Книга: Реальный метод
За кофием Иван Иваныч сказал:
— Науки классические дали России Сперанского, Магницкого, Константина Петровича Победоносцева и иных достославных мужей государственных, науки же реальные внесли только развал и привели к данной катастрофе…
Анна Пална не согласилась:
— Нет, это вы напрасно. Вот Сергей Никандрыч кончил по филологическому университету, да до 50 лет и был учителем по-латыни, а аптекарев сынок из электротехнического какую карьеру сделал: начал мехами, а теперь три магазина: винный и два мануфактурных…
— Не тот подход, господа! — вступил в беседу хозяин, Иван Данилыч. — Самое главное — изучай, что хочешь и что Наркомпросу требуется, но изучай не мертвую букву Закона, а самый дух, так сказать, — самую подоплеку науки…
— Это в математике а вот в истории или какой-нибудь ботанической гомилетике, ежели не имеете достодолжных показующих предметов… — начал Семен Семеныч.
Иван Данилыч крякнул и заявил:
— Насчет ботаники не знаю-с, а география у меня с Володькой самая правильная. Вот-с! Володька, поди сюда!
Из спальни показался Володька, измазанный чернилами, с засученными рукавами и махновски-настроенными вихрами.
— Ты что там делаешь?
— Сороку крашу.
— Зачем?
— Вместо попугая на «Трубу».
— Лучше бы делом занимался, балбес! Дай сюда географию и встань вот тут.
Володька принес измызганную книжку, правую руку сунул за ремень, а левую за пуговицу рубашки и встал истуканом с недоверчивой ухмылкой.
— Отвечай. Вот, примерно: «Где какие города находятся». Где существует город Париж?
Володька пошарил глазами под диваном и сделал меланхолическое открытие.
— В Лондоне.
— Осел! Про это уж сто раз говорили и проходили! Где Варенькин-то муж, поручик? Ну!
— Во Франции. Париж находится во Франции.
— А где Лиссабон?
— В Лиссабонии.
— Сам ты Лиссабония! Куда уехал Степан Трофпмыч с генералом Дрызгуновым? А! Португалия! Он письмо прислал: в кафе занимается.
— Угадал! Где находится главный город Вашингтон?
— На Кубани.
— Врешь! Туда с Кубани удрал Манечкин муж. Ну?!
— В Америке! Знаю! Он трамвайным кондуктором!
— Правильно! Скажи теперь, где находится город Тимбукту.
— Тимбукту?.. Тимбукту находится… Он находится… Там…
— Где там? На Сухаревке, Что ли?
— Забыл! — честно признался Володька.
— Мало ли что забыл! Ты припомни. Куда драпанул Исай Григорьич?
— Ага! Исай Григорьич, который эмигрант? Знаю! Тимбукту находится в Африке.
— Великолепно! Теперь перейдем к другому методу: Какая страна и какой в ней главный город, куда ссыпалась Варвара Петровна?
— Которая? Что монархистка?
— Она самая.
— Австралия! Главный город Сидней.
— Ну и врешь. Она переехала. Помнишь, в «Накануне» письмо в редакцию было.
— Да, да, да. Припоминаю. Бенарес, главный город Ганга, Она в тамошней реке Буэнос-Айресе для браминов белье стирает.
— А жалко Варвару Петровну. Ситценабивная была, — какие капиталы были!.
— А скажите, Володя, — спросила Нина Павловна, — где находится город Вальпарайзо?
— Гы-ы-ы! — осклабился Володя, — известно где. Туда мотанулся ваш жених-то. Он Кольке Сапожникову прислал письмо намедни. На индюшке краснокожей женится, а сам ковбоем сделался.
— Ах. Писал?.. Ах!..
Нина Павловна почему-то закрыла лицо платком и выбежала в спальню. За ней скакнули три барышни с испуганными лицами, а Володька возомнил себя Фламмарионом.
— Я все страны и города и реки знаю — и где климат какой и чем занимаются. А вы не знаете!
— Ну, ты это уж чересчур! — оскорбился педагог Кошкин, — я географию хотя и давно, но знал на 5.
— А скажите, в каком главном городе и какой страны живет русский человек, наш знакомый тоже. Лука Тихоныч… фамилию забыл…
— Это который церковный староста, купец?..
— Он самый.
Все задумались и вдруг облили Володьку целым водопадом;
— В Парагвае?
— В Претории?
— В Цинцинате?
— В Сан-Франциско?
— В Абиссинии?
— В Патагонии?
— В Чехо-Словакии?
— В Килиманджаро?
— В Целебесе?
Володька поломался, покрутил вихрами, натянул всем наглый нос и объявил:
— Вот и ни лешего вы не знаете географии! Сначала Лука Тихоныч был собачьим парикмахером в Ревеле (Эстония); потом в Варшаве (Польша) — псаломщиком в синагоге; потом сибирским шаманом в Париже (Франция); потом чревовещателем (Африка); пирожником на озере Альберт-Нианца; анархистом в Токио (Япония), а теперь директором треста «Собачий Пух» на Варварке и хочет еще фабрику снимать.
— Ну, это ты врешь!
— Не вру! Он нам рассказывал на-днях у Берединых, — и я слышал. Я географию, как «Интернационал», знаю, а вы ничего в ней не знаете!
Все сконфузились, замяли разговор и перешли на вопрос о трестах, а Володька стащил со стола несколько пирожных и пошел докрашивать сороку.
Чайная «Пчелка» была залита солнцем с обеих сторон: и с Козихинского и с Ермолаевского. На стенах, чистеньких столиках и потолке играли десятки веселых зайчиков от стаканов и блюдечек. Пахло распаренным чаем, жареной рыбой и колбасой с сыром.
Народу было немного. Сидела компания штукатуров, подержанный пропитой «мещанин» из мастеровых, некто в рваной разлетайке с косматой шевелюрой и козлиной бородой, я и пара фей, в дальнем углу.
У стойки лежала большая черная дворняга и то засыпала, то обиженно взвизгивала, когда мимо нее пробегал мальчишка-половой и наступал ей на хвост.
Разлетайка позвонила ложечкой по блюдечку, расплатилась с мальчуганом и поднялась.
— Вот!.. Не замечая своих поступков, служим изменению видов, — сказал он поучительно, обращаясь ко мне и к буфетчику и указуя пальцем на полового. — Обратите внимание и подумайте.
— Он свое получает, по таксе, — хихикнул мещанин. — Тут думать нечего.
— Сплошное невежество! — презрительно окрысилась разлетайка и продолжала: — по учению Чарльза Дарвина, ежели поставить 1.000 человек на кафе-крышу в Гнездниковском переулке и бросать по одному вниз?.. Что случилось бы?
— В тоем же самом Гнездниковском и сядешь в муре в строгой изоляции: не кидайся! — ответил мещанин.
— Дурак и невежа! Я про эту тысячу говорю! А будет вот что: 999 — расшибутся, а тысячный полетит. По закону приспособляемости!
— Полетел! К милицейскому на угол…
— Вот и собака, — продолжала разлетайка.
— Ну и разговорчивый — профессор кислых щей… — рассердился мещанин.
— Каждой трактирной собаке наступят на хвост в день приблизительно 500 раз. Следовательно, через 1000 лет ни у одной трактирной собаки не будет хвоста. И дворняга и ньюфаундленд, из живущих в трактире, будут похожи на фоксов. Прочитайте учение Чарльза Дарвина.
Разлетайка изысканно поклонилась мне и буфетчику и исчезла.
— Несоответственная личность! — извиняясь за нее, улыбнулся мне сосед-мещанин. — Пустой человек!
Штукатуры рядом доже улыбнулись и оживились. Рыженький истовый бородач налил всем чаю и с почтением кивнул на собаку.
— Из-за едакой же стерьвы Митрошка Кубарев в чижовке парится.
— За чего? — спросило разом три голоса.
— Комиссарову суку неприличным словом назвал.
— О?
— Истинный осподь!
— Что ж она — на него донесла что ли?
— Не! Так оно обстояло дело. Пошабашили ето мы на Бдсманной в чайной, а Сенька Терпугов самогону долбанул. Ну, долбанул ето он самогону, приполз на четырех, лег на шпанель и плачет. А комиссар едет. Ну, едет ето комиссар и видит: лежит щикатур и плачет. Спрашивает: — Почему лежит щикатур и плачет? — А наши отвечают: — Неначе у него халера, потому у него задняя нога напополам переломана. — Комиссар говорит — Надоть карету хворой помощи. — А наши ему — А ета карета ему ногу и оттяпала, как ехала мимо взлягышки, а он пьяный. — А отчего он плачет? — спрашивает комиссар. — А плачет оттого, что у него сейчас из кармана три червонца мелочи слямзили. — Тогда комиссар говорит — У меня есть знаменитая взломищейка, — она моментально три червонца мелочи найдет и вора в комиссариат приведет, потому она очень ученая и самая честная: ни одной тысячи не зажилит.
— Скажи! — ахнули слушатели и затаили дыхание.
— Да. И как он моментально свистнул, то моментально является ета самая взломищейка и почала носом вертеть. Вертела, вертела она носом и моментально шасть на Митрошку, который Кубарев. А Митрошка с перепугу моментально три червонца мелочи отдал, достамши из сапога, потому он их моментально у Сеньки улямзил. А потом в сердцах ету самую суку неприличным словом и назвал. А как она есть на государственной службе юстиции и паек получает, за ето самое его и припаяли.
Штукатуры бросили несколько сочувственных реплик по адресу Митрошки, сказали что-то о суке и задумчиво замолчали.
Сосед-мещанин повернулся ко мне.
— Дозвольте с вами, гражданин, извините за выражение…
— Сделайте милость, — сказал я.
— Темный народ! — кивнул он в сторону, — и даже довольно скушно слушать. А по причине собачьего разговора — какой со мной случай произошел, так уму помраченье.
— А ну, расскажите…
Он перенес на мой столик свой прибор с чаем и снова извинился.
— Я вам, гражданин, скажу в смысле собаки. Есть, конечно, дуботолы, которые только лают и по базарам насчет чужой собственности. Но ето тоже надо понимать: им без воровства нельзя, если хозяин вдругорядь сам без пропитания, а то и хозяина-то вовсе нет. И ета самая нация насчет промышленности шагнула даже вперед лорда Керзонай других Франций. И в рассуждений мозговой дискуссии — прямо, я вам доложу, извините, ядовитее человека…
— Промысел мой, конечно, сами понимаете: из кроликов мы котиков производим для Смоленского. Ну, конечно, с осени у нас работа, а летом и в прочие части года сидим на декохте и даже приходится с плакатами ходить по городу: буква «Ры» или «Мы». Бывает, что и у катафалки путешествуешь в ливрее: десять лимонов на рыло. Велики ли капиталы?
— Ну-с, вот сижу я, извините, в своем мурье, вдруг мадам Аронсон в забвении чувств летает по двору и в голос воет: — Котлеты с гарниром слопал и рябчика проглотил! — Конечно, окружили ее бабы и все прочее народонаселение: — В чем дело? — А рядом с нами, извините за выражение, молодой человек лет сорока живет без профсоюза, и вообще человек праздный. И у него в наличности имеется агромаднеющий пес дымчатого покроя и самой дорогой породы. Ну, а живут они оба, надо вам сказать, в высшей степени некорректно: то одних рябчиков едят и шимпанское пьют, то сидят зубы на полку и свистят в кулак. Етот самый пес «Пират» в етии дни промышляет о себе сам. Ему, конечно, уважение по всему дому: ребятишки там и непманы — кормят бесперечь все, но только он шибко набаловался и начал организованный', бандитизм.
— Ладно. Мадам Аронсон плачет и говорит: — Дам тому пять рублей, кто ему бока обломает за котлеты с гарниром и рябчика по совокупности преступления. — Я, говорю, могу вас в этим деле ублаготворить, — будьте благонадежны. Ета, говорю, Баскервильская собака («Баскервильская» — это приключения знаменитого Шерлока Холмса, гражданин, извините-с), ета, говорю, Баскервильская собака у меня не сорвется!.. И вот, значит, встал я у ворот с половой щеткой, стою я час, стою два, — гляжу: — прет! И жрать не хочет, а ходит и промышляет. И прямо мимо меня. Тут, знаете, я етой самой щеткой как звездану ему по боку. И что же, извините за выражение, — ну, ей богу, что об стену горох, даже и не посмотрел на меня. Проходит мимо и прямо на задний двор, где все кухни. — Ну, думаю, пойдешь обратно — я те благословлю, я те встречу!
— Ладно. Слышу вскорости визг. — Ой, милый! макароны слопал! Караул!
— А он идет ко мне, словно и не он. Гм!.. Но что вы думаете, гражданин, подошел ко мне шагов на пять — да как сиганет у меня промеж ног, как молния. Я с катушек долой, а он сел на плитуар и, верите ли, гражданин, истинный господь, с места мне не сойти, — сидит и ухмыляется! Ну, чисто человек! Разлетелся ето я на него со щеткой, а он как огрызнется — да так на меня, гражданин, посмотрел, что у меня и душа вон. Скорей ходу домой, — ну, мол, тебя к лешему.
— И вот, представьте себе, какой случился случай. Как он мне отомстил. Висел у нас за окном у мадам Фрадкиной гусь, фунтов на 25. Агромаднеющий! Висел и раз ночью того… улыбнулся. Скандал на дворе, мильтошку с поста притащили, все народонаселение и даже посторонние. И етот самый «Пиратов» хозяин. Шел мимо и полюбопытствовал. Одет чисто барин, с тростью — и ноты в руках. Вот он и говорит:
— У меня есть собака-сыщик. Не волнуйтесь: сейчас найдем вора.
— А кто вы сами будете? — говорит мадам Фрадкина.
— Ето, — отвечает, — вас. не касаемо, потому моя должность самая секретная, и открыть я ее не могу даже под присягой.
Тут, конечно, все замолчали, а кое-кто и смылся, потому у нас всякие живут-с. А етот самый молодой человек вышел за ворота и свистнул изо всей силы. И враз перед ним «Пират» и прямо ему на грудь лапами. А он и командует:
— Шерше гуся! Шерше! понимаешь?
— И что ж вы думаете, гражданин? Метнулся етот «Пират» к мадам Фрадкиной, от нее к окну, где гусь висел, и вдоль стены вокруг нашего двора. Затем обратно и снова к нам в толпу. Обнюхал — и вдруг остановился супротив меня. Остановился и смотрит прямо в глаза. Смотрит и смотрит. Ну, думаю, бросится сейчас, — и сидеть мне в чижовке до выяснения дела и личности до окончания века, — и давай я молиться. Молюсь я, гражданин, и в сердце своем етого «Пирата» умаливаю:
— Голубчик, не гляди на меня! Миленький, ищи хорошенько! Голубчик, я те завтра говядины фунта три куплю!
— Ладно! А он смотрит, подлец, и смотрит. Поглядел, поглядел и снова вдоль стены, мимо моей мурьи и опять к нам, и опять мне в глаза смотрит. У меня и души нет. Трясусь, что лист осиновый, и в поту весь. А он еще раз вдоль стены, и опять на меня. -
У меня и злость на него несусветная и боязно. Умаливаю я его точно бога:
— Голубчик «Пират», не наводи тени, не страми человека! Век буду за тебя бога молить!
Метался, метался он и пошел со двора, а сам искоса на меня смотрит.
— Значит, ничего нельзя поделать, — говорит евонный хозяин, — гуся унесли со двора, с тем и прощайте.
— Хорошо! Прошло таким манером два дня. «Пират» чисто сгинул. Ни слуху, ни духу. Только в четверток пришомши я с Ваганьковского (с катафалкой ходил), развел ето я свою галаночку, достал из-под полу гуся, который… ну… гусь у меня был, гражданин… с Рождества я его берег, хотел на Тройцу… Хороший гусь, — фунтов, на 25. Ну, обжарил я его с картофелем, занавеску опустимши, и сажусь закусить, — а не ел я ден пять, почитай, — нету промысла, хоть помри.
— И вот, гражданин, какая интермедия произошла. Только ето сел я за стол и гуся поставил, — хоп! Занавеска в сторону, и во всем окне обозначился етот самый «Пират». Морда — во! лапищи — во! грудища — во! Страсти божии! Всунулся он в мое окно и смотрит на гуся. Я было за кочергу, так куда! Как залает, как зарычит, так у меня и душа вон!
— Ну, думаю, созовет народ, беда будет, потому сыщик: ему вера, не то, что мне, ежели я безработный.
— Ну, говорю, пожалуйте сюда в хату. Извините грязно и тесно.
Влез он, гражданин, разделили мы с ним гуся, поел и ушел.
— А? Что вы на ето, гражданин, скажете? Как ето теперь? А говорят: «собака». Уму непостижимо!
— И какая еще история вышла, так совсем страмота. Говорят потом по двору, что етот самый «Пират» и не сыщик совсем, а датский дог, а евонный хозяин и не сыщик совсем, а ахтер с Большого театра. И на афишах ежеденно обозначается крупными буквами. Только очень большой пьяница.
— Вот какие случаи бывают, гражданин. Дозвольте папиросочку.
В пользу германских рабочих.
Так было сказано на афише крупными буквами с указующим перстом. Пониже, еще крупнее, было обозначено, что дан будет приезжими гастролерами из Москвы и Питера гоголевский «Ревизор», а пониже — заглавия отдельных актов:
Акт 1. Трах-тарарах! Громовый раскат на наших горах.
Акт 2. Повалялся под десницей, посплю на перинке.
Акт 3. Хоть с нашлепкой на носу, а сплетни все же разнесу.
Акт 4. Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела!
Акт 5. Типы, типчики, типунчики! Ах просыпались свистунчики!
А самым крупным шрифтом, тем самым, которым местная «Крымзинская Правда» печатала свой заголовок, так и лезло с афиши:
Первый раз в г. Крымзе. Конструктивная постановка… По Вс. Мейерхольду… Био-механика… Акусматика… В макетах худ. Бряк-Бряковецкого…
Дальше — шрифтом, обыкновенно употребляемым на лозунги — «Подписывайтесь на наш аэроплан» или «Покупайте облигаций сахарного займа», — стояли прочие детали, артисты по алфавиту, цены местам, начало и конец Спектакля и т. п.
— Козел местного брандмейстера, обычно срывавший все афиши в городе тотчас же по их появлении, на этот раз отнесся к ним очень корректно: внимательно перечитал, подумал и что-то пробурчал.
Не зная в должной мере козлиного языка, мы не можем привести здесь его слов.
* * *
По этой козлиной причине весь город узнал о спектакле знаменитых гастролеров и повалил за билетами.
Отложили на завтра заседание Губоно; комиссия по изысканию каких-то средств в Губпродкоме вовсе не собралась; парикмахер против театра пригласил на этот вечер пять помощников из безработных для завивки, прически и маникюров крымзинских дам; а барышник Костька вдруг потерял свой альт и заказывал в кафе «Прима» шоколад солидным баритоном, хотя шоколад заедал осетриной и морщился.
Ровно в 8 часов театр был залит светом, народом, гомоном и. музыкой. Завподиск тов. Поздняков начал говорить несколько слов о предстоящем спектакле, о конструктивизме, акусматике и т. д., но к 9 часам, как раз на половине его речи, с галерки бешено зааплодировали, прерывая речь, а дьякон Вавила Духосошественский, сидевший там в штатском тулупе и светской мерлушке из зайца, добротной октавой выразил всеобщее пожелание на весь театр:
— Давай «Ревизора»! А с брехом катись колбаской до Средней Спасской!..
Тов. Поздняков помигал, развел руки и ушел. Поднялся занавес…
* * *
Слева на «просцениуме» вверх ногами лежал кухонный стол. На одной его ножке висела серая шляпа режиссера, а на другой торчал глобус из школы. На другой стороне, справа, на ящике из-под папирос «Шутка» стояла в наклон^ ном положении лестница театрального маляра, а на ней развевалось несколько маленьких американских флажков и пальто суфлера. Посередине стоял боком топчан из казармы, досками в зал. На досках было что-то написано по-китайски, нарисованы геометрическая формула и рожица в кругу с палкой. А над всей сценой болталась трапеция, на которой сидел Городничий и читал «Крымзинскую Правду». Тяпкин-Ляпкин сидел между ножками опрокинутого стола и чинил сапог, а остальные персонажи в продолжение всего акта упражнялись в марафонском беге, шведской гимнастике, коллективном кукурекании и мяуканий.
Акт кончился в могильном молчании. Только дьякон снова вздохнул на весь театр и вслух октавой подумал:
— Огребли денежки!.. Одначе, — итти покурить…
* * *
В фойе начались дискуссии.
— Что же это такое, позвольте вас спросить? А говорили — «Ревизор»!
— Конструктивная постановка, Анна Павловна, в концепции перманентного достижения, как динамический этап в революционной поступи искусства…
— Ах! Инструкция инструкцией, а все-таки лучше бы лимонадцу…
— Вы, товарищ Чурсин, не так подходите. Доминирующий канон фактуры или, вернее, архитектоники макета в плоскости, разрешенный в данном аспекте…
— Вы, значит, не читали во втором № «Лефа».. Впрочем, в данном случае вы сами видите: материализация фантома гоголевской эпохи не выдерживает революционной критики: трапеция определенно выявляет соглашательский уклон с амплитудой от Городничего до Земляники, сапог у Тяпкина не созвучен идеологическому комплексу акусматики; кроме того, Анна Андреевна сморкается явно вопреки дисгармонии джаз-банда. Вы не наводите?.. В ней слышится что-то от Грига, от Рахманинова, даже от Масснэ.
— Ну-с, Трифон Матвеич, как-с?.. А? Загвожено! — Био-механика-с!
— Товарищи-граждане вы в театре, а столь выражаетесь…
Извините, у нас билет-с, 17 ряда… Мы не даром… — Айдате, Марь Платона, в биоскоп био-механику смотреть. Гораз весельше… Там такую акусматику разведут, сам митрополит трепака спляшет…
За сценой стучали молотки; готовилась новая био-акусматика…
* * *
В номерке гостиницы «Лондон» поздно ночью сидели антрепренер труппы и его кассирша. Гастролеры составляли «калькуляцию» для отчета:
ПРИХОД
Выручено за билеты 934 рубля
«» програм 72 «»
«» корешки 317 «»
Итого. 1.323 рубля.
РАСХОД
Музыкантам 111 руб.
За угощение 43 «»
Установка макета 300 «»
Свет 100 «»
Распорядителям 25 «»
Конферансье 25 «»
Кассирам 12 «»
Билетерам 12 «»
Дирижерам 4 «»
Бутерброды артистам 27 «»
Артистам гонорар 733 «»
Итого… 1.311 руб.
— Правильно, мамочка?
— Правильно! А не будет придирки?
— Голубенок, так ведь мы же даем им чистую прибыль! Кабы не хватило, тогда так-сяк, а то вынь да положь 12 рубликов!.. Хе-хе-хе…
— А расписки от всех заготовлены?
— От всех, мамочка, от всех… Поцелуй меня, мамочка… А за это вот тебе 15 червончиков… От чистого сердца!..!
— Тише! За стеной…
* * *
За стеной не было ничего слышно. Секретарь «Крымзинской Правды» разорвал уже 16 листков, составляя статью о помощи германским рабочим.
Несмотря на то, что каблук Штреземана раздавил революцию, что шипящие гады Гитлера, Людендорфа, Кара и разных Пуанкаре еще не успокоились, — тем не менее рабочие Германии будут стоять на своем революционном посту…
Вчера театр нашего города был переполнен. Не было живого места в театре. Весь сбор поступил в пользу германских рабочих. Спасибо, товарищи! Спасибо, граждане!..
Дальше секретарь писать не мог. Пробило четыре. Он уронил ручку и заснул…
Пахнет сиренью и черемухой. Город весь зеленый-зеленый и весь пронизан тысячами разных запахов, от которых хочется беспричинно хохотать, бегать, кричать и махать руками. А внизу беспредельной синью разлеглась Волга и. зовет, и манит к себе, и обещает ураганы неизведанных радостей, в которых скрыта еле ощутимая сладкая печаль. Зовы сини, тревожат сердце и куда-то тянут душу…
Вот прошел пароход… Там и сям лодки. А на острове подымается тонкий дымок: рыбаки или охотники варят уху со стерлядью..
Чудно жить на свете!.. Упоение и восторг!..
А Манечка стоит в полутемной зале перед экзаменационной коллегией и отвечает что-то по политграмоте. Буржуазное происхождение, донос дьячка — и пожалуйте к красному столу под портретом Ленина, словно ей 11 лет, И она еще в гимназии.
За столом сидят три мрачных, волосатых инквизитора и что-то записывают на листах.
Манечка знает все, не даром больше месяца учил ее всевозможным премудростям учитель Сошественский, а он дока, — но в голове пахнет сиренью, и стоит такой сумбур, что впору растеряться и заплакать.
У старшего из коллегии в ногтях траур, — и это ужасно отвлекает мысль от нужного предмета. Да еще лезет в голову неотвязная мысль о папаше, мамаше и тете Лизе. Они сидят в передней и ожидают конца.
— Так-с!.. — говорит правый экзаменатор. — А что такое религия?
— Опиум! — бойко отвечает Манечка.
— Правильно! Это ничего. А кто был Христос?
— Правильно! Это ничего. А кто был Христос?
— Христос… Христос был обманщик пролетариата. Его выдумали попы и архиереи… обманывать трудящихся хижин.
— Гм!.. — урчит левый инквизитор. — Правильно, но формулировка не тово… как его…
Он поджимает губы и задумывается, чем ошарашить голубоглазую жертву. Жертва торопливо дополняет:
— На самом деле его не было. Он — вроде баллады, «Евгений Онегин»… Собирательный тип… для обмана.
— Так!.. Что вы нам скажете о Карле Марксе? Кто он был? — натыкается в книжке на вопрос старший.
Манечка смотрит на его ногти и припоминает страницу, в которой говорилось о Карле Марксе. В ней, кажется, еще лежит лист клена.
— Он был… основоположник… своего имени. Он сочинил манифест… Он был родоначальник…
— Туманно, но… это действительно — основоположник коммунизма и манифест… действительно.
— Кто управляет Российской Социалистической Федеративной Республикой?
— Рыков… Товарищ Рыков и товарищ Каменев.
— Ну… знаете ли… это тово… как его… Обывательская точка.
Манечка спохватывается, вспоминает, что по этому пункту было несколько специальных разговоров с репетитором Сошественским и поправляется:
— Ну да, это народные комиссариаты, а главная власть в руках Совета депутатов, поэтому Россия называется Федеративной.
— Именно… — задумчиво говорит левый. — Это другое дело. А то, кого ни спроси, — все Рыков да Каменев. Так… так… Что бы еще?.. Гм!.. А что такое по-вашему из себя представляют священники?
Манечка представляет себе папашу, тощего попика с козлиной бородкой, с бурсы убоявшегося всех властей предержащих, начиная от урядника и кончая обер-прокурором Святейшего Правительствующего Синода, и потому застрявшего при храме на уездном погосте, — и бойко отвечает:
— Они агенты империализма и культа и служат для морфия… то-бишь для опиума.
— Правильно! — устало говорит старший. — По-моему достаточно. Видно, что гражданка Студитова читала и учила… подготовилась… На собрание пора…
Правый собирает свои бумажки и задает последний вопрос на десерт, хитренько щуря глаза:
— Да, это конечно… А что вы скажете, гражданка Студитова… какую религию исповедует пролетариат?
— Пролетариат… пролетариат исповедует материю…
Мир хижинам, война дворцам… Трудящийся ест, а нетрудящийся не ест… Победим разруху и пролетарий на коня, потому что вся сила пролетариата только в воздушном красном флоте…
— Ну, ладно… Хорошо!.. — торопливо говорит старший. — Вы свободны, гражданка. Студитова. Мы вам ставим вполне удовлетворительно, и можете ехать на службу. До свиданья!
— Уф! Ах! Мерси!.. До свиданья!
Что-то пламенное, горячее ударило в грудь, затуманило мозг, яркая непереносимая радость заполнила душу, и краска ударила в лицо.
Манечка пушинкой вылетает из темной комнаты, перелетает несколько других комнат и коридоров и влетает в приемную.
— Выдержала! Ей богу, выдержала!
Папаша, мамаша и тетя истово с серьезными лицами широко крестятся и немедленно за сим расплываются в торжествующих улыбках.
— Слава тебе, господи!
Манечка тоже крестится и с чувством говорит:
— Слава богу! А уж как я боялась!.. Путали, путали, но ни в чем не сбили… Слава богу!..
— Слава тебе, господи! Слава тебе… — лепечет мать.
— Это я сегодня всю ночь молилась, вот и вышло!.. — радуется Манечка…
Все выходят на зеленую улицу. Запах сирени и отцветающей черемухи щекочет душу и так вызывает беспричинную радость, а тут еще…
— Ах, как это хорошо!.. Слава тебе, господи, — ликует тетя Лиза. — Теперь идемте молебен отслужим. Сохрани бог, кабы не выдержала… А теперь опять на службу… и все по-хорошему.
— Да, да, молебен!.. — горячо вторит папаша. — Сейчас молебен отслужим… благодарственный…
— А дома уж наверное пирог-то готов… — сообщает мамаша. — С викторией… сдобный…
Смеется Волга внизу и тянет, и манит, обещает неслыханные радости… А солнце готово кувыркнуться под ноги Манечки и пуститься в трепака.
И из всех палисадников безумно пахнет сиренью и радостью, от которой хочется в блаженном восторге плакать…
— Про тебя, папаша, спрашивали тоже…
— Про меня? Господи помилуй! А что такое? В чем дело? А? Что?.. — вертится попик.
— Что такое священники?
— Ну! ну!.. Что?.. А ты?
— Я говорю: агенты империализма и опиума.
— А! — попик потирает руки.
— А что это, Манечка, за опиум? — спрашивает тетка.
— А когда живот болит, то его пьют… по 10 капель… Проходит… Лекарство такое…
— Касторка лучше… Значит, на экзамене-то и медицина, и ботаника?..
Тетка почтительно поджимает губы…
Пахнет сиренью… Внизу гудит лиловый пароход и, озорничая, пускает в небо клубы дыма…
Секретарь закатил в нос чуть не полтавлинки, от удовольствия вытянул губы, как бы собираясь свистнуть, и сказал преду, раздиравшему на подоконнике воблу:
— От-то якая бумага прийшла — ни с якого боку зацепки нема.
— А ну, прочитаемо.
Секретарь еще раз зарядил нос и поднял к нему бумагу.
— Оце! — В Непрелейкашинский исполком, Позовибатьковского района псаломщика Тараса Остапенко прошение. Пересвiдчившись в правдивости наукового способу пояснень явищ природы, переконавшись в тiм, що релiгiя це е дiйсно опiум, якiй розвивается що-раз з поширенням народньой свiдомости i наука прогресуе — пiдiмае людство на вищу ступiнь культурного i морального життя… — Оце! Уфф!
— Нейначе, насчет лесу хлопоче бiсова душа! — грустно вставил пред.
— Тай годи! Оце дальше… — Пориваючи всi звязки с телеольогичными справами, базаючись лише на законах еволюцii трансформизма i теори мутацii, а що до iдеологii, приеднаюсь твердо и рiшуче до марксистського способу пояснень фактiв исторii.. — Треба раскумекать. Дайте, добродию, квасу…
— От набрехав человик. А де ж про лес?
— Про лес не фиксировано, а от конец: —… прошу дать права гражданина, бо клянусь быть робiтником продуйiцстом — соцiалiстом батькивщини. — Га!
Секретарь уставился на преда. Пред уставился на секретаря. Потом секретарь выпил квасу, пискнул и зарядил нос, а пред отложил воблу в сторону и строго подтянул кверху чоботы.
— Ну-ну! — сказали оба вместе и одновременно же увидели в окно подходившего учителя.
— Вот, вчитель йде. Он человик ученый.
Учитель обласкал масляным взглядом воблу на подоконнике и ткнул нос в поданную бумагу.
— А ну, переведите, на який предмет литература? Га!
— Гм! Мррм… мррм… мррм… «способу»… «теоpii мутацii»… ммр… ммр… Диалектически дисскуссировано!
— В рассуждении какой информации желательно фиксировать?
— Этого не могу досконально анализировать: тут материалистическое понимание кажущегося факта в теоретической идеологии.
— Га! Мы так и полагали. А ну, садитесь, вчитель. Вон продинспектор и страхагент едут куда-й-то. Оба москали и по ученой части в губернском масштабе…
— Крикни-ка их в порядке голосования.
— Га-га-га-га, товарищ Ерблюдов, загляните на один текущий момент! Дiду Трохиме, заверни кобылу!
— Ну вот. По какому случаю? Бумага? Сейчас.
— Нет уж, читайте вы, товарищ Юдилович, у меня пенснэ дома…
— Гм! Мррммм…. мрмрм… мрмр… «теори мутацii»… мрмрм… «способу»… Н-да! Етто, я вам скажжу, бумага!
— Ну? А на який предмет и по якой придчине ета групировка?.
— Оно, видите ли, ежели на ету декларацию взглянуть с точки зрения, то можно констатировать внеклассовый подход, но марксистские предпосылки диктуют полагать, что представитель данного опиума желает кооптироваться в ряды авангарда мирового пролетариата…
— А насчет лесу ничего?
Ничего про лес не констатируется. С тем и до свиданья. Нам некогда.
Начальство одновременно сказало «га!» и уставилось на учителя. А учитель водрузил на голову кепку:
— Схожу в ячейку, — дайте бумагу. Может там…
— А ну! Будьте ласковы.
— Кляузный елемент! — говорит пред, — дьячок, то- есть. Какой ни на есть империализм подложит, що «ах»!
— Да, зловредный опиум, тем не менее самогон у него — «ах»!
— Тай годыте, от батюшка отец Ерасим йде со вчителем.
Учитель вводит за собой батю.
— Ну их всех к чорту. У них там насчет германской «чеки» заседание. Не до нас. Вот отец разжует може…
— От то якое дило! А бумага насчет лесу, — носом чую. Надо опиуму лесу на баню дать. Казав вин, що угощение…
— Отец Ерасим, просимо, — будьте ласковы…
— Гряду! Мир дому сему. Да! Напрасно, напрасно, чада моя, образ матери господа нашего изгнали, а иудея, хотя бы и английского подданного, в красном углу воздвигли. Но тем не менее по какому случаю?
— Оце, отец, яка бумага. Що-сь воно таке, будьте столь?
— Бумага? А! От Тараса Остапенко! Знаю. Добронравен и доброхвален есть. Гм!., «пересвидчившись»… «переконавшись»… кляузно… гм, «що религия е дiйсно»… гм, какой товарищ выискался. Царедворец лукавый и гугнивый!.. «по законам еволюцii трансформатизма»… фью! куда загнул страха ради иудейска. Вот какая бумага.
— Що ж у ей фиксируется, отец Ерасим?
— В оной бумаге, чада моя, заключается епистолия, сиречь, донос Иуды Искариотского на други своя. Бдите, яко опасно ходите, аз же, раб божий, не иду на совет нечестивых и на пути грешных не ста, а посему зрите сами, да не ввергнут вас в узилище…
— Га! Я ж казав, що дьячок дуже погана фыгура.
— Как же, отец Ерасим, на ей резолюцию ставить? То-есть, какое направление течения на предмет инстанции?
— Отказать! Токмо отказать! Токмо отказать, товарищи, чада моя! А за сим прощевайте, — поспешаю на требу. Отказать, ибо не обосновано.
Тянется скаредно унылая пауза. Пред от огорчения отдает недоеденную воблу учителю и неодобрительно смотрит на выползшую из-под шкафа мышь.
— От оно якое… Що ж ты на це кажешь, секретарь?
— Га! Гм!
— Бо я так полагаю, что в прошении отказать. — не обосновано… а лесу на баню дать… Га?
— Та я вже так и написав. Оце! Ставь от тут печать и пиши: «Ничипор Кузовенко».
— Ну. и слава богу! «В прошении отказать, а лесу дать».
— За образованность! А угощение, само собой.
Лица, принадлежащие к обслуживающему культ
и техническому персоналу (певчие,
органисты, звонари, сторожа) могут быть членами
союза, ибо они не относятся к служителям культа.
Отец Лука, насупившись, сел сбоку у окна. Данилыч почтительно приткнулся на табуретке у двери, а Варсонофий Назаретский монументально утвердил свою тушу перед плакатом, гласившим: «Всякая кухарка должна научиться управлять государством», — и начал его изучать, левым глазом искоса наблюдая за поведением отца Луки.
Еркака голоснула по какому-то вопросу, пошуршала бумагами и секретарь Матвей Причинилов объявил:
— Насчет заявления… члены союза вот… товарищ певчий Назаретский и товарищ звонарь Тараканов… Просят пересмотреть квалификацию, в виду эксплоатации представителем опиума.,
Назаретский обозначался у стола и кашлянул, испуганно прикрыв рот волосатой дланью. Все-таки лампочка над столом закачалась. Данилыч засуетился и сказал:
— Кхе! Ето точно! Мы!
— Как обстоит дело с зарплатой и в смысле договора? — спросил председатель Моржов.
Данилыч уповающе побежал глазками по «начальству», а Назаретский гробовой октавой начал информацию:
— Тенор ежели, допустим, канонарх, то, конечно, он по восьмому ходит… сетка… А на одних тенорах не выедешь… Допустим, басов трое у нас, — ну, как от профсоюза, сиречь Рабиса, — по седьмому… А я одна!
— Как одна? — удивилась делегатка. — Один, то-есть?
— Октава… известно, одна… Не по закону… Почему бас, допустим, Гаврила Генисаретский 32 целковых, а я 28?.. Филистимляне!
— Он четыре класса прошел!., ноты знает!.. — пискнул издали отец Лука. — И поведения доброхвального!
— Не будьте Понтийским Пилатом, отец! — перевернулась октава, — не будьте! «Доброхвальное поведение»… А кто на Воздвиженье с амвона кубарем летел? А на. Василия Кесарийского кто лыка не вязал? Небось, огород под капусту вскопал, так по седьмому, а я в умалении! Саддукеи!
— За саддукеев ты в народном суде скажешь! — встал отец Лука и многообещающе направил трясущийся негодованием перст в сторону нарсуда за окно. — А ты скажи, как ты на великомученика Ермолая «Херувимскую» избезобразил?
От возмущения Назаретский выронил шляпу и замигал, словно от блеска молнии.
— Отец! Отец! Муха!.. Не лжесвидетельствуй!..
— Не муха!. На муху ты не сваливай!
— Подождите: при чем муха? «Под мухой» что ли? — вопросил Матвей Причинилов. — Держитесь фактов!
Октава, рубя воздух пятипудовой дланью, загремел:
— Допустим, молящихся было битком, как епископ Иоанникий служил, ну, допустим, херувимская Бортняцского и, конечно, соло… Саддукеи!.. А тут, допустим,
Данилыч приложил руку воронкой к уху и опять засуетился:
— Мух у нас, кхе, кхе!.. Несколько!..
— Да при чем тут муха?
— Явственно: не при чем. Альт, допустим, солит, а я, конечно, на низах. Как он сошел на «ре» нижнее, к, мне «фа» нужно, а муха на листу сидит. Допустив, темно, — я полагал — нота, и вдал соль-диэз с громом. Электричество, — верно, — погасло. Где ж тут справедливость?.. Епископ, конечно, ставит: пьяница; отец Лука из алтаря кулак точит и дьякон Пигрициев «дураком» октябрит. А муха — насекомое, она где хоть сядет! Вот!
— Это к делу не относящее, — недоумевающе бросила делегатка. — Муха, действительно, насекомое, а тут еркака.
— Кхе! Мух у нас в церкви несколько! Жужжат!
Матвей Причинилов почесал нос карандашом и тоскливо осмотрел слоноподобную октаву.
— Он, — (кивок на отца Луку, перебирающего пальцами на тощем чреве), — он стало быть работодатель?
— Он! А сетка неподходящая. Огород под капусту взрыли, вот тебе и седьмой разряд, а за кого купечество храм посещает, — тому 28! — Получай!
Октава загудела еще гуще.
— Надо то понимать, — для купца на тенора наплевать, купец в теноре не разбирается, ему октаву дай, чтобы мороз по шкуре. И 28! А главный доход от кого? За панихиду Секлетеев сколько отвалил? (Полный поворот к отцу Луке) 80 целковых!! Данилыч, верно?
— Кхе, кхе! Ето точно. На 100 человек готовили.
— А что Секлетеев говорил? За тебя, говорит, Варсонофий, — только и в церковь хожу. Я на Покров апостола рванул, — вот ремень лопнул, а Секлетеев меняг крест на крест. При всех! Украшение храма! Благолепие!
— Суесловишь, мытарь! — не выдержал работодатель. — Недостоин ты седьмого разряда. Дозвольте объявить граждане еркака. Поведение недоброхвальное: (они с ним, звонарем, ежедневно до положения и живут даже вместе по сией причине), дерзит и груби, шит, к старшим непочтителен, атеист…
— Лжесвидетельство!! Я — атеист?!! Да спросите весь приход!!
— Это к делу не относящее. Держитесь фактов.
Какие ж факты, когда они спьяну в чужую сетку лезут. На рождество пресвятые богородицы к «Достойно» звону не было. Он (указал на Дайилыча) в сторожке гармонью чинил; на погребении гражданина бухгалтера из Гуистатбюра товарища Крынкина трезвон поднял, как на пасхе; удары делает неровные и без благоговения. Не полагается ему Еысшей сетки! Пусть при храме пропитывается тем, что положено от союза. И на ухо туг!
Октава отложил на пальцах перечисленные дефекты звонаря, разжал длань и начал считать снова:
— Пьянство! Октаве нельзя, ежели не пить: в бас переходит и «петухи» бывают. «Си-бемоль» непьющему, — сдохни, — не взять..! Ноты я могу все, даже светские, а ежели раз муха села, то, допустим, я при чем? Насчет — атеист будто лжесвидетельство! И причащаюсь, и исповедуюсь, и говею. «Рече безумен в сердце своем: несть бог». А раз я безумен, то на это народный суд есть! Да-с! И все молящие за меня в церковь ходят. Да-с! Секлетеева спросите! А басы по седьмому! Где справедливость?
Данилыч прибавил:
— Кхе! Ето точно! Богатеющий! Епман!
От неслыханного расхода красноречия, Назаретский вдруг ослаб, ткнул перстом в кодекс на стене и в Маркса и сел, обтирая красным платком крупный пот.
Отец Лука тоже указал на декрет:
— Сетка! Не превозносись, Варсонофий! Навуходоносор возвеличился — и погиб!..
Еркака долго шепталась. Делегатка что-то ворчала. Наконец, Матвей Причинилов зачитал:
— Вот! «В виду как тов. Назаретский по квалификации приносит пользу производству в предприятии, привлекая частный капитал, повысить в 8 разряд. Тов. Тараканову просьбу оставить открытой по поводу глухоты до предъявления медицинского свидетельства от врача».
Назаретский пустил раскат грома, изображающий у него смех, натянул нос у самой бородки отца-Луки и зыкнул:
— Не прежнее время-то! Еркака!!
Работодатель сморщился, как будто намереваясь заплакать, и пошел к выходу. На пороге он обернулся и тыча кукиш в нос следовавшему за ним торжествующему врагу, библейски-грозно возопил:
— Будет тебе теперь муха!.. Я до Рабиса дойду! Будет!..
А Данилыч семенил сзади ликующего приятеля и подтверждал:
— Ето точно! Кхе-кхе! Посудились и буде… Доб- ром-то лучше… Кхе-кхе! Хе-е-е…
