочестивой Православной Христианкой. Когда в первые годы замужества своего она не стяжала благодати чадородия, то не бросилась, подобно суеверной Соломонии, за помощью к ворожеям, и не звала к себе учёных лекарей-иноземцев, а продолжала усердно молиться, уповая на милость Божию.

Между тем в Москве, ещё до свадьбы Государевой, начался розыск. На Никольскую седмицу, в декабре (1525 г.), «Федко Жареный угонил» Берсеня и «учал сказывати», что «Максима уже изымали». Потом «изымали» и его, Феодора Жареного, и Берсеня, и грека Савву, Новоспасского архимандрита, пришедшего с Афона вместе с Максимом. Савву и Максима, как иностранцев, судили отдельно от остальных. Их обвиняли в сношениях с султанской портой через посредство турецкого посла Скиндера. «Пошли [де] есте от Святой Горы ис Турскаго державы к благочестивому и христолюбивому царю», а потом «злая умыслили, и совещались, и посылали грамоты к Турским пашам и к самому Турецкому царю, поднимая его на благочестивого государя и всю его благочестивую державу». Максим действительно посылал письма через Скиндера, а тот был султанским шпионом, однако содержание писем считается неизвестным. Максим незадолго до того просил отпустить его на Афон, писал патриарху, чтобы тот помог ему выбраться из России, но Василий III отказал и патриарху, и всем остальным ходатаям. Ведь почти 10 лет Максим Грек провёл в непосредственной близости к Московскому двору и знал множество государственных секретов. Он «увидел наша добрая и лихая», говорил великий князь. Так, чтобы сего он не вынес за границу, его оставили. Тем паче, Максиму было что переводить. Окончив перевод Толковой Псалтири и заметно обучившись русскому языку, Максим Грек (очевидно, по совету Вассиана) занялся исправлением наших богослужебных книг. Но поскольку церковно-славянским языком он овладел ещё не в совершенстве, то при правке текстов не избежал грамматических ошибок. За это он впоследствии был обвинён в сознательной порче текстов и даже в ереси, хотя вина его заключалась скорее в непослушании. Митрополит Даниил запрещал Максиму «править» русские книги, он требовал перевода греческих (за этим Максима и приглашали), в первую очередь - перевода «Истории» блаженного Феодорита. Максим уклонялся. Он говорил, что читать Феодорита не полезно, во избежание соблазнов (там приводились речи древних еретиков) и, стало быть, не надо, чтобы русские люди знали историю Церкви в подробностях. До событий, связанных с разводом и вторым браком Государя, Максим оставался вне досягаемости власти митрополита. Но когда он прогневал дерзостью Василия III и оказался под судом светским, тогда не избежал и церковного суда. Из 38 лет, прожитых в России, 26 лет Максим провёл в монастырском заточении. Сначала (6 лет) - в Волоцком монастыре. Потом его судили ещё раз, уже вместе с Вассианом (1531 г.), и перевели в Тверской Отрочь монастырь, где режим содержания его был ослаблен (он обедал за одним столом с епископом). А последние пять лет, от Стоглавого Собора (1551 г.) до своей кончины (в 1556 г.) Максим Грек провёл как инок на покое в Троице-Сергиевой лавре.

Впоследствии (в XIX в.) Троицкие монахи стали молитья Максиму, как местночтимому Преподобному, и так он попал в русские святцы. Большое литературное наследие и страдальческая судьба Максима Грека примирили его в конце концов и с «осифлянами», а его «Канон Святому Духу», написанный углём на стене монастырской кельи в годы заточения, вошёл в Богослужебную Минею.

В 1531 году, как уже говорилось, после второго суда над Максимом Греком, его келью-камеру в Волоцком монастыре занял князь-инок Вассиан (Патрикеев). До того времени великий князь терпел выходки своего родственника. Церковный суд над ним за порчу «Кормчей книги» откладывался год за годом. Митрополиту Даниилу приходилось ждать. Ведь он (Даниил) благословил державного на второй брак с Еленой Глинской, а у той опять-таки не было детей. По Москве ползли слухи, общество волновалось. Вассиан ходил с видом торжествующего пророка, предрекшего кару «нечестивому прелюбодею». Сомнения грызли и самого Василия Иоанновича. Что, если Бог, действительно, не благословил его брак с Еленой, наказав их бесчадием? Что тогда скажет народ, боярство, духовенство? Суд над Вассианом в такое время был невозможен. Патрикеев оставался безнаказанным, несмотря на то, что перекроил «Номоканон» на свой лад, святые правила называл «кривилами», святых чудотворцев - «смутотворцами» и заявлял, что на Руси «здешние книги все лживые, а до Максима есмя по тем книгам Бога хулили», и Государя, не стесняясь, поносил, обвиняя в «прелюбодеянии». Казалось, этому позору не будет конца.

Но вот, когда Михаил Глинский с Иваном Бельским разгромили и привели к покорности Казанских татар, когда в июле месяце (1530 г.) умер султанский посол (шпион) Скиндер, и в бумагах его обнаружились многие улики, в конце августа Москва огласилась радостными звонами.

«В сие время, - пишет Н.М.Карамзин, - Василий, благоразумием заслуживая счастье в деяниях государственных, сделался и счастливым отцом семейства... некоторые, осуждая брак Василиев как беззаконный, с тайным удовольствием предсказывали, что Бог никогда не благословит онаго плодом вожделенным. Наконец, Елена оказалась беременною». Говорили, что какой-то юродивый предрёк будущей матери рождение сына, по уму и талантам подобного Титу (Римскому императору, разрушившему Иерусалимский храм). «И - в 1530 году, августа 25 в 7 часу ночи, - продолжает Карамзин, - [у Елены] действительно родился сын Иоанн, столь славный добром и злом в нашей истории».

В первом нельзя не согласиться с «Русским Тацитом», как в прошлом иногда величали Карамзина, но относительно второго - «злой славы» Иоанна Грозного - следует заметить, что именно он, Николай Михайлович Карамзин, как никто иной, приложил руку к созданию этой злой славы. Даже воинствующий демократ В.Г.Белинский удивлялся в своё время явной предвзятости Карамзина к Грозному, не говоря о более резких отзывах русских историков и писателей-патриотов. Что же касается массы читателей, обычно склонных доверять печатному слову, то в этой среде отрицательное мнение о Грозном упорно формировалось в течение двух столетий силами сознательных мифотворцев и переписчиков чужих вымыслов, не желавших искать правды; силами учёных-борзописцев и школьных педагогов, изображавших Царя Иоанна IV стереотипным «безумным тираном», «развратником» и даже «чернокнижником». И это при том, что благоверный Царь Иоанн оставил память о себе как ревностный поборник Православной веры, благочестивый Христианин, и политик, на редкость мудрый и великодушный. Наконец, как местночтимый Московский Святой.

Борьба за правду об Иоанне Грозном началась давно и отразилась во многих научных статьях и монографиях (мало кем читаемых); а в массовом сознании положительный перелом наметился лишь в последние годы XX века. Многие, прежде тщательно скрывавшиеся факты стали достоянием гласности, и свет, закономерно потеснив тьму, озарил сокровища, лежавшие под спудом. Опираясь на эти положительные пласты правдивых сведений об Иоанне IV, мы попытаемся теперь воссоздать его нравственный образ, если и не точно, то во всяком случае, не в духе баснословий, сочинённых очернителями его памяти.

БОЯРСКАЯ УПРАВА

Болезнь, от которой неожиданно скончался Государь Василий III, была очень странной. Ходили слухи, что его извели отравой, но какой отравой - осталось неизвестно. После того, как в августе 1533 года русские войска отразили очередной набег крымцев, Василий Иоаннович с семьёй отправился на поклонение в Свято-Троицкую Лавру, а затем в любимый им Иосифов монастырь. По дороге в селе Езерецком великий князь ощутил боль в колене и обнаружил болячку с булавочную головку. Одновременно он почувствовал общее недомогание и вскоре слёг окончательно. Из болячки начал вытекать гной (целыми тазами) и, ввиду резкого ухудшения здоровья, Государь распорядился на случай своей смерти. Его любимцы, дьяки Григорий Путятин и Шигона Поджёгин, привезли из Москвы на Волок старую духовную грамоту, составленную Василием ещё до женитьбы на Елене Глинской (перед Казанским походом 1523 г.), которую там и сожгли. А новую духовную державный велел составить по прибытии в Москву.

По всем кремлёвским палатам раздавался плач. Супруга, Елена Васильевна, рыдая, вопрошала: «Государь великий! На кого меня оставляешь? Кому детей приказываешь?»

Детей уже было двое. За Иоанном IV, которому отец завещал царствовать, родился слабый здоровьем (да и умом) Юрий. Наследнику же шёл четвёртый год. Елене Глинской полагалось стать регентшей (правительницей) при малолетнем Государе. В помощь ей Василий III, умирая, назначил думу из ближайших бояр. В думу вошли потомки Суздальских князей Шуйские (Рюриковичи), князья Бельские (Гедеминовичи), Оболенские, Одоевские, князь Михаил Захарьин-Кошкин (сын главного воеводы Юрия Кошкина), а также князья и бояре: Горбатый, Пеньков, Курбский, Барабашин, Бутурлин, Ростовский, Микулинский, Воронцов, Морозовы. И князь Иван Феодорович Овчина-Телепнёв-Оболенский, знатный полководец, который по смерти великого князя стал опорою его вдовы Елены Васильевны. О Телепнёве ходили слухи, что он сделался любовником Государыни, но распускали их люди заведомо нечестные, так что оставим сие на совести говоривших. А то, что Овчина-Телепнёв в согласии с дядей великой княгини, Михаилом Глинским, станут законодателями думы, окружающие полагали вполне определённо.

Глинского ввели в правительство чуть позже, вместе с Иваном Шуйским, брат которого, Василий Васильевич, возглавил думский совет. Василий Шуйский был человеком крутым. Это он в 1514 году перевешал изменников на стенах Смоленска. Когда же, с присущей ему решимостью, он взялся за устройство собственных дел при малолетнем Государе, это сделалось опасным.

Великий князь Василий III ещё дышал на смертном одре. Бояре и родные братья его стояли вокруг. Старший из братьев, князь Юрий Дмитровский, до рождения племянника, Иоанна IV, претендовал на престол как наследник, а следующим претендентом считался младший брат, Андрей Иоаннович, князь Старицкий. Но теперь, когда у державного имелось уже двое сыновей, планы братьев занять трон сходили на нет. Василий III завещал им, чтобы «стояли крепко в своем слове... и о земском строении и о ратных делах... чтобы рука Православных Христиан была высока над басурманством и латинством». Митрополиту Василий сказал: «Приказываю сына своего, великого князя Ивана - Богу, Пресвятой Богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу моему Даниилу, даю ему свое Государство, которым меня благословил отец мой». А боярам заповедал так: «Постойте братья крепко, чтобы сын мой учинился на Государство - Государем, чтобы была в Земле правда, а в вас розни никакой не было... сына моего дело берегите и делайте заодно». Потом Василий Иоаннович вдруг заснул и во сне во весь голос запел «Аллилуия», а проснувшись, вымолвил: «Как Господу угодно, так и будет».

Третьего декабря великий князь велел приготовить Святые Дары для причащения в последний миг его и всё, что требуется для пострижения в схиму. Попрощавшись с женою и благословив детей, он обратился к митрополиту и духовным старцам: «Видите сами... изнемогаю... а желание мое давно было постричися, постригите меня». Но тут, вместо того, чтобы немедля исполнить волю умирающего, брат его, князь Андрей Старицкий, вместе с Воронцовым и дьяком Шигоною вступили в спор с митрополитом и монахами, не допуская их постричь Василия III. «И бысть промежь ими пря велика», - сообщает летописец. В ответ на прения, разгневанный Даниил изрёк Андрею Старицкому: «Не будет тебе нашего благословения ни в сей век, ни в будущий». После чего он возложил на Государя схиму. «И тогда просветися лице его яко свет, вкупе же и душа его с миром к Богу отиде».

Прещение Даниилово прямо сказалось в судьбе рода Старицких. Жена князя Андрея, Евфросиния, и сын его, Владимир, сделались врагами Царя Иоанна Грозного и погибли, а сам он, вслед за братом Юрием Иоанновичем, дни свои окончил в темнице. Получилось это так. Едва великая княгиня Елена вступила в управление Государством, Шуйские исходатайствовали у неё прощение для их родственника, князя Андрея Михайловича. Тот сидел за крамолу в пользу князя Юрия. Так вот, получив свободу, Андрей Шуйский немедленно завёл новую крамолу. Он стал уговаривать князя Горбатого отъехать к Юрию в Дмитров и там создавать оппозицию против Елены и малолетнего Иоанна IV. Горбатый не согласился, тогда Андрей Шуйский оклеветал его. Но правда открылась, и крамольник опять угодил в тюрьму. Бояре думские во избежание смуты предложили Елене заодно лишить свободы и Юрия Иоанновича. «Как будет лучше, так и делайте», - ответила великая княгиня. И с того дня в Государстве началась боярская управа.

По документам той эпохи известный историк С.М.Соловьёв пришёл к выводу, что «если оно [тогдашнее правительство] решилось заключить Юрия [Дмитровского], то имело на то основание». Интрига, очевидно, существовала. Но потом боярская управа сама породила нескончаемую цепь куда более опасных интриг.

Одним из первых угодил в темницу дядя правительницы, Михаил Глинский, возомнивший себя чуть ли не царём; затем побежали в Литву Семён Бельский, ставший предателем, и Иван Ляцкий. За их побег попал под арест невинный брат Семёна, Иван Феодорович Бельский. А там и до Андрея Старицкого очередь дошла. Недовольный тем, что Елена одарила его вещами покойного брата (Государя), а не земельными уделами, князь Андрей с обидой удалился к себе в Старицу, долго ворчал, распускал сплетни, а потом тоже побежал.

Дорогу к Литве ему перекрыли. Он повернул на Новгород и по пути начал писать грамоты помещикам и детям боярским: «Князь великий молод, держат государство бояре, и вам у кого служить? Я же рад вас жаловать». Вот такой дядя был у Иоанна IV. Вокруг Андрея Старицкого собралась немалая армия, но всё же верный Елене Васильевне воевода Овчина-Телепнёв настиг смутьяна. Битвы не произошло. В полках Старицкого нашлось достаточно недовольных его изменой, а Телепнёв, тем паче, дал клятву от себя за великую княгиню, что она не положит опалы, если князь Андрей добровольно вернётся в Москву. За эту «самочинную» клятву смелый воевода получил взыскание от Елены. Старицкий же, по прибытии ко двору, был арестован и заточён вместе с женою и сыном. В темнице он скончался, а вдова его, Евфросинья, и сын, Владимир, получив свободу через несколько лет, впоследствии возглавили обширнейший заговор против Царя Иоанна Грозного.

После же ареста Андрея Старицкого и его сообщников раскол в рядах знати усугубился. Противодействия боярских партий (особенно Шуйских и Бельских) усилились. И, к чести Елены Глинской надо сказать, что она всё-таки сдерживала противников. В меру своих женских сил Елена продолжала дело покойного супруга. Собирание Русских Земель при ней не прекращалось. С 1534 г., лишь окончился срок очередного перемирия, король Сигизмунд I открыл военные действия. Смоленск и все остальные завоевания Русских в предыдущих войнах не давали ему покоя. Вновь из Крыма и Казани начались набеги татар, а с Запада двинулись польско-литовские рати. Три года война шла по всем фронтам, но завершилась, как и прежде - новым перемирием (с 1537 по 1542 гг.). «Вечный мир» опять не заключили, так как Смоленск остался за Москвой.

В результате войны Россия потеряла Гомель, однако на литовских границах выросли новые наши крепости: Себеж, Велиж, Заволочье. Надежды Сигизмунда на успех рухнули, несмотря на помощь басурманов. Казань опять вышла из подчинения Москве, и туда вернулся Сафа-Гирей. Саип же воцарился в самом Бахчисарае. Время было нелёгкое, но новый Грозный Царь на Руси уже подрастал.

Много сил приложила Елена Васильевна к вызволению пленных из татарской неволи. На их выкуп она тратила огромные деньги, собирала пожертвования с вельмож и богатых монастырей. Что сказали бы на это Заволжские «нестяжатели»? Ведь по их «заветам», брату в беде полагалось давать лишь духовное утешение. А вот «осифлянин» Макарий, архиепископ Новгородский (будущий Святой митрополит) имел иное мнение. Он жертвовал на избавление братьев от рабства более других архиереев и говорил, что «душа человеческая дороже золота». И дело было не в различии достатков у обладателей средств, а в том, куда эти средства ими расходовались. Из казны Елены Глинской деньги шли также на восстановление городов, пострадавших от пожаров - Перми, Устюга, Ярославля, Твери, Владимира; на строительство новых крепостей, в том числе - и на стены вокруг Китай-города, окружавшего Московский Кремль. А чтобы избежать распространения поддельных монет, великая княгиня провела денежную реформу. Всё было заново перечеканено, и на новых монетах Государь уже изображался не с мечём в руке, а с копьём. Отсюда пошло и название денежки - копейка.

«Так, - заключает А.Д.Нечволодов, - правила Государством за малолетством Иоанна великая княгиня Елена Васильевна до 3-го апреля 1538 года; в этот же день, в два часа дня, будучи в полном цвете лет, она неожиданно скончалась». Герберштейн писал, что её отравили. И тому можно верить, соглашается генерал-историк: «Мы видели, с какой злобой вспыхнула эта боярская крамола, как только скончался Василий Иоаннович, и как твёрдо и беспощадно, поддерживаемая князем Иваном Овчиной-Телепнёвым, подавляла её правительница: зная злобу против себя, она, вероятно, постоянно ожидала смерти от лихого зелья и не ошиблась в этом».

Думское боярство в борьбе за власть с той поры стало следовать западным образцам. Шуйские начали уничтожать соперников своих отравою и бунтами, провоцировать пожары и погромы. Позднее Борис Годунов довёл это «искусство» до столь высокой степени, что уже непосредственно прибегал к помощи иезуитов. И самодержцам из рода Рюриковичей в отношениях с оппозицией всё чаще приходилось решать вопрос - кто кого?

Узнав о смерти матери, семилетний Иоанн IV со слезами бросился в объятия её любимца, князя Телепнёва, и припал к его сестре Аграфене Челядининой (она служила «мамкою» Государя). А через неделю мальчик лишился их обоих. Без суда и следствия воевода Иван Телепнёв был ввержен в темницу и там заморен голодом. Аграфену же, несмотря на рыдания её питомца, оковали цепями и сослали в Каргополь, где затем постригли.

Власть в Государстве захватил Василий Шуйский. Вероятнее всего, причастный к отравлению Елены, князь Василий Васильевич начал расправляться с её приверженцами, и тут же заодно решил породниться с малолетним Иоанном IV. Шестидесятилетний князь Василий вступил в брак с двоюродной сестрой державного, юной Анастасией. Потом выпустил из темницы своего сродника, смутьяна Андрея Шуйского, которого тотчас отправил наместником во Псков. И тогда же освободился невинно пострадавший Иван Бельский. Впрочем, за противление самовластию Шуйских князь Бельский очень скоро попал обратно в заточение, а его советнику, дьяку Феодору Мишурину (некогда любимцу Василия III), отрубили голову.

Сам «думский голова» жил после этого недолго и умер скоропостижно, может быть, тоже от отравы. Власть перешла к его брату Ивану Шуйскому, который за симпатии к Бельскому немедленно изгнал с митрополичьей кафедры владыку Даниила. Храня верность наследнику престола, митрополит Даниил не поддерживал Шуйских в их притязаниях на узурпацию власти, в результате чего он отправился «на покой» в родной Волоцкий монастырь. Там, в уединённой келье, Даниил вновь сделался смиренным иноком и подвижником, каким его знали ещё при Святом Иосифе.

Новый митрополит Иоасаф (Скрипицин), избранный в 1539 г., до того был Троицким архимандритом. Его «избрание» Собор архиереев утвердил формально. Епископов вызвали в Москву и поставили перед фактом низложения Даниила и назначения Иоасафа. Судя по фамилии, Иоасаф мог быть родственником или даже сыном Георгия Скрипицы, вдового попа, затевавшего заодно с Вассианом Собор 1503 года. Во всяком случае, по своим взглядам новый митрополит оказался явным «нестяжателем», да ещё и грекофилом. В его «Исповедании» (программе идей) было подчёркнуто «строгое единство» Русской Церкви с Константинопольской. До обращения к патриарху с просьбой о своём собственном поставлении Иоасаф, конечно, не дошёл (могли ведь не благословить, и прислать грека). Но сам факт формального признания «единства», то есть зависимости, кафедры всея Руси от Греческой патриархии, подвластной турецкому султану, означал вызов не одним «осифлянам». Всё, чего достигла Русская Церковь за годы своей автокефалии (с 1448 г.), этим «признанием» ставилось под сомнение. Впрочем, далее этого дело не пошло. Греки давно уже не пытались подчинить себе Москву. В Киеве (в Литве) правил греческий митрополит «всея Руси», но доходы патриархии оплачивали харадж (налог султану) и ради этого смиряли свой «греческий патриотизм» в отношении славян.

С приходом к власти Иоасафа «нестяжатели» воспряли духом, хотя и не настолько, чтобы взять реванш. Боярской управе было не до церковных дел. Потому ни Вассиана, ни Максима Грека новый митрополит из заточения не вызволил. А вот за князя Ивана Бельского Иоасаф заступился так же, как и прежде него Даниил. Иоанну IV тогда шёл уже 10-й год, и по ходатайству митрополита царственный отрок без бояр решил вопрос о Бельском. Князь Иван Феодорович вышел на свободу, а глава думы, И.В.Шуйский, отправился наместником во Владимир. Удалённый от двора, он скрежетал зубами и пылал жаждой мести.

Тем временем в стране начал восстанавливаться порядок. Из Пскова Иван Бельский отозвал лютовавшего там Андрея Шуйского, сменил ещё ряд худых наместников. Хотел привести к покаянию собственного брата, изменника Семёна Бельского, но послы в Литве того не обнаружили. Не услужив королю Сигизмунду, Семён отъехал в Крым. Послали за ним к хану. Однако и туда гонец московский опоздал. Татары вышли в степь. Саип-Гирей со своими мурзами, подстрекаемый предателем, двинулся к Москве во главе стотысячной орды.

Хорошо ещё, что орда крымская не смогла соединиться с казанскою. Саип-Гирей не выступал до весны, пока в Донских степях не выросла трава на корм лошадям. Казанцы же, напротив, не решились выступить летом. Русский флот на Волге мог отсечь им путь к отступлению. Далее Мурома Сафа-Гирей не пошёл, под Муромом застрял, а затем вернулся в Казань. Узнав о том, старый воевода Дмитрий Бельский (брат Ивана Феодоровича и предателя Семёна) сосредоточил основные силы у Оки, на что Саип-Гирей никак не рассчитывал. Крымцы думали, что Москва увязнет в борьбе с Казанью и сил на два фронта у Русских не останется. В этом хана заверял московский изменник.

Между тем, пишет Н.М.Карамзин, «десятилетний Государь с братом своим Юрием молился Всевышнему в Успенском храме перед Владимирской иконою Богоматери и гробом Св. Петра митрополита о спасении Отечества; плакал и вслух народа говорил: "Боже! Ты защитил моего прадеда... защити и нас, юных, сирых! Не имеем ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице; а Государство требует от нас спасения!" Он повёл митрополита в думу, где сидели бояре, и сказал им: "Враг идёт: решите, здесь ли мне быть или удалиться?"» Обычай требовал от великого князя покинуть Москву и собирать войско по городам. Но, говорили многие бояре, «ныне Государь у нас отрок, а брат его еще малолетнее: детям ли скакать из места в место и составлять полки?» Митрополит считал также, что нет нужды собирать всё войско, когда главная рать ожидала врага на Оке. «Имеем силу, - говорил он, - имеем Бога и Святых... не унывайте!» И все единодушно сказали: «Государь! Останься в Москве!»

Во всём народе, в войске царил удивительный подъём. Забылись местничество, вражда. Во время чтения Иоаннова письма воины умилялись сердцем и восклицали: «Хотим, хотим пить смертную чашу с татарами за Государя юного! Когда вы, отцы наши, согласны между собою, идём с радостью на врагов неверных!» И вот за Окой показались татары.

Саип-Гирей предвкушал лёгкую поживу, но когда обозрел русскую рать - ужаснулся и в ярости закричал Семёну Бельскому: «Ты обманул меня, что у России нет сил биться и с Казанью, и со мной. Какое войско! Никогда я не видел подобного!» Он тотчас хотел бежать, но мурзы уговорили его «попытать счастья». Бой не получился. За весь день татарам не удалось перейти реку. Ждать до утра хан не стал и побежал той же ночью. Попытка взять на обратном пути Пронск также сорвалась. У басурманов не осталось пушек, подаренных султаном и брошенных ими на Оке. А для России эти пушки стали первыми в истории турецкими трофеями.

Москва торжествовала. Юность Иоаннова тронула, кажется, всех. Великий князь благодарил Бога за спасение Отечества, а народ отвечал ему: «Государь! Мы победили твоими ангельскими молитвами и твоим счастием!»

Татары ушли, но бояре не успокоились. Иван Бельский, заняв место Ивана Шуйского, не лишил последнего свободы, и Шуйский во Владимире составил заговор. Ночью 3 января 1542 года в Москве поднялась ужасная тревога. Заговорщики ворвались в Кремль, схватили Ивана Бельского, его друзей, князя Петра Щенятева, молодого Хабарова и едва не убили митрополита, забросав его келью камнями. Иоасаф пытался укрыться во дворце. Но мятежники ворвались и туда. Не обращая внимания на крики отрока-государя, они выволокли владыку митрополита, избили и отправили в ссылку (в Кирилло-Белозерский монастырь). Так Иван Шуйский расправился с неугодным ему Иоасафом.

Через два месяца Собор избрал нового первосвятителя, на сей раз - «осифлянина», патриота и мужа святой жизни. Того самого, что более всех жертвовал на выкуп пленников - архиепископа Новгородского Макария. И очень скоро, став одесную Грозного Царя, Святитель Макарий (1542-1563 гг.) прославил Церковь и Державу Русскую.

Это время стремительно приближалось.

ГРОЗНАЯ ПЕРЕМЕНА

По возвращении Ивана Шуйского дума в составе своём почти не изменилась, за исключением И.Ф.Бельского, сосланного на Белозеро и там убиенного по приказу злобного временщика. Теперь князь Дмитрий Феодорович Бельский на месте старшего по возрасту боярина, в совете, ничего не значил. Он сидел молча и про себя оплакивал несчастного брата. А Шуйский держался, словно царь, причём не только в думе. Государю Иоанну IV он тоже не оказывал никакого почтения. Как вспоминал потом сам Иоанн Грозный: «Остались мы с братом Юрием круглыми сиротами; подданные наши хотение свое улучили, нашли Царство без правителя... И сколько зла они наделали! Сколько бояр и воевод, доброхотов отца нашего, умертвили!.. Нас с братом Георгием [Юрием] начали воспитывать как иностранцев и нищих. Какой нужде ни натерпелись мы... ни в чем не поступали с нами так, как следует поступать с детьми... бывало мы играем, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершись на постель нашего отца, ногу на нее положив. Что сказать о казне родительской? Все расхитили лукавым умыслом... Потом на города и на села наскочили и без милости пограбили жителей... везде были только неправды и нестроения...» По словам летописца, угодники Ивана ШУйского «свирепствовали, аки львы». И одновременно с этим, «мы были, - говорит Н.М.Карамзин, - жертвой и посмешищем неверных: хан Крымский давал нам закон, царь Казанский нас обманывал и грабил». На дерзкие письма Саип-Гирея дума посылала ему дары с согласием не вмешиваться в дела Казани, а оттуда Сафа-Гирей нападал на Муром, Нижний Новгород, Кострому. «И кто бы тогда, - сокрушался летописец, - изрещи может беды сия... паче Батыя». Ведь Батый лишь молнией прошёл по Руси. «Казанцы же, - пишет А.Д.Нечволодов, - не выходили из её пределов и лили кровь как воду». «Что же делали правители Государства - бояре? - вопрошает Карамзин, - хвалились своим терпением перед ханом... Бояре хотели единственно мира и не имели его».

Победа на Оке в 1541 г., когда Саип-Гирей бежал, побросав турецкие пушки, несколько разрядила обстановку; но с возвращением к власти Ивана Васильевича Шуйского положение дел вновь ухудшилось. Единственно доброе, что он успел сделать во внешней политике - это заключить очередное перемирие с Литвою ещё на семь лет (1542-1549 гг.). После чего Иван Шуйский тяжело заболел и уже не мог править. Бразды он передавал Андрею Шуйскому - тому самому крамольнику, интригану, мучителю граждан города Пскова, который теперь, ухватившись за высшую власть, упивался ею со всей алчностью своей нечистой души. Однако долго ему править не пришлось. Грозная перемена близилась.

В августе 1543 года Иоанну IV исполнилось 13 лет. Ростом он был высок не по годам, да и умом от всего, что он видел и пережил, повзрослел до срока. От спесивых бояр великий князь натерпелся унижений, а от мудрых старцев монастырских и многочисленных книг, имевшихся в кремлёвской библиотеке, набрался разума. С раннего детства он увлечённо читал и жадно впитывал знания. Священное писание, Русские летописи, Римская история, творения Святых отцов, а также книги по прикладным наукам составляли круг его интересов. Многие из них он освоил ещё до совершеннолетия. Великолепной памятью, остротой восприятия, живостью ума Царя Иоанна IV восхищались все, кому приходилось общаться с ним. И это подтверждали иностранные послы, отнюдь не дружелюбные к России.

Юный Государь видел, что народ его страждет под игом бояр-«кормленников» (то есть помещиков, кормившихся крестьянским трудом), творивших в вотчинах своих «суд неправедный»; знал о злодействах приказных лихоимцев и пережитках недобитой ереси жидовствующих в заволжских и новгородских монастырях; видел несостоятельность думского правительства во внешней и внутренней политике. Всё это тревожило душу самодержца, и он искал ответа на мучительный (не только для юноши) вопрос: «Что такое Православный Государь?» Какова миссия и ответственность Помазанника Божия на грешной земле?

В «Слове 16-м» книги «Просветитель» у Иосифа Волоцкого говорилось: «Царства: армянское, ефиопское и римское великое царство погибли небрежения ради тогдашних православных царей и святителей, и тии убо царие и святители осуждении имут быти на страшнем судищи Христове... бози бо есте и сынове Вышняго, блюдитеся же, да не будете сынове гневу... царь убо естеством подобен всем человеком, властью же подобен есть Вышнему Богу».

«Вот, - указует И.Хрущёв на сей отрывок, - готовый образчик тех понятий, на которых воспитан Грозный». И слава Богу, добавим мы, что Великий Православный Царь воспитан именно на этих понятиях. «Конечно, - соглашается А.Д.Нечволодов, - Иоанн, умный и впечатлительный от природы ребёнок, оставленный после смерти матери без всякого призора и постоянно оскорбляемый в своих лучших чувствах, должен был уже с самого раннего детства Задумываться над своим положением». Принимая послов, он видел, какие почести ему оказывали те же бояре, что в иное время унижали его, и с возрастом всё более сознавал временность такого положения. Он понимал уже, что одного его слова может быть достаточно, чтобы послать на казнь любого из своих обидчиков. Но не делал этого, ибо воспитывался в духе Православия, в духе правды, милосердия, любви к ближнему. Другое дело, что из тех самых «ближних» выходили заговорщики и злодеи один другого коварнее, и карать их он был обязан, как монарх, дабы разбойники не губили и не растлевали его народ. Только до времени у Иоанна IV не было на то мужественной решимости. Он рос ребёнком добрым, и потом, уже став Грозным Царём, всё равно оставался добрым и милосердным. Где только мог, он прощал своих изменников, увещевал лиходеев, и если казнил их, то порою лишь после третьего, а то и десятого преступления. Тем не менее, казнил, ибо крамолы в его время росли, как грибы. Подстрекаемые Западом, жидовствующими еретиками и просто корыстными властолюбцами, князья удельные вели ожесточённую брань против Русского самодержавия. Иоанн Грозный стал самым, пожалуй, ярким выразителем идеи Третьего Рима. Он, собственно, и завершил строительство империи Московской, сломил удельную систему управления страной, расширил границы Государства и, уничтожая врагов своих, дал народу землю и хлеб. При Иоанне Грозном население России увеличилось почти вдвое. В церковных делах он прославился под именем «игумена всея Руси» - за свою ревность к вере Православной. А будучи ребёнком, он, конечно же, долго не мог решиться на принятие крутых мер. Это ведь только злые дети безжалостны с младенчества. По данным современной психиатрии, детская злонамеренность выявляется уже с двух до пяти лет. Воспитанием удаётся погасить её лишь частично. И сие отлично знали люди, жившие в древности и в средние века. Гуманисты-возрожденцы умудрились приписать почти всем известным историческим личностям, строго каравшим врагов Христовых, изначальную (с детства проявленную) порочность. Все цари, короли, ревностно охранявшие Церковь, по измышлениям масонов, сызмальства «любили кровь», «любили мучить животных», искали «удовольствия в извращениях и садизме». И по той же трафаретной схеме изменник князь Андрей Курбский, бежавший в Литву, чернил потом детство Иоанна Грозного.

Не надо ничего опровергать. Достаточно внимательно вчитаться в писания самого Курбского, и лживость их станет вполне очевидной. Вот один из отрывков: «Егда же начал [Иоанн] приходить в возраст, аки лет в дванадесят [двенадцать], начал первее безсловесных [животных] крови проливати...» Потом, продолжает изменник, будто бы во главе толпы знатных подростков, лет в пятнадцать, принялся за людей: «Мужей и жен бити и грабити, скачуще и бегающе всюду неблагочинне... дела разбойническия самые творяще».

Курбский даже не утрудил себя сопоставлением своей лжи с реальными этапами «Иванова детства». Ибо известно, что дети, которые мучают животных, начинают заниматься этим гораздо раньше 12-летнего возраста. А относительно поступков пятнадцатилетнего Государя Иоанна можно сказать одно: в то время он уже вполне самостоятельно правил Державой - заседал в думе, разбирал дела, принимал послов и молился по несколько часов в день. Когда же ему было носиться по улицам с ватагою знатных недорослей? Да и не было такой ватаги. Детей боярских воспитывали строго, в Православной вере, и держали по домам. Это на Западе, куда бежал А.Курбский, или в XVIII веке, когда жил Н.М.Карамзин, дворянским недорослям предоставлялись некоторые свободы. Да и то, недорослям провинциальным, по большей части. Детей же высшей столичной аристократии и, тем паче, наследников престола, воспитывали в строгом благочестии.

Как бы ни фантазировали баснописцы об «умышленном потакании» злых бояр юношеским «безобразиям» будущего «тирана», реальной почвы под собою их рассказы не имеют. Тот, кто сам готовил себя к исполнению святого долга служения Отечеству во славу Божию, не мог даже в детстве позволить себе несуразные шалости. И это отлично подтверждает рассказ летописца о событиях, завершивших 1543 год.

До тринадцати лет Иоанн IV терпел унижения от окружавших его бояр. Двое братьев его покойной матери, Михаил и Юрий Глинские, давно советовали произвести расправу над Андреем Шуйским, но Государь не внял им. По духу оба его дяди мало отличались от остальных бояр и стремились к власти так же корыстно, как и Шуйские. А Иоанн уже тогда мыслил о пользе Державы. И он чувствовал, что ему не хватает сильного духовного наставника. Святой Иосиф Волоцкий покинул грешный мир за 15 лет до его рождения. Митрополита Даниила изгнали, когда Иоанну исполнилось 9 лет; Иоасаф за три года своего предстоятельства не сумел завоевать сердце юного Государя и тоже был изгнан боярами. Но вот, в 1542 году на кафедру всея Руси вступил Святитель Макарий. Сей великий святой муж, очевидно, промыслительно оказался рядом с будущим Грозным Царём. Иоанн искренно привязался к мудрому старцу. И митрополит Макарий, а не всякие там «Адашевы и Сильвестры» с их пресловутой «избранной радой», воспетые изменником Курбским, стал направлять Государя-отрока и помогать ему в осуществлении дерзновенных планов. Макарий благословил великого князя Иоанна короноваться на Царство, на проведение полезных народу реформ и, судя по всему, на тот первый решительный поступок, с которого Иоанн IV начал править в полном смысле слова самодержавно.

Девятого сентября 1543 года бояре, приспешники Андрея Шуйского, перешли грань дозволенного. На глазах Государя они начали избивать его любимца, Феодора Семёновича Воронцова. Хотели даже убить его. Лишь по мольбам рыдавшего Иоанна, Святителя Макария и бояр Морозовых беззаконники оставили несчастного в живых, но заковали в цепи и отправили в тюрьму. Митрополит вступил с ними в переговоры, однако получил лишь оскорбления, а один из клевретов Шуйского, Фома Головин, в знак презрения наступил на мантию Святителя и изодрал её ногами.

Издевательства временщиков продолжались. Но 29 декабря Иоанн Васильевич, 13-летний Государь всея Руси, неожиданно для всех во время думского заседания встал и твёрдым властным голосом начал перечислять вины и беззакония боярской управы. То, что гроза уже началась, думцы поняли не сразу, хотя и очень удивились строгому тону великого князя. Он шокировал их, словно молния. А гром грянул, когда Иоанн приказал псарям, исполнявшим обязанности стражников, схватить «первосоветника» боярского, князя Андрея Шуйского, и отвести в тюрьму.

Другого приказа Государь не отдавал, но псари по пути переусердствовали. На страницах «Царственной книги» имеется рисунок, и летописец поясняет его: «Псари взяша [Андрея Шуйского] и убиша его влекуще к тюрьмам, противу ворот Ризположенских в граде». И как они убивали его - не то палками, не то мечами - изображается на упомянутом рисунке. В ряде исторических трудов, в частности, у А.Д.Нечволодова, этот рисунок и текст летописца приводятся. Тем не менее, по страницам многих популярных изданий кочует вымысел о якобы «растерзании Шуйского псами». Откуда он взялся? Обратимся к Н.М.Карамзину. «Русский Тацит» Николай Михайлович не утрудил себя подробным описанием сего эпизода, а просто бросил мимоходом фразу, что «князя Андрея Шуйского, главного советчика тиранства... взяли и предали в жертву псарям, которые на улице истерзали, умертвили сего знатнейшего вельможу». По сути, Карамзин не отступил от истины. Однако, как построена фраза: «Предали в жертву псарям [словно псам], которые... истерзали» его. И нечему удивляться, когда у современных авторов, например, у А.А.Гордеева (в «Истории казаков») мы читаем, что тринадцатилетний Иоанн «приказал схватить его [А.Шуйского] и отдать на растерзание псам».

Н.М.Карамзин - авторитет первостатейный; его цитируют едва ли ни все русские историки. Но мы уже говорили, что «злая слава» Царя Иоанна Грозного почти полностью остаётся на совести Карамзина. В дальнейшем нашему читателю это станет ещё очевиднее. Но вернёмся к тому, что произошло вслед за грозной переменой, случившейся в декабре 1543 года. С падением партии Шуйских власть ненадолго перешла к Государевым дядьям, Глинским, также оказавшимся негодными к управлению Россией. Потом освобождённый из-под стражи фаворит Феодор Воронцов возомнил себя главным в Кремле. И так, до лета 1547-го, думская управа ещё тешилась иллюзиями обладания властью. Но с того дня, как Иоанн IV проявил свою волю, он уже не был игрушкой бояр. День за днём, год за годом он всё более становился самодержцем; митрополит Макарий находился около него. И с того дня, заключает летописец, «начали бояре от Государя страх иметь и послушание».

ЦАРЬ И СИНКЛИТ

На 17-м году своей жизни великий князь всея Руси Иоанн Васильевич достиг возраста брачного совершеннолетия. 13 декабря 1546 года он пригласил к себе Святителя Макария, и они долго беседовали наедине. Через три дня все знатные люди Москвы собрались у митрополита, и Государь объявил о своём намерении жениться. Причём не на иноземке, с коею он опасался «не сойтись нравом», а на соотечественнице: «решил жениться в своем Государстве».

По словам летописца, митрополит и бояре заплакали от радости. Иоанн же продолжал: «Хочу перед женитьбой, по примеру наших прародителей и сродника нашего великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха, который был венчан на Царство, также исполнить тот чин венчания».

Для коронации у юного самодержца имелись: венец (шапка Мономаха), бармы (оплечье), золотая цепь Мономахова и трон с двуглавым орлом Империи. Через бабушку свою, Софью, Иоанн IV приходился правнуком последнему Византийскому императору. Скипетр и державу изготовили русские мастера. И 16 января 1547 года в Успенском соборе Московского Кремля состоялось торжественное венчание Иоанна Васильевича на Царство, при котором совершилось Таинство Миропомазания.

Событие сие трудно переоценить. Митрополит Иоанн (Снычев) пишет: «Церковное Таинство Миропомазания открыло юному монарху глубину мистической связи Царя с народом и связанную с этим величину его религиозной ответственности. Иоанн осознал себя "игуменом всея Руси". Это осознание с того момента руководило его личными поступками и государственными начинаниями».

Вслед за коронацией, 3 февраля последовало венчание Государя с супругой. Выбор Иоанна пал на прекрасную собой, милую и умную, добродетельную Анастасию Романовну Захарьину-Кошкину (внучку доблестного воеводы Юрия Кошкина). После свадьбы молодые в скором времени оставили пиры и пешком по снегу отправились в Троице-Сергиеву Лавру, чтобы там в молитвах провести начало Великого Поста. И затем Помазанник Божий Иоанн IV приступил к исполнению царских обязанностей.

В день своего венчания на Царство, пишет В.Г.Манягин, «Иоанн стал преемником византийских императоров, а Москва - Третьим Римом, столицей великой Православной империи». Иоанна начали именовать Царём, и в «этом звании, - читаем у А.Д.Нечволодова, - утвердил его и Константинопольский патриарх Иоасаф...» Правда, в сем «утверждении» Русский Царь не особенно нуждался. Тем паче, что грамота за подписью патриарха и 36 греческих архиереев, признавших право потомков Владимира Мономаха именоваться Царями, пришла лишь в 1561 году, то есть 14 лет спустя. Греки явно не спешили признавать Россию Царством, но они ездили в Москву за милостыней и получали от щедрот Государя Русского огромные суммы. Опасаясь, как бы эти суммы не уменьшились, в Константинополе (Стамбуле) согласились признать Царём Рюриковича, предками которого были, как минимум, трое византийских императоров разных династий. Ведь не только его дед Иоанн III и Владимир Мономах, но и сам Святой Владимир Креститель женились на греческих царевнах.

«Патриарх, - пишет А.В.Карташев, - предлагал даже самолично прибыть в Москву и короновать Иоанна IV. Но тот отклонил такое "повторение" Божественного Таинства, довольствуясь письменным признанием со стороны Константинополя... свершившихся фактов... Константинополь молча ликвидировал свои прежние отлучения, наложенные на Русскую Церковь за поставление митрополита Ионы». А Иоанн даже благословение патриарха дипломатически отклонил, ибо имел собственный Собор во главе с независимым от греков митрополитом. На свою власть он смотрел, как на теократически абсолютную.

Для полноты державной симфонии, вслед за учреждением Царства Русского, полагалось учредить и патриархию. По такому принципу и Константинопольский архиепископ в своё время был наименован патриархом, как предстоятель Второго Рима. Вселенский собор уравнял его с папой. Теперь же, когда папский Рим отпал от Единой Апостольской Церкви, а Православная Византийская Империя перестала существовать, сама логика соборная говорила, что первым по чести из патриархов Восточных должен стать патриарх Третьего Рима, то есть - всея Руси. И если уж не первым, то во всяком случае, патриархом он должен был стать. Все Греко-славянские страны, кроме Московии, были подчинены либо туркам, либо католикам (как, например, Киевская Русь, именовавшаяся тогда Литвою). А Московское Государство обладало не только необходимой свободой, но и наращивало имперскую мощь. Тем не менее, «Вселенские патриархи» по-прежнему продолжали ставить своих «митрополитов всея Руси» в Киеве. Разумеется, при таком напоре «греческого патриотизма» разговор об учреждении патриархии в Москве был преждевременным, но исторически он был неизбежен.

Сама «Вселенская патриархия» переживала глубокий кризис. Султан (глава ислама) менял греческих предстоятелей по своему произволу. Наделяя очередного патриарха званием милет-баши (главы народа) православного, султан затем передавал кафедру следующему претенденту, тому, который мог внести наибольший пескезий (мзду за поставление) в турецкую казну и выплачивать харадж (регулярную подать), возраставшую из года в год. Желающих сделаться патриархом находилось достаточно. В результате за 300 лет турецкого владычества (начиная с XV века) на «вселенском» престоле сменилось 150 патриархов. Каждый правил в среднем не более 2-х лет. И разумеется, сие не улучшало нравственности и не способствовало росту авторитета греческой иерархии.

В России же, напротив, за митрополичий стол епископы не боролись. Но духовная брань «осифлян» - русских патриотов-консерваторов против партии «нестяжателей» и грекофилов - имела место. Каждый вновь избранный митрополит выражал своё отношение или даже приверженность к одной из сторон. Мнение Государя при избрании первосвятителя было решающим. К такому одностороннему нарушению симфонии властей (духовной и светской) епископы стали привыкать. Однако именно в царствование Иоанна IV принцип симфонии на Руси возобладал. И первым соборно избранным, несмотря на лихолетье боярской управы, оказался митрополит Макарий. Глас Божий подвигнул русских архиереев поставить во главе Церкви сего великого мужа.

Митрополит Макарий был известен не только святостью жизни и щедрой благотворительностью (он не жалел казны на выкуп человеческих душ из басурманского плена); он, кроме того, знал несколько иностранных языков, являлся автором богословских сочинений, прославился составлением «Великой Четьи Минеи» - многотомного свода житийной литературы (по греческим источникам), и стал зачинателем книгопечатного дела в России.

Царь Иоанн IV, как «игумен всея Руси», старался не отстать от своего духовного наставника. Им самим были написаны несколько молитвословий, стихир и других песнопений (на собственную музыку), вошедших в богослужебную практику, «Канон Ангелу Грозному» и целый ряд посланий глубокого философского и богословского содержания. В этих произведениях Царь Иоанн блестяще опровергал доводы латинских и протестантских авторов, писавших в его время. Первопечатнику Ивану Феодорову Грозный лично покровительствовал и выражал свою дружбу. Когда же из-за преследований противников книгопечатания (унять которых не могли ни Царь, ни митрополит) Иван Феодоров был вынужден покинуть Московию, Иоанн IV продолжал с ним переписываться и сам редактировал книги, издававшиеся Феодоровым в Литве. Об уме, высокой образованности, строгой религиозности Иоанна Грозного, о его щедрости благотворительной и деятельности на ниве духовного просвещения с восторгом отзывались все непредвзято настроенные современники, в том числе и послы иностранных государств, отнюдь не питавшие любви к России. Лишь гораздо позже (не ранее XVII в.), когда за границей были изданы клеветнические «мемуары» беглого князя Курбского, у нас постепенно начали слагаться мифы о фантастическом разврате и жестокостях «безумного тирана», не имевшие ничего общего с нравственным образом благоверного Русского Царя.

Но вернёмся к изложению событий. В апреле 1547 года (едва Иоанн IV начал царствовать) по Москве пронёсся опустошительный пожар. Выгорело 25000 дворов, погибли тысячи людей, взорвались Кремлёвские стены. Туда перед пожаром свезли горы пороха. «Про запас», говорили бояре, сторонники Шуйских. И они же пустили слух, будто в поджоге столицы виновны родственники Государевы - бабушка Анна Глинская и двое её сыновей, Михаил и Юрий. Анна якобы «колдовала», а дяди Царя «раздували пламя». Между тем, москвичи видели настоящих поджигателей, которые не особенно и прятались. Город вспыхнул сразу со всех сторон, после чего в столицу потянулся разбойный люд.

Пустив слух, будто Глинские не только спалили Москву, но и татар из Крыма вызвали, мятежные бояре начали вооружать чернь. Только готовились они не к отражению набега, а к попытке переворота. На заседании думы, 23 июня, заговорщики прямо обвинили в поджоге царскую родню. На Кремлёвской площади уже бушевало вече. Бояре кричали: «Кто сжёг Москву?» Наёмники в толпе отвечали: «Глинские!» Юрия Глинского, пытавшегося укрыться в Успенском храме, выволокли и забили камнями. Толпа кипела, знать руководила беспорядками. Шла репетиция грядущей «великой смуты».

Несколько суток Москва оставалась в руках вооружённой черни. Государь (26 июня) выехал на Воробьёвы горы в загородный дворец. Там он рассчитывал укрыть оставшихся в живых своих родственников по матери. Однако 29 июня мятежники направились туда же. Впереди толпы шёл палач. И тогда, уже второй раз в жизни, юный Иоанн показал себя Грозным Царём. Залпом артиллерии бунтовщики были рассеяны, остальное довершили послушные Царю стрельцы. Порядок в столице быстро восстановился.

Дело о пожаре и народном возмущении не расследовалось. Бояр, зачинщиков мятежа, Иоанн не наказал. Но дума с той поры потеряла всякое значение. Вельможам Царь перестал доверять. Партия Шуйских устранилась от дел, заодно с Глинскими. Старицкий с Курбским остались вне подозрений, ибо были хитрее других. А непосредственно у трона оказались временщики «разночинцы»: неродовитый Алексей Адашев и поп Сильвестр (из Благовещенской церкви), которые возглавили малый синклит (по-гречески - совет приближённых монарха). В историю этот «орган власти» вошёл под названием «избранной рады». Так на литовский (южнорусский) манер окрестил сей совет князь-изменник Андрей Курбский, до своего побега в Литву игравший в «раде» заметную роль. Незаметно же Курбский со Старицким князем Владимиром направляли действия своих «марионеток» Адашева и Сильвестра.

Владимир Старицкий, двоюродный брат Государя Иоанна, был сыном того самого князя Андрея Иоанновича (младшего из братьев Василия III), который за крамолы против Елены Глинской окончил дни свои в темнице. Жена князя Андрея, Евфросиния, и сын, Владимир, освободились из заточения около 1540 года. Десятилетний Иоанн IV, по ходатайству И.Ф.Бельского, вернул Старицким их родовой удел и прежние привилегии. Однако благодарности в виде верности или хотя бы примирения от этих родственников юный Государь не дождался. Более того, коварный князь Владимир Андреевич решил воспользоваться расположением державного и его малолетством, чтобы в дальнейшем завладеть престолом. С этой целью он «втёрся» в доверие к Иоанну, а затем начал подставлять ему своих людей.

Первым к Царю (ещё в его отрочестве) был приставлен Алексей Адашев. Н.М.Карамзин называет Адашева «прекрасным молодым человеком... земным ангелом». Церковь же учит, что все ангелы, кроме Небесных Божиих - суть бесы, а лесть - оружие диавола. Каков был «ангел» Адашев, мы скоро увидим, но прежде расскажем о его сообщнике попе Сильвестре. Этого Старицкий подослал к уже 16-летнему Государю.

По версии Карамзина, Сильвестр приблизился к Царю сам во время Пожара Московского. Он будто бы «с поднятым угрожающим перстом с видом пророка, и гласом убедительным возвестил ему [Иоанну], что суд Божий гремит над главою царя легкомысленного и злострастного». Разумеется (по Карамзину), от таких «убедительных гласов» «порочный» юноша затрепетал. А кликушествующий поп «потряс душу и сердце, овладел воображением, умом юноши и произвёл чудо: Иоанн сделался иным человеком». Подразумевается, человеком хорошим, будто Царь таковым не был от рождения. Но более того, хорошим Иоанн оставался всего несколько лет, пока в Кремле заправляли временщики. Когда же Царь возмужал, и заговорщики получили по заслугам, тогда у Карамзина Грозный вновь обратился в «легкомысленного» и «злострастного» тирана. Прямо, как в сказке. Но может быть, это сам Николай Михайлович, словно поп Сильвестр, пытается «овладеть» нашим воображением, когда говорит, что «смиренный иерей» (Сильвестр) совершенно бескорыстно «стал у трона, чтобы утверждать, ободрять юного венценосца на пути исправления»?..

Только кого на самом деле требовалось «исправлять»? У других историков образы временщиков отнюдь не так благовидны, как у Карамзина. По Валишевскому, например, поп Сильвестр показал себя у власти «ловким царедворцем с повадками пророка». У Нечволодова он «очень властный и мелочный». А сам Иоанн Грозный, вспоминая о своей юности, с горечью пишет: «Подружился он [Сильвестр] с Адашевым и начали советоваться тайком от нас, считая нас слабоумными, мало по малу начали... бояр в свою волю приводить, снимая с нас власть». Так за этим и подсылал их к Иоанну Владимир Старицкий. По смерти двоюродного брата он вполне мог наследовать престол, так как родного брата Государева бояре в расчёт не брали. Юрий был немощен и действительно мало умён. Устранить его в любой момент для Старицкого не составляло труда, но в том даже не было необходимости.

Цель заговора удельных князей состояла не в замене одного самодержца другим, а в смене системы управления страной. Иоанн был молод. Бояре ещё надеялись «обломать» его, думали, что временщикам удастся то, что не удалось бывшей думе - то есть отвлечь Государя от дел, ограничить его власть законодательно, чтобы потом разделить Державу на уделы. В случае провала плана и неподчинения Царя синклиту предполагался переворот. Старицкий был готов на роль «царя боярского». Его наметили в преемники. Курбский, один из главных изменников, чаял возвращения себе Ярославских владений своих предков и всего Заволжья; Шуйским отошли бы тогда земли Владимиро-Суздальские, и так далее. Державу, собиравшуюся веками, князья готовы были развалить в угоду своим корыстным интересам. В задачу синклита входила предварительная перестройка: требовалось посадить своих людей наместниками, судьями, приказными, над войсками поставить своих воевод. Одним словом, создавалось правительство разрушителей, во главу которого князья поставили Сильвестра и Адашева.

«На какие стороны преобразований Иоанна имел влияние Адашев, к сожалению, неизвестно, - говорит А.Д.Нечволодов, - но он, как начальник Челобитного Приказа (по-нашему - канцелярии)... имел, разумеется, непрерывные и постоянные связи с Государем». Не играя самостоятельной роли в интриге Старицкого и Курбского, «избранная рада» вела игру с Царём, и временщики заботились, чтоб Иоанн IV не смел без них шагу ступить, и мыслить не мог без их ведома. «Сильвестр, - пишет Н.И.Костомаров, - вмешивался даже в его [Государя] супружеские отношения. При этом опекуны Ивана старались, по возможности, вести дело так, чтобы он не чувствовал тягости опеки и ему казалось бы, что он по-прежнему самодержавен». Пока Царь был молод и никого не подозревал, дела временщиков шли успешно. «Но, - замечает В.Г.Манягин, - Костомаров, без сомнения, преувеличивал, когда писал о том, что Царь не смел и мыслить без ведома Сильвестра. Государь имел свой взгляд на сущность государственной власти и просто не спешил ознакомить с ним временщиков». Вероятно, так и было. Иначе бы заговорщики, заподозрив неладное, могли перейти к действиям более решительным.

Вводя законодательные ограничения на власть самодержца, члены синклита успели лишить Иоанна IV права жаловать достойных боярским чином, а сами при этом раздавали звания и поместья, пополняя таким образом ряды своих сторонников. «Нет сомнения, - делает вывод историк С.Ф.Платонов, - что "избранная рада" пыталась захватить правление в свои руки и укрепить своё влияние на дела рядом постановлений и обычаев, неудобных для Московских самодержцев. Она вела княжескую [удельную] политику и должна была прийти в острое столкновение с Государем, которое и началось в 1553 году».

ДВА СОБОРА

Пока временщики старались обойти Иоанна IV, пользуясь его молодостью, сам Государь набирался опыта и входил в возраст. Он умел думать и внимательно наблюдал за всем, что творилось вокруг. Потому настоящих друзей и советников, не считая Святителя Макария, он очень скоро нашёл вне рядов боярской партии Старицкого и его подставного синклита.

Два лета, минувших со дня коронации, ушли на неудачные попытки взять Казань, опять заключившую союз с Крымом. В феврале 1548 и в ноябре 1549 годов Государевы войска приближались к окрестностям Казани, однако вынуждены были отступить из-за оттепелей, делавших дороги непроходимыми. При повторном отступлении, в 20 верстах от татарской столицы, была основана новая русская крепость. В устье реки Свияги ратники срубили острог и заложили город Свияжск. Теперь в непосредственной близости к оплоту басурманов можно было хранить и пушки, и пороховой запас для очередного приступа. Но в то же время новый поход на Казань Государь повелел отложить ради более важного дела.

Первое, что Иоанн IV осуществил, достигнув двадцатилетнего возраста - это созыв Земского Собора 1550 года. Предшествовали тому обстоятельный разговор со Святителем Макарием и неоднократные беседы с человеком, не входившим в «избранную раду», однако сделавшим для России то, чего временщики потом уже не смогли разрушить.

Уроженец русских областей Литвы, Иван Пересветов поступил на военную службу в Московском Государстве в малолетство Иоанна IV. Он испытал на себе многие неправды боярского правления и детально изучил строй жизни Российской. Скорбя душой о неурядицах в Великой Московии, которой не было покоя от татар (и казанских, и крымских), Иван Пересветов составил несколько полезных «книжек» (записок) и передал их Царю в 1549-1550 гг. Для решения наболевших проблем он предлагал провести ряд важных преобразований. Во-первых, Пересветов ратовал за неограниченную царскую власть, которая только и могла осуществить необходимые реформы. Во-вторых, если правды нет в Государстве, говорил он, «то всего нет». Упразднить местничество меж боярами, перевести крестьян на государственный оброк, избавив их от суда и расправы «кормленников», то есть помещиков, а самих служилых (дворян) перевести на жалование из казны - эти меры Пересветов считал не менее важными, чем организацию регулярного стрелецкого войска. Насчёт Казани он дивился, «что таковая землица невеликая, вельми угодная, у такового великого, сильнаго Царя, под пазухою, а не в дружбе, а он ей долготерпит и кручину от них великую приимает...», и настаивал на немедленном разорении сего гнезда разбойников. С крымцами же, напротив, он воевать не советовал. Достаточно было у южных границ содержать на жаловании 20000 хорошо обученных воинов. Эти 20000 «юнаков храбрых со огненною стрельбою, гораздо учиненною, - уверял Пересветов, - будут лучше ста тысящь обыкновенного войска», то есть земского ополчения. И Царь, умом внимая мудрому военачальнику, не только учредил в России регулярные полки стрельцов, но и многие иные мысли Пересветова включил в повестку Земского Собора.

«В воскресный день, после обедни, - пишет А.Д.Нечволодов, - Государь и митрополит вышли крестным ходом на площадь, на Лобное место, где были собраны все чины Собора и множество народа. Отслужили молебен. После чего Иоанн, обращаясь к митрополиту, сказал громким голосом: "Молю тебя святой владыко, будь мне помощьником и любви поборником..." Далее, воспомянув о своём суровом детстве в окружении злых бояр, Государь обратил свою речь и к ним: "О... лихоимцы и хищники и судьи неправедные! Какой дадите нам ответ, что многие слезы воздвигли на себя?"» Затем, поклонившись народу, Царь продолжил: «Люди Божии и нам дарованные Богом! Молю вашу веру... оставьте друг к другу вражду и тяжбу... я сам буду вам, сколько возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать».

В таких, примерно, выражениях Иоанн IV изложил программу своего Православно-самодержавного народного царствования, и потом до конца дней своих неуклонно следовал ей, преодолевая жесточайшее сопротивление бояр-олигархов. Потому неудивительно, что память его чернили и беглый изменник князь Курбский, и папские агенты (иезуиты), и немецкие шпионы Таубе, Крузе, английский наёмник Дж.Горсей, а затем и российские масоны Н.Н.Бантыш-Каменский со своим учеником Н.М.Карамзиным, служившим в молодости в Московском историческом архиве.

Начальник юного Карамзина Бантыш-Каменский был женат на некоей Купреяновой, происходившей из рода Адашевых. Он, очевидно, и надоумил Николая Михайловича в будущем «воспеть» в «Истории Государства Российского» предка своей жены, а Государя Иоанна Грозного изобразить «кровавым тираном». Но мало того. У исследователя Л.Болотина мы читаем: «Неуместное возвеличивание роли Адашева и миф о "конфликте" Преподобного Нила Сорского и Преподобного Иосифа Волоцкого принадлежат авторству [одного человека] влиятельного малороссийского масона Н.Н.Бантыша-Каменского» (альманах «Царь Град», № 1, 2003 г.). Таким образом, наглядно представляется преемственная связь между ересью жидовствующих, с которой боролся Святой Иосиф Волоцкий, идеологией политических «нестяжателей», спекулировавших именем Нила Сорского, и масонами позднейших времён, нагромоздившими горы лжи вокруг светлой личности Грозного Царя. Мы же, продолжая наш рассказ, воспользуемся источниками менее предвзятыми, чтоб показать величие дел Государя Иоанна, начатых им ещё в 20-летнем возрасте.

Собор Земский состоялся в 1550 году. Подробных сведений о нём не сохранилось. Но из «Уставной грамоты» (главного соборного документа) следует, что разработка крупных преобразований, утверждённых Собором, велась тщательно и достаточно долго. Вместе с «грамотой» был составлен и новый Государев «Судебник», позволивший разрешить множество законодательных проблем. Например, чтобы ослабить гнёт со стороны «кормленников», творивших суд и расправу над крестьянами произвольно, было введено «земское правление». В городах и областях учреждались «излюбленные старосты» (выборные судьи) и «целовальники», то есть присяжные (целовавшие крест в момент принесения присяги). Им были отданы дела уголовные и гражданские, а также вменялось в обязанность взимание оброка, или откупа, в Государеву казну, взамен прежних поборов, осуществлявшихся «кормленниками». Дворянству за службу было положено казённое жалование. «И бысть, - говорит летописец, - крестьяном радость и льгота от лихих людей». А наместникам - «нелюбка велика на крестьян». Ведь с прекращением раздач земли в «кормление» боярству и дворянству в корне подрывалась удельная система хозяйствования. За нею сходила на нет и проблема конфискации монастырских угодий. То «знамя», которым так долго размахивали «нестяжатели», выпало из их рук. Тем не менее, борьба их против «осифлян», торжествовавших при митрополите Макарии и Царе Иоанне IV, не прекратилась. Конфликт либералов и консерваторов от церковных споров уходил всё глубже в область тайного политического противостояния. Полвека «нестяжатели» в разных формах поощряли деятельность еретиков. Это будоражило Церковь, вело к нестроениям и соблазнам. Ошибок и нравственных пороков накопилось достаточно много. Потому Государь Иоанн и Святитель Макарий на 1551 год созвали Всецерковный Поместный Собор. В историю он вошёл под именем «Стоглав».

Название «Стоглав» объясняется тем, что в ста главах основного документа участники Собора ответили постановлениями на сто вопросов, заданных Царём Иоанном. Прежде всего, Собор провозгласил сонм Российских Святых, присовокупив к имевшемуся ранее списку 39 имён, до того местночтимых или даже ещё не прославленных; осудил беспорядки, принял меры к исправлению нравственности духовенства, к просвещению мирян. Рассмотрел вопросы: о правильном почитании святых икон, о благочестии иконописцев и книгописании (гл. 27, 43, 74), об уставном пении (гл. 7, 16), о бракосочетании (гл. 18-24) и крещении детей (гл. 17), которых бы в Церкви не обливали водою, «но погружали в три погружения... по священным правилом, достоверно, якоже есть писано о крещении младенец... а кум бы един, любо мужской пол, любо женский, а о два бы кума и мнозии кумове не были».

Кроме того, среди чисто церковных решений в «Стоглавнике» отразилась и благотворительная деятельность. Был определён порядок выкупа пленных у басурманов, устроения богаделен для больных и бедных стариков, а также были запрещены ереси и волхования - астрология, магия, знахарство, чернокнижие. Распространителям этих суеверий грозило уголовное преследование. (Не то, что в наше время, когда либеральные журналисты уже обыденно допрашивают политических деятелей на предмет их «веры» в гороскопы). Иоанн Грозный очищал Русь от всего этого с последовательной строгостью.

Не обошлось на Стоглавом Соборе и без прений с «нестяжателями». Они ещё цеплялись за свой основной застаревший вопрос о церковном землевладении, который разрешился на Соборе Земском, но требовал утверждения Церковного Собора. Против «осифлянина» митрополита Макария поднимали голоса, естественно, Курбский, Адашев, Сильвестр, как представители мирян, а от высшего духовенства выступал ненавистник Иосифа Волоцкого - Кассиан, епископ Рязанский. Он и жизнь свою окончил (в 1554 г.), будучи разбит параличом в момент яростного хуления книги «Просветитель». Произошло же то во время судебного следствия над еретиком Артемием, который на «Стоглаве» выступал заодно с Кассианом.

Артемий в лето 1551-е, когда проходил Стоглавый Собор, являлся игуменом Троице-Сергиевой Лавры. Продержался он там всего полгода и бежал обратно в Заволжские скиты, откуда был поставлен в игумены. С братией в Лавре Артемий не поладил, так как не соблюдал постов, не отпевал усопших, не проклинал жидовствующих еретиков; похваливал католиков. А вообще, он был протестантом. Эта новая ересь, основанная немецким монахом Мартином Лютером в 1517 г., к тому времени широко распространилась в Чехии, в Польше, в Литве и начинала проникать в Россию. За время своего игуменства Артемий исходатайствовал перевод в Лавру Максима Грека, чем фактически вызволил его из заключения, и успел связаться с еретиком Матвеем Башкиным, по делу которого он сам оказался под следствием в 1554 году. Осуждённый за ересь, Артемий был сослан на Соловки, но через десяток лет бежал оттуда в Литву к уже скрывавшемуся там Курбскому. И вдвоём эти деятели начали «просвещать» местное население бывшей Киевской Руси.

Неудивительно, что у церковных либералов, например у историка М.В.Толстого, игумен Артемий предстаёт в виде «мученика», едва ли не «святого». Толстой цитирует Курбского, а тот называет Артемия «премудрым», «преподобным». Только вот, сожалеет М.В.Толстой, «на Соборе обвиняли его [Артемия] в том, что он хулил крестное знамение, считал бесполезным поминовение усопших, унижал чтение акафистов». Всего-то навсего...

Упоминание имени Троицкого игумена в связи с крестным знаменованием представляется не менее любопытным. На следствии в 1554 году Артемий обронил фразу: «И на соборе-де и о том крестном знамении слово было, да не доспели ничего». На основании сей летописной фразы М.В.Толстой берётся утверждать, будто «этот отзыв [Артемия] доказывает, что положение о двуперстии в Стоглавнике [гл. 31] должно почитаться частным мнением, а не постановлением соборным». Вывод более чем смелый, если не сказать, «взятый с потолка». Если Максим Грек, по сведениям староверов, писал богословское обоснование благодатности двуперстия, то, видимо, и на Афоне в начале XVI века ещё сохранялся этот древний вид перстосложения. Появился же он где-то между V и VI веками в связи с отпадением от Единой Апостольской Церкви еретиков-монофизитов (одноестественников). До того, как полагали, христиане крестились одним перстом (и крестили только лоб). Чтобы не путать Православных с монофизитами, было установлено знаменовать себя двумя перстами, ибо на кресте распинались два естества Господа Иисуса - Божеское и Человеческое, а большой палец соединять при этом с безымянным и мизинцем в честь Святой Троицы. Первое смутное упоминание о троеперстии встречается в конце IX века у католиков, тогда ещё не отделившихся от Апостольской Церкви. Когда и по какому поводу греки начали знаменовать себя «Троицею» - совершенно неизвестно, но во второй половине XVI века этот переход уже произошёл. Во всяком случае, на Руси о нём знали. И если, действительно, игумен Артемий имел «о том крестном знамении слово», то реакция Стоглавого Собора на его выступление была однозначной. Анафема всякому, кто «двема персты не благославляет» или «не воображает двема персты крестного знамения». Таковой, говорится в главе 31-й, «да будет проклят, якоже и Святии Отцы рекоша».

Иконописно-скульптурные памятники раннего Христианства (III-V вв.) однозначно свидетельствуют о повсеместном употреблении двуперстного знаменования. Одним из последних зарубежных памятников является знаменитая византийская икона XIV века - Христос Пантократор (Всевластный), хранящаяся в нашем Эрмитаже. И списки с этой святыни по сей день украшают иконостасы русских храмов. Это вполне соответствует нынешнему положению дел. Ибо если Большой Московский Собор 1666-1667 гг. отменил постановления «Стоглава» и анафематствовал двуперстие, то Поместный Собор Русской Православной Церкви 1971 года снял эти прещения «яко не бывшие». Теперь оба вида перстосложений признаются Церковью равночестными. Но страшные последствия раскола, произошедшего в XVII веке, до сих пор болью отзываются в сердцах. Староверы, пережив жесточайшие гонения от никониан, не хотят общаться с православными братьями, считая Патриаршую Церковь «погибшей»; а современные прихожане в большинстве своём не ведают о решении Собора 1971 г.

Между тем, всем известен нерукотворенный Казанский образ Богоматери. Сия икона была явлена чудом на пожарище в скором времени после взятия Казани войсками Иоанна Грозного. Списки с неё имеются практически во всех Православных храмах России, и в подавляющем большинстве случаем на списках этих (старых и современных) младенец Иисус благословляет нас двумя перстами.

Теперь, упомянув уже о покорении Казани Грозным Царём, мы можем от Стоглавого Собора перейти к описанию славного похода русских войск на татарскую столицу. Этот решительный шаг принёс Московии важнейшую победу на восточном фронте. Благодаря ей очень скоро Россия получила преимущество на фронте западном. И если бы не было третьего, внутреннего фронта, учинённого оппозиционным московским боярством, то возможно, уже в XVI веке Царь Иоанн Грозный окончательно утвердил бы свою власть на Балтийском побережии.

ТРИ ФРОНТА

Событием, по важности сопостовимым с Куликовской победой, для России стало покорение Казани. Это ханство после распада Золотой орды продолжало угрожать Русскому Государству. Казанские татары в отдельные периоды подчинялись Москве, но при первой возможности норовили соединиться с Крымом, и тогда от их набегов пылали сёла вогруг Мурома, Нижнего Новгорода, Владимира. Крымцы же тем временем, как правило, шли на Москву. Не делая попыток штурмовать города и чаще всего избегая прямых столкновений с сильными русскими ратями, хищники, пользуясь внезапностью и резвостью своих коней, захватывали беззащитных земледельцев, которых толпами уводили в плен на продажу. «Русский товар» на восточных невольничьих рынках ценился высоко. Так продолжалось до 1552 года.

Двадцатидвухлетний Царь Иоанн, испытав уже неудачу в попытках приблизиться к Казани, новый поход готовил с особой тщательностью. Ещё зимой в Москве собрался военный совет, на котором план летней кампании был разработан во всех деталях. Главной базой наступления служила крепость Свияжск. По рекам Волге, Вятке, Каме конные отряды казаков (нового рода русских войск, официально учреждённого Иоанном Грозным в 1570 г.) сторожили, чтобы «воинские люди из Казани и в Казань не хаживали». Донцы перехватывали всех послов, направлявшихся в Крым. Тем не менее, в Бахчисарае сведали о подготовке Русских к большому походу. Крымский хан Давлет-Гирей двинулся на помощь Едигеру, недавно занявшему казанский престол.

Наступление крымцев было стремительным, однако врасплох никого не застало. 21 июня, при поддержке турецких янычар, крымские нукеры попытались взять Тулу, но были отбиты, а затем подоспели полки Государевы и нанесли им сокрушительное поражение. Десятки тысяч басурманов погибли на месте, остальных наша конница гнала и секла до самых степей. Добыча победителей оказалась огромной. А 20 июля 1552 года рать Московская, числом 150000, подошла к Казани. Царь Иоанн к тому времени завершил реформирование вооружённых сил. В состав новой армии, содержавшейся на казённый счёт, вошли пятитысячный «Стремянной полк» (личная гвардия Государя), 20000 царского полка, 20000 стрельцов, 35000 конницы боярских детей, 10000 дворян, 6000 городских казаков, до 15000 казаков донских, гребенских, яицких (уральских), 10000 служилой татарской конницы. Эти нарочитые (регулярные) войска дополняло традиционное змское ополчение.

Казань располагалась на левом берегу Волги (в шести верстах от великой реки) и представляла собою мощное укрепление, со стенами из дубовых срубов, засыпанных землёю, о 15 башнях, уставленных пушками и пищалями. Внутри крепости имелся ещё Кремль, также с высокой стеною и башнями. С трёх сторон город огибали крутые берега реки Казанки и впадавшего в неё вязкого потока Булак. С четвёртой (северо-восточной) стороны, напротив крепостёнки Арска, выстроенной в дальнем лесу за широким Арским полем, стены Казани были обнесены валом и рвом глубиною в 6,5 и шириною в 15 метров. Тридцатитысячный гарнизон хана Едигера оборонял татарскую столицу, а ещё 30000 конницы под начальством дерзкого Япанчи укрывались в лесных засеках за Арским полем, чтобы оттуда атаковать тылы Русских. Эти сведения Царь Иоанн получил от перебежчика Камая-Мурзы. Ведь далеко не все казанские татары были сторонниками союза с Крымом. Многие давно хотели успокоиться и мирно жить под властью Москвы.

Двадцать третьего августа войско изготовилось к битве. Иоанн Васильевич повелел развернуть над полками знамя Димитрия Донского с Нерукотворенным Спасом и Крестом, когда-то реявшее над Куликовым полем, и после молебна в походной церкви обратился к ратникам с речью: «Приспело время нашему подвигу... единодушно пострадать за благочестие, за святые церкви, за единородную нашу братию, Православных Христиан, терпящих долгий плен... мучимых от безбожных казанцев». И потом, взглянув на образ Спаса, Царь воскликнул: «Владыко! О Твоем имени движемся».

Воинам было приказано: «Без веления да нихто дерзнет на бой», и эту заповедь Государеву все строго исполняли. В тот же день, говорит летописец, «вылезли казанцы из города», и толпы конных и пеших татар бросились на передовой полк стрельцов. Смятения не произошло. Стрельцы стояли твёрдо, а конница детей боярских прикрывала их с флангов. Под ураганным огнём стрелецких пищалей басурманы бежали с огромными потерями.

В войсках, обложивших Казань со всех сторон, царил величайший порядок. Никто не своевольничал без Царского указа. Всюду велись работы: копались окопы, ставились туры (осадные башни), за плетёными тынами располагались пушки (до 150 штук) и все вылазки неприятеля успешно отбивались. Чтобы лишить крепость снабжения водою, был взорван обнаруженный казаками подземный ход. Затем сильный отряд (45000) был направлен к Арскому укреплению, чтоб уничтожить конницу Япанчи, досаждавшую нашим тылам. К началу сентября с Япанчёю было покончено, а к октябрю завершились подрывные работы под стенами. В три подкопа закатили бочки с порохом, и первый взрыв прогремел у Арских ворот на фронте большого полка. Стрельцы с казаками забросали ров хворостом, землёю и ринулись в образовавшийся пролом стены. Остальные два взрыва прогремели позже, возвестив начало всеобщего приступа. Первую линию штурмующих составили «охотники» из казаков, дворян, детей боярских. Во второй линии наступали главные силы; в третьей - вспомогательные отряды. «И тако, - говорит летописец, - скоро взыдоша на стену великою силою, и поставиша ту щиты и бишася на стене день и нощь до взятия града». Стены рухнули в трёх местах, битва закипела на улицах города, сопротивление татар было сломлено, и Казань пала. Хан Едигер оказался в плену.

Наместником покорённой Казани Иоанн назначил князя Александра Горбатого-Шуйского, дав ему в товарищи князя Петра Серебряного (они вместе разгромили Япанчу) с большим отрядом детей боярских, казаков и стрельцов. Царь же с основным войском 11 октября отправился в обратный путь к Москве.

Взятие Казани означало решительную победу над Востоком. «Перед Русским народом, - говорит историк казачества А.А.Гордеев, - открылись широкие пространства земель, составлявшие [прежде] владения монгольской империи». За Волгою простирались необъятная степь, где по левому берегу кочевала Большая Ногайская Орда (Малая кочевала за Доном в Прикавказье), а далее за рекой Яиком (Уралом), царил хан Сибирский, покорить которого предстояло через 30 лет. Это завоевание в 1582 г. осуществили казаки во главе с донским атаманом Ермаком. Народное предание повествует, будто Ермак Тимофеевич, ещё в молодости, отличился при осаде Казани. Переодевшись татарином, он проник в город и выведал места, наиболее выгодные для подрыва стен. Если это не легенда, то тогда (в 1552 году) будущему покорителю Сибири могло быть лет 17-18, что не исключает вероятности участия Ермака в Казанском походе.

Однако поспешим в Москву, к которой уже приближалось войско победителей. Не доезжая Владимира, Иоанн Грозный - это имя он получил за взятие Казани - услышал радостную весть. Царица Анастасия Романовна родила ему сына, первенца, - царевича Димитрия. Вся Москва встречала своего Государя. Народ толпился на улицах. От реки Яузы до посада все возглашали «многая лета» Царю, победителю варваров, избавителю Православных Христиан. Митрополит Макарий всретил войско у Сретенского монастыря. Все, ратники и духовенство, взаимно кланялись друг другу. Царь в благодарственном слове отнёс успехи свои к милости Божией и благодарил Церковь за усердную молитву. Святитель Макарий в свою очередь воздал хвалу Господу, а самого Иоанна IV сравнил со святыми полководцами: Великим Константином, Александром Невским, Дмитрием Донским. После богослужения в Успенском соборе Царь со слезами умиления приложился к чудотворным образам, к мощам Святителей Московских и отбыл во дворец, где ждала его нежно любимая супруга с новорождённым сыном.

Три дня (8,9 и 10 ноября) в Грановитой палате Кремля продолжался пир. Участники похода щедро награждались Государем. Героев жаловали вотчинами, драгоценностями, мехами. Одних денег было роздано 48000 рублей. И тогда же, в честь победы, Иоанн Грозный повелел воздвигнуть у Спасских ворот на Красной площади роскошный храм Покрова Пресвятой Богородицы, более известный под именем собора Василия Блаженного (любимого Царём Христа ради Московского Юродивого). Этот дивный по красоте храм, восхитивший своим изяществом искушённых в архитектуре иноземцев, создали русские мастера Постник и Барма. Впоследствии (1555 г.) Постник возводил каменные стены вокруг покорённой Казани, и оба мастера долго здравствовали, вопреки измышлениям гуманистов, будто Царь Иоанн приказал ослепить их, дабы они не могли повторить подобный шедевр зодчества. Эту мерзкую клевету «деятели неправды от культуры» вдалбливали нашему народу прямо со школьной скамьи. Да и теперь ещё продолжают вдалбливать. Иностранцы же, те вообще не понимают, кто такой Иоанн Грозный. На европейских языках, в частности, по-английски, имя Царя читается как Ivan The Terrible (Иван Ужасный). За таким переводом имени легко проходит вся остальная ложь. Впрочем, сие не удивительно при смысловой скудости западноевропейских языков. Славянское понятие Грозный (громовержец) не вмещается в сознание тех, кто духовно не готов воспринять Гром Небесный как благодать, кто боится одной лишь физической смерти и видит в грозе только ужас. Быть верноподданным Государю по-русски, так, чтобы даже казнь от Помазанника Божия воспринимать с благодарением, западно-либеральному уму не дано. Так же, как атеисту не дано с верою благодарить Бога за скорби, исцеляющие нрав и спасительные для грешной души. И чем больше в нас, Русских, внедряется сего западного рационально-потребительского духа, тем реже мы благоговеем перед святыми символами Бога, Царя и Отечества. Тем чаще трепещем от страхов, нагнетаемых мелкими бесами современной безбожной цивилизации.

Таковыми «русскими» лишь по названию были члены синклита, захватившие власть в Кремле в отсутствие Царя Иоанна. Адашев и Сильвестр заправляли делами от его имени, а Старицкий с Курбским не отходили от Грозного в течение Казанского похода. И все они дружно убеждали Государя задержаться на Волге как можно дольше. Возвращением его в Москву временщики остались недовольны.

С рождением наследника шансы Старицкого в случае чего занять престол сделались ничтожными, и отношения при дворе резко обострились. Теперь Адашев и Сильвестр начали клеветать на добродетельную Царицу Анастасию и её родню (бояр Кошкиных-Романовых). Но клевета не помогала. Государь любил супругу. В Казань на подавление вновь восставших татар он сам, вопреки настоянию «рады», не поехал, а послал опытных воевод, которые с задачей справились. Правда, полное усмирение басурманов закончилось лишь в 1557 году, но зато в 1554-м наши войска легко заняли Астрахань, и всё Поволжье от истока до устья великой реки покорилось Москве.

На восточном фронте Русь торжествовала. На западном продолжалось затишье, зато внутренний тайный фронт активизировался. Сразу после рождения царевича Димитрия между боярами пошли перешёптывания. И не успел Государь Иоанн возвратиться с победою из Казани, как уже в начале 1553 года он неожидано заболел «огневой болезнью». Несколько дней он метался в горячке, а дьяки, сочтя положение безнадёжным, предложили ему составить духовную грамоту (завещание). Иоанн согласился и назначил наследником сына - младенца Димитрия. По обычаю Царь призвал бояр, чтобы привести их к присяге своему преемнику, но те неожиданно взбунтовались. Полагая, что дни Государя уже сочтены, вельможи, окружавшие трон, перестали стесняться в своих чувствах. Исполнить Царскую волю согласились десять из 12 членов отставленной Думы. Зато «избранная рада» в большинстве своём уклонилась от присяги царевичу. Многие бояре не явились во дворец, сославшись на болезни, а часть сановников открыто приняла сторону Владимира Старицкого и его матери княгини Евфросинии, гневно воспротивившихся признанию Димитрия наследником.

Сам Алексей Адашев как будто согласился присягнуть младенцу, хотя и не исполнил этого; но отец его, Феодор Адашев, возведённый Царём в сан окольничего, заявил от имени бояр, что они не желают повиноваться царицыной родне, пока наследник остаётся в пеленах. Стоявшие рядом с ним князья во главе с Иваном Михайловичем Шуйским молча подтвердили сказанное Адашевым. А тем временем на площади князья Пётр Щенятев, Иван Пронский, Дмитрий Оболенский уже велегласно славили Владимира Старицкого.

Глаза Иоанна IV открылись. Напрягая последние силы, он вызвал двоюродного брата и потребовал от него присяги. Владимир Старицкий ответил отказом. Государь восскорбел. «Знаешь сам, - кротко вымолвил он, - что станется с твоей душой, если не хочешь креста целовать; мне до этого дела нет». Но кузен-изменник остался непреклонным. Он уже раздавал жалование боярским детям, словно правитель Государства, а сторонники его свысока смотрели на бояр и приказных, сохранявших верность Иоанну Грозному.

Между тем, через два дня кризис болезни миновал, и больной почувствовал облегчение. Горячка отступила, дело пошло на поправку. Крамольники, не ожидавшие такого поворота, затрепетали. На «присягу» царевичу образовалась очередь. Поспешил к одру державного и князь Владимир Андреевич, однако верные царю бояре не хотели его впускать. И тут явился Сильвестр, сам тоже не присягнувший, но, как всегда, исполненный «пророческого пафоса». Сильвестр начал всех увещевать, призывая к христианскому миру и всепрощению. Народ у нас добрый, отходчивый. Так что речь Благовещенского протопопа возымела действие.

После долгих препирательств Старицкий «покаялся» и подписал грамоту, в которой обязался впредь не помышлять о Царстве для себя, а в случае смерти Иоанна Грозного признать наследником его сына Димитрия. Нетрудно догадаться, что с этой минуты над жизнью царевича нависла страшная опасность. Тем более, что мать Владимира, княгиня Евфросиния, прилагая печать к согласительной грамоте, нарочито громко съязвила: «Что значит присяга невольная?»

Иоанн теперь знал, чего стоили его любимцы. Те, кого он вывел из ничтожества - незнатный Адашев с безвестным прежде попом Сильвестром - у одра его вели себя более чем двусмысленно. При этом отец Адашева открыто агитировал бояр отказываться от присяги царевичу. И даже те, которые во время болезни Иоанна показали себя преданными, далеко не все на самом деле таковыми являлись. Например, тесть Государева родного брата Дмитрий Палецкий присягнул одним из первых. Но в то же время он лебезил перед князем Владимиром на случай смены власти, выговаривая зятю Юрию какой-нибудь удел.

В результате болезни своей Иоанн Грозный увидел не только то, что его новые люди в трудный час изменили ему, но и то, что старая боярская партия осталась по-прежнему сильной и сплочённой. Борьба с нею предстояла тяжёлая и многолетняя. Поэтому Иоанн не подал виду, когда поправился, и не стал никого наказывать, словно с присягой царевичу вышло простое недоразумение. Бояре же, отлично понимая, что они достойны царской мести, не поверили в милосердие Государя. Обе стороны в отношении друг друга стали более подозрительными. Только если Царь Иоанн действительно никому не мстил, то о Старицком и его сообщниках такого сказать было нельзя. И первою жертвой в разгоревшейся тайной войне стал младенец царевич Димитрий.

Чтобы оправдать это преступление заговорщиков, князь Курбский выдумал задним числом мистическую историю с участием старца Максима Грека, а Н.М.Карамзин, М.В.Толстой и прочие либерал-историки пострались её расписать. Суть же события заключалась в том, что во время паломничества Иоанна с Царицей и сыном в Кирилло-Белозерский монастырь, на обратном пути, одна из мамок уронила царевича в воду. И мы даже не знаем точно, утопили младенца или застудили до смерти. Переписчики Курбского на этот счёт ограничиваются туманной фразой: «Не выдержал трудностей пути».

В Кириллов монастырь Царь отправился на поклонение по обету, данному им во время болезни. Но Курбский пишет, что обет сей был не более чем злое упрямое чудачество. Что от «рокового» путешествия Царя отговаривали, в том числе и старец Максим Грек. И здесь мы встречаем явное противоречие. Ведь тот же Курбский вместе с другими временщиками изо всех сил старался выпроводить Грозного из Москвы в Казань - для усмирения мятежных татар. А тут вдруг Иоанн понадобился в столице. Да и не по поводу татарского бунта, а для того якобы, чтобы «срочно благодетельствовать» вдовам и сиротам, оставшимся без средств после войны, словно у Царя на то не имелось приказных дьяков. Так вот, по пути в Белозерье, в Троице-Сергиевой Лавре, по словам Курбского, Иоанн Грозный посетил старца Максима Грека, и тот, пишет Н.М.Карамзин, «беседуя с ним, начал говорить об его путешествии. "Государь! - сказал Максим, вероятно, по внушению Иоанновых советников, - пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юною супругой и младенцем? Обеты неблагоразумные угодны ли Богу?"» Хорошо, что Николай Михайлович отметил это - «по внушению Иоанновых советников», а то, не дай Бог, подумал бы кто - «по внушению свыше». Да и если бы даже временщики подговорили Максима, то всё равно, как монах, он навряд ли бы осмелился назвать «неблагоразумным» обет Помазанника Божия, принесённый им Господу в критический момент смертельной болезни. Ведь заговорщики, когда видели горячку Иоанна, не сомневались в её исходе. Но Бог исцелил Царя по обету. Старец, скорее, был должен благословить его исполнение. По Курбскому же, со слов которого сей эпизод и в «Житие Максима Грека» включён, старец настаивал на немедленном возвращении Грозного в Москву. «Иоанн, - пишет Н.М.Карамзин, - не хотел отменить своего намерения. Тогда Максим, как уверяют [кто, Курбский?], велел сказать [опять-таки] через Алексея Адашева и Курбского, что царевич Димитрий будет жертвою его [Царя] упрямства». Здесь уже прямая криминальная угроза, или, точнее, оправдание (задним числом) совершённого преступления. Младенец-мученик умер от того, что его уронили в воду, а не от мнимых «трудностей пути» по выдуманному Курбским «пророчеству Преподобного Максима».

Но как меняются либерал-историки, когда речь заходит о другом старце, которого Иоанн Грозный посетил затем в городе Дмитрове, в Пешношском монастыре. То был бывший Ростовский епископ Вассиан (Топорков). Он был любим отцом Государя, Василием III, а во время боярской управы пострадал за несогласие с Шуйским и лишился сана. Так вот, Курбский, как представитель боярской партии, приписывает старцу Вассиану «лукавство» и «жесткосердие» и обвиняет его в «злой ненависти к боярам», как, собственно, и самого Грозного Царя.

«Опекунов» своих, выступавших от имени Максима Грека, Иоанн IV не послушал, а вот к Пешношскому старцу трепетно припал с вопросом: «Како бы могл добре царствовати и великих и сильных своих в послушестве имети?» Вассиан оглянулся по сторонам и шепнул Государю: «Аще хощеши Самодержцем быти не держи себе советника ни единого мудрейшего собя, понеже сам еси всех лучше»... «Держись правила, что ты должен учить, а не учиться [невесть у кого] - повелевать, а не слушаться. Тогда будешь твёрд на Царстве и грозою вельмож». Ещё древние римляне знали, что при «великих» царедворцах императоры ничтожны, и что даже рабы, сильные волей, могут править своими хозяевами. «Советник, мудрейший Государя, - закончил старец, - неминуемо овладеет им». Эти слова Карамзин назвал «ядовитыми», вторя Курбскому, который уверял, что беседа Вассиана «растлила душу юного монарха».

А Царь, восхищённый словами старца, целовал его руки и со слезами повторял: «Сам отец мой не дал бы мне лучшего совета!»

С тех пор Иоанн Грозный возмужал окончательно. Он ещё делал вид, что слушал мнения Адашева, Сильвестра, попускал им даже творить произвол, сознавая собственную изолированность в опасном окружении бояр. Но думал он теперь сам и готовился перейти к более решительным действиям.

После утраты первенца Димитрия любимая супруга Анастасия утешила Царя рождением второго сына - Иоанна. Наследник явился на свет в марте 1554 года, а в мае 1557-го родился третий сын - Феодор Иоаннович, которому и суждено было стать Царём после отца.

Перед рождением царевича Иоанна, когда судили еретиков Матвея Башкина, игумена Артемия и их сообщников, произошло ещё одно событие церковной жизни, о котором принято упоминать, но не принято рассказывать подробно, так как дело оказалось щекотливым. Это было так называемое «дело Висковатого».

Думный дьяк Иван Михайлович Висковатый отличался ревностью по вере Православной и весьма настороженно относился к Сильвестру за то, что тот дружил с еретиком, игуменом Артемием. В Благовещенском храме Московского Кремля, выгоревшем от пожара в 1547 г., шли восстановительные работы. Для росписи стен и иконостаса были приглашены мастера из Новгорода и Пскова, успевшие прославиться виртуозностью письма и новизной иконографии. Та новизна была явно заимствована у западноевропейских возрожденцев. За работою иконописцев наблюдал протопоп Сильвестр и второй Благовещенский священник Симеон, который незадолго до того много возился с еретиком Башкиным. Висковатый, зная это, и то, что местные иконописцы жаловались на нововведения новгородцев и псковичей, решил сам посмотреть на создававшиеся росписи. Когда же он увидел их, то тотчас же поднял шум и всенародно «вопил», как записано в обвинительном акте, о неправославной новизне сих произведений. «В правилех писано Святаго VII Собора [Вселенского], кроме плотского смотрения Господня и распростертия на Кресте, и образа Пресвятой Богородицы и Святых угодников, иных образов не писати...» И «кроме соборного уложения не мудрствовати», - подчеркнул ревностный дьяк, ссылаясь на букву древних правил. По сути, он был совершенно прав, хотя и в Восточной (Православной) Церкви к тому времени имелись уже прецеденты более широкого истолкования соборной директивы. Например, Преподобный Андрей Рублёв, изображая Святую Троицу такой, какою видел Её праотец Авраам, не помышлял, наверно, что нарушает запрет Вселенского Собора. И потом его никто не обвинял в том. «Но всё-таки, - пишет А.В.Карташев, - вопрос об иконном изображении библейских сновидений и апокалиптических видений являлся новым, исторической практикой непредвиденным. Здесь художество западных христиан пошло дальше привычек Востока. И протест Висковатого становится понятным не только как симптом русской склонности к обрядоверию, но и как чуткая ревность к чистоте Православия в атмосфере XVI века, насыщенного электричеством протестантизма и свободомыслия». Как показали современные исследования, новгородцы, действительно, полукопировали западные гравюры и книгопечатные католические иллюстрации. Но это не показалось подозрительным ни Благовещенским попам Сильвестру и Симеону, ни даже самому митрополиту Макарию.

На Соборе, судившем Башкина с 1553 по 1554 год, дьяк выступил против росписей Благовещенского храма и, соответственно, против Сильвестра. «Но митрополит Макарий, - продолжает А.В.Карташев, - самолюбие которого было задето крикливой критикой Висковатого, оборвал последнего за неправильные мудрствования, ибо иконы писаны по древним образцам, и поэтому сам Висковатый может попасть в положение противника Церкви». Тогда дьяк изложил свои доводы письменно и подал митрополиту с просьбой вразумить его соборно, а если погрешил, простить. В январе 1554 года члены Собора дважды заседали по этому поводу и составили пространные ответы на вопросы Висковатого. Кое с чем Собор даже согласился. «Например, - пишет А.В.Карташев, - осудил западную реалистическую манеру изображения Христа Распятого не со спокойно вытянутыми по кресту прямолинейно руками, а с болезненно повисшим на руках телом». О том же, как ответили дьяку по поводу изображения Бога Отца в виде седого старца, профессор Карташев тактично умалчивает.

А историк Церкви граф М.В.Толстой намекает, что Собор указал Висковатому на явление древним пророкам Ветхого Деньми, хотя у Святых Отцов не имеется подтверждений, что Ветхий Деньми есть Бог Отец. Образ Отца в Сыне - так толкуется догмат о Святой Троице. В конце концов, внушение неугомонному ревнителю свелось к напоминанию 64-го правила Трульского Собора: «Не подобает мирянину пред народом произносити слово, или учити...». Это, правда, относилось к самовольному произнесению проповеди с амвона, а не к искренному выражению мнения в защиту чистоты Православия. Тем не менее, дьяка вразумили, а затем и наказали «за смущение народа». «Раздражённые судьи, - пишет А.В.Карташев, - обрекли его на трёхгодичную покаянную эпитимью: год стоять вне дверей церкви, другой, внутри, на положении оглашенного, и лишь на третий присутствовать и на Литургии верных, но без причастия».

Так пострадал за неумеренную ревность мирянин Иван Висковатый, а изображение Бога Отца в человеческом облике, никогда канонически не утверждавшееся, постепенно стало входить в Православную русскую иконографию.

Сильвестра, на которого дьяк жаловался, Собор оправдал, и он мог теперь снова заняться придворной политикой. Мести Государя, которой так боялись приспешники Владимира Старицкого, не последовало. Иоанн Грозный всех простил. Однако нервы у виновников заговора были на пределе, и некоторые срывались. Так, князь Семён Лобанов-Ростовский (видный член «рады») попытался бежать в Литву и подбивал к тому своих родственников. Старого интригана схватили и осудили на смерть сами бояре. Государь же помиловал его, хотя по закону мог казнить (вот тебе и «тиран»!).

Даже Карамзин здесь признаёт, что «в самых справедливых наказаниях Государь, как и прежде, следовал движениям милосердия... что болезнь и горестные её следствия не ожесточили его сердца - что он умеет быть выше обыкновенных страстей человеческих и забывать личные, самые чувствительные оскорбления...» Так что же ещё надо клеветникам? Чтобы в страдании глубоком по убиенному сыну-первенцу, а затем по любимой супруге, изведённой кознями тайных врагов своих, Иоанн ещё и умилялся? Ведь, как он пишет изменнику Курбскому в 60-х годах, «если бы вы не отняли мою юницу, то Кроновых жертв [т.е. боярских казней] и не было бы. Только бы на меня с попом [Сильвестром] не стали, то ничего бы и не было, все учинилось от вашего самовольства».

«Ради спасения души моей приближил я к себе иерея Сильвестра, надеясь, что он по своему сану и разуму будет мне споспешником во благе, но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управлять царством без царя... Они снова вселили дух своеволия в бояр; раздали единомышленникам города и волости... ненавидели, злословили Царицу Анастасию и во всем доброхотствовали князю Владимиру Андреевичу... удивительно ли, что я решился, наконец... свергнуть иго, возложенное на Царство лукавым попом и неблагодарным слугою Алексеем?» Так писал сам Государь Иоанн Грозный.

А так излагает суть событий, предшествующих свержению синклита, современный исследователь В.Г.Манягин: «Вопреки заверениям многих историков, временщики [Адашев и Сильвестр] не были бескорыстными радетелями о народном благоденствии. Их ставленники по всей Руси обложили посадских людей такими поборами и штрафами, что народ не выдержал и повсеместно взбунтовался. Правительство реформаторов ответило репрессиями». И это происходило тогда, когда войска Царские воевали на два фронта (1554-1555 гг.). Шло покорение Астрахани, подавление казанских бунтов, и уже началась Ливонская война.

Переговоры с немцами сорвал бездарный политик и горе-дипломат Адашев. И он же ратовал ещё за войну с Крымом, от которой предостерегал мудрый И.Пересветов. Боевые действия в Ливонии начались успешно для России. Уже в 1554 году удалось захватить Нарву. Затем, после трёхлетней передышки, в 1558 г. корпус князя Андрея Курбского, усиленный десятью тысячами казаков, осадил и взял город Дерпт (в древности Юрьев, ныне эстонский Тарту), взял крепость Нейхаузен и ещё 20 замков. Вся южная Ливония оказалась в руках Московского Государя, после чего немцы запросили мира. А потом очень быстро составилась коалиция Польши, Швеции и Ливонского ордена. Так что война затянулась до 1575 года.

Западный фронт выматывал силы и ресурсы Московской Державы. Курбский сперва одерживал победы над ливонцами. Когда же в войну вступили поляки, он повёл себя как изменник. Но ещё до того Адашев с Сильвестром нанесли Иоанну Грозному страшную сердечную рану.

Поздней осенью 1559 года, на обратном пути с богомолья, неожиданно занемогла Царица Анастасия. Иоанн не сразу заподозрил действие отравы, однако поведение Сильвестра и дрязги его сообщников в отношении любимой супруги Государя вывели последнего из себя. Путь от Можайска до Москвы с больною на руках Царь проделал, словно отверженный. Ни утешительного слова, ни молитвы о здравии жены он не услышал от Сильвестра. «Всего этого мы были лишены лукавым умышлением, - горько сетует Иоанн в письме к Курбскому, - о человеческих же средствах, о лекарствах во время болезни, и помину не было».

Через полгода Государь разогнал синклит. Адашева он отправил в Ливонию третьим воеводою большого полка, что было равносильно ссылке. Сильвестр же сам «добровольно» предпочёл принять постриг в Кирилло-Белозерском монастыре. Это произошло в июле 1560 года. А 7 августа, за две с небольшим недели до своего тридцатилетия, Иоанн Грозный овдовел. Анастасия умерла, так и не оправившись от болезни. Праведница отошла ко Господу, и очень скоро открылись факты умышленного её изведения. Под подозрение попали те же лица: Адашев, Сильвестр, и на всё способная княгиня Евфросиния Старицкая. Было назначено следствие, и был заочный суд, но опять-таки никого не казнили. Только взяли Адашева под стражу в Дерпте, где вскоре он заболел горячкой и умер естественной смертью, да Сильвестра сослали ещё дальше, на Соловки. Евфросинию постригли в монахини.

По замыслу отравителей, за смертью Царицы Анастасии предполагалось удалить от двора её родственииков, и в их числе - родного брата Государыни Никиту Романовича, отца будущего патриарха Филарета и деда будущего Царя Михаила Феодоровича Романова. Однако произошло обратное: главари синклита сами удалились.

На карьеру Курбского падение сообщников повлияло не сразу. Он оставался командующим стотысячной армией в Ливонии и не имел от Царя никаких нареканий, пока в августе 1562 года не произошла злосчастная Невельская битва. Лично возглавив пятнадцатитысячный корпус, князь Андрей Курбский умудрился «потерпеть поражение» от 4000 ляхов. Если учесть, что Курбский был не самым худшим полководцем и командовал не турками, и не новобранцами из крестьян, а воинами, закалёнными в боях, от вывод напрашивается сам собой. Историк К.Валишевский говорит, что «неудача» под Невелем была «подготовлена какими-то подозрительными сношениями» Курбского с Польшей. Валишевский - поляк, ему виднее. И кстати, в связи с делом Адашева и Сильвестра, по коему прошло множество судебных разбирательств, Валишевский замечает, что «те достоверные памятники, которые относятся к ним, решительно не говорят ни о пытках, ни о казнях». Тогда как у Карамзина кровь пытаемых и казнимых льётся на протяжении всего повествования о Царе Иоанне, а слово «тиран» звучит рефреном, будто заклинание.

Но что же Курбский? За «поражение» под Невелем он был понижен в звании до наместника города Дерпта и сидел там, пока не началось новое расследование, вытекавшее из предыдущего. Заговор князя Владимира Старицкого оказался раскрытым. Тогда Курбский, в апреле 1564 года, бежал в Литву, оставив на произвол судьбы жену и девятилетнего сына. А «жестокий тиран» Иоанн Грозный отпустил семью предателя за ним вслед и даже какое-то время переписывался с Курбским. В частности, в одном из писем он говорил о Сильвестре: «Мы его отпустили... потому, что не хотели судить его здесь: хочу судиться с ним в будущем веке перед Агнцем Божиим». То же самое, примерно, Царь мог сказать и о самом Курбском, и о других изменниках, им прощённых и помилованных. Только немногие из них отплатили за то Государю добром. Некоторых, после повторных преступлений, Иоанн всё же был вынужден казнить, но тогда имя казнённого он обязательно заносил в свой синодик, чтобы поминать об упокоении души.

Курбский же от польского короля получил город Ковель и Ковельский замок с десятью сёлами (4 тысячи десятин земли), и к ним ещё 28 сёл на Волыни. Видно, не зря он проиграл битву под Невелем. Награду надо было отрабатывать. Потому-то, прежде чем засесть за клеветнические «мемуары», перебежчик пустился в политику и взялся за оружие.

Для начала Курбский стал советовать Сигизмунду, как лучше погубить Россию, сколько заплатить хану Крымскому за набег на Москву и прочее. При этом он мечтал вернуть себе вотчину предков - удельное княжество Ярославское. Ведь Курбский был Рюрикович, но на Русь он теперь возвращался с войском в 70000 ляхов. Он шёл, чтобы осадить город Полоцк, а хан Давлет-Гирей одновременно с 60000 крымцев вторгся в область Рязанскую.

Иоанн Грозный изумился вероломству хана, ибо совсем недавно, в январе 1564 года, устрашённые русской силою, татары крымские присягнули на верность Москве.

Побеждённые шведы вышли из Ливонской войны ещё в 1563-м. Дела поляков были плохи. Лишь в связи с изменой Курбского Сигизмунд II несколько ободрился. Он письменно уверил Давлет-Гирея, что Грозный распустил полки украинские и что Рязань оборонять теперь некому. Это-то и соблазнило хана совершить набег.

Крымцы осадили Рязань, однако защитники города под начальством двух героев, боярина Алексея Басманова и его сына Феодора, отразили все приступы татар. Воеводы царские, Феодоров и Яковлев, с войсками двинулись к Оке; на помощь им подошли полки из Михайлова и Дедилова, и басурманы побежали, преследуемые русской конницей. Поля покрылись вражескими трупами, тысячи крымцев попали в плен. И пока Государь Иоанн собирался выехать из Москвы к войску, Басмановы успели донести ему о полном разгроме неприятеля.

Наградив своих доблестных любимцев, Царь направил все силы на Полоцк. Он знал повадки изменника Курбского и предугадывал его действия. Курбский тоже кое-что знал, потому торопил события. Но в польском войске он не был главным. Командующий, гетман Радзивил, не доверял Курбскому и не спешил действовать по его советам. Он вёл переговоры с воеводой Петром Щенятевым, засевшем в Полоцке, однако безуспешно. Воевода искупал свою вину за отказ от присяги царевичу во время Иоанновой болезни и теперь держался героем. Ни запугать его, ни подкупить поляки не смогли, а на 17-й день их бесполезного стояния под Полоцком к ним в тыл стали заходить Государевы войска. Радзивил поспешно отступил на литовскую сторону. При этом воеводы московские, преследуя его, захватили ещё и крепость Езерище.

Осенью 1564 года князь Василий Прозоровский отразил поляков от Чернигова, взяв знамя у пана Сапеги. А неудачник Андрей Курбский, бежавший из-под Полоцка, попытал ещё счастья у Великих Лук с 15000 королевских всадников. «Подвиги» изменника, признаёт Карамзин, «состояли единственно в разорении сёл, даже монастырей». И на том карьера горе-полководца завершилась. Курбского отставили от войска, после чего его уделом стало сочинение клеветы на Царя Иоанна.

Король Сигизмунд ничего не добился. Потрясти Россию ему не удалось. Внешние фронты Московского Государства к концу 1564 года стабилизировались. Оставался напряжённым лишь внутренний фронт, но и в этом направлении Иоанн Грозный принял действенные меры.

31 декабря 1563 г. почил в Бозе Святитель Макарий. Он прожил 82 года, был сподвижником и вдохновителем всех начинаний юного Иоанна, благословил его и на дальнейшие дела. На ниве духовного просвещения Св. Макарий прославился переводом греческой «Четьи Минеи», к которой присовокупил «Жития Русских Святых»; Собором 1547 года он установил службы и праздники Александру Невскому, Зосиме и Савватию Соловецким, Иоанну, Святителю Новгородскому, и другим угодникам Божиим и чудотворцам. При Макарии составлялась «Степенная книга» (от Рюрика до лета 1559-го). А уже после его кончины, в 1564 году русские мастера-книгопечатники Иван Феодоров и Пётр Тимофеев Мстиславец издали Деяния и Послания Св. Апостолов. Эта первая в России титульная печатная книга отличалась особой красотою букв и качеством бумаги.

Провидя скорую кончину Святителя Макария, Царь Иоанн позаботился о выборе его преемника. Им стал постриженный в монахи Государев духовник Афанасий. Поставление Митрополита Афанасия состоялось 2 февраля 1564 года. Но ещё при жизни Макария Собор епископов закрепил за Московскими митрополитами важную привелегию внешнего отличия. Её имели прежде лишь архиепископы новгородские, два Московских Святителя - чудотворцы Пётр и Алексий, и сам митрополит Макарий, как бывший до того Новгородским владыкой. Государь же Иоанн, провидя скорое возведение кафедры всея Руси в степень патриархии, обратился к Собору архиереев, и те постановили: «Впредь Русскому митрополиту носить белый клобук [взамен чёрного] с ряснами и херувимами по примеру чудотворцев Петра и Алексия; равно печатать митрополиту грамоты благословенные... красным воском». А не чёрным, каким ставили печати прежние митрополиты.

И вот настал декабрь 1564 года. Третьего числа Москву внезапно облетела весть, что Царь собирается покинуть столицу и отбыть в неизвестном направлении. Вместе с ним к отъезду готовилась и новая Царица Мария Темгрюковна, бывшая прежде княжной Черкасской. Женившись на ней в 1561 году, Иоанн взял в подданство народы Северного Кавказа (черкесов и кабардинцев).

Новость об удалении Государя ошеломила всех. На Кремлёвской площади стояло множество саней, к которым из дворца сносили вещи, деньги, золотые и серебряные сосуды, иконы, кресты, - всё, что полагалось брать с собой при переезде на новое место. Приближённые собрались в Успенском храме Кремля, где митрополит Афанасий отслужил обедню. А затем Царь с Царицей и двумя царевичами (сыновьями Иоанна от покойной Анастасии Романовны) тронулись в путь.

В окружении верных бояр - Алексея Басманова, Михайлы Салтыкова, Афанасия Вяземского и других любимцев, сопровождаемый целым полком вооружённых всадников, Иоанн IV уехал в село Коломенское. Там он жил две недели из-за распутья дорог по причине оттепели; 17 декабря царский обоз передвинулся в село Тайнинское, оттуда в Троицкий монастырь. И, наконец, к Рождеству, Государь со своей свитой прибыл в Александровскую Слободу. С того дня началось время Опричнины Иоанна Грозного.

ОПРИЧНОЕ ЦАРСТВО

Митрополит Афанасий с епископами, находившимися в Москве, с боярами и народом, недоумевали. Таинственный отъезд Иоанна Грозного из столицы в Александровскую слободу вызвал у одних уныние, у других смятение, у третьих ожидание чего-то чрезвычайного. Обеспокоены были все. Наконец, 3 января 1565 г. митрополит получил известие от Государя. В Царской грамоте, обращённой к знатным людям, перечислялись беззакония вельмож, преступления приказных, измены воевод и сквозили упрёки в адрес духовенства, нередко принимавшего сторону крамольников. Посему, заключал Иоанн IV: «Не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили Государство и поехали, куда Бог укажет нам путь». К народу же Царь послал иную грамоту, уверяя добрых московитян в своей прежней милости. Глашатаи на площадях велегласно повторяли, что опала и гнев Государев не касаются простых граждан.

Столица ужаснулась. Людям, привыкшим к стабильности самодержавной власти, безначалие представлялось делом страшным. Ещё в дохристианские времена великий греческий философ Платон говорил, что власть худшего из самодержавных тиранов всё-таки лучше революции, а знаменитый Меценат советовал римскому императору Августу: «Если ты заботишься об отечестве, за которое вёл столько войн, за которое с удовольствием отдал бы душу свою, то преобразуй его и приведи в порядок... тот, кто даёт свободу неразумным людям, всё равно, что даёт меч ребёнку или сумасшедшему... Ибо пресловутая свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несёт гибель всем». Даже боярская управа, в сравнении с дикой охлократией (властью толпы), казалась народу благом. А уж тем паче Православный Царь. «Государь нас оставил! - возопили люди, - мы гибнем! Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными? Как могут овцы без пастыря?» Проливая слёзы, все говорили одно: «Пусть Царь казнит своих лиходеев: в животе и в смерти воля его; но Царство да не останется без главы! Он наш владыка, Богом данный: иного не ведаем». Купцы и мещане кричали: «Пусть Царь укажет нам своих изменников: мы сами истребим их!»

Митрополит собрался было ехать к Иоанну, его удержали. На общем совете решили послать пятерых епископов во главе с Пименом, архиепископом Новгородским, наиболее влиятельным в то время (и тайно метившим в митрополиты), а с ними пятерых архимандритов, и князей - И.Д.Бельского, И.Ф.Мстиславского, с делегациями бояр, дворян, купечества и мещан, чтобы «бити челом Государю и плакатися».

Пятого января Иоанн Грозный принял посланных от народа, и те упросили его принять заодно с ними бояр и дворян. Наконец, вошли все и с силою начали убеждать державного сжалиться над Россией. «Вспомни, - говорили посланцы, - что ты блюститель не только Государства, но и Церкви: первый, единственный монарх Православия! Если удалишься, кто спасёт истину, чистоту нашей веры?» Иоанн ответил, повторив упрёки, изложенные в его грамоте, затем смягчился: «Для отца моего митрополита Афанасия, для вас богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять свои Государства; а на каких условиях вы узнаете».

Условия Иоанн обнародовал, вернувшись в столицу 2 февраля. Для своей безопасности он избрал 1000 телохранителей (что поначалу никого не удивило), затем объявил своею собственностью города: Можайск, Вязьму, Козельск, Медынь, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суходровью, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Руссу, Вагу, Каргополь, и волости Московские с их доходами. Тысяче своих телохранителей из князей, дворян и детей боярских он дал поместья в вышеозначенных городах, а тамошних вотчинников перевёл в другие места. В самой столице взял себе несколько улиц, в том числе Арбатскую с Сивцевым Вражцем, половину Никитской с разными слободами, и выслал оттуда всех знатных и служилых людей, не записанных в Царскую тысячу. Эту часть Москвы и всей России Царь объявил своей Опричниной; остальное всё - Земщиной.

На Руси издавна опричниной называли вдовью часть имения. Когда умирал государев дружинник (боярин), его земля отходила другому служилому воину, а вдове и детям прежнего хозяина, для прокормления, оставалась малая доля, та, что была оприч (кроме) остальной, большей части. Царь на Руси владел всем. Держава его, по подобию Церкви - «Невесты Христовой», была Государю словно супруга. С нею он венчался на Царство и развестись мог не иначе, как только через смерть свою или уход в монастырь. Последнего Иоанн IV желал, однако чувство долга (ведь он был «игумен всея Руси») обязывало его оставаться Царём. Постричься в монахи Иоанн не мог, но взамен этого он учредил Опричнину - своего рода военно-монашеский орден для защиты Веры и сохранения целости Отечества. Государев опричник при поступлении на службу давал присягу верности, и подобно монаху отрекался от всего мирского, хотя семейным человеком оставался. Жизнь в Александровской Слободе, ставшей «генштабом» Опричнины, регламентировалась строгим уставом. Царь сам его составил и сам неукоснительно исполнял, подавая пример остальным. Он первым вставал, звонил к заутрене, пел на клиросе, молился, и во время общей трапезы читал вслух «Жития святых».

Историки-гуманисты объявили Опричнину «царством террора» за то, что силами её были подавлены смуты и заговоры внутренних врагов России, а врагу внешнему был поставлен надёжный заслон. Историк В.Б.Кобрин, например, не видит в Опричнине никакого смысла. По его мнению, это - «вакханалия казней, убийств... десятков тысяяч ни в чём не повинных людей». Насколько правдивы сии голословные заявления о «десятках тысяч» казней (да ещё и «неповинных»), мы отмечали в предыдущей главе. Но всё-таки: сколько же, хотя бы примерно, по документам, было казнено за четыре десятилетия Иоаннова царствования? Советский историк Р.Г.Скрынников подсчитал со всей возможной скрупулёзностью, что жертвами «царя-тирана» могли стать около трёх, максимум, четырёх тысяч казнённых. То есть, не более 100 казней в год, включая, наряду с изменниками, массу рядовых преступников (убийц, грабителей). Это совсем немного даже по современным меркам. А в масштабах средневекового Государства, ведущего непрерывные войны на нескольких фронтах, в условиях жесточайшей борьбы за власть между боярами и Царём эти цифры выглядят просто ничтожными. Для «невинных жертв» тут вовсе не остаётся места. И надо учесть размеры тогдашней России. В куда меньших странах - Англии, Франции - короли в эпоху Иоанна Грозного буквально опустошали казнями мятежные города и целые области. Достаточно вспомнить расправы над подданными королевы Елизаветы Английской, «Варфоломеевскую ночь» в Париже (1572 г.). О репрессиях Бориса Годунова у нас речь впереди. Но и потом, в России XVII-XVIII вв. одних староверов изводили миллионами. Император Пётр I рубил головы стрельцам. 17000 донских казаков палачи посекли только за Булавинское восстание. А сколько их было до и после того? На строительстве Санкт-Петербурга загублено несколько сотен тысяч действительно невинных тружеников, причём за какие-то пять-шесть лет. И Петра I за этот геноцид собственного народа не «тираном» зовут, а именуют «Великим созидателем». В то время как Иоанн Грозный, который и сформировал основание будущей Империи Российской, объявлен «тираном» - и только. Словно строителем Державы он и не был. Борьбу с крамолами бояр ему не прощают, относят к «безумствам», к «зверствам»; но самое главное - его «жертвы» чаще всего просто выдумываются, факты искажаются, а число справедливо казнённых преувеличивается до фантастических размеров. Яркий пример тому - так называемое «Новгородское дело».

В 1563 г., ещё до учреждения Опричнины, Царь Иоанн узнал о «великих изменных делах» князя Владимира Старицкого. Лишь началось их расследование, Курбский бежал в Литву. Тут же умер родной брат Царя, Юрий Васильевич. Во избежание дальнейших смертей (прежде всего малолетних царевичей) Иоанн Грозный написал новое завещание. Он лишил Старицкого права на опеку наследника престола и удалил его из Кремля. Таким образом, Государь принял меры безопасности, хотя через три года вновь простил и вновь приблизил Владимира (всё-таки, двоюродный брат). Части своих сообщников, разоблачённых в ходе следствия, Старицкий вместе с боярами вынес обвинительный приговор (1567 г.). И потом, уже в лето 1569-е, возглавил армию, направлявшуюся в Астрахань. В тот год активизировался западный фронт, а турки и крымцы, естественно, зашевелились на юге.

Получив командование над войсками, Старицкий, как государственный муж, должен был все силы положить на исполнение порученного дела, на защиту южных рубежей России. Но тем и отличался он, несостоявшийся «боярский царь», что мыслил узкими «удельными» категориями, руководствовался своекорыстными установками и сиюминутными интересами. Потому первое, что он сделал, став во главе полков - это подкупил повара, чтоб отравить Царя. Затем он собирался занять Кремль с помощью войска и совершить переворот. Да похоже он и придумал это не сам. Подготовку заговора осуществляла верхушка новгородского боярства вместе с упоминавшимся ранее архиепископом Пименом и при участии польского короля.

«Шкуру неубитого русского медведя» предполагалось поделить так: Старицкому - трон, Пимену - Московскую митрополию, королю Сигизмунду II - Новгород и Псков, а новгородской знати - вольности польских магнатов. «При этом, - замечает В.Г.Манягин, - Астрахань, с трудом удерживаемая Россией, безусловно, отошла бы к Турции, что поставило бы под удар Казань, а вместе с тем - и присоединение Сибири. Российская империя загонялась в рамки Московии XIV века, и Европа могла бы праздновать победу».

Либерал-разрушителей Святой Руси во все времена такое устраивало. Но, слава Богу, были и державные властители у нас. Те, что собирали и созидали Великое Государство, преодолевая сопротивление знати, изменяя психологию служилого сословия в направлении от корыстных интересов к жертвенному патриотизму. Иоанн Грозный в их ряду занимает особое место.

Узнав о заговоре, Царь вызвал к себе князя Владимира и уличил его в измене. После их разговора наедине Старицкий отправился домой и там, скорее всего, принял яд. Джером Горсей, очевидец событий, пишет: «На другой день он скончался и был торжественно похоронен в Михайловском Соборе в Москве». Старицкий не был растерзан опричниками, как сочиняют переписчики Курбского, и у Горсея, отнюдь не питавшего любви к Иоанну, нет упоминания о «расправе» над родственниками князя Владимира. Горсей тоже сочинял небылицы, но ему, очевидно, такое в голову не пришло. Сына и двух дочерей Владимира Андреевича он едва ли не каждый день мог видеть здравствующими. Это в «мемуарах» немецких шпионов Таубе и Крузе вся семья Старицкого «подверглась истреблению». Ссылаясь на вымысел последних, Карамзин всё же из числа «жертв» исключает дочерей князя Владимира, хотя гибель двух сыновей его описывает красочно. На самом деле, у Старицкого был один сын, и ему Царь Иоанн вернул отцовский удел в 1573 году. В мае 1570 г. дочь Владимира Андреевича, Мария, вышла замуж за Ливонского герцога Магнуса (впоследствии короля). Когда же королева Мария Владимировна овдовела, Годунов, с помощью того же Горсея, выманил её из Ливонии и заточил в монастырь.

«Остаётся только сожалеть, - говорит В.Г.Манягин, - о том, что эти общеизвестные факты были "незнакомы" большинству исследователей». Надо бы здесь и слово «исследователи» взять в кавычки. Впрочем, с историков на самом деле спрос невелик. Многие фантазируют не злонамеренно, а просто за недостатком фактов. Вот, Валишевский, например, не знает, «был ли он [Старицкий] задушен, обезглавлен или отравлен ядом... свидетельства не согласуются». Зато о находке в Новгороде подлинного текста договора изменников с польским королём Валишевский сообщает утвердительно. На договоре стояли подписи архиепископа Пимена и других именитых новгородцев.

Заговор оказался раскрытым, и злодеев, безусловно, требовалось наказать. Но пока войско опричное не выступило из Москвы в направлении Новгорода, мы должны ещё вспомнить о церковных интригах, без которых наш рассказ о «Новгородском деле» будет не вполне понятным.

Митрополит Афанасий правил всего два года и понял, что крест святительский ему не по плечу. Он добровольно ушёл на покой в 1566 году. Басня Курбского о том, что на его место Царь хотел «назначить» архиепископа Германа Казанского, а когда тот не согласился, то Иоанн якобы велел «задушить» Святителя, не подтверждается ничем, кроме слов самого сочинителя её. Владыка Герман здравствовал у себя в Казани долгие годы, а на кафедру всея Руси Собор епископов поставил митрополита Филиппа (Колычева).

Новгородский архиепископ Пимен (второе лицо в заговоре после Старицкого) сам метил в митрополиты и, соответственно, хотел сместить Святителя Филиппа. Когда тот взошёл на кафедру, клевреты Пимена, епископы Пафнутий Суздальский и Филофей Рязанский, затеяли интригу. В их компанию вошёл новый царский духовник, Благовещенский протопоп Евстафий. В чём конкретно пытались обвинить митрополита, осталось неизвестным до наших дней. Однако можно не сомневаться, что замысел злодеев был двояким: во-первых, Филиппа выставляли «заговорщиком» против Государя; во-вторых, искали и выдумывали факты, порочащие его прошлую жизнь.

«Тактика интриги, - пишет митрополит Иоанн (Снычев), - была проста: лгать Царю про митрополита, а Святителю клеветать на Царя. При этом главным было не допустить, чтобы недоразумение разрешилось при личной встрече... Какое-то время казалось, что заговорщики потерпят неудачу. Царь отказался верить в злонамеренность Филиппа, потребовав доказательств, которых у них не было, и быть не могло». Тем не менее, найдя лжесвидетелей среди монахов Соловецких (ранее Филипп был там игуменом), которых принудили угрозами и ласками, злодеи в клобуках составили «церковный суд» на Святителя. Царь пытался защищать его, но не преодолел «соборного» мнения. Иоанн Грозный чтил решения Соборов и следовал принципу симфонии властей. Хотя на сей раз он мог бы в защиту правды использовать царскую власть, как некогда использовал его прадед, великий князь Василий Тёмный, избавивший Русь от унии с латинством (1441 г.). Но, видимо, он сам усомнился.

«Зная по опыту, - продолжает владыка Иоанн (Снычев), - что убедить Царя в политической неблагонадёжности Филиппа нельзя, заговорщики подготовили обвинения, касавшиеся жизни Святителя на Соловках, ещё в бытность его тамошним настоятелем, и это, похоже, сбило с толку Иоанна IV».

В день праздника Архистратига Михаила в 1568 году Святитель Филипп был сведён с митрополии и отправлен на «покой» в Московский монастырь Николы Старого. Затем враги добились удаления, а по сути - заточения его в Тверской Отрочь монастырь, подальше от столицы. Но и это не помогло Пимену сделаться митрополитом. Кафедру занял бывший Троицкий игумен Кирилл. Его свергнуть Пимен уже не успел. Ибо 1 сентября 1569 года умерла от загадочной скоротечной простуды Царица Мария Темгрюковна, а затем открылись связи московских изменников с новгородскими. План Старицкого рухнул, а сам он «исчез из поля зрения историков». Пимен же затаился в Новгороде.

Торжество злоумышленников окончилось. «В декабре 1569 года, - пишет митрополит Иоанн (Снычев), - Царь с опричной дружиной двинулся в Новгород для того, чтобы лично возглавить следствие по делу об измене и покровительстве местных властей еретикам - "жидовствующим"... В этих условиях опальный митрополит становился опаснейшим свидетелем. Его решили убрать и едва успели это сделать, так как Царь уже подходил к Твери. Он послал к Филиппу своего доверенного опричника Малюту Скуратова за святительским благословением на поход и, надо думать, за пояснениями, которые могли пролить свет на "Новгородское дело". Но Малюта уже не застал Святителя в живых. Он смог лишь отдать ему последний долг, присутствуя при погребении и тут же уехал с докладом к Царю».

Вину за убиение Святого Филиппа историки-либералы, конечно, взвалили на Малюту, как на «главного опричника», стало быть, и «палача». Схема клеветы простая, потому работает. Но если посмотреть на вещи непредвзято, то картина меняется. Пристав Стефан Кобылин, надзиравший за Пименовским узником так «небрежно», что вполне мог и убийцей оказаться, не был судим как убийца (вина его не доказана), и не был награждён, как если бы действовал, положим, «заодно с Малютой». Но коль скоро Малюта застал Святого мученика уже задушенным, то Кобылина как сторожа, конечно, наказали. Только наказали за «небрежение» к своим обязанностям и постригли в монахи. Когда же через 20 лет, уже при Годунове, началась дискредитация деяний Иоанновых, тогда вновь явились лжесвидетели Соловецкие, оклеветавшие митрополита Филиппа в 1568 г., и с ними пристав Кобылин. С их-то слов и составили «Житие» Священномученика. Разумеется, в «житии» оном и Малюта Скуратов, и Царь Иоанн представляются «сущими извергами», а заодно с ними и вся Опричнина.

Профессор А.В.Карташев пишет: «Житие, как заметил ещё Карамзин, страдает некоторыми... несообразностями и часто приводит буквальные речи Филиппа, которые, вероятно, сочинены самим автором, в чём и нельзя сомневаться, например, относительно речи Филиппа, убеждающей Царя не учреждать Опричнины, тогда как последняя учреждена ранее». Действительно, она была учреждена за два года до поставления Святого в митрополиты.

Удивляться здесь нечему. Вся огульная критика Грозного и опричников построена на лжи. Материалы следствия о «новгородской измене» пролежали в архивах до XIX в. и всерьёз никем не были востребованы. Но впоследствии исчезли: интерес к «делу» повысился, и документы, очевидно, уничтожили. Однако кое-что из архивных данных сохранилось. Например, то, что в дружине Иоанна IV, направлявшейся к Новгороду, насчитывалось 1500 человек: одна тысяча у Малюты в передовом отряде, остальные охраняли Царя. С таким войском Иоанн, конечно же, не мог и не собирался штурмовать новгородские стены. Он знал, что простой народ его любит и верен своему Государю, потому ворота города ему отворят. Так и случилось.

Знатных новгородцев (чьи подписи стояли под изменническим договором) и ряд монахов, уличённых в ереси жидовствующих, опричники арестовали. Около 100 человек казнили. Но это отнюдь не сотни и не десятки тысяч «повально истреблённых невинных горожан», как сочиняют недоброжелатели Грозного. Тот же архиепископ Пимен остался жив, хотя свободы закономерно лишился. Возглавляя крестный ход навстречу Государю, Пимен надеялся смягчить его гнев видом чудотворных икон, золочёных хоругвей и благолепием всей окружающей обстановки. Изменник ведал об отходчивости набожного Иоанна, но в этот раз просчитался. Едва увидев Пимена, Государь воскликнул: «Злочестивец! В руке твоей - не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить нам в сердце. Знаю умысел твой... Отселе ты уже не пастырь, а враг Церкви...»

Пимена заключили в Веневский монастырь. Остальных заговорщиков (около 300 человек) судили и отправили в Москву, где перед казнью две трети из них были помилованы. Это, по всем источникам, была крупнейшая «массовая расправа» Грозного над своими врагами. Народ новгородский от неё не пострадал. Но сравним цифры. У Горсея опричники «убили» в Новгороде 700000 человек (когда всё население там едва ли превышало 100000). Валишевский уменьшил это число на порядок - 70000, что также совершенно нереально. Однако почему вообще речь идёт о таких «тысячах»? Ведь дыма без огня не бывает. Да, на самом деле в братской могиле под Новгородом погребены 15000 человеческих тел. Только это не жертвы террора, а трупы умерших от чумы. После ухода опричников, через несколько месяцев (весной 1570 года), Великий Новгород посетила эпидемия. Всё лето тела свозили в общую могилу, а осенью, когда мор прошёл, всех усопших заочно отпели. Вот, собственно, и всё о нашумевшем «Новгородском деле»!

В феврале 1570 г. царская дружина из Новгорода отправилась во Псков. Там вообще никаких казней не было. Чтобы как-то объяснить этот факт, мифотворцы пишут о воздействии на Грозного увещеваний и устрашений сразу от нескольких известных Святых. Если так, то это лишний раз подтверждает, что Иоанн IV не был «злобным чудовищем», иначе бы никто из увещевателей не сносил головы. И всё же одна исторически установленная кончина праведника, Корнилия Печерского, в момент пребывания Государя в Пскове произошла. Не по вине Грозного, конечно, который не казнил даже изменника Пимена в Новгороде. Причина смерти Преподобного Корнилия неизвестна. Но, как говорится, выдумать причину ничего не стоит. Коль скоро уж совпали даты прибытия Царя во Псков и преставления Печерского игумена, то, стало быть, по логике мифотворцев, Царь и убил его 20 февраля 1570 г. Дата смерти указана на гробнице Преподобного. Только зачем Иоанну Грозному понадобилось убивать благодатного старца, который ласково встретил его в Троицком граде, если там Царь вообще никого не тронул? Да, кстати, об «убийстве» во Пскове никто и не говорит. Все легенды почему-то сосредоточены на Печерской обители. Документ же имеется всего один. В «Повести о начале и основании Печерского монастыря» говорится: «От тленного сего жития земным царем [Корнилий] предпослан к Небесному Царю в вечное жилище». И более ничего. Остальное - домыслы. По Курбскому, «священномученик» Корнилий «умерщвлён» вообще в 1577 году, то есть через 7 лет после реальной его кончины. Изменник просто не знал ни времени, ни места, ни того, что произошло. Но как у него «умерщвлён» Корнилий? «Раздавлен» каким-то «ужасным специальным» орудием. У других сочинителей проще - «обезглавлен» самим Царём, и не в Пскове, где, скорее всего Преподобный почил по причине естественной, а непосредственно в Печерском монастыре. Там по традиции экскурсоводы показывают туристам-паломникам «кровавый путь», по которому якобы катилась честная глава убиенного праведника. Никаких реальных причин сей «казни», кроме необъяснимой «лютости» Грозного Царя, сочинители представить не могут. Тем не менее, миф широко эксплуатируется.

Что сказать на это? «Читающий да разумеет» (Мк. 13, 14). Иоанн Грозный был суров к врагам, хотя в большей степени был милостив. Он твёрдо знал, что слабый Царь не может быть истинным защитником Веры, Отечества и народа своего. Но он, по всем данным, определённо не был ни «безумным злодеем», ни тем паче, «безбожным развратником». А ему ведь и это приписывают. И когда не находится фактов для обвинения Царя в «распутстве», тогда в ход пускается старая сказка о «семи жёнах Синей Бороды».

Сколько же законных жён имел Иоанн Грозный? О двух мы уже сказали. И первая, Анастасия Романовна, и вторая, Мария Темгрюковна (черкешенка) умерли, судя по всему, от отравы. По канонам Церкви для вдовца допускается третий брак. Но и третью избранницу Государеву, Марфу Васильевну Собакину, так называемую «Царскую невесту», враги извели прямо перед свадьбой. Она заболела до вступления в брак и умерла через две недели после бракосочетания, «не разрешив девства», 13 ноября 1571 года. То есть фактически женою Иоанна она не стала. И на основании этого Собор архиереев допустил вступление Царя в «четвёртый», а по сути, в третий законный брак. Только с этого момента историки начинают путаться.

Карамзин уверяет, что так называемой «четвёртой женой» Грозного стала Анна Колтовская. Что брак с нею состоялся в 1572 году. Но через два года её уже постригли в монахини с именем Дарья. Когда она могла стать «женой», если Собор, разрешив Царю «четвёртый брак», одновременно наложил на него суровую эпитимию? Два года он не мог ни причащаться, ни касаться жены. И как же тогда Иоанн воспользовался своим правом в эти два года? Карамзин говорит, что с Колтовскою Царь венчался. Но Карамзину трудно верить, так как о «пятой» и «шестой» жёнах вообще известно только с его слов. В «Алфавитно-справочном перечне Государей Русских и замечательнейших особ их крови», составленном в XIX веке М.Д.Хмыровым, можно прочесть, что «пятая жена или вернее, наложница царя... сожительствовала царю, кажется, до осени 1577 г., не именуясь, по крайней мере, в письменных актах царицею, и неволей пострижена в монахини...» Но если только «кажется», что «сожительствовала», то зачем вообще считать её «женою». Прах её, говорят, покоится в Суздальском Покровском монастыре. А кто говорит? Хмыров пишет: «По некоторым данным и догадке историографа Карамзина». Вот как! «По догадке», как и все остальные сведения. С «шестою женой» ещё проще. О ней в «Перечне» Хмырова говорится: «Василиса Мелентьевна... чья-то вдова и, если верить историографу Карамзину, "прекрасная вдова". Ничего больше о ней не известно». Замечательно! «Если верить Карамзину». А если не верить, то можно считать, что он их выдумал. Остаётся жена «седьмая», или всё-таки «четвёртая» (по сути, «третья»), Мария Феодоровна из боярского рода Нагих. Та, что родила Иоанну Грозному последнего сына, царевича Димитрия. Доказательством законности брака Государева с Марией Нагой служит её захоронение в Вознесенском Девичьем монастыре, в усыпальнице Русских Цариц и великих княгинь, рядом с матерью Грозного и тремя первыми его супругами - Анастасией, Марией и Марфой. Других так называемых «жён» там нет. Слух о том, что Мария Нагая была «седьмою», пустил в своё время Борис Годунов, дабы оспорить права царевича Димитрия на отцовский престол. Но рассказ о Борисе Годунове у нас впереди. А вот об Опричном Царстве сказано ещё не всё.

Основанная в 1565 г., Опричнина просуществовала почти восемь лет. В 1572 году Царь Иоанн Грозный упразднил своё детище. Как пишут злопыхатели, он «устал от злодейств». Но присно поминаемый владыка Иоанн (Снычев) заключает: «Учреждение опричнины стало переломным моментом царствования Иоанна IV. Опричные полки сыграли заметную роль в отражении набегов Давлет-Гирея в 1571 и 1572 годах... с помощью опричников были раскрыты заговоры в Новгороде и Пскове, ставившие своей целью отложение от России под власть Литвы... Россия окончательно и бесповоротно встала на путь служения, очищения и обновления опричниной».

В православном истолковании образ Опричнины связан с будущим. Как древний Царь Давид отделился от беззаконий царства Саулова, как царство Апостолов Христовых противостало царству Ирода, так и в будущем, пишет Леонид Болотин, «остаток верных составит ту "Божию опричнину", к которой обращены слова Спасителя: "Не бойся, малое стадо"». И такое по смыслу Царство «оприч» мира сего, «оприч» царства грядущего антихриста смоделировал в своё время Иоанн Грозный. Он «развернул» Опричнину и сам же «свернул» её, а в завещании своём написал: «Образец учинен». Опричный путь завещан верным чадам Христовой Церкви на последние времена. Завещан Великим Благоверным Царём Иоанном, некогда почитавшимся в сонме местночтимых Московских Святых, но затем оклеветанным и доселе ещё не канонизированным, несмотря на неуклонный рост его народного почитания. Иконы Грозного Царя, взамен уничтоженных, начали воссоздаваться в XIX веке по указанию Царя Александра III. Сегодня пишутся новые образы, наблюдается мироточение Царских икон и, несмотря на активное сопротивление либеральных церковных кругов, близится час, когда, как пишет Л.Болотин: «Светлый образ Царя Иоанна Васильевича просияет дивным светом святости в сонме Российских угодников Божиих!»

Нам же теперь остаётся подвести итоги многотрудного, великого царствования Иоанна IV и рассказать о последних годах его жизни. Но прежде упомянем ещё о событиях, потрясших Европу XVI в., чтобы яснее представить себе нравственный образ эпохи реформации католицизма на Западе.

ИЕЗУИТСКИЙ ОРДЕН

О том, что благочестивый Царь Иоанн Грозный не творил беззаконий в отношении супружества, мы уже сказали; отметили, что он не нарушал и симфонии властей (светских и духовных); что был молитвенником, составителем богослужебных чинов, автором философских произведений, талантливым полководцем, созидателем Государства - Третьего Рима. Но он ещё и о трезвости народной заботился. Не позволяя поселяться в Русских городах басурманам, иудеям, католикам, Иоанн давал некоторые поблажки немцам-протестантам, поскольку те не пытались навязывать Православным своих еретических заблуждений. А водку, ими изготовлявшуюся, немцы и голландцы пили сами. Однако когда Царь увидел, что они злоупотребили его доверием и в погоне за барышом начали заманивать Русских в свои кабаки, тогда им не поздоровилось.

В Московии, писал в те времена член папского посольства Дж.Паоло Компани, «закон запрещает продавать водку публично в харчевнях...» Потому, в соответствии с законом, всех виновных в спаивании народа Православного в 1580 году выгнали из домов и лишили имущества. И должны были ещё бить плетьми, а потом подвергнуть пожизненному заключению. Но Царь проявил милосердие и ограничился лишь выселением немцев из столицы в Кукуй-слободу. Плетьми их, правда, слегка посекли сами исполнители приговора, - да и поделом, чтоб не баловали немцы. Народ же им вслед кричал: «Шиш на Кукуй!» Шутливый окрик этот сделался крылатым выражением. Но кукуйцы потом отплатили москвичам. В конце XVII века они заманили к себе и совратили юного Царя Петра I. А тот уж, как вырос, так и начал бороды рвать Православным, головы рубить и порядки завёл немецкие, чтобы пили все водку царскую (монопольную) и курили зелье - «злую табаку», за распространение которой ещё при отце его, Царе Алексее Михайловиче, палачи ноздри рвали. Такова была борьба за нравственность в России XVI-XVII вв., по сравнению с насаждением безнравственности в веке последующем.

Табак (сатанинский ладан) появился в Европе в конце XV столетия в связи с открытием Америки, а когда конкистадор Фернандо Кортес приступил к завоеванию этого нового континента, в Европе началась протестантская революция. О ней стоит рассказать, чтобы затем изъяснить суть событий последних лет жизни Иоанна Грозного. И хотя для Царя от самих протестантов не исходило никакой угрозы, знать о них нам важно, ибо в борьбе с этой ересью католики создали тайный орден иезуитов, агенты которого вошли в сговор с врагами Государя Иоанна в Москве.

Основанию иезуитского ордена предшествовала реформация католицизма. Папский двор в Риме благочестием не отличался, и о его вопиющих беззакониях, особенно в эпоху ренессанса (возрождения), мы говорили во второй книге. А о грядущей реформации лишь упомянули. В XVI веке её время настало.

Уже с 1495 г. падкое до роскоши папство залезло в финансовую кабалу к банкирскому дому Фуггеров. Этих торговцев деньгами из немецкого города Аугсбурга в Италию пригласил известный своими пороками папа Александр VI (Борджиа). И уже при его преемнике, воинственном Юлии Втором, глава дома Яков Фуггер стал чеканить папские монеты со своим торговым клеймом. А далее, и папу Льва X, и ещё 88 латинских епископов в разных странах до 1520 года успели возвести в сан при помощи Фуггеровских денег. Став компаньоном банкиров, папа Лев X открыто занялся коммерцией. Он продавал всё, что мог: земли, звания кардиналов, должности при своём дворе, вводил новые должности специально для продажи и, конечно же, торговал индульгенциями. Оптом и в розницу грехи «отпускались» за плату. А за большую плату «отпущение» давалось наперёд. Тому, кто имел средства, позволялось развратничать, убивать, творить любые беззакония. И характерно, что сборы от продажи индульгенций в первой четверти XVI века направлялись папами на войны Запада против Православной России. Все Литовские войны, о которых говорилось выше, финансировались Римом при посредстве Фуггеров. Не стала исключением и 20-летняя Ливонская война 60-70 годов.

Превращение папской церкви в «разбойничий вертеп» в конце концов вызвало возмущение в самой католической среде. Один из ревностных священников - монах Августинского ордена Мартин Лютер, горячо преданный идеалам латинства, совершил паломничество в Рим (1511 г.) и пришёл в ужас от того, что там увидел. Возвратившись к себе в Германию, в город Виттенберг, где он преподавал в местном университете, Лютер стал всё чаще задумываться над тем, как изменить дело к лучшему. А когда в Виттенберге появился очередной продавец индульгенций, некий Тецель, негодование Мартина перешло в действие. В октябре 1517 г. он прибил к воротам соборного костёла свою грамоту, в которой оспорил право пап торговать «отпущением грехов» и многое другое. С этого всё началось.

Писания Лютера вызвали многочисленные споры, из Рима послышались грозные окрики. Но несмотря на них, германские бароны поддержали своего - немца Мартина. Бароны давно уже мечтали о духовной независимости. Как раз в это время умер император Максимилиан I. Имперские князья (курфюрсты) избрали нового. Им стал девятнадцатилетний сын Максимилиана, Карл V (король Испанский).

По предложению баронов император Карл пригласил Лютера в город Вёрмс, на Всегерманский сейм 1521 г., чтобы выслушать его реформаторскую доктрину. Безопасность оратору монарх гарантировал. После некоторых колебаний Мартин решился. Он прибыл на сейм и выступил с осуждением порядков латинской церкви. Однако он не призвал немцев вернуться к древнему Православию, к единству Апостольскому. Напротив, он пошёл на полный разрыв со Святоотеческим Преданием: отверг благодатную мистику Таинств, отрицал иконы и свободу воли человеческой в деле спасения души, да и саму нравственность христианскую упростил до фарисейской внешней морали. Одним словом, он провозгласил ересь, какой ещё не ведал христианский мир.

В знак протеста католичеству Лютер вышел из монашества, женился на (также расстриженной) бывшей монахине, изложил новые основы веры по своему плотскому разумению и произвёл грандиозный раскол Западной церкви, получивший название реформации, или протестантизма, - явления весьма многоликого и противоречивого. Так что уже и при жизни Мартина лютеранство стало одним из многих реформатских течений, а сам он озлобленно спорил со своими оппонентами - Кальвином, Цвингли и другими ересиархами.

За выступление на сейме в Вёрмсе император Карл V объявил Лютера вне закона. Папа отлучил его от церкви. Тем не менее, благодаря могущественным покровителям, в Германии дело реформатора пошло весьма успешно. И уже очень скоро лютеране начали громить костёлы, разбивать иконостасы, жечь и топтать ногами лики святых. Это было так похоже на (творившиеся тайно) дела секты жидовствующих, незадолго до того разгромленной в Православной России, что невольно напрашивалась мысль об общем источнике идей того и другого. Действительно, все протестантские течения (коих в наши дни уже не счесть) так или иначе тяготеют к Ветхому Завету и в разных вариантах копируют иудейскую синагогу. То есть - иконоборствуют, отрицают или извращают таинства, не чтят Богородицу, а многие секты уже и Крест хулят с ненавистью.

В начале такого, конечно, не было. И оппоненты Лютера - Цвингли (в Швейцарии), Ковен, или Кальвин (во Франции), спорили с основателем ереси по вопросам сугубо церковным, ещё во многом опираясь на догматику латинства. В то же время за внешне духовным фасадом тех споров явно слышались мотивы политические, отражавшие центробежные тенденции в Западной Европе и стремление к замене феодальных отношений на капиталистические.

Рыцарская каста при посредстве еврейских банков постепенно сливалась с буржуазным классом. Если раньше земля в поместьях феодалов была в распоряжении крестьян, с которых бароны брали подати и штрафы, то теперь помещики начинали закладывать имения, торговать землёю и людьми, на ней закреплёнными. А государей, чтобы те не могли защитить народ от новой крепостнической эксплуатации, дворянство стало ограничивать парламентскими порядками. Конституционно-правовая система вводилась, чтобы отделить монархов от их подданных.

Связав короля конституцией, польские магнаты властвовали и в своих поместьях, и в государстве. Того же, приблизительно, добивалась и оппозиционная боярская партия в России. Пример польской шляхты был заразителен. Однако сломить народного Царя Иоанна Грозного боярам не удавалось. В немецких землях лютеранская ересь всколыхнула протест не только в отношении католической церкви. Восстания крестьян и жителей вольных городов захлестнули Германию. Лютер гневно осуждал мятежников, ратовал за жестокое подавление бунтов. И рыцарство - опора реформации - сделалось хозяином положения. Расправляясь с восставшим народом, знать диктовала свою волю королям. Крестьяне же после таких расправ лишались остатков прежней свободы.

Баронов протестантизм очень устраивал, а кое-где он пришёлся по вкусу и монархам. Так, Генрих VIII, король Англии, вначале резко осудивший Лютера, затем сам воспользовался его идеями. Реформатская церковь при Генрихе VIII получила имя Англиканской и вышла из подчинения папе.

Кальвин во Франции набрал такую силу, что уже и несогласных с ним посылал на костёр. Ну чем не инквизитор? Гугеноты (кальвинисты) захватили в стране ключевые позиции и стали угрожать самой королевской власти. Вот тогда-то на выручку французским католикам и пришли братья ордена иезуитов. Не без их помощи в Париже создалась тайная «католическая лига», образовался заговор по всей стране, а возглавил лигу сам король Карл IX. В 1572 году, в ночь на праздник Св. Варфоломея, члены лиги устроили гугенотам страшную резню. Реки крови пролились в Париже и в других городах, а потом гражданская война длилась более полувека. Во Франции протестантизм не победил.

Но кто же такие были иезуиты? Основал орден испанский дворянин Игнатий Лойола. На войне он получил увечье обоих ног, и пока болел, увлёкся «духовными упражнениями». Он так и назвал потом свою книгу. Суть «духовных упражнений» сводилась к развитию религиозной экзальтации методом самовнушения, что, в общем, типично для мистики католицизма. Но кроме того, воспылав ревностью против лютеран, Лойола решил создать организацию борьбы с еретиками, причём - организацию секретную. С небольшою группой преданных единомышленников он в 1534 году в Париже образовал тайное общество братьев Иисуса,, то есть иезуитов. Устав братства, после некоторых колебаний, утвердил римский папа. И довольно скоро «генерал» иезуитского ордена, как глава тысяч невидимых вездесущих агентов, по влиянию и власти своей сравнялся с самим папой.

Безусловно, протестантизм представлял страшную угрозу для латинской церкви, но в лице иезуитов католики перешагнули все нравственные грани. Ради «святого дела» - утверждения мирового владычества Рима - братья ордена избрали девиз: «Цель оправдывает средства». И следуя этому принципу, иезуиты вычеркнули совесть из списка добродетелей. Чтобы добиться своего, они использовали всё: подкуп, шантаж, клевету, отравления, подлоги и поджоги, все виды убийств и пыток. И конечно, не один протестантизм, но и Русское Православие в не меньшей степени стало объектом их тайных нападок.

Польское католическое духовенство очень скоро оказалось под полным контролем иезуитов. Для Литвы, входившей в Речь Посполитую со своим русским Православным населением, это означало конец государственной самостоятельности. Киевская кафедра, отделившись от Митрополии всея Руси в 1458 г., пребывала в юрисдикции Константинопольского патриархата, и таким образом, разделяла с греками их причастность к Флорентийской унии. Результатом этого повреждения стало подписание самими южнорусскими иерархами новой унии с латинством - Брест-Литовской (1596 г.), а ещё раньше от великого Литовского княжества отпала Русская Украйна. Только отошла она не под власть Москвы Православной, а под католическую польскую корону.

В 1563 году король Польский и великий князь Литовский Сигизмунд II Август даровал литовской знати права польской шляхты, но одновременно с этим он упразднил и независимость Литвы. Как единый правитель Речи Посполитой, Сигизмунд подарил Литву самому себе. Узаконить такое «самодержавное» деяние короля должен был, разумеется, парламент - сейм. Он собрался в городе Люблине в 1569 году. Как раз тогда, когда Иоанн Грозный раскрыл заговор Старицкого с участием того же короля Сигизмунда. На Люблинском сейме начались разногласия. В знак протеста литовские делегаты покинули зал, надеясь сорвать голосование, но поляки, как «истинные демократы», воспользовались отсутствием оппозиции и проголосовали, как им хотелось. С этнической Литвою, народцем малым, решили сохранить пока униатские (конфедеративные) отношения, как было в Речи Посполитой; а все Русские области и города, принадлежавшие Литве (то есть всю нынешнюю Украину), объявить владением Польши.

Удар для панов литовских был неожиданным, и сил сопротивляться уже не нашлось. С подписанием Люблинской унии литва как великое государство перестала существовать. Но зато явилась Украина. Власть польских чиновников, католических ксёндзов-иезуитов, еврейских откупщиков и виноторговцев тяжким игом легла на плечи Православного народа.

Повреждённое церковным расколом, Киевское духовенство через 27 лет дошло до сговора с папистами и подписало Брест-Литовскую унию. Это усилило сопротивление православных украинцев. На защиту веры первым поднялись днепровские казаки, запорожцы, и все, кто не желал становиться униатом.

Гражданские войны на Украине не утихали в течение всего XVII века, когда, уже при Петре I, после Полтавской битвы со шведами (1709 г.) бывшая Киевская Русь окончательно вошла в состав России. Тогда и Церковь Южно-Русская обрела покой под омофором Московского патриарха.

Учреждение патриархии в Москве состоялось в 1589 году. Иоанн Грозный не дожил до этого всего 5 лет. Но он последовательно вёл Государство и Церковь по пути имперского строительства. Ему мешали, но он мужественно преодолевал препятствия.

Пока здравствовал его старший сын, Грозный был спокоен за судьбу трона в случае своей смерти. В наследнике Иване Государь видел достойного продолжателя своих дел. Младшего, блаженного Феодора Иоанновича, Царь считал непригодным для власти. И это, видимо, спасло жизнь Феодору, ибо с начала 80-х годов враги Русского самодержавия взяли курс на физическое устранение Рюриковичей.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Что побудило Иоанна Грозного неожиданно «свернуть» Опричнину, когда с её помощью были достигнуты такие успехи? Прекратились бунты и заговоры, войска Московские в Прибалтике занимали почти всю Ливонию от Нарвы до Риги, татарские набеги сошли на нет. В 1571 году Давлет-Гирей неожиданно напал на Москву. Благодаря явному предательству части бояр татары без боя, в обход опричных полков, переправились через Оку и успели пожечь окрестности столицы. Но уже в лето 1572-е повторить набег столь безнаказанно им не удалось. Доблестный воевода князь М.И.Воротынский перехватил крымцев в 50 верстах от Москвы и так разгромил их, что с тех пор ни набегов, ни требований хана уступить ему Казань и Астрахань более не повторялось. В том же 1572 году случилась «Варфоломеевская ночь» и умер бездетным король Сигизмунд II. В Польше настало «безкоролевье». И тогда же Царь Иоанн IV упразднил Опричнину.

Чтобы ответить на вопрос, почему он это сделал, надо вспомнить, что среди казнённых и подвергнутых опале за измену в эти годы (1565-1572) оказалось немало самих опричных бояр и дворян. Люди ведь не без греха. Служба царская привлекала не одних бескорыстных верноподданных, но и - в изрядной степени - ловких карьеристов. И если верный Малюта Скуратов геройски погиб за Царя на войне, то зять Малюты Борис Годунов никогда не сражался в поле. Опричная служба ему приносила лишь повышения в чинах. Иоанн сам женил сего «старательного опричника» на дочери Скуратова, чем возвысил незнатного Бориса, а сестру Годунова, Ирину, выдал замуж за своего младшего сына, царевича Феодора. Так бывший стряпчий сделался шурином будущего Царя.

Несмотря на низкую образованность и малограмотность, Борис Годунов обладал исключительным талантом придворного интригана. «Величественный красотою, повелительный видом, смыслом быстрым и глубоким, сладкоречием обольстительным» он умел привлекать к себе людей, входить в доверие к сильным мира, увлекать за собой толпу. Впоследствии, как правитель, при Царе Феодоре Иоанновиче, Годунов показал себя незаурядным администратором и мог бы, по способностям, с успехом править самодержавно. Но Борис не имел в себе царственного стержня, не обладал внутренним благородством. Достигнув трона преступным путём, он оказался ничтожным Государем, малодушным и подозрительным, мелочным, нерешительным, и таким же завистливым и коварным, каким был в молодые годы. Страсть властолюбия снедала Годунова настолько, что совесть его уподобилась совести иезуитов. Никакими средствами для достижения своих целей он не брезговал, и немудрено, что очень скоро иезуиты его нашли. Или сам Борис нашёл в иезуитах подходящих сообщников. Так с начала 80-х годов при дворе Иоанна Грозного образовалась тайная (и уже международная) коалиция заговорщиков, опаснее которой на Руси ещё не бывало.

Папский посол, иезуит Антоний Поссевин, появился при Московском дворе в связи с новой войною, развязанной польским королём Стефаном Баторием. Мы уже говорили, что после смерти бездетного Сигизмунда II Августа в Польше наступило «бескоролевье». Кроме шведского королевича (также Сигизмунда) на свете не осталось потомков Ягайлы. Престарелая королева Анна Ягеллонка родить уже не могла, а выбирать кого-либо из собственной шляхты не хотели сами магнаты. Влиятельнейший князь, канцлер Польши Ян Замойский, как никто иной был достоин избрания в монархи, но и он противился этому, дабы никто из панов равно знатных не возвысился над другими. Искали иноземца. Французский принц Генрих Валуа (брат Карла IX) побыл на польском троне недолго и бежал во Францию, чтобы занять там освободившийся престол. Этот распутный картёжник не принёс государству ничего, кроме разорения казны. Панам пришлось выбирать нового короля. Им стал энергичный воинственный венгерец Стефан Баторий, который согласился жениться на Анне Ягеллонке. Однако, шляхта, выбирая его, не предполагала, что сей талантливый воевода окажется ещё и сильным государем. Очень скоро Стефан Баторий взял в свои руки бразды власти и начал подавлять сопротивление магнатов. Он выдал свою племянницу за канцлера Яна Замойского, после чего они вместе взялись наводить порядок в Польше. В армии укрепилась дисциплина, папа римский пожаловал Баторию кучу денег, и война с Россией возобновилась.

Двадцать лет Иоанн Грозный бился на трёх фронтах, одолевая собственных изменников, татар и коалицию Запада в Ливонской войне. Ресурсы Государства истощились, необходим был мирный отдых. Но именно этим трудным положением России решил воспользоваться польский король. Баторий щедрыми подачками переманил к себе днепровских казаков и обязал их впредь не ходить на Крым, а вместе с ляхами делать набеги на «москалей». Замойский захватил ряд городов и в 1581 году осадил Псков.

Положение оказалось столь серьёзным, что послы Иоанновы в поисках посредников для переговоров пошли на поклон к императору германскому Рудольфу II и к папе римскому Григорию XIII. Тому самому папе, что ввёл новый (Григорианский) календарь и чрезвычайно пышно отметил в Риме избиение сотен тысяч французских гугенотов в Варфоломеевскую ночь. Это он, папа Григорий XIII, вручил Баторию меч борьбы с «врагами христианства» и обеспечил его деньгами для войны с Россией. Правда, как только послы русские обратились к папе за дипломатическим посредничеством, он откликнулся с большой охотой. Ведь по примеру своих предшественников он не мог упустить случая попытаться обратить в католическую веру «московских варваров». Для этой цели в первую очередь папа отправил к Иоанну Грозному учёного иезуита Антония Поссевина.

По пути в Москву Поссевин заехал, конечно, к Баторию. Он передал королю благословение папы и 250000 скудий для похода на Псков. Из Кракова Поссевин писал кардиналу Де-Кома: «Хлыст польского короля, может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии». Между тем, канцлер Ян Замойский распознал натуру папского легата. Он сказал тогда, что прежде не встречал человека более отвратительного, чем Поссевин, и по заключении мира с Русскими намеревался прогнать иезуита палкой.

В Москву Поссевин прибыл в августе 1581 года. Иоанну Грозному пошёл 52 год. Осада Пскова поляками уже началась. Однако всех, кто рассчитывал поживиться от неё, так или иначе ожидало разочарование. Защитники Троицкого града с Божией помощью совершили чудеса мужества. Осада Пскова затянулась до зимы, и войско Замойского полностью разложилось. Баторий оказался на грани поражения не только под Псковом, но и во всей военной кампании. Ему самому теперь мир понадобился не меньше, чем Царю Иоанну.

Опасаясь за судьбу поляков, посол Поссевин начал торопить Грозного к заключению мира, но тут в дело вмешался наследник. Царевичу Ивану было уже 27 лет. Он походил на отца не только набожностью и силою характера, но отличался также и умом, и прозорливостью государственного мужа. Царевич Иван, провидя скорое крушение Польши, стал настаивать на продолжении войны «до победного конца». Иезуит Поссевин ужаснулся. Он увидел в наследнике второго Грозного, может быть, ещё более великого. И, судя по всему, уже тогда Годунов с Поссевином нашли общий язык. Смерть царевича Ивана устраивала их обоих.

Убедить Царя принять латинство хитрому Поссевину, конечно, не удалось. Иоанн IV с лёгкостью парировал все доводы иезуита, а на главный вопрос ответил так: «Ты говоришь, что ваша вера римская с греческою одна: но мы держим веру истинную Христианскую, а не греческую... и с нашей верой Христианской римская вера во многом не сойдется... сказывал нам наш паробок, который был послан в Рим, что папу Григория носят на престоле, а на сапоге у папы крест, и вот первое, в чем нашей вере Христианской с римской будет разница: в нашей вере крест Христов на врагов победа, чтим его, у нас не водится крест ниже пояса носить... Папа не Христос; престол, на котором его носят, не облако; те, которые его носят, не ангелы... а который папа не по Христову учению и не по апостольскому преданию жить станет, тот папа волк, а не пастырь». Иезуит обиделся и замолчал, но от своих коварных замыслов не отказался. И если он не склонил Царя к согласию на допущение в Россию римских проповедников, то, во всяком случае, сумел отомстить.

Миф о том, что Грозный убил своего сына Ивана, выдумал не кто иной, как папский легат Антоний Поссевин.

Все исторические версии о так называемом «сыноубийстве» Иоанна Грозного не выдерживают критики. У известного художника И.Е.Репина после написания картины «Иван Грозный убивает своего сына» стала сохнуть правая рука. На его картине Царь рыдает над телом наследника, а умирающий царевич со слезами умиления прощает «безутешного убийцу». Примерно в том же духе сей сюжет излагают различные историки и литераторы. Но вот что любопытно, пишет В.Г.Манягин: «Сначала все авторы [измышлений] утверждают, что Иван Иванович - полное подобие своего отца... Они вместе сластолюбствовали и губили людей, утверждал Карамзин... все лживые мерзости, которые говорились об отце, повторяются в адрес сына. И вдруг после смерти наследника всё меняется... все оплакивают судьбу державного юноши... который мог бы жить для счастья и добродетели... Превращение "кровожадного чудовища" в "любимца нации" и "героя духа" говорит о том, что одно из двух - первое или второе - ложь». На достоверность версии «сыноубийства», по словам митрополита Иоанна (Снычева), «невозможно найти и намёка во всей массе документов и актов, относящихся к тому времени... Предположение о естественной смерти царевича Ивана имеет под собой документальную основу». Из большинства свидетельств вытекает, что он болел; болезнь длилась от 4 до 10 дней и окончилась смертью царевича 19 ноября 1581 года, во время поездки на богомолье.

«Но что это была за болезнь? - вопрошает В.Г.Манягин. - В 1963 году в Архангельском соборе Московского Кремля были вскрыты четыре гробницы: Иоанна Грозного, царевича Ивана, Царя Феодора Иоанновича и полководца Скопина-Шуйского. При исследовании останков была проверена версия об отравлении Грозного. Учёные обнаружили, что содержание мышьяка, наиболее популярного во все времена яда, примерно одинаково во всех четырёх скелетах и не превышает нормы. Но в костях Царя Иоанна и царевича Ивана Ивановича было обнаружено наличие ртути, намного превышающее допустимую норму [данные В.Б.Кобрина]».

«Место смерти наследника, - продолжает В.Г.Манягин, - Александровская слобода, расположенная к северу от Москвы. Можно предположить, что, почувствовав себя плохо, царевич выехал в Кирилло-Белозерский монастырь, чтобы там... принять перед смертью монашеский постриг... в дороге наступило ухудшение... наследник окончательно слёг и скончался».

Менее, чем через три года, от болезни с такими же симптомами преставился сам Иоанн Грозный. Иезуит Антоний Поссевин за полтора года до того писал членам Венецианской синьории, что «Московскому государю жить недолго». Как полагает В.Г.Манягин, «Поссевин знал о смерти Царя заранее и так был в ней уверен, что посмел сообщить о грядущем событии правительству Венеции. Этот иезуит находился в России во время смерти царевича Ивана, который был сторонником войны с Польшей "до победного конца" и мог помешать... планам Поссевина привести Россию к подножию папского престола... надо было принимать срочные меры, чтобы наследник... не уговорил Царя продолжить войну. Для папского легата не составило труда договориться с оппозиционно настроенными боярами [или, вернее, с командой Бориса Годунова], и царевич замолчал навсегда».

После чего Поссевин сочинил миф о «сыноубийстве» и обнародовал его на Западе. Потом этот миф перекочевал в Россию, и либерал-историки его раздули.

Царевич Иван скончался в ноябре 1581 года; в январе 1582-го, надломленный потерей сына, Иоанн Грозный заключил мир с Баторием. Поляки вздохнули с облегчением. Царь уступил им Ливонию, они взамен вернули Великие Луки, Невель, Заволочье, Холм, Себеж, Остров, Изборск и отступили от Пскова, избежав разгрома. Отбитые у шведов Ревель (Таллин) и Нарва остались за Россией. Тем не менее, в дальнейшем это было истолковано как поражение Грозного в Ливонской войне.

При здравствовавшем царевиче Иване за судьбу престола Царь был спокоен. В наследнике он видел достойного продолжателя своих дел. Младшего сына, Феодора, Иоанн Васильевич находил непригодным к власти в России и старался посадить его на польский трон ещё до избрания Батория, в период «бескоролевья». За кандидатуру Феодора активно выступала литовская шляхта, в состав которой входили Православные русско-украинцы. После смерти Батория (1586 г.) споры панов о польском престолонаследии возобновились, но Иоанна Грозного тогда уже не было.

Покуда Иоанн IV царствовал, он беспокоился о будущем Государства. У его женатых сыновей Ивана и Феодора собственные дети ещё не родились. Именно потому в сентябре 1580 года он женился сам на ранее упоминавшейся Марии Феодоровне Нагой. О том, что этот брак был законным, мы говорили прежде. И он стал просто необходимым после неожиданной кончины царевича Ивана. Учитывая бездетность супружества младшего из сыновей, Феодора, Царь посоветовал ему развестись с Ириной, сестрой Годунова. Однако, к удивлению, несмотря на врождённую кротость характера, царевич «твёрдо» воспротивился отцу, сославшись на церковный запрет. Сказалось влияние жены и шурина, полностью овладевших волей наследника.

У Годунова пока всё «ладилось». Царевича Ивана не стало. Сестра Ирина не могла родить (у неё шли выкидыши). А по смерти Грозного Царя, через немощного и бездетного Феодора для Бориса открывалась дорога к трону. Но в 1583 году родила Царица Мария.

Иоанн Грозный сразу же переписал завещание в пользу новорождённого царевича Димитрия, после чего Феодору оставалось надеяться лишь на польский трон, если выберет шляхта в случае смерти Батория (тот тяжко болел). Такое положение дел не устраивало ни Бориса Годунова, ни Антония Поссевина. Православный Царь на католическом троне и зависимость Польши от России не укладывались в сознании иезуита. Для Годунова же рождение Димитрия было просто ударом. И они вместе ополчились на наследственных Рюриковичей под девизом: «Цель оправдывает средства».

Между кончиной царевича Ивана и рождением Димитрия Иоанн Грозный успел утешиться великой радостью завоевания Сибири. Не успели послы царские подписать мир с поляками, как из-за Каменного пояса (Уральских гор) начали поступать известия о продвижении на восток казачьих отрядов, возглавляемых Ермаком.

Ещё в 1580 году Ермак Тимофеевич начал воевать с зауральскими татарами и остяками. Надо сказать, что казаки творили сие, как всегда, самовольно. Многие из них, да и сам Ермак, уходили в Сибирь, чтобы скрыться от преследований за некоторые «разбойные» дела. Ведь с 1570 года казачьи войска стали считаться регулярными. «Брать зипуна» без позволения Московских властей государевым воинам воспрещалось. Но часть казаков по-прежнему «гуляла», таковых объявляли разбойниками. И карали. За Уралом же ловить «гулящих» было некому. А тамошние промышленники Строгановы нуждались в бойких людях для защиты от остяков и татар. Им позволялось нанимать и снабжать казаков, не выясняя, кто был или не был разбойником.

Главный поход на стругах по реке Туре к слиянию Тобола с Иртышом, где стояла сама Сибирь (столица хана Кучума), Ермак Тимофеевич начал весною 1582 года. А 23 октября, в день памяти Св. Апостола Иакова, Кучум из Сибири бежал в Ишимские степи, оставив город казакам на разграбление.

С известием о покорении Сибири Ермак отправил посольство во главе с Иваном Кольцо. Тот был боярином из рода Колычевых. Храбрецы-казаки везли Государю богатые дары сибирские и челобитную с просьбой о помиловании за прошлые дела. Иоанн Грозный не только простил героев, но и обласкал, и щедро одарил прибывших, послал жалование войску Ермака, а самого его наградил титулом князя Сибирского.

С рождением нового наследника престола, царевича Димитрия, Царь Иоанн ободрился. Ведь ему самому ещё не было 54 лет. Несмотря на всё пережитое, он оставался полон сил и умирать не собирался. Однако не прошло и года, как случилось несчастье. 10 марта 1584 г. Государь почувствовал слабость, а уже 18 марта преставился от тяжёлой болезни, едва успев принять пострижение в схиму с именем Ионы. На иконе «Иоанн Грозный в схиме» он изображён держащим крест мученика. По описанием очевидцев его болезни и согласно судебно-медицинской экспертизе XX века, у него были все признаки отравления ртутным ядом (скорее всего, сулемой). «Тёплые ванны, - сообщает В.Г.Манягин, - способствовали частичному освобождению организма от вредных веществ через поры кожи, и после них Царь чувствовал некоторое облегчение. Но это не устраивало тех, кто стремился к его смерти, и, как пишет очевидец Дж.Горсей, Иоанн был удушен». Горсею можно было бы и не верить. Но, говорит Манягин, «о насильственной смерти Грозного сохранилось немало известий. Летописец XVII века сообщал, что "Царю дали отраву ближние люди". Дьяк Иван Тимофеев рассказал, что Борис Годунов и Богдан Бельский "преждевременно прекратили жизнь Царя". Голландец Исаак Масса писал, что Бельский положил яд в царское лекарство. Горсей также писал о тайных замыслах Годуновых». Горсей знал немало, так как служил у Годунова и входил в число его доверенных лиц. Но при этом тот же Горсей сочинял явные небылицы о последних днях Иоанна Грозного. Он рассказывал, будто Царь вместо молитв, готовясь к переходу в мир иной, часами рассуждал о магических свойствах различных драгоценных камней. Эта оккультная басня никоим образом не вяжется с образом жизни верующего Православного монарха - «игумена всея Руси». Исказители фактов, сочинявшие кошмарные истории о «безумствах» Грозного, даже кончину его постарались обставить дикими декорациями. Измыслили общение Царя Иоанна с какими-то «волхвами», будто бы предсказавшими ему день смерти. Разумеется, убийцы могли знать этот день, ибо сами готовили его. Но уж миф о том, что за час до кончины своей Грозный играл в шахматы, а потом вдруг упал навзничь, и митрополит Дионисий наспех бросился его постригать, сочинить могли только люди, не представлявшие себе реальность того времени. Все дни своей тяжкой болезни Иоанн Васильевич наверняка проводил в молитвах, исповедовал грехи и постригся в схиму вовремя, как положено. Ему тогда было не до камней-талисманов и не до шахмат. Это всё несерьёзные злые выдумки, рассчитанные на невежество неверующей светской публики, чуждой здравому рассуждению. И то, что этот бред переписывают друг у друга авторы исторических сочинений, по меньшей мере удивительно. Но оставим сие на совести писавших.

Сообщение о гибели Ермака (1585 г.) не застало Иоанна Грозного в живых. Его завещание, составленное в пользу царевича Димитрия, Годунов уничтожил в 1586 г. А до того, в ночь после кончины Государя, Борис совершил дворцовый переворот. Престол занял супруг Ирины Годуновой - Царь Феодор Иоаннович.

УТВЕРЖДЕНИЕ ПАТРИАРШЕСТВА

По словам дьяка Тимофеева, Царь Феодор I «...бе бо естеством кроток и мног в милостех ко всем, и непорочен... паче же всего любя благочестие и благолепие церковное». Но при этом он не имел склонности к делам государственным. А.Д.Нечволодов пишет: «Феодор Иоаннович, вступивший на родительский престол двадцати семи лет от роду, был человеком небольшого роста, приземистым и опухлым, с ястребиным носом, нетвёрдой походкой и постоянной улыбкой на устах; он был очень прост». За простоту и любовь ко всему церковному Феодора, как блаженного Царя, причислили к лику Святых. Но эта же простота его, при самовластии временщика Бориса Годунова, дорого обошлась Русскому народу и Государству. Достаточно вспомнить, как по окончании войны с Баторием Феодор I, следуя движению своего жалостливого сердца (или внушению Годунова с Поссевином), «по-царски» поступил с пленными поляками: он просто выпустил их всех без выкупа, тогда как судьбу русских пленных предоставил решать польскому королю. Баторий же после этого за освобождение московитян потребовал уступить ему Смоленск, Новгород, Псков, да ещё и Северскую Землю, чем вызвал неудовольствие даже польских панов.

С той поры болезнь короля усилилась. Воевать с Россией поляки уже не могли. Король Стефан терял последние силы. Паны вновь увлеклись политикой и разделились на две враждебные партии - Замойского и Зборовского. После смерти Батория (1586 г.) наступило новое «бескоролевье». Из всех, кого прочили на престол, Ягеллоном по матери являлся лишь Сигизмунд, королевич шведский. За его избрание стояла партия канцлера Яна Замойского. Сторонники Зборовских хлопотали за эрцгерцога Максимилиана (брата германского императора Рудольфа). Но была ещё третья, литовская партия. Она выставляла своим кандидатом Русского Царя Феодора Иоанновича. С давних пор между Русью и Речью Посполитой существовал договор о возможности (в отсутствие наследников) избирать королём Польши Русского Царя и, наоборот, возводить Ягеллонов (то есть Гедеминовичей) на престол Московский, чем и пытались потом воспользоваться поляки в период нашего «смутного времени». Тогда же, в 1586 г., Сигизмунда III ещё не избрали. На левом берегу Вислы, близ Варшавы (новой польской столицы), стояла армия его сторонников во главе с канцлером Замойским против армии пана Зборовского, а на правом берегу отдельным станом расположилась литовская рать, готовая защитить интересы Феодора Иоанновича.

Избрание Сигизмунда для России было крайне нежелательным, ибо оно могло объединить Польшу со Швецией и нарушить зыбкое равновесие в Прибалтике, где ещё оставались русские войска. Послы Московские на переговорах обещали панам, в случае избрания королём Феодора, полную свободу самоуправления Польши и Литвы, а кроме того, уплату всех долгов, наделанных Баторием. Поначалу переговоры шли успешно. Русское посольство было встречено очень радушно, мелкая шляхта (особенно литовско-украинская) всецело всецело поддерживала кандидатуру Феодора Иоанновича. Но бояре Московские не учли психологии панов. Те ждали взяток. Хватило бы, как выяснилось потом, двухсот тысяч рублей. А так, не дождавшись мзды, вельможи польские поставили условие, чтобы, во-первых, избранный государь короновался в главном костёле Кракова, во-вторых, чтобы именовался он прежде всего королём Польши, затем великим князем Литовским, и только потом уже Царём Московским, и непременно чтобы перешёл в латинскую веру. На такое, разумеется, Феодор не согласился.

Переговоры окончились безрезультатно. Впрочем, войска Замойского справились с армией Зборовского, и на престоле польском воссел шведский принц Сигизмунд - король Сигизмунд III. Сбылись худшие опасения московитян, хотя в итоге всё обошлось. Первое время Ян Замойский торжествовал и уже готовил поход на Москву, однако очень скоро выяснилось, что Сигизмунд III не отличался умом, а его волей завладели иезуиты. Уязвленный бестолковостью короля и влиянием на него лукавых братьев ордена, канцлер удалился от двора. Москва же, пользуясь безучастностью поляков, по окончании перемирия (1589 г.) объявила войну Швеции. В результате шестилетних боевых действий в лето 1595-е со шведами был заключён «вечный мир», по которому Россия возвратила себе Ивангород, Ям и Копорье, а в придачу к ним получила карельские земли на севере вплоть до города Колы. И в том же 1589 году в Москве совершилось великое событие. Кафедра всея Руси стала патриаршей.

В лето 1586-е в Российскую столицу за милостыней приезжал патриарх Антиохийский Иоаким. Встретив его ласково и щедро одарив, Царь Феодор Иоаннович высказал пожелание учредить в Москве патриархию, более приличествующую Великой Державе, нежели митрополия. Тем паче, что из всех стран, где Церкви возглавлялись патриархами (Константинопольским, Иерусалимским, Александрийским и Антиохийским), лишь Россия была свободна от власти агарян (басурманов). И более того, сама покоряла исламские народы, то есть фактически являлась Третьим Римом.

Не видеть этого могущества, богатств, великодушия Православного народа, благолепия сотен церквей по одной Москве патриарх Иоаким, конечно, не мог. Выражая благодарность за обильные дары, он обещал Царю и правителю Государства, Борису Годунову, передать их пожелание Восточным патриархам. И в первую очередь, «патриарху Вселенскому» Иеремии II, положение которого в Константинополе к тому времени сделалось особенно тяжёлым.

Иеремия был усердным строителем и благоукрасителем патриархии, собирателем её казны. Но турецкий султан Амурат, привыкший беззастенчиво грабить Православных, в ту пору превзошёл себя. Он изгнал патриарха из всех принадлежавших ему монастырей и из кафедрального храма Примакаристы-Всеблаженной. «Иеремия, - пишет А.В.Карташев, - встал перед героической задачей: вновь купить и обстроить разорённое седалище патриархии. Он эту задачу выполнил и заслуженно прославлен греками». Но это стоило патриарху трудных поездок, «унизительных» прошений милостыни у своих православных собратьев-славян. И вопреки «греческому патриотизму», он был вынужден учредить патриархию в Москве.

Изначально, пишет А.Д.Нечволодов, «Иеремия, терпя большую тесноту в Царьграде от султана, сам хотел быть у нас патриархом. Но Борис Годунов желал, конечно, провести в Московские патриархи своего человека, преданного ему митрополита Иова, и для этого, с обычным своим лицемерием, прибегнул...» А вот к чему «прибегнул» лицемерный Годунов, мы расскажем немного позже. После того, как сообщим кое-что о нём самом, и о том, что произошло в Москве после кончины Иоанна Грозного.

Поскольку наследником своим Грозный Царь назначил четвёртого сына, младенца Димитрия, то захватить престол для третьего, Феодора, его шурин Борис мог одним способом - путём переворота. Что он и сделал. Не успел Государь Иоанн предать Богу душу, как тотчас бояре И.Ф.Мстиславский, И.П.Шуйский, Богдан Бельский и Годунов опечатали казну, все государственные бумаги, и в ту же ночь арестовали Нагих, родственников царевича и овдовевшей Царицы Марии. Главное было исполнено. Однако в списке четырёх князей, коим Царь поручил заботу о наследнике, Борис Годунов не значился. Первым боярином новой думы был назначен Иван Феодорович Мстиславский, вторым - Иван Петрович Шуйский (победитель Батория под Псковом), третьим - родной дядя царевича Феодора, Никита Романович Захарьин-Юрьев (от которого пошли Романовы), и четвёртым - любимец Грозного Богдан Бельский. Последний (коего подозревали в умерщвлении Государя заодно с Борисом) был в завещании назначен воспитателем царевича Димитрия, стало быть, главным опекуном. Он и являлся основным конкурентом Годунова в борьбе за власть.

Нагих отправили в Углич. Это устраивало всех. Царём объявили Феодора. Но Борису ещё нужно было устранить Бельского.

Единства среди думцев не было, потому меж боярами начались трения. Годунов лавировал, поочерёдно выступая на стороне тех или других, чаще в роли «третейского судьи». А затем в столице восстала чернь. «Многочисленная толпа посадских людей, - пишет В.Г.Манягин, - волновалась у закрытых Кремлёвских ворот. Одни кричали, что Бельский, отравив Царя Ивана, замышляет на Феодора и хочет посадить на престол Годунова; другие - что побивают Годунова; третьи - что Годуновы решили извести всех бояр. Когда в толпе появились служилые дворяне с боевыми холопами, дело приняло серьёзный оборот... В схватке погибло 20 человек и около 100 было ранено...» Мстиславский, Романов и Шуйский поддержали в борьбе с Бельским казначея Петра Головина, за которым стояли Годуновы и Щелкаловы. «...Результат оказался плачевным для Бельского: сам он был сослан в почётную ссылку, а царевич Димитрий и Нагие [несколько раньше] отправились в Углич».

После этого, пользуясь взаимной враждой опекунов, сославших царевича-наследника, думу возглавил Борис Годунов. На троне сидел Феодор Иоаннович, а «царский шурин» (новое звание в государстве) за три с половиною года сумел забрать в свои руки всю власть. Английский посол Флетчер, прибывший в Москву в начале 1589 г., был крайне удивлён тем, что «правят почти всем Государством Годуновы и их приспешники».

Убирая с дороги людей, близких покойному Иоанну Грозному, Борис Годунов расчищал себе путь к престолу, о котором вожделенно мечтал и которым бредил во сне. Уже лежали в могилах казнённые: князь Тулупов, казначей П.Головин (добившийся ссылки Б.Бельского), разбитый параличом князь Никита Романович и скончавшийся в заточении И.Ф.Мстиславский. По разным городам были сосланы бояре Воротынские, Головины, Колычевы. Приближалась очередь Романовых и Шуйских. Из четверых опекунов, назначенных Грозным, в живых остался один лишь Иван Петрович Шуйский, герой обороны Пскова. Годунов его не трогал, опасаясь народа. Шуйские вообще были популярны. Тем паче, что Ивана Петровича поддерживал митрополит Дионисий. Владыка присутствовал при кончине государя Иоанна и постригал его в схиму. Про Дионисия А.Д.Нечволодов говорит, что он был «человек тонкого ума и сладкоречивый, но достойный и добрый пастырь, искренно служивший делу умиротворения».

Во время расправ Годунова над боярами Шуйские сумели «поладить» с правителем и тем самым надеялись себя спасти. Однако ненадолго. Как-то по выходе Ивана Петровича из Грановитой палаты два купца от народа подошли к нему и сказали: «Помирились вы нашими головами, и вам от Бориса пропасть, да и нам погибнуть». Тех купцов тотчас схватили и отправили неизвестно куда. Годунов не казнил людей публично. Осуждённые обычно умирали по дороге в ссылку или просто исчезали. Это тоже была иезуитская новация.

Очередь Шуйских настала скоро. Царь Феодор Иоаннович не имел детей от Ирины Годуновой и не развёлся с ней по совету отца. Когда же Шуйские подбили бояр повторить этот совет «от имени народа», их участь была решена. На челобитную Московских бояр Царю Годунов ответил тем, что не только отговорил Феодора I, но и честного митрополита Дионисия убедил не начинать дела о разводе. Он мотивировал тем, что Царь с Царицею ещё молоды, а на крайний случай в Угличе здравствует и растёт царевич Димитрий. Растёт под присмотром матери, «мамок» и, конечно же, соглядатаев Годунова. Последнего Борис никому не объявлял. Наконец, вопрос о разводе был снят. И тогда Годунов начал мстить зачинщикам интриги. Первой (по сути невинной) жертвой его мести стала княжна Мстиславская, которую сначала прочили в «царские невесты» взамен Царицы Ирины, а потом силою постригли в монахини. Следующий удар обрушился на Шуйских. Оклеветанный доносом своих дворовых (подкупленных «царским шурином»), князь Иван Петрович оказался в ссылке и там был удавлен.

Именно при Борисе Годунове (особенно в пору его собственного царствования) доносы сделались народным бедствием. До появления в Москве иезуитов доносительство всеми презиралось и считалось тяжким «Иудиным» грехом. Борис же сумел привить его на русской почве.

Вместе с Шуйскими, обвинёнными в измене, по вине доносчиков под стражу пошли князья Татевы, Урусовы, Баскаковы и многие другие. «Лилась кровь на пытках, на плахе; лилась кровь в усобице боярской, - пишет С.М.Соловьёв, - и вот митрополит Дионисий вспомнил свою обязанность печалования; видя многое убийство и кровопролитие неповинных, он вместе с Крутицким архиепископом Варлаамом начал говорить Царю о многих неправдах Годунова». «Но что могли сделать эти пастыри, - добавляет А.Д.Нечволодов, - когда на стороне Бориса была его сестра и Государь, во всём доверившийся своему шурину? Доблестно исполнив долг свой - печалования за невинных, Дионисий и Варлаам были свергнуты, обнесённые Годуновым, и заточены в Новгородские монастыри. Вместо же Дионисия был поставлен Ростовский епископ Иов, человек, всецело преданный Борису». Эту преданность Иов сохранил и в сане патриарха, когда беззаконное царствование Годунова потерпело крах.

Чтобы представить себе, какою властью обладал «царский шурин и правитель, конюший боярин и дворцовый воевода, и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского», достаточно осмыслить приведённый здесь громкий титул его. Доходы Годунова (более 93 тысяч рублей в год) в ту пору были столь велики, что, вместе со своими щедро наделёнными родственниками, Борис мог выставить в поле до 100000 вооружённых людей. Двор его сделался подобием двора царского. И он принимал иноземных послов точно царь, с той же пышностью и с теми же обрядами. В Посольском приказе завелись особые книги, в коих были «писаны ссылки царского величества шурина» с правительствами зарубежных держав. И, разумеется, ловкие иностранцы при Московском дворе быстро сообразили, с кем имеют дело. По словам А.Д.Нечволодова, они «рассыпались» перед Годуновым в льстивых выражениях, величали его «пресветлейшим вельможеством» и «пресветлым величеством», и «получали от восхищённого этим Бориса огромные льготы, зачастую прямо в ущерб Русским выгодам». Причём ответы на их челобитные писались не от имени Государя, а «по приказу царского величества шурина».

Вот к этому-то самозванному «величеству» и должен был прибыть Вселенский патриарх Иеремия II (Транос).

В мае 1588 года канцлер Польши Ян Замойский получил с турецко-валашской границы ходатайство о «транзитной визе» для Константинопольского предстоятеля. Приняв гостя с подобающим почётом, Замойский испросил у короля свободный проезд патриарху через Брест и Вильно в Московию.

Когда Иеремия II прибыл в Литовскую столицу, православные граждане Литвы задержали его для решения своих неотложных дел. Мы уже говорили, что оторванный от Москвы Западно-Русский (украинский) епископат, подчинённый греческому патриарху, ослабел духовно и морально. В среде священноначалия Киевской митрополии уже не скрывались пролатинские настроения (дело шло к Брест-Литовской унии), и православные миряне им сопротивлялись. Они создали Свято-Троицкое Братство ради спасения веры и верующих. Это не было отвержением церковной каноничности. Это был «способ её восстановления, - пишет А.В.Карташев, - через временное преобладание голоса мирян в идеальном хоре соборности, в предположении необходимости исправления самой иерархии». Патриарх Константинопольский оправдал активность Православного народа. «Иеремия одобрил перередактированный устав Свято-Троицкого братства с приложением к уставу своей патриаршей печати. В своей благословенной грамоте братству он утвердил, чтобы в дальнейшем не было ограничений со стороны иерархии уже создавшихся форм автономной деятельности братств». Для поднятия их авторитета Иеремия II ввёл в текст грамоты своё осуждение всем разорителям братства, не только из мирян, иереев, но и из епископов. И в заключение грамоты, предназначенной для прочтения во всех церквах, патриарх призвал верующих ни в чём не отступать от праведного пути.

В поездке по Литве Иеремия II действовал сознательно. От горького опыта уний у самих греков выработалось стойкое антилатинское воззрение, что истину Православия хранит весь Божий народ, а не одна иерархия, могущая изменить ей в угоду своих политических и иных интересов. Так что Святителя Иеремию есть за что прославлять. Грекам - за восстановление святынь, поруганных турками; Украинцам - за основание Православного братства мирян, устоявшего в истине при отпадении епископов-униатов; Русским - за установление патриаршества в Москве.

По прибытии в русскую столицу в июле 1588 года Иеремия II в сопровождении митрополита Монемвасийского (Мальвазийского) Иерофея и архиепископа Елассонского Арсения торжественно проследовал в Московский Кремль. За 600 лет, прошедших со дня Крещения Руси, это было первое посещение Константинопольского патриарха. Царь Феодор Иоаннович с трепетом набожного человека ожидал прибытия Вселенского Святителя, а столичный люд толпился на улицах. Патриарх ехал, как было принято, на осляти, митрополиты греческие - на лошадях, и все умилялись. Иеремия посылал благословения встречным, народ шумно приветствовал его, желая здравия, спасения, долголетия, пономари звонили во все колокола. Греки дивились многолюдству и радушию Русских, восхищались красотою храмов, золотом куполов и самим числом церквей, соборов, белокаменных палат. Богатство и могущество Третьего Рима ощущалось явственно и потрясало воображение гостей.

Когда Иеремия II со свитою вошёл во дворец, Царь Феодор I встал с трона и поспешил навстречу патриарху. Он проводил Святителя в зал, усадил рядом с собою, с любовью принял духовные дары (икону с клеймами Страстей Господних, с каплями Христовой крови, с мощами Св. Царя Константина). Но после того, утомившись общением, Царь попрощался с гостями и удалился. Деловую часть переговоров с патриархом он поручил Годунову. Царский шурин пригласил Иеремию в отдельную комнату для беседы наедине, и гости увидели, кто правит Россией на самом деле.

Это прежние великие князья, да и сам Грозный Царь Иоанн Васильевич, при всей самодержавности своей, свято чтили сан митрополичий, а тем паче достоинство Вселенского первосвятителя. Они смиренно десятками лет могли ожидать патриарших благословений, продолжая посылать в Константинополь щедрую милостыню. Понятно, греки этим пользовались и, насколько могли, подчёркивали свой непререкаемый духовный авторитет. Но не таков был Борис Годунов. Он делал дело, имел цель, а средство (нужда патриархии) было у него в руках. И значит, коль скоро Иеремия прибыл в Москву на предмет учреждения патриаршества, то уехать, не исполнив сего, он уже не мог.

Разговор их начался с того, что патриарх, обливаясь слезами, поведал Борису своё горе: «Я вымолил у жестокого Амурата дозволение ехать в земли христианские для собирания милостыни, чтобы посвятить новый храм истинному Богу в древней столице Православия: где же, кроме России, мог я найти жалость и щедрость?» Далее патриарх коснулся главной темы. Похвалил благочестие Царя Феодора Иоанновича и прямо заявил о своей готовности возглавить Московскую кафедру. Годунов так же прямо ответил, что кафедра занята достойным мужем, митрополитом Иовом, которого здесь и следует оставить. А вот патриарху «вселенскому» он будет рад предложить прежний стольный град Владимир. Конечно, Владимир не Москва и от двора далековато, зато место святое, историческое. И это было как раз то самое, к чему, как говорилось выше, «лицемерно прибегнул» Борис Годунов.

Иеремия попал в западню. Он попытался возразить, что патриарху по сану положено жить в столице, в непосредственной близости к престолу... На это «царский шурин» возразил: ведь Иеремия ни языка толком не знает, ни обычаев русских, как же ему наставлять Государя. Обиженный патриарх мог уйти, «хлопнув дверью», но он приехал по нужде, за огромными деньгами. Только Россия могла подать такую «милостыню». Святыни греческие ждали выкупа. А Годунов твёрдо дал понять, что «долг платежом красен», и жертвовать средства даром он не собирается. «Греческому патриотизму» пришлось в очередной раз смириться.

Иеремия вздохнул сокрушённо и согласился: «Да исполнится воля Царская! Уполномоченный нашей церковью, благословлю и поставлю того, кого изберёт Феодор, вдохновлённый Богом». И, таким образом, в ходе не очень красивой торговли, тем не менее, исполнилась воля Божия.

С тех пор, как пали два Рима (Первый и Второй), как, начиная со Святого Ионы, Московских митрополитов стал поставлять наш собственный Собор архиереев русских, кафедра всея Руси приобрела значение самостоятельное. Да и «наследство и заветы Византии, перешедшие в Москву... и самый рост Московского Государства, - замечает А.Д.Нечволодов, - давно уже показывали, что в Москве, Третьем Риме, сохранившем в чистоте древнее Православие, естественно подобает быть и патриаршему столу».

Сомнений в выборе патриарха не было, хотя для порядка назначили трёх кандидатов из числа епископов. Феодор Иоаннович (а не Собор) избрал митрополита Иова. Симфония, возрождённая Иоанном Грозным, вновь нарушилась. Однако, так или иначе, 23 января 1589 года, после Вечерни, «сей наименованный первосвятитель, - пишет Н.М.Карамзин, - в епитрахили, в омофоре и в ризе, пел молебен в храме Успения, со всеми епископами в присутствии Царя и бесчисленного множества людей...» После того, как были выполнены все чинопоследования, первый Русский патриарх Иов «... смиренно преклонил главу, обратился к духовенству, к народу, и с умилением произнёс обет ревностно блюсти вверенное ему от Бога стадо. Сим исполнился устав избрания, торжественное же посвящение совершилось 26 января, на Литургии, как обычно ставили митрополитов и епископов без всяких новых обрядов».

«Имея на голове митру с крестом и с короною, новопоставленный Московский патриарх священнодействовал вместе с Византийским; и когда, отпев Литургию, разоблачился, Государь собственной рукой возложил на него драгоценный крест с животворящим древом, бархатную зелёную мантию с источниками, или полосами, низанными жемчугом, и белый клобук со знамением креста; подал ему жезл Св. Петра митрополита и в приветственной речи велел именоваться главою епископов, отцом отцов, патриархом всех земель северных, по милости Божией и воле Царской».

«Чтобы утвердить достоинство и права Российского священноначалия, написали уставную грамоту, изъясняя в ней, что Ветхий Рим пал от ереси Аполлинариевой; что Новый Рим, Константинополь, обладаем безбожными племенами Агарянскими; что Третий Рим есть Москва... что в России должно молиться о греческих, а в Греции о нашем [патриархе], который впредь, до скончания века, будет избираем и посвящаем в Москве». И тогда же оба патриарха вместе с Государем соборно установили в России четыре митрополии (Новгородскую, Казанскую, Ростовскую и Крутицкое подворье в Москве), шесть епархий архиепископских и восемь епископских. После чего начались торжества. Греки неустанно славили Царя, Царицу, «царского шурина», а Русские дарили их кубками из серебра, золотом, шелками, соболями, жемчугами. Затем в мае 1589 года гости, отягощённые дарами и казной, отбыли восвояси.

Спустя два года, в июне 1591-го, через митрополита Терновского, вместе с мощами Святых и двумя коронами для Царя и Царицы, греки передали в Россию соборную грамоту, утверждающую учреждение Московской патриархии, как третьей по чести кафедры Вселенской Церкви.

Однако прибытие сей хартии Русской духовной независимости не отмечалось никакими торжествами. В тот момент и Царю, и народу было не до праздников в связи с тем, что случилось 15 мая в Угличе, а затем, уже в июне, произошло в самой Москве.

НАСТУПЛЕНИЕ ТЬМЫ

Получение патриаршей грамоты из Константинополя в июле 1591 года совпало с началом цепи ужасных и загадочных событий в Русской истории, наименованных «великой темнотой». В канун праздника Святой Троицы (6 июня), когда Государь Феодор Иоаннович с Царицею отправились на богомолье в Сергиеву Лавру, в Москве начался опустошительный пожар. В несколько часов сгорели улицы Арбатская, Никитская, Тверская, Петровская до трубы, весь Белый город, дворы Колымажский и Посольский, слободы Стрелецкие, всё Занеглинье, лавки, дома, храмы. Между тем, Китай-город и Кремль, населённые знатью, нисколько не пострадали. Борис Годунов явился народу в образе благодетеля. Он разадавал погорельцам продукты, вещи, деньги, льготные грамоты, обещал отстроить (и действительно отстроил потом) целые улицы, показывая всем свою «щедрость» беспримерную, «к себе вся приправливая и аки ужем привлачаше». Летописец верно подметил это «аки ужем», то есть что как бы узами Борис притягивал к себе благодарных людей. Тех, кто в результате бедствия лишился средств к существованию. Но у самого бедствия имелась конкретная причина. Пожаром «царский шурин» надеялся отвлечь москвичей от слухов о событии, произошедшем тремя неделями раньше.

В Угличе, 15 мая 1591 года, был злодейски убит девятилетний отрок, царевич Димитрий. Многие из тех, кто возлагали надежды на последнего сына Иоанна Грозного, пережили тяжкое потрясение, а молва обвиняла в убийстве царевича людей, подосланных Годуновым.

Самовластие «царского шурина», с явным прицелом на захват престола, не только раздражало многих, но и пугало. Народ, привыкший к правлению законных, наследственных Рюриковичей, не желал иметь «татарского царя», каковым впоследствии прозвали Годунова. Свою родословную он выводил от хана Чета, вышедшего из Орды и грестившегося при Иване Калите. Хотя, по мнению Р.Г.Скрынникова, род Бориса был менее знатным: Вельяминовы, Сабуровы, Годуновы повелись от костромского вотчинника XIV века Дмитрия Зерно. Так или иначе, но народ не доверял Борису, несмотря на все его внешние благодеяния. Иоанна Грозного любили вне зависимости от злых слухов, распространявшихся боярами. Любили как Помазанника Божия, ревнителя веры, и суровость Царя к врагам воспринимали как должное. Бориса же, удачливого выскочку, человека неискренного, православный люд чувствовал сердцем. Разумеется, была и чернь, и всякого рода корыстолюбцев хватало. Однако их лесть и уличные восторги не могли компенсировать Годунову отсутствия народного почитания.

Слухи об убийстве царевича Димитрия людьми «царского шурина» ползли по Москве и множились по всей стране. «Той же Борис, - говорит летописец, - видя народ возмущен о царевиче убиенном, посылает советчики своя, повеле им многие домы в царствующем граде запалити, дабы люди о своих напастех попечение имели». А когда и это не отвлекло взволнованных сограждан, тогда, уже в следующем месяце, в июле, примчалась весть о набеге татар.

Давно не воевавший с нами (и уже не собиравшийся воевать) Крым вдруг, ни с того ни с сего, «пробудился», и новый хан Казы-Гирей со 150-тысячной ордой двинулся прямо на Москву. Войска стали готовиться к страшной сече. На поле вынесли Донскую чудотворную икону Богородицы. Ту, что была в Куликовском сражении. Только Царь Феодор Иоаннович оставался удивительно спокоен. Когда уже горели окрестности столицы, и передовые отряды с обеих сторон вступали в стычки, Царь невозмутимо сказал одному из бояр, что назавтра татар не будет. Кое-кто истолковал сие как пророчество. Другие объясняли всё действием чудотворной Донской иконы. Но от внимания третьих не ускользнула чёткая организованность, демонстративность татарского набега. Крымцы, действительно, лишь попугали московитян и убрались в ту же ночь. Их пропустили, потом не преследовали, и они слишком сильно не грабили по дороге. Видимо, довольны были тем, что получили от кого-то мзду. При военной силе, какою обладала Россия в то время, крымцы сами ни за что не решились бы напасть. Они не могли и пробиться к Москве без тяжёлых боев с заградительными отрядами, да и уйти безнаказанно не смогли бы. В лучшем случае, спаслась бы треть татар, безо всякой добычи. Так что, как пишет историк И.Е.Забелин, «все обстоятельства этого нашествия заставляли угадывать, что оно было поднято теми людьми из Москвы же, которым до крайности было надобно поправить народные умы в другую сторону от совершившегося злодейства в Угличе».

Радость по поводу избавления от басурманов, действительно, затмила часть умов. В память «победы» был заложен Донской монастырь; в Грановитой палате шли пиры, и гости наперебой славили «великого полководца» Бориса - «царского шурина», который, похоже, и к войску в тот раз не выезжал. Такая «пиар-технология», выражаясь современным языком, для России XVI века было новостью неожиданной. И всё-таки обмануть народ и отвлечь от разговоров об убиении царевича Димитрия Годунову не удалось.

Следственная комиссия во главе с князем Василием Ивановичем Шуйским (будущим «боярским царём») констатировала смерть царевича от «несчастного случая». Отрок, будто бы играя с ножичком, сам нечаянно зарезался в припадке падучей болезни (эпилепсии). Однако выводам комиссии мало кто верил. Шуйский, отца которого Годунов погубил совсем недавно, не мог быть сообщником «царского шурина», потому его и назначили главным в комиссии, чтобы придать ей видимость объективности (руководил же следствием Лупп Клешнин). Но, спасая свою жизнь, Василий Шуйский вынужден был выговаривать Годунова и его агентов в Угличе. Впрочем, смерть царевича оказалась столь загадочной, что Шуйский мог оказаться свидетелем дел ещё более тёмных и скрытых от самого Бориса. Потому, возможно, он без особых колебаний подтвердил липовую версию о случайном «самозаклании» царевича.

Со смертью отрока Димитрия перед Годуновым открывалась реальная перспектива достижения своей цели. Бездетный болезненный Феодор Иоаннович не мог прожить долго. На нём династия Рюриковичей пресекалась. Была ещё побочная женская ветвь. Как мы помним, дочь князя Владимира Старицкого, Мария, двоюродная племянница Грозного, стала вдовой Ливонского короля Магнуса. Так её вместе с дочерью-отроковицей Годуновский наёмник, Дж.Горсей, сумел выманить из Риги и доставил в Москву. Королеву Марию тотчас постригли, чтобы не могла иметь претензий на Царство, а дочь её, по малолетству, постричь не могли, потому девочка очень скоро умерла. То же самое произошло, когда через год после убийства царевича Димитрия у Царицы Ирины всё-таки родилась дочь Феодосия. Малютка умерла, не прожив и трёх лет, как ни берегли её отец с матерью. В изведении царевны Феодосии окружающие обвиняли Бориса, но он к тому времени уже научился затыкать рты обличителям и, вообще, неугодным ему людям.

Опыт он приобрёл на Угличском деле.

Как уже говорилось, комиссия под началом Василия Шуйского постановила считать убиение царевича Димитрия несчастной случайностью. Это требовалось доказать. Свидетели на месте утверждали обратное. По их словам: в шестом часу дня, 15 мая 1591 года, царевич вместе с «мамками», постельницей (Колобовой) и кормилицей Ариной Тучковой вышел во двор погулять. Мамки отпустили отрока совсем недалеко. В это время к нему подошёл Осип Волохов, взрослый сын главной мамки Василисы. Осип спросил царевича, не новое ли у него ожерельице. Ребёнок ответил, что старое, и в доказательство вытянул шейку. Тогда злодей выхватил нож, перерезал Дмитрию горло и бросился наутёк. На крик кормилицы выбежала Царица Мария, за нею слуги и главная мамка Василиса Волохова. В исступлении горя и гнева Царица стала избивать Василису (как мать убийцы) поленом. Осипа скоро схватили. Пономарь (вдовый поп по прозвищу Огурец) ударил в набат. Главный соглядатай Годунова при царевиче, дьяк Михаил Битяговский, бросился на колокольню, но Огурец заперся и продолжал звонить. Сбежался народ, прибежали братья Царицы - Михаил, Афанасий и Григорий Нагие. Причём Афанасий в тот же день удалился из Углича и бесследно исчез. Он лишь заехал в Ярославль к бывшему там Горсею и поведал англичанину о случившемся по версии Нагих. Именно в этой версии мы только что изложили происшедшее событие.

Соглядатаев Годунова Нагие знали отлично. Ими были и главная мамка, Василиса Волохова, с сыном Осипом (названным убийцей), и Михаил Битяговский с сыном Данилой и племянником Николаем Качаловым, и их холопы. На всех агентов Бориса Годунова тотчас указали разъярённому народу. Угличане разорвали Осипа и Битяговских (всего 12 человек), и свидетелей со стороны соглядатаев не осталось. Не забили до смерти одну Василису Волохову, но она не видела того, что случилось во дворе, а потом, избитая до потери сознания, она проболела больше недели. Так что убиенного отрока похоронили без неё. Некую юродивую, приходившую играть с царевичем, тоже зачем-то убили (очевидно, чтобы не проболталась). Таким образом, кроме Нагих с их слугами, никто больше не мог знать подробностей убийства или подмены Димитрия.

Прибывшие через четыре дня члены комиссии навряд ли толком знали царевича в лицо. Если прежде и видели его младенцем, то теперь, во гробе, в полутёмной церкви, на пятый день после смерти они могли ошибиться вполне, и особенно, если не стремились к установлению истины. Был ли действительно там Димитрий или другой невинный отрок, они, скорее всего, не выясняли. Главной задачей комиссии было отвести подозрения в убийстве от Бориса Годунова. При этом Шуйский, ходивший на грани опалы, мог повернуть куда угодно. Если он, допустим, заподозрил Нагих в возможной подмене царевича, то вполне мог умышленно не заметить того. Спустя 14 лет он на Красной площади уверял народ, что знал о подмене и спасении Димитрия от рук убийц, когда Москва встречала так называемого «Самозванца». Правда, потом Шуйский же и отрёкся от своих слов. Но первую ложь он принёс в пользу версии «самозаклания» отрока, будто бы страдавшего падучей болезнью. Лупп Клешнин, неофициальный глава комиссии, вёл себя тоже очень странно. Увидев тело царевича во гробе, он ужаснулся, затрепетал и велел немедленно хоронить его. Что пережил сей доверенный Годунова, сказать трудно. Только скоро Клешнин постригся и дни свои окончил в монастыре.

Слухи ходили о том, что Нагие сами подменили Димитрия, и, возможно, даже ещё в младенчестве, а затем спровоцировали избиение Битяговских - неизвестно, убивавших отрока или нет. Современник событий, француз Жак Маржерет, например, писал:«Как считают, мать и некоторые вельможи, явно предвидя цель, к которой стремился сказанный Борис, и зная об опасности, которой младенец [Димитрий] мого подвергнуться... изыскали средство подменить его и поставить другого на его место». Одним словом, загадка «убийства», «самоубийства» или «подмены» в Угличе до сих пор остаётся неразгаданной, так же как и загадка «Самозванца», о котором речь впереди. «Великая темнота» хранит свои тайны.

Шуйский с Клешниным и члены комиссии доложили Царю Феодору Иоанновичу свою версию случившегося. Борис остался «вне подозрений». Чувствительный Государь едва не умер от скорби по погибшему сводному брату. Царица Ирина едва не ушла в монастырь. Но потом супруги утешились. Нагие же в Угличе поносили Годунова как убийцу. Требовались срочные меры, и «царский шурин» их предпринял.

По результатам следствия патриарх Иов объявил мнение Собора: «Перед Государем Михайлы и Григория Нагих и Углицких посадских людей измена явная: Царевичу Димитрию смерть учинилась Божиим судом... Михайла Нагой с братьей и мужики Углицкие, по своим винам, дошли до всякого наказания...» Это решение явно разошлось потом с соборным постановлением о канонизации убиенного мученика отрока Димитрия, но на тот момент оно развязало руки Борису Годунову.

«Нагих, - пишет А.Д.Нечволодов, - привезли в Москву и крепко пытали; у пытки был сам Годунов... Но, по свидетельству летописцев, Нагие и на пытке говорили, что царевич убит. Их разослали в заточение по дальним городам. Царица же Мария была пострижена [с именем Марфы] в Выксинской пустыни, за Белозером. С угличанами поступили также с беспощадной строгостью: до 200 человек было наказано смертью или отрезанием языка; многих посадили в темницы; большинство же было сослано в Сибирь, для заселения города Пелыма. Самый колокол, звонивший в набат, был отправлен в Тобольск... После этой расправы город Углич... совершенно запустел и с той поры уже не поднимался».

Иоанн Грозный казнил своих врагов, злоумышленников; но чтобы так - опустошать целые города, дабы избавиться от свидетелей... Не будем забывать, что Иоанн был законный Царь, самодержец. Он не заискивал перед народом. Ибо Помазанник лишь Богу даёт отчёт. Но он любил свой народ, и народ любил Грозного Государя. Годунов же, снедаемый властолюбием, шагал к престолу по ступеням преступлений. Страх, подозрительность, суеверие были его спутниками.

Через шесть лет после убийства в Угличе Борис приблизился к заветной цели. В конце 1597 года занемог Царь Феодор Иоаннович, и 7 января 1598-го скончался. «Я вполне убеждён в том, - писал тогда голландец Масса, - что Борис ускорил его смерть, при содействии и по просьбе своей жены [Марии Григорьевны Годуновой, бывшей Скуратовой], желавшей скорее сделаться царицей».

О том, как после кончины Царя Феодора Борис захватил престол, мы рассказывать не станем. Об этих неправдах у большинства историков говорится подробно. Скажем лишь, что обладая реальной силой, Годунов разыграл впечатляющий спектакль, будто принял на себя бремя власти «по настоянию народа» и по решению Земского Собора, на который не был допущен никто из его противников. Царица Ирина ушла в монастырь, а тех бояр, что пытались препятствовать воцарению Бориса, ожидали расправы и ссылки.

Публично, как говорилось, Годунов казнил не многих. Поначалу он даже отказывался подписывать смертные приговоры (тоже своего рода фарисейство). Зачем казнить, если можно было умертвить противника без шума, например, по пути в ссылку. И когда репрессии приобрели широчайший размах, худшим из безнравственных начинаний Бориса стало явное поощрение доносительства. Более всего, пишет А.Д.Нечволодов, «поощрял он доносы слуг и холопов на своих господ; один из таких холопов князя Шестунова донёс о чём-то на последнего и, по-видимому, несправедливо, так как Шестунова не постигла ни кара, ни опала; тем не менее, доносчику за его усердие было сказано жалованное Царское слово перед всем народом на площади, а затем его наградили поместьем». С того времени доносы слуг приняли страшные размеры, а господа (не угодные Борису Годунову) отправлялись в темницы, где нередко их ожидала гибель. Такой новый для России вид иезуитски изощрённой тирании, разумеется, не мог привести ни к чему доброму, а лишь способствовал разжиганию вражды и стал в итоге важнейшей предпосылкой Великой московской смуты.

Когда-то в древнем Риме император Домициан, безнравственность коего сравнивали с вопиющим развратом Нерона, учинил в государстве институт доносительства, за что был убит отчаявшимися гражданами. А тот, кто пришёл ему на смену и прекратил зло, отдав приказ топить доносчиков в море, - император Траян - был наречён лучшим из цезарей. У сенаторов римских даже в обычай вошло: каждому новому императору желать «быть счастливее Августа и лучше Траяна».

Доносами Годунов не подавил московскую оппозицию; шепталась почти вся Россия. Но повреждение моральное было огромным. Читатель помнит о Богдане Бельском, отправленном в ссылку, затем освобождённом по милости Царя Феодора. Так вот, по оговору доносителей, Бельский вновь пострадал. Один из шести иноземных лекарей Борисовых выщипал по волоску всю окладистую бороду несчастного князя.

«Заморских гостей» при дворе Годунова обреталось множество. Борис не только лечился у иностранцев (это была его страсть), но и потакал их проискам. Лютеранская кирха стала первою инославной церковью, построенной в Московии. Собирался Царь Борис и университет завести на западный манер, только этого ему не позволило духовенство. «Ереси же Арменстей и Латинстей последующим добр потаковник бысть». Так сказал о Годунове летописец «смутного времени», Троицкий келарь Авраамий Палицин, участвовавший также в подготовке Земского Собора, избравшего в 1613 году первого Царя династии Романовых, Михаила Феодоровича.

Когда Годунов короновался, Михаилу Романову исполнилось три года. И отец его, старший из сыновей покойного князя Никиты Романовича, Феодор, не мог представить себе, как сложится судьба его и сына, братьев князей Романовых, да и самой России.

Феодор Никитич (будущий патриарх Филарет и отец будущего Царя Михаила) отличался редким благородством души и умом государственным. Он был достойным представителем славного рода служилых бояр Кобылиных-Кошкиных-Захарьиных-Юрьевых-Романовых. О ратных подвигах его предков, о их верности Государям Московским мы упоминали на протяжении всей нашей трилогии. Из этого семейства происходила и добродетельная Анастасия Романовна, первая Русская Царица, родившая Иоанну Грозному трёх сыновей. Феодор Никитич был её родным племянником. А теперь он тоже пострадал от доносителей Борисовых.

Подвели братьев «Никитичей» двое неверных слуг. Во исполнение «Царской воли» корыстные предатели донесли ложь на своих господ и, в доказательство того, что те якобы готовили «отравное зелье», подбросили на хозяйский двор мешок разных кореньев. Так неугодные Годунову братья Романовы попали под стражу заодно со своей многочисленной роднёй и друзьями: князьями Черкасскими, Шестуновыми, Репниными, Сицкими, Карповыми (репрессии были масштабными).

Пытали не только господ, но и дворовых людей. Те под пыткой ничего не показали. Тем не менее, суд над Романовыми учинился в 1601 году. Из пяти братьев «Никитичей» трое в заточении погибли. В живых остались только искалеченный палачами Иван да старший Феодор, которого сразу после ареста постригли в монахи с именем Филарет. Как монах, Феодор-Филарет уже не мог претендовать на Царство, что и требовалось Годунову, ибо род Романовых, через Анастасию, был в то время самым близким к династии Рюриковичей. Другие потомки Рюрика, например, Шуйские, относились к ветвям побочным (удельно-княжеским). В числе их предков не было правящих Государей.

Таким образом, в ходе борьбы Годунова за власть на историческую сцену вышли почти все участники пролога «Смуты». Для первого акта сей кровавой драмы не хватало лишь «воскресшего из мёртвых» царевича Димитрия, либо самозванца на его роль, чтобы именем его свергнуть Царя Бориса. Затем самозванец должен был погибнуть, уступив место новому «боярскому царю».

О том, что наследник Грозного действительно мог остаться в живых, писал не только современник тех событий, Ж.Маржерет, но и позднейшие историки - Шереметьев, Беляев, Суворин, Иконников. Другие, в их числе Соловьёв и Ключевский, не считали «Лжедмитрия» подлинным царевичем, но и самозванцем его также не признавали. Ибо, писал В.О.Ключевский, «он держался, как законный природный царь, вполне уверенный в своём царственном происхождении». Н.И.Костомаров (в отличии от Н.М.Карамзина) не отождествлял Царя Димитрия I с монахом-расстригой Григорием Отрепьевым, а Н.Н.Покровский, в связи с неясностью данного вопроса, предлагал не использовать термин «Самозванец», так как «пущенный в оборот Костомаровым термин "Названный Дмитрий" лучше передаёт сущность дела».

Мы же, дабы говорить, по возможности, не от себя, будем использовать те и другие термины и приводить разные мнения известных учёных.

ЗАГАДКА «САМОЗВАНЦА»

Не успел Царь Борис Годунов репрессировать князей Романовых, как в то же лето, 1601-е, случился небывалый неурожай, а затем повторился в 1602 и 1603 годах. Голод, вызванный трёхлетним неурожаем, и в придачу моровое поветрие (холера) - ибо люди от голода даже навоз ели - буквально опустошили страну. То население России, что при Иоанне Грозном почти удвоилось благодаря заселению крестьянами чернозёмного Поволжья, теперь катастрофически сокращалось. Вымерла треть, а по некоторым данным, почти половина народа. Помощь голодающим правительство не обеспечило, хотя в отдельных областях имелся избыток зерна. Только перераспределить его было некому. Где-то гнил необмолоченный хлеб, а в других местах нарастал мор. Раздачи из казённых закромов, к которым прибегал Царь Борис в Москве, не решали проблему в целом.

Восторженная речь, произнесённая Годуновым в день его коронации (1 сентября 1598 г.), о том, что в его царствии никто не будет «нищ и беден», теперь всем казалась диавольской насмешкой. И вместо полумиллионной армии, во главе которой Борис красовался тогда, ожидая послов из Крыма, дабы произвести впечатление, теперь он мог выставить со всей России не более 100000 войска. В дипломатии он также не блистал успехами. По словам А.Д.Нечволодова, «ставши Царём, Борис не мог настолько возвыситься духом, чтобы отважиться на какой-либо крупный шаг в пользу своего Государства». Швеция воевала с Польшей, Сигизмунд III поссорился со своим дядей Карлом, занявшим шведский трон. Заключи Годунов соглашение с одним из них против другого - и Ливония с Прибалтийскими портами вернулась бы в состав России. Но Борис не решился. Мелочно спекулируя на возможности заключения такого договора, он только раздражал обе стороны и, разумеется, ничего не достиг.

Не сумел Борис выдать и дочь свою, красавицу Ксению, ни за датского принца Иогана (умершего в Москве по вине Годунова), ни за грузинского царя Александра, предлагавшего себя вместе с Грузией в подданство России. Борис дождался, что Александра убили султанские агенты, а семитысячный русский отряд на Кавказе был истреблён скопищем омусульманенных горцев. Сыну своему, Феодору, Годунов также не нашёл иноземной невесты. Впрочем, жить этому юноше оставалось совсем немного. За смертью отца (в апреле 1605-го) Феодор II не процарствовал и двух месяцев. Изменившие Годуновым бояре убили юного Царя вместе с матерью, а дочь Бориса Ксению оставили в живых - но отнюдь не для радости и счастья.

В 1604 году хлеб, наконец, уродился, и голод окончился. Однако состояние дел в Государстве и состояние умов народных шли вразнос. Повальное доносительство растлевало нравы, разбойничьи шайки стали обычным явлением по всей стране, казачьи атаманы вышли из повиновения царским чиновникам, а народ русский роптал на «татарского царя», каковым считали Бориса Годунова. Ностальгия по законному Рюриковичу нарастала во всех слоях общества. Слухи о спасении царевича Димитрия накатывались волнами. Был ли он спасён на самом деле, или бояре взрастили «Лжедмитрия» - с исторической точки зрения не имело уже значения. В царевиче была потребность, и явление его стало неизбежным.

На вопрос, где скрывался «Названный Дмитрий», А.С.Суворин отвечает так: «Он мог укрываться в монастырях... близких к Угличу... Его могли свезти и в Литву на некоторое время, его мог туда отвезти Афанасий Нагой [дядя царевича], след которого пропал». Где бы ни прятался отрок, спасённый от убийц, или тайно взращённый боярами Лжедмитрий, который верил, что он истинный сын Иоанна Грозного, в 1603 году ему должно было исполниться 22 года. Возраст вполне зрелый, хотя и юный. На известном портрете работы польского художника «Самозванец» действительно очень молод. Тогда как монаху-расстриге, Григорию Отрепьеву, было в то время под сорок лет. Бежавший в Литву юноша мог выдавать себя за Отрепьева. Он, похоже, вообще менял имена, пока скрывался. А скрывался он, как правило, в иноческом одеянии. Сам же расстрига Григорий в Москве воцариться не мог. Его там слишком хорошо знали. Он одно время служил секретарём у патриарха Иова, затем, по своей склонности к пьянству и разгулу, бежал из Чудова монастыря. Сопроводить «Названного Дмитрия» через литовскую границу Отрепьев мог вполне, тем паче, что он сам о том рассказывал. Годунов, как значилось во всех царских грамотах, велел ловить двоих, но поскольку известны были только Гришкины приметы, «Самозванцем» объявили его.

«Есть основания думать, - отмечает историк Н.Н.Покровский, - что Борис сомневался: действительно ли Дмитрий умер?.. Слухи, что царевич жив и находится где-то за границей, может быть в Польше, стали ходить по Москве ещё до смерти Феодора [Иоанновича]... фигура Дмитрия всё время чувствовалась за кулисами, и Годунов нервно ждал, когда же она выступит. В этом смысле ему, может быть, действительно мерещился покойный царевич, но только не в образе "кровавого мальчика", а скорее всего, во главе польско-литовской рати». И тот же историк пишет, что в то время «Киев становится центром, куда стекается вся нелегальная Русь: около Дмитрия появляются агенты из Запорожья, депутация донских казаков - и лишь когда он стоит уже во главе некоторой хартии, им начинает интересоваться польское правительство... Образование партии Дмитрия на русско-литовском рубеже не могло быть делом случайности... Копаясь в Московском прошлом Дмитрия,.. исследователи неизменно натыкаются, как на исходный пункт всяческой агитации, на семью Романовых - вторую московскую семью после Годуновых. Историю обвинения и ссылки Романовых теперь [в 1910 году] никто уже не рассматривает как простую клевету - что в основе дела лежал серьёзный заговор... И заговор этот некоторые новейшие историки склонны связывать именно с появлением царевича Дмитрия». А вот мнение историка С.Ф.Платонова (1904 г.): «Вторжение Самозванца в московские пределы гораздо более было рассчитано на восстание недовольных Москвою казачьих масс, чем на поддержку польской власти... победа Самозванцу была доставлена не польским войском [1500 человек], а именно казачьими массами и содействием высшей боярской знати [в России], не желавшей повиноваться династии Годуновых». После чего бояре должны были бросить использованного ими «Дмитрия» (ложного или подлинного). А покуда он за границей готовился к походу на Москву, ему содействовали все, в том числе и Шуйские с их многочисленными сторонниками.

Когда «Названный Дмитрий», наконец, заявил о себе в открытую и двинулся из Польши в Москву, Годунов с досадой укорил бояр, сказав, что «Самозванец» - их дело, и был прав. При этом некоторые историки сочли, что русские бояре недооценили коварство ляхов, сделавших из молодого человека своего польско-иезуитского агента. Ибо он возвратился на Русь, облепленный их советниками, словно мухами. Только стал ли он агентом Запада? Ведь будучи уже Царём, Дмитрий I (1605-1606 гг.) отверг все официальные запросы польского короля. Ни Сигизмунд III, ни римский папа Павел V не получили ничего из того, что искали в России. А вот личные отношения «Самозванца» с иезуитами позволяют подозревать, что по молодости лет он успел за время пребывания в Польше набраться не только обычаев тамошних, но и латинских верований. И всё это, вместе с женитьбой на католичке Марине Мнишек, погубило его.

Годунов ещё не знал определённо ничего, а только ожидал начала смуты, когда о бегстве расстриги Отрепьева стало известно, и слух шёл, что Гришка провёл кого-то сквозь границу. Тогда царским правительством были предприняты чрезвычайные меры. Заставы закрывались, иноземных купцов задерживали, всюду шли облавы и обыски, но результатов не было. Тень убиенного царевича нависла над Борисом Годуновым, и вот-вот он должен был явиться во плоти.

Первые приблизительные сведения о деяниях «Названного Дмитрия» относятся ко времени его нахождения в Литве. В Киеве он гостит у князя Острожского, живёт в Печерском монастыре, активно сносится с запорожскими казаками. Широкая поддержка казачества пробудила интерес к «московскому царевичу» и у польских панов, не веривших в его подлинность, но возмечтавших поживиться за счёт России. Согласно летописи, «Самозванец» в 1603 году открылся князю Адаму Вишневецкому, предъявив «свиток» (грамоту) с указанием его происхождения и крест из золота, усеянный драгоценными камнями. Вишневецкий принял в нём деятельное участие и представил королю. Сигизмунд III, так же как и большинство вельмож, не поверил в рассказ беглеца, но не стал возражать против его притязаний на «отцовский престол». С молчаливого согласия короля Вишневецкие и их сторонники из западнорусской знати начали созывать добровольцев под знамёна «Названного Дмитрия». Сам же он переехал в Самбор (Сандомир), в замок тамошнего воеводы, князя Юрия Мнишека, где познакомился с его дочерью Мариной, и оттуда начал готовить поход на Москву.

Годунова в России не любили: крестьяне - за усиление крепостного гнёта, за отмену их права раз в году, в Юрьев день, переходить от одних помещиков к другим; дворяне - за мстительную подозрительность Бориса; казаки - за ущемление их вольности царскими указами. Послы донских казаков побывали в Самборе и «удостоверились» в подлинности царевича, после чего 2000 донцов сели на коней и поспешили на соединение с запорожцами. Движение против Годунова началось.

Король Сигизмунд делал вид, будто ничего не знал о подготовке военной кампании. Он не хотел ссориться с Россией из-за «частного предприятия» своих «самовольных» магнатов. Князь Юрий Мнишек за собственный счёт, при участии Вишневецких, вооружил 1500 польских всадников, а с «Названного Дмитрия» взял слово, что если тот добудет Московский престол, то обязательно женится на его дочери Марине.

Юноша дал слово и сдержал его себе на беду. Но зачем он женился на польке, став Царём, остаётся гадать. Даже король Сигизмунд, узнав о воцарении «Самозванца» в Москве, начал тотчас хлопотать о более солидной партии для него, нежели Марина Мнишек. Сигизмунд думал сосватать за Дмитрия I свою сестру. Ещё несколько королей предлагали Российскому венценосцу своих дочерей. А если бы он женился на русской княжне, то и у Шуйского не нашлось бы повода к его свержению. И возможно, оставшись в живых, молодой Царь основал бы в Москве свою династию или продолжил род Рюриковичей, если допустить, что он был подлинным Димитрием Иоанновичем. Но то ли клятва, данная Мнишеку, связала его крепкими узами, то ли действительно «Названный Дмитрий» страстно влюбился в Марину - уклоняться от брака он не стал.

Восьмимесячный поход «Самозванца» на Москву завершился удачно. Рассказывать о его подробностях и перепетиях борьбы мы не будем ради краткости повествования. Успех предприятия был обеспечен повальной изменой Годунову его воевод. Не считая некоторых неудач, горстка польских авантюристов и несколько тысяч казаков с октября 1604 по июнь 1605 г. победоносно прошли от Киева до Москвы. За это время почти все, кто поначалу ещё сражались против «Самозванца», успели перейти на его сторону.

Годунову тогда минуло 54 года; он страдал водянкой ног и ещё более мучился душевно. Всеобщая измена доконала его: 13 апреля 1605 г. Царь Борис обедал и вдруг почувствовал себя дурно. Из носа и рта у него хлынула кровь. Его наспех постригли с именем Боголепа, и через два часа он умер. Причина смерти осталась невыясненной. Отравление не исключалось. А «Названный Дмитрий» в городе Орле через месяц принял делегацию бояр: Салтыкова, Басманова, Галицина, Шереметьева, после чего двинулся прямо к Москве. Сопротивления уже не было.

В столице ещё ловили и пытали гонцов «Самозванца», доставлявших его подмётные грамоты. Но когда Плещеев и Пушкин убедили народ, собравшийся на Красной площади, что царевич законный, а Василий Шуйский, некогда расследовавший дело в Угличе, клятвенно заверил всех, что отрок Димитрий был спасён от руки убийц, что вместо него похоронен некий «попов сын», тогда толпа хлынула в Кремль.

Верного Годунову патриарха Иова вывели из храма прямо во время службы, разоблачили и простым монахом отправили в Старицкий монастырь. Семёна Годунова (двоюродного брата Бориса) задушили в Переяславле; родню покойного Царя разослали по разным местам заточения и, конечно же, покончили с наследником.

В апреле, едва умер Царь Борис, бояре успели присягнуть его сыну Феодору II. С приближением войск «Самозванца» эту «оплошность» требовалось исправить. Князья Галицын, Масальский с Молчановым и Шелефединовым и с тремя стрельцами ворвались в старый дом Годуновых, где убили и юного Царя Феодора, и его мать Марию. Сестру же, Ксению Годунову, оставили в живых.

Двадцатого июня 1605 года «Названный Дмитрий» торжественно вступил в Москву. Звонили во все колокола, народ толпами падал на колени и возглашал: «Дай Бог тебе, Государь, здоровья: наше солнышко праведное!» Триумфатор отвечал: «Встаньте и молитесь за меня Богу».

Среди прибывших изъявить победителю свою преданность были его соратники, донские атаманы Иван Корела, Смага Чесменский и другие.

Новый Царь допустил их к руке первыми, раньше бояр. Он хотел показать, что помнит всех, кто кровью своей послужил ему в трудный час борьбы за престол, но недооценил при этом злопамятство московской знати. Князья, ещё думавшие сделать его послушным «боярским царём», угадали в нём личность своевольную, независимую, и усомнились в правильности своего выбора. Второго Грозного иметь они не желали. Потому ещё до приезда бывшей Царицы Марии Нагой - инокини Марфы, которая 18 июля перед коронованием признала в «Названном Дмитрии» своего сына, Шуйские уже затеяли интригу.

Нанятые князем Василием Ивановичем люди принялись говорить на торжищах, что Царь не истинный, а самозванец, и что скоро он всех продаст иезуитам и ляхам. Дело быстро раскрылось, виновных арестовали, в том числе и самих зачинщиков, Шуйских. Однако Дмитрия I не устрашила сия крамола. Он был уверен в себе, в своей законности и в признательности народа. А.С.Суворин сравнивал его с полководцем, «который завоёвывает страну, свергает правителей и становится сам правителем, по праву завоевания. Но он обращается со страной, как [с] родной, в судьбах которой он заинтересован, и думает в ней утвердиться». Дело о князьях Шуйских, пишет В.О.Ключевский, «он отдал на суд всей Земли и для того созвал Земский Собор... с выборными от всех чинов и сословий. Смертный приговор, произведённый этим Собором, Лжедмитрий заменил ссылкой, но скоро вернул ссыльных и возвратил им боярство. Царь, сознававший себя обманщиком, укравшим власть, едва ли поступил бы так рискованно и доверчиво». Годунов бы в подобном случае в живых никого не оставил. Да и сам Василий Шуйский менее чем через год расправился с великодушным «Самозванцем» без всякого снисхождения и, главное, без суда.

Дмитрий I, по мнению А.С.Суворина, обладал множеством веских доказательств своих законных наследственных прав и не сомневался в них. Шуйский не имел возможности уличить его в самозванстве на суде, тем паче, доказать его тождество с Гришкой Отрепьевым. Н.И.Костомаров считал, что если бы «Лжедмитрий» был расстригой, то не рискнул бы суд над Шуйским произвести на Соборе перед выборными от всех сословий. Очевидно, он «был твёрдо уверен, что невозможно доказать, что он Гришка».

Так кем же он был? Отбросим бредовую мысль о польском происхождении и иезуитском воспитании «Самозванца» (графологический и лингвистический анализ его писем подтверждают, что он являлся Великороссом, уроженцем Владимирской или Московской областей). Тогда кроме двух взаимоисключающих версий - о подлинности царевича либо о тождестве «Самозванца» с Отрепьевым - остаётся лишь полная неизвестность. А.С.Суворин говорит: «Будь он самозванцем, то не отправил бы Гр.Отрепьева в Ярославль, где тот, пьянствуя, мог бы болтать и смущать горожан - новый царь, очевидно, не опасался, что Гришка выдаст его "тайну"». Ведь как только Дмитрий I воцарился, он «предъявил» Отрепьева всей Москве, но потом был вынужден сослать его в Ярославль за безобразное поведение. И Жак Маржерет, современник тех событий, вспоминал, как, живя в Ярославле, Гришка и после убийства Царя ручался его доверенному лицу, что «Сказанный Дмитрий был истинным сыном императора [Царя] Иоанна Васильевича и что он выводил его из России». О самом же расстриге Маржерет сообщил, что «спустя некоторое время Василий Шуйский, избранный императором [Царём], прислал за ним [Отрепьевым], но я не знаю, что с ним сталось». Можно догадаться. Такой свидетель Шуйскому был опасен. Да и «кто нас уверит, - писал А.С.Суворин, - что не были истреблены с умыслом все документы... Царь Шуйский неужели был так прост, что отом не постарался...?» А потом уже Н.М.Карамзин возвёл на «Самозванца» беспросветный мрак всяческой хулы.

Знаменитый С.М.Соловьёв говорит: «Чтоб сознательно принять на себя роль самозванца, сделать из своего существа воплощённую ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры последующих самозванцев». Соловьёв не считал Дмитрия I подлинным сыном Иоанна Грозного. Однако в «Лжедмитрии, - писал он, - нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но чудовищем разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих... Могущественные люди, его подставившие, разумеется, были так осторожны, что не действовали непосредственно». Итог же подводит В.О.Ключевский: «В гнезде наиболее гонимого Борисом боярства с Романовыми во главе, по всей вероятности, и была высижена мысль о самозванце. Винили поляков, что они его подстроили; но он был только испечён в польской печке, а заквашен в Москве... Его личность доселе остаётся загадочной, несмотря на все усилия учёных разгадать её».

ЗЛОПОЛУЧНАЯ СВАДЬБА

И всё-таки Дмитрий I оказался Лжедмитрием, кем бы он ни был от рождения. При всех его лучших качествах - быстрой сообразительности, красноречии, смелости, великодушии, украшающих воина и полководца, Государем всея Руси он не сумел и, видимо, не мог уже стать. Его заносчивость и легкомыслие молодости не сдерживались ни осторожным опытом придворной жизни, который московские царевичи приобретали с раннего детства, ни строгостью воспитания в Православном благочестии. Погоня за внешним блеском, за польской модой, расточительность на шляхетский манер, а также многие привычки и обычаи, привезённые из-за границы, ставили его в изолированное положение среди Русскиз. Лжедмитрий не был ревнителем Православной веры, если вообще не сделался тайным еретиком под влиянием иезуитов. Их советники не отходили от Царя и выполняли функции его секретарей, отодвигая русских приказных.

Попытка Царя Дмитрия отнять монастырское имущество, чтобы вооружить войско для войны с турками (что само по себе являлось авантюрой), привела к ухудшению его отношений с Церковью. Бесцеремонно взяв себе в наложницы сироту Ксению Годунову, он показал себя нечестивым любодейцем. А потом, перед свадьбою с католичкой Мариной Мнишек, велел постричь несчастную Ксению в монахини и сослать на Белозеро. Творил он и другие нечестия. Не считая таких «мелочей», как употребление телятины за трапезой (что на Руси считалось большим грехом), новый Царь, пожив в Польше, полюбил балы и танцы под западный оркестр. Это шокировало московитян. Страсть Лжедмитрия к покупкам, расходы на увеселения были огромными. Во время грандиозных охот он загонял в своё удовольствие по несколько лучших лошадей, менял роскошные одежды по два-три раза в день и всё время красовался, очевидно, готовясь блеснуть перед польскими дамами на предстоящей своей свадьбе с Мариною. Жизнь на чужбине всего за несколько лет нанесла русскому юноше такой нравственный урон, что он и придворных своих начал палкою приучать к европейским манерам, к соответствующей развязности и лицемерию.

В то же время он по-рыцарски был учтив, отходчив и милостив, даже более того, излишне доверчив. С боярами в думе Дмитрий I общался уважительно. Присутствовал в совете почти ежедневно и поражал всех мудростью и быстротой, с которой решал самые сложные вопросы. После обеда он не спал, а шёл заниматься государственными делами. (Спать после обеда было принято у Русских, ибо по ночам они молились. А новый Царь за границей, видимо, отвык от родных обычаев).

По улицам столицы Дмитрий I то разъезжал в сопровождении вооружённых отрядов с большой пышностью, то ходил свободно, безо всякой охраны. Каждый мог подойти к нему со своей просьбой или жалобой. Такая простота нравилась народу. Популярность Царя росла. Великодушие, с которым он помиловал Василия Шуйского и других политических интриганов, вызвало к нему всеобщее уважение.

Но при этом Государь держал у себя польских секретарей, позволял казакам буянить, а щляхте латинского вероисповедания входить в православные храмы, шуметь там, трубить в рога, приваливаться спинами, облокачиваться на гробницы Святых чудотворцев Московских. И ещё, как доносили, сам он исповедовался у иезуитов. Это, несомненно, возмущало благочестивых россиян. Главным же, что тревожило почти всех, был предстоящий брак Дмитрия I с Мариной Мнишек.

Конечно, если Марина, собираясь стать Русской Царицей, согласилась бы безоговорочно принять Православие посредством Святого Крешения, очень многие бы успокоились. Тем паче, что во внешней политике новый Царь ни в чём не уступал ляхам. Он глубоко разочаровал Сигизмунда III тем, что наотрез отказал ему в притязаниях на Северские Земли (до Смоленска) и даже пригрозил войной, если король не почтит его величества - «Императора Деметриуса» (так он именовал себя в переписке с иностранцами). И папе римскому Дмитрий не угодил, запретив католикам даже мечтать о строительстве костёлов на Святой Руси. Однако в остальном он вёл себя странно.

Марине Православный Царь мог бы просто приказать креститься в нашу веру или освободить себя от данных ей обещаний. Но он не сделал этого. И более того, ради претензий католички пошёл на открытый конфликт с Русской Церковью и обществом. Вояки польские, им поощряемые, продолжали пьянствовать, задирать московитян, оскорблять женщин недостойными домогательствами и день ото дня становились всё наглее.

Дмитрия I предупреждали, что бояре затевают заговор, но он не придавал тому значения. Он не верил, что народ, так восторженно его встретивший, может отступиться от него. А от малой группы заговорщиков, он надеялся, его защитят три сотни немецких наёмников, одною из которых командовал французский капитан Жак Маржерет. Записки Маржерета о «Состоянии Российской Империи...», изданные за границей уже после смерти Царя Дмитрия (Маржерет считал его подлинным сыном Иоанна Грозного), Шуйский уничтожить не мог. Эти «Записки» содержат в себе много очень важных и интересных сведений. Мы обращались уже к тексту Маржерета и обратимся ещё. Но теперь, переходя непосредственно к рассказу о злополучной свадьбе, воспользуемся данными русских историков.

Часто цитируемый нами генерал Александр Дмитриевич Нечволодов в изложении материала о «Самозванце» почти полностью опирается на Н.М.Карамзина. Однако у Нечволодова есть место, где без ссылок на кого-либо и в тоже время явно не от себя, он сообщает следующее: «Прибыл в Польшу и дворянин Безобразов, тайно передавший... Гонсевскому [послу короля в России], что Шуйский и Галицын жалуются на короля, зачем он навязал им в Цари человека низкого и легкомысленного... Безобразов передавал также, что бояре хотят свергнуть Отрепьева [каковым считали Дмитрия I] и посадить вместо него королевича Владислава - юного сына Сигизмунда. Узнав про это, Сигизмунд сообщил, что очень ошибся в Димитрии».

Кто сочинил сие, трудно сказать. Но, как говорится, нет дыма без огня. О том, что в заговоре против «Самозванца» могли участвовать обе силы одновременно (и польская, и своя, боярская), и что общение между ними на высшем уровне могло иметь место, допустимо с большой вероятностью. Последствия переворота, произведённого Шуйским, это косвенно подтверждают.

День злополучной свадьбы приближался. 25 апреля 1606 года в Москву прибыл князь Юрий Мнишек с огромной свитой (500 человек), вооружённой до зубов; 2 мая прибыла Марина. Обручение и венчание молодых было назначено на 8 мая. До этого Собор Русских архиереев должен был решить, что делать с невестой латинской веры: перекрестить Марину в Православие, как требовал наш обычай, или только помазать миром и причастить, а потом венчать. Креститься в Православном храме католичка не желала. Это был вызов. А Царь со своею невестою стал заодно. Он оказывал давление на Собор, и ему вторил патриарх Игнатий. Этот ловкий грек, бывший прежде Рязанским епископом, был возведён в патриарший сан вместо низложенного Иова и теперь старался угодить Царю. После смерти «Самозванца» Игнатия низвергли и сослали «за то, что, не крестив Марину по православному, [он] допустил её к Таинству Причащения и к Таинству Брака». Так говорится в «Соборном изложении» патриарха Филарета (Раманова) 1620 г. Однако существует и другой свидетельский документ: показания греческого архиепископа Арсения Елассонского, где говорится, что «после венчания своего, оба они [и Марина, и Дмитрий] не пожелали причаститься Святых Тайн». «Это была первая, - пишет историк А.Дмитриевский, - и великая печаль и начало скандала и причина многих бед для всего народа Московского и всей Руси».

Скандал, безусловно, начался раньше, ещё на Соборе, когда послушное патриарху Игнатию большинство архиереев смолчало, а двое Святителей, Иосиф Коломенский и Казанский митрополит Гермоген (будущий Святой патриарх), смело выступили в защиту правды Божией. Гермоген потребовал немедленно крестить Марину, в противном случае не признавать затевавшийся брак законным. Разгневанный Царь велел выслать обоих Святителей из Москвы. Собор вновь промолчал, однако все понимали, что Гермоген с Иосифом терпят поношение как праведники, а на творящих беззаконие грядёт Божий суд.

Непонятно, зачем Дмитрий I пошёл на обострение с Церковью, если он не был, действительно, тайным еретиком? А вот чего хотели поляки, подстрекавшие Марину, косвенно можно предположить. Вся их торговля по составлению программы дня бракосочетания сводилась к тому, чтобы Марину Мнишек сперва короновать на Царство, а потом уже приобщить к Таинствам Православия и венчать с супругом. И они своего добились.

Рано утром, 8 мая, Благовещенский протопоп Феодор обручил Марину и Дмитрия в Столовой палате дворца, затем в Успенском соборе патриарх Игнатий короновал её (возложил на неё бармы, диадему и корону). Потом сужилась Литургия, во время которой Марина, похоже, уклонилась от Миропомазания и Причастия. У польских послов (дневник Олесницкого и Гонсевского) сказано, что Марина в момент совершения Таинств уходила в сакристию (в придел) и, видимо, в них не участвовала. А потом, когда протопоп Феодор обвенчал молодых, и «когда, - пишет А.Дмитриевский, - все отношения насчёт замешательств, затруднений в коронации, рассеялись, невеста, а за нею и жених, всенародно отказались от принятия Святых Тайн». В обычае было причащать молодых в день венчания дважды, хотя по чину Причастие допустимо лишь раз в сутки. Так может, Марина, не зная Православных обычаев, отказалась от повторного причастия Св. Тайн без всякого умысла и соблазнила к тому Дмитрия? Может быть. Но если она не причастилась за Литургией и над нею не совершилось Таинство Миропомазания, то считать её присоединённой к Православию и, стало быть, законно венчанною с Дмитрием, нельзя. И если Марина сама к тому не стремилась, а только короновалась, чтобы стать Царицею, то из этого можно сделать вывод, что полякам не был нужен её супруг. Не зря же народ на улицах Москвы удивлялся, что ляхи, толпами съехавшиеся на свадьбу, были обвешаны оружием. О подготовке заговора Шуйским «гости» могли не знать или сознательно хотели опередить бояр, чтобы по-своему завладеть Московским троном. Но этого не случалось.

В воскресенье, 11 мая, Марину полагалось объявить Русской Царицей всенародно, и бояре должны были ей присягнуть. По поручению думы собирался выступить дьяк Тимофей Осипов. Но сам он замыслил иное. Сей ревностный по вере православный патриот и, скорее всего, единомышленник Шуйского, решился обличить беззаконников, вступивших в постыдный недействительный брак. Готовясь к делу, Тимофей Осипов наложил на себя строгий пост, накануне причастился; никому ничего не сказал, даже своей жене. А когда предстал пред троном в окружении бояр и ляхов, то вместо велеречивых похвал «новой царице», изрёк гневное обличение. Он назвал Царя Дмитрия вором, самозванцем и еретиком и заявил, что не желает присягать иезуитке, язычнице, оскорбляющей своим присутствием Московские святыни.

Договорить ему не дали. Смельчак был убит на месте окружающими и выброшен из окна. Это злодеяние словно подстегнуло ляхов. Они и до того, писал П.Пирлинг, «злоупотребляли своим положением и слишком предавались своим страстям... Поляки не ведали ни стыда, ни совести. Знать шляхетская распевала, плясала, пировала в Кремле под звуки шумной музыки, непривычной для слуха благочестивых Россиян». Так продолжалось от начала злополучной свадьбы до её трагического финала. Челядь панская вела себя ещё хуже господ, а не знавшие удержу польские наездники спьяну, на лошадях, въезжали в Святые Храмы Москвы и там всячески безобразили.

За десять дней обстановка накалилась до того, что Шуйский, уже не скрываясь, собирал у себя бояр и распределял места, кому, где и как действовать в день переворота. На площадях и рынках шла массовая агитация против ляхов (но не против Царя), а по боярским домам столицы скрывалось около 12000 ратников, вооружённых Шуйским за свой счёт. Сам же он, удивляя спесивых панов, раболепствовал перед четой «молодых венценосцев».

И вот настал час. «Ночью 17 мая, - пишет А.Д.Нечволодов, - бояре, участвовавшие в заговоре, распустили именем Царя семьдесят телохранителей из ста, ежедневно державших стражу во Дворце... отряд войска, перешедший на сторону Шуйского... занял все двенадцать городских ворот... и... в четвёртом часу утра ударил большой колокол у Ильи Пророка на Ильинке... вслед за ним загудели разом все Московские колокола». Толпы народа с оружием сошлись на Красной площади. Туда же бежали и преступники, выпущенные боярами из тюрем. На эту чернь заговорщики возлагали большие надежды. Народу объявили, что «Литва собирается убить Царя и перебить бояр», и отдали приказ: «Идите бить Литву». Толпа взревела: «Смерть ляхам!» И люди бросились во все концы города истреблять ненавистных иноземцев. Чернь принялась грабить немецкие лавки. Сами же руководители заговора - Шуйский, Галицын, Татищев и другие - в количестве 200 человек отправились в Кремль убивать «Самозванца». Как они это сделали, известно им одним. Но если верить Карамзину, то, захватив Царя Дмитрия почти в постели, они спросили его: «Кто ты, злодей?» Он отвечал им: «Вы знаете: я - Димитрий». Он посылал их к Царице-инокине Марфе, признавшей его своим сыном. Потом сказал: «Несите меня на Лобное место: там объявлю истину всем людям». После этого, пишет Карамзин, «два выстрела прекратили допрос». Маржерет недоумевал ещё в XVII веке: «Если, как они [заговорщики] говорят, он был самозванцем, и истина открылась лишь незадолго до убийства, почему он не был взят под стражу? Или почему его не вывели на площадь, пока он был жив, чтобы перед собравшимся там народом уличить его, как самозванца, не прибегая к убийству... не ввергая страну в столь серьёзную распрю... было бы достаточно доказать правду, чтобы сделать его ненавистным для каждого». Но как же можно было это сделать, если народ бил ляхов, «спасая Царя». А боярам, его убившим, требовалось обратное: спасать ляхов.

Вот краткие отрывки из Карамзина: «Совершив главное дело, истребив Лжедмитрия, бояре спасли Марину... дали ей стражу для безопасности... народ приступал к домам Мнишеков и князя Вишневецкого, коих люди защищались и стреляли в толпы из окон... но тут явились бояре и велели прекратить убийства. Мстиславский, Шуйские скакали из улицы в улицу, обуздывая, усмиряя народ и всюду рассылая стрельцов для спасения ляхов... дружины воинские разгоняли чернь, везде охраняя ляхов... Наконец, в 11 часов утра всё затихло». Далее можно не продолжать.

Мелкую шляхту москвичи побили и сами понесли потери, а вся польская знать осталась цела. Так что и вправду договор с королём у бояр, вероятно, имелся. Только о королевиче Владиславе после переворота никто уже не вспоминал. О покойном муже Марина Мнишек не сожалела. Она хлопотала лишь о том, чтобы ей вернули любимого слугу-арапчонка, да всякие безделушки. И ей, как «овдовевшей царице», даже почести оказывали кое-какие, но с тем, разумеется, чтобы она собиралась домой в Польшу. Шляхта оказалась хоть не в тяжком, но всё же в плену. А трон Российский занял князь Василий Шуйский.

Лжедмитрий, кем бы он ни был, испил свою чашу греха и страданий. Марине оставалось жить всего 7 лет, Шуйскому не более того. Но той кратковременной популярности, какую имел у сограждан «Самозванец» (мнимый или подлинный наследник Иоанна IV), «боярский царь» Василий стяжать не смог.

Преданный слуга «Самозванца» П.Ф.Басманов, не покинувший егов самый трудный час и вместе с ним убитый боярами, не считал Дмитрия I сыном Грозного, но говорил, что присягнул ему, так как «лучшего Царя теперь не найти». А Шуйский полагал, что «лучшим» Царём станет он сам, потому и совершил переворот с убийством.

Три дня тела убиенных Басманова и «Названного Дмитрия» лежали на Красной площади. Затем их похоронили, а Василия Шуйского избрали Царём. Но уже в преддверии этого, через сутки после переворота, явилось грозное знамение. В 20-х числах тёплого мая ударил сильнейший мороз и простоял 8 дней, пока не вымерзли все посевы.

Истолковать сие как гнев Божий никому не пришло в голову. Истолковали вкривь, будто «еретик» (уже покойный) «навёл порчу». И чтобы «впредь не наводил», решили откопать «Самозванца» и сжечь, а пепел зарядили в пушку и выстрелили.

Этот выстрел, как прообраз «залпа Авроры», возвестил начало второго и третьего актов «Великой Московской смуты», вслед за окончанием которой всего через полвека началась эпоха церковных расколов, дворцовых переворотов и социальных революций.

РАЗГАР СМУТЫ

Когда в лето 1605-е в Москве воцарился Дмитрий I, то первое, что он предпринял, было освобождение всех бояр, репрессированных Годуновым. Из заточения тогда вышли Нагие и сама прежняя Царица Мария (инокиня Марфа), признавшая «Самозванца» своим сыном. Возвратились из ссылок и оставшиеся в живых Романовы, причём инок Филарет (Феодор Никитич) был возведён в сан митрополита Ростовского (на вторую кафедру после патриаршей). Его бывшую супругу с сыном отроком Михаилом поместили в Костромском Ипатьевском монастыре, где жили мирно и благоденствовали, пока не разгорелась «Московская смута».

17 мая 1606 года Царь Дмитрий I был убит. Чернь волокла его тело из Кремля на Красную площадь. Поравнявшись с Вознесенским монастырём, где находилась инокиня Марфа (мать царевича Димитрия), толпа остановилась, и многие стали кричать ей: «Твой ли это сын?» Она ответила: «Вы спрашивали бы об этом раньше, когда он был жив, а теперь он уже, разумеется, не мой». В горькой иронии бывшей Царицы сквозила явная двусмысленность, но чернь её не поняла. Бояре же повсюду твердили и писали, что Марфа более не признаёт в убитом сына, что она отреклась от «Лжедмитрия», так же как и Шуйский отказался от прежних своих слов.

Трудно сказать, что было на уме у вдовы Иоанна Грозного. Ведь если в Угличе, в 1591 г. Нагие спасли (подменили) царевича Димитрия, то всё равно ими было совершено другое человекоубийство (во всяком случае - избиение Битяговских), а Шуйский тогда солгал, будто царевич «зарезался сам». Потом, весною 1605-го, он заверял народ в обратном, говорил, будто знал о спасении царевича с самого начала, что погребли вместо него другого убиенного отрока, некоего «попова сына», и что Царь Дмитрий I - подлинный наследник Иоанна Грозного. Но уже в июле 1605-го Шуйский распустил слух, будто Дмитрий - «Самозванец». Из трёх раз он солгал, как минимум, дважды, и верить ему было нельзя. Тем не менее, князь Василий Иванович намеревался занять престол.

19 мая 1606 г. в 6 часов утра, когда на Красной площади ещё лежали тела убиенных - Царя Дмитрия и П.Ф.Басманова - там собралась небольшая толпа людей, очевидно, подготовленных заранее. «Вышедшие из Кремля духовенство, бояре и другие начальные люди, - пишет А.Д.Нечволодов, - предложили народу избрать патриарха на место [низложенного] Игнатия, с тем, чтобы патриарх до созыва Общеземского Собора для избрания Царя стал бы во главе правления. На это из толпы раздались крики, что теперь нужнее Царь, а не патриарх». Шуйский торопился (ведь Собор Земский мог его не выбрать). Потому он пошёл на нарушение закона и обычая. А крики его приверженцев из толпы были так внушительны, что чиноначальники прямо на площади стали поздравлять его с «избранием на Царство».

«Так просто и скоро, - добавляет Нечволодов, - воцарился на Московском Государстве Василий Иванович Шуйский, но далеко не так просты были события, разыгравшиеся в Русской Земле по его воцарении».

Уже на следующий день, 20 мая, народ, собравшийся в куда большем количестве и настроенный отнюдь не так мирно в отношении «боярского царя», потребовал от него ответа: «Кто и за что убил Царя Дмитрия, и где же правда, если убиенный - "Самозванец"?» Ответы Шуйского и бояр были один нелепее другого. Заговорщики твердили, что лишь недавно узнали о «самозванстве» покойного и потому потщились совершить переворот. Верить в это никто не хотел, и толпа едва не забила Царя Василия камнями.

Волнения не утихали несколько дней. На дворе стоял мороз, небывалый для конца мая. Стрельцы разгоняли народ оружием. Бояре, духовенство и сам Царь пытались увещевать и ублажать толпу. Наконец, всем объявили новость: «Бог... являет мощи нового чудотворца, царевича Димитрия».

Кем бы ни был отрок, невинно убиенный в Угличе, перед Господом он всё равно предстоит как Святой мученик, и чудеса от его мощей совершаются закономерно. Что же до современников тех событий, то по их сведениям, мало кто тогда верил в столь поспешное прославление царевича, совершённое с явной целью - смягчить недовольство людей. Тем не менее, ход Шуйского оправдал себя, да и мученик святой без такой вот интриги ещё долго бы мог ожидать прославления. Так что всё промыслительно. А народ наш отходчив и доверчив. Понемногу волнения улеглись, и новый монарх воцарился. Тогда начались расправы над подозрительными лицами.

Надо сказать, что, вступая на Царство, Василий Шуйский дал присягу: «Никого не казнить смертью без суда боярского; преступников не лишать имущества, но оставлять его в наследство женам и детям невинным; в изветах [доносах] требовать прямых и явных улик с очей на очи и наказывать клеветников теми же мерами, каким они норовили подвергнуть оклеветанных».

Действительно, явных казней новый Царь не производил, но рассылать неугодных ему князей под видом назначений воеводами в дальние края он начал тотчас же по занятии престола. Богдана Бельского, который целовал крест перед народом за «истинность Царя Дмитрия» и потом не участвовал в заговоре Шуйского, отправили в Казань; великий секретарь Дмитрия I, Афанасий Власьев, отбыл в Уфу; П.Ф.Шереметьев - во Псков; князь Григорий Шаховской - в Землю Северскую, в Путивль. Но Шаховской прихватил с собой государственную печать, похищенную им в день переворота, и потом использовал её, став одним из организаторов смуты. Князь Рубец-Масальский (убийца Годуновых) был отослан Шуйским в далёкую Корелу, а сообщник Масальского, Молчанов, сразу после расправы над «Самозванцем» бежал в Польшу, где объявил себя «спасшимся царём». С того времени самозванцы, сущность которых уже не вызывала сомнений, перестали церемониться и заботиться о доказательствах своей «подлинности».

В Путивле и Чернигове князья Шаховской с Телятевским «предъявили» Молчанова готовому к восстанию казачеству, и толпа загудела: «Пойдём все на защиту Царя Дмитрия против Шуйского!» Движение началось.

Сам же второй самозванец (Молчанов) уехал в Самбор (Сандомир). Там, в замке Мнишеков, где оставалась хозяйкой мать Марины, княгиня Ядвига, он устроился с большим комфортом, и рисковать собой во взбунтовавшейся России более не собирался. Его сторонники в Северской Земле созвали крестьянское ополчение, а хозяин Самборского замка Юрий Мнишек с дочерью и четырьмя сотнями поляков обретались в Ярославле, как заложники на случай войны с королём Сигизмундом.

Что же делалось тогда в Москве? Низложенного патриарха Игнатия заперли в келье Чудова монастыря. Первосвятительское место пустовало. Обязанность главы Церкви исполнял митрополит Ростовский Филарет, его уже и считали патриархом. Но Шуйский боялся возвышения Романовых. Потому он сначала отправил Филарета в Углич за мощами убиенного царевича Димитрия, а там митрополита задержали и отвезли в Ростов, в его епархию. В Москве же тем временем собрались почти все епископы. Не хватало лишь первого Русского патриарха Иова, уже одряхлевшего, ослепшего, на всех обиженного, и потому не желавшего возвращаться на кафедру. А также ставшего героем дня мужественного правдолюбца Гермогена Казанского. Святитель Гермоген был ещё в пути, когда члены Собора единодушно избрали его. По прибытии в Москву он был немедленно посвящён в патриарший сан.

Служа в Казани, владыка Гермоген сподобился стать участником чудесного обретения нерукотворенного образа Божией Матери, а затем написал знаменитый тропарь «Заступнице Усердная...» и другие песнопения и молитвословия чудотворной Казанской иконе. Его избрание на кафедру всея Руси оказалось промыслительным, ибо только такой, святой жизни муж должен был возглавить Церковь и страну (в отсутствие Царя) на время смуты. Подвигом своим Святитель и Священномученик Гермоген подтвердил впоследствии правильность соборного решения.

Митрополит Филарет стал патриархом через 14 лет, восемь из которых он провёл в польском плену, где рядом с ним претерпел страдания и скончался «боярский царь» Василий. Но пока о своих судьбах не ведали ни Гермоген, ни Филарет Романов, ни Василий Шуйский. Смута только ещё разгоралась.

За Путивлем и Черниговым к движению Шаховского примкнули города: Кромы, Новгород-Северский, Стародуб, Белгород, Оскол, Елец, Ливны. Царских воевод там побивали, сажали в остроги, изгоняли. Рать, направленная Шуйским на подавление мятежа, частью разбежалась, частью перешла на сторону изменников. И тогда настало их время.

К Молчанову в Самбор явился лихой человек Иван Болотников. Он был от рождения холопом князя Телятевского. В детстве он попал в плен к татарам, был продан в рабство на галеры, затем освободился вместе с группой немцев и венецианцев, побывал в странах Западной Европы и с большим опытом жизни возвращался через Польшу в Россию. В Молчанове Болотников охотно признал «Дмитрия» и взялся продвигать «его дело» в Путивле у Шаховского.

Уверяя северцев, что он видел живого спасшегося государя, Болотников набрал отряд в 12000 человек и с ними двинулся в Кромы, в город, безуспешная осада которого силами Годунова ы 1605 г. привела к перелому настроений воинства в пользу «Лжедмитрия». Теперь от имени действительного самозванца (Молчанова) Болотников повёл крестьян против «боярского царя». В городах Московских заволновались посадские, холопы восстали на своих господ, и пошло всеобщее разорение.

Рать Трубецкого, направленная Шуйским против Болотникова, разбежалась. К бунтующим примкнули отряды Пашкова и рязанские дружины дворян во главе с братьями Прокопием и Захаром Ляпуновыми. Восставшая мордва осадила Нижний Новгород. В Астрахани против Шуйского вооружился воевода Хворостинин; он, кроме Русских, поднял ещё и татар-ногаев. Слух о том, что «добрый царь Димитрий» идёт освободить бедных от власти богачей и тем перевернуть всю Россию, летел впереди наступавших казачьх отрядов. Путь на столицу был открыт. К войскам Болотникова присоединились поляки под командой Хмелевского, и уже в октябре 1606 года толпы мятежников приблизились к Москве.

Казалось, «боярскому царству» пришёл конец. Но Шуйскому повезло. Его спасли сами восставшие. Психология низов и дворянства и цели различных слоёв населения, примкнувших к Болотникову, глубоко разнились. Революционный настрой крестьянства был неприемлем для воинов служилого ополчения. Дворяне-рязанцы во главе с Ляпуновыми отделились и перешли на сторону Царя Василия. Это случилось 15 ноября. И сразу же из Москвы в стан мятежников прибыли царские послы с просьбой показать им «Димитрия». Такового не нашлось (Молчанов отсиживался в Самборе и не собирался покидать Польшу). Отсутствие Самозванца в войсках вызвало недоверие самих восставших к своему вождю. Бунтарский подъём начал спадать. Города Тверь, Ржев и ещё ряд населённых пунктов, поддержавших было Болотникова, отошли от него. С отчаянья крестьянский вождь решил пойти на приступ 26 ноября. Но Пашков с 400 стрельцами изменил ему во время боя. Этим воспользовался молодой царский племянник Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Он разбил наступавших, и после 2 декабря большая часть казаков перешла на его сторону.

Три дня Болотников ещё оборонялся под Коломенским, потом отступил на Серпухов и заперся в Калуге. Калужане обещали кормить его войско в течение года.

Шуйский осаждал Калугу безуспешно. Болотников просил Шаховского прислать к нему «Димитрия», но Молчанов и не думал покидать уютный замок Мнишеков. Восставшие лишились главного - «живого знамени» - и пали духом.

Между тем в Астрахани, ещё при Дмитрии I, объявился некий «царевич Пётр», якобы сын покойного Феодора Иоанновича. По легенде казаков, сего «Петра» при рождении подменили девочкой Феодосией, которая умерла по вине Годунова, а «спасённый» таким образом «царевич» пополнил ряды самозванцев «смутного времени». Привезли его в Путивль казаки терские, гулявшие до того по Нижней Волге. Шаховской, за неимением «Димитрия», согласился на «Петра» и принял «казацкого царевича» на довольствие. Тут подошли запорожцы с новыми толпами беглых крестьян, и это ополчение князь Григорий направил на Тулу.

Разбив отряды Шуйского под Тулой и заняв её, Шаховской послал подкрепление Болотникову. Осаждавшие Калугу московские воеводы бежали, кроме одного М.В.Скопина-Шуйского. Доблестный Скопин, обороняясь, отступил в боевом порядке. Окрылённый успехом, Болотников двинулся к Туле и там соединился с Шаховским.

Государство Русское разделилось на два военных лагеря. Могло разделиться и само в себе. Но силы борющихся сторон оказались неравными. Всё незначительное и обиженное собралось вокруг самозванца «Петра», выдвинутого казачеством; всё лучшее по роду и богатству сохранило верность правящему Царю.

Войска Шуйского собирались в Серпухове. На востоке ему покорились Арзамас, Алатырь, Нижний Новгород (там вообще смуты не было). Скопин по пути на Шую разбил встречные шайки Болотникова и погнал их в сторону Тулы. После этого, 30 июля 1607 года, царская 100-тысячная рать обложила город оружейников со всех сторон.

У Болотникова оставалось 20000 войска. Он не хотел больше иметь дело с третьим самозванцем, предпочитая второго. Шаховской, как «интриган», и казак Илейка, назвавшийся «Петром», оказались под стражей, но от этого ничего не изменилось. Молчанов не появился в Туле и не ударил пальцем о палец, чтобы помочь осаждённым хоть чем-нибудь. К счастью для Болотникова, царский лагерь покинул главный воевода князь Урусов. Этот крещёный татарин неожиданно собрался в Крым и ушёл туда со своими мурзами. Но военное счастье осаждавших оказалось всё-таки большим. Недостаток татарской конницы им восполнил один хитродеец из Мурома. За награду, обещанную Шуйским, муромец построил большой плот (короб), которым перегородил речку Упу, и начал заполнять этот сруб камнями. Когда плот затонул и образовалась запруда, вода из Упы хлынула на улицы Тулы. Мятежники сдались под обещание Царя всех помиловать.

Только Шуйский не сдержал своего слова. Болотников и атаман Нагиб были отправлены в Каргополь, где их казнили. Шаховского сослали в монастырь на Кубенское озеро, многих пленных перетопили в реке, а «царевича Петра» отвезли в Москву и там повесили. Над крестьянством повсеместно учинили расправы и ужесточили крепостнический гнёт. Брожение на время затихло. Однако смуту таким способом одолеть не удалось, и следующий Самозванец не заставил себя ждать.

На юге России, всё в той же мятежной Северской Украйне, объявился новый Лжедмитрий, вошедший в историю под именем «Тушинского вора». «По сведениям иезуитов, - пишет А.А.Гордеев, - он был крещёный еврей, и при первом Лжедмитрии состоял в качестве составителя писем». После переворота он бежал, скрывался в Киеве, а в августе 1607 года обнаружился в тюрьме небольшого Северского городка Пропойска. Кудрявые пейсы беглеца показались кому-то подозрительными, но арестованный начал уверять, что он родственник убиенного «Лжедмитрия», князь Андрей Андреевич Нагой, и стал рассказывать о событиях, происходивших в Москве, со многими подробностями. Ему поверили, привезли под стражей в Стародуб, где он, проявив талант артиста и решительность, сумел убедить «рыцарское коло» (шляхетский круг) в том, что он и есть избежавший смерти «Царь Дмитрий I».

Потребность в новом самозванце была так велика, что никто не стал требовать особых доказательств. Наглости авантюриста оказалось вполне достаточно. Поляки видели, кто он такой, но поддержали его с большой охотой. Украинский гетман Меховецкий и донской атаман Заруцкий признали Вора первыми, и кроме них, вождями нового движения сделались паны польские: Рожинский, Валавский, Тышкевич, Хмелевский, Будило, а также князь Адам Вишневецкий, отлично знавший Дмитрия I, и знатнейший воевода Ян-Пётр Сапега (родственник знаменитого канцлера Льва Сапеги). Кроме них, в новой войне с Московией отличился полковник Лисовский. Жестокость членов его банды, так называемых «лисовчиков», вошла на Руси в поговорку.

Тянулись к новому Лжедмитрию и русские «севрюки» (люди Земли Северской), и казаки, и беглые холопы, и разная голытьба. Донцы, возглавляемые Заруцким, взамен повешенного «Петра» привели к Самозванцу его якобы брата «Федьку», но Вор не полюбил «племянника» и приказал «Федьку» убить. «Однако, - пишет С.М.Соловьёв, - казакам [с тех пор] понравились самозванцы: в Астрахани объявился царевич Август, потом князь Иван, [который] сказался сыном Грозного от Колтовской... царевич Лаврентий, [который] сказался внуком Грозного от царевича Ивана». В степных юртах нашлись царевичи: Феодор, Ерошка, Гаврилка, Мартынка - все «сыновья» Царя Феодора Иоанновича, во Пскове - вор Сидорка, о котором нам ещё придётся говорить, и прочие, имя им легион.

«Разноплеменные, - пишет А.Д.Нечволодов, - и разнородные отряды, стекавшиеся к Вору, получили более или менее основательное воинское устройство лишь к весне 1608 года, причём начальники этих отрядов считались с лжецарём [цариком] лишь настолько, насколько им это было выгодно».

Меховецкий надеялся стать гетманом воровского войска, но с прибытием более знатного Романа Рожинского уступил первенство. Новоизбранный гетман Рожинский повёл ляхов и казаков на Орёл, где Заруцкий с 5000 донцов уже ждал их. Почти вся Северская Земля, за исключением Брянска и Карачева, крепко занятых воеводами Шуйского, покорилась Самозванцу.

Потерпев неудачу сходу, Вор не рискнул осаждать Брянск и до весны 1608 г. пробыл в Орле. Оттуда он отправил Лисовского поднимать против Шуйского рязанцев. Рожинский под Болховым 1 мая разбил войско бездарного царёва брата Дмитрия, после чего двинулся прямо на Москву. У реки Незани (меж Москвой и Калугой) воровскую рать готовились встретить князья Скопин-Шуйский и Иван Никитич Романов. Но у них в войске, говорит летописец, «нача бытии шатость: хотяху Царю Василью изменити князь Иван Катырев, да князь Юрьи Трубецкой, да князь Иван Троекуров и иные с ними». В результате чего войско было отозвано назад, в столицу.

Полки Самозванца подошли к Москве почти беспрепятственно и стали от неё в 13 верстах, в селе Тушино, заняв угол между реками Москвой и Всходней, между Смоленской и Тверскою дорогами. Лисовский, с переменным успехом «погулявший» по Рязанской земле, набрал, тем не менее, 30000 разбойных людей и с ними бесчинствовал в окрестностях.

Очень скоро гетман Рожинский убедился, что овладеть Москвой ему не удаётся. В битве на Ходынском поле 25 июня Михаил Скопин-Шуйский нанёс ему большой урон. Войска Тушинского вора отошли, и в войне наступило долгое затишье.

Пока происходили манёвры армий и битвы, дипломаты Сигизмунда III пытались вызволить из плена князя Мнишека, Марину, польских послов Олесницкого с Гонсевским и всю свиту (около 375 человек). Переговоры затянулись до Ходынской битвы, после которой на три года Государи обеих держав заключили перемирие. Шуйский обязался выпустить всех поляков; Сигизмунд - не поддерживать никаких самозванцев; а Марина чтоб не смела величать себя «Русской Царицей». Король обещал также отозвать от Тушинского вора гетмана Рожинского и остальных поляков, но сделать это было труднее, чем сказать. Дело в том, что незадолго до того в Польше шляхта, во главе с паном Зебржидовским, объявила рокош королю (то есть взбунтовалась). После подавления рокоша многие вельможи, в том числе Зборовский, Стадницкий, Рожинский, опасаясь мести Сигизмунда, покинули родину и теперь не собирались оставлять Тушинский лагерь. Тем паче полковник Лисовский - «изгнанник из отечества и чести своей осужден», как писали о нём сами поляки.

Марину Мнишек стали отправлять домой в Самбор. Ехать она не желала. Ей хотелось в Кремль, на Московский престол. А замуж - всё равно за кого, хоть за пожилого Шуйского. Он был тогда не женат. Уже сразу после убийства «Лжедмитрия» Юрий Мнишек предложил руку дочери новому Царю. Но Шуйский успел выбрать другую невесту, юную княжну Буйносову-Ростовскую.

Отряд, сопровождавший бывших заложников из Ярославля, двигался тайными просёлками, в обход Смоленской дороги. Тем не менее, Вор узнал о их движении и послал Зборовского на перехват. Две тысячи польских всадников легко одолели сопротивление русского конвоя; да он и не сопротивлялся особенно, зная настроение пленников. Марина с отцом жаждали предаться Вору. Воевода Сандомирский задумал получить с царика за признание его Марининым мужем огромные деньги. Посол Олесницкий был заодно с Мнишеками, Гонсевский и другие поляки спешили домой. Их вместе с русским конвоем тушинцы отпустили, и они благополучно добрались в своё отечество. Те же, кто решил остаться и бороться за Русский престол, попали в желанный плен. И почти в то же время, во второй половине августа 1608 г., на пополнение армии Самозванца из Польши выступил Ян Сапега.

«16 сентября, - пишет А.Д.Нечволодов, - состоялась в присутствии всего воровского войска нежная встреча мнимых супругов - Марины и Вора, а через четыре дня ксёндз-иезуит тайно обвенчал их». Это данные самих иезуитов. По другим историческим сведениям, встреча «супругов» не была столь идиллической. Потому что, во-первых, Вор был крещён Православным чином; а во-вторых, как потом выяснилось, он вообще оставался тайным иудеем. Юрий Мнишек за 300000 рублей и права на владение четырнадцатью Северскими городами уступил Самозванцу дочь, после чего уехал в Польшу. Сама же Марина ещё торговалась. Есть мнение, что она согласилась признать Вора мужем (разумеется, без повторного венчания) с тем условием, чтобы с ним не сожительствовать. Предметом её симпатии с первых дней стал донской атаман Иван Мартынович Заруцкий. По описаниям современников, красота Заруцкого была неотразима, и в войске он имел огромное влияние. Именно с ним, после смерти Вора, Марина сошлась в открытую, и ребёнка, родившегося тогда же («ворёнка Маринкина»), Заруцкий лелеял, как своего. Но не будем гадать о его действительном отцовстве. Во всяком случае, самого царика поляки подчёркнуто презирали, а с Мариною были учтивы.

«Поживились» от встречи «супругов» в Тушине не только князь Мнишек, но и другие поляки. В частности, пан Олесницкий. Он тоже получил обширные поместья в России. Только всё это было на бумаге. Пока Москва стояла, и в ней правил, хоть «боярский», но всё-таки Русский Царь, мечты иноземных авантюристов оставались мечтами. Они лили русскую кровь и проливали свою, не разумея путей Господних, а земля наша принимала их прах.

Петля воровства продолжала обвиваться вокруг Москвы, однако отовсюду к ней протягивались руки, не дававшие сей злой удавке затянуться до конца.

ВОРОВСКАЯ ПЕТЛЯ

Ещё в начале похода на Москву пан Лисовский в Коломне захватил и мучил владыку Иосифа, постоявшего за правду вместе с Гермогеном перед «злополучной свадьбой» Марины с «Самозванцем». Теперь, осенью 1608 года, пленником поляков оказался и Ростовский митрополит. Отряд Сапеги ворвался в его кафедральный храм и, как пишет Авраамий Палицын, «сего убо митрополита Филарета исторгше силою, яко от пазуху матерю, от Церкви Божиа и ведуще путем боса токмо во единой свите». Затем митрополита посадили на возок и доставили в Тушино, где, по словам С.М.Соловьёва, «его ждали почести ещё более унизительные». Самозванец, по родству Романова с Царём Феодором Иоанновичем, за брата коего он выдавал сам себя, объявил Филарета «патриархом всея Руси». На что тот справедливо вознегодовал. Патриарх Гермоген, узнав об этом, в своей грамоте одобрил и почтил стойкость митрополита Ростовского, который, как говорит Палицын, «не преклонился ни на десное ни на шуее, но пребысть твердо в правой вере». Заполучить «собственного патриарха» Вору не удалось.

Стычки между войсками Шуйского и тушинцами не прекращались всю зиму. В одной из них, в феврале 1609 г., гетман Рожинский получил тяжёлую рану (она потом свела его в могилу). Незадолго до того Рожинский уничтожил своего соперника, гетмана Меховецкого. Москва же оставалась неприступной, а из областей, подвластных Самозванцу, шли бесконечные жалобы на грабежи и притеснения народа воровскими начальниками. Отношение к тушинцам менялось повсеместно.

В начавшуюся зиму в столице стало не хватать хлеба, цены поднялись. Келарь Троицкой Лавры Авраамий Палицын открыл московские закрома монастыря и снял ценовое напряжение. В самой же Троице-Сергиевой Лавре хлеб кончился по причине осады.

Ещё в сентябре 1608-го Сапега, стремясь отрезать Москву от всех возможных путей снабжения, вышел на Ярославскую дорогу, разбил там войска под командой Ивана Шуйского, затем взял Дмитров и осадил Свято-Троицкую Лавру - «этот курятник», как презрительно выражались поляки. Однако взять «это лукошко» спесивым панам не удалось, ни приступом, ни измором.

Оборона Лавры - сплошное чудо, остросюжетная захватывающая повесть и хвалебный гимн торжеству Православной веры Русского народа; это пример сверхчеловеческого мужества кротких иноков и бессилия нечестивых вояк латинских. Божией милостью, по молитвам Святого Сергия Радонежского, все атаки, все подкопы, все военные хитрости ляхов обратились на их собственные головы.

Сапега застрял у Троицы, Лисовский шёл в обход Москвы другим путём: на Суздаль и Шую. Он подчинил Самозванцу Владимирскую область. На соединение с ним спешил Хмелевский. Воровская петля вот-вот могла сомкнуться. Но под Коломной верные Шуйскому полки разбили Хмелевского. А тех воров, что шли к нему на подкрепление, перехватил и уничтожил Зарайский воевода, князь Дмитрий Михайлович Пожарский - будущий освободитель Москвы. Таким образом, план окружения столицы и удушения её голодом был сорван.

Тем не менее, московская знать унывала. Немощь «боярского царя» на фоне успехов Самозванца побуждала малодушных перебегать в Тушино. Вор жаловал перебежчиков высокими званиями, раздавал грамоты на владения поместьями. Одним словом, пускал пыль в глаза, ибо исход всякой борьбы определяется не числом изменников, а наличием хотя бы немногих Богом избранных героев, не запятнавших своей чести и готовых стоять до конца. Такими героями были: патриарх Гермоген, князь Пожарский и 22-летний племянник Царя Василия, Михаил Скопин-Шуйский.

Скопин вёл сложные переговоры со шведами на труднейшем участке западного фронта, в Новгороде, Пскове, Ивангороде, и собирал ополчение в Заволжье. В результате его дипломатической деятельности вокруг Москвы сплотились северные города: Вологда, Великий Устюг, Кострома, Галич; а король Карл IX, в обмен на незначительные уступки Скопина, заключил мир с Россией и послал в подкрепление русскому войску 15-тысячный отряд отборных шведских наёмников. Эти профессиональные солдаты заметно усилили ополчение северных городов, состоявшее по большей части из земледельцев и ремесленников.

Заслышав о движении Скопина-Шуйского, Сапега и Лисовский засуетились. В ночь на 27 мая 1609 года они предприняли отчаянный штурм Троице-Сергиевой Лавры. «Но, - как пишет А.Д.Нечволодов, - защитники монастыря были наготове; архимандрит и ветхие старцы-иноки пребывали в жаркой молитве перед гробом Святого Сергия, а воины, все иноки, способные носить оружие, и женщины [бежавшие в крепость из окрестных сёл] стояли на стенах с оружием, камнями, смолой, извёсткою и серою, чтобы грудью встретить врага... отчаянный бой продолжался до самого рассвета; обе стороны дрались с большим ожесточением, но к утру малочисленные защитники Лавры отбили все приступы ляхов и воров, и, видя их бегущими от своих стен, тотчас же сделали смелую вылазку, забрам при этом множество пленных, оружия и стенобитных снарядов». То же самое повторилось и 28 мая, когда к осаждавшим подошло подкрепление пана Зборовского. В дальнейшем ляхи на большие штурмы не отваживались, хотя осада святой обители продолжалась ещё несколько месяцев.

В Москве же начались попытки свержения Шуйского. Уже 17 февраля 1609 года, на Масленицу, 300 заговорщиков схватили патриарха Гермогена и стали требовать, чтоб он подписал грамоту о низложении Царя. Святителя силой выволокли на Лобное место, толкали, осыпали грязью, трясли за грудь. Всё без толку. Могучий духом патриарх не уступил угрозам. Хотя Гермоген сам считал Шуйского негодным, нечестно избранным Государем, но он стоял только за эту единственно законную власть, благодаря которой Держава сохраняла целостность, несмотря на захват её части врагами. И надо отдать должное Царю Василию. Плохой правитель, интриган, он в то же время обладал воинским и вообще человеческим мужеством. Когда заговорщики окружили его, он ответил на их угрозы: «Хотите убить меня... я готов; но свести меня с престола без бояр и всей Земли вы не можете». Не получив согласия патриарха и поддержки народа, заговорщики оставили Шуйского и бежали в Тушино. Гермоген же им вслед послал две грамоты, призывая изменников к покаянию. Начинались обе грамоты похожими словами: «бывшим Православным Христианам...» и «бывшим братиям нашим, а теперь не знаем, как и называть вас... дела ваши в наш ум не вмещаются...»

Вторая попытка свергнуть Шуйского путём убийства в Вербное Воскресенье также сорвалась. Заговор был раскрыт, главаря пытали и казнили. В день Святой Троицы произошла новая битва на Ходынке. Полки ляхов поначалу взяли верх, но были опрокинуты, и ратники московские ворвались бы в Тушино, если бы не казаки Заруцкого, сумевшие прикрыть арьергард отступавших.

Между тем, настало лето. С Карлом IX незадолго до этого заключили «вечный мир». Отборная шведская рать (15000) прибыла к Новгороду. Ею командовал 27-летний Якоб Делагарди. Между ним и 23-летним князем Михаилом Скопиным-Шуйским завязалась дружба. И вместе они разбили под Старой Руссой пана Кернозицкого, очистили от воров Торопец, Торжок, Порхов, Орешек. Только князь Мещерецкий не преуспел под Псковом, и Скопин его отозвал. Зборовский и Шаховской (освобождённый из заключения) спешили поддержать псковских воров. Под Торопцом они разбили передовой шведский отряд, но опасаясь подхода всей московской рати, отступили к Твери. В июле 1609 года Скопин-Шуйский настиг Зборовского и разгромил. «Воровская петля» порвалась сразу в нескольких местах. По всей линии вокруг Москвы князь Михаил Васильевич одерживал победы: у Калязина он разбил Сапегу, в октябре занял Переславль-Залесский, затем Александровскую слободу. Поздней осенью на соединение с ним подошёл воевода Ф.И.Шереметьев. Движение Шереметьева вверх по Волге и вдоль Оки побудило население тех областей подняться против Тушинского вора. Мужицкие ополчения образовались во многих местах. Они, конечно, не были так подготовлены к войне, как польская шляхта и казаки. Но всё же, благодаря успехам Шереметьева и Скопина-Шуйского, блокада столицы была прорвана.

Царь Василий теперь мог рассчитывать и на победу, только сам он победы не удостоился.

Пользуясь смутой, король Сигизмунд открыл военные действия. Под предлогом, что Шуйский заключил союз с его врагом Карлом Шведским, Сигизмунд двинул армию на Смоленск. Этот город, как мы помним, был предметом вожделения поляков. 21 сентября 1609 года королевская рать уже стояла под его стенами, имея в составе 5000 пехоты, 12000 конницы, 10000 запорожских казаков и огромный отряд литовских татар. Однако стены Смоленска оказались неприступными.

Смоляне, пишет Н.М.Карамзин, «заключились в крепости и выдержали осаду, если не знаменитейшую Псковской и Троицкой, то ещё долговременнейшую и равно блистательную в летописях нашей славы». Двадцать месяцев длилась героическая оборона Смоленска. Защитники города отбили все приступы под шквальным огнём польской артиллерии. Но мало того, они и вылазки совершали беспримерные. Однажды средь бела дня шестеро героев смолян верхами примчались к стану маршала Дорогостайского, на глазах у всех сорвали литовское знамя и без потерь ускакали обратно. Так закончился 1609 и наступил 1610 год.

Весть об осаде Смоленска поляками волновала всех - и московских бояр, и тушинцев. Паны, служившие Вору, не хотели делить добычу с королём в случае его успеха. От исхода «смуты» они ожидали для себя огромных прибылей. Шуйский же тревожился за свой престол. При этом Царь Василий боялся возможной победы Сигизмунда едва ли больше, чем успехов своего доблестного племянника, князя Михаила. Вся Россия с надеждой смотрела на Скопина-Шуйского - воеводу популярного во всех отношениях: могучего телом и духом, прекрасного собою, умного, доброго, честного. Его любили примерно так же, как в Древнем Риме когда-то любили полководца Германика. Но за эту всенародную любовь Германика извели отравой завистливые родственники. Таковые же имелись и у князя Михаила. Более всех завидовал племяннику брат Царя, бездарный князь Дмитрий Шуйский, женатый на родной сестре убиенной Царицы Марии Годуновой.

Покуда шли бои вокруг Москвы, окружению Царя Василия было не до интриг. Скопин-Шуйский должен был выступить к Смоленску, но он не мог сделать этого, пока не отогнал Сапегу, вновь приступившего к Александровской слободе. Князь Дмитрий Пожарский тем временем очищал от воров Коломенскую дорогу, по которой в столицу возили хлеб.

Сигизмунд рассылал всем лукавые письма. Он изливался в любезностях Шуйскому и патриарху Гермогену, а в воровской лагерь отправил примирившегося с ним пана Стадницкого. Прибытие Стадницкого в Тушино вызвало переполох. Рожинский призывал не слушать королевского посла, не верить обещаниям Сигизмунда. Тем не менее, очень многие польстились на крупные суммы выплат, обещанных королём за переход на его сторону. Шляхта волновалась. Положение Вора стало поистине жалким. Паны не ставили его ни во что, и только следили, чтобы он не удрал. При первой попытке бежать с четырьмя сотнями казаков царик был пойман и возвращён. Однако в начале января 1610 г. ему всё-таки удалось улизнуть, переодевшись простым мужиком. Вместе с шутом Кошелевым на навозных санях Вор бежал в Калугу. Поляки после этого почти все перешли к королю. Казаки начали убегать вслед за Вором. Рожинский преследовал беглые отряды, наносил им поражения, истреблял, но всё равно побеги продолжались.

В Калуге Вора встретили хлебом-солью, и там он неплохо укрепился. Казацкие силы стекались в его лагерь, а Марина ещё не знала, на что решиться. Ехать со Стадницким домой в Польшу «Русская Царица» не намеревалась; оставаться в Тушине, где ей почти все изменили, кроме Заруцкого, тоже не имело смысла. И Марина решилась на побег в Калугу, «к мужу». Не к законному, конечно, и тем паче, не к любимому, но к тому негодяю, в мнимом браке с которым она продолжала считаться «Царицей».

Сапега, сняв осаду с Лавры 12 января, едва не захватил Марину, но увидев боевой настрой казаков, её сопровождавших, отступил. И может быть, именно тогда начался роман гордой польки с прекрасным собою донским атаманом. Заруцкий стал её «спасителем», верным рыцарем, а «мужа» царика за его побег Марина могла теперь открыто презирать и не пускать на свою половину.

Из содержания писем Марины Мнишек к папе Павлу, к папскому нунцию, к королю Сигизмунду и панам-сенаторам польский историк Валишевский делает вывод о её тогдашнем психическом состоянии: «В головке этой женщины, честолюбивой до безумия, к самым тяжёлым и важным заботам постоянно примешивались пошлые мысли и хлопоты о пустяках... доводы, один другого глупее и смехотворнее».

После бегства Марины из Тушинского лагеря дела оставшихся там пошли совсем плохо. С одной стороны, им теперь угрожал Вор Калужский, с другой - наступавший на Москву Михаил Скопин-Шуйский. Чтобы унять внутренние свары, порой доходившие до перестрелок, Рожинский поднял войско, поджёг село Тушино, и в первых числах марта 1610 г. двинулся к Волоколамскому монастырю, захватив с собою пленного митрополита Филарета. Часть тушинцев отправилась в Калугу виниться перед Самозванцем.

Скопин-Шуйский тем временем вступил в непокорившуюся ляхам Свято-Троицкую Лавру, а его воеводы продолжали рвать «воровскую петлю» в других местах. С частью шведов и русских дружин князь Куракин от Троицкой обители по снегу на лыжах дошёл до Дмитрова, где разбил Сапегу. Боярин Валуев разбил Рожинского под Волоколамском. Филарет Никитич Романов получил свободу. Сам Рожинский в том бою упал на собственную незажившую рану и от этого умер. Из тушинцев только Лисовский держался ещё в Суздале, да и тот весной бежал к Пскову вместе с атаманом Просовецким.

«Таким образом, - заключает Нечволодов, - к весне 1610 года трудами князя М.В.Скопина Москва была освобождена от польско-воровских отрядов, её окружавших».

Двенадцатого марта Царь Василий Иванович и вся столица вышли навстречу победителю. Народ падал на колени перед князем Михаилом. Имя Скопина-Шуйского было у всех на устах. Герой, избавитель, кто кроме него одолеет смуту? И уже находились гадалки, прорицавшие скорое воцарение Михаила.

Василию Шуйскому это всё не нравилось. Но особенно не мог сносить похвал племяннику царский брат, Дмитрий Иванович. От брака Царя Василия с Буйносовой родились две дочери, но они скоро умерли. Так что по кончине пожилого бездетного Государя Дмитрий Шуйский мог смело рассчитывать на престолонаследие. А тут явился любимец народа Михаил. Теперь, случись что с Василием, в выборе Земского Собора можно было не сомневаться. Князь Дмитрий со своею женой Катериной ненавидели племянника. Во время въезда Михаила в Москву Дмитрий не выдержал и заскрипел зубами: «Вот идёт мой соперник!», а 23 апреля, после застолья на крестинах у князя И.М.Воротынского, Скопин-Шуйский внезапно занемог и через две недели скончался (так же, как честный Германик во времена кесаря Тиберия). «Мнози же на Москве говоряху то, - сообщает летописец, - что испортила его тетка, княгиня Катерина, князь Дмитреева Шуйскова».

Сбылось предостережение Делагарди, который видел, что затевается. Он уговаривал Михаила Васильевича покинуть Москву как можно быстрее и вести полки на Смоленск. Тогда бы Сигизмунд, возможно, и без боя снял осаду и бежал бы в Польшу от победоносного Скопина. Но видимо, тогда ещё «чашу смуты» Русь до конца не испила.

Для Царя Василия кончина племянника-героя оказалась роковой. «Его смертью, - пишет С.М.Соловьёв, - порвана была связь Русских людей с Шуйским». Недавно перешедший из воровского лагеря покаявшийся Прокопий Ляпунов первым поднял голос за свержение «боярского царя», а брат его Захар организовал дворянский заговор. Князья В.В.Галицын, Ф.И.Мстиславский и И.С.Куракин, возглавлявшие боярский круг, также решили, что лучше удалить Шуйского, а на место его призвать польского королевича Владислава. И при таких, зловещих для себя обстоятельствах, Царь Василий направил к Смоленску армию под началом своего бездарного брата Дмитрия. Ратники ненавидели этого горе-воеводу, а Сигизмунд выслал ему навстречу опытного в военном деле гетмана Жолкевского.

Старый гетман умел не только полки водить, но и владел искусством тонкой дипломатии. Он имел дар, что называется, «уживаться с людьми», и таким способом «ладил» с соперниками, чтобы потом наносить им коварные удары. Против Жолкевского Дмитрий Шуйский вёл 40000 московского войска и 8000 шведов. Под Клушино (недалеко от Гжатска) 24 июля 1610 года противники встретились. Ловким манёвром Жолкевский отсёк от растянувшихся русских колонн отряд шведских наёмников и прямо в ходе битвы вступил с ними в переговоры. Он склонил шведов к сдаче и одновременно к переходу на его сторону; после чего рассёк полки неспособного командовать князя Дмитрия, и те рассыпались на мелкие части. Войско Шуйского разбежалось по разным городам, а сам воевода-неудачник вернулся в Москву без армии, без коня и даже без сапог. Он потерял из в болотной трясине, когда убегал с поля боя. Летописец сказал о нём: «Изыде со множество воин, но со срамом возвратися».

После разгрома под Клушино рязанское ополчение вновь отошло от Царя и стало на сторону Самозванца. Вор почувствовал силу и двинулся на Москву через Медынь, Боровск и Серпухов. Недобитый Скопиным Ян Сапега тоже присоединился к царику. Коломна сдалась. Отряд, оборонявший Боровский монастырь, - тоже. Не отступил лишь воевода князь Михаил Волконский. Увидев, как воры вряваются в обитель Св. Пафнутия Боровского, князь заслонил собою двери храма и воскликнул: «Умру у гроба Пафнутия чудотворца!» И бился с врагами до тех пор, пока не пал сражённым.

Не сдался Вору и город Зарайск, где воеводою сидел доблестный князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Он незадолго до того отверг предложение Прокопия Ляпунова перейти к Самозванцу и остался верен Государю. Когда же и зарайцы вздумали царику крест целовать, князь Пожарский заперся от них в Кремле, не желая знаться с изменниками. Глядя на князя, горожане усовестились и согласились присягнуть тому, «кто сядет в Москве». Сказав сие, они настолько укрепились духом, что под начальством Пожарского отразили все приступы, побили воровских людей, а затем и Коломну освободили. Вот такого героя Бог предызбрал для окончательного одоления смуты!

В Москве же в то время царил хаос. Наперегонки с Самозванцем к столице спешил гетман Жолкевский. Склонив русских воевод Елецкого и Валуева присягнуть королевичу Владиславу, если тот, став Царём, перейдёт в Православие, хитрый гетман овладел крепостью Царево-Займище. Потом он занял Можайск, Борисов, Боровск, Ржев. Бояре в этих городах также присягнули «грядущему» Владиславу, а всего к войску Жолкевского присоединилось 10000 Русских. Торопился же гетман оттого, что в Москве произошёл переворот.

17 июня 1610 года Захар Ляпунов (брат Прокопия), Феодор Хомутов, Иван Салтыков и другие заговорщики открыто потребовали свержения Шуйского. Князья Галицыны, Мстиславский и Куракин остались безучастными. Патриарх Гермоген защищал Государя перед собравшейся толпой, но вече на Красной площади постановило: «Свести Царя Василия!».

От имени народа князь Иван Михайлович Воротынский отправился во дворец и просил Шуйского оставить престол. В удел ему назначался Нижний Новгород (самый верный из городов в период «смуты»). Шуйский вынужден был согласиться. Он покинул Кремль и перешёл в свой старый боярский дом в Москве. Отставка Царя была согласована с воровскими людьми. Те обещали взаимно отречься от присяги Самозванцу. Однако обманули. После их обмана удаление Шуйского теряло смысл. Василий Иванович мог вернуться на трон. Но этого не допустили заговорщики. Ляпуновцы ворвались в дом низложенного Государя, прихватив с собою Чудовских иноков, скрутили старика и против его воли постригли в монахи. Гермоген объявил это насильственное пострижение недействительным. Только ему никто не внял.

Вор находился уже в 15 верстах от Москвы. Подобно хану басурманскому, он по пути жёг сёла и монастыри и усиливался новыми толпами жадных грабителей.

Жолкевский тоже был обременён добычей. О своём приближении он уведомил бояр, будто освободитель, идущий к ним на выручку. Ему ответили, что Москва не требует помощи от поляков, но гетман не для того спешил сюда, чтоб уступить богатейшую русскую столицу другому хищнику. Для овладения Москвой с использованием хитрости Жолкевский подходил Сигизмунду как нельзя кстати.

Старый гетман был прожжённым дипломатом. Подмётные письма его с призывами присягать королевичу Владиславу в Москве читались уже давно. Идея носилась в возухе. И сами бояре думские говорили, что лучше уж перекрестить в Православие польского принца, нежели поклониться Вору, о тайном жидовстве которого говорили почти все.

Москва тогда управлялась «Семибоярщиной» - думою из семи знатнейших князей. В число которых, наряду с Галицыным, Мстиславским, Воротынским, Трубецким, Шереметьевым и Лыковым, входил Иван Никитич Романов, брат митрополита Филарета и дядя будущего Царя Михаила Феодоровича. Несколько позже этот состав изменился, и дума пополнилась предателями. Тогда же, в момент переговоров с Жолкевским, «Семибоярщина» ещё рассматривала русских кандидатов на престол. Патриарх Гермоген выдвигал двоих: старого князя Василия Васильевича Галицына и 14-летнего сына Филаретова, Михаила Романова. После освобождения митрополита Филарета будущий Царь Михаил с матерью жили при отце в Москве. Народ стоял за его избрание. Духовенство же поддерживало кандидатуру В.В.Галицына. Только гетману Жолкевскому не нужен был ни тот, ни другой. Пользуясь бедственным положением москвичей, под угрозой воцарения Вора, гетман навязывал им своего претендента - королевича Владислава.

Чтобы усилить своё влияние, Жолкевский старался удалить от столицы Самозванца и Марину. Сначала он уговаривал их ласково: обещал Вору за отказ от притязаний на престол выпросить у короля город Гродно или Сандомир, где находился замок Мнишеков. Сапегу же гетман пытался отделить от них посулами больших наград за переход на королевскую службу. Сапега колебался и торговался, ссылаясь на своих соратников. Те не хотели оставлять Марину, надеясь на куда большие выгоды от продолжения войны. Понимая, что добыть престол ему вряд ли удастся, бродяга-самозванец уступил бы, наверно, и согласился бы на удел вместо царства, но Марина не для того покинула родовое княжество. Властолюбие доводило её до исступления. Никаких переговоров вести с нею было невозможно. Вор не смел ей перечить и тоже упорствовал перед Жолкевским. Дело дошло до военного столкновения.

Гетман, стращая бояр Самозванцем, настолько уже подобрался к Москве, что добыл там себе в подкрепление 15000 стрельцов, во главе которых князь Мстиславский (глава «Семибоярщины») выступил заодно с поляками, как подчинённый Жолкевского. Русские хотели сразу ударить по врагу. Но гетман удержал их. Он воспользовался простодушием Мстиславского, чтоб устранить Сапегу, а не для пролития польской крови. Своего он добился. Вожди договорились, выехав навстречу друг другу, и сражения не произошло. Сапега вышел из игры, после чего Жолкевскому оставалось захватить Самозванца и Марину. Те под охраной Заруцкого прятались в монастыре. Решено было напасть на них ночью, врасплох. Однако Вор имел своих лазутчиков, и они донесли ему о планах Жолкевского. Ночная операция сорвалась. В окружении казаков «царь с царицею» бежали в Калугу к своим основным силам. Заруцкий же в Калуге стал, по сути, главнокомандующим.

Угроза Самозванца отдалилась от Москвы, хотя и не исчезла совсем, но взамен её началась польская интервенция.

Устранив опасность воровского разграбления столицы, Жолкевский с видом «победителя» въехал в Москву. «Семибоярщина» закрыла глаза на эту «дружескую» оккупацию, вопреки протестам Святителя Гермогена. Поскольку решено было звать на престол королевича Владислава, то гетман согласился подписать договор на условиях московского дворянства. В грамоте, предъявленной ему, говорилось, что Русь готова присягнуть польскому королевичу, если «Владислав венчается на Царство патриархом и Православным духовенством; он обязывается блюсти и чтить храмы, иконы и мощи святых и не вмешиваться в церковное управление, равно не отнимать у монастырей и церквей их имений и доходов; в латинство никого не совращать и католических и иных храмов не строить; въезд жидам в Государство не разрешать; старых обычаев не менять; все бояре и чиновники будут одни только Русские; во всех государственных делах советоваться с думой боярской и земской; королю Сигизмунду тотчас же снять осаду Смоленска и вывести свои войска в Польшу; Сапегу отвести от Вора; Марине Мнишек вернуться домой и впредь Московской Государыней не именоваться».

В части «отведения Сапеги от Вора» Жолкевский обязательство выполнил. Последний вопрос не решался пока по причине бегства Марины. А вот первый, наиболее значимый для Русских, пункт договора - о крещении Владислава в Православие - и остальные, напрямую связанные с ним, вопросы, Жолкевский полагал, решит король Сигизмунд. Коварный гетман уже знал, что Сигизмунд не намерен рисковать сыном, а собирается сам сделаться Царём Московским, тем паче, что захват столицы поляками «уже состоялся». Потому Жолкевский с изысканной любезностью 17 августа 1610 года подписал договор не глядя. Да, именно не глядя, чтобы потом на следующих переговорах уже в ставке короля под Смоленском, клятвенно побожившись, отказаться от своей подписи, коль скоро он не читал грамоту. До такого изощрённого иезуитства Русские даже в клятвопреступничестве не доходили.

Дипломатия Жолкевского на этом не окончилась. Чтобы разделаться со всеми, кого он считал опасными для своих планов, гетман предпринял следующее.

Во-первых, «ради всеобщего спокойствия», он взял под стражу Царя-инока Василия Шуйского и двух его братьев, которых потом увёз с собою в Польшу и выдал там за своих пленников. Во-вторых, он убедил «Семибоярщину» направить к королю под Смоленск большое посольство. А в состав посольства гетман Жолкевский включил всех неугодных ему людей и главных соперников королевича Владислава - князя Галицына и митрополита Филарета в первую очередь. Отправить сына Филаретова, юного Михаила, в Польшу он не мог, это было бы слишком заметно. Но главное, считал гетман, следовало удалить отца, остальное устроится.

Кроме тех, от кого требовалось избавиться, Жолкевский включил в состав посольства и группу изменников. Они, по планам гетмана, должны были вернуться, согласившись на условия короля, и занять в думе освободившиеся места. Возвращение лиц, неугодных полякам, не предусматривалось. Далее, отправив посольство, Жолкевский подумал о себе. Представляя, что произойдёт в Москве, когда откроется правда (ведь отряд поляков был не так велик), опытный в политике гетман решил убраться восвояси своевременно. До своего отъезда он пытался убедить шляхту закрепиться на окраинах Москвы, чтобы в случае чего окружить Китай-город и Кремль. Но паны ответили ему: «Напрасно ваша милость считает Москву такою могущественною, как была она во время Дмитрия, а нас такими слабыми, как были те, которые приехали к нему на свадьбу... Мы теперь приехали на войну». Хищники польские хотели скорее добраться до царской казны и других сокровищ Кремля. О будущем они не думали, полагая достаточным иметь в заложниках московских вельмож. Скоро к ним прибыл Александр Гонсевский (бывший посол). Жолкевский передал ему командование, а сам уехал, что называется, «от греха подальше», и скоро предстал перед королём со своими «живыми трофеями».

Сигизмунд, раздражённый мужеством воеводы Д.Б.Шеина и других несгибаемых защитников Смоленска, пришёл ещё в большую ярость, когда увидел «пленного» Царя Василия, который не захотел ему кланяться. В иерархии государей Царь-император стоит выше короля (по сути, коронованного князя); но кроме того, Шуйский не был пленником, его вывезли из Москвы обманом, в результате измены. «Он же крепко мужественным своим разумом напоследок живота своего даде честь Московскому Государству и рече им всем: "не довлеет Московскому Царю поклонитися королю... не вашими руками взят бых, но от Московских изменников..."»

Злобу свою недалёкий король перенёс на всё Московское посольство. Прибывших в конце октября послов поселили в палатках и так держали всю зиму до Пасхи, да ещё и кормили плохо.

Патриарх Гермоген, провожая митрополита Филарета со слезами на глазах, знал, что они прощаются навсегда. Под Смоленском Филарет должен был крестить королевича Владислава и после того везти в Москву. На других условиях - никаких договоров с поляками не подписывать. Король же собирался навязать послам свою волю.

Разумеется, нашлись в посольстве и раскольники, и предатели. Их поляки, наградив, отпустили домой. Но те, без чьих подписей документы не имели силы, стояли твёрдо и выдержали все мытарства. Наконец, 26 марта, в Светлый (Пасхальный) Вторник, Сигизмунд потребовал русских послов к себе. «Поляки, - пишет А.Д.Нечволодов, - объявили послам, что они будут немедленно отправлены в Вильну, и запретил им вернуться в шатры, чтобы взять необходимые для дороги вещи. Затем их взяли под стражу и отвели по избам: Филарета Никитича посадили особо, а князей Галицына и Мезецкого и Томилу Луговского вместе». Так они провели Пасху 1611 года, и потом ещё много светлых праздников встретили в польских темницах. Вернулись же на Родину далеко не все.

На помощь Смоленску никто не шёл. Да и послать войско было некому. В Кремле засели поляки, бояре оказались в заложниках. В Калуге правил Вор, Марина Мнишек была беременна. В конце 1610 года петля вражеская, сделавшись двойною (польской в Москве и воровской в Калуге), затянулась в два узла.

Но воровской узел неожиданно лопнул. Тушинский Вор погиб.

ПОЛЬСКИЙ УЗЕЛ

Год 1610-й разрешился тем, что под Калугою, 11 декабря, произошло убийство. Самозванец царик незадолго до того приказал умертвить бывшего при нём Касимовского хана Урмамета. В отместку за единоплеменника князь Петр Урусов (крещёный татарин) пригласил царика на охоту и в лесу убил его. Голову Самозванца, в доказательство свершившегося, татары отослали в Москву, а сами помчались в Крым.

С Мариной Мнишек случилась истерика. В ярости она рвала на себе волосы и бегала среди войска, призывая всех к лютой мести. Заруцкий с казаками изрубили татарский отряд в 200 человек, но беглецов Урусова догнать уже не могли.

После смерти Вора, пишет С.М.Соловьёв, «лучшие люди, которые соглашались признать Царём Владислава из страха покориться "казацкому царю", теперь освобождались от этого страха». Отныне действия против поляков никого ни с кем не связывали. «Тушинцев» как таковых не стало. Правда, в Ивангороде объявился ещё один «казацкий царь», Вор Сидорка, который потом засел во Пскове. Но сей смутотворец не был так опасен для Москвы, как прежний «Тушинский вор». Да ещё у Марины родился сын (не исключено, что сын Заруцкого), и назвали его Иваном. Однако в историю сей младенец вошёл под именем «Маринкина ворёнка». Сама она с того момента открыто сошлась с атаманом Заруцким, и тот объявил «Ворёнка» наследником Московского престола.

Силы воровских войск с тех пор перегруппировались. «Старое казачество» донское ушло от Заруцкого в ополчение князя Д.Т.Трубецкого, а «новые казаки», из беглых крестьян и разбойных шаек, остались и провозгласили «своим царём» Ворёнка. Прокопий Ляпунов, более не связанный присягою, оставил воровской лагерь и двинул рязанские дружины на поляков, занявших Москву. Честный князь Дмитрий Пожарский присоединил свою рать к ополчению Ляпунова.

Ляхи в Москве после отправки под Смоленск «Большого посольства» и с уходом гетмана Жолкевского перестали стесняться. Заняв Китай-город и Кремль, они объявили о «раскрытии заговора» и более не церемонились с боярами. Теперь вся столичная знать, кроме явных изменников, сделались заложниками интервентов. По кремлёвским стенам расхаживали шведские наёмники (изменившие Шуйскому под Клушино), а князья И.М.Воротынский, А.Ф.Засекин, А.В.Галицын (брат Василия Васильевича, захваченного ляхами вместе с Филаретом) сидели под арестом. Остальные бояре были не в лучшем положении. Гонсевский же их именем издавал приказы. А предатели Михайло Салтыков, князь Василий Масальский, Иван Грамотин стали советниками польского начальника. Особенно усердствовал перед оккупантами торговый мужик Федька Андронов. Его приставили к царской казне. Знатный М.Салтыков завидовал возвышению «смерда», и оба строчили друг на друга доносы. Ян Сапега передавал доносы королю. По мнению историка С.Ф.Платонова, Сигизмунду «оставалось сделать всего один шаг, чтобы объявить себя, вместо сына, Московским Царём: надо было только образовать в Москве покорный себе "совет всея Земли", который его бы избрал на Царство».

«К счастью, однако, - пишет А.Д.Нечволодов, - до этого дело не дошло. Жители Москвы становились всё более и более недовольными». Патриарх Гермоген находился в оппозиции к «Семибоярщине». Извещённый тайной грамотой митрополита Филарета, он знал, что затевает Сигизмунд. И знал об этом ещё в октябре-ноябре 1610 года. Когда пришло известие о смерти Вора, Святитель выступил открыто. Он велегласно обличил ляхов и начал рассылать по городам грамоты, где сообщалось об измене короля; разрешил от присяги всех, кто успел дать клятву королевичу Владиславу. А далее, всех разрешённых патриарх призывал ради спасения Отечества «на кровь дерзнути», чтобы «собравься все в збор со всеми городы, шли к Москве на литовских людей».

Из земских дворян, как уже говорилось, на глас патриарха первыми откликнулись рязанцы во главе с Прокопием Ляпуновым и князь Дмитрий Пожарский. В январе 1611 г. рать Прокопия подошла к Москве. Поддержку Ляпунову выразили нижегородцы, ни разу за время смуты не запятнавшие себя изменой, и жители Ярославля. Нижегородские ходоки - боярский сын Роман Пахомов и посадский Родион Мосеев - бесстрашно, минуя польские кордоны, проносили послания Гермогена и доставляли ему почту со всех концов поднимавшейся на борьбу России.

Изменники же донесли королю Жигимонту (Сигизмунду) и с его санкции произвели насилие над Святителем. Они разграбили патриарший двор, отняли у Гермогена всех дьяков, подьячих и дворовых людей, а самого его заключили в Кремле, где он томился, по словам летописца, «аки птица в заклепе». Только этим враги ничего не достигли. Послания патриарха разлетались по стране. Иноки Троице-Сергиевой Лавры размножали их и добавляли к тому собственные призывы. Города уже сами сносились друг с другом, а слух о насилиях, чинимых патриарху-страстотерпцу, вызывал всенародное негодование. Движение против ляхов началось повсюду.

Между тем, пока собиралось земское ополчение, казаки уже сели на коней и примчались к Москве вслед за Ляпуновым и Пожарским. Трубецкой и Заруцкий командовали разными ратями и дальние интересы имели различные, но в силу традиции казачества они одинаково недружелюбно относились к «земцам». Ляпунов же принимал всех, кто готов был сражаться за Русь. Он надеялся, что чувства людей Православных в казацкой массе возобладают над корыстной разбойничьей психологией. Отчасти его надежды оправдались в отношении «старых донцов» Трубецкого. Но что касалось самого князя-атамана, а тем паче Заруцкого с его «новыми» из беглых, то здесь Прокопий глубоко ошибся. И в итоге дружба с казаками погубила его.

Ляпунов провозглашал прощение всем, кто прежде бежал от своих господ-помещиков, а тем, кто особо отличится в битве за Москву, он обещал в награду собственные поместья, каковыми князья в прошлом жаловали своих дружинников. Заруцкому требовалось возвести на трон «Маринкина ворёнка». Ляпунов согласился и на это. Тогда к ополчению примкнул Ян Сапега.

По описанию Валишевского, Сапега был одним «из самых блестящих польских аристократов того времени, воспитанник итальянских школ и ученик лучших полководцев своей страны». Однако, став разбойником на Руси, Сапега сделался беспробудным пьяницей и, как следствие, неудачником. Он 16 месяцев безуспешно осаждал Троицкую Лавру, дважды был разбит Скопиным-Шуйским, изменял и королю, и Тушинскому вору, и теперь, не зная куда приткнуться, собрался воевать против «своих», ради всё той же корысти. Впрочем, повоевал он недолго. Не прошло и месяца, как Сапега переметнулся обратно на сторону ляхов и ушёл под Кострому агитировать Русских за королевича Владислава. А те поляки, что засели в Москве, «начаша говорити бояром, чтобы писати х королю и послати... чтоб дал сына своего на государство... а к митрополиту Филарету писати и к бояром [членам большого посольства], чтоб били челом королю... всем покладыватца на его королевскую волю, как ему угодно... крест целовати королю самому; а к Прокопию [Ляпунову] послати, чтобы он к Москве не збирался».

Малодушные бояре, подписав сию грамоту, «поидоша к патриарху Ермогену и возвестиша ему все, чтобы ему к той грамоте рука приложити... а к Прокопию о том послати».

Святой патриарх Гермоген с возмущением отверг грамоту изменников. Послы русские под Смоленском стояли твёрдо, не уступая Сигизмунду. За это, мы знаем, их отправили в польский плен, а Святителя Гермогена заточили в Кремле. Лишь 17 марта (ещё до пленения послов) Гонсевский позволил Святителю выйти к народу. Это было Вербное Воскресение. Патриарх, по подобию Входа Господня в Иерусалим, в сей день обычно совершал шествие на осляти, и вся Москва собиралась вокруг Первосвятителя. Поляки, предвидя скорое вторжение ополченцев, решили перебить как можно больше москвичей и для этого хотели использовать святой праздник. Народ или узнал, или духом почувствовал опасность, только на улицы почти никто не вышел.

Раздосадованный вор Михайло Салтыков кричал полякам: «Нынче был случай и вы Москву не били, ну так они вас во вторник будут бить». Предатель, очевидно, проведал, что в Страстной Вторник, действительно, Ляпунов задумал нападение. Он тайно запустил в посады переодетых стрельцов, а на окраинах Москвы незаметно собрались ратные люди Пожарского, Бутурлина и Колтовского.

Поляки в означенный день потащили пушки на стены Кремля и пытались использовать русских извозчиков.

Те отказались. Пошла брань. Заслышав крики, немецкие наёмники (шведы) выбежали на площадь и начали избивать народ. В Китай-городе было иссечено 7000 москвичей. В бой тотчас же ввязались переодетые ратники Ляпунова. Князь Дмитрий Пожарский побил ляхов на Сретенке, вогнал их в Китай-город и закрепился на Лубянке. Иван Матвеев Бутурлин утвердился в Яузских воротах, Иван Колтовский - в Замоскворечьи. И опять на помощь врагу пришёл иуда Салтыков. Он закричал: «Огня, огня! Жги домы!» и «первой нача двор жечь свой».

Ветер погнал огонь на Белый город. Кремль и Китай, занятые поляками, остались целы. На другой день, в Страстную Среду, ляхам удалось поджечь Замоскворечье. Жгли город 2000 наёмных шведов. В огне гибли женщины, дети, старики. А враг изо всех пушек умножал народные жертвы.

Великая столица, фарисейски сожалел Жолкевский в своих записках, «сгорела с великим кровопролитием и убийством, которые оценить нельзя. Изобилен и богат этот город, занимавший обширное пространство... ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон... не могут равняться сему городу». В сравнениях столиц подлый гетман был прав, но не в том, что Москва «сгорела». Пожары в ней случались не раз, и пожары превеликие. Однако наш Третий Рим стоит, и «четвёртому не быти», - гласит пророчество Филофеево. Как сама Русь - в подобие Христова Воскресения, так и Москва возродилась тогда из пепла. И знаменательно, что тот пожар бушевал в Страстную седмицу, а с наступлением Пасхи русская рать одолела врага.

Всю среду ляхи бились на Лубянке с отрядами князя Пожарского. Дмитрий Михайлович не отступил, пока не упал на землю израненный, и был отвезён своими в Троице-Сергиеву Лавру. Эти раны вывели его из строя почти на год, после чего он возглавил уже Нижегородское ополчение.

В Великий Четверток пожар возобновился. Выгорело почти всё, что окружало Китай-город. Страдания жителей, оставшихся без крова, усугубил сильный мороз. Но уже в Страстную Пятницу на помощь Ляпунову подошёл атаман Просовецкий с 15000 казаков. Гонсевский выслал против него пана Струся. Завязался бой, но очень вялый. Противники обстреляли друг друга и разъехались. Струсь укрылся за стенами Белого города, а Просовецкий не стал его атаковать.

После Пасхи, в понедельник Святой седмицы (25 марта) всё 100-тысячное русское ополчение (включая всех казаков) расположилось у Симонова монастыря, и началась большая битва. Поляков вогнали в центр и заперли. К 6 апреля большая часть башен Белого города была занята ополченцами, а к июню враг был обложен в Китай-городе, словно медведь в берлоге. Ввиду неприступности крепостных стен штурмовать центр Москвы Ляпунов не стал, но снабжения ляхи лишились. Уже с апреля месяца король начал получать от них жалобы: «Рыцарству на Москве теснота великая, сидят в Китае и Кремле в осаде, ворота все поотняты, пить и есть нечего».

Сигизмунд бесился. Рать его в Москве голодала в осаде; послы русские, несмотря на все угрозы, ничего не подписали и пошли в неволю, не отступив от своих слов; Царь Василий Шуйский королю не поклонился; а смоляне уже 20-й месяц отражали все приступы поляков.

Из 70000 жителей Смоленска в живых остались не более 8000, свирепствовала цинга. Однако город стоял. И стоял бы ещё, если бы не предательство некоего А.Дедешина, указавшего врагам слабое место в стене. Совокупным огнём всей артиллерии поляки сумели проломить это место и ворвались в город. Воевода Шеин бился до последнего, запершись в одной из башен, но всё же был взят в плен и в оковах отправлен в Литву. Доблестный архиепископ Смоленский Сергий тоже оказался польским узником. Он скончался в заточении, разделив судьбу Царя Василия. Сам же древний город Смоленск перешёл в руки ляхов на целых 42 года, пока в 1654-м не был возвращён России, уже навечно.

По поводу взятия Смоленска Сигизмунд справил в Варшаве позорный триумф. Подобно древнеримскому императору, он ехал по городу, правда не в колеснице, а верхом (так тоже бывало), а вслед за ним на повозке Жолкевский вёз несчастного Шуйского с двумя братьями, словно пленённую на поле боя Царскую семью. В этом бессовестном спектакле не хватало только захваченных подлостью русских послов: В.В.Галицына, митрополита Филарета и других узников Сигизмундовых. Канцлер Лев Сапега держал высокопарную речь, восхваляя «подвиги и мудрость» глуповатого короля, а паны вельможные хихикали в усы. Ведь они-то своего монарха в грош не ставили. Да и было за что.

Взяв Смоленск, Сигизмунд не воспользовался плодами столь трудно добытой победы: уехал в Варшаву справлять балы и бросил дело завоевания России. В Москве же в это время поляки голодали и ни на что не могли влиять. Правительству бояр, оставшихся в Кремле, страна не подчинялась.

Ляпунов из ополченцев своих учредил «совет всея Земли». В состав «совета» вошли служилые люди (дворяне), посадские и казаки. Для ведения дел учредили Приказы: Поместный, Разрядный, Разбойный, Земский и другие. Во главу «совета» 30 июня 1611 года избрали триумвират: П.Ляпунова, Д.Трубецкого, И.Заруцкого. Одного - радевшего о судьбе Отечества, и двоих - корыстолюбцев, не скрывавших почти ни своей воровской сути, ни явной неприязни к Прокопию Ляпунову.

По приговору «совета» Заруцкий должен был расстаться с большинством поместий, захваченных им с «позволения» Тушинского самозванца и «царицы» Марины. Но ещё более огорчился атаман, когда узнал, что ополченцы не желают иметь царём Маринкина сына, «Воренка Калужсково... а Маринка в те поры была в Коломне».

Отказавшись от кандидатуры польского королевича Владислава, «начальные люди» стали думать, «чтобы им избрати на Московское государство государя, и придумаша послати в немцы...» Решили пригласить шведского принца Филиппа, сына Карлова, - врага Польши. Но потом, в ходе дальнейших событий, этот вопрос отпал сам собою.

Разногласия в триумвирате обострились до предела. Подписав приговор «всея Земли», Трубецкой и Заруцкий не желали исполнять его и «с тое же поры начаша над Прокопием думати, как бы ево убити». И действительно, злодеи завели интригу, да ещё и с поляками заодно. Подлый пан Гонсевский написал грамоту, подделав подпись Ляпунова, и её подбросили казакам. В грамоте той, в частности, говорилось: «Где поймают казака - бить и топить, а когда Бог даст Государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ истребим». Можно представить, какой взрыв негодования произвёл сей «документ» в казачьих таборах. Ляпунова вызвали на круг. Он пытался оправдаться: «Рука похожа на мою, только я не писывал». «Казаки же ему не терпяше, - говорит летописец, - по повелению своих начальников ево убиша».

Так 22 июля 1611 года, изрубленный казацкими саблями, пал зачинатель освободительного движения Прокопий Петрович Ляпунов. Его смерть обернулась большой бедой. Ополчение стало распадаться. Исчезло и правительство, начавшее было действовать. Власть опять разделилась между осаждёнными ляхами и казацкими атаманами, один из которых (князь Д.Т.Трубецкой), похоже, тайно сотрудничал с Гонсевским на предмет воцарения королевича Владислава. И в том же июле шведы захватили Новгород. Их полководцу Якобу Делагарди помогли разногласия русских воевод - Ивана Одоевского и Василия Бутурлина. Предатель по имени Иван Шваль ввёл врага ночью через Чудиновские ворота. Немногие герои, вступившие в бой, отдали жизни свои, но не смогли сдержать внезапного натиска шведов. По наспех заключённому договору Новгород Великий стал «владением» Карла IX, а Псков отделился от Московии ещё раньше. Там, как уже говорилось, правил Вор Сидорка (тоже Лжедмитрий). Он начал свой путь в Ивангороде, и потом все казаки Псковской области признали его «царём». Сидорке целовали крест, а литовский гетман Ходкевич ушёл из-под Пскова ни с чем.

К Москве же тем временем вернулся Ян Сапега. Он нанёс поражения казацкой рати, прорвался к центру столицы и снабдил голодавших поляков Гонсевского. Самому Сапеге это стоило жизни (сбылось пророчество Преподобного Иринарха). По прибытии в Москву Сапега заболел и 4 сентября умер в Кремле. Через 22 дня подошёл гетман Ходкевич. Две тысячи его солдат, изнурённых долгим пребыванием в Литве и безуспешным шестинедельным стоянием у стен Псково-Печерского монастыря, мало чего стоили. Кормить их в Москве было нечем. И поляки, хотя не чтили и Гонсевского, но Ходкевичу дали понять в самой грубой форме, что гетмана-литовца здесь не примут. С наступлением осенних холодов Ходкевич отступил к Рогачёвскому монастырю (в 20 верстах от Ржева). За ним ушла и часть «сапежников» (солдат умершего Сапеги). Бояре же из Кремля послали «новое посольство» к Сигизмунду.

Бедствия Отчизны нарастали. Вслед за Новгородом шведы взяли Ям, Ивангород, Копорье, Ладогу, Руссу, Гдов, Тихвин, Орешек. Кроме Псковского вора Сидорки, в Астрахани объявился ещё один самозванец, «царь Дмитрий», которого признало всё Поволжье. Наступила кульминация лихолетья.

Казалось, погибло всё. На людей надежды уже не было. Но надежда на Господа Бога никогда не угасала в сердцах Православных. Монастырским старцам являлись видения, одно другого чудеснее. Среди прочих, некоей Меланье, во граде Владимире, предстала дивная Жена «во свете несотворенном» и возвестила, чтобы люди постились, молились слёзно Спасителю и Царице Небесной. Час избавления близился, только требовалось общее покаяние.

Избрав, седмицу, подходящую для всех (в результате сообщения меж городами), Русские люди единовременно исполнили пост покаянный: «постилися три дни в понедельник, во вторник и в среду ничего не ели, ни пили, в четверг и пятницу сухо ели», а в субботу и воскресный день приступили к исповеди и причастию.

Примеры духовных подвигов русским людям подавали их современники, пострадавшие за Христа в лихолетье «смуты».

Кроме узников несгибаемых - Святого патриарха Гермогена, митрополита Филарета (с послами московскими), мученика Сергия (Святителя Смоленского), известность и любовь народную стяжали: Феоктист, архиепископ Тверской, удерживавший паству в верности Царю, и за это умученный поляками; Иосиф, владыка Коломенский, которого вор Лисовский приковал к пушке; сожжённый шведами Исидор, митрополит Новгородский. Преподобный Галактион Вологодский (сын князя Ивана Бельского) подвизался до того, что приковал себя к стене, чтоб не ложиться спать. Он предсказал разорение Вологды, и поляки его забили. Преподобный Евфросин Прозорливый из Устюжны не открыл ляхам, где спрятаны сокровища монастыря, и был убит. Наконец, затворник Иринарх, предсказавший Сапеге, что тот не выйдет из России живым.

Преподобного Иринарха ляхи боялись и обходили его келью стороной. Этот Святой подвизался в Ростовском Борисоглебском монастыре. Во спасение Отечества от супостатов он обвил себя цепью из медных крестов, которые нёс ему народ, и так молился денно и нощно. В 1611 году его цепь-верига из 142 крестов достигла в длину 9 сажен (около 15 метров) и весила 10 пудов, в старых мерах. Так вот, одним из крестов своих Святой Иринарх благословил на победу героев Козьму Минина и Дмитрия Пожарского. Благословение сие историки справедливо сравнивают с благословением Святого Сергия Радонежского, преподанным Димитрию Донскому перед Куликовской битвой.

После архимандрита Иоасафа, выдержавшего вместе с братией осаду Троице-Сергиевой Лавры, новым настоятелем обители стал архимандрит Дионисий. Он устроил в Лавре госпиталь для ратных людей, осаждавших Москву, занятую ляхами, и все средства монастырские пожертвовал для победы. «Дом Святой Троицы не запустеет, - повторял блаженный старец со слезами, - станем молиться Богу, чтобы дал нам разум». В келии архимандрита иноки писали грамоты и рассылали их по городам, призывая всех к очищению Русской Земли. Монастырские работники, и с ними женщины, приходившие помогать, собирали раненых по окрестностям Москвы, везли их в обитель, лечили, кормили, шили бельё живым и саваны умершим. Вокруг монастыря строили лазаретные избы. А те, кто был ловок и скор на ногу, пробирались даже в Кремль к томившемуся в застенке патриарху.

Святитель Гермоген не молчал. Его послания, проклятия врагам и благословения подвизавшимся за Святую Русь читала вся страна. Читал их и Земский староста, Нижегородский купец, Козьма Минин Сухорук, которому в августе 1611 года в тонком видении явился Святой Сергий Радонежский и повелел: «Казну собирать, ратных людей наделять ею и с ними идти на очищение Московского Государства». Сердце Козьмы Минина загорелось рвением совершить великий подвиг. Оскорбление Отечества общественным злом, насилием иноземцев и собственных воров глубоко задело душу Козьмы Минина. И он кликнул свой знаменитый клич, «что если, - как пишет историк И.Е.Забелин, - помогать Отечеству, то не пожалеть ни жизни, и ничего; не то, что думать о каком захвате или искать боярских чинов, боярских вотчин и всяких личных выгод, а отдать всё своё, жён, детей, дворы, именье продавать, закладывать, да бить челом, чтобы кто вступился за истинную Православную веру и взял бы на себя воеводство».

Этот клич по молитвам угодников Божиих, по чувству, глубоко сокровенно хранимому в Русских сердцах, вдруг неожиданно возымел силу и произвёл тот нравственный гражданский поворот общества, который вывел всех на прямой путь.

Нижегородцы по призыву Минина под звон колоколов сошлись в Кремле над Волгой и Окой и порешили миром: с каждого отдать на святое дело по пятой и даже по третьей части доходов, чтоб обеспечить содержание рати. Добровольцы же взялись за оружие. А воеводою постановили звать бескорыстного и мужеством доблестного князя Дмитрия Михайловича Пожарского.

Очистить Русь, разрубить «польский узел» Господь предназначил ему, князю Пожарскому, вместе с благочестным Козьмою Мининым, поставив их во главе ополчения не запятнавших себя изменою нижегородцев.

ВРЕМЯ ОЧИЩЕНИЯ

Раненый в боях споляками на Пасху 1611 года, князь Дмитрий Пожарский лечился в своей вотчине, в сельце Мугреево Суздальского уезда. Было ему около 35 лет от роду. За пламенную веру в Бога и прямоту характера его невзлюбил ещё Борис Годунов. Во время «смуты» Дмитрий Михайлович показал себя беззаветно преданным Царю и Отечеству. Судя по его подписям на документах, он не шибко был грамотен, по в простоте души своей русской он смолоду берёг честь княжеского рода Пожарских.

От нижегородцев к нему пришли: архимандрит Печерский Феодосий, дворянин Ждан Болотин, «да из всех чинов лучшие люди». Стать воеводою князь Дмитрий согласился, но тотчас же заявил, что войсковой казною он заведовать не будет. Воры (Трубецкой, Заруцкий), наоборот, стремились именно к владению казной, жаждали личной наживы, потому и служили то одному самозванцу, то другому. Могли бы и польскому королю присягнуть. От того их действия под Москвою в лучшем случае не приносили пользы, а по большей части оборачивались злом. Пожарский знал об этом, и с самого начала командования Нижегородским ополчением постановил: «с казаками дел не имети», за исключением крайней необходимости. Казной же заведовать он поручил Минину, которому доверял народ, и с той поры их войско стало зваться ратью Минина и Пожарского.

В Нижний Новгород князь Дмитрий Михайлович приехал в конце октября; он был принят горожанами с большой честью и тут же начал составлять временное правительство России, чтобзаменить им думу бояр-изменников, служивших ляхам, засевшим в Москве. Ополченцев на время военной кампании он обеспечил жалованием от 30 до 50 рублей в год (по тем временам деньги немалые). Затем он стал сноситься с Поморскими, Заволжскими, Понизовскими городами, обсуждая в письмах, кроме дел военных, вопросы о выборах людей для «Земского Совету», чтобы потом избрать Московского Царя. При этом он всех предостерегал от сближения с казацкими атаманами: «Однолично быть вам с нами в одном совете и ратным людем на Польских и Литовских людей итти вместе, чтобы казаки попрежнему Низовой рати, своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не разгонили». И все, кому дороги были Святая Вера, Отечество, Земский порядок, откликались на призыв Пожарского. «Первое приидоша Коломничи, потом Резанцы, потом же из Украинных городов многия люди». Из понизовских городов первою откликнулась Казань, и образ Казанской Божией Матери стал чудотворным знаменем освободителей Москвы, так же, как Донская икона для участников Куликовской битвы.

«Понизовскими» назывались те города, что располагались по течению Волги вниз от Нижнего Новгорода, а те, что были вверх от Костромы, звались «Заволжскими». Так вот, в Заволжских землях, в Ярославле прежде всего, активно действовали эмиссары «Семибоярщины». Они тоже призывали не сноситься с казаками, но при этом агитировали за присягу королевичу Владиславу. Казаки же, стремясь унять посланцев боярских и одновременно не пустить в Заволжье людей Пожарского, послали туда атамана Просовецкого. Узнав о том, князь Дмитрий Михайлович переменил первоначальный план похода. Прежде чем двинуть рати через Суздаль на Москву, он направил передовой отряд своего родича, Лопаты-Пожарского, к Ярославлю, и тот занял город до подхода Просовецкого в марте 1612 года. Лёд на реках ещё стоял, зимние дороги не размокли. По правому берегу Волги Пожарский занял Балахну, Юрьевец, Кинешму и Кострому. Из Костромы он послал отряд в Суздаль, чтобы казаки «Просовецкие Суздалю никакие пакости не зделали». Первого апреля он был уже в Ярославле, где остановился надолго. «Надо было, - пишет А.Д.Нечволодов, - окончательно образовать свою рать, определить отношения с казаками и, наконец, создать прочную правительственную власть над всем Государством».

Троицкий игумен Дионисий уведомил Пожарского и Минина о «новом воровстве» казаков под Москвою. В их полках Заруцкий с Трубецким учинили «крестное целование» Псковскому вору Сидорке - Лжедмитрию Третьему или десятому в легионе самозванцев. И вместе с тем, Дионисий, скорбя, сообщил о кончине Священномученика патриарха Гермогена, «твердого адаманта и непоколебимого столпа» Православной веры. Летописец говорит, что поляки и бояре, узнав о Нижегородском ополчении, всполошились и стали требовать от патриарха грамоты к Пожарскому, чтоб он своей духовной властью запретил князю собирать войско под страхом святительского проклятия. Но исповедник Гермоген им в ответ изрёк: «Да будет те благословени, которые идут на очищение Московского государства; а вы окаянные Московские изменники, будете прокляты». И за это враги «начаша морити его гладом и умориша его гладною смертию, и предаст свою праведную душу в руце Божии в лето 7120 (1612) году, месяца февраля в 17 день [ровно через год после пожара на Страстной], и погребен бысть на Москве в монастыре Чуда Архистратига Михаила». По одному из польских источников, Священномученик Гермоген был удушен злодеями.

Узнав о Московских событиях, Земский Совет Минина и Пожарского издал 7 апреля грамоту «О всеобщем ополчении городов на защиту Отечества». В этой грамоте, в частности, говорилось, что «старые же заводчики великому злу, атаманы и казаки, которые служили в Тушине лжеименитому царю, умысля своим воровством с их начальником, с Иваном Заруцким... Прокофья Ляпунова убили, и учали совершати вся злая по своему казацкому воровскому обычаю... целовали крест на том, что без совету [Вору], который ныне во Пскове, и Марине и сыну ее не служити; ныне же, позабыв... целовали крест вору Сидорку, именуя его бывшим своим царем... Как сатана омрачи очи их!»

Сей грамотой Пожарский тщился образумить прежде всего самих казаков, но те не понимали добрых слов. Когда же в разных городах (в Ярославле в первую очередь) к их отрядам применили силу, тогда многие казаки от воровства отстали и примкнули к ополчению.

Между тем в Новгороде князь Одоевский и Якоб Делагарди объявили Татищеву, что ожидают прибытия брата нового короля Швеции, Густава-Адольфа. Карл IX умер. А брат Густава-Адольфа был ни кто иной, как королевич Карл-Филипп, изъявивший, как мы помним, желание перейти в Православие и сделаться Русским Царём. Сами ведь приглашали. Степан Татищев (посол Пожарского) по возвращении доложил: «В Нове городе добра нечево ждати».

Зато Трубецкой с Заруцким 6 июня прислали в Ярославль повинную грамоту. Они каялись, «что своровали, целовав крест Сидорке Псковскому... а теперь они сыскали, что это прямой вор и отстали от него». И хотя всем было ясно, что пройдохи лгут из хитрости, всё-таки это была победа. Под Москвою конных казаков, умелых, закалённых в боях, было больше едва ли не вдвое, чем пеших воинов Пожарского. Безусловно, дух Нижегородского ополчения стоил куда дороже, но подчинённость казацких масс на тот момент имела решающее значение.

В конце июля прибыло посольство из Новгорода с предложением, чтобы «быти Московскому государству в соединении вместе с Ноугородским... и быти б под одним государем», то есть под Карлом-Филиппом. Князь Дмитрий Михайлович пристыдил сих посланцев самозванного «царства Ноугородского», рассказал им историю всех измен последнего времени и закончил словами: «Государя не нашей Православной веры... не хотим». Оболенский с послами новгородскими расчувствовались пламенной речью Пожарского, выразили единодушную приверженность Православию и решили: «В Швецию послов не слать, но чтобы не разрывать с ними [щведами], отписать Якобу Делагарди, пусть, мол, Филипп сначала крестится в веру греческую, а там и о престоле разговор будет». Так это дело и заглохло, а Минин с Пожарским получили хорошую поддержку. Теперь с северо-запада никто не угрожал. Новгородцы замирились, казаки отпали от Сидорки Псковского, и можно было приступать к освобождению Москвы.

В Ярославле, разумеется, не обошлось без заговора. Заруцкий с Трубецким послали опытных злодеев «Обреска» да «Степанка» с заданием «како бы убити в Ярославле князя Дмитрея Михайловича Пожарсково». При большом скоплении народа убийцы нанесли удар, но промахнулись. Бог сохранил Заступника Отечества. Рану получил другой человек, да и то не опасную. Пожарский же пойманных злодеев помиловал, восхитив своим великодушием даже врагов.

А к Москве тем временем подходил Ходкевич. Ждать, оставаясь в стороне, было уже нельзя. Гетман шёл на прорыв, чтобы соединиться с осаждёнными в Кремле поляками. 27 июля Пожарский выступил из Ярославля во главе ополчения городов. Отойдя на 29 вёрст, он отпустил основную рать под начальством Минина и князя Хованского, а сам, взяв малую дружину, отправился в Суздаль. Там, в Спасо-Евфимьевской обители он, по обычаю русскому, помолился у гробов своих предков и далее поспешил в Троице-Сергиеву Лавру. «По всем данным, - пишет А.Д.Нечволодов, - именно в это время, он [князь Пожарский] и Козьма Минин получили благословение [Ростовского] Борисоглебского затворника Преподобного Иринарха, вручившего им для укрепления Нижегородского ополчения и одоления врагов свой медный поклонный крест».

Заслышав о приближении Пожарского, Заруцкий заявил, что не желает иметь дело с Земщиной, и побежал. «И пришед на Коломну, Маринку взяша и с Воренком, с ее сыном, и Коломну град выграбиша». Трубецкой же остался под Москвою, но тоже далеко не в дружественном расположении к Минину и Пожарскому.

Ходкевич был уже близко, и Князь Дмитрий Михайлович решил, не дожидаясь договора с казаками, идти наперерез гетману, чтобы прикрыть столицу с запада. 19 августа ополчение подошло к Москве, а 20-го Пожарский занял Арбатские ворота. Трубецкой звал его стать рядом с ним у Яузских ворот, но князь Дмитрий и Козьма Минин держались мнения - «вместе с казаками не стаивати». Тогда, говорит летописец, «Трубецкой и казаки начаша на князь Дмитрея... и на Кузьму и на ратных людей нелюбовь держати за то, что к ним в таборы не пошли».

«С какой целью, - задаётся вопросом И.Е.Забелин, - Трубецкой звал ополчение стоять в своих таборах у Яузских ворот, с восточной стороны, когда всем было известно, что Ходкевич идёт с запасами по Можайской дороге с запада, и следовательно, легко может пробраться прямо в Кремль, куда назначались запасы. Ясно, что здесь крылась измена... Видимо, Трубецкой всё ещё думал о королевиче и короле и вовсе не думал очищать Государство от поляков».

После всего сказанного можно не останавливаться на перепетиях дальнейших событий и жертвах, понесённых честным ополчением по вине Трубецкого и его атаманов - то смело мчавшихся на врага, то изменнически уклонявшихся от сражения, когда ополченцам требовалась их поддержка. Иногда же простые казаки (люди русские), видя лукавство своих начальников, не выдерживали и массами бросались на подмогу братьям. В итоге двухмесячных осенних боёв Ходкевич был отброшен от Москвы. Гонсевский бежал намного раньше, оставив гарнизон на пана Струся. Храбрый Струсь держался в Китай-городе до последней возможности. Но силы поляков уже истощились.

Трубецкой препирался с Пожарским о чести, требовал добычи для своих людей. Князь Дмитрий Михайлович не торговался. Он исполнял обет, данный всеми, кто отозвался на клич Минина, и для себя ничего не желал. Он сознавал свою силу, заключённую в благодати Божией, и это обращало его скромность в подлинное величие. Такими же, осенёнными благодатью, в большинстве являлись и его ратники. Казаки чувствовали силу духа «земцев» и постепенно покорялись ей.

Дни супостатов были сочтены. Голодные ляхи в Китай-городе, как потом обнаружилось, поели всех собак и кошек, после чего дошли до людоедства. Казаки избавили их от этой крайности греха и 22 октября (то есть 4 ноября по новому стилю) взяли Китай-город. В Кремле интервенты продержались ещё месяц. Но в тот день (22 октября), ввиду крайней нужды они выпустили из плена жён боярских и малых детей.

На боярынях было много мехов и драгоценностей. Паны польские не унизились до грабежа женщин. Зато казаки с жадностью взирали на изнурённых, голодных боярских жён. Князю Дмитрию и Козьме Минину стоило больших трудов не допустить грабежа страдалиц, освобождённых из неволи. «Князь Дмитрий же... прият жены их честно проводи... Казаки же все за то князь Дмитрея хотеша убити, что грабить не дал боярынь».

Во второй половине ноября «литовские ж люди, видя свое неизможение и глад великий, и град Кремль здавати начаша». После сдачи Кремля на свободу вышли все узники, и среди них совершенно больные князья Ф.И.Мстиславский и И.Н.Романов, искалеченный ещё в застенках Годунова. Вместе с Иваном Никитичем вышел его племянник, будущий Царь Михаил Феодорович. Вышла и матушка, инокиня Марфа, не пожелавшая расстаться с сыном, когда выпускали остальных боярынь. Не хватало лишь отца. Митрополит Филарет оставался в польском плену.

После освобождения мать и сын Романовы уехали в Кострому, в свои вотчины и в милый их сердцу Ипатьевский монастырь, где провели затем четыре месяца. Там, в Ипатьевском монастыре, они молились чудотворному образу Богородицы Феодоровской. Этой иконою 14 марта 1613 года архиепископ Феодосий благословил юного Михаила идти царствовать в Первопрестольную. А в самой Москве на следующий день после сдачи поляков произошло знаменательное событие.

27 ноября 1612 года от церкви Иоанна Милостивого на Арбате крестным ходом двинулось ополчение городов. Навстречу ему, от Казанского храма, что за Покровскими воротами, вышел крестный ход казаков. Когда обе процессии, в окружении тысяч москвичей, сошлись на Красной площади, и доблестный Троицкий архимандрит Дионисий начал служить молебен у чудотворной Казанской иконы, тогда из Спасских ворот Кремля духовенство вынесло образ Богоматери Владимирской, увидеть который многие уже не чаяли.

Рыдания и ликующие крики огласили Красную площадь. Так состоялась историческая встреча двух величайших святынь нашей Отчизны: Владимирской иконы, освящающей центр Державы Православия, и «Заступницы Усердной» - образа, который со дня обретения своего в Казани хранит наш восточный рубеж.

Напомним, что север и юг Святой Руси пребывают под покровом Божией Матери, явленном в образах, соответственно, Тихвинской и Иверской икон. С запада же Россию заступает Смоленская Одигитрия (Путеводительница).

Казанский образ, наряду с Донской иконой (знаменем победы в Куликовской битве) и с Феодоровской - святынею Царского дома Романовых, особо почитается Православным Русским воинством. А в память очищения Москвы от поляков 22 октября (4 ноября), когда был взят Китай-город, установлен второй церковный праздник Казанской иконы Пресвятой Богородицы.

ОСвобождённая Москва ликовала. Но не было среди участников тех торжеств Святого патриарха Гермогена, автора знаменитого тропаря и службы Казанской иконе; не было Скопина-Шуйского и других героев, отдавших жизни свои за Отечество, за избавление Москвы от супостатов.

Сдавшихся поляков заключили, чтоб затем обменять на Русских, томившихся в польском плену. Высокородный князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, оказавшись в Кремле, тотчас занял дворец Годунова и там барствовал, распустив своих казаков по городу. Те, получив добычу, ударились в гульбу. Пожарский же и Минин из своих ополченцев организовали стражу и поддерживали в Москве порядок, чтобы не было ни грабежей, ни мародёрства. Сами они скромно поселились на Арбате, в Воздвиженском монастыре, и там, вместе с Земскими людьми, занялись подготовкой Собора для избрания Царя и устройства Государства.

Казаки быстро спустили свою добычу и начали бунтовать. Им раздали ещё кое-что, они прогуляли и это. Но скоро и казакам, и всему воинству нашлась боевая работа.

По настоянию своих панов Сигизмунд выступил на выручку уже сдавшемуся Струсю. Набрав 3000 немецких наёмников в Литве и 1200 всадников польских под Смоленском, король под Вязьмою соединился с гетманом Ходкевичем и осадил Волок-Ламский. На Москву Сигизмунд послал молодого Жолкевского (сына гетмана), которого там побили. А самого короля под Волоком отразили атаманы Марков и Епанчин. Тогда, говорит летописец, «король же видя мужество и крепкое стоятельство Московских людей и срам свой... пойде наспех из Московского государства: многия у нево люди Литовския и Немецкия помроша с мразу и з гладу». Так бесславно завершилась польская интервенция.

Пришёл конец и Заруцкому. Он попытал было счастья у Переяславля-Залесского, но воевода Михаил Матвеевич Бутурлин разгромил его наголову. Воры бежали в Астрахань, где убили воеводу Хворостина. Но вскоре отряды князя И.Н.Одоевского очистили устье Волги. Заруцкий с Мариною и Ворёнком бежали на Яик (Урал), где их настигли и принудили сдаться. Заруцкого отправили в Москву и казнили. О судьбе Марины Мнишек показания расходятся. Польский писатель Немцевич говорит, что её утопили там же, в Яике, сына её удушили. В нашей «Летописи о многих мятежах» сказано, что Марина умерла в Москве, в темнице, а Ворёнка повесили вместе с Федькой Андроновым и другими изменниками.

«Жизнь и смерть Марины, - говорит писатель-патриот Фаддей Булгарин, - подтверждают великую истину, что порочная душа, гоняясь за призраками счастья, не найдёт никогда того спокойствия, того истинного благополучия, которые принадлежат одним только благодетелям человечества». Ибо не творящий блага другим сам лишается благодати Всевышнего, в соответствии с непреложным нравственным законом. А бескорыстные исполнители святого долга, даже в терпении мук и глядя в лицо смерти, торжествуют духом, сознавая свою причастность к вечному блаженству праведных. Им в конечном счёте и даруется победа, вместе со славою доброй и всеобщей любовью. Таковыми были и князь Михаил Скопин-Шуйский, и Святой патриарх Гермоген, и купец Козьма Минин, и князь Дмитрий Пожарский, и народный герой из крестьян Иван Сусанин, отдавший жизнь за Царя.

Смута окончилась. Очищение состоялось.

И «начальники ж и вси людие, - говорит летописец, - видя над собою милость Божию, начаша думати, како бы им избрати Государя». 12 января 1613 года в Москву съехались все приглашённые с мест на Собор, который заменял собою учреждённый на время «совет всея Земли». И главной, первостепенной задачей Земского Собора было избрание законного Русского Царя.

В прямом потомстве род Рюриковичей пресёкся, но преемство династии требовалось сохранить. 6 февраля на Соборе князь Дмитрий Михайлович Пожарский призвал на помощь благодать Божию и вопросил собравшихся: «Есть ли у нас Царское прирождение?» Все умолкли, а духовенство попросило сроку до утра, дабы совместно помолиться Богу о вразумлении на Выбор «Самодержателя».

Утром 7 февраля некий дворянин из Галича подал письменное мнение, «что Государю из племени Иоанна Калиты - Феодору Иоанновичу - ближе всех по родству приходится Михаил Феодорович Романов, почему он и является прирождённым Царём». Это было мнение Земщины. Поднялся шум, похоже, со стороны казачества: «Кто, откуда прислал такую грамоту?» Но тут выступил донской атаман и также положил на стол грамоту. «За кого подаёшь, атаман?» - спросил князь Пожарский. «О прирождённом Царе Михаиле Феодоровиче» - послышался ответ.

До 20 февраля шли дебаты, обсуждения на частных сходках. Но когда были собраны все мнения, от каждого чина, все единогласно показали, что Царём должен стать Михаил Романов. Утверждение его состоялось 21 февраля. «В той же день бысть радость велия на Москве, и поидоша в Соборную апостольскую церковь Пречистые Богородицы и пеша молебны з звоном и со слезами... яко из тьмы человецы выидоша на свет». А потом, 2 марта, «послаша на Кострому изо властей Резанского архиепископа Феодорита и с ним многих властей черных, а из бояр Феодора Ивановича Шереметьева и изо всех чинов людей многих».

Это посольство шло просить Государя принять на себя бремя власти. Юному Михаилу не грозила судьба «Самозванца» Дмитрия I. За его избрание высказались все, и трона собрались не жадные до власти политические авантюристы, но бескорыстные радетели о благе Государства. Да и не только они были гарантами безопасности молодого Царя.

Ещё не добрались до Костромы посланцы Земского Собора, как шайка польских разбойников, рыскавших в здешних местах, уже проведала об избрании Михаила и о том, что он молился в Железноборовском монастыре. Злодеи помчались туда. Монахи успели вывести Михаила Феодоровича; он бежал в своё имение «Домнино» мимо сельца «Деревеньки», а там в это время был староста и его управитель, Иван Богданов Сусанин. Он посоветовал Михаилу не ходить туда, где его точно будут искать, и спрятал его в собственном сарае, в копне сена. Сам же Иван Сусанин в сапожках царских, кои сверху надрезал, чтобы одеть, побежал в лес за несколько вёрст. Вернувшись окольным путём, он пришёл в «Деревеньки», как раз к приезду ляхов. Те сразу же набросились на старосту, требуя выдать им местонахождение Царя. Сусанин поторговался для виду, затем согласился и повёл злодеев по ложному следу от сапожек Михаила, якобы ушедшего на охоту, а своему будущему зятю Богдану Саблину наказал: после ухода их вывести Государя, чтоб он верхом гнал в Ипатьевский монастырь за крепостные стены. Когда глубокой ночью, в глухом лесу, измотанные поиском поляки поняли, что Сусанин их завёл умышленно, было уже поздно. Царь ускакал далеко. После долгих плутаний злодеи выбрались к деревне Исупово и там, не добившись от героя никаких признаний, замучили его и изрубили саблями.

Так, пострадав до смерти за Царя, раб Божий Иоанн (Иван Сусанин) совершил подвиг во исполнение заповеди: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин.15,13). За это он вполне достоин прославления в сонме святых мучеников. И непонятно, почему до сих пор его не канонизировали.

Крестный ход московского посольства, наконец, достиг Ипатьевского монастыря. У ворот обители посланцев встретили старица Марфа и её сын Михаил. Были взаимные слёзы радости, тёплые слова, пространные речи. Однако царствовать Михаил Феодорович не соглашался очень долго. Пережитое в период смуты не изгладилось ещё из памяти 16-летнего юноши. Только по неотступному молению прибывших и собравшихся отовсюду людей, по убеждению, что Сам Господь призывает Михаила, матушка инокиня Марфа согласилась отпустить его и благословила на тяжкий подвиг служения вконец измученной Родине.

19 марта 1613 года новый Царь Михаил Романов выехал из Костромы; 23-го из Ярославля он послал первый свой указ Земскому Собору, задержался в Ростове, пока Москва готовилась к встрече, и 2 мая вступил в столицу.

ЭПИЛОГ

Венчание Михаила Романова на Царство состоялось 11 июля 1613 года. При коронации бояре занимали места, как всегда, не по личным заслугам, а по своей родовитости. Князь Д.Т.Трубецкой держал царский скипетр (вторую регалию); корону же (шапку Мономаха) держал Государев дядя, Иван Никитич. Трубецкой начал было местничать (его род считался знатнее Романовых). Однако Михаил Феодорович резко оборвал князь-атамана, сказав: «Он [Иван Никитич] по родству мне дядя, потому быть вам без мест». Разумеется, этим юный Царь не прекратил вековую традицию боярского местничества, временно укрощённую Грозным, но в ходе «смуты» вновь развившуюся. И если бы прямо перед коронацией Михаил не пожаловал боярство князю Пожарскому, то герой-освободитель Москвы не смог бы стать у трона в числе главных участников церемонии. А так третью регалию - державу («яблоко владомое» с крестом) - Царь доверил именно ему, Дмитрию Михайловичу Пожарскому.

На следующий день, во время пира в честь своих именин, Государь награждал освободителей Москвы. Козьма Минин Сухорук был возведён в дворянское достоинство и с того дня получил право на собственное отечество. Его стали звать Козьмою Миничем, а фамилия Минины закрепилась за его потомками.

Чин венчания на Царство Михаила Феодоровича совершил митрополит Казанский Ефрем. Патриарший престол было решено не занимать до возвращения из плена Филарета Никитича, хотя вернулся он не скоро, только в 1618 году.

Москва меж тем приходила в себя. Воеводы царские подавляли казацкие бунты, отражали набеги запорожцев (1614-1615 гг.); два лета шла война со Швецией. Затем в Столбове, в феврале 1617 г., был подписан мирный договор. По «Столбовскому миру» Россия возвратила себе Великий Новгород, Ладогу, Руссу, Гдов и Порхов. Ивангород, Ям, Копорье, Орешек остались за шведами. А в сентябре того же 1617 года польский королевич Владислав неожиданно явился добывать Московский трон. Ляхи взяли Дорогобуж и Вязьму (которые сдались сами) и направились к Калуге, где их встретил князь-боярин Д.М.Пожарский и нанёс им поражение. На помощь разбитым войскам Владислава и гетмана Ходкевича подошёл украинский гетман Сагайдачный. Вместе они подступили к Москве, но опять были разбиты.

Королю Сигизмунду III ничего не осталось, кроме как подписать перемирие с Россией не 14 лет и обменяться пленными. За пана Струся и других поляков, содержавшихся в Москве с 1612 г., король вернул Царю его отца митрополита Филарета, а также Смоленского героя воеводу Шеина, и всех оставшихся в живых русских пленников, по семь-восемь лет отстрадавших в польских застенках.

По прибытии на Родину, Филарет Никитич был посвящён в патриарший сан (1619 г.) и с тех пор, до своей кончины (1633 г.) он управлял не только Церковью, но и Государством, к чему был более склонен и пригоден в наибольшей степени. Под покровительством отца-патриарха возрос авторитет Царя Михаила, и его самодержавие укрепилось. Дела восстановления страны пошли успешнее. Документы же государственные сын с отцом подписывали вместе: «Государь Царь и Великий Князь Михаил Феодорович всея Руси и великий государь святейший патриарх Филарет Никитич Московский всея Руси».

Как ни старался в своё время Годунов извести род Романовых, те, кому было предназначено, остались живы. И Феодор-Филарет, против воли постриженный в монахи, всё равно стал Московским государем при коронованном сыне.

После смерти отца Михаил Феодорович царствовал самостоятельно ещё 12 лет и почил в 1645 г. Ему наследовал его сын Алексей Михайлович (1645-1676 гг.). При Царе Алексее польское могущество иссякло. Россия вернула себе навсегда и Смоленск, и Северскую Землю, и Украйну, то есть бывшую Киевскую Русь. В 1654 году от лица казачества и панов украинских Русскому Царю присягнул гетман Богдан Хмельницкий. И хотя это «воссоединение» оказалось ненадёжным и недолговечным, начало было положено. При Императоре Петре I, отвоевавшем у шведов Прибалтику, Украина прочно вошла в состав России. А к концу XVIII века покорилась и Польша. В 1794 году (при Екатерине II) наш великий полководец А.В.Суворов взял Варшаву. И он же навёл порядок в Финляндии, выбил турок из устья Дуная, из Православной Молдавии, очистил северное Причерноморье и привёл в Российское подданство татарский Крым.

При Императоре Николае I и Александре II завершилось покорение кавказских горцев и Средней Азии, после чего границы страны более не расширялись. От Памира до Арктических морей, от Закарпатья до Тихого океана распространилась русская речь. Государства столь обширного, и так долго процветавшего в мирном созидательном величии, в истории человечества не бывало. Да и не быть уже второму такому.

Нам, ныне живущим, больно сознавать, что прежней Императорской России больше нет. Но вместе с тем, приходится смириться: земное на земле не вечно. Третий Рим, как категорию духовную, нельзя отождествлять со светским государством. Держава Православия достигла меры возраста при Иоанне Грозном. Он положил начало Империи, но он же и предвидел её конец. Потому, учредив, а затем свернув свою Опричнину, Грозный завещал потомкам: «Образец учинен». Он имел в виду совершенную Божию Опричнину - малое Царство избранных «не от мира сего» людей, которые в грядущем времени должны противостоять царству антихриста. Внешняя блестящая Держава Российская для этого не подходила. Потому ни суровый к врагам Отечества Царь-миротворец Александр III, ни сын его, Святой Царь-Мученик Николай II, уже не могли остановить процесс духовной деградации общества. Высшая знать, разночинная интеллигенция, военная элита, соблазнённые масонством, уже сознательно (если можно сие назвать «сознанием») вели дело к революции и сами растлевали народ. Большевики лишь пожинали то, что было посеяно «народовольцами», «декабристами», а задолго до них - Петром I, который, упразднив Православное патриаршество, всеми силами насаждал западное идолопоклонство (античные статуи, картины, эротику), насильно учил русских европейским манерам, танцам и модам, табакокурению и пьянству. Самого Петра учили кукуйские немцы. Но ещё раньше кто-то неизвестный наставил Царя Алексея Михайловича и убедил патриарха Никона (1652-1666 гг.) произвести неслыханно жестокую реформу Русской Церкви на греческий манер. Кто внушил Никону эту фразу: «По роду я Русский, но по вере и мыслям грек»? Или Никон не знал, как некогда Иоанн Грозный ответил иезуиту Поссевину: «Ты говоришь, что ваша вера Римская с Греческою одна: но мы держим веру истинную Христианскую, а не Греческую». Правота Грозного подтверждалась благочестием, чудесами великих Святых Российских и неприятием Флорентийской унии, от чего в 1441 г. произошёл разрыв с греками. И если в старых церковных книгах имелись какие-то мелкие ошибки, вкравшиеся по вине переписчиков, то из-за них допустимо ли было проклинать, истязать и казнить сотни тысяч людей, желавших единственно сохранить святые традиции векового Русского Православия? Как можно было в одночасье, явочным порядком, предать анафеме всё своё - ради отнюдь не вселенского, а только новогреческого книжного буквализма? Тем более, что устранение старых погрешностей привело к появлению новых ошибок, наделанных самими «правщиками». И стоило ли это всё огромных жертв, понесённых Православным народом России?

Уврачевать раскол не удаётся до сих пор, хотя число староверов теперь уже ничтожно. Но в XVIII-XIX веках «раскольники» составляли многомиллионную оппозицию, принимали участие в бунтах Разина, Пугачёва, воевали на стороне других врагов Российской Империи, а вельможи и дворянская молодёжь тем временем заражались западным вольнодумством. Так и пришли в итоге к революции.

Вот, собственно, и всё, о чём нам хотелось сказать в третьей книге. Встреча с правдой не всегда приятна и легка, и дознаваться до неё порою трудно. Тем не менее правда, словно свет в конце тоннеля, окрыляет душу надеждой, помогает верить и любить даже врагов своих, как заповедано.