© Зарецкая Л., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Глава 1

Невыносимая тягость бытия, или Маховик запущен

150 дней до выборов

На тот исторический момент времени, когда Веронике исполнилось 28 лет, у нее имелось два любовника.

Мужа не было ни в тот момент, ни до него. В периоды черной меланхолии, которые время от времени нападали на Веронику, ей казалось, что и после мужа у нее тоже не будет.

Отсутствие мужа Веронику огорчало, а наличие двух любовников почему-то не радовало.

Один любовник был ее бывшим соседом. То есть в начале их романа он с завидной периодичностью совершал татаро-монгольские набеги на ее жилплощадь и кавалерийские наскоки на саму Веронику. И после одного такого наезда наскоком остался сначала ночевать, а потом и насовсем, перевезя из соседней квартиры тапочки, треники, зубную щетку, штаны и пару рубашек с пуловером.

Верхняя одежда осталась в квартире жены, потому что в Вероникины шкафы не влезала. Бывший сосед – ныне сожитель – собирался раз в сезон забегать в свои прежние владения, чтобы сменить одну куртку на другую и определиться с ботинками. Правда, его жена, ну до чего же бывают несовременные женщины, мужниных планов на жизнь не одобрила и замки на дверях поменяла.

Второй любовник работал вместе с Вероникой. Она – корректор в газете, он – системный администратор. Такой вот служебно-производственный роман.

Иметь двух любовников одновременно Веронике было стыдно, но отказаться от кого-нибудь из них она не могла.

Первый любовник – бывший сосед – был уныл и однообразен в постели. Сексом занимался строго раз в неделю. Позицию предпочитал миссионерскую. Прелюдий не признавал. Эмоций не выказывал. После двух-трех минут сопения издавал резкий выдох носом, из которого Вероника и делала вывод о случившемся у него оргазме. После этого он быстро и даже с некоторым изяществом в ста процентах случаев доводил до оргазма саму Веронику, используя ручной метод.

С ним было скучно, но полезно для органов малого таза. Тем более что такая жизнь с некоторой натяжкой даже походила на супружескую.

Любовник-системотехник был изобретателен, как Яндекс. В том смысле, что знал все. О сексе он думал постоянно, так что парочку раз в неделю Вероника обязательно елозила головой по каким-нибудь разложенным по столам винчестерам и материнским платам. И не головой елозила тоже. В силу разнообразия позиций.

Любовник вел себя вдохновенно, издавая в процессе соития громкие звуки, свидетельствующие о том, как ему хорошо. Заниматься с ним любовью было увлекательно и весело, вот только самой Веронике хорошо бывало редко. Скорость процессов ее системного блока сильно отставала от скорости системного блока любовника. И из-за этого она все время «висла».

Но сослуживец вносил некоторое разнообразие в ее унылую жизнь с соседом, поэтому несколько раз в неделю она позволяла ему поискать у нее кнопку «Резет», несмотря на появление после этого застойных явлений в области малого таза.

За один год Вероника сделала три аборта. Во-первых, становиться отцами (сосед в очередной, а системотехник в первый раз) ее любовники вовсе не собирались. Во-вторых, она не знала точно, от кого именно беременела. Денег на аборты давали оба, так что в материальном плане это было очень даже выгодное мероприятие.

Вот только счастья не было.

В поисках счастья Вероника решила пойти учиться. В том плане, чтобы повысить свой культурный уровень и найти новых интересных людей. В довесок к своему высшему филологическому образованию она получила второе высшее по специальности инженер молокодоильных установок. Или что-то вроде этого. Училась платно, выкраивая средства из скудной корректорской зарплаты, но работать по новой специальности не стала. Затем окончила курсы по флористике, студию художественной графики и в тридцать три даже записалась в секцию синхронного плавания.

Свободного времени у нее не было совершенно, новые знакомые появлялись и исчезали, не оставляя в жизни ни малейшего следа, счастье не приходило, муж не появлялся.

В новый исторический момент времени на смену любовнику-системотехнику пришел редакционный водитель Вася. Теперь пару раз в неделю Вероника елозила головой и другими частями тела по плюшевому заднему сиденью Васиного «Шевроле-Лачетти». Как любовник Вася был слабоват, зато исправно возил Веронику с работы и на работу. Ему все равно было по дороге.

Любовник-сосед снова переехал к жене. Однажды ушел добывать в неравном бою свою зимнюю куртку и не вернулся. Потом как-то незаметно для самой Вероники из ее квартиры исчезли его тапочки, треники, зубная щетка, штаны и рубашка с пуловером.

На память остался лишь оформленный на Веронику кредит на покупку соседом «Шевроле-Лачетти». Такого же, как у Васи. Пару месяцев сосед исправно совершал татаро-монгольское нашествие на Вероникину квартиру и холодильник, кавалерийский наскок на саму Веронику, оставляя после себя приятное ощущение в органах малого таза и очередной кредитный взнос.

Потом набеги и наскоки стали происходить все реже и реже, а потом и совсем прекратились, вместе с обязательными платежами. Далее за стоящую под окном соседскую «Лачетти» Вероника рассчитывалась сама. Аборт она сделала на свои. Денег не было. Счастья тоже. Годы шли.

Рассчитавшись с чужим кредитом, Вероника отметила 35-летие. За столом сидели немногочисленные безмужние подруги. Замужних подруг Вероника давно вычеркнула из своей жизни, чтобы не завидовать чужому счастью.

Исключение составляла лишь подруга Машка, у которой были пьющий и бьющий муж, трое разновозрастных детей, полное отсутствие денег, счастья, которому можно было бы позавидовать, и перспектив на их появление.

Между Машкой и незамужними подругами восседал сосед. Тот самый бывший любовник, который уже с месяц вновь совершал свое бесстыжее нашествие, не приносящее счастья.

Сорок Вероника не отмечала. Говорят, что нельзя отмечать сорок лет, счастья не будет. Посидели в день рождения… Она, подруга Машка и Машкин фингал под правым глазом.

Сосед-любовник никак не мог определиться, на какой жилплощади ему все-таки обитать. Он то поселялся у Вероники, то возвращался к законной супруге, которая все чаще заговаривала о том, что надо бы поменять квартиру. «Шевроле-Лачетти» после аварии продали на запчасти. Шофер Вася уволился из редакции. Тоже вместе со своей «Лачетти». Так что в жизни Вероники теперь не было ни «Лачетти», ни Васи. Мужа и счастья, естественно, не было тоже.

Зато в данный исторический момент времени у нее было два любовника. Сосед, куда ж без него, и старший Машкин сын – пэтэушник с маленьким объемом мозга и большим членом, доводящим Веронику до исступления.

Задумчиво потягивая разбавленное водой каберне из высокого красивого бокала (незадолго до дня рождения Вероника окончила курсы сомелье, просто так, для души и общего развития), она со всей страстностью своей натуры горячо доказывала Машке, что в сорок лет жизнь только начинается. Она точно знала, о чем говорила. Ведь в данный исторический момент Вероника была беременна. И твердо решила, что аборт делать не будет. Ей нужно было только определиться, от кого именно она рожает. А также понять, как и на что жить дальше. Она не знала, что маховик убийства уже запущен и остается только ждать удобного случая для его свершения.

120 дней до выборов

– Его-о-о-о-ор… Ты просто невыносим…

Раздраженный голос жены глухо доносился из-за закрытой двери ванной, и, глядя в зеркало, невыспавшийся красавец и плейбой Егор Фомин тоскливо подумал, что выйти все-таки придется, ведь нельзя же торчать в ванной до бесконечности. Выйти и пережить очередной утренний скандал. Впрочем, а чего он еще ждал, вернувшись домой в три ночи?

«Она никогда меня не понимала, – думал он, с ожесточением водя по зубам щеткой (только с натуральной щетиной, остальное оставим плебсу). – Она никогда меня не понимала. А сейчас уже ничего не изменишь. Разводиться теперь равносильно политическому самоубийству. Да и не хочу я разводиться. Юльку жалко».

Двенадцатилетняя Юлька была чудо как хороша. Уменьшенная копия отца – высокого плечистого красавца с холодной синью глаз, открытым взглядом и тонкими породистыми чертами лица.

Сколько Егор Фомин себя помнил, на него оборачивались на улицах. Примерно с восьмого класса оборачивались. К его ногам и в его постель укладывались абсолютно все женщины, на которых останавливался его заинтересованный взгляд. А те, на ком взгляд не останавливался, совершали чудеса изворотливости, чтобы все-таки привлечь его внимание.

Он был красив той настоящей мужской красотой, от которой у женщин любого возраста и семейного положения неизменно перехватывает дыхание. Естественно, он знал про это. Знал и беззастенчиво пользовался, шагая по жизни, как настоящий победитель. Не беря пленных. Не считая оставленных позади себя жертв и не обращая внимания на многочисленные крушения чьих-то надежд.

Впервые он женился еще на первом курсе института. Его жена была совсем молоденькой девчонкой, которая глядела на него, замерев от восторга. Он женился, потому что она быстро забеременела, но изменял ей с первого и до последнего дня их семейной жизни. От того первого студенческого брака остались двое близнецов – Ромка и Вадик, которым он, естественно, помогал и которые росли красивыми и успешными пацанами. Как папа.

Он бы ни за что не развелся. Зачем, если жена на все его походы налево смотрела сквозь пальцы, понимая, что никак не может претендовать на то, чтобы таким совершенным явлением природы, как Егор Фомин, владеть единолично?

Она никогда ни в чем его не упрекала, поэтому он ни за что бы не развелся, если бы в первый и в последний раз в жизни не влюбился, как дурак. Его вторая жена была арфистка. Неземное создание из областного симфонического оркестра. Их познакомили в какой-то общей компании, и Фомин зачастил на концерты в филармонию, до которых раньше был абсолютно не охоч.

У него замирало сердце и екало в позвоночнике, когда он видел, как она охватывает арфу своими округлыми коленями, скрытыми черным классическим платьем. Член екал тоже, и каждый раз после концерта ему нужно было время на то, чтобы прийти в себя и встать с места, не шокируя окружающих.

Его второй жене было наплевать на его внешность и большие достоинства, хоть мужское, хоть финансовое и карьерное. Она снисходительно позволяла себя любить. Высмеивала его друзей и партнеров по бизнесу, которые были слишком далеки от настоящего искусства. Категорически не хотела закабалять себя детьми и за время их семейной жизни сделала то ли два, то ли три аборта.

Он бы ни за что не развелся. Она была единственной женщиной в его жизни, которой он пытался что-то доказать. Ради нее он быстро и легко сделал карьеру. Из простого мастера стал сначала начальником цеха, потом главным инженером, а потом директором завода. Мальчик с рабочей окраины, которого мать после смерти отца тянула из последних сил, чтобы вывести в люди и дать образование, он освоил экономику, менеджмент и финансы, с красным дипломом окончил второй институт и уверенно вел свой завод, как корабль, над пучиной кризисов и под штормами рейдерских атак.

Он бы ни за что не развелся, если бы жена не ушла от него к главному дирижеру своего оркестра. Плешивому плюгавенькому мужичку в вечно помятых штанах и с неукротимым творческим огнем в глазах.

От тоски он очень быстро женился в третий раз. Почему было и не жениться? Медсестра Катя, с которой он познакомился во время обязательной диспансеризации и в тот же вечер переспал, быстро забеременела Юлькой, оказавшейся полной копией папы.

Катерина безмерно ценила его статус и финансовые возможности. Но вот его половые возможности, а также неугасимое стремление использовать их направо и налево, приводили ее в неописуемую ярость. Она была собственницей и ни в какую не хотела делиться тем, что ей принадлежит по праву, закрепленному штампом в паспорте.

Быстро вычленив слабое место в его самообороне, она шантажировала его разводом. Понимала, что он ни за что не разведется. Из-за кучерявой Юльки. Впрочем, он тоже быстро понял, что она на самом деле никуда не уйдет от его больших возможностей и открывающихся для нее лично перспектив. Не работать. Ездить отдыхать за границу. Покупать тряпки в дорогих магазинах. Так они и сосуществовали, перемежая серые будни унылыми утренними скандалами.

От скуки он двинул в политику. Быстро победил на первых в своей жизни выборах в областное Законодательное собрание. Даже усилий особенно к этому прилагать не пришлось. Во-первых, потому что основу электората составляли избирательницы, которые млели под взглядом его невероятных голубых глаз с предвыборных плакатов.

А во‑вторых, потому что основу его штаба составляли тоже женщины. Сподвижницы, которые днями и ночами были готовы работать на его победу, не щадя живота. Ну и низа живота тоже.

Его победа на вторых выборах была такой же быстрой и убедительной. Он и в политике сделал карьеру, оставив завод и на втором сроке заняв место заместителя председателя Законодательного собрания. Тогда ему было 37 лет. Сейчас 42. И на носу маячила перспектива третьих в его жизни выборов. Он шел на них по партийным спискам. От партии власти, разумеется. И как раз сегодня должно было решиться, под каким номером он будет включен в эти самые списки.

Точно проходными были первые пять мест. Под вопросом – еще два, максимум три. И вот под этим самым вопросом находиться никто не хотел. Фомин тоже. Еще месяц назад он был уверен, что окажется в списке четвертым. После губернатора области, который, по традиции, шел паровозом и на место на самом деле не претендовал, председателя Заксобрания Павла Шубина и его идейной соратницы, а по совместительству еще и многолетней любовницы Капитолины Георгиевны Островской.

Бывшая убежденная коммунистка, а ныне ярая активистка партии «Россия, вперед!» была немолода, одышлива, тучна и нехороша собой. Чтобы подогреть в Шубине интерес, она постоянно флиртовала и кокетничала с остальными представителями мужского пола. Выглядело это некрасиво. Омерзительно выглядело. Но Фомину, числившемуся в любимчиках у всесильной дамы, не было до этого никакого дела.

Ему в страшном сне не могло бы присниться, что Капитолина испытывает к нему какие-то иные чувства, кроме материнских. Но вот поди ж ты… Пару недель тому назад ее толстые, дряблые от целлюлита щупальца дотянулись и до него. Оставшись с Фоминым наедине, Капитолина повернула в дверях ключ, деловито разделась и столь же деловито объяснила застывшему посредине ковра Егору, что его четвертое место зависит от того, насколько хорошо он поработает членом в оставшееся до составления списков время.

Открывшаяся перспектива, равно как и лицезрение голой Капитолины, были столь отвратительны, что член работать категорически не захотел. Фомин постыдно бежал с поля боя, перепрыгивая через ступеньки и слыша позади себя истерические вопли оскорбленной в лучших чувствах Островской. Лейтмотивом в этих воплях было обидное слово «импотент».

С тех пор, приходя на работу, он то и дело наталкивался на ее ненавидящий взгляд и с тоской смотрел в будущее. С одной стороны, обойтись без него однопартийцы явно не могли. Он был фаворитом избирательной гонки, и его голубые глаза принесли бы партии больше голосов, чем любые предвыборные обещания всего остального списочного состава. Электорат-то оставался по-прежнему преимущественно женским. С другой стороны, о мстительности Капитолины слагались легенды, и несколько схаванных ею и выплюнутых не до конца переваренными жертв Фомин знал лично.

Час икс наступал сегодня, и Фомин изрядно нервничал. Бреясь, он здорово порезался, а потом дрожащими руками никак не мог унять кровь, крупными алыми пятнами пачкающую раковину. Голос жены за дверью то утихал, то вновь набирал силу, и, наконец, залепив порез на подбородке кусочком пластыря, Фомин вышел из ванной навстречу этому пронзительному голосу и сегодняшнему дню, потенциально богатому на неприятности. Он не знал, что маховик убийства уже запущен и что остановить карающую руку убийцы практически невозможно.

– Ты просто невыносима…

Лежа в кровати, Анастасия Романова щурилась от яркого августовского солнца, бившего ей в глаза из-за не полностью прикрытой шторы, и горестно думала, почему ей так не везет с мужиками.

Очередное невезение прыгало на одной ноге, пытаясь натянуть штанцы на откляченную гузку. Вообще-то лет десять назад она искренне считала, что ей жутко повезло. Тогда она, недавняя выпускница факультета журналистики, вернулась из своего МГУ и была взята в штат стремительно развивающейся газеты «Курьер». Ее стол поставили в кабинет, которым до этого момента безраздельно владел Борис Табачник – бывший военный журналист, прошедший Афган.

В тридцатисемилетнего Табачника, хоть и был он невысок ростом, были влюблены многие редакционные красотки: рекламистки, корректорши, бухгалтерши и журналистки тоже. В силу большой разницы в возрасте и бурной личной жизни Анастасия их пылких восторгов не разделяла. С готовностью подставляла плечо, чтобы в него можно было порыдать, выслушивала бесконечные излияния отчаявшихся барышень, давала советы, как толковые, так и не очень, но сама оставалась хладнокровной. Борис стал ей просто другом и первым наставником, и добрые чувства к нему, несмотря на его мерзкий характер, она сумела пронести сквозь годы.

Из «Курьера» Табачник быстро ушел на вольные хлеба, зарабатывал на жизнь экономическими обзорами, рекламными статьями и пиар-кампаниями, но с Настасьей иногда встречался. Они пили водку на ее кухне, и под стопарик он жаловался на жизнь, жену, любовниц, обстоятельства и прочая-прочая-прочая. Настя терпела, потому что он был друг, а друзьям нужно помогать. Хотя бы тем, что внимательно их выслушиваешь.

Примерно с год назад во время очередной такой дружеской посиделки не очень трезвый Табачник неожиданно встал на колени и, хватая Настю за руки, заявил, что все эти годы любил только ее. В данное обстоятельство Настя не поверила, но все-таки поддалась соблазну. Во-первых, из-за того, что в тот момент была одна, а во‑вторых, потому, что стоящего на коленях Табачника ей стало жалко.

Сейчас, год спустя, она прекрасно отдавала себе отчет, что этот роман с самого начала был ошибкой. Табачник оказался еще более жутким занудой, чем она помнила по совместной работе. Бешено ревновал, но при этом не скрывал, что у него есть и другие любовницы. Постоянно жаловался на жену, но категорически не собирался с ней разводиться и, что самое страшное, по любому, самому мелкому поводу устраивал скандал со слезами, швырянием предметов, поджиманием губ и долгим, болезненным, нудным и утомительным выяснением отношений.

Настя от него ужасно уставала.

Вчера он остался у нее ночевать, и утром ее разбудил звонок его телефона. Отскочив к окну, Борис начал что-то горячо объяснять жене. Его вранье было таким неуклюжим и жалким, что Насте стало противно.

– Ты можешь, когда приходишь ко мне, отключать телефон? – попросила она, когда Табачник вернулся к ее постели.

– Зачем?

– Мне неприятно слышать твои разговоры с женой. Меня тошнит от твоего вранья. И мне не нравится, что меня разбудили, хотя я до звонка будильника могла спать еще минут сорок, – честно призналась она. Это и стало поводом для очередного скандала.

Брызгая слюной, Табачник орал, как он устал от ее постоянных претензий, как ему больно, что она никогда его не понимала, и как она, Настя, невыносима.

Щурясь от утреннего света, проникающего через щелку в шторах, Настя слушала его вопли и думала о том, почему ей не везет с мужиками.

Прооравшийся Борис натянул-таки штаны и рубашку, похлопал себя по карманам, проверяя наличие телефона и ключей от машины, и, кипя от возмущения, отбыл из ее квартиры, напоследок шарахнув дверью.

По-бабьи вздохнув, Анастасия Романова откинула одеяло и пошлепала в ванную. Она была очень хороша собой: большая грудь, пышные бедра, а между ними тонкая талия. Ее рубенсовская красота пользовалась неизменным успехом у мужиков, 80 процентов которых, как известно, предпочитают полных женщин.

Настя же свой 52-й размер считала проклятием, вечно была собой недовольна и целыми днями сидела на диетах, чтобы вечером в отчаянном приступе голода найти в морозилке одинокую пачку заиндевевших пельменей и съесть ее, вылавливая пельмени прямо из кастрюли, причмокивая от нетерпения, радуясь, что так вкусно, и ужасаясь собственному несовершенству.

Еще у нее была длинная, толщиной с руку, коса, которую она с завидным упрямством отказывалась отрезать. Носила она только джинсы и разнообразные туники, прикрывающие ее большой размер. Лучшая подруга, тоже журналистка «Курьера» Инна Полянская, регулярно сетовала на то, что джинсы и балахоны Насти не вяжутся с ее длинной косой, да и вообще с настоящей русской красотой.

– Ты что, не видишь, что из образа вываливаешься! – кипятилась она.

– Какого образа? – вяло отмахивалась Настя.

– Такого. Если ты носишь эту дурацкую косу, то ходи в длинных юбках, которые носили кустодиевские красавицы. А если таскаешься в джинсах, отрежь свою косу, XXI век на дворе. И сними ты эти дурацкие балахоны, яви миру свою роскошную фигуру!

– Инка, отстань, мне в юбках неудобно. И это у тебя роскошная фигура с твоим 42-й размером, а я стесняюсь в обтягивающем ходить.

– Ну и дура! – убежденно восклицала субтильная Инна. – На твои формы у всех мужиков слюнки текут, а ты их прячешь под тряпками!

Настины формы, блестящие волосы, которые, когда она распускала косу, ниагарским водопадом спускались до самой попы, пухлые, четко очерченные губы и большие голубые глаза действительно пользовались неизменным успехом у мужчин. Отвечая в редакции «Курьера» за «паркет», то есть официальные мероприятия властей, Анастасия Романова постоянно вращалась в кругу чиновников высокого ранга, депутатов всех уровней, политиков, как начинающих, так и со стажем. Она пользовалась благосклонностью губернатора, была на короткой ноге с мэром, называла на «ты» нескольких обитателей областного политического олимпа. У нее не было недостатка в любовниках, а список потенциальных претендентов на место в ее постели состоял из весьма влиятельных и уважаемых персон.

Тридцатипятилетняя Настя никогда не была замужем. Все ее любовные романы с честью проходили через конфетно-букетный период, на пике достигали накала страстей и неукротимо умирали в самом начале перехода на «бытовые» отношения. Настя была максималисткой, упорно делила мир на черное и белое и не признавала полутонов. Ее характеристики были такими точными, четкими и обидными, а требования, предъявляемые к мужчинам, столь непомерными, что ни один из них не оказывался готов соответствовать представлениям Анастасии Романовой о жизни.

– Господи, – хваталась за голову подруга Инна, – ты что, не понимаешь?! Женщина должна молчать и слушать. Молчать и слушать. И при этом глаза должны быть в пол. Ты опускаешь глаза в пол, Романова?

– Что за бред ты несешь?

– Это азы, блин! Если ты хочешь выйти замуж, то должна приручать мужика, как дикого зверя. Приманивать, прикармливать, выслушивать. Ты должна стать комфортной и незаменимой, как уютные домашние тапочки. Всегда быть в хорошем настроении, потому что дома у него сидит недовольная грымза. С блеском поддерживать разговор, давать советы, но очень незаметно и интеллигентно, чтобы он был уверен, что сам до этого додумался. Проявляй свой бешеный темперамент в постели, а в остальное время будь ласковой, послушной и терпимой. Ты должна быть женщиной-праздником. Ни в коем случае не напрягать, не принуждать, не нарушать комфорта. С тобой должно быть хорошо, понимаешь? Так хорошо, чтобы он понял, что ему с тобой гораздо лучше, чем с женой.

Но Настя с таким подходом не соглашалась. Ей казалось унизительным загонять кого-то в семейное стойло, используя подобные ухищрения. Она ждала и верила, что найдется человек, готовый принять ее такой, какая она есть, со всеми ее недостатками, прямолинейностью и тяжелым характером. Но он все не находился.

– С тобой, Романова, жить – это все равно что служить в армии под руководством строгого сержанта, – как-то во время редакционной пьянки сказал ей главный редактор «Курьера» Юрий Гончаров. – Упал-отжался, а если что не так, то сразу на «губу».

Настя тогда обиделась, но не задумалась. Хотя, по мнению подруги Инны, сравнение было точным и требующим срочного пересмотра жизненной позиции. Несмотря на тяжелый характер, подруги Настю любили. Она была верной и преданной, в любой момент подставляла плечо, давала дельные советы, не нарушала табу в отношении подружкиных мужчин и была в принципе не способна на предательство. За своих, к коим она, помимо подруг, относила еще и весь коллектив «Курьера», Настя могла «пасть порвать».

«Напиться сегодня, что ли? – мрачно думала она, лениво водя щеткой по зубам и разглядывая себя в зеркало. – Если с утра день не задался, то так наперекосяк и пойдет. Борька будет весь день звонить и трагически молчать в трубку. Потом начнутся сообщения с сентенциями о том, как я не права и как он страдает из-за моего плохого поведения. Я не стану отвечать, и он перейдет на тему своего возможного самоубийства. Чтобы я испугалась и прочувствовала всю глубину его страдания. Было в моем детстве такое кино… «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Сюжет не помню совсем. Только название. Вот и Табачник начнет в своей смерти винить Настю Р. Фу… Как в дешевом романе. Такие, как Борька, никогда с собой не кончают. Мерзавец самовлюбленный. Все они – самовлюбленные мерзавцы!»

Выйдя из ванной, Настя налила себе кофе и закурила первую утреннюю сигарету. Настроение у нее было плохое, но никакие дурные предчувствия не терзали ее душу. Ничто не подсказывало, что маховик убийства уже запущен. И ждать его осталось совсем недолго.

– Ты невыносим…

Серега Родионов с отвращением смотрел на свою мятую с утреннего похмелья физиономию. Как ни крути, а позволили они себе вчера с мужиками, крепко позволили. Вот сегодня с утра и башка трещит, и жена привычную шарманку завела.

Невыносим он, видите ли… Подумаешь, выпил. Он – Серега – не алкоголик какой-то. Не так часто себе и позволяет. Одноклассник с Севера приехал, впервые за шесть лет, такое дело грех не отметить было. Ну, посидели чуток, расслабились чуть больше обычного, разве ж это повод скандалить с самого утра?

«Уйти от нее, что ли? – подумал Родионов. – Сколько можно эту канитель тянуть? Хотя привык я к ней. Жизнь прошла, дети выросли. Сколько за спиной осталось…»

Тяжело вздохнув, Серега вспомнил, как дважды пытался уйти от жены, но оба раза возвращался обратно. И с ней он не мог, начинал беситься и тосковать как тетерев на току. И без нее тоже не мог – без бигудей на голове, широкоскулого лица, которым он так любовался в юности, язвительного голоса и забавной привычки во время сна заворачивать на него обе ноги. Томился он без жены и оба раза приползал обратно, скуля, как нашкодивший щенок, и униженно прося прощения.

Жена его измены и походы туда-сюда, конечно, не одобряла, но решительных действий не предпринимала. Боялась, видно, что останется совсем одна. А как жить одной бабе под полтинник? Дети взрослые, того и гляди внуки пойдут. Нет, не найти ей другого мужика.

Родионов знал, как отчаянно его жена боится одиночества. Этот страх заставлял ее терпеть и прощать любые выходки мужа. Пусть шляется, все мужики – кобели подзаборные, лишь бы совсем не бросил.

Помимо неизбывного кобелизма Серега никакими недостатками не страдал и для семейной жизни вполне подходил. Пил действительно редко и только по поводу. Руки не распускал. Деньги в дом отдавал до копеечки. Да и зарабатывал немало.

Работа у Родионова называлась смешно: «муж на час». Иногда в порыве гнева жена утверждала, что при его любвеобильности он вполне оправдывает это название. Но Родионов лишь отмахивался от дуры-бабы. На самом деле занимался он вполне пристойным делом: вешал люстры и карнизы, чинил сантехнику, подключал стиральные и посудомоечные машины. Руки у него были золотые. Родионовская жена по хозяйству с ним горя не знала, да и зарабатывал он этими руками вполне достаточно. Если не лениться и браться за любую работу, то и без высшего образования можно себе и на телевизор новый заработать, и на Турцию с Египтом.

В Турцию Родионов пять лет назад летал со своей любовницей. А в Египет в прошлом году уже с женой. С кем ему больше понравилось отдыхать, он так и не понял, потому что из всех прелестей отдыха выбирал сначала бар на пляже, потом бар у бассейна, а потом бар в лобби. Олл инклюзив же. За все заплачено.

В общем, жизнью своей Серега был вполне доволен. Благодаря физическому труду в свои сорок восемь выглядел он значительно моложе. Был высок, достаточно подтянут, сумел сохранить шевелюру практически не поредевшей, а лицо – открытым и мужественным.

Был он, конечно, не так красив, как его сосед, политическая шишка Егор Фомин, но тоже вполне себе ничего. Фоминская дочка, когда маленькая была, их со спины даже один раз перепутала. Играла с подружками во дворе, увидела подходящего к подъезду Серегу и напрыгнула на него сзади, повисла на плечах с громким воплем: «Папа». Метров десять на нем ехала, пока не увидела выходящего из машины Фомина. Девчонку с Сереги тогда как ветром сдуло. И ржали они с Егором потом долго, несколько лет ржали над этой историей. Егор-то мужик хороший. Простой, хоть и шишка. А что, шишки – они, почитай, тоже люди.

– Кончай гундеть, – решительно сказал Родионов жене, отгоняя неожиданные воспоминания. Поди ж ты, сколько лет прошло, а вспомнилось! Отодвинув жену в сторону, он открыл холодильник, достал банку с солеными огурцами и, сорвав крышку, припал губами к живительному рассолу, холодной струйкой потекшему в измученное засухой горло.

На миг заломило от холода зубы, а за ними и затылок. Родионов зажмурился и замычал от удовольствия. Он не мог знать, что маховик убийства уже запущен и жить ему осталось всего ничего.

В зале, где вот-вот должна была начаться областная партийная конференция, стояла невыносимая духота. Кондиционер не работал, и Егор с тоской подумал, что сидеть два часа в этом пекле будет невыносимо.

Зал потихоньку наполнялся людьми, и Егор чувствовал себя Ванькой-встанькой, вынужденным то и дело приподниматься со стула, здороваться, жать липкие от жары руки, раскланиваться с дамами и снова садиться.

Он нервничал, понимал, что нервничает, и сердился на себя из-за этого. Последний раз такое же мерзкое чувство, связанное с ожиданием наказания и мучительным гаданием «пронесет-не пронесет», он испытал в восьмом классе, когда директриса поймала его курящим на заднем школьном крыльце, грозилась вызвать мать и метала громы и молнии, потрясая худенькими кулачками.

Матери Егор не боялся, ему ее было невыносимо жалко. Тоже худенькую, всегда усталую, работающую на трех работах, чтобы вырастить его и еще троих сыновей. Егор был старшим, и, по-хорошему, после восьмого класса ему следовало пойти в ПТУ, чтобы быстро получить профессию и наконец-то слезть с материнской шеи. Но он хорошо учился, и мать была готова из кожи вон лезть, чтобы дать ему высшее образование.

Директриса кричала про плохую характеристику, и Егору было страшно, что из-за этой характеристики его не возьмут в 9-й класс и он пойдет в ПТУ, а мать станет плакать, и слезы потекут по ее старенькому морщинистому лицу. Матери на тот момент было тридцать пять, но она уже тогда казалась ему глубокой старухой.

Ему было страшно и стыдно, что он так боится. И чтобы победить свой страх и стыд, он ласково посмотрел на директрису, дерзко уставившись ей в лицо своими голубыми глазищами. Именно тогда он впервые осознанно попытался использовать свою красоту как щит. Он, пятнадцатилетний пацан, смотрел на эту взрослую, неустроенную женщину жадным мужским взором, и она сбилась с высокой ноты своего гнева, засмущалась и, неожиданно погладив его сначала по голове, а потом по щеке, сказала:

«Егорушка, мальчик… Иди и больше так не делай».

Он на всю жизнь запомнил кислый привкус отчаянного стыдного страха и остро-сладкий вкус победы. И сейчас, спустя почти тридцать лет, понял, что испытывает сходные чувства. Подсознательно ожидая подобной развязки.

Конференция началась. Председатель Законодательного собрания, он же лидер партии Павел Шубин, прочитал доклад. Начались прения, в которых выступающие говорили о роли партии в истории и необходимости со всей ответственностью подойти к сложному вопросу составления списков.

Быстро утвердили первую тройку – губернатор Малоземов, сам Шубин и Капа Островская. Все предсказуемо, никаких сенсаций.

Фомин внутренне напрягся, наступал час икс. К его радостному изумлению, Капитолина не попросила слова, продолжая расслабленно сидеть в президиуме. На Фомина за все время конференции она ни разу не посмотрела. К микрофону вышел самый возрастной депутат Степан Булавин (Егор частенько размышлял, почему родители не назвали его Кондратом) и, шамкая вставной челюстью, предложил остальной списочный состав утвердить тайным голосованием.

Фомин возликовал. В открытый бой с Островской, начни она настаивать на его политическом убийстве, вступить не рискнул бы никто. А в том, что при тайном голосовании он окажется на заслуженно высоком месте, он даже не сомневался. Ну, сама Капа нагадит, да еще кто-нибудь ее поддержит, и это все. Все остальные будут за него. Хотя бы из желания показать Капе фигу в кармане.

Спустя десять минут итоги тайного голосования были подведены. В партийном списке на выборах в начале декабря политический тяжеловес, умница и красавец Егор Фомин значился под седьмым номером.

Он был повержен, убит, раздавлен. Проклятая Капитолина не сводила с него внимательного взгляда. Она проделала большую работу и была вполне довольна ее результатами и открывшейся ее взгляду картиной поверженного врага.

«Убью суку!» – с бешеной яростью подумал вдруг Егор и в отчаянном порыве рванулся к Островской, пытаясь схватить ее за жирное дряблое горло. Его, конечно, оттащили, поднялся невообразимый гвалт, в котором задыхающийся Егор слышал только высокий торжествующий хохот Капитолины, переходящий в тонкий надрывный визг.

Расталкивая толпу локтями, Фомин бросился вон из зала. Ближе всего оказался женский туалет, куда он и ворвался, на ходу срывая шелковый галстук. Три пишбарышни, потревоженные его появлением, закудахтав, выскочили в коридор. Сунув галстук в карман, Егор рванул кран и подставил голову под струю холодной воды.

Ярость от перенесенного унижения постепенно проходила, возвращая ясность мысли.

«Я этого так не оставлю, – вслух сказал Егор, поднимая голову, с которой стекала вода, и глядя в мутное зеркало. – Я вам отомщу. На коленях приползете, а поздно будет».

Закрутив кран, он вытер ладонью лицо, вышел из туалета, шарахнув дверью и вновь испугав любопытных пишбарышень, дошел до своего кабинета, не отвечая на вопросы встревоженных встреченных коллег, заперся изнутри и придвинул поближе телефон.

Немного подумав, он сделал три звонка – директору крупного подшипникового завода Игорю Стрелецкому, депутату Сергею Муромцеву, не имеющему отношения к партии власти, а потому не присутствовавшему на историческом заседании, и журналистке газеты «Курьер» Насте Романовой. Всем он сказал одно и то же:

«Надо поговорить».

Из интервью Анастасии Романовой с председателем Законодательного собрания Павлом Шубиным:

– Павел Константинович, есть ли что-то в жизни, что вы категорически не приемлете?

– Измену. Она отвратительна. Ее ничто не может оправдать.

– Вы имеете в виду измену Родине?

– Я имею в виду измену как таковую. Родине, другу, жене, выбранному делу, своему призванию. Ее нельзя прощать, в том числе и самому себе. Измена – как плеть, которой сначала секут тебя, в тот момент, когда ты о ней узнаешь, а потом ты сам сечешь себя ею всю оставшуюся жизнь. Рубцы от измен никогда не проходят, поэтому их лучше не наносить.

– Вы так горячо об этом говорите…

– Потому что я привык страстно отстаивать свои убеждения.

– Вы говорите, как человек, которому довелось на своей шкуре испытать, что это такое.

– Нет, бог миловал. Я, знаете ли, женился в 18 лет. Мы с женой уже сорок лет вместе, и, конечно, я убежден в том, что она мне никогда не изменяла.

– А вы ей?

– Я вам уже сказал, что считаю измену отвратительной. Я всю жизнь был на виду, так что совершать отвратительные поступки не мог не только из моральных побуждений, но и из карьерных, если хотите. За такие дела можно было и партбилета лишиться.

– То есть вы блюли супружескую верность только потому, что шли вверх по карьерной лестнице?

– Не ловите меня на слове. Мы с женой сорок лет прожили душа в душу. Все эти сорок лет, с первого дня и по сей день, я всегда, возвращаясь домой, приношу ей подарок. Это традиция. Даже если это всего-навсего одна конфета, она есть у меня в кармане пиджака. Маленькие ритуалы сохраняют отношения. Так что в измене даже потребности никогда не возникало. Можете считать меня старомодным и несовременным, но это так.

Слушая Шубина, Настя знала, что он лжет. И он прекрасно понимал, что она об этом знает. Помимо многолетней, еще с молодости, связи с Капитолиной Островской, Шубин мог похвастаться изменами своей жене – расплывшейся клуше, на уме у которой были только пироги и вязание крючком, – еще и с другими женщинами. Образ мудрого, честного, чуть старомодного политика был просто нужен ему, и он лепил его, особенно не стесняясь какой-то там журналистки. Как показало время, на «конфетку жене» купился не один десяток избирательниц. Думая об этом, Настя злилась не только на саму себя, подготовившую эту «развесистую клюкву». В такие минуты она стыдилась своей профессии.

Глава 2

Ответный ход

118 дней до выборов

Егор Фомин сидел в прохладной и стильной до какой-то особой прозрачности приемной Игоря Стрелецкого. Председатель совета директоров крупнейшего в городе завода вопреки обыкновению опаздывал. О скрупулезности Стрелецкого ходили легенды, но прошло уже полчаса с назначенного времени, а его все не было. Впрочем, он позвонил Фомину, чтобы предупредить, что задерживается, поэтому Егор был не в претензии.

Вынужденная отсрочка не злила его, а давала дополнительное время на раздумье, что было отнюдь не лишним перед решительными действиями. Егор Фомин намеревался сделать ход конем и в ответ на унизительное и оскорбительное седьмое место в партийном списке на выборах в Законодательное собрание выдвинуться на пост мэра города, выборы которого совпадали с депутатскими.

Это был не просто смелый, а отчаянный шаг. И партия власти, и губернатор области поддерживали на этих выборах действующего градоначальника Александра Варзина. Городом тот рулил уже лет десять, был в меру толст, в меру добродушен, в меру ленив и в меру сговорчив. Сферы влияния были поделены давно и успешно. К переделу никто не стремился, и Варзин был своеобразным гарантом того политического спокойствия, которое царило в городе.

Помимо других талантов, имеющихся у человека, начинавшего свою карьеру инструктором райкома комсомола, у него был несомненный талант переговорщика. Представители крупного бизнеса и мелкие лавочники, депутаты и бандиты, бюджетники и журналисты всегда могли договориться между собой, если посредником выступал Варзин.

Равновесие всех устраивало, несмотря на то что зимой город засыпало снегом, который никто и не думал убирать, летом в половине жилых домов по два месяца не было горячей воды, а холодная вода круглогодично доходила до верхних этажей лишь по ночам. Детские сады при Варзине были успешно приватизированы, подростковые клубы и спортивные секции закрыты из-за нехватки финансирования, в больницы с перебоями поступали то лекарства, то продукты, а в ямах на большинстве улиц, включая центральные, везунчики оставляли колеса, а невезунчики сразу машины.

В число таких вот невезунчиков однажды попал даже губернатор Малоземов. Поехал по улице Преображенского, чтобы сократить путь и объехать светофоры, да и провалился на своем джипе в яму, скрытую лужей. Чтобы достать губернаторский джип, пришлось вызывать трактор, а финансы на ремонт улицы Преображенского раздосадованный губернатор пообещал заложить на будущий год в областной бюджет.

Молодой, активный, деятельный и обаятельный, Егор Фомин имел все шансы обыграть Варзина на выборах. Конечно, никто не ожидал от него такого шага, и в этом скрывалось как огромное преимущество перед потенциальным противником, так и огромный риск. Было понятно, что власть, против которой он собирался действовать, встанет единым фронтом против политического выскочки.

Фомина ждала война. И для того, чтобы иметь шансы не только уцелеть, но и победить, ему нужны были неожиданные, сильные и неустрашимые союзники.

Первым накануне стал политик и бизнесмен Сергей Муромцев. На выборах он всегда играл против партии власти и всегда побеждал ее выдвиженцев. Никого по-настоящему нужного против Муромцева никогда не выдвигали, потому что переиграть его было невозможно. Имеющий богатое прошлое, в том числе и уголовное, Сергей Васильевич пиаром занимался начиная со следующего дня после победы на предыдущих выборах, был неистощим на выдумки, организовывал такие информационные поводы, что местные журналисты, рыдая, были вынуждены писать про него большие, интересные, а главное, бесплатные статьи. Он думал на несколько шагов вперед, не гнушался никакими методами борьбы, был харизматичен, любим народом и несокрушим, как скала. Неожиданное решение Фомина было ему только на руку – оно отвлекало внимание власти от самого Муромцева и увеличивало его шансы на победу на выборах в Заксобрание.

После проведенных переговоров и заключения делового соглашения Егор получал возможность пользоваться муромцевской разведкой и контрразведкой, а также вполне дельные советы по ведению собственной предвыборной кампании. В предстоящей Егору войне Муромцев был «вторым фронтом», оттягивающим силы противника.

– Денег не проси, не дам, – предостерег Сергей Васильевич в самом начале разговора. – Мне самому нужны. Выборы, знаешь ли, удовольствие дорогое.

– Не попрошу, – спокойно ответил Фомин. – Помоги делом, если можешь, а денег не надо, обойдусь.

– Богатый, что ли? – недобро ухмыльнулся Муромцев.

– Ты мое богатство знаешь.

– На кого надеешься, если не секрет?

– Пока не знаю. Но думаю, что в этом городе немало бизнесменов, которым до смерти надоел Варзин. Ни одного вопроса же не решить, все вязнет в круговой поруке!

– Н-да, есть такие, – крякнул Муромцев. – Но это те, кто договариваться не умеет.

– Ты имеешь в виду, те, кто склониться не хочет и подмять себя не дает? – уточнил Фомин.

– Да по-разному. – Муромцев вздохнул. – Есть и такие, а есть с гордыней непомерной. А гордыня – плохой советчик. Ты, кстати, это учти. Твое спонтанное решение тоже ведь гордыней продиктовано. Унизили тебя, ты отомстить захотел. А вот надо ли, Егор? Ты в списке седьмой. С учетом, что Малоземов снимется, шестой. Мест пятнадцать. То есть ты проходишь, если партия набирает 40 % голосов. А она абсолютно точно их набирает, не может не набрать. Зачем тогда рисковать? Тебя ведь не на 9-е место в списке поставили, а на седьмое, абсолютно проходное. То есть не наказать решили, а так, проучить малость.

– Я что, кот нашкодивший?! – Голос Фомина зазвенел от вновь нахлынувшей ярости. – Почему в политике, заметь, Серега, большой политике, решения принимаются передком выживающей из ума бабы?! Я себя не на помойке нашел и ноги об себя вытирать не дам! Я последние четыре года пахал как ишак. На партию пахал, между прочим. А меня, как ты говоришь, проучить решили. Ну что ж… Посмотрим, кто кого проучит.

– Как знаешь. – Муромцев снова коротко вздохнул. – Ты не думай, я ж не против. Мне только веселее. Прикольно будет смотреть, как по тебе картечью палят. Пара выстрелов, и шкурка вся дырявая, можно макароны сливать.

– А чем моя шкурка от твоей отличается? Ты ж вон не боишься.

– Ты не сравнивай, Егор. У меня за плечами такая школа, которая тебе и не снилась. Меня пугать себе дороже. А ты у нас мальчонка интеллигентный, хлипкий то есть. Боюсь, не сдюжишь. И не говори потом, что я тебя не предупреждал.

Сидя в приемной у Стрелецкого, Фомин снова прокручивал в голове этот разговор. Союзник Муромцев, конечно, ненадежный. И думать будет только о себе, и «второй фронт» откроет не вовремя, и товары по ленд-лизу поставит просроченные. Но даже ненадежный союзник лучше, чем никакой. Да и опыта политической борьбы у него хоть отбавляй.

Хлопнула дверь, и в прозрачную приемную влетел Стрелецкий. Он и в движении был так же быстр и решителен, как в бизнесе. Высокий, подтянутый, с чуть тронутыми сединой висками, Стрелецкий не был так красив, как Фомин. Приплюснутый в юношеских занятиях боксом нос и упрямая, выдвинутая вперед челюсть лишали его внешность совершенства, но огромная харизма и природный магнетизм манили к нему всех женщин без исключения.

От него исходило притягивающее чувство власти, больших денег, мужской силы, а главное – непреходящей уверенности в себе и в том, что у его ног лежит весь мир. Под взглядом его невероятных глаз, не холодно-голубых, как у Фомина, а теплых, ярко-синих, опушенных черными ресницами, хотелось начать выделывать самые невероятные вещи: станцевать сальсу, прочитать вслух сонет Шекспира в подлиннике или доказать теорему Ферма.

Однако в отличие от Фомина Стрелецкий не стремился к славе и образу жизни донжуана. Его первый, тоже еще студенческий брак некоторое время назад распался. Но многие известные городские красавицы, воспринявшие этот факт, как сигнал расправить крылышки и расчехлить орудия, остались ни с чем. На светских раутах он внимательно выслушивал любую приникшую к нему барышню, заливал ее светом своих синих глаз, был внимателен и предупредителен, но не раздавал никаких авансов и быстро исчезал, не оставив даже надежды на продолжение знакомства.

В прошлом году он при очень романтических обстоятельствах познакомился с владелицей процветающего брачного агентства «Зимняя вишня» Алисой Стрельцовой, как и положено настоящему рыцарю, спас ее от всех врагов и увез в свой дом-замок, построенный в самом престижном городской районе «Сосновый бор»^[1]. С тех пор другие женщины не существовали для него так явно, что это было даже обидно. При очередной попытке флирта его взгляд делался настолько насмешливым, что барышням становилось не по себе. Любви к Алисе со стороны городского бомонда это, конечно, не добавило. Но им с Игорем было на это глубоко наплевать.

Впрочем, любовные дела Стрелецкого сидящему в его приемной Егору Фомину были до лампочки. Его интересовали денежные возможности олигарха, а также его давнее противостояние с действующим мэром города. Стрелецкий не желал идти на поклон, а также платить регулярную мзду, обязательную для всех городских предприятий и обеспечивающую лояльность городской власти. Он не ходил на сборища, организуемые мэром, не участвовал в его затеях и не поддерживал начинания. Как результат, он уже три года не мог получить для своего завода – к слову, одного из главных бюджетообразующих предприятий города – льготу по налогу на землю, помощи в решении квартирных вопросов для сотрудников, а также в асфальтировании улиц в микрорайоне, где жили его рабочие.

Дом с квартирами-студиями для молодых семей Стрелецкий в результате построил сам, выделив кусок земли на территории завода. Пару улиц заасфальтировал за свой счет и на Варзина плюнул, благополучно решив, что «шерифа не волнуют проблемы индейцев». Впрочем, своего мнения о лености, бездеятельности и жадности действующего градоначальника он ни от кого не скрывал, потому что наказать его за это нелицеприятное мнение у Варзина были руки коротки.

Вот на это мнение, желание поквитаться с мэром и получить в свои руки фактически бразды правления городом и рассчитывал сейчас Егор Фомин. Крепко рассчитывал, чего уж тут скрывать.

Его расчет оправдался полностью. Выслушав Егора, Стрелецкий думал совсем недолго. Пару минут, не больше.

– Я тебя поддержу, – сказал он, потирая коротко стриженную крепкую голову. – И денег на выборы дам. Варзина давно пора менять, и если не мы с тобой, этот город будет покрыт плесенью еще пять лет. С должностью ты справишься. Обо всем остальном, думаю, мы договоримся.

– Подумай, Игорь, – Фомин решил быть честным до конца. – Это война. И я в нее тебя втягиваю.

– Я не школьник. – Стрелецкий мимолетно улыбнулся, и в этой его улыбке на мгновение промелькнула и исчезла вся мощь этого человека. – Меня в плохую компанию втянуть нельзя. Война, говоришь?.. Ну что ж, давай повоюем. Я, признаться, до этого в политику никогда не встревал. Не по мне она. Тухло, гнусно и неинтересно. Но твоя идея всколыхнуть это болото мне по душе. Советами помочь не могу, потому что ничего в этом не понимаю. А денег дам, сколько потребуется. Сколько тебе потребуется, Егор?

– Много. Предвыборный фонд – пять миллионов. Ну и черным налом еще столько же.

– Ну, в масштабах твоего бывшего предприятия это, может, и много. – Стрелецкий необидно засмеялся. – А в масштабах моего – нет. Я дам тебе эти деньги, Егор. Можешь смело рассчитывать миллионов на двенадцать. Но играть будем по-честному.

– Можешь смело на это рассчитывать, – в тон ему ответил Фомин.

– С чего начнешь?

– С создания предвыборного штаба. Сам понимаешь, тут одному не справиться.

– Ну что ж… Давай. Завтра тебе позвонит один человек, скажет, что от меня. Он будет твоим руководителем штаба и финансовым советником. Ты уж извини, Егор, но мне лично всей этой предвыборной возней заниматься некогда, – Стрелецкий поднялся, показывая, что разговор закончен. Фомин тоже встал.

– Понимаю, поэтому не буду больше отвлекать. И да, Игорь…

Стрелецкий выжидательно посмотрел на него.

– Спасибо тебе.

Настя курила уже четвертую сигарету подряд. Всего два дня назад ей позвонил Фомин, коротко бросил в трубку:

– Надо встретиться.

– Давай встретимся, – покорно согласилась она.

– Не сегодня. Мне надо пару дней, чтобы кое-что утрясти. Никуда не уезжай. Дело важное.

Услышав в трубке гудки, Настя серьезно рассердилась. Бесцеремонность Фомина и его постоянные попытки управлять ее временем приводили в холодное бешенство. Вернее, если совсем начистоту, то бесила ее своя собственная неспособность этим попыткам сопротивляться и практически постоянная готовность идти у Егора на поводу.

Фомин был друг. И этот факт, к огромному Настиному сожалению, был лишним подтверждением старой мудрости: мужчина-друг – это или бывший любовник, или будущий. И если время показало, что друг Табачник был любовником будущим, то Егор Фомин был из категории любовников прошлых.

Роман с ним был одним из самых ярких, захватывающих и бурных. До сих пор Насте было больно вспоминать, как сильно она его любила. Это и происходило-то всего пять лет назад, а кажется, что в прошлой жизни.

Редакционные злопыхательницы поговаривали, что Фомин затеял этот роман на спор с главным редактором газеты «Курьер» Юрием Гончаровым. Мол, сидя с приятелем за бутылкой коньяка накануне очередных выборов, Гончаров отпустил что-то насмешливое в адрес фоминских донжуановских способностей, а тот самонадеянно заявил, что окрутит в редакции любую бабу, на которую укажет его собеседник.

Злополучное пари Гончаров заключил, чего спьяну не сделаешь, и почему-то указал именно на Настю, которая уже спустя неделю пала жертвой фоминских чар.

Насколько правдива эта история, Настя не знала. Спрашивать главреда не решалась, а сам Фомин, которого она однажды все-таки приперла к стене, от расспросов ловко ушел. В искусстве ухода от выяснения отношений ему вообще не было равных. Впрочем, сначала Насте было наплевать на редакционные сплетни, потому что она светилась от всепоглощающего счастья и объясняла все пересуды обычной бабской завистью. Потом она особо не стремилась к правде, понимая, что может не выдержать ее обжигающей боли, а потом ей стало в общем-то все равно.

Егор Фомин был важной частью ее жизни, но уже прошлой. И остался ее другом, который вовремя рассказывал свежие политические сплетни, периодически заезжал на чай, давал дельные советы по написанию статей, выслушивал еще более дельные советы по поводу того, как вести себя с друзьями и с врагами и как в политике отличить одного от другого.

Любовь прошла. Привычка бежать по первому зову осталась, и это Настю чрезвычайно злило. Телефонный разговор ее не заинтриговал, ничего необычного в нем не было, и Настя вовсе не собиралась с нетерпением ждать встречи, чтобы узнать, что так сильно взволновало ее бывшего возлюбленного. А в том, что Егор взволнован, она не сомневалась.

Впрочем, уже к вечеру разнеслась весть о решении, принятом партийной конференцией, и номере семь, уготованном Егору Фомину. Для Насти это стало полной неожиданностью. Сгорая от любопытства, она попыталась дозвониться до него, чтобы узнать подробности. Но Фомин трубку не брал.

Немного подумав, Настя набрала номер своего постоянного информатора Сергея Муромцева.

– Сергей Васильевич, это Романова, – сказала она, услышав вальяжный голос в трубке.

– Привет, Романова. Чего хочешь?

– Подробностей о сегодняшнем скандале. Почему Фомин в списке только седьмой?

– Так ты у него спроси.

– Я бы спросила, да он трубку не берет, – призналась Настя, – а мне ведь интересно.

– Бабы все любопытны, а журналистки – особенно. Ты думала, вам одним нужно уметь вовремя и правильно давать? Нет, мужикам иногда тоже приходится.

– Не поняла.

– Чего уж тут непонятного? – Муромцев притворно вздохнул. – Положила наша Капа глаз на твоего Егора.

– Он не мой, – машинально возразила Настя.

– Ну, не на твоего, какая разница. А Егор оказанного ему доверия не оправдал, партийное домашнее задание не выполнил, Капе удовольствия не доставил. Вот и огреб.

– Сергей Васильевич, вы чего, шутите, да?

– Почему же шучу? Отнюдь нет. Ты когда до своего Фомина дозвонишься, хорошо, не своего, – пресек он протестующий Настин возглас, – он тебе в деталях и подробностях все расскажет. Вы же, бабы, – сучки редкостные. Мстительные. А Капа от того, что партийный лидер и конь с яйцами, – баба вдвойне. Ей в повседневной жизни гормоны ни к чему, вот она их на военные действия и расходует, чтобы паче чаяния не захлебнуться.

– А как вы думаете, почему Егор трубку не берет? Он мне звонил сегодня, но ничего не рассказал, сообщил лишь, что ему со мной на днях увидеться надо.

– Ну надо, значит, увидишься. Трубку не берет, потому что думает, что ему дальше делать. Я его, кстати, через два часа у себя жду. Договорились мы. Так что передам, что ты икру мечешь.

– Да нет, не надо, – вздохнула Настя. – Я действительно скоро все от него узнаю. А икру я не мечу вовсе.

– Конечно, – покладисто согласился Муромцев. – Тебя Егорка интересует как курс доллара. Исключительно в деловых целях. – И обидно засмеявшись, он положил трубку.

Фомин объявился лишь спустя два дня. Приехал к Насте в редакцию, запер дверь кабинета, который она теперь занимала в гордом одиночестве, и рассказал о своих мэрских амбициях. Для Насти это стало полной неожиданностью.

– Погоди, Егор, – жалобно сказала она. – Я ничего не понимаю. Ты что, собираешься бороться с Варзиным? Зачем?

– Что значит зачем? – Фомин злобно прищурился. – Полгода назад я обсуждал с Шубиным и Островской возможность выдвижения меня на пост мэра города. Потом фишка легла иначе, и все решили, что оставят Варзина еще на один срок, потому что это всех устраивало, и вести полноценную кампанию по новому кандидату партии одновременно с выборами в Законодательное собрание не с руки. Мне сказали, чтобы я подождал пять лет, и уже на следующих выборах город будет мой. Я с этим согласился, потому что считал, что я член команды.

Позавчера меня выкинули из этой команды как щенка, показав мне мое настоящее место. И что, я должен это молча проглотить? Отряхнуться и сказать спасибо, что не утопили в дерьме совсем, а только обмазали им с ног до головы? Нет уж, не хочу.

Полгода назад мои шансы на победу в мэрских выборах оценивались по всем рейтингам как весьма высокие. Я хочу использовать эти шансы. Не от партии, а как самовыдвиженец. Я стану мэром, обеспечу свою политическую карьеру и в то же время не буду никому из этих упырей ничем обязан. Чем плохо?

– Они сожрут тебя, Егор, – печально сказала Настя. – Неужели ты думаешь, что они будут спокойно смотреть, как ты нарушаешь их большую игру? Да они уничтожат тебя! И хорошо, если только политически, а не физически.

– Ты что, совсем? Из-за какого-то по большому счету никому не нужного Варзина они решатся на убийство? Мы ж не на Сицилии живем! Ты чего? Это законопослушные, зажиревшие партократы, а не какие-то там мафиози! Легко, конечно, не будет. Но никто и не обещал, что будет легко. Зато не унизительно.

– Ты думаешь, Капа так легко от тебя отстанет?

– Знаешь уже? – крякнул Фомин.

– Муромцев просветил, – кивнула Настя.

– Ну, так если знаешь, то вдвойне должна понимать, что зарвавшуюся бабу надо на место поставить. Стану мэром, им всем придется со мной считаться. Хотят они этого или не хотят. Ты мне другое скажи. Я сейчас буду штаб формировать. Ты со мной?

– С тобой, конечно, – тяжело вздохнула Настя.

– Ну и ладненько. Я сейчас еще к Гончарову загляну. Мне помощь на страницах вашей газеты ой как понадобится. А ты будь на связи и не вешай нос. Сейчас такие дела закрутятся! Интересно будем жить, Настюха!

– Чтоб тебе жить в интересное время – это такое китайское проклятие, – мрачно заметила Настя.

Сейчас она курила уже четвертую сигарету подряд и думала о том, что решение Фомина и обещание самой Насти ему помочь ничего хорошего ей не несет. Как политический обозреватель, она была хорошо знакома с мэром Варзиным. Регулярно ходила на его брифинги и пресс-конференции, напрямую звонила на мобильный за любыми комментариями, посещала новогодние и восьмимартовские приемы и, как ни странно, в целом относилась к мэру достаточно хорошо.

Признавая все его управленческие недостатки, она знала, что мужик он добродушный и незлобивый, а главное – всегда готовый прийти на помощь. По прямому звонку Варзину решались Настины коммунальные проблемы, у детей подруг появлялись бесплатные пропуска на городские катки и в бассейны, без очереди в ГИБДД Настин маленький «Мицубиси Кольт» получил красивые блатные номера в городском ГАИ. Настя ни на минуту не сомневалась, что ее поддержка Фомина будет воспринята Варзиным как предательство. И отдавала себе отчет, что в общем-то так оно и есть. И это обстоятельство вносило разлад и смятение в ее цельную, честную и искреннюю душу.

Докурив сигарету, Настя снова вздохнула и потянулась к мобильнику. Она решила посоветоваться с двумя своими самыми близкими подругами – коллегой Инной Полянской и Алисой Стрельцовой – той самой «женщиной жизни» олигарха Игоря Стрелецкого.

– Ничего себе! – Двумя часами позже Инна Полянская, более известная под псевдонимом Инесса Перцева, возбужденно мерила шагами маленькую кухню в Настиной однокомнатной квартире. – Нет, Романова, это же сенсация вообще!

– Сенсация. – Настя снова курила, глубоко затягиваясь от волнения. – Я тебе больше скажу. Это огромный политический скандал, в который я окажусь втянутой. Вот ведь положеньице! И отказать Фомину я не могу. И с Варзиным так поступить неудобно. Он столько хорошего для меня сделал. Да и с всесильной Островской ссориться не с руки.

– Ну, положим, на Капу тебе наплевать, – философски заметила Инна. – Где ты, где она. И что, говоришь, наш Гончаров Фомину тоже помощь пообещал?

– Пообещал, – мрачно ответила Настя. – Правда, ты же знаешь нашего Юрия Алексеевича. Он с властями предержащими ссориться не захочет. Поэтому они с Егором оговорили первое большое интервью, в котором он заявит о своих притязаниях на мэрское кресло, а дальше – по обстоятельствам.

– Ну конечно, такое скандальное интервью, которое обеспечит полную скупку всего тиража, наш Юрик в жизни не пропустит. Главное, чтобы дальше в кусты не сбег, когда заговорят пушки, – философски заметила Инна. – Вот что с тобой, Романова, делать? Взяла и в одночасье без денег меня оставила.

– Каких денег?

– Каких денег, – передразнила Инна. – Я, к твоему сведению, не далее как позавчера с Варзиным разговаривала и была официально приглашена в его штаб в качестве главного острого пера. Не буду же я против тебя работать, так что отказываться теперь придется.

– Можешь и не отказываться. – Настя своевольно прикусила губу. – Я тебя не заставляю.

– Романова, – Инна тяжело вздохнула, – ну что у тебя за характер такой дурацкий! Сразу в позу встаешь. Сказала, что откажусь, значит, откажусь. У меня муж, как известно, богатый. Так что не обеднею я без варзинских денег. Ты мне лучше скажи, на какие шиши твой Фомин собирается кампанию вести? Начинать выборы без денег, да еще такие выборы, – это политические самоубийство.

– Он сказал, что деньги нашел. Правда, пока не сказал, где именно. Но у него есть двенадцать миллионов. Вернее, будут. Этого должно хватить.

– Ни фига себе! – присвистнула Инна. – Неплохо Егорушка устроился. Это кто ж ему, интересно, столько бабла отвалил? Муромцев, что ли? Так вряд ли. Тот из-за копейки удавится. Ладно, поживем – увидим.

– Я знаю, – тихо сказала молчавшая до этого Алиса. – Ему Игорь на кампанию деньги дает. Они сегодня утром встречались.

– Чего? – Настя и Инна, не сговариваясь, посмотрели на подругу. – Стрелецкий решил дать денег Фомину на выборы? И ты молчала?!

– Я про это узнала за полчаса до Настиного звонка, – вяло сказала Алиса. – А тут вы мне не дали даже рта раскрыть.

– Ой, Алиска, – Настя обеими руками взялась за раскрасневшиеся щеки, – это ж значит, мы вместе будем! Здорово-то как!

– Вместе-то оно вместе, – Алиса снова вздохнула, – а начет здорово я не уверена. Ой, девочки, не нравится мне эта история! Вот не нравится – и все тут! От нее за версту пахнет крупными неприятностями. И для Игоря, и для Егора, и для нас с вами. Вы же знаете, что я пятой точкой чувствую приближение проблем. Так вот моя пятая точка очень не на месте.

– А ты Игорю про это сказала? – Настя обеспокоенно посмотрела на подругу. – Ты не будешь его отговаривать в этом участвовать?

– Ты что? Я в дела Игоря не лезу. Если он принял решение, значит, мне остается только вместе с ним огребать последствия. Ну и вместе с тобой, получается, тоже. Мужское дело – идти на войну. Женское – ждать, как я, или подносить боеприпасы, как ты.

– Эх, испортил тебя Стрелецкий, – язвительно заметила Инна. – Что-то я раньше не замечала в тебе подобного смирения.

– Просто раньше в моей жизни Стрелецкого не было. Ладно, девочки. Чего раньше времени раскисать. Даст бог день, даст и заботу. Может, все еще хорошо будет. И выборы Фомин выиграет, и пятая точка моя ошибется.

По лицу Алисы Инна и Настя видели, что она не верит в то, что говорит. Но никто из них троих даже не догадывался об истинных размерах бури, пока маячившей на горизонте маленьким незаметным облачком, а также о ее печальных, убийственных последствиях.

Из интервью Анастасии Романовой с заместителем председателя Законодательного собрания Егором Фоминым:

– Егор Александрович, какое чувство, на ваш взгляд, труднее всего перенести? С чем смириться? С болью, гневом, страхом, позором?

– С унижением. Для любого человека самое главное в жизни – всегда, при любых обстоятельствах суметь сохранить чувство собственного достоинства.

– При некоторых обстоятельствах это сложно. Мне кажется, если кто-то ставит своей целью унижение другого человека, то он этого добьется.

– Знаете, есть такой известный автор афоризмов Ричард Юхт. Так вот один из них гласит: «Если ты не унизил себя сам, то никто не в силах тебя унизить». Любая попытка унизить другого человека должна жестоко пресекаться. В первую очередь им самим. Нельзя позволять другим унижать себя. Это аксиома. Ответ должен быть таким быстрым, решительным и порой неадекватным по силе, чтобы навсегда отбить у других охоту посягать на твое чувство достоинства.

– А вам не кажется, что вы перегибаете палку? И уж если мы заговорили об афоризмах, то нужно помнить, что «гордыня – эхо былого унижения».

– Пусть лучше меня считают гордецом, чем ничтожеством. Гордыня – простительный грех, особенно для мужчины.

Глава 3

Дело пахнет керосином

90 дней до выборов

Убивать этого красавчика ему не хотелось. Не из-за вопросов морали. Господи, ерунда-то какая! Просто убийство – штука грязная. Это только в кино показывают, что это просто, а на самом деле не заляпаться довольно трудно. А уж если заляпаешься, то можно и не отмыться.

С другой стороны, если не одумается, убивать все равно придется. Так что поделом. Нечего к чужому добру руки тянуть. И прочие другие части тела. Как в том кино про ментов говорили: «Это моя корова, и я ее буду доить». Так вот, это как раз тот самый случай. И дойная корова подходящая – гладкая, сладкая, при денежках. Можно как сыр в масле кататься.

Впрочем, время еще, конечно, есть. Пока они только разговоры разговаривают да сопли жуют. Никак не может этот красавчик сподвигнуться на решительные действия. Может, так и не решится. Может, так все разговорами и закончится.

Правда, в глазах бабы всегда хочется выглядеть героем. Поэтому, может, красавчик и осмелится так круто изменить свою привычную и уютную жизнь. Рискнет, падла… Что с того, что много лет не рисковал? И тогда выход останется только один. Избавиться от помехи, которая встала на его пути. Зачем он вообще появился, красавчик этот? Ведь так все было хорошо! Нет, выскочил, как черт из бутылки, когда про него уже все и думать забыли.

Если не одумается, придется его наказать. Потому что делиться своим он лично не намерен. Если всем уступать, то и не заметишь, как на обочине жизни останешься. Пока путь назад еще есть. Но если красавчик примет злополучное для него решение, то пути назад у него уже больше не будет.

Сидя за компьютером, Настя то и дело поглядывала на часики на своем пухлом запястье. Она сильно нервничала – сегодня Фомин должен был официально уведомить избирком о своем желании принять участие в выборах мэра города. До этого момента путь назад еще оставался. Но тяжелая дверь городского избиркома отрезала возврат к прошлому. И трудно было представить, каким окажется будущее – мрачным и беспросветным или победным и счастливым. Впрочем, в том, что оно будет трудным, Настя даже не сомневалась.

Прошедший месяц легким назвать тоже было нельзя. Как и ожидалось, ее первое интервью на страницах газеты «Курьер», в котором Егор Фомин заявил о своих мэрских амбициях, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Два дня Фомин не сходил с экранов телевизоров и первых полос всех остальных газет, которые наперегонки бросились догонять «Курьер».

Егор грелся в лучах славы – его пригласили на прямые эфиры сразу два городских телеканала, журналисты новостных лент и радиостанций беспрестанно звонили насчет комментариев. Телефон вообще раскалился – звонили друзья, звонили тайные враги, звонили случайные попутчики. Его поздравляли, хвалили за смелость, выражали сомнение, пугали возможными последствиями, поддерживали, отговаривали и снова поздравляли. И лишь явные враги молчали. Видимо, собирались с мыслями.

Это тревожащее молчание длилось три дня, после чего по «тройке» Фомину позвонил председатель Законодательного собрания Павел Шубин.

– Зайди, – коротко бросил он.

У находящейся в это время в кабинете Насти вмиг ослабли коленки.

– Как думаешь, уговаривать будет или сразу пугать? – спросила она у Фомина.

– Отпугался я, – спокойно ответил он и, подмигнув Насте, вышел из кабинета.

Шубин был мрачен и непривычно неприветлив. Вообще-то его главным оружием была знаменитая шубинская улыбка – широкая, светлая, искренняя или кажущаяся таковой. Много кого обманула эта улыбка, за которой прятались воистину стальные челюсти. Сейчас Егор не купился бы на нее ни за что на свете, но его встречали вовсе без улыбки.

– Дело пахнет керосином, – вспомнил он присказку, которую часто повторяла Анастасия Романова и которая означала возможные неприятности. И откуда она взяла этот самый керосин… Вздохнул, как перед прыжком в воду, и спокойно спросил: – Вызывали, Павел Константинович?

– Вызывал. – Шубин не предложил Егору сесть, впрочем, и сам садиться не стал. – Ты чего творишь, сукин ты сын? Совсем страх потерял? Или совесть?

– Я не делаю ничего противозаконного, так что бояться мне нечего. – Егор невозмутимо пожал широкими плечами. – А что касается совести… Странно спрашивать ее с человека, с которым обошлись бессовестно.

– Фомин, а ты не охренел? – Шубин взглянул на своего собеседника с внезапным интересом. – Ты считаешь, что с тобой поступили неправильно? Это в чем же?

– Павел Константиныч, я вам благодарен за то, что вы меня учили политике. Я знаю, что вы делали на меня ставку, знаю, что учитывали меня в планах на будущее. Я был равноправным участником большой игры. Так что изменилось? Именно вы прочили мне мэрское кресло. Именно вы обещали мне четвертое место в списке. Но вы нарушили свое обещание. Не будем углубляться, почему и по чьей вине, но нарушили. Что ж, надежд на пост мэра в будущем я больше не питаю, поэтому хочу реализовать их в настоящем. Без вас.

– А без нас не получится. – Шубин как-то разом устал. – Самое благоразумное, что ты сейчас можешь сделать, это публично признаться, что то ли пошутил, то ли передумал. Если ты осмелишься пойти против моей воли, против нашей воли, то извини, – он картинно развел руками, – последствия будешь огребать сам. И легкой жизни я тебе не обещаю.

– Спасибо, что не обещаете нелегкой смерти. – Фомин еле заметно усмехнулся, а Шубин покрылся красными пятнами и начал рвать ворот дорогой рубашки ручной работы, как будто душила она его, эта привезенная из Венеции рубашка.

– Пошел вон, дурак! – заорал он. – И считай, что я тебя предупредил. Не делай глупостей! Пожалеешь. И этот разговор у нас с тобой последний.

Дней через десять, когда шумиха, связанная с неожиданным заявлением Фомина, потихоньку пошла на спад, на переговоры с ним неожиданно для Егора заявилась Островская.

Увидев ее стоящей на пороге его кабинета (и ведь дождалась, пока секретарша уйдет домой, зараза!), Егор непроизвольно вскочил.

– Добрый вечер, Егорушка. – Капитолина, заметно наслаждаясь его волнением, зашла внутрь и плотно притворила дверь. – Пустишь?

– Заходите, пожалуйста. – Фомин прокашлялся, прогоняя внезапную осиплость в голосе. – Проходите Капитолина Георгиевна, присаживайтесь.

Обойдя Островскую по максимально возможной дуге, он распахнул дверь в приемную.

– Ты кого-то ждешь?

– Нет, просто в последнее время мне как-то не с руки оставаться с вами наедине. Кончается неприятностями политического характера.

– Не груби тете, мальчик! – Капитолина по-кошачьи облизнула губы. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Не ожидала я, что ты у нас такой впечатлительный. Прямо как девственница перед первой брачной ночью. В общем, давай договоримся так. Мы с тобой зарываем топор войны. У меня к тебе нет претензий. У тебя – ко мне. Да и ко всем остальным тоже. Ты спокойно идешь на выборы в собрание, про мэрский пост забываешь, и через три месяца мы с тобой продолжаем работать, не доставляя друг другу неприятностей.

– Не получится, Капитолина Георгиевна. – Фомин с сожалением покачал головой. – План ваш очень хорош, но, к сожалению, неосуществим.

– Почему это? – В голосе Островской прорезался металл. – Если я могу забыть, то и ты можешь. В конце концов, есть вещи, которые женщине гораздо более обидны, чем мужчине. Но я готова не обращать на свои обиды внимания.

– Вы готовы, а я не готов. Моя обида связана с номером семь, и я почему-то вовсе не считаю себя Джеймсом Бондом. И этот непочетный номер будет все три месяца напоминать мне о том, о чем вы просите забыть.

– Да-а-а, ты не Джеймс Бонд. – Капитолина с хрустом потянулась. – У него на любую бабу стоял. Но сейчас не об этом. А что конкретно тебя не устраивает? Место твое вполне проходное, так что ты ничем не рискуешь. Можешь свою кампанию предвыборную в бондиану превратить. Кроме меня ж никто не знает, что ты не Бонд. А я, так и быть, никому не скажу.

– Не хочу.

– Чего ты конкретно не хочешь?

– Бондиану не хочу. От вашей милости зависеть не хочу. Вместе с вами работать не хочу. Так что можете считать, что мы не договорились.

– Как знаешь. – Островская выбралась из кресла, в котором сидела, надела туфли, которые, оказывается, успела скинуть, и неторопливо пошла к распахнутой двери. – Как знаешь, дорогуша. Только потом не говори, что тебя не предупреждали. Не хочешь мира – готовься к войне. А я пленных не беру. Нет.

Еще один неприятный разговор пришлось выдержать и Насте Романовой. После еженедельного пятничного брифинга, на котором мэра, естественно, забросали вопросами о неожиданном сильном конкуренте, Настя, дождавшись, пока все журналисты напьются мэрской крови и отвалятся как сытые пиявки, подошла к Варзину.

– Александр Ильич, поговорить бы.

– Щас поговорим, – согласился Варзин и заторопил операторов, сворачивающих кабели. – Давайте быстрее, ребята. Освобождайте кабинет. У Романовой преференции есть.

Насте стало неудобно. Накануне, представляя свой разговор с мэром, она даже не думала, что это окажется так трудно. А Варзин, спровадивший остальных журналистов, уже доставал припрятанную в низком шкафчике пузатую бутылку с коньяком и маленькое блюдечко с лимоном.

– Давай, Настасья. Устаю я от вашего брата, сил нет. Так что давай по маленькой. Коньяк хороший. А потом на все твои вопросы отвечу.

– Александр Ильич, – у Насти свело горло, – я не спрашивать буду. Я вам сказать хочу…

– М-м-м, – Варзин уже опрокинул рюмку коньяка, кинул в рот дольку лимона и кисло поморщился. – Скажешь, раз хочешь. Коньяк-то будешь? Что, опять помощь нужна? Коммунальная служба спасения?

– Нет, – Настя уже чуть не плакала и, зажмурившись, чтобы не видеть круглое добродушное лицо Варзина, выпалила: – Александр Ильич, я буду работать в штабе Фомина.

Мэр молчал, и, как бы это ни было страшно, Насте все-таки пришлось открыть глаза, чтобы посмотреть на него. Поставив пустую рюмку на стол, Варзин медленно обошел его и сел в свое кресло.

– Вот оно, значит, как. Ну что ж… Спасибо, что предупредила. По крайней мере честно.

– Александр Ильич…

– Ты иди, Анастасия…

– Александр Ильич, – Настя все-таки заплакала, – ну вы ж понимаете, что я не могу его предать.

– Понимаю. Чего ж тут непонятного. Его не можешь. Меня можешь. Это твое право. Твой выбор. Я его принимаю.

– Вы меня никогда не простите?

– Никогда и навсегда – понятия философские. Ты иди сейчас. Не о чем нам с тобой больше разговаривать.

От этого разговора Настя расстроилась «до соплей». Заехавшая вечером Инна немало этому удивилась.

– А ты что думала? Что он тебе отеческое благословение даст на конкурента работать?

– Да ничего я не думала! – огрызнулась Настя. – Так-то никакой катастрофы в связи с моей работой на Егора вроде бы не наблюдается. Я не единственный журналист в городе и не волшебный амулет, обеспечивающий победу на выборах.

– Ну, сама-то себе не ври. – Инна укоризненно покачала головой. – Ты ведь убеждена, что Фомин победит. И ты будешь прилагать к этому все усилия и все свои способности. То есть ты будешь делать все, чтобы Варзин перестал быть мэром. Почему он должен спокойно это сожрать?

– Да не должен он! – В голосе Насти снова послышались слезы. – Я с ним почти 10 лет проработала. Он мне доверял, а я его действительно предала.

– И теперь твою чувствительную натуру это мучает. Брось, Романова. С такими моральными принципами на войне не выжить. Варзин – твой враг. Так бывает. Прими это как данность и начинай жить в соответствии с этим постулатом. Война закончится – видно будет.

С таким подходом Настя была не согласна, но ей оставалось только примириться. Неприятный осадок остался, но в целом пока предвыборная кампания шла бойко и довольно гладко. То есть Насте было противно, нестрашно и интересно одновременно.

Вместе с модным и довольно дорогим фотографом Сашей Ивановым они провели для Фомина фотосессию. Редакционный верстальщик Женька Воробьев смакетировал предвыборный плакат, с которого до невозможности красивый и мужественный Фомин призывно улыбался избирательницам и сиял своими голубыми глазами. При первом взгляде на этот плакат становилось понятно, что избирательницы не только охотно отдадут Фомину свой голос, но при возможности еще и охотно отдадутся.

Плакаты, календарики и магнитики на холодильник были сверстаны и ждали открытия избирательного счета, чтобы быть напечатанными и розданными в руки электората. Магнитики придумала Настя и страшно ими гордилась. Как человек, постоянно борющийся с лишним весом и постоянно проигрывающий в этой борьбе, она понимала, что любая женщина, в неурочное время подошедшая к холодильнику, чтобы что-нибудь съесть, встретив взгляд красавца Егора, лишний раз покручинится о собственном несовершенстве и холодильник открывать ни за что не станет.

Потихоньку создавался предвыборный штаб. Обещанный Стрелецким финансист оказался довольно приятным дядькой лет пятидесяти. Звали его Сергеем Ивановичем Котляревским. Худощавый, седой, с заметными залысинами на лбу, он обаятельно улыбался, смотрел приветливо, но без особого стремления понравиться, дал несколько дельных советов по обустройству штаба, с Фоминым быстро сошелся, с Настей ходил курить, а заодно привел девятнадцатилетнюю Анютку, дочку каких-то своих знакомых, которая с этого момента в штабе отвечала за телефоны.

Анютка, конечно, в Фомина сразу влюбилась, на Настю первое время смотрела как на соперницу, а потому держалась букой, но быстро поняла, что любовных отношений между Егором и Настей нет, а потому дуться перестала и оказалась веселой компанейской девчонкой, по первому требованию готовой сварить довольно сносный кофе.

Насте казалось, что в штабе (под него была выделена большая комната на первом этаже офисного здания, которое, как выяснилось, принадлежало Стрелецкому) завелся умильный щенок, который, весело тявкая, цокает по паркету разъезжающимися от переизбытка чувств лапами.

Подруга Инна познакомила Настю с Ириной Степановной – женщиной, которая уже полтора десятка лет руководила в городе командой агитаторов. Внешне она была похожа на бабушку. Такую, как в детских книжках рисуют. Собранные в пучок волосы, круглые очочки в роговой оправе. Белая блузка с жабо, заколотым под самым горлом брошкой с камеей.

Впрочем, она и была бабушкой троих внуков, а параллельно – крепким профессионалом. Ее люди работали на самые различные партии и самых разнообразных кандидатов. Это была настоящая команда, умело разносящая листовки и предвыборные газеты по почтовым ящикам и квартирам.

– Вас наверняка привлекут на партию работать, да и на Варзина тоже, – сказала Настя при первом разговоре с Ириной Степановной. – Вы нас не бросите?

– Не брошу. – Ирина Степановна неодобрительно блеснула своими очками. – Людей у меня много, так что бригады, которые будут работать на вас и на конкурента, будут разные. Репутацию я берегу, а потому работать буду качественно. Слива не бойтесь.

– Да я-то не боюсь. Но с нами может быть опасно иметь дело, – предупредила Настя.

– Я человек взрослый. Разберусь. – Ирина Степановна насмешливо улыбнулась. – Если я подписала договор, то ничто не заставит меня его нарушить. Будьте уверены.

Еще одним членом их команды стал Костя Скахин, назначенный начальником штаба. Когда-то он работал на предприятии Фомина начальником юридической службы. Потом подался в частные предприниматели, особо не преуспел, но и не пропал совсем. Сейчас он целыми днями корпел над предвыборным законодательством, составлял перечень необходимых Фомину документов и всяческие графики. В отличие от строгого и педантичного Сергея Ивановича, он был веселый и шебутной. Постоянно травил анекдоты и заигрывал с не замечающей его Анюткой. Насте он нравился за легкий и открытый характер.

Главным идеологом кампании стал главный редактор «Курьера» Юрий Гончаров, правда, сразу поставивший условие, что работать он будет «под прикрытием», то есть инкогнито.

– Вы, ребята, поймите, мне с властью ссориться не с руки, – так объяснил он свое решение Фомину и Насте. – Так что светиться в вашем штабе я не буду. Стратегию придумаю, а реализовывать ее вы сами будете, без меня. Связь будем держать через Романову. В том, что она в редакцию приходит, ничего необычного нет.

– Вы прям как Штирлиц, Юрий Алексеевич! – не выдержала Настя. Ей, человеку прямому и абсолютно бесхитростному, подобные ухищрения были чужды. Она считала, что бой надо вести с открытым забралом.

– Штирлиц так Штирлиц, – покладисто согласился Гончаров. – Так что ты у нас будешь радистка Кэт. И не вздумай где-нибудь язык высунуть, что я к вам отношение имею!

Первым делом Гончаров придумал слоган для предвыборной кампании. Он обладал главным достоинством – был коротким и запоминающимся. «Город ждет Фомина». Именно эта надпись должна была со временем украсить всю печатную продукцию, а заодно футболки и непромокаемые накидки для агитаторов. Параллельно Настя подготовила серию коротких интервью с людьми самых разных профессий. Водители автобусов и билетеры в кинотеатрах, учителя и врачи, дворники и студенты, воспитатели детских садов и продавцы в двух-трех предложениях объясняли, почему они сами и их коллеги будут голосовать за Егора. Сверстанные в виде макетов и уличных баннеров, эти откровения сопровождались обязательной фразой «Город ждет Фомина» и выглядели очень убедительно.

В общем, все было готово для старта официальной избирательной кампании, и этот старт должен был состояться сегодня. После визита в избирком Фомин обещал заехать в редакцию, и мающаяся за компьютером Настя нервно поглядывала на часы.

От напряжения ее даже зазнобило.

– Кофе, что ли, выпить?

Мысль была ничего себе, вполне конструктивная. Гораздо конструктивнее всего того, что она делала последние минут сорок. Гладь монитора, вернее, открытого на нем вордовского файла, была девственно чиста.

«Гончаров меня либо уволит, либо убьет», – уныло подумала Настя, которая еще вчера должна была сдать главреду интервью в текущий номер. Тяжело вздохнув и снова посмотрев на часы, она поднялась из-за стола, извлекла из стоящей у окна тумбочки свою любимую чашку с нарисованными на ней пучками провансальской лаванды, щедро насыпала в нее две ложки растворимого кофе, даже с горкой, выщелкала из маленькой коробочки две таблетки сахарозаменителя, снова тяжело вздохнув, добавила еще одну и нажала на кнопку чайника.

Вместо того чтобы умиротворяющее загудеть, тот противно зашипел.

«Вода кончилась, – догадалась Настя. – Ну что же за день такой…»

Питьевую воду коллективу «Курьера» привозил в пятилитровых бутылках редакционный водитель Коля. Бутылки растаскивались по кабинетам мигом и имели привычку заканчиваться в самый неподходящий момент. Настя точно знала, что последний раз Коля ездил за водой в понедельник, когда они сдавали предыдущий номер, а сегодня была уже пятница. Это могло означать только одно: во всей редакции найти воду можно было только в приемной главного редактора. Там пили не завезенную Колей, а специально купленную для кулера, в огромных перевернутых бутылках, почему-то напоминающих Насте аппарат искусственного дыхания.

Сердито поведя плечами (вздыхать Насте уже надоело), она вышла в коридор и направилась к лестнице, прикидывая, повезет ей набрать воды до того, как ее заметит Гончаров и спросит про ненаписанное интервью, или нет.

Тонкий плач в коридоре был едва слышным. Поначалу Насте вообще показалось, что где-то скулит щенок, но взяться тут щенку было решительно неоткуда. Остановившись посредине коридора с лавандовой чашкой в руке, она прислушалась. Точно. Это был тихий сдавленный плач, и доносился он из-за прикрытой двери в корректорскую.

В маленькой, не больше пяти метров, комнатушке обитали два редакционных корректора: степенная пенсионерка Евгения Васильевна и молодая девушка Вероника. На самом деле Веронике недавно исполнилось сорок, то есть она была заметно старше самой Насти, но по сравнению с Евгений Васильевной считалась молодой.

Настя не сомневалась, что плачет именно Вероника. Особой близости между ними не было. Вероника обладала не менее сложным характером, чем сама Настя, любила резать правду в глаза и говорить, что думает, постоянно училась и самосовершенствовалась, а также погрязала в каких-то нелепых, дурацких и никому не нужных романах. Но сейчас она плакала, а прямая и целеустремленная журналистка Анастасия Романова обладала мягким и добрым сердцем. Слышать, как кто-то плачет, она не могла.

Забыв про кофе, Настя толкнула дверь маленького кабинета. Вероника горько рыдала, уткнувшись лицом в сложенные руки. Звука Настиных шагов она, казалось, не заметила.

– По какому поводу траур? – с умеренной веселостью спросила Настя. Корректорша подняла залитое слезами лицо.

– А, это ты… – вяло сказала она. – Не обращай внимания. Меня не надо утешать.

– А с чего ты взяла, что я собираюсь тебя утешать? Может, я собираюсь стоять и смотреть, как ты рыдаешь, и на твоем примере объяснять себе, насколько это глупое и бесперспективное занятие? Что случилось все-таки?

– Я беременна.

– Неожиданно. А ревешь-то чего? Не можешь решить, идти на аборт или нет?

– Нет. Аборт я делать не буду. Хватит, наделалась. Я уже решила, что ребенка оставлю. Вот только как жить дальше, я абсолютно не знаю.

– Да, это проблема, – согласилась Настя, которая слабо представляла, как можно жить на корректорскую зарплату одной, не говоря уж о возможном ребенке. – Отец-то знает?

– Нет пока. В этом-то вся и проблема… – Вероника вздохнула, как давеча Настя, и вытерла мокрое лицо рукавом.

– Думаешь, сбежит? Так и хрен с ним в таком случае!

– Я не знаю, от кого этот ребенок. – Лицо Вероники поехало складками, и она снова приготовилась зареветь.

– Приехали. – Настя даже растерялась. – А большой ли выбор?

– Двое. Понимаешь, у меня два любовника. Одного я люблю и встречаюсь с ним давно, и он вроде готов опять от жены ко мне уйти…

– Что значит опять? – не поняла Настя.

– Ну, он уже со мной жил около года, а потом опять к жене вернулся. Но мы продолжали встречаться, и вроде бы сейчас он снова готов ко мне переселиться.

– Ну…

– Но, во‑первых, он не знает про ребенка, и не факт, что согласится. У него своих детей двое. Они взрослые уже, зачем ему новый спиногрыз? А во‑вторых, у меня еще Паша есть. Он молодой совсем. Сын моей школьной подруги. Этот-то рад будет, он на мне малость помешался, но я его не люблю, да и какой из него отец, он сам еще ребенок… Вот и думаю, что делать. Кого взашей гнать, кому в ребенке признаваться. На кого ставку делать, в общем…

– Да-а-а-а. Нелегкий выбор, – ошарашенно согласилась Настя. – Но ты по-любому не реви. Мужики – они преходящи. А ребенок – на всю жизнь. В случае чего и сама воспитаешь…

– Вот-вот. Именно этот случай мне в результате и выпадет, – убежденно сказала Вероника. – Я всю жизнь такая невезучая. А ты чего зашла?

– Кипятка попросить, – соврала Настя, – у меня вода кончилась, а кофе очень хочется.

– Ой, – Вероника оживилась, – а у меня как раз кофе кончился, а вода есть! Давай я чайник вскипячу, тебе воды налью, а ты мне кофе отсыплешь.

– Давай, – кивнула Настя. – Включай чайник, я сейчас за банкой сбегаю.

Возвращаясь в Вероникин кабинет, она налетела на Фомина, который быстрыми шагами шел ей навстречу.

– Ой, Егор. – Настя остановилась и приложила холодные ладони к разгоряченным щекам. – А я тебя жду-жду. Как все прошло?

– Расскажу, – кивнул он, – пошли к тебе?

– Да, сейчас, я только кофе корректорше отдам, подожди минуту… – Открыв дверь, она влетела в кабинет и протянула банку Веронике. – На, только принеси потом. Я кофе сейчас пить не буду, мне некогда.

Повернувшись на пятках, Настя хотела выскочить обратно в коридор и неожиданно уткнулась в грудь Фомина, который, оказывается, зашел следом за ней.

– О, привет, Вероника! – услышала она.

– Привет. – В голосе корректорши послышалось легкое кокетство. – Ты к Насте?

– Ага. Работа у нас. – Фомин усмехнулся. – Ну, пока. Увидимся.

– Пока. – Вероника уже отвернулась и начала деловито насыпать кофе себе в чашку.

– Ты откуда нашу Веронику знаешь? – чуть ревниво спросила Настя, когда они с Егором оказались уже у нее в кабинете.

– Соседи мы, на одной площадке живем.

– Да ты что? А я не знала…

– Да что тут знать-то? Соседка и соседка, что в ней особенного…

Настя вспомнила Вероникины слезы и на минуту задумалась, не Егор ли Фомин – один из потенциальных отцов ее ребенка. Но тут же отбросила эту глупую мысль. Корректорша сказала, что ее любовник целый год жил с ней, а не с женой, а в биографии Фомина таких «подвигов» не было.

– Да хрен с ней, – нетерпеливо сказала она, и Вероника с ее проблемами тут же вылетела у нее из головы. – Давай, рассказывай. Ты документы сдал?

Рассказывать Егору не хотелось. Настроение у него было с самого утра хуже некуда, и поход в избирком его ни капельки не улучшил.

Признаваться, из-за чего у него плохое настроение, ему казалось глупым. Ведь взрослый же мужик, а расстроился из-за какого-то телефонного звонка.

Самым паршивым было даже не содержание разговора, а то, что состоялся он в полпятого утра.

Егору снилось, что он в бескрайнем море управляет огромной, роскошной, навороченной яхтой. Она легко слушается руля, как будто предугадывая движения рук своего капитана. Нос яхты весело поднимается на волнах, и она бежит навстречу ветру и легким безмятежным морским брызгам.

Он подставляет им лицо и весело хохочет от счастья и полноты жизни. Где-то в трюме звучит рында, созывая на полуденный ланч. Она звенит раз, другой, третий… Егору не хочется уходить с капитанского мостика. Он готов променять обед на картинку солнечных морских просторов, но тот, кто бьет в рынду, не успокаивается, ударяет еще и еще, и звонкий «блямс» льется над морем, заставляя покинуть бескрайнюю морскую безмятежность.

– Егор… Его-ор. – Недовольный сонный голос жены заставил его вынырнуть из своего яркого, светлого сна.

– М-м-м-м. – Он продолжал еще слышать рынду и мимолетно удивился, что она вместе с ним проскользнула из сна в реальность.

– Трубку возьми, не слышишь, что ли, телефон надрывается!

Скидывая сонную одурь, Фомин посмотрел на часы. 4.32. И кому он может понадобиться в такую рань?

– Па-а-а-ап, ну сколько можно! – от надрывающегося телефона проснулась уже и обожаемая Юлька. Чертыхнувшись, Егор пошлепал по прохладному ламинатному полу в другую комнату, где по-прежнему звонил телефон. Надо же, а ему казалось, что рында…

– Слушаю, Фомин. Алло. Говорите.

– Не делай этого, пожалеешь. – Голос был беспол и бесплотен. Фомин даже отпрянул от трубки, из которой, как ему показалось, с шипением вылезала змея.

– Алло, кто вы? Что вам надо? – Но в трубке уже звучали поспешные равнодушные гудки.

Водрузив бесполезную трубку на рычаг, Фомин зажмурился, потер ладонью лицо, ощущая босыми пятками приятную прохладу пола, дошел до кухни, открыл холодильник и припал губами к запотевшей бутылке боржоми.

Ранний звонок не был страшным или опасным. Он был гадким. И от острого приступа гадливости Егора чуть не стошнило. Он судорожно сделал еще пару глотков ледяной воды и, стараясь ступать неслышно, вернулся в спальню, по дороге заглянув к дочери. Юлька уже снова заснула. Разбудивший ее звонок не потревожил ее душевного равновесия, и на минуту Фомин испытал острый укол зависти.

Катерина же не спала.

– Кто звонил? – враждебно спросила она.

– Не знаю, номером ошиблись.

– Ну да, конечно. Ошиблись. – Злость в голосе жены сменилась слезами. – Ты, Фомин, совсем охренел? Твои потаскухи в семейный дом уж по ночам звонят? Утра дождаться не могут?

– Уймись, а. – Егор накрылся одеялом и отвернулся лицом к стене. – Сказал же, кто-то ошибся. Спи.

– Да я теперь до утра не усну. – Злые слезы были уже совсем близко, и, хлопнув дверью, Катерина выскочила в коридор.

«Не буду про это думать, – сам себе сказал Егор. – Они этого и добиваются – вывести меня из равновесия, заставить занервничать и сдаться. А вот накоси, выкусите!»

Уснуть у него, правда, тоже не получилось. До шести утра он проворочался в постели, обдумывая выборы и связанные с ними потенциальные неприятности. От ночной свежести морских брызг не осталось и следа. И встал на час раньше нужного, не в силах больше выносить никчемности бессмысленного лежания, от которого уставал больше, чем отдыхал.

Как он и думал, Катерина, посапывая, спала на диване в гостиной.

«Зачем я на ней женился? – привычно подумал Фомин. – Ах да, Юлька… Ее бы не было, если бы не женился».

К 8 утра он пришел в избирком, в котором ему, естественно, совсем не были рады. Проверка необходимых документов заняла часа три. Его очень пытались на чем-нибудь поймать, но Скахин свое дело знал хорошо и юристом был довольно сильным.

– Вы уверены в правильности своего решения? – Председатель горизбиркома, напоминающий снулую рыбу, смотрел отстраненными холодными глазами.

– Уверен. А что в моем решении необычного? Это же конституционное право – избирать и быть избранным, – максимально вежливо ответил Егор.

– Идите, Егор Александрович, в течение десяти дней вы должны открыть избирательный счет и принести остальные необходимые по закону документы.

– Какие именно? – Егору захотелось подурачиться.

– Справок мы не даем. Читайте законодательство, там все сказано. – Председатель был сама любезность.

– Всенепременно. Прочитаем. Изучим. Законспектируем. – Дурашливо улыбаясь, Егор покинул кабинет. Едва он вышел за дверь, улыбка сползла с его лица. Он понимал, что сейчас совершил, наверное, самый важный поступок в своей жизни. Отрезал благополучное прошлое и вполне предсказуемое будущее. Сжег корабли. И мосты тоже сжег. И отныне нет у него другого пути, как вперед.

– Суки! Боже мой, какие суки! – Голос Насти, слушающей Егора, дрожал от переизбытка эмоций. – Какая низость! Будить всех, чтобы напугать спросонья! Как ты думаешь, это Шубин организовал, Капитолина или Варзин?

– Какая разница? – Фомин пожал плечами. – Думаю, это штабисты его балуются. Технологи. Оттачивают предвыборные технологии. Романова, ты не переживай, мы обязательно прорвемся. Если нас пугают, значит, нас боятся. Вспомни, что говорил Махатма Ганди, не последний, кстати, в политике человек. «Сначала тебя игнорируют, потом над тобой смеются, потом тебя боятся, затем с тобой борются, а затем ты побеждаешь».

– А сейчас над тобой смеются или уже борются? – Настя невольно улыбнулась.

– Отсмеялись уже. Думаю, пока только боятся. Но ты, Настюха, будь уверена, бороться тоже вот-вот начнут.

В портфеле у Фомина зазвонил мобильник. Вернее, душевно запел голосом Элвиса Пресли. «Он ли ю…»

«Все-таки Егор – такой дурачок… – невольно подумала Настя. – Вот зачем у него на его дуру Катерину такая мелодия настроена? Она знает, что «только ты» к ней точно не относится, и он это знает, и все его бабы знают. И ей все равно, и любовницам неприятно. Нет все-таки в мужиках душевной тонкости!»

Додумать приятную мысль про мужское несовершенство ей, впрочем, не удалось. Катерина визжала и рыдала в трубку так, что было понятно: случилось что-то серьезное.

– Катя… – Егор, как мог, пытался привести жену в чувство. – Успокойся, скажи мне, что случилось? – ответом ему был нечленораздельный визг.

– Катя, что случилось? – Он вдруг почувствовал, как от страха у него взмок затылок.

«Что-то с Юлькой», – отчетливо понял он. Зажатый в руке невесомый телефон налился тяжестью.

– Катя, мать твою, ты мне можешь объяснить, что произошло?!!

– Куртка, – полупровыла-полупрорыдала в свинцовом телефоне его жена.

– Какая куртка, что случилось, где Юлька?

– В школе Юлька. – Жена всхлипывала и бурно дышала. – Ты только о своей драгоценной Юльке думаешь. А на меня тебе наплевать.

Беседа принимала привычные очертания, и Фомин начал понемногу успокаиваться. Тем не менее надо было выяснить причину Катерининого умопомрачения. Спустя еще несколько минут завываний и истерических выкриков Фомину все-таки удалось воссоздать картину случившегося.

Катерину облили краской. Она поехала к подруге, чтобы вместе прошвырнуться по магазинам. В «Высокий стиль» накануне завезли новую коллекцию осенних сапог. Итальянских. И они с Аллочкой (так звали самую верную и крепко ненавистную Фомину подругу) решили прикупить что-нибудь на осень, потому как совсем пообносились.

– Что вы сделали? – на всякий случай уточнил Фомин, живо представив ровные ряды сапог в кладовке, стараниями Катерины приспособленной под гардеробную.

– Пообносились. Не цепляйся к словам, тебе не понять, а мне носить абсолютно нечего. – Катерина уже не плакала, только часто, как собака на солнцепеке, дышала. – Я вышла из подъезда и пошла к машине, и вдруг навстречу выскочил какой-то урод и с криком «вот тебе подарочек на регистрацию» плеснул на меня краской. Егор, он, наверное, ненормальный! Я же нигде не регистрировалась. У меня теперь все волосы в краске и курточка. Новая, кожаная, которую ты мне из Амстердама привез. В дырочку такую. А если это все не отмоется, Егор?! Мне же стричься придется и курточку выбрасывать, а я ее только второй раз надела… – Катерина снова горько заплакала.

– Вот что, Катя. На куртку наплевать, я тебе новую куплю. Стрижка… Что ж, тебе пойдет. Ты сиди, пожалуйста, дома. А я Юльку из школы заберу и приеду. Вдруг это не последний сюрприз на сегодня.

– Я в парикмахерскую съезжу, – убитым голосом сказала Катя. – Вдруг отмоют? Господи, хорошо, что я к машине подойти не успела, а то бы и ее испортили. Егор, может, надо 02 позвонить?

– Не надо никуда звонить, Катя, – напряженно ответил Егор. – Съезди в свою парикмахерскую и жди меня дома. Пожалуйста! – Положив трубку, он витиевато выругался. Настя с немым вопросом смотрела на него.

– Ну что, Настюха, – невесело усмехнулся он, – вот нам и первые военные действия. Пока в списке пострадавших куртка кожаная импортная. Одна штука. Но, насколько я понимаю, этим дело не ограничится.

– Этого не может быть, Егор! – твердо сказала Настя. – Мы же в цивильном мире живем! Это же дикость какая-то! Средневековье! Варварство! Какое отношение твоя жена имеет к выборам?

– Она имеет отношение ко мне. И этого вполне достаточно. По идее я должен понять, что все серьезно, и забрать документы. Не зря же они про регистрацию упоминали.

– Заберешь? – Настя испытующе смотрела на Фомина.

– Нет. Не на того напали. Я от их методов только злее становлюсь. А тут, как в спорте, злость очень даже помогает в борьбе за победу.

– Да-а-а, дело пахнет керосином… – Настя достала из пачки сигарету и щелкнула зажигалкой.

– Давно хочу спросить, откуда ты этот керосин взяла? Ну, присказку эту твою? – уточнил он, видя Настино непонимающее лицо.

– Фомин, ты что, совсем? Это из Юрия Германа. Ну, вспоминай… «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек», «Я отвечаю за все», доктор Устименко… Это Варвара так говорила. Дело пахнет керосином.

– Какая Варвара?

– Да ну тебя, Фомин! Необразованный ты человек. И за что тебя электорат ценит, неначитанного такого?

– За ум и обаяние, – твердо ответил Егор. – Куда там твоему доктору Устименко со мной тягаться. А книжку эту я прочитаю. Обещаю. Вот выборы выиграю – и прочитаю. А керосин, кстати, надо купить. Глядишь, Катькину куртку отмою. Ладно, поехал я, а то еще Юльку в школе напугают. С них станется. Так что с боевым крещением нас, Настюха!

– Меня-то почему? – уныло пробормотала Настя, ощущая, как где-то под ложечкой зарождается сосущее, противное и угнетающее чувство страха.

Из интервью Анастасии Романовой с депутатом Законодательного собрания Сергеем Муромцевым:

– Сергей Васильевич, вот вы многого добились в жизни. Вы удачливый бизнесмен, известный политик. Вы коллекционер, снимаетесь в кино, а с недавнего времени еще и пишете книги. На ваш взгляд, что является двигателем успеха? Честолюбие или талант? Везение или работоспособность?

– Страх.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Только страх заставляет нас идти вперед. Если бы человечество не испытывало чувства страха, то оно остановилось бы в своем развитии. Страх за свою жизнь заставляет талантливо воевать, потому что если будешь делать это не талантливо, то убьют. Страх перед войной заставляет вести переговоры о мире. Страх бедности заставляет зарабатывать, овладевать профессией. Страх потерять уровень жизни заставляет крутиться, становиться профессионалом, искать новые точки приложения своим способностям, учиться чему-то новому. Страх заболеть заставляет вести здоровый образ жизни. Страх остаться в старости в одиночестве заставляет рожать и воспитывать детей. Страх оказаться высмеянным заставляет поступать осмотрительно и делать свое дело качественно. Когда вы чего-то боитесь, вы начинаете действовать.

– Очень необычная точка зрения. А вы сами чего боитесь?

– Я боюсь умереть в своей постели. Старым, беспомощным и никому не нужным. Именно поэтому я живу на высоких скоростях, не жалея внутреннего горючего. Я не хочу дожить до глубокой старости и именно поэтому живу ярко и интересно, здесь и сейчас.

Глава 4

Особенности национального киднеппинга

60 дней до выборов

Белка была чудо как хороша. Крупная, с большим пушистым хвостом. И доверчивая. Она охотно спустилась по стволу сосны, привлеченная кедровыми орешками, которые Фомин высыпал себе на ладонь. Хорошо, что в бардачке машины завалялся пакетик с орешками. Фомин любил закусывать ими коньяк и возил с собой вместе с плоской металлической фляжкой. Пить в последнее время было катастрофически некогда, а орехи вот пригодились.

Юлька, затаив дыхание, ждала, пока рыжая беличья мордочка осторожно приблизится к широкой ладони Фомина.

– Папочка, – прошептала она, – только не спугни!

Фомин подумал, что его обожаемая дочка похожа на бельчонка. Рыжие непокорные кудряшки, тонкий носик, острый подбородок и взгляд, такой же доверчивый, как сейчас у белки. Вот так приманит кто-нибудь золотыми орехами… А вдруг обидит? И не уследишь ведь…

Он вдруг почувствовал, что ему нечем дышать. За последний месяц Егор так устал, что иногда ему казалось, что он упадет на ходу и умрет, как старый конь в борозде. Встречи с избирателями, которые он проводил по две на день, отнимали все силы. Приходилось улыбаться, слушать, отвечать на вопросы, излучать уверенность в себе, оптимизм и бесстрашие.

Он знал, что со всех таких встреч уходит победителем, унося хороший привесок к рейтингу. Однако платой за это было полное эмоциональное истощение. Толпа, даже благожелательно настроенная, оставалась толпой, а значит, энергетическим вампиром, высасывающим не только силы, но и, как казалось Егору, саму душу.

О встречах приходилось сначала договариваться. Предупрежденные городской администрацией руководители коллективов пускать не хотели. Где-то на помощь приходили обширные личные знакомства Котляревского, где-то срабатывало знаменитое фоминское обаяние, жертвой которого особенно охотно падали заведующие детских садов. Где-то необходим был звонок Стрелецкого, отказывать которому не хотели, а может, и не могли. Где-то брал нахрапом Костя Скахин. В общем, со скрипом, но встречи все-таки получались, и к вечеру каждого дня Фомин приезжал домой выжатый как лимон.

Неприятностей тоже хватало. Сразу после подачи официального уведомления в избирком его исключили из партии. За нарушение партийной дисциплины – так было сказано в решении пленума. Это был последний сожженный мост, и Егор еще недели две потом чувствовал за спиной треск горящего дерева и стойкий запах гари. Его карьера, его прошлая жизнь на глазах превращалась в пепел, и оставалось только надеяться, что он, подобно птице Фениксу, сможет возродиться из этого пепла без особых потерь.

После истории с Катерининой курткой явного криминала больше не происходило.

«И на том спасибо», – мрачно думал Фомин, на всякий случай застраховавший квартиру, обе машины – свою и Катину, – а заодно, втайне ото всех, еще и свою жизнь.

Сегодня была суббота, но Фомин уже давно забыл, чем выходные отличаются от других дней недели. Дела находились всегда, и сегодня ему нужно было обсудить со Стрелецким дальнейшее финансирование кампании. Он был благодарен, что Стрелецкий позвал его домой, в знаменитый городской микрорайон «Серебряный бор», и выпросил разрешения приехать вместе с Юлькой, которую во всей этой предвыборной круговерти почти не видел.

Катерина с подругами отправилась в баню. Она всегда по субботам расслаблялась в парной, после чего проходила курс массажа и косметологических процедур. А Фомин с Юлькой приехали в «Серебряный бор» и, оставив машину у ворот, пошли по огромному, теряющемуся в вековых соснах участку к дому, шпиль которого смутно виднелся вдалеке.

Вкусно пахло октябрьской прелью листьев и хвои. Вообще-то Фомин октябрь не любил. Из-за сырости, что ли. А может, от той безысходности, которая всегда нападала на него перед предстоящей долгой, темной и холодной зимой. В мрачности осени было что-то безвозвратное. Она напоминала Фомину про пугающую его старость. Но в парке Игоря Стрелецкого не пахло осенним разложением. Запах был теплым, острым и именно вкусным. Таким вкусным, что Егору захотелось зажмуриться, остановиться, забыть обо всей окружающей мерзости и дышать полной грудью.

Вот тут-то они с Юлькой и увидели белку. Спустившись с дерева, она принялась доверчиво есть орешки из фоминской ладони, и было в этом что-то праздничное, похожее на долгожданный подарок, сюрприз, оказавшийся приятным и радостным. Возбужденно сопела рядом Юлька, и Егор ощутил острое чувство счастья, слегка подзабытое в круговерти последних месяцев.

«И за это Стрелецкому спасибо», – подумал он.

Белка доела орехи, обнюхала ладонь, внимательно, но без страха посмотрела на застывшего мужчину и девочку, махнула хвостом и взлетела на ветку повыше.

– Ух, какая красивая, – выдохнула наконец Юлька. – Папа, а она ручная?

– Не знаю, надо будет спросить у дяди Игоря и тети Алисы, – честно признался Фомин, – но думаю, что самая обыкновенная. Просто здесь парк большой, людей мало, никто белок не обижает и не пугает. Да и к угощениям вкусненьким приучили, наверное.

– Да. Здорово, наверное, в таком месте жить! – мечтательно сказала Юлька, тряхнув кудряшками. – А то возле нашего дома белку ни за что не встретишь. И жить негде, и выхлопными газами пахнет. Папа, а надо быть очень богатым, чтобы иметь такой дом, чтобы парк был и белки?

– Очень. Честно тебе скажу, мы в таком доме вряд ли когда-нибудь жить будем.

– Ну и ладно, – покладисто согласилась Юлька. – Зато ты у меня самый замечательный папочка на свете. Мне все равно, где жить. Лишь бы с тобой.

У Фомина опять сдавило горло.

«Черт знает что, – подумал он, – я с этими выборами неврастеником скоро стану. В сентиментальность бросает. К старости, что ли?»

Сердито насупив брови, он широкими шагами вышел на плиточную дорожку, ведущую к гостеприимно сияющему огнями дому. Навстречу им с крыльца сбежал Стрелецкий.

Что ж… Очень жаль, что она сделала такой выбор. Он все же надеялся, что она благоразумно не станет принимать окончательных решений, не выслушав его доводов. Но разговора не получилось. И он, и она были на эмоциях, это вполне понятно в такой-то ситуации, но после она могла же остыть, подумать, понять, что поступает неправильно, не по совести!

Не получилось. Не срослось. Не прокатило. Что ж… Очень жаль. Теперь нет другого выхода, кроме как убрать этого проходимца, который хочет заграбастать все то, что предназначено вовсе не ему.

Ужасно не хотелось принимать такое решение. Не из страха, нет. Чего тут бояться-то? Уже две недели каждый шаг этого красавчика отслеживается. Вся его жизнь – как на ладони. Понятно, куда он поедет, куда пойдет. Он, правда, мотается по городу, дела у него повсюду, заранее не предугадаешь, куда он двинет. Но уходит по утрам всегда из дома. И возвращается вечером тоже домой. По кабакам не шляется, к бабам никаким не ездит. Примерный семьянин, право слово! Кобелина…

Так что убрать его проще всего именно в подъезде. И уйти через черный ход. Никто сразу не хватится. Причем делать это надо быстро, пока ситуация окончательно не вышла из-под контроля.

Убивать не хочется, потому что какая-никакая, а божья тварь. Но выхода нет. Так что решение принято, и осталось только его воплотить удачно. Без последствий. Впрочем, какие тут могут быть последствия? Менты только в телевизоре работают, а на деле… Либо висяком оставят, либо на лоха какого-то повесят. Главное – бумажник не забыть вытащить, чтобы на ограбление списали.

Жену его жалеть не приходится. Поди, рада будет избавиться от такого бабника. А вот ее жалко. Расстроится, конечно. Уж больно она ему предана. А с другой стороны, разборчивее надо быть в связях. Не сошлась бы она с ним в свое время, сейчас бы не пришлось расстраиваться. Хотя тоже… Отплачет и заживет спокойно. Без постоянной нервотрепки. Сколько ей красавчик нервов попортил, поди одной ей ведомо. А мы с ней помиримся. Как раз на почве ее неизбывного горя. Ей же надо будет в чье-то надежное плечо выплакаться, вот тут я и появлюсь. Измену прощу. Поддержку предложу. Некуда ей будет деваться, несмотря на весь ее строптивый характер.

Так что звиняй, красавчик. Ты свое отгулял. Еще пару деньков, пока случай подходящий выпадет, и адью. На погост. Там тебе самое место.

Анастасия Романова задумчиво крутила в руках бутылку виски, иногда разглядывая ее на просвет. Она представила, как звякают, стукаясь друг о друга, кубики льда, насыпаемые в тяжелый квадратный бокал, как льется сверху янтарный напиток, как немного терпкая жидкость раскатывается на языке, оставляя приятное послевкусие, а потом соскальзывает в горло, прокладывая горящую дорожку по пищеводу и разливаясь приятным теплом в желудке.

Виски был хороший – синий «Джонни Уокер» – и стоил целое состояние. Вчера в редакцию на нелегальную встречу с Гончаровым приходил Фомин, который и принес бутылку. Глушить такой виски стаканами было бы преступлением, поэтому интеллигентно выпили по чуть-чуть. В бутылке оставалась еще половина, и сейчас Настя с сожалением думала о том, что приличной даме, наверное, не с руки пить в середине дня, даже если это суббота, когда дел еще целая куча, и конца и края этой куче вообще не видно. Несмотря на субботу.

Главный редактор ждал от нее три материала в ближайший номер. А еще нужно было прописать концепцию предвыборной газеты «Город ждет Фомина». А еще почитать форумы в Интернете, где изощрялись в остроумии местные сквернословы, но среди тонн навоза иногда можно было выцепить грамм полезной информации.

А еще сильно хотелось есть. Настя с утра дала себе честное слово, что сегодня проведет день на кефире, и на завтрак, морщась от отвращения, даже выпила один пакет. Второй был припасен в качестве обеда, но о нем было противно даже думать, не только пить.

«Схожу в «Мальвину», – презирая себя за слабохарактерность, решила Настя. – Куплю роллы с угрем. Они не очень калорийные».

«Мальвиной» назывался дорогой и стильный супермаркет, располагающийся за углом офисного здания, в котором находилась редакция «Курьера». Вообще-то Настя, как и все ее подруги, предпочитала затариваться продуктами в супермаркете, принадлежащем мужу Инны Гоше Полянскому, бывшему хоккеисту, а ныне процветающему бизнесмену, но туда она ездила из дома, а на работе приходилось довольствоваться «Мальвиной», благо близко. Накинув куртку и схватив зонтик (с утра то и дело принимался нешуточный дождь, который вполне принимался в качестве справедливого наказания за нарушение диеты), Настя спрятала бутылку с виски и решительно выскочила на улицу.

Магазинная тележка быстро наполнялась вкусностями. Помимо вожделенных роллов Настя купила упаковку сушеных вишен, пакет миндаля, еще один пакет кефира, на завтрашний завтрак, будь он неладен. Немного подумав, добавила три груши, журнал «Караван историй», который любила почитать на сон грядущий, и пачку прокладок. Пока она разглядывала пачку, пытаясь близоруко определить, подходит ли она, кто-то, подкравшись сзади, толкнул ее под коленки.

Настя почувствовала, что падает прямо на тележку, но сильные, явно мужские руки подхватили ее, не дав упасть, и развернули лицом к себе. Стоящего перед ней мужчину Настя опознала не сразу. Сначала всплыло мимолетное воспоминание, связанное с одним из областных райцентров, где она лет пять назад подвизалась на выборах. Затем вспомнились грязные подробности самой избирательной кампании, богатой на черные технологии. И только после этого пазл сложился в понимание, что перед ней стоит Валера Усов – заезжий пиарщик, под руководством которого она кропала статейки в поддержку нужного кандидата. Помои на ненужного тогда писал кто-то другой. Бог миловал.

Валера был худ, очкаст, умен и злословен. Он напоминал Насте гадюку, притаившуюся в высокой траве, извивающуюся в ожидании жертвы, точную в стремительном броске и безжалостно впивающуюся в плоть, оставляя следы зубов на коже и отраву в крови. Сердце у нее упало.

– Ты что здесь делаешь? – жалобно спросила она.

– То же, что и ты, – пожал плечами Усов, – затариваюсь. Как прокладки? Можно белое надевать и танцевать, или все-таки критические дни доставляют неприятности?

Настя безудержно покраснела. Физиологические подробности всегда смущали ее чуть ли не до слез. Сидя в незнакомой компании, она могла целый вечер мучиться, но так и не решиться спросить, где тут туалет.

– Ладно, не красней, – великодушно разрешил Усов. – А ты, как я посмотрю, все такая же. Растолстела, правда.

Настя уже чуть не плакала. Разговор с Усовым всегда складывался именно так. Она становилась жертвой, отданной на заклание, и не было ей спасения от его убийственной злой иронии.

– Ты что в городе делаешь? – спросила она, сглотнув тугой комок и стараясь держаться независимо.

– А что я могу делать в вашей дыре? Работаю я тут. Выборы у вас. Самый сенокос.

– На главную и направляющую или на конкурентов?

– Фью… Бери выше, Настасья! У меня в клиентах мэр города. Шишка большая и толстая, как ты знаешь, а потому сочная и хлебная.

«Знает или не знает?» – Мысли судорожно метались в голове вконец расстроенной Насти, которая понимала, что от Усова Фомину спасения уж точно не будет. И снисхождения ждать не приходится.

– Понятно. Ну ладно, пока, – аккуратно высвободившись из рук Валеры, она покатила тележку к кассе.

– Погоди, мне тоже туда, – сказал он и пристроился в очереди следом. В полном молчании они оба рассчитались за свои покупки, и Настя, помахав рукой, быстро устремилась на улицу.

– Эй, Романова, погоди, не торопись! – окликнул ее Усов, когда стеклянная дверь сошлась за их спинами. – Это хорошо, что я тебя встретил. Все равно собирался звонить. Вот что, Романова, вы заканчивайте со своей партизанщиной.

– Ка-как-ккой партизанщиной? – Настя даже начала заикаться от волнения.

– Ну, целку-то из себя не строй. Все мы знаем, что ты не целка. Даешь всем направо и налево, лишь бы попросил кто. Так что сама запомни и главному своему трахателю Фомину передай. У вас все равно ничего не получится. Можете не тратить деньги, время и нервы. Запомни. От них ничего не останется. Особенно от нервов. Да и вообще от здоровья.

– Ты, Валерочка, меня никак пугаешь? – От ярости Настя перестала заикаться и вообще волноваться. – Это ты запомни. Я здесь в своем городе. И Фомин тоже. Что захотим, то и будем делать. И выборы мы эти выиграем, даже если здоровье потеряем. Посмотрим после этого, что останется от вашего с Варзиным здоровья. И репутации. Тебе-то, Валерочка, проигрыш вряд ли простят. Глядишь, на другие кампании приглашать перестанут. У меня-то, в отличие от тебя, постоянная работа есть. А ты кто? Киллер. Мальчик по вызову. Будешь меня пугать, в ментуру сдам. Я известный журналист, и связи у меня имеются. Пошел вон, глиста ходячая! Еще раз ко мне подойдешь, прилюдно в морду плюну!

Настю несло, но она не могла остановиться. Вся грязь последних месяцев, вся накопленная усталость, страх и отчаяние выплескивались сейчас на Усова, стоящего перед ней как воплощение всего ненавистного и вражеского.

– Я что, не помню, как на последней кампании было? Ты же изжил свой яд! Исписался! Ты творческий импотент, Валера. И ты ничего не сможешь сделать Фомину. Ни-че-го! Так и запиши. – Это было уже похоже на мантру.

– Ну, сучка, – то ли выдохнул, то ли прошипел Усов, – ты еще пожалеешь! Ты еще попомнишь Валеру! Кровавыми соплями умываться будешь, да поздно будет!

– Да пошел ты на… – Настя отвернулась и решительно зашагала в сторону редакции, не обращая внимания на несущиеся ей в спину проклятия.

Руки тряслись так, что, выкладывая покупки на стол, она роняла все подряд. Наклонившись в очередной раз, на этот раз за пачкой с прокладками (будь они неладны), Настя больно ударилась об угол стола. Это стало для ее истерзанных нервов последней каплей. Швырнув пачку под стол, Настя громко и со вкусом заревела. Ей было себя очень жалко.

– Упс, это что у нас тут происходит? – На пороге Настиного кабинета материализовалась Инна, которая в творческом угаре частенько забывала посмотреть на календарь. Убийства, грабежи и прочая чернуха, за которую она отвечала, а также преступники всех мастей знать не хотели про субботы и воскресенья. А Инна Полянская, точнее Инесса Перцева, ради качественного эксклюзива вообще была готова работать сутками. И не потому, что нуждалась в деньгах – Гошин супермаркет обеспечивал ей вполне безбедную жизнь. Просто слава лучшего репортера города, самого острого и бескомпромиссного пера и признанного мастера слова требовала постоянной подпитки. В горниле этой славы Инна была готова гореть безоглядно. Сейчас ее очередной трудовой порыв пришелся как нельзя кстати.

– Инка, я не могу больше! Вот правда не могу. Я думала, что смогу, но я не могу. – Всхлипывающая Настя бросилась на шею подруге.

– Для журналиста ты, Романова, изъясняешься крайне бессвязно. Ты уж, будь добра, перестань реветь и объясни по-человечески, чего именно ты не можешь и почему.

– У меня ощущение, что я все время барахтаюсь в дерьме. Я уже от него задыхаюсь и захлебываюсь, а оно везде!

– Как в Турции…

Настя непонимающе посмотрела на Инну, та махнула рукой.

– «Джентльменов удачи» вспомни…

– Да ну тебя, я серьезно. Косые взгляды все время, в редакции шепоток за спиной, все обсуждают мою личную жизнь, Егору какие-то записки подкидывают гадостные, по телефону звонят ни свет ни заря, жену пугают. Он весь дерганый, за дочку боится. А у меня за него душа болит. Ему ведь гораздо тяжелее, чем мне. И физически, и морально тоже.

– Ну, за себя он пусть сам переживает, – философски заметила Инна. – В конце концов, это он тебя в эту грязную историю втравил, а не ты его. Ему ни жить, ни быть приспичило во власть прорваться. Любой ценой. Так что он свою цену пусть и платит. Ты про себя думай.

– Я свое решение тоже сама принимала. – Настя вытерла слезы и печально вздохнула. – Он меня никуда не втягивал, могла и отказаться.

– Ну, не отказалась же. Так что теперь нечего реветь. Всего ничего и потерпеть осталось.

– Ты даешь, ничего… Два месяца!

– Так не два же года. Как было написано на перстне царя Соломона, настоящем, конечно, а не том, из-за которого наша Наташка оказалась втянутой в детективную историю, и это пройдет…^[2] – Пройдет. – Настя снова вздохнула. – Ты не обращай на меня внимания. Я так-то сильная, справлюсь. Просто накатило чего-то. Да еще Усов, гад, настроение испортил.

– Какой Усов?

– Не помнишь, что ли? Я тогда в Сокольске работала вместе с ним на Зарубина. А ты – на его конкурента, господи, как его фамилия-то была…

– Задумкин, но это не важно. Вспомнила я этого Усова. Тощий такой, как червяк. Злобный был, ужасть. Сколько он против моего Задумкина тогда гадостей учинил, страшно вспомнить. А он что, в городе?

– В том-то и дело, что в городе! Я его в «Мальвине» встретила. Он на Варзина работает, представляешь мой ужас?

Инна легонько присвистнула.

– Да уж. Радостного мало. Он гад редкостный. Так ты из-за этого ревела, что ли?

– Он мне всяких гадостей наговорил, стращать начал, ну, я в ответ ему нахамила, конечно. А он сказал, что я об этом пожалею.

– Мало ли что он сказал! – Инна независимо повела плечиком. – Всех уродов бояться, на выборы не ходить. Плюнь и разотри. И уж если мы про варзинских бойцов заговорили, то послушай лучше, какую я тебе информацию разузнала.

Талант добывать информацию у Инессы Перцевой был недюжинный. Не существовало такой сферы, в которой она, вооружившись телефоном и карандашом, максимум за час не собрала бы полное досье на интересующего ее человека или событие. У нее имелся свой штат информаторов, которые почитали за счастье общаться с хрупкой рыжеволосой репортеркой. Она легко втиралась в доверие, читала лежащие на столах документы вверх ногами, не гнушалась шарить по чужим ящикам и подслушивать чужие разговоры.

Именно поэтому всех других журналистов города Инна опережала «на целый корпус», а газета «Курьер» с завидной регулярностью выдавала на-гора самые острые, скандальные и захватывающие материалы.

Последнюю неделю по просьбе Насти Инна по крупицам собирала информацию о том, кто работает в предвыборном штабе Александра Варзина. Почему-то мэр города держал это в страшной тайне. Официально в штабе числился лишь его пресс-секретарь Владимир Пресников, такой же толстый и ленивый, как и сам мэр, но в противовес ему отнюдь не такой добродушный. Да еще туда-сюда между областным отделением партии и мэрией сновали девочки-орговички, таскающие папки с толстыми документами. Никаких других, видимых глазу, приготовлений к выборам пока не происходило. И эта странная таинственность доводила Настю до исступления.

Для Инны разузнать, что к чему, не составило особого труда. И вот сейчас она с горящими глазами выкладывала новости внимательно слушающей Насте.

Как выяснилось, штаб Варзина возглавлял ведущий областной политолог Андрей Кравцов. Никакой сенсации в этом, в общем-то, не было. Кравцов был крепким профессионалом и обладал большим опытом проведения предвыборных кампаний. Кандидат социологических наук, он умело организовывал опросы общественного мнения, придумывал хлесткие слоганы и довольно нестандартные ходы и всегда дружил с властью. На предыдущих выборах кампанией Варзина тоже руководил Кравцов, что лишало ситуацию даже надежды на интригу.

А вот имя ответственного по СМИ стало для Насти сюрпризом, и не сказать, что приятным. Главным журналистом на кампании действующего мэра, оказывается, подвизался не кто иной, как Табачник.

В принципе, это тоже было вполне предсказуемо – Кравцов много и охотно работал именно с Борисом. Но Настю это известие огорчило.

– То-то я смотрю, он пропал куда-то, – задумчиво произнесла она, машинально открывая пакет с ненавистным кефиром. О роллах она даже не вспомнила.

– Что значит, пропал? – заинтересовалась Инна, с интересом наблюдавшая за манипуляциями с пакетом. – Ты что, это пить собираешься?

– Собираюсь. А то и значит. Мы с ним месяц назад поссорились, и он ушел в глухую оборону. Я думала, что это он обиженного из себя строит, а он, оказывается, в идеологические противники подался.

– Так, он месяц не звонил, а ты что?

– Да ничего. Мне в этот месяц, ей-богу, не до Борьки было с его нудежом. Не звонит – и слава богу. Я иногда пописать не успеваю, если в эту круговерть еще Борьку добавить, все, вы меня потеряете.

– Погоди, так ты его бросить решила?

– Инн, отстань, а. – Настя жалобно посмотрела на подругу, хлебнула кефиру и сморщилась. – Не объявляется – и хорошо. А потом выборы кончатся, рассосется как-нибудь само.

– Ну да. – Инна энергично кивнула головой. – Как-нибудь да будет, ведь не бывает, чтоб никак не было. Бравый солдат Швейк. Ничему тебя, Романова, жизнь не учит! Говорила я тебе: глаза в пол. Так нет, все самостоятельность проявляешь. Да отдай ты этот пакет, на тебя смотреть больно! – Она решительно выхватила кефир из рук Насти и кинула его в мусорное ведро. Выплеснулся маленький белый фонтанчик, угрожая ее брюкам от Версаче.

– Черт, у тебя чего-нибудь человеческое пожрать есть? Суббота все-таки. Праздника для души хочется.

– О, суши есть, то есть роллы с угрем. Будешь?

– Буду. – Инна открыла крышечку, смешно, как собака, повела носом и зажмурилась от блаженства. – М-м-м-м, вкуснятина какая! – Она ловко разорвала пакетик с соевым соусом, полила ролл, щедро намазала его васаби, отправила в рот и заговорила с набитым ртом. Молчать Инна Полянская не любила даже во время еды.

– Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Точнее, конечно, не мы, а вы. Кравцова, Табачника и этого мерзавца Усова. Про него я, признаться, не знала. Говорили, что какой-то приезжий хмырь при штабе отирается, но я так и не выяснила какой. Теперь-то понятно. Что я тебе скажу, подруга? Компания, конечно, сильная. Опытная, неглупая, а главное – спетая. Но история твоя отнюдь не безнадежна. Обыграть их можно. Трудно, но можно. И у Фомина для этого, в принципе, есть все. Так что работайте, негры, солнце еще высоко.

Она закинула в рот еще один ролл и ободряюще подмигнула подруге.

– Романова, ты не дрейфь, пока в этом мире существует японская кухня вместо кефира, мы не пропадем!

Виски в специальном стакане мерцал янтарем, и этот блеск многократно отражался в ледяных кубиках дорогой столовой воды с лимоном. Виски был очень даже приличный – самый престижный японский сорт Santory Yamazaki Single Malt Whiskey, 350 долларов за бутылку.

Полгода назад Павел Шубин привез эту бутылку из командировки в Японию, зная ее пристрастие к виски и огромное любопытство ко всему, что с ним связано. Капитолина Островская легко различала односолодовые и многосолодовые сорта, могла по вкусу опознать практически все часто встречающиеся марки, с удовольствием пробовала новые и открывала для себя доселе неизведанные.

Ей нравилось иметь такое аристократическое и изысканное хобби. Оно поднимало Капитолину над остальными властями предержащими, не говоря уже о серой электоральной массе. Хорошо разбираться в элитном алкоголе мало кому удавалось, а уж женщине…

Она еще раз взболтнула содержимое специального, привезенного из Англии стакана. Вновь мелькнул янтарь, остро блеснули льдинки, жидкость казалась плотной, маслянистой и манящей. Капитолина сделала глоток, но вместо долгожданного холода, моментально переходящего в блаженное тепло, почувствовала только, как от бессильной ненависти сводит горло.

Она вздохнула и энергично отставила стакан. Поехав по гладкой полированной поверхности стола, он жалобно звякнул о хрустальную вазу с фруктами. Сегодня не радовало ничего. Даже японский виски.

Еще раз вздохнув, Капитолина подошла к окну и, раздвинув короткими крепкими пальцами без намека на маникюр жалюзи, посмотрела на улицу. Там был октябрь со всеми присущими ему прелестями. Мокрый, теряющий последнюю броню листьев, жалкий и не способный противостоять надвигающейся зиме.

«Вот так и я, – вдруг подумала обычно совершенно не склонная к сантиментам Капитолина. – Теряю свою броню. И скоро останусь один на один со старостью. Никому не нужная и всеми позабытая».

Отойдя от окна, она повернулась к зеркалу. Это было специальное венецианское зеркало, с огромными предосторожностями привезенное Островской из Италии, где она нашла его в маленьком антикварном магазинчике и сразу влюбилась в роскошную раму, а главное – в амальгаму, явно таящую в рецепте своего изготовления особый секрет. Отражение в нем всегда получалось сияющим и похудевшим на пяток килограммов.

Как известно, все зеркала делятся на добрые и злые, так вот это было доброе к Капитолине Островской зеркало, и за четыре года, что оно провисело в ее кабинете, она ни разу не пожалела, что перла его практически на себе из той поездки в Италию.

Но сейчас даже из этого доброго зеркала на Капитолину смотрело мрачное обрюзгшее изображение пятидесятисемилетней женщины, к тому же явно проводившей свои дни в многочисленных излишествах.

Она и в молодости вовсе не была хороша собой – ширококостная, с глазами чуть навыкате, совсем не миловидными, резкими чертами лица и большим ртом, но тогда это компенсировалось живостью, решительностью движений, острым языком и бойким характером. По пути следования по карьерной лестнице бойкость сменилась степенностью, живость – грузностью, острый язык – злобным раздвоенным жалом.

Чем больше противников с перекушенным позвоночником оставалось позади, чем бескомпромисснее она делалась, чем больший политический (и не только) вес набирала, тем чаще сама себе Капитолина Островская напоминала «Безобразную герцогиню» Фейхтвангера.

Главная героиня этой книжки, которой она почему-то зачитывалась в молодости, – образованная, экстравагантная герцогиня Маргарита Маульташ, что значило Большеротая, тоже была совсем не красавица, за что и получила свое обидное прозвище. Зато не существовало равных ей в умении, благодаря тонкому уму, плести самые изощренные интриги.

Шубин, как и раньше нуждающийся в ее советах и интриганских талантах, по-прежнему был рядом, но все чаще как друг и соратник. Романтические всплески случались с ним все реже. Капитолина с удовольствием списала бы это на его возраст, чай, не мальчик, за шестьдесят уже, если бы не знала про многочисленные шалости с девушками из аппарата. Невинные и не очень.

Чтобы вернуть если не молодость, то хотя бы воспоминания о ней, Капитолина заводила молодых фаворитов. За помощь в карьере они были готовы изображать из себя верных оруженосцев, внимать каждому ее слову, а иногда, надо признать, совсем нечасто, Капитолина своей властью не злоупотребляла, обслуживать ее и в постели, напоминая в первую очередь ей самой, что она все еще женщина.

Фомин был самым преданным из оруженосцев. Самым верным. Самым покорным и самым почтительным. Как она не предугадала, что ему даже в голову не приходит, исполнения какого священного долга она от него ждет? Как могла так ошибиться? Как поставила себя в такое дурацкое положение?!

Вспомнив, как она стояла голая посредине его кабинета, а он дрожащими руками отпирал дверь, чтобы сбежать, чтобы отвергнуть ее, всемогущую Капитолину Островскую, она снова схватила со стола стакан с виски и бросила взгляд в зеркало. В нем насмешливо отражалась причина того смятения, ужаса и отвращения, которые она тогда прочитала в глазах красавца Фомина.

С размаху запущенный стакан разбил предавшее ее зеркало. Осколки английского стекла смешались с древней венецианской амальгамой, в которой уже не таилось никакого секрета.

– Сволочь, – прошептала Капитолина, невидяще глядя в опустевшую раму, – клянусь, ты за это заплатишь! И пощады тебе не будет!

Телефон зазвонил, когда Фомин выезжал из соснового бора. Дворники размазывали дождь по лобовому стеклу, которое отделяло теплое и уютное нутро машины от дождя, от октября, от забот. Юлька умиротворенно сопела рядом. В гостях у Стрелецкого ей понравилось, а сын Алисы Стрельцовой, несмотря на то что его по-дурацки звали Сердалионом, оказался клевым пацаном и совсем не задавакой. Ему уже исполнилось четырнадцать, и Юлька, немного клюя носом, думала о том, рассказать завтра подружкам, что у нее появился «взрослый» кавалер, или кавалером Сережка (так домашние звали Сердалиона) пока не считается.

Несмотря на то, что времени было еще немного, всего-то начало девятого, на улице быстро темнело. Фомин сосредоточенно смотрел на мокрую и скользкую дорогу. Он и так всегда старался водить аккуратно, а когда в машине была Юлька, и вовсе превращался в сумасшедше образцового водителя.

Встречные машины слепили фарами, дворники плохо справлялись с потоками воды, и Егор мечтал о том, как они с Юлькой окажутся дома. Если им повезет и Катерина еще не пришла, то они наварят глинтвейна – ему из красного вина, Юльке из виноградного сока, заберутся под одеяло (несмотря на сырую и зябкую погоду, мэр Варзин не стремился включать отопление) и будут смотреть какой-нибудь американский боевик. Боевики и Фомин, и Юлька обожали.

Посредине этих сладких мечтаний и зазвонил телефон. Не отвлекаясь от дороги, Фомин, не глядя, нажал на кнопку и с изумлением понял, что это его первая жена Оля. Она практически никогда не звонила ему первая. Не хотела навязываться. Он регулярно справлялся о сыновьях, иногда встречался с ними и возил на футбол, исправно передавал деньги, трепал смущающуюся до слез Олю по затылку и уходил в свою обычную жизнь.

Звонок Оли был сигналом тревоги, и у Фомина от нехорошего предчувствия похолодело в груди.

– Егор… – тихо сказала в трубку его первая жена. – У нас беда, Егор. Вадик пропал.

Близнецам Ромке и Вадику уже было почти по шестнадцать. Взрослые, рослые в отца парни, естественно, занимались спортом, пользовались небывалым успехом у девочек и практически не разлучались. Егор за них не волновался, потому что вдвоем они вполне могли за себя постоять, а еще потому, что ему просто не приходило в голову за них волноваться. Если внешними данными парни пошли в папу, то умением никому не создавать проблем были точной копией своей тихой и неконфликтной мамы.

– Как пропал? – изумленно спросил Фомин. – Из дома сбежал, что ли?

– Нет, ну что ты. Как он может сбежать из дома? Он пошел к репетитору по английскому. К семи часам. И репетитор звонит, что Вадик к нему так и не дошел. И телефон у него вне зоны действия сети.

– Он что, один к репетитору пошел? – не понял Фомин. – А Ромка где?

– Да в том-то и дело, что один. Рома у бабушки, у него ангина, температура высокая. Поэтому он остался дома, а Вадик поехал к Дмитрию Анатольевичу. Только не доехал. Когда Дмитрий Анатольевич мне позвонил, что Вадик не появился, я сразу сюда бросилась. Но его тут нет. Что мне делать, Егор?

– Погоди, не волнуйся раньше времени, – решительно сказал Фомин. – Диктуй мне адрес этого вашего репетитора, я сейчас Юльку домой завезу и приеду.

У Оли после того, как она переложила проблему на плечи Фомина, как будто кончились жизненные силы, и, продиктовав адрес, она тихо заплакала в трубку.

Проводив Юльку до самых дверей квартиры, убедившись, что Катерина еще не пришла, и строго-настрого наказав дочери никому не открывать, Фомин прыгнул за руль. Сначала он доехал до своей бывшей квартиры, в которой жил, казалось, целую вечность назад. Не поднимаясь наверх, он прикинул маршрут, по которому мог добираться к репетитору Вадик, и медленно поехал вдоль осенних улиц, вглядываясь в людей, осматривая газоны, перекрестки и подворотни.

«Думай, – приказал он себе. – Давай же, думай, что могло с ним случиться. Попал под машину? Так, наверное, Оле бы уже позвонили. Провалился в колодец? Надо будет пешком повторить весь маршрут. Избили и ограбили? Вряд ли. В семь часов было еще относительно светло, да и парень он крепкий, просто так не дастся. Почему же телефон выключен?»

Думать было неудобно. В черепной коробке что-то гудело и ввинчивалось в мозг. Фомин то и дело мотал головой, чтобы взболтать мысли и разложить их по полочкам, однако это не помогало.

«Надо Насте позвонить, – решил он. – Пусть обзвонит пока все больницы. И Инку свою подключит, та по ментовской линии выяснит, не было ли аварий каких-нибудь на этом маршруте».

Настя взяла трубку сразу.

– Привет, Фомин, – радостно сказала она. – Не терпится рассказать, как к Стрелецкому сходил? Может, приедешь?

– Погоди. У меня Вадик пропал. Мне нужна помощь. Твоя и Перцевой.

– Что значит пропал? – ошарашенно спросила Настя, и Фомин быстро пересказал ей обстоятельства исчезновения сына.

– Фомин… – Голос Насти дрогнул, она замолчала, пытаясь справиться с волнением. – Фомин, ты понимаешь, что его похитили?

– Что ты несешь?

– Фомин, ты где? Я сейчас выезжаю к тебе. Его точно похитили, чтобы заставить тебя сняться с выборов. Это Усов придумал, я точно знаю.

– Настя, но это же бред… Кто такой Усов?

– Нет, Егор, это не бред. Езжай в штаб, я сейчас приеду, и мы будем звонить Шубину.

– Зачем?

– Ты скажешь ему, что ты снимешься и не будешь баллотироваться. Пусть вернут Вадика. Егор… Ты понимаешь, что твой сын важнее всех должностей на свете? Кроме того, они ведь не остановятся. Если уж эти люди дошли до того, чтобы заниматься киднеппингом, то они и убийства не испугаются.

– Ты детективов, что ли, начиталась, а, Романова? – плохо слушающимся языком спросил Фомин.

– Ничего я не начиталась! – Настя уже плакала в голос. – Езжай в штаб, Егор. Действовать надо.

До дома, где жил репетитор, Фомин все-таки доехал. Вадика поблизости не оказалось, и, сделав круг по микрорайону, он действительно направился в сторону штаба, на всякий случай позвонив Оле, которая сказала, что уже вернулась домой, но сын так и не объявился, и Юльке, которой еще раз приказал не только не открывать никому дверь, но и не подходить к телефону.

В штабе сидели зареванная Настя и насупленная Инна.

– Вот что, вы как хотите, а я 02 по дороге сюда позвонила и сказала, что ребенок пропал.

– Зачем?

– Чем раньше начнут искать, тем лучше, – безапелляционно заявила она. – А пока они ищут, давайте думать, что делать.

– Я думаю, надо мужиков знакомых обзвонить и район прочесать, – сказал Фомин. – Вдруг он в колодец какой провалился?

– С его ростом? В колодец? – с сомнением спросила Инна. – Ну, не знаю… Аварий сегодня в это время не было, ДТП с автобусами тоже. Он же на автобусе туда ездит?

– Что? А, да, на автобусе.

– В больницы города он не поступал, в морги, извини, тоже. А он не мог вместо английского к другу какому-нибудь уйти или там к девочке?

– Вадик не мог, – покачал головой Фомин. – Он же ответственный до невозможности. С Ромки бы сталось, а этот не мог никуда деваться, мать не предупредив. Оля же психованная, все время за них трясется и боится. Он ей по пять раз на дню докладывается, где они с братом, что да как.

– Звони Шубину, Егор! – вмешалась в разговор Настя. – Все понятно. Сейчас надо звонить и ехать забирать Вадика. А что делать дальше, потом решим.

Фомин с сомнением посмотрел на телефон. Он не мог себе представить, как будет звонить начальнику и обвинять его в похищении ребенка. Даже само такое предположение казалось ему чудовищным, но тем не менее он понимал, что Настя скорее всего права. От этого было так тошно, что даже жить не хотелось.

– Мама не переживет, – отчетливо подумал он. – Для нее во внуках вся жизнь, и мальчишек она любит даже больше Юльки, жалеет, что без отца растут. Как я ей скажу-то?..

Зажатый в руке телефон зазвонил, и Фомин вздрогнул от неожиданности.

– Ну вот, – обреченно проговорила Настя, – они сами звонят, сейчас требования предъявлять будут. Ты соглашайся, Егор, на все соглашайся.

Однако звонила опять Оля.

– Егор! – В ее голосе сквозило облегчение. – Егор, ты не волнуйся. Вадик нашелся. Дмитрий Анатольевич позвонил. Ты мог бы доехать дотуда и привезти Вадика домой?

– Конечно, мог бы! Оля, а где он был?

– Не знаю, я сначала на него накричала, потом заплакала, а потом сказала, что ты сейчас приедешь и его заберешь и чтобы Дмитрий Анатольевич его никуда не отпускал.

Через пятнадцать минут Фомин ехал в сторону своего бывшего дома и внимательно слушал сына. Приключившаяся с ним история была настолько проста и банальна, что даже не верилось.

У Вадика сел телефон. Он обнаружил это еще в автобусе по дороге к репетитору и огорчился. У того был сломан домофон, а потому попасть в квартиру можно было, лишь позвонив от подъезда и сообщив, что пришел.

Позвонить Вадик не мог, а потому минут двадцать стоял на осеннем ветру в надежде, что из подъезда кто-нибудь выйдет и он сможет попасть внутрь. Но, на его беду, из дома никто не выходил и не входил.

Затем парень окончательно замерз и решил погреться в магазине неподалеку, а заодно попросить у кого-нибудь мобильник, чтобы все-таки дозвониться до репетитора. Но рослому шестнадцатилетнему подростку телефон никто не давал, боялись, что даст деру, а потому, немного погревшись, он решил ехать домой.

– Я понял, что Дмитрий Анатольевич, наверное, позвонил маме, что я не пришел, – объяснял Вадик, пугливо косясь на насупленного Фомина, вцепившегося в руль. – А мама у нас сам знаешь какая. Я понял, что она начнет волноваться, и поехал домой, но дома никого не было, а я ключ не взял.

Немного подумав, парень сообразил, что мама поехала его искать, а потому решил вернуться к репетитору. Однако денег на очередной билет на автобус у него не было, поэтому он пошел пешком. Путь был неблизкий, и к тому моменту, как окончательно замерзший сын вернулся к дому репетитора, и Ольга, и Фомин оттуда уже уехали, так что они разминулись.

Правда, на этот раз Вадику повезло, минут через пять из подъезда гулять с собакой вышла соседка репетитора по лестничной площадке, которая его хорошо знала, а потому впустила в подъезд. Так Вадик оказался у Дмитрия Анатольевича, который и позвонил маме.

– Ругаться будете? – сопя, спросил сын, закончив свой рассказ.

– Да чего ругаться, ты так-то ни в чем не виноват, – вздохнул Фомин. – История, конечно, дурацкая, но все хорошо, что хорошо кончается.

Он парковался во дворе, когда телефон опять зазвонил. Это была Настя, которая зачем-то передала трубку Инне.

– Егор, – смущенно сказала та. На памяти Фомина Инна Полянская смущалась примерно раз в пять лет. – Ты не сердись, но у Ольги в квартире вас ждет наряд.

– Какой наряд? – не понял Фомин.

– Из горотдела. Стражи правопорядка, что тут непонятного? Я же им сказала, что ребенок пропал, вот они и приехали по месту прописки этого самого ребенка.

Оставшийся вечер и полночи слились для Фомина в один длинный кошмар. Сначала он объяснялся с двумя лейтенантами, которые велели написать заявление о пропаже несовершеннолетнего, а потом на отдельном листе подробное описание этого самого несовершеннолетнего, который стоял рядом и с интересом наблюдал за происходящим.

Потом пришлось написать заявление с отзывом первого заявления в связи с тем, что ребенок нашелся. Потом описать обстоятельства случившегося. Потом письменные объяснения взяли с Вадика. Около десяти вечера лейтенанты ушли, предупредив о скором визите инспектора по делам несовершеннолетних, которая действительно появилась в квартире спустя десять минут, и вся катавасия с написанием объяснений, что несовершеннолетний Вадим Фомин не имеет привычки сбегать из дому, началась по новой.

Звонила Юлька, недоумевающая, что его до сих пор нет дома. Звонила разъяренная Катерина, осведомляющаяся, не хочет ли он при таком раскладе остаться в своей первой семье навсегда. Звонила по-прежнему смущенная Инна, которая извинялась за весь этот цирк со стражами правопорядка. Звонил Ромка, который возбужденно расспрашивал, что у них происходит, и сипло жалел, что такое замечательное приключение выпало не на его долю. Звонила мать, которая охала и ахала и говорила, что у нее бы выскочило сердце, если бы они сказали ей, что Вадичка пропал. Звонила Настя, чтобы узнать, как он себя чувствует.

К полуночи Фомин себя уже никак не чувствовал. Оля, посмотрев на его лицо, молча поставила перед ним огромную кружку очень горячего и очень вкусного чая с лимоном и медом. Такого вкусного чая, как у нее, он никогда и нигде больше не пил.

Отдуваясь, он пил ее необыкновенный чай и думал, как же здорово все закончилось.

Ему было смешно и противно, что он так легко поверил в Настину версию о киднеппинге.

«До чего же я дошел! – думал он, размякая от горячего чая и уюта Ольгиной кухни. – Неужели я готов так плохо думать о людях, рядом с которыми работал столько лет! Может, я моральный урод? Может, у меня профессиональная деформация? В таком случае бежать надо из этой политики, а не на новые уровни власти карабкаться».

Из сердитых мыслей его вывел очередной телефонный звонок. Звонили из второго отдела.

– Егор Александрович, вам или Ольге Витальевне необходимо подъехать, чтобы написать еще одну бумагу. Наши ребята вам забыли про нее сказать.

– Какую бумагу? – устало спросил Фомин.

– Отказ от поисковых работ.

– А это обязательно сейчас сделать?

– Понимаете, это надо сделать, пока наша смена не закончится, то есть до семи утра. Иначе ваш Вадим уйдет в розыск. Он завтра трех шагов по улице сделать не сможет. Его первый же постовой по ориентировке остановит и в отдел привезет. Вы приезжайте. Это недолго.

– Давай я съезжу, – неуверенно проговорила Оля.

Представив, как она, и так намучавшаяся сегодня сверх предела, будет ездить по ночному городу на такси, Егор махнул рукой.

– Да брось ты, я ведь на машине.

Вадик, предвкушая продолжение приключения, напросился вместе с отцом. Они заехали в супермаркет «Мальвина», чтобы купить большой торт и двухлитровую бутылку лимонада, доехали до второго отдела, где явно обрадовались их подарку. Пока Фомин писал заявление, Вадик с горящими глазами разглядывал помещение дежурной части, обезьянник за решеткой и сидящую там полупьяную жрицу любви.

– Ромыча жалко, – глубокомысленно проговорил он по дороге домой. – Ух, сколько я ему завтра расскажу!

– Лучше б ты нас с мамой пожалел, – философски ответил Фомин, у которого от усталости перед глазами уже стояла мутная пелена.

– Я жалею, пап, – смутился сын.

Высадив его у подъезда, Фомин помахал ему рукой и наконец-то поехал домой, понимая, впрочем, что спать удастся лечь еще не скоро. Ему предстоял нудный, бесконечный и бессмысленный скандал с Катериной.

Из интервью Анастасии Романовой с депутатом Законодательного собрания Капитолиной Островской:

– Женщине труднее быть политиком, чем мужчине?

– Мне сложно однозначно ответить на ваш вопрос. С одной стороны, я не вижу гендерных различий в политике. Нужно хорошо владеть аудиторией, быть эрудированным человеком, разбираться в том, что делаешь, не бояться принимать решения и все время идти только вперед. Это могут как мужчины, так и женщины. С другой стороны, женщины все делают лучше мужчин, а значит, и в политике им тоже легче.

– Вы так уверены в женском превосходстве? И не боитесь в этом признаваться?

– Чего мне бояться, если основная часть электората, ходящего на выборы – это как раз женщины? Они и здесь менее ленивы, чем мужчины. А насчет превосходства… Знаете, да, уверена. Есть качества, которые у женщин развиты гораздо сильнее, продуктивнее, я бы сказала.

– И какие же, если не секрет?

– Работоспособность. Усидчивость. Ответственность. Умение сосредоточиться на том, что делаешь. Упорство. И, пожалуй, еще одно. Умение ненавидеть.

– Боюсь, я вас не понимаю.

– Естественно, не понимаете. У нас с вами разный жизненный опыт. Ненависть, только ненависть обеспечивает поступательное движение вперед. Как говорил Вольтер, ненависть в сочетании с презрением способна стряхнуть любое ярмо. Любовь расслабляет, делает мягким, податливым и ни на что не годным. А вот ненависть мобилизует, заставляет совершать решительные действия. Так вот в этом женщины гораздо талантливее мужчин.

– Вы – настоящая женщина?

– Пытаетесь поймать на слове? Не получится. Я слишком давно в политике.

– Хорошо, я спрошу иначе. Вам случалось ненавидеть?

– Конечно. Как всем. И всегда это подталкивало меня к решительным действиям, в результате которых я становилась сильнее.

– И вы ни разу не проиграли от этих действий?

– Нет, ни разу. Настоящим политиком становишься только тогда, когда ты победитель по натуре.

– Вы говорите о себе в мужском роде…

– Вернусь к тому, с чего начала. Я не вижу гендерных различий в политике.

Глава 5

Ударная волна

45 дней до выборов

Заглушив машину, Фомин отчетливо понял, что не хочет идти домой. Конечно, семейные скандалы с Катериной и раньше были бессмысленными и беспощадными, как русский бунт, но в последнее время она как с цепи сорвалась.

Фомин отдавал себе отчет, что не является образцом примерного мужа. Последние месяцы он приходил домой только ночевать. Предвыборные встречи, вся кампания целиком и вытекающие из нее неприятности выматывали без остатка. Заходя в квартиру, он стягивал с шеи галстук, бросал в угол портфель, стаскивал штаны ровно до колен, падал в кресло и засыпал. Даже на то, чтобы снять штаны до конца, сил у него уже не оставалось.

Над ним, спящим в спущенных штанах, постоянно потешалась Юлька, которую Фомин видел до обидного мало. Он уставал, очень уставал, но Катерину, казалось, это совсем не волновало. Отмыв краску с волос, она демонстративно дистанцировалась от его выборов, всячески давая понять, что ее это не касается.

Матери она по телефону жаловалась, что, так как мужа у нее, почитай, нет, ей совершенно все равно, где и кем он при этом работает. Но, проснувшись в своем кресле в неурочное время, Фомин как-то услышал, как она с воодушевлением обсуждала со своей подругой Алкой (вот как пить дать, мегерой из мегер), что из нее получится замечательная мэрша, которая будет блистать на всех великосветских приемах.

Блистать Катерина была согласна, жертвовать ради этого своим удобством – ни в коей мере. Поэтому мозг Фомину она выедала с маниакальным упорством, маленькой чайной ложечкой, причмокивая от удовольствия.

Очнувшись от невеселых дум, Фомин понял, что сидит в машине уже минут десять. Он даже начал замерзать.

«Катька в окно наверняка увидела, что я подъехал, – обреченно подумал он, – сейчас начнет орать, что я в машине с любовницей по телефону беседую, пока она ужин греет. Вот как я дошел до такой жизни, что мне, взрослому, состоявшемуся мужику, пятничным вечером, накануне выходных не хочется идти домой?»

Фомин вспомнил, как он пил горячий чай на кухне у Ольги, как блаженно жмурился от горячего пара, чувствуя, что отпускает напряжение, и бездумно смотрел на то, как золотится в кружке лимон и медленно опускаются на дно резные чаинки. Этот чай вдруг показался ему главным символом далекой, потерянной, счастливой семейной жизни.

Идти домой было совсем невмоготу, но и сидеть дальше в машине было глупо, да и холодно.

«Пойду сигарет куплю», – подумал он, понимая, что трусливо оттягивает момент, когда придется все-таки вернуться к постылому домашнему очагу, и надеясь, что в маленьком магазинчике, расположенном в соседнем доме, окажется очередь.

Очереди, как на грех, не было, но Фомин этому даже обрадовался, потому что вдруг понял, что нестерпимо устал. Так устал, что готов прямо здесь разлечься на грязном кафельном полу и закрыть глаза.

«Бог с ней, с Катериной, – подумал он, выгребая из кармана мелочь, – сейчас приду домой и усну. Потому что если я не усну, то просто умру. И никакие выборы мне уже будут не интересны».

С трудом передвигая ноги, он вернулся во двор, вошел в подъезд и похолодел от ужаса. Громко, неестественно, страшно где-то наверху кричала Катерина. Ее голос он распознал сразу, хотя в крике не было ничего человеческого. Он был похож на вой волчицы над разоренным охотниками логовом.

Перепрыгивая через две ступеньки, он помчался наверх, отметив краем сознания, что жена на одной ноте повторяет его имя. Паника стремительно развернувшейся коброй заполнила его горло и легкие.

– Господи, пожалуйста, только не Юлька! Я прошу тебя, господи, только не Юлька! – пробормотал Егор, влетел на площадку между вторым и третьим этажом и… ничего не понял.

Свернувшись ничком на грязном кафеле, у подоконника, заставленного фиалками (такая блажь случилась у соседской бабы Клавы – заставить все подоконники подъезда цветами, в которые местные школяры регулярно совали окурки), лежал он сам. Высокий, крупный, с коротко стриженным, начинающим седеть ежиком волос, в дорогой импортной куртке, привезенной из Италии пару лет назад. Он вспомнил, как только что в магазине мечтал вот так улечься на кафеле, чтобы немного отдохнуть. Но тут из-под левой руки лежащего человека, вывернутой, с загнутым итальянским рукавом, медленно вытекла струйка крови. В такой неестественной позе спящий человек лежать не мог. Так могло лежать только тело.

Фомин помотал головой, отгоняя наваждение. Увидевшая его Катерина перестала выть и зажала рот руками. На площадку выскочила соседка Нина, глянула вниз, побежала по ступенькам, упала на колени и так же, как до этого Катерина, страшно завыла на весь подъезд:

– Сережа-а-а-а-а-а-а!

Фомин, все еще не понимая, медленно переводил глаза с обеих женщин на распростертое тело и обратно.

«Да это ж Родионов! – внезапно осознал он. – Господи, совсем я до ручки дошел. Серегу с собой перепутал. Что ж это получается? Серегу? Убили?»

Захлопали двери, послышались встревоженные голоса, подъезд наполнялся людьми. Из третьей на их площадке квартиры выглянула соседка Вероника, перевела взгляд со стоящего Фомина на лежащего Родионова, как слепая на ощупь спустилась на пару ступенек и, теряя сознание, медленно сползла по стене.

– 02 звоните, – мрачно сказал Фомин кому-то из соседей сверху, беря под руку белую как снег жену. – Опергруппу надо вызвать. Это убийство. Да и «Скорую» тоже бы неплохо.

У майора Ивана Бунина настроение с самого утра было паршивым донельзя. Впрочем, майора ему дали всего неделю назад, и плохое утреннее настроение в общем-то объяснялось довольно просто. Вчера в отделе отмечали его новое звание, выпито было немало, и невыспавшийся, а потому злой Бунин крепко маялся с похмелья.

Весь день он мечтал о том, чтобы наступил вечер. Пятничные вечера, конечно, когда они не выпадали на дежурство, он особенно любил. Иришка готовила вкусный ужин, и они, забравшись под плед, смотрели какое-нибудь старое кино, до которого Иришка была чрезвычайно охоча, ели мясо, таская куски руками из одной тарелки, пили красное вино и целовались.

Сейчас, правда, красное вино отменялось, потому что Иришка ждала ребенка. Но впереди все равно маячила многообещающая ночь, а потом суббота, когда наконец-то можно было выспаться, а потом поход в гости к теще, Иришкиной маме, которую Бунин обожал примерно так же, как жену, настолько она была замечательная. А потом предстоял субботний вечер, который они проводили либо в кино, либо с друзьями, а потом еще одна ночь, не менее многообещающая, чем предыдущая. А потом наступало воскресенье, и по воскресеньям Иван, как правило, дежурил, но воскресенье было еще нескоро, а до вечера пятницы – рукой подать.

Иван закрыл глаза, в которых с утра было щедро насыпано песком, и начал представлять, как именно у них сложится сегодняшний пятничный вечер. Из сладких грез его вывел телефонный звонок.

– Бунин, давай в машину. Убийство, – услышал он и даже застонал от огорчения.

«А Иришка мясо с баклажанами запекает, – совсем некстати подумал он. – Чувствую, не будет мне сегодня никакого мяса. Если только с кровью».

На месте происшествия все оказалось хуже некуда. Здоровенный мужик, лежащий на лестничной площадке, был окончательно и бесповоротно мертв, а вокруг тела явно протопало стадо слонов. Ни о каких следах не стоило даже мечтать. Как и о мясе с баклажанами.

На верхней ступеньке, покачиваясь из стороны в сторону, сидела средних лет женщина, которой врач «Скорой» делал какой-то укол. Иван, поморщившись, отметил, что «Скорая» приехала раньше, чем они.

Еще одна женщина с дрожащим лицом стояла на коленях рядом с телом. Чуть поодаль третью женщину обнимал за плечи высокий статный мужик, показавшийся Ивану смутно знакомым.

– Так, граждане, давайте разойдемся по своим квартирам, – неприятным голосом сказал Бунин, – освободим место для эксперта. Чуть позже мы начнем поквартирный обход. Убитого, я так понимаю, вы все знаете?

Три женщины, не сговариваясь, заплакали.

– Это Сергей Родионов, – негромко сказал почему-то знакомый мужик. – Он живет в пятьдесят третьей квартире. То есть жил.

– Кто еще из вас из пятьдесят третьей квартиры?

– Я. – Стоящая на коленях женщина оторвалась от тела и на плохо слушающихся ногах подошла к Бунину. – Я его жена, Нина Родионова. Правда, в последнюю неделю Сережа жил в пятьдесят четвертой квартире, у Вероники. – Она с горечью махнула рукой в сторону женщины, которой уже сделали укол и которая бурно коротко дышала, стараясь не смотреть на тело.

– Чего, он опять переехал, что ли? – с изумлением спросил мужик. – Ну, дела!

Нина Родионова снова махнула рукой и, не оглядываясь, пошла в сторону своей квартиры. Освободившийся врач спросил у нее, не нужна ли ей помощь, но она покачала головой и скрылась за дверью.

– Что значит снова? – ошарашенно спросил Бунин.

– То и значит, – ответила женщина, которую назвали Вероникой. – Мы с Сережей встречались. Долго. Почти двенадцать лет. Когда-то он даже переехал от жены ко мне, а потом вернулся домой. До конца мы так и не расстались. Периодически он у меня жил. А две недели назад все-таки окончательно решил развестись с женой. И снова переехал ко мне.

– Та-а-ак. – Бунин озадаченно почесал в затылке. – Вижу, разговор нам предстоит долгий. Давайте с вас, дамочка, и начнем, раз уж убитый возвращался именно в вашу квартиру. Остальных попрошу никуда не уходить и спать не ложиться.

Отправив своих ребят опрашивать других соседей, вдруг кто что видел или слышал, Бунин решил оставить жильцов третьего этажа за собой. На первый взгляд причина убийства крылась именно в странном любовном треугольнике, но Иван был крепким профессионалом, а потому первому взгляду не доверял.

Разговор с рыдающей Вероникой мало чем ему помог. По ее словам, последние две недели Родионов действительно жил у нее. Толчком для окончательного разрыва с женой послужила беременность Вероники. Сделавшая несколько абортов женщина наотрез отказывалась в сорок лет терять свой последний шанс.

– Родионов был готов признать ребенка? Или вы чем-то ему угрожали?

– Бог с вами, чем я могла ему угрожать? Когда-то я довольно сильно его любила. Сами видите, мужчина он видный. Да и по характеру добрый, мягкосердечный. Мне казалось, что я с ним буду счастлива, но тогда не сложилось. Он без меня не мог и без жены не мог тоже. Они все-таки больше двадцати лет прожили, двоих детей вырастили. Сережа без детей страдал очень, ему неловко было, встречаясь с ними на лестнице, идти в другую квартиру. Он тогда помучался с полгода и вернулся в семью.

– А вы не удерживали?

– А как удержишь? – Вероника развела руками. – Как-то пришла домой, а его вещей нет. Я обиделась, конечно, мы где-то около года только сухо здоровались, когда на лестнице сталкивались, и все. А потом Нина уехала к родителям, он как-то зашел, я его покормила, ну так снова все и завертелось.

– А Нина Родионова что, так спокойно терпела ваши отношения?

– Нет, конечно. Когда Сережа ко мне переехал, она даже замок в дверях поменяла. Но потом пустила его обратно. Муж все-таки, дети. Кому хочется разведенкой становиться? Потом, когда мы снова встречаться начали, она все поняла, конечно. Но Сережа ей сказал, что больше не уйдет, но и меня бросать не станет. По-соседски мы, понятно, не дружили, за солью друг к другу не ходили, но и скандалов не было.

– А когда вы узнали, что беременны…

– Я сказала Сергею. Он отец, он имеет право знать. Он сам предложил ко мне снова переехать. И развестись пообещал. Мол, дети уже выросли, и так по-честному будет. Негоже, чтобы ребенок с родным папкой на одной площадке жил.

– А как Нина Родионова отреагировала?

– Сережа говорил, плохо. Плакала очень, что он ее на старости лет бросает. И сказала, что больше терпеть наше соседство не намерена. Примет меры, чтобы никого из нас не видеть. Вы думаете, это она?.. Сережу…

– Разберемся, – осторожно ответил Бунин. Как вести себя с беременными женщинами, да еще старородящими, в такой ситуации, он не понимал. На его взгляд, по этой Веронике вовсе не было видно, что она беременная. Полноватая немного, это да. Вот его Иришка тоже ждет ребенка. И животик у нее уже округлый. Он, Иван, каждый вечер, ложась спать, кладет на него руку. И это такое счастье…

– У вас срок-то какой, – аккуратно спросил он.

– А? Что? Срок? Пять месяцев уже. – Ее рука машинально легла на живот, натягивая ткань домашнего халата, и Бунин увидел, что он действительно уже округлился, хоть и меньше, чем у Иришки. – Значит, на роду мне написано быть матерью-одиночкой. Может, оно и правильно. Может, это расплата за то, что хотела украсть то, что мне не принадлежит.

– А что вы хотели украсть?

– Да не что, а кого. Простите, просто я корректором работаю, поэтому машинально ошибки поправляю, даже в устной речи. А украсть я хотела чужого мужа. Вот и поплатилась. И он поплатился… – Вероника снова горько заплакала.

– Может, вам врача вызвать? – спросил Бунин.

– Не надо. Мне укол «Скорая» сделала. Вы идите, я сейчас лягу. И плакать перестану. Мне ведь сейчас не о Сергее думать надо, а о ребенке. В конце концов, я все равно не верила, что у нас семья получится. Думала, что он и в этот раз к Нине вернется. Так что не было его у меня, не будет и не надо. Сама справлюсь.

Дивясь этой странной логике, Бунин перешел в соседнюю квартиру, дверь которой оказалась незапертой. Свет нигде не горел, из кухни тянуло холодом от явно открытого окна.

– Еще раз здравствуйте! – громко сказал Иван, чтобы не спугнуть оставшуюся одну женщину, притаившуюся где-то в пустынной квартире. – Нина, это я, капитан, то есть майор Бунин!

– Проходите. – Голос шел из кухни, и Иван, не решившийся зажечь свет, практически на ощупь двинулся на этот голос. Квартира Вероники была однокомнатной. В этой было две комнаты. Нина стояла у раскрытого настежь окна, в которое курила, казалось, не замечая октябрьского холода.

– Простудитесь, – мягко сказал Иван, пододвигая табуретку.

– Неважно. Все, что проходит, а простуда проходит, не имеет значения. Важны лишь безвозвратные вещи. Вот Сергея больше нет, это важно. Вы понимаете?

– Думаю, что да.

– А я все думаю: как это? Его больше нет, и он не будет ходить по лестнице, заходить в квартиру, неважно, в какую. Еще два часа назад мне это казалось страшно важным. Какая я была дура!..

– Нина, он оставил вас…

– Вы знаете, он был неплохой мужик. – Она горько усмехнулась. – По-своему неплохой. Добрый, работящий, в руках у него все горело. У него были свои представления о жизни. Как семью содержать, как детей воспитывать. Он эту Веронику завел, потому что перед мужиками в бане было неудобно, что у него любовницы нет.

– Вы так сказали, как о собаке.

– Так он ее и завел, как собаку. И привязался, как к собаке. Которую на улицу не выбросишь, потому что она преданными глазами смотрит.

– Вы столько лет прожили рядом, это трудно, наверное?

– Трудно поначалу, потом привыкаешь. Он все-таки на глазах был, рядом. Можно было не волноваться, где он, что с ним… Вы ведь, мужики, все одинаковые. Кобели… Ну, завел бы он другую любовницу, что бы мне, легче стало? Когда он в первый раз ушел, я, конечно, сгоряча замки поменяла, в дом не пускала, одежду его не отдавала. А потом простила. Видела, трудно ему, мается он. У меня ведь дома ни пылинки, на обед первое-второе-третье и салат. А она пельменями магазинными его кормила. Он за полгода, что у нее жил, на пять килограммов похудел.

Как-то подкараулил меня на лестнице, говорит: «Нина, прости меня. Не могу я без тебя и детей. Хочешь, на колени встану?» Наверное, не надо было его прощать, да сердце женское-то не камень. Да и нос натянуть этой курве хотелось. Она уж такой королевишной мимо меня ходила! Как же, мужика увела! В общем, вернулся он тогда. А потом снова к ней бегать начал. Я даже как-то ходила к ней, просила по-хорошему: поменяй квартиру, переедь ты куда-нибудь, что жилы мотаешь и себе, и мне, и ему!

Так нет, куда ей! Гордячка она. Все учится, все лучше пытается стать. А зачем? Разве ж женскую природу обманешь?

– Нина, а как вы узнали, что ваша соседка беременна?

– Так Сережа сказал. Пришел такой напряженный. Говорит, все, Нина, решился я. Разводимся мы с тобой. Ника ребенка от меня ждет. Маленькому отец нужен, наши с тобой выросли, им я больше ни к чему, а тут, глядишь, пригожусь еще.

– И как вы отреагировали?

– Не обрадовалась. Пятидесятилетнюю женщину нельзя бросать. Подло это. Жизнь прожита, красота увяла, вся в детей ушла, в дом, в хозяйство. Конечно, страшно оставаться одной на старости лет. Да вот все равно пришлось. Видно, судьба такая.

– Вы не просили Сергея передумать, не уходить?

– Нет, не просила. Во-первых, чего унижаться, если уж он так решил. А во‑вторых, я ж его знаю хорошо. Была уверена, что он от пеленок с горшками сбежит и обратно ко мне вернется. Ему уже в его возрасте от жизни тоже ничего не надо было, кроме пива перед телевизором. Какие уж тут дети?

– А что вы имели в виду, когда сказали, что больше не намерены терпеть соседство с Вероникой и вашим бывшим мужем и примете меры, чтобы их больше не видеть? Уж не убийство ли?

– Господь с вами! – Женщина устало потерла лоб. – Я с ним почти 30 лет прожила, разве б поднялась рука его убить? Даже проклясть и то бы не осмелилась. Я просто решила, что раз эта гангрена из нашего дома не переезжает, сама квартиру поменяю. Если Сережа бы ко мне вернулся, то к ней бы дорогу забыл, ему на другой конец города таскаться бы лень было, что я его, не знаю? А не вернулся бы, так мне бы они на глаза каждый день не попадались, душу бы не бередили.

– А скажите, у вашего мужа не было врагов? Кто мог ненавидеть его до такой степени, что решился на убийство?

– То-то и оно, что не знаю. Сережа был очень мирным и спокойным. Не было у него врагов, да и не могло быть.

– Может, на работе какие-то неприятности случились?

– Да что вы! Он же «мужем на час» работал. – Увидев недоумение на лице Ивана, она пояснила: – Ну, знаете, по частным объявлениям мелкий ремонт делал, гвозди вбивал, люстры-карнизы вешал. У него действительно золотые руки были. Ему нравилось. Говорил, сам на себя работаю, ни от кого не завишу. Сколько заработал – все мое. Так что не могло у него быть никаких неприятностей. Из-за криво вбитого гвоздя ведь не убивают.

– По-разному убивают, – задумчиво сказал Бунин. – И из-за гвоздя тоже случается.

Оставив Нину одну, он спустился на лестничный пролет вниз покурить. Несмотря на настежь открытое в квартире Родионовых окно, закурить при жене, точнее, при вдове убитого ему было почему-то неудобно. Подобная щепетильность частенько становилась предметом товарищеских шуток, причем не всегда безобидных, но ломать себя Иван не хотел, не считал нужным.

Тело Родионова уже увезли. На лестничной площадке остался лишь очерченный мелом силуэт, хорошо известный всем гражданам России по многочисленным детективам. Эксперт собирал свой чемоданчик, ребята разбрелись по квартирам искать свидетелей. На площадке так же неторопливо курил, беседуя с экспертом, приехавший дежурный следователь, и Бунин обрадовался, что им оказался его давний друг Александр Мехов.

«Хоть в этом повезло!» – подумал он и спросил буднично:

– Ну, выяснили, чем его?

– Шилом, – так же буднично ответил эксперт. – Конечно, вскрытие точнее скажет, но я убежден, что удар точно в сердце пришелся.

Ни Бунину, ни Мехову даже не пришло в голову поставить этот вывод под сомнение. Они были уверены, что вскрытие подтвердит заключение эксперта на сто процентов. Вовка Жнец практически никогда не выходил из состояния опьянения, но экспертом был от бога. Периодически начальство снимало с него стружку, грозясь уволить за пьянку, но на практике до увольнения никак не доходило, потому что таких точных экспертиз не делал больше никто.

– Шилом, значит… – задумчиво проговорил Мехов и посмотрел на Ивана. – А у тебя чего нового?

– Не считая того, что у убитого две вдовы, ничего. Хотя в наше время даже этому особо удивляться не приходится.

– Две вдовы? Интересно.

– Да уж куда интереснее. Он от жены к соседке по лестничной площадке бегал. Долго бегал. Двенадцать лет. И при этом периодически у нее жить оставался. Вот и сейчас у него в аккурат такой период жизненной биографии. От жены ушел, к любовнице пришел. А любовница ребеночка ждет.

– Да уж, коллизия. Так может, жена его и того, успокоила?

– Может… А может, и нет. Пойду еще с третьим соседом поговорю. В пятьдесят пятой живет. Кстати, знаю я его откуда-то. Больно морда у него знакомая.

– Давай, а я пока закончу процессуальные действия и поеду в управление. Завтра с утра подгребай, обкашляем, что делать будем.

– Так суббота же! – жалобно простонал Иван.

– Наша служба и опасна, и трудна. Не слышал, что ли? Ладно, можешь часам к одиннадцати подъехать. Поспи уж, чего там. И помни мою доброту.

– Сатрап ты, Сашка! – вздохнул Иван, понимая, что выходные окончательно не удались. Отряхивая штаны от сигаретного пепла, он поднимался в пятьдесят пятую квартиру, еще не зная, какой сюрприз уготовила ему там судьба.

Паника не отпускала. Ее тугие кольца уже напоминали даже не удава, а скользкого спрута, жирные щупальца которого сдавливали горло, не пропуская воздух в обескровленные легкие, обвивались вокруг желудка, корчившегося в пароксизмах боли, задевали сердце, бившееся неровно, с перебоями, то и дело пускаясь вскачь, тяжело бухая внутри грудной клетки, как кирзовые сапоги по асфальту. Во рту было горячо и сухо, зато в голове прохладно и как-то звонко.

Эта звонкая пустота поселилась там в тот момент, когда он увидел лежащего Родионова, на какую-то долю секунды перепутав его с самим собой. Вслед за пониманием, что Сергей окончательно и бесповоротно мертв, пришло не менее страшное осознание, что на его месте действительно должен был лежать он, Фомин, и только глупое спонтанное решение сходить за сигаретами, домашнего запаса которых ему хватило бы, пожалуй, на месяц, спасло его от смерти.

Егор понимал, что последние полтора месяца подсознательно ожидал чего-то подобного. Ему было страшно. И стыдно оттого, что он так боится. И нестерпимо жалко ни в чем не повинного Серегу, с которым они иногда по-соседски пили пиво, болея перед телевизором за любимый футбольный клуб. И именно из-за нелепой Серегиной смерти он понимал, что теперь ни за что не сдастся. Что дойдет до конца, стараясь победить и свой страх, и могущественного противника, решившегося на такой сильный предвыборный аргумент, как убийство.

«Катерину с Юлькой надо из города отправить, – думал он, прикидывая, как это сделать быстрее и надежнее. – До каникул неделя, а там всего ничего останется. Бог с ней, со школой. Здоровье дороже. Если я буду знать, что с Юлькой все в порядке, то не стану дергаться и психовать. А ясная голова мне сейчас ой как пригодится».

Хотелось выпить. Большими глотками замахнуть стакан виски. Но Егор понимал, что делать этого нельзя. Впереди был разговор с майором, который сейчас в одной из соседних квартир мучил Нину или Веронику. От жалости к этим женщинам у Егора снова сдавило горло. Он представил, что, случись все так, как было задумано автором жестокого сценария, сейчас стражи правопорядка терзали бы Катерину на глазах осиротевшей Юльки, а в соседней квартире живой и здоровый Родионов утешал бы своих баб, натерпевшихся страху.

Впереди была долгая ночь, за которую предстояло решить вопрос с отъездом семьи. Нужно было позвонить Насте и другим членам штаба, а также поставить в известность о случившемся Стрелецкого. Но панический спрут вызывал паралич воли, не давая поднять телефонную трубку.

Майор Бунин появился в квартире в начале одиннадцатого. Открывшая дверь Катерина проводила его в кухню с поджатыми губами, красноречиво выражавшими ее недовольство по поводу позднего визита.

– Ребенку спать пора, – в пространство сказала она, не глядя на Фомина и Бунина. Действительно, Юлькина мордочка, напуганная, но заинтригованная, маячила в недрах длинного коридора.

– Юльчик, ты иди в свою комнату и закрой дверь, – строго сказал Фомин, которому вовсе не улыбалось рассказывать про свои предвыборные страсти при ребенке. Того кошачьего концерта, который ему предстоял от Катерины, было вполне достаточно для его и без того измочаленных нервов. Юлька хотела возразить, но, видя непривычно строгое лицо отца, послушалась.

– Кать, поставь чайник. И бутербродов каких-нибудь надо сварганить, вы же, наверное, голодный?

– Не откажусь, – согласился Иван. – Давайте начнем, чтобы вас не задерживать. Для начала можно у вас паспорта попросить?

– Да, конечно, принеси, Катя. – Жена сделала еще более недовольное лицо, но все-таки вышла из кухни.

– Простите, как вас зовут?

– Егор Александрович. Можно просто Егор.

– Егор Александрович, как вы узнали об убийстве вашего соседа?

– Я возвращался домой с работы. Зашел в подъезд и услышал, что кричит Катя.

– Катя – это ваша жена? – уточнил Бунин.

– Да. Она очень страшно кричала, я испугался, что случилось что-то непоправимое, и побежал наверх.

– А что именно она кричала, вы не помните?

– Она звала меня по имени.

– А почему она вас звала, она знала, что вы зашли в подъезд?

– Нет, просто она увидела лежащего Серегу и решила, что это лежу я.

– То есть она перепутала вас с соседом?

– Вы знаете, я понимаю, что это абсолютно дико звучит, но когда я вбежал на площадку и увидел Родионова, то на какой-то миг мне самому показалось, что это я лежу. – Бунин с сомнением посмотрел на Фомина. – Мы достаточно похожи. Были. Рост, телосложение, прическа. Нас со спины даже дочка моя, когда была маленькая, перепутала. Он лежал ничком, и на нем была моя куртка, я ее привез из Италии.

– А почему на нем была ваша куртка?

– Когда Серега в первый раз ушел от жены, это давно было, лет десять назад, у него все теплые вещи остались дома, а жена в квартире замки поменяла, его не пускала и куртку не отдавала. На принцип пошла. Тогда дожди зарядили внезапно, а он в одной майке со свитером. В общем, я ему свою куртку отдал. Она ему в самый раз была, говорю же, мы одного телосложения. Ему эта куртка очень полюбилась, он ее, не снимая, носил, пока она не вытерлась уже до неприличия. Я ему как-то пару лет назад сказал, что, мол, Серега, хватит уже в тряпье ходить, а он ответил, что у него такой классной вещи никогда не было и больше не будет. И подначил меня, что если я ему другую свою куртку отдам, то он в ней еще десять лет ходить будет. Я себе из Италии как раз «Бербери» привез. Ну, в общем, подарил я ему новую куртку на день рождения. А себе потом в следующую поездку другую купил. Такую же. Только у него черная была, а у меня синяя.

В кухню вошла Катерина, которая все с так же поджатыми губами протянула Бунину два паспорта.

– Катерина, – Иван заглянул в один из паспортов, – Юрьевна, как вы узнали об убийстве?

– Я услышала шум в подъезде. Вернее, началось все с того, что я в окно выглянула и увидела, что Егор подъехал. Поставила ужин разогревать, но его почему-то долго не было. Потом хлопнула подъездная дверь, у нас пружина очень тугая, так что слышно, потом раздались какие-то шаги… Быстрые очень, бежал кто-то, а потом такой звук, что упало что-то. И снова подъездная дверь хлопнула. В общем, я посмотрела в глазок, но ничего не увидела. Тогда я вышла на площадку и… – Глаза Катерины набухли слезами, губы повело в сторону, и она приготовилась заплакать, снова переживая давешний ужас.

– Вы решили, что это ваш муж?

– Да. – Катерина сглотнула подступившие слезы. – Я очень испугалась, что ему плохо, стала кричать. Потом на мой крик выскочила Нина и тоже закричала, а потом я увидела Егора, он снизу прибежал, и стали люди собираться, Вероника пришла и в обморок упала. Я не сразу поняла, что это не Егор лежит, а Сережа. И что его убили, тоже не сразу. Я сначала думала, что ему просто плохо стало.

– Понятно. – Бунин внимательно посмотрел на Егора, потом на Катерину. – Вот что, Катерина Юрьевна, вы бы шли к дочери. Давайте я с вашим мужем наедине пока поговорю. Хорошо?

– Хорошо, – согласилась Катерина, и Фомин поразился ее внезапной покладистости. – Вы сами себе чаю налейте тогда, а я все-таки попробую Юльку спать загнать. – По-старушечьи шаркая ногами, она вышла из кухни и закрыла за собой дверь.

– А скажите-ка, Егор Александрович, – Бунин с хитрым прищуром посмотрел на Фомина, – не кажется ли вам, что убить хотели вовсе не Родионова?

– Кажется, – спокойно ответил Егор. После того, как этот мучивший его вопрос был задан вслух, сформулирован во всей своей четкой неизменности, паника вдруг отпустила. Мерзкий скользкий спрут спрятал свои щупальца, даже дышать стало легче. – Более того, я абсолютно убежден, что на самом деле Серега погиб по ошибке.

– Вы так считаете из-за вашего сходства и одинаковых курток, или все-таки у кого-то есть весомый повод желать вашей смерти? – Задав этот вопрос, он открыл паспорт Егора и заглянув в него. – Так как, Фомин Егор Александрович?

Произнеся это сочетание вслух, Бунин ошарашенно поднял глаза от паспорта, внимательно посмотрел в породистое лицо Егора и длинно и от души выругался. Вечер пятницы, о котором он еще совсем недавно так сладко мечтал, закончился для него заказным политическим убийством. И тот факт, что убийца ошибся, ничего не менял в ожидающих Бунина глобальных неприятностях.

Из интервью Анастасии Романовой с майором Иваном Буниным:

– Иван Александрович, что заставляет вас каждый день приходить на свою работу, наполненную смертями, насилием, постоянным нарушением закона? Неужели вам не неприятно изо дня в день сталкиваться с проявлениями человеческих слабостей, страстей и всех смертных грехов?

– Конечно, мне неприятно. Я живой человек, с нормальными инстинктами. Мне физиологически неприятен вид крови, противны люди, которые могут совершить насилие, обидеть слабого, в угоду своим интересам лишить кого-то жизни. Но я вырос на советских фильмах, и моим самым любимым был фильм «Офицеры», в котором рефреном звучала замечательная фраза: «Есть такая профессия – Родину защищать». Я очень хотел быть военным, летчиком. Но в летное училище меня по состоянию здоровья не взяли, так что пришлось защищать Родину иначе.

– То есть на службу вы ходите из чувства долга?

– Напрасно иронизируете. Если бы все при принятии решений всегда руководствовались чувством долга, то мы бы жили совсем иначе.

– Жить, исходя из чувства долга, тяжело…

– Отнюдь… Не забывай долга, это единственная музыка. Жизни и страсти без долга нет. Это, кстати, Блок сказал.

– Начитанный страж правопорядка вызывает уважение. Но могу ответить вам другой цитатой. «Долг – начало рабства».

– Это точка зрения Гюго, которого, как видите, я тоже читал. Я ее не разделяю. Мне не приносит удовольствия видеть то, что я вижу, разговаривать с родственниками убитых и общаться с преступниками. Но кто-то должен это делать. Так почему не я? Я так вижу свой долг. И ничего плохого, смешного или стыдного в этом слове нет и быть не может. Настоящий мужчина должен жить, выполняя свой долг. Перед женой, перед матерью, перед детьми, перед Родиной, перед обществом. И пока это так, мир не утратит своих привычных очертаний. И это уже немало.

Глава 6

Всеобщая мобилизация объявлена

42 дня до выборов

Понедельник, как известно, день тяжелый. Особенно если понедельник начинается в субботу.

По крайней мере для Анастасии Романовой нынешний понедельник начался именно субботним утром. В 8 часов ее разбудил Фомин, который напряженным голосом сообщил, что его хотели убить, и лишь по случайности (язык не поворачивался назвать ее счастливой) жертвой преступника стал ни в чем не повинный сосед.

От ужаса Настя осипла. Путаясь в штанинах джинсов, она допрыгала до ванной комнаты, где плеснула себе в лицо холодной водой, кое-как почистила зубы, заплела привычную косу и, не выпив кофе, примчалась в штаб, где уже сидел мрачный Котляревский.

Вместо простого «здравствуйте» у Насти получилось лишь какое-то неразборчивое шипение. Она, как выброшенная на берег рыба, открывала и закрывала рот, но слова не шли.

– Голос потеряла? – уточнил Котляревский, глядя на ее безуспешные попытки выдавить хоть слово. – Простыла или на нервной почве?

Настя сначала отрицательно покачала головой, потом покивала.

– Ага, понятно. Разберемся. Правда, сначала со всем остальным, потом с твоим голосом. Видишь, девонька, что тут у нас делается? Никак я не думал, что они на убийство пойдут. Ради чего? Ради каких-то дурацких выборов!

– Сергей Иваныч, Фомин снимется? Или будет продолжать? – Этот вопрос Настя размашисто написала на листе бумаги и подсунула под нос Котляревскому.

– Сказал, ни за что не сдастся. – Вопрос того совсем не удивил. Было видно, что и он уже успел задать его Егору. – Он семью сейчас в Питер отправляет, у них там родственники. Поезд в 12 часов. Проводит и приедет. А мы до этого времени должны решить, как нам дальше действовать. Сейчас Костя и Анюта подъедут, и будем думать.

Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Стрелецкий. За его спиной маячил крепкий амбал с широченными плечами и приплюснутым носом. Почему-то Настя испытала острое чувство облегчения, увидев Игоря. Казалось, само присутствие этого человека рядом делает жизнь упорядоченной и спокойной. Он знал о неудавшемся покушении, он был вместе с ними, и Настя была убеждена, что он что-нибудь придумает.

– Здравствуй, Игорь, – хотела воскликнуть она, но вместе этого снова жалобно засипела.

– Привет, Настюха. Что это с ней? – Вопрос был адресован Котляревскому.

– Голос пропал на нервной почве.

– Так ей к фониатору надо. Слышишь, Настюха, к фониатору тебе. Я сейчас договорюсь, чтобы тебя посмотрел доктор, который артистов нашей областной филармонии пользует, и сразу после нашего совещания дуй к нему.

Настя замотала головой.

– Что ты, как коза на привязи, головой крутишь? От тебя тут все равно никакого толку нет, ты ж все понимаешь, да сказать не можешь. – Стрелецкий необидно засмеялся. – Да и собрание наше будет недолгим. Что рассусоливать-то? Я уже все решил.

В кабинете появилась Анютка, которая, увидев, что нет Фомина, быстро сориентировалась и начала строить глазки Стрелецкому. Несмотря на всю серьезность ситуации, Насте стало смешно. Она-то знала, что у Анютки нет ни малейшего шанса. Стрелецкий же ее выразительной мимики, казалось, вовсе не заметил.

– Мы еще кого-то ждем? – спросил он у Котляревского.

– Костя Скахин что-то опаздывает, – доложил тот.

– Лады. Начнем без него. Итак, вчера вечером на Егора было совершено покушение. Он принял решение, что будет продолжать борьбу дальше, и я его, как мужика, очень сильно уважаю. Первый вопрос, который я хочу задать вам всем: вы уходите из штаба или остаетесь?

Настя открыла рот, но Стрелецкий протестующе поднял вверх руку.

– Я хочу, чтобы перед тем, как ответить на этот вопрос, вы все хорошенько подумали. С сегодняшнего дня мы все находимся на реальной войне. В ней уже есть первые жертвы, и никто не знает, когда, где и кому будет нанесен следующий удар. Егор принял решение продолжать кампанию. Я принял решение и дальше ему помогать. Это наш осознанный выбор. Но мы не осудим никого, кто примет иное решение. Оставшись с Фоминым, вы все рискуете. Это было понятно с самого начала, но тогда речь шла о карьере и, возможно, о репутации. Сейчас речь, возможно, идет о жизни. И каждый из вас должен отдавать себе в этом отчет.

В комнату вбежал Костя Скахин. Был он взъерошен и расхристан. Даже очки на слишком тонком, не подходящем ему носу сидели как-то криво.

– Простите, – скороговоркой проговорил он, – маму завозил к подруге. Пришлось задержаться. – Его глаза за стеклами очков быстро пробежались по лицам Сергея Ивановича, Насти и Анютки и с некоторым подобострастием остановились на лице Стрелецкого. Тот слегка кивнул головой, приглашая Скахина присаживаться.

– Итак, повторю для вновь пришедших. Готовы ли вы все продолжать кампанию Егора Фомина, несмотря на грозящую вам опасность? Сергей Иванович?

– Готов, – спокойно ответил Котляревский. – Я, Игорь Витальевич, с вами давно работаю и, по-моему, никогда не давал вам повода во мне усомниться. Я пойду до конца и с вами, и с Егором. За эти месяцы я его неплохо узнал. И могу сказать одно: он мне нравится. А что касается опасности, так я бывший военный. Воевать – моя профессия.

– Хорошо. Принято. Ты, Настя? Говорить не можешь, так что либо кивни, либо помотай головой. У тебя это очень красиво получается.

Настя яростно закивала. Ее глаза горели неукротимым огнем, который нельзя было воспринять иначе, как горячее желание продолжать борьбу.

– Ну, в тебе-то я не сомневался, – коротко улыбнулся Стрелецкий. – Вы, молодой человек?

– А что я? Мы с Егором много лет вместе работали. – Костя хрипло откашлялся. – А что касается опасности, так она Егору угрожает. Я человек маленький. Не думаю, что лично мне стоит опасаться за свою жизнь.

– С этим постулатом я, как ни странно, согласен, – задумчиво сказал Стрелецкий. – Мне тоже кажется, что на такой крайний шаг, как убийство, наши противники решатся только в плане Егора. Убивать всех нас не имеет никакого смысла, потому что это не заставит его отказаться от участия в выборах. Физически устранять имеет смысл только самого кандидата, хотя если бы еще два дня назад мне сказали, что это возможно, я бы ни за что не поверил.

– А вы, Игорь Витальевич? – спросил Котляревский. – Устранять вас как главный финансовый источник кампании тоже не имеет смысла?

– Нет, потому что все средства в предвыборный фонд я уже перевел. Кроме того, дорогой Сергей Иванович, уж вы, как никто другой, должны знать, что о себе и своих близких я всегда сумею позаботиться сам. О Егоре, впрочем, тоже. Сейчас с ним на вокзал поехал мой охранник, но как только Егор приедет в штаб, заботу о его безопасности возьмет на себя Михаил. – Он кивком показал в сторону амбала в дверях. – Но приставить охрану к каждому из вас я не смогу, поэтому и спросил о готовности каждого из вас идти до конца.

– Не каждого, – обидчиво сказала Анютка, – вы меня не спросили. Вы, наверное, считаете, что без меня в штабе вполне можно обойтись. Есть я, нет меня – какая разница?

– Ну что вы, милая барышня. – Стрелецкий вновь улыбнулся. – Я ни в коем случае не хотел вас обидеть. И убежден, что вы выполняете очень ответственную часть работы и являетесь полноценным членом штаба. Вы останетесь с нами?

– Да! – запальчиво выкрикнула Анютка и сильно покраснела. – Я, может, много лет о настоящем приключении мечтала. А тут… интересно. И Егор… он хороший.

– Вот и славно. Ну что ж, коллеги, я на этом вас оставлю. А вы дождитесь Фомина и обсудите, какие коррективы необходимо внести в избирательную кампанию в связи со вчерашним происшествием.

До приезда Фомина члены его штаба, вдохновленные беседой со Стрелецким, успели ударно поработать. Настя написала две очередные статьи. Котляревский вызвал Ирину Степановну и обсудил с ней план разноски АПМ (агитационно-печатных материалов), Скахин вычитал ряд текстов на соблюдение всех юридических норм, а Анютка раз пять сварила всем кофе.

В начале первого приехал Фомин. Был он небрит и сильно бледен, но помимо этого ничто в его поведении не выдавало нервного напряжения, бессонной ночи и волнений, связанных с отъездом жены и дочери.

– Катя сильно буйствовала? – Настя написала записку и втихаря показала ее Егору.

– Не сильнее, чем обычно. Она вчера очень испугалась, но, по-моему, не поняла, что Серега погиб по ошибке. Так что сегодня она за меня уже не волнуется, их отъезд восприняла как компенсацию за потерянные нервные клетки, и уехала, предвкушая походы по питерским магазинам. – Фомин невесело усмехнулся. – Так что все ее буйство сводилось к тому, что она раз десять предупредила меня о соблюдении моего морального облика. В том плане, чтоб я не смел водить своих баб в ее супружескую спальню.

– Она что, тупая? – не выдержала Настя.

– Нет, – вздохнул Фомин, прочитав этот бестактный вопрос. – Она эгоистичная и избалованная. Но она Юлькина мать, поэтому давай больше не будем ее обсуждать.

Настя сердито кивнула и насупилась. После того, как она поняла, что рядом с Егором все время будет охранник, а Михаил сразу внушил ей уважение своими габаритами и серьезным обликом, она как-то внутренне расслабилась. В конце концов, Родионова убили не выстрелом, а шилом, и было понятно, что на близкое расстояние к Фомину теперь никто подойти не сможет. Правда, от выстрела в дальнейшем Егор застрахован не был, но Котляревский сказал, что стрелять будут вряд ли.

– Убийство ножом или шилом можно списать на ограбление или хулиганство. Использование огнестрельного оружия стопроцентно квалифицируется как заказное убийство. И чем ближе к выборам, тем меньше это будет выгодно заказчику.

Пусть и не до конца, но все-таки слегка успокоенная Настя съездила к доктору, с которым не забыл договориться Стрелецкий. Осмотрев пациентку, тот заверил ее, что через пару дней голос вернется.

Действительно, сегодня было утро понедельника, и Настя уже могла говорить. Запершись в своем кабинете, она хриплым голосом рассказывала о случившемся Инне Полянской.

– Нет, подруга, ты охренела! – заявила Инна, выслушав ее рассказ. – Ты мне про такие вещи сообщаешь спустя двое суток после того, как они случились? Ладно, я еще ребятам по сводкам не звонила. Если бы я это узнала не от тебя, а от чужого дяди, я бы тебя вообще убила!

– Как я могла тебе рассказать хоть что-то, если два дня могла только мычать! – огрызнулась Настя. – И не волнуйся, в сводках этого нет. Стрелецкий постарался. Будем выматывать противника неизвестностью. Пусть думают, почему нет шумихи.

– Так-то разумно, – немного подумав, согласилась Инна.

– Разумно, только я-то не хочу мучиться неизвестностью. Я хочу понимать, как продвигается расследование.

– Ну, это-то мы узнаем, – заверила ее Инна. – Главное определиться, кому дело отдали.

– Танцуй. Бунину с Меховым.

– Ой, так это ж здорово! – обрадовалась Инна. – Эти-то парни нам не откажут. Ты давай, подруга, пей горячий чай, чтобы голос окончательно поправить, а я сейчас Гончарову пару шедевров на номер скину и поедем Ваньку долбать. Я понимаю, что сейчас не время, но рано или поздно про это убийство можно будет написать неплохой матерьяльчик. И сама понимаешь, что этот эксклюзив я никому не отдам.

Расскажи-ка мне поподробнее, как Стрелецкий у вас спрашивал: с кем вы, мастера культуры? Что ни говори, а повезло Алиске с мужиком!

– Ага, он так деловито разговор вел, так по-мужски, я обзавидовалась вся, – призналась Настя. – Я, когда смотрю на Игоря, понимаю, почему он миллионер. Мне это кажется абсолютно естественным. А про наше собрание я тебе все рассказала. А то, что Анютка Игоря глазами ела, а Костя Скахин на него как кролик на удава смотрел, так это неинтересно.

– Вот не любою я вашего Какина! – поморщилась Инна.

– Почему? Ты его два раза в жизни видела, да и то по пять минут, когда ко мне в штаб приезжала.

– Скользкий он какой-то. В глаза не смотрит. Они у него бегают все время. И руки у него влажные. Терпеть не могу людей с потными ладошками. И фамилия… Одно слово – Какин.

– Он Скахин. И его влажные ладошки не помешали ему остаться в нашей команде, – возразила Настя. – И парень он хороший, веселый и компанейский. И юрист классный.

– Да и хрен с ним. Мне с ним детей не заводить.

– Слушай, – встрепенулась Настя, – а ты Веронику сегодня видела?

– Корректоршу? Нет, а на фига мне она? – удивилась Инна.

– Так мужик, которого убили, Родионов, он же ее любовником был! Она от него ребенка ждет, сама мне рассказывала.

– Да ты что? – Инна в изумлении округлила глаза. – Спроси меня, меняет ли это дело? Давай, собирайся, пойду я за жизнь с нашей Вероничкой побеседую.

– Иногда даже я поражаюсь твоему цинизму, – покачала головой Настя. – А если бы убили Фомина, ты бы у меня информацию собирала?

– Ну не убили же, – философски заметила Инна и легко повернулась на каблучках своих ультрамодных туфель. – А насчет цинизма… У меня работа такая. Как у сыскарей, онкологов и патологоанатомов. Иначе сгоришь.

Иван Бунин с тоской смотрел на дверь. За нею была недосягаемая спокойная жизнь, в которой не надо было валандаться с незадавшимся явно заказным убийством политической шишки Егора Фомина.

На утренней оперативке начальство, заслушав доклад Ивана, изволило морщиться, как при затяжной изжоге. Фомин бодался на выборах не с кем иным, как с действующим мэром, с которым начальник горотдела, естественно, был на короткой ноге. Хоть и не прямое начальство, но все же. И расследовать причастность мэра к убийству страсть как не хотелось. Но и Фомина с его развешенными по всему городу портретами скидывать со счетов было никак нельзя. Поднимет он шум, что попытку убийства пытаются спустить на тормозах, мало не покажется. Да и по результатам этих самых выборов еще бабушка надвое сказала. А вдруг победит этот самый недобитый Фомин? Как с ним потом работать?

Все эти мысли так явственно читались на высоком челе начальника, что Ивану стало смешно.

– Какие рабочие версии отрабатываете? – спросил начальник.

– Попытка убийства по политическим причинам, – бодро ответил Иван. Брови начальника грозно сошлись на переносице. – Вторая версия – попытка убийства из личных мотивов. Например, из ревности. – Лицо начальника стало чуть менее напряженным. Ну и то, что убийство изначально было направлено не против Фомина, а именно против Родионова, тоже надо проверить. – Лицо начальника стало почти безмятежным.

– Молодец, – изрек он, погрызя дужку очков. – Мне кажется, что на последней версии нужно сосредоточиться особо. Ты покопай в первую очередь в этом направлении.

– Буду копать, Леонид Андреич, – кивнул Иван. – Во всех направлениях буду копать. – Начальник снова нахмурился.

– Ты силы-то не разбрасывай особо, – без особой надежды посоветовал он. – Имей в виду, результат я с тебя спрошу. Со всей строгостью.

Вспоминая этот утренний разговор, Иван досадливо морщился. Ближайшие недели не предвещали ему ничего хорошего. Только неприятности. Внезапно дверь, отделяющая Бунина от счастливой жизни, распахнулась, и на пороге появились две хорошо знакомые ему нимфы, при виде которых он даже застонал от огорчения.

Нимфы были подругами и входили в компанию других таких же беспокойных и шебутных баб, за последние полтора года попортивших ему немало крови. Сначала одна из них вляпалась в историю с торговлей наркотиками, и если бы не Иван да еще олигарх Игорь Стрелецкий, сейчас покоилась бы на городском кладбище. Потом вторая помогла ему поймать хитрого и коварного убийцу. Затем третья, сейчас стоящая перед ним, трижды становилась мишенью для преступников. Стоило ли удивляться, что четвертая оказалась наперсницей Егора Фомина и теперь тоже стояла на пороге его кабинета?

– За скальпом моим пришли? – горестно спросил Иван, понимая, что ему никуда не деться и что в ближайшее время он будет подвергнут пыткам инквизиции, поджариванию на костре и казни через расстрел словами.

– Да брось ты, Ванька! – Журналистка Инесса Перцева бодро перешагнула через порог и по-хозяйски устроилась на неудобном стуле, стоящем напротив стола Бунина. – Мы же знаем, что на самом деле ты нас любишь. Нежно и горячо.

Иван засмеялся. Инессу Перцеву, Настю Романову, Алису Стрельцову и Наталью Удальцову он действительно успел полюбить всей душой. Они были очень славные и какие-то настоящие. Верно дружили. Истово защищали интересы друг друга. Не оглядываясь, ввязывались в авантюры, в том числе и опасные. Были отличными профессионалами, каждая в своей сфере. Влюблялись. Ссорились. Но никогда не предавали и не прощали подлости. Ивану с ними всегда было хорошо и спокойно. А его Иришка в них просто души не чаяла и во всем старалась быть на них похожей.

В глубине души Иван был рад их приходу, хотя понимал, что они из него душу вынут, чтобы поподробнее узнать о ходе расследования.

– Ну что, Вань, получится нашего мэра за жабры взять? – начала с места в карьер Настя. – Или ему с рук сойдет, что у него главным предвыборным аргументом является нож?

– Шило, – механически поправил Иван и тут же схватил себя за язык.

– Так, – удовлетворенно отметила Инна. – Первый эксклюзивчик наметился.

– Инка, – жалобно простонал Иван, – не губи! Мне ж голову снимут, если ты про все это в газете напишешь!

– Погоди, Вань, – остановила его терзания Настя. – Мы на штабе еще не решили, обнародовать нам эту информацию или нет. Так что пока я не разрешу, Инна ничего не напишет. Ты рассказывай спокойно.

– Ишь, нашлась командирша! – проворчала Инна, но спорить не стала.

– Да нечего рассказывать. Вы и так все знаете. Убит Сергей Родионов. Есть подозрение, что по ошибке. Что на самом деле мишенью был Егор Фомин и убийца просто обознался. Буду отрабатывать версию политических мотивов.

– Точно будешь? Не спустят это на тормозах? – с надеждой спросила Настя.

– Девы, вы ж понимаете, что в нашем деле человек предполагает, а начальник располагает, но версию эту я отрабатывать буду. Честно и до конца, – убежденно ответил Иван. – Другое дело, что, может, Фомина вашего и по личным мотивам захотели прикончить. Какая-нибудь брошенная красавица или ревнивый муж… О его похождениях весь город знает. Да и Родионов этот вполне мог кому-то дорогу перейти.

– Не бывает так, Вань! – горячо заговорила Настя. – Его же предупреждали, чтобы он не лез на выборы, по телефону пугали, жену краской облили. Не может быть, чтобы именно сейчас кто-то решил его убить по каким-то эфемерным личным мотивам. У нас рейтинги знаешь как прут? У него реальный шанс на победу. И действующая власть изо всех сил старается этой победы не допустить.

– Настя, ты не горячись. Я тебе обещаю, что разберусь. Но зависать на одной версии только потому, что она самая логичная, я не буду. Непрофессионально это.

– Хорошо, что ты хотя бы признаешь, что это самая логичная версия! – с горечью произнесла Настя. – Ладно. Ты держи нас в курсе, пожалуйста. Сам понимаешь, меня это напрямую касается.

Выйдя из ГУВД, подруги остановились на пронизывающем октябрьском ветру.

– Ты сейчас куда? – вяло спросила Настя.

– В редакцию. Я материалы Гончарову так и не сдала. Убьет ведь. А ты?

– Мне в избирком надо. Поручили интервью написать. На тему демократических выборов в нашей стране. Сама понимаешь, про физическое устранение конкурентов там ни слова не будет. Так мне тошно от этого, что хоть увольняйся!

– Ну, пока-то не увольняйся, – философски заметила Инна. – Победит Фомин на выборах, станешь замом мэра по вопросам пиара. А пока есть-то что-то надо.

– Надо, – признала Настя. – Добросишь до избиркома?

– Давай. Только ждать не буду. В редакцию сама доберешься.

Высадив подругу у дверей красивого старинного здания с колоннами, Инна развернулась, чтобы ехать на работу. Краем глаза она заметила, что навстречу Насте из дверей здания вышли мэр Варзин и его начальник штаба Кравцов. Предчувствуя скандал, Инна кое-как приткнула машину у кромки тротуара и, не заглушив мотора, рванула Насте на выручку.

Торопилась она не зря. Увидевший Романову, Варзин демонстративно отвернулся в сторону, делая вид, что он ее то ли не замечает, то ли не узнает. Кравцов же склонил голову в вежливом поклоне:

– Здравствуй, Анастасия.

– Здоровья желаете? – В голосе Насти послышалась неприкрытая злость.

– А что в этом странного? – не понял или сделал вид, что не понял, Кравцов.

– Знаете, Андрей Владимирович, то, что вы притворяетесь, особенно мерзко! Вон Александр Ильич хоть в сторону смотрит. А вы расшаркиваетесь в показном почтении, а на самом деле… Что вы еще для нас придумаете? Автомобильную катастрофу? Или взрыв бытового газа?

– Ты что, Анастасия, белены, что ли, объелась? Если на тебя выборный процесс так влияет, так ты в нем не участвуй тогда. Нервные клетки не восстанавливаются.

– Да что вы говорите? – воскликнула Настя, и подоспевшая Инна ухватила ее за рукав пальто. – А как на вас обоих сказывается выборный процесс? Положительно или все-таки нет, коли вы на убийство решились?

– Что это с ней? – спросил Кравцов у Инны. Варзин с раздувающимися ноздрями молча наблюдал за происходящим. – Что она несет?

– Вечером в пятницу на Фомина было совершено покушение, – спокойно ответила Инна.

– Что? – Кравцов в изумлении вытаращился на нее.

– Только убийца ошибся. Принял за него другого человека. И убил его. Вы про это не знали?

– А почему я должен про это знать? Девицы, вы обе полоумные! Вы что, считаете, что Александр Ильич имеет к этому отношение?

– Считаем. – В голосе Насти послышались слезы. – Фомин никому не мешает, кроме вас, Александр Ильич. И то, что он не пострадал, это чудо. Вот только пострадал совсем неповинный человек, у которого вскоре должен был родиться ребенок. И это бесчеловечно!

– Пойдем, Андрей, – нарушил наконец-то молчание Варзин. – Эти женщины не ведают, что творят. А еще в кабинете моем бывали, коньяк пили. Про покушение на Фомина я сегодня утром слышал. Зимний позвонил. Только я к этому ни малейшего отношения не имею. Можете мне не верить, конечно. Но это так. А вам и впрямь лечиться нужно. Обеим.

– Вы на оскорбления-то не переходите, Александр Ильич, – негромко сказала Инна. – Это признак слабости позиции. Покушение действительно было. И то, чтобы оно не повторилось, исключительно в ваших интересах. Иначе избирателей перед выборами ждет неплохая детективная история. Захватывающий триллер практически.

– Не советую, – так же негромко сказал Кравцов. – Ваше уважаемое издание, да и вы лично, из судов не выберетесь. По защите чести и достоинства. Вы сначала докажите, что наш штаб имеет к этому отношение, а уже потом такими обвинениями кидайтесь.

– Докажем, – убежденно ответила Настя. – Обязательно докажем. Вот тогда вам мало не покажется.

Обогнув двух журналисток, Кравцов с Варзиным поспешили к поджидающей их машине. Настя с Инной остались стоять, глядя им вслед.

– Зачем ты на них накинулась, ненормальная? – зашипела Инна. – Пусть бы считали, что ты не в курсе происходящего. Поздоровалась бы и мимо прошла, так нет. Обязательно надо было кидаться отношения выяснять!

– Я не могу делать вид, что ничего не случилось! – заорала Настя. – Они мне оба противны, понимаешь? Почему я должна с ними здороваться? Они убийцы!

– Ну, это еще действительно не доказано, – философски заметила Инна.

– А если и не будет доказано? Если Варзин уговорит Зимнего замять дело? Мне и дальше ходить с ними по одним улицам, встречаться в одних коридорах и вежливо улыбаться? Я так не могу.

Инна хотела ответить, но не успела. У нее зазвонил телефон. Нажав на кнопку, она ответила бодрым «алле» и с минуту молча слушала тарахтение в трубке. Потом изменилась в лице, нажала отбой и понеслась к своей машине, успев крикнуть ошарашенной Насте, что они встретятся в редакции.

– Что случилось-то? – закричала в ответ Настя.

– У Муромцева, говорят, обыск, патроны нашли, – проорала Инна и, взвизгнув покрышками своего красного «Ниссана Микра», рванула с места.

Во дворе пятиэтажной хрущевки на улице Дзержинского толпился народ. Перед входом во второй подъезд стоял оперативный «уазик» с открытыми настежь дверцами, сновали люди в форме, глазели на происходящее зеваки.

– Говорят, бонбу тут собирали, – услышала Инна, подходя к подъезду. Машину она оставила на улице, предпочтя не привлекать к себе внимания ярким цветом автомобиля.

– Прямо-таки бомбу? – усомнился другой голос.

– Точно бонбу, чудом нас не взорвали, лихолеты проклятые! – Старушечий голос набирал обороты. – Сейчас саперы приедут, будут дом разминировать.

– Отойти, наверное, надо, – боязливо проговорил кто-то.

– Не надо отходить, у этой «бонбы» радиус взрыва 500 километров, – уверенно проговорила Инна, которой почему-то захотелось подурачиться, хотя момент к этому вовсе не располагал.

– Вот-вот, девушка тоже знает. – Голос старушки, говорящей про «бонбу», расцвел от счастья. – В этом доме басурманы какие-то квартиру снимали, там и взрывчатку хранили.

Не дослушав, Инна прошла к подъезду и, кивнув знакомому подполковнику, руководящему операцией, остановилась под раскидистой яблоней.

– О, пресса прикатила, – заметил кто-то из оперативников.

Заняв наблюдательный пост, Инна достала из кармана сигареты и зажигалку, прикурила и рассеянно провела пальцами по шероховатому стволу дерева. Влажная, чуть колючая кора приятно холодила пальцы. Склонив голые ветви, старое дерево печально готовилось встретить ноябрь. Желтые листья медленно кружились в большой мутной луже, отправляясь в последнее плавание. Инна зябко повела плечами, ей было холодно в короткой, очень модной, но не предусматривающей долгого стояния на промозглой улице курточке из валяной шерсти. Фирма «Гисвайн», не хухры-мухры.

Из подъезда вывели худенькую патлатую женщину в потертых джинсах и грязных кедах. Инна узнала в ней безработную ныне журналистку Милу Кук. Из конкурирующей с «Курьером» газеты ее уволили за пьянство. Писала Мила неплохо, но ее учащающиеся запои были известны всем потенциальным работодателям. В последнее время поговаривали, что она устроилась внештатным пером к депутату Сергею Муромцеву, на которого практически за копейки, точнее, за жилье и еду, писала предвыборные материалы, шлепала газеты и листовки, а заодно еще и ваяла книгу мемуаров.

Правда это или нет, Инна не знала, но сейчас из дома, где был прописан Сергей Васильевич, вывели именно Милу. Безучастно кивнув Инне, она проследовала дальше и, подталкиваемая в спину стражами правопорядка, влезла в «уазик». Дверь захлопнулась, и машина, кряхтя и вздыхая, начала сдаваться задом по ухабистому двору.

– Что здесь происходит-то? – спросила Инна у знакомого подполковника. Тот отвел глаза.

– Поступил сигнал, что в квартире, где прописан Муромцев, хранятся нелегальные листовки клеветнического содержания, – нехотя сказал он. – Мы приехали, на звонки никто не отвечал, дверь не отпирал, пришлось ломать. В квартире оказалась гражданка Кук, которая отказалась отвечать, что она тут делает. Мы изъяли компьютер, в котором могли находиться искомые материалы, а в ходе обыска еще и патроны нашли.

– Постановление на обыск у вас хотя бы есть? – насмешливо спросила Инна.

– Нет, – признал ее собеседник. – Но тебе ли, Инесса, не знать… Статья 168 Уголовно-процессуального кодекса гласит: «В случаях, не терпящих отлагательства, обыск может быть произведен без санкции прокурора, но с последующим сообщением прокурору в суточный срок о произведенном обыске».

– То есть, чтобы прокурор вас не поругал, вы патроны нашли, – уточнила Инна. – И все это в рамках дела о клевете. Понятненько. Кого оклеветали-то хоть?

– Твою коллегу-журналистку. Елену Соколову.

– Чудны дела твои, господи! – тяжело вздохнула Инна. Елена Соколова была главным редактором дешевого желтого листка «Вести района», постоянно находившегося в состоянии войны с кем-нибудь. Противник определялся путем внесения на счет «Вестей района» денежной суммы, эквивалентной пяти тысячам долларов США. И в зависимости от того, кто именно «оплачивал музыку», вчерашний союзник легко переходил в стан врагов, и наоборот. С вопроса «против кого дружим» начиналась еженедельная редакционная летучка.

Сейчас «броненосец Лена», как ее называли в журналистском сообществе города за непробиваемый характер, активно дружила против Сергея Муромцева. Ее газетка регулярно печатала отвратительные пасквили, рассказывающие про уголовное прошлое Сергея Васильевича, намекая на его не совсем законное увлечение антиквариатом. Кроме того, несколько недель назад Елена Соколова зарегистрировалась кандидатом в депутаты Законодательного собрания по тому же округу, что и Муромцев. Как технический кандидат от власти, она широко использовалась для подачи всевозможных жалоб в избирком. Следующим ее шагом, по всей вероятности, стало написание заявления о клевете.

– А где оклеветали гражданку Соколову? – поинтересовалась Инна. – И как именно?

– Шла бы ты, Инесса. – В голосе подполковника зазвучали жалобные нотки. – Без тебя тошно.

Покладисто отойдя в сторону, Инна достала телефон и без особой надежды набрала номер Муромцева. Тот неожиданно снял трубку после первого же гудка.

– Привет, красавица, – пробасил он.

– Стою, смотрю на дверь вашего подъезда, – отрапортовала Инна, – очень любопытное зрелище. Кстати, соседи теперь уверены, что в вашей квартире бомбу то ли хранили, то ли изготавливали.

– Душа моя, ты же знаешь, что я по этому адресу только прописан, – засмеялся Муромцев. – Мне кривотолки соседей без разницы.

– Случилось что-то, Сергей Васильевич? В связи с чем весь этот кипиш? Неужто правду говорят, что на вас неугомонный броненосец жалобу написал?

– Ну да. Не унимается, стервь. Прошлой ночью кто-то в округе листовки развесил с ее фотографией и обидным содержанием. Листовок всего-то было штук пять, но они тут же оказались у ментов. Вместе с жалобой, что я, как основной ее конкурент, порочу ее честь, достоинство и деловую репутацию. Хотел бы я понять, где у нее это все находится?

– Погодите, Сергей Васильевич, а вы-то тут при чем? На этих листовках что, ваши отпечатки пальцев нашли?

– Мелко мыслишь, Перцева. На них моя подпись стоит. То есть всевозможные обзывалки с переходом на ее личность подписаны «Сергей Муромцев». Представляешь до чего грязные предвыборные технологии дошли? Сделали из меня дауна, который открыто подписывается под оскорбительными выпадами в адрес конкурента!

– И дальше что?

– Да ничего. Обыск, вишь, устроили. Мне Милка позвонила, что свет погас и кто-то дверь ломает. Компьютер забрали, патроны какие-то нашли.

– А патроны, разумеется, не ваши.

– Да хрен их знает, мои или нет. Я там уже пару лет не ночевал ни разу, может, какие-то охотничьи приблуды и остались, я не помню.

– А в компьютере что-то было интересное?

– Инесса, душа моя… Что может быть интересного в компьютере, на котором Милка работала? Я ж тебе говорю, я той квартирой несколько лет не пользовался.

– А почему там Кук оказалась?

– Так ей жить-то надо где-то. У нее ж денег ни копья. И давать ей их в руки противопоказано – пропьет. Так что жила она у меня в этой квартире. Еду ей раз в два дня возили. По субботам в пакет шкалик добавляли. А она взамен книжку про меня писала. Все по-честному.

– Так вас в связи с заявлением броненосца в прокуратуру хоть вызывали?

– Инесса, я вообще в больнице лежу. Мне никаких повесток из наших органов правопорядка не приходило, меня никто никуда не вызывал и ни о чем не спрашивал. Обыск провели – и все дела.

– И что будет?

– Да ничего не будет. Ты что, вчера родилась? Я этой чепухи не писал и не расклеивал. Это абсолютно понятно. Инкриминировать мне нечего. Ну не патроны же эти, ей-богу! А нервная система у меня крепкая. Обыск туда – обыск сюда. Не принципиально.

– Понятно, – пробормотала Инна и нажала на кнопку отбоя. То, что Муромцева просто проверяли на вшивость, ей было абсолютно понятно. Сделав еще пару кадров на камеру в телефоне (до этого она успела заснять эффектный момент погрузки Милы Кук в полицейский «УАЗ»), она неторопливо пошла в сторону своей машины, чтобы основательно погреться у печки и ехать в редакцию. Обыск у Муромцева обещал стать приятным эксклюзивом, перетекающим в весомый гонорар и бурные восторги редактора.

Глава 7

Город ждет Фомина

Настя ехала домой совсем без сил. То есть абсолютно. У нее было ощущение, что ее выпили до донышка неведомые и от этого особенно злые вампиры. События последних дней навалились на нее тяжелой каменной глыбой, сдавливающей грудную клетку и не дающей вздохнуть. В свете встречных фар она видела отсвет глаз Варзина, горевших неукротимой ненавистью. В метании дворников по залитому дождем стеклу – кривую ироничную усмешку Кравцова. В мигании светофора – сигнал о надвигающейся опасности.

Она знала, что за Егора можно не переживать. Уже третий день он везде ходил с личной охраной, и немногословный внушительный шкаф по имени Михаил давал весомую надежду на то, что ничего плохого не случится.

– Если в следующий раз они не выберут пулю, – пробормотала под нос Настя и усилием воли заставила себя переключиться на другие, более позитивные мысли.

Позитивные мысли были просты, как мычание. Насте очень хотелось залезть в горячую ванну, полную пахучей пены. С головой нырнуть в белую шапку, отогреться от съедающего ее изнутри холода, который, как она знала, вовсе не был связан с осенней непогодой. А потом сдувать эту пену, горланя любимые песни, любовно намазаться кремом для тела. И для лица. И для глаз. И для рук. И для ног.

А потом налить себе полный стакан виски. Вот просто до краев налить, чтобы окончательно прогнать поселившуюся внутри вечную мерзлоту. Не разбавляя льдом. Не смешивая с колой. И надеть любимую пижаму с вытянутыми коленками и забавным мишкой на пузе. И натянуть вязаные шерстяные носки, привезенные из Швеции подругой Наташкой, в ту пору еще работавшей в туристическом агентстве. Толстые белые носки с красными оленями. И смотреть телевизор, беспорядочно щелкая пультом и меняя каналы. И остановиться наконец на каком-нибудь хорошем детективе Татьяны Устиновой, в котором добро всегда побеждает зло, а мужчины – надежные, любящие, внимательные и способные на подвиг. Настоящие, в общем, мужчины. Пусть их даже таких и не бывает в реальной жизни. И…

– Здравствуй, Анастасия, – услышала Настя и, отключившись от сладких грез, осмотрелась по сторонам.

Оказывается, на автопилоте она доехала до дома и уже даже припарковалась в собственном дворе. Все так же мотались по стеклу дворники, разгоняя воду. Соседская кошка умывалась в свете фар, с любопытством поглядывая на машину и прикидывая перспективу спрятаться под ней от дождя.

Стоящий на парковке фонарь лениво высвечивал мокрый выщербленный асфальт парковки и унылую фигуру Бориса Табачника, успевшего открыть дверцу машины с ее стороны. Осознав, что это действительно он, Настя испустила громкий стон, прощаясь с мечтой о горячей ванне и носках с оленями. Борис был ярым почитателем кружевных комбидресов и черных чулок, хотя по сравнению с его постоянной привычкой выяснять отношения это было не самым страшным.

– Борь, ты что тут делаешь? – жалобно спросила она.

– Тебя жду, – бодро ответил Табачник, тряхнув головой и ссыпав Насте на рукав гроздь мелких дождевых капель. – Поздно работаешь, детка.

– Мы сегодня номер сдавали, – устало ответила Настя, обреченно чувствуя поднимающуюся против ее воли волну злости. – Так что ты еще вряд ли должен был забыть про наш редакционный аврал по понедельникам.

– К счастью, меня это больше не касается, – напыщенно ответил Табачник. – Я выбрал свободу творчества и еще ни разу об этом не пожалел. Такой профессионал, как я, не может работать в условиях тотального контроля и каких-то дурацких авралов. Это ваша участь, ремесленников от журналистики.

– Можно мне из машины выйти? – кротко спросила Настя, испытывая странное желание либо завизжать в голос, либо пнуть стоящего у открытой двери Табачника сапогами в живот.

– Да уж сделай милость, я уже и так основательно вымок, что в моем возрасте отнюдь не полезно, – ответил Борис, делая шаг назад. Подать Насте руку ему даже в голову не пришло.

Оплакивая в душе пижаму с медвежьей мордой, носки, виски и детектив Татьяны Устиновой, Настя вылезла под дождь, нажала на кнопку пульта, поставив машину на сигнализацию, и с мрачным видом пошла по лужам в сторону подъезда. Ее ноги моментально промокли, и она поняла, что сейчас расплачется от безысходности.

Сзади, непрерывно что-то бубня, шлепал Табачник.

Войдя в квартиру, Настя скинула мокрые сапоги, сунула ноги в домашние меховые тапочки и побежала на кухню ставить чайник. Голубой огонь заиграл на конфорке, даря надежду на горячий чай. Настя подумала, каким уютным обещал стать сегодняшний вечер, и снова чуть не расплакалась от острого чувства разочарования.

– Садись. – Она с грохотом придвинула Табачнику табуретку. – Я сейчас переоденусь и вернусь.

За закрытой дверью она решительно натянула вожделенную пижаму с улыбающимся медведем. В конце концов, хотя бы пижаму она точно заслужила. «Оленьи» носки приятно покалывали замерзшие ступни, практически сразу начав дарить долгожданное тепло. Настя блаженно зажмурилась, потом резко выдохнула и открыла дверь.

Табачник сидел на табуретке и пил чай. Налить вторую чашку для Насти он, конечно, и не подумал. Подняв глаза поверх струйки пара, он изумленно вытаращился на ее одеяние.

– Это что?

– Пижама. Ты никогда пижам не видел?

– Я никогда не думал, что ты можешь носить что-нибудь подобное. Прости, детка, но мне казалось, что у тебя хватает вкуса не опускаться в такую пошлость.

– Пошлость – это обожаемые тобой кружавчики…

– Нет, но это же асексуально! К женщине в такой пижаме невозможно испытывать эротическое влечение.

– Борис, если у тебя на меня не встанет, я абсолютно не расстроюсь. У меня был тяжелый день. Точнее, у меня сейчас вообще очень тяжелая жизнь. Поэтому я хочу выпить чаю, согреться и побыстрее лечь спать.

– Иногда твоя грубость вводит в ступор даже меня, – произнес Борис, с укоризной глядя на Настю. – Меня, боевого офицера, прошедшего Афган.

– Да. Я грубая, резкая, некультурная и в пошлой пижаме. Если это все, что ты имеешь мне сообщить, то можешь допивать свой чай и проваливать.

– Я никуда не уйду, пока с тобой не поговорю. И разговор будет серьезный. – Табачник многозначительно посмотрел на Настю. Его маленькие черные глазки блестели.

– Конечно, куда уж серьезнее. Мы с тобой представители двух враждующих кланов. Практически Монтекки и Капулетти. Ты хочешь сказать, что не имеешь никакого отношения к покушению на Фомина? Или предостеречь о грозящей опасности и намекнуть, что я следующая? Или попытаться уговорить выйти из игры? Чтобы ты не тратил времени, ни своего, ни моего, мне правда очень спать хочется, я тебе скажу, что этого не будет.

– Ты что, совсем дура? – медленно спросил Табачник, едва сдерживаясь, чтобы не заорать. – Ты со своими выборами спятила! Больше ни о чем думать не можешь, кроме как о своем драгоценном Фомине! Так сладко снова с ним спать, что обо мне и думать забыла? Старая любовь не тускнеет с годами?

– Я с ним не сплю, если это тебе действительно интересно, – пожала плечами Настя. – Он мой друг, и мне кажется, что ты, как никто другой, должен понимать, что дружу я по-настоящему. Без перерывов на выходной. Так что пока он нуждается в моей помощи, я буду ему помогать. И мне безразлично, нравится это тебе или нет.

– Может быть, я тебе вообще безразличен?

– Может быть. Я сейчас нахожусь не в том состоянии, чтобы трезво оценить свои чувства. Обещаю тебе, что по окончании выборов обязательно в себе разберусь и поставлю тебя в известность. А пока нам лучше не встречаться. Честно говоря, когда я тебя вижу, не могу не думать о том, что ты играешь в другой команде. Той самой команде, которая уже решилась на убийство.

– Ты врешь! – Табачник поднял указательный палец и обличительно наставил его на Анастасию. – Ты все врешь. Ты обиделась, что я последнее время не уделял тебе достаточного внимания, и отомстила. Причем грязно и гнусно. Признаться, я от тебя такого не ожидал.

– Я? Отомстила? И что я, интересно, такого сделала?

– Настя! Зачем? Зачем ты позвонила моей жене и сказала, что я ей изменяю?

– Чего?! – закричала Настя. – Ты вообще в своем уме, зачем бы я стала это делать?!

– Откуда я знаю?! – тоже заорал Табачник. – Чтобы мне нагадить! У меня теперь скандал на скандале, хоть из дома беги!

– Боря. Я. Не звонила. Твоей. Жене, – медленно и четко проговорила Настя. – Если честно, я за последние месяцы о тебе вообще не думала. Мне спать некогда, не то чтобы звонить твоей супружнице и строить тебе козни. Но то, что такой звонок был, мне не нравится. Потому что это может быть направлено не против тебя, а против меня.

– Ты-то тут при чем?

– Как при чем? Ты же прибежал выяснять отношения. И этот разговор мне неприятен. Тот, кто звонил, вполне возможно, хотел выбить нас из душевного равновесия, поссорить. Сейчас, накануне выборов, каждая мелочь может стать решающей.

– Да ну тебя! – Табачник махнул рукой. – Ты правда помешалась на политике. Если это действительно звонила не ты, значит, это звонила твоя ненормальная подруга. Перцева, – уточнил он, глядя в непонимающее Настино лицо.

– Господи, что ты несешь, ей-то это зачем?!

– Да она не может спокойно смотреть на наше счастье. Она же подлая и хитрая. Змея, а не баба. Она тебе завидует, поэтому и гадит.

– Ты больной? – осведомилась Настя. – Инка мне завидует! Из-за чего? Из-за тебя, что ли?

– Конечно. – Табачник приосанился. – Я на нее, кильку копченую, не смотрел никогда, вот она и мстит.

– Конечно. – Настя задумчиво побулькала ложкой остывший чай, невольно пожалев, что так его и не выпила. – Такой ценности, как ты, грех не позавидовать. Боря, ты чай выпил?

– Выпил. – Табачник непонимающе посмотрел на Настю, его лицо посветлело. – Хочешь помириться? Я не против, только пижаму свою дурацкую сними. Надень тот красный комбидрес, который я тебе на 8 Марта дарил.

– Это хорошо, что ты чай выпил. Потому что больше всего на свете я хочу, чтобы ты ушел.

– Что-о-о-о???

– Что слышишь. Давай, вали отсюда. Тебя дома жена ждет. Того и гляди, снова что-то заподозрит. И не приезжай больше. Слышишь?

– Тебе лечиться надо! – Табачник вскочил с табуретки, выбежал в прихожую и начал судорожно натягивать ботинки. – Прокидаешься, дура. Думаешь, твой Фомин в благодарность, что ты его в мэры двигаешь, снова с тобой роман закрутит? А может, уже закрутил? И ты теперь надеешься, что это он с женой разведется, раз со мной не вышло? Хрен тебе! Так и будешь одна по вечерам сидеть. В пижаме. Ариведерчи! На меня больше можешь не рассчитывать!

Дверь хлопнула, следом за ней бабахнула подъездная, и Настя осталась стоять в оглушающей тишине. Как старушка, шаркая ногами, она прошла на кухню, брезгливо взяла чашку, из которой пил Борис, и долго мыла ее под краном пемоксолем.

Затем заново вскипятила чайник, налила себе большую кружку, опустила в нее толстый ломоть лимона, насыпала две ложки сахара, потом подумала и добавила еще одну, достала из шкафчика коньяк, зубами выдрала пробку и щедро плеснула янтарной жидкости в чай.

Обняв чашку двумя руками, она доплелась до комнаты, залезла на кровать, вытянула ноги в веселеньких носках, хлебнула из кружки и нажала на пульт телевизора. На жизнерадостно загоревшемся экране мужественный красавец как раз в этот момент, по замыслу Татьяны Устиновой, дарил своей возлюбленной настоящий «Харлей». Возлюбленная – толстушка почище Насти – заливисто хохотала, светя в камеру счастливым лицом. И тут, наконец-то не выдержав, Настя, в жизни которой не предвиделось таких заботливых и надежных мужчин, заревела в голос.

Город ждал Фомина. Красавец Егор улыбался с рекламных билбордов так проникновенно, что у женской половины населения перехватывало дыхание. Практически в каждой квартире на холодильнике прочно поселился магнит. Постоянно думающие о диете городские красавицы уверяли друг друга, что это лучшее средство для похудения. Голубые глаза Фомина заставляли отойти от холодильника, не открывая его. Настя своей выдумкой (а магнитики были ее идеей) страшно гордилась.

В предвыборных интервью Егор Фомин лихо расправлялся с коррупцией, выдвигал толковые идеи по изменению системы городского управления, был серьезен, убедителен и харизматичен. Настя уже выпустила несколько его личных газет, которые агитаторы под руководством неугомонной Ирины Степановны разнесли по почтовым ящикам горожан.

Со страниц этих газет мама Егора рассказывала, в какой нужде растила сыновей и каким замечательным человеком вырос ее первенец Егорка. Проникновенно смотрела своими глазищами Юлька. На семейных фотографиях Фомин гонял мяч с Ромкой и Вадиком. Катерина рассуждала на тему «что значит быть хорошей женой и как важно дать мужчине реализоваться в жизни». Читая это интервью, с первой до последней строчки бывшее плодом воображения Анастасии Романовой, Фомин хохотал в голос.

Его бывшие рабочие вспоминали о мудром и справедливом руководителе. Известные на весь город учителя и врачи объясняли, почему они поддерживают Фомина. Газеты были добротно сделанными, яркими, добрыми и от этого особенно убедительными. До выборов оставалось чуть менее полутора месяцев, и по последним социологическим исследованиям, которые вездесущая Инка какими-то правдами и неправдами раздобыла в предвыборном штабе Варзина, рейтинг Егора Фомина составлял 53 процента. Это была чистая и убедительная победа. Причем в первом туре.

– Хорошо бы, – мрачно сказала Настя, ознакомившись с рейтингами, – а то второго тура я могу не пережить.

В штабе Фомина царило приподнятое настроение. Несмотря на незадавшееся покушение, все верили, что черная полоса позади и оставшиеся полтора месяца будут посвящены победному шествию Егора Фомина по пути к мэрскому креслу.

Обмыть результаты социологии решили в Сосновом бору у Стрелецкого. Настя настаивала, чтобы были только свои, но Алиса укоризненно покачала головой. В результате в Сосновый бор съехался весь предвыборный штаб в полном составе. Кроме того, позвали Инну Полянскую, да под покровом темноты приехал редактор «Курьера» Гончаров.

Чтобы совместить приятное с полезным, решили не сидеть за столом, а накрыть фуршет и под звон бокалов пообсуждать, что делать дальше.

– Все, что мы могли о Егоре рассказать, мы уже рассказали, – размахивая вилкой, на которую был надет маринованный огурец, Гончаров, как идейный вдохновитель кампании, излагал свое видение ситуации. – Дальше мы будем только повторяться, а потому либо стоять на месте, либо даже терять очки. Нам необходим качественный рывок вперед.

– И что ты предлагаешь? – внимательно посмотрел на него Стрелецкий.

– О! Я предлагаю гениальную вещь. Помните, как в фильме «Хвост вертит собакой?» говорит главный пиарщик президента? Нам нужна война! А если войны нет, значит, ее надо выдумать.

– Какая война? – перепугалась Настя. – Она нам уже и так объявлена. Предлагаете кого-нибудь зарезать взамен?

– Господь с тобой, Настасья, я человек исключительно мирный. У нас есть два пути. Первый – рассказать про покушение на Егора. У нас народ жалостливый. Думаю, что после парочки интервью про то, как он увидел своего зарезанного соседа и на минуту решил, что это он сам лежит, рейтинг скакнет вверх еще пунктов на восемь, а то и на десять.

– Нет, про это я рассказывать не буду, – твердо возразил Фомин. – У меня мама. Она этого не переживет. Да и Ромку с Вадиком жалко. Начнут к парням в школе приставать. Зачем? И, в конце концов, Нина Родионова тоже такого не заслужила. Она, конечно, и так, наверное, подозревает, что я к смерти Сереги причастен, но уж пиар себе на этой смерти делать я не буду. Не по-людски это.

– Зря, – пожала плечами Инна. – Юрий Алексеевич прав. На этой истории можно здорово подняться. А в политике, как известно, все средства хороши.

– Если Егор не хочет, значит, мы не будем про это рассказывать, – решительно перебила ее Настя. – Кроме того, мы же договорились, что в данном вопросе будем мытарить противника неизвестностью.

– Особенно ты мытаришь, – ехидно поддела подругу Инна. – Вы знаете, как она в избиркоме на Варзина с Кравцовым накинулась. Они аж побелели.

Настя сердито запыхтела.

– Стоп. – Стрелецкий примирительно поднял вверх ладонь. – Мы будем делать так, как хочет Егор. – В конце концов, это его кампания.

– Да и не по-мужски это – на жалость давить. Есть в этом что-то бабье, – кивнул Костя Скахин. – Мы и без этого победим, правда, Егор Александрович?

Инна наклонилась к Настиному уху:

– А Ссакину вашему кто слово давал? Чего он умного из себя корчит?

– Инка, прекрати! Он Скахин. И, по-моему, мы тут все на равных. Каждый имеет право высказать свое мнение.

Инна демонстративно пожала плачами и сморщила носик. Она и сама не могла объяснить, почему жизнерадостный и позитивный Константин вызывал у нее такую сильную антипатию. За время кампании он успел проявить себя весьма толковым юристом. Все документы оформлялись и сдавались в избирком без сучка и задоринки. В штабе он дневал и ночевал. Никогда не впадал в уныние и не давал вешать нос остальным. Даже Насте, которой было весьма трудно угодить, он нравился. А вот поди ж ты.

– Что ж, – Гончаров залпом выпил рюмку водки, наконец-то положил в рот огурец, которым размахивал до этого, и энергично зажевал, не прекращая говорить. – Раз все против, тогда переходим к плану Б. Как вы посмотрите на маленькую войнушку, которую мы развернем для спасения городского Парка Ветеранов?

– А что, парку что-то угрожает? – недоуменно спросила Настя.

Гончаров демонстративно застонал.

– Анастасия, я же сказал, что если войны нет, то ее надо придумать! Смотрите, что мы имеем. Практически в центре города расположен большой старый парк. В нем, наверное, три поколения горожан выросли, но находится он просто в плачевном состоянии. Деревья засохшие никто не убирает, ветки периодически на голову людям падают. Асфальт на дорожках корнями пророс. Аттракционы и качели разломаны, скамеек нет. Пруд тиной зарос. Неприглядная картина?

– Неприглядная, и что? – спросила Анютка, до этого молчавшая под впечатлением от дома Стрелецкого. Таких роскошных и стильных домов она раньше никогда не видела.

– И то. – Гончаров внимательно обвел глазами собравшихся, чтобы убедиться, что его хоть кто-то понимает. Стрелецкий одобрительно усмехался. У Инны горели глаза. Настя сидела, чуть приоткрыв рот. А Алиса вдруг захлопала в ладоши.

– Ага, вижу, понимаете! Фомин объявляет программу по приведению Парка Ветеранов в порядок. Начинаем с субботника, на который созываем всех жителей. Это будет прекрасное агитационное мероприятие. Затем за счет избирательного фонда белим деревья и устанавливаем несколько фонарей. Простите, Игорь Витальевич.

– Ничего, – кивнул Стрелецкий. – Думаю, что я силами завода там еще уличную сцену в порядок приведу. А ближе к зиме перед ней, на месте танцплощадки, каток залью.

– Во-о-о-от. Там можно каждые выходные вместе с электоратом на коньках кататься. Под звуки музыки. И молодежь тем самым подтянем, и родителей маленьких детей. Ну а дальше – дело техники. Фомин говорит: вот стану мэром, за счет бюджета заасфальтирую дорожки, сухостой вырублю, пруд почищу, скамейки поставлю. Будет зона отдыха. Все для вас, мои дорогие избиратели!

– Здорово! – искренне воскликнула Настя. – Вы такой молодец, Юрий Алексеевич!

Гончаров скромно потупился, но было видно, что похвалы ему приятны.

За обсуждением деталей акции просидели почти до десяти вечера.

– Пошли по домам, – жалобно сказал Фомин, – сил никаких нет! Завтра вставать рано, у меня в 8 утра первая встреча.

– Поможем Алиске все убрать? – спросила Настя у Инны. Та согласно кивнула.

Пока гости толпились в прихожей и расходились по машинам, подруги быстро перемыли всю посуду, пристроив остатки еды в большой холодильник.

– У вас холодильник – как мини-копия летательного аппарата, – бурчала Настя, расставляя контейнеры с едой. – Зачем вам на семью из трех человек такой? Вас раскулачивать пора, ей-богу!

– Твой Фомин их уже раскулачил, – заметила Инна. – Теперь еще и парк обустраивать. До чего все-таки дорогое дело эти выборы!

– Вот на парк так точно не жалко! – Алиса тряхнула головой. – Здорово, что ваш Гончаров до этого додумался! Он все-таки голова. С его мозгами можно в американские президенты пробиться, не только в мэры нашего города.

– Ага. Егор Фомин – президент Соединенных Штатов Америки. Какой по счету? Я не помню.

– То ли сорок третий, то ли сорок шестой, – махнула рукой Настя. – Я в российской истории плаваю, куда уж мне американская.

– Не скажи, это ж интересно. Я бы не отказалась иметь у себя коллекцию портретов американских президентов, – прищелкнула языком Инна.

– Каких портретов? – Настя непонимающе взглянула на подругу.

– На зеленых бумажках. – Инна весело расхохоталась. – Вот ты, подруга, знаешь, кто изображен на стодолларовой банкноте?

– Знаю, – Настя обиженно фыркнула. – Бенджамин Франклин.

– Правильно, а какой он был по счету президент США?

– Понятия не имею.

– Инна, по-моему, Франклин не был президентом Америки, – задумчиво сказала Алиса.

– Ага. Щас. А что он тогда на ста долларах делает? У них на национальной валюте одни президенты.

– А вот и нет. – В кухне появился Стрелецкий. – Видимо, придется опять проводить среди вас ликбез.

– Ой, Игорек, расскажи, а, – загорелась Инна. – Она вспомнила, как Игорь уже вводил их в таинственный мир фалеристики, рассказывая про ордена и медали, а чуть позже знакомил с мерой оценки драгоценных камней. – Ты это так увлекательно делаешь!

– Всем интересно? – уточнил Игорь.

– Всем, – закивали подруги, и Алиса с гордостью посмотрела на своего любимого.

– Ну что, схожу за учебным пособием.

– За чем? – не поняла Настя.

– За долларами, – засмеялась Инна и ткнула Алису в бок. – Наш Игорек всегда имеет в запасе методические материалы. Неважно, бриллианты это или валюта.

– Угу, только богатые тоже плачут, – непонятно к чему заметила Алиса.

– Что ты имеешь в виду? – Инна моментально встревожилась. – У вас что, проблемы какие-то начались? Вы ссоритесь?

– Нет, конечно, мы не ссоримся, – покачала головой Алиса. – И проблем вроде никаких нету. Но ты же знаешь, что я попой чувствую неприятности, задолго до их появления. И скажу тебе, что мой барометр настроен на «очень мрачно».

– Твоей попе я, конечно, привыкла доверять. За столько-то лет, – задумчиво произнесла Инна, – но насчет «очень мрачно» ты, по-моему, перегнула. Скажи мне лучше, подруга, а почему твой Стрелецкий на тебе не женится, и не с этим ли обстоятельством связана твоя мерихлюндия?

– Я у него не спрашиваю, почему он на мне не женится, – ответила Алиса. – Я же не могу напрашиваться замуж, тем более при наличии его миллионов. Мне и так хорошо, лишь бы с ним рядом.

– Не скажи… Вы уже почти полтора года вместе. И все у вас хорошо, насколько я могу заметить. А замечаю я, как правило, многое. Ну не поверю я, что это из-за разницы в материальном статусе! Не такой Игорь человек. Не заставляй меня в нем разочаровываться.

– Так я и не заставляю. – Алиса пожала плечами, и подруги прервали разговор, потому что в кухню вернулся Стрелецкий с разноцветными долларовыми бумажками в руках. Решительно очистив барную стойку, он разложил на ней купюры и жестом пригласил подруг подойти поближе.

– Итак, дорогие дамы. Самая мелкая и вместе с тем самая ходовая американская купюра – это один доллар. И на ней располагается самый первый в истории Соединенных Штатов президент, более того, их основатель Джордж Вашингтон. Кстати, он же запечатлен еще и на 25-центовой монете, но ее я вам показать не могу.

– Мелочи не держим, – съязвила Инна, но Стрелецкий не обратил на нее ни малейшего внимания.

– Следующая купюра – номиналом в два доллара. На ее лицевой стороне – третий президент США Томас Джефферсон. И он же на монете в 5 центов. Кстати, именно ему принадлежит авторство знаменитого и прекрасного девиза «Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня». Вот купюра в пять долларов, и изображенный на ней весьма серьезный мужчина – не кто иной, как президент-освободитель Авраам Линкольн.

– Знаем, тот самый, который рабство отменил, – встряла Настя. Впрочем, без особого успеха. Внимание всех собравшихся было приковано к Стрелецкому.

– Линкольн также нанесен на аверс одноцентовой монеты. На десяти долларах, кстати, они, скорее, розового цвета, чем привычного зеленого – первый министр финансов Александр Гамильтон. Его еще называют отцом доллара. Кстати, он и Бенджамин Франклин – единственные не президенты, увековеченные на американских банкнотах. Франклин как раз на стодолларовой, с которой мы начали разговор. И он действительно никогда не был президентом, только дипломатом и ученым, правда, очень известным. Именно его подпись стоит и на Декларации независимости США, и даже на Конституции. Кстати, он первым из американцев стал иностранным членом Российской академии наук.

Ну и, наконец, у нас остались 20 и 50 долларов. На двадцатке – седьмой президент США Эндрю Джексон, а на полтиннике – герой гражданской войны, 18-й президент Соединенных Штатов Уиллис Грант.

– А Обама – который президент? – спросила Алиса. – А то мы запутались при подсчетах.

– Сорок четвертый. И вам совершенно ни к чему путаться в американских президентах. Где вы, где Америка?

– Да уж, лучше в их изображениях, – признала Инна. – Хотя я бы согласилась иметь только портреты Франклина, правда, как можно больше.

– Америка гораздо ближе, чем кажется, – тихо заметила Алиса, но Настя ее перебила:

– Надо же, сорок четыре человека, а на слуху от силы десять, – задумчиво проговорила она, – вот уж поневоле задумаешься о роли личности в истории. Ладно, хватит политического ликбеза. Политика – дело грязное. Поехали по домам, спать.

За суматохой сборов никто не обратил внимания на совсем притихшую Алису. Вяло помахав подругам, она вернулась к барной стойке и собрала долларовые купюры в кучку. Почему-то в этот момент ей остро захотелось больше никогда в жизни не держать в руках американскую валюту.

«Совсем нервы ни к черту», – подумала она, оттолкнула кучку, веером разлетевшуюся по барной стойке. Стодолларовый портрет Бенджамина Франклина упал на пол, медленно опустившись в воздушном потоке. Проводив его глазами, Алиса глубоко вздохнула и побрела в сторону спальни.

Из интервью Анастасии Романовой с мэром города Александром Варзиным:

– Александр Ильич, Талейран говорил, что нет расставания более горестного, чем расставание с властью. Вы руководите городом уже почти десять лет. Вы согласны расстаться с властью?

– Власть никогда не была для меня самоцелью. Это частое заблуждение, которым страдают люди, никогда не пережившие испытания властью. Ведь что такое власть? Это в первую очередь ответственность. Огромная, непреходящая ответственность, при которой ты перестаешь принадлежать самому себе. Чем выше уровень власти, тем меньше вероятность отключиться от забот хотя бы на ночь, хотя бы на новогодние праздники, хотя бы на время отпуска. За эти десять лет не было ни одного дня, чтобы я не знал, что происходит в нашем городе. Любое отключение воды, любое совершенное преступление, любая внештатная ситуация, любое ЧП, не дай бог, и ты – первый человек, которому об этом сообщают. Поверьте, это тяжело.

– И тем не менее вы не слагаете своих полномочий, а несете это тяжкое бремя дальше. Что вас заставляет отвечать не только за свою судьбу, но и за судьбу всего города со всеми его жителями, то есть нами?

– Да, странное желание – стремиться к власти, чтобы утратить свободу. Это еще Френсис Бэкон заметил. Будучи избранным на пост мэра города в первый раз, я поставил перед собой ряд задач. Какие-то из них уже выполнены, какие-то не до конца. Именно это и заставляет меня идти вперед. И потеря свободы – это та плата, которую я за это вынужден отдавать.

– И все-таки вы не ответили на мой первый вопрос. Вы согласны расстаться с властью или, если говорить вашим языком, наконец-то обрести свободу?

– Когда руководить городом народ доверит кому-то другому, я соглашусь с этим выбором безоговорочно. И буду чувствовать себя именно как человек, получивший свободу после многолетнего рабства.

Глава 8

Про упрямого Фому

30 дней до выборов

В одном городке в ряд стояли дома. В одном из домов жил упрямый Фома. Казалось ему, он велик и могуч. Руками разгонит он множество туч.

На улице слякоть, и дождик, и град. – Не справишься с городом, – все говорят. – Неправда, – не верит Фома, – я смогу… – Отныне судьба горожан на кону.

На выборы двинул с отчаянья он. В политике действует грубо, как слон. И снова не верит Фома: – Это ложь. Я – гордый рысак, на слона не похож!

Однажды приснился упрямому сон. Как будто шагает по мэрии он. Вокруг и почтенье ему, и почет. Река под названьем «казна» в рот течет.

Подходит к реке прокурорский отряд. Ребята в погонах ему говорят: – Коррупции – нет, казнокраду – война. – Неправда, – им нагло ответил Фома.

Разруха близка, разворован бюджет, Политику больше доверия нет. Но слышен из мэрии наглый ответ: – Прошу не учить, мне за сорок уж лет!

Уж меч занесен над повинной главой, Засовы замкнулись, тюрьма за спиной. И все же доносятся ветром слова: – Непра… Я не ве…

Избиратель вздохнул и имя Фомы навсегда зачеркнул.

Проснулся Фома, ничего не поймет, Костюм от Кардена со стула берет. Фома удивлен, Фома возмущен, Я – мэр, я – начальник, и это – не сон.

Мораль сих стихов до смешного проста. Он с умыслом жаждет большого поста. Не верьте тому, кто так рвется во власть, Чтоб городу вовсе потом не пропасть!

И если найдете такого Фому, Вы эти стихи прочитайте ему.

Листовки, снабженные яркими шаржами на Егора Фомина, появились в городских автобусах ровно за месяц до дня выборов. На шаржах Фомин придирчиво выбирал себе брюки в магазине с надписью «Карден», щедро поливал себя одеколоном из пульверизатора, сидел за игорным столом в казино, обнимал полуголых девиц и лихо открывал бутылки с шампанским.

Отпечатанные на хорошей бумаге и заламинированные, они были щедрой рукой развешены на всех дверях и окнах. Каждый, кто заходил в автобус, практически сразу утыкался в них глазами.

В штаб листовку принесла взбудораженная Анютка, которая в отличие всех остальных не имела своей машины, а потому пользовалась общественным транспортом.

– Вот, смотрите! – бухнула она с порога и, ураганом пронесясь вдоль кабинета, швырнула яркую бумажку на стол. – Все читают. И смеются!

Ничего не понимая, Настя взяла бумажку со стола и, близоруко щурясь, поднесла к глазам – по выходным она старалась не носить линзы, чтобы дать отдых измученным за неделю глазам, – а потому внимательно вчиталась в строчки сквозь очки. И от души засмеялась.

– Что ты-то смеешься? – накинулась на нее Анютка. – Это же не смешно! Это подло!

– Это, конечно, подло, но очень смешно, – всхлипывая, сказала Настя. – Ну надо же, у кого-то в штабе Варзина отличное чувство юмора.

Котляревский прочитал стихи молча. Его лишенное эмоций лицо, как всегда, ничего не выразило. Костя Скахин витиевато выругался.

– Что же вы ничего не делаете?! – Анютка вдруг, всхлипнув, заплакала. – Вы что, не понимаете? ЭТО висит во всех городских автобусах! Это же все читают!

– Успокойся, девочка, – Котляревский обнял ее за плечи. – Мы ничего не можем с этим сделать. Умные люди поймут и не обратят внимания. А на дураков нам незачем смотреть. Костя, надо бы жалобу в избирком подать.

– Составлю сегодня, – кивнул Скахин. – Но сразу вам скажу, что дело гиблое. Выходных данных нет. Доказать, что это происки Варзина, мы не сможем. Да что там… Мы даже не можем со стопроцентной уверенностью утверждать, что это направлено против Егора.

– Ты что, с ума сошел? – Анютка гневно смотрела на Константина, мокрые дорожки блестели на ее щеках. – Тут же ясно написано – про выборы, мэрию и Фому…

– Костя прав, – мягко улыбнулся Котляревский. – Любой суд признает это случайным совпадением. И если Егор начнет пытаться доказывать, что Фома из стишка – это он, то выставит себя в дурацком свете, не более того.

– Сергей Иванович, позвоните Егору, – устало сказала Настя. – Надо нам как-то обсудить, что с этим народным творчеством делать. Плагиаторы хреновы.

Сама она набрала номер Инны. В воскресное утро подруга еще явно спала, от нечего делать Настя насчитала аж двенадцать гудков.

– Привет, труженица. – Инна выразительно зевнула в трубку. – Чего не спится в ночь глухую? Воскресенье же!

– И вечный бой, покой нам только снится, – мрачно ответила Инна. – Пока ты спишь, весь общественный транспорт города листовками обклеили. Про упрямого Фому. Хочешь, почитаю?

– М-м-м-м, это Корней Чуковский или Сергей Михалков, я не помню, – осведомилась Инна.

– Это Валерий Усов, Борис Табачник и Андрей Кравцов. Слушай, получишь удовольствие.

Как Настя и ожидала, во время прочтения стишка Инна хрюкала от смеха, а под конец и вовсе расхохоталась.

– Прости, Романова, но это действительно очень смешно. Гениально сделано.

– Я и сама смеялась, – призналась Настя. – Вот только, по большому счету, это совсем не смешно. Что нам со всем этим делать?

– Ничего не делать. Фомин же не может открыто признать, что этот стишок про него. А потому единственное, что вам остается, это сделать вид, что вы ничего не заметили.

– Котляревский то же самое говорит…

– Ну, так ваш Котляревский – мужик умный и дельный. Фомин-то как? В растрепанных чувствах?

– Он еще не в курсе. Не приехал пока. Ждем. Думаю, что расстроится. Это действительно неприятно, и я думаю, что вся эта акция как раз и направлена на то, чтобы выбить нас из колеи. Реально контрпропаганду так не ведут. Кто-то не прочитает, кто-то не свяжет с выборами, кто-то не поймет, а кто-то не поверит. Так что на понижение рейтинга это не сработает, а вот гадостный привкус во рту оставит.

Настя ошибалась. Как ни странно, Фомин совсем не расстроился. Прочитав листовку, он отбросил ее в сторону и недоуменно пожал плечами, мол, ну и что с того? По большому счету, он был абсолютно прав – по сравнению с убийством Родионова меркло все, включая глупые стишки и возможное огорчение по их поводу. Правоохранительные органы хранили молчание, хотя с момента убийства уже прошла недели. В штабе Фомина все были уверены, что расследование вообще спустят на тормозах.

В конце концов, громкий политический скандал был не нужен не только действующему мэру, но и губернатору, и областному прокурору, и руководству ФСБ. Оставалось радоваться, что других попыток покушения не было. Впрочем, охранник, выделенный Стрелецким, находился рядом с Егором практически круглосуточно. Благодаря тому, что Катерина с Юлькой по-прежнему жили в Питере, он даже ночевать оставался в фоминской квартире, чтобы не тратить время на дорогу и не оставлять своего подопечного одного.

«Нам осталось продержаться только месяц, – устало думала Настя. – У нас все идет хорошо. Рейтинги высокие, люди на нашей стороне, тронуть нас больше не посмеют. И все эти листовки и стихи – исключительно от беспомощности той стороны. Они не могут ничего противопоставить фоминской харизме и обаянию, вот и бесятся. На это просто не надо обращать внимания».

Отбросив листовку в сторону по причине ее полной ненужности, единомышленники принялись с жаром обсуждать последние подробности акции по «спасению» городского Парка Ветеранов. К масштабным действиям они готовились последние две недели. Был закуплен необходимый инвентарь, напечатаны яркие плакаты, написаны интервью и даже сверстана специальная газета. Уже в понедельник вечером на всех городских телеканалах должна была выйти оплаченная из предвыборного фонда запись с призывом Егора Фомина к горожанам привести парк в порядок и общими усилиями превратить его в комфортную зону отдыха. Субботник должен был состояться в следующие выходные. Акция выглядела красиво, строго, законченно, а оттого особенно убедительно. Члены штаба не сомневались, что она принесет в их копилку дополнительные голоса избирателей.

За обсуждением незаметно пролетело почти полдня. Оторвавшись от экрана компьютера, Настя с наслаждением потянулась.

– Ну что, по домам? – спросила она. – У кого какие планы на остаток выходного?

– Мы с родителями к бабушке идем, у нее день рождения, – жизнерадостно доложилась Анютка.

– Я к Игорю Витальевичу обещал заехать, – сообщил Котляревский.

– А у меня личная жизнь намечается. – Костя Скахин бурно захохотал. – Что же делать, если штабные девушки меня не любят? Пришлось на стороне искать.

– Очень тебя любят штабные девушки! – утешила его Настя. – Я материнской любовью, а Анюта – дочерней. Или сестринской, как тебе больше нравится.

– Да мне по-всякому нравится, – с удовольствием сообщил Костя. – Ладно, пока. До новых встреч на баррикадах!

– А ты куда? – спросила Настя у Егора. – Ей вдруг остро захотелось поехать с ним сейчас пообедать в один из маленьких ресторанчиков в каком-нибудь из райцентров, поблизости от областной столицы. В разгар их романа они частенько так поступали. Егора уже тогда многие знали в лицо, и начинающему политику было никак нельзя появляться в публичных мечтах с чужой женщиной, к тому же смотревшей на него явно влюбленными глазами. Именно поэтому они садились в машину и уезжали за сорок-пятьдесят километров – туда, где их никто не знал.

В разгар избирательной кампании заявиться вдвоем в ресторан тоже было бы совершенно неправильно, поэтому фокус с поездкой в условный Сокольск или Междуреченск выглядел вполне уместным. Настя уже представила, как закажет горячую солянку, она почему-то очень любила в ресторанах заказывать на обед именно солянку, но Фомин вернул ее к реальности:

– К матери хочу съездить. Больше месяца ее не видел. Совсем замотался с этими выборами. Она не жалуется, конечно, но я же знаю, что переживает. Так что давай, спасибо за работу, до завтра.

– До завтра, – уныло ответила Настя, которой совершенно не улыбалось возвращаться в пустую квартиру. Немного подумав, она снова набрала номер Инны Полянской. – Скажи-ка, подруга, если я сейчас завалюсь к тебе в надежде на семейный обед, это будет большой наглостью?

– Наглостью не будет. Есть солянка, я вчера варила, а на второе пельмени с лососем. Правда, семейного обеда не получится, Гоша уехал в командировку, а Настена (так звали Иннину дочку от первого брака, Настину тезку) в Ледовый дворец убежала, сезон фигурного катания открывает. Так что будем с тобой по-девичьи обедать и сплетничать. Будешь хорошо себя вести, водки налью.

– Водки не надо, – засмеялась Настя, – я же за рулем.

– Ой ты боже мой, когда это тебе мешало? Давай, приезжай! Я еще сейчас Алисе позвоню и Наташке. И хотя шансов, что они отлепятся от своих благоверных, немного, попытка – не пытка.

Фомин ехал к матери. За окнами его джипа постепенно закончился город. Современные высокие дома сменились облезлыми панельными пятиэтажками (когда их возводили, Егору было лет семь), затем деревянными бараками с удобствами в виде выгребной ямы в конце общего коридора, а затем маленькими, вросшими в землю домиками.

Мама по-прежнему жила там, где он родился и вырос – в рабочем поселке под названием Слобода. Юридически он находился в городской черте, но на самом деле жил обособленной, практически деревенской жизнью. С детства Егора удивляла местная метаморфоза: до школы, которая располагалась как раз между серыми панельками, он доходил минут за двенадцать. Сейчас на машине было и того меньше – минуты три, но город по-прежнему отступал, сдавал свои позиции, выключал сумасшедший ритм жизни, перетекая в улицы, по которым весной одуряюще растекался запах яблоневого цвета и черемухи. Здесь у каждого домика был свой заботливо обихоженный палисадник с обязательными кустами белой и фиолетовой сирени. Здесь осенью прямо под ноги падали яблоки, в том числе обожаемая Егором «китайка».

Он много раз предлагал матери переехать. Он был вполне в состоянии купить ей квартиру в центре, пусть однокомнатную, но благоустроенную – с большой кухней и светлой лоджией. И каждый раз она наотрез отказывалась покидать свой дом, где нужно было топить большой чугунный титан, чтобы получить горячую воду. И каждый раз он испытывал чувство облегчения, что у него по-прежнему останется возможность приезжать к ней именно сюда. И стеснялся этого чувства, немного стыдился его. Но только в этом доме ему всегда бывало хорошо и спокойно. Только здесь он мог оставаться самим собой. Здесь по-прежнему жило его детство, заботливо сберегаемое мамой, и было страшно подумать, что когда-то этого не станет.

Детство было счастливым, пусть и не особенно сытным. Мама, работавшая швеей на швейной фабрике, осталась вдовой с четырьмя сыновьями на руках, когда ей только-только исполнилось двадцать восемь. Старшему – Егору – было восемь лет. На нем «горели» штаны и ботинки, он провалился под лед, когда с друзьями прыгал на реке со льдины на льдину, и его новое, только один сезон проношенное пальто село на два размера. Он все время хотел есть, особенно мечтая о «докторской» колбасе – розовой, с выступающими по обрезанному краю прозрачными каплями.

Колбасу продавали по талонам, и мать никогда ее не ела, отдавала мальчишкам, строго наказывая, чтобы старший не отбирал у младших. Впрочем, Егору бы это даже в голову не пришло. К пацанам – пятилетнему Кольке, трехлетнему Макару и полуторагодовалому Никите – он относился с любовью, а к матери – с трепетной нежностью и старался во всем ей помогать.

Он так и не смог простить отца, по пьяной лавочке замерзшего в сугробе, не дойдя до дома каких-то двухсот метров. У него странно екало и куда-то вбок сдвигалось сердце, когда он видел пришедшую с работы после двух смен маму, которая садилась на стоявший в прихожей сундук, не в силах сдвинуться с места. Она сидела минут пять, закрыв глаза и не зная, что старший сын подглядывает за ней через щелку в портьерах, отделяющих кухню. А потом поднималась и вставала к плите и стиральному корыту, и штопала бесконечные мальчишечьи рубашки и носки, шила на ножной машинке новые брюки, с виноватой улыбкой слушала жалобы учителей в школе. Правда, на Егора они никогда не жаловались, только на младших, которые не относились к учебе с таким же прилежанием, как он.

Сколько он ее помнил, мама всегда выглядела усталой и чуть виноватой из-за этой своей усталости. Даже сейчас, когда сыновья давно выросли и устроились в жизни, на ее плечи как будто давила та давняя, не проходящая с годами усталость.

Егор раз в год устраивал маму в больницу на полное обследование, отправлял в санатории в Крым и Кисловодск, привозил красную икру и фрукты, из которых мама почему-то особенно полюбила невиданные ранее заморские киви, доставал любые рекомендованные врачами лекарства, сделал отличный, чуть ли не капитальный ремонт дома – и все равно не мог стереть с ее лица печать этой проклятой усталости.

– Егорушка приехал! – Мать выбежала на крыльцо, заслышав рычание заезжающего на участок джипа. – Сынок…

Нетерпеливо перебирая по влажным деревянным доскам шерстяными вязаными тапочками, она дождалась, пока он заглушит мотор и легко взбежит на крыльцо, прижалась к нему своим худеньким телом, слегка отстраняясь, внимательно посмотрела в лицо.

– Устал?! – то ли спросила, то ли подтвердила она. – Сыночек, как же я за тебя волнуюсь!

– Не надо за меня волноваться, мамуля, я смотри какой у тебя большой! – шутливо ответил Егор, отчетливо видя, что мать и на самом деле волнуется и переживает.

– Дак как же не волноваться, когда у тебя не жизнь, а сплошной вулкан! Теперь вот еще и выборы эти, – резонно заметила мать. – Да и маленькие вы все для меня по-прежнему. Ой, сыночек, а кто это у тебя в машине сидит? Ты что же друга своего в дом не приглашаешь пройти?

В машине действительно оставался охранник Михаил. Егор правдами и неправдами пытался оставить его в городе, понимая, что никак не сможет объяснить матери появление в его жизни охранника, но Михаил уперся, что называется, рогом.

– Вы, Егор Александрович, сами подумайте. Супостаты ваши знают, что вы к матери ездите, и вполне могут предположить, что захотите один ее проведать. А мне эксцессы ни к чему. Мне Игорь Витальевич за вас голову снесет и скажет, что так и было. Так что я сначала в машине посижу, а потом потихоньку рекогносцировку на местности проведу. Вы не волнуйтесь, я вам мешать не буду. Но одного не отпущу, – твердо сказал Мишка.

– Мама, это мой приятель, его Мишей зовут. Он сейчас машину посмотрит, а потом мы все вместе чай пить будем, ладно? – сказал Егор, чтобы дать Мишке время на необходимую ему «рекогносцировку». – Пойдем в дом, мама. Холодно, простудишься.

– Сынок, – мать внимательно посмотрела на него и, тихонько ахнув, прижала руку ко рту. – Сынок, ты охранника завел? Тебе кто-то угрожает?

– Мама, ну кому я нужен? Кроме тебя, конечно. – Мягко обняв мать за плечи и внутренне чертыхаясь, Егор увел ее в дом. – Мне по статусу так положено. Ты же знаешь, сейчас жизнь какая. Начнешь вести себя не по статусу – и все, считай, пропала карьера.

– А может, и бог с ней, с карьерой? – Мать посмотрела на Егора с привычной виноватинкой в глазах. – Зачем тебе в мэры, Егорушка? Это же ответственность какая! За целый город отвечать. И люди ведь «спасибо» не скажут. Будут только требовать и во всех грехах обвинять. Вот шел бы ты обратно на завод. Там у тебя настоящее дело было. Там тебя рабочие уважали. Хотя ты сам решай, конечно. – Она испуганно замолчала.

– Ну что ты, мамочка, – Егор снова обнял ее в полутемной коридоре, – я тебе обещаю, что все будет хорошо. Ты ставь чайник, пожалуйста, я в свою комнату на минутку поднимусь, ладно?

«Его» комната располагалась на чердаке. Егору было двенадцать, когда он самолично перетаскал оттуда старый, годами копившийся хлам. Почти два месяца он каждый день, возвращаясь из школы мимо «Дома мебели», забирал оттуда картонные ящики, которые охотно отдавали продавщицы. Этими коробками он обил чердак изнутри, затем обклеил стены портретами своих любимых музыкальных групп, вырванными из всевозможных журналов (слово «постер» тогда еще никто не знал), повесил гамак, накидал на пол подушек от старого, приготовленного к выносу на помойку дивана, отчистил и покрыл лаком, выпрошенным у школьного учителя труда, довоенный еще сундук, в который и сложил свои мальчишечьи ценности – бинокль, подаренный дедом, фотоаппарат, оставшийся в наследство от отца, настоящую финку, презентованную главным слободским хулиганом Пахой, коллекцию марок, ничего не стоившую, но трепетно собираемую, и настоящую морскую раковину, привезенную мамой из свадебного путешествия в Ялту.

В раковине жило море, которое маленький Егор никогда не видел, но заочно очень любил. Иногда зимой он залезал на чердак, смотрел сквозь маленькое ледяное оконце на заваленный снегом двор и, приложив раковину к уху, слушал море и мечтал. В мечтах он обязательно возил на море маму, и они вместе гуляли вдоль кромки прибоя. И на маме было не ситцевое или кримпленовое, а настоящее шелковое платье с райскими птицами. Когда-то подаренный отцом шелк лежал в комоде, и в маминой жизни не было для него места.

Чуть позже на чердаке появился переносной транзистор «ВЭФ», которым маму почему-то наградили как ударника труда. А еще чуть позже – бобинный магнитофон, на который Егор два лета зарабатывал, устраиваясь в расположенный неподалеку от Слободы речной порт грузчиком.

Чердак был его убежищем. Когда он поднимался туда, братьям запрещалось ему мешать. До поздней осени он даже уроки делал на чердаке. Зимой там становилось слишком холодно, а разводить огонь мама категорически запрещала, остерегаясь пожара. Зимой он поднимался туда минут на десять, послушать море и проверить свои драгоценности, а вот с марта по ноябрь проводил на чердаке целые часы.

Когда лет десять назад Фомин делал в мамином доме капитальный ремонт, он провел на чердак электричество и установил обогреватели. Теперь здесь было так же тепло, как во всем остальном доме. В последние годы комната на чердаке стала «своей» для Ромки и Вадика.

Пацаны с детства любили гостить у бабушки. Когда они были маленькими, Ольга оставляла их у свекрови на все лето. Да и сейчас они приезжали в Слободу каждую неделю, вместе или порознь, и если оставались ночевать, то обязательно в комнате на чердаке, в которую Егор привез новомодную плетеную мебель и в которой, помимо его детских ценностей, хранились вещи, дорогие его сыновьям, – модели самолетов и фрегатов, собранные вместе с отцом.

Интересно, что его обожаемая Юлька бывать в Слободе не любила. Приезжая вместе с Егором на обязательные праздники – день рождения, Новый год или Восьмое марта, – она откровенно томилась и скучала. Старенький деревянный дом, несмотря на проведенный в нем ремонт, вызывал у нее тягостное чувство. Брезгливо морща свой точеный носик, она сидела на самом краешке стула, с легким недоумением разглядывая допотопный сервант с разномастными чашками, алюминиевые карнизы, кровать с металлическими шишечками. Ночевать у бабушки она не оставалась никогда.

Катерина разделяла дочкино отношение. К свекрови она приезжала не чаще одного-двух раз в год, когда отказ уже граничил с неприличием. Сидела час-полтора и вежливо прощалась, ссылаясь на срочные дела. Егор знал, что его первая жена до сих пор регулярно приезжает к свекрови. Сначала привозила и забирала сыновей, а теперь, когда они выросли и прекрасно добирались в Слободу сами, просто так, чтобы попить вместе чаю из пузатого самовара, поесть варенья из «китайки» и просто поговорить за жизнь. Мама Ольгу ценила, а Ромку и Вадика обожала. Юльку она, конечно, тоже любила, но какой-то слегка отстраненной любовью. Что касается Катерины, то ее мать в упор не замечала, вежливо и холодно здороваясь при встрече. Сначала Егора это задевало, а потом он привык.

Сейчас, глядя в маленькое чердачное оконце, Егор видел, как охранник Мишка внимательно обходит двор, прикидывая, откуда можно ждать неприятностей. На подоконнике по-прежнему стояла розовая перламутровая раковина. Егор по традиции немного послушал море и легко сбежал вниз к накрывавшей на стол матери.

– Ольга давно приезжала? – спросил он.

– Вчера, – спокойно ответила мать. – Мы капусту шинковали на зиму. Целую кадушку засолили, надолго хватит. Она мне рассказала, как вы Вадика потеряли. Представляю, как вы оба испугались. А Ромочка тогда у меня был, мы ангину лечили народными средствами. Все-таки сейчас времена совсем не такие, как раньше. Мне бы в голову не пришло волноваться, если бы кто-нибудь из вас в детстве задержался. Дотемна дети гуляли, и никто за них не переживал. Некого бояться было. А сейчас… – Мать махнула рукой. – Но все хорошо, что хорошо кончается. Я так Оле и сказала. Глядишь, и выборы твои хорошо закончатся, хотя вот веришь, сердце у меня не на месте.

– Мам, варенья из «китайки» дашь? – спросил Егор, чтобы перевести разговор.

– Дам, конечно, в этом году двенадцать литров сварила. Знаю ведь, что твое любимое. Зови своего товарища. Я пирогов вчера напекла для Оли и пацанов. Ну, и на сегодня оставила. Как чувствовала, что ты заедешь. Больше месяца ведь не появлялся, сыночек.

– Знаю, мама. – Егор тяжело вздохнул, чувствуя себя последней скотиной. – У меня сейчас столько работы, выходных совсем не бывает. Все встречи, встречи. Вечером и хочу заехать, а сил уже нет, до кровати бы добраться.

– Да я же не сержусь. Понимаю, как тебе непросто сейчас. И я же не одна. Макар приезжает, Никитка, Ромушка с Вадиком, Оля. Слава богу, не скучаю. Да и есть все у меня. Ты живи так, как тебе нужно. На меня не оглядывайся.

Фомин обнял мать, привычно прижавшуюся к нему худеньким телом.

– Давай чай пить, – дрогнувшим голосом сказал он. – Ты разливай, я Михаила позову.

Солянка положительно удалась. Настя, немного стесняясь, попросила у Инны вторую порцию и сейчас всеми силами старалась не хрюкать от удовольствия, так ей было вкусно.

Солянку Инна варила по всем правилам: с языком, почками, четырьмя видами мяса (телятина, свинина, курица, баранина – обязательно), а также сосисками, ветчиной, маслинами, кинзой и лимоном. На приготовление солянки (супом не называть) уходило часа четыре. Как правило, Инна готовила ее на 1 января, но иногда затевалась и посередине года. Если вдруг остро хотелось праздника. Или утешения. Или спасения от осенней хандры для себя, чад, домочадцев и подруг.

Сегодня как раз был такой случай, и Настя была от души благодарна, что любимая подруга приготовила именно солянку, как будто расслышала сигнал SOS.

Алиса и Наташка в гости не пришли. К Наталье приехала мама, обычно обитавшая у старшего сына в Подмосковье. Ее периодические визиты в семью дочери воспринимались болезненно, как неизбежное зло. Убежденная коммунистка, много лет преподававшая в педагогическом институте научный коммунизм, мама признавала деление мира только на черное и белое. Вернее, исходя из ее политических пристрастий, на черное и красное (слава Стендалю).

Образ жизни Натальи, которая руководила строительством крупного отеля, входившего во всемирно известную сеть Scandic, она считала в корне неправильным. Саму Наталью – мещанкой, закосневшей в потребительском отношении к жизни, а ее мужа Леонида, преподавателя русской филологии, – несчастной жертвой, которая в самое ближайшее время должна была бросить свою меркантильную и буржуазную супругу на произвол судьбы.

К счастью, приезжала мать нечасто, гостила недолго и отбывала обратно в семью сына, трудившегося простым российским банкиром. Почему-то его образ жизни мать не шельмовала, видимо, оттого, что от души пользовалась такими его преимуществами, как загородный дом, бассейн в подвале и возможность посещать марксистский кружок, находящийся под патронажем самого Зюганова.

В общем, Наталья была по самые уши погружена в мамочкин приезд, и ей было не до солянки. Что же касается Алисы, то она сидела дома, как пришитая к своему обожаемому Стрелецкому. В последнее время Инна по этому поводу уже начала волноваться. Пристрастие подруги она считала болезненным и вредным. Алиса же убеждала ее, что чувствует, будто им с Игорем грозит долгая разлука, а потому не отходила от него ни на шаг.

Так что солянку пришлось есть вдвоем, отчего она вовсе не стала хуже. Доедая вторую тарелку, Настя размышляла, не попросить ли еще добавки или все-таки оставить силы на какое-то волшебное второе, которое загадочно обещала Инна. И тут позвонил Фомин.

«К матери не поехал? Решил провести со мной остаток выходного? Или случилось что-то?» – взволнованно-встревоженно подумала Настя и нажала на зеленую трубочку на панели телефона.

– Ты где? – отрывисто спросил Фомин.

– У Инны.

– Отлично. Скажи ей, что горит здание исполкома «Россия, вперед!».

– Что горит? Егор, ты где?

– Я еду от мамы в ГУВД. Меня очень вежливо, но настойчиво пригласили, чтобы составить со мной беседу и определить, где я провел последние два часа.

– Зачем?

– Настя… Ты что, не слышишь, о чем я? Горит здание областного отделения партии «Россия, вперед!». Зная мои теплые отношения с партией вообще, с Шубиным и Островской в частности, и историю с седьмым местом в деталях, меня подозревают в том, что этот поджог организовал я.

– Егор! – Настя истошно закричала в трубку. Инна вопросительно посмотрела на нее.

– Не ори. Голову включи. Мне совершенно точно ничего не угрожает. Сначала я был в штабе. Потом у мамы. И все это время рядом со мной находился Мишка. Так что алиби у меня просто отменное. Съезжу, поговорю, напишу пару объяснительных – и все. Будь на трубе, я тебе позвоню. И попроси Инну разузнать, что к чему. Ей это лучше всех удается. Все. Давай. До связи.

Услышав про пожар, Инесса Перцева, лучший репортер газеты «Курьер», естественно, бросилась одеваться.

– Значит, так, – натягивая джинсы и свитер, она давала строгие наказы подруге, – я поехала туда. Сфотографирую все, узнаю, что смогу. Сиди тут, жди, пока я вернусь. Если Фомин перезвонит или ты еще что-нибудь узнаешь, сразу набирай меня. Блин! Опять первая полоса моя! Повезло…

– И ты тоже мне звони, – убитым голосом сказала Настя. От случившегося она не ждала совершенно ничего хорошего. Главным врагом партии власти в их городе на сегодня был Егор Фомин собственной персоной, и Настя очень боялась, что никакие алиби ему не помогут.

Когда Инна подъехала к деревянному двухэтажному зданию на улице Мира, огонь уже погасили. Обугленные оконные рамы на втором этаже, разбитые стекла на первом, залитый водой и пеной асфальт давали понять, что все серьезно. В старинном отреставрированном особняке, находящемся в реестре памятников архитектуры федерального значения, Инне довелось побывать всего раз, но она хорошо помнила богатую лепнину на потолке, резные балясины широкой лестницы, дорогую офисную мебель, стилизованную под старину. Теперь все это наверняка было уничтожено или испорчено огнем.

– Вандализм какой-то! – сердито думала она, выбирая удачную точку для фотосъемки и стараясь не попасть замшевыми ботиночками в потоки белой пены. Флешка ее фотоаппарата быстро заполнялась кадрами. Вот пожарные сматывают длинный рукав, на щеке одного из них – следы черной копоти. Вот бледная сотрудница аппарата выносит на крыльцо пухлую пачку документов, и один из них планирует вниз, белой птицей устремляясь к шапке пены на асфальте. Вот из дверей офиса выходит мрачный Павел Шубин.

– Павел Константинович. – Инна соболем перебежала тротуар, отделяющий ее от партийного лидера. – Пару слов для «Курьера». Вы уже знаете, это поджог или короткое замыкание?

– Если считать две бутылки с коктейлем Молотова коротким замыканием, то значит, замкнуло. У кого-то в голове.

– У вас есть предположения, кто мог это сделать?

– Предположения есть всегда, а тут нужны доказательства. Надеюсь, что правоохранительные органы нам их найдут.

– Здание было оборудовано камерами слежения?

– Да, было. И на них хорошо видно, что преступник действовал в одиночку. В разгар выходного дня он, на глазах у людей, подбежал и забросил в окно две бутылки с зажигательной смесью. После чего скрылся в проходных дворах. Мне кажется, что это особый цинизм – делать такое, никого не боясь.

– На мой взгляд, это не цинизм, а глупость, – призналась Инна. – Не исключено, что злоумышленник не вполне здоров психически, сейчас осень, знаете ли. В общем, следствие действительно разберется.

– Мы никому не позволим, – голос Шубина сорвался на фальцет, но затем снова окреп, – мы никому не позволим посягать на наши идеалы и мстить нам подобным образом! Кто бы ни был человек, замысливший такое, его ждет суровое наказание. Об этом я позабочусь.

Инна еще немного потолкалась на месте пожара, поговорила со знакомым милицейским подполковником и со старшим пожарного отряда. Выяснила, кто и когда заметил огонь и как дальше развивались события. Умудрилась выклянчить разрешение посмотреть кадры с камер слежения и довольная отправилась домой, где сгорала от нетерпения Настя.

Стоя на светофоре, она набрала номер Муромцева.

– Вот что тебе, Перцева, в выходной у мужа под боком не лежится? – пробасил тот, взяв трубку после первого же звонка. – Тебе когда-нибудь говорили, что баба не должна быть такая прыткая и активная, а?

– Говорили-говорили, Сергей Васильевич. Но как же мне сидеть дома, когда у меня пожар?

– В одном месте у тебя пожар, а в другом шило…

– Не хамите, Сергей Васильевич. Тем более что я в жизни не поверю, что вы при вашей осведомленности до сих пор не знаете про поджог офиса партии «Россия, вперед!».

– А что, это был поджог? – В голосе Муромцева зазвучала неприкрытая насмешка.

– Сергей Василич… Мы с вами взрослые, умные люди, у которых все в порядке с логикой. – Светофор моргнул и зажегся зеленым. Инна зажала трубку между ухом и плечом и уверенно двинулась в потоке машин. – Мы с вами оба понимаем, что поджигать это здание бессмысленно. Ничего важного там не хранится. Никому и ничему это не мешает. Получается, что либо это сделал психически больной, и тогда его имя все узнают уже завтра, и мне хочется надеяться, что из газеты «Курьер». Либо это спланированная акция по выведению из себя наших дорогих партийцев.

– И что дальше вытекает из твоего умопостроения?

– А то, что на данный момент нервировать партийцев есть резон только двум людям. Егору Фомину и вам. Насколько я могу быть хоть в чем-то уверена, Фомин этого не делал.

– И ты считаешь, что это делал я? Убегал огородами, на глазах у толпы людей метнув пару бутылок с керосином?

– Вот… Подробности вы знаете, я же не зря была убеждена в вашей осведомленности. Сергей Васильевич, ни вам, ни Фомину нет никакой нужды самим бегать огородами. Слава богу, легко находятся люди, которые за три рубля, лучше, конечно, американских, сделают это за вас.

– Так уж прямо и за три…

– Хорошо, за пять. Знаете, о чем я думала, разглядывая записи с камер слежения?

– Ушлая ты девица, Инесса. До камер добралась. О чем же?

– О том, что этот поджог удивительным образом напоминает тот, что десять лет назад случился в редакции «Курьера». Тогда Гончаров написал статью про одного антикварщика, который не брезговал вещами, ворованными в окрестных деревнях. Статья вышла, а в редакцию кто-то закинул две бутылки с, как вы выражаетесь, керосином. Помните фамилию того антикварщика? Он еще потом в политику двинулся и депутатом Заксобрания стал.

– Как мне помнится, никто тогда не доказал, что это я организовал, – заметил Муромцев. – Хотя и поджигателя тогда поймали, и срок дали. А на заказчика выйти так и не смогли. И хочу тебя уверить, дорогая Инесса, что и сейчас не смогут.

– Вы в этом точно уверены?

– Слушай, Инесса, – Муромцев немного помолчал, – ты от меня-то чего хочешь?

– Я хочу вам объяснить, что в этот раз главной жертвой этого поджога станет Фомин. Это ему будут нервы мотать, выясняя, не заказчик ли он. То есть он будет отдуваться за то, чего не делал.

– А ты за нервы Фомина переживаешь, что ли? – искренне удивился Муромцев. – С каких это пор?

– С тех самых пор, как моя подруга стала работать в его команде, – отчеканила Инна. – Им и так непросто, плюс покушение это несостоявшееся, а сейчас еще из-за пожара этого всю душу вынут. Вы-то, понятно, про это не думаете. Вы за найденные у вас патроны и за Милу Кук мстите.

– Вот что я тебе скажу, душа моя! Ничего с Фоминым не случится и с подруженцией твоей тоже. Если нервы слабые – нечего в политику лезть. Ее большие дяди и тети делают. Доказать, что это Фомин, они не смогут, потому что это, как ты точно выразилась, не Фомин. Так что переживет он пару неприятных часов – и все. Не первые и не последние. Как, впрочем, и у меня. Кто домишко поджег, пусть следователи разбираются. Я, как ты знаешь, вообще в больнице лежу. Так что не мучай ты больного человека дурацкими разговорами.

В трубке раздались гудки. Муромцев отключился. До самого дома Инна обдумывала то, что он ей сказал, и пришла к выводу, что, пожалуй, он прав. И Фомину действительно вряд ли угрожают серьезные неприятности.

Поднявшись в квартиру, Инна изложила свои мысли по этому поводу взволнованной Насте. Пусть не сразу, но та согласилась, привычно посетовав на то, какой все же Муромцев мерзавец.

– Господи, это его жизненная философия, – пожала плечами Инна. – У него на отрицательной харизме весь имидж построен. Слушай, я что-то так продрогла. Пойду горячий душ приму, а ты пока чайник поставь, ладно?

Настя послушно щелкнула кнопкой на чайнике и присела к столу. Она только сейчас поняла, в каком напряжении провела последние полтора часа, меряя шагами подружкину кухню в ожидании новостей.

Рассеянно проведя рукой по волосам и перекинув за спину свою тяжелую косу, Настя включила стоящий на холодильнике телевизор. Ей было интересно, покажут ли пожар в итоговом выпуске новостей, или вся слава достанется Инне.

Телевизор мигнул, молочный свет залил погруженную в полумрак кухню. На экране появился активно жестикулирующий мэр Варзин. Настя прибавила звук.

– … всем миром. Это любимое несколькими поколениями горожан место отдыха. Я убежден, что специальная городская программа дала бы Парку Ветеранов вторую жизнь. Мы знаем, что у некоторых доморощенных политиков, рвущихся во власть, есть планы по его вырубке и строительству на этом месте престижного коттеджного поселка. Мы сделаем все возможное, чтобы нарушить эти преступные планы. Горожане должны объединиться вокруг действующей власти и защитить любимый парк. Раскрою маленький секрет: уже этой зимой в парке будет оборудован большой каток. Проведено освещение, установлена музыкальная аппаратура. А пока я призываю всех неравнодушных горожан в следующие выходные вместе со мной выйти на субботник, чтобы убрать старые деревья и привести территорию в порядок.

Настя не верила собственным ушам.

– Инна! – истошно закричала она. Подруга прибежала из ванны в распахнутом махровом халате, на бегу закручивая тюрбан на голове.

– Что ты орешь? – сердито спросила она. – Что еще случилось?

Тыча пальцем в телевизор, на котором по-прежнему самодовольно выступал Варзин, Настя сбивчиво и бессвязно рассказала о том, что только что услышала.

– Нас предали! – горько сказала она. – Кто-то рассказал штабу Варзина нашу идею с Парком Ветеранов. И он нас опередил. Что теперь делать?

– Что-то новое придумывать. – Инна философски пожала плечами. – Ты знаешь, ворованные идеи еще никому пользы не приносили.

– Да дело же не в этом, как ты не понимаешь! – снова закричала Настя. – Среди нас предатель. Крот. Вот что страшно. И нам надо его вычислить.

– Вычислим. – Инна тоже стала очень серьезной. – Давай, набирай Алискин номер.

– Зачем?

– А затем, что у Стрелецкого своя служба безопасности, причем хорошая. Звони давай!

Стрелецкий действительно отреагировал быстро. Несмотря на то что часы показывали уже седьмой час вечера, он велел Насте быстро обзвонить всех членов команды и пригласить собраться в штабе. Сам он собирался отдать необходимые распоряжения службе безопасности, выяснить, освободился ли Фомин, и приехать тоже.

– Можно я с тобой не поеду? – робко спросила Инна. – У меня голова мокрая, и мне еще еды надо Гоше на неделю наготовить. Ты же не подозреваешь, что это я вас сдала?

– Нет, не подозреваю, – мрачно ответила Настя, натягивая сапоги. – Тебя только Табачник подозревает в том, что ты звонила его жене, чтобы сообщить, что у него роман со мной. Конечно, можешь не ездить.

– Что я сделала? – Инна даже опешила.

– То, что слышишь. У него совсем голову снесло, у идиота. Я все забывала тебе рассказать.

– Романова, да я бы никогда в жизни этого не сделала! Это же идиотизм!

– Да знаю я. И вообще, разве это сейчас главное? Инка, вот как жить, если окажется, что это Котляревский? Или Костя? Или Анька? Или Ирина Степановна? Ведь мы за эти два месяца сроднились уже.

– Брось. Жить, как жили. Переступить и идти дальше. Игорь во всем разберется. Езжай давай, и осторожно, а то ты сейчас в растрепанных чувствах.

Прогревая машину, Настя обзвонила всех членов штаба и попросила приехать. Скахин выразил недовольство, Котляревский – острожное удивление, и только Анютка по-щенячьи обрадовалась. Ей единственной, похоже, предвыборная война до сих пор не приелась, а, напротив, доставляла удовольствие.

Бросив трубку на соседнее сиденье, Настя выехала из двора и направилась в сторону офиса. Тяжелые мысли отвлекали ее от вождения. Вечерняя дорога была практически пустынна, поэтому она сама не заметила, как набрала довольно приличную скорость.

Из одного из дворов начала выворачивать машина, и осторожная Настя заранее нажала на тормоз. Педаль, обычно мягко пружинящая под ногой, провалилась в непривычную пустоту. Настя поняла, что затормозить не может, и резко вывернула руль, чтобы избежать столкновения. Ее машина с отказавшими тормозами неслась навстречу неизбежности.

Глава 9

Крот в норке

22 дня до выборов

Вот уж минуло три недели с того дня, как он стал убийцей. Прислушиваясь к себе, он все пытался понять, изменилось ли что-нибудь в нем самом. Так же ровно и мощно стучало сердце, так же отлично работали почки и печень, так же, как всегда, двигались руки и ноги.

Никаких угрызений совести из-за погибшего мужика он тоже не испытывал. Человек оказался не в тот момент не в том месте, влез в чужие разборки, за что и поплатился. Как говорил товарищ Жеглов, наказаний без вины не бывает.

Впрочем, гораздо больше, чем о своих новых ощущениях, он думал о возможном наказании. Пока на него никто из ментов не выходил и вопросов не задавал. И это было очень хорошо. Три недели – достаточный срок, чтобы эти вопросы появились, но на нет и суда нет.

Сказать, что все шло хорошо, он, конечно, не мог. Он был убежден, что убийство решит его проблему коренным образом, но не получилось. К заветной цели он не приблизился ни на шаг. Получалось, что мужик погиб абсолютно зря, но думать об этом было неприятно. Задуманное убийство было совершенно идеально, но не привело к желанному результату. А просто от убийства и собственной крутизны он никакого удовольствия не испытывал. Он же не этот, как его, садист…

С другой стороны, может быть, надо просто подождать, пока первый шок, вызванный гибелью мужика, уляжется, и у всех остальных появится время спокойно обдумать случившееся. Глядишь, именно тогда все и встанет на свои места.

Женщина же должна понять, при каком раскладе ей будет хорошо, а при каком плохо. Он же постарался ей это объяснить всеми доступными способами. Не враг же она сама себе, ей-богу!

Так что паниковать рано, время еще есть. Немного, конечно, но есть. Поэтому надо спокойно ждать, не привлекая к себе внимания. И все обязательно получится. Иначе ведь быть не может. Он обязательно выйдет из этой истории победителем, который получит все.

У входа в Парк Ветеранов шел митинг. Активные пенсионерки размахивали руками и срывали голоса на визг, защищая вековые деревья от вырубки, затеянной проклятым империалистом Егором Фоминым. Неподалеку стояло два экскаватора, в подтверждение грозно размахивающих ковшами.

Из-за их тарахтения митингующих было слышно плохо, но, судя по их движениям и артикуляции, они собирались выстроиться в живую цепь, чтобы своими телами перекрыть экскаваторам дорогу.

Стоя чуть поодаль, Анастасия Романова размышляла, до какого предела может дойти цинизм действующей власти, решившейся на такую подлую фальсификацию. Она лучше, чем кто бы то ни было, понимала, что Фомин к двум рычащим экскаваторам не имеет ни малейшего отношения.

Со своего наблюдательного поста ей было видно, как к митингующим на черном джипе подъехал Варзин. Влившись в толпу, он внимательно наклонялся к взволнованным пенсионеркам, слушал их, чуть склонив голову, и что-то убедительно говорил в ответ.

Насте стало противно. Тряхнув от досады головой, она отошла от своего наблюдательного поста и нырнула в поджидавшую ее машину. Теперь она ездила на машине с водителем, выделенной Игорем Стрелецким. Водитель еще выполнял функции охранника, а машину перед каждым выходом «на линию» бдительно проверяли на наличие посторонних предметов или неисправностей.

Данные меры предосторожности были вовсе нелишними. Уже неделю Настя жила с ощущением, что чудом избежала если не гибели, то серьезных увечий. После того, как у нее отказали тормоза, она, вывернув руль, сначала сумела не столкнуться со встречной машиной, а потом с деревом. Спасло ее то, что пустая в вечерний час дорога начала слегка подниматься в гору. До отказа вытянув ручник, Настя сумела остановить машину, включить аварийку и дрожащими руками позвонить Инне.

Спустя десять минут подруга, так и не размотавшая тюрбан на голове, была на месте аварии, спустя еще пять минут подлетел вызванный ею наряд ГИБДД, а затем и мрачный Иван Бунин, всем своим видом изображавший недовольство поведением надоевших ему девиц из редакции «Курьера».

– А тормоза-то у тебя того, перерезаны, подруга, – сказал он минут через сорок, наклоняясь к открытому окну в машине Инны, где сидела сотрясаемая крупной дрожью Настя.

– Может, просто лопнули? – с жалобной надеждой спросила она.

– Нет, эксперт говорит, именно перерезаны. Повезло тебе, что сегодня выходной и машин немного. Отделалась ты легким испугом.

– Не таким уж и легким, – клацнула зубами Настя. – Вань, ты понимаешь, что это связано с покушением на Фомина? Сначала его пытались убить, теперь меня…

– Понимаю, что связано, но не понимаю, как именно, – задумчиво проговорил Иван. – Не сходится у меня что-то в голове, Настасья.

– Конечно, не сходится, – согласилась Настя. – Как же у тебя сойдется, если главный подозреваемый – мэр города. Так и без работы остаться можно.

У Ивана на лице заходили желваки. Он зло сжал губы.

– Знаешь что, я тебя, конечно, прощаю, потому как ты у нас того, в шоке. Но в следующий раз за своей речью следи, пожалуйста.

– А что, за базар отвечу? – Инна успокаивающе положила руку на плечо подруги, но Настя скинула ее руку. – Да брось ты, Инка. Никто не будет ничего расследовать. Погоди, еще выяснится, что мы сами мне тормоза перерезали, чтобы скандал раздуть. Я же не пострадала… Значит, инспирировано все.

Иван досадливо махнул рукой и отошел от машины.

Спустя неделю Насте было стыдно за то, что она тогда наговорила. В конце концов, Бунин – настоящий профессионал, честный и бесстрашный, так что обвинять его в продажности власти было как минимум несправедливо. Но она тогда действительно очень испугалась.

Ее машина уже была приведена в порядок заботами Стрелецкого и мирно дожидалась окончания выборов на охраняемой стоянке его завода. А Настя ездила с водителем, хотя ее это немного напрягало. Будучи свободолюбивой особой, она не терпела какого-либо вмешательства в свою жизнь. Но понимала, что сама жизнь дороже.

Приходилось привыкать жить теперь с оглядкой. Причем не только на возможную опасность, но и на подстерегающую за углом, наносящую удар исподтишка подлость. Почему-то это было пережить труднее всего. Практически невозможно. С того момента, как выяснилось, что предатель – Костя Скахин, Насте было физически больно дышать.

Улыбчивый, всегда веселый Костя, проработавший рядом с Фоминым много лет, оказался тем самым «кротом», который сдал штабу Варзина идею с Парком Ветеранов.

Разглядывая бесцельно машущий ковшом экскаватор, Настя вспоминала, как побледнел Скахин, когда Стрелецкий выложил на стол добытую службой безопасности распечатку его телефонных звонков. Синим маркером был выделен телефон Кравцова, желтым – московского технолога Валерия Усова.

– Сколько? – спросил Стрелецкий.

– Зачем?! – прижав руку ко рту, воскликнула Настя, еще не до конца оправившаяся от шока после аварии.

– Затем. – Скахин криво усмехнулся, его верхняя губа нехорошо задралась в оскале, обнажая острые кривые зубы, как у волка. – Мне в этом городе дальше жить. Это вы – компания самоубийц. Политических и не только. У вас все равно ничего не получится. Вам не дадут победить, если вы этого еще не поняли. На следующий день после выборов вы все проснетесь безработными. При условии, конечно, что вообще доживете до этих выборов.

– Я спросил, сколько? – Голос Стрелецкого был ровным и мертвенно холодным. Ни одна эмоция не проскальзывала в нем.

– Немного, особенно по вашим меркам. – Костя нервно усмехнулся. – Пять тысяч баксов. И обещание, что меня не тронут.

– Как они на тебя вышли?

– Обычно. По телефону. Позвонил Усов, предложил встретиться.

– И ты пошел на встречу и даже не предупредил, не рассказал, что тебя на нее пригласили…

– Да пошел, да не предупредил. – В голосе Скахина послышался вызов. – У меня жизнь одна, и надо прикидывать разные варианты, как ее сохранить.

– Сохранить – это, конечно, хорошо. Но не факт, что получится, – подал голос Фомин. – Я ж тебя урою, гада! Я тебя на помойке в свое время подобрал! Из дерьма вытащил, из долгов твоих карточных, если ты помнишь! Отмыл, в костюмчик от Армани одел. А ты меня за пять тысяч баксов продал?

– Ну и что?! – Костя сорвался на визг. – Ты политический труп! Тебя в этом городе никто на работу не возьмет больше! Будешь с голоду подыхать, хоть в Армани, хоть в Гуччи. Сидите тут, умных из себя корчите. А цена вам – три копейки. И планам вашим, и будущему всему.

– Вот что, Костя. – Голос Стрелецкого был все таким же бесцветным, и Костя боязливо оглянулся на мрачного олигарха. – Ты иди отсюда.

– Как? – опешил Скахин. – Просто идти?

– Не просто иди, а иди на хрен. Чтоб я тебя никогда больше не видел. Иначе у тебя будут ба-а-альшие проблемы. Я человек хоть и мирный, но злопамятный. Могу не удержаться.

– Иди-иди, – поддержал Фомин. – Я тебе обещаю, что венок принесу на твою могилку. Большой такой, с красными ленточками.

– Посмотрим, кому еще раньше венок понадобится. – Костя накинул на плечи куртку и взялся за ручку сумки с ноутбуком. – А бояться я вас никого не боюсь. Вы все – сопли интеллигентные, только языком балаболить и умеете. Вот тех, других, действительно бояться надо. И вам в первую очередь.

Хлопнула дверь. В комнате воцарилась тишина, в которой жалобно, как маленький щенок, то ли заплакала, то ли заскулила Анютка. Настя погладила ее по голове и впервые почувствовала, что ей больно дышать. Тугой ком, сконцентрировавшийся где-то в районе легких, болезненно распухал при каждой попытке набрать воздуха. С тех пор прошла уже неделя, но ком, поселившийся в груди, не собирался сдавать своих позиций.

– Ты понимаешь, – жаловалась Настя Инне, – я теперь не могу никому доверять. Я смотрю на Котляревского и думаю: не предатель ли он? А вдруг ему тоже звонил Усов? А вдруг он тоже с ним встречался? А вдруг все остальные наши планы тоже станут известны врагу? Или Анютка… Она же флиртовала с Костей. Вдруг он и ее перетянул на свою сторону? Вдруг она поверила в те ужасные слова, которые он говорил? Или Ирина Степановна… Ее люди носят предвыборные материалы Варзина. Вдруг она начнет наш тираж на корню продавать?

– Остановись, Настя, – попросила ее Инна. – Нельзя из-за того, что один человек оказался подонком, начинать ненавидеть весь остальной мир. Пока Ирина Степановна успешно разносит ваши газеты. Вы их две выпустили – она две разнесла. И ты их видела в своем почтовом ящике, и я в своем, и все наши знакомые.

Кроме того, есть неизменные величины… Стрелецкий никогда не предаст. И ты тоже. И Котляревский ваш – очень порядочный дядька. И это уже очень много – такие люди рядом. А что касается вашего Какина, так он мне никогда не нравился. Я тебя предупреждала, что у него глаз мутный и руки липкие, так ты ж меня не слушала.

– Дура была…

– Ну-ну, только в самобичевание теперь не впадай… Настя, жизнь продолжается, несмотря на то, что в ней есть предательство. И, в конце концов, важно не выиграть выборы, а остаться людьми.

– Я понимаю, – тихо ответила Настя и заплакала.

Сейчас, вспоминая все это, она почувствовала, как слезы снова непрошено полились из глаз, и запрокинула голову, чтобы не потекла тушь. На холодном ноябрьском ветру мокрые дорожки быстро замерзали, оставляя колкое ощущение, сходное с начинающей действовать анестезией.

– Душу бы сейчас так заморозить, – подумала Настя. – Чтобы отошла уже после выборов, когда весь этот кошмар будет позади.

Экскаваторы продолжали угрожающе тарахтеть. Пенсионерки уже кричали тише, видимо, устали. Мэр Варзин, покинув собрание, направился к своей машине. Подняв глаза, он увидел стоящую на другой стороне улицы Настю. Двинулся было к ней, но передумал. Остановился, слегка кивнул, как случайной знакомой, и скрылся в тонированной «Тойоте», которая, взвизгнув шинами, быстро уехала. Проводив ее глазами, Настя решительно вытерла замерзшие дорожки на щеках, тоже села в машину и отправилась в штаб. Работать над новой предвыборной газетой.

Алиса Стрельцова сидела за столом в своем офисе и задумчиво смотрела в стену. На ее столе громоздились папки с анкетами новых клиентов, психологические портреты, составленные после обследования специалистом, рекомендации по подбору пар, планы на проведение вечером знакомств и сценарий новогоднего бала.

Каждую весну Алиса проводила Бал счастливых встреч, на который приглашались пары, вступившие в брак в прошлом году. Он пользовался огромной популярностью в городе, и недавно она решила устраивать еще и новогодний бал – для тех, кто, наоборот, пока еще не нашем свою вторую половинку.

Новый бал задумывался ею как место для знакомств. Состав приглашенных на него следовало тщательно продумать, чтобы избежать случайных людей и непредвиденных ситуаций. До мероприятия оставалось меньше месяца, а сделать еще предстояло очень много, но мысли Алисы витали далеко от столь важного для нее события, да и от «Зимней вишни» вообще.

Ее хорошенькая, далекая от политики головка была занята проблемами, связанными с предстоящими выборами мэра города. Скажи ей год назад, что ее будут интересовать такие глупости, Алиса бы рассмеялась в голос. Она не следила за политикой в стране и мире, никогда не смотрела выпуски новостей и уж тем более не давала себе труда разбираться в сложных хитросплетения местных интриг, в которых рыбами в воде чувствовали себя ее подруги-журналистки Инна Полянская и Настя Романова.

– Как можно не интересоваться тем, что происходит вокруг тебя?! – кипятилась Настя. – Если ты живешь в городе и склонна относить себя к его элите, ты должна понимать, откуда что берется, разбираться в процессах, так сказать.

– Да наплевать мне на процессы! – отмахивалась Алиса. – У меня любовный процесс. Познакомились, понравились, поженились. Мне интересно, что я должна сделать, составляя пару, чтобы потом она не развелась. Вопросы о политических пристрастиях в моих анкетах, конечно, есть, и Зюганова от Жириновского я отличаю. Но больше мне не нужно.

Сейчас та самая политика, от которой так легкомысленно отмахивалась Алиса, плотно вошла в ее жизнь и стала причиной клубка проблем. Да что там клубка, снежного кома, который вместе с надвигающейся зимой летел ей навстречу, достигнув уже угрожающих размеров.

С точки зрения Алисы, решение ее возлюбленного Игоря поддержать на выборах Егора Фомина было неправильным. До этого Стрелецкий, как и сама Алиса, инстинктивно держался от политики подальше, отказываясь от любых предложений вступить в ту или иную партию или поддержать того или иного кандидата. По словам Инны, это было исключением из правил, потому что бизнесмен такого уровня, как Стрелецкий, не мог долго оставаться в стороне от политических игрищ и рано или поздно неизбежно вставал перед ответом на вопрос «с кем вы, мастера культуры?».

Инне Алиса доверяла. Решения Стрелецкого не комментировала. Но все происходящее ей категорически не нравилось. Противное чувство страха перед непоправимой бедой преследовало ее практически постоянно, и ничего поделать со своим тоскливым, тревожным состоянием она не могла.

Игорь был мрачен и неразговорчив. На лбу у него пролегли глубокие морщины, не разглаживающиеся даже во сне, и даже невероятные синие глаза немного потускнели, как будто пленкой подернулись.

На подшипниковом заводе Игоря начались проблемы. Алиса не до конца понимала их масштаб, но, судя по внешнему виду любимого ею мужчины, проблемы были достаточно серьезными.

Он оберегал ее от волнений, а потому ничего не рассказывал, но Алиса много лет руководила пусть маленьким, но все-таки бизнесом, да и вообще не была дурочкой. Из обрывков его телефонных разговоров с заместителями она понимала, что на заводе безвылазно сидит налоговая проверка, инспекция по труду, пожарные и СЭС, называемая нынче Роспотребнадзором.

То, что под Игоря «копали», было абсолютно очевидно. Как и то, что при несовершенстве российского законодательства «не накопать» было невозможно, поэтому следовало просто дожидаться последствий всех этих проверок и осознавать, насколько они разрушительны.

Но Алиса не могла просто сидеть и ждать. Будучи человеком действия, она предпочитала задавать неприятные вопросы и получать на них ответы, пусть даже еще более неприятные. Поэтому, еще немного подумав, она набрала номер губернатора области Вячеслава Малоземова.

Владелице агентства «Зимняя вишня» Вячеслав Аркадьевич благоволил. Пару лет назад она успешно выдала замуж его неказистую дочку, на которую до этого западали лишь явные охотники за папиным статусом и положением в обществе. Охотников отсекали на дальних подступах, а больше никого не находилось до тех пор, пока за дело не взялась Алиса.

Теперь дочка жила в стабильном и достаточно счастливом браке. Муж ее был человеком порядочным и тихим, жену любил, тестя уважал и побаивался, они уже родили губернатору внука и неприметно жили на губернаторской даче, не привлекая к себе внимания. Малоземов Алисе был искренне благодарен, регулярно отсылал к ней новых высокопоставленных клиентов и охотно общался с ней, встречаясь на различных официальных приемах.

В свое время Стрельцова дала себе слово по пустякам к нему не обращаться. Происходящее сейчас пустяком не было, поэтому, преодолевая внутренне сопротивление, Алиса решила попросить у Малоземова если не помощи, то хотя бы объяснений. Держа трубку у уха, она слушала гудки – первый, второй, третий… После десятого гудка она скинула звонок, понимая, что настаивать дальше просто неприлично.

В том, что он не берет трубку, не было ничего страшного, хотя раньше, когда она звонила, он всегда отвечал сразу. Губернатор мог быть занят, это она понимала прекрасно, но противное чувство, что он просто не хочет с ней разговаривать, не отпускало.

Постучав своим новым, стильным и жутко дорогим телефоном (подарок Стрелецкого, конечно) по совершенным перламутровым зубкам, Алиса решительно набрала номер Насти.

– Ты можешь узнать, есть ли у губернатора в какое-то ближайшее время совещание за пределами Белого дома (так в их городе, как, наверное, и во многих других городах России, называлось здание областной администрации)? – спросила она.

– Могу, – удивленно ответила Настя. – Сейчас в плане работы посмотрю. А тебе зачем?

– Поговорить хочу с Вячеславом Аркадьевичем. По поводу ситуации с Фоминым и проблем Стрелецкого, – честно призналась Алиса. – Хочу понять, насколько это все серьезно и можно ли прекратить это бесчеловечное издевательство.

– До чего ты, Алиска, наивна! – вздохнула Настя. – Так он тебе и скажет. Так и прекратит. Кстати, судя по тому, что ты хочешь его поймать на выезде, по телефону он тебе не отвечает?

– Не отвечает, – убитым голосом согласилась Алиса. – Может, занят?

– Ага, и будет занят до начала декабря. Это в лучшем случае. Ладно, попытка не пытка, как говорил товарищ Берия. Малоземов сегодня будет на встрече со студенческим активом. В два часа дня, в главном корпусе педагогического университета.

– Спасибо, Настюш. Вы с Инкой приезжайте к нам вечером, хоть пообщаемся немного, да заодно и расскажу, как с губернатором поговорила. Если поговорю, конечно.

– Приедем, – немного подумав, согласилась Настя. – Правда, от работы уже крыша едет. И привкус во рту тухлый, чего бы я ни ела. Хоть с любимыми подругами повидаться, и то дело!

До двух часов оставалось совсем немного времени. С сожалением посмотрев на кипу документов на своем столе, Алиса накинула элегантное кожаное пальто (летом они с Игорем купили его в фирменном магазине Max Mara в Венеции, надо же, всего три месяца прошло, а кажется, будто целая жизнь) и решительно направилась к выходу.

– Вас ждать еще сегодня, Алиса Михайловна? – окликнула ее Ирина, работавшая ведущим менеджером и, к огромному стрельцовскому сожалению, собиравшаяся в декретный отпуск. То есть о том, что Иришке скоро предстояло рожать, Алиса не сожалела, конечно. Наоборот, она искренне радовалась за свою сотрудницу, которая в прошлом году вышла замуж за капитана Ивана Бунина, ставшего недавно майором. Просто как бы хорошо ни относилась она и к спасшему ей жизнь Ивану, и к самой Иришке, трудно было не огорчаться, что такой сообразительный и толковый менеджер надолго выбывает из рабочих рядов.

Впрочем, во второй причине, заставлявшей ее с некоторой грустью смотреть на раздавшуюся в талии Ирину, она бы ни за что не призналась даже себе самой. Знакомство с Иваном произошло в те же самые дни, что и знакомство Алисы со Стрелецким. И если марш Мендельсона для Ирины и Ивана уже прозвучал, то для Алисы его перспективы были все еще очень туманными, да и о возможных общих детях Игорь тоже не заговаривал, а сама она не считала возможным навязываться.

– Не знаю, Ириш, – честно ответила она на вопрос сотрудницы, отогнав непрошеные мысли. – Я на важную встречу еду, но не знаю, состоится она или нет. Да и в настроении своем, если она состоится, не уверена.

– Вы не волнуйтесь, Алиса Михайловна, я все проконтролирую. А до бала еще время есть, мы его с вами и завтра обсудим. Вы не переживайте, все хорошо будет! – Ирина смотрела по-бабьи жалостливо, и Алиса расстроилась еще больше.

Припарковавшись у входа на территорию педагогического университета, она неспешно побрела ко входу в главный корпус. У здания факультета иностранных языков, который они с Инной Полянской окончили, толпились стайки студентов. По-прежнему именно здесь учились самые модные и красивые девушки города. По-прежнему здесь неторопливо журчала английская, немецкая и французская речь (особым шиком считалось разговаривать между собой на изучаемом языке). По-прежнему пахло дымом дорогих сигарет. Алиса вдруг мимолетно, но остро позавидовала молодости и беззаботности студентов, на плечи которых еще не давил груз проблем и ответственности.

Чуть ускорив шаг, она подошла к стеклянной пристройке к главному корпусу, где помимо ректората и библиотеки располагался актовый зал, в котором и была намечена встреча студентов с губернатором. До встречи оставалось минут десять. Алиса понимала, что заранее высокопоставленная персона приедет вряд ли, а потому не собиралась долго мерзнуть понапрасну.

Действительно, замерзнуть она не успела. Шурша шинами по мокрым, начинающим слегка подмерзать листьям, подъехал черный «Мерседес» с синим «ведерком» на крыше. Вышедший из машины хмурый Малоземов мельком взглянул на Алису, быстро отвернулся и решительным шагом направился к стеклянному входу, у которого уже маячил напряженный ректор.

Но Алиса никогда не была нерешительной. Шагнув наперерез губернатору и плечистому охраннику, она смело повысила голос:

– Вячеслав Аркадьевич, мне нужно с вами поговорить!

Малоземов заколебался. К Алисе он действительно относился не просто хорошо, а отлично, признавая не только ее профессионализм и природное обаяние, но и умение держать язык за зубами, что в его семейной ситуации было совсем нелишним.

Еще более хмуро посмотрев на Стрельцову, он взял ее за локоть и отвел в сторону от крыльца, небрежно кивнув ректору и своей охране – подождите, мол, не мешайте.

– Что вы хотите, Алиса Михайловна? – отрывисто спросил он. – Только быстро. У меня встреча со студентами через пять минут.

– Вячеслав Аркадьевич, я хочу понять, что происходит, – торопливо сказала Алиса. – Я далека от политики, но если то, как поступают сейчас с Фоминым и Стрелецким, это политика и есть, то меня не удивляет, что ее называют грязным делом. Они оба – порядочные люди, и тот беспредел, который творится вокруг них, не может иметь оправданий. Помогите, Вячеслав Аркадьевич. Вернее, не так. Они взрослые, самодостаточные люди и не нуждаются в помощи. Просто дайте им делать свое дело. Остановите вакханалию, которая сейчас разыгрывается, пусть все идет своим чередом. Пожалуйста.

– Алиса, – немного помолчав, сказал Малоземов. Взгляд его немного потеплел, но остался мрачным. Стрельцова некстати подумала, что за все время знакомства он впервые обратился к ней без отчества. – Алиса, вы умная женщина и должны понимать, что борьба с ветряными мельницами никогда еще не пошла на пользу ни одному Дон Кихоту. Я не в силах остановить маховик. Это в силах сделать вы. Я обещаю вам, что если сегодня или завтра Фомин снимет свою кандидатуру с выборов, то все закончится. Проверки, которые идут на заводе у Игоря Витальевича, окажутся безрезультатными, никто ничего не найдет, и будем считать, что из этой ситуации все стороны выйдут без потерь.

– Я не могу, – тихо сказала Алиса. – Неужели вы думаете, что на такого человека, как Игорь, возможно повлиять? Я по крайней мере таким влиянием не обладаю.

– Жаль. – В голосе губернатора вновь прорезалась сталь. – Это был бы лучший выход из создавшегося положения. Еще раз повторю, вы умная женщина, а потому способны понять то, что я вам сейчас скажу. Сегодня еще можно все отыграть назад. Завтра такой возможности уже не будет. Это большая игра, в которую Фомин и Стрелецкий влезли, явно не оценив свои силы и не просчитав последствия. Это не только моя игра, а потому не в моих силах изменить ее правила. Завтра, в крайнем случае, послезавтра я отдам команду «фас». После этого уже никто и ничто их не спасет. Фомину не останется ничего другого, как убраться из города. Здесь у него не будет перспектив. Здесь он станет простым российским безработным, которого даже вахту на заводе вашего супруга не возьмут охранять. И знаете почему?

– Почему? – машинально спросила Алиса.

– Потому что охранять будет уже нечего. Можете считать мои слова «последним китайским предупреждением». У Фомина есть максимум два дня. Это все, что я могу для вас сделать.

Резко кивнув, он отпустил Алисин локоть, который держал все это время, зашагал по направлению ко входу и, сопровождаемый угодливо приседающим ректором, скрылся в стеклянных дверях. Растерянная Алиса смотрела ему вслед, не очень понимая, что ей делать с полученной информацией. И к кому бежать – к Насте ли, чтобы та поговорила с Фоминым, к Стрелецкому ли или сразу на берег Волги – топиться с горя. Последнее китайское предупреждение было абсолютно понятным и от этого особенно безжалостным.

В общем и целом он был доволен. Дело, поначалу вызывавшее у него бурю эмоций, главной из которых было опасение, что его заставят скрывать возможные улики, оказалось гораздо более простым, чем он ожидал.

Майор Иван Бунин внимательно изучал документы в папке с уголовным делом, хотя знал там уже все до последней буковки. Испытываемое им чувство удовлетворения было связано и с тем, что он хорошо сделал свою работу, и с тем, что ему никто не вставлял палки в колеса, и с тем, что он был уверен: убийца Сергея Родионова понесет заслуженное наказание.

Его немного удивляло, что, судя по всему, этот человек чувствовал свою полную безнаказанность. Ему даже в голову не приходило, что кто-то в здравом уме и твердой памяти может заподозрить его в содеянном. Еще больше Ивана удивляло, что отнять у другого человека жизнь можно из-за такой ничего не значащей малости. Это чувство удивления он испытывал всегда, когда в ходе расследования приходил к выводу, что преступление было совершено из-за денег, жажды власти или из-за каких-то материальных благ. Совершенно осознанно и хладнокровно.

Впервые он испытал это чувство, когда много лет назад пришел работать в милицию. Проносились годы, прибавлялся опыта, звезд на погонах и седых волос в шевелюре, а непонимание и удивление все равно возникало, пусть на минуту-две, но остро и болезненно.

Петля вокруг убийцы сжималась, обещая вскоре затянуться в тугую удавку, и Иван отлично знал, что никакие на свете силы не помешают ему затянуть эту петлю и именем закона покарать виновного. Ему оставалось только ждать, когда расслабившийся от отсутствия чувства опасности преступник совершит необходимую Ивану ошибку и даст ему в руки последнее доказательство своей вины.

Конечно, его можно было арестовывать прямо сейчас, но Иван работал давно и знал, из-за какой малости дело может развалиться в суде при наличии мало-мальски приличного адвоката. Давать убийце даже малейший шанс он не хотел, а потому терпеливо ждал, зная, что обязательно дождется. Убийца ошибся тогда, когда совершал убийство. Он не сможет не ошибиться еще раз.

Глава 10

Стоять до последнего

В комнате пахло тоской. Ее тихий, чуть затхлый аромат был разлит в воздухе, заставляя морщить нос, как перед чиханием. Серые краски пасмурного ноябрьского дня постепенно сменялись густой чернотой, заглядывающей в окна через незадернутые гардины.

На душе было тоже черно и муторно.

«Млостно», – вспомнила Алиса Стрельцова. Это слово было из лексикона ее мамы Александры Андреевны. «Млостно мне», – говорила мама, и маленькая Алиса пыталась понять, как это. Больно? Неудобно? Грустно?

Теперь она понимала значение этого слова. Понимала «на ощупь». Оно, как нельзя лучше, подходило к тому состоянию, в котором она сейчас находилась. Алиса тяжело вздохнула, и в соседнем кресле так же горестно вздохнула Настя Романова. Рассказ о встрече с губернатором был окончен, и, пытаясь переосмыслить сказанное и услышанное, подруги сидели, не включая свет и позволяя ноябрьскому вечеру беззастенчиво подглядывать в их темные окна.

– Ну, вот что, – нарушила молчание Инна, – хватит мерихлюндию разводить! – Решительно прошагав к выключателю, она зажгла свет. Темные силуэты деревьев за окном дома Игоря Стрелецкого в Сосновом бору сразу исчезли, забрав с собой возможных призраков. – Алиска, ты Игорю свой разговор с Малоземовым передала?

– Конечно, я сразу после встречи к нему на завод поехала. Мне так страшно было!

– И что он сказал?

– Ну… Он меня отругал, что я в это дело полезла. Сказал, что ему не нужна защита такой ценой, что он ни за что бы не согласился использовать мою протекцию, потому что не делает ничего дурного и ни в чем не виноват.

– Это понятно. Такой домостроевец, как твой Стрелецкий, ничего другого сказать и не мог, – отмахнулась Инна. – По сути он что сказал? Будут они с Фоминым выходить из игры?

Сжавшаяся в комок в огромном кресле Настя встрепенулась и выжидательно посмотрела на Алису.

– Сказал, что в данном вопросе решение зависит от Фомина, но что касается его, Игоря, то он не собирается останавливаться и бросать начатое. Он считает Егора хорошей кандидатурой на пост мэра, убежден в его победе и готов и дальше делать все необходимое, несмотря на все репутационные риски.

– Я знала, – тихо прошептала Настя, и глаза ее наполнились слезами.

– Так. Вопрос второй. Кто-нибудь из вас позвонил Фомину?

– Да, Игорь позвонил, – кивнула Алиса. – Он передал мне трубку, и я ему повторила все то, что рассказала Игорю.

– Решение Фомина?

– Продолжать кампанию. – Голос Алисы потух, а глаза Насти, наоборот, радостно сверкнули.

– Ну что ж, – Инна закурила и глубокомысленно затянулась, – мы имеем в сухом остатке твердое решение этих двух твердолобых чурбанов продолжать войну.

– А ты что, против? – В голосе Насти послышался вызов.

– Почему? Я не против, мне безразлично, – заверила ее Инна. – Я просто пытаюсь сформулировать, на каких позициях мы все находимся.

– Я – против, – тихо сказала Алиса. – Но это ничего не меняет. Я знаю, что это решение ошибочно и оно принесет много горя. Но пытаться влиять на Игоря я не буду.

– Еще бы ты пыталась! – В голосе Насти зазвучало высокомерие.

– Погоди, сейчас не об этом, – остановила ее Инна. – Нам сделано последнее китайское предупреждение. Мы решили продолжать войну. Значит, основная задача – оценить все риски и минимизировать их возможные последствия. Кстати, я просто уверена, что именно этим сейчас Стрелецкий и занимается. А так как он – один из ярчайших представителей вымирающего биологического вида «мужик толковый», то даже такая ярая феминистка, как я, признает, что они с Фоминым сами придумают, как им без потерь вылезти из этой передряги. Так что кончайте канючить, пошли виски пить. Не так долго нам и продержаться осталось! Всего-то три недели!

– Три недели – это долго, – снова вздохнула Настя. – Мне уже дней десять по утрам вставать не хочется. Сил нет. Кажется, вот сейчас вылезу из кровати, встану на пол, упаду и умру.

– Ну, не умерла же пока, – резонно заметила Инна, – и дальше не умрешь.

– Три недели… А что дальше? – спросила Алиса. – Это же самое страшное, как все дальше будет.

– Как-нибудь да будет. Так же не бывает, чтобы никак не было. Кто сказал?

– Знаем, что твой любимый бравый солдат Швейк, – машинально ответила Алиса. – Да ну тебя, Инка. Я же серьезно.

– Серьезно? – Инна вдруг недобро прищурилась. – А если серьезно, то что вы разнюнились, как бабы! Когда Фомин со Стрелецким принимали свое историческое решение, то не могли не понимать, что влезают на чужую территорию. Они начали играть не в свою игру, путать всем карты, а потому сейчас не могут жаловаться, что с ними играют не по правилам.

– Но с ними же играют не по правилам! – Настя в ярости вскочила из кресла и забегала по комнате. – Мы живем в демократическом вроде бы государстве! У нас любой имеет право избирать и быть избранным. Так в Конституции написано. И все эти подлости – покушение на Егора, проверки и обыски у Игоря – они же только из-за того, что в честном бою эти сволочи победить не могут! Пожалуйста, доказывали бы, что Варзин как мэр лучше Фомина. Пусть бы народ решал. Но не нож, не перерезанные тормоза, не последние китайские предупреждения, блин…

– Ага, то есть с вами по-подлому, а вы благородные! – К своему изумлению Инна поняла, что начала заводиться. – Знаешь, Настя, ты при мне-то хоть Конституцию не вспоминай!

– Это еще почему?

– Да потому! Что, скажешь, твой Фомин решил в мэры идти, чтобы в городе порядок навести? Чтобы о людях думать? Да он отомстить решил за свой седьмой номер! Доказать, что что-то стоит. Поставила бы его Капа четвертым номером – и все, не было бы никаких мэрских выборов. Шел бы в общем списке без всякой конституции. Остался бы в своем кабинете законодательном штаны просиживать и щеки надувать.

А Стрелецкий? Неужели решил власть в городе сменить исключительно из человеколюбия? А может, у него бизнес-вопросы с Варзиным не решаются? Может, он своего человека просто задумал в кресло мэра посадить, чтобы удобнее было? Да и, в конце концов, у каждого приличного олигарха рано или поздно должен появиться карманный мэр. Так что вы тоже не святые. Вы в это дело полезли каждый из корыстного интереса. И не надо лепить, что вторая сторона не имеет права свою корысть защищать!

– Да ты, ты… – Настя не находила слов.

– Успокойтесь! – Алиса повысила голос, и подруги перестали буравить друг друга злыми взглядами. – Настя, к сожалению, Инка права. И Фомин, и Игорь приняли решение в своих интересах. И если признать, что они имели на это право, то надо признать, что и вторая сторона имеет право свои интересы защищать. Я всегда знала, что политика – грязное дело. И происходящее меня в общем-то не удивляет. Пугает, но не удивляет. Поэтому если наши мужчины приняли решение идти до конца, то нам остается с этим смириться и им помогать, чем можем. И давайте не будем ругаться, и без этого на душе тяжело. Так тяжело, что никаких сил нет.

– Считайте, что вы меня не убедили! – Настя протопала в прихожую и начала натягивать сапоги. – Хоть вы мне и подруги жизни, но признать, что мы все заслужили того, как с нами поступают, я не могу. Вы пейте свой виски, а я домой поехала. Мне завтра газету сдавать в печать. За информацию спасибо. Позицию Малоземова я поняла. Почтения она у меня не вызвала. Пока. Не кашляйте!

Хлопнув дверью, Настя поспешила к ожидавшей ее машине. По дороге она успела немного успокоиться, а потому, заперев за собой дверь квартиры и оставшись совершенно одна, уже жалела, что сгоряча уехала из гостей. В глубине души она тоже понимала, что Инна в чем-то права. И хотя все ее естество восставало против такого понимания справедливости, приходилось признать, что Фомин и Стрелецкий первыми начали войну, а точнее, попытку государственного переворота в одном отдельном маленьком городе.

Никакие выборы, никакая должность не стоили человеческой жизни. Эта истина была в Настином сознании непреложной. А вот все остальное – экскаваторы в парке, подкупленный Скахин, обидные стишки про Фому – были просто частью большой игры, а точнее, всего-навсего ответным ходом в виртуозной шахматной партии. Фомин и Стрелецкий приняли решение не сдаваться, а значит, их ждали новые ответные ходы. И не было в этой игре ни малейшего шанса на боевую ничью.

«И чего мне, дуре, у Алисы не сиделось?! – с досадой подумала Настя, посмотрев на часы и осознав, что еще всего половина седьмого вечера. – Пользовалась бы тем, что не за рулем, пила бы виски. Нет, взыграло ретивое. Буду теперь куковать перед телевизором».

Ее покаянные мысли прервал телефонный звонок.

«Алиска, – подумала Настя, бросаясь к трубке. – Сейчас скажу, что вызову такси и приеду».

– Алло, алло, Алиса, это ты? Я сейчас вернусь.

Ответом ей было глухое и почему-то угрожающее молчание.

– Алло. – Настя отняла трубку от уха, зачем-то посмотрела на нее и даже подула. – Алло, вы меня слышите?

В трубке было по-прежнему тихо, а потом послышались короткие гудки.

«Черт знает что, – подумала Настя, раздраженно бросая трубку в гнездо. – Или ошибся кто…»

Настроение у нее окончательно испортилось. Вызывать такси и возвращаться к подругам уже не хотелось. Надев любимую пижаму и теплые носки, она забралась в кровать и щелкнула пультом от телевизора. Телефон снова зазвонил, и вновь ответом на Настино «алло» была угрожающая тишина. За последующие полчаса неизвестный анонимный собеседник набрал Настин номер еще восемь раз. Она попробовала тоже молчать, задавать вопросы, оскорблять звонившего, пообещала вызвать милицию, но все было бесполезно. Телефон звонил, в трубке молчали, а потом слышались гудки. Затем уставшая Настя выключила телефон из розетки и снова забралась в кровать. Как бы ни хотелось в этом признаваться даже самой себе, ей было очень страшно.

Глава 11

Ураган налетел

Открыв глаза, Настя сразу поняла, что случилось что-то хорошее. На душе было неожиданно светло, а главное – впервые за последние месяцы она выспалась. Это казалось странным, потому что Настя абсолютно точно помнила, что накануне долго не могла уснуть. В памяти нехотя всплыли вечерние телефонные звонки с пугающим молчанием в трубке, после которых она продрожала в постели часов до двух ночи.

Точно, когда в последний раз она, проклиная бессонницу, вставала курить, часы показывали десять минут третьего. А сейчас?.. Стоящий на прикроватной тумбочке электронный будильник мигал, преданно уведомляя о том, что ночью отключали электричество. Было понятно, что все его показатели обнулились и вовремя он не прозвонил.

Смешно скосив глаза в сторону интернет-приставки к телевизору, Настя попыталась посмотреть, который час, но без очков и линз цифры расплывались, не давая нужного ответа.

Надо вставать. Кряхтя, как старушка, Настя вылезла из кровати и, шлепая ногами в вязанных носках, в которых уснула, подошла к окну, раздвинула шторы и ахнула. За ночь выпал первый в этом году снег, укрыв двор тонким покрывалом, по которому, правда, уже успело расползтись черное кружево следов. Выпавший снег объяснял, отчего Настя проснулась с ощущением яркого света. Белизна двора резала глаза.

Так сколько же это времени? Прошлепав на кухню и машинально нажав на кнопку чайника, Настя подняла глаза к настенным часам и подпрыгнула от неожиданности. Часы показывали пятнадцать минут третьего.

«Мамочки мои… Это ж я часов двенадцать кряду проспала! Как это меня не разбудил никто, – пробормотала она. – Я ж везде на свете опоздала!»

Одной рукой наводя в огромной кружке с пошлым сердцем на боку горячий сладкий кофе, без которого не могло начаться утро, даже если оно уже было ясным днем, другой Настя потянулась к брошенной на стул сумке, в которой с вечера остался мобильник.

Не получивший ночью положенного питания, он не подавал признаков жизни. Вспомнив, что домашний телефон она вечером отключила, Настя поняла, почему ее никто не будил.

«Да-а-а, Анастасия Николавна… Ушла ты в глухое подполье, – пробормотала она себе под нос. – Тебя поди уже днем с огнем ищут все. Не ровен час, дверь квартиры начнут ломать. С Инки, к примеру, станется, если она решит, что здесь лежит мой хладный труп…»

Быстро поставив мобильник на зарядку, с чашкой в руках Настя вернулась в комнату и воткнула в розетку штекер от стационарного телефона. Он моментально зазвонил. От неожиданности Настя дернулась, и горячий кофе выплеснулся ей на пижаму. Зашипев от боли, она быстро поставила кружку на столик, оттянула мокрую ткань от кожи и нехотя подняла трубку, ожидая услышать знакомое молчание. При ярком свете оно уже не казалось ей пугающим.

– Алло, – полунасмешливо, полураздраженно откликнулась она в трубку.

– Романова, ну ты даешь! – в ответ раздался голос ее главного редактора Гончарова. – Я уж тут решил, что тебя все-таки пристукнули, хотел уж было Перцеву натравить на силовые структуры, да она тоже куда-то с утра подевалась. Я тебе на мобильник звоню, он вне зоны, на домашнем ты трубку не берешь… Тебя учили, что в рабочее время нужно быть досягаемой для начальства, или как?

– Или как, Юрий Алексеич, – засмеялась Настя. Ей было необычайно хорошо, что голос в телефоне оказался знакомым. – Я проспала, если честно. С выборами с этими совсем уже дошла, вот организм и взял свое. А что вы меня разыскиваете? – Она чуть не сказала – с утра пораньше, но вовремя прикусила язык.

– Да поделиться с тобой хотел. Информацией. Не сказать, что приятной. Тебя касается.

– Да не тяните вы, Юрий Алексеевич! – Настя почувствовала, как вдоль позвоночника у нее поползла юркая ящерка страха. – Что опять случилось?

– А случилось, Настасья, то, что меня вызвал к себе Шубин. Прямо из теплой постельки достал в восемь утра.

– Павел Константинович?

– А ты знаешь другого Шубина? Он, конечно. Пришел я к нему в высокий законодательный кабинет, и начал он мне мытарить душу на предмет роли СМИ в предвыборном процессе.

– То есть, – не поняла Настя.

– Очень мне рекомендовано больше не печатать в «Курьере» агитационные материалы Егора Фомина.

– Как это? – снова не поняла Настя. – У нас же только первый материал вышел на прошлой неделе, как официально начался агитационный период в СМИ. – Настя невольно улыбнулась, вспомнив, как в прошлый понедельник спорила с Гончаровым, какой материал ставить рядом с платником про Фомина. Редактор настаивал на какой-то криминальной чернухе, а Настя кипятилась, что подобное соседство плохо скажется на имидже. Она привела триста пятьдесят самых важных и логичных доводов, но сработал только один. Только накануне приключилась ее история с перерезанными тормозами, и когда Настя про это упомянула, Гончаров сердито махнул рукой и отправил ее домой, сказав, что все будет хорошо. Во вторник Настя открыла газету и захохотала. Рядом со статьей про Егора красовался рассказ про мальчика-вундеркинда, гениально играющего в шахматы. Заголовок, растянутый на всю страницу, гласил: «Чемпион растет!» Фотография улыбающегося Фомина всячески намекала на то, что к нему это утверждение относится тоже.

Вынырнув из воспоминаний, Настя вернулась к разговору.

– Так что имеется в виду, Юрий Алексеевич? У нас же сегодня вторая статья должна в номер пойти. А вообще четыре материала из избирательного фонда вперед проплачены.

– Деньги-то мы вернем, – неуверенно проговорил Гончаров.

– Что значит вернем деньги?! – закричала Настя. – У нас договор подписан! Мы забронировали четыре материала по одной трети первой полосы. С трехкратной наценкой. Вы не можете нам сейчас отказать! Не имеете права!

– По закону вполне имею. – Голос Гончарова был сух и скрипуч. – Настя, ты политический обозреватель, ты не хуже меня знаешь, что частное печатное СМИ может отказать любому кандидату без объяснения причин. Но я как раз пытаюсь тебе эти причины объяснить.

– Видимо, плохо пытаетесь, потому что я не понимаю! – отрезала Настя.

– Я ж тебе говорю, Романова. Меня пригласил к себе Шубин и четко сформулировал, что если «Курьер» и дальше будет поддерживать Фомина и публиковать его материалы, то у газеты начнутся неприятности.

– Какие, Юрий Алексеевич?

– Да какие угодно! – заорал редактор. – Придет налоговая, пожарная, СЭС, общество защиты животных, да кто угодно! Ты что, совсем дура, не понимаешь, с какой стороны «Курьер» могут неприятности ожидать?! Это еще хорошо, что он не знает, что я лично к штабу Фомина отношение имею. Разговор бы наш совсем по-другому пошел.

– А вы имеете отношение к штабу Фомина? – В голосе Насти появилась присущая ей надменность. – Или вы считаете один слоган и парочку советов полноценным вкладом в избирательную кампанию?

– Не имею – и слава богу! Сейчас речь не обо мне, а о газете. Ты должна понимать, что за мной стоит коллектив в пятьдесят человек. Я не могу рисковать их будущим. Так что сегодняшний материал я снимаю, деньги за него и два оставшихся перевожу обратно Фомину на счет.

– Понятно, – горько сказала Настя. – Вот только вчера мы с девчонками говорили о том, какую цену готов заплатить за свою жизненную позицию Стрелецкий. У него за спиной не пятьдесят человек, а пять тысяч, и налоговая у него сидит, и пожарные. А он все равно от данного слова не отказывается.

– Ну, если тебе от этого легче, можешь считать, что он святой, а я подонок, – сухо ответил Гончаров. – Хотя с твоей стороны это будет черной неблагодарностью.

– Почему?

– Потому что еще одна задача, которую поставил передо мной Шубин, заключается в том, что я должен тебя уволить. А я ему сказал, что делать этого не стану. Что ты – свободный человек и вольна сама выбирать, чем тебе заниматься в свободное от работы время. Хочешь – крестиком вышиваешь, хочешь – пиар-кампании ведешь. Правда, ты бы, Анастасия, написала заявление на отпуск задним числом. Я бы его заверил, что ты в отпуске, а потому никакого влияния на тебя я в данный момент времени не имею.

У Насти пересохло в горле. Льющийся из окна белый свет уже не казался ей добрым и ясным, а нестерпимо резал глаза.

– Погодите, Юрий Алексеевич, я не поняла. Так вы меня увольняете или нет?

– Нет! – заорал он. – До чего же ты тупая, Романова! Я тебя не увольняю! Хотя, видит бог, может, и стоило бы избавить редакцию от твоего непереносимого характера. Но я буду терпеть тебя дальше, когда ты после выборов из отпуска выйдешь. Все. Окончен разговор. Заедь в редакцию, чтобы заявление подписать, и чтобы я тебя до 5 декабря в глаза не видел!

– То есть вы меня не увольняете, – глупо повторила Настя.

– Не увольняю я тебя! Пойми ты, Романова. Политика – вещь, конечно, грязная. А я человек, конечно, трусливый. Но не до такой степени. Я своих не сдаю и в беде не бросаю.

– Скажите про это Фомину, который, когда вы газету открывали, был вашим первым рекламодателем и помогал «долину смерти» преодолеть. Хотя за меня спасибо, – грустно ответила Настя и нажала на кнопку отбоя.

Руки у нее дрожали.

«Подлость… Одна подлость вокруг, и нет ей ни конца, ни края. Как не утонуть-то, о господи! Как не захлебнуться этой смердящей навозной жижей, в которую превратилась моя жизнь! Жизнь, в которой враги честнее друзей. Или по крайней мере более предсказуемы…»

Требовательно запищал немного подзарядившийся мобильник. Тринадцать непринятых вызовов. Два от Гончарова, это понятно. Три – по рабочим вопросам. Это позже. Пять от Инки и два от Алисы. Понятно, эти уже волнуются. И один от Фомина. Первым делом Настя перезвонила подругам, чтобы успокоить, что с ней все в порядке. С Инной она минут десять пообсуждала историю со своим несостоявшимся увольнением и отказом «Курьера» печатать агитационные материалы Фомина. За это время Настя успела выкурить три сигареты. Подружка была возмущена в меру, не удивлена нисколько и настроена философски. Настя в очередной раз мимолетно подивилась реализму Инессы Перцевой, который местами переходил в цинизм, но гораздо больше годился для обитания в окружающей действительности, чем несгибаемое и иногда наивное правдолюбие самой Насти.

Положив трубку, она налила себе еще одну огромную кружку кофе, сделала большой и аппетитный бутерброд с двумя видами сыра и сырокопченым сервелатом и приготовилась перезонить Фомину. Звонок в дверь раздался в тот момент, когда Настя приноравливалась откусить от своего вкусного бутерброда. Выронив его от неожиданности себе на колени (плавленым сыром вниз, это уж как водится), она побежала открывать.

Не глядя в глазок, она рванула дверь на себя и опешила. На пороге стоял Фомин. Сквозь удивление Настя отметила, что он плохо выглядит. Голубые глаза были подернуты мутной пленкой усталости. Резко прорезались носогубные складки, придавая лицу печальное выражение. Взлохмаченные волосы и чуть отросшая щетина отдавали неприсущей Егору неухоженностью. Вид в целом у него был не только уставший, но и встревоженный.

– Что-то случилось? – спросила Настя.

– Это я у тебя хочу спросить, что случилось! – рявкнул обычно невозмутимый Фомин. – У тебя почему телефон вне зоны?

– Я его забыла на зарядку поставить, а сама проспала.

– Проспала?! – Голос взлетел на целую октаву. – Ты, значит, спишь, а я тут с ума сходи, шлепнули тебя или просто украли?!

– Да что ты орешь-то, Егор, ты и звонил-то всего один раз! Я как раз сейчас собиралась тебе перезвонить.

– А тебе надо, чтобы я твой телефон обрывал, что ли? Не смог один раз дозвониться, да и поехал. В квартиру-то можно зайти, или ты не одна?

– Да кому тут быть-то? – искренне удивилась Настя. – Извини, проходи, конечно. Это я от удивления плохо соображаю. Кофе будешь?

– Буду. И пожрать бы что-нибудь, а то я пообедать сегодня, как водится, не успел.

– А я еще только завтракаю, – засмеялась Настя. – Вашему вниманию бутерброды с сервелатом. Могу еще яичницу сделать с ветчиной и помидорами. Будешь?

– Буду. Я все буду, – мрачно проговорил Фомин, снимая ботинки. Маленькую Настину прихожую его рослая фигура заполняла практически полностью, и было от этого Насте почему-то радостно.

Точно так же заполнив собой и кухню, Фомин сунул нос в оставленную Настей на столе кружку, смачно отхлебнул кофе и начал есть ее бутерброд. Пряча улыбку, она отвернулась и деловито начала мазать второй, одновременно взбивая яйца. Ничего на свете ей не хотелось в данный момент так сильно, как готовить Фомину еду.

За ее спиной брякнула кружка, поставленная на стеклянную столешницу. Скрипнул стул и совершенно неожиданно Егор обнял ее за плечи, сильно прижав к своему животу.

– Настя, – полувсхлипнул, полупростонал Фомин, – Настенька!

Отбросив моментально ставший ненужным нож, Настя, обмерев, повернулась к нему. За годы, проведенные без Егора (да разве она жила все эти годы?), она успела забыть, какие у него губы. Прохладные, как вода из родника. Умелые… Вкусные… Родные… Не отрываясь, она пила эту прохладу, купалась в ней, отбросив все глупые, ненужные, черные мысли. И не было сейчас на свете ничего важнее этих губ.

– Пойдем, – снова со стоном произнес Фомин. – Пойдем на кровать, а? Я не могу-у-у-у…

«Да уж, донести меня на руках у него не получится», – мелькнула непрошеная крамольная мысль и тут же была напрочь смыта очередным поцелуем. Не прекращая целоваться, они добрались до комнаты с незаправленной все еще кроватью. Настя и не заметила, когда Фомин успел раздеться. Ее собственная пижама с медведем, так раздражавшая Табачника, вместе с шерстяными носками оказалась заброшенной в угол, и Настя попыталась стыдливо завернуться в одеяло, полагая, что выставлять на обозрение ее телеса совсем не обязательно.

– Тебе холодно, что ли? – удивился Фомин, и одеяло полетело вслед за пижамой. – Так подожди, сейчас жарко станет. Ох, – он уставился на Настину обнаженную грудь и судорожно облизнул губы. – Я и забыл уже, какая ты красивая. Хорошо-о-о-о-о, – в очередной раз простонал он, ловя губами ее сосок, и одновременно руками разводя ее пышные бедра. – Я тебя так хочу, что звезды из глаз. Ты уж извини, но все по-быстрому будет. Долго мне не протянуть.

Задохнувшаяся, потерявшаяся в водовороте чувств Настя отзывчиво прильнула к нему. И как будто не было всех этих ненужных лет, пропастью лежавших между ними. Не было ноябрьского снега за окном. Не было окружающей подлости. Не было черных мыслей и нечеловеческой усталости. Только ровное, горячее, но не обжигающее пламя, гудящее сейчас в них обоих. Пламя, от которого их маленький воздушный шар поднимался все выше и выше в необъятную голубую даль, плещущуюся из Егоровых глаз. И стремительно падение с этой взятой, покоренной высоты было совместным, сладким и трепещущим. А последовавший за этим падением взрыв разметал все мысли и чувства. И было в этом взрыве столько счастья, что его можно было пить, захлебываясь и судорожно хватая губами воздух…

Когда все закончилось, Фомин молча откатился на край кровати. Потный русый чуб прилип к разгоряченному лбу. Настя похлопала рукой по кровати в поисках одеяла. Одеяла не было. Лежать обнаженной в бесстыжем дневном свете она стеснялась и предприняла небрежную попытку закрыться гривой волос. Проснувшись, она не успела заплести свою знаменитую косу, и теперь водопад волос, перекинутый со спины на грудь, надежно скрывал ее практически до коленок.

– Вот все-таки глупая ты женщина, Романова! – весело сказал Егор, конечно, заметивший ее манипуляции с волосами.

– Почему? – моментально ощетинилась Настя.

– Да потому что такой красоты стесняешься, прячешь ее! То под балахонами, то под волосами…

– Ты еще скажи, что восемьдесят процентов мужчин предпочитают полных женщин…

– Мужчины предпочитают женщин, да и то не все. Это, конечно, непреложный факт. Вкус у всех мужиков разный. Это тоже факт. Но женские округлости нравятся почти всем. Тебе уже здорово за тридцатник. Пора бы уже избавиться от девических глупостей и подростковых комплексов. Ты настоящая рубенсовская женщина, роскошная то есть. И тут совершенно нечего стесняться.

– Хоть бы ты сказал «тициановская», – мрачно сказала Настя. – У него они все рыжие и действительно при формах. А на картинах Рубенса просто куски живой плоти нарисованы. Фу, – она передернулась. – Как представлю всю эту красоту, дурно делается.

– Я и говорю, глупая женщина, – удовлетворенно кивнул Егор. – Если ты ничего не понимаешь в искусстве, то это не повод считать, что у других тоже плохой вкус. – Он смахнул пелену волос с Настиного тела и плотоядным взором уставился на открывшуюся ему картину. – Вот мне абсолютно точно нравится Рубенс. И я готов прямо сейчас тебе это доказать. – Егор ласкающее провел рукой по Настиной груди, обвел живот, спустился к внутренней поверхности бедер и чуть требовательнее сжал пальцы. Настя застонала.

Этот мужчина всегда действовал на нее совершенно непостижимым образом. А в разгар их романа ему было достаточно взять ее за руку, чтобы она тут же почувствовала сладостное томление внизу живота. И сейчас желание накрыло ее так стремительно, что Настя испугалась, что потеряет сознание. Она уже не помнила о том, что больше не спрятана за волосами, что Егор смотрит на нее своим сводящим с ума горящим взором, и лишь инстинктивно подавалась на встречу его ищущим пальцам.

– Есть женщины в русских селеньях, – засмеялся Фомин. – Романова, это про тебя Некрасов писал «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет»… Только сейчас коня останавливать не надо. Его надо оседлать, коня. То есть меня. Давай, я желаю на тебя смотреть.

На этот раз все было восхитительно долго. Они не спеша танцевали извечный танец мужчины и женщины, и не было конца движениям этого танца, острым, точным, приносящим неизбывное удовольствие. Выныривая из этого вихря, Настя мечтала только о том, чтобы он длился вечно. И в тот момент, когда они синхронно достигли последнего аккорда, она испытала легкий укол разочарования от того, что все кончилось.

– Так, – снова откатившись на край кровати, Фомин хитро посмотрел на нее. – Я не понял, в этом доме кто-нибудь держит свои обещания? Мне сто лет назад предлагали яичницу.

– Ох, – Настя виновато вскочила с кровати и посмотрела на часы, показывающие начало пятого. – Егор, ты же голодный! Я сейчас, быстро!

Схватив огромную футболку с предвыборным слоганом «Город ждет Фомина», Настя быстро напялила ее на голое тело и побежала на кухню.

– А что, неплохая агитация. Особенно на тебе. Особенно в такой момент. – Фомин пришел на кухню голым и, шлепнув Настю по попе, вытащил у нее из под ножа кусок ветчины. Сейчас ты меня покормишь, потому что голодным я ни на что не гожусь, и думаю, что до утра я еще успею тебя убедить, что город ждет меня не напрасно.

– А ты что, у меня до утра останешься? – глупо спросила Настя, не веря собственному счастью.

– А что, надо освобождать квартиру?

– Нет, конечно, просто я не думала…

– И не надо. Бабам вредно много думать. Ты давай, яичницу жарь.

Настя и сама ужасно проголодалась, а потому яичницу поджарила сразу на десять яиц. Она была готова и больше, но больше в холодильнике не было. Разложив яичницу на две огромные тарелки, Настя высыпала рядом по банке зеленого горошка, порезала помидоры, сделала бутерброды и заварила чай.

Сидя на стеклянным столом, они молча поели, а затем, забрав кружки с чаем в постель, долго смотрели подряд чуть ли не все серии фильма «Ликвидация». За окном снова шел снег, в квартире было тепло и уютно, в полумраке Настя видела, как блестят Егоровы глаза в свете телевизора, и ей было так хорошо, что хотелось плакать.

Она не заметила, как уснула. Сквозь сон слышала какие-то обрывочные фразы из фильма, затем голос Егора, который ее о чем-то спрашивал. Потом она почувствовала его настойчивые руки под футболкой и сразу проснулась. Они нежно и не торопясь занимались любовью полночи, пока не уснули, полностью выпитые друг другом.

Наутро, когда Настя проснулась, часы показывали половину восьмого. Фомина в постели не было. Натянув футболку, она вскочила и побежала на кухню. Фомина не было ни там, ни в туалете, куда она по-глупому заглянула. На вешалке в прихожей не висело его пальто, на полу не стояли ботинки. И если бы не оставшиеся в раковине невымытые тарелки из-под яичницы Настя могла бы подумать, что весь вчерашний день ей приснился.

Из неопубликованного интервью Анастасии Романовой с главным редактором газеты «Курьер» Юрием Гончаровым.

– На ваш взгляд, что такое журналистская этика?

– О-о-о-о-о, это такое многогранное понятие, что я даже и не знаю, смогу ли коротко ответить на этот вопрос.

– А можно подробно рассказать про то, чего нет?

– То есть…

– Я имею в виду, Юрий Алексеевич, что в последнее время нет никакой журналистской этики. Это миф, оставшийся нам в наследство от советских времен. Сейчас обогнать, добыть эксклюзив, не считаясь с этической стороной вопроса, обойти конкурента на повороте – это не то, чтобы даже в порядке вещей, а повод для гордости. Не говоря уже о том, что и информацию никто, как правило, не проверяет в двух независимых источниках, и о последствиях не думает, и прямую речь вычитывать не дает. Нынешние журналисты, и «Курьер», к сожалению, не исключение, не брезгуют ничем в борьбе за читателя, и мне уже давно кажется, что само понятие этики нам недоступно.

– Вы не правы, Анастасия. Конечно, мир вокруг нас очень изменился, и люди меняются вместе с этим миром, и журналисты – не исключение. Но журналистская этика осталась. Видоизменилась, но осталась. И знаменитое журналистское братство по-прежнему есть.

– И в чем же оно заключается?

– В преданности профессии в первую очередь. В верности, если хотите.

– А хорошо ли это? Слово «верность» принесло много вреда. Люди приучились быть «верными» тысяче несправедливостей и беззаконий. Между тем им следовало бы быть верными только себе, тогда они бы восстали против обмана. Мне кажется, что эти слова Марка Твена очень применимы к нынешней журналистике. Мы не восстаем против обмана. Наоборот, мы помогаем людям в него поверить. Мы, именно мы, приносим его в каждый дом, в каждую квартиру, тиражируем и распространяем, будучи при этом страшно гордыми тем, что верны выбранной профессии.

– В нашей профессии, Анастасия, много хорошего. Если бы я считал, что это не так, я бы давно из нее ушел. И главное, что хорошее в нашей профессии – мы своих никогда не сдаем. Никогда, чего бы нам это ни стоило. СМИ – это бизнес, и ради его успешности действительно на многое можно закрыть глаза. Во многом пойти на сделку с совестью. В этом плане журналистика ничем не отличается от любого другого бизнеса. И все-таки своих мы не сдаем. Никогда и ни при каких условиях. Такая вот журналистская этика…

Глава 12

Фронтовые сводки

15 дней до выборов

«Не дадим взломать Фомкой городской бюджет». «Нас не объЕГОРишь»…

На плакаты с этими лозунгами Настя натыкалась везде. Ими были обклеены стены домов. Они красовались не менее чем на полсотне уличных рекламных баннеров. С ними стояли в пикетах суровые бабушки, по-прежнему отстаивающие Парк Ветеранов от непонятной, но печальной участи. Они красовались на спинах студентов, пикетирующих все крупные торговые центры. Они густо пестрели в городских автобусах, троллейбусах и даже маршрутках. Их подсовывали под дворники припаркованных автомобилей и сдавали вместе со сдачей в такси.

У Насти кружилась голова, к горлу подкатывала тошнота, но спасения от издевательских надписей не было нигде. Только дома. Впрочем, именно дома она и проводила сейчас большую часть своего дня, выбираясь в штаб лишь по крайней необходимости. На работу и вовсе было не надо. За последние дни Настя выбралась туда только один раз – написать задним числом заявление на отпуск и забрать все предвыборные материалы из редакционного компьютера. Она понимала, что в нынешней военной ситуации в редакцию могут, что называется, «прийти», и ей не хотелось дальше подставлять Гончарова. Он и так ясно дал понять, что, не уволив ее, сделал больше, чем она могла бы ожидать, и умыл руки от дальнейшей судьбы Фомина. Протестовать у Насти не было желания, обижаться – сил.

Сам Фомин тоже вел себя странно. За неделю он ни разу не остался с Настей наедине и не сказал ей ни одного слова, не связанного с предвыборной кампанией. Как будто и не было той неожиданной ночи, принадлежавшей только им двоим. Как будто кто-то другой стонал от неугасимого желания при виде Настиного обнаженного тела. Как будто и не срывались у него с губ слова о том, какая она красивая и как ему с ней хорошо. Настя ничего не понимала, молчала и мучилась. Ее неукротимая гордость не позволяла ей первой задать хотя бы один вопрос.

Узнав, что произошло, Инна Полянская выразительно покрутила пальцем у виска. Вернее, Настя ни за что не стала бы рассказывать, так ей хотелось сохранить бесценные воспоминания внутри себя, не расплескав ни капли. Но отвязаться от проницательной Инки было невозможно.

– Чего случилось? – требовательно спросила она, оставшись наедине с Настей, лихорадочно чистящей свой редакционный компьютер.

– Ничего, – пожала плечами Настя. – Если не считать того, что Гончаров меня чуть не уволил на потребу Шубину, но все-таки не уволил.

– Не финти. А то я тебя не знаю. Ты почему такая волоокая и загадочная? Влюбилась, что ли?

– В кого я, по-твоему, могу влюбиться, если я круглосуточно занимаюсь одними выборами? – огрызнулась Настя.

– Так вот и я об этом. И все-таки ты выглядишь как влюбленная ослица. Давай поделись с подругой жизни. С кем у тебя что было?

– С Фоминым, – призналась Настя. – Он вчера ко мне заявился, ну, когда у меня телефоны не отвечали.

– Он заявился, и ты не нашла ничего умнее, чем снова затащить его в постель?

– Никуда я его не тащила!

– О’кей, вы занимались любовью на кухонном столе? Или в ванне? Или на полу в прихожей?

– Прекрати, Инка! – Настя вспыхнула. Жар мгновенно залил ее лицо, шею, и даже мочки ушей стали красными.

– У-у-у-у, как все запущено! – резюмировала Инна.

– Инн, ну он пришел, голодный. И пока я яичницу готовила, стал проявлять ко мне, м-м-м-м, мужской интерес…

– А потом?

– Суп с котом! Потом была постель. И он остался у меня на ночь.

– То есть постель была не один раз.

– Три раза. Чего ты пристала-то?! – рассердилась Настя. – Мне тебе в деталях рассказать, кто из нас сколько раз был сверху?

– У меня богатое воображение, – успокоила подругу Инна. – Детали можешь опустить. Ты мне лучше скажи, Романова, у тебя голова на плечах есть? Ты из этого романа сколько лет вылезала? И нате вам, пожалуйста, стоило руку протянуть, как ты снова к его ногам упала, как перезрелый персик! Зачем?

– Я не знаю, Инн, правда, не знаю. Как-то само собой все получилось. И так естественно, как будто мы и не расставались. Мне давно так хорошо не было. Ни с кем. Да и кто был-то? Не Табачника же считать…

– Да-а-а-а, – мрачно протянула Инна. – А еще говорят, что с кого один раз заживо содрали скальп, тот второй раз не дастся. Ты, Романова, на грабли не наступаешь. Ты на них прыгаешь. С разбегу и со всей дури.

– Да перестань ты меня стращать! – рассердилась вдруг Настя. – Может, все еще хорошо будет. Может, он за эти предвыборные месяцы наконец-то понял, какая я и что я ему нужна.

– Да. Он все осознал. Он теперь со своей дурой разведется и на тебе женится, – саркастически заметила Инна. – Романова, кончай ты романтические бредни выдумывать и в них верить! Потом больно будет. Не по-детски. Сама же знаешь.

Теперь, спустя почти десять дней после этого разговора, Настя была вынуждена признать, что подруга была права. Фомин старательно делал вид, что ничего не произошло, и еще более старательно держал Настю на расстоянии. И ей действительно было больно, и от этой боли она злилась, причем не столько на Фомина, сколько на себя саму.

Стараясь видеть его как можно реже, она и работала дома, старательно заканчивая последнюю предвыборную газету, которая вчера наконец-то ушла в типографию. Сегодня после обеда тираж должны были забрать, после чего агитаторы Ирины Степановны должны были совершить последний поквартирный обход с призывом голосовать на предстоящих выборах за Егора Фомина. Для агитаторов был также прописан речевой модуль, содержащий противоядие против лозунгов про «фомку» и «объегорить». В его эффективности Настя была уверена, так что на последний поквартирный обход штаб возлагал большие надежды.

Сидя на подоконнике, она смотрела на снег, уже плотно укрывший улицы. Зима в этом году, по всему видать, выдалась ранняя. Несмотря на всего лишь двадцатые числа ноября, на газонах уже лежали небольшие сугробы, следы на тротуаре были не черными от талого снега, а крепкими и сухими, как и положено при морозе. И мороз был. Минус восемь градусов. И казалось, что до лета еще целая жизнь. Хотя, возможно, так оно и было.

Сидеть на подоконнике Настя любила с детства. Когда она была маленькая, то забиралась за плотные шторы с интересной книжкой и яблоком и читала, отгородившись от всего мира. Летом ей хватало света до глубокой ночи, пока спохватившиеся родители не отправляли ее спать. Зимой она прихватывала с собой маленький фонарик.

Взрослая Настя Романова на подоконнике, конечно, не читала. Но летом все равно забиралась на него с ногами во время грозы, любуясь на разбушевавшуюся стихию, на круги на лужах и фонтанчики в них, на завесу дождя, стеной падающую на землю, на редких прохожих, смешно прыгающих через лужи и пытающихся спрятаться под бесполезным перед лицом стихии зонтом.

Сейчас она тоже сидела на подоконнике, загородившись плотной гардиной не столько от комнаты, сколько от окружающей действительности, и бесцельно смотрела на снег. Если бы она могла сейчас уснуть, прямо здесь, на широком, жестком, холодном подоконнике, и проснуться числа десятого декабря, то именно так она бы и сделала. Ей не хотелось шевелиться, не хотелось думать, не хотелось чувствовать. Пожалуй, даже дышать ей не хотелось.

Зазвонил мобильник. Настя вяло подумала, что зря не захватила его с собой на подоконник. Слезать и тащиться через всю комнату к журнальному столику не хотелось.

«Может, не брать, – лениво подумала она. – Кому надо, перезвонят».

Телефон не умолкал, и, тяжело вздохнув, Настя спрыгнула на пол. Охнув, она чуть не упала, так затекли ноги. Морщась от мурашек, иголками вонзающихся в голени, с трудом преодолела три метра, отделяющих ее от телефона, и недовольно сказала «алло».

Звонил Котляревский. Обычно невозмутимый и флегматичный Сергей Иванович возбужденно орал в трубку, так что Настя даже не сразу поняла, о чем он говорит. А когда поняла, то похолодела и судорожно забегала по комнате, одеваясь. Даже онемение в ногах сразу прошло.

В типографии арестовали тираж предвыборных газет Фомина. Когда Котляревский расписался в получении ста тысяч экземпляров и дал команду грузить газеты в «Газель», к машине подошли люди в форме, которые, предъявив удостоверения, заявили, что поступил сигнал об экстремистском содержании газет Егора Фомина, а также об их левых тиражах, не оплаченных с избирательного счета, а потому газеты изымаются до выяснения всех обстоятельств.

– Какие левые тиражи, какой экстремизм, Сергей Иваныч?! – обессиленно прошептала Настя. – У нас же все по закону! Я сама эти газеты писала, а вы оплачивали, вы же знаете, что там все в порядке…

– Я знаю, и ты знаешь, – мрачно ответил Котляревский. – И что самое интересное, эти люди в форме тоже прекрасно об этом знают. Но выполняют команду «фас».

– Я сейчас приеду к городскому УВД. – Настя уже натянула джинсы и теперь, прижимая трубку к уху плечом, пыталась влезть в свободный свитер. – Вы тоже поезжайте туда.

– А меня никто и не спрашивает, – невесело заметил Котляревский. – Мне и так велено туда ехать. Причем в милицейском «уазике». Объяснение писать. Так что встретимся.

Сунув ноги в новенькие угги, натянув дубленку и наскоро обмотав голову шарфом, Настя уже хотела выскочить на улицу, но вспомнила, что не вызвала шофера. Ее машина по-прежнему сиротливо жила на территории завода Стрелецкого, а потому ехать ей было совершенно не на чем. Сначала Настя хотела плюнуть на безопасность и вызвать такси, но передумала и набрала номер Инны.

– Привет, – коротко бросила она, услышав голос подруги. – У нас тираж арестовали, Котляревского в УВД увезли. Мне туда надо, заберешь меня?

– Спрашиваешь! – бодро ответила Инна. – Чего ты там без меня делать будешь! Сейчас приеду, я недалеко.

Действительно минут через семь ярко-красный «Ниссан» Инны Полянской остановился перед пританцовывающей на легком морозе Настей. Правда, пританцовывала она не от холода – хвала новомодным уггам, – а от нетерпения.

– Садись быстрее, я уже ребятам позвонила, они мне разузнали, что Котляревский на допросе у Громова, – отрапортовала Инна. – Это вообще-то самый вредный мент во всем управлении. Так что попасть внутрь и что-нибудь разузнать нам не светит. Придется снаружи ждать. Кстати, мне еще нашептали, что в соседнем с ним кабинете допрашивают Светлану Белову.

– А это кто?

– Замдиректора типографии, ты что, не знаешь? – поразилась Инна.

– Где я, а где типография? Меня удивляет, что ты всех знаешь. А ее-то чего допрашивать?

– Ну как же? Ищут липовые тиражи. Изучают возможность преступного сговора. Она там уже три часа сидит. Ее Ежова допрашивает.

– А Ежова – это кто?

– Это следовательша, которая специализируется на заказных допросах и изъятиях. Ну ты даешь, Романова! Такое чувство, что ты в политику не из газеты пришла, а из института благородных девиц. Простых вещей не разумеешь.

– Фамилия-то какая подходящая – Ежова… А Ягоды с Берией у них нету?

– Все шутишь? Они в типографии компы изъяли и системный блок с фотовывода.

– Откуда?

– Темная ты, Романова! С фотовывода. Теперь ни одну газету на пленку не вывести, а значит, печатные формы не сделать. Встала типография. Так что можешь быть уверена, больше они у вас ни один тираж не возьмут. Эту газету изъяли, а другую вы просто не напечатаете.

– Почему?

Инна выразительно вздохнула.

– Мозг включи. Люди из-за вас терпят убытки. Типография стоит. Газеты не печатает. Срывы тиражей. Неустойки. Плюс три часа нервы на кулак мотают. Вполне достаточно, чтобы понять, что от Егора Фомина лучше держаться подальше.

– Эта газета была последняя…

– Но у вас же ее нет. А готовые верстки есть. Вдруг вы быстро оплатите еще один тираж и кинетесь его печатать? Тут-то и выяснится, что никак. А остальные славные типографии нашего города расценок в избирком не сдавали, а потому ничего предвыборного напечатать не могут.

– Не надо нам другого тиража, у нас и денег-то уже на счете почти нет, – сказала Настя. – Будем настаивать, чтобы нам этот тираж вернули. В нем нет ничего незаконного. Не имеют права.

– Ну-ну.

Въехав во двор ГУВД, Инна выключила фары, но мотор глушить не стала.

– Бензин будешь жечь? – с сомнением спросила бережливая Настя.

– А ты предпочитаешь дуба дать? У меня, конечно, бак почти пустой, я как раз на заправку ехала, когда ты позвонила, но ничего. Бог даст, недолго.

Надежды подруг не оправдались. Периодически выключая машину, чтобы сэкономить бензин, и снова заводя ее, чтобы погреться от печки, они сидели у здания ГУВД уже почти два часа. Видели, как вышла заплаканная женщина, в которой зоркая Инка опознала Светлану Белову. Как, судорожно покурив на крыльце, та куда-то позвонила, и за ней приехала машина, за рулем которой сидел директор типографии. Они наблюдали, как расходятся последние работники, как стрелка на часах над входом в здание постепенно движется, заканчивая второй круг.

Около девяти вечера Инна мрачно посмотрела на датчик бензина.

– Поехали на заправку, – скомандовала она. – Иначе машина заглохнет, и домой мы пойдем на лыжах.

– Нет, – заупрямилась Настя. – По закону подлости мы уедем, а Котляревский выйдет. Белову же отпустили, значит, и его скоро. Давай я подожду, а ты съездишь. Сергей Иванович же тоже без машины, мы тебя вместе подождем, если что.

– Ты ж тут околеешь на морозе!

– Ничего, у меня угги теплые. И дубленка… И ты ведь быстро съездишь.

– Одна нога здесь, другая там, – пообещала Инна.

Вернулась она минут через пятнадцать. Нырнувшая в машину Настя была непривычно тиха.

– Ну что, не выходил?

– Нет, – даже голос подруги показался Инне каким-то не таким.

– Романова, случилось еще что-то, или ты все-таки замерзла?

– Нет.

– Что нет? – Инна вдруг встревожилась. – Давай, колись. Что не так?

– Да в туалет я хочу, – с отчаянием выпалила Настя. – Думала в кафе сбегать, так тут далеко, квартал. Вдруг пока бы я бегала, Котляревский бы вышел. Давай я сейчас немножко погреюсь и сбегаю, а ты покараулишь.

– Так-то я тоже бы сбегала, – задумчиво сказала Инна. – А бегать по очереди не хочется. Вот что, пошли внутрь.

– Куда внутрь? – глупо спросила Настя. Но Инна, не отвечая, заглушила мотор, выбралась из машины и бодро направилась по скрипящему снегу ко входу в ГУВД.

– Инн, может, не надо, – потянула ее за рукав догнавшая подругу Настя.

– Надо! – И Инна решительно нажала на пимпочку звонка у двери.

Открывший дверь сержант с явным недоумением посмотрел на двух разодетых фиф, представших перед его глазами. Миниатюрная рыжеволосая дамочка в стильной короткой шубке (в гламурном журнале его подружки, который он однажды перелистал в туалете, такая называлась «автоледи») показалась ему смутно знакомой. За ее спиной стояла настоящая русская красавица с платком на голове, из-под которого торчала толстая, в руку, коса, в дубленке и уггах. У рыжеволосой был решительный вид, у той, что с косой, – смущенный.

– Мы ждем своего друга из ваших застенков, – бодро заявила Инна и отчетливо увидела, как распахнулись в немом изумлении глаза у молоденького сержанта. Настя снова отчаянно дернула подругу за рукав, но Инна досадливо отмахнулась. – Оставить свой пост мы не можем, потому что не понимаем, когда вы выпустите его из чутких лап правосудия. Пропусти в туалет, мы ж женщины, нам угол вашего здания в качестве унитаза не подходит. Понимаешь, о чем я?

– Не положено. – Голос парня прозвучал на редкость неубедительно.

– То, что не положено, мы и без тебя знаем. Но мы журналистки из «Курьера». Я Инесса Перцева, это Анастасия Романова, если хочешь прочитать на полосу, как нас пытали в городском УВД, а когда писать хочешь, это ж пытка, сам понимаешь, то давай, включай фашиста.

Обалдело покрутив головой, парень распахнул дверь, давая Инне и Насте возможность войти внутрь, потом тщательно запер ее у них за спиной и приглашающим жестом указал в конец длинного коридора.

– Я пост не могу оставить, – сказал он. – Вы сами сбегайте, только по-быстрому. Там лестница на второй этаж, направо оружейная, налево туалет. Через десять минут подам сигнал тревоги.

– Нам десяти минут хватит, – успокоила его Инна, и они с Настей припустили по коридору. Заскочив в туалетную кабинку и заперев дверь, Настя облегченно перевела дух. Руки у нее немного дрожали из-за угрозы подать сигнал тревоги. За стенкой возилась Инна.

– Что за страна непуганых идиотов! – услышала Настя. – Романова, ты где-нибудь видала таких дураков? Учат их, учат антитеррористическим действиям – все без толку! Ты обратила внимание, что оружейная открыта?

– Нет, конечно. Я совсем о другом думала.

– А я обратила. Она открыта. Настежь. Там автоматы в ряд висят. Мы с тобой сейчас можем вооружиться до зубов и покрошить этого придурка внизу в мелкую капусту.

– Инна, пойдем быстрее отсюда! – плаксиво попросила Настя. – Ты понимаешь, что он сейчас спохватится, и нас прямо в туалете мордой в пол уложат.

– Щас. Спохватится он. Мало того что в здание пустил, так еще одних по коридорам бродить отправил. И где незапертая оружейная сам указал. Ой, нет, нам никаких врагов не надо. Мы сами справимся. А так – не ссы, подруга. Ну, то есть, наоборот, конечно. Ничего нам не угрожает.

Подругиной уверенности Настя не разделяла, и тревога отпустила ее только тогда, когда, от души поблагодарив так до конца и не пришедшего в себя сержанта, они обе оказались сначала на улице, а потом внутри машины.

– Все-таки ты авантюристка, – заявила Настя.

– Но-но-но, придержите ваши оскорбления! Если бы не мой авантюризм, у тебя бы произошел разрыв мочевого пузыря. И померла бы ты в муках от химического ожога брюшной полости. Спасибо бы лучше сказала.

– Спасибо, образованная ты моя, – сказала Настя, и они обе рассмеялись. К счастью, долго ждать им не пришлось. Распахнулась дверь, и на пороге появился Котляревский. Настя выбралась из машины и, оскальзываясь на снегу, побежала к нему.

– Сергей Иваныч!..

Котляревский удивленно повернулся в ее сторону.

– Ой, Настя, а ты что тут делаешь?

– Вас жду. Сергей Иваныч, ну что, вернут тираж?

– Нет. – Котляревский энергично потер рукой красное (наверное, давление поднялось, мельком подумала Настя) лицо. Тираж не вернут. Экспертиза на признаки экстремизма назначена на первое декабря. Если она пройдет успешно, то второго к вечеру нам вернут тираж.

– И мы не успеем его разнести, потому что в ночь на третье начнется день тишины, – горько констатировала Настя. – Здорово придумано. И новый нам негде напечатать.

– Дело не в том, что негде. Дело том, что его постигнет та же судьба. Ты на машине?

– Нет, меня Инна привезла. Вы домой? Мы отвезем.

– Нет, я в штаб. Там все наши сидят. Ждут. Довезите меня, или ты со мной?

– Конечно, с вами! – У Насти предательски дернулся глаз, когда она подумала, что в штабе наверняка сидит и Фомин.

В машине Котляревский приткнулся головой к дверце и закрыл глаза. Настя подумала, что он выглядит совершенно измученным. Трещотка Инна вела машину молча и сосредоточенно, так что ничто не мешало Насте погрузиться в любовные страдания. Правда, как всегда в последнее время, они были густо приправлены тревогой.

– Борьба с экстремизмом! – горько произнесла она, когда машина остановилась у входа в здание, где располагался штаб, и Сергей Иванович открыл глаза. – Лучше бы они убийцу Родионова искали. Месяц прошел, а следствие ни на шаг не продвинулось. Я-то, дура наивная, считала, что Бунин настоящий, а он такой же, как они все.

– Не суди, Настя, – тихо сказала Инна. – Ванька – человек, каких мало. Мы с Алисой это по себе знаем. И упертый он. Так что убийство обязательно раскроет.

Но Настя махнула рукой и побежала по ступенькам к входу в здание.

После уличного полумрака ярко освещенное помещение штаба резало глаза. Блики от висящих под потолком люстр впервые за все время предвыборной кампании показались Насте острыми и злыми. Она зажмурилась, чувствуя, как в уголках глаз вскипают непрошеные слезы. В них как в причудливом кристалле смешно искажались присутствующие. У окна стоял Стрелецкий, который, приоткрыв жалюзи, не отрываясь, смотрел на безжизненную вечерне-зимнюю улицу. На краю стола, безжизненно свесив ноги, приткнулся Фомин. В кресле, почему-то взявшись руками за полные щеки, сидела Ирина Степановна.

Немного поморгав, чтобы сфокусировать зрение, Настя заметила, что лица у всех напряженные и злые. Она была уверена, что после почти трехчасового сидения на морозе выглядит ничуть не лучше, но скорее почувствовала, чем поняла, что общая озабоченность вызвана вовсе не изъятием газет. Случилось что-то еще.

Впрочем, газеты в штабе тоже присутствовали. Целая пачка была разбросана по круглому столу в центре штаба. Тому самому столу, за которым они совсем недавно обсуждали план кампании и строили радужные планы.

Даже своим, все еще расплывающимся зрением Настя видела, что это их газеты. Яркие оранжевые буквы заголовка узнаваемо складывались в слоган «Город ждет Фомина». Вопросительно посмотрев на Фомина и привычно отметив, что он отвел взгляд, она сделала еще один шаг в комнату. За спиной стоял догнавший ее Котляревский.

– А где вы газеты взяли? – удивился он. – Весь тираж ведь изъят.

– Один изъят, другой готов, – непонятно ответил Стрелецкий.

– В смысле?

– Да в том и смысле. Ирина Степановна принесла. На ее бригадиров через ее голову вышли и тираж передали. Сказали, что у нее внучка приболела, а потому она сама работать не сможет. Только один из них ей почему-то позвонить догадался, остальные сразу поручение выполнять отправились. Она на склад прибежала и только остатки застала. Пять тысяч экземпляров из ста.

– Сто тысяч? – удивилась до этого молчавшая Настя. – Ничего себе. А что за газеты-то?

– А ты сама посмотри.

Снова бросив взгляд на молчавшего Фомина и снова всей кожей ощутив, как он отвел глаза, Настя сделала еще несколько шагов и, оказавшись у стола, взяла в руки газету. Это действительно была «их газета», точнее, точная копия их дизайна и стиля верстки, вот только содержание, даже прочитанное наспех, ввергло Настю в состояние глубокого шока.

На первой полосе была размещена статья под броским заголовком «Шестьдесят рублей – на проезд в общественном транспорте». В ней кандидат в мэры города Егор Фомин объяснял, почему нынешняя стоимость проезда в городских автобусах и троллейбусах разорительна для перевозчиков, и предлагал с нового года поднять цену билетов до 60 рублей.

Чуть ниже были описаны его «планы» по реконструкции злополучного Парка Ветеранов. Полная вырубка деревьев, асфальтирование площадки для обучения езде на автомобиле, строительство двухэтажного паркинга ждали одну половину территории, во второй, под сенью деревьев, планировалось возведение коттеджного поселка.

В этом же материале приводился комментарий олигарха Игоря Стрелецкого, который рассуждал о том, как прекрасно живется в Сосновом бору, который планировали сделать городской зоной отдыха, и только вмешательство богатых горожан позволило построить там элитный микрорайон, отгороженный от местной бедноты шлагбаумом. «Мы всеми силами поддерживаем начинания нашего будущего мэра Фомина по превращению Парка Ветеранов в еще один оазис для избранных. Постоянный гам детей, катающихся на аттракционах, бесконечные обертки от мороженого и бутылки из-под пива наконец-то канут в прошлое, сменившись размеренной жизнью добропорядочных буржуа», – не веря своим глазам, прочитала Настя.

На второй полосе в большом интервью Егор Фомин рассуждал о необходимости легализации в их городе легких наркотиков. «Нация спивается. Мы должны немедленно разрешить употреблять легкие наркотики, к примеру, марихуану и кокаин, – убеждал Егор интервьюера. – В Голландии давно пошли на это, и у них нет проблем с алкоголизмом. Конечно, наркотики дороже, чем пиво в полторашках, но это разумные траты, позитивно сказывающиеся на здоровье. Мы будем выступать с законодательной инициативой, чтобы легализовать легкие наркотики по всей стране, но пока с нового года органы внутренних дел по моему распоряжению будут прикрывать глаза на торговлю дурью».

Настя даже не удивилась, увидев под статьей свои имя и фамилию. На третьей полосе рассказывалась история семейной жизни Фомина, который откровенно говорил о своих трех браках, брошенных сыновьях-близнецах, а также о том, что не считает супружескую верность необходимым условием счастливой семейной жизни. Здесь же присутствовали фотографии расфуфыренной Катерины, выходящей из модного бутика, ее же с бокалом шампанского в руках на великосветском приеме, скромно одетой Ольги на пороге старенького дома бывшей свекрови и голого Фомина, обернутого в маленькое полотенчико по причине только что случившегося выхода из бани.

На последней странице размещались, как гласил колонтитул, «рецепты для всех». Тут были блюда из омаров. Салат из анчоусов, помело, авокадо и сушеной канадской клюквы. Перепела в соусе бешамель. Фуа-гра. Стейки из мраморной говядины в желе из имбиря. И прочие изыски, вызывающие у простого человека приступы жгучего выделения слюны и ненависти одновременно.

Если бы Настя не испытывала отчаяния, то, прочитав все это, даже восхитилась бы тому мастерству, с которым была сделана газета. В том, что всю эту безусловно талантливую гадость написал Табачник, она даже не сомневалась.

– Насладилась? – глухо спросил Стрелецкий. Фомин продолжал молчать. Отбросив свой номер газеты, длинно и изощренно выругался Котляревский.

Хлопнула дверь, и в комнату вбежала разрумяненная от мороза Анютка.

– Вы все здесь, как хорошо, – скороговоркой проговорила она. – А я бегу и думаю, что вдруг никого нет, поздно же уже. Но я не могла не прибежать. Я домой от подружки пришла и из почтового ящика достала. И как увидела, так сразу сюда.

– Погоди, милый ребенок. – Котляревский бережно взял девушку за плечи. – Не тарахти. Что ты нашла в своем почтовом ящике? Вот эту газету?

– Да нет же. Газета же наша, а это не может быть наше. – Анютка полезла в сумочку и достала сложенный листочек бумаги. В развернутом виде это оказалась листовка в знакомой фоминской оранжевой гамме. В ней Егор Фомин призывал установить на каждом доме красивый кованый флюгер, чтобы придать городу неповторимый и уникальный вид. Введенное для этого самообложение граждан предусматривало сбор по две тысячи рублей с каждой квартиры.

– Мама сказала, что у нас весь подъезд это обсуждает, – возбужденно продолжала тарахтеть Анютка. – Бабульки ругаются, говорят, что Фомин – малахольный, который цены деньгам не знает. Предлагает бог знает что, лучше бы дороги пообещал отремонтировать и скамеечки во дворах поставить.

– Да-а-а, – крякнул Котляревский. – Взялись за тебя, Егор, со всей дури. Подстава за подставой, прости, господи. Интересно, что они для тебя еще придумают?

– Уже придумали, – негромко сказала появившаяся на пороге Инна Полянская. – Добрый вечер всем, кого не видела. Тем более что вечер уже давно перестал быть томным. Я домой поехала и на проспекте обратила внимание. Вдоль всей дороги щиты установлены. Со слоганом «Город ждет Зимина».

Настя прижала руки ко рту. Олег Зимин был еще одним кандидатом на пост мэра их города. Зарегистрировался он в последний отпущенный для выдвижения день. И до настоящего момента скромный водитель со станции «Скорой помощи» никак своих мэрских амбиций не проявлял. То, что он технический кандидат, было понятно сразу, но то, что его выбор объяснялся сходной по звучанию фамилией, разъяснилось только сейчас.

– Приходится признать, что бьют нас по всем фронтам, – негромко сказал Котляревский. – Вот ведь суки, прости, господи! Ну, суки ведь?!

– Вот что, граждане, – Игорь Стрелецкий наконец-то перестал смотреть в окно. – Поехали по домам. Плачем Ярославны тут ничего не изменишь. Завтра надо запустить новый соцопрос, чтобы понять, сколько мы потеряли в рейтинге на всей этой вакханалии, а уже потом на его основе принимать решение, что делать дальше. Анастасия, ты ведь без машины, тебя отвезти?

Настя неуверенно помотала головой и еще более неуверенно снова бросила взгляд на Фомина. Тот притворился, что не видит этого отчаянного взгляда.

– А кто тебя отвезет, или ты машину вызовешь? – Стрелецкий ни одно дело не оставлял незаконченным и, как это ни было некстати, Настя вновь невольно порадовалась за Алису.

– Я ее отвезу, Игорь, – сказала Инна, быстро оценившая ситуацию. – Не волнуйся.

– Спасибо. Всем до завтра.

– До завтра, – ответил Фомин. С того момента, как Настя показалась на пороге штаба, он в первый раз открыл рот. – Я тоже поехал.

– Егор, – он будто споткнулся, услышав Настин дрожащий голос, и явно нехотя обернулся. – Егор… Ты не расстраивайся из-за всего этого. Игорь прав, мы обязательно что-нибудь придумаем.

– Я не расстраиваюсь. – Фомин вяло пожал плечами. – Но и радоваться мне особо нечему. В глазах всего города я выгляжу мерзавцем и придурком. Причем одновременно. Убойное сочетание, но я привыкну. Всем пока…

Настя со слезами в глазах смотрела на закрывающуюся за ним дверь. Мрачная Инна решительно потянула ее за рукав.

– Пошли же. Рыдать дома будешь, – прошипела она.

Послушно перебирая ногами, Настя пошла к выходу. Судорожно наматывая шарф, она все выше и выше задирала голову, не давая пролиться слезам, но они, не слушаясь, самовольно текли по щекам, прокладывая все новые русла среди уже имеющихся мокрых дорожек.

Всю дорогу Инна деликатно молчала. Лишь притормозив у подъезда, она негромко поинтересовалась:

– Зайти к тебе? – Настя отчаянно замотала головой.

– Ну, как хочешь. Предавайся вселенской скорби в одиночестве. Слышишь, Романова, ничего нового и страшного не произошло.

– Не произошло, – согласилась Настя. – Только все рушится и сыплется. И Егору плохо. И я ему совсем не нужна.

– Тоже ничего нового, – жестко сказала Инна. – Я тебя предупреждала. Фомин – это Фомин. И он уже не изменится. А то, что ему плохо, так он сам это все заварил. Не маленький, выдержит. Меня гораздо больше волнует, что плохо тебе.

– Я тоже не маленькая и тоже сама все это заварила, – сказала Настя. – Ты езжай, Инка. Правда. Спасибо тебе, но ты езжай.

Зайдя в подъезд, Настя, не глядя, открыла почтовый ящик. В нем белел листок бумаги.

«Листовка, – равнодушно подумала она. – Завтра и мой подъезд будет с пеной у рта обсуждать флюгеры за две тыщи. И никому ничего не объяснишь».

Держа листок в руках, она открыла ключом дверь квартиры, зашла внутрь, включила свет, поставила сумку на комод в прихожей и тяжело присела на пуфик. Сил раздеваться не было. Сил жить дальше тоже. Словно во сне, она развернула лист бумаги, тяжелой гирей оттягивающий руку.

Это оказалась вовсе не листовка. На белом листе были напечатаны огромные черные буквы. «Шрифт не менее 27 пунктов», – машинально отметила Настя, вглядываясь в ядовитый беспощадный текст: «Ты сдохнешь в подворотне, беспородная гулящая сука».

Фомину не спалось. Он уговаривал себя, что это из-за полнолуния. Жирная луна нагло заглядывала в окно спальни через незадернутые шторы. Ложась в постель, Егор их не задернул, а сейчас, несмотря на бессонницу, ему было лень вставать.

Спасаясь от яркого лунного света, он смежал веки, лениво гоняя в голове случайные обрывки мыслей. Он думал о том, что уже больше месяца не видел Юльку и скучает по ней отчаянно, а вот она по нему – совсем нет. Несмотря на предвыборную занятость, он по нескольку раз в день набирал ее номер, чтобы услышать звенящий родной голосок. Дочка отвечала радостно, но деловито. Ей нравилось в Питере, она была в восторге от того, что не надо ходить в школу, взахлеб рассказывала о том, какие клевые парни ее троюродные братья, в семье которых они сейчас живут. А еще о музеях, в которые ее водила тетя Зоя, мама этих самых братьев, и о магазинах, в которые они ходили вдвоем с мамой.

С Катериной Фомин тоже разговаривал каждый день. Юлькиных восторгов по поводу Питера она не разделяла, визгливо жаловалась на то, что ей надоело чувствовать себя приживалкой в чужой семье, сетовала, что денег катастрофически не хватает, и укоряла мужа, что это он довел ее и дочь до такой невыносимой жизни.

Умом Фомин понимал, что его семье вряд ли что-нибудь угрожает. После неудавшегося покушения, в результате которого погиб другой, ни в чем не повинный человек, было бы совершенным безумием напасть на Катерину или Юльку. Но он упрямо запрещал Катерине возвращаться в город, холодно и отстраненно отдавая себе отчет, что главной причиной этого запрета было его полное нежелание ее видеть. Несмотря на острую тоску по дочери, он понимал, что если сейчас, возвращаясь домой, он будет вынужден каждый день встречаться с женой, то просто не выдержит.

Он начал было под предлогом встречи с сыновьями заезжать вечерами к Ольге. Но быстро бросил, потому что не мог долго переносить ее радостно-покорный взгляд, которым она встречала его появление. Да, ему было хорошо и спокойно сидеть на маленькой уютной кухне и пить чай, рассказывая о том, как прошел его очередной, богатый событиями день. Но он понимал, что Ольга привыкает к его ежевечерним посиделкам, и это было жестоко по отношению к ней – давать ей призрачную надежду, что все еще может быть как раньше. При всем своем мужском цинизме жестоким Егор Фомин не был.

Луна продолжала нахально лезть под ресницы, Фомин ворочался, переворачивая подушку прохладной стороной к лицу, и отчаянно завидовал охраннику Мишке, чей беззаботный богатырский храп доносился из Юлькиной комнаты. Подушка быстро нагревалась от Егоровой головы, горячей от непрошеных мыслей. Фомин думал о Насте Романовой и злился на себя, что позволяет себе вспоминать каскад ее волос, падающих ему на грудь, и ее запрокинутое в экстазе лицо, и жар, который он чувствовал у нее внутри.

От этих мыслей ему становилось неудобно лежать, как мальчишке, и он заставлял себя переключиться на предвыборные проблемы, на ненавистную Капитолину Островскую, на Варзина, ставшего пешкой в чужой жестокой игре, ставкой в которой была его, Егора, жизнь.

Но мысли снова соскальзывали к видению обнаженной Насти с ее роскошной грудью, мягким, податливым телом, которого она, дурочка, так смешно стеснялась и которое так бесстыдно и так страстно отдавалось ему, принося с собой взрыв немыслимого, давно уже позабытого блаженства. С другими женщинами он кончал как-то проще и физиологичнее, чем с этой.

Егор чувствовал, что снова возбуждается от своих воспоминаний. Стыдясь того, что делает, ну все-таки взрослый же мужик, не подросток, в самом деле, он засунул руку под одеяло.

– Ну и черт с ним, – подумал он, – без разрядки все равно не усну.

Закрыв глаза, он теперь уже специально представил, как ловит губами Настин сосок, как насаживает на себя ее тяжелое тело, как она изгибается от удовольствия и глухо вскрикивает, произнося его имя. И тут же сам выгнулся дугой от острого разряда, несущего избавление от бессонницы.

«Надо бы душ принять, – лениво подумал Егор, – да и белье поменять тоже. Но сил нет. Черт с ним, завтра, все завтра».

Перекатившись на Катеринину половину кровати, он снова попытался заснуть, продолжая думать о Насте, но теперь уже без первоначального эротического подтекста.

«Она как отрез китайского шелка…»

Сравнение, пришедшее ему в голову, было таким точным, что от неожиданности сонный хмель тут же выветрился из головы.

«Точно, я и пять лет назад все пытался понять, что она мне напоминает. И только сейчас вспомнил. Она – отрез китайского шелка».

Кусок ткани на платье хранился у мамы в ящике комода. Отец, когда Егор был еще совсем маленьким, ездил в командировку в Москву и привез оттуда подарок матери: купленный кусок китайской ткани. СССР тогда как раз налаживал дружеские связи с Поднебесной, и полки магазинов ломились от китайских товаров. Ткань оказалась дорогая, как горделиво признался отец. И мама долго охала из-за его расточительности, никогда их семья не жила богато, и краснела от удовольствия, что ей привезли такой подарок.

Шелк был настоящий – гладкий, легкий и тяжелый одновременно, струящийся между пальцев и ниспадающий складками до самого пола, прохладный и яркий, с переливающимися на нем райскими птицами.

Мама была беременна и отложила драгоценную ткань на потом. За повседневными хлопотами сшить новое платье она так и не собралась, потом умер отец, и ей стало вообще не до платьев, так что отрез так и лежал в комоде. Егор никогда никому не признавался, как ему нравится эта ткань, боялся, что засмеют. Иногда, когда ни мамы, ни братьев не было дома, он разворачивал сверток, пропуская материю между пальцев, и завороженно смотрел, как поют на его ладонях райские птицы.

Конечно, много лет он этого не делал и уже позабыл про кусок ткани, которому так и не суждено было стать платьем, а вот сейчас вспомнил. Именно на китайский шелк – дорогой, красивый, чувственный, а главное – во всем настоящий – была похожа Анастасия Романова.

Он знал, что она никогда не согласится на поддельную жизнь и поддельные чувства. Он знал, что с ней не может быть «понарошку». Он знал, что она будет настойчиво требовать, чтобы он соответствовал ее представлениям о том, как все должно быть. От этих требований он постыдно бежал пять лет назад, постепенно сведя их отношения к дружбе. Дружбе, которую очень ценил, потому что Настя была другом верным, искренним и самоотверженным.

Он видел, с какой собачьей преданностью она заглядывала ему в лицо последние несколько дней, и отводил глаза, зная, что и в этот раз ничего не сможет ей предложить. Егор злился на себя, что нарушил собственное правило и лег с ней в постель. Просто он тогда очень испугался, что у нее не отвечает телефон, и очень обрадовался, что с ней все в порядке.

Ему было приятно ее радостное удивление, и вся она была такая трогательная – с распущенными волосами, в уютной пижаме со смешным медведем, со вмятиной от подушки на щеке и со смятением в глазах. Ему нужно было расслабиться. Он боялся, что сжатая до отказа пружина где-то внутри него лопнет, произведя необратимые разрушения. Ему просто необходима была ее любовь (а Егор все эти годы знал, что она его любит), ее страсть, ее готовность отдаваться ему, не задавая вопросов, зажигать своими прикосновениями и зажигаться самой.

Он знал, что ничего не сможет ей предложить. В его будущей жизни она не могла занять то место, которое бы хотела и которого, несомненно, заслуживала. Егор и с ней не хотел быть жестоким, а потому и бегал от нее все последние дни, чувствуя себя полной свиньей и понимая, что отчаянно ее хочет.

Вздохнув от воспоминаний, Егор решительно встал, включил свет, отметил, что часы показывают начало третьего ночи, сгреб с кровати липкое постельное белье, усмехнувшись, отнес его в корзину в ванной, постелил новую простыню, вставил одеяло в чистый прохладный пододеяльник.

Встав под теплый душ, он позволил себе еще немножко помечтать о роскошном теле Анастасии Романовой. Затем постепенно переключил воду, доведя ее до ледяной, сколько мог, вытерпел под бьющими в него струями, выскочил, дрожа от холода, из душа, энергично растерся полотенцем, добежал до спальни, резко задернул шторы и нырнул под одеяло. Через минуту он уже крепко спал.

Лежа в постели на другом конце города, Настя тоже не могла уснуть. Как ни странно, ее мысли были заняты вовсе не Егором Фоминым. Настя думала о Сергее Муромцеве. Измученная тяжелой предвыборной кампанией и любовными страданиями, она как-то совсем упустила из виду то, что происходило вокруг скандального политика, хотя в любой другой ситуации следила бы за происходящим с неослабевающим интересом. Даже история с арестом Милы Кук и найденными патронами, в красках рассказанная (и расписанная в газете) Инессой Перцевой, проплыла по поверхности ее сознания, оставив в принципе равнодушной. Все силы и чувства Насти уходили на Фомина, но сейчас ее мысли о Муромцеве тяжелыми камнями перекатывались в ее голове.

За последние две недели еще в одной его квартире, теперь уже той, где он реально жил, был произведен обыск. Квартиру ОМОН брал штурмом, и вроде, по слухам, в ней даже нашли гранату. Но по всем социологическим замерам рейтинг Муромцева рос как на дрожжах. Он неутомимо ездил по встречам, на нем гроздьями висли бабульки-избирательницы, он ставил скамейки во дворах и вкручивал лампочки в подъездах. Он громыхал мощным баритоном с экранов телевизоров и судился с оклеветавшей его журналисткой-броненосцем Еленой Соколовой. Та вовсю строчила жалобы в избирком, чтобы снять Муромцева с выборов, но все ее атаки он отбивал с медвежьей основательностью и не без грациозности.

В покушение на Фомина он не верил, утверждая, что у действующего мэра кишка тонка так подставляться. Лениво посмеивался, называя действия фоминского штаба детским визгом на лужайке, и призывал переходить к конкретным действиям, чтобы не пролететь на выборах. Настю он раздражал и интересовал одновременно. У него была «плохая биография» – судимость, пусть и погашенная, крепкие связи с криминалом, любовь к антиквариату, большие деньги и оппозиция к власти. Его гнобили, затирали, пытались снять с гонки, оклеветать в глазах избирателей, в общем, делали все то же самое, что и с Фоминым, но он выглядел гораздо убедительнее, спокойнее, значимее и несокрушимее. Настя ломала себе голову, пытаясь разгадать секрет этой несокрушимости.

Телефон зазвонил, когда она, наверное, уже в сотый раз перевернула подушку прохладной стороной вверх. Сквозь неплотные шоры светила яркая луна, и Настя невольно чихнула, потянувшись за трубкой. Сердце у нее колотилось. Ничего хорошего от неурочного ночного звонка она не ждала.

– Алло, – сказала она в трубку, ожидая услышать привычное в последнее время ночное молчание.

– Настя, – неожиданно раздавшийся в трубке голос принадлежал Алисе Стрельцовой, которая, это Настя поняла по одному короткому слову, задыхалась от рыданий.

– Алиска, ты чего плачешь? Что-то случилось?

– Телевизор… Включи, если он у тебя не работает. Ты еще не видела?

– А что я должна была видеть? – Настя зашарила по прикроватной тумбочке, чтобы нащупать пульт от телевизора.

– Я пошла попить, никак не могла уснуть одна, слышала, что Игорь за стеной в кабинете все ходит и ходит, ходит и ходит, встала, пришла на кухню и машинально включила… А тут… – Голос подруги опять захлебнулся от рыданий. – Мне плохо стало, я на пол села, Игорь прибежал, стал меня водой отпаивать, говорить, чтобы я не волновалась, а потом опять началась рекламная пауза, и они это снова показали. Они это раз пятнадцать в минуту крутят. Включи городской канал, сейчас снова будет.

– Да включила я, – с досадой ответила Настя, – только было бы очень неплохо, чтобы ты мне сказала, что именно сейчас будет. Меня с пола поднимать некому. Про Фомина что-нибудь?

– Про Игоря, – Алиса снова заплакала.

На экране тем временем действительно появилась заставка рекламной паузы. Настя прибавила звук. Увиденный ею ролик являл собой шедевр черного пиара. В трехминутном сюжете показывались цеха завода Игоря Стрелецкого, черная вереница невыспавшихся людей, бредущих через проходную на утреннюю смену, потом рассказывалось о заводе, купленном Стрелецким в Америке, а уже в следующем кадре сам Игорь сидел за роялем на сцене Дома культуры, который находился на его заводе, и, аккомпанируя себе, негромко и задушевно пел песню «А на том берегу». Смысл ролика сводился к нехитрой мысли об эксплуатации человека человеком и о яром желании олигарха Стрелецкого покинуть родину и вывезти свой капитал на запад. Ролик был гнусным, грязным и нечестным. Ушлые пиарщики, а Настя узнала руку Валеры Усова, передернули все, что можно было передернуть. Ей захотелось вымыть руки и почистить зубы. Она просто физически ощущала исходящий от телевизора запах дерьма.

– Видела? – спросила плачущая Алиса. – Настя, ну как так можно? Как так можно поступать с живыми людьми?! Игорю ведь завтра в глаза рабочим смотреть…

– Будто я не знаю, что рабочие его боготворят. Никто в эту чернуху не поверит.

– Одни боготворят, а те, кто работать не любит, ненавидят. Завидуют многие. Так что на всех углах шептаться будут.

– Алиса, мужики вообще к таким вещам проще относятся, чем мы. И Игорь – не кисейная барышня, чтобы от такого зрелища раскиснуть. Он что, расстроился?

– Да нет вроде. Успокаивал меня, как мог, говорил, что я глупая и что не от этого наши домики покосились.

– Вот видишь. Он сейчас-то где?

– Котляревскому звонить пошел, а я тебя набрала. Вон, возвращается уже.

– Вот и иди к своему Игорю. Хватит слезы лить. Алиска, до выборов всего-то две недели потерпеть осталось. Поверь, что Фомину гораздо хуже и тяжелее. Но он же не сдается! И Игорь перетерпит. Не расстраивайся.

Настя утешала подругу, но у самой у нее было на душе тяжело. Она просто физически ощущала, как переживает за любимого мужчину Алиса, как трудно ей сейчас, как не заслужил Игорь той грязи, которая лилась ему на голову, и как неприятна ему вся эта история. Но изменить ничего не могла.

Положив трубку, она выключила телевизор, в котором, как ей показалось, извивались черви, посмотрела на часы, показывающие глубокую ночь, тяжело вздохнула и пошла на кухню курить.

Зажигать свет она не стала, ей вполне хватало света луны. Прикурив сигарету, откинулась затылком на стену и закрыла глаза. В памяти проплывали кадры из мерзкого ролика и тихий плачущий голос Алисы.

«Я бы их убила! – вдруг отчетливо поняла Настя. – Вот если бы могла, то убила бы. И Варзина, и Кравцова, и особенно Усова. – Била бы чем-нибудь тяжелым, пока вместо лица кровавое месиво не осталось. Это страшно, насколько они во мне вытравили все человеческое. Ничего нет внутри, кроме всепоглощающей ненависти. Ненависть и усталость. И все».

Выдохнув очередную струю сигаретного дыма, Настя вдруг почувствовала непривычный запах гари. Встревоженно открыв глаза, она внимательно осмотрела пижаму, не упал ли горячий пепел, потом пепельницу, лежащую неподалеку зажигалку и обвела глазами кухню. Все было в порядке, но запах гари усилился.

Аккуратно потушив сигарету, Настя вышла в прихожую. Здесь пахло еще сильнее, и маленький коридор ее квартиры стремительно наполнялся едким дымом. Еще ничего не понимая, Настя повернула замок, открыла дверь и быстро захлопнула ее, отпрыгнув в сторону. Дверь ее квартиры горела снаружи. Плавилась дерматиновая обивка, обнажая куски клокастой ваты. На долю секунды замерев от ужаса, Настя бросилась в комнату открывать окно, а затем к телефону, набирая 01. Вызвав пожарных, она быстро натянула джинсы и свитер прямо поверх пижамы, вставила босые ноги в угги, бросила на подоконник дубленку и сумку с документами и деньгами, и бросилась обратно в прихожую, затыкать под дверью щель, в которую проникал неумолимый дым.

Снаружи слышались голоса и топот соседей, которые тоже, к счастью, проснулись от запаха едкой дерматиновой гари. К приезду пожарных огонь был потушен, и дрожащая от пережитого шока Настя бестолково отвечала на задаваемые ей вопросы.

– Вы окно-то зачем открыли? – с усмешкой спросил один из пожарных. – Вон, дрожите же вся.

– Задохнуться боялась, – честно призналась Настя.

– Чтобы не задохнуться, надо голову мокрой тканью обматывать, а не естественную тягу создавать. Если бы не соседи ваши, то вы бы огонь сквозняком внутрь квартиры затянули. Учишь вас, учишь – все без толку! Ладно, обошлось все. Хотя дверь вам, дамочка, придется все-таки менять. Вы бы в милицию заявили на хулиганов. Или это поклонники ваши так отношения выясняют?

– Поклонники. Но не мои, – устало сказала Настя. – А заявление я писать не буду. Без толку это. Никто мне не поможет. И никто меня не защитит.

И как совсем недавно Алиса, она тихо и жалобно заплакала.

Глава 13

День тишины

1 день до выборов

Рейтинги падали, и остановить их падение было уже невозможно.

Несмотря на все усилия, предпринимаемые фоминским штабом, горожане верили всей той грязи, что лилась на Егора и его команду. Во второй разнесенной по почтовым ящикам подметной газете кандидат в мэры города Фомин призывал закрывать поликлиники в микрорайонах и концентрировать бесплатную медицинскую помощь лишь в одной, расположенной в центре города, к слову, той самой, где работала его жена Катерина.

В передаче на местном телеканале, являющейся провинциальной калькой знаменитого малаховского «Пусть говорят», появилась якобы одна из бывших любовниц Егора, которая, блестя глазами, в физиологических деталях рассказывала об их бурном романе. Хорошенькая девушка с большой грудью, работавшая когда-то в отделе кадров фоминского предприятия, била себя в грудь, прося прощения у той же самой Катерины за то, что пробовала разрушить ее семью и принесла ей в результате много горя.

– Я бы никогда, никогда на это не пошла, – клятвенно заверяла девушка, сжимая яркий маникюр в кулачки, – но он так меня добивался, такие слова говорил! Обещал, что обязательно разведется, что мы будем вместе. Я же тогда не знала, что он каждой так говорит.

– А почему вы решили с ним расстаться? – Глаза ведущего горели неукротимым интересом.

– Он заставил меня сделать такое, после чего я уже не смогла быть с ним. – Глаза девушки затуманились слезой.

– Это было что-то негуманное? – любопытство ведущего не утихало.

– Очень, очень негуманное. – Голос девушки снизился до шепота, заставляя зал напрячься. – Такое любой женщине очень нелегко сделать. Это противно нашей женской природе, понимаете, о чем я?

Ведущий сочувственно закивал головой.

Запись передачи смотрели всем штабом, и Настю чуть не вырвало на телевизор. Фомин, оторвавший напряженный взгляд от экрана, заметил, как побледнело ее лицо и с каким священным ужасом уставилась на него Анютка.

– Да не была она моей любовницей! – заорал он. – И никакого аборта я ее делать не заставлял! Вы что, совсем дуры?! Не понимаете, что это подстава?! Спектакль. Я ее на заводе даже не помню. Мало ли там штафирок в отделе кадров сидело. Вы мозги включите, ей же от силы двадцать с копейками, а я там пять лет уже не работаю! Я ее что, совратил, когда ей шестнадцать лет было?

– При твоей репутации бабника поверить можно во все, что угодно, – огрызнулась Настя. – И не захочешь, да поверишь. Хотя с возрастом они лопухнулись, конечно. Надо было артистку постарше найти. Валера Усов, видимо, не знает простой истины, что дьявол скрывается в мелочах. Но я тебя уверяю, что девяносто процентов зрительниц, увидевших эту передачу, не подумали, что девица слишком молода, а с огромным удовольствием заклеймили тебя позором.

– Да и бог с ними, – махнул рукой Егор.

– Ага. Только это твои избирательницы, которые ни за что не отдадут свой голос изменнику, прелюбодею и мерзавцу, толкнувшему бедную хрупкую девушку на убийство ребенка.

– Не такая уж она и хрупкая. – Фомин с сомнением смотрел на экран, где девица вытирала набежавшие слезки своим кроваво-красным кулачком.

– Это к делу отношения не имеет и рейтингу не поможет, – мрачно отметил Котляревский.

Время показало, что он был прав. Теперь уже никто из членов предвыборного штаба не верил, что возможна победа в первом туре. С пятидесяти трех процентов рейтинг упал сначала до сорока, а потом до тридцати пяти. Социологические опросы с неумолимостью показывали, что рейтинг мэра Варзина после истории с доблестным спасением Парка Ветеранов от вырубки, наоборот, вырос и примерно за неделю до выборов составлял сорок два процента.

– Ну что ж, придется побиться еще и во втором туре. Шансы есть. Все, кто в первом проголосует против Варзина, во втором отдадут свои голоса нам, – особого оптимизма в голосе Котляревского не слышалось. Остальные члены штаба его тоже не испытывали. Все устали. Смертельно устали. И мысль, что придется терпеть эту муку дальше, еще две-три недели, казалась всем невыносимой. В первую очередь самому Егору.

Насте было жалко его. Жалко себя. Но больше всего жалко Игоря Стрелецкого, которому за последние две недели тоже изрядно досталось. Без конца повторяющиеся телевизионные ролики про «проклятого олигарха» привели к тому, что на заводе его встречала глухая враждебная стена молчания. Это было особенно мучительно, потому что сатрапом и упырем он вовсе не был. Платил людям по совести, ввел социальный пакет, давал служебное жилье и асфальтировал дороги, решал проблемы с детскими садами и устраивал в больницы родственников всех, кто в этом нуждался.

Но пропаганда делала свое черное дело. Инцидент с одним из рабочих, плюнувшим ему в лицо на проходной завода, стал последней каплей. Вытерев со щеки липкий след чужой ненависти, Стрелецкий широкими шагами пересек двор, отделяющий проходную от главного здания, вихрем промчался по лестнице до своей прозрачной приемной, оттолкнул испуганную секретаршу и с грохотом захлопнул дверь в кабинет. От удара со шкафа упала и разбилась стеклянная ваза. Секретарша заплакала.

Весь день Стрелецкий не отпирал дверь и не отвечал на селектор. Встревоженный главный инженер в обеденный перерыв предложил ломать дверь, но секретарша, даже в огорчении не растерявшая своих деловых качеств, за которые Игорь платил ей просто огромную по масштабам их города зарплату, вытерла слезы, отрицательно покачала головой и позвонила Алисе.

Спустя три минуты та перезвонила, сообщив, что Игорь Витальевич на мобильный звонок ответил, у него все в порядке, и беспокоить его не надо. Перед уходом домой в седьмом часу вечера секретарша еще раз нажала на бесполезный селектор. Тот помигал красным глазом, но продолжал хранить молчание. Вздохнув, как на поминках, секретарша отбыла домой.

Когда в дверях кабинета заскрежетал ключ, Игорь Стрелецкий поднял голову и посмотрел на часы. Они показывали полдесятого, и он неожиданно понял, что просидел в низком массивном кресле почти двенадцать часов. На столике перед ним стояла полупустая бутылка виски. Пьяным Игорь не был. Выпитый за день алкоголь даже не ослабил тугой пружины, заведенной до отказа где-то в районе сердца. Противно сосало под ложечкой, и Стрелецкий вспомнил, что в прошлой благополучной жизни так напоминало о себе чувство голода.

В холодильнике благодаря вышколенной секретарше (нет, совсем не зря он платил ей так много) обнаружился вполне солидный запас еды, но сил есть не было. Пожалуй, даже дышать не было сил, поэтому Игорь решил, что вполне может обойтись без еды. Дверь кабинета тем временем начала открываться. Даже взвод автоматчиков сейчас не смог бы вывести Стрелецкого из состояния апатии, в котором он сейчас находился. Но автоматчиков за дверью не оказалось. Только старая уборщица Михална, работающая на заводе столько времени, сколько Игорь тут себя помнил.

– О, Виталич, ты еще здесь? – удивилась, включив свет, Михална, отродясь не признававшая высоких чинов начальства. – Что домой-то не идешь? Тебя, поди, жена заждалась, а ты тут сидишь, бабке пол мыть мешаешь.

– Сейчас пойду, Михална. Действительно, зря засиделся. – Стрелецкий начал неловко выбираться из низкого кресла и чуть не упал от внезапно накатившей слабости.

– Э-э-э, – Михална поставила свое ведро и неодобрительно посмотрела на начальника. – Кто ж пьет без закуси? Ты ж не алкоголик, Виталич, ты ж приличный человек. А сидишь один, впотьмах, света не зажигаешь и водку хлещешь. Рази ж дело?

– Это не водка, это виски. Хороший, односолодовый, – зачем-то уточнил Игорь.

– А хоть и виски. Какая разница? Все равно одна отрава. У меня с ее мужик помер в восемьдесят втором году.

– Не помру я, Михална, уж от виски точно. – Игорь невольно улыбнулся. – Хочешь, налью попробовать?

– Ни боже мой! – Бабка смешно замахала руками и мелко закрестилась. – Я ее, проклятую, не пью. Ни глоточка. Да и работать мне еще. Окромя твоего кабинета еще полэтажа не мыто. А с алкоголя какая работа? А ты чего смурной-то такой, Виталич? Случилось чего? Может, зазноба твоя тебя бросила?

– Нет, с зазнобой все в порядке. – Игорь снова улыбнулся.

– Да и то, рази ж такого мужика, как ты, может баба разлюбить? Это уж я так, сдуру сболтнула.

– Неприятности у меня, Михална, – вдруг непонятно с чего признался Стрелецкий. – Власть наехала, мелкие грехи нашлись, а из мелкого беса крупного вырастить ничего не стоит.

– Слышала, – без особого выражения призналась уборщица. – Так и что с того, что неприятности-то, Виталич. Ты жив-здоров. Зазноба любит. Руки-ноги целы. Люди вон в войну жизни радовались, а сейчас вроде мир.

– Мир не мир, но уж точно лучше, чем в войну, – признал Стрелецкий. – Раскис я что-то, Михална. Я себя таким и не помню, и от этого особенно противно. От этого да еще от того, что люди как на врага смотрят, хотя ничего злого я им никогда не делал.

– Ну что ты, сынок! – Игорь даже вздрогнул, столь необычно прозвучало это обращение из уст старой уборщицы. – Люди разве по злобе с тобой так? Люди от зависти. Спокою ты им не даешь. Толковый, богатый, непьющий, любое дело у тебя в руках спорится. Жена красавица, вторая еще лучше, машина дорогая, дом большой. Рази ж кто признает, что это ты своей головой да своим горбом нажил? Такое признать, впору пойти вешаться, потому что сами-то в панельках ютятся, ханку жрут, да на толстую женку в халате по вечерам смотрят. Так что если ты упал, то на это зрелище не полюбоваться грех. Будут злорадствовать и пальцами показывать. Да рази ж это горе! Они ж как обезьяны в зоопарке. И не твое это дело – на этих обезьян смотреть, да еще поведение их близко к сердцу принимать. Настоящие-то люди тебе цену знают. И поступкам твоим. А на остальных внимания не обращай.

– Спасибо тебе, Михална. Вроде и сам я это все понимаю, а от твоих слов легче стало, – признался Игорь, снова выбираясь из кресла.

– Так, конечно, знаешь! Ты, сынок, очень умный, куда уж мне, старой, с тобой тягаться. Но иногда посмотреть на себя со стороны полезно бывает. Уж поверь мне, старухе.

– Пойду я, пожалуй. – Игорь достал из шкафа невесомую дубленку. – А то меня и вправду жена дома ждет. Да и тебе я убираться мешаю.

– Ничего, ночь длинная, успею все вымыть. Но ты иди, иди. Нечего тебе со мной, старухой, болтать.

Сегодня был день тишины. Так называлась любая суббота перед выборами, когда агитация была уже запрещена, и не оставалось ничего другого, кроме как ждать завтрашних событий. В ночь на субботу никто не спал. По прошлому предвыборному опыту Настя знала, что именно в эту ночь противник мог произвести вброс самых гадостных листовок или газет. Оправдаться по телевизору или радио было уже невозможно, да и люди, сидящие дома в выходной, читали то, что доставали из почтовых ящиков, особенно внимательно.

Все сподвижники Фомина собрались на ночь в штабе, создав этакую бригаду быстрого реагирования на любые неприятности. Однако неприятностей, как ни странно, не последовало. Все были готовы объезжать город и собственноручно вытаскивать из почтовых ящиков подметные газеты (об их появлении должна была сообщить разведка Сергея Муромцева). Все находились в боевой готовности, ожидая гранаты в окно штаба или поджога двери еще чьей-нибудь квартиры, но ночь прошла спокойно, и в девять утра все разъехались по домам, чтобы отоспаться. Все равно больше в день тишины заняться было решительно нечем.

Вернувшись домой из штаба, куда она поехала вместе со Стрелецким (в экстренной ситуации могли пригодиться лишние руки), Алиса вымыла термосы из-под чая, выкинула пакеты с недоеденными бутербродами, заглянула в спальню, где мертвым сном уже успел уснуть Игорь, и встала под душ. Несмотря на бессонную ночь, она знала, что вряд ли уснет. Все ее естество томилось в ожидании большой беды, которая уже не просто стояла на пороге, а вошла в их дом. Присутствие этой самой беды рядом Алиса ощущала физически, всеми порами тела.

Теплая вода стекала по волосам на лицо, и, подставляя его тугим струям, Алиса вяло думала о том, как бы было неплохо, если бы эта вода, утекающая в сливное отверстие в полу, уносила с собой печали и тревоги. Сквозь шум струй она услышала зазвонивший телефон. Мобильник остался на кухне, поэтому его звонок был едва различим. Вряд ли он мог разбудить Игоря, ведь от кухни до спальни было достаточно далеко в их просторном доме, но тем не менее Алиса выключила воду, выскочила из душевой кабины и, наскоро обмотавшись большим полотенцем, побежала в сторону кухни.

Мокрое тело сразу замерзло. Морозный декабрьский воздух коварно боролся с установленной в доме мощной американской системой отопления. Дрожа от холода, Алиса схватила лежащий на барной стойке телефон, который уже успел умолкнуть, но тут же зазвонил снова. К огромному изумлению Алисы, ей звонил губернатор.

– Да, Вячеслав Аркадьевич, – чуть задыхаясь от бега, ответила она.

– Доброе утро, Алиса. – Малоземов снова не назвал ее отчества, и ей это не понравилось.

– Не знаю, доброе ли, – у Алисы невольно вырвался нервный смешок.

– Смотря с чем сравнивать. – Губернатор немного помолчал, и сердце Алисы забилось чуть быстрее. – Вот что, Алиса, скорее всего мой звонок вам – это глупость. Ничем не оправдываемое мягкосердечие, которое в нынешней ситуации мне проявлять совсем бы не следовало. Но я действительно очень вам благодарен. И я действительно хорошо к вам отношусь, поэтому и позвонил. Надеюсь, вы по достоинству оцените то, что ради вас я иду на должностное преступление.

– Что вы имеете в виду? – Алиса внезапно охрипла.

– Выписан ордер на арест Игоря Витальевича. Я сделал так, что до завтрашнего дня он не будет пущен в ход. Но у него есть только один сегодняшний день, чтобы срочно уехать.

– Куда уехать? – Алисе стало противно от того, как беспомощно прозвучал ее голос.

– Не знаю, куда. Далеко. Лучше всего из страны. И желательно туда, где его будет нельзя достать через Интерпол. Я уверен, что у него есть какая-нибудь открытая виза. А билет на самолет купить не проблема.

– Вячеслав Аркадьевич, почему он должен уезжать? Что он такого страшного сделал, чтобы бежать, скрываться как преступник? Поддержал не того человека на выборах? И вы считаете, что этого достаточно?

– Давайте не будем сейчас обсуждать, что я считаю. – Голос Малоземова был сух и бесцветен. – Ордер на арест выписан за налоговые преступления. И они у вашего благоверного действительно есть. Так что отвечать ему есть за что. И связь его ареста с выборами – не более, чем плод вашего воображения. Алиса, не заставляйте меня жалеть, что я вам позвонил. И не говорите, что вас не предупреждали о возможных последствиях. Так что не теряйте время на беллетристику, у Игоря Витальевича его не так уж и много.

В трубке запищали гудки. Алиса невидящим взглядом посмотрела на замолчавший аппаратик, аккуратно, словно он был стеклянный, положила его на край стола и, держась рукой за стену, на ватных ногах пошла в сторону спальни. Будить совсем недавно уснувшего Игоря.

Тихонько приоткрыв дверь, она на минуту застыла в дверях. Ее мужчина, разметавшись, спал на широкой, предназначенной для них двоих кровати. Даже во сне с его лба не сошла продольная морщина, появившаяся совсем недавно. И даже во сне он выглядел измученным. Таким измученным, что у Алисы защемило сердце.

У нее не укладывалось в голове, что он должен уехать. Вот прямо сегодня, сейчас. Уехать далеко и, наверное, надолго. Вышедшая замуж на первом курсе, Алиса рано стала самостоятельной. Ребенок, вражда со свекровью, гибель отца, развод и первые шаги в бизнесе, который она построила с нуля, приучили ее к решительности и смелости. Она быстро принимала решения, точно оценивала обстоятельства, просчитывала последствия и никогда не вешала нос.

Но рядом с Игорем она моментально теряла весь свой напор и деловитость. Она не могла жить без него. Ее ужасала одна только перспектива того, что она не будет видеть, как он спит, ест, улыбается ей, Алисе, особой, только для нее предназначенной улыбкой. Жизнь без него не имела смысла. Несмотря на сына, несмотря на маму, несмотря на работу и подруг. И сейчас она медлила, зная, что теряет драгоценное время. У нее не было сил разбудить Игоря, потому что тем самым она начинала новую эру своей жизни, в которой не станет его.

Слез не было. То всеобъемлющее горе, которое она сейчас испытывала, нельзя было выплакать слезами. За край сознания зацепилась глупая мысль, что, наверное, так же она провожала бы его на войну.

Бросив последний взгляд на него, спящего, она словно бы вобрала в себя его образ – седой ежик на голове (как сильно он, оказывается, поседел), свороченный в боксе нос, сильную линию шеи, крепкий разворот плеч.

– Игорь, просыпайся, любимый. – Голос ее был тверд и нежен. Пройдя по мягкому ворсистому ковру, Алиса присела на край кровати и накрыла своей маленькой ладошкой его большую руку.

Стрелецкий открыл глаза и резко сел на кровати.

– Я долго сплю? Или что-то случилось? Сколько времени?

– Спал ты всего полчаса, еще десяти нет. Но ты вставай, Игорь. Я сейчас кофе сварю. И будем собираться. Случилось, Игорь. Мне только что звонил Малоземов.

Алиса коротко и точно передала Стрелецкому разговор с губернатором. Резко вздохнув, он пошебуршил рукой ежик волос на голове и резко притянул Алису к себе.

– Не волнуйся. Мы все успеем. Если честно, я был готов к тому, что придется уехать. И все необходимые распоряжения уже сделал.

– Может, ты и допровскую корзинку собрал? Как у Ильфа и Петрова? – спросила Алиса, уязвленная тем, что он ничего ей не говорил.

– Нет, корзинку я не собирал, да это и не нужно. В условиях глобализации мировой экономики нет никакого смысла в таскании с собой огромных чемоданов с вещами. Паспорт, кредитку, телефон и зубную щетку собрать недолго. Впрочем, зубная щетка тоже везде продается. Алиса, иди ко мне. Я не хочу ни о чем думать, когда ты рядом, в банном халате и с мокрыми волосами.

– Ты сумасшедший? – осведомилась Алиса, упираясь. – Ты понимаешь, что у тебя есть всего лишь несколько часов?

– Да даже если несколько минут. У меня нет ничего важнее тебя.

Некоторое время они оба не могли говорить. Их стоны были яростнее обычного, потому что оба знали, что предстоит расставание. К поцелуям примешивался привкус отчаяния. И все-таки не было на свете ничего сладостнее этих поцелуев.

Потом Стрелецкий принимал душ, а притихшая Алиса варила кофе.

– Я оформил все бумаги и все приказы по заводу, – сказал ей Игорь, прихлебывая из огромной чашки, привезенной ими из Парижа. – Доверенность на финансы я выписал на Котляревского. Он никогда меня не обокрадет. Исполняющим обязанности гендиректора назначил Пашу Кривошеина, своего зама. Он же будет челноком ездить ко мне в Америку за указаниями по общему руководству.

Я пока пересижу на нашем американском заводе. Ты не переживай, вся эта катавасия ненадолго, на полгода, от силы на год. Я по прибытии сразу начну оформлять тебе визу, чтобы ты могла ко мне переехать.

– Игорь, как я к тебе перееду, – грустно улыбнулась Алиса. – А мама, а Сережка?

– Сережке поучиться в американской школе будет только полезно. По-английски хоть заговорит. А Александра Андреевна, если захочет, с вами поедет. Не захочет, пока здесь останется. Не навсегда же мы уезжаем. Сейчас же нет железного занавеса. Отъезд на другой континент не приравнивается к смерти.

– Для меня приравнивается. Игорь, как я к тебе приеду? Кто мне даст мультивизу? На каком основании?

– Ты приедешь по разовой визе. А потом выйдешь за меня замуж и получишь визу уже как моя жена. И не смотри на меня такими глазами. Алиса, я тебя люблю, я хочу, чтобы ты стала моей женой. Прости, что говорю тебе это при таких обстоятельствах. Я очень хотел сделать все, как полагается в твоем брачном агентстве – при свечах, шампанском, огромном бриллианте и со вставанием на колени. Прости, что романтика из меня не вышло и что я делаю тебе предложение, как декабрист Анненков своей Полине, практически во глубине сибирских руд.

– Ну, положим, бриллиант ты мне уже дарил, и не один, – сквозь непрошеные слезы улыбнулась Алиса. – Любимый мой, неужели ты так и не понял, что мне совсем не нужна никакая романтика? И если бы надо было, я бы за тобой по снегу босиком побежала до тех самых сибирских руд, как Полина за Анненковым? Я не знаю, как я буду жить после того, как за тобой сегодня закроется дверь. Я дышать без тебя не могу. Мне неинтересно ничего, кроме как быть рядом с тобой. Игорь, что я буду делать, когда ты уедешь?

– Готовиться к встрече. – Стрелецкий нежно поцеловал Алису в уголок губ и притянул к себе на колени. – Я тебя люблю. Ты приедешь ко мне, и мы поженимся. А пока тебе не дадут визу, мы сможем встречаться в Европе. Хочешь, в Италии? Мы там с тобой не были. Или я назначу тебе свидание в маленьком французском кафе у подножия Эйфелевой башни. Помнишь, ты там смешно обкапалась мороженым, и мы потом прикрывали пятна на твоей юбке, потому что они совершенно неприлично выглядели. Не плачь, мы с тобой будем жить долго и счастливо, и умрем в один день, и будет это в глубокой старости. А пока она нас не настигнет, я буду каждый год возить тебя в Париж, и мы будем гулять по Монмартру.

– Звучит как в сказке, даже не верится. – Слезы текли по лицу Алисы, и Игорь собирал их губами. Она встала с его колен и решительно потянула его за руку. – Я ценю твое умение ездить на другой континент без зубной щетки, но все-таки пошли собираться.

Сборы заняли два часа, потом еще на час Игорь заперся в кабинете с телефоном в руках, а затем уже вместе с Алисой залез в Интернет, чтобы забронировать гостиницы и билеты на самолет.

– У тебя есть деньги? В Америке, – уточнила Алиса. – Наличных же много не вывезти.

Игорь расхохотался.

– Милая моя, у меня есть деньги. В любой стране мира. Что касается Америки, то у меня там давно открыт счет. Именно на случай всяких непредвиденных обстоятельств, которые в нашей стране все-таки лучше предвидеть. Ты за меня не переживай, я не пропаду. Кстати, о деньгах. Вот карточка на твое имя. Она каждый месяц будет автоматически пополняться. Так что у тебя они тоже всегда будут.

– Мне не нужны деньги, я достаточно зарабатываю, – тихо сказала Алиса.

– Я знаю, но мне будет спокойнее, если на случай непредвиденных обстоятельств ты будешь защищена. Пока меня не будет, ты спокойно можешь продолжать жить в этом доме. Я перевел его на тебя. – Ее протестующий вопль Игорь решительно пресек движением руки. – Алиса, я ж не знаю, вдруг тут решат конфисковать все, что мне принадлежит. Так вот, мне ничего не принадлежит. Этот дом твой. И машины твои. И доля акций завода – тоже. Правда, акции в доверительном управлении. Если же тебе тут будет страшно одной, то можешь вернуться в свою квартиру.

– Ключевое слово здесь «одной», – мрачно сказала Алиса. – А страшно мне не будет. Слава богу, Сосновый бор достаточно хорошо охраняется, да и Сережка тут привык, у него друзья новые появились. Так что жить я буду здесь. Потому что здесь мне все напоминает о тебе.

– Прекрасно, живи на здоровье. – Игорь чмокнул ее в нос. – Давай съедим что-нибудь, а?

Он уехал сразу после обеда. Без долгих прощаний, лишь подмигнув ей напоследок, перед тем как сбежать с крыльца. Хлопнула дверь машины, приветственно кивнул головой заводской водитель, а по совместительству охранник Коля, закрылись ворота, и Алиса осталась одна на пороге своего дома. На пороге новой жизни, в которой не было Игоря Стрелецкого. Тяжело шаркая ногами, она вернулась в дом и захлопнула дверь.

Глава 14

День выборов

4 декабря Настя проснулась в шесть утра. Посмотрев на часы, она глазам своим не поверила. По рабочим дням она каждое утро мечтала убить будильник об стену, когда он звонил в восемь, а по выходным ее мало что могло заставить проснуться раньше полудня.

Все выборные месяцы она страшно мучилась оттого, что не может высыпаться по воскресеньям. В день выборов торопиться было совершенно некуда, и чтобы убить время, Настя дала себе зарок спать как можно больше. И вот на тебе, проснулась в шесть утра!

Немного поворочавшись и окончательно убедившись, что заснуть не удастся, она натянула свои любимые шерстяные носки с оленями и пошлепала на кухню курить.

– Еще бы мне спалось! – думала она, ожесточенно размешивая кофе в большой чашке с кипятком. – Вчера дрыхла почти весь день, организм просто в шоке.

Действительно, накануне, вернувшись домой с ночных бдений в штабе, она проспала как убитая до пяти часов вечера. Проснувшись и умывшись, позвонила Алисе. Услышанные новости о спешном отъезде Игоря были как ушат холодной воды на голову. Алиса не плакала, но Настя по голосу подруги слышала, как той тяжело, а потому быстро с ней распрощалась. После этого разговора сама она проплакала весь вечер и около девяти часов заснула, опустошенная слезами. Чего и удивляться, что сегодня она проснулась ни свет ни заря?

Выпив кофе и выкурив положенные с утра две сигареты, она пошла в ванную. Из зеркала над раковиной на нее глядело мятое, опухшее лицо со щелочками вместо глаз.

– Так тебе и надо, дура! – мстительно сказала Настя отражению. – Знаешь ведь, что тебе реветь нельзя. Получай теперь поплывшую рожу на весь день.

От собственного отражения в зеркале ей снова захотелось плакать. Запрокинув голову, чтобы не дать пролиться непрошеным слезам, Настя открыла кран душа, стянула пижаму и встала под чуть теплый дождик. Несколько минут она щедро поливала лицо и голову, ежась от холода, затем сделала воду теплее и приняла нормальный душ, вылезла из ванны, замотала голову полотенцем, почистила зубы и долго умывала лицо ледяной водой, пока у нее не заломило лоб и не онемели пальцы.

Зачерпнув кубики льда из холодильника, Настя вернулась в комнату, улеглась на кровать и водрузила себе на глаза холодные компрессы. В голове вертелись обрывки мыслей. Настя понимала, что очень боится сегодняшнего дня. Сердилась на себя за этот страх и ничего не могла с собой поделать.

За час лед растаял. Мокрые дорожки стекали по вискам на подушку, но Настя мужественно терпела. К восьми утра, снова умытая, с открывшимися ото льда глазами, легко накрашенная и удобно одетая, она стояла на пороге своей квартиры и вызывала такси.

– Заеду-ка я к Игорю на завод за своей машиной, – решила она. – Вряд ли мне еще что-нибудь угрожает, а по машинке своей я соскучилась. Буду сама ездить – и все.

Ей было так легко и радостно ощущать себя за рулем, что она даже сделала небольшой кружок по пустынным улицам. Город еще спал. Машин почти не было, да и прохожих тоже. Съездив в супермаркет и запася еды на день, который предстоял быть долгим, и на не менее длинную ночь, которую предстояло провести в штабе, дожидаясь подсчета голосов, Настя заехала на свой избирательный участок, чтобы проголосовать за Фомина. Там тоже почти не было людей. За длинными столами, накрытыми красными вытертыми плюшевыми скатертями, сидели члены участковой комиссии.

Безучастно сверив данные ее паспорта с длинными списками, Насте выдали бюллетени для выборов в Законодательное собрание и в мэры города и предложили пройти в кабинку для голосования.

– Мне скрывать нечего, – звонко сказала она, поставила галочку напротив фамилии Фомина, написала неприличное слова в бюллетене для партийного голосования напротив партии власти, мстительно проголосовала за самую непроходную фигуру на выборах депутата по одномандатному округу и бросила все три бумажки в урну.

На соседний стул опустилась аккуратная чистенькая старушка, которая, получив бюллетени, начала внимательно вчитываться в строчки.

– За Фомина голосуйте, бабушка! – так же звонко сказала Настя. Старушка с легким испугом посмотрела на нее.

– Прекратите агитацию! – К Насте со всех ног спешила женщина с величественной халой на голове, видимо, председатель участковой комиссии. – Девушка, вы что себе позволяете? Я сейчас органы вызову.

Независимо передернув плечиком, Настя все-таки благоразумно решила не нарываться на скандал. Выйдя на крыльцо, она со вкусом вдохнула свежий морозный воздух. В сумочке у нее зазвонил телефон.

– Ты где? – услышала она голос Фомина, и сердце у нее забилось быстрее.

– Волеизъявляюсь. Только что отдала тебе самое дорогое, что у меня было – свой голос, – радостно сказала Настя. Причину этой своей радости она и сама не знала, но слышать голос Егора в трубке ей было приятно, и она чувствовала, что улыбается во весь рот.

– Шутишь, – то ли констатировал, то ли упрекнул ее Фомин. – А мне вот не до шуток. Как представлю, что теперь целый день остается только ждать, так дурно делается. Правильно говорят, что нет ничего хуже, чем ждать и догонять.

– Ну, ничего другого нам не остается, – философски заметила Настя. – Я в штаб поехала, хочешь – приезжай.

– Я уже этот штаб видеть не могу, – честно признался Фомин.

– Тебе его еще целый месяц видеть, пока второй тур не состоится, – «утешила» его Настя. – Приезжай, я тут всякой вкуснятины накупила.

– Нет уж, у меня в такую рань кусок в горло не лезет. Поеду тоже проголосую, а потом мать проведаю. Делать все равно нечего, так хоть ее обрадую и пацанов повидаю. Я вчера звонил, мать сказала, они у нее ночуют. Побуду с ними до обеда, а потом приеду. Ладно?

– Ладно, – нехотя согласилась Настя, которой нечего было возразить против такого разумного семейного плана. Настроение у нее сразу испортилось от того, что в до чертиков надоевшем помещении штаба ей предстоит сидеть одной.

Там действительно никого не было. Остальные члены их маленькой команды скорее всего делали именно то, что собиралась делать и сама Настя – высыпались.

Немного подумав, Настя набрала телефон Муромцева. При его активности было понятно, что он уже не спит. Так и оказалось.

– Что, Романова, уже на посту? – прогрохотал баритон в трубке. – По какой такой нужде я тебе понадобился?

– Сергей Васильевич, у вас ведь экзит-пулы заряжены? – спросила Настя. – У нас своих нет, а результатов провластных мне не достать. Вот и хотела вашими воспользоваться.

– Заряжены, – усмехнулся Муромцев, – я никаких мелочей не упускаю и с протянутой рукой не хожу. Как некоторые.

– Можете не стараться меня обидеть, все равно не получится, – спокойно сказала Настя. – Так поделитесь результатами?

– Поделюсь, я не жадный. Первый замер будет обработан в двенадцать, второй в два, потом в шесть. Так что звони. И, кстати, а с какого это времени ты стала такая необидчивая? Раньше, чуть что, вспыхивала как порох.

– Последние три месяца были хорошей школой. Когда тебе перерезают тормоза и поджигают двери, а также устраивают покушение на жизнь твоего кандидата, то обижаться на подначки как-то перестаешь.

– Растешь, значит, над собой. Это хорошо, – хмыкнул Муромцев. – Звони.

Часы показывали десять утра. Делать было больше решительно нечего. Включив компьютер, Настя залезла в Интернет и загрузила свой любимый фильм «Хвост вертит собакой». Полтора часа она с увлечением наблюдала за предвыборными перипетиями в американском Белом доме. Затем выпила кофе и, презирая себя, слопала булку с вишневым вареньем. До назначенного Муромцевым времени первого звонка было еще пятнадцать минут.

– Интересно, почему телефон молчит, – подумала Настя. – Такое чувство, что ни я, ни выборы эти никому не нужны. Сижу тут в полной изоляции от мира.

Убивая время, она разложила два пасьянса и наконец набрала номер Муромцева.

– Ну что там с экзит-пулами, Сергей Васильевич? – затаив дыхание, спросила она.

– Варзин – сорок два процента, Фомин – тридцать восемь.

– Понятно, спасибо. – Настя постаралась убрать из голоса все интонации, но Муромцев все-таки заметил ее разочарование.

– Наивная ты девушка, Анастасия! Ты что, на победные литавры до сих пор рассчитываешь?

– А если и рассчитываю? – с вызовом ответила Настя. – Без веры в победу лучше работать и не начинать.

– Молодец, – непонятно сказал Муромцев. – Звони в два. – И отключился.

К двум часам разрыв еще немного увеличился. Теперь за действующего мэра отдали свои голоса сорок четыре процента опрошенных, а за Егора Фомина – тридцать четыре. Настя была вынуждена признать, что ненавистный второй тур все-таки будет.

Телефон по-прежнему молчал. И в штабе она все еще сидела одна. От курения, кофе, пасьянсов, волнения и одиночества Настя уже чувствовала себя одуревшей. Раздавшийся в половине четвертого звонок мобильника заставил ее вздрогнуть. Это была Инна Полянская.

– Романова, ты где?

– В штабе.

– Вот что, Романова, нечего сторожить свой штаб, он до полуночи никуда не денется. Бери ноги в руки и приезжай в ГУВД.

– Зачем? – не поняла Настя.

– Затем, что Ванька Бунин звонил. Я только что ездила вместе с ним на задержание убийцы Родионова. Ну, не совсем с ним, конечно. Так что если ты сейчас приедешь, то он готов нам все рассказать.

– Кто готов? Убийца? – не поняла Настя.

– Романова, у тебя что, помутнение разума на предвыборной почве? Ванька тебе готов все рассказать. Я-то и так все уже знаю. Мне завтра газету сдавать, а тут такой эксклюзив! В общем, пошевеливайся. И скажи спасибо, что я тебя позвала.

– Вот спасибо, подруга, – огрызнулась Настя. – Хороша бы ты была, если бы меня не позвала. Так то это меня напрямую касается. Жди меня у ГУВД, я выезжаю.

– Интересно, кого они задержали? – мелькнуло у нее в голове, когда она плавно тронула машину с места. – Исполнителя скорее всего, не заказчика же. Но если он начнет говорить, то и до заказчика дойдет. А это значит, что результаты выборов, если они нам не понравятся, можно будет оспорить.

В кабинете Бунина было холодно и накурено. Войдя туда, Инна недовольно наморщила нос. Насте же было все равно. Любопытство и тревога боролись в ней за право занять почетное первое место в душе.

– Ну что, Анастасия, тебя можно поздравить, – обратился к ней Иван.

– С чем? Итоги же еще не подвели, и, боюсь, поздравлять меня будет особо не с чем и после того, как их подведут.

– Какие итоги? А, ты все про выборы. Нет, дорогая моя. Я хочу поздравить тебя с окончанием твоих личных неприятностей. Мы ведь не только убийцу Родионова поймали, но и клубок твоих проблем распутали. Нехилый, надо сказать, клубок ты вокруг себя накрутила.

– Я? – поразилась Настя.

– Ну а кто же еще? С какого конца истории начинать?

– С убийства, – не выдержала Инна. – В конце концов, оно самым первым случилось.

– Случилось-то да, первым, вот только стоит особняком и ко всему остальному никакого отношения не имеет.

– Как это? Ты что, хочешь сказать, что покушение на Егора не связано с выборами? Вань, ты серьезно? Ты все-таки хочешь спустить это дело на тормозах?! – В голосе Насти зазвенели злые слезы.

– Тихо-тихо, не надо испепелять меня взглядом, дорогие дамы. Иначе я не буду вам ничего рассказывать. А рассказать все-таки надо, а то так и будете считать меня редкостной сволочью. А мне бы этого не хотелось. Почему-то ваша компания мне симпатична.

– Ладно, Вань. Никто тебя сволочью не считает, – миролюбиво сказала Инна. – Давай, не тяни, рассказывай. Видишь, у нас девушка нервничает. У нее душевная организация тонкая.

– Итак, пункт первый. Убийство гражданина Родионова. Оно раскрыто. Убийца задержан, дал признательные показания. Сейчас сидит в СИЗО. Это некто Павел Малафеев. Девятнадцати лет от роду. Сын гражданки Малафеевой Марии Васильевны.

– И что? Зачем ему было нужно убивать Фомина?

– Фомина – незачем. Он и не собирался его убивать. Жертвой преступления стал именно тот человек, которого Малафеев и собирался убить с самого начала – Сергей Родионов.

– Да зачем убивать Родионова, кому он нужен? – выкрикнула Настя. – Скажи еще, что с целью ограбления.

– Нет. С совсем иной целью, – спокойно ответил Иван, будто не замечая Настиного крика. – Вам, дамы, эта история должна понравиться. Вас ведь хлебом не корми, дай такие истории послушать. Вот и слушайте. Жила-была ваша редакционная корректорша.

– Вероника? – уточнила Инна.

– Не перебивай, пожалуйста. Да, Вероника. И было у нее два любовника. Один – Сергей Родионов, которого она очень любила, но который никак окончательно не мог решиться уйти к ней от жены. А Вероника ваша, девушка довольно темпераментная, поэтому завела себе роман с еще одним мужиком. Точнее, парнем, девятнадцатилетним сыном своей лучшей подруги Маши. Вот этим самым Павлом Малафеевым.

– Вань, ты что, он же ее больше чем на десять лет моложе!

– Ну так что ж? Как-то у подруги на даче она с ним переспала. Спьяну, понятное дело. У парня мозгов оказалось немного, а член крепкий. Вероника ваша сказала, что такого удовольствия от секса больше ни с кем в жизни не испытывала. И стеснялась с ним встречаться, и боялась, что подруга узнает, а отказаться от этой связи не могла.

В общем, продолжалось это все больше года. И тут Вероника забеременела. Она точно не могла сказать, кто из любовников отец ее ребенка, и мучилась от этого страшно, но аборт решила не делать. Сорок лет. Последний шанс. Как ни странно, Родионов, узнав о ребенке, решился все-таки уйти от жены. Вероника обрадовалась и, чтобы ничего не испортить, заявила Малафееву о том, что они больше не будут встречаться, а его это категорически не устроило.

– Но почему? – недоуменно спросила Инна. Настя потрясенно молчала. – Он что, влюбился в нее без памяти, что ли? Девятнадцатилетний парень в сорокалетнюю тетку.

– Не влюбился, конечно, – покачал головой Иван. – Просто по меркам Павла Вероника была довольно обеспеченной женщиной, и он намеревался сладко жить за ее счет.

– Вероника? Обеспеченная? Да она корректорша с зарплатой в пятнадцать тысяч!

– Она попутно подрабатывала еще в нескольких издательствах, постоянно брала дополнительную работу на дом. Корректор она хороший, поэтому в заказах недостатка нет. Ее общий доход приближается к сорока-пятидесяти тысячам, и для Малафеева, который вырос в многодетной семье, где отец еще и пьет постоянно, это очень большие деньги. Опять же квартира. У Вероники она своя, отдельная, двухкомнатная. А Малафеев ютится с братьями в одной комнате. Конечно, он мечтал, что переедет к Веронике жить, а она его мало того, что никак не приглашала, так еще и за Родионова замуж собралась. Вот тут-то Павел и задумал Родионова убить. Избавиться от соперника.

– Да разве за это убивают?! – снова закричала Настя.

– А ты считаешь, что убивают исключительно по политическим мотивам? Нет, Настя, бытовые убийства – самая распространенная вещь. Парень, который учится на маляра-штукатура, решил в жизни удобно устроиться. И если для этого надо зарезать человека, то он, нисколько не сомневаясь, пошел и зарезал. И расстраивало его после этого только то, что к решению своей задачи он ни на шаг после убийства не приблизился. Он намеревался убитую горем Веронику утешить и все-таки переехать к ней жить. А она наотрез отказалась с ним встречаться. Сказала, что ей надо сосредоточиться на ребенке и Павел ей не нужен.

– Так что зря он, получается, Родионова убил, – сказала Инна.

– Получается зря.

– И Фомин тут точно ни при чем? – уточнила Настя.

– Абсолютно точно. Наши власти, конечно, не святые. И Фомину во время предвыборной кампании изрядно досталось. Но все-таки убивать его никто не собирался. Политический труп из него сделать – это да. А уж в реальности жизни лишать – это чересчур.

– И на том спасибо, – мрачно сказала Настя. – Но извиняться перед Варзиным и Кравцовым меня что-то не тянет. После всех их подвигов с подметными газетами и прочей грязью.

– Не тянет – не извиняйся, – пожал плечами Иван. – Тем более что ты от их предвыборной кампании реально чудом не пострадала.

– То есть…

– Твоя машина. Тормоза тебе действительно подрезали из-за выборов.

– Да ты что?! И кто?

– Валерий Усов. Технолог штаба Варзина. Он уже тоже во всем сознался. Сказал, что ты его серьезно оскорбила и он решил тебе отомстить. Нанял двух отморозков, которые за бутылку все и сделали. Говорит, что не хотел тебя убивать. Напугать только. Так что если ты заявление свое не заберешь, то ему реальный срок грозит.

– Заберу я заявление, – устало сказала Настя. – Мне всех этих тасканий по следователям, а потом по судам не пережить. Не буду я его в тюрьму сажать. Пусть живет, гаденыш.

– Как знаешь. Одно могу тебе гарантировать: в нашей области он больше не появится. Мэр с губернатором, когда узнали про историю с тормозами, ну, то есть когда стало понятно, что это его рук дело, сразу его из штаба турнули.

– Ну надо же, какая трогательная любовь ко мне! – съязвила Настя.

– Любовь тут ни при чем. Но покушение на известную журналистку, члена предвыборного штаба конкурента, могло Варзину ой каким боком выйти. Подставил его этот Валера своим поступком. По полной программе подставил. А эти люди подстав не прощают.

– Ну а дверь мне кто поджег? Тоже Валера? И кто звонил и в трубку молчал?

– А это уже третья история, – усмехнулся Бунин. – Ты же как в китайском проклятии… Живешь в интересное время. У тебя с гражданином Табачником какие отношения?

– В последнее время никаких. Я его видеть не могу, – мрачно сказала Настя.

– Ну вот, а ему это категорически не нравится. Поэтому ночные звонки, молчание и томные вздохи – это все он. Говорит, что это он тебя не пугал, а просто страдал, слушая твой голос. Может, врет, конечно. А может, и нет. Кто его разберет?

– Только не говори, что это мне Борька дверь поджег, я в жизнь не поверю, – попросила Настя. – Он же трус такой. Ни на какое действие не способный. А тут драматургия такая.

– Это действительно не он. Дверь тебе подожгла и записки с угрозами в ящик бросала его супруга законная. Зинаида Михайловна Табачник.

– Да ты что?! – Потрясенная Настя уставилась на Ивана, а Инна длинно присвистнула.

– Да вот то. Помнишь, тебе как-то Табачник заявил, что то ли ты, то ли Инна звонили его жене и сказали, что у него есть любовница?

– Помню, но ты же понимаешь, что мы ей не звонили.

– Я понимаю, что вы на такое не способны. Но звонок все-таки был. И звонила ей, как выяснилось, еще одна любовница Бориса – главный бухгалтер фирмы, где он сейчас подвизается на писательстве. Она как-то выследила Табачника, когда он к тебе пришел, и решила отомстить. И супружница тоже мстительно-ревнивая оказалась. Так что поджог – ее рук дело. Тоже, поди, заявление писать не будешь?

– Конечно. – Настя пожала плечами. – Мне нет до этих людей никакого дела. Я была уверена, что все это связано с Егором и выборами. А если нет, то пусть живут. На порог я Бориса больше никогда не пущу. Но это все. Проехали.

– Что ж, как знаешь. Убийство мы раскрыли. Это главное.

Договорив с Иваном, подруги вышли на крыльцо ГУВД.

– Что теперь? – негромко спросила Инна.

– Ничего. – Настя снова пожала плечами. – У меня такая пустота внутри. Вроде надо радоваться, что Егору все это время на самом деле ничего не угрожало. А не получается. Как вспомню, как тяжело нам было последние два месяца… А получается, все понапрасну.

– Погоди пока убиваться, может, еще и не напрасно. Сегодняшняя ночь покажет. Ты в штаб?

– Да. В штаб. Ждать результатов. А ты?

– А я к Алисе. Ей сейчас тяжелее, чем тебе, если честно.

– Я знаю. Еще одна напрасная жертва. Может быть, именно поэтому и нет радости, что жизни Егора ничего не угрожало. Жизнь все равно разрушена. И Егора, и моя, и Алисы с Игорем.

– Нет, Настя. – Инна взяла ее за руку и заглянула в глаза. – Поверь мне. Жизнь не разрушена. Она есть, и это главное. Она продолжается. И это тоже главное. Помнишь, как говорила Скарлетт в «Унесенных ветром»? Завтра будет новый день. У всех нас, в отличие от бедняги Родионова, он будет. И за это надо бога благодарить. А не ныть и жаловаться.

– Ты права, конечно, – согласилась Настя. – Не буду ныть. Поезжай к Алисе. А я поехала ждать новый день.

Фомин приехал в штаб только под вечер. Настя вся извелась от ничегонеделанья и одиночества. Котляревский, позвонив, извинился, что должен быть на заводе. Спешный отъезд Стрелецкого требовал его обязательного присутствия. У Анютки заболела бабушка и, отчитавшись, что с утра они всей семьей проголосовали за Фомина, она уехала в один из областных райцентров. Ирина Степановна возилась с внуками. Инна безвылазно сидела у Алисы.

За окном спускались по-настоящему зимние сумерки. Телефон молчал. На душе у Насти было пусто. Судя по экзит-пулам, от результата выборов не стоило ждать ничего хорошего. С каждым часом процент голосов, отданных в поддержку Егора, таял. Насте хотелось уткнуться в чье-нибудь надежное плечо и заплакать в голос, только надежного плеча рядом с ней не было.

Фомин появился около девяти вечера. Настя с тревогой и жалостью смотрела, как осунулось его лицо. Под глазами залегли черные тени. На виске быстро-быстро билась черная жилка, и Настя не могла отвести от нее глаз.

– Так и сидишь одна целый день? – безучастно спросил Егор.

– Нет, в ГУВД ездила. Убийцу Родионова нашли.

Егор напряженно выслушал ее рассказ и растер ладонью лицо.

– Вот, значит, как. Выходит, зря мы на Варзина грешили.

– Выходит, так. – Насте было обидно, что он так спокоен, почти равнодушен.

– И чего я, дурак, семью на два месяца в Питер отправлял? Юльку от школы оторвал. Соскучился по ней – спасу нет. И бутерброды одни жрал, гастрит наживал. Вот ведь, у страха глаза велики! Сидел бы при Катьке, ел бы хоть по-человечески.

– Ты бы хоть при мне так явно по Катьке не страдал! – не выдержала Настя. – И на жалость не дави. Питался ты вполне по-человечески. В ресторанах.

– Ну, ты тоже хороша, подруга. Твои хахали и их супруги то пожар устраивают, то тормоза перерезают. Надо признать, что это внесло изрядную долю разнообразия в скучный предвыборный процесс. Получается, с тобой охранник ходил, чтобы тебя от Борьки Табачника охранять. Смешно.

– Ах, тебе смешно?! – взвилась Настя. – Это же ты превратил нашу жизнь в повседневный кошмар! Это из-за твоих непомерных амбиций мы уже три месяца не высыпались по-человечески. Я поссорилась с половиной города из-за тебя, Стрелецкий уехал, а тебе смешно?

– Ладно, Настасья, – Фомин примирительно поднял ладони, – давай не будем ругаться. Нервы у нас обоих ни к черту, это понятно. Скажи-ка лучше, у тебя еда есть?

– Есть. – Настя чуть ли не с ненавистью начала метать на стол продукты из стоящего в углу кабинета маленького холодильника. – Я же была уверена, что тут будет, как в поговорке, полна горница людей.

– Нет людей, и не надо, нам больше достанется. – Егор открыл банку с маринованными огурцами, ловко поддел хрусткий огурчик и мерно заработал челюстями. – Сделай пару бутербродов, а? Будь другом. Хоть у матери и пообедал, но на нервной почве так есть хочется…

Странная это была ночь. Давно закрылись избирательные участки. Отзванивались муромцевские наблюдатели, называли какие-то цифры, но ни Насте, ни Егору почему-то не было до этого никакого дела. Ее лишь задевало, что молчит мобильник. И ни друзья, ни враги не звонят ни ей, ни Егору, чтобы поддержать или, наоборот, позлорадствовать. Складывалось впечатление, что они с Фоминым оказались выброшенными на необитаемый остров и никому нет до них никакого дела.

В районе полуночи Насте стало совсем невмоготу.

– Пойдем, – решительно сказал Егор, увидев ее полное отчаяния лицо.

– Куда? – не поняла она.

– Гулять. Ты тут почти целый день сидишь. Накурила так, что хоть топор вешай. Вставай, пошли погуляем.

– Как погуляем? – испугалась Настя. – Я же данные собираю.

– Никуда не денутся твои данные.

– Так куда мы пойдем-то, ночь на дворе?

– По улице будем ходить. Туда-сюда. Дышать свежим воздухом. Одевайся без разговоров!

На улице шел снег. Крупные, почти сказочные хлопья легко кружились в воздухе, опадая на Настины плечи, оседая на непокрытой голове Егора. Издали Насте показалось, что он совсем седой, и она испугалась, и рассердилась на себя за этот иррациональный страх, и решительно сдула с его головы белую снежную шапку. Егор сомкнул руки за ее спиной, и она оказалась в кольце его объятий.

– Романова, ты меня бросишь сейчас? – почти жалобно спросил он, и этот тон совсем не вязался с его рослой фигурой.

– Почему брошу? – Настин голос прозвучал совсем тихо. – Я буду рядом. Всегда. Когда тебе это будет нужно.

– Настена, я…

Договорить он не успел. Посредине улицы выросла маленькая худенькая фигурка.

– Вот они, значит, где! Я в дверь ломлюсь посреди ночи, а они тут под снегом обжимаются! – Голос Инны Полянской кипел от возмущения. – Вы вообще наливать мне собираетесь или нет?

– Инк! – простонала Настя. – Ты невыносима. Ну откуда ты взялась?

– Что значит откуда? Должна я разделить с подругой своей жизни ночь поражений и побед? Или не должна. Хватит бродить под снегом. Пошли в тепло. Я есть хочу.

Насте вдруг стало нестерпимо жаль тех минут, которые она провела с Егором под снегом. Чудесным, мягким, согревающим, объединяющим снегом. Который, как она боялась, мог больше никогда и не повториться. Тяжело вздохнув, она стащила с головы шарф, встряхнула его от снега и зашагала в сторону входа в здание. Инна и Егор молча шли за ней.

Еще через два часа все было кончено. На выборах мэра города действующий градоначальник Александр Варзин набрал пятьдесят шесть процентов голосов и победил в первом туре. Политическая карьера Егора Фомина была бесславно закончена. Настя без сил сидела в глубоком кресле и глотала злые слезы.

– Это нечестно! – Голос ее срывался. – Это нечестная победа. Игра краплеными картами. Он победил на лжи!

– Победителя не судят, – мрачно сказала Инна. – Посмотри на Муромцева. Шестьдесят пять процентов голосов. Несмотря на все обыски, гранаты и патроны. Да его ОМОН в Законодательное собрание на руках внес! Любят у нас обиженных.

– С ним никто по-настоящему и не боролся. Все силы на Егора ушли.

– Наверное, – согласилась Инна. – Кстати, ребята, партия власти набрала пятьдесят восемь процентов. Это девять мест в Законодательном. Егор, твое седьмое было вполне проходным.

– Я все равно не жалею. – Голос Фомина звучал упрямо. – Пусть я проиграл, но в поддавки не играл. И лицо сохранил, и гордость. По нашим временам это немало.

– Лицо сохранил – карьеру потерял, – философски заметила Инна.

– Ну и что?! – в запальчивости выкрикнула Настя. – Карьера – еще не жизнь.

– А на жизнь никто и не покушался. – Инна потянулась и вздохнула. – Ладно, ребята, поехали по домам. Сегодняшняя ночь кончилась. И завтра предстоит начать жить дальше. По новым правилам.

Эпилог

У поражения вкус шоколада

Три недели спустя

Стоя у окна, Вероника бездумно смотрела на снег, поглаживая рукой огромный, выпирающий вперед живот. Со вчерашнего дня она официально была в декрете. Конечно, этот факт мало что менял. Она вовсе не собиралась бросать все свои многочисленные корректорские халтуры. Жить ведь было на что-то надо. Раньше она даже представить себе не могла, что маленькие распашонки, чепчики и ползунки могут стоить целое состояние. И рассчитывать ей было не на кого. Только на саму себя.

«Господи, понять бы хоть поскорее, чьего ты ребенка носишь! – в сердцах сказала ей накануне встреченная соседка Нина Родионова. – Родишь – сдавай анализы. Если ребенок Сережкин, помогу тебе, шалаве. В память о нем. А уж если убийцы этого проклятого, то квартиру поменяю. Чтобы вас обоих не видеть».

Вероника и хотела бы сказать в ответ что-то резкое и обидное, да не смогла. Она знала, что одна во всем виновата. И перед Сергеем, и перед Ниной, и перед своей бывшей подругой Машкой, недавно плюнувшей ей вслед на крыльце следственного комитета.

Все ее прошлое лежало перед ней в руинах. А будущее неясно маячило на горизонте, расплываясь призрачными очертаниями. Реальным был только малыш, требовательно толкающийся внутри ее чрева. Она знала, что это будет мальчик. Сын. И верила, что после появления на свет ребенка жизнь только начинается.

Телефон зазвонил вовремя. За три недели Алиса уже привыкла к тому, что короткие, будто запыхавшиеся переливы всегда раздаются ровно в восемь. Игорь Стрелецкий был верен себе. Он никогда не опаздывал и никогда не позволял обстоятельствам вмешиваться в его планы.

– Здравствуй, любимый, – сказала Алиса в трубку, даже не проверив, он ли это. Иначе быть просто не могло.

– Здравствуй, моя ненаглядная. – Тысячи километров, разделяющие их, не могли скрыть звучавшую в его словах нежность. – Как прошел твой день?

– В тоске по тебе.

– Алиса, – голос Стрелецкого дрогнул, – я тоже тоскую по тебе. Но мы очень скоро увидимся. Помнишь, я обещал тебе свидание в Италии? Надеюсь, ты не против встретить Новый год в Венеции? Завтра тебе привезут билеты, виза есть. А отель я уже заказал. Вылет двадцать девятого, то есть через четыре дня. Ты приедешь?

– Конечно, приеду, – у Алисы перехватило дыхание. – Игорь, это правда, что через четыре дня я тебя увижу?

– Правда. Мы увидимся. Я буду ждать тебя в аэропорту. И мы сразу поедем кататься по Гранд-каналу. А потом я буду кормить тебя в ресторане и смотреть, как ты маленькими глоточками пьешь красное вино. А потом повезу тебя в отель и буду любить. Всю ночь… – Голос его дрогнул. – Алиса, я не могу жить без тебя.

– Осталось четыре дня, – она все-таки не выдержала и заплакала. – Я постараюсь продержаться. И я тоже буду тебя любить. Только не всю ночь, а всю жизнь.

Телефон зазвонил, когда Настя была в душе. Поскальзываясь мокрыми пятками, она пробежала по холодному линолеуму и схватила трубку. От того, что торопилась, а может, из-за того, что она сразу начала замерзать, «алло» оказалось довольно сердитым.

– Настя. – Голос в трубке принадлежал Фомину, и сердце у нее забилось быстрее – за прошедшие три недели это был его первый звонок. – Ты дома?

– Ты звонишь на домашний, и я тебе отвечаю, значит, дома, – стараясь говорить как можно равнодушнее, ответила она. – А что?

– Я в твоем районе. Хочу заехать поздравить тебя с наступающим Новым годом.

– Чего-то рановато.

– Потом могу закрутиться и не успеть. Катерина как с цепи сорвалась, вернувшись из Питера. На предновогоднюю неделю у нее какие-то особенно злые планы, а мне еще маму поздравлять и пацанов с Ольгой.

– Про твою Катерину мне неинтересно. Я тебе, по-моему, про это уже говорила. А так – приезжай, конечно.

Быстро расчесав мокрые волосы, Настя не стала заплетать косу, оставив свою роскошную гриву свободной. Халат она быстро поменяла на джинсы и толстовку, а на ноги натянула любимые носки. Щелкнув кнопкой чайника, она бросила взгляд в зеркало, успев мимолетно огорчиться, что только что смыла всю косметику. Собственное лицо показалось ей распаренным и оттого красным. Впрочем, исправлять ситуацию было уже поздно. В дверь, оббитую новеньким дерматином, позвонили.

«Говорят, что перед Новым годом случаются чудеса и сбывается несбыточное», – подумала Настя, щелкая замком. Ее вдруг захлестнула по-детски счастливая уверенность в том, что начиная с этого момента все в ее жизни будет хорошо. Просто лучше не бывает.

Стоящий на пороге Егор Фомин был небрит, взъерошен и угрюм. Насте захотелось погладить его по голове, но она почему-то не решилась.

– Проходи. – Она отступила в глубь квартиры, пропуская его, и наблюдала, как он молча разматывает большой тяжелый шарф, стаскивает дубленку и снимает щегольские, не по сезону легкие ботинки.

В полном молчании они прошли на кухню. Егор вместе со стулом задвинулся в самый дальний угол и поднял на Настю больные, как у брошенной собаки, глаза.

– Чаю дашь?

– Конечно. – Настя засуетилась у закипевшего чайника, рассыпала заварку, чертыхнулась, собирая тряпкой разлетевшиеся чаинки, чуть не уронила кружку, снова чертыхнулась и, наконец, не очень ловко, но все-таки заварила ароматный черный чай и сделала несколько бутербродов. Все это время Фомин молчал.

– Ты как? – спросила Настя, водрузив кружки и тарелки на стеклянный стол, который как-то в порыве украшательства квартиры купила и который теперь каждое утро с остервенением оттирала от следов пальцев.

– Никак. – Фомин со свистом отхлебнул из чашки. – Пока отдыхаю. За три недели отдыха уже чуть с ума не сошел от тоски. Дома находиться невозможно. Там Катерина зудит, не умолкая ни на минуту. Мать, если к ней приедешь, молчит, конечно, только вздыхает ежеминутно и смотрит жалостливо. Количество друзей как-то резко поубавилось, в разы. Телефон молчит. Но это так, мелочи. Знаешь, наверное, после Нового года я на завод к Стрелецкому выхожу. Исполнительным директором. Он перед отъездом такое распоряжение оставил. С одной стороны, это правильно, потому что Котляревскому одному не справиться. А с другой… – Он махнул рукой.

– Что с другой?

– Не думаю, что наличие моей персоны в руководстве предприятием поможет быстро решить его проблемы. Думаю, устроив меня на работу, Стрелецкий сильно отодвинул перспективы своего возвращения на родину.

– А ты не сгущаешь краски, Егор? – осторожно спросила Настя. – Выборы позади. Цель достигнута, Варзин выиграл. Он не из мстительных, поэтому я думаю, что и тебя, и Стрелецкого вскоре оставят в покое. Нет смысла поступать иначе. Понимаешь?

– Поживем – увидим. – Фомин неопределенно пожал плечами. – Как будет, так будет. Ведь так не бывает, чтобы никак не было.

– Так Инка говорит. – Настя невольно улыбнулась. – А ты ко мне зачем приехал?

– Да не знаю, подумалось, что неудобно как-то. Ты из-за меня столько перенесла в последние пять месяцев. А выборы прошли – и не видимся. Неправильно это. Да и Новый год на носу. Вот я и заехал. Ладно, за чай спасибо. Поеду я, поздно уже.

– Что, вот так сразу и поедешь? – не поняла Настя.

– Ну да, – Фомин непонимающе посмотрел на нее. – А что? Ты еще что-нибудь ждала?

– Я-то ничего не ждала, – закипая, сказала Настя. – Но ты, когда ко мне ехал с Новым годом поздравлять, хоть бы шоколадку купил в киоске, что ли…

– Шоколадку? – Взгляд у Фомина стал совсем удивленным. – Ты же шоколад не ешь…

– Шоколад – это так, для примера. – Настя махнула рукой, чувствуя, что где-то глубоко в ней начинают зарождаться злые слезы разочарования. – Ты езжай, Егор. Тебя Катерина ждет. И Юлька.

– Ага, давай. До встречи в новом году. – Он неловко топтался в прихожей, и Настя мечтала только о том, чтобы закрыть за ним дверь. Слезы были уже совсем близко, и ей не хотелось, чтобы он их увидел. Стыдно это. И ненужно. Никому. Совсем.

Щелкнув замком, она прислонилась к двери лбом.

«Вот и все, – подумала Настя. – Фейерверка не будет, как говорит Инка. И я наивная дура, если надеялась на фейерверк и считала, что все может быть по-другому. Я даже шоколадки на праздник не заслуживаю. Вот и все, что есть в сухом остатке».

И тут она все-таки заплакала.

Капитолина Островская сидела в своем кабинете и смотрела, как играют огоньки в ее любимом виски. Только что она перелила остатки из японской бутылки в хрустальный стакан и теперь наблюдала, как тает лед под напором огненной влаги. Ей было азартно и весело.

И веселость ее, и азарт были вызваны предвкушением новой игры, до чего она была большая охотница и мастерица. Три недели назад она вышла победительницей из игры предыдущей, которая несколько месяцев занимала все ее помыслы и требовала всех ее сил. Результат стоил затраченных усилий – противник был повержен, разбит в пух и прах, фактически уничтожен. И его разгром, поражение и полный позор пьянили грудь всесильной Капитолины, одержавшей блестящую победу на страх врагам и назидание остальным.

Эйфория длилась примерно неделю, а потом Капитолина заскучала. Шубин вел себя странно, как будто сторонясь верной соратницы. Она понимала, что размах наказания, придуманного ею для Егора Фомина, впечатлил даже его, старого матерого волка, не смеющего ее ослушаться.

Шубина следовало подогреть, стимульнуть, как называла это сама Капитолина Островская, и повод нашелся довольно быстро. Юный мальчонка (всего-то тридцать два года, смешно сказать), впорхнувший в новый состав Законодательного собрания по спискам Партии либералов, уже несколько дней ходил за ней по пятам, почтительно заглядывая в глаза и преданно ожидая указаний. Как и многие его предшественники, он решил въехать в политический рай, став фаворитом «безобразной герцогини». Глупышка.

Что ж, новый лягушонок ее развлечет. Она уготовила ему первое испытание и знала, что парнишка пройдет его с блеском. Не то что Егор Фомин. Раздавленная гадина. Капитолина отхлебнула из бокала и с удовлетворением почувствовала теплую дорожку, побежавшую в желудок. На пороге ее кабинета появился тот самый мальчонка, которого она ждала и из-за которого испытывала приятное чувство азарта.

Решительно перейдя кабинет, она повернула ключ в замке и, сощурив глаза, негромко приказала:

– Раздевайся.

Лягушонок вздрогнул, видимо, не ожидая столь скорого развития событий. Непонятная тень мелькнула у него в глазах, но, сделав шаг вперед, он послушно потянул узел галстука, отбросил в сторону снятый пиджак и притянул к себе Островскую, сжав крепкими руками ее грудь под кружевным жабо. Ее пронзило острое желание. Предвкушая тугой молодой член внутри себя, она начала быстро раздеваться, торопя события.

«А глаза-то закрыл, – невольно подумала она. – Боится, что не встанет на жирную старую тетку. Не зря боится. Пусть только попробует оставить меня без удовлетворения. На примере Фомина теперь все знают, чем это заканчивается».

Видимо, подпитываемый теми же мыслями, мальчонка не сплоховал, разложив Капитолину на широком лакированном столе. По привычке Островская повернула голову, чтобы увидеть в зеркале прекрасную картину – молодого красавца, яростно вонзающегося в ее стареющее дряблое тело. Но зеркала не было. Закрыв глаза от нарастающего наслаждения, Островская и мыслями и телом отдалась вихрю острых ощущений и в минуту наивысшего экстаза хрипло выкрикнула в гулкую тишину кабинета, до этого нарушаемую лишь ее стонами, ненавистное, незабываемое имя:

– Его-о-о-ор!

20 правил победительницы

1. Будь уверена в том, что ты появилась на свет, чтобы быть здоровой, успешной, красивой, процветающей, а главное – счастливой.

2. Знай, что мечтать не только не вредно, но и полезно.

3. Отличай мечту от цели. Вволю намечтавшись, ставь конкретную цель и намечай шаги по ее достижению.

4. Верь в себя. Свои силы, возможности, способности.

5. Будь готова к изменениям, которые входят в твою жизнь.

6. Отбрось свои представления о себе, особенно если они причиняют тебе боль и дискомфорт.

7. Будь готова в самой неприятной ситуации увидеть потенциально скрытую в ней выгоду.

8. Не пытайся изменить окружающий мир, близких людей и свое положение в обществе. Начни с себя.

9. Прислушивайся к советам, идущим от твоего подсознания.

10. Раз и навсегда запомни, что все, что с тобой происходит, – результат твоего собственного выбора. Ты одна в ответе за свою судьбу.

11. Не бойся признаваться в своих ошибках.

12. Запомни, чтобы победить в споре, нужно быть гибче, менять угол зрения и быть готовой к неожиданному маневру.

13. Не говори, если не спрашивают, не помогай, если не просят.

14. Добиваясь успеха, не считай других идиотами. Рассчитывай не на их глупость, а на их слабые места.

15. Каждый раз, задаваясь вопросом «Почему?», заменяй его на вопрос «Зачем?».

16. Возьми и сделай. Настоящая победительница всегда находит мотивацию для нужного действия, не ищет ложных оправданий и действует сразу после принятия решения.

17. Не бойся критики. Насмешки воспринимай как преодолимые преграды. Обидеть можно только того, кто этого хочет.

18. Выполняй любую работу на 110 процентов.

19. Умей давать и прощать.

20. Окружай себя положительными примерами. Взрослый человек сам вправе выбирать свое окружение.

1

Подробнее читайте об этом в романе Л. Зарецкой «Приворот для Золушки».

2

¹ Подробнее читайте об этом в романе Л. Зарецкой «Приворот для Золушки».